«Освободите нас от зла»

Фредерик Дар Освободите нас от зла

* * *

Когда квадратик неба, видимый из тюремного окна, начинает темнеть, мне всегда кажется, что камера моя погружается в каком-то водовороте в колодец. Это сродни головокружению… Тщетно напрягаю я слух в надежде уловить хоть какие-то знакомые шумы, идущие из глубин города и придающие мне уверенность, что где-то существует другая жизнь. Да, жизнь, продолжается… Я слышу далекое завывание сирены, а может быть, рокот мотора грузовика, въезжающего на эстакаду, ведущую к тюрьме… Иногда это крик ребенка, раздирающий вуаль тишины и прорастающий в моем сердце… Мне становится больно… Я навсегда расстался с этой жизнью. Для меня больше не будет ласки и неги летних вечеров, смеха ребенка, глаз женщины… Не будет шепота городов, нежных объятий природы… Я не увижу больше речного берега, не услышу шелковистого шороха листвы на ветру… Мне остается только черная и таинственная дыра, в которую я с каждым днем погружаюсь все больше и больше…

Эти воспоминания рвут мне душу на части, но внутри меня они нежны, словно сквозь время и пространство я участвую в жизни других людей! Но все это ерунда. Самое ужасное — это ночи, вернее, ОДНА ночь, поскольку все они слились для меня в единое целое, бесконечное, с промежутками дней, вялых и бесцветных, склеенных липким вульгарным страхом приговоренного к смерти, чувствующего, как из него с каждый минутой вытекает его существо. По секундам, словно капли крови.

Вот уже скоро месяц, как я сижу в этой камере вместе с другим приговоренным к казни. Это крутой мужик. Во время ограбления он застрелил полицейского и знает, что пощады ему ждать не приходится. Его должны казнить в самое ближайшее время, и он пытается уговорить себя принять смерть на эшафоте, как нечто само собой разумеющееся. В принципе, он давно уже так считает, с того самого момента, как выбрал эту жизнь.

Время от времени он посматривает в мою сторону. Гладкая улыбка, похожая на гримасу, тонкие губы… У него маленькие холеные руки убийцы, и он продолжает ухаживать за ними с таким же старанием, с каким опытный мастеровой приводит в порядок свой инструмент. Разговаривает он со мной ровным голосом, окрашенным легким южным акцентом.

— Что, коллега, страшновато?

Я и не пытаюсь это отрицать. Да, стоит мне подумать о том недалеком утре, когда несколько человек войдут в камеру, мне становится страшно… Они придут за одним из нас. Если судьба не на меня укажет перстом, я уверен, первым моим чувством будет дикая радость… Я знаю, что сердце мое будет прыгать в груди от облегчения и оттого, что еще какое-то время удастся полной грудью вдыхать затхлый тюремный воздух… Этот воздух продлит мне жизнь, будет питать меня в последние мгновения пребывания здесь, в этом мире… Но я также знаю, что казнь гангстера, моего соседа, очень скоро вызовет у меня смертную тоску… И боль во всем теле… Ведь его смерть станет в какой-то мере и моей смертью… Мы оба ждем одного и того же, он и я, и довольно давно! Перед глазами у нас одни и те же образы, внутри нас один и тот же страх…

А если все наоборот, если вначале придут за мной?.. Здесь воображение мое иссякает… Дальше этого ужасного мгновения я мыслить не могу…

— Эй, так скажи мне, ты боишься?

— Да, боюсь…

— Если бы ты, парень, был на моем месте, ты бы заговорил иначе! Потому что, по мне, все эти прошения о помиловании годятся только на то, чтобы в сортир сходить! А ты говоришь! За полицейское мясо приходится платить, как в самой дорогой мясной лавке!

Задумчивым жестом он поглаживает свою шею, эту тонкую шею, которую нож гильотины рассечет, словно яблоко.

Не могу себе представить Феррари (это его фамилия) без головы… Я ему об этом говорю. Но вместо того, чтобы содрогнуться, он принимается хохотать.

— Конечно, — говорит он, — голова, даже пустая, так к лицу мужчине.

Он о чем-то думает и добавляет:

— Когда меня сделают на голову ниже, я уже не буду мужиком!

Вот такая у него философия. Звание, которым он больше всего гордится: «мужик». Пока жив, он считает себя мужчиной, и в этом его превосходство над теми, кто уже «того»… Все это довольно запутанно и неопределенно в его уме, но, постоянно слушая Феррари и наблюдая за ним, мне удалось понять ход его мыслей. Каждый раз он с одинаковым упорством заводил одну и ту же песню, но слова его не утомляли меня. Это мед моей тюремной жизни:

— Ты-то получишь свою визу, парень… Когда мужик из тех еще кругов, он может рассчитывать на помилование. Вот увидишь, тебя помилуют!

Я не могу не позволить себе пробормотать:

— Ты так полагаешь?

Он шутит:

— Голову даю на отсечение!

— Не говори так…

— Ты даже слов боишься?

Я опускаю голову, униженный этим всепоглощающим, выдающим меня с головой страхом… Да, я боюсь даже слов. Я боюсь всего: наступающей ночи, окутывающей тишины и слабых, вызывающих надежду звуков… Я и Феррари боюсь, этого соседа по ужасу, чье спокойствие леденит мне душу и пронзает жуткими картинами и образами… Я ложусь на живот, кладу голову на согнутый локоть и погружаюсь в черное безмолвие. Сопровождаемое смутным наслаждением, мое падение в колодец продолжается. Меня толкает потребность пароксизма.

Я должен дойти до крайней точки отчаяния, до самых глубин страха, до края ночи, дабы стать недосягаемым для самого себя. Поскольку опасность уже исходит не от людей, а от меня самого, Люди могут забрать у меня всего лишь жизнь… Я же могу сделать лучше: принять смерть, уготованную ими. Если это удастся, я стану неизмеримо сильное… Ничто более не сможет мне причинить боль…

Я чувствую, как мужество понемногу вливается в меня, греет мои вены, укрепляет мышцы… Какое-то горькое сладострастие убаюкивает меня и укрепляет. Я преображаюсь во тьме. Я сам себе передаю неземную теплоту. И я возрождаюсь.

Но вот взгляд мой падает на стены камеры, покрытые страхом, на моего сокамерника, закованного в цепи смертника… И вновь я становлюсь тряпкой, холодной и безвольной… Ничтожеством, которое дрожит от страха в ожидании того, когда свершится акт правосудия и воля судьбы! Время пожирает меня… Грязная крыса!

Этой ночью я наконец-то вновь обрел сон. Не знаю, как это происходит, но я погружаюсь в блаженное небытие… И вдруг просыпаюсь, вздрагиваю, лоб мой в холодном поту. Приподнимаюсь на локте. Синяя лампа ночного освещения разливает жуткий ядовитый свет и вырывает из тьмы враждебные образы.

Я смотрю на Феррари. Он спит, сквозь полуоткрытые губы видны его блестящие зубы… Поза спящего сокамерника навевает мне образ ребенка… И он вызывает жалость, словно и вправду это ребенок… Я чувствую, насколько призрачно его пребывание среди живых.

Я пытаюсь понять, что вырвало меня из сна. Видение, шум? Мне доводится иной раз улавливать из глубин подсознания внутренние призыва… Мне кажется, я узнаю голос Глории. Она выкрикивает мое имя сквозь миры, разделяющие нас… Я чувствую, она ждет меня…

Я покашливаю, пытаясь разбудить Феррари, но не осмеливаюсь просто потрясти его… Он имеет право на забытье, этот истребитель полицейских! На несколько часов передышки в ожидании Великого Забытья в бледном утреннем свете.

Я напряжен, нервничаю. Мой театральный кашель заставляет вздрагивать лишь меня самого. Я тщетно пытаюсь понять причину моего внезапного пробуждения. Нет, призыв Глории здесь ни при чем. Здесь что-то другое… Что-то из внешнего мира, из мрака ночи.

Я подхожу к окошку и сквозь грязное стекло вижу клочок неба, усыпанного звездами… Звезды бледны… Значит, скоро рассвет? Рассвет! Дрожь пробегает по всему телу волнами. Бесконечность тишины, вибрирующая, будто гудок снятой телефонной трубки. И вдруг — о ужас! — глухой стук… Кровь приливает к лицу… Я отворачиваюсь, и ноги мои подкашиваются от страха… Стук повторяется… Никаких сомнений, там, снаружи, люди, и эти люди что-то делают. Что-то сооружают! Что можно сооружать в предрассветной мгле во дворе тюрьмы?

Я окликаю Феррари голосом, который и сам не могу узнать.

— Эй, послушай…

Он подскакивает, что-то бормочет, но в ту же секунду оказывается возле меня, и сознание его мгновенно проясняется…

— Что там такое?

— Слушай…

Я показываю пальцем на окно. Он застывает, взгляд напряжен, рот приоткрывается в беззвучном крике. Слух наш уже привык к тишине, и мы отчетливо различаем самые слабые звуки… Удары, они довольно беспорядочны, никакого отчетливого ритма… Приглушенные удары молотка там, снаружи… Феррари, наверное, все понял и становится вдруг очень бледным, взгляд его приобретает лихорадочный блеск.

— Что бы это значило, а? — спрашиваю я в смятении, глупо надеясь на то, что он сумеет придумать какое-нибудь не менее глупое объяснение происходящему. Но он не пытается играть в поддавки.

— Мамашу гильотину городят, и это меня нисколько не удивляет…

— Но это невозможно!

Он позевывает, слегка передергивая плечами, словно ему холодно.

— А что, рано или поздно это должно было произойти… Что ты хочешь, наступил день славы… Еще немного, и пойду досыпать вечным сном…

Я закричал:

— Ты пойдешь! Но ведь это, может быть, и для меня!

Мой страх придает ему мужества.

— А ты что, уже в штанишки наделал, а, паренек?

Он посматривает на меня странным взглядом и пожимает плечами.

— Не переживай!.. Говорю тебе, для меня это все равно, что на велосипед взобраться!

Он улегся на своей кровати. Сложил руки на животе. Полная неподвижность. Затем я вижу, как вздергивается его верхняя губа…

— Я сыграю в ящик, так и не увидев Неаполя, — говорит он.

В мире только это и существует теперь для него: возможность шокировать меня своими шуточками… Он знает, что пройдет некоторое время, и он перестанет быть для меня важной птицей в своем роде… И старается не упустить эти минуты…

— Это так ты не боишься? — взвыл я.

Теперь люди, возводящие на тюремном дворе свое гнусное сооружение, уже не стараются сохранить в тайне это занятие. Я отчетливо слышу удары молотка по дереву. Не отвечая на мой вопрос, Феррари бормочет:

— Похоже, этот парень, что колотит там, считает себя ударником в оркестре. Ему и в голову не приходит, что своим стуком в такой ранний час он мешает спать добрым людям.

Я делаю последнюю попытку:

— Ты уверен, что строят именно эшафот?

Ответ его прост и полон презрения:

— Абсолютно уверен!

Затем, посмеиваясь, добавляет:

— Эшафот! Ну и словечки у тебя!

А у меня звенит к ушах. Эшафот! ЭШАФОТ! Я пытаюсь понять. Что-то ужасное из железа и дерева… А дерево это когда-то росло в лесу и было живым… Железо родилось на заводе, где все грохочет и полным-полно народу, и они напевают…

— Это для меня! — шепчу я…

Я хотел бы заплакать, но глаза мои сухи.

— Говорю тебе, нет! — орет Феррари. — Я прошел через суд присяжных раньше тебя! Стало быть, моя первая очередь. И надо еще учитывать то, что я не имею права на помилование от господина президента. Принимая во внимание все вышеизложенное, полагаю, что у этих господ есть все основания отправить меня к праотцам раньше, чем тебя!

А ведь он, должно быть, прав. И строят ИМЕННО ДЛЯ НЕГО… Мне вновь хочется спросить, не боится ли он, но я опасаюсь новых насмешек с его стороны и сдерживаю себя.

— А знаешь, — сказал он, — какая к хренам разница, чья башка отлетит раньше? Понимаешь, достаточно усвоить одну вещь: мы оба будем клиентами этого аппарата. Так и так все помрем: и мы, и те парни, что поведут нас на эту скотобойню… Всего лишь вопрос времени. А ему до лампочки наши проблемы. Мне вот еще сорока нет, а на что я могу надеяться, если подумать? Вот так-то. Средняя продолжительность жизни сколько у нас? А я ведь наверняка лет эдак на двадцать пять еще мог бы рассчитывать…

Я со злостью обрываю его:

— Двадцать пять? Но ведь это четверть века!

Мой аргумент повергает его в ужас. Он закусывает нижнюю губу.

— Согласен, четверть века! А что потом? А если бы жизнь длилась сто, тысячу лет! Все равно ведь потом помирать… Разве нет?

— Да, но не так рано! В этом-то все и дело: умереть, но не так рано!

Он смотрит на меня с любопытством.

— Сроду не встречал таких слабаков. Ты, небось, и раньше добрым трусом был…

Я кричу:

— Нет! Нет! Я был храбрым…

— Ах, вот как?

Я замолкаю и начинаю размышлять… Каким я был — храбрым или нет? Был ли я вообще мужчиной, просто мужчиной? Настоящим? Вопрос этот — почему, о Боже? — кажется мне вдруг самым важным… Я не слышу больше ударов молотка по возводимому для одного из нас эшафоту, этой ужасной какофонии в предутреннем холоде! Я слышу только слабую музыку своих воспоминаний. Разумеется, вся эта история началась случайно…

* * *

В то время мы жили в роскошном доме в районе Гарш. Глория выбрала именно это предместье, поскольку наши первые любовные свидания проходили в лесу Сен-Кукуфа, у нее культ этих чудесных дней. Я прилично зарабатывал, настолько прилично, что мог позволить себе предаться любимому развлечению — охоте… Когда наступал сезон, я оставлял завод своему директору — он заслуживал полного доверия, ибо работал еще при моем отце — и уезжал в Солонь или в Арденны, в зависимости от приглашения.

В первое время Глория всегда сопровождала меня… Полагаю, ее привлекали в этом действии в основном костюмы современной Дианы, которые она заказывала по такому случаю. Да еще, пожалуй, великолепные ужины, завершавшие эти утомительные дни на свежем воздухе. Но очень скоро ей все наскучило. Запах пороха раздражал ее, а вид крови вызывал отвращение… Поэтому наступил день, когда я отправился охотиться на дичь один, оставив ее дома, где она занималась всякой ерундой, наполняющей жизнь неработающих женщин. Я любил ее, не слишком задумываясь над этим. Я был убежден, что стоило мне отлучиться, как она падала на колени перед моей фотографией. Мужчины таковы: они полагают, что их любовь несется по жизни с той самой скоростью, которую они ей задали. Они даже не предполагают, что возбуждение первых пьянящих дней является лишь порогом, перешагнув который надо двигаться дальше по дороге, далеко не всегда усыпанной розами….

Когда началась эта история (я ее так и называю — «история»), я гостил у друзей неподалеку от городка Монтаржи. По субботам мы настреливали целую кучу зайцев и по воскресеньям возобновляли это занятие… Но с хозяином дома произошла неприятность, столь часто случающаяся во время охоты, заряд дроби угодил ему в ляжку, и это вынудило нас прервать наши развлечения… Как и большинство приглашенных, в тот же вечер я отправился домой, доведенный охотой до изнеможения и желающий лишь одного — завалиться спать.

Подъехав к усадьбе, я нашел ворота запертыми… Свет не горел в окнах, и ставни были закрыты. По субботам служанка уезжала в кино. Я подумал, что жена, должно быть, решила провести этот вечер в Париже. Такое уже пару раз случалось, когда ей хотелось посмотреть балет. Я достал ключи и отпер двери гаража… Странно, машина оказалась на месте… Это мне показалось необычным. В Гарше мы ни к кому не ходили, а Глория и за сто метров от усадьбы не пойдет пешком… А может, что-то случилось с машиной? Я включил зажигание… Ровное пофыркивание мотора смутило меня… В таком случае, что же могло означать отсутствие жены?

Смутное беспокойство овладело мной. Мне показалось, что с ней что-то случилось… Я вошел в дом, но не встретил там ни одной живой души… Однако в доме все было в полном порядке… Господи, ну что же это я так беспокоюсь? Ведь я должен вернуться только к вечеру следующего дня. Глории взбрело в голову — что, впрочем, против ее привычек — прогуляться при луне.

Я собрался было поставить машину в гараж, но беспокойство не оставляло меня. Усталость словно рукой сняло. Я погасил свет и запер дверь на ключ. Ночь дышала свежестью. Я подставил свой пылающий лоб легкому ветерку… Дорога, ведущая к нашему дому, была обрамлена цветущей изгородью, я до сих пор помню ее терпкий аромат. Было прохладно. Я поднял воротник моей охотничьей куртки и зашагал к лесу… Для охотника лес всегда притягателен. Я почти дошел до него, надеясь увидеть силуэт моей жены, стоящей возле дерева, но тут услышан урчанье мотора и повернул назад.

Автомобиль ехал по дорожке, ведущей к дому. Возле крыльца он остановился… Я увидел белое платье Глории, мелькнувшее в свете фар. Сердце мое бешено заколотилось. Я бросился к изгороди. К дому я приближался бесшумно, стараясь ступать по траве, росшей вдоль дорожки. До меня донесся звук голоса… Я без труда узнал Глорию… голос ее звучал приглушенно и нежно, как уже давно не звучал для меня. Я подошел как можно ближе… Луна сияла над домами, и небо было светлым, почти серым… Я замер между гаражом и стеной, огораживающей нашу усадьбу. И вот я разглядел мужчину, и первым моим чувством стало банальное восхищение, поскольку это оказался красавец. Высокий, стройный, белокурый… Одет изысканно, виден даже его густой загар, словно он долго пробыл в горах.

— Как бы я хотела провести эту ночь с тобой, любовь моя…

Нежный голос Глории… Неужели это она? Страшная боль раздирала мне грудь, боль жгучая, жестокая… Я увидел Глорию не незнакомую, нет, но забытую… Глорию, чьи глаза мерцали, губы ждали, а тело предлагало себя… Глорию, которая, я это понял в ту страшную минуту, не принадлежала мне уже давно… Она вновь обрела эти свои жесты, полные нежности и тепла, присущие ей когда-то, этот ласкающий голос, который так возбуждал меня, это жгучее дыхание, некогда опалившее меня медовым ароматом… Ревность переполняла меня. Мне хотелось броситься на них и бить, бить, слепо, безрассудно, раздавить их своим гневом! До сих пор не знаю, какая сила меня тогда удержала. Но, без сомнения, истоки ее — в той деловой повседневной рутине, что приучает сдерживать наши чувства и порывы. Так вот и я, ничем не выдавая себя, присутствовал при их любовном диалоге.

— Я только об этом и мечтаю, ты же прекрасно знаешь, — сказал белокурый парень, обнимая ее уверенным жестом. — Но это было бы неразумно.

— Да, ты прав, — вздохнула с сожалением Глория. — Служанка возвратится поздно, но может нас застать утром… А я ей не доверяю!

— И ты права…

Поцелуй их длился долго, на моих глазах. Они слились друг с другом в лунном свете, словно два актера на сцене в свете прожектора, направленного на них умелой рукой. Меня словно сковало льдом. Я не чувствовал больше ни своего тела, ни своей боли. Ревность моя приняла другие формы. Она меня сковывала. Только теперь я полностью испытал на себе, что такое оцепенение. Мне пришлось сделать громадное усилие, чтобы уяснить себе, что происходит. Чтобы именно понять, что эта женщина в белом — Глория, моя Глория…

— Когда я теперь увижу тебя, любовь моя? — спросил он.

Она задумалась.

— Послушай, — прошептала она, — завтра я попытаюсь узнать, останется ли он еще на один день стрелять этих бедных зверюшек, и после обеда позвоню тебе…

Они рассмеялись счастливым смехом…

— Если он вернется не раньше вечера, я приеду к тебе…

И она жадно впилась ртом в губы своего любовника. Жуткие видения захлестнули мой мозг. Я представил ее обнаженной и изнемогающей от страсти в объятиях этого парня… Да, я увидел это! С быстротой молнии промелькнули у меня перед глазами картины ее бесстыдства в роскоши, окружавшей их, и я почувствовал, как волны смутного, почти животного желания поглощают меня с головой.

Они опять слились в долгом поцелуе. Она прижималась к нему, терлась ногами о его ноги и шептала что-то страстное и непонятное. Наконец они разомкнули объятия, и мужчина сел в машину. Низкие ветви бузины наполовину скрывали меня, но свет фар мог вырвать из темноты мои лакированные туфли. Однако парень был весь поглощен посылаемыми ей воздушными поцелуями и маневрами своего автомобиля. Наконец он развернул машину в нужном ему направлении, но и теперь не торопился уезжать. Я долго еще слышал их мяуканье, звуки поцелуев в тишине. Я смотрел на белое пятно номерного знака и старался запечатлеть его в памяти. Вскоре машина уехала, и Глория, проводив взглядом красные огоньки, вернулась в дом. А я, совершенно потрясенный увиденным, так и остался стоять во тьме.

То, что я обнаружил неверность моей жены, лишило меня всякой способности реагировать. От прохлады я чихнул. Посмотрел на фасад дома. На втором этаже сквозь ставни пробивался оранжевый свет. Я подождал еще немного, затем, стараясь не шуметь, открыл двери гаража. Не заводя мотора, выкатил машину. К счастью, дорожка шла под уклон, и я смог вывести автомобиль на дорогу. Включил зажигание и сразу — вторую передачу. Автомобиль рванулся и царапнул шинами асфальт…

Почему я так поступил? Я и сам не знаю. У меня не было никакого плана, никакой цели… Но чутье делового человека, и только оно, предупреждало, что мое несчастье и есть мой капитал, транжирить который сейчас не стоит. Естественно, одна мысль у меня в голове все же сидела крепко: отомстить! Но я знал, что смогу сделать это гораздо более эффективно, более изощренно, если не буду тотчас же раскрывать свои карты.

Я проехал Сен-Клу. Подвыпившая молодежь возвращалась с танцулек. Они казались счастливыми, и их видимая радость вновь напомнила мне о моей боли. Вскоре я выехал к Сене. Проехал вдоль реки до моста Нейи и позвонил в дверь первой же подвернувшейся гостиницы. В эту ночь я спал крепко, должен вам признаться…

* * *

Феррари подскакивает. Его напуганное лицо обращено к окошку. В небе дрожат все те же звезды.

— Ну, что там? — тревожно спрашивает он и сам себе отвечает: — Не слышно больше ничего.

Я прислушиваюсь. И правда! Тишина напоминает мне кожу, натянутую на барабан. Мир кажется пустым.

— Который час? — спрашиваю я.

Он мотает головой и продолжает изучать облака.

— Три пробило… А может, немного больше…

— А вдруг мы ошиблись?

— Кабы знать…

Любопытно, как быстро исчезает чувство опасности, когда ты не воспринимаешь его всем своим нутром. Я продолжаю:

— И все же мы не могли ошибиться. Эти удары молотка…

Феррари ложится на спину.

