«Легенда о Макаре»

Виктор Дан ЛЕГЕНДА О МАКАРЕ

Посвящается моим родителям

Оживший призрак

Михаил видел перед собой старую худощавую женщину, которой явно не сиделось на стуле. Возраст ее трудно было определить по внешнему виду. Могло быть за шестьдесят, если судить по ее непоседливости и энергии, а могло быть и под восемьдесят, если определять по морщинам на лице.

– Вас зовут Елена Васильевна Голубева.

– Да, с утра было так.

– А меня – Михаил Егорович Гречка, следователь прокуратуры. Сколько Вам лет, если не секрет?

– Какие могут быть секреты в мои годы. Зимой будет семьдесят. А что? Думали больше?

– Если честно, то думал больше.

– Да я пятнадцать лет отработала на сварке. Сначала танки, потом цистерны. Другие вовсе инвалидами стали, а я только лицо себе испортила. Это сейчас сварочные автоматы, вытяжка, респираторы. А во время войны и после: щиток в одной руке, электрод в другой и без вентиляции…. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Вы за этим меня вызвали?

– Вызвал по вашему заявлению. Мне поручили разобраться с ним. Вы подтверждаете, что это Ваше заявление? – Михаил протянул старухе лист сероватой бумаги.

Она бегло взглянула на документ и ответила, даже не делая попытки взять его в руки.

– Мое! Чье же еще?!

– Могли написать от Вашего имени, чтобы оклеветать человека. Такое бывает.

– Там всё – правда!

– Меня смущает одна неточность. Вы пишите, что фамилия этого человека Писаренко. Правда имя и отчество совпадают, но по паспорту и другим документам он Писаренков.

– Букву он добавил, было что скрывать. Кулацкий сынок и, говорят, при немцах в полиции служил. Как в кабинет вошла, сразу его узнала. И он меня узнал, по глазам увидела – испугался.

– Давайте по порядку. Зачем Вы пошли к нему на прием?

– Внучку на работу устраивала. Мой бригадир, Анисимов Николай, у него на сварке работала, еще в войну тоже вечерний институт закончил, потом главным технологом стал. Когда Ирина, моя внучка, на дневной не прошла, зачислилась на вечерний. От нее потребовали устроиться на работу. Вот я и пошла к нему. Говорю, Николай, устрой внучку в лабораторию, она на технолога-термиста учится. Он пообещал: для тебя Ленок сделаю. Он меня всегда так называл. Попросил прийти в кадры и оформить документы. У него в техотделе даже вакансия незанятая есть. Потом заявление завизировал. Отдел кадров ее не в лабораторию определил, а оператором в листопрокатный цех. Я к Николаю, что же получается. Он при мне позвонил замдиректора по кадрам. Долго с ним разговаривал, а потом попросил подождать, пока он с директором переговорит. Только я ждать не стала – в войну два года танки варила. Моя фотография вместе с бригадой в музее завода висит, а он моей внучкой дыры затыкает. Видите ли, в листопрокатном высокая текучесть кадров. Прорвалась мимо секретарши и сразу же его узнала. Ах ты, говорю, кулацкая морда. Мой отец вас раскулачивал, а ты теперь опять сверху и его правнучку в грязную дыру загнал. Мало тебе в детстве морду била…

Сквозь сладкую дрему Лена слышала голос матери:

– Ленка, проснись! Сколько раз тебя звать?! Просыпайся!

Лена прикрыла голову с влажными от росы волосами ватным одеялом. Голос куда-то отдалился, словно провалился в яму.

– Проснись, бездельница! – разразилось громом у самого уха.

Прохлада августовского утра, словно ведро колодезной воды, окатила тело под тонкой ночной рубашкой. Это мать сдернула одеяло. Не открывая глаз, Лена попыталась вернуть одеяло на место. Однако рука описала дугу в пустоте и зарылась в сено, выбившееся из-под рядна. Сено было тоже влажное и прохладное. Лена инстинктивно отдернула руку, поджала ноги и свернулась калачиком, обхватив острые коленки руками.

Мать вернула одеяло на место и потрепала за волосы свою младшую, любимую дочь.

– Проснись, нечем печь растопить. Днем доспишь…

Елена открыла глаза. Опять собирать «кизяк» – сухие коровьи лепешки на дороге. Родители берегли дорогой уголь на зиму. Когда начнется уборка подсолнечника и кукурузы с растопкой будет проще. Лена росла до семи лет в заводском поселке металлургического завода. К деревенскому быту привыкла не вполне.

Год назад отца, горнового доменного цеха, коммуниста и участника революции в счет двадцати пяти тысяч бросили перестраивать село на социалистические рельсы. Здесь он организовал коммуну из беднейших крестьян. Но дело на лад не шло, хоть и дали им в кредит «железного коня» – новенький трактор. Вчера отец за ужином при детях пожаловался матери.

– Не знаю, что делать. Агроном посчитал – урожая не хватит, чтобы вернуть кредиты банку. Как работать – некому, а поесть горазды. Опять нужно выпрашивать ссуду. А тут еще постановление о хлебозаготовках. Как в прошлом году будем изымать хлебные излишки. Причем, есть указание взять максимально. Все крепкие мужики в этом году сократили посевы, чтобы не отдавать почти задаром. Скотину тайно режут. А план заготовок выше…

– Значит, придется его выполнять за счет середняка. Натравили людей друг на друга. Стыдно будет людям в глаза смотреть. Угораздило тебя, не мог отказаться….

– Отказаться, значит положить партбилет. Кто думал, что так получится: сначала НЭП, а потом чрезвычайные меры, уничтожение кулачества как класса.

– Как это?

– Скотину, зерно, постройки и инвентарь, кроме личных вещей, забираем в коммуну, кто не согласен, подлежит высылке. План коллективизации спустили такой, что уговаривать придется наганом.

– Что же это будет! Опять гражданская война. Не дай Бог!

– Это похуже будет. В гражданскую мы знали, кто наш враг. А теперь среди врагов-кулаков числятся братья Писаренко, бывшие бойцы Красной Армии. Награжденные личным оружием….

Елена плеснула в лицо ледяной воды, которую достала из колодца. Утерлась рушником, надела длинное, почти по щиколотки, платье на голое тело. Прихватив ведерко и совок, вышла на дорогу. Еще прохладная дорожная пыль щекотала, продавливалась между пальцами босых ног. Но Елена не захотела свернуть на обочину, где на пыльной траве еще не высохла роса. Солнце приятно согревало лицо сквозь утреннюю дымку, словно материнская рука.

Впереди на дороге Елена увидела свою подружку, соседскую девочку Настю. Та была тоже с ведром и совком. Нужно догнать, иначе нечего будет собирать. Они направлялись ко дворам братьев Писаренко, у которых было много скота. Потом их маршрут уходил на выгон по следам хуторского стада. Хутор был большой, дворов на сорок. Раньше он назывался по имени его основателей хутор Писаренки. Здесь была центральная контора сельскохозяйственной коммуны «Красный пахарь» и хутор переименовали в ее честь.

– Чур, пополам! – крикнула Елена издалека.

– Чур, я первая! – ответила Настя.

Обминая свежие коровьи лепешки, девочки поочередно подхватывали на совки и складывали в ведра совсем сухие, которые будут гореть почти без дыма. Елена еще прошлым летом быстро усвоила эту не хитрую науку.

– Привет, золотарям!

От неожиданности девочки испуганно замерли. Они подняли головы и увидели в воротах дома Мартына, младшего из братьев Писаренко, его сына Петра, их ровесника.

– Тебе чего надо, кулацкая морда? – нашлась Елена. – Навоза жалко?

– Да не жалко! Куда вам злыдням деваться?!

– Вот я тебе сейчас всыплю на орехи! – Елена оставила ведро, но кованый совок крепко зажала в кулачке.

Она направилась к Петру, но тот ретировался во двор и прикрыл ворота.

– Бандитка, совком собралась бить?

– Выходи, набью тебе рожу и без совка, как прошлый раз.

– Ты не честно дерешься, подножки ставишь.

– С кулацким отродьем иначе нельзя, скоро вас совсем ликвидируют как класс….

– Подавитесь! У батьки наган и сабля есть….

– У моего тоже – наган, а у чекиста – винтовка со штыком, куда твоей сабле…

– Брось его, Ленка, некогда! Меня мать ругать будет, что долго шляемся, – вмешалась Настя.

Они продолжили свои поиски. Когда пришли на выгон, то дело пошло быстрее. Вскоре с полными ведрами они заторопились домой.

– Настя, а Настя!

– Чего тебе?

– Давай слазим к Мартыну в сад. Там такие яблоки, прямо золотые. Говорят, саженцы из Америки привезли. Сладкие-сладкие. Слаже Белого Налива, когда совсем созреет.

– Неудобно, мне мать не велит. Воровство это.

– Чепуха! Кулаки все кровопийцы. Забрать у них – правое дело. Так чекист говорил в конторе. Сама слыхала.

– Ну не знаю! Когда?

– А когда бабы пойдут на выгон коров доить. Дворы опустеют.

– Даже не знаю.

– Не робей! Встречаемся на леваде, когда пастухи сигнал подадут. Ты таких яблок отродясь не ела.

Они подобрались к плетеной из лозы ограде с тыльной стороны усадьбы. Елена там давно присмотрела место, где поперечина оторвалась от столба. Можно было отогнуть плетень и свободно проникнуть в сад.

Яблоки были и в самом деле золотые, некоторые с красноватым налетом на боку. Девочки заблаговременно повязались материнскими фартуками и теперь быстро наполняли подолы яблоками.

– Попались воровки!

От неожиданности Настя просыпала яблоки. Елена вздрогнула, но быстро овладела собой.

– Сгинь дворняга! Куркуль недорезанный!

– Жаль, не догадался Бобика отвязать. Он бы вам налатал… Давно за тобой слежу. Видел, как ты дыру в плетне проделала. Теперь не уйдешь, – Петро схватил Елену за руку.

Вторая рука Елены поддерживала фартук с яблоками. Но она не растерялась и с такой силой дернула, что хозяйский сын не устоял на ногах и упал, ударившись лбом о ствол яблони.

Сгоряча он вскочил на ноги, но тут же опустился на землю, закрыв рану на лбу руками. Из-под рук кровавый поток в секунду, словно маляр широкой кистью, залил лицо Петра. Девочки в состоянии близком к обмороку бросились к дыре в ограде. Когда Елена забежала к себе в дом, то обнаружила, что ее руки судорожно сжимают фартук с яблоками. Она забралась под кровать, спрятала яблоки в ящик, где хранила тряпичную куклу и кукольные наряды. Вернула фартук на место и полезла на сеновал, откуда можно было видеть часть улицы, примыкающей к усадьбе Мартына.

Через какое-то время со двора выехала двуколка. Ею правил дед Петра, рядом сидел сам пострадавший с головой обвязанной белым. Двуколка быстро удалилась в сторону дома фельдшера, на противоположный край хутора.

– С Вами все в порядке? – спросил Михаил, так как его собеседница застыла с отсутствующим выражением на лице.

– Так, задумалась. На чем я остановилась?

– Кого Вы узнали в заместителе директора?

­– Кулацкого сына. Он полицаем при немцах был.

– Постойте! Вы могли обознаться. Когда Вы его последний раз видели?

– В тридцатом году. Зимой. Их выслали как кулаков. Говорили, они в Горловке на шахте пристроились…

– Так это было более шестидесяти лет назад. Понимаю Вас! Имя, отчество совпадают, и фамилия отличается только на одну букву…

– По шраму его узнала. На лбу. Бог шельму отметил. Моей рукой….

– Рассказывайте.

– Писаренки известными кулаками были. Три брата. Мартын, отец Петра, был меньшим. Не самый богатый из братьев, но самый злой. Мы одногодки с Петром. Я бойкая росла, проходу ему не давала. Однажды полезла с подружкой в их сад. У них яблоки очень вкусные были. Вроде как с Америки выписали. Петро нас застал и хотел меня задержать. Отомстить за все обиды. Но я так дернулась, что он упал и об дерево лоб разбил. Да так глубоко, что фельдшер зашивал. С тех пор шрам на лбу остался. На рогатку похожий. Да я этот шрам ни с чем не спутаю. Отец меня крепко выпорол, чтобы не позорила председателя коммуны. Зимой братьев Писаренко раскулачили. И не в Сибирь отправили, а в Донбасс, благодаря отцу. Отец еще разрешил им взять личные вещи. За это его долго тягали и выговор по партийной линии закатали. За мягкотелое отношение к кулакам. Могли тоже в Сибирь отправить, да статья Сталина «Головокружение от успехов» спасла.

– Вы понимаете, что предъявляете столь тяжкое обвинение человеку заслуженному. Полковник в отставке, участник войны, награды, ранения, депутат Горсовета….

– Убил кого и себе присвоил награды.

– Все проверено, все подлинное. Воевал с весны 42-го года, после войны окончил военное училище. После отставки по возрасту работал в отделе кадров инспектором, потом начальником отдела кадров, последние пять лет заместителем директора по кадрам. В КПСС вступил в 44-м, вышел в 91-м. Стал депутатом Горсовета от соцпартии. Прекрасный послужной список….

– И темное прошлое. Он скрыл свое кулацкое происхождение. Я уже говорила, он в полицаях при немцах служил.

– Откуда такие сведения? Вы сами, где были во время войны?

– В винницких лесах.

– Можно подробнее.

– Мои родители со мной и старшей сестрой пытались эвакуироваться. Но под Таганрогом немец нас отрезал. Все вернулись назад, а мы не могли. Отец перед войной был председателем сельсовета. К нам прибился один больной солдатик. Отец дал ему одежду и выдал за мужа моей старшей сестры. После войны они и впрямь поженились. Тогда этот солдатик предложил возвратиться в глубокий тыл, к нему на родину в Винницкую область. Ехали и шли пешком почти два месяца, прятались ночью, где придется. Пришли на хутор в такое глухое место, что там была партизанская база. Отец и этот солдатик партизанили до конца войны. Хрущев наградил отца как участника партизанского движения и пенсию назначил…

– Вас не было во время войны в наших местах. Как Вы можете утверждать, что Писаренков был полицаем?

– Так мы приехали в 44-м. Тогда и услышала о Писаренко. Но мы не задержались в селе. Наш дом разбомбили, на его месте построились уже другие. Мы вернулись в заводской поселок. Я стала работать на заводе. Старшая сестра осталась с мужем в Винницкой области. В 47-м году умер отец.

– Спасибо за беседу. Если потребуется, мы Вас вызовем для очной ставки.

– Вызывайте! У меня он не отвертится.

– Мне он показался искренним человеком.

