«Два узла на полотенце»

Сергей Абрамов ДВА УЗЛА НА ПОЛОТЕНЦЕ

Повесть посвящена работникам уголовного розыска.

В старом доме

1

Дом этот действительно старый, построенный еще в начале века, одноэтажный и односемейный, стоял на выселках в Заречье, где доживали свой век заштатные соборные клирики. Сложили его давным-давно из корабельного леса шестивершковой толщины, и выглядел он старик стариком. Только несколько бревен под крышей, видимо подгнившие, были заменены так, что старик этот красовался щеголем, напялившим на лоб не по возрасту светлую шляпу.

Окна по фасаду были распахнуты, и из них доносилось на улицу негромкое жужжание электродрели.

Михеев сверлил стену, стоя на стремянке. Востоков внизу придерживал лестницу.

— Насквозь, — вздохнул Михеев, вынимая из дерева сверло. — Третью дырку сверлим — и хоть бы что. Никакого следа металла.

— Можно еще раз простучать, — сказал Востоков. — Ведь бревна изнутри дубовыми досками обшиты. Так что тайник до потолка можно оборудовать. Богатые купцы золотую утварь дарили. Только где она столько килограммов металла ухитрилась запрятать? Столько раз дом обыскивали и стены прощупывали.

— Сказка это твое «сокровище».

— Будем точны, Василий Иванович: легенда. А когда легенда оборачивается былью, нужен поиск. Куда эта ведьма могла клад засунуть? Сколько лет ищем — в доме нет. В земле у дома или под домом? Так она дар своего попа в землю не спрячет. Земля для мертвых. Земля еси и в землю отыдеши. Значит, в стене, где бревна перекладывали. В таких бревнах, да еще в дощатой набивке, лучше всего тайник оборудовать. Тем более не задаром, для церкви. Какой плотник жене протопопа откажет? Вот она и расстаралась. Одна — соседей нет, свидетелей нет. Вы с Катькой в Ливадии загорали, а я в колонии срок отбывал. Да и плотников захочешь потом сыскать — не сыщешь: перекати-поле, шабашники.

Михееву сверлить не хотелось. В протопоповский клад он не верил. Уголовный розыск клады находит, а кладоискатели нет. А не окрутила ли их старуха? Ей что? Лишь бы Христу угодить.

— Во-первых, не старуха: ей всего пятьдесят с гаком, — откликнулся снизу Востоков. — Я свой полтинник восемь лет как разменял, а старость еще не схватила за горло. Поживем всласть, когда ценности из стены вынем. А что они там есть, у меня документ имеется. Читал ее письмо протопопу?

— Это не я читал, а ты вслух трубил.

— В чужие руки таких документов не дают. Слушай еще раз внимательно: «Дар бесценный твой, отец, сама Катерине отдам, когда вырастет и созреет, и коли в хорошие руки попадет, когда замуж выйдет. Только крута она нравом: в тебя пошла, отче. Девчонка она еще, а матери так и выложила, не ищи жениха мне, мать, сама найду, кто приглянется. Я смолчала, только запомнила и решила, что надо ждать. Славно все-таки, что ты о девчонке позаботился, а не о недоумке своем, что в колонии сидит. Только меня сумление берет, угоден ли дар твой господу богу нашему: очень высоко, говоришь, его оценили — большой урон для власти мирской будет. Вот я и подумала пока держать его ото всех втайне. Спрячу наглухо в стенке. Плотник Ефимыч такой тайничок мне вырезал: ни глазу постороннему, ни лапам чужим не добраться. Сто лет проживет, если сама не выну».

— Ну а дальше ерунда пойдет, сплетни семейные, — заключил Востоков. — Ты, Василий, поторопись, а то теща соизволит с обедни вернуться. Время — деньги, это про нас сказано. Сверли, пока не досверлишься.

И досверлил: дрель нащупала металл.

— Останови, — сказал Востоков.

— Неужто золото?

— Может, и серебро. Я уже тебе говорил, что золотая утварь тоже была. Специально хранилась для особых служений, когда, скажем, наезжий митрополит всенощную или обедню служил. Да и на сабашниковских иконах золотые ризы были.

— Это ж какие такие сабашниковские? — удивился Михеев.

— Был такой купец при Николае Втором. Так он здешнему собору иконы только в золотых ризах дарил. Отец рассказывал. А после революции было изъятие церковных ценностей. Вот я и думаю, что папахен мой, как настоятель собора, к этому золотишку руку вовремя приложил. И ценности сдал, и себя не обидел. А письма тещи твоей и моей мачехи мне на днях вернули в соборе. Золотили иконостас, а под образом в золоченом окладе тайничок с письмами. Среди них я и нашел счастливый для нас документик.

У Михеева в васильковых его глазах, из-за которых незамужние девки когда-то передраться готовы были, засветился огонек не интереса, а страха, пожалуй. Рассказанное Востоковым его явно обеспокоило.

— Что стоит твой документик, если по всему церковному причту его назубок выучили?

— Ни-ни, — покачал головой Востоков. — И отец давно умер, и старых клириков почти не осталось. А новых не занимают сердечные дела покойников. Да и старичок реставратор как нашел письма, так мне их и передал: увидал меня в окно, когда я проходил мимо. Все ведь знают, чей я сын и кого могут заинтересовать эти письма. К тому же письма лежалые, нетронутые, резиночкой перетянуты, а на запылившемся верхнем конверте крупными буквами выписано: «Его преосвященству, отцу Серафиму лично в руки». Не унывай, Васек, кроме нас с тобой, о сокровище никто и не ведает.

— Так-то оно так, — усмехнулся Михеев и почему-то подмигнул собеседнику. — А ты к чему? Чужая собака к ничьей косточке тянется. Только косточка не для нее припасена. Наследство-то Катьке оставлено.

— Было оставлено. А сейчас без меня вам делить его не удастся. Мой пай — половина. По-честному. А не согласны — государству отдам.

Михеев присел на перекладине стремянки. Если по-деловому, значит, без Востокова не обойдешься. Только почему половина? На троих делить надо.

— Не выйдет, — сказал Востоков, поймав на лету мыслишку Михеева. — Будет все как задумано Вы с Катериной одна половина, я — другая. И без меня вы ни грамма из стенки не вынете.

2

Тут-то и вернулись домой Марьяна с дочерью, не достояв ранней обедни в соборе. Марьяна уже не пела в хоре, давно потеряв голос, пела Екатерина, усвоив навыки матери и ритуал утренних и вечерних церковных служб. Но в этот день она только стояла у клироса, даже подпевать не могла: до хрипоты сорвала голос, глотнув поутру ледяного кваса из холодильника.

Возвращение жены и тещи Михеева застало обоих врасплох. Михеев едва со стремянки не упал, даже дрель не успел спрятать. Востоков тоже заметно смутился.

Но именно с него и начала свою язвительную увертюру Марьяна.

— Что-то я не звала тебя в гости, пасынок. Ты на черном ходу живешь и черным ходом к себе пройти можешь.

— Значит, по-вашему, я и к Василию зайти не могу? — с отменной вежливостью заметил Востоков. Андрей Серафимович не любил скандалов и давно знал, чем может окончиться разговор с полоумной бабой.

А она не унималась.

— У Василия своя комната есть, а ты у меня гостишь, родственничек. В моей комнате. Может, оценить мои вещи пришел, товарищ оценщик? Так ваша комиссионка на них не позарится, да и я продавать не собираюсь.

— Я попозже к тебе зайду, Васек, — сказал Востоков и, не прощаясь, вышел.

Наступило неловкое молчание. Поступь главы семьи и хозяйки дома была тяжелой и гулкой.

— Что это у тебя в стене торчит? — спросила она зятя, не повышая голос. Электропровод от застрявшей в бревне дрели извивался по полу, как бечевка.

— Дрель, — откликнулся робко Михеев.

— Зачем?

— Сверло застряло. Там металлическая прокладка, должно быть.

— Зачем сверлил, херувим, спрашиваю?

От неловкости у Михеева даже лицо вспотело. Он действительно походил сейчас на потолстевшего ангела. Нетрудно было понять, почему он приглянулся Екатерине, когда она еще ходила в невестах.

— Зачем же так с родней разговаривать, Марьяна Федоровна?

— Феодоровна, — поправила она с ударением. За «фео» она боролась со всеми, кто проглатывал эту гласную, несмотря на то, что произносить так привычное русское отчество было не легко и не верно. Но именно так и называл ее покойный сожитель, протоиерей Серафим. — Что вы искали с Андреем, я догадываюсь. Так вот послушайте, — прибавила она с вызовом. — Эта «металлическая прокладка» останется в стене до моей кончины. А если вы изымете ее вопреки воле моей, я тут же извещу уголовный розыск. Государство сумеет о сем позаботиться.

3

Андрей и Василий, заранее сговорившись, встретились в кафе, где водки не подают. Для трезвого разговора сухой закон требуется.

— Может, коньячку возьмем?

— Плохой здесь коньяк. Сухого грузинского стребуем. Грамм триста. С пастилкой.

— Не люблю я эту кислятину. Зачем?

— Разговор у нас длинный будет. И трудный. Его сивухой не облегчишь.

— Что ж, послушаем.

— А задумывался ли ты, Васек, как мы с тобой дальше жить станем? Ты до пенсии будешь тянуть физкультуру в школе, если мускулы к шестидесяти не ослабнут, а я оценивать мебель в комиссионке. Зарплату нам не прибавят, а выгнать могут, если проштрафимся. Деньги со сберкнижки мы распылим, новых сбережений не вложим, что ж останется? Играть в спортлото до получения «сокровища» после смерти твоей Кабанихи? Только она, по-моему, умирать не собирается. Может, с тещей твоей в открытую поговорить, без ругани, по-хорошему? Вдруг снизойдет?

— Не снизойдет. Катька вчера уже пробовала.

— И как?

— Никак. Дар протоиереев, мол, дар опасный, богом не освященный, государству противный. А что за дар, не говорит.

Помолчали. Подумали. Каждый по-своему понимая, что надо искать клад умеючи, с воображением, с выдумкой.

— Вот что, Васек… а не приходила тебе в голову мысль о том, что это препятствие можно, в конце концов, и устранить?

— Приходила. Только риск большой. Страшновато.

— А ты помозгуй. Конечно, зверь баба, вся улица знает. Только отец с его иезуитской хваткой и мог с ней совладать. И вот что может получиться: значит, поссорились. Вошла колом в горло слепая ярость. Не сдержался и — нокаут, как говорят на ринге. И не надо считать до девяти. Финиш.

— Что-что?

— «Конец» по-латыни. Преставилась. С одного удара.

— Это с твоего-то удара?

— Почему с моего? Я боксу не обучен.

— Значит, мне — в тюрьму, а ты с кладом останешься?

— Клад в стене будет до твоего возвращения. Катерина проследит. А ты сразу с повинной. Ну, посидишь малую толику. По сто шестой статье Уголовного кодекса — за неосторожное убийство. От одного до трех лет. Суд все учтет: и неумышленность убийства, и добровольное признание, и отличную характеристику с места работы. Плюс зачет срока следствия и хорошее поведение в колонии. Больше года не просидишь.

Еще помолчали. Один — нахмурясь, с опущенными глазами, другой — с настырным, обжигающим собеседника взглядом.

— С одного удара, Андрей, даже на ринге не выйдет. Не убьешь.

— А ты зажми в кулаке что-нибудь металлическое. Хотя бы медную наковалешку с комода. Будто сгоряча схватил — что под руку подвернулось. Ты с Катериной поговори предварительно. Усек?

Преступление

1

Михеевы спали на широкой двуспальной кровати, еле втиснутой в четырехметровой длины пенальчик, как называл Василий свою комнатку, выкроенную из большой трехоконной комнаты тещи. Но в эту ночь ему не спалось. Разговор с Востоковым щемил сердце.

— Ты так ворочаешься, что всю простыню из-под меня вытянул, — жена проснулась.

— Задумался.

— О чем?

— Так, всякая муть в голову лезет.

— А тебе идет: строгий ты с лица в задумчивости. Не зря тебя мать херувимом зовет.

— Я ведь о ней все время и думаю. Вот она где у меня сидит, — Михеев показал на горло.

— Не канючь, — остановила его Катерина. — Я тоже с характером и тебя ей в зубы не дам.

Михеев растерянно посмотрел на жену. Говорить или не говорить? Все-таки старуха ей — мать родная. Связь кровная, а о том, чего Андрей добивается, даже вслух произнести не решишься.

— Ты о кладе поповском забыла, Катя? — спросил он ее с укоризной.

Катерина вздохнула уступчиво — без надежды, даже без сожаления. Будто смирилась с необходимостью ждать.

— Клад у нее в стене замурован. Отдать его нам она не захочет. А силой возьмешь — государству выложит, как пригрозила. Вот ты в безбожниках ходишь, а я верующая. И как верующая скажу: блаженны нищие духом. Ты даже не знаешь, что это одна из заповедей Христовых. Только блаженства у нас давно нет, обнищали мы духом, ни воли его, ни силы убеждения уже не осталось. А ведь отец, бывало, одним словом мать укрощал, а мы, нищие духом, только казнимся. Терпеть да ждать — вот наш удел, Василий.

Нет, думал Михеев, рассказать ей о черном замысле никак невозможно. Придется стерпеть эту муку-мученическую в одиночку, пока терпится. Что такое нокаутирующий удар — он знает. Лежишь на полу, а судья над тобой всю роковую десятку отсчитывает. Можно и совсем не встать от удара — как ударить. Он всегда помнил об этом, когда ходил в тяжеловесах и не помышлял, что станет когда-нибудь рядовым учителем физкультуры.

А если рискнуть? С одного удара, без предварительной подготовки. Размахнись рука, раззудись плечо. Чистенькое неосторожное убийство. Ни одна живая душа, кроме Андрея, знать не будет, что оно спланировано. А не выйдет, так не выйдет. Пусть Андрей додумывает.

Михеев погасил ночник и закрыл глаза.

2

Отверстия, высверленные электродрелью в двойных стенах дома, снизу не видны и не замечены никем из присутствующих. А присутствуют многие — во главе со старшим инспектором капитаном милиции Саблиным. Они сидят здесь уже второй час, заканчивая первые протоколы допросов по делу. Тело убитой уже отправлено в морг.

По словам ее дочери, убийство произошло в одиннадцать утра, что и подтверждено медицинским экспертом во время осмотра трупа.

— Смерть, судя по ссадине на виске, — сказал врач, — последовала от удара кулаком, нанесенного убийцей с большой силой. Об этом же свидетельствуют и сбитая кожа на суставах правой руки убийцы, и запекшаяся кровь на его пальцах. Это удар боксера-тяжеловеса, который в данном случае оказался смертельным.

Эксперт-трассолог высказалась еще короче:

— Все отпечатки пальцев в комнате принадлежат троим: убитой гражданке Вдовиной, ее дочери продавщице магазина «Мясо — рыба» Михеевой и обвиняемому в убийстве Михееву, преподавателю физкультуры средней школы номер тринадцать. В комнате у черного хода — она сейчас заперта — проживает еще один член семьи убитой, сводный брат Михеевой Андрей Востоков, оценщик комиссионного магазина на Белой горке.

— Как свидетель Востоков пока отпадает: его не было дома во время убийства, — резюмирует Саблин. — Пригласите Михеева.

Входит Василий. Он испуган и удручен. Облизывает сбитую кожу на пальцах.

— Я же вам уже объяснил все.

— А мы сейчас это и запротоколируем, — откликается следователь прокуратуры. — Повторите, как все это произошло.

— Все начало со ссоры.

— Из-за чего?

— Мы тратим сто пятьдесят на стол. Я с женой вношу сотню, а она добавляла пятьдесят. Сегодня же утром вдруг отказалась: больше тридцатки, говорит, не дам. Я, мол, и ем меньше, и разносолов не требую. Убеждаю ее, как умею, у меня, говорю, все подсчитано, а она свое: зверь-баба.

— А дальше?

— Говорю же, зверь-баба! С кулаками на меня… Ну, меня как повело, в глазах помутилось. Замахнулся сплеча, стукнул, она и упала… Сначала решил: притворяется. А Катерина к ней бросилась, кричит: убил, убил! Не смотрел я, куда ударил, а оказалось — по виску попал. — Михеев всхлипнул, растерянно осмотрел свой кулак. — Ручищи-то у меня… Забылся… — Он опять всхлипнул, что странным казалось: бугай здоровый, чуть не плачет. — Виноват, кругом виноват. А все характер мой дурацкий. Катерина сколько раз твердила: сдерживай себя, дурак, сдерживай… Вот и сдержал. Как по закону положено, так и отвечу…

Следователь прокуратуры Глебовский приглашает жену Михеева. Она сквозь слезу подтверждает все сказанное мужем.

— А не было ли у него корыстных побуждений? — спрашивает Глебовский.

— Не понимаю.

— Ведь ссора-то произошла из-за денег?

— Василий считал, что все члены семьи должны вносить на жизнь поровну.

— Может быть, у вашей матери были солидные сбережения?

— Ну какие же заработки от пения в церковном хоре? Да и покойный муж ей почти ничего не оставил.

— У меня больше нет вопросов, — заключает Глебовский. — Других свидетелей, видимо, тоже нет.

— Есть, — говорит Саблин и обращается к участковому: — Введите гражданку Хижняк Марию Антоновну.

Входит немолодая некрасивая женщина с большой рыночной сумкой. Глебовский берет новый бланк протокола, заполняет паспортные данные, спрашивает:

— Каким образом вы оказались свидетельницей убийства? Вас же в комнате не было.

— Я мимо на рынок шла, а окна у них были настежь открыты. И они так кричали, что на другом конце улицы было слышно.

