«Крысы в городе»

Александр Щелоков Крысы в городе

Он вошел в подъезд, держа в руке черный вместительный кейс. Подошел к лифту. Кнопка вызова светилась красным светом. Лифт не работал, застряв где-то наверху.

«Как всегда», — подумал он раздраженно и двинулся вверх по лестнице.

На площадке между третьим и четвертым этажами он увидел спускавшегося навстречу человека. Вежливо посторонился, чтобы разминуться.

В момент, когда они поравнялись, шедший сверху поднял руку с пистолетом, который прятал за бедром правой ноги.

Он даже вскрикнуть не успел, движение убийцы было молниеносным, выстрел — беззвучным. Красное пятно в венчике порохового нагара, как кокарда смерти, вспыхнуло на лысом широком лбу…

ПОРОХОВ

Большую часть жизни Андрей Андреевич Порохов был главным бухгалтером Дорстройтреста. Кругленький, вальяжный, с брюшком, перетекавшим через брючный пояс, он жил обычной жизнью советского чиновника: аванс и получка в одни и те же дни; дружеские пьянки в баньке с начальником треста и его друзьями; выпивки на рыбалке; поддача на охоте; нудные размолвки с женой, легкий флирт с кассиршей треста Ирмой, сожительство с учетчицей спецучастка хохотуньей Эльвирой…

Короче, все путем, все как у людей.

Свою жизнь Андрей Андреевич видел на много лет вперед до самой пенсии, как долину с высоты Кавказских хребтов. И будущее не вызывало у него беспокойства. Меньше всего Порохова волновало, как сделать экономику экономной, а строительство — прибыльным и эффективным. Зачем? Деньги тресту отпускались из областного бюджета, перетекали со счета на счет и, по сути, были не деньгами, а их видимостью — цифрами в платежках и ведомостях. Порохов состоял при этих цифрах обычным сторожем, блюстителем расходов и точности балансов.

Все враз изменилось, когда новая демократическая власть России сумела облечь грабеж накопленного народом богатства в красивое понятие «приватизация».

Директор треста Марк Борисович Кобчик и Андрей Андреевич Порохов, оценив ситуацию быстро и точно, тут же провернули выгодную аферу. Они списали часть парка строительных машин и продали ее на Украину за несколько миллионов рублей.

Получив свою долю, Кобчик перевел ее в доллары, взмахнул крылами и улетел на свою историческую родину, к самому Мертвому морю. Андрей Андреевич из сторожа казенных денег превратился в финансового туза при собственном капитале. Он основал в Придонске «Русский банк общего кредита» — «Рубанок».

Большие деньги — большие заботы. Тех, кто живет на зарплату или пенсию, тревожит одна мысль: как экономней потратить то, что получил. Тех же, кто ворочает миллионами, заботит другое: как приумножить накопленное. Большие деньги лишь тогда сохраняют силу, когда растут. Поэтому обладатели крупных капиталов постоянно решают непростую проблему: во что их вложить, как удвоить, утроить, учетверить…

Порохова ко всему волновала еще одна проблема. Радуясь приобретенному богатству, он в душе понимал — денежки ворованные. Не загреметь бы с ними куда подальше, если порядки снова изменятся. Далекая и холодная Колыма никуда не делась. Даже мысль о том, что там можно оказаться в теплой компании господ Чубайсов и Гайдаров, нисколько его не согревала.

Порохов считал, что, сделав деньги, опасно оставлять их в «нашем доме России», который в любое время может встряхнуть и разрушить стихийный толчок.

Порохов был одним из немногих, кто усвоил истину: история никого ничему не учит, но сурово наказывает тех, кто пренебрег ее подсказками.

Вынашивал Порохов еще одну мыслишку, которой никогда ни с кем не делился: увести подальше от чужих завистливых глаз не только свои капиталы, но и большую часть тех денег, которые под огромный процент ссудили «Рубанку» доверчивые соотечественники.

Порохов считал,, что если играть, так по-крупному, если падать с коня, то с хорошего.

Для разработки последнего хода Андрей Андреевич вылетел за границу. Там при содействии старого друга Кобчика ему, русскому мужику, обещали устроить подлинный израильский паспорт со всеми визами и отметками.

Зарубежным посредником Порохова был одессит Арон Рап-попорт, много лет назад умотавший с Украины в Швейцарию и там открывший дело. Он умело снимал штаны с «новых русских», которые не умели глубоко вникать в суть договорных условий, подписывали бумаги, пускали в оборот валюту и наивно ожидали дождя прибылей. На самом деле они быстро теряли все, что вкладывали в бизнес. «Дураков надо учить, — говорил Раппопорт, когда его упрекали в нечестности. — А бесплатно уроки никто не дает».

На тех, кто его проклинал, Раппопорт не обижался и со смехом цитировал эпиграмму, якобы ему посвященную:

Когда я вижу Раппопорта, Встает вопрос такого сорта:

Зачем мамаша Раппопорта Себе не сделала аборта?

Сам же первый хохотал: вот, мол, каков я гусь!

Для деловой встречи с Раппопортом Порохов выбрал Будапешт. Поначалу хотел ехать в Прагу, но партнер сообщил ему, что чехи давно прославились на всю Европу тем, что предоставляют одни и те же услуги иностранцам в три раза дороже, нежели своим согражданам. У Порохова денег хватало, и заплатить чуть больше, чуть меньше для него ничего не стоило. Но чувствовать себя дураком, которого нахально обирают, он не хотел. Пусть сперва чехи научатся отношению к гостям у турков, а уж потом он решит — ехать в Прагу или не ехать.

С самолета Венгрия выглядела ухоженной и аккуратной:

квадраты возделанных полей, виноградники, блестевшие асфальтом дороги, небольшие, словно игрушечные, города. Страна представлялась ему солнечной, теплой, и вдруг в Будапеште их встретил туман. Он курился над посадочным полем, легкий, но в то же время сырой и липкий. Где-то рядом гонял двигатель невидимый в серой дымке самолет. Солнце плавало в небе, как яичный желток в глазунье.

На аэровокзале Ферихедь Порохова ждал Раппопорт — худой, длинный, в клетчатом костюме, который висел на нем как на пугале.

— О, Андрэ! — Он набросился на Порохова, распахнув руки во всю ширь, отчего сразу стал похож на большое распятие. — Ты приехал! Это хорошо!

Порохов не любил обниматься с мужиками и тем более целоваться с ними. Но Раппопорт не оставил ему шанса уйти от неприятного обряда.

Они ехали в город на видавшем виды «форде-гранаде» и дружески беседовали.

— Как там Кобчик? — поинтересовался Порохов. — Парит высоко в израильском небе?

— Пхе! Я его не видел уже больше года, об чем тогда речь?

— Разве ты не там живешь?

— В стране обетованной?! — Раппопорт даже не старался скрыть насмешливого тона. — Нет, дорогой, там не для меня. Если хочешь, Израиль — это Жмеринка свободного мира.

— Что так? — искренне удивился Порохов.

— Как начинаются хорошие анекдоты? «Один еврей ехал в автобусе». Разве расскажут такое в стране, где в автобусах ездят одни евреи? А без анекдота русскому человеку какая жизнь?

— Значит, в Америке, — сделал вывод Порохов.

— Ах, боже мой, бросьте! Брайтон-Бич — это столица местечковых прохиндеев и российских воров в законе. Хитровка Соединенных Штатов. Люди вроде меня предпочитают Европу. Здесь море денег и много островов, на которых я имею жизнь белого человека.

— Ты так и не ответил, где он устроился.

— В Австрии, где же еще! Да, — Раппопорт принял озабоченный вид. — И чтобы ты знал, Андрэ. Моя фамилия сегодня короче на полметра. Порт. И не зови меня Арчибальдом. Арчи. Арчи Порт.

Порохов округлил глаза.

— Ты перекрасился?

— Фу, как некрасиво сказал! Обычный евроремонт, Андрэ. — Порт тут же перешел к новой теме. — Сейчас я отвезу тебя в гостиницу. Номер заказан. Приведешь себя в порядок. Отдохнешь с дороги. Позже я к тебе заеду и отправимся обедать.

Такая заботливость не очень нравилась Порохову. Он знал: когда партнер слишком уж обхаживает тебя, за этим кроется определенная цель. В женщинах «ухажеров» интересует тело, в мужчинах — их денежки. Но причин отказываться от услуг компаньона в чужой стране не было.

К пяти Порт заехал в гостиницу, и они отправились в ресторан.

«Храм удовольствий», — подумал Порохов, едва они прошли стеклянные двери. И в самом деле этот ресторан был не из тех заведений, куда идут голодные в надежде наполнить желудки горячим и дешевым хлёбовом.

В роскошном, строгом и уютном зале все располагало к интимности и покою. В розовом полумраке освещенные ровным белым светом столики выглядели островками уединения. Высокие, как на подбор, официанты в строгих черных костюмах с галстуками-бабочками двигались по залу с торжественной медлительностью, как иллюзионисты, творящие чудеса.

— Вон наш стол, — сказал Порт вполголоса и указал на дальний угол зала, где на фоне огромного заркального окна сидели две ослепительно красивые девицы — блондинка в вечернем платье и брюнетка в строгом английском костюме. — Какая из них тебе нравится?

— Обе хороши, — ответил Порохов, поняв, в чем дело, — но я пас…

— Серьезно? — Порт не скрыл разочарования. — Что так? Импо девяносто пять?

— Арчи, мы давние партнеры. Если не ошибаюсь, у тебя уже третье известное мне новое имя. Неужели старым друзьям надо давать объяснения? Во всяком случае, с потенцией у меня все в порядке.

— 0'кей! Забудем! Только за столом ты все же поухаживай за блондинкой, потом я увезу с собой обеих. Кстати, Постарайся держаться как можно достойней.

— Не пить, что ли? — засмеялся Порохов.

— Это можешь делать здесь вволю. Главное, не уронить себя в глазах челяди. Всегда помни: ты — господин. И им тебя сделали деньги. Пытается официант что-то поставить на стол или убрать с него, ты — ноль внимания. Не отклоняйся, не шевелись, облегчая ему задачу. Все трудности челяди — ее трудности. Не дай тебе Бог взять тарелку и подать кельнеру. Не дай Бог! Ты уронишь себя в его глазах сразу и навсегда. Собрался уходить, не говори: «Подайте счет». Говори: «Плачу!» Пустяк вроде, а отличает господина от простолюдина. Если хочешь дать на чай одной бумажкой в десять баксов, можешь плюнуть на нее и пришлепнуть ко лбу официанта. Он только улыбнется. Никаких инцидентов не будет. Правда, давать больше доллара не советую. Перебьются!

— Зачем ты все это мне объясняешь?

— Австриец Арчи Порт здесь лицо известное. Между нами — только не делай больших глаз — меня титулуют бароном. Поэтому каждый, кто появляется со мной, должен выглядеть и держаться господином.

Порохов тряхнул головой, словно прогонял остатки сна.

— Ты в самом деле барон?

— Азохан вейн! — воскликнул Порт весело. — Тебя это беспокоит? Тогда, если хочешь, сделаем тебя русским князем. Здесь Будапешт! Все купим, все продадим, кроме дружбы.

— А удобно барону сидеть на виду у всех с проститутками?

— Ха, Андрэ! Чтоб ты знал: они обе дворянки.

Друзья прошли к столу. Порт церемонно представил дам.

— Прошу любить и жаловать. Блондинка — Жужа. Брюнетка — Илона. Красивая рожа, верно? Порохов смутился.

— Зачем ты так?

Порт, уже раскрепостившийся, весело засмеялся.

— Не паникуй. Рожа по-мадьярски — роза. И потом обе девочки ни бум-бум по-русски. Только «ложись» и «давай, давай»! Игаз, кишланьок?

Обе красавицы закивали головами.

— О чем ты спросил?

— Спросил: «Правда, девочки?» Что они ответили, ты видел. Сидели допоздна. Изрядно поддав, Порт расчувствовался.

—  Ты бы знал, Андрэ, как мне все надоело! Крутишься белкой, а для чего? Как говорил Экклесиаст, все суета сует и всяческая суета. Когда у тебя нет денег, думаешь, как их сделать. Когда сделаешь, видишь -все равно впереди у тебя нет ничего, кроме ямы и ящика. У бедных он подешевле, у богатых — подороже. И нет ничего другого. Тогда начинаешь понимать — не в деньгах счастье. А как поймешь, душу сковывает лед. Ложишься спать — страшно. Остаешься один, особенно вечером, — берет жуть. Вот и пью и таскаюсь по бабам…

Порт что-то сказал по-венгерски, и брюнетка неторопливым движением тонких изящных пальцев расстегнула пуговицы строгого костюма. Слегка раздвинула борта. Открыла красивую высокую грудь с розовыми бутонами сосков.

Порохов облизнулся.

— Это прилично?

Порт протянул руку и нежно подсунул ладонь под левую грудь Илоны.

— Главное, это по-господски. Не хочешь ее?

— Мы уже говорили об этом. — Порохов не собирался сдаваться.

— А я хочу. У меня ни хрена не осталось в жизни, только вино и женщины. Дальше — смерть.

— Брось, Арчи, мы еще поживем. Просто у тебя климакс…

— У меня?! Ты оглядись вокруг, Андрэ. — Порт досадливо поморщился. — Да не здесь. И открой глаза пошире. От Японии до Штатов все почем зря глушат водку, заправляются наркотой. Почему? Бедность душ? Это самое дешевое объяснение. Но неверное. В него не укладываются мыслящие люди — поэты, писатели, артисты. А все, старичок, по той причине, что ни у кого из нас нет впереди ничего, кроме смерти. У меня есть знакомый пастор. Пьянь, каких свет не видел. Я его спрашиваю: «Зачем служишь?» Он отвечает: «Утешаю людей, чтобы не боялись смертного часа». — «А почему сам не утешишься?» Он говорит:

«Не верю». Вот почему даже среди людей каждый из нас одинок. Думаешь, этих баб, — он кивнул на Илону и Жужику, — не гложет тот же страх, что и меня?

— Ты пессимист, — поставил диагноз Порохов. — Давай лучше дернем по баночке и прекратим философию. Кстати, это что за хренота? — Он ковырнул вилкой в салатнице.

— Салат «Гундель». Чудесная вещь…

Они отужинали к полуночи. Забрав женщин, Порт куда-то уехал. Порохов вернулся в номер и лег спать.

Утром он проснулся рано, принял холодный душ, в махровом халате, который обнаружил в ванной, вернулся в гостиную, сел в кресло у стола, стал просматривать документы, которые ему передал Порт.

В это время повернулась дверная ручка, открылась дверь, и в номер вплыла горничная — молодая, плотно сбитая женщина.

— Йо рэггелт киванок, — произнесла она мелодичным голосом. — Доброе утро.

По— хозяйски прошла к окну, повернула рукоятку жалюзи, открыла их.

Пока она шла, Порохов оглядел ее с головы до пяток. Смуглое лицо с нежной здоровой кожей, большие карие глаза, каштановые волосы, собранные на затылке в пучок. Когда женщина двигалась, упругие мышцы ног, напрягая ткань, заставляли ее переливаться шелковистым блеском. Порохов не мог подобрать лучшего определения этому блеску, чем сексуальный.

—  Господин всем доволен? -спросила горничная по-русски.

— Простите, как вас зовут?

— Эржибет. Эржика…

— Господин доволен всем, Эржибет. — Порохов тяжело ворохнулся в кресле. Взял стакан, налил в него минеральной воды. Выпил. Со стуком поставил стакан. Подумал: «А почему мне не проявить себя господином?» Не спуская глаз с горничной, сказал: — У вас красивые ноги, Эржибет.

— Вам нравятся?

Она кокетливо приподняла юбку двумя пальцами, приоткрыв место, где сходятся ноги. Черный эластик, плотно облегая неровности тела, позволял воображению дорисовать возбуждающую картину.

— Потрясающе! — Порохов облизал губы, как кот, увидевший сало.

— Вы ничего не желаете, господин? — Эржибет опустила юбку.

— Только вас, Эржика…

— Но вы не завтракали, господин.

— Закажите завтрак на двоих в номер. И шампанское…

На другой день Порохов закончил все дела с Портом, и тот на своей машине укатил в Беч. Венгры даже бывшую столицу Австро-Венгрии -Вену — именовали по-своему.

Порохов остался в стране еще на две недели. Эржибет оказалась искусницей, и уезжать от нее сразу не захотелось.

Будапешт произвел на Порохова впечатление старой дворянской усадьбы, стены которой изрядно пооблупились и еще сохраняли на себе копоть веков, но залы внутри уже были подновлены: потолки побелены, дверные ручки позолочены, поставлены свежие зеркала. В то же время, не ожидая окончания ремонта, в усадьбу ворвалась и поселилась в ней толпа шумливых цыган. Блеск интерьера никак не вязался с признаками духовной нищеты обитателей.

В суетности, в манерной вежливости венгерских дельцов («Будьте добры», «Извините, пожалуйста», «Простите великодушно», «Доброго вам здоровья, господин») он угадывал мелочность, отсутствие настоящего делового размаха, стремление цепляться за каждый доллар даже в случаях, когда риск обещает умножить его многократно. Порохов легко разобрался и в том, что настоящих бизнесменов с хваткой и связями вне страны здесь не так уж много, хотя существует огромная армия прохвостов, связанных между собой и стремящихся напаять, нагреть, обдурить и ободрать наивных вахлаков. Они толклись повсюду, где появлялись бизнесмены, сопровождали их, начиная с аэровокзала в Ферихеде и кончая ночными ресторанчиками, куда неизбежно заходили «новые русские», имевшие кое-что в кошельках.

— Что продаете? Возьмем все. — Тощий венгр с обвислыми, как мышиные хвосты усами неплохо говорил по-русски и старался прижать Дорохова к стене, когда тот спускался по широкой лестнице отеля. — Доллары, фунты, марки, берем, умножаем…

О форинтах венгр почему-то не вспоминал. Должно быть, эта валюта не вписывалась в его интересы или форинтов он попросту не имел.

— Вилла на Балатоне, — маклер с изможденным лицом пропойцы схватил Порохова за рукав в кабине переполненного лифта. — Большой, совсем хороший, недорогой.

— Господин, есть возможность купить бензоколонку… Порохов в таких случаях не церемонился.

— Пшел ты! — говорил он негромко, но очень проникновенно и называл русский адрес, который, как он убедился, был хорошо знаком всем за границей.

Многолюдный Балатон, куда они поехали с Эржикой, Порохову не понравился. Салатного цвета вода, словно искусственно подкрашенная, к тому же теплая как суп, действовала на Порохова раздражающе. И еще проститутки. В Будапеште они фланировали у витрин дорогих магазинчиков и универмагов, возле подъездов отелей, выставляя напоказ прелести, способные удовлетворить любые потребительские вкусы и порастрясти кошельки. На Балатоне эта живность кипела на каждом шагу. По-рохову казалось, что вся женская часть Мадьярии стремилась общими усилиями превратить страну в одну большую постель Европы. Картинно выставляя крутые бедра, такси-девицы атаковали отели, обещая промчать на себе любого любителя левой езды. Другие, едва прикрыв макси-попки мини-юбками, прохаживались по набережной. Наиболее смелые и нахальные, обнажив груди, как клецки плескались в теплой зеленоватой воде и подплывали ко всему, что походило на мужчин.

Когда в ночном ресторане крупный носатый скрипач с чубом, свисавшим на глаза, приблизился к Порохову, нагнулся к нему и стал пиликать смычком мотив «Чардаша», Порохов чуть не отскочил в сторону. Ему показалось, что скрипач предложит:

— Господини, есть возможность купить виллу… Но тот по-русски сказал:

— Девочка хочете?

Все это быстро обрыдло Дорохову, и он с легким сердцем покинул страну Паннонию. В Придонск он прилетел к вечеру. Погода была теплой, тихой. Неприятно удивило одно: на аэровокзале его не ждали встречающие. А ведь он дважды звонил Лине, напоминая номер рейса и время прилета. Встречать не просил, это разумелось само собой. Все догадывались, как приятно человеку, когда его встречает толпа знакомых лиц: хлопают по плечу равные, тянут руки зависимые в надежде, что он их заметит, улыбнется.

Отсутствие встречавших настораживало, заставляло думать, а не случилось ли без него что-то неприятное, неожиданное. Если случилось с кем-то другим, это черт с ним, пережить нетрудно, а если сгустились тучи вокруг тебя… Должны встречать, поганцы! Должны!

Издалека увидев улыбчивую физиономию Эдика, своего водителя, Порохов успокоился. Пожимая руку, спросил:

— Что наших нет?

— Сюрприз, Андрей Андреевич! У вас дома гости. Лайонелла Львовна сказала: «Не говори ему ничего. У нас будет сюрприз». От души отлегло.

— Поскакали!

«Новые донцы» скачут нынче на «мерседесах».

В подъезде сильно пахло кошачьей мочой.

Заглянув под лестницу, Рубец брезгливо поморщился и сплюнул. В доме живут денежные тузы — не чета слесарям-водопроводчикам, а углы и закутки напоминают помойку: «русиш культуриш». Впрочем, плюйся не плюйся, рабочее место приходилось принимать таким, каково оно есть.

Рубец поднялся по лестнице на четвертый этаж, мельком осмотрел обтянутую пластиком вишневого цвета стальную дверь с номером 54 над смотровым глазком. Потом бросил взгляд на часы и легким неторопливым шагом спустился к выходу. По пути автоматически примечал и запоминал всякие мелочи. Надпись «МЕТАЛЛ И КА», сделанную фломастером на стене, кнопку лифта, подпаленную спичкой, выбитые плитки на площадке второго этажа, щербинку на первой ступеньке второго марша. Рубец не знал, зачем ему все это запоминать, но внимательность опытного вора сродни осторожности волка, который в лесу замечает и обходит стороной все, что попахивает человеком.

Пыльный дворик с хилым сквериком перед домом был пустынен. Рядом с подъездом громоздилась гора деревянных ящиков. В них ежедневно привозили товар для овощного магазина, а раз в неделю увозили пустую тару.

Рубец пересек дворик, миновал арку и вышел на оживленный проспект Победы. У винного отдела универсама толклись ханыги. Высмотрев среди них парня покрепче на вид и более трезвого, чем другие, Рубец отозвал его в сторону.

— Слушай, кореш, заработать хочешь?

— Это чой-то? — спросил ханурик изумленно. Как рабочую силу его уже давно никто не рассматривал.

— Купил холодильник. Надо вынести из хаты старый. На помойку.

— Сколько? — Ханыга задал главный вопрос, волнующий любого алкаша. Спросил и тиранул большим пальцем под носом.

— Десять штук. Пойдет?

Глаза ханурика оживленно блеснули. Он лихорадочно соображал, что можно сделать со старым холодильником. Не тащить же его в самом деле на помойку.

— Ну? — подтолкнул его Рубец и сделал вид, что готов уйти.

— Двадцать, — остановил его за рукав ханыга, — и пошли.

— Стоять! — пресек неожиданный трудовой порыв Рубец. — Часы есть?

— Гы-ы, — осклабился ханыга. Вопрос был дурацким. Он давно пропил все, за что можно было сторговать бутылку. Под джинсами не было даже трусов.

— Чо лыбишься? — Рубец говорил строго. — Забери башку! Над рекламной тумбой «Рубанка» светился циферблат уличных квадратных часов.

— Гы-ы, — заржал ханурик, удивленный открытием, и спросил: — Теперь что?

— Через плечо. Слушай и запоминай. Придешь во второй подъезд этого дома. Квартира пятьдесят три. Позвонишь. Учти, ровно в двадцать десять. Если опоздаешь или поспешишь — можешь отваливать. Платы не будет.

— Понял, командир.

Более часа, оставшегося до нужного времени, Рубец провел в скверике напротив дома. Он углубился в чтение газеты «Аргументы и факты». История о двух гомосексуалистах, вступивших в брак, и дурацкие вопросы, на которые газета давала умные ответы, скрашивали ожидание. За десять минут до известного только ему срока Рубец встал, пересек двор, вошел в подъезд. Поднялся лифтом на пятый этаж. Заклинил кнопку вызова так, чтобы вызвать подъемник снизу было невозможно. Осторожно спустился к выходу. Запах кошачьей мочи его уже не раздражал: обвыкся.

Проходя двором, Рубец увидел через проем арки, как на проспекте перед домом остановился черный «мерседес». Из него вылез пассажир, плотный, вальяжный мужчина, простился с водителем и, помахивая объемистым кейсом, прошел в подъезд…

Рубец пересек дворик, по тропинке между мусорных баков выбрался на пустынную улицу. По одну сторону стояли многоэтажные дома городской элиты, по другую тянулся кустарник, за которым просвечивала гладь реки.

Пискнул сигнал автрсторожа, как верная собака, узнав хозяина. Двигатель завелся сразу, и черный «ауди» легко тронулся с места. Покрутившись по задворкам, Рубец влился в поток машин, кативших по проспекту Победы. Душа ликовала. Выполненный заказ позволял положить в «лопатник» тугую пачку «зеленых».

* * *

Порохов, простившись с шофером, вошел во двор. «Что она там еще сообразила? — подумал он о Лине. — Любит устраивать сюрпризы». Войдя в тамбур, ногой придержал правую дверь, чтобы не застила свет. Набрал код на пульте, вошел в подъезд. Подошел к лифту. Кнопка вызова светилась красным светом. Лифт не работал.

«Как всегда», — подумал Порохов раздраженно и двинулся вверх по лестнице.

На площадке между третьим и четвертым этажами он увидел спускавшегося навстречу человека. Вежливо посторонился, чтобы разминуться.

В момент, когда они поравнялись, шедший сверху поднял руку с пистолетом, который прятал за бедром правой ноги.

Порохов даже вскрикнуть не успел, движение убийцы было молниеносным, выстрел — беззвучным. Красное пятно в венчике порохового нагара, как кокарда смерти, вспыхнуло на лысом широком лбу.

Порохов взмахнул руками, будто искал опору в воздухе, выронил чемоданчик и рухнул на спину.

Убийца быстро взбежал на пятый этаж, разблокировал кнопку вызова. Лифт легко поехал вверх…

На тихую зеленую улочку «спального» района Придонска Рубец въехал в радостном настроении. До платной стоянки, на которой он держал машину, оставалось метров восемьсот, когда мощный взрыв превратил «ауди» в груду искореженного металла.

Рубца разорвало на куски. Ошметки мяса и кости разбросало по сторонам. Бушующее пламя до неузнаваемости опалило то, что некогда было головой.

Рубец так и не узнал, что произошло, как не узнал он о том, что мертв, как не мог никогда уже вспомнить, жил ли вообще, какие вершил дела, почему и ради чего, за сколько и в чьих интересах.

Все это за Рубца предстояло выяснять другим.

* * *

Ханыга втиснулся во второй подъезд ровно в назначенный час. Обещанные деньги сделали его на удивление точным. Бутылка на завтрашний день без хлопот была обеспечена, и за нее стоило потрудиться.

Кнопка лифта светилась, обозначая, что подъемник занят. Ханыга дважды нажал ее, надеясь на удачу, но ничего не получилось. Тогда он двинулся вверх по лестнице пешком. В это время лифт тронулся и пошел вверх. Ханыга выругался: вот ведь невезуха! На марше между третьим и четвертым этажами он наткнулся на труп. Лужа еще не застывшей крови рассказывала о случившемся красноречивее слов. Что-что, а трупы ханыга повидал на своем веку.

Рядом с убитым, возле его левой руки, упершись углом о стену, лежал объемистый черный кейс. Не раздумывая и не медля, ханыга схватил его за ручку, потянул на себя и стремглав бросился к выходу…

РЫЖОВ

Городской прокурор Придонска Георгий Демьянович Жук был расстроен. Убийство банкира Порохова не просто встревожило, но испугало его. В памяти жил недавний случай, когда президент страны барским жестом отстранил от должности прокурора Москвы из-за убийства известного журналиста. Еще до того, как начали искать преступников, наказание понес тот, кто должен возглавить этот поиск. Так прокурору вменили в вину то, что в Москве ежедневно стреляют.

Жук боялся: а вдруг кто-то снова решит, что для усиления борьбы с терроризмом надо ударить по прокурору?

С утра, раздраженный и уже готовый к тому, что придется все бросить к чертовой матери, он вызвал пред очи свои следователя по особо важным делам Ивана Васильевича Рыжова. Тот явился в кабинет шефа спокойный, твердо уверенный в том, что визит этот не сулит ни наград, ни премий.

— Читай!

Увидев Рыжова, даже не здороваясь, Жук со злостью швырнул на стол лист лощеной бумаги. Она скользнула по полированной поверхности и, раскачиваясь в воздухе, упала на пол. Рыжов кряхтя нагнулся, поднял лист. Вынул из кармана очеш-ницу, достал очки, приладил их на кончик носа.

«Заявление Ассоциации придонских банков.

Придонское банковское сообщество потрясено сообщением о зверском убийстве нашего коллеги. В очередной раз выступая с резким протестом против произвола бандитов, Ассоциация придонских банков с сожалением констатирует: несмотря на широкий общественный резонанс, многочисленные обращения предпринимательских объединений в адрес президента Российской Федерации и высших государственных инстанций, развязанный преступным миром террор…»

Рыжов поднял глаза на шефа, глядя поверх очков.

— Ну и что?

Ко всякого рода демагогии Рыжов привык давно. Стало обычным делом читать и слышать всякие обращения, заявления, протесты, угрозы правительства, направленные против разгула преступности, и требования с ним покончить. Сперва это его нервировало, задевало, портило настроение, мешало работать. Однако, сидя по горло в дерьме, постепенно привыкаешь и перестаешь обращать внимание на запахи.

— Ты читай, читай! — Жук вспыхнул и с неожиданной резкостью прикрикнул: — Читай до конца!

Рыжов опустил глаза.

«Неспадающая волна безнаказанных покушений, убийств и запугивания банкиров свидетельствует не только о бессилии правоохранительных органов, но также и о недооценке пагубного влияния этого процесса на развитие социально-экономических процессов в стране в целом. В общественном сознании еще не изжито негативное отношение, предвзятость и подозрительность к банкирам, предпринимателям, представителям делового мира; наблюдается недооценка их важной роли, неуважение их прав и законных интересов. В обществе не сформирована убежденность в том, что именно цивилизованная рыночная экономика, главным действующим лицом которой является инициативный предприниматель, способна вывести экономику из кризиса».

На этот раз, прежде чем посмотреть на Жука, Рыжов снял очки.

— Кто-то из бывшего обкома партии писал? «Не изжито негативное отношение». «Не сформирована убежденность». А кто все это должен формировать? Разве не инициативные предприниматели, прихватившие чужие деньги и быстренько смывшиеся, сформировали негативное отношение ко всему, что связано с банками? Что ж это они о себе помалкивают?

— Ты меня выведешь из себя, Иван! — срываясь на крик, взорвался Жук.

— Не вижу причин молчать. И гнать волну не собираюсь. Одной писулей больше, одной меньше, что в мире изменится?

— Ты на работе или мы рассуждаем за рюмкой? Многое может измениться. Нас с тобой попрут, этого мало?! Я с к а з а л: читай до конца!

— Читаю. «Именно поэтому Ассоциация придонских банков вновь обращается к нашим соотечественникам с просьбой оценить проблему преступности и четко сформулировать важный социальный приоритет: проблема безопасности в банковско-финансовой сфере есть проблема общенациональная». Ни хрена себе закидончики! Власть изводит народ под корень. Чечня. Беженцы в каждой подворотне. Бандиты делят города на районы. А тут, оказывается, приоритет: безопасность банков. А частные квартиры что, не надо охранять? Я говорю: не надо гнать волну. Банкиры апеллируют к соотечественникам. Пусть те и решают, что делать. При чем здесь мы?

— А при том, что эту бумагу запулили нам из Москвы. Из аппарата президента. Там считают, что именно мы и есть соотечественники. Ты можешь думать что хочешь, но писулька на контроле. Придет срок, и с нас спросят: что сделано? Тогда будь уверен, президент не пощадит наших голов. Свою он подставил, когда сказал, что лично будет руководить борьбой с преступностью. Значит, станет рубить наши головы. До бандитских ему не дотянуться. Ты читай последний абзац. Читай.

— «Ассоциация требует от Государственной Думы, правительства и президента Российской Федерации создать банкам необходимые правовые условия и обеспечить им правовую защиту в интересах развития национальной экономики».

— Все понял, Рыжов?

— Не понял.

— Чего не понял? — Жук уже не выходил из себя: он устал терпеть подчиненного, который не бросался сломя голову выполнять задание, а докапывался до чего-то ему неудобного.

— Ничего ровным счетом. Первым делом то, как Рыжов обеспечит банкам правовую защищенность и будет способствовать развитию национальной экономики. Ну, найдем убийцу. И что? Завтра появится другой…

Жук устало и безразлично всплеснул руками.

— Ты все паясничаешь? Все тебе смешно? Ну, написали дураки, разве это что-то меняет? Погоди, еще вспомнишь этот разговор. Губернатору звонили из Генеральной прокуратуры. Они разрешили Ассоциации банков проводить собственное расследование, параллельное с нашим. Вот тебе и поручается этим делом заняться. Устанавливай контакты с банкирами. И действуй. Считай, и твоя и моя головы уже на плахе.

— Сколько у меня будет людей?

— Один. Ты сам. Разве мало?

Рыжов остолбенел. То, что предлагал ему Жук, при любом раскладе не обещало успеха. Заказные убийства, как правило, не раскрываются. Значит, его, Рыжова, бросали на заклание, назначив жертвой, которая позволит прокуратуре откупиться от гнева богов. Обычно эта роль отводилась самым худосочным быкам хозяйства. Теперь к их разряду отнесли и Рыжова. Что ж, в каждой игре свои правила.

Еле заметные колебания почвы под ногами Рыжов начал ощущать около полугода назад, сразу же после прихода в прокуратуру Жука. Человеку, искушенному в аппаратных играх, нетрудно уловить признаки неблагополучия в окружающей его обстановке. Отчужденными, холодными становятся интонации голоса непосредственного начальника. Едва уловимо меняется отношение секретарши шефа. Всегда милая, позволявшая мимоходом коснуться ее рукой, она вдруг стала поджимать губы при появлении Рыжова в приемной, напускала на себя суровость и неприступность.

Что— то затевалось в узком кругу вершителей судеб данного учреждения, что-то готовилось, но здесь все умели делать без промашек, и решение, зревшее в голове шефа, редко становилось известным до последнего момента. Гадать, что именно готовилось, когда прорвется нарыв, не имело смысла. Делиться с кем-либо догадками и подозрениями было опасно. С появлением Жука в прокуратуре стали процветать шептуны и наушники. Коллектив, некогда добивавшийся успехов потому, что в нем работали люди самостоятельные, не любившие подсказок, умевшие брать на себя ответственность и не боявшиеся окриков сверху, все больше затягивался тиной угодничества и приспособленчества. Наиболее смелые, хорошо понимавшие суть происходивших перемен сотрудники уже ушли сами. Стойких и самостоятельных начальство выживало медленно и сурово.

Бросить все к чертовой матери и отказаться от дела прямо сейчас, после того, как получил приказ, Рыжов позволить себе не смел. Это выглядело бы трусостью. За свою репутацию и честь надо сражаться.

— Что я должен делать? — спросил Рыжов.

— Поезжайте в «Коммерческий банк» к Тарасову. Он председатель Ассоциации банков. Идея независимого расследования принадлежит ему. С ним и решайте, что делать. Я ничего диктовать не могу.

Два часа Рыжов ожидал, когда его примет президент банка Сергей Леонидович Тарасов, один из самых влиятельных финансистов Придонска. В приемной навалом лежали зарубежные иллюстрированные журналы, и Рыжов занялся разглядыванием иностранных красоток — одетых, полуодетых и совсем раздетых.

Тарасов принял следователя, сидя за огромным дорогим столом. Встать при входе посетителя он не соизволил. Перед каждым не навстаешься, не так ли?

— Слушаю вас, господин Рыжов.

Тарасов холодно поблескивал очками в дорогой золотой оправе. Холеные руки лежали на столе в бесстрастном спокойствии. На левом запястье блестели часы. Такие Рыжов мог купить, только истратив по крайней мере трехмесячный оклад. Было время, когда он не понимал, для чего человеку нужны часы стоимостью в несколько миллионов рублей. Не понимал, потому что сработанные на московских часовых заводах «Полет» и «Слава» показывали время надежно и точно.

Жизнь многому научила Рыжова, и он теперь прекрасно знал, что дорогие вещи предназначены для того, чтобы разделять людей, создавать дистанцию между теми, кто стоит н ад, и теми, кто находится под, столь же определенно, как то в недалеком прошлом делала номенклатурная шкала партийных и государственных должностей. Тех людей Рыжов знал хорошо. Номенклатурных работников в минувшие годы партийное руководство любило «бросать» на милицию и в сельское хозяйство. Считалось, что любой партийный босс — от райкомовского работника до функционера ЦК — был способен лично руководить выращиванием скота и хлеба, а также определять, как лучше всего вылавливать бандитов и преступников.

Оказавшись в руководящих креслах, эти люди в беседах с подчиненными не разговаривали, аизрекали. Они собирали совещания не для того, чтобы принять чьи-то советы, а лишь с тем, чтобы утвердить свои руководящие, а потому неоспоримые указания. Они все знали, обо всем рассуждали уверенно.

Дистанцию, которую полагалось соблюдать входившим в кабинет Тарасова, подчеркивала роскошь обстановки, его окружавшей. Это был не деловой офис, а нечто похожее на маленький музей, экспонаты которого собирал опытный искусствовед.

Мраморный фонтанчик умиротворенно журчал для успокоения нервов босса. Шикарная мебель. Дорогой японский телевизор в углу пугал огромным бельмом экрана. Дорогие часы, выставленные напоказ, словно подсказывали: если ты не можешь себе позволить нечто подобное, что имеет хозяин кабинета,. принявший тебя для беседы, то держись с ним подобающим твоему положению образом, не преступай незримой черты, разделяющей вас.

Рыжов прекрасно знал, что чиновная дистанция между людьми всегда была и будет существовать. Больше того, поддерживать ее в большей степени должны те, что по заслугам и общественному положению занимают в обществе более низкое положение. Субординация — закон стаи горилл, и пересматривать его в человеческом обществе не позволит никакой общественный строй. Инстинкты сидят в нас неистребимо. Младший по возрасту должен прислушиваться к мнению старшего. Ученики к учителю. Солдаты — к офицерам. Перед президентом все должны падать ниц, даже если он алкоголик и набитый дурак. Но когда требуется деловой разговор и согласие на сотрудничество, а тебе навязывают принцип «чего изволите», ваша, как говорят, не пляшет. Хорошо, что все определилось сразу, едва Тарасов назвал его «господином». Товарищами они не были, это точно, и вряд ли могли ими стать.

Рыжов вспомнил, как по требованию «сверху» он при советской власти принял к производству дело о квартирной краже. Обокрали бывшего министра, человека ученого, доктора медицины, члена Академии медицинских наук. Они познакомились и позже, можно сказать, подружились. Однажды в откровенной беседе академик признался: «Я ведь наше партийное лицемерие понял только тогда, когда ушел из министерства. Помню, на партсобраниях мы всегда выбирали в президиум лифтера, старого коммуниста, фронтовика. Неудобно было, когда собрание вели одни доктора наук. Садились мы за красный стол рядом. Он ко мне обращался „товарищ Мигирев“. Я это воспринимал вполне нормально. А вот когда ушел на пенсию, пожил немного, то задумался: ну какой я был товарищ лифтеру? Я получал восемь тысяч рублей, он — восемьдесят. Ему бы звать меня „господином“.

Назвать Тарасова «товарищем» у Рьнсова не было причин. Ломать перед ним шапку — и того меньше. И об этом стоило сказать банкиру прямо. Обидится, не обидится — это уж его дело.

— Простите за нахальное вторжение, господин Тарасов. Надеюсь, вам уже доложили: я следователь прокуратуры. Должен вести дело об убийстве Дорохова. Хотел отвлечь ваше внимание на деловой разговор, но понял свою оплошность. Вы человек занятой, а я маленький, служивый. Стоим мы на разных этажах, так сказать. Мне снизу до вас и не докричаться. Не было бы этого поганого выстрела, вы меня и на порог не пустили бы. А он был. Поэтому разрешите высказать восхищение обращением Ассоциации придонских банков в ЦК КПСС, к советскому народу и лично к первому секретарю Свердловского обкома партии.

Тарасов нервно крутил в пальцах «паркер» с золотым пером, авторучку дорогую, престижную, как и все остальное в этом кабинете. Лицо банкира медленно наливалось румянцем гнева, но он все еще сдерживался, чтобы не сорваться.

— Такие проникновенные строки, ваше высокопревосходительство. Российские банкиры потрясены злодеянием. Я это так понимаю. Ассоциация требует от властей создать банкам особые условия… Это так умно, патриотично…

Раздражение, вскипевшее мгновение назад, уступило место холодной ярости.

— Чего вы хотите? — спросил Тарасов и швырнул «паркер» на стол.

— Я?! Ровным счетом ничего. Просто ставлю вас в известность, что следствие будет проведено на высоком уровне. Убийцы не будут найдены. А когда убьют очередного банкира, то дело об убийстве Порохова забудется и его положат на дальнюю полку.

Теперь в Тарасове угасла и ярость. Он понял: человек, только что бросивший ему в лицо обидные и злые слова, доведен до отчаяния. Но чем? Должно быть, он пришел сюда в надежде, что его выслушают, поймут, посодействуют.

Тарасов встал из-за стола, подошел к Рыжову, протянул ладонь:

— Здравствуйте, Иван Васильевич. Садитесь. — Он широким движением руки обвел кабинет, давая гостю право самому выбрать место, где он мог бы устроиться. Рыжов сел рядом с мирно журчавшим фонтанчиком. Тарасов вернулся к столу, нажал клавишу интеркома — внутреннего переговорника.

— Елизавета Максимовна, меня ни с кем не соединяйте. Отошел от стола, приблизился ко второму креслу, сел напротив Рыжова.

— Начнем сначала, Иван Васильевич.

«А он и отчество помнит, — с долей злорадства подумал Рыжов. — Чего ж тогда банкир хотел поначалу? Показать следователю, что он, как и было во все времена, обычный винтик, которому следует крутиться туда, куда велит нарезка?»

Но сказал Рыжов не то, что думал.

— С начала буду рассказывать, когда узнаю конец. Сейчас просто хочу предупредить. Вы, Сергей Леонидович, тоже находитесь под прицелом. И не обольщайтесь тем, что в вашей приемной сидит горилла. Он не закроет вас и не спасет, когда на кон лягут очень большие деньги. При этом я не имею в виду, что в очереди на выстрел вы первый. Просто стараюсь объяснить: смута, которую создали в стране новые экономические отношения, такова, что банкир, как и все, будет хлебать свой кофе с кровью пополам. С чужой и своей.

— При чем тут банкиры?

— При том, господин Тарасов. Вопль отчаяния вашей ассоциации обращен вовне. Туда, где якобы царит беззаконие и бардак. А скажите мне честно, мошенник Сергей Мавроди разве не банкир? Разве Ольга Тимофеева, бывший председатель московского ОСТ-банка — не шпана? Все эти директора селенг, горных алтаев, чар не мошенники? Почему же вы в своем обращении уповаете на то, что кто-то со стороны изживет в народе негативное отношение, предвзятость и подозрительность к банкирам и предпринимателям? Почему в обращении публично не осуждены ваши коллеги, которые своим бизнесом сделали кражу чужих денег?

Тарасов скривился как от зубной боли.

— Может, не будем о Мавроди?

— Почему не будем? Есть такое выражение «шайка-лейка». Так вот оно сегодня целиком относится и к вашей Ассоциации банков, и к Государственной Думе, и к правительству.

— Простите, Иван Васильевич, все это интересно, но какое отношение имеет к делу, которое вам поручено?

— Я вам уже сказал: следствие будет проведено, но результат его известен заранее: преступники не будут обнаружены. Даже если я их найду.

— И это мне говорит работник прокуратуры? Как у вас поворачивается язык?

— Так же, господин Тарасов, как он поворачивается у тех, кто создает банк, обещает людям солидные проценты, хотя заранее знает результат: никто ничего не получит и виновные наказаны не будут.

— Ради этого сообщения вы пришли ко мне? Почему не к кому-то другому?

— Как принято сейчас говорить: хороший вопрос. Во-первых, вы президент ассоциации. Во-вторых, насколько мне известно, один из немногих честных людей в этой компании. Поэтому я и решил узнать: вы искренне заинтересованы в том, чтобы нашли убийц? Или это дань инерции?

— Да, я действительно заинтересован в раскрытии убийства, в наказании исполнителей и заказчиков.

— Это вдохновляет. Вы такой же идеалист, как и я. Да будет вам известно, даже Московская Генеральная прокуратура под руководством господина Ильюшенко не поставила бы передо мной задачу так круто. Даже им не всегда выгодно вытаскивать правду на свет. Потому они заняты делами глобальными, никого не задевающими.

— Что вы имеете в виду?

— Генеральная прокуратура сегодня ведет дело об убийстве семьи граждан Романовых. Изучают останки, поднимают старые документы. На это брошены лучшие силы…

— Насчет Романовых вы всерьез?

— Конечно. Это важнейшее дело наших дней. Дела об убийствах, совершенных в нынешнем году, поднимут лет через восемьдесят.

— Потрясающе, — все еще не придя в себя, проговорил 1арасов, — ну, анекдот!

— Да еще какой! Первое следствие в годы революции по горячим следам вел некий Соколов. Но для нашей прокуратуры он оказался птицей ненадежной. Она поручила вести дело Соловьеву. Николай Романов со чады и домочадцы — нынче главное дело в борьбе с российским беспределом. Гонцы прокуратур ры летают по заграницам — Швейцария, Англия. Не за свой счет, естественно. А я приехал к вам на троллейбусе, потому что машины нашей конторы стоят на приколе. Нет средств на ремонт. Далее. На расследование убийства банкира брошен следователь не первой свежести. Как говорится, кадр старого закала. Коммунист с пятнадцатилетним стажем, который не отказался от своего прошлого. Вам это ничто не подсказывает?

— Нет.

— А мне, господин Тарасов, это говорит о многом, когда вам официально сообщат, что раскрыть преступление не удалось, вы возмутитесь. Следователя Рыжова мгновенно пнут коленкой под зад. И все будут удовлетворены.

— Меня удовлетворит, если вы найдете убийцу.

— Это совпадает и с моим желанием. Скажу без скромности: я хороший следователь, господин Тарасов. И честолюбивый. Но поставлен в условия, которые меня заранее обрекают на неудачу.

— Чем могу вам помочь?

— Понимаю: прозвучит гнусно, но мне нужны деньги.

Чтобы взять в помощь двух бойцов. Это асы сыска, но оказались в нем ненужными, потому что им не по душе слияние прокуратуры и милиции с криминальным миром.

— Сколько?

— По пятьсот тысяч двум работникам на два месяца. Мне ничего не надо. Я на окладе.

— Договорились. Вам миллион. По шестьсот тысяч тем двум, которых вы назовете. Что касается вашей карьеры, в случае успеха или неудачи…

Рыжов поднял ладонь, словно собирался удержать банкира.

— Вот этого не надо.

— Вы задира, — сказал Тарасов обиженно, — и действительно испортите себе карьеру. Рыжов громко усмехнулся.

— Идти пятками назад поздно. Я давно себе все испортил.

Рыжов не рисовался. Его репутация была основательно подмочена в самом начале карьеры. В кадрах Министерства внутренних дел об этом прекрасно помнили и постоянно учитывали. Две попытки выдвинуть Рыжова по линии милиции в областное управление деликатно утопили в резиновом клее аппаратной рутины.

А начиналось у Рыжова все так хорошо: милицейская школа, три года практики, академия. До поступления в нее Рыжов успел отличиться. Однажды он возвращался из служебной командировки самолетом. Погода стояла знойная. Сильно парило. Перед отъездом на аэродром Рыжов снял жаркую милицейскую форму и переоделся в полотняные брюки и рубашку-безрукавку навыпуск. Пистолет заправил за пояс. В те времена на небольших аэродромах контроль оружия был налажен слабо.

По воле случая место Рыжова оказалось позади здоровенного чуть лысоватого мужика с красными большими ушами и лиловым жирным загривком. Поначалу сосед внимания Рыжова не привлек: вел себя покладисто, по-домашнему. Едва уселся, раскрыл портфель, вытащил из него два яйца, огурец и добротный шмат колбасы. Все это умял быстро и аппетитно. Рыжов видел, как движутся его челюсти.

Подкрепившись, мужик смял газетку со скорлупой и бросил ее на пол прямо на середину прохода. Это уже не понравилось Рыжову. Он не терпел неряшества, оно его раздражало. Однако вести себя как милиционер и делать кому-то замечания он не собирался: не хотелось заводиться. Если он начинал психовать, потом долго не мог прийти в себя, успокоиться.

Хамство пассажира заметили многие. И возроптали. Грязныи газетный комок на ковровой дорожке выглядел хулиганством.

Пришла стюардесса — молоденькая девчонка с рыжими косичками под форменной пилоткой. Пыталась что-то выговорить пассажиру, но тот остановил ее:

— Заткнись, сука! Слушай, что буду говорить я! Рыжов видел, как лиловый загривок начал наливаться свежей краснотой и взмок от волнения. Голос пассажира, удивительно тонкий для такого крупного тела, звучал визгливо:

— Это нападение! Угон! У меня на коленях бомба! Давай сюда пилота!

— Я-я… — губы стюардессы тряслись» кровь отхлынула от лица. Она явно забыла все, чему ее учили на случай чрезвычайных ситуаций, и не могла сдвинуться с места.

Тогда пассажир левой рукой толкнул ее в грудь, подгоняя. Правая его рука лежала на спинке переднего кресла. Увесистая коробка из-под ботинок «Скороход», которую он пристроил на коленях, на миг оказалась без догляда.

Рыжов со всего маху ударил рукояткой пистолета в багровый затылок. Голова мужика дернулась вперед, и тогда Рыжов упер ему в голову ствол, щелкнул курком. Не повышая голоса, сказал прямо в ухо:

— Руки! На переднюю спинку! Ну! Дернешься — стреляю!

Он встал, перегнулся и взял коробку.

Позже в ней обнаружили самодельную бомбу, изготовленную руками дилетанта и оттого особо опасную. Она могла рвануть от любого неосторожного движения.

Рыжову в тот раз повезло.

Зато ему совсем не везло в других ситуациях.

Слушатель академии, отличник учебы, он старался как можно глубже не только влезть в тонкости криминалистики и виктимологии, но понять, разобраться в социальных корнях преступности. Между тем в жизни есть вещи, которые можно принимать только на веру, не пытаясь проникнуть трезвым взором в догматику. Это христианство, ислам, социализм, коммунизм. Тому, кто решит выяснять отношения догм и реальности, слишком трезвая голова не приносит ни счастья, ни радости.

Обремененный здравым смыслом и совестью человек оказывается в тупике, из которого нет выхода. Он ясно видит разрыв между тем, что ему обещают попы и политики, и тем, что жизнь дает ему реально.

В социалистической правоохранительной практике Рыжов разочаровался, едва познакомился с тем, как ее рассматривала теория. Нет, он разочаровался не в теории социализма, а именно в его практике. Он видел, как реальные житейские недостатки маскировались пропагандистской шумихой, истинная статистика искажалась в угоду догмам, а любая попытка добиться правды заглушалась громогласно, объявлялась ересью. Рыжов увидел это и не захотел играть в игру, правила которой требовали говорить не то, что видишь, а то, что желает видеть начальство.

На семинаре, который в академии вел профессор, генерал Огородников, Рыжов высказал свою точку зрения на проблемы преступности. Тезис профессора, утверждавшего, что преступления при социализме возникают под влиянием капиталистического окружения и пережитков прошлого в сознании людей, Рыжов попытался опровергнуть.

— Социализм даже в теории не предусматривает имущественного равенства, — сказал он с жаром. — А раз так, то почва для преступлений, для посягательств на чье-то имущество всегда остается. А разве не социализм породил такой вид правонарушений, как приписки в учете продукции?

Спор как спор, тем более возник он на семинаре, где люди должны мыслить и учиться самостоятельно шевелить мозгами. Но в тот же день выяснилось, что профессор не зря был ко всему генералом. Его слова надлежало воспринимать не как материал для дискуссий, а как непреложную истину марксизма, как указание сверху, которое должно немедленно становиться убеждением.

После занятий Рыжова вызвали в партком академии. Здесь его спор по вопросам теории расценили как провокационную выходку, идейную незрелость. Рыжов не покаялся, стал возражать, приводить свои доводы. Их не приняли. Закрутилось персональное дело.

На заседании парткома оказался представитель министерства. Он сидел в уголке и молча слушал. Но своему начальству скромный полковник с лисьей мордочкой представил дело так, что уже на третий день Рыжова пожелал вызвать на ковер сам министр.

На улице Огарева, № б, Рыжов появился за полчаса до назначенного срока. По широкой мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, поднялся на этаж к министру, подошел к кабинету. Надменного вида хлыщ в полковничьей форме — помощник — приказал ему ждать. Сидеть в неприятном ожидании пришлось долго. В начальственный кабинет без очереди проходили генералы и важные люди в штатском, которым помощник почтительно кивал: «Вас ждут».,

Дошла очередь и до капитана Рыжова.

Министр, генерал армии Николай Щелоков, сидел за большим столом, вальяжно откинувшись на удобную спинку кресла. Слева от него стоял приставной столик, на котором громоздились телефонные аппараты.

У каждого смертного только два уха и один язык. Им не отличишься, даже если покажешь, что он у тебя длиной в двадцать сантиметров, как у двухгодовалого телка. А вот по количеству аппаратов на твоем служебном столе каждый может судить о том, насколько велико твое телефонное право.

Заиметь в кабинете пять телефонов обычному клерку не под силу. Значит, их число свидетельствует об истинном масштабе человека, который сидит за столом перед тобой. Что из того, что каждый в данный момент может говорить и слушать только с одной трубкой у уха? В учет берется не физическая возможность человека, а его фиксированное право говорить по всем этим аппаратам хоть по очереди, хоть одновременно.

Белый телефон с бронзовым гербом Советского Союза на диске — увеличенная пуговица с генеральского мундира — аппарат АТС-1. По нему можно говорить лично с Генеральным секретарем ЦК КПСС, Председателем Президиума Верховного Совета СССР товарищем Леонидом Ильичом Брежневым. Рядом другой, с виду такой же, аппарат, но на деле совсем не такой, хотя и белый, и с таким же гербом на диске. Он рангом пониже — это «кремлевка» АТС-2. Позвонит по нему кто-то важный, ему может ответить помощник министра и попросит немного подождать, прошептав почтительным шепотом:

— Николай Анисимович с Леонидом Ильичом по первому… Ничего подобного тогда не знал Рыжов, веривший в равенство и демократию, в хозяев страны и слуг народа, в возможность выдвинуться благодаря уму и таланту, а не в силу того, что твой тощий зад снизу подпирает и подталкивает вверх мохнатая лапа невидимого, но влиятельного благодетеля. И потому капитан стоял на ковровой дорожке, как ему повелевала стоять невидимая, но на деле крайне жесткая узда строевой субординации.

Министр разглядел Рыжова, выдержал паузу, позволявшую посетителю осознать разницу их положений, и махнул ему рукой, сделав движение не кистью к себе, а от себя, будто он отмахивался от назойливой мухи.

— Садитесь, капитан.

Рыжов, поняв жест по-своему, как отгораживающий, отодвинул стул, что стоял у самого дальнего края стола, и опустился на него неудобно, как на жердочку.

— Сядь поближе, — предложил министр. — Мне не в пинг-понг с тобой играть. — И демократически поинтересовался мнением капитана. — Верно?

Краснея шеей, заливаясь потом под мышками, Рыжов пересел поближе.

— Так что ты там внес нового в марксизм? — Министр придвинулся к столу и положил на него обе руки. — Мне докладывали, но я не всем докладам верю. Наши политработники умеют раздувать из лягушки слона.

Почувствовав, что министр заинтересован его мнением, Рыжов довольно складно изложил его. Он говорил и видел, как министр хмурится.

— Все? — спросил Щелоков, когда Рыжов замолчал.

— Все, — подтвердил Рыжов.

— Ну, и какое же ты, капитан, сделал открытие? Весь этот профессорский треп о том, что при социализме нет почвы для преступлений, — собачья ерунда. Глупость. Для правонарушений у нас почва унавожена дай Бог как. Это я со своей вышки вижу.не хуже тебя. Но разве я где-нибудь об этом с трибуны ахну? Так почему я молчу, а ты обобщаешь? Или считаешь, что все вокруг дураки, а ты провидец, которому суждено всем остальным открыть глаза? Думаешь, профессор Огородников этого не понимает? Или он дурнее тебя? Как бы не так! Огородников человек умный. Он знает: у каждой игры свои правила. Возьми футбол. В него играет весь мир, потому что есть общие правила. Надеюсь, за «Динамо» болеешь? Это хорошо. А теперь представь, что на поле в момент игры появился чудак и стал всем доказывать: аут засчитывать неправильно, а пенальти нужно бить с девяти метров. Как думаешь, что с ним сделают?

Рыжов промолчал. Выступать перед министром ему не хотелось, тем более что все нужное он ему уже высказал.

Трудно сказать, как бы пошел разговор дальше, но тут зазвонил один из белых телефонов. Министр снял трубку, долго слушал, потом сказал: «Все сделаем. Да, прямо сейчас». И дал отбой. Посмотрел на Рыжова.

— Ты думаешь, министр здесь штаны просиживает, головой работает? Нет, капитан, все больше ногами. Вот опять вызывают на ковер. А тебе я скажу: ты умный человек, Рыжов, но неразумный.

Слова министра прозвучали приговором. Рыжов понял это, но все же решил кое-что для себя выяснить.

— Разве ум и разум — не одно и то же?

— Не одно, капитан. Не одно. Вот тебе хватило ума понять — теория не права. Но разум должен был подсказать — другие вокруг не дураки, а коли так, то почему они придерживаются иной линии? И понял бы: такова установка сверху. Значит, надо идти в ногу со всеми. Ты знаешь, сколько я, министр, каждый день, да что там день, каждый час вижу несоответствий между теорией и практикой? Можно такую волну на науку погнать, ни один академик марксизма не устоял бы! А я этого не делаю. Может быть, потому и министр. Вот это по большому счету и называется разумностью. Пока она к тебе не придет, толку для ^службы от тебя не будет. Придется для урока вкатить тебе взыскание.

— Приму с радостью. — Голос Рыжова был полон дерзости. Министр встал. Слова его звучали холодной сталью.

— Шутишь, капитан? И с кем?!

— Нисколько. Просто для меня выговор от министра будет почти что орденом. Тысячи таких, как я, капитанов даже в глаза вас не видали. А мне личный выговор. Из рук в руки. На всю жизнь память.

Министр захохотал, и, судя по всему, искренне.

— Ко всему ты, Рыжов, еще и нахал. Иди, служи. Смехом министра и закончилась встреча. Но самым забавным все же стало то, что никакого взыскания (а оно напрашивалось само собой) Рыжов не получил. В академии решили, что лучше выждать, когда капитану вломит министр, а тот, должно быть, счел, что достаточно вызова к нему на ковер: для мелкой сошки, какой был Рыжов, он послужит уроком.

Тем не менее где-то в таинственных недрах управления, которое коротко именуют «кадрами», где живые люди представлены только бумажными карточками и личными делами, перед фамилией «Рыжов» чья-то рука сделала особую пометку, перекрывающую капитану карьерный кислород. Многие его коллеги, даже те, что схлопотали по два-три взыскания за промахи, оплошности и недостатки в работе, продвигались по лестнице должностей и званий, а Рыжова удача обходила стороной. И тогда он ушел из милиции в прокуратуру. Ушел, так и не став человеком разумным в том понимании, которое ему старался привить могучий министр.

КАТРИЧ

Высокая квалификация часто становится проклятием для человека, если он выпадает или его выталкивают из дела, к которому он больше всего расположен и приспособлен. Капитана Артема Катрича, талантливого сыщика, смелого бойца, уволили из милиции после предупреждения о неполном служебном соответствии. Чашу терпения начальства переполнило интервью, которое Катрич самостийно дал газете «Голос Дона». Без всякой дипломатии капитан привел примеры подкупа стражей порядка криминальными элементами. Факты настолько взволновали общественность, что несколько сотрудников милиции попали под следствие, а с Катрича при первом удобном случае сняли погоны.

Теперь второй месяц капитан искал работу, но то, что ему предлагали, его не устраивало, а того, что бы устроило, не находилось.

Ранним утром, когда Катрич собирался в очередной раз отправиться на поиски вакансий, в его квартире зазвонил телефон. Событие это за последнее время было не частым. После увольнения некоторые сослуживцы, раньше считавшиеся друзьями, от опального товарища отшатнулись: демократия демократией, а узнает начальство…

Катрич снял трубку настороженно: плохие новости ему в последнее время сообщали чаще хороших.

— Здравия желаю, господин есаул! Катрич узнал голос Рыжова и обрадовался. Даже чужой веселый голос способен поднять настроение.

— Здра-жла, господин генеральный прокурор! Чем могу служить?

— Нужен совет. — Голос Рыжова стал твердым. Катрич насторожился. Отношения с «важняком», следователем прокуратуры по особо важным делам Рыжовым, у него всегда были сугубо деловыми, хотя внешне они почти всегда облекались в шутливую форму. Поэтому догадаться, была ли просьба Рыжова о совете серьезной или он снова хохмил, было непросто.

— Оплата консультаций по тарифу. Устроит?

— Принято. — Рыжов согласился без сопротивления. — Теперь скажи, если бы я нашел миллион в кошельке, какое мне положено вознаграждение за возврат?

— Ты не шутишь?

— Господин есаул! Стал бы я из-за шутки звонить человеку отставному, отовсюду изгнанному демократией?

«Шутит», — понял Катрич, и на душе стало легче. Но ответил серьезно:

— Закон считает, что владелец денег обязан возместить нашедшему транспортные расходы за доставку находки. Значит, больше двух тысяч — билет на автобус туда и обратно — вам не заработать.

— Знаешь закон, — сказал Рыжов. — Потому готовь две тысячи. Я нашел твой кошелек, а в нем «пол-лимона».

Катрич понял: Рыжов предлагает работу. Смутился и обрадовался одновременно. Оказывается, кто-то о нем еще помнил и заботился. Чувство благодарности не позволило отшучиваться.

— Иван Васильевич! Может, лучше мне к вам подъехать?

— Ну, жмот! — притворно возмутился Рыжов. — Даже транспортные расходы оплатить мне не хочет.

Они встретились в сквере на набережной. Предложение поработать Катрич принял с радостью. Рыжов рассказал о деле.

— Типичное заказное убийство, — определил Катрич. — Будем копать. — И тут же спросил: — Кто ведет дело?

— От прокуратуры студент юрфака Васильев. Стажер. От милиции — Дронов.

— Что у них есть?

Рыжов поскреб затылок. Ему не хотелось сразу отпугивать напарника полной безнадежностью следственных телодвижений. Катрич все понял сам.

— Ничего, верно?

Главное слово было произнесено, и терять Рыжову стало нечего. Он изобразил возмущение на лице.

— Ты уж совсем, Артем! Нашли гильзу.

— «Макаров»?

— ТТ.

— Что еще?

— Ну, если ты ставишь вопрос принципиально, — Рыжов ясным невинным взором посмотрел на Катрича, — признаюсь: больше нет ничего.

— Что станем делать? — Голос Катрича не прозвучал рас-строенно. Начинать сыск с голого места на асфальте, омытом дождем, ему приходилось не раз. Задавая вопрос Рыжову, он хотел лишь выяснить, насколько тот не боится риска. Судя по всему, тбт не боялся.

— Искать будем, Артем. Не в степи все происходило, а на проспекте Победы. Рядом магазины. Киоски. К дому Порохов приехал на машине. Поскребем по сусекам — мусора наметем с избытком. А в мусоре только искать улики.

— Жаль мне ребят из оперативной группы, — вздохнул Катрин притворно. — Поставим мы им фитиль, это как пить дать.

— Нэ кажи «гоп», есаул, — остановил его Рыжов, — лучше седлай коня. Кстати, нужен еще один розыскник. У нас есть вакансия. Найдется кто-нибудь?

— Уже нашелся.

— Кто?

— Георгий Петрович Лекарев.

— Способный?

— Обижаете, Иван Васильевич. Жора — мой двоюродный брат. Гены общие…

— И когда я эти гены увижу? Катрич на миг задумался.

— Через два дня. Он послезавтра уходит в отпуск и будет с нами.

— Отлично, казак, поскакали!

* * *

Это только кажется, что можно совершить преступление, не оставив следов. Другое дело, что найти их удается не всегда. Отыскать невидимое способен только сыщик, наделенный талантом. А талант сыщика — в наблюдательности и терпении. Этими качествами Артем Катрич обладал в полной мере.

Работу он начал с осмотра места происшествия. Вошел во второй подъезд. Поднялся по лестнице до пятого этажа. Пешком спустился вниз. Потом лифтом подъехал до самого верха. К своему удивлению, на последнем, восьмом, этаже обнаружил сквозной пожарный проход, соединявший лестничные клетки всех четырех подъездов.

Освещения в проходе не было. Пришлось зажечь карманный фонарик, который Катрич всегда носил с собой. Пыльный пол был истоптан следами. Судя по всему, люди здесь проходили в обе стороны. В уголке лежала большая стопка газеты «Экстра-П» — придонское рекламное издание. Газету бесплатно опускали в почтовые ящики вне зависимости от желания жильцов. Правда, делалось это только в центральных районах, где жили люди побогаче — потенциальные покупатели рекламируемых благ.

Катрич машинально провел пальцем по газете, лежавшей сверху. Пыли на ней не было. Взял один из номеров, посмотрел на дату. «Экстра-П» оказалась свежей, выпущенной за два дня до убийства Порохова.

Теперь предстояло опросить жильцов огромного дома, поскольку пожарный проход позволял преступнику попасть в любое место через любой вход.

Беседы с жильцами богатого дома — дело непростое. Из тридцати квартир второго подъезда девятнадцать имели стальные двери, и хозяева их, отгородившись-от мира броней, без особой охоты вступали в контакт с сыщиком. Потратив более двух часов, Катрич выяснил одно: никто выстрела не слышал и, естественно, свидетелем происшествия не был.

Ничего не дали беседы с гостями Порохова, которые в его квартире сидели за столом и ждали хозяина. Они ничего не видели, ничего не слышали.

Все же к вечеру удача улыбнулась. Дворник, махавший огрызком метлы во дворе, подсказал:

— А ты тетю Фаню спроси. Она завсегда больше всех видит и все знает.

Тетя Фаня работала подсобницей в универмаге, и огромная куча тары, загромождавшая двор, относилась к ее хозяйству. Найти тетю Фаню удалось без особого труда. Едва Катрич вошел в подсобное помещение универсама, путь ему преградила крупная ядреная баба того типа, который именуют деревенским. Такая, одень ее в жемчуга и шелка, не впишется в интерьер званого вечера, зато легко скрутит подгулявшего мужика, играючи перекинет с места на место куль сахара, а стаканчик самогона даже не замутит ее взора.

— Здравствуйте, — сказал Катрич. — Имею желание видеть тетю Фаню.

— А это я, племянничек, — ехидно отозвалась баба. — Только чой-то тебя не припоминаю.

— Может, к лучшему? Я из милиции.

— Тады садись, сердешный, — без особых эмоций предложила тетя Фаня и показала на ящик. Сама села рядом. Пояснила: — Нол-и гудут уже, намаялась с утра. И о чем говорить будем, племянник?

— Думаю, вы слыхали, что произошло во втором подъезде?

— Это где мужика зарезали?

— Застрелили.

— Надо же! А у нас говорили, будто ножом пырнули.

— Теперь можете всем объяснять — застрелили из пистолета. Прямо в лоб.

— Вот, паразиты, что делают! — Тетя Фаня возмутилась совершенно искренне. — Жалко, я его не знала, царствие ему небесное. Говорят, миллионщик был.

— Вы целый день между двором и магазином. Вот вчера, к примеру, сколько тары вынесли?

— Уж никак не мене десяти ящиков. Да, не мене.

— На какое время смены их больше приходится?

— Завсегда к вечеру.

— А в день убийства, когда выносили ящики, ничего подозрительного не заметили?

— Э, милок! Подозрительное для меня — это когда ханыга норовит в подсобку зайтить. А так во дворе люди ходют, мне какое до них дело?

— И все же подумайте. Может, что необычное видели? Постарайтесь вспомнить.

— Не-а, ничего не было.

— Что ж, тетя Фаня, на нет — суда нет. Катрич собирался встать^ но собеседница удержала его за рукав.

— Погодь, милый. Не знаю, может, это не подозрительно, но меня просто удивило.

— Ну, ну, — подбодрил тетю Фаню Катрич.

— Выносила я капустный срыв. Верхние гиблые листы, значит. Вижу, идет Жердяй с новым чемоданчиком. Меня это дюже удивило.

Катрич насторожился. Когда человека называют не по имени и фамилии, а кличкой, как собаку, это уже само по себе подозрительно.

— Кто такой Жердяй?

— А никто. — Тетя Фаня произнесла это голосом, полным презрения. — Как говорит Дуся Ярошенко, продавщица наша, он хмырь болотный.

— Она-то откуда знает?

— Вроде бы сперва он до ей подбивал клинья, как мужик, значит. Кадровал. Но она потом поняла — все дело в том, чтобы бутылку на халяву возыметь.

— И что Жердяй делал во дворе?

— Шел от второго подъезда с чемоданчиком. Я даже подумала — не спер ли у кого, оглоед.

— Он вышел из второго подъезда?

— Не видела, не знаю. Но шлепал с той стороны — точно.

— Значит, с черным чемоданчиком?

— Как сказано.

— А где мне найти Жердяя?

— Так он, милый, на «пьяной плешке» толчется. С утра. Как штык.

В проклятом тоталитарном прошлом на углу проспекта Победы и Пролазной улицы располагался книжный магазин «Радость познания». После победы демократии на волне гайдаров-ских реформ энергичный директор магазина Исаак Боровой оформил лицензию на торговлю спиртными напитками. Сперва бутылки заняли в торговом зале небольшой уголок. Любители книги с нескрываемой брезгливостью смотрели на тех, кто в темном закутке шуршал купюрами и торопливо прятал заветные пузырьки в карманы.

Известно, что молодое быстро набирает силы и легко побеждает слабеющее старое. Бутылки всех размеров, форм и цветов начали теснить книги, пока те не оказались в дальнем полутемном углу магазина. Теперь уже покупатели спиртного с презрением поглядывали на чудаков, которые тратили кровные деньги на чтиво. Книголюбы все реже входили в магазин, и «Радость познания» полностью стала пьяной.

Раньше у магазина толпа собиралась в дни, когда проходила подписка на собрания сочинений Толстого, Лескова, Шолохова, Джека Лондона. Теперь «Радость познания» ежедневно привлекала мужиков другими названиями — «Смирновской», «Распутиным», «Жириновской»;… Нс менее трех-пяти десятков алкашей, жаждавших, но не имевших средства на удовлетворение желаний, толклись вокруг магазина, оставляя после себя в подъездах ближайших домов стойкие запахи мочи. И это место в городе получило название «пьяной плешки».

В тот день Катрич решил бесед с жильцами дома не продолжать и побрел на Пролазную. Алкаши, как всегда, кучковались у «Радости познания». Артем подошел к толпе, думая, кого из нее выхватить для беседы. Случайное счастье быстро решило проблему. Кто-то взял его самого за плечо.

— Артем! Здорово!

Катрич обернулся. Кто же это? Лицо незнакомое. Дряблые щеки, покрытые седоватой щетиной. Фиолетовые мешки под глазами, туповато-унылый взгляд. Потрескавшиеся губы. Сальные плети волос, падающие на плечи. И все же через это просвечивало нечто знакомое. Коля Рудин… Они вместе учились в школе. Точно, он…

Николай был способным, удивительно веселым и подвижным малым. Науки давались ему играючи. Все-то он схватывал на лету. Когда другие еще зубрили «их бин, ду бист, эр ист», Коля спокойно заговаривал с иностранцами на улицах, получая в подарок то пачку дефицитной в те времена жвачки, то заграничные безделушки. К десятому классу Николай писал хорошие стихи. Можно было только удивляться, откуда такая глубина чувств у парнишки, толком не знавшего жизни:

Как мне увидеть тебя — Подскажи. Ты для меня — Перепелка во ржи. Рядом всегда, А поймать не могу. Ты для меня — Как иголка в снегу…

Коле пророчили большое будущее. От стал душой всех компаний, тамадой на школьных встречах и вечеринках, поражал умением произносить красивые тосты, рождавшиеся экспромтом.

Но большое будущее не состоялось. Перейти вброд реку спиртного Коле не удалось. Поток подхватил его, поволок, смял, превратил поэта-мечтателя в заурядного городского ханурика.

Катрич не видел Рудина по меньшей мере три года.

— Привет, портвейнгеноссе! — Катрич протянул Коле руку. Тот уныло опустил глаза.

— Твой портвейнгеноссе потерпел полную фетяску. На бутылку не дашь?

Тут же к ним подвалил третий — доходяга в майке-безрукавке, некогда желтой, а теперь грязно-бурой. Глянув на Катрича, доходяга сказал:

— Ты, Руд я, гляди! Не того…

Доходяга качнулся и оперся спиной о ствол акации. Обретя устойчивость, стал еще смелее.

— .Это же мент. Наколет он тебя, поверь мне… Катрич вплотную придвинулся к доходяге, оглядел его сверху вниз. Тощий, похожий на мумию человечек со скулами, обтянутыми коричневой нездоровой кожей, с глазами, запавшими чуть ли не до затылка, нагло скалил желтые зубы. На толчке алкашей он играл роль сороки, громким стрекотом предупреждавшей о появлении стражей закона. При этом ничем не рисковал: с до,ходягой уважающий себя мент связываться не станет. Вокруг все хорошо знали: начнется представление -крик, стоны, изображение бурного припадка на потеху окружающим.

— Эх, кореш, — тяжело вздохнул Катрич, — не хочется из тебя дух выбивать, а придется.

Он взял доходягу левой рукой за грязное горло и прижал к дереву.

— Мент имеет право врезать тебе от души и прилюдно?

— Ты что? — сдавленным голосом прохрипел доходяга. — Не имеешь права.

— Мент не имеет. Я — другое дело.

Катрич легонько, лишь для науки ткнул доходягу пальцем под дых. Тот утробно, словно его потянуло на рвоту, охнул и сполз по стволу акации на землю.

— Еще? — спросил Катрич.

— Не! — заверещал доходяга. — Прости, не признал крутого! Алкаши, начавшие собираться вокруг, с разочарованием стали рассасываться. Постоянные клиенты «Радости познания», изнывавшие от сухости в глотках и утробах, только с лохами ведут себя нагло, а с крутыми стараются дел не иметь.

Когда, охая и стеная, доходяга отвалил в сторону, Рудин спросил:

— Артемчик, родной, на бутылку, а?

— Заработай. — Катрич знал, что с алкашами надо обходиться сурово.

— Что тебе?

— Любопытство мучает. Поможешь?

Рудин страдальчески проглотил слюну, скривил лицо.

— Не тяни, и так сгораю…

— Ты был на «пьяной плешке», когда убили Порохова?

— Назови точно время.

— Неужели не слыхал?

— Слыхал, но ты скажи сам. А то потом залупишься: откуда узнал, когда убили?

— Детективы смотришь? — Катрич усмехнулся. — Убили его в прошлую субботу.

— Значит, я был здесь.

— Точно помнишь?

— Артем! Считаешь, я уже совсем? Как забыть, если каждый день тут?

— Жердяя знаешь?

— Знаком.

— Как его фамилия?

— Баринов. Егор. — Рудин явно не понимал, куда клонит Катрич.

— Ты его видел в тот день на «плешке»?

— Видел. Мы как на работе.

— Где он сейчас? Покажи. Рудин пожал плечами.

— А х… его знает. Он уже который день здесь не кучкуется.

— Почему? Заболел?

— Говорят, богатым стал, но точно не знаю.

— Что значит «богатым стал»?

— Кто-то из наших видел. Он новый костюм справил. Кроссовки.

— Где его можно найти?

— На бутылку будет? — Рудин снова страдальчески сморщился: его крутило.

— Будет, говори.

— У него кореш есть. Миха Говендяй, он точно знает.

— Где искать Говендяя?

— В сквере. Это его территория.

Катрич достал из бумажника десятитысячную бумажку, потряс ею и протянул Рудину. Тот задрожал всем телом, схватил купюру и, не прощаясь, бросился к универсаму.

Словом «сквер» придонцы обозначали зеленый уголок, расположенный неподалеку от речного вокзала. Когда-то здесь была неплохая детская площадка: бревенчатая крепостная башня, покрытая светлым лаком и оттого радостно сверкавшая на солнце. Стояли русские витязи в кольчугах и шишаках, вырезанные из дерева. Они стерегли многочисленные качели и качалки. Можно было взбираться на плечи витязям и сидеть там, свесив ноги на богатырские груди…

Новые порядки в первую очередь обрушились на самых бесправных и безответных членов общества — детей. В сквере поднялись торговые точки, витрины которых заполнили банки с пивом и водочные бутылки всех цветов и размеров. Киоски обступили детскую площадку со всех сторон, сжали, сдавили тисками. Родители стали с опаской приводить сюда малышей: на витринах рядом с сигаретами и упаковками жвачки красовались некие изделия из пластика и резины размером с батон вареной колбасы — для непонятливых их снабжали этикетками «Интим».

Однажды ночью некто чрезвычайно предприимчивый спилил деревянных витязей и увез их на свою дачу, за высокий деревянный забор. Чуть позже такая же судьба постигла и крепостную башню. На обломках детского городка возник стихийный бомж-клуб, в котором велась постоянная борьба за благосклонность лавочников. Периодически, когда санитарная инспекция начинала обращать внимание на обилие мусора вокруг торговых точек, кто-либо из владельцев бросал бомжам клич:

— Превратим наш сквер в образцово-капиталистический!

И сразу к ларькам кидалась толпа, начинавшая схватку за хозяйскую метлу. Тому, кому удавалось ее схватить, доставалась работа и бутылка пива.

При отсутствии дела на бортиках чудом сохранившегося ящика с песком сидели ханурики, похожие на грифов, жаждущих падали, — большие черные нахохлившиеся птицы с опущенными до земли крыльями.

Прежде чем попасть к месту, где они кучковались, Катричу пришлось пролезть узкую щель между домами, забитую мусорными контейнерами. Под одним из железных ящиков, согнувшись крючком, лежал тощенький и хилый мужичонка. На нем было грязное пальтишко, сшитое из тонкого старого одеяла. Из-под коротких брючин наружу торчали босые черно-синие ноги.

Два бродяги сидели неподалеку на деревянных ящиках, взятых со свалки возле ближайшего магазина. Между ними стоял еще один ящик, покрытый мятой газетой. На ней лежала растерзанная буханка черного хлеба, валялись две обсосанные до костей вяленые рыбы и стояли пустые пивные бутылки. На Кат-рича пирующие бродяги внимания не обратили. Их увлекала перепалка:

— Иди, Козел, знаешь куда?!

— Я те морду мало полировал? Могу еще!

— Пошел ты, блендомед с флористатом! Катрич шагнул к спорящим, поставил ногу на ящик с остатками харчей. Такое мог себе позволить далеко не каждый. Один из бомжей поднял глаза.

— Чо надо?

— Кто это? — спросил Катрич, кивнув в сторону лежавшего у мусорного ящика тела. — Почему здесь валяется?

— Тот? — Бродяга наморщил лоб, вспоминая. — Вроде бы Митюха Чифирь. В загиб ушел.

— У^ер, что ли? — Катрич взглянул на бродягу ошеломленно.

— Как есть, командир, мертвей не бывает. Отгулял свое. Все там будем.

— Что ж вы не заявите?

— Зачем? Приедет мусорка — разберутся.

— Почему он босой?

— Снял кто-то корочки. На кой они мертвяку? Никогда за всю свою жизнь Катрич еще не видел такого пренебрежения к мертвому, который, возможно, еще вчера приставлял здесь третий ящик и составлял компанию двум остальным, пил с ними пиво, обсасывал леща. Все шло по присказке:

«Умер Максим, ну и хрен с ним!» Да и в городе, по правде говоря, уже стали привыкать к виду трупов на улицах. Раньше такого не было. Тех немногих, кого убивали ночами, видела только милиция. Теперь бомжи и другие отверженные, считавшие, что жизнь на юге попроще и полегче, умирали на улицах, и дозваться тех, кто мог их забрать, было не так-то просто.

Одному из бомжей вопросы неизвестно откуда объявившегося интеллигента надоели. Куражась, он взял пустую бутылку за горлышко, отбил ей дно. Покрутил в руке, приспосабливаясь. Посмотрел на напарника:

— Ну чо, Миха, может, объяснить товарищу за права человека? Чо он тут огинается?

Катрич в таких ситуациях сперва действовал, потом объяснял, что и почему. Он взмахнул ногой. Бутылка, выбитая из руки метким пинком, отлетела в сторону. Резко шагнув вперед, Артем перехватил бомжа обеими руками за поясницу, приподнял и сунул головой в мусорный контейнер. Повернулся ко второму.

— Ну чо, Говендяй, объяснил я твоему корешу за права человека?

— Во, Козел, достукался! — Бомж поддержал Катрича. — Блендомед хренов! Говорил я ему…

— Все, кончили. Мне нужен Баринов. Жердяй. Где он? Говендяй посмотрел на задницу напарника, который все еще не мог выбраться из контейнера.

— Не знаю я. Давно не видел.

— Я не спрашиваю, видел ты его или нет. Мне нужно знать, где его найти.

Катрич сделал шаг в направлении Михи. Тот сразу встал со своего ящика, отряхнул с брюк хлебные крошки. В глазах его легко читался испуг.

— Он у Гаврилихи кантовался. Теперь не знаю, там или нет.

— Где живет Гаврилиха?

Из контейнера выбрался Козел. Лицо его было залито кровью.

— Е-мое! — испуганно воскликнул Миха. — Во заработал!

— Ладно, заткнись! Умоюсь. — Напарник не тушевался. — Этот гад меня мордой в кетчуп сунул. Шуток не понимает…

— Повторить? — спросил Катрич.

— Да скажи ты ему, Миха, — всполошился Козел, — где живет эта сука. Пусть отвалит. Он же психованный…

Жердяя Катрич нашел без труда. Он ютился на окраине города в собственном доме мадам Гавриловой, уборщицы частного магазина «Флагман». Как потом оказалось, сердобольная женщина разрешила беспутному двоюродному брату поселиться в деревянном сарайчике рядом с домом. Когда Катрич открыл дверь и вошел в пристройку, Жердяй «кайфовал». Он лежал на голом матрасе, брошенном на железную ржавую кровать, и, высоко подняв пивную банку, тонкой струёй лил желтоватую жидкость в глотку.

Появление незнакомого человека привело Жердяя в ужас. Он вскочил с кровати и поднял обе руки вверх:

— Все, начальник, сдаюсь! Только учти, я не убивал! Испуг сидел в этом человеке и не давал покоя, несмотря на его поддатость.

— Сядь! — приказал Катрич. — Кому сказано — сядь! Жердяй не сел, а рухнул на кровать.

— Не убивал, значит? И чемоданчика не брал?

— Голову мне открутить мало, начальник! Взял чемоданчик.

— Все уже промотал?

— Нет. Там восемьсот долларов было. Я только сотню потратил.

— Ай молодец! Где чемодан?

Жердяй нагнулся и вытащил из-под кровати черный кейс.

— Как же ты, гусь лапчатый, так вовремя оказался у богатого чемодана? Или все же стукнул мужика?

— Не трогал я его. А в подъезд зайти меня наняли.

— Наняли? Ну-ка расскажи все как было…

Баринов, с которого почти весь хмель сошел, рассказал о событиях рокового Дня, сделавшего его владельцем восьмисот долларов.

Катрич понимал: спрашивать Жердяя о том, как выглядел нанявший его мужик, какие у него глаза, уши, лоб, не имело смысла. И потому начал выяснять то, на что ханыга мог невольно обратить внимание. Люди этого круга, старающиеся где только можно перехватить на бутылку, не физиономисты, как цыгане. Они чаще всего ориентируются на одежду. Чем приличнее одет человек, тем больше шансов, что он интеллигент. А интеллигент редко отказывает. И не из сочувствия к ханыгам, а из робости.

— Какие у него ботинки? — задал Катрич первый вопрос.

— Шузы? — Жердяй демонстрировал причастность к новой лексике. — Знаешь, начальник, коричневые. На толстой подметке. Во! — Он показал пальцами предполагаемую толщину. — Фирма!

— На шнурках?

— Ну! При больших доходах гнуть спину из-за шнурков — себя не уважать.

— Почему решил, что у него большие доходы? Пообещать двадцать штук и я могу.

— Не, начальник! Костюмчик у него, я тебе скажу! Ты на такой не потянешь. Шерсть английская. Цвет черный, полоска белая. Однобортный. В натуре.

— Почему решил, что шерсть обязательно английская?

— Безошибочно. Если о водке или о тряпках речь — меня спрашивайте, Баринова Егора. Я это секу как надо. На нюх беру. До того как перейти на подсос, я был закройщиком в ателье первого разряда. Шили…

— Рубашка? Может, и ее запомнил?

— Обижаете. Бобочка и костюм — это композиция. Одно без другого не пляшет. Можно костюмешник на баксы сбацать, а ежели бобочка не та — извините, не джентльмен.

— Так какая рубашка?

— Голубая. Ткань типа рогожки. Рельефная.

— А лицо?

— Ну, командир! Портрет — это не мое дело. Помню одно — очки черные. И все. Другого не углядел — жажда мучила. — Ба-ринов взялся за горло. — Горел я…

— Эх, Жердяй! Ты хоть соображаешь, как тебя подставили? Сделали дешевым гарнирчиком при дорогом мясе?

Катрич нисколько не сомневался — Баринов не был и не мог быть убийцей. Алконавт-профи в минуту пересыхания внутренностей из-за отсутствия денег может спонтанно пырнуть кого-то ножом или шилом. Но Порохова по всем признакам «сделал» опытный специалист — чисто и бесшумно. Акция была продумана до мелочей. Если так, то о роли, которая в ней отводилась ханурику, случайно выхваченному из толпы алкашей, кучкующихся возле винного магазина, стоило подумать особо.

Забрав у Баринова кейс с тем, что в нем оставалось, Катрич поехал в прокуратуру.

— На коне? — увидев его, заинтересовался Рыжов.

— Нет, Иван Васильевич. Пока На своих двоих и, судя по всему, на развилке трех дорог. Одного фигуранта нашел, но общего рисунка не вижу. Сумрак.

— Ты о ком?

— О Баринове — Жердяе. Мне кажется,, он во всей этой истории был вторым хвостом у одной собаки.

— Объясни.

— Если вдуматься, киллеру Жердяй не был нужен ни по каким причинам. Профессионалы свидетелей не терпят. А здесь все наоборот. И вычислить Жердяя не составляло большого труда. И раскололся он без особого нажима. Короче, похоже, что киллер нанял Баринова лишь для того, чтобы тот дал о нем показания. Тогда вопрос: был ли киллером наниматель? Вам не кажется?

— Ты прав. — И Рыжов стал думать вслух: — История весьма подозрительная. Взять первого попавшегося на глаза алкаша, привязать к делу, заставить войти в подъезд сразу после акции — глупость несусветная.

— Видимо, не такая уж глупость. У вас есть сводки происшествий последних дней?

— Зачем тебе?

— Мысля осенила.

— Ну, ежели мысля…

Рыжов сходил в секретариат, принес папку с подшитыми в ней сводками за неделю.

— Читай.

Катрич погрузился в изыскания. Минут двадцать спустя он поставил карандашом метку рядом с одним из сообщений:

«На улице Причальной взорвана машина „ауди“. Машину разнесло на части. Водитель погиб. Госномера транспортного средства фальшивые. Фамилия владельца машины не установлена».

— Вот, — подвинув папку Рыжову, показал карандашом Катрич. — Как бы нам посмотреть материалы по этому делу?

— Это и есть мысля, которая тебя осенила?

— Она самая. Глядите на время и дату. Иномарка взорвалась почти сразу за убийством Порохова. Что, если ее водитель был как-то связан с этим делом?

— Давай проверим.

Через полчаса Катрич получил документы, составленные на месте происшествия по горячим следам. Помимо тоненькой папочки с актами Рыжов передал ему плотный конверт, набитый оперативными фотографиями.

Нетерпеливо открыв клапан конверта, Катрич вынул из него снимки. Движением опытного картежника рассыпал их по столу. И тут же громко выругался.

Что бы там ни говорили о богатстве языка, о целительной силе прекрасных стихов, подлинный стресс, тяжелую боль, которые ударяют внезапно, в самый неподходящий момент, снимает только мат. И чем он грязнее, чем гуще нецензурщина, рвущаяся из души, тем большее напряжение она позволяет снять, тем большую боль утихомирить.

Рыжов даже привстал с места, любопытствуя, что там узрел Катрич. Взглянул и ужаснулся. То, что с неизвестным водителем сделал взрыв, трудно поддавалось нормальному восприятию. Фотограф-криминалист снимал все, что когда-то было человеком и ему принадлежало.

Оторванная от туловища, обезображенная до неузнаваемости голова была похожа на кровавый мяч без носа и ушей. Нога с раздробленной голенью…

Катрич сгреб фотографии в кучу, перевернул их изображением вниз.

Взял акт осмотра места происшествия, стал читать. Красным карандашом подчеркивал слова, казавшиеся ему важными. «На погибшем был черный в белую полоску костюм с этикеткой „Рико Понти“… „Рубашка голубая…“ „Ботинки фирмы „Клем-бар“ на толстой подошве“… „У бетонной стены котельной обнаружен пистолет 43-52 („ческа збройовка“). Ударом о бетон ствол пистолета согнут пополам“…

Отложив акт, Катрич снял трубку телефона и набрал номер. Ждать пришлось долго: гудки будто проваливались в пустоту. Наконец ответили.

— Борис, это Катрич. На спор: 43-52 — какой калибр? Семь шестьдесят два? Патроны? ТТ? Ты выиграл. Бутылка за мной. Повесив трубку, обратился к Рыжову:

— Иван Васильевич, есть просьба. Надо провести баллистическую экспертизу пистолета, который нашли возле взорванной иномарки.

— Ты же сам сказал: оружие согнуть в дугу.

— Да, но, я надеюсь, боек цел. Пусть пробьют им две или три гильзы и сравнят с той, что найдена в доме Порохова.

— Хорошо, попробую.

— Иван Васильевич! Да это ж надо, как говорят медики, цито цито. Быстрей быстрого. Рыжов взглянул на часы.

— Результат будет утром. Тебя устроит?

— Вполне.

Рыжов, как часто бывало, проявил излишний оптимизм. Акт баллистической экспертизы ему прислали только на следующий день после обеда. В нем черным по белому указывалось, что гильза, обнаруженная на лестнице дома Порохова, не имеет никакого отношения к пистолету 43-52, который найден на месте взрыва иномарки.

Прочитав документ, Катрич несколько минут сидел молча, сжав голову руками. Потом встал.

— Все, Иван Васильевич, надо искать третьего.

— Согласен. Иди. А я попробую опознать труп из иномарки.

В тихом и зеленом Ракитском переулке неподалеку от городского центра с тридцатых годов существовала рабочая столовая № 32, затрапезная, дешевая. С началом приватизации столовую взял в собственность трудовой коллектив, который уже через два месяца обанкротился и уступил право владения предприятием гражданину Копченову Сергею Фомичу.

Гражданин сей в городе был человеком достаточно известным. Из пятидесяти лет жизни десять он провел в заключении, получив два срока в разных долях. Оба процесса были шумными и широко освещались местными газетами. Сперва Копчснова судили за нарушение правил торговли. Был он директором мебельного магазина. Во второй раз, уже будучи директором городской бойни, он сел за хищение социалистической собственности.

Заделавшись владельцем столовой, Копченов вложил в ее ремонт и переоборудование огромные средства. Вскоре убогая харчевня преобразилась в шикарный ресторан с самым оригинальным во всем городе названием. Истинно русская душа, Копченов избежал соблазна украсить заведение вывеской вроде «Бистро», «Горячие хот-доги» или «Америкэн сосиски». После небольшой тяжбы с властями, тогда еще не до конца усвоившими формулу, что в период реконструкции деньги решают все, Копченой зарегистрировал ресторан под названием «Забегаловка „У Сергея“.

Особенностью «Забегаловки» стали запредельные цены, классное обслуживание и высокая степень безопасности. В роли швейцаров здесь выступали широкоплечие парни в малиновых пиджаках, не обремененные интеллектом, но сверх меры наделенные физической силой. Любой из этих вышибал мог бы явиться на службу украшенный иконостасом медалей с чемпионатов по борьбе, тяжелой атлетике, боксу, самбо.

«Забегаловка» «У Сергея» быстро сделалась настоящей малиной где кантовались легализовавшиеся авторитеты и их многочисленные гости. На одной из больших сходок, когда на похороны вора в законе Марыча — Жоры Марчука — в При-донск съехался цвет воровского мира, Копченов отвоевал для своего заведения статус нейтральной территории. Здесь собирались на толковища закоренелые соперники, качали права арбитры избранные конфликтующими сторонами, прогуливался навар, снятый в удачных операциях, но не велось никаких разборок — ни-ни!

Об истинной сущности «Забегаловки „У Сергея“ знала милиция, знала прокуратура, но хоть локти обкусай, прихлопнуть малину им не было дано. Несколько внезапных налетов на „Забегаловку“ совершили омоновцы, но всякий раз тянули пустышку — ни оружия, ни наркоты, ни беспаспортных клиентов обнаружить не удалось.

Именно сюда, захватив пакет с упомянутыми фотографиями, пришел Рыжов.

Вежливый швейцар в модном пиджаке провел посетителя по узкому коридору в кабинет шефа. Рыжов вошел в святилище не постучавшись.

— Здравствуйте, Сергей Фомич! Надеюсь, представляться не надо?

С колен Сергея Фомича проворно соскочила стройненькая девица По некоторым остававшимся на ней предметам одежды можно было предположить, что она официантка. Прошлепав босыми ногами по дорогому ковру, девица скрылась за портьерой. Ее туфли остались возле дивана, на котором сидел шеф «Забегаловки».

Рыжов прикрыл дверь. Копченов с хмурым видом встал, поправил подтяжки, застегнул молнию на ширинке.

— Иван Васильевич, ты не по адресу. Гражданин Копченов давно завязал. Он честный предприниматель, что удостоверено документами с печатью. Тебе нужен разговор? Клади на стол постановление прокурора. А я приглашу адвоката. Тогда и поговорим вволю.

Рыжов сразу обратил внимание, что Копченов впервые за многие годы назвал его не гражданином начальником, а по имени и отчеству. Это кое-что значило. Разговор приходилось вести в новом стиле.

— Сергей Фомич, не закипай, на газ тебя не ставили. Заметь, я пришел и назвал тебя не Копченым, не гражданином Копче-новьш, а Сергеем Фомичом. Не ценишь?

Копченов вдруг улыбнулся, открыв рот, в котором два верхних передних зуба сверкали золотыми коронками.

— Уел. Но не гордись. Даже как гражданин гражданину я показаний давать не буду.

— Сергей Фомич! Чтобы ты почувствовал себя настоящим гражданином, тебя, оказывается, еще коптить да коптить! Ты мне предложи чаю, кусочек сахару. Посидим. Мы же с тобой на фронте борьбы с преступностью не первый год рядом…

Копченов глубоко и тяжко вздохнул.

— Фронт-то ты всегда против меня держал. Чего хочешь, Рыжов?

— Я к тебе как к эксперту. Улавливаешь?

— Это значит, ты меня попросишь кого-то заложить. Верно? Но я тебе не помощник. С преступным миром у меня связи обрублены. Так! — Копченов соответственно махнул рукой. — И нет никаких связей.

— Сергей Фомич! Не лепи горбатого. Я тебя за бажбана не держу, но и ты меня не записывай в лохи. Такие авторитеты, как ты, на пенсию не выходят.

— Да, но они и на пенсии не становятся стукачами. Я ведь знаю, что тебе надо. Ты про кого-то спросишь, я скажу. Потом его за мокрый зад и в мешок. Так? Кем в таком случае станет честный гражданин новой России Сергей Копченов?

— Сперва выслушай. На живца с твоей помощью я никого ловить не буду. У меня на руках труп. Надо его опознать.

Копченов оживился. На лице прочитывалась заинтересованность.

— Из деловых?

— Это я и хочу выяснить.

Копченов задумался. Погладил лысину, посмотрел на потолок.

— Вот что, давай фотку. Мертвого увижу — укажу, на живого — нет.

Рыжов открыл папочку, вынул фотографию и подал собеседнику.

На снимке был изображен торс без головы с одной рукой и одной ногой. На спине, на изрядно подгоревшей коже, виднелся шрам-келлоид, жгутом протянувшийся от левой лопатки до поясницы.

— Кто его так? — спросил Копченов.

— Ты о чем? О шраме? Или…

— Я об или, потому как о шраме все знаю сам. Это работа Кузи Винта. Он горячей кочергой оттяжку дал…

— Выходит, знаешь кому?

— Знал, Рыжов. Это был собственной персоной господин Рубец. Тебе о нем по штату знать положено. Он из ментов на волю ушел…

Итак, убит Константин Бабич, милиционер, вставший на преступный путь, отсидевший три года, потом исчезнувший из поля зрения. Значит, именно он был нанимателем Жердяя — Баринова на странную роль подставки в какой-то сложной комбинации. Незадорого, выходит, тебя купили, Рубец, незадорого. Прав Артем: в этом деле надо искать главного…

В это же время Катрич обходил последние квартиры последнего подъезда в доме на проспекте Победы. И здесь ему неожиданно повезло. В одной из квартир третьего этажа (Катрич шел сверху вниз) он свел знакомство с Таисией Михайловной Луки-ной, старушкой лет семидесяти пяти. Не познакомился, а именно свел знакомство в полном смысле слова.

На звонок дверь открыла невысокая худенькая женщина с седой, аккуратно уложенной прической. Она придирчиво прочитала документ, предъявленный Катричем, и предложила:

— Входите.

Он вошел в чистенькую однокомнатную квартиру, вымытую, ухоженную, или, как иногда говорят, «вылизанную». На небольшом коврике, сшитом из цветных шерстяных лоскутов, снял ботинки, не рискуя шагнуть дальше в обуви.

— Что вы, что вы, — почти испуганно воскликнула хозяйка.

— У вас так чисто, — признался он смущенно, — хоть на руках иди.

Польщенная похвалой хозяйка приветливо улыбнулась.

— Проходите прямо в комнату. Я сейчас вскипячу чай. Это не долго, он у меня еще теплый.

— Пожалуйста, не надо, — почти испуганно возразил Кат-рич. Гонять чаи, когда времени в обрез, а работы непочатый край, ему не очень хотелось.

— Нет уж, — сурово возразила Таисия Михайловна. — Все вопросы вы зададите за чаем. — Она понимающе посмотрела ему прямо в глаза. — Не пугайтесь, я вас не заболтаю. Будет так: вопрос — ответ. Но за столом.

Пришлось смириться.

Действительно, ждать пришлось совсем недолго. Чай, вазочки с белыми сухариками и вареньем появились на столе в один миг, и хозяйка села напротив Катрича.

— Признаться, я ждала, когда вы ко мне заглянете.

— Что так?

— Соседей опрашивали, все возбуждены, никто ничего не знает, не видел, а мне есть что сказать.

— Вы что-то видели? Расскажите, не бойтесь. Таисия Михайловна посмотрела на Катрича, как ему показалось, с жалостью.

— А чего мне бояться, сынок? Я свое отбоялась. Когда была медсестрой на Днепре, потом в Берлине. Что меня теперь может испугать, если даже своей смерти жду без испуга?

Катрич не дал хозяйке продолжить тему.

— Понял вас, Таисия Михайловна. Так что же вы видели?

— Ну, если ждете какие-нибудь ужасы, ничего такого не было. Просто, на мой старушеский взгляд, кое-что кажется сейчас подозрительным.

Она снова проницательно взглянула на Катрича. Тот промолчал. Она продолжала:

— В тот вечер… Да вы пейте, пейте чай… Мы с Варварой Андреевной, соседкой со второго этажа, сидели во дворе на своем обычном месте. Дышали воздухом, называется. У нас, знаете, окна выходят на запад и к вечеру в квартире становится душновато. Да вы пейте, пейте…

Катрич послушно отхлебывал из стакана горячий чай, а чутье бывалого охотника за неизвестным подсказывало — возможно, именно сейчас он возьмет след.

— Значит, сидим мы…

— Таисия Михайловна, извините, что перебиваю, но, может, прямо сейчас мы пройдем туда, где вы сидели? Вас это не обременит?,

— Как угодно, только допейте чай…

Они спустились по лестнице, вышли из подъезда, и Таисия Михайловна семенящими шажками двинулась через двор. Миновала детскую площадку с поломанными качелями и песочницей, из которой жильцы растащили песок для любимых котов. У серой стены бойлерной, плотно прижатая к бетону, стояла тяжелая бульварная скамейка со сломанной чугунной ножкой.

— Мы здесь всегда сидим, — объяснила Таисия Михайловна и опустилась на скамейку. — Устраивайтесь рядом.

Катрич сел. Огляделся. От стены бойлерной, нагретой солнцем, тянуло сухим теплом. Большой унылый двор просматривался отлично. Старушки знали, где расположиться, — и тепло, и все видно.

— Итак, что вы отсюда увидели?

— Вначале напомню, что незадолго до события в наш дом стал носить рекламные выпуски газет новый письмоносец. До него работала женщина. Суровая такая, всем всегда недовольная. Ее даже спросить ни о нем нельзя было. Буркнет в ответ что-то, не поймешь, ответила или обругала. Вдруг она исчезла. И появился мужик. — Таисия Михайловна бросила быстрый взгляд на Катрича и поправилась: — Мужчина. Очень тихий и неприметный. Серый халат из сатина, серые брючки, кепка на глаза…

— И что он?

— Все вроде нормально, но мы с Варварой Андреевной вредные бабки. Своих дел у нас мало осталось, так мы тут о чужих талдычим. С нашего энпэ, — военное слово поразило Катрича, но он вспомнил о боевом прошлом собеседницы и все принял как должное, — далеко и хорошо видно. А вот нас со двора — не очень. Мы глядим и все, что заметили, обсуждаем. Так и появилось у нас подозрение. Не в первый день, а уже позже. Знаете, как говорят? Хорошая мысля приходит опосля.

Катрич улыбнулся. О том, когда и как приходит мысля, он и сам давно знал.

— И какая же мысля пришла? — спросил он осторожно. Катричу понравилось, что, рассказывая о том, что они с подругой любят посплетничать о чужих делах (кто из женщин этого не любит!), Таисия Михайловна словно бы каялась в этом.

— В тот день почтальон пришел во второй подъезд в неурочное время.

— Как это понять?

— Обычно рекламу разносили на день раньше и по утрам, а не после обеда.

— Понял, что дальше?

— Мы видели, как в свой подъезд вошел господин Порохов. Простите, назвать товарищем язык не поворачивается.

— Гражданин Порохов, — подсказал Катрич.

— Вот он и вошел. Спустя какое-то время появился тип, который в подъезде пробыл совсем недолго. Причем вошел пустой, а вышел с портфелем.

— Может, с кейсом?

— Мне трудно сказать, что это было. Небольшой такой чемоданчик. Но по-моему, все же портфель.

— Спасибо, Таисия Михайловна, это был кейс.

— Как угодно, — старушка недовольно поджала губы и нахмурилась. — Теперь у нас все не по-русски. Наденет девка колготки, а говорит «слаксы». Спрашиваешь, где купить нитки, могут ответить: «В шопе». Прости, Господи…

— Согласен, Таисия Михайловна, и возмущаюсь вместе с вами. Но мы потеряли из вида почтальона. Он что, из подъезда не выходил?

— Вышел, но из другого. Из третьего. Туда в аккурат входил миллионщик — он не так давно купил в доме квартиру у Малаховых. Так вот, он вошел в дверь, и почти вразу из подъезда вышел письмоносец. Без серого халата, в черных очках, руки в карманах…

— Почему вы обратили на него внимание?

— Потому что, пока миллионщик шел по двору, мы ему косточки перемывали.

Поразившись такой откровенности, Катрич еле сдержал усмешку. Затем спросил:

— Он вам не нравится?

Старушка бросила на него быстрый оценивающий взгляд. Должно быть, старалась понять, на стороне миллионщиков Катрич или нет. Ответила честно:

— С чего бы мне таких любить? Наворовали ворохами, теперь на них молись? Чубайс бессовестный!

— Фамилия миллионщика Чубайс? — Катрич даже удивился роковому сходству фамилий местного дельца и московского политика, но попал впросак.

Таисия Михайловна смерила его негодующим взглядом. Ответила сухо:

— Мы не знакомы с миллионщиком. А Чубайс — это их главный. Шпана. Всех обчистил, обворовал, рыжий бес… Выругав себя за промах, Катрич смущенно спросил:

— В какой квартире жили Малаховы?.

— В шестьдесят пятой. Хорошие были люди. Да вот нужда согнала с места.

— Значит, вы считаете, почтальон может быть в чем-то замешан?

— Это уж вам проверять, разве не так? — Таисия Михаиловна произнесла это энергично, наступательно.-Я вам свои подозрения высказала.

— Спасибо, Таисия Михайловна, мне теперь есть над чем подумать.

Катрич хорошо помнил пачку газет в темном переходе. Ье появление там должно получить разъяснение…

Хозяин шестьдесят пятой квартиры открыл стальную дверь без опаски сразу после звонка. Оглядел Катрича равнодушным взглядом.

— Вам кого?

Узнав о сути дела, пригласил войти. Вслед за хозяином Катрич прошел в просторную, блестевшую чистотой гостиную. Хозяин — Василий Ефимович Ловковский — не скрывал неудовольствия.

— У нас, — бурчал он раздраженно, — следствие начинается, когда человека убьют. А пока тебя не ухлопали, живи и трясись.

Милиционера не дозовешься.

— Вы правы, — без возражения согласился Катрич. — Только, если честно, не одна милиция виновата. Представьте, я сейчас начну задавать вам вопрос о доходах, об их источниках, о наличке, которая не показывается в отчетных документах, о тех, кто на вас, возможно, наезжал или наезжает… Вы станете беседовать на эту тему?