— Может, они кофейку пошли попить… На улице сейчас не очень жарко. Особо не поишачишь, а? — И цинично добавляет: — Не хотел бы я сейчас быть на их месте.

Некоторое время мы лежим молча и неподвижно, стараясь даже сдерживать наше дыхание. Ничего не слышно. Тишина настолько острая, пронзительная, что напоминает мне длинную высокую ноту. Эта тишина пронзает душу насквозь.

— Скажи, они сейчас придут?

— Слишком рано!

— А в котором часу они…

— Часа в четыре, в пять, думаю. Но точно сказать не могу, меня еще ни разу на такое мероприятие не приглашали.

На стене я вижу странную тень от его головы. Она колеблется от дрожащего света ночной лампочки. Мне хочется кричать при мысли, что завтра утром этой тени уже не будет…

— Может, позвать охранника?

— Какого черта?

— Он должен знать, он нам скажет!

— Ты думаешь?.. Все они одним миром мазаны. Все обожают сюрпризы устраивать!

— Даже если он ничего не скажет, мы увидим по его глазам!

— По глазам? Да ты сдурел, парень. Ни черта ты там не увидишь!

Он прав… Я поворачиваюсь на тюфяке, и цепи мои позвякивают.

Я не слышу соседа и начинаю думать, что он спит, но вдруг слышу его злой смех.

— Ну и вопросики у тебя… Это какую же дозу валидола мне надо сейчас проглотить, чтобы успокоиться!

— А мне казалось, ты не боишься смерти!

До этого Феррари никогда не позволял себе раздражаться. Но тут он подскочил, будто его шилом кольнули!

— Не произноси больше этого слова, ты понял?

Мне от него тошно! И, устыдившись этой выходки, вновь укладывается.

— Феррари, мне кажется, я что-то слышу…

Он прислушивается и покачивает головой:

— Шум? — спрашивает он.

— Да, но другой. Словно бы шум мотора…

— Ну и что, грузовик проехал по дороге…

— Нет, это снизу… Тебе не кажется, что это может быть фургон, который привозит… ну, всякие приспособления к этой машине?

Челюсти его смыкаются.

— А ведь и правда, может быть, и так. Ну и что? — лает он. — Ну и что? А? Что из этого?

Что из этого? А ничего. Ровным счетом ничего.

Я закрываю глаза и возвращаюсь к воспоминаниям.

* * *

Когда наутро я проснулся в этой дешевенькой гостинице, гадкая действительность терпеливо ждала меня в изголовье кровати. Вот и я пополнил собой неисчислимое стадо мужей-рогоносцев. Я чувствовал такую неизбывную горечь, что появилась даже мысль о самоубийстве. Это было бы легко, там, внизу, в машине, лежало мое ружье…

Однако жажда мести оказалась сильнее, и у меня вновь появилось желание жить…

Я принялся размышлять над тем, как лучше поступить. Конечно, я мог бы выследить жену и ее любовника во время свидания и прикончить их, как паршивых овец. С точки зрения уголовного кодекса, я выкрутился бы из этой, истории, да еще и с честью для себя. Но это крайнее решение меня не устраивало. Глория на какое-то время испытала бы страх — и все, смерть. Нет, это была бы слишком мягкая кара. Нужно изобрести что-нибудь похитрее. Но что? Я толком и не знал… Что-нибудь такое, что подточит ее медленно, постепенно. Мне хотелось увидеть, как она будет таять, увядать на моих глазах, словно цветок, который забывают поливать….

И тут меня озарило! Эта мысль была настолько прекрасной, что я даже обрадовался, и она принесла мне облегчение… Я хорошо запомнил номер его автомобиля. А зная номер, я смогу узнать и имя автомобилиста, любовника моей жены!

Я позвонил, не мешкая, одному из моих друзей, работавшему начальником отдела в префектуре. Поскольку было воскресенье, я застал его дома. Я попросил срочно разузнать фамилию и адрес человека, владеющего автомобилем с указанным номером. Он пообещал мне связаться с дежурным полицейского управления и попросил перезвонить через некоторое время.

Пока раскручивались колесики моего плана, я плотно позавтракал, ибо аппетит у меня не пропал. Да, горе мое было велико, я чувствовал себя глубоко несчастным, но это не отняло у меня ни сна, ни аппетита. Позавтракав, я выкурил сигарету и, не выдержав больше, позвонил другу. У того уже была вся необходимая информация. Любовника Глории (если считать, что машина, которой он пользовался, принадлежала ему) звали Ив Норман, и проживал он в доме № 16 на бульваре Инвалидов. Я лихорадочно записал все это на уголке бумажной скатерти и тепло поблагодарил моего друга-начальника.

Я направлялся к бульвару Инвалидов. Погода была дрянной, моросило, ветер гонял по асфальту опавшие листья. Люди торопливо шли по тротуарам, словно пытаясь спастись от неизвестной беды. Мне здорово повезло. Как только я подъехал к дому № 16, то увидел, как из него выходит тот самый блондин. Днем он выглядел еще более белокурым и еще более красивым, чем я предполагал. В темноте мне не удалось оценить его гибкую и уверенную походку и какое-то особое обаяние, исходившее от него. Одет он был в дорогой темно-серый костюм, на нем была бледно-голубая, с сиреневым отливом, рубашка и галстук цвета морской волны. Он подошел к своей машине, стоявшей неподалеку, и уселся в нее.

Едва он отъехал, я — о ирония судьбы! — припарковался на то место, где он только что стоял, и устремился к дому. Через минуту я уже стучал в окошко консьержки. Та выглянула на мой стук. Это была толстенная дама и вид имела далеко не консьержки. Я спросил, не здесь ли живет месье Норман, и она ответила утвердительно, уточнив при этом, что он только что вышел. Итак, ошибки быть не могло, любовника моей жены звали именно Ив Норман. Я поблагодарил консьержку и справился, не остался ли кто в его квартире. Она страшно удивилась этому вопросу и рассказала, что молодой человек живет в Париже один, а матушка его пребывает в Анже…

Теперь я мог составить определенное мнение об этом человеке. Наверняка, единственный сын. Мать, вероятно, вдова и доживает свой век в старом родовом гнезде, а сын проматывает в столице отцовское наследство. Я готов был задать еще тысячу вопросов этому церберу в юбке, но побоялся возбудить ненужный интерес к моей особе. И особенно мне не хотелось бы, чтобы консьержка описала милому молодому жильцу месье Норману мою внешность. Я был в охотничьем костюме, и парень вполне мог догадаться, о ком идет речь в повествовании консьержки о таинственном посетителе. И заодно позлословить по поводу моих рогов.

Я откланялся и вернулся в свой автомобиль, но долго еще стоял, не решаясь тронуться с места. Я чувствовал себя выбитым из колеи, да и мерзкая погода прекрасно гармонировала с моим настроением и мрачными мыслями о том, что происшествие это совершенно подкосило меня. И вдруг я заплакал.

Мне не приходилось плакать с самого детства. Конечно, было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать, мне не удавалось подавить в себе эту боль. Я оплакивал собственную неудавшуюся жизнь, наше отринутое прошлое и утраченную любовь Глории. В своей машине, со стеклами, залитыми дождем, я был словно в укрытии… Мне казалось, что я нахожусь вне этого мира, плаваю в пространстве, заключенный в капсулу. Это состояние длилось долго. Когда слезы мои иссякли, я почувствовал в глазах боль, в веках — странное жжение. Но вместе с тем пришло и облегчение, и ненависть моя, обильно политая слезами, стала величественной, словно огромное дерево. Я провел платком по векам, пытаясь смягчить жжение, и включил зажигание.

Доехав до первого газетного киоска, я притормозил и выскочил, чтобы купить несколько газет. После этого я направился на поиски укромного бистро в каком-нибудь квартале. Мне не пришлось долго искать. Вскоре я увидел то, что мне нужно. Хозяином оказался весьма невзрачный мужичонка, напоминающий импотента. Я спросил себе стакан белого вина и устроился за самым дальним от стойки столиком. Здесь я почувствовал себя скрытым от нескромных взглядов.

Из «бардачка» машины я прихватил с собой ножницы и тюбик с клеем, а у хозяина попросил письменные принадлежности. Бормоча что-то себе под нос, он принес мне паршивенькой писчей бумаги и странных размеров конверт, украшенный восхитительным жирным пятном. То, что мне и требовалось. Я выпил свое вино и принялся играть в игру, которую при других обстоятельствах нашел бы омерзительной. Она состояла в том, что я вырезал из газет слова или нужные мне обрывки фраз. Работа эта была проста, но требовала определенной сноровки, поскольку нужно было выловить в газетах необходимое слово, а для этого очень внимательно пробежать глазами текст… К тому же, следовало поторопиться. Я часто пропускал слова, но когда находил нужное мне, ликовал и вырезал, чтобы сразу наклеить.

Чтобы составить нужный текст, я убил добрый час, но получилось все в лучшем виде. Итак, мое послание выглядело следующим образом:

«Мадам!

Нам было бы совершенно нетрудно открыть глаза Вашему супругу на то, что Вы изменяете ему с неким месье Ивом Норманом. Поскольку человек вспыльчивый (а именно таковым является Ваш муж) не оставит это без последствий, не кажется ли Вам, что было бы разумнее отправить тысячу франков в конверте на имя Луи Дюрана, до востребования, почтовое отделение на улице Дюфур?

Ваш друг, который (пока) искренне желает Вам добра».

Я несколько раз перечитал его, и с каждым разом гордился им все больше и больше. Гордился, как гордятся литературным произведением. Оно казалось мне необыкновенно элегантным и остроумным. Оно потрясало и угнетало, словом, было настоящим образцом шантажа. Я сложил его, сунул в конверт, заклеил, и на конверте появилось лишь одно слово: МАДАМ. Я вырезал его из заголовка, и оно было крупным. Я положил письмо в карман, собрал все свои причиндалы, необходимые завзятому шантажисту, и покинул это унылое кафе. С письмом в кармане я чувствовал себя сильным. А теперь в Гарш, домой…

Вокруг машины кружились опавшие листья. Некоторые приклеивались к ветровому стеклу, словно огромные лапы. Теперь я не боялся встречи с Глорией. Я выбрал свой путь и пройду его до самого конца. Я пройду его с той настойчивостью, которая была мне вообще свойственна в делах. Отвратительное письмо, хрустящее в кармане, доставляло мне огромную радость. Радость чистую, почти детскую. Но радость эта была страшным оружием.

Не случайно я упомянул в письме имя Луи Дюрана. За несколько недель до этого я организовал сезонную поездку в Испанию для моих рабочих. Пока суть да дело, один из них умер, и я сохранил случайно его паспорт в одном из ящиков письменного стола. Оставалось лишь заменить фотографию на нем. Это не представляло особых сложностей. Неторопливо размышляя над моими делами, я проехал несколько километров, разделяющих Париж и Гарш, и вскоре увидел свой дом. Оставив машину возле гаража и убедившись, что Глории нет поблизости, я опустил письмо в почтовый ящик, прикрепленный к решетчатым воротам усадьбы. Затем нажал на клаксон и поставил машину в гараж…

Глория шла по аллее и улыбалась мне. На ней были узкие брючки из черного велюра, расшитые красным. Она носила их только дома. Наряд дополняли белый пуловер и туфли без задника. Ее каштановые волосы были схвачены косынкой. На лице — никакой косметики. Именно такой я предпочитал видеть ее… раньше! Да, без косметики, чистой, как туалетное мыло… То, что я испытывал в этот момент, видя, как она приближается ко мне улыбающаяся и удивленная, походило больше на изумление, чем на что-либо другое. Да, я был изумлен, увидев ее такой, неизменной в своем поведении и облике. Она улыбалась, мне той улыбкой, что всегда играла у нее на лице, и в глазах ее я читал неподдельную нежность… На мгновение мне показалось, что я вижу кошмарный сон. Или принял служанку за собственную жену. Я уже сомневался — не в ней, но в себе, настолько обаяние ее подействовало на меня.

— Что случилось? — весело спросила она.

— Берже получил заряд дроби в ляжку.

— Это серьезно?

— Пустяки. Несколько дней в постели, но все-таки приятного мало.

Она взяла меня под руку.

— Ну что же, тем лучше! — воскликнула она. — Хоть в воскресенье не буду в одиночестве.

Я пристально посмотрел на нее. На миг у меня появилось желание удавить ее. Возможно ли, что человеческое существо, моя Глория, способна на такое вероломство? Он убаюкивала меня своими манерами ласковой кошечки, взглядами с поволокой, сладкими интонациями… А на деле была лишь подлой шлюхой! Как она меня провела! Своим поведением, своими повадками счастливой супруги она давно усыпила меня. Мы вошли в дом и обнялись, словно счастливые любовники. Служанка пылесосила ковры. Она вежливо поздоровалась со мной. Знала ли она о супружеской неверности своей хозяйки? Возможно. По крайней мере, догадывалась, слуги всегда первыми чуют подобного рода дела. Я сразу поднялся в спальню, чтобы привести себя в порядок и переодеться… Я облачился в теплый спортивный костюм, поскольку дома любил чувствовать себя свободно. У меня страшно болела голова, но до этого момента, будучи поглощен своими мыслями, я не замечал этого железного обруча, сдавливающего мой лоб. Из окна я увидел Маринетту, служанку. Она направлялась к воротам с большой сумкой для продуктов в руках. Она уже открыла калитку, как вдруг взгляд ее упал на почтовый ящик, из которого торчал уголок письма. Она достала конверт, удивленно посмотрела на него и решила вернуться в дом.

Я почувствовал невыразимую тоску. Ну вот, все и закрутилось.

Я приоткрыл дверь спальни, чтобы лучше слышать. Жена моя напевала в гостиной, но возбужденный голос Маринетты прервал ее пение.

— Мадам! Мадам!.. Посмотрите, какое странное письмо лежало в ящике… Оно, вероятно, для вас…

По наступившей вдруг тишине я понял, что простецкий вид моего письма нанес Глории первый жестокий удар. Я вышел на площадку и, спрятавшись за колонной, слушал…

— Спасибо, Маринетта, — пробормотала моя жена.

Служанка удалилась с выражением глубочайшего сожаления, громко хлопнула дверь внизу. Затем раздался шорох разрываемого конверта. За этим последовала адская тишина. В жизни Глории совершенно без всякого шума разорвалась бомба!

И теперь наступила моя очередь играть, теперь мне предстояло вдыхать ядовитый аромат цветов, посаженных мною. Насвистывая какую-то мелодию, я появился на лестнице… Спускаясь по ступенькам, я ожидал, что Глория протянет мне письмо и попытается разыграть изумление. Мне бы этого не хотелось. В этом случае я не смог бы сдержать свои чувства и ударил бы ее, оттаскал бы за волосы по всему дому, выкрикивая ей в лицо слово, которое она без сомнения заслужила — шлюха! Но опасения мои оказались напрасными. На повороте лестницы взгляду моему предстала Глория — спокойная, с неизменной приветливой улыбкой на губах, со взглядом ласковой кошечки. Никаких следов письма. Вероятно, услышав мои шаги, она поспешно спрятала его под пуловер.

— О! — воскликнула она. — Ты уже и переоделся!..

Я подошел к ней с вымученной улыбкой на лице.

— Уф, как здорово оказаться наконец дома!.. Хочешь, проведем замечательный денек у телевизора?

Она заверила меня, что лишь об этом и мечтала, и столько искренности звучало в ее голосе, что я в очередной раз был потрясен. Я обнял ее гибкую талию и впился губами в чувственный рот… Она ответила на мою ласку. Я почувствовал на лице жар ее дыхания, это было дыхание молодости.

Моя рука блуждала по ее телу поверх пуловера, но не от страсти, а в поисках письма. Но я так ничего и не обнаружил, вероятно, она спрятала его где-то в другом месте… Взглядом я обшарил гостиную. Нет, ничего не видно, никаких следов письма…

— Да, — проворковала Глория, — можно подумать, что охота прошла удачно… Уж очень предприимчиво ты ведешь себя…

И добавила:

— А не отпустить ли нам прислугу после обеда?

Я пробормотал неразборчивое «конечно», настолько ее самообладание меня потрясло.

Остаток предполуденного времени я занимался тем, что подметал в саду опавшие листья. Я любил мелкую работу в саду, потому что любил землю, особенно осенью, когда она пахнет сыростью и грустью…

В половине первого мы пообедали вдвоем, и за десертом Глория сказала Маринетте, что та, вопреки обычному порядку, может провести остаток воскресенья, как ей заблагорассудится.

Итак, после ухода служанки мы остались вдвоем. Одни в этом огромном уютном доме. По телевидению транслировали футбольный матч, который меня абсолютно не интересовал, но который мы смотрели, потому что это позволяло нам находиться рядом и молчать, думая о своем… Я специально не отходил от Глории ни на шаг с того момента, как ей в руки попало мое письмо, и с удовлетворением замечал, что она стала нервничать по мере того, как шло время. Я ни на минуту не забывал о том обещании, что она дала своему любовнику Норману, — позвонить после обеда и сообщить о времени моего возвращения. Он, должно быть, не отходит от телефона и томится в ожидании! Ха, это меня забавляло… Уголком глаза я следил за Глорией. Я видел, как переплетались ее пальцы и подрагивали губы. Она изнемогала от желания броситься к телефону и сообщить своему хахалю две очень плохие новости: что я раньше времени вернулся с охоты, и что кто-то послал ей письмо и шантажирует… Честно говоря, я наслаждался… Приятно было наблюдать, как в ней нарастает беспокойство… Чувствовать, как нетерпение сжигает все ее существо. Внезапно она встала.

— Ты куда? — вежливо спросил я ее.

Она вздрогнула.

— Извини, — сказала она, — но ты знаешь, футбол не для меня… Лучше прогуляться по саду, телевидение порой действует мне на нервы, и у меня от него болит голова.

Я встал и выключил телевизор.

— Ты права, дорогая, мне и самому этот матч кажется скучным. Пойдем погуляем…

Она повернулась ко мне спиной, и я понял, что ей пришлось эту мою пилюлю проглотить. Но теперь ее беспокойство граничило с безумием. Жесты ее стали резкими, и когда я глядел на нее, она мне уже не улыбалась. Наконец-то она перестала играть, маска свалилась с ее лица!

Мы вышли в сад. Капли дождя падали на голые ветки каштанов. Я обнял ее за талию, как делал обычно во время прогулок вдвоем, и старался подстроиться под ее шаг. Она вся дрожала и, судя по всему, искала предлог возвратиться в дом. Но — парадокс! — женщины, столь искушенные во лжи, не могут в подобных ситуациях ничего придумать. Сердце ее колотилось, и она все время подносила руку к груди, пытаясь сдержать это безумное биение.

— Ты ничего мне не рассказываешь, — ласково сказал я.

Теперь наступил мой черед дергать за веревочки. Я ощущал себя всемогущим, поскольку мог диктовать правила этой дьявольской игры.

— Я плохо себя чувствую.

— Ты простыла?

— Может быть… Пойду-ка прилягу ненадолго, если ты не против…

Я осмелился заметить:

— Со мной?..

На этот раз она улыбнулась.

— Нет, шалун, для начала одна… А вот когда голова моя не будет больше болеть, ты придешь и ляжешь рядышком…

Я разгадал ее маленькую хитрость. В спальне у нас стоял дополнительный телефонный аппарат с длинным шнуром, позволявшим разгуливать по всей комнате. Глория собиралась, похоже, запереться в ванной комнате и всласть наговориться со своим блондином. Я улыбнулся, поскольку знал, что аппарат в спальне зависел от аппарата в гостиной. Там, внизу, предусмотрена розетка для включения того, дополнительного. Но вот основной аппарат от верхнего не зависел. Глория поцеловала меня и скрылась в доме. Я подождал, пока она поднималась по лестнице, затем словно молния бросился в гостиную. Так и есть, я не ошибся в своих предположениях. Прежде чем подняться в спальню, эта шлюха включила в розетку шнур дополнительного аппарата. Резким жестом я выдернул вилку и уселся в кресло, спокойно поглядывая на телефон. Я был уверен, что Глория вот-вот спустится, убедившись, что аппарат в спальне отключен. И действительно, вскоре она появилась на лестнице. Глубокая морщина пересекала ее лоб. Проходя мимо злополучной розетки, она не удержалась и бросила на нее мимолетный взгляд…

Я поднял голову.

— Тебе плохо, дорогая? — поинтересовался я.

Она ответила не сразу. Через мгновение раздался ее мертвый голос:

— Я услышала шум и подумала… Ведь ты хотел прогуляться…

Пожав плечами, я сказал:

— Дождь идет… Я заказал разговор с Берже, хочу узнать, как у него дела. А то ведь могу и забыть.

— И что, все не дают? — спросила она.

— Ты знаешь, междугородная станция ответила, что на линии с Монтаржи неполадки… Уж если в воскресенье у них проблемы, когда же можно дозвониться!

Она покачала головой. Что-то изменилось в ней, она действительно казалась больной… Медленно развернувшись, она побрела назад в спальню. Я услышал, как хлопнула дверь наверху, но на ключ она ее не закрыла.

Я все больше и больше чувствовал себя сильным мужчиной. Я прекрасно понимал, что все это мелко и низко с моей стороны, что это не лучший выход из создавшегося положения, я поступаю по-мальчишески глупо. Я понимал, что понемногу деградирую, но, как говорится, цель оправдывала средства. Я попытался заставить себя читать газету, но буквы плясали перед глазами. С момента составления этого дурацкого утреннего письма любая газета казалась мне набором слов и буквосочетаний для подобных упражнений. Внезапно раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал мужской голос:

— Алло?

Я не узнал его, но был уверен, что это звонит ОН… Там, в своей квартире на бульваре Инвалидов, он умирал от нетерпения и не смог удержаться от соблазна. Он все же рискнул и позвонил ей. Боже мой, как он, должно быть, истосковался! Мысли о ней мучили его, как навязчивая идея. Я не стал отвечать и тихонько положил трубку. Наверняка он подумает, что ошибся номером, и позвонит снова. Я быстро подключил аппарат спальни и потихоньку поднялся… Звонок раздался, когда я был уже у дверей.

Глория одетая лежала на кровати, заложив руки за голову, и, казалось, была погружена в сон. Увидев, что я вхожу в спальню, она нахмурилась.

— Ты позволишь? — спросил я, растягиваясь рядом с ней на белом кожаном покрывале. Она машинально улыбнулась той улыбкой, с которой обычно отвечают на вежливые вопросы незнакомых людей. И тут раздался звонок.

— Ты дозвонился до Берже? — спросила она.

— Да…

Я словно читал ее мысли. Поскольку мой разговор состоялся, этот звонок адресован ей. Стало быть, это Норман… Ив Норман, снедаемый нетерпением. Она быстренько проиграла всю ситуацию в голове и решила, что звонок не к месту и не ко времени.

— Сними трубку, — сухо обронила она.

«Ну уж нет, красотка, — подумал я. — Чтобы твой петушок, услышав мой голос, все понял и затаился?»

— Ответь лучше ты! Попадется какой-нибудь зануда, а мне не хочется ни с кем разговаривать.