— О чем же они кричали?

— Ругались, как на базаре. Всячески обзывали друг друга. В три голоса орали: две бабы, один мужик. Я постояла, послушала, да разве поймешь, когда люди собачатся.

— Все-таки постояли и послушали. Что же дошло до вас?

— Брех один. Шурум-бурум семейный. Они что-то хотели от старухи, а она отругивалась. Какую-то мелочь требовали: не то десятку, не то двадцатку. А потом мужик старуху по морде как звезданет! Она сразу бряк на пол. Молодка нагнулась к ней, потрясла ее, по щекам похлопала и кричит, мужу должно быть: «А ведь ты убил ее, Васенька!» Тут я нашего участкового увидала: навстречу по улице шел. Он разобрался во всем и задержал меня как свидетельницу. Вот я и сижу здесь второй час, не обедамши.

— Ничего не добавите?

— А что добавлять, ругань? Хотя погодите: словечко одно неподходящее слышала. Сокровище. Это старуха сказала, а к чему, не помню.

Екатерина Михеева, уже уходившая и остановившаяся в дверях, немедленно откликается:

— Это мать так иронически о Василии говорила: «Убила бобра Катька, нашла сокровище».

Розыск

1

Служебные совещания начальник уголовного розыска подполковник Князев любил проводить с утра, поэтому дело Михеева после его ареста обсуждали на следующее утро, когда заключения экспертов и протоколы первых допросов обвиняемого и свидетелей были уже в папке, поименованной как «Дело об убийстве гражданки Вдовиной Марьяны Федоровны». Да и следователь прокуратуры не торопился с расследованием: слишком уж ясным казалось ему это дело.

Подполковник не терпел опозданий, и с утра уже все были на месте: оба эксперта — врач и трассолог, следователь прокуратуры, два инспектора угро Саблин и Веретенников и секретарь-стенографистка Верочка.

— Дело я просмотрел, — начал Князев, перелистав немногочисленные ею страницы. — Все проведено, по-видимому, вполне добросовестно. Я говорю о предварительном расследовании…

— Ошибки потом обнаружатся, — сказал Саблин.

— Вы думаете, они допущены?

— Бывали случаи.

— Дело поручено вести мне, — вмешался Глебовский, — и никаких ошибок я не вижу. Свидетелей и задержанного Михеева допросили. Экспертизу провели. Соседи Михеевых утверждают, что скандалы в доме были и раньше И до рукоприкладства дело доходило: Михеев вообще сдержанностью не отличается… Михеева показывает: он замахнулся, а старуха отшатнулась, так что удар неожиданно в висок пришелся. А Михеев — бывший боксер, тяжеловес. Не то что больную женщину — быка уложит. Арифметическая семейная ссора, где алгеброй и не пахнет.

Саблин решил поспорить со следователем:

— Любую задачу можно упростить до арифметической. Только выиграет ли от этого математика?

— У вас есть свои соображения? — заинтересовался Князев.

— Нет, спор чисто теоретический.

— Тогда слово — следователю прокуратуры.

— Скажу кратко, — начал Глебовский. — Поскольку обвиняемый тут же сознался в преступлении, а рассказ его полностью подтверждают и медицинская экспертиза, и свидетели, предлагаю считать следствие законченным и дело передать в суд.

— Есть возражения, — предупредил решение подполковника Саблин.

Стало тихо, как бывает, когда на собрании кто-то вдруг выступит с поражающей неожиданностью.

— Я возражаю, — сказал Саблин, — против слишком уж поспешной передачи дела в суд. Следствие, по-моему, еще не закончено.

— Почему? — спросил Князев.

— Позвольте, я объясню это попозже.

— Тогда разрешите вмешаться и мне, — сказал Глебовский. — Саблин, вероятно, настаивает на дополнительных версиях. Конечно, проработка версий — необходимое условие нашей профессии. Но ведь они возникают не сами по себе. Их создают обстоятельства преступления, мотивированные подозрения, сравнение и сопоставление обнаруженных деталей, прослеженный путь розыска. Но какие же версии в деле Михеева? Их можно придумать, конечно, искусственно выстроить, но все они опровергаются сразу.

— Может быть, вы сформулируете все-таки свое мнение о следствии? — поинтересовался Князев.

— Я бы хотел это сделать наедине.

— Хорошо, отложим пока решение. Зайдите ко мне минут через десять.

2

— Явился по вашему приказанию, Матвей Георгиевич, — отрапортовал Саблин.

— Садитесь, Юрий Александрович. Что у вас?

— Меня заинтересовал допрос свидетельницы Хижняк, вернее, ее слова о сокровище. По-моему, о них стоит подумать.

— Но я же читал запротоколированное замечание Михеевой. Слова эти относились к ироническому высказыванию убитой об обвиняемом: «Это мать так иронически о Василии говорила: убила бобра Катька, нашла сокровище».

— Екатерина Михеева умна и находчива: эти слова ее могли быть и прикрытием правды.

— В таком случае, Михеева, по-вашему, сообщница? Не слишком ли? Ее мать убита…

— Может, и слишком… — Саблин пожал плечами. — А все ж слова о сокровище выкинуть из головы не могу. Не имею права, пока все не проверим.

— Проверка, конечно, не помешает… А не затянем ли дело?

— Постараемся не затянуть.

— А Глебовский?

— Что Глебовский?.. Он мужик умный, не первый раз с ним работаем. Согласится.

— О каком же сокровище, по-вашему, могла идти речь?

Саблин задумался. Как потолковее объяснить все это начальнику? Ведь у него — только предположения, основанные на одной-единственной реплике. Ведь Михеева могла сказать правду: ироническое издевательство старухи над ненавистным ей зятем — и только. И тогда весь воздушный замок, построенный им, разлетится в дым от улыбки начальника. Но рассказать все-таки надо.

— В квартире живет еще и третий жилец, Андрей Востоков. Это пасынок убитой Марьяны Вдовиной и сводный брат Екатерины Михеевой, сын от первой жены покойного протоиерея Серафима Востокова, бывшего настоятеля городского собора. Сокровище, о котором шла речь, быть может, и существует. Из истории Советского государства мы знаем, что в период тяжелых хозяйственных трудностей, которые переживала страна, было произведено изъятие ценностей у церкви. Серафим, тогда еще молодой протопоп, не мог, конечно, избежать этого изъятия, но вполне возможно, что сохранил кое-что и для себя. Такие случаи были, и отмахиваться от них нельзя. А если допустить как раз такой случай, значит, можно допустить и наличие каких-то ценностей, по закону принадлежащих государству и посему оберегавшихся убитой. А вот мы и получаем совсем другое дело об убийстве, может быть, даже коллективно задуманном, отнюдь не случайном и обусловленном вполне корыстными мотивами.

— Но вы же производили осмотр…

— Только поверхностный и только в доме. Ни подвальных помещений, ни двора, ни сада мы не осматривали. А такие ценности, наличие которых можно предположить, надо искать не в доме. Есть и погреб, и не разбиравшиеся поленницы, и колодец, почему-то засыпанный, и бездна других возможностей спрятать похищенное. У меня есть предложение, Матвей Георгиевич. Получим санкцию — поручите обыск Веретенникову, а я думаю совершить экскурс в прошлое.

— Конкретнее. Что именно?

— Узнать, как и какие изымали ценности в нашем соборе. Познакомиться с личностью отца Серафима: его, наверное, в храме хорошо помнят. Выяснить, сохранились ли какие-нибудь документы этого времени. Поинтересоваться частной жизнью отца Серафима: ведь убитая Вдовина была его сожительницей, вторичные браки священникам запрещены церковным уставом. А в этой частной жизни было многое, что нас может заинтересовать. Прежде всего — наличие сводных брата и сестры, проживающих, кстати, до сих пор в одной квартире: их взаимоотношения следствию пока неясны. Словом, есть многое, что можно разглядеть в лупу времени и сопоставить с нынешним днем.

Князев долго молчал. Конечно, мысли Саблина более чем спорны, но отвергать их — нерасчетливо и даже неразумно, и в конкретных предложениях старшего инспектора многое заслуживает внимания. В частности, и тщательный обыск, и расследование личной жизни настоятеля собора Петра и Павла отца Серафима могут не только помочь следствию, но и решительно повернуть его, изменив статью и меру взыскания.

— Убедили. Юрий Александрович, — наконец вымолвил он, — начнем следствие заново, а версию вашу проследим до конца.

В церкви

1

С утра Саблин пошел к обедне. Перед этим он долго раздумывал: идти ли ему в форме? Штатское для такого посещения давало свои преимущества: он бы не выделялся, не привлекал внимания. Появление милиционера в форме во время богослужения — зрелище, вероятно, не частое. Зато форма сразу определяла цель посещения. Маскироваться ему было незачем: он шел по служебному делу — получить необходимую ему информацию, и форма лишь упрощала задачу.

Богослужение на страстной неделе носило особый характер, но Саблину было все равно: он шел в церковь впервые. Пришел он рано, встал у клироса, даже не зная, как называется место, где он стоит, а встал здесь потому, что рядом была площадка для хоровой капеллы, а пение и музыку он очень любил, хотя с церковными напевами и мелодиями знаком не был, вырос в семье, знавшей церкви только музейные.

Но торжественная напевность хора его заинтересовала, он вслушался, тем более что во время богослужения ни за какими справками обратиться к причту было нельзя. Служебное дело, которое привело его сюда, приходилось временно отложить. И Саблин стоял, с любопытством оглядываясь. Все ему было занятно: и монотонное чтение протоиереем главы из Евангелия — пудовой книжки в серебряном окладе, возложенной на высокую подставку, и парчовые ризы дьякона и священника.

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою…» — пел хор, пел красиво, чисто, и Саблин, даже не зная церковнославянского, с интересом слушал. Обедня уже кончалась, и назойливое внимание к милиционеру в форме постепенно таяло; народ начал расходиться.

Саблин шагнул на ступеньку клироса, как вдруг заметил, что ему дружелюбно улыбается дьякон.

— А ведь я узнал вас, — сказал он.

— Не имею чести, — холодно возразил Саблин: дьякона он видел впервые.

— Забыли. Давненько виделись, — усмехнулся тот. — Вы у нас были, когда я в театре служил, в опере. Вы тогда совсем молоденький кражу у нас расследовали.

Саблин вспомнил.

— А как же вы из театра здесь очутились? — спросил он.

— Бас-то у меня не сильный, ну и зарплата здесь малость повыше. Вот и соблазнился. Я и прежнего нашего участкового знаю.

— Я не участковый, — сказал Саблин. — Я из уголовного розыска.

— Значит, сигнал был? — заинтересовался дьякон.

— Никакого сигнала не было. Просто справки кое-какие хочу у вас получить. Кстати, меня интересует не сегодняшний день, а давнее времечко. Тогда еще протоиереем у вас был отец Серафим. Знали такого?

— Ну, как же не знать. Еще мальчишкой у него в стихаре при богослужении прислуживал. Отчасти это и повлияло на мой уход из театра в церковь. И обедню и всенощную знал назубок. А почему вы заинтересовались отцом Серафимом? Ведь он уже десять лет как богу душу отдал…

— Меня интересует более старое время, — пояснил Саблин. — В первые годы Советской власти был такой декрет об изъятии церковных ценностей. Может быть, у вас в соборе есть люди, которые это время помнят?

— Я-то не помню, конечно. В то время еще не родился. Но люди такие есть. И прежде всего протоиерей наш, отец Никодим. Вы подождите немного, он сейчас из алтаря выйдет. Тут я вас и представлю…

2

Саблин сидел в гостиной у отца Никодима. Познакомившись, протоиерей тотчас же пригласил его завтракать, и отказываться было неудобно, потому что протоиерей после обедни шел именно к завтраку, а старший инспектор рассчитывал на долгий и содержательный разговор.

Протоиерей был высокого роста — почти как Саблин, не сгорбленный старостью, худощавый лицом, с тщательно расчесанной седой бородой. Ему даже восьмидесяти не дашь, думал Саблин, так — лет семьдесят с лишним, и руки у него не венозные, а сухие и гладкие, с длинными, аккуратно ухоженными ногтями. Дома он был в шелковой темной рясе и мягких тапочках, говорил чистым московским языком, как говорили в дни его молодости, не злоупотреблял славянизмами, отвечал сразу, не переспрашивая.

Саблин начал разговор не с деловых вопросов, а с чистосердечного признания: он-де впервые в церкви и ему было небезынтересно увидеть службу. Ответа он не получил, сразу отметив, что отец Никодим умен и отлично понимает, что с инспектором уголовного розыска следует говорить не о церковных делах. Но деловых вопросов протоиерей не задал, терпеливо ожидая их от Саблина. И тот спросил:

— У меня к вам любопытное дело, отец Никодим. Небольшой экскурс в прошлое. В первые годы Советской власти появился декрет об изъятии церковных ценностей. Может быть, и вам пришлось тогда с отцом Серафимом работать?

— Пришлось. Был священником, в звании, как у вас говорят, немного пониже. Все это происходило при мне, я сдавал ценности вместе с отцом Серафимом. А что вас, собственно, интересует?

Саблин помолчал. Как объяснить отцу Никодиму свои подозрения, высказанные полковнику Князеву? В лоб нельзя: для отца Никодима это прозвучало бы оскорбительно. Надо было заходить со стороны, говорить о времени и его особенностях в связи с заинтересовавшим уголовный розыск делом. Так он и поступил, стараясь обойти скользкие обстоятельства.

— Мы ведем следствие по одному делу, среди свидетелей — бывшая сожительница протоиерея Востокова Марьяна Вдовина, ее дочь от отца Серафима Екатерина Михеева и пасынок, сын от первой жены протоиерея Андрей Востоков. Дело сложное, и не о нем речь. Меня интересует лишь время, когда проходило изъятие церковных ценностей, и как все это в вашем соборе было.

Отец Никодим разгладил бороду и понимающе улыбнулся:

— Давайте уж говорить прямо, не вводя друг друга в заблуждение. Город наш хоть и считается районным центром, но, по сути дела, провинция: все из ряда вон выходящее тут же становится известным каждому. Так что позвольте вас поправить: Марьяны Вдовиной уже нет в живых. Она убита в семейной ссоре зятем своим Василием Михеевым. Извините за поправку, но она, полагаю, для дальнейшей беседы необходима. Вас, как и меня, товарищ старший инспектор уголовного розыска, интересует только правдивая информация.

Густо покрасневший Саблин, однако, тут же нашелся:

— Извините меня, отец Никодим, я никак не думал, что любое уголовное событие в городе тут же становится известным даже лицам вашего звания. Я не счел нужным информировать вас о деле, вас не затрагивающем, и потому только ограничился упоминанием лиц, о которых придется, может быть, вскользь коснуться в нашей беседе. Меня действительно интересует не сегодняшний день, а очень давнее время, когда меня и на свете не было.

И опять улыбнулся отец Никодим, иронически даже улыбнулся:

— Я стар, молодой человек, но не глуп и связать невысказанный ваш вопрос даже при очень большой натяжке с изъятием церковных ценностей, хотя прошло с тех пор более шестидесяти лет, тоже сумею. Проследить мысль изобретательного следователя не так уж трудно. Да и удовлетворить ваше любопытство тоже очень легко. Был я тогда молодым священником, помогал отцу Серафиму и полностью, что называется, в курсе дела. Кампания по изъятию ценностей у нас в соборе прошла, как говорится, без сучка и задоринки, все документы сданного можете проверить у нас в архиве, да и ценная церковная утварь, не говоря уже о ризах с икон, так велика, что их запросто и не спрячешь, тем более что изъятие проходило у нас, как и везде, внезапно, без предупреждений. Сдачей руководил отец Серафим, и ни единая ценность утрачена не была. Документы, повторяю, вы можете сегодня же проверить.

Сказано это было сухо и официально. Саблин понимал, что протоиерей отлично сознает, что имеет в виду инспектор уголовного розыска и что разговор «о времени и его особенностях» не удался. Ответ был достаточно исчерпывающ и точен. И Саблин поспешил, не отказываясь от своих предположений, сразу же переменить тему.

— Вы не поняли меня, отец Никодим. Я отнюдь не собираюсь проверять у вас какие-то давно зарегистрированные ценности. И мысль моя была, скорее, мыслью не следователя, а историка, интересующегося не тем, что изъяли, а тем, что осталось. Ведь у нас не было Ренессанса, а были свои двенадцатое и последующие столетия, не было Рафаэля и Леонардо да Винчи, а были Рублев и Феофан Грек, историческая ценность которых едва ли ниже.

— То, что осталось, трудно счесть ценностью, — уже значительно мягче сказал соборный протоиерей. — Ни Рублева, ни Грека в соборе не было, купцы, дарившие нам иконы, интересовались дорогими окладами, а не древней живописью. Каюсь, и я по молодости лет больше соблазнялся надетым на них серебром и золотом. Да и сейчас возьмите: иконопись знаю, пожалуй, неплохо, а собирать иконы — не собираю. Художники куда дальше меня пошли: мой иконостас ценностями не блещет. Не увлекаюсь. А коли вы увлекаетесь, то я вам не завидую. По-моему, дело это не ваше. Ну, марки, монеты, значки — это я понимаю, но ведь иконы собирают в большинстве глубоко равнодушные к религии люди. А что такое икона? Прежде всего религиозный символ, раскрытие верующего ума и сердца. Разве можно предположить, что Феофан Грек не верил в то, что создавал своей кистью? У любого, даже посредственного иконописца были, конечно, свои модели, но гениальная живопись немыслима без вдохновляющей ее веры…

Саблин выслушал протоиерея, в свою очередь убежденный в том, что гениальная иконопись вдохновляется не верой в бога, а талантом иконописца, но спорить не стал.