– За столько лет научился врать…. Наверное, сам себе поверил.

Прокурор добавит

Городской прокурор Николай Петрович Манюня сидел за своим столом. Он навалился грудью на край и через сильную лупу разглядывал фотографию.

Михаил также наклонился над столом прокурора, не покидая стула у приставного столика, где он сидел, и пытался помочь.

– Посмотрите над правой бровью. Даже на этой фотографии из паспортного отдела виден шрам в виде буквы «у», только с прямым хвостиком. И впрямь похож на рогатку или латинский игрек.

– Так она видела этот шрам и могла придумать историю. Возможно, что-то похожее было в ее жизни, только не с ним.

– Такая буйная фантазия не очень правдоподобна.

– Любой психиатр тебе расскажет массу историй куда более завиральных.

– Да, она экспансивна и разговорчива. Но у нее довольно связная речь, и на склеротичную старуху она не похожа.

– До того как привлечь тебя, мы подключали для проверки фактов СБУ. С апреля 42-го года по сегодняшний день все абсолютно достоверно в его биографии. Никаких нестыковок. Да и ты с ним беседовал.

– Да, но я не допрашивал его. Познакомился, рассказал о жалобе.

– Надеюсь, о подделке документов и службе в полиции ты промолчал.

– Безусловно, пока об этом рано говорить. Мы должны узнать, что было с октября 41-го года по апрель 42-го. Нужно найти других свидетелей довоенного времени. Он родился в 22-м году. Хоть не все архивы тех времен сохранились, но еще осталось много живых свидетелей старших по возрасту.

– Личное дело на заводе просмотрел?

– Да.

– Что он пишет в анкете и автобиографии о своих родителях.

– Пишет, что отец воевал в Красной Армии, работал на шахте коногоном, потом крепильщиком. Мать домохозяйка. Что он после окончания школы пошел на металлургический завод чернорабочим, отступил с беженцами в Луганскую область, а там присоединился к воинской части. И было это в апреле 42-го года.

– Когда он мог успеть побывать полицаем?

– С 8 октября 41-го года, когда немцы заняли город, по апрель 42-го.

– Всего полгода? Было бы это в сентябре 43-го, когда освобождали Донбасс, понятно. Немцы драпают. Нужно либо уходить с ними, либо приставать к нашим.

– Согласен. Но блицкриг не удался, под Москвой немцев серьезно потеснили. Человек умный мог предвидеть исход войны и быстро пересмотреть свой выбор.

– В девятнадцать лет, с кулацким происхождением и после службы в полиции?

– Разделяю Ваши сомнения. Поэтому мне не очень верится в историю про кулацкого сына Писаренко.

– Как сейчас называется хутор Писаренки?

– Село Лебединское. Там была центральная усадьба колхоза «Первая Коммуна». А до войны хутор назывался «Красный пахарь» по названию коммуны. Коммуну преобразовали в колхоз весной 30-го года после известной статьи Сталина «Ответ товарищам колхозникам».

– Что собираешься делать дальше? – спросил Манюня.

– Начну с краеведческого музея и центральной городской библиотеки. Возможно, сохранились старые газеты или документы. Конечно же, загляну в городской архив.

– Подготовь запрос и в областной архив. Только сформулируй вопросы поточнее, иначе ничего путного не узнаешь. Найдешь интересную информацию, докладывай немедленно. Он депутат, а скоро выборы. Назревает очередной политический скандал. Нам нужно разобраться с этим до выборов. А то прокуратура у нас в городе всегда крайняя.

– Это естественно! На то и поговорка: «Если мало, прокурор добавит».

– Было бы к чему и кому добавлять!

– Постараюсь найти. Мне даже интересно. Никогда до этого не занимался столь давней историей.

– Желаю успеха! С жильем устроился?

– Как всегда. Поселяют в том же номере нашей гостиницы уже третий раз.

– Это я попросил. Хоть какая-то видимость постоянства быта. Мне всегда неловко, что приходится отрывать тебя от дома и семьи.

– Отрывайте! Иногда самому хочется на время отвлечься от нашей районной рутины. Даю и Анастасии возможность от меня отдохнуть. А на выходные я приезжаю домой. Если получается….

Решение ехать в Лебединское, пришло неожиданно. Почему нужно идти в краеведческий музей или рыться в архивной пыли. День был солнечный. Конец сентября в этом году выдался сухой и теплый. Лучше начинать с места событий. Кто-то должен остаться в живых и помнить события начала войны, если не коллективизацию.

Через полчаса приличной дороги, это была трасса на Таганрог и Ростов-на-Дону, Михаил остановил машину у сельсовета. В приемной председателя его встретила приветливая женщина, которая сразу предупредила, что начальства не будет, но она ответит на все вопросы.

– Меня интересуют старожилы, желательно те, которые помнят коллективизацию…

– Вы не найдете у нас таких.

– Это почему? Разве нет людей в возрасте около восьмидесяти лет и в здравом рассудке?

– Есть, но они здесь поселились после коллективизации в 34-м году. Видите ли, в 33-м здесь был сильный голод. Кто помер, а кому-то удалось сбежать в город, где бурно развивалась промышленность: два металлургических завода, коксохим, машиностроительный, порт. Принимали людей и без документов, особенно молодежь. На свободные земли в 34-м переселили из Запорожской области около ста семей. В восьмидесятые годы почти вся молодежь опять сбежала из колхоза, но старики остались.

– Я хотел бы с ними поговорить.

– Есть у нас тут инвалид войны. Он коллективизацию не помнит, но был в оккупации здесь же и любит поговорить.

– Где он живет?

– На улице Луговой. Номер дома не помню. Найдете улицу и спросите Якова Савло. Его все в селе знают.

– Осталось найти Луговую, – произнес Михаил, делая пометки в блокноте.

– Это совсем просто. На втором перекрестке свернете налево. Это и будет Луговая. Она упирается в нашу речку.

Яков Васильевич Савло оказался крепким стариком невысокого роста. Короткая густая щетина на голове, аккуратно подстриженные усы, гладко выбритый подбородок и почти военная выправка могли обмануть. На самом деле он в начале 45-го демобилизовался по инвалидности и командовал только на конюшне. Благодаря ему в колхозе еще оставался десяток лошадей.

Он встретил Михаила у ворот невысокого аккуратного крытого черепицей домика из тесанного известняка. Одет хозяин в спецовочные брюки и клетчатую рубашку. На нем была еще телогрейка нараспашку. Из аккуратно закатанного правого рукава виднелась культя.

При разговоре его глаза добродушно щурились, а голос был по-молодому четкий.

– Здравствуйте! По известной причине здороваюсь левой, – произнес улыбчиво Яков Васильевич и протянул руку Михаилу.

Михаил по привычке автоматически протянул правую. Рукопожатие получилось неловким, но это не смутило хозяина.

– Следователь прокуратуры Михаил Гречка, можно просто Миша.

– Так Вы не на счет лошадей? – спросил Яков Васильевич. – Сейчас опять лошади в моде. Часто приезжают по этому поводу.

– Я тоже мечтаю о лошади, но сегодня у меня другие цели. В сельсовете мне сказали, что вы оставались в селе при немцах. Мне нужно с вами поговорить. Есть одна жалоба и нужно в ней разобраться.

– Жалоба на меня?

– Да нет, не на Вас! На другого человека. Жалобщик утверждает, что человек, на которого он жалуется, родился и жил здесь. Позже я Вам все расскажу.

– Вижу, разговор будет долгий. Прошу к столу, а я закажу невестке чай, – Яков Васильевич указал на стол под раскидистым густым орехом.

Михаил не стал ждать повторного приглашения и присел на лавку у стола. В центре стола красовалась плетеная из ивняка миска, полная яблок и груш. Были там и грецкие орехи с остатками зеленоватой корки.

Появился хозяин.

– Через четверть часа будет чай, а пока прошу, угощайтесь, – Яков Васильевич жестом указал на миску.

– Не откажусь, спасибо! – Михаил взял пару орехов и раздавил, сжав в кулаке. Орехи оказались с тонкой корой. Ядрышко выходило легко. – А у меня прекрасные орехи, но слишком плотно в скорлупе сидит ядро.

– На даче?

– Нет, дома. Я тоже живу в селе.

– А жалобщик?

– Жалобщик, точнее жалобщица живет в городе. Утверждает, что один из руководителей завода, сын кулака и служил при немцах полицаем.

– Да, было здесь отделение полиции.

– Давайте по порядку. Я слыхал в сельсовете, что вы переехали сюда в тридцать четвертом году.

– Да, мне было девять лет. Отец в тот же год построил этот домик. Нашел выход известняка здесь недалеко в балке. Я тоже помогал тесать камень и возить на бричке. Даже известь жгли сами. А черепицу купили в греческом селе Сартана, там ее делали для всей округи.

– А вы слышали о братьях Писаренко?

– Конечно. Некоторые местные пережили 33-й год. А главное, многие вернулись из города сюда во время оккупации. Мне было неполных семнадцать. Когда началась война, отца мобилизовали на третий день. Мне он наказал беречь мать и дом. Был еще меньший брат. Больше мы не видели отца. Пропал без вести.

– Как вы жили во время войны?

– Да также как и до войны. В смысле, немец оставил колхоз. По приказу рейхминистра Розенберга только изменили название на немецкое Gemeindewirtschaften – общественное хозяйство или еще переводят – общинный двор. Я на фронте немного немецкий выучил. До ранения почти год в полковой разведке служил. Гитлер оценил изобретение Сталина. Всем коллективом трудимся, потом урожай свозим в общий амбар. У двери амбара милиционер или солдат из НКВД. И делай с этим урожаем, что хочешь, а украл что на поле, так десять лет лагеря. При немцах расстрел или виселица.

– Так что Вы слыхали о братьях Писаренко?

– Хутор создавал их отец. Потом из-за пожара потерял урожай и разорился. Землю у него забрали за долги. Сыны воевали в империалистическую войну, а потом в гражданскую за красных. В 21-м году вернули свою землю и создали крепкое хозяйство. В 30-м их раскулачили. Вам бы поговорить с Семеном Васильевичем Савчуком, если он жив.

– Кто это?

– Его отец Василий Яковлевич тут создал коммуну в 28-м году, а в 30-м занимался раскулачиванием. Перед войной был председателем сельсовета. Его сын и есть Семен Васильевич. Он работал на металлургическом заводе сталеваром, а тут скрывался во время оккупации у тестя. Невесту перед войной у нас себе сосватал. Она на год старше меня, а он уже в летах был, хорошо за тридцать. Помню, при немцах конюшня вроде клуба была. Мужики по очереди дежурят при скотине: лошади, быки, коровы. А кто свободен, часто на огонек заглядывал.

– А скот откуда?

– Не всё угнали на восток. Много скота в панике бросали. Или больные животные отставали от стада. А мы их собирали и лечили. Чем-то жить нужно было.

Из летней кухни вышла женщина за сорок с подносом. Она поставила на стол тарелку с пирожками, чайник и чашки.

Хозяин представил ее:

– Моя невестка Мария. Летом они живут здесь. Сын приезжает на выходные.

Михаил привстал и назвал себя.

– Прошу! Чем богаты…

Михаил взял протянутую ему чашку чая и пирог. По фиолетовым разводам на разломах он догадался, что пироги со сливами – его любимые.

В возникшей паузе нахлынули на Якова воспоминания.

Яков как раз дежурил. Засыпал корм, сменил постилку на ночь. Морозы стояли крепкие той зимой. Старший конюх приказал стелить потолще из-за холодов, так что немного запарился, пока все сделал.

Потушил керосиновый фонарь «летучая мышь» и присоединился к мужикам. За перегородкой, отделявшей помещение конюхов от конюшни, стоял длинный стол и лавки из некрашеного дерева. За десятилетие дерево столешницы и лавки были отполированы штанами и руками колхозников.

На столе еще один фонарь. Мужики в верхней одежде, но без шапок, забивают «козла» и вполголоса разговаривают, чтобы не беспокоить скот. Привычный острый запах конюшни здесь почти не ощущается.

Вошел Семен и тихо поздоровался.

– Принес газету? Почитай! – обратились к нему мужики.

– Староста газету не разрешил выносить из конторы. Могу и так рассказать.

– Ну, как там, Москва стоит?

– Стоит. Газета пишет, что немцы выравнивают фронт и готовятся к зиме. Помешал «генерал мороз» и большевики бросили последние резервы из Сибири…

– Значит до лета, пока болота не подсохнут, Москвы им не видать

– Думаю, что теперь им Москвы не видать до конца их дней. Выравнивание фронта означает, что сибиряки им дали перцу….

Мужики сдержанно засмеялись. Показалось, что от улыбок посветлело в помещении.

– Чего скалитесь бездельники?! – раздался вдруг голос от входной двери.

Это был староста Серафим Балабух. Все притихли.

– Да вот, обсуждаем последние новости, – ответил за всех Семен.

– Радуетесь, что немец Москву не взял. Не долго осталось радоваться.

– Не видать им Москвы, как своих ушей! – не удержался Семен.

– Ну, ну! Не разводи пропаганду. Папаша твой большевик где-то прячется, но не долго осталось. А Москву возьмут. Германская машина еще себя покажет. Будет как с Минском и Киевом. Вышвырнем всех коммунистов за Урал, пусть сами поживут в Сибири, куда они всех работящих мужиков упекли. А с тобой, Семен, разберемся!

– Неужели непонятно, что, рано или поздно Гитлер проиграет войну, а предателей на телеграфных столбах будут вешать.

Староста побагровел.

– Раньше отца твоего, да и тебя в придачу повесим.

Мужики загалдели, перебивая друг друга.

– Чего ты к нему привязался?

– Газета то ваша, оккупационная об этом пишет…

– Сын за отца не отвечает.

– У коммунистов отвечает, да еще как! – свирепел староста.

– Так он беспартийный, оставь его в покое, Серафим. Все знают, что Семен политику Сталина не одобрял. Он не скрывал этого. Ты же его давно знаешь.

– И Василий мужик правильный. Никого в Сибирь не отправил.

Староста немного успокоился.

– Смотри у меня, язык не распускай! – Серафим нахлобучил папаху и покинул конюшню.

Семен был заметно обеспокоен и тоже скоро ушел.

Яков Васильевич еще вспомнил:

– Но самое главное в том, что когда пришли наши, староста повесился сам в тот же день. А я уверен, что мужики бы его не выдали. Кто-то должен был быть старостой. Серафим был не вредный. Больше пугал, но немцам не жаловался.

– А кто был полицаем, помните?