Ловковский промолчал.

— Вот видите. Тайны коммерции начинают открываться после того, как начинают допрашивать бизнесмена, которого киллер по случайности не успел добить.

Ловковский задумчиво погладил лоб.

— Вам приходилось допрашивать умиравших?

— Так точно. И, замечу, на смертном одре они становятся предельно откровенными, охотно сотрудничают со следствием.

— Хорошо, допрашивайте живого.

Ловковский прошел к серванту. Взял из ряда бутылок с красочными этикетками обычную, уже початую склянку «Столичной». Вернулся к столу. Пояснил:

— «Столичную» держу для себя. А вся пестрота, — он показал рукой на сервант, — для любителей попижонить. Как же, они были в гостях у Ловковского и пили «Смирновскую», «Абсолют» и «Уайт игл»! А по мне, лучше «Столичной» не сыщешь. Вам налить?

— Спасибо, нет.

— А я тяпну. Для храбрости. Катрич достал диктофон.

— В день убийства Порохова, когда вы возвращались домой, вам никто не встретился в подъезде?

Ловковский одним глотком опорожнил рюмку, крякнул. Кивнул в сторону диктофона:

— А без записи можно?

— Что вас пугает?

— Не дай Бог попадет в руки тех…

— Не попадет, но если боитесь…

— Да, боюсь.

Катрич убрал диктофон.

— Я буду кое-что записывать для памяти.

— Хорошо, но подписи я не поставлю.

— Этого не потребуется.

— Да, действительно, в подъезде я столкнулся с мужчиной. Но он не был похож на бандита.

— На кого же он был похож?

— На приличного гражданина. В наш дом приходят разные люди. Чаще на четвертый этаж.

— Почему именно на четвертый?

— Не хочу выглядеть трепачом, но, на мой взгляд, там живет дама… Немного вольная в поведении…

— Расшифруйте слово «вольная».

— По-моему, она проститутка. Обслуживание на дому…

— Вы сделали заключение по ее внешнему виду?

— Я ее видел всего один раз. Зато в «Придонском вестнике» среди объявлений об услугах встретил телефон…

— Почему вы решили, что он ее?

— Дедукция. От моего номера он отличается двумя последними цифрами.

— Постарайтесь описать приличного гражданина, которого встретили в подъезде.

— Я, знаете ли, особо не приглядывался. Ну, хорошо. Ниже меня ростом. Черный костюм.

— В полоску?

— Нет. Без полосок…

От Ловковского Катрич отправился в «Экстра-П». Редакция •занималась распространением газеты собственными силами, не обращаясь к услугам почты.

Начальник отдела распространения, худая желчная женщина с волевой складкой губ и холодными серыми глазами сидела в клетушке, до потолка забитой пачками свежей продукции. В помещении пахло типографской краской и машинным маслом.

Начальница посмотрела на Катрича поверх очков.

— Вакансий нет, товарищ. И потом, мы вообще предпочитаем брать в распространители пенсионеров.

— Я не по поводу найма.

Строгая дама выслушала Катрича и достала из стола амбарную книгу, густо запятнанную грязными пальцами.

— Какой участок вас интересует?

— Проспект Победы. Центр.

— Это четвертый участок. — Черный от типографской краски палец зашуровал, перекидывая страницы журнала учета. — Распространитель — Надежда Гавриловна Фелидова.

— Позвольте, -Катрич положил ладонь на журнал. — Насколько мне известно, в последнее время газету разносил мужчина.

Начальница задумалась, что-то припоминая. Согласилась.

— Это было временно. Надежда Гавриловна взяла отпуск за свой счет.

— Кто ее заменил? — Задавая вопрос, Катрич невольно напрягся: неужели сейчас он узнает фамилию, которая поможет распутать тугой узел тайны? Так просто?! — У вас есть сведения?

— У нас есть все. — Начальница держалась надменно, как и положено должностному лицу в России. — Таковы правила.

Ее палец стал снова ворошить страницы амбарной книги, приближаясь к последней записи.

— Вот. По просьбе гражданки Фелидовой на ее место временно зачислен гражданин Лаптев Альфред Ермолаевич.

Катрич давно уже привык к глупостям родителей, награждавших детей нелепыми иноземными именами: Альфред — и.Лаптев! Каково? Но он сдержался и даже не улыбнулся, а только спросил:

— Номер паспорта? Где прописан?

— Все, как надо. Паспорт выдан вторым отделением милиции Придонска. Прописан по улице Конституции, дом сорок два.

Спустя полчаса на зеленой улочке за деревянным заборчиком Катрич отыскал нужный дом. Это было одноэтажное кирличное здание старой постройки с большим двором и садиком. К дому вела дорожка, выложенная бетонными плитами. Сбоку от крыльца с козырьком виднелась собачья будка. Когда Катрич проходил мимо, оттуда высунулась лохматая собачья голова. Пес посмотрел на незнакомого человека долгим изучающим взглядом, лениво зевнул, обнажив желтые зубы и розовый язык, и так же спокойно втянул голову в конуру.

Катрич поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Какое-то время спустя она отворилась. На крыльцо вышел крупный носатый мужчина с ярко выраженной кавказской внешностью.

— Вам кого?

— Здесь проживает Лаптев?

В глубоких темных глазницах носатого вспыхнул тревожный блеск.

— А вы кто?

— Милиция, уважаемый. Уголовный розыск. Устраивает? Носатый затопал по крыльцу как спортсмен, делающий разминку. Только трудно было угадать — бежать он собирался или прыгать в высоту.

— У нас все в порядке. — Ответ прозвучал не в лад с вопросом и выдал душевное смятение носатого.

— Я спросил о другом, — сказал Катрич, повысив голос.

— У нас все в порядке, — заученно повторил носатый. Он то и дело смахивал пот со лба и облизывал толстым языком губы. — Принести документы?

— Ваши личные дела меня не интересуют. Мне нужен Лаптев.

— Альфред Ермолаевич? — Носатый перестал перебирать ногами. — Он отсюда выехал. Продал мне квартиру и отбыл. У меня с документами все законно…

— Куда он выехал?

— Не знаю.

— Как же так, купили квартиру, а куда делся хозяин — не поинтересовались?

Носатый снова стал сучить ногами, затопал по крыльцу.

— Разве я должен интересоваться, куда он уезжает?

— Почему нет?

— Я купил. Отдал деньги. Зачем он продал? Куда пошел? Мне дело, да?

— Вы слыхали, что под видом покупки квартир их хозяев убивают, а собственность присваивают? Боюсь, объяснение вам придется давать в другом месте.

— Товарищ милиционер! Я честный покупатель. Сам Лаптев просил никому не говорить, где он теперь живет. Ему это не нравится.

Стремление Лаптева к конспирации вполне вписывалось в тот образ, который складывался из кусочков мозаики, собранных Катричем. Он усилил нажим.

— Собирайтесь, поедем, гражданин…

— Окроперидзе… Нодар Окроперидзе…

— Вот и собирайтесь.

— Хорошо, я скажу. Лаптев переехал к бабе. К сожительнице, так, да? Азнаурская улица, дом четыре…

Дом номер четыре оказался железнодорожным бараком послевоенной постройки. В длинном полутемном коридоре пахло общественным сортиром и кислой капустой. С ночным горшком в руке навстречу Катричу шла женщина в застиранном махровом халате.

— Будьте добры, где живет Лаптев? Женщина остановилась перед Катричем, едва не ткнув ему горшком в грудь.

— Алик Лапоть? Танькин хахаль?

— Именно Алик, — сказал Катрич, старательно отодвигаясь от горшка, чтобы не видеть содержимого и не ощущать его запах.

— Десятая, — бросила женщина, легко вильнула задом и гордо проследовала дальше, неся горшок как ритуальную вазу.

Катрич двинулся по коридору, разглядывая облупленные эмалированные таблички на дверях. У десятой остановился. Постучал согнутым пальцем — громко, как в барабан.

За дверью кто-то тяжело заворочался. Скрипнули половицы, засвистели немазаные петли. Длинный как жердь, заросший многодневной щетиной, пьяный в дугу Лаптев возник в дверях. Он стоял, опираясь раскинутыми руками о косяк.

— Те чо, мужик?

— Лаптев?

— Ну. Те чо?

Катрич уже понял: этот пьяный фитиль не мог быть фигурой, которая совершила профессионально спланированное заказное убийство. Нет и нет!

Сдержать себя Катрич не сумел. Он сгреб Лаптева за грудки, тряхнул и впихнул в комнату. Здесь густо воняло водочным перегаром, закисшим потом, грязными носками. Подтолкнув Лаптева, посадил его на диван, затянутый грязным серым чехлом.

— Где паспорт, Лаптев? Быстро!

Лаптев попытался встать, но пьяный зад не позволил ему это. сделать: он только приподнялся над диваном и брякнулся на прежнее место. Махнул рукой в сторону стула, на котором висел черный мятый пиджак.

— Там.

Мятая красная книжка, затертая грязными руками, свидетельствовала — пьяный владелец документа и есть Альфред Ер-молаевич Лаптев.

Увидев на столе чайник, Катрич взял его и взвесил в руке. Вода в сосуде была. Налил полный стакан, подошел к Лаптеву и с размаху выплеснул ему содержимое в лицо.

Лаптев вытаращил глаза, закрутил нечесаной башкой, зафыркал, отхлебываясь.

— Ты чо, мужик?

Попыток сопротивляться он не предпринимал. Хмель хмелем, а понимал — гость — человек крутой, крепкий.

— Очухался? — спросил Катрич. — Лады. Докладывай: работал на разноске газет?

— Я?! — Лаптев выглядел обалдело. — Да на хрен мне это нужно!

— Почему же числишься распространителем? Лаптев замотал головой, соображая.

— Слушай, шеф, — он протрезвел настолько, что уже считал Катрича каким-то начальником, имевшим право задавать вопросы. -Ты друзьям помогал?, Вот и я помогаю. Подошел мужик. Паспорт потерял. А на работу надо. Я паспорт дал. На полчаса. Разве нельзя на полчаса?

Говори ему теперь «можно» или «нельзя», что изменится?

— Как он выглядел? Или забыл за пьянкой?

— Я?! Шеф, я только и принимаю что по маленькой. От нервов. А помню все.

— Рост?

— Нормальный, шеф. Во, — Лаптев отмерил высоту на своей груди. — До сих.

— Костюм?

— Черный в полоску. Рубашка — голубая.

Катрич скрипнул зубами. Портрет Рубца вырисовывался с определенной точностью. Убийца рассчитал все возможные действия следствия и перекрыл ходы, надежной защитой.

Ничего, кроме точного описания погибшего Рубца, не смогла сообщить Катричу и Надежда Гавриловна Фелидова. Она хорошо помнила мужика, который предложил ей пятьдесят тысяч, если она возьмет отпуск за свой счет, а он за нее поработает и наберет недостающие до стажа дни. Хороший человек — находка для пенсионерки. Взял на себя ее заботь! да еще заплатил.

Судя по описанию, Фелидову временно подменял господин Рубец, которому в его нынешнем состоянии никто не мог предъявить никаких претензий.

Поздно вечером Катрич позвонил Рыжову домой.

— Можете открутить мне голову, Иван Васильевич. У меня по нулям.

— Отдыхай, — успокоил его Рыжов. — Завтра поговорим. Завтра им встретиться не удалось. Часов в семь утра Рыжова потревожил звонок Катрича.

— Иван Васильевич, зря вы вчера не открутили мне башку. Сегодня я у вас не появлюсь.

— Что такое? — Рыжова встревожил тон, которым произнес сообщение Катрич.

— Жорку убили. Брата.

— Лекарева?!

— Да, его. Выезжаю в Рогозинскую.

— Это случилось там?

— Да.

ЛЕКАРЕВ

Вообще-то трагедия произошла не в станице Рогозинской, а на Черноморском шоссе, у развилки, откуда дорога шла в дачный поселок Никандровку.

Патрульная милицейская машина, возвращавшаяся в город, остановилась на обочине шоссе возле лесопосадки. Лейтенант Лекарев вылез наружу и неторопливо направился в кустики. Сидевший за рулем капитан Виктор Денисов, заводной добрый малый, также выбрался на воздух, достал сигарету. Несколько раз щелкнул зажигалкой, но огонек не загорелся — кончился газ.

Со стороны Никандровки шла машина, освещая дорогу ближним светом.

Денисов поднял руку. Не может быть, чтобы у ехавших не нашлось огонька.

Машина притормозила и остановилась метрах в двух от милиционера. Хлопнула дверца. С водительского места на асфальт выбрался щуплый узкоплечий мужчина. Лениво потянулся — все же как-никак близилось утро — и спросил:

— Инспектор, в чем дело?

Денисов собирался сказать: «Огоньку не найдется, ребята?» — но не успел. Стекло задней двери приспустилось, и из салона выплеснулось пламя пистолетного выстрела.

Пуля ударила Денисова в грудь. Он взмахнул руками, опрокинулся на спину и рухнул на бетонку. Сигарета, которую он держал в руке, откатилась под колесо «волги» цвета «белая ночь».

— Эй, что там? — крикнул Лекарев, выбираясь из кустов. Звука выстрела он не слышал. Его надежно погасил глушитель. До него донесся только звук падения тела.

Круто повернувшись на голос, стрелок пустил пулю в Лека-рева. Отлично целил бандит. Желтая вспышка огня на миг осветила лицо стрелявшего. От удара в правое плечо Лекарев потерял равновесие и упал спиной в кусты, из-за которых только что вышел.

Падая, он машинально скользнул взглядом по номерной табличке машины, которую тускло подсвечивала лампочка. В память с удивительной отчетливостью врезались цифры номера:

К 33— 63 ПД.

— Добей, — приказал глухой голос из машины. Водитель выстрелил в голову Денисова, махнул рукой.

— Второй так подохнет.

Он убрал пистолет под пиджак, сел за руль и дал газу.

Лекарев не терял сознания ни на миг. Летел вниз спиной, сбитый сильным ударом, и видел звезды над головой. Ударился затылком о землю и вскрикнул от боли. Раненое плечо онемело, и он почти не ощущал его.

Лекарев попытался встать, и тут его настиг приступ слабости. Голова закружилась, в глазах поплыли черные мухи, звезды стали двоиться. Лекарев провалился в глухую тишину…

Очнулся довольно быстро. Открыл глаза, не в силах вспомнить, что с ним произошло. Пытался подняться, но в глазах опять все поплыло. Тогда Лекарев перевернулся на живот и пополз. Ладони царапала каменистая земля. По лицу стегали гибкие прутья кустарника.

Временами, теряя сознание, Лекарев проваливался в темноту. В такие мгновения он переставал ощущать боль, не видел ничего вокруг себя. Очнувшись, с удивлением замечал, что, даже уплывая в пустоту, он не оставался на месте, а продолжал двигаться. Извиваясь, словно слепой червяк, Лекарев лез по земле вперед, не видя цели, не зная направления. Один раз отключился на бугре, с высоты которого в зыбком тумане вдруг увидел очертания дома, стоявшего невдалеке. И тут же вырубился, забыв обо всем, потеряв чувство времени и пространства.

Когда на волне острой боли он снова пришел в себя, то понял, что лежит в кустах перед самым домом. По запаху, который источали листья, догадался, что заполз в смородину.

Полежав немного, Лекарев оттолкнулся руками от земли и отполз от куста. Вскоре он попал на дорожку, выложенную бетонными плитками. Дорожка вела к дому. Ползти по ней стало легче.

Работая локтями, Лекарев добрался до крыльца. Правая рука безжизненно тащилась за ним, впервые в жизни не помогая, а мешая двигаться.

В доме стояла тишина. Хозяева еще спали. Воскресный день не располагал дачников к раннему пробуждению.

— Преодолевая усиливавшуюся слабость, подолгу отдыхая, Лекарев забрался по ступеням крыльца вверх. Дотянулся до двери и постучал. Стук вышел робким, еле слышным.

Часто дыша открытым ртом, как пес в жаркий день, Лекарев подогнул правую ногу и снял ботинок. Кожаным каблуком, к которому он недавно приколотил вырезанные из консервной банки подковки, стал лупить по филенке. Теперь звук получился громкий, будто в дверь били молотком.

Внутри дома что-то зашевелилось. К двери прошлепали босые ноги. Изнутри раздался полный угрозы мужской голос:

— Ты все еще здесь, поганец?! Убирайся, тебе было. сказано, убирайся! Пошел вон, скотина! Чтоб я тебя, гад, больше не слышал!

— Помогите! — простонал Лекарев. Голос звучал слабо, неуверенно и вряд ли его было слышно за дверью. И вдруг из дома раздалось:

— Я те помогу! Я те помогу! Повадился, гад! Покою не дает! Кого имел в виду хозяин, Лекарев не знал. Он лишь стал лупить ботинком по двери с новой силой. И тогда она с грохотом распахнулась. На пороге стоял хозяин в синих широких трусах, в белой майке с большим вырезом, в тапочках на босу ногу, с ружьем-двустволкой в руках. Трудно сказать, что он намеревался сделать, хватаясь за оружие, какую битву и с кем собирался вести.

Увидев на крыльце милиционера в форме, след крови, протянувшийся по дорожке до самой двери, хозяин на мгновение растерялся. Он не знал, с чего начать.

Милиционер лежал на крыльце, уцепившись пальцами за выступ порога. Кровь запятнала деревянные ступени, еще вчера добела выскобленные ножом и вымытые женой хозяина — Муравьева Петра Петровича. Милиционер был жив. Муравьев видел, что спина его движется в такт дьианию, а пальцы конвульсивно вздрагивают.

Было очевидно, что милиционера пытались убить. Его мундир на спине густо напитался кровью. На правом плече виднелось отверстие, из которого торчали клочья рубахи.

— Е-мое! — охнул Муравьев, нисколько не обрадованный тем, что увидел, и крепко задумался, что ему при таких обстоятельствах делать. Придя в себя от первого потрясения, он закричал внутрь дома: — Лариска! Звони в больницу! Быстро!

К счастью Лекарева, в домике Муравьева, одного из дачников, имелся телефон. Хотя и спаренный с номером налогового инспектора Занина, но все же собственный. Такое преимущество Муравьева перед другими дачниками объяснялось просто: он был бухгалтером узла связи и телефонизация дачных участков стала его заслугой.

Спустя полчаса после вызова местная «скорая» доставила Лекарева в центральную районную больницу станицы Рогозин-ской. Как и повсюду, порядки здесь зависели от главного врача, а им был кандидат медицинских наук Николай Николаевич Щетинин, хирург, приближавшийся к пенсионному возрасту. Светило придонской медицины практиковал не в городе, а на периферии, поскольку его отношения с областными вождями не сложились.

Щетинин не был бескорыстным врачом и не хотел этого скрывать. Он считал, что труд и нервы, растраченные хирургом, должны хорошо оплачиваться. Поэтому блестящий проктолог ни одной операции на прямой кишке не делал бесплатно. В Рогозинскую из Придонска он переехал после дисциплинарного взыскания, которое ему объявили медицинские власти за нарушение принципа безвозмездной социалистической лечебы. И сразу в станицу потянулись страждущие и мучимые геморроями пациенты. Щетинин снова оперировал, заранее и в открытую предупреждая больных:

— Простите, но канализацию я ремонтирую только за деньги. На строптивого хирурга продолжали катать жалобы, возникло судебное дело. Но когда оно, прошнурованное и скрепленное печатями, дошло до областного прокурора, тот взял толстую папку под мышку и лично отправился в Рогозинскую.

— Николай Николаевич, изнемогаю! Замучил окаянный геморрой!

— Почечуй, — поправил его хирург, в свою очередь замученный следователями, — так будет по-русски. Можете более народно: разруха в сраце…

— Какая разница? — спросил прокурор.

— Никакой, но мне приятней, когда со мной говорят по-русски.

— Вы шутите, а мне хоть помирай, — взмолился прокурор.

— Простите, уважаемый, канализацию я ремонтирую за деньги. Бесплатно копаться в задницах, даже если они руководящие, в том числе прокурорские, мне не очень приятно…

Так Щетинин отстоял принцип, который позже стал законным в отношениях врачей и пациентов.

Взяв под свою опеку районную больницу, Щетинин вложил в нее немало собственных средств, заработанных операциями, и превратил среднее лечебное заведение в хорошую, работающую на современном уровне клинику. Здесь все знали свое место, делали свое дело без подсказок и понуканий.

Получив срочный вызов, Щетинин уже через пять минут был в больнице. Он вошел в операционную быстрым шагом, на ходу поправляя зеленый халат.

— Что у нас? — спросил он сестру, стоявшую у стола, на котором лежал пострадавший.

— Огнестрельное сквозное ранение. Правое плечо. Большая потеря крови.

Щетинин требовал от врачей и сестер лаконичных оценок и сумел добиться успеха.

— Кто он?

Подошла старшая операционная сестра, молодая невысокая женщина с розовыми щеками и голубыми ясными глазами.

— Милиционер. Двадцать шесть лет. Фамилия Лекарев. Группа крови — нулевая…

Сестра докладывала внешне спокойно, но Щетинин чувствовал — волнуется. В их глуши, еще только догонявшей города, огнестрельное ранение все еще оставалось событием из ряда вон выходящим. На стол хирурга здесь чаще попадали залетные лихачи, врывавшиеся в инвалидность на мощных моторах своих иномарок. Одного из них Щетинин собирал по частям, когда в операционную ввалились два крутоплечих громилы — спортсмены-телохранители пострадавшего.

— Смотри, лепила! — заорал один из них на Щетинина. — Чтобы шеф был здоров, как раньше!

Он сделал шаг, пытаясь приблизиться к операционному столу.

— Пошел вон, мерзавец! — заорал Щетинин. — И мотайте оба на место, где ваш бай рассыпался на части. Поищите пенис. Пока что его в комплекте нет.

— Что поискать? — не понял мускулистыми мозгами спортсмен.

— Пошел вон! — снова рявкнул Щетинин. — Спроси на выходе у грузчиков. Они тебе объяснят, что искать… Лекарев уже был готов к операции.

— Наркоз! — приказал Щетинин анестезиологу и подошел к операционному столу.

Сквозь туман Лекарев видел склонившееся к нему лицо врача, сквозь вату слышал слова. И вдруг все поплыло, все ушло.

Рухнув в мягкую обволакивающую тьму, Лекарев чувствовал, что он жив, но непонятно почему оказался вдруг в мрачном туннеле, выход из которого маячил вдали, мерцая небольшим светлым пятном. Тело было невесомым, оно ни на что не опиралось и свободно плавало в пустоте. Это казалось очень удобным и приятным. Неведомая сила, вопреки желаниям Лекарева, подтолкнула его вперед, и он неожиданно оказался вчертогах. Иного определения ни в тот миг, ни позже, когда он вспоминал о случившемся, Лекарев подобрать не мог.

То был огромный, блистающий хрусталем сводчатый зал, купол которого, подпертый золотистыми колоннами, терялся в невидимой выси. Сверху струился рубиново-красный свет, густой, сладковатый, как дорогое вино. Его струи лились, обтекая Лекарева, и он ощущал запах — пряный, ласкающий обоняние.

Невесомое тело Лекарева свободно, будто на огромных качелях, раскачивалось в пространстве чертогов. Он не сидел, не стоял и даже не лежал. Он просто присутствовал там, не зная, в каком положении находится. Размахи качания были огромны, от них захватывало дух. Отброшенный сильным качем, Лекарев возвращался в темноту теплого, дурманящего туннеля, откуда незадолго до того он вырывался в радостный мир. В какой-то предельной точке мах терял силу, и со все убыстряющейся скоростью'Лекарева выбрасывало под своды, сверкающие хрусталем. Он неудержимо приближался к ослепительно белому свету.

Всякий раз, когда он летел, Лекарев начинал чувствовать, как его руки и ноги наливались тяжестью, а дыхание становилось частым, одышечным. Это убивало ощущение освобожденное™ от тела, и махи вперед, к свету, становились мучительными. Однако качели продолжали движение. У источника белого света инерция ослабевала и невесомое тело вновь летело через рубиново-золотистый кристаллический блеск чертогов к жерлу мрачного туннеля, в темень успокоительного беспамятства.

Так продолжалось бесконечное число раз. Пока один из сильных махов не выбросил Лекарева в ослепительно белый мир. Он сразу ощутил себя тяжелым, неподвижным, как мокрая колода, выброшенная прибоем на берег. Тело наполняла ле-ностная истома, и острая боль обжигала нервы. Лекарев вдруг услышал, как его зовут:

— Лекарев, Лекарев, очнитесь! Уже пора! Просыпайтесь, Лекарев!

Он открыл глаза и увидел лицо склонившейся над ним женщины. Она легкими движениями трепала его по щекам.

Сладостное ощущение качания ушло, пропало. Тело, переполненное болью и тяжестью, голова, полная хмельного дурмана, просили покоя и отдыха.

— Да отстаньте вы, — хотел сказать Лекарев. И вдруг понял: язык ему неподвластен. Толстый, неуклюжий, он еле ворочался в пересохшем рту, и вместо слов получалось нечто нечленораздельное, мычащее.

— Вы проснулись? — спросила женщина, и Лекарев увидел ее белый халат.

— Пы-ыт, — сумел выдавить непослушным языком первый похожий на что-то звук.

— Пить вам сейчас дадут. Просыпайтесь. Открывайте глаза. Острота зрения возвращалась постепенно, и лицо женщины показалось Лекареву страшно знакомым. Он попытался ей улыбнуться, как улыбаются при встрече с людьми близкими, но мышцы лица не слушались, губы скривились в брезгливой гримасе.

— Пейте, — сказала женщина, поднося к его рту носик фарфоровой поильницы.

Он жадно глотнул кисловатую воду и бессильно закрыл глаза.

Где он видел эту женщину? Где? Почему она кажется ему такой знакомой?

И память вдруг с отчетливой фотографичностью вернула его в недавнее прошлое. К началу лета. К дню, когда ему предстояло дежурить в злачном месте Придонска — в новоявленном казино, где, по данным правоохранительных органов, должна была состояться кровавая разборка между членами двух криминальных кланов.

Лекарев не очень любил условности цивилизации — строгий костюм, галстук, тугой воротничок, сжимающий горло обручем. Но в тот день ему — кровь из носу — предстояло блюсти все предписания этикета: без галстука (без «гаврилки», как говорил Лекарев) и костюма в казино «Рояль» не пускали. Устроители старались поддерживать марку своего заведения на уровне лучших игорных домов Европы. Поэтому для тех, кто оказывался у казино в джинсовых брюках и грязных майках с надписями вроде «Чикаго буллз», существовала «дежурная» одежка. Ее выдавали страждущим за почасовую оплату и солидный залог. «Дежурные» пиджаки побывали на плечах всей придонской при-блатненной шушеры, посещавшей «Рояль» в надежде сорвать куш, но ничего, кроме возможности похвастаться: «Я играл в „Рояле“, — оттуда не выносившей.

Надевать на себя вещи «второй носки» Лекарев не имел обыкновения.

Критически осмотрев свой гардероб, состоявший из двух костюмов, он выбрал черный габардиновый, приобретенный еще в то время, по тем еще ценам — за двести двадцать пять рублей. На майку надел бронежилет «казак» модели 5 СС третьего класса защиты. Выбирая эту кольчужку, он в свое время исходил из того, что она оснащена панелями из броневой авиационной стали и демпфирующим подслоем, которые надежно защищали от ударов ножом и выстрелов из любых пистолетов — от малокалиберного «марголина» до девятимиллиметрового «парабеллума».

Из трех парадных рубашек — терракотовой, белой и голубой — он выбрал вторую и надел поверх бронежилета. Красный галстук с черными диагональными полосами повязал мощным широким узлом. Расчесал на пробор непослушные буйные волосы — зависть всех быстро лысевших приятелей. Постоял перед зеркалом, примеряя улыбку, наиболее подходившую к случаю. Добившись нужного по замыслу растяжения губ, остался доволен. Теперь он мог выдавать себя за кого угодно, начиная от.заурядного коммерсанта, содержащего в подвале железнодорожного вокзала секс-шоп «Интим», до залетного рэкетира, решившего просадить в рулетку изъятые у лохов баксы.

Ровно без четверти шесть Лекарев вышел из дома. До центра решил пройти пешком — слегка размяться перед ночью, которую предстояло провести в закрытом помещении.

Лекарев ни сном ни духом не ведал, что в то же время навстречу ему шагала девушка Фрося.

Как ни странно, но красивых и звучных имен в обиходе русского народа остается все меньше и меньше. На слуху несколько вариантов, кочующих по городам и весям. От Эдика до Альфреда. Обиднее всего, что люди утрачивают и понимание того, какой исконный смысл несут в себе те или иные имена, в том числе ласкательные и уменьшительные.

Девушку на зависть эпохе Эдиков и Эльвир звали звучно — Ефросиньей, Фросей.

Фрося Синичкина. Девочка-птичка. Кто в ее роду звался Синичкой и положил начало фамилии, родные не помнили, но она пришлась в самую пору Фросе — маленькой, веселой и доверчивой щебетунье.

Окончив медицинское училище в Придонске и получив квалификацию медсестры, Фрося вернулась в родную станицу Ро-гозинскую и получила работу в районной больнице.

В город Фрося приезжала с охотой. Придонск был для нее своим, знакомым. Он не оглушал ее шумом и суетой, как некоторых других провинциалов. Не пугал длиной автобусных и трамвайных маршрутов. Она прекрасно знала, как, не совершая огромных концов, найти товар и купить его подешевле.

В последний день пребывания в городе Фрося отправилась на автовокзал, чтобы приобрести билет на автобус, вечером уходивший в Рогозинскую. Она чувствовала себя легко и радостно, шла быстрым шагом, беспечно глядела по сторонам и помахивала полупустой хозяйственной сумкой. По Арнаутской улице за свою городскую жизнь Фрося ходила не раз, хорошо знала, что за серым домом находится булочная, за ней — кафетерий, еще дальше — сквер,-который местные жители почему-то называли «стометровкой».

Фрося никогда не боялась города, не беспокоилась о своей безопасности. Это было отрыжкой ушедших в прошлое времен, но она еще не до конца осознавала реалии новой жизни. Ей казалось глупым, чтобы кто-то мог угрожать простой медсестре, месячная зарплата которой не превышала недельного сбора бомжа-попрошайки.

— Слушай, ты, телка! — Свистящий шепот раздался, когда Фрося проходила мимо дворовой арки большого серого дома.

Грубая рука схватила ее за плечо и втянула в темный провал подворотни. — Вынай деньги, сука!

В голосе не было угрозы. Грабитель просто требовал своего, зная, что отказа не последует.

— Нету, — сказала Фрося, понимая, что потеря двадцати тысяч, лежавших на дне сумки, лишала ее шансов вовремя уехать домой. — Нету у меня денег.

Из мрака подворотни вперед выдвинулась еще одна фигура — невысокий, коренастый парень в грязном камуфляже, с перекошенным злобой лицом. Он выбросил руку вперед, и нож, зажатый в кулаке, выстрелил блестящее узкое лезвие.

— Порежу, падаль! — заходясь в истерике, захрипел бандит и сделал пугающее движение ножом.

К собственному удивлению, Фрося не застыла от испуга. На нее накатил прилив жгучей злобы.

— Помоги-и-те! — закричала она звонким молодым голосом и ударила бандита, замахнувшегося ножом, сумкой в лицо. Тот от неожиданности отшатнулся, ткнулся спиной в стену и грязно выругался. Второй, державший девушку за руку, пытался зажать ей рот свободной рукой, но Фрося с размаху ударила его коленом в промежность и выскочила из арки на тротуар.

Выбегая, столкнулась с крепким на вид и нарядно одетым мужчиной. Из-под копны темных волос холодными острыми глазами он оглядел улицу, все понял и прижал девушку левой рукой к себе. Спросил негромко:

— Обижают? Эти двое?

Обоим налетчикам повернуться бы и драпать унося ноги через проходные дворы, которыми они вышли на место разбоя, но бандитская мораль не позволяла этого сделать. Нападающих должны бояться не только те, на кого они налетели, решили ограбить, но и те, кто вдруг воспылал рыцарскими чувствами, желая помочь попавшим в беду.

Перестань грабители поддерживать страх во всех, с кем встречаются, люди начнут заступаться друг за друга. И что за порядки воцарятся тогда? Никого не ограбишь, не оберешь в городе, где даже милиция не спешит откликаться на призыв: «Помогите!»

Двое выступили из тени плечом к плечу.

Лекарев мгновенно оценил обстановку и отодвинул Фросю за себя. То, что противники не слезают с иглы, у него не вызывало сомнений. Оба еще достаточно сильны, но реакция наркоманов не может идти сравнение с реакцией тренированного борца и спортсмена.

Сейчас был наиболее опасен тот, что справа. У него нож, он демонстративно им помахивал, не позволяя угадать, куда нанесет удар.

Лекарев сделал резкий шаг в его сторону, и бандит был вынужден выбросить руку с ножом вперед. Лекарев без задержки с поворотом влево ушел от прямого удара, правой ногой подсек нападавшего, и, когда тот стал заваливаться на бок, двумя руками перехватил предплечье руки, державшей нож. Перехватил, сдавил, рванул на себя и повернул вокруг оси. В тишине под аркой раздался сухой отвратительный треск искалеченного плечевого сустава.

Второй бандит, ошеломленный происшедшим, выхватил из кармана металлический стержень, похожий на авторучку. Несмотря на полумрак арки, Лекарев понял — это стреляющее устройство самодельного изготовления. Отступать было поздно. И он принял выстрел грудью. Удар был сильным. На мгновение перехватило дыхание и заныло сердце. Устояв на ногах, Лекарев тяжело вздохнул, приходя в себя, и тихо спросил:

— Ну что? Что мне с тобой теперь делать?

Алкай Вавилов, мариец, крутой парень из Йошкар-Олы, решивший пошуровать по просторам России, онемел от изумления и страха. Он для пробы пробивал из своего оружия дюймовую доску и вдруг… Был выстрел, нормальный, без всякой осечки и… ничего. Мужик стоит, будто ничего не случилось.

— Ты продырявил мне пиджак, — сокрушенно сказал Лекарев. — Ах, поганец!

Он жестким захватом вцепился Алкаю в шею, повернул лицом к стене, вывернул руку, из которой выпал ненужный, отстрелявший свое стержень. Упер ладонь в кирпичный выступ стены арки и ударил по пальцам ребром ладони. Это бьыо жестоко, но сдержать себя Лекарев не мог.

Теряя сознание, Алкай осел на асфальт.

Лекарев обшарил карманы изуродованных и униженных им грабителей: что может быть позорней, чем оказаться жертвой того, кого они решили раздербанить нахрапом. Вынул два ло-патника — бумажники с деньгами и документами. Просмотрел паспорта.

Тот, кому он сломал плечевой сустав, по документам был Сергеем Грязновым из Нижнего Новгорода. Того, который стрелял, звали Алкаем Вавиловым и был он из Йошкар-Олы, которая в бурном потоке переименований так и не рискнула вернуть себе название Царево-Кокшайска.

Сунув документы в карман, подобрав оброненный Грязно-вым нож и отстрелявший стержень, Лекарев посмотрел на грабителей и бросил бумажники к их ногам.

— Паспорта можете получить на вокзале, в восьмом отделении. Инвалидность придется оформлять по месту жительства.

Сказал жестко, без малейшего чувства сострадания или жалости. Прошло время, когда он мог сочувствовать подобным типам. Вера в возможность исправления уступила место твердому знанию, что пошедшего на преступление бандита нельзя перевоспитать, заточив в тюрьму.

Фрося, услыхавшая выстрел, замерла в шоке. Ей хотелось убежать, но она не могла сдвинуться с места — не слушались ноги. Она никак не могла понять, почему этот большой и сильный человек, вставший на ее защиту, не рухнул, когда ему выстрелили в грудь. Девушка ясно слышала звук выстрела, видела вспышку огня под аркой.

Лекарев проводил ее до автовокзала, оставив о себе двойственное впечатление. Самостоятельная в суждениях и оценках действительности, Фрося понимала, что, с одной стороны, этот смелый мужчина спас ее от двух поганцев. Они, уверенные в численном превосходстве и силе, ни на миг не задумались над тем, пускать в ход оружие против ее заступника или нет. И они его применили. С другой стороны, она не могла забыть, с какой яростью бросился в бой се избавитель, как он был безжалостен. Ее особенно поразило его лицо — спокойное, бесстрастное, а если точнее — равнодушное. Он не мог не знать о грозившей ему опасности, но она не заметила даже тени испуга в его глазах, осторожности в действиях. Он, конечно же, заранее знал, во что превратят подонков его боевые, полные ненависти и силы удары, но он не сделал ничего, чтобы ослабить поражающую мощь своих кулаков. И опять же, когда оба нападавших, изуродованные и поломанные, валялись у его ног, она не обнаружила в избавителе ни мстительной радости, ни желания добить, доломать побежденных, ни угрызений совести оттого, что только что им было сделано.

Потом, когда они шли к автостанции, Фрося видела, как ее спутник" улыбался, шутил, советовал ей, чтобьюна поскорее забыла о случившемся, выкинула из головы все, что могло ей напомнить о бандитах. В жизни и без того много гадостей, говорил он.

При этом Фрося не заметила даже доли рисовки или лицемерия в его голосе и поведении. Он сделал достаточно жестокое и опасное дело — она видела дыру на его пиджаке, пробитую пулей, — и тут же отключился от переживаний, забыл о них. Когда он спросил: «Обижают? Эти двое?» — его голос был совершенно спокоен и чувствовалось, что он не собирается превращать инцидент в схватку, так что все могло обойтись без суровых последствий. Для этого нападавшим стоило лишь отступить и уйти в темноту арки. Но грабители не поняли и потому не приняли предлагавшегося им компромисса.

Тогда в один миг ее защитник превратился в разъяренного, жестокого и безжалостного бойца, который способен сокрушить все, что в той или иной мере могло противостоять ему.

Неужели в ярости он не может сдерживать своих действий, руководить поступками? Нет, она сразу же отвергла подобную мысль. Не было сомнений, что он в состоянии четко контролировать чувства и действия, переходя из одного состояния в другое мгновенно, без особых усилий, если этого требуют обстоятельства. Она вспомнила, как, сокрушив и разметав нападавших, он спросил одного из них: «Ну что теперь с тобой делать?» И в голосе его не было ни злости, ни мстительности. Лишь в тот момент, когда он осматривал дыру в пиджаке, пробитом пулей, она уловила в его голосе огорчение.

— А ведь зашивать придется, — сказал он с досадой. Но когда она спросила, не ранен ли он, ее избавитель негромко засмеялся:

— Да нет, милая. Уходя из дома, я надел бронеботинки…

Она не поняла смысла шутки, но решила, что расспрашивать его не стоит.

От Придонска до Рогозинской рейсовый «икарус» шел около часа. Сев в автобус, Фрося не могла отрешиться от мыслей о происшедшем. Стараясь понять себя, она вдруг обнаружила, что и ей присуща неоднозначность, двойственность чувств. Как медик, как женщина, привыкшая сострадать чужим болям, она ясно представляла, сколько мучений еще предстоит перенести бандитам в период лечения. Да и найдется ли такой хирург, который вправит руку, вылечит плечевой сустав одному и соберет фаланги пальцев другому?

Она сочувствовала пострадавшим, и в то же время ее не оставляла злорадная мысль: «Так им и надо!»

В самом деле, вступая на путь грабежа, самый тупой бандит должен учитывать возможность отпора. Не подумали, не учли? Значит, заслужили то, что получили.

Своего спасителя Фрося узнала сразу. Но лишь здесь, в больнице, ей стала известна его фамилия. Тогда, в Придонске, на вопрос, как его зовут, он ответил: «Жора», явно рассчитывая на то, что так она его не станет называть. И вот теперь, когда «Жора» — Георгий Лекарев, лейтенант милиции, — лежал перед ней беспомощно-слабым от потери крови и страшной раны в плече, она снова вспомнила о его жестокости, которую когда-то пыталась осуждать. Но сказать, глядя на лейтенанта: «Так тебе и надо!» — она уже не могла.

Ей открылась парадоксальная истина, которая многое объясняла. Разве может человек сохранять в себе баланс доброты и жестокости при любых обстоятельствах, если каждый день, каждый час его жизни сопряжен с возможностью получить пулю в лоб или стать свидетелем смерти товарища? Ведь был застрелен и тут же умер напарник Лекарева, а сам он тяжело ранен. Можно ли после этого требовать от Жоры, чтобы он, встретив бандита с оружием в руках, обошелся с ним как с неразумным ребенком, шлепнул его по попе и сказал: «Ай-ай-ай, нехорошо!»

Похлопывая Лекарева по щекам, чтобы привести его в чувство, Фрося испытывала странное, ранее незнакомое си ощущение. Что-то теплое, согревающее душу наполнило все ее существо, и вокруг стало светлее…

Вспомнив, где он видел девушку, склонившуюся над ним, Лекарев все же решил узнать, она это или не она.

— Как вас зовут? — спросил он с трудом.

— Фрося, — ответила она, и румянец вспыхнул на нежных щеках.

— Я вас знаю…

Да, он ее знал. Тогда, в городе, она не произвела на него особого впечатления: обычная растерянная девчушка, которую пытались ограбить. В той ситуации Лекарев готов был помочь любому человеку, окажись он под ножом бандита. И все же, вернувшись домой, заглянул в словарь, чтобы выяснить, что за имя — Фрося, — звучавшее немного по-деревенски. К своему удивлению, он узнал, что Эфросина — Радостная — имя одной из древнегреческих граций. В Италии имя звучит как Эуфрози-на, в Германии — Ойфрозине, в Англии — Юфросине. А в станице Рогозинской это имя носила веселая девушка Фрося.

И вот встреча. «Радостная» была рядом, а он не радовался.

За окном ветер раскачивал ветви старого каштана. Свет, проникая с улицы в окно, рассеивался на полу желтыми пятнами. Ритмичное движение этих пятен вызывало в памяти Лекаре-ва мерные есенинские строки:

Этой грусти теперь не рассыпать Звонким смехом далеких лет. Отцвела моя белая липа, Отзвенел соловьиный рассвет…

Ничего у него еще не отцвело, не отзвенело, а сердце заходилось острой жалостью к самому себе, к незадавшейся жизни, в которой он уже терял и продолжает терять товарищей. В носу щемило, как бывало в детстве, когда хотелось плакать. И вдруг он понял, что причиной этой щемящей грусти прежде всего была молоденькая смешливая хохотушка Фрося…

Плохие новости летают, хорошие — ползают. Кто первым сумел приметить это, сказать трудно, но Катрич давно проверил истину на себе.

Очередной неприятностью, от которой у него буквально подкосились ноги, стало сообщение об убийстве Жоры Лекаре-ва. В пять сорок пять, ровно за пятнадцать минут до времени, когда Катрич вставал, ему позвонил дежурный по городу. Это совсем не входило в его обязанности, но майор милиции Горохов был старым приятелем Катрича и знал, что Лекарев его двоюродный брат.

Не вставая с постели, Катрич поднял трубку стоявшего на полу, в изголовье кровати аппарата. Выслушал сообщение и, ошарашенный им, остался лежать в постели.

Человек убит. Это значит, хоть вскакивай, хоть беги, чтобы побыстрее оказаться рядом, все равно ничто уже не изменится.

В обычные дни Катрич, едва открыв глаза, вскакивал с кровати. Он не позволял себе лишней минуты поваляться под одеялом ни в праздники, ни в будни. Полусонное лежание в кровати, как он убедился, не столько дарит отдых, сколько вливает в тело тягучую леность и нагоняет липкую дремоту. Оба этих состояния Катрич терпеть не мог. Встав и надев кроссовки, он брал со стола стакан холодной воды, налитой еще с вечера, выпивал его и выходил из дому. Зимой и летом, в дождь и зной он делал пятикилометровую пробежку по набережной. Вернувшись, включал холодный душ, становился под колючие струи, больно секшие тело. Приятных ощущений он при этом не испытывал и с удовольствием бросил бы эту процедуру к чертовой матери, если бы не верил, что она нужна и даже полезна.

Растирая плечи и грудь руками, постанывая от испытываемых мучений, он нетерпеливо ждал, когда звонок таймера, определявший конец процедуры, позволит ему выскочить из-под струи воды. Ощущение легкости и тепла возникало сразу после того, как он вытирался махровым полотенцем. И это в какой-то мере компенсировало перенесенные неудобства. Ко всему Кат-рич никогда не знал простуды. Должно быть, грипп не любит тех, кто купается в холодной воде.

Потом наступал черед бритья. Китайским помазком из хорькового волоса Катрич взбивал пену прямо на куске туалетного сандалового мыла, купленного специально для бритья. Густо намыливал пеной щеки и с наслаждением сбривал щетину бритвой «Шик», которую в свое время приобрел за тринадцать рублей вместе с набором лезвий. «Жиллетт», который «настоящим мужчинам» навязывала реклама, он не покупал и покупать не собирался из принципа. Катрич был убежден, что настоящий мужчина должен быть самостоятельным в выборе, не идти на поводу у тех, кто навязывает свою продукцию. Больше того, он взял за правило не пробовать продукты и не приобретать вещи, которые особенно усердно рекламировали продавцы и товаропроизводители.

Катрич был до крайности консервативен в привычках. Любая необходимость отступать от заведенных и постоянно соблюдаемых правил портила ему настроение.

Этот день был испорчен с раннего утра. Не делая пробежки, не принимая душа, даже не бреясь, Катрич сел на телефон. Около семи часов он выдал последний звонок Рыжову и завел свой старенький «запорожец», на котором перестал ездить, когда горючее стало не по карману.

На месте ночного происшествия уже работала оперативная группа — следователь прокуратуры Савельев и несколько милиционеров, которых Катрич не знал.

Ничего нового на шоссе Савельев не увидел. Картина для последнего времени была типичной: убит милиционер, находившийся, как говорят, «при исполнении». Он лежал на асфальте, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны, как распятый на земле Христос. Ничто не подсказывало, что здесь произошло в действительности. Кобура Денисова была расстегнута, пистолет Макарова из нее исчез. В нагрудном кармане лежало никем не тронутое удостоверение личности. В брючном кармане — смятая пачка сигарет «Ява», в которой оставалось две сигареты. Еще одна, нераскуренная, лежала рядом с убитым, расплющенная колесом автомобиля.

Денисов был убит выстрелом в лицо с близкого расстояния. Пуля раздробила ему челюсть и застряла в голове, не пробив затылочной кости черепа.

Служебная машина с крупными буквами «МИЛИЦИЯ» на бортах стояла в десяти метрах от трупа. Напарника Денисова на шоссе не нашли. Передняя дверца машины была распахнута, возле нее на асфальте виднелась запекшаяся кровь. За кюветом удалось обнаружить следы волочения. Густая, давно не кошенная трава и бурьян были примяты, и след просматривался до скошенного поля. Дальше что-либо увидеть не представлялось возможным.

Исчезновение трупа выглядело довольно странно. Зачем преступникам потребовалось тащить убитого милиционера в поле, Савельев представить не мог.

— Собаку бы сюда, — сказал сержант Царьков, недавно выпущенный из милицейской школы, — нам рассказывали, что собака…

— Это точно, — согласился Савельев и стал закуривать, загораживая ладонями спичку от ветра. — Знал я двух собак: Джульбарса и Мухтара. Увы, Царьков, обоих в «кине». Давай уж будем пахать сами…

Судьба Лекарева выяснилась достаточно быстро. Пока Щетинин делал раненому операцию, дежурный врач позвонил в отделение милиции. В больницу, несмотря на неурочный час, тут же прикатил сам начальник отделения майор Сонин. Его неожиданно подняли с постели. Он не успел побриться, и на щеках медью светилась суточная щетина.

Хирург пил чай. Сонин вошел в его кабинет энергичным начальственным шагом.

— Доброе утро, Николай Николаевич.

— Кому доброе, кому и нет…

— Он еще жив? — спросил Сонин осторожно, чтобы не сглазить.

— Почемуеще? Скорее уже.

— Это точно?

— Как то, Что вы сегодня не брились. Сонин сделал вид, что укол его не задел.

— Больного отправите в город.

Сонину не терпелось избавиться от раненого. Он знал, что областное управление обязательно направит в Рогозинскую своих сыскарей, последуют вопросы, возникнет недовольство и, не дай Бог, раненый помрет. Неприятности усугубятся. Неужели врач этого не понимает? Зачем ему записывать труп на свой счет?

— Я могу прислать машину. — Сонин настойчиво предлагал свои услуги. — Приедет быстро.

Щетинин аппетитно прихлебывал чай из стакана.

— Вы бы лучше поехали на место происшествия. В больнице мы разберемся без милиции.

Сонин беззлобно, чтобы отвести душу, матюкнулся и вышел. И таланты, и крутость Щетинина в своей епархии были хорошо известны, и спорить с хирургом Сонин не стал — бессмысленно.

Он приехал на место происшествия, когда там уже работали следователи из города.

— Какая оперативность, майор! — увидев начальника местной милиции, язвительно сказал Савельев и бросил взгляд на часы. — Может, расскажете нам, что здесь произошло?

Сонин проглотил обиду и сделал виноватое лицо. От неприятного разговора его спасло появление серенького «жопарожца», как он сам называл эту породу машин. Не доезжая до места, где собрались милиционеры, «жопарожец» остановился. Хлопнула дверца, и, тяжело согнувшись, из машины на обочину выбрался мужчина огромного роста. Выпрямился, расправил плечи. Огляделся.

Сонин внимательно осмотрел приехавшего. Легкого спортивного покроя куртка, застегнутая молнией до горла, жокейская шапочка с пластмассовым зеленым козырьком. Сам крепкий, прочно сколоченный — метр в плечах, два — ростом. Из-под козырька смотрели блестящие глаза, холодную остроту которых подчеркивала хмурость лица.

Сонин слегка подтолкнул Савельева локтем в бок. Спросил шепотом:

— Кто?

— Катрич.

Савельев назвал фамилию так, словно речь шла о министре внутренних дел, знать которого обязан каждый милиционер. Но Сонину эта фамилия ничего не говорила.

— Кто он?

— Это все непросто, майор. Помнишь Колю Шаврова?

— Два года назад убили на дежурстве?

— Точно.

— И что?

— Катрич вычислил убийцу, отыскал и с д е л а л.

— Просто так? — удивился Сонин. — Подошел и сделал? Дают у вас в городе! Ну и ну!

— Вот те «ну»! Потом он придавил Жору Кубаря. Был такой зубр — два убийства, три судимости и побег. В милицию стрелял первым. Затем добрался до Хачатура. Слыхал? И разделался…

— Но это же…

— Точно, но ты докажи. Хачатур подорвался на собственной гранате. Держал в руке и вознесся…

— Почему тогда решили, что ему помог Катрич?

— Потому что произошло это во дворе, прямо под его окнами.

— Силен, — сказал Сонин задумчиво.

— Была еще группа «Армавир». Слыхал? Если нет, при случае расскажу.

— Об этой помню. Ориентировку читал.

— Так вот Катрич всю их головку накрыл. Один. И перебил, как собак.

— Один против группы? Не может быть!

— Проводили служебное расследование. Сам Сазонов. Все подтвердилось.

— Наградили?

Савельев взглянул на Сонина с сожалением, как смотрят на несмышленышей, публично сморозивших глупость.

— Наградили: перо в зад — и гуляй! Уволили.

— Да-а…

— Что да? Если всех бандитов Катрич приведет в порядок, чем милиция, заниматься станет?

По тону, каким Савельев рассказывал о Катриче, Сонин понял — следователь уважает, а может, даже восхищается им. Законник, которого закон перестает защищать, вынужден иногда искать защиту вне закона.

В это время Катрич подошел к Савельеву, и разговор пришлось прервать.

— Здравствуйте, Федор Иванович! — Катрич протянул руку. Савельев пожал его крепкую ладонь.

— Где Жора? — угрюмо спросил Катрич.

— В больнице. Операцию уже сделали.

— Жив?!'— воскликнул Катрич, не скрывая радости. — А мне сказали…

Савельев похлопал его по спине.

— Лекарев крепкий мужик.

— На чем их подловили?

— Выясняем.

— Гильзы нашли?

— Да. Вот сержант Царьков постарался. Вы не знакомы? Ты в случае чего к нему обращайся. Он поможет. Так, Царьков?

— Так.

— Федор Иванович, — Катрич замялся. — Я ваши трудности понимаю, но я бы хотел взглянуть одним глазком на заключение баллистиков. Из чего стреляли?

— Похоже, ТТ.

— Тогда еще и фото донышка гильзы. Сумеете?

— Понял, Артем. Сделаем…

* * *

Лекарев лежал на койке, вытянувшись во весь рост, укрытый до подбородка одеялом. Его слегка знобило. Чтобы отвлечься, он смотрел на трехрожковый элегантный светильник, прикрепленный к потолку на тонкой трубке, анодированной желтым металлом. Плафоны напоминали нежностью, белизной и формой цветы ландышей.

Дурман от наркоза уже прошел, но тупая боль в плече отдавалась частым покалыванием в спине и не позволяла сосредоточиться. Помимо боли томило то особое гнетущее одиночество, которое испытывает человек, оказавшись на больничной койке наедине со своими болячками и мыслями о бренности жизни. В палате стояла глухая тишина. Лишь временами ее нарушал звонкий стук каблучков за дверью. Там, торопясь по своим делам, пробегали медсестры. Ему даже было обидно — все мимо, не к нему. Когда же открывалась дверь и появлялась Фрося, Лекарев забывал обо всем — о боли, об одиночестве и сожалел лишь о том, что не может встать, распустить хвост, пройтись петухом, закукарекать. Уж что-что, а обвораживать девок он умел с ранних лет. Мать так и звала его — Ухажер.

Катрич появился в палате неожиданно. Его шагов по коридору Лекарев не услыхал. Дверь открылась бесшумно, и весь ее проем заняла крупная фигура брата в накинутом на плечи белом халате.

— Извини, — не здороваясь, сказал Катрич, словно это было самое главное, — побольше кольчужки для меня не нашлось. Вот курточку выдали…

Лекарев постарался улыбнуться. Появление брата его обрадовало.

— Садись, Артем, — он зашарил глазами по палате, отыскивая, на что бы усадить брата.

— Жора, спокойно. Без эмоций. — Катрич взял стул, стоявший в углу, переставил к кровати. Присел.

— Сказки тебе рассказывать не собираюсь. Надо работать, Жора. По горячим следам.

— Артем, — пытался возразить Лекарев, — погоди ты…

— Стоп! — Катрич хлопнул ладонью себе по колену. — Ты не Дуся Саранцева и веди себя как мужик. Поймал животом маслину, будем искать, кто ее тебе послал.

Дуся Саранцева в детские годы была подружкой Жорика и славилась тем, что слезы у нее не просыхали.

— Все случайно вышло. Попробуй… теперь найди…

— Жора, — Катрич взял горячую влажную руку брата. — Случайно в милиционера не стреляют. Да не волнуйся ты! Не напрягайся! Я буду с тобой долго, уходить никуда не собираюсь. А ты лежи, вспоминай помаленьку, что видел, как дело было. Стреляли в вас по какой-то причине. Вы что-то видели, но значения увиденному не придали. Возможно такое? А кто-то вас засек. Вы были ненужными свидетелями. Вспоминай понемно-гу. Глядишь, и поймем, что заставило их стрелять.

— Не-е, — Лекарев устало прикрыл глаза, — в этом нет закономерности. Денисов только хотел прикурить. Остановил «волгу». Случай…

— Инспектор поднял руку, а его — бах! Тебя послушать, такие случаи будут теперь повторяться.

— Может, чеченцы были… Для них встреча с милицией — кровь из зубов.

— Могло и так, но мы не в церкви. На веру брать ничего не станем. Лады?

— Собаки, — шевельнул бледными бескровными губами Лекарев. — Я теперь первым стрелять буду.

— Успокойся, — Катрич сжал безвольные слабые пальцы. — Думай не о том, что будет, а о том, что было. В тот день, в тот вечер.

— Проехали по Никандровке, — Лекарев говорил через силу, тихим голосом. — Обычный объезд. По маршруту.

— Все было спокойно?

— Дачники спать ложатся рано…

— И больше ничего?

Лекарев обессиленно прикрыл глаза.

— Ничего…

Скрипнула дверь. В палату вошла сестра. Улыбаясь, подошла к кровати. Ладная, сероглазая. Русые волосы приятно сочетались с розовыми пухленькими щеками. В руках сестра держала судок из нержавейки со шприцем. Голос се прозвучал ласково, успокаивающе, словно мать обращалась к занедужившему ребенку:

— Укольчик вам сделаю, Георгий Петрович. Лягте на бочок…

Катрич отвернулся. Видеть иглы, которые вгоняют в тело, даже если это в интересах исцеления, ему не доставляло удовольствия. Сестра это заметила.

— Может, и вас, товарищ, слегка уколем?

— Это мой брат, — сказал Лекарев, — Артем.

— Очень приятно. — Она бросила на Катрича цепкий взгляд. — Тоже милиционер?

— Еще больше, чем я…

Кряхтя и постанывая, Лекарев перевернулся на спину. Сестра, улыбнувшись, вышла.

— Машину шефа мы видели, — сказал больной, что-то вспомнив. — У дачи.

— Какого шефа, Жора? — Катрич насторожился.

— Кольцова. Его «волгу» с красной мигалкой.

— Полагаешь, что это была машина Кольцова? «Волги» с красными мигалками есть и у других.

— Номер его был.

— Какой?

— Думаешь, я не помню? ПДА 00-20. Задавать вопрос не стоило. Номер машины начальника областного Управления внутренних дел знали все милиционеры.

— Он же не живет в Никандровке. Возле чьей дачи стояла машина?

— Не знаю. Рядом с новым зеленым забором.

— Это выясним. Других машин не было?

— Там их навалом. В Ннкандровке кто живет?

— За вами никто вслед не двинулся?

— Нет.

— Как-же вы попали под огонь?

— Остановились на шоссе. Я по нужде отошел. Денисов закурить собирался. Думал перехватить огонька у проезжавших.

— Кто стрелял? Ты видел?

— Нс помню. Может быть… Я среагировал… -обессиленный Лекарев закрыл глаза.

Катрич положил ему руку на лоб.

— Тебе худо? Отдохни.

— Мне не худо, меня зло душит. Так купились…

— Ты среагировал на выстрел?

— На стук. Денисов упал, ударился об асфальт головой… Лекарев вдруг замолчал, резко шевельнулся, словно пытался встать, застонал от боли в плече.

— Ты что?!

— Номер! Я видел номер их тачки…

На этот раз Катрич не загорелся азартом охотника. Один раз он уже позволил себе расслабиться в ожидании быстрого успеха, когда выяснял фамилию Альфреда Лаптева. Теперь на удачные совпадения покупаться не спешил.

— Какой?

Немного удивившись холодности, с которой воспринял его сообщение брат, Лекарев назвал номер.

Катрич нахмурился, размышляя. И нисколько не удивился, вспомнив, что номер «волги» был точно таким же, как у «ауди», взлетевшей на воздух с господином Рубцом. Наглость бандитов просто потрясала: они были уверены, что никто не заподозрит существования дубликата фальшивого номера…

Дверь палаты приоткрылась. В образовавшуюся щель заглянула русоголовая сероглазая медсестра. Качнула головой, привлекая внимание Катрича.

— Вас можно? — Она говорила робко, явно стесняясь этого крупного мужчины, заполнившего собой всю палату.

— ^ Что за вопрос! -Катрич хитро взглянул на Жору. — Красавицы предпочитают крупных мужчин. Я это давно заметил. Лекарев изобразил страшную гримасу.

— Артем, убью! Из-за угла.

Он говорил шутливо, но вложил в слова особую интонацию, которая позволяла девушке почувствовать его особое расположение к ней.

Фрося, и без того розовощекая, вспыхнула румянцем до кончиков ушей. Но не сдалась.

— Вы йожете выйти в коридор? А больной пусть потерпит.

— Выхожу, — сказал Катрич, — лечу.

— Убью! — бросил вслед брату Лекарев. — Ты меня знаешь! Когда Катрич вышел, Фрося плотно притворила дверь в палату. Они отошли к окну, выходившему во внутренний двор больницы. Девушка выглядела взволнованной.

— Не знаю, — начала фрося, — может, не стоит вам говорить, может, все чепуха, но меня это беспокоит…

Катрич насторожился, хотя старался не подать и виду.

— Что-то с Жорой? С ним не все ладно?

— Нет, здесь другое дело… Он выздоровеет. И рука заработает…

— Тогда не стесняйтесь. Постараемся разобраться вдвоем, что именно вас тревожит.

Фрося волновалась еще сильнее, и Катрич улыбнулся ей. Он видел, брат небезразличен этой милой и доброй девушке. Судя по всему, неравнодушен к ней и Жора. Все нормально, все хорошо.

— Так в чем дело?

— В кино я видела, как бандиты нападают на больницы, чтобы убить раненых. Скажите, Артем, это правда или выдумка? Катрич не стал отвечать на ее вопрос. Спросил сам:

— Все же что вас беспокоит, милая? Не стесняйтесь, рассказывайте. Сейчас любая мелочь может помочь мне отыскать подонков.

— Недавно в больницу пришел парень. Потолкался возле регистратуры. Говорил, что он брат Лекарева. Предложил деньги, чтобы ему сказали, в какой палате он лежит. Если бы не деньги, ему бы сказали сразу. А так позвонили мне. Я знаю, что его брат вы. О втором ничего не слыхала.

— Я тоже. — Катрич насторожился еще больше. — И каков этот брат из себя?

— Молодой. Лет двадцати. Курносый. В черной куртке. Да что я, он, должно быть, еще в больнице. Пойдемте посмотрим.

Поиски «брата» ничего не дали. Ни в регистратуре, ни в коридорах больницы, которые они обошли вдвоем, молодого человека в черной куртке не оказалось. Только дворник, возившийся у ворот, дал разъяснение:

— Так он укатил. На мотоцикле.

— Давно? — поинтересовался Катрич.

— Недавно, но очень быстро. Должно, далеко умотал. Логика дворника была своеобразной, однако Катрич согласился с его выводами. Он попросил Фросю:

— Пройдите в палату и встаньте у окна. Я выйду на улицу, осмотрюсь.

Через десять минут, найдя на втором этаже нужное ему окно, он вернулся в больницу. Вызвал Фросю в коридор.

— Спасибо, милая. Ни о чем не волнуйтесь. Я проведу с

Жорой эту ночь. Посмотрим, что будет.

— Только вы ему не говорите, не пугайте… Катрич засмеялся.

— Его испугаешь!

— Просто ему нельзя нервничать.

— Понял. Кстати, Фрося, он очень хороший парень. Учтите. Девушка вспыхнула. Катричу нравилось наблюдать ее смущение, и он улыбнулся.

Вернувшись в палату, Катрич сел рядом с братом.

— О чем секретничали? — спросил тот подозрительно.

— Не бойся, Жорик, — Катрич беспечно улыбался. — Если на то пошло, скажу прямо: ты ей нравишься.

— Пошел ты! — Лекарев обиженно закрыл глаза.

Катрич подошел к окну. Открыл створку, выглянул наружу. Смерил взглядом высоту. Подумал, что если придержаться рукой за подоконник, то спрыгнуть на землю будет нетрудно.

Около восьми вечера дородная и строгая сестра, сменившая Фросю, вкатила Лекареву укол снотворного, и тот быстро выключился. утонув в забытьи.

Катрич погасил в палате свет и устроился в шезлонге, который принесли с веранды Для выздоравливающих. Умение не заснуть на дежурстве или в засаде под силу далеко не каждому. Катрич этим качеством обладал в полной мере.

Изредка он вставал, прохаживался по палате, нагибался над постелью брата, ловя его дыхание. Потом подходил к окну и из-за простенка смотрел на улицу. Снова делал несколько шагов по палате. Останавливался у двери, слушал, стараясь уловить какое-нибудь движение в коридоре. Все было тихо, и он возвращался в шезлонг.

Во втором часу ночи он сидел и следил за тем, как покачивался на полу квадрат желтого света, падавшего от уличного фонаря. Внезапно тишину нарушил оглушающий хруст разлетевшегося вдребезги оконного стекла. Вместе со звенящими осколками, падавшими на пол, в палату влетел и закружился на полу черный увесистый шар. Сказать, что Катрич сразу понял, что это такое, было бы неправдой. Тем не менее он стремительно бросился к шару…

В другом месте и при других условиях Катрич не сумел бы повторить то, что сделал тогда, в одно мгновение, еще не успев понять: в палату бросили не камень, а гранату.

Катрич резко оттолкнулся ногой от пола, в падении схватил тяжелый катыш, перевернулся на спину и через себя швырнул снаряд туда, откуда тот прилетел.

Утром, когда в следственном эксперименте макет гранаты бросали в окно, у всех, кто пытался отправить его назад, это занимало не менее десяти секунд. Катрич, по самым строгим подсчетам, уложил свои действия в две секунды.

Он не успел вскочить на ноги, как на улице ухнул взрыв. Взрыватель сработал в воздухе. Оранжевая вспышка отразилась на потолке рваными полосами света. Лекарев даже не шевельнулся в постели.

Катрич распахнул створку окна, положил руку на подоконник, оттолкнулся и выбросил тело наружу. Сдержав падение рукой, он повис на стене и только потом спрыгнул на землю.

Происшедшее не требовало догадок. Распростертое тело человека в черной куртке лежало на дороге. Осколки взорвавшейся гранаты догнали его, когда он бежал к мотоциклу. Катрич нагнулся над телом, ощупал карманы. Вытащил пистолет и только после этого стал искать пульс.

Гранатометчик был мертв. Один из самых крупных осколков попал ему в затылок у основания черепа. Попал и мгновенно выбил террориста из крута жизни.

Во внутреннем кармане кожаной куртки Катрич обнаружил водительские права на имя Матвея Демидовича Осыкн, 1975 года рождения. С фотографии смотрело симпатичное лицо чернявого парня с удивленными глазами.

Мотоцикл марки «Ява» стоял неподалеку, прислоненный к забору, огораживавшему территорию больницы…

Сорвав на всякий случай со свечи провод зажигания, Катрич вернулся в здание — звонить в милицию…

САЗОНОВ

— Иван Васильевич? — Голос, прозвучавший в телефоне, показался Рыжову страшно знакомым, но кому он принадлежал, вспомнить не удавалось.

— Да, я.

— Это Сазонов, узнаешь?

— Василь Василич! Вот не ожидал.

— Что поделаешь, это гора с горой не сходятся… Ты можешь сегодня заехать ко мне? Не знаешь куда? Приезжай в «Ком-банк».

— Ты разве там?! — Открытие было столь неожиданным, что ничего другого Рыжов сказать не мог. — Какими судьбами?

— Я думал, в прокуратуре известно все. Разговор не телефонный. Жду в одиннадцать. Тебя проведут.

Генерал-майор Василий Васильевич Сазонов долгое время возглавлял Придонское управление внутренних дел. Это был высоко классный специалист с академическим образованием, прошедший все ступени службы — от простого сыщика до генеральских погон.

Впрочем, ни ум, ни высшее образование не помогли Сазонову удержаться на высоком месте. Выдвиженец новых демократических властей, он погорел на своей уверенности в праве принимать решения самому, нс ориентироваться на телефонные советы с начальством, не заставлять других думать за себя.

Обрушилась карьера до смешного просто, как рушилось все, к чему прикасалась рука ублюдочной российской демократии девяностых годов двадцатого века.

В станице Рогозинской обокрали храм Всех Святых.

Церковь, построенная в конце прошлого века, без малого семьдесят лет провела в положении страстотерпца: революция низвела чертоги Господни до уровня богадельни. Сперва здесь располагалась трудовая колония для малолетних преступников, позже — зернохранилище колхоза «Красный прогресс». Стены, возведенные на яичной кладке, устояли под натиском погодных невзгод, но изрядно облупились: штукатурка отслоилась, осыпалась, обнажив красную твердь кирпича, спрессованного и обожженного на совесть. Купола давно проржавели, покрытие их обвалилось, и над храмом живым укором нынешней цивилизации чернели мертвые ребра маковок.

Одним из первых шагов демократических властей в Придон-ске стало возвращение бывшей церковной собственности ее нынешним правонаследникам. Церковь, отбросив христианское смирение, взялась за восстановление своих богатств. Из дома бывшего митрополита по настоянию владыки выселили городскую публичную библиотеку. Книги, бережно собиравшиеся ревнителями руйской словесности, перетащили в подвалы кинотеатра «Заря», где их намеревались хранить до момента, когда новая власть повернется лицом к культуре. Однако светлое время не настало, и достояние библиотеки выкинули на улицу новые арендаторы подвала — фирма «Стильная мебель».

Церковь Всех Святых восстанавливали ударными темпами. Бригады штукатуров и медников, гранитчиков и иконописцев, за большие деньги работая день и ночь, уложились в установленный епархиальным начальством срок. Храм воссиял на Крестовом холме золотом пяти куполов и девственной белизной стен.

Новую утварь и иконы привезли из патриарших мастерских, но и прихожане сделали церкви несколько ценных подарков. Профессор Придонского университета Иван Петрович Мирликийский преподнес архиерею старинное евангелие, оправленное в пудовый серебряный оклад. Художник Храпов отказал храму икону шестнадцатого века, до революции считавшуюся чудотворной, а после революции отнесенную к пропавшим без вести. Именно эти ценности и исчезли из храма.

Ограбление произошло за два дня до освящения церкви. Пикантность происшествия была в том, что на торжества собирались приехать представитель патриархата митрополит Валентин, губернатор области Куперман, мэр Придонска демократ Ильченко.

Получив сообщение о краже, Сазонов сам немедленно выехал в Рогозинскую и появился в церкви задолго до того, как туда прибыли сотрудники райотдела. По заведенному для себя правилу Сазонов начал с осмотра места происшествия. Для этого ему пришлось подождать, пока освободится священник отец Никодим, статный красивый мужчина с аккуратной черной бородкой и блестящими карими глазами.

В момент, когда приехал Сазонов, отец Никодим отпевал покойного в небольшой деревянной часовне, временно сооруженной рядом с храмом. В часовне теснились родные и близкие покойника. Гроб с телом стоял перед аналоем на специальном постаменте. Священник читал заупокойную молитву. Несколько старушек неверными жидкими голосами тянули: «Аллилуйя». Жарко горели свечи. Отец Никодим, должно быть, сладко позавтракал, и его клонило в сон. Иногда, выгадав момент, он томно зевал, прикрывая рот ладонью.

— Прогулял ночку попик, — негромко сказал Сазонову приехавший с ним лейтенант Пинаев.

— Циц, охальник! — шикнула на него старуха, стоявшая рядом. — Батюшке судия только Господь Бог!

— Понял, бабуся, — прошептал Пинаев, — и каюсь.

Отслужив заупокойную, отец Никодим подошел к Сазонову.

— Как я понял, вы ко мне, господа?

— Да, мы из милиции.

Священник рассказал все, что знал о хищении. Ночью несколько вооруженных бандитов напали на сторожа, унесли ценности и скрылись, бросив связанного стража на пороге храма. Утром его обнаружил пришедший на службу дьякон.

— Фамилия сторожа? — поинтересовался Сазонов.

— Не знаю, -признался священник. — Зовут Аркадий Иванович.

— Где он сейчас?

— Отпущен домой. Такое потрясение…

— Адрес!

— Простите, не интересовался. Знаю, снимает угол.

— У кого?

Священник пожал плечами.

— У кого-то из прихожан.

Чтобы найти сторожа, Сазонову потребовалось десять минут. Первая попавшаяся ему женщина сразу сказала:

— Церковный сторож? Он квартирует у Чечулиных. Грузный мужчина с круглой лысой головой стоял спиной к двери, согнувшись над чемоданом, который лежал на кровати. Сазонов стукнул согнутым пальцем о косяк открытой двери.

— Можно?

Мужчина порывисто обернулся и быстро захлопнул крышку чемодана. Их глаза встретились.

— Фролов! — Сазонов не скрыл удивления. — Чебухло! — И тут же предупредил: — Только без глупостей!

Рослый Пинаев, поняв, что генерал назвал сторожа по блатной кличке и знает его давно, сразу вошел в комнату, готовый к любой неожиданности.

— Сазонов! — растерянно произнес Фролов и опустился на кровать, безвольно положил руки на колени. — Вяжи, начальник! Вот уж правда: не повезет, так на родной теще триппер поймаешь!

— Кто ж тебя, такого волка, в сторожа взял, Фролов?

— Мало ли дураков, господин генерал. Не все ж такие бдительные, как вы…

— Что ж тогда так дешево лажанулся, Фролов?

— Василий Васильевич! Видит Бог, не думал, что вы сами лично сюда явитесь. А все остальные ваши пинкертоны — дешевка. Они бы здесь воду век переливали. Я им столько хороших улик оставил — ой, ой! Они бы уже в Москву меня искать рванули. Любят ваши легавые улики…

Сазонов забрал Фролова, его трофеи и, не заезжая в храм, вернулся в управление. Не перепоручая никому, сам позвонил в епархиальное управление. Вежливый баритон в лучших канцелярских традициях ответил:

— Приемная архиерея Антонина.

— Я хотел бы побеседовать с вашим шефом. Не те слова, не то почтение к высокому сану духовника, должно быть, сразу подсказали секретарю ответ:

— Его преосвященство занят и телефонных переговоров вести не может. Обратитесь к своему духовнику.

— Вы очень любезны, — язвительно заметил Сазонов. — Если архиерей не может со мной поговорить, передайте ему на словах, что звонил генерал Сазонов по поводу похищенных в храме Всех Святых ценностей.

— Господин генерал, — благочестивый баритон сломался и звучал фальшиво, с дребезжанием, — я соединю вас с отцом Серафимом. Он заведует канцелярией его преосвященства.

— Молодой человек. Я не проситель. Извините меня за вторжение в тихую обитель.

Сазонов положил трубку. Впервые столкнувшись с церковным управлением, он понял — это такая же бюрократическая структура, как и его собственное ведомство. Но милиция не претендует на посредничество между гражданами и Богом. Ее функции в том, чтобы ограждать мирян от преступного мира, и решать эту задачу можно только при условии строгой дисциплины, централизации управления и обеспечении секретности.

Ровно через полчаса Сазонову доложили, что с ним просит встречи священник Павлов Серафим Евгеньевич.

— Пусть пройдет, — разрешил генерал и собрал со стола лишние бумаги.

Осторожно открыв дверь кабинета, тихим крадущимся шагом вошел довольно молодой священник в рясе с серебряным наперсным крестом на груди. Не доходя до стола генерала, остановился, держась ровно, как офицер перед строем. Левая его рука легла на крест.

— Проходите, садитесь, гражданин Павлов.

— Отец Серафим, — ненавязчиво подсказал священник и ласково провел ладонью по бороде.

«Бабник, и удачливый», — подумал Сазонов, хотя вслух сказал:

— Очень приятно, но здесь, как говорят в миру, вы для меня гражданин Павлов. Верно?

— Разве вы не православный?

— Я атеист.

— Прискорбно. — Священник сокрушенно вздохнул. — Русский человек просто обязан быть православным.

— Оставим этот разговор. Русский человек в первую очередь должен научиться быть свободным. Во всем — в выборе, в делах, поступках. Вы верите, я — нет. Я не пытаюсь стыдить вас и не советую этого делать в отношении меня.

— У каждого неверующего есть возможность пересмотреть свое отношение к религии. — Отец Серафим не мог отказаться от своих миссионерских устремлений. — Сейчас православие переживает возрождение. Церковь обретает новые силы…

— Простите, это внутренние темы, которые целесообразно обсуждать в кругу служителей культа. Меня куда больше волнует, что рост православия ни в коей мере не сдерживает роста преступности. Вы должны видеть, что вместе с религией набирает силу уголовная стихия. Я не связываю одно с другим, потому и говорю, что первое меня не волнует, а второе мучает постоянно.

— Нас, поверьте, преступность беспокоит не меньше. Мы связываем ее с падением общественной нравственности, к которому привел общество коммунизм. Разве вы можете это отрицать?

Сазонов не собирался вступать в философский спор. Он не любил душещипательных бесед, зная, что они ни в коей мере не влияют на убеждения. Генерал встречал немало воров, которые носили на шее кресты и считали себя верующими, мотая отвешенный судами срок. В то же время ему встречались сотни людей, которые никогда не произносили имя Господа, но не воровали, не пьянствовали, честно трудились.

Чтобы поставить точку в разговоре, который начался вопреки его желанию, Сазонов сказал:

— Я не готов к богословской дискуссии, но могу твердо заявить: вы передергиваете факты либо их просто не знаете.

Отец Серафим нервно затеребил бороду. Он не ожидал такого ответа. Ему казалось, что в нынешних условиях для государственного служащего поддержка церкви — показатель его лояльности властям и политике президента. Разве не демонстрирует Ельцин своей приверженности православию? В Москве один за одним возводятся некогда разрушенные храмы. Высшие государственные чины посещают богослужения. Выстаивают.всенощные.

— Вы были коммунистом? — спросил священник, и в вопросе прозвучал зловещий подтекст. Таких вопросов пугаются сейчас.

— Почему был? — Сазонов нисколько не стушевался. — Убеждение не кальсоны, хотя я знаю немало таких людей, что уже сняли их на виду у всех. Но давайте честно: вы убеждены, что они верят искренне, когда приходят в церковь?

— Не дело священника решать, кто верит, кто нет. Церковь не судит. Она наставляет. И, если уж на то пошло, мне по душе, когда бывшие большевики осознают, что творили дело неправое и клеймят свое коммунистическое прошлое.

— Не надо, Серафим Евгеньевич. Если вы о большевике Александре Николаевиче Яковлеве, для меня он не авторитет. Был в руководстве партии, а теперь дело своих же рук поливает грязью. Извечная фигура Иуды.

— Да, но он вырос в коммунистическом угаре и пошел против него сознательно. Разве это не достоинство?

— Я, господин Павлов, не крушил храмов и не одобряю таких методов. Но должен заметить, что люди, преследовавшие церкви, давившие клир, — это воспитанники самой религии. Другой идеологии в России до революции не было. Сталин, Микоян — слыхали о таких? — учились в духовных семинариях. Почему же вы не говорите, что измена церкви не была их достоинством?

Отец Серафим не выкидывал белого флага капитуляции. Он даже себе не мог признаться в том, что спорить с милиционером оказалось непростым делом. И он сделал то, что следовало сделать в таких условиях:

— Господин генерал, вы звонили в епархию, хотели побеседовать с архиереем. Владыко поручил мне провести с вами этот разговор.

Сазонов улыбнулся открыто, искренне.

— Самому архиерею приехать ко мне не позволило его номенклатурное положение в церковной иерархии? Я понимаю, понимаю, но это ваши трудности. Мне желательно говорить только'с архиереем.

— Господин генерал, я облечен доверием его преосвященства в полной мере и получил самые широкие полномочия.

— Отлично, воспользуйтесь этими полномочиями и сообщите архиерею, что я жду его сегодня. Время он может уточнить по телефону…

Архиерей появился в Управлении внутренних дел точно в оговоренный час. Плотно сбитый, вальяжный, не чуждый, видно, мирской суетности в виде дорогой туалетной воды, с бородой удивительной белизны («Краски у них особые, что ли?» — подумал Сазонов с завистью. Ему нравилась серебристая седина, которой щеголяли высшие иерархи церкви). Владыко вполне мог послужить прекрасной моделью для художника, решившего рисовать Бога-Отца.

За архиереем двигался тенью отец Серафим, уступавший владыке по внешним параметрам.

Встречая посетителей, Сазонов встал.

— Здравствуйте…

— Владыко… — суфлерским шепотом подсказал из-за спины архиерея священник.

— Здравствуйте, Виктор Павлович, — окончил Сазонов, — проходите, садитесь.

Архиерей прошел к креслу, аккуратно поправил шелковую рясу,сел.

— Я вас слушаю, господин Сазонов.

— Мы можем поговорить с глазу на глаз? Надеюсь, вам не потребуется переводчик?

Архиерей взглянул на отца Серафима и слегка наклонил голову. Тот понял знак, смиренно поклонился и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Теперь о деле, владыко. Архиерей удивленно вскинул брови.

— Отец Серафим предупредил меня, что вы категорически настроены называть священников мирскими именами. С чего же такое отступление?

Сазонов улыбнулся.

— При желании вы можете называть меня генералом, хотя и не обязаны. Достаточно Василия Васильевича. Оба обращения равноценны. Назвав вас Виктором Павловичем, я дал понять, что не намерен целовать руку и видеть в вас своего духовного наставника. Вы это поняли, верно? Теперь я называю вас титулом, хотя религиозных чувств не испытываю.

Теперь улыбнулся архиерей.

— Немного длинно, но понятно. Итак, о чем мы будем говорить с глазу на глаз?

— Попрошу вас встать и пройти сюда, — Сазонов указал на стол в углу кабинета, который был покрыт куском голубой ткани.

К столу они прошли вместе. Взяв покрывало за угол, Сазонов сдернул его со стола.

— Боже праведный! — воскликнул архиерей радостно. — Да это же они! Евангелие и чудотворный образ! Слава тебе, Господи! — Архиерей перекрестился.

— Простите за кощунство, но и милиции тоже слава, разве не так?

— Естественно, естественно. Я могу все это забрать?

— Да, конечно. Подпишете акт о возвращении ценностей, и я их передам вам. А пока хотел бы побеседовать с вами. Садитесь, пожалуйста.

Архиерей посмотрел на генерала с некоторым недоумением, но все же послушно вернулся к креслу и устроился в нем. Сазонов сел за стол.

— Теперь, Виктор Павлович, я собираюсь сделать вам представление.

— Как я должен это понимать? — Архиерей насторожился.

— В прямом смысле, владыко. Объявить вам выговор не в моей власти. Писать на вас телегу в патриархию — не в моем характере. Остается самая нейтральная, если хотите, чисто процедурная акция — сделать вам устное предупреждение.

Щеки архиерея покраснели. Судя по всему, он с большим удовольствием встал бы и с гордым видом вышел: выслушивать нотации от представителя светской власти он не считал обязательным. Но с другой стороны, генерал сделал ему ценный подарок, от которого во многом зависел успех освящения нового храма. К тому же Сазонов заранее принял меры, чтобы этот разговор состоялся один на один, хотя и в самом деле мог послать цидулю в патриархию.

— Слушаю вас, генерал.

— Я обязан обратить внимание церковного руководства на то, что охрана церковных ценностей в вашем ведомстве поставлена из рук вон плохо.

— У нас нет ведомства, — голос архиерея звучал сухо. — У меня под крылом епархия.

— Тем хуже, что в епархии такие порядки.

— Что вы имеете в виду?

— В храме Всех Святых сторожем работал вор-рецидивист Фролов по кличке Чебухло. Пять судимостей. Пятнадцать лет сроку, отбытого за решеткой. Приняв его сторожем, церковь пустила козла в огород. Вам не кажется?

Архиерей не нашел слов для ответа. Он только качнул головой в знак согласия. Потом достал из кармана платок и вытер красную, взмокшую от волнения шею. Такой вздрючки, причем интеллигентной и спокойной, он за последнее время не получал даже в патриархии.

— И еще, владыко. Вы в курсе того, как появился у храма Всех Святых новый колокол?

— На звоннице их семь. Какой вы имеете в виду?

— Тот, который подарен церкви прихожанами.

— Да, в курсе. Хороший колокол. Отлит на московском автозаводе. Такой дар храму со стороны прихожан — дело доброе, богоугодное.

Архиерей теперь успокоился, сидел сцепив ладони на могучем животе и вращал большие пальцы рук.

— Вам известно, что написано на юбке этого колокола? Легкая тень пробежала по челу архиерея. Сазонов понял — владыко видел колокол, надпись читал, но признаваться в этом ему не хочется. Приходилось лукавить.

— А что?

Сазонов пододвинул к себе перекидной календарь. Прочитал вслух надпись, сделанную красным карандашом:

— «Храму Всех Святых в Рогозинской от придонской братвы». Так, Виктор Павлович, обозначили свой общественный статус ваши прихожане.

Владыко расцепил пальцы, поправил наперсный крест.

— Согласен, звучит довольно вульгарно. Но дареному коню, как говорят…

Сазонов сдвинул календарь на прежнее место. Голос его звучал спокойно, словно он боялся разбудить спавшего:

— Дело не в вульгарности, Виктор Павлович. Архиерей скривил губы. Когда Сазонов впервые назвал его владыкой, он думал, что все в их отношениях встало на свои места и «шериф» принял правила религиозного титулования. (Архиерею очень бы хотелось вслух назвать генерала шерифом, чтобы точнее обозначить его место в иерархии советской власти и показать: гонять и ловить жулье — одно, а вести беседы с людьми высокого сана — совсем другое.) Но «шериф» опять стал называть его по имени и отчеству, словно стремился подчеркнуть свое особое право читать священнослужителю мораль. Это неприятно задевало самолюбие.

— Дело в том, Виктор Павлович, что «придонская братва» — это устойчивая криминальная группировка. На ее счету только в этом году три заказных убийства и две крупные разборки. В них погибли шестеро бандитов и ранены пятеро прохожих. Вам не кажется, что принимать дар от таких прихожан дело богомерзкое?

Архиерей выслушал претензию до конца, сдержав приступ раздражения. Затем ответил, дав волю чувствам:

— Между судом и церковью существует большая разница, господин генерал. Судить о том, кто грешен, кто праведен, отделять овец от козлищ — это исключительное право Господа Бога. Мы не отказываем в возможности посещать церковь любому из страждущих. Даже если закон считает, что эти люди в чем-то виноваты. И отвергнуть дар, переданный храму, мы тоже не можем, если человек не грешит богохульством. — Архиерей встал. — Надеюсь, вы меня не станете задерживать?

— Что вы, владыко! — Голос Сазонова прозвучал насмешливо. — Я могу только поблагодарить вас за то, что вы оторвали столько времени от служения Богу и отдали его мне, грешному человеку. Кстати, чтобы для вас это не было неожиданностью: фотографию колокола и надписи на нем я передам прессе.

— Дело это бесовское! — сказал архиерей и, не подав руки Сазонову, вышел из кабинета.

Дальше события развивались в стремительном темпе, заданном обществу демократическими преобразованиями и волей крепнущей православной церкви.

Уже на другой день Сазонова пригласил, к себе глава областной администрации Николай Зиновьевич Казаков. Этот верткий, удачливый человек до разгула демократии был директором Облтопторга, в ведении которого находилась вся торговля углем, мазутом и дровами. Дело только снаружи грязное, а по существу золотое, прибыльное.

Волна ельцинской революции вынесла Казакова вместе с другой пеной на гребень большой политики.

Уже в то время у Казакова имелось многое: две дачи. Одна записана на жену, вторая — на тещу. Два автомобиля — «жи-гуль» и «волга», оформленные как собственность сыновей. Помимо этого водилась и свободная деньга, которую при социализме было не так то просто потратить, не вызвав вопроса: откуда у чиновника с окладом в двести рублей такие суммы?

Поэтому в дни, когда Николай Зиновьевич ратовал за демократию, он меньше всего думал о том, как будет жить тетя Маша Иванова или дед Иван Петренко. Казакова волновала только возможность легализовать свои тысячи и побыстрее их приумножить. Разве не в этом суть любой борьбы за власть — духовную, светскую, криминальную?

Быстрому возвращению Казакова способствовало то, что он был членом областного Совета народных депутатов и на сессии публично сжег билет члена компартии. Тот самый, из-за которого долгое время лебезил и пресмыкался перед секретарем райкома.

Сожжение красной книжки позволило Казакову взять хороший старт. Его заметили нужные люди, и вскоре он возглавил областную администрацию.

Смелый преобразователь форм собственности быстро сделал себя одним из богатейших людей области и вообще заделался личностью героической. Из Москвы в Придонск прислали медаль «Защитнику Белого дома», хотя в момент восшествия на престол бывшего партийца, секретаря Свердловского обкома Ельцина Казакову быть в Москве не довелось. Награду герой не носил. Но она лежала на его столе в прозрачной пластмассовой коробочке, чтобы каждый посетитель мог видеть, а при желании даже подержать в руках знак монаршей милости.

Сазонова Николай Зиновьевич встретил хмурым приветствием:

— Здоров? Тогда садись.

Сам глава администрации сидел на фоне трехцветного российского флага, положив обе руки на огромный письменный стол. Лицо шефа было знакомо Сазонову до мелочей. В профиль оно выглядело как у черта, которого рисуют на христианских иконах — скошенный лоб, лохматые брови, крючковатый мясистый нос. Анфас — походило на клоунскую маску: глаза навыкате, нижняя толстая губа выпирала дальше верхней и постоянно блестела от обильной слюны, которой при разговоре Казаков отчаянно брызгался.

— Слушай, Сазонов, ты когда что-то делаешь, думаешь предварительно?

В вопрос Казаков вложил все ехидство, на которое был способен. Обычно на подобные колкости Сазонов отвечал в том же духе, но сейчас сдержался.

— Есть такой грех, Николай Зиновьевич. Думаю. А что, не надо?

Выпад генерала Казаков оставил без внимания.

— Значит, в тебе еще сидит коммунистическая инфекция.

— Вернее, не инфекция, а убежденность в коммунистическом идеале. Ты это имел в. виду?

— Прикидываешься или в самом деле такой наивный?

— Разве можно называть наивным того, кто остается верен своему идеалу?

— Ладно, кончай, мы не на семинаре политпроса. Речь идет о твоей судьбе.

— Даже так? В чем меня обвиняют?

— Ты не способен работать в команде. — Казаков свирепо отодвинул от себя стопку бумаг, положенных секретаршей на подпись. — Придя к власти, мы, демократы, оставили тебя на месте, в органах. Сделали генералом. Мы надеялись, что ты будешь работать честно…

— Меня обвиняют в нечестности? Тогда изволь привести факты.

— Я о честности в широком смысле: Нам всем сейчас нужно работать в команде. На всех направлениях. Ты же знаешь, демократы — под ударом. Случай с кражей в церкви давал отличный шанс власти. Доложи ты мне о том, что украденное найдено, мы бы выставили находки в мэрии, пригласили прессу. Затем торжественно передали бы имущество архиерею.

— Я понял» Николай Зиновьевич. Дело можно исправить. Мы задержали домушников, которые обчистили пять квартир в рабочем районе. Вещи, которые они не промотали, изъяты. Давайте выставим их в мэрии…

Казаков резко встал.

— Я его слушаю, думаю, он серьезно. Хватит шуток, Сазонов! Есть разница между имуществом церкви и шмотками Марьи Петровны Смирновой.

— Для меня разницы нет. Может, поможете понять?

— Я тебе ее объясню…

Разговору, который вел с ним Казаков, Сазонов нисколько не удивился. В последнее время он все больше ощущал свою ненужность. По воле властей (а в этом генерал был уверен на сто процентов) страна все глубже погружалась в трясину криминала. Все, начиная с приватизации государственной собственности и корчая задержкой зарплаты учителям, врачам, военным, творилось с нарушением законов и позволяло обирать одних и обогащаться другим.

Сазонов на себе ощущал растущее давление даровых денег, которые ему без стеснения предлагали со всех сторон. Его включали в списки на зарубежные поездки, которые неизвестно кто финансировал. Звали на разного рода «презентации» с обязательным вьшивоном и закусоном за счет устроителей. Присылали пригласительные билеты на церемонии открытия новых казино, ночных клубов, «артистических кафе», от которых откровенно смердило ароматами бардака.

Ему предлагали войти в правления компаний, акционерных обществ и даже банков, обещая прекрасную зарплату и ничего не требуя взамен. Несколько раз на такую же тему с ним беседовал Казаков. Советы он давал в шутливой форме, со смешком, но чувствовалось -.на полном серьезе.

— Живешь ты как-то криво, Сазонов. Коттедж у тебя есть?

— Садовый домик.

— Почему не строишься?

— Мне хватает.

— О детях ты думаешь? Да они тебя лет через пять проклянут, как дурака, который не смог в удобное время заложить фундамент фамильного благосостояния.

Сазонов предпочитал отмалчиваться, а Казаков, ощущая его глухое сопротивление, копил недовольство. В конце концов настало время ему прорваться.

— Ты вызывал к себе архиерея?

— Не вызывал, а приглашал.

— Перестань играть в слова. Суть в том, кто к кому приезжал.

— Какая разница?

— А такая: руководитель администрации не считает зазорным нанести архиерею визит в его резиденцию, а начальник Управления внутренних дел…

— Твой визит был актом политическим? Казаков не понял опасности вопроса.

— Все, что делает руководитель администрации, связано с политикой.

Сазонов вздохнул с притворным облегчением.

— А мне участие в политических играх заказано законом. Во всех остальных случаях желательно, чтобы архиерей заезжал ко мне… Особенно если охрана церковных ценностей в его ведомстве поставлена из рук вон плохо.

— Архиерей жалуется, что ты противишься освящению следственного изолятора по православному обычаю. Это так?

— Да, именно так, Николай Зиновьевич.

— Твое упрямство мне непонятно.

— А мне, в свою очередь, кажется, что тебе непонятно не только это, но и многое другое.

— Объясни.

— Есть разница между тюрьмой и храмом. В церковь идут верующие одной конфессии. В тюрьму, заметь, мы загоняем и христиан, и мусульман. Сидели у нас даже кришнаиты. Так вот, если после освящения арестантского дома иноверцы начнут бунтовать, не захотят сидеть в православном СИЗО, мне их приводить к тебе?

Казаков задумчиво покачал головой:

— Тут ты, похоже, прав. Но за все остальное тебя стоило бы уволить с треском.

— Ты желаешь, чтобы я подал рапорт?

— Возражать не буду.

После увольнения Сазонова с государственной должности Рыжов потерял его из виду, не знал, где и чем он занимается. Между тем без места генерал не остался. В тот же день, когда ему сообщили, что приказ на увольнение министром подписан, в кабинете раздался звонок.

— Василий Васильевич? Это Тарасов. «Комбанк». У меня есть желание встретиться с вами. Сазонов ответил довольно сухо:

— Может, скажете все по телефону? Тарасов весело хмыкнул в трубку:

— Мой генерал, разговор только для двух ушей. А у телефонов есть обычай работать на третье ухо.

Они встретились. От Тарасова отставной генерал вышел в ранге начальника службы безопасности банка, члена его правления и вице-президента.

В необходимости назначения на последнюю должность Сазонов высказал большое сомнение. Но Тарасов был непреклонен.

— Мне нужно, чтобы ваши распоряжения выполнялись здесь всеми, как мои собственные.

Сдав дела, Сазонов принял на себя новые обязанности. И начал он с проверки того, что было сделано в целях обеспечения безопасности «Комбанка» до его прихода. Для этого он избрал привычный для себя метод.

Трудно поверить, но за годы службы Сазонов полностью овладел способностью глядеть на мир глазами квалифицированного преступника. Он легко определял места, где на самой людной улице можно прихватить и раздербанить прохожего так, что на это никто не обратит внимания. Следуя мимо домов, входя в учреждения, он сразу находил слабые места охраны и тут же представлял, что надо сделать для защиты от грабителей и воров.

Первым объектом проверки Сазонова стала служба инкассации. «Комбанк» приобрел для нее две специальные машины марки «форд». С хорошо подобранными и обученными экипажами они ежедневно выезжали в город.

Не объявляя своих намерений, на собственном «жигуле» Сазонов решил «провести» по маршруту «инку-2» — вторую ин-кассационную машину «Комбанка».

Счет нарушениям режима безопасности начался на третьей минуте.

«Инка-2» остановилась у продуктового магазина «Еда». Один из инкассаторов выскочил из машины, оставив боковую дверь «сейфа» приоткрытой, и побежал через дорогу.

Сазонов притормозил, остановился и стал наблюдать.

Инкассатор скрылся в дверях магазина, пробыл там почти пятнадцать минут и вернулся к машине с авоськой, набитой продуктами. Что было в свертках, Сазонов определить не сумел, но зеленые банки пива «Бавария» были хорошо видны издалека. Нырнув в машину, инкассатор плотно прикрыл двери, и «инка-2» тронулась.

В тот же самый момент, объехав машину Сазонова слева, за инкассаторами двинулся зеленый «москвич». В первое мгновение Сазонов не придал этому значения. Зеленый «комби» был удобным щитом, отделявшим его от объекта наблюдения, и Сазонов даже порадовался этому.

Подозрение зародилось, когда «зеленый», повторяя все повороты «инки-2», проехал четыре квартала. На этом участке они все сделали три поворота и разворот.

«Инку-2» вели, у Сазонова это уже не вызывало сомнений. Вели довольно профессионально. Машины-преследователи за три часа менялись пять раз. Зеленый «москвич», прицепившийся к «инке-2» в квартале «Комбанка», тащился за ней до центра. На перекрестке проспекта Победы и Дворянской эстафету приняла «таврия» кирпичного цвета. Приняла легко, безошибочно. Возле универсама на Наурской, где «инка-2» приняла крупную сумму, «таврию» сменил плюгавенький «запорожец» — «консервная банка.

Судя по тому, как производили смену преследователи, они поддерживали между собой устойчивую связь. Заранее расписать маршрут «инки-2» следящие не могли, и потому подставы нельзя было спланировать. Тот, кто следовал за «инкой-2» в очередь, вызывал смену в нужное место.

«Надо установить волну, на которой они работают», — подумал Сазонов.

Самое удивительное, что ни один из «хвостов» не заподозрил, что «инку-2» сопровождает еще кто-то, кроме них. Все внимание следящие сосредоточили на фургоне с зеленой поперечной полосой. Что делалось позади, никто не отслеживал.

На обратном пути «инку-2» снова принял зеленый «москвич» и довел ее до самого банка.

В тот день Сазонов всерьез расстроился. Экипаж «инки-2», должно быть, свыкся с тем, что перевозит грузы, которые могут стать объектами преступных посягательств. Беспечность охраны и самих инкассаторов проявлялась в каждом их действии.

На Зеленом проспекте «инка-2» остановилась, и водитель, оставив машину, сходил к торговой палатке купить сигарет. Отойдя на несколько шагов, раскрыл пачку, достал зажигалку. Только прикурив и довольно попыхивая, вернулся на рабочее место.

На Дворянской «инка-2» останавливалась возле булочной. Сбегав в магазин, инкассатор вернулся с двумя пакетами сухарей.

В моменты, когда инкассатор уходил принимать деньги, водитель не был готов его подстраховать: он всякий раз принимался читать газету. ^

Вечером Сазонов познакомился с графиком работы службы инкассации и убедился в ее абсолютной незащищенности. Инкассаторы работали на постоянных маршрутах, задания знали на неделю вперед. Выяснилось, что исполнявший обязанности начальника службы инкассации артиллерийский майор запаса Хромушкин работу машин на линии за год ни разу не проконтролировал.

В составе команды инкассаторов Сазонов обнаружил фамилию Александра Числова, бывшего сотрудника линейного отделения милиции на станции Придонск-Пассажирский. От работы на маршрутах его временно отстранили, поскольку Числов ждал суда — он застрелил двух человек. Это произошло, когда Сазонов еще служил начальником УВД и был в курсе всех деталей происшествия.

Инкассаторы «Комбанка» в условленное время прибыли в ресторан «Золотая осень». Заведение было небольшим, но находилось на бойком месте и обороты имело достаточно крупные. На первом этапе деятельности директор Дорман не обременял себя соблюдением правил инкассации. Ему казалось: коли деньги получены, он сам сумеет с ними управиться. Но…

В один из вечеров на ресторан «наехала» банда. Трое круто вооруженных парней ворвались в кабинет Дормана, положили щеголеватого толстого предпринимателя пузом на пол, наступили ногой ему на шею и несколько раз покололи шилом пухлую задницу, заставив директора собственными руками открыть заветный сейф. Сорок два миллиона рублей уплыли в неизвестном для хозяина и милиции направлении. С тех пор Дорман стал дружить с инкассацией.

Приехавший в ресторан за деньгами Числов через служебный вход вошел в помещение, миновал кухню и спустился в полуподвал, где находилась бухгалтерия. Маленькая комнатка располагалась между лестницей и двумя клетушками с буквами М и Ж на дверях.

Когда Числов вышел из бухгалтерии и двинулся к лестнице, на ее верхних ступенях появились два изрядно.поддатых мужика. Увидев инкассатора с мешком в руках, они сразу поняли, с кем имеют дело, и решили «попугать» худенького, похожего на мальчишку парня в камуфляже. Но Числов оказался не из пугливых. За его плечами лежал год армейской службы в Чечне, он видел кровь, был ранен в руку и не боялся столкнуться с грабителями лицом к лицу.

— Давай мешок! — спускаясь по лестнице, прохрипел крупный краснолицый мужчина, как потом выяснилось, директор фирмы «Техно». Он вынул из кармана «вальтер».

Позже следствие определило, что это был газовый пистолет типа МЕ 38 Р, в точности воспроизводивший внешний вид боевого армейского оружия.

Разгадывать загадки шутников, решать, розыгрыш это или действительное нападение, у Числова времени не было. Отработанным движением он выдернул из наплечной кобуры «Макаров» и выстрелил. Пуля попала в живот нападавшему, и он рухнул замертво.

Его приятель, увидев случившееся, не сумел принять правильного решения и отступить. Одурманенный выпитой наверху «Смирновской» (оба друга шли «отлить» перед тем, как продолжить пьянку), он воспылал отчаянной храбростью и тоже выхватил пистолет. Это была пневматическая «беретта» М92 Г — оружие, способное убить человека.

Прозвучал выстрел. Круглая пуля попала в грудь Числову, но кевларовый бронежилет с металлокерамическими вставками отразил удар. Числов ответил вторым смертельным выстрелом…

Следствие полностью подтвердило правомерность действий инкассатора. Агрессивное поведение нападавших, угроза, высказанная вслух, оружие, которое нельзя отличить от боевых образцов, стали основанием для решительных действий. Однако до суда Числова временно отстранили от работы.

Когда Числова вызвали к начальнику службы безопасности банка, он приготовился к худшему: новая метла по-новому метет. Однако встреча обманула его мрачные ожидания.

Генерал встретил инкассатора у двери, пожал руку, беседу повел не через стол, а усевшись рядом. Неожиданным был и первый вопрос:

— Ну, лейтенант, как настроение? Числов в армейской иерархии ваше ефрейтора не поднялся, но обращение ему понравилось.

— Настроение? — Он грустно улыбнулся. — Стою как под намоклым мячом.

— Под дамокловым мечом, — аккуратно поправил Сазонов, — может, так точнее?

— Точнее, чем сказал, не будет. Вы когда-нибудь играли в футбол? Мяч ушел свечой в небо, потом летит вниз. Ты готовишься принять его на голову и не знаешь, что он намоклый. Удар, будто кирпичиной, и в глазах мутнеет…

— Я понял, — улыбнулся Сазонов. — Могу успокоить: мой мяч абсолютно сухой. Примите его легко и уже сегодня включайтесь в работу.

— Что нужно делать? — В голосе Числова прозвучала нескрываемая радость. Было видно, что он томился не столько в ожидании суда, сколько от безделья.

— В группе инкассации нет настоящего шефа. Вы для этой должности подходите идеально.

— Товарищ генерал…

— Спасибо, Числов. Я бы не хотел быть для кого-то господином. Но это так, к слову. Главное, работу нужно начать сегодня.

К вечеру Сазонов располагал магнитной записью переговоров, которые вели следившие за «инкой-2» водители. По номерам машин удалось установить их владельцев. Зеленый «москвич» принадлежал Григорию Распопову, бухгалтеру фирмы «Рыбец». Кирпичного цвета «таврия» — Ахтамару Бексолтаеву, сторожу той же фирмы, и третья — Тархану Якубову, человеку без определенных занятий. Распопов был русским, двое других — ингушами. Все трое подозревались в связях с устойчивой преступной группировкой Хажбекара Халатова, но из-за отсутствия твердых доказательств выше роли подозреваемых не поднимались. Не было преступлением и путешествие по городу за другой машиной, даже если она принадлежала службе инкассации.

— Что делать?

Задавая вопрос Числову, Сазонов уже прикинул меры предосторожности, но он никогда не объявлял своих решений до поры, не выслушав тех, кто привлекался к участию в операции. В свое время его, тогда молодого лейтенанта, больно задевало всезнайство начальства, которое обо всем знало наперед. С такими людьми нельзя было говорить на равных, как со специалистами. Бесполезными оказывались и споры, потому что всезнайки брали в расчет не живую жизнь, а медленно умиравшую, но все еще красивую версию. Сам он таким быть никогда не хотел.

— Я думаю, товарищ генерал…

— Василий Васильевич…

— Спасибо, Василий Васильевич. — Числов с удовольствием назвал генерала по имени-отчеству. — Я думаю, нацелились они не на мелочевку. Надо проверить графики будущих выездов. Где-то должна появиться «большая сумка»…

«Большую сумку» — перевоз крупной денежной суммы — обнаружили без особого труда. Через два дня «инка-2» заряжена на доставку зарплаты рабочим сразу двух предприятий — завода «Донстроймаш» и комбината «Химволокно». «Сумка» составляла без малого полтора миллиарда рублей.

— Ты думаешь, они знают о предстоящем рейсе?

— А почему я должен думать иначе? — Числов ответил на вопрос вопросом. — Я сторожевой пес и обязан гавкать всякий раз, когда вижу опасность — мнимую или реальную. Меня за это кормят.

— Мы сработаемся, Александр Петрович. — Сазонов впервые назвал Числова по имени-отчеству, и тот понял это как предложение деловой дружбы. Ответил с долей иронии, чтобы скрыть радость:

— Рад стараться, Василий Васильевич!

Сазонов не придал значения иронии, прозвучавшей в ответе, и задал вопрос, поставивший Числова в тупик:

— Ты воровать умеешь?

В принципе честному человеку в этом случае полагалось изобразить оскорбленное достоинство, замахать руками, но Числов ощутил, что за вопросом стоит нечто серьезное. Ответил философски:

— Так кто ж из нас безгрешен? В детстве воровал яблоки в совхозе «Гигант». Получалось неплохо.

— Я не о том. Мне важнее знать, как бы ты спланировал операцию по захвату «большой сумки», если бы тебе такое предстояло.

— Ответить навскидку?

— Давай без экспромтов. Продумай все всерьез. Завтра доложишь.

— Вы все же считаете…

— А ты?

— Не сомневаюсь. Волк следит за бараном не из любопытства, а лишь тогда, когда собирается его задрать.

Догадки Сазонова и Числова были по всем статьям правильными, хотя они и сами не знали об этом.