— Боюсь, что вы опять не поняли меня, отец Никодим, — сказал он. — Я интересовался временем и обстоятельствами, а не изъятыми у вас соборными ценностями. А икон я тоже не собираю. Так что будем считать, что мы друг друга не поняли, а потому позвольте откланяться и поблагодарить вас за дружескую беседу.

Отец Никодим встал все с той же не сходящей с губ иронической улыбкой.

— Разрешите один вопрос, старший инспектор уголовного розыска?

— К вашим услугам, отец Никодим.

— А все-таки, какое же отношение может иметь к нашей беседе то, что произошло в доме Михеевых?

— Никакого, — пожал плечами Саблин и, поклонившись, вышел из комнаты.

Саблин упрямится

1

Саблин привык с утра взвешивать и оценивать все происшедшее накануне. Что узнал? Что сделал? Успех или неудача? Заштатный оперный бас в роли дьякона — мелочь, конечно, но знакомство все же полезное для дальнейших розысков в администрации здешней епархии. Протоиерей Никодим, несомненно, умен, сообразителен и находчив, судя по тому, что и как им сказано во вчерашней беседе. Дело было даже не в глупом промахе Саблина, не в неудачной попытке вывернуться из него, сославшись на «тягу к истории». Запомнилось другое. Настоятель собора заранее знал, зачем пришел к нему инспектор уголовного розыска, что именно интересовало его в этой встрече, и откровенно поспешил его об этом уведомить. Что же могло заинтересовать его? Само по себе убийство в доме Михеевых? Едва ли. Конечно, смерть ревностной прихожанки, к тому же хористки, должна была привлечь внимание протоиерея, но интерес к беседе с инспектором угрозыска был вызван не только единством веры и близким знакомством с Марьяной Вдовиной. Тут было что-то еще.

Из кабинета Князева вышел Веретенников, усталый и огорченный.

— Старик еще под утро вызвал, как с обыска вернулись. Тебя еще не было, — объяснил он.

— Как с обыском? — заинтересовался Саблин.

— Плохо.

— Почему?

— В доме никаких следов ценностей. В подвале и погребе — аналогичная картина. Поленницу разобрали — не нашли. Весь двор вскопали. Ничего не нашли и на огороде.

— С миноискателем?

— Конечно.

— Какие-нибудь ключи обнаружили?

— В подвале и погребе все проверено.

— А в комнатах?

— Тоже. Все ключи на местах. И ни одного спрятанного.

— Что сказал Князев?

— Рекомендовал пошарить по всем камерам хранения. Проверить, не хранила ли что-нибудь убитая Вдовина и не сдавал ли кто-нибудь из членов семьи ящика или чемодана в ближайшие дни после преступления?

— Ну что ж, действуй. Пощупай вокзал, пристань и аэропорт.

К полковнику Саблин не пошел, решил: понадоблюсь — вызовет. А в кабинете его уже поджидал Глебовский.

— Ищем новую версию? — спросил он.

— Зачем? — сказал Саблин. — Еще старая не прослежена.

— А то есть одна. Убила, скажем, Екатерина Михеева, а муж взял вину на себя.

На нескрываемую насмешку Саблин не реагировал. Ответил сдержанно:

— Такую версию слишком легко опровергнуть. Несерьезно, Виктор Петрович.

Тут уже Глебовский взорвался:

— А ваша серьезнее? Обыск же не удался…

— Знаю. Не удался и первый визит в собор. Изъятие церковных ценностей прошло, по-видимому, без отклонений.

— Проверили лично?

— Для чего? Соборные архивы, если они сохранились, ничего не покажут. Регистрация приема и сдачи? Что она скажет? Меня интересовали условия процедуры и настроения причта. Об этом я и беседовал с новым протоиереем отцом Никодимом.

— Что-нибудь подтвердилось?

— Ничего. Новый настоятель собора тогда был священником. Сдавал ценности вместе с Серафимом Востоковым. Обман или мошенничество полностью исключает.

Саблин видел, что его сообщение вполне удовлетворило следователя. Но добавил:

— Но мой экскурс в прошлое отца Серафима еще не завершен. Никаких подробностей о нем от нового протоиерея я не узнал. Но кое-что заметил. Во-первых, кто-то его информировал об убийстве Марьяны Вдовиной, он знал о нем до моего посещения. Во-вторых, он заинтересован в окончании следствия.

— Почему?

— Хотя бы потому, что Михеева — его прихожанка. О «сокровище» он может и не знать, но к судьбе ее небезучастен.

— Вы все еще не отказались от версии о «сокровище»?

— Нет. И намерен продолжать розыск.

Глебовский провел пальцем по коротко подстриженным усикам, взял «дело» в картонной папке, пошел к двери. Уже на пороге обернулся, бросил:

— Ох, не верю я в ваше «сокровище». Но коли версия возникла, проверить обязаны. Действуйте, Юрий Александрович, как говорится — бог в помощь. Подходящая терминология для «церковного» дела?

— Не очень, Виктор Петрович. Бог — помощник никакой. Проверено веками. А вот слуги божьи…

2

Андрей Востоков слез со стремянки, вытер испачканные замазкой пальцы.

— Теперь прочно замазал. Под цвет. И хорошо, что с миноискателем они прошлись только по полу.

— И во дворе, — задумалась Екатерина. — А может, все это лучше вынуть из стенки? Второй раз с обыском не придут.

— Кто их знает, — замялся Андрей. — Лучше потерпим еще месячишко. Ценности в стенке сохраннее. И нам спокойнее. А Василий к тому времени уже свой срок получит. Полтора-два года — больше не потянет. А мы к тому времени уже покупателя найдем. Носа не вешай.

— Я не вешаю.

— Странная ты баба, Екатерина. Все ж мать убита, а ты хоть бы слезу уронила…

— Мать? — Екатерина усмехнулась. — По паспорту. Много ли я от нее добра видела? Мать… Она, кроме бога и папашки моего липового, никого не любила. Бог, бог, будь он неладен.

— Не богохульствуй, красавица. Он тебя кормит. И неплохо.

— Кормит, — согласилась Екатерина. — А она мне лоб расшибла, чтоб я в него верила. Знала, что не верю, потому и не любила меня.

— А ты ее?

— И я ее.

— Ай-яй-яй, как нехорошо — о матери-то.

— Ты бы лучше помолчал, жалетель… Подумал бы, что милицейские подозревают.

— Другой версии у них нет, Катя. А обыск они сделали для проформы. Это им тетка, стоявшая за окном, сболтнула о сокровище.

— Я же им все объяснила, Андрей.

— Правильно. Но у них ведь служба такая: проверить надо. Ну и проверили. Убийство неумышленное, мотива нет. Отцовские бумаги они у меня взяли, но ведь в них ничего нет. Марьянино письмо отцу о его «бесценком даре» у меня в бумажнике.

— Так ведь это улика, Андрей.

Востоков порылся в карманах пиджака, достал из бумажника пожелтевшее от времени письмо мачехи и, помахав им перед глазами сводной сестры, сказал с кривой усмешкой:

— Единственная улика, сестричка А сейчас и ее не будет.

Щелкнул зажигалкой, подождал, пока злополучное письмо не сгорит, вздохнул облегченно:

— Теперь нам уголовный розыск не страшен. Даже если они за нас возьмутся.

Екатерина вздрогнула:

— Уже думал об этом?

— Милицейские с высшим образованием — люди дошлые, Катька Смотря кто из них и как дело поведет.

— Мне этот милиционер что-то не нравится.

— Который со следователем приезжал?

— Нет, теперешний. Молчун.

— Этот не страшен. Службист. Приказали обыск сделать — сделал. На рассвете нас поднял, ключи к замкам проверил, двор вскопал. Не-е, меня больше первый интересует. О котором рассказывала. Капитан. Видно, по его думке и обыск делали. В первый раз не додумался, по второму кругу пошел. А это, если не пугает, то озабочивает.

Второй экскурс в прошлое

1

Саблин подошел к белому одноэтажному домику, спрятанному за узеньким палисадником. Впереди, в конце выложенной кирпичом дорожки, чинил крыльцо человек в цветной ковбойке и холщовых брюках, вправленных в резиновые сапоги. Саблин кашлянул. Человек обернулся, вгляделся и надел брошенную рядом на куст выгоревшую досветла домашнюю рясу.

— Не обессудьте, отец дьякон, — сказал Саблин. — У меня есть и к вам разговорчик.

Длинноволосый, с подстриженной бородкой соборный дьякон показал на вкопанный за кустами дощатый столик:

— Садитесь, товарищ инспектор. Почту за честь. Не узнал вас без формы.

Саблин, расстегнув пиджак, присел к столу.

— Мое дело вас не касается, отец дьякон… — начал он, не зная, как лучше повести разговор.

— Давайте по-светскому, без духовного диалекта, — остановил его дьякон. — Вас как зовут? Юрий Александрович? Не удивляйтесь, что ведаю: справился у нашего участкового. А меня — Аким Васильевич. Так что слушаю и внимаю.

— Вы слышали что-нибудь об убийстве Марьяны Вдовиной, бывшего регента вашего хора?

Дьякон понимающе усмехнулся, словно он именно этого вопроса и ожидал.

— Она хористкой была, а регентом сейчас ее дочь, Екатерина Серафимовна. Из самодеятельности к нам пришла. И про горе ее знаю, хотя, честно сказать, не сладко ей было с покойницей. А Василия просто жаль. Тихий мужик, не скандальный. У тещи по струнке ходил. А вот довела-таки до смертоубийства.

— Вы его хорошо знаете?

— В одной школе учились. Даже дружили тогда. Он мои певческие вылазки к отцу Серафиму покрывал: в школе никто не знал, что я церковным пением болею. А то мне бы житья не было.

— Сейчас встречаетесь?

— Иногда. С Екатериной чаще. У нас много общего: петь любим.

— В квартире Вдовиной есть еще один жилец: сын вашего покойного протоиерея.

— Востоков. Его знаете?

Дьякон ответил не сразу, поразмыслил, и вдруг что-то мелькнуло в глазах его, как сигнал из далекого прошлого.

— Тоже в нашей школе учился, — вздохнул он, словно на этот раз принадлежность к единому школьному братству не вызвала в нем ни дружелюбия, ни симпатии. — Только на семь классов нас обогнал, мы поступали, а он уже к концу десятилетки тянулся. Не дружили тогда: разнолетки, понятно, а знаю я о нем все, как и про всех, кто с нами на одной улице жил. Только ведь прошлое это, а вам небось настоящее подавай.

— А меня как раз прошлое занимает больше, чем настоящее, — сказал Саблин.

— Хотелось бы знать, каким он рос в семье и каким вырос в людях.

— До уголовщины, полагаю, не дошел, да и работенка у него не пыльная: заработать можно, государство не обкрадывая. Но уж если вы заинтересовались им, вопросов не задаю, расскажу обо всем, что спрашиваете. С характером в люди вышел парень, весь в отца — те же гены. В церковной семье вырос, а в церковь только до школы ходил, когда отца нельзя было ослушаться. В школе, говорят, сразу же директору на отца жалобу подал: не хочу, мол, ни молитвы читать, ни Евангелия, ни говеть, ни к иконам прикладываться. Ну, вмешались, конечно, и освободили парня, как вы говорите, от религиозного дурмана. А отец не простил. Невзлюбил сына. Только мать и воспитывала мальчишку, пока не умерла от инфаркта. Когда же в доме мачеха появилась — ее отец Серафим из хора в экономки взял, Андрей добровольцем на фронт ушел.

— Раз добровольцем на фронт ушел, значит, человек порядочный, да? — полувопросительно заметил Саблин.

— Вроде бы. Действительно — вроде. На фронт ушел — где-то при штабе устроился. От маршей освободился — плоскостопие. С войны вернулся — под суд попал. Из колонии пришел, в Москву уехал, да, слыхал я, там чуть в грязное дело не влип, вот и пришлось домой воротиться. Теперь Оценщиком в здешней комиссионке работает. Чисто, говорят, работает.

— Как же он на квартиру к мачехе попал? Отец его, что ли, там жил?

У дьякона даже глаза блестели от умиления собственным рассказом. Должно быть, любил поговорить по душам бывший служитель Мельпомены.

— Нет, — сказал он, — отец Серафим в доме при церкви жил. Там сейчас нынешний протоиерей живет. А тут бывший дьякон хозяйничал — ныне в Верее под Москвой священствует. Здесь-то самое интересное и случилось. За год до войны родила Марьяна дочку. Разговоры. Шире, дальше — скандал в епархии: экономка экономкой, можно глаза закрыть, ладно, а дите от кого? Вызывали в Хомутовку к самому архиерею. Что там было, не могу знать, но вернулся отец Серафим смурной и, говорят, даже еще более похудевший. Марьяну с дочкой сразу к дьякону выселил и ни днем к ней, ни вечером никогда не ходил, чтоб разговоров не было. Да разве рты людям заткнешь? К тому же Марьяна-склочница втихую жить не хотела, только Серафима и слушалась, а дома — черт чертом. Из-за нее, говорят, и дьякон в Верею перевелся: священником после его рукоположения мог бы и у нас в храме остаться. Ну, дьякон уехал, квартира освободилась, Катька росла, сызмальства в хоре пела, не мне чета: на педагогическом совете на своем праве на церковное пение настояла — подходящей самодеятельности, мол, для нее нигде поблизости нет. А потом и дома свой характер показала, когда против желания матери за Василия Михеева замуж вышла, и второй раз, когда сводный брат, которого она даже не помнила, из Москвы приехал, сумела прописать его в бывшей комнате матери. Вот вам и весь жизненный путь Андрюшки Востокова. Многие подтвердят: ведь у нас в городе, как в деревне, все про всех знают, только рассказать попроси.

У старшего инспектора уголовного розыска оставался еще один нужный вопрос, и он его задал.

— Значит, эти брат с сестричкой — в добрых отношениях?

— Точно. Теперь одной семьей будут жить. А вернется из колонии Васька Михеев, втроем будут кроссворды отгадывать. Востоков, думаю, не женится: не тот возраст.

2

Саблин не мог знать всех последствий беседы отца Серафима с архиереем — их не знал и сам дьякон, — а ведь где-то здесь и был ключ к михеевскому «сокровищу».

А было так.

Отец Серафим, как уже сказано, вернулся из Хомутовки туча тучей. Молчал. Ходил из угла в угол по комнатам. Отказался от ужина. Марьяна тоже молчала, сидя у постели годовалой дочери. Она догадывалась о многом, но не прерывала раздумий протоиерея. Ждала его слова. И услышала.

— Разъехаться нам надо с тобой, Марьяна. Будешь жить у отца дьякона, у него есть лишняя комната.

— Из-за Кати? — сдерживаясь, спросила Марьяна.

Протоиерей взорвался:

— Из-за всего! Из-за того, что ты у меня живешь! Из-за того, что ребенок от меня! Из-за того, что прихожане шушукаются.

— Я могла бы и аборт сделать.

— Не виню я тебя. Я хотел ребенка. Я и его преосвященству так сказал. Признался.

— А он? — сквозь зубы процедила Марьяна. Пустые холодные глаза ее, казалось, навсегда затаили отчаяние.

— Сначала он хотел перевести меня в другой приход. Да пожалел, видно. Только переехать ты должна сегодня же. Когда стемнеет. Собери белье и все носильное. Посуду с дьячком пришлю. А мебель у дьякона есть.

Марьяна молча пошла в спальню, но ее тут же остановил голос протоиерея:

— Сядь. Я еще не сказал о самом главном. Встречаться будем, но не скрытно и не долго, чтобы лишних разговоров вокруг церкви не было. Будешь приносить Катю ко мне на благословение. Не часто. Зато часто пиши. Письма-исповеди обо всем, что бог сердцу подскажет. С дьяконицей не ссорься, она баба не вредная.

— Безбожница! Смущает людей живых.

— У нее муж — лицо духовное. Его и забота. А ты характер свой сдерживай, смиряйся, если понадобится. Ты верующая, вот и терпи, уповая на господню волю Мне ох как нелегко было на архиерейском подворье. И не смотри так пронзительно, я не проповедую, а по-отечески наставляю: жить ведь придется по-разному, по отдельности друг от друга, за советами не побежишь. Ну а о достатке не беспокойся — серебреники будут. А для Кати на будущее, когда в жизнь войдет, я подарок приберегу. До гроба ее обеспечит. Не думай, что от государства утаенное, я церковные ценности по декрету все сдал. Это мое собственное, бесценный отцовский дар.

3

— Все? — спросил оперный дьякон.

— Нет, не все еще, Аким Савельевич, — Саблину хотелось выжать из него максимум информации. — Хорошо бы еще раз покойного протоиерея вспомнить. Вы застали его?

— Последние недели только, когда он из больницы прибыл. Он уже не совершал церковные службы. У себя и умер.

— От чего?

— Сердце.

— Какие-нибудь документы оставил?

— Тексты проповедей и письма Марьяны. Святыми он считал эти письма. Мы и нашли их в тайничке в алтаре во время ремонта. Совсем недавно нашли. Андрюшке и отдали: он в это время мимо церкви шел.

— Кто-нибудь был в квартире, когда наступила смерть? Марьяна или еще кто?

— Марьяна потом пришла. А с ним псаломщик был. Лука Лукич. Он вместо хозяйки за ним присматривал. Тоже кое-что об отце Серафиме рассказать может.

Глебовский передумал

1

Саблин шел в управление пешком, сквозь мелкий моросящий дождь — не такой уж он был пронизывающий, чтобы пережидать его где-нибудь под крышей, и тщательно перебирал в памяти только что услышанное от дьякона.