– Не помню. Ими органы занимались. Нас уже в селе не было. Когда в сентябре 43-го немца прогнали, меня в армию забрали. И всех моих одногодков. Тридцать четыре человека как раз подросли в селе. Вернулись только двое инвалидов, я и Василий Прущак. Половина полегла через месяц. Нас уже одели в форму и везли в учебный полк. А тут вышла осечка под Мелитополем. Нас сняли с эшелона и бросили в бой. Мы еще толком стрелять не умели. Я тогда отделался испугом, а Василия ранило в ногу. Кость раздробило. Так хромым и остался. День воевал и полгода в госпитале провел. Умер в прошлом году от инсульта.

– А почему вас не угнали в Германию?

– Немцы не брали женатых. Василий обручился в церкви с девушкой из соседнего села. Он до свадьбы видел ее один раз, когда сватали. Многие и я, в том числе, прятались в кукурузе и лесополосах целый месяц. Кукурузные поля были просто бескрайние. Немцы туда не совались, боялись парашютистов, а кукуруза была еще зеленая и не горела. Еду и воду нам оставляли в условном месте. Жили в норах прикрытых бурьяном. Август и сентябрь в наших местах в тот год были теплые и сухие. Кто не прятался, того увели.

«Результаты поездки так себе», – думал Михаил во время обратной дороги. Во всяком случае, он убедился, что кулаки братья Писаренко не фантазия склеротичной старушки, а реальность. И они были раскулачены, после чего поселились в Донбассе. Однако оставалась еще много вопросов. Был ли сын Мартына полицаем при немцах? Является ли Петр Мартынович Писаренков на самом деле Писаренко?

Музей мифов

Музеи всегда поражали воображение Михаила. Даже этот провинциальный. Переходя из зала в зал, он словно разворачивал рукопись истории ее Величества Природы и венца ее творчества, Человека. Зал окаменелостей, каменный век, оружие скифов, посуда Древней Греции, предметы быта южных славян в средние века, гражданская война и, наконец, история последней Отечественной войны.

Девушка, которая сопровождала Михаила, подвела его к стенду с документами периода оккупации города. Вырезки из оккупационных газет, объявления шефа городского гестапо Вульфа и руководителя криминальной службы при коменданте города Бердичевского, фотографии повешенных, брошенные немецкими солдатами, снимки замученных, выполненные сразу после освобождения, снимки городских и заводских руин.

Михаил тщательно осмотрел каждый экспонат, но ничего подходящего для его дела не нашел. Единственный документ, который мог оказаться полезным, был «Акт о зверствах и злодеяниях оккупантов в городе». Акт был составлен 15 сентября 1943 года на следующий день после освобождения. Акт подписали тридцать человек. Фамилия, имя, отчество и должность были указаны полностью. Оставалась надежда, что кто-то из этих людей до сих пор живет в городе, по крайней мере, среди них были люди молодые, представители городского комитета комсомола.

Музейная девушка, симпатичная брюнетка, пообещала дать копию документа на следующий день. Она явно не спешила избавиться от Михаила.

– Могу быть еще полезной Вам? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.

– Конечно! Хотя это вопрос действительно на засыпку, но я рискну спросить. Кто-нибудь из подписавших акт еще живет в городе?

– Тут Вам и мне повезло. Вам, что такой человек есть, а мне, что могу Вам помочь. Двадцать пятый в списке Панавин Владислав Семенович. Он до сих пор работает в группе энтузиастов при нашем музее. Читает лекции, принимает в этом зале экскурсии школьников, и не только школьников.

Михаил нашел и прочитал двадцать пятую строку в списке под актом: исполняющий обязанности секретаря горкома ВЛКСМ Панавин Владислав Семенович.

– Как мне его найти?

– У нас есть его телефон. Звоните и договаривайтесь о встрече.

– До встречи с ним мне хотелось бы заполучить копию акта.

– Так он текст акта знает наизусть.

– Только я не знаю то, что знает он. Мне трудно будет формулировать вопросы.

– Хорошо! Получите копию завтра в десять утра. Идет?

– Прекрасно! Очень Вам благодарен.

– Всегда рады помочь прокуратуре и ее представителю в Вашем лице.

– Надеюсь, с лицом у меня все в порядке? Не измазался музейной пылью?

– Ха-ха-ха! – девушка хохотала сдержанно, но слишком громко для музея.

Немногочисленные посетители дружно повернули головы в их сторону.

– Нас сейчас выставят за нарушения музейных порядков, – заметил Михаил.

– Почему нас, а не Вас?!

– Кто здесь шумит?

– А кто здесь смешит?

Так шутливо препираясь, девушка провела Михаила к выходу.

– Надеюсь, Вы будете педантичной и подготовите копию до десяти.

– У вас есть причина сомневаться?

– Конечно! Кто-то обещал мне сообщить телефон музейного активиста и забыл. И это за четверть часа. К завтрашнему утру в Вашей памяти от моего образа не останется и следа. От обещания, тем более…

– Действительно! Вы вскружили мне голову. Подождите минутку.

Девушка удалилась. Спустя несколько минут она вручила Михаилу визитную карточку Панавина

Михаил попросил Панавина о встрече в 11 утра в помещении городской прокуратуры. Тот с энтузиазмом согласился. Ветеран явно тяготился бездельем.

Получив копию акта от увлекающейся брюнетки, Михаил поспешил в прокуратуру. Он хотел перед встречей с активистом музея еще раз перечитать документ.

Акт

о зверствах и злодеяниях немецко-фашистских оккупантов в городе …

15 сентября 1943 г .

Мы, граждане города …, представители общественных организаций и воинских частей, составили данный акт о нижеследующем.

За два года фашистской оккупации немцы превратили большой центр металлургической промышленности Юга – город и порт … в руины.

1.

Злодеяния и грабежи, совершенные немецко-фашистскими войсками в первые дни оккупации

В первый день оккупации 8 октября 1941 года части СС-овцев захватили 28 первых граждан, что встретились им, и в центре города во дворе здания бывшего НКВД замучили их.

Им содрали шкуру с рук, отрезали половые органы, уши, носы и наполовину живых замуровали в стенах подвала. Через 13 дней эти трупы раскопали и показывали населению под видом жертв НКВД. Так погибли граждане Л…, К…, А… и другие.

Первые дни фашистской оккупации ознаменовались массовыми расстрелами ни в чем невиновных советских граждан. 10 октября 1941 года в порту были расстреляны 27 работников судостроительного завода. В Ильичевском районе был расстрелян помощник начальника мартеновского цеха завода имени Ильича, депутат Верховного Совета СССР тов. П…. Его после побоев прикладами расстреляли без допроса вместе с двумя дочерями. На заводе имени Ильича были расстреляны старые, известные всем кадровые работники тт. П…, Л…, А… и много других. 19-летний комсомолец К… был повешен в районе завода имени Ильича. Там же был расстрелян 15-летний мальчик Николай Г….

Гражданин В…, который работал при немцах начальником паспортного стола Ильичевского района, был повешен с надписью на груди: «Я выдавал паспорта партизанам». В районе завода Ильича была расстреляна депутат облисполкома тов. Ш…. Всего же в этом районе в первые дни оккупации было расстреляны и повешены только на глазах населения 71 человек.

Замучив и расстреляв сотни украинских граждан: украинцев и русских, немецко-фашистские разбойники в первые дни оккупации уничтожили буквально все еврейское население города. Это было совершено по заранее разработанному плану немецко-фашистских властей. 9 октября всему еврейскому населению было приказано одеть особые знаки, выбрать из своей среды старост и представить списки по районам.

12 октября им было предложено надеть все ценности, в том числе золотые зубы. 16 октября всех евреев города загнали в здание бывшей воинской казармы и 18 октября утром всех их расстреляли на агробазе за городом. Такая же участь постигла все цыганское население города….

В документе было несколько разделов. Михаила интересовал в основном первый раздел акта. Остальные касались разрушений промышленных объектов и угона молодежи в Германию.

В конце акта ответственность за злодеяния возлагалась на Вульфа и Бердичевского.

В документе Михаила насторожила одна странность. Не были указаны адреса членов комиссии. У военных только чин: подполковник, майор. Ни должности, ни номера части, ни рода войск. Не было списков казненных. Ведь у них могли быть родственники или знакомые. Вдруг он вспомнил Катунь и один документ с этим связанный. Не тот ли здесь случай.

Ветерану было за восемьдесят. Высокий костлявый старик был гладко выбрит. Еще густые седые волосы зачесаны на пробор. Было в нем что-то от английского аристократа, как их изображают в наших фильмах: удлиненное лицо, твидовый костюм, хоть и не новый, но еще весьма приличный, массивная трость с резной ручкой, достоинство и самоуважение в фигуре и движениях.

– Чем могу быть полезен? – спросил Панавин после взаимных приветствий и усаживания.

– Владислав Семенович, Вы когда-то подписали вот этот документ, – Михаил показал Панавину копию акта.

– Да! Тогда я возглавил городскую комсомольскую организацию и принял участие в работе комиссии по расследованию злодеяний фашистов в нашем городе.

– У меня есть несколько вопросов.

– Я отвечу на них в меру своей информированности, но сначала ответьте на мой вопрос. В связи с чем прокуратура занялась данным актом?

– Дело не в данном конкретном акте. Мы ищем свидетелей событий с октября 41-го по апрель 42-го года. Поступило заявления, где один из руководителей завода обвиняется в совершении преступлений во время немецкой оккупации. Кто-нибудь еще проживает в городе из тех, кто подписал акт?

– Насколько мне известно, я остался один. Остальные умерли или их следы затерялись почти сразу.

– В списке присутствуют несколько жен офицеров Красной Армии и два военных. Кто эти военные? Здесь только фамилия и чин: Вольфсон Вальдемар Маркович, подполковник, Дудель Савва Осипович, майор.

– Это были представители НКВД. Вальдемар Маркович возглавлял комиссию. Офицерские жены приехали с мужьями, офицерами НКВД, которые были назначены на постоянную работу в городе. Город только освободили, и нужно было срочно создать городскую власть. Собственно городская власть, партийная и комсомольская в том числе, была сформированы за неделю до освобождения города в Харькове.

– Это понятно! Непонятно зачем нужна была такая спешка с актом. Акт составлен на следующий день после освобождения города. Разве такая поспешность не есть профанация самой идеи регистрации преступлений фашистов. Для жертв приводятся только фамилии без имени и отчества, адреса проживания, списков родственников или свидетелей подтверждающих личности и обстоятельства преступления. Говорится о сотнях и тысячах жертв, а в акте всего одиннадцать фамилий. Нет указаний о месте захоронения. В любой момент тот же Бердичевский скажет, что комсомолец расстрелян за мародерство или ношение оружия, то есть грубо нарушил закон военного времени. У него тоже будут свидетели и так далее.

– Так для этого нужно много времени. И вообще я не понял Вашу позицию. Вы что, оправдываете преступления фашистов?

– Глупости! Я доказываю профессиональную несостоятельность тех, кто руководил работой комиссии. С юридической точки зрения документ не выдерживает никакой критики. Любой нормальный суд, даже на Нюрнбергском процессе, не принял бы этот документ в качестве свидетельства преступлений. Зачем он был составлен?

– Как зачем? Разве преступников не нужно было наказать, если бы их поймали. Будущий Нюрнбергский процесс никто не мог даже вообразить тогда.

– У меня есть подозрения, что акт составлен ради первых нескольких абзацев первого раздела. НКВД снимало с себя ответственность за убийство 28 человек без суда и следствия. А мучили их они, чтобы вырвать признание.

– Это клевета на наши органы. Сейчас все языки распустили.

– Я не хочу Вас оскорблять, но все что вы говорите следствие некомпетентности, замешанной на тупом фанатизме. Вы знаете указание наркома Меркулова от 23 июня 1941 года о вывозе арестованных, числящихся за НКГБ, НКВД, судом и прокуратурой. Там предлагается местным органам по их усмотрению расстреливать заключенных, причем с примечанием, что заключенный сознался или нет. Вы бы решились расстрелять человека, вина которого не доказана и он не сознается.

– Грязная клевета.

– Пожалуйста, прочитайте документ, – Михаил передал Панавину копию указания Меркулова.

У Панавина дрожали губы и руки, когда он читал этот короткий, всего три пункта и одна страница, документ, означающий смерть для многих тысяч арестованных только по подозрению, доносу или социальным признакам родителей.

– Прочитали?

– Не верю!

– Подлинность документа подтверждена КГБ в 1967 году, указано место хранения оригинала. Можете сами сделать запрос и убедиться. А теперь скажите, зачем немцам истязать узников НКВД, своих потенциальных сторонников и помощников?

– Прочитайте внимательно акт. Они схватили первых попавшихся людей, чтобы очернить наши органы. И вы, фальшивые демократы, вместе с ними растоптали не только наши идеи, но и нашу жизнь.

– Ее растоптали ваши вожди и вы сами тупой покорностью и забвением совести ради карьеры и подачек. Но я не собираюсь Вам читать мораль и перевоспитывать. Мне нужно разобраться в преступлении военного времени. Это как раз то, на что направлен ваш пафос. Для этого я Вас и пригласил. Вы должны вспомнить судебные процессы над бывшими полицаями. Мне нужны не столько документы, сколько живые свидетели. Как Вы уже убедились, я не очень доверяю документам того времени.

– Я отказываюсь с Вами сотрудничать.

– Ваше право. Вы свободны. Если надумаете, то найдете меня здесь или через секретаря городского прокурора.

Копия указания Меркулова осталась на столе:

Панавин не ожидал такой реакции следователя. Он приготовился героически противостоять давлению этого недоросля от юриспруденции. После секундной растерянности он поднялся и, не прощаясь, степенно покинул рабочую комнату Михаила.

Михаил был недоволен собой. Напрасно он сорвался на эту бесплодную дискуссию. Этот человек, как и многие другие, никогда не согласится с мыслью, что отдал свою жизнь впустую, надувая пузырь из псевдонаучной политической жвачки. Но Михаилу захотелось припереть его к стене и поколебать показной фанатизм, игру в верность идеям партии вопреки всем фактам. Пусть он потеряет время, но это не беда – в расследовании намечалась пауза. Поиски новых свидетелей могут занять неопределенный срок. Нужно написать запрос в архивы. Многие материалы НКВД рассекречены и доступны. Время до обеда Михаил потратил на формулировку запроса. Он помнил рекомендацию Манюни. Поленишься, получишь «пшик».

Экскурс в историю

После обеда Михаил был приятно удивлен. Панавин возвратился.

– Нашел дневник, который я вел в 43 – 45 годы. В 44-м я был общественным обвинителем, когда судили полицая из села Лебединское.

Михаил даже подскочил на стуле.