Кази— Магомет Янаев, крутой авторитет из новых криминальных структур Придо.нска, давно положил глаз на инкассаторов «Комбанка». Операцию по съему «капусты» он готовил солидно и неторопливо. Такого рода делам Янаев был обучен самим государством. Два года Кази-Магомет проходил службу в подразделении спецназа дивизии Воздушно-десантных войск.

Способный ученик, он освоил все виды огневого и рукопашного боя, приемы диверсионных действий, а главное, понял суть планирования скрытных операций. Житель Чечни, Кази-Магомет с началом войны уехал в глубь России. Становиться пешкой в противоборстве амбиций двух президентов он не собирался. Обосновавшись в Придонске, Кази-Магомет сошелся с Хажбекаром Халатовым, который успел сколотить крепкую банду рэкетиров.

Ряд удачных опраций сделали Кази-Магомета достаточно обеспеченным человеком, и он собрал группу собственных костоломов, надеясь на большой успех. Взятие «большой сумки» инкассаторов «Комбанка» должно было стать пробой сил. Операцию планировал и собирался лично руководить ею сам Кази-Магомет, отважный до безумия и в то же время хитрый, осторожный боевик. В своем плане он учел все, кроме того, что службу безопасности «Комбанка» возглавил новый человек — генерал Сазонов. И это было ошибкой.

За два дня до выезда «инки-2» с «большой сумкой» Сазонов и Числов проехали по маршруту на новом «мерседесе», полученном службой. По требованию Сазонова машина была прочно защищена листами кевлара по всему периметру кузова.

В пределах центральной части города на рабочем маршруте удобных мест для засады и нападения не обнаружилось. Зато очень подходящим для этого оказалось Заводское шоссе на участке, прилегавшем к двум большим заводам.

На одном отрезке оно тянулось узкой серой лентой, было сжато с обеих сторон. С одной — железнодорожным полотном, с другой — унылой бетонной стеной транспортного цеха завода «Донстроймаш». Раньше это место было довольно оживленным, но теперь, когда завод находился в простое, оно выглядело пустынным на всем протяжении, которое охватывал глаз.

Сазонов понимал: в тактическом отношении у нападающих позиция окажется более выгодной, нежели у инкассаторов. Те, что проследят за машиной издалека, сумеют выгодно и точно рассадить людей в засаде. Плохо было и то, что нельзя ни выяснить, ни предугадать состав засады, ее вооруженность и план действий. Был, конечно, выход: можно провести «инку-2» другим, кружным маршрутом, оставить банду ни с чем. Но это не решало главной проблемы — безопасность следующих ездок. Неудача лишь разожгла бы аппетиты банды, и избежать нападения в другом месте стало бы труднее. Зато, если покончить с грабителями решительно и круто, это надолго отобьет у них охоту связываться с «Комбанком».

Всесторонне оценив обстановку на шоссе, Сазонов довольно ясно представил, какие меры нужно принять в этих условиях.

За сутки до дня «большой сумки» Сазонов вывез экипаж «инки-1» на полигон мотострелкового полка, Где уже давно не велось плановых занятий. Полк увели на убой в Чечню.

В кузове «ЗИЛ-130» инкассаторы привезли старую «волгу», подобранную на свалке. Ее общими усилиями поставили поперек бетонки, опоясывающей полигон.

Числов, расставив машины, увел команду на учебную стрельбу. Сазонов сел рядом с водителем «инки» Константином Татаровым, указал ему на «волгу» и спросил:

— Вы знаете, Татаров, как банды блокируют машины, которые собираются грабить? Делается это достаточно просто. Идет по шоссе мощный трейлер. Ему подрезает нос шикарная иномарка и становится поперек пути. Какой будет в таком случае реакция водителя?

— Он бьет по тормозам.

— Верно, хотя глупей этого ничего придумать нельзя. Потому как именно остановки грабители и добиваются. Взять им трейлер на ходу не хватит духу. Поэтому я собираюсь погасить у вас реакцию на возможное столкновение.

— Каким образом?

— Вы будете таранить «волгу».

— Может, не стоит? «Инку» жалко.

— А себя нет? Если вас остановят простой блокировкой, считайте — жизнь кончена. Тот, кто идет на инкассатора, свидетелей не оставляет. В общем, спорить не будем. Давайте разгон.

Водитель нажал на акселератор. «Инка» резво рванулась вперед.

— Цельте в заднее колесо, — предупредил Сазонов. Мощного удара не получилось. Профессиональные навыки безопасной езды заставили шофера первого класса резко притормозить у препятствия.

— Я вас уволю, Татаров, — Сазонов был совершенно серьезен. — Вам только яйца развозить по магазинам.

Водитель промолчал, хотя внутренне у него все закипело. Задним ходом он вернул «инку» в исходное положение.

— Вперед!

«Инка» ткнула бампером в колесо «волги», заставила ее дрогнуть, но сдвинуть с места, так, чтобы освободила дорогу, не смогла. Видимо, в какой-то момент Татаров инстинктивно пригасил скорость.

— Татаров! — Генерал изобразил нарастающую злость, хотя прекрасно понимал, как сложно научить совершать наезды человека, воспитанного на уважении к правилам дорожного движения.

Татаров сам начал злиться на себя. Он нисколько не боялся столкновения с «волгой», понимал превосходство своей машины над полудохлым остовом, но что-то непонятное, глубоко сидевшее в его натуре, не позволяло поддать по другой машине вне аварийной ситуации.

— Ну, Татаров! — Генерал произнес это с интонацией знаменитого Волка, который только и умел говорить: «Ну, заяц, погоди!»

Водитель снова вернулся на исходную позицию. Посмотрел на генерала строго:

— Держитесь!

«Инка» шла на хорошей скорости. Приближаясь к препятствию, Татаров утопил педаль подачи топлива до отказа. «Инку» словно пришпорили. Правая часть широкого прочного бампера врезалась в задник «волги». «Инка» содрогнулась, ее качнуло влево. Казалось, еще немного — и она может опрокинуться. Как при заносе на льду, Татаров парировал наклон поворотом руля влево, «инка» встала на четыре колеса и покатила вперед.

«Волга», отброшенная ударом, развернулась и отлетела в сторону.

— Вот так, Константин Григорьевич!

И то, что генерал назвал его по имени, и тон, которым дана оценка, искренне обрадовали Татарова. Он сам теперь понимал — произошло некое изменение в его душе, и теперь он сможет таранить при нужде даже новенькую иномарку, которую истинному любителю машин и грязной тряпкой тирануть не хочется — не притупить бы блеск чудесной эмали.

Утром, в день вывоза заработной платы, Сазонов сам руководил погрузкой денег в «инку-2». Когда сумки, опломбированные по всем правилам, загрузили в машину, генерал распорядился:

— Числов, вы едете с «инкой-2». Маршрут изменен. Идете по северному полукольцу. Порядок разгрузки также будет иным. Сперва «Химволокно», потом «Строймаш».

— Теперь что, все по-новому делать будем?

Недовольный голос принадлежал инкассатору Аксанову, пришедшему на работу в банк из специального отряда милиции быстрого реагирования. Сазонов с интересом посмотрел на жилистого, мешковатого на вид парня. Таким его делал бронежилет, надетый под камуфляжную куртку.

— Чем вы недовольны, Аксанов?

— Менять маршрут — это игра в безопасность. По северному кольцу ехать до заводов минут на сорок дольше…

— Вы этим недовольны?

— Нисколько. Мне-то что? — Аксанов старался выглядеть безразличным. — Я о деле думал.

— Я тоже. Впрочем, если не хотите, я могу освободить вас от поездки.

Аксанов насупился и не ответил.

— Отправляйтесь, Александр Петрович, — обращаясь к Числову, сказал Сазонов, — а если Аксанов захочет купить пивка, остановитесь у магазина «Еда».

Аксанов демонстративно плюнул на землю и растер плевок подошвой.

Когда «инка-2» выехала со двора, Сазонов собрал экипаж первой машины. Подошли еще два работника внутренней охраны банка в бронежилетах и с короткоствольными автоматами.

— Татаров и Ковалев — едете в «инке-1». Оружие в боевой готовности. Никаких остановок. В случае чего — силовой прорыв. Татаров это умеет. Мы четверо — на «мерседесе». При любых условиях будем рядом. Если возникнет необходимость, бой берем на себя. Вопросы?

Поскольку участники операции за час до общего инструктажа получили индивидуальные задания, вопросов нс было. *

«Инку-1» зеленый «москвич» принял на углу Центральной и Таврической улиц. Стрелок охраны Ломницкий, настроившийся на волну преследователя, услыхал его взволнованный голос:

— База, база, мусоровоз в дороге.

— Слава Богу, не говновоз, -зло прокомментировал услышанное Ломницкий.

Планируя захват, Кази-Магомет перекрыл проезжую часть шоссе в самом узком его 'месте двумя машинами. При этом была довольно умело воспроизведена картина дорожного происшествия. За баррикадой засели три боевика, вооруженные автоматами чешского производства. Еще двое расположились справа и слева на обочинах шоссе. Один — в большой водосточной трубе, второй — на насыпи железной дороги.

Замкнуть «коробочку» поручалось двум боевикам в милицейской форме. После проезда инкассаторов они были обязаны перекрыть шоссе переносным барьером со знаком «Проезд воспрещен».

Получив сообщение о выезде «мусоровоза», Кази-Магомет приступил к окончательному оформлению декорации. «Инка», по самым неточным подсчетам, могла появиться на сцене через пятнадцать минут.

Татаров вел «форд» на скорости чуть больше шестидесяти километров в час. Когда он проскочил узкое место в начале Заводского шоссе, из-за куста возле опоры высоковольтной линии резво выскочили два милиционера. Они волокли на дорогу заграждение — заборчик, окрашенный в белый и красный цвета, с крупным дорожным знаком «кирпич» посередине.

Едва они поставили заграждение, как заметили черный «мерседес», приближавшийся на большой скорости. Размахивая жезлом, один из «ряженых» попытался остановить машину. Но она даже не замедлила движения.

Хрустнули планки сбитого бампером и размолотого колесами заборчика. За тонированными стеклами «мерседеса» не было видно, кто едет и сколько пассажиров в машине.

— Ничего, — сказал один из боевиков, уголовник со стажем Боря Лом, — пусть летят. Очередь из автомата в лобешник, и фраера навалят в штаны.

«Хорошо, если у них нет рации», — подумал Сазонов о тех, кто остался у осколков заграждения, и хлопнул водителя по плечу:

— Догоняй «инку» и держись к ней поближе. Так больше шансов, что нас позже заметят.

Кази— Магомет, сидевший в кабине черного «лендровера», первым увидел приближавшийся «форд» инкассаторов. Его охватило радостное волнение, которое он испытывал перед каждым парашютным прыжком. Адреналин, выплеснувшийся в кровь, требовал действий.

— Готовься! — заорал Кази-Магомет по-русски.

Его команда из пяти человек, не в пример новым веяниям, была интернациональной. Два члена группы были русские, еще два — ингуши и один аварец. Общались они между собой на языке, который был в равной мере понятен всем пятерым.

Сбросив кожаный пиджак — непременную принадлежность крутых придонцев, — Кази-Магомет в белой рубашке выскочил на шоссе и замахал руками.

Он ждал, что водитель «форда», заметив аварию на дороге, обязательно притормозит.

Татаров увидел препятствие на шоссе еще до того, как фигура в белой рубашке замахала руками. Несколько нервничая, взял микрофон.

— «Астра», впереди завал. Похоже, столкнулись «мере» и «лендровер». Стоят поперек дороги.

Сазонов уловил в голосе Татарова нотку тревоги. Ответил ему очень твердо и спокойно:

— «Таран», это они. Иди на прорыв. Никаких задержек. Мы все подчистим.

— «Мерс» — дорогая машина, — предупредил Татаров.

— Не твоя забота, Костя! Бей и все! — Сазонов был тверд. — В случае чего — оплатим ремонт. — Он повернулся к сидевшим сзади бойцам. — Ребята, готовьсь! Приоткройте дверцы…

Организуя засаду, Кази-Магомет ожидал, что машина «Комбанка» остановится. Иного быть не могло. Завал выполнили искусно, даже вблизи можно было подумать, что две машины шарахнулись одна о другую и обе заглохли.

Три боевика с укороченными автоматами притаились за кузовом «мерседеса», готовые в любую минуту открыть огонь. Однако на расстоянии, где инкассаторы должны были начать торможение, машина прибавила скорости. Мощный бампер, как нож бульдозера, ударил в задок «мерседеса», развернул его и отбросил.

Резкий удар сбил трех готовившихся к стрельбе боевиков. Один из них, падая на спину, нажал на спуск. Длинная очередь прошила кузов собственной машины, дробным эхом отрикошетила от бетонной заводской стены.

Кази— Магомет сразу даже не понял, что произошло. Он ждал, он верил: шофер вот-вот выжмет тормоз. Не мог нормальный водила врезаться в машину, стоявшую поперек дороги. Не на танке же он едет!

Когда «форд» прорвал завал, Кази-Магомет разразился отборным матом. Он выхватил пистолет и в дикой ярости сделал несколько выстрелов вдогонку инкассаторам.

Именно в этот момент черный «мерседес», следовавший вплотную за «мусоровозом», резко тормознул. Все четыре дверцы распахнулись одновременно.

Прикрываясь ими, четыре автоматчика заявили о серьезности своих намерений предупредительными выстрелами.

Кази— Магомет успел вскочить в кабину «лендровера» и запустил двигатель. Попытка сорваться с места ему не удалась. После удара «форда» «мерседес» зацепился передним бампером за «лендровер». Несколько резких рывков, которые сделал Кази-Магомет, положения не исправили: шофер «мерседеса» оставил машину на ручном тормозе, и она, скрипя шинами по асфальту, волоклась за «лендровером».

— Бросить оружие! Поднять руки! Выйти всем на дорогу! Громкий крик мегафона разнесся над шоссе. Горячая кровь, перенасыщенная адреналином, окончательно затуманила разум Кази-Магомета. Он выскочил из машины и швырнул ручную гранату. Она рванула в воздухе. Осколки ударили по бетону, глухо застучали по металлу автомобилей.

Тут же фланговые автоматчики с двух сторон полоснули огнем по машине Сазонова. И тогда генерал подал команду:

— Бить на поражение! Огонь!

Трудно сказать, как обернулась бы схватка, если бы не Тата-ров. Он развернул «инку» и вернулся на подмогу своим.

Притормозив метрах в пятидесяти от «лендровера», который корячился, пытаясь оторваться от «мерседеса», Татаров и Ковалев выскочили наружу и в два автомата ударили по засаде.

Три тела боевиков, стрелявших из-под колес своих автомашин, застыли на месте.

Кази— Магомет, схвативший автомат, не успел развернуться лицом к «инке» и, сбитый пулей, упал на капот «лендровера». Затем его тело медленно сползло и успокоилось на асфальте.

Спустя шесть минут с боевиками было покончено.

Сазонов подошел к автоматчику, которого настигла пуля у водосливной трубы, взял его «скорпион», сказал своим:

— Закройте дверцы. Отойдите от машины. Когда все отошли, он вскинул оружие и высадил весь рожок, целясь в кузов.

— Зачем? — спросил Татаров, подошедший к своим.

— Для большей убедительности, — генерал хитро улыбнулся. — Вызывайте милицию…

О ликвидации банды Кази-Магомета Рыжов знал, но не слыхал об участии в этой акции Сазонова. Его имя не упоминалось в милицейских сводках. И вот неожиданно Сазонов пригласил его к себе.

Кабинет начальника службы безопасности «Комбанка» удивлял солдатской простотой. Гладкие стены, оклеенные рогожкой спокойного серого цвета, рабочий стол, сложное телефонное устройство, персональный компьютер, подробная карта города на стене. На стороне, противоположной карте, — ряд простых, но удобных стульев. Встроенные шкафы, облицованные буком. За приоткрытой дверцей в одной из ячеек Рыжов заметил бронежилет и пулезащитный шлем «скиф».

«Все путем», — подумал Рыжов и совершенно искренне порадовался за генерала. Его всегда возмущало небрежное, чисто советское отношение чиновников к людям энергичным, работоспособным, талантливым. Главным качеством «члена команды» считалось беспрекословное повиновение лидеру, готовность лизнуть ему ботинок, не стесняясь окружающих.

Сазонов встретил Рыжова у двери. Они пожали друг другу руки.

— Садись, — Сазонов широким жестом показал на стул, — гостем будешь. Чай? Кофе? Спиртного не предлагаю: у нас на службе в рабочее время — сухой закон.

Пока готовили чай, Сазонов изложил суть дела, из-за которого пригласил Рыжова.

— Тарасов дал указание помогать тебе в проведении следствия. Насколько я понимаю, поиски непосредственного исполнителя ни к чему тебя не приведут…

— И все же мы прошлись по следу.

— Который вел в никуда, так? — Сазонов понимающе качнул головой.

— Я не мог не проверить его, — упрямо возразил Рыжов. — Теперь займусь другими направлениями.

— Вот в этом я и собираюсь тебе помочь. После убийства Порохова был наложен арест на его капиталы. Произведена аудиторская проверка «Рубанка».

— Мне передадут материалы по ней?

— Но пока ты не видел их, верно? Рыжов кивнул.

— Так вот, доложу: у «Рубанка» нет средств. Неизвестно когда, как и куда испарились полтора миллиарда рублей. Почти три миллиона долларов. Предположительно операцию провел сам Порохов.

Рыжов вскинул брови. На слух сумма казалась огромной, но воочию представить ее себе он не мог. Как не мог вообразить кучу, составляющую миллион тонн зерна, угля или железа.

— Как можно было увести такие деньги? Кроме директора, в банке работают и его замы, другие сотрудники, кассиры, наконец.

— Ты забыл о компьютерах. Это сила самостоятельная.

— Все. — Рыжов мрачно посмотрел на Сазонова. — Коли в дело влезли компьютеры, я поднимаю руки.

Немолодая секретарша в больших роговых очках, гладко причесанная, с суровым выражением глаз, вошла без стука и вкатила сервировочный столик. В расписных чашках дымился чай. На маленьком подносе стояли два чайника: заварочный и побольше — с кипятком. В вазочке лежали вафли и печенье. Сахарница была прикрыта серебряной крышечкой.

— Успокойся, — предложил Сазонов, — выпей чаю.

— Какое имеет значение, успокоюсь я или нет? Хоть лопни от волнения, хоть закостеней от спокойствия, передо мной — скала/Теперь я понимаю, почему на это дело кинули меня. Рыжов сорвется — дадут ему пинка под зад. Лучше уж уйти самому.

— Иван Васильевич, мы с тобой вроде бы одногодки. Так? Чего же ты раньше срока сливаешь воду?

— Не мне тебе объяснять.

— Нет уж, давай объясни.

— Я специалист по крутой уголовщине. Грабежи, убийства, терроризм. Да что говорить, ты все знаешь! И специалист ведь я был неплохой.

— Почему был? Ты и сейчас хороший.

Рыжов не обратил внимания на оценку генерала. Впервые за кои-то времена он мог выговориться перед человеком, который его поймет.

— Это у мистера Шерлока Холмса и у комиссара Мегрэ были трубки, которые они курили, когда вели дело. У меня же и на обед времени не хватает. Они решали одну задачку полгода, на отдыхе, для разминки ума. А на мне каждый месяц висит не менее трех дел. И все сплошной сложняк. Теперь оказался на перепутье. Еще вчера все было понятно: есть банк, есть хранилище ценностей, в нем деньги, вход закрывает стальная плита. На плите — замки. Банк грабанули. Значит, ищи взлом. Выясняй, кто убит, кто навел. Сегодня уже иное — замок цел, двери на запоре, а денежки — тю-тю! Кто-то где-то вставил в розетку штепсель, включил компьютер, что-то там нащелкал на клавишах, и денежки сами уплыли из хранилища. Как? Этого я не понимаю и вряд ли уже пойму.

— И только?

Сазонов посмотрел на Рыжова в упор. Тот выдержал взгляд, глаз не отвел.

— Разве мало?

— Все равно причин для паники не вижу. Мой внук, Андрюшок, разбирается в компьютерах так, что позавидуешь. Винчестеры, сидиромы, дискеты — для него это семечки. Ему тринадцать, а он уже с восьми лет имеет на столе персоналку. Конечно, главное в его репертуаре — игры. Прыгают по экрану зеленые лягушки, бегают красные жабы, а он их курочит. То кулаком, то ногой, то из автомата. Я не в восторге от подобных игр. Уму они не дают ни хрена, кроме дебильности. Однако, начав играть, остановиться трудно: это вроде наркотика. Тем не менее не могу не признать: внук разбирается в компьютерах сильнее деда. Вопрос к тебе: может, ему поручать дела, связанные с хакерами?

— Слушай, Василий Васильевич, не надо меня вот так сразу мордой об стол. Кто такие хакеры?

— Хакеры? Это взломщики компьютерных систем. Именно с их помощью совершаются компьютерные грабежи банков и промышленных бухгалтерий. Само преступление родилось в Штатах, но у нас быстро нашлись головы не хуже.

— Значит, теперь каждый, кто решит ограбить банк, может купить компьютер и совершить взлом?

— Не все так просто. Для подобных операций требуется немалый первоначальный капитал. Не менее полусотни тысяч.

— Даже не спрашиваю, каких, — Рыжов понимающе улыбнулся.

— И слава Богу, — Сазонов был серьезен. — Будь у нас другие деньги, мы бы теперь отражали атаки учеников средних школ. Как компьютерный класс, так считай — банда взломщиков. Не отобьешься.

— Дальше.

— Первоначальный капитал уходит на поиск нужных людей в банках. Сначала в тех, которые собираются общипать. Затем в тех, куда будет направлен первый перевод. И, наконец, там, где произойдет обналичивание безналичного перевода. Работа тонкая, ее ведут не один день. Вербовщики — люди опытные. Пускают в ход шантаж, большие деньги…

— Значит, человеческий фактор не уходит со счетов?

— Машине не нужны деньги, ими интересуются люди.

— И все же не понимаю, как можно задурить машину?

— А человека? Разве не бывает, что взрослому умному мужику так запылят мозги, что средь бела дня он на глазах у всех расстается со своим бумажником, в котором документы и деньги?

— В принципе возможно.

— Как?

— Довольно изящно. Взять хотя бы случай с деканом университета профессором Тягуновым. Он шел по Пушкинской. Вдруг с лесов драмтеатра — там шел ремонт — на него выплеснули воду. Тут же профессора окружили сердобольные цыганки. Пять или шесть. Стали орать, грозить кому-то на лесах. Другие начали вытирать костюм профессора платками. И все разом галдели, кружились хороводом, суетились вокруг него. Потом разом, как по команде, разбежались. Итог — пропали у профессора золотые часы, бумажник, микрокалькулятор…

— Прекрасный пример! — Сазонов оживился. — Прекрасный! Особенно хорошо, что вспомнил о цыганах. При взломе компьютерной защиты избирается цыганская тактика. Для участия в операции в помощь главному взломщику привлекается еще с десяток операторов. Большинство из них даже не подозревают о своей роли в игре. Они организуют неразбериху — цыганскую пляску вокруг объекта. Входят в сеть. Выдают команды. Индивидуальную программу для каждого создает главный взломщик. Банковский компьютер начинает путаться, старается разобраться, что происходит. И в этот момент в сеть внедряется тот, кому достанутся деньги. Его команды безупречны, пароли точны. Все это подготовлено с использованием сведений, полученных от информатора, работающего в банке. Главный компьютер выдает приказ о перечислении энной суммы в другой банк, на счет, который для этой цели открыт заранее. Во втором банке перевод ждут и без задержек перекидывают в третий банк. Там и происходит обналичивание.

— Ты думаешь, кто-то проделал такой фокус с Пороховым?

— В этом и предстоит разбираться тебе. Выяснишь — узнаешь, кто стоит за убийством. — Вглядевшись в удрученное лицо Рыжова, Сазонов тут же приободрил его: — Когда я начинал грустить, отец говорил: «Васька, держи хвост морковкой!»

Рыжов усмехнулся.

— А мой по-другому: «Держи хвост пистолетом».

— Вот и отлично. Давай следовать заветам отцов. Кстати, чтобы жизнь не казалась тебе такой черной, я дам тебе в помощь своего эксперта по электронике.

— В твоей службе и такой есть?

— Непременно. Ты же сам сказал, что денежное хранилище не защищают стальные двери. Моя служба обеспечивает защиту ценностей и банковской информации в полном объеме.

— Промышленный шпионаж?

— Точнее, коммерческий.

— И он есть?! У нас? В Придонске?!

— Сколько угодно, и на самом высоком уровне. Представь, собираются у Тарасова в кабинете банковские тузы города. Сидят час, два. Совещаются. Улыбаются друг другу. Заверяют сидящих рядом коллег в своем неизменном уважении и почтении. О чем-то договариваются. Жмут руки и разъезжаются. После этого я посылаю эксперта в зал заседаний. Он вооружается индикаторов поля и проверяет помещение на вшивость.

Такой же проверке регулярно подвергаются наши автомашины и даже квартиры.

Рыжов смотрел на Сазонова, не скрывая изумления. До сих пор, сталкиваясь с проблемами сохранения внутренней информации в учреждениях, он учитывал лишь старые надежные меры безопасности — наличие сейфов, контроль за соблюдением правил допуска персонала к конфиденциальным бумагам. Сообщение Сазонова прозвучало для него почти откровением.

— И что?! Неужели находите?

Сазонов понимающе улыбнулся: для человека, не посвященного в тайны настоящего бизнеса, его закулисные дела кажутся удивительными и маловероятными.

— Не каждый раз, но находим. Уже собралась солидная коллекция «жучков» разных марок.

— Их ставят директора?!

— Случается. Правда, чаще этим занимаются их помощники и консультанты. Был случай, когда мы нашли «жучка» в воротнике пальто Тарасова. Дело сделали в раздевалке ресторана…

Электронные часы на столе начали вызванивать нежную мелодию.

— Все, Иван Васильевич, — Сазонов встал с места, — мне к Тарасову. И давай договоримся: завтра едем на похороны. Надо там побывать. Тем более я посылаю трех ребят провести видеосъемку…

По улице Дворянской на всем ее видимом протяжении стояли толпы горожан. Судить об уважении к покойному по их присутствию было бы ошибочно. Толпу составляли обычные любители необычных зрелищ. Срабатывал закон зевак: где стояли и что-то разглядывали трое, всегда появляется четвертый, пятый…

Время шло, толпа прибывала и уплотнялась. Наконец издали, со стороны железнодорожного вокзала, зашелестели голоса:

— Везут! Везут…

Показалась колонна.

Впереди, сверкая синими и красными мигалками, ехали две милицейские «волги». За ними, отстав метров на пятьдесят, катились два грузовика с опущенными бортами, задрапированными бело-сине-красной тканью. На одном из грузовиков на приколоченных скамейках сидели музыканты духового оркестра. На втором — симфонический октет «Виртуозы Дона». Когда одни кончали дуть в трубы и бить в барабан, другие принимались нудеть на скрипках и виолончелях.

Издалека симфонического оркестра никто не слышал, зато звуки барабана глухо разносились по всей улице, долетая до каждого закоулка.

За оркестром ехал длинный серый «кадиллак». На его крыше, на специальном багажнике, покоился открытый гроб. Был он удивительно огромен. Привезли его самолетом из-за границы. Мореный дуб, бронзовые ручки по бокам. Крышка и ящик изнутри были задрапированы белой шелковой тканью.

Знающие люди, всегда попадающиеся в любой толпе, сообщали друг другу вполголоса:

— За гроб заплачено семнадцать тысяч баксов… Даже те, кто был не в силах перевести в уме доллары в рубли, охали от удивления:

— Это, пожалуй, побогаче, чем было у Жоры.

Роскошь похорон вора в законе Марчука горожане сравнивали с церемонией отбытия в мир иной банкира и благодетеля местной футбольной команды «Золотая шпора» Андрея Порохова.

За серым «кадиллаком» тянулась череда дорогих машин — «мерседесов», «вольво», «тойот», «ауди», «ниссанов», «фордов»… И двигались они не по две в ряд, а одна за другой, растянувшись сверкающей змеей на несколько километров. На капоте каждой машины лежали венки — огромные, дорогие, перевязанные лентами всех цветов.

Рыжов и Сазонов приехали на кладбище заблаговременно. Было тепло, солнечно. По кронам каштанов и акаций, разросшихся над городом мертвых, гулял легкий освежающий ветерок.

Шагая к месту, где должны были похоронить Порохова, Рыжов машинально разглядывал надгробья, читал надписи и удивлялся тому, сколь глубоко въелось в души людей суетное тщеславие, не оставлявшее их даже за порогом вечности. На большом черном камне золотыми буквами была выведена надпись:

«Петрушов И.А. Персональный пенсионер союзного значения»

Рядом высилась гранитная стела со словами:

«Арам Ашотович Абрамян. Директор»

Удивительно скромное обозначение земной ипостаси Абрамяна позволяло еще не покинувшим этот мир людям гадать, был ли покойник директором «Придонскхиммаша» (а он им никогда не был) или возглавлял трезвый коллектив винно-водочного ларька.

Гроб убиенного Андрея Порохова несли на плечах восемь человекоподобных существ с красными лицами, огромными руками, в черных пиджаках. Эту последнюю почесть оказывали банкиру его коллеги и соратники, мобилизовавшие охранителей своих бренных тел.

Вокруг разверстой могилы собралась плотная толпа. Но она не имела ничего общего с кланом родных и близких, искренне скорбящих об ушедшем от них человеке.

Большинство из тех, кто решил проводить покойного, приехали сюда, чтобы лицезреть своих сторонников и конкурентов, показать себя, утвердить в глазах общества свой высокий статус — они ведь не бомжа хоронят, а миллиардера. И не заморского, из Штатов, а своего, выросшего на родной, унавоженной государственным воровством почве. Эта особенность бросалась в глаза, просматривалась в каждой детали, каждом жесте, сопровождающем церемонию.

Порохов уходил к праотцам не под заупокойную молитву приходского попа. Его отпевал сам архиерей Антоний.

Все обязаны были видеть и понимать, что именно владыко открывал врата рая перед новопреставленным, позволял ему войти в сады вечного блаженства, в царство драгоценных камней, из которых сложены стены крепости Господней.

Хорошо поставленный голос обращался непосредственно к небесам, которые чутко внимали земному заступнику за тварей Божьих.

— Человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба твоего Андрея, и упокой его в вечных обителях со святыми твоими…

Порохов лежал в богатой домовине, приукрашенный лучшими гримерами областного театра, и при взгляде на него казалось странным, как и зачем такой розовощекий, свеженький мужчина безвозвратно ушел в мир иной.

Солидные господа внимали молитве без особого интереса. Деньги, которые надо было делать каждую минуту, беспокоили их куда больше, нежели церемония похорон. Куда денешься — мертвому гроб, а у живых иные заботы.

Деловые люди быстро сгруппировались в кучки по интересам. Никто из них не крестился, не изображал благочестия. Они о чем-то беседовали и, как заметил Рыжов, даже улыбались: каждому в этой жизни дано свое.

— Порохов и архиерей — друзья? — наивно спросил Рыжов Сазонова.

— Отнюдь. Здесь за все заплачено. И за архиерея тоже.

— Даже так?

— Чему удивляешься? На все своя такса. Стандартное отпевание — одна цена. С архиереем — в три раза дороже. Говорят, можно и самого патриарха заказать. Но это очень дорого.

Наметанным глазом Рыжов выделил в толпе высокую красивую женщину. Одетая в строгое трикотажное платье серого цвета, эффектно обтягивавшее совершенные формы ее тела, она стояла с безразличным видом, явно тяготясь необходимостью присутствовать на церемонии погребения. О трауре свидетельствовала только черная газовая косынка, повязанная легким узлом вокруг шеи.

В момент прощания с покойным она подошла к гробу, бросила на убиенного раба Божия Андрея быстрый и безразличный взгляд, положила на грудь усопшему три гвоздики и тут же отошла в сторону.

— Кто она? — спросил Рыжов.

— В данный момент? — Сазонов слегка замялся. — Даже не знаю. А была наложницей Порохова. Лина Калиновская.

Так Рыжов впервые услыхал новое для него имя. Впрочем, Сазонов назвал его не совсем точно.

КАЛИНОВСКАЯ

Калиновскую звали Лайонеллой Львовной.

Ее папа, Лев Калиновский, доктор технических наук, профессор, страстно желал заиметь сына, которого можно было бы назвать Львом. Доктор наук жил в убеждении, что правильно выбранное имя наперед определяет судьбу человека. Назови малыша Леликом, будет мужик — ни то ни се, сбоку бантик. Зато Лев — это сила, мощь, жизненный напор, ярость в борьбе. Только мужчина с таким именем (профессор в первую очередь имел в виду себя самого) умеет вгрызаться в дело, рвать соперников, преодолевать препятствия.

Родившаяся дочь разрушила надежду, но Лев Калиновский не оставил своих планов и назвал девочку Лайонеллой. Имя звучало красиво и в то же время наделяло дочь статусом львицы.

Лайонелла Львовна Калиновская — звучит, а?

Девочка стала красивой женщиной, у которой все было на своем месте — узкая талия, стройные ноги, округлости на местах, где им быть положено, и, главное, ума палата. Воспитанная в семье технаря-труд оголика, Лайонелла довольно безразлично относилась к проблемам любви и пола, то есть ко всему, что на нынешнем языке именуют сексом.

Развитое отцом честолюбие Лайонелла пыталась реализовать в служении науке. После окончания экономического факультета она устроилась в институт экономики, взяла на себя груз изучения особенностей современного капитализма. Одновременно начала писать кандидатскую диссертацию.

Замуж Лайонелла выскочила в двадцать. Муж ее — доцент Андрей Лисанов — был любимцем отца. Дать жене счастье — материальное и физическое — доцент не сумел. Половую энергию он в полной мере растрачивал на служение науке и открыть перед Лайонеллой мир секса не сумел, как, впрочем, не открыл его и для себя.

Женщины из лаборатории, которую возглавлял Лисанов, достаточно хорошо изучили шефа и за глаза звали его «импоцент Лисанов».

Увлеченная наукой Лайонелла не придавала значения физиологическим недостаткам мужа и упорно карабкалась к кандидатской степени.

Увы, жизнь не любит, чтобы ее планировали. Изменения в общественном строе не позволили Лайонелле защитить диссертацию. Лисанов не стал профессором. Бросив науку, он подался в бизнес, втянулся в какие-то непонятные сделки, прогорел, стал пить по-черному и вскоре исчез из города. Отец к тому времени умер, и Лайонелла осталась одна в большой благоустроенной квартире.

Бедность не подкрадывалась к одинокой женщине неслышными шагами. Она вошла в дом мужа решительно, не постучав в двери, и расположилась в нем уверенно, по-хозяйски. Деньги, оставшиеся от выходного пособия при увольнении, иссякли как бы сами собой. Три тысячи «деревяшек», собранные на «черный день» и доверенные сберкассе, родное демократическое правительство превратило в опилки.

Лайонелла замкнулась в тесном мирке одиночества. Встречаться со знакомыми не хотелось. Отвечать на вопрос: «Как живешь?» словами: «Как моль: шубу проела, принялась за платья» — было стыдно и горько. Когда в самом деле живешь словно моль, становится не до шуток. Однажды вконец потерявшая себя Лайонелла пошла к институтской однокашнице Галине Кокоревой. В период учебы они не могли обходиться одна без другой и считались подругами не разлей вода.

Не в пример Лайонелле Галина сумела схватить за хвост птицу счастья — невзрачную с виду, но несшую золотые яйца. Она выскочила замуж за толстого малосимпатичного мужика, который, ко всему, был старше ее на десять лет. Но у мужа — Максима Талдыкина — имелось одно неоспоримое достоинство: он был директором колхозного рынка и, естественно, человеком денежным.

В дела супруга Галина не вникала, но по количеству «бабок», которые в их доме не переводились, угадывала — муж ее все быстрее прет и прет на финансовую гору.

Максим Петрович Талдыкин больше всего любил водочку, обильную закусь и женщин. Короче, по жизни его вел девиз:

«Сальцо, винцо, бабцо». Талдыкин не пропускал ни одной юбки, непременно запускал под нее руку.

Галина относилась к похождениям мужа без особой ревности. Знала — козла от капусты не отучишь.

Лайонеллу Галина встретила сухо. У людей богатых есть способность угадывать, когда у них собираются попросить денег.

— Милочка! — Произнося ласковые слова, Галина хмурилась и скорбно вздыхала. — Какие деньги! Максик только что купил машину. Все пришлось загнать. Даже с себя. Вот, — она показала светлую полоску на загорелом пальце, оставленную кольцом, которое только что сняла, когда мыла руки, — даже перстень продала.

Галина не была патологически жадной. Она бы запросто могла кинуть старой подруге сотню-другую тысяч. Причина решительного отказа таилась в другом. Не хотелось приваживать подругу к дому. Слишком уж она выглядела красивой, привлекательной, свежей. Не дай Бог, начнет ходить в дом, попадется на глаза Максику. Если от колхозниц, чьи интересные места щупал супруг в своем кабинете, угроза семье не исходила, то подруга, да еще с собственной квартирой в городе, была опасной.

Галина даже чаю не предложила гостье: торопилась выставить ее за дверь, потому что вот-вот должен был заявиться муж.

Потрясенная вероломством подруги, разрушившей все, что когда-то казалось нетленным, Лайонелла вышла на улицу.

Она брела, уныло опустив голову, и вдруг ее окликнули:

— Лина Львовна!

Она обернулась, хотя голос показался ей незнакомым. К ней шагнула яркая, одетая вызывающе модно женщина. Лиловые, аккуратно подкрашенные губы, пышная прическа, волосы блестящие, темно-каштановые, длинные стройные ноги в двухцветных колготках, дорогой белый пиджак из шелка, едва прикрывающий то, что под юбкой.

— Не узнаете? — Женщина засмеялась веселым гортанным смехом. — Неужели я так изменилась? Жанна. Жанна Марченко.

— Боже мой, Жанна!

Только теперь Лайонелла узнала ее. Несколько лет назад Жанна работала в институте уборщицей. Девушка из простой семьи, серенькая, неброская. Синий линялый халатик, короткая недорогая прическа… И вот…

— Боже мой, Жанна! Я рада тебя видеть. Вышла замуж? — Иного объяснения такому преображению Лайонелла найти не могла.

Вместо ответа прозвучал вопрос:

— Вы куда-то торопитесь?

— Вроде да,хотяв принципе — нет.

— Зайдем ко мне? Лина Львовна, я так рада вас видеть! Посидим, выпьем чаю. Здесь недалеко. В Косом переулке.

— Нет, дай я еще на тебя посмотрю.

Держа Жанну за плечи, Лайонелла внимательно оглядела се глазами соперницы. Конечно, время не прошло даром: от глаз Жанны веером разбегались мелкие морщинки, ослабевала кожа на подбородке, но в целом она выглядела конфеткой: полная грудь, тонкая талия, широкие бедра, озорные, играющие здоровым блеском глаза.

— А ты, мать, цветешь, — сказала Лайонелла с искренним восхищением, — очень за тебя рада. Как живешь? Чем занимаешься?

— Так идем ко мне?

— Идем.

— Ты спросила, чем занимаюсь? — Жанна громко засмеялась. — Не поверишь, но я сдаю внаем помещения нижнего этажа…

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лайонелла, хотя недоумение ее наполовину, если не больше, было притворным. Тон, которым ответила Жанна, был весьма выразительным.

— То же, что и ты. — Жанна скривила губы в улыбке, сразу утратив'часть привлекательности. — Я… — Она засмеялась и вдруг с ожесточением в голосе произнесла: — Тебе назвать мое дело по-русски или по-иностранному? — и, не ожидая ответа, добавила: — По-испански это «ихо де пута», по-английски — «воо», по-русски — «б…».

— Не надо, — Лайонелла остановила ее, положив тонкие гибкие пальцы на запястье, украшенное массивным золотым браслетом.

— Я тебя испугала?

— Нисколько. — Лайонелла кривила душой. Откровение подруги потрясло ее и привело в смятение.

— Все же шокировала. Верно? Во всяком случае, личико у тебя опрокинулось. Ладно, не переживай.

Жанна жила в двухкомнатной просторной квартире с высокими потолками. В ней, должно быть, совсем недавно провели ремонт. Стены гостиной светились серебристым блеском обоев под шелк. Через открытую дверь уютной спальни были видны такие же дорогие, но только розовые обои. Туалет и ванная комната поражали великолепием итальянской сантехники. Все здесь блистало фарфором, эмалью и никелем.

— Квартира мужа? — спросила Лайонелла. Жанна засмеялась.

— Все здесь мое и только мое.

— Снимаешь?

— Купила. Произвела ремонт. Вот видишь… Невысказанный вопрос застыл в глазах Лайонеллы: неужели можно так много зарабатывать?… Жанна все поняла и сказала:

— Посидим, все расскажу.

Она быстро накрыла стол. Поставила на крахмальную скатерть бутылку французского коньяка, вазочки с розовыми ломтиками лососины, с черной и красной икрой, хрустальную ладью с бананами и апельсинами.

Лайонелла смотрела на все это, не скрывая изумления.

Хозяйка разлила коньяк по пузатым хрустальным рюмкам.

— Выпьем за встречу, согласна? Они выпили.

— Жанна, милая, откуда все это? Признайся, ты меня разыграла, верно? А сама вышла замуж за иностранца.

— Был при советской власти такой анекдот. Ехали в поезде профессор химии и священник. Пришел час обеда. Профессор достал четвертинку с водочкой, баночку селедки, черный хлеб. А поп, сидевший напротив, выставил на стол коньяк, красную и черную икру, положил балычок и семужку. «Откуда это все у вас? — спросил профессор. — Я, батюшка, известный ученый. Написал десять книг. Они переведены на иностранные языки.

Пять изобретений, два открытия. А позволить себе то, чем богаты вы, не могу». Поп налил рюмку, понюхал коньячок и спросил: «А вы, профессор, не пробовали отделиться от государства?»

— Смешно, но ничего не объясняет.

Жанна улыбнулась и снова наполнила рюмки.

— Я взяла и отделилась от государства, от лживой морали, от грабительских налогов. Выпьем за это. Они выпили.

— И все же объясни. Я что-то отупела за последнее время.

— Вспомни, чем занимались раньше парткомы? Они боролись против естественных чувств, нормальных для каждого человека.

— Что ты имеешь в виду под нормальными чувствами?

— Секс, милочка. Так вот, Линочка, в институте я была сама не своя. По натуре я женщина пылкая, страстная. И не понимаю, больше того, никогда не пойму баб, которые идут в монастырь, умерщвляют плоть. Это блажь, болезнь. А нас загоняли в монастырь скопом. Помнишь историю с Асей Морозовой? У нее был роман с молодым лаборантом. Какой шум тогда поднял партком! Любовь называли развратом. Близость — распущенностью. Нас заставляли подавлять в себе сексуальность, самое главное, чем природа одарила живые существа. Ты помнишь, у меня был муж? Чертежник из пятого отдела. Мы прожили два года, а я так и не открыла для себя чуда любви. Ведь оно в том, чтобы не сдерживать свои порывы, не ограничивать искания. Я разошлась с мужем после того, как завела любовника на стороне. Он мне открыл фантастический мир живого счастья. После этого у меня было еще два любовника… Выпьем?

Она налила по третьей рюмке.

— Так ты и не сказала, что теперь?

— Сейчас? Я профессиональная жрица любви. Можешь меня презирать, думать что угодно, но я наконец-то счастлива.

— Так ты в самом деле…

— Да, проститутка. Тебя это пугает? А я, как видишь, живая, богатая и свободная. Сама себе хозяйка. Я отделилась от государства, которое живет за счет чужого труда. Живу вот, не плачу никаких налогов. Чувств своих не скрываю. Радости — тоже…

— Но это… — Лайонелла не знала, что сказать, как сформулировать свои сомнения, причем сформулировать так, чтобы не задеть чувств Жанны, не обидеть ее. В конце концов, право каждого устраивать свою жизнь так, как ему нравится, не оглядываясь на других. — Неужели, Жанночка, тебе хорошо со всеми, с кем приходится иметь дело?

— А ты думаешь, актрисам в театрах хорошо играть каждый день одну и ту же роль? А они играют, становятся народными. Выкладываются. Деньги, матушка, презренные гроши. И профессия. Я тоже актриса. Меня вдохновляет не зрительный зал, а конкретный мужик. Дай мне школьника, я его разогрею так, что он сгорит, уверенный, что сжег меня.

Жанна открывала перед Лайонеллой мир, дотоле незнакомый и непонятный. Но он существовал, был, значит, что-то его поддерживало, что-то наполняло жизнью, позволяло сохранять обычаи, нравы, порядки, пронесенные через тысячелетия, через века… И как в любом ином мире, здесь было все — свои верхи, богатые, пряные, изысканные, была середина — неяркая, серая, и свой низ — грязный, зачуханный, дурно пахнущий. И далеко не всегда эти слои перемешивались или сообщались. Движение здесь происходило только сверху вниз. Оказавшись на дне, никто уже не мог вернуться назад в светлые дорогие салоны. Хотя в жизни все бывает. Поэтому отринуть реальность, сделать вид, что ее нет, что она не имеет права на существование лишь по той причине, что закон, написанный людьми, ее не признает, было бы глупостью, как если бы кто-то сказал, что не должны существовать папуасы, чьи обычаи нам непонятны, чье поведение кажется варварским, привычки — низменными,

И этот мир, в котором обитала Жанна, не скрывая своей принадлежности к нему, заинтриговал Лайонеллу. Тем более что от выпитого она «захорошела», любопытства в ней стало больше, а критичности, с которой бабы воспринимают что-то чуждое для себя, поубавилось.

— И тебя все устраивает? — спросила Лайонелла.

— Да, милая, и еще раз — да! — Неожиданно без всякого перехода Жанна спросила: — Хочешь сама попробовать?

К собственному удивлению, Лайонелла не вспылила, не загорелась негодованием. Медленно шевеля на скатерти хлебные крошки, задала вопрос:

— Что ты имеешь в виду?

Можно было, конечно, и не спрашивать. Предложение, сделанное ей, выглядело предельно откровенным и ясным.

— У меня завтра гость. Он хотел, чтобы нас было двое. Я и еще одна. Собиралась предложить компанию Валюхе. Есть у меня такая подруга. И предложу, если ты не согласишься.

— Я… — Лайонелла убрала руки со стола, чтобы не было видно, как дрожат ее пальцы. — Я… Ладно, тебе признаюсь, — она еще больше смутилась, не зная, как объяснить свои опасения, — в общем… Короче… Я очень холодная…

— Фригидная?! — Жанна весело засмеялась. — Милочка, да это же то, что надо для профессионалки. Учти, пока ты будешь участвовать в деле, в игре, не разогреваясь, — все в норме. А вот если начнешь ловить кайф, считай — пришла беда. Сгоришь на работе. Тебе хочется сгореть на трудовом посту?

Лайонелла восприняла шутку, и они стали смеяться вместе.

— Так что?

— Не знаю. — Сказать «да» она еще не осмеливалась, говорить «нет» не позволяло неясное, дразнившее воображение чувство.

— Хорошо, я позвоню тебе завтра днем. Не согласишься — твое дело. Скажешь да — я обрадуюсь.

В ту ночь Лайонелла толком не спала. Было жарко. Неизъяснимая тяжесть заполнила низ живота, томила, мешала уснуть. Лайонелла металась по кровати, то сбивая одеяло к ногам, то натягивая его до самого подбородка. Едва ей удавалось забыться, как перед ней возникало виденье. Над ней склонялся красивый ласковый мужчина. Она не видела его лица, но явственно ощущала прикосновения рук — жарких, мягких, нежных. От его пальцев по телу растекалась живая возбуждающая сила. Лайонелла напрягалась, ощущая, что вот сейчас, именно в этот миг с ней произойдет нечто небывало радостное, восхитительное. И вдруг сквозь туманную пелену в сознание прорывалось понимание, что все происходящее только сон. Что это только томное марево самообмана, медово-тягучее, сладкое, и ничего больше. Она мгновенно просыпалась, все очарование пригрезившегося, но не испытанного блаженства вдруг исчезало. Она ворочалась с боку на бок, не находя удобной позы, вздыхала, забывалась снова, и тут же рядом вновь появлялся прекрасный незнакомец с мягкими, источающими страсть пальцами. И все повторялось…

Утром Лайонелла встала разбитая, в раздрызганных, смятенных чувствах. Прошла в ванную комнату, приняла освежающий душ, но тяжесть в голове так и не исчезла. Не вытираясь, нагая прошлепала босыми ногами в прихожую к большому зеркалу, висевшему на стене у входа. Оглядела себя со всех сторон, медленно поворачиваясь так и сяк, принимая разные позы. Огла-живала'себе грудь, скользила ладонями по бедрам, трогала пальцами низ живота…

Вернулась в ванную, вытерлась насухо. Все утро ходила сама не своя, мучимая тревогой и сомнениями, то и дело поглядывала на часы. В двенадцать она должна была дать Жанне ответ. Чем ближе подступало назначенное время, тем больше она боялась звонка, но еще сильнее — если его не будет. Лайонелла ощущала слабость. Непривычная сонливость сковывала ее движения.

Звонок телефона, совсем негромкий, похожий на комариный писк, заставил ее вздрогнуть.

— Это я, здравствуй, — сказала Жанна. — Что ты решила?

— Я?!

— Да, конечно, ты, — Жанна усмехнулась. — Кто же еще?

— Приду. — Лайонелла выдохнула ответ и сама себя не услышала.

Та первая ночь начинающей проститутки прошла как бредовый кошмарный сон и забылась с наступлением нового дня. Чтобы сломить в себе желание сопротивляться обстоятельствам, Лайонелла вечером высадила фужер коньяка. Все остальное затянулось дымкой беспамятства. Запомнились какие-то разрозненные картины.

В комнате их было трое — Жанна, она и мужчина. Они сидели за столом. Лайонелла дико, до колик хохотала. Их собеседник казался на удивление глупым и смешным. Потом чужие руки раздевали ее. Касались ее тела, тискали, делали больно. В постели они лежали втроем…

Под утро Лайонелла встала, качаясь, прошла в ванную комнату. Ее вырвало.

Дома она упала на софу и спала до вечера. Видимо, сон этот оказался целительным. Проснувшись, она сначала не могла понять, где лежит, почему здесь оказалась. И главное, откуда эти две новые бумажки — двести долларов — на столе в гостиной. Целое состояние!

Вспомнив, разделась, встала под душ, долго терлась мочалкой, словно собиралась содрать с себя кожу. Но двести долларов были огромной суммой, какой она никогда не зарабатывала так •быстро и легко…

Жанна позвонила только день спустя, когда первая сотня «зеленых» была истрачена и дома появилась снедь, о которой Лайонелла давно забыла…

— Ты на меня не сердишься, Линочка? — Голос новой подруги звучал виновато.

— Жанна, — успокоила ее Лайонелла, — зачем ты так? Я ведь не девочка. Что было, то было…

Деньги — слишком весомый аргумент, чтобы бросить подруге упрек.

— Между прочим, ты е м у понравилась…

Лайонелла рассмеялась. В ее жизнь вошла тайна, которая была известна только троим и о которой скорее всего никто никогда не узнает.

Будоражащее чувство собственной греховности, своей способности переступать через запреты заставляло сердце биться сильнее, а в голове зрели мысли о возможном повторении приключения.

Лайонелла еще трижды составляла компанию Жанне, с каждым разом становясь все более искусной в новой, внезапно обретенной профессии.

Жанна, добрая Жанночка оказалась подругой истинной, верной. Она познакомила Лайонеллу с влиятельной в мире сексуального бизнеса дамой — Элеонорой Дмитриевной Шпек, которая еще при советской власти поставляла в сауны и на дачи девочек для увеселения областных начальников. Элеонора Дмитриевна рекомендовала Лайонеллу в штат сотрудниц ресторана «Черные глаза».

В назначенный час Лайонелла пришла по указанному адресу.

Ресторан внутри походил на комиссионный мебельный магазин. В полутемном прохладном зале, где еще сохранялись запахи винного перегара, жареного мяса и стойких французских духов, на столы вверх ножхами были поставлены стулья с красной бархатной обивкой. На небольшой эстраде красовался барабан, большой, с боками, излупцованными колотушкой. За ним, прикрытый серой полотняной тканью, виднелся звукосинтезатор «Ямаха». Во всей этой утренней пустоте просматривалась нагая неприглядность театра: из зала зрители видят роскошные апартаменты графа Альмавивы, а сам граф и его слуги, выходящие на авансцену, лицезреют листы фанеры и штопаный холст, эти апартаменты изображающие.

Между столами, со шваброй в руках, неторопливо двигался молчаливый уборщик в сером рабочем халате с названием ресторана, вышитым желтой ниткой на кармане.

— Будьте добры, — Лайонелла старалась выглядеть как можно вежливей, — скажите, пожалуйста, как пройти к директору?

Не сам вопрос, а тон, каким он был задан, заставил уборщика остановиться и поднять глаза. Его презрительный взгляд прожег Лайонеллу насквозь и заставил смутиться: здесь, должно быть, каждый знал, зачем приходят к директору женщины. Уборщик буркнул:

— Прямо. Первая дверь налево.

Он отвернулся и стал ширкать шваброй по полу, покрытому итальянской плиткой. Когда она застучала каблуками в указанном направлении, уборщик бросил ей вслед быстрый взгляд и пробурчал:

— Красивая, курва.

В пустом зале это прозвучало достаточно громко. Лайонелла втянула голову в плечи, будто в спину ей швырнули камень.

Директор — Пал Палыч Лушников — поразил Лайонеллу своей монументальностью. Он стоял у стола перед компьютером. Рост — метр восемьдесят, вес — девяносто, лицо круглое, лобастое, модный бордовый пиджак с золочеными пуговицами, черные, отлично отглаженные брюки, прическа с пробором — волосок к волоску, на левой руке — перстень-печатка. Говорил Пал Палыч спокойно, не повышая голоса, но слова его звучали весомо, так что собеседник даже просьбы должен был воспринимать как приказания. Умение говорить повелительно, властно не дается от рождения, оно вырабатывается жизнью.

Долгое время Пал Палыч был заведующим хозяйственным сектором в областном комитете партии и нес на своих плечах всю тяжесть снабжения номенклатурных работников благами жизни и цивилизации. Еженедельные продуктовые пакеты, наполненные балыками, баночками черной и красной икры, копчеными угрями, палтусом — их формированием лично руководил Пал Палыч, — делали его факиром, магом, отцом-благодетелем. Перед ним заискивали, искали его расположения. У Пал Палыча в близких друзьях ходили все — члены обкома, директора крупных заводов, полковники и генералы МВД и милиции, прокурор области и города, судьи областного суда, видные адвокаты…

Перестройка не захватила Пал Палыча врасплох. Его таланты организатора оценили дельцы нового толка, и Лушников оказался в кресле директора ресторана «Черные глаза». Он сумел поставить дело с размахом, сделав заведение элитарным. По его инициативе возникла группа «интеллектуальных собеседниц», которые в особых номерах могли уединяться с клиентами. Это приносило ресторану огромный доход и увеличивало его популярность в среде людей денежных и женолюбивых.

К неудовольствию Пал Палыча, он был всего лишь распорядителем. Высокооплачиваемым, но не самостоятельным. Владел

«Черными глазами» и доходом, который они приносили, Арнольд Эрастович Резник, адвокат и большой друг губернатора.

Заглядывая в будущее, Пал Палыч планировал выкупить хозяйство у,его владельца и поставить дело с еще большим размахом. Задумки на этот счет имелись, но Пал Палыч не спешил их реализовывать.

Обычно Пал Палыч строго относился к отбору «интеллектуальных собеседниц». Отдавал предпочтение тем, которые имели высшее образование, знали иностранные языки, отличались остроумием, умением держаться и подавать себя. Конечно же, каждую претендентку он испытывал «на вкус». В день, когда перед шефом появилась Лайонелла, он не был расположен к беседам. На то была веская причина.

Ранним утром, когда директор пришел в ресторан, к нему в блеске рисованной крутости вошли двое. Обязательные черные кожаные пиджаки, черные очки, руки в карманах. Встали по обе стороны двери. Один вынул из кармана револьвер. Щелкнул курком.

— Пять «лимонов», — сказал тот, что был повыше ростом. Он остановился справа у двери, демонстрируя оружие. — Клади на стол! И тихо!

Пал Палыч спокойно, «совещательным тоном», то есть не повышая голоса, сказал:

— Только полтора. Я открою сейф, вы сами посмотрите: там больше нет.

— Открывай, — сказал невысокий, с нездорово красными щеками. Он стоял слева от двери. — Только без штучек.

Поднимаясь с места. Пал Палыч нажал коленом кнопку сигнализации. Потом неторопливо открыл сейф. Спросил:

— Сами заберете?

— Клади на стол! — Высокий шевельнул револьвером. Он, должно быть, боялся подвоха.

Левый сделал шаг к столу, сгреб с него пачку денег, распихал по карманам, не считая. Схватил шнур телефона, резко рванул его, оборвал провод.

— Десять минут сиди и не дергайся! — Хотя слова звучали как приказание, Пал Палыч уловил в них некое опасение.

— Что вы, ребята! Я посижу тихо. — Он старался успокоить налетчиков.

Те, так же стремительно, как вошли, вышли из кабинета. Пал Палыч достал из кармана розовый, чистый и выглаженный носовой платок, вытер лоб, вспотевший от напряжения.

Кто в конце концов мог знать, что у этих борзых было на уме? Посмотрел на часы, засекая время.

Ровно через три минуты дверь кабинета распахнулась и три охранника в армейском камуфляже, подпирая спины грабителей автоматами «скорпион», втолкнули их внутрь.

— И что, Исаев? — спросил Пал Палыч начальника караула.

— Залетные, мудаки. Один из Казани, второй из Саранска. Во всяком случае, так по паспортам. По рожам — недоноски. Будто у нас своей братвы не хватает. Вот бумаги. — Охранник словно козырные карты шлепнул на стол два паспорта, затем деньги. — А это пукалка…

Пал Палыч взял револьвер, покрутил в руке. Усмехнулся.

— Вообще-то я так и думал — РС двадцать два. Возьми, Исаев, игрушку. Подаришь сыну. А вам, кореша, ой как не повезло. Я-то человек добрый, но ресторан принадлежит не мне. Поэтому не мне и решать вашу судьбу. Так что не взыщите.

Чернокурточники молчали. Они понимали, что жестоко фраернулись, попав в Придонск и решив, что здесь можно трясти кого хочешь налево и направо, брать «бабки» с минимальным риском. Глаза, теперь уже не прикрытые очками, глядели испуганно. Но надежда на то, что сейчас вызовут милицию, их не оставляла.

Пал Палыч вынул из кармана аппарат сотовой связи, отстукал номер. Дождался ответа на вызов. Сказал коротко:

— Василий, спроси хозяев. Мне привезли мясо. Две бараньи туши. Что делать?

Подождал, выслушал ответ. Убрал аппарат в карман. Сказал шефу охраны:

— Исаев, дай им водки. По стакану. Потом пристукни и сунь во вторую холодильную камеру. Вечером вывезешь на загородную свалку. — Посмотрел на грабителей. — Так вот, мужики. Я предупреждал: не повезло вам.

Когда чернокурточников увели, Пал Палыч, чтобы прийти в себя, хватанул фужер коньяка и принялся за работу. Общение с компьютером его успокаивало.

Претендентка на вакантную должность, войдя в кабинет, оторвала его от дела.

Пал Палыч на миг поднял голову от компьютера, посмотрел на Лайонеллу и махнул ей рукой:

— Сядьте.

— Я от Элеоноры Дмитриевны, — пыталась объяснить ему Лайонелла. — По поводу дела.

Но директор ее уже нс слушал. От тыкал пальцем в клавиши и что-то бормотал себе под нос. Так он работал минут пять и лишь потом выключил компьютер. Повернулся к посетительнице.

— Встань, я на тебя погляжу.

Ее шокировало обращение на «ты», к которому она пока не привыкла, но когда речь идет о работе, приходится терпеть все — и чужое безразличие, и хамство. Право на труд обеспечивает не конституция, а работодатель.

Лайонелла поднялась, ощущая гнетущую дрожь в ногах. Пал Палыч выпятил губу, почмокал.

— Смысл работы тебе ясен? — Он проявлял к ней не больше интереса, чем домоуправ, подбирающий дворника.

— Да. — Лайонелла потупила взор.

— Внешне ты не мисс Америка, но ничего. — Директор еще раз тронул губы быстрым змеиным движением языка. — А квалификацию мы проверим. Не возражаешь?

Лайонелла стояла, теребя в руках сумочку и не зная что ответить.

— Что скисла, милочка? — Пал Палыч улыбнулся. — Раздевайся.

— Как?! — Она не ожидала такой стремительности. При свете дня, прямо в конторе, еще не зная, возьмут ее на работу или нет. — Прямо сейчас?!

— Милочка! — Директор нахмурился. — Ты меня удивляешь. Могу я' взять повара, не проверив, как он готовит? Ты ведь сама решилась? Верно? Вот и покажи умение. Впрочем, если тебе это в тягость, я ничего не требую. Выход найдешь сама. — Он скривил губы и показал рукой на дверь. — Ступай.

— Я… я решилась. Но вот так сразу…

Пал Палыч засмеялся, причмокивая маслянистыми губами.

— Милочка, такие дела делают именно сразу. — Он посмотрел на нее со вниманием. — Ты не обижайся на мою простоту. Я ведь в определенной мере занимаюсь тем же ремеслом. Всем и каждому угоди, подставься. Выслушиваю выговоры за вас, дур. Понимаешь?

Она не очень понимала, но кивнула утвердительно. Он подошел к двери, повернул ключ. Остановился за ее спиной.

— Ну, давай, раздевайся. Снимем, как говорится, пробу. — Он усмехнулся. — Тем более жена сегодня мне на завтрак ничего не предложила. Бабские слабости.

Лайонелла замерла в отчаянии.

Пал Палыч прошел к дивану, лоснившемуся дорогой вишневого цвета кожей. Сел. Посмотрел на часы.

— Я жду, милочка. Не насиловать же тебя.

Она пригнула голову, словно боялась, что ее ударят, и стала расстегивать тонкую дорогую блузку, последнюю в своем гардеробе.

— Энергичней, милочка. У меня и кроме тебя есть дела. Она через голову сняла юбку и осталась в черных трусиках и таком же аккуратном черном сутьенчике.

— Хорошо, — сказал Пал Палыч. — Теперь иди к столу. То, что на тебе осталось, мужчине бывает приятно снять самому. Так ведь?

Она сделала два робких шага, не доходя до стола, остановилась. Пал Палыч встал, приблизился к ней, ловким движением расстегнул на спине крючки бюстгальтера.

— Вот и ладно, милочка. Вот и ладно. — Голос его стал тихим, урчащим. — Нагнись. Вот так… Обопрись о стол ручками…

Продышавшись, Пал Палыч привел себя в порядок. Взял из пачки сигарету. Закурил. Спросил Лайонеллу:

— Хочешь?

Она все еще оставалась под впечатлением происшедшего и медленно приходила в себя.

— Нет.

— Как угодно. Оденься.

Пал Палыч снял трубку, набрал внутренний номер.

— Мария Матвеевна, — он говорил спокойно, и в каждом слове звучала строгая властность, — я к вам подошлю новенькую. Вы ее познакомите с правилами, укажете рабочее место, покажете станок. Хорошо, я понял. Думаю, сегодня вам придется представить ее Академику. Он ее скорее всего увезет на дачу. Договорились? Лады. — Пал Палыч положил трубку и посмотрел на Лайонеллу. — Надеюсь, все поняла? Тогда смелее в бой. И не оставайся такой холодной. Это непрофессионально.

Мария Матвеевна оказалась дородной женщиной с необъятным бюстом, легким намеком на талию и широкими бедрами, на которых блестела туго натянувшаяся черная юбка. В своей небольшой каморке — диван, столик, зеркало, сервант и на нем ваза с розами — встретила Лайонеллу радушно. Предложила:

— Попьем чайку, девонька? — И когда гостья ответила согласием, радостно сообщила: — Я люблю, когда ко мне приходят новенькие. Найти сегодня работу совсем непросто, а у меня здесь и стол, и дом.

Прихлебывая душистый, пахнущий кардамоном чай, Лайо-нелла медленно приходила в себя. Мария Матвеевна заметила ее состояние, участливо спросила;

— Пал Палыч? Не обращай внимания, три к носу. И запомни: мужик — это всеядная скотина. Хищник. Стоит ему остаться наедине с женщиной, развязать галстук и расстегнуть брюки, и-и, милочка! Нс всякое животное способно с ним соревноваться. Мы, женщины, — всегда добыча. Не поверишь, — Мария Матвеевна смущенно улыбнулась, — но он и меня потягивает…

Лайонелле не доставляло удовольствия слушать откровения Марии Матвеевны. Человеку всегда причиняет боль, если начинают безжалостно обдирать позолоту с идеалов и идолов, которым он долго поклонялся. Будь то идолы-писатели, артисты или военные герои. Лайонелла вспомнила, как, еще будучи школьницей, млела, видя на экранах телевизоров сладкоголосого красавца певца с благородными манерами и душевными песнями о любви, о счастье вдвоем. И каким было ее горе, когда она узнала, что певец «п и д ар а з», как объяснила ее подруга Надин, что он наркоман и к тому же лыс до блеска. Элегантная шевелюра, уложенная волосок к волоску, — всего лишь дорогой заграничный парик. Разочарование оказалось столь глубоким, что без малого месяц Лайонелла не могла выйти из состояния убийственной меланхолии. Глупо, но ей всерьез казалось, что она и красавец певец предназначены друг для друга и стоит им встретиться, как счастье соединит их.

Когда настроение вернулось в прежнее русло, Лайонелла ощутила себя повзрослевшей и научилась видеть вокруг себя не только блеск мишуры и тонкослойной позолоты, но и облезлые пятна, которые старались прикрыть декорациями. Жить от этого стало не легче, но ошибок в отношениях с людьми она теперь делала значительно меньше.

Мария Матвеевна приподняла перед ней покров, разделявший освещенную часть богатого ресторана от специальных кабинетов, и рассказала, что именно там происходит. Лайонелла понимала: двери, разделяющие обе сферы бытия — показную, роскошную и закрытую, ставшую убежищем порока, — лучше открывать, зная, что ждет за ними, нежели вступать в область секса непросвещенной дурочкой.

— Для мужика, — продолжала Мария Матвеевна, — главное достичь судороги сладострастия. Содрогнуться и застонать. За это он платит деньги, а ты только помогаешь ему поймать кайф.

Мужикам глубоко наплевать, доставляет ли тебе удовольствие их сопение, их вонь, грубость, иногда озверение. А ты должна научиться это использовать. Чем сильнее ты заведешь клиента до, заставишь побыстрей содрогнуться, тем меньше будут продолжаться твои мучения.

— Грязь, — умирающим голосом произнесла Лайонелла и закрыла лицо ладонями. Мария Матвеевна положила руку ей на голову и ласково, по-матерински погладила.

— Это жизнь, детка. До нас было так, и после нас так будет. Мы считаем себя людьми, а природа сотворила нас животными. Ни дорогие костюмы, ни платья, ни образование, ни убеждения не вытравили из баб, а тем паче из мужиков скотства. Самое большое достижение цивилизации в том, что мы все кобелиные страсти с улицы перенесли в дома, за закрытые двери. Но вкусы от этого благороднее не стали. Скорее даже осквернились. Когда тебя нс видят со стороны, гнусности творить всегда проще.

— Что же делать, Мария Матвеевна? — Лайонелла заплакала тихо, по-детски. Только подрагивавшие плечи выдавали ее состояние.

— Что делать? Стать хозяйкой этих скотов. Управлять ими. Быть выше их. Для этого, дорогая моя, придется пересмотреть все свои взгляды. И в первую очередь избавиться от иллюзий. Тебя учили, что быть кандидатом наук — это счастье свободной женщины. Наплюй и забудь! Чем раньше поймешь истину: женщина должна жить своим телом, тем будешь сильнее. Не считай тело обузой. Не прячь красоту. Подчеркивай ее, как только можешь. Будешь уметь управлять собой, станешь управлять мужиками. Запомни — они скоты. Чем с ними круче, особенно когда им хочется, тем большего от них добьешься. Научись этим пользоваться. И учти — секс молодит. Не бойся усердия. Ты знаешь, сколько мне? — Мария Матвеевна провела ладонями по пышной груди, по крутым бокам, по своим внушительным бедрам, нисколько не скрывая, что любуется собой, гордится необъятностью своих форм. — Попробуй угадай.

По виду директрисе (Лайонелла прекрасно знала слово «бандерша», но все еще не могла соотнести его с реальным лицом, с женщиной, которую видела перед собой) — так вот директрисе по' виду было лет шестьдесят, не меньше. Кожа на шее обвисла, как у ощипанной курицы, сквозь редкие волосы просвечивала белая кожа головы, в глубоких глазницах — синие разводы, все это свидетельствовало далеко не о первой и даже не о второй свежести. Тем не менее Лайонелла сочла неудобным обидеть хозяйку и, немного поколебавшись, произнесла:

— Что-нибудь около сорока пяти.

Мария Матвеевна радостно расхохоталась.

— Мне пятьдесят пять, моя дорогая. — Она еще раз погладила себя по бокам, довольная произведенным эффектом. — А все потому, что живу любовью. Отдаюсь любимому с охотой и радостью. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Лайонелла не понимала, но кивнула утвердительно.

— Женщине просто необходимо чувствовать, что ее х о т я т, желают. Это чувство и есть настоящая любовь. Не та, придуманная, из книжек. Все эти сердечные томления, надежды на свидание и близость — лишь прикрытое приличиями желание. Ты понимаешь?

— Да, понимаю. — Лайонелла без сопротивления согласилась, хотя, выскажи ей кто-то из подруг подобное мнение, она бы его опровергла литературными примерами, доказала его неправоту и подтвердила, что любовь — чувство платоническое, светлое, не плотское, а высоко духовное. Опровергать мнение Марии Матвеевны она не рискнула. Их опыт был неравноценен, а истина чаще всего открывается через опыт.

— Еще учти, без любви, без сердечного томления нам нельзя. Заведи дружка для души и сердца. И не ищи красавчика. В них редко бывает все, что нужно женщине. Редко. — Мария Матвеевна произнесла это, вздохнув, словно намекала, что и сама обжигалась на красавцах, пытаясь приспособить их в дружки. — Я это поняла и с тех пор не ошибалась. Сейчас у меня есть один. Мордашка круглая. Колхозник и все тут. А я от него просто балдею. Он, когда берется за меня, начинает орать: «Ну, работай, шлюха! Работай!» Меня это просто воспламеняет…

Лайонелла смотрела на директрису во все глаза, не понимая, как это постель может быть для женщины не обязанностью, а призванием.

ГУЛЯЕВ

С кладбища Рыжов отправился на Красноармейскую, где проживала сестра погибшего банкира Ольга Андреевна Порохо-ва. Катрич опять отсутствовал — он поехал в станицу Камышев-скую, на похороны капитана Виктора Денисова. Обещал вернуться после обеда, но вернется ли в срок, гарантии дать не мог.

Ольга Андреевна встретила Рыжова сухо, не проявляя даже минимума гостеприимства и радушия. Пришлось потратить немало времени и добрых слов, прежде чем удалось разговорить хмурую, разбитую известием о гибели брата женщину.

На вопросы Рыжова Ольга Андреевна отвечала коротко. Говорила отрывисто, раздраженно.

— Да, Андрей Андреевич — мой родной брат. Я не знаю, в чем он сделал промах, из-за чего его убили. Это просто невероятно.

— Выходит, промахи бывают у каждого.

— Андрей — не каждый. Он человек исключительный и все. всегда просчитывал наперед. Никогда не следовал чужим советам. Он любил говорить, что станет богатейшим человеком России, чего бы это ему ни стоило. И вот такой конец…

Рыжов внимательно посмотрел на женщину. Ничего примечательного. Впрочем, лет пятнадцать назад она, возможно, была привлекательной. Сейчас лицо ее иссекла сетка мелких морщин, похожих на паутину, а ярко подкрашенные губы только подчеркивали тщетность ее усилий вернуть утерянную свежесть.

— Вы его наследница? — спросил Рыжов. — Состояние брата должно перейти вам?

Ее лицо вдруг сморщилось еще больше, она заплакала.

— Я вас чем-то обидел?

— Не вы, — голос ее звучал зло и глухо, — эта сучка! Все она!

— Простите, Ольга Андреевна. Если можно, то поподробней. О сучке. Кто она, что произошло?

— Мне не очень приятно о ней говорить.

— И все же я веду следствие об убийстве…

— Я понимаю. Сучка — это шлюха из местного бардака, которую Андрей Андреевич подобрал в навозе.

— Кто она?

— Калиновская Лайонелла Львовна. Второй раз за день Рыжов услыхал имя холодной красавицы, которую видел на кладбище.

— Ваш брат ее любил?

— Он был от нее без ума. В полном смысле. Молодая, красивая, развратная. Что может быть более заманчивым для стареющего мужчины? Он при жизни сделал завещание на ее имя.

— Андрей Андреевич думал о смерти?

— Нет, никогда. Он был здоров и силен. Просто ему хотелось удержать возле себя эту хищную самку, пока ее не переманил к себе кто-то другой. Когда мужчина отдает сердце женщине, ему не жалко своих богатств.

— Боюсь, Калиновская их не получит.

— Почему?

— Проверка показала, что «Рубанок», детище Андрея Андреевича, обанкротился. Дотла.

— Не может быть! — Ольга Андреевна вскинула брови, на лице ее застыло изумление. — Андрей Андреевич никогда не говорил о денежных трудностях. Его дела шли в гору. Я не думаю, что у него была причина лгать мне. Эта поездка за границу — разве признак разорения?

— Мы постараемся проверить все факты. Кто, по вашему мнению, мог быть к Андрею Андреевичу ближе других? Кроме… кроме его наложницы?

— Может, Гуляев? — Ольга Андреевна произнесла фразу и вдруг непроизвольно зажала себе рот рукой.

— Кто он?

Рыжов сделал вид, будто не заметил смущения собеседницы.

— Я так, — сказала она извиняющимся тоном, — скорее всего ввела вас в заблуждение. Вспомнила некстати. Виктор Сергеевич вряд ли в курсе дел брата.

— Чего вы испугались? Я веду это дело с единственной целью выйти на след убийц. Добиваюсь, чтобы преступники не ушли от наказания.

Порохова сняла очки, отчего ее взгляд сразу сделался подслеповатым, растерянным. Кончиком косынки она вытерла слезу и снова надела очки.

— Вы правы. Но Андрею уже не поможешь, и я не хочу втягивать в дело всех его знакомых.

— Втягивать вам никого не придется. Мы сами установим всех, кто был близок с вашим братом, опросим их, даже если в список войдет двести, триста человек.

— Я упомянула Виктора Сергеевича случайно. И теперь сожалею об этом.

— Милая Ольга Андреевна! Успокойтесь. Коль скоро имя вами упомянуто случайно, лучше всего, если мы побеседуем с Виктором Сергеевичем сразу. Вы боитесь нанести ему какой-то вред? Обещаю вам, я постараюсь все сделать максимально деликатно. Если же мне придется искать Гуляева самому, я могу нанести ему куда больше вреда.

Ольга Андреевна прижала обе руки к груди, будто прикрываясь от удара. Голос ее звучал умоляюще:

— Может, не надо его тревожить?

— Надо. Мне важна каждая мелочь, которая может стать зацепкой. Любой самый небольшой шанс.

— Я уверена, Виктор ничего не знает. Он очень больной человек.

— Что с ним?

— У него паралич. Молодой человек, любил туризм. Был в Сибири. Его укусил клещ. Энцефалит… — Ольга Андреевна всплакнула, встала, подошла к комоду, вынула из ящика носовой платок. Вытерла глаза, села на место. — Такой талантливый мальчик и такая горькая судьба…

— Кем приходится Андрей Андреевич Виктору Сергеевичу?

— Виктор — сын моей двоюродной сестры. После ее смерти Андрей Андреевич принял живое участие в его судьбе.

— Вы сказали, что Виктор Сергеевич талантлив. Чем?

— Он блестящий математик. Ему пророчили великое будущее. В болезни он увлекся компьютерами. Что-то изробретает… И вот…

— Да, болезни нас не милуют, — согласился Рыжов. Теперь желание встретиться с Гуляевым окрепло окончательно. Банковское дело, компьютеры — все это тесно связано между собой. Как? Вспомнился рассказ Сазонова о хакерах. Стоило бы все проверить.

Гуляев жил на Темрюкской улице. Длинная и зеленая, она сохраняла следы патриархальной старины. Здесь среди камней мостовой пробивалась на свет щетка зеленой травы. В садах тонули кирпичные и деревянные домики, пережившие бурные годы революций и войн, строек и перестроек.

Отправляясь по адресу, Рыжов нашел участкового милиционера — старшего лейтенанта Кирьяна Изотовича Бургундского. Глядя на огромного бронзоволицего детину, на котором форма, казалось, вот-вот треснет по швам, Рыжов подумал о том, какой же это шутник-помещик присобачил своему дворовому мужику вместо фамилии марку известного французского вина. Черт-те что случалось и случается на нашей русской земле, и все приживается, будто так и надо.

— Гуляев? — Бургундский даже не задумывался. — Знаю такого. Инвалид.

Они вместе прошли к одноэтажному приземистому дому, который стоял в глубине двора. Фасад строения густо обвили стебли винограда. Они образовывали тенистую беседку над входом.

На звонок дверь открыл хозяин. Он подъехал к выходу из глубины квартиры на инвалидной коляске с электрическим приводом.

— Вы к кому? — Гуляев внимательно посмотрел на Рыжова и сразу побелел лицом, будто его густо припудрили. — Все! — Он поднял вверх обе руки. — Я знал, что этим все кончится! Увы, совладать с собой не мог. Увлечение! Хобби. Ваша взяла, готов нести наказание…

Рыжов мало что понял из горячих, произнесенных на едином дыхании слов, но опыт следователя, привыкшего угадывать в недосказанной или случайно вырвавшейся фразе нечто значительное, позволял заподозрить, что Гуляев может оказаться не просто свидетелем, а и соучастником преступления. Теперь главное — не дать ему понять, чего от него хотят добиться, не показать, что о нем пока ничего не знают, и выяснить, что знает он сам. Из Гуляева предстояло вытрясти все, что возможно.

— Успокойтесь, Виктор Сергеевич. Разговор у нас с вами будет серьезный. Если вы не возражаете, я присяду.

— Обыск будет? — спросил Гуляев с подозрением. Видимо, это обстоятельство сильно беспокоило его.

— Всему свое время, — неопределенно ответил Рыжов. — Сперва мы побеседуем. Может быть, ничего не придется искать. Верно?

— Бесспорно.

Начинать следствие с блуждания в потемках Рыжову приходилось не раз и не два. Типичная ситуация чаще всего выглядит так: есть преступление, есть жертва, однако неизвестны мотивы преступления и нет явных следов злоумышленника. Но всегда в ворохе малозначительных на первый взгляд мелочей следователь обнаруживает нечто, помогающее найти ключ к загадке. На этот раз все выглядело особенно глухо. Нечто преступное произошло в сфере, которая была абсолютно непонятной не только в целом, но и в каждой отдельной детали. Ясно было одно, что сопоставить гибель Порохова с исчезновением капиталов из его банка необходимо в первую очередь. Что-то, видимо, мог знать и Гуляев. В этом Рыжова убеждал испуг инвалида, увидевшего милиционера и следователя на пороге своего дома.

Квартира Гуляева была заполнена компьютерами. В аккуратных кассетах лежали дискеты. На нескольких аппаратах светились дисплеи, заполненные цифрами и непонятными символами. Чтобы разобраться в их содержании, уяснить, не скрыт ли за ним чей-то злой умысел и какова его суть, был нужен новый уровень знаний, совершенно другая подготовка, нежели та, которой обладал он, Рыжов.

Может быть, впервые в жизни Рыжов не столько с ясностью, сколько с горечью и ужасом обнаружил, как далеко шагнула наука, как быстро она отбросила прочь все, что еще вчера представлялось ему прочным, сделала практически ненужным весь его опыт и накопленные за годы работы знания.

Стоя на трупом, разглядывая огнестрельные раны, Рыжов мог о чем-то судить, рассуждать, делать выводы, строить версии, но когда след начинался от компьютеров и нечто подозрительное маячило на дисплеях, он сознавал, что не знает, с какого конца тянуть нитку запутанного клубка.

В молодые весенние годы в горах Кавказа любопытство однажды завело Рыжова в таинственную горную пещеру. Не думая о последствиях, он вошел в каменную трубу. Сперва, пока хватало света, который попадал в подземелье через широкий зев провала, Рыжов шел довольно спокойно. Потом коридор круто свернул вбок, и он двинулся дальше, зажигая спички. Все это не выходило за рамки обычного лихачества и молодой безрассудности. Но вот спички кончились, и Рыжов оказался в глубокой темноте. Объяснить, что такое тьма подземелья, человеку, который не попадал туда, очень трудно. Погасла спичка, и мир во всем его многоцветье перестал существовать. Широко открытые глаза не видели ровным счетом ничего. Рыжов слышал, как где-то неподалеку капает вода. Он растерянно пригибался, когда над его головой, шурша крыльями, проносились летучие мыши. Но видеть ничего не видел.

Тогда он закрыл глаза, и ничего ровным счетом не изменилось вокруг. Он понял, что значит быть слепым, и холодный страх заполз в душу.

Собрав остатки мужества и благоразумия, Рыжов присел на корточки, оперся руками о неровный пол пещеры, повернулся лицом в сторону, откуда пришел, и полез вперед, ощупывая руками каждую неровность. С тех пор он сделал для себя вывод: в любой темноте надо найти опору, которая приведет к свету.

— Хорошо, Виктор Сергеевич, — начал он. — Я следователь прокуратуры Рыжов Иван Васильевич. Должен опросить вас по делу об убийстве Порохова Андрея Андреевича и об обстоятельствах исчезновения капиталов «Рубанка». Ваша фамилия, имя, отчество…

Обычно такой вопрос вызывает недоумение у людей, с которыми следователь только что неформально беседовал, обращаясь к ним по имени или фамилии. Гуляев воспринял вопрос как обязательную формальность. К такого рода действиям он привык, общаясь с машинами, которые требуют соблюдения определенных правил.

— Гуляев. Виктор Сергеевич.

— Образование?

— Высшее.

— Профессия?

— Инженер.

— Специализация?

— Электроника. Программирование. Конструирование. Пользование.

— Что окончили?

— РИГА.

— Уточните.

— Рижский институт гражданской авиации — РИГА.

— Где работаете?

Гуляев растерянно огляделся. Махнул рукой, очертив пределы квартиры. / — Здесь…

— Давайте уточним. На кого вы работаете?

— Преимущественно на себя.

— Оборудование, — Рыжов указал на компьютеры, — принадлежат вам?

— Да, все они мои. Конфискуете?

— Виктор Сергеевич…

— Ах да. Следователи этих вопросов не решают.

— Сколько стоит все ваше оборудование? Гуляев задумался, в уме подсчитывая затраты.

— Тысяч двадцать. Может, чуть больше.

— Долларов? — спросил Рыжов, ясно понимая, что речь идет, конечно, не о рублях. Однако уточнение требовалось.

— Нет, что вы. Фунтов стерлингов.

— Откуда такие деньги у ин… — Рыжов чуть не сказал «инвалида», но вовремя поправился, — инженера, который работает преимущественно на себя?

Впервые за время их беседы Гуляев попробовал уйти от прямого ответа.

— Вы же сами знаете. Зачем спрашивать? Рыжов усмехнулся.

— По честности ответов проще всего проверить искренность собеседника.

— Подследственного?

— Вы все время торопитесь, Виктор Сергеевич. Пока мы просто собеседники. Или вам не нравится этот статус?

— Он сохранится недолго, верно? Особенно если учесть источники моих финансов…

— Все зависит от того, как вы свою аппаратуру использовали. Вы меня понимаете?

— Иногда я выполнял заказы Андрея Андреевича. Делал банковские расчеты. Проводил операции. Все законно, разве не так? Андрей Андреевич был хозяином своего банка.

— Значит, вы работали на него?

— Да. Я обеспечивал банк компьютерными программами… Гуляев вдруг встрепенулся и положил руку на пульт управления коляской.

— Вы позволите? Я выключу систему. Мы беседуем, а энергия расходуется.

— Нет, сидите на месте. — Рыжов движением руки остановил Гуляева. В словах о расходующейся энергии был немалый смысл, и аргумент звучал довольно убедительно. В то же время в интонации, с которой произносилась просьба, слышалась неуверенность. Таким тоном родителей обычно спрашивают дети, зная, что их действия недозволены и на просьбу последует неизбежный отказ. В то же время сохраняется надежда, что вдруг разрешат. Эта неуверенность Гуляева насторожила Рыжова: самые хитрые уловки преступников на первый взгляд всегда кажутся бесхитростными. Кто знает, что может сделать Гуляев, добравшись до компьютеров? Нажмет нечто, известное только ему, и выбьет разом всю память умных машин или сделает еще черт знает что. Поначалу инженер был напуган, теперь отошел, успокоился и мог найти выход.

— Простите, — сказал Рыжов, — я сам позабочусь, чтобы компьютеры выключили. Не будем отвлекаться, хорошо? Гуляев скривил рот в недоброй ухмылке.

— Я так и думал…

Досада звучала в его словах.

— Кирьян Изотович, будьте добры, наберите номер. — Рыжов протянул участковому визитную карточку Сазонова. Генерал оказался на месте.

— Василь Василич, ты обещал эксперта.

— Назрело? — Сазонов понимающе хохотнул. — Как срочно?

— Было бы лучше прямо сейчас.

— Хорошо, человек выезжает. Запомни: Напалков Глеб Ро-дионович. Диктуй адрес…

Эксперт прибыл через двадцать минут. Его встретил у дверей Бургундский. Провел в комнаты.

Напалков — худенький, тощенький молодой человек в очках, с пучком светлых волос, стянутых на затылке резинкой, выглядел студентом-первокурсником, который еще не утратил охоты хипповать. Взглянув на него, Рыжов даже усомнился, так ли уж квалифицирован его будущий помощник.

Напалков окинул комнату быстрым взглядом и застыл на пороге, изумленный. С языка непроизвольно сорвалось:

— Е-мое! Чье же все это?!

— Вот хозяин. — Рыжов кивнул в сторону Гуляева, который беспокойно ерзал в своей коляске. Появление худенького очкарика окончательно сломило его. Он безвольно опустил руки и прикрыл глаза.

— Я знал, что этим кончится. Я знал… Минуту спустя он вновь обрел способность говорить по делу.

— Что от меня требуется?

— Искренность, Виктор Сергеевич. Только искренность.

— А от меня? — вклинился в разговор Напалков.

— В первую очередь надо выключить аппаратуру, но так, чтобы не устранить информации. Потом мы вместе осмотрим хозяйство господина Гуляева.

Знакомство с техникой, которой было забито жилище, повергло Рыжова в тихое изумление. Многое из того, что находилось здесь, он видел впервые в жизни. В комнате отдыха с небольшим фонтанчиком — ионизатором воздуха стояли и лежали приборы непонятного назначения.

— Что это? — Рыжов указал на странное приспособление. Напалков язвительно усмехнулся.

— Это, Иван Васильевич, то, что, как никогда, нужно вашей прокуратуре, но чего у нее нет и не будет, пока она не подчинится преступному миру.

— А именно?

— Генератор акустического шума. Вот мы его включаем и оказываемся в защитном коконе. Нас уже нельзя подслушать ни через проводные микрофоны, ни через радиомикрофоны. Заблокирована даже возможность съема информации с оконных стекол. Звукозаписывающая аппаратура, если она у вас есть в кейсе, будет забита помехами.

— Слушай, Напалков, я такую же хочу. — Рыжов произнес фразу с интонациями знаменитой Зинки из песенки Высоцкого о клоунах.

— Ничего проще, -отозвался Напалков, — тысячу баксов на стол, и все дела.

— Ладно, с шумогенератором погодим, — Рыжов с подчеркнутой скорбью вздохнул. — Не станем мелочиться. Увидел — хорошо. А что это?

— Скремблер.

— Не ругайся, Напалков. Говори интеллигентно.

— Аппарат защиты телефонных переговоров. Можно встать на уши, но при его включении в сеть подслушать, о чем беседуют абоненты, крайне трудно.

— Выходит, все же можно?

— Да, если в момент разговора точно определить, какая задействована кодовая комбинация из тринадцати тысяч возможных.

— Все, Напалков, хватит с меня. Теперь объясни, что это?

— Все-то вам охота знать, Иван Васильевич. А надо ли? Как говорят, многие знания — много печали.

— И все же?

— Так, пустяк. Если включить прибор в телефонную сеть, он определит, не висят ли посторонние уши на вашем проводе. Сигнализирует, если подслушивание начнется во время разговора.

Рыжов пригладил волосы на затылке.

— Виктор Сергеевич, а вам не кажется, что сюда надо пригласить сотрудника службы государственной безопасности? Не дом, а шпионское гнездо.

— Как вам угодно, господа, — первая растерянность Гуляева прошла, и он впал в безразличие, которое следует за сильным испугом. — Приглашайте кого угодно. Надевайте на меня наручники.

Рыжов прошел в спальню, походил по ней. Остановился возле широкой деревянной кровати, застеленной рыжим покрывалом с длинным ворсом. На журнальном столике у изголовья кровати стояла настольная лампа с розовым шелковым абажуром. Под лампой, в золоченой оправе, — портрет женщины.

Рыжов взял рамочку в руки. С фотографии с надменным прищуром на него смотрела Лайонелла Калиновская — красивая, холодная, властная…

С рамочкой в руке Рыжов подошел к Гуляеву.

— Кто это?

— Какая вам разница? — ответ прозвучал раздраженно и дерзко. — Почему я должен представлять вам своих знакомых? Если я виновен, то за все отвечу сам.

— Вполне возможно, что эта дама ваша соучастница.

— Нет! Она ни в чем не замешана! Она светлая и святая! — Голос Гуляева дрогнул. — Мученица…

— Мученица — определение эмоциональное, Виктор Сергеевич. Все мы по-своему мученики. Меня интересует другое…

Гуляев прикрыл глаза ладонью, словно собирался скрыть слезы.

— Может, не будемтрогать ее?

Осененный внезапной догадкой, Рыжов спросил:

— Вы ее любите?

Гуляев отвел руки от лица, взглянул на Рыжова скорбными глазами.

— Это плохо?

— Наоборот.

— Тогда скажу: мы оба любим друг друга…

— Тем более придется ее допросить.

— Ради Бога! Она ни в чем не замешана! Ни в чем! Виноват только я. И сделаю чистосердечное признание…

В белизне знойного неба над станицей Камышевской стояло жаркое солнце. По пыльному асфальту вдоль порядка частных домов, отгороженных от проезжей части рядами чахлых деревьев, в сторону местного кладбища двигалась похоронная процессия. В кузове серой «газели» с откинутыми бортами стоял гроб, обитый дешевым голубым ситцем. Сзади машины шли два милиционера с автоматами. За ними оркестр — три трубача, кларнетист и барабанщик с большим барабаном. Музыка играла нечто унылое, а уханье барабана разносилось над станицей глухими взрывами, пугая голубей и ворон.

За оркестром двигалась небольшая процессия — человек семь-восемь. Из областного центра проводить в последний путь погибшего на посту милиционера Денисова прибыл заместитель начальника отдела борьбы с организованной преступностью майор Карпухин. Его из Придонска своим приказом выгнал сюда начальник Управления внутренних дел полковник Кольцов. Майор шел рядом с матерью и старшим братом погибшего с видом не столько скорбным, сколько раздраженным. И на это у него имелись веские причины. Если похороны затянутся, то он мог опоздать на свидание с новой любовницей, которая ждала его в городе. О встрече — первой и желанной — они договорились еще вчера вечером, а выехать в Камышевскую полковник приказал только утром. Предупредить подругу о крутом изменении обстоятельств Карпухин не сумел и теперь клял в душе все: и службу, и убийц, и право начальников посылать подчиненных куда угодно. Терять очередную новую подругу ему совсем не хотелось: хороша баба, ой, хороша!

В последнем ряду шел Катрич. На похороны рвался и Жора Лекарев, но Артем не разрешил ему ехать в Камышевскую.

— Тебе, — сказал он брату, — незачем отсвечивать на людях. Пока не готов драться, не подставлялся.

— Я очень уважал Денисова…

— Я тоже.

Катрич не лицемерил. Денисов заслуживал хорошего отношения.

В милицию Виктор пришел из армии. Отслужил срок в Таджикистане на пограничном посту Кара-Су. Побывал под огнем «вовчиков» — бойцов мусульманского движения ваххабитов. Сам стрелял. Попадал в кого или нет — его не интересовало, хотя целился он всякий раз на совесть. Знать, что ты кого-то убил, и носить в себе это знание до конца жизни — дело не самое радостное.

Домой Денисов вернулся, сохранив чувство собственного достоинства, чести и, главное, не растеряв совесть. Он так и не научился брать взятки, а тем более вымогать их. Работая в паре с Лекаревым, Денисов однажды поздним вечером задержал подозрительного кавказца. Документы на имя гражданина России Бакрадзе подозрений не вызывали. И все же Денисов предложил грузину открыть кейс, который он крепко держал в руке. Упорство, с которым задержанный отнекивался, стараясь избежать обыска, заставило милиционеров прибегнуть к силе. В чемоданчике лежали два пистолета «вальтер» с глушителями и пять миллионов рублей в пятидесятитысячных купюрах.

— Ребята, — предложил Бакрадзе, — возьмите половину денег. Возьмите пистолеты. Начальству скажете: оружие нашли. Меня отпустите.

Денисов на сделку не пошел. Задержанного доставили в отделение. Им занимался сам начальник. Уже к середине следующего дня грузин отбыл восвояси. Без чемоданчика. Куда делось оружие и пять миллионов рублей, Денисову установить не удалось. Зато он стал посмешищем для сослуживцев: такие деньги не удержал в руках!

Со временем Денисова стали побаиваться и сторониться не только уголовники, но и свои. Началось это после того, как Денисов на общем собрании личного состава осудил сержанта Павлова, который жестоко отлупил задержанного мальчишку. Сторонники кулачного права в милиции восприняли выступление Денисова как посягательство на добрые милицейские традиции. Тех, кто против круговой поруки, не любят в своей среде ни уголовники, ни блюстители порядка.

В отдаленном углу кладбища, окруженного пирамидальными тополями, могильщики выдолбили в сухой глине глубокую яму. Рядом, прислоненный к железной ограде чужой могилы, стоял сварной металлический крест с прямоугольной пластиной посередине — для фотографии. Все предельно просто, бесхитростно и, главное, — предельно дешево.

Катрич с горечью подумал, что нынче от денег зависит все — и жизнь, и похороны. Впрочем, чему удивляться? Социальная лестница, на ступенях которой людям удается обосноваться в течение жизни, в России без труда позволяет угадать, где кого похоронят.

Современный россиянин, проходя по Красной площади в Москве, не может объяснить, чем знамениты большинство людей, урны с прахом которых замурованы в Кремлевскую стену. Маршал Жуков, космонавт Гагарин, академик Королев — это еще понятно. Но спросите, чем был знаменит товарищ Андрей Андреев, Матвей Шкирятов, Михаил Шверник? Вряд ли их нужно знать и тем более вспоминать на сон грядущий.

Самое удивительное, что многое зависит от момента, в который человеку сановному выпадает возможность умереть. Дал бы дуба палач Лаврентий Берия в сорок девятом году, при жизни вождя и учителя Иосифа Сталина, лежать бы ему под Кремлёвской стеной при мраморном памятнике. А вот задержался Лаврентий, пережил удобные сроки, и ищи теперь, где его прах рассыпан.

Нет, человеку в чинах и при номенклатуре выгодней умирать пораньше, при отце своем и благодетеле, пока политические конкуренты его не схарчили. Где упокоится Горбачев, лучший немец Германии? А ведь мог бы нырнуть в Кремлевскую стену. Или тот же господин Ельцин? Темна вода в облацех! Ой, темна!

Умирает человек просто и всегда не вовремя. В яму его так или иначе опустят, а вот пожить лишние годик-два было бы куда интересней. По самым скромным подсчетам это прибавило бы к выпитому еще две сотни поллитр.

Баба Дуся, тетка Денисова, пригласила на панихиду попа. Он стоял над открытым гробом, какой-то помятый, нездоровый, со спутанной рыжей бородкой, которая делала его более похожим на завалящего дьявола, нежели на несущего благость ангела. Скорее всего батюшка до панихиды уже успел побывать на чьем-то венчании и долбанул^ стакан самогонной слезы. Заупокойные слова он бубнил под нос, звучали они невнятно и бесчувственно:

— Упокой, Господи, душу раба твоего Виктора, на тя бо упование возложи, творца и зиждителя и Бога нашего…

Потом, ломая каноны, вперед высунулся майор Карпухин. Глаза его блестели, щеки разрумянились. Где и когда он успел приложиться, Катрич не уследил.

Раздвинув ноги, держа в руке форменную фуражку, Карпухин встал рядом с гробом и заговорил громко, как на разводе нарядов, высылаемых в город на патрулирование:

— Спи спокойно, наш боевой товарищ! Мы, твои соратники в борьбе с организованной преступностью, найдем тех, кто поднял на тебя поганую руку. Найдем и покараем сурово…

Карпухин ловким движением сдвинул обшлаг, бросил взгляд на часы и закончил речь неожиданным словом:

— Аминь!

Аминь так аминь. Дать бы сейчас в морду майору, подумал Катрич, но что это изменит? Жизненный путь Денисова окончен. Его смерть не задела чувств общества, не вызвала возмущения.

Когда погиб Жора Марчук — крутой криминальный авторитет, — это событие не прозевали газеты Придонска. Московское телевидение и то отсняло сюжет.

Когда был убит банкир Порохов, возмущением гудела вся интеллигенция демократических убеждений. О происшествии подробно писали газеты. Соболезнования прислали городская и областная власть. С заявлением выступила Ассоциация придонских банков. Похороны предпринимателя мог наблюдать весь город. Деньги — великая сила!

Милиционер Денисов отдал жизнь не за свои миллионы, не за место, вокруг которого теснились криминальные конкуренты. Он погиб на боевом посту. Кому это интересно? Кого сегодня этим удивишь? В Чечне ежедневно гибнут по пять-шесть парней в солдатской форме, и пресса считает их не по фамилиям, а на штуки.

Кто из граждан России когда-либо видел в прессе мартиролог Чечни? Появлялся ли он в газетах из номера в номер? Пусть не во всех, но хотя бы в той, что именуется «Красной звездой». Где, как не в ней, сообщать народу имена погибших? Сообщать день за днем?

Нет, нельзя, у нас демократия. Паханы бдительно следят за тем, чтобы кровавая тень разборок — военных и криминальных — не падала на их государственные лица.

Аминь так аминь. Да здравствует народный демократический выбор! Слава нашему дому России!

В третьем часу Катрич вернулся в город и сразу поехал на Темрюкскую улицу, чтобы подключиться к Рыжову.

КАЛИНОВСКАЯ

Если постоянно дразнить пса, он становится свирепым и агрессивным.

Человек, незлой от рождения, звереет, если его долго унижают. Натерпевшись несправедливости, он постепенно превращается в безжалостного тирана для тех, кто по положению зависит от него. Иногда он, утверждая себя, бьет собаку, иногда мучает жену и детей. И чем дольше это длится, тем ярче проступают в нем черты кровожадного хищника. Нет злей палача, чем тот, кто выбрался на эшафот из среды униженных.

С первого дня новая жизнь начала вышибать покладистость и доброту из Лайонеллы Калиновской. В стенах заведения «Черные глаза» господствовала жестокая мораль паханата. Здесь к девочкам «кордебалета», как официально именовался коллектив дам, не танцевавших, но усердно оказывавших услуги, клиенты относились с тем же пренебрежением, с каким относятся к велосипедам или пылесосам, которые берутся напрокат.

Лайонелла сразу ощутила себя вещью, которую можно не только купить, но и проиграть в карты, выкупить, чтобы перепродать за более высокую цену, не спрашивая ее согласия. Встать в позу, сказать «не хочу» у нее не было возможности. Девочек, отказывавшихся удовлетворять прихоти клиентов, ждала печальная участь. Это Лайонелле доверительно объяснила милейшая Мария Матвеевна.

В первый же вечер новенькую представили Академику — Арнольду Эрастовичу Резнику, фактическому владельцу «Черных глаз» со всем их оборудованием, персоналом и живым товаром. Он взглянул на Лайонеллу и сразу положил на нее глаз.

— Маша! — Так любовно, по-хозяйски именовал Резник трудолюбивую бандершу. — Новенькую сегодня на аукцион не выставлять. Завтра утром за ней заедут. Седов отвезет ко мне.

Академик ангажировал Лайонеллу.

Утром за ней заехал Игорь Седов — управитель хозяйства Резника, которого тот именовал «мажордомом».

Трехэтажный кирпичный особняк с высокой остроконечной крышей, бассейном, сауной и подземным гаражом находился в дачном поселке Никандровка. Седов с гордостью, типичной для профессионального холуя, показывал Лайонелле хозяйское имение и готовил ее к предстоявшему исполнению обязанностей.

— Не знаю, надолго ты окажешься здесь или нет, но я тебя проведу везде, где надо. — Седов двумя пальцами снял с носа каплю и вытер руку о брюки. Потом оглядел Лайонеллу безразличным взглядом, словно хотел показать— есть она тут или нет, ему все равно. — И учти, здесь ничто не должно пропадать…

От обиды щеки Лайонсллы вспыхнули румянцем. Впервые за последние дни вялая покорность уступила место возмущению.

— Да как вы… Как вы посмели! Такое!

В серых холодных глазах Седова блеснула насмешка.

— А вот и посмел. Тут уже не одна курва побывала, и каждая что-то старалась стащить. Знаю я вас! — Он с размаху шлепнул Лайонеллу по попе, туго обтянутой дорогим серебристым платьем, и добавил примирительно: — Не обижайся, я ведь не со зла. Ради дела. Пошли дальше.

В просторном зале с ванной, утопленной до уровня пола, Седов сел на большой диван и похлопал ладонью по синей коже. Громко, словно давал пощечины:

— Это станок. Ты прости, но я должен объяснить тебе и главную обязанность. Хозяйкой в коттедже является экономка Лия Евгеньевна, родственница шефа. Ты об этом, надеюсь, догадываешься. Тебя пригласили для других дел.

— Я знаю, — сказала Лайонелла холодно, — и не с вами этот вопрос обсуждать. А объяснять мне ничего не надо.

— Ты уверена? А я — нет. Потому как мне поручено объяснить тебе все, чтобы не возникло недоразумений. Я сперва расскажу, а ты уж потом сравнишь свои догадки с тем, что придется делать на практике. Ясно?

«Гнусный, самоуверенный и наглый тип, — подумала Лайонелла, с ненавистью глядя на сытую физиономию Седова, на его брезгливо поджатые губы, на его глаза, в которых прятались похотливые огоньки. — Так бы и дала ему по морде…»

Увы, интеллигентность, привитая прежним образом жизни, не позволяет образованному человеку вынимать кулаки из карманов. Только некультурная тетя Маня в овощном магазине может сунуть фигу под нос покупателю, который ей не понравился, или задрать юбку и показать зад своему директору, которого она решила унизить. Интеллигент, особенно гуманитарий, бунтует молча, страдальчески держа в кармане фигу, а если желает кому-то отомстить, то подстрекает на подлость другого. Как подстрекали московские инженеры человеческих душ Бориса Ельцина стрелять в парламент и учинить расправу над Чечней.

— Когда гости разъедутся, — продолжал Седов, не обращая внимания на молнии, которые метали глаза Лайонеллы, — а может, и раньше, короче, когда хозяин захочет, ты вместе с ним придешь сюда, в диванную. На этом станке, — он снова щелкнул рукой по коже дивана, — вот здесь…

— Не надо, я догадываюсь.

— Да заткнись ты, дура! — Седов сорвался во второй раз. — Ни хрена ты не знаешь. Потому слушай. Здесь тебя уестествит не хозяин, он с этим делом не в ладу, а его шоферюга Матвей Собакин. Рыжий. Хозяин возвысил его до главного в таких делах. Шеф будет только следить за процессом… Ясно теперь?

Она закрыла лицо ладонями. Щеки горели, словно по каждой нахлопали по десятку пощечин. Она сдерживалась, чтобы не зарыдать. От обиды, от унижения. Матвей Собакин был тем самым шофером, который вез их сюда, на дачу. Невысокий, метр пятьдесят восемь, не больше, с ногтями, под которыми навеки залег траур; от него пахло едким потом самца, находящегося в гоне. Собакин был полон цинизма и наглости. Провожая Лайонеллу к машине, он ущипнул ее за ягодицу и ощерился:

— А ничего амортизаторы! Пойдет! Роскошь и помпезность интерьера произвели на Лайонеллу странное впечатление. Людское тщеславие не знает границ. Кобелек, проживающий в тихой городской квартире, не нуждается в том, чтобы метить границы своих владений. Здесь и так в каждом углу хранится его сигнальный запах, позволяющий любому другому псу понять: для посторонних собак квартира эта — закрытая территория. Тем не менее зов природы неодолим и стремление завоевать побольше пространства не оставляет даже домашних псов. Ежедневно выводя хозяев на прогулку, любой бобик на улице у каждого столбика или деревца задирает лапку, чтобы все остальные собаки знали — бобик тут был и отметился, пустив струю. Чтобы произвести впечатление на других своим ростом и силой, каждая шавка поднимает ногу повыше, стараясь увеличить свой рост — вот, мол, я какая огромная!

Человек — тщеславней самого тщеславного песика. Он готов задрать ногу до самых небес, лишь бы его метка оказалась выше других.

На отвесных утесах неприступных гор в самых глухих местах встречаются надписи, сделанные масляной краской: «Вася, Урюпинск». Или: «Борис Федоров из Мордовии». Это же надо — лезть на отвес, тащить с собой краску, чтобы на высоте поднять ножку и сделать свою отметку. Тем не менее лезут и делают!

Формы проявления тщеславия в мире двуногих куда уродливее и бессмысленнее, нежели в мире животных.