Поколебавшись, она все же протянула руку к трубке. Ее чистый голос почти выкрикнул:

— Алло!

Она не дала своему собеседнику произнести даже слово. Узнав голос любовника, тут же бросила в трубку:

— Нет, это служанка. Месье и мадам вышли на прогулку…

И сразу положила трубку. Если Норман и был ошарашен, то он все же поймет…

— Ну вот! — заметил я. — Ты уже не тратишь время на выражения вежливости! Ты даже не спросила, кто это был!

— Нам так хорошо вдвоем, — прошептала Глория.

В голосе ее послышались нотки искренности, которые снова поколебали меня. Я сомкнул веки, еще болевшие от утренних слез.

— Да, это правда, — вздохнул я, — нам очень хорошо…

Я почувствовал, как она прижимается ко мне… Ароматное дыхание возвещало приближение горячих губ… Мы слились друг с другом в долгом поцелуе… И тогда я овладел ею! Да, я вынужден в этом признаться. Я овладел ею на этой кровати с такой силой и страстью, что она кричала от наслаждения, а мне казалась, что я занимаюсь любовью с уличной девкой.

* * *

— Ты слышишь?

Феррари трясет меня. Я уснул? Похоже на это… Мои воспоминания погрузили меня в состояние, близкое ко сну… Я сажусь и смотрю в его напряженное лицо.

— Что такое?

Он поднимает палец. И тут я вспоминаю, где я и чего мы оба ждем. Я слушаю. Да, удары возобновились. Я различаю даже голоса и шум, свойственный присутствию человека. Вероятно, заканчивают сооружать гильотину. Ее возводят для одного из нас, обитателей этой камеры смертников. Я — ОДИН ИЗ НИХ!

— Чем это ты занят? — спрашивает мой напарник, видя мои неловкие движения.

— Пытаюсь согреться.

Он пожимает плечами.

— У тебя ничего не получится… Бедный старина, этот холод у тебя внутри!

Да, именно внутри, в области сердца я чувствую лед. Я пытаюсь представить минуты, которые меня ожидают. Войдут люди: охранники, помощники палача, директор тюрьмы, судейские… Непременно адвокат приговоренного. Следовательно, как только они войдут, я узнаю, за мной они или за моим сокамерником. Адвокат у меня — высокий тип с плоским лицом, обрамленным белокурыми кудрями, что делает его похожим на старого ребенка.

— Если он появится, — говорю я.

— Кто? — спрашивает Феррари.

— Я думал о своем адвокате…

Он трясет головой.

— Сейчас здесь появится мой, успокойся…

Совершенно выбитый из колеи, я шепчу:

— Ну и что потом? Хорошо, пусть сейчас по твою душу, тебя уведут… Мне кажется, что я буду страдать не меньше твоего! Ты понимаешь, я буду переживать каждую секунду твоих мучений, но для тебя все это закончится, а для меня будет продолжаться… Я останусь в одиночестве, отчаявшийся…

— Но живой, — добавляет он.

Я вижу, как он искоса поглядывает в мою сторону. Да, живой, и это уравновешивает чашу весов. Он добавляет:

— К тебе наверняка подсадят кого-нибудь вместо меня.

— Мне наплевать…

— Ты сможешь с ним поболтать, он расскажет тебе о своей жизни, это тебя развлечет…

Теперь мой черед мотать головой.

— У меня нет ни малейшего желания знакомиться с другими людьми. Мне надоели люди!

— Да, — соглашается он, — я тебя понимаю…

Стукнув кулаком себя по лбу, я продолжаю:

— Их полно в моей памяти. Она отказывается принимать их! Действительно, в моем прошлом были люди… Много людей…

* * *

Прошло много дней, не отмеченных никакими событиями. Глория казалась все такой же, и отношения наши продолжались, как и раньше. Я опять занимался работой на заводе, стараясь поменьше думать о том, что произошло со мной. Но одно видение меня преследовало беспрерывно: обнаженная Глория, трепещущая в объятиях своего любовника. Это видение посещало меня в самые неожиданные моменты, и мне приходилось садиться, поскольку ноги у меня подкашивались.

Глория казалась слегка удрученной… Но женщины часто бывают погружены в свои мелкие проблемы, занимающие их жизнь. Я имею в виду жизнь богатых неработающих дам. Я делал вид, что ничего не замечаю, что все в нашей жизни прекрасно. И все-таки внутри меня постоянно бушевали бури. Непристойные видения осаждали меня: обнаженное тело Глории, извивающееся под обнаженным телом этого блондина. От этих картин страдали и тело и душа.

Днем она, как правило, была свободна, и я знал, что она ездила к нему, так как вечером, ставя машину в гараж, замечал грязь на машине Глории. Я был уверен: она выезжала в окрестный лес, где он поджидал ее. Когда-то мы прогуливались здесь и клялись друг другу в вечной любви. А теперь эти неумирающие слова ей шептал другой, другой прижимал ее к своей груди. Она вдыхала запах другого мужчины. Руки ее ласкали тело, которое не было моим.

Все мое прошлое погружалось в океан горечи и разочарования. Глория убила наше прошлое. Да что я говорю, она убивала его ежедневно, методично, маленькими порциями! Почему она не сбежала со своим щелкопером? Что ее удерживало здесь? Роскошь нашей жизни? Привычка? Боязнь огорчить меня? Или остатки нежности? А может быть, все вместе?

Почти ежедневно во второй половине дня я запирался у себя в кабинете и просил секретаршу не беспокоить меня ни под каким предлогом. Я работал над «исправлением» паспорта моего умершего рабочего. Фотография покойного крепилась в паспорте металлическим кружком. Медленно, кропотливо спиливал я этот кружок, стараясь не повредить бумагу. На эту работу ушло довольно много времени, но я добился нужного результата. А ведь мне никогда не удавались работы подобного рода. Я вдруг обнаружил в себе ангельское терпение. Итак, мне удалось убрать фотографию умершего владельца паспорта и заменить своей. Я заранее позаботился о том, чтобы обзавестись машинкой, способной крепить фотографии подобным образом. Новый металлический кружок лег на место старого. Оставалась самая деликатная часть операции — восстановить исчезнувшую часть печати. К счастью, не хватало только пяти букв: ектур, от слова «Префектура»… Я взял обычную школьную резинку, вырезал на ней нужные мне буквы. Да, у шантажиста должны быть разнообразные таланты… Целый час потребовался мне, чтобы подобрать нужный цвет мастики, совпадающий с тем, что использовали в префектуре. В результате все получилось просто великолепно.

От нервного напряжения у меня дрожали руки, и я проделал несколько физических упражнений перед распахнутым настежь окном. Воздух был насыщен влагой. Я всегда с нетерпением ожидал этого времени года и наступления охотничьего сезона. Теперь же осень окутывала мою душу трауром.

Вооружившись фальшивым паспортом, отнявшим у меня столько сил и времени, я отправился в район Сен-Жермен де Пре. Перед окошечком с надписью «До востребования» толпился народ, так как рабочий день в конторах закончился, и люди зрелого возраста устремлялись в почтовые отделения в надежде получить письма от тайных возлюбленных. Я вовсе не чувствовал себя суперменом, обращаясь к служащей проверить, не пришло ли письмо или перевод на имя Луи Дюрана. Имя и фамилия почему-то мне показались смешными, хотя до сего дня я как-то не задумывался над этим. И тот факт, что по воле случая я обзавелся подобным сочетанием, вызвал у меня странное чувство.

Брюнетка с усиками порылась в своих ящичках и заявила, что ничего нет. Это меня расстроило. Может быть, Глория и ее любовник решили не обращать внимания на угрозы и подождать дальнейшего развития событий? Они прекрасно понимали, что шантаж — дело хитрое и опасное. Мое письмо, обнаруженное в почтовом ящичке, не имело штемпеля, стало быть, оно опущено самим шантажистом… А им мог оказаться кто угодно, даже сосед. Возможно, любовники подумали, что он побоится привести свою угрозу в исполнение. Надо им дать новый толчок, но торопиться не стоит… Я решил воспользоваться политикой контрастов: дать им успокоиться, а затем нанести новый удар…

Прошло несколько дней, но ответа на мое письмо все не было. Я старался не выдать себя ни жестом, ни взглядом. Мне казалось, что давненько я не был таким веселым. Иногда я даже напевал вечерами, расхаживая по комнатам в домашних тапочках… В такие моменты строгое лицо Глории окрашивалось улыбкой. Эта ситуация доставляла мне странную гадливую радость, и хотелось только одного: чтобы она продолжалась. Она скрашивала мне горечь утраты предмета моей любви! Однако, надо было готовить продолжение событий. Причем продумать все столь же тщательно, как и первый этап. Я понимал, что второе письмо подобного толка должно содержать более весомые доказательства информированности его отправителя, иначе оно не будет иметь никакого значения для Глории. Я долго размышлял над этим, сидя вечерами перед экраном телевизора. И я нашел решение…

Я стал просматривать объявления частных детективов в различных газетах и остановил свой выбор на одном из них. Он готов был взяться за самые деликатные поручения. А то, что я хотел поручить ему, было делом крайне тонким.

Итак, однажды утром до работы я отправился к нему и, надо признаться, не был разочарован. С первого взгляда он показался мне способным выполнить задуманное мною.

Детектив оказался парнем лет тридцати, маленьким, бледным, тщедушным. Экстравагантная стрижка под «ежик» выглядела попыткой компенсировать эти недостатки. Глаза его были похожи на два заживающих шрама, губы были вовсе не видны, что представлялось мне признаком определенного спокойствия. Одет он был тщательно, но из дешевого магазина, что придавало ему вид того, кем он являлся на самом деле, а именно — человека, к которому можно обратиться с любым предложением, будучи уверенным в том, что, коли оно ему не подойдет, он сумеет от него отказаться, не нанеся при этом вам обиды.

Он окинул меня взглядом, учуял мои деньги, и жалкое подобие вежливой улыбки тенью проскользнуло по его лицу.

— Присаживайтесь, — пригласил он, указывая на кресло с вытертым ворсом.

Я сел. Он не пытался произвести на меня впечатление нарочито умными вопросами или другими штучками профессионального характера. Он ждал, и я это оценил. Я ничуть не смущался. В обществе этого маленького человека все становилось простым и легким, и мне отнюдь не стыдно было признаться в том, что жена предпочла мне другого мужчину.

— Дело в том, — стал рассказывать я, — что моя супруга изменяет мне с другим парнем. Я знаю, кто он и где проживает. В настоящий момент у меня нет намерения затевать дело о разводе. Более того, я желал бы, чтобы жизнь в моем доме шла своим чередом. Жена не должна даже подозревать, что я в курсе абсолютно всех их делишек. Но я хочу позаботиться о завтрашнем дне и иметь для этого доказательства их связи. Вещественные доказательства.

— Что именно вы подразумеваете под вещественными доказательствами? — спросил он.

— Фотографии, не оставляющие ни грамма сомнений в характере их отношений, доставили бы мне особое удовольствие…

Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

— Однако вы требовательны!

— Возможно, но ведь я и плачу… Давайте придем к согласию. Я не желаю выглядеть шутом в их глазах. Вы меня понимаете? Дайте мне в руки эти фотографии, и я хорошо их оплачу… Положим, пятьсот франков.

— Ну, это не цена, господин Блондуа…

— Хорошо, тогда тысяча.

— Пусть будет тысяча.

— Но, предупреждаю, никакого обмана… Мне не нужен монтаж. Мне нужна правда, свидетельство…

— Вы его получите…

— Прекрасно, вот все необходимые сведения… Адрес, по которому вы можете их застать… Мой рабочий телефон… И две тысячи франков на расходы… Буду очень вам признателен, если вы побеспокоите меня только тогда, когда фотографии будут готовы.

Детектив засмеялся, и в этот момент я увидел намек на его глаза.

— Я вижу, у вас сложилось превратное представление о частных детективных бюро. Вы полагаете, что здесь сплошь и рядом записные шантажисты?

Это слово заставило меня подскочить, но я принудил себя улыбнуться.

— Отнюдь, — обронил я, — но, видите ли, месье Морэ люди вашей профессии не всегда с большой любовью относятся к богатой публике, частью которой я являюсь.

Я протянул ему руку.

— До скорой встречи, я надеюсь.

Он без особого энтузиазма пожал протянутую ему руку и повторил:

— До скорой встречи.

Я уходил от него в полной уверенности, что он добудет мне то, что я так ждал от него. Я полностью доверял, нет, не ему, но его способностям. Этот детектив представлял собой тот тип людей, которых не замечаешь, но которые могут преуспеть в своем деле, при условии, что делаться оно будет анонимно и тайно. А человечек этот в делах тайных и темных несомненно был одарен, и дар этот читался на его землистом личике…

Назавтра в почтовом отделении на улице Дюфур по-прежнему ничего не было… Но зато на следующий день мне позвонил Морэ и выразил желание увидеть меня как можно скорее. Так как для меня в данный момент не было дела важнее, чем это, я попросил приехать ко мне на завод, а секретарше поручил немедленно пропустить его в кабинет. Человек с прической «ежик» не заставил себя ждать. Ликование царило на его лице разгримированного клоуна. Он немедленно протянул мне огромных размеров конверт. Я лихорадочно вскрыл его и достал несколько фотографий. На них я увидел Глорию, сидевшую в машине Нормана. Голова ее покоилась на его плече.

Морэ лаконично бросил:

— Я снимал из такси «Лейкой»!

Это уже было кое-что… Но я прекрасно понимал, что у него было и нечто лучшее. Этот детектив, похоже, силен! На других снимках Глория страстно целовала мужчину в пижаме. Я без особого труда узнал его. Вытащив из бумажника десять бумажек по сто франков, я протянул их Морэ в полной уверенности, что он их заработал. Он пересчитал деньги, положил их в карман, натянул на голову шляпу из непромокаемого полотна и сказал:

— Всего хорошего, месье. Всегда к вашим услугам.

Лицо его при этом не выражало никаких чувств. Оно было бесстрастным, словно принадлежало королю. Он вышел, и я вздохнул с облегчением, поскольку мне не терпелось остаться наедине с полученными фотографиями. И хотя формат их был довольно большим, я вооружился лупой, чтобы рассмотреть каждую деталь интересующей меня сцены.

Я увидел в лице Глории ту всепоглощающую страсть, которая была мне хорошо знакома, когда она любила меня… Я узнал эти пальцы, впившиеся в плечо мужчины, и словно почувствовал, как они ведут свой хоровод по моей плоти… Я так погрузился в мир, отраженный на этих бумажных квадратах, что мне показалось, будто на месте мужчины нахожусь я сам.

Взяв конверт, я вложил туда фотографию, на которой они сидели в его машине. Несмотря на всю выразительность позы Глории, это фото было наименее компрометирующим. Вырезав из газеты слово «Мадам», я наклеил его на конверт.

Вечером, вернувшись домой, я решил сам вручить этот документ в руки Глории… Это был восхитительный момент! Глория была в гостиной и занималась счетами. Поцеловав ее, я положил конверт перед ней.

— Посмотри, любовь моя, лежало в почтовом ящике. Марки нет, наверное, что-то из рекламных изданий.

Какую радость я испытал, увидев, как сильно она побледнела. Однако у нее хватило сил и характера бросить конверт на кучу ему подобных и сделать вид, что он ее нисколько не интересует…

Я поднялся в спальню, предоставив ей прекрасную возможность насладиться зрелищем фотографии. Когда я вернулся, то был поражен ее осунувшимся, вмиг постаревшим лицом. Синяки под глазами, морщины на лбу, горькая складка у губ делали молодую женщину почти отталкивающей. А ведь Глории едва исполнилось тридцать, и она тщательно следила и ухаживала за собой…

— Ты выглядишь усталой!

— Нет, Шарль, это тебе кажется…

— Ты сегодня ездила в Париж?

— Да, моталась по магазинам…

— Вот как! Ты, похоже, хочешь нас разорить?

Я мысленно хохотал, изо всех сил стараясь как можно лучше сыграть роль простачка мужа, которого можно дурить как угодно…

— Если бы ты мог дать мне такую безделицу, как тысяча франков, я купила бы скатерти, мне так хочется их поменять, — вздохнула она. — Ведь мы уже восемь лет женаты, а они у нас с самой свадьбы…

Я поцеловал ее в губы и дал тысячу франков. Ради одного и того же дела я сегодня уже во второй раз платил эту сумму. Но я был уверен, что расходы оправданны.

* * *

Феррари замолчал, на этот раз надолго. Кожа его стала совсем серой, под глазами появились круги, будто он всю ночь напролет занимался любовью. Он не отрывает взгляда от зарешеченного окошка камеры.

Звезды бледнеют, и слабый еще рассвет уже разбавил черноту ночи… Ничего не слышно, но мы оба чувствуем присутствие ЭТИХ ЛЮДЕЙ. ОНИ здесь, совсем рядом, ждут судейских чиновников, которые придут посмотреть на смерть человека.

Холодно… Я поднимаюсь со своего места и подхожу к батарее. Она теплая. Феррари нервно зевает, и зубы его лязгают. С каждой минутой ему все хуже и хуже… Он перестал бравировать и дразнить меня.

— Тебе плохо? — искренне интересуюсь я.

— Да пошел ты…

Мой удивленный взгляд заставляет его пожалеть о своих словах.

— Ладно, дерьмо все это!

Он задумывается и добавляет:

— Если уж им так нужна эта высшая мера, пусть их! Но применять ее надо по-другому… Подсунули бы нам в жратву цианистого калия или еще какой гадости. Подыхаешь себе тихо-мирно во сне и не трясешься, как козел… Для них то на то и выходит, а нам много легче…

Его скрипучий голос нервирует мне слух. Он у него сейчас столь же гнусен, как и внешность. Феррари разлагается на глазах. Страх вцепился в него и не пускает. До определенного момента ему удавалось отталкивать его, но сейчас он прилип к нему, как заразная болезнь…

Я спрашиваю его:

— Ты сожалеешь?

Он хмурится.

— О чем сожалею?

— О жизни!

Вопрос заслуживает раздумий. Он обхватил голову руками, вероятно, для того, чтобы лучше думалось.

— В глубине души, думаю, что нет, — утверждает он. — Мне сроду не удавалось выучить наизусть инструкцию по употреблению жизни… Думалось, что все само собой уладится… Но это оказалось не так. Я наделал глупостей…

Он собирает в кулак остатки собственного достоинства.

— Но все же это лучше, чем ничего… Когда мне отсекут черепушку, я, может, и успокоюсь!

«Отсекут черепушку!..» Эта жуткая картина вынуждает меня покачнуться, как от порыва ветра. Я закрываю глаза и стараюсь думать о другом. Менее ужасном…

* * *

Назавтра деньги были на почте. Улыбаясь, я убрал их в бумажник. Я начинал побеждать. Глория и ее петушок находились у меня в руках. Честно говоря, в этот момент я меньше всего думал о нем. Хотя он и был причиной моего несчастья, вся ненависть сосредоточилась на жене, и мне хотелось мучить лишь ее. Она одна должна была заплатить мне за те ужасные минуты, пережитые в ту роковую ночь. Эти минуты составляли лишь ничтожную песчинку в безбрежном океане вечности, но именно в то мгновение я увидел, с какой легкостью обманывала меня женщина, которую я так любил и которую мне никогда не вычеркнуть из жизни. И сейчас я нашел путь если не спасения, то хотя бы продления нашей любви…

Несколько дней я выжидал. Глория должна была жить в страхе и постоянно задаваться вопросом, достаточно ли переведенной мне суммы, или же, согласно всем законам шантажа, аппетиты станут возрастать… Я собирался дать ей немного времени, чтобы у нее появилась надежда на лучший исход. Мне хотелось, чтобы она почти забыла обо всем. Конечно, для меня время тянулось дольше, чем для нее. Трудно сдерживать себя, когда голова переполнена мыслями и планами и тебе хочется поскорее их воплотить.

Несколько дней Глория казалась озабоченной. Я видел, как она постоянно интересовалась содержимым почтового ящика и, когда там появлялась какая-нибудь бумажка, буквально бросалась к нему. Затем, успокоившись, она, напевая, возвращалась в дом. Наконец страхи Глории улеглись, и жизнь ее потекла в прежнем русле. Какое было наслаждение наблюдать за ней. Только теперь я начал понимать, насколько любящие мужья могут быть слепы. Тысячи мельчайших деталей говорили о том, что женщина эта имела любовника. Ложные номера телефонов, молчание в трубке, если та оказывалась у меня в руках… Эти поздние возвращения вечерами из Парижа с кругами вокруг глаз. Она оправдывала это тем, что большие магазины ужасно утомляют. А я успокаивал ее, любуясь этим прекрасным телом, запачканным другим мужчиной.

Однажды в воскресенье я отказался ехать на охоту под предлогом простуды. Она загрустила. Сказала, что ей хочется поехать в балет, в театр на Елисейских полях. Якобы она уже заказала билет в театральном агентстве и…

— Ну и ради Бога, поезжай себе…

Мне просто необходимо было остаться одному и приготовить следующее письмо. Какое это было пиршество. Некоторый опыт у меня уже имелся, и второе письмо далось намного легче первого. Закутавшись в удобный халат, я истово трудился над ним. Так, вероятно, художники трудятся над своими шедеврами. И вот что у меня получилось:

«Дорогая мадам! Вследствие досадного упущения мы не внесли в счет стоимость высланных Вам фотографий. Они оценены в пять тысяч франков, которые мы просим переслать нам таким же образом, что и предыдущие деньги. В случае неполучения вышеуказанной суммы в течение трех дней, мы окажемся перед грустной необходимостью возложить оплату на Вашего супруга. Дабы Вы смогли еще раз убедиться в высоком качестве исполнения фотографий, высылаем Вам новые образцы!

Друг, по-прежнему желающий Вам добра».

Да, это был шедевр неувядающего жанра шантажа. Вместе с письмом я вложил в конверт фотографию, запечатлевшую Глорию и Нормана во время страстного поцелуя, и сказал себе, что отныне поцелуи их приобретут особый привкус. Я стану отравлять их любовь медленно, по всем правилам науки…

Я не стал бросать письмо в ящик в тот же день, чтобы жена не уловила связи между моим присутствием дома и появлением писем с угрозами. Я его опустил наутро, после того, как вывел машину из гаража, и сожалел только о том, что не увижу ее реакции. Но одновременно мне хотелось предоставить ей полную свободу в выборе ответа. У Глории не было собственных денег, и мне очень хотелось знать, как она будет выкручиваться, чтобы найти пять тысяч франков. Норман явно ей не помощник, если она первую тысячу заплатила сама. Для Глории эта проблема была практически неразрешима. Я ей дарил украшения, продав которые, она смогла бы набрать нужную сумму. Но как расстаться с ними? Разыграть ограбление?

Вечером она выглядела ужасно. Лицо осунулось, взор потух. Она не ужинала и не стала смотреть телевизор.

Сидя в кресле и потягивая великолепный скотч, я просматривал газеты. Вдруг вошла Глория, видно было, что настроена она весьма решительно. Мне стало страшно, я испугался того, что она могла сейчас признаться в своем грехе. Я был уверен, что она решилась, чтобы выйти из тупика. Лицо мое напряглось. Я похлопал газетой по колену.