– Село Лебединское? Вы не ошиблись?

– Какая может быть ошибка?! Можно дело поднять.

– Поднять дело, долгая история. Оно в Москве. Что сохранилось в ваших записях?

Панавин открыл дневник, больше похожий на амбарную книгу, на закладке. Это собственно и была довоенная амбарная книга, приспособленная под дневник.

Он водрузил на нос очки с толстыми стеклами и прочитал: «Шкиль Иван Гаврилович, бывший кулак, служил полицаем в селе Лебединское с декабря 41-го по август 43-го. В декабре задержан в Дебальцево при попытке устроиться на шахту».

– Это все?

– Есть еще запись о Шкиле, – Панавин открыл другую закладку. – Шкиль дал показание, что присутствовал при аресте знаменитого сталевара Макара Мазаева в Талаковке. Его взяли по доносу местного хуторянина, фамилия неизвестна. Мазаев оказал сопротивление и был избит прикладами.

– Какой был приговор?

– Какой приговор может быть предателю?! Расстрел!

– Что Вам известно о судьбе Мазаева?

– Замучен в застенках гестапо. Этим делом занимались органы, но ничего определенного не было обнародовано. Вывод был такой, если бы Макар согласился сотрудничать с немцами, то это было бы известно. Он умер как герой. Многие предатели пошли работать на завод и даже варили сталь. Некоторые пытаются бросить тень на память о нем, чтобы оправдать свое угодничество перед немцами во время оккупации.

– А Вы были в оккупации.

– Нет! Ни одного дня!

Михаил едва удержался, что бы не разразиться тирадой: «А моя бабушка и родители были! У нас немецкие солдаты квартировали. Бабушка однажды кормила их супом. Может, и ее расстрелять за это?! В дополнение к деду, которого немцы убили на фронте. Кто обезглавил армию перед войной, кто натравил рабочих на крестьян, лодырей на трудяг, расколол народ на два лагеря? Кто отдал врагу или уничтожил половину военного и промышленного потенциала страны за первые четыре месяца войны?». Он сказал только:

– Спасибо за информацию. Я видел памятник расстрелянным работникам завода. Думаю, Ваше беспокойство об их репутации безосновательно. Возможно, они не идеальные герои. Таких не бывает. Но смерть от оккупантов подвела общий итог в пользу бессмертия памяти о них.

Михаилу стало немного неловко от своего пафоса. Позже он вспомнит эти слова и удивится своему предвидению.

Когда дверь за Панавиным закрылась, Михаил попытался собраться с мыслями на тему, что делать дальше.

Он понимал, что еще не готов к серьезному разговору с Писаренковым. Если и было у него что-то в довоенном прошлом, то последние пятьдесят лет беспорочной, и даже больше, общественно полезной жизни не давали право вытаскивать это что-то под нажимом, без фактов или зацепок. Короче, нужен хоть какой-то повод для разговора. Если бы Писаренков готов был к откровенному разговору, то это случилось бы при их первой встрече. Тогда он сказал буквально одну фразу: «Все в моей автобиографии и анкете. Проверяйте!».

От нечего делать Михаил решил съездить в Талаковку.

Как всегда свою работу в селе Михаил начинал с сельсовета. Он считал за правило, что местная власть должна знать о целях его приезда. Кроме того, сельсовет располагал наибольшей информацией о населенном пункте и людях живших и живущих в нем. Он не ошибся и на этот раз. Председатель сельсовета, мужчина едва за тридцать, одетый с чиновным лоском, сразу порекомендовал Михаилу побеседовать со старожилом:

– Есть у нас бывшая учительница, Портола Евдокия Петровна. Здесь родилась и прожила безвыездно 78 лет. Даже в оккупацию умудрялась учить детей. Живет одна, но ее не забывают ни дети, ни взрослые. Считай, все жители села ее бывшие ученики. На пенсию вышла только три года назад…

Михаил нашел Евдокию Петровну в саду дома рядом со школой. У нее в заборе даже вторая калитка была прямо в школьный двор.

Невысокая худощавая женщина с молодыми голубыми глазами была повязана платком не под шею, а на лбу по моде сороковых годов. На ней был выцветший байковый халат и мужские ботинки. В саду она собирала яблоки. Ей помогали дети в возрасте на вид от десяти до пятнадцати лет: три девочки и мальчишка.

Михаил рассказал о цели своего приезда.

– Извините, что оторвал Вас от работы. Могу приехать в удобное для Вас время.

– Ничего страшного. Мы как раз собирались пить чай. Садитесь здесь, сначала выпьем чаю, потом поговорим. Или вы торопитесь?

– Нет, нет! Я подожду, сколько нужно, спасибо!

Хозяйка отдала своим помощникам нужные распоряжения. Корзины с яблоками снесли под навес. Дети выстроились в очередь к рукомойнику, а потом засновали между кухней и столом на веранде, где в углу хозяйка пристроила Михаила.

– Все готово! Прошу к столу, – распорядилась Евдокия Петровна, когда появилась с огромным заварным чайником.

В центре стола красовались соблазнительного вида яблочный пирог и большая тарелка с ватрушками. Дети при постороннем дяденьке высоченного роста вели себя тихо. Через полчаса они поблагодарили хозяйку и оставили ее наедине с гостем.

– Мои добровольные помощники. Они позволяют мне забыть об одиночестве. Уже полвека я одна. Муж с фронта не вернулся.

– Погиб?

– Слава Богу, нет. Мы не успели завести детей. У меня были проблемы со здоровьем. А он ухитрился стать отцом на фронте. Попросил развод, я не стала возражать. Так что Вам рассказать об оккупации.

– Меня еще интересует и период коллективизации, хотя вы были еще ребенком.

– Не таким уж ребенком, пятнадцать лет. Многое видела своими глазами, многое помню. Моя мама работала фельдшером, и роды принимала. В доме побывало много людей. Не здесь. Мы тогда жили при больнице. А этот дом муж построил в сороковом году, в послевоенное время пришлось заменить кровлю, недавно оборудовали газовое отопление. Возможно, я у Вас отнимаю напрасно время. Как многие одинокие люди, люблю поболтать, особенно со свежим человеком, которому еще не надоели мои экскурсы в прошлое…

– Нет, нет! Готов слушать, пока Вам не надоест. Меня как раз интересует прошлое. Во время оккупации здесь в Талаковке арестовали знатного металлурга, участника стахановского движения Макара Мазаева. Вы помните это событие.

– Как же, помню! Прятала несколько дней его жену Матрену, когда его арестовали. Она боялась, что приедут и за ней. Так вот, при аресте не присутствовала, но видела, как по улице его везли на подводе. Он лежал, по бокам двое полицаев, третий правил лошадью. О самом аресте рассказала Матрена. Макар был пьян, был за ним такой грех, и спал, когда вошли без стука полицаи. Нужно сказать, что тогда дома в деревне не всегда запирались даже на ночь. Они его грубо разбудили и потребовали ехать с ними в Лебединское в полицейский участок. Он наотрез отказался и попытался силой вырваться и убежать из дому. Ударом приклада его свалили на землю и били, пока он не потерял сознание. Тогда связали, погрузили на подводу и увезли. Говорили, что в Лебединском его передали полевой жандармерии и на той же бричке отвезли в город в гестапо.

– Кто может подтвердить, что в гестапо?

– Возницу, полицая, потом судили, когда наши вернулись. Он отвозил Макара и в город. На суде были свидетели из Талаковки. Это был не единственный арест. Здесь много заводских пряталось во время оккупации у родственников и знакомых. Всего десять километров от завода. После войны, когда устроили автобусное сообщение, некоторые беженцы в город не вернулись, а ездили на завод из Талаковки. И сейчас ездят их дети и внуки.

– Почему Макар и Матрена остановились в Талаковке, а не попытались эвакуироваться.

– Почему не эвакуировался на Урал знатный сталевар в организованном порядке, я не знаю. Самовольная эвакуация была строжайше запрещена. Беженцы шли за отступающими воинскими частями. Знаю, что все, кто пытался уйти в сторону Таганрога, были отрезаны немцами. Кто-то вернулся в город, но большинство рассеялось по хуторам и селам. Рабочий контингент заводов формировался из окрестных сел. У Матрены здесь жили сестра и брат. Брат, кстати, тоже служил в немецкой полиции. Он ушел с немцами и очутился потом в Аргентине. Как-то ухитрился уехать через Италию и вывезти семью: жену и двоих детей. Написал письмо своим родственникам в 63-м во время хрущевской оттепели. Все считали их погибшими.

– Интересная история. А что заставило брата Матрены служить в полиции?

– А Вы разве не знаете, что семья Матрены тоже была раскулачена? Старшим брату и сестре повезло, что они поженились и перебрались в Талаковку еще до коллективизации. Матрену забрал к себе брат, когда родителей раскулачивали. Вскоре она перебралась в Рабочий поселок, что рядом с металлургическим заводом. Там познакомилась с Макаром и вышла за него замуж. Тогда Макар не был еще знаменитым.

– Теперь понятно. Брат Матрены был зол на советскую власть.

– Все гораздо сложнее. Поражение Красной Армии было настолько неожиданным и ошеломляющим, что многие даже лояльные к власти люди поверили, что все безвозвратно потеряно, а жить как-то нужно. К нему пришли и предложили. Он не смог отказаться. Он даже ко мне приходил советоваться. Я порекомендовала воздержаться, найти предлог и отказаться. Он не смог. Нашелся человек, который оказывал на него большее влияние, чем я. Если можно, я не буду больше говорить об этом.

– Сейчас меня интересует Макар. Есть показания полицая, что на Макара донес кто-то из местных жителей.

– Очень может быть! Макар отнюдь не сахар. Всесоюзная слава, квартира от завода, авто от Серго Орджоникидзе вскружили ему голову. И до этого он по рассказам пил и дрался по каждому пустяку. Здесь за месяц или полтора по пьянке устроил несколько драк. В советское время его прикрывала власть, а при немцах свояк-полицай. Кто-то из обиженных донес. Даже следователям НКВД по горячим следам не удалось обнаружить доносчика. К тому времени многие ухали в город по домам, так как началось восстановление завода.

– Вы думаете сейчас это уже невозможно установить.

– Трудно сказать. Донос мог быть анонимным. Вдруг кто-то покается перед смертью или решит, что в свете произошедшего в нашей стране это подвиг. Он может быть моего возраста или несколько старше. Живут люди до девяноста и даже до ста лет. Надеюсь пережить девяностолетний рубеж, как моя мама.

– Желаю Вам здоровья и долгих лет. У Вас столько юных друзей! Уверен, что Ваша надежда сбудется. Мне пора. Все было очень интересно.

– Очень рада, если смогла Вам помочь.

– Вы мне очень помогли. Теперь я знаю, в каком направлении искать.

На самом деле Михаил беззастенчиво врал старой женщине. Он не знал, в каком направлении искать. Все, что он услышал от пожилой учительницы, было интересно, но его не сильно волновала история жизни знатного металлурга. Он уже знал разное о рекордах и рекордистах довоенных пятилеток. Партия, к сожалению, знала не много способов стимулирования людей на трудовую самоотдачу. На фоне вялого технологического прогресса нужен был повод для ужесточения норм и снижения расценок. Стахановцы его давали. Ситуацию сильно усложняли карьеристские устремления партийных и хозяйственных руководителей. В конечном итоге, очень нужное для экономики любой страны соревнование в новаторстве часто сводилось к надуванию мыльных пузырей в виде рекордов.

Рекордомания не была безобидной. Участились аварии. Не всегда с человеческими жертвами, но с огромным экономическим ущербом. Аварии подпитывали легенду о массовом вредительстве и использовались Сталиным для расправы с политическими противниками и укрепления личной власти.

Легенда о Макаре

На следующий день Михаил вопреки своей логике пошел в городскую библиотеку. В алфавитном каталоге он за четверть часа нашел книгу «Записки металлурга», автором которой был Мазаев Макар Никифорович. Под заголовком стояло: литературная обработка И.С.Пашкова.

Двадцатилетний Макар появился на заводе летом 30-го года. Биржа труда определила его чернорабочим в мартеновский цех. По словам Макара у него было полторы зимы образования в сельской школе.

Макар родился и жил на Кубани. Отец воевал за красных и погиб. Мать вышла замуж второй раз. Отчим в 12 лет пристроил Макара в работники. Макар рос строптивым и задиристым. В 14 лет убежал из дома и в Ростове-на-Дону пристал к банде, которая грабила эшелоны на станциях. В восемнадцать лет прослышал о раскулачивании и вернулся в станицу. Явился в комсомольскую ячейку и предложил свои услуги в работе по хлебозаготовкам. В этом деле проявил такое рвение и находчивость, что скоро был принят в комсомол. Мужики, а не только кулаки воспылали к нему такой нелюбовью, что после статьи Сталина «Головокружение от успехов» даже комсомольцы оценили деятельность Макара, как перегиб и его срочно отпустили в числе пятерых активистов на завод, причем в разгар уборочных работ.

Уровень знаний Макара о металлургии можно оценить по такому факту: Макар считал, что железо добывают из земли уже готовое, как золото.

Обычная карьера сталевара проходила по крутой лестнице: чернорабочий, третий подручный, второй подручный, первый подручный и, наконец, сталевар. На преодоление каждой ступеньки требовался в зависимости от способностей год или два, то есть 5-10 лет от чернорабочего до сталевара. А чтобы стать мастером мартеновского цеха, нужно пять лет учиться в институте. Макара такой длинный путь не устраивал. Спустя год он стал секретарем комсомольской организации смены и шагал через ступеньку. В 32-м году в заводском комитете комсомола добился организации комсомольской бригады, которую возглавил уже как сталевар. Сталевары опытные откровенно называли Макара молокососом. Постоянные аварии и брак привели к тому, что его сняли с должности сталевара. Тогда Макар обратился с жалобой в комитет комсомола и добился восстановления. Его опять назначили сталеваром, но уже в другом цехе. Комитет комсомола выделил ему в шефы молодого инженера-комсомольца, начальника смены. Инженер много раз грозил уволить Макара за брак и аварии, пока тот познавал азы металлургии.

По вечерам Макар учился грамоте и посещал курсы сталеваров.

С конца 35-го года по призыву Орджоникидзе началось стахановское движение в металлургии.

Заводская газета сформулировала стахановский метод в мартеновском деле следующим образом: максимальная загрузка печи и форсированный тепловой режим.

Как результат стойкость печи упала с двухсот плавок до ста. Ремонт печи занимал до десяти дней, то есть теперь печи, где ставились рекорды, останавливались на ремонт в два раза чаще.