Один жрет железо, чтобы его фамилию мелким шрифтом вписали в книгу идиотских рекордов. Другой сидит голым задом на льдине по той же причине и ждет, пока она не растает. Некой Оксане, которой природа пожаловала огромные коровьи титьки и щепотку ума, за единственное ее богатство благодарные земляки присвоили звание «Бюст Украины-95». Москва не отстала и провела соревнование крепкоголовых мужиков. Они мускулистыми башками крушили кирпичи, сложенные стопками. «Мистер Кирпич-голова». Звучит!

В среде богатых-свои параметры тщеславия. Коттедж-дворец. Уникальный сортир в этом дворце…

«Сара, — возвратившись из гостей, сообщил Рабинович жене. — У Гуревичей теперь золотой унитаз. Обязательно зайди погляди». На другой день Сара пошла и вроде бы случайно заглянула к Гуревичам. Двери открыла хозяйка. Увидев гостью, закричала: «Мойша, Мойша, иди сюда! Здесь явилась жена хама, который вчера надул в твой саксофон!»

Саксофонист Гуревич не был богачом и гордился совсем не золотым унитазом.

Арнольд Эрастович Резник, адвокат, миллионер, импотент, был поистине человеком богатым, и в числе вещей, которыми он тешил свое самолюбие, имелось совсем немало бесполезных, но дорогих по цене и потому престижных предметов: их приобретали, чтобы было видно — хозяину просто-напросто некуда девать деньги.

В дорогом английском костюме, сшитом в Лондоне на заказ, Арнольд Эрастович выглядел просто необъятно толстым. В голом виде это был кусок сала необыкновенной величины с волосатой грудью, на которой лежал подбородок круглого, как блин, лица. Волосы ниже живота уже не просматривались — их закрывал большой пласт жира, свисавший от пупка до колен.

Удовлетворять свою похоть естественным способом Арнольд Эрастович, несмотря на нестарый возраст, уже не мог — ожирение заело. Но страсть лицезреть интимные сцены не оставляла его, и он нашел выход. В диванной комнате особняка умелые мастера вмонтировали голубую ванную с краями на уровне пола. Ее заполняли теплой водой, в которую Арнольд Эрастович погружался как тюлень, до самого подбородка. А рядом на синем кожаном ложе его верный слуга и половой робот Матвей Собакин демонстрировал свою неутомимость в сексуальной схватке с очередной профессионалкой из «Черных глаз».

Арнольд Эрастович млел в теплой воде и ловил одному ему понятный кайф.

Управительница дома Лия Евгеньевна была сестрой Академика по матери. Она оказалась женщиной тихой — «серая мышка» из дома-дворца. Она бесшумно появилась в дверях, прикрытых портьерой, когда Седов вел Лайонеллу по коридору второго этажа.

Увидев управительницу, Седов подрастерял гонор.

— Лия Евгеньевна, — сказал он и подтолкнул Лайонеллу, — это новенькая. Арнольд Эрастович решил, что она поживет у вас.

— Хорошо, иди. — Управительница махнула рукой, и Седов тут же ушел.

Не здороваясь, не называя себя, «серая мышка» открыла одну из дверей.

— Будешь здесь жить. Проходи. Сегодня у хозяина гости. Мы еще встретимся. Я распоряжусь, чтобы тебя покормили.

«Мышка» исчезла так же бесшумно, как и появилась, оставив странное впечатление о себе. Но оно изменилось уже вечером.

Управительница оказалась женщиной мягкой, сердечной.

— Тебя как зовут? — спросила она у Лайонеллы. Та ответила. — Значит, Лина. Для простоты. А меня — Лия. По староеврейски это Овечка. Может, даже Телка. Оба определения мне соответствуют.

— Что вы, зачем же так? — Лайонелла почувствовала горечь в словах пожилой женщины и попыталась ее приободрить.

— Зачем? Затем, что вижу и понимаю правду. Я, милая, не вчера родилась. Была врачом. Неплохим. Детским. Сама заболела. Рассеянный склероз. Теперь приживалка у брата. Разве на мою пенсию просуществуешь.

— Бывает и хуже.

— Ты имеешь в виду себя?

— Хотя бы.

— Не сравнивай. Ты красивая, здоровая. Если научишься жить, все еще изменится.

— Что значит «научишься жить»?

— Прежде всего старайся видеть правду жизни. Затем — не жалеть мужиков. Они этого не заслуживают. И никогда не считай себя глупее их. Думать, что все остальные дураки, свойственно мужикам. Даже глупейший из них верит, что умнее самой умной женщины.

— Вы не любите мужчин?

— За что их любить? Любой мужик — животное, только хвост торчит вперед.

Лайонелла печально улыбнулась.

— Ты думаешь, я здесь чувствую себя хорошо? Да, Арнольд мой брат. Но разве трудно понять, что он скотина? Или мне завязали глаза? Нет, я все вижу, все понимаю, только вслух сказать не могу. Если он укажет мне на дверь, куда я, старая женщина, пойду? На помойку?

Худенькая, словно высохшая, Лия Евгеньевна сохраняла черты былой красоты. Они проступали на ее лице как на старой картине, которую пытался реставрировать художник-халтурщик, которому не удалось полностью загубить первооснову.

Старушка явно томилась от одиночества и нуждалась в человеке, перед которым можно открыть душу. Исповедоваться. Лайонелла сразу ощутила ее искренность и прониклась к ней доверием.

Вечером, когда собрались гости, они стояли у портьеры, которой был драпирован вход в большой банкетный зал на первом этаже. Стояли и разглядывали собравшихся.

Общество выглядело солидно, не было похоже, что мужчины собрались на банальную пьянку. Разбившись на группы по два-три человека, они расположились в разных местах, играли в шахматы, нарды, карты и беседовали. Судя по тому, что видела Лайонелла, и по обрывкам фраз, которые долетали до ее ушей, она поняла — это неофициальная деловая встреча, на которой заключались сделки, намечались совместные действия, проговаривались сложные финансовые комбинации. Но здесь при желании можно было выпить, больше того — надраться в усмерть, поскольку питье и закуски в неограниченном количестве размещались на шведском столе в центре зала. Однако спиртным здесь не злоупотребляли. Лишь изредка кто-нибудь подходил к столу, наливал рюмочку, дергал ее под аппетитный сандвич, крякал и возвращался к беседе.

Душой компании был Арнольд Эрастович, юридические советы которого требовались то одному, то другому из беседующих. Он был нужен всем, его рекомендации сыпались как из рога изобилия.

— Это кто? — спросила Лайонелла о карточном партнере хозяина дома.

— О, — в голосе Лии Евгеньевны прозвучало нечто большее, чем восхищение, — это акула нашего моря. Господин Миллиард. Порохов Андрей Андреевич.

— А тот? В голубом пиджаке с эмблемой на кармане?

— Господин Партком. Колесников Сергей Сергеевич. Директор автоцентра. Совсем не бедный мужчина.

— Почему Партком?

— Это ты у него спроси.

Лайонеллу мало интересовало денежное состояние тех, кто собрался у Резника. Узнавать, у кого сколько денег, если не собираешься их заграбастать, дело бесполезное: кроме зависти, ничего не дает. Просто ей было интересно узнать, кто есть кто в этом интернациональном круге «новых русских».

— А вон тот высокий блондин? Он играет в шахматы.

— Милая! Этот господин — полковник Кольцов. Большая гроза для всех, кто не ходит в его друзьях.

— Не совсем ясно.

— Он начальник Управления внутренних дел. Ловит мафию, сажает преступников. Большой человек. Важный.

Чего больше было в последних словах — насмешки или уважения, — Лайонелла не поняла. Но подумала, что в таком же тоне отзывается о полковнике сам Резник.

Время близилось к полуночи. Арнольд Эрастович обернулся к сестре, терпеливо стоявшей за портьерой, и поднял руку.

— Иди. — Лия Евгеньевна подтолкнула Лайонеллу в спину. — Твой выход. Уверена — брат проигрался. Возьми поднос со льдом и с виски. Поднеси к его столику.

На нетвердых ногах, ощущая на себе липкие, оценивающие взгляды, Лайонелла прошла через весь зал к месту, где Резник и Порохов играли в карты.

— Гляди, — обращаясь к партнеру, сказал Арнольд Эрастович. — Лайонелла. Новая львица в моем зверинце.

Лайонелла вздрогнула, словно ей влепили пощечину. Со злостью вспомнила: «Животное с хвостом впереди».

Резник, должно быть, заметил искру в ее взгляде.

— Смотри, Андрэ, какая страсть!

Порохов — толстячок с брюшком, которое перетекало через брючный пояс, ленивым тягучим голосом произнес:

— Не агитируй. Я возьму.

— За выигрыш не отдам.

Круглый блин с заплывшими щелками глаз лоснился от удовольствия.

— Арнольд, не заносись! Отдай!

Порохов еще шутил, но было видно, что он все больше и больше заводится. Лайонелла замерла у стола с серебряным подносом и не могла избавиться от дрожи в руках: ее продавали. В стоявшей на подносе вазочке позвякивали прозрачные кубики льда.

Резник положил красную, как клешня вареного рака, ладонь на руку Порохова.

— Успокойся, Андрэ. Я тебя понимаю. Но и ты пойми. Посмотри, какие формы. Она, — он снял ладонь с руки гостя и положил ее на крутое бедро Лайонеллы, — кобылка чистых кровей. Украшение конюшни. Я прав? Если да, то кто отдает лошадку, на которой сам еще не ездил, дешевле двойной цены?

Резник несколько раз хлопнул Лайонеллу по заду. Она вздрогнула, закусила губу, едва удержавшись от того, чтобы не швырнуть на пол поднос. Ее, такую умную, такую красивую, любимицу курса, недотрогу, надежду аспирантуры,, гордую и неприступную, два наглых мужика рассматривали как вещь и спорили о том, кому она должна принадлежать, кто уведет ее первым в постель. Ей было жаль себя до слез. В то же время ею все больше овладевало чувство тупого безразличия и покорности.

Должно быть, также теряют волю лягушки и мыши, когда видят перед собой немигающие глаза змеи. Пороков поднялся с места.

— Все, Арнольд, разъехались. Торг в карточных делах неуместен. Проиграл — плати. Нет желания платить — стреляйся. Это хоть выглядеть будет по-гусарски.

— Ты даешь, Андрэ! — Арнольд Эрастович засмеялся. — Не еврейское это дело выглядеть по-гусарски. Черт с тобой, забирай ее!

Он подтолкнул Лайонеллу к Порохову.

— Будь счастлива, лошадка! Андрей Андреевич обеспечит тебе загрузку. По специальности. Если пожелаешь вернуться в мою конюшню, Мария Матвеевна тебя всегда примет.

Купить в личное пользование бабу как приложение к новому автомобилю, загородному коттеджу и личной сауне в кругах новых денежных воротил стало делом престижным и обязательным. Баб покупают на отпуск, чтобы провести с длинноногой и грудастой красоткой приятный круиз по теплым морям. Спутниц берут с собой на симпозиумы и конгрессы, выезжают в другие города. Их приобретают и на более длительные сроки, поселяют в шикарных квартирах и поручают им на званых мальчишниках изображать роль хозяйки дома. И уж обязательно у дельца, не желающего уронить себя в глазах коллег, должна быть секретарша. Обычно ее выбирают по стандарту роста, объема груди, талии и бедер — 176 — 90 — 60 — 90.

Впрочем, встречаются и оригиналы, презирающие стандарт, приверженные личным вкусам. Так у директора акционерного общества «Таран» Ивана Марюхи, известного придонского воротилы, в приемной сидела Валечка Незабудкина, розовощекий симпомпончик весом не менее центнера, с необъятной грудью и ногами с концертный рояль. Сам Марюха — поскребыш из многодетной семьи счетовода — худенький, малорослый, касаясь рукой прелестей Валечки, млел и таял от удовольствия. Некоторые коллеги ему завидовали, но набраться смелости и отступить от моды на размеры грудей и бедер стеснялись.

Забирая у Резника Лайонеллу в счет карточного долга, Порохов рассчитывал одним выстрелом сшибить двух зайцев сразу. На женщину он сразу положил глаз и решил, что она будет неплохой любовницей и его секретаршей. Стесняться ему не приходилось: с прежней женой, бездетной ворчливой бухгалтершей «Горводоканала» Евгенией Айзикович, он разошелся давно и бесповоротно. Новый общественный статус банкира требовал от него нового имиджа, как стало принято говорить в кругу посвященных.

Новый образ старому мужчине может создать только молодая красивая женщина, сопровождающая его. Тем более такая, как Лайонелла — физически привлекательная, знающая экономику плюс два иностранных языка — английский и немецкий. Сам Порохов из иностранных языков знал только украинский, да и тот на бытовом уровне.

От Резника Порохов увез Лайонеллу прямо на свою дачу в Куреневку. Построенная в годы, когда роскошь считалась явлением непозволительным, компрометирующим честных людей, дача тем не менее была удобной, просторной и благоустроенной. В один миг Лайонелла ощутила себя в трех разных ролях — любовницы, управительницы и помощницы банкира.

Материальная обеспеченность не устраняла чувства неустроенности и разочарования.

Лайонелла быстро изменила мнение о способностях Порохова. Он оказался человеком недалеким, лишенным истинной предпринимательской фантазии. Два противоречивых стремления определяли его облик. Первое — желание загрести побольше денег. Второе — не прогореть на риске. Он был скован боязнью: демократия демократией, но если за дело возьмется прокуратура…

Порохов, всю жизнь ворочавший чужими деньгами, все еще побаивался закона. Долгое время погруженный в сферу безналичного обращения, он плохо себе представлял, как выглядит миллион в живом виде. Списывая два «лимона» рублей, потраченных на нулевой цикл при возведении дома, он без трепета пририсовывал к двойке шесть нулей, положенные по нормам, думая лишь о том, чтобы сходился баланс. Зато пятьсот рублей, положенные в свой карман, доставляли ему искреннюю радость, порождали в душе ощущение легкости и свободы.

Первый собственный миллион наличными произвел на Порохова неизгладимое впечатление. Ему привезли домой увесистый чемодан. Он открыл крышку и замер, потрясенный увиденным: четыреста пачек, в каждой по сто лиловых двадцатипятирублевок с профилем Ленина, заполняли вместилище до самой крышки.

Порохов вынимал пачки одну за другой, держал их в руках, взвешивал на ладони то одну, то две, то три сразу. Потом уложил все в чемодан, защелкнул замки, взял за ручку, приподнял. Весомо.

Доставляя себе удовольствие, потаскал чемодан по комнате. Радостное возбуждение не оставляло его: это был свой, им сделанный, им полученный миллион — символ богатства, вседозволенности, особенно если пользоваться деньгами умело.

Занимаясь пополнением кошельков, люди исходят их своих фиксированных в уме потребностей.

Алкаш измеряет состояние в бутылках, которые можно приобрести и распить.

Азартный игрок прикидывает, сколько ставок он в состоянии сделать в попытке удвоить или утроить свой капитал.

Горожанин, тот, что потрезвее, копит деньги на автомобиль или дачу, радуясь каждой отложенной тысяче.

Порохов, по мере того как рос счет его миллионам, потерял интерес к наличным. Его бухгалтерский опыт позволял радоваться числу нулей, прибавлявшихся в его учете. Деньги прибывали, но пускать их в серьезное дело Порохов не рисковал. Он привык искать статьи экономии, а не источники прибыли.

Лайонелла легко определила, в чем слабинка Порохова. Сперва она пыталась подвигнуть его на несколько рискованных операций, которые предлагали компаньоны, но из этого ничего не вышло. Воровать Порохов привык понемногу, но часто. На большие аферы не шел. Тогда Лайонелла пришла к мысли о возможности завести собственное дело, которое позволило бы ей создать состояние и стать самостоятельной. Глупее тех, с кем встречалась в доме Порохова, себя она уже не считала.

Все упиралось в самую малость — в первоначальный капитал. Лайонелла наивно рассчитывала, что помочь ей в этом согласится ее любовник.

Разговор о деньгах, как водится в таких случаях, Лайонелла затеяла в постели. Некоторая холодность, с которой наложница встретила его ласки, тон, которым заговорила, сразу насторожили Порохова.

— Ты чем-то недовольна? — Он не скрывал подозрительности.

— Да.

— Чем же?

— Какая разница? Если я и скажу, ничего не изменится. Верно?

Ее сопротивление задело Порохова. Ощущая противодействие близких людей, он всегда начинал нервничать. Возникали черные мысли, которые бередили душу. От Лайонеллы Порохов избавляться не собирался, во всяком случае, в то время. Он делал все, чтобы женщина, которая ему нравилась во всех отношениях, чувствовала себя удовлетворенной в той мере, в какой большие деньги могут приносить человеку видимость счастья. И вот вдруг…

— Все же скажи. Легким движением руки она поправила прическу на затылке. Взяла из пачки, лежавшей на тумбочке, сигарету. Закурила. — Ты уверен, что тебе хочется это услышать?

— Да, уверен.

— Хорошо, я скажу. — Она затянулась, выпустила тонкую струйку дыма. — Мне всегда казалось, Андрэ, что между нами есть понимание. Но теперь все больше убеждаюсь, что нужна тебе только как подстилка.

Порохов нахмурился. Человек интеллигентный, он не любил, когда правду говорят столь прямо, не облекая ее в одежду красивых слов. К тому же он не ожидал, что разговор коснется именно этой стороны их отношений.

— Что ты предлагаешь? Она ехидно улыбнулась.

— Не бойся. Требовать жениться на мне не собираюсь.

Порохов сумел скрыть, какое испытал облегчение. Она угадала его состояние: голос смягчился, напряженность в глазах ослабла.

— Чего же ты хочешь?

— Совсем немногое. Ты не видишь во мне специалиста. А я, между прочим, экономист, кандидат наук, знаю, как делать деньги, ничуть не хуже тебя.

— Это предисловие, а я спросил: чего ты хочешь?

— Хочу начать свое дело.

— Начни.

— Нужны деньги.

— Сколько?

— Сто миллионов.

Порохов присвистнул.

— Ни больше ни меньше?

— Да.

— Возьми кредит.

— У кого?

— В банке. У состоятельных людей. Мало ли где?

— Я прошу у тебя. У состоятельного банкира.

— Извини, это несерьезно. У меня все деньги в деле.

Ярость, какой она еще никогда не испытывала, обожгла Лайонеллу болезненным жаром. Она хотела вскочить, но Порохов крепко схватил ее за плечи и прижал к постели. Он взял ее злую, кипевшую возмущением и оттого исключительно привлекательную. Взял и спокойно уснул, отвернувшись к стене.

Лайонелла не простила Порохову ночного происшествия.

Ненависть возникает у людей по-разному. Иногда она накапливается из года в год, внешне ни в чем не проявляясь. В других случаях вспыхивает внезапно и начинает обжигать душу, как огонь, пожирающий кучу листьев. Лайонелла начинала ненавидеть внезапно, хотя кусать бросалась не сразу. План мести вырабатывался и осуществлялся без какой-либо спешки и был изощренным до крайности.

Первым делом Лайонелла приблизила к себе, а затем подчинила Эдика, великовозрастного племянника Андрея Андреевича.

Эдик приехал в Придонск из Ставрополя, собирался поступать в институт. Но пройти даже самый малый конкурс не смог. Видимо, в российских институтах стали более внимательно приглядываться к ставропольцам, чтобы не растить из них новых разорителей страны вроде Горбачева.

Дядя, доверявший в делах больше всего узам родства, взял Эдика в личные телохранители.

Спортивно сложенный, с накачанными мышцами — еще немного поработать, и записывайся на конкурс культуристов, — Эдик прошел краткосрочные курсы при какой-то московской охранной фирме, получил диплом, удостоверявший, что обладатель его отлично владеет приемами костоломства, умеет стрелять по-снайперски.

Порохов выхлопотал в Управлении внутренних дел разрешение на ношение оружия и вручил его племяннику.

В один из тихих теплых летних дней Лайонелла и Порохов возлежали в шезлонгах у стола с самоваром, вынесенным на улицу. Загорали. В саду деревянно кряхтел удод: «уп-уп-ху-ду-ду». С места на место торопливо перелетала горихвостка, скрывалась в ветвях, и оттуда раздавался ее веселый крик: «фьюить-трр…»

Из глубины сада, пугая птиц, доносились резкие сильные звуки, словно кто-то бил палкой по сухой доске: бах! Бабах!

Лайонелла спросила с раздражением:

— Что там, Андрэ? Уже надоело.

— Эдик руку набивает, — ответил Порохов.

— В смысле? — не поняла она.

— Он там тир соорудил. Стреляет из пистолета. Лайонелла оживилась.

— А можно мне пострелять?

Порохов оглядел ее ревнивым взглядом.

— Сходи. Только оденься.

Через минуту она вышла из дома в цветастом сарафане.

— Так можно?

— Иди.

Когда Лайонелла подошла к тиру, Эдик стоял у мишени и рассматривал пробитые в ней дырки. В руке он держал пистолет Макарова. Его голая загорелая спина переливалась жгутами мускулов.

— Эдик, я к тебе, — сказала Лайонелла. — Андрей Андреевич разрешил мне пострелять.

Эдик щелкнул предохранителем и повернулся. На любовницу дяди он заглядывался давно, но предпринимать атаку не рисковал. Терять расположение дяди из-за минутной страсти было не очень-то разумно. В некоторых вопросах Эдику хватало ума.

— Значит, пострелять? — спросил он. — Уже умеете или вас поучить?

— Поучить. — Лайонелла открыто заигрывала.

— Сюда. — Эдик вернулся на огневой рубеж. Положил на два вкопанных в землю чурбака доску. Получилась полка — упор для локтей. Передал пистолет Лайонелле. Сам встал сбоку, обхватил ее рукой со спины, показывая, как удобнее расположить локти на упоре. Лайонелла слегка подалась вперед. Верхняя часть сарафана оттопырилась, и Эдик узрел красивые, слегка подрагивавшие груди.

Близость женщины, флюиды, истекавшие от молодого здорового тела, часто лишают мужчину благоразумия. Те желания, которые Эдик давно подавлял в себе усилием воли, вдруг обрели необыкновенную силу, стали неодолимыми. Ощутив его волнение, Лайонелла придвинулась еще ближе, горячим плечом уперлась в его грудь. Повернула голову вполоборота, дохнула жаром:

— Так правильно?

— Та-ак… — голос Эдика напряженно вибрировал. Он убрал ладонь с руки Лайонеллы, осторожным движением скользнул пальцами по спине, залез под подол. Под сарафаном ничего не оказалось. Ладонь Эдика коснулась холодных ягодиц.

Изображая возбуждение, Лайонелла страстно вздохнула. Она уже давно замечала взгляды, которые бросал на нее Эдик. Ее забавляло откровенное желание, светившееся в его глазах, и ей нравилось разжигать его страсть. Сидя в качалке, она расставляла колени и сквозь опущенные ресницы с улыбкой наблюдала, как при взгляде на нее у Эдика стекленели глаза.

Иногда она вдруг вскрикивала, делала страдальческое лицо и просила Эдика жалобным голосом:

— Мне что-то залезло под платье. Посмотри.

Эдик запускал руку за воротник, касался бархатистой кожи, сопел и тяжело дышал…

После такой подготовки исполнить свой план для Лайонеллы не составляло труда. Ей на практике открылась правота Марии Матвеевны, предупреждавшей, что женщина, умеющая управлять своими чувствами и телом, легко сможет повелевать мужиком, недалеким животным, живущим только инстинктами.

В тот миг, когда рука Эдика коснулась ее тела, она не дернулась, не выразила протеста. Просто положила пистолет на полочку и слегка расставила ноги…

Использовать тайную связь с Эдиком Лайонелла не торопилась. Она медленно, незаметно и терпеливо распаляла его самолюбие, стараясь привить и взрастить в его душе чувство неудовлетворенности положением служащего при дяде. Одновременно она по крупицам собирала и накапливала сведения о деловых связях Порохова, о его бизнесе и истинных размерах состояния.

Однажды в порыве откровенности Эдик случайно бросил фразу, заставившую Лайонеллу задуматься.

— Если на то пошло, о дяде все до последней точки знает Витька Гуляй.

— Кто он? — спросила Лайонелла с удивлением. Названное имя ни в разговорах, ни в деловых бумагах Порохова, проходивших через нее, не упоминалось.

— Персональный компьютерщик.

— В банке?

Эдик сделал удивленные глаза.

— Ты что, не знаешь, что у дяди свой компьютерный центр?

— Не-ет, — растерянно протянула она, и вдруг ее озарила внезапная догадка, которую следовало проверить.

— Ты можешь познакомить меня с ним?

— С кем?

— С этим. С Гуляем.

Эдик злорадно рассмеялся.

— Разбежалась! На кой хрен тебе инвалид?

— Инвалид?

— Паралитик.

— Значит, тебе нечего опасаться. Познакомь. Это важно для нас обоих.

В один из вечеров Эдик с таинственным видом подошел к Лайонелле.

— Скажи дяде, что тебе нужно в город. Туда и обратно. Он послал меня к Гуляю отвезти пакет.

Виктор Сергеевич Гуляев жил на Темрюкской в большом частном доме, окруженном садом. Оставив машину на улице, Эдик вошел во двор. Лайонелла последовала за ним.

На крыльце, увитом плетями винограда, их встретил хозяин, сидевший в инвалидной коляске. Изможденное лицо, к тому же навеки испорченное юношеской прыщавостью, сальные бурые волосы, собранные на затылке в пучок и стянутые резиновым кольцом, непропорционально длинные руки — все это производило отталкивающее впечатление.

Гуляев пожал руку Эдику двумя ладонями столь подобострастно, что у Лайонеллы мелькнула мысль, не облобызает ли он поданную ему длань с преданностью больной собаки.

Эдик передал Гуляеву кейс, закрытый на замок с шифром, и тут же попрощался.

— Слизняк, — брезгливо бросила Лайонелла, когда машина тронулась. — Смотреть противно.

Эдик довольно хохотнул.

— Не дай Бог, если этот слизняк исчезнет!

— Что это значит?

— А то, что он на самом деле игла, кончик которой хранит кощеево богатство дяди.

Подозрения Лайонеллы, возникшие раньше, еще больше окрепли. Их надлежало проверить.

Уже на другое утро она уехала вместе с Пороховым в город, заявив, что ей нужно сделать покупки. От универмага, где ее высадили, Лайонелла, не задерживаясь, отправилась на Темрюкскую.

Гуляев, увидев гостью, сперва растерялся. На его лице, рябом, исколупанном лице, некогда покрытом прыщами, Лайонелла легко прочла смятение чувств. Затем смущение уступило место паническому страху: с какой стати хозяйка явилась сюда, не несет ли этот визит неприятностей, которых Гуляев втайне боялся и днями, и ночами. С другой стороны, к страху примешивалось восхищение, которое он не мог подавить в себе усилием воли. Таких красавиц, у которых природа каждую деталь вылепила с максимумом вкуса и старания, ему доводилось видеть нечасто. Точнее, в натуре и столь близко он их не встречал никогда. Настоящие красавицы, яркие и привлекательные, населяли только дорогие заграничные журналы, которые Гуляеву в изобилии привозил и присылал Порохов. Одетые и начисто раздетые, они даже в наготе и бесстыдстве выглядели одинаково прекрасно и влекуще, вызывали жаркие плотские желания.

— Виктор Сергеевич, — голос Лайонеллы источал медовую сладость. — Вчера я побывала здесь с Эдиком, но до сих пор не могу простить себе, что не познакомилась с вами поближе…

Гуляев онемел. Язык словно присох к гортани. Он едва выдавил из себя два слова:

— Очень рад.

И было неясно, чему он радовался — приезду гостьи или ее желанию познакомиться с ним поближе.

— Что ж мы остановились на крыльце? — по-хозяйски спросила Лайонелла. — Может быть, пригласите меня в дом?

— Да, да, очень рад, — повторил Гуляев и отъехал в сторону, пропуская Лайонеллу в дверь. — Проходите. Очень рад.

— Мне Андрей Андреевич много рассказывал о ваших талантах. Он от вас в восторге. Говорит, вы просто гений. Покажите мне, пожалуйста, вашу таинственную лабораторию.

Такого количества компьютеров и незнакомых ей приборов, собранных в частном доме, Лайонелла еще ни разу не видела. Ее изумление было искренним.

— У вас здесь что, центр управления космическими полетами?

— Впечатляет? — спросил Гуляев с гордостью. — Признаюсь, мне все это и самому нравится.

— Чем же вы все-таки здесь занимаетесь? Гуляеву не удалось скрыть смущения.

— Работаю.

Лайонелла почувствовала: напрямую честного ответа она от него не добьется. Порохов вложил в эту уйму приборов огромные деньги. Значит, лаборатория и все, чем в ней занимался Гуляев, были чем-то важным и жизненно необходимым для неизвестного бизнеса. Не зря Эдик говорил об игле и кощеевом богатстве. Но кто же о таких вещах расскажет сразу, при первой встрече?

Чтобы уйти от объяснений, Гуляев сменил тему.

— Я соберу на стол, — предложил он. — Вы не против?

— Это не трудно?

Гуляев нервно дернулся.

— Вы у меня в гостях, и пустяки не должны вас беспокоить.

Со своей коляской Гуляев управлялся легко и ловко. Сновал на ней по комнате, объезжая мебель, легко открывал шкафы и шкафчики. Он наполнил водой большой зеленый чайник со свистком и поставил его на газ. Накрыл стол.

— Может, немного выпьем? — Лайонелла говорила просительно, словно сомневалась, способен на это Гуляев или нет.

— Почему нет? — Гуляев уже несколько лет не брал в рот спиртного, но его задела неуверенная интонация в голосе гостьи. Он не смел признаться, что ни вина, ни водки в его запасах нет. — Сейчас поищу.

— Не надо, — остановила его Лайонелла, — у меня есть коньяк. «Наполеон». Прелестный. Вы как относитесь к императорам?

Гуляев повеселел. Проблема со спиртным отпала сама собой, и с души будто камень свалился.

В торжественном молчании они сели за стол напротив друг друга.

— Можно, я возьму на себя роль хозяйки?

Не ожидая разрешения, Лайонелла взялась за дело. Сама откупорила бутылку, сама налила в рюмки, положила в тарелки закуску. Ухаживая за Гуляевым, она встала с места и зашла к столу с его стороны. Чтобы было удобнее, положила руку ему на плечо. Нагибаясь, коснулась пушистыми волосами его щеки.

Гуляев сидел, испытывая чувства, которые не мог бы объяснить даже самому себе. Женщины в его доме не бывали. Два раза в неделю сюда приходила соседка-старушка Дарья Васильевна, убиравшая квартиру и готовившая обеды, но такие вот пахнувшие дорогими духами, воздушно-красивые, одухотворенные феи здесь не появлялись со дня смерти жены Галины.

Похоронив ее, Гуляев медленно опускался. Фотография Галины — улыбающейся, радостной, в венке из одуванчиков — стояла на его столе и не позволяла саднящей ране затянуться. Виктор был убежден: жизнь его окончена. Он уже не верил, что калека, обреченный на неподвижность, сумеет встретить женщину, которая его понимала бы и даже слабости обращала в достоинства, как это умела делать Галина. Любая другая, если она и появится, вряд ли долго сможет терпеть человека, который на глазах медленно умирает.

Гуляев «захорошел» с двух рюмок. Щеки его разрумянились, глаза заблестели, речь стала замедленной, движения потеряли уверенность.

— Еще? — спросила Лайонелла и снова наполнила рюмки. — За вас.

— Не-ст, — упрямо возразил Гуляев, — только за вас. Вы такая… Я даже не знаю, как это сказать… Вы королева…

Чтобы подчинить себе этого человека, большой увертюры не требовалось.

— Можно? — спросила Лайонелла и сбросила легкую накидку, обнажив округлые плечи и ровную белую спину. Блузка, скроенная так, что лишь слегка прикрывала соски и выставляла все остальное на обозрение, привела Гуляева в шоковое состояние. Он понимал, сколь неприлично пялиться на прелести чужой женщины, но в то же время древний неодолимый инстинкт самца, который в равной мере присущ атлетам и доходягам, не позволял ему отвести глаз от соблазна.

— Это ваша жена? — Лайонелла потянулась и взяла фотографию Галины.

— Да, — еле слышно ответил Гуляев. Ему впервые стало стыдно, что та, которую он любил, по которой так сильно и долго страдал, проигрывала буквально во всем красавице гостье. Именно во всем, как дикая белая ромашка проигрывает сравнение с пышной белой хризантемой. — Дайте мне фото.

Она протянула ему рамку. Гуляев взял и небрежно отбросил ее в сторону. Ударившись о пол, стекло с хрустом лопнуло.

Лайонелла встала, обошла стол.

— Виктор, вы такой…

Она вплотную приблизилась к нему, коснулась пальцами его лба. Он схватил ее руку и стал жадно осыпать поцелуями.

— Обними меня, — попросила она. Он сжал се талию и крепко прижался головой к животу.

Она оперлась о подлокотники его коляски, стараясь не вдыхать запах сальных волос и едкого мужского пота. Нагнулась к нему.

— Я налью еще, можно?

Он выпил коньяк одни махом, не ощущая вкуса, как бывалый алкаш. На мгновенье задохнулся с непривычки.

Лайонелла поставила свою рюмку на стол и приблизила к нему губы.

— Поцелуй меня.

Опьяненный спиртным, обалдевший от близости живой, податливой, пылающей страстью женщины, Гуляев видел мир сквозь дымчатую пелену, временами утрачивая чувство реальности. Позже, вспоминая события того дня, опрокинувшего, перевернувшего его жизнь, он не мог объяснить себе, как они оказались в постели.

Черт знает, что тогда произошло, но они лежали рядом — он и прекрасная женщина, разметавшаяся перед ним на мятой цветастой простыне.

Напряженными губами он коснулся ее тела. Горячими дрожащими пальцами притянул к себе. Яркая вспышка ослепила и смяла его, едва они соединились в объятиях. Его тело дрогнуло, мышцы расслабились. Он застонал, глубоко и звучно выдохнул воздух и закрыл глаза, ожидая, что услышит упреки. Даже Галина не простила бы ему такой позорной поспешности.

Преодолевая брезгливость, Лайонелла положила голову ему на грудь и ласково стала водить пальцами по мягкому животу. Подрагивающим голосом шептала:

— Милый! Я даже не подозревала, какой ты мужчина! Боже, как я счастлива! Ты такой… такой…

Она сбилась и замолчала, изображая смущение. Ее растерянность разожгла его любопытство. Преодолевая тягостную усталость, раздавившую тело, он спросил, едва шевеля губами:

— Какой?

— Ты не рассердишься? Не подумаешь, что я развратная?

— Нет! — Его голос был полон искренности. — Никогда!

— Ты невероятный мужчина! Сексуальный. Крепкий. Способный свести с ума любую женщину.

Боже, как она вдохновенно врала! И насколько же легковерны мужчины, когда восхваляют их несуществующие достоинства!

Потом они лежали в тишине, которую подчеркивало мягкое тиканье настенных часов. Рука Гуляева осторожно блуждала по телу дамы. Он легкими ласкающими движениями ощущал ее грудь, живот, бедра, и чем ниже скользили пальцы, тем напряженней он себя чувствовал, опасаясь услышать протест или ощутить сопротивление. Но Лайонелла лежала спокойно, не шевелясь, позволяя ему касаться всего без исключения. Ей было необходимо утвердить его в мысли, что эти прикосновения ей приятны, что они заставляют млеть, что с кончиков его пальцев стекает магнетическая сила, которая возбуждает, напрягает нервы, разжигает пламя желаний.

— О-о, — застонала она блаженно, когда его пальцы легли на бархатистую кожу с внутренней стороны бедер.

Она шевельнулась, порывисто обняла его, прижала голову к груди.

— Поцелуй меня, поцелуй!

Гуляев едва не задохнулся, настолько крепкими и неожиданными оказались ее объятия. Теперь в нем окончательно укрепилась уверенность в собственных силах.

Он сполна дал этой прекрасной женщине все, что может дать мужчина. Ее горячие признания, готовность отдаться вновь убедительно свидетельствовали, что общение с ним доставляет ей огромное наслаждение, и она, пылая и надеясь, ждет повторения ласк.

Он погрузился в состояние нирваны, потеряв способность отделять реальность от того, что рождало воображение.

Во второй раз в доме Гуляева Лайонелла появилась только трое суток спустя. Все это время — и днем и ночью — Гуляев места себе не находил. Ему расхотелось заниматься любимым делом — компьютерами.

Он не ел и не пил, не мог спать и ночи проводил словно в бреду. Временами ему казалось, что случившееся с ним — это иллюзия, родившаяся в переутомленном мозгу. Иногда, впадая в болезненное забытье, он ощупывал руками постель. Здесь рядом лежала прекрасная женщина. Та, которую он любил. Да, любил. Из-за которой мучился, ощущая, что медленно сходит с ума.

Лайонелла, светлая, радостная, полная очарования и жизни, не вошла, а влетела, впорхнула в комнату. Упала на колени перед коляской, сжала небритое лицо ладонями.

— Милый, я так соскучилась!

И опять они лежали рядом: обладание — высшая цель и право самца.

Гуляев вдыхал удивительный запах ее волос и снова не мог поверить в свое неожиданное счастье.

— Ты, видно, без меня не скучал, — с грустью сказала Лайонелла, выбрав удобный момент. — Верно?

— Ты что! — горячо возразил Гуляев. — Я все время боялся, что наша первая встреча — сон, что ты здесь больше не появишься. Тогда не знаю, что со мной было бы!

— Ой ли! Что-то мало верится.

— Почему?

— Я даже не знаю, чем ты тут без меня занимаешься. Не знаю и не представляю. А ты не рассказываешь, словно речь идет о военной тайне.

В тот день Лайонелла узнала кощееву тайну Порохова. В доме Гуляева банкир создал тайный компьютерный центр, о существовании которого знали только он сам и Гуляев. Центр был напрямую связан с вычислительным комплексом «Рубанка». Располагая всеми паролями, шифрами, Гуляев скрытно снимал банковскую информацию, по указаниям Порохова свободно оперировал суммами, перегоняя их со счета на счет, через компьютерную сеть «Интернет» выходил на зарубежные банки. И никто в «Рубанке» — даже заместители Порохова — об этом ничего не знал.

Для Гуляева, прикованного к инвалидной коляске, его тайная работа была почти игрой. Секретной и любимой. Выполняя задания Порохова, он удовлетворял свою потребность в авантюрах и любознательность. Ему не раз приходило в голову, что при желании он, Гуляев, чья душа еле теплится в теле, он, обездвиженный инвалид, мог бы привести к краху крупную банковскую систему. Это тешило его самолюбие, порождало веру в свое величие и могущество.

Начав рассказ, Гуляев уже не мог остановиться. Его прорвало. Так часто бывает с теми, кто по какой-то причине вынужден хранить тайну. Зато если в какой-то момент такого прорывает, наступает недержание и остановить болтуна бывает труднее, чем убить.

Самодовольно подхихикивая, Гуляев вдруг сказал:

— Хочешь, расскажу самую главную тайну?

— Разве не я твоя самая главная тайна? — Лайонелла капризно надулась.

— Ты. Конечно, ты! — Он порывисто схватил ее руку и припал к ней губами.

— Рассказывай, — милостиво согласилась она, — я слушаю.

— Я пробил защиту СБ «Рубанка».

— Какую защиту?!

— Службы безопасности. И вошел в их компьютер.

— Разве у тебя к нему не было доступа?

— Нет! Я работал как взломщик. Хакер. И мне удалось!

— Милый! — Лайонелла заинтересовалась сообщенной ей тайной. — Ты меня потрясаешь! Ты гений! И что прячет от чужих глаз служба С Б?

— Не поверишь! Там досье на всех клиентов «Рубанка».

— И только? — Она не скрыла разочарования.

— Что значит «только»? Это всего лишь малая часть информации. СБ собирает сведения о конкурентах. Это раз. О чиновниках, которые берут на лапу. Два. О дельцах, подозреваемых в криминальных операциях. Три. Ты представляешь — все сливки города на крючке! Это так интересно читать!

— Представляю. Ты мне что-нибудь покажешь?

— Конечно, милая.

Лайонелла, задержалась у Гуляева до позднего вечера. Она видела, что ее любовник устал, что ему пора отдыхать, и именно этот момент сочла удобным для начала атаки.

— Ты говорил о деньгах. Об огромных суммах. О долларах, марках, рублях. А я думала о тебе. Были бы у меня деньги…

Лайонелла подперла подбородок руками, сложенными в кулачки. Голос ее звучал мечтательно, и в то же время в нем угадывались нотки горечи.

— Что деньги! — философски заметил Гуляев. — Бумажный тлен. Ни здоровья, ни счастья на них не купишь.

— Счастье — нет, — согласилась Лайонелла, — а здоровье купить можно.

— Только не мне.

— Именно тебе. — Она заговорила горячо, убежденно. — Тебе, и никому другому. В Швейцарии есть врачи, которые запросто поставят тебя на ноги. Я узнавала…

Здоровье… Шарлатаны уже давно поняли, насколько глубок и неисчерпаем этот источник доходов. Больной, мучимый недугами человек, готов расстаться, со всеми своими деньгами, если ему пообещают надежду на выздоровление.

«А что, если?…»

Гуляев уже не раз выяснял, есть ли хоть какая-то надежда приостановить развитие недуга, который пожирал его тело, и убеждался — болезнь неумолима, излечить ее, стать, каким он был несколько лет назад, нет никаких шансов. И все же слова Лайонеллы разбудили в нем угасшую было веру. А что, если?…

Этот вопрос — великий провокатор, умеющий обманывать даже умных людей.

«А что, если?…» — спрашивает себя человек и бросает на стол в казино все деньги. И лишь проигравшись дотла, спрашивает себя: «Зачем это было нужно?»

«А что, если?…» — думает бандит, собираясь на ограбление. И падает замертво, встреченный огнем охраны. Падает, не успев оценить степень риска.

«А что, если?…» — подумал Гуляев, и огонек надежды затеплился в его душе. Он спросил:

— Где же достать такие деньги?

Лайонелла вскинула брови. Коснулась его щеки ладонью. Погладила.

— Дурачок. Если я сумею на два месяца достать сто миллионов рублей, через три месяца у меня будет миллион долларов. — Она оборвала разговор внезапно, как и начала его. — Ладно, не будем мечтать.

Сказала и прижала голову Гуляева к груди.

Она уже собиралась уходить, когда Гуляев вернулся к прерванному разговору.

— Ты всерьез говорила о ста миллионах?

— Оставь, милый. — Лайонелла устало вздохнула. — Где их возьмешь? Сто миллионов не сто тысяч.

— Если с возвратом, я бы достал. — Гуляев произнес это твердо, обдуманно.

— И ты сумеешь? — она улыбнулась.

Его задела эта улыбка.

— Я ничего не говорю зря. Деньги можно достать.

— Как и где?

— Это моя забота.

— Нет, милый, это наша забота. Упрямство сошло с его лица. Он улыбнулся.

— Я сниму деньги с секретного счета Андрея Андреевича. Потом мы их вернем. Для меня такая операция ничего не стоит.

— Но если Андрэ заметит? — В ее голосе прозвучало большое сомнение.

— Никогда! Все будет тип-топ! Без сучка и задоринки.

— Как же мы получим наличные?

Гуляев с удовольствием отметил, что она сказала не «как я получу», а «как мы получим». На сердце еще больше потеплело.

— Тебе надо открыть рублевый счет в банке. В любом. Я на него перекину всю сумму.

Она посмотрела на него пристально.

— Ты это всерьез? — Требовалось проверить его решимость. — Может, не стоит?

Губы Гуляева исказила презрительная улыбка.

— Стоит мне сказать слова: «Сезам, откройся!» — и все будет сделано.

— Тебе хватит смелости их произнести?

— Ты со мной? Верно? Тогда я ничего не боюсь.

Лайонелла, не скрывая радости, порывисто обняла его.

— Милый, ты такой отчаянный! — Она помолчала. — И еще одна просьба. Первым делом узнай, кто у нас делает бизнес на автомобилях. Лучше, если он связан с криминалом. В досье СБ такие сведения есть?

— Узнаю прямо сейчас.

Коляска Гуляева шустро двинулась к компьютерам. Несколько секунд ушло на то, чтобы оживить электронную память и вызвать информацию на дисплей.

— Вот! — Голос звучал торжествующе. — Сергей Сергеевич Колесников. Президент АО «Автотехцентр». Может быть, ты его даже знаешь.

Она знала. В Придонске Сергей Сергеевич был человеком видным и влиятельным.

КОЛЕСНИКОВ

Сергей Колесников с детства любил автомобили. Блестящее лаком, пахнущее пластиком и бензином, быстро мчащееся по дорогам творение рук человеческих очаровало его с момента, когда он первый раз в жизни проехал пассажиром такси. После школы Сергей поступил в Московский автодорожный институт — МАДИ. Получив диплом, вернулся в родной Придонск и устроился инженером на завод сельхозмашин. Вступил в партию. Это сегодня любопытный может поинтересоваться: «В какую?» В прошлые благословенные времена вопрос был бы неуместен. Ни партии обманутых вкладчиков, ни партии любителей пива в те времена не существовало. В стране была всего одна партия — Коммунистическая, и потому, только связав себя с ней, человек мог рассчитывать на успешную служебную карьеру.

Три года спустя Колесников стал секретарем парткома завода и членом районного комитета партии.

Отбыв на секретарском посту еще три года, Колесников ушел с завода. Райком рекомендовал его на должность директора центра автотехнического обслуживания, который построил Волжский автозавод. Прежнего директора посадили за служебные злоупотребления. Под его руководством огромный, оснащенный новейшей по тому времени техникой ремонтный комплекс стал одной из наиболее криминальных зон города. Здесь брали взятки все, начиная от сторожа и кончая главным инженером. Здесь крали все, что попадало под руку: новые запчасти со склада, детали с машин, отданных клиентами в ремонт. Здесь меняли новую резину на старую, отсасывали из баков бензин.

Став директором комплекса, Колесников повел осторожную, но достаточно решительную борьбу с беспределом, который творился в техцентре. Новая метла не понравилась персоналу, привыкшему к грязи. Спаянный воровством коллектив умело подставил нового шефа и подвел его под статью Уголовного кодекса.

Действие было разыграно как по нотам. Начальник склада Султанов сделал в милиции заявление, что директор вымогает у него взятки. Пачку из ста десятирублевых купюр — целую тысячу рублей! (Ну и времена! Ну и цены!) — специалисты пометили люминесцентной краской и вручили Султанову.

В назначенный час тот отправился к директору. Задержание «взяточника» произвели быстро и картинно, как в кино. Султанов вошел в кабинет директора мягким крадущимся шагом. Колесников оторвал голову от бумаг, посмотрел на вошедшего.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич, — голосом вконец замордованного бедолаги произнес Султанов, — вот, я принес…

Он положил на стол деньги, завернутые в газету.

— Что это? — спросил удивленный Колесников и, вдруг поняв, торцом шариковой ручки, которую держал в руке, оттолкнул пачку. — Уберите немедленно!

В тот же миг двери кабинета распахнулись. Внутрь влетели два милиционера и работник прокуратуры. За ними вошли понятые — кладовщики, работавшие в подчинении Султанова.

Колесникова судили неправо, быстро и строго. Не было принято во внимание, что директор не касался денег, которые увидел на столе, что тут же приказал убрать пакет. «Обычная уловка преступника, который чувствует опасность разоблачения» — так объяснил поведение Колесникова строгий и проницательный прокурор.

Колесникову припаяли срок, из которого он отсидел половину. За это время порядки в стране изменились, и то, что раньше считалось преступным, стало обычной житейской нормой.

Отсидку Колесников встретил философски, руководствуясь старой русской мудростью: «От сумы и от тюрьмы не отказывайся, приходящий — не тужи, уходящий — не радуйся». Было, конечно, обидно, что его товарищи по партии и те, кто просто ходил в друзьях, позволили оклеветать его и отправить в зону. Но там бывший партийный работник не сломался. Крепкий духом, преисполненный уверенности в себе, умевший постоять за себя в крутых столкновениях, он получил признание лагерных авторитетов, кличку Партком и накоротке сошелся с криминальным миром. Выйдя на волю, Колесников уверенно бросился в бизнес. Как вести себя в обществе хищников, он уже твердо знал.

Солидную сумму денег, которую ссудил ему криминальный «общак», он потратил на приватизацию автотехцентра и превратил его в акционерное общество закрытого типа. Он сразу начал наводить порядки, которые ему не позволяли навести при советской власти.

Колесников вышиб вон всех, кто казался ему ненужным для дела. В один из вечеров возле дома зарезали Султанова, который вывел погулять своего пуделя. Попал под электричку один из кладовщиков, выступавших понятым в момент ареста директора. Второй понятой, поняв, что влип в скверную историю, оставил город, отбыв в неизвестном направлении.

Два нововведения, проведенных Колесниковым, преобразили автохозяйство, пользовавшееся в городе недоброй славой.

Первым делом Колесников создал мощное охранное подразделение. Его возглавил бывший начальник Придонской тюрьмы Шубодеров, крутой и жестокий служака, имевший осведомителей во всех преступных структурах.

На всю область прогремела расправа охраны автосервиса с наехавшими на него рэкетирами.

«Придонская братва», еще не оценив по достоинству силу и авторитет Парткома, решила сделать его своим данником.

Все началось как обычно.

В один из дней в конторе автоцентра появился странный посетитель. Оттолкнув секретаршу, он вошел в кабинет директора. Не говоря ни слова, прошел к креслу, стоявшему у журнального столика. Сел. Закинул ногу на ногу. Огляделся. Достал пачку «Кэмел».

Партком молча следил за гостем. Его уже предупредили по интерфону о появлении иномарки с экипажем из четырех качков. Шубодеров опознал в одном из гостей Костю Сургута — психованного рэкетира, который работал на вора в законе Саддама.

Закурив, гость обратился в Парткому:

— Потолкуем, директор?

— Теперь не здороваются? — Колесников захлопнул папку, лежавшую перед ним.

— Ах, здрасьте вам! — Сургут, кривляясь, вскинул руку ко лбу, будто отдавал честь. — Наше вам с кисточкой, господин Колесников! Теперь вы довольны?

— У вас претензии к обслуживанию? — Колесников старался показать, что не знает, о чем пойдет речь.

— Ладно, кончай, директор. — Сургут стал суровым. — Я же вижу — ты не дурак.

— Спасибо. — Колесников говорил не повышая голоса. — Так что из того?

— Из того ты должен понять: раз я здесь, тебе теперь придется платить.

— Кому и за что?

— Ай, какие мы непонятливые! Объясняю. Как это там у вас по науке? — Сургут нарочито наморщил лоб, вспоминая. — Ах да. За режим наибольшего благоприятствования.

— Понял. А если я откажусь?

— Выйдет дороже.

— Догадываюсь, но меня интересует другое. Ты сейчас уйдешь, а на меня наедет кто-то другой. Мне и ему платить? Если ты вроде налогового инспектора, хочу знать, какой фирме плачу и за какие заслуги. Если не узнаю, лучше тебе убираться по холодку.

— Что ж, дядя, я от Саддама. Слыхал о таком?

— Саддам? — Колесников почесал переносицу. — Говорят, у него все вы крутые, как вареные яйца. Это так?

— Ладно, директор, кончай балаган. Будешь платить или нет? Мне надо знать только это.

— Буду, если подтвердишь полномочия. А так для меня ты пока частный вымогатель. Без подпоры. Сечешь?

— Хорошо, полномочия я привезу. А пока дай команду — пусть поменяют масло в моей машине.

— Бу сделано. — Колесников открыто издевался. Но все же снял трубку. — Васьков? Там у тебя иномарка во дворе. Загони на яму и обслужи по полной программе. Без оплаты. Это мои друзья. — Повернулся к Сургуту. — Так устроит?

Демонстративно бросив окурок на пол, Сургут вышел, на прощанье хлопнув дверью. Говорить дальше с директором он не собирался.

Через полчаса иномарка цвета антрацита, блестя многочисленными молдингами, с визгом сорвалась с места и выехала из автотехцентра.

Через минуту по телефону Шубодеров доложил шефу:

— Сергей Сергеевич, гостей я отправил. С почетом…

Иномарка взорвалась, отъехав от центра всего на пятьсот метров. Ее экипаж пришлось соскребать с асфальта. В обгорелых обломках машины нашли четыре пистолета разных марок. Милиция списала происшествие на неосторожное обращение пассажиров со взрывчаткой.

Саддам, получивший известие о происшествии, воспылал гневом. Он понял истинную причину взрыва — слишком травленым был этот волк. Но в тот же вечер к нему явился «положенец» — уполномоченный криминальной структуры, которому поручается миром решать внутренние конфликты между разными преступными кланами. Он объяснил, что Партком в своих правах и возможностях ничуть не уступает ему, Саддаму, и затевать войну не стоит. Начнись она, авторитеты поддержат Парткома…

Вторым важным нововведением Колесникова после организации надежной охраны предприятия стала компьютеризация техцентра. На учет было взято все — материальные ценности, бухгалтерские расчеты. Не выходя из кабинета, Партком мог проверить, сколько машин въехало в ремонтную зону, какое время каждая находилась в цеху, кто ее обслуживал и какие устранял неполадки. Смешно, но Колесников добился того, что оказалось не под силу социалистическому государственному предприятию: он ликвидировал хищения и спекуляцию запчастями и автодеталями, которые принадлежали акционерному обществу. Слссарюга Рахматов, не сумевший изжить социалистический взгляд на вещи и считавший общенародным, а значит, своим все вокруг, после двух попыток воровства повесился на рабочем месте. Доказать, что смерть носила насильственный характер, милиция не сумела, а может быть, попросту не захотела. Автоцентр денег на похороны Рахматова не выделил, поскольку за день до смерти директор влепил ему строгий выговор за попытку вынести с территории новенький карбюратор.

— Хотите калымить, — предупредил работяг Партком, — заводите собственное дело.

Электрик Потапов, мастер — золотые руки, внял совету, уволился, взял в банке кредит и основал небольшую ремонтную мастерскую. Она просуществовала ровно два месяца и сгорела дотла в ночном пожаре. Чтобы расплатиться с долгами, Потапов вернулся в автоцентр.

Как ни странно, но дисциплину в автоцентре быстро приняли, и не столько из-за страха, сколько из-за выгоды. Деньги рабочим платили здесь исправно, причем большую часть дохода они получали из «черного нала» — наличных денег, укрытых администрацией от грабительских государственных налогов.

Со временем Партком начал разрабатывать новую «золотую жилу». Ее показали «геологи» из-за рубежа.

Однажды в кабинете Колесникова появился прилично одетый джентльмен. С явным польским акцентом представился:

— Станислав Кригер, коммерсант. Мам до пана Колесникова корыстну справу. — Подумал. Подобрал русские слова. — Имею до вас корыстное предложение. — Щелкнул пальцами. — Опять я не так, прошу прощения. Выгодное предложение.

Партком улыбнулся.

— Присаживайтесь. Готов вас выслушать.

Слова прозвучали нейтрально, без особого любопытства или заинтересованности. В последнее время, когда частная инициатива получила широкие возможности, в кабинете Парткома стали регулярно появляться разного рода авантюристы с различными «выгодными» предложениями. После короткого разговора Колесников просил дельцов выйти, а дюжий охранник, вызванный секретаршей, провожал гостей до ворот.

Поляк мало походил на мелкого жулика, и если все же относился к категории ловкоруких, то специализировался на крупных аферах. Должно быть, предугадав возможные сомнения Колесникова, достал из кармана и положил на стол свой паспорт.

Партком взял документ, взглянул на фотографию, перелистал страницы, измаранные множеством виз, вернул владельцу.

— Так в чем ваше предложение?

— По перше мои рекомендации. Совет говорить с вами дал пан Акробата.

— Акробат? — попытался, уточнить Партком.

— Да, да, он.

Акробат считался одним из воровских авторитетов нового поколения. С ним Партком свел знакомство в зоне. Это был битый, злой волк, и ссылка на него придавала визитеру особый вес.

— Он мне ничего не передал?

Поляк вынул бумажник, извлек из него клочок бумаги. Колесников развернул его. Положил на стол. Разгладил. Прочитал:

«Партком! Стас — мужик из нашего цирка. Партнер надежный. Акробат».

— Где вы познакомились с Акробатом?

— Вьезение, пан Колесников.

— Везение? — Партком не понял, о чем речь.

— Проше, ми выбачтшиче, пшепрашем. — Поляк смущенно замолчал и улыбнулся. — Прошу прощения, вьезение — то есть тюрьма. Так у нас.

Партком улыбнулся каламбуру: везение — это тюрьма. Блеск!

Спросил:

— Акробат сидит?

— Нет, пан. Он хорошо трудится. У нас международная фирма. Могу я говорить… — Он замялся, не нашел слов и сказал по-польски. — Отварты?

— Откровенно? — подсказал Колесников.

— Да, так. Откровенно.

— Иначе и разговора не будет.

— Бардзо добже. Очень хорошо. Говорим отварты. Мои ребята берут машины… Лучшие машины, пан Колесников. Берут в Неметчине, в Холландии. Всюду. Акробат их принимает на границе. Доход мы делим.

— Чем я могу помочь вам, пан Станислав, и Акробату?

— Нам нужен рынок. Российский рынок. Здесь рядом Кавказ. Акробат думает, вы можете делать свой бизнес.

Колесников задумался. Предложение выглядело заманчиво. Весьма.

— Сколько машин вы можете поставлять в месяц?

— Сколько пан пожелает.

— Ясно. Какие марки?

— О, пан Колесников! Вшистко на ваш заказ. Можно «Мерседес» особовы. — Подумал и перевел: — Легковой. Так? Можно «Мерседес» цежарове. — Снова подумал. — Грузовой, верно? Можно «Вольво», «Форд», «Ситроен». Коротко — цо пан хце.

— Мне ваше предложение нравится, пан Станислав. Но над ним надо подумать. Вы согласны?

— Матка бозка! Я был бы удивлен, если вы решили сразу. Разве не так?

— Тогда встретимся через два дня.

— Через четыре, прошу прощения. Я сегодня должен уехать. Колесников встал, протянул гостю руку. Тот ее потряс.

— Естем бардзо задоволены. — Он сказал и замолчал, будто споткнулся, не окончив фразу. Широко улыбнулся и подобрал русские слова: — Я есть очень задоволен, пан Колесников.

Проводя гостя, Партком вызвал двух своих железных замов — Кочергина и Маштакова. Начинать новое дело с пустого места глупо. Надо было создать новый цех, обеспечить надежность его охраны, подобрать искусных мастеров, способных ювелирно перебивать заводские номера, перекрашивать кузова, при этом уметь молчать даже под нажимом. Наконец, необходимо было продумать способы и найти каналы сбыта.

Когда игроку пошла карта, бывает трудно отбиться от удачи. К Парткому карта поперла валом.

На техцентр неожиданно наехала банда чужаков — сыновей Кавказских гор. Они ворвались на территорию на пяти автомашинах. В каждой сидели по пять взвинченных боевиков с автоматами. Охрана не сумела среагировать, и налетчики взяли под прицел рабочих первого ремонтного цеха. Трое боевиков ворвались в контору, прошли в кабинет директора.

— Встать! — заорал один из налетчиков на Колесникова и повел автоматом.

Партком встал. Нарочито медленно, спокойно. Он видел — пальцы черноусого главаря подрагивают на спусковом крючке. Это ничего хорошего не предвещало. Гости явно нервничали, торопились. Любое неосторожное или резкое движение, и они начнут палить — не столько из расчета, сколько от возбуждения. В таких условиях стоило снять напряженность, успокоить налетчиков.

Партком немигающим взглядом уставился на боевика. У того в нервном тике дергалась левая щека. Быстрым движением языка он то и дело облизывал тонкие синеватые губы.

— Что вам нужно, мужики?

— Га! — Главарь решил: дело пошло. — Надо пять новых машин.

— Откуда? У меня что, завод?

— Мы сами найдем. Сами. Ты давай деньги.

— Они что, хранятся у директора в сейфе? Деньги в кассе.

— Ты думаешь, я тебя не убью? — Налетчик щелкнул затвором, потянул на себя рукоятку. Из патронника на пол вылетел патрон. Бандит демонстрировал, что оружие заряжено. — Прикажи. Тебе принесут.

— Глупо вышло, но я проиграл, — вялым голосом человека, поставленного силой на колени, признался Партком. — Какие машины возьмешь?

Напряженность в кабинете сразу ослабла. Один из налетчиков переступил с ноги на ногу. Второй слегка опустил ствол и, не скрывая улыбку, бросил быстрый взгляд на сообщника.

Партком кивнул главарю, показывая на окно:

— Взгляни на стоянку. Там твоих людей нет. Они с другой стороны. Покажи машины, которые заберешь.

— Пойду и возьму сам, — уверенно ответил главарь.

— Смотри, как хочешь. Там сорок работяг. — Партком говорил спокойно. — Ты уверен, что выиграешь гражданскую войну?

Черноусый задумался. Нерешительно подошел к окну, оказавшись рядом с Парткомом.

Пистолет ТТ (про себя Партком называл его «громобоем») был закреплен под крышкой стола на двух специальных пружинных зажимах. Стол можно было трясти, резко поднимать и опускать на пол — зажимы надежно держали оружие. Однако стоило сжать рукоятку и потянуть пистолет на себя, замки освобождали его без сопротивления. Партком, который знал, что оружие выручает из беды лишь тогда, когда умеешь им быстро и безошибочно пользоваться, каждый день, садясь за стол, закрывал глаза и на ощупь вырывал пистолет из зажимов. Навык только тогда действен, когда доведен до автоматизма.

Тренировки пригодились. Движение руки было молниеносным. Сжимая пистолет в правой руке, Партком обхватил черноусого левой так, что локтевой сгиб руки оказался на горле противника. Рывком он повернул его грудью к автоматчикам, прикрываясь чужим телом. Звонко крикнул:

— Бросай оружие!

Главарь был мужиком крепким, жилистым. Он сделал неожиданную попытку упасть на колени, чтобы в броске швырнуть Парткома через себя под ноги сообщникам. Он, однако, не учел одного: подобные штучки директор прекрасно освоил в зоне и был готов ко всему. Крепко сжав руку, Партком удержал тело противника. Тот, оказавшись в глухом зажиме, стал задыхаться.

— Встать! — хрипя от напряжения, прошипел Партком в ухо черноусому. — Удушу, падла!

Главарь банды вынужден был встать на ноги и выпрямить их.

— Еще раз дернешься, — предупредил Партком, — разнесу арбуз!

Твердый ствол пистолета, упиравшийся в затылок, убеждал, насколько серьезна угроза.

— Скажи своим волкам, пусть бросят оружие.

— Не бросят! — прохрипел черноусый. — Они не боятся.

— Я тоже не боюсь.

Это прозвучало так твердо и так решительно, что не поверить в слова директора было нельзя. Для убедительности Партком отвел пистолет от затылка, прижал его к щеке черноусого и нажал на спуск. Выстрел ахнул в кабинете, как взрыв. Мощный звук ударил в ухо боевика. Лицо его исказила гримаса. Ноги снова ослабели и слегка подогнулись, но на этот раз от испуга. Рука Парткома опять сдавила ему кадык, а дымящийся ствол уперся в висок.

— Стоять, вояка! А вы, ребята, бросайте автоматы! — Партком приказывал спокойно, никакой истерики в его голосе не звучало. — Клянусь, я всех вас отпущу, без милиции. Уезжайте к чертовой матери! И больше не возвращайтесь!

Прикрывшись телом главаря, Партком нисколько не боялся последствий. Он хорошо знал: лихие в преступном промысле горцы стрелять в своего не станут. Банды такого типа обычно формируют не из разношерстной публики, а из земляков, чаще односельчан, повязанных круговой порукой. Убить своего — значило получить кровников, месть которых будет обращена не на одного убийцу, а на весь его род.

Черноусый что-то сказал боевикам на своем языке. Один из них спросил по-русски:

— Без обмана отпустишь, начальник?

— Слушай, мальчик! Всех ваших уже повязали. Они лежат возле мойки. Подойди вон к тому окну и погляди.

Боевик подошел к указанному ему окну. Взглянул вниз во двор. Увидел, что все их сообщники — один к одному — длинным рядом выложены на асфальте возле мойки машин. Вокруг с короткоствольными автоматами стояли дюжие молодцы из охраны техцентра. Рабочий в спецовке ходил вдоль шеренги лежавших налетчиков со шлангом в руках и поливал их холодной водой.

Боевик громко выругался. Что-то объяснил товарищам по-своему и положил автомат на пол. То же сделал и второй.

Партком, не отпуская главаря из объятий, потянулся ногой под стол и нажал кнопку тревоги. Боковая дверь кабинета, замаскированная под полку с папками технической документации, распахнулась. В кабинет вбежали три автоматчика с касках и бронежилетах.

— На пол! Лицом вниз!

Партком ослабил объятия и с короткого замаха ударил рукояткой пистолета в затылок черноусого. Одновременно подтолкнул его коленом в спину. Тот грохнулся на пол лицом вниз.

— Это чтобы ты запомнил, что к Парткому с оружием не приходят!

Из приемной в кабинет вошел Шубодеров, или, как звали его за глаза работники техцентра, Шкаф, громадный мужчина из семьи потомственных молотобойцев. Посмотрел на боевиков, на их главаря, потрогал ногой каждого — живы ли. Голосом властным, полным силы сказал:

— Кит-кэт, мальчики, отдохните!

Свои странные остроты и выражения Шубодеров черпал из навязчивой телевизионной рекламы, которая глушила жителей Придонска и окрестностей с частотой пулеметного обстрела. Кое-кто верил рекламе, большинство плевались, а Шубодеров оперативно пополнял новыми словами арсенал своего остроумия.

Пошла широкая реклама зубной пасты «Блендомед с фло-ристатом», и начальник охраны сменил неблагозвучное русское выражение на изысканное иностранное.

— Блендомед вашу мать с флористатом! — орал он на замешкавшихся подчиненных. И обид не бывало: иностранный язык украшает быт.

Навязла в зубах реклама фирмы «Проктор энд Гэмбл», и сразу стала звучать в карауле команда:

— Бегом! Что стоите как Проктор и Гэмбл?

Настойчивое расхваливание лекарства «Эффералган Упса» обогатило Шубодерова вопросом, который мог поставить в тупик любого собеседника. В хорошем расположении духа полковник мог внезапно спросить:

— Ну-ка, друг, скажи, где находится эфиралган у пса?

По натуре Шубодеров был истинным тюремщиком. Уйдя со службы и еще никуда не устроившись, он заполнил квартиру клетками с птицами. Ему нравилось держать кого-то взаперти и предупреждать попытки побега.

Подойдя к главарю, все еще распростертому на полу, Шубодеров взял его за воротник, поднял, поставил на ноги.

— Ну, абрек, твоих во дворе я уже замочил… Колесников удивленно вскинул брови:

— Ты что, Денис Григорьевич, всерьез?

— Конечно. Кавказский народ горячий. Их там поливают из шланга. Пусть охладятся. Колесников засмеялся.

— Это я уже знаю.

— Сергей Сергеевич, что с этим эфералганом делать? Может, выкинуть из окна? Скажем, сам хотел убежать…

Партком вернулся к своему столу. Спокойный, улыбающийся. Дыхание ровное, движения точные. Положил пистолет перед собой.

— Не надо, Денис Григорьевич. Этот — как ты его назвал? — теперь мои кунак. Посади его в кресло, и все свободны. А этих двух, — он указал на обезоруженных боевиков, — искупайте дополнительно. Пусть охолонят.

Оставшись вдвоем с черноусым. Партком спросил:

— Тебя как зовут?

— Канташ. — Затем помолчал и добавил: — Шахабов.

— Чеченец?

— Ингуш.

— Ну, прекрасно! Теперь, Канташ, давай поговорим откровенно. Под твое слово, что не станешь трепаться.

— Не буду.

— Отлично. Согласишься — заключим договор. Не согласишься — я тебя и твоих мокрых волков отпущу к чертовой матери с условием, что вы здесь появляться не будете.

— Не будем. — Канташ угрюмо соглашался на все условия.

— Я с каждого возьму подписку. Но это потом.

— Зачем подписку?

— Затем, что, если нарушит слово и мы его поймаем, — расстреляю.

— Понимаю.

— Теперь вопрос: ты хотел хапануть тачку для себя или на сбыт? Только честно.

— На продажу. Деньги нужны, начальник. Жизнь теперь трудная.

— Хорошо, Канташ. Еще вопрос: сколько машин ты сможешь сбыть в месяц, если я их буду тебе поставлять.

Канташ уловил в голосе Парткома деловую заинтересованность и воспрянул духом:

— Э, начальник! Сколько дашь, столько я продам. Кавказ большой. Деньги есть большие. Что сегодня нужно горцу? Автомат «калаш» и автомашина. Есть они, горец — царь.

— Здраво мыслишь. Мы сойдемся. Но учти, под твое честное слово тачки давать не смогу.

— Как же быть?

— Получать будешь под залог.

— Деньги?

— Зачем? Твои ребята. Берешь машины, оставляешь двух. Привозишь деньги — я их выпускаю. Получаешь новую партию машин — забираю новых людей.

Канташ улыбнулся, отчего его лицо приобрело выражение, типичное для горцев, торгующих на базарах, — умиротворенное, доброжелательное, а голос сделался медово-сладким.

— Ты умный человек, начальник. Я тебя не обману.

— Посмотрим.

Так заработал конвейер Европа — Кавказ. От белорусской границы машины, поставляемые паном Станиславом, люди Акробата везли на трейлерах в Придонск. Везли открыто при сопроводительных документах, с печатями и множеством виз, все чин по чину. И никто не оставался внакладе на длинном и трудном пути: всем, кому следовало, давали на лапу. Давали по-крупному, не жалея. Зато все, кто на лапу брал, оказывались на крепком крючке и подсечь их в любое время не составляло труда.

В Придонском автотехцентре умелые мастера готовили машины к продаже: с ювелирной точностью подправляли заводские номера, меняли показания спидометров, готовили новую техническую документацию.

Затем рули попадали в руки абреков Канташа Шахабова, и машины исчезали в синеватых далях Кавказа.

С Кавказа в обратном направлении текли денежки. Капиталы Парткома росли. Фирма его процветала, вызывая нездоровую зависть конкурентов.

Именно к Парткому обратилась за помощью Лайонелла. У нее были достаточные основания для того, чтобы найти с ним общий язык.

Любовницу Порохова, с которой не раз встречался в обществе толстосумов. Колесников встретил с подобающей вежливостью и предупредительностью: предложил кресло, поставил на столик виски, лед, остальную муру, которая вносит в обстановку легко ощутимый иностранный дух. Пить виски, играть в теннис, носить штаны от Кардена, разъезжать на иномарке — разве это не возвышает в глазах общества его новых властителей?

— Сергей Сергеевич, — Лайонелла брала быка за рога, — мне нужны три новые машины.

— Милая моя гостья! — Партком умело изобразил одну из своих улыбок — ласковую и одновременно удивленную. — У меня не автозавод. Техцентр — всего лишь ремонтное предприятие.

— Я знаю. — Лайонелла держала позицию твердо.

— И все же пришли ко мне?

— Да. Именно к вам.

— Тогда вы должны понимать всю деликатность проблемы.

— Прекрасно понимаю.

— Значит, вы должны знать, что мои машины продаются там, — Партком махнул рукой в неопределенном направлении. — Для этих марок у нас неподходящий климат.

— Сергей Сергеевич, мы прекрасно понимаем друг друга. Не так ли? Мне нужны три «жигуля-девятки». Те, что получат этих лошадок, в зубы им заглядывать не станут. Да и пастухи на дорогах от любопытства воздержатся.

— Вы роковая женщина. Я не смогу устоять. Кстати, для чего вам машины?

— Дорогой Сергей Сергеевич! Я не спрашиваю, откуда они придут ко мне. Верно? Может, не стоит выяснять, куда они уйдут?

Партком развел руками:

— Снимаю шляпу. Говорить с такой женщиной, как вы, — одно удовольствие.

Сделка былазаключена.

Лайонелла сразу же принялась за выполнение второй части своего плана. Она продумала и расписала его в уме до мелочей. Ей теперь был необходим человек, который взял бы на себя организацию и руководство фирмой.

На поиски ушло несколько дней — это оказалось самым трудным во всем замысле. Подсобила верная подруга Жанна. Она назвала Лайонелле имя: — Ольга Тимофеева.

— Кто она?

— Была завом овощного магазина, теперь стала председателем торгового товарищества. Баба — оторва. Таких еще поискать.

— Оторву я и на помойке найду. Мне нужна деловая.

— Она с башкой, — заверила Жанна.

— Можешь доказать?

— Запросто. На социалистической капусте и морковке Ольга построила дачку, купила кооперативную квартиру. Позволяет себе заводить молодых любовников.

Лайонеллазасмеялась.

— Последний аргумент — самый убедительный. Сведи меня с этой бабой.

Знакомство состоялось в ресторане «Веселый якорь». Как это якорь может быть веселым, никто не знал, однако название привлекало.

В небольшом полуподвальном помещении было прохладно и тихо. На столах хрустели крахмалом выглаженные до блеска скатерти.

Лайонелла прекрасно понимала — отвлечь торговку от легкого, привычного, а потому кажущегося надежным бизнеса можно будет лишь тогда, когда продемонстрируешь ей силу настоящих, не овощных, денег.

Рослый официант со смазливым лицом провинциального актера-любовника подал меню Тимофеевой. Было видно, как у той округлились глаза: цены пугали своей бессовестностью. Выбирать блюда пришлось Лайонелле.

— Кельнер, — сказала она, возвращая карту, — я отметила нужное карандашом.

На столе очень быстро возникла гастрономическая икебана: красная икра, черная икра, крабы, соленые орешки, жульены… На первое пошла донская тройная уха, на второе — шашлык по-карски. Полилось шампанское и коньяк…

Лайонелла с интересом изучала Тимофееву.

Лицо крупное, щекастое, как у колобка. На скулах — густой, почти морковного цвета, румянец — простенькое ухищрение косметики. Ресницы густо покрывала тушь, наложенная столь небрежно, что сухие ее частицы висели на волосинках большими шматками.

Толстые, похожие на сосиски пальцы украшали массивные кольца: на левой руке их было два (причем одно с красным фианитом), на правой — аж три (одно с синим камнем, напоминавшим сапфир).

Фигура Тимофеевой дышало здоровьем и нерастраченной бабьей силой. Во всем — в размерах бедер, в движениях — ощущалась необычная капитальность: такая если выпьет, то не меньше стакана; если решит скрутить и оженить на себе кого-то, как ни будь мужик склизок и верток — из ее рук не выкрутится.

Короче, Тимофеева Лайонелле понравилась.

Эдик, бывший за столом третьим, старательно налегал на закуски. Его роль в вербовке руководящих кадров новой фирмы была нулевой.

Лайонелла кратко изложила Тимофеевой свое желание сделать ее президентом крупной акционерной компании, которой предстоит ворочать миллиардами. Однако Тимофеева клюнула на обещание ей десяти миллионов зарплаты не сразу, хотя самой выколачивать удавалось пока что не больше трех. Она осторожно повела разведку: тертая махинаторша, Тимофеева хотела оценить, какой риск и какая опасность будут лежать на чаше весов.

— Ольга Дмитриевна! Зачем спешить? — вместо ответа на вопрос, чем будет торговать фирма, сказала Лайонелла. — Сейчас нам важно заключить генеральный контракт и уже потом решать, какой товар будем предлагать населению. Может быть, свежий воздух.

— Лина Львовна, — Тимофееву поразили слова «генеральный контракт», но она была не однажды битой и на блесну не клевала, — обычно в торговле дело делается иначе. Сперва выбирают товар, пробуют его на вкус, чтобы определить, пойдет ли за ним покупатель.

— При чем здесь вкус? — Темперамент Лайонеллы стал прорываться в каждой фразе. — Если бы мы открывали точку общепита и собирались зарабатывать на борщах — тогда пожалуйста, думайте о вкусе. Здесь будет достаточно одного запаха. Навозные мухи летят не на дерьмо, а на его запах.

— Лина Львовна, — Тимофеева упорно стояла на своем, — надо иметь на руках что-то материальное. Чтобы те, кто понесет нам деньги, видели: товар есть, есть много.

— Ольга Дмитриевна, дорогая, — Лайонелла приняла тон Тимофеевой, — вот вам калькулятор. Потыкайте в него пальчиком и подсчитайте: даст вам торговля овощами тот доход, который я гарантирую? Скажу заранее — на моркошке много не огребешь. Выгодно теперь одно: продавать лопухам красивые обещания, получать копеечку и делать всем ручкой, объявив себя банкротом.

— Я знаю, дураков у нас много, но так просто, за здорово живешь, никто нам денег не понесет.

— При хорошей-то рекламе? Ну, вы меня удивляете, Ольга Дмитриевна! Я прикидывала, и вышло так: ежедневно нам могут нести денежки до пятидесяти человек. Это полторы тысячи клиентов в месяц. Три месяца — четыре с половиной тысячи. По три тысячи долларов каждый. Итого тринадцать миллионов пятьсот тысяч. Не рублей — баксов!

— Что же все-таки за товар?

— Соглашайтесь, Ольга Дмитриевна, скажу.

— Как-то боязно, Лина Львовна. И опасно, и совестно. Привлекательная перспектива будоражила воображение Тимофеевой, заставляла ее волноваться: такие деньги! Она уже прикидывала, как и сколько можно укрыть от фирмы для себя лично. Щеки раскраснелись, ладони вспотели.

Милочка, совесть — категория не экономическая. Отбросим это слово сразу. Что касается страха, к нему вам не привыкать. Верно? Вы ведь обвешивали регулярно, что греха таить! Разве не так?

— Да, — согласилась Тимофеева без сопротивления, — но там я давала товар. А здесь, как я поняла, придется брать баксы под обещания. Я верно думаю? Это может плохо кончиться.

— Даже не думала, что придется вам объяснять прописные истины. Вы сколько подарили жулику Мавроди? Своих кровных? Ладно, я скажу: три миллиона. Надеялись получить назад ровно шесть. Не так ли?

Тимофеева опустила глаза. Она даже не догадывалась, что кому-то известны тайны, о которых она не сообщала даже подругам. Сорвала бы куш — похвалилась. Но для нее, всю жизнь отдавшей коммерции, подзалететь по-глупому и оказаться без кровных было позором, о котором предпочиталось умалчивать.

— Я спросила: верно? — Лайонелла повторила вопрос.

— Да.

Ответ прозвучал еле слышно, как вздох, как шелест ветра. Лайонелла на такие нюансы внимания не обращала.

— А под какой залог вы оттащили греку три миллиона? Под пустое обещание, — не ожидая ответа, сказала Лайонелла. — Под бумажку с изображением бородатой морды, милочка. Вы, умная и тертая — не обижайтесь, еще раз повторю, — тертая и битая баба, вдруг поверили чьим-то посулам, и вас поимели как последнюю дуру из деревни, впервые попавшую в город.

— Может, не будем об этом? — Тимофеева обиженно поджала губы, ее глаза померкли. — Мне этот разговор не очень приятен.

— Милочка! Я вас так хорошо понимаю. Хотите знать? Сама горела на том же, и не раз. А вспомнила о греке для того, чтобы вы поняли: даже умных баб можно поймать на грошовые посулы. Чего же ждать от недоносков, которые верят, будто есть люди, готовые обогатить их на халяву?

Тимофеева кивнула.

— Подумайте, милочка, хотя бы над этим: сидит на улице красномордый парень и орет: «Испытайте счастье! Моментальная лотерея! Заплатите две тысячи, выиграете десять миллионов!» Я прохожу мимо и всякий раз думаю: «Что ж ты, такой умный, а не богач? Взял бы билет и рванул для себя десять „лимонов“. Вы думаете, такая мысль еще кому-то приходит в голову? Да ни хрена. Вон сколько дураков эти билеты покупают и царапают, надеясь поймать удачу за хвост.

— Я согласна.

Тимофеева произнесла это твердо, уверенно.

— Под такое заявление надо выпить, — провозгласил Эдик и набулькал в фужеры искрящееся шампанское. — За ваш успех, Ольга Дмитриевна.

Тимофеева, сбросив с души сомнения, приналегла на еду. Лайонелла следила за ней с удовольствием и завистью. С одной стороны, ей нравилось видеть людей, аппетитно уплетающих пищу. С другой — она не могла позволить себе излишеств, чтобы не вызвать полноты, с которой потом придется бороться.

Когда они выходили из ресторана, Тимофеева зашла в туалет. Эдик взял Лайонеллу под руку и шепнул ей на ухо:

— Не нравится мне эта торговка.

— Почему?

— Глупая морда. Хоть бы кольца поснимала. Лайонелла усмехнулась.

— Эдик! Да именно это в ней и ценно. Людям нравится иметь дело с теми, кто выглядит глупее их самих. Посади в офис интеллигентную дамочку, да еще в очках, многие усомнятся: не обдурит ли она их.

Эдик пожал плечами.

— Смотри, твое дело. Я бы пошел по другому пути.

— Ты и пойдешь по нему, милый. Сейчас отвезешь Ольгу домой и сделаешь все, чтобы стать ее любовником.

— Да, но ты… Как же так? Ты шутишь?

— Нисколько. Мы начинаем серьезный бизнес, и промахов в нем делать нельзя.

— Но я не смогу с ней…

— Ай, брось! Сможешь. Ты еще молодой, и уговаривать тебя не придется. Только посмотри, какая у нее фактура. Ты уже имел такое?

— Но зачем?

— Чтобы глупая баба не наделала ошибок, за ней нужен постоянный догляд.

— Хорошо. — Эдик ехидно усмехнулся. — Только чтобы потом не было ревности.

— Не будет. Дело есть дело.

Эдик повез Тимофееву на дачу в поселок Левобережный. Гостеприимная хозяйка пригласила его зайти на чашку чаю. Эдик, естественно, согласился. Долго сопротивляться соблазну ему не пришлось. Ольга Дмитриевна повела игру опытной и твердой рукой. Что-что, а валить мужиков, будь то студент, решивший подзаработать на разгрузке овощей, или штатный экспедитор-алкаш с торговой базы, она умела быстро и ловко. В плотно сбитом, большом и упругом теле таился заряд желаний и страстей огромной силы.

К утру, когда Эдик едва мог шевелить языком, Тимофеева спросила его:

— Как ты считаешь, ей можно верить?

— Ко-о-му-у? — пролепетал Эдик обалдело. Он не мог сразу врубиться в новую для этой ночи тему.

— Этой…Лине…

— Можно, — подтвердил Эдик. — Она железная баба.

— У тебя что-то с ней было?

— Нет, — отчаянно соврал лихой кавалер.

— Врешь, — определила мадам. — Ну да ладно. Скажи, кто лучше — я или она?

— Ты.

— Уйдешь от нее ко мне?

— Уй-ду, — пролепетал Эдик и отключился. Слаб и хлипок любой самый сильный мужик в борьбе с настоящей женской силой. Не продержаться ему даже на один раунд дольше, чем может продержаться она.

Пока Тимофеева оформляла документы на открытие фирмы, пока шла регистрация, Лайонелла готовила рекламную кампанию. В список тех, кто должен был создать славу новому предприятию, посеять вокруг него манящие слухи и создать ажиотаж в умах искателей дешевой удачи, она включила три фамилии — обозревателя местного телевидения Симонидзе, прокурора города Жука и полковника Кольцова.

КОЛЬЦОВ

Начальник областного Управления внутренних дел полковник Всеволод Кольцов жизнь строил не на глупом служении красивым идеям, а на прагматических соображениях. Такому выбору жизненного пути способствовала вся обстановка, в которой жил и вырос Владик.

Отец Кольцова — Константин Фаддеевич — заведовал промышленным отделом обкома партии. В круг его знакомых входили люди, по положению не ниже директора предприятия области и города, ведущие работники партийных органов. Отношения в этой тесной компании были предельно ясными: нижестоящие лебезили перед отцом, сам отец стлался перед вышестоящими.

Все эти люди давно не служили коммунистической идее, хотя она в своей основе никогда не была порочна. Так же, как беспорочно в своих заповедях христианство. Но заповедь «Не убий» не смогла предотвратить рождение инквизиции. Крест не приостановил ни одной войны между верующими в Христа. Серп и Молот не обеспечили беззаботной жизни тем, чей труд они олицетворяли.

Вожди советской формации, прошедшие через калибровочный цех руководящих кадров от Сталина до Брежнева, с рождения не исповедовали высоких идеалов. Они служили себе, убеждая всех, что служат народу. Думали только о карьере, которая приносила всевозможные блага, о том, как бы подольше задержаться у кормушки, а при возможности сделать шаг выше, к альпийским лугам, где овес покрупнее и едоков возле него поменьше. Владик слышал разговоры тех, кто регулярно собирался под гостеприимным кровом отца, и вскоре прекрасно понял: эти люди, умудренные опытом, крепко спаяны между собой личными интересами. Все они повязаны главным — ставкой на члена ЦК партии Медовара, который продвигался вверх и тянул за собой близких ему приспешников. Тянул, потому что те, в свою очередь, упорно толкали Медовара впереди себя.

Отец в этой команде был немаловажным звеном. Наделенный талантами от природы, он писал за Медовара статьи по вопросам промышленности и развития экономики. Их охотно публиковала центральная пресса, и Медовар слыл в Москве крупным теоретиком социализма.

Смышленый и развитой мальчик Владя видел в своем доме руководящую элиту Придонска — людей, уверенных в себе, в своем праве управлять другими; людей сытых, знающих, что сытыми они будут и завтра, и послезавтра, ибо у них все схвачено, все поделено, а оттого вольных и веселых, солидных ряшками и животами. В дни государственных праздников коллеги отца разъезжали по предприятиям города, выступали с докладами об успехах советского общества, руководимого Коммунистической партией. К вечеру, уже слегка подвыпившие, они собирались вместе за общим столом. Часто это происходило на даче Кольцова-старшего.

Рассадив гостей за столом, отец торжественно провозглашал:

— Друзья, продегустируем новинки!

Все хохотали. В слове «продегустируем» заключался огромный смысл. С заводов и фабрик, из колхозов и совхозов высшим обкомовским чинам регулярно присылали продукцию для «дегустации». Кольцову-старшему привозили на дом ящик «Посольской» водки с запиской: «Новая технология. Для дегустации. Отзыв просим сообщить по телефону…» Телефон, конечно же, принадлежал директору ликеро-водочного завода. Даже не распечатывая бутылок, отец звонил по нужному номеру:

— Дмитрий Дмитриевич? Новая технология прекрасна. Спасибо. Заезжайте к нам в воскресенье. На дачу.

И оба деятеля, довольные друг другом, хохотали.

Новая технология регулярно появлялась на всех производствах. Домой для дегустации привозили яйца с птицефабрики, копченую рыбу из рыбсовхоза, клубнику из парникового хозяйства, яблоки из совхоза «Красный гигант». И все это с хрустом, с аппетитом, под звучные тосты съедалось гостями, допущенными к таинству номенклатурной дегустации.

Изрядно подпив и плотно наевшись, хозяева области расходились по углам. Одни до утра резались в преферанс. Другие бросали кости, играя в нарды. Третьи рассказывали друг другу анекдоты. Самые свежие, самые острые знал секретарь обкома по идеологии Кабанчик. И рассказывал их он мастерски.

— Армянскому радио задают вопрос: «Какой период переживает советское искусство?» Радио отвечает: «Неорепрессионизм».

Дружный гогот нарушал тишину окружающей природы. А рассказчик, довольный успехом, продолжал:

— Недавно все телеграфные агентства мира передали сообщение: «Вчера в восемь часов утра после тяжелой и продолжительной болезни Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Константин Устинович Черненко, не приходя в сознание, приступил к исполнению государственных обязанностей».

И снова все ржали. Кое-кто валился на стол, хватался руками за пупок, чтобы не развязался от смеха. А ведь совсем недавно эти же люди с благоговением поднимали рюмки и произносили первый тост:

— За Константина Устиновича! Выпьем, друзья, до дна!

И выпивали. В этом кругу неприкрытое лицемерие было нормой, считалось даже достоинством.

Раннее осознание реалий жизни, взгляд на действительность без идейных шор помогали Кольцову делать карьеру. После окончания Высшей школы милиции его молодой неуверенный зад подперли крепкие руки профессионалов власти и подтолкнули вверх. Владик сразу получил место в Придонском управлении внутренних дел. В год так называемой «победы демократии» он сделал решительный выбор между старым и новым, сдал партийный билет и заявил о том, что осуждает тоталитаризм. Каким будет новое государство, Кольцов не знал, но твердо верил — место в иерархии власти ему обеспечено.

Он не ошибся. Должность начальника отдела уголовного розыска и звание майора милиции приплыли к нему одновременно. Предшественник Кольцова полковник Георгий Анзорович Джулухидзе после обретения Грузией самостоятельности также решил подняться выше. Он уехал в родной Тбилиси. Сделал ставку на президента Гамсахурдиа. Но того схарчил в межцуусобице более мудрый и ловкий господин Шеварднадзе. Надежды на карьеру лопнули. Следы полковника Джулухидзе затерялись в кахетинских горах, и больше о нем никто никогда не слышал.

Чтобы не ошибиться в выборе, Кольцов стал серьезно изучать расклад политических сил.

Долго ломать голову ему не пришлось. Власть в Придонске на его глазах переходила в руки государственно-криминальной олигархии. Аппарат губернатора, крупные областные чиновники откусывали большие куски от пирога общественной собственности, создавали капиталы, богатели за счет воровства. Мелкие чиновники возвели взятку в ранг законного промысла. Ловкие дельцы учреждали банки, собирали средства населения под обещание больших процентов и исчезали, оставляя ни с чем доверчивых клиентов.

Воровские авторитеты переходили на легальное положение, делили сферы влияния в городе и области, облагали поборами мелкие предприятия, торговлю, хозяйничали в игорном бизнесе, огребали миллионы рублей и долларов. Бандиты ездили на иномарках, приобретали загородные коттеджи, шиковали в ресторанах, а взять их за грабежи и вымогательство на законных основаниях было невозможно. Лучшие адвокаты города работали теперь на криминальные структуры, продумывая за них стратегию и тактику поведения.

Городские джунгли кишели хищниками, а у охотников на отлов дичи не имелось лицензий.

Разобравшись в ситуации и всесторонне оценив ее, Кольцов стал осторожно налаживать контакты с кругами, сосредоточившими в своих руках деньги и власть. Однако его опередили, мафия сама вышла на начальника уголовного розыска.

Случилось это неожиданно и внешне выглядело совсем невинно.

На прием по личному делу к майору Кольцову записался некий Бакрадзе Вахтанг Автандилович. Кольцов принял его. Грузин вошел в кабинет, унылый, подавленный. В руках он растерянно крутил фуражку-аэродром. С порога стал униженно просить:

— Товарищ началник, душа лубезный, помогите!

— Что случилось? — Кольцов задал вопрос сухим, протокольным голосом.

— Мой малчик. Гоги. Бакрадзе Гоги. Попал в турму. Сидит.

— В какую тюрьму? — Кольцов удивился. — Его судили?

— Нэт, началник. В милицию взяли.

Кольцов улыбнулся: у страха глаза велики. Милиция еще не «турма». Сказал успокаивающе:

— Значит, есть за что посадить. Что он наделал?

— Клянус, началник, — дело совсем пустяк. Разбил малчик стекло. Ты, наверное, тоже пацан был, сам стекла бил?

— Не бил. — Кольцов хмуро положил на стол карандаш.

Бакрадзе улыбнулся. Мило, по-домашнему.

— Наверно, началник, детство несчастливое было. Как можно не бить стекла? А?

Кольцов тоже улыбнулся. Ему понравился этот кавказец — открытый, юморной и, должно быть, очень добрый, привязанный к сыну. Не говоря ни слова, Кольцов снял трубку телефона, набрал номер. Бакрадзе почтительно следил за его действиями.

Ответил дежурный по третьему отделению.

— Капитан Жилин? Это майор Кольцов. Доложите, что там у вас произошло с Гоги Бакрадзе?

Что отвечал дежурный, Бакрадзе не слышал. Он лишь видел, как Кольцов хмурил брови, сжимал губы. Потом вертикальная складка на его лбу разошлась, он взял карандаш и стал что-то чертить на листе бумаги, лежавшем перед ним. Выслушав, Кольцов сказал:

— Вот что, капитан, прямо сейчас отпустите парня. На вашем отделении висят три кражи только за вчерашний день. А вы стеклобоев ловите. У меня сидит отец Бакрадзе. Нет, не жалуется. Просит. За стекло он уже заплатил. И скажи начальнику, я к вам еще приеду…

Он бросил трубку и посмотрел на Бакрадзе.

— Довольны?

Бакрадзе подбежал к столу, протянул обе руки.

— Позвольте пожать, дорогой! Вы даже не представляете, как будет довольна мама Гоги! Как будет рад его дедушка, мой отец Автандил Нодарович! Как будем вам рады мы все!

Бакрадзе сжал поданную ему руку обеими ладонями и вдохновенно ее тряс, приговаривая:

— Все. Теперь все! Я ваш должник, началник! Ой, какой должник!

Простившись с посетителем, Кольцов принялся за обычные дела. Ничего особенного он не сделал — парнишку-хулигана все равно отпустили бы еще до вечера, тем не менее на душе ощущалась радость, навеянная бесхитростной благодарностью грузина. Мало вот кто так искренне и горячо благодарит милицию.

Домой в тот вечер Кольцов вернулся поздно. Жена смотрела телевизор. «Ящик» удивил Кольцова непривычными размерами экрана, словно тот за день подрос и раздался в стороны.

— «Хитачи», — с удивлением прочитал Кольцов блестящую надпись на рамке экрана. — Откуда это? Жена взглянула на него с удивлением.

— Ты не знаешь?!

— Нет.

— А мне сказали — ты в курсе.

— Кто привез?

— Твой приятель. Бакрадзе.

Кольцов сжал кулаки и скрипнул зубами.

— Уже и приятель!

— Он так сказал.

— Кто налаживал «ящик»?

— С Бакрадзе пришли двое. Сами принесли, установили и наладили.

Орать, размахивать руками, выбрасывать телевизор к чертовой матери уже не имело смысла. Все сделано умело и четко. Есть свидетели того, что начальник розыска принял подарок ценой в триста долларов, а его жена охала и радовалась приобретению. В таких условиях действовать надо было по-другому.

Кольцов снял трубку телефона, набрал номер дежурного по городу.

— Тимохин? Быстро справку для меня: кто такой Бакрадзе? Да, Борис, Андрей, Константин, Роман… Правильно, Бакрадзе. Вахтанг Автандилович. Жду.

Три минуты спустя дежурный сообщил:

— Вахтанг Бакрадзе в городе никогда не проживал, прописан не был. В гостиницах не зарегистрирован.

— Спасибо, Тимохин.

Кольцов со злостью бросил трубку. Случившегося он не боялся нисколько: просто было неприятно, что его купили так дешево, как мальчишку.

Еще большей неожиданностью для Кольцова стало появление на его даче в Куреневке незваных гостей. Ранним воскресным утром к дому на улице Тюльпанной подкатили две иномарки — «Мерседес» и «Форд». Из машин вылезли несколько мужчин. Один из них решительно направился к даче.

Кольцов сидел в шезлонге под тенистой кроной абрикоса и просматривал «Придонские новости». Стоявший рядом на плетеном столике транзистор мурлыкал что-то веселое и модное.

— Всеволод Константинович, здравствуйте, дорогой! Кольцов оторвался от газеты, поднял голову. К нему по дорожке, выложенной торцами красного кирпича, шел, простирая руки, Бакрадзе.

— Прошу простить! Приехал к вам еще раз выразить благодарность. Со мной друг. Может он войти?

Матюкнувшись про себя, Кольцов встал, протянул гостю руку.

— Пусть проходит. Здравствуйте.

Ему было интересно, зачем появились здесь незваные гости. Первым за ограду вошел высокий худощавый кавказец, по-своему красивый — орлиный нос, черные брови вразлет. Церемонно протянул руку.

— Я — Гуссейнов. Бакрадзе — мой друг.

— Да, да, друг, — подтвердил грузин и расплылся в улыбке. Кольцов хотел пожать руки двум молчаливым амбалам, которые стояли за спиной Гуссейнова, но тот его удержал.

— Не надо, Всеволод Константинович. Это мои тигры. С ними можно не знакомиться.

— Сейчас начнем творить шашлык. — Бакрадзе говорил хозяйским тоном. — Где у вас можно развести огонь?

— Я позову жену, — предложил Кольцов.

— Э, дорогой! Есть вещи, которых не должна касаться рука женщины. В еде это плов и шашлык. Если тебе их раньше готовила жена, ты ел не настоящий шашлык. Вместо плова ел кашу.

Бакрадзе повернулся к одному из амбалов, стоявших за Гуссейновым.

— Али, давай мясо! И все остальное. Ты знаешь что.

Несколько минут спустя Али притащил в сад парную тушу барана («Час назад ножик его нашел», — пояснил Бакрадзе), длинные шампуры из нержавейки, сборную металлическую жаровню («На ракетном заводе делали, — гордо сообщил Бакрадзе. — Экологически чистый»).

В саду закипела работа. Кольцов, ощущая некоторое неудобство, на правах хозяина пытался принять в ней посильное участие, но Гуссейнов позвал его:

— Не надо вам. Идите сюда, посидим рядом. Пусть работают специалисты.

Они устроились в раскладных креслах под яблоней, рядом со столом, врытым в землю. Суетливый угодливый Али уже накрыл его, поставил тарелки с чищеными грецкими орехами, фисташками, миндалем. Тут же разместил несколько бутылок с пепси-колой, с минеральной водой, с «Мукузани» и «Хванчкарой».

Гуссейнов удобно устроился в кресле. Сидел выпрямив спину, подняв голову — уверенно и властно. Взял в руки бутылку красного вина, посмотрел на просвет, поставил на место.

— Послушай, полковник…

— Майор, — поправил Кольцов, хотя слово ласкало сердце, и если бы не тонкая насмешка, которая почудилась ему в голосе гостя, он бы не возразил.

— Э, я все знаю. — Гуссейнов нисколько не смутился. — Сейчас майор. Завтра полковник. Считай, что я тебе первый об этом сказал…

— Если только так, — засмеялся Кольцов довольно. Он знал, представление его к званию подполковника милиции уже ушло в Москву.

— Так вот послушай, пока Бакрадзе нет. Скажу тебе один на один.

Кольцов насторожился, ожидая какого-то откровения.

— Пока Бакрадзе нет, скажу — пей только красное вино.

— Почему это надо говорить без Бакрадзе? — Кольцову не удалось скрыть разочарования.

— Потому что он любит «Цинандали». Желтое. А настоящее вино должно быть красным. Красное — это кровь земли и винограда. Желтое — моча…

Подошел Бакрадзе.

— Шашлыки скоро будут. Можно для начала выпить. Он взял бутылку «Хванчкары» и стал откупоривать.

— Настоящее? — Кольцов спросил с видом настоящего ценителя.

— Другое не держим, дорогой. Оно очень хорошее. — И улыбнулся. — Знаешь это? Сидит грузин на базаре в Тбилиси. Рядом бочка с вином. Подходит покупатель. «Мне „Мукузани“. Грузин наливает вино в бутылку. Достает из сумки этикетку и клеит на стекло. Подходит второй покупатель. „Хванчкара“ есть?» — «Э, ге-нацвали», у нас есть все». Берет бутылку и наливает из той же бочки. Вынимает новую этикетку и клеит: «Хванчкара». — «Дорогой, — возмущается покупатель. — Ты всем льешь из одной бочки, только этикетки разные». — «Вах, вах! — возмущается продавец. — Тебе, человек, что надо? Хорошее вино или этикетку?»

Кольцов хохотал до слез. Не столько веселым был анекдот, сколько радовала непринужденность обстановки, сложившейся с приездом гостей. А кто они — он разберется потом.

Бакрадзе был неистощим на анекдоты.

— Грузин заходит в духан. Ставит на стойку два графина. Говорит: «Друг ко мне приехал. Налей вина». Духанщик берет графин и хочет налить из бочки. «Э, генацвале, душа любезный, — схватил его за руку покупатель. — Я сказал — друг приехал. Иди в подвал и налей в графин вино, которое ты еще не разбавлял. Во второй можешь налить воду. Я заплачу за оба».

«Хванчкара» и в самом деле оказалась чудесной. Кольцов это понял бы даже без этикетки. Шашлык, свежий, хорошо вымоченный в вине, зажаренный по всем правилам поварского искусства, приправленный острым соусом, шел за милую душу — такой можно было жевать даже после того, как насытился до отвала.

Сидя в саду друг напротив друга, Кольцов, Гуссейнов и Бакрадзе вели разговор ни о чем — вежливый и пустой треп, анекдоты, байки, охотничьи истории.

Два амбала, хмурые и настороженные, уселись в отдалении, постелив на землю цветастый коврик. У них было свое вино и закуска попроще — сыр, лаваш. В черном теле держал шестерок Гуссейнов.

В какой-то момент Гуссейнов повернулся к Бакрадзе и выразительно приподнял брови. Тот понимающе кивнул головой, встал и отошел от стола.

— Выдержка у тебя, полковник, хорошая. — Гуссейнов погладил двумя руками волосы ото лба до затылка. — И все равно не верю, что у тебя нет вопросов.

— Есть.

— Спрашивай. Отвечу на все.

— Кто такой Бакрадзе?

— Хороший человек. Друг. Твой, мой.

— Это не ответ. Прежде всего он не живет в Придонске.

— Знаешь? Молодец! Я так и думал — проверишь. Это хорошо. Без проверки доверять никому нельзя.

— А тебе?

Гуссейнов сверкнул глазами.

— Мне можно. Я человек денежный, мне от тебя ничего не надо. И по-мелкому я не играю. Впрочем, к чему это? Ты все равно будешь проверять, верно? Я не против. Еще есть вопросы?

— Ладно, пока все.

— Тогда я спрошу. Можно?

— Раз уж начался вечер вопросов и ответов, спрашивай.

— В этом году ты где отпуск проводил?

— Пока нигде.

— Где собираешься?

— Где может отдыхать мент! — Кольцов прибеднялся и не прятал иронии. — Кверху задом на грядке, у себя на даче.

— Э! — Гуссейнов осуждающе покачал головой. — Мои друзья на грядках не отдыхают. Поедешь на Кипр.

Последняя фраза прозвучала по-начальственному властно, непререкаемо.

— Но… — пытался возразить Кольцов, хотя уже знал, что не откажется от предложения.

— Почему «но», дорогой? — Гуссейнов удивленно вскинул брови. — Поедем вместе. Устраивает? Вместе едем, вместе гуляем, я плачу… Ты не был на Кипре? Зря. Ларнака, Лимасол, Фамагуста… Вино, кебаб, эти… маслины, знаешь? Рыба…

— Звучит красиво, но я привык платить за себя сам.

— Привык? Значит, будешь.

— С моей зарплаты?

— С моей.

— Покупаешь?

— Зачем так нехорошо говоришь? Ты мне нужен как друг.

— Что я буду иметь с этой дружбы? — Кольцов откинулся на спинку кресла, взвел руки за голову. Спросил будто бы шутя.

— Много будешь иметь. Не обижу.

— Это не деловой разговор. Я привык оперировать цифрами. Гуссейнов расхохотался.

— Ай, молодец, полковник! Ты мне нравишься.

— Чем?

— Не ломаешься, как целка. Не крутишь хвостом и вашим и нашим. Пять миллионов в месяц тебе хватит?

— Что придется делать?

И снова Гуссейнов расхохотался. Ему было весело и комфортно здесь, в обществе начальника уголовного розыска.

— Дорогой! Пусть что-то делают шестерки! Тебе как раз надо ничего не делать. Чаще закрывать глаза, чем открывать. Ну, иногда, может быть, кое в чем мне помочь… Ты понимаешь?

К такому разговору Кольцов был давно готов, и если чему удивился, то лишь тому, что Гуссейнов начал его слишком поздно.

— Ты не думай, что я собрался тебя шантажировать. — Гуссейнов говорил чуть обиженно. — Все эти мелочи — телевизор, сегодняшний день, можешь поверить — не всплывут никогда. Даже если ты откажешься…

— Зачем было тратиться?

— Прежде всего ты мне нравишься. Хороший человек. Когда Бакрадзе просил за сына, ты ему помог и ничего не вымогал. Не дешевка. Вторым делом я тебе хотел показать, что такое нормальные деньги. Не оклад начальника уголовки, а сильные баксы. В нормальном количестве. Поедешь со мной отдыхать, все увидишь своими глазами. И поймешь. Так?

— Так, что дальше?

— Хочу еще раз спросить, где ты собираешься отдыхать: на грядке или мы поедем?

— Дашь два дня на раздумье?

— Э, дорогой! Даже неделю дам. Знаю — будешь меня проверять. Это нормально. Я тебя тоже проверял.

Гости пробыли у Кольцова до вечера. Лишь когда стало темнеть, они стали собираться. Проводив их до калитки, Кольцов распрощался с гостями. Черные блестящие машины мощно рванулись с места и, сверкая рубиновыми огнями, одна за другой покатили по дороге.

Смачно потянувшись, Кольцов вернулся к столу. Постоял раздумывая. Взял ломтик сыра. Пожевал. Потом осторожно, двумя пальцами — за кромку и дно — поднял стакан, из которого пил Гуссейнов. Посмотрел на свет. На стекле хорошо пропечатались следы его пальцев. Улыбнувшись, Кольцов столь же внимательно осмотрел стакан Бакрадзе. «Пальчики» маслянисто темнели и на нем.

Поставив стаканы на поднос, Кольцов унес их в дом. В своем кабинете аккуратно упаковал посуду и уложил в кейс.

На другой день в управлении вызвал к себе эксперта-криминалиста Семенова.

— Евгений Назарович, будьте добры. Я передам вам два стаканчика. Вы снимите с них «пальчики». И проверьте, не проходят ли они по картотекам. Можете запросить центр, если у вас ничего нет. Одно условие — строго конфиденциально. Знаем только вы и я. Стаканчики прошу вернуть.

— Как срочно?

— Женя! — Кольцов был сама доброта. — Когда ты отучишься задавать такие вопросы?