«А что мне дал этот необязательный разговор? Немного. Даже просто мало. Биографию не совершавшего преступления, но вполне подходящего преступника Если бы Вдовину убил Андрей Востоков, я бы не искал мотива: „сокровище“ было бы уже у него. Он не глуп, предприимчив, коварен и аморален. Только он убил бы не столь примитивно: во-первых, скрытно, а во-вторых, не оставляя следов. Однако он не убивал Марьяну. У него стопроцентное алиби. Убил другой, неподходящий для роли убийцы, нечаянно убил, без мотива. А я все-таки ищу этот мотив вопреки всем экспертам и убеждению следователя прокуратуры Смысл есть, если есть корысть. А корысть есть, если есть „сокровище“. Мы пока не нашли его, но я вправе задать себе вопрос: почему убийство произошло только теперь годы спустя после смерти протоиерея? Ответ подбросил мне отец дьякон, когда упомянул о пачке писем Марьяны, врученной проходившему мимо собора Андрею Востокову. Может, именно в этих письмах он мог найти упоминание о ценностях, где-то запрятанных его мачехой? Могло так быть? Могло. Я могу себе это представить, но не могу доказать. Письма Вдовиной, вероятно, уже сожжены: Востоков не будет хранить их.

Что же делать? Продолжать поиск? А где искать, у подруг Марьяны, если они у нее были? Можно попробовать. Только вряд ли человек с ее характером будет прятать ценности у подруги. И еще несколько безответных вопросов Кому принадлежали эти ценности, если они существуют? По утверждению отца Никодима, при изъятии церковного золота или серебра ничто не пропало. Может быть, пресловутое „сокровище“ было личной собственностью отца Серафима? И уже от него перешло к Марьяне? Тогда почему же она не вручила его Екатерине в день ее совершеннолетия и даже ничего не сообщила ей, продержав его в неизвестном никому тайнике до своей нечаянной смерти? Из-за недоверия к Василию Михееву или Андрею Востокову? Из опасения, что кто-нибудь из них будет претендовать на часть серафимовского наследства? Трудно ответить однозначно — никто не сознается. А заочно не проверишь: свидетелей нет. Остается единственная надежда — псаломщик, принявший протопопово хозяйство Марьяны Вдовиной. Последние дни покойного прошли на его глазах. Может быть, протоиерей перед смертью передал что-то Марьяне или сказал что-либо о судьбе подарка…» Саблин думал. До последних ступенек управленческой лестницы.

2

В кабинете Саблина поджидал Глебовский.

«Принесла нелегкая, — подумал инспектор. — Придется выложить информацию…» И он пересказал все, что услышал от дьякона.

— Ничего существенного, — подытожил следователь. — Беспредметная болтовня. Ваш оперный дьякон, вероятно, считает, что Вдовину убил не Михеев, а бывший фарцовщик Востоков, колоритная фигура для дешевого детектива. Как теперь ваш пыл, товарищ инспектор, не остыл?

— Пыла уже нет, — вздохнул Саблин. — Только уголек тлеет.

Вошел Князев в сопровождении Веретенникова.

— Какими новостями порадуете, Юрий Александрович? — спросил подполковник.

— Нет хороших новостей, Матвей Георгиевич. Есть негативная характеристика Андрея Востокова. Можно, конечно, вызвать его для «прощупывания». Только я думаю, ничего нам этот вызов не даст. Приклеить Востокова к убийству Вдовиной пока просто нельзя.

— Пока? — вопросительно подчеркнул Князев. — А может быть, вообще нельзя? Биография, говоришь, негативная, но сейчас он чист — Веретенников проверил. В комиссионном им довольны. Да и твои епархиальные экскурсы пока безрезультатны. Пожалуй, соглашусь с Глебовским: надо заканчивать следствие и передавать дело в суд.

— Повременим, — осторожно сказал Глебовский.

Подполковник даже не понял — так удивился он реплике следователя.

— Как повременим? Зачем?

— У Саблина еще тлеет уголек надежды, Матвей Георгиевич. Впрочем, Юрий Александрович, объясните подполковнику все сами.

Саблин взглядом поблагодарил Глебовского.

— Когда Вдовина покинула дом отца Серафима, — начал он, — услужать ему стал псаломщик. В церковной иерархии это — дьячок. Готовит церковь к утренней и вечерней службе, помогает священнику и дьякону при богослужении, поет псалмы, когда хору петь не положено, обходит молящихся с шапкой по кругу, иначе говоря, с тарелочкой для пожертвований — что-то вроде «шестерки» в причте. Этот псаломщик после Вдовиной ближе всех стоял к протоиерею. Тот и умер у него на руках. Так вот: сейчас он еще жив и, по словам дьякона, довольно бодр, несмотря на свои восемьдесят с лишним. Уж если он ничего не слыхал о «сокровище», сдаюсь.

— А я не настаиваю на сдаче, Матвей Георгиевич, — сказал следователь. — Саблин проник в закрытый мир и от одного к другому в этом мире может что-нибудь узнать об интересующих нас ценностях. Версия его соблазнительна, и не стоит отказываться от нее.

Дневник отца Серафима

1

Дверь Саблину открыл дряхлый высокий старик, костлявый, но годами не согнутый, заросший седыми космами, торчащими из-под черной скуфьи. Одет он был, несмотря на припекавшее летнее солнце, в вывороченный дубленый полушубок, древний, как и его владелец, насквозь вытертый и заштопанный, неопределенного грязного цвета. Открыл он дверь одноэтажной дворницкой каморки с топившейся русской печью. На Саблина пахнуло затхлым и жарким пылом.

— А ведь я к вам, отче, не знаю, как именовать вас. Послал меня отец дьякон. Поговорить надо.

— Это можно, — сказал старик. — Я с властями в мире живу.

Он вышел на улицу, указав на стоявшую под окном дворницкой такую же доживающую свой век скамью — покосившуюся, щербатую.

— Жарковато тебе будет, товарищ начальник, у меня в идоловом капище. Я его сейчас под баньку сотворяю.

— Я вас ненадолго задержу, отче, — извинился Саблин.

— Так и зови, — подтвердил старик. — Для отца Панкратия рылом не вышел: звание не то. А Панкрашкой вроде бы и неловко: все-таки дьячок. А ты хорошо говоришь, товарищ начальник. Вежливо. По-церковному.

— А почему вы меня называете «товарищ начальник»? Я же не в форме.

— Я тебя и в форме видел, когда ты в собор приходил. На участкового непохож. Значит, начальство.

— Память у вас хорошая?

— Как скажешь. Что в старину было — помню. Что вчера — могу и забыть.

— Отца Серафима помните?

— Еще бы. И службы его, и домашность. Каждый денек, с ним проведенный. Бывало, придем с обедни, он перед трапезой и мне свое слово скажет. Церковь, Панкрат, мол, не только молитвенное здание. Она так зовется, потому что всех созывает и объединяет. И я от него и говорить по-евангельски научился, а проповеди свои он при мне писал и мне читал их, всегда спрашивая: от ума или от души? Вот отец Никодим не спросит: у него все от ума. Жесткое слово у него, монашеское. А отец Серафим в миру жил. Бога славил, но и людей не забывал.

— Тяжело было ему с Марьяной расстаться? — спросил Саблин.

— Страдал. Что ж поделаешь, когда указ его преосвященства был таков. Наш архиерей — старых дум человек. Но человек. И быть бы отцу Серафиму в другом приходе, ежели бы владыка не сжалился.

— Хороша жалость, — усмехнулся Саблин. — С любимым человеком порвать, отца у ребенка отнять, а ему что? Молитвы да одиночество!

— Не может священник вторично жениться — не дозволяет устав. Был грех у попа? Был. Ну и пришлось отмаливать.

— А на чей счет Марьяна жила? Запевала в церковном хоре — не велики доходы. А ей ребенка растить.

— Вырастила. Я каждую неделю то подарки, то деньги возил.

— Дорогие подарки-то?

— Не дешевые. Не любил дешевки покойный. Ребенку игрушки или носильное, ей подчас сережки или перстенек. А ежели часы, то с браслетом. Не жалел денег протоиерей.

— Он, говорят, и умер у вас на руках?

— Воистину так. Исповедался у отца Никодима и за Марьяной послал. А ее дома не было — где-то в очереди стояла. И Катюшка из школы еще не пришла. Ну и потопал назад, чтобы еще живым человека застать. Прихожу, а он уже кончается. Приподнял я его, поцеловал в лоб по-христиански, он и умер у меня на руках.

— А он не советовался с вами, как дочь свою обеспечить?

Псаломщик задумался, вспоминая. В старческих глазах его с большими зрачками — должно быть, болел глаукомой — отразилось радостное сочувствие.

— Был разговор, припоминаю, — сказал он. — Даже два. Один раз, когда Марьяна приходила, он при мне ей сказал: о деньгах, мол, не тревожься, я свой вклад на сберкнижке откажу на твое имя в завещании. Ну а кроме того, подарок на будущее, может, бесценный подарок-то. Вот в Загорск съезжу…

— Почему в Загорск? — перебил Саблин.

— К профессору какому-то. Ведь духовная академия у патриарха в Загорске.

Старик рассказывал так медленно, что Саблин опять не стерпел — прервал:

— А зачем к профессору?

— Посоветоваться. О чем? Не знаю, не спросил. Неловко было в чужую душу с назойливыми вопросами лезть. А второй разговор об этом был уже в преддверии смертного часа его. Начался сердечный приступ. Я ему горчичники на грудь и на спину поставил, капли от сердца дал. Отошло. Выпил он холодного чаю с лимоном и говорит: есть у меня сокровище, Панкрат. Так и сказал: сокровище. Никому, говорит, не открываю — что. И тебе не открою, хоть ты и человек верный. Но Катю я на всю жизнь обеспечу. А я его все хозяйство знаю: нет у него никакого сокровища. Думал, гадал о сем — так и не догадался.

Саблин дрогнул, как от удара. Сокровище! Вот откуда попало оно в язык Михеевых, от которых услышала это слово проходившая мимо окон свидетельница. Значит, прав он, предполагая корыстный мотив преступления. Значит, «сокровище» все-таки существует, где-то далеко и хитроумно запрятанное. Но, чтобы найти его, надо прежде всего знать или хотя бы предполагать, что это такое.

— Может, подружки Марьяны знают? — вырвалось у Саблина.

— Не было тогда у нее подружек, — погасил эту надежду старик. — Отец Серафим не любил бабьего трепа.

— А ездил протоиерей в Загорск? — словно ощупью пробивался к загадке Саблин.

— Ездил. Месяца за два перед смертью. Довольный приехал. Даже веселый.

— Не рассказывал вам о своей поездке?

— Не. Даже вроде бы совсем затаился.

— И вы не расспрашивали?

— Мое дело маленькое. Я не духовник. Да и у отца Серафима, ежели он молчит, слова не выпросишь. Строг и взыскателен ко всему причту был. К тем, кто причислен.

— А я к вам за этим и пришел, отец Панкратий, — со вздохом высказал Саблин. — Чтобы побольше узнать о «сокровище». Кто хранит, где хранит, что хранит и зачем хранит.

— Марьяна же и хранит. А зачем — не знаю.

— И я пока не знаю.

— А ты самого протопопа спроси.

— Серафима? Нехорошо так шутить, отец Панкратий, — укоризненно сказал Саблин.

— А я не шучу. Последние месяцы перед смертью покойный начал дневник вести. Каждый денек в школьную тетрадь записывал.

— А где дневник?

— У нового протопопа спроси. У отца Никодима. По воле покойного я тому эти тетрадки и отдал.

2

Протоиерей встретил Саблина сухо, даже не поднявшись с кресла. Он читал. Не улыбаясь, отложил в сторону книжку и снял очки в золотой оправе.

— Перечитываю классиков, — признался он, — в данном случае Алексея Толстого. По телевизору показывают «Хождение по мукам». Это, по сути дела, фильм о прошлом нашего государства, каким его видят авторы фильма. Вот мне и захотелось вспомнить, каким оно выглядит в первоисточнике.

— Каждый человек по-своему видит прошлое, — заметил Саблин. — Мне тоже иногда хочется на него взглянуть. Для этого я и пришел.

— Объяснитесь.

— Ваш предшественник, отец Серафим, за несколько месяцев до смерти завел дневник. Мне удалось выяснить, что сохранилось несколько школьных тетрадок и что находятся они у вас.

— Допустим.

— Я должен изъять их у вас.

— Вы из милиции?

— Из уголовного розыска.

— Протоиерей Серафим никогда не был и, к счастью, уже не будет под следствием, — повысил голос протоиерей.

— А если под следствием кто-то другой, кого могут уличить или оправдать эти записки?

— Не вижу таких в его окружении. Нет о них ни слова и в его дневнике.

— Я прочту ею и соглашусь с вами, если вы правы.

— А если я не дам вам эту возможность?

Саблин улыбнулся:

— Вы служитель церкви, отделенной от государства, — сказал он, — но, как гражданин этого государства, вы обязаны оказывать ему всяческое содействие.

Отец Никодим, не отвечая, подошел к стенке с книжными полками и с верхней вынул втиснутые меж книгами три школьных тетрадки. Ему было явно жаль расставаться с ними.

— Не понимаю, — проговорил он недоуменно, — зачем вам понадобились записки священника? По какому делу вы собираетесь ворошить прошлое? Ведь это же чужой вам личный мир, свои радости и печаль, свои заботы и прегрешения. Я читал их, как исповедь покойного, а тайна исповеди для меня священна.

— Но у него есть еще сын и дочь.

— Они недостойны этой исповеди. Сын — очень плохой человек, а дочь — пустышка без сердца. Даже траур по матери не надела. Регентша нашего хора, а поет без веры в господа бога нашего и без уважения к религии.

— Обещаю вам, — сказал Саблин, — что я прочту эти записки без веры в бога, но с уважением к написанному.

3

Из трех школьных тетрадок отца Серафима Саблин сделал всего две странички выписок. Вот они.

«20 апреля. Возвратился из Хомутовки на свое пепелище. Родные стены не радуют. Владыка был хмур и строг. Грех мой простил, но соизволил настоять на разлуке с Марьяной. Тяжко мне сие, даже непереносно. Потихоньку думаю отпроситься за штат.

Вечером с почты принесли письмо из Загорска. Профессор Смиренцев заинтересован и готов посмотреть мной привезенное».

Примечание Саблина: «Выяснить, работает ли в Загорске проф. Смиренцев и организовать встречу».

«7 мая. Житие мое одинокое: я да Панкрат. А соборный клир где-то в тумане. Сегодня Марьяна порадовала: пришла с Катенькой. Расцеловал и благословил. А „сокровище“ мое не по сердцу греховной подруге моей: слышать не хочет о церковном подарке. Не знаю, говорит, как нажито и кем нажито — богобоязненная она. Отцово наследство, говорю, а он господу человек верный. Взять, обещает, возьму и до совершеннолетия Катерины спрячу. Так и порешили. Смиренцеву покажу, посмотрит, оценит, и за будущее Катеньки у нас тревоги не подымется. Смиренцеву я и завещаю открыть ей правду о „сокровище“ сем, когда она уже в летах к нему обратится. А сына моего, от бога ушедшего и христианскую честь свою потерявшего, я не жду у смертного ложа своего — пусть ищет утех в страстях греховных.

По уходу Катеньки задумался Почему я тайно пишу о „сокровище“ и не говорю, что и откуда. Ведь дневник — это исповедь, разговор наедине с богом. А записывать его полностью не хочу: школьную тетрадку может взять и прочитать любой мытарь, без расчета живущий».

«12 июня. В жизни человека по промыслительной воле господа иногда происходят события, наполняющие душу восторгом и ликованием. Такое переживание охватило меня, когда профессор Смиренцев, принявший меня в патриаршей духовной академии, сам назвал мой перл настоящим сокровищем. Я не ошибся, значит, сохранив эту драгоценность для будущего любимой дочери моей. Теперь можно уйти за штат и отдать ключи от храма новому настоятелю и ключарю».

«Сокровище»

1

Саблин докладывал. Слушали начальник угрозыска и следователь прокуратуры. Слушали, не перебивая, позволив тем самым старшему инспектору зачитать не только выписки из дневника отца Серафима, но и свои собственные ремарки.

— Все? — спросил Глебовский.

— Все, — был ответ.

— Признаюсь: был не прав, когда настаивал на неумышленном убийстве, — продолжал следователь. — Теперь другая версия и другая статья обвинения. Что ж, могли и мы ошибиться в столь хитро задуманном преступлении. А Саблин доказал, что задачку-то можно решить.

— К сожалению, пока еще не решили, — сказал Князев. — Полностью не решили. Мы знаем, что «сокровище» существовало и, может быть, существует поныне. Только неизвестно, где оно и что собой представляет.

Саблин откликнулся с большой долей самоуверенности. Он был убежден, что находится на верном пути.

— Многое выяснится в Загорске, Матвей Георгиевич.

— Ты сначала узнай, жив ли этот профессор Смиренцев.

— Уже узнал. Жив и по-прежнему читает лекции в духовной академии. Он значительно моложе отца Серафима и пока умирать не собирается.

— Ну что ж, тогда поезжай в Загорск. Тем более что это недалеко.

— А я тем временем допрошу Михеева, — сказал Глебовский.

Князев усомнился:

— А не спешишь, Виктор Петрович? Для этого мы еще недостаточно вооружены…

— Почему? Когда я сообщу ему об изменении статьи обвинения, шоковое состояние его почти неизбежно. Рушится вся система защиты. В таких случаях сдаются, Матвей Георгиевич.