— Стыд какой, опять оправдали мужа, убившего свою жену за супружескую измену! Если жизнь человека ставят на одну доску с постелью, к чему же мы придем…

Это была вершина моего дьявольского замысла. Мое наигранное возмущение остудило ее порыв.

— Ты что-то хотела мне сказать, дорогая?

Ответ прозвучал не сразу.

— Нет, ничего…

Она вышла из комнаты, и когда я поднялся в спальню, то нашел ее спящей. На столике у кровати стоял пустой стакан. Я вновь испугался, мне показалось, что она отравилась. Понюхав стакан, я уловил слабый запах снотворного, прописанного мне врачом в прошлом году, и пошел посмотреть флакон в аптечке. Я помнил, что уровень жидкости доходил до красной этикетки в тот раз, когда я ее принимал. Сейчас жидкости было несколько меньше. От этого флакона Глории потребовалось лишь несколько часов забытья. Бедное дитя, сколько же еще раз тебе придется вот так забываться!

Прежде чем лечь рядом, я долго любовался спящей женой. Она и во сне оставалась озабоченной и тревожной. Лицо ее еще больше заострилось.

— Спи, шлюха! — тихо произнес я. — Сон твой искусственный, как и ты сама. Тебе необходимо хорошо выспаться, чтобы выдержать мой удар!

Я улегся рядом с ней и всю долгую ночь лежал, не смыкая глаз и размышляя о моем горе.

На следующий вечер я застал ее в слезах.

— Я потеряла браслет, — всхлипывала она.

Я уже был готов к подобным штучкам, но не ожидал, что она проделает это с браслетом. При покупке он стоил около двух тысяч франков, но при продаже Глория здорово теряла, в деньгах!

— Твой золотой браслет?

— Да…

— Как же это могло произойти, ведь на нем есть цепочка, не позволяющая ему расстегиваться?

— Но она могла порваться.

— Да ну, такое массивное золото.

— Или же…

Я не давал ей ни малейшей передышки.

— Или же?..

— Может быть, я забыла застегнуть ту цепочку… Я торопилась и…

— И вот кругленькая сумма псу под хвост!

— Я не виновата…

— Ну уж, а я тем более… Ты хоть задумайся немного о расходах… Вначале скатерти, которые ты купила… Кстати, ты мне их так и не показала.

— Их еще не доставили из магазина.

— Ты уплатила за них полностью?

— Да…

— А чек ты забрала, я полагаю?

— Разумеется…

— Ты уверена?

— Ну конечно!

Почва уходила у нее из-под ног. Я видел, как запали ее щеки и потухли глаза.

— Покажи мне чек…

Руки ее судорожно переплелись.

— Послушай, дорогой… Мне и так не по себе… Оставь меня в покое… Я тебе его завтра покажу, я прекрасно помню, что взяла его…

— Ты сообщила о пропаже браслета в полицию?

— Да…

— И что тебе ответили?

— Посоветовали заявить о пропаже в бюро находок.

— Ты ходила туда?

— Было уже поздно, я пойду завтра…

Я не знаю, ходила ли она заявить о «пропаже», хотя и уверяла меня в этом. Что до меня, то я отправился на почту… Там меня поджидал увесистый конверт, адресованный Луи Дюрану. Я вскрыл его в машине и нашел тысячу двести франков в сотенных билетах и письмо, отпечатанное на моей портативной машинке. Письмо, естественно, не было подписано. Цитирую его по памяти:

«Я не могу сделать большего. Не настаивайте, это бесполезно. Если хотите довести ваше дело до конца, тем хуже!»

Коротко и хаотично. Чувствовалось отчаяние и смятение в ее строчках… Я порвал конверт и письмо, но деньги положил не в карман, а в специальный конверт. В своем кабинете я составил ответное письмо, довольно короткое:

«Мадам,

я вижу, что мы плохо поняли друг друга. Даю Вам шанс. До четверга жду сумму, которую Вы мне должны».

И красным карандашом подчеркнул последние слова, дабы показать Глории, что ее таинственный корреспондент не лишен чувства юмора.

Вернуть деньги, поскольку сумма не соответствовала названной, вот уж поистине верх макиавеллизма. Это был жест решительного мужчины, и он закрыл дверь всякой надежде.

Я решил и это письмо сам отдать в руки Глории. Вернувшись вечером домой и поцеловав ее, как обычно, я вынул из кармана толстый конверт.

— Держи, это лежало в ящике…

Она застыла, но, посмотрев на меня и натолкнувшись на мою ласковую улыбку, протянула руку… Я отправился снять и повесить плащ, чтобы дать ей возможность спрятать письмо. Вернувшись назад, я не увидел Глории и позвал ее. Она мне ответила из ванной комнаты, и я понял, что она уничтожала письмо. Я потер руки. Наверное, в глубине меня сидело что-то садистское, поскольку я испытывал почти радость. Минут через пятнадцать она появилась. Макияж был в полном порядке, и выглядела она почти спокойной. Я понял, что у нее появилась какая-то идея. Это меня несколько удручило, так как я предпочитал бы видеть ее в полном отчаянии.

— Что скрывал этот странный конверт со словом «мадам» вместо адреса?

— Рекламный каталог.

— Такой толстый?

— Там лежали образцы шерстяных тканей…

— И они бросают эти каталоги в ящики?

— Вероятно, их развозят представители фирмы.

Было бы глупо расспрашивать дальше, это могло возбудить подозрения. Остаток вечера я наблюдал за ней. Мы затеяли безжалостную дуэль, но у меня было преимущество: она не знала, что ее соперником был я.

Назавтра, в среду, на почте ничего не было. Оно и понятно. Но четверг принес мне новые хлопоты, так как я вновь ничего не получил. Это молчание меня озадачило. Если Глория решила играть ва-банк и не отвечать, мне пришлось бы решать проблему, как продолжить развитие событий. В пятницу служащая почты, которая уже узнавала меня, показала знаком, что мне опять ничего нет. Вид у нее при этом был одновременно грустный и насмешливый. Меня охватила ярость… Сколько можно штамповать эти письма! И тогда мне в голову пришла новая мысль. Мысль великолепная, чреватая серьезными последствиями. Я разыскал в справочнике номер телефона Нормана и ринулся к телефонной будке. Я ничем не буду рисковать, разговаривая с ним, потому что он не знает моего голоса. Я набрал номер, он снял трубку. По простому «алло» я узнал его теплый голос, низкий и обволакивающий. Я немного подождал и предоставил ему возможность несколько раз произнести свое «алло». Он все больше раздражался, но я молчал и заговорил только тогда, когда почувствовал, что он сейчас положит трубку.

— Послушайте меня, Норман. Вас и мадам Блондуа ждет не очень веселое будущее, если вы не сумеете повлиять на нее. Скажите ей, пусть немедленно вышлет то, что мне причитается. Если завтра я ничего не получу, пусть пеняет на себя.

Я говорил и слушал самого себя. Мне казалось, что мой голос разносится повсюду, усиливаемый динамиками. Он казался мне глуховатым. Я спокойно положил трубку, не дожидаясь ответа Нормана. Оставалось ждать завтрашнего дня.

* * *

Я не ошибся, светает… Раздаются какие-то металлические звуки… Я догадываюсь, что они означают. Это предупреждения от других заключенных. Временами, когда происходят события неординарные, слышно, как стучат по батареям отопления. Только здесь понимаешь, как хорошо они могут проводить звуки. Я вслушиваюсь, но ничего не понимаю. Поворачиваюсь к Феррари и спрашиваю:

— Что это означает, о чем они перестукиваются?

Он знаком приказывает мне замолчать и продолжает напряженно вслушиваться. Наконец, когда эта «азбука Морзе» заключенных заканчивается, он украдкой вытирает лоб, будто он у него покрыт испариной.

— Они дают знать, что во дворе появилась мамаша гильотина…

Мы давно об этом догадываемся, но подтверждение наших предположений угнетает нас еще больше.

— Значит, поставили все-таки?

— Да, поставили. И наши собратья ее видят!

Мы одновременно представили себе две деревянных руки, воздетые к небу в уже редких гаснущих звездах.

— Плохи наши дела, верно?

— Хуже некуда…

— Если ее уже соорудили, они не замедлят появиться, да?

— Да…

— Интересно, что они сейчас делают?

Феррари вздыхает.

— Поди узнай… Оформляют бумаги… Или судейские запаздывают, я же говорил тебе… Бедные дядечки, их вытащили из теплых постелей поглазеть на нас… Представляю, как недовольны их жены!..

Я не отвечаю, жду… Но звуки, которые доносятся до меня, либо знакомы мне, либо непонятны…

— Первыми войдут охранники? — спрашиваю я, возвращаясь к своему ужасному видению…

— Пес их знает!

— Они будут разуваться?

— Ты с ума сошел! Зачем?

— Я видел в кино.

— Режиссер выжимал слезу у публики… А в жизни все проще! — Он передергивает плечами. — Да и зачем вся эта ерунда? Мужчины умеют умирать…

— К сожалению, они не очень умеют жить…

— Ты уже говорил!

Он встает и подсаживается ко мне, настолько близко, насколько позволяет цепь.

— Ты недавно спрашивал, не сожалею ли я о прожитой жизни… А ты, парень? Сам-то о ней сожалеешь?

— Я сожалею не о том, что теряю ее, а о том, что прошла она у меня именно так…

* * *

Это был самый долгий день во всей этой истории. Я все время задавался вопросом, уступит ли Глория или будет продолжать упорствовать. Вечером мы поехали в театр, поскольку получили приглашение на генеральную репетицию, и не было никаких оснований отказываться от него. Пьеса оказалась хорошей и поставлена неплохо, хотя, на мой взгляд, и грешила некоторым многословием. Но я получил определенное удовольствие. Глория же не обращала никакого внимания на то, что происходило на сцене. Она была погружена в свои мысли… Она бросала взгляды вокруг себя и во время антракта; когда раздался звонок, возвещавший о начале третьего акта, я заметил Нормана. Он торчал у стойки бара. Костюм цвета морской волны, белая рубашка и голубая бабочка. Воистину, красавец. Я перехватил его взгляд, направленный на меня, и понял, насколько этот парень меня ненавидит. Ненавидит просто потому, что я муж своей жены. Я напустил на себя вид равнодушный и рассеянный, стараясь не смотреть в его сторону. Затем я увидел его на выходе. Он пожирал Глорию глазами… Неужели они настолько влюблены друг в друга, что договаривались о подобных свиданиях, во время которых не могли обменяться даже словом, и лишь пылкие взгляды свидетельствовали об их чувствах? Да, они любили друг друга, и любовь их была для меня словно удавка на шее!

На обратном пути мы не проронили ни слова и никуда не поехали ужинать, хотя обычно заворачивали в какой-нибудь ресторанчик. Страшное горе переполняло меня, и хотелось плакать…

Назавтра, в урочный час, я появился в почтовом отделении на улице Дюфур. Служащая подмигнула мне. Должно быть, я вызвал у нее симпатию, и постепенно между нами устанавливалась то ли дружба, то ли сообщничество. Она достала из своего ящика странный пакет. Он был красного цвета с белым квадратом посередине, видимо, для адреса. Наверняка, какое-то нововведение, завезенное к нам из США. Взяв его в руки и убедившись, что он плоский, я понял, что, кроме письма, в нем ничего нет. Я вышел, держа конверт в руках. Признаться, дурной вкус Глории меня удивил. Вскрыв конверт, я нашел в нем листок бумаги с единственной строчкой:

«Потерпите. Я собираю нужную сумму».

Я задумался. Что-то здесь не так, что-то было во всем этом настораживающее. Странный конверт… дурацкий цвет… И почему она использовала такой большой конверт для записки из одной строчки?

Я направился на работу. Проехал по набережной Сены и возле Дворца спорта остановился у бензоколонки. За мной притормозила машина. В ней сидели двое мужчин. Я и внимания не обратил на них. Когда мне заправили машину, я рассчитался, дав при этом крупную купюру. Служащий бензоколонки понес ее в кассу, чтобы разменять. В это время один из мужчин, подъехавших сзади, вышел и приблизился к дверце моей машины. Он был невысок, широк в плечах, с черной щетиной на щеках и с настойчивым взглядом. Вероятно, корсиканец. На лице у него играла гнусная улыбка.

— Вы позволите присесть рядом с вами?

— Но, месье!

Не обращая внимания на мои возражения, он открыл дверцу и уселся рядом.

— Мне нужно сказать вам пару слов по поручению мадам Блондуа…

Он толкнул меня локтем и показал на служащего бензоколонки, неподвижно стоящего рядом с деньгами в руках.

— Ваша сдача.

Я машинально взял деньги.

— Поезжайте, — приказал корсиканец, — и остановитесь где-нибудь в тихом месте, чтобы мы смогли спокойно побеседовать.

Удивление мое рассеивалось, я начинал понимать, в чем дело. Прежде всего, откуда взялся этот тип? Конечно же, это идея Глории!.. Она решила припугнуть шантажиста и натравить на него «крутого» парня с площади или прилегающих к ней улиц. Расчет ее был верен и грозил разрушить весь мой замысел. Надо было что-то предпринимать! Теперь я прекрасно понимал назначение красного конверта. Вероятно, этот парень караулил возле почты. Они условились с Глорией о красном конверте, чтобы меня можно было легко узнать… Да, неплохо… В глубине души я гордился, что жена моя оказалась на высоте. Я улыбнулся, и сопровождающий меня брюнет заметил это.

— А ты, парень, весельчак, а? — спросил он, несколько сбитый с толку.

Я был счастлив, потому что игра принимала размах. Она становилась настоящим триллером со слежкой, засадами и прочей атрибутикой.

— Я очень доволен вашим появлением, — заявил я корсиканцу. — Думаю, что это мне только на руку.

— Нет, вы поглядите! — проворчал тот, огорошенный моим непонятным поведением.

Мы миновали путепровод, дальше пошли тихие улочки, и корсиканец сделал мне знак выйти из машины и прогуляться по пустынной набережной Сены. Здесь тянулись какие-то сараи, сходились и расходились ржавые рельсы, и громоздились горы всякого хлама.

— Полагаю, этот уголок вам подходит? — спросил я.

— Какая разница!

— Если хотите, можем проехать в лесок, я знаю тут неподалеку, по дороге в Медон… Любимое место автопроституток.

— Да замолчи ты! — не выдержал наконец он, но тут же постарался взять себя в руки.

Я остановился. Черная машина, следовавшая за нами, остановилась рядом. Мой непрошеный пассажир выключил зажигание, выдернул ключи и бросил за спинку сиденья. Подошел его товарищ, худющий тип с длинным вислым носом и серым лицом, с тяжелыми жабьими веками. Две глубокие складки скобками окаймляли его рот. Он уселся на заднее сиденье и зажег сигарету.

— Вы уже начали разговор? — спросил он у своего приятеля.

— Нет еще, — ответил тот, — мы ждем, мы вежливые.

— Ну ладно, давайте начинайте!

Меня распирало от смеха. Они считали, что все козыри у них на руках, чувствовали себя — хозяевами положения. Но карты их были повернуты ко мне, и я взял всю их игру.

— Хорошо, — сказал маленький корсиканец. — У нас есть приятельница, зовут ее мадам Блондуа. У нее шашни с одним пареньком. А некий хмырь про это прослышал и тянет из нее бабки, а если нет, то грозится сдать ее мужу. Дамочке, само собой, не светит, чтобы благоверный супруг прознал про эти шашни и турнул ее из гнездышка… Вот она и попросила нас заняться этим делом и все уладить. Так я говорю, Альфонс?

Огромный нос худого издал хрюканье, заменяющее смех.

— В некотором роде, — добавил он.

Корсиканец удовлетворенно кивнул.

— Парнишка, который решил потрясти дамочку, это ты. Вот мы и хотим по-хорошему попросить тебя завязать с этим делом, а то как бы чего не вышло. Мы с Альфонсом ребята нервные и всегда за справедливость! Особенно, если речь идет о дамских интересах. Усек?

На этот раз я откровенно расхохотался им в лицо. Комедия, да и только! Я поднес руку к внутреннему карману. Они решили, что я хочу достать оружие, и в руках у них мгновенно появились револьверы.

— Без глупостей! — зарычал тот, кого звали Альфонсом.

Я достал бумажник и помахал им у них перед носом.

— Спокойно, ребята, не надо нервничать. Мне просто пришла в голову мысль показать вам мои документы…

И я показал им мое водительское удостоверение и карточку избирателя. Они наморщили лбы и долго изучали документы. Корсиканец так и этак крутил мои водительские права, только что на свет их не рассматривал.

— Что все это значит? — пробормотал он.

— Вы читать умеете? — спросил я с усмешкой.

Корсиканец, совершенно обалдевший, повернулся к своему спутнику и показал документы.

— «Блондуа», — прочел тот…

— Вы родственник дамы? — спросил мой сосед.

— Ее муж.

Оба вскрикнули:

— Что?!

— Муж, — повторил я, убирая документы в бумажник. — Вы имеете дело не с заурядным шантажистом, а с мужем, который мстит за измену, это вам понятно?

Какая-то мысль шевельнулась в их головах.

— Так это вы ее муж? — повторил корсиканец, сразу прекратив «тыкать».

— Увы. Я обнаружил, что жена наставляет мне рога. И вместо того, чтобы всадить ей пулю в башку, решил помучить ее немного…

Корсиканец смачно поцокал языком.

— Во дает, — промолвил он. — Я вижу, вы не лыком шиты!

Мне захотелось привлечь их на мою сторону, это было совершенно необходимо, и я решил сыграть на простых человеческих чувствах.

— Предположим, вы узнали, что ваша жена вас обманывает. Вы что же, преподнесете ей очередной подарок ко дню рождения?

— Естественно, нет!.. — пожал плечами корсиканец.

— Тогда уж не откажите и мне в удовольствии слегка проучить ее…

Слово взял Альфонс.

— Да, — вежливо признал он. — Это ваше законное право. Если бы мы сразу знали, кто вы такой, то и не взялись бы за это дело.

Похоже, намечалось перемирие.

— Ну что же, — вздохнул я, — раз так, тогда будем работать вместе…

Эти деятели вновь переглянулись. Похоже, сегодняшний день был для них помечен белым крестом.

— Как это, работать вместе? — спросил Альфонс.

— Погодите, — перебил я, — мне необходимо спросить вас кое о чем, если позволите. Прежде всего, как вы познакомились с моей женой?

Этот простой вопрос совершенно выбил их из колеи. Они уже не переглядывались, но молчание их было более чем красноречиво.

— Вы знаете, — смиренно произнес я, — если вы молчите из желания пощадить мое самолюбие, то это ни к чему, я уже в таком состоянии, что…

— Послушайте, — сказал корсиканец, — у меня есть подружка, она продает цветы в одном баре на Елисейских полях, а если ее попросить, то и порошком поможет разжиться своим знакомым…

— Каким порошком? — спросил я.

— Господи, кокаином! — воскликнул Альфонс. — Говори, Мемэ, нормальным языком!

Корсиканец состроил гримасу, изображающую извинение.

— Да, кокаин… Ну, не тонны, конечно, а так… Несколько пакетиков тому, несколько этому… Она вашу супругу давненько знает…

Я подскочил. Глория — наркоманка? Это мне показалось невероятным! Она — женщина трезвого ума и убежденная материалистка.

— Да, а что? — не пенял моего удивления корсиканец. — Она их покупает, где только может… Это для ее хахаля!

Я опять подскочил:

— Как? Что? Он…

— Да, именно. Он наркоман, — продолжал Мемэ. — Когда ему невмоготу и достать негде, моя мышка Дедэт всегда выручает его… Ваша супруга, замученная этими письмами с угрозами, и попросила Дедэт найти ей крутого парня, способного утихомирить господина шантажиста, и моя девчонка свела нас, Альфонса и меня, с нею.

Теперь мне все стало ясно… Я погрузился в размышления, а они притихли и прониклись ко мне сочувствием до такой степени, что Мемэ опустил стекло со своей стороны, чтобы улетучился табачный дым.

— Она вам дала тысячу двести франков, чтобы вы занялись этим делом?

Удивлению их не было предела. Я, обманутый муж, умело дергал веревочки, оставаясь при этом в тени.

— Да, вы мужик тертый, понимаете что почем, — одобрительно сказал Мемэ.

Я щелкнул пальцами.

— Пять тысяч монет вам не помешает?

Они приблизили свои лица ко мне.

— За эту цену, Альфонс, я согласен переплыть Сену у Дворца Шайо, — заявил корсиканец.

— Это вовсе ни к чему. Только прежде чем излагать вам свой план, мне хотелось бы знать наверняка, что вы будете со мной честны. Или вы предпочитаете оставаться на службе у этой потаскухи?

— Мы ни у кого не на службе! — насупился Мемэ, все еще сжимая свой револьвер. — Мы беремся за работу, делаем ее, и все. Здесь просто произошло недоразумение, вы все-таки муж, иначе мы бы с вами разговаривали по-другому.

Альфонс, настроенный более миролюбиво, кашлянул, словно призывая своего спутника к спокойствию. Мемэ замолчал.

— Мы вас слушаем, — сказал Альфонс.

— Имейте в виду, что деньги, выданные вам моей женой, принадлежали мне. Таким образом, вы косвенно работали на меня. Теперь я вам предлагаю работать на меня напрямую. Вот и вся проблема.

Эта перспектива понравилась корсиканцу.

— Теперь мы, значит, будем защищать ваши интересы?

— Пять тысяч франков на двоих, если вы будете играть в мою игру. Она довольно проста.

— Мы слушаем вас очень внимательно! — произнес Альфонс, возбужденный мыслью об обещанных деньгах.

— Когда вы должны увидеться с моей женой?

— Нынче вечером…

— Она будет одна или с любовником?

— Пес его знает…

— В прошлый раз она встречалась с вами одна?

— Одна, но была еще Дедэт, моя подружка.

— Тогда сегодня вечером она будет одна. Вы ей скажете, что никто не явился на почту за письмом.

— Хорошо, а дальше?

— А дальше потребуется немного дипломатии… Спросите у нее, знает ли ее любовник о вашем вмешательстве. Возможно, что он в курсе. Затем вы зададите ей кучу вопросов об этом молодом человеке, стараясь навести ее на мысль, что именно он и является шантажистом…

Они подскочили. Альфонс первым уловил мою мысль.

— Лихо, — пробормотал он. — И вы думаете, что она посчитает парня виноватым в этом деле?

— Сразу — нет, но ваша задача в том и состоит, чтобы подвести ее к этой мысли. Пусть она проверяет те сомнения, которые вы посеете в ее душе. Вы скажете, что по вашему мнению, он единственный человек, заинтересованный в таком повороте событий. Мол, только он был способен организовать весь этот шантаж. Он наркоман, ему всегда требуется много денег… Кроме того, у него может быть сообщник. Над этой деталью она задумается, она женщина с головой…

Мемэ размышлял. Он прекрасно понимал мой замысел. Что касается его и Альфонса, то они ничем не рисковали, принимая мой план, сомневались только, будет ли от этого толк.