После обеда Семенов положил на стол шефа справку. «Пальчики» на одном из стаканов принадлежали Гуссейнову Али Мамедовичу. Кличка Саддам Хусейн или просто Саддам. Судился трижды. Первая судимость — статья 89 (хищение государственного имущества путем кражи), вторая — статья 188 — побег с места заключения и, наконец, третья ходка в зону по статье 146 — за разбой. Два года назад Гуссейнов был освобожден по амнистии. Проживает в Придонске. Президент акционерного общества «Нафталан». Справка на Бакрадзе была короче. Судился и сидел добрый грузин всего один раз — по статье 153 за частнопредпринимательскую деятельность с использованием кооперативных форм собственности. Проживает в Таганроге. Гражданин Российской Федерации. Амнистирован.

Все сразу встало на свои места.

Нет такого дурака, который бы не понимал меру своей глупости. Кольцов дураком не был. Он прекрасно представлял и оценивал происходящее. Его совершенно открыто, с немалой долей настырности и нахальства приглашали в криминальную организацию. Он мог сказать «вербовали» или «рекрутировали», но тогда бы ускользнул истинный смысл происходившего. Вербуют и рекрутируют прислугу, шестерок, солдат, наконец. А перед ним открывали вакансию в высшем эшелоне криминальной власти: в эшелоне, который надежно изолирован от подчиненных ему структур на случай возможных проколов и провалов. Что сегодня можно сделать гражданину Гуссейнову, которого бережет и защищает закон? Пусть он когда-то сидел, но зато полностью отбыл срок приговора и теперь ведет образ жизни, доказать криминальный характер которого нет возможности. На дело Гуссейнов не ходит. Рэкетом не занимается. Оружия в доме не хранит, в кармане не носит. Конечно, если потрясти его телохранителей, пистолеты у них обнаружить будет нетрудно. Но как доказать, что Гуссейнов знал об их существовании?

Столь же надежно будет огражден от любых обвинений и сам Кольцов. Он нужен этим людям, его не подставят, станут даже беречь. Ко всему он не мальчик и сам сумеет подстраховаться на всякий пожарный случай. Если пойдет нечестная игра, неизвестно, в чьих руках окажутся козыри, кто кого переиграет. А пока игра идет в открытую и ставки в ней столь велики, что отказаться от них мог только дурак.

Прошло ровно четыре дня, прежде чем поздним вечером в доме Кольцова зазвонил телефон. Трубку взяла жена — Калерия Викторовна. Выслушала. Сказала мужу:

— Кольцов,тебя.

Кольцов сразу узнал голос Гуссейнова — глуховатый, вкрадчивый.

— Здравствуй, командир. Так как, отдыхать едем?

— Это ты, Саддам?

В трубке послышался смех.

— Ай, молодец, Кольцов! Ну, молодец! Это мне в тебе нравится. Так что ответишь?

— Едем, конечно. Почему нет?

— Тогда распорядись: пусть нам готовят паспорта. Договорились?

— Точно.

Говорят: подай черту палец, он из тебя вытащит весь скелет. Кольцов смело подавал руку Гуссейнову. В игре, которая затевалась, роль черта он отводил самому себе. Было бы глупо влезать в авантюру, что станешь в ней простой фишкой. Нет, опыт и положение, а главное — знание криминального мира и противоречия в его кланах позволяют все взять под свой контроль и извлечь для себя немалую выгоду.

Кольцов начал с внедрения собственной, связанной только с ним, агентуры в группу Саддама. Помог удачный случай.

Постоянный информатор сообщил в управление о разборке, которая намечалась двумя группировками. Высланная в заранее известное место группа захвата взяла более двадцати пяти вооруженных боевиков из конкурирующих групп. Не обошлось без стрельбы. Три боевика были убиты, после того как сами же начали стрелять по милиции.

Утром следующего дня Кольцову позвонил Саддам. Спросил о здоровье жены, поинтересовался планами на воскресенье. Предложил съездить в рыбсовхоз на рыбалку и уху. Потом вдруг словно бы невзначай спросил:

— Говорят, ты вчера баранов загнал в кошару? Что решил с ними делать?

— Кое-кого придется перевести с вольной травы на казенную солому.

— Можно мне как-то взглянуть на твое стадо?

— Почему нет? Посмотри.

В обед они встретились. Саддам внимательно перебрал фотографии, привезенные Кольцовым. Одну карточку небрежно откинул:

— Это сявка. Отпусти его. Не надо задерживать.

— Твой человек? — Кольцов без особой спешки стал собирать фотографии в пачку.

— Нет. Он работает в техцентре у Парткома.

— Зачем тебе его нужно спасать? Саддам ухмыльнулся.

— Я человек справедливый. Говорю тебе — сявка. Зачем его держать?

— Понял.

Кольцов обстукал пачку, подравнивая листки, сунул в карман. Снимок, отобранный Саддамом, положил в кейс.

— Сявка так сявка. Сегодня же и дам ему коленом под зад. Вернувшись в управление, Кольцов бросил фотографии на стол. Вызвал заместителя.

— Вот это все, Олег Игнатьевич, — он подпихнул россыпь пальцем, — можете унести. А вот этого, — на стол лег снимок, отобранный Саддамом, — допрошу сам. Но вы сперва соберите все, что у вас на него имеется. Лады?

Вскоре к Кольцову привели чернобрового хитроглазого корейца. Он вошел в кабинет спокойный, уверенный в себе. Одет кореец был неряшливо: мятый серый костюм, коричневые ботинки, не знавшие после покупки ни крема, ни щетки. Черные, торчащие во все стороны волосы. Глаза глядели на мир из-под припухлых век с показным безразличием. Напряженная фигура показывала, что арестованный готов к сопротивлению. Он огляделся, повел носом, словно принюхивался. Показал руки, скованные наручниками.

— Снимите.

— Зачем? — Кольцов скривил губы в улыбке. — Привыкай. — Махнул рукой конвоиру. — Вы свободны, сержант. Когда дверь захлопнулась, кореец вдруг заявил:

— В наручниках показаний давать не буду.

— Как хочешь, — без сопротивления согласился Кольцов. — Присядь на минутку. Говорить буду я.

Кореец примостился на краешке стула, демонстрируя, что задерживаться не собирается. Правда, он уже обратил внимание на то, что Кольцов еще ни разу не назвал фамилии, под которой его задержали. Это слегка беспокоило.

Кольцов сдвинул в сторону бумаги, лежавшие перед ним, и посмотрел на корейца в упор. Взял в руки его паспорт. Раскрыл корочки. И назвал не то, что там было записано:

— Сергей Цой?

Кореец удивленно вскинул брови.

— Вы кого?

— Наверное, я ошибся. — Кольцов усмехнулся. — Ким Дык, верно?

— Не знаю, о чем вы. Я Нам Ир.

— Кличка Кореец?

— Кореец — моя национальность.

— Тоже верно, Ким Дык.

Кольцов нажал клавишу интерфона.

— Слушаю, товарищ майор. — Дежурный ответил без промедления голосом, полным служебного рвения.

— Ручьева ко мне.

Минуту спустя в кабинет без стука, громко топая коваными ботинками, вошел сержант — неуклюжий, с большой головой, вытянутой вверх как дыня, с большими желтыми зубами и сверкающей лысиной. Вирус дисциплины его, должно быть, не заразил.

— Пришел, — сказал он от двери, — меня звали?

— Ручьев, — Кольцов выглядел хмуро, — это правда, что корейца Ким Дыка в операции застрелили?

— Ну.

— Кто стрелял?

— Ну, я сам. Кто еще?

— Почему в рапорте не указано?

— Укажем, если надо.

— Ты что, Ручьев, с крыши съехал? Конечно, надо. Сколько убито — столько и покажи на бумаге. Нам укрывать жертвы ни к чему. Не то время. Мы даже стреляные патроны по акту списываем. А здесь человек был… Кореец.

— Понял. Акт сейчас дописать?

— Сейчас. Только пиши нежно. Мол, Ким Дык при задержании сопротивлялся, отстреливался. Там у тебя пушек много? Вот одну ему и припиши. Короче, подумай, как все сделать.

— Понял, подумаю.

Кореец слушал разговор, и пот холодной струйкой пополз по ложбинке вдоль его позвоночника. В безжалостном взгляде холодных глаз, в жесткой складке губ майора Кореец прочитал приговор и понял, насколько нешуточна угроза, только что высказанная вслух. И страшен не столько сам майор, сколько сержант Ручьев, один вид которого говорил о его готовности сделать все и даже больше, чем ему прикажут.

Кореец уже не раз слыхал от своих, что в милиции есть люди, предпочитающие без суда и следствия убирать тех, кто поднял руку на оперативных сотрудников. Леху Коновалова, который в парке культуры порезал патрульного, нашли с простреленной башкой в том же парке, в той же аллее, где он за два дня до того пролил кровь мента. Хасана Бродягу, лихого чеченца, застрелившего сотрудника железнодорожной милиции на станционных путях, через неделю обнаружили на товарной станции, разрезанного пополам тепловозом.

Следствие по этим случаям даже не назначали, уголовных дел не заводили. В первом случае убийство отнесли к разряду преступных разборок, во втором якобы имел место обычный несчастный случай. Сейчас, увидев Ручьева и услыхав его, Кореец понял, что и рядом с ним ходит несчастный случай и уйти от него позволит только согласие сотрудничать с майором. По всему было видно, что именно этого тот и желал добиться.

— Пусть уйдет, — попросил Кореец и кивнул на Ручьева.

— Хорошо, он уйдет, а ты опять начнешь финтить? Мне проще тебя списать в расход, чем возиться.

— Финтить не буду, гражданин майор. На мне ничего нет. В эту свалку я попал случайно. Шел, а там драка…

— Значит, ты чистый? Тогда я напомню.

— О чем?

— О «пальчиках», Кореец. Они у тебя почему-то не изменились с тех пор, как ты проходил по Актюбинскому делу. И на Весеннем бульваре были такие же найдены.

— А что там случилось? — Кореец заметно изменился в лице. — Я там не был.

Кольцов встал из-за стола и прошелся по кабинету. Придвинулся вплотную к арестованному со спины.

— Ничего особенного. Обычная невнимательность, господин Ким Дык. Ювелирку ты брал в перчаточках, а один пальчик порвался. И неплохо пропечатался на витрине. Стекло было чистое. Пальчик потный. — Кольцов блефовал смело. Со времени ограбления ювелирки прошел год, и Кореец мог не помнить, проверял он после дела перчатки или нет. Тем более что их сразу же нашли в мусорном ящике рядом с магазином. — Мы еще тогда заявили тебя в розыск. Куда уезжал? В Среднюю Азию?

Расчет оказался верным. Такого глупого прогара Кореец не ожидал. Он окаменел, не находя подходящих аргументов для отрицания. Но Кольцов будто и не обратил на это внимания.

— После ювелирки ты на кого работаешь? На Колыму или на Саддама?

— Я…

— Ручьев, забирай его к чертовой бабушке и исправляй рапорт.

— Начальник, что надо?!

— На кого ты работаешь?

— В автотехцентре я…

— Спрошено не где, а на кого. Есть разница?

Кореец тяжело вздохнул. Переступить через себя и сдаться ментам было не так-то просто. Признавшись, он, Ким Дык, ставил себя между двух огней. Вдруг кто-то из ментовкн стучит Саддаму? Тогда конец. Стукачей мочат без раздумий и сожалений. С другой стороны, и менты сегодня не те, что раньше. Понятие «социалистическая законность» им до фени. Попадись он в руки Ручьеву, тот шкуру будет спускать ремнями — это по его морде видно.

Выход был один, но и за него стоило поторговаться.

— Гражданин начальник, я могу все сказать. Могу, но боюсь. Меня мигом сдадут. У хозяина в ментухе свои люди. Блат у него здесь.

— Откуда знаешь?

— Слыхал.

— Фамилии известны?

— Кто же мне их скажет? Это хозяйские козыри. Разве он их раскроет.

— Давай так: кроме меня здесь с тобой общаться никто не будет. Пойдет?

— Куда мне деваться?

— Это ты правильно понял. Итак, на кого работаешь?

— На Саддама.

— Что делаешь в техцентре?

— Я слесарь.

— Попер по второму кругу? Не придуряйся.

— Слежу за Парткомом. В интересах Саддама.

— Хорошо. Сейчас мы с тобой оформим наши отношения бумажкой, и я тебя отпущу. Все, что накнацаешь для Саддама, в тот же час должно идти ко мне.

— Начальник, — голос Корейца звучал униженно, — не продашь?

— Дурак! Ты теперь мой человек, а своих я не подставляю.

В тот же день, проверяя вдруг возникшую мысль, Кольцов заехал в автотехцентр. Выложил полный набор фотографий перед Колосниковым.

— Взгляни, Сергей Сергеевич. Нет среди этой публики тех, кто на тебя наезжал?

Колесников пригласил Шубодерова.

— Вот просят посмотреть.

— На предмет? — Шубодеров был краток.

— Может, кто-то попадался тебе на глаза?

Шубодеров надел очки и принялся рассматривать фотографии. Каждую брал в руки, отодвигал от глаз, поворачивал так и сяк. Одну карточку задержал в руке. Снял очки. Спросил Кольцова:

— Они все под статьей?

— А что?

— Хочузаступиться.

— За кого?

Шубодеров протянул Кольцову фотографию. С нее испуганными глазами глядел малолетка с худым узким лицом.

— Кто он?

— Соседский сын. Лешка. Щукин. Связался с блатой, катится под гору. Неплохой парень, но может пропасть.

— Он работает здесь, у вас?

— Нет. — Шубодеров говорил уверенно. — Шестерит в городе у какого-то бугра.

— Чего ж вам за него хлопотать?

— Жалко. — Шубодеров сделал скорбное лицо. — Все же сын соседа. Сядет — пропадет. Тюрьма никого не лечит. Вон их сколько через меня прошло. А стал кто человеком? Еще вопрос…

— А если его отпустить?

— Ваше дело, конечно. — Шубодеров пожал плечами, положил снимок на стол. — А вообще стоило бы. Надрать задницу и дать пинка.

— Так и сделаю.

Вечером Лешка Щукин по кличке Карась, щуплый малолетка с городской окраины, стоял в кабинете Кольцова низко опустив голову. Лишь изредка из-под бровей сверкал волчий ненавидящий взгляд. Маленький звереныш, впервые попавший в капкан закона, готов был огрызаться, повинуясь инстинкту самозащиты. Кольцов понял, что разговор надо начинать предельно круто. Чего-то можно добиться, если разом сломать, смять зверька, пока еще не знающего, что его ждет.

— Сними с него железки, — приказал Кольцов Ручьеву, который стоял за спиной паренька. — Пусть разомнет руки.

Ручьев щелкнул ключом, отпер наручники. Снял, сунул в карман кителя.

— Ручьев, осторожно! Он на тебя напасть хочет! — Кольцов произнес предупреждение с открытой насмешкой. — Тебе не кажется?

Предположение было абсурдным. Напасть на громадного Ручьева даже взрослый мужик счел бы глупым. Однако Ручьев понял шефа.

— Точно. — Ручьев без замаха, снизу вверх, вполсилы ударил мальчишку в челюсть. Тот взмахнул руками как крыльями и отлетел к противоположной стене. Сполз по ней на пол, улегся на правый бок. Нокаут был глубоким.

Кольцов налил стакан из сифона, подошел к пареньку и выплеснул воду ему в лицо. Обалделый Карась затряс головой, приходя в себя и явно не понимая, где он и почему лежит на полу.

— Встать! — зловещим голосом приказал Ручьев. — В камере належишься!

Карась, опираясь руками о пол, поднялся сперва на одно колено, покрутил головой, сгоняя одурь, и только потом встал на ноги.

Держа двумя пальцами нож за кончик лезвия, Кольцов показал его Карасю.

— Где ты его прятал?

— Это не мой. — Карась тяжело ворочал языком.

— А чей?

— Не знаю.

— Выходит, ты его нашел и хотел им пырнуть милиционера? Так?

— Я ничего не хотел. И ножа у меня не было…

— Ладно, оставим. Сперва врать научись. Вот твой нож. На рукоятке твои «пальчики». Экспертиза легко докажет, чьи они…

Расколоть малолетку столь же просто, сколь и пустой орех.

— Дяденька начальник! — Карась неожиданно заплакал и смотрел уже не волчонком, а малолеткой, попавшим в страшную черную яму. — Не мой нож. — Он понимал, что все так и будет, как обещает майор. Пока он лежал в отключке, менты верняком сунули ему в кулак нож и срисовали на рукоятку отпечатки пальцев. Такой жестокой несправедливости по отношению к себе Карась не ожидал. Ему было обидно до слез. — Дяденька начальник, я не виноват!

Майор на его слезы не обратил внимания.

— А тебе, Ручьев, я влеплю выговорешник! Ты не обыскал пацана как следует и сам же чуть не заработал дыру в брюхе. Пырнул бы он тебя. Обыщи его хотя бы сейчас. И как надо!

— Руки! — приказал Ручьев Карасю и стал охлопывать ладонями его бока. Сунул пальцы в нагрудный карман. Извлек оттуда два прозрачных полиэтиленовых пакетика. Передал майору.

Тот понюхал, небрежно швырнул на стол.

— Наркота!

— Гражданин начальник! Не мое это! Богом клянусь! Не мое!

— Ты еще и в Бога веришь, поганец?! — Ручьев взмахнул рукой. Карась отшатнулся. Было видно, что он смертельно боится сержантского кулака, смахивавшего на гирю.

— Ладно, Ручьев. — Кольцов остановил сержанта. — Первый раз ты ему врезал для самообороны. Иначе бы он тебя пырнул пером в пузо. Теперь все кончено. У нас в милиции никто задержанных не бьет. Верно, Щукин?

— Верно, — прошептал Карась, с испугом глядя на Ручьева — не ахнет ли тот ему в лоб сразу после этих слов.

— Можешь идти, сержант. Мы тут сами теперь во всем разберемся. Щукин мальчик серьезный. В школе учился. Ты сколько классов окончил? Четыре?

— Восемь…

— Видишь, как хорошо. Грамота нужна. Протоколы подписывать.

Когда Ручьев вышел, Кольцов сел на свое место и показал Карасю на стул.

— Садись, террорист.

— Я постою, — произнес Карась дрожащими губами. Вежливость майора показалась ему очередным подвохом.

— Задержанных здесь не просят, — сурово пояснил Кольцов. — Если я сказал: садись, это приказ. Понял?

Карась молча кивнул и, шмыгая носом, сел.

— Слушай, Леша, — Кольцов говорил мягко и доверительно, — ты с отцом живешь?

— Была у собаки хата. — Щукин тиранул рукой под носом.

— Что, отца нет?

— Были. И даже много. Штук десять. Как нового хахаля мать домой приводила, так он и становился отцом.

Кольцов не придал значения грусти, прозвучавшей в словах Карася. Его в тот момент интересовало другое.

— Шубодерова знаешь?

— Это который Шкаф?

— Он ваш сосед?

— Да кто такое насвистел!

— Тогда откуда его знаешь?

— Одно время работал в автотехцентре. Учеником слесаря.

— И что, сразу свел дружбу со Шкафом?

Карась поначалу растерялся, потом быстро нашелся:

— Мне его мужики со стороны показывали. Говорили, он в городе тюрьмой командовал.

— Значит, его ты не знаешь?

— Нет, гражданин начальник.

— А он мне сказал, что ты его человек. Просил тебя выпустить…

Вызывать Ручьева для убеждения Карася больше не потребовалось. Он раскололся, и Кольцов выяснил, что в окружение Саддама парня внедрил Шубодеров. Карась, информируя шефа охраны, помогал тому постоянно быть в курсе дел опасного конкурента.

Медленно, шаг за шагом, Кольцов создавал собственную сеть информаторов в криминальных кругах и вскоре узнал многое из того, что готовили и делали в городе воровские авторитеты. Возросла раскрываемость преступлений, была почти пресечена деятельность залетных искателей уголовного счастья: их сдавали милиции свои же коллеги.

Вне досягаемости закона оставались лишь группы Саддама и Колесникова. Правда, порой, чтобы не дать той или иной стороне усилиться, Кольцов сталкивал их в крутых разборках, которые сам же и пресекал силами отряда быстрого реагирования.

После ухода в отставку генерала Сазонова единственным претендентом на место начальника Управления внутренних дел области оказался Кольцов.

И он это место получил.

Включая в свой тайный список фамилию Кольцова, Лайонелла вовсе не имела в виду полковника. Ей была нужна его жена — Каля. Именно с ней она связывала свои интересы.

КАЛЯ

Калерия Викторовна Кольцова, в девичестве Волобуева, была одноклассницей Лайонеллы. И, как часто случается, двух девочек в годы учебы разделяла их обоюдная красота. Девочки и женщины выбирают подруг так, чтобы те никогда не могли стать соперницами.

Каля — так звали Калерию в классе — с молодых ногтей выделялась удивительной красотой. Невысокая, фигуристая, вылепленная из элегантных округлостей и полуокруглостей, с кукольным лицом — полные губы бантиком, большие голубые глаза, ресницы как крылья бабочки, темные брови и фарфорово-белая кожа, на которой играл мягкий персиковый румянец, — Каля сводила с ума мальчишек, внешне оставаясь холодной и безразличной к ухаживаниям.

Замуж Калерия Викторовна выскочила удачно. Конечно, брак с лейтенантом милиции таил в себе немалый риск: муж мог так и остаться служивым сапогом, не сделать карьеры. К счастью, Всеволод (дома и на людях Каля звала его Кольцовым) быстро попер в гору. Дача, машина, новые шубки, платья, модные туфельки — все это разнообразило жизнь, не украшенную другими радостями.

Интимные отношения с мужем с первых же дней разочаровали Калерию Викторовну. Кольцов, к ее удивлению и несчастью, оказался человеком предельно холодным, сексуально-нелюбопытным и выполнял обязанности супруга только по велению долга, не пытаясь одарить супругу радостями открытий.

Между тем в душе Калерии Викторовны, внешне ни в чем не проявляясь — так молчаливо горят подземные торфяники, — бушевал пожар всепожирающего желания. Ей был нужен мужчина, который смог бы раздуть невидимый огонь в яркое пламя. В муже таких способностей не обнаруживалось.

Свой темперамент Каля неожиданно для себя открыла и проверила очень давно, в первом же опыте. Такая страстность, как у нее, в раннем возрасте обнаруживается не часто, но, если она проявляется, то определяет жизнь женщины, ее счастье и страдания, на много лет вперед.

Открытие, как это нередко случается, было сделано неожиданно в силу стечений обстоятельств.

В восьмом классе школьники поехали в совхоз «Рассвет» убирать морковку. Кале, не желавшей копаться в грязи, поручили следить за обеспечением работающих продуктами. Вместе с шофером Костей она регулярно ездила в поселок, подписывала в совхозной кладовой накладные, по которым школьникам отпускали картофель, капусту, мясо, крупы. Затем все это перевозилось на полевой стан.

Костя — рабочий совхоза — недавно вернулся из армии, помнил дисциплину и к делу относился с полной ответственностью. Чернобровый, веселый, хорошо сложенный, он брал с собой баян и вечерами развлекал школьников музыкой и пением, устраивал в поле танцы.

До конца работ оставалось два дня. Пошел дождь. Он застал продуктовую машину в дороге. Быстро намокшая земля раскисла, «газон», юзом скатившись в кювет, забуксовал. Костя походил вокруг машины, набросив на голову пустой мешок, постучал сапогом по скатам и уверенно заявил:

— Сели. Без трактора не вылезти.

Сперва пленники дождя пережидали непогоду в кабине. Костя вел себя крайне сдержанно, не зная, как держаться и вести себя с фарфоровой девочкой.

Когда стало ясно, что никакой трактор до утра не появится, Костя предложил спутнице перебраться в сарай, стоявший неподалеку. Они так и сделали, со смехом убежав из машины под крышу.

Вскоре выяснилось, что в сарае не так уж и удобно. Старая соломенная крыша протекала во многих местах, с нее текли холодные струи. Отыскивая место посуше, Костя и Каля забрались в угол на стожок подопрелой соломы. Здесь меньше дуло и не было так сыро. Однако холод с наступлением темноты становился сильнее и начал пробирать до костей. В своей тоненькой блузочке Каля замерзла и задрожала. Костя снял пиджачок, пахший машинным маслом, накинул его на плечи так, чтобы укрыть сразу обоих.

Стуча зубами, Каля прижалась к парню, а он обнял ее рукой. Оказалось, что вдвоем согреваться куда лучше, нежели поодиночке. Вскоре Каля перестала стучать зубами. Этого же времени Косте хватило на то, чтобы преодолеть остатки робости, возникшие из-за отсутствия опыта в ухаживании за городскими куколками. Но, как оказалось, с ними можно обходиться так же, как с деревенскими дурами.

Неторопливо и нежно, едва касаясь теплого и мягкого тела Кали, рука Кости пустилась в сладкое путешествие. Сперва он осторожно вытащил из джинсов девушки блузку и коснулся пальцами спины. Она, ощутив его прикосновение, дернулась, хотела отодвинуться, но Костя плотнее прижал ее к себе и шепнул на ухо:

— Сиди спокойно. Замерзнешь.

Однако не столько его шепот, сколько прикосновение горячих губ к нежному ушку заставило ее замереть. От уха к сердцу, от сердца ниже — к животу и ногам — потекла магнетическая сила, напрочь лишившая Калю желания сопротивляться. Она вдруг почувствовала, что ее тело слабеет, наполняется жарким нектаром. Она словно погружалась в теплые объятия сна, ласкового и приятного. Каля закрыла глаза и прильнула к Косте.

Его рука в это время тронула ее грудь, широкая ладонь накрыла нежный и таинственный бугорок, сжала его. Пальцы коснулись соска, заставили его затвердеть.

Каля ощутила, как на нее накатывается горячая волна томительного ожидания, которое раньше она испытывала только во сне: дыхание стало частым, неглубоким, казалось — вот-вот произойдет чудо, не сравнимое ни с чем, радостное, освобождающее тело от растущего нервного напряжения.

И чудо произошло. В какой-то момент мозг взорвался тысячами сверкающих искр, разлетевшимися в стороны. В глазах что-то ослепительно вспыхнуло. Спина прогнулась, тело окаменело, напряглось и забилось в судорогах, не болезненных, а радостных, о с в о б о жд а ю щ и х.

До утра они истязали друг друга сладостными пытками. В сарае пахло подопревшей соломой, от куртки Кости тянуло запахом машинного масла, и эти запахи врезались в память Кали как нечто накрепко связанное с радостью бытия.

Ничем пьянящим — ни прелой соломой, ни машинным маслом — от Кольцова никогда не пахло. Выбритый, пижонистый, он строго следовал велениям рекламы, и от него тянуло дезодорантом «Олд спайс», лосьоном «Жиллетт», дорогими одеколонами, названий которых он и сам не помнил.

К жене Кольцов относился с той мерой любви, с какой мужчины относятся к дорогим вещам, к модным галстукам, зажигалкам, курительным трубкам. Высокий, хорошо сложенный Всеволод и точеная миниатюрная Калерия представляли собой хорошо подобранный гарнитур, вызывавший восхищение у людей непредубежденных. Это внешне.

Внутренне супругов почти ничто не связывало. Кольцов отчаянно делал карьеру, реализуя свои честолюбивые замыслы. Каля томилась, изнемогая от невостребованных страстей. Так, должно быть, томятся на солнце цветки-медоносы, к которым не подлетают пчелы.

Сытая, ухоженная, изнывавшая от безделья, Калерия «отдавалась» телевизору. Бесконечные сериалы, рассчитанные на непритязательных зрителей, поначалу ее отталкивали. Однако постепенно она втянулась и стала регулярно следить за похождениями киногероев. Фильмы привлекали своей предсказуемостью. При просмотре их не нужно было напрягаться. Более того, она без труда угадывала, как себя поведет, что скажет любой из персонажей. Это создавало иллюзию собственной проницательности и согревало скучающую душу.

Как часто бывает, замена телевизионному одиночеству нашлась случайно.

На даче, где Кольцовы жили все теплое время, в их дом постоянно носила парное молоко Евдокия Ивановна Немоляева, или просто Дуся, дебелая грудастая баба, работавшая дежурной на железнодорожном переезде. Молоко в доме Кольцовых было продуктом первой необходимости — Всеволод ежедневно выпивал его не менее литра.

Однажды Дуся в условленное время молока не принесла. Проявляя заботу о муже, Каля решила сама сходить в поселок, благо было не жарко, а дорога шла по тенистой аллее вдоль реки.

Усадьбу Немоляевой Каля нашла без труда. Открыла калитку, вошла. Из собачьей будки выскочил посаженный на цепь пес. Громко загавкал.

В дверях коровника появился муж Немоляевой — Алексей Иванович. Увидев гостью, он скомандовал псу:

— Тубо, Омар!

Пес лениво махнул хвостом и вернулся в будку. Каля усмехнулась: как только не обзывают своих бедных собак хозяева. Бессловесные все терпят.

— Здравствуйте! — Алексей смотрел приветливо, был немного смущен. — Вы за молоком? Простите нас, но Дуся срочно уехала в город. Молоко у меня. Я бы и сам принес…

Каля прошла к сараю, вошла внутрь. В ноздри ударил запах прелой соломы. Тот самый запах, который в тайниках памяти сохранялся с того дня, когда она впервые, будучи девчонкой, полной бабьей мерой зачерпнула нектар из источника радости и взлетела к высотам блаженства.

Алексей стоял с вилами в руках, голый по пояс. На загорелом до бронзового блеска теле играли жгутастые мускулы. До ноздрей Калерии Викторовны донесся запах крутого мужского пота, не убитого химическими снадобьями — ядреного, хмельного, как перебродившее пиво.

Неожиданно странная, необычная дурнота ударила Калерии в голову, смяла, подавила волю. Такое чувство обычно испытывают люди, оказавшиеся на краю бездны. Они боятся заглянуть вниз, в пустоту, знают, какими опасностями грозит падение, и все равно неодолимая, неконтролируемая сила заставляет делать шаг вперед к опасному провалу и срываться в бездну.

Каля стояла растерянная, потерявшая дар речи. Она понимала, что ее желания неразумны, что безрассудно и глупо сломя голову, рискуя всем, что есть у нее, бросаться в сомнительную авантюру, но поделать с собой уже ничего не могла.

Она шагнула вперед, как самоубийцы ступают к краю карниза. Шагнула, на ходу расстегивая блузку…

Алексей всадил вилы в солому и чуть-чуть отступил.

— Что вы?! — Он спрашивал растерянно. — Что с вами?

Не отвечая, Калерия Викторовна положила ему руки на плечи. Закинула голову, подставила губы. Забормотала что-то невразумительное.

Она уже не могла остановиться, взять себя в руки. Все, что окружало ее, плыло в сизом тумане. Это было похоже на сумасшествие…

Чем яснее Алексей понимал, что происходит, тем сильнее испытывал чувство откровенного страха. Он думал, что может случиться, если вернется жена или во двор войдет посторонний. Алексей никогда не искушал себя мечтой повалить на солому жену многовластного шефа придонской милиции, которого за хитрость и мстительность его же сотрудники называли «Коготь».

Человек трезвый и достаточно выдержанный, Алексей ясно представлял, какими опасностями лично ему и его семье грозит опрометчивый шаг.

На нее, на эту безрассудную похотливую сучку, охваченную бешенством матки, ему было плевать, но о себе приходилось думать. Ломать налаженную жизнь в угоду желаниям, не от него исходящим, было неразумно.

И все же победить мужчину, если он не готов тут же отхватить себе топором пальцы, женщине под силу.

Добилась своего и Калерия Викторовна. Огонь, который тлел в глубинах души, вспыхнул пожаром, когда ее, легкую и уступчивую, Алексей сжал в объятиях, зло швырнул на солому и распял на ней.

— А! Была не была!

Она содрогнулась всем телом, дернулась, напряглась, будто закостенев, и вдруг ослабла, безвольно повисла в руках Алексея, закричала отчаянно, истерично.

Ее крик испугал Алексея. Черт знает, что могут подумать соседи, копавшиеся в огороде, если услышат такое. Сдуру еще прибегут на помощь. И пойдет слух, завьется веревочка сплетни.

Алексей зажал ей рот рукой, но она крутила головой, старалась его укусить, дергалась и замолчала, когда потеряла наконец силы.

Мужчинам — самым занюханным, завалящим — льстит, если их считают половыми гигантами. Большая часть разговоров в мужских компаниях и курилках идет не о делах, а о выпивке и сексе. И первое слово всегда бывает за теми, кто смелее других заявляет о своей неутомимости на постельном ринге.

В животном мире все яснее: право обладать самкой получает победитель в схватке с соперником. Им оказывается самый сильный, самый зрелый самец. В обществе людей любой недоносок, дебил, поганец способен заполучить женщину. И стать секс-гигантом. Потому что им мужчина становится не сам по себе. Таковым его делает женщина. Стоит ей показать, что возлюбленный способен сделать ее счастливой, свести с ума, затоптать до бесчувствия, и мужик вырастает в собственных глазах. Покажи женщина, что партнер несостоятелен, что он слаб в коленках, гигант на глазах выпустит воздух, превратится в карлика, непригодного для настоящих мужских дел.

Калерия Викторовна всем — своими криками, истерикой, страстностью и домогательством — дала понять Алексею, что он совсем не тот, каким знал себя многие годы. Он сразу вырос в гиганта, и это чуть не стало для него роковым.

Веревочка хмельной, безумной любви завилась, а коли в продолжении связи заинтересована женщина, роман может быть бесконечным. Во всяком случае, пока тайна не выйдет наружу и не возникнет скандала. Увы, тайны не бывают абсолютными и обладают способностью всплывать. Сколь старательно ни прячь концы в воду, они все равно обнаруживаются.

Евдокия Ивановна Немоляева в один из дней вернулась домой раньше обычного и застала любовников в положении, которое не оставляло сомнений в характере их занятий.

Будь с Алексеем любая из поселковых потаскух, мордобоя бы не миновать, но умная и осторожная Евдокия Ивановна сразу оценила опасность и, не поднимая скандала, незаметно отступила.

Своим открытием, своим горем, своей бедой она поделилась с двоюродной сестрой — Жанной Марченко. Та, еще более опытная и осторожная, строго наказала Дусе проглотить язык и молчать. Если вспыхнет скандал, то он сильнее всего затронет ее же семью. Кольцов никогда не простит Немоляеву своего позора и законопатит на веки вечные. Сделать это в условиях демократии не труднее, чем при тоталитаризме.

О беде сестры Жанна однажды рассказала Лайонелле, что дало той повод прийти к Калерии Викторовне во всеоружии. Они уже несколько раз встречались на разных презентациях, и отношения, которые не налаживались в школе, вдруг образовались.

— Я к тебе, кисонька, — Лайонелла светилась доброжелательностью. — Здравствуй, милая. Как ты свежо, как красиво выглядишь.

Школьное соперничество прошло, и они могли теперь говорить друг другу комплименты.

Женщины обнялись.

— Да, чтобы не забыть. — Лайонелла разыграла саму невинность. — Как там твой Алексей? У тебя все еще с ним роман?

Калерия резко отпрянула и оттолкнула Лайонеллу:

— Ты о чем?

Скрыть растерянность и испуг ей не удалось.

— Киса, не надо стесняться, — Лайонелла глядела на подругу с искренним сочувствием. — Мы женщины, и каждая имеет право на маленькую тайну. Могу признаться: у меня тоже есть… молоденький мальчик.

Отрицать что-либо Калерия не сочла нужным. Было ясно: Лайонелла все знает. Надо было только выяснить, от кого пошла сплетня.

— Кто накапал? — В голосе и раздражение, и любопытство.

— Киса, если честно, я и пришла затем, чтобы тебя предупредить. — Лайонелла взяла руку Калерии и дружески пожала ее. — Мне все рассказала сама Дуся. Немоляева. Спрашивала совета, как ей быть.

— И что?

— Киса, ты все еще видишь во мне соперницу? Зря. Я твой искренний друг.

— Что ты ей сказала?

— Не догадываешься?

— Не хочешь говорить?

— Почему? Я ее предупредила, чтобы она засунула язык в задницу или проглотила его.

Калория облегченно вздохнула, ослабела и прильнула к груди подруги. Лайонелла погладила ее по голове.

— А ты, Киса, тоже дура. Сделай Дуське подарок. Она знает о вас уже давно и молчит. Это чего-то стоит.

— Что же ей подарить? Разве это удобно?

— Если на то пошло, неудобно заваливать на себя чужих мужей. Дарить удобно всегда. Придумай что-нибудь. Перстенек, колечко… Только не дешевку.

— Ты считаешь, она примет?

— Киса, она не дура и прекрасно понимает, что Алексея с их двора ты не уведешь. А ее терпение заслуживает компенсации. Да, Киса, у тебя есть машина?

Переход к новой теме был столь неожиданым, что Калерия поначалу растерялась.

— Какая машина?

— Конечно, не стиральная. Когда спрашивают о машине, имеют в виду автомобиль. Собственный.

— Не-ет, — протянула Калерия растерянно. Она не понимала, какая существует связь между вопросом о машине и тем, о чем они только что беседовали, — своей у меня нет.

— Тогда я помогу тебе ее заиметь. Главным образом потому и приехала.

— Достать? — Калерия Викторовна смотрела на подругу с изумлением. — Были бы деньги, я давно купила.

— Деньги, кисонька, не потребуются. Открывается новая фирма. В порядке рекламы они отдадут клиентам несколько машин. Но сама пойми, не давать же их первым встречным. Верно?

— Я чего-то не понимаю. Давай лучше присядем. Я прикажу подать чаю. Или ты будешь пить кофе?

— Можно чай.

Они уселись на диван. Лайонелла откинулась на спинку стула; положила ногу на ногу. Калерия взяла с телефонного столика серебряный колокольчик. Позвонила.

Дверь приоткрылась, и в комнату вошла домработница.

— Машенька, нам чаю.

— Сейчас, мадам.

Лайонелла скрыла улыбку. Ей было приятно видеть, как на глазах в обществе менялись отношения. Только тогда, когда все осознают, что они не товарищи, что мир по справедливости разделен на тех, кто обладает богатством и повелевает, и тех, кто прислуживает людям состоятельным, в стране возникнет порядок.

— Ты говорила насчет машины…

Калерию уже зацепило, и она решила выяснить все до конца.

— Дело простое, Киса. Ты приходишь, тебе вручают ключи…

— Боюсь, Кольцов будет против. Все это похоже на взятку. Ты знаешь, какой он щепетильный…

— Киса! Взятки дают должностным лицам, а не домохозяйкам. И потом, ты для понта внесешь три тысячи долларов в кассу фирмы…

Калерия засмеялась.

— Так вот в чем фокус! Думаешь, у меня есть столько денег?

— Я тебе сказала — деньги не потребуются. У фирмы свой интерес, и ей невыгодно подставлять клиентов. Ты только подпишешь квитанцию о выплате денег. И получишь тут же а в т о.

Калерия Викторовна подумала и с подозрением спросила:

— Что с этого будешь иметь ты?

— Киса, ты меня в чем-то подозреваешь? Ничего я иметь не собираюсь. Просто меня попросили найти надежного человека, который потом не станет хвалиться, что ему подарили, а будет говорить: я купил. Сразу вспомнила о тебе… Кстати, какой цвет ты взяла бы?

И сразу у Кали отпали сомнения. О цвете и фасоне женщины готовы говорить где угодно и сколько угодно.

— Наверное, лучше всего вишневый. У меня есть белое платье. И шляпка. Знаешь, такая… французская, с большими полями. Тоже белая.

— Киса, отлично! Я представляю, как это будет смотреться. Да, ты с прокуроршей живешь в одном доме?

— С Жучихой? Она выше этажом.

— Пригласи ее, если можешь. У фирмы есть еще одна машина — зеленая. Вы же подруги?

Они обе понимающе рассмеялись.

С прокуроршей дело сладилось куда быстрее. Алевтина Игнатьевна Жук была дамой хваткой, не пропускавшей мимо своих рук ни одну из вещей, подвернувшихся так или иначе. А уж такой предмет, как машина, плюс ко всему дармовая… Нет, она не могла отказаться. Принципиально.

Третьим в списке Лайонеллы стоял политический обозреватель придонского телевидения Вахтанг Симонидзе, чью фамилию городские острословы переделали в Сионидзе.

По апломбу и самомнению Симонидзе ничем не отличался от московских мэтров, у которых учился, которым подражал.

Лайонелла никогда не испытывала теплых чувств к пишущей и болтающей братии. Большинство из них не обладало умом и элементарной грамотностью. Но это в нынешних условиях не особенно и требовалось, чтобы вылезти в телевизионные звезды. Важнее было умение откопать и показать зрителям нечто такое, от чего у них отвалятся челюсти. Если на то пошло, даже столичные мэтры голубого экрана не умеют нормально говорить по-русски. Лайонеллу до бешенства раздражал ведущий обозреватель, регулярно подводивший итоги недели. Вслушиваясь в его речь, она слышала постоянно повторение звука «э-э-э». Создавалось впечатление, что у мастера слова затруднения с пищеварением и его изнуряет непреодолимый запор.

Не нравился ей и Симонидзе, но она собрала информацию о том, что этот златоуст не стесняясь берет на лапу. Поэтому с ним Лайонелла играла в открытую.

Симонидзе принял ее в своем кабинете — небольшой комнатке со стенами, увешанными множеством фотографий. Сияющий импортным маслом блин мордастого Гайдара с автографом наискосок; хмурое бородатое лицо террориста Басаева; улыбающаяся физиономия грузинского уголовника Кетовани; лисья мордочка известного израильского комика Хазанова, предпочитавшего смешить слушателей анекдотами о русских дураках; оплывшая, испитая физиономия киноартистки Мордюковой…

Неряшливый, несколько дней не брившийся обозреватель перед красивой женщиной постарался выглядеть предельно галантным. Ершистость и задиристость, которую Симонидзе демонстрировал телезрителям в беседах с героями своих передач, не проявлялась ни в чем. Треп на публику — одно. Беседа с возможным «спонсором» — другое.

Дармовую машину местный телеангел принял не моргнув глазом. Тут же сказал, что уже знает, как привлечь внимание сограждан к новой фирме, что зрительный ряд уже выстроился в его голове.

Лайонелла поняла: с умным человеком вести разговор о деле — одно удовольствие. Вроде бы легко и вольно скользишь на коньках по прозрачному льду, и все-то болтаешь о пустяках, о вещах неуловимых, а обоим ясно, что и почем.

— Нет проблем! — завершая приятный разговор, сказал Симонидзе и вскинул густые черные брови. — Все будет в лучшем виде. Мы здесь тем и живем, что поддерживаем новое, прогрессивное…

* * *

Есть в нашем наивном обществе, охочем до сплетен, оружие тайной власти, об остроте которого подозревают далеко не все. Это слухи. Быстрые, всепроникающис, отравляющие и оглупляющие в зависимости от того, в какой дозе их потребляют. Для запуска слухов не требуется особых расходов. Нужно только умело выбрать тему и выпустить придуманное в общество. Эффект долго ожидать не приходится. Слух пока еще сохранил доверие граждан, не доверяющих официальным заявлениям, даже если их делает сам президент…

Слух о том, что фирма «Ольга» продает новенькие «Жигули» за полцены — всего за три тысячи «зеленых» при их стоимости более шести, — не пополз — полетел по городу.

В репортаж о событии Симонидзс включил снимки очереди, взятые из архива. Люди стояли за водкой, но поди ж ты угадай, кто зачем стоит, если кадр мелькнул и ушел, а зрительный образ ударил по мозгам и в них закрепился. Психология обывателя была уловлена точно.

«Что дают?» — это второй вопрос, волнующий тех, кто уже подошел к хвосту и спросил: «Кто последний?»

«Что дают?» — чисто советская фраза, родившаяся во времена закрытых распределителей, продуктовых карточек, заборных талонов и всякого рода купонов.

Испокон веков в магазинах никому ничего не давали. За все следовало платить. Но спрашивать: «Что продают?» — было бессмысленно. Люди брали все, что давали. Иначе и этого могло не достаться.

В новое время очередь сменила обличье. Теперь хвосты стали выстраиваться к окошкам контор, в которые люди спешили что-то отдать — квартплату, налоги, кровные, заработанные трудом деньги под обещание банков и фирм дать вкладчикам огромные дармовые проценты. Не стала исключением и фирма «Ольга». Деньги в нее понесли, и чтобы их отдать, выстраивались в очередь.

Мадам Тимофеева, розовощекая, полная здоровья и силы, как олицетворение близкого счастья для каждого, принимала деньги в конторке с зарешеченными окнами. Чтобы попасть к ней, посетитель был обязан пройти через подкову металлоискателя. Два крутых мужика в камуфляже стояли на контроле, подозрительно осматривая проходивших внутрь денежного святилища. У заветных дверей стоял еще один охранник с портативной рацией в руках. Все здесь дышало солидностью и надежностью.

В такой обстановке человек, стоявший в очереди последним, боялся уже не за деньги, а за то, что не успеет их сдать. Вдруг подстережет невезуха и товар окончится раньше, чем он получит заветную квитанцию со штампом «ОПЛАЧЕНО»?

А с рекламных плакатов на горожан, на искателей дармовщины смотрела красивая женщина в белом платье и белой шляпе. Она опиралась рукой, украшенной перстнями, на капот «Жигулей» темно-вишневого цвета. Плакат сообщал: «Она внесла деньги раньше и уже имеет колеса».

Жену начальника Управления внутренних дел области знали далеко не все, но у тех, кто ее знал, желание выяснять благонадежность компании «Ольга» отпадало сразу и начисто. Тем более что с другого плаката на мир глядела улыбающаяся жена прокурора города — женщина в золотистом платье у зеленой машины.

Деньги текли все быстрее. Слух дошел до соседних областей, и на придонский мед полетели чужие пчелы. Число желающих расстаться со своими сбережениями быстро росло…

РЫЖОВ

Частная столовая, которую открыл предприимчивый повар-пенсионер Иван Иванович Дудка, прогорела полгода назад. Старика задавили государственными поборами, и он сдался. Расплатившись по всем статьям с налоговой инспекцией, Дудка шутовски приложил руку к кепочке и громко объявил ошарашенным чиновникам:

— Оставайтесь, господа. Рулите дальше. У вас получается. А я пошел… к едрене Фене…

С той поры старые, проверенные клиенты — сотрудники ближайшего отделения милиции, работяги из металлоремонта и продавцы магазина «Ромашка» — продолжали столоваться у Дудки на дому. Незнакомых сюда не пускали. Заявки на обеды подавались за день, очередей не возникало.

Готовил Дудка прекрасно. Цены не завышал, и все были довольны.

Рыжов и Катрич зашли по знакомому адресу в третьем часу дня. Жена Дудки Прасковья Глебовна, для старых знакомых просто Пана, встретила гостей милой улыбкой, провела в «залу» — просторную комнату, где стояли три квадратных стола, покрытых чистыми льняными скатертями.

Устроившись под фикусом у окна, выходившего во дворик, Рыжов и Катрич сразу же принялись за еду. Борщ был ароматный, густой. Хлеб — горячий. Его подогревали на жаровне в духовке.

Разговор начался после того, как были утолены первые, самые яростные приступы голода.

— Ну, Артем, крутили мы с тобой педали, крутили, а уехать далеко не удалась. Что теперь? — Даже за едой с лица Рыжова не сходила озабоченность.

— А ничего. — Катрич выбрал ложкой остатки борща из тарелки. — Яму отрыли — во! И по нулям. Вот борщ, однако, хорош. — Он положил ложку.

— Может, дальше и ехать не стоит? — Рыжов отодвинул тарелку. — Сольем воду, всего и делов-то.

— Обижаете, Иван Васильевич.

— Что же делать?

— Сперва посмотрим, что нам стало известно. Счета «Рубанка» очищены полностью. Причем это явилось новостью даже для персонала. Деньги ушли в виде кредитов в подставные фирмы. Фирмы тут же испарились. Это первое. Второе. Кассу распотрошили, когда Порохов был за границей. Сделал ли это он сам? Сомневаюсь. Хотя опровергнуть версию Гуляева, будто он выполнял приказы шефа, мы не сможем. Третье. За действиями Гуляева проглядывается фигура Калиновской. Вся ситуация такова, что дает выгоду только ей. Но Гуляев Калиновскую не сдаст.

— Ты уходишь от главного: от того, кому нужно было устранять Порохова.

— К тому и веду. Смерть банкира устраивала тех, на чьи счета ушли деньги, кто на них обогатился. И снова назову Калиновскую. Она незримо стоит за фирмой «Ольга». Откуда у нее такие деньги? Если выяснить это, многое встанет на свои места.

— Выяснить можно, — Рыжов грустно улыбнулся, — но хто это нам дасть?

— Серьезно?

— Так точно, мой генерал.

Катрич оказался не в меру догадлив.

— Был разговор?

— Как думаешь?

— Значит, был.

Рыжов не лукавил. Разговор состоялся не далее чем вчера вечером. Следователя попросил зайти Кадулин — заместитель прокурора города.

— Здравствуй, Иван! — Кадулин, не вставая со стула (он не признавал кресел, боясь спровоцировать застарелый геморрой), поднял вверх левую руку, словно народный вождь, приветствовавший с трибуны протекавшие мимо толпы. — Садись.

Рыжов демонстративно взглянул на часы, показывая, что торопится. Кадулин это понял.

— Садись, долго не задержу.

Рыжов сел, положил на колени потертую папочку.

— Гляжу на тебя, Иван, — Кадулин поднял очки на лоб и посмотрел на Рыжова красными воспаленными глазами, — изматываешь ты себя.

Рыжов недоуменно пожал плечами.

— Работа-с…

— Может, отдохнуть пора? Пиши заявление, отпустим.

— Как это понимать? — Подводный камень настолько высоко торчал над поверхностью, что налететь на него можно было только сознательно. — Может, мне сразу написать заявление об увольнении?

— Иван! — Теперь Кадулин жестом человека, умолявшего о пощаде, вскинул обе руки вверх. От вождя — решительного, уверенного в себе — в нем ничего не осталось. — Не хочешь в отпуск — неволить не стану.

— Могу идти?

— Погоди. Есть разговор.

— Весь внимание. — Рыжов открыто язвил.

— Существует мнение, что ты слишком увлекся.

— Чем?

— Думаю, прекрасно знаешь сам.

— Нс понимаю. Мне поручили дело. Жук прямо сказал, что оно на контроле в Генеральной прокуратуре…

— Все так. — Кадулин нетерпеливо махнул рукой. — Тебе поручили найти убийцу Порохова. Тогда какого ж хера ты полез в дела, которые к убийству не имеют отношения?

— Конкретно?

— Зачем тебе крутиться возле фирмы «Ольга»?

— Есть причины.

— Ты их отбрось.

— Не потому ли, что мадам Жук и госпожа Кольцова обозначены на рекламных щитах?

— Страсть к рекламе — бабская глупость. Но дело нс в ней. На тебя пошла жалоба губернатору. Кое-кто считает: ты мешаешь развитию свободного предпринимательства…

— Что мне делать? Собрать прессу и рассказать о нашем разговоре?

— Рыжов! — Кадулин вскочил со стула. — Не делай глупостей! Подумай, насколько все серьезно. Единственный мой совет: землю не рой копытом. Только и всего. Я понимаю, твоя старательность идет со старых времен…

— Говоришь об этом так, словно я был следователем НКВД и сапогами выбивал у людей признания. Между тем я всего лишь противостою уголовщине.

— Мы тоже ей противостоим. Но понимаем: старое — это старое. Нужно знать и принимать новые реалии.

— Тебя на этот разговор уполномочил шеф?

— А если и так?

— Скажи ему — он дерьмо.

— Согласен. Ты удивлен? Но другого шефа у нас нет.

Рыжов впервые за весь разговор уловил в словах Кадулина несомненную искренность. Это еще более подчеркнуло двуличие человека, который готов на словах исповедовать идеалы чести, а на деле служил чему угодно — глупости, подлости, непорядочности — при условии, что глупость и подлость, непорядочность окажутся на месте, с которого можно повелевать другими.

— Оставим этот разговор, — сказал Рыжов утомленно. — С самого начала понимал: дело мне подкинули такое, чтобы вместе с ним вышибить из прокуратуры. Происшествие на контроле, а Рыжов, видите ли, его нс раскрыл…

— Ничего ты не понял! — И опять Кадулин демонстрировал искренность. — Ты видел, чтобы у нас снимали за нераскрытые дела? Я тебе назову десяток самых громких в российском масштабе. Патер батюшка Мень. Репортер Холодов. Телевизионщик Листьев. Предприниматель Кивелиди… Продолжать? Нет? Теперь вспомни, сколько шума и грома было. Сколько говорили: задница преступника уже видна в конце туннеля. Только протянем руку и схватим. Снимали у нас не за то. Летели головы тех, кто попадал начальству под горячую руку. Что было сказать всенародному любимому президенту, который лично возглавляет борьбу с преступностью, когда убили Листьева? Ничего. Значит, надо было бросить под ноги толпе пару жертвенных баранов — прокурора и милиционера.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Я?! — Кадулин в испуге отстранился от Рыжова. — Ты еще спроси, что я приказываю…

— Тогда к чему весь разговор?

— Я тебе советовал как коллеге. Знаю твою горячность и хотел предупредить: не лезь на рожон.

— Что значит «на рожон»? Есть преступление. Если будут найдены преступники и будет доказана их виновность, должен сказать свое слово закон.

— Закон зацепился за кол! Ну, Рыжов! Из тебя азбука социализма прет, как солома из плохого матраса. Ты в прошлом когда-нибудь вел дела партийных работников? От райкома и выше? Нет? И я не вел, хотя знаю — те воровали довольно круто.

— Не все.

— Я о тех, кто воровал. Однако наверху считали, что номенклатура выше судебного следствия. С ними разбирались келейно — на парткомиссиях. Самое большее отбирали партийный билет. Под суд? Никогда! Может, не согласен?

— Почему не согласен. Было и такое.

— Тогда пойми, у каждой правящей силы свои священные коровы. Обкомов, конечно, не стало. Зато есть партия премьера Черномырдина — «Наш дом — Россия». Знаешь, как ее членов зовут в народе? «Домушники». Так вот позволит тебе эта партия кого-то из своих тронуть? Нет, потому что тогда и теперь понятие виновности зависит от положения в обществе.

— Зачем же мы публично говорим о законности?

— Боже мой! Тебе даже министр не стал учителем! Да открой ты глаза, Иван! Что такое законность? Вспомни: родственники генерального прокурора Ильюшенко брали взятки — жена, сестра, — поэтому он сам взял под контроль это дело. А ты все веришь, что призван служить обществу.

— Почему же нет?

— Потому что нельзя оставаться до конца честным, когда работаешь под руководством жулья.

— Меня по крайней мере в махинации никому втянуть не

удалось.

— Ты уверен? Тогда вспомни: в марте получали премию. Полмиллиона за дело о производстве фальшивой водки. Не забыл?

— Было.

— Тогда должен помнить и того, кто кинул средства в фонд поощрения правоохранительных органов. Так нас вроде называют? Это был Гуссейнов. Финансист и предприниматель. Азербайджанец из «новых русских». Так вот он, по моим данным, в числе других дел занимается производством водки. Твое расследование убрало с его пути конкурентов.

— Но…

— Без «но». Гуссейнова тебе тронуть никто не даст. Не та

фигура.

— Хорошо, я все понял. Скажи, кто жаловался губернатору?

— МадамКалиновская.

— Все, спасибо. Я так и думал.

— Думать проще всего. Ты знаешь, что Калиновскую зарегистрировали кандидатом в дупутаты по Клещевскому району? — Увидев изумленное лицо Рыжова, Кадулин с удовлетворением заключил: — Вот то-то и оно, Иван Васильевич!

Рыжов не стал излагать всего этого Катричу. Он не любил жаловаться на начальство, считая, что подобные разговоры свидетельствуют не в пользу жалующегося. Но Катрич прекрасно понял, о чем и в каком тоне могли беседовать со следователем его шефы. Он даже представлял, в какой манере мог говорить Жук, а в какой — его зам Кадулин.

Тетя Пана принесла и поставила на стол домашнее жаркое. Разговор прервался сам собой, и мужчины принялись за еду.

Когда хозяйка отошла, Катрич не выдержал:

— Я понял, что «Ольгу» пощупать нам не позволят. Так? Рыжов, продолжая жевать, утвердительно кивнул.

— Тогда мы заедем в чужие ворота с другой стороны.

— С какой?

Катрич замялся.

— Ну-ну, — подтолкнул его Рыжов.

— Не обижайся, Иван Васильевич, но за прошедшее время я кое-что успел выяснить. На стороне.

— Именно?

— Вам знакома кличка Саддам?

Рыжов утвердительно кивнул.

— Слыхал он отошел от дел и подался в коммерцию.

— Точно, подался. Только вот в какой бизнес?

— Объясни.

— Мне шепнули, что он делает деньги на торговле рафинадом.

— Кокаин?

— Не только. Есть кое-что и посильнее. Например, героин. В крупных масштабах.

— Не вижу связи с Калиновской.

— Я тоже. Но есть люди, которые видели, как Саддам и Калиновская на «мсрсе» приезжали на фирму «Алковтормет».

— «Алковтормет»? Впервые слышу.

— Чему удивляться? Теперь что ни сапожная мастерская, то фирма. «Алковтормет» — алюминиевая компания вторичного металла. Собирает лом и отходы. Гонит на Запад. Те, кто знает больше нас, говорят, что это только прикрытие.

— Откуда сведения?

— Иван Васильевич, простите, но я работаю на два фронта. Это на вас пока висит один Порохов. На мне еще Виктор Денисов и брат Жора. Потому стараюсь… Я тех гадов достану…

Рыжов кивнул.

— Я понял, Артем. — Он помолчал раздумывая. — С чего хочешь начать?

— Завтра потопчусь возле «Алковтормета».

— Рассчитываешь что-то обнаружить?

— Трудно сказать, но надеюсь. Вдруг повезет.

КАТРИЧ

В незапамятные времена железную дорогу на окраинах Придонска прокладывали по чистому полю. Затем вдоль полосы отвода начали сооружать складские хозяйства, автобазы, ремонтные мастерские, железобетонные и домостроительные комбинаты. Постепенно город подобрался к железной дороге, затем пересек ее, пополз дальше, а промышленная зона сохранилась и оказалась внутри жилых кварталов. Она рассекала город уродливым шрамом, распространяя на спальные районы пыль, грязь, запахи горячего асфальта и копоти.

По обеим сторонам промзоны тянулись узкие ленты асфальта. Отцы города были лишены чувства юмора и вместо названий Задрипанная и Поганая, вполне подходивших для улочек, тянувшихся вдоль промзоны, наделили их индустриальными именами в духе времени — Первая и Вторая Магистральные. Глухие бетонные заборы разных цветов сжимали улицы с обеих сторон. Выше чем на половину заборы были одинаково густо заляпаны грязью. В дождливые дни автотранспорт омывал фонтанами из-под колес узкие пешеходные тропки и высокие стены оград.

Поскольку день был сухим, Катрич смело шел по Второй Магистральной. Местами он останавливался и внимательно разглядывал вывески фирм, расселившихся за забором. Наконец на одном из жестяных листков он обнаружил надпись, выведенную черной краской:

«АЛКОВТОРМЕТ»

Ржавые железные ворота преграждали путь за ограду. За ней виднелся портальный кран, который бездействовал. Под краном громоздились кучи металлолома: смятые кузова автомобилей, строительная арматура, исковерканные и погнутые швеллеры, двутавровые балки. Куча выглядела громадной и производила сильное впечатление. Даже неискушенный глаз легко замечал: за оградой — заурядная база Вторчермета. Смущало одно: название, пахшее алкоголем.

Катрич постучал в ворота кулаком. Но звука, который услышали бы изнутри, извлечь не сумел. Только перемазал кулак в ржавчине. Тогда он поднял с земли крупный голыш и замолотил им по воротам сильно и часто. Никакой реакции на стук не последовало.

Подождав некоторое время, Катрич двинулся вдоль забора.

Не могло быть, чтобы деятельный пролетариат входил в царство труда только через отведенную ему прорезь. Это противоречило духу тех, кто на работе изнывает от жажды. Катрич знал, что даже на режимных предприятиях города, окруженных высокими мощными стенами, терпеливый искатель может обнаружить щель, которая заметно сокращает путь от завода к ближайшему винному магазину.

Поиски оказались не напрасными. Возле автобусной остановки с шикарно-бредовым названием «Хлебобетонный завод» между заборами, разделявшими две территории товариществ с безграничной безответственностью, в бетонной стене зиял узкий пролом.

Катрича всегда изумляло трудолюбие искателей коротких путей. Как можно иначе, не притащив с собой домкрата, лома, кувалды, без ножовки, выдолбить в бетонной стене дыру, перегрызть арматуру настолько, что становится возможным протиснуть в щель не только голову, но и зад!

Боком протиснувшись в щель, Катрич оказался внутри, за оградой. Все тут говорило о том, что лазом давно не пользовались. Бурьян и конский щавель бурно разрослись, потеснив с обеих сторон узкую, едва заметную тропку.

Ступая осторожно, чтобы не споткнуться об обломки железа, Катрич выбрался к центру металлосвалки. Судя по всему, фирма «Алковтормет» железом давно не занималась. Головки рельсов, по которым должен был двигаться кран, покрывал бурый налет ржавчины. Ржавыми были и большинство железных обломков, сваленных в огромную декоративную кучу.

Вдалеке за грудой лома виднелись одноэтажный домик, скорее всего контора фирмы, и новый ангар из оцинкованного железа.

Пройдя метров сто, в одном из закутков большого двора Катрич заметил работягу. С автогенной горелкой он возился у битого кузова иномарки, то ли разрезая его, то ли, наоборот, заваривая дыры.

— Привет!

Сварщик оторвался от дела, взял в руки увесистый молоток. Встреча с незнакомцем в глухом месте могла таить немало неожиданностей, приятных и неприятных. О последних предусмотрительный человек думал в первую очередь.

— Привет. Что-то я тебя не угадываю.

— Давай познакомимся. — Катрич протянул руку. — Иван Лукин. Предприниматель.

В глазах сварщика блеснуло нечто похожее на испуг. Руки он не подал.

— Ты как сюда попал?

— Вошел.

— А чо надо?

— Вот присматриваюсь. Может, участок возьму в аренду.

— У-у, не выйдет. Здесь все уже схвачено. Свои хозяева есть.

— Перекуплю.

— Не-е, — сварщик говорил уверенно, — они сами народ денежный. Дюже богатые.

— Кто они?

— Прости, мил человек, хозяева мне не докладывали. Знаю — есть, а вот кто… У меня только бригадир.

— Выпьем? — Меняя тему, Катрич достал из кармана плоскую металлическую фляжку. — Стакан есть?

— Найдем, — сварщик не стал ломаться. Он достал из ящика с инструментами банку из-под майонеза. — Пойдет?

— Важно, чтобы не протекала. — Катрич отвинтил у фляжки пробку.

Сварщик плеснул налитое в глотку и проглотил одним махом. Громко и тяжко вздохнул.

— Со знакомством, значит. Литовкин я, Андрей.

Они сели на лежавший рядом кислородный баллон. Катрич налил себе и выпил. Снова протянул баночку сварщику.

— Слушай, может, твоих хозяев заинтересует медь? У меня есть.

Литовкин выпил, но на этот раз крякнул удовлетворенно.

— Хороша, зараза!

— Я тебя про медь спросил.

— Не-е. — Литовкин уже слегка захмелел. — Я тя, конечно, понимаю. Но мы не по меди. Мы по л ю м и н и ю.

— А на хрена эта куча железа? — Катрич снова подлил в баночку, которую Литовкин держал в руке.

— От старой власти осталось. Пионеры собирали-сгребали. На трактора, на паровозы. А мне платили сто пятьдесят. На хрена, скажи, тогда паровозы? Сейчас мы всю эту блажь по боку: и пионеров, и железки. Зато «лимончик» в месяц выцарапываю.

— Неужто так много?

— А чо? Плохо, что ли?

— Напротив, очень даже неплохо. Но разве алюминий так дорого стоит?

Литовкин не ответил.Он поднес баночку к губам, но сразу пить не стал. Принюхался.

— Самогон, что ли?

— Ты что?! — Катрич возмутился совершенно искренне. — Водка «Распутин». Долбанешь стакан, потом сидишь, на бутылку смотришь. А морда с бородой тебе подмаргивает.

Литовкин понимающе рассмеялся. Телевизионная реклама, учившая отличать «Распутина» подлинного, подмаргивавшего, от самопального, который подмаргивать не умел была на памяти…

* * *

Ближе к вечеру Катрич позвонил Рыжову.

— Иван Васильевич, я насчет л ю м и н и я. Есть нужда посетить фирму. Когда? Сегодня ночью. Идет?

До Первой Магистральной Рыжов доехал автобусом. Ждать на остановке пришлось довольно долго. Пятнадцатиминутный интервал между машинами, обозначенный на металлической табличке, оказался всего лишь данью проформе. Как популярно объяснил однажды пассажирам веселый водитель: «Автобусы у нас ходят не по расписанию, а по плохой дороге». И все всем стало ясно.

Было душно. Ветерок, дувший со стороны степи, прохлады не нес, скорее добавлял жары. Вообще лето выдалось знойное, безводное. В скверах раньше обычного пожелтели листья акаций, на ветвях, раскачиваемые ветром, как колотушки гремели сухие стручки.

По договоренности Катрич должен был подъехать к месту встречи со стороны Второй Магистральной, пересечь железную дорогу пешком, выйти к Линейному проезду. Зная особенности автобусного движения, они назначили встречу с достаточным запасом времени, и Рыжов опоздать не боялся, шел неторопливо, прислушиваясь и внимательно вглядываясь в таинственный сумрак улицы. Темень уже достаточно сгустилась, но фонари еще не горели.

Он проходил мимо старой строительной бытовкн, стоявшей у забора, когда за спиной раздался подозрительный шорох. Рыжов посильнее сжал газовый баллончик, положил палец на кнопку распылителя. Но обернуться не успел. Под левую лопатку кто-то ткнул нечто твердое. В то же время спереди из густой подзаборной тени, шаркая ногами, вышел мужик. Лица его не было видно, только силуэт и очертания круглой головы в берете.

Голос, густо промоченный водярой и оттого хрипевший, как испорченный телефон, произнес:

— Стоять тихо! Это похищение!

В другой обстановке Рыжов расхохотался. Опереточный возглас пропитого баритона мог показаться дурацкой шуткой, но когда пьянь выходит на ночную добычу, то ее неудовлетворенные желания могут окончиться и трагедией. Об этом свидетельствовал твердый предмет, упиравшийся в спину. К смеху такое не располагало. Надо было держаться испуганно, чтобы нападавшие не завелись, больше того, успокоились.

— Ребята, только не убивайте!

Такого рода просьба позволила гопстопннкам почувствовать, что их жертва испугана смертельно и любые требования будут исполнены.

— Не бзди! — сказал Хрипатый. — Тебе сказано: похищение. Выкладывай выкуп! Освободим.

— Вы что, мужики! — Рыжов старался как можно убедительнее изображать страх и растерянность. Ситуация все больше походила на анекдот, но анекдот был скверный. — Вы меня с кем-то спутали.

— Ни с кем, — из-за спины прозвучал бабий голос, столь же пропитой, как голос мужика. — Гони двадцать штук! Только быстро!

— Боже правый! На охоту за бутылкой вышла семейная пара алкашей.

Рыжов продолжал переговоры.

— Офонарели, ребята? — спросил он, делая вид, будто не понял, что за спиной женщина. — Откуда у меня двадцать?

— Ну, десятка есть, это точно. Гони! Приказ давал право на движения.

— Сейчас, мужики. Достаю. Только не бейте…

Рыжов резким движением ушел корпусом влево, развернулся на каблуке и пустил струю аэрозоли в лицо невежливой леди. Второй импульс плеснул сногсшибательное облако газа в сторону мужчины. Баллончик не подвел. Полицейская смесь из Германии сработала надежно.

Рыжов быстро нагнулся и обыскал лежащих. Из внутреннего кармана мужчины вынул паспорт. Посветил фонариком — Собакарь Аким Кузьмич. Документы женщины оказались в хозяйственной сумке. Репенко Раиса Трифоновна. Здесь же лежали две пустые бутылки из-под водки и одна маленькая из-под пива. Вторая такая же — ею женщина тыкала Рыжову под левую лопатку — разбилась при падении.

Катрич вынырнул из-за угла бесплотной тенью.

— И что нам с ними делать?

— Спроси что попроще. Во всяком случае до конца дела отпускать нельзя.

— Лады.

Катрич поднял и поставил на ноги мужчину. Достал наручники.

— Лапы, господин как вас там.

Щелкнули замки.

То же самое он проделал с дамой, не дав ей никаких преимуществ.

— Пошли!

Они пересекли двор, заваленный железом. Аким Кузьмич, обалдевший от химии, несколько раз спотыкался и чуть не падал. Только мощная рука Катрича удерживала его за ворот от приземления.

Калитку в воротах ангара Катрич открыл без труда: замок был местного производства — простой и дешевый.

Плотно затворив за вошедшими дверь, Катрич зажег фонарик, нашел выключатель и включил свет. Огляделся. Выбрал удобный угол за большим верстаком. Завел туда задержанных и заставил их сесть на пол. Потом достал и подержал в руке пистолет «вальтер ППК». Это был газовый пистолет, разрешение на него имелось, но фирма сделала все, чтобы газовую машинку от настоящей боевой отличить было невозможно.

— Ты понял? — спросил он сидевшего в углу Акима Кузьмича и заправил пистолет за пояс. Кузьмич кивнул. Он уже понимал, насколько крепко влип, решив потрясти крутых мужиков, а теперь сам находился между жизнью и смертью. Что на уме громил — попробуй угадай. Шлепнут их — его и маруху, — и кранты.

— Вот что, — сказал Катрич, обращаясь к женщине, — я гляжу, ты разумней своего обалдуя. Потому учти — сидите здесь тихо. Не дергайтесь, нс вздумайте орать. Кончим дело, уйдем все вместе. Там я вас отпущу. Если попробуете рвануть когти, то, — Катрич поправил пистолет, торчавший у него из-за пояса,-сами догадываетесь…

— Мы тихо, — заверила женщина. — Не надо нас…

— Лады, не буду. Старый заяц трепаться не любит. Вместе с Рыжовым, двигаясь осторожно, они шаг за шагом стали изучать ангар. Ничего примечательного здесь не было. Пол, настланный из чугунных плит. Тигель с элсктронагревом в углу. На полу застывшие брызги алюминия. Большой ящик с песком для тушения пожара. Все открыто, все на виду — нигде ничего не спрятано. Вдоль одной из стен высокий штабель алюминиевых чушек на поддонах для автопогрузчика — подгоняй машину и грузи. Образцовое частное производство…

— Похоже, все чисто, — сказал Рыжов с разочарованием. Что поделаешь, собираясь на охоту, человек всегда рассчитывает вернуться с добычей. Если трофеев нет, на кой черт ходил? Настроение падает до нуля, опускаются руки.

У Катрича выдержка оказалась покруче. Он давно научился сидеть в засадах, часами глядя в пустоту, умел дотошно осматривать место преступления в поисках следов и улик. Не отвечая на сетования Рьгжова, Катрич ходил по ангару, словно принюхивался. Возле ящика с песком остановился. Обошел вокруг. Вернулся. Обошел снова. Присел на корточки. Стал водить пальцами по полу, ощупывая металл. Поднялся.

— Иван Васильевич, гляньте.

Рыжов подошел. Носком ботинка Катрич показал полукруглые следы потертости на металлическом полу.

Теперь и Рыжов обошел ящик со всех сторон. Подумал.

— Ящик двигали. И не раз.

— Похоже. Может, и мы попробуем? Они налегли на короб. Что-то скрипнуло, ящик тронулся с места и пополз в сторону, открывая квадратный люк.

— Так, — Катрич зажег фонарик. Посветил вниз. Желтое пятно света выхватило из темноты крутые металлические ступени.

— Я спущусь.

Катрич осторожно двинулся вниз. За ним спустился Рыжов.

Перед ними открылся подвал, оборудованный как продолжение цеха — алюминиевые отливки, сварочный аппарат, стеллажи.

Катрич поднял с пола странную заготовку.

— Что-то вроде корыта, — сказал он, — только на кой оно?

— А это? — Рыжов взял в руки тонкую алюминиевую пластинку. Она прикрывала вырез в алюминиевом корытце, стоявшем в стороне от других. Под крышкой лежал аккуратный лист толстого асбеста.

— Не нравится мне все это, — сказал Катрич. — А почему — понять не могу.

— Чего ж не понять? — Рыжов усмехнулся. — Наверху

л ю м и н и й на вывоз. А это, судя по всему, шкатулки. В них закладывают что-то, чего не собираются декларировать на таможне. Добавляют к грузу и везут.

Катрич пошарил лучиком фонаря по стеллажам. Обнаружил в углу небольшое белое пятно. Протянул руку — порошок. Облизал палец, тронул пятно. Понюхал прилипшие крошки. Потом лизнул. Сморщился.

— Точно! Наркота. В этих шкатулках ее и перевозят.

— Куда?

— Туда, куда идет алюминий. Значит, узнать не трудно. Они выбрались из подвала. Вернули ящик на место.

— Пошли! — Катрич пихнул ногой Акима Кузьмича. Вчетвером они выбрались с территории «Алковтормета», пересекли железнодорожные пути. Здесь Катрич снял с сожителей наручники. Пошарил в кармане, достал деньги.

— Вот вам десять штук, страдальцы. Идите выпейте. И молчок. Вы здесь не были, никого не видели.

Вольноотпущенники, бормоча слова благодарности и давая клятву молчать, быстро пошли прочь, исчезли во тьме.

— Надо бы их в милицию сдать, — высказал сомнение Рыжов.

— Не надо. Нам главное заставить забеспокоиться хозяев ангара. Когда суетятся, всегда делают ошибки.

— Ты думаешь, они что-то узнают?

— Еще как! — Катрич улыбнулся. — Я для этого кое-что сделал.

* * *

Аким Кузьмич Собакарь по кличке Халбон проснулся поздно: около двенадцати пополудни. Как любым пропойцам, полбутылки им с Райкой вполне хватило, чтобы забалдеть вкрутую. Райка еще валялась в постели — немытая, смердящая потом и перегаром, а Халбон сунул ноги в сандалии и вышел на улицу.

На лавочке при выходе из подъезда сидел Колька Грыжа, небритый тусклоглазый мужик из соседнего корпуса. Увидев Халбона, он мигом вскочил.

— Здорово, отец!

В компании алкашей Халбон был самым старым — лет на шестьдесят с хвостиком, — и сорокалетние собутыльники звали его отцом, что однако не давало ему права даже на лишний глоток в доле.

— Здорово, Колян.

— Батя, подлечиться нс хочешь?

Халбон судорожно сглотнул вязкую слюну.

— А есть?

— В бойлерной. Айда со мной.

Щедрое предложение Грыжи удивило бы любого алкаша, но Халбон не учуял подвоха. Как собачонка за хозяином, он двинулся к бойлерной — к бетонному домику, стоявшему на пустыре у свалки.

Грыжа приоткрыл тяжелую железную дверь и жестом испанского гранда пригласил Халбона внутрь.

— Проходи.

Едва Халбон вошел, дверь с грохотом захлопнулась, оставив его в полутьме. Было сыро и пахло плесенью. Тусклая лампочка едва освещала помещение.

— Халбон? Ну-ка, давай сюда!

Крепкие руки подхватили алкаша за плечи и толкнули в угол. Здесь стояли два человека. Большие, хмурые.

— Где вчера был? — спросил из-за спины тот, что встретил его за дверью и авансом довольно сильно врезал по затылку. — Говори, сука!

Голова Халбона дернулась, в ушах зазвенело. Сердце тоскливо сжалось. Начало толковища не предвещало ничего хорошего, хотя Халбон искренне нс понимал, в чем провинился.

— Мужики! — Голос Халбона звучал слезливо. — Я разве чо? Вы скажите, что надо. День-то большой.

— Вечером на Магистралке кантовался?

— Ну.

— Один?

— С марухой. С Райкой.

— И все?

— Все.

Удар в затылок едва нс снес его с ног.

— Что в ангаре делал?

— В каком?

— Ну, падла! Я тебя сейчас кончу! Спросили — отвечай. Голос за спиной не оставлял сомнений в серьезности угрозы.

— Мужики, я ни при чем. На Магистралке меня повязали. И в ангар я не сам пошел. Меня туда в железе затащили.

— Кто повязал?

— Мы с бабой хотели мужика на гоп-стоп взять, а он легавый. Сразу в железо нас, и меня, и бабу.

— Халбон! — Голос за спиной прозвучал угрожающе. — Если это был легавый, почему он повел вас в ангар, а не в ментовку?

— Откуда я знаю? Легавые там шмонали.

— Ты сказал только об одном.

— Двое их было. Сперва один, потом другой подошел.

— Знаешь их?

— Одного напрочь не знаю. А второй мент. Облом. Здоровый как бык. Мне его кореша рисовали. Катин или Катрин.

— Катрич?

— Точно, он.

— Возьми. — Кто-то протянул Халбону из сумрака хозяйственную сумку. — Другой раз нс бросай где попало.

Только сейчас Халбон вспомнил, что они ушли из ангара без сумки. Ее забрал Катрич, а куда потом дел, неизвестно. Значит, там ее бросил. С документами. Ну, мент!

Тот, что стоял за спиной, рванул Халбона за ворот, развернул и сильно толкнул его коленом в зад. Дверь открылась, и Халбон оказался на ярком свету и свежем воздухе. Колька Грыжа нигде не маячил.

Один из тех, что пока оставался в бойлерной, мрачно сказал сообщникам:

— Катрича шить надо.

— Кому поручить? — спросил тот, что вышвырнул Халбона на улицу.

— Замерзни, Сема. Это моя забота. Мента с делает Крыса.

КРЫСИН

В душе Евгения Крысина умер великий артист. Умер лишь потому, что природа, наградив его талантом лицедея, не наградила внешностью Аполлона. Невысокий, сухонький, плешивый, с лицом тяжело больного человека, обтянутым тонкой желтоватой кожей, он выглядел заморышем с самого детства.

Крысин работал в областном драмтеатре и зарабатывал крохи на второстепенных ролях.

Наивысшим его достижением стало исполнение роли Николая Островского в гробу. Пьесу о нем написал драматург, который возглавлял в обкоме местную социалистическую культуру. Потому свидетелями торжества его таланта стали областные начальники.

Лежа среди цветов, под светом юпитеров, Крысин до боли жалел, что из гроба не может обратиться к залу со страстным монологом о том, что жизнь дается только один раз и.т.д…

Однако и без слов актер создал глубокий, запомнившийся зрителям образ. Кстати, живого Островского в спектакле играл другой.

— Старик, — сказал Крысину после спектакля режиссер Агишев, — это было нечто! Сергей Абрамович (автор пьесы и областной руководитель культуры) в диком восторге!

Мучила Крысина не только невозможность играть героев в жизни, раскрывая во всем цвете и блеске свой могучий талант. Душевные терзания усиливались муками плотскими. Женщины не обращали внимания на Крысина, и он страдал, хотя кое в чем природа не обделила и его.

«Маленькое дерево в сук растет». Эта народная мудрость в полной мере относилась к Крысину. Чем-чем, а своей суковатостью в баньке он ошеломлял даже видавших виды мужиков.

— Ну, брат, — сказал ему однажды пораженный увиденным режиссер Агишев, — тебе с такой колотушкой только на болотах лягушек глушить.

Высокая суковатость при отсутствии внимания женщин доставляла Крысину немало беспокойств. Его сексуальная озабоченность легко прочитывалась во всем: в блеске глаз, которыми он ощупывал женщин, в потной трясущей ладони, которую он протягивал дамам, здороваясь; в клиническом хохоте, которым разражался, выслушав сальный анекдот.

С женщинами Крысину не везло. Даже в театре с его довольно вольными нравами он не вызывал интереса у актрис, в том числе стареющих в одиночестве.

Единственной отрадой души для Крысина стала буфетчица Руза — здоровенная баба-самосвал с рыжими всклокоченными волосами, с огромными распаренными горячей водой ладонями. В постели от нее всегда пахло тиной. Обычных для женщин эмоций она не испытывала, была бесстрастной и относилась к Крысину, как к назойливому комару, которого только леность мешала с себя согнать.

Тем не менее именно Руза стала в жизни Крысина роковой губительницей. Однажды летом она пригласила возлюбленного в родную станицу — на молоко и клубнику. Оказалось, что в Куреневской у бабки с дедом жила ее дочь Серафима, о которой Руза никому не говорила. Зачатая в пьяном угаре девочка родилась дурочкой. К девятнадцати годам она умела только заливисто смеяться и тянуть «у-у-у». Однако формами девица обладала отменными: толстые крепкие ноги, крутые упругие бедра. Груди, как среднего размера тыковки, вздували в нужных местах мягкий ситцевый сарафан. Попытка облапить Фимочку, которую Крысин предпринял в первый же день их встречи, была встречена благосклонно. Фима радостно засмеялась и проговорила: «У-у». Прикосновение к молодому, крепко сбитому телу пробудило у Крысина небывалое томление духа.

Ночью, оставив жаркую постель сожительницы, Крысин пробрался за выгородку, где спала Фима, и лег рядом с ней. Трудно сказать точно, но, как потом предполагал Крысин, Фима и до него имела опыт нежных общений с представителями мужского пола. Ощутив ласки, она проснулась, замурлыкала, губастым ртом стала слюнявить ночному гостю лицо и шею. Отдалась она ему без сопротивления с тихим заговорщицким хихиканьем, но в самый ответственный момент, когда контакт физический перерос в эмоциональный, Фима завопила: «У-у-у!!» — да так громко, что переполошила весь дом.

Трудно сказать, произошло ли это от врожденной страстности дурочки или от неожиданного испуга, но последствия были для Крысина ужасающими. Крик поднял на ноги деда и бабку. На защиту дитяти, как яростная львица, бросилась Руза. Она без усилий сорвала своего хахаля с горячего тела дочери и вышвырнула из избы вон, словно котяру, который сожрал сметану, приготовленную хозяйкой к блинам.

Не стоит гадать, что ожесточило Рузу — измена сожителя, опасения за нарушенную честь дочери, стыд перед старыми родителями за случившееся, но она сдала в милицию заявление об изнасиловании.

Дело закрутилось, дошло до суда.

Отвечать на вопросы судей Серафима могла только мычанием, которое ее мать переводила в пользу обвинения. От сурового наказания Крысина спасло лишь то, что в один из моментов дурочка бросилась к подсудимому, сжала его в объятиях и стала бедрами делать такие движения, которые не оставляли сомнения в их значении. При этом она целовала насильника мокрыми толстыми губами.

Суд ограничился вынесением относительно мягкого приговора.

В зоне Крысин стал знаменитостью, едва солагерники увидели в бане его разбойничий инструментарий. Кличку определили сразу — Крыса.

За колючкой Крыса открыл в себе новые, неожиданно обнаружившиеся качества: отчаянную, доходившую до умопомрачения злость и безрассудную храбрость. После нескольких типичных для любой зоны стычек с Крысой перестали связываться самые большие любители постучать кулаками по чужой башке. Одному из них Крыса вогнал в пупок плотницкий гвоздь, второму в схватке напрочь откусил ухо.

После отсидки Крыса приехал в Придонск, где его по рекомендации одного из авторитетов взял в свою команду Саддам. Дело новичку хозяин нашел быстро. Он поручил Крысе «снять с должности» строптивого директора мебельной фабрики. Открывший сезон приватизации Саддам страстно возжелал забрать предприятие под свою опеку. Директор фабрики, в прошлом простой рабочий, наивно верил в законность и правопорядок. Он хотел сохранить собственность в руках трудового коллектива. Саддам счел, что спор в духе времени должен решать нс арбитражный суд, а пуля. С ней надежды на благоприятный исход было куда больше.

Крыса сработал аккуратно и быстро. Он тщательно обследовал подходы к фабрике, наметил план и приступил к исполнению.

В назначенный день Крыса зашел со стороны пустыря. Нашел в кирпичной стене вентиляционное отверстие. Вытяжная труба лежала на земле. Вентилятор на время ремонта отключили и сняли, а у стены рядом с квадратной дырой стояла деревянная лестница.

Крыса, быстро перебирая ногами, забрался по ней и нырнул в трубу. Здесь было темно, тянуло сквозняком и пахло сосновыми опилками.

Приготовив пистолет, Крыса медленно полз вперед, туда, где светилось забранное решеткой отверстие. Он подобрался к нему вплотную и заглянул внутрь цеха. В небольшом пустом помещении несколько рабочих налаживали недавно купленные станки. У деревянных козел, разложив на них чертеж-синьку, стоял директор фабрики — высокий сутулый мужик с седым, коротко подстриженным затылком.

Аккуратно, стараясь нс звякнуть металлом, Крыса оттянул затвор и медленно вернул его в переднее положение. Патрон мягко вошел в патронник, курок остался на боевом взводе.

Крыса нс испытывал ни страха, ни возбуждения. Все выглядело так, будто он собирался не пулю вогнать в затылок живого человека, а вколотить в доску гвоздь. И эта душевная пустота, которую Крыса принял за железное хладнокровие, стала одной из главных черт профессионального убийцы.

Специальное устройство — плод творчества лучших оружейников страны, работавших на нужды спецслужб, — приглушило звук выстрела, обратив его в легкое шипение. Лишь слегка звякнул металл. Это отброшенный отдачей затвор откатился назад и вернулся на место с очередным патроном.

Крыса видел, как директор, пораженный в затылок, рухнул грудью на чертеж. Козлы качнулись, но устояли. Безжизненное тело, оставляя кровавый след на чертеже, сползло на бетонный пол…

Одним выстрелом судьба Крысы определилась на годы вперед. Проверив новичка в деле, Саддам благословил его на роль киллера-одиночки, работавшего по заказам. Естественно, заказчиков Крысе подбирал только Саддам. Он же оценивал его работу, платя по высшим ставкам.

Крыса зажил веселой жизнью свободного волка.

Мечта о красивых, нежных, страстных и, главное, доступных женщинах никогда не умирала в его душе. Раньше для воплощения ее в жизнь он хотел рвануть за рубежи страны, на которых несли бессонную вахту советские пограничники. Рвануть туда, где, судя по кинофильмам, близость между мужчинами и женщинами возникает с первого взгляда, желания просыпаются с первыми прикосновениями, а знакомиться можно уже в постели.

Неожиданные перемены в жизни российского общества перевернули все, поставили с ног на голову законы, отношения людей. В стране наперегонки стали возникать храмы, молельни и бардаки. Духовное воспитание общества взяли в руки священники, проповедники множества конфессий и сект, самозваные маги, духовные целители, проститутки, педерасты, наркоторговцы. Крыса понял это, едва в его пальцах захрустели зеленые бумажки с портретами заокеанских президентов. И он смело стал выбирать себе красивых женщин, оценивая их в американских долларах.

В один из вечеров, пьянивших весенним теплом и запахами цветущих акаций, на проспекте Победы у гостиницы «Интурист» Крыса увидел высокую стройную девицу. Она стояла в мягком розовом свете зеркальной витрины. Короткая блестящая юбка обтягивала крутые ягодицы. Под прозрачной нейлоновой блузкой вызывающе торчали тяжелые груди. Девица картинно отставила ногу в сторону, выставив бедро таким образом, что вопросов о ее целомудренности уже не возникало.

— Хэлло, бэби! — Крыса галантно приподнял козырек кепочки-блинчика, под которой блестела лысина.

Девица холодно взглянула на серенького невзрачного нахала, чья голова едва доходила ей до подбородка.

— Отвали, лысый! Дуй на вокзал, там для тебя девок навалом…

— Грубишь, детка! — Крыса говорил улыбаясь, не повышая голоса. — Мне ты приглянулась…

— Вовик!

На призывный отклик из тени акаций вывалился парень — бычья шея, кулаки как пудовые гири.

— Те чо?

— А вот курву арендовать собрался. Ты не против, Рашпиль? — Крыса небрежно сунул руку в карман пиджака.

К удивлению проститутки, ее защитник, всегда крутой и быстрый, поплыл, явно дрогнув в коленках.

— Хэлло, — сказал он коротышке подобострастным тоном и повернулся к девице. — Ты чо, дура, капризничаешь? Твое дело подмахивать.

— Как зовут? — спросил Крыса, показывая, что инцидент исчерпан. И левой рукой потрогал грудь проститутки. Оценил. — Моща! Мне нравится.

— Жанна она, — подсказал крутой Вовик. — Прозрачная…

Утром Крыса расплатился с Жанной по-королевски. Ни один иностранец, стонавший в ее постели и от восторга оравший: «О, русски девотчка! О-о!» — не бывал столь щедрым. Иностранцы в принципе — жмоты. Крыса, который разрешил называть себя Женей, кинул ей три сотенных с зелеными спинками с таким видом, будто сам печатал эти деньги.

— Послезавтра, — Крыса задумался, — да, послезавтра. Я приду к тебе сюда. Только пригласи подругу.

— Вас будет двое?

— Зачем, милочка? Я буду один. И сделаю все, чтобы вы обе увидели небо в алмазах…

Именно за день до визита Крысы Жанна встретила Лайонеллу и пригласила принять участие в маленькой игре на большой постели.

Утром, когда Крыса оставил квартиру Жанны и Лайонелла получила свою долю баксов за ночные труды, она с искренним изумлением воскликнула:

— Боже, какой урод! Недоносок! И такие деньги. Кто он? Чем занимается?

— Не спрашивай. Оставь. — Жанна даже изменилась в лице. — Не дразни лихо, пока оно тихо.

— Почему? — Калиновская не поняла, отчего так скрытничает подруга.

— Никогда не лезь в дела, которыми занимаются клиенты. Это бывает опасно.

— И все же, Жанна… Я ведь не собираюсь орать на весь город о том, что узнаю. Просто не могу понять: сморчок, а такие деньги…

— Не знаю, кто он, Лина. Не знаю и знать не хочу. Но его даже Вовчик боится. Не говорит, а вижу — дрожь в коленях…

— Неужели не догадываешься?

— Догадываюсь, но говорить не хочу. Своя голова дороже…

— Жанночка…

— Вовчик намекнул, что Женя — портной. Платный мастер.

— Только-то?! — Лайонелла не скрыла разочарования.

Жанна ехидно улыбнулась.

— Он не шьет. Он пришивает. На заказ.

Теперь Лайонелла широко открыла глаза и похолодела.

— Забыли. Такой мастер мне никогда не потребуется.

Вышло наоборот. Перед отъездом в Будапешт Порохов уже в аэропорту твердой рукой взял Лайонеллу за подбородок. Посмотрел в глаза.

— Ничего мне не хочешь сказать?

— Ты о чем? — Она заморгала невинными глазами.

— Хорошо, поговорим, когда вернусь. О Гуляеве. О деньгах, которые вы увели из «Рубанка». Подумай, что скажешь…

Если бы самолеты падали от ненависти, которая сверкает в глазах провожающих, Порохов погиб бы уже при взлете. Однако самолет не упал.

Лайонелле пришлось подыскивать иные методы для выражения своих чувств.

С помощью Жанны Лайонелла связалась с Крысой. Это был первый заказ, который тот принял, минуя Саддама. Условия Крыса поставил простые:

— Пятьдесят тысяч баксов и две ночи с тобой.

— Не много? — Лайонеллу ошеломила цена.

— Две ночи?

— Нет, пятьдесят тысяч…

— Нисколько. Такая работа требует чистоты, а нынче ювелирка стоит больших денег. Потом, милочка, — он фамильярно тронул Лайонеллу рукой чуть ниже живота, — твоя уточка — кормилица. А вот мой гусак — растратчик. Ему бы все клевать, да клевать, а овес нынче дорог…

Лайонелла проглотила оскорбление.

Работу Крыса сделал чисто. Расчет с ним заказчица произвела честно. И никто, даже Саддам, не знал, почему и за что завалили Андрея Порохова.

Задачу убрать Катрича Саддам поставил перед Крысой очень коротко: положил перед ним фотографию и ткнул пальцем в лоб:

— Такса обычная.

— Понял. — Крыса осторожно убрал фотографию и сунул в карман.

Он готовил акцию две недели. Кончить мента решил прямо на его квартире. Замысел операции включал наружную слежку за Катричем, которую тот должен был обязательно обнаружить. Человек, начинающий чего-либо остерегаться на улице, верит в безопасность своей квартиры. На этом Крыса строил весь план.

Вести слежку за Катричем взялся карманник Витька Чердачник. В день, намеченый Крысой, он прицепился к Катричу, когда тот вышел из своей квартиры. Прицепился и повел по городу.

Катрич легко обнаружил «хвост», но воспринял это спокойно. Оторваться от слежки он даже нс пытался. Не стоило показывать, что сопровождающий замечен. Тогда это не испугает его и в конце концов позволит понять, в чем дело. Куда выгоднее держаться как ни в чем не бывало. Нормальный человек убежден, что следить за ним никто не должен. Все иное — противоестественно. Пусть «хвост» думает, что работает незаметно. Лопоухость преследуемого должна порождать самоуверенность у преследующего. Самоуверенный теряет осторожность.

Катрич вспомнил историю о том, как Наполеон, до конца не доверявший начальнику тайной полиции Фуше, собрал собственную группу агентов, которые стали следить за министром. Фуше был блестящим профессионалом. Он заранее предугадал и просчитал возможные ходы своего императора. И завел несколько особо ловких соглядатаев, которые следили за тайными агентами Наполеона.

Обдумывая, как вести себя, Катрич решил намеренно попозировать. Он беспечно останавливался у стен домов, густо оклеенных объявлениями. Эти бумажки для Придонска стали сущим бедствием. Расклейщики не щадили ничего — ни гранитных пьедесталов памятников, ни чугунных столбов освещения, ни свежеокрашенных стен зданий и заборов. С маленьких листков большие буквы беззвучно орали на разные голоса: «Сдам! Сниму! Куплю! Продам! Поменяю! Приобрету! Отдамся!»

К удивлению Катрича, «хвост» работал неряшливо, грубо, словно старался сделать так, чтобы его засекли. Такое поведение вызывало подозрение. Тот, кто нанял человека для слежки, должен был знать, что Катрича испугать не так-то просто. Значит, имелся иной замысел. Его предстояло понять.

Волк не знает страха. Его осторожность одинакова и в тот момент, когда он подбирается к добыче, и тогда, когда зверь старается уйти от преследующего его охотника. Катрич точно так же не боялся слежки. Он давно знал, что в Придонске немало сволочи, которая готова расправиться с ним, и в то же время понимала, что сделать это не так-то просто. Катрич умел остерегаться, никогда не позволял себе расслабиться. Его, конечно, можно убить, но для этого нужно очень сильно постараться.

Катрич и сейчас мог бы легко, не затрачивая лишней энергии, перехватить «хвоста», зажать в угол, взять за горло и потрясти. Но этот тип, судя по всему, — дешевка, и он, конечно, не знает об истинном назначении слежки, первичном ее заказчике. Кто-нибудь из блаты завербовал на вокзале или у забегаловки обычного ханурика, дал ему гроши и велел «попугать» пижона, походив за ним какое-то время по городу. Нет, брать за хрип дешевого «пастушка» и пытаться у него что-то выведать — дело бесперспективное. Это лишь укажет, что он, Катрич, заволновался, нервничает.

Искать отгадку на вопрос, кто вертит «хвостом», надо иначе.

Катрич изрядно помотал «пастушка» по городу, надеясь заметить, не сменит ли его кто-то другой. Не сменил. Значит, слежка носила демонстративный характер. За все время преследующий ни с кем не пытался связаться и портативных средств связи при себе явно не имел. Чего позволяют добиться такие действия? Только двух результатов — испугать преследуемого или отвлечь его внимание от чего-то более важного. От чего?

Сев в трамвай, Катрич направился к дому. Приехал, пошел не задним двором, как обычно, а по улице. На перекрестке у почты «хвост» задержался, постоял у витрины галантерейного магазина, поглазел на лифчики разных размеров, украшавшие полуголые манекены, и быстро слинял. Должно быть, отработал свое.

Катрич вошел во двор. Увидел дворничиху, добродушную рыжую Фариду. Они поздоровались, поговорили о пустяках. Фарида легко включалась в беседы с жильцами, охотно рассказывала новости, которые собрала за день. Наблюдателю со стороны их беседа не могла показаться странной.

Катрич, разговаривая, внимательно оглядел двор. Возле мусорных баков бродили двое: явного вида бомж, выковыривавший из отбросов бутылки, и пожилой интеллигент в очках, с профессорской седой бородкой, в серенькой старой шляпе с обвислыми полями. Двумя пальцами, стараясь не касаться мусора, он извлекал из контейнеров журналы и книги. При этом всякий раз оглядывался, будто воровал, а не брал выброшенное, затем торопливо запихивал добычу в хозяйственную сумку. Книжника Катрич знал хорошо. Это был пенсионер-учитель, не имевший средств на газеты и журналы. Он собирал макулатуру и читал ее. Не человек — живой символ эпохи.

Расставшись с Фаридой, Катрич двинулся не в свой подъезд, а в соседний. Быстро взбежал по лестнице до чердачной площадки, выбрался на плоскую крышу и по ней прошел к люку своего подъезда.

К двери своей квартиры Катрич подошел не снизу, а сверху. Осторожно остановился. Пальцем нежно провел по щели между дверью и косяком чуть ниже замка. Туда, уходя из дому, он всегда заправлял небольшую канцелярскую скрепку. На этот раз на месте ее не оказалось.

Катрич оглядел пол и увидел согнутую блестящую проволочку на полу у порога. Случайно выпасть из щели этот хитроумный знак не мог. Дверь открывали.

Катрич приложил нос к узкой щели у косяка. Из квартиры тянуло едва уловимым запахом дорогого одеколона. Катрич с утра оставил дверь балкона приоткрытой, и сквозняк выдувал из квартиры чужой запах.

Катрич осторожно скользнул к лестнице и взбежал на шестой этаж. Позвонил в дверь, расположенную над его квартирой. Дверь открылась, из нее выглянул высокий старик в тапочках на босу ногу, в пижамных полосатых брюках и голубой майке. Рукой он почесывал грудь, покрытую седым волосом.

— Валентин Сергеевич, — Катрич выглядел смущенно, — вы уж извините, я ключ забыл. Можно вашим балкончиком воспользоваться?

— А чего нельзя? — От старика попахивало спиртным перегаром. — Я тоже этот хренов ключ завсегда теряю. Дверь уже два раза ломал. Может, и тебе слесаря вызвать?

— Мою не сломаешь — крепкая. Я уж через балкончик. Веревка у вас найдется?

— Как не найдется? Есть веревка, — старик засмеялся. — На всякий случай храню, чтобы при нужде повеситься. Он сходил на кухню, вынес толстый шнур.

— Подойдет?

— В самый раз.

Катрич вышел на балкон. Узкая площадка, нависавшая над двором, выглядела свалкой старья. Вдоль стены выстроилась батарея пустых бутылок. Такие в винных магазинах уже не принимали, а выбрасывать то, в чем когда-то булькало спиртное, у хозяина не поднималась рука: а вдруг снова начнут принимать? У перил громоздились старые рейки и доски. Дачи у соседа не было, но он тащил в дом все, что попадало под руку, — был хозяйственный.

Осторожно ступая, Катрин добрался до ограждения. Остановился сбоку так, чтобы при спуске его нельзя было увидеть в окно. Привязал веревку. Перелез через ограждение. Скользнул вниз и встал на перила своего балкона.

Дверь в комнату открылась без скрипа. Левой рукой Катрич придержал тюлевую занавеску, чтобы порывом сквозняка се не втянуло внутрь.

Войдя, он сразу притворил дверь и прижался к стене. С кухни доносился легкий, едва различимый шум. Там кто-то осторожно пошевелился. Должно быть, гость выбрал позицию поближе к прихожей.

Он уже достаточно похозяйничал в комнате. Вещи были разбросаны. Из стола выдернуты все ящики, содержимое их валялось на полу. Скорее всего чужак не хотел нагибаться и шуровал вещи ногой. Из шкафа вместе с плечиками он вышвырнул новый костюм Катрича и его офицерскую форму, упакованную в полиэтиленовый мешок. Гость явно ничего нс искал, просто создавал видимость ограбления. А может, убийства с ограблением.

Катрич к одежде относился чрезвычайно бережно. С детства она доставалась ему немалыми натугами. Первый по-настоящему стильный костюм он приобрел будучи уже офицером. Каждую обновку, после того как возвращался в ней домой, он чистил щеткой, регулярно гладил, а надевая, опасался посадить пятно. И вот какая-то сволочь, мразь, вонючий подонок вышвырнул все на пол.

Сунув руку в карман, Катрич собрал в ладонь несколько крупных монет — пятидесяти и сторублсвиков. Дополнительный вес заметно усилил ударную силу кулака.

Наступая на задники туфель, Катрич разулся и в одних носках бесшумно двинулся к кухне.

Теперь самым трудным было дождаться, когда налетчик без особой опаски выползет из укрытия в прихожую. Помог случай.

У двери мелодично затренькал звонок. Это было так неожиданно, что даже Катрич вздрогнул. То же чувство испытал и налетчик. Он осторожно выглянул из кухни, стараясь понять, в чем дело. Мощный удар кулака тут же обрушился на его круглую лысую макушку.

— Гы-ы, — утробно екнул гость и воткнулся башкой в стену прихожей. Пистолет, который он сжимал в руке, упал на половичок.

Катрич перехватил оружие, ногой придавил шею противника к полу, завел ему руки за спину и накинул наручники, которые всегда носил с собой. Легко приподнял коротышку и отволок его в комнату.

Звонок в дверь повторился. Катрич быстро осмотрел пистолет своего пленника, передернул затвор. Из патронника на пол вылетел ранее загнанный туда патрон, и его место занял новый.

Лежавший на полу мужик очухался и растерянно моргал глазами.

— Извини, козел, за неимением своего воспользуюсь твоим. Может, твои кореши пожаловали? А? — Катрич усмехнулся. — Тогда моя стрельба, твой ответ.

Киллер скрипнул зубами от злости: его, упакованного таким оружием, мент взял без труда, а теперь издевается. Для Крысы, продумавшего акцию до мелочей, случившееся казалось необъяснимым.

Катрич на цыпочках прошел к двери и, нс выходя из-за бетонного простенка, спросил:

— Кто там?

— Это Валентин Сергеевич, — ответил хриплый голос. — Сосед сверху.

Катрич завел руку с оружием за спину и открыл дверь. Сосед стоял перед ним в тех же пижамных брюках, в той же майке и все так же почесывал грудь. Только тапочки он сменил на коричневые полуботинки: как же, вышел на люди, в свет!

— Ты удачно слез? — спросил Валентин Сергеевич, и в глазах его вспыхнуло желание получить наградной стопарик за оказанную помощь. Разве доброта не должна вознаграждаться?

— Валентин Сергеевич?! — воскликнул Катрич понимающе. — Бутылка за мной. Но не сейчас. У меня… — Катрич чуть понизил голос, но так, чтобы киллер его услыхал. — У меня баба… Как освобожусь… Впрочем, вот, — он полез в карман, вынул десятитысячную купюру. — Купите пузырек. И можете начать без меня.

— Этомы мигом. Раз-два!

Валентин Сергеевич просиял и от полученных денег, и от тайны, которую ему доверили.

— Ну, ты хват, Артем! Прямо с балкона к бабе! Ну, хвалю, хвалю!

Закрыв дверь, Катрич вернулся в комнату.

Крыса лежал на полу. Лицо его заливал пот. Капли блестели на носу, стекали по лбу. Катрич сел на стул, поставил его спинкой вперед и стал хладнокровно рассматривать лежащего, стараясь понять, с какого конца удобнее потрошить его. Необходимо было точно угадать, что способно сломить киллера, заставить заговорить, и не просто, а с той долей честности, которая позволит установить истину. Что его напугает, а что укрепит упрямство, заставит отбросить доводы разума и позволит упорно сопротивляться?

Мужику было не менее сорока. Чисто выбритый подбородок, блестящая лысина, пижонистый костюм. Судя по тому, как он проник в квартиру, — не новичок, осваивающий карьеру на крови. Принимая на себя обязанности наемного убийцы, человек ставит на карту нс только чужую жизнь, но и свою собственную. Даже самых удачливых исполнителей, имеющих на счету пять-шесть удачных акций, наниматели рано или поздно стараются убрать, чтобы спрятать концы в воду.

На первых порах киллеры еще понимают, что их тайная профессия — обоюдоострая, однако после первой же удачной операции в их душе рождается азарт охоты, который затормаживает укоры совести, превращает человека в злобного, изощренно-хитрого хищника.

Пытаться установить человеческий контакт с типом, который только что собирался с тобой покончить, бессмысленно. Киллер был полон злости. Даже кошка, загнанная собакой в угол, не сдается без боя. И именно в углу она становится куда яростнее, смелее и опаснее для пса, нежели в тот момент, когда убегает.

Значит, чтобы разговор пошел, киллера надо было сломать, подавить его волю, унизить. Так, чтобы он понял — потеряно если не все, то самое главное: его репутация смелого, расчетливого и хладнокровного убийцы, способного действовать в одиночку, жестоко и безошибочно. Не дорожа общественным мнением, уголовники ревниво относятся к тому, какое впечатление складывается о них в преступной среде. Отсюда порой возникают плохо объяснимые наглость и жестокость.

Катрич знал некоего Варана — подлого и трусливого убийцу, который выбирал жертвы среди стариков и детей. Пытаясь создать себе образ крутого, неудержимого в ярости блатаря, он неизменно отрезал своим жертвам уши. Об этом знали многие уголовники и побаивались Варана. Но когда Катрич брал его, бандит до такой степени перетрусил, что сокамерники по КПЗ, когда туда поместили Варана, стали орать, чтобы ему разрешили постирать штаны — убийца с перепугу обделался.

Ткнув киллера носком ботинка в бок, Катрич спросил:

— И как тебя звать, гость дорогой?

— Иди ты!… — Киллер грязно выругался.

— Ты невежливый, — грустно сказал Катрич. Нагнулся и ребром ладони ударил матерщинника по шее. — Это от гордыни. Ходишь, а самого распирает самомнение: как же, я киллер! Красиво звучит: дилер, брокер, киллер, менеджер. Назвать тебя наемным убийцей, а уж тем более мокрушником-палачом, так ты небось в бутылку полезешь. Верно? Некрасиво и дурно пахнет от русских названий. Будто «фекалии» звучит благородней, чем «говно». Но на деле суть-то одна. Упакован ты классно. На чужую пролитую кровь денег не жалеют. Чем больше крови пустишь, тем больше твой доход. Короче, в сущности, ты кровосос. Хорек. Таких душат без сожаления.