«Молод еще, неопытен и самонадеян, — думал Князев. — В таких условиях, говорит, сдаются. Ну а если шокового состояния не будет, эмоции, скажем, притуплены или характером крепок — тогда что? Михеев неглуп, сообразит, что Глебовский всего не знает, только нащупывает путь к решению загадки, значит, можно, как говорится, тянуть волынку. Может, и было „сокровище“, скажет, а может, и нет, что вы о нем знаете? А старый протопоп мог и рехнуться на склоне жизни. Только я о его дарственной ничего не знаю, да и жена с Андреем не знают. Вызовите их и спросите. Вот вам, Глебовский, и шок, на который вы рассчитываете».

— Провалишь допрос, — сказал полковник. — Твой Михеев — не перепуганная девочка. На дневнике отца Серафима его не сломишь.

— Можно и повременить, — согласился следователь. — Только очень уж я завидую Саблину. Он, как подводная лодка, сквозь океанскую толщу прошел, а я и ног не замочил. Теперь из розыска Саблина мы знаем, что Востоков добыл письма Вдовиной своему сожителю. В одном из них, вероятно, говорилось о том, как был спрятан ею подарок протоиерея…

— Почему же она не отдала его дочери?

— Она ненавидела Михеева. Мечтала о расторжении брака.

— Дальше?

— Дальше — проще простого. Справедливо полагая, что спрятанное «сокровище» ему одному не достанется, Востоков сговаривается с Михеевыми. Установить, где спрятано это сокровище, им не сложно: письмо Марьяны, допустим, все объясняет. Разделить его они не могут: живая Марьяна не позволит. Значит, надо ее устранить. Исполнителем избирается Михеев: ему это проще, чем соучастникам. Одним ударом, как мы видели, он может замертво свалить человека. Подбирается подходящая статья Уголовного кодекса и соответственно ей инсценируется картина неумышленного убийства. Саблин прав.

— А вдруг «сокровище» уже вынуто из тайника?

— Не думаю, Матвей Георгиевич. Если и вынуто, то перепрятано. Без Михеева они делить не будут.

2

Саблин сошел на конечной остановке — в Загорске. Со станционного перрона он двигался в людской толчее в одном направлении — к недалекой горе Маковец, будто осевшей под тяжестью многоцерковной, узорчатой, сверкающей золотыми куполами соборов белостенной Троице-Сергиевой лавры. Подходя ближе, он уже видел ее бойницы и башни с высоченной пятиярусной колокольней в центре. Детище четырнадцатого века, этот древнерусский монастырь-крепость хранил предолгую память о многом. И славился он не только всенощными и обеднями, акафистами и молебнами — они звучат и сейчас, но и великим мужеством монахов-воинов. Ведь это из их среды вышли запечатленные в летописи герои Куликовской битвы Пересвет и Ослябя…

Саблин задержался, оглядев догоняющего его молодого монаха. Спросил, чтобы только завязать разговор:

— Это все экскурсанты небось?

— Они, — охотно ответил монах. — Каждый день народ валом валит.

— А на что смотреть-то? — с хитрецой спросил Саблин. Ему очень хотелось разговорить монаха.

— Как на что? — обиделся тот. — Одни соборы чего стоят! Успенский, Троицкий, Сошествия святого духа. Стенные башни, трапезная… А иконостасы в соборах! И музеями мирскими Загорск славен. Зри и ликуй.

— Почему вы говорите «зри», а не «смотри» или «гляди»?

— Потому что я знаю русский и церковнославянский. Последний, мне кажется, здесь наиболее уместен.

Интеллигентно говорит, подумал Саблин. А может быть, он и Смиренцева знает? Спросил:

— Вы всех здесь знаете?

— Не всех, конечно. Но многих. А кто вас интересует?

— Скажем, профессор Смиренцев. Духовная академия.

— Отец Макарий! — возликовал монах. — Так это же мой профессор. Он у нас курс иконописи ведет. Я его с семинарских лет помню. Чудо-ученый!

— Как найти его, не подскажете?

— Он сейчас, наверное, в Успенском соборе обедню стоит. Летом каждую обедню отстаивает. В академии занятий нет: каникулы. А вы кто по специальности? Искусствовед?

— Немножко, — слукавил Саблин.

Помолчали.

Врата Успенского собора были открыты. Он показался Саблину знакомым, а сопровождавший его монах поспешил пояснить:

— Провинциальная копия Успенского собора в Московском Кремле. Только тот построен в конце пятнадцатого века Аристотелем Фиораванти, а этот скопирован суздальскими «содругами зодчими» почти на сто лет позже. Хотите взглянуть на усыпальницу Бориса Годунова, она здесь же, снаружи, у западной стены?

— Не успею. Тут еще смотреть и смотреть, а у меня времени мало. Вы лучше помогите мне найти вашего отца Макария…

Второе знакомство с церковью не поразило, а подавило Саблина. Подавило своим пространственным пафосом, узостью своих высоких, почти готических окон и позолоченными рамками уходящего в далекую высь пятиярусного иконостаса. Монументальность окружающих стенных фресок дополняла впечатление. Хотя молящихся и любопытных кругом было достаточно, он чувствовал себя как Гулливер в чертогах Бробдиньяга.

Монах, осторожно обходя молящихся, подошел к коленопреклоненному профессору, стал рядом с ним и что-то шепнул. Тот окинул взглядом стоявшего поодаль Саблина и указал жестом на выход.

— Простите меня, профессор, что я позволил себе нарушить вашу молитву, — почтительно сказал Саблин.

— Бог простит, когда в моей помощи человек нуждается, — ответствовал Смиренцев. — Вы откуда к нам прибыли?

— Из Подмосковья, недалекий сосед ваш.

— Вы священнослужитель?

— Никак нет. По специальности очень далек от русской православной церкви. Инспектор уголовного розыска Саблин Юрий Александрович, — представился он.

Профессор взглянул на него с видимым интересом.

— Ну что ж, поговорим дома. Дело, очевидно, важнее, чем я помыслил.

3

Дома профессор остался в том же аккуратном черном костюме, застегнутом на все пуговицы, в каком был в Успенском соборе, только сменил уличные туфли на сафьяновые домашние тапочки. За это время Саблин успел оглядеть гостиную, где его приникал хозяин. Ему казалось, что он попал в маленький музей, собравший редкую старинную мебель. Вольтеровские глубокие кресла, обитые темно-зеленым плюшем, овальный столик красного дерева на бронзовой скульптурной основе, цветной ковер под ногами, широкий киот с трехъярусным расположением икон древнерусского письма, реставрированных любовно и тщательно, и несколько живописных портретов духовных лиц в узорчатых позолоченных рамах. Разглядел он и самого хозяина: высокий рост, худоба, длинные седые волосы, узкое, вытянутое, как на иконах, лицо, ухоженные бородка и усы. Но главное, что привлекло Саблина, это большие, умные, кажется — всепонимающие глаза.

— Что же хочет от меня уголовный розыск?

— Ответить на три вопроса, профессор.

Саблин упорно называл Смиренцева профессором, хотя и выяснил у монаха-студента его церковное звание: протопресвитер. Однако красивое слово это ничего не говорило. Что за обращение ему долженствует? Ваше святейшество? Ваше преосвященство? Бог его знает! Профессор — куда привычнее. И Смиренцев, поняв это, помог.

— Давайте без званий, Юрий Александрович. Для светских я просто Макарий Никонович. И отвечу, если смогу, с готовностью.

— Вы помните покойного отца Серафима, настоятеля собора Петра и Павла у нас в епархии?

— Припоминаю. Муж честный, строгий и не лукавый. Он приезжал ко мне…

— Зачем?

— За консультацией о ценности лично ему принадлежащей древнерусской иконы.

Саблин обомлел.

— Значит, это — икона? Только икона? А ведь он ее называл «сокровищем».

— А она действительно сокровище, — сдержанно заметил профессор. — Иначе и не назовешь.

А Саблин продолжал недоумевать. Несведущий в иконописи, он не представлял себе даже приблизительной ценности древней иконы. Неужели из-за обладания ею можно убить человека?

— Должно быть, я ничего не понимаю, — признался он. — Сейчас многие собирают иконы, это даже модно, пожалуй. Знаю, что некоторые платят по двести, триста рублей для пополнения коллекции. Но о больших ценностях в любительских коллекциях не слыхал. Знаю, что есть и раритеты, конечно. Рублев, например. Но ведь такие в музеях. Их даже за границу вывозить запрещено.

— Вывозят, — вздохнул профессор. — Недавно в одном американском журнале прочел, что в Нью-Йорке на аукционе икона богоматери в чисто рублевской трактовке, по свидетельству знатоков написанная в начале пятнадцатого столетия, была продана за сто тысяч долларов. Вот вам и сокровище для ее обладателя. Кстати, автор статьи считает, что оценка эта еще занижена.

— Сто тысяч долларов! — растерянно повторил Саблин. — Значит, протоиерей Востоков не ошибся в оценке «сокровища»?

— Я бы оценил его еще выше. Протоиерей Серафим привез мне редкостный раритет высочайшей ценности. Он сказал, что завещает его своей дочери. А я обещал ему найти покупателя.

— Кого?!

— Покупателем может быть и православная русская церковь. А где сейчас эта икона?

— Где и у кого, мы пока еще не знаем. Но полагаю, что найдем.

— Если ее украли, то не найдете. Много волков охотятся за такими сокровищами.

Саблин задумался. Разговор получался явно официальным, утратив дружеские нотки. Не очень уверенно, но подчеркнуто холодновато прозвучала профессорская реплика о том, что покупателем иконы может быть и русская православная церковь. Конечно, протопресвитер ошибался: церковь не станет вмешиваться в мирские дела. Но в его настроении явно сквозило недружелюбие. Нет, надо менять смысл и тональность дальнейшей беседы. Пусть профессор почувствует, как важен для нас его авторитет и опыт в познании византийской и древней русской иконописи.

Об этом он уважительно, с подчеркнутой надеждой на помощь и поведал Смиренцеву. Тот сразу оживился, его кажущееся недружелюбие как ветром смахнуло.

— Конечно, я с удовольствием расскажу вам все, что помню об этой иконе. Вы видели иконы древние, писанные, скажем, в четырнадцатом и пятнадцатом веке? Только без оклада, конечно…

— Видел Рублева в Третьяковке. И у моей бабушки были иконы в окладе выпуклом, повторяющем в металле тот же рисунок, что на иконе. Только лики святых прорезаны.

— Ваша бабушка была состоятельной?

— Папиросницей с асмоловской фабрики. Потом к нам переехала за детьми присматривать.

— Значит, все ее иконы были изделиями привычного на Руси кустарного промысла. Расписанные наспех тусклыми красками без соблюдения традиций древнерусской иконописи липовые доски в медном окладе, наверно. Но если вы видели Рублева, то, конечно, вспомните свойственную ему манеру письма.

Саблин неожиданно для себя обиделся за бабку-папиросницу:

— Почему в медном? И в серебре были. Одну из бабкиных икон мы называли «Христос на полотенце». Там как раз серебряная риза изображала собранное по углам полотенце. Посреди его в круглой прорези виднелось писанное уже на самой иконе лицо Христа. Мать говорила, что будто бы есть такая легенда. В святцах, кажется. О том, что шел Христос в Вифлеем и захотел по дороге умыться. Вытер лицо поданным ему полотенцем, а на полотенце-то оно и запечатлелось.

— В хорошей семье вы росли, Юрий Александрович, хотя и выросли атеистом. Да, есть такое предание. Только не в святцах оно описано и не в Вифлеем шел Христос. А все остальное верно. И называется эта икона «Спас нерукотворный». Сюжет ее общеизвестен. Он повторяется и в византийской иконописи эпохи Палеологов, и в древнерусской. Именно такую икону и привозил ко мне протоиерей Востоков. Только ваша икона едва ли раритет, а его — шедевр бесценный. И определить ее автора было не так-то легко. С первого взгляда — Рублев! Его манера, его краски, его тончайшее мастерство письма. А вгляделся — задумался. Рублеву ныне приписывается многое, для него характерное, но не им написанное. Вернее, не только им. Ведь и фрески, и бесценные свои иконостасы писал он не один, а с содругами. С Феофаном Греком, Прохором из Городца и с Даниилом Черным. Мы знаем и единоличные работы Рублева и Феофана Грека, а чернец Прохор и Даниил Черный, к сожалению, известны только в содружестве с Рублевым. Но оба, несомненно, писали что-то и для себя или для своих княжеских покровителей. Так кто же из них был автором иконы отца Серафима?

Смиренцев замолк на минуту, вспоминая, должно быть, то, что сказал тогда протоиерею и что должен был сейчас повторить Саблину. А тот подумал: не витийствует ли профессор, будто с лекторской трибуны, потрясая своими знаниями академических слушателей? И тут же опять усомнился. Надо ли ему, Саблину, критически принимать профессорский пафос? Профессор есть профессор. Фанатик своей специальности. И знаний гора, вероятно, не только в иконописи. Так внимай, Саблин, признательно, познавай непознанное! Авось пригодится.

— А может быть, Феофан Грек? — задумчиво продолжал профессор. — В этой иконе было что-то от его палитры. Та же резкость контрастов света и тени. Тот же высветленный воздух среды в подчеркнутой белизне полотенца. Та же узорчатая игра кармина и охры на обоих его концах. Та же чрезмерность чувств в трагическом лике Спасителя, доходящая почти до яростной напряженности. Словом, тот же «психазм», как называют господствовавшую тогда философскую школу в Византии. Я снова вгляделся в икону: нет, не то. Скорее еще не ощутившее себя или просто неосознанное подражание. Может быть, все-таки это Рублев, ранний Рублев, творение которого отредактировал кистью Феофан Грек? Нет, даже в годы их совместной работы у Рублева уже было свое лицо. Хотите взглянуть на него?

Профессор открыл дверь в кабинет, достал с книжных полок альбом литографий и раскрыл его перед Саблиным.

— Вот смотрите: ранний Рублев. Называется «Спас в силах». Иконостас Успенского собора во Владимире. Написано в тысяча четыреста восьмом году. Вглядитесь же! Разве не восхищает вас эта просветленность гармонии красок? А эта только ему присущая оригинальность композиции? Облик Спасителя в ромбовидном светлом пятне вписан в контрастный затемненный овал идеально правильной формы. А в лике Христа не трагическая напряженность, а светлая печаль, как зов к состраданию. Нет, не Рублев писал икону протоиерея! Не Рублев. А кто тогда? Кроме этой четверки, летописи не называют никого из их современников. Даниил Черный? Современные исследователи колеблются определить написанное им единолично. Но я считаю, что он сотрудничал с Рублевым только в росписи фресок. А вот старец Прохор, кажется, подходит, хотя его индивидуальное творчество тоже не найдено: о нем только гадают. Ну и я погадал. Ведь Спас на иконе протоиерея больше тяготеет к Греку, чем даже ранний Рублев. Скажем точнее: к четырнадцатому столетию, когда проникали в иконопись традиции византийской школы. Значит, именно чернец Прохор из Городца, первый учитель и содруг Рублева, скорей всего, мог написать эту икону. И от этого ценность ее лишь еще более повышается… Только найдете ли вы ее?

— Найдем, — сказал Саблин на этот раз уже без сомнений.

Снова розыск

1

Весь день просидел Саблин, склонившись над альбомами Феофана Грека и Андрея Рублева, которые достал в городской библиотеке у самой Полины Ивановны. Такие книги давались на руки только в читальном зале, да и то лишь близким к искусству людям. Но к Саблину премудрая Полина благоволила еще со школьных его лет, когда он приходил в библиотеку этаким скромным, тихим и застенчивым юношей. Читал он много, больше своих однокашников, а перечитывал обычно то, что они не читали: Лескова и Герцена, Шекспира и толковый словарь Даля, даже михельсоновскую «Русскую мысль и речь». Да и вернувшись домой после окончания областного университета, он тотчас же возобновил свои связи с библиотекой. Полина Ивановна никогда не спрашивала, почему ему нужна та или иная книга — только радовалась его жадности к знанию. Но сейчас, когда он попросил альбомы древнерусской иконописи, не выдержала и спросила:

— Вы что, ушли из милиции, Юра?

— Почему? — смутился Саблин. — Вы удивлены моим выбором?

— Немножко. Да и непонятно, почему вдруг ваше стремление к познанию обратилось к иконописи?

— Я расскажу вам об этом несколько позже. Мы сейчас расследуем дело, предметом которого может быть одна из таких картинок, — он раскрыл наугад альбом Феофана Грека. Сверкнули краски на картине, осветилось, словно изнутри, глубоко страждущее человеческое лицо. — Вот я и должен быть во всеоружии.

2

Нагруженный альбомами, тщательно упакованными в бумажный пакет из-под почты, Саблин с видом победителя вошел в кабинет к начальству. Следом за ним шагал Глебовский.

— Могу сразу же начать с ответа на итоговый ваш вопрос, — Саблин сделал паузу для эффекта. — Какое же сокровище оставил протоиерей Вдовиной? — Он повторил паузу и закончил: — Икону.

— Икону? — воскликнул одновременно Глебовский и Князев. Одновременно, но в разной тональности: один разочарованно, другой с интересом.

— Вы полагаете, Юрий Александрович, — недоверчиво спросил подполковник, — что из-за иконы можно убить человека?

— Полагаю, Матвей Георгиевич. Из-за такой можно.

— Какой такой? — присоединился к подполковнику Глебовский. — В золотом покрытии, что ли?

Саблин не отказал себе в ироническом уточнении:

— Риза на иконе зовется окладом. Оклад был, конечно. Вероятно — медный. Только продавать ее будут без оклада. Даже не реставрированную.

