«Все эти приговорённые»

Черепанов

Все эти приговорённые

Они почитают смерть за благословенный дар,

И, всё-таки, превращают жизнь в радостную суету,

Виллу с тонкой позолотой смеха,

Все эти приговорённые.

Деций Юний Ювенал

Сатира номер двенадцать

ГЛАВА ПЕРВАЯ (НОЭЛЬ ХЕСС - ПОСЛЕ)

КОГДА, НАКОНЕЦ, они нашли её и достали из воды, я знала, что мне нужно спуститься и посмотреть на неё. Это было нечто большее, чем то потное любопытство, которое окружает внезапную смерть незнакомого человека на городском тротуаре. Хотя и это тоже присутствовало. Если уж выкладывать всё начистоту, то я должна признать, что это тоже присутствовало.

Я оставила Рэнди, своего мужа, спящим в спальне, которую она отвела нам, в этой самой маленькой из спален для гостей. Мне думается, она выбрала её для нас с холодной расчётливостью, объективно рассмотрев наш статус наполовину гостей, наполовину наёмных работников.

Рэнди ещё какое-то время бодрствовал, терзаясь по поводу будущего, доводя себя до всё большего исступления, до тех пор, пока, наконец, эмоциональное перенапряжение не одолело его, не без помощи снотворных таблеток, к которым я стала прибегать уже давно, когда он сделал её своей клиенткой, даже ещё раньше, чем её дела стали исключительным предметом его забот, до того, как она принялась пожирать его с грациозной и рассеянной изощрённостью богомола.

Я оставила его там, и пошла в большую гостиную, с видом на озеро. В комнате горела всего одна маленькая лампочка, в дальнем углу. Огромный полицейский стоял по стойке вольно, сцепив руки за спиной, и кожа поскрипывала, когда он втягивал воздух своими большими медлительными лёгкими, глядя из окна на узор из огней и лодок. Я спрашивала себя - где остальные.

Я чувствовала себя совсем крошечной и женственной возле полицейского. От него пахло шерстью, кожей и, как ни странно, лесом.

- Там, наверное, похолодало, - сказала я. - Я могла бы сказать Розалите, чтобы она приготовила кофе.

Он посмотрел на меня сверху вниз.

- Об этом уже позаботились, мэм.

Его тон вызывал у меня ощущение собственной бесполезности.

- А как вы считаете - много шансов найти... тело? - спросила я его.

- Дно с этой стороны озера скверное, мэм. Много больших камней. Их кошки всё время цепляются за камни. Но они достанут её. Они всегда достают.

- Кажется, лодок видимо-невидимо.

- Когда кто-то тонет, за дело берётся всё окрестное население. Никак не вспомню ваше имя. Я - полицейский Малески.

- Я - миссис Рэндольф Хесс.

- Вот теперь я вас узнал, миссис Хесс. Ваш муж тоже на неё работал. Нелегко удерживать людей здесь. Некоторые из них выглядели совсем неважнецки, когда мы сюда приехали. Наверное, много пили.

- Не все, - проговорила я, и удивилась - с чего это я так оправдываюсь.

- По их словам, что она часто собирала тут гостей. Место, конечно, шикарное. Никаких посторонних глаз. Как собирается у воды большая пьяная компания - рано или поздно жди несчастного случая. - Его голос был полон тяжеловесной назидательности. Мы говорили вполголоса. Это казалось инстинктивной реакцией на смерть.

- Наверное, эта миссис Феррис была довольно состоятельная женщина.

- Богатая женщина, мистер Малески.

- Наверняка утром здесь будут репортёры. Стоит им только пронюхать, и они прикатят сюда. И то и арендуют гидросамолёт, те, кто пошустрее. А что за работа у этого Уинсана?

- Он - специалист по связям с общественностью.

- Тогда всё ясно. Он - в одной из лодок, пытается помогать. Наверняка, очень хочет отыскать её, пока сюда не нагрянули газетчики. Наверное, не хочет, чтобы они узнали, что она плавала нагишом. Но, как я думаю, это всё равно всплывёт в отчёте коронера.

- Стив будет всеми силами стараться замять скандал, мистер Малески.

- Ну и задачку он себе выбрал. Её уже начали искать кошками, когда помощник шерифа нашёл её купальник в большом кармане халата. Из-за этого её ещё труднее вытащить.

От его неторопливых речей возник мысленный образ, который, на какой-то момент стал необычайно ярким. Комната уплыла куда-то далеко от меня, а в ушах раздался звук, похожий на шум прибоя. Реальность возвращалась медленно. Я стояла возле него, и мы выглядывали наружу. Бензиновые фонари на лодках создавали яркие узоры на воде. Огни были настолько безукоризненно белыми, что казались голубоватыми. По контрасту прожекторы и керосиновые лампы были оранжевыми.

Вид огней, перемещавшихся по воде, всколыхнул во мне какие-то неохотно пробуждавшиеся воспоминания. Ушло немало времени и на то, чтобы придать им ясность, как будто я с усилием проворачивала ключ в ржавом замке. Потом я вспомнила, и мне стало грустно от этих воспоминаний. Когда я была маленькая, мои родители увезли меня на западное побережье Флориды, в маленький рыбацкий посёлок из развалюх. В доме витала некая тайна. Я сознавала существование тайны, не зная, в чём она заключается. Я знала только, что она скверная. Люди в соседней комнате всегда разговаривали шёпотом. А однажды ночью мой отец упал замертво, и я узнала, в чём заключается тайна. Мы снимали домик в заливе, и в октябрьские ночи коммерческие рыбаки забрасывали свои сети в водах залива, и у них были фонари на их прочных и нескладных лодках, и их было великое множество в ту ночь, когда умер мой отец. Наверное, это была очень подходящая ночь для рыбной ловли.

Полицейский долгое время хранил молчание. Совершенно неожиданно он проговорил:

- Знаете, миссис Хесс, я всё никак не могу опомниться после этой Джуди Джона. Я, наверное, сотни раз видел её по телевизору. Я в своё время считал её самой забавной женщиной на свете. В последнее время она не казалась такой уж забавной. Но как бы там ни было, я всегда думал, что она - здоровенная женщина. А она ненамного крупнее вас, да?

- Говорят, что вы выглядите крупнее, чем вы есть на самом деле.

- Наверное, в этом всё дело. Пожалуй, сегодня ночью ей особенно не с чего было веселиться, да?

- Это уж точно.

- Меня можно было сбить с ног пёрышком, когда я вошёл и увидел её. Вот уж кого я меньше всего ожидал увидеть здесь, в лесах.

- Вы знаете, где она сейчас, мистер Малески?

- Не так давно была на причале, просто смотрела, в мужском пиджаке. Наверное, бродит где-то на задворках.

Я подумала о Джуди. Она будет плакать не больше, чем я. Уж во всяком случае, по поводу Уилмы Феррис. У нас есть о чем поплакать, помимо этого.

- Вы бывали здесь прежде? Мне кажется, что бывали, - сказал полицейский.

- Много раз.

- Наверное, она всадила в это место уйму денег. Самое шикарное имение на много миль окрест. Возможно, во всей стране. Знаете, я всегда считал этот дом каким-то нескладным - всё это стекло и плоская крыша в местности, где выпадает снег, и эти выступающие террасы. Я имею в виду, он выглядит очень диковинно с озера, когда вы в лодке. Но когда стоишь здесь, вот так, пожалуй, такое может понравиться.

- Этим она и брала.

- Что вы имеете в виду, миссис Хесс?

- То, как люди могли пристраститься к подобным вещам. - То, как Рэнди слишком к этому пристрастился, и то, что под влиянием этой обстановки происходило Мэйвис Докерти, в то время как Полу приходилось стоять и наблюдать, как это с ней происходит, и то, как всё это впитывал в себя Гилман Хайес. Даже Стив Уинсан и Уоллас Дорн и я сама - все мы скакали и вертелись, словно слепые марионетки, пока Уилма Феррис поигрывала, с очевидной бесцельностью, нашими ниточками.

- Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал полицейский. Она использовала его для разных там деловых встреч. Вроде как для усыпления бдительности.

- Вроде того, - сказала я.

- Здесь было восемь гостей, миссис Феррис и трое мексиканских слуг. Всего двенадцать. Правильно?

Я пересчитала их в уме.

- Правильно.

- В этих местах если кому-то требуются слуги, приходится привозить их с собой. Здесь немного найдётся охотников на такую работу. Как насчёт этих мексиканцев? Где она их нашла?

- Они приехали из Мексики. У неё там есть дом. В Куернаваке. Она выписывает их сюда на лето.

- А тамошний её дом похож на этот?

- Нет. Он очень, очень старый. Обнесённый высокой стеной. Испанский дом неподалёку от городского центра. У неё есть ... был тот дом, этот, и квартира в Нью-Йорке.

- Эх, живут же люди, - сказал полицейский. - Я много раз видел её в деревне. Ну, не то чтобы много. Может быть, раза три. Я здесь всего два года. Раньше я служил в полиции в Малоне. Она была привлекательной женщиной. А лет-то ей сколько ей было?

- Она делала из этого государственную тайну, мистер Малески. Когда она разводилась в последний раз, "Тайм" освещал это событие в рубрике "Вехи" и написал что ей сорок два. Уилма рассвирепела. Она хотела, чтобы её считали тридцатичетырёхлетней, или около того. Я бы сказала, что ей было лет сорок пять. Она на столько не выглядела.

Полицейский крякнул.

- Ещё бы! Сорок пять. В такое поверить трудно.

- Она работала над этим, мистер Малески.

Я внезапно осознала, что смотрю на очертания холмов на востоке, и что я вот уже некоторое время в состоянии их разглядеть. Я подступила ближе к окну. Звёзды померкли; было видно лишь некоторые из них.

- Светает, - сказал полицейский, - Уже пятый час - утро на дворе.

Огни на лодках уже утратили прежнюю яркость. Вода уже не была чёрной как смоль. Она стала цвета мокрого шифера. А потом я услышала крик с одной из лодок, крик, отличавшийся по тональности от тех, что доносились прежде. Все другие лодки, похоже, остановились, и я ощутила перемену в большом теле полицейского рядом со мной, собранность, которой в нём до этого не было. Другие лодки поплыли в новом направлении, начали сосредотачиваться в одном месте.

- Похоже на то, что её достали, - сказал полицейский.

Он тяжёлой поступью прошёл к двери, выходившей на главную террасу. Я двинулась за ним следом. Он открыл дверь, а потом до него дошло, что иду вместе с ним. Он остановился, словно преграждая путь.

- Вам лучше остаться в доме. Зрелище может оказаться не из приятных.

- Я пойду туда, мистер Малески.

Проговорив там так долго приглушёнными голосами, мы достигли какого-то подобия приятельских отношений. Я увидел, как теперь это сходит с его лица. Я уже не была женщиной, с которой он дружески беседовал в полутьме. Я была одной из них. Одной из выпивох с толстыми кошельками, голых купальщиков, торгашей, которые все одним миром мазаны.

- Как знаете, - проговорил он.

Я спустилась следом за ним по плавно изгибающейся каменной лестнице к террасе поуже, от которой ответвлялись два бетонных причала, вдававшихся в озеро на восемь футов. Оба были шириной в десять футов и отстояли друг от друга футов на пятьдесят, образуя U-образное основание большого дома на уступе скалы, на высоте тридцати футов над поверхностью озера.

- Достали её? - крикнул полицейский в сторону огней.

- Достали, Джо, - ответил кто-то. И кто-то проговорил что-то вполголоса, после чего раздался фыркающий похабный мужской смешок, быстро стихший.

- Включи эти прожекторы, Джо, чтобы нам было видно, куда мы подплываем.

Он спросил меня, где выключатели. Я сказала, что сама это сделаю. Я поспешила вверх по лестнице и подошла к щиту с боковой стороны дома, у главной террасы. Я не знала, какие им нужны, так что включила все батареи оптических элементов, которые залили таким ярким светом террасы, причалы, стены дома и окружающий лес, что уже засеревший было рассвет внезапно растаял и снова воцарилась глубокая ночь.

Я торопливо спустилась обратно, на причал, когда её доставили к берегу. Джуди Джона уже была там. Остальные были на подходе. Гилман Хайес, нервно хихикавший. Мэйвис Докерти, снова громко зарыдавшая. Уоллас Дорн, закованный в скорбное достоинство. Огни на лодках гасли, один за другим. Но они не поплыли домой. Они отправились следом за причалившей лодкой, лодкой, в которой лежало тело моего врага.

Стив Уинсан забрался на причал с другой лодки. Он взглянул на меня. Его хорошее широкое лицо застыло в напряжении. Но даже в этот наполненный нервным ожиданием момент он умудрился вложить в свой взгляд что-то такое, что предназначалось лишь мне одной. И это согрело меня. Похоронные дроги проследовали вдоль причала. В них сидели двое стариков. Два Харона, обладающих рептильной жилистостью стариков, занимающихся физическим трудом. Полицейский из другой лодки выкрикивал указания, в которых не было никакой необходимости. Полицейский Малески и Стив Уинсан опустились на колени, бок о бок, чтобы поднять тело. Я подступила поближе, расположившись позади них. Из-за широкого плеча полицейского я разглядела её ступню, очень неподвижную и очень белую, высунувшуюся из-под края грязного брезента. Уилма Феррис под грязным брезентом. Я могла себе представить, как морщит нос от отвращения.

- Крючок зацепился за её руку, - сказала всем нам один из стариков. Соскочил, когда она всплывала. Мы едва её не потеряли, но Джимми быстро её подхватил. Она была футах в шестидесяти от этого конча причала. По моим прикидкам, она лежала на глубине сорока футов.

Последовала долгая неуклюжая возня. Старик подоткнул брезент вокруг неё и стал подтаскивать тело туда, где Малески и Стив могли бы за него взяться. Им пришлось сдвинуться назад, чтобы освободить место на причале, куда можно было её положить, и, проделывая это, здоровенный полицейский наступил на волочившийся край брезента и, споткнувшись, сильно накренился назад, уронив её ноги. Стив не отпустил брезент, который развернулся, так что она выкатилась на бетонный причал, белая, обмякшая, грузная. Пол-лица закрывали налипшие на него тёмные длинные волосы, а другая половина приобретала на свету голубое сияние. Я в первый раз увидела её пышное тело, о котором ходило столько слухов, и увидела, что даже у безвольно обмякшей, мёртвой, грудь у неё большая и твёрдая, живот - упругий, бедра - как греческий мрамор, отшлифованный столетиями.

И в освещаемом пространстве воцарилось молчание, похожее на долгий выдох. Потом я увидела, что её тело явственно меняет цвет, темнея на глазах. Полицейский и Стив принялись возиться с брезентом, и Джуди Джона проговорила своим резким, полным экспрессии голосом:

- Да прикройте же её, ради Бога, вы, пара клоунов!

Они набросили на неё брезент. Это была мёртвая вещь. Будучи живой, она забрала всё, что у меня было. Прибегая, по мере надобности, к такому оружию, как деньги, властность и пышное тело.

Разгорелся нешуточный спор по поводу того, следует ли оставить тело на причале, для коронерского осмотра, или его можно на законных основаниях отнести в дом. Лодки стали отплывать, подвесные моторы заводились, и потом их металлическое тарахтение доносилось со стороны освещённых первыми лучами солнца гор, помощник шерифа Фиш почёл своим долгом прокричать спасибо каждой из лодок. Коронер, неожиданно молодой человек с несколько длинноватыми баками, разрешил спор своим прибытием, прогнав с причала всех, за исключением представителей власти, и проведя осмотр на месте.

У меня было такое чувство, будто я замарала себя, спустившись посмотреть на неё, мёртвую, и всё-таки мне нужно было убедиться, что она мертва. Мне нужна была уверенность, основанная на чём-то большем, нежели слова. Я заглянула в комнату - узнать, как Рэнди. Он крепко спал с открытым ртом. Что теперь с ним станет? Уилма заставляла нас жить в соответствии с определёнными стандартами. И всё, что у нас осталось после лет, проведённых с ней, это долги, договор об аренде квартиры, слишком большой для нас, слишком много дорогой одежды и большое жалование, выплата которого прекратилась, когда остановилось её сердце. Нам нужно было каким-то образом найти в себе выдержку, мужество начать всё сначала, как мы уже однажды начинали вместе. Но трудно было помыслить о мужестве при том, что она с таким знанием дела выпотрошила его за эти годы, опутывая ниточка за ниточкой, прежде чем проделать жестокую операцию. Можно было разорвать каждую отдельную ниточку. Но не все сразу. Она надломила нас обоих.

Я решила не будить его ради того, чтобы сообщить эту новость. Он достаточно скоро узнает, что её нашли. Я направилась обратно по коридору в сторону гостиной. Я спрашивал себя - не у себя ли в комнате Стив. Его дверь открылась так неожиданно, что я вздрогнула.

- Ноэль, - сказал он, произнеся это, как всегда, этим особенным тоном, предназначенным для меня. - Мне показалось, что это твои шаги. Никто больше так не ходит, - Он взял меня за запястье и втащил, безропотную, в себе в комнату. Тихонько прикрыл дверь.

- Что творится! - проговорил он. - Бог ты мой, что творится! Рэнди опять понесло?

- Он до сих пор спит. Я дала ему таблетки. Ему нужно поспать. - Он до этого мыл руки. У него были засучены рукава. Курчавые каштановые волосы на его сильных руках были свалявшиеся и мокрые в тех местах, где он вытирался, наспех, кое-как. Он положил руки мне на талию, и в них чувствовалась сила. Я рада, что я такая тоненькая по сравнению с ним. Рада, что ему мои нравятся глаза-пуговки, чуть длинноватая верхняя губа, и некоторая степенность манер. Он крепко прижался ртом к моим губам, не давая мне вздохнуть и лишая меня воли.

- Это ничего не меняет, - проговорил он в мои волосы, не отпуская меня.

- Нет, - сказала я. - Меняет. Вчера это было просто, правда? Всё было просто великолепно. - Я расплакалась. Я не хотела плакать. Мы сидели на его кровати, он обнимал меня.

- Будет лучше, если ты скажешь мне, что ты имеешь в виду, Ноэль.

Мне пришлось всё обстоятельно объяснить.

- Прошлой ночью была она. Ему было куда податься. Я имею в виду, эмоционально. И это можно было закончить. Безо всякого сожаления, потому что я, наконец, перестала его любить. Потребовалось долгое время на то, чтобы перестать, но в конце концов я перестала. Она стала всей его жизнью. А я - лишь малой её частью, едва ли он хватился бы меня. Но теперь он во мне нуждается, Стив.

- Это ловушка, - сказал он. - Женщины всё время в неё попадаются. Эдакий комплекс материнства. Бедный маленький человечек нуждается в тебе. Не будь смешной.

- Она превратила его из мужчины в лизоблюда. Ему потребуется помощь, если он попытается снова стать мужчиной.

- В богатстве и бедности? В болезни и в здравии? - с ожесточением проговорил Стив. Мне не нравилось, как он скривил губы. В этом сквозило презрение ко мне, к моей личности. И если любит то, что я из себя представляю, то, что я считаю частью себя... И ему не следует выказывать презрение.

- Я знаю только, что я должна сделать.

- Тогда будем считать это отставкой. - Видит бог, не этих слов я от него хотела. Я не хотела такой простой и легковесной победы. Его долг состоял в том, чтобы отговорить меня от этого, привести мне все причины, по которым мне следовало уйти от Рэнди - как во время нашего разговора об этом прошлой ночью. Ему следовало привести мне все причины, по которым он хотел, чтобы я оставила тонущий корабль, каким являлся Рэндольф Хесс.

Но не это было ужасной вещью, самой ужасной вещью. Я очень тонко чувствую людей. Я многое читаю по их лицам. И я увидела на лице Стива скрытое облегчение. Как будто что-то прошло для него гораздо легче, чем он опасался.

Я заставила себя устроить ему проверку.

- А ведь и в самом деле, Стив, в конце концов, не чересчур ли серьёзно мы ко всему этому относимся? Я имею в виду, это прибавило ситуации драматизма, и всё такое, но... в конце концов, ведь мы оба - взрослые люди, правда?

Он посмотрел на меня ошарашено, а потом негромко засмеялся.

- Господи, Ноэль, у тебя семь пятниц на неделе. Ты права. Все мы взрослые люди.

Я улыбнулась.

- И это не настолько много значит, как могло показаться с наших слов.

Он взъерошил мои волосы.

- Пожалуй что нет, мой котёнок. Но мне ужасно повезло с тобой. Я хочу, чтобы ты это знала. Я имею в виду - уже хотя бы в том, что я узнал такого человека как ты.

Тут, конечно, всему наступил конец. Я чувствовала себя ещё больше замаранной, чем когда пошла посмотреть на тело. Чем когда я сидела и смотрела на лицо своего спящего мужа, ненавидя его. Более замаранной, потому что те эмоции были по крайней мере непосредственными и искренними. А то, что было со Стивом - это дешёвка. Нечто низкопробное. Развлечение на уик-энд, интрижка, для внесения разнообразия в супружескую жизнь. Я сидела, улыбалась ему и видела, что он за человек. Сплошное притворство и фальшь. Зарабатывает себе на жизнь притворством, фальшью, позёрством и ложью, так, что вообще уже не осталось никакого Стива Уинсана. Возможно, когда-то и существовал такой человек. Сейчас же он представлял собой привлекательную оболочку, туго набитую газетными вырезками.

Он игриво поцеловал меня в ухо. От этого в ухе зазвенело. Его рука была у меня на талии.

- А теперь, когда мы поняли друг друга, котёнок, давай немного расслабимся. Чёрт возьми, думаю, я сумею подбросить Рэнди кое-каких клиентов, если он захочет снова учредить контору. Вот было бы здорово, если бы ты поселилась в самом Нью-Йорке.

- Это так мило с твоей стороны, - сказала я.

Его квадратная ладонь отпустила мою талию и осторожно вытащила мой свитер из юбки на спине, поползла вверх по моему позвоночнику к застёжке моего лифчика, повозилась там, совсем недолго, и застёжка поддалась. Уж что-что, а это он прекрасно освоил.

Есть в вас какая-то извращённость. Она подсказывает вам, когда вы обмануты и унижены, что нужно стремиться к ещё большей деградации. Я сидела в оцепенении, пока он меня тискал, вполне готовая ответить насквозь фальшивыми эмоциями, вполне готовая смириться с тем, что он пользуется мной, бессмысленно, походя, принять его как кару, как пепел на голове скорбящего. Теперь уже ничего не оставалось, даже пути к отступлению.

И тут раздался негромкий, робкий стук в дверь и голос Ампаро, пышущей здоровьем и очень хорошенькой мексиканской горничной.

- Мистер Уинсан?

Он прервал свои осязательные изыскания.

- Что тебе нужно?

- Полиция, они просят придти, прямо сейчас, сэр, в большой зал, сэр. Всех.

Он посмотрел на меня, приподнял бровь, пожал плечами и крикнул ей, что сейчас придёт. Мы встали с кровати. Он опустил рукава и надел пиджак, пока я застёгивала лифчик и заправляла свитер. Была какая-то приземлённость в том, что мы находились вместе, когда вот так, совсем буднично, по-домашнему поправляли одежду, приземлённость и смерть волшебства.

Он открыл дверь, обвёл взглядом коридор, потом сказал:

- Все в порядке, Ноэль. - Когда я проходила мимо него в коридор, он похлопал меня по ляжке своей квадратной ладонью, наверное, в качестве грубоватой ласки и в подтверждение права собственности.

Но мне никогда не нравились прикосновения кого-либо, кроме тех, кого я люблю. Я резко повернулась, и, уже не знаю, как выглядело моё лицо, но знаю, что я издала отрывистый звук - выдох и предупреждение - который издаёт кошка, когда полоснула его по лицу ногтями. Он охнул от боли и отпрянул назад. А я в одиночестве пошла по коридору.

Они собрались в большой гостиной. В коктейльном зале, как называла её Уилма. Большое застеклённое пространство было серым. На востоке проступали розовые очертания холмов. Я вдруг осознала, что это воскресное утро, и осознание этого почему-то вызывало у меня шок.

Там были два полицейских, Карран и Малески, дородный и назойливый помощник шериф Фиш и молодой коронер с бачками - все с таким видом, словно они сомкнули ряды против нас. Хосе Вега, слуга-дворецкий-подручный, стоял в углу с мягкой покорностью лошади, которую он так сильно напоминал. Его старшая сестра, кухарка Розалита Вега, стояла возле него. Ампаро Лома, хорошенькая горничная, сидела на стуле, смущённо, так, будто ей предложили сесть, и она послушна села, и внезапно обнаружила, что из слуг сидит только она, и не знала, как выйти из неловкой ситуации.

Мой муж зашёл в комнату вскоре после меня. Всё ещё осоловелый после наркотического сна, взъерошенный, с отсутствующим взглядом, позёвывающий и нервный в одно и то же время. Он кивнул мне, сел возле Джуди Джона и спросил, слишком громко:

- А что собственно происходит? - Никто ему не ответил.

Гилман Хайес, протеже Уилмы, расположился на полу, рядом с тусклой лампой, в обтягивающей блузке и потрёпанных шортах, поджав по-турецки длинные, крепкие, округлые коричневые ноги. Он с презрением смотрел в книгу с репродукциями. Уоллас Дорн сидел на диванчике с четой Докерти. Они разговаривали, едва слышно. Наконец, в комнату вошёл Стив. Он бросил на меня колючий, неприятный взгляд и постарался сесть как можно дальше от меня. На его левой щеке было наклеены две полоски пластыря. Я испытала холодное удовлетворение.

- Ну вот, теперь все в сборе, - сказал полицейский Малески. - Ты выступишь, Джордж?

Помощник шерифа Фиш выглядел польщённым и преисполненным сознания собственной значимости. Он сделал шаг вперёд и откашлялся.

- Мы... Я решил, что для всех вас будет лучше можно скорее ознакомиться с истинным положением вещей. Накануне ночью, когда мы приехали сюда, те из вас, с кем мы переговорили, недвусмысленно давали понять, что потерпевшая потонула в результате несчастного случая. И присутствующий здесь доктор Андрос говорит, что она действительно утонула. Это стало причиной смерти, говорит он. Однако ему не понравилось, как выглядят её зрачки, говорит он. Так что он ещё раз хорошенько осмотрел её и обнаружил, что её пырнули в затылок каким-то острым предметом. Который пробил дыру в её затылочной кости и, возможно, она могла в конечном счёте умереть от этого, если бы не находилась в воде. Но, находясь в воде и всё ещё дыша, она, совершенно естественно, утонула. Мы прошлись по этому причалу и по лодкам расчёсками с густыми зубьями, и не обнаружили ничего, на что она могла бы упасть с такими последствиями.

- Это был круглый в сечении предмет с острым концом, которым её ткнули им вот сюда. - Он повернулся и показал на пальцем на собственной голове. - Так что это может означать только одно - убийство. Лес Райли, шериф, заболел и слёг в постель, но сюда прибудут другие люди, которые захотят поговорить с вами об этом происшествии. Окружной прокурор Дж.. П. Уолтер, и лейтенант из отдела криминальных расследований полиции штата уже в дороге, и весьма вероятно, что оба привезут с собой ещё каких-то людей. А пока, вверенной мне властью, я здесь и я сейчас говорю вам, чтобы все вы оставались здесь. Джо, вы соберите ключи от машин и прикрепите к ним бирки. Попрошу вас не спускаться на причал или не выходить в сад. Оставайтесь здесь, в этом доме. Это всем ясно?

Тут заговорил Стив.

- Это ясно, сэр. Конечно, все мы окажем содействие. Меня зовут Уинсан. Стив Уинсан. В качестве консультанта по связям с общественностью, я привык иметь дело с прессой. Более того, миссис Феррис была моей клиенткой. Мисс Джона и мистер Гилман Хайес - тоже клиенты. Им нужно беречь свою репутацию, сэр. Я прошу у вас позволения взять на себя всё, что связано с освещением этого дела в прессе. Учитывая, что в это вовлечены такие люди как Джуди Джона, Уилма Феррис и Гилман Хайес, они налетят сюда, как саранча. И тут потребуется тонкое обращение.

- Ну, насчёт этого я не знаю... - с сомнением проговорил помощник шерифа.

Стив перебил его:

- И, кстати, я бы хотел записать ваше имя, ваше полное имя, чтобы газеты его не переврали. И, конечно же, имена других джентльменов.

- Наверное, будет разумно привлечь человека, который знает своё дело, - сказал Фиш, вопросительно глядя на полицейских.

- Это место превратится в цирк с тремя аренами ещё до полудня, сказал Стив.

Я совершенно точно знала, что меня сейчас вывернет наизнанку. Я не знала, сколько времени остаётся в моём распоряжении. Когда я пошла к двери, Фиш спросил: - Где вы направляетесь, сударыня?

- Прилечь, - сказала я ему. Я не оглянулась назад. Никто меня не остановил. Я вовремя поспела в нашу комнату.

Меня стошнило, потом я умылась, а потом я растянулась на своей нетронутой кровати. Я пыталась быть последовательной, думая о себе. Видит Бог, я повидала достаточно проходимцев за последние несколько лет. Повидала более чем достаточно скользких типов. Я видела, что Рэнди как никогда близок к грязи и сохраняла определённую гордость, содержа себя в чистоте. А потом меня обвёл вокруг пальца, как школьницу, один из самых худших. Один из тех, кто работает под сердечного, искреннего парня.

Смерть Уилмы уже не представлялась мне важной. Она умерла давным-давно.

Я незаметно соскальзывала в сновидения, которые расползались по моему мозгу, словно кислота, просыпаясь в поту лишь чтобы снова соскользнуть обратно, беспомощная перед своим изнеможением и своим раскаянием.

ГЛАВА ВТОРАЯ (ПОЛ ДОКЕРТИ - ДО ТОГО)

До загородного дома Уилмы на Лейк-Вэйл три сотни миль, и несмотря на то, хотя работы у меня было под завязку, Мэйвис, моя жена, категорически отказалась ехать в субботу вместо пятницы. Она сказала, что приняла приглашение и пообещала, что мы приедем в пятницу, ко времени коктейлей.

А потом посмотрела на меня этим вкрадчивым взглядом, который так бесит меня своей схожестью с уилминым, и сказала:

- Но, дорогой, ты ведь работаешь на неё, разве нет? Думаю, для тебя это важно.

Да, я работал на Уилму Феррис. Тут уж ничего не возразишь. Но моя милая жёнушка, похоже, никак не уразумеет своими скудными мозгами, что у меня также есть репутация в своей области, которую нужно поддерживать. До того как податься в "Феррис, Инкорпорейтид", я состоял старшим консультантом в

"Рэмзи энд Шейвер, Менеджмент Инджиниэрс". Специализировался на налаживании системы сбыта у фирм-клиентов. Предприятия. Доставка товара, рынки сбыта, реклама, изучение рыночной конъюнктуры.

Это был поистине чёрный день, когда я уволился из "Рэмзи энд Шейвер" и пошёл работать за вдвое большие деньги в "Феррис, Инкорпорейтид". Я решился на это после того, как она провела целое утро по другую сторону письменного стола от меня, приводя вполне разумные доводы. Компания, безусловно, не бедствовала. Была прибыльной. Но не настолько, насколько могла бы. Она нарисовала мне целостную картину. Фабрика находится в Джерси. У них две производственные линии, выпускающие косметику. Линия Феррис изготавливает продукцию для фирменного магазина, продающуюся по высоким ценам. Символ роскоши. Линия Уилма даёт зарабатывать на хлеб насущный. Сеть розничных магазинов, большие объёмы, минимальная наценка на себестоимость. Реализация продукции обеих линий осуществлялась из рук вон плохо. Уровень продаж стал снижаться. Заведующий отделом сбыта недавно оказал фирме услугу, отдав Богу душу. Она хотела оздоровить ситуацию со сбытом, реорганизовать всю систему поставок. Предлагала хорошее жалование. Я обговорил это с Мэйвис. Принял предложение.

Потому что, Уилма Феррис, знаете ли, приводила очень разумные доводы. В какой-то момент голос её стал более грудным, хрипловатым, она посмотрела мне в глаза и сказала:

- Никогда не пытайтесь одурачить меня в том, что касается бизнеса, Пол. Я начинала его вот этими руками в квартире на четвёртом этаже, в доме без лифта. Я начинала с "Феррис Крем". Смешивала эту бурду в чане. Оптом закупала склянки. Придумывала этикетки и наклеивала их. Наполняла склянки, закрывала их крышечками, торговала ими вразнос и нарабатывала себе клиентуру. Никогда не пытайтесь меня одурачить.

- Зачем вы мне это говорите?

- Многие люди пытаются это сделать. Думают, что могут оттяпать у меня кусочек бизнеса, только потому что я трачу на него так мало времени. А я трачу на него так мало времени, потому что я заработала себе праздность. Я ради этого и работала. Я живу в своё удовольствие, Пол. Получаю массу удовольствия от жизни. Нанимаю людей, чтобы они работали, и предоставляю их самим себе, пока играю.

Господи, как бы мне хотелось, чтобы она предоставила самим себе Мэйвис и меня.

Потому что это было в первый и в последний раз, когда она говорила со мной разумно. После я начал постигать, что она такое. Но к тому времени наш уровень жизни поднялся, чтобы соответствовать моему новому жалованию.

- А кроме того, - сказала Мэйвис, отрываясь от долгого расчёсывания волос, преподнося это в качестве решающего аргумента, - там будут Хессы, Джуди Джона и Уоллас Дорн, и у тебя наверняка появится возможность обсудить с ними деловые вопросы, разве нет?

Мэйвис считала, что мы обязаны поехать, потому что в первый раз нас пригласили в это сказочное, по общему мнению, место на озере. Но я догадывался, что это будет за кавардак. Мы бывали у Уилмы в квартире достаточное число раз, чтобы это понять. И знающие люди говорили мне, что если я нахожу Уилму несколько экстравертной во время вечеринок на её квартире, то мне следовало бы как-нибудь посмотреть на неё на озере. Или в Куернаваке.

Мэйвис принялась укладывать вещи, и к тому времени, когда мы были готовы к отъезду, сторонний наблюдатель решил бы, что мы собирались совершить морское путешествие в Норвегию, с остановкой на Бермудских островах на обратном пути. Я содрогался при мысли о том, какая часть моего солидного жалования упрятана в эти чемоданы. Я призвал на помощь Хермана, и мы вдвоём оттащили всё это в гараж и загрузили в багажник новой машины. Я знаю, что Мэйвис очень недурна собой, но, на мой взгляд, всё портили её волосы. Она стала делать себе причёску как у Уилмы. Чёрт возьми, она слишком много времени проводит с Уилмой. У них несколько схожее телосложение - обе высокие, массивные в бёдрах, большегрудые, с тонкими талией, лодыжками, запястьями. Женщины, во внешности и поведении которых столько жизни, в которых есть какая-то тёплая субстанция. И ничего от худосочности манекенщиц из журналов мод. Сам я крупный мужчина, но, вопреки расхожему представлению, не тяготею к миниатюрным женщинам.

Эта причёска, которую носит Мэйвис, требует некоторого объяснения. Я слышал, что такое часто происходит. Но раньше это никогда происходило у меня на глазах. Мне придётся объяснить, какой она была, чтобы объяснить, какая она сейчас. Я повстречал её шесть лет назад. Ей был двадцать один, а мне тридцать. Она служила делопроизводителем на предприятии одного из клиентов в Трое, штат Нью-Йорк. Я четыре месяца работал на этом предприятии. В ней была какая-то невыразительность и неоформленность. И неинформированность, тоже. Не то, чтобы я мог позволить себе какой-то интеллектуальный снобизм. Образование, полученное мною в колледже, было слишком привязано к нарядам, скидкам на порчу товара, хронометражу движений рабочего. Но, независимо от полученного образования, люди обрастают какими-то устоявшимися теориями и философскими учениями о бытии, правильными или ошибочными. Мэйвис искренне верила в любую идею, с которой ей случалось соприкоснуться. И отбрасывала её сразу, как только натыкалась на новую идею.

Её изменчивая искренность приводила меня в такой восторг, что я не обращал особого внимания на отсутствие у неё даже намёка на чувство юмора. Не помню название этой пьесы Старых Бакенбард, в которой он берёт глупую девчонку и предоставляет одному парню сделать из неё леди. Мне кажется, склонность к этому есть в каждом мужчине. Не то, чтобы я хотел сделать из Мэйвис леди. Она в достаточной степени походила на леди. Но я думал, что смогу начать с этой хорошенькой, неоформившейся девушки и жениться на ней, и она усвоит то, что мне нравится, и станет тем, что мне нравится.

Из этой затеи ничего не вышло. Я женился на ней, и она оставалась всё той же, прежней Мэйвис. Своди её в кино, и на следующие два дня она станет Бетти Грейбл, до тех пор, пока не посмотрит другую картину. Она без конца меняла свою причёску, манеру говорить, стиль в одежде, даже реакцию на ласки. Это нельзя было называть поверхностной. Просто она не оформлялась в какую-то индивидуальность. И я начал смиряться с тем фактом, что с ней этого никогда не произойдёт, и принимать её, такой, как она есть. Она забавляла меня. Она хорошо меня кормила. Она согревала в постели. И выполняла декоративную функцию. Если вам достаётся это, можно обходиться этим. Даже при отсутствии интеллектуальной стимуляции. Это почти то же самое, думал я, что держать в доме большого, красивого, игривого рыжего сеттера.

Такой она была. Пока нас не затянуло на орбиту Уилмы Феррис. Уилма самая сильная женщина из тех, кого я знаю. Бог мой, она сильна. Она постоянно на вас давит.

Как говорят про некоторых конферансье, она у неё никогда не кончается завод. Никогда никакой прямоты или простоты. Лишь их видимость. И моя девочка стала чем-то вроде большого мотылька, летающего вокруг жаркого пламени. В конце концов она бросилась в это пламя, и, когда выпорхнула оттуда, это была уже не Мэйвис. Она стала новым изданием Уилмы. Не глубоко внутри, где Уилма как сталь. Но во всех внешних проявлениях. Казалось, Уилма поляризовала её. Сгруппировав все её молекулы, или что-то в этом роде. Так что она считает Уилму самой выдающейся женщиной, какая когда-либо ходила по земле, и с каждым днём в ней становится всё меньше от Мэйвис и всё больше от Уилмы. А самое скверное заключается в том, что довести копию до совершенства означает настолько приблизиться к уровню жизни Уилмы, насколько это в наших силах.

К одному только этому я ещё смог бы как-то приспособиться. Но моя Мэйвис была хорошей девочкой. Я имею в виду, хорошей в старомодном смысле. Когда одни вещи чёрные, другие белые. Уилма же оперирует одним и тем же оттенком серого. И я почувствовал, что Уилма навязывает моей Мэйвис свои собственные нравственные критерии. Это меня пугает.

Я думаю, было время, когда я мог рассказать Мэйвис маленькую историю про Уилму. И эта маленькая история разорвала бы пуповину, через которую она подпитывает Мэйвис. Но я слишком долго выжидал, и если я расскажу ей сейчас, она может посмотреть на меня с той издёвкой, которую я увидел сегодня днём в глазах Уилмы.

Уилма попросила меня придти к ней в квартиру. Для разговора о нашем разрыве с рекламным агентством "Ферн энд Хоуи". Но с того момента, как я зашёл, я сразу почувствовал, чем дело пахнет. Она обставила всё по высшему разряду, и мне оставалось лишь протянуть руку. Я едва этого не сделал. Я был очень, очень близок к этому. Но я снова и снова вспоминал про Рэнди Хесса, вспоминал про то большое кольцо, которое она вставила ему в нос, и мне не хотелось заиметь такое же кольцо в себя в носу. Деловых отношений вполне достаточно. Я осторожно высвободился и сделал это достаточно явно, чтобы дать ей повод намекнуть на то, что я струсил. Я сказал, что дело не в совсем в этом, и в награду получил от неё этот издевательский взгляд. С того дня она стала видеться Мэйвис даже ещё чаще. Поскольку со мной у неё случился прокол, она сосредоточилась на том, чтобы сделать мою жену эмоционально зависимой от неё; казалось бы, слегка отдаёт бредом - но это только если не знать Уилму. Ей нужно было побеждать, так или иначе. По-моему, это Стив Уинсан рассказывал мне про одну знатную даму в Куернаваке, которая упорно и вежливо отклоняла все приглашения на приёмы в доме Уилмы. Вскоре мексиканские власти обнаружили, что у знатной дамы что-то не в порядке с видом на жительство, и этой даме пришлось отправиться восвояси.

Уилма оказывала гостеприимство мексиканскому чиновнику, которые ведал этими разрешениями на жительство.

Ей нужно было побеждать, так или иначе.

Я отчасти могу это понять, и я не виню её. Она возникла из ничего. Абсолютно из ничего. Говорят, с самого дна Ист-Сайда, где вы постигаете уйму всего относительно выживания. Возможно, там она и усвоила, что ей нужно всё время побеждать. И, возможно, если бы она до сих пор боролась, это желание побеждать направлялось бы в должное русло. Но она победила, так что теперь это обратилось на многие проявления общественной и частной жизни, принимая форму злого озорства, и даже хуже того. Как с этими двумя мужьями, которых она себе заводила. Один закончил тем, что стал безнадёжным алкоголиком, а первый застрелился. Они изначально были людьми неустойчивыми. Я иногда думаю, что её она привлекает неустойчивость, что она вроде как подпитывается от неё. Рэнди Хесс - прекрасный тому пример.

С моих слов она предстаёт бог знает кем. На самом же деле в ней чертовски сильное женское начало. Вы восхищаетесь ею. Но, примерно так, как вы восхищаетесь проходящей мимо вас парадной процессией. Со множеством барабанов.

Мы сели в машину и поехали по аллее, и там уже чувствовалось, что за день наступает в городе. Настоящий пекло. Одна из тех парилок, сменяющиеся ночами, в которые каждый камень до рассвета излучает тепло.

Мэйвис сказала:

- Дорогой, было бы ужасно оставаться в городе в такой день. Выговор, интонация, томность - всё - прелестная имитация Уилмы Феррис. И надушилась она этой дрянью, которой пользуется Уилма. Под названием "Голубой неон". По двадцать долларов унция, и наши химики говорят, что это одна из наименее летучих, выпускаемая линией "Феррис". Эх, вот бы Уилма Феррис вдруг взяла бы да и преставилась. На моей работе это бы не сказалось. А жену мне, возможно, вернуло бы.

Когда мы отъехали достаточно далеко на север, чтобы быть более или менее уверенными в том, что продолжим движение, я съехал на траву и опустил верх. Новая машина нужна была мне как собаке пятая нога, но Уилма однажды походя заметила, что ей закрытые машины кажутся ужасно скучными, я понял, что рано или поздно мне придётся приобрести себе новую.

Мы успели крупно поссориться ещё прежде чем добрались до Олбани. Из-за какой-то чепухи, которую она сказала, повторяя, как попугай, мнение Уилмы. И я попросил её: ради Бога, пусть сделает такую любезность, начнёт быть самой собой и перестает быть дешёвой имитацией Уилмы. А она сказала мне, что Уилма - чудеснейшая женщина, какую она когда-либо встречала, и что Уилма так много для неё делает, и мне следует быть благодарным, вместо того, чтобы говорить разные гадости по этому поводу, и что это обязанность любой жены - совершенствовать себя, и она хочет, чтобы я ею гордился, и что мне помогает то, что она так близка с Уилмой, по сути дела её лучшая подруга, а я хочу запереть её в тюрьме, или что-то в этом роде, так, чтобы у неё не было никаких друзей, сделать из неё монахиню, или что-то в этом роде. А потом она отодвинулась от меня так далеко, как только могла, и всплакнула в совершенно не свойственной ей манере. Со сдержанными всхлипами, полными страдания и достоинства. Уж лучше бы она поплакала так, как, бывало, раньше это делала. Выпучив глаза, со сладострастным воем, с обилием фыркающих и хлюпающих звуков.

- Классный намечается уик-энд, правда? - сказал я.

- Божественный, - проговорила она с отсутствующим видом.

Движение было оживлённым, но, из чувства досады на неё и на себя самого, я гнал машину слишком быстро, так что мы добрались до Лейк-Вэйл в без чего-то пять. Я посмотрел на карту с пометками. Её имение находилось на противоположной от деревни стороне озера. Мэйвис сидела, подавшись вперёд, явно взволнованная при виде усадьбы. Это она заметила указатель. Лакированную табличку, подвешенную на кованом железе, с именем, начертанным на меди беглым почерком, с маленькой буквы, как на торговом знаке: "феррис". Я повернул налево и проехал по узкой посыпанной гравием дороге в направлении озера.

Если бы не такие очевидные вещи, как тянувшиеся туда электрический и телефонный кабели, то петляющая просёлочная дорога наводила бы на мысль, что вы направляетесь к ветхой лачуге. Мы миновали тысячу футов леса, густо растущие берёзы, сосны и клёны, всё время двигаясь под гору, потом увидели сквозь деревья поблёскивающую синеву озера и увидели сам дом. От него захватывало дух, от этого дома у озера. Не только потому, что он был такой огромный. Я слышал, что она выписала какого-то совсем юного архитектора из Майами, полагая, что он, по крайней мере, сделает что-то особенное. Ну что же, ему это вполне удалось. Камень, дерево и много стекла, но при этом совершенно не возникало ощущения, что он вырос из уступа скалы, на котором стоял. Дом выглядел так, как будто плавно подошёл к причалу и был готов помчаться по озеру, как только запустят ракетные двигатели. Мэйвис смотрела на него затуманенным от экстаза взором, приоткрыв рот, сцепив пальцы рук.

Имелась и парковочная площадка внушительных размеров, на которой уже стояли пять автомобилей. Один видавший виды микроавтобус, маленький синевато-стальной "Остин-Хили" Уилмы, которой она водит как дух смерти с объятыми огнём волосами, жёлтый Бьюик Скайларк, в котором я узнал машину Хессов, новенький чёрный "MG", который мог принадлежать Стиву Уинсану, и белый "Ягуар" с маленьким нарисованным карандашом шаржем Джуди Джона на дверце, не оставляющей никаких сомнений относительно владельца. Я припарковал наш драндулет в этом автосалоне, и большой мексиканец с вытянутым печальным лицом поспешил к нам из дома. Я отпер багажник, чтобы он мог заняться вещами. Он предложил нам отправиться по тропинке, огибавшей дом.

Справа располагалась большая поросшая травой терраса, со всем необходимым инвентарём для английского крокета, со столиками под тентами места для зрителей. Обогнув крыло дома, мы вышли к большой бетонной террасе, образованной U-образным сооружением. Две бетонных лестницы, плавно изгибаясь, уводили по каменистому берегу, которому был обращён фасад дома, к ещё одной террасе, более плоской, и двум огромным причалам, вдававшимся в синь озера. Две одинаковых моторных лодки, быстроходные, в полной исправности, стояли на привязи у причала. Я увидел водные лыжи на причале, или, пожалуй, точнее было бы сказать пирсе. Они были построены наподобие Форт-Нокса, вероятно, чтобы зимой выдерживать лёд. Джуди Джона была внизу, на пирсе, лежала лицом вниз на красной циновке, а Гилман Хайес сидел возле неё, демонстрируя свою очень мускулистую коричневую спину, свесив ноги с края.

Уилма поспешила к нам через большую, издавая негромкие восторженные звуки. Она распростёрла руки как будто собиралась обнять сразу нас обоих. На ней было белое платье, до боли простенькое, настолько, что вы почти что могли прочитать ценник. Она поцеловала Мэйвис и поворковала с ней, потрепала меня по руке, расположилась между нами, и повела нас к остальным гостям. Рэнди Хесс и Стив Уинсан выбрались из каких-то конструкций типа шезлонгов.

- Вы, конечно, всех тут знаете, - сказала Уилма. - В этом вся соль нашего мероприятия. Все мы друзья. Никакого из посторонних, никакой адаптации не требуется.