Катрич обшарил карманы лежавшего, вынул из пиджака паспорт.

— Итак, значит, мы имеем дело с господином Курасовым Захаром Ивановичем. Очень приятно. А кто ты на самом деле?

— Жаль, я тебя не кончил, — сквозь зубы пробормотал Крыса и зло сплюнул.

— А ты и не мог. — Катрич старался задеть его как можно больнее. — Против меня ты — сопля на палочке. Не знаю, есть ли у твоего шефа мозги. Послать ко мне недоноска… А теперь мы сделаем так…

Катрич сдернул с шеи Крысы модный цветной галстук, бросил на пол и ногой вытер место, где виднелся плевок.

— Еще плюнешь, вытрешь мордой.

Катрич подвинул к себе телефон, набрал номер Рыжова.

— Иван Васильевич, а я хорька поймал. Ва-аню-чи-ий! Не хотите взглянуть? Тогда приезжайте. И прихватите роботеку. Пока вы приедете, я хорька слегка попытаю.

Крыса насторожился. Слова «попытать» и «роботека» ничего хорошего не сулили. Значение первого Крыса понимал хорошо и представлял возможные последствия пытки. Второе слово пугало загадочностью, поскольку не было ему известно. Между тем «роботекой» Рыжов называл собственное досье, в котором уже несколько лет собирал фотографии и фотороботы разыскиваемых преступников. Катрич надеялся на удачу: авось в досье найдется нечто похожее на его гостя.

Опустив трубку на аппарат, Катрич подтолкнул Крысу ногой.

— Поднимайся, хорек! Ну!

Крыса, нецензурно лаясь, встал на ноги.

— Ну и что? — Глаза его гневно таращились. — Что ты со мной сделаешь?

Заводя себя, Крыса старался не показать зарождавшегося в нем страха. Поведение Катрича было ему непонятно, трудно прогнозировалось, в преступных кругах об этом человеке говорили самое разное.

— Что с тобой сделаю? Замочу.

Катрич плечом подтолкнул Крысу к двери ванной комнаты. Тот попытался упереться в косяк, но Катрич с силой наподдал ему коленом под зад и втолкнул внутрь.

— Лезь в ванну! — приказал он, повышая голос.

— Ты что?! ~ Вопрос прозвучал по-дурацки.

— Сказано, замочу, — издевательски отозвался Катрич. — Не в комнате же это делать. Мне в ней еще жить и жить.

— Долго не проживешь! — угрожающе прошипел Крыса. Сильным толчком в бок Катрич помог Крысе преодолеть колебания. Крыса влетел в ванну, нелепо взмахнув руками и ударившись при этом головой об эмалированную стенку. Застонал то ли от боли, то ли от злости — понять было трудно.

— На спину! — приказал Катрич.

— Ну, гад, ты за все ответишь!

— Ой, какой ты крутой! — Катрич подпустил в голос испуг. — Концентрат! Но я тебя сейчас подразбавлю. До нормальной кондиции.

Он снял с крючка ручной душ, включил холодную воду и направил струю в лицо Крысе. Тот попытался дернуться, но крепкая рука уперлась ему в грудь, не позволяя сменить положение.

— Лежи, хорек!

— Холодно! — захлебываясь, заорал во весь голос Крыса. — Ты сдурел?!

— Я тебя обещал замочить? Вот и мочу. Только орать не надо. А то соседи всполошатся.

Последние его слова, должно быть, вселили в Крысу надежду, и он заорал громче прежнего:

— Кончай! Кончай, я сказал!

Катрич направил ему струю прямо в рот. Крик прекратился. Отдышавшись, уже совсем другим тоном Крыса спросил:

— Что ты будешь со мной делать? — Сидя в холодной воде, которая все прибывала, он почему-то вдруг осмелел. — Тебе все равно не уйти от наших.

— Серьезно?

— Точно. Тебя пришьют. А я могу тебе помочь. Рвешь когти из города, а я доложу, что тебя не дождался.

— Может, денег на дорогу дашь?

— Дам.

— Ты умный, верно? Крутой и умный. Небось ПТУ кончал? Нет? Значит, талант от природы…

— Умный не умный, а выхода у тебя нет. Да закрой кран! Что ты со мной можешь сделать?

— Пока вот думаю.

— Не придумаешь.

— Почему? Глянь на себя: морда уже посинела. Колотун ты пока сдерживаешь, но минут через пять все равно застучишь зубами. А я к тому времени сменю воду. Ты ведь любишь похолодней, верно? А эта уже согрелась.

— Не надо!

— Почему же? — Катрич засмеялся. — Полежишь, пообвыкнешь, и умирать будет не так страшно. Мы сделаем это просто…

Катрич положил ладонь на лоб киллера и втолкнул его голову под воду. Тот задергал ногами, но вырваться не сумел. Примерно через минуту Катрич помог ему вынырнуть.

Крыса обалдело таращил глаза и судорожно хватал открытым ртом воздух.

— Не нравится? — спросил Катрич и снова утопил его голову. Вынырнув на этот раз, Крыса заскулил протяжно, как щенок, которому наступили на лапу.

— Слушай, — сказал Катрич серьезно, — вот будет номер! В моей ванне окажется утопленник. В пиджаке, в брюках. С кобурой под левым крылышком. Пистолетик-то я туда суну. Жаль, конечно, машинка хорошая, могла бы и мне послужить. Но ради правды пожертвую ею. Паспорток положу в карман. Подмокнет, но милиция разберется. Представь, вызову оперативную группу и скажу: «Граждане начальники, вот пришел домой, а у меня в ванне утопленник. Гражданин неизвестной наружности». Меня спросят: «Откуда он?» А я отвечу: «Кран забыл закрыть, должно быть, его и втянуло».

Он помолчал, выжидая. Крыса тоже молчал, но его уже пробирала дрожь.

— Начнем?

Катрич втолкнул голову киллера в воду и держал до тех пор, пока тот не стал пускать пузыри.

Выскочившая наружу голова, фыркая и отплевываясь, заорала:

— Гад!

— Точно! Но почему же ты тогда по документам — Курасов?

В дверь позвонили, Катрич встал, взял пистолет с туалетной полочки.

— Жаль, не дают тебя еще разок макнуть. Ну ладно, ты уж тут сам поныряй…

Приехал Рыжов. Вошел в ванную. Взглянул на мокрого, жалкого киллера, по пояс сидевшего в воде. Перевел удивленный взгляд на Катрича. Тот пожал плечами.

— Он очень любит купаться, Иван Васильевич. Ну очень! Неудобно было отказать такому человеку.

Катрич нажал ладонью на плешь Крысы. Тот, пуская пузыри, погрузился в воду, но скоро, отпущенный, тут же вынырнул, стал свирепо отплевываться.

— Видите, — пояснил Катрич, — он моряк. Подводник-любитель.

Рыжов сел на табуретку, принесенную с кухни, стал перелистывать собрание портретов, составленных с помощью свидетелей, видевших преступников. Ничего похожего на «моржа», отмокавшего в ванне, обнаружить не удалось.

— Пойдем другим путем, — сказал Катрич. — У нас есть пистолет. «Ческа збройовка». Под патрон ТТ. К тому же я откатаю его «пальчики». Поскольку дядю нужно стеречь, чтобы ненароком не утоп, я останусь с ним. Побеседуем. А вас, Иван Васильевич, очень прошу…

Рыжов встал.

— Можешь не просить.

— И все же, Иван Васильевич, не подключайте милицию. Хотя бы на первом этапе.

— Верно мыслишь, Артем. Попробую пойти к фээсбешникам.

ГОРЧАКОВ

Полковник Горчаков читал почту, поступившую в адрес службы безопасности. Он не любил это занятие, но коли оно входило в компетенцию конторы, приходилось собственноручно копаться в городском дерьме.

«В комитет Федеральной службы государственной безопасности.

Прошу это письмо не считать анонимкой.

По движению сердца, из преданности идеалам демократии хочу сообщить сведения об опасностях, грозящих основам нарождающегося нового строя и лично всенародному президенту господину Ельцину.

Вчера на вечеринке в доме писателя Ивана Константиновича Шорохова хозяин квартиры прочитал гостям сказку, которую он написал якобы для внука. Я слов не стенографировал, но все же излагаю текст по твердой памяти.

«В некотором государстве жил был рубль. Невелик, но силен. На него можно было купить два брикета мороженого или три раза сходить в кино. А уж в автобусе или трамвае наэтот рубль можно было проехать раз двадцать. Потому что все, и заводы, и транспорт, было государственным.

Потом в некотором царстве-государстве на трон сел царь Борис. И был у него визирь по имени Чубайс. Рыжий, юркий, как таракан.

— Как бы нам с тобой, Чубайс, — сказал однажды царь Борис, — стать богаче, чем мы есть, и весь мир удивить нашим изобилием?

— Я-то всегда готов, — ответил Чубайс, — но, ваше величество, у нас демократия и многие возражать будут. Если кто и поддержит, так одни шахтеры.

— А мы расстреляем всех, кто возражать станет. Вместе с демократией.

— Ну, коли так, ваше величество, мы все сделаем в лучшем виде.

И был этот Чубайс на выдумку горазд. Специально ездил в заморские страны учиться ремеслу у багдадского вора. Собрал Чубайс на площади верных шахтеров и кричит:

— Граждане дорогие! У нас теперь демократия. Вот и давайте распродадим все, что раньше своим трудом накопили. Я подсчитал: каждому на бутылку водки выйдет. Дадим вам каждому квиток. Ваучер называется. И по магазинам!

— Ура! — закричали шахтеры. И уже на другой день получили каждый по ваучеру. Тут же и пропили. Все остальное, что осталось от продажи царствия-государствия, царь Борис и визирь Чубайс разделили между своими.

Мужички быстро поллитровки свои распили, а царь и визирь заметно в изобилии оказались.

Тогда же и рубль умер. Многие его теперь и не помнят».

Такая вот сказка. В ней не просто издевательство над существующими демократическими порядками, а прямое посягательство на их основы.

Прошу, не считайте это доносом.

Демократ из народа».

Горчаков брезгливо поморщился и посмотрел на конверт, соединенный канцелярской скрепкой с письмом. Обратного адреса не было.

Взял следующее послание от другого «демократа из народа». Это было объявление, тиснутое типографским шрифтом.

«Всем, кто за демократию! Наш нынешний Президент — дурак и пьяница, но альтернативы ему нет. Подумайте, какая беда ждет нас, если мы на свои головы выберем умного, да еще трезвенника».

В сопроводительном письме, подколотом к листовке, сообщалось:

«Эта подлая провокация напечатана в типографии „Красный речник“ на средства местной организации партии Свободы. Тираж 200 экз. Считаю своим долгом гражданина проинформировать компетентные органы о злонамеренных действиях оппозиции».

К анонимкам Горчаков испытывал органическое отвращение. За двадцать лет службы в контрразведке он не встретил ни одного случая, когда письмо «доброжелателя», будь он «беспартийным коммунистом» или «народным демократом», помогло бы выйти на след злоумышленника, которым стоило заниматься службе безопасности.

Доносы, сообщения «доброжелателей» без подписи всегда имели одну цель: свести счеты с соседом, с конкурентом, навалить кучу дерьма на недруга, испортить кому-то репутацию, перемазать клеветой.

В последнее время поток грязи, направляемой в конвертах в органы безопасности, стал расти. Демократия расцветала, и все больше людей стало прилагать силы, чтобы ее укрепить.

Отвращение к доносам у Горчакова возникло с первых шагов службы. Его, молодого способного инженера, после окончания Московского авиационного института пригласили работать в КГБ. Краткосрочная подготовка на специальных курсах, и первое самостоятельное дело — расследование анонимки.

Письмо без подписи пришло в КГБ из научно-исследовательского института ракетно-космической техники. «Доброжелатсль» сообщал, что некий инженер-полковник Остапенко работает на иностранную спецслужбу, распродает государственные секреты. Сигнал показался серьезным, поскольку «доброжелатель» проявил немалую осведомленность в делах института.

Горчакова внедрили туда на должность научного сотрудника, благо по специальности он был инженером-ракетчиком. Началась операция, которая должна была разоблачить предателя.

Внимательное наблюдение за Остапенко позволило обнаружить немало подозрительного в его поведении. Не реже одного раза в неделю он встречался на разных станциях метро с одним и тем же человеком. Их встречи были кратковременными и таинственными. Незнакомец быстро обменивался с Остапенко небольшими пакетами, и они тут же расходились.

Удалось установить, что таинственный участник встреч с Остапенко — пенсионер Ковальский. Сын Ковальского оказался офицером военной разведки и служил в одной из зарубежных стран.

Складывалась логическая цепочка, по которой секреты, передаваемые Остапенко старому Ковальскому, могли легко уходить за границу. Но Горчаков увидел и другое. В отделе, начальник которого ушел на пенсию, Остапенко был генератором идей, организатором творческого процесса. Его дела, энтузиазм, открытость характера никак не вязались с образом тайного агента иностранной разведки.

Поскольку у Горчакова не было сомнений, что письмо писал кто-то из сотрудников отдела, он стал осторожно разбираться во взаимоотношениях работавших там людей. Постепенно выяснилось интересное обстоятельство. Руководство института решало вопрос о том, кого назначить на вакантную должность начальника отдела. Имелось две кандидатуры. Первым претендентом считался инженер-полковник Остапенко. Вторым — инженер-полковник Катенин.

Оба офицера были однокашники по академии, дружили семьями. Катенин сделал немало для того, чтобы Остапенко перевели в институт с полигона, где он служил инженером-испытателем. Однако, внимательно анализируя факты, Горчаков сделал вывод: автором анонимки был Катенин.

Полковника пригласили в отдел контрразведки. Прижатый неопровержимыми фактами, которые собрал Горчаков, Катенин признался в совершенной подлости. Он объяснил свои действия тем, что надеялся получить должность начальника отдела. Пока идет следствие по делу Остапенко, его кандидатуру вряд ли представят на выдвижение.

Таинственные встречи Остапенко с Ковальским объяснились просто. Инженер-полковник оказался страстным филателистом. Ковальский помогал соратнику по увлечению приобретать зарубежные коллекционные материалы.

Для Горчакова анонимка и донос стали с той поры воплощением грязи, которая обволакивает людей. Формулу «Человек человеку — друг, товарищ и брат» пыталась внедрить в мораль общества официальная пропаганда, но она имела слишком слабые корни, чтобы прижиться. «Товарищ» был всегда готов предать «брата», растоптать его, если это сулило выгоды и удобства.

Но удивляло Горчакова другое: почему, признавая анонимку злом, никто не решался выбросить ее в мусор. Наоборот, в эту грязь вчитывались, подчеркивали красным карандашом самые невероятные измышления, давали задания подчиненным проверить их, докладывали по инстанции обо всем, что удалось узнать.

Постепенно Горчаков пришел к выводу, что служба безопасности в социалистическом государстве служит не столько обществу, сколько фигуре, оказавшейся на вершине власти.

В стране за семь десятилетий ее существования не было случая, когда глава партии сменился бы демократическим путем. Только дворцовые заговоры или естественная смерть вождя открывали путь к трону очередному претенденту.

Новый властитель сразу же начинал перетряхивать службу безопасности, расставляя на ключевые посты своих доверенных людей.

Ничего не изменилось в механизме сохранения власти и после распада Советского Союза. Так называемая «демократия» в России обернулась объединением высших государственных и криминальных структур. Торжественно провозглашенная гласность преобразовалась в открыто преступный информационный беспредел.

Первая волна апостолов «свободы слова» оболгала, оплевала российскую историю последних лет, осрамила достижения науки и техники, литературы и искусства, опорочила армию, органы безопасности, внешнюю разведку. Сделав это дело, подлецы скрылись за спинами тех, чей заказ так рьяно исполняли: большинство из них уехали в Израиль и США.

Дело первой волны ниспровергателей продолжили такие же подлецы, но калибром поменьше.

А деятели русской культуры, ее киты, возглавлявшие так называемые советские творческие союзы — писателей, кинематографистов, художников, композиторов, — позорно сдали свои позиции, позволили борцам за «свободу слова и нравов» открыть шлюзы порнухе, мистике, сексуальным извращениям, жестокости. С экранов телевизоров на людей полилась отупляющая дурацкая реклама. Ошеломленные зрители стали узнавать, что шоколад «Баунти» — это райское наслаждение. Ни больше, ни меньше. Новые сорта жевательной резинки стали подаваться как рождение новых звезд. Известный претендент на кресло в Государственной Думе господин Иван Рыбкин своих избирателей — Ваню и Маню — представил обществу в образе быка и коровы…

Тлен, разложение, гноеродность таились во всем, что несла с собой новая «культурная волна».

Воспринимать происходящее спокойно, тем более с юмором, Горчаков не мог. Его не смешили новые анекдоты, глубоко оскорблял треп платных скоморохов власти — хазановых, петросянов, задорновых. Его удивляло, когда зрители, на головы которых буквально лили помои, бешено аплодировали, будто не понимая, что это их самих, доверчивых и глупых, осмеивают шуты режима.

Чтобы довести народ до состояния быдла, нужно обязательно приучить его к мысли о своей ущербности, непригодности ни к чему хорошему, и тогда люди начинают смеяться над своим прошлым, над делами своих рук.

Пугал Горчакова рост числа анонимок в почте конторы. Теперь «доброжелатели» клепали на конкурентов, на тех, чьи успехи в бизнесе кому-то не нравились. Доносили друг на друга даже представители криминальных кланов в надежде избавиться от своих противников руками правоохранительных органов.

Входило в моду открытое доносительство. Представители так называемой «демократической» ориентации посылали открытые письма президенту страны. Его подбивали давить инакомыслие «железной рукой», убеждали, что замена его, «всенародно избранного», другим избранником станет крушением демократии.

Не раз и не два доведенный до отчаяния Горчаков пододвигал к себе лист бумаги, брал ручку, намереваясь вывести слово «Рапорт» и попросить уволить его. Но усилием воли сдерживал порыв. Не из боязни оказаться на вольных хлебах, а из понимания, что именно таких шагов и ждут от людей, болеющих за будущее страны и народа, ждут те, кому не по душе само существование России.

Скрепя сердце Горчаков продолжал служить, не проявляя открыто своих политических пристрастий и взглядов. Хотя понимал: требовать от сотрудников политической полиции, чтобы они стояли вне политики, столь же глупо, сколь уговаривать пловцов на соревнованиях не входить в воду.

Горчаков читал послание очередного рыцаря пера и желчи, когда загудел зуммер интерфона. Голос дежурного по управлению доложил:

— Петр Анисимович, к вам следователь прокуратуры Рыжов. Горчаков с облегчением захлопнул папку «К докладу» и отодвинул в сторону.

— Проведите ко мне, Анатолий Аркадьевич.

Горчаков знал Рыжова не первый год и понимал, что этот человек по пустякам к нему не придет.

Минуту спустя в дверь кабинета постучали. Официальное рабочее время окончилось час назад, секретарша Горчакова уже ушла домой. Полковник встал из-за стола, прошел к двери, сам открыл ее перед посетителем.

— Проходите, Иван Васильевич.

Они обменялись рукопожатием. Горчаков, высокий, плотный, глядел на Рыжова чуть свысока.

— Что вас привело?

— Надеюсь, Петр Анисимович, вы знаете, какое дело я сейчас кручу?

Горчаков кивнул.

— Пришли похвалиться удачей?

— С удачей я побежал бы к банкирам. Они обещали премию. А вы и зарплату небось вовремя не получаете.

Оба понимающе усмехнулись.

— Есть какие-то успехи? — спросил Горчаков.

— Успехи есть, но толку в них — никакого.

— Это уже интересно. Почему же нет толку?

— Могу назвать тех, в чьих интересах совершены банковские хищения. Кому нужна была смерть Порохова. Но доказать ничего не могу.

— Почто так?

— Прежде всего в законах нет понятия «компьютерное преступление». Во-вторых, главный исполнитель грабежа — Гуляев — был оформлен в штате банка как консультант. Он выполнял указания Порохова. В чем его можно винить? Деньги куда-то ушли? Это так. Но ушли по приказам Порохова. Попробуйте доказать, что дело обстоит иначе. Гуляев снимал деньги со счетов, которые ему указывал Порохов, переводил опять же на те счета, которые ему указывали. Коммерческими тайнами директор с консультантом делиться не был обязан. Обвинить, что деньги подгребала под себя мадам Калиновская, я не могу. Нет оснований. Гуляев — калека. Несчастный инвалид. Влюблен в Калиновскую. Судя по всему, состоял с ней в связи. Режь — не выдаст.

— Выходит, дело — швах? Рыжов горько усмехнулся.

— Где наша не пропадала!

— Что же вас привело ко мне?

— Нуждаюсь в помощи.

— Чем могу, — пообещал Горчаков. Рыжов выложил перед ним изъятый у киллера пистолет и два листка бумаги с отпечатками пальцев. Горчаков взял пистолет. Осмотрел.

— Забавная штучка. Меня такие интересуют. Если не сказать сильнее: очень интересуют.

Горчаков нажал клавишу интерфона.

— Петр Васильевич, зайдите, пожалуйста.

Минуту спустя в кабинет вошел молоденький сотрудник — совсем еще мальчик, которого Рыжов называл просто Петей. Однако в голосе Горчакова не прозвучало никакой иронии.

— Петр Васильевич, — полковник протянул вошедшехму «ческу збройовку». — Взгляните в свои файлы. Не окажется ли там номерочек этой пушки?

— Есть. — Петр Васильевич взял пистолет. — Разрешите идти?

— Это не все. Поищите и эти «пальчики». Авось найдете. Когда дверь закрылась, Горчаков сказал:

— Чудо-мужик. Голова! Но куда важнее — нс потерял совести на нашем всеобщем базаре. — Подумал. — Давайте, Иван Васильевич, так. Завтра утром я вас жду.

На другой день Рыжов снова появился в кабинете Горчакова. Тот, судя по всему, был готов к встрече. Принесенный вчера пистолет лежал на столе. Горчаков взял его и положил на ладонь.

— Вот ведь как вышло, Иван Васильевич. Вы влезли в дело, которое мы раскручиваем уже не первый день. Поэтому хочу взять вас в союзники. На условиях: вы — мне, я — вам.

— Это что, новый стиль работы в службе безопасности? — Рыжов неожиданно для себя съязвил. — Раньше вы чужаков даже близко к своему огороду не подпускали.

Горчаков обиженно нахмурился.

— Вы пришли за помощью, верно? Я вам помогу, но прошу помочь и нам. К чему сейчас выяснять, что было раньше?

— Извините, сорвалось.

— Почему-то стало срываться у всех. Раньше в этих стенах старались сопеть в тряпочку, а сейчас… Только не подумайте, что я вас хочу испугать. Пришли ко мне, проявите хоть чуточку уважения.

— Еще раз извините.

Горчаков посмотрел на номер пистолета.

— У этой машинки довольно забавная история. Полгода назад с нашей подачи милиция взяла чеченский груз. Автоматы, патроны, гранаты. И двадцать пистолетов «ческа збройовка». Под патрон ТТ. Как положено, оружие по акту пустили в плавильную печь «Донстали». Акт подписала комиссия. Утвердил полковник Кольцов. И вот вдруг пистолетики начали всплывать. Живые. Сегодняшний — уже третий.

— МВД?

— Мы напрямую задали этот вопрос Кольцову. Он возмутился. Ответил: «Не может быть!» Я не поверил.

— И что?

Горчаков выдвинул ящик стола, достал лист папиросной бумаги.

— Вот, прочитайте. Записано сразу после того, как обнаружили пистолет «ческа збройовка» на месте взрыва иномарки. В день убийства Порохова.

«Оперативная запись телефонного разговора между абонентами номеров 64-48-91 и 65-18-56.

Время 12.40

А. — Салют, дружище.

Б. — Здравствуй.

А. — У меня серьезные беспокойства по твоему оркестру.

Б. — Что там такое?

А. — Я тебе поставил все нужные инструменты. Ты обещал, что играть на них будут только на выездных концертах.

Б. — Разве не так?

А. — Нет, дорогой. Одна дудка уже объявилась в городе.

Б. — Она у тебя?

А. — Если бы. Искусствоведы перехватили.

Б. — Это плохо. Я своим яйца накручу, но и тебе скажу: ленишься. Давно пора завести дружбу с их шефом. Все же почти коллеги. Знаешь, чего тебе не хватает? Инициативы.

А. — Ты ошибаешься. Все сложнее. Этот тип, как бы точнее сказать… Короче, к нему трудно найти подходы.

Б. — А ты ищи. Ищи. Деньги нужны? Дадим. Может, бабу? Подставим.

А. — Слушай, кончай. Я сам найду подходы. Твое дело, чтобы на моем инструменте в городе не играли.

Б. — Уже сказал: приму меры. Еще есть вопросы?

А. — Да пойми ты, наконец. Они есть у других, а отвечать попросят нас.

Б. — Я сказал: понял. Меры приму. У тебя все?»

Рыжов положил лист на стол, пододвинул к Горчакову.

— Прочитал? — Горчаков взял листок и вернул его в ящик стола. — Теперь поясню. А. — это Кольцов. Б. — некий Али Мамедович Гуссейнов. Кличка Саддам…

— Значит, вы…

— Да, Иван Васильевич. Мы прослушиваем телефоны Кольцова. На то есть разрешение. Ваш пистолет — это уже вторая дудка из его оркестра.

— Ну, Владик! — Рыжов не мог скрыть изумления. — Ай да Кольцов!

— Это еще не все. — Движением фокусника, извлекающего зайца из шляпы, Горчаков достал из стола еще одну бумагу. — «Пальчики» показали, что тип, которого взял Катрич, это некий Евгений Крысин. Бывший артист. В уголовных кругах его держат за киллера. Боятся. Кличка — Крыса. Сегодня узнал, что может носить еще одну — Конец. Вот, взгляните. Этот разговор состоялся вчера вечером. Уже после нашей встречи.

«Оперативная запись телефонного разговора между абонентами номеров 65-18-56 и 64-48-91.

Время 23.18.

Б. — Здравствуй. Я не поздно?

А. — Что у тебя? Говори. Не в любви же объясняться будешь.

Б. — Слушай, дорогой, пропал человек. Конец. У тебя о нем никаких сведений?

А. — Нет, а что случилось?

Б. — Он хороший хирург. Ты знаешь. Поехал на операцию. К одному больному.

А. — Кто больной?

Б. — Об этом при встрече. Короче, один тип пытался влезть на кучу алюминия. Порезался. Для него потребовался врач.

А. — И что?

Б. — То, что Конец до сих пор не объявился. Должен был позвонить еще днем. Я начал волноваться. Думаю, может, мужик уже у тебя?

А. — Проверю.

Б. — Хорошо. Если он у тебя, постарайся дело закрыть раз и навсегда. Ты меня понял?

А. — Разберусь. Пока».

Рыжов оторвался от текста.

— Считаете, что речь идет о Карасе, которого Катрич держит в ванной?

— Уверен. Сразу после разговора с Гуссейновым Кольцов звонил дежурному по городу. Приказал сообщить ему фамилии всех задержанных милицией за минувший день. Перезвонил Саддаму. Доложил, что хирурга в его хозяйстве нс обнаружено.

— Что будем делать теперь?

— Следует сдать Крысу, или как его там… Конца, в милицию. Составить протокол задержания, приложить оружие. Посмотрим, что они будут делать. Пусть Катрич прямо сейчас звонит Кольцову. Мы посидим здесь, подождем реакции…

Через полчаса дежурный по управлению принес Горчакову лист бумаги. Тот пробежал по нему глазами, пододвинул к Рыжову.

— Что и требовалось доказать, Иван Васильевич.

«Оперативная запись телефонного разговора между абонентами номеров 64-48-9 Г и 65-18-56.

Время 10.15.

А. — Здравствуй. По поводу твоего вчерашнего вопроса. О хирурге.

Б. — Да, слушаю.

А. — Операция нс прошла. Пациент на нее не согласился.

Б. — Где хирург?

А. — Сейчас его передадут мне. Что с ним делать?

Б. — Э, дорогой. Какой плохой вопрос. Ты уж сам подумай. Он может попытаться бежать… или сопротивляться. Мне плохой врач не нужен.

А. — Мне тем более. Сделаем».

РУЧЬЕВ

Голос полковника Кольцова в интерфоне звучал раздраженно. Дежурный по управлению сразу понял — у шефа неприятности.

— Ручьев! К полковнику! — Дежурный постарался передать недовольные начальственные интонации как можно точнее. — И быстро!

Сержант Ручьев с раздражением бросил на стол костяшки домино и встал — большой, неуклюжий, с длинной, как узбекская дыня, головой.

— Никакого покоя!

Несмотря на кажущуюся неуклюжесть, Ручьев был человеком быстрым, предприимчивым и увлекающимся.

В жизни у многих бывает свое хобби: одни собирают почтовые марки, другие — пивные банки, третьи разводят кактусы… Ручьев при советской власти работал шофером в гараже обкома партии, водил черную «волгу» с номером ПРА 00-02. Не только регулировщики движения, но и пацаны в городе знали — это машина второго человека в области. Посему и увлечение Ручьева имело особый характер. Чтобы понять, на каких дрожжах оно взошло, требуется небольшое предисловие.

В те времена в Придонске не только номера, но и черный цвет выделял начальственные лимузины в транспортном потоке. Некий чудак, майор артиллерии из штаба военного округа, купил подержанную «Волгу», отремонтировал ее, покрасил черным лаком и торжественно выехал на улицы города. Номер его тачки И 28-60 ПР. Это бросилось в глаза первому же инспектору дорожно-постовой службы ГАИ. Наметанный глаз стража порядка сразу заметил несоответствие между роковыми буквами номера и цветом машины.

Задержав майора, инспектор связался с начальником обкомовского гаража. Тот в довольно выразительной форме объяснил обалдевшему владельцу черной «Волги», что он самовольно, не имея на то прав, присвоил себе цвет, не положенный ему по рангу и общественному положению. «Вот если бы это была машина вашего генерала, — просвещал партийный чиновник майора, — тогда другое дело. А вам положен любой другой колер, кроме черного. Срочно перекрашивайтесь».

Из выговора, сделанного ему по телефону, майор понял, что его вторжение в сферу чужого цвета есть нетерпимое самовольство, которое вносит разлад в строгую шкалу государственных ценностей и сеет вредные сомнения в умах сограждан, имеющих счастье проживать в социалистическом Придонске.

Майору ход рассуждений чиновника показался бредом, и он пошел за консультацией в суд. Судья, пожилая, задерганная жизнью дама, слушала майора внимательно. Однако, когда стало ясно, что смены цвета машины требует сам начальник гаража обкома партии, глаза судьи отразили испуг и смятение.

Стараясь как можно доходчивее объяснить отставшему от реалий жизни майору правила социалистической демократии, она сказала:

— Вы правы, уважаемый. Во всем правы. В нашей стране каждый может выбрать себе машину любого цвета. Закон этого не запрещает. Но есть еще этика. Не стоит идти наперекор обкому партии. Не стоит. Я все понимаю, но вас будут останавливать на каждом перекрестке гаишники, и каждому из них вы станете объяснять свои гражданские права? Так? Нервов не хватит. Подумайте о своем здоровье.

Неугомонный майор поперся в обком и попал на прием к секретарю по идеологии.

Моложавый колобок с задумчивыми глазами внимательно слушал жалобу и все время кивал плешивой головой. Он ни разу не прервал майора, не остановил его. Умели слушать народные чаяния и принимать ходоков в обкомах и райкомах. И лишь когда поток слов у жалобщика иссяк, секретарь глубокомысленно изрек:

— Я целиком и полностью разделяю ваше возмущение, товарищ майор. Мы с вами оба коммунисты и хорошо понимаем: цвет — не та категория, ради которой стоит затевать бюрократическую возню. Давайте решим так. Я сейчас звоню в наш гараж, и там вам перекрасят машину. Бесплатно.

Последнее слово секретарь по коммунистической идеологии выделил особо — и голосом, и взмахом руки. Потом он пошевелил пальцами, будто считал деньги, и повторил:

— Бесплатно.

Теперь легко понять, с каким чувством Фома Ручьев водил черную «Волгу» с номером ПРА 00-02, в которой на заднем сиденье в белой рубахе любил восседать, откинувшись на подушки, могущественный второй секретарь областного комитета партии, вальяжный и крайне суровый человек барственного вида.

В глубине души Ручьев презирал своего пассажира — Василия Васильевича, который при поездках по области каждые десять километров требовал остановок и бегал в лесопосадки облегчать мочевой пузырь. Не переносил Ручьев и жену Василия Васильевича Варвару Петровну, жопастую, заплывшую жиром вредную бабу, которой ежедневно приходилось возить со спецбазы свертки с продуктами, ящики с самым разным питьем. Конечно, от хозяйских щедрот Ручьеву кое-что перепадало, и он никогда не отказывался от самой малости, тем не менее, как у всякого лакея, его преданность хозяевам уравновешивалась скрытой нелюбовью к ним.

Выход своим революционным чувствам протеста Ручьев нашел в увлечении, ставшем на долгое время его хобби. В дождливые и слякотные дни, когда улицы покрывались лужами, Ручьев любил промчаться возле самой бровки тротуара, чтобы окатить грязным водяным потоком нерасторопных прохожих. Возвращаясь в гараж после удачной охоты на городских лопухов, он заходил в комнату, где водители ожидали вызова и гоняли доминошного «козла». Радостно сияя, рассказывал:

— Седни на Первомайской… Идет, сука, вся разодетая. Мантель меховой, шапочка соболья… Я на нее сциканул и всю с ног до головы…

Табун обленившихся от безделья гаражных обкомовских жеребцов отрывался от игры и ржал, выражая свое удовольствие.

Когда обком рухнул, Ручьев первым делом избавился от своей партийности. На городском митинге демократов он демонстративно сжег партийный билет и, демонстрируя огарок, прокричал:

— Хватит вам, паразиты! Поездили на нас! Попили кровушки!

С помощью старых обкомовских связей Ручьев устроился водителем в милицию. Но от своего хобби отказаться не мог. Однажды, проносясь по Краснодонской улице после дождя, он ширкнул возле самого тротуара и лихо, будто из ведра, окатил водой высокого мужчину в черном новом, с иголочки, костюме.

Облитый грязью не стал махать кулаками вослед драной «Волге», не начал отряхиваться. Он просто вынул из кармана руку, в которой сжимал пистолет, и выстрелил в уносившуюся машину.

Сделав выстрел, мужчина спокойно вошел в подъезд ближайшего дома, через черный ход проник во двор, оттуда выбрался в переулок и исчез из виду.

Пуля, пущенная из «Макарова», догнала «Волгу». Она пробила заднее стекло, задела правое плечо Ручьева, рассадила лобовое стекло. Не ожидавший удара Ручьев крутанул руль влево и врезался в опору троллейбусной сети. Бампер машины согнулся в дугу, радиатор налез на двигатель. Лбом Ручьев протаранил остатки стекла, ссадив большой клок кожи, грудью ударился о руль и на мгновение потерял сознание.

С опозданием на час, с перевязанной рукой и головой, злой, как оголодавший волк, он явился в управление, обдумывая планы страшной мести. Придонск не Москва. Он найдет мелкого пижона в черном костюме и даст ему понять, с кем тот связался.

Едва Ручьев появился в комнате водителей, ему передали приказ срочно бежать к майору Кольцову. Не вставая из-за стола, майор оглядел сержанта с открытым сожалением.

— Что, барбос, доигрался? Ты знаешь, кого окатил грязью?

— Не-е, — протянул Ручьев растерянно. Такого приема у начальника он нс ожидал. — И потом, я же случайно…

— Это ты своей жене расскажешь. А мне уже звонили и выясняли, кому принадлежит машина. Учти, я сообщил.

— Кто интересовался? — растерянно спросил Ручьев и ощутил, как похолодели руки.

— Тот, кого ты окатил. Господин Гуссейнов. Тебе что-то говорит эта фамилия?

Фамилия говорила. Ручьев отвалил нижнюю челюсть, обнажив редкие желтые зубы.

— Разыгрываете?

Гуссейнова Ручьев знал как крутого уголовного авторитета. Все догадывались, как и на какие средства он живет и процветает, но никто ничего не мог поделать с человеком, на стороне которого стоят миллионы, и не рублей, а «зелененьких» — долларов. Гуссейнов к тому времени состоял членом совета директоров акционерного общества «Нафталин» и входил в правление придонского коммерческого банка «Зареченский».

— Нет, милок, я тебя не разыгрываю. Вот сижу и думаю, когда и где тебя хоронить будем и что на венке напишем…

— Товарищ майор…

Кольцов остановил его движением руки.

— Мне на твои оправдания с высокой колокольни плевать, Ручьев. Просто тебя, дурака, хоронить не хочется.

— Что же делать?

— Виниться. Дуй прямо сейчас к Гуссейнову. Он в ресторане «Золотой сазан». И падай в ноги. Я это всерьез. Увидишь, бухайся на колени. Как уж там извиняться будешь — твое дело. Если простит — считай, повезло. Не простит, извини: я тебя не учил прохожих водой окатывать. Это все твои большевистские штучки…

К Саддаму Ручьева пропустили не сразу, несмотря на милицейскую форму. Два существа с фигурами борцов тяжелого веса, перетирая зубами жевательную резинку, задержали его у входа в ресторан и стали пытать, что надобно менту в частном учреждении. Они явно считали себя здесь представителями власти, и мент для них был всего лишь подозрительным элементом.

Саддам сидел за столиком в углу пустого зала, с видимым аппетитом поедал шашлык и запивал его красным вином. За соседним столиком сидели такие же громилы, как и те, что стояли у входа. Увидев приближавшегося Ручьева, оба встали, расправили широкие плечи.

Не дойдя до стола, где восседал Саддам, Ручьев, кряхтя от боли (ныло подстреленное плечо), опустился на колени.

— Э-э, — Саддам махнул кистью руки, обозначая движение вверх. — Поднимись. Кто ты такой?

Ручьев назвался.

— А, мусор… Пришел-таки, собака?!

— Господин Гуссейнов! Да я!… Готов понести… Ради Бога, простите!

Саддам закурил сигарету. Передвинул ее языком в угол рта, кривя губы, произнес:

— Я на тебя, сученыш, не в обиде. Ты мне костюм обосрал. Лицо забрызгал. Но ты червяк. Раздави тебя — мокрое место останется. Мне это ничего не даст. Обижаться на червяков — не хватит нервов. Верно?

— Верно, господин Гуссейнов.

— Теперь решим так: я тебя прощаю, но долг за тобой остается. Ты можешь о нем забыть, но я буду помнить. Идет?

Фразы, произнесенные Саддамом, имели какой-то зловещий смысл, однако понять его, уяснить, что за всем этим скрывается, Ручьев не смог.

— Господин Гуссейнов…

— Выпить хочешь?

Ручьев проглотил слюну и кивнул, соглашаясь. Саддам налил в фужер минеральную воду и резким броском выплеснул ее в лицо Ручьеву.

— Еще?

Ручьев утерся рукавом.

— Еще?

— Спасибо, уже напился.

— Тогда иди с Богом, сученыш. Иди. — Саддам махнул рукой. — От тебя пахнет. Костя, помоги менту выйти…

Костя — двухметровый бетонный столб с загребущими руками — взял Ручьева под мышки, приподнял, повернул лицом к двери, легким пинком в зад придал ускорение.

— Пошел вон, паскуда!

… На вошедшего в кабинет Ручьева Кольцов взглянул, прищурив глаза. Ему не хотелось, чтобы сержант заметил блеск ярости, который неизбежно вспыхнет, едва он заговорит о деле.

— Ты Катрича знаешь?

— Ну.

В разговорах с начальником Ручьев никогда не отличался многословием. Слова «ну», «так точно», «сделаем», «все готово» составляли тот набор слов, который обеспечивал обоюдное взаимопонимание и благоприятные отношения с самыми привередливыми господами и их женами.

— Так вот Катрич влез в дела Саддама.

— Ну.

— Катрич мужик настырный. Начнет копать, может многое испортить. А у тебя перед Саддамом долг.

— Ну, — подтвердил Ручьев.

— Так вот, Катрич прихватил шестерку Саддама — Крысу. Сейчас поедешь на дом к Катричу, заберешь задержанного. Как положено заберешь, по акту, с понятыми.

— На хрена попу гармонь? — сказал Ручьев. — Пусть его Катрич и везет куда надо.

— Куда надо повезешь ты. А принять Крысу как положено тебя все равно заставят. На месте будет следователь прокуратуры Рыжов.

— И что дальше?

— Дальше Крысу надо сделать. Тихо и чисто.

— Ну нет, товарищ майор. — Ручьев упрямо набычился. — Просто за так я никого делать не буду.

— Будешь!

— Нет.

Ручьев стоял не шевелясь и глядел поверх головы шефа на стену, где был распят бело-сине-красный российский флаг — новая мода чиновных учреждений. Стоял и всем видом показывал, что гнев шефа ему до фонаря, кричи не кричи — не проберешь.

— Хорошо, сколько ты хочешь? — спросил Кольцов. — Только не зарывайся.

— Я?! Хочу? Да нисколько. Это вы все хотите, а чего — я понять не могу.

— Ладно. — Кольцов сбавил тон. — Саддам просит Крысу убрать. Сделаешь, получишь два «лимона». Этот тип, — Кольцов пошевелил пальцами, — полудохлый. Тебе раз плюнуть…

— Когда ехать? — спросил Ручьев.

— Сейчас.

— Не могу. Мне нужно часа полтора, чтобы все приготовить.

— Валяй готовь. Только не тяни…

Принимая Крысу у Катрича, Ручьев оглядел его с головы до ног.

— Чо это он у вас весь мокрый?

Катрич состроил невинную физиономию.

— Такой человек. Говорит, не могу жить, если нет воды. Всю ночь плавал в ванне.

— Давай шевелись! — Ручьев толкнул Крысу в загривок с такой силой, что тот еле устоял на ногах.

Катрич засмеялся.

— Смотри не убей. Он ко всему хилый.

— Пусть терпит, падла. — Ручьев сделал замах правой, словно хотел врезать Крысе по голове. — Я бы его своими руками задушил. Ну, шагай!

Они подошли к машине.

— Залезай! — Ручьев зло подтолкнул Крысу внутрь «воронка». Закрыл дверь снаружи. Подергал ручку, проверяя надежность запора. Подошел к кабине, сел за руль. День был светлый, радостный. Солнце не жарило, а приятно согревало землю. Воздух, промытый ночным дождем, был прозрачен и чист. Асфальт блестел как стеклянный. Плюгавенький арестант своим видом не внушал опасений: возьми за горло, и дело сделано. Все это радовало, и мысль о двух миллионах рублей приятно грела душу.

Когда машина тронулась. Ручьев повернул голову к Крысе.

— Тебе привет от Саддама.

Крыса промолчал. Он слишком хорошо знал милицейские штучки, чтобы на них покупаться. Больше того, будь привет действительно от Саддама, то после провала он таит в себе не доброжелательность, а угрозу. Это приходилось учитывать в первую очередь.

Ручьев принял молчание Крысы за должное и стал объяснять ему свой план:

— Сейчас я тебя везу в затон. Там у меня моторка. Довезу до Константиновской и отпущу. Рви когти на все четыре стороны. Ни денег, ни ксивы у меня для тебя нет. Все вышло так неожиданно: некогда было приготовить. Но ты обойдешься. Благодари хотя бы за то, что сделано.

К реке они подъехали быстро.

Вниз к воде вела длинная лестница с промежуточными площадками между маршами. С высокого берега открывался прекрасный вид на низменное заречье. До самого горизонта, насколько охватывал взор, в зелени садов за полосой пляжей, высились белые многоэтажные здания нового микрорайона. В парке культуры и отдыха застыло огромное, но отсюда казавшееся игрушечным колесо обозрения. Еще дальше, затянутые сизоватой дымкой, тянулись зеленые луга. Все вокруг дышало покоем и умиротворением. Под лестницей виднелся затон, забитый моторными лодками и катерами. Здесь парковался маломерный водный транспорт горожан.

— Пойдешь впереди, — сказал Ручьев. Крыса кивнул.

Стуча ногами по скрипучим, изрядно потертым ступеням, засеменил вниз. У входа на территорию затона Ручьев приветливо махнул рукой вахтенным сторожам маломерного флота. Они сидели и покуривали возле своей будки со смотровой вышкой над крышей. Два лохматых внушительных барбоса лежали рядом со сторожами. Они даже не подняли голов, когда Ручьев и Крыса проходили мимо.

По узкому дощатому пирсу Ручьев прошел к моторке. Гремя цепью, открыл замок.

— Полезай, — приказал он Крысе, — я схожу в сарай, возьму канистру.

Крыса забрался в лодку, сел на банку. Пока Ручьев ходил за горючим, он осмотрел суденышко. Под грязным куском брезента обнаружил бетонную чушку. К загнутому пруту арматуры одним браслетом были прикреплены наручники. Второй свободный браслет лежал на дне катера. Нехорошее подозрение шевельнулось в уме. Что-что, а просчитывать чужие ходы Крыса умел. Сооружение с наручниками слишком уж походило на грузило, а зачем оно рыбаку в моторке?

Обшарив суденышко. Крыса под кокпитом обнаружил небольшой инструментальный ящик. Вынул из него и положил под свою банку молоток и стамеску — на всякий случай.

Ручьев, вернувшийся с канистрой, загремел цепью, выдергивая ее из кольца на пирсе. Работая веслом, осторожно вывел суденышко из затона на чистую воду. Запустил движок.

Лодка рванулась и понеслась вверх по течению, оставляя за собой пенный след. Навстречу им двигалась огромная баржа с ржавыми бортами. Моторку несколько раз качнуло на волне, поднятой тяжелым судном.

Они отошли от города километров на пять. Берега были пустынны. С юга, догоняя их, двигалась тяжелая черная туча. Ждать дольше причин не было, и Крыса принял решение действовать.

Сжав молоток за спиной, он неожиданно вскинул левую руку и крикнул Ручьеву:

— Смотри, что это?!

Ручьев порывисто обернулся, удар молотка пришелся ему по затылку. Тяжелое тело свалилось на бок и едва не рухнуло за борт. Крыса рванулся вперед, схватил конвоира за колени и затянул в лодку. Затем быстро обшарил карманы, вынул документы, забрал пистолет Макарова, наручники. Отбросил брезенте бетонного грузила. Захватил свободным браслетом кожаный пояс Ручьева, защелкнул замок. Кряхтя и отдуваясь, подтащил грузило к краю борта и сбросил в воду. Потом спихнул туда же и тело. Его плеск в гуле мотора почти не был слышен.. Минуту спустя моторку настиг порыв ветра. Поверхность воды заиграла мелкой рябью. В лицо ударили первые, самые крупные капли дождя, предупреждавшие о начале ливня. И тут же хляби разверзнулись. Черная туча прорвалась. Серые струи плотным занавесом падали с неба на воду, сливались с рекой…

* * *

Городской телефон в кабинете Горчакова тренькнул осторожно, словно боясь потревожить хозяина. Полковник снял трубку.

— Это «седьмой», — сообщил негромкий мужской голос.

— Что у тебя, Володя?

— У нашего друга ЧП. Пропал верный Санчо-Панса с ослом и поклажей.

— Имеешь в виду Ручьева и Крысу?

— Так точно, их.

— Что известно еще?

— Только сейчас вернулась оперативная группа. «Воронок» Ручьева стоит у затона. Вчера сержант забрал свою моторку и уехал на ней со вторым человеком. Сторожа большего сказать не могли. У Кольцова большой шухер.

— Спасибо, Володя, я все понял.

* * *

«Оперативная запись телефонного разговора между абонентами номеров 64-48-91 и 65-18-56. Время 13.20.

А. — Здравствуй. Хочу предупредить. Крыса сбежала. Имей это в виду.

Б. — Обрадовал, твою мать! Куда же смотрел твой барбос?

А. — Он такой же мой, как твой. Так что не дергайся. Прими к сведению и поберегись. Эта гнусь может попытатьсясвести счеты.

Б. — Ладно, не пугай. Мы его найдем.

А. — Давай ищи».

Три дня спустя поздним вечером Горчаков позвонил Рыжову. Попросил:

— Зайдите завтра утром. Выберите время. Можете? На другой день, увидев входившего в кабинет гостя, Горчаков встал из-за стола и поднял обе руки вверх.

— Вон пистолет, Иван Васильевич. Стреляйте в меня. Заявление, что это по моей просьбе, я уже написал.

— Я уйду? — спросил Рыжов. — Такие шуточки мне не нравятся.

— Садитесь, поговорим.

— Есть о чем?

— Буду виниться.

— Передо мной? В чем?

— Садитесь, Иван Васильевич. Садитесь. — Горчаков прошел к стенному шкафчику. Вернулся, держа в руках бутылку коньяка и две рюмки. — На душе погано. Сейчас выпьем, скажу, и вам тошно станет.

— Нет уж, Петр Анисимович. Рубите, а уж потом запьем. Горчаков подвинул к Рыжову пистолет, лежавший на столе.

— Узнаете?

— «Ческа збройовка»?

— Она, поганая. Вчера ее отстреляли баллистики. Зря мы подарили Крысу Кольцову. Из этого пистолета убиты Пороков и милиционер Денисов.

Рыжов машинально взял налитую уже рюмку и выпил одним махом.

— Не может быть!

— Может, Иван Васильевич. Раньше мы бы произвели экспертизу в тот же день, когда вы принесли игрушку. Сейчас у меня баллистик работает раз в неделю. У демократии нет средств на подобные пустяки.

Рыжов налил себе еще раз. Выпил. Хотел выругаться, но сдержался. В сердцах махнул рукой.

— Что теперь говорить!

ЛЕКАРЕВ

Рука Лекарева заживала плохо. Мучили ноющие боли в плече, не позволявшие энергично двигать ею, мешавшие нормально спать. Свадьбу с Фросей они сыграли без излишеств: покупка обручальных колец, официальная регистрация брака и небольшая вечеринка для своих — все уместилось в один день.

Неделю спустя заботливая супруга отправила Лекарева в свое родное село — Тавричанку. Долечиваться на молоке и фруктах. Остановиться и жить Лекарев должен был у Фросиной тетки — Дарьи Петровны.

На железнодорожной станции Лекарева встретил возчик дядя Миша, на пароконной подводе возивший товары в частный сельский магазин «У Ольги на юру».

К своему стыду, Лекарев не знал, что означает слово «юр», и переспросил дядю Мишу:

— Не на яру?

Дядя Миша не позволил себе смеяться над горожанином, который уже привык к таким «русским» словам, как «презентация», «консигнация». Объяснил серьезно:

— Яр — это обрыв над рекой. А юр — место, где много народу ю р и т, толчется, значит.

Ехать от станции до Тавричанки — два часа, или двенадцать верст. Семь из них по Черноморскому гладкому шляху. Лошади здесь бежали споро, весело. Ступицы колее стучали громко, и подвода катилась легко.

Съехали с асфальта, повозка заколыхалась на колдобинах полевой дороги. Бутылки в синих пластмассовых ящиках дружно зазвенели.

— Не побьешь товар? — тоном заботливого хозяина спросил Лекарев дядю Мишу. При каждом толчке плечо обжигало болью, но он не счел возможным просить сбавить ход.

— Не-е, — откликнулся возчик с беспечностью. — С нонешней тарой один недостаток. Не бьется в ей пузырек, в проклятой.

— Что так? — не понял Лекарев.

— Ить раньше что было? При совецкой власти, а? В нашем рассейском деревянном ящике бутылка в разбивку охотно шла. Хрясь — и готово! Теперь с этим туго.

— Зато товар сохраняется лучше, — сказал Лекарев. — Разве плохо?

— Так-то так, да не этак, — определил извозчик тоном, которым хорошие декламаторы читают пушкинское: «Ты, парень, может быть, не трус, да глуп, а мы видали виды».

— Не понял, — признался Лекарев.

— Оттого как городской, — язвительно определил дядя Миша. — Голова у вас у всех клином, чоб шляпу носить, а с соображением — туго.

— Объясни толком, черт тебя подери! — «Черт подери» было единственным свидетельством того, что реплика Лекарева задела.

— Когда бой стекла возникал — весь мой был. Государственная норма на отход существовала по закону. Я битую посуду в сельпу сдавал, а содержимое, как говорят… Понял? И был тогда дядя Миша уважаемый человек. Кто ни зайди — всем стакана доставалось. А сейчас что? Дикий капитализм. У них, видишь ли, боя нет и быть не должно. Да на хрена мне такая частная собственность надобна?

Дорога шла вдоль сараев, крытых почерневшим от старости камышом. В нос ударил запах подогретого преющего навоза.

— Что у вас здесь?

— У нас? — спросил дядя Миша. — А ни хренасеньки. Раньше коровники были. Молочко текло, то да се было. Теперь пусто. Как перестройка пошла, живность выгребли, говно оставили.

— Довели хозяйство, — высказался Лекарев, совсем не желая обидеть дядю Мишу. Но тот ощетинился.

— Это кто же довел? Мы, что ли? Нет, это вам, городским, жрать надоело, подавай демократию. Вот и жуйте. У нас-то хар-чишки имеются, как-никак. Портков мне старых лет на десять хватит. Переживу. А вы нажретесь демократии, за картошкой и хлебом сами придете. Тогда мы посмотрим, давать или нет. Даже ружья на такой случай имеем.

— Кто же вам сегодня нормально торговать мешает? Вырастил, отвез в город, продал. Купил новые порты и щеголяй.

— Кто, значит, мешает? — Дядя Миша был полон язвительности. — Тебе списком разъяснять или поименно? А может, ты сам сперва здесь поживешь, допрежь советы раздаривать? Покопаешься в земельке фермером?

— У меня свое дело есть, — ответил Лекарев и поморщился от боли.

— Ить я себе его тоже найду завсегда. Вот только выйдет закон о частной земле. Тады посмотрим.

— Что такой закон даст?

— Много что. Я эту землю, ити ее, сразу продам. За большие деньги. Хоть немцу, хоть эфиопу. Может, базарджанцу. И адью мерси!

— Почему не вести на земле хозяйство самому?

— Ну, город! Все-то вы знаете, что нам делать. А моя баба — дура. В совхозе со скотиной робила по восемь часов. Теперь вы ей предлагаете вести хозяйство. Это значит, двадцать часов в день горбатиться. Мерсите вам, радетели.

Повозку трясло все сильнее. Лекарев соскочил с нее и пошел пешком.

Впереди показалось село. Вдаль, в сторону леса, тянулась наезженная дорога. Слева лежали поля, завоеванные сорняками. Справа — хорошо возделанные огороды. За ними виднелись дома разного достатка и свежести. Первой в поселке разлеглась усадьба с новеньким двухэтажным домом. Он походил на игрушку, честолюбиво встроенную в жилой ряд крестьянских изб. Желтый облицовочный кирпич, широкие городские окна, островерхая крыша, затянутая железом и окрашенная в яркий зеленый цвет. Усадьбу ограждал белеющий свежестью штакетник.

— Кто построил? — спросил Лекарев, не скрывая любопытства.

Дядя Миша пожал плечами. Казалось, он знает все наперед, но то, что происходило в деревне, сегодня его совсем не волнует.

— Вроде какой-то русский. Говорят, новый. На деле по обличности базарджанец. Сам его не видел, но жена так говорит. Почему он тогда русский, понять не могу. Может, его в переделку пускали?

Оставив позади новую усадьбу, они въехали в старую часть села. Перед ними лежала улица, поросшая травой и сжатая штакетником оград. С другой стороны ее ограничивал крутой склон оврага. Улица была пустынна. Лишь возле одного из дворов в пыли ковырялись белые куры. Одну из них, самую вертлявую, обхаживал большой красивый петух. Он растопырил крылья, чтобы показать всем, сколь велик и силен.

— Это вот и есть дом Дарьи, — объяснил дядя Миша. — Ты приехал. А вон и мужик ейный стоит — Корней Кузьмич.

Мужчина, возвышавшийся на крыльце дома, к которому направился Лекарев, был гол по пояс, и его тело, коричневое от загара, слепленное из рельефных мышц, казалось образцом атлетической красоты. Одной рукой он опирался на резную балясину, служившую опорой навеса над крыльцом, другую держал в кармане широких старомодных брюк. Заметно поседевшие волосы позволяли судить о том, что хозяину уже за пятьдесят. Хотя все остальное — живот без намека на жировые отложения, бугрящиеся бицепсы, крепкие белые зубы — путало счет годам, снижая их до сорока с небольшим.

— Проходите, — предложил хозяин и отступил с дороги. — Мы вас уже ждем. Давайте не будем здороваться через порог.

Крашеный пол в просторной гостиной был застлан модным дорогим паласом серого цвета. На окнах висели жалюзи. Все они были опущены, и только одно окно, выходившее во двор, оставалось открытым. Сквозь него Лекарев увидел красную, блиставшую чистотой «Ниву».

— Кваску с дороги? — спросил хозяин. — Свежий, со льда.

— Не откажусь, — согласился Лекарев, сразу ощутив жажду.

— Присаживайтесь, пока я принесу кувшинчик. А вот и жинка идет…

Хозяйка была дородной, румянощекой. Ее во все стороны распирали могучие жизненные силы. Огромные груди топорщили тонкую блузку как два арбуза, спрятанные за пазуху. Бедра — каким античным красавицам снились такие?! крутые и каменисто-крепкие — натягивали ткань юбки так, что казалось, она вот-вот лопнет. И все это прекрасное сооружение природы поддерживали крепкие ровные ноги с круглыми коленями.

— Вы у нас поживете? — спросила хозяйка мелодичным голосом и внимательно осмотрела Лекаре ва.

— Попробую, — сказал он. — Если вытерплю.

— Что так? — спросила она удивленно. — Раньше дачники у нас по целому лету просиживали.

— Я городской, — ответил Лекарев. — Черт знает почему, но без дела сидеть не могу.

— Дело мы вам найдем, — она засмеялась. И неожиданно сменила тему: — Вы с Фроськой давно схлестнулись?

Вопрос неприятно задел Лекарева.

— Мы не схлестнулись, — сказал он хмуро. — Я ее люблю.

Улыбка Дарьи Петровны померкла.

— Аж завидки за Фроську берут. Мне мой Корней никогда не говорит «люблю».

— Мало я тебе говорил всяких слов? — пытался оправдаться хозяин.

— И-и, когда то было! Правда, все больше «давай», разве не так?

— Погодь, погодь, поживут молодые с наше, и тоже все пойдет как у всех — без слов. А «давай» и они сказывают.

— Ладно, — хозяйка перешла к делу. — Сейчас располагайтесь. Потом пообедаем. И одна просьба к вам, Георгий. Не открывайтесь соседям, кто вы есть.

— В смысле? — Лекарев не понял, что имела в виду хозяйка.

— Что вы милиционер.

— Почему?

— Не любят вашего брата у нас в селе.

Проглотив обиду, Лекарев поинтересовался:

— Почему же такое?

— По многому, — ответил хозяин. — Разных причин достаточно.

— Назови хоть одну.

— Поживешь с нами, увидишь. Тутошние менты не закону, а деньгам честь отдают. Господину Гуссейнову, например.

— Какому Гуссейнову?

— Видел особняк на окраине? Вот там и будет жить новый хозяин русских земель. Он ждет закона, когда землицу продавать начнут. И купит все вокруг с потрохами.

— И вы станете спокойно смотреть?

— Георгий, — вмешалась в разговор хозяйка, — Корней не хотел спорить. Мы просто просили вас не говорить, кто вы.

— Все, договорились. Буду молчать.

— Лучше, если ответишь, что прапорщиком служил по контракту, — подсказал Корней. — Ранен в Чечне. Это хорошо будет…

Вечером Лекарев решил пройтись, посмотреть село. Оно оказалось на удивление похожим на множество таких же, разбросанных на просторах России. Дома вытянулись порядком по краю глубокого оврага. Здесь из-под земли били ключи, и у жителей никогда не возникало трудностей с водой. По дну оврага ручей тек к большому озеру. Единственное неудобство для селян — приходилось таскать то пустые, то полные ведра вниз и вверх по крутому склону. Попытки копать колодцы успеха не имели. Водоносный слой лежал глубоко, и добраться до него не удавалось.

Несмотря на раннее время, улица была пустынной. Только у бревенчатого дома с пятью окнами по фасаду, с высокой, блестевшей новым цинком крышей, с большим сараем на задворках стоял крепкий старик с бородой и курил.

— Здравствуйте, — сказал Лекарев, помня особую деревенскую вежливость.

Хозяин подошел к штакетнику.

— Здравствуйте. Надолго к нам?

— Отпуск здесь решил провести.

— Это пользительно. Раньше к нам отпускников из Придонска навалом наезжало. Теперь приток поиссяк. Вы, должно быть, единственный. У кого встали?

— У Дарьи Петровны.

— У Корнея, значит. Он мужик хозяйственный. А я Урусов. Тарас Тимофеевич.

Старик вышел за ограду. Смел ладонью со скамейки, стоявшей у калитки, невидимую пыль.

— Садитесь, побалакаем. Покурим.

Лучшие философы российской современности находятся не в академиях и институтах, а проживают в деревнях и селах. Здесь они не связаны обязанностью за скромную зарплату угождать политике, подлаживаться к правителям, а посему обо всем судят здраво и оригинально, с глубоким проникновением в суть вещей, в прошлое, настоящее и будущее. Лекарев заметил это давно, ему всегда доставляло удовольствие слушать рассуждения деревенских мудрецов, особенно если их обременяли старорусские бороды, право носить которые у крестьян не рискнул отобрать даже сам Петр Первый.

Тарас Тимофеевич Урусов оказался именно таким философом. До ушей заросший бородой, которая компенсировала обширную плешь на голове, он даже внешне выглядел мудрецом.

— Слыхал, будто у вас там в Москвах опять Гробачев в президенты нацелился?

— Горбачев? — задав вопрос, Лекарев хотел поправить старика, не обижая его.

— Ну, я и говорю — Гробачев. Так что, он в самом деле намыливается?

— Вроде бы.

— Дает, голозадый! Во дает! — Урусов восхищенно ахнул. — Ни стыда, ни совести. Вроде нашего Ермила Таратайкина. Выставляться — так в полном обозрении.

— Кто этот Ермил?

— Был у нас в совхозе мужик. Здоровый, сила в нем как у трактора. А в башке — пробка. Ни бум-бум. До чего не мог умом дойти, силой дожимал. Однажды решился на спор быка поднять. Конечно, спорил с большой поддачи. Подлез он, значит, под брюхо скотине, под напружился, и враз у него пояс на портках лопнул. Они и свалились. Народу вокруг собралось много: как же, Ермил мир удивлять собрался. А он в аккурат всем и выставил голый зад на обозрение. Бабы в лежку. Мужики животы рвут. Но с кулаками ни на кого не кинешься: портки поддерживать надо. Так потом Ермил из села и съехал.

— Какая ж мораль?

— Ты что, не понял? Если один раз при всем народе поднатужился и предстал перед миром без порток с голым задом, то вдругорядь уже не выставляйся. Признали тебя лучшим германцем, вот и мотай нах хаузе, дёр швайнехунд!

Где— то за лесом заунывно заревела сирена. Лекарев насторожился.

— Что там у вас? Военные?

— Были. Теперь другие поселились. Вроде бы карташовцы.

— Хозяйство какое-нибудь?

— Да нет, скорее тюремщики. Держат их за забором, а чем они там занимаются, нам не ведомо. Стрельба, конечно, слышна. С военными у нас проще было: брали молоко в деревне, покупали зелень. Теперь все окончилось. На заборах по всей колючке понавесили объявления: «Частное владение. Стреляют». И все тебе.

— И как к этому в деревне относятся?

— Боятся. Промеж себя говорят: «банда».

— Неужто никто ничего не знает? — В Лекареве взыграло милицейское любопытство.

Урусов подумал.

— Лично я — нет. Но, как говорят, туда Псих вхож.

— Кто этот псих?

— Яшка Лопаткин. — Сказано это было таким безразличным тоном, словно речь шла о человеке, которого все хорошо знают.

— Он что, в самом деле того?

— Кто знает? — Урусов пожал плечами. — Теперь кто может определить? Раньше вроде был мужик как мужик. Побывал на афганской войне. Вернулся с чудинкой.

— В чём это выражается?

— Кто его знает, — ответил Урусов любимыми словами.

Село не город. С Психом Лекарев познакомился на четвертый день. С утра он ушел на озеро. Берег был пустынен на всем протяжении, которое охватывал глаз. Лекарев постелил на траву половичок, разделся и прилег: хотелось немного обветрить тело, согреть на солнышке нывшую рану.

Он лежал в одиночестве минут двадцать и вдруг услыхал шаги приближающегося человека. Поднял голову. Увидел мужчину, не брившегося по крайней мере дня три. Рыжая щетина на щеках и подбородке ярко блестела.

— Привет, — сказал Рыжий. Подошел и присел рядом на траву.

— Привет, — отозвался Лекарев с той же ленью в голосе, что и подошедший мужик.

— Отдыхаем? Это хорошо. — Рыжий говорил как учитель, одобрявший поведение примерного ученика. — А это у тебя откуда? — Он указал пальцем на раненое плечо.

— На гвоздь напоролся. — Лекарев не был склонен к задушевным беседам.

— Давай-давай, свисти! — Рыжий задрал рубаху, и на пузе, лишенном жировых отложений, Лекарев увидел большой неровный рубец. — Уж я-то гвоздя от язя отличить умею. Пуля?

— Осколок, — соврал Лекарев.

— Хорошо, — одобрил Рыжий.

— Чего ж хорошего?

— Хорошо, что ранетый, а не убитый. Ты ведь у Корнея поселился? Прапор из Чечни. Так?

— Раз все знаешь, чего спрашивал?

— Проверка на вшивость. — Рыжий был доволен.

— Сам-то где поцарапал пузо?

— Афган, будь он проклят!

За лесом заныла сирена. Гукнув два раза, смолкла.

— Что там у вас орет? — спросил Лекарев. — И без того тошно.

Рыжий засмеялся.

— Пока это так — бирюльки. А вот заорет по— настоящему, кое-кому, без понта, тошно станет.

— Не понял.

— А может, и не надо? Меньше знаешь — крепче спишь. Лекарев сделал безразличное лицо и прикрыл глаза.

— Мне в конце концов все равно. Но коли орут на всю округу, значит, хотят, чтобы все слышали.

Рыжий промолчал. Посидел немного. Встал.

— На всякий случай, будем знакомы: Лопаткин Яков. В случае чего — заходи. Где живу, у Корнея можешь узнать.

Два дня спустя, когда Лекарев совершал вечернюю прогулку, к нему подошел Лопаткин.

— Привет, прапор! — И без предисловий: — Хочешь, завтра свожу тебя…

— Куда?

— На Кудыкину гору сирену вблизи послушать. Лекарев прекрасно понимал — им заинтересовался кто-то из тех, кому служит Псих. Почему и с какой целью? Если верить деду Урусову, то на территории бывшей военной базы обосновались карташовцы — боевики-националисты из отряда, созданного неким Карташовым. Насколько было известно Лекареву (вплотную он с этим не сталкивался), карташовцы вербовали бойцов из людей, потерявших надежду устроить жизнь в обществе, которому со своим боевым опытом они оказались не нужны.

Конечно, можно было бы сразу отказаться от предложения Психа и положить конец разговорам. Зачем совать голову в петлю, конец которой находился неизвестно в чьих руках. Но натуру переделать трудно, а у Лекарева она была авантюрного склада.

— Может, не стоит? Там у вас всякие секреты…

— Стоит. Я кое с кем уже поговорил. Тебе разрешили прийти.

— Откуда такое доверие сразу?

— Почему нет? Ты мужик русский. Меченый в бою. Тебе, наверное, небезразлично, что завтра будет с Россией? Так? Или все равно, если чечены начнут выбивать у нас город за городом? Веришь, что на защиту выйдут кулики, грачи и всякие барсуки? Им же только червяков побеждать.

Последние фразы поразили Лекарева своей оригинальностью.

— Про куликов сам придумал? Лопаткин не стал заноситься.

— Лектор нам объяснил. Оказывается, еще Николай Второй войну японцам профукал, потому как войсками командовать назначил Куропаткина.

Лекарев засмеялся.

— А ежели Лебедя?

— Да вроде бы птица гордая, хотя сразу скажу — орел лучше.

— Что делать, если орлов не находится?

— Как так не находится? А мы?

— Кто «мы»?

— Поедем, послушаешь, подумаешь, прикинешь. Главное — тебе доверяют. Возьми у Корнея велик и махнем.

— Хорошо, скажи, что у вас там?

— Будет лекция. — Псих засмеялся. — День политпросвещения.

— Я не о том. Как ваше хозяйство называется?

— Региональный акционерный центр землеустройства России «Орел». Годится?

Спросил и заржал, давая понять, что за проволочным забором никто землеустройством не занимается…

Хозяйство «орлов» лежало в глубокой впадине посреди долины. Раньше на этом малопригодном для землепашцев месте военные разместили зенитно-ракетный дивизион прикрытия Придонска. Здание казармы, пищеблок, солдатский клуб, водонапорная башня, «сборно-щелевые» домики для офицерских семей — все это давно не ремонтировалось и производило жалкое впечатление.

У ворот возле обшарпанной будки контрольно-пропускного пункта на лавке сидели трое крепких парней в камуфляже.

— Салют, Коршун! — крикнул Псих, подъезжая к открытым воротам. И вскинул вверх правую руку в арийском приветствии. Коршун лениво повторил жест.

— Привет, Псих! Проезжайте.

— Коршун, это кликуха? — спросил Лекарев.

— Зачем же так, прапор, — осуждающе произнес Псих. — Это псевдоним.

— А тебя почему Психом назвали?

— Заводной я в драке. Мне только дай пострелять.

Территория базы была пустынна.

— Опоздали! — расстроенно заметил Псих. — Фитиль мне вставят и запалят, это как пить дать.

— Дисциплина? — спросил Лекарев сочувственно. Псих кивнул.

— Пошли прямо в клуб. Наши уже там.

Они прошли к обшарпанному зданию солдатского клуба. Поднялись по щербатым ступеням крыльца, проникли внутрь.

В просторном зрительном зале на деревянных скамейках сидели человек двадцать. Все в заношенном камуфляже, все коротко остриженные — один к одному. Воздух пах крепким мужским потом и хорошо переваренной капустой. Видимо, физиологические процессы здесь не считали нужным удерживать в себе.

Со сцены, стоя за красной трибуной, на которой остался незакрашенный отпечаток пятиконечной звезды, перед собравшимися выступал лектор — круглолицый мужичок в очках явно пенсионного возраста.

Говорил он громким голосом строевого командира, гоняющего новобранцев по плацу.

— Они нас презирают, — лектор ткнул пальцем в дужку очков, поправляя их на носу. Тем же пальцем ткнул в зал. — Презирают вас, меня, всех русских. Кто мы для них? Для избранной Богом израильской расы? Мы для них говорящий скот, человеческие отходы. Гои.

Слушатели гудели. Лектор поднял руку, успокаивая шумевших.

— Господа! Это не пропаганда. Я не вливаю вам в уши то, что придумал. Поэт говорил: «Ваше слово, товарищ Маузер». Я говорю: «Вам слово, господин Факт». Послушайте, что о нас с вами между собой говорят всякие там Абрамы Маузеры, Моше Цедербаумы, Срули Шлиперзоны.

Лектор раскрыл свою папку. Вынул газету. Показал ее всем.

— Это «Новый взгляд», господа. Москва. Пишет некая жидовка Новодворская. Читаю все, как написано: «Если мы уж решили свою главную площадь в столице превратить в свалку разных человеческих отходов, то надо дать объявление, что мы будем у себя перед Кремлем хоронить всех злодеев, палачей и преступников человечества — за валюту».

Слушатели возмущенно зашевелились, загудели. Лектор снова поднял руку, успокаивая их.

— Теперь, господа, задам несколько вопросов. Скажите, где похоронены маршалы Жуков, Рокоссовский, Конев?

— На Красной площади! — ответил звонкий одинокий голос.

— Верно. — Лектор улыбнулся залу. — Можно отвечать и дружнее. А где похоронен отец русской практической космонавтики Сергей Павлович Королев?

— На Красной площади! — отозвалось несколько голосов разом.

— Академик Курчатов?

— На Красной площади!

— Великий русский писатель, на которого взъелись жиды, — Максим Горький?

— На Красной площади! — прокричали хором, вложив в голоса всю энергию и растущую ненависть.

— Обратите внимание, господа. Эта жидовка, видом похожая на аргентинскую жабу, называет Красную площадь свалкой человеческих отходов. И если она считает лучших представителей русской нации дерьмом, то кто же для нее мы, простые русские люди? Вы, я, они, — лектор сделал в воздухе широкое круговое движение рукой.

— Разрешите вопрос? — В среднем ряду поднялась рука. Встал крепкий парень с обритой наголо головой, с серьгой в левом ухе. — Почему эта сука называет Красную площадь своей?

— Хороший вопрос, — лектор потер ладонью ладонь. — Очень хороший. Жиды в нашей стране все считают своим, на все наложили лапу. Вы уже видели медаль «Пятьдесят лет Победы»? Нет? Увидите, обратите внимание. В лучах салюта художник изобразил три еврейских звезды — три щита Давида. Они падают на Кремлевскую стену. Это намек. Это предупреждение. Это факт. Русским в Кремле сегодня не место.

Лекарев спиной ощущал, как накаляется атмосфера в классе. Псих, обычно вялый, преобразился. На скулах заиграл болезненный румянец. Глаза заблестели. Он сидел, сжимая и разжимая кулаки. Чувство оскорбленного достоинства перерастало в ненависть, и не слепую, а явно осознанную, мотивированную, за которой обязательно следует действие.

Лектор делал свое дело мастерски. Он не пускался в рассуждения о протоколах сионских мудрецов, не произносил речей о теоретических закидонах сионизма. Он излагал факты. Цитировал документы, которые опровергнуть никто не мог бы. И тут же давал им свое толкование, объяснял боевикам все, что они услышали. Ни один суд, если он объективен, не усмотрел бы в его словах ничего криминального: что написано пером, того не вырубить топором. А за то, что ты собрал воедино и цитируешь опубликованное во вчерашней газете, привлечь к ответственности нельзя. Если кто-то пишет вещи необдуманные, провокационные, он и должен отвечать, а не тот, кто написанное прочтет вслух и объяснит его суть окружающим.

Сколько раз сам президент страны (сразу после поддачи или с похмелюги) нес откровенную глупость, которую потом миру объясняли помощники и дипломаты, доказывая всем, что президент имел в виду совсем не то, что поняли другие, а то, что никто не понял… Что ж теперь, закрывать газеты, которые повторили вслед за президентом произнесенную им глупость?

— Может быть, господа, — продолжал лектор, — мадам написала свои строки в запале? Кстати, напиши такое в запале против евреев я или кто-то из вас, судебный процесс обеспечен. Вся жидовская свора начнет вас травить и топтать, пока не доведет до инфаркта. Так вот, господа, нет. Вся муть, написанная аргентинской жабой, отражает ее стойкое убеждение. Вот еще одно высказывание: «У нас народа лишь десятая часть, а все остальное — тупая и бессмысленная чернь». — Палец лектора вонзился в зал, словно он, лектор, собирался спросить: «А ты записался добровольцем бить жидов?» — Чернь — это мы с вами. А одна десятая народа — это как раз евреи. Они и составляют, по Новодворской, настоящую часть общества, имеющую право жить в России. Русские, татары, чуваши, мордва — все выкинуты за борт.

— Раз! Два! — Псих вскочил с места и закричал во весь голос.

— Бей жида! — Класс грянул решительно и дружно.

Лектор снял очки и слезящимися глазами посмотрел в зал. Когда шум поутих, он достал из своего досье еще одну бумажку.

— Наша страна, господа, наш народ стали объектами жидовского издевательства. И.этой правящей национальности все сходит с рук. А попробуйте вы задеть той же манерой еврея — попадете под суд. Вас назовут фашистом, нацистом, кем угодно. Защитой русских суды и прокуратура не занимаются. Пример? Вот некий сын Сиона Нуйкин пишет: «Россия — заповедник для бандитов». А орган, который дал ему право на такое заявление, называется «Новое русское слово». Красиво, господа, разве не так? Нуйкину вторит жид Константин Цедербаум. Он считает, что своими несчастьями Россия обязана сатанинской национальной гордости великороссов. Как это вам?

— У-у-у!

— Между тем, господа, коли на то пошло, русские не нация. Сейчас это просто народонаселение, которому если чего и не хватат, так национальной гордости. У малороссов она есть. У нас с вами — отсутствует. Вы найдете жида в правительстве армян? У грузин? А что у нас? Правили нами варяги — мы молчали. Правили немцы — молчали. Правили грузинские бандиты — мы терпели. Теперь правит Сион, евреи. Причем самого низкого сорта — и мы опять терпим. Терпим и молчим!

— Мы не молчим! — Псих снова вскочил. — Мы уже проснулись. Русские идут! Раз, два!

— Бей жида! — мощно выдохнули собравшиеся.

— В руках евреев — власть над нами. Суд, который нас судит за то, что мы русские. У нас разворовывают национальное богатство. Вот, — лектор поднял газету, — это «Московская правда». Орган «новых русских». Давайте послушаем, чем эта газета восхищается. Заметка называется «Веселье в Израиле». Читаю дословно: «С купеческим размахом, на широкую ногу провели минувший уик-энд „новые русские“ в израильском курортном городке Эйлат на берегу Аккабского залива… По свидетельству очевидцев, столы в одном из фешенебельных отелей ломились от всяких яств и напитков. Был и красочный салют, и катания на яхтах под луной, и прочие забавы. Весь город, что называется, гудел несколько дней. На отдых после „многотрудных будней“ из России специально арендованными самолетами прибыли около двух сотен преуспевающих бизнесменов…»

Лектор оглядел молчавших боевиков.

— Как вы думаете, господа, что привело в Израиль две сотни паразитов, сосущих соки России? Газета этого не скрывает. Оказывается, на пиршество собрались те, кто захотел отметить пятидесятилетие Гарика Луганского, «нового русского», который недавно принял израильское гражданство. Он насосался русской крови и уполз На песок Эйлата, а те, кто продолжает грызть плоть нашей родины, ездят в гости на израильский благословенный песок. В это время в темных шахтах проводят голодовку шахтеры, которым жидовластвующее правительство не платит зарплату по три-четыре месяца. Не получают денег учителя и военные. Пухнут с голоду матросы. Плохо кормят солдат.

— Позор! — Псих крикнул громко, визгливо, и мощный хор орудийным раскатом грохнул:

— Позор!

— Шахтеров, учителей, военных, да и всех нас из жизни выкинуло, лишило работы и права на счастье правительство, прислуживающее жидам!

— Встать! — скомандовал Псих. — Раз-два!

— Бей гадов!

— Нас не согнут!

— Русские идут!

— Кто Гайдар? — задал вопрос лектор.

— Жид!

Лекарев видел, как с каждым выкриком собравшиеся все больше сатанеют: лица искажают гримасы, голоса хрипнут, наливаясь рычащей яростью. Чувства каждого накаляют чувства других. Заряд напряжения неудержимо растет, усиливается, приближается к критической массе, после которой должен последовать мощный разряд.

Лекарев с трудом сдержался, чтобы в унисон с Психом не крикнуть:

— Пушкин?

Он был уверен, что ответят ему тем же словом «жид», поскольку иного ответа здесь и быть не может. В минуты, когда толпа наэлектризована, она руководствуется не разумом, а чувством и прет вперед по инерции, не боясь ничего. Прет, потому что едина в сумасшествии, готова сокрушить все, что стоит на ее пути, сокрушить, смять, раздавить, растоптать.

— Взять оружие! К бою! — подал команду Псих.

Топая и толкаясь, двадцать боевиков бросились в оружейную комнату. Хватали автоматы, бежали строиться.

Все они вылетели на плац, когда на землю внезапно обрушился дождь. Стремительный, проливной. Бетонное покрытие плаца сразу заблестело лужами. По ним прыгали, тут же лопаясь, большие пузыри.

Фаланга выстроилась без замешек. Каждый точно знал свое место, умел его занимать без суеты, хоть днем, хоть ночью, с завязанными глазами. Ливень никого не привел в замешательство. Через минуту все промокли насквозь. Вода струилась по лицам, по оружию. Обмундирование почернело. Кепки, прикрывавшие бритые головы, обвисли, и с них на плечи лилась вода.

— Бегом марш! — подал команду инструктор, появившийся перед строем неизвестно откуда. Был он кряжист, бритоголов, как его подчиненные. В черной рубахе, в черных брюках, блестящих сапогах с голенищами-бутылками, он походил на гестаповца, сошедшего с киноэкрана.

По команде фаланга рванулась вперед плотным монолитом, гремя сапогами по бетонному плацу, разбрызгивая в стороны фонтаны брызг…

— Раз-два! Раз-два! — под левую ногу подавал команду инструктор. — Бей жида!

Кованые сапоги били по бетону, как по барабану.

— Выше ножку, Призрак! Выше, я говорю! Раз-два! Красная, обожженная солнцем и умытая дождем физиономия инструктора недовольно морщилась.

— Сосиски! — орал он голосом, полным неподдельной злости. — Яиз вас сделаю волков!

На обед Лекарева оставили в лагере. Дождь прошел. С промытого неба светило подобревшее солнце.

В столовой, такой же обшарпанной, как и все вокруг, боевики сидели по двое. Лекарева посадили вместе с лектором. Они познакомились.

Обед был по-солдатски сытным («Как при советской власти», — заметил лектор). Утолив первые приступы голода, соседи завели разговор. Лекареву было крайне интересно узнать, каковы истинные взгляды Арнольда Матвеевича Захарова — так назвал себя лектор. Осторожно, чтобы не испугать собеседника, он спросил:

— Вы юдофоб?

— Только в известном смысле, — ответил Захаров. — Хотя это определение мне все же стараются прилепить. На деле я только противник идей жидовства, которые уже долгое время разными средствами внушают русским.

— Не очень ясно, что вы имеете в виду, — сказал Лекарев. — Простите, я не знаком с предметом.

— Это видно, — Захаров отодвинул от себя суповую тарелку, вытер салфеткой губы. — Мой труд «Жидоидство против русского духа» никто не берется опубликовать. Всех пугает тема и моя смелость. Между тем, выйди книга в свет, она была бы обречена на успех. Как это говорят? Бестселлер. Миллион продаж гарантирую за два дня.

— Вполне возможно, — миролюбиво согласился Лекарев. Он знал, что авторское самомнение — одна из самых трудноизлечимых болезней и переть против нее в открытую нет смысла. — Если уж пошел разговор, введите меня в курс дела.

— Нет проблем. Вы крещеный?

— Атеист.

— Не имеет значения. Правильные выводы делают умом, а не верой. Так вот, моя книга — гимн русскому национализму, которого в нас с вами очень мало.

— Почему вы делаетена него ставку?

— Потому что национализм — это природное, естественное чувство сохранения вида. У животных оно заложено в инстинкты. Человечество перевело его в сферу сознания. Важным средством перевода национализма в сферу духа стали священные книги разных религий. Иудейство и ислам в равной мере запрещают израильтянам и мусульманам отдавать своих дочерей замуж за иноверцев.

— А христианство? Разве оно не проповедует взаимное уважение народов?

Захаров улыбнулся.

— Даже атеисту стоило бы заглядывать в Священное писание. Вы ведь его не раскрывали?

— Нет, а что?

— А то, что в евангелии от Матфея рассказано, как к Иисусу Христу — а Иисус, если верить Писанию, не просто сын Божий, он и есть Бог в одном из своих обличий, — так вот к нему в поисках исцеления для больной дочери подошла хананеянка. То есть женщина рода, чуждого иудеям. И Христос послал ее от себя подальше. Женщина оказалась прилипчивой и не отставала: чего не сделаешь ради чада своего. Это надоело даже апостолам, сопровождавшим Иисуса. Они стали его просить: «Да помоги ей, пусть отвяжется». Христос им объяснил: «Я послан спасать только израильтян». Женщина не отставала и все просила: «Помоги!» Тогда Христос вспылил: «Негоже брать хлеб у детей и бросать его псам!» Вот так обстоит дело с христианским национализмом.

— Не берусь судить, насколько точно вы цитируете, но звучит убедительно.

— Пойдем дальше. Вы признаете, что у людей разных рас и национальностей свой психологический склад, собственное восприятие действительности? Таким образом, у одного народа, если отбросить исключения, духовный склад общий. Верно?

На стол женщина-разносчица в застиранном халате поставила второе. Лекареву все еще хотелось есть, но теперь, когда лектор увлекся разговором, сказать ему, что голод физический выше духовного, было бы неудобно.

— Думаю так.

— Отлично, это меня радует. Тогда в силу определенного психического склада русские воспринимают действительность, жизнь в разных ее проявлениях, по-своему, и это восприятие отличается от еврейского. В чем? Во всем. Русские тоньше чувствуют природу, не терпят насилия над ней. Они лиричнее. Они воспринимают мир таким, каков он есть. У жидов склад ума рациональный, математический. Они абстрагируются, пускаются в философские рассуждения по любому поводу. В искусстве им нравятся разного рода выверты. Вроде «Черного квадрата» Малевича. Я не против того, чтобы существовали писатели-евреи, говорящие на русском языке. В конце концов, у них нет иного орудия выражения своих мыслей. И пусть себе высказывают. Я буду читать. Мне нравится Шолом Алейхем. Не верите? Повторю: нравится. Как американец Хемингуэй. Как француз Бальзак. Но, простите, когда мне говорят, что Леонид Гроссман — лучший русский писатель периода войны, я восстаю против этого. Гроссман — не русский. Я, извините, долго служил в Узбекистане. В солнечном, если хотите. Знаю язык, нравы, на себе испытал проявления национализма, дискриминации. Но, если бы я стал писать роман на узбекском языке, все равно не смог бы стать узбекским писателем. Гроссман, испытавший на себе давление юдофобии — она у нас есть, я это не отрицаю, — не может быть русским писателем. У него к русским не родственное, а чужестороннее отношение. Он не духовная родня мне. То же с поэтом Слуцким. И с Бродским. Не русские это поэты. Нет в них русского духа, проникновения в мою душу. Бродский, кстати, этого и сам не скрывает. Признает, что никогда не был русским интеллигентом и не мог быть. А мне его навязывают. Называют русским. Во мне все восстает, противится. Я не могу, хоть убей, поставить его в один ряд с Сергеем Есениным. И не надо меня убеждать, что малевания Шагала — это вершина искусства, а работы Шилова — муть несусветная. Я этого никогда не приму и не поддержу. Театр, Живопись, поэзия не могут быть безнациональными. Когда я смотрю «Войну и мир» в американском исполнении, меня это просто развлекает, но не задевает духовных струн. По-иному воспринимаю Бондарчука. Там все мое, близкое, нашенское. Меня душит возмущение, когда я вижу, что жиды выделывают с нашей культурой. На каждом шагу.

— Вы не слишком? Лекарев, слушая, все же принялся за второе.

— Ни в малейшей степени. Скажите, о каком событии в художественной жизни Москвы больше писала пресса? Выставка работ Александра Шилова? Архипа Куинджи? Хренка вам с бугорка, уважаемый. Высшим достижением стала попытка некоего художника Александра Бренера в рамках эстетического действа прилюдно совокупиться со своей супругой. Он широко объявил об этом в кругах художников, потом привел жену к памятнику Пушкина и поставил ее в соответствующую позицию, удобную для акта. В центре Москвы, Георгий! К сожалению зрителей, действо не состоялось. Гений хотя и взял кисточку в руки, но нужной твердости в его руке она не обрела.

— Творчески-половое бессилие, — сострил Лекарев, считая, что все рассказанное — только шутка.

— С одной стороны — да. С другой — полное отстутствие национальной гордости у народа. Никто, представьте, никто не подошел и не оборвал яйца распоясавшемуся жиду. А надо было! Жаль, меня там не было.

— Так вы всерьез об этом… о Бренере?

— Куда больше!

— А я даже не слыхал о таком.

— Плохо. Бренер, между прочим, известен и тем, что принес в Пушкинский музей муляж кучи говна, расположил его там и объявил, что будет очищать святилище от скверны. Заметьте, действо всякий раз связано с Пушкиным. Русский гений жиду — нож острый. И все это делается в нашем присутствии, при полном молчании русских! Наши святыни пытаются осквернить если не говном, так немощной струёй спермы. А мы терпим. Мусульмане за оскорбление святынь приговорили Салмана Рушди — не знаю, какой уж он там писатель — к смерти. А мы терпим. Терпим. Доколе?

— Что предлагаете? Бить?

— Спросите ребят, которые сейчас здесь вокруг нас. Эта публика специально их провоцирует, чтобы потом орать: за нас снова принялись!

— Мне вот делал операцию аппендицита врач Рабинович. — Лекарев произнес это задумчиво, словно искал решение. — Еврей на сто десять процентов. Его тоже?

— Боже мой! Еврей-врач, еврей-инженер, еврей-работяга, — это нормально. Они не лезут переделывать наш духовный мир. И вообще против евреев я ничего не имею. Люди как люди. А те, которые живут в Израиле, мне даже нравятся. Суровые мужики. Армия у них что надо. Спецназ мощный. Уважаю. Сам бы пошел туда служить.

— За чем же дело стало? — Лекарев не прятал насмешливой улыбки.

— Во-первых, меня туда не пустят. Во-вторых, если и примут, то боюсь, обрежут слишком коротко. А мне это ни к чему.

— Ладно, — сказал Лекарев, закрывая тему. — Допустим, вы имеете свое мнение. Но здешние мальчики все воспринимают слишком прямо. Однозначно, говоря модным словом. Бей жида — и все. Любого, кто подвернется под руку.

— Не упрощайте, Георгий. У этих ребят есть свои командиры. Они обязаны готовить войско, прививать ему готовность сражаться и побеждать.

— С кем сражаться? Кого побеждать?

— Сражаться за власть. Побеждать любого, кого прикажут.

— Власть, взятая в бою, неизбежно оказывается диктатурой.

— Вы ее боитесь? Зря. Она сейчас нам нужна как никогда. Без нее сохранить государства мы не сумеем.

— Разве сейчас у России нет армии?

— Настоящей — нет. Та, что существует, — хреновая. И в первую очередь потому, что у нее нет врага. Раньше его видели в НАТО, в американцах, в японцах. Сейчас народу сказали, что врагов у России нет. Опять же сказали жиды и вынули из армии стержень. Армия без врага — это общество «Рыболов-спортсмен».

— Выходит, вы нашли врага, который стал стержнем? Это — жиды.

— Не упрощайте, Георгий. — Захаров довольно засмеялся. — Враг есть. Американцы разместили свои войска в Венгрии. В Капошваре, где раньше стояла наша танковая дивизия. Для чего? Против кого? Вам не ответят, но вы подумайте сами. Что касается евреев — не они главное зло. Наши ребята пойдут бить тех, кого для них командиры назовут жидами…

К вечеру вместе с Лопаткиным Лекарев вернулся в село. Тропинка из леса бежала через поле. Отсюда открылся вид на Тавричанку. Дорожка вилась между густыми зарослями лебеды и крапивы. Когда-то здесь волнами раскачивались посевы пшеницы. Теперь торжествовало царство сорняков.

— Ну что? — спросил Псих, когда они поехали рядом. По тону, которым был задан вопрос, Лекарев понял: оценка должна быть не ниже отличной.

— Ты здорово отдрессировал своих обезьян, — сказал он и повторил команду: — Раз! Два! Сильно! Псих довольно загоготал.

— Понравилось?

— Испугало.

— Это хорошо. Я и стараюсь сделать так, чтобы другие пугались. Только с такими волками можно вступить в борьбу за власть. С молодыми волками. Моя десятка уже сейчас порвет сотню армейцев. Да и милицию тоже. Кто у них там? Сопляки без стержня в душе. А здесь убежденные бойцы. Теперь представь, если их будет тысяча. А она будет.

— Где вы найдете столько евреев, чтобы утолить свои аппетиты?

Псих засмеялся:

— Ха! Зачем искать? Жидов мы будем назначать сами. Это дело нехитрое. Важно заранее натаскать ребят на команду: «Раз! Два!»

Политпросвещение уже дало свои плоды…

— Ладно, прапор, скажи лучше, пойдешь к нам?

— Ты видел мои цацки? — спросил Лекарев. — Куда я с больными плечами? Пока не заживет, я не человек.

— Ты прав, — сказал Псих. — По себе знаю. Вернулся с Аф-гана с рваным пузом, совсем плох бьы. Настроение — по нулям. Желчь — до горла. Твое дело, думаю, не лучше. Давай подлечись, потом поговорим. Условия тебе предложат неплохие. Идет?

КАЛИНОВСКАЯ

В последнее время Лайонелле стали сниться сны, тягучие, полные утомляющих подробностей. Иногда она просыпалась от мучительных видений, лежала несколько минут с открытыми глазами, но едва впадала в дрему, сон продолжался с места, на котором оборвался.

В ту ночь ей снилось, что она вышла из поезда на небольшой станции, у которой не было даже названия. Но она знала — это рабочий поселок Пролетарский, где она жила до десяти лет.

По пыльной площади рядом с двухэтажным станционным домиком ветер гонял клочья соломы и мусор. На краю стояло несколько грязных колхозных грузовиков — раздолбанных бесхозностью и дорогами. Две телеги, груженные пестрыми арбузами, служили одновременно торговыми точками. Дальше виднелись ряды одноэтажных бараков «соцгорода». Вдали высилось мрачное кирпичное здание с высокой трубой, похожее на фабрику. На деле оно было Пролетарской тюрьмой.

Лайонелла стояла на платформе и не знала, куда идти. Рабочий поселок был узнаваем и в то же время во многом казался незнакомым. Не было вокруг зелени, которая раньше росла вокруг. Неожиданно Лайонелла увидела мужчину средних лет, в шляпе, в белой рубахе с расстегнутым воротом. Увидела и узнала в нем Колю Южина, мальчика, с которым училась в четвертом классе. Насколько она помнила, Коля умер, перейдя в десятый. Но она не удивилась, увидев его: в свои сорок он оставался легко узнаваемым. «Лина! — обрадовался Коля. — А вот моя мама!» В старенькой согнутой бабусе Лайонелла узнала Калерию Павловну Южину — завуча их школы. Они поцеловались. Лайонелла с брезгливостью ощутила, что у старушки растут колючие усы. Она хотела спросить Колю: «Разве ты жив?», но тот предугадал ее вопрос и сказал: «Ты тоже умрешь».

Лайонелла проснулась, охваченная ужасом. Слова: «Ты тоже умрешь» — она услыхала столь явственно, будто их произнес кто-то только что стоявший рядом.

Лайонелла попыталась успокоиться. Она убеждала себя, что сон — это только блажь, игра полузамершего на ночь мозга, на которую не стоит обращать внимания, но из памяти не уходили леденящие душу слова: «Ты тоже умрешь». Сон развеялся, но тревога не проходила.

Она зажгла свет, взяла книгу. В последнее время ей стали нравиться любовные романы. Наугад открыв страницу, она стала читать.

«Его рука скользнула под ее блузку и коснулась упругой теплой груди.

— Не бойся, — прошептал Стивен ей на ухо. — Все будет хорошо. Все.

Он нежно гладил ее атласную кожу, и с кончиков его пальцев стекала магнетическая, будоражащая энергия. Луиза почувствовала, как волны тепла пронизывают ее тело, растекаются, сладко баюкают, словно предвещают волшебный сон. Она закрыла глаза, расслабилась и закачалась в мягких волнах блаженства…

Ладонь Стивена накрыла ее грудь, пальцы сжались…»

Лайонелла захлопнула книгу и небрежно бросила ее на тумбочку. Она прекрасно понимала, что вся эта книжная любовь — такой же мираж, как цветные открытки с видами экзотических мест. Однажды в молодые годы она увидела глянцевое изображение прибайкальской тайги и поддалась искусу — съездила с группой туристов в Забайкалье. От той поездки в памяти на всю жизнь осталось самое ужасное — тучи гнуса, кровососущей мошкары всех размеров, которая не давала людям проходу. Искусанная, с безобразно опухшим лицом, она возвратилась домой, прервав маршрут в самом его начале.

Красочная открытка так и осталась у нее — синее небо, могучие скалы, прозрачное как слеза озеро, могучий лес — пейзаж мужественной, полный первозданной суровости и силы. Но Лайонелла теперь осознавала глубину обманчивости цветных фотографий. И все же при всей ее нынешней циничности любовные романы задевали в душе Лайонеллы неведомые струны, рождали мучительное томление. Ей хотелось увидеть рядом с собой мужчину, умного, сильного, нежного.

Она прекрасно отдавала себе отчет в условности книжной любви и книжного счастья; хорошо знала, что ей уже никогда не встретить человека, чей ум она могла бы поставить выше собственного. Сила и нежность в современнном мужике — качества несовместимые. В последнее время Лайонелла видела вокруг себя только похотливых самцов, которых распаляла охота обладать ее телом, ее деньгами. Большими деньгами, хотя она и умела не афишировать своего состояния. Идеальный мужчина оставался только в книгах.

Она снова взяла в руки томик, блестевший лакированной обложкой. Открыла на другой странице. Вперила взгляд в крупные буквы…

«Стивен прижался губами к ее груди. Его прикосновение было жгуче-приятным. Оно обжигало, рождая неведомые Луизе ощущения и желания. Она негромко застонала, словно желая ему сказать: „Вот она я, возьми меня, милый, возьми…“

Отшвырнув книжку, Лайонелла встала, накинула на плечи полупрозрачный шелковый пеньюар, сунула ноги в меховые пушистые тапочки и прошла в кабинет. Эту тихую уютную комнату, обставленную по ее собственному вкусу, она очень любила. Зажгла настольную лампу и открыла дверь в приемную.

У стола, на котором располагались компьютер, телефон и факс, в пятне желтоватого света виднелась чубатая голова молодого охранника. Услышав, как скрипнула дверь, он резко встал, настороженный, готовый ко всему. Увидев хозяйку, расслабился. Напряженность в фигуре исчезла. Глаза его смотрели на нее удивленно и вопросительно.

— Вам что-то нужно? — спросил он мягким сонным баритоном.

Лайонелла вгляделась и вспомнила — это был один из тех парней, которых она отобрала в школе восточных единоборств.

— Пойдем со мной, — сказала она властно.

— Я не могу уйти отсюда, — растерянно ответил охранник. — Не положено.

Ей понравилось его служебное рвение. Усмехнувшись, она приблизилась к нему вплотную, положила горячие пальцы на его руку. Голосом вкрадчивым, полным капризных ноток произнесла:

— Что здесь положено, что нет, решаю только я.

— Меня уволят.

Это был самый последний, самый сильный аргумент, который оправдывал его сопротивление.

— Кто уволит?

— Хряк, — он машинально назвал кличку шефа охраны и тут же, испугавшись, поправился: — Господин Хохряков.

Лайонелла улыбнулась. Ей действительно нравился этот парень, юный, крепкий, смущенный и твердый одновременно.

— Как тебя зовут?

— Ко… Простите, Николай.

— А что означало «Ко»?

— Может, не надо?

— Надо, — она мягко улыбнулась.

— В детстве меня звали Кокой. И это осталось.

— Мне нравится. Кока, хочешь, я завтра уволю Хряка и назначу начальником тебя?

— Нет, — почти испуганно ответил Кока. Он мгновенно просчитал, что опасности, которые для него могут последовать за падением шефа, ни в малой степени не будет компенсировать возвышение. — Не надо.

— Хорошо, — сказала хозяйка. — Закрой дверь на ключ и пойдешь со мной.

Когда Кока спустил предохранитель замка и дверь закрылась, она приказала:

— Погаси свет.

В темноте ее руки крепко обняли молодую шею.

— Иди ко мне.

Их губы слились в поцелуе. Лайонелла глубоко вздохнула. Слова «Ты тоже умрешь» уходили из памяти, уступая место отчаянному, нестерпимо жгучему желанию…

РЫЖОВ

Он открыл дверь подъезда, одолел шесть ступенек; которые вели к площадке перед лифтом. У почтового ящика, позвякивая ключами, возился мужчина. По спине никого из соседей Рыжов в нем не узнал. Впрочем, это его не удивило. За последнее время жильцы в доме заметно обновились. Кто-то из старых обитателей стал сдавать квартиры залетным дельцам с Кавказских гор. Кто-то вообще продал жилье иностранцам за валюту, которая на фоне сбитого с ног рубля выглядела твердой. Сразу вспомнилось недавно виденное объявление на двери подъезда: «Хороший американец купит хорошую квартиру в этом доме».

Подойдя к лифту, Рыжов нажал кнопку вызова. В это время мужчина за его спиной сделал резкое движение. Рыжов повернул голову вполоборота. Он успел увидеть чужое лицо — бритую щеку, горбатый нос и руку, сжимавшую резиновую дубинку. Пока дубинка двигалась к голове, Рыжов заметил на ней глубокую ямку: клок резины, должно быть, оторвало, когда ею били по острому предмету.

От удара по затылку подкосились ноги. Рыжов почувствовал клубок тошноты, подкатывавший к горлу. В глазах потемнело, звуки откатились вдаль, и все вокруг внезапно стихло. Рыжов едва не рухнул лицом на бетон. Крепкие руки подхватили его, удержали.

К в а д р а т н ы й мужик в черной кепке и блестящей черной куртке, обитой белыми сверкающими заклепками, как дверь богатой квартиры, сокрушенно, так, чтобы могли слышать посторонние, если бы они здесь были, сказал:

— Ну, друг, так же нельзя!

Он повернулся к такому же, как и сам, чернокурточнику.

— Давай этого мудака в тачку.

Вдвоем они поволокли Рыжова к «мерседесу», стоявшему перед подъездом. Его ботинки, недавно начищенные до блеска, тащились по асфальту, оставляя на пыли две борозды. Проходившая мимо публика почтительно расступалась. Мужская солидарность друзей, один из которых надрался до отключки, всегда внушает доверие. С другой стороны, слабые стараются отойти с дороги к в а д р а т н ы х чернокурточников, твердо зная истину: что у сильного на уме, то у него и на кулаке.

Рыжов пришел в себя, лежа на полу в незнакомом помещении. Глухо ныл затылок. Пахло нашатырным спиртом.

Сознание вернулось к нему внезапно, с полной ясностью воспроизведя происшедшее. В памяти воскресла щербатая резиновая палка.

Открывать глаз Рыжов не стал. Так бывает, когда человек, проснувшись, еще досматривает остатки пугающего сна. Если кто-то находился рядом, он не должен был сразу понять, что оглушенный ударом человек вернулся в сознание.

Первым делом стоило разобраться в происшествии и постараться понять ситуацию.

На попытку ограбления нападение не было похоже. Будь все так, его бросили бы там же, на лестничной площадке, где и обобрали. А он, судя по всему, лежал в теплом сухом помещении. Легко надавливая на свое ложе ладонью, Рыжов определил, что под ним длинноворсый ковер или палас.

После того, что недавно приключилось с Катричем, напрашивался один вывод: его захватили и увезли куда-то в незнакомое место в связи с делом, которое он ведет.

Мелькнула злая мысль, что при Иосифе Виссарионовиче, товарище Сталине, об исчезновении следователя прокуратуры по особо важным делам сразу бы доложили в Москву и все правоохранительные органы давно были бы поставлены на уши. И те, кто совершил нападение, каждой клеточкой своих тел ощущали бы, что после того, как их найдут, всех, без снисхождения и исключений, шлепнут, как бешеных собак, при задержании или после небольшого показательного процесса.

Между прочим Иосиф Виссарионович товарищ Сталин лично не руководил розыском, задержанием и отстрелом преступников. Он не мог рассказать народу, как — двумя или тремя кольцами — обложили банду чеченских террористов тридцать восемь доблесных российских снайперов. Не его царское дело было лезть в подобные мелочи. Охраной законного порядка в стране (сколь бы плохими ни были законы тех времен) занимались те, кому это было поручено. И Сталин знал — на своих ставленников он мог рассчитывать.

Теперь в великой некогда стране со всем боролся один человек — президент Борис Николаевич, господин Ельцин. Он лично сражался с нищетой и несвоевременной выплатой зарплаты. Он лично руководил сражением с коррупцией и организованной преступностью и потому нигде никогда не поспевал. Положиться президенту на своих ставленников было трудно. Генеральный его прокурор оказывался либо подлецом, либо взяточником. Губернаторы воровали. Любимые шуты, отойдя от трона, писали о своем патроне злые книги. Как тут управиться одному со всем этим?

Рыжов осторожно приоткрыл глаза и сквозь ресницы оглядел помещение. Он лежал на полу. Над ним висела бронзовая люстра с хрустальными подвесками — большая, по всей видимости, дорогая и достаточно безвкусная. Запах нашатырного спирта под носом не исчезал. Должно быть, его пытались привести в сознание и капли пахучей жидкости попали на кожу.

Судя по обстановке, его не затащили ни в сарай, ни в подвал. Да и сделано все чисто, с ювелирной точностью.

Рыжов никогда не был человеком наивным. После попытки нападения на Катрича он стал вести себя еще осторожнее, но никакой слежки за собой не замечал ни разу.

Затылок болел, мешая сосредоточиться. Кто-то с большим старанием отнесся к делу, и наверняка теперь на голове останется шишка.

Что же могло спровоцировать захват? Что?

Два дня назад он встретил в прокуратуре Колесникова, автодельца и члена губернаторского совета. Вальяжный и самоуверенный предприниматель поздоровался, не подавая руки, и спросил:

— Когда же мы узнаем имена злодеев?

Он не сказал «преступников» или «убийц», а именно «злодеев». В тоне, каким был задан вопрос, прозвучала плохо замаскированная издевка.

— Мне они уже известны. — Рыжов намеренно ответил так, чтобы в его голосе послышалось скрытое торжество.

— И кто они?

— Придется потерпеть. Дело за немногим. — Рыжов блефовал. Ему хотелось позлить любопытного собеседника.

— А я слыхал, от вас убежал важный свидетель. Колесников все еще пытался язвить.

— Не свидетель, а преступник. И не от нас, а от хорошо знакомого вам Кольцова. Нам, к счастью, преступник успел дать показания. Назвал имена заказчиков убийства. Сообщил расценки за работу.

— И кто же заказчики?

— Извините, Сергей Сергеевич, я спешу. — Рыжов заторопился. — Всему свое время.

Сейчас, лежа на спине с болью, сжимавшей голову, Рыжов почему-то сразу увязал два события в одно. Они были на слуху, их разделяло мало времени и объединяла неясная взаимозависимость.