— В прошлом году, — не удержался, чтобы не съязвить Глебовский, — судили фарцовщика Травкина за то, что он продавал краденные у коллекционеров иконы. А продавал он их по двести — триста рублей. Ну, повысим до пятисот, пусть даже до тысячи. Михеев не мелкий воришка, чтобы рисковать из-за такой суммы.

— А если повысить ее, скажем, до ста тысяч. Рискнул бы?

— Это оценка Смиренцева? — спросил Князев.

— Его. Конечно, учитывая цены раритетов на мировом рынке. Недавно на аукционе в Нью-Йорке подобная икона была продана за сто тысяч долларов. А Смиренцев считает эту цену даже заниженной:

— Не Рублев ли? — спросил Князев. — Я слышал, что именно он так высоко котируется.

— Не он один. Ведь он не раз писал свои иконостасы в содружестве с другими мастерами. Был среди них и старец Прохор из Городца. Вот его-то профессор и считает автором иконы, принадлежавшей Востокову. А почему, я вам сейчас объясню.

Саблин вынул из пакета альбомы и раскрыл их там, где лежали закладочки. То были цветные литографии: «Богоматерь» Феофана Грека и рублевский «Спас в силах».

— Обе иконы начала пятнадцатого века, — пояснил он. — Русский Ренессанс. Музейная ценность. Но к той же эпохе относится и «сокровище» протоиерея Востокова.

И Саблин почти слово в слово повторил лекцию патриаршего профессора. Глебовский, не отрываясь, смотрел на иконы, а Князев сказал, словно подвел итог:

— Что ж, дело Михеева сейчас приобретает для нас особую важность. Похоже, что действительно убийство было спланировано заранее и что соучастниками его являются Андрей Востоков и Екатерина Михеева. Но чтобы доказать это, надо найти икону. Да и ее ценность для государства нас к этому обязывает.

Следователь прокуратуры тут же заметил:

— Не исключено, что они могут продать икону, пока вы будете заниматься поиском.

— Не думаю, — откликнулся Князев. — За обоими установлено наблюдение, оба никуда не выезжали, новых знакомств не заводили. Андрей Востоков по-прежнему работает в своей комиссионке, а Михеева поет в хоре и хозяйничает у себя дома. Даже в кино не ходит. Видимо, ждут, когда мы снимем наблюдение.

— А не повторить ли обыск? — предложил Саблин. — Если, скажем, мы не найдем ее в доме и на участке, тогда не поискать ли икону у старых подружек Вдовиной? Певчих, которые уже не поют. Все они верующие. У каждой в доме своя божница. Так почему бы не спрятать икону в такой божнице? А почему прятать? Да потому, что не достойна дочь такого подарка: замуж за битюга пошла, родной матери не послушалась. А подружка — человек верный, на чужое добро не польстится и молчать будет.

— Мысль верная, капитан, — одобрительно сказал Князев, — так что и займитесь этим.

3

Днем Саблин и Веретенников пришли к Михеевым. Прихватили с собой в качестве понятых соседей по этажу.

— Опять с обыском! — раздраженно заметил Востоков. — Даже пообедать не даете.

— А вы обедайте, — сказал Саблин. — Мы пока и без вас управимся.

Он прошел в комнату Вдовиной. Открыл киот — треугольный шкафчик с иконами, прощупал обитые бархатом стенки и не торопясь снял оклады с икон. Все это были ремесленные поделки прошлого века. Тусклые краски, померкший лак.

— Отставить, — сказал себе Саблин и прошел в гостиную, где Веретенников уже успел обработать миноискателем пол.

— А если она без металла? — спросил Саблин, не объясняя, впрочем, что он имел в виду.

Веретенников и не уточнял:

— Коли в дереве, простучим пол.

— Пройдись по стенам, — предложил Саблин.

Веретенников прощупал миноискателем стены и наконец в простенке остановился.

— Есть! — радостно воскликнул он.

Саблин приставил к стене принесенную из чулана лестницу и заметил просверленные дрелью дырки в обоях. Именно здесь и просигнализировал миноискатель. Сняв метровый кусок обоев, инспектор тотчас же обнаружил выпиленный в досках, покрывающих бревенчатые стены дома, небольшой прямоугольник, забитый сверху тонким листом фанеры. Стамеской снял и фанеру.

— Вот и все, — сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.

И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель, в просторечии именуемый «дипломаткой», поставил его на стол и открыл.

Плоская коробка была пуста.

— Что здесь хранилось? — растерянно спросил Саблин.

Михеева ответила так же растерянно:

— Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.

Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник обнаружен и было ясно — для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.

Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике, не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были целехоньки.

Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:

— А когда комнату переклеивали?

— Лет десять тому назад. А может, и больше.

Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.

Охота

1

— Что ж теперь делать будем? — спросила Михеева, проводив незваных гостей.

Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.

— Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.

— Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать нас надула!

— А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы он был полон?

— Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни шиша не нашли.

— Где-нибудь хранятся. Только где?

Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка, когда незадача в делах случалась.

— Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!

— Старая она. Какой уж в эти годы любовник.

— А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.

Екатерина даже рукой махнула:

— Ему уже сто лет в обед.

Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут. И найдут, если он с Катериной промажет.

— Значит, она пустую коробку спрятала, — наконец сказал он. — Нас, что ли, хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так. Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит — бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?

Задумалась и Екатерина.

— С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была — Огуревна по прозвищу. Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница. Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут…

У Востокова мысли роились быстрее.

— Вот что, сестричка, — сказал он, загибая на руке палец за пальцем. — Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не догадался…

— Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.

— А если не доверилась?

— Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про всех знает.

— Главное — поспешить, — повторил Востоков.

2

Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество — Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама — старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.

— А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.

— Мне и Василия жалко, — поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.

Но старуха не согласилась.

— Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.

— Да ведь нечаянно он, — смутилась Михеева. — В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.

— Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.

Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…

— Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?

— Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.

— У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.

— В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.

— Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?

Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?

Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: «Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит». И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:

— На страстной седмице говела?

— Из церкви не выходила.

— И причащалась?

— Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.

Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.

— Есть дар отца Серафима. Храню.

И вынула из киота икону в окладе из серебра.

Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.

— И это… все? — прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.

А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?

— А разве этого мало? — нахмурилась Чувыриха. — Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.

«Черта мне в ее чудотворности!» — хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!

А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:

— Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай — грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.

В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.

— Вот все, что отец мне оставил, — произнесла шепотом — опять подвел голос.

Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.

Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:

— А ведь отец говорил, что это — сокровище… Может быть, и действительно так.

— И ты в это веришь?

— А почему бы и нет?

— Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.

— Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.

— Не понимаю.

— Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.

— А кому ты продашь эту диковинку? Икона — икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.

— Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.

— В Москву тебе не уехать. Узнают — следить станут.

— А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!

Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.

— Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? — спросил он. — Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там — пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала — как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что хотим, то и сделаем. Хотим — продадим. Хотим — на стенку повесим. Для интерьера…

— Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? — робко спросила Екатерина. — Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем…

— Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?

— Как положено…

— Как положено, — передразнил ее Востоков. — Кто обещал Ваське ничего не предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?

— Дрянь ты, Андрей! Васька не такой…

— Все не такие… Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать — вот что сейчас главное.

— А кому?

— Кому — подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно…

3

Чувыриху старший инспектор отыскал уже после того, как обошел Огуревну и Нинку-молочницу. Их ему назвал псаломщик, с трудом вспомнивший старых хористок. Нинку-молочницу Саблин нашел на рынке, где она торговала не молоком, а клубникой. Сначала она и говорить с ним не захотела — болтун, а не покупатель. А потом смягчилась и скороговоркой объяснила, что и в церковь она уже не ходит, и Марьяну сто лет не видела, и никаких икон та ей не давала. Второй визит оказался столь же безрезультатен. Васса — Огуревна в компании трех старух «забивала козла» в палисаднике и попросила его малость обождать, когда окончится партия. А узнав, что ему нужно, ответила примерно то же, что и Нинка-молочница. Только посоветовала ему к Чувырихе сходить, «ежели та не померла, часом с квасом».

С таким напутствием Саблин и зашел к Авдотье Тихоновне: он уже знал от Вассы ее имя-отчество. И как говорится, попал в точку.

Но ждало его здесь нечто совсем уже неожиданное.

— Была у меня эта икона, сынок. «Спас нерукотворный» зовется. Все верно. Принесла мне ее Марьяна с благословения отца Серафима. Сохрани, сказала, ее у себя в божнице, пока живу. А после отдашь, когда я спрошу или дочь придет, если меня не будет. Вот так и случилось. И Марьяны нет, и дочь пришла за иконой.

— И вы отдали?

— Отдала. Вчера и отдала. Вечерком после всенощной. Когда сумерки полегли.

Ничего больше Саблин не спрашивал. Да и незачем: ведь икона-то есть. И где находится сейчас, известно. Не могла же Михеева, гуляя по улице, тут же ее продать. В собор она не пошла. Да и кто из клириков рискнет приобрести эту музейную редкость? Все они, кроме протоиерея, живут не бедно, но и не так богато, как он. У нового протоиерея, может быть, и есть свободные средства, но древних икон он не собирает и даже осуждает это модное собирательство. Вероятно, икону получит Востоков, и он же постарается ее повыгоднее продать. Что же делать теперь ему, Саблину? Просить санкцию на арест Востокова и Михеевой? А на каком основании? За то, что у них в руках музейная редкость? А если эта редкость, будучи собственностью отца Серафима, вполне законно, как дар, перешла в собственность Марьяны Вдовиной, а от нее к дочери, Екатерине Михеевой? Тогда ты скажешь прокурору, что арестуешь их, как соучастников злоумышленного и заранее запланированного убийства Вдовиной. А есть ли у тебя, товарищ Саблин, достаточно веские доказательства такого убийства? Есть, товарищ прокурор, есть мотив заранее задуманного убийства. Из-за желания овладеть раритетом высокой, даже очень высокой ценности. В десятки, может быть, даже сотни тысяч рублей оценил ее патриарший профессор Смиренцев в Загорске. Тогда мотив не в самой иконе, Саблин, а в ее рыночной стоимости. Вот и проследи пока ее путь…

С такими сомнениями и пришел Саблин к Михеевой. Ему долго не открывали, так что пришлось позвонить вторично и не отпускать кнопки звонка, пока не открылась дверь, застегнутая на цепочку.

— А к вам и не попадешь, Екатерина Серафимовна, — сказал он, заглядывая в дверную щель. — У меня вопрос есть.

— Не вопрос, а допрос, — ответили ему неприязненно, но цепочку с двери не сняли.

— На допрос я вас повесткой вызову, а сейчас кое-что выяснить требуется.

— Ну, входите, если за делом пришли, — сказала Михеева, открыв дверь и пропуская Саблина в комнаты.

Он без приглашения присел у стола и проговорил со значением:

— А я к вам от Чувыриной Авдотьи Тихоновны.

— Дознались все-таки? — зло откликнулась Михеева.

— Дознались, — согласился инспектор, — и разобрались, что к чему. Где у вас та икона, какую вы от Чувыриной домой принесли?

— Обознались, товарищ инспектор. И у Чувырихи я не была и, не то что икону — рожу ее сейчас не помню.

Саблин решил прибегнуть к нажиму:

— У нас есть письменные ее показания: и о вашей матери, которая ей передала икону отца Серафима, и о вас, когда вы пришли к ней за этой иконой.

Но Михееву не так-то легко было сломить.

— А кто меня видел, как я к ней ходила и как икону домой несла? Есть у меня материна божница, вы ее видели. А чужих икон нет. Доверчивый вы человек, товарищ инспектор. Мало ли что Чувыриха могла вам набрехать. И письменным ее показаниям та же цена. Брехня!

— А где ваш брат сейчас, Екатерина Серафимовна? — спросил Саблин.

— В Москву уехал. Дружок на свадьбу пригласил.

У Саблина даже горло перехватило: еще одна неудача…

Московский розыск

1

В кабинете начальника уголовного розыска собрались Саблин, Веретенников, Глебовский и Князев.

— Все прочли письменный доклад Саблина? — спросил полковник.

— Все.

Воцарилось настораживающее молчание. Каждый считал себя хоть частично, да виноватым: не уяснил себе, не подумал, не посоветовался, не подсказал. В результате сбежал преступник, которого никто из присутствующих не мог обвинить в том, что именно он был душой заговора. Саблин рассказал все — и не только о своих действиях, но и своих размышлениях, потому что виноватым считал только себя: слишком медлителен, чересчур осторожен и, пожалуй, даже труслив, потому что боится риска и не согласованных с начальством решений.

Начал Князев, которому надоело это молчание.

— Осторожничаете, товарищи, боитесь правды. Я читал твою записку, товарищ капитан. Слишком много на себя берешь. Не один ты виноват — все виноваты, и я в том числе. Первая ошибка: сняли наблюдение за Востоковым и Михеевой. Во-вторых, зря провели вторичный обыск в присутствии обоих: это показало им, где был тайник. И то, что пуст он, тоже им на руку. Они начали свой поиск и преуспели в нем раньше нас. А теперь за что нам Востокова задерживать? Икона — наследство. Они на нее по закону право имеют.

— Он же ее продавать поехал! — не сдержался Саблин.

— А куда? Вдруг в Третьяковку?

— Да в какую Третьяковку! Что он — святой агнец?

— Поднабрался ты, Саблин, терминологии… — усмехнулся Князев. — Конечно, Востоков не агнец и в Третьяковку икону не понесет. Будет искать связь со спекулянтами, пустит ее «плавать», как говорится. И может она таким образом «уплыть» за границу. Придется тебе, капитан, ехать в Москву, в Министерство внутренних дел. Есть у меня там друг, уже в генеральском звании. Давай, я ему прямо сейчас позвоню…

Полковник соединился с Москвой и попросил к телефону генерала Стрепетова.

— Пал Палыч, это Князев тебя приветствует… Ничего себе, помаленьку… Да нет, не для встречи, а по делу звоню. Твоя помощь потребуется… Да, «дорогое» дело… У нас в нем капитан Саблин задействован… Нет, не о том речь. Похищение иконы четырнадцатого века очень высокой художественно-исторической ценности. Есть предположение, что икона в Москве, и если мы прозеваем, может уплыть за границу. Саблин сегодня же выезжает в Москву и твое расскажет все, что ему известно. Подключи к нему кого найдешь нужным или его подключи к поисковой группе…

Полковник положил трубку и заключил: — Все свободны, товарищи. А ты, капитан, оформляй командировку и выезжай с первым же поездом… Генерал Стрепетов тебя примет и поможет. Поспешай!

2

Все произошло так, как и предполагал Князев. Генерал Стрепетов внимательно выслушал подробный рассказ инспектора о поисках редкой иконы четырнадцатого столетия, известной под названием «Спас нерукотворный». При этом Саблин добавил, что, по сведениям уголовного розыска, эта музейная редкость находится сейчас в Москве и не исключена возможность продажи ее какому-нибудь крупному спекулянту, связанному с зарубежными коллекционерами. Описал Саблин и саму икону, ее богатую палитру красок и художественную манеру ее живописца, близкую таким мастерам, как Феофан Грек или Андрей Рублев.

— Откуда вам это известно? — спросил генерал.

— Частично от профессора Смиренцева — я же был в Загорске, — а главным образом, изучал византийско-русскую иконопись.

— Вы что, искусствовед по образованию? — вопрос прозвучал если не с уважением, то с удивлением наверняка.

— Да нет, — улыбнулся Саблин, — юрист… А изучал иконопись сейчас, наскоро, в библиотеке сидел.

— Похвально, — сказал генерал. — Князев умеет подбирать кадры. Ну а вас, товарищ капитан, мы подключим к поисковой группе тоже специалистов своего дела.

И подключили. Таких специалистов оказалось двое: полковник Сербин и старший лейтенант Симонов.

— Словом, четыре «С»: Стрепетов, Сербин, Саблин и Симонов, — пошутил генерал. — Мне докладывают, Сербин возглавляет группу в контакте с Петровкой и железнодорожной милицией, Симонов прощупает всех законспирированных фарцовщиков и спекулянтов, а Саблин устанавливает тождественность иконы. Не грех бы и вторично связаться с преосвященным профессором из Загорска.

Совещание участников поисковой группы было недолгим, и полковник Сербин его подытожил:

— Убийство и все с ним связанное — это ваше домашнее дело, — резюмировал он. — Вот и занимайтесь им по возвращении на место вашей работы. Сейчас же у нас с вами другая задача: найти икону и не дать ей уплыть за границу. Генерал сказал, что похититель ее вам известен. Следовательно, попадаться ему на глаза вам не годится. У вас есть его фотокарточка?

Саблин извлек из бумажника два любительских снимка: Востоков на улице и он же за прилавком комиссионного магазина.

— Кто это у вас так плохо снимает? — поморщился Сербин.

— Снято во время наблюдения за этим субъектом. На ходу снимал. Торопился.

— Ладно, сойдет, — согласился Сербин и передал снимки Симонову: — Покажешь Климовичу и Безрукову. Может быть, они опознают.

— Надо их и Лысому показать. Без Лысого он на крупных фарцовщиков не выйдет, — сказал Симонов.

— Кто же этот Лысый? — заинтересовался Саблин.

Сербин загадочно улыбнулся, переглянулся с Симоновым и ответил:

— Антиквар. Собиратель ценнейших редкостей. У него есть многое, в истории отмеченное. Я, например, видел у него и скрипку, сделанную самим Амати, и медаль, выпущенную в честь польского маршала Понятовского, и жемчужное ожерелье, подаренное Людовиком Четырнадцатым одной из своих фавориток, и еще кое-что, столь же редкостное. К нему, капитан, все фарцовщики бегут, когда услышат о какой-либо исторической редкости. Часть он приобретает сам, если цена позволяет.