Макар выбился в стахановцы только к концу 36-го года. В октябре через газету «Правда» он предложил, естественно по согласованию с парткомом и администрацией, сталеварам страны 20 дневное соревнование. По результатам за этот период Макар обязался, обеспечить съем стали 12 тонн с квадратного метра пода печи в сутки.

28 октября 36-го года в день пятидесятилетия Орджоникидзе Макар направил в его адрес телеграмму с поздравлением:

«Родному наркому Серго Орджоникидзе.

Поздравить Вас в день Вашего пятидесятилетия я решил новым рекордом. Сегодня я выпустил плавку в 111,5 тонны за 6 часов 40 минут и дал 15 тонн съема с квадратного метра пода. Добиться такой высокой производительности мне помогли начальник цеха, начальник смены и мастер».

Позже Орджоникидзе заявил:

«Я очень долго занимался металлургией.

Профессора и академики нам прямо голову забивали, что больше чем четыре тонны с одного квадратного метра площади пода мартеновской печи дать не можем.

А какой-то комсомолец Мазаев ахнул и дал двенадцать тонн. Вот тебе и вся академия. Да и не только наши академики, но и американцы, и никто в мире такого съема с квадратного метра площади пода не давал. Но может быть это было лишь один раз! Нет, в течение 25 дней он давал по двенадцати тонн. Этого нигде в мире нет».

Орджоникидзе подарил машину.

Макар выступил на Съезде Советов:

«С врагами Советской власти – разговор короткий. Их нужно топить в горячей стали. Зальем фашистам глотки горячей сталью!».

После этих слов дипломаты, присутствующие на Съезде, покинули гостевую ложу.

Свой опыт скоростных плавок знатный сталевар демонстрировал на заводах Урала.

В разговоре с Макаром Орджоникидзе недоуменно спрашивал: «Почему у американцев только 6 тонн, а у тебя 12 тонн?». На что Макар отвечал: «То они, а это мы!».

Михаила удивил ответ Макара. Наркома интересовали технические и технологические основания такой производительности, а сталевар ограничился нагловатой отговоркой.

Центральные газеты сообщают, что18 февраля 37-го от паралича сердца скоропостижно скончался Орджоникидзе. По этому поводу Макар и директор завода посылают в Москву телеграмму соболезнования, текст которой опубликовала газета «Правда».

Осенью 38 года Макара направили учиться в Московскую Промышленную академию им. Сталина.

Незадолго до отъезда Макара в Москву все руководство металлургического завода было репрессировано. Макар считал, что поделом. Технический директор позволил однажды высказаться в узком кругу: «Законы физики и химии не меняются по воле большевиков».

В город Макар вернулся накануне войны.

Еще больше удивил Михаила другой факт. Почему Макар не эвакуировался на Урал в организованном порядке. В сентябре 41-го за Урал было вывезено с оборудованием около трети персонала завода.

Признания

Утром следующего дня Михаил напросился на прием к городскому прокурору.

Манюня встретил его словами:

– Твое появление должно означать, что есть интересная информация.

– На этот раз Вы не угадали. Пришел, потому что в тупике. Только и узнал, что кулаки Писаренко существовали и были раскулачены в 30-м году. Действительно, был такой Мартын Писаренко, младший из братьев и был у него сын Петр 22-го года рождения.

– И все?

– Написал еще запросы по архивам. Ответа пока нет.

– Что предлагаешь?

– Предлагаю побеседовать с Писаренковым.

– План беседы наметил?

– Расскажу, что ездил в Лебединское и Талаковку, а потом послушаю его. Пусть говорит. Может, из этого разговора что-нибудь да получится.

– Твоему мнению вполне доверяю. Если непонятно, что делать, то нужно использовать принцип мышонка попавшего в сметану, то есть барахтаться.

– Где лучше провести беседу? У нас или на заводе?

– А давай, я у него спрошу. Все равно в знак уважения к депутату, договариваться о встрече нужно мне.

– Тогда звоните, пожалуйста, прямо сейчас иначе я пропаду от безделья.

Манюня вызвал Ольгу, своего секретаря и поручил соединить его с заместителем директора металлургического завода по кадрам.

Ольга сверкнула глянцевой чернотой свежеокрашенных волос и вышла из кабинета, подарив Михаилу осуждающий взгляд. Как только появляется в кабинете городского прокурора Михаил, так ее начинают гонять взад-вперед.

Она не ошиблась. Стоило ей взять в руки телефонную трубку, как Николай Петрович попросил после звонка приготовить чай на двоих.

Ольга соединила Манюню с Писаренковым и направилась в комнату отдыха прокурора, заваривать чай.

– Попросил тебя приехать к нему на завод. Сегодня у него напряженный день. Гарантировал, что мешать не будут.

– Время приема он назвал?

– Попьем чаю и поезжай.

За чаем Михаил рассказал о своих встречах с ветераном войны и бывшей сельской учительницей, а также коротко о том, что узнал о Макаре Мазаеве.

– Местные жители, и я, в том числе, хорошо знают эту легенду. Пьяница и забияка он был первостатейный. Жену поколачивал. Высокий и физически сильный как большинство сталеваров. Завистников и врагов у него было предостаточно. Ходят не безосновательные слухи, что в стахановцы он пробивался из-за желания заколотить деньгу. Это у него получилось, но он все прогулял. Необходимо отдать ему должное, на немцев он не захотел работать ни за какие коврижки. Так что памятник себе вполне заслужил.

– Хоть технические выкладки Макара в его книжке вызывают у меня подозрение, думаю, не стану тратить время на выяснение.

– Здесь нужен специалист металлург.

– Формула там на уровне арифметики: вес плавки в тоннах умножаешь на 24 и делишь на время плавки в часах и площадь пода печи. Получается показатель: съем стали с квадратного метра площади пода печи.

– Что тебе показалось странным?

– В одном месте своих мемуаров он приводит параметры печи, на которой работал: 26,7 квадратных метров площадь пода и емкость 60 тонн. В поздравительной телеграмме Орджоникидзе он пишет, что выпустил плавку в 111,5 тонны за 6 часов 40 минут и дал 15 тонн съема с квадратного метра пода. Когда я обратным счетом определил площадь пода печи, то получил те же 26,7 квадратных метров. Вот загадка! Как можно в трехлитровой кастрюле сварить вдвое больше борща за один заход?!

– Думаю, металлурги знают. Не мучайся, найди время и проконсультируйся в отделе главного металлурга. Ты ведь сейчас едешь на завод.

– Попытаюсь.

Заводоуправление по традиции называли Главная контора. Писаренков вышел встретить Михаила в приемную, как только секретарь сообщила, что пришел Гречка.

Замдиректора предложил Михаилу место за приставным столиком, и сам сел не в свое кресло, а напротив следователя. Перед Михаилом сидел солидный мужчина, на вид не более шестидесяти лет, седой, но с густой шевелюрой слегка вьющихся волос. Глаза карие и очень живые – самый заметный объект на лице. На лбу шрам, которому при первой встрече Михаил не придал никакого значения. Может ли удивить шрам на лице ветерана войны, причем раненного не однажды.

Михаил без труда заметил, что Писаренков сильно волнуется.

– Наша беседа носит добровольный характер с вашей стороны. Вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Нас интересуют период Вашей жизни до апреля 42-го года. Не буду скрывать, мы приводим поиски в архивах. Впрочем, в Ваших интересах быть предельно откровенным. Ваша жизнь после перевешивает все негативное, что могло быть до этого.

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– А мне семьдесят. Это я к тому, что я лучше знаю цену слову. У меня нет оснований Вам не доверять, но от Вас, извините, мало что зависит.

– Мне поручил это дело городской прокурор, вы его знаете…

– Да, Николаю Петровичу можно доверять, но и от него не все зависит.

– Мы пока не ведем протокол. Если какие-то факты можно трактовать двояко и не в Вашу пользу, то мы их по обоюдному согласию исключим из протокола.

– Протокол все-таки будет.

– Есть зарегистрированная жалоба. На преступления военного времени нет срока давности. Протокол должен быть обязательно. В ответе на жалобу будет ссылка на документы и факты, установленные расследованием и протокол в том числе.

– Уже и следствие ведется…

– Нет пока события преступления, дело не открыто, поэтому ни о каком следствии речи быть не может…

– И я вам должен дать факты, на основании которых вы откроете дело…

– Если они есть, то дайте. Сами понимаете, будет хуже, если мы их обнаружим без Вашей помощи.

– Уже пошли угрозы.

– Какие же это угрозы?! Это юридические положения, принцип уголовного законодательства.

– Хорошо, пишите. Эта женщина права, я ее тоже узнал. Она так и осталась конопатой. Я на самом деле Писаренко Петр Мартынович. Мой отец был раскулачен. Нам выдали справку, и мы смогли пристроиться в Донбассе на шахте. Отец перед войной погиб в забое. Когда немцы оккупировали Донбасс мне, как и многим не удалось эвакуироваться. Болтался полгода, пока не перешел линию фронта. Был у меня из документов только аусвайс, оккупационное удостоверение или пропуск. Я боялся, что меня не возьмут в армию, поэтому дописал в пропуске одну букву в фамилии. Особист, который меня проверял, сказал: «Ты молодой, серьезно нагрешить вряд ли успел. Иди, воюй, окопы тебя проверят». Мне за себя не стыдно, думаю, проверку окопом выдержал.

– Вопрос возможно неуместный, но я его задам. Почему Вы не записались добровольцем в Красную Армию еще в июне, ведь Вам уже было восемнадцать лет?

– Помешали личные причины, – сказал после некоторого колебания замдиректора. – Да, мог бы воевать на десять месяцев больше. Думаю и оставшихся месяцев хватило, чтобы искупить вину потяжелее. Теперь можете меня опозорить и посадить.

– Фамилию менять не возбраняется, хотя формально Вы сделали это без разрешения. Подделка документа удостоверяющего личность. Если нет ничего другого, то это не военное преступление и можно распространить на него срок давности.

– Как быть с моей настоящей фамилией?

– Как хотите. В любом случае нужно писать заявление. Проще с опозданием на пятьдесят лет узаконить Вашу теперешнюю фамилию.

Писаренков выглядел так, словно сбросил тяжелый груз или пересилил себя и сделал что-то неприятное, что долго откладывал и не решался сделать.

– Когда и кому писать заявление?

– На имя городского прокурора. Но с этим торопиться не следует. Мы скажем Вам, что и когда нужно будет сделать. У меня к Вам просьба, мне нужно пройти в отдел главного металлурга. Нужна техническая консультация.

– Прокуратура разворачивает сталеплавильное производство, – попытался пошутить замдиректора.

– Читаю «Записки металлурга» Макара Мазаева, возникли вопросы.

По лицу Писаренкова пробежала тень. Это не ускользнуло от Михаила.

– И что за вопросы, если не секрет?

– Интересует техническая подоплека его рекордов.

– А-а-а! Об этом до сих пор говорят. Хотя есть посвященные, для которых, как они утверждают, нет никакой загадки.

– Мне бы такого посвященного.

– Знал бы, назвал фамилию! Можем поискать среди ветеранов мартеновского цеха. Их не так много осталось.

– Обязательно воспользуюсь Вашим предложением. Но для начала меня устроит любой инженер, сведущий в технологии мартеновского производства.

– Вас проведет прямо на место инспектор отдела кадров. Подождите несколько минут.

Писаренков вышел в приемную. Действительно, через минуту за ним зашла стройная девушка в джинсах и свитере.

Завод поражал Михаила размерами агрегатов и зданий. Он вертел и задирал голову, разглядывая исполинские сооружения, как правило, окутанные паром или дымом. Девушка догадалась и с готовностью превратилась в гида.

– Это градирня, высота 50 метров , а это дымовая труба листопрокатного цеха, 120 метров , а сам цех полтора километра длиной, по нему ездят на велосипедах и мопедах…

Писаренков не поленился позвонить начальнику сталеплавильной лаборатории. Тот встретил Михаила в вестибюле исследовательского корпуса:

– Константин Георгиевич Папушев, начальник отдела, – представился худощавый черноволосый мужчина, с сильной проседью.

– Михаил Гречка, следователь прокуратуры.

– Решили привлечь Макара к уголовной ответственности за липовые рекорды. Так организатор не он. Организаторов еще Сталин примерно наказал, только за другое. Может, и за это, а сказал за другое.

– А можно более детально. Я не металлург, мне нужно разжевать.

– Извините, за несдержанность. Я забегаю вперед и возможно не в ту сторону. Первое слово гостю. Пройдемте в мой кабинет.

– Направление нашей беседы Вы определили правильно. Но, как говорится, в ногах правды нет.

Кабинет был небольшой и пыльный. По всему было видно, что это бумажная пыль. На стенах кипы каких-то чертежей и плакатов с химическими и математическими формулами и графиками. Одну стену занимал плакат размером два на полтора метра. Надпись гласила «Диаграмма железо-углерод». Плакат был испещрен линиями, цифрами и формулами и размалеван в различные цвета. Он походил на политическую карту чужой планеты. Несколько книжных шкафов забиты техническими журналами и книгами. Вдоль окна стоял еще один стол, заваленный обрезками металла различной формы.

Хозяин кабинета освободил стул для Михаила, переложив какие-то альбомы на металлические образцы.

– Я прочитал книжку Макара Мазаева «Записки металлурга» и еще кое-что. Меня удивило, что даже нарком промышленности, который, по его словам, много занимался металлургией, не мог понять, почему Америка и Германия дают съем стали от 5 до 6, а Мазай и некоторые другие наши сталевары 12 тонн и более. В чем здесь дело?

– Если сказать просто, то его обманывали. А он был либо дилетант, либо очень хотел обманываться. Дело в том, что показатели съема в Германии или Америки считаются по всем печам и за годы, а рекордисты за одну плавку, рискуя спалить печь форсированным тепловым режимом и парализовав работу всего цеха.

– Макар дал показатель 12 тонн в течение 25 дней, а в одной плавке 15 тонн на квадратный метр.

– Это сути дела не меняет. В году 365 дней, а в цехе от 6 до 12 печей. Если у Вас есть время, то я прочитаю небольшую лекцию о мартеновском производстве. Тогда легче будет все понять.

– Времени у меня достаточно, хоть до вечера.