— Влюбленная женщина, — заявил Мемэ, — обычно всегда свято верит своему парню. Она не клюнет на эту наживку…

— Она проглотит ее, когда получит доказательства.

— Доказательства чего?

— Предоставьте это мне. Подайте ей мысль провести один эксперимент. Пусть она скажет своему любовнику, что боится человека, которому переводит деньги.

— И что потом?

— Вы следите за моей мыслью?

— Очень внимательно!

— Хорошо… Посоветуйте моей жене отправить пять тысяч франков до востребования, но пусть она запишет номера купюр…

— Понял, а дальше?

— А дальше мое дело…

— А если она не захочет отправлять бабки? — спросил Альфонс.

Я посмотрел на него.

— Захочет, я знаю ее. Она слишком верит в законность, чтобы не попробовать эту уловку.

Мемэ сдвинул шляпу на затылок.

— Она казалась на пределе сил и нервов. Мы было потребовали две тысячи монет, чтобы привести в чувство господина шантажиста, но она смогла дать только тысячу двести.

Над его замечанием следовало поразмыслить. Во всяком случае, оно свидетельствовало о том, что мозги парня работали. Он думал, словно пахал, медленно, но основательно, и у меня появились основания довериться ему.

— Послушайте, если она вам скажет, что у нее нет сейчас свободной наличности, предложите ей дать взаймы. Под проценты, чтобы оправдать этот ваш великодушный поступок.

Он нахмурился при мысли о расставании с деньгами. Вероятно, деньги были его большой и светлой любовью с самого детства.

— Мы заедем в мой банк. Я выплачу вам аванс в три тысячи монет… Остальное — по конечному результату.

Их глаза заблестели.

— Работать с вами одно удовольствие, — сказал Мемэ.

— С мужчинами всегда проще договариваться, — подхватил Альфонс и добавил: — Но эта шутка вам дорого обойдется.

Я положил руку ему на плечо.

— Для меня это далеко не шутка, господин Альфонс. Будьте любезны вернуть мне ключ зажигания. Ваш друг бросил его на пол.

* * *

Никаких сомнений: Феррари плачет. Это с ним впервые, по крайней мере, в моем присутствии, и мне становится не по себе. Он обхватил голову руками и сидит так. Время от времени он всхлипывает, и тогда крупная слеза падает на пол к его ногам. Она падает в пыль и растекается в форме звезды. А вот на небе звезды уже исчезли. Небо покрылось облаками. Сквозь решетчатое окно камеры они напоминают мне туши убитых зверей. Кто-то из нас двоих видит их в последний раз. И вновь мне в голову заползает ужасный вопрос: Феррари или я? В настоящий момент в тюрьме нет других приговоренных к смертной казни, кроме нас… Стало быть… Простой арифметический подсчет подсказывает, что один из нас сейчас пойдет умирать. Умирать! Сколько раз я употреблял это слово по отношению к другим людям, но никогда оно не имело для меня столь ужасного смысла. Умереть… Конец всему… Если это буду я, мне придется испытать сильные чувства, такие, как страх или отчаяние… А потом будет глухой удар, белый всплеск в полутьме, и голова моя отлетит от тела… Жизнь моя безжалостно оборвется в пароксизме мыслей… Смерть навалится на меня, в то время как вся моя плоть вопиет о неприятии конца… Но я ничего не могу сделать, поскольку все человечество против меня… Оно бдит, человечество… Оно готовит свой огромный нож, как мясник, обычно рано поутру, готовится к забою животных. Умереть…

Слезы Феррари уже не слезы, но кровь… Кровь его души, которая по капле вытекает из него, падая на заплеванный пол нашей жуткой камеры, где стены за долгие годы впитали в себя агонию сидевших здесь смертников. И вдруг я понимаю, что умирать сейчас пойдет он, Феррари. Он тысячу раз прав. Приговорили его гораздо раньше меня. Он убил полицейского, а это не прощается… Именно он положит голову под нож гильотины… А я в это время… Я получу помилование. Мой адвокат — один из лучших во Франции. Моя семья близка с семьей одного министра… Да и что я такого сделал?

* * *

Наконец вечером я увидел плачущую Глорию и понял, что Мемэ и его сообщник заронили сомнение в сердце моей жены.

Я вдруг заметил, что стал понимать свою жену, проникать во все тайники ее души, замечать тысячи мелких деталей, проходящих мимо внимания большинства мужей. Если бы ее друг или любой другой умный человек дал ей понять, что автором анонимных писем является Норман, она просто отмахнулась, бы от подобной мысли. Но когда это подсказали ей два полуграмотных негодяя, она была потрясена. Расчет мой оказался точен: умозаключение, созревшее в примитивных мозгах, показалось ей наиболее правдоподобным… Такой уж она была, моя Глория. Итак, в этот вечер она плакала… Она кое-как сдерживалась в течение обеда, но во время десерта вдруг разразились рыданиями. Я в это время чистил яблоко, в руке у меня был нож. Мне показалось, что я сейчас способен вонзить его ей в горло. Это были слезы разочарования. Она плакала по Норману, по своей любви, в которой она начала сомневаться. Никогда я не чувствовал себя таким обманутым, таким одиноким и измотанным… Скорее всего, мое присутствие ее раздражало, казалось невыносимым… Я чувствовал, насколько угнетала ее необходимость сидеть со мной за одним столом. Все мое существо испытывало боль, мне хотелось уничтожить самого себя, уничтожить следы моего пребывания на земле, уничтожить свой труп и саму память… Я долго смотрел на нее, потрясенную горем, слишком тяжелым для нее. Ведь она всего лишь слабая женщина… Может, мне стоило прекратить игру? Какой была бы ее реакция, если бы я вдруг встал, подошел к ней и, прижимая к себе, сказал: «Я знаю все, и я автор этих писем, я хотел отомстить, но больше не могу и не хочу… Я люблю тебя и прощаю… Я буду ждать твоего возвращения ко мне, у меня хватит сил!» Она удивилась бы, возмутилась и пришла бы в ярость. Да, в ярость…

Я дождался, пока она успокоится.

— Что случилось, Глория?

Она помолчала, пожала плечами и ответила:

— Не знаю: тоска какая-то… Ничего, пройдет!..

Она встала и пошла в ванную комнату, чтобы положить на веки горячие компрессы. Я протянул руку к столику, на котором вместе с перчатками лежала ее сумочка. Я открыл ее и в отделении, застегнутом молнией, обнаружил пачку банкнот по пятьдесят франков. Именно эти деньги я передал сегодня утром Мемэ. Стало быть, Глория проглотила наживку… Причем, проглотила глубоко, ибо переписала номера банкнот в свою записную книжку… Я убрал деньги и вышел из дома. Мне захотелось подышать влажным воздухом осенней ночи. Было тепло и тихо, но мне повсюду чудилась смерть.

Отправляясь на почту утром следующего дня за деньгами, адресованными таинственному Дюрану, я принялся размышлять над своим положением. Оно мне определенно не нравилось. То, чем я сейчас занимался, вызывало во мне самом чувство брезгливости, а ведь до этого я считал себя лихим парнем. Мне потребовалось определенное время, чтобы допустить мысль о том, что месть моя была всего лишь своеобразной формой любви к жене. Наказывая ее за неверность, я продолжал любить ее, любить иначе, наоборот, если так можно эту любовь определить. Но любил я ее сильнее, чем раньше, любил не только сердцем и телесно, но и всей своей волей. Я думаю, что обычно семейные драмы происходят оттого, что супруги не имеют воли любить… Их семьи распадаются потому, что любят они друг друга по инерции, машинально.

На почте меня ждал конверт, и мне подумалось, что усатая служащая даже не догадывается о драме, которая разыгрывается у нее на глазах, и о том, что она является одним из действующих лиц этой драмы.

Итак, у меня в руках те купюры, номера которых записала Глория… Теперь нужно сделать так, чтобы они оказались у Нормана, но он при этом должен оставаться в полном неведении относительно их происхождения. Дельце довольно трудное, должен вам заметить… Послать их по почте? Останутся улики, такие, как конверт, например, и Норман легко оправдается перед Глорией. Да и глупость это — ни с того, ни с сего отправлять деньги незнакомому человеку, ничего не объясняя при этом.

Я вошел в бар на Сен-Жермен де Пре. Там толпился народ. Чтобы прочистить мозги, мне пришлось выпить три порции виски подряд… Как же всучить ему эти чертовы деньги? Два дня я обдумывал свой план, но в детали не вдавался, и вот оказалось, что эти детали могут стать непреодолимым препятствием на пути реализации моего плана… Я выстраивал в уме десятки комбинаций и тут же браковал их. Мне приходило в голову украсть его бумажник и подменить деньги. Но, вполне понятно, я не мог остановиться на подобной дури. Прочие варианты были не лучше. Я честил себя безнадежным идиотом.

И тут меня осенило. Я издали разглядывал гору, считая ее слишком крутой для восхождения, и даже не подумал о том, что могут быть обходные тропинки, значительно облегчающие подъем… А именно такая тропинка существовала… Да и гора казалась слишком крутой лишь в моем воображении. Мне вовсе не требовалось передавать целиком эти пять тысяч франков Норману… Проблема состояла в другом: всучить ему лишь один из этих банковских билетов.

Я позвонил Морэ, маленькому хитрому детективу! Мой звонок застал его в бюро, и я попросил приехать ко мне немедленно. Он ответил согласием. Разумеется, он и на луну полетел бы за человеком, сорящим деньгами с такой легкостью. Пока я заказывал четвертую порцию виски, он был уже здесь. В своем замызганном плаще, разболтанной походкой он приблизился к моему столику и сдержанно кивнул. Я указал ему на стул рядом с собой.

— Выпьете чего-нибудь?

— Молоко с гренадином.

Я поморщился и передал заказ официанту. Морэ ждал, когда я заговорю. Он был очень терпелив. Инструмент. Простой, надежный и точный инструмент.

— Я хотел поручить вам одно простое дельце, — начал я.

— К вашим услугам…

Я вытащил десять купюр по пятьдесят франков.

— Возьмите это, но учтите, номера купюр переписаны. В ваше личное пользование я дам другие деньги. Мне хотелось бы, чтобы большая часть этих купюр самым естественным образом оказалась в кармане парня, которого вы недавно фотографировали.

— Нормана?

— Его самого. И прошу вас не слишком ломать голову над вопросом, для чего мне это нужно.

— Я стараюсь понять только то, что может мне быть полезным, месье Блондуа.

Я вздрогнул. Меня поразило, что он запомнил мою фамилию. Хотелось бы, чтобы люди подобного сорта, исполнители щекотливых поручений, были всего лишь порождением ночи, без прошлого и будущего. Я смотрел, как он подносит к губам розовое молоко.

— Вы уловили, чего я ожидаю от вас?

Он не спеша допил свое молоко. Поставил стакан, вытер губы чистым платком и ответил:

— Абсолютно. Деньги, которые вы мне передали, должны оказаться в кармане Нормана, а он этого не должен заметить.

— Замечательно. Вы знаете, как это осуществить?

— Да, знаю! Нужно будет «переселить» эти деньги к Норману за несколько раз. Полагаю, что время от времени он разменивает деньги. Таким образом, одна из этих купюр попадет к нему в виде сдачи на бензоколонке, где он обычно заправляет свою машину.

— Прекрасно, но время не терпит…

— Могу вас уверить, что часть ваших купюр окажется у него уже сегодня. Я могу и сам попросить разменять мне деньги.

— Вы?

— А почему бы и нет?

— Да ради Бога, я знаю, что вы парень ловкий!

Он не отреагировал на комплимент и промолчал. До сей поры я не разговаривал с ним об условиях, и только его настойчивый взгляд вернул меня к действительности. Я вытащил из кармана чековую книжку.

— Извините, я думал о своем…

Он ответил:

— Ничего страшного!

Я выписал чек на пятьсот франков… Альфонс был прав, эта «шутка» обходится мне дорого. Но я не постою за ценой! Морэ взял чек, посмотрел на вписанную туда сумму и помахал им, чтобы дать высохнуть чернилам. Он не выражал никаких чувств, но я знал, что он удовлетворен.

— Если все будет хорошо, — заверил я его, — вы получите право на дополнительное вознаграждение.

Я оказался тем клиентом, которого обычно долго поджидают в таких скромных конторах, как у Морэ.

— Все будет хорошо, — пообещал он.

Действительно, все прошло очень хорошо. Даже слишком.

* * *

Гильотина…

Существуют люди, не созданные для подобной смерти… Например, я. Останавливаюсь на этой мысли, полной высокомерия. Если задержаться на ней, становится понятно, что она пуста. Я сижу в камере, предназначенной для смертников. Нахожусь в компании с человеком, как и я, приговоренным к смерти… И что? Не означает ли это, что судьбы наши одинаковы? В эту минуту, когда в тюремном дворе строят приспособление, на котором лишат жизни одного из нас, могу ли я впасть еще в один грех, грех гордыни? Шкура моя стоит не дороже шкуры Феррари!

Разными дорогами попали мы в этот тупик, в эту страшную камеру… Я смотрю на серые стены, которые бледный рассвет делает еще ужасней, и говорю себе, что они навсегда замараны людьми, проходившими через эту камеру. Ничто не сможет очистить их. Эти стены больны, из них сочится людское горе, и вид их напоминает лицо прокаженного… Я лечу в пространство, высоко, очень высоко, туда, где радостно и чисто, где воздух невероятно легок и свет бесконечно чист. И с этих высот я смотрю на тюрьму… Мне хочется вырвать ее с корнем, прочь с этого места, и вместо каменных стен посадить здесь цветы.

Феррари больше не плачет. Тыльной стороной ладони он вытирает слезы. Когда он двигается, кандалы его грустно звенят. Его мутный взор задерживается на мне.

— О чем ты думаешь? — обеспокоенно спрашивает он. Поскольку я не отвечаю, он добавляет: — Можно подумать, что ты весь в мечтаниях…

— Я и так мечтаю…

Он вздыхает:

— Везет тебе… А я словно с ума свихнулся… Вспомнил детство, тогда все еще было возможно…

Сомневаюсь, что воспоминания детства вызвали у него слезы. Хотя бывает и так, именно эти воспоминания действуют на мужчин сильнее всего. Феррари продолжает:

— Вообще-то я слышал разговоры о гильотине, и они всегда вызывали у меня страх, страх от простой мысли, что эта штука существует, ты понимаешь?

— Да, понимаю…

— Так вот, мне сейчас страшно от сознания того, каким образом я умру. Сама мысль страшнее, чем реальность…

Смотри-ка, занятные мысли возникают порой в голове этого гангстера! Помолчав немного, он говорит:

— Тебе не кажется, что страх, который жил во мне раньше — от предчувствия?

— Не знаю…

— Ты как думаешь, можно предчувствовать событие задолго до того, как оно произойдет?

Вопрос его заставил меня задуматься…

Действительно, существует ли предчувствие? Решительно, нет! Я, во всяком случае, никогда не думал, что все окончится именно так…

* * *

В этот день, в полдень, у меня было свидание с дуэтом Мемэ — Альфонс. Я заметил, что их восхищение моей персоной еще более возросло.

— А здорово у вас котелок варит, — заявил мне Альфонс тоном, каким обычно сообщают человеку важную новость.

— Почему?

— Все получилось именно так, как вы предвидели. Ваша дамочка клюнула на наживку запросто!

Мемэ изложил все более обстоятельно, поскольку был не таким эмоциональным.

— Я ей растолковал, что мы проторчали весь день на почте, но никого не засекли. Затем спросил, не говорила ли она о нашем сотрудничестве со своим дружком. Она побледнела и спросила, какое отношение это имеет к нашему делу. Я долго изображал из себя парня, у которого на уме дурные мысли и он не осмеливается высказать их вслух… Она стала настаивать, и тогда я сказал, что все это дело о шантаже кажется мне слишком подозрительным и что у меня есть кое-какие сведения об этом самом парне по фамилии Норман. Что он постоянно в поисках — вначале бабок, а затем порошка, на который он эти бабки и тратит. Я увидел, что это поколебало ее решительность и уверенность. Она прошептала, что, мол, это невозможно. Ясное дело, я продолжал свои басни… Подсказал ей, что она легко может проверить эти подозрения и отмести их. Для этого она должна проделать маленький эксперимент. Сообщить тому, кто ее шантажирует, что она в состоянии уплатить ему лишь часть суммы, а мы должны проследить за парнем. Еще добавил, что она может переписать номера купюр и послать деньги. Но ничего не рассказывать своему хахалю… А потом она должна проследить за купюрами, которые он будет использовать. Пусть проверит, не те ли это денежки… И если все подтвердится, то можно доказать как дважды два, что письма эти писал именно он, и никто другой.

Я готов был расцеловать его. Он прекрасно сыграл свою роль, и я не сожалел о потраченных деньгах. Больше того, я заплатил еще. Я расстался с ними после крепких мужских рукопожатий.

Вечером, когда я вернулся домой, Глории не было. Служанка сообщила мне: мадам уехала сразу после полудня, сказав, что она только туда и сразу обратно, но не сказала, куда именно. Я стал ждать, почитывая вечерние газеты.

Пробило восемь, а ее все еще не было, и меня охватило беспокойство. В голове возникали разные предположения. Мне казалось, что жена моя просто сбежала со своим любовником после того, как обнаружила мою игру. Или же, наоборот, Морэ удалось сунуть в карман Нормана деньги, Глория их обнаружила и, убитая горем, разогнавшись до ста двадцати километров в час, на полном ходу врезалась в платан или свалилась с моста… Я отложил газету и решил выйти из дому и подождать ее на улице… Когда я дошел до конца усадьбы, приехала, наконец, Глория. Лицо её напоминало застывшую восковую маску. Она казалась сильно похудевшей. Волосы ее растрепались, а элегантный жакет не был застегнут. Она оставила машину у обочины и прошла мимо, даже не удостоив меня взглядом.

— Ты откуда? — спросил я грубо.

Она остановилась. Мне показалось, что она походит на внезапно разбуженного лунатика. Ее глаза блуждали. Внезапный гнев охватил меня. Боже мой, что с ней произошло! Я был одновременно счастлив от мысли, что мой хитроумный план удался, и переполнен ревностью, поскольку видел, что только что сделанное ею открытие подкосило ее больше, нежели меня — ее неверность. Я побежал за ней по аллее, окаймленной розовыми кустами, схватил за руку.

— Глория! Ты должна мне ответить! Где ты была?

Она вырвала руку.

— Умоляю тебя, — пробормотала она, — умоляю, оставь меня!

В ее голосе было столько надрыва, что я не настаивал. Она вошла в дом и сразу поднялась на второй этаж. Я услышал, как хлопнула дверь нашей спальни, и в замке заскрипел ключ. В нерешительности я замер, посреди гостиной. Обалдевшая служанка смотрела на меня, и во взгляде ее застыл вопрос. Тогда я тоже стал подниматься по лестнице.

Подойдя к двери, я постучал и попросил Глорию открыть мне. Я старался придать голосу спокойствие. Глория не ответила. Я постучал сильнее… Теперь я услышал, что она находилась в ванной комнате, щелкнула задвижка нашей аптечки. Стало понятно, что она задумала. Я отступил на два шага и с разбегу высадил дверь плечом… Это произошло как раз в тот момент, когда Глория выливала содержимое флакона со снотворным в стаканчик для чистки зубов. Я выхватил флакон у нее из рук.

— Грязная потаскуха! — заорал я. — Ты надеешься так просто покинуть меня, да? Ну-ка, скажи!

Должно быть, мое лицо было настолько искажено ненавистью, страхом, а возможно, и любовью, что она замерла… Она никогда не видела меня таким, даже не подозревала, что у меня может быть такое лицо. Я схватил ее за плечи.

— Глория, скажи, что происходит?

— Ты хочешь это знать?

— Я требую!

Она слегка напряглась, чтобы легче было сделать страшное признание, которое, словно нож гильотины, могло разрубить пополам нашу любовь.

— Я изменила тебе, Шарль!

Очень часто с того памятного вечера я задавался вопросом, каким будет мое поведение в тот день, когда она решится бросить мне в лицо всю правду. И вот — свершилось, и ничего не пришлось изобретать. Все произошло именно так, будто я только сейчас узнал обо всем! Да, я испытал головокружение, приступ ярости, отчаяние… Взгляд мой упал на стакан, на дне которого плескалась коричневая жидкость. Я взял его в руки… Я готов был выпить эту жидкость. Но тут у Глории вырвалось:

— Я только что убила моего любовника!

Пальцы мои дрогнули, я, едва не выронив стакан, поставил его на полочку. Огромное красное облако окутало мой мозг. Этого я никак не мог предвидеть. Она убила его! Последствия превзошли все мои ожидания. Ведь это, по сути, я сам, руками моей жены, убил человека! Злая ирония судьбы! Подлый удар случая…

— Ты его убила?

— Он оказался всего лишь мелким подонком…

Ее слова оказывали на меня такой же эффект, как и удары кулаком по лицу.

«Убила!..»

Это короткое слово с жуткой болью вгрызалось в мое сознание. Еще немного, и я не выдержал бы. Она убила его… Я приготовил маленькую хлопушку, а взорвалось, словно авиационная бомба… Из-за меня Нормана больше не существовало, а жена моя стала преступницей… Она убила любимого человека, потому что поверила, будто обманута им. Она очень любила его, до такой степени, что смогла отнять у него жизнь.

Я продолжал допрашивать.

— Где это произошло?

— У него на квартире…

— Как ты его убила?

— Из моего револьвера…

Когда-то, очень давно, один из моих друзей-охотников подарил Глории револьвер с инкрустированной ручкой… Он дарил это оружие как безделушку, дорогую и изящную, призванную украсить жизнь Глории… И однако, игрушка эта убила человека.

— Там кто-нибудь был?

— Нет, никого…

— Послушай…

— Что?

Она понемногу успокаивалась, наш разговор оказывал на нее благотворное влияние.

И я, задавая ей вопросы, тоже понемногу приходил в себя. Мозг мой заработал быстрее и четче. Мне необходимо было разыграть обманутого мужа.

— Значит, ты мне изменяла?

— Да!

— Давно?

— Два месяца…

— С кем?

Она опустила голову, готовая к моим издевкам.

— Кто же был этим счастливчиком?

— Так, парень один… Он…

— Что «он»?..

— Нет, ничего…

— Говори, мне кажется, что момент сейчас самый подходящий!

— Да, я согласна с тобой.

— Итак?

— Я познакомилась с ним в бассейне Молитор… Этим летом…

— Хорошо, и что потом?

— Ну, он шутил, он…

— Короче, у него было то, чего уже нет у меня: молодость и беззаботность?

— Не говори так!

— Продолжай!

— Я ему уступила…

Я не смог сдержать злобной ухмылки.

— Ты выражаешься, словно в романе. Скажи, что ты с ним переспала, это будет менее образно, зато верно.

— Пусть будет так, если хочешь…

Эти слова тоже задели меня… Воистину, Глория умела выбирать выражения! «Если хочешь!»

— Он попытался меня шантажировать, — продолжила она. — Ему необходимы были деньги. Он хотел выдать себя за анонимного шантажиста…

— Браво! Ты водишься с подобными типами, это не похоже на тебя! По крайней мере, раньше не походило.