Судя по тому, что его просто оглушили и куда-то привезли, убийство на месте — наиболее простое из всех решений проблемы — в планы похитителей, видно, не входило. Тогда что?

Рыжов открыл глаза.

— Очухался, оглоед?

Глухой голос прозвучал слева. Рыжов повернул голову и увидел мужчину, сидевшего в низком широком кресле. В руках он держал знакомую уже резиновую палку и помахивал ею.

— Где я? — спросил Рыжов, стараясь показать, что ничего не помнит. Он сел и схватился за затылок.

— Что, чувырло, все позабыл?

Страж поднялся и встал во весь рост. Рыжов, сидевший на полу, понял, насколько огромен этот тип с дубинкой в руке. И вдруг узнал его.

— Кукуй! Гражданин Лямкин! Вот вы где, оказывается шестерите!

Бандиту с тремя судимостями за плечами удар пришелся ниже пояса: его низвели до уровня прихлебалы при паханах, назвали «шестеркой», ниже которой в блатном мире можно поставить разве что акуса — лагерную накипь или додика — пассивного педика.

— Убью! — Кукуй взмахнул дубинкой. — Доканаю, собака! Тут на сцене появилось третье лицо. Из глубины помещения кто-то плохо различимый рявкнул злым, хорошо поставленным командирским голосом:

— Отставить! Убери палку. И отойди.

Скрипнув зубами. Кукуй опустил дубинку. Из тени вышел к в а д р а т н ы й, чье лицо Рыжов видел в профиль, прежде чем потерять сознание.

— Вставайте, господин Рыжов! Не век же вас ждать хозяевам. Пошли.

Он обращался на «вы», чем несказанно удивил Рыжова. Рыжов встал и тут же покачнулся: голова кружилась словно с похмелья. Жутко неприятное чувство тошноты стояло у самого горла. Язык пересох, хотелось пить. Во рту ощущался солоноватый вкус крови.

Устояв на ногах, Рыжов огляделся. Он находился в просторном гостевом холле дорогой финской сауны. Пол покрыт красным однотонным ковром. У стены без окон в полумраке тонул камин. Не декоративный, а настоящий. Рядом лежала поленница аккуратно напиленных дров. На специальном художественно кованном треножнике висели такие же кованые щипцы, кочерга и совок для выгребания золы. У противоположной стены блестел стеклом и лаком сервант, забитый хрусталем и фарфоровыми кофейными сервизами. В углу виднелся прямоугольник холодильника «Ноу фрост» нежного голубого цвета. Центр холла занимал невысокий круглый стол, окруженный массивными низкими креслами.

К в а д р а т н ы й осмотрел Рыжова и сказал:

— Умойтесь.

Он распахнул дверь предбанника. Рыжов осмотрел себя в зеркале. Нижняя губа была разбита, кровь запеклась на подбородке.

Рыжов прошел в душевую, умылся холодной водой, прополоскал рот. Взял чистое махровое полотенце из стопки, лежавшей на лавке в предбаннике, вытер лицо. На полотенце осталось красное пятно.

Вышел в холл, протянул обе руки квадратному. Тот посмотрел с удивлением.

— Наручники, — подсказал Рыжов.

— Он еще, гад, издевается! — Хозяин дубинки яростно взвыл. — Дай, я ему врежу!

— Пошли, — сказал к в а д р а т н ы й и кивнул в сторону выхода.

Выйдя на свет из полумрака, Рыжов на миг зажмурился: яркое солнце ослепило его. Впереди за густыми зарослями жасмина виднелось двухэтажное кирпичное здание с верандой и балконом. Оно походило на старинный замок, тюрьму и недостроенный храм одновременно.

— Богато живете, — сказал Рыжов.

— Как надо, так и живем, — огрызнулся квадратный.

— Кто владелец? — не обращая внимания на тон сопровождающего, спросил Рыжов.

— Если потребуется, тебе скажут.

По дорожке, вымощенной шестиугольными бетонными плитами и обсаженной аккуратно подстриженными туями, сопровождающие провели Рыжова к дому. На открытой веранде из рук в руки передали п р я м о у г о л ь н о м у -охраннику, крепкому и надежному, как сейф старой немецкой работы.

Тот открыл дверь в дом и пропустил Рыжова внутрь. Сам остался снаружи. Сказал: «Иди» — и притворил дверь.

Пройдя просторную прихожую, Рыжов оказался в столовой. Под хрустальной люстрой стоял стол, накрытый на три персоны. От высокого трюмо, расположенного в углу, отошла и повернулась лицом к гостю красивая молодая женщина. Блестел дорогой тканью золотистый пиджак свободного покроя. Стройные ноги облегали черные блестящие брюки. Короткая стрижка придавала волевому лицу картинную законченность.

— Вы меня узнаете, господин Рыжов? — Женщина сделала шаг в сторону гостя.

— Госпожа Калиновская, — спокойно определил Рыжов, хотя вот так, как говорят, нос к носу, с мадам не встречался.

— Удивлены?

— Нисколько.

— Забавно. Я думала, вы удивитесь.

— Встреча с вашими холопами была столь теплой, — Рыжов машинально коснулся затылка и поморщился, — что я сразу понял — за этим стоит женщина.

— Серьезно? — Она не показала, что ее задели его слова. — Впрочем, говорят, вы хороший сыщик. Так?

— Наверное, те, кто вам это говорил, знают.

— Хорошо, — предложила Калиновская, — проходите к столу. Садитесь. Должен подъехать еще один человек, но мы его ждать не станем. Я проголодалась…

Весь разговор и поведение хозяйки дома — ее вкрадчивый ласковый голос, томно-ленивые движения — напоминали Рыжову что-то знакомое, но что именно, сразу сообразить он не мог: мешала сосредоточиться внутренняя напряженность. И вдруг в момент, когда Калиновская, глядя на него, прищурила глаза и мягко выгнулась в его направлении, догадка пришла сама собой.

Происходившее между ними было не чем иным, как игрой кошки, которая закогтила бедную мышку и, прежде чем расправиться с ней, решила вдоволь потешить свои охотничьи инстинкты. Хищникам доставляет удовольствие растягивать процесс охоты, даруя жертве наивную веру в возможность ускользнуть от схвативших ее когтей. Уверенность в праве играть жертвой, чтобы в конце концов удавить ее и съесть, щекочет нервы зверя, усиливает ощущение его собственного могущества.

В то же время Рыжов понял: его судьба однозначно не решена. Ее будет определять кто-то третий, кого еще предстоит дождаться. Скорее всего этот неизвестный предложит какие-то условия. Если это так, то о их содержании догадаться совсем не трудно. Значит, существовало по меньшей мере два выхода из сложившихся обстоятельств. Первый — сразу пасть на колени перед теми, кто его прихватил, слезно просить о прощении, уверять, что готов служить их делу. В какой-то мере это будет выглядеть попыткой мышки ускользнуть из когтей кошки, что, безусловно, доставит хищникам дополнительное удовольствие, особенно если они заранее решили ее съесть.

Второй выход, кстати, единственно достойный человека чести, состоял в том, чтобы не показать своего страха, не сломаться и тем самым не доставить удовольствия этой умной хищнице, ожидавшей увидеть испуг в глазах жертвы, желавшей его сломать.

— Спасибо, госпожа Калиновская.

Рыжов сел за стол, взял белую салфетку, лежавшую рядом с прибором. Совсем не аристократически вытер тыльной стороной кисти разбитую губу. Посмотрел на мазок крови и вытер руку салфеткой. Сокрушенно вздохнул:

— Не могу понять, Лайонелла Львовна. Вы такая красивая женщина, — он помолчал, задумавшись над тем, какую дать ей оценку в дополнение к первой, и тут же поправился: — Очень красивая. И умная…

Она засмеялась нервным натянутым смехом: ей не было смешно, но она старалась показать, что ее веселят потуги следователя скрыть испуг. Ведь не мог же он не понимать, что ждет его в этих стенах.

— Я знаю, что вы скажете дальше. Мол, такая красивая, умная — и непорядочная. Так? — И тут же широким жестом гостеприимной хозяйки представила стол. — Вы пейте и ешьте. Что с вами делать, еще не решено, но в любом случае угощать у меня вас больше не будут.

Не притронуться к еде, не выпить после такого приглашения значило выдать нервную напряженность, которая отбивает аппетит. Демонстрировать своих чувств Рыжов не собирался. Он оглядел стол взглядом человека, приглашенного попировать, взял бутылку красного вина. Посмотрел на этикетку. Щелкнул по ней ногтем.

— «Киндзмараули»? Тешите самолюбие?

— Почему? — Она недоуменно вскинула брови.

— Насколько я знаю, это было любимое вино друга советских детей товарища Сталина.

— Да? Я этого не знала. Просто оно мне нравится.

— Если так, то я налью вам?

Рыжов привстал, наполнил ее хрустальный бокал. Потом налил свой. Поставил бутылку на место. Зацепил вилкой аппетитный кусок копченого угря, положил на тарелку. Взял белую булочку, аккуратно разрезал пополам и намазал маслом. Хозяйка следила за ним внимательным взглядом, стараясь понять, что же чувствует этот человек и в каком ключе с ним вести беседу дальше.

Рыжов поднял бокал.

— Без тоста вроде бы и неудобно. Верно?

Калиновская усмехнулась.

— Давайте произносите.

— За удовольствие знакомства с вами, Лайонелла Львовна.

— Такое ли это удовольствие? — Калиновская еще раз оценивающе оглядела его.

Рыжов левой рукой погладил затылок.

— Шишка еще не прошла, но удовольствие я получил. Слишком долго блуждал в темноте, да вот вышел на свет. Разве этого мало? И в круге света — вы.

Калиновская милостиво улыбнулась.

— Жаль, мы познакомились в неподходящих условиях. Мне кажется, вы интересный человек.

Она пригубила вино. Рыжов выпил свой бокал до дна.

— Меня утешает, что это все же произошло. Вот я вижу вас…

— Боялись, что вашу работу прервут на половине пути?

— Вы постеснялись сказать «следствие»?

Она улыбнулась.

— Разве следствие не ваша работа? Вы ешьте, ешьте…

За широким окном догорала багровая полоска заката. Освещенное им стекло выглядело раскаленным. В открытую форточку плыл свежий воздух, напоенный запахом свежескошенной травы. Где-то в небольшом отдалении по рельсам простучала электричка. Значит, железная дорога рядом.

Они вели разговор легкий, казалось бы, дружеский, светский, но каждое слово, каждая фраза в нем были острой бритвой, вложенной в красивый пакетик.

— За себя я не боюсь. — Рыжов снова наполнил бокал. — Прекрасное вино, вы позволите? Меня пугает другое. Как бы вы не исчезли с моего горизонта. Умахнете за границу, и потом ищи-свищи.

— Зачем вы влезли в это дело?

— Разве следствие не моя работа?

— Ваша, конечно. Но вы за нее взялись слишком рьяно. С вами, насколько я знаю, беседовал на эту тему Кадулин. Почему вы ему не вняли?

— Даже это вы знаете?

— Почему нет? Неужели трудно понять, что изменилось в нашей жизни?

— Почему трудно? Насколько я понимаю, произошла криминальная перекройка власти.

— Это кривой, искаженный взгляд на действительность. Просто родилось новое энергичное общество, в котором будут править здравомыслящие умные люди. А вы по инерции служите старому строю, верите в его догмы. Пора, Рыжов, отряхнуть пыль с ушей. Прошло время, когда считалось, что труд — это владыка мира, а рабочий с молотком — хозяин земли. Теперь все встает на свои места. Над миром будет властвовать капитал. Править всем вокруг будут те, кто обладает деньгами. Чем больше денег, тем больше власти.

— Вы поражаете меня своим цинизмом. Кто бы ни правил миром — труд или капитал, в обществе должен существовать и работать закон.

— Конечно, но закон этот обязан служить капиталу.

— Допустим…

— Не надо допускать. Сейчас я вам кое-что покажу.

Калиновская встала и легкими шагами, вызывающе покачивая бедрами, вышла из столовой. Черные дорогие брюки, туго облегавшие ягодицы, соблазняюще поблескивали.

«Красивая, черт возьми, — подумал Рыжов еще раз, — и надо же…»

Впрочем, разве может красота свидетельствовать о доброте? По-своему красива и тигрица, а попади к ней в лапы… Кстати, Лайонелла — это что-то вроде львицы. Такая она и есть — красивая, безжалостная охотница…

Все время, пока Калиновская отсутствовала, Рыжов не сделал попытки подняться со стула. Он знал — даже в пустой комнате его свобода ограничена. Пытаться проверять, насколько длинен поводок, на который его посадили, не имело смысла.

Калиновская вернулась с красивой пластиковой папочкой в руках.

— Позвольте продолжить, господин Рыжов. Не обижайтесь, но меня просто смешит ваша вера в то, что закон может быть выше денег, выше реальной власти и что вы с дурацким Уголовным кодексом в кармане можете вершить справедливость, а деловые люди должны вас бояться. Неужели вам еще не стало ясно, что обвиненного в воровстве богатого человека — например, господина Мавроди — никто не может тащить в милицию или в прокуратуру? Сам народ, который он обобрал, сделать этого не позволит. Деньги, если желаете, решают все.

Она достала из папочки, которую принесла, бумажку с печатным текстом и подвинула к нему. Смотрите: «Уважаемая госпожа Калиновская». Рыжов бросил взгляд на подпись под текстом. Три закорючки на первый взгляд читались как слово «Ева», написанное латынью. Шрифт больше всего походил на иврит.

Внизу типографская надпись поясняла значение загогулин:

«Егор Гайдар».

— Это не призыв отдать голос за «Выбор России», — пояснила Калиновская. — Это прямое предложение купить у новой власти теплую должность.

Ее палец алым ногтем коснулся строки: «Если ваше участие в предвыборной кампании нашего блока превысит 500 млн. руб. — в этом случае все аспекты нашего содружества будут обсуждены нами индивидуально».

— Вы умеете читать между строк?

Рыжов брезгливо поморщился.

— Хотите меня удивить или испугать? Кстати, Гайдар — далеко не выбор России. И далеко не тот человек, которому можно вверять ее судьбу.

— Об этом можно поспорить…

Поначалу Рыжов не догадывался, что заставило Калиновскую начать странную дискуссию. И вдруг он понял — немногие сохранившиеся у нее остатки совести, должно быть, все же беспокоили ее, заставляли искать оправдание своему поведению, объяснять правомерность своих действий ссылками на какую-то новую мораль.

Попытки облагородить осуждаемые общественным сознанием дела, оправдать преступления, наполняя их неким великим смыслом, высшей целесообразностью, предпринимались людьми уже не раз.

Большевики для пополнения своей партийной казны грабили в России банки. На раннем этапе революционной истории это подавалось как подвиг партийных героев-боевиков. Позже о такого рода ограблениях перестали говорить и сделали все, чтобы люди забыли о прошлом.

Героем большевистских легенд стал молдавский бандит Григорий Котовский. Он грабил богатых помещиков и прятался от властей на одесских малинах. Его называли борцом за социальную справедливость лишь потому, что Котовский стал служить революции. Но и когда кто-то видел, чтобы крупный бандит, глава опасной шайки, грабил хижины бедных, а не дворцы богатых?

Пират Морган, удачливый грабитель, безжалостный убийца, стал адмиралом английской короны и романтическим героем многих книг и кинофильмов. Богатую добычу — слам, если говорить воровским жаргоном, — он отдавал в казну королевы, не забывая себя и своих подельников. Как же не навести на такого книжный глянец?

Убийца бомжей некий Гречухин, дело которого вел Рыжов, называл себя «санитаром общества».

Шулер Рубинчик, потрошивший кошельки доверчивых простаков — лохов — за игрой в карты, объяснял суду, что в условиях свободного предпринимательства учит дураков осмотрительности.

Видимо, и мадам хотела предстать в глазах следователя не тем, кем была на самом деле, а в свете романтического ореола хозяйки нового мира.

— Спорь не спорь, — сказал Рыжов, — человек, который пытается торговать местами, которых у него нет и которые вряд ли будут, — далеко не венец природы.

— Вы, Рыжов, все еще там, в объятиях книжных классиков. Человек — чудо природы, венец творения! Ничему-то вас жизнь не научила. Вас, постоянно имеющего дело с миром, который является зеркалом нашего общества, отражением пороков человечества.

— Странно слышать такое от женщины. — Рыжов старался выглядеть как можно спокойнее. Слова Калиновской не просто задевали его, они били безжалостно, больно. Он сам давно думал, что дерьма вокруг все больше, чем расцветающих весной роз, но старался убедить себя, что именно розы, их красота определяют лицо мира.

— Оставьте хоть эту глупость, Иван Васильевич! Отдайте право делить род человеческий на мужчин и женщин гинекологам и политикам. Только в нашей Думе есть дурацкая фракция «Женщины России». Будто депутатки от других фракций и объединений не женщины и не из России. Я с вами говорю как с умным человеком.

— Я вам уже признавался, что считаю вас очень умной…

Калиновская поджала губы. Ответ ей почему-то не понравился.

— Спасибо, господин Рыжов. Меня вы уважили. А вот на человечество смотрите сквозь розовые очки. Да снимите же их. Снимите. Разве не видно, что вас окружают злобные и похотливые хищники? Почему вас вводят в заблуждение их интеллигентные морды?

— Простите, Лайонелла Львовна, но когда делают такие обобщения… то и сами говорящие словно бы подпадают под них. В жизни полно полутонов…

— Ерунда!

Она посмотрела на Рыжова и вдруг неожиданно ощутила знакомое волнение. Впервые человек, которого она неизбежно прикажет убрать, сидит перед ней и спокойно ведет разговор, хотя уже догадывается, какая судьба его ждет. Махни она только рукой, и этого дурацкого следователя прямой сейчас, здесь, перед ее глазами, распластают и порежут на куски. Понимание этого страшно возбуждало, будоражило чувства.

Она не знала, что совсем недавно о ней самой как о кошке, играющей с мышкой, думал Рыжов.

— Быть живым ослом куда лучше, чем мертвым медведем. — Она произнесла это с такой уверенностью, будто ей доводилось испытать и то, и другое.

— Возможно, — согласился Рыжов, — не стану спорить. Если честно, угорь у вас замечательный. Из Прибалтики? Вы разрешите, я побалуюсь…

«Он пытается меня завести, — подумала Калиновская с легкой долей раздражения. Ее задевало, когда на мужчин не действовало ее обаяние, умение одними своими намеками, как ей казалось, загадочными, нагнать на кого-то страху. И все же где-то в самом отдаленном уголке сознания она вынуждена была признать: — А держится он достойно».

— Глядя на вас, Рыжов, — сказала она, — я начинаю догадываться, почему вымерли динозавры. Условия катастрофически изменились, а они на все глядели по-старому, не могли понять нового, приспособиться к нему.

— Значит, мне следует отнести себя к динозаврам?

— Нет, не спешите. Это было бы слишком лестным сравнением. Я обратилась к такому примеру, чтобы вы лучше поняли, как оказались осколком старого разбитого уклада жизни. А понять этого вы не можете до сих пор и, пытаясь остановить поезд истории, считаете, что служите полезному делу, будто нужны обществу.

— А на самом деле не нужен?

— Абсолютно. Мир утратил одну из своих пошлых картин, изображавшую так называемую «власть трудящихся». Утратил раз и навсегда. И вы остались куском мозаики, который неизвестно куда укладывать. Так себе, ненужный цветной камушек…

— Спасибо за откровенность. В чем-чем, а в лицемерии вас упрекнуть нельзя.

— Налейте мне еще вина. — Она подвинула к нему свой бокал.

Запел сверчок телефона. Калиновская взяла лежавшую рядом с ней трубку.

— Да, это я. Да. Честно говоря, я не хотела бы держать его здесь до утра. Такие вопросы нужно решать сразу. Хорошо, я согласна. Но чтобы утром и не позже. Она положила трубку.

— Это о вас.

— Я понял. Третий собеседник не может приехать?

— Ничего, он приедет завтра. Ему очень хочется побеседовать с вами.

— Он такой же обходительный, как вы?

— Гуссейнов? — Она поперхнулась. Подумала, что вряд ли стоило называть до срока фамилию, но потом решила: а почему нет? — К сожалению, обрадовать вас не смогу.

— Догадываюсь. — Голос Рыжова звучал спокойно. Он налил еще вина и выпил. — У Сталина был неплохой вкус, верно?

Она не обратила внимания на его реплику. Ее беспокоили свои проблемы.

— Может, расскажете, что вам сообщил Крыса? — Вопрос прозвучал неожиданно, и Рыжов удивленно вскинул брови. Тут же овладел собой.

— Придется чуть-чуть потерпеть. Сейчас говорить об этом рано. Я же предупреждал вашего друга…

— Колесникова? — Калиновская спросила и тут же осеклась. Во второй раз за вечер.

Нет, далеко не такой искушенной, как ей хотелось казаться, была госпожа Калиновская. Но в руки она взяла себя мгновенно.

— Не хотите говорить мне, завтра расскажете другим. Боюсь, вас заставят это сделать.

— Догадываюсь.

— А теперь простите. — Она продемонстрировала рафинированную вежливость. — Уже достаточно поздно. У меня еще дела, потом пора спать. Давайте раскланяемся.

Рыжов печально улыбнулся.

— Как хороши, как свежи были розы… Надеюсь, мы еще увидимся?

Глаза Калиновской хищно сверкнули.

— Конечно. Между прочим, как вы спите?

— В смысле?

— Я спросила не с кем, а как.

— Сплю хорошо. Легко засыпаю и просыпаюсь отдохнувшим. Вас это интересовало?

— Тем не менее, Иван Васильевич, вам придется выпить это.

Она положила перед ним упаковку лекарства, украшенную оранжевыми полосами. «Эуноктин», — прочитал он надпись.

— Что это?

— Хорошее снотворное. Мои друзья предлагали сделать вам инъекцию, но в данных условиях это бессмысленно. Так что выпейте.

Рыжов вынул из коробочки пластинку, обтянутую тонкой фольгой. Выдавил из нее белую плоскую таблетку.

— Лучше две, — посоветовала Калиновская доброжелательно. Рыжов вышелушил из оболочки еще один кругляш. Положил оба на ладонь.

— Столько?

Она кивнула.

Он бросил обе таблетки в рот и проглотил.

— Итак, до утра, добрая госпожа.

Калиновская раздраженно повернулась и вышла из столовой. Туда сразу же вошел прямоугольный. Первым делом он налил себе полный фужер коньяка, который до сих пор никто не трогал. Взял рукой кусок угря.

— Пошли, — сказал он Рыжову, прожевывая закуску. На улице уже совсем стемнело. Два сопровождающих встали

по бокам и повели Рыжова по уже знакомой ему дорожке — к бане.

Оба охранника в этот раз были настроены миролюбиво. Они не злились, не подгоняли Рыжова, а тот несколько раз нарочито громко зевнул, демонстрируя желание спать. И даже сказал, ни к кому не обращаясь:

— Эх, посплю сейчас.

Его стражи скорее всего знали, что клиент подготовлен к долгому и крепкому сну, и потому к в а д р а т н ы й одобрил его желание:

— Валяй, батя, поспи. От сна еще никто не умирал. Щелкнул ключ в замке, открылся черный зев двери. Квадратный плечом легонько подтолкнул Рыжова внутрь помещения.

— Где тут свет? — спросил Рыжов.

— Зачем он тебе? Ложись и спи. Свет выключен. Дверь захлопнулась, заперев Рыжова в теплом сухом домике. Не мешкая ни секунды, Рыжов сбросил ботинки и осторожно в одних носках прошел в душевую. Открыл кран холодной воды, подставил рот под струю и стал пить большими глотками.

Когда вода встала у самого горла, он сунул в рот два пальца. Его тут же вырвало.

Эту процедуру он проделал три раза, стараясь очистить желудок от лекарства. Конечно, было жаль вкуснятины, которую он съел и выпил за ужином, но ради сохранения жизни приходилось идти на издержки.

Пошарив в предбаннике, Рыжов нашел пластиковую шапочку. Выложил в нее оставшиеся у него документы, часы и таблетки анальгина, которые всегда имел при себе на случай головной боли. Свернул шапочку в пакетик и завязал его лямкой, оторванной от махрового женского халата.

На нетвердых ногах — рвота в какой-то степени ослабила его — вышел в холл. Сел в кресло, утонув в нем. Стал прислушиваться к звукам, доносившимся снаружи. Один из охранников топтался на крыльце. Доски под его ногами то и дело поскрипывали. Потом раздались голоса, и вдруг за стенами баньки все стихло.

Рыжов встал. Осторожно ступая по мягкому густоворсому паласу, он обошел гостиную по периметру. Дверь из толстых сосновых плах была плотно закрыта на ключ. Широкое окно, глядевшее в сторону дома, ограждала надежная металлическая решетка.

Открыв холодильник, Рыжов вынул оттуда бутылку кока-колы, сдернул с нее пробку и жадно приложился к горлышку. Несколько глотков шипучей, бьющей в нос жидкости сбили жажду и освежили мысли. Его взгляд остановился на камине, жерло которого на фоне бревенчатой стены выглядело черным провалом.

Поставив бутылку на пол, Рыжов поднялся и подошел к очагу. Аккуратно, стараясь ничем не загреметь, переложил поленницу в сторону. Встал на колени и сунул голову в очаг. Пахло горькой, отсыревшей копотью. Ничего не было видно.

После недолгих поисков на декоративном кирпичном карнизе камина нашел коробок спичек. Здесь же стояла оплывшая стеариновая свеча. Господа коротали сумерки при ее интимном свете.

Взяв спички и свечу, Рыжов забрался в камин. Запалил свечу. Она осветила закопченную внутренность трубы, которая была -прямой и не имела ходов.

Задув свечу, Рыжов встал в очаге во весь рост. Оперся руками о стенки, оттолкнулся ногами, попытался подтянуться вверх. Не вышло. Прошипев сквозь зубы ругательство, вернулся в помещение. Присел на корточки, стал втаскивать в очаг поленья. Через некоторое время ему удалось соорудить устойчивый пьедестал.

Удовлетворенно хмыкнув, Рыжов повторил попытку пролезть в трубу. Она удалась. Он добрался до самого верха и уперся головой в металлический колпак, прикрывавший дуло трубы от осадков. Колпак крепился к кирпичам на четырех металлических ножках. Они позволяли дыму свободно выходить наружу. Рыжов попытался раскачать хотя бы одну из стоек, но она не поддалась.

Он спустился вниз. Взял с подставки кочергу, взвесил в руке и по уже опробованному пути добрался доверху.

Печник, на счастье Рыжова, оказался халтурщиком. С предельной добросовестностью — красиво и крепко — он выложил камин внутри помещения, но трубу завершал кое-как. Цемент оказался поганым. При первом же нажиме кочерги кирпичи захрустели, сдвигаясь.

Самым трудным оказалось не снять колпак дефлектора, а не загреметь, снимая его.

Справившись с делом, Рыжов осторожно выбрался на крышу. Полной грудью вдохнул свежий воздух. Потом лег на живот и подполз к краю крыши, обращенному к дому. На скамейке возле кустов жасмина сидели двое. Периодически их лица освещали красным светом светляки сигарет. Курили мужчина и женщина. Мужчина домогался ее. Она не сопротивлялась, а лишь игриво отвергала его домогательства, разжигая страсть.

Рыжов перебрался на противоположную сторону крыши. К ней вплотную прислонялась огромная, по меньшей мере полустолетняя ветла. Ее сук — толстый и длинный — нависал над самой крышей.

Проверив его прочность, Рыжов лег на сук пузом, прижался и пополз к стволу. Из кроны, ошалело хлопая крыльями, вырвались две большие птицы. Сердце Рыжова испуганно затрепыхалось. Он замер, выжидая. Птицы улетели, все вокруг снова стихло.

Рыжов спустился на землю и оказался в неглубоком овраге, в который из баньки спускали воду. Поднял голову. Посмотрел на звезды. Ковш Большой Медведицы, прибитый золотым гвоздем к небосклону, клонился к земле. Там был север, там текла река.

Пригнувшись, Рыжов двинулся по оврагу в сторону севера. Под босыми ногами хлюпала вода. Так он дошел до забора.

Здесь овраг перегораживала колючая проволока. Чтобы миновать ее, пришлось лечь.

Рыжов полз по грязи на пузе. Жижа тошнотно пахла гнилью и мылом. Руки тонули в вонючей тине. Он полз и сквозь зубы произносил слова, которых нельзя найти в трех томах академического словаря русского языка. Тем не менее каждое из них приносило странное облегчение. Рыжову казалось, что, ковыряя носом смердящую жижу, на пузе, чтобы этого не заметили преступники, ползет не он, а российское правосудие. Ползет, опасаясь своих противников. Лезет униженно, боясь, что не успеет скрыться от грозящих ему насильников.

Постепенно овраг расширялся. Из-за горизонта взошла луна. Впереди, как спина огромного ящера, чешуйчато заблестела река.

Рыжов прислушался. С той стороны, откуда он ушел, ни голосов, ни шума тревоги не слышалось.

Держась в тени берега, Рыжов быстрым шагом двинулся к реке. Выйдя к берегу, вынул из кармана пакетик с документами и закопал его возле чахлого куста тальника.

На той стороне реки светились огоньки. Раздевшись и бросив одежду на песке, Рыжов вошел в воду. Река приняла его ласково, волной омыв лицо.

Он поплыл медленно, стараясь не растратить силы, которых почему-то ощущал в себе не так уж много.

Он плыл так долго, что начало казаться — у реки нет берегов. Огоньки, мерцавшие вдали, нисколько не приближались. Жутковатое ощущение возможной беды спазмом сжало желудок. Стараясь успокоить себя, Рыжов лег на спину. Над ним чернело бескрайнее небо, усыпанное блестками звезд. Издалека донесся глухой гул проходящего поезда. Это неожиданно подбодрило пловца.

Рыжов плыл и плыл, пока ноги не почувствовали мягкое песчаное дно. А огоньки все так же светились где-то далеко-далеко в степи.

Рыжов на подгибающихся от усталости ногах вышел на берег. Ветерок, до того казавшийся ласковым и теплым, стал вдруг колюче-холодным. Мурашки побежали по телу, которое тут же покрылось гусиными пупырями.

Течение снесло Рыжова далеко на восток. Желтоватое сияние города подсвечивало небо далеко в стороне.

Непрерывно растирая грудь руками, Рыжов быстрым шагом пошел по мокрому улежавшемуся песку.

Ему повезло. Минут через десять ходьбы он вышел к дому бакенщика — Тимофея Тимофеевича Лихоноса. Сюда, за пятнадцать километров от города, Рыжов за годы жизни в Придон-ске часто приплывал на моторке порыбачить и побаловаться тройной ухой.

Тимофеевич жил бобылем, сам вел немудреное домашнее и мудреное бакенное хозяйство, отличался добротой и гостеприимством. Домик его, стоявший на пригорке, при свете луны выглядел фрагментом картин Куинджи. Рядом, на мачте створного знака, светился фонарь.

Рыжов, обходя старые лодки, лежавшие кверху дном на берегу, приблизился к темному окну. Постучал в стекло согнутым пальцем. Долгое время на стук никто не отзывался. Наконец створка распахнулась и недовольный голос из глубины комнаты спросил:

— Кого черт принес, язви вас в душу?

— Тимофеевич, это я — Рыжов.

— Иван, что ли? — спросил хозяин недоверчиво. — Чотя лукавый по ночам тут таскает?

— Так уж вышло.

Тимофеевич впустил гостя в темный и теплый дом. Зажег свет.

— Здравствуй, отшельник! — сказал Рыжов. Хозяин оглядел голого гостя с недоверием.

— Ты, что ли, Иван Василич? Без штанов тебя и признать трудно.

— А то кто?

Они обнялись. От старика пахло свежей олифой. Объятия его были крепкие.

— Чего тебя сюда занесло? — спросил Лихонос, отстраняя Рыжова обеими руками, чтобы разглядеть получше. — Вроде и не стареешь…

— Некогда, Тимофеич. Все вот бегаю. То я за кем-то, то кто-то за мной.

— По чужим бабам шастаешь, что ли? Вся морда подпорчена. Ну, молодые! Кто же тебя застукал?

— Не то, Тимофеич, не то. Просто попал в кораблекрушение. Так уж вышло. У тебя телефон работает?

— Через раз, — объяснил Тимофеевич. — День звояять позволяет. День молчит, хоть ты разорвись.

На этот раз телефон работал. Катрич поднял трубку и сонным, недовольным голосом буркнул:

— Ну кто там? Другого времени нет?

— Это я, Артем.

Голос мгновенно изменился.

— Вы где, Иван Васильевич?! Я уже обыскался вас. Черт знает что думал.

— И правильно, потому как я был черт знает где и у кого. Ты можешь за мной приехать? И захвати для меня штаны. Любые, какие найдутся. Зачем? Да затем, что я голый…

Они сговорились. Рыжов повесил трубку. Повернулся к бакенщику:

— Тимофеич, у тебя ружье есть? Достань на всякий случай.

— Како ружье?!

Тимофеевич с подозрением посмотрел на Рыжова: друг-то друг, но куда ни кинь — прокурор. Ружьецо, конечно, имеется. Как такому не быть у русского мужика. Но оно не зарегистрировано. Испокон веку в казачьем доме водились не только двустволки, но и винтовочки нарезные. К тому же припасы к ним, и ничего, не возбранялось. Советская власть стала придумывать против этого массу запретов. Новая демократия пошла иным путем и все, кроме дыма охотничьего костра, обложила налогами. Охота ли мужику платить за стволы, которые больше для души, чем для стрельбы? И получается — только признайся, что есть двустволочка, бескурковая «ижевка» калибром двенадцать с резным прикладом и добрым припасом, неизвестно еще, во что это обойдется. Прокурор, хоть он сейчас и телешом, но даже без штанов от государственной должности не отставлен. Потому лучше умолчать: береженого Бог бережет.

Рыжов легко понял, что заставляет Лихоноса не выдавать оружия.

— Ладно, — сказал он, — сговоримся так. Ружье ты все же достань. И патроны. Лучше картечь. На всякий случай. Если не понадобится — уберешь. Я твоей пушки в глаза не видел. Идет?

— Сразу бы так и говорили, Иван Васильевич.

Ружье достали, но, к счастью, оно в ту ночь не понадобилось.

* * *

— Куда прикажете, командир?

Катрич, понимая всю серьезность истории, в которую влип Рыжов, все же еле сдерживал смех. Видеть следователя по особо важным делам в своих брюках — для него широких в поясе и длинных в гачах настолько, что их пришлось подворачивать сантиметров на двадцать, в пиджаке, который сползал с плеч, было весьма забавно. Рыжов понимал это и не обижался.

— Давай, шеф, в город, — ответил он тоном капризного пассажира такси.

Попрощавшись с Лихоносом, они тронулись в путь. По дороге Рыжов рассказал все, что с ним произошло, не упуская мельчайших подробностей.

Катрич некоторое время молчал, переваривая услышанное. Уже на подъезде к городу вдруг пошутил:

— Вели вы себя, Иван Васильевич, безответственно. Распивали с Калиновской вино. Разглядывали ее прелести. Потом сауна. Ночные купанья в реке. А без вас в городе черт знает что происходит.

Рыжов почувствовал, что шуткой Катрич предваряет какое-то важное сообщение, и счел нужным ему подыграть:

— Обижаешь, Артем. Я еще принимал грязевые ванны…

— Вот-вот, а за это время успели угрохать Ольгу Дмитриевну Тимофееву и ее любовника.

— Ты что?! Не может быть!

— Может, Иван Васильевич. Может. Вы все еще недооцениваете успехи общественных перемен.

На этот раз Рыжов шутки не поддержал.

— Подробности? Знаешь что-нибудь?

— На двадцать втором километре Черноморки «мерседес» мадам Тимофеевой выскочил на полосу встречного движения. Лоб в лоб столкнулся с «КамАЗом». «КамАЗ» оказался прочнее. «Мерседес» — всмятку.

— Кто был за рулем?

— Молодой хахаль Ольги Дмитриевны. Некий Эдуард Григорьевич Порохов. Эдик. Племянник банкира Порохова. Рыжов выругался.

— Было у меня предчувствие, когда вся эта история начиналась. Да не гони ты, Артем, не на пожар едем.

Катрич сбросил газ. Стрелка спидометра качнулась и свалилась до деления «60».

— Почему вы такое предполагали, Иван Васильевич?

— Калиновская обрубает концы. За фирмой «Ольга» ее фигура, ее деньги. На днях оканчивается квартал. «Ольге» надо было бы сдавать финансовый отчет. Теперь подождем проверки. Уверен, денег на счетах «Ольги» уже не найдут.

— Шикарно! — Катрич стукнул кулаком по ободу руля. — Вам не кажется, что вся эта сволочь во много раз умнее нас? Может, ей действительно суждено управлять государством?

— Может быть. Но пока мы живы, давай сопротивляться.

— Вы станете писать рапорт о происшедшем с вами?

— Ну уж нет. Если тебе плюнут в лицо, ты будешь жаловаться?

— Ха!

На шоссе появилась встречная машина. Моргнула фарами. Катрич убрал дальний свет.

— Вот и я отвечаю: «Ха». И давай договоримся. Мы еще вчера с тобой уехали на рыбалку к Лихоносу. С ним я об этом столковался. Он подтвердит. Возвратились только утром…

— Приятно с вами работать, Иван Васильевич, — Катрич снова включил дальний свет, и дорога стала видна до гребня тягучего длинного подъема. — Мы этой суке покажем.

— Ну зачем так? Калиновская скорее волчица. Красивая, умная, жестокая. Таких противников положено уважать. Вспомни, как мы оба прокалывались…

Катрич хотел сказать, что он-то не прокалывался, но обижать Рыжова не захотел.

— Было дело, — сказал он задумчиво.

— Дипломат, — усмехнулся Рыжов. — Я же подставлялся. Думал, ты меня уешь…

— Еще будет время. Еще будет.

Спустя два дня Рыжову позвонили из «Комбанка» и от имени Тарасова пригласили заехать к нему по срочному делу. На этот раз банкир встретил Рыжова на пороге кабинета. Они поздоровались как старые знакомые. Тарасов взял гостя под руку и провел к себе.

Торжественность и кажущаяся теплота встречи сразу насторожили Рыжова. Он ощутил, что ему подстилают соломку, чтобы бросок на землю был менее болезненным.

Рыжов не ошибся. Тарасов сразу ударил наотмашь.

— Дорогой Иван Васильевич, — голос банкира звучал сухо, а сам он выглядел мрачно. — Думаю, вас это не обрадует, но мы прекращаем финансирование следствия по делу Порохова. Такого же мнения и прокурор господин Жук. Короче, дело закрывается.

Рыжов с молодости умел держать удары. Спокойно, ни в чем не проявляя вскипевшего возмущения, сказал:

— Простите, господин Тарасов, я в последнее время основательно отупел. Что значит «дело закрывается»? Тем более когда следствие близится к завершению?

— Иван Васильевич, дорогой, поймите, мне тошно произносить слова, которые я скажу, но увы, никто из нас не сильней обстоятельств. Не знаю, помните ли вы Герцена, но у него есть замечательные строки: «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божьей, дело же, почислив решенным, сдать в архив».

— И это я помню.

— Так вот, дело Порохова пора почислить решенным. Мы настоятельно просим вас взять в руки дело об убийстве Порохова. Это член правления Азово-Черноморского банка «Газинвест».

В кабинет без стука вошел Сазонов. Взял Рыжова за локоть.

—  Сергей Леонидович, -сказал он шефу, — можно, я заберу Ивана Васильевича? Мы с ним договоримся быстрее. Они вышли в приемную.

— Что скажешь? — спросил Рыжов. Он понимал, что Сазонов за сложившиеся обстоятельства вины не несет, но раздражение сдерживать не стал.

— Что тебе сказать, Иван? Ты человек умный и все понимаешь. Если Тарасов взял тебя за горло, то его душит кто-то другой.

— Рэкет?

— В широком смысле — да. Наш банк имеет статус уполномоченного. Это означает, что на наши счета Минфин переводит бюджетные деньги. Так вот Тарасова поставили перед дилеммой: либо он закрывает пороховское дело, либо бюджетные деньги пойдут в область другим путем. Думаю, ты догадываешься, какой убыток это может нанести банку.

— Неужели Минфину в Москве не выгодно, если мы назовем имена убийц?

— Минфину наши заботы до фонаря. А вот в области такое событие кое-кого страшит не на шутку.

— Откуда у Калиновской и господина Саддама столько силы, что они могут влиять на Минфин?

— Насчет их влияния на Москву — не знаю. Но денег у них достаточно, чтобы влиять на губернатора. Тот, в свою очередь…

— И Тарасов празднует труса?

— Не надо так, Иван Васильевич. Где можно, Тарасов удар держит. Ты знаешь, что было, когда он взял меня под себя?

— Нет, не в курсе.

— Так вот тогда владыко Антонин объявил Тарасову ультиматум: если генерал Сазонов будет работать в банке, епархия изымет оттуда свои деньги. Это сотни миллионов.

— И что?

— Ты же видишь: я работаю.

— А церковные деньги?

— Часть ушла в «Рубанок».

— И погорели?

— Естественно. Теперь епархия кривится, но имеет дело только с нами. И вот еще что. Тарасову ты нравишься. У него для тебя дело. Сумеешь подъехать сегодня к четырем в «Деловой клуб»?

На скрижалях Дворянской улицы писалась история Придон-ска. В древности здесь пролегал Соляной тракт, тянувшийся от Сиваша. На Дону пути разбегались. Один уходил в Калмыцкие степи, другой — в Закавказье. На развилке тракта стал расти торговый город. Естественно, самые удобные места на зеленом берегу заняли богатые особняки воевод, солеторговцев, скотопромышленников. Улицу, вдоль которой тянулись первые дома горожан, долго называли Соляной. Новый особняк Дворянского собрания с шестью колоннами, отделанный мрамором, подарил улице новое имя, и она стала Дворянской.

Красное знамя революции ворвалось в Придонск на волне штыкового удара. Оно принесло в облик старого города большевистскую новь. Новых домов на Дворянской не строили, но старые стали использовать в новых целях. Дворянское собрание занял Ревком, потом в нем обосновался Губком. Председатель Губкома большевик Самуил Яковлевич Моисеев в дни первых майских торжеств под звуки духового оркестра переименовал Дворянскую в улицу Троцкого.

Долго это название не просуществовало. Самуил Моисеев оказался крупным врагом народа. Его арестовали, изолировали от общества и тихо расстреляли. Улицу Троцкого нарекли именем Сталина и повысили в общественном статусе до проспекта. Новое название держалось сравнительно долго, но вечным не стало. Сталина удалили с пьедестала, Самуила Моисеева реабилитировали, а проспект переименовали в Революционный.

Демократия, завезенная в Россию Горбачевым с Мальты или из Зимбабве, первым делом дала власть уголовному миру. Придонск по числу преступлений на душу населения, считая еще не родившихся и уже умерших, быстро догнал столицу страны. А по переименованиям улиц скорее всего обогнал ее. Пушкинекая стала вновь Скотопрогонной. Гоголевская — Тряпичной. Проспект Гагарина — Старогончарной. Первый губернатор новой власти — демократ Моисей Самойлович Яковлев — первым своим постановлением вернул Революционному проспекту название Дворянской улицы. Потрясенное этим актом общество потомственных дворян Придонска присвоило Моисею Самой-ловичу титул русского князя.

Здание бывшего Обкома приватизировало Общество предпринимателей города и обратило в свой клуб. Оборудуя уютное гнездышко, клуб деловых людей н@ мелочился. Тротуар перед зданием — сорок метров длины — был затянут зеленым паласом, который на грязной ленте асфальта казался участком шикарной лужайки. По обеим сторонам паласа прохаживались вышибалы демократического покроя — в камуфляже, с резиновыми дубинками в руках, с наручниками на поясах. Из-под мягких полувоенных кепи с зелеными пластмассовыми козырьками на прохожих глядели сытые вывески церберов с наглыми тусклыми глазами.

Случайные прохожие, оказавшись перед зеленым паласом, судорожно решали задачу: можно по нему идти или нет? Некоторые, стараясь держаться от греха подальше, к удовольствию наглых стражей, сворачивали с тротуара и обходили, с их точки зрения, опасное место по проезжей части.

Поравнявшись с первым вышибалой, Рыжов сказал:

— Вы бы, ребята, тут плакат повесили: «Не плювать. Обувь снимать».

— Вали, вали, остряк, — зло огрызнулся страж паласа и поиграл дубинкой. — А то и зашибить могу.

И тут же разинул рот, когда Рыжов направился к входу в святилище, а швейцар в красной ливрее, обшитой золотыми галунами, распахнул перед ним стеклянные двери.

Деловая элита города — миллионеры и миллиардеры в исчислении на «зеленые», богачи свежего посола — собралась в главном зале. Над всем здесь витал призрак богатства, не скрываемого, подчеркиваемого. Длинный стол с полированной крышкой. У стола шикарные итальянские кресла на пяти лапках с колесиками — верти задом, катайся — одно удовольствие. На столе перед каждым креслом пластиковые папочки с чистой бумагой, шариковая ручка и две бутылочки — одна с кока-колой, другая с голландским пивом «Бавария». Пластиковые папочки трех цветов — белые, синие и красные — были разложены на столе так, что со стороны казались составными частями российского флага. Умный народ банкиры! Все-то обдумают! Вдоль стены напротив окон стояли стульчики подешевле — уже без колесиков (позвали сюда — не верти задом!) и с тонкими подлокотниками — для чинов сутью пожиже.

Рыжов вошел в зал и сел на скромный стул у стеночки. Тарасов, занявший место председателя, это сразу заметил и замахал рукой:

— Иван Васильевич! Что вы?! Так негоже. Вам здесь честь и место. Прошу за стол!

Когда Рыжов входил в зал, никто на него внимания не обратил: мало ли в этом доме клерков, которые приходят и уходят и знать которых не обязательно! Но едва Тарасов назвал его имя, все сразу вскинули головы: кто это там такой, кому предложено занять место в синклите? Конечно, они понимали, что со стороны Тарасова приглашение гостя на почетное место не более чем жест символический, но увидеть и запомнить личность, коей оказывается почет, на будущее совсем не вредно.

Рыжов, несколько растерявшись, встал, пересел на руководящее кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками, ощутив под собой мягкую приятность натуральной кожи. Он оказался лицом к лицу с Калиновской. Та сидела спиной к окну, и Рыжов не сразу ее узнал.

— Здравствуйте, Иван Васильевич! Мы ведь знакомы? Рыжов едва не поперхнулся.

— Ну как же! Я бы назвал наши отношения скорее дружбой.

— Вы мне льстите! — Калиновская улыбалась вполне доброжелательно. — У вас утомленный вид. Может, стоит отдохнуть? Санаторий, дом отдыха? Я помогу…

Рыжов ошарашенно огляделся. На их разговор мало кто обращал внимание: люди хорошо знакомы, говорят о личном…

— Спасибо, я недавно с дачи…

— Разве там отдых? Одни заботы. Если только сауна?

— Еще грязи и купание, — парировал Рыжов.

— Господа! — Тарасов поднял руку, призывая к тишине. Рыжов давно привык к этому обращению, но впервые почувствовал, насколько оно здесь оказалось к месту. За столом, объединенные одинаковым отношением к большим деньгам, сидели не товарищи, а господа — конкуренты и противники, готовые в любой момент вцепиться друг в друга. Впрочем, скорее всего они уже давно это сделали, но старательно сохраняют вид, что их объятия всего лишь проявление дружелюбия, а не способ задушить соперника на виду у всех.

— Господа! Сегодня на нашей регулярной встрече я сделаю четыре сообщения. Все они крайне актуальны и, я уверен, касаются каждого присутствующего здесь. Вы разрешите?

Несколько ленивых хлопков демократически дали Тарасову зеленый свет.

— Господа, вы помните, сколько усилий приложила наша ассоциация для стимуляции следствия по делу Андрея Андреевича Порохова. Печально, но я вынужден сообщить, что следствие закрыто. Установлено, что убийца, уголовник Константин Бабич по кличке Рубец, действовал в одиночку. Сам он погиб при' неосторожном обращении со взрывчаткой в собственной машине. Поэтому, как говорили в старину, случай сей за неоткрытием виновных предать воле Божьей…

Рыжов прикрыл глаза рукой. Так вот почему Тарасов напомнил ему цитату из Герцена. Кто-то из помощников банкира выловил ее в русском литературном наследии, и Тарасов проверял найденное на нем.

Эрудицию в деловых кругах ценили, и слова Тарасова «дело же, почислив решенным, сдать в архив» заседавшие встретили одобрительными кивками.

— Вторая информация столь же печальная. На днях на Черноморском шоссе погибла Ольга Дмитриевна Тимофеева. Причина гибели проста. Ее водитель не справился с управлением. Смерть всегда вызывает сожаление, но для нас она чревата неприятностями. Тимофеева под обещания льготной продажи автомобилей собрала у населения без малого триллион рублей. Этих денег на счетах ее фирмы не обнаружено.

— Ай да баба!

Легкий шумок прокатился по залу. Тарасов движением руки погасил его.

— Представьте, господа, что будет вытворять пресса, когда ей об этом случае сообщит милиция. Я прошу всех, кто имеет влияние на местные издания, постараться убедить редакторов обойтись без большого шума. Он может нанести нашему бизнесу немалый вред.

Рыжов поморщился. Калиновская сразу обратила на это внимание.

— Вы переживаете, Иван Васильевич? Я вас так понимаю…

— Господа! — Тарасов еще больше нахмурился. — Продолжается кровавое наступление на банкиров. Оно сопровождается безразличием со стороны общества и вынуждает нас принимать самостоятельные меры…

Рыжов сжал зубы. В стране и в городе гремел выстрелами и взрывами черный фестиваль. Лилась кровь. Почти ежедневно кого-то из жителей города приходилось соскребать со стен и асфальта, укладывать в пластиковые мешки, а испуганные взаимной жестокостью хозяева больших денег считали, что некая темная сила изводит, выбивает только их, — и били тревогу, крича:

«Спасите нас!», не задумываясь над тем, что следовало бы орать:

«Спасите общество!»

— Господа! Вы знаете, убит наш коллега Горохов… Улыбка в траурно-деловой момент была неуместной, но Калиновская не сдержалась и улыбнулась. Качнула головой и через стол шепнула Рыжову:

— Смешно, верно?

Рыжов сделал вид, что не расслышал, и отвечать не стал. Тарасов говорил складно и красиво. Не читал текст, как его читают великие государственные деятели России уже многие годы, а излагал волновавшие его мысли языком, который задевал всех сидевших в зале.

— Чтобы раз и навсегда оборвать цепь террора, надо найти тех, кто заказал и совершил убийство нашего коллеги банкира. Найти и наказать по всей строгости закона.

Рыжов прикрыл глаза рукой, чтобы не встречаться взглядом с Калиновской. Ему было не по себе, когда в присутствии типов, ворочавших миллионами, которым он бы не доверил и ста рублей из своей скудной зарплаты, произносились громкие, ничего, кроме угроз, не содержащие слова.

— Мы решили стимулировать успех следствия и выделяем пятьдесят тысяч долларов на премию тем, кто отыщет преступников. В этой связи я и собираюсь представить вам Ивана Васильевича Рыжова. Он ас сыска не только в масштабе нашего города. Я взял на себя смелость и пригласил его взвалить на себя всю тяжесть работы по розыску убийц Горохова…

Теперь на Рыжова смотрели все. Смотрели по-разному, но большинство без особого интереса, как на чистое витринное стекло, в котором при желании можно увидеть только свое отражение.

— И, наконец, четвертая новость. Приятная. Мы можем поздравить госпожу Лайонеллу Львовну Калиновскую. На выборах в областную Думу по Соленоводскому избирательному округу она получила большинство голосов избирателей.

Собравшиеся встретили сообщение веселым шумом и аплодисментами.

— Вы не радуетесь, Иван Васильевич? Ай-ай! Я-то думала — у нас мир.

— Я просто тихо скорблю, госпожа депутат.

— Зря, Иван Васильевич. Я выиграла мандат в честной борьбе. В списке находились представители всех партий. Были «домушники», «жирные овцы», «комики», «дымократы». Все были. Все, кого тянет к власти. А прошла я. Представительница женщин. И, как видите, стала депутаткой.

— Мне остается сожалеть о том, что у нас именуют демократией.

Калиновская посмотрела на него и поморщилась.

— Фу, какой вы, однако! Если честно, мне даже жаль вас, Рыжов. Вроде и неглупый человек, но так и не поняли происходящего. Не чем иным, как демократией, случившееся назвать нельзя. Избиратели, во всяком случае их большинство, захотели видеть меня своим представителем в органе власти. А вы живете в шорах тоталитарного режима, вам не нравится личность депутата, для вас я чем-то нехороша, и вы считаете, что я избрана незаконно.

— Лайонелла Львовна! — Рыжов устало вздохнул. — Одного у вас не отнять — вы женщина умная. Боюсь обидеть и все же уточню: женщина ушлая. Поэтому ничем, кроме цинизма, ваши речи назвать не могу. Вы прекрасно знаете, что в ваших, так сказать, откровениях правды нет. Не было и свободного волеизъявления избирателей. Был подкуп, фальсификация результатов. Все это отвратительно, гнусно, а вы делаете вид, будто так и должно быть…

Калиновская резким движением сломала пополам карандаш, который держала в руках. Лицо ее вдруг утратило обычную привлекательность, сделалось похожим на маску. Глаза помертвели, губы чуть приоткрылись, стали видны острые белые зубы. Голос зазвучал холодно, зло. Ее игра не привела ни к чему, и скрывать истинные чувства было незачем.

— Хорошо, Рыжов. Свой выбор вы сделали. Я терпеливая, отрицать этого вы не можете.

— Спасибо за баньку, — напомнил Рыжов с совершенно серьезным видом.

— Это неприятный эпизод. Виновные мной уже наказаны.

— За то, что не сумели поддать пару?

— Считайте как хотите. Но скажу прямо: новой власти в области вы нужны не будете…

Из бизнес-клуба Рыжов вышел на улицу почти одновременно с Калиновской. Он видел, как к подъезду подкатила ее машина. Дверцы на ходу распахнулись, и наружу, встречать хозяйку, выскочил квадратный мордоворот. Увидев Рыжова, он растерянно остановился. Трудно сказать, какие мысли родились в мускулистых мозгах труженика кулака и дубинки, но они заставили его замешкаться. Правда, тут же, заметив хозяйку, он воспрянул духом. Даже сострил, растянув толстые губы в улыбке:

— Может, прокатимся с нами, Иван Васильевич? В баньку зайдем. Спинку потру.

В этот момент кто-то из участников встречи щелкнул «пола-роидом». Полыхнула вспышка, зашипел механизм, выталкивая наружу готовое фото.

— Вам, Лайонелла Львовна. — Фотограф широким жестом протянул снимок Калиновской.

Она, даже не взглянув на то, что получилось, сказала:

— Отдайте Ивану Васильевичу. На память. Когда госпожа садилась в машину, Рыжов приблизился к ней вплотную.

— Вы интересовались моими источниками? — спросил он ехидно. — Разочарую вас. Это не Крыса. Фамилия Гуляев вам о чем-нибудь говорит?

Калиновская зло захлопнула дверцу машины.

— Поехали!

КОКА

Из первого же телефона-автомата Рыжов позвонил Катричу.

— Салют, Артем. Счетчик я включил.

— И как мадам?

— Ты бы видел. Думаю, ответа долго ждать не придется.

— Мне выезжать?

— Немедленно. И сиди там безвылазно. Я освобожусь — приеду.

— Думаете, реакция последует быстро?

— Ты бы видел, как она среагировала на фамилию…

Калиновская сумела позвонить чуть раньше Рыжова. Телефон у нее всегда был под рукой. Тонкими красивыми пальцами она отстукала нужный номер.

— Это ты, Кока? Немедленно приезжай. Что значит занят? Бросай все. Или у тебя девка? Тогда гони. Нет, не на дачу. На городскую квартиру. И без раскачки. Жду.

Николай Ильич Каргин, со школьных лет носивший ласковую кличку Кока, в команду телохранителей Калиновской попал случайно. Мадам, подбиравшая себе охранников, или, как она сама их называла, «берсальеров», увидела двадцатипятилетнего атлета в школе боевых единоборств. Каргин преподавал самбо. Хорошо сложенный, черноволосый, с пышным вьющимся чубом, интеллигентным лицом, умными проницательными глазами с дымчатой поволокой, он привлек внимание мадам, и она взяла его в штат «берсальеров».

Честно говоря, никаких особых видов на атлета Каргина как на постельного мужчину Калиновская не имела. В команде, ее окружавшей, мужики все были как на подбор — попади под такого, как катком прогладит. Однако мадам не упивалась грубой силой. Если чего она и искала, то нежности, ласки, духовного понимания.

Только каприз хозяйки, родившийся ночью после испугавшего ее сна, сделал Коку фаворитом, провел от пульта охраны в барские покои.

То, что его судьба может теперь перемениться, Кока понял сразу, едва хозяйка бросила на него изучающий взгляд. Так опытные лошадники оценивающе осматривают на аукционах племенных производителей, прикидывая их силу и стать. Что-что, а угадывать значение взгляда женщины, оценивающей жеребячьи качества мужика, Кока научился в раннем детстве.

В год, когда Коке исполнилось шестнадцать лет, мама решила отправить его на лето из Придонска к бабушке в Саратов. Для этого подвернулась удобная оказия. Подруга мамы — тетя Аля — Алевтина Аркадьевна, жена известного городского архитектора профессора Извольского, плыла теплоходом до Москвы и согласилась захватить с собой мальчика. Кока к этому времени имел сто восемьдесят сантиметров роста и весил семьдесят килограммов — молоденький бычок с задатками племенного производителя.

Тетя Аля была высокой дородной дамой с пышным бюстом, роскошной каштановой прической, с вальяжными царственными манерами. Она не ходила, а плавала по суше, рассекая окружающую среду грудью, устремленной вперед, и мягко подгребала белыми руками.

Одевалась тетя Аля вызывающе модно и смело: у ее платьев были огромные вырезы на спине, оканчивающиеся ровно у того места, где ложбинка обозначала деление тела на две половинки. Плечи и грудь открывали смелые декольте, позволявшие оценить их внушительный объем и сметанно-белую матовость.

Кока с удовольствием поехал бы к бабушке один — в Саратове ему нравилось, но мама в заботах о сыне становилась непробиваемой как скала.

Прекрасный теплоход типа «река — море». Прекрасная каюта люкс со спальней, холлом и ванной. Свежесть речного воздуха. Солнечная погода. Шезлонги на палубе первого класса. Ресторан с отличной кухней. Фрукты, арбузы, яблоки на каждой пристани — не путешествие, а блаженство, купленное вместе с билетом.

Но Кока не знал, что тетя Аля, на которую он поначалу поглядывал искоса, окрасит его путешествие в новые, неизвестные ему ранее краски, наполнит его дни и ночи небывало острыми, обжигающими кровь впечатлениями.

Уже в первый день пребывания на воде жизнь Коки резко изменилась.

Расположившись в большом кресле в гостиной, Кока смотрел телевизор. По местной сети гнали какую-то дешевую порну-ху с нескончаемым переплетением ног и рук, со вздохами и шокирующими вскриками.

Тетя Аля, уединившись в спальне, что-то делала. Неожиданно оттуда раздался ее голос, нетерпеливый, капризный:

— Кока, тебя можно?

На экране в жаркой схватке сошлись возлюбленные, и Кока задержался посмотреть, чем кончится эпизод. Из спальни вновь послышался голос, на этот раз раздраженный:

— Подойди же. Кока! Какой ты, право, нерасторопный! Тетя Аля стояла на паласе босиком в плавках-бикини и держала в руках цветастый бюстгальтер. В зеркале Кока видел ее грудь — красивую, упругую, с розовыми большими сосками. Он робко сделал шаг вперед и остановился.

— Смелей, кавалер! — В голосе тети Али звучало плохо скрываемое нетерпение. — Помоги мне застегнуть сутьен.

Кока стал натягивать лямки, которые ему подала дама. Коснулся пальцами ее тела. Руки дрожали, сердце трепыхалось.

Курок встал на боевой взвод. Крючки никак не попадали в петли.

— Милый, — Кока почувствовал насмешку в голосе тети Али, — неужели ты никогда не помогал маме в таком пустяковом деле?

Кока и в самом деле никогда в э т о м не помогал маме, но признаться не смог. Красный от волнения и смущения, пробормотал:

— Помогал…

— Сейчас мы будем у пристани и пойдем купаться. Здесь шикарные места. Ты хочешь?

Кока кивнул, соглашаясь. Кто из ребят не пойдет купаться, если есть такая возможность? Тем более фильм уже окончился, и по экрану бежали голубые волны.

Вода оказалась удивительно теплой и пахла тиной.

— Я неважно плаваю, ~ сказала тетя Аля, когда они входили в реку. — Ты от меня не отплывай далеко. Кока остался рядом.

— Ты умеешь лежать на воде? — спросила тетя Аля. — Я хочу поучиться.

Кока опустил руки вниз.

По тому, как вела себя с ним тетя Аля, Кока уже догадался, что она положила на него глаз, что он интересен ей. В глубине сознания родилась мысль: нужен и интересен ей как м у ж ч и -н а. Это следовало проверить.

Опыта общейия с женщинами Кока еще не имел. Не брать же в расчет платоническое потискивание соучениц на вечеринках и в темных углах подъездов. Однако все, что происходит между мужчиной и женщиной в минуты соприкосновения животами, Кока прекрасно знал. Азы секса ор постигал, слушая разговоры друзей, которые, в свою очередь, рассказывали истории, услышанные еще от кого-то.

Вторую ступень образования дало кино. В каждом современном фильме голые, блестящие от пота тела любовников сплетаются в неимоверных позах, придумать которые мог только режиссер. Эти позы позволяли догадываться о недосказанном. Наконец, шлифовку знаний до блеска довели видеофильмы. Их где-то Доставали приятели Коки и затем, собираясь по двое-трое, смотрели и пускали слюни у «видаков», останавливая мелькающие кадры в наиболее пикантных местах.

Поэтому Кока знал, что надо делать, хотя и не представлял, что у него получится.

Он опустил руки в воду и подвел ладони под спину тети Али, принял на них вес ее тела.

— Смотри, я лежу! — сообщила тетя Аля с восторгом. — Лежу!

Кока тем временем совершенно спокойно, как это не раз уже делал со школьными подружками, пустил руки в путешествие по женскому телу.

Он видел, как его строгая опекунша прикрыла глаза, что ее дыхание стало глубже и напряженней, и смело продолжил искания. Его ладонь скользнула по крепким ягодицам, ласково их погладила. Потом коснулась кожи с внутренней сторон»* бедер…

Вода была удивительно теплой, прозрачной. Лучи солнца падали на реку и дробились сверкающими осколками. Атмосфера лени и желания медово струила соблазны. Неподалеку от себя Кока видел целующуюся парочку, которую уже встречал на верхней палубе. На берегу, где паслось стадо коров, огромный бык, роняя с губ тягучую пену, пытался оседлать пеструю корову. Буренка покорно стояла, широко раскрыв глаза и раздвинув задние ноги для устойчивости. Но что-то не получалось у быка, и он раз за разом возобновлял попытки…

Тетя Аля блаженствовала, лежа на спине. Она не делала ничего, чтобы пресечь шалости мальчика. Кока, осмелев, вернулся рукой к животу, погладил его. Тетя Аля вдруг вздрогнула, ело»" но он причинил ей боль. Тяжело вздохнула, открыла глаза:

— Мой мальчик, ты этого хочешь? — И, не ожидая ответа, Предложила. — Вернемся в каюту…

Кока оказался жеребчиком способным и страстным. На обед Они не пошли и оставили каюту только к ужину.

Тетя Аля выглядела счастливой, веселой. Одетая в новой ЙЯатье, она распространяла вокруг себя очарование красоты и необычайной привлекательности. В ресторане ее увидел помощник капитана теплохода, молодой красавец-с косарь, то» Ьоря по-русски — речной щеголь в отутюженной форме, в фуражке с якорем. Он легко определил пылкость характера Алевтины Аркадьевны и принялся за ней нахально ухаживать. Он подсел к столу, смеялся, шутил, нес всякую чепуху, которой 8е жалеют ловкие ухажеры для обхаживания избранных ими Красавиц. Подпав под его обаяние, тетя Аля весело хохотала, И речнику казалось, что у него все пошло на лад.

Неожиданно Кока, до того молчавший, отложил вилку.

Он уже прекрасно понял, чем ему грозит легкий флирт двух взрослых людей. Алевтина Аркадьевна обретет себе на весь рейс любовника, зрелого и многоопытного, а он, Кока, зеленый юнец, яблоко-дичок, кисленькое и маленькое, которое она надкусила из любопытства, будет отброшен в сторону. И потом уже ничего не поделаешь.

В Коке тут же прорезался характер бойца. Свою женщину он решил не уступать.

Громко, не боясь того, что это услышат за другими столами, он сказал:

— Извините, шкипер. — Почему он назвал помощника капитана шкипером, объяснить трудно. Просто слово само выскочило из глубин памяти и легло в фразу. — Извините, шкипер. Алевтина Аркадьевна замужем. А вы ее тут на глазах у всех нахально кадрите…

Тетя Аля резко вскочила, зацепила и опрокинула на себя соус. Прикрыв лицо рукой, она быстрым шагом покинула ресторан и укрылась в каюте. Речник, красный от злости, пальцем поправил воротник рубашки, который вдруг стал его душить, и прошипел:

— Ну, сученыш, я тебе шею сверну. Кока величественно встал с места.

— Отлично, шкипер. Я прямо сейчас иду к капитану… Речник уже пришел в себя и дал задний ход.

— Не стоит, молодой человек. Я не прав.

— Прощаю вас, — сказал Кока величественно и удалился. По поводу того, как вести себя дальше, у Коки не возникало сомнений. Он знал: существует определенного рода общественный договор, негласный сговор между мужчинами и женщинами. Если она с ним — она его, со всеми из этого факта вытекающими последствиями. Только проститутки («дешевки» или «разор ванки», как их звали в своем кругу ребята) имели право на вольный флирт с кем и когда угодно.

В девятом классе Кока дружил с Леночкой Батышевой, полненькой светлой дурочкой, любившей обжиматься в подъездах и хихикавшей, когда ее ощупывали чужие пальцы. Кока не «тащился» за Леночкой и не млел от восторга, сжимая ее в руках. Это было всего лишь обычное ухаживание, чтобы развлечься за неимением более интересных занятий. Но Кока знал — Ленка его баб а и косить влево ей не дозволено. Такого Кока позволить не мог. Существует в конце концов мужское самолюбие, которому небезразличны чужие посягательства на его бабу.

Случилось так, что за Леночкой стал приударять Вася Фро-ликов — Кролик по-школьному.

— Уймись, дитя, — сказал Кока сопернику из параллельного класса. — Ленка — моя.

Кролик сделал невинные глаза.

— А она мне сказала, что у вас просто так…

— Как?! — Задетый за самолюбие Кока хищно воспарил над Кроликом. — Что ты сказал?

— Почему я? Она сказала, что у вас все платонически. И ей надоело.

— А ты? — спросил Кока изумленно. — Ты будешь по-другому?

— Вот именно. И она согласна.

Туманные на первый взгляд фразы объяснили Коке все сразу. То был удар ниже пояса, и нанес его не Кролик, а Ленка, дура и хохотушка, корчившая из себя невинность. Показать, что удар попал в цель, было ниже мужского достоинства Коки.

— Ты прав. — Он демонстрировал безразличие. — Забирай ее. Как баба она меня не колышет…

И — все же, встретив Ленку, с ощущением полного права на сатисфакцию, он со всего маху влепил ей пощечину.

— Сука!

Дурочка, хихикавшая, когда он ее обжимал, но ни разу не показавшая, что желает большего, заплакала и пошла с красной от удара щекой.

Кока знал, что делать с неверными бабами. Кока умел защищать свою честь и права.

Войдя в каюту, он увидел тетю Алю. Та стояла раздетая до трусов, с открытой грудью, и держала в руках платье, облитое соусом.

— Что ты наделал, дурак?! — Алевтина Аркадьевна не скрывала душившей ее злобы. — Ты…

Кока приблизился к ней и с короткого замаха ударил. Испуганно вскрикнув, Алевтина Аркадьевна опустилась на диван. Платье упало на пол. Багровое пятно украсило щеку.

— Су-у-к-ка! — произнес Кока презрительно. И случилось неожиданное. Тетя Аля схватила его за колени, прижалась к ним головой.

— Милый мальчик, я не думала, что сделаю тебе больно! Она смеялась и плакала. Она целовала его, прижимала к себе и торопливо, словно боясь, что игрушку отберут, раздевала его… В Саратове Кока простился с Алевтиной Аркадьевной спокойно и холодно. Когда теплоход отчаливал, она стояла у борта и махала рукой. Сзади к ней приблизился и задержался рядом Помощник капитана. Это Коку уже не задевало. Он верил: мир полон красивых и доступных женщин, а право выбирать их принадлежит мужику, если он мужик настоящий.

Бабушка, встретившая внука, охала и причитала:

— Не болен ли ты, сердечный? Погляди на себя в зеркало. Под глазами черно, личико с кулачок, носик и тот заострился. Господи, надо же как тебя укачала учеба!

Вторую любовницу Кока выбрал с расчетом. Расчет 4»орму-лировался просто: баба должна быть красивой и богатой. Такую Кока нашел достаточно быстро.

Карина — полненькая розовощекая блондинка («ватрушечка», как называл ее Кока) работала заведующей секцией верхней одежды в главном придонском универмаге. В момент, когда возле нее возник Кока, Карина рассталась с мужем. Ее супруг сел на бутылку водки и скатился в алкогольную яму, выбираться из которой не имел ни сил, ни желания.

У Карины была собственная двухкомнатная квартира в центре, и появление в ней молодого красивого парня радовало ее так же, как в свое время покупка нового румынского серванта.

В восемнадцать лет Кока стал кузнецом своего счастья: пре^ красная Карина, не подумав о возможных последствиях, на свою беду пустила мальчика по женским рукам.

Однажды, когда они миловались на широкой модней кровати, Карина мечтательно сказала:

— Освободилось место заведующей отдела. Есть шанс его получить. Ты мне поможешь?

— Почему нет? — спросил Кока лениво. — Что надо сделать?

— Я тебе предложу маленькое приключение. Ты не рассердишься?

Карина потупила глаза и стала нежно водить пальцем по его груди. Кока, расслабленный и блаженствующий, лениво спросил:

— Какое приключение?

— Поклянись, что не рассердишься, даже если тебе оно не понравится.

Смущение, с которым Карина добивалась его снисходительности, заинтриговало Коку.

— Не обижусь, рассказывай.

— У меня начальница… наш директор… Людмила Васильевна Сорина… Она женщина…

— Догадываюсь, — сказал Кока. — Можешь короче?

— Она женщина с фантазиями…

— У нас с тобой они тоже имеются. — Кока ласково притянул Карину к себе. Фантазии приходят неожиданно, а воплотить их в действительность хочется сразу. — Иди ко мне. Сюда…

Карина, сопротивляясь, уперлась ему в грудь ладонями.

— Погоди, дослушай.

Кока перестал тянуть ее на себя.

— Говори, не тяни.

— Так вот Людмила Васильевна приглашает нас в гости. Если ты согласишься. К ней на дачу. Она и мы вдвоем. Больше никого. Сам понимаешь — стол, отдых.

— Давай съездим. — Кока согласился сразу. — Почему нет?

— Она ставит нам одно условие. Мы должны… Карина смешалась, не зная, говорить дальше или нет.

— Вскопать ей огород? — подсказал Кока с усмешкой. — Это пусть работяг наймет.

— Нет, — Карина приблизила губы к его уху и шепнула: — Надо сделать при ней все, что мы делаем сейчас…

Кока приподнялся на локте и заглянул Карине в глаза.

— Это прикол? Разыгрываешь?

— Нет. — Она ответила еле слышно. — Это ее желание.

— Она что, — Кока покрутил пальцем у виска, — шизану-тая?

— Ты не хочешь?

— Почему? Только хочу знать, что мы с того будем иметь.

— Много. Я стану заведовать отделом. Тебе — ценный подарок.

— Что значит «ценный»? Золоченая зажигалка?

— Если директор универмага говорит «ценный», будь уверен, она за свои слова отвечает.

В воскресенье Кока и Карина уехали в Никандровку. Дача Сориной от других, стоявших рядом, особо не отличалась. Над работниками торговли все еще довлел страх публично демонстрировать свое богатство.

Хозяйка встречала гостей у калитки. Кока ожидал увидеть толстую бабу с красной щекастой физиономией овощной торговки. К его удивлению, Сорина оказалась серенькой интеллигентного вида женщиной в очках с нервным лицом и утомленными глазами. Если что и украшало ее, то только затейливая прическа, уложенная руками опытного парикмахера.

— Гости дорогие, проходите. Сразу мойте руки и за стол, — пропела хозяйка радостным голосом. — Я вас заждалась.

— Электричка опоздала, — объяснила Карина.

— Ничего, ничего, главное — вы проголодались… Их ждал накрытый стол в гостиной — комнате с высоким потолком и светлыми большими окнами. По одну сторону стола располагалась огромная софа, прикрытая косматым покрывалом розового цвета, по другую стоял одинокий стул с высокой спинкой — нечто вроде хозяйкиного трона.

Коке приходилось видеть богато накрытые столы, но этот оказался накрытым просто изысканно. На тарелочках, в салатниках, в хрустальных розетках лежали яства, названия которых Кока знал далеко не все.

— Садитесь, гости дорогие, — предложила хозяйка. — На софу.

Кока осторожно подтолкнул Карину локтем. Спросил еле слышно:

— Нам что, сразу и начинать?

— Не торопись, я скажу, — ответила она шепотом. Людмила Васильевна оказалась хозяйкой гостеприимной и хлебосольной. Она хлопотала возле стола, потчуя гостей.

— Кока, милый, не стесняйтесь. Попробуйте паштет. И наливайте вина. Это прекрасный «Токай». Рекомендую устрицы. Вы еще не пробовали? Это так тонизирует…

Оживленная, с раскрасневшимися щеками, хозяйка и сама отдавала должное вину и деликатесам, словно этим подбадривала гостей — ешьте и пейте.

В какой-то момент Карина потянулась за пепси-колой, и ее губы почти коснулись уха Коки.

— Начинай меня раздевать, — шепнула она. — Только не торопись. Делай все медленно.

Кока выпил большую рюмку вина, обсосал дольку ананаса. Потом левой рукой привлек к себе Карину и пуговку за пуговкой стал расстегивать ее блузку. Искоса посмотрев на Людмилу Васильевну, он заметил, как расширились ее глаза. Хозяйка завороженно наблюдала за происходящим напротив и замерла в неестественно напряженной позе. Ее тонкие нервные пальцы вцепились в край скатерти и теребили ее. Два бокала, стоявшие рядом, сталкивались и мелодично позванивали…

То ли от необычности ситуации, а может, и намеренно играя страсть, Карина опрокинулась на спину, стала бессвязно бормотать:

— О, Кока… милый… иди… Ну, иди… о-о-о! Ну, иди! Они сплелись в объятиях. Однако и в такой момент Кока не выпускал хозяйку из виду. Что-то беспокоило его во всей этой странной истории, и он ожидал какой-нибудь неожиданности.

Он видел, как Людмила Васильевна вдруг вскочила со стула. Сбросила туфли и запрыгала по полу, высоко взбрыкивая ногами. Она походила на шамана, который принялся комлать, ей не хватало только бубна и колотушки. Она махала руками, будто отбивалась от роя ос. Из широко открытого рта вырывались хриплые гортанные звуки. Все это походило на языческое действо с жертвоприношением. Крики и пляска полуобезумевшей женщины испугали Коку. Он даже подумал, не совершит ли взбесившаяся баба ритуального убийства, и был готов подхватиться и убежать. Но внезапно дикая вспышка поистине животной страсти овладела им. Поддаваясь влиянию прыгуньи, он зарычал и злыми толчками стал вжимать тело Карины в подушки дивана. Их стоны слились в один мучительно-сладкий вопль-Людмила Васильевна, срывая с себя одежду, упала на софу рядом с лежавшей на ней парой и забилась в судорогах, будто в эпилептическом припадке. Стеная, она изгибалась дугой. Потом ослабела, стихла и осталась лежать на спине. Ноги ее мелко подрагивали.

Минуту спустя Карина убежала в душевую. Людмила Васильевна спокойно встала с дивана, собрала одежду, раскиданную по комнате, сходила в спальню и вернулась оттуда в розовом ворсистом халате. С невозмутимым видом села за стол.

— Кока, милый, вам налить ликеру?

— Спасибо, ликер я не пью. — Кока все еще не мог отдышаться.

— Почему?

— Мне говорили, что его делают на глицерине.

Людмила Васильевна расхохоталась, радостно, раскрепощенно.

— Не хотите, не надо. Выпейте что-нибудь другое. — Она положила сухую ладонь на его руку и осторожно ее сжала. — Кока, — Людмила Васильевна облизала губу, искусанную в кровь, — вы меня сегодня сделали удивительно счастливой. Это вам… — Она указала на коробку двухкассетного магнитофона «Сони», которая стояла на полу в углу комнаты. И тут же, понизив голос, спросила: — Вы не сможете приехать сюда один? Без Карины? У меня для вас будет другая женщина. Моя подруга. — И, предупреждая его вопрос, объяснила: — Молодая, красивая, темпераментная. И с большой фантазией… Кока замялся.

— Надо подумать.

— О чем думать, мой милый мальчик? Да или нет? Людмила Васильевна слизнула выступившую на губе кровь. Голос ее звучал требовательно.

— Да, — сказал Кока.

— Тогда ни слова Карине. Я не хочу ее обижать. Жду вас завтра к вечеру…

В город Карина возвращалась сияющая.

— Кока! Я заведующая отделом! Коку беспокоило другое.

— Скажи все же, она психованная?

— В какой-то мере. У нее было несчастье. На ней умер муж. Понимаешь, в самый острый момент. Ее затрясло, а он умер. Она несколько минут переживала радость, кричала ему: «Еще, еще, милый!» А он уже был мертв. Потом она лечилась. И вот видишь, в чем нашла теперь свое удовольствие.

Странная пора служения Коки прихотям Сориной окончилась неожиданно. Людмила Васильевна померла в одночасье. И сразу у одинокой женщины вдруг объявилось множество родственников, предъявивших права на наследство. Коке пришлось искать новую точку приложения сил, стол и убежище.

Поначалу он обминал постели любопытных холостых продавщиц универмага, многим из которых просто не терпелось выяснить, что интересного находила в этом альфонсе их властная, чопорная и обладавшая несомненным вкусом директриса.

Романы долго не продолжались: женское любопытство без чувств удовлетворяется быстро.

Более протяженной оказалась связь Коки с Таисней Глебовной Яниной, которая заведовала районной овощной базой. Хваткая и деловая, Таисия Глебовна уверенно рулила хозяйством. Сперва сделала из него товарищество с ограниченной ответственностью, затем товарищество превратила в насос, надежно качавший деньги.

Появление рядом с собой постоянного мужика Таисия Глебовна встретила с радостью. И не потому, что особо страдала без плотских утех. Просто исконное представление о женском счастье подсказывало ей, что оно не может быть полным, если не иметь собственного мужика, квартиры, серванта, набитого хрусталем, сберегательной книжки и дачного домика в садово-ого-родном кооперативе.

К ежедневным домогательствам Коки Таисия Глебовна относилась с пониманием: коли мужик рядом, то обязан требовать исполнения супружеского долга. Она терпеливо сносила все, что с ней проделывал Кока. Но при этом не выражала особых эмоций. Только потела, сопела, вздыхала, ожидая финала, потом деловито спрашивала: «Ты кончил?», быстро вскакивала и бежала в туалет.

Когда Кока понял, что действительно интересует его пассию, а к чему она равнодушна, он резко сократил список услуг, чем, кажется, принес немалое облегчение Таисии Глебовне.

Не отказываясь от сытного стола и уютного дома, Кока начал ловить наслаждения на стороне.

Потом случилось неизбежное. От избытка страстей возник большой прокол. Случилось все так. Кока приехал к Таисии Глебовне на овощную базу. Надо было захватить и отвезти домой корзины с фруктами. Хозяйки в кабинете не оказалось. Секретарша, сухая очкастая педантша Галина Сергеевна Топто-пырова, сказала:

— Таисия Глебовна в пятом цехе. Просила туда зайти. Вас проводит Вика.

Вика, вертлявая маленькая обезьянка с косичкой, кольцом уложенной на затылке, с носиком кнопочкой, вся разболтанная, вихлястая, охотно согласилась:

— Пошли.

Она семенила впереди Коки, вызывающе покачивая бедрами, а когда тот пробующе тронул ее за ягодицу, хихикнула:

— Вы всегда такой быстрый?

Они пересекали огромное пустое хранилище, приготовленное для овощей нового урожая.

— Всегда, — ответил Кока и подхватил Вику на руки. Он уложил ее на кучу сложенных в каком-то закутке мешков и привычно принялся за дело. Пахло сыростью, гнилой капустой, но все остальное Вика сумела подать в лучшем виде. Были метания, стоны, охи и ахи. Она оказалась большой искусницей в особом жанре. Кока был доволен. Но уже через четыре дня понял: забавное приключение не прошло бесследно. То естественное дело, которое люди с детства называют «маленьким», стало вызывать большие трудности. Пустячок, раньше приносивший душе облегчение, теперь заставлял глаза вылезать из орбит от боли.

Ошарашенный открытием, Кока поехал на 5-ю линию. На этой тихой окраинной улице в зелени яблоневого сада стоял ухоженный одноэтажный домик. Рядом с воротами на стене помещалась белая эмалированная табличка, на которой черными буквами было написано:

«Д— р Любимов,

мочеполовые болезни».

Кока знал этот дом со школьных лет. Ах, сколько шуток отпускали в адрес безобидной таблички ребята, проходя мимо дома доктора в школу и возвращаясь обратно. Никто из них не думал, что в бурной жизни таланты Любимова могут оказаться якорем, который не позволит лодке страстей разбиться о камни острова Сифилис.

Домик Кока нашел без труда. К его удивлению, табличка оказалась бронзовой, а текст на ней заметно изменился:

«Доктор Либерман,

венерология,

сексопатология».

Робкой рукой Кока нажал кнопку звонка. Дверь ему открыла молодая женщина, на которую он не обратил внимания. Висельнику не до любования красотами природы.

— Вы к доктору?

— Да.

— Проходите.

Кабинет врача, небольшой, чистенький, своей стерильностью вселял уверенность в выздоровлении.

На салатного цвета стене красовались два прекрасных пейзажа. Их писала рука талантливого художника, постоянного клиента милого доктора. Своих натурщиц маэстро искал в толпе и иногда допускал роковые промахи в выборе…

На столе рядом с выложенными в ряд блестящими инструментами страшного вида и непонятного назначения стояла миниатюрная фарфоровая фигурка: красивая дамочка в узкой юбочке сидела на гинекологическом кресле. Беседуя с больным, доктор временами толкал даму нежным движением в остренькую грудочку. Кресло легко опрокидывалось, дама вскидывала ножки вверх и раздвигала их.

— Сколько вам лет, юный рыцарь? — Доктор глядел поверх очков на Коку.

— Двадцать, — ответил тот убитым голосом и вздохнул.

— Что ж, обнажите меч, который вы затупили. Доктор натянул тонкие резиновые перчатки. Кока спустил джинсы.

— Так-так, посмотрим…

Доктор взял достоинство Коки за шкирку, как шкодливого кота, приподнял и потряс брезгливо.

— Так-так. Повернитесь задом. Нагнитесь.

— Ой!

— Не надо «ой!», молодой человек. Это только начало. Доктор колоритно картавил, всплескивал руками, артистически закатывал глаза:

— Ах, молодой человек! И таким козырным тузом вы бьете каждую даму подряд? Разве так играют в преферанс? Или я не прав?

— Наверное, правы, — уныло согласился Кока, — но мне оттого не легче.

Доктор прервал его движением руки.

— У вас есть деньги? За точку инструмента надо платить.

— Есть, конечно.

— Тогда успокойтесь. Даже если все будет очень плохо, считайте, что ваше несчастье от счастья.

— Ну да, от счастья, — робко возразил Кока.

— Без «ну да», — прервал его доктор. — Все людские болезни от расстройства и горя, только гонорея от большой любви. Сходите за ширмочку, там стоят баночки. Помочитесь. Мы сделаем анализ, и вы будете знать, отстригу я вам глушитель или мы поставим его на ремонт и будем лечить. За анализ плата особая…

— Надо лечить, — как эхо откликнулся Кока, и страх сдавил ему горло.

— Это как вам еще повезет. Может случиться, что вы оставите меня без работы.

— Почему? Лечить такие болезни разве не ваша специальность?

— Ох, моя. Но только такие, как вы сказать изволили. А если это СПИД, то должен вам Либерман лечить неизлечимое? Если в мире никто не знает, как к такому подступиться?

— Но… — сердце Коки сжалось от ужаса.

— Именно «но». Сходите за ширмочку, я вам сказал. Идите, идите.

Когда Кока, исполнив ритуал посвящения, вернулся, доктор глянул на него с сочувствием.

— Завтра я скажу, искать ли вам место на кладбище, или будем делать уколы в зад. Но на всякий случай мы уже сейчас сделаем один. Спускайте штаны еще раз, молодой человек. И становитесь, как пушка на войне. Давайте, давайте, не стесняйтесь!

Пока Кока выполнял требуемое, доктор крикнул:

— Софочка! Я уже приготовил прекрасный зад. Выбери иголку потолще…

Кока, красавец и пижон, до конца испил полную чашу унижения. Красивая девица, открывавшая ему дверь, вколола в ягодицу шприц, и пока лекарство, обжигая плоть, вливалось в мышцу, говорила доктору:

— Изя, этому человеку надо прописать зеленку. На рабочем поле у него одни прыщи, даже уколоть некуда.

Сделав укол, Софа ушла. Доктор хмыкнул в кулак и, скрывая усмешку, сказал:

— Насчет зада не волнуйтесь. Она так пошутила. Зад у вас как зад. Есть пять красных прыщиков — это только украшение.

— Софа — ваша дочь? — спросил Кока, застегивая штаны.

— Дикий вопрос, извините, пожалуйста! — Доктор загорелся и оживился. — Разве в моем возрасте может быть такая молодая дочь? Софа — моя жена.

Получив и пересчитав купюры, доктор проводил Коку до двери. Руки не подал. Только укоризненно покачал головой:

— Да, молодой человек, можете поверить, я тоже имею дело с дамами. Но так безобразно к своему инструменту не отношусь. Будьте здоровы, заходите завтра. Мы о вас уже будем знать все…

В день, когда заканчивался курс лечения, Кока не застал Ли-бермана на месте. В приемной его встретила Софа, розовая, улыбчивая, энергичная.

— Доктор на врачебной конференции, — объявила она торжественно, как если бы речь шла об отъезде провинциального венеролога в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. — Проходите, я сделаю последний укол. И потом можете грешить сколько угодно.

Кока вошел в кабинет, механически спустил брюки, лег на топчан, покрытый белой простынкой. Софа легко и быстро впо-рола живительную иглу в мягкое место.

— Все, больной, — сказала она весело. — До следующей поломки вы свободны.

Кока, поглаживая место укола, сел на топчане. Софа стояла перед ним аккуратная, фигуристая, в свежем нейлоновом халатике, сквозь который просвечивали волнующие признаки ее красоты. Неожиданно для себя Кока обнял ее обеими руками за талию. Софа даже не шевельнулась. Он скользнул ладонями вниз под халатик и сомкнул их на ягодицах, пышных, упругих. Софа не сопротивлялась. Тогда он потянул ее к себе и посадил на колени.

— Больной, вы что? — В голосе Софы звучало плохо скрываемое волнение. Не отвечая и лихорадочно работая пальцами, Кока стал расстегивать пуговички халата. Под ним не оказалось ничего, кроме молодого крепкого и прекрасного тела — нежного, жарко вспыхивающего и ярко сгоравшего. Воспламеняясь, Софа царапалась, кусалась, судорожно дергалась, а отгорев, впадала в транс и устало бормотала:

— Больной, вы что?! Больной… вы…

Сближение с Софочкой подвигло Коку на поиск новых путей обогащения. Венерические заболевания не только несчастье, но и позор. Никто из пациентов доктора Либермана не стал бы кричать во всеуслышание: «Я — сифилитик!» Естественно, никому не понравится, если об этом кто-нибудь другой закричит прилюдно.

В голове Коки родилась старая как мир схема шантажа. С помощью Софы, терявшей в его объятиях осмотрительность, Кока сумел заглянуть в списки, которые доктор держал в большой тайне. И возликовал: какие люди! Какие фамилии! 0-ля-ля!

Первой жертвой Кока выбрал придонского автогиганта Ко-лесникова. Не было сомнений, что этот человек предпочтет откупиться, нежели позволит горожанам узнать, что уже дважды лечился у Либермана по поводу дурной болезни.

Кока явился в контору «Автотехцентра» под видом посредника, которому шантажисты поручили получить у директора выкуп за их молчание.

В кабинет Колссникова Кока вошел без тени страха. Он четко верил в безупречность своего плана. Знал: любой нормальный мужик, узнав, какие сведения о нем могут быть разглашены, предпочтет откупиться. И чего бояться «посыльному», если опасные бумаги не при нем, а в надежном месте, у соучастников? Сделка предельно проста: вы мне денежки, я вам — бумажки. Историю болезни, так сказать.

Колесников не сразу оторвался от бумаг, которые просматривал. Кока два раза вежливо кашлянул, но на него внимания не обратили. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Наконец Дождался.

— Так что у вас? — Колесников, осененный внезапной догадкой, добавил: — Так что у вас, юный рэкетир?

Кока произнес заранее продуманную речь. Он объяснил, что последует, если имеющиеся у его друзей сведения будут разглашены, и чего не случится, если их своевременно выкупят.

— Это серьезно? — спросил Колесников.

— Кто ж так шутит? — заверил Кока.

Колесников нажал кнопку вызова на интерфоне. В кабинет вошел Стахан Углев, сотрудник охраны, сын пролетарской семьи — автослесаря и поварихи, здоровенный мужик, который сразу после обеда, как он сам говорил, «для шлифовки», съедал целый батон мягкого белого хлеба и запивал его литром молока.

— Стахан, кликни Жохова, — приказал Партком.

Явился Жохов, габаритами ни в чем не уступавший Углеву.

— Ребята, — сказал Колесников. — Вот этот мальчик требует у меня денег. Возьмите-ка его и бросьте отсюда вниз.

Колесников встал и открыл окно.

Углев и Жохов скрутили обалдевшего Коку. Взяли его за руки и за ноги.

Поначалу Кока дергался молча. Его не пугала угроза быть выброшенным в окно. Он не верил, что кто-то осмелится совершить такое с живым человеком. Просто ему не нравилось, что с ним здесь, в этом кабинете, обходятся как с лягушкой. Но когда его стали раскачивать, Кока завизжал.

То, что произошло потом. Кока осознал, уже вылетев из окна. Он заорал благим матом. Внизу под ним высилась куча металлолома.

Высоко подброшенный сильными руками, Кока, к своему счастью, упал спиной на крышу кузова «фольксвагена». Машину приготовили к отправке на свалку. Раздался глухой звук удара. Спружинивший металл подбросил Коку, и он сверзся на землю.

— Ты жив, сученыш? — Над Кокой уже стояли Углев и Жохов. — Придется все повторить.

Подхватив неудачливого шантажиста под мышки, они вернули его в кабинет Парткома.

Теперь Кока стоял перед Колесниковым согнувшись, держался рукой за болевшую спину и глотал соленые слезы.

— Не дрожи, — успокоил его Партком. — Второй раз тебя бросать не будут. А сейчас мотай. И всю пакость, которую вы собрали, — уничтожьте. Если до меня дойдет, что вы опять кого-то пытаетесь трясти, ты и твои кореши летать будете не со второго этажа. Понял?

— Понял.

В кабинет шефа вошел начальник охраны Шубодеров. Он уже был в курсе происшедшего.

— Сергей Сергеевич, позвольте мне еще поработать с юношей, — спросил он Колесникова. — Есть некоторые соображения.

— Бери его, — милостиво разрешил Партком. — Коли на пользу дела, зачем возражать?

Плотно сжав Коку с обеих сторон, охранники провели его к машине. Втолкнули внутрь. Шубодеров сам сел за руль. Полчаса спустя они были на 5-й линии.

К доктору Коку провели без особой деликатности. Софочка, увидев сердечного дружка, которого резким толчком в спину вбили в приемную, изменилась в лице.

— Здравствуйте, Софья Абрамовна. — Шубодеров однажды обращался к Либерману и не пытался того скрывать. — Мы к Исааку Борисовичу.

Либерман, увидев гостей, растерялся. Его обуяло тревожное предчувствие неладного. Крайне выразительный вид молодых людей, сопровождавших недавнего пациента, вселил в его душу страх.

— Чем могу служить, господа? — Либерман старался держаться уверенно, но пальцы предательски подрагивали.

— У меня три вопроса, Исаак Борисович. — Шубодеров без приглашения сел на стул врача и легонько ткнул пальцем в фарфоровую куколку. Спинка кресла откинулась, дамочка развела ножки.

— Я слушаю, — завороженно следя за движениями гостя, отозвался Либерман.

— Первое. Вы знаете этого рыцаря? — Шубодеров указал на Коку.

— Не могу отрицать. Он мой пациент. Обычный триппер.

— Диагноза не надо. Вопрос второй. Вы поручали вашему пациенту шантажировать тех, кто у вас лечится?

— Боже мой, господа! — Либерман всплеснул руками. — Разве доктор, будет подрезать сук, на котором сидит?

— Я верю вам. Но… откуда эта погань взяла сведения для шантажа?

— Я бы задал такой вопрос ему самому.

— Уведите. — Шубодеров махнул рукой. — В машину. Коку, ткнув кулаком в затылок, выставили из комнаты. Когда опасные гости уехали, Либерман вышел в приемную. Подошел к Софе. Размахнулся и дал ей пощечину.

— Ты как была похотливой сучкой, так и осталась. Или я не прав?

Софа молчала, испуганными глазами следя за мужем. Либерман устало сел на стул, предназначенный для пациентов.

— Ты хоть понимаешь, что могли здесь сделать эти люди? Если бы я играл с ними нечестно, нас бы уже не было на этом свете. — Либерман посмотрел на часы. — Уже десять минут не было бы. Ты понимаешь?

Софа беззвучно заплакала.

Шубодеров проехал до конца 5-й линии, свернул в Тулупов тупик — в узкую щель между заборами двух строек. Затормозил. Выключил двигатель. Погасил фары.

— Теперь, Каргин, молись. Сейчас мои ребята тебя вынесут из машины и аккуратно положат под колеса. А я перееду. Тихо так. Два раза — туда и обратно.

Кока пытался дернуться, но его держали крепкие руки.

— Выносить? — спросил Жохов озабоченно.

— Он нам сейчас об этом сам скажет. — Шубодеров сдержал трудовой порыв своих костоломов. — Так что будем делать с тобой, Каргин?

Кока со страху потерял голос. Он мог только шипеть:

— Служить… буду служить… я пригожусь…

— Выйдите, ребята, покурите, — попросил Шубодеров охранников. — Мы немного побеседуем с юношей.

Когда Углев и Жохов оставили машину, Шубодеров сказал:

— Ты хоть понимаешь, козел, что влез в дерьмо по горло?

— Понимаю. — Кока немного отошел от приступа страха. В перемене тона собеседника он ощутил зыбкую надежду на лучший исход.

— Ты сказал, что можешь служить. Как тебе это мыслится?

— Не знаю… как прикажете…

— Прикажу кого-нибудь убить?

— Сделаю. — Кока готов был ухватиться за любую соломинку. — Раз надо.

— Хорошо, я поверю. Только не вздумай финтить. Даже если ты умотаешь на Дальний Восток, тебя найдут и тихо переедут машиной. Два раза — туда и обратно.

— Я понимаю… я готов… доверие оправдаю… Шубодеров ухмыльнулся.

— Не трепись, тебя не в партию принимают.

— Что делать? Приказывайте.

— Что делать? — Шубодеров подумал. — Завтра с утра пойдешь в школу восточных единоборств. На Каштановую аллею. Спросишь Нестерова. Он будет знать н примет тебя. На следующей неделе в школу приедет мадам Калиновская. Слыхал о такой?

— Не-ет…

— Услышишь. Она будет набирать ребят в штат своей охраны. Нестеров порекомендует тебя. А уж ты и сам постарайся ей понравиться.

— Зачем? — наивно спросил Кока. Было что-то загадочное в предложении Шубодерова, и это опять пугало.

— Мне нужен свой человек возле этой бабы. Свой глаз, свои уши… Свой член, наконец… И учти: не пытайся там дергаться…

Шубодеров вынул из кармана диктофон. Щелкнул кнопкой. В салоне прозвучали голоса: «— Прикажу кого-то убить». — «— Сделаю. Раз надо…»

— Я понял. Что мне делать? Шубодеров усмехнулся.

— Не лезь поперед батьки. Сначала делай, что я сказал. Пусть мадам тебя возьмет к себе. Потом поговорим…

По зову Шубодерова его крутые парни вернулись в машину. Один из них занял место за рулем, и они поехали. Высаживая Коку в центре, Шубодеров спросил:

— Ты водишь машину?

— Нет, — ответил тот, смущаясь.

— Научим. Права получишь. Теперь все. На прощание руки он не подал.

Как и предполагалось, с подачи Нестерова мадам Калиновская приметила Коку и взяла к себе. Больше того, очень скоро по воле случая он оказался в ее постели. Буйная мужская сила» неутомимость в ласках и опыт в искании остроты ощущений понравились хозяйке. Но странно: Кока даже в мыслях не мог приложить к Калиновской свое универсальное определение «баба». Ночью он еще мог в какой-то степени ощущать себя и ад ней, но приходило утро и хозяйка становилась чужой. Она ни в чем не зависела от него, не смотрела на него с вожделением, как некогда Алевтина Аркадьевна. Она не искала его благосклонности и ласковых взглядов, как это делала Карина. Даже оставаясь с ней один на один, Кока не мог позволить с ней вольностей, например, ухватить ее за ягодицы, как в свое время хватал веселую Вику.

Калиновская стояла над ним. Он сопровождал ее на деловые встречи, на званые вечера, презентации, на обычные светские тусовки, но всякий раз оказывался вне их, по другую сторону двери. Коку это страшно угнетало. Он считал естественным свое право возвышаться над женщиной, владеть ею. Он верил, что способен подарить каждой возможность испытать счастье и радость, заставить смеяться, стонать в экстазе и в то же время вызывать горькие слезы, стенанья и мольбы не уходить, не оставлять, не бросать. Он был мужч иной, все они — бабами. И вдруг оказалось, что с Калиновской штучки его не проходят. Больше того, он не мог даже представить, что они в какое-то время пройдут.

Чем ближе оказывался Кока к хозяйке, тем чаще «стучал» на нее Шубодерову. И после каждого доклада ощущал некоторое облегчение. Он с особым смаком, не упуская подробностей, рассказал всю историю пребывания в заточении следователя Рыжова, о его несостоявшейся встрече с господином Саддамом и, наконец, о дерзком побеге, который привел мадам в испуг и ярость.

Кока думал, что его сообщение представит особый интерес для Шубодерова — не рядовой случай в конце концов, — но шеф выслушал сообщение, ничем не выдав к нему своего отношения.

Кока все глубже начинал осознавать, что, как в картах, так и в жизни, свои партии играют тузы, короли, дамы, шестерки. Это бесило, заставляло кипеть, но не помогало повысить свой статус в колоде.

Разительная перемена в отношениях с хозяйкой у Коки произошла сразу после ее встречи с Рыжовым в клубе деловых людей. Кока видел, как мадам о чем-то беседовала с непотопляемым следователем у выхода, потом раздраженно села в машину, махнула рукой: «Поехали!» — и всю дорогу молчала, непроницаемая и загадочная.

Потом хозяйка вызвала Коку к себе. Сидя в кабинете за рабочим столом, не поворачивая головы, приказала:

— Сходи в сауну. Узнай, прогрели ее или нет. Там должна быть Кристина. Скажи, что я приду через десять минут. Пусть приготовится. Разожги камин.

Для чего нужно было плестись к бане через весь сад, если там и здесь, в кабинете, есть телефоны, Кока понять не мог. Потому спросил:

— Что потом делать мне?

Калиновская посмотрела внимательно и вдруг ласково улыбнулась.

— Можешь остаться. Попаримся вместе. Тебе этого хочется?

Кока проглотил вязкую слюну. Такого еще не случалось. В доме Калиновской работали три женщины, и только одна из них — Кристина, массажистка высокой квалификации, была облечена правом бывать в сауне с госпожой. Обычно компанию ей составляли жены прокурора Жука и полковника Кольцова. И вот вдруг…

Передав распоряжение хозяйки Кристине, Кока устроился в кресле у камина и стал просматривать журналы: «Плейбой», «Пентхаус», «Махаон», «Андрей»; блиставшие обложками, наполненные изображениями голых тел, они были разбросаны на столе в подчеркнутом беспорядке.

Появилась Калиновская. Кока встал, но она махнула ему рукой — сиди.

Ждать хозяйку пришлось долго. Сперва Кристина делала ей массаж. Потом они вместе парились и ныряли в бассейн с холодной водой. Только часа через два Кристина оделась и ушла.

Кока, накаленный до предела разглядыванием эротических картинок и близостью недоступной женщины, кипел от страсти. Его же пригласили попариться, а оставили как дурака сидеть одетым у камина. Нет, все можно стерпеть от бабы, но такое у нее не пройдет!

Бунт плоти и оскорбленного самолюбия назревал долго и наконец прорвался.

Выйдя из предбанника в длинном темно-зеленом халате, Калиновская подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Кока приблизился к ней со спины, положил руки на плечи, опрокинул к себе на грудь, крепко сдавил в объятиях. Он инстинктивно ждал вспышки гнева, грозного окрика, но ничего этого не последовало. Хозяйка сама подставила ему губы. Они опустились на пушистый ковер…

Все последующее окутал розовый туман, тягучий, как вишневый сироп. Его волны то накатывали, заставляя забывать обо всем, то откатывались, чтобы набрать силу и захлестнуть, заставить сердца биться испуганными птицами, а тела содрогаться в сладких мучениях.

— Боже, — прошептала Калиновская, прижимая Коку к себе, — как я ждала этого мига, когда в тебе проснется настоящий мужчина. Ты, оказывается, такой… Ты такой…

Она запнулась, не сумев подобрать слов. А Кока приподнялся на локте и свысока заглянул ей в глаза. Он торжествовал. Все-таки баба всегда остается бабой. Если ее зацепить, если ее достать, если ей показать небо в алмазах ^— она не устоит и сломается. Сломалась же наконец и надменная Лайонелла — его Лина…

Тот вечер был полон сюрпризов. Мягкий ковер, на котором они оказались, придавал ласкам особую пикантность. Энтузиазм Коки не иссякал. Он знал: победа лишь тогда полная, когда соперник лишается сил продолжать борьбу.

В какой-то момент, когда Кока расслабившись лежал на спине, Лайонелла опустила голову на его грудь и задумчиво сказала:

— Милый, мы завтра с тобой едем…

— Куда? — Он задал вопрос лениво, считая, что речь пойдет об обычной поездке в пределах города или области.

— В Париж…

Слово сорвалось с ее языка легко, словно вояжи такого рода они совершали по меньшей мере раз в месяц. Кока в изумлении сел на ковре.

— Куда?!

— Приляг, дурачок. — Она притянула его к себе. — В Париж. Разве не ясно?

— Да, но все это… документы… билеты…

— Ой, милый, какой ты у меня дурачок! — Голос Лайонеллы был полон удивительной музыки. — Все уже давно готово. И билеты, и паспорта. Самолет завтра в двенадцать дня. Сперва летим в Стамбул, потом — Будапешт. Оттуда — в Париж.

Названия чужих городов звучали чудесной мелодией: «Ста-а-м-бул, Буда-а-пешт»… Вот что значит достать б а б у. И он ее достал. Непокорную, самовластную…

Кока стиснул Лайонеллу в объятиях. Она уперлась в его грудь ладошками.

— Погоди, нам надо решить одно дело.

— Какое? — Думать о пустяках не хотелось. В сознании все еще звучало слово «Па-а-риж».

— Ты сегодня съездишь к Гуляеву. Его надо убрать.

— Как?! — Кока опять вскочил и сел.

— Очень просто, милый. — Калиновская улыбнулась ласково, но голос ее был жесток и холоден.

— Зачем?

— Этот калека достался мне в наследство от Порохова. Я ему искренне помогала. Но он влюбился в меня. Все бы ничего, но убогий знает больше, чем надо. Если он выяснит, что мы с тобой едем в Париж венчаться, то наделает немало глупостей. А это уже опасно.

Слова «мы с тобой едем в Париж венчаться» прозвучали как гром среди ясного неба, и все остальное Кока пропустил мимо сознания. Он становился богатым. И добился этого сам, благодаря своим талантам. Как становятся богатыми в американском кино…

— Когда? — спросил он.

— Сегодня ночью. Ты сделаешь?

— Для тебя?

— Дурачок, для нас. — Она поцеловала его в нос.

— Сделаю, не волнуйся.

Они поужинали вместе. Калиновская была весела, то и дело шутила. Кока не мог отрешиться от мыслей о предстоявшем ему деле и не испытывал аппетита. Она смеялась:

— Посмотрю, как ты будешь есть в Париже. Если так же, то в другой раз туда не поедем. Париж — город гурманов.

В двадцать три электронные часы мадам три раза пискнули по-мышиному.

— Пора, — сказала она, вставая из-за стола. Кока налил фужер пепси и медленно выпил пузырящуюся влагу. Встал.

— Оружие в машине, — предупредила Калиновская деловито. Она обвила руками его шею и всем телом прильнула к нему. — Приезжай поскорее. Тебе хватит полутора часов. Возвращайся. Я буду ждать. И не забудь надеть перчатки. Они в «бардачке»…

Уже стемнело. С неба сочился мелкий нудный дождичек. Кока прошел к «волге», сел за руль. Сунул руку под сиденье. Пистолет лежал на указанном ему месте. Кока вытащил его, выщелкнул магазин из рукоятки. Проверил патроны. Подтянул крепление глушителя. Положил оружие под плащ, лежавший на сиденье. Запустил двигатель. Осторожно выехал на шоссе и покатил к городу.