– Достану пару плакатов. Планировку цеха и поперечный разрез. На них все доходчиво можно объяснить. Мартеновский цех имеет два пролета: печной и разливочный. Уровень печного пролета на несколько метров выше разливочного. На границе печного и разливочного пролета размещаются печи. Печь это удлиненная ванна из огнеупорного кирпича, прикрытая огнеупорным сводчатым потолком, короче, сводом. Свод самое уязвимое место печи. В стенах печи со стороны печного пролета проделаны завалочные окна, через которые в печь загружают металлолом и другие компоненты шихты, заливают чугун. Со стороны разливочного пролета в печи имеется сливное отверстие, через которое выпускают готовую сталь в стальной ковш, обложенный, металлурги говорят, футерованный огнеупорным кирпичом. В торцах печи установлены мощные горелки, которые и плавят сталь. Горелки работают попеременно. В качестве топлива используется мазут или газы: доменный, коксовый или природный.

Процесс плавки стали имеет несколько технологических стадий или операций: подготовка печи к плавке, завалка лома, заливка чугуна, собственно плавка, доводка и выпуск стали, после чего можно начинать следующий цикл плавки.

Для выполнения каждой операции используются агрегаты. Для завалки – завалочные машины, для заливки чугуна – краны печного пролета. Для выпуска стали нужны ковши и кран, который транспортируют ковш с жидким металлом к изложницам (металлическим формам), а сейчас к установкам непрерывной разливки. Не выгодно для каждой печи иметь свой набор агрегатов. Обычно в печном пролете достаточно на три печи иметь одну завалочную машину и один кран. А вообще существуют методики расчета оптимального состава оборудования цеха. Чтобы печи не простаивали из-за нехватки сырья и оборудования, длительность плавки на всех должна быть примерно одинаковой. Тогда одинаковые операции на печах легко развести по времени.

Выбор технологических режимов плавки и длительность стадий или операций определяется целями.

Что нас больше всего интересует: количество, качество стали или ее себестоимость. Уменьшение длительности плавки за счет форсированного теплового режима, приводит к сокращению межремонтного периода и снижению качества стали. То есть, требования количества, качества и цены противоречивы в своих крайних проявлениях. Это закон природы, а не чья-либо прихоть.

Уральские заводы, например, всегда ориентировались на качество. Инструментальная и оружейная сталь другой быть не может. Но если вы плавите сталь для гвоздей или колючей проволоки, то качество не важно. Обычно в зависимости от специализации цеха выбирают компромисс между этими показателями и под него составляют технологические карты для всех участков цеха. Есть еще подготовительные участки: лома, ферросплавов, извести, доломита.

Как только оптимальный техпроцесс и организация труда определены, далее требуется их реализация, то есть технологическая и трудовая дисциплина. Если она соблюдается, а только в этом случае мы имеем наилучшие экономические показатели в течение длительного периода, где нет места никаким скоростным плавкам и рекордам.

Вот почему в Америке и Германии «рекордсменов» просто бы выгнали с работы с волчьим билетом. А у нас можно было за счет ущерба государству приобретать дутую славу и делать карьеру.

Есть плановая модернизация конструкции печи, внедрение новых более стойких огнеупоров, кислородное дутье, вакуумирование. Как раз этим и занимались металлурги Америки, Германии, а в послевоенное время и Японии. А мы все время пытались их догонять, даже в тех областях технологии, где имели и растеряли бесспорный приоритет, например, в непрерывной разливке.

– Но в почине Стаханова все же есть новаторский смысл! – перебил Михаил лектора.

– В чем смысл почина Стаханова?! Когда уголь рубили кайлом, специализированные крепильщик и откатчик были не нужны, они бы простаивали в ожидании, когда забойщик нарубит вагонетку и пройдет забой достаточно, чтобы делать крепь.

Применение вместо кайла отбойного молотка на сжатом воздухе привело к тому, что вагонетка наполнялась за считанные минуты, а крепь нужно ставить через полчаса. Ясно, что в этом случае уже нужна комплексная бригада. Только производительность следует считать не по забойщику, а в целом по бригаде. Приписывать Стаханову весь уголь, добытый бригадой – это лукавство.

Когда рубили уголь отбойным молотком, многое зависело от физических данных и трудолюбия забойщика. Но все равно однодневный рекорд не имел никакого экономического смысла. Не зря, когда появились угольные комбайны, уже считали производительность агрегата за год. В металлургии были свои лукавые приемы и прямое очковтирательство.

– Какие это приемы?

– Да сам же Макар об этом пишет, не стесняясь, в своей книге: основа моего метода – максимальный тепловой режим. То есть, включается на максимум подача топлива в печь, в ущерб другим печам используется оборудование и за минимальное время плавится, по сути, бросовый металл. После такой плавки через неделю-две свод печи обваливался, и ее ставили на ремонт.

– А рекорд в течение 25 дней?

– 25 дней это примерно 80 плавок. Печь сразу после ремонта может выдержать 80 «скоростных» плавок. При нормальной работе стойкость хромомагнезитового свода 250-300 плавок. Кроме того, была чистая фальсификация. В то время технические данные каждой печи (площадь пода и емкость) были зафиксированы в Москве в наркомате промышленности. Выплавка стали за сутки сообщалась в Москву каждый день телеграфом и по телефону. Данные в целом по стране печатались ежедневно в центральных газетах. В это время печи реконструировались в связи с переводом с доменного газа на мазут. При этом площадь пода увеличивалась с 26,7 до почти 40 квадратных метров, а емкость с 60 до 100 тонн. Просто данные в Москву о завершении реконструкции 9-й печи дали на месяц позже. За этот месяц Макар и установил свой «рекорд».

– Даже меня, не специалиста, удивило, когда я читал книгу Макара, почему площадь пода печи в 60 тонн такая же, как при 110 тонн.

– Вся эта липа специалисту видна невооруженным глазом. За счет ложных порогов можно перегрузить печь на 10 тонн, но не на 50.

– Что такое ложные пороги?

– Огнеупорным щебнем (доломитом) частично повышаются, подсыпаются, стены ванны в завалочных окнах, чтобы удерживать шлак и кипящий металл.

– Спасибо, понял.

– Во всех этих кампаниях есть еще один безнравственный аспект – дискредитация инженерной и научной мысли. Что Сталин, что Орджоникидзе бросали упреки академикам и инженерам с высоких трибун и в средствах массовой информации. Вы говорите нельзя, а Макар показывает, что можно. На самом деле роль сталевара на печи не выше помощника повара на кухне. В мартеновском цехе сменой руководит начальник смены. Ему подчиняются мастера всех участков. Плавильному мастеру, как правило, подчиняется три печи. Каждая печь обслуживается бригадой во главе со сталеваром. Все параметры плавки, расчет шихты и тепловые режимы задаются мастером. Задача сталевара правильно их выполнять. Конечно, для этого нужно понимать их физический и химический смысл, обладать организационными навыками и уменьем.

Технолог – композитор, мастер – дирижер, сталевар первая скрипка в оркестре. Понятно, какую музыку мы имели, задвинув композитора и дирижера в известное место. Впрочем, у рекордсменов тоже были свои дирижеры, точнее кукловоды. До сих пор расхлебываем последствия такой политики.

– Спасибо за исчерпывающую консультацию. У меня остался один вопрос. Почему Макар не эвакуировался на Восток.

– Трудно сказать, однозначно. Я могу назвать только объективные факторы, а могут быть еще субъективные. К объективным я отношу то, что Макар на три года уехал в Москву, а за это время в результате репрессий полностью сменилось руководство завода и цеха. В политических целях он новому руководству был не нужен, а грамотным специалистом он так и не стал. Характер у него был скверный, плюс склонность к загулам. После его рекорда, ему организовали поездку на Урал, но его там быстро раскусили. Организованно эвакуировали менее трети работников завода. В списки было трудно попасть. Безусловно, если бы он захотел, то через партком добился бы этого. Что-то его остановило. В таких случаях говорят судьба, или не судьба…

– Теперь, действительно, все. Спасибо за внимание. Извините, что отобрал много времени.

– И я рад был возможности поделиться своим мнением по данному вопросу. В другом месте и публично было бы нехорошо. Его смерть все списала.

– Пожалуй, да!

Что скрывал полковник

В пятницу утром за завтраком в гостиничном буфете Михаил ломал голову, чем бы заняться хотя бы до трех часов дня, после чего можно смело ехать домой в свое Ракитное. Вопрос о Макаре Мазаеве можно считать закрытым, любопытство Михаила вполне удовлетворено.

А что если с утра доложить Манюне о вчерашней встрече с Писаренковым и отпроситься домой. В конце сентября в саду и по хозяйству работы непочатый край. Он еще не убрал зимние яблоки, не выкопал топинамбур пока сухо. Еще нужно вспахать огород, но это может подождать октября. Поздняя капуста не в счет, с нею справится Анастасия самостоятельно.

В приемной его встретила Ольга:

– Уже собиралась вам звонить. Пришел факс для Вас с пометкой срочно.

Михаил развернул листы, норовящие свернуться в трубку. Первый лист оказался сопроводительным письмом.

«На Ваш запрос посылаем предварительный ответ…».

Второй лист был копией расстрельного документа. Михаилу уже приходилось видеть их образцы в том же сборнике, где было помещено распоряжение Меркулова.

В седьмой строке списка он прочитал знакомую фамилию.

– Мне бы сейчас сесть! – вырвалось у Михаила.

Ольга посмотрела на него с удивлением.

– Николай Петрович свободен? – спросил Михаил у секретаря.

Вместо ответа Ольга спросила в переговорное устройство:

– Николай Петрович, Михаил Егорович просится к Вам.

– Пусть заходит, – ответило устройство голосом Манюни.

– Результат твоей беседы с Писаренковым, я уже знаю. Он сам мне звонил домой вечером, – такими словами встретил Михаила Манюня. – Здравствуй, садись. Через три минуты буду свободен.

Манюня углубился в бумаги. Михаил сел на свое обычное место за приставным столиком затылком к окнам. Он едва сдерживался от нетерпения. Вот это сенсация! Враг народа Писаренко Петр Мартынович мертвый, а его двойник ветеран войны заместитель директора по кадрам и депутат горсовета. Фамилию изменил. А шрам, что, подделал?

– Я готов! – Манюня поднял глаза на Михаила. – Что с тобой? На тебе, как говорится, лица нет.

– Конечно, так можно и дар речи потерять, – Михаил протянул прокурору второй лист факса. – Прочитайте седьмую строку.

– Расстрелян?! Измена Родине, подрыв безопасности. Что там, в одиннадцатом пункте 54-й статьи? – спросил Манюня.

– Организационная антисоветская деятельность.

Городской прокурор некоторое время качал головой из стороны в сторону, словно отходил от боксерского удара в висок.

– Что будем делать? – спросил Михаил, чтобы прервать паузу.

– Нужно беседовать. Только теперь у меня в кабинете, – Манюня поднял трубку и распорядился. – Оля, соедини меня с Писаренковым, срочно!

Телефонного разговора с Писаренковым ждали молча.

– Петр Мартынович, здравствуйте. Вчера вечером я не стал затягивать разговор. Хотел бы сейчас продолжить. На какую тему? Нужно обсудить решение некоторых процедурных вопросов. Желательно прямо сейчас, после обеда не могу. И сегодня пятница, уезжаю в Христофоровку на выходные. Вот и хорошо! Жду!

– Он что-то почувствовал? Не сбежит?

– Не сбежит! Через полчаса он назначил совещание. Не хотел отменять, но пришлось.

– Как будем действовать? – нетерпеливо спросил Михаил.

– Просто! Покажем документ и попросим прокомментировать.

– Он человек в возрасте, удар может хватить.

– Разве что от радости. Это для нас неожиданность и удар! Он знает это, и ждал всю жизнь. Должен почувствовать облегчение, что все кончилось.

Было не понятно, шутит городской прокурор или говорит серьезно. Михаил не стал уточнять.

– Можно отлучиться в буфет, пока он приедет?

– Не завтракал?

– Завтракал. Хочу выпить кофе.

– Извини, виноват! Нужно было предложить сразу, – и продолжил в трубку переговорного устройства. – Ольга, пожалуйста, два кофе, молоко и печенье.

Они успели выпить кофе, пока приехал Писаренков. На фоне Манюни замдиректора выглядел высоким крепким мужчиной.

– Вижу, от прокуратуры отделаться не просто, – пошутил Писаренков.

– Особенно, если чего-либо недоговаривать, – Манюня протянул руку для приветствия. Посетитель пожал руку прокурора, затем следователя.

– Присаживайтесь, Петр Мартынович, – Манюня указал стул напротив Михаила за приставным столом. – Не буду ходить вокруг да около, ознакомьтесь с документом и прокомментируйте.

Прокурор протянул список расстрелянных. Писаренков достал очки из бокового кармана и принялся читать. Его рука с листком неприлично задрожала. Документ упал на стол. Писаренков побледнел и обмяк.

– Что скажете? – спросил Манюня.

– Кх-кх! – прочистил горло Писаренков. – Оно и к лучшему… Без этой бумаги вы бы мне не поверили.

– Вы нас продолжаете недооценивать. Сначала решили, что мы не найдем этот документ, теперь сомневаетесь в нашем профессионализме и порядочности.

– Что, Вы! Я не знал о существовании документа. Не хотел Вас обидеть, но все это настолько нелепо и неправдоподобно, что я иногда сам не верю.

– Но это же не из области мистики, надеюсь.

– Мистикой здесь не пахнет. Скорее психиатрией. С какого момента начинать? – Писаренков окончательно взял себя в руки.

«Сильный мужик»! – подумал Михаил.

– С детских лет и по апрель 42-го, – уточнил Манюня. – Остальное нам известно и пока не вызывает сомнений.

– Мой отец был не против коллективизации, но он ее понимал как добровольное кооперирование, с сохранением самостоятельности. Он был сторонником идей Чаянова. Он приветствовал создание МТС, машинно-тракторных станций, но хотел строить свои отношения на договорных, экономически взаимно выгодных отношениях. Но МТС индивидуальные хозяйства не обслуживали, и трактора им не продавали. Вы знаете, что партия во главе со Сталиным предпочла другую модель. Эту модель мой отец называл государственным феодализмом уже тогда, правда, другими словами. Он говорил, что государство помещик, председатели управляющие, а члены колхозов крепостные. Вы же знаете, что у крестьян не было паспортов. Они не могли без разрешения бросить колхоз и отправиться в город, чтобы поступить на завод или заняться ремеслом. Отец отказался вступать в колхоз и нас выселили. Нам повезло, что коллективизацией занимался бывший крестьянин, который ликвидацию кулачества не понимал буквально, как физическое уничтожение. Нам он дал телегу и пару лошадей, чтобы мы увезли личные вещи. Матери он разрешил забрать швейную машинку. Машинка спасла нас от голодной смерти, когда на шахте погиб отец. Он нам оформил документы, которые позволяли отцу устроиться на работу в Донбассе. Я уже об этом рассказывал, вашему помощнику, – Писаренков посмотрел в сторону Михаила.