Дрожащей рукой она провела по искаженному мукой лицу.

— Я приготовила ему ловушку…

— Какую ловушку, ты что, подозревала его?

Она колебалась.

— Да, — произнесла она наконец.

— И что потом?

— Я переписала номера купюр и отправила деньги по почте… Сегодня я была у него…

Она словно запнулась. Ей тяжело было произнести следующую фразу. Еще тяжелее было мне услышать ее.

У НЕГО…

Я мог себе примерно представить, как это происходило: квартирка, словно специально созданная для любовных встреч… Авангардистская живопись на стенах, всегда под рукой виски… И запах, который трудно определить, но он постоянен… Запах духов, приносимый сюда разными женщинами. Я произнес:

— У него… Хорошо, мне понятно. Что дальше?

— Я сказала, что забыла захватить деньги, а мне нужно кое-что купить… Он предложил взять у него, и я согласилась.

В этот момент я остро пожалел о том, что не смог присутствовать при этой сцене. Она стоила всех моих несчастий.

— И ты узнала свои деньги?

— Да!

— И что?

— Я словно с ума сошла… Открыла сумочку, достала револьвер и выстрелила…

— Так ты специально захватила с собой револьвер?

— Конечно!

— То есть ты заранее приготовилась убить его, если получишь доказательства его шантажа?

— Да…

— Потому что ты его любила?

Она спрятала свои глаза, испугавшись блеска моих.

— Я любила его, — храбро выпалила она, — но убила не поэтому… Я его убила, потому что он воспользовался моей любовью, чтобы тянуть у меня деньги… И еще, он так здорово разыгрывал комедию!

«Еще бы, — подумал я про себя, — он ее плохо и не мог играть, поскольку был невиновен!» Я размышлял.

— Сколько раз ты выстрелила?

— Один раз, выстрел меня напугал!

— Он упал?

— Да… Однако на раненого он не походил… Я дотронулась до его груди…

— И что он сказал?

— Ничего, он был мертв!

— Ты уверена?

— Да, я встала на колени и пощупала пульс… Его не было…

Она прикрыла лицо рукой, стараясь отогнать это видение.

— Продолжай!

— Это все!

— Ты ушла?

— Да, очень быстро…

— Никто не приходил?

— Нет, никто…

— И по дороге ты никого не встретила?

— Нет…

— А консьержка?

— Ее не было у себя, когда я приехала, а когда уходила, у нее все еще висела на двери табличка «Закрыто».

— Короче, тебя никто не видел?

— Нет, никто.

— Дай мне твой револьвер…

Она была на грани обморока…

— Я… я его оставила там!

— Что?!

— Да, я была так перепугана, что бросила его и убежала…

Я тряхнул ее за плечи.

— Этого не может быть!

— Может…

Надо было что-то делать, или… Или примириться с мыслью, что Глория предстанет перед судом присяжных за убийство… Гнев мой был настолько сильным, что мысль эта доставила мне какую-то мрачную радость. Тем хуже для нее! Ей и платить! Но в этом деле была загвоздка, и немалая… Полиция начнет следствие и ухватится за шантаж. Станут искать мотивы, по которым моя жена совершила это убийство. И тогда все откроется. В уголовном плане я ничем не рисковал, во всяком случае, почти ничем, но в глазах Глории навек превращался в ничтожество… А вот если я разыграю роль спасителя, то смогу вновь обрести свою жену. Обрести полностью и сохранить для себя навсегда. Если мне удастся вырвать ее из лап полиции, Глория будет верна мне до гробовой доски. Я вновь ощутил прилив сил и вкус к жизни. Теперь я уже меньше думал о смерти Нормана. Он заплатил дорогую цену, но эта входило в условия его профессии соблазнителя.

Я взял с полки стаканчик для чистки зубов. Две трети его содержимого я вылил в умывальник. Затем добавил туда немного воды. Глория равнодушно следила за моими действиями. Я протянул ей стакан.

— На, выпей!

Она посмотрела на стакан, затем вскинула удивленный взгляд на меня.

— Зачем?

— Чтобы успокоиться, идиотка! Выпей и ложись, постарайся уснуть, а я тем временем попробую что-нибудь сделать, поняла?

Она покачала головой.

— Но, Шарль, ты… После того, что я тебе сделала?

— Всему свое время, об этом позже поговорим.

Она махом выпила все снотворное, которое я ей приготовил… Я помог ей раздеться и заставил лечь в постель.

— Ты заперла у него дверь за собой?

— Я не помню…

— А ключи у тебя есть от его квартиры?

— Да… В сумочке. Шарль! Неужели ты поедешь туда?

— Поеду!

— Но, Шарль!

— Замолчи…

Я достал из ее сумочки маленький плоский ключ. Я собрался было уходить, но вспомнил, что в глазах Глории я ведь ничего не знаю о ее любовнике.

— А теперь скажи мне его имя и адрес…

Она помолчала и назвала мне то, что я ее просил, но голосом тягучим и вялым. Сон уже охватил ее, и она погружалась в его глубины. Я смотрел на нее. С умиротворением сердца возвращалось умиротворение тела. Сползла маска страха, и я вновь видел ее такой, какой она существовала в реальности. Я вновь видел мою маленькую Глорию. Видел ее нежную кожу, маленький изящный носик, ее чувственный рот… Я спустился вниз и стал одеваться. Появилась наша служанка, Маринетта.

— Мадам заболела? — спросила она.

Я улыбнулся ей.

— Пустяки, нервы шалят. Когда она ехала домой, то проскочила на красный свет и поцапалась с полицейским… Тому не понравился ее тон, и он повез ее в комиссариат!

— Кого, мадам?

— Да… Поеду, попробую уладить это дело… Ох уж эти женщины! — И слегка ущипнул ее за подбородок. — Ужин не надо подавать. Мадам спит, я дал ей снотворное… Не будите ее. А я перекушу в Париже… Может, вы захотите пойти в кино?

— Хорошо, месье, спасибо, месье…

И я уехал, весь погруженный в мысли о той миссии, которая мне предстояла. С этого момента я становился сообщником Глории, которая сделалась убийцей по моей вине, я вел ее за руку, если можно так выразиться… И хотя настроен я был весьма решительно, миссия эта меня волновала изрядно.

Я остановил машину на приличном расстоянии от дома Нормана. Из «бардачка» достал шапочку, которую всегда надевая на охоте, и направился к месту преступления, предварительно затянув пояс плаща. Я постарался побыстрее проскочить мимо окошка консьержки. В комнатке горел свет, и я увидел, что все семейство расположилось вокруг стола. Я бросил взгляд на список жильцов и увидел, что Норман живет, вернее, жил на первом этаже. Не знаю почему, но это меня успокоило… Если придется удирать, с первого этажа сделать это значительно легче.

Я вставил ключ в замочную скважину и собрался открыть дверь, но вовремя вспомнил об отпечатках пальцев. Быстренько натянул пару старых замшевых перчаток, используемых при вождении, и вошел. Внутри горел свет. Квартира Нормана вовсе не походила на то, что я себе вообразил. Убранство ее оказалось более скромным, и, похоже, вкус у хозяина был отменным… Квартира состояла из маленькой прихожей, гостиной и спальни. Труп находился именно там… Я увидел разобранную кровать и уловил запах духов Глории. Запах ее духов и был ее запахом. Почему-то это меня расстроило… Я отбросил видения их любовных игр и приблизился к трупу. Норман лежал на ковре. Он был мертв и начинал остывать и коченеть. Пуля попала ему прямо в сердце, что само по себе являлось чудом, учитывая неловкость моей жены. На рубашке виднелось небольшое кроваво пятно, и все. Чистое, без всяких осложнений убийство.

Я взглядом поискал револьвер Глории, но не увидел его. Я перевернул тело, но и под ним револьвера не было. Улегся на живот и заглянул под кровать — опять ничего. Нигде его не было видно. Обыскал кухню, но и там ничего не нашел. Под вешалкой пусто… Глория ошиблась! В страхе и смятении она наверняка сунула его в карман, даже не отдавая себе в этом отчета. Или же он был у нее в руке, и она его выбросила у машины. Во всяком случае, в квартире у Нормана его не было. С нездоровым любопытством я взглянул на покойника. Мертвым он был не так красив, как мне увиделось вначале. Лицо его, казавшееся воплощением утонченности, при ближайшем рассмотрении оказалось асимметричным. Итак, что же делать? Труп обнаружат, следствие неизбежно приведет к Глории, чьи частые визиты не могли остаться незамеченными. Консьержка и другие жильцы вспомнят ее… Как она сможет доказать свое алиби? Уходя, она никого не встретила, но это не значит, что ее никто не видел. И если полиция появится у нас дома, Маринетта, несомненно, расскажет, что мадам приехала поздно и вид у нее был явно необычный…

По опыту, почерпнутому в газетах и журналах, я знал, что чаще всего убийцу выдает труп. Значит, надо первым делом надежно спрятать жертву. Но нет ничего труднее, чем перевозить и прятать мертвеца. Я решил рискнуть и проделать все это. Иначе нам с Глорией не выпутаться. Или я прячу Нормана, вернее, его труп, или я навсегда теряю Глорию. А я слишком любил ее, чтобы пойти на эту жертву.

На часах было без двадцати десять. Квартал казался пустынным, дом — вымершим… Я слышал звуки радио, далекие, приглушенные… Они успокаивали. Вокруг меня пульсировала жизнь — теплая, нежная, и мне как никогда захотелось жить, быть рядом с Глорией, любить ее, видеть людей, разные страны… Прежде всего, надо было навести на ложный след, пусть думают, что Норман уехал в путешествие. Это позволит выиграть время и сделает невозможным установить точное время, когда он исчез… Я включил радио. Поскольку этого было недостаточно, чтобы продемонстрировать присутствие человека в квартире, я включил еще и пылесос, стоявший на кухне. Не знаю, делал ли когда-нибудь Норман уборку в своей квартире, да еще в такое время, но не это было главным для меня. Необходимо было привлечь внимание соседей. В конце концов, есть какая-то логика в том, что человек, уезжающий надолго, наводит у себя в квартире порядок. Я, как мог, заправил постель, хотя всю жизнь испытывал отвращение к этому занятию. Достал из шкафа чемодан и набил его костюмами и бельем. Закрыв крышку, отнес чемодан к входной двери. Вернулся в спальню и замотал мертвеца в ковер.

Конечно, тащить покойника, завернутого в ковер, — дело нелегкое, но как иначе от него избавиться? Я бросил на него последний взгляд. Теперь, когда он умер, мне стало казаться, что выглядит он дурак дураком. И, кроме презрения к этим бренным останкам, другого чувства я не испытывал. Завернув тело Нормана в ковер, я перевязал веревками края. Подтянул этот рулон к двери, словно обычную груду тряпья. Осмотр места убийства доставил мне полное удовлетворение. В маленькой квартирке царила атмосфера отъезда. Я направился в ванную комнату и забрал оттуда бритву. Такой парень, как Норман, не должен путешествовать без бритвы. Затем перекрыл газовый кран, как это делают люди аккуратные и экономные, когда уезжают. Та же операция с выключателем. Это должно было соответствовать характеру Нормана, который, судя по окружавшей его обстановке, был человеком педантичным.

Теперь оставалась самая трудная и опасная часть операции. Я должен был перенести покойника и его чемодан к машине. Я слегка приоткрыл дверь и прислушался. Кроме радио, звучащего в квартирах, я не различал других звуков… Где-то часы пробили десять… В коридоре царил полумрак. Я дошел до комнатки консьержки и сквозь стекло в двери увидел лишь ее мужа, читающего газету. Он сидел спиной к двери. Жена, вероятно, укладывала детей спать. Момент — лучше не придумаешь. Я нажал на кнопку, открывающую дверь в подъезде. Раздался легкий щелчок. Мужчина за стеклом даже не шелохнулся. Я легонько толкнул дверь, просунул туда ногу и открыл ее полностью. Затем положил спичечный коробок в просвет двери. Проделав все это, я быстренько вернулся в квартиру. Выволок ковер с трупом из квартиры. Затем вынес чемодан. Запер дверь на ключ и глубоко вздохнул. Тяжко придется — нести одновременно и чемодан, и сверток. Кое-как забросил свою ношу на спину, затем склонился, чтобы взять в руку чемодан. Ноги мои подкашивались, и шел я с трудом, но страх быть застигнутым придавал мне силы. Совершенно бесшумно дошел я до двери, вновь просунул ногу в щель… Дверь открылась. Я находился на бульваре Инвалидов, слабо освещенном, под легким дождиком… Моя мокрая машина блестела в темноте. Она стояла далековато, и я проклинал свою дурацкую осторожность, которая помешала мне припарковаться рядом с домом. Рука, несшая чемодан, совершенно онемела… Спина разламывалась от боли. Однако я продолжал идти, все мои мышцы напряглись, и сердце колотилось в груди с такой силой, что казалось, будто оно вот-вот выпрыгнет. Навстречу мне попался плохо одетый старик, но он не обратил не меня никакого внимания. Во всяком случае, я был уверен, что он не узнает меня, если… Прежде чем открыть машину, я тщательно осмотрелся вокруг. Никого. Окна домов заливал дождь, и туман осени оседал на них. В это время года и в подобный час никому не придет в голову высовываться из окна.

Я поставил чемодан, открыл дверцу и принялся вталкивать ковер с трупом в машину. Было страшно неудобно, учитывая длину свертка. К счастью, машина моя была достаточно велика, и мне удалось кое-как затолкать рулон. Затем я поставил чемодан в багажник и, наконец, отъехал… Я был счастлив, как бывает счастлив мужчина, окончивший трудную и опасную работу. Счастлив и нисколько не смущен присутствием мертвеца в машине, рядом со мной. Он мне мешал. Что же делать с ним? Это была проблема. Наступал заключительный этап операции: предстояло каким-то образом избавиться от трупа. Я долго ехал, куда глаза глядят, в сторону Порт д'Орлеан… Все во мне еще дрожало от усилий, которые я приложил… Мне показалось, что если я не выпью чего-нибудь покрепче, то меня начнет рвать. Я притормозил возле пивной и направился к стойке бара. Выпил, и мне сразу стало легче…

Глория спала, а я действовал. Я опять стал ведущим в этой игре. Я уселся за руль и закурил сигарету. Что делать? Куда девать этого мертвеца?

* * *

— Да что же они тянут! — воскликнул Феррари. — Нельзя заставлять людей ждать. Это невежливо!

— Они же не знают, что мы их ждем, — успокаиваю я его. — Наоборот, они полагают, что мы еще спим, ждут, когда рассветет, чтобы нас разбудить. Ночью делаешь не очень качественно.

Он смеется. Но смех его напоминает икоту.

— А я предпочел бы загнуться ночью, в темноте, — говорит он. — Тогда меньше будешь жалеть, что расстаешься с жизнью…

Он подходит к окошку. Темнота понемногу отступает, открывая взору облака, вздувшиеся от избытка влаги.

— Наконец, — вздыхает он, — я смогу подышать свежим воздухом. А то давненько я уже не прогуливался по улице. — Он погружается в мечтания. — Сейчас как раз то время, когда я обычно возвращался с дела. Всегда с подружками. Мы шли есть луковый суп и выпивали несколько бутылок Шампанского у друзей! Как я люблю шампанское!.. Сухое… Ну, ты понимаешь…

Потрясенный, я смотрю на него. Он опять меня удивил. Приятный сюрприз — мужчина, ожидающий приведения в исполнение смертного приговора и с таким вожделением рассуждающий о вине… Затем мысли мои обратились к его словам о нашем заточении. Выйти наружу! В последний раз выйти на свежий воздух! Вдохнуть запах жизни, узнать его… И с этим вдохом вновь обрести на несколько минут всю жизнь, чтобы тут же проститься с ней… Как это здорово, в сущности! Жаль, погода плохая… Что касается меня, то я не против дождя. Мне хотелось бы впитать всеми фибрами и в последний раз впечатления от той роковой осени, когда Глория перевернула мою и свою жизни.

— А если попросить у них вместо рому немного шампанского, дадут или нет? — размышляет Феррари.

— Все может быть…

Кого он пытается успокоить, этот идиот, себя или меня? Теперь я знаю наверняка, что ждать осталось недолго, скоро они появятся. И реальность, которую мы упоминали с такой легкостью, позволяя себе роскошь отмечать все детали, неотвратимо надвигается на нас и вовсе не будет походить на наши фантазии… Я знаю, что реальность эта будет более простой и уродливой, более банальной и непереносимой. Но я с готовностью жду ее, в который раз пережевывая в памяти историю моей адской мести…

* * *

Итак, теперь главная моя задача — избавиться от трупа. Но как? Закопать где-нибудь в усадьбе? Это равносильно тому, что пригласить его домой в качестве гостя. Я прекрасно понимал, насколько опасно такое соседство. Можно попытаться сжечь труп или растворить в кислоте, но камин или ванна — не самое подходящее место для подобных процедур, а завод, владельцем которого я являюсь, изготавливает детали к радиоприемникам, и там тоже нет ни больших печей, ни бутылей с кислотой. И все же мысли мои так или иначе крутились вокруг завода. Внутренний голос подсказывал, что выход из положения именно там… И я решил съездить посмотреть. В любом случае надо было что-то делать, и поскольку гениальная идея меня не посещала, я решил прислушаться к своей интуиции. Я доверял ей больше, чем уму.

Завод занимал часть квартала. Огромный двор, окруженный строениями, напоминающими зубья пилы. У меня был с собой ключ от главных ворот. Я въехал на территорию завода и остановился возле управления. Вышел из машины и зашагал по огромному двору, загроможденному пустыми ящиками. В глубине двора виднелись строительные леса… Я приказал надстроить один из корпусов, чтобы разместить там новый конвейер. Я направился туда и поднялся на леса. И только наверху я понял, что привело меня сюда… Каменщики возводили стену, толщиной около метра и пустую внутри, чтобы та служила опорой стальной балке. Стена не была еще закончена. По мере того, как росла кирпичная кладка, пустоты в ней для прочности заливались бетоном. Бросив тело Нормана между кирпичными стенами и залив его сверху раствором, я мог быть уверен, что труп надежно спрятан. Задача мне предстояла трудная, рискованная, но не невозможная. Мне приходилось заниматься строительством, и что-что, а замешивать бетон я умел… Итак, решение принято, оставалось привести его в исполнение.

Я спустился вниз и потянул за собой подвесной кран, предназначенный для подъема ведер с раствором. Затем снял куртку и засучил рукава. Я разбил всю операцию на несколько этапов. Во-первых, предстояло поднять труп наверх. Во-вторых, приготовить достаточное количество раствора и, в-третьих, залить им труп. Я принялся за работу. Целая история, как мне пришлось цеплять тело Нормана на крюк подъемника. Брючный ремень его не был достаточно прочным, чтобы выдержать вес тела. Пришлось обмотать его толстой веревкой, потом уже зацепить за крюк и начать поднимать. Не думаю, что мне приходилось когда-либо испытывать подобные ощущения. Ненастная ночь, труп, рывками возносящийся вверх, — в этом было нечто зловещее и леденящее душу. Я отчаянно тянул за веревку, умоляя блок, рассчитанный на подъем двадцатикилограммовых ведер, не подвести, выдержать эту тяжесть, троекратно превышающую норму.

К счастью, все обошлось. Когда покойник оказался на лесах, я привязал свободный конец веревки к заднему бамперу моего автомобиля. Чтобы в бетоне не образовалось пустот, мне придется уложить слой свежего раствора снизу, под трупом. Необходимо все предусмотреть! Я занялся приготовлением раствора. Горизонт понемногу светлел. Я начинал чувствовать усталость. Но от соперника я освободился… Я хорошо поработал! Тело надежно укрыто в стене, и ни один клочок одежды не выдаст его присутствия. Раствор приготовлен по всем правилам и к утру должен схватиться…

Одно обстоятельство заставляло меня проявлять беспокойство. Я основательно продвинул вперед работу строителей, а они-то хорошо должны помнить, на каком уровне находилась бетонная заливка. Поэтому необходимо предупредить их появление на лесах.

Пришлось думать, под каким предлогом это сделать, голова уже плохо соображала, и я отложил уловку на потом. Когда я уселся в машину, часы показывали пять утра. У меня в багажнике лежали ковер и чемодан с вещами, принадлежавшие Норману. Конечно, они могли и подождать, поскольку места много не занимали и я смог бы пристроить их куда-нибудь в течение дня, но… Голова у меня была тяжелая, в глазах роились мушки, я чувствовал себя настолько измотанным, что мне было на все наплевать. На преступление Глории, на ее измену, на самого себя… Мне хотелось одного: принять горячую ванну и часик поспать… Вскоре я приехал домой. Наступал рассвет!

* * *

Рассвет!

На этот раз я не ошибся. Наступал серенький рассвет, время, когда приводятся в исполнение приговоры… Тюрьма просыпается задолго до общего подъема. Слышен глухой нарастающий шум, напоминающий шум пожара, то затухающего, то вспыхивающего вновь. Я замечаю, как земля переходит из ночи в день. Жизнь, по крайней мере, других людей, вливается в вечное движение человечества. Жизнь того, кто должен умереть, подходит к концу. Приговоренные к смерти умирают на рассвете. Рассвет — вот он… Сырые низкие облака, непросохшие капли дождя на страшном сооружении во дворе… Я шевелю языком, он прилип к гортани. Хочется пить, я устал и опустошен, я похож на осеннее дерево.

— Что, глотка пересохла? — спрашивает Феррари, услыхавший, как я покашливаю.

— Да.

— У меня тоже, словно я вчера надрался…

— Так оно и есть… — говорю я ему.

— Что?

— Мы перепились нашим прошлым, разве нет?

— Да, ты прав…

— И у него гадкий вкус, ты не находишь? Вкус ржавчины и помойки…

— Помойки, это так, — одобрительно кивает он. — Именно помойки!

* * *

Время подгоняло меня, поскольку необходимо было вернуться на завод к восьми часам, когда возобновляется работа. А сейчас около шести, но я уже дома. Оставил автомобиль на улице и поднялся в спальню. Глория все еще спала, сном глубоким и спокойным. Я попытался с ней заговорить, но она не реагировала. Видимо, я дал ей слишком большую дозу снотворного. Тем лучше: мне хотелось все завершить к моменту ее пробуждения… Я разделся и стал под холодный душ. Растерся перчаткой до такой степени, что все тело у меня начало гореть. После душа принял две таблетки макситона и переоделся в чистое, затем спустился в кухню и выпил чашку крепчайшего кофе. При такой интенсивной терапии усталость моя испарилась, словно роса после восхода солнца.

В доме стояла тишина, в окна сочился бледный рассвет. В запасе у меня оставалось еще минут тридцать. Беспокоила мысль о ковре и чемодане, лежавших в багажнике моего автомобиля. Мне не терпелось от них избавиться. Может быть, сжечь все это добро в отопительном котле и сделать это немедленно, пока не проснулась служанка? Но я вспомнил, что ткани, сгорая, издают такой неприятный запах, что могут всполошиться все соседи, решившие, что у нас пожар. Однако я не мог возить с собой эти компрометирующие меня вещи. Случись расследование полиции по поводу исчезновения Нормана, в хорошенькую ситуацию я могу попасть… И мне в голову пришла мысль — хитрая мысль, умная, гораздо умнее, чем все предыдущие. Не надо уничтожать все это барахлишко, не надо прятать его. Просто сделать так, чтобы все это у меня украли.