— А на какие же средства он живет?

— На пенсию. Она у него достаточная для непьющего старика. Да и редкости свои продает помаленьку. Кто ж ему запрещает продать коллекционеру побогаче какую-нибудь не стоящую государственного внимания редкость?

— А если не государственного?

— Не знаю, как у вас на периферии, а в Москве приобретателей много. Все берут, если стариной пахнет. За хрусталем в очереди стоят, а у него от дедовского хрусталя полки в буфете ломятся. За екатерининский четвертак он тебе любую хрустальную вазу отдаст. Всех московских фарцовщиков поименно знает и о любой «плавающей» редкости в первую очередь узнает. И о твоей иконе, наверное, слышал. Так что своим сообщением его не удивишь, да, пожалуй, и не заинтересуешь: слишком умен для этого, а главное, осторожен.

3

К Лысому поехали в первую очередь, благо он жил неподалеку в одном из новых домов на улице Горького. Поехали вдвоем — Саблин и Сербин, захватив с собой один из фотоснимков Андрея Востокова — другой остался у Симонова, отправившегося на поиски Климовича. Безруков же, названный третьим в списке поименованных Сербиным лиц, как выяснилось по телефону, отдыхал где-то на черноморских курортах.

— Тоже фарцовщик? — спросил Саблин.

— Еще не завязал, до пока не попался, — пояснил Сербин. — Потихонечку наблюдаем, как и за Лысым. Кстати, не называй его так в предстоящем разговоре. Это старая его кличка, под которой он значится в телефонных книжках фарцовщиков. А зовут его Одинцов Лев Михайлович, о чем и сообщит медная дощечка на входной двери.

Дверь эту открыл им сам хозяин квартиры, может быть, и удивившийся, но сумевший сразу же скрыть удивление в радостном возгласе:

— Всегда рад вас видеть, Илья Сергеевич. Надеюсь, вы не с дурными вестями?

— А это мой коллега, капитан Саблин Юрий Александрович, — представил инспектора Сербин. — Если по костюму судить, вы не в добром здравии?

Одинцов был в черном шелковом халате, подбитом ватином и перевязанном толстым шнурком с кисточками. Высокий, худой, не старый еще, но уже постаревший человек, чисто выбритый и с короткой стрижкой. Не Обломов, а Штольц, не успевший еще переодеться с утра.

— Чем обязан? — спросил Одинцов, усадив гостей.

— Не знаком ли вам этот человек? — Сербин протянул хозяину фотоснимок, на котором Востоков был снят, когда он прохаживался по улице. — Снимок неважный, но лицо видно отчетливо.

Одинцов нагнулся над снимком, и Саблин увидел лысину у него на затылке. Небольшую, но круглую, как выбритая тонзура. Отсюда и прозвище, подумал он.

— Нет, не знаком, — отрицательно мотнул головой Одинцов, возвращая подполковнику снимок. — Никогда не встречался с ним и, надеюсь, не встречусь.

— Не убежден. Вполне возможно, что этот человек обязательно заглянет к вам. Он привез в Москву диковинку, которая, быть может, заинтересует и вас. А сейчас ею заинтересовались мы.

— Сожалею, но помочь не могу. А что это за диковинка?

— Очень редкая икона четырнадцатого века «Спас нерукотворный», — вмешался Саблин. — Не реставрированная, но краски еще сохранились.

— Рублев?

— Почти… Возможно, его учитель, Прохор из Городца.

— Значит, не просто редкость, а суперредкость. Кто-нибудь видел эту икону?

— Профессор иконописи духовной академии.

— И оценил, конечно. С такой иконой надо в Третьяковку идти. Или в Русский музей в Ленинграде.

— А она дорого стоит, эта диковинка? — спросил Саблин. Ему очень хотелось, чтобы Лысый назвал ей цену, но тот почему-то увильнул от ответа. Только заметил неопределенно:

— Тряпичные фарцовщики икон не берут. Джинсы проще продать и купить. Рыночная цена известна. Десяткой больше, десяткой меньше — ни продавец, ни покупатель спорить не будут. Не разбогатеют и не разорятся. А для икон счет особый Для коллекционеров-любителей он уже на сотни идет, а бывает, что и на тысячи, смотря какая диковинка. Только думаю, что она у вас краденая… Тогда продавец к знатоку не придет. Или рискнуть побоится, или способ найдет, чтобы ее за границу сплавить. Ну а если ваш молодчик ко мне нагрянет, я все выясню: кто и что, куда и откуда.

Когда тема исчерпана и разговор иссякает, приходится прощаться с хозяином. Так и поступили гости, ничего не выудив у хитреца Лысого. Теперь их интересовал только Симонов, поехавший на встречу с Климовичем. Встретились ли они и опознал ли Климович Востокова? Оказывается, опознал; Но Востоков не показал икону Климовичу. Рассказал, но не показал. А тот, естественно, не захотел даже приблизительно оценить «кота в мешке».

— Жук он, твой Востоков, — сказал Климович Симонову. — Привез товар — покажи. Мы же не телепаты. А заочно только Чичиков мертвые души скупал. Так я ему и сказал. А он в ответ: хочу, говорит, эту икону заокеанскому гостю показать. Только он, мол, настоящую цену даст. А у наших фарцовщиков, дескать, кишка тонка.

— А кто вывел его на Климовича? — спросил Симонова Сербин.

— Какой-то дружок его, а кто именно, не сказал. Я хоть и завязал, говорит, но своих не продаю. Ищите сами, сами же и ловите. Это вам не подонок с иконой. Я лично на нее и не зарюсь. Денег больших у меня нет, а валюты тем более.

Саблин слушал в раздумье. Молчал и Сербин. Долго молчал, что-то обдумывая. А потом заговорил:

— Востокова-то мы найдем. Проверим гостиницы, поспрошаем в ресторанах: где-нибудь он же обедает. Но вот что меня беспокоит. Почему он не показал икону Климовичу? Может быть, потому, что выход был пробный: искал покупателя побогаче? Допустим. Однако можно предположить и другое. Кто-то вывел его на первого же покупателя только потому, чтобы узнали и заинтересовались тем, что в Москве «плавает» редкостная древнерусская икона. Правда, мы сами пустили этот слушок через Лысого. И я сделал это сознательно потому, что все еще не верю ему. Затаился мужик в ожидании крупной аферы. Тройная игра: нам информация, а ему комиссионные с продавца и покупателя. Проиграют только последние, а у него чистый выигрыш. Продавца посадят, зарубежного купца-антиквара вышлют, а икона у нас останется, где ей и положено быть. Ну а его комиссионных никто не взыщет. Поди докажи — свидетелей не было, а деньги уже в сберкассе лежат. Значит, товарищи, так: всю троицу под наблюдение взять…

Востоков действует

1

Востоков обогнал Саблина на двое суток. Это открывало ему свободу действий. Все дело в том, какой срок эта продажа потребует. Не дай бог, не дни, а недели. Тогда только на телеграмму Катьки и рассчитывай: сразу примчусь, если шум пойдет.

Остановился он в «Киевской» в двух шагах от вокзала. На отдельный номер рассчитывал твердо: старый приятель-администратор обещал, что не подведет. И не подвел, получив четвертную за услугу. Сговорились, правда, и о другом. Востоков просил свести его с кем-нибудь понадежнее из спекулянтов-фарцовщиков. И это было обещано. Так Востоков в тот же день еще ближе подошел к задуманной им афере.

Ей предшествовал всеисчерпывающий деловой разговор за обедом. Угощал Востоков. Кабинетно. Не прижимисто, но и без купеческого размаха.

К разговору приступили, как только вышел получивший заказ официант.

— Ты приехал продавать или покупать?

— Продавать.

— Краденое?

— Нет. Личная собственность, полученная в наследство.

— Годится просто коллекционер, или нужен собиратель редкостей?

— Кто лучше разбирается и больше заплатит.

— Потребуется экспертиза. А это уже гласность. Рискнешь?

— Один профессор духовной академии оценил ее как сокровище. Так и называли ее в нашей семье. Но мачеха, религиозная баба с придурью, почему-то скрывала икону от нас. Сейчас мы с сестрой ее обнаружили. Словом, древняя фамильная легенда. Долго рассказывать, да тебе и не интересно. Требуется, в общем, знаток иконописи.

— Есть и такие, Андрей. Назвать не могу, но знаю, что есть. И с деньгами. Есть такие, кто за Рублева, например, целый капитал выложит. Но есть-то есть, да не про мою честь. Б знатоках не хожу, и клиентура у меня преимущественно «нательная». Джинсы, дубленки, меха. Если бы ты мне сейчас норковое манто предложил, я бы в два счета нашел покупателя. С любой надбавкой. А в твоем деле, по-моему, надо бы так: пробный выход устроить. Выйти на купца запросто, без товара. Но информацию о нем точную выложить, как объявление в «Вечерке». А он твое «объявленьице» как верный слушок продаст. И поползет оно по Москве медленно, но верно, как клоп поползет, пока нужного тебе купца не укусит.

— Нельзя мне долго ждать, корешок. Седмицу еще смогу, как, бывало, отец мой говаривал, а больше не вытяну.

— А я тебе больничный лист устрою. Скажем, сердечный приступ. Сойдет?

Официант уже накрывал на стол, а Востоков еще не дал ответа. Подождал, когда официант снова исчез.

— Рискнем, пожалуй.

— А на Климовича я тебя все-таки выведу. Тут даже пробный визит тебе не повредит.

— Что это за птица, твой Климович?

— Синичка-невеличка, но то, что нам нужно, сделает…

Востоков вздохнул. Он рассчитывал на большее.

2

Климович, тотчас же опознавший Востокова на предъявленном ему любительском снимке, рассказал инспектору уголовного розыска Симонову об этой встрече далеко не все и не так, как это происходило в действительности.

А было так.

Недовольство пробным, «бестоварным» визитом Востокова было искренне, но не столь откровенно. Внешне он держался сдержанно, даже с холодком, но предложение клиента его заинтересовало. Хотя он и подтвердил Симонову, что с бизнесом все покончено и ему уже обещано «назначение, соответствующее его образованию и способностям», но этому не поверили ни Востоков, ни Симонов. Авантюра клиента пахла тысячами, может быть, десятками тысяч, упускать ее явно не стоило. Тут с одних комиссионных богачом станешь, если провернешь это дело разумно и осторожно. Нет товара — понятно. Значит надо начинать с серьезного разговора. И он его тут же начал:

— А откуда у вас такое богатство? Не обижайтесь, но если это музейная ценность, то каким путем она стала вашей?

Востоков рассказал об иконе все, что знал, и почти без вранья. Помолчал минутку-другую и про заокеанского гостя добавил: хорошо бы, мол, такого гостя найти. И спрашивать ни о чем не будет и настоящую цену даст. Тут и родилась у Климовича идея, о которой он Симонову даже не упомянул. Найдет он такого гостя. Только обождать надо.

Так он и сказал Востокову. Тот поморщился:

— Время не ждет, деляги.

— Подождет, ежели не поскупимся. Не минуты считать будем и не часы. Процент будем считать. Ему один, мне два-три, коли не пожадничает.

— Если счет на рубли пойдет, я выключаюсь, — вмешался портье.

— Ну и дурак, — сказал, как отрезал, Климович. — Это с сотни рубль не деньги. А с тыщи — уже десятка. Ну а если с десятка тысяч, пахнет сотенной. Такая арифметика уже подходит. Верно говорю? Как на исповеди. Только о процентах пока не договариваемся. Серьезный разговор пойдет, когда покупатель появится.

На этом и порешили. А проводив гостей, Климович задумался. Не обманул ли его клиент своей сказкой о древнерусской иконе, якобы полученной им в наследство от протопопа — отца? Не украдена ли она в каком-нибудь периферийном музее? И не подделка ли это, сварганенная каким-нибудь искусным мазилкой под византийскую старину? Экспертиза, конечно, потребуется, негласная, но безошибочная, экспертиза профессионала и знатока… Такой человек у него есть: не профессионал, правда, но знаток. Хитрец, но не обманщик, человек, настроенный дружественно, а не враждебно. Словом, человек подходящий.

Климович поискал в записной книжке его номер телефона, еще раз продумал все уже обдуманное и позвонил.

— Лев Михайлович? — начал он, услышав ответное «алло». — Вас Климович приветствует. Кли-мо-вич. Я вам сейчас напомню. Мы познакомились у Королькова за ужином. Рядом с вами сидела моя жена, далее я. Припоминаете? Да, да. Совсем еще молодая брюнетка. Вы ее серьгами заинтересовались. Китайские, да. Старина-матушка, чистый антиквариат… А почему вам звоню? По делу, конечно. Вы ведь знаток и ценитель редкостей. Такие байки выдавали — дух захватывало. Так вот: выплыла сейчас в Москве икона. Не собираете? Знаю. Только мне ваш совет нужен. Что за икона? Старинная, древнерусская. Нет, не Рублев. Не то его учитель, не то ученик… Посмотреть можно, но собственник пока ее не показывает. Знаток требуется. Не телефонный разговор? У вас? Конечно, могу. И сейчас могу: машина во дворе стоит. Где живете, знаю. На улице Горького. Через полчаса буду у вас.

Все это происходило за два дня до приезда в Москву Юрия Саблина. И опознать Востокова по предъявленному ему фотоснимку Одинцов, конечно, не смог. Но о разговоре с Климовичем он своим гостям из уголовного розыска ничего не сказал.

А разговор был для них небезынтересный.

— Такая икона, если не подделка, больших денег стоит, — сказал Одинцов. — У вас таких денег нет. И покупателя тоже нет. На комиссионных работаете?

Скрыть это от Лысого Климович, конечно, не мог. И без антиквара найти даже теоретически возможного покупателя он тоже не мог. Пришлось обойтись без вранья.

Одинцов выслушал, улыбнулся и сразу же не по-дружески, а по-барски перешел на «ты».

— Тут, если собственник — не вор в законе и даже не мелкий жулик, а просто фраер, тебе и полпроцента на банкет хватит. А фраер твой все одно на меня выйдет. Так что будь доволен тем, что я тебе еще полпроцентика отвалю. А приведешь ты его ко мне, скажем, через неделю. И не криви морду, красивей не будешь. А твой иконовладелец без меня своего покупателя не найдет, потому что на Огарева меня знают и уважают. Я, друг ты мой, никогда и нигде ничего не украл ни у государства, ни у частника. А если и вызывают меня повесткой, то лишь для консультации: я многое знаю и многих знаю, и могу государству помочь, когда оно в том нуждается. Ну а если и грешу иногда — кто ж из нас без греха живет? — то грех этот закона не нарушает. О нем даже знать могут, и не наказывают, поскольку даже грех мой иногда полезнее, чем круглая безгреховность. На этом и поладим, коллега, а через недельку и завершим задуманное.

Любил Лысый такие задушевные разговоры и даже свое название для них придумал: в баньке попариться. Так попарился в баньке и Климович, не знавший, как ноги унести от такого банщика.

3

Но поехал он не домой, а в гостиницу, где, как полагал, жил хозяин иконы. Число участников завязавшейся вокруг нее авантюры с появлением Лысого увеличивалось. Изменялся и характер самой авантюры. В общем, следовало бы обсудить: сумеют ли они обойтись без Лысого, который нахально обещает провернуть это дело в неделю максимум. Максимальной тогда будет и надбавка к цене иконы, а точнее — их комиссионные, которые теперь придется делить уже на троих. При этом делить будет Лысый, а они только поддакивать. Отказываться неразумно, так как Лысый берет все на себя, в том числе и риск, и хлопоты, и необходимую экспертизу.

Когда Климович добрался до гостиницы, отельный холл был уже пуст. Только портье говорил по телефону. Говорил не сдерживаясь, и первые же услышанные Климовичем фразы буквально подкосили его.

— …Ничем не могу вам помочь, товарищ полковник. Он прожил у нас три дня и выбыл… Куда? Не знаю. Может быть, из Москвы уехал, а может, снял где-нибудь комнату… Я понимаю, конечно, но мы таких вопросов нашим постояльцам не задаем… Нет, нет, товарищ полковник, не обратил внимания. Обыкновенная «Волга» серого цвета. Похоже на такси, но точно сказать не могу. А номером просто не заинтересовался. Да это и не входит в мои обязанности.

Портье положил трубку и тотчас же поднял другую, от телефона внутреннего.

— Андрей, — сказал он тихо, — собери все свое барахло и дуй вниз с чемоданом. Быстренько, быстренько… Идиот! На кой черт я буду тебя разыгрывать! Звонили из МВД… Какой-то мент интересовался, проживаешь ли ты у нас. Ну а я ответил, что ты уже выехал. Да уж куда-нибудь пристроим. Есть идейка. Самое главное для тебя сейчас — немедленно уехать из гостиницы.

Он огляделся вокруг: холл был по-прежнему пуст. Он мигнул Климовичу: подойди ближе.

— Ты с машиной? — спросил он шепотом. — И жена все еще на курорте?

— Все точно, — шепнул в ответ Климович. — А дальше?

— Посели его у себя пока. А там видно будет.

Экспертиза

1

Уже двое суток провел, не выходя из дому, Востоков, равнодушный к метражу и наимоднейшей обстановке трехкомнатной квартиры Климовича. Прожил и сблизился с хозяином. Их сблизила общность интересов и судеб. Оба писали в анкетах: «Высшее не закончил», и у обоих склонность к приобретательству переросла в алчность. И окончательно сблизила их схожесть работы: оба стояли за прилавком комиссионных магазинов.