– Не грех повториться для меня, – вставил Манюня. – Подробности гибели отца помните?

– Тогда погибло семеро. Крепь была сделана небрежно, произошел обвал. Двое остались инвалидами, остальных, уже не помню, сколько человек, откопали через двое суток. Мать через год вышла замуж, а я окончил школу и поехал к морю вслед за своей соученицей.

– Когда это было?

– Летом 40-го года. Снял угол на Сартане и устроился грузчиком в ЦРМП, цех ремонта мартеновских печей. Ходил на курсы по подготовке в вуз и собирался поступать в металлургический институт. С девушкой у меня ничего не получилось, она быстро вышла замуж. Курсы закончил в мае с отличием и ждал июля, чтобы сдавать экзамены. А тут война. Уже 23 июня я пошел в военкомат. Мне дали анкету и черт меня дернул написать, что мой отец в 30-м году был раскулачен. На следующий день меня арестовали и доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. С неделю ежедневно допрашивали, я все рассказал уже несколько раз, а потом словно забыли. Условия содержания были ужасные, но не смертельные. В тесной камере нас было восемь. На прогулку не водили, но по верхушкам деревьев, можно было догадаться, что пришла осень. Камешком оставлял царапины на стене. Так определил, что пришел октябрь. С конца сентября по ночам спать не давали крики. Мы догадывались, что это пытают заключенных. Потом установил точно, что это было 8 октября, нас утром не покормили. Выгнали всех во двор здания НКВД. Железные ворота закрылись за охраной. Мы оказались в каменном мешке между стенами здания и трехметровым каменным забором. Все недоумевали, зачем и что будет дальше. Вдруг через забор полетели гранаты. Еще до взрыва я упал на землю, кто-то свалился на меня, потом я потерял сознание. Вероятно, меня контузило взрывной волной. Очнулся от толчков. На меня что-то было навалено. Когда выбрался, то увидел, что еду в кузове полуторки на горе трупов. Тут машина замедлила ход и я не раздумывая выпрыгнул через задний борт на булыжную мостовую. Сильно ударился при падении, так как не смог устоять на ногах. Потом отполз в кювет и спрятался за кусты. Я узнал место, это был спуск к судоремонтному заводу через санаторный парк. Немного отошел и побрел по парку. Вся одежда и руки были в крови. Лицо и голова тоже липкие. В фонтане санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.

– А Вы не могли бы сказать, сколько было заключенных во дворе НКВД? – спросил прокурор.

– Естественно, я их не считал, но думаю больше двух десятков.

– Продолжайте!

– Родственники были удивлены моему появлению. Оказывается, квартирная хозяйка уже сообщила им о моем аресте. Они продали мои вещи и внесли долг за постой. Так я остался без денег, одежды и документов. Одно радовало, кроме шишки на голове и мелких ран, скорее порезов от осколков, у меня не было никаких повреждений. Когда были созданы оккупационные власти, мне нужно было оформить документы, удостоверяющие личность, хотя бы свидетельство о рождении. Так узнали, что сын кулака вернулся в родное село. Мне предложили работать в полиции в обмен на легализацию. Я подумал и согласился. Во-вторых, нужно было на что-то жить, в-третьих, лучше я, чем какой-нибудь садист. Не думал я, что полиция будет заниматься арестами партийцев и советских чиновников, то есть политической местью. Отец много раз меня просил, чтобы я не хранил зла на людей, которые превратили нас из зажиточных людей в пролетариев. Он учил различать Родину и власть. Он считал величайшей ошибкой и трагедией, что Сталин расколол народ и обезглавил армию и промышленность накануне угрозы фашистского вторжения.

– Вы участвовали в арестах?

– Мне удалось избежать этого, хотя у меня нет, и не может быть доказательств.

– Что было дальше?

– Было много людей, желающих использовать оккупационную власть для сведения счетов или простого обогащения. Если такие доносы попадали мне в руки, я старался предупредить худший исход. Иногда помогало запугивание доносчика, иногда – предупреждение того, на кого донесли. Однажды пришел донос, что в селе Коньково у родственников прячется бывший председатель сельсовета, коммунист, фамилию, к сожалению, забыл, но можно установить. Меня пытались включить в команду, которая должна была направиться туда, а это за 45 километров , чтобы арестовать коммуниста. Мне удалось предупредить его сына, который жил в нашем селе. Когда мы на следующий день на санях добрались в Коньково, то председателя сельсовета не застали к великой моей радости. И тут я понял, что нужно бежать через линию фронта к нашим. Наступление немцев остановилось, фронт стабилизировался, поэтому такой план выглядел осуществимым. Документы полицая помогли мне приблизиться к линии фронта и перейти ее. Конечно, перед этим я переоделся в гражданскую одежду.

– Что Вам известно об аресте и казни знаменитого сталевара Макара Мазаева?

Лицо Писаренкова исказила гримаса.

– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.

Писаренков замолчал.

– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.

– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.

– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.

– Что будет дальше?

– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.

– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.

– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.

– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.

– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.

– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.

– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.

– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?

– Помню! И какая мысль?

– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.

– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: «буквально все еврейское население», «все цыганское население». Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.

За обедом Михаила не покидала мысль, что он что-то упустил. Он внимательно просмотрел блокнот с записями. Елена Васильевна Голубева говорит, что ее отец занимался раскулачиванием и был председателем сельсовета перед войной в селе Лебединском.

Яков Савло говорил о Семене Васильевиче Савчуке, отец которого Василий Яковлевич Савчук тоже был председателем сельсовета перед войной.

Писаренков, он же Писаренко утверждает, что предупредил сына председателя сельсовета о доносе. Отчество Семена Савчука и Голубевой совпадают. Вдруг Михаила осенило.

Какая промашка. Он не спросил девичью фамилию Голубевой или фамилию ее отца. Очень грубо, просто по-детски. Нужно срочно исправлять положение.

Спустя полчаса Михаил был в доме у Голубевой.

– У Вас есть брат? Как его зовут?

– Братика? Семен.

– Фамилия отца?

– А Вы разве не знаете, Савчук.

– Брат был тогда маленький, что Вы его не упомянули, когда рассказывали о попытке эвакуироваться?

– Что Вы! Он на шестнадцать лет старше меня. Нас с сестрой в детстве нянчил и баловал. Мы его очень любим и до сих пор называем, как в детстве, «братик».

– Так он жив?!

– Конечно! Ему 86 лет и он еще бегает, а не ходит. Куда нам до него, хоть мы много моложе.

– Срочно дайте мне его адрес.

– Скажу Вам телефон, только, пожалуйста, аккуратней с ним. Все-таки возраст. Лучше его предупредить.

– Пожалуйста, предупреждайте! Но я поеду к нему прямо сейчас. Надеюсь, застану.

– Застанете! В сад он уже не ездит. Сейчас позвоню братику от соседей.

Живая летопись

Михаил позвонил Семену Васильевичу сразу, как только от соседки вернулась Елена Васильевна и подтвердила, что брата она предупредила.

Договорились встретиться через полчаса в городском парке, куда Савчук как раз собирался на прогулку. У него там намечена встреча со старыми друзьями, которые также могут быть полезными.

Михаил разместился на лавке напротив памятника Бахчиванджи, летчику-испытателю первого советского ракетного самолета, и принялся наблюдать за аллеей, откуда должен был появиться Савчук. Михаил был уверен, что сразу узнает его среди многочисленных пожилых посетителей старого городского парка. Молодежь предпочитала развлекаться в новом, куда более обширном, с аттракционами, кафе и дискотекой.

За минуту до условленного времени на аллее появился пожилой мужчина в кепке и сером плаще ниже колен. Он шел быстрой легкой походкой, почти бежал. Рядом с памятником остановился, снял кепку, вытер платком лысину и принялся оглядывать сидящих на лавках. Михаил встал и направился к старику.

– Семен Васильевич, здравствуйте. Я Михаил Гречка.

– Здравствуйте! Узнали сразу. Весьма профессионально!

– Ваша сестра так точно Вас описала, что обознаться невозможно.

– Лена любит поговорить! Где расположимся для беседы?

– Выбирайте, где Вам удобно. Я здесь был от силы три раза, считая сегодняшний день.

– Тогда пойдем к спуску на набережную. Там ветерок с моря, хороший вид… Возможно, встретим моих старых знакомых. Им тоже есть, что рассказать об оккупации или эвакуации на Урал.

– Не возражаю…

Они прошли до конца аллеи.

– Вот наша лавка. Пока никого из наших… Ну, ничего, кто-нибудь да появится…

– Было бы не плохо…

– Какие ко мне вопросы?

– Сестра Вам разве не рассказала? Во время оккупации один полицай спас Вашего отца от ареста.

– Да, был такой факт. Только сначала хочу посмотреть Ваше служебное удостоверение…

Семен расстроенный шел по скрипучему снегу домой. Заборы утопали в сугробах, но проезжая часть улицы была плотно утрамбована и наезжена санями.

Зачем он ввязался в дискуссию со старостой. Его сыну исполнилось только два месяца. Жена намерилась родить в колонне беженцев. Пришлось сделать остановку на три дня в ближайшем селе. Тут и настигли их передовые немецкие части. Пришлось вернуться назад. Их приютили родители жены. Семена записали в колхоз, так как он не захотел возвращаться на завод. И вот теперь пожелай староста отправить его в распоряжение немецкой администрации завода, Семен бы никуда не делся.

Вчера Настя призналась, что горько жалеет, что отговорила его эвакуироваться на Урал. Он был хороший сталевар из тех, кто знал досконально дело, мог варить сталь любых самых сложных марок, но избегал шумихи с рекордами, мог сказать в лицо администрации цеха все, что он об этом думает. Его часто вызывали из дома в чужую смену, когда была угроза брака или аварии. В его библиотеке книг по металлургии было больше, чем у многих инженеров цеха, с ним советовались исследователи из НИО-5, закрытого исследовательского отдела, занятого разработкой танковой брони. Он давно мог поступить и закончить местный металлургический институт, но мечтал об авиационном в Харькове. Мечта не могла осуществиться по той простой причине, что ему приходилось помогать родителям в трудные 32-34 годы. На стипендию прожить он не мог бы без помощи родителей, а на них нельзя было рассчитывать и в последующие годы. Жалкая зарплата отца, председателя сельсовета, мать домохозяйка и две сестры школьницы. Из-за этого он и женился только в 35 лет за полгода до начала войны.

Ему предложили эвакуироваться еще в августе. Однако девятнадцатилетнюю Настю пугала перспектива рожать без матери на далеком и холодном Урале. А тут еще газеты и радио с утра до вечера твердили, что Днепр стал бастионом, который фашистам не одолеть. Эшелоны уехали. Из четырех смен сформировали три, каждая из которых теперь работала по 12 часов вместо 8, неделю в цехе, неделю на рытье окопов и противотанковых рвов на северо-западных подступах к городу.

Прокатные станы уже демонтировали, поэтому сталь в слитках складировали на территории завода. Затея была не только бессмысленной, но как оказалось просто преступной. Увезти металл было нечем. 20 тысяч тонн отменной стали достались немцам.

В начале октября Семен отправил жену к ее родителям, так как настала очередь его смены рыть окопы. Тогда они жили в Рабочем поселке в восточной части города. На рытье окопов рабочие ходили пешком, поэтому многие запасались едой и водой и ночевали прямо в поле в стогах соломы. Ночью с 6 на 7 октября Семена разбудила сильная канонада, которая к утру затихла. В восемь утра пришла машина с особистом, который руководил рытьем окопов, в чине капитана и его помощником. Как всегда рабочий день начался с переклички. Бригадиры докладывали о явке работников и получали задание. Семен руководил бригадой мартеновского цеха.

После переклички Семен попросил разрешения у капитана обратиться с вопросом.

– Разрешаю! Только коротко, нужно работать, а не болтать.

– Ночью, все кто здесь ночевал, слышали сильную канонаду. В прошлом году на военной переподготовке нам говорили, что канонада слышна за 40– 50 километров . Нужно срочно эвакуировать людей. Здесь работает пять тысяч, да на заводе десять. Через день или два здесь будет передовая.

– Молчать! Прекратить панику! – капитан выхватил из кобуры пистолет и истерическим голосом закричал, бегая перед строем. – Немцы за Днепром! За попытку самовольно покинуть работу и панические разговоры буду расстреливать на месте…

Работали до сумерек, потом те, кто оставался на ночь, разожгли костры и поужинали. Канонада не была слышна, и Семен уже стал корить себя за излишние опасения. Возможно, вчера немцы пытались прорваться, но их отбросили на запад.

Утро 8 октября было туманное, что предвещало хорошую погоду. К восьми утра народ собрался и построился, но особист не появлялся. Подождали минут двадцать. Никто не знал что делать, бригадиры собрались посоветоваться, как вдали показалась машина. Она ехала на большой скорости, подпрыгивая на ухабах. Из окна машины показался бледный капитан и проблеял:

– Немцы в городе! Разбегайтесь кто куда…

Эмка тут же рванула на северо-восток в направлении Сталино.

Народ потянулся трусцой в сторону города навстречу неведомой опасности.

Как потом оказалось, немцы в тот день захватили порт, городской вокзал, станцию Сартана, запирающую выход из города по железной дороге, и на север не продвигались. Совинформбюро сообщило о сдаче города только 14-го октября. В это время немцы были уже под Таганрогом.

Семен обошел Сартану с севера и по безлюдным полям почти бегом чрез пять часов добрался в Лебединское. Наших войск он не видел, если не считать и небольшие группы и отдельных солдат, деморализованных, с обрезанными выше колен шинелями.

Родительский дом был пуст. Старуха соседка сказала, что Настя эвакуировалась с родителями Семена. Прихватив в торбу хлеба, груш и яблок, Семен пустился вдогонку по дороге на Таганрог. Жену и родителей он нашел к утру в колонне беженцев. Дорога была забита и разбита. Они решили пойти севернее Таганрога, так как все чаще догоняли крупные подразделения наших войск, которые уже трудно было объехать. Они одолели около 70 километров от города, когда Настя решила рожать. За три дня остановки Семен стал отцом, но это уже был тыл немецкой армии. Пришлось вернуться к родителям жены. На их счастье, на обратной дороге у немцев не возникло желание забрать бричку и лошадей. Может, потому что транспортом они были в тот период обеспечены.

Семен открыл дверь из сеней в комнату и увидел полицая, сидящего на лавке у стены, напротив печки.

«Быстро управился староста»! – мелькнула мысль.

Но полицай вел себя сдержанно и Семен успокоился.