Ноэль Хесс улыбнулась нам своей мягкой улыбкой. Стив пожал мне руку в этой своей обычной манере любителя активного отдыха на свежем воздухе, входящей в его джентльменский набор. Рэнди Хесс поприветствовал нас с этой своей виноватой нервозностью, которой он иногда напоминает мне ребёнка, догадывающегося, что ему не следовало бы так подолгу околачиваться возле взрослых.

- Дом у тебя просто прелесть, - сказала Мэйвис Уилме.

- Спасибо, милая. А теперь идёмте, дорогие мои. Я покажу вам вашу комнату, Хосе, наверное, уже занёс ваши вещи.

Мы прошли с террасы через дверь в стеклянной стене, через совершенно необъятный зал, потом по коридору, тянувшемуся через крыло, в котором, очевидно, располагались спальни, к первой двери. Хосе укладывал на полку последний чемодан. Нам досталось большое окно, выходившее на озеро. Комната была отделана каким-то серебристым деревом. Всё было встроенным. Большая гардеробная между спальней и ванной превращала её почти что в номер люкс.

- Вот это да! - проговорила Мэйвис. Это был первый честный звук, который я услышал от неё за месяц. Она немедленно восстановила сданные позиции, произнеся: - Прелестно, просто прелестно.

- Пока вы, мои дорогие, чистите пёрышки, я пожалуй, пришлю к вам Хосе с напитками, - сказала Уилма.

- Пожалуйста, - сказала Мэйвис. - Мартини...

- Самый сухой, сейчас принесут. А вы, Пол?

- Бурбон с водой, благодарю вас, - сказал я. Мэйвис посмотрела на меня с каменным выражением лица. Мне полагалось принимать Мартини. Ей нет дела до того, что для меня он на вкус как аккумуляторная кислота, и меня от него развозит в стельку за двадцать минут. Мне положено как-то приспособиться.

Уилма ушла, и мы в гробовой тишине распаковали часть вещей. Мэйвис отправилась в ванную первая. Хосе принёс напитки, для Мэйвис - в маленькой бутылочке, в каких их подают в лучших барах. Я выложил свежие слаксы и серую габардиновую рубашку. Мэйвис вышла из ванной с платьем, перекинутым через руку и энергично принялась за Мартини.

- Полегче с этим нитратом, милая, - сказал я ей. - В прошлый раз ты растеряла весь свой лоск.

- Да неужели? - спросила она, приподняв одну бровь - совсем как Уилма.

- В твоей самбе с этим пустозвоном Хайесом было больше практического назначения, чем грации.

- Гил Хайес - талантливый художник.

- Гил Хайес - человек, расчётливо создающий себе репутацию эксцентрика. - "Гармоническая цельность пространственного замысла", - я издал непочтительный звук.

- Да заткнись ты, - сказала она. Это был второй честный звук, изданный ею в течение двадцати минут. Возможно, ещё оставалась какая-то надежда. Книзу от шеи она была очень розовой и весьма соблазнительной. Она заметила, что я её разглядываю, и быстро отвернулась, сказав:

- Не безобразничай.

Когда я вышел из ванной, не было не её, ни стакана. Я сидел на кровати, допивал свой бурбон и предавался мрачным размышлениям о уик-энде. Мы не могли уехать на законных основаниях раньше чем в воскресенье утром. Это означало провести два вечера и один день в увеселениях и играх. Это будет уик-энд, похожий на одну их этих упрощённых моделей атомов, с Уилмой в качестве ядра, вокруг которого вертятся её любимые электроны.

Я оделся и вышел. Я нашёл Рэнди в большой гостиной. Он, закусив губу, возился со уилминой стереосистемой. Она была встроена в западную стену. Я немного разбираюсь в таких штуках, так что я подошёл и стал наблюдать за его беспомощной вознёй. Там был магнитофон "Магнекорд", установленный так, как это делается в радиостудиях. С катушками для одночасовых плёнок. Ещё был большой усилитель "Фишер", сбрасыватель дисков "Гаррард", вмонтированный в выдвижной ящик, тюнер "Крафтсмен", большой корпус углового динамика. Панель управления с переключателями для разных помещений, так, что можно было включать музыку где захочешь, панель электронного микшера, и студийный микрофон. Судя по виду, оборудование тянуло на добрых три тысячи долларов. Рэнди пытался трясущимися руками вставить плёнку, пропущенную через головку магнитофона, в пустую катушку. Он нервно улыбнулся мне.

- Сейчас заведём музычку, - сказал он.

С террасы вошла Уилма.

- Ей-богу, Рэнди, - сказала она пренеприятнейшим голосом. - Уж чего казалось бы проще. Ну-ка отойдите в сторонку. Вот. Подержите мою выпивку.

Он взял у неё стакан. Пальцы у неё были проворные и ловкие. Она просунула плёнку, прикрепила к пустой катушке, включила магнитофон. Плёнка стала медленно накручиваться на пустую катушку.

- Принесите мне ещё выпить, Рэнди.

Он послушно засеменил прочь.

Зазвучала музыка. Лившаяся из динамика, установленного в комнате. С идеально чистым звучанием. Вызвавшая у меня покалывание в шее. Она отрегулировала громкость, недовольно посмотрела на панель управления, потом щёлкнула переключателем с надписью "Терраса".

Она сказала:

- Когда вы пытаетесь включить сразу слишком много динамиков, что-то теряется. Вот этот лучше всего звучит здесь. Я отключу его, так, чтобы по максимуму использовать акустику террасы. Не пытайтесь ответить на какой-нибудь вопрос Джуди относительно программы.

Такая резкая смена темы застала меня врасплох. У меня возникла дурацкая мысль, что она имела в виду музыкальную программу. А потом до меня дошло, что она имела в виду телевизионную программу, которую мы спонсировали до тех пор, пока Джуди не ушла с неё на лето.

- Я не могу ответить ни на какие вопросы, потому что я не знаю ответов, Уилма.

Она потрепала меня по щеке.

- Ну вот и славно. - Она стояла довольно близко от меня. Есть у неё одно странное свойство. Когда вы находитесь близко от неё, вы очень сильно ощущаете её присутствие физически. Её рот выглядит красным, её кожа нежнее; её дыхание кажется глубже. Это почти непреодолимое жизненное начало, причём густо замешанное на сексе.

Ни одному нормальному мужчине это не под силу - стоять близко от Уилмы и разговаривать с ней без того, чтобы его мысли неизбежно совершили вираж в сторону постели. Вероятно, то же самое качество, которым обладала мисс Монро. Затуманивающее ваш разум, когда вы хотите, чтобы он оставался ясным. И она прекрасно это осознаёт.

Мы снова вышли на террасу. Она нахмурила брови.

- Рэнди, тут чуточку громковато. Будьте другом, сбегайте внутрь и сделайте еще немного потише.

Рэнди поскакал в гостиную. Ноэль потупилась в свой стакан.

На террасе появилась Джуди, поднявшаяся по лестнице. - Люди, солнце пропало, - сказала она. - Джудит начинает грустить. Плесните девушке чего-нибудь выпить. Пол, Мэйвис, привет. Ну, как вам золотые просторы?

Мне нравится Джуди. Она начинала с того, что пела с оркестром. У неё не такой уже большой голос, но использовала она свои вокальные данные на все сто. Когда ее лицо находится в состоянии покоя, что случается не так уж часто, ты с удивлением понимаете, что она - очень недурная собой блондинка. А когда она стоит неподвижно, что также случается редко, вы видите, что с фигурой у неё всё в полном порядке. Но когда она в движении, с этим гуттаперчевым, подвижным лицом, со всей этой своей просчитанной неуклюжестью и гротескностью поз и движений, вы видите лишь этого клоуна, эту Джуди Джона, эту чокнутую девицу.

Но я испытывал грусть, наблюдая за ней, потому что знаю, что телевидение сожрало её, и знаю, что она об этом знает. Последние сорок недель рейтинг "Джуди", получасового шоу, которое мы спонсировали, пока она в июне не ушла на лето, скользил вниз, неделя за неделей. Есть какой-то предел количеству простой комедии, которое публика готова принять от одного человека. У комедии положений более долгая жизнь. Джуди работала в жанре простой комедии. И стала повторяться, что почти неизбежно. Я знал, что Уоллас Дорн, работник рекламного бюро "Ферн и Хоуи", который аккуратно пристроил заказ Феррис под своё крылышко, рыскал в поисках нового осеннего шоу, нового таланта для Феррис. И я задавался вопросом - что Джуди делает здесь без своего агента. Я подозревал, что она сделала это под нажимом Уилмы. Это было бы так просто - спекулировать на состоянии неопределённости, в котором находилась Джуди. - Не привози этого ужасного человека, дорогая. Мы не станем говорить о бизнесе, поверь мне.

Музыка заглушила звук последней приехавшей машины. Мы не знали о прибытии Уолласа Дорна, до тех пор, пока он не прошёл по краю террасы. Он был одет в свой твидовый костюм в стиле "кантри" и аскотский галстук. Он эрзац англичанин. Кажется, в Нью-Йорке их неиссякаемый запас. Усы военного образца, тщательно проглатываемые слова с рубленными окончаниями предложения, переходящими в "знаете ли". Много разговоров о клубе, мне без льда, пожалуйста, и, временами, дурацкая маленькая тросточка в руке. Славный старина Уоллас Дорн. Холостяк, спортсмен, хранитель старых школьных традиций.

Прошёл ещё час, прежде чем все мы собрались на террасе, Джуди и Гилман Хайес, уже одетые, Хосе в дальнем углу, стоявший за маленьким баром на колёсах, стоявший с отрешённой терпеливостью лошади, и маленькая мексиканская девчушка, хорошенькая как нераспустившийся бутон, массивная в бёдрах и плечах, которая появлялась среди нас время от времени, чтобы подать бутербродики с расплавленным сыром.

По мере того, как алкоголь оказывал на них действие, я начинал улавливать всё большее напряжение. Я не знал, что происходит, но Уилма казалась и слишком весёлой и слишком самодовольной, а все остальные слишком жалкими.

Наконец, перед обедом у меня появилась возможность отделить Стива Уинсана от толпы. Я отвёл его в сторонку и сказал:

- Что стряслось, Стив? Что, чёрт возьми, происходит? Из-за чего эта прицельная стрельба во всех направлениях?

Он грустно покачал головой.

- Счастливчик, - сказал он. - Верный кусок хлеба, непыльная работёнка. Счастливчик.

- Что происходит? Это что - государственная тайна?

- Старичок, я расскажу тебе, потому меня задели за живое. Я теряю одного клиента, рассчитываю приобрести другого. Наша Уилма живёт на широкую ногу. Старина Рэнди, сторожевой пёс, очень осторожно попиливает её по поводу личных расходов. На носу подача налоговой декларации. Она вбухала слишком много средств в это имение. Она слишком роскошествует. Она, как ты знаешь, клиент, который обслуживается в индивидуальном порядке. Не через компанию. Рэнди считает, что мне нужно урезать финансирование. А ещё он хочет, чтобы она избавилась от Культуриста, как от дорогостоящей роскоши, что означает сократить меня за ненадобностью, потому что она оплачивала рекламную раскрутку Культуриста, раскрутку, которая делала его большой шишкой в галерейном бизнесе. Я также занимаюсь Джуди. Она позвала сюда Джуди, чтобы перекрыть ей кислород. Она пообещала Джуди шоу в будущем году, но не вставила его в контракт, и в то же самое время велела Весельчаку Дорну подыскать что-нибудь другое на осень. Он ничего не нашёл, и Рэнди шепчет мне, что она аннулирует заказ и передаёт его другому агентству. Насчёт чего у Дорна есть очень сильные подозрения. И не думай, что он сдастся без боя. Не думай, что я сдамся без боя, приятель. Мне нужен хороший рычаг. Которым я раскурочу Рэнди и заставлю его сказать дорогой Уилме, что ей лучше меня оставить. Бог мой, если я потеряю всех троих, это больше шести сотен в неделю, которые перестанет получать "Стивен Уинсан Ассошиэйтс". Старичок, не будь я поддатый, я бы не стал тебе всё это рассказывать. Ты уверен, что она не собирается и тебе перерезать горло?

- Ты меня удивляешь.

- Тут ещё есть и второе дно, старичок. Она говорит нашему Рэнди что, в качестве её ручного и лишённого всякой самостоятельности бизнес-менеджера, ему не следовало допускать, чтобы её текущие расходы дошли до такого уровня. Бедный дурачок. Он просит, умоляет, а она не обращает на него внимания, потом делает поворот на сто восемьдесят градусов и обвиняет его, потому что она его не слушала. Она его до того затюкала, что если подойти к нему со спины и щёлкнуть пальцами, он из ботинок выскочит. Это будет весёлый-превесёлый уик-энд. Держи ухо востро.

Я попытался следовать его совету. Инструктаж Стива прояснил причину напряжения. Я мог наблюдать за фокальными точками. Джуди держалась слишком уж безразлично. Уоллас Дорн стал большим британцем, чем сам Черчилль. Рэнди Хесс дрожал как осиновый лист. Ноэль вела себя так, как будто мечтала оказаться в каком-нибудь другом месте. Стив стал ко всем цепляться. По мере того как моя Мэйвис напивалась, её подражание Уилме начинало граничить с пародией. И казалось, что почти слышно урчание Уилмы. Я всё ждал, что она усядется на пол и примется вылизывать своё плечо языком. Мы в большом количестве поедали обильно приправленную специями мексиканскую еду, приготовленную каменнолицей Розалитой, подаваемую Хосе, её братом, и красоткой Ампаро. Это было что-то вроде буфета, где каждый из нас наполнял свою тарелку в первый раз, а Ампаро сновала с горячими кастрюльками, накладывая добавку. Я видел, что Гилман Хайес сел на пол в затенённом углу, видел крайне примитивные ласки, которыми он одарял Ампаро, когда та наклонялась, чтобы его обслужить. Её единственной реакцией было то, что она чуть излишне поводила бедром, когда от него отстранялась. Флегматичное лицо метиски не меняло своего выражения. Позднее я увидел, как Хосе наблюдал за Гилманом Хайесом со столь же бесстрастным выражением лица. Вряд ли мне хотелось бы, чтобы на меня смотрели вот так же.

После обеда была плавная хорошая музыка в большом коктейльном зале, а весь мир снаружи искрился от света прожекторов. Стив и Уилма затеяли свою обычную, сопровождавшуюся взаимными ядовитыми нападками игру в кункен. Джуди Джона, Уоллас Дорн, и я втроём играли слова по пять центов за очко. Ноэль Хесс, сославшись на головную боль, ушла спать. Рэнди суетился вокруг нас, следил за музыкой, возился с прожекторами, переставлял пепельницы, наливал напитки, следил за ходом обеих игр, приставая с советами к играющим. Постоянно ставил латиноамериканскую музыку, по просьбе Гилмана Хайеса. Доску для игры в слова заливал яркий свет лампы с матовым абажуром.

Я не мог по-настоящему сосредоточиться, потому что невольно следил за Мэйвис, танцевавшей с Хайесом. У меня не было никакой причины для недовольства, никакой уважительной причины. Но музыка была негромкой, медленной, и таящий в себе некий подтекст, к тому же они слишком уж подолгу танцевали не сходя с места. Меня бросало то в жар то в холод. Я не мог повернуться и посмотреть на них. Я видел их краем глаза. Фрагментарно. Медленный поворот, его коричневая рука на её мягкой талии. Эпизодически их отражение в стакане. Музыка сплошь состояла из ритмичного тиканья, прищёлкивания и буханья, с надрывными звуками трубы. В другом углу Уилма проговорила: "Чёрт подери, Уинсан, одну карту за раз," а Уоллас Дорн негромко крякал от удовольствия, а потом щёлкал деревяшками по доске.

Я вдруг осознал, что Хайес и моя жена куда-то подевались. Я быстро повернулся и оглядел пустую комнату. Наверное, я начал привставать. Но Джуди, быстрым упреждающим движением прижала мою руку. Я посмотрел на неё. Уоллас Дорн изучал своё положение, жуя кончик уса. Джуди сделала лёгкое движение головой. Я посмотрел в том направлении, сквозь стекло, и увидел, что они теперь танцуют на большой террасе, при свете прожекторов. Выглядели они как-то театрально, как будто находились среди тех исполинских декораций, которые голливудские гении создают для Астера. Ещё немного - и серебряная лестница разматываясь, спустится со звёзд, и по ней сойдут хористы с острыми плечами и четверть тонны голых бедёр.

Я посмотрел на Джуди с благодарностью, и с уважением за то, что она так быстро почувствовала, что происходит, и то, что я мог выставить себя дураком. У неё сделалось выражение лица, как бы говорившее: всегда рады помочь, и она подмигнула мне, так энергично, что я почти мог это расслышать. Уоллас Дорн предупреждающе крякнул и поменял "own" на "clown" таким образом, что "c" изменило "lean" на "clean", а "c" оказалось на бонусной клетке.

После игры мы оба остались должны Уолласу. Мы заплатили ему. Джуди зевнула и сказала:

- Всё, хватит. А то так можно вообще без ничего остаться. Я иду посмотреть на звезды, а потом сразу в кроватку.

- А вам не нужна помощь в рассматривании звезд? - спросил я её.

- Вы возьмете на себя одну половину световых лет, а я другую.

Мы прошли мимо танцующих. Они, казалось, не замечали нас. Мы спустились по каменной лестнице и прошли в конец левого ответвления причала. Джуди засунула руки в большие накладные карманы шерстяной юбки и шаркала каблуками, чуть поёживаясь от ночной прохлады. Звёзд было даже чересчур много. Красная циновка, на которой она лежала под солнцем, стала сырой от росы. Я перевернул её сухой стороной кверху и передвинул к краю. Мы сели, свесив ноги к воде. Я зажёг ей сигарету, повернулся и через плечо посмотрел на высокую террасу. Музыка едва доносилась. Иногда я мог разглядеть их до пояса, когда они перемещались к краю террасы. В остальное время они находились вне поля зрения.

- Очень миленькая тележка для приговорённых к казни, - сказала Джуди.

У меня ушло какое-то время на то, чтобы вникнуть в смысл её слов.

- А насколько остёр нож?

- Достаточно остёр. Люди слышали, что его затачивают. Так что меня убрали из пары программ летней серии. И труппа начинает разваливаться. Их нельзя винить. Им нужно подыскать какое-то тёплое местечко к следующей осени.

- А вам - нет?

- Не знаю. Я просто чертовски устала, Пол. Я всегда могу отрастить новую голову. Я уже делала так прежде. Меня голыми руками не возьмёшь, Пол. Я - боец. Так я себе всё время внушаю. Я могла бы получить контракт в Лас-Вегасе. Но я просто вымоталась. Не знаю. Я добилась успеха, и откладывала больше, чем многие, и хранится это там, где я, слава Богу, не могу до этого добраться. Наверное, мне положено как-то отреагировать. Возможно, она добивается, чтобы я встала на колени. Я всегда смогу подыграть, если ей это нужно для счастья. Пойду-ка я спать. - Она поднялась. Я встал возле неё. Она подняла кулаки и прошлась нетвёрдой походкой, огибая конец причала, на каучуковых ногах, пошатываясь, рыча: "Вот так-то, болван, попробуй сунься".

Я вдруг осознал очень специфическую природу её мужества. Я крепко взял её за руки чуть выше локтей. Легонько встряхнул её, сказал:

- Мы мне нравитесь, Джуди. Вы чертовски мне нравитесь.

- Отпустите, я не то я сейчас расплачусь прямо вам в лицо.

Я стоял там и смотрел, как она идёт обратно к берегу, вверх по лестнице, и через террасу, скрываясь из виду. Я докурил ещё одну сигарету, а потом поднялся наверх. Было уже больше часа. Стив и Уоллас Дорн исчезли. Уилма и Гилман Хайес сидели на низком диванчике. Они перестали говорить, когда я вошёл. Хайес сидел, скрестив на груди свои большие руки, уставившись в потолок. Вид у него был мрачный и упрямый.

- Мэйвис ушла спать, - сказала Уилма. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Хайес удостоил меня маловыразительным кивком.

Мэйвис, которую чуточку пошатывало, готовилась отойти ко сну, напевая вполголоса латиноамериканские мелодии. Она улыбнулась мне тёплой влажной улыбкой. Мы легли спать. Она была исполнена готовности, набухшей жадной готовности, которая совершенно не принимала в расчёт нашу нараставшую холодность друг к другу. Не стоило обольщаться на этот счёт. Гилман Хайес подготовил её, алкоголь воспламенил, а музыка её подстегнула. Я был всего лишь удобством. Совершенно законным, незатейливым и доступным удобством. Не было никаких слов любви. Всё это было очень внезапно, очень бурно и совершенно бессмысленно.

ПОСЛЕ я услышал, как её дыхание стало глубже и превратилось в дыхание сна. Музыка стихла, и прожекторы погасли. Раздавался шум воды, плещущей о пирсы. Ей удалось-таки убить что-то. Я не знал точно, как это было сделано. Но я лежал, смотрел на световые узоры, которые мог создавать, крепко зажмурив глаза, и искал в своём сердце, и не мог отыскать никакой любви к ней. Я был уверен, что раньше любовь была. Но такое вроде бы не должно уходить, это ведь вам не тыквы выбросить после Хэллоуина. Я искал нежность, и не находил. Я искал уважение, и не находил.

Она спала возле меня, и она была просто крупной, влажной, половозрелой, здоровой, угодливой молодой женщиной, слишком эгоистичной, чтобы начать вынашивать детей, которых мне хотелось, с большим отделением для тщеславия, с маленьким отделением для души, искательница острых ощущений, искушённая в бессмыслице, наглядное подтверждение теорий мистера Веблена*. Мне хотелось избавиться от неё, и мне хотелось плакать.

Веблен, Торстайн Банди - экономист, социолог. Известен трудом "Теория праздного класса", в котором была изложена концепция "показного потребления", как признака принадлежности к категории состоятельных граждан.

Суббота была безоблачной, жаркой и безветренной. Завтрак подавали на террасе, по частям, по мере того, как люди вставали - он включал в себя ром с лимонным соком, huevos mexicanos*, и кубинский кофе, который был ближе к твёрдому веществу, нежели к жидкости. Эта комбинация снимала лёгкое похмелье. Когда люди начали возвращаться к жизни, стало совершенно очевидно, что предстоит один из тех наэлектризованных, буйных дней, когда всё будут расхаживать с гордым видом, работать мускулами, выходить из себя, пить слишком быстро, и играть слишком азартно.

* huevos mexicanos - яйца по-мексикански

Гилман Хайес надел что-то вроде спортивных трусов и теперь его таскал туда-сюда по озеру на водных лыжах Стив, сидевший за штурвалом моторной лодки. Хайес выглядел как один из обитателей Олимпа не самого высокого ранга. Мэйвис ахала и ворковала в конце пирса. Наверное, Стиву это надоело. Он проделал крутой вираж, так, ослабив буксирный трос, и дёрнул Культуриста так, что чуть едва душу из него не вытряхнул. Культурист стал возмущаться. Стив послал его к чёрту, вытянул своё коренастое тело на солнце и крикнул Хосе, чтобы тот принёс виски. Рэнди, по просьбе Уилмы, взял буксировку на себя. Хайес показал Мэйвис, как стоять на водных лыжах. Было много хихиканья, пронзительных взвизгов и поддерживания рукой, на манер атлетов с рекламных фотографий.

Я немного поплавал и изрядно выпил. Джуди Джона устроила себе обычную разминку для поддержания формы: сгибание колена, наклоны назад, удерживание ноги в выпрямленном положении, стойка на руках. У неё ладная фигурка. Я получал удовольствие, наблюдая за ней. Уоллас Дорн плескался в воде между двумя причалами, с таким видом, как будто терпел всё эти постыдные вещи ради того, чтобы не отрываться от коллектива. Ноэль Хесс сидела совсем близко от меня, заказывая новую порцию спиртного каждый раз, когда я это делал. Я удивлялся, глядя на неё. Она смуглая, маленькая и тихая. У вас никогда не возникает чувства, что вы её знаете. Кажется, что она всё время наблюдает за вами. При этом у вас возникает ощущение медленного огня, скрытого под всем этим внешним спокойствием. На ней был жёлтый купальник, и я в первый раз заметил почти безупречную чистоту её кожи. Её телосложение словно подчёркивало замысловатость голеностопного сустава, запястья и плеча, как будто выточенных из слоновой кости, заставлявших вас осознать человеческое тело как нечто хрупкое и уязвимое по своему устройству. Уилма поплавала какое-то время, демонстрируя гораздо больше энергии, чем мастерства, а потом, помахав рукой, позвала всю троицу с озера и затеяла игру в крокет. Рэнди она назначила счётчиком очков и рефери, а прочих из нас разбила на две команды по четыре человека.

Меня определили в одну команду с Джуди, Уолласом Дорном, и Ноэль Хесс, а противостояли нам Хайес, Мэйвис, Уилма, и Стив. Уоллас, игравший с ожесточённой сосредоточенностью, и Ноэль, с неожиданно хорошим глазомером, были нашей ударной силой. Джуди устроила из этого клоунаду, а я слишком захмелел, чтобы от меня был какой-то толк. Основные правила игры заключались в следующем. Если ты завладел шаром, ты мог отбить его в озеро. Тот, чей шар отбили в озеро в озеро, обязан выпить залпом, достать шар, вернуть его на край парковочной площадки. Всякий раз, когда одна из команд проходила весь путь, все выпивали. Я довольно смутно воспринимал происходящее. Они то и дело отбивали мой шар в озеро. Голоса стали звучать как-то странно, как будто мы находились в тоннеле. Полосы на деревянных мячах проступали ярче. Трава становилась зеленее. Я помню Джуди, умоляющую на коленях, заломив руки, в то время как Стив делал богатырский взмах и, поскользнувшись, сбил её шар, и свой собственный, вниз по склону, в озеро. Я не знаю, кто выиграл. Кажется, я съел что-то на ленч.

Потом, каким-то таинственным образом, я оказался в гостиной, петляя, пытаясь сфокусировать взгляд, а Джуди Джона поддерживала меня.

- Ну, идёмте же, - говорила она. - Одной толстенной ножищей, потом другой.

- А где все?

- На улице - безумствуют и весёлятся. Гоняют туда-сюда на лодках. Барахтаются в воде. Ну, идём же, мой ягнёночек. Джуди не даст тебе упасть и удариться головкой.

Далее следует ещё один провал в памяти, а потом я оказался в постели, и Джуди смотрела на меня сверху вниз, качая головой. Она подошла к изножию кровати и сняла с меня ботинки. Я по-прежнему был в плавках. Она накинула на меня одеяло.

- Очпризнателен, - проговорил я. - Очпризнателен.

- Бедный старый медведь, - сказала она. Она наклонилась ко мне, легонько поцеловала меня в губы, а потом исчезла, и дверь тихонько затворилась за ней. Кровать начала вращаться вокруг своей оси, то в одну, то в другую сторону. Я вцепился в неё и аккуратно направил во внезапно сморивший меня сон.

Когда я проснулся, было темно. Я посмотрел в окно. Прожекторы на улице были включены. Я услышал смех. Кто-то включил воду в нашей ванной. Дверь открылась, и сквозь гардеробную мне было видно силуэт Мэйвис на фоне освещённой ванной, когда она повернулась в дверном проёме и щёлкнула выключателем.

Когда она тихонько пробиралась по комнате, я произнёс её имя.

- Так ты не значит умер после всего этого, дорогой?

- Сколько времени?

- Около девяти. Совсем тепло. Мы все купаемся. Надеюсь, что ты чувствуешь себя ужасно.

- Ну спасибо тебе.

- К твоему сведению, ты выставил себя посмешищем. Спотыкался на ровном месте. Надеюсь, что тебе паршиво. - Она с достоинством покинула комнату, хлопнув дверью.

Я снова отключился. Когда я проснулся, у меня было чувство, что уже намного позднее. Я чувствовал себя немного лучше. Я выпил три стакана воды, надел халат и вышел в гостиную. Две маленькие лампочки были зажжены. Стереосистема автоматически настроилась на станцию в ФМ-диапазоне, какой-то придурок диск-жокей говорил: - Короче, ребята, у Золушки на всё про всё тридцать секунд, так что, наверное, пора нам закругляться с нашим балом. Прости, Элеонор, что так и поставили для тебя этот диск Джули, но... - я отыскал нужную ручку и выключил его. Я вышел на террасу, в тёплую ночь с биллионами звезд. Кто-то со всех ног бежал вверх по бетонным ступенькам. Какая-то фигура метнулась к электрическому щиту, и прожекторы стали вспыхивать, по секторам, затмевая звезды. Я сощурился от света и увидел, что это Стив. Остальные были на причале. Стив крепко ухватился за мою руку.

- Пол, Уилма пропала.

Моё сознание было затуманено долгим сном. Я глупо уставился на него.

- Куда пропала?

- Мы думаем, что она утонула.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ (ДЖУДИ ДЖОНА - ПОСЛЕ)

Я ВСЁ ДУМАЛА о том, что во всей этой ситуации сильно подкачал сценарий. Видит Бог, я стала специалистом по плохим сценариям за сорок недель Джуди-Тайм. Такое дурацкое название агентство присвоило моему получасовому безумству.

Хаос царил неимоверный, все бегали туда-сюда и верещали, и Пол Докерти был единственным, кто предпринимал какие-то осмысленные действия. Он отзвонил куда надо, как только осознал, что, по всей видимости, произошло. Вообще-то, всё было достаточно ясно. Её вещи в конце пирса и все мы, уставившиеся на самую пустую, самую чёрную воду, какая только бывает. Да, мы плескались в ней, такие счастливые, лежали на воде, глядя на звёзды, и испытывая то лёгкое ощущение опасности, которое даёт ночное купание. Но после того, как мы поняли, что случилось, наверное, и шестеро крепких мужчин не затащили бы меня в эту воду. Пол взял с собой Гила Хайеса и Стива, чтобы нырять примерно в том месте где, по нашим прикидкам, она находилась. Уоллас и Рэнди недостаточно хорошо плавали. Так что Рэнди управлял лодкой и светил большим фонарём в тёмную толщу воды. Было очень тихо. Мы слышали, как они кашляли и жадно глотали воздух, когда выныривали. Эта дура Мэйвис Докерти сидела у моих ног, когда я стояла, наблюдая за ними. Она без конца издавала неприятный ноющий звук, как будто её малахольное сердечко готово было разорваться пополам.

Мы услышали приближавшиеся сирены. Судя по звуку, они ехали по чёрным холмам. Пол окликнул меня, спросив у меня, сколько времени. Я достала часы из кармана халата и расположила так, чтобы яркий свет попадал на циферблат.

- Почти четверть первого, - прокричала я.

Я услышала, как он сказал:

- Ладно. Хватит. Сюда едут специалисты. Всё равно уже слишком поздно, даже если бы нам посчастливилось её найти. Если это не очередной её фокус, и она не сидит где-то на берегу, и не давится от смеха, то мертва как та макрель в лунном свете.

Его голос хорошо разносился по воде.

- Не говорите про неё так! - завопила Мэйвис, а потом разразилась очередной серией истошных блеющих звуков.

В одной машине сидели два больших молодых полицейских, а в другой толстый человек со скучным, добрым лицом. Они спустились, пересчитали нас по головам и стали смотреть на воду. Один из полицейских, казалось, всё не мог оторвать от меня глаз. От чего у меня возникло безумное желание отмочить для них какой-нибудь номер.

Пол сказал:

- Я слышу, как сюда плывут лодки.

Человека в штатском звали Фиш. Он сказал:

- Я передал на телефонную станцию, чтобы они вытащили ребят из постелей и отправили сюда. Они будут искать её кошками.

- Сейчас она уже мертва, - сказал Пол. - Почему бы нам не подождать до утра?

- Вообще-то, мы всегда приступаем к этому сразу, как только это случилось. Мы всегда так делаем. Это ведь не может быть очередной её шуткой, правда?

- Сомневаюсь в этом, - сказал Пол. - Она бы услышала сирены и пришла.

Я ушла оттуда, оставив их во время разговора. Я потуже подпоясала халат, закурила свою последнюю сигарету. Я сидела на каменных ступеньках и смотрела на озеро. Жуки расшибали свои мохнатые головы о ближайшие прожекторы. Я сидела и обдумывала несколько способов, которыми мне хотелось бы удержать Уилму под водой, и у мурашки забегали по телу, потому что я поняла, что не смогла бы это сделать.

О, она всё приберегала это напоследок, планировала это, и хотя я говорила себе, что мне наплевать, когда она наконец преподнесла мне это, она, конечно же, сделала это в своей неподражаемой манере. У неё вошло в привычку оставлять вас ни с чем. Я решила, что перестану думать об этом. Не было никакого проку думать об этом. Не так уж много оставалось вещей, заслуживающих того, чтобы о них думать.

Я наблюдала за подплывающими лодками, видела кошки и крючки. Выглядевшие как средневековые пыточные орудия, которые налаживали на свету, пока они распределяли между собой участки поиска. Представители власти скучились в конце пирса, где Уилма оставила свои вещи.

Через некоторое время Пол медленно пошёл вверх по ступенькам ко мне. Он остановился, поёжился и сказал:

- Побудете здесь, Джуди, пока я вытрусь и возьму ещё сигарет, хорошо? Я хочу с вами поговорить.

- Конечно.

Он быстро вернулся и сел на одну ступеньку ниже меня, вытирая свои мокрые волосы полотенцем. Проговорил вполголоса:

- Этот помощник шерифа по имени Фиш нашёл её купальник из двух частей в кармане её халата. Что тут происходило? На ней был другой купальник?

- Нет. Мы расшалились. По сути дела устроили вакханалию, если вам не придёт на ум какой-то более медицинский термин. При свете звезд.

Он повернулся и посмотрел на меня с неодобрением.

- И вы тоже, Джуди? - Мне сразу бросилась в глаза та странность, что первый вопрос не касался чуть тёпленькой Мэйвис.

Я распахнула верх халата.

- Обращаю ваше внимание на то, любезный сэр, что я по-прежнему облачена в своё старое купальное одеяние из синего сержа, то, которое блестит на седалище. У меня холодная озёрная вода, как ни странно, совсем не возбуждает половое влечение. И если уж меня станут вылавливать кошками при свете звезд, я хочу, чтобы меня было за что подцепить. Можете отнести меня к разряду некомпанейских людей.

- А как насчёт Мэйвис?

- Леди сказала бы, что она не знает. Но ваша супруга совершенно голая под этим своим роскошным халатом. И фигурка у неё что надо, могла бы я добавить. Помимо этого некомпанейскими людьми оказались Рэнди, который недостаточно хорошо плавает, и Уоллас Дорн, который, наверное, не мог бы вынести такой потери достоинства.

Он умолк на какое-то время, а потом потрясённо проговорил:

- И Ноэль тоже?

- Считайте, что мы оба в замешательстве, дружище Пол. Я отношу это на счёт бренди. Или атавизма. Или неосознанной мести своему благоверному. Или подначивания со стороны Стива Уинсана. В любом случае, я скажу - чёрт с ним. Мне кажется, такой разговор больше пристало вести на заднем дворе, развешивая бельё. Были разглагольствования насчёт возвращения к Матушке-Природе. Хотя я и привыкла появляться перед публикой в не слишком презентабельном виде, в душе я так и осталась застенчивой девушкой. Я провожу кой-какие границы. У меня просто мурашки по всему телу бегают. Я задумалась об упадке современного общества. Как видите, я - мыслитель, самый что ни на есть серьёзный.

- Где вы были, когда это случилось, Джуди?

- Я толком и не знаю, потому что никто, похоже, не знает точно, когда это случилось. Кто-то начал звать её. По-моему, это была Мэйвис. Потом все мы прислушивались. Потом Гил Хайес стал выкрикивать её имя так громко, что оно отдавалось эхом с другого берега. И мы все вслушивались. А Уилмы всё нет и нет. Тогда Стив помчался наверх, чтобы включить свет, дав своим товарищам по играм совсем мало времени на то, чтобы привести себя в подобающий вид. Я услышала лихорадочную возню. Стив должно быть влезал в шорты на полном скаку. В этот момент вы вышли на сцену из-за кулис, с таким видом, будто вас вытащили из-под камня. А потом проявился ваш административный талант. Порядок из хаоса.

- Бог мой, как хочется, чтобы Мэйвис заткнулась.

На это ответа не последовало. Мне тоже этого хотелось. Я посмотрела на его затылок. Мне нравилось как, забавно, по-мальчишески, закручивались непричёсанные волосы, растущие у него на макушке. Бедный медведь. Здоровенный мужик, в котором чувствуется цельность. Возможно, его когти и зубы достаточно остры в мире бизнеса, но в такой ситуации он был ребёнком, только начавшим ходить. Такие типы, как Стив, Уоллас Дорн, Рэнди и Уилма и - чего уж там греха таить - Джуди Джона, могли бы выпотрошить его лёгким движением руки. Наверное, отличие заключается в следующем: мы постигаем, возможно, слишком рано, что поля самых жестоких битв - это коктейли, званые обеды, банкеты по окончании спектакля, пропускание по рюмашке перед ленчем. Люди вроде Пола Докерти воспринимают подобные вещь как отдых. Так что здесь он находился среди волков, обременённый этой глупой женой, которая обожает - мне следовало сказать обожала - Уилму, этой глупой женой, не имеющей достаточного житейского опыта даже для того, чтобы чувствовать подсознательную причину этого обожания, хотя Уилма-то наверняка знала, что к чему. И я совсем не исключаю, что, будь она жива, она бы завела Мэйвис достаточно далеко, чтобы девушка в один прекрасный день с неподдельным ужасом взглянула на себя и на свои мотивации.

Бедный милый медведь. Милый человек с грубоватым лицом, сбитый с толку свой дамой, и вызывающий у неё едва ли не отвращение. Джуди, девочка моя, это непозволительная роскошь для тебя, и всё же - до чего это было бы чудесно - ещё раз снять маску и подержать большого медведя в своих объятьях, крепко и нежно, потому что любви так давно уже не было.

- Похоже, они там внизу знают, что делают, - сказал Пол.

В этом действительно просматривалась какая-то упорядоченность, в том, как лодки прочёсывали озеро, взад-вперёд, туда-сюда. Поднялся ветер, и неожиданно стало прохладно. Мой халат показался тонким.

- Я схожу оденусь, - сказала я.

- Хорошая мысль. Так сразу они её не найдут. Они всё время останавливаются. Дно, наверное, каменистое.

- Они достают ... до самого дна?

- Как я понимаю, да. Потом, если они её не найдут, через несколько дней при разложении выработается достаточно газа, чтобы вынести её тело на поверхность. Раньше стреляли из пушки, чтобы тело всплыло. А почему - хоть убей не знаю.

Тут я задрожала, так сильно, что у меня застучали зубы, и я поспешно встала. Ноэль и Рэнди занимали соседнюю комнату. Я услышала его голос, резкий и пронзительный от напряжения, произносящий снова и снова: - О боже, о боже, о боже. - Потом я слышала её голос, более мягкий и низкий, успокаивающий его. С парнем явно творилось что-то неладное. Совсем неладное. Ноэль я тоже не завидовала.

Мой купальник был всё ещё мокрый. Я стащила его с себя и переступила через него, достала большое, толстое, роскошное полотенце, и растиралась до тех пор, пока Джуди не запылала. От этого мне стало так приятно, что я неожиданно для себя замурлыкала какой-то мотивчик, пока вытиралась. Ну прямо как чёртова кошка, подумала я. Всё летит к чертям собачьим, а ты вдруг чувствуешь себя на седьмом небе. Тут я подумала о животе, так что я втянула в себя диафрагму настолько глубоко, насколько могла, и повернулась к зеркалу в профиль. Так у меня раздавался вширь верхний этаж и оттопыривался нижний ярус, но животика не наблюдалось. Чёрт подери, что же мне - и помурлыкать нельзя, если моё здоровье при мне? Двадцать девять, и в свою первую поездку я отправилась в пятнадцать. Ещё один год - и половина жизни долой. В пятнадцать я выглядела на восемнадцать. В двадцать четыре я выглядела на восемнадцать. Я немало лет извлекала немалую пользу из этих восемнадцати. Глупенькая, изнемогающая от любви пятнадцатилетняя девчонка, врущая насчёт своего возраста, мотающаяся по стране, чтобы петь с самым что ни на есть захудалым оркестром, просто чтобы иметь возможность быть рядом с Моузом, который умел извлекать такие сладостные звуки из видавшей виды трубы.

Ооо! Всё эти годы, когда приходилось питаться жареной стряпнёй и трястись в автобусе всю ночь напролёт, и отели, кишащие тараканами, и антрепренёры, кладущие толстую лапу тебе на коленку. Бог ты мой! Эти гастроли, и все эти важные шишки, и Моуз, в конце концов женившийся на мне, и подсевший с "травки" на порошок, державший это в секрете, перерезавший себе горло в Скрантоне после того, как Митч его уволил, оставив мне в наследство видавшую виды трубу и три песни, которые так он не смог издать. Эта невообразимая зима в Чикаго, где я выступала в шоу, и населённая клопами комнатка, которую я делила с этим чудом в перьях, Джанет. И то, как я вернулась и узнала, что она угодила в тюрьму за то, что рыбачила из окна, Бог ты мой. Одолженной удочкой, с наживкой из объедков, подтягивала орущих бездомных кошек к окну, на высоту трёх лестничных пролётов, и сбывала их по двадцать пять центов штука медицинскому училищу. Ах детка-детка, ты была "в самом, самом низу" прежде чем пошла в гору, прежде чем Дэнди Адамс, благослови Господь его чёрную душу, разглядел у меня способности к комедийному жанру и занял тебя в этих первых хороших номерах. Там, внизу, пропасть, и, низвергнутая с вершины, ты не сможешь провалиться до самого низа, правда? Но я так устала. Мне хочется свернуться калачиком с милым медведем. Я погладила старинного приятеля - старый плоский животик. Влезла в плиссированную юбку из ирландского твида и болтающийся на мне, обтрёпанный старый джемпер, который всегда беру с собой на счастье. Я подумала о том, как холодно, и направилась в другое крыло, к кухням. Я отыскала Хосе и прибегла к кухонному испанскому, которого поднабралась за тот сезон в Мехико. Похоже, это ему понравилось. Он знал, что сеньора мертва. Данный факт был рассмотрен и принят. Я не думаю, что кто-то из них троих стал бы так уж убиваться по этому поводу. Я сказала ему, что люди наверняка мёрзнут. Предложила сварить побольше кофе и отнести вниз. Он сказал, что так и сделает.

Я вышла через чёрный ход. Пол приближался ко мне по гравию. Свет из окна коснулся его лица, когда он проходил через него. Хорошее трезвое лицо, у меня возникло такое чувство, словно я долгое время находилась в подвешенном состоянии, в стороне от многих хороших вещей. Он был стволом дерева. Мне хотелось раскачаться так, чтобы я могла дотянуться до него, отвязать себя и спуститься туда, где есть место, чтобы поставить ногу.

Я вышла из тени, заставив его вздрогнуть от неожиданности. Положила свои ладони ему на руку.

- Смотрите, Пол, я бежала по воздуху. Это такой хороший трюк. Клоунский трюк. Перебираешь ногами с бешеной скоростью, и... строишь рожи и...

Потом что-то оборвалось позади моих глаз, но уж плакать я никак не собиралась, так что я крепко стиснула зубы, сдерживая себя, потому что не было никакой причины, чтобы плакать, и этот тонкий ужасный звук, вылетавший между моих стиснутых зубов, звук, который поднимался по моему горлу, как пила. Он обхватил меня. Я чувствовала его неуверенность, продолжая издавать эти непозволительные жалкие звуки, что-то вроде - ннннн ннннн ннннн сквозь зубы, думая, Бог мой, Джуди, ты поёшь от приятного ощущения, вызванного полотенцем, а сейчас ты стоишь здесь и сходишь с ума. Он повернул меня и повел к машинам. Я шла согнувшись, потому что от беззвучного плача, почти беззвучного, едва не сложилась пополам. Я спотыкалась, но он поддерживал меня одной рукой. Он усадил меня в пахнувший новизной автомобиль, закрыл дверцы, поднял стёкла и положил ладонь мне на затылок, прижав моё лицо к своему пиджаку со словами и сказал:

- А теперь давайте.

Этими словами он вышиб дно из запруды.

Огромная масса воды с рёвом хлынула в долину. Да, хороша же была, ничего не сказать. Я цеплялась за него, пускала слюни и зарывала лицо в его пиджак, стонала, повизгивала и голосила, не зная, откуда всё это берётся и почему. Была хорошая большая грудь, пара хороших больших ласковых рук, и убаюкивающее нашёптывание всякий раз, когда саунд-трек предоставлял ему такую возможность. Меня захлестнуло этим потоком, и долгое время я была просто ничем. Просто вчерашними недоеденными спагетти. Размякшей массой, которая, со всё более редкими и неожиданными интервалами, выдаёт взрывные фыркающие звуки. По мере того, как медленно возвращалось сознание, возвращалась и гордость. Я с усилием приподнялась, отстранилась, и передвинулась на дальний край сидения. В кармане джемпера лежала косметическая салфетка. Я высморкала нос, который, как мне представлялось, теперь был похож на редиску. Выбросила салфетку из окна машины, опустила стекло ещё ниже, и голосом маркизы попросила сигарету. Он дал её мне. Я испортила первую затяжку заключительным всхлипом, и едва не задохнулась.

Я злилась на него. Да кто он такой, чтобы вторгаться в мою личную жизнь? Чем, по его разумению, он занимается? Кому нужна его жалость?

- Кажется, я была несколько несдержанна, - сказала я.

- Вы выложились на полную катушку.

Я резко повернулась к нему.

- И я ещё докажу вам, дружище, что я плачу не потому, что меня поколотили.

- Сколько времени вы уже так не плакали, Джуди?

- О, господи. Не помню. Пять лет, шесть лет. Я не знаю ... почему со мной такое случилось.

- Если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что это гидравлический пресс.

Я невольно рассмеялась. Смеясь, я поняла, как нелепо с моей стороны было злиться на него. Бедняга. Плаксивая женщина упала в его объятья, и он сделал всё, что мог. И я подумала о чёрном озере и перестала смеяться.

Это хорошо - вот так поплакать. И даже при том, что я наслаждалась этим ощущением лёгкости, свободного полёта, я уже прокручивала в голове эту ситуацию, пытаясь вывернуть её так, чтобы превратить во что-нибудь полезное, что-нибудь такое, из чего получится номер. Ну, скажем, в такую вещицу, где я сыграю трёх или четырёх женщин, то, как они плачут... герцогиня, женщина-борец, и актриса из старых немых фильмов, с разным музыкальным сопровождением для каждой.

До какой же степени притворства можно дойти? Неужели ты даже не способна честно поплакать? Я задавалась вопросом - что от меня осталось. Просто странное устройство для превращения всего в гротеск. Наподобие машины, которая заглатывает жесть, бумагу и бобы, а изрыгает из себя нескончаемый ряд банок с консервированным супом.

Ладно, спишем это на внезапную смерть, сирены в ночи, чёрную воду и чувство одиночества. Не слёзы. То, что случилось дальше. А случилось то, что его рука лежала на моём левом плече. Он сидел за рулём. Случилось то, что ощущать на себе его руку было приятно. Случилось то, что я склонила голову влево, положив щёку на тыльную сторону его ладони. Случилось то, что я немного повернула голову, так, что мои губы коснулись его ладони. Потом, вроде, должно было возникнуть неудобство. Слишком много локтей на пути, и носы мешают, и некуда девать колени. Но получилось так, как будто мы заранее отрепетировали. Он распахнул объятия, а я развернулась к нему спиной, а потом легла спиной в его объятья, закинув ноги на сидение, в направлении дверцы, и нашлось куда пристроить все наши руки, когда его губы прильнули к моим.