Но Климович действительно стоял сейчас у такого прилавка, Востоков же числился в отпуске. Он лениво бродил из комнаты в комнату, тщетно подыскивая себе какое-нибудь занятие… На книжных стендах он не разбойничал: Климович собирал только старые книги, преимущественно приложения к дореволюционным журналам «Вокруг света» и «Родина», а также пятикопеечные выпуски «Нат Пинкертон» и «Пещеры Лехтвейса». Чтение, даже лубочное, не привлекало Востокова. Мучила неизвестность дальнейшей судьбы и его самого, и его сокровища. Страх перед тем, что затеяли Климович и портье из «Киевской», неведомая цена иконы и недоверие к новому поколению фарцовщиков. Старых он, правда, искал, еще живя в гостинице, но безуспешно: кто завязал, кто сидит. А здешние что-то тянут, из дому не выпускают, все уголовкой пугают. А что ему ментов бояться?..

2

За дверью кто-то долго и пронзительно позвонил. Востоков струхнул: не за ним ли? Звонок повторился. Вспотев от страха, Востоков рискнул открыть.

За дверью стоял начавший уже тучнеть человек с обвисшими, как у бульдога, щеками.

— Вы — гость, — сказал он Востокову, окинув его острым всепонимающим взглядом. — А где же хозяин?

— Обещал быть в четыре дня, — Востоков отступил, впуская незнакомца. Тот вынул из жилетного кармана старинные золотые часы с крышкой, открыл ее, сказал вполголоса:

— Сейчас без четверти четыре. Я подожду у него в кабинете.

Востоков, все еще недоумевая, пропустил его по-прежнему молча и остановился у двери.

— Разрешите представиться, — проговорил тот, — Одинцов Лев Михайлович. Антиквар по профессии и коллекционер по склонности. А вы почему не рекомендуетесь?

— Не успел еще. Я Востоков Андрей Серафимович.

Одинцов вдруг почему-то обрадовался.

— Значит, это вы икону принесли? — спросил он.

— Я, — смущенно признался Востоков — Говорят, что у вас древние иконы высоко ценятся.

— Смотря какие. Высоко, если не подделка.

— Вы антиквар. Значит, и цену знаете. Минуточку, я сейчас покажу ее.

Он выдвинул из-под кровати чемодан, извлек икону без оклада и поставил ее на стул.

Одинцов тщательно оглядел ее, обошел кругом, легонько пощупал — не стираются ли краски и молча шагнул к Востокову. Потом опять оглянулся, вынул из кармана большую лупу и долго-долго рассматривал стершиеся углы. Пожевал губами и крякнул:

— Тысчонок пять я бы за нее отвалил.

От неожиданности Востоков даже не мог ответить. Язык прилип к небу. А Одинцов тем же ерническим тоном спросил:

— Не слышу ответа, Андрей Серафимович. Так по рукам или нет?

— Я каждый день оцениваю принесенные мне в лавку вещи. Не мальчик. Это что же, розыгрыш по-московски?

Одинцов хохотнул по-актерски.

— Не ошиблись, уважаемый. Между прочим, остроумно придумано: розыгрыш по-московски! Хотите настоящую цену? Так помножьте пять на три.

Лысый, как говорят рыболовы, бросал подкормку. Покупать для себя он и не собирался. Он пробовал клиента на твердость.

Востоков задумался. Одинцов, как ему показалось, уже не шутил. Неужели так оценивал свое сокровище и отец? Не верится. Значит, надо торговаться, как на базаре.

— Не выйдет, — сказал он мрачно. — Бросовая цена, Лев Михайлович. У нас пока еще нет инфляции.

— Биржи тоже нет, уважаемый. И рубль не падает.

— А вы знаете, сколько за Рублева государство платит? Государство! И за сколько его за границей на аукционах оценивают?

— Так ведь это не Рублев, а подделочка. Древнее подражаньице, согласен. Но все-таки подражаньице. А пятнадцать тысяч цена не малая. «Волгу» купите, если разрешение есть.

— Вот и покупайте себе «Волгу», если у вас есть такая возможность, — отрезал Востоков и уложил в чемодан икону.

— Не сторговались? — усмехнулся стоявший у двери Климович. Он уже несколько минут стоял так, прислушиваясь к разговору.

— Я ему пятнадцать косых предлагал, а он морду воротит, — нашелся Одинцов.

«Пятнадцать косых, — подумал Климович. — Для комиссионных нам и десяти процентов мало». Для фарцовки ни он, ни Лысый покупать икону не будут. Значит, и ему, Климовичу, и Лысому, и корешу из гостиницы выгодней завышать рыночную цену иконы и не настаивать на бросовой. Интересно — какую цену назовет сам Востоков.

Этот вопрос задал Лысый.

— Тысяч пятьдесят, по крайней мере, — ответил Андрей.

Переглянувшись, все вдруг замолчали. Каждый думал о том же, что и сосед. Во-первых, требуется экспертиза, чтобы гарантировать нужную сумму. Для того, кто сможет снять с текущего счета такую или большую сумму. А тот, кто может дать пятьдесят тысяч, способен раскошелиться и на все шестьдесят. Для комиссионных такой расчет всех троих вполне устраивает. Следовательно, можно согласиться с Андреем и принять его условия. Ведь они ничем не рискуют.

— Вот так, — оборвал молчанку Востоков. Любая пауза пугала и тяготила его.

— Вы подумайте пока, а я пойду полежу. Устал что-то…

3

Проводив Андрея в спальню, Климович вернулся. Лысый молчал по-прежнему. На хозяина дома он даже не взглянул.

— Зачем ты ко мне притащился? — спросил Климович. — Полгорода на метро ехать. Ведь ты даже не знал, что Андрей у меня живет.

— Моя удача, — отмахнулся Одинцов. — По крайней мере товар увидел и цену узнал.

— А что молчишь? Цена не нравится?

— Почему? Для комиссионных отличная.

— Если покупатель найдется.

Одинцов ответил не сразу. Два огромных зрачка его не подсказали мысль. Только пухлые губы скривились в улыбке.

— Вот я и думаю о том, что выгодно мне.

Последнее слово он подчеркнул в недружеской интонации. Перед Климовичем сидел не сообщник, а конкурент.

— Не рано ли раскрываетесь, Лев Михайлович? — сказал Климович. — Что ж получается? Свой своего за рублевку продаст.

— А если куплю я, за что вам комиссионные платить? Еще древние римляне говорили: хомо хомини люпус ест. Ты латыни не изучал, так переведу. Человек человеку волк. Вот и все, уважаемый.

— Латыни я действительно не изучал. Но по-русски тоже изреченьице есть: с волками жить — по волчьи выть. И если двое выходят из игры, банк снимает третий. Я не личность имею в виду, а ведомство.

— Понял. Что ж, и втроем поиграть можно…

— Без экспертизы не поиграешь.

— А если найдется?

— Гайки подкручиваете. У вас таких денег нет. Ни в кармане, ни в сберкассе.

— Но эксперт имеется. И комиссионных не потребует.

Климович задумался. Кого Лысый имеет в виду? Безухова нет в Москве. Жук в свалку не полезет. Может быть, Король? Но Корольков после отсидки зимой и летом на даче прячется. Если и фарцует, то по-крупному и только наверняка. У Лысого связь с ним есть. Наверняка есть. Но возьмется ли он?

— Не возьмется. Слишком запуган, — подумал он вслух.

— Ты о ком? — вздрогнул Одинцов.

— О Короле. Вы только о нем и думаете.

— О ком же еще? Фирмач отменный. И доскарь к тому же. Если заинтересуется, лучшего эксперта по иконописи даже искать не нужно.

— Есть только одно «но», Лысый… — Климович нарочно прибегнул к кличке, чтобы подчеркнуть их равную профессиональную ценность. И сделал паузу, чтобы проверить, как примет ее Одинцов. Но тот либо не заметил, либо сделал вид, что не слышал. Только спросил недовольно:

— Чего тянешь? Какое «но»?

— А не продаст?

— Этот своих даже за тысячу не продаст.

— А если за пять или десять?

— Надбавка в перепродаже естественна. Хоть для своего, хоть для чужого.

— Я о другом говорю. Если он в перепродаже валютой возьмет…

— Нам-то что? С нами он по-свойски рублями расплатится. И для твоего Андрея рубли у него найдутся. А сам пусть фунты или доллары копит. Не страшно.

Климович опять помолчал. Ему было страшно.

— Рисковое дело, — наконец сказал он. — В сообщники попадем.

— Не бей в колокола раньше обедни. Эксперт по доскам нам все равно требуется. Вот и заедем к Королю в Ашукинскую.

Московский розыск продолжается

1

Дверь им открыла хорошенькая брюнетка лет тридцати на вид, а может, и меньше. Черные ее волосы были искусно подстрижены под мальчишку, в ушах голубели бирюзовые серьги, а на модном ее платье был наколот домашний передник.

— Знакомься, — сказал пропустивший гостей вперед старший лейтенант милиции Слава Симонов, — мое начальство тебе уже известно, а это наш областной гость Юрий Александрович Саблин. По приказу полковника воинские звания наши во время обеда отменяются. Юрку можешь называть Юрой, а полковника просто по имени-отчеству.

— А меня Ирой, а на официальных приемах Ириной Сергеевной Симоновой. Для знакомства скажу Юре: передний зуб вам надо менять. Он весь ваш фасад портит. И не возражайте. Я стоматолог и через час вас покину: у меня в три прием в поликлинике. А сейчас обедать, обедать, обедать.

— А мы это учитывали, — усмешливо заметил Симонов. — В три часа у нас звания восстанавливаются, и мы открываем экстренное совещание нашей поисковой группы. Для этого и Юра приехал.

— А что же вы ищете? — неосторожно спросила Ира.

— Секрет, — мягко сказал Сербин. — Не обижайтесь, Ирочка, но женщинам иногда свойственна, я бы сказал осторожно, излишняя разговорчивость. Как-то мой предшественник ловил одного бандита и опрометчиво рассказал об этом жене. А бандит этот явился на прием к ней в такую же поликлинику. И в его присутствии, заканчивая свой разговор с медицинской сестрой, она назвала кличку разыскиваемого бандита. Естественно, его пришлось тогда разыскивать уже в другом городе.

— Я не болтлива, — все же обиделась Ира и демонстративно повернулась к Саблину: — Как вам нравится моя кулебяка?

— Божественно! — воскликнул Саблин.

— У него интерес ко всему божественному, — усмехнулся Симонов.

— Секретники, — засмеялась Ира. — Вот вы и проболтались еще об одном секрете. Вы ищете что-то связанное с церковью. Для этого и Юра ваш прикатил сюда со своей периферии.

— Все не верно, — нахмурился Симонов. — Давай лучше о погоде, Эркюль Пуаро.

2

— Вот мы и получили с вами, Слава, хороший урок от вашей жены, — сказал Сербин, только что проводивший Ирину к ожидавшей у подъезда машине.

— При чем здесь вы, — нахмурился Симонов. — Это я сболтнул…

— Ладно, боксировать будем по выходным дням… Вчера Востокова на Калининском видели, — начал Саблин. — Поел мороженого в кафе. Купил батарейку для карманного фонаря. По-моему, он так просто гулял. Иконы у него не было.

— Я получил указание следить за Лысым, — подхватил Симонов. — В три часа он поехал к Лешке Климовичу. Час, должно быть, у него просидел. Потом Востоков ушел на ту прогулку, о которой рассказывал Саблин, а я поехал за Лысым. Знали бы вы, куда он помчался!

— Догадываюсь. В Ашукинскую.

— Как вы угадали, товарищ полковник?

— А много ли в Москве крупных фирмачей осталось? Безухов на пляже в Пицунде пузо греет, Корольков на собственной даче отлеживается. Ведь осудили-то его без конфискации имущества. И оба уверяют нас, что завязали напрочно. А я ни тому, ни другому не верю.

Саблин воспользовался наступившей паузой.

— Разрешите вопрос, товарищ полковник.

— Пожалуйста.

— Где и как будет произведена развязка операции?

— Думаю, на даче у Короля. Вместе с товаром и с деньгами.

Король и его вассалы

1

Корольков встретил Лысого на терраске, откуда он командовал Полиной, домработницей, собиравшей ему с грядок доспевшую клубнику. Стоял он в одних трусах в позе штангиста-тяжеловеса, готового поднять рекордный вес.

— Здоровеньки булы! — приветствовал он идущего от калитки Одинцова.

— Ты один? — спросил Одинцов.

— Кроме укротительницы Полины, мы одни в джунглях.

— Есть разговор, — предупредил Одинцов.

— Что ж, отправим Полину на кухню, а сами займемся клубникой. Она ускорит работу мысли.

Он выслушал рассказ Одинцова об иконе, не перебивая и не комментируя, и только, когда тот умолк, спросил:

— Где икона?

— У меня.

— Какой век?

— Четырнадцатый. Начало пятнадцатого.

— И конечно, Рублев? — Это прозвучало с сарказмом.

— Неизвестный автор. Но есть что-то от Рублева или от Феофана Грека.

— Вернее всего, подделка или позднейшее подражание.

Воспользовавшись паузой, Одинцов рассказал о происхождении иконы, как она была пожертвована протоиереем своей сожительнице, как она попала в руки Востокову…

— Значит, угрозыск в курсе?

— Там о ней знают, но никто не видал.

— Сколько он хочет?

— Пятьдесят тысяч. В советских ассигнациях.

Корольков усмехнулся, только в усмешливости уже не было недоверчивости.

— Похоже на правду. Только ты почему-то умолчал о комиссионных… Сколько?

— Процентов двадцать.

— Почему ж так много?

— Потому что я не один.

— Сколько жуликов развелось. Как клопы к чужой крови лезут.

— Хорошо жить всякий хочет.

Корольков внимал серьезно, говорил серьезно, ироническая ухмылочка исчезла.

— К тебе, Лысок, нет претензий. С липой или с каким-нибудь еще дерьмом ко мне не поедешь. Теперь жду с товаром. Кто еще в доле?

— Климович и один его корешок из гостиницы.

— Корешка можешь не привозить. С него и пятисотки достаточно. Климович жук покрупнее. Его возьми. И вашего попа с иконой.

— Он не поп.

— А мне все равно: я не верующий. В общем, завтра после обеда.

2

Все приехали почти одновременно. Час в час. Все знали друг друга, знакомиться пришлось только Востокову. А чувствовал он себя неловко, даже страшновато, пожалуй. Апломб его как дождем смыло. Чемоданчик свой он поставил у ног и даже отойти боялся. Нашелся только хозяин. Присмотревшись к Андрею, он первым начал разговорное интермеццо.

— Ну, чаи, товарищи, распивать не будем. У меня для знакомства старое бургундское приготовлено. Импортное.

Востоков молча сел, без единой реплики отпил глоток бургундского, не глядя, подвинул ногой под стул свою «дипломатку», чтобы в любую минуту мог коснуться ее, и не сводил глаз с сидевшего рядом Королькова. Тот, конечно, заметил его маневр, но даже не улыбнулся и только мигнул Одинцову, как бы предостерегая его от грубости.

— А вашу икону поставим на диван. Недалеко, и всем видно, — сказал он.

Но когда свет из двух окон охватил икону, Корольков помрачнел и щеки его еще более опустились. Он вышел из-за стола, почти бесшумно на цыпочках обошел ее, подошел ближе, снова отошел.

— «Нерукотворный Спас», — прошептал он.

— Почему нерукотворный? — спросил Климович.

— Не сотворенный руками, а чудом запечатленный. Так, по крайней мере, утверждает легенда.

Помолчали, выжидая, что еще скажет Корольков. Он все не отрываясь смотрел на икону. Одинцов не выдержал.

— Что скажешь? — взорвался он. — Ждем твоего заключения, мастер.

— Не Рублев. Слишком резкая контрастность. И нет рублевских высветленных тонов. Больше похожа на феофановскую школу. Хотя и не подлинник… Скорее смесь Рублева и Грека. Подражание византийской палитре. На какой сумме настаиваете?

Андрей спустил глаза, выпил вина.

— Позавчера просил пятьдесят, — сказал он. — Но цены растут.

— На сколько же они выросли?

— На двадцать пять минимум.

— Столько вам за эту мазню никто не даст.

— Наши не дадут. Но можно найти подходящего клиента.

— Иностранца? Так у нас с ними контакта нет. И вам его не рекомендую. По исправительной колонии скучаете?

— Поставлю условие: не валютой.

— Кому вы будете ставить условия? Если не возьму я, вы никого не найдете. И учтите. Вам еще придется выплатить двадцать процентов комиссионных.

— Кому?

Корольков показал на соседей:

— Вот им. Полагаю, что они не из любви к вам покупателя подыскивали.

— С какой стати я буду с ними делиться?

— Заставят.

Андрей все еще держал икону в руках. Положил на стол. Задумался.

— Хорошо, — сказал он. — Комиссионные вы сами им выплатите.

— Ладно. Мы не на рынке.

Корольков, даже не взглянув на икону, положил ее в правый ящик стола. В последний раз блеснул солнечный лик Христа. На фоне всеобщего молчания открыл ящик, полный пятидесятирублевых купюр.

— Считайте.

Андрею было неловко считать у всех на глазах банковские тысячные упаковки. А Корольков, усмешливо наблюдая за ним, добавил:

— Без ошибки. Вчера ровно пятьдесят с текущего счета снял. Ваш «атташе-кейс» не запирается? Так заприте.

Не отвечая, Востоков сложил все банковские упаковки в свою «дипломатку», застегнул ее и встал из-за стола.

— Я ваш «Москвич» возьму. Оставлю у подъезда. А вы с Климовичем доберетесь.

И