Я достал чемодан и ковер из багажника и переложил на заднее сиденье. Затем набрал грязи и замазал ею номерные знаки. После этого я поехал по направлению к Монмартру… На маленькой улочке Барбес я остановился, вылез из машины и ушел, не заперев дверцы на ключ. Вокруг ни души, но к вечеру, я был уверен, и чемодану и ковру кто-нибудь «приделает ноги»… Я оставил светящимися габаритные огни, это должно было привлечь внимание любителей пошарить в оставленных автомобилях. Я спустился по бульвару Клиши и остановил такси, назвав адрес завода. Я приехал туда минут за пятнадцать до начала смены. Мне оставалось выполнить последнюю и довольно тонкую часть операции: любой ценой не допустить на строительные леса рабочих-каменщиков. Я стал ожидать их появления возле заводских ворот, делая вид, что рассматриваю объявления на доске… Наконец я увидел их… Все они были на велосипедах, с сумками через плечо, и мне подумалось, что я улажу это дело довольно легко. Нельзя допустить даже мысли, что вся моя операция сорвется из-за этого обстоятельства. Каменщики раньше никогда меня не видели. Когда они проезжали мимо, я сделал вид, что один из велосипедистов случайно зацепил меня колесом, и упал.

— Вот черти неловкие! — закричал я. — Небось, уже с утра поддали!

— Ты сам поддал, чучело! — заорал в ответ старший из них.

— Да как ты смеешь! — взвился я.

— Ты сам виноват, надо было смотреть по сторонам!

— Вы сейчас же извинитесь передо мной!

— Пошел бы ты…

Подоспели мои служащие. И тут каменщики поняли, что я — хозяин, владелец завода, и сразу изменили тон. Они принялись извиняться, но я не стал слушать их жалкое бормотанье и велел немедленно убираться ко всем чертям, пообещав, что не премину сообщить об этом их хозяину. Понурившись, они повернули обратно. Мне было жаль их, поскольку они теперь вполне могли быть уволены, но обстоятельства вынуждали меня поступить именно так. Пришлось позвонить их начальству и рассказать о нашей стычке. При этом я предупредил, что вина их не очень велика, но, дабы сохранить свое лицо в глазах персонала, попросил прислать других каменщиков.

Передо мной извинились и пообещали сделать все необходимое. После этого я заперся в своем кабинете и, положив голову на руки, проспал два часа. Когда я проснулся, то первым делом подошел к окну и глянул на стройплощадку. Двое каменщиков усердно работали там, куда я замуровал труп. Все шло так, как было задумано. Я попросил одного из мастеров отвезти меня домой, сославшись на то, что оставил свою машину механику в гараже с просьбой отрегулировать тормоза. Разумеется, мастер поспешил выполнить мою просьбу, и в одиннадцать часов я уже был у себя дома в Гарше.

Маринетта напевала в унисон пылесосу, таская его по ковру. Радио передавало тягучую мелодию, вполне соответствующую настроению. Мутный свет осеннего утра наполнял дом, делая его похожим на аквариум.

— Мадам встала?

— Еще нет…

Я поднялся на второй этаж и вошел в спальню. Глория проснулась, но, похоже, совсем недавно. Она сидела в постели, опершись на подушки. Руки сложены на одеяле, взгляд потерянный. Она все еще не могла прийти в себя после той дозы снотворного, что я ей дал. Взгляд ее остановился на мне, в глазах промелькнул страх.

— Ну что, — спросил я, — как ты себя чувствуешь?

В ответ она разрыдалась. Я приблизился… присел на край кровати.

— Поговорим?

— Как хочешь…

— Послушай, давай не будем касаться твоей… твоей измены… Это отдельный разговор, может быть, позже мы к нему вернемся, может быть, и нет…

— Господи, Шарль…

— Ты мне одновременно сообщила две новости, — продолжал я, — вторая в житейском плане гораздо более серьезная, чем первая, давай займемся ею. Этой ночью, пока ты спала, я сделал так, чтобы тело твоего любовника исчезло навсегда…

Она опустила глаза и всхлипнула. Меня охватил гнев.

— Ну уж нет, Глория… Прошу тебя, никаких сожалений и слез, или тогда выпутывайся сама! Я готов сделать все, чтобы спасти тебя, но при условии, что ты не будешь испытывать мое самолюбие!

Она попыталась взять себя в руки и успокоиться.

— Как ты это сделал? — спросила она.

— Никогда не спрашивай меня об этом, понятно?

Должно быть, видок у меня был еще тот. Веки ее дрогнули.

— Да, хорошо…

— Тебе достаточно знать, что я организовал настоящий спектакль. Пусть все считают, что он уехал. Чтобы я мог безошибочно действовать в дальнейшем, мне необходимо хотя бы в общих чертах знать привычки этого парня. Чем он занимался?

Она пожала плечами.

— Он писал…

— Что именно?

— Статьи, книги…

— И где он их публиковал?

— О, послушай!..

Ее недомолвка заставила меня улыбнуться.

— Все понятно, непризнанный гений… Пописывал в ящик. Кстати, у него была привычка путешествовать?

— Да, иногда он ездил к матери. Она возглавляет какое-то сельскохозяйственное предприятие возле Анже…

— И он наведывался к ней всякий раз, как только оказывался на мели?

— Да…

— А кроме нее? Друзей он навещал?

— Только знакомых по барам…

— Ты знаешь его излюбленные кафе?

— Да, некоторые…

— Ты посещала их вместе с ним?

— Да.

— Часто?

— Да…

— А его консьержка тебя знает?

— Да…

Ее «да» больно били по моему самолюбию, их связь, которую я доселе представлял лишь схематично, обрастала деталями, становилась осязаемой.

— Послушай, Глория, необходимо, чтобы ты разыграла обеспокоенную подругу…

— Но каким образом?

— Рано или поздно исчезновением жильца займется полиция.

При слове «жилец» она нахмурилась, губы ее сжались. А я продолжал:

— Мы живем в обществе, где исчезновение человека не может остаться незамеченным. Его станут искать… Начнут с непосредственного окружения, то есть с друзей и близких…

Она отвернулась.

— Господи, послушай же меня! — негодующе воскликнул я.

— Я тебя слушаю…

— Если полиция узнает, что ты и мизинцем не пошевелила, чтобы выяснить, куда подевался твой любовник, она сразу заподозрит неладное и одарит тебя своим повышенным вниманием, соображаешь?

— Конечно!

— Ты с ним ежедневно встречалась?

— Да, — призналась она, ни минуты не колеблясь.

Мое самообладание рухнуло. Я со всего маху ударил Глорию по лицу, она стукнулась затылком о спинку кровати. Она ничего не сказала, даже не всхлипнула… Женщины умеют подчиняться гневу самцов. Она лишь слегка потерла горящую щеку. Этот жест вызвал во мне желание убить ее. Мне захотелось раздавить ее, растерзать в клочья. Я на миг закрыл глаза и прошел в ванную комнату, чтобы плеснуть холодной воды в лицо и успокоиться. Затем вернулся в спальню. Она смотрела на меня настороженно и с опаской.

— Прости меня, Глория, ты знаешь, это не мой стиль…

— Я знаю, но это не имеет никакого значения, Шарль…

— Продолжим, — сказал я.

Она повторила:

— Продолжим!

— В котором часу ты с ним встречалась?

— Около трех пополудни…

— Ты ездила к нему?

— Да…

— И… затем?

— Обычно мы ездили пить чай на Монпарнас или в Сен-Жермен де Пре.

— Так вот, послушай, нынче ты опять поедешь к нему…

Она вздрогнула.

— Не волнуйся, там ты не увидишь никаких следов твоего приключения. Постарайся, чтобы консьержка заметила тебя… Побудь немного в его квартире… Кстати, кто обычно убирал у него?

— Консьержка.

— Каждое утро?

— Да.

Стало быть, она уже могла заметить отсутствие жильца. И обратить внимание, что в квартире все в полном порядке.

— Ты побудешь там немного и пойдешь к консьержке. Спросишь, куда мог уехать Норман. Не передавал ли он что-либо для тебя. Разыграешь удивление, поняла?

— Я попытаюсь.

— Надеюсь, Глория, что у тебя все получится, поскольку ты превосходно играла эту комедию передо мной. Тебе придется пробыть в его квартире еще какое-то время. Час или больше…

— Как долго, — вздохнула она.

— Прости, что не могу составить тебе компанию. Если меня там засекут, вся наша комбинация может попасть псу под хвост. Придется тебе самой… Будешь вспоминать моменты, проведенные в этой квартире, эпизоды ваших любовных игр…

Она слегка побледнела. Но ей хватило ума и на этот раз сдержаться… Я продолжал…

— Когда назначенный срок истечет, ты попросишь консьержку передать Норману, чтобы он позвонил тебе, когда вернется…

— Хорошо…

— Затем ты поедешь я один из ваших излюбленных баров и начнешь о нем расспрашивать, поняла?

— Поняла…

— Приятного в этом мало, но что поделаешь! Сделав глупость, нужно иметь мужество расплачиваться за нее…

— Я и расплачиваюсь…

— Я в этом не сомневаюсь… Ну а завтра ты проделаешь все это вновь.

— Да.

— Послезавтра ты позвонишь его матери в Анже и спросишь, не у нее ли он. Имени своего не называй. После того, как она тебе ответит, клади трубку. Но звони из дому, чтобы звонок прошел через телефонную станцию…

— Ты все продумал, — заметила она.

Я почувствовал, что в ней растет восхищение мною. Когда-то я замечал эти влюбленные взгляды, обращенные на меня. Это бывало, когда я удачно палил в пролетающую дичь! И я теперь не сомневался, что вновь завоюю ее.

— Не сегодня, так завтра явится полиция, чтобы допросить тебя…

— Полиция! — пробормотала она.

— Всегда приходится иметь дело с полицией, когда убиваешь себе подобных. Не переживай, для полиции твоя эмоции должны развиваться в такой последовательности: во-первых, страх, что раскроется твоя связь с ним и я узнаю об этом; во-вторых, страшное беспокойство в связи с исчезновением Нормана. Заметь, в тебе должны увидеть и супругу, и любовницу!

— Я сделаю все, что смогу.

— Ты расскажешь им всю правду, кроме, конечно, твоего выстрела. Кстати, револьвера я там не нашел.

Она нахмурилась.

— Боже мой, это невозможно!

— Ты не могла в растерянности унести его с собой и оставить в машине?

Она подумала.

— Вполне возможно.

— Я сейчас пойду взгляну… Ты все поняла?

— Все!

— Вот и хорошо…

Я оставил ее и пошел в гараж. Я не ошибся, револьвер валялся на полу автомобиля… Я вернулся в спальню и показал ей ее оружие.

— Ты с ним и не расставалась, — сказал я, — и это доказывает твое высокое самообладание даже в самые страшные минуты.

Она была в халате. Красивая, изумительно красивая! Увидев меня с револьвером в руке, она отшатнулась. Возможно, ей показалось, что я выстрелю. Не спорю, у меня было такое желание.

— Умоляю тебя… — прошептала она.

— Что, страшно?

— Да… Выброси его!

— Это было бы величайшей глупостью, малышка… Следователи хитры. Они узнают, что я охотник, и захотят произвести инвентаризацию всего оружия, хранящегося в доме. Если револьвер исчезает, его начинают искать.

— Но… — начала она.

— Ну давай, говори, я знаю, о чем ты думаешь…

— Если найдут тело, из него извлекут пулю и узнают, что она вылетела из этого револьвера.

— Тело не найдут никогда…

— Почему?

— Потому…

Она не стала настаивать. Я почистил револьвер, смазал его и заменил патрон. Если Глория хорошо сыграет роль, дело можно будет считать оконченным. Будут искать Бормана, будут думать о возможном убийце, но не смогут найти ни того, ни другого. Я неторопливо разделся и с наслаждением растянулся на кровати. Я только что совершил — по крайней мере, мне так казалось — идеальное преступление, не совершая его.

* * *

Феррари начинает глухо стонать.

— Ну что еще? — с раздражением набрасываюсь я на него. Он поворачивает ко мне осунувшееся лицо. — Неужели ты ничего не слышишь? В коридоре шаги…

* * *

В минувший вечер — о, ирония судьбы! — и ковер, и чемодан, как ни в чем не бывало, продолжали лежать там, где я их оставил. Днем я сопровождал Глорию на спектакль и, только вернувшись затем за машиной, с облегчением вздохнул. Заднее сиденье наконец-то было пусто. Жена в точности исполнила все мои указания. Консьержка, похоже, не особенно удивилась отсутствию Нормана. Она слышала ночью шум в его квартире, звук закрываемой двери. Поскольку лифт оставался на месте, она поняла, что уехал именно жилец с первого этажа.

— Она спросила, не знаю ли я случайно, куда подевался ковер? — сказала Глория, пристально глядя мне в глаза.

— И что же?

— Ты ничего об этом не говорил. Я сказала, что ковра не было уже несколько дней, поскольку он опрокинул на него чернильницу и отдал в чистку. Я правильно сделала?

— Все правильно…

Проходили дни. Глория несколько раз ездила на бульвар Инвалидов и в излюбленные бары Нормана. Она дважды звонила его матери, но не вдавалась ни в какие объяснения… Неделя прошла спокойно. Я надеялся, что исчезновение богатого бездельника привлечет гораздо меньше внимания, нежели пропажа работяги. Это предположение до поры до времени успокаивало меня, пока наконец однажды вечером жена не заявила мне, что наведывалась полиция. О, ничего особенного, какой-то рядовой инспектор в поношенном плаще. Моя жена устроила ему целый спектакль, умоляя пощадить и не выдавать ее мужу, стало быть, мне. Еще она попросила инспектора тайком сообщить ей, если вдруг, полиция обнаружит пропавшего. Полицейский высказал предположение, что, судя по всему, речь может идти всего лишь об элементарном бегстве от кредиторов, друзей, надоевшей любовницы. И только настоятельные просьбы матери Нормана вынуждают полицию заниматься этой ерундой. Да и мать беспокоится лишь потому, что ей надоели анонимные телефонные звонки. У Глории хватило ума сказать, что звонки — ее рук дело. Похоже, это успокоило полицейского и рассеяло его и без того слабые подозрения… С этого момента мне стало казаться, что убийство свалилось с наших плеч, и мы, Глория и я, сможем теперь начать новую жизнь.

Это оказалось гораздо легче, чем я себе представлял. Нужно признать также, что мне удалось найти подход к делу. Однажды вечером нарыв был вскрыт. Глория укладывалась спать, и ее прозрачная нейлоновая сорочка подстегнула желание, долго зревшее у меня в крови. Я обнял ее, и мы оба разрыдались, губы наши были совсем рядом. Мы не пытались скрывать наше горе друг от друга.

— Ах, Глория, — вздохнул я, — как было бы хорошо, если бы в тебе оставалась хоть капля любви ко мне!

— Но я всегда любила тебя, Шарль!

— Ах ты, маленькая моя потаскушка!

Ее серьезный вид потряс меня.

— Всегда, Шарль… Я оказалась слабой, подпала под обаяние этого мальчика, согласна, но думала я всегда только о тебе…

После этих слов мы долго не разжимали объятий. Насытившись любовью, она положила свои прекрасные горячие руки мне на грудь.

— Я не хочу больше с тобой расставаться, Шарль… Ни на секунду. Найди мне работу у себя в управлении. А что, если я стану твоей секретаршей, а?

Эта мысль позабавила меня. И Глория появилась на заводе… Там ей удалось быстро проявить свои неординарные способности. Работа ей нравилась. Она хорошо разбиралась в делах. За два месяца она сумела стать незаменимой помощницей и была в курсе всего, что творилось на предприятии. В полдень мы обязательно обедали в Париже. Выбирали маленькие ресторанчики попроще. Под вечер покидали завод. Жизнь наша очищалась, как очищается грязная вода, проходя через слои песка… Работа стала нашим избавлением.

Иногда, вспоминая о ее измене, я впадал в гнев и отвешивал ей пощечину. Это нравилось мне, и ей, кстати, тоже. Пощечины освобождали нас, и следовавшие за этим периоды любви стоили стыда и боли. Об убийстве мы вспоминали все реже и реже… В газетах об этом не было ни слова, и полиция к нам больше не наведывалась. Дела подобного рода кочуют обычно из отдела в отдел, пока о них вовсе не забывают. Каждый год во Франции исчезают люди, и готов поспорить, до сей поры никто не знает, что с ними стало. Дело Нормана должно было пополнить нескончаемый ряд ему подобных. В те редкие дни, когда, после долгого молчания, мы возвращались к нему, Глория спрашивала, что я сделал с трупом. Это было моим наваждением, и я не хотел раскрывать ей правду, опасаясь нервного срыва, поскольку ей приходилось бы ежедневно встречаться с местом его упокоения. Я всячески избегал обсуждать этот вопрос. Но она становилась все настойчивее по мере того, как видела, что я излечиваюсь от ревности. Мужчине трудно противостоять женской воле, поскольку у него все иначе. У мужчины воля переплавляется в долг, вместе со всем трудным, что подразумевает под собой это слово, а вот у женщин воля есть каприз, со всем тем сладким и возбуждающим, что входит в это понятие.

Однажды вечером, когда мы подольше задержались на заводе, чтобы самим проследить за отправкой значительной части продукции за рубеж, я рассказал ей всю правду. Необходимо было проверить таможенные бумаги, поскольку приходилось соблюдать определенные нормы при упаковке отправляемых грузов. Мы не обращали внимания на время и старались не замечать усталости, смыкающей наши глаза. В конце концов все было практически готово к отправке, мы погасили свет и заперли дверь кабинета. Глория даже не поправила косметику.

— Поедем куда-нибудь поужинаем? — предложил я.

У меня зрело смутное желание забыться в музыке и шампанском. Глория ответила согласием, и мы направились через заводской двор к машине. Мы уселись, и я проделал все обычные для водителя операции. Включил фары. Ослепительный свет уперся в стену, послужившую Норману усыпальницей. Эта огромная белая стена в желтом свете показалась мне гигантским вертикальным склепом, странным мавзолеем, бросившим вызов людям и небу. Никогда еще на моей памяти человека не хоронили так высоко. Свет фар придавал этому сооружению вид таинственный и пугающий, и я, сам того не желая, вдруг произнес:

— Он там!

Глория вздрогнула. Она поняла, что речь идет о ее жертве, но ей не удавалось слить воедино место, как таковое, с тем, кто находился в этой стене. Я указал пальцем.

— Он там, Глория, — повторил я. — В десятке метров от нас. Он навечно замурован в этой стене…

Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганным взглядом.

— Ты хотела это знать, — сказал я, — так что вот, изволь! Не правда ли, уникальная могила, никому и в голову не придет искать его здесь?

И я со всеми подробностями рассказал о трудоемкой и хитроумной процедуре, к которой пришлось прибегнуть. Она слушала молча, словно рассказ мой парализовал все ее чувства и мысли. Она не сводила взгляда с этой жуткой стены. Она пыталась определить, в каком именно месте замуровано тело; тело того, кого она любила. Когда я замолчал, тишина показалась мне гнетущей. Вид этой каменной стены, освещенной фарами автомобиля, погружал нас обоих в какой-то жуткий экстаз. Я не мог даже пошевелиться. Я повернул ключ зажигания в замке, и знакомое урчание мотора вывело нас из оцепенения. Глория молчала, но я не решался заговорить с ней сейчас. Я отъехал назад, и колдовское наваждение улетучилось. Затем навстречу поплыли унылые улочки заводских кварталов, бульвары, обсаженные деревьями и плохо освещенные, наконец показались огни Парижа. Я доехал до площади Звезды. Яркая иллюминация на Елисейских полях пролила мне бальзам на душу. Мы зашли в ночной ресторан, который посещали иногда. Машину я припарковал неподалеку. Мне стоило огромных усилий расшевелить Глорию. Казалось, она пребывала в состоянии шока. Я положил ей руку на шею и принялся гладить. Моя ласка заставила ее вздрогнуть. Она отвела голову и попыталась уклониться от моей руки. Я молча вышел и не стал протягивать ей руку, чтобы помочь выбраться из машины, смутно догадываясь, что свою она мне не подаст. Я внушал ей ужас. Пока Глория ничего не знала о процедуре погребения Нормана, она не задумывалась и о моей роли в этом деле, но теперь, когда я ей все поведал, она наверняка считала меня пожирателем трупов.

Мы уселись за дальний столик. Я заказал филе калкана[1] и шампанское. Мы ели молча. Глория много пила, и я следовал ее примеру. Чтобы иметь достаточно сил противостоять наваждению которое ее преследовало, мы открыли вторую бутылку шампанского, и я поднял свой бокал.

— За нашу любовь, Глория…

Она не шелохнулась.

— Я чувствую, что внушаю тебе ужас, — сказал я. — Ты даже не отдаешь себе отчета, до какой степени забыла то, что совершила. Ты думаешь лишь о том, каким образом я уничтожил следы, оставленные тобой.

Во мне поднималась ярость, и Глория это видела. Она пристально посмотрела на меня, словно пытаясь своим очарованием выстроить преграду между собой и моими словами. Но я уже не мог сдержать этот ядовитый поток, рвущийся из меня. Я дрожал, словно лист на ветру.

— Ты преступница, Глория… Преступница и потаскуха, больше того, ты заурядная шлюха. Теперь я уверен, что несколько лет тюрьмы пошли бы тебе на пользу!..

Легкая улыбка промелькнула на ее лице. Я не знаю, что она могла означать, но именно эта усмешка окончательно вывела меня из себя. Я выплеснул ей в лицо шампанское из бокала. Она ничего не сказала, даже не шелохнулась… Глория походила на деревянную статую, которую устанавливали раньше на носу корабля. Она казалась совершенно нечувствительной к оскорблениям.

Из-за соседнего столика поднялся какой-то мужчина. Он подошел к нам и схватил меня за рукав куртки, обозвав при этом трусом. Тогда и я, не говоря ни слова, тоже встал. Передо мной был высокий и крепкий парень с выступающей челюстью. Казалось, челюсть эта просто создана для того, чтобы получать удары. И удар последовал. Вы наверняка видели фильмы, в которых показывают драки. Так вот, парень этот рухнул именно так, как показывают в кино. Подбежали официанты и попросили немедленно покинуть ресторан. Мы с Глорией вышли.

Я был настолько возбужден, что даже не испытывал стыда. В машине я посмотрел на Глорию и увидел, что на лице у нее еще блестят брызги шампанского. Они напоминали мне жемчужины или капельки золота, стекавшие с ее ресниц… Все еще дуясь, я протянул ей платок. И она странно покорным голосом произнесла:

— Прости меня, Шарль!