Для меня в любви всегда какая-то ненатуральность. Это как маятник. Я начинаю испытывать наслаждение, а потом маятник отклоняется в другую сторону, и я вижу себя со стороны, и меня разбирает смех. Потому что есть в этом, чёрт побери, что-то нелепое. Люди слепляют вместе свои рты. Люди тяжело дышат, как будто бежали вверх по лестнице. Сердца колотятся: "бум-бум". Но в этот раз маятник качнулся и зацепился за маленький крючочек, и остался в том положении, и во всем этом не было ничего нелепого.

Совершенно разомлевшая Джуди Джона высвободилась, села очень прямо и уставилась в пустое пространство перед собой. У меня покалывало всё тело, от лодыжек до ушей.

- Бог мой, - сказала я. Тон у меня был чопорный, как у старой девы. Он коснулся моей спины, и я подскочила, как на пружинах, и приземлилась на фут дальше от него.

- Что случилось?

- А то ты не знаешь, ей-богу...

- Я знаю. То есть, мне кажется, что я знаю. Однажды, когда я был маленьким, мой дедушка стоял на стремянке. А я всё подбегал, слегка раскачивал стремянку и убегал, визжа от удовольствия. Ему это надоело, и он отмахнулся от меня своим пиджаком. Он забыл, что в кармане пиджака у него лежал маленький гаечный ключ.

Я повернулась спиной к дверце, как капитан Хаммер, оборонявшийся от девяти китайских бандитов. Я сказала:

- Я скажу быстро и доходчиво, и не перебивай меня, пожалуйста. Несмотря на несколько серьёзных ошибок, я - очень морально устойчивая дама. Этот легкий поцелуй оборвал мне крылья и я чрезвычайно уязвима. Тронь меня, и я разлечусь вдребезги, как бывает с рюмкой от звуков скрипки. Но, то, что я артистка эстрады, с маленькой буквы, ещё не означает, что я играю в всякие там игры. Ты - женатый человек и, соответственно, ты - отрава, а посему это то, о чём я бы сделала запись в дневнике, если бы вела таковой, но при этом отметила бы, что это разбередило мне душу, если тебе приятно это слышать, а теперь я ухожу на этих каучуковых ногах, исполненная целомудрия и сожаления. - я открыла дверцу и вылезла из машины.

Он сказал:

- С этим препятствием что-нибудь можно сделать, Джуди.

- Не говори об этом. Не думай об этом. Позвони мне на следующий день поминовения, в мой яблочный ларёк.

Я пошла прочь. Оглянулась назад. Увидела красный кончик его сигареты. Я спустилась к пирсу, к тому, на котором больше никого не было. Я сидела в росе, скрестив ноги. Я услышала, как один из мужчин сказал:

- Три года назад я поймал вон у тех камней здоровенного окуня. Четыре фунта с лишком. Поймал его на лягушку.

И другой человек в лодке сказал:

- А вот я не могу на лягушек. Они вцепляются в леску своими лапками. И меня от этого мутит. Я ловлю на жуков.

- Постой-ка. Что-то подцепили.

Я задержала дыхание. Потом я услышала, как он проговорил:

- Твёрдое дно. Опять камни. Поверни-ка в другую сторону, Вирг. - И, через некоторое время: - Ну вот. Освободилась.

В душе у меня творилось что-то невообразимое. Мне хотелось грустного фламенко на гитарах и испанских типажей, поющих в нос, в то время как я раскачиваюсь и прищёлкиваю пальцами, и большие жемчужные слёзы катятся по моим алым щекам. Я долго просидела там, а потом поднялась к дому, пошла на кухню и выпросила гигантский сандвич у Розалиты, лицо которой напоминало фамильный склеп. У меня от переживаний разыгрывается аппетит.

Уже почти рассвело, когда они её нашли. Я спустилась к причалу. Они действовали неуклюже, вытаскивая её из лодки, и уронили её. Я всё ждала, что Уилма сядет и устроит им взбучку за то, что они такие растяпы. Но она была мертва. Не жуткой смертью. Не как на той дороге в Южной Каролине, когда Гэбби, в седане, ехавшем впереди нас, вырулил навстречу тяжёлому грузовику. Вот они действительно представляли собой жуткое зрелище. Все до одного. Митч, наверное, впал в шоковое состояние. Я помню, как он метался туда-сюда по обочине, подбирая листки с аранжировками, которые разметало во все стороны, собирая их в аккуратную кучку, просматривая каждый, пытаясь отыскать какую-либо часть "Леди, будь умницей", - потому что он заплатил Эдди Сотеру, чтобы тот писал её для нас в промежутках между этими "Гудмэнами".

Нет, здесь всё было намного чище. Ноэль тоже была там. Я спрашивала себя - о чём она думает, глядя на тело. Это тело было ловушкой, в которую, вне всякого сомнения, попались Рэнди и Гилман Хайес, и, вероятно, Стив Уинсан и, возможно Уоллас Дорн. И Пол? Меня как ударило от этой мысли, что неблагоприятно отразилась на переваривании моего сандвича. Если и Пол состоял в этом списке, получается, что уилмины гости были все как на подбор. Нет, подумала я. Только не Пол. Сандвич больше не давал о себе знать. И я удивилась - почему такого рода верность внезапно обрела для меня такое большое значение. Это забота Мэйвис, а не моя. Я ни на что не претендую. Поцелуй в машине? В кругу Уилмы поцелуй в машине значит не больше, чем расчёсывание волос. Но, чёрт возьми, я не из этого круга, я оказалась там только потому, что это мой хлеб насущный.

А потом я вспомнила, что для всех остальных это было тем же самым. Включая Пола.

Уже забрезжил рассвет, когда они собрали нас в так называемом коктейльном зале и тот, которого звали Фиш произнёс небольшую речь. Когда я услышала, как он сказал, что Уилму "пырнули" в затылок, мне захотелось сказать: "Эй, да вы что! Пускай уж лучше будет бредень. Этот ваш сюжетный ход - такая дешёвка. Найдите каких-нибудь новых сценаристов. Увеличьте бюджет."

А потом меня как ударило - ведь это всё на самом деле. Это не сценическое действо. Это убийство. Лишение жизни. Я вся похолодела. Это никакая не игра. Лишение человека жизни. Я оглядела остальных. Бог мой, хорошенькая подобралась компания. Себя я могла исключить. И Пола тоже. Но и только-то. Оставалось шесть человек, и шесть веских причин. И шесть возможностей. Ночь выдалась тёмная-претёмная.

Ноэль вышла из комнаты. Она казалась такой убийственно спокойной. Если выбирать по виноватому виду, тогда выбирайте Рэнди. Он сидел как на иголках. Мэйвис до сих пор ревела. Я никак не могла взять в толк - откуда у неё столько воды. Вид у Пола был печальный и протрезвевший. Наши взгляды встретились. От этого что-то тёплое забегало вверх-вниз по позвоночному столбу Джоны. Уоллас Дорн стоял с осуждающим выражением лица обер-егермейстера, на глазах у которого фермер только что подстрелил лисицу. Стив проталкивал свою идею насчёт пиаровского прикрытия. Это, внезапно, натолкнуло меня на кой-какие мысли. Джуди Джона - гость на вечеринке с убийством. Комическая актриса телевидения - на нудистском шабаше. Разгульная пирушка заканчивается убийством. Королева Косметики Убита. Блеск! На телевидении есть свой кодекс поведения. Из меня сделают свиную отбивную, несмотря на то, что я была очень хорошей девочкой. Меня вышибут с таким треском, с каким и у живой Уилмы не получилось бы. Гилман Хайес сидел на полу, почитывая книжку с картинками.

Очевидно, нам предстояло дождаться прибытия крупных чинов. Здоровенный полицейский бочком пробрался ко мне, с ловкостью гиппопотама. При дневном свете он оказался был моложе, чем я думала.

- Мне так нравятся телепередачи в вашим участием, мисс Джона.

- Спасибо, дружище. Вы - последний из могикан.

- Я бы так не сказал.

Он был большой, бестолковый, честный и милый. Я огорошила его.

- Я собираюсь уйти на покой, - сказала я, удивляясь, зачем я это говорю.

- Вот как? Ну что же ... Наверное, хотите уйти, пока вы на гребне успеха.

- Возможно, я даже выйду замуж, - сказала я. Разговор быстро заходил в тупик.

- Это было бы чудесно. - Боже, мы оба так и искрились.

- Нелегко мне придётся. Я так часто играла невесту.

- Ага, я помню! В том фильме. Где вы вся перепачкались, и вас ещё была сзади эта длинная штука.

- Шлейф.

- А потом вы заразились сенной лихорадкой от букета.

- И старалась не чихнуть, вот так.

Он посмотрел на меня в полном восторге, засмеялся и похлопал меня по плечу, едва не сбив с ног. Тут все уставились на нас. Полицейский густо покраснел и напустил на себя строгий вид. Мы свистели в церкви.

Это было, если брать всё вместе, в высшей степени нереальное воскресное утро. Яркое в своей нереальности. Казалось, мы стоим, словно труппа в ожидании режиссёра. Когда вы проводите на ногах всю ночь, это накладывает странный отпечаток на следующее утро. Но я не падала духом. Я ощущала присутствие Пола в комнате. Я чувствовала себя на подъёме. Мэйвис, наконец, замолчала.

То, что случилось дальше, было самым настоящим кошмаром. То, что случилось дальше, я вряд ли когда-нибудь смогу вытравить из глубин своего сознания. Это до сих пор там, в цвете. Не далее как на прошлой неделе я проснулась, после того, как это привиделось мне в предельно натуралистичном ночном кошмаре, и Пол держал меня, крепко прижимая к себе, а где-то вдалеке выл койот, и меня пришлось долго успокаивать.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ (СТИВ УИНСАН -ДО ТОГО)

Я ЗНАЛ, ЧТО я мне придётся поехать к Уилме и основательно побороться за место под солнцем. Она ясно дала это понять, когда мне позвонила. Это было как обухом по голове.

- Дорогой, Рэнди говорит мне, что я ужасно бедная. Он снова и снова проходится по списку и ставит маленькие галочки. Тебя он пометил тремя галочками, я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, тебе нужно у него спросить.

Никогда не показывайте клиенту, как вас передёргивает, особенно если этот клиент - Уилма Феррис.

- Но у нас, детка, по-прежнему останется наша прекрасная дружба.

- А бедняга Гил будет так подавлен, если он больше не сможет читать о себе в газетах.

- Думаю, я смогу всё это уладить, Уилма.

- Вот и я так подумала, - сказала она несколько двусмысленно, и повесила трубку, велев мне быть там ко времени коктейлей. Это означало отменить несколько дел в городе, хотя и не слишком важных. Она позвонила мне в среду. До вечера четверга мне удавалось внушать себе, что всё идёт замечательно, а потом меня прорвало. Дотти вошла, встала у моего письменного стола и спросила меня - будут ли ещё какие-то поручения, и я прорычал, чтобы она отправлялась домой.

После того, как она ушла, хлопнув дверью приёмной, я достал жёлтый блокнот, мягкий карандаш и попытался обдумать своё положение. И пришёл к самым неутешительным выводам. Я предполагал, что потеряю всех троих - я уже свыкся с мыслью, что потеряю Джуди Джона. Уилли, её импресарио, рассказал мне, по секрету, о трудностях, с которыми он сталкивается, пытаясь пристроить её шоу. Конечно, это слишком дорогое удовольствие - делать ставку на передачу за счёт телекомпании, даже если под неё удастся выбить приличное получасовое окошко в сетке вещания. А при таком резком падении рейтинга для него будет весьма проблематично заинтересовать какого-то нового спонсора. Мы сошлись на том, что навряд ли Феррис станет иметь с ней дело ещё один сезон.

Такое ещё можно вынести. Но чтобы сразу трое - получалась здоровенная брешь. Мне приходилось выплачивать долги перед налоговым ведомством, после того, как они указали на недостоверность сведений, приведённых в налоговой декларации, и посылать Дженифер пять сотен в месяц в качестве алиментов, чтобы она могла сидеть на своей тощей заднице в Таосе, и платить за офиса и квартиру, и платить Дотти, и прилично выглядеть самому - итого у меня выходило две тысячи сто в неделю. И после того, как доходы снизятся на шесть сотен, у меня просто не сойдётся дебет с кредитом. Я даже при своих не останусь. А новые клиенты летом на дороге не валяются.

Но все это время я понимал, что тревожит меня нечто большее, чем сокращение доходов на шесть сотен. Этот город полнится слухами. Что, чёрт возьми, случилось со Стивом? Говорят, он потерял Хайеса, Джона и Феррис. Наверное, не справлялся с работой для них. Чуть только запахнет неудачей, и станет на порядок труднее пристроить материал в прессе, а потом и остальные могут занервничать, и вот тогда Стив действительно пойдёт ко дну. И нет в городе рекламного агентства, в которое меня бы взяли. После того, как я в сорок восьмом основал свой бизнес, уйдя с клиентами в кармане. Да они так и ждали, что я оскандалюсь. Чёрт подери, ведь должен же человек о себе позаботиться. Они бы продержали меня на нищенском окладе, пока мне не стукнуло бы семьдесят, а потом предложили бы выкупить долю в бизнесе наверное, аж целых две процента.

Я сидел, по-настоящему напуганный. Я знал, кто уйдёт четвёртым. Нэнси, моя Крупная Писательница. На неё моей изобретательности уже не хватало. Похоже, ей не приходило в голову, что, возможно, лучше будет издать ещё одну книгу. У меня даже иссяк запас телевикторин для неё. Стоило мне только упомянуть её имя, и газетные обозреватели, которых я в шутку называю друзьями, начинали стонать.

Я сидел в умирающем городе и сокрушался о том, что в своё время так сглупил. Самые жирные куски - это заказы от промышленников. Получить бы несколько таких, и я бы горя не знал. А мои люди - индивидуальности, большинство - из мира искусства или из шоу-бизнеса. Наверное, это естественно. Это был мой конёк, когда я работал в газете. Клубы, картинные галереи и театры, радиостанции, концертные залы.

Посидев там, я начал чувствовать себя чем-то искусственным. Эдаким готовым изделием. Упаковка - это всё. Похоже, до содержания теперь никому нет никакого дела. Сделайте красиво снаружи. Наведите лоск. Чёрт с ним, с продуктом. Народ раскупит. Вот чем я занимаюсь. Упаковочным бизнесом. Принаряжаю знаменитостей.

Я зашёл в маленькую ванную, примыкавшую к моему кабинету, и включил люминесцентное освещение по обе стороны от зеркала. Это были недобрые лампы. Если я слегка прищуривался, размывая изображение, я по-прежнему был Стивом Уинсаном, этим готовым продуктом, этим типичным американцем из автомобильной пробки, грубовато-добродушным, сердечным и безгранично уверенным в себе. Любо-дорого посмотреть. Но при широко открытых глазах моё лицо под открытым светом выглядело лицом усталого характерного актёра. Возможно, так оно и есть. Я так долго играю роль Стива Уинсана, что затаскал её. Мне надоел Стив Уинсан и мир вещей, который уже не функционировал как положено, потому хорошего продукта уже не изготавливали. Гнали халтуру. Наполняя мазь для подмышек пузырями. Изготавливая лак для ногтей, который гарантированно облуплялся за двадцать четыре часа. Издавая книги, гарантированно выдерживающие всего две читки до того, как страницы начинали выпадать. Ставя на машины крылья, которые можно промять ладонью. Из-за чего они простаивали в ожидании ремонта. Делали из бракованной стали бритвенные лезвия, пришивали непрочными нитками пуговицы, разводили на воде краску для стен. Так, чтобы к ним приходили снова и снова. Да здравствует предприимчивость. Да здравствует "Стивен Уинсан Ассошиэйтс", сбывающая продукт, о котором тридцать лет назад никто не слышал, и без которого практически любой мог бы обойтись сейчас. У меня не было никакого недуга, не излечимого при помощи двусторонней орхидэктомии.

орхидэктомия - удаление одного или двух яичек

Так что я пошёл домой, переоделся, отправился в город, был чертовски весел и оказался дома раньше обычного и в полном одиночестве, включил сигнализацию, а к одиннадцати часам я уже катил эдаким франтом в транспортном потоке на парковой дороге, перебираясь на "MG" из одного ряда в другой и спрашивая себя, на кой чёрт я обзавёлся машиной, если пользуюсь ею не чаще чем три раза в месяц, и зачем я заказал три костюма и зачем я повысил зарплату Дотти, и почему бы Дженифер не свалиться с одной из этих скал в Нью-Мексико, и что, чёрт возьми, я собираюсь сказать Уилме такого, чтобы она погладила меня по головке и снова позвала меня в свой круг. И жалел о том, что я забрался в эту её девятифутовую кровать, потому что в результате я лишь израсходовал то оружие, которое могло пригодиться в этот уик-энд. Уилма из тех, над кем нельзя взять верх с наскоку. Её вовлечённость, если таковая и сохраняется, физического свойства. Всё, что вы теряете - это ваше достоинство, а всё, что вы приобретаете - это обязанность бежать к ней со всех ног, стоит ей лишь снова пошевелить пальцем. Почти те же потери, которые понесла со мной Дотти.

Я съел поздний ленч по дороге, плотный ленч, призванный заложить хорошую основу под предстоявшие обильные возлияния. Я приехал немного рановато, думая, что я самый первый. Но машина Хессов уже стояла там, между машиной Уилмы и микроавтобусом. В тот самый момент, когда я вылезал из своей машины, Джуди Джона пронеслась по дорожке в своём "Ягуаре". Она развернулась в неподалёку от меня.

Она вышла из машины, и подбоченясь, уставилась на дом.

- Вот это да! - проговорила она.

- Вы в первый раз его видите?

- Угу. Недурно, правда? Как поживаете, Стив?

- Средненько. Уилли уже говорил вам что-нибудь насчёт этой затеи Миллисона?

- Звучит потрясающе, - проговорила она с отвращением. - Уж он-то выдаст что-то по-настоящему весёленькое. Что-нибудь вроде швыряния торта с кремом в морду. Что-нибудь изощрённое, вроде этого.

- Пирога ценой в тысячу долларов, мой ягненочек.

- Только не к тому времени, когда он дойдёт до меня.

- Его поставили на замену. Урезали ему бюджет донельзя. Это всё, что он может сделать.

Вышел Хосе, чтобы отнести наши вещи. Казалось, он - в кои-то веки едва ли не рад меня видеть.

- Не сочтите меня неблагодарной, Стив. Уилли рассказывал мне, что вы узнали, как обстоит дело, и подбили его на это. - Она улыбнулась мне, но за улыбкой этой чувствовался лёгкий морозец. В своё время мы ладили гораздо лучше. А потом я свалял дурака. Кое-что себе позволил. Для меня это даже не представляло никакой важности. Ей достаточно было сказать "нет". Но она сказала "нет" и, в это же самое время, влепила мне по физиономии. Рассекла мне губу, и какая-то десятая доля секунды отделяла меня от того, чтобы отвесить ей хорошую оплеуху, так я взбесился. Она сказала мне, что останется моей клиенткой, только потому что, как ей думается, я знаю своё дело, но мои профессиональные услуги - это единственное, что ей требуется, и когда-либо потребуется. Отсюда и едва ощутимый холодок.

- Кстати, а где Уилли? Давайте пройдём кругом, с этой стороны.

- Отпросился. Уилма говорит, что просто собрала нас отдохнуть и развлечься.

- Уилма говорит.

Она посмотрела на меня искоса, быстро блеснув этими своими выразительными голубыми глазами.

- Наверное, нужно было хотя бы сценариста привезти.

- Я вам подброшу несколько реплик.

- Мамочка родная, ну и домина.

Уилма, Хессы и Гилман Хайес были на большой террасе, у коктейльного зала. Хайес одетый для купания, стоял, разговаривая с ними, и я спрашивал себя - почему у него на плавках нет блёсток. Он со скучающим видом поздоровался с Джуди и удостоил меня едва самым наилегчайшим кивком, какой-то только возможен. Уилма выдала обычную свою порцию восторженных восклицаний. Рэнди подал мне нервную холодную руку, а Ноэль улыбнулась, Джуди торопилась облачиться в свой купальник, пока ещё светило солнце. Мне не терпелось отвести Рэнди куда-нибудь в уголок, но нельзя было делать это явно. Уилма сказала, что она поселила меня ту же самую комнату, что и в прошлый раз. Я сделал заказ Хосе, как только он снова прошёл к бару на террасе. Хайес спустился по ступенькам на большой причал. Я ненавижу этого здоровенного, заносчивого мускулистого сукиного сына. Я создал его и я ненавижу его. Я бы с удовольствием вернул его в исходное состояние. Дал бы обратный ход его рекламной раскрутке. Но он - уилмин товарищ по играм, и если я хочу перерезать себе горло, то могу одолжить где-нибудь опасную бритву.

Джуди торопливо вышла на улицу в своём купальнике, сбежала вниз, на левую сторону причала, и прыгнула в воду с плоским входом. Когда я в следующий раз посмотрел вниз, она оба растянулись под послеобеденным солнцем. У меня так и не получилось отсечь Рэнди от остальных до тех пор, пока не приехали Докерти и Уилма не повела их показывать комнату.

- Давай-ка пройдёмся, дружище, - сказал я Рэнди. Он тревожно посмотрел на меня:

- Конечно, Стив. Конечно. - Мы обогнули крыло дома и вышли к столам возле этой площадки для крокета. Мы сели там, я постучал сигаретой по жестяному верху стола и зажёг её.

- Рэнди, в среду Уилма по телефону наговорила мне невесть чего. Что-то там насчёт экономии.

- Бог мой, Стив, у неё нет другого выхода. Ей пришлось залезть в долги, чтобы заплатить налоги. Она сильно поиздержалась, когда строила эту штуку, и с тех пор её дела так и не поправились. Я всё время её донимал. Теперь, в первый раз, она начинает ко мне прислушиваться.

- Рэнди, мне даже на минуту тяжело допустить мысль, что ты хочешь и меня подвести под сокращение.

- Знаешь что, Стив, не пытайся на меня давить,.

- Послушай, ты называешь себя её бизнес-менеджером. А ведь ты скорее личный секретарь, разве нет?

- Я веду все её дела.

- Сдаётся мне, что скорее она сама их ведёт. Ну а как насчёт той биографии? Ты ещё не забыл?

- Конечно я помню. Ты там хорошо поработал, Стив.

Я знал, что хорошо поработал. У меня есть друг в одном журнале. Он дал мне взглянуть на материал, который они обсуждали. Это была статья о Уилме Феррис. Написанная одной девушкой. Она потрудилась на славу. За два года до того она приехала из Колумбии, подрабатывала внештатным корреспондентом. Статья получилась ехидная. В журнале хотели, чтобы в материал была внесена очень существенная правка, но главный редактор прямо-таки загорелся этой статьёй. Да и было с чего. Ничего клеветнического, но очень, очень издевательская. Так что она камня на камне не оставила бы от мифа о Уилме Феррис, от мифологии, которую я создал. Мой друг занимал недостаточно высокую должность, чтобы застопорить публикацию. Это была одна из тех вещей, которые бойко продаются. Девушка знала всю подноготную. А наша Уилма, взбираясь по ступенькам косметического бизнеса, изрядно поработала локтями.

Пришлось вмешаться мне. Я пошёл в другу из другого журнала. В своё время я оказал ему услугу. У меня было многообещающее дарование. А он занимал достаточно высокую должность. Он предоставил внештатной корреспондентке работу на постоянной основе. Та забрала статью из первого журнала. Он поручил вымуштрованному сотруднику переделать материал, и мы на пару выбросили из него все острые места и добавили немного обычной сентиментальной бодяги. Был уговор, что он уволит девушку после публикации статьи. Но получилось так, что она стала прекрасно работать на постоянной основе, так что они её оставили. В результате никто не пострадал.

- Я бы не хотел, чтобы ты ударялся в ложную экономию, Рэнди. За счёт Уилмы.

- По-моему, ты не осознаёшь, несколько это серьёзно, Стив. Ей придётся умерить аппетиты. Ей придётся вести себя проще. Я имею в виду, совсем просто, а иначе она никогда уже не вынырнет на поверхность. Я рисковал своим ... положением, говоря ей такие вещи. Ей придётся снять со своей шеи этого Гилмана Хайеса, отказаться от квартиры - она слишком большая, что ни говори, и сдать дом в Куернаваке. Поскольку она всё равно станет жить гораздо скромнее, я не вижу никаких оснований для неё оставлять тебя. Я сказал ей об этом. Более того, Стив, я не вижу никаких оснований для неё оставить тебя, будь она даже вполне платёжеспособна.

- Значит, пускай в журналах печатают всякие вещи, вроде той статьи?

- У людей короткая память.

Несколько минут его слова звучали довольно впечатляюще. Я вспомнил, как люди говорили, что он был совсем неплохим человеком, пока не пошёл работать к Уилме. Он держал маленький бизнес который включал в себя бухгалтерское дело, управление финансовой деятельностью частных лиц и оформление страховки клиентов. Он сам его создал, а когда начал работать на Уилму, она так нагружала его всякого рода нелепыми поручениями и просьбами, что он начал терять других своих клиентов, и в конце концов стал работать на неё, отказавшись от своего офиса, сохраняя за собой так называемый кабинет в её квартире.

- Не думаю, что будет разумно избавляться от меня, Рэнди.

- А я как раз думаю, что это будет разумно.

- Ну вот и поговорили. - я встал, - Я лучше попробую убедить кого-нибудь другого, Рэнди.

Он пожал плечами.

- Конечно, ты можешь поговорить с ней. Я не могу этого остановить, но я совершенно уверен, что она уже приняла своё решение и будет следовать моим рекомендациям. Её адвокаты поддерживают меня. Она могла бы разом выйти из затруднений, продав свою долю в этой компании, но мне не верится, что она захочет отказаться от контроля над ней.

- Это ещё слабо сказано. - Он тоже поднялся, и мы двинулись обратно. Он здорово меня допёк. Я остановил его, схватив за руку. - Ты тут высказывал всякие мнения, Рэнди. Так вот тебе моё: я думаю, что бизнес-менеджер нужен ей настолько же, насколько нужен Гилман Хайес. Ты что-то вроде старшего дворецкого, и бьюсь об заклад, она могла бы найти себе получше и подешевле.

Он посмотрел на меня, потом отвёл взгляд, и лицо его осунулось вокруг рта. Он выдернул свою руку. Я сказал:

- А себя ты включил в эту программу экономии, Рэнди? Или ты страдаешь тем заблуждением, что на тебе всё держится?

Он пошёл прочь от меня, не оглядываясь. Он нёс свои узкие плечи с какой-то странной зажатостью, как будто старался удержать что-то у себя на голове. Если уж я - ненужная статья расходов, то кто же он такой? Я рассмеялся в голос. И почувствовал себя получше. Хотя и ненамного. У меня опять стало мрачно на душе, когда я присоединился к компании, и я попытался придумать какой-то способ воздействия на Уилму. Она так же уязвима, как топор для разделывания мяса. И я прекрасно знал - она ждёт, пока я начну умолять. И это будет конец. Вот тогда-то она заулыбается и пустит в ход нож, наслаждаясь своей работой. Я сидел, оживлённо болтая с этой Мэйвис Докерти, самой большой пустышкой, какую я когда-либо видел, и всё это время пытался придумать рычаг, которым можно было бы раскурочить Уилму. Это всё равно что атаковать памятник Вашингтону с деревянной ложкой. Я выпил чуть многовато, не намериваясь этого делать, а потом выставил себя круглым дураком, рассказав Докерти о положении дел, когда он отвёл меня в сторонку. Не могу я понять большинство этих людей, занимающихся бизнесом. Вроде и дела у них идут как надо, но в такой обстановке они вообще не понимают, что происходит. Кажется, они не видят ножа, торчащего у вас из спины.

Лишь за обедом у меня появилась идея. Произошло это так:

Уилма и Рэнди негромко разговаривали о чем-то. Потом Уилма повысила голос, и по всей комнате было слышно, когда она сказала:

- Ради Бога, перестаньте молоть чепуху и суетиться! - и Рэнди смиренно вернулся к своей тарелке. Как раз в этот момент мне случилось взглянуть на Ноэль Хесс. Я увидел на её лице выражение полнейшего презрения. Этот взгляд захватывал Уилму и Рэнди и, наверное, окружающую местность на добрых полмили окрест. Потом она повернулась, поймала на себе мой взгляд, покраснела и снова принялась за еду.

Не было никакого рычага воздействия на Уилму. Но был первоклассный рычаг в виде миниатюрной брюнетки, при помощи которого я мог заставить Рэнди ходить на задних лапах. Прежде я никогда её особенно не замечал. Она была того неброского типа, который редко меня привлекает. С бледным и худоватым лицом, с длинной верхней губой и довольно маленькими тёмным глазами. Но, проведя более тщательную инвентаризацию, я разглядел в ней то, что мне понравилось. Я быстро порылся в памяти - не говорил ли я ей, или рядом с ней что-нибудь такое, что портило бы мне игру. Нет, на образе Стива Уинсана не было ни единой трещинки. Я задавался вопросом - рассказывала ли Уилма Рэнди про нашу с ней близость. Если да, то, возможно, Рэнди рассказал Ноэли. И, если так, то я могу выбыть из забега ещё раньше, чем откроется барьер на старте. Она так смотрела на Уилму... И она, несомненно, была слишком хорошо осведомлена о постоянных проявлениях неверности со стороны Рэнди, имевших место до того, как Уилма заполучила в своё распоряжение Гилмана Хайеса, осведомлена обо всём ассортименте оказываемых услуг. Внезапно, от всех этих мыслей мне стало немного нехорошо. Мы представляли из себя свору собак, под солнцем трусивших за Уилмой с высунутыми языками. А теперь я попытаюсь ещё больше всё усложнить расчётливым соблазнением. Я спрашивал себя - уж не просыпается ли во мне, с таким опозданием, брезгливость. Человек сначала спасается сам. Возможно, она уже занялась таким интересным делом, как сведение счётов с Рэнди. Хотя, мне почему-то кажется, что она не из таких. Она даже немножко напоминала мне одну девушку, которую я знал по методистской воскресной школе в Дипхейвене, штат Миннесота, в те дни, когда я ходил на занятия с прилизанными волосами, битый час наблюдал за ней и раздумывал - как сказать ей, что я абсолютно убеждён - я стану известным хирургом, и хочу, чтобы она меня дождалась. В те дни, когда я был полон мечтаний и тщеславных помыслов, а девушка была милым, хрупким и дорогим мне созданием.

Я знал, что план мой не ахти. Возможно, это ни к чему меня не приведёт. А даже если и приведёт, нет никакой гарантии, что я смогу заставить её оказывать давление на Рэнди. А если она и согласится на это, и если Рэнди скажет Уилме, что пересмотрел свои взгляды, всё равно Уилма может сказать ему, что она уже приняла решение.

Но, по крайней мере, это был план, и даже если бы он не сработал, он обещал, что уик-энд пройдёт не так скучно.

После обеда мне не представилось походящего случая. Мы с Уилмой как обычно предались игре в кункен, шумной и убийственно серьёзной. Рэнди пребывал в крайнем возбуждении. Эта глупая сучка Докерти танцевала с Культуристом. Остальные играли в слова. А Ноэль, как назло, ушла спать. Я понаблюдал за реакцией Уилмы на танцующих. Казалось, что она их не замечает. Поскольку это была нетипичная реакция со стороны Уилмы, я начал подозревать, что Гилман Хайес может лишиться чего-то большего, нежели моей рекламной поддержки до завершения этого уик-энда.

Один раз, когда Уилма тасовала колоду, я откинулся назад, обводя взглядом полутьму и безмолвие большого зала в тишину, дрожащие пятнышки света на досках настольных игр, стаканы, площадку для танцев, холёные прелести женщин, всех нас, причудливым образом соединённых друг с другом в этой архитектурной композиции, при помощи тепла и тщательно подобранного освещения, а снаружи виднелись озеро и очертания холмов, которые не изменятся и на десятую долю дюйма за время нашей жизни. Окуни будут дрейфовать на глубине у скал, процеживая жабрами холодную воду, и олени будут останавливаться на ночлег на склонах вдали от озера. Но я долгое время шёл по узкой и опасной тропинке, которая становилась всё уже, и чтобы повернуть и пойти обратно требовалась способность балансировать, которой я не обладал.

- Очнитесь, мрачная личность, - сказала Уилма. - Возьмите эту скучную карту.

Я взял, и мне пришлось всматриваться в неё дольше обычного, прежде чем я разглядел, что это шестёрка пик, и что она так удачно ложилась к другим шестёркам, что я мог перейти к семёркам.

Утром, когда я проснулся с привкусом барбитурата во рту, потребовался обычный холодный душ и обычный декседрин, чтобы мой мотор заработал без перебоев. Я подозревал, что этот день будет посвящён тренировке мышц. Уилма любит изматывать своих гостей. Она считает, что если сумеет отправить их обратно в город с ломотой в теле, они запомнят это как хорошее времяпровождение. Было тепло, завтрак на террасе, под солнцем, был замечателен, а ещё лучше было то, что мне удалось сесть за один стол с Ноэль. Я тщательно продумал этот гамбит. Мне предстояло возбудить в ней любопытство ко мне как к личности, и в этом должен был содержаться прозрачный намёк на то, что я не такой как все.

После нескольких банальностей я дождался нужного мне молчания и сказал:

- Имя в своём распоряжении несколько тысячелетий для селекционного разведения, Ноэль, я смог бы по-настоящему усовершенствовать род человеческий. Я размышлял над этим прошлой ночью.

- Усовершенствовать?

- Мы должны быть устроены как ящерицы. После того, как вы становитесь чуть старшее и мудрее, вы сбрасываете кожу и становитесь кем-то другим. Вы становитесь улучшенной версией себя самого. При нынешнем положении дел, если вы изменяетесь, как это неизбежно происходит с людьми, вас всё равно тянет назад ваша прежняя жизнь, то, как вы всегда выглядели. Едва ли это справедливо.

Я увидел пробуждающийся интерес в её глазах и в то же самое время увидел, что глаза её красивого оттенка карего, совсем тёмного карего, который, наверное, виден только на солнце, с крошечными золотистыми хлопьями вокруг зрачков.

- А в кого вы хотели бы преобразиться, Стив?

- Ещё не решил. Просто в кого-нибудь другого. На данном этапе я эдакий смышлёный молодой человек в отставке. Не могу позволить себе усталого вида. Должен быстро бегать. Вроде как поддерживать имидж. А как насчёт вас?

- Наверное, это очень по-женски, Стив, но мне хотелось бы быть большой, золотистой и блестящей, а не какой-то ... коричневой мышкой. Я слишком много времени просиживаю по углам, слишком много наблюдаю и слишком много думаю. Возможно, я просто хочу стать частью действия.

Я позволил себе презрительный взгляд.

- Этого действия?

- Нет, не этого действия. Это уже себя исчерпало. Мне хочется более динамичного действия. Нового, свежего, с литаврами и барабанами.

- Я займусь вашим заказом. Подключу прессу. Мы набьем зал до отказа.

И я посмотрел ей в глаза, очень серьёзно и сосредоточено и увидел, что её глаза слегка расширились, прежде чем она отвела взгляд, увидел, как слегка порозовело её горло, и понял, что вызвал в ней внимание к своей персоне и любопытство. Это тонкая тактика - держаться очень близко к тому, во что ты на самом деле веришь, потому что таким образом можно добиться ощущения искренности и подлинности, которые недостижимы, если вы избираете слишком беллетризованный подход. С ней не придётся особенно возиться. Она слишком запуталась и устала от своей жизни, Рэнди, Уилмы и себя самой. Тут не требовалось какой-то стрельбы с трюками. Можно было стрелять почти вслепую и при этом угодить в самое яблочко. На короткое время у меня возникла мысль, что не стоит этого делать, потому что это было слишком просто. Но человек должен спасаться всеми доступными ему способами.

Позднее, во время утреннего купания, после того, как я свалил Хайеса с лыж, у меня появилась возможность растянуться на причале и поговорить с ней ещё немного. Поразглагольствовать насчёт пустоты и искусственности нашего специфического сегмента цивилизации. Необходимости возвращения к чему-то чистому и честному. Никакой честности не осталось. Одни уловки. Я видел у неё всё признаки растущей бесшабашности. Даже в её походке сквозило осознание чего-то, связанного со мной и с ней. Она начинала пылать изнутри, и от этого смягчился её рот, и она стала чаще смеяться. А ещё это побуждало её всё чаще прикладываться к спиртному. И Рэнди очень помог мне, тем рвением, с какой он относился к маленьким поручениям Уилмы. А она давала их великое множество.

Игра в крокет являла собой полную неразбериху. Пол Докерти напился так, что это даже вселяло некоторую тревогу. Причём было очевидно, что его подтолкнуло к этому Общество Взаимного Восхищения Мэйвис-Хайес. Мы с Ноэль обменивались сочувственными взглядами, ироническими улыбками, и, всё чаще, лёгкими ободряющими прикосновениями. Ленч был поздний и сопровождался обильными возлияниями, и народ мало-помалу погружался в дремотное состояние, набираясь сил для предстоящего вечера, я попросил Хосе найти мне термос, приготовил порцию виски с содовой и сказал Ноэль, что на озере есть место, которое я хотел ей показать. Это был решающий ход. Она согласилась с готовностью, почти поспешно, мы спустились, я взял одну из моторных лодок и вскружил ей голову скоростью, крутыми виражами и плеском воды за бортом. Я доставил её к маленькому островку, перелез через борт, вытащил лодку на берег и помог ей выбраться на поросший травой берег возле знакомых зарослей сумаха.

Она сплошь состояла из зон сопротивления. Одни были убаюканы словами, другие умиротворены ласками. А какие-то растаяли при помощи термоса. Мы были в полном одиночестве, лодку не было видно из дома, перед нами были вода и горы. Капитуляция, хотя и откладываемая, была неизбежна. И я вдруг обнаружил, что она полна неистовства, что у неё слишком много слёз, слишком много сбивчивых слов для обозначения постоянства, которых я не ожидал от неё, и которых не хотел. Это вызвало у меня тревожное, смутное, нервозное ощущение того, что я зашёл слишком далеко. Прежде она никогда не изменяла Рэнди. И была убеждена, что теперь мы вместе навсегда, и знала, что это рациональное обоснование. Она не находила оправдания для того, что она себе позволила, так что ей нужно было повесить на это ярлык большой любви. Я знал, что не смогу без конца отмалчиваться насчёт всех этих "вместе на веки вечные". Я видел в её глазах зарождавшееся подозрение. Так что мне пришлось подхватить эту тему. Я сказал ей, что, к несчастью, моё материальное благополучие временно связано с Рэнди, Уилмой и остальными, так что нам придётся вести себя очень осторожно, как следует всё обдумать, избегать скоропалительных шагов.

- Но это действительно случилось, милый, - сказала она, улыбаясь мне.

- Действительно.

- Я никак не ожидала найти тебя здесь. Я так долго тебя ждала. Очень, очень долго, Стив.

- Меня это тоже удивило, - сказал я в порыве откровенности.

- Но мы будем вместе.

- Как только сможем всё устроить, не загубив на корню мой бизнес .

- Пусть она забирает его. На здоровье. Я отдаю его. Он - бесполезная вещь, Стив. Давно уже ею стал. Он забрёл в паутину, и она опутала его, а когда он уже не мог пошевелиться, она высосала из него все соки. Ты мужчина, Стив. Он уже давно не мужчина. О, я так рада, что мы нашли друг друга. Обними меня покрепче, Стив. Помнишь, что ты сказал этим утром? Ты знаешь - я сбросила кожу. Я вся золотистая и блестящая. Я больше не коричневая мышка.

- Новая кожа великолепна. Она мне нравится. Она лучше прежней. Сверхмягкая. Сверхтонкая. С бессрочной гарантией прочности.

- Перестань меня разглядывать. Ты меня в краску вгоняешь.

- Ммммм, по-моему, краснеть ты начинаешь вот отсюда.

- Стив!

Мы оставались там до летних сумерек, пока светило солнце. И пока не закончилось содержимое термоса; наши тела становились всё тяжёлей и медлительней от сладостной истомы любви на свежем воздухе. Мне было кто-то не по себе от этого подразумеваемого вступления в договорные отношения на веки вечные. Но это был плод на ветке, которому случилось расти в пределах досягаемости. И я мог без конца тянуть время, под предлогами, которые поначалу будут казаться очень убедительными, а постепенно будут становиться менее убедительными, и в конечном счёте превратятся в некую условность, которую мы сохраним в качестве рационального обоснования формулы "когда-нибудь". И, в конечном счёте, это прекратится, как прекращались у меня подобные вещи прежде, и как они будут прекращаться снова, потому что удовольствие без цели само себя подпитывает до тех пор, пока не исчерпает себя и не станет мёртвой вещью.

Мы отправились в обратный путь, её лицо так светилось от удовольствия, что я порадовался тому, что уже почти стемнело, когда я подплыл к причалу и увидел Рэнди, стоявшего там, хлипкого и неподвижного.

- Где вы были? - спросил он негромко.

Ноэль засмеялась в тихих сумерках. Она грубо и точно сымитировала голос Уилмы.

- Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?

Он повернулся и пошёл прочь. Казалось, в этот уик-энд он только тем и занимается, что уходит от меня.

- Немножко грубовато, милая, - сказал я ей.

- Разве? А что он корчит из себя праведника? Что ...

- Тсс, милая. Пожалуйста.

Я подал ей руку и помог выбраться из лодки. Она поднялась на причал и на какой-то момент оперлась о меня, лёгкая, как пушинка.

- Прости, - прошептала она. - По-моему, у меня какой-то бесшабашный настрой.

- Сдержи себя. На какое-то время.

- Конечно, милый. Всё, что ты скажешь. Всё что угодно.

Тем не менее я присматривал за ней. Ночь была теплее, чем любая из проведённых мной на озере. Мы поели. Появились звезды. Мы отнесли бутылки, стаканы, лёд и газированную воду на причал. Озеро было чёрное, смех звучал так заразительно. На Ноэль напала пьяная смешливость. Это Уилма предложила нам потушить свет и купаться так, как, вероятно, это замыслила природа. Это казалось одной из лучших идей. Джуди, Рэнди, и Уоллас Дорн уклонились. Я пошёл к электрическому щиту, чтобы выключить освещение. Выключил. Выждал несколько мгновений, а потом снова включил. Раздались крики притворного возмущения. Я выключил свет насовсем и спустился, двигаясь на ощупь. Мы собрались в полном составе, не считая Пола Докерти. Я наткнулся на кого-то в воде. Это была Мэйвис, и она приняла меня за Гилмана Хайеса. Мы быстро разобрались, что к чему. Я отыскал Ноэль. Мы лежали на воде, перевернувшись на спины, держась за руки, глядя на звезды. Она была гладкая, как рыба в воде. Такая весёлая. И совсем как ребёнок. О, мы были восторженными и беспечными. На какое-то время завязалась беспорядочная игра в салочки, с постоянно усложнявшимися правилами. Рэнди, наверное, тихо исходил злостью. В смехе Мэйвис чувствовалась некоторая истеричность. У меня возникло чувство, что мы - стайка цирковых тюленей, выступающих на потеху Уилме.

Я удивился - почему Гилман Хайес так громко зовёт Уилму.

ГЛАВА ПЯТАЯ (УОЛЛАС ДОРН - ПОСЛЕ)

Я безусловно был счастлив, что мне не пришлось участвовать в этой недостойной возне с одеванием в темноте, пока Уинсан бежал, чтобы снова включить свет. Я слышал их влажное дыхание. И мне стало немного не по себе, когда я вспомнил, насколько близок был к тому, чтобы присоединиться к их маленькой оргии. У меня и в самом деле на несколько секунд возникло такое искушение, при мысли о тёмной, мокрой женской плоти в ночи. Это тот бесшабашный настрой, которое так умеет создавать Уилма, сама при этом оставаясь довольно холодной, несмотря на создаваемое ею ощущение теплоты.

Я спрашивал себя - что думала Уилма, когда над ней сомкнулась вода. Зная ее, я бы сказал, что это было чувство крайнего раздражения, сознание того, что кто-то расстроил её планы. Не страх, как мне представляется, потому что, по-моему, она, подобно ребёнку, была абсолютно неспособна объективно думать о своей собственной смерти. Она обладала поразительным умением понемножку умерщвлять других. Теперь она умерла по-крупному. Совсем. И я обнаружил, что мысль об этом, на самом деле, довольно приятна мне. Мне эта смерть пришлась как нельзя кстати. Наш маленький разговор состоялся. Смерть делала её решение бессмысленным, а я и собирался, каким-то образом, сделать это решение бессмысленным.

У меня было чувство, что теперь я могу начать процесс воссоздания своего собственного достоинства. За годы, проведённые с Уилмой, от него мало что осталось. Возможно, ничего, кроме видимости, лишённой сути. Теперь у меня появилось чувство, что я смогу освободиться от всех этих жутких людей. Освободится от Рэнди, этой пустой оболочки, этого лишённого всякой этики ничтожества. Конечно, освободиться от Хайеса, и от необходимости использовать его совершенно бездарную мазню в программе "Феррис". Освободиться от этой бабёнки Джона, этой грубой, неженственной клоунши. Расплеваться, наконец-таки, с Уинсаном, который являет собой утрированную почти до непотребства картину моей собственной потери самоуважения. Пол Докерти - вот кого я бы оставил из всех них, по необходимости. И он лучший из всей этой братии. Возможно, он - лучший, потому что, не считая Гилмана Хайеса, он - совсем ещё новичок. Ещё несколько лет, да, пожалуй, и месяцев, и Уилма какими-то окольными путями добралась бы до него, и получив над ним контроль, смогла бы отобрать бы у него всё.

Я знал, что отныне буду иметь дело с Полом, и чувствовал, что он сохранит наше сотрудничество. Мне нечего бояться. Я снова и снова внушал себе это. Совершенно нечего бояться.

Это не стало по-настоящему ужасным для меня до тех пор, пока они все не собрались и не стали плавать взад-вперёд в своих лодках, вылавливая её тело. Перед моим мысленным взором возникли беспощадные крючки, рыщущие в поисках её плоти. По-моему, у меня всегда было слишком богатое воображение.

У меня не было сил за этим наблюдать. Молодой человек, одетый в штатское и довольно назойливый, сказал, что мне нельзя уезжать. Я пошёл в свою комнату. Мне хотелось, чтобы весь этот эпизод меня не коснулся. Я облачился в свой излюбленный фланелевый халат, сидел в глубоком кресле в своей комнате, в темноте курил свою трубку и пытался думать о той работе, что предстояла мне по возвращении в контору. Но всё то время я осознавал, что они там, со своими фонарями, лодками и крючками, и своим ржанием. Я знал, что это попадёт в газеты, и что мистер Хоуи сочтёт необходимыми вызвать меня к себе для небольшого разговора.

Прежде мне казалось, что я ему нравлюсь. Теперь, похоже, я ему разонравился. У него язык не повернется сказать, что я не справляюсь с работой. Конечно, это Уилма Феррис настроила его против меня. Это несправедливо. Я не охотился за заказом от Феррис. Чего мистер Хоуи, похоже, не осознаёт, так это что я наиболее эффективен, занимаясь теми клиентами, которые ведут бизнес по всем правилам. В деловых отношениях нужно быть джентльменом. Спокойствие и тщательное обдумывание могут оказаться гораздо действеннее, нежели всё это застенчивое мельтешение в свете. Хороший спокойный ленч, бренди и обсуждение деловых проблем. Я никогда не просил дать мне заказ от Феррис. Я никогда не ощущал себя вполне компетентным, чтобы заниматься им, потому что я никогда не мог разговаривать должным образом с этой чёртовой бабой. Казалось, что она всегда будет надо мной насмехаться. А я не считаю себя комичным человеком. Я образованный. Я довольно прочно стою на ногах. Я наделён здоровьем и, как мне думается, определённым достоинством.

Я не просил об этом заказе, и если бы мне не отдали его, я, вероятно, даже сейчас был бы в гораздо лучших отношениях с Луциусом Хоуи. Для меня совершенно ясно, что она настроила его против меня. Намеренно, из вредности.