В салоне машины было тепло, уютно. Дворники махали крыльями, разгоняя по лобовому стеклу морось. Изредка резина, прокатываясь по осушенным местам, противно поскрипывала…

Сидеть в засаде непросто. Время останавливается. Стрелки перестают двигаться по циферблату. Мучительная мысль: «Появится или нет?» — взвинчивает и без того напряженные нервы.

В самые неудобные моменты появляются желания, которых хотелось бы избежать.

Катрич сидел на стуле у двери, ведшей из прихожей в гостиную. Он сдвинул прикрывавшую проем гардину влево и задрапировался ею. В глубине комнаты рядом с выключателем устроился Рыжов. Он то и дело тяжело вздыхал, раздражая Катрича. В доме Гуляева стояла глухая тишина. Только изредка по стеклу ударяли капли дождя, словно предназначенные для того, чтобы нагонять сон.

В первом часу у входной двери послышалось легкое царапанье. Снаружи кто-то пытался вставить ключ в скважину замка.

Катрич осторожно встал, отодвинул стул в сторону, чтобы он не мешал. Прислушался. Замок щелкнул, открываясь. Качнулась тюлевая занавеска на окне. Из фрамуги дохнуло сырым воздухом. Затем в прихожей послышались осторожные шаги.

Катрич сдвинулся к косяку, чтобы сразу оказаться за спиной вошедшего. Минута ожидания казалась бесконечной. Незваный гость не спешил входить в гостиную. Должно быть, выжидал, прислушиваясь.

В доме стояла полная тишина. Даже Рыжов перестал тяжело вздыхать.

Наконец скрипнула половица. Гость решил двинуться внутрь квартиры.

В зыбком свете уличного фонаря, который пробивался сквозь тюлевые шторы, Катрич увидел руку, сжимавшую пистолет. Оружие с глушителем на стволе казалось неестественно длинным.

Позиция Катрича оказалась удивительно удобной. Резким движением он перехватил руку противника, рванул ее вниз, выкручивая в плече. Прозвучал выстрел. Катрич ногой подсек продолжавшего по инерции двигаться человека, бросил его на пол. Выламывая пальцы убийцы, вырвал из них оружие. Хрипло скомандовал: «Свет!» Рыжов щелкнул выключателем.

Люстра ярко вспыхнула.

На полу, прижатый к ковру, лежал мужик, в котором Рыжов без труда узнал костолома из свиты мадам Калиновской.

— Мне кажется, мы знакомы, — сказал Рыжов и машинально потрогал затылок. Он помог опрокинуть Коку на спину. — Конечно, знакомы. Не так ли, господин Каргин?

Кока злобно выругался.

— Паразиты, вы мне пальцы сломали. Я в суд подам!

— А зачем вы стреляли, досточтимый? — Катрич открыто издевался. — Спросим: в кого? Ответим: в меня. Имел я право на самооборону? И пальчики вам сломать заодно? Да нет, не имел. Просто обязан был сделать это.

Ответь Катрич зло, резко, без издевки, Кока обозлился бы еще больше. Но тон ответа в чем-то совпал с тем, как в свое время говорил Колесников: «Возьмите-ка его и бросьте отсюда вниз». И Кока испугался. Он сразу взмок от пяток до шеи: люди, которые его прихватили, явно оказались здесь не случайно. Они его ждали. Значит, его подставили и выкрутиться из мышеловки вряд ли удастся. Подумать о том, что кто-то мог просчитать ходы его хозяйки мадам Калиновской, Кока не мог.

— Артем, — попросил Рыжов. — Позвони Горчакову. Мы с ним договаривались. Он обещал прислать Бульку.

— Кого? — не сразу понял Катрич.

— Есть у них такой песик, 0-очень умный. Он осмотрит машину. И скажи Гуляеву, чтобы вышел к нам.

Когда Гуляев выехал из спальни в гостиную, Рыжов начал допрос.

— Господин Гуляев, этот человек пришел вас убить. Вы его знаете?

Гуляев, бледный, на глазах осунувшийся, тихо ответил:

— Да, это служащий Лайонеллы Львовны. Господин Каргин.

— Вы с ним знакомы?

— Шапочно.

— Как вы считаете, есть ли у Каргина личные мотивы, чтобы убить вас?

— Не думаю. Наши интересы не пересекались.

— Вы уверены?

— Да.

— А если я назову такую точку пересечения? Задав вопрос, Рыжов тут же заметил замешательство, которое Гуляев не сумел скрыть.

— Я вас не понимаю.

— Понимаете, — сказал Рыжов печально. — Вы все понимаете, Гуляев, но боитесь себе в этом признаться.

— Господи, нет, пожалуйста, не надо…

— Сожалею, — Рыжов говорил жестко, — я не терапевт в данном случае, а хирург. Вам больно, знаю. Но резать надо. Перед вами сидит человек, которого задержали, когда он входил сюда с пистолетом в руке. В кого он собирался стрелять? — Рыжов отошел от двери, носком ботинка показал на щепу, выбитую выстрелом из крашеного пола. — Кому предназначалась эта пуля?

Кока мрачно следил за происходившим. Когда он шел сюда, чувство опасности не оставляло его. Совершить первое в жизни убийство так же страшно, как в первый раз шагнуть в пустоту через распахнутый люк самолета. То же неведение, та же неясность. Но боялся Кока не того, что его схватят на горячем. Его пугал сам акт убийства. В горячке драки или по пьянке всадить пулю в чужую голову нетрудно. Но подойти к человеку и выстрелить в него, когда тот не ожидает удара, — совсем другое.

И вот вышло наоборот. Именно того, что пугало Коку, не произошло, но случилось то, о чем он меньше всего думал.

— Я не собирался никого убивать, — Каргнн глядел в сторону и потряхивал болевшими пальцами.

— Зачем тогда держали пистолет в руке?

— Вечерами ходить по городу небезопасно.

— Откуда у вас ключ от двери?

— Мне его передала Калиновская.

— Зачем вы шли к Гуляеву?

— Передать ему сообщение.

— Для этого есть телефон.

— Калиновская хотела, чтобы я передал это устно. Разговор прервал резкий телефонный звонок. Катрич взял трубку. Выслушал.

— Вас, Иван Васильевич.

Рыжов держал трубку около уха очень долго. Слушал и лишь изредка говорил: «Так. Я понимаю. Так-так. Интересно. Я понимаю…»

О чем шла речь, не мог догадаться даже Катрич, но он заметил на лице Рыжова явное удовольствие.

Дав отбой, Рыжов вернулся к допросу.

— Итак, господин Каргин, вы уверены, что в планы госпожи Калиновской входило ваше возвращение домой после убийства Гуляева?

— Я не собирался никого убивать. И должен был вернуться сразу, как только передам сообщение.

— Какое? Вы можете нам сказать? Вот перед вами Гуляев.

— Нет, это коммерческая тайна.

— Хорошо, допустим, что так. Какие виды на вас были у Калиновской? Вот вы возвращаетесь и…?

— Завтра днем мы должны были улететь в Стамбул. Затем в Будапешт и Париж.

— Деловая поездка или что-то еще?

— Свадебное путешествие. Мы намеревались обвенчаться в Париже…

— Он врет! — Лицо Гуляева исказила злобная гримаса. Он дернулся в коляске, словно собирался вскочить. — Подлец, он врет!

Кока посмотрел на инвалида с презрением.

— Да сиди ты, лягушка! Неужели всерьез веришь, что у Лины к тебе есть какие-то чувства? Кроме брезгливости, конечно. Ты нормальный?

— Уберите его отсюда! — Гуляев впал в неистовство. — Уберите! Он… Это животное… что он знает о любви…

В глазах инвалида появились слезы. Чтобы скрыть их, он прикрыл лицо руками.

Катрич сходил на кухню, принес оттуда большую фарфоровую кружку.

— Выпейте, Гуляев, и успокойтесь. Каргин не врет. Он уверен, что все обстоит именно так, как ему говорила мадам Калн-новская. Но она обманула вас обоих. Этой женщине нужны не вы, Гуляев, и не Каргин с его жеребячьими достоинствами. — Рыжов сделал паузу, чтобы последняя фраза поставила все на свои места. — Лайонелла Львовна не оставляет в живых тех, кого посвятила в свои тайны…

Кока злобно дернулся.

— Кончайте пургу гнать! Мои отношения с Линой позволяют…

— Ничего они тебе не позволяют! — визгливо крикнул Гуляев. — Мразь! Собака!

Катрич положил ему руку на плечо.

— Перестаньте. Вы же мужчина.

Убитый горем Гуляев согнулся и опустил голову почти до колен.

Рыжов посмотрел на Катрича, потом бросил взгляд на часы.

— Пойди у вас дело по плану, Каргин, сейчас ваши останки уже соскребали бы с асфальта лопатой.

— Чушь собачья!

— Мы сейчас выйдем к вашей машине. Это черная «волга», верно? Выйдем все вместе. Дождь почти перестал. И вы увидите. Под передним сиденьем обнаружен мощный заряд. От ключа зажигания к нему проведен провод. Стоило только завести двигатель…

— На понт берете? Я же сюда приехал, и ничего.

— Заряд подключен в тот момент, как вы направились сюда.

И сделал это ваш коллега. Хряк. Вам что-нибудь говорит эта кличка? Он, кстати, задержан…

Кока громко и протяжно завыл, кусая губы.

— Что, подонок? — мстительно крикнул Гуляев. — Жаль, тебе отсюда уехать не дали.

Кока дернулся, пытаясь вскочить со стула, но Катрич удержал его.

— Сидеть!

— И еще, Каргин. — Рыжов бил безжалостно. — Госпожа Калиновская, к вашему сведению, час назад вылетела чартерным рейсом в Стамбул. Вы об этом знали?

Гуляев истерически расхохотался.

— Что, собака?! Съел!

К утру оба стали давать показания. Каргин сообщил, что два дня назад в Новороссийск отправлен большой груз алюминия. Днем у Рыжова уже были копии сопроводительных документов. В экспортной лицензии отгруженный товар именовался «вторичным алюминием». Инвентарная ведомость подтверждала соответствие номенклатуры и массы груза экспортной лицензии. Отправителем груза значилась фирма «Алковтормет». Получателем — «Метал трейд корпорейшн» в Нью-Йорке.

Гуляев назвал банки, с которыми Калиновская имела дело в последнее время и на них выходила через компьютерную сеть «Интернет».

— И чего мы добились? — спросил Катрич. Нервный завод окончился, и он выглядел изможденно и устало. — Госпожа депутатка нам все одно не по зубам. Она — нынешняя власть.

ФБР

Американское консульство в Придонске располагалось на Дворянской, неподалеку от Делового клуба. В отдел получения виз здесь всегда стояла длинная очередь. Охота к перемене мест оказывалась сильнее отвращения к очередям. Впрочем, к стоянию в них в Придонске привыкли с давних пор.

Виза Рыжову не была нужна, и он попал на прием к дежурному по консульству, назвавшись при этом гражданином России Волковым. Его принял молодой, чисто выбритый клерк в черном костюме в белую полоску, в белом воротничке и строгом деловом галстуке. Это был типичный чиновник: вежливый, стандартно-улыбчивый и холодно-безразличный. Перед ним в отделе виз проходил поток жаждущих милости великих Штатов, бесконечная череда лиц, умоляющих, заискивающих, унижающихся, плачущих. Чтобы выдержать все это, надо было оставаться бесстрастным, не принимать близко к сердцу чужие волнения и заботы.

— Итак, господин Волков?…

— Я пришел, чтобы встретиться с представителем Си-Ай-Эй. Или, как говорят у нас, — ЦРУ.

Рыжов произнес эти слова спокойно, с открытой улыбкой. Американец положил на стол ручку, которую крутил в пальцах. Губы его скривила ехидная усмешка.

— Если вы изволите шутить, вам лучше уйти отсюда, господин Волков. Этот дом вовсе не набит секретными агентами.

— Догадываюсь, и все же думаю: они здесь есть. Я хотел бы поговорить с одним из них.

На лице клерка не отразилось ни интереса, ни настороженности, только безразличие. Но не было проявлено и показного возмущения, готовности выставить дерзкого посетителя за дверь.

— Вам лучше покинуть нас. Это самое хорошее решение, господин Волков. — Клерк говорил спокойно, вразумительно. — Вы пришли в государственное учреждение Соединенных Штатов. Если у вас есть что сказать, то я выслушаю вас. Устраивать вам здесь встречи с мифическими сотрудниками спецслужб ни я, ни другой наш сотрудник не станем. Итак, вы будете говорить?

— Как мне вас называть?

Клерк поправил табличку, стоявшую перед ним на столе. Указал пальцем на надпись.

«Джонсон», — прочитал Рыжов.

— Хорошо, я буду говорить с вами, мистер Джонсон, но при одном условии. Вы можете сделать так, чтобы при нашем разговоре присутствовал кто-то третий?

— Почему нет?

Джонсон снял трубку, набрал номер.

— Майк, это ты? Не зайдешь ко мне на минутку? Вскоре дверь открылась, и появился еще один клерк, такой же элегантный и подтянутый, как его коллега.

— Мистер Фостер, — представил вошедшего Джонсон. — Вы теперь можете говорить.

— Джентльмены, я собираюсь сделать заявление…

— Подождите, — сказал Фостер. — Кто вы? И что заставило вас обратиться к нам?

— Я работник правоохранительных органов Придонска. Точнее, работник милиции. То, что я собираюсь сообщить вам, касается безопасности Соединенных Штатов. В то же время от этого может пострадать и репутация моей родины. Если говорить точно, я считаю необходимым предотвратить опасную криминальную акцию против Штатов. Я понимаю, господа, что мое сообщение куда более интересно для ФБР, чем для ЦРУ, но как я могу связаться с ФБР?

— Господин Волков, — задал вопрос Фостер, — почему такое заявление доводится до сведения консульства таким странным образом?

— Что вы имеете в виду?

— Нас удивляет, что важное заявление делается вами лично, а не доводится до сведения посольства официальным путем. Межгосударственные отношения имеют свои особенности, верно?

— Думаю, так. В то же время, джентльмены, вам не хуже, чем мне, известно положение в наших правоохранительных структурах. Они в достаточной степени криминализированы. Поверьте, я, работник милиции, даже не знаю, к кому пойти и доложить о сведениях, которыми располагаю. Любая ошибка в выборе человека, которому можно довериться, грозит тем, что меня без раздумий уберут.

— Неужели нет ни одного человека, которому у вас можно довериться?

— Есть, но они все моего уровня компетенции. Кто из моих руководителей чист — я не знаю. Возможна и такая опасность: я сообщу все человеку честному, он даст задание разобраться, другим и расправа со мной будет обеспечена быстро. Понимаете?

— Неужели сведения, которыми вы располагаете, так опасны?

— Уверен в этом. За ними стоят огромные деньги.

— Еще раз задаю вопрос: это сведения военные, политические…

— Джентльмены, давайте сразу поставим все точки над I. Я не пришел вербоваться в агенты. Те фотографии, которые вы делаете, вам не очень пригодятся.

— Мы никого здесь не фотографируем, — сказал Фостер, немного растерявшись.

— Тот объектив, — Рыжов кивнул на монитор системы внутреннего наблюдения, — очень внимательно смотрит на меня. Если вам надо, я повернусь в профиль.

— Съемка не ведется, — сурово заметил Джонсон.

— Это вызывает у меня сомнение в серьезности вашей конторы. — Рыжов скептически улыбнулся.

— Хорошо, мы вас сняли, — сказал Фостер. — Теперь уже не имеет значения, сделано два снимка или больше. Верно?

— Верно. Поэтому позвольте и мне воспользоваться техникой. Все, о чем мы будем говорить, я запишу на пленку.

— Но…

Рыжов невесело засмеялся.

— Что-то пугает? Не надо бояться. Что бы вы сейчас ни сказали, будет лукавством. Я уверен, наш разговор уже пишется, но в одностороннем порядке. Если нет, я сочту вас за несерьезных людей. Подобные беседы надо писать, затем прослушивать и анализировать каждое слово. Разве не так?

Фостер засмеялся.

— Да, мы записываем. И будем анализировать. Вас это пугает?

— Нет, это показатель вашей серьезности. Не понимаю только, почему вас смущает то, что запись собираюсь делать и я?

— Не смущает. Записывайте. Магнитофон у вас с собой?

— Да.

— Вы позволите на него взглянуть?

— Пожалуйста.

Рыжов вынул из кармана диктофон «Олимпус» и протянул его американцу.

— Хорошая система, — оценил Фостер. — Пишите. Рыжов понял: именно Фостер здесь главный и обращаться стоит к нему.

— Для начала, джентльмены, попрошу вас сделать заявление.

Фостер вскинул брови.

— Странная просьба, господин Волков. Мы ждали, что говорить будете вы, теперь выясняется — мы должны делать для вас заявление. Это перебор. Так у вас говорят?

— Я ничего не требую. Я прошу взаимности. И заявление ни к чему особенно вас не обяжет. Мне нужны гарантии. Без них я не раскрою свои карты. Пусть ваше заявление прозвучит примерно так: «Мы, Фостер и Джонсон,сотрудники консульства Соединенных Штатов в Придонске, не имея отношения к спецслужбам Соединенных Штатов, даем гарантию гражданину России, который сообщит нам факты, свидетельствующие об угрозе безопасности США, что его заявление будет доведено до сведения консула Соединенных Штатов. Это заявление ни в коей форме не будет доведено до российских местных властей, что может нанести ущерб заявителю. К тем, кто действует в ущерб безопасности США, будут приняты законные меры, невзирая на положение этих лиц в России». Это все.

— Как ты думаешь, Джеймс, — спросил Фостер коллегу по-русски. — Такое заявление возможно?

— Мне кажется, нашего гостя беспокоит, что на его сообщение мы не обратим внимания. Думаю, гарантии мы ему можем дать.

Рыжов записал произнесенные Фостером слова, в произвольной форме изложившего обязательство, о котором его просили.

— Теперь вы можете изложить нам свое сообщение, — подсказал Джонсон.

— Джентльмены, — начал Рыжов, — я пришел предупредить вас, что в Соединенные Штаты отсюда, из Придонска, через порт Новороссийск отправлен крупный груз наркотиков. Я подчеркиваю: крупный груз. Он ушел в адрес нью-йоркской фирмы «Метал трейд корпорейшн». С российской стороны товар поставила фирма «Алковтормет»…

Мистер Фостер, сотрудник культурного ведомства при консульстве, был штатным работником ЦРУ. Он хорошо знал обстановку в Придонске и прилегающем к нему регионе, участвовал в составлении регулярных исследований русских проблем. Фостер сразу обратил внимание, что господин Волков (а то, что он на самом деле не Волков, Фостер не сомневался. Он и сам при рождении носил фамилию Карпентер, но на оперативной работе вынужден был довольствоваться псевдонимом), так вот Волков не сказал «с нашей стороны», а подчеркнул «с российской», словно отгораживался, дистанцировался от происходившего, и это вселило в разведчика долю доверия к человеку, который принес информацию, хотя он сам заявлял, что не собирается вербоваться в осведомители. Видимо, честного стража закона допекла невозможность бороться с преступностью силами российских правоохранительных органов и он ищет помощи на стороне.

Рыжов продолжал.

— Товар — алюминий в слитках. Продажа и доставка оформлены как положено. Без малейших отступлений от правил. Имеется экспортная лицензия. Груз застрахован. Он пройдет таможню. Короче, все формальности будут соблюдены.

— В чем же хитрость? — спросил Фостер и, чтобы скрыть причину любопытства, пояснил: — Я далек от правил торговли и грузоперевозок. Поэтому поясните.

— В этой партии имеются загруженные наркотиками слитки. Их отливают в специальной форме, так, что в металле образуется полость. В нее закладывается груз. Сверху кладут асбест и алюминиевую пластину. Закрытое пространство заливается горячим расплавом. Потом слиток слегка обрабатывают, чтобы он походил на остальные…

— Как же отличить настоящий слиток от фальшивого?

— По весу, джентльмены. Проще всего именно так.

— Господин Волков, вы принесли очень интересную информацию. И хотя ни я, ни мистер Джонсон не имеем отношения к специальным службам, к которым вы хотели обратиться, мы еще раз заверяем вас, что защита интересов Соединенных Штатов входит в обязанности всех работников консульства. Мы благодарим вас за сообщение. Будем рады, если вы сообщите телефон, по которому можно будет известить вас о результатах проверки.

Рыжов засмеялся.

— Джентльмены, я шприц одноразового действия. Не пытайтесь использовать меня вторично.

Теперь засмеялись оба американца вместе.

— Джентльмены, я оставлю вам небольшое досье на владельца фирмы «Алковтормет». В нем вы найдете копии документов на экспорт, договора с нью-йоркской компанией, номера счетов госпожи Калиновской и банки, в которых она, возможно, имеет вклады. Это все. Имею честь раскланяться.

Когда Рыжов ушел, американцы долго смотрели друг на Друга.

— Это не провокация? — спросил Джонсон.

— Все может быть, — отозвался Фостер. — Все может быть, старина. Однако давай рассудим. Что даст русским, если они подкинули это сообщение с целью дезинформации? Позволит выявить, на кого мы работаем? Так это, уверен, их контрразведке давно известно. Если наше сообщение пойдет в Центр, то и это не будет новостью: их человек сам просил об этом. Нет, старина, здесь нечто иное. Этот Волков или Медведев мне кажется человеком честным.

— Частная акция?

— Очень похоже. Судя по всему, наш гость не соврал — он из правоохранительных органов. Если учесть то, что мы знаем о милиции Придонска, внутренние порядки в ней могли заставить человека честного искать у нас помощи. Передавая сведения нам, он уверен, что местные органы милиции на стороне преступников.

— Короче, передать сообщение в Центр нам просто необходимо. Пусть там его проанализируют и сами решат, что делать. Некоторые сомнения для страховки мы выскажем. Так?

— Безусловно. Источник информации нами серьезно не проверялся, и это необходимо подчеркнуть в донесении.

— 0'кей! Я сажусь писать.

Любая официальная информация, которая передается по линии закрытой связи зарубежных американских учреждений, поступает в Центр Агентства национальной безопасности — АНБ. Для сообщений особо срочных и особо важных всякий раз используются новые шифры. Каждый из них записан на специальную кассету. Кассета упакована в прочную пластиковую оболочку. У всех кассет есть двойники, находящиеся в местах, куда могут передаваться кодированные сообщения. Особая система нумерации позволяет использовать для дешифровки именно ту кассету, по дубликату которой шла кодировка.

Все коды разового пользования хранятся в шифровальных отделах с особыми мерами предосторожности. Их содержат в особо прочных и защищенных сейфах. Производится строгий контроль целостности пластиковых упаковок. Достаточно шифровальщику обнаружить на защитном покрытии небольшую царапину, как кассеты и ее дубликаты во всем мире изымаются из обращения и уничтожаются.

Сама работа с особыми кодами происходит при соблюдении строгих правил. Техник-связист обязан все время находиться под постоянным контролем своего шефа. Вставленная в шифрующее устройство кассета автоматически преобразует текст в бессмысленный набор случайно собранных в длинный ряд букв, не поддающихся расшифровке.

После передачи сообщения, для приведения в удобочитаемый вид, в Центре из сейфа извлекается дубликат кассеты с нужным номером. Кассету с записью, принятой по космической системе связи, и другую, извлеченную из сейфа, вставляют в декодирующее устройство. После подачи команды оно приступает к работе и синхронизирует оба шифра. Принтер, воспроизводящий текст, находится в другом помещении. Приведенный к нормальному виду, он недоступен ни технику-связисту, ни его начальнику.

Сотрудник АНБ Томас Келвин, дежуривший в шифровальном отделе и имевший доступ к готовым текстам, не имел воинского звания, но по своему положению, денежному содержанию и служебным полномочиям соответствовал армейскому генерал-майору. Хранители тайн ценятся высоко.

Ознакомившись с шифровкой, пришедшей через посольство США из Придонска, Келвин внес в нее правку, превращавшую оперативное донесение в служебную справку, ввел корректуру в компьютер, и спустя некоторое время принтер выдал ему готовый текст с грифом: «Только для ФБР. Отдел борьбы с организованной преступностью. Срочно. Совершенно секретно».

Фельдъегерская служба без промедления доставила справку по назначению, и после обязательной процедуры регистрации она легла на стол Роберта Уинтерса, старшего специалиста по наркотикам и розыску «грязных денег» наркомафии.

Российская организованная преступность уже давно оставила след своей мощной когтистой лапы на мягких почвах Запада. Уинтерс с ужасом думал, сколько еще нового в традиционные методы наркобизнеса, заказного терроризма и компьютерной преступности внесут отчаянные и очень талантливые ребята из-за открывшихся границ России. В то же время его пугала слабеющая правоохранительная база на огромных пространствах земли, некогда именовавшихся Советским Союзом. Разведя свои народы по убогим, плохо освещенным и слабо отопляемым национальным квартирам, вожди новых стран упивались суверенитетом и даже в области борьбы с преступностью предпочитали действовать в одиночку. А вот мир некогда разрозненной преступности все больше консолидировался, налаживал контакты с Западом, устанавливал взаимодействие, четко планировал и проводил в жизнь свои акции.

Сеть уголовных связей плотно накрывала Россию, Западную Европу, Израиль, пересекала океан и завязывала все больше новых узелков на территории Соединенных Штатов. Если сведения, полученные из Придонска, подтвердятся хоть в какой-то их части, можно будет провести достаточно эффективную и полезную акцию. Особенно если учесть, что неизвестный информатор сообщал номера счетов и названия банков в европейских странах.

Потребовалось несколько часов, чтобы сотрудники специальных служб в посольствах Будапешта, Берна и Парижа получили шифрограммы, заставившие их отложить на время менее срочные дела.

В Будапеште информация попала на стол сотрудника спецслужбы Эрвина Сабо, американского гражданина венгерского происхождения. Выписав сообщенные из Штатов номера банковских счетов, Сабо отправился в «Будаи кюлькерешкеделеми банк». В нем, по сообщению Центра, могли находиться «грязные деньги» мадам Калиновской.

Представителя посольства США принял лично президент Б КБ господин Иштван Барнаи. Высокий седой джентльмен с аккуратным пробором, в золотых элегантных очках был чрезвычайно вежлив и предупредителен. Он усадил гостя в удобное кресло в стороне от рабочего стола, сам устроился рядом. Миловидная стройная секретарша с приветливой улыбкой подкатила к беседующим сервировочный столик с обычным для деловых встреч реквизитом: кока-кола, черный кофе «прессе», коньяк и небольшие -на один укус — сандвичи с воткнутыми в них пластмассовыми палочками.

Тайна банковских вкладов — одна из реально существующих в безумном денежном мире тайн. Репутация банков, а следовательно, их доходы и обороты во многом зависят от того, насколько вкладчики доверяют тем или иным финансовым учреждениям. Доверие к банкам, надежным, умеющим хранить не только деньги, но и тайны вкладчиков, складывается годами. Однако, чтобы нормально существовать в семье конкурирующих и в то же время сотрудничающих между собой финансовых структур, банкам приходится соблюдать некоторые негласные, никогда и нигде не афишируемые правила. Одно из них — по возможности помогать Интерполу и спецслужбам великих стран, ведущим борьбу с наркобизнесом и международным терроризмом, в установлении и опознании счетов, на которых могут оказаться «грязные деньги».

Беседуя на родном языке с американцем Эрвином Сабо, венгр Иштван Барнаи прекрасно знал — он может, ссылаясь на формальные причины, отказать в контроле чужих счетов, но тогда последствия для его любимого детища — БКБ — могут стать непредсказуемыми. Соединенные Штаты не та страна, интересами и просьбами которой можно безнаказанно пренебрегать.

Тем более что замораживание подозрительных вкладов для банков не такая уж убыточная операция. Если спецслужбы сумеют официально доказать, что вклады тех или иных лиц имеют криминальное происхождение, то, в соответствии с законом о банках, весь процентный доход на замороженный капитал остается в ведении банка — держателя счета, в данном случае — БКБ.

Выпив по рюмке коньяка, допив прекрасно приготовленный кофе, собеседники расстались довольные друг другом. Барнаи проводил гостя до двери, на прощание еще раз заверил, что БКБ всегда готов помогать правительству и правоохранительным органам Соединенных Штатов, великой страны и друга свободной Мадьярии, которой сейчас так важно быть принятой в НАТО.

Точно так же уполномоченные сотрудники спецслужб Соединенных Штатов посетили указанные в информации банки Женевы и Парижа. И во всех случаях переговоры дали положительные результаты: банкиры подтвердили готовность сотрудничать. Не на постоянной основе, конечно, это было бы отступлением от национальных законов, но в данном, единичном случае, поскольку дело касается опасности распространения наркотиков и безопасности Штатов…

Никакие тайны не устоят перед теми, на чьей стороне большие деньги, нежели у хранителей секретов, на чьей стороне сила, которой ты не в состоянии противостоять.

Над мадам Калиновской, над ее криминальными капиталами нависла опасность, о возможности которой она даже не подозревала.

О, наивная вера наших дельцов теневого и преступного бизнеса в то, что любой жулик, ухвативший на родине солидный куш и поместивший его в западный банк, получит надежную крышу и растущие дивиденды!

ЛЕКАРЕВ

— Жорка! Чечен! Выходи!

Громкий голос Психа долетел до Лекарева через распахнутое окно. Завтрак еще не бьш доеден, однако пришлось отставить кружку с чаем.

Лекарев встал из-за стола, выглянул на улицу.

— Ты что?

— Выйди, есть разговор.

Сунув ноги в ботинки (в доме по чисто вымытым полам Лекарев ходил босиком), вышел во двор. За штакетником стоял Лопаткин. Они поздоровались.

— Двинули на учебку, — предложил Псих. («Учебкой» он называл расположение «карташовцев».) — Там у нас нынче стрельбы. Разомнемся.

— Поехали.

Лекарев решил, что стоит собственными глазами взглянуть на стрелковую выучку боевиков (уметь стрелять и кричать «Бей жида!» — разные вещи). Но особенно хотелось оценить оружейные запасы учебки.

Стрельбы, на которые они попали, ни в чем не походили на то игрушечное «пуканье», которому в войсках обучались солдаты.

Боевики не лежали шеренгой на огневом рубеже. Командиры не маячили надсмотрщиками над распростертыми воинами. На стрелковом поле не было фанерных щитов, в которые не попасть может только пьяный.

Все участники стрельбы находились на тыловом рубеже и сидели в курилке на лавках, окружавших яму с песком.

Инструктор — мужчина в камуфляже, с бритой головой и злыми маленькими глазами — вызывал проверяемых на огневой рубеж по одному или по два.

Здесь не командовали: «Ложись!», «Заряжай!», «Огонь!» Для всех звучала одна команда: «Пошел!»

И упражнения у всех были разные. Перед началом проверки каждый тащил жребий и сам себе выбирал испытание.

Глядя на происходившее, Лекарев понял — стрелять «карташовцев» научили круто.

— Коршун, пошел! — командовал инструктор в мегафон. И тут же к огневому рубежу рванулся сутуловатый тип в длинном плаще и шляпе. Метрах в пятидесяти впереди на мишенном поле поднялись сразу три фанерные фигуры размером в рост человека. Боевик распахнул полы плаща и с бедра из короткост-вольного автомата полоснул по мишеням. Все три фанеры мгновенно упали.

— Отлично, Коршун! Рубака, пошел!

Очередной стрелок двинулся слева, ему пришлось повторить действия Коршуна в зеркальном отражении. Но это не сказалось на результате. Все три мишени оказались пораженными точно и быстро.

— Как они так ловко расстегивают плащи? — заинтересованно спросил Лекарев.

Довольный возможностью показать свою осведомленность, Псих пояснил:

— Расстегиваться не надо. У них полы стянуты резинками. Потянул в стороны, и стреляй.

То, что увидел на стрельбище Лекарев, потрясло его и расстроило. Перед его глазами демонстрировали выучку люди, готовые к бою: тренированные, крепкие, злые, с дикими необузданными характерами. Все они умели стрелять. И стреляли. С бедра. С двух рук. В прыжке. На бе…

В родной придонской милиции не найдется и пяти человек, способных на такое.

Псих, отлучившись на некоторое время, сходил к инструктору. Поговорил с ним. Вернулся. Сообщил довольно:

— Полковник разрешил тебе пострелять. Лекарев попытался отказаться от предложения.

— Плечо все еще не прошло.

— Я сказал; он придираться не будет.

Псих принес и отдал Лекареву пистолет Макарова.

— Держи.

Повинуясь привычке, въевшейся со времени армейской службы, Лекарев автоматически взглянул на номер. ГВ 8320 Д.

И сразу во рту появился соленый привкус. Это была машинка Денисова! Сколько раз тот шутя говорил: «Персональный номер. Д — это Денисов».

— Чечен, пошел! — скомандовал инструктор. Стараясь не выдавать обуревавших его чувств, Лекарев двинулся вперед. На ходу вставил магазин в рукоятку. Передернул затвор.

Он шел не спеша, и мишень поднялась, когда он находился от нее шагах в шестидесяти. Он вскинул обе руки, помогая больному плечу, и, почти не целясь, раз за разом стал нажимать на спуск. Вдали маячила черная фигура, примерно такая, какую он видел в ночь, когда убили Денисова. И все — свою злость, неумение прощать пролитую кровь — он пятью ударами вбил в ненавистный фанерный лист.

Мишень упала. Лекарев опустил пистолет и остановился. Инструктор широкими шагами сам сходил к мишеням. Вернулся, держа поднятый вверх большой палец правой руки.

— Чечен! Ты мне всю мишень раздолбал! Ну, рахит! В лексиконе этого крепкого человека бандитского вида слово «рахит» оказалось большой похвалой.

Лекарев и Псих протолкались в лагере до вечера. Только было собрались после обеда идти в Тавричанку, хлынул дождь. Ожидая, когда он уймется, они сидели под навесом. Здесь в прежние времена располагалась площадка для настольных игр. Рядом покуривали и перекидывались в картишки боевики.

Стемнело. Дождь все еще моросил. В казарме зажглись окна. Лекарев стоял у деревянной балюстрады, держась за резной столб, подпиравший навес. Из дверей казармы вышел человек. Он задержался у входа, расстегивая ширинку.

Сильный порыв ветра качнул фонарь, висевший на столбе. Лампочка неожиданно погасла и тут же снова вспыхнула. Вспышка осветила лицо боевика. Лекарев даже вздрогнул от неожиданности: это был тот самый бандит, черты которого он разглядел в желтоватом всполохе пистолетного выстрела. Ночью, когда тот стрелял в Денисова. Он, должно быть, видел этого человека днем, но даже мысли не мелькнуло, что они уже где-то встречались. И лишь внезапно погасший и тут же загоревшийся свет воскресил утраченные памятью черты ненавистного лица.

Да, это был тот самый тип, что стрелял в них на ночной дороге. Теперь понятно, откуда пистолет коллеги и напарника попал в арсенал боевиков.

— Кто это? — спросил Лекарев у Психа.

— А что? — тот неожиданно насторожился.

— Что ж он, гад, дует возле двери?! Псих засмеялся.

— Не бери в голову — он такой. Шибко крутой. На свое же дерьмо с ножом кидается. Пасется тут. Друг начальства.

Уже ночью, придя в Тавричанку, Лекарев попил чаю, обул сапоги, набросил на плечи плащ-накидку и пошагал на станцию. Он успел на последнюю электричку, которая шла в При-донск.

Лекарев вернулся домой далеко за полночь. Шел по тихой полуосвещенной улице, впервые чувствуя напряженность, с которой в это время по городу ходили запоздалые прохожие. С особой опаской он проходил мимо подворотен и углов домов на перекрестках улиц. Хотя рука уже практически не болела и он уже начал накачивать мышцу гантелями, вступать врукопашную с кем бы то ни было не стоило.

Судя по порядку, царившему в квартире, Фрося сюда заглядывала регулярно. На душе потеплело. В шкафу, отыскивая полотенце, он увидел на полочке вязаную кофточку жены. Взял, помял в руках, потом воткнул в нее нос, вдыхая родной, волнующий запах. Потом разделся, прошел в ванную. Пока набиралась вода, долго разглядывал в зеркале осунувшееся лицо. И остался недоволен человеком, которого сам почти не узнавал. Кто он? Наивный чистоплюй, дурак, считающий себя умным, или осел, старающийся идти против течения?

Вспомнился разговор, который у него произошел с отставным полковником Потаповым, который приехал в центральную районную больницу станицы Рогозинской к умиравшему приятелю. Выйдя из клиники, полковник увидел Лекарева, сидевшего на лавочке в тени каштана, и подошел к нему.

— Можно присесть? — Полковник был в старенькой, но абсолютно чистой, хорошо отглаженной армейской форме с золотыми погонами и широким набором орденских планок на груди.

— Садитесь, — у Лекарева не было причин отказать ему.

— Лечитесь? — Полковник сел и положил на колени черный атташе-кейс. Посмотрел на забинтованное плечо Лекарева. — Что у вас с рукой, если не секрет?

— Ранение.

— Чечня?

— Здесь рядом. — Лекарев тяжело вздохнул. — Я милиционер.

— Зона риска. — Полковник понимающе кивнул. — Выпьем?

Он открыл кейс, вынул оттуда блестящую металлическую фляжку с красной армейской звездой на боку. Достал колбасу в полиэтиленовом пакете. Постелил на кейс белую салфетку. Пояснил:

— На дуще тошно. Боевой товарищ здесь умирает. Отек легких. Артиллерия бьет по своим. А как мы с ним воевали! Только теперь понял: все было напрасно. И глупо. Нас, преданных долгу и верных присяге, крупно подставили. Старые жопы в шляпах. Брежнев. Суслов. Громыко. Устинов. Вы, возможно, и фамилий их не помните. А у нас ими судьба испоганена.

— Помню, — сказал Лекарев.

— Ладно, хрен с ними. Давайте выпьем. Я Потапов. Виктор Павлович. А вы?

— Георгий.

— Давай, Жора, чокнемся. — Полковник наполнил два стаканчика, нарезал колбасы крупными неровными кусками. — Поехали.

Обожженный выпитым, Потапов с минуту молчал. Потом резко со свистом вдохнул и сказал:

— Живем мы, Жора, и не понимаем толком, что жизнь — это только сегодняшний день. С утра до полуночи. И главное в том, хорошо или плохо мы проживаем это короткое время. На вчерашний день можно плевать — его нет, он канул в прошлое.

Жить прошлым — удел стариков. Тех, которые уже не в состоянии поступать так, как им хочется. Плюнь, Георгий, и на завтрашний день. Плюнь свысока. Завтра — это будущее. Оно может не наступить…

Потапов полез в карман, вынул оттуда смятую автоматную пулю. Стукнул по крышке кейса, поставил перед собой.

— Вот. Точка на будущем. Мой друг Вася Орлов жил мечтой. Считал, что сегодняшний день — трамплин для завтрашнего. Как он прожит — наплевать и забыть. Главное — сделать как можно больше для завтрашнего дня. Все у него было впереди: военная академия, полк, дивизия, широкий золотой лапоть на плечи, большие звезды на этот лапоть одна за другой — генерал-майор, генерал-лейтенант… Ради этого, считал Вася, можно дрочиться, тянуть лямку, проявлять себя там, где и не стоило. И вдруг точка. В Чечне… На завтра, на послезавтра…

Потапов поднял пулю и стукнул о крышку кейса.

— Все. Финита. Нет ни Васи, ни памяти о нем. Только вонючее прошлое. Дурацкое прошлое, рожденное политиками. Армия без зарплаты. Пьяный верховный главнокомандующий. Дурак с тридцатью восемью снайперами. Начальники-жополи-зы. И все живы — умирают за них другие…

Полковник потянулся к фляжке, налил полстакана. Страдальчески морщась, отработанным движением плеснул содержимое в рот. И снова сидел закрыв глаза, не произнося ни слова. Наконец поставил стакан, потянулся к колбасе.

— Мне наплевать на все, что сейчас творится. — Он посмотрел на Лекарева пристальным, абсолютно трезвым взглядом. — Поймите, Жора, я вас вижу впервые. Вы это или не вы — убей меня, не знаю. Завтра уеду, и скорее всего мы больше не свидимся. Потому все, что скажу, будет от души, от самой глубокой правды. Не обижайтесь…

— Я понимаю, — согласился Лекарев, — говорите.

— И все же вы чего-то испугались. Голос выдает сомнение. Надо ли слушать, а может, нет?

— Я слушаю.

— Бросайте вы к черту свою милицейскую службу. Сегодня в ней толку нет. Ходите вокруг мусорных баков» а настоящие виновники разгула преступности сидят в Кремле. Сидят в губернаторских креслах, на министерских стульях.

— Это вы круто. Думаю, все не так просто.

— Вы пытаетесь понять новый мир? Похвально. Слыхали историю про червячков? Они копошились в дерьме, и один спросил другого: «Папа, а мы смогли бы жить в яблоке?» — «Смогли бы». — «А в груше?» — «Смогли». — «А в банане?» — «Конечно». — «Тогда почему мы живем в дерьме?» — «А это наша родина, сынок».

— Злой анекдот. — Лекарев не скрыл досады. Ему всегда казалось, что любая колкость такого рода предназначена для того, чтобы задеть его чувства.

— Дело не в злости. Я стараюсь, чтобы вы поняли существо проблемы. Многие из тех, кто сегодня перебрался из дерьма в дорогие фрукты, имеют особую психику. Понять их жизнь, взгляды, интересы нельзя, если не изучить, как и почему они жили в навозе. Особенно те, кто сегодня у власти, на самом верху.

— Разве у власти мало людей по-настоящему умных, честных?

— Честных? Почти нет. Умных побольше. Но ум у них специфический. Такой, какого требуют обстоятельства.

— Как же они прокручивают миллионные дела? Для этого разве не нужен ум?

— Для начала важны деньги. И отсутствие страха стать террористом.

— Поясните, будьте добры.

— Чего тут пояснять? Разве есть разница между бандитом, который взял заложника и грозит расправой, если ему не заплатят выкуп, и тем, кто обобрал наивных граждан, отнял у них миллионы и теперь грозит: «Коли меня посадят — плакали ваши денежки». Люди знают, что их денежки плачут во всех случаях, но надеются — а вдруг отдаст.

— Что вы этим хотите сказать?

— То, что в стране, где власть в руках криминальных структур, где правительство ведет игру со своим народом, все мы — заложники большого терроризма. Не задумываясь над этим, вы служите большому злу. В бесполезной борьбе теряете товарищей.

И вот сейчас, вспомнив разговор с полковником, Лекарев подумал, что тот в чем-то был прав. Теряя друзей и близких, мы каждый раз теряем частицу себя. Наш мир становится беднее и уже. Мысль о бесполезности прожитых лет все чаще тревожит ум. Но согласиться с полковником во всем значило смириться с тем, что творилось вокруг, делало небо мутнее, воздух едче, что отравляло жизнь, втаптывало в грязь светлые идеалы добра и совести.

Нет, пока кто-то носит за поясом пистолет Денисова — ГВ 8320 Д, он, Лекарев, не успокоится. И завтрашний день будет для него днем продолжения борьбы.

Ночью Лекарев почти не спал. Уходил в забытье, падал в черный провал мертвого сна, открывал глаза, чувствуя, что уже выспался, смотрел на часы и видел: стрелка передвинулась только на десять минут. И так раз за разом, пока не стало светать.

В шесть Лекарев позвонил Катричу.

— Артем, нужно срочно встретиться.

Катрич приехал к брату сам. Выслушал взволнованный рассказ о его открытии. Тут же выдал звонок Рыжову. Тот только что встал и был не в духе — болела голова. Однако его тон разом изменился, едва он понял, о чем идет речь. Так смертельно усталый охотник оживает, едва заметит след зверя, которого так долго разыскивал.

— Жду, — сказал Рыжов, загораясь.

Лекарев первым делом получил возможность пролистать портретную коллекцию.Рыжова. Он уверенно ткнул пальцем в фотографию, на которой Катрич запечатлел Крысу. Палец уперся в переносицу киллера.

— Он.

Стало ясно, убийца Дорохова, Денисова и Ручьева найден. Оставалось выколупнуть его из раковины карташовского лагеря. То, что это можно сделать обычным для цивилизованного государства способом — послав туда наряд милиции, — вызывало большие сомнения. Без хорошо вооруженной спецгруппы появляться в Тавричанке не имело смысла, больше того, было опасно.

— Ждите меня… — Рыжов подумал, — у тебя, Артем. Я в ФСБ. К Горчакову.

Рыжов подробно изложил Горчакову сведения, которые Лекарев собрал в Тавричанке. Тот помрачнел, задумался.

С одной стороны, перед ним лежал список нелегально приобретенного оружия с номерами, которые служба безопасности знала и давно разыскивала. С другой, чтобы получить разрешение на операцию по изъятию этого оружия, надо было просить благословения у Москвы. Собственных подразделений для проведения такой акции у Горчакова не было, и надо было контактировать с Управлением внутренних дел.

Обо всем этом Горчаков с раздражением сообщил Рыжову.

— Как вы мыслите такие действия, Иван Васильевич? Мы берем пистолеты и едем с вами в лагерь боевиков?

— Не столь упрощенно, но именно в таком роде.

— Вы все еще верите, что мы здесь что-то решаем? Напрасно. Наше дело только информировать. Собираем сведения, докладываем. А там, наверху, не до нас. Там заняты своими заботами. Им на жердочках усидеть надо. Поэтому принять решение — значит взять на себя ответственность. Куда проще отмолчаться, принять к сведению. В случае чего все ляжет на нас.

— Но должны же кого-то тревожить очевидные вещи? Есть база боевиков. Их учебный центр. Есть киллер. Есть оружие, которое в розыске.

— Рыжов, дорогой, вы узнали об одной базе и встали на дыбы. А у меня в области их три. Ваша и две казачьи в степных станицах. Там ходят с оружием, учатся стрелять, терроризируют население.

— И что?

— Я сказал: начальству доложено. Реакция — нулевая.

— Странно.

— Ничего странного. Самое большое число учебных центров, в которых готовят боевиков и киллеров, находится в Московской области. Под боком Кремля.

— Как это объяснить?

— Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно.

— Кому?

— Задайте вопрос полегче. Я не знаю расклада карт. Они на руках у политиков. Но я понимаю: кому-то может понадобиться козырь террора. Тогда эти карты выкинут в игру. Для введения чрезвычайного положения. Для установления военной диктатуры. Черт знает еще для чего…

— Еврейские погромы?

— Иван Васильевич! Побойтесь Бога. «Раз, два — бей жида!» — это сотрясение воздуха. Лозунг можно изменить в одночасье. «Будь готов бить ментов!» «Будь неистов, бей коммунистов!» Важен не лозунг, а цель, для которой он потребуется.

— Хорошо, все, что сказано, понимаю. Но неужели мы не сможем разгромить криминальную банду? У вас есть номера оружия и доказательства его происхождения. Есть…

— У меня нет главного — силового подразделения. Мы только на словах силовая структура…

— Все, — сказал Рыжов расстроенно, — спасибо, Петр Анисимович. Семинар вы со мной провели как в лучшие партийные времена. Потрепались о морали, о чести, можно дальше грешить.

— Иван Васильевич, вы что? — Горчаков выглядел растерянно.

— Ничего. Просто понял все, как есть. Пока из Москвы команды не поступило, мы здесь будем пестовать бандитов.

— Иван Васильевич, — Горчаков был уязвлен до глубины души, — я рассказал все как есть на самом деле.

— Я это и понял. Зачем продолжать разговор? Горчаков побледнел, машинально сжал кулаки. Слова Рыжова больно задели его. Но он сдержался, не вспылил.

— Постойте, давайте еще подумаем. В этом деле самое сложное не оружие, а то, что оно вяжется с фамилией Кольцов.

— Я знаю.

— Если знаете, то скажите, кто нам даст его так запросто тронуть?

— Материалы дела.

— Иван Васильевич! — В голосе Горчакова звучало искреннее отчаяние. — Что значит «материалы дела»?! В каком измерении вы живете? Начальник Управления внутренних дел не слесарь «Автотехцентра» Пупкин. Чтобы его взять, нужно просить разрешения у Москвы. Допустим, наши согласятся. Значит, потребуется согласие Генеральной прокуратуры. Вы уверены, что оттуда сразу не пойдет сигнал губернатору? Вы можете дать гарантию, что тот не позвонит в Москву? И не прокурору, а в аппарат президента или премьера. Или еще кому-то? Мало ли у губернатора возможностей увести своего человека от ответственности?

— А если все же рискнуть?

— Какой смысл без надежды на успех? Промах будет нам стоить голов.

— Я уже со своей давно расстался. — Рыжов произнес это замогильным голосом. И вдруг повеселел. — Бог не выдаст, свинья не съест.

— Еще как сожрет. — Горчаков выдержал паузу. — Впрочем, была не была! Попробуем разыграть одну комбинацию. Вы умеете блефовать?

— Как всякий следователь.

— Отлично. Прямо сейчас отправляйтесь к Кольцову. Давайте его потревожим. Сделайте вид, что у меня есть разрешение взять Гуссейнова. За незаконные операции с оружием и другие дела. За какие — углубляться не стоит. И все только намеками. Сумеете?

— Постараюсь.

— Пока вы будете блефовать, я продумаю всю комбинацию. Думаю, она может сложиться…

САДДАМ

Кольцов встретил Рыжова с показным радушием. Когда дежурный доложил о том, что пришел следователь, полковник вышел в приемную. Подал гостю влажную руку, украшенную массивным обручальным кольцом. Провел в кабинет. Усадил. Сел сам. Спросил:

— Чем могу служить, Иван Васильевич? Кольцов барственно откинулся на спинку вращающегося кресла.

— Так сразу и служить? — Рыжов сделал удивленное лицо.

— Без дела ты вряд ли заглянешь. Верно? Все бежишь по следу?

— Работа…

Кольцов примирительно улыбнулся.

— Я не в упрек. Раньше мы хоть на марксистских семинарах в обкоме встречались. — И тут же, бросив взгляд на наручные часы, перешел на деловой тон. — Ладно, давай без предисловий. Мне скоро ехать.

— Много дел?

— А ты не знаешь, верно? Много — не то слово. Выше головы. Вселенский потоп. По пять дел на каждого сотрудника сразу. Вот и крутимся: три подбрасываем, два в руках нянчим.

— Это верно, — согласился Рыжов, — на нас дел не меньше. Но я намерен сразу три свести в одно. Потому и приехал. Может, поможешь. Слыхал, ты когда-то занимался Гуссейновым…

— Кто это? Не помню. — У Кольцова сразу пересохло во рту. — Через меня этих татар прошло…

То, что Кольцов открещивается от знакомства с Саддамом, Рыжова не удивило. Но зачем же так топорно и грубо? С перепугу только.

— Его ты должен помнить. Во-первых, он не татарин. Азербайджанец. Во-вторых, вор в законе. Кличка Саддам. Это имя у нас не слыхал только глухой.

— Саддам? — Кольцов понял, что переиграл, и начал сдавать назад. — А что с ним?

— Появилась надежда взять его. Потому хотел бы услыхать от тебя объективную характеристику. На задержание у Горчакова уже есть разрешение. А я люблю представлять клиента исчерпывающе ясно: чего от него можно ждать, как он будет вести себя.

— Вряд ли я тут смогу помочь. В чем его обвиняют?

— В причастности к нелегальному сбыту оружия. Кольцов, скрывая растерянность, громко присвистнул.

— Это новость! Когда Саддам шел через управление, я еще не работал. А сам он был начинающим жучком. И не Саддамом его звали, а Бакинцем. Новобранец на побегушках. Правда, тогда его прокрутили через расследование, но ничего серьезного доказать не смогли.

— Теперь докажут. Хуже всего, у Саддама блат в городе. На него кто-то работает в ваших органах.

— Обвинение серьезное.

Кольцов вдруг почувствовал себя так, будто висит над пропастью и не знает — сорвется вниз или сумеет выбраться на твердь. Но внешне ничто не выдавало его испуга. Он умел владеть собой, лишь начинал говорить более медленно, нежели обычно. Сейчас он обдумывал каждое слово, чтобы сделать его не только убедительным, но и по возможности более нейтральным.

— Надеюсь, есть доказательства?

— Пока предположения. Возьмут Саддама — сюжет раскрутят. Это уже дело техники.

Кольцов еще раз взглянул на часы. Сказал озабоченно:

— Извини, время поджимает. Мне пора ехать. Если можешь, приди завтра. Я дам команду подобрать по Бакинцу все материалы. Не сможешь — пришлю к тебе.

Они расстались вполне дружески. Кольцов казенно улыбался, жал руку, но вид у него был отсутствующий. Мысленно он витал совсем в других сферах. Саддама надо было срочно убирать. Любыми способами, любой ценой. Если его возьмут, Горчаков раскрутит нитку, и она поведет сюда, в этот беспокойный, но такой дорогой кабинет. На битую карту нечего ставить.

Едва дверь за Рыжовым закрылась, Кольцов взялся за телефон. Набрал номер. Обменялся с кем-то несколькими репликами. Раздраженно бросил трубку. Открыл сейф. Вынул пистолет. Осмотрел. Сунул в карман пиджака. Вышел в приемную.

— Я уехал.

Из управления черным ходом он прошел во двор, где стояли автомобили начальства. Направился к «волге» ПДА 00-20 с панелью красных мигалок на крыше. Водитель торопливо выскочил из машины — открывать перед начальством двери.

— Сегодня можешь гулять. — Кольцов даже не поздоровался. — Я съезжу сам.

К такого рода штучкам водитель давно привык. На важные встречи шеф ездил без него. Это стало правилом.

Выехав из города, Кольцов взял направление на Тавричанку. Гнал на предельной скорости. Бдительные стражи дорожной безопасности автоматически вскидывали полосатые жезлы, однако, заметив мигалки, делали руками цирковые движения и вместо поднятого над головой жезла у козырька оказывалась рука, отдающая честь.

В Тавричанку Кольцов поспел к обеду. Дом Саддама на окраине села нашел без труда. Он поражал такой вызывающей роскошью, что даже у Кольцова, видавшего немало богатых дворцов «новых русских», отпала челюсть. Мелькнула мрачная и в то же время злорадная мысль: «Что он, сволочь, вечно жить собрался?»

Саддам и Бакрадзе ходили по двору усадьбы, размышляя, как и где разбить цветники, где посадить яблони, а какое место отдать вишне. Услышав шум подъезжавшей машины, оба подняли головы. Появившегося у калитки Кольцова Саддам встретил неласково.

— Э, — сказал он раздраженно, — я всех просил сюда не приезжать.

— Я не все. — Кольцову передалось раздражение хозяина. — Ты это должен знать.

Но Саддам уже почуял неладное. Осторожность хищника с возрастом не притупляется, а становится более острой.

— Ладно. Раз приехал — ты гость. Пошли в дом. Будем обедать. — И сразу задал главный вопрос: — Что случилось?

— Все плохо. — Кольцов не пытался скрывать озабоченность. — Горчаков получил разрешение задержать тебя…

— Гетферран! — Саддам не выбирал выражений, ругаясь и по-русски, и по-азербайджански. — Ты куда смотрел? Я тебе давно говорил, надень на этого осла узду. Пусть она будет золотая, я бы заплатил. Теперь придется его убирать.

— Не так просто. — Кольцова раздражала самоуверенность Саддама. — Насколько я знаю, бумаги у Горчакова уже на руках.

— Подавится. Бумаги — его проблема.

Кольцов сдержал мат, который так и просился на язык.

Саддам воспринял это как проявление смирения и смягчился.

— Хватит о ерунде. Пошли обедать.

За столом Кольцов вернулся к беспокоившей его проблеме.

— Ты зря так спокойно относишься к моему предупреждению. Если Горчаков возьмет тебя, за тобой потянут меня. Нас тогда уже никто не вытащит из ямы.

— Боишься за меня или за себя?

— За обоих.

— Спасибо, за меня не беспокойся.

— А я вот беспокоюсь. Особенно когда дураки начинают лепить глупость на глупость. Зачем Бакрадзе надо было мочить Денисова?

— Э-э! — Саддам лениво махнул рукой. — У Бакра с ним свои счеты. Мент накрыл его на десять «лимонов». Ни себе, ни людям не досталось. И потом крутился не там, где надо. Зачем останавливал машину? Кто знал тогда?

— Вот и доигрались. Когда Катрич вцепится в это дело, его не оторвешь.

— Уберем. Один дурак не сумел, пошлем двух. У тебя все? Тогда успокойся.

Саддам держался с апломбом, словно облеченный высокими полномочиями представитель великой державы, оказавшийся на приеме в посольстве страны, живущей на кредиты. Коротко остриженный, с благородной сединой в висках, с удлиненным, по-восточному красивым лицом — орлиный нос, стрелка черных усов, регулярно подправляемая бритвой, энергичные губы, проницательные глаза, глядящие на мир из-под густых бровей. Несмотря на свои полсотни лет, Саддам выглядел худощавым, подтянутым, энергичным. Распахнутый ворот дорогой кремовой рубахи открывал клинышек широкой волосатой груди. Ладони с крепкими длинными пальцами (в таких удобно держать и авторучку, и нож) спокойно лежали на коленях.

— Ты помнишь, — сказал Кольцов, — кто помог тебе укрепиться?

— Нет, — оборвал его Саддам. — Зачем помнить? Что помнить? Если мы начнем все вспоминать… Разве не я толкал тебя наверх?

Саддам и в самом деле чужих услуг не помнил. Незачем ему это было.

Память избирательна и зависит от характера человека. Оптимист быстро забывает плохое. Неприятные события теряют четкость очертаний и тают в потоке времени, не оставляя ни боли утрат, ни сожаления о прошедшем. Зато легко и часто вспоми-наются события веселые, смешные, похожие на анекдоты. Пессимист, наоборот, с дотошностью бухгалтера ведет счет и не перестает помнить свои неприятности и несчастья. Кольцов в молодые годы потерял двадцать копеек, которые мать дала ему на мороженое, и до зрелых лет помнил этот злосчастный случай, будто он произошел с ним только вчера.

Есть характеры, разместившиеся в широком пространстве между оптимизмом и пессимизмом. Эти люди вообще стараются не трогать прошлого, не пытаются искать в нем ни ответов на настоящее, ни упреков или укоров себе. К этой категории относился и Саддам. Он жил сегодняшним днем и думал только о дне завтрашнем. Думал, потому что размечал пути, по которым удобнее всего идти дальше, определяя препятствия, которые могли ему помешать, и уже загодя предпринимал все возможное, чтобы убрать их с дороги.

Саддам в своей семье оказался яблоком, которое откатилось от яблони слишком далеко. Его отец — Мамед Али — был помощником бурового мастера на бакинских нефтяных промыслах. Его мать — деревенская красавица, привезенная в город из-под Евлаха, темноглазая, черноволосая, с длинной косой — родила семерых парней, целое пехотное отделение. Двое из ребятишек умерли во младенчестве. Пополняя семейный бюджет, мать работала воспитательницей в детском саду. На ее плечах лежала забота о пятерых огольцах, которые фактически росли без родительского присмотра, как сорная трава на запущенном огороде.

Мамед Али прожил недолго. Он умер в сорок четыре года, оставив после себя два значка «Ударник пятилетки», три Почетные грамоты Президиума Верховного Совета республики, орден «Знак Почета» и триста рублей на сберегательной книжке. Тяготы, свалившиеся на плечи матери, не сломили ее. Она устроилась ночной уборщицей в универмаг и добывала детишкам хлеб, работая в двух местах днем и ночью.

Али был старшим и избавился от опеки родителей раньше других. Он бросил школу, с трудом одолев семь классов. Рослый, жилистый, злой и завистливый, он спутался с воровской шайкой и стал одним из наиболее удачливых и отчаянных ее членов. Никто никогда не объяснял Али, что такое хорошо и что такое плохо. Эти истины он постигал сам. И выходило: все хорошее — это то, что выгодно ему, плохое — что идет во вред. Если тебе кто-то мешает воровать, а ты пырнул ему ножом в брюхо — это хорошо, поскольку мешать вору работать — плохо.

В результате в его сознании все человечество вскоре разделилось на две категории. Большая была скопищем плохих людей. Они придерживались законов, работали, норовили изловить воров, ставили на окна решетки, на двери сигнализацию, при любом случае искали защиты у милиции.

Силу денег Али понял при первом задержании. Его выкупил у милиции Алекпер Дадаев, слывший среди ворья паханом, а для милиции бывший образцовым гражданином, который никогда ни в чем не был замешан. Еще не оперившийся Али понял, что деньги обладают удивительным свойством: их никогда не бывает слишком много, а если их не счесть, то они могут все. Не деньги портят человека. Портит желание загрести их как можно больше. В социалистическом Баку, в царстве Гейдара Алиева, могучего брежневского сатрапа, подхалимствовавшего в Москве и куражившегося в Азербайджане, не существовало системы государственных фиксированных цен. В южной благодатной республике за все приходилось платить в два-три раза дороже, нежели в самом дорогом месте России.

Али на волне воровского успеха взлетел вверх, укрепился в клане воровских авторитетов, переехал в Россию с паспортом на фамилию Гуссейнов и возглавил крупное дело по торговле наркотиками. Крупное, потому что мелочевкой Гуссейнов не занимался. Сто-двести килограммов дури в контейнерах среди упаковок конфет или консервов из Ирана — вот его размах. Таможня, получая свою долю, в грузах, которые везли из-за границы посредники Гуссейнова Ханпаша Байрамов и Муса Алиев, не ковырялась.

За крутость характера, беспощадность в расправах с теми, кто пытался выйти из дела, Гуссейнова прозвали Саддамом, намекая на его сходство с иракским диктатором Саддамом Хусей-ном.

Понимание великой силы денег, врожденная азиатская властность у Саддама проявлялись в первую очередь в его отношении к людям: он их ни во что не ставил. Он платил, они служили ему, а тем, кому ты платишь, не положено строить иллюзий насчет своего положения. Наемники обязаны знать свое место. Не хотел Саддам менять привычек и сейчас, в разговоре с Кольцовым.

— Ты, мент, — Саддам произносил «мэнт», — не духарись. Да, мы с тобой состоим при одном деле, но между нами есть разница. Пока ты это не поймешь, будешь всегда ошибаться. Это при советской власти за мой же миллион рублей ты мог трясти мне душу и в конце концов посадить. Теперь тебе против моих миллионов «зеленых» не устоять. Я на тебя положил с прибором и держу возле себя только по старой дружбе. Ты твердишь: общее дело. Забудь. Не обманывай себя. Не надо. Да, дело общее, как у ишака и узбека. Но ты — ишак, я — узбек. Я тебя купил, ты мой груз возишь, Я могу тебя продать и даже убить. А ты, самое большее, можешь меня лягнуть.

Кольцов сидел, мрачно ковыряя вилкой в жарком. Он сам давно и прекрасно понимал все тонкости своих отношений с Саддамом — не дурак же мент в конце концов, но ему все время хотелось, чтобы этого не понимал Саддам. Так разбивший любимую чайную чашку отца малыш надеется, что его шалость никто не заметит. И вот теперь Саддам сразу все поставил на свои места, назвав кошку кошкой, мышку — мышкой. Однако упрямство Кольцова все еще не остыло.

— Значит, я не могу тебя ни продать, ни убить? Вопрос глупый, и почему он сорвался с языка, Кольцов не мог себе объяснить. Саддам вспылил.

— Потому, мент, что в моем деле ты сявка. Одна из многих. У меня на содержании сидят генералы и депутаты. Кому ты меня пойдешь продавать? Допустим, все же найдешь мудака с убеждениями. Как этот… Как его? Горчаков. Но тогда тебе придется признать первым делом, что ты весь в говне по самую кокарду. Защитничек! Дальше. Кому прикажешь меня убить? Сам за это возьмешься? Да ты, даже если из задницы от натуги груша вылезет, не сумеешь.

Кольцов наклонил голову еще ниже. Он уже не рад был, что начал этот разговор. Знал ведь свой шесток. Знал и сопел в две дырочки и клевал золотые зернышки. Зачем же на руку дающую гадить?

— Ладно, — Саддам протянул руку через стол и хлопнул Кольцова по плечу. — Оставим это. Отношения у нас прежние. Ты знаешь, я обид на дураков не держу. Однако ты должен твердо знать, кто в деле настоящий хозяин. И не обижайся за урок. Теперь время деловых людей и все должны знать, кто есть кто. Если ты работяга — сиди в своей шахте, рубай уголек. Он нужен обществу. Но не изображай из себя гегемона. Не надувай щеки, если нет причин. Если ты артист или телевизионщик, то валяй, смеши. Можешь критиковать всех, до самого президента. Их у нас еще будет много. Но на тех, кто правит деньгами, я подчеркну — своими баксами, — хвоста не поднимай. Зубки обломаешь. Лучше занимайся своим делом. Но помни, кому служишь. Если сделаешь свои деньги, тогда поговорим по-иному. Думаю, мент, ты это уже понял. Теперь выпей. За мое здоровье. И иди. Я тебя не задерживаю.

Сам Саддам не пил, не курил, считая это делом ненужным, вредным для здоровья. Единственной его слабостью оставались женщины. Последнее увлечение — мадам Калиновская. Всем хороша баба. С хваткой, хоть в делах, хоть в постели. Если она откроет канал для дури, это будет шикарно. До Штатов товар, проходивший через Саддама, еще не добирался.

Тупость Саддама, который не придавал значения опасности, нависшей над ними, бесила Кольцова. Если Горчаков, этот недобитый правдолюбец прошлых времен, встал на след, он своего добьется. И очень быстро. Убрать его, хотя Саддам и грозится это сделать, в ближайшее время нереально. Значит, надо искать другой выход. Сегодня проще всего убрать самого Саддама. Есть хороший способ: он оказал сопротивление при задержании. Пришлось стрелять. Выстрел стал роковым. Бакрадзе дергаться не станет. Это типичная рыба-прилипала. Потеряв свою акулу, он поплывет за новым хозяином.

Внезапное известие ускорило ход событий. В комнату влетел Бакрадзе. Он взбежал вверх по лестнице, задохнулся и, держа левую руку у сердца, с одышкой выкрикнул:

— Менты! Две машины!

— Ты притащил на хвосте, гетферран! — Саддам вскочил.

— Сдурел?! Я приехал тебя предупредить. Это ф ед е р ал ы!

— Убью, собака! — Саддам в ярости сдернул со стола скатерть. Зазвенели, разбиваясь, тарелки.

Кольцов рванул пистолет из кармана. Но было поздно. Выстрел уже прозвучал. Чужой. Вместе со стулом Кольцов опрокинулся на пол. Комнату заполнила пороховая гарь.

Из соседней комнаты с пистолетом в руке вышел Али Аха-дов, верный пес Саддама, которого тот выкупил и увел из камеры смертников бакинской тюрьмы.

— Ага-хан, — спросил шефа Ахадов, — добить собаку?

— Не надо. Если он еще жив, пусть помучается.

— Я бы добил. Мент никогда не бывает человеком. Тем не менее Ахадов убрал пистолет.

— Уходим. — Саддам махнул рукой, призывая за собой Али и Бакрадзе.

Они, громко топоча, сбежали по лестнице и бросились в подвал. Оттуда к гаражу, рассчитанному на три машины, вел подземный переход. Все было продумано в.доме Саддама, все здесь работало на него.

— Али, гони в лагерь. И быстрей.

Саддам отдал приказ обычным спокойным голосом. Он ничего не боялся. Все в его делах продумано, взвешено, рассчитано. В конце концов даже дом оформлен на старую мать, пенсионерку и труженицу, у которой никто ничего не сможет отобрать.

Али дал полный газ. Серебристый «мерседес» вырвался на сельскую дорогу…

КЛОКОВ

Отправив Рыжова в Управление внутренних дел, Горчаков не стал ждать, когда ему подготовят текст перехвата телефонных переговоров. Он сам спустился в полуподвальный этаж и прошел в технический блок. Занял указанное руководителем смены место, надел наушники.

Кольцов ждать себя не заставил. Едва за Рыжовым закрылась дверь, он набрал номер дачи Саддама. Трубку сняла экономка.

— Валентина Сергеевна? Мне хозяина.

— Что случилось?

— Какая разница? У меня срочное дело.

— Хозяин просил его не беспокоить.

— Я сказал: дело срочное и важное. Вам понятно?! — Кольцов нервничал, голос срывался на крик. — Позовите его!

— Хозяина в городе нет.

— Где он?

— Уехал в Тавричанку.

— Там есть связь?

— Нет. Он специально поехал, чтобы решить дела с телефоном. Кольцов элегантно выругался в трубку и только после этого повесил ее.

Горчаков встал, снял наушники.

— Записали? Подготовьте текст в обычном порядке. Отдав распоряжение, он быстро поднялся к себе. Проходя через приемную, попросил секретаря:

— Соедините меня с Клоковым.

Когда он вошел в кабинет, телефон спецсвязи моргал красной лампочкой, призывая обратить на себя внимание. Горчаков взял трубку. Его уже соединили с Клоковым.

— Юрий Павлович? Это Горчаков. Вы на месте? Я сейчас к вам приеду. Есть важное дело.

Подполковник Клоков был начальником СОБРа — специального отряда быстрого реагирования, предназначенного для борьбы с терроризмом.

Сам отряд располагался в обшарпанном двухэтажном доме постройки 1912 года. Об этом извещали лепные цифры на фронтоне. Они почему-то сохранились в неприкосновенности на фоне облезшей стенной штукатурки и оконных рам со вздувшейся, шелушащейся краской. Долгое время в этом здании находилась контора «Заготзерно», однако новые власти области, озабоченные ростом преступности, передали владение СОБРу. Правда, не дав при этом на ремонт ни денег, ни материалов.

Дверь, ведущая в дом, была обита железом и выкрашена в коричневый цвет, таким в городе красили стены общественных туалетов. Впрочем, если быть строгими в оценках, нельзя не признать, что областные и городские власти особо не ущемляли СОБРа.

В вестибюле, куда вошел Горчаков, царил сырой полумрак овощного подвала. Грибок, медленно пожиравший стены, словно напоминал поселившимся здесь людям: ничто под луной не вечно, все медленно умирает и обращается в тлен — дома, люди, идеи, авторитеты…

Небольшая комнатка, служившая Клокову кабинетом, оказалась на удивление чистой, свежей, ухоженной. Ее, как и другие помещения, в которых разместились люди, Клоков сумел отремонтировать «хозяйственным» способом — своими силами за счет средств и материалов, которые собирал с миру по нитке. Издавна зная этот способ решения хозяйственных дел, Клоков не идеализировал его достоинств и характеризовал пословицей:

«С миру по нитке, голому — петля».

В кабинете подполковника главное место занимал не начальственный стол, а металлический шкаф, в котором хранилось оружие. Еще обращали на себя внимание фотографии. Большие, в деревянных рамках, они занимали почти всю стену. С каждой смотрело молодое энергичное мужское лицо. Смотрело либо иронично, либо сожалеюще, либо просто печально. Это были портреты боевых товарищей, которых Клоков потерял в Чечне.

Его отряд в одну из ночей был поднят по тревоге. Людей, не обученных общевойсковому бою в открытом поле, мудрое командование бросило против батальона чеченских боевиков.

Отряд Клокова выстоял, отбился, но потери — восемь бойцов на двенадцать оставшихся в живых — были тяжелыми и неоправданными.

Теперь портреты павших в бою друзей смотрели на своего командира со стен его кабинета, постоянно заставляя думать о жизни и смерти.

Боевой офицер, прошедший Афганистан и обожженный огнем Чечни, Клоков по высоким государственным меркам был человеком неблагонадежным. Впрочем, как все остальное население России.

Бдительные доброжелатели сообщили в ФСБ, что Клоков не поддерживает демократических начинаний президента Ельцина, негативно о них высказывается. Когда в Москве расстреляли парламент, Клоков не выразил «единодушного одобрения» и сказал, что всем участникам операции на Арбатском мосту стоило бы выдать гитлеровские железные кресты, взяв их из запасников военного музея. Человек, получивший ранение в Чечне, он тем не менее говорил, что понимает чеченцев, защищающих свои дома.

Клоков был местный, придонский, родился в Тавричанке и примеры брал из своей жизни. «Если бы на Таврнчанку кто-то напал, — это он говорил вполне открыто, — я бы взялся за оружие и дрался до последнего патрона. Как чеченец».

Допускал Клоков и другие высказывания, недостойные человека его положения и ранга.

К неудовольствию «доброжелателей», Горчаков понимал демократию как право думать по-своему и высказывать то, что думаешь. Главное, чтобы твои действия не наносили ущерба государству. Клоков своими рассуждениями его не наносил. Это был лихой и честный служака, искренне ненавидевший преступность и готовый в любое время вступить с ней в открытую схватку.

Были у Клокова и другие недостатки, которые раздражали его начальство. Кто-то усиленно распространял слухи, что командир СОБРа крепко пьет. Между тем Клоков, сорокалетний здоровяк с красным лицом, изрядно тронутым солнцем, пьяницей не был. Хотя он и брал на грудь бутылку враз, но ни в одном глазу не туманилось хмельной пелены.

Его начальство, искренне верившее, что правильно пить умеет только оно само, не раз делало Клокову замечания, серьезные и строгие предупреждения. Выслушивая их, тот вставал, вынимал из кармана удостоверение, клал на стол.

— Счастливо оставаться. Я пошел.

Поскольку любителей вести под пули людей не так уж много, а желающих идти под них во главе с первым попавшимся человеком еще меньше, начальство снижало тон:

— Да что вы, Юрий Павлович! Речь не о том, чтобы совсем, но не так, чтобы все об этом догадывались…

— Под одеялом, что ли? Больно жарко. И потом, я перед делом не употребляю. Зато после дела ни себе, ни ребятам принять не запрещаю и запрещать не буду. Иначе ночью снится, как в тебя черная дыра смотрит…

За глаза подчиненные звали Клокова Тарзаном. Атлетически сложенный, с трубным пугающим голосом, он однажды прыгнул с одного балкона на другой, выбил ногами дверь в комнату, ворвался внутрь и закричал так громогласно, что пьяный мужик, взявший в «заложницы» собственную жену, уронил ружье.

Тарзана подчиненные любили. Он никогда не перекладывал своих промахов на других и в то же время промахи подчиненных брал на себя.

Визитов начальства Клоков не любил. Они никогда не предвещали ничего хорошего. Как и внезапные звонки телефона специальной связи. Просьбы, звучащие как приказы, приказы, засахаренные под просьбы, а дальше выезды, стрельба в упор, встречи со смертью, боевые потери… И ничего не поделаешь — сам назвался груздем, сам влез в этот проклятый кузов с дурацким названием СОБР.

Горчаков ничего просить не стал. Он заехал издалека на кривой козе так, будто Клоков не знал, чем должен окончиться разговор.

Взяв чистый лист бумаги и синий фломастер, Горчаков начал чертить. Внизу он изобразил прямоугольник. На нем написал: «Поселок». Вверх от поселка провел прямую линию. На ее конце начертил квадрат. Написал: «Дачи». Справа охватил квадрат фигурой, походившей на сломанную пополам баранку. Баранка охватывала «Дачи» и внизу пересекала линию, уходившую вниз к «Поселку».

Клоков с интересом следил за Горчаковым. Когда тот на сломанной баранке написал «Лес», Клоков улыбнулся.

— Похоже. Правда, сперва подумал — это украинская колбаса.

— Я давно наслышан о догадливости собровцев. Теперь сам увидел.

— Один — один, — спокойно подсчитал Клоков набранные в пикировке очки.

— Юрий Павлович, нужен совет. — В центре квадрата возникла жирная синяя точка. — Здесь засела группа бандитов…

— Мне ясно, Петр Анисимович. К чему идет дело, я уже понял. Но удивляться не перестаю. Между нами, настоящим большим начальником вы никогда не станете.

— Почему? — Горчаков улыбнулся. — Я уже и сейчас большой начальник.

— Большой, но не настоящий. Настоящие знаете как поступают? Вызывают бравого солдата Швейка, то бишь Клокова, рисуют схему и говорят: «Здесь посадите снайперов, здесь поставите заслон из трех человек, а сами вдвоем вот отсюда начнете штурм».

Горчаков засмеялся.

— До штурма я действительно не допер.

— Зря. У настоящих начальников штурм — главное в тактике. Штурмом взяли Кенигсберг. Штурмом захватили афганский кишлак Хархушой. Штурмом овладели городом Грозным.

— Что за кишлак? Клоков хмыкнул.

— Хархушой по-афгански ишачье дерьмо. Потому что все, взятое нами штурмом, в конце концов им и оказывается. А мы со своими настоящими большими начальниками садимся в него по самые уши.

— Чтобы такого не было, Юрий Павлович, вы уж подумайте сами над этой дурацкой схемой. Над украинской колбасой, как вы ее метко определили.

Клоков зажал подбородок в кулак. Внимательно вгляделся в рисунок. Потом поднял голову.

— На операцию мне потребуется приказ Кольцова.

— Я знаю.

— Он уже есть?

— Он будет. Собирайте своих людей. Мы едем в Тавричанку. Кольцов, по моим сведениям, уже там.

— Людей у меня маловато, — мрачно сообщил Клоков.

— Знаю и постараюсь усилить. Дам трех своих офицеров-афганцев. Еще двух милиционеров — Лекарева и Катрича.

— Катрича? Это серьезно.

— Знаете его?

— Хорошо знаю.

— Что ж до сих пор к себе не взяли? У него работы нет.

— Пытался. Даже дважды. Думал, пойдет ко мне замом. Господин Кольцов оба раза решительно воспротивился.

— Теперь, думаю, возьмете.

* * *

Горчаков, Рыжов и Лекарев поднялись на второй этаж дворца господина Гуссейнова вслед за тем, как там прозвучал выстрел. В столовой еще пахло порохом. Валялась сброшенная со стола вместе со скатертью битая посуда.

Кольцов лежал на спине. Рядом валялся его пистолет. Пуля вошла полковнику в лоб и вылетела у макушки. Он еще был жив.

— Кто тебя? — спросил Горчаков, нагнувшись.

— Сво-о-олочь… Сад-дам…

Кольцов выговаривал слова через силу, запинался, кашлял. При этом из раны на макушке вылетали серые брызги и осколки кости.

— За что?

— Теперь… все равно…

Кольцов замолчал. Тело его свело судорогой. Он вздрогнул, попытался прогнуться, приподнять грудь, но тут же, обессилев, упал. Лекарев взял его за руку. Пульса не было…

Жизнь — это сегодняшний день. С утра до полуночи… Завтра — будущее. Оно может и не наступить. Но и у мертвого есть своя судьба.

— Все, — сказал Лекарев, отпустив руку шефа. Она упала, глухо стукнув об пол. — Кончился.

Горчаков повернулся к Рыжову. Спокойным голосом, не выдававшим ни торжества, ни сожаления, произнес:

— Иван Васильевич, нужно составить акт о ЧП. По всем правилам. Полковник Кольцов пытался задержать уголовного авторитета Гуссейнова и был зверски убит выстрелом в упор. Убит.при исполнении… Подчеркните верность Кольцова профессиональному долгу. Его мужество в критических обстоятельствах.

— Я понял. — Рыжов, соглашаясь, кивнул. Потом посмотрел на Горчакова пристально. — Понял, но до крайности поражен. Неужели вы заранее рассчитывали именно на такой исход?

Горчаков грустно улыбнулся. Сложная ситуация развязалась сама по себе, и это сняло с его плеч груз тяжелых проблем. Теперь, когда пришло облегчение, Горчаков не боялся сказать Рыжову правду.

— О том, что здесь все кончится стрельбой, я догадывался. Верил: Кольцов постарается убрать подельников. И тогда нам пришлось бы оказывать ему почести прижизненно. Как же — герой-милиционер в одиночку пошел на бандитов! Произошло другое. Тем не менее герой-милиционер нужен для дела. Потому пишите, Иван Васильевич. Пишите. И не жалейте красивых слов. Чем больше их будет, тем меньше вопросов нам зададут покровители героя…

Клоков, увидевший шефа, лежащего в луже крови, не выразил ни удивления, ни сочувствия. С минуту глядел на тело, словно пытался запомнить все как есть, потом отвернулся и вышел.

— Что скажете, Юрий Павлович? — спросил Горчаков, остановив спускавшегося по лестнице подполковника.

Клоков остановился. Посмотрел на Горчакова отрешенным взглядом. Так, словно не узнавал его.

— Банду надо брать. Немедленно. Какие люди на наших глазах гибнут! Столпы демократии…

Сказал и ссутулившись пошел к машине.

Горчаков ошеломленно посмотрел ему во след. Он никогда не думал, что Клоков мог знать о Кольцове так много. Клоков знал. Это облегчало дело.

Быстрым шагом Горчаков догнал подполковника. Остановил его за руку.

— Юрий Павлович, только не горячитесь. На сегодня нам хватит одной потери.

Клоков засветло вывел отряд на исходные позиции. Группе, которой предстояло блокировать отход боевиков в сторону леса и принять на себя главный удар, пришлось сделать немалый крюк. Два микроавтобуса, проехав полевыми дорогами, добрались до восточной опушки леса без приключений. Высадку несколько задержал грузовик, который ехал за ними от соседнего хутора. В зеркало заднего вида Клоков разглядел раздолбанный грунтовками «ЗИЛ» и решил пропустить его вперед. Стекла на микроавтобусах стояли тонированные и разглядеть, кто находился внутри, снаружи не было возможности.

Микроавтобусы съехали на обочину и остановились. Клоков выскочил из машины и направился в кусты. Все выглядело предельно естественно. Грузовик, качаясь на выбоинах, проехал мимо и скрылся за увалом.

Тогда обе машины СОБРа съехали с дороги и по пахоте, поросшей сорняками, двинулись к лесу. Ломая мелкий кустарник, втянулись под сень деревьев. Водители заглушили моторы. Крепкие мужики в камуфляже стали неторопливо разбирать боевую экипировку.

Снаряжались серьезно. Здесь никто не боялся показаться трусом. Каждый давно наделе проверил, чего стоит сам и на что способны его товарищи.

Помогая друг другу, надевали тяжелые штурмовые бронежилеты «варан», способные защитить от прямого попадания пуль автоматов «узи» и АК-74. Прилаживали на головах пулезащит-ные шлемы, которые между собой называли «глобусами». Проверяли ножи, автоматы, гранаты.

Свой план Клоков строил на том, что боевики никогда не примут предложение сдаться властям. Волки, которых пестовали за колючим забором на деньги Саддама и его подельников, несомненно, волокли за собой такие хвосты преступлений, что у них не оставалось выбора — лечь костьми или прорваться и уйти. Если посылка верна, думал Клоков, то нужно заранее создать вокруг базы ситуацию, в которой боевикам для прорыва придется избрать лишь одно направление. Одно, но именно то, которое определит он, Клоков.

Второй задачей было сохранение жизни людей. Клоков не хотел иметь ни раненых, ни тем более убитых. Можно ли это сделать? Да, если так провести ликвидацию банды, чтобы исключалась необходимость подставляться под пули. Тех, кто поднимет руки, можно пощадить. С теми же, кто пойдет на прорыв, придется вести автоматные «переговоры».

Исходя из своих посылок, Клоков разбил отряд на три группы. В случае отказа боевиков от капитуляции первая группа должна продемонстрировать на западной окраине базы сильное огневое присутствие. Это вынудит боевиков уходить на восток, к лесу, где их будет ожидать самая сильная группа, засевшая в засаде. Лишь трех человек Клоков выделил для прикрытия дороги на Тавричанку. Здесь могли пойти на прорыв только автомобили с боевиками высшего ранга. Справиться с ними помогут Гончаров и люди, которые будут с ним.

Перед началом операции Клоков, как всегда, стал нудно наставлять бойцов. Он знал — в повторении прописных истин его люди давно не нуждаются. Суровые воины, испытавшие на своей шкуре знойные ветры пустыни Регистан и пронизывающий холод чеченских гор, знали цену жизни и меткого выстрела. С самого начала они не выбирали свою судьбу. Им ее назначили политики, считавшие, что «интернациональный долг» и «восстановление конституционного порядка» не война, а благородное дело, возносящее вождей на пьедестал славы и несущее счастье облагодетельствованным народам.

Собровцы лучше других знали, что слова «за вами сила закона» — пустое лицемерие болтунов, облеченных властью. После первого выстрела каждый боец остается наедине с собой и с пулей, которая в него направлена. Кому не повезет, тот поймает ее собственной грудью, которую не прикроешь самым толстым томом свода законов.

Все это знал и понимал Клоков, но не мог не повторять своих наставлений в десятый, в сотый раз. Боевой командир, он никогда не имел дела со сводками потерь, которые проглядывает высшее начальство. Потери — убитых и раненых — Клоков всегда видел собственными глазами: кровь, вспоротые животы, синеватые кишки, вываливающиеся наружу, оторванные руки и ноги. Для него потери были конкретными людьми, с именами и фамилиями, его друзьями, которых он ни за что не хотел терять.

Бойцы слушали командира хмуро: неужели не надоело твердить всякий раз одно и то же? Даже они не понимали его.

Пройти лес оказалось делом нетрудным. Он только издали казался густым и темным, а на деле здесь можно было проехать даже на джипе. Конечно, если хорошо и быстро крутить руль.

Катрич занял свое место в цепи. По привычке он шел. быстро, напористо. Примерно каждые пятьдесят метров останавливался и оглядывался. Потом, наметив удобный маршрут, шагал дальше.

С обеих сторон до него доносились негромкие звуки. Рядом шли остальные бойцы. То треснет под чьей-то стопой сучок, то прошелестит задетый ногами куст.

Не выходя на опушку, цепь задержалась. Предстояло занять позицию, которая отвечала бы замыслу Клокова.

Уже стемнело, когда на двух машинах Горчаков, Рыжов, три автоматчика и радиоспециалист подъехали к базе и остановились в сотне метров от ворот. Радист — расторопный и суетливый парень — настроил громкоговорящую установку. «Матю-гальник» — мощный переносной репродуктор — он унес в сторону от машин и установил его на специальном штативе. Наладив систему, передал микрофон Горчакову. Тот проверил время. Было двадцать три ноль две. На базе только что дали отбой. К этому сроку все участники операции должны были занять исходные позиции.

— Можно говорить? — спросил Горчаков радиста. Тот блеснул армейской выучкой.

— Так точно, товарищ полковник! И сразу громыхающий голос ударил в уши, пролетел над полем, эхом отразился от леса и вернулся назад.

— Господа боевики! Существование вашей базы незаконно. Она стала местом, где укрываются уголовные преступники. В вашем арсенале оружие, приобретенное незаконным путем. Предлагаем вам не оказывать сопротивления. Не брать оружия. Всем выйти на плац и сдаться властям. Гарантирую всем сдавшимся снисхождение, законное рассмотрение их дел. Невиновные и обманутые будут освобождены…

— Бу-у-дут жце-ны, — эхом вернулось назад. Со стороны базы хлопнул выстрел. Меткий. «Матюгальник» екнул, захрипел и умолк.

Горчаков вернул микрофон радисту.

— Снайпер, собака! Эти не сдадутся.

— Вы до сих пор сомневались? — Рыжов не сдержал эмоций.

— Нет, но приказ стрелять можно отдать, когда знаешь — иного пути нет.

Лампочка, освещавшая территорию базы, внезапно погасла. От казармы прозвучала автоматная очередь. Сверкающие искры трассирующего огня прочертили пунктир высоко над группой Горчакова. Боевик не стрелял прицельно. Он лишь обозначал готовность драться.

— «Восьмой», «десятый»! — Горчаков держал в руке черный пенал портативной рации «алан». — Начали. Начали!

* * *

Лекарева назначили в группу обозначения огневого налета. В наступившей темноте четыре автоматчика, растянувшись как можно шире, но не теряя друг друга из виду, приблизились к колючке, опутавшей базу. Из-за ограды до слуха Лекарева донеслись какие-то неясные звуки. Он замер на месте, прислушался. Вскоре ему все стало ясно. У сарая сошлись два караульных.

Они стояли метрах в трех один от другого и громко разговаривали. Что сказал первый, Лекарев не расслышал, но, должно быть, что-то особенно глупое или смешное. Второй караульный громко заржал, потом закашлялся.

Лекарев узнал Рубаку — старательного и злого бойца из группы Психа. Рубака отчаяннее других орал «бей!» на занятиях и свою готовность рвать на части тех, кого прикажут, подтверждал умением стрелять. Он вбивал пули в мишени как гвозди — одним ударом и точно в то место, куда те должны были воткнуться.

Со стороны ворот, пугая и будоража, заорала громкоговоря-щая установка.

— Гос-по-да бое-е-вики!

Лекарев слыхал, как Рубака выругался.

— Ну уж нет, не возьмете!

Оба караульных сорвались с мест. Рубака укрылся за сараем, выстрелил. «Матюгальник», рявкнув напоследок непонятную фразу, с разбегу заткнулся.

На груди Лекарева зашипела спрятанная в кармане рация.

— «Восьмой», «десятый» — начали…

Лекарев поднял автомат.

Поддерживая его, справа и слева прошили темноту строчками трасс еще два «калаша». Лекарев швырнул за ограду взрывпакет. Он рванул впечатляюще громко. Ухнуло справа и слева.

Война началась.

* * *

Нигде котелки не варят так быстро, как на войне. Уже пять минут спустя после начала стрельбы боевики поняли — уходить надо на восток, к лесу, откуда не раздалось ни одного выстрела. Будь эти люди тактически грамотными, способными думать под огнем, они бы проверили — нет ли именно там засады. Но человек, который умел думать по-военному, тот самый инструктор, который командовал Лекареву: «Чечен, пошел!», оказался в другом конце лагеря. Он решил уходить с базы на машине вместе с Саддамом. Теперь боевиками командовал Коршун — отличный боец, одинаково метко стрелявший с обеих рук и ровным счетом никакой тактик. Он собрал вокруг себя ко р е ш е и, коротко изложил им свои соображения. Никто не высказал сомнения в правильности его решения. Слишком ясно просматривалась мертвая зона. Все было слишком похоже на групповой побег из зоны.

Держа автоматы на изготовку, группа рванула к лесу по поросшей бурьяном целине.

Собровцам долго ждать не пришлось. Боевики двигались тесной кучей, не предпринимая попыток маневрировать. Так при столкновении конкурирующих кланов в базарной драке каждая группа плотно сбивается вокруг атамана.

Собровцы позволили боевикам подойти метров на пятьдесят, когда Клоков, не повышая голоса, словно речь шла о том, чтобы в комнате кто-то зажег свет, подал команду:

— Огонь.

Четыре автомата выплеснули в темноту желтые слепящие языки пламени. В группе бежавших боевиков несколько человек упали сразу. Остальные, мгновенно поняв, насколько дешево купились на тишину, рассыпались и ускорили движение. Ударили новые выстрелы. Зло матерясь, боевики открыли беспорядочный, ноот того не менее опасный ответный огонь.

Трудно сказать, как бы сложилась обстановка, если бы Клоков заранее не продумал тактику боя. Когда боевики выбежали на опушку, с правого фланга взвилась осветительная ракета. В ее белом сиянии стали хорошо видны черные фигуры бегущих людей. Кинжальным огнем отсекая банду от леса, с боков ударили автоматы.

У «огневого мешка», в котором оказались боевики, завязки туго стянулись, и выйти из него живыми ни у кого не осталось надежды.

* * *

Серебристый «мерседес» Саддам приобрел в Москве через корейца Пака, который специализировался на продаже бронированной автотехники. На вполне легальных основаниях он содержал контору, которая поставляла банкам инкассаторские сейфы на колесах самых различных марок и модификаций. Крупные дельцы приобретали у него для себя машины престижных марок, внешне ничем не отличавшиеся от базовых образцов, но на деле бронированные. Они могли защитить не только от пистолетных пуль, но и от автоматических очередей. Стекла из специальных прозрачных сплавов, кевларовые и стальные листы закрывали и пассажиров, и жизненно важные агрегаты машины. Шины всех четырех колес заполнял не сжатый воздух, а густматик — специальный пенистый пластик, эластичный, но неспособный вытекать из колес, если пули пробьют шины.

Для Саддама главным было прорваться через Тавричанку к магистральному шоссе. В том, что это удастся сделать, он нисколько не сомневался. Огневой бой разгорелся на восточной окраине лагеря в непосредственной близости от леса. Дорога на Тавричанку молчала. Это давало хорошие шансы на успех. На случай, если их все же попытаются остановить, Бакрадзе и инструктор имели при себе готовые к действию гранаты.

Главным было прорваться в Придонск. Уже завтра будут билеты на рейс в Баку. Сын губернатора Киса, великовозрастный поклонник амфетамина, находящийся на прикорме, сам их принесет, на колени встанет и передаст из рук в руки. Саддам посмотрел на свой кулак: «Вот они где, все эти правители области! Вот они где у меня!» В Баку, пока не улягутся волны на Дону, можно будет немного погужеваться, слетать за границу, погреть кости на пляжах Анталии.

Не в пример Саддаму, инструктор боевиков, занявший на переднем сиденье место рядом с шофером, волновался изрядно. Он понимал: тишина на дороге слишком уж подозрительна. Судя по тому, как шла перестрелка у лагеря, базу обложили не плотно, но умно. Сперва обозначили присутствие на западе, боевики рванули на восток, по самому выгодному направлению для отхода, а там их встретили плотным огнем. Коли так, то руководители операции не могли не подумать о дороге на Тавричанку. Самым опасным местом на ней был въезд в лес, который узкой гривой пересекал бетонку. На опушке удобнее всего расположить засаду.

Инструктор напрягся, буквально окостенел, когда «мерседес» приближался к опасному месту. Ничего поделать было нельзя и оставалось принять неизбежное таким, каким оно окажется.

Приспустив стекло, инструктор, сидевший рядом с водителем, выставил вперед ствол автомата «узи». Бакрадзе, занимавший место позади Али Ахадова, проделал то же самое, выдвинув наружу дуло мощного «калаша».

Темная стена леса быстро приближалась.

— Пошел! — Инструктор заорал как на плацу.

У разного оружия, как у разных людей, индивидуальный характер. «Калаш» солиден и покладист. Это оружие линейных солдат, готовых к долгому бою. Он стреляет как шьет — уверенно, басовито. Шестьсот патронов в минуту не шутка.

Автомат «узи» — детище израильского конструктора Узиеля Гала — по характеру — террорист, безрассудный и яростный. Он бьет, захлебываясь от старания, не шьет, а выливает поток огня, мгновенно вь1жигая запас патронов. Тысяча двести выстрелов в минуту — пример небывалой прожорливости.

Брызнули желтым пламенем и градом пуль два ствола. Жирные светляки прочесали опушку леса, срубая ветки кустов, с пением впиваясь в стволы деревьев.

Лес огнем не ответил.

Саддам никогда не служил в армии, не учился военному делу по-настоящему, но все, что могло привести к пролитию крови, он инстинктивно чувствовал и старался предугадать опасность.

— Э-э! Кончайте! — Саддам положил руку на плечо инструктору. — Выскочим из леса, тогда стреляйте.

Саддам уже просек невыгодность положения машины, вырывающейся из-под сени деревьев на открытую со всех сторон дорогу.

Машина проскочила гриву. Темные силуэты деревьев, перечеркивавшие лобовое стекло наискосок, исчезли. Инструктор, бросив взгляд вперед и чуть вправо, заметил на гребешке увала нечто похожее на тень человека.

— Пошел!

И сразу «мерседес» ощетинился пульсирующими стрелами автоматного огня. Сменив рожок, инструктор приоткрыл окно и резко швырнул наружу катыш гранаты. Взрыв шпокнул как откупоренное шампанское. Несколько осколков ударили в борт машины.

— Огонь! — Горчаков уже не сдерживался. Взять машину без боя возможности не оставалось. А бой — это потери.

И тогда впереди, куда летел «мерседес», багровым заревом вспух огромный всполох.

Али Ахадов, обладавший удивительной реакцией, успел рвануть руль влево. Он не знал, что полыхнуло на дороге, но это пламя показалось ему опасным и от него стоило свернуть.

Однако уже ничто не могло помочь ни ему самому, ни шефу, которому он был по-собачьи предан. Все, что неизбежно должно произойти, понял только инструктор. Он встретил смерть, не закрывая глаз.

Противотанковая кумулятивная граната попала не в лоб, как целил гранатометчик, а в правый борт машины, прямо в стойку кузова между передней и задней дверцами. Взрывная волна, образовавшаяся в момент сгорания высокоактивной взрывчатки, не опрокинула «мерседес». Она разорвала его на фрагменты, разметав обломки во все стороны. Вторая граната, пущенная вслед за первой, попала в отлетавший блок двигателя, разнесла его вдрызг, засыпав все вокруг смертельным градом осколков. Еще один удар, еще одна вспышка огня, и вдруг… тишина… Рыжов, лежавший на обочине с автоматом в руках, медленно встал. В стороне от дороги что-то догорало и чадно дымило. В ушах протяжно звенело. Война от нас не уходит сразу. Она звенит в ушах и душах людей еще долго, тревожно, нудно…

* * *

На Катрича выбежали сразу три боевика. Красные вспышки огня плескались в надульниках их автоматов. Ближний боевик ломился через куст, росший на его пути. Катрич, стрелявший с колена, залег и веером полоснул слева направо. Один из боевиков запнулся, упал. Автомат его грохнулся о комель старого бука.

Боевик, бежавший прямо, сменил направление, рванулся в сторону.

Катрич вскочил, намереваясь послать очередь вслед убегавшему, но в это время за спиной затрещал куст.

Катрич круто обернулся. И это не было поворотом любопытного человека, который решил поглядеть, что находится сзади. Раскрутив тело на пятке левой ноги, набирая литую силу инерции, Катрич молниеносно выбросил вперед приклад автомата, направив оружие в грудь человека среднего роста.

Удар пришелся в ложбинку горла нападавшего, который уже завел для замаха руку с ножом.

И тут же в блеклой подсветке луны, которая еще пряталась где-то за кромкой леса, Катрич увидел силуэты еще двух бежавших навстречу боевиков.

Катрич не чувствовал страха, как не чувствует его лыжник-профессионал, несущийся вниз по трамплину. Только холодок в груди. Только взгляд вперед и мысль, занятая одним — подготовкой к полету. Привычная напряженность мышц не позволяет чувствам отвлекаться от главного — от прыжка.

Катрич резко бросил тело на землю. Автомат он чуть приподнял, чтобы не грохнуть его о грунт. Быстрым перекатом сменил позицию, укрывшись за старым пнем.

Мгновенная реакция спасла. Пули просвистели рядом, состригая листву кустов.

Катрин наугад послал очередь в темноту. И когда стихло, со стороны, где только что были люди, он услышал негромкий стон, похожий на собачий скулеж.

Ужом скользнув по траве, Катрич скатился в неглубокую яму и, крюком забирая вправо, зашел со спины противника. Тот лежал возле большого камня и бинтовал ногу поверх простреленных брюк. Автомат лежал рядом.

Катрич узнал этого человека. Именно его он так тщательно купал в своей ванне, хотя знал, что крови с бандита не смоешь даже мочалкой. Это был тот самый тип, что убил Порохова, довольно нечестного банкира, которого все же не стоило убивать.

Это был тот самый человек, что убил Денисова, затем убрал Ручьева.

Такого надо бы судить по всей строгости, но где эта строгость у наших законов, а главное, у властей? Кто даст гарантию, что отданная под суд Крыса не прогрызет себе выход из-за колючки и не окажется вновь на воле?

Катрич уперся кончиком штыка в грудь лежавшего. Тот понял, что должно случиться. Заорал истошно, вкладывая в крик весь обуявший его ужас.

Убивать других он умел. Принять смерть самому, вот так, как сейчас, встретившись с ней с глазу на глаз, Крыса не был готов.

Катрич налег на приклад автомата.

Громко хрустнули хрящи и ребра.

Рот бандита так и остался открытым. Поганый дух вышел из него с громким криком…

Все…

Катрич выдернул штык из груди и бросил автомат. Металл глухо звякнул о сухую землю.

Киллер.лежал у его ног, маленький, серенький, жалкий. Лежало зло, воплощенное в образе человека, — хищный грызун, убийца, носитель социальной заразы, перемазанный своей и чужой кровью. Но умерло ли зло вместе с Крысой? И не может ли быть, что его поганая и жалкая смерть служит уже не добру, а злу? Если иначе, то почему зла с каждой такой смертью становится больше?

Любой, кто убит в Чечне — будь он горец, русский призывник, контракта ик-татарин, — это зерно зла, которое чья-то рука высевает на российской земле. Кто будет жать урожай? Кому жевать его горькие, полные яда плоды?

Что дала смерть поганой Крысы ему, честному Катричу? Стал он богаче душой, добрее сердцем? Кто будет завтра радостно праздновать тризну по господину Саддаму? Скорее всего те, кто готов занять его место в преступном бизнесе.

Нет, зло не убивает зла. Одно зло порождает другое. И только…

— Артем!

Катрич поднял голову. Рядом, широко расставив ноги, стоял Клоков.

— Что автомат бросил?

Катрич вялой рукой подхватил оружие.

— Да ну его, все… Я уже навоевался. И произнес злые, родившиеся в русской древности, но до сих пор живые слова.

— Пойдем, пойдем, — Клоков взял его под руку. — Подумаем, как жить дальше.

— Только не так, Юра. Только не так.

Лекарев в новенькой, только что полученной милицейской форме с цветными эмблемами в петлицах, с блестящей кокардой на мягком кепи шел по Дворянской. Навстречу ему двигался невзрачный мужчина в очках. Под мышкой он держал папку, брюхо которой разрывало обилие напиханных внутрь бумаг.

— Чечен!

Лекарев в удивлении приостановился. Его узнали. Но кто?! Вгляделся внимательно.

Перед ним собственной персоной стоял Арнольд Матвеевич Захаров — лектор, так умело заводивший боевиков на базе в Тавричанке.

— Вас не удивляет мой вид? — Лекарев смотрел прямо в глаза Захарову.

Тот понимающе улыбнулся.

— Нисколько. Я всегда знал — наши повсюду. Только придет время…

— И чем вы теперь занимаетесь? — Лекареву не хотелось продолжать тему.

— Как всегда. Как всегда. С лекции на лекцию.

— Еврейский вопрос?

— Ах, вот вы о чем! Нет. Сегодня вопрос чеченский/Читаю солдатам. Чеченцы — ворье и бандиты. Если ты не вор и не бандит — значит, не чеченец…

Арнольд Матвеевич засмеялся. Потом поправил очки, ткнув пальцем в дужку.

— Простите, дорогой, я спешу. — Он постукал ногтем по стеклу наручных часов. — Народ ждет правды.

Апостол гласности и демократии сделал рукой «здрасьте!» и засеменил дальше, неся с собой свои свежие идеи, которые собирался сеять на поле зла и насилия.

* * *

— Сегодня, Артем, у нас пельмени. Я угощаю. Дудка расстарался специально для нас.

Рыжов смотрел на Катрича с дружеской улыбкой. Тот улыбнулся в ответ.

— Пошли. Только не говорите о еде. Я истеку слюной. Они медленно шли по улице, усталые, опустошенные событиями последних дней. Шли, размышляя каждый о своем.

Навстречу, низко опустив голову, брел человек в помятом сером костюме, в красных, изрядно разбитых кроссовках, в сальной фетровой шляпе. Увидев идущих навстречу людей, он внезапно остановился. Вскинул руку, как проповедник, благословляющий паству. Пальцем указал куда-то в сторону.

— Смотрите! Там крысы! Там! Их много. Их глаза светятся! Они вас сожрут. Убегайте! Крысы в городе!

Катрич подошел к кричавшему. Положил руку на его худое плечо.

— Успокойтесь, уважаемый. Вы нас предупредили. Мы вам так благодарны…

Что— то бессвязно бормоча под нос, тот опустил голову и побрел дальше.

— Кто он? — спросил Рыжов. — Ненормальный?

— Не больше, чем все вокруг. Это бывший учитель физики Костров. Пенсионер. Какая-то фирма купила дом, где он жил с женой. Выселенным дали комнату в подвале. Там его больную жену изгрызли крысы. А разве нас они не грызут? Думаете, мы нормальные?

Они двинулись дальше, а в ушах Рыжова звучали слова:

— Убегайте! Крысы в городе!

Поздно вечером — Рыжов уже почистил зубы и собирался ложиться спать — зазвонил телефон.

— Господин Рыжов? — Голос был незнакомый. — У меня к вам большая просьба. Передайте вашему другу господину Волкову…

— Кому?! — Рыжов не сразу понял, кто такой Волков и почему именно он должен что-то тому передать. На том конце понимающе усмехнулись.

— Вашему лучшему другу. Вы о нем уже забыли? Во-ол-ков? Рыжов понял, что он подставился, и тут же постарался исправить промах.

— Нет, дело в том, что вас плохо слышно, и я не сразу понял, о ком речь. Так что ему передать?

— Скажите, что госпожа, о чьем здоровье он так заботился, серьезно заболела. Настолько серьезно, что в ближайшее время ваш друг ее не встретит.

— Передам, обязательно. И один вопрос: уезжая в путешествие, госпожа сделала здесь прививку. У нее должен быть иммунитет.

— А, вот вы о чем. Нет, в тех климатических условиях, где госпожа находится, ваши местные прививки бесполезны. Можете сказать Волкову: пусть следит за прессой. Газетчики мимо таких случаев не проходят.

— Как мне сказать Волкову, кто передал сообщение?

— Скажите, звонил Джонсон. И если у вашего друга будет желание, он может к нам заглянуть.

Рыжов на мгновение задумался. Ответил твердо:

— Я думаю, он поблагодарит и откажется. Для него главное, чтобы госпоже было назначено правильное лечение.

— Не беспокойтесь. Оно будет длительным и эффективным. Спасибо вам за любезность, господин Рыжов.

В телефоне часто-часто запикал сигнал отбоя.

Держа в руке трубку, Рыжов несколько минут сидел на постели. Потом лег. Ни облегчения, ни удовлетворения он не почувствовал.

Что, собственно, изменилось вокруг? Все равно крысы в городе. Они здесь хозяева. Они.

Оглавление

ПОРОХОВ

РЫЖОВ

КАТРИЧ

КАЛИНОВСКАЯ

ГУЛЯЕВ

КАЛИНОВСКАЯ

КОЛЕСНИКОВ

КОЛЬЦОВ

КАЛЯ

КАТРИЧ

ГОРЧАКОВ

РУЧЬЕВ

ЛЕКАРЕВ

КАЛИНОВСКАЯ

ФБР

КЛОКОВ

Реклама на сайте