– Есть разговор, – сказал полицай. – Поступил донос, что Вашего отца видели в Коньково. На завтра назначена поездка команды для ареста. Если они выедут в семь утра, то в три дня будут там. Если сможете, предупредите отца. Все, я не могу задерживаться…

Семен колебался с ответом или хотя бы благодарностью, слишком неожиданным был поступок сына раскулаченного.

– Не удивляйтесь! – продолжил полицай. – Мой отец учил меня, что человек может оставаться человеком в любой политической обстановке. Ваш отец полуграмотный мужик, но человек порядочный. Не хочу, чтобы он пострадал по чьей-то глупости…

Полицай, это был Петр Писаренко, Семен его узнал по шраму, которым наградила сестра Семена, Елена, надел папаху и покинул дом.

– Спасибо! – крикнул ему вслед Семен и принялся собираться в дорогу. Теща налила тарелку борща и заставила поесть. Он захватил в карманы две пригоршни сухофруктов: яблоки и абрикосы.

Идти нужно было пешком. Попросить сани и лошадь, значит выдать себя. Была безлунная ночь, но света звезд на белом покрывале, укрывшем всю землю, вполне хватало. В такую холодину не было никакого риска встретить разъезд и быть арестованным за нарушение комендантского часа.

Дорога была хорошо наезженной и знакомой. Многочисленные овраги пересекали путь. Овраги тянулись на юг к морю. А дорога на восток. После первых пятнадцати километров появилась испарина. Семен немного передохнул в стоге соломы. Пожевал кураги. Сильно остывать нельзя. Да и времени в обрез. Полицаи могли отправиться в погоню, если не застанут родителей в Коньково. Нужен был запас времени, чтобы родители ушли достаточно далеко. Он больше не позволил себе никаких передышек.

На рассвете Семен стучал в дверь хаты, где скрывались его родные.

Он сказал только мужчинам, отцу и приставшему солдату, зачем пришел. Солдат убедил, что фронт им не перейти, что безопаснее всего ехать к нему на родину в Винницкую область, в глухой хутор в дремучих лесах.

Семен дождался, когда они запрягут лошадей, помог погрузить скарб, расцеловал на прощанье мать и сестер и отправился назад кружным путем, чтобы не нарваться на полицейский обоз. Обратная дорога была тяжелой. Несколько раз пришлось отлеживаться в скирдах, задрав ноги, пока пройдет судорога. Однажды незаметно для себя задремал. Проснулся от холода и испугался, что мог замерзнуть.

– Вы могли бы его опознать? – спросил Михаил, когда Савчук закончил рассказ.

– Конечно! После того, как Лена мне напомнила о шраме на лбу.

– Если не возражаете, организуем очную ставку.

– Какие могут быть возражения?! – Семен Васильевич говорил, а сам пристально рассматривал кого-то в конце аллеи. – Кажется Аркадий пожаловал.

– Кто он?

– Аркадий Георгиевич Леониди, металлург, кандидат технических наук. Мы с ним познакомились еще в 34-м году, когда он проходил в нашем цехе преддипломную практику. С тех пор дружим…

Леониди заметил Савчука издали, и направился к их лавке. Восемьдесят лет легко угадывались в его старческой фигуре и лице. Только темно-карие глаза молодо светились на загорелом морщинистом лице.

– Здравствуй, Аркадий! Познакомься, следователь прокуратуры Михаил Егорович Гречка. Интересуется периодом оккупации.

– Рад знакомству, – Леониди протянул руку, поднявшемуся с лавки Михаилу. – Только я эвакуировался с лабораторией в Ревду. Мы вернулись только в конце 45-го, чтобы не прекращать исследования и не терять время на переезд. Поэтому мало что могу рассказать об оккупации, разве только то, что слышал от других.

– У меня есть и к Вам один вопрос. Вы знали Макара Мазаева?

– Так кто же его не знал. Когда ему дали квартиру в Рабочем поселке он жил в соседнем подъезде. Весь дом слышал, когда Макар собирался в кино. Его жена вечно задерживалась со сборами, так он ее с улицы торопил в таких выражениях, что детям и женщинам нужно было уши затыкать.

– Меня интересует не этот вопрос. Почему он не эвакуировался. Знатный сталевар, награжден орденом, член партии, наконец.

– Так он категорически отказался, под тем предлогом, что не может ехать в тыл, а должен остаться в цехе с теми, кто не попал в списки. Его заставили даже написать свой отказ от эвакуации в письменном виде…

– Почему Вы сказали, что под предлогом… Возможно, это был искренний поступок.

– Не спорю, он был упрямый до остервенения. Немцы его сломать не смогли. Свою бронзу в памятнике он заработал честно, чего не скажешь о трудовых подвигах…

– Мне Папушев уже рассказал о рекордах Макара.

– Догадываюсь, что Костя мог рассказать и готов подтвердить в письменном виде. Я тогда работал инженером теплотехнической лаборатории. В наши обязанности входил разогрев печи и вывод ее на рабочий режим после ремонта или реконструкции. Хорошо помню, как печь перевели на мазут, за счет чего удлинили ванну и довели емкость до 100 тонн. Он ее спалил за 25 дней, а нас обвинил, что мы пережгли свод еще при разогреве.

– И все-таки, какие мотивы могли быть у Макара для отказа от эвакуации?

– Могу высказать только свои предположения, – продолжил Леониди. – Московское начальство из наркомата устроило Макару поездку на Урал для передачи опыта. Нужно сказать, что уральские и сибирские металлурги упорно сопротивлялись «рекордистскому» психозу. Там наряду со старыми заводами, строились новые по американским чертежам и с американской технологией. Наиболее известный из них Магнитогорский. Уровень механизации там был на голову выше, чем у нас. Конструкция печей была совершеннее. Собственно мы использовали опыт американцев для реконструкции печей на нашем заводе. Хоть на старых уральских заводах уровень механизации и автоматика существенно отставали даже от нас, мастера там и сталевары были настолько опытные, что плавили сложнейшие марки стали практически без брака. Короче, Макар там опозорился и оскандалился. Как раз в Ревде в ответ на насмешки он затеял драку и был избит так, что по возвращению домой две недели не выходил на работу.

Тогда мы только догадывались, а когда приехали на Урал, нам все рассказали. Его спустили с лестницы…

– Аркадий, Манцевич тогда сопровождал Макара, он лично все видел, – перебил Савчук.

– К сожалению, Митя сейчас в больнице.

– Что с ним?

– Давление подскочило, гипертонический криз…

– Есть повод проведать! Манцевича тогда приставили к Макару в качестве технического консультанта…

– В какой он больнице? У меня машина, предлагаю прямо сейчас и поехать. Апельсины от меня, – предложил Михаил.

– На гостинец для больного и у нас деньги найдутся. Не навредить бы ему.

– А мы спросим у дежурного врача. Поговорим, если разрешит, – не сдавался Михаил.

– Ладно, поехали. Он в больнице уже третий день, а ты, Семен, даже не знаешь.

– Как раз три дня никого из наших не видал. И он не позвонил. Вот и проведаем…

Дмитрия Михайловича Манцевича они нашли на прогулке в больничном парке. Теплый день клонился к вечеру. Парк был заполнен больными. Они отыскали пустую лавку в глухом углу. Здесь было намусорено, но можно было сесть.

Манцевич был полный и ниже среднего роста. Куртка поверх полосатой больничной одежды делала его похожим на колобка, сбежавшего из тюрьмы. Слегка на выкате белесые глаза часто моргали. Красные прожилки на белках сразу бросались в глаза и придавали ему болезненный и усталый вид.

– Так Вас интересует Макар? Не очень приятные воспоминания. Мне навязали шефство над ним в комитете комсомола. Поездка по Уралу была чистым кошмаром. Там для сводов еще применяли динас. А он не такой стойкий как хромомагнезит и очень чувствительный к перегреву. Чуть что, сразу поплыли сосульки. Я его предупреждал перед и во время показательной плавки, а он отмахивался. Время плавки он сократил с 10 до 8 часов, но свод практически спалил. Со свода свисали макароны из расплавленного динаса. После выпуска плавки, которая не попала в анализ и годилась только на проволоку, он резко уменьшил подачу топлива. Макароны затвердели, тогда он приказал машинисту завалочной машины нацепить на хобот мульду и сбить сосульки со свода. Машинист естественно отказался, так как был большой риск вообще завалить свод. Так он мог выдержать еще два десятка плавок. Макар в бешенстве вытащил машиниста из кабины и ударил по лицу. Мы его еле оттащили, здоров был парень.

Вечером следующего дня руководство завода по традиции устроило прощальный банкет в заводском клубе.

Макар изрядно выпил. Когда произносил тост, позволил пренебрежительно отозваться о традициях местных металлургов. А его кто-то громко обозвал заносчивым сопляком. Когда мы выходили, возникла потасовка. Кто ее затеял, я не видел. Видел, как паренек лет четырнадцати упал на пол и схватил Макара за ноги. В это время Макара сильно толкнули, и он полетел с высокой лестницы. Еще повезло, что не убился. Говорили, что паренек – сын того машиниста завалочной машины. Дело замяли. К чести Макара, он не жаловался и не требовал наказания.

Но слух об этом прогремел на весь Урал. Показательные плавки пришлось отменить. Все сводилось к выступлениям с трибуны. Мне довелось редактировать текст его доклада. После этого смотрел еще партком и руководство. Там были общеизвестные рекомендации, как сократить длительность плавки. Эти поездки вспоминаю с ужасом до сих пор. Особенно потешно все это выглядело на Магнитке, где в то время была лучшая в мире американская технология. Американцы после депрессии такие заводы не строили даже у себя. Правда, банкеты были шикарные. Заводской люд туда ломился…

– Понимаете, что после такого он не мог эвакуироваться на Урал. Самолюбив он был безгранично и чуть что распускал руки. На этом и погорел, – вставил Леониди.

– Что Вы имеете в виду? – спросил Михаил.

Старики обменялись взглядами.

– Семен, может, стоит рассказать?

– Человек уже умер, зачем? – колебался Семен Васильевич.

– Мы все скоро умрем, кто-то должен помнить правду? – поощрил Манцевич.

– Так и быть! Макар однажды в кинотеатре избил одного подручного из первого цеха, не буду называть его фамилию. Нужно же так случиться, что подручный был талаковский и тоже туда спрятался, когда пришли немцы. Дом его родителей был на отшибе. Однажды к ним нагрянул полицай на мотоцикле. В коляске сидел Макар. Они думали, что дом пустует, и приехали проверить курятник. Хозяин им вышел навстречу, но это их не остановило. Полицай застрелил несколько кур, а Макар пару раз двинул хозяина в лицо. Надо же так случиться, что года за три до этого Макар избил этого мужика в кинотеатре в очереди за билетами в кино. Милиция еще добавила. Макар всегда брал билеты без очереди.

Догадываясь, что местной полиции жаловаться бесполезно, мужик написал жалобу в немецкую жандармерию прямо Шаллерту…

– Да, история не простая, – заметил Михаил в наступившей паузе.

– В официальную легенду не вписывается, это точно, – произнес Леониди. – А Вам не рассказывал Папушев о судьбе профессора Андреева?

– Нет, кто это?

– Профессор Московского Института Стали. Когда пресса стала писать о невероятных рекордах, профессор был заинтригован, как такое может быть. Такие показатели можно было получить только за счет кислородного дутья и добавки природного газа. Тогда такая технология еще не вышла из лабораторий. У нас она появилась в конце пятидесятых годов. Андреева еще одолевали иностранные коллеги, за счет чего такое могло быть. Андреев часто бывал у нас на заводе, поэтому сел на поезд и приехал. Но на завод его не пустили. Директор завода посоветовал ему возвратиться в Москву. Андреев попытался пройти нелегально. Дырок в заборе было предостаточно. Никто их не закрывал и не охранял. Охраняли только там, где мог проехать авто или железнодорожный транспорт. На огромной территории завода было всего восемь проходных. Но за Андреевым, как видно, наблюдали. Он был задержан. Его не арестовали, а проводили на вокзал и посадили на московский поезд. В Москве на перроне его уже ждали. После этого его никто не видел.

– Мрачная история! – не удержался Михаил.

– Это только часть той цены, которую пришлось заплатить стране. После смерти (или убийства) Орджоникидзе, многие заводы были обезглавлены. Началась настоящая анархия. Производство снизилось. Макара отправили учиться. О рекордах забыли.

Михаил поблагодарил ветеранов и поехал в гостиницу. Савчук и Леониди отказались уходить и остались с больным.

Михаилу было все теперь ясно, но удовлетворения он не чувствовал. Нужно было задавить эмоции и сосредоточиться на деле. Завтра доложит городскому прокурору все, что узнал. Нужно закрывать это дело, и он знает как.

На следующий день утром Манюня выслушал обстоятельный рассказ Михаила и принял его предложение.

– Согласен! На три часа приглашаем в мой кабинет Савчуков и Писаренкова. Проводим опознание и примирение. Если Голубева согласится забрать заявление, а Писаренков устроит ее внучку в лабораторию, как она хотела, то вопрос будет исчерпан.

– Писаренков уже оформил внучку в лабораторию.

– Прекрасно! Думаю, все пройдет нормально.

И действительно, все прошло, как по маслу. Стороны обменялись рукопожатиями. В заключение, Манюня организовал чаепитие и терпеливо выслушал воспоминания пожилых людей.

Михаил проводил гостей до выхода из здания. Он предложил Савчукам развезти их по домам, но они отказались. Писаренко сел в служебный автомобиль и поехал на свой завод.

Михаил попрощался и хотел вернуться на рабочее место писать отчет, как вдруг вспомнил, что блокнот с записями остался в бардачке машины.

Он повернул назад, сбежал с крыльца и неожиданно для себя очутился в метре за спинами Савчуков. Он услыхал их разговор. Пришлось остановиться, чтобы не оказаться в неловком положении. Брат и сестра направлялись вверх по улице к троллейбусной остановке. Сестра держала брата за локоть, поэтому видно было, что брату приходилось сдерживать свою удивительную для его лет неуемную энергию.

– Братик, где справедливость?! Они опять сверху!

– Меня это не тревожит. Кто-то должен быть сверху. Только жалко, что при любой власти наверх в основном одно дерьмо всплывает. Впрочем, прокурор мне понравился и Писаренко не сволочь. Скажи Ирине, чтобы училась и пробивалась в люди…

Со стоянки Михаил еще долго видел на пустынном в это время тротуаре две старческие фигурки, жавшиеся друг к другу.

Оглавление

Оживший призрак

Прокурор добавит

Музей мифов

Экскурс в историю

Легенда о Макаре

Признания

Что скрывал полковник

Живая летопись

Реклама на сайте