Не понимаю я таких людей. Человек должен иметь добрую волю. Разумеется, временами я вынужден проявлять твёрдость с разными мелкими сошками, чтобы защитить себя. Но добрая воля - это моё кредо. Если бы все мои клиенты были такими надёжными консервативными старыми фирмами, как "Дурбин Бразерз", можно было бы жить припеваючи. Мы сходимся во мнениях относительно СМИ. Я никогда не пытаюсь заставить их увеличить общий счёт. Мы в полном согласии относительно достоинств материала. А можно ли найти программу, более заслуживающую поддержки? Их "Гражданский форум" оказывает благотворное влияние на умы. "Дурбин Бразерз" почитают за честь поддерживать "Форум". Они соответствуют моим представлениям о бизнесмене, осознающего свои обязательства перед обществом, в котором он живёт. По правде говоря, это довольно мелкий заказ. Но продукт отличный. Отличный.

Они никогда не позволила бы себе вести себя так, как Уилма в тот ужасный день, когда я отнёс новый материал в её квартиру, по её просьбе. Я приглушил в нём некоторые явные цветистости. И выправил кой-какие довольно неуклюжие обороты. Её лицо ничего не выражало, пока она читала материал. Я не мог предугадать её реакцию.

А потом она разорвала её в клочки и разбросала их по полу. Я недостаточно хорошо её знал. Я издал встревоженный звук.

Она подскочила ко мне, с искажённым лицом, и наклонилась так близко ко мне, что я встревожено подался назад. Она называла меня Парень. Она проговорила, едва открывая рот:

- Парень, тебе нужно объяснять на пальцах, откуда дети берутся, да? Это замысливалось как материал о парфюмерии. С такой стариковской болтовней ты не продашь саше своей незамужней тётке. Всё, что ты должен сделать в этом материале - это растолковать девчонкам, чем лучше от них пахнет, тем чаще их будут иметь.

- Ну знаете ли, мисс Феррис!

- Не порть мне дело, самодовольный ноль без палочки. Я сказала сексуальный материал и мне нужен сексуальный материал. Я, с этой своей парфюмерной линией, не запахами торгую. Я торгую сексом. Если тебя это так травмирует, Дорн, тогда топай отсюда, а я найду кого-нибудь, кто в состоянии понять, о чём я толкую. А может быть ты не одобряешь секс, ах ты старая бесчувственная коза.

- Я не могу позволить вам разговаривать со мной в таком тоне.

- Я слышала, что ты сочинял приличные материалы. Иди вон к тому столу и напиши что-нибудь хоть как-то пригодное, а не то ты прослывёшь в рекламном деле парнем, который не справился с заказом от Феррис.

Я ничего не мог поделать. Эта женщина просто ошеломила меня. Она продержала меня там три часа. Наконец, я состряпал нечто такое, что ей понравилось. Я почти не сомневался, что журналы от этого откажутся. К моему изумлению, они взяли это без комментариев.

Подобные сцены происходили между нами и после. Я никогда не мог предугадать, как она отреагирует. И большую часть времени я был выведен из равновесия, потому что задавался вопросом - зачем ей нужно постоянно создавать впечатление того, что она насмехается надо мной. Ей нужно было властвовать надо мной. Я это чувствовал. И я не мог помешать ей это сделать.

Вообще-то говоря, мне думается, это моё беспомощное ощущение того, что надо мной господствуют, в конечном счёте и привело меня к той роковой ошибке в её квартире. Я действительно уверовал, что мы наконец-то поменяемся с ней ролями, скатившись к этой основополагающей форме взаимоотношений между мужчиной и женщиной. И, уверовав в это, я провёл час дурака в этой райской куще, веря в то, что я навязываю ей вою волю, в полной мере наслаждаясь её поистине дивными прелестями, а потом, к своему полнейшему ужасу, когда я начал одеваться, вполне ожидая от неё тепла, и определённой покорности, она присела на край кровати и начала хихикать, и в конце концов, не сдержавшись, взорвалась от смеха. Она долго не могла выговорить, что её так развеселило. Когда к ней вернулся дар речи, она рассказала, что представила себе совершенно непристойные, низменные вещи, по большей части имеющие отношение к моей манере одеваться и держать себя, хотя я всегда считал, что веду себя с достоинством джентльмена.

Так что ожидаемый обмен ролями обернулся лишь ещё большим унижением.

Я знаю, что это она настроила мистера Хоуи против меня.

Мне не понятен такой человек.

Я очень даже рад, что она мертва.

Я очень рад.

Я ликую.

И я не боюсь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ (РЭНДИ ХЕСС - ДО ТОГО)

Я СКАЗАЛ НОЭЛЬ что Уилма ждёт нас обоих на уик-энд, и это положило начало одной из наших вяло текущих, противных маленьких ссор. Ни вдохновенных тирад, ни неистовства. Лишь глухое раздражение. Это не всегда было так. До Уилмы такого не было. Нервы у меня были крепче. Мы с моей женой почти чужие друг другу - по-моему, мы уже давным-давно не смеялись вместе. И это не имело для меня особого значения, до тех пор, пока шесть месяцев назад на сцене не возник Гилман Хайес. Он почти полностью вытеснил меня из одной сферы, в которой я был полезен для Уилмы. Я думаю об этом и спрашиваю себя - как мне удалось отбросить всю свою гордость и приличия. И я спрашиваю себя - почему я готов день за днём выполнять те унизительные задания, которые она мне даёт, исключительно ради тех коротких и редких моментов, когда она открывает свои объятья.

Я думаю о себе и удивляюсь, что я способен чувствовать себя настолько свободным от стыда. Думаю, в своё время я был гордым человеком. У меня сохранились такие воспоминания. Но это воспоминания, которые, кажется, принадлежат какому-то другому человеку.

Она не плохая. Она не злая. Люди совершают ошибку, когда они говорят, что она злая и коварная. Она всего лишь Уилма. Я помню один случай, когда она разговаривала со мной таким голосом, которого мне прежде не доводилось слышать.

- Я была толстым ребёнком, Рэнди. Ужасно толстым ребёнком. У меня широкая кость, а на кости много подкладки. Бог мой, я всё время ела. И ненавидела свою внешность. Я была уродкой. - Она говорила негромко, лёжа рядом со мной в своей постели, её профиль чётко проступал на фоне красного тумана, стоявшего над городом.

- Я мечтала о том, что явится добрая фея. С волшебной палочкой. Она дотронется до моего лба и скажет мне, что я прекрасна. И во сне я всё бежала, бежала, бежала к зеркалу, так, что сердце оказывалось в горле, и смотрелась и видела всю ту же толстушку Уилма. Я возненавидела свою добрую фею. Возможно, это и подвигло меня к тому, чтобы заняться косметикой, Рэнди. Я размышляла над этим. Волшебная палочка. Слушай, возьми это на заметку, хорошо? Для помады. Может неплохо получиться. Меня слишком разморило, чтобы думать об этом прямо сейчас. Наверное, толстота и уродство имели и другие последствия. Понимаешь, я видела, как прелестные маленькие девочки ходят на свои вечеринки. Я пряталась. Иногда, расхрабрившись, бросалась грязью. Был один мальчик, по которому они все сохли. Бог мой, я тоже по нему сохла. Сердце моё начинало колотиться, стоило только увидеть его в школьном коридоре. Это было так нелепо. Я рассказала обо всём этом своему психоаналитику.

- И что он сказал?

Она перевернулась и приподнялась на локтях, надвинувшись на меня, так что одна большая безупречная грудь затмила полмира.

- Он сказал, Рэнди, что может идентифицировать причину моей так называемой нимфомании. Он говорит, что она не имеет под собой никакой физиологической основы. Он говорит, что таковая редко присутствует. Обычно это обусловлено тем, что человек страстно хочет быть любимым. И есть какое-то препятствие. У меня это внешность. Бог мой, что у меня творилось в душе. Средоточие безумных желаний. А эта моя семья! Господи. Они давали тебе затрещину ты ни за что - просто за то, что ты прошла мимо. Странно кажется, как подумаешь об этом - о том, что ты проводишь всю оставленную жизнь сводя счёты. Он сказал, что именно этим я и занимаюсь. Что я затаила обиду на мужской пол. Он не замечал меня, когда я хотела, чтобы меня заметили. Он сказал, что это скверно, потому что теперь я никого не смогу любить по-настоящему. Чёрт возьми, наверное, я вполне без этого обхожусь. Я спросила его, почему у меня столь велика потребность в физической любви. Он сказал, что это просто символ. Он сказал, что если ему дать время, он сможет меня излечить. И я подумала над этим и сказала ему, что, мол, большое спасибо - я и так проживу. Вот так-то, Рэнди. Я действительно тебя ненавижу. Ты можешь в это поверить?

И, посмотрев на неё, я смог в это поверить. И, несмотря на это, понять её. И, несмотря на это, пожалеть и полюбить ребёнка, которым она когда-то была.

И пожалеть себя за то, что мне случилось встать в нужном месте в нужное время, для того, чтобы меня переехала эта беспощадная женщина-машина, при всём при том осознавая, что это ни в коей мере меня не оправдывает. Она лишь раскрыла во мне изначальную чувственность, мазохистскую слабину, о которой я не подозревал.

Она редко так со мной разговаривала. По большей части мне была уготована роль мальчика для битья.

Был ещё один случай.

- А Ноэль знает об этом, Рэнди?

- Я ей не рассказывал, если ты это имеешь в виду.

- Но она знает?

- Я в этом совершенно уверен.

- Разве тебя это не тяготит? Ты не хотел бы покончить со всем этим и попытаться снова сделать её счастливой?

- Я знаю, что мне следовало бы это сделать.

- Но ты будешь это продолжать в том же духе, правда?

- Да. Наверное, так.

- Скажи мне, почему.

- Что ты имеешь в виду?

- Скажи мне, почему ты не собираешься с этим покончить.

- Потому что ... я не могу.

- Вот это я и хотела от тебя услышать. Позволь мне рассказать тебе о других, Рэнди. Разве ты не хочешь меня послушать?

- Пожалуйста, не надо, Уилма.

- Мне нравится о них разговаривать. Так же, как я разговариваю с ними о тебе.

- Перестань, Уилма.

- Я перестану. Скажи мне, какой ты. Ты слабый?

- Слабый, грешный и грязный.

- И тебе стыдно?

- Нет. Мне не стыдно.

- А должно быть стыдно?

- Да, должно быть. То, что я делаю, грех в глазах людей и Бога.

- Это чудесно звучит. Ты должен когда-нибудь ещё раз это сказать. Но сейчас мы прекратим разговор, правда, Рэнди? Сейчас, дорогой, мы прекратим разговор. Правда? Правда?

И не было никакого спасения, как и всегда. Как будто я хотел греховности. Как будто я стремился к деградации. Как будто мне нужно было и дальше казнить себя за какие-то непонятные преступления, за ту вину, которую мне ещё не разъяснили. И я спрашивал себя - убью ли я её когда-нибудь. Это было единственным возможным выходом. Она была неистощима на мелкие унижения. Вытряхивать её пепельницы. Сортировать её одежду для чистки. Ухаживать за её обувью. Прибираться за ней. Она была здоровый, крепким животным и разбрасывала всё как попало в комнатах, в которых жила. Ей нравилось заставлять меня рассказывать ей про то, каким большим человеком я собирался стать. Иногда она заставляла меня пересказывать эти старые мечты, пока я стелил её постель, в то время как она сидела у туалетного столика, наблюдая за мной в зеркало.

Я знал о других её романах. Она делала так, чтобы я обязательно о них узнал. Жаль, что уши нельзя закрыть, как глаза. Но я не был смещён. Я обладал ею в большей степени, чем кто-то другой, и этого было достаточно. До тех пор, пока она не подпустила к себе Гилмана Хайеса.

- Он ни на что не годится, Уилма. Тебе нужно от него избавиться.

- Мы мило побеседуем о нём. Так, как будто ты моя подружка, Рэнди.

- Он ни на что не годится.

- Он - потрясающий художник, дорогой мой.

- Кто это говорит?

- Стив Уинсан это говорит. Я плачу ему за то, чтобы он так говорил, там, где нужно. Там, где это имеет значение. Будь паинькой, Рэнди. И имей терпение. Он - очень самонадеянный молодой человек, и великолепное животное, и, после того, как мы наденем на него прочную узду, мы отправим его на все четыре стороны и забудем о нём.

- Он стоит тебе слишком много денег.

- Рэнди, дорогой, ты пилишь меня, как старая карга. Будь мягким и терпеливым, и Уилма скоро вернётся. У бедняжки Гила появилась абсурдная идея, что он оказывает мне некоего рода услугу. Я сумею поправить его в этом небольшом заблуждении. А потом, поскольку он несколько скучноват, мы отправим его на все четыре стороны, повзрослевшим и помудревшим.

Она посвятила меня в список приглашённых на этот уик-энд. Хайес, Докерти, Стив, Джуди и Уоллас Дорн. Была одержана маленькая победа в том, что касалось Хайеса. Это дало мне время, чтобы проверить состояние её счетов. И то, что я увидел, мне не понравилось. У меня состоялся разговор с ней во вторник. Я всеми силами старался её напугать. Говорил, не стесняясь в выражениях. Она улыбалась мне и загибала пальцы.

- Сдать дом в Куернаваке. Галочка. Подыскать здесь квартиру поменьше здесь. Может быть. Спровадить Гила и отказаться от тех усилий, которые Стив предпринимает ради нас. Галочка. Перестать тратить так много на другие вещи. Галочка. И ты знаешь, дорогой, раз уж мы производим изменения, Джуди и Уоллас Дорн тоже ужасно мне надоели. Думаю, я произведу кое-какие изменения. А тебе не кажется, что ты тоже дороговато мне обходишься?

- Это тебе решать, - сказал я ей.

- Мужественный Рэнди. Даже глазом не моргнул. Свяжись по для меня по телефону с Мэйвис, дорогой.

- Ты это серьёзно ... насчёт того, чтобы и со мной тоже распрощаться?

- Ну вот, ты всё испортил, тем, что разволновался. Ты уж побудь хорошим мальчиком в этот уик-энд. А там посмотрим. Позови Мэйвис к телефону, и, пока я буду разговаривать, можешь уезжать - на сегодня ты свободен. Скоро явится Гил. Бедняжка, его просто с души воротит, когда он тебя здесь застаёт. По-моему, ты ему совсем не нравишься.

Мы с Ноэль приехали в пятницу, болтая с едва уловимой натянутостью людей, которые познакомились в поезде. Она была мила, элегантна, но для меня это было всё равно что смотреть на фотографию девушки, которую я когда-то знал. Я смотрел на неё совершенно отстранённо. Весь окружающий мир был пресным, невыразительным и приземлённым. Единственным ярким явлением в этом мире, единственной реальностью, было требовательное тело с ярлыком "Уилма", в котором предстояло найти очередной момент забытья, великой ослеплённости, которая перевесит все сожаления.

Я рассчитал время так, чтобы мы приехали пораньше. Гилман Хайес прикатил вместе с Уилмой, в её машине. Они уже были там к нашему приезду. Уилма сказала мне, какая комната нам отведена, с тем чтобы я занёс туда наши вещи. Я уверен - она сказала Хосе, что я ничего из себя не представляю, так что помогать мне не нужно. Он даже смешивает и подаёт мне напитки с почти ощутимой неохотой. Это - типичный пример её штучек.

После приезда Стива Уинсана я понял, по тому, как он всё время поглядывал на меня, что он хочет со мной переговорить. Я догадывался, о чём. Когда он улучил момент, чтобы попросить меня об этом, я согласился. Он был достаточно глуп, чтобы обращаться со мной с презрением. Я держался с ним твёрдо, всё это время надеясь на то, что Уилма ничем не намекнула ему об опасности. А потом у него хватило проницательности, чтобы впрямую указать на то, что Уилма представляет для меня личную угрозу. После туманных угроз. Он - прожжённый и опасный человек, вполне способный применить любое доступное ему оружие. Вот только мне не приходило на ум, какое оружие ему доступно. Уилма сказала, что избавляется от него. А она не из тех, кто меняет свои решения.

Мэйвис как обычно была утомляла своими бурными проявлениями чувств. Джуди Джона была почти самой собой, но я чувствовал в ней усталость. Пол Докерти казался довольно неуместным в нашей маленькой компании. Когда-то, наверное, и со мной было то же самое. Гилман Хайес превзошёл самого по части хамства, оскорбляя тех, кого он не игнорировал. В воздухе чувствовалась немалая напряжённость. Уик-энд не сулил ничего хорошего. У меня это вызывало нервозность. Я старался не забывать о том, что сказал мне доктор. Не суетитесь, не нервничайте. Попытайтесь по возможности расслабиться. Но мой доктор никогда не проводил уик-энд с Уилмой Феррис. Она создаёт напряжение. Она подпитывается им. Она намеренно создаёт недоразумения, взаимное непонимание.

Уоллас Дорн преподносил себя с со своей обычной помпой. Ноэль сидела так, как будто сознательно исключила себя из компании. Уилма всегда до приторности любезна с ней. Мы ели, пили, и они играли в разные игры. Я бродил вокруг и пил слишком много. Мэйвис танцевала с Гилманом Хайесом. Это было не слишком приятное зрелище.

Я обрадовался, когда вечер завершился. Ноэль рано углеглась спать. Она спала в своей постели, когда я пошёл в нашу комнату. Я разделся и лёг в темноте, с таким чувством, как будто мои нервы выскочили через кожу, и колеблются в ночи, улавливая все эмоции, перемещавшиеся по большому дому. Я разложил их попарно. Наверное, Стив нашёл дорогу к комнате Джуди. Пол и Мэйвис вместе, как им и положено. А Гилман - с Уилмой. Все эти слепые телодвижения во тьме, пока я лежу обескровленный. Шуршание и поцелуи, пока я лежу мёртвый. И есть только это. Они морочат вам голову всякими звучными словами, разводят целую философию. Человеческая судьба. А потом ты узнаешь, что вся судьба заключена в функции. Быть рождённым, выращенным и умереть. И из этих трёх, есть только одно, над чем ты властен. Функция мужчины. И, в случае с нами, бессодержательная функция. Бесплодное ощущение, ничего не создающее. Судьба и функция в тёмном доме, в ночи с оголёнными нервами, в то время как моя жена, к которой я давно уже не притрагивался, лежит, погружённая в свои серебряные мечтания, погружённая в точные и безукоризненные образы своего вязкого мозга, неиспользованное тело, спокойное и недвижное, а кровь циркулирует по ней, и молекулы кислорода разносятся по тесным коридорам. Это был секрет, который я мог ей поведать. Не осталось ничего, кроме функции, суженая моя. Ничего, кроме этого. И никаких больше громких слов. Никакой гордости и никакого стыда. Никакой чести и никакого бесчестия. Ничего, кроме тела и его потребностей, и забвения, обретаемого в удовлетворении его потребностей; я лежу здесь мёртвый, и знаю, что я мёртв. А ведь, приложив столь малые усилия, я мог бы захватить Уилму с собой. В ад. Почему я это сказал? Если есть только функция, то нет никакого ада. Никакого искушения, никакого порока. Лишь условность, которую мы создаём для себя, чтобы сделать жизнь более или менее сносной. Потому что нам нужны эти вымыслы. Столкнись мы когда-нибудь с абсолютной бессмысленностью, мы бы умерли. Как умирал я, понемножку, столь разными способами, в течение такого длительного времени, что ничего уже не осталось.

А потом, к собственному изумлению, я перевернулся, прижался глазами к подушке и заплакал, беззвучно, с беспомощностью больного ребёнка. Это изумило меня, потому что я не думал, что осталось хотя бы это.

Я заснул с мыслью о том, как выглядела бы мёртвая Уилма.

К тому времени, когда я проснулся, Ноэль уже встала и ушла. Большинство из них позавтракало и спустилось к воде. Я спал долго, но никакого отдохновения это не принесло. Для меня это уже не ново. Сон, такой тяжёлый, что я просыпался в том же самом положении. Сон без снов. Маленькая смерть. Но он не приносил мне никакого отдохновения. И я задаюсь вопросом что это означает. Доктор сказал, что это может быть связано с моим физическим состоянием. Я думаю, что это составляющая желания смерти. Есть и другие симптомы.

В дни былого счастья Ноэль говорила мне, что я делаю культ из порядка. Это было правдой. Жёлтые карандаши, выстроенные в ряд и остро отточенные. Похожие на солдат столбцы цифр с неизбежно подводимым итогом. Серо-голубые папки и маленькие цветные наклейки. Апрельский отчёт. Таблица курсов акций. Скобки и кремовая лоснящаяся папка, и ежедневник, в котором каждый день препарирован скальпелем часов. В моём мире царил порядок. Вплоть до того, что носки лежали определённым образом, а в туфли были вложены колодки, вплоть до чистого черепа, чистого бритья и момента опорожнения по утрам. Я содержал себя в чистоте, и я твёрдо ступал при ходьбе, и разговаривал с точной последовательностью алгоритма, с внушающими доверие модуляциями. Я был чистым, и жена моя была чистой, и жизнь моя была чистой, и я с закрытыми глазами дотянуться рукой в любую часть своей жизни и отыскать то, что мне нужно, и я мог заглянуть сквозь все мои призмы в чистое будущее и видел предначертанное продолжение выбранного пути.

Теперь я вообще не знаю, где что находится. Даже всякие мелочи, имеющие отношение к бизнесу. Я швыряю бумаги в выдвижной ящик. Иногда я их сначала комкаю. Я ношу слишком длинные рубашки. Я часто чувствую запахи своего собственного тела. Походка у меня не та, что прежде.

Это странно, потому что в той, другой жизни, я осознавал, что есть мужчины, которые стали одержимы женщиной, живым телом конкретной женщины. Я думал о таких мужчинах, что они ближе к животным, что они более примитивны в своей пылкости и неистовстве. Я был человеком с трезвым рассудком. Люди не отпускали скабрёзных шуточек в моём присутствии. Была во мне какая-то строгость. И достоинство.

Теперь я одержим, и теперь я знаю, что именно тот тип мужчины, к которому я принадлежу, наиболее часто подвержен этим тепловым катастрофам. Мужчина, который, кажется, каким-то образом перескочил через детство, родившись серьёзным мальчиком, который первый в постижении наук, и ни в чём другом, который исправляет письменные работы, склонен к проповедничеству, который подумывал о сане священника, который становится бухгалтером, кассиром в банке, учителем или актуарием. Такая холодность подсознательно стремится к теплу. Дух стремится к телу. Лёд ищет пламя.

Теперь я забываюсь тяжёлым сном, тяготею к беспорядку и требую жестокости. В унижении я ищу всё более глубокой пропасти, всё более сгущающегося мрака. Желания смерти. Потому что конечная функция пламени сжигать без остатка. Я вижу себя со стороны и то, что происходит, и мне наплевать. Я ничто иное, как функция. И через функцию я ищу смерти.

День выдался тёплый. Они купались. Я долго буксировал водные лыжи за моторной лодкой. Я следил за счётом и судил, когда они играли в крокет. Они напились. Пол - хуже всех. Когда им не нравилось принятое решение, они игнорировали мои слова. Уилма переоделась для игры в пляжный костюм из хлопчатобумажной ткани. Я наблюдал за её телом, когда она ходила, когда она наклонялась и ударяла по мячу, когда она поворачивалась от талии, чтобы посмотреть за чьей-нибудь игрой. Один раз, когда я встал слишком близко, она размахнулась молотком назад и ударила меня сбоку по колену, деревом по кости. Это было больно. Она многословно извинялась. Все знали, что она сделала это нарочно. Они молчали. Я чувствовал их презрение, и оно обдавало с головы до ног, и мне это нравилось. Потом они забыли. Через некоторое время боль прошла. Я снова встал близко, но она посмотрела понимающе, и больше не ударила меня. Потому что знала, что я хотел этого от нее.

Лишь позже, много позже, я осознал, что уже давно не видел Ноэль. Куда-то подевалась моторная лодка. Я разыскал Уилму и спросил её - не видела ли она Ноэль. Она сказала, что Стив Уинсан уплыл с ней на одной из моторных лодок, уже давно. Тогда я понял - Уинсан посчитал, что он выбрал оружие. Меня это рассмешило.

Я сидел в одиночестве и смотрел на озеро. Не было ни одной движущейся лодки. Я думал о другом человеке, которым я когда-то был. О человеке, который, возможно, попытался бы убить Уинсана. Но Ноэль была девушкой, которую я когда-то знал. Она была вольна поступать, как её душе угодно. Я мог предупредить её относительно Уинсана, как я предупредил бы любую симпатичную незнакомку, увидев, что та слишком сближается с ним. Я представил себе, как он её соблазняет. Я рисовал в своём воображении яркие картины, пытаясь вызвать в себе какие-то отголоски злости, какую-то толику сожаления, какие-то болезненные уколы. И ничего этого не было.

Я пробыл там долго. В конце концов я увидел подплывающую лодку. Она показалась из-за дальнего острова. Уже смеркалось. Я захотел узнать, что к чему, из беспристрастного любопытства, так что я по ступенькам сошёл на причал, и когда шум от лодки прекратился, я спокойно спросил, где они были. Её ответ был грубым, что ей несвойственно, и недвусмысленным. Так что теперь я всё знал. Даже в полутьме у Уинсана был смущённый, виноватый вид. Я ушёл, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Я услышал, как он просит её говорить потише. Для меня это не значило ровным счётом ничего. Итак - у меня отняли ещё одну вещь. И я ещё на один шаг приблизился к смерти.

В ту ночь они купались. Они все были там, за исключением Пола, и все опять изрядно захмелевшие. Ноэль, с её новообретенной свободой, смеялась слишком много и с какими-то странными нотками в голосе. Мне не хотелось купаться. Я сидел на причале, чтобы находиться поближе к ним. Они решили купаться без одежды. Стив сходил и выключил освещение. А несколько мгновений спустя снова включил, на секунду, так что они все застыли в слепящей белизне на фоне ночи. Ноэль как раз вылезала из своего купальника. Потом её тоненькая фигурка исчезла, медленно растворившись у меня перед глазами. Это создало у меня странное ощущение. Это трудно описать. Очень похоже на то, что вы ощущаете, когда отправляетесь в поездку и притормаживаете машину, потому что уверены - вы что-то забыли. Вы задумываетесь, но не можете вспомнить, что это. Потом пожимаете плечами, давите на педаль газа и говорите себе - ничего важного, ничего такого, что нельзя было бы заменить, куда бы вы ни ехали.

Они купались и кричали, расхрабрившись, ведя себя с нарочитой разнузданностью людей, которые ошибочно принимают глупость за смелость.

Я встал и пошёл, молча, быстро, задыхаясь, на самый конец причала, и мои глаза привыкли к ночи, и мне было видно белое тело Уилмы, почти что светящееся в воде, при слабом свете звёзд, и я спрашивал себя - видит ли она мой силуэт на фоне звёздного неба. Я не смог бы дотянуться до её горла. Но...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

(МЭЙВИС ДОКЕРТИ - ПОСЛЕ)

ЭТО БЫЛА самая страшная вещь из когда-либо случавшихся. Она была самой чудесной женщиной на свете. Никто другой не понимал её. Они не знали, какая она. Никто из них. Судя по их поведению, они даже могли посмеиваться или что-нибудь в этом роде. Как будто их это обрадовало. Как будто вообще ничего не случилось.

Я поцарапала бедро, когда забиралась на причал и в какую-то минуту не могла сообразить, где я оставила свой халат. Я знала, что включат освещение. Честно говоря, я была в ужасе. Я имею в виду - не от того, что оказалась на свету, но от этой темноты, в которой ничего нельзя найти, этого чувства, будто что-то преследует тебя в ночи. Но я нашла его и просто потуже затянула пояс, когда включили освещение. Огни слепят, если до этого вы находились в темноте. Когда зрение вернулось ко мне, я отыскала свой купальник, скомкала его и завернула в полотенце. Это должна была быть какая-то ужасная вещь, но, наверное, всё это время я в глубине души сознавала, что с ней что-то случилось, и что она мертва. Я знала это, потому что это было моей удачей, потому что так у меня всегда так было и будет. Если происходит какая-то чудесная вещь, я знаю, что это обернётся для меня чем-нибудь плохим. Вроде того, как я считала, что Пол замечательный, пока он не начал изводить меня своей безумной ревностью.

Именно когда нам было так весело, это должно было случиться с Уилмой, лучшей подругой из всех, что у меня когда-либо были. Я подумала о ней, плававшей под этой чёрной водой, и у меня тут же полились слезы. Они так и брызнули из меня, когда я представила её такой. Это было даже хуже, чем когда совсем внезапно умерла моя сестра. Они даже не знали, что она по-настоящему больна. Она слегла в постель с головной болью, а утром уже была мертва. Как это там однажды сказала Уилма. Мы обе прошли через лишения, поэтому мы и были так похожи. Это забавно - так сильно походить друг на друга, что мы чуть ли не могли носить одну и ту же одежду. Её вещи совсем чуточку великоваты мне в бёдрах и груди. Но она ведь была старше. Этого вполне можно ожидать с возрастом. Хотя она не толстая. Просто крепкая. И, если честно, вы бы решили, что она моложе меня в тот день, когда мы дурачились и я при этом примеряла её одежду.

Как я уже говорила, мне никогда не сыскать лучшей, более верной подруги на всём белом свете.

Я стояла там, так, будто моё сердце могло разорваться, а очень скоро Пол спустился и стал всеми командовать. Так, как будто мог сорвать с этого какой-то большой куш. Они уплыли на лодке - Рэнди держал фонарь, а трое из них - Пол, Стив, и Гил, принялись нырять за ней, как будто от этого мог быть какой-то толк. Прошло слишком много времени, и я знала, что она там, внизу, и знала, что она мертва. Я повторяла это снова и снова. Мертва, мертва, мертва. У меня никак не получалось соотнести это с Уилмой. Она была самой живой из всех.

Раздались сирены, и приехали люди, которые разбираются в таких вещах, и они остановили Пола с этим его глупым нырянием. К тому времени там уже собралось много лодок, которые плавали кругами, обшаривали озеро и пытались подцепить её на крючок, я просто не могла больше этого вынести. А кроме того, я начинала мёрзнуть. Наверное, от такого плача снижается сопротивляемость организма. Я отправилась в чудесную комнату, которую она нам отвела, и когда я зашла в неё, это напомнило мне о ней, такой милой, когда она показывала комнату нам с Полом, и от этого слезы снова хлынули в три ручья. До этого я сумела их как-то унять, а тут они снова полились без удержу. Я просто повалилась поперёк кровати, совершенно измочаленная, и от слёз стала кататься туда-сюда, и какое-то время у меня было ощущение, что я стою у кровати и смотрю на себя, катавшуюся туда-сюда, в исступлении.

Немало времени ушло на то, чтобы снова унять слёзы. Потом я прошла и посмотрела на себя в зеркало. На голове у меня творилось бог знает что. Я распахнула халат и осмотрела бедро - то место, в котором я поцарапалась, вылезая из воды. У меня очень чувствительная кожа. Чуть что - сразу синяк. Остались три маленьких параллельных царапины, словно от кошки, а вокруг царапин образовывался большой синяк. Мне в какой-то момент даже захотелось, чтобы всё было намного хуже, чтобы у меня на теле остался какой-то шрам на память, хотя это было глупо, потому что я, конечно же, и так никогда этого не забуду. И не забуду её.

Я была единственной, кто ей нравился по-настоящему. Из всей этой братии. Они никогда не знали её. Божё, да чем я была до того, как её встретила? Просто ничем. Просто безмозглой девчонкой. Она научила меня быть самой собой. А то я ведь всё время мечтала.

Просто наваждение какое-то. С самого детства. Всегда что-то представляла себе. Регулярно устраивала вечеринки с куклами. Маленькие тарелочки и настоящая еда, только съедать мне всё приходилось самой. Я много играла сама с собой. Наверное, я начала придумывать всякие вещи, потому что мне не нравилось, как всё обстоит на самом деле. Я имею в виду этот район, в котором все дома - на одно лицо, и шестеро детей - так что у меня никогда не было своей комнаты. Если бы они знали, что я преуспею больше, чем любой из них, возможно, они бы предоставили мне собственную комнату. Взглянуть хотя бы на этого недотёпу, за которого вышла замуж Харриет. В униформе он смотрелся неплохо, но, как только её снял, стал самым обыкновенным недотёпой. Бывало, я до того замечтаюсь, что вылетают из головы все поручения. Дойду до самого магазина, а потом приходится поворачивать обратно и снова выяснять - что я должна купить. Телефона у нас никогда не было. Так что они с меня вообще не слезали. Мэри, подай это. Мэри, принеси то. Больше никто из них не сможет мной помыкать. Но нас теперь осталось всего четверо, да ещё старик. Я всегда знала, что у меня будет замечательная жизнь. Лучше, чем у других. В сто раз лучше.

Я смоталась оттуда при первой же возможности, можете мне поверить. Закончила школу бизнеса, а на следующий день у меня уже была работа и собственная квартира. Ну, не совсем квартира. Скорее две меблированные комнаты, и ванная, которой я пользовалась совместно с ещё тремя девицами, которые по утрам торчали там часами, буквально часами, и я каждое утро просто из себя выходила.

Но зато я вырвалась на волю из убогого домишки на той улице, на которой я выросла, и я уж точно не собиралась туда возвращаться, после того, как поменяла имя на Мэйвис. Мэри Горт я оставила на той улице, где ей было самое место. Я сказала им - если они хотят меня видеть, им придётся приходить ко мне. Я не собиралась туда возвращаться, и единственный, кто пришёл ко мне больше двух раз - это моя мама, и она приходила регулярно, до самой своей смерти.

На работе я вкалывала до седьмого пота, потому что не могла позволить себе потерять её. В рабочее время я ещё как-то обуздывала свои фантазии и мечтания, зато уж потом отрывалась по полной программе. Какое-то время я тратила все свои деньги на восточный антураж для одной их своих комнат. Я купила кимоно с драконом. Курилось благовоние, а я сидела по-турецки и читала сборник китайской поэзии до тех пор, пока, у меня не затекали ноги. В конце концов я с этим покончила. Не помню почему. Хотя нет, помню. Из-за Романа. В моих мыслях он начинается с большой буквы "Р". Я думала, что всё это так замечательно, а потом пришла эта смешная маленькая женщина, которая как меня только ни обзывала, и сказала мне, чтобы я оставила её мужа в покое. Когда я увидела его в следующий раз, он уже был совершенно другим человеком. До этого он был великолепен, а тут вдруг внезапно стал просто потешным мужичонкой. Всё оказалось пшиком. Такое случается, когда слишком много мечтаешь. Как говорила Уилма, ты не видишь вещи такими, какие они есть на самом деле.

Как бы там ни было, он был единственным мужчиной в моей жизни до моего замужества, потому что никто, будучи в здравом рассудке, не стал бы принимать в расчёт того соседского парня по имени Бичер, и тот день, когда не было дома его домашних. Это было лишь то, чем постоянно занимаются дети.

Я втюрилась в Пола по уши. Все девчонки за ним бегали, а достался он мне. Мы в женской комнате говорили о том, до чего он похож на Рандольфа Скотта,. Сейчас мне это кажется смешным. Всего пару недель назад какая-то женщина снова мне это сказала. Я почти об этом забыла. Мне так не кажется. Он похож на Пола Докерти, и только. Никто, будучи в здравом рассудке, не скажет, что он похож на кого-то ещё.

После того, как я вышла замуж и мы вернулись в Нью-Йорк, я, наверное, считала себя счастливой. Уилма говорила, что это я только так считала, а доказательство тому - то, что я продолжала мечтать о всяких глупостях. Она говорила, что, будь я по-настоящему счастлива, я была бы настолько удовлетворена тем, что я есть, что не стала бы воображать себя кем-то ещё. Так или иначе, он посмеивался надо мной. Больше уже не посмеивается. К примеру, мы гуляли где-нибудь, и я воображала, что мы богатые американцы с Юга, сбежали в Нью-Йорк от революции, а потом я говорила что-нибудь с акцентом, а он смеялся надо мной. Иногда он пытался играть в мои игры, но обязательно всё портил. Это потому что ему всё время нужно оставаться важной шишкой.

Когда он нашёл себе работу получше, я думала, что это означает лишь жить чуть получше и откладывать немного больше, потому что он всегда откладывал. Но потом Уилма стала ко мне благоволить. Поначалу мне с трудом в это верилось. Что она во мне нашла? Такая-то женщина. Но, предоставленная самой себе, не знавшая, чем себя занять, поскольку Пол целый день работал, я стала часто с ней видеться. Она разговаривала со мной. Я никогда не забуду некоторых вещей, которые она мне говорила.

- Вряд ли Пол хочет, чтобы ты самовыразилась, Мэйвис. Он, похоже, придерживается викторианских представлений о женщинах. Ты - яркая натура, и в твоей власти выразить себя и не удовлетворяться ролью сателлита при твоём муже, тем, что весь твой мир вращается вокруг него.

Это звучало очень разумно. Он держал меня взаперти. Вот я и начала самовыражаться. И мы постепенно стали приближаться к достойному уровню жизни.

- Эта твоя фигура - убийственное оружие, Мэйвис. Тебе нужно использовать её в этом качестве. Тебе нужно демонстрировать её должным образом, хорошенько за ней ухаживать, пользоваться ею как оружием, и наступательным и оборонительным.

И благодаря этому стало легче добиваться от Пола, чтобы он покупал те чудесные вещи, которые мне хотелось заполучить. Это была куда лучшая игра, чем разные там выдумки.

- Я надеюсь, ты не будешь против, дорогая, если я как следует поработаю над тобой. Я хочу подправить твой выговор и модуляции твоего голоса. А также твою походку, манеру садиться и вставать из кресла. А ещё я собираюсь познакомить тебя с первоклассными косметологами.

Я не возражала. Это не уязвляло меня. Девушка должна себя совершенствовать, а я была вроде как слепа к самой себе. Я тут же увидела, что меня можно во многом усовершенствовать.

- Мэйвис, дорогая, многие твои представления ужасно провинциальны. В тебе есть задатки чего-то большого, нежели недалёкая, скучная домохозяйка. Твой инстинкт не подвёл тебя в том, что касается детей. Они, конечно же, стали бы последней ловушкой. Но у тебя всё ещё остаётся отношение к супружеской неверности в духе мыльной оперы. Дорогая, это не трагедия. Это развлечение. Конечно, некоторые люди, вроде этого бедняжки Рэнди, слишком уж болезненно на это реагируют. Мне хотелось бы, чтобы проявила более континентальный подход. Господи, ведь к этому времени брак твой наверняка уже отцвёл. Любовник придал бы тебе уверенности в себе. Заставил бы тебя ощутить себя более живой.

Я вроде как соглашалась с ней, но это немножко пугало меня. Казалось, что это настолько всё усложнит. А потом, всё это делается как-то по-тихому, а я так часто виделась с Уилмой - всякий раз, когда могла, всякий раз, когда она не была занята - что, казалось, у меня просто нет времени на то, чтобы всё это устроить. Было достаточно мужчин, которым я нравилась, но я о них придерживалась не слишком высокого мнения. Я решила, что не смогу отнестись к этому с таким же холодным равнодушием, как она. Возможно, в этом мы немножечко различались. Это просто должно было случиться, и когда это случится, я собиралась позволить этому случиться, потому что, как она говорила, кому хочется быть провинциальной и недалёкой?

Пол делался мрачным, устраивал мне громкие сцены из-за того, что мы ходили к ней в гости. Он - просто серость. Ему не нравятся все эти интересные люди - писатели, поэты, музыканты и люди, которые обитают в реальном, живом мире, а не сидят взаперти, в унылой конторе в Джерси. Он даже никогда не мог заинтересоваться чем-нибудь, что не имело непосредственного отношения к нему. К примеру, когда эти люди приносили к ней на вечеринки все эти барабаны, те, по которым вы бьёте ладонями, и мы танцевали. Он вёл себя так, как будто это что-то отвратительное. Как говорит Уилма - у него менталитет типичного ротарианца.

Ну что же, в конце концов это случилось, и случилось совсем не так, как я себе это представляла. Это было ужасно и ни на что не похоже. Она по телефону сказала мне, что будет дома. Я поехала к ней на квартиру, поднялась наверх, и Гил открыл дверь и сказал мне, что она уехала до конца дня. Сказал, после того, как я зашла внутрь. Прежде он мне не нравился. Разве что, когда я несколько раз с ним танцевала, он всегда смотрел на меня так, как будто я какая-то грязная. Но, сдаётся мне, он на всех так смотрит. Уилма говорит, он известный художник. Он полез ко мне целоваться, и, наверное, я, не подумав, повела себя по-провинциальному. Потом он остановился, и я получила время на то, чтобы вспомнить, о чём толковала мне Уилма, и тогда я сказала, что Уилме бы это не понравилось, а он мне: если я считаю, что Уилме бы это не понравилось, или что ей есть до этого хоть какое-то дело, то я не слишком хорошо знаю Уилму. Он отвёл меня в спальню, и я снова стала провинциальной, и он показал мне, что я ему наскучила. Я не могла представить, чтобы Уилма нагоняла на кого-то скуку. Так что я снова попыталась стать континентальной, и тогда это случилось. Правда, это не походило на любовь. На то, как люди любят друг друга. Это походило на то, как ведут себя люди, когда злятся друг на друга.

Я говорила себе, что я приобретаю какой-то светский опыт. Он ужасно сильный. Он сделал мне больно. Потом я оделась, а он зевнул и сказал мне, чтобы я шла домой - он собирается вздремнуть. И закрыл глаза. Я стояла и смотрела на него, а потом пошла домой. На следующее утро Уилма предложила мне зайти. Я должна была рассказать ей об этом. Она втирала себе в лицо какой-то новый крем. Она просто втирала и втирала его, и едва заметно улыбалась. Я сказала ей, что очень сожалею.

Она сказала мне, чтобы я не волновалась на этот счёт, потому что Гилман Хайес - что-то вроде тех игрушек, которые вы заводите и ставите на ковёр. Она просто идёт - и всё. Она сказала, что он побежит за любой юбкой и употребила довольно крепкие словечки, говоря о нём. Сказала, что устала от него, и всё равно собиралась от него избавиться. Стёрла крем с лица и сказала мне, что тут и прощать нечего. А в доказательство встала и поцеловала меня. Поцеловала как-то странно. Так что я залилась краской и почувствовала себя дурочкой. Потом она меня выпроводила.

Я послушно ушла, хотя мне и хотелось спросить её кое о чём. О том, почему накануне, на обратной дороге, после того, как я была с Гилом, я разревелась на улице, как идиотка. Хотя, пожалуй, я и так знала, каков будет её ответ. Опять эта провинциальность. Когда я увидела Гила в следующий раз, он посмотрел на меня так, словно меня не знал. И, возможно, так оно и было. У меня возникло такое ощущение.

Но, возвращаясь домой в тот раз, я плакала не так, как я плакала сейчас. Через некоторое время вошёл Пол. От этого у меня всё началось по новой. Он встал возле кровати и проговорил с отвращением в голосе:

- Ох, ради Бога. - Потом сходил, взял другой пиджак и снова вышел. Как какая-нибудь важная персона. Как будто он не напился в этот самый день до такого скотского состояния, что Джуди Джона пришлось буквально тащить его на себе до кровати. Никто из них не знал Уилму. Они не любили её. Возможно, Рэнди - любил, единственный из всех, но на любовь это не похоже. То, что он к ней испытывал.

Теперь она мертва, и мне даже думать невыносимо о том, насколько скучной станет моя жизнь.

Потом я села и перестала плакать, потому что подумала о том, что я буду делать. То же, что сделала бы Уилма. Если я останусь с Полом, я увязну. Я не могла оставаться с ним. Больше не могла. Уилма хотела бы, чтобы я от него ушла. С тех пор, как она изменила меня, гораздо больше мужчин стало мной интересоваться. А Пол заколачивает немаленькие деньги. Так что вполне может позволить себе развод и приличные алименты для меня. Я отправлюсь туда, где люди живые. В какое-нибудь место вроде Майами, или Лас-Вегаса, или Парижа. Во мне не останется ни одной провинциальной чёрточки. Вообще ни единой. Я ушла с этой задрипанной улицы, из этого задрипанного района, и знала с самого начала, что жизнь у меня будет замечательная. Пожалуй, оглядываясь назад, я буду благодарна Полу за то, что это он свёл меня с Уилмой. Но это всё, за что я ему благодарна.

Он никогда и близко не стоял с Рандольфом Скоттом.

Вряд ли я захочу снова выйти замуж. Они все норовят посадить вас в ящик и провернуть замок. Они всё время ищут вам какое-то занятие. Куда ты положила это? Эй, найди-ка для меня то. Эй, приберись-ка тут. Эй, иди-ка в постель. Как рабыня. Если вы провинциалка, то в этом ничего такого нет. Возможно, вам такое даже понравится. Но я не собираюсь снова увязать. Достаточно посмотреть, как увязла Ноэль. По-своему, она - прелестное миниатюрное создание. Но, я бы сказала, она очень неглубокая. Бьюсь об заклад, ей в голову никогда не приходят в голову те вещи, которые постоянно приходят в голову мне. Она просто сидит себе и наблюдает, как развиваются развития. Наверное, даже не знает, что Рэнди вовсе не одним способом отрабатывал жалование, которое ему платила Уилма. Готова поспорить, что она настолько глупа. А вот что Уилма нашла в Рэнди - мне никогда не понять. Он такой суетливый, тощий, нервозный и какой-то неряшливый. Единственный человек здесь, у которого есть достоинство - этот чудесный Уоллас Дорн. Такой приятный собеседник. Этот не станет вести себя жестоко и высокомерно, как Гилман Хайес. Хотя, танцевать с Гилом мне нравилось. Пока они резались в свои дурацкие игры.

Нет уж, сэр Пол Докерти, прошлой ночью вы в последний раз ко мне прикоснулись. Это был конец, пусть вы ещё об этом и не знаете. Глупо, как подумаешь об этом - маленький кусочек бумаги даёт мужчине право делать это с тобой до тех пор, пока ты не превратишься в такую старую клячу, что он больше тебя и не захочет.

Я оделась, остановилась у двери и стала напряжённо думать о ней. Думала о ней, пока снова не расплакалась. Потом я вышла. В гостиной было совсем темно. Ноэль была там, разговаривала со здоровенным полицейским. Они не видели меня. Я повернула и вышла через чёрный ход. Я вроде бы как искала Уолласа Дорна. Потом увидела огонёк сигареты в нашей машине и подошла. Пол сидел там в одиночестве. Он так и подскочил, когда меня увидел. Наверное, я застала его врасплох. И сказал:

- Я хочу с тобой поговорить.

Я сама собиралась это сказать, но он меня опередил, так что я просто посмотрела на него, повернулась и ушла. Ему нечего было мне сказать. Нечего. Я шла вокруг дома, когда наступила на что-то, покатившееся у меня под ногой, так что я едва не села. Я нашарила это, подняла, поднесла к свету, льющемуся из окна, чтобы рассмотреть - что это такое. На ощупь это казалось какой-то гладкой палкой. Оказалось, что это полосатый колышек с одного конца крокетной площадки, колышек, о который нужно стукнуть шаром после того, как провёл его через все ворота. Но конец, который втыкается в землю, куда-то подевался, был отломан. Наверное, кто-нибудь споткнулся о него в темноте, сломал, и со злости зашвырнул подальше. Я отбросила его обратно на площадку.

Мне всё не сиделось на месте. Я снова пошла в свою комнату, потом побродила ещё немного, и тут раздались крики, люди побежали к озеру, и я услышала, как кто-то произнёс что-то похожее на "достали её".

Я не хотела спускаться туда, но должна была это сделать. Я всегда так поступаю. Я должна видеть всё своими глазами. Однажды на Мэдисон-Авеню собралась толпа, глазевшая на что-то, и надо же было мне, как последней дурочке, протискиваться, чтобы тоже посмотреть, и оказалось, что это толстая женщина, которая вывалилась из окна. У меня едва ленч не выскочил обратно.

Я должна была спуститься и посмотреть, но я шла медленно. Я не собиралась бежать, как остальные. Даже несмотря на это, времени у меня было в избытке. Она лежала у них в лодке, закрытая грязным брезентом. Они приподняли её и уронили. Я опять заплакала. Невыносимо было видеть, как её уронили. Я мечтала о том, чтобы у меня нашёлся какой-то способ её оживить. Какие-то волшебные слова, как в сказках.

Я думала о том, что если бы сумела её оживить, то посвятила бы ей всю свою жизнь. Были бы только мы двое. Уехали куда-нибудь, и осталось бы только двое нас - на веки вечные. И никаких мужчин вокруг нас.

Потом я остановилась и спросила себя - и зачем я думаю о таких глупостях. Ну, если бы все мужчины походили на Гила, я бы их, конечно, близко к себе не подпускала. Позднее я вроде бы случайно увидела, как Стив затаскивает Ноэль Хесс в свою комнату и запирает дверь, и услышала, как щёлкнул замок. Да, в тихом омуте черти водятся, подумала я. А я-то держала её за провинциалку. Это лишний раз доказывает - никогда не суди о книге по её обложке. Хотелось послушать под дверью, но я боялась, что кто-то меня на этом застукает.

Потом они снова позвали всех нас в гостиную, после того, как получили возможность осмотреть тело. Нам полагалось сидеть, пока выступал человек по имени Фиш. Вид у всех был мрачный. Я плакала, на кого не обращая внимания, и даже особенно не вслушивалась. Потом он сказал ужасную вещь - ей воткнули что-то в затылок. Убили! Кто-то убил мою Уилму. Одна мысль об этом делала из меня настоящую тигрицу. Да я бы им мигом глаза повыцарапывала. Я бы вскочила и накинулась на них. Всем нам полагалось дожидаться здесь прибытия больших шишек. Я всё пыталась припомнить, как мы располагались в воде. Но из этого ничего не вышло, потому что мы всё время перемещались с места на место, а я не знала точно, когда это с ней случилось. Ноэль вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Ну да, конечно! Я ждала, что Стив отправится за ней следом, но он всё доказывал им что-то насчёт репортёров, которые вот-вот могли нагрянуть.

Я просто сидела. Я перестала плакать. Я всё думала над тем, кто её убил. Джуди Джона разговаривала с полицейским. Она взглянула на меня, а потом вроде как показала мне своё неодобрение. Или не мне....

Я ещё удивилась - что стряслось. Смотрит как-то странно. За моим креслом кто-то есть. Какая-то рука. Никто ни к кому не должен так прикасаться, ну надо же - положить свою поганую лапу мне на грудь, протянув у меня из-за спины, у всех на глазах. Если это Полу вздумалось так пошутить ....

ГЛАВА ВОСЬМАЯ (ГИЛМАН ХАЙЕС - ДО ТОГО)

Эвис позвонил из галереи. Хотел узнать, когда получит следующую работу. Сказал, что сумеет её продать. Люди ждут новых поступлений. Я сказал ему, что не буду работать какое-то время, может, месяц, может, два. И тут он говорит - мол, будет разумно выставить какую-нибудь новую работу, пока его покупатели не остыли. А ему говорю: не нравится мне такая постановка вопроса. Не нравятся намёки на то, что я - какое-то там кратковременное увлечение. Он извинился передо мной. Но чувствовалась в этих извинениях какая-то скользкость, достигнутая частыми упражнениями, которая пришлась мне не по вкусу. Я повесил трубку.

Мир полон сереньких, ничего из себя не представляющих людишек вроде Эвиса. Живущих наполовину. Боящихся ухватить своё. А в этом мире кто смел, тот и съел. Люди вроде Эвиса для того существуют, чтобы их пинать.

Но поведение его меня обеспокоило. Хотя я и знал, что нельзя этого допускать. Я отправился повидаться с Уилмой. Это было где-то в середине дня. Она впустила меня, а потом вернулась к телефону. Стала говорить по-испански. Наконец, повесила трубку.

- Я разговаривала с Хосе, - сказала она. - Сообщила ему число приглашённых.

- Куда?

- Ты что забыл, дорогой? На озеро, в следующий уик-энд.

- Наверное, забыл.

Она села возле меня и взялась за мою ладонь.

- В чем дело?

- Эвис попросил новую работу. Мне не понравилось, как он это сделал.

Она покачала головой, почти грустно.

- Когда же ты усвоишь, Гил, кто ты на самом деле? Сколько времени у тебя на это уйдёт? Убогие людишки вроде Эвиса ничего не значат. Он паразит, питающийся твоей силой. Самоуничижение тебе не к лицу, дорогой.

Я чувствовал, как моя сила возвращается ко мне. Она - единственная, кто способна это сделать. Иногда у меня такое чувство, что это она меня создала. Что, конечно же, неправильно. Она всего лишь выявила то, что уже было заложено, спрятано за всеми моими слабостями и комплексами.

Сколько времени я потерял впустую, прежде чем её встретил.

Меня разбирал смех при мысли о том, каким я был жалким существом. Она разглядела то, что в нём было заключено.

Я никогда ни с кем не дружил. Ты либо дружишь, либо нет. Казалось бы, это так просто. Я никогда не знал, почему. Она рассказала мне, почему. Менее одарённый всегда чувствует разницу. Это просто понять, правда? Она говорит о мутациях. Неизбежных изменениях в человеческой природе. Для того, чтобы стать крупнее, сильнее, проворнее, безжалостнее. А всё ради выживания, говорила она мне.

А я привык пресмыкаться и выпрашивать. Нет, не явно. А выказывая благодарность за мелкие приработки. Спасатель на водах, работник прилавка, привратник, учитель танцев, натурщик. Мелкие людишки бросали мне объедки, и ненавидели меня, потому что чувствовали, что я лучше. С женщинами было просто. С ними всегда было просто. Уилма говорит, что в этом ключ к пониманию. Я должен был его разглядеть. С ними всё просто и бессмысленно. Уилма составляет исключение. Из-за того, что она сделала.

Это всегда было мечтой. Наверное, с того времени, когда Сестра Элизабет из приюта сказала, что у меня способности к рисованию. Она повесила ту картину на пробковый стенд в коридоре. Деревья. Я вырисовывал каждый листик. Она дала мне напутствие. Учиться, работать, учиться, работать. Да что она понимала. Где взять на это время? Тебя выпускают из приюта, когда ты стал достаточно взрослым. Когда я был маленький, они думали, что меня усыновят. Меня забирали трижды. Но отсылали обратно. Им хотелось поцелуев. Я не был на это способен. Я стоял и смотрел на них. Бесчувственный, говорили они. Они выпустили меня, когда я стал достаточно взрослым, подыскали мне работу и жильё. Как можно учиться и работать, чтобы стать художником? Книги давались слишком тяжёло. Я выучил кой-какие слова, чтобы ввернуть при случае. А уроки дорого стоят. Я взял несколько уроков, а потом бросил занятия, потому что они не позволяли мне делать то, что я хотел делать. Садись вот сюда, - говорили они. - Нарисуй этот горшок. Нарисуй это яблоко. Так можно годами рисовать скучные вещи, которые ставят перед тобой. Это не значит быть художником. Я приносил им собственные работы. Где все цвета сливаются в вихре. Они всегда смеялись, поджимали губы, склоняли головы набок и употребляли те самые слова, которые я учил. Мелкие людишки, отказывающиеся видеть то, что лучше. Ненавидевшие меня.

Так что я совсем мало этим занимался. И никому больше этого не показывал. Но по воскресеньям я одевался поприличнее и прогуливался там, где были лучше всего одетые люди, и прогуливался среди них и всё время изображал из себя художника, очень хорошего художника. В эти воскресенья я обычно находил девушку. Это никогда не составляло особого труда. Как говорит Уилма, здесь надо был искать ключ к пониманию.

Я стыдился того, как она меня нашла. Это всё благодаря работе на Герке. Он иногда меня использовал. Не часто и за не очень большие деньги. Я, обливаясь потом, наклонялся к какой-нибудь худосочной девице, стараясь изобразить, как я очарован, и как предан ей, пока Герке колдовал с осветительными приборами и выбирал ракурс, вечно жалуясь на моё деревянное выражение лица. Рекламный снимок, который она увидела, предназначался для парфюмерной линии "Феррис". Она навела справки в агентстве, из агентства её отослали к Герке, а Герке рассказал ей, как меня найти. Она села на табурет. Мне приходилось носить за стойкой эту мартышечью шляпу. Смех да и только. Она знала, как меня зовут. Она дождалась, пока закончится моя работа. Я подумал, что это то же, что и всегда. Мне было всё равно. Она старше, но не слишком старая, - подумал я.

Всё изменила та ночь. Это оказалось не то, что я думал. Не сразу, чуть позднее. Когда она в полутьме стала задавать мне вопросы про меня. Она знала, когда я вру. Я всегда врал. Обычно говорил вещи вроде того, что происхожу из богатой семьи, а мои родители погибли в авиакатастрофе, что-то в этом роде. Но она всё расспрашивала и расспрашивала меня, и через некоторое время я выложил ей всё. Про Сестру Элизабет, про то, как вырисовывал каждый листик, про то, как это было просто с девушками, про всё, а немного погод я расплакался. Не помнил, чтобы я до этого когда-нибудь плакал. Позднее она объяснила мне, что это было нечто вроде сеанса психоанализа. Снятие напряжения. На всё это ушло много времени, потому что я не мог как следует себя выразить. Уже рассветало, когда всё это закончилось, и я чувствовал себя так, как будто всю ночь бежал изо всех сил.

Потом она рассказала мне, что я из себя представляю. Я никогда этого не знал. Она рассказала мне, как окружающий мир всегда старается подавить лучших. Это было начало. Потом дошёл черёд и до одежды, и до того, как обращаться с людьми, и обустройства моей мастерской, и она проводила там всё то время, что я рисовал, очень быстро делая картины, и Уилма постоянно говорила мне, что нужно быть смелым в том, чем занимаешься. Не пытаться нарисовать какой-то предмет, а рисовать ощущение. Крупными мазками, разбрызгивая краску.

Она представила меня Стиву, и для меня не имело значения, что я ему не нравился. Она сказала, что у него есть своя работа, и он будет ею заниматься. Мы появлялись в хороших местах, и нас там видели, и через некоторое время обо мне стали писать, а потом тот человек написал статью о моей работе, а потом меня выставили в галерее, а потом вспыхнули все эти споры в разделах газет, посвящённых искусству, и люди начали покупать мою живопись и говорить обо мне.

Но она научила меня, как себя вести. Тому, чтобы всегда помнить - я лучше. Тому, что все они - недоделанные. Вот и обращайся с ними соответствующим образом. Им это нравится, говорила она. Они придут за добавкой. Ей-богу, это проще пареной репы. Я вроде бы всегда так себя вёл, только за этим стояла неестественная застенчивость. Я имею в виду, что это лишь выглядело высокомерием.

Уилма сделала так, что всё сбылось, но теперь я знаю, что это случилось бы даже и без неё. Возможно, на это потребовалось бы больше времени. Только и всего.

Во мне по-прежнему есть слабость. Вот, к примеру когда Эвис так себя повёл. Мне пришлось снова сходить к ней, потому что она способна вернуть мне ощущение силы и цельности. Но я преодолею это, и тогда ничто не сможет выбить меня из колеи. Я, как она объясняла, мутант. То, чем однажды станет род человеческий. В ней есть это, но не так немного. Те, в ком это есть большие, сильные и быстрые. Я всегда был крупнее, сильнее и проворнее остальных. Я могу идти по улице, смотреть на мужчин и знать, что способен сбить их с ног. И смотреть на женщин и знать, что могу ими овладеть. Так я на них и смотрю. Так, что они знают об этом. Они и так всегда меня ненавидели. Они всегда отвергали меня. Так что ничего не изменится от того, что дам им ещё один повод, правда?

Поначалу Уилма давила на своих друзей, заставляя покупать мои работы. Она-то знала, что работы хороши. А потом незнакомые люди стали их покупать. Поначалу я читал рецензии. В них говорилось: "Слабые, любительские, эксгибиционистские. Чудовищная шутка. Триумф заказной журналистики." Это вызывало у меня неуверенность.

Но тут она подсовывала мне другую вырезку. Там говорилось: "Гилман Хайес демонстрирует поистине поразительный рост в своих последних работах. Его динамичный подход к пространственным соотношениям, его стремление перевернуть традиционные представления о композиции, его смелые цветовые решения открыли новые горизонты в субъективистском искусстве. Мы предсказываем, что...

Положительные отзывы я хранил в альбоме для вырезок.

Я должен находиться при Уилме Уилма, и в этом она очень требовательна, но для меня это не так, как для остальных. Это вроде утешения. Это всё равно как получать защиту от вещей, находящихся снаружи, которые так и норовят поранить тебя острыми краями. Тепло вокруг тебя. Иногда мы вместе смеялись над Хессом. Он - такой нелепый человечек. Такой беспомощный. Такой пустой. Я думаю о том, какой он ничтожный, и какой сильный я, и мне хочется проломить ему кулаком череп. Я знаю, что смог бы это сделать. Это было бы всё равно что прорвать тонкую бумагу. Так, как будто бы его и не было. Как будто бы он и не жил по-настоящему. Так, как я живу я. Так, как живёт Уилма. Я достаточно силён, чтобы прошибить кулаком мир. Он тоже прорвётся как бумага. Такой же податливый, как эта Мэйвис, которая всё пыжится, пытаясь стать Уилмой. Чего у неё никогда не получится.

Вспомнив про то, что на озере собирается компания, я обрадовался. Мне там нравилось. Я вспомнил про Ампаро Лома. Возможно, в этот раз.

Мы с Уилмой уехали в пятницу, рано утром. Её езда нагоняет на меня страх. Я не показываю ей этого. По дороге туда она молчала, сосредоточившись на вождении. На одном прямом участке она разогнала маленький автомобиль до 110. Для него это ещё не предел. Она посмеивалась, когда мы ехали на самой большой скорости. Я не слышал её. Я видел её рот и знал, что она смеётся. Она-то уже пожила всласть. Она старше. Ей можно быстро ездить. А мне ещё многое нужно успеть. Я представил, как машина переворачивается, и моя кожа, мышцы и кости скользят и перемалываются о бетон. Это заставило меня побледнеть. Но я не мог допустить, чтобы она это увидела.

Это заставило меня побледнеть, как в тот раз в приюте. Там была такая бетонная пожарная лестница. С железными перилами. Я был маленький. Один из старших ребят затащил меня на верхнюю площадку. Он держал меня за перилами. Я даже крикнуть не мог. Я видел кирпичи внизу. И некому было мне помочь. Он втащил меня обратно через перила и бросил. Я больно ударился головой. Заплакал. Он влепил мне затрещину. Потом повернулся ко мне спиной. Облокотился на перила. Он не обращал на меня никакого внимания. Я перестал для него существовать.

Мы приехали на озеро в два часа. Там не было ничего не, кроме старого микроавтобуса, которым пользуется Хосе. Она зашла в дом, проверила всё и отдала распоряжения. Что подавать. Где кого разместить. Она отправила Хосе в деревню, чтобы пополнить запасы. Я плавал и отдыхал на причале, под солнцем. Успокаивал на солнце свои нервы. Я слышал, как она кричит на них в доме. По-испански. Она обращается с ними как с собаками. Им, по-моему, всё равно. Наверное, это из-за денег.

Приехали остальные. Рэнди и Ноэль Хесс. Джуди Джона. Стив Уинсан. Чета Докерти. Уоллас Дорн - самый последний. Все они слишком много пьют. Я никогда не получал удовольствия от выпивки. Она притупляет восприятие. Она всё портит. Я растягиваю порцию спиртного надолго. Я не обращал на них особого внимания. Я почти смеялся над собой. В своё время мне это казалось бы замечательнейшей вещью на свете. К отличным вещам быстро привыкаешь. Мне всегда нравились первоклассные вещи. Чистые запахи. Шёлк на ощупь. Долгое стояние под душем. Теперь у меня это есть, и всегда будет, и я знал, что так было задумано с самого начала.

Я сидел с ними и слушал их глупые разговоры. Я играл в игру. Это моё имение. Я - барон. Уилма - моя стареющая супруга. Вскоре я смогу от неё избавиться. И избавиться от её пустых друзей. И смогу жить здесь один, с коричневой Ампаро. И бить её нещадно, если она чем-то мне не угодит. Когда я устрою приём, на нем будут не эти люди. На нём будут люди, которые зависят от меня, которые нуждаются в моей силе. Я буду указывать им, что делать. И когда.

Обычно, когда мы были в компании, Уилма время от времени поглядывала на меня, и мы с ходу понимали друг друга. Но по дороге сюда она вела себя странно. Она вела себя странно с тех пор, как мы поговорили об Эвисе. Я не мог поймать её взгляд. Я спрашивал себя - не вызвал ли я её чем-то неудовольствия, а потом заставил себя выбросить эти мысли из головы. Всё обстоит наоборот. Это ей положено меня ублажать. Мы поменялись статусами. Что было неизбежно.

Они играли в игры. Меня никогда не привлекали игры. Я танцевал с Докерти. Она была слегка пьяна. Я хорошо танцую. Я знал, что её муж не упускает нас из виду, и знал, что танец её возбуждает. Мне доставляло удовольствие нервировать его. Я знал, когда мы танцевали на террасе, что мне достаточно взять её за запястье и увести в темноту, от света прожекторов. Это было так просто. Но я этого не сделал. Мне нравилось её дразнить. Она ничего не значила. Я знал, что остальные следят за нашим танцем. Все они наблюдали за нами, украдкой. Все они завидовали мне. Или Докерти. Это тоже было приятно - улавливать их эмоции, эмоции слабых, наблюдающих за сильными.

Уилма разместила меня в той же комнате, что и прежде, в той, которая соединяется дверью с её комнатой. Но когда я попробовал её открыть, оказалось, что дверь заперта. Я поднял было кулак, чтобы постучаться, потом опустил его. Это значило бы уронить своё достоинство. Это ничего не значило. Ровном счётом ничего. Я улегся спать. На моём теле проступила краснота от солнца. Это было приятно. Ещё была легкая усталость от того, что я много танцевал. И запах дорогих вещей вокруг меня.

Я заснул. Я никогда в жизни не видел снов. Когда люди разговаривают об этом, я не знаю, что они имеют в виду. Это то единственное, чему я завидую. Наверное, это чудесно. Маленькие истории, которые прокручиваются в вашей голове, когда вы спите. Иногда я сочиняю сны, и рассказываю их женщинам. По-моему, им всегда интересно. Они любят истолковывать мне значение этих выдуманных снов. Они, кажется, возбуждаются от того, что толкуют мне мои лжесны.

Я встал рано, как и всегда. Самым первым. Ампаро принесла мне завтрак. Она быстро отстранилась, когда я попытался к ней прикоснуться. Я уже догадывался, что это будет за день. Они напьются. Но будет солнце и будут хорошие физические упражнения. Этого достаточно. Я смогу весь день оставаться в плавках. Они смотрят на меня. Это хорошо, когда на тебя смотрят, если ты знаешь, что ты весь загорелый, сильный и хорошо сложен. Мне нравилось позировать на уроках жизни. В своё время я по глупости считал, что они хорошо меня рисуют. Сейчас-то я разобрался, что к чему.

Уже встали остальные. Стив управлял моторной лодкой, таща меня на водных лыжах. Этот дурак дал буксирному тросу провиснуть. Вместо того, чтобы отпустить перекладину, я попытался её удержать. Когда трос натянулся, у меня было такое ощущение, что он вот-вот выдернет мои руки из впадин. Я пролетел по воздуху и неуклюже плюхнулся в воду. Уверен - он сделал это нарочно. Меня так и подмывало взять его рукой за горло и треснуть башкой о бетонный мол. Но к тому времени, когда я подплыл к берегу, краснота прошла. Лодку вёл Хесс. Я показывал Мэйвис, как стоять на водных лыжах. Она хохотушка. Дурочка. Но координация движений у неё превосходная, так что она научилась и очень гордилась собой. И опять я знал, что её муж украдкой за нами наблюдает.

Возможно, по этой причине он и напился вдрызг, спотыкался, когда мы играли в крокет, и в конце концов незаметно исчез, чтобы отключиться. Во второй половине дня всех стало клонить в сон. Люди исчезали, снова появлялись. Я всё искал случая переговорить с Уилмой, но она избегала меня. Мэйвис лежала около меня на пирсе, под солнцем, болтая всякий вздор, довольно неприятно потея. Уже стемнело, когда мне, наконец, представилась возможность поговорить с Уилмой. Она подозвала меня. Мы поднялись и сели на крутом обрыве, рядом с площадкой для крокета. Я наблюдал, как они купаются там, внизу, при свете прожекторов. Слышал их смех.

А Уилма разговаривала со мной. Все разговаривала. И разговаривала.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ (НОЭЛЬ ХЕСС - ДО ТОГО)

РЭНДИ СТАРАЛСЯ НЕ СМОТРЕТЬ НА МЕНЯ, когда говорил, что на уик-энд мы поедем в гости к Уилме, на Лейк-Вэйл. Мы теперь не слишком часто смотрели друг на друга.

Однажды мне сделали один подарок. Его принесла женщина, жившая по соседству. Я тогда заболела. Я сидела в своей постели. Там была моя мама. Я сняла бумагу. Под ней оказалась деревянная коробочка. А в ней деревянная коробочка чуть поменьше. А в той ещё одна. И ещё одна. У меня участилось дыхание. В последней коробочке должно было лежать что-то совсем крошечное и изящное. Иначе и быть не могло. Обязательно что-то совсем маленькое, хрупкое, прелестное, драгоценное - достойное всех этих коробочек, вложенных одна в другую. Последняя коробка оказалась пустой. Я долго смотрела в неё, и у меня появилось такое чувство, что кто-то уже залез туда до меня и украл то, что там находилось. Я расплакалась. Моей маме стало стыдно за меня. Женщина улыбалась и говорила, что ничего страшного, но глаза её не улыбались.

Я долго пыталась найти что-нибудь достаточно хорошее, чтобы положить в эту коробочку, в самую маленькую. Ничего достойного не попадалось. Я стащила колечко у девочки из моего класса. С красным камнем. Я вытащила колечко из её парты. Спрятала его в своей туфле. Было больно, но я не хромала. Я унесла его домой и положила в самую маленькую коробочку. Когда оно там оказалось, я как следует его разглядела. Один зубчик сломался. Серебро пожелтело. Оно было недостаточно хорошо. Я украла. И должна была понести наказание. Я подержала проволоку над газовым пламенем и приложила к своей руке. Я не плакала. После того, как сошла короста, остался тонкий белый шрамик. Он оставался не один год. Сейчас я не смогу его отыскать. Я выбросила колечко в высокую траву. Мне уже никогда не нравилась та девочка. Однажды, пожарных учений, я ущипнула её, сильно. Она заплакала и нажаловалась на меня. Меня наказали.

Я - представляю собой множество коробочек. Всё уменьшающихся, уменьшающихся до совсем крохотной. А в ней - ничего. Нечто, настолько сложное устроенное, создаваемое с такими трудностями, склеенное по углам с такой тщательностью, должно содержать внутри себя что-то ценное. Я сложно устроена. Я хорошо выполнена. Для того, чтобы вмещать в себе пустоту. Отсюда ощущение своей невостребованности. И того, что тебя тщательнейшим образом готовили к использованию.

Какой должна быть женщина? Наверное, полная вещей, которые она способна дать. Дающей любовь, работу, верность, живущей чутко и осмысленно, свивающей любовное гнёздышко. Я - такая.

И вот я размышляю над тем, что со мной произошло, и оглядываюсь на свою прошлую жизнь и пытаюсь разобраться, как получилось, что в свои тридцать пять я пуста. Мой отец умер. Моей маме пришлось работать. Я была слишком маленькая. Так что я воспитывалась с двоюродными братьями. Их было пятеро, скачущих, вопящих, громко разговаривающих и дерущихся во время еды и игр. Там я открыла, в чём моя сила. В выжидании, вынашивании планов и в работе. Они все были такими неорганизованными. Мне хотелось упорядоченности. И я создала её для себя. И мне нравилось, когда я это сделала, тщательно нацеливая себя, словно стрелу, на вещи, которых мне хотелось. Хорошие отметки, заученные наизусть стихи, одежду, сшитою мною, аккуратность моей постели. Возможно, я была скромницей и недотрогой. Серьёзным темноволосым ребёнком, вполне самодостаточным. Которому нравятся чистые, ясные вещи. Назначенная ему стипендия, полученная отметка, гарантированная работа в научном учреждении.

И вот я встретила Рэнди, который казался таким же как я. Целеустремлённым, амбициозным, спокойным и тяготеющим к порядку. Чистоплотным и пунктуальным. Я была девственницей. И он тоже. В этом есть своё очарование. Это была духовная любовь. Исполненная возвышенных мыслей. Но что касается физической её стороны, то тут мы различались. Он, казалось, всегда был травмирован самой механикой полового акта, стыдился его недостойности, испытывал робость перед самой моей женской функцией, приходил в ужас от страстности. И я обнаружила, что, в отличие от своего мужа, мне хочется в этом полной отдачи, самозабвенного неистовства, буйства. Однако, чувствуя его желания, я накладывала на себя те ограничения, которых он хотел, так что мы занимались любовью согласно возвышенной формуле, по строгому расписанию, со стерильным достоинством, думая о душе и не обращая внимание на неизбежное тело, превращая это в некий обряд, совершаемый в тишине и при контролируемом дыхании. Но я знала его, и думала, что люблю его, и не так уж редко получала удовлетворение. Возможно, будь у нас дети... Я хотела их. Я ходила к врачам. Он никогда не ходил. И вот, на меня повесили ярлык бесплодной.

В нём было не так много весёлья. И мало спонтанности. Но, по-своему, мы были счастливы. А потом Уилма пришла к нему в качестве клиентки. Перемены наступили не сразу. Это вызывает у меня в памяти один случай из детства. Один мальчик разобрал электрическую пробку. Внутри находился диск, из слюды, так, кажется, это называется. Действуя очень аккуратно, мы могли отслаивать от него тонкие пластинки. Каждая из них была прозрачной. Но цельный диск - почти светонепроницаемым.

То же самое и с Рэнди. Я не заметила первые несколько прозрачных пластинок, которые появились между нами. А к тому времени, когда стала осознавать, что он находится по другую сторону чего-то, что затуманивает его изображение, слишком много этих пластинок стояло на пути. Было слишком поздно для того, чтобы прорываться через них. Я знала, что он теряет других клиентов. Он перестал говорить о своей работе. Перестал интересоваться моим мнением. Однажды он объявил, что он сворачивает свой бизнес, что он будет работать исключительно в качестве её бизнес-менеджера. Назвал сумму жалования. Это была приличная сумма, хотя и не так много, как он зарабатывал прежде. Вскоре после этого он ушёл из офиса. Он работал в её квартире. До меня он больше не дотрагивался. Никогда. А ещё от него исходил её запах. От его одежды, от его волос, от его кожи. Он спал как убитый. Мы зажили с большим размахом. Запускали руку в сбережения. Пока они не иссякли.

Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах. Он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я думала, что он начал принимать наркотики. Или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда я в следующий раз увидела их вместе, я поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путём логических размышлений. Меня просто осенило, благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их двоих вместе. Со мной она вела себя до противного приторно. У неё нет никаких моральных устоев. У неё нет души. Она - животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением он сообщил мне, что меня ему недостаточно - что мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала на себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И думала о том, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом всё менялось, и меня переполняло возмущение. Он никогда не позволял мне стать тем, чем я могла быть для него. А потом все это уходило, и я жалела его. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов, и всего этого его аскетического достоинства.

А потом не оставалось ничего не другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы, и взрывают динамитом скалы. Ты наблюдаете за тем, как что-то ломается. И вы не в силах отвести глаза. Я знала, что он ходит к психоаналитику. Он не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд, и эта его новая манера поведения, нервная и виноватая - как у собаки, которая, будучи запертой дома слишком долго, напакостила на ковре, и пытается избежать наказания при помощи лихорадочного заискивания.

Наверное, я могла бы отказаться ехать туда с ним. Но это было частью старой болезни. Наблюдать за распадом. Вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге туда мы разговаривали, как чужие. Машин, вроде, сегодня не так много. В городе наверняка гораздо жарче. Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться.

Сидеть вот так, будучи уносимой на пятьдесят миль за час в машине, которая нам не принадлежала, с ещё не оплаченной одеждой, облегавшую наши нелюбимые тела, которые сгибало и трясло на неровностях дороги, с его рукой на руле, и моей, скромно покоившейся на коленях, двигаясь по нашей особой, персональной пустоши, в никуда.

По мере того, как мы приближались к этому месту, Рэнди становился всё более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занёс в дом наш багаж. Уилма была на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль, которую она разыгрывает со мной. Любящей старшей сестры. Что-то вроде "между нами девочками". Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. Я никогда не допущу, чтобы меня это задело.

Даже странно кажется, если оглянуться назад, насколько всё было типичным для её вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до тех самых пор, пока я не оставила их, за играми, и не отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Уилме со стороны Мэйвис Докерти, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвёртого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались какие-то поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.

На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких основания. Я уже отнесла его к определённой категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит, который всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.

Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. А потом услышала, как он говорит нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что думала я, с тех пор, как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то ещё. Об изменении своей природы.

Я смотрела на него в упор, смотрела в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные - в кои-то веки. Я спросила его - чем он хочет стать. И он сказал мне, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.

Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какое-то допотопное кино, с прыгающей картинкой, чёрно-белое и немое. Потом, в середине, оно становится цветным, и появляется звук, и вам уже интересен сюжет, и вы сидите, подавшись вперёд, на краешке кресла. Примерно так это было. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то ещё в своей жизни, когда-либо глядевшего на меня в точности так же, с этом особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знал, что со мной происходит, и видел всё это, и это удручало его. И я ему нравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я нравилась ему сама по себе. Потому что, из всех них, находившихся там, я безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И всё-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.

После того, как это закончилось, я знала, что хочу поговорить с ним ещё немного. Мне хотелось слышать его голос. Я смотрела на него с расстояния. Его плечи создавали приятное ощущение надёжности и силы.

Позднее нам представилась возможность поговорить на причале, растянувшись на солнышке. Я стеснялась от того, что нахожусь так близко от него.

Я помню одну вещь, которую он сказал. Он, наморщив лоб, посмотрел на костяшки своих пальцев и сказал:

- Ноэль, у вас нет такого чувства, что всё пойдёт вразнос? Не для всех. Только для таких людей, из которых состоит эта компания. Бог мой, вы только посмотрите на нас. Можно ли придумать более искусственную ситуацию? Оглянитесь вокруг. Каждое человеческое существо обязано какую-то цель, какую-то хорошую цель. Вы только посмотрите на это сборище. Есть здесь хоть один человек, хоть чего-то стоящий? Помимо вас?

- Нет, Стив. Включая меня.

- Это неминуемо пойдёт вразнос. Должна быть какая цель. Не хочу, чтобы мои слова звучали как проповедь в воскресной школе, но это должна быть чистая и честная цель. Не пиаровская акция, не дёшевая телевизионная комедия, не улучшение исходящего от людей запаха, не продажа большого количества всякой дряни, не одурачивание публики липой, выдаваемой за искусство.

- А можно мне присоединиться? - спросила я, улыбаясь ему.

- И вам и мне. Мы создадим сообщество. "Дальше и выше", или что-нибудь в этом роде. - А потом у него сделался грустный вид. - Возможно, для нас уже поздновато, Ноэль. Возможно, отныне всё что нам остаётся - это искать развлечений. Например, в этом стакане, который оказался у вас в руке.

- Вы действительно так думаете? - я быстро осушила стакан. Меня охватила какая-то странная бесшабашность. Всё пойдёт вразнос, и очень скоро. А я просто сижу и дожидаюсь, пока это случится. Должны быть вещи получше ожидания. И у меня возникла сумасшедшая мысль, что, возможно, одной из этих вещей станет Стив. По крайней мере, он не кривит душой. У меня появилось такое чувство, что я пылаю, что я хорошею с каждой минутой.

Пока шла игра в крокет, я всё время ощущала его присутствие. Всё время отдавала себе отчёт в том, что он наблюдает за мной. И мне хотелось стать хорошенькой для него. Ещё лучше, чем я была. Было много солнца и слишком много выпивки, и я стала беззаботной и перед глазами у меня всё кружилось. И я очень сильно презирала Рэнди.

После игры и после того, как мы поели, народ перестал суетиться без толку. Стив подошёл ко мне и сказал, что на озере есть место, которое он хотел бы показать. Я заставила себя сказать "да", не дав себе времени на слишком долгое обдумывание. Мы взяли одну из моторных лодок. Прихватил с собой большой термос. Сказал, что это пикник. Он вёл лодку на очень быстро, нагоняя на меня страх, когда мы поворачивали, посмеиваясь надо мной, поблёскивая белыми зубами. Потом сбавил скорость, и мы оказались рядом с островом. Он перелез через борт, вытащил нос лодки на берег, подал мне руку, и я спрыгнула на песок.

Там стояла полная тишина. Берег был травянистый. Я чувствовала, как во мне растёт страх. Чувствовала, как из меня выветривается хмель. Он поцеловал меня с твёрдой уверенностью, которая меня напугала. Для храбрости я выпила из крышки термоса. Он ласкал меня. В его прикосновениях чувствовалась уверенность. А меня всё никак не проходила дрожь. И возникло странное чувство, что я прежде уже видела мужчину, который делал то же самое, что-то нашёптывая, оглаживал твёрдыми руками норовистую лошадь. Мы были в полном уединении. Трава была высокая и мягкая. Каким-то образом, вроде и не собираясь этого делать, я позволила ему завести меня дальше той точки, откуда ещё можно было повернуть назад, не выставив себя в совершенно нелепом свете. Было что-то такое в этой его уверенности.

А потом он взял меня, и я поняла - это именно то, чего я хотела всю свою жизнь, а потом поняла, что люблю его и всегда буду любить, и я сказала ему это, много, много раз. А он мне сказал, что это замечательно, то что с нами случилось, и что нам следует быть осторожными в своих планах. Но я уже всё для себя решила. Ничто другое не имело значения. Я стеснялась, когда он смотрел на меня. Это казалось настолько невероятным - то, что я нашла его там, в этом месте, в этой компании. Найти Стива, которого я люблю, прячущегося за этой маской нахального городского типа. Когда, в конце концов, стало темнеть, мы оделись, забрались в лодку и отправились в обратный путь. Рэнди стоял на причале, когда мы подплыли. Мне хотелось посмеяться над ним. Я, наконец, освободилась от него. Мне хотелось рассказать ему, что со мной случилось, и как именно это освободило меня.

Когда прекратился шум мотора, Рэнди проговорил:

- Где ты была?

Я ответила в манере Уилмы. Я чувствовала себя бесшабашной и смелой.

- Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?

Он ушёл прочь. Стив всё старался меня утихомирить. Нельзя сходить с ума. А мне было слишком хорошо. У меня было такое чувство, что во мне много-много электрических лампочек, кастаньет и меха. И я выпила ещё немного. И стояла рядом со Стивом. Пусть кто угодно на свете видит, что я стою рядом со Стивом. Мне хотелось, чтобы они прочитали это на моём лице, в моей походке, в тональности моего смеха. Потому что я освободилась не только от Рэнди, я освободилась от других вещей, от мучительной скованности, от стыдливых выдумок. Я освободилась, чтобы быть женщиной и любить так, как мне хочется, а не по своду правил.

Я обрадовалась, когда Уилма предложила мне поплавать без купальников. У меня как раз был соответствующий настрой. После того, как я сбросила свой купальник, на какое-то мгновение зажёгся свет. И я ничего не имела против. Я была не против, чтобы меня кто-то увидел. Это тоже было показателем моей новообретённой свободы. Я зашла в воду и подождала, пока Стив отыщет меня. Он отыскал. Мы лежали на воде. Держались за руки. Я скользнула в его объятия. Мы целовались под водой. Я чувствовала себя гладкой и живой. Я чувствовала себя бесстыдной. Смеялась без всякого повода. Просто от того, что я живая. Потом я снова была с ним - после дурацкой игры в салки. Я услышала, как Гилман зовёт: "Уилма!" "Эй, Уилма!" -надрывался он. Я говорила Стиву о том, как сильно я его люблю. Он попросил, чтобы я вела себя тише. Я обиделась. Надулась на него. Потом тоже стала вслушиваться, ожидая, пока Уилма отзовётся. И удивлялась, почему она этого не делает.

И вдруг вода как будто разом похолодела. У меня застучали зубы. Я поплыла к причалу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ (ПОЛ ДОКЕРТИ - ПОСЛЕ)

ПОСЛЕ ТОГО, КАК СТИВ сказал мне, что, кажется, Уилма, утонула, я постоял там, секунд десять. После такого сна, как у меня, голова работает медленно. Я отбросил мысль о том, что это розыгрыш. Стив не сумел бы сыграть так убедительно.

- Вы уже позвонили? - спросил я его.

- Позвонили? - переспросил он озадаченно.

Я вспомнил, где видел телефон. Зашёл в дом, и раздалось гудков десять, не меньше, прежде чем сонная телефонистка ответила, с нотками возмущения в голосе. Я резко проговорил.

- Это звонят из имения Феррис. Уилмы Феррис. Знаете, где это?

- Да.

- Мисс Феррис утонула. Мы ищем её. Свяжитесь с теми, кто может приехать сюда с необходимым оборудованием. Сможете это сделать?

После паузы она ответила голосом, в котором не осталось и следа сонливости или раздражения.

- И с полицейскими, и с шерифом. Сию минуту, сэр.

Я всё ещё был в плавках. Я спустился на причал. Они суетились вокруг, вглядываясь в холодную, неприветливую воду.

- Где её видели последний раз? - спросил я. Они заговорили, споря и перебивая друг друга, и в результате выяснилось, что никто этого не знает. Я посадил Стива и Гилмана Хайеса в моторную лодку и мы отплыли. Рэнди Хесс управлял лодкой. Он захватил с собой большой фонарь из дома. Я оттолкнулся, и лодка отплыла на некоторое расстояние от берега. Мы по очереди ныряли с носа, ориентируясь по направленному вниз лучу фонаря. Там было чертовски глубоко. Я всего один раз смог дотронуться до камня на дне. Хайес утверждал, что ему каждый раз удаётся достать до дна. Возможно, так оно и было, с его-то лёгкими. Я знал - шансы на то, что мы её найдём, ничтожны, но попытка того стоила, даже при астрономически малой вероятности. С каждой отсчитанной минутой уменьшались её шансы выжить, даже если мы её найдём. Тут ещё было и другое. Ради самого себя мне нужно было предпринять всё возможное. Потому что я знал, что не смогу искренне жалеть о её смерти. Стоило мне хоть немного ослабить свои усилия, и я почувствовал бы себя почти соучастником.

Каждый раз, когда я выныривал, жадно хватая ртом воздух, цепляясь за лодку, я слышал нелепые звуки, издаваемые Мэйвис. Что-то ненастоящее было в этих звуках. Слишком уж надрывно. Я испытывал к ней отвращение, которое казалось мне неестественным.

Стив вцепился в лодку рядом со мной и проговорил, стуча зубами:

- Какой в этом смысл, Пол? Чёрт возьми. Это ведь иголка в стоге сена. Озеро-то большущее.

Потом я услышал вдалеке сирены.

- Ещё несколько раз, Стив. Давайте.

- Тогда вы и меня тоже будете искать.

И всё-таки мы продолжили. А потом приплыли обратно к берегу, и я знал - кто бы теперь что ни сделал, уже слишком поздно. Слишком поздно для Уилмы. Срочность уже отпала. Теперь это стало рутинной процедурой поднятия тела. И ничем больше. Я поговорил с полицейским и с человеком по имени Фиш и услышал лодки на дальней стороне озера, направлявшиеся к имению Феррис. Свой халат я бросил на конце причала, с стороны берега. Я надел его, отыскал почти пустую сигаретную пачку в кармане. Махровая ткань халата высушила моё тело, и мне стало теплее. Я хотелось поговорить с кем-нибудь, и уж точно не с Мэйвис. Я поднял взгляд на каменные ступеньки и увидел Джуди Джона, сидевшую там, казавшуюся маленькой, съежившийся, и немножко неприкаянной. Мои щёки обдало жаром, когда я вспомнил, как грузно опирался на неё, расчувствовавшийся с пьяных глаз, глупый. И всё-таки, из всех людей, находившихся там, она казалась единственной, кто, пользуясь старым, избитым выражением, был человеком моего склада. И это, само по себе, как-то не укладывалось в голове. Известная комедийная актриса и деловой человек. И я видел выражение лица Фиша, когда тот обнаружил купальник Уилмы в кармане её халата. Мы с Фишем были в равной степени потрясены. И вот передо мной Джуди Джона, которая несомненно была участницей такого весёлого, такого безумного купания, и возможно, мне лучше было бы попробовать отвести душу с людьми вроде Фиша, которые разделяли мои отжившие викторианские представления.

Я спросил её, не подождёт ли она минутку, пока я схожу за полотенцем и сигаретами. Она согласилась. Я ничего не сумел уловить в её голосе.

Я быстро сходил туда и обратно. Спросил насчёт купания. И выяснил, что она, Рэнди и Уоллас Дорн оставались в одежде. Уж не знаю, почему это имело значение. Но мне стало приятно. А вот до Мэйвис мне не было никакого дела. По мне так пусть хоть в витрине универмага "Мейси" себя выставит. Выходит, Мэйвис, сумела-таки добить то, что давно уже умирало. Добить окончательно.

И нет ничего тоскливее этого. Как это там говорится? Кому-то должно быть до вас дело. Хоть кому-то. Кто-то должен быть по-настоящему неравнодушен к вам. Это своего рода большой детский сад, и вы торопитесь домой с золотой звездочкой, приклеенной на лоб, чтобы вами восхищались. Или идёте домой с синяком, требуя наложить мудрёную повязку. Окружающий мир огромное холодное пространство. Люди умирают в чужих городах. Некрологи помещают на последних страницах. А шарик из грязи всё крутится, и по праздникам устраивают парады. Вам необходимо иметь кого-то. Возможно, по-настоящему всё умирает, когда вы, наконец, осознаете, что ей на вас наплевать, что она всплакнёт по вам, как это заведено, но с тем же оттенком наигранного драматизма в голосе, который я слышал, сидя там с Джуди, на ступеньку ниже неё. Это заставило меня ощутить холод и одиночество.

У меня возникла нелепая мысль, что у Джуди тёплые руки, и что я хочу, чтобы они обвились вокруг меня, и хочу, чтобы она сказала мне, что ей со мной спокойно, что я представляю для неё какую-то важность. Хотя, конечно, мне к ней не подступиться. Нет - пока она оставалась Джуди Джона - потому что она была как жонглёр. Она была занята тем, что удерживала параболу из сверкающих предметов, вращавшихся вокруг неё, и стоит только протянуть к ним руку, и они все попадают и разобьются, и представление будет сорвано. Вот только выглядело как представление, продолжаемое по утратившей смысл привычке.

Она сказала, что замёрзла и хочет одеться. Ветер чуть усилился.

Я вернулся в нашу комнату. Продукция "Феррис" на туалетном столике. Густой запах "Голубого неона" в комнате. Моя кровать, смятая после пьяного сна. Я стоял в комнате и чувствовал, как что-то происходит со мной. Вы движетесь по инерции. Вас поставили на беговую дорожку, и завели ключиком в спине, и вы бежите. С хорошим ключиком и хорошей пружиной, вы бежите всю свою жизнь. Но вот пружина соскакивает, или, возможно, ключ не провернули достаточное число раз. И внезапно вы обнаруживаете, что пробежали и остановились. Это был тот самый случай. Я остановился прямо там. Возможно, это точка для принятия решений. Или для переоценки ценностей. Я не знаю. Но я оставался недвижен на своей беговой дорожке, и ничего не поворачивалось, ничто не подталкивало меня. И случилась чертовски странная вещь. Я почувствовал себя свободным. Господи, я мог завести свою собственную пружину и вращать шестерёнки и найти себе новую дорожку. Я был рад, что всё остановилось. Никакого больше подстёгивания самого себя ради целей и желаний, которые стали бессмысленными. Никакой больше дурацкой беготни. Здоровье, голова на плечах и хорошее пищеварение. Я мог рубить лес, торговать машинами, выращивать кукурузу. Да что угодно. Расшибиться в лепёшку ради тех целей и желаний, какие сам выберу, и я хотел, чтобы это началось с прогулки по просёлочной дороге по местам, в которых я никогда не был.

Я стоял в этой спальне, которую делил с чужим мне человеком, и меня разбирал смех. Я оделся, причесал волосы, вышел на улицу и двинулся, огибая дом, в сторону заднего двора. Мне не хотелось никого видеть. Мне хотелось быть там, где темно, повнимательнее присмотреться к себе и попытаться выяснить, что, всё-таки, со мной произошло. Я какое-то время шёл вокруг дома. Мои ботинки похрустывали гравием. Было холодно, и я сходил обратно, чтобы взять пиджак потеплее. Мэйвис валялась на кровати, ныла и хлюпала носом. С таким же успехом я мог бы находиться за сто миль отсюда.

Я вернулся на улицу, и Джуди заговорила со мной из тени возле дома, до смерти меня напугав. Она сказала что-то непонятное насчёт того, как бегать по воздуху, а потом начала издавать самые невероятные звуки, какие я когда-либо слышал от женщины. Какое-то завывание, сквозь стиснутые зубы, что-то вроде спазмы, от которой её согнуло пополам, и у меня ушло несколько секунд на то, чтобы осознать - она пытается сдержать рыдания. Я подвёл её к нашей машине, усадил внутрь, обхватил руками, прижал её лицо к своей груди и сказал ей - давай.

И она выплеснула. Всю вселенскую скорбь. Плакала как ребёнок. Из-за тысяч вечеринок, на которые её не пригласили. Из-за сотен поломанных кукол. Из-за любви, теряемой десятки раз. Она больше не была Джуди Джона - лицом на голубом экране, в сопровождении духовых и струнных заставлявшей надрывать животы от хохота собравшуюся в студии публику. Плачущая девушка в моих руках. Да, ну и дела. Это то заставило меня задуматься о людях, которые женятся на звёздах большого экрана - этих безвестных докторах, импресарио и сценаристах. Выпадает ли им такое? Отогревать в своих руках беспомощных звёзд? Ореол так ярок, барабаны так грохочут, что вы забываете про то, что они женщины. Женщины в том, что касается слёз. Женщины с хлюпающим носом, с головной болью, лосьонами и страхами. Женщины, которые обжигают пальцы, у которых рвутся бретельки, которые проклинают спустившиеся петли на новых чулках, храпят, когда спят на спине, следят за своим весом, баюкают своих сестричек, потеют в жару, болтают в холод, сморкаются, мечтают о платьях, грустят. А как же иначе. Они - люди и они женщины. И, как людям, им тоже не чуждо это чувство невыносимого одиночества.

Я держал Джуди до тех пор, пока всё это не прошло, пока она не справилась с этим, подавив свои всхлипывания, жадно высморкавшись, отодвинувшись от меня, задрав подбородок, и, как я подозревал, уже начиная на меня злиться за то, что я был там и видел, как это случилось.

Мы немного поговорили. Я чувствовал, что она перестала на меня злиться. Я положил ладонь ей на плечо. Как бы невзначай. Она прильнула щекой к моей руке, а потом, повернув голову, легонько провела губами по тыльной стороне моей ладони. Быстро скользнула в мои объятья, когда я потянулся к ней.

Я помню, как я впервые поцеловал девочку. Кажется, мне было почти тринадцать. Это была традиционная игра. В почту. Ее звали Конни, держалась она очень робко. У неё дрожал голос, когда она сказала - у неё есть заказное письмо для Пола. А я вообще чуть не умер. Девчонки! Бог ты мой! Девчонки! Я был исполнен высокомерного мужского презрения. Но должен был довести дело до конца. Я попался в ловушку. Почта находилась в тёмном конце прихожей. Она дожидалась меня там. Наклонив голову. Я собирался лишь быстро, отрывисто чмокнуть её куда-то там в лицо. Вы помните, как это было? Их аромат? Первое осознание? Эти губы, потрясающе, невероятно мягкие. У вас в голове сложилось некое представление. Девчонки! Жалкие создания. А эти губы взяли ваше представление, основанное на ожесточённом неприятии, подкинули в воздух, и оно приземлилось оборотной стороной кверху, и совсем внезапно возникли сотни тайн, требующих своего разрешения. Из презренных созданий они внезапно превратились в источник всех горячек. Казалось бы, вам не пережить снова этого первого поцелуя. Никогда. Но каким-то образом губы Джуди стали первыми, переворачивающими все ваши представления с ног на голову, так, как это всегда происходит. Сметая всё известное, возводя вместо него череду новых неизвестных величин.

Потом она зашевелилась, вывернулась и ушла. Прочно запечатлев у меня на губах то, чем она была, и намёк на то, чем она могла бы стать. Навсегда. И у меня хватило глупости подумать, что для неё это было бессмысленно, также бессмысленно, как для меня. Слишком много мужской подозрительности. Возможно, слишком часто обжигался. Не осознавая, что импульс должен быть взаимным, чтобы вообще был какой-то импульс. И быть чем-то, что не слишком часто используешь, не слишком часто отдаёшь. Поцелуй. Бог мой, сколькими влажными поцелуями украдкой обменивались в любой из субботних вечеров? Или у вас на кухне, когда вы в последний раз собирали гостей? И как много из них перерастало из поцелуев в ласки в мотеле, кульминацией которых становится акт, достигающий своего непотребства уже только через одну свою бессмысленность? Наверное, я старомоден. Установившийся порядок вещей, ощущение чего-то хорошо знакомого и ограниченность сталкивают вас с края портика, прямиком в презрение и отвращение к самому себе. И если вы едите пищу, приправленную специями, так чего уж там - можно и чашку горячего кофе выпить.

Здесь всё было честно, и она облокотилась спиной о дверцу машины и сказала мне об этом, и сказала, что это конечная остановка на автобусном маршруте, вылезла и ушла от меня. Но не раньше, чем я наплёл что-то маловразумительное насчёт того, чтобы исключить из этого расклада Мэйвис. Зная, когда я это говорил, что это слишком скоропалительно и слишком нелепо. Она один раз оглянулась назад. Бледное лицо поворачивается, выхваченное светом.

Я посидел в одиночестве.

Ну же, будь большим мальчиком, Пол. Веди себя по-взрослому. Ты только что поцеловал знаменитость. Это ошеломило вас обоих- если допустить, что она не играла. (Я знаю, что не играла! Я это знаю!) Вы оба расстроены тем, что произошло с Уилмой. (Нет. Мы расстроены другими вещами. И мы можем стать ответом друг для друга, потому что я знаю, что мы хотим одного и того же.) И обстановка тут сумасшедшая. Среди таких декораций тянет на глупости. (Хотя то же самое случилось бы и во время прогулки на пароме за десять центов, и в общественном парке, и на пикнике, и на балконе. В точности то же самое, стирающее всё, что происходило до настоящего момента.) А ты неисправимый романтик, Пол. Всегда выискиваешь верёвку из волос, свисающую с высокой каменной башни, всегда готов привязать знамя к своему копью. (Но до сих пор всё никак её не находил. Всегда высматривал не в тех башенных оконцах. Наряжался не в тот цвет.) А она девушка занятая, и на следующей неделе, повстречав тебя на улице, в какой-то момент посмотрит озадаченно, а потом, быть может, вспомнит, как тебя зовут. (С ней это случалось, так же, как и со мной.) Да и в любом случае, дружище Пол, ты женат и всё это завязано с твоей работой. Ты не бросишь всё это вот так, вдруг, из-за того, что тебя угораздило жениться на той женщине, которая, временами может быть редкостной дурой. (Глупой, злобной, неглубокой и фальшивой. Слишком эгоистичной, чтобы стать матерью. Предсказуемо неверной - если этого ещё не произошло, значит, скоро произойдёт. На женщине, которую ты интересуешь только в качестве кормильца.) Так что брось ты это, Пол. (А что если ты не можешь? Что если это не подвластно твоей воле?)

Всё равно брось.

И тут пришла Мэйвис, застав меня врасплох, и увидела, о ком я собирался с ней поговорить. Она повернулась и ушла прочь. По крайней мере, она перестала реветь. Она ушла прочь. Мне хотелось выскочить из машины, нагнать её в три шага и изо всей силы огреть по затылку. Потом я задался вопросом - скольким людям приходят в голову такие безумные мысли. Например, по дороге сюда, когда мы поссорились, я всё посматривал на кабины встречных грузовиков. Один резкий поворот руля. Как часто такое происходит? Машина перестаёт слушаться руля. Жена всё ноет, и ноет, и ноет. Мужчина сидит, ссутулившись, вцепившись в руль. Так что, возможно, во многих случаях нытьё успевает смениться коротким вскриком, прежде чем раздаётся взрывной хруст, после которого следуют протяжный скрежет, лязг, и оба умирают, охваченные безумием.

Да, я хотел поговорить с ней, и я собирался поговорить с ней. И ей бы не понравилось то, что я собирался ей сказать. Потому что, независимо от Джуди, независимо от того выиграл я, или проиграл, или сыграл вничью, или мне засчитано поражение за неявку, с меня достаточно. Достаточно Мэйвис, "Манхэттен Менеджмент". У меня возникло фантасмагорическое видение в духе Дали. Я сидел в большом жестяном корыте посреди пустыни, и меня дочиста отскребали большой щёткой, изнутри и снаружи. Потом мозги извлекут из белой пены, аккуратно прополощут в родниковой воде, и вставят обратно в черепную коробку.

Пружина заводилась, и колёсики нацеливались в другом направлении. Никаких дорожных знаков не было. Я провёл там много времени наедине с собой. Когда я вышел из машины, я чувствовал себя скрюченным и оцепенелым, как будто провёл долгое время под напряжением. Я наблюдал, как горы начинают проступать в первых серых просветах воскресного утра, когда услышал крики. Все огни снова зажглись, затмив собой утро. Я поспешил к воде.

Они достали её. Стив и полицейский приподняли её и вытащили из лодки. До этого завернули её в брезент, но они действовали неуклюже и уронили её, так что она голая выкатилась из-под своего покрова. Я посмотрел на это тело и решил, прямо там, что совершенно не предрасположен к некрофилии. Объективно я сознаю, что это было роскошное, соблазнительное тело. Но оно было совсем, совсем мёртвым, и я повернулся к нему спиной и услышал, как Джуди кричит им, чтобы они её накрыли. Я знал, что она испытывает те же чувства, что и я.

Чиновники приступили к своим обязанностям и прогнали нас с причала. Лодки стали поворачивать домой, к женщинам, которым предстояло власть посмаковать этот лакомый кусочек.

Слушай, Хелен, я только что узнал - там такие вещи творились. Натуральные оргии. Все эти городские, которые скачут в чём мать родила. Готов поспорить, что без наркотиков тоже не обошлось. Вообще-то, про мёртвых или хорошо или ничего, но я могу тебе сказать, Хелен - мне уж точно не жаль, что весь этот сброд перестанет сюда таскаться. Надеюсь, что дом достанется каким-нибудь действительно симпатичным людям. Знаешь, эта Джуди Джона тоже была там. Если осенью она снова появится в передачах, я запрещу детям на неё смотреть. Я собираюсь написать её спонсору. Я так скажу, Хелен, - если человек не живёт достойно, у него нет никакого права выступать перед публикой.

Я оглядывался вокруг, отыскивая Джуди, но не мог её найти. Я догадался, что она ушла в свою комнату. И направился в сторону кухни, со смутными мыслями о горячем кофе, и уже прошло некоторое время после того, как нашли тело, и мир уже наполнился мутноватым дневным светом, когда всех нас собрали в просторной гостиной. Мистер Фиш собирался сказать нам несколько слов.

Наверное, я глазел на Джуди, как изнемогающий от любви щенок. Мне хотелось выяснить, как она выглядит при дневном свете. Мне хотелось знать, что она любит на завтрак, как долго ей принадлежит этот поношенный свитер, какие книги она читает, от чего она плачет, какой размер туфель она носит.

И тут я услышал, как Фиш говорит что-то дикое. Я уставился на него, и в конце концов до меня дошло. Не несчастный случай. Не просто утонула. Не фатальное сочетание: алкоголь, темнота и вода озера. А дыра у неё в затылке.

Так что, вместо скандального происшествия по пьяной лавочке, мы имели громкое убийство. Ничего себе! Я разом задумался о миллионе вещей, соотнося всё это с работой, которую я пытался делать. Воздействие на рынок? Какие утверждённые рекламные акции будет теперь в дурном вкусе? Кто теперь будет всем заправлять?

Нас предупредили, чтобы мы не уходили далеко, ввиду предстоящего приезда более крупных чинов. Я уступил ключи от своей машины полицейскому. Ноэль Хесс откололась от компании. Народ начал бесцельно слоняться вокруг. Другой полицейский разговаривал с Джуди. Я всё придумывал подходящий повод, чтобы прервать их и увести её туда, где мог бы с ней поговорить. Просто поговорить. Просто смотреть на неё. Она чем-то рассмешила полицейского. Позади Джуди я видел Мэйвис, уже не плачущую, с лицом, неприятно распухшим от слишком обильно и слишком долго проливаемых слёз. Мэйвис выглядела потрясённой и разгневанной.

Я увидел, как это начиналось, и сначала не понял, и подумал, что это какая-то игра в дурном вкусе, а потом, когда я понял, что должно произойти, увидел, как Джуди тоже повернулась и тоже стала смотреть, в какой-то момент у меня возникло ощущение, что я стою по шею в клее, не в силах пошевелиться или заговорить. Это происходило как на замедленных кадрах. Жуткое замедленное движение, сопровождающееся поблескиванием меди, и ничто на свете не в силах было его остановить. И не остановило.

Потом полицейский и я бросились туда, в один и тот же момент. Слишком поздно.

Слишком поздно. Я увидел поблёскивающую синюю дугу, услышал звук удара, лицо запрокинулось, стало застывшим и отсутствующим на какой-то момент перед падением. И все мы, находившиеся там, в какой-то момент живая картина, нечто застылое, с воспоминанием о крике, запёкшимся на высоких стенах, и отворачиваясь, чтобы не смотреть, я увидел глаза Джуди, обращённые на меня, ясные, настоящие и хорошо знакомые, и сделал полшага к ней.

Молодой доктор опустился на колени. Я увидел его лицо, когда он посмотрел вверх. Для них это всё едино. Они всегда встречаются с одним и тем же противником, хотя он может рядиться в разные маски. Это противник, который всегда побеждает. И доктора, эти бойцы, выигрывающие время, должны иметь закрытые лица.

Конечно же, всё было кончено, и ничто уже не будет таким, как прежде.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ (ДЖУДИ ДЖОНА -ДО ТОГО)

ФОТОГРАФ всё требовал какого-то особенного выражения лица на снимке, которому предстояло стать частью торжественного мероприятия, а когда всё закончилось, я прошла по Мэдисон-стрит до 46-й, с таким ощущением, как будто по моему лицу провели губкой. Я говорила себе, что таким образом сохраню молодость - может быть. Мышечный тонус и всё такое.

Хильда улыбнулась, сказала, что Уилли один, и что я могу пройти. Он встал из-за своего голубовато-серого стола, потрепал меня по плечу, посмотрел на меня с озабоченностью семейного доктора и усадил в кресло.

- Джуди, клянусь, ты выглядишь на девятнадцать.

- Старый добрый Уилли. Парень моей мечты. - Ростом Уилли - метр с кепкой. У него отсутствие волос, двадцатый размер шеи, и пара больших мягких влажных карих глаз, как у обиженного сеттера. Несколько поколений назад он сочинял песни, репризы и номера с "мягкой чечёткой" для сети театров Кейта. Теперь заделался импресарио. У него бойцовский характер и острый ум. А ещё он остаётся честным, насколько может, и до сих пор сохраняет самоуважение.

- Я буду краток, Джуди. Карлос и Джейн хотят уйти. Пойми. Они хорошие ребята. Я могу их удержать. Ты это знаешь. Они останутся, как миленькие. Но, похоже, для них это неплохой шанс.

- Отпусти их, Уилли. Хотя, нет. Я поговорю с ними. Я сама это сделаю. Они молодцы. Они должны иметь собственное шоу.

Он откинулся назад и сцепил пальцы на своём брюшке.

- Я знал, что ты это скажешь, но не хотел этого. Если бы ты вела себя пожёстче...

- Так же жёстко, как ты, Уилли?

- Мы не тем занимаемся, детка. Мы оба. Но если правильно взяться за дело, у меня найдутся люди. Вместе мы сможем поставить что-нибудь такое, что сразит их наповал.

- Мы с тобой не первый день знакомы, Уилли. Думаю, тебе лучше высказать мне всё напрямик. Думаю, тебе лучше перестать дурачить Джуди. По-моему, уж это-то я заслужила, Уилли.

Он поигрывал жёлтым карандашом.

- Ладно. - Он поднял карандаш. Написал пять имён. Подвинул листок бумаги ко мне. Я прочитала имена, кивнула. Он сказал:

- Это были громкие имена. В 1951-ом. Собственные шоу. Отличные рейтинги. Куча бабок. Эти проклятые СМИ поедают тебя. Вот на что это похоже: предположим, человеку понравилась маринованная свёкла. Ну, жена и потчует его маринованной свёклой два раза в день в течение года. А что потом? Он видеть больше не может эту свёклу. На радио ты бы ещё продержалась. Со скрипом, но продержалась, при наличии сценаристов. Но в этом чёртовом ящике тебя и видно и слышно. Сколько времени выходит Джуди-Тайм? Больше ста недель. Спрос на билеты в студию показывает всё точнее рейтингов. На него там и ориентируются. Где они, эти пятеро из списка? Один поёт в Париже, за копейки. Другой работает на радио, передаче, выпускаемой за счёт станции, в Чикаго. Ещё один - в казино, в Бразилии, Бог ты мой. А остальные двое могут найти себе работу, но для них это недостаточно хорошая работа. Они думают, что по-прежнему на коне, но они мертвы. Эта штука поедает тебя, и чем выше ты забрался, тем больнее потом падать, потому что... если уже резать правду-матку, как ты просила... людям осточертело на тебя смотреть. Маринованная свёкла.

- Ещё один сезон, Уилли?

Он покачал головой.

- Очень сомневаюсь на этот счёт. Ты могла бы сколотить шоу. Выставить его на рынок. Попробовать найти кого-нибудь, методом "тыка", и это съест все твои финансы, прежде чем ты найдёшь какого-то спонсора. А скорее всего ты его не и найдёшь. Словом, пора уходить.

- А как насчёт шоу в другом жанре? Комедии положений.

- Я знаю, что у тебя бы получилось. Знаю, что хорошо получилось бы. Но это страшно рискованная затея. Взгляни на это вот с какой стороны: а зачем рисковать? Ты добилась успеха. Что-то откладывала. Сколько ты заработала на жизнь за последнее время?

- Не так уже много, Уилли. Совсем немного.

Он резко перегнулся через стол и схватил меня за руку. Я вздрогнула от неожиданности. Голос его стал хриплым.

- Послушай, Джуди. На правах рекламы. Переключись на Уилли. С виду неказистого, зато лёгкого в общении. У меня теперь никого нет. Мы можем обосноваться, ну, скажем, в Коннектикуте. Бог ты мой, трава. Деревья. Я смогу заменить одно другим. Я имею в виду, тебе не обязательно меня любить. Возможно, это будет не так уж просто. Но мы говорим одинаково. Мы думаем одинаково. Мы могли бы сделать так, чтобы это работало.

Я просто не знала, куда деваться от этих карих глаз. Но ответ он прочитал на моём лице. Он отпустил мою руку. Сокрушённо проговорил:

- Ладно, попытка не пытка.

- Я сожалею, Уилли. Действительно сожалею. Я хотела бы, чтобы это было возможно.

Он улыбнулся.

- Я тебе верю.

Он встряхнулся, как толстая собака, вылезшая из ручья.

- Так что там за история с этой Феррис?

- Она хочет, чтобы я приехала туда. Говорит, что просто собирает нас повеселиться. Но дала мне знать, что там будет Дорн. И менеджер продаж, Докерти. И Стив Уинсан.

- Вот что я тебе скажу. Избавься от Уинсана. В данный момент это роскошь. Послушай, девочка. Мой тебе простой совет - ни к чему не обязывающий - не суйся туда. Потому что там тебе не сделают никакого предложения. Я это чую. Это мясорубка.

- Я тоже так думаю. Вопрос лишь в том, как она это сделает.

- Эта женщина - садистка. Она получает сексуальное возбуждение от того, что давит людей, как клопов. Тебе нужно поехать туда с особым настроем. Тебе нужно поехать туда, говоря самой себе: мне совершенно наплевать. Ты сможешь это сделать?

- Я смогу это сделать даже не притворяясь, Уилли. Я просто... чертовски устала. Мне кажется, я хочу мясорубки.

- А что ты потом станешь делать?

- Уйду, Уилли. Избавлюсь от барахла. Нагружу фургон и отправлюсь на запад. Перекрашу волосы в чёрный цвет, чтобы на меня не пялились. Мне нужен домик в горах, за двадцать миль от любого жилья, с ручьём на заднем дворе и берегом, поросшим травой, где можно прилечь, и стопка книг, в которые нужно вгрызаться. Сложных книг. Есть вещи, которыми я хочу заняться. Изучить созвездия. Научиться готовить. Знаешь, я умею только жарить. Мне хочется просто побездельничать, Уилли, ходить на прогулки и превратиться в самую заурядную Джейн Джоунс.

- Возьми меня с собой.

- Мы это уже обсудили, Уилли, - проговорила я, улыбаясь.

- Ладно. Слушай, Джуди, не позволяй этой сучке достать тебя. Не делай резких движений. Докерти я не знаю. Этот Уоллас Дорн - полный нуль. Стив встанер на твою сторону, просто чтобы спасти гонорары, который он с тебя имеет, но он ни черта не сможет сделать. Не позволяй ей уязвить тебя. Она из тех, кто попросит тебя сбацать какой-нибудь номер задарма, на потеху гостям. Если это так, то у тебя появилась головная боль.

- Зверская головная боль.

Я попрощалась с Уилли. Я отправилась повидаться с Карлосом и Джейн. Они держались робко и виновато, всем своим видом показывая, до чего им стыдно. Но я без труда разглядела радость и волнение, когда сказала, что они свободны. Тогда они наперебой заговорили мне про свой шанс. Это звучало заманчиво. От этого я почувствовала себя старой. От этого у меня появилось чувство, что я никогда уже больше не смогу испытать такое воодушевление по поводу чего бы то ни было.

В пятницу утром я собрала вещи, позвонила в гараж и велела подать белый "Ягуар". Когда я высунулась из окна и посмотрела вниз, он был припаркован у фасада, и Хорас, привратник, разговаривал со служащим гаража, который отцеплял свой маленький служебный мотоцикл от заднего бампера. "Ягуар" смотрелся великолепно на утреннем солнце. Сверху, из окна, он походил на катер. Я отнесла вниз две сумки, и Хорас помог мне уложить их в машину, одну - в крошечный багажник, другую - в свободное ковшеобразное сидение рядом со мной. Для Хораса я - сорви-голова. Я спрашиваю его, какое сейчас время, и он беспомощно посмеивается. Это очень утомляет.

Пока я ехала на север по парковой дороге, я воображала, что всё закончилось и это - первый этап моей поездки на запад. Но мне так и не удалось настроить себя на соответствующий лад. Потому что, решила я, автомобиль - часть антуража. Часть того, что я хотела оставить. Я любила его, любила за то, что он идеально слушался руля, но он был чуть излишне броским для того настроения, в котором я собиралась пребывать. И недостаточно вместительным для девушки, чтобы увезти всё, что она пооставляла в бескрайнем мире. При всём его великолепии, чувствовалась в нём какое-то фанфаронство. Тоже чуточку чрезмерное.

Итак, это будет мясорубка, а мне совершенно наплевать.

Или не наплевать?

Хесс отправил мне по почте карту с пометками, чтобы я не плутала. Стив вылезал из машины, когда я заезжала. Хижиной это было называть нельзя. Скорее это походило на аванпост Организации Объединённых Наций. Мы со Стивом немного поговорили о делах.

Каждый раз, когда я с ним разговариваю, я вспоминаю, как мне пришлось его осадить. Да, это народ такой. В городе их пруд пруди. Эдакое панибратство с распусканием рук. Я съездила ему по морде. Ох уж это внимание общественности. Бесконечные слухи. Смешки и ухмылочки. Взять хотя бы эту Джуди Джона. Ох ребята, это просто секс-бомба. Грязные типы, которые чувствуют себя королями в барах, когда могут бросить на тебя эти задумчивый плотоядный взгляд и причмокнуть губами, тем самым вешая на тебя ярлык доступной женщины. Достаточно доступной, чтобы другие грязные типы, услышавшие их, стали тебя домогаться. Ты ставишь их на место шлепками, но самолюбие не позволяет им признаться в этом перед собратьями из баров. Тогда они добавляют и себя к мифическому списку ваших любовников. Так происходит с любой видной девушкой из шоу-бизнеса. Нам всем приходится терпеть одно и тоже. Редко, очень редко попадаются те, кто пытается, прожить на ангажементы, полученные в коктейльных залах. И, пытаясь это сделать, с треском вылетают из бизнеса. Девушки из крошечных экспериментальных театриков, которые заканчивают тем, что называют себя моделями и оклеивают город объявлениями с загородными номерами телефонов. И собирают фотографии экс-президентов. К тому времени, когда они доходят до Гранта, их ещё можно застать на прежнем месте. Но к тому времени, когда они добираются до Гамильтона и Линкольна, они меняют район дислокации. На Хуарес или Трой. Милуоки или Бейкерсфилд.

Но миф не умирает, хотя я бы не сказала, что Стив клюнул на него. Я бы только сказала, что он из тех, кто всегда машинально делает пробный заход. Хотя ему редко так достаётся. Ему пришлось завернуть кубик льда в салфетку и приложить к губе. Бедный малый.

Он провёл меня вокруг дома. Я видела, что у него мандраж, несмотря на всю его напускную самоуверенность. Уилма, Хессы и Гилман Хайес были на террасе. Хайес кивнул мне со своим обычным холодным презрением. Я три раза встречалась с ним. Началось у меня с резкой неприязни, и с каждым разом он нравился мне всё меньше. Но мужик он здоровенный. Ему бы в картины на библейские сюжеты. На древнеримскую арену, со щитом, мечом и этими металлическими штуковинами вокруг бицепсов. Все его нахваливают. Я видела одну из его работ. Переплетение чёрных линий- наподобие кованой ограды после торнадо - с какими-то большими бесформенными предметами на заднем плане. У неё и название имелось. "Возвращение на круги своя". Я бросила на эту вещь восхищённый взгляд, потому что владелец страшно ею гордился. Но для меня она ничего не значила. Может быть, это и хорошо. Это одна из вещей, книги о которых я захвачу с собой.

Комната мне досталась шикарная, погода стояла прекрасная, так что я быстренько натянула свой купальник и потрусила вниз, к двум большим причалам. Хайес распластался на солнце. Вода была синяя. При закрытых от слепящего солнца глазах у меня было такое чувство, что Уилма, со своей террасы, наблюдает за мной, мысленно облизываясь.

Я так сосредоточилась на том, чтобы оставаться настороже, что вроде как стала слепа к происходящему вокруг меня. Стив, Хайес и Хессы, чета Докерти и Уоллас Дорн были всего лишь частью декорации. Кажется, я кивала и говорила всё к месту, но при этом ощущала присутствие Уилмы, как мышь ощущает присутствие кошки.

Я стала восприимчива к людям лишь когда мы пообедали, и меня втянули в игру в слова с Полом Докерти и Уолласом Дорном, пока Мэйвис Докерти танцевала с Гилманом Хайесом, а Стив с Уилмой с азартом резались в кункен. Уоллас Дорн, всякий раз, когда подходила его очередь, очень долго раздумывал над ходом. Я сидела, курила и слушала латиноамериканскую музыку, пока Рэнди суетился вокруг, словно невеста на выданье под вечер. Ноэль Хесс, мягкая, меланхоличная, исполненная созерцательности и хорошенькая, отправилась спать. Она представлялась мне игрушкой, вроде той, которая у меня когда-то была. Девочка-клоун, стоящая на барабане. Её нужно было заводить. Она всё кружилась и кружилась, а из барабана звучала музыка. Потом я завела её слишком туго и пружина лопнула. И больше ни музыки, ни кружения для Ноэль. Рэнди сломал её пружину. Это грустно. Такое случается. Так реагируют женщины определённого склада. Другая бы собрала вещи и ушла. Или проломила бы ему череп. Но такая как Ноэль будет сидеть со сломанной пружиной. Я скорее из разряда тех, которые проламывают череп.

Я наблюдала за Мэйвис Докерти. Её танец так и напрашивался на какое-нибудь медицинское определение. Пол Докерти сидел слева от меня, изучая доску для игры в слова. Как это там называется? Эпатия. Да. Именно это я тогда и испытывала. По отношению к Полу. К милому, большому, приличного вида человеку с очень глупой дамой. А вышеупомянутая дама попала под обаяние Уилмы. У меня было такое чувство, что они в своё время смогли бы придти к более или менее сносному браку. Но Уилма твёрдой рукой направляла его на рифы. Вероятно, используя Хайеса в качестве одного из рифов. Возможно, на какой-то стадии в прошлом Пол встал бы и прервал танец. У него было на то достаточно оснований. Но эту стадию они уже миновали. Так что ему оставалось сидеть и исходить потом. Я видела короткие взгляды, которые он в них метал, говорящие о том, что он нервничает и не знает, что с этим делать. И, возможно, он был близок к той стадии, когда уже ничего не хочется с этим делать. Я увидела, как Хайес в танце увлекает её на террасу. По-моему, Пол не заметил перемены танцевальной площадки. Я увидела, как он оглянулся по сторонам, как его лицо изменилось, посуровело, как он начал вставать. Я быстро протянула руку, остановила его и кивнула в сторону террасы. Он посмотрел сквозь стекло и увидел их. Он немного успокоился, когда увидел их. Потом он посмотрел на меня. С благодарностью. Я состроила ему гримасу - мол, всегда рады помочь.

Дорн разбил нас обоих в пух и прах, и нам пришлось раскошеливаться. Мне захотелось свежего воздуха. Пол удивил меня, спросив - нельзя ли ему пройтись со мной. Мне не хотелось становиться частью одного из этих гамбитов с супружеской ревностью, но я сразу почувствовала, что у него на уме нет ничего такого.

Мы спустилась на причал и он перевернул мокрую циновку, чтобы мы могли посидеть на сухой стороне. Есть какая-то странная интимность в ночном сидении под звездами. И у меня всегда развязывается язык. Я собиралась всё время сохранять бдительность, и вдруг стала болтать о том, что устала. Он был как раз тем человеком. Надёжным, доброжелательным. Из тех, кто всегда меня обезоруживает.

В своё время подвыпивший психоаналитик рассказал мне, на вечеринке, на чём всё построено у Джуди. Он сказал:

- Твоя разноплановая эмоциональная жизнь, дорогая - результат того, что ты бродишь по миру в поисках отца, которого у тебя никогда не было. - И это было достаточно верно, чтобы подвести меня к осознанию самой себя. Достаточно верно, чтобы меня остудить.

Так что именно Полу Докерти я излила свою душу. Я слишком много трепалась. Было уже поздно. Мне стало стыдно, так что я встала и начала кривляться, изображая своего Детку Джона, Бостонского Мясника.

И что делает он? Он хватает меня за руку, встряхивает и говорит, что я ему нравлюсь. Не знаю, как мне удалось уйти причала не разревевшись. Я с застывшим лицом пожелала всем спокойной ночи, проходя через большой зал, затворила дверь, аккуратно уложила себя поперёк кровати и сказала - давай. Но ничего у Джуди не вышло. Никаких слёз. Ну что ты будешь делать с такой девчонкой?

Я знаю, что я с ней сделала. Я хорошенько умыла ей лицо, почистила ей зубы, одела её в пижаму, и уложила в кроватку. Я выдавила из-за себя один приглушённый, никуда не годный всхлип, а потом заснула.

Один сон был совершенно потрясный. Как говорится, знаковый. Они вытолкнули меня к камерам. К каким-то экспериментальным. Не к тем, к которым я привыкла. Никаких операторских кранов, никаких тележек "долли". Комната, по форме напоминающая внутренности улья, и вся нашпигованная объективами камер. И все обращены на меня. Я попыталась произнести слова роли, и когда я их проговаривала, мне мешало эхо. Я танцевала, а никакой музыки не было. Потом, совсем внезапно, я оказалась в кабинете Делси, стояла и орала на него - мол, я никогда не была сильна в импровизациях, мне не нравится эта его новая затея, а он просто улыбался мне, выпучив глаза под этими своими толстыми линзами. И говорил мне, что всё получилось в лучшем виде, что бы я ни думала. Я спросила его, что он имеет в виду. А он говорит - посмотри себе под ноги. Я опустила взгляд, и оказалось, что пол его кабинета сплошь покрыт новеньким линолеумом, как на кухне. В большую клетку. А в каждой клетке - фотография меня, голой, в цвете. Тут я внезапно осознала, что он меня надул. Они вообще не выдавали всё это в эфир. Зато каждая камера захватывала один квадрат линолеума. Так что я ему теперь была ни к чему, потому что камер было достаточно, чтобы охватить весь его кабинет. От стены до стены. И он проговорил голосом, который отдавался эхом:

- Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее...

И тут я проснулась, солнце уже вышло, а сердце моё, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Я съела сытный завтрак, искупалась, а потом занялась обычной разминкой на причале, пока остальные играли. В разгар тренировки я обнаружила, что Пол наблюдает за мной с явным одобрением. Я также заметила, что он начал пить с утра пораньше. Мэйвис, казалось, нарочито его игнорировала. Она то и дело взвизгивала, хихикала и красовалась, пока Хайес учил её кататься на водных лыжах. В купальном костюме она была очень даже ничего. Я спрашивала себя - очень ли сильный скандал разгорелся между супругами Докерти, после того, как за ними затворилась дверь.

Наверное, если бы Пол бросал на меня плотоядные взгляды, или даже просто украдкой на меня пялился, я бы тут же бросила упражнения. Но большой увалень просто уставился на меня с такой теплотой и задумчивым одобрением, что я даже прибавила несколько упражнений, которые я обычно не выполняю. Эх Джуди Джона, старая ты эксгибиционистка.

Во время крокета я увидела, как выпитое начинает сказываться. Не то чтобы он один выставлял себя дураком. Была одна крайне неприглядная сцена, когда Уилма тюкнула Рэнди деревянным молотком. А у Стива с Ноэль появилось это выражение глаз. А Гилман Хайес поиграл мускулами, как на рекламе оздоровительных средств. А Уоллас Дорн - он всё время дурак. Бедняга Пол всего лишь честно напился. И его всё больше развозило.

Когда он исчез, уже не в состоянии что-либо есть, я поискала его и нашла в углу гостиной, сидевшего, словно наказанный ребёнок, облизывая губы и судорожно сглатывая, с не очень сфокусированным взглядом.

- А ну-ка встали, детка, опа! - сказала я. Я взяла его за руку и, потянув кверху, поставила на ноги. Он был тяжеленный.

- Ну, а теперь пошли. Одной толстой ножищей, потом другой.

- А где все? - проговорил он, ещё не отойдя до конца от горячки коллективного времяпровождения.

Я провела его по коридору к их комнате и уложила на кровать. Стащила с него туфли и укрыла его одеялом.

- Очпризнателен, - проговорил он. - Очпризнателен.

Я посмотрела на него. Вот бедняга. Попал не свою лигу. Где ничего не разобрать. И совсем растерялся.

- Бедный старый медведь, - сказала я, импульсивно наклонилась к нему и легонько поцеловала в губы. А потом вышла и затворила за собой дверь.

Я спустилась и загорала до тех пор, пока не решила, что с меня достаточно солнца. Стив и Ноэль исчезли за удалённым островом в одной из лодок. Это тоже было очень грустно. Всё было грустно. Я вгоняла себя в депрессию. А то, что не было грустно, было гадко. Джуди-Моралистка.

Я думала о старых временах, местах, куда меня в своё время забрасывало. Те ребята, конечно, были достаточно необузданными, несуразными, а в некоторых отношениях, изрядными паршивцами. Тут тебе и распальцовка. И "розочка" из разбитой бутылки. Могли устроить дебош, поколотить зеркала. Соблазняли глупеньких маленьких девчонок, обалдевших от музыки. Баловались "травкой", поворовывали выпивку и занимались петтингом с женой хозяина того самого заведения, в котором мы выступали.

Но, при всём при том, они хоть что-то делали. Они сочиняли музыку. Выводя на трубе немыслимые пассажи под частые удары этого большого барабана. Бог ты мой! Сизый дым и люди, выстукивающие по столикам, и эта обезумевшая труба, бесконечно импровизирующая, поблёскивая жёлтой медью, и полузакрытые от восторга глаза. Да, конечно, сорви-головы, пакостники, но хоть что-то делающие. А эти люди пакостили более изощрённо, и при этом ничего не создавали. Они просто подзуживали друг друга палками.

Я пошла к своей комнате. Когда я проходила мимо приоткрытой двери Уилмы, она проговорила:

- Джуди, дорогая.

Я пожала плечами и зашла.

- Привет, Уилма.

- Хорошо проводишь время? - Она сидела на туалетном столике, делая что-то со своими ногтями.

- Шикарно, - сказала я.

- Пожалуйста, сядь, дорогая. Пора нам немного поговорить.

- Ещё бы!

Она скользнула по мне взглядом, словно скальпелем, и снова уставилась на свои ногти.

- Я думала о тебе, Джуди. Пыталась отыскать кое-какие ответы. Понимаешь, просто из верности, мне бы хотелось иметь возможность снова задействовать тебя предстоящей осенью. Я ненавижу расставаться с людьми.

Мне хотелось сказать ей, что я никогда не осознавала, что я работаю именно на неё. Но я вспомнила о предупреждении Уилли, так что я просто села.

- Я тут размышляла над тем, что в своё время сделало тебя такой популярной. По-моему, теперь я знаю. Ты - очень недурна собой, Джуди. В твоём лице есть определенная чувственность. И у тебя приятный небольшой голосок.

- Спасибо, - проговорила я, несколько мрачновато.

Она подошла ко мне вплотную. Наморщила лоб.

- Юмор, как я полагаю, вещь совершенно непредсказуемая? И действительно есть что-то гротескное и, пожалуй, забавное, в привлекательной девушке, которая паясничает и пытается выглядеть как можно хуже, а не как можно лучше. Когда у тебя по лицу течёт что-то клейкое, и всё прочее. И на какое-то время это очаровывает публику. Но это нельзя продолжать до бесконечности, правда?

У меня было что ей рассказать. Ей не помешало бы узнать кое-что про попадание в ритм, расстановку акцентов. Про то, как улавливаешь настрой зрителей, и когда нужно - играешь сдержанней, когда нужно - добавляешь красок. Про то, как работать над шоу, что-то добавляя, что-то выбрасывая, выбирая самое подходящее для себя.

Она отложила свои инструменты и посмотрела на меня в упор.

- Дорогая, тебе придётся посмотреть в глаза тому факту, что ты перестала забавлять публику. Всё, что у тебя было - это определённая эпатажность. Я дала указание Уолласу - попытаться найти тебе замену. Но, видишь ли, лично мне небезразлично твоё будущее. Ты никогда не думала о том, чтобы брать уроки актёрского мастерства?

Я зажгла сигарету и выпустила дым куда-то в её сторону.

- Подожди минутку, сестричка. Я уволена. Ты это хочешь мне сказать?

Она улыбнулась.

- Именно.

- Круто вы взялась за дело, миледи. Круче уже некуда. Но давайте поставим вопрос иначе. Я продавала вам услуги через своего импресарио и через ваше рекламное агентство. Ваше мнение о моём будущем, или отсутствии такового, интересует меня примерно настолько же, насколько и сферическая геометрия. Так что давайте оставим тему личных отношений, хорошо?

- Прости, если я задела твои чувства, дорогая.

- Вы не задели, - сказала я, пытаясь улыбнуться в ответ на её улыбку, но у меня дрожала рука, и я знала, чёрт возьми, что она это видит.

- Мне наплевать, если ты меня презираешь, Джуди. Я просто говорю это ради твоей же пользы. Ты молодая. Ты - в тупике. Тебе нужно начинать думать - как ты распорядишься своей жизнью.

- Я прекрасно распоряжусь своей жизнью.

- У тебя известность того рода, которая ударяет в голову. Вы попадаете в ловушку, веря тому, что люди говорят о вас за деньги. Ты ведь это знаешь, правда?

- С некоторыми это случается.

- Я не хотела делать это через посредника, Джуди. Я думала, что мы сможем поговорить друг с другом по-хорошему.

- Вот мы и говорим.

- Благодаря грамотной раскрутке ты сделалась королевой на день. Этот день явно закончился. Тебе, знаешь ли, придётся с этим считаться.

Я встала. Теперь это уже не называется отступлением. Это называется укорочением линий коммуникации. Мне рассказал об этом большой одноногий морской пехотинец.

- Я ценю все ваши советы, миссис Феррис. Мисс Феррис. Уже не знаю, как там правильнее, с юридической точки зрения. Я могу смотать удочки немедленно, или оставаться до последнего, как вы пожелаете.

- Я бы не хотела, чтобы ты уезжала сейчас.

Я заглянула в эти глаза. Я спрашивала себя - как бы смотрелись её маникюрные ножницы, торчащие из её горла.

- Ещё раз спасибо.

- На доброе здоровье, Джуди.

По-настоящему меня начало трясти только когда я добралась до своей комнаты. Даже если мода на Джуди прошла, одного у меня всё-таки не отнимешь: гордости за то, что я - мастер своего дела. Исполнитель. Профессионал. И, чёрт бы её побрал, она взялась именно за это. Четырнадцать лет шоу-бизнеса ничего не значат. Я была девчонкой, в которую кидались чем-то клейким, для эпатажа. Возможно, все так думали. Чёртова баба! С этой своей ядовитой приторностью, прицельно вышибает из под тебя твою главную опору. Ну что же, она сильно меня расшатала. Так что моя опора в нескольких местах дала трещину. Но я устою. Мне всегда это удавалось.

Но я проведу долгие часы, обдумывая, как её убить. Уроки актёрского мастерства! Боже ты мой. Стань ивой. Стань дымом, поднимающимся над огнём. Изобрази грустного кузнечика. Я встречусь с Уилли и снова сколочу шоу, и найду спонсора и затолкну это шоу ей в глотку.

Но...

Я сидела на кровати и смотрела на свои руки. Я сидела, и у меня было такое ощущение, что она отравила меня. Какой-то гадостью. Чем-то таким, что попадает в кровь. Это ослабляет рефлексы, размывает надежды, притупляет гордость.

Я собиралась переодеться. Вместо этого я надела халат и снова отправилась на улицу. Мне хотелось виски с содовой, которое походило бы на кофе глясе. Мне хотелось кулачной драки. Мне хотелось сделать широкий жест. Любого рода.

Ночью мы плескались в озере. Потом они сбросили свои купальники, выключили свет и совсем расхрабрились. Стив называл меня трусихой. Я сказала ему, что избавилась от ребяческих замашек, когда вышла из детского возраста. Я рассказала им про Хэша. Про то, как все мы въехали на поезде на Пенсильванский вокзал, и Хэш заключил со мной пари. Он поставил сто двадцать долларов. Он должен добраться от поезда до такси совершенно голым. Он наделал немало шуму, когда вихрем пронёсся по станции, с чемоданом в одной руки, с сумкой на колёсиках- в другой. И ему бы это удалось, но он поскользнулся босой ногой и, падая, ударился головой. Его оштрафовали на сто долларов. Я сказала им, что любой сможет так плавать, имея к тому предрасположенность. Но нужно обладать иным складом ума, чтобы рассекать по Пенсильванскому вокзалу в чём мать родила.

Рэнди, Уоллас, и я остались на традиционалистских позициях. Я плавала на безопасном расстоянии. Рэнди, кажется, стоял на причале. Много смеха, плескания и игр. До чего весело на лоне природы! Я спрашивала себя - о чём думают психи. И окуни. Я, хотите верьте, хотите нет, думала о том, как приятно было бы, если бы подругу Уилму отнесло к ручью на оконечности озера, а потом по реке в открытое море.

Так что, когда из криков что-то стало понятно, и я внезапно осознала, что случилась беда, подплыла к причалу, забралась на него и обнаружила, что Уилма исчезла, у меня возникло ощущение ночного кошмара. Как будто моё желание оказалось слишком сильным. Чувство вины. Я надела халат. Ну, давай, Джуди. Ты ведь комическая актриса. Отмочи что-нибудь смешное.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (СТИВ УИНСАН -ПОСЛЕ)

ЕСТЬ такой старый, не настолько уж смешной голливудский анекдот про двух руководителей студии, которые идут по улице, пытаясь придумать хороший эпизод для запущенной в производство картины. Каждый раз, когда у одного из них возникает идея, он изображает её в лицах, жестикулируя. А второй грустно качает головой. Из окна какого-то офиса спускают вниз сейф. Верёвка рвётся. Сейф обрушивается на одного из двоих администраторов, оставляя от него мокрое место. Второй смотрит на эту сцену с выпученными от ужаса глазами, а потом вопит:

- Слишком страшно, Сэмми! Нам это не подходит!

Вот так же было и со мной. Генератор идей. Когда я стоял на причале и думал о том, что нужно позвать Уилму, вернуть её. Слишком страшно, детка. Нам это не подходит. Не слишком удачный пиаровский ход. Публика на такое не клюнет.

А потом ночь стала громаднее и чернее. Холмы стали старше. Небо отодвинулось дальше. Озеро стало глубже и темнее. Я поёжился. Вы живёте в месте, в котором полно электрических лампочек, хрома, бифштексов с кровью и настольных состязаний. Но когда вы умираете, вы умираете в том месте, где горы и небо, земля и огонь, звезды и море. Я чувствовал себя совсем крошечным. Мне не нравилось это чувство. Я чувствовал картонным человечком на причале, которого кто-то собрал из игрушечного набора, в первый раз смотрящим на реальный мир.

До того момента у меня был шанс побороться. Возможно, я сумел бы вывернуться и спасти свою шкуру, сохранив по крайней мере одного из трёх ускользающих клиентов. И этим одним должна была стать Уилма. По крайней мере, воздействуя через Рэнди, при том, что на него будет воздействовать Ноэль, я вроде бы как получал наибольшие шансы там. Я стоял и видел воображаемый офис в почти что первоклассном отеле, и себя в этом офисе на совсем недурном окладе, ломающим голову над тем, как пополнить список гостей почти что первоклассными людьми, осколками аристократии и техасцами, которые ни в чём не разбираются, и пытаясь пропихнуть свой брэнд в какой-нибудь материал этих больших отзывчивых борзописцев, которые готовы распять свою старую добрую матушку, если за счёт этого к группе газет прибавится ещё одна.

А потом это дивное видение исчезло, когда я внезапно увидел, что мне преподносят на блюдечке. Сначала это разожгло огонёк волнения у меня под ложечкой, а потом вырвалось наружу ревущим пламенем. Я почувствовал себя вдвое больше натуральной величины. Вот оно - то самое. Когда они достали тело, мне хотелось поцеловать холодный, как камень, лоб.

Мне придётся проделывать фигуры высшего пилотажа. Мне придётся стать лёгким на подъём. Пока я размышлял, Пол потащил меня с собой, чтобы заняться этим бесполезным нырянием в поисках тела. Я надеялся, что мы не найдём её сразу. Потому тогда её, возможно, удастся бы оживить. Это большой шанс для Стива. Я послушно нырял, но не слишком усердствовал в поисках. Я был слишком занят размышлениями.

Ребята из таблоидов постараются превратить это в сенсацию. Все ингредиенты для этого налицо. Когда тело достанут, окажется, что оно - о ужас! - голое. А в доме полно придурков, которые начнут слишком много болтать. Нужен сюжетец получше того, который нам навязывали. И с высокими чинами, которые за нас возьмутся, нужно будет как-то управляться. Мне предстоит поднатаскать людей, задействованных в новом сюжете и увязать в нём одно с другим. И не подпускать к ним газетчиков, пока у них всё не уложится в голове. Разумнее всего представлялось сказать, что мы все приехали сюда проработать одну идейку относительно нового шоу, выходящего осенью, с Джуди Джона в главной роли. И Хайеса можно как-то сюда пристегнуть. Допустим, декорации, костюмы. Итак, у нас есть менеджер по сбыту, делопроизводитель, ведущий счета клиентов, консультант по связям с общественностью, её бизнес-менеджер. Если правильно повести дело, это может вызывать большой интерес публики к осеннему шоу, вплоть до того, что станет целесообразно снова задействовать Джона. Эпизод с купанием - вот что осложняет дело. Слишком уж это лакомый кусок для бульварных газетёнок. Что мне следует сделать, так это пробраться в её комнату, взять купальник, тайком вынести его, слегка надорвать и бросить в воду. Они, вероятно, будут искать тело кошками. Если мне удастся сделать так, чтобы одна из кошек подцепила купальник, всё обретет более благопристойный вид.

Есть мне удастся спустить всё это на тормозах, если мне удастся сделать так, чтобы им нечего было смаковать, тогда Стив Уинсан станет известен в городе как светлая голова, которая спасла положение. А это означает, что в списке появятся новые люди.

Меня порядком измотало это ныряние. Пол остановил нас, когда прибыли представители власти. Я держался поблизости, чтобы посмотреть, как станут развиваться события. Хотя и порядком замёрз. Потом тот тип, которого звали Фиш, захватил меня врасплох, найдя купальник Уилмы в кармане ее халата. Я сходил к себе в комнату, вытерся, переоделся и спустился обратно, всё это время напряжённо размышляя. Мне хотелось отделить их друг от друга и рассказать, что я придумал. Но Фиш перехватил меня на причале.

- Так как вас зовут?

- Уинсан. Стив Уинсан.

- Очень хорошо, мистер Уинсан. Садитесь вон в ту лодку. Это Уилл Агар. Нужно, чтобы в лодке было два человека, один на вёслах, а другой - на кошках.

- Но...

- Рассчитываем на ваше содействие, мистер Уинсан.

- Мне нужно кое-куда позвонить.

- Я уже предупредил телефонистку, чтобы она не принимала никаких звонков по этому номеру, кроме как от меня, так что вам не стоит беспокоиться на этот счёт. Просто садитесь вон в ту лодку, и Уилл расскажет вам, что нужно делать.

Что мне ещё оставалось? Я сел в лодку. Уилл весь состоял из зубов, адамова яблока и аденоидов. Кто-то крикнул с причала:

- А ты, Уилл, прочеши участок к северу от Бобби.

Кошки были была изготовлены из подручных средств - кусок трубы на толстой леске, к которой в ряд были прикреплены тройные крючки.

Уилл сказал:

- Если застрянет, тяните медленно и особенно не налегая. Если это тело, то оно постепенно всплывёт. Но если пойдёт туго, значит, мы зацепили за дно. Тогда нам придётся освобождать эту штуку.

Я посмотрел в сторону берега, в полном отчаянии. Они выключили несколько прожекторов, свет от которых бил нам в глаза. Я насчитал пятнадцать лодок. Держа за леску, я чувствовал, как труба, подскакивая, волочится по дну, таща за собой крючки. Время от времени мы за что-то зацеплялись. Каждый раз, когда это случалось, я испытывал шок. Уилл перебирался назад, проверял натяжение верёвки. "Опять застряли", - говорил он. Он возвращался по кругу, чтобы её освободить. Я находился в ловушке, не имея никакой возможности узнать, какие показания дают эти чёртовы дураки представителям власти - при том, что весь дом просматривался оттуда, как на ладони. В доме зажглись огни. Время от время я видел людей, сновавших туда-сюда. И иногда они забредали на причал, в одиночку или парами, и смотрели на нас. Уилла нельзя было назвать искромётным собеседником. Томительно медленно проходили долгие часы. Мои руки покрылись ссадинами, пока я тянул шершавую верёвку. У меня не осталось сигарет. Мы заканчивали прочёсывать участок, а потом кто-нибудь говорил нам, куда плыть дальше. Мне так и виделся как-нибудь ночной редактор отдела местных новостей.

- Да, да, Феррис, та самая. На Лейк-Вэйл. А мне наплевать, что вы не знаете, где это. Кто-нибудь знает, где это. Найдите кого-то из этих ребят, что перевозят рыбаков на гидросамолётах. Фотографа я организую. Всё, что нароете, сбросьте по телефону Солу. Он получил всю информацию по ней из морга.

И я боялся, что ещё находясь в этой паршивой лодке, увижу, как замелькают вспышки фотоаппаратов. А я тут всё буду рыбачить. Всё слилось в однообразную молочно-серую массу, когда Уилл негромко проговорил:

- Ну-ка, остановите, мистер Уинсан.

Я спросил его, зачем. Он не ответил. Я обернулся и посмотрел на него. Он глядел на лодку, находившуюся примерно в сорока футах от нас. На одном из сидений лодки стояла керосиновая лампа. В ней сидели двое стариков. Они осторожно вытягивали верёвку, перебирая руками, глядя на поверхность чёрной воды. Несколько мгновений это походило на какое-то старинное живописное полотно. Двое стариков с оранжевым светом на лицах, и мерцающая световая дорожка на воде. Другие лодки остановились. Мир казался совсем недвижным. Я увидел, как что-то тяжёлое, белое всплывает на поверхность, а потом один из стариков вскрикнул, а другой резко подался вперёд, едва не перевернув лодку. Лампа опасно качнулась.

- Вот она, ребята, - раздался надтреснутый старческий голос.

Они расположились бок о бок и принялись втаскивать её. Она перевалилась через борт, белая и грузная, с мокрыми бликами от фонарей, с безвольно болтавшейся головой, с прилипшими чёрными волосами. Я услышал стук, когда она скатилась на днище лодки. Они накрыли её, и мы поплыли к берегу, а другие лодки двинулись за нами следом.

Люди из дома уже спускались вниз. Я сошёл на причал. Большой полицейский и я находились ближе всех, когда два старика подплыли к причалу. Мы опустились на колени, потянулись к ней, когда они, поднатужившись, её приподняли. Мы взялись за неё. Бог мой, она была тяжёлая. Казалось, что она весит как две женщины, с этим брезентом, небрежно намотанным вокруг неё. Полицейский споткнулся и почти сел на ягодицы, а я не смог удержать эту тяжесть, как ни старался. Все, что осталось у меня в руках - это край брезента, а сама она выкатилась, обмякшая. При свете она была какого-то странного цвета. Один глаз был открыт. Другой закрывали её чёрные волосы, мокрые, спрятавшие пол-лица. Мы стали неуклюже возиться, снова накрывая её, и я услышал, как Джуди Джона крикнула, чтобы мы сделали это поскорее.

Я забыл было про охватившее меня ранее чувство чрезмерной близости к реальности, а то, что произошло, снова его вызвало. Была какая-то непреложность в этой безмолвной фигуре. Её нельзя было прогнать. Нет таких ламп, которые можно потереть, нет таких заклинаний. Она находилась там, неоспоримая и мёртвая.

Комната. Они подвели меня к дверному проёму. Какая-то незнакомая женщина подвела меня к дверному проёму. Стоял резкий запах цветов. Она слегка подтолкнула меня.

- Зайди и попрощайся с ней, Стиви. - Я зашёл. Там - атлас и серебряные ручки. Это не моя мама. Они вылепили это из воска, а моя мама никогда не была такой розовой и неподвижной. И руки её такими не были. Похожими на белые палочки с синими ногтями. Такими неподвижными. Это были руки, постоянно чем-то занятые. Занятые мылом, полотенцами, щеткой, веником и второпях ласкающие.

Я повернулся и бросился бежать, а женщина поймала меня, попыталась прижать к себе, и я ударил её кулаком, и наверное, сделал ей больно, потому что она вкатила мне оплеуху, а потом я расплакался, и мы оба плакали.

Я уже давно об этом не вспоминал. Я стоял совсем неподвижно. Они говорили нам, чтобы мы ушли с причала. Я смотрел на тоненькую темноволосую женщину. Какое-то мгновение я не мог вспомнить, кто она. Ноэль. Это всё равно как повстречаться с кем-то на улице. Долго ты с ними не виделся. И я вспомнил, но, вспомнив, так и не отогнал от себя ни один из призраков.

Я пошёл в свою комнату. Закатал рукава. Тщательно отмыл руки. Мне хотелось соскрести с них кожу. Мне хотелось избавиться от кожи, которая соприкасалась с грузным телом на причале. Я медленно пошёл к двери, ведущей в коридор. И услышал, как кто-то приближается. Женщина. Я открыл дверь. Это была Ноэль. Я заговорил с ней, взял ее руку, затащил ее в комнату и снова закрыл дверь. Она наверняка знает, где Рэнди. Я хотел сначала переговорить с ним. Он мог бы взять часть работы на себя. Возможно, мы ещё успеем.

Она сказала, что он спит. Я посмотрел на неё. Она была посторонним человеком. Но бывают случаи, когда вам нужна близость постороннего человека. Я положил руки на её тоненькую талию, притянул её к себе, и поцеловал крепко, с каким-то вызовом, пытаясь через поцелуй избавиться от всего этого брезента, цветов и кошек. Но даже когда я целовал её, я помнил про этот день, и сознавал, что он ничего мне не дал. Я просто сделал её эмоционально причастной. Мне нужно было выведать, чем она дышит. И по её отношению сообразить - как мне теперь выбираться из этой ситуации. Красавицей её никак нельзя было назвать. И смотрела она на меня удручающе тусклыми, глупыми глазами.

Так что я осторожно прозондировал почву, и выяснил, к своему немалому облегчению, что её охватил порыв благородной жены. Самоотверженно вставшей рядом с безработным мужем. Ну совсем как в мыльной опере. Такому сценарию следовать легко. Я разыграл свою роль. Разочарованного любовника. Но не слишком настойчивого. Меньше всего мне хотелось отговаривать её от роли благородной жены.

- Ну что же, - мужественно произнёс я, - будем считать, что я получил отставку?

Это показывает, как порой можно ошибиться. Я-то думал, что девчонка сама прямота. И что же я слышу? Одну из своих собственных реплик, обычно используемых в сценах расставания.

- Мы ведь взрослые люди, правда?

Моё удивление проявилось. И она сказала мне, что это не настолько много значит, как могло показаться с наших слов. Да, с такими актёрскими способностями, скажу я вам, она вполне смогла бы оторвать себе какую-нибудь роль.

Я взъерошил ей волосы, а потом провёл комбинацию "до чего я благодарен судьбе за то, что повстречал такого человека как ты". Моего поля ягода. Вот, кто она такая. Меня всё мучило сознание того, сколько времени я потерял даром, но внезапно мне снова её захотелось. Возможно, всякий раз, когда рядом смерть и насилие, вы начинаете кого-то хотеть. Возможно, природа подталкивает вас к этому. Как бы в подтверждение того, что сами вы живы. И мы сели на кровать. Но, прежде чем дело дошло до самого интересного, горничная постучала в дверь и сказала, что всех нас зовут в гостиную.

Я тут же решил, что это к лучшему. Меня прервали, лишив возможности и дальше терять драгоценное время. Мы торопливо привели себя в порядок и приготовились идти. Я проверил холл - там было пусто. Мне стало весело от того, как она меня одурачила. Одурачила старину Стива, который в этом деле собаку съел. И я почувствовал к ней нежность. Так что, когда она оказалась в дверном проёме, проходя мимо меня, я наградил её лёгким любовным шлепком.

Однажды я был в зоопарке. Кажется, собирал материал для какого-то газетный очерка, рассчитанного на широкий круг читателей. Детёныши зебры или что-то в этом роде. Не помню. Зато я помню большую рыжевато-коричневую кошку. Она спала. Просунув одну большую лапу между прутьев. Типичный придурок-турист подобрал палочку. Он перегнулся через перила и стал тыкать в выставленную лапу, показывая своим кретиническим детям, какой он большой храбрый парень, задирающий льва.

В какую-то минуту лев спал. А в следующую минуту эта большая лапа промелькнула перед лицом парня так быстро, что он отскочил гораздо позже, чем эта лапа исчезла. Его дети заплакали. Лицо его стало цвета испортившегося клейстера.

Я только шлёпнул, а она резко повернулась и полоснула меня ногтями. Лицо её было перекошено, и она шипела при этом. А потом она исчезла. Я стоял и обзывал её самыми разными словами, а потом зашёл в комнату и посмотрел на себя в зеркало. Две длинных глубоких борозды, медленно наливающиеся кровью. Я промыл их. Нашёл в шкафчике йод и пластырь. Заклеил царапины. У неё не было никакой причины для этого. Совершенно никакой причины. Никто не делает со мной такого. Я решил, там же, не сходя с места, что как-нибудь отделю её от остальных. Уведу на задний двор, прижму к стенке. Меток я оставлять не стану, но преподам ей такой урок, которой она не скоро забудет. После пары хороших, увесистых тычков под дых они усваивают, как себя вести. После этого весь их воинственный пыл улетучивается.

Я пришёл в гостиную последним. Все холодно уставились на меня, и я увидел по их глазам, что они строят разные догадки, удивлённо разглядывая моё заклеенное пластырем лицо. Я увидел, как Джуди бросила взгляд на пластырь, и тут же посмотрела на Ноэль.

Там были даже слуги, и молодой доктор с короткими баками. Я сел настолько далеко от Ноэль, насколько мог. Поймал на себе её взгляд и сурово посмотрел на неё.

Фиш заговорил, и, как только до меня стал доходить смысл его слов, я начисто забыл про Ноэль, свои планы, и про всё, помимо факта убийства. На какое-то время разум мой стал просто чистым листом, с отпечатанной на нём огромной красной буквой "У". А потом в голову полезла вся эта чертовщина. Если она утонула, то значит это несчастный случай, а чего-то такого не могло случиться с Уилмой. Её должны были убить. Бог мой, она родилась для того, чтобы быть убитой. Так помыкать людьми. Всегда ими помыкала. Не было в ней правды и искренности. Сплошные уловки. Всё норовила использовать для своей выгоды. Даже у червяка когда-то может лопнуть терпение.

И, подумав о червяках, я посмотрел на Рэнди Хесса.

Мы получили соответствующие распоряжения, были оповещены о предстоящем прибытии высокого начальства. Я не замедлил воспользоваться первым же моментом тишины, попросив, чтобы мне разрешили взять на себя всё, что связано с освещением этого дела в прессе. Фиш засомневался. Я немного умаслил его и увидел, как он склоняется на мою сторону. Ноэль ушла. Народ начал распадаться на маленькие группки. Фиш и доктор отвели меня в сторонку. Я объяснил, как стану действовать.

Я посмотрел поверх плеча доктора.

С этого момента я объясняю всё самому себе. Вот что я себе говорю: В тебе есть нечто, ведущее свой отсчёт с незапамятных времён. Примитивное. Атавистическое. Я снова и снова говорю себе, что это было настолько же машинально, как отдёрнуть руку, когда ты положил её на горячую плиту. Вы не в силах что-либо контролировать. Смелость или её отсутствие тут ни причём. Это просто рефлекс. В какую-то минуту я смотрел и видел это, а в следующую секунду я уже бежал как угорелый в противоположном направлении. Я проскочил в дверь так стремительно, что руки мои с силой хлопнули о стену по стене коридора, когда я поворачивал. И я пробежал до самой своей комнаты, прежде чем остановился. Я остановился и прислушался.

Я снова и снова говорю себе, что это была инстинктивная реакция. Я имею в виду, никто не издевался надо мной по этому поводу. Они смотрели на меня как-то странно, но никто не издевался надо мной. Подозреваю, что они растрезвонили об этом. Вы знаете как это бывает. Неплохая история для файф-о-клока. Ну и чёрт с ним.

Мне хотелось бы перестать об этом думать. Это всплывает в памяти в самый неподходящий момент. Когда мне нужно сосредоточиться на том, что я делаю.

Это неплохая работа, и я хотел бы её сохранить. А если я буду филонить, возвращаясь мыслями туда и думая о том, как я бежал, то обязательно что-нибудь напортачу, как вчера, когда я перепутал время, встречая тот поезд. И потеряю эту работу.

Это неплохая работа. Сеть из двенадцати кинотеатров. Но сейчас у мистера Уолша возникла эта идея насчёт того, что я должен вырядиться как чёртов марсианин и прогуливаться туда-сюда перед залом на Таймс-Скуэр, зазывая на этот стереоскопический ужастик. Я ему всё время говорю, что это работа для швейцара или помощника менеджера, а он знай себе твердит - ведь ты рекламный агент, разве нет?

Это всё равно что отдёрнуть руку от горячей плиты. Вы ведь не останавливаетесь, чтобы сначала всё обдумать, правда?

Я бы ещё поспорил, но я всё думаю о том воскресном утре.

А вы?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ (УОЛЛАС ДОРН - ДО ТОГО)

Ещё много лет назад я занял твёрдую позицию. И стою на своём. Не в том дело, что я не люблю Флоренс. Она - моя жена. Она выносила и произвела на свет моих детей. Но мне пришлось запретить ей присутствовать на каких-либо светских мероприятиях, связанных с должностью, которую я занимаю в "Ферн энд Хоуи".

Я не мог должным образом выполнять свои функции, пока ждал, объятый ужасом, что она засунет ногу в рот. А она всегда это делала. Постоянно.

Не то чтобы я запирал её в комнате. У нас был свой круг друзей и, слава Богу, никто из них не имел никакого отношения к рекламному и издательскому делу, или к искусству. Они - самые обыкновенные люди. Без колючек и без всякого там умничанья. И я очень рад, что в большинство вечеров мне удаётся поспеть на поезд, отправляющийся в пять двадцать два с вокзала Грэнд-Сентрал.

Флоренс - уютная женщина. Конечно, было время, до того, как мы поженились и ещё где-то в течение года после того, когда я считал её необыкновенно волнующей женщиной. Сейчас легко увидеть, что меня ввела в заблуждение её неуёмная энергия. Волосы у неё рыжие, а кожа очень белая, и внешность её очень быстро поблекла. За каких-то несколько месяцев она превратилась из девушки на выданье в тяжеловесную матрону. Но, хотя я в то время и был разочарован, мне не хотелось бы чего-то иного. Она знает, чего я хочу. Она содержит дом в чистоте и порядке, хорошо готовит, добродушна, и очень заботится о детях. Они - здоровые дети.

Флоренс - неумная женщина. У неё есть определённая природная проницательность, но никакого интеллектуального багажа для того, чтобы соответствующим образом обходиться с людьми, с которыми мне приходится иметь дело каждый день. Я - глава семьи. Я позаботился о том, чтобы в этом не возникало никаких сомнений. Кто-то должен командовать. А иначе начинаются суматоха и беспорядок.

Я взял за правило не упоминать о ней, или факте своей женитьбы и своих детях при своих коллегах. Соответственно, многие из них приходят в изумление, когда узнают, что я женат. Они пытаются включить её в число приглашённых. Я говорю, что ей нездоровится. Это, конечно, враньё. Она здорова, как лошадь.

Думаю, я был ей хорошим мужем. Жалование моё постоянно растёт, хотя оно никогда не было, и вероятно, никогда не станет умопомрачительным. Есть не брать в расчёт Феррис, заказы, которыми я занимался в "Ферн и Хоуи" мелкие. Дома я веду себя ровно. Довольно щедро выдаю Флоренс деньги на карманные расходы. Хотя я был ей неверен, я считаю эти прегрешения эдаким неизбежным побочным продуктом своей профессиональной деятельности, и ставлю себе в заслугу тот факт, что эпизоды эти совсем немногочисленны. Кажется, не более девяти, за шестнадцать лет женатой жизни.

Каждое утро она отвозит меня на нашу маленькую сельскую станцию, и я сажусь на поезд, и во время сорокаминутной поездки настраиваю себя на работу, предстоящую в этот день, и готовлю лицо, которую я явлю миру. Я обязуюсь проживать каждый день со чинным достоинством, с максимально возможной честностью, учтивостью и пониманием проблем других людей.

И с тем же настроем я приехал к Уилме Феррис на Лейк-Вэйл. Но, несмотря на все зароки, иногда человек оказывается в ситуации, когда ему отказано в достоинстве и чести. Я презираю таких людей, всех, за исключением, разве что, Пола Докерти. У него сохраняются некоторые инстинкты джентльмена. Хотя, ещё через несколько лет он тоже потеряет себя. Я могу сохранить себя, потому что у меня есть отдушина. Каждый вечер я могу отправиться к себе домой, к своему креслу, трубке и халату, к расслаблению, достигаемому при помощи крошечной дозы отличного виски, к спокойной беседе, к шахматной партии с соседом.

Я, конечно, знал, что Уилма настроила мистера Хоуи против меня. И знал, что, приглашая меня, она несомненно замышляет ещё более неприятные вещи. Я даже подозревал, что она хотела сообщить мне, что передаёт своей заказ какой-нибудь другой фирме, возможно, каким-нибудь нахальным выскочкам, начисто лишённым того достоинства, которое характеризовало деятельность "Ферн и Хоуи" с момента учреждения агентства 1893 мистером Детуэйлером Ферном старшим. Но я не мог позволить себе всерьёз думать о такой возможности. Последствия будут ужасны - хотя мистер Хоуи, я верю в это, человек чести, боюсь, он сочтёт, что следует сурово покарать меня за потерю выгодного заказа от Феррис.

Хотя собравшаяся компания и не вызывала у меня особого восторга, я радовался возможности поиграть в разные игры. Это отвлекало меня от постоянной проблемы - как поступить, если Уилма сделает то, что, по моим расчётам, она вполне могла сделать. Игра в слова едва ли требует таких уж значительных интеллектуальных усилий. Тут начисто отсутствует чистая гармония и последовательность шахмат. Я обнаружил, что, Докерти и Джона довольно туго в ней соображают, и выиграл как нечего делать.

Когда я пожелал спокойной ночи Уилме, как раз когда её игра в кункен занятие для инфантилов - подходила к концу, она нацелила на меня взгляд, такой же проницательный, чуждый и пронзающий, как взгляд змеи. Который заставил меня похолодеть. Я все ещё чувствовал озноб, когда лёг в постель. В чем я провинился перед ней? Мне ничего не нужно, кроме уверенности в том, что я сохраню свою работу. Разве я плох в своём деле? "Дурбин Бразерз", "Мэсси", "Грюнвальд", "Стар", "Би-Содиум" и "Тикнор Инструмент" всегда оставались довольны. Все до одного.

Игра в крокет на следующий день была почти приятной. Она была бы гораздо более приятной, если бы остальные сосредоточились на состязании. Похоже, они вовсе не горели желанием победить. Они нелепо кривлялись, и я начисто разочаровался в Поле Докерти, из-за того, что он так упился. Я оценивал позицию, просчитывал наиболее выигрышные ходы, играл решительно и точно, первым проходя свой путь, но не ударяя по колышку, оставляя за собой возможность пересечь поле в обратном направлении и по мере сил помочь неповоротливым членам моей команды. В какой-то момент Уилма подошла близко ко мне и совершенно выбила меня из колеи, шепнув:

- Потом потолкуем с тобой, Парень.

Из всех имён, какими она могла бы меня назвать, она расчётливо выбрала то, которое сильнее всего меня травмировало. Это имя, совершенно лишённое достоинства. Всё ещё напряжённый и обеспокоенный из-за неё, я играл плохо, и у меня перехватили шар и забросили в воду. Я достал его, установил в парковочной зоне, одним ударом восстановил утраченные позиции, а следующим твёрдым ударом попал по колышку, после того как увидел, что мои дальнейшие усилия не помогут моим товарищам по команде. Мне было приятно видеть, что мы победили.

Уилма встретилась со мной в своей комнате, перед ленчем. Предложила мне сесть. Она курила сигарету и расхаживала взад-вперёд, от двери к туалетному столику, расхаживала молча, и моё напряжение нарастало.

- Мисс Феррис, я...

- Помолчи пожалуйста, Парень. Я думаю. - Это типично для неё. Никаких манер, никакой учтивости. Расхаживает себе взад-вперёд, рыщет как большая кошка в клетке, в этом своём пляжном костюме, в котором она как будто голая, и длинные мышцы на ногах растягиваются и напрягаются при каждом её шаге, и её тёмные волосы развеваются.

Наконец она остановилась и, повернувшись ко мне, посмотрел на меня сверху вниз.

- Ладно, я решила, что высказать тебе это в мягкой форме не получится. Докерти выполняет свою работу, как может. Но это паршивое агентство, на которое вы работаете - мёртвый груз.

- "Ферн энд Хоуи" - одно из...

- Помолчи. Тебе никогда не приходило в голову ничего удачного, оригинального. Ты просто преподносил мне, со множеством разных финтифлюшек, мои же собственные идеи. Как правило, в разжиженном виде. Я дала тебе столько возможностей. Я думала, что, несмотря на людей, у которых ты работаешь, в конце концов из тебя что-то получится. Дорн, за пятнадцать лет у тебя не появилось ни одной собственной идеи. Так что ты - дорогостоящая роскошь. Мне нужно более молодое, голодное агентство. Кто-то с огоньком и воображением. Вы там у себя решили, что занимаетесь чем-то немного похожим на банковское дело. Костюмы от "Брук Бразерз". Панели тёмного дерева. Разговоры вполголоса. Вы на меня тоску наводите.

- Мисс Феррис, я ...

- А ты - скучнейший тип, из всех, что когда-либо попадались мне на глаза. Суррогатный англичанин из Индианы. Что ты пытаешься сделать? Внушить доверие? Я не прониклась, Дорн. В понедельник, когда буду в городе, я позвоню этому елейному мистеру Хоуи, распрощаюсь с ним и подберу себе что-нибудь новенькое. Можешь сворачивать всю эту бодягу, над которой они там трудятся, и которую в шутку называют рекламной кампанией. Господи, да хватит на меня таращиться! Ты знаешь, я смогу это сделать.

- Будет жаль, если вы не передумаете, - слабо проговорил я.

- Я это уже делала. Слишком много раз, - сказала она. Я посмотрел на неё. Никто не знал этого, кроме Уилмы и меня. Пока ещё. Мне представлялось, как я сижу по другую сторону стола от мистера Хоуи, и его глаза - словно маленькие мечи.

Мне хотелось, чтобы она упала замертво. Мне хотелось, чтобы она рухнула на пол замертво. И я бы в величайшем расстройстве отправился в офис и рассказал мистеру Хоуи про то, как она сообщила мне о своём решении увеличить финансирование рекламной компании, но умерла, так и не успев предпринять каких-либо шагов.

Я посмотрел на её горло. Увидел, как в нём пульсирует. Медленно встал. Я не мог позволить этой взбалмошной и нелепой женщине положить конец ровной, вполне успешной и честной профессиональной карьере. Реклама стала респектабельным занятием. Я -почтенный человек. Она вытворяет это со мной, потому что ей вечно неймётся, потому что для неё в этом есть что-то такое, что её заводит. Я встал, и мои руки налились тяжестью и силой. Она повернулась ко мне спиной и подошла к туалетному столику. Я сделал один бесшумный шаг, с приподнятыми руками. Она завела руки за спину этим грациозно-неуклюжим женским движением и занялась застёжками лифчика. И проговорила глухим, усталым голосом, лишённым эмоций.

- А теперь сбегай поиграй во что-нибудь, Дорн.

Она расстегнула лифчик, сняла его и села. Я уронил руки вдоль туловища. В них чувствовалась тяжесть, но сила - уже нет. Я почувствовал себя старым. У меня было такое ощущение, что меня шатает при ходьбе, что голос у меня - надтреснутый и дрожащий.

Я тихонько притворил за собой дверь. До меня доносился запах еды. Слюна хлынула в рот от внезапного приступа тошноты. Я пошёл в свою комнату. К тому времени, когда я добрался до ванной, тошнота прошла. Но лицо моё было потным. Я вытер его полотенцем. Я посмотрел на своё лицо в зеркало. Это лицо, внушающее доверие. Флоренс говорит, что по выражению лица легко распознаётся характер. Я был бледен. Цвет лица постепенно восстанавливался, сгущаясь до обычного здорового румянца. Один мой ус слега разлохматился. Я достал из саквояжа ножницы, маленькую расчёску, и аккуратно его подрезал. Отошёл назад и улыбнулся себе. Обычно это успокаивает меня. Не помогло. Потому что я не знал, что мне делать. Я не знал, куда мне податься. На следующий год мне стукнет пятьдесят. С учётом обычных премиальных я зарабатываю почти восемнадцать тысяч долларов в год.

И я снова подумал о том, что мне хотелось сделать с ней. О том, с каким звериным, острым наслаждением я вонзал бы пальцы в мягкое, пульсирующее горло, до тех пор, пока её лицо не потемнеет, а глаза не станут безумными.

И при этой мысли тошнота вернулась. Вероятно, потому что я брезгливый человек. Тошнота, потливость и бледность. Как вы поступаете, когда Они хотят отнять у вас всё? Когда Они хотят изничтожить вас, перемолоть и отнять всё? Хотя, почему Они? Это была Уилма. Почему, в её глазах, я - комическая фигура? Что во мне такого смешного? Вот Хайес и Хесс - те смешные люди. Я не выпрашивал этот заказ. Они дали его мне, потому что знали, что с ней трудно иметь дело. Мистер Хоуи дал его мне, потому что боялся сам им заниматься. Она подготовила его к этому, настроив против меня. Так что в последнее время я испытывал неуверенность, когда разговаривал с ним. Это несправедливо.

Внезапно, почти без предупреждения, меня стошнило. После я почувствовал слабость. Я умыл лицо, прополоскал рот и лёг на кровать.

... Джордж, ты просто обязан что-то сделать с этими ужасными мальчишками. Сегодня они снова гнались за Уолласом от школы до дома. Он кричал от страха, когда взбежал на крыльцо. Они били его по голове своими книгами. Могли серьёзно его поранить. Он мог оглохнуть из-за них, Джордж. Джордж! Положи газету и послушай меня.

... Нет, Джордж. Это неправильно. Ты неправильно к этому относишься. Уоллас никогда не был силён физически. Он не похож на этих мальчишек. Он чувствительный и деликатный. Джордж Дорн, послушай меня! Я этого так не оставлю. Уоллас рассказал мне, кто они такие. И у меня есть список имён их и адреса, и ты сейчас встанешь из этого кресла, снова наденешь свой пиджак, и мы сходим к этим людям.

... Да не станет Уолласу от этого ещё хуже. Ты можешь дать ясно понять, что если это случится снова, этим займётся полиция. А если ты будешь и дальше называть его плаксой, я разозлюсь на тебя по-настоящему, Джордж.

И, лёжа там, всё ещё ощущая кисловатый привкус у себя в горле, я вспомнил про маленького мальчика, съёжившегося на верхних ступеньках, прислушивающегося. И то, как я крался обратно в свою комнату. Мама обо всём позаботиться. Она заставит моего чёртового папашу что-нибудь предпринять. Большое ему дело до того, что со мной случится. Я надеялся, что полиция засадит этих ребяток в тюрьму.

Она нужна мне сейчас. А она давно уже как ушла от меня. Оставив меня одного. Оставив меня в мире, в котором у меня нет никакой защиты. Они не оставляют тебе достоинства и чести. Они бегут за тобой, колотя по голове книгами, глумясь над тобой, как будто ты - никто.

Дело уже близилось к вечеру, когда я покинул свою комнату. Было очень тихо. Кто-то дремал. Кто-то исходил истомой на причале, под недвижным солнцем, над зеркальной водной гладью. Где-то в глубине моего сознания зарождалось такое чувство, что глаза мои трубки, через которые я смотрел, лишавшие меня бокового зрения, так что мне приходилось медленно поворачивать голову, чтобы изменять направление своего взгляда. И я пошёл обратно в свою комнату. На плохо сгибающихся ногах. Скорчившийся где-то в глубине сознания.

У меня было такое чувство, будто я дожидался темноты. Как будто темнота даст мне какой-то неведомый ответ. Я снова лёг на кровать и попробовал прибегнуть к игре, в которую часто играю на сон грядущий. Белый конь на D-4. Чёрная пешка на D-4. Белый конь королевы на С-3. Но дальше этого у меня не пошло. Я утратил силу воображения. Я не видел доску. Слова оставались всего лишь звуками. Полузабытыми. Не было никакой доски. Никаких фигурок из слоновой кости на клетках. Никакой закономерности, гармонии и точности. Мой разум был какой-то мутной вещью, ожидающей темноты.

Он знал, что темнота придёт. Он скорчился там, в глубине, отвлекая себя тем, что представлял разные непотребства.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (РЭНДИ ХЕСС-ПОСЛЕ)

ОНА БЫЛА МЕРТВА.

Я попытаюсь рассказать, что я испытывал. Как это было. Однажды, когда я был маленький, на сцене выступал один гипнотизёр. Кто-то повёл меня туда. Я помню мальчика, который взошёл на сцену, шаркая ногами, стараясь напустить на себя важность, бросая короткие взгляды на зрителей. Это было проделано так быстро.

Ты - цыплёнок. И мальчик стал подпрыгивать, кудахтать и всплёскивать руками. Ты - собака. И он стал носиться и лаять. Такая была потеха! О, как они смеялись! Проснись! Проснись!

Мальчик проснулся. Он глупо озирался по сторонам. Они всё ещё смеялись. Я смеялся. Он в смущёнии убежал со сцены.

Она была мертва.

Я проснулся. Я глупо оглядывал окружающий мир. Кто я такой? Как я сюда попал? Почему они смеются? Что за странная дорога вывела меня к этому месту?

Я помню другой случай. Летний лагерь, где я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Нас учили оказывать первую медицинскую помощь. Человек, похожий на обезьяну, продемонстрировал нам жгут. Мы с Роджером остались одни в домике во время тихого часа. Между нами началось соревнование. Мы завязали узлом суровые полотенца, и каждый при помощи барабанной палочки стянул жгут у себя на ноге, между коленом и бедром. Так туго, как только мог, а потом мы поспорили на гривенник - кто первый его ослабит. Жгут был очень тугой. Сначала мою ногу дёргало, и это было больно. Она выглядела распухшей. Сильно потемнела. И тут боль прошла. Наступило полное онемение. Состязание продолжалось долго, а потом вид моей ноги и онемение стали меня пугать. Я предложил одновременно развязать полотенца. Он не захотел. Прошло ещё какое-то время. Я развязал своё. Он заорал, что я должен ему десятицентовик. Полотенце врезалось в моё бедро, оставив на нём глубокую отметину. Какой-то момент ничего не происходило. А потом я вскрикнул от боли, когда кровообращение стало восстанавливаться. Я думал, что моя нога взорвётся, лопнет, как что-то испортившееся. Но этого не произошло. Она ещё какое-то время оставалась слабой и как будто чужой. Я заплатил ему десятицентовик.

Она умерла, и это было всё равно как перерезать жгут, который глубоко врезался, вызывая у меня онемение. Кровообращение восстанавливалось. Моя душа могла взорваться, как что-то испортившееся.

Но было не только это. Мой приятель рассказывал мне про то, что случилось с ним. Давным-давно. Ещё в те времена прыжков с парашютом на ярмарочных площадях, хождения по крылу самолёта, медленных бочек. Он тогда был молод. И безумно, беспомощно, безнадёжно влюблён в молодую жену парашютиста, солирующего в шоу. Красивую девушку, по его словам. И вот однажды он стоял с ней под высоким канзасским небом, у трибуны, пока биплан кружил, взмывая всё выше и выше над ярмарочной площадью, жужжал и кружил, словно ленивое насекомое. И пока они разговаривали, она не сводила глаз с самолёта, и говорила безо всякой нервозности. Её мужу предстояло выполнить свой знаменитый затяжной прыжок. Высоко-высоко над твёрдой землёй крошечный самолётик покачал крыльями, и барабанщики из оркестра стали выстукивать дробь. Потом, рассказывал он, девушка перестала говорить, и он увидел, как она сглотнула, судорожно задвигав своим белым горлом.

А фигурка падала, крошечная фигурка, проваливающаяся всё ниже и ниже в ясном небе. Он говорил, что в полях стоял запах осени, что уже появились признаки грядущих морозов. А жена держала его за запястье и говорила: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала. И она снова сказала: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала, и барабанная дробь оборвалась, резко сменившись тишиной, и вся толпа вздохнула разом, словно какой-то огромный зверь, и кукольная фигурка ударилась об твёрдую осеннюю землю и отскочила от неё, и огромный зверь издал какой-то звук - наполовину крик, наполовину рёв. И мой друг сказал, что пока длился этот звук, её ледяные пальцы продолжали крепко сжимать его запястье, и она продолжала говорить, примерно в таком ритме: "Сейчас-сейчас-сейчас". А потом она повернулась к нему с ясным, незамутнённым взором, с милой, озадаченной полуулыбкой, слегка наморщив лоб от недоумения, и проговорила: -"Но ведь он же..."

А потом, рассказывал он мне, её лицо изменилось, сморщилось - и это было самое ужасное, что он когда-либо видел.

Позднее он потерял с ней связь, а потом услышал от друга, примерно год спустя, что она работает в другом шоу, что она снова "ходит по крылу". Неделей позже он застал то, другое шоу на Херкмимерской окружной ярмарке в сельском районе штата Нью-Йорк, но узнал, что она стала шлюхой, а её трейлер - настоящим проходным двором. Ему было тошно видеть её такой.

А я был и тем и другим. Не только падающим телом, но и тем, кто наблюдал за этим, не осознавая истинный смысл происходящего. И мне до сих пор не ясно, что со мной произошло. Я был исполнен глубочайшего и бессмысленного ужаса. Это было к лучшему, когда Пол велел мне сесть в лодку с большим фонарём. Мы отплыли от берега. Это был такой фонарь с большой квадратной батарейкой. Вода походила на чёрную нефть. Когда я держал стекло над поверхностью, свет отражался от неё. Осторожно прикасаясь широким стеклом к поверхности, я мог послать вниз мутный луч и увидеть пылинки, блуждающие в нём, словно пыль в солнечной дорожке. Уж не знаю, какой от этого был прок. Время от времени я видел руку или ногу, выхватываемую лучом, когда они пробивались вниз сквозь толщу воды. Я слышал, как другие разговаривали на причале этим особенным, сдержанным тоном, какой бывает перед лицом внезапной смерти. Борт лодки врезался мне в плечо, но я держал фонарь твёрдо, направляя вниз. Я отдавал себе отчёт в присутствии находящихся вне времени звёзд надо мной, древних холмов вокруг меня, и своей особого рода бессмысленности, - мягкотелое тщедушное белое существо в лодке, которую оно не смогло бы построить, держащее фонарь, который оно не в состоянии понять, в то время как другие ныряли, ища тело женщины, которую оно никогда не знало.

Потом я услышал звуки сирены, то нарастающие, то стихающие, прорывавшиеся через холмы и ночь, рыдая об утраченном, тонкий звериный клич тревоги и сожаления.

А Пол вцепился в борт лодки, так что мускулы на плечах перекатывались и поблёскивали при свете звезд, и сказал, чтобы мы прекратили поиски, что прошло слишком много времени.

Они очень сильно накренили лодку, когда забирались на борт. Хайес схватил весло и стал мощными взмахами грести к причалу. Я сидел, держа погасший фонарь, дрожа от изнеможения, как будто я тоже нырял за ней, безо всякой надежды, напрягая лёгкие и мускулы. Когда я поднялся на причал, пока Стив привязывал лодку, у меня стали подкашиваться колени, и я едва не упал.

Они вышли тяжёлой поступью, в своей чиновничьей манере, задавая вопросы нарочито резко, с оттенком усталости в голосе, спрашивая имена. И я стоял и слышал, как лодки плывут по озеру в нашу сторону, со стучащими вразнобой подвесными моторами, с яркими огнями, всё приближавшимися.

Я отыскал Ноэль и встал рядом с ней. Поближе к её силе и её презрению, и я ощутил беспомощный стыд ребёнка, пойманного на каком-то гадком поступке. Поступке, который уже ничем не загладишь, для которого нет никаких оправданий, никаких объяснений. Ребёнка с этим новым осознанием зла в себе, в первый раз осознавшего чуждость окружающего мира и всего, что в нём есть, осознавшего неизбежность одиночества.

- Ноэль, я... - я не смог продолжить, потому что мне пришлось сдерживать рыдания, рвавшиеся из горла. Она повернулась и заглянула в лицо. Её лицо было застывшим и белым. При таком освещении в нём было что-то древнеегипетское. Недвижное лицо во фризе храма, классическое и холодное.

Я отошёл от остальных, и она двинулась за мной следом. Я не ожидал этого от неё.

- Да? - тихо проговорила она.

- Всё ... - И я не смог подобрать слова. Пропало? Рухнуло? Кончено? Наверное, в стародавние времена люди находили слова и не стыдились их использовать. Во времена, когда было позволительно придавать речи драматизм. До того, как мы обезъязычили себя странным стыдом. Мы говорим: "Я люблю тебя", и прибавляем нервный смешок, чувствуя себя комфортнее от того, что снижаем драматический накал. Мы никогда не говорим с пафосом. Сплошные полутона. Времена царицы Савской прошли безвозвратно. И не стоять нам на холодных башнях под дождём, разговаривая с признаками.

Так что у меня не нашлось слов.

И всё-таки она поняла, насколько я близок к срыву. Она коснулась моей руки, и мы пошли вверх по изогнутой бетонной лестнице к большой террасе, через стеклянные двери, и налево по коридору, в комнату, которую отвела нам Уилма.

Как только дверь была закрыта, я прилёг на кровать. Навёл невидящий взгляд на потолок. Какое-то время я ещё был в состоянии выносить жалость к самому себе. А потом позволил ей хлынуть кислым потоком. Находя в ней кислое утешение. Ни сбережений, ни работы, ни гордости, загубленные здоровье и жена. Я деградировал. Пока существовал гипнотический фокус, все это не имело значения. Я был согласен, почти что жаждал скользить всё дальше и дальше по наклонной плоскости. Теперь я лишился этого постыдного смысла. И вот пришла жалость к самому, во всей её надрывной, слезливой неприглядности. И она села на кровать возле меня и положила руку мне на лоб. Это был жест медицинской сестры. Жест, ассоциирующийся с белыми накрахмаленными одеждами, совершаемый безо всякого значения, пока медсестра считает ночные часы и думает о весёлом ординаторе. И сознание того, что я не заслуживаю даже этого медицинского, успокаивающего жеста, усилило приступы мучительного неприятия самого себя.

Я состоял из двух человек. Один катался, охал и бессильно плакал на кровати в комнате для гостей, проклиная всё на свете. А другой стоял позади Ноэль, смотрел на фигуру на кровати, порочно улыбался, беззвучно посмеивался и думал: Не достаточно, не достаточно, нет, мало, мало, ах ты поп-расстрига, ах ты грязный мальчишка из хора, артист хренов. Хочешь отыграть назад, и знаешь, что уже слишком поздно. Детке захотелось конфетку. Дружочку захотелось велосипед. Катайся, захлёбывайся, ах ты никчёмный сукин сын.

- На! - сказала она. - Возьми!

И я приподнялся на локте и взял три круглые жёлтые таблетки с её ладони, запил их глотком воды.

- Выпей всю воду.

Я послушно сделал это, отдал ей стакан и снова лёг. Я услышал, как она включила воду в ванной. Она вернулась и встала у кровати.

- Тебе нужно поспать. Теперь ты успокоишься?

- Ноэль, нам ... нам нужно поговорить.

В первый её лицо обрело какое-то выражение, исказилось, словно от боли. Я увидел, что в какой-то момент, во время этой неприглядной сцены, которую я устроил, она переоделась в юбку, свитер и жакет.

- Может быть, нам не стоит говорить, Рэнди. Мы никогда не разговаривали.

- Но я ...

- Просто постарайся заснуть. Вот и всё. Я буду здесь. Я будет сидеть в темноте, пока ты не заснёшь, если ты этого хочешь.

Я кивнул. Я обрадовался, когда погас свет. Когда моё лицо оказалось в темноте, невидимое. Она подвинула стул поближе к кровати. Я задерживал дыхание и слышал её слабое дыхание. Я начал ощущать спокойствие, даваемое лекарством. Оно исходило из моей сердцевины, медленно распространяясь, пропитывая меня до мозга костей. И дыхание моё становилось глубоким.

Однажды, когда мне было одиннадцать, я очень сильно заболел. Большие лица проступали надо мной и снова уходили в тень. День перепутался с ночью. Я просыпался в темноте, задерживал дыхание, и тогда мне становилось слышно, как негромко дышит моя мама в большом кресле рядом с моей кроватью.

Я знал, о чём мне хотелось спросить Ноэль. Я покраснел в скрывающей меня темноте, а потом проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринуждённее.

- Ты не очень против того, чтобы взять меня за руку, Ноэль?

- Не против.

Она отыскала в темноте мою руку. Взялась за неё обеими ладонями. Руки у неё были тёплые и сухие. И совсем неподвижные. Какое это имело значение? Это руки. Инструменты, предназначенные для того, чтобы что-нибудь держать, поднимать, хватать. Почему прикосновение должно успокаивать?

Пришла сонливость, вызванная лекарством. Я это чувствовал. Это всё равно что идти, балансируя, на бордюре, который становится всё выше. Вы срываетесь и снова на него встаёте, срываетесь и снова встаёте, и с каждым разом встать обратно всё труднее, до тех пор, пока в конце концов вы не срываетесь окончательно.

Когда горничная разбудила меня стуком в дверь, я понятия не имел, где нахожусь. Лекарство всё ещё оказывало на меня сильное действие, замедляя мою умственную реакцию. Мне представлялось, что я в какой-то командировке, и это - номер в отеле. Я сел на край кровати. Уже забрезжил рассвет. Я поплёлся в ванную, включил холодную воду, набрал её в ладони и как следует растёр лицо. Это возвращалось. Не сразу. Мало-помалу каждый кусочек неумолимо вставал к другим кусочкам, уже собранным вместе.

В пробуждении всегда есть элемент надежды. Это чуточку похоже на рождение. Впереди - новый день жизни. Но каждое приращение памяти разрушало частицу этой смутной и слабой надежды, до тех пор, пока от неё ничего не осталось. Я одиноко стоял в сером пространстве. Горничная кричала что-то насчёт общего сбора в большом зале. Возможно, они нашли тело. Это неистовое, полное жизни тело, разбухшее, налитое спелостью, энергичное, и ненасытное. Оно не может быть плотью, так, как являются плотью другие тела. Оно не может умереть, как умирают другие. Только не эта вещь, с её лоском и твёрдостью, с аккуратно удалённой кожицей, древняя в своём знании гиперстезии.

* гиперстезия - повышенная болевая чувствительность

Я прошёл по коридору. Он выглядел странно, как будто в нём всё стало вкривь и вкось, как будто прямые углы исказились под давлением. И когда я зашёл в большой зал и увидел их там, увидел, как они поглядывают на меня, и лица у них какие-то странные, словно лица в кино, когда глядишь на них с места, расположенного слишком далеко за краем экрана.

Я увидел кресло рядом с Джуди Джона, уселся в него и спросил, слишком громко:

- А что вообще происходит? - Мой голос отозвался у меня в ушах с тем тембром, который под наркозом бывает у голосов врачей и медсестёр. Никто не ответил.

Я наклонился к Джуди.

- Её тело нашли? - спросил я её.

Она устремила на меня удивлённый взгляд.

- Ну да. Почти час назад.

Я посмотрел на Ноэль. Она скользнула по мне взглядом, и отвела его, с какой-то неуверенностью. Было в ней что-то такое, что озадачило меня. Как будто она стала как-то по-новому уязвимой. Без этой прежней холодности, классичности и отчуждённости. Нуждающейся в чём-то. Как будто она нуждалась в ободрении. Она выглядела измотанной. И сидела она неуклюже, начисто лишённая своей обычной грации. Как на странно, выглядела она при этом моложе.

Стив явился последним. Он чем-то покарябал лицо. Вид у него был злой. Помощник шерифа Фиш встал и заговорил. Я пытался следить за ходом его рассуждений, но не мог. Это походило на иностранный фильм без субтитров, где приходится следить за развитием сюжета по действиям и выражением лиц персонажей. У всех у них был какой-то странный вид при утреннем свете. По-особенному искажённый. Я ощущал атмосферу шока в комнате, наклонился вперёд и, наверное, морщил лоб, делал серьёзное лицо, как будто пытаясь перевести сказанное. Кажется, речь шла об Уилме. И я увидел, как Ноэль уходит из зала, и мне хотелось пойти за ней следом, чтобы она объяснила мне всё это. Это было так, словно на какой-то вечеринке я присоединился к компании в середине разговора и стоял, улыбаясь и кивая, посмеиваясь, когда это делали другие, совершенно не в состоянии ухватить смысловую нить, после чего всё встало бы на свои места. К компании из незнакомых мне людей, изъясняющихся на собственном, понятном только им языке, воздвигая социальные перегородки и дожидаясь моего ухода. Голоса, слышимые под водой. Голоса других людей в поезде, когда тебя уже почти сморил сон.

Однажды со мной случилось такое, в колледже. Я забрёл не на ту лекцию. На лекцию по символической логике. Каждое слово само по себе было абсолютно нормальным словом, но, я, как ни старался, никак не мог взять в толк, о чём шла речь. У меня возникла мысль - уж не схожу ли я с ума. Как будто нарушились какие-то связи.

Мне хотелось пойти к Ноэль. Это было то единственное, что давало мне безопасность. Единственное известное место на свете.

Но сначала ...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

(МЭЙВИС ДОКЕРТИ - ДО ТОГО)

ПО ДОРОГЕ ТУДА ему обязательно нужно было затянуть свою обычную нудную песню насчёт Уилмы - мол, он безумно ревнует и всё такое. Чем ему надо бы обзавестись, так это первоклассной механической женой. Доставать её из чулана и подключать к электрической розетке. Он не хочет, чтобы я была личностью.

После того, как я поставила его на место, мы ехали дальше не разговаривая, и я немного всплакнула. Он гнал как сумасшедший, но я, конечно, не собиралась ни слова говорить об этом, что бы он ни вытворял.

Я сидела, отодвинувшись, на своём уголке сидения и думала про прелестную новую одежду, которую я надену. И про то, что я буду гостить в доме, в котором собираются важные люди. Большие люди. Единственной ложкой дёгтя в бочке мёда было то, что я еду туда с Полом. Это всё равно что бегать наперегонки со связанными руками и ногами, как на пикниках. С ним я не могла быть самой собой. Я не могла быть свободной. И я решила, прямо там, что дам знать Уилме - когда она в следующий раз созовёт гостей, я буду очень признательна за возможность приехать без этого мёртвого груза, висящего у меня на шее, словно птица на матросе из того стишка, что мы разучивали в седьмом классе.

И уж она-то наверняка поймёт, что я имею в виду. Она дала ему исчерпывающую характеристику. "Мэйвис, дорогая, - сказала она, - он просто очень заурядный человек. Он хорош в бизнесе, и я рада, что он работает на меня. Но состоять с ним в браке было бы невыносимо. Господи! Трубка, шлёпанцы и семейный бюджет. Видишь ли, дорогая, он тебе не соперник. А тебе нужен соперник. Тебе нужна жизнь и острые ощущения. Ты не знала, как, на самом деле, скучна твоя жизнь, правда?"

Она определила, к какому типу он относится. Он - роторианец, ограниченный и провинциальный. Он живёт в средневековье. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то другой вёз меня на Вэйл-Лэйк. Потому что я видела, по его брюзгливому настроению, что он попытается всё мне испортить. Единственное, на что он способен. Всё портить. И однажды он так меня доведёт, что я выложу ему всё про Гилмана Хайеса и про тот день в квартире Уилмы. Представляю себе выражение его глаз.

* ротарианец - член клуба "Ротари", бизнесмен, деловой человек, благонамеренный обыватель, буржуа

Уилма рассказывала мне про это место, но, чёрт возьми, словами такого не опишешь. Это как в "Хаус Бьютифул".* Только ещё лучше, если такое возможно. Я страшно возбудилась, когда это увидела. У меня просто дух захватило. Там уже стояли машины, какие не везде и увидишь. Один из этих больших спортивных "Бьюиков", маленький чёрный английский автомобиль с красными колёсами со спицами и великолепный белый "Ягуар" с очаровательным маленьким шаржем Джуди Джона на дверце. Я пожалела, что не настояла на своём, и мы так и не купили "Ягуара". Они такие симпатичные. Так нет же, Полу нужно было приобрести этот драндулет, потому что те, мол, недостаточно вместительные.

"Хаус Бьютифул"* - журнал

Я едва не допустила ужасный промах, когда из дома к нам поспешил какой-то человек. Внешность у него была какая-то иностранная, и я подумала, что это один из гостей, а потом вспомнила, как Уилма говорила про мексиканских слуг, и поняла, уже когда собиралась протянуть руку и улыбнуться, что это Хосе. Пожать руку слуге - да я бы умерла на месте, если бы сделала что-то настолько ужасное. Пожалуй, неплохо было бы завести в доме мексиканскую горничную.

Слуга предложил нам пройти по тропинке вокруг дома. Он был очень вежливый, хотя и свирепый с виду. Мы прошли к большой площадке для крокета и, обогнув её, к большой террасе с видом на озеро. Это было прямо как картинке, честное слово. Сразу видно, что Уилма умеет жить. Как она говорит, жить красиво - это искусство, и над этим нужно всё время работать. У двойного причала стояли на привязи две моторные лодки. Я увидела внизу Джуди Джона, рядом с ней был Гилман Хайес. Они нежились на солнышке. Я пару раз встречалась с Джуди в городе, в квартире Уилмы, но она какая-то странная. Я имею в виду, она - не то, чего вы ждёте от такой знаменитости. Она даже выглядит немножко заурядной. Остальные расположились на террасе. Уилма поспешила к нам. Сразу было понятно, что она рада нас видеть. Во всяком случае, рада видеть меня. Она приобняла меня, и объяснила, что все мы здесь друзья, которые собрались по-простому, без всяких церемоний. Я сделала вид, что обрадовалась, но, если честно, я-то надеялась, что там будет кто-нибудь из важных людей, с которыми я раньше не встречалась.

Я сказала ей, что дом у неё потрясный, и она отвела нас в нашу комнату. Держу пари, что это была лучшая комната в доме после её собственной. Вот это и есть то, что она называет красивой жизнью. Хосе как раз укладывал на полку последний из наших чемоданов.

Потом Уилма велела Хосе принести нам выпивку, и сказала, чтобы мы присоединялись к остальным, когда освежимся. Я заказала экстрасухой Мартини, а вот Полу непременно нужно было попросить этот проклятый бурбон, который ему так нравится. Тоже мне напиток - даже звучит как-то несолидно. Ну ладно бы ещё виски со льдом, с содовой, или что-нибудь такое. Так нет же. Бурбон с водой, бурбон с водой. У него начисто отсутствует вкус. У него начисто отсутствует чувство красивой жизни. Он провинциал.

Мало того, после того, как подали напитки, он ещё попытался поучать меня, чтобы я не напилась и посетовал насчёт нашего предыдущего выезда в свет. Я знаю, когда я пьяная, а когда не пьяная. Ему просто не нравится, когда-то кому-то весело. Он - как большой школьный учитель. Дай ему волю, так все бы сидели в уголочке, а он бы читал лекции и выставлял отметки за письменные работы.

Я совершила ошибку, когда встала, потягивая свой напиток, в одних лифчике и трусиках. И конечно, он стал бросать на меня эти свои похотливые взгляды. Я сказала ему, чтобы он не безобразничал. Если честно, он начинает безобразничать в самый неподходящий момент. И никакой тебе прелюдии. Просто смотрит на тебя, а потом - бац. Прямо не сходя с места. Романтики в нём столько же, сколько в жабе, сидящей в траве. Я даже не стала дожидаться, пока он выйдет из нашей отдельной ванной. Я ушла и присоединилась к остальным, и, поверьте мне, испытала облегчение, оторвавшись от него на каких-нибудь несколько минут после того, как провела с ним весь этот чёртов день. Уилма помогла Рэнди завести музыку, и это было прелестно. Если честно, я просто лежала на кушетке, а Хосе принёс мне новую порцию выпивки, а я смотрела на синее озеро, слушала музыку и это было всё равно как в круизе, или что-то вроде того. Просто прелесть. Приятные люди, приятный цивилизованный разговор, и при этом кто-то тебе всё подают. Джуди и Гилман Хайес пришли с причала, а через некоторое время приехал этот чудный Уоллас Дорн. Эх, вот бы Пол так же одевался и держал себя. По Уолласу сразу скажешь, что он джентльмен. А Пол мог бы сойти за кого угодно. Он похож на сотню других мужчин на улице.

Вот такими мы были - друзья, просто выпивающие, беседующие и наслаждающиеся жизнью. Думаю, Пол попытался бы подпортить веселье, если бы кто-то дал ему хоть малейший шанс. Но, возможно, у него хватило ума держать язык за зубами и не пытаться загубить вечеринку, устроенную женщиной, которая, всё-таки, его босс, как на это ни посмотри. Каждый видел, что Уилма хорошо проводит время. Она вся искрилась. У меня от одного её вида делалось тепло на душе.

Я обрадовалась, когда наконец пришло время еды. Всё уже было как в тумане, а когда я встала, оказалось, что ноги меня плохо слушаются. Но еда была так остро приправлена, что у меня слезы полились из глаз, а мне только того и надо было, чтобы призвать к порядку все эти Мартини. После обеда я чувствовала себя просто замечательно. Лёгкой и слегка возбуждённой. Я всё жалела, что рядом Пол. Я совершенно не чувствовала себя провинциальной.

Гил Хайес переоделся в неяркие слаксы и белую рубашку. Он завязал концы рубашки спереди, над самым поясом брюк, и оставил её расстёгнутой. За счёт белой рубашки он выглядел очень загорелым, а за счёт того, что носил её таким образом, плечи его казались шире, а бёдра - уже. После обеда и бренди Гил Хайес пригласил меня на танец. Он нашёл какие-то латиноамериканские записи.

Забавный он всё-таки. Он - прекрасный танцор. Наверное, это похоже на танец с большим котом. Он вообще не разговаривает, и ведёт очень уверенно, так что следовать за ним легко, даже когда он выделывает очень замысловатые фигуры, которые вы раньше не делали. Свет в большом зале был какой-то приглушённый. Я понимала, что мы выглядим не совсем обычно, когда танцуем. Я надеялась, что Пол время от времени поглядывает на нас. А уж сам-то он танцует! Наверное, это было просто здорово давным-давно, когда он учился в колледже, но это так старомодно. Он разве что не водит вашей рукой вверх-вниз и не отсчитывает вслух.

Это было просто волшебно - танцевать вот так. То, как он подхватывает, и эти его лёгкие прикосновения. От этого у меня всё тело покалывало, и появлялось такое чувство, что я не могу вдохнуть достаточно воздуха, или прижаться к нему достаточно тесно. Поначалу это просто возбуждало, заставляло чувствовать себя ужасно сексуальной, но по мере того, как это продолжалось и продолжалось, это превратилось в какую-то пытку. Это было всё равно как боль. Когда он в танце увлёк меня на террасу, у меня было почти такое чувство, какое бывает перед обмороком. Мне хотелось, чтобы он увёл меня из света, в темноту, туда, где есть трава. Мне хотелось крикнуть на него. Всё произошло бы как никогда быстро. А потом я поняла, что он делает всё это нарочно. Я поняла, что он истязает меня. Потому что он долго делал какие-то вещи, а потом останавливался. Я не хотела, чтобы он знал, как мне трудно дышать, но я не могла этого остановить.

Я мельком увидела, как Пол и Джуди пошли вниз, к причалу. И вторым планом у меня завертелась мысль - как такое возможно. Наверняка он навязал ей своё общество. А потом он сможет вернуться в город, пойти на один из этих своих дурацких ленчей и бросить, очень небрежно, что в этот уик-энд он очень мило поболтал с Джуди Джона. Держу пари, он на неё нагонит тоску зелёную. Потому что о чем он может с ней разговаривать? Когда он пытается говорить о чем-нибудь помимо своей работы, он вдаётся в эти пространные и многозначительные рассуждения о жизни и разных там вещах, и, по-моему, нередко сам не знает, что пытается сказать. Это такой выпендрёж - вот, мол, какие он умные слова знает. Да что такой человек, как он, может знать о жизни? День-деньской торчит в этой конторе, а когда приходит домой, хочет сидеть как чучело и почитывать книжки. В нём нет ни жизни, ни веселья.

Когда запись кончилась, Гилман Хайес чуть попятился от меня, отвесил нелепый, шутовской поклон и сказал:

- Спокойной ночи. Я устал. Пойду спать. - Я готова была убить его прямо на месте. Оставить меня в таком состоянии. Я пожелала спокойной ночи, прошла перед самым его носом и отправилась в свою комнату. Я чуть не забыла пожелать спокойной ночи Уилме.

Я зашла в комнату, и мне хотелось вышагивать туда-сюда, как какой-то тигрице, и обкусать свои ногти до самой мякоти. Потом я сообразила, что Пол скоро вернётся в комнату. Я быстро приготовилась ко сну и к его приходу. Он вошёл и, слава Богу, его не тянуло на разговор. Когда погас свет, я стала воображать разные вещи, хотя Уилма и говорила мне, что это детские игры. Я воображала, что я одна в морском круизе, и это - моя каюта. А днём я повстречалась с мужчиной. С виду он был совсем как Гил Хайес, только смуглый, а манеры у него были как у этого чудесного Уолласа Дорна. И сейчас мы вместе, и ни в нём, ни во мне нет ничего провинциального.

Игра давалась мне с трудом, потому что я так привыкла к Полу и к его повадкам. Но я напрягла воображение, и у меня стало получаться намного лучше, и тут случилось какое-то безумие. Когда, под конец, я вроде как потеряла контроль над своим воображением, когда всё равно уже началось сумасшествие, у меня возникла нелепая идея, что со мной Уилма. По-моему, ничего глупее и быть не может.

Уже засыпая, я подумала о том, что Пол ни разу меня не поцеловал, но я слишком устала, чтобы удивляться этому. Пусть делает что хочет. Я нуждалась в нём, и он находился здесь, и этого было достаточно. Он меня совершенно не заводит. После того, как он пялился на меня, когда мы первый раз сюда зашли. Уилма говорит, что у него обывательское мышление. Достаточно на него посмотреть, чтобы понять это.

Когда я проснулась, Пол храпел. Я быстро вылезла из постели. День был чудесный, и я чувствовала себя просто божественно, абсолютно, восхитительно живой. Было тепло и солнечно, так что, приняв душ, я сразу оделась в свой новый купальник. Он цельный, весёленького оливкового цвета, бархатистый, без бретелек. Я накинула сверху халат и пошла завтракать на террасу. Все сначала пили сначала виски с лимонным соком. Или ром с лимонным соком - как кому нравилось. По-моему, это просто здорово придумано. Мне нравится этот кисловатый вкус с утра, к тому же это так весело - чуточку захмелеть ещё до того, как ты съешь свою яичницу.

Мне хотелось, чтобы Пол проспал целый день. Мне хотелось чтобы он проспал до тех пор, пока не настанет время ехать домой. Гилман Хайес тоже был одет по пляжному. Я посмотрела на его ладонь и запястье при свете солнца. Меня удивил вид его ногтей. Малюсенькие, обкусанные так, что подушечки пальцев как бы загибались поверх них. Кисть руки выглядела сильной, квадратной и коричневой при солнечном свете, массивное запястье опоясывал золотой ремешок часов, и выгоревшие на солнце волосы курчавились над золотым ремешком.

Я уже собиралась уходить, когда, шаркая, вышел Пол. Стив и Ноэль Хесс сидели и разговаривали. Уилма была внизу, на причале, с Джуди. Я слышала, как Уилма засмеялась. Я спустилась вниз, поплавала, а потом Гилман Хайес встал на водные лыжи. Позднее он показал мне, как это делается. Он очень силён. Поначалу я держалась неуклюже, но у меня от природы способность удерживать равновесие, и ноги крепкие, так что под его руководством у меня совсем неплохо получалось. По-моему, это после лыж я заметила, что Пол много пьёт. Я посмотрела на него - казалось, глаза у него смотрели не как обычно, а в разные стороны. И говорил он невнятно. Ноэль тоже много пила, что меня в некотором роде поразило. Я прежде никогда не видела её пьяной.

Но по-настоящему Пола развезло, когда началась игра в крокет. Вот тут он стал просто ужасен. На некоторое время мне стало за него стыдно, а потом я даже обрадовалась. Теперь-то он уж точно потерял всякое право выговаривать мне насчёт пьянства. Я-то никогда не устраивала таких представлений. Мы все были пьяны, но Пол - хуже всех. Я конечно не собиралась унижаться до того, чтобы помогать ему.

Позднее получилось так, что помогла ему Джуди. Я ещё подумала, что у него теперь будет в запасе отличная история для одного из этих дурацких ленчей, если он об этом вспомнит. А меня, ребята, Джуди Джона в постельку укладывала. После еды мне вдруг ужасно захотелось спать. Я как мышка прошмыгнула в нашу комнату. Меньше всего мне хотелось его разбудить. Я зверски устала, но он издавал такие булькающие и храпящие звуки, что я не могла уснуть. Я вспомнила, что видела Стива с Ноэль, плывущих по озеру в лодке. Это в некотором роде удивило меня, но, наверное, будь она провинциальной, Уилма не позвала бы её сюда. И непохоже было на то, что Стив вернётся. Я попробовала открыть его дверь, она оказалась незаперта, так что я растянулась на его кровати. Там было постелено. От алкоголя всё-таки развозит, и тогда лучше всего прикорнуть ненадолго, и, когда вы просыпаетесь, обычно вы снова как огурчик.

Я проспала примерно час, а потом пошла на причал. Ещё немного позагорала. Всю компанию уже клонило в сон, но я догадывалась, что они снова взбодрятся, когда стемнеет. Когда солнце опустилось слишком низко, я опять надела халат и пошла наверх, к дому. Рэнди сидел на причале, глядя на озеро. И по-прежнему не хватало одной лодки. Я спрашивала себя - уж не злится ли он немножко. Но у него уж точно не было оснований злиться, при том, чем он занимается с Уилмой. По-моему, Ноэль никак на это не реагирует, потому что это очень неплохая работа для Рэнди, и ему не приходится так уж надрываться за свои деньги.

Я слегка пританцовывала, идя по террасе, так, чтобы колыхался край моего халатика. Ах, до чего же мне было хорошо. Жизнь вроде как раскрылась передо мной. Это всё равно как долго идти по алее, а потом выйти в парк. Иногда у человека возникает предчувствие того, как всё будет обстоять в будущем. И я просто поняла, что Полу не найдётся места в моём будущем. Странно, что мне стало почти жаль его, из-за того, как я собиралась его бросить. Как вещь, из которой вы выросли, или, вещь про которую вы решили, что она не подходит вам по фасону, и вот вы вешаете её в глубину стенного шкафа, а потом, в один прекрасный день, отдаёте кому-нибудь, и вам чуточку жаль отдавать эту вещь, и немножко грустно из-за того, что вы её отдаёте. Уилма всегда говорит, что нужно быть объективным к себе. Трезво на себя смотреть. Я смотрела, но не могла отыскать в себе ничего такого, что бы мне по-настоящему не нравилось. Я знаю, это в некотором роде ужасно так говорить. Это звучит тщеславно. Но, что ни говори, Мэри Горт проделала чертовски долгий путь, и ей ещё предстоит долгий путь. И путешествовать она будет налегке.

Я попросила Хосе сделать мне выпивку, чтобы это отпраздновать. Отпраздновать конец аллеи. Я даже не смогу больше по-настоящему разозлиться на Пола, теперь, когда знаю, чем это всё закончится. Всё, что я воображу, начиная с этого момента, осуществится.

И снова пошла гулянка, как я и ожидала. Ведь это была субботняя ночь, разве нет? Мне нравится ощущение субботней ночи. Там было что-то вроде буфета, где ты сам можешь накладывать себе в тарелку, а Пол всё ещё спал с перепоя. По мне так и замечательно. Ноэль была чудесная. Ну надо же, раньше она всегда держалась так тихо. А тут развеселилась по-настоящему, стала такой забавной, такой замечательной, всё время смеялась, болтала и всё норовила встать как можно поближе к Стиву. Стив - довольно симпатичный, но, бог ты мой, даже на этих плоских каблуках я могу посмотреть ему прямо в глаза, и при этом ничего не испытываю, ну просто совсем ничего. Я рядом с такими мужчинами чувствую себя какой-то кобылицей, но она достаточно маленькая для него. Мы поели, выпили, потом купались. Мне пришлось сходить в комнату и надеть свой купальник. И когда я выключила свет в ванной и прошла обратно через тёмную спальню, Полу понадобилось сказать: "Мэйвис?" и поинтересоваться, который час. Я сказала ему, что надеюсь, он чувствует себя ужасно. Судя по его голосу, так оно и было.

Мой купальник до сих пор был сырой и неприятный. Мы пили на причале под прожекторами, купались и совершенно не чувствовали холода. Конечно, мы закачались антифризом, но я имею в виду, что совсем не было того ветра, от которого становится холодно.

Кажется, это Уилма сказала, что приятнее купаться без ничего. Это была отличная идея. Рэнди вообще не заходил в воду, но из тех, кто купался, только Джуди и Уоллас Дорн сказали, что останутся в одежде. Стив сходил к электрическому щитку. Потом он подшутил над нами, снова включив свет. Он иногда вытворяет бог знает что. Он меня просто убивает.

Уилма, конечно же, оказалась права насчёт того, что так купаться приятнее. При этом ты чувствуешь себя свободной, сошедшей с ума, такой замечательной, озорной и смелой. Мы резвились, играли в салки у конца причала и тому подобное. Вода как будто бы скользит вдоль тебя - она была чуточку теплее воздуха на самой поверхности. Хотя, стоит погрузиться в неё чуть глубже, как она становится просто ледяной. Темень была кромешная, и всё смешалось. Даже и не разобрать было, кто к тебе пристаёт, хотя мне было совершенно всё равно. Я всё думала - это как раз та вещь, на которую старый ханжа Пол посмотрел бы с неудовольствием. Он не хочет, чтобы кому-то было весело, в особенности мне. Я просто мечтала о том, чтобы он вышел из дома.

Я немного устала, и долгое время просто держалась на воде. Я была близко от причала. Я так щурила глаза, чтобы что звезды расплывались. Потом я увидела кого-то на причале, совсем близко от меня, и по костлявости определила, что это Рэнди. Он смотрел на меня. И в первый раз мне даже стало немного не по себе от того, что на мне ничего не было, но он наверняка мало что разглядел. При свете звёзд. Потом, я увидела, как он что-то поднимает. Одну из водных лыж, и в какой-то момент казалось, что он сейчас огреет меня этой штукой или что-нибудь такое. Наверное, он собирался кого-то обрызгать.

- Эй! - сказала я, и он издал какой-то странный негромкий крякающий звук, ни к кому не обращённый.

- Мэйвис? - проговорил он. И положил лыжу.

Я вдруг осознала, что уже довольно долгое время не слышала, как Уилма смеётся или разговаривает. Я позвала её. Она не ответила. Я спрашивала себя - не ушла ли она в дом, никому не сказав.

Странно, как в голове у вас срабатывает сигнал тревоги. Совсем внезапно, когда Гил тоже стал её звать, я просто поняла - тут что-то не так. Я просто это поняла. И вода вдруг стала холодной. Ужасно холодной. И звезды уже не казались приветливыми. Они тоже выглядели холодными.

- Уилма! - кричала я. - Уилма!

- А ну-ка все вместе, - проговорил Стив дрожащим голосом. - Давайте!

- Уилма! - выкрикнули мы. А ночи не было до этого никакого дела. Звёздам было наплевать. Наши голоса эхом возвращались от гор. Слабые, полные отчаяния и жуткие.

- Уилма!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ (ГИЛМАН ХАЙЕС -ПОСЛЕ)

У НЕЁ БЫЛИ эти большие книги с репродукциями. Я надел рубашку, которую она мне подарила, и удобные потрёпанные шорты цвета хаки, оставшиеся со старых времён. Я сидел и перелистывал страницы. Дюфи, Руо, Утрилло. Как это там говорится? Почитаемые мертвецы. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами даже рисовать не умели. Я вырисовывал каждый листок, и это повесили на пробковый стенд. Сестра Элизабет говорила, что это прелесть. У сестры Элизабет что-то было не в порядке с одним глазом. Он не смотрел на вас. Другие дети шутили на этот счёт. Говорили, что этот глаз смотрит на Бога.

Уже светало, а я перелистывал бессмысленные страницы.

Один глаз смотрел на Бога, и нельзя было понять, о чём она думает, но руки у неё были тёплые. От её одежды пахло плесенью и потом, когда она прижимала меня к себе. Я ходил в её любимцах и был не против того, чтобы меня так прижимали.

В тот день она прижимала меня, и я беззвучно посмеивался, вдыхая запах плесени. Когда она отстранила меня, совсем внезапно, я едва успел снова состроить плаксивое лицо.

Он держал меня в воздухе, над лежавшими внизу кирпичами. Потом затащил обратно, бросил, так что я больно ударился головой, влепил мне затрещину и повернулся ко мне спиной, облокотившись на перила. Я плакал. Я протянул обе руки, обхватил его за лодыжки, дёрнул кверху настолько резко, насколько мог. Я знал, что это нужно сделать быстро, резко и с силой, потому что если с ним этого не произойдёт, он снова даст мне затрещину.

- Аааааа! - кричал он, пока летел вниз.

Я смотрел вниз, когда они высыпали на улицу. Я наблюдал, как там, внизу, кровь бежит маленьким ручейком в зазор между двумя кирпичами, а он лежал так, словно хотел приглядеться к нему поближе, получше, и его глаза находились у самого ручейка. Иногда, после дождя, нам разрешали пускать наперегонки зубочистки в сточной канаве. Мне никогда не было дело до того, выиграл я или проиграл. Мне нравилось за этим наблюдать.

Сестра Элизабет говорила, что это ужасное потрясение для меня. Она прижимала меня к себе. От неё исходил этот странный запах. Я сказал, что он пытался показать мне, как он умеет ходить по перилам. Получилось так, что я потерял равновесие. Я не видел, как он летел вниз, потому что завалился назад. А ведь это был бы один из самых смачных моментов. Я не знал, сколько раз он перевернулся в воздухе. А жаль.

Странно, что я вроде как забыл, что я не такой, как другие, и Уилма заставила меня об этом вспомнить. Наверное, я никогда по-настоящему и не забывал. Скорее я этим не пользовался. Если ты особенный, этим нужно пользоваться, а иначе это израсходуется впустую. Я пользовался этим только по мелочам. Как в ту ночь в парке, когда я услышал их и близко подполз между кустами, так близко к ним, что мог бы протянуть руку и прикоснуться к ним. Они были как животные. Я ударил их обоих, и вот что забавно - с него хватило одного удара, а её мне пришлось стукнуть три раза. Я собирался сделать с ними что-нибудь юморное. Что-нибудь такое, над чем можно посмеяться. Но почувствовал усталость, и забыл, что это было, так что я оставил их там. Об этом даже в газете не написали. Так какой от этого прок?

Уилма увидела мою значимость. Она извлекла это наружу. Чтобы люди показывали на меня, и пытались заговаривать со мной, и даже обращались "сэр".

Я могу очень быстро изготавливать картины, и поначалу они уходили по четыре сотни долларов за штуку, а потом по шестьсот пятьдесят. А теперь по тысяче. Но одна треть достаётся Эвису. Я не понимаю, что он такого делает, чтобы получать одну треть. Я спрашиваю его, а он разглагольствует насчёт высокой арендной платы за галерею, а также про стоимость упаковки, транспортировки, и тому подобных вещей.

Это важно. Будучи одним из них, я делал вот что: я брал тюбики. Выдавливал неразведённые краски себе на руки. Потом совершал руками моющее движение, потом мазал холст. В первый раз я перестарался с моющими движениями. Получилась серо, уж не знаю почему. Так что в следующий раз я уже не так усердствовал, и краски получились яркими, резкими, густо намазанными. Потом я снова и снова переворачивал холст, до тех пор, пока это не стало на что-то похоже. Потом чёрной краской и маленькой кисточкой я довёл её до ума, придал окончательный вид. Эта картина долго сохла, как я помню.

Теперь мне хотелось бы спросить Уилму, почему она это сделала. Есть на свете много вещей, которые побуждают тебя к другим вещам. И люди всегда наблюдают и думают, и можно только догадываться об истинных причинах, потому что у каждого она своя.

Она так долго говорила.

Они были внизу, на причале, в свете фонарей, плавали, а там, где были мы, свет не горел. Мы свесили ноги с обрыва и сидели на аккуратно подстриженной зелёной траве, так что наши бёдра соприкасались, наши ноги соприкасались, как у друзей.

- Я не понимаю, - сказал я.

- Это было такое пари, дорогой. Ну сколько тебе можно об этом говорить. Ты иногда милый, но, ей-богу, ужасно бестолковый. Почему мы заключили пари? Да потому что был спор, вот почему. Косный человек, и с большим самомнением. Один из этих споров во время коктейля. Он сказал, что, в массе своей, люди обладают вкусом и проницательностью. Он сказал, что их не одурачишь. Я, конечно, ответила, что публика состоит из болванов, которым нравится то, на что им указывают. Он был под мухой. Достаточно под мухой, чтобы поспорить со мной на тысячу долларов, что у меня не получится подобрать кого-нибудь на улице и превратить в художника. Или, по крайней мере, в то, что публика будет считать за художника. Я огляделась вокруг. Я подумала, что будет забавнее, если я подыщу кого-нибудь посмазливее. И тут подвернулся ты, дорогой, за тем прилавком, в своей дурацкой шапочке и прямо-таки провонявший сексом. С гонораром Стиву Уинсану и деньгами, которые я потратила на тебя, дорогой, выигрыш обошёлся мне в почти что семь тысяч. Но это было восхитительно, ей-богу. Так что я просто говорю тебе, что концерт окончен. Вот и всё.

- Но критики...

Её голос зазвучал резче.

- Критики, которые хоть чего-нибудь стоят, сказали, что ты - шут гороховый, и так оно и есть. А всё стадо погналось за последним писком моды. Они не понимали этих выкрутасов, потому что никто на это не способен, и, поскольку не могли их понять, говорили, что картины хороши, конечно же, подталкиваемые в правильном направлении Стивом. И это создало шевеление, шевеление означало большую известность, а она означала большие продажи, и я получила свою тысячу долларов более месяца тому назад. Бог мой, я не могла позволить тебе пытаться рисовать вещи, предметы, что-либо узнаваемое. Твои работы были бы инфантильными.

- Но ты говорила мне ... Уилма, ты сказала мне, что я особенный. Ты сказала, что мне нужно быть ...

- Самонадеянным. Конечно. Тебе нужно было отнестись к себе очень серьёзно. Тогда и другие будут относиться к тебе так же. Тебе нужно было поверить в себя. Это была часть сценического замысла, дорогой. Боже милостивый, да если замухрышке без конца твердить, что она хорошенькая, она начнёт в это верить, и даже станет лучше выглядеть. Можно лепить людей, придавая им определённую форму, как маисовым лепёшкам. Почти любую форму, какую тебе хочется.

- Я - хороший художник, - сказал я ей.

Она потрепала меня по колену.

- Бедный Гил. Нет, детка. Ты никакой не художник. Вообще никакой. Ты - здоровенный парень с мускулами и ты хорошо провёл время, правда? Конец сцены, детка. Все свободны. Возможно, Эвис сумеет сбыть ещё кое-что, но через год никто и не вспомнит, кто ты такой. Если только ты не сможешь и дальше платить Стиву гонорары, а я прекрасно знаю, что ты не сможешь, потому что не скопил ни гривенника. А я, конечно же, не собираюсь и дальше этим заниматься.

- Ты нужна мне, - сказал я. - Мне нужно приходить и разговаривать с тобой. У меня начинает уходить почва из под ног, и тогда мне нужно придти и ...

Она убрала свою руку.

- Да послушай же! Ну как можно быть таким бестолковым? Это была хохма. Дошло? Уилма развлекалась. И ты тоже. А теперь Уилме это наскучило. И ты и хохма. Мне просто не интересно в твоём обществе, Гил. Ты не умеешь поддержать разговор, и манеры у тебя неважные, и ты всё ходишь, красуешься и поигрываешь мускулами. Я сбрасываю тебя со своей шеи. Если ты не дурак, то найдёшь приятный чистенький прилавок, встанешь за него, наденешь мартышечью шляпу и начнёшь подавать сыр на ржаном хлебе.

Она оставила меня там. Я увидел ее внизу, на причале. Она смеялась со Стивом. Они смеялись надо мной. Я это знал. Я был ничем, и они сделали из меня что-то, а теперь снова делали из меня ничто. Я сидел, опустошённый. Я был словно фигура, которую можно сделать, изогнув проволочные вешалки для пальто так, чтобы они повторяли очертания человека. Можно было смотреть сквозь меня. Видеть звёзды, огни и всё остальное. И звуки проходили прямо сквозь меня, и легкий бриз, дувший наверху, там где я сидел.

И в самой середине проволоки начала расти маленькая штучка. Круглая, прочная и блестящая. Она всё росла и росла, пока не заполнила всю проволоку, и тогда я снова стал самим собой и мне захотелось рассмеяться в голос. Самой лучшей шуткой будет та, которую сыграют с ней.

Они повесили это на пробковый стенд. Это было нарисовано на плотной белой бумаге, и они прикрепили это четырьмя жёлтыми чертёжными кнопками, по одной в каждом уголке. Я вырисовывал каждый листок. У меня ушли на это долгие часы. Каждый маленький листик, а у каждого листика пять кончиков. Однажды рисунок куда-то исчез, и я спросил, но никто не знал, что с ним случилось, я хотел сделать его заново, но времени не было.

Потому что к тому времени мы уже разбивали сад. Я ненавидел сад. Я работал весь день, раздавливая пальцами каждое семечко перед тем, как положить его в ямку, которую выкапывал палкой. Там ничего не выросло.

Она думала, что сделала меня. Я сам себя сделал. Но я видел опасность, даже в этом. Опасность того, что она проболтается. Станет смеяться над этим. И другие станут смеяться. Вот так, как они смеялись там, внизу. Я не мог этого допустить. Я не мог этого позволить.

Я встал и почувствовал себя высоким. Я почувствовал, что плечи мои упираются в небо. Я оглянулся вокруг. Тусклые отблески света падали на молотки для крокета, на полосатые колышки. Я подошёл туда, и в моём теле было такое ощущение, что оно сделано из кожи и пружин, и не знает устали. Я потянул колышек из земли. Это была твёрдая древесина, с полосами, нарисованными яркой краской, а на конец её, уходивший в землю, был надет медный наконечник с остриём.

Древесина была твёрдая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. Я медленно наращивал усилия. У меня похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло моё сдавило, мир померк, а мои ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего бы не произошло. Это должно было стать правдой, а иначе ничего бы не произошло. Это должно было оказаться правдой, а иначе ничто не было бы правдой.

И вот твёрдый клён издал слабый хруст, а потом резко обломился, и я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине лёгких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикреплёнными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как он покатился, стуча по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.

Он сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним, и смех был чем-то, весело плещущимся у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, словно разлитая ртуть. Я спустился вниз и затесался среди них. Это было важно то, что я спустился с возвышенности, где я доказал свою силу при свете. Сестра Элизабет читала нам языческие мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграться среди смертных, скрывая божественность, пряча блестящую исключительность так, как был спрятан от них полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, и если бы я выставил его напоказ, они бы посмотрели на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.

Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ничего не узнали. Этого было достаточно. Что меня порадовало.

Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы плавали в оголённой темноте, я плавал с символом силы в руке. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.

А потом настал момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с её телом в чёрной воде, с падающим на него бледным светом звёзд. И значение многих вещей открылось мне. Это был новый секрет, открывшийся мне, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.

Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность, за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, и когда замысел этот открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся - почему я не видел этого прежде. Всё складывалось воедино. Это была жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, всё будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для неё честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.

Она плыла медленно и я, приблизившись к ней сзади, держа символ силы в правой руке, легонько просунул левую руку ей под мышку и, минуя одну грудь, протянул её дальше, чтобы взять в ладонь её правую грудь, остужённую водой поверхность и живое тепло под ней. Одним быстрым ударом я загнал острый медный наконечник в её затылок и вытащил его. Я почувствовал, как дрожь пробежала по её телу, а потом оно застыло. Казалось, что она тяжелеет. Я отпустил её.

Она лежала без движения, лицом вниз. Она медленно погружалась под воду. В какой-то момент я увидел бледные очертания под водой, а потом они стали расплываться и исчезли. Я остался верен своему художественному видению и довёл его до совершенства. Она приобщилась к совершенству, и тем самым ей была оказана честь. Я получил новое подтверждение силы и в результате стал сильнее. Будут и другие подтверждения, до тех пор, пока я, наконец, не засияю так, что они не осмелятся смотреть на меня прямо. Моё сияние ослепит их.

Когда они стали звать её, я тоже стал звать, посмеиваясь про себя.

Она лежала под нами, удостоенная великой чести, посвящённая высокой цели, и пока ещё было не время это объяснять. Я снова надел шорты в темноте, и снова спрятал символ. Я нырял за ней, когда мне говорили это делать. Меня это забавляло. Позднее, уже в своей комнате, когда я переоделся в шорты цвета хаки и полосатую рубашку, я положил символ силы и искусства в карман шортов. Они искали всю ночь. Меня удивило, что они её нашли. Сначала я подумал - из-за того, что её достали, нарушена точность формы, но потом я осознал, что это - часть ритуала, часть, до этого мне непонятная. То, что её достали с наступлением рассвета, соответствовало общей концепции, потому что это создавало новый символ рождения через смерть - рассвет её славы и значимости, которую я ей придал, выбрав её для завершения замысла.

Они позвали нас, и я сидел там на полу, и перелистывал страницы больших книг. Утрилло, Руо, Дюфи. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листик. А потом я пошёл дальше них к этой новой форме. Эта новая форма искусства заключала в себе гармонию и симметрию, которые ни за что не ухватить на двухмерном холсте. Заключала в себе богатство палитры, превосходящее все, что можно приобрести в тюбике. А кисть - вещь искусственная. Она встаёт между художником и художественной формой. Я спрашивал себя - почему они не увидели и не поняли этого. Художественная форма должна создаваться самим телом. Танец искусственен потому, что в нём исполняется лишь символическая драма. Он имитирует смысл. Тело должно использоваться для действия, наполненного смыслом, и каждое действие, наполненное смыслом, должно совершаться в том ритме и с соответствии с тем замыслом, которые присущи этому действию. И к этой художественной форме не может прибегнуть никто, кроме тех немногих, кто обладает особым видением мира и силой новой, блестящей человеческой расы.

Я хотел рассказать им. Я слышал, как они лепечут что-то насчёт ключей от машины, уголовного расследования и газетных репортёров. Это порождало у меня нетерпение. Мне хотелось встать и рявкнуть, требуя тишины, а потом объяснить то, что я открыл. Если бы я добился того, чтобы они поняли, тогда они прекратили бы эту глупую болтовню. Они конечно, не смогли бы постичь методы и замыслы. Но если бы они смогли следовать за ходом моих рассуждений, то увидели бы, что мне дано открыть эти новые горизонты. Я отложил книги, эти книги, которые были всего лишь утомительным описанием несостоятельности, неспособности к постижению. Я сидел там, полный презрения к ним. Нет, невозможно им рассказать. Это слишком заумно для них. Их мерки слишком уж ориентированы на простых смертных.

Я чувствовал, как приходит волнение, и я не знал, почему. Я внимательно оглядывал комнату в поисках источника, зная, что это - первые признаки нового замысла, нового акта творения - так теперь будет всегда. Форма всё ещё была новой для меня, так что у меня ушло много времени на то, чтобы отыскать свой путь к неизбежному.

Как и в случае с Уилмой, это оказалось до смешного просто. Они были смертными. Их нельзя было убедить словами. Но их можно было убедить действием. Демонстрацией. Тогда они смогут увидеть, все сразу, увидеть красоту и значимость этого. И тогда не будет никакой неловкости и никакой задержки с истолкованием. Потом мы сможем спокойно это обсудить, я смогу объяснить им, почему форма всякий раз должна быть точно выдержанной, сбалансированной, так, чтобы соответствовать симметрии момента, точной в своей красоте, блестящей и бессмертной.

Мэйвис Докерти сидела в шести футах от меня, спиной ко мне. К ней я испытывал иные чувства, нежели к Уилме. К Уилме я испытывал благодарность. Но этой женщине я ничем не было обязан. Это я окажу ей честь, преподнесу ей этот дар, который сообщит вечный момент значимости её пустой жизни, так что, в результате, она будет жить вечно.

Я встал позади неё, такой высокий, твёрдо поставив ноги, достал символ божественности из кармана и крепко стиснул его. В тот момент я постиг ещё одну вещь. Что важно достичь особого, требуемого моментом, выражения лица. Лицо должно быть совершенно расслабленным и ничего не выражающим. Всё выражено в мышечном ритме, так что лицо не должно отвлекать. Я подождал, пока они заметили меня, посмотрели на меня, довольно странно. Потом, как и с Уилмой, я просунул руку под её левую подмышку и дальше, чтобы взять в ладонь её правую грудь. Она напряглась от неожиданности и возмущения, и я в своих мыслях властно приказал ей принять это с радостью и не сопротивляясь. Я одним резким ударом загнал символ в её череп, чувствуя, что должен оставить его там на какое-то время. Я отступил назад, оценивая нарядное деревянное украшение, идеально расположенное. Она наклонилась вперёд от талии, в медленном ритуальном движении, и лишь один штришок несколько подпортил картину. Её нога производила довольно нелепые взбрыкивающие движения.

Я поднял глаза, ожидая от них благоговения и благодарности, надеясь, что этот изъян не огорчил их, что этот изъян компенсирован композиционным совершенством, и увидел, как ее муж и большущий человек в униформе бегут ко мне, в то время как Стив Уинсан со всех ног бросился вон из комнаты.

Человек в униформе выхватил из кобуры свой пистолет и ударил меня по лицу. Я тяжело осел. Я не мог двигаться, но отдавал себе отчёт в происходящем. Это озадачило меня. Это казалось таким нелепым поступком. И женский вопль прозвучал нелепо. А потом, внезапно, я осознал свою ошибку. Я слишком многого от них ждал. Действо было просто недоступно их пониманию. Они не сделали никакой попытки понять. Они совершенно упустили его значимость. И я посмеивался в душе и знал, как я накажу их. Позднее, осознав, они станут молить, упрашивать, чтобы я им объяснил. Они поступили опрометчиво. Они обидели меня. Так что это моё право и моя привилегия - не пускать их в свой внутренний мир.

Они свели вместе мои запястья и надели на меня наручники. Убрали тело. И это создало для меня проблему, которая меня беспокоила. Да, я мог отказаться с ними разговаривать, но даже в движениях моего тела останется смысл для тех, кто будет внимательно наблюдать. Это свыше моих сил - делать что-нибудь, вообще лишённое значения.

Через некоторое время я справился с этой трудностью. Я не дам им никакой подсказки, ни словом, ни жестом. Когда они увидели, что я пришёл в сознание, меня усадили в кресло. Я не оказал им никакой помощи. Раз уж они усадили меня туда, я оставался там, уйдя глубоко в себя, уставившись в пустоту, я смеялся над ними. Я не дам им ничего. Как бы они ни умоляли, я не дам им ничего. Они всё донимали меня, кричали на меня, тянули меня в разные стороны. Я принимал все позы, которые они мне придавали, но сам не сделал ни единого движения. А вскоре я обнаружил новый талант, который меня порадовал. Я мог громко мыслить, так, что их голоса доносились до меня издалека, размытые, мало что значащие, лишённые смысла. Когда вы способны это делать - а я уверен, что это дано очень немногим - теряет смысл течение времени. Год становится минутой, а час - жизнью.

Я отдавал себе отчёт в том, что пришли другие люди. Новые. Постарше, с важными лицами. Я сидел там. Смотрел в пустоту. Я дал отвиснуть своей челюсти. И чувствовал, как слюна струйкой стекает из уголка моего рта мне на грудь. Я мог полностью отгородиться от них. Они ничего от меня не добьются. Во мне заключены бездонные глубины, тысяча тайников. Где никто не сможет преследовать меня и вытащить на свет.

И в одном из затемнённых мест я начал воссоздавать эту картину из давнего прошлого. Каждый листик. На каждом листике - пять кончиков. На это уйдёт очень долгое время, а закончив, я смогу начать это заново. С величайшей осторожностью.

Кто-то подошёл ко мне издалека, взял мои скованные руки и задрал их кверху, так, что они оказались у меня над головой. Потом отпустил их. Я продолжать держать руки там. Я не хотел себя выдать. Я скорее буду держать их поднятыми, пока они не высохнут и не отомрут, пока мои плечи не заклинит в таком положении, чем выдам себя каким-нибудь осознанным движением.

А потом кто-то довольно мягко взял мои кисти рук и опустил их мне на колени. Тогда я понял, что победил их всех. Это было последней проверкой.

Теперь они оставят меня в покое. Я никогда не посвящу их. А значит, я буду единственным, кому это открылось, за всю историю мироздания.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ (ДЖОЗЕФ МАЛЕСКИ -ПОСЛЕ)

РОЙ КАРРЕН высадил меня у ресторана "Шэттокс Пайн Три". Он стоял у дороги, неподалёку от полицейского участка. Было уже одиннадцать утра. Воскресное утро. Я понаблюдал, как он едет по дороге. Медленно. У меня было такое чувство, словно кто-то ободрал кожу с моего лица и приклеил её обратно, намазав слишком много клея. Потирая челюсть, я нащупал бакенбарды. У меня было какое-то странное чувство. Это вызывало в памяти один случай из детства. Когда мне предстояло средь бела дня заявиться на празднование Хэллоуина одетым как пугало огородное. Пойти одному, и чтобы при этом всё надо мной смеялись. Все взрослые.

Я зашёл в ресторан. В воскресенье здесь подают большой завтрак, подают до полудня. Обычно я сажусь у стойки. Но как только я прошёл в дверь и увидел, что все они смотрят на меня, я понял, что если я сяду у стояки, они станут задавать мне всякие вопросы. Обычно я не против этого. Наверное, мне в какой-то степени нравится быть в курсе событий. Вроде крупной аварии на главной магистрали и тому подобного. Я захожу, и меня спрашивают об этом, и я им рассказываю. Но я видел, что им хочется узнать про утопленницу и про тех людей, и про всё остальное, и мне просто не хотелось об этом говорить. Так что я повернулся, прошёл дальше, к одной из кабинок, проскользнул внутрь и сдвинул кобуру, так, чтобы не давил пистолет.

Наверное, вид у меня был не слишком приветливый. Бенни из гаража подошёл к кабинке, как-то неуверенно, встал в футах четырёх от меня и сказал:

- Там, наверное, бог знает что творилось - этот парень свихнулся и всё прочее, а?

Я посмотрел на него и кивнул, взял меню и открыл его, хотя и знал, что закажу то, что всегда заказываю по воскресеньям, когда сюда прихожу. Глазунья с ветчиной и двойной тост с земляничным джемом, приготовленный миссис Шэтток. Краем глаза я видел, как он потоптался там, а потом ушёл.

Я смотрел в меню, но не видел того, что там было напечатано. Перед глазами у меня стоял тот сумасшедший, и то, как я двигаюсь, словно на кадрах замедленной съёмки, пока он втыкает эту штуку в голову женщине. Рой сто раз мне говорил, что я не мог рисковать, открывая стрельбу, а даже если бы и мог, то не успел бы выхватить его достаточно быстро, но это такая вещь, о которой вспоминаешь, задавая себе вопросы.

Джени Шэтток подошла и встала возле меня. Я поднял на неё глаза и попытался ухмыльнуться, как всегда, но у меня это не очень-то получилось.

- Как обычно, Джени, - сказал я, и голос мой прозвучал слишком громко. Как будто другие люди в этом заведении говорили не так, как всегда. И из кухни, казалось, не доносится обычного гама. Казалось, они смотрят на меня, как будто я какой-то чудик, вроде того.

Через некоторое время она принесла мой заказ, и я сказал:

- Принеси себе кофе и садись, Джени.

Она так и сделала. Села напротив меня. Я посмотрел на неё и понял, что она не собирается задавать никаких вопросов. Я негромко проговорил:

- Это было паршиво, и я пока не могу об этом говорить.

- Я по твоему виду поняла, что это было паршиво, Джо, - сказала она.

Лишь начав есть я понял, до чего я голоден. Она был спокойной, такой, какой я хотел чтобы она была. Она - сильная девушка. Она крупная, и я подумал, взглянув на неё, что на самом деле она не невзрачная. Она не хорошенькая, но и не невзрачная. Пожалуй, представительная, если это применимо к девушке.

И мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя. Стыдно за Джозефа Малески. Потому что вот ведь что я делаю: встречаюсь с Джени, и при этом мне не нравятся в ней некоторые вещи. К примеру то, что руки у неё какие-то грубые, и с красными костяшками пальцев, и она всё время прячет их на коленях, когда с ней куда-нибудь идёшь. И то, что, если она не помыла волосы только что, от них слегка пахнет кухней, потому что у них подают много жареных блюд, и она весь день снуёт на кухню и обратно.

Что я хочу? Бог мой, одну из женщин в том месте, где я провёл ночь? Да кто я такой, чёрт меня подери? Я продолжал есть, глядя на неё новыми глазами. Вот, значит, я какой: встречался с ней, и при этом мне не нравились вещи, которые означали, что она хорошая детка, потому что семье ох как нелего было поднимать этот ресторан, и она вкалывала как лошадь.

Побыв с ней, я почувствовал себя лучше, почувствовал себя чистым, как будто уже принял душ, который собирался принять перед тем, как завалиться спать. Я доел, отставил тарелку, она снова налила мне полную чашку кофе, поставила кофейник и хотела было снова положить ладонь на колени, но я ухватился за неё. Я крепко держал её руку. Она покраснела, и я знал, что на нас смотрят, и знал, что это воскресное утро.

Мне хотелось подурачиться. Хотелось выдать ей какую-нибудь прибаутку, как я всегда делаю. Но я сидел, словно большое чучело, крепко держал её руку, и говорил:

- Джени. - Хороша прибаутка! Просто умора.

У меня защипало глаза, как будто я снова стал маленьким. Я отпустил её руку, и она положила её на колени. И я даже не мог больше смотреть на неё. Я дошёл до самого участка, прежде чем вспомнил, что вышел, даже не заплатив.

Отправляясь на боковую, я надеялся, что когда проснусь, все те люди станут словно люди из сна. Не будут настоящими, живыми и тёплыми. Как Джени. Как Джени и я.