После всех этих событий между нами наступил период отчужденности. Мы прервали наши супружеские отношения, подолгу не разговаривали друг с другом, но не потому, что дулись, а лишь по простой причине: нам нечего было друг другу сказать. Мы походили на пару быков, тянувших тяжело груженную повозку. А однажды утром мы увидели в саду снег, и, сам не знаю почему, это изменение в природе, такое простое по сути, сломало атмосферу маразма… Я обнял Глорию, она улыбнулась, и мы принялись болтать о разных вещах, словно между нами ничего не произошло. Мы по-прежнему целые дни проводили на заводе. Но только теперь я стал замечать, что Глория все чаще задумывалась, подходила к окну кабинета и подолгу глядела на стену в глубине заводского двора. Затем она как ни в чем не бывало возвращалась к работе.

Я понял, что она не перестает думать о тех событиях и таким образом старается убедить себя, что все происшедшее было не жутким кошмаром, но жестокой реальностью, которая напоминает теперь о себе ежедневно и, таким образом, постоянно превращается в обыденность.

Так прошли месяцы. Жизнь продолжалась, не очень веселая, но в целом сносная. Зима все тянулась — и в природе, и внутри нас. Ведь мы спрятались друг от друга в самых надежных убежищах — в глубинах наших душ. Была еще одна вещь, которая нас объединяла: нет, не любовь, во всяком случае, не то чувство, которое соединило нас в самом начале. Что это было — трудно сказать, но это приковало нас друг к другу крепче любой цепи. Драма, которую мы оба пережили, медленно отступала в нашей памяти, но в сердцах наших она поселилась навеки. И я не без страха говорил себе, что память об этой драме надолго переживет нас обоих!

* * *

Феррари в страхе заламывает руки. Сейчас он не сидит и не стоит. Мне кажется совершенно невозможным сохранять эту позу, но это полубезумное состояние помогает ему.

— Черт бы нас обоих побрал! — кричит он дурным голосом. — Почему ты спокоен, тебя что, все это не касается?

— А что я должен, по-твоему, делать?

— Но они же идут! Послушай, неужели ты сомневаешься? Ведь это они! Ты, придурок, почему ты так спокоен?

Я слушаю его почти машинально. Да, они идут… Слышны шаги, они тихи и торжественны. Сколько там этих людей? Двое охранников, двое помощников, директор тюрьмы, чиновник прокуратуры, так? И адвокат… его или мой? Приблизительно шесть человек. Целый кортеж! Я представляю себе шестерых идиотов, важно направляющихся к нашей камере, старающихся не шуметь, чтобы не разбудить нас.

— Но мне казалось, что тебе страшно! — вопит Феррари.

Мое спокойствие выводит его из себя. Он считает, что это несправедливо. Он предпочел бы видеть меня дрожащим от страха.

— Мне действительно страшно, — говорю я ему, и это правда. Но страх мой выражается в иной форме. Он стал другим.

И вновь воспоминания наплывают на меня. В моем распоряжении не больше десятка секунд, чтобы выстроить их в памяти. Если эти люди идут за мной, все кончено. И тогда мои воспоминания потеряют всякий смысл.

* * *

Подошел сочельник, и мы решили провести его скромно, вдвоем. Постепенно мы оборвали все дружеские связи, и жизнь наша все больше становилась похожей на затворничество.

Накануне Рождества я съездил в город за елкой, елочными игрушками и праздничной едой. Я покупал все это с детской радостью и при этом не переставал думать, что нам и самим пора завести ребенка. Малыш поможет изменить нашу жизнь, ради его будущего и мы вели бы себя иначе, появился бы какой-то смысл, о котором мы уже не смели и мечтать.

Служанка выпросила у нас два дня отпуска, да мы и сами были не прочь остаться вдвоем. Пока Глория занималась на кухне праздничным ужином, я торопливо устанавливал и украшал елку. Пусть это будет для нее сюрпризом! Она вошла в гостиную, чтобы начать накрывать на стол, увидела мою елку и расплакалась. Я обнял ее за плечи и заставил сесть рядом с собой на канапе[2].

— Ты ведь любишь Рождество, правда? — спросил я ее, поглаживая волосы на затылке Глории…

— Ты сам знаешь…

— Я тоже люблю, это единственное, что осталось еще чистого для людей нашей эпохи, будь они верующими или атеистами! Послушай, мне пришла в голову одна мысль…

— Какая?

— Давай изменим нашу жизнь, а? Не будем замыкаться в делах — без цели, без просвета, без порывов!

— Как же ты собираешься изменить нашу жизнь?

— Угадай!

— Продать все и уехать за границу?

Я пожал плечами.

— Тут дело не в границах. И не в широтах, Глория. Всюду, куда бы мы ни поехали с тобой, мы будем возить наше зло… Потому что оно в нас самих… Наоборот, если бы мы вдруг оказались вдали от этой стены, мы все равно беспрестанно думали бы о ней… И…

— Замолчи!

— То, что я хочу тебе предложить, отвлечет нас и наполнит смыслом всю нашу дальнейшую жизнь!

— Так что же это?

Я указал на освещенную елку, на ветвях которой висели всякие яркие штучки, вызывающие во мне нежность.

— Представь, что однажды, в такой же вечер, под такой же елкой появятся маленькие башмачки… маленькие башмачки, в которые мы положим наши подарки… А? Что ты скажешь? Тебе не кажется это чудом?

Она удивленно посмотрела на меня, и я вдруг заметил, насколько она состарилась за эти месяцы. Да, именно состарилась, хотя это слово и кажется жестоким. Сеть мелких морщин под глазами, усталый взгляд. Она постарела, и действительно нам пора подумать о ребенке…

— И матерью этого ребенка станет убийца! — спокойно возразила она, как бы отвечая на мои мысли. Мне стало горько от ее слов.

Я физически ощутил эту горечь и на мгновение закрыл глаза.

— А что такое убийца, Глория?

— Это когда одно живое существо убивает себе подобного, — ответила она.

— А что такое — убить?

— Это отринуть самое себя, — вздохнула она, ни на миг не задумываясь.

Я понял, что она думала обо всем этом очень часто и давно нашла подходящие слова.

— Не принимай мой вопрос в философском плане, Глория… Я тебе отвечу. Убить — вовсе ничего не значит, ты слышишь? Или это всего лишь неосторожный жест, как было в случае с тобой. Какая разница между тем движением, которым ты нажала на курок револьвера, и тем жестом, которым я плеснул тебе в лицо шампанским, а? Ответь… Разница лишь в обстоятельствах, но не в намерениях, верно? Ты меня понимаешь, Глория?

— Твою точку зрения? Да.

— Хорошо. Если бы тебя арестовали, судили, приговорили, вот тогда ты считалась бы убийцей. Но ярлык этот тебе навесили бы другие люди, и в той мере, в какой мы зависим от них, и расценивалась бы пагубность твоего деяния. Ты улавливаешь мою мысль?

— Да.

— Так вот, я и говорю… Ты не сделала в глазах окружающих ничего такого, что лишало бы тебя права иметь ребенка и жить полнокровной жизнью. Ничего!

Кивком она указала на елку.

— И все-таки в одном доме в Анже живет одинокая пожилая женщина, которая не перестает задаваться вопросом, что же случилось с ее сыном!

Аргумент этот застал меня врасплох. Понадобилось время, чтобы попытаться опровергнуть его. И я сделал это самым простым образом.

— И что из этого? — спросил я.

Она открыла рот, не находя слов для ответа.

— Видишь ли, Глория, мы должны рассматривать последствия наших поступков только в преломлении их к нам самим, но не к нашему окружению.

— Ты полагаешь?

— Я в этом более чем уверен!

— Так что, давай займемся сотворением ребенка? Да, Шарль?

— Да, Глория, давай… Ты увидишь, в этом наше спасение!

Она вдруг успокоилась. Я поцеловал ее, и мы встали, чтобы поближе полюбоваться елкой. Маленькие огоньки свеч в ветках устроили свой феерический танец. Тогда я вдруг вспомнил, что привез подарок для Глории. Это была прекрасно выполненная эмаль, изображающая Пьету[3]. Глория обожала подобные вещицы.

— А у меня сюрприз для тебя, любовь моя…

— Сюрприз?

— Да… Сходи в гараж, поройся в «бардачке» машины. А я пока накрою на стол. Хочешь, поужинаем при свечах?

— Да…

— И разопьем бутылочку за наше решение?

— Конечно…

Она накинула на плечи старую накидку служанки, висевшую при входе, и вскоре я услышал хруст снега под ее ногами…

Я заканчивал расставлять свечи на столе, когда вернулась Глория. Она неподвижно застыла в проеме двери. В волосах ее блестели растаявшие снежинки, и свежий запах распространялся вокруг нее. Глория была бледна и не двигалась с места. Молчание ее смутило меня, я не мог понять, что случилось.

— Тебе не понравилось?

Она даже не смотрела на меня. Губы ее стали совсем белые…

— Да ты заболела, Глория! С тобой что-то случилось?

Я не успел поддержать ее, и она рухнула, словно подкошенная. Я перенес ее на канапе и влил ей в рот немного виски. Пришлось краешком стакана разжимать ей зубы. Она проглотила, задохнулась, и румянец вновь появился на ее щеках.

— Так что же случилось? Ты сама не своя! Это холод на тебя так подействовал? Какой же я идиот, что послал тебя в машину…

Да, я действительно оказался идиотом. Я это понял, заметив в ее руке фальшивый паспорт на имя Луи Дюрана, в который была вклеена моя фотография и который я оставил в «бардачке» машины, совершенно забыв об этом.

Я взял из рук Глории голубую книжицу и забросил ее в угол комнаты. Взгляды наши встретились. В ее глазах я вновь увидел тот ужас, который я заметил тогда вечером, когда показал ей последний приют Нормана.

— Значит, это был ты, Шарль? — с трудом произнесла она.

Какое-то мгновение я боролся с искушением отрицать все, но доказательство моей вины было слишком очевидным.

— Да, Глория, это был я…

— И?..

На этот невысказанный вопрос отвечать предстояло мне…

— Да, всю эту паутину сплел я, сплел против твоего любовника. Но лишать его жизни я не собирался, лишь стечение обстоятельств привело тебя к убийству… Я узнал о твоей неверности в тот день, когда вернулся с охоты. Первой мыслью было убить вас обоих, но затем я решил отомстить иначе… Заметь, я и мысли не держал, что все произойдет подобным образом…

Я говорил, говорил, но в голосе моем не было убежденности, да она меня и не слушала…

Она вдруг странно вздохнула, направилась в угол комнаты и подобрала паспорт, брошенный мною. Он валялся у подножия елки. Затем она вышла из комнаты, и я не посмел ее удержать.

Я уселся в кресле, сложил на груди руки и уставился на свечи, мерцающие на елке. Сидел я так до тех пор, пока они не догорели до основания, одна за другой, потрескивая и дымя. Эти слабые огоньки, умирая, говорили мне, что теперь у меня никогда не будет ребенка, и жизнь моя отныне потеряла всякий смысл. С этого вечера я становился бесплодным, лишенным возможности продолжить свой род, как эта елочка, что уже умирала в своем серебряном наряде.

* * *

Шаги в коридоре затихли перед нашей камерой. Замки мягко заскрипели. Щеки Феррари побелели, и я услышал стук его сердца.

* * *

Ночь я провел в столовой. Кажется, я спал на канапе. Во всяком случае, соображал я туго… Когда рассвело, я поднялся в спальню. Наступила как раз та переломная пора, когда ночь уползает за горизонт и в окнах появляется свет, напоминающий замерзшие ручейки. Глорию я застал сидящей на кровати. Она посмотрела на меня ненавидящим взглядом. Я прошел в ванну, принял душ, побрился и вернулся в спальню. Я начал одеваться, и мне вдруг пришло в голову, не решится ли Глория на развод. Я спросил ее об этом. Она ответила, что мы безусловно должны расстаться, но не сейчас, и добавила, что хотела бы побыть одна и подумать обо всем. Я решил поехать в Париж и до полудня полюбоваться Рождеством там. Она согласилась со мной. Когда полностью рассвело, я уехал из дома. Не помню уже, чем я занимался в столице, улицы которой были еще пустынны. Лишь холодный ветер гонял по тротуарам белых снежных бабочек. Париж отсыпался после праздничной ночи. Народ толпился лишь вокруг церквей и кондитерских.

Я много пил в разных кафе. Голова у меня раскалывалась. Теперь уже мысль о расставании не казалось мне такой ужасной. Наше расставание становилось неизбежностью. Я продам завод и дом, поделю деньги пополам. Она уйдет в свою сторону, я — в свою… Для начала я отправлюсь путешествовать. Однажды вечером сяду в самолет и улечу в Южную Америку… Там под жарким солнцем я попробую забыть свое горе…

А если мне это не удастся, что ж… В запасе у меня всегда будет средство, самое лучшее из всех…

В полдень, слегка пьяный, я отправился домой. Когда я подъезжал к воротам, сердце мое сильно билось. Мне вдруг показалось, что все в моей жизни рухнуло… Перед домом я увидел свежие следы колес машины Глории. Значит, утром она куда-то ездила. Для чего?

За окнами нашей спальни я увидел ее силуэт. Заметив мой взгляд, она отпрянула от оконного стекла. Словно ей вдруг стало стыдно за то, что она ждет моего возвращения. В тот момент, когда я переступал порог дома, раздался выстрел. Я замер. Последовала жуткая тишина. Я понял, что Глории больше нет, что Глория — мертва!

Я бегом поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь спальни была распахнута настежь. Глория лежала, привалившись к пуфику у трюмо. На затылке у нее опаленные порохом волосы набухали кровью. На полу я увидел маленький револьвер с инкрустированной рукояткой. Моя жена свела счеты с жизнью…

Я наклонился, подобрал револьвер и приставил его к виску. Я готов был нажать на курок, но в последний момент гадкий страх смерти заставил меня вздрогнуть, и я положил револьвер на туалетный столик.

Уход Глории не напугал меня, а, как ни странно, заставил вздохнуть с облегчением. Сейчас, когда ее больше не существовало, я ощущал в себе какое-то липкое спокойствие. Я спустился вниз, чтобы позвонить в полицию.

Вначале приехал местный полицейский комиссар, и все прошло нормально, поскольку между нами существовали хорошие отношения. Но затем прибыли представители прокуратуры и стали задавать мне кучу вопросов, ставивших меня в тупик. Следователь не мог понять, почему на рукоятке револьвера отпечатки моих пальцев, а не Глории… Теперь я понял, что стреляла она, держа пистолет сквозь ткань шелкового домашнего халата… Я сказал им об этом, но они спросили меня, почему она избрала столь сложный способ самоубийства. Да еще, вдобавок, почему вдруг рана оказалась на затылке, когда гораздо удобнее стрелять в висок. И мне нечего было на это ответить.

И еще одна вещь внушала им подозрение. Дело в том, что Глория умерла, сидя перед трюмо и сжимая в руке губную помаду. Работники прокуратуры не без оснований утверждали, что женщина не станет кончать жизнь самоубийством, нанося на лицо косметику. И напрасно я им доказывал, что она наносила косметику не на лицо, а на собственное самоубийство, И подтверждением служит тот факт, что губную помаду она в момент смерти держала в левой руке, хотя делала это всегда правой. Она никогда не была левшой. Следователь выпытывал у меня, с какой целью она решила маскировать самоубийство под убийство. Я пожимал плечами и утверждал, что не знаю, — вероятно, нервный срыв. Мои ответы не убеждали работников прокуратуры. Они обнаружили, что рождественский ужин остался нетронутым в тарелках, и находился он почему-то на кухне. И приборы в столовой пусты… Это их настораживало… Они попросили меня проехать с ними на Кэ Д'Орфевр, в управление криминальной полиции, и я вынужден был подчиниться…

Комиссар, который занимался моим делом, оказался довольно молодым, атлетически сложенным блондином, спокойным, с детским лицом и внимательными глазами. Он долго меня расспрашивал, вежливо, но настойчиво интересуясь нашей с Глорией жизнью. Он пытался нанять, знал ли я, что у Глории любовник. Я восхищался могуществом полиции, которая через несколько часов после смерти моей жены уже была в курсе ее личной жизни. Я сказал, что знал об этом, но простил ее, и что наша совместная жизнь была с тех пор безоблачной. На этом допрос был окончен. Я наивно полагал, что меня отпустят домой, но комиссар со взором невинного младенца заявил мне, что хотел бы задержать меня до завтра, и предупредил, что я могу заказать себе те блюда, которые сочту нужным. Короче, это был полуарест. Что-то им необходимо было проверить…

Назавтра никого, кроме дежурных полицейских, я не увидел. Я задавался вопросом, что со мной может произойти, и стал требовать адвоката, поскольку задержание мое казалось мне необоснованным. Дежурные рекомендовали мне повременить, поскольку с этими праздниками все вверх дном…

Еще через день меня принял в своем кабинете, пропахшем бумажной пылью, полицейский блондин. Он указал мне на стул и предупредил, что ознакомит меня с письмом, написанным моей женой за несколько часов до своей смерти. Это письмо получено утром, адресовано комиссару полиции Гарша. Вот оно, такое, каким запечатлелось в моей памяти.

«Господин комиссар, когда Вы получите это письмо, я, по всей вероятности, буду мертва, убита Шарлем Блондуа, моим мужем… Нынешней ночью я случайно обнаружила в его машине фальшивый паспорт, который прилагаю к сему письму. Он мне признался в том, что совершил убийство, и я уверена, он имеет намерение убить и меня. Он обнаружил мою связь с Ивом Норманом, исчезнувшим два месяца назад. Кроме того, мой муж находил забаву в том, что шантажировал меня, прикрываясь чужим именем. Я думаю, вы получите все подтверждения написанному мною, если обратитесь в почтовое отделение на улице Дюфур.

Несколько недель назад он убил моего любовника и спрятал тело в стену на территории своего завода. Эта стена находится напротив проходной. Прошлой ночью он мне все рассказал, и я уверена, что он повторит свой рассказ в полиции. Я могла бы скрыться от него, воспользовавшись его коротким отсутствием, но не желаю убегать от его мести, поскольку не могу жить без него. Я вам рассказываю все это не из чувства мести, но из желания, чтобы полиция завершила это дело.

Написано в Гарше 25 декабря»

Я читал все это, и буквы плясали у меня перед глазами какую-то бешеную фарандолу. В ушах у меня стоял звон. Каждое слово, написанное ее прекрасным нервным почерком, становилось ядовитой стрелой, пронзающей мое сердце и мою душу. Этим письмом Глория расчетливо убивала меня, только убийство это было словно мина замедленного действия, с часовым механизмом. Это было преступление гораздо более изощренное, чем предыдущее.

Я вернул письмо комиссару. Он взял его и убрал к себе в стол. Затем он сложил руки на столе, заляпанном чернилами, и спросил медовым голосом, что я думаю об этом письме. Я не пытался заверить, что никогда никого не убивал. Я не пытался защищаться, поскольку не мог бороться против Глории сейчас, когда она была мертва. Она провела рождественскую ночь, подготавливая мою погибель, а когда женщина такого склада берется организовать гибель мужчины, тому не на что надеяться…

Дни, которые последовали за этим, были ужасны. Я прекрасно понимал, что, начиная с того приснопамятного вечера, когда я раньше времени вернулся с охоты, у меня наступил промежуточный период. Да, весь этот отрезок моей жизни всего лишь подготавливал наш неизбежный конец, мой и Глории. Этот период вел меня извилистыми дорожками в камеру следственной тюрьмы, дверь которой мне никогда не доведется открыть, поскольку люди и фатальность обстоятельств закрыли ее за мной и держали запертой. И все-таки я рассказал всю правду моему адвокату. Он слушал меня, потирая руки от удовольствия.

— Этот частный детектив поможет нам выбраться отсюда! — утверждал он.

Но в свой следующий визит он уже не был таким радостным. Морэ погиб три недели назад, разбившись на своем мотороллере на Восточной автодороге. Что касается двух парней, на которых я тогда нарвался, то они изображали из себя полнейших ослов, опасаясь допросов. Они клялись всеми богами, что знать меня не знают, впервые видят и все такое прочее. Короче говоря, их свидетельские показания могли только навредить мне, поскольку выставляли меня как махинатора в самом неприглядном виде. Поэтому мой адвокат даже не упомянул их на суде.

Я не строил для себя никаких иллюзий. Хотя во Франции и существует тенденция оправдывать, хотя бы частично, преступления, совершенные в состоянии аффекта на почве супружеской измены или ревности, моя история не смогла смягчить души судей. Действительно, прокурор нарисовал перед присяжными жуткую картину извлечения из стены покойного Нормана. А затем он описал, как я при свете луны замешивал раствор, как заволакивал мертвеца на стену, и при этом упирал на мою бесчувственность… Но погубило меня не это, не мои, скажем так, «убийства», а мой шантаж, изощренность каждой его детали. Эти анонимные письма сделали из меня какого-то Макиавелли без чести и совести. Я выглядел в глазах судей чудовищем, разыгравшим в этой партии зловещую карту семейного неблагополучия и затем убившим влюбленного в его жену молодого невинного человека. Перед присяжными прошли фотографии этого парня. И по их покачиванию головами я понял, что он им понравился, и это усугубило мою вину.

Напрасно мой адвокат пытался свести все к преступлению на почве ревности. Вердикт присяжных гласил: приговорить к смертной казни. Стояла мертвая тишина. Меня спросили, не желаю ли я что-нибудь сказать. Я минутку подумал и сказал, что нет.

* * *

Дверь камеры приоткрывается, Феррари показывает на нее пальцем.

— Ну что же вы, заходите, куча дерьма! — вопит он таким душераздирающим голосом, что от стены отваливается кусок штукатурки.

В камере охранники, они подходят ко мне. Осознание этого бьет меня, словно электрическим током. Так они — за мной! Их руки шарят по моему телу. Меня поднимают, камера наполняется людьми. Мне что-то говорят, но я ничего не понимаю, словно они разговаривают на незнакомом мне языке.

Сидя на своей кровати, Феррари жутко икает. Он проживет еще несколько дней, и этот чудесный подарок судьбы застал его врасплох. Губы его трясутся, из глаз бегут слезы радости. А я продолжаю думать о Глории и думаю о ней изо всех сил… Минута, которая надвигается на меня с жуткой неизбежностью, была ею предусмотрена, она все сделала для ее приближения, и я принимаю эту минуту с облегчением, почти с признательностью.

В письме, которое она написала в полицию, она ведь утверждала, что принимает смерть только потому, что не может жить без меня, не так ли?

Тогда я принял это признание за аргумент, предназначенный для подтверждения ее показаний. Но только сейчас меня осенило, что написала она сущую правду. Глория не могла больше жить без меня, равно как и я без нее. Поэтому она захотела, чтобы мы прошли этот путь до конца, оба, испив всю чашу несчастья, исчерпав нашу любовь до донышка, до конца самой бесконечности.

Феррари прав — мужчины умеют умирать.

Ну что же, Глория, прекрасно: я иду!

Примечания

1

Рыба отряда камбалообразных.

(обратно)

2

Небольшой диван с приподнятым изголовьем.

(обратно)

3

Дева Мария со снятым с креста мертвым Христом.

(обратно)

Реклама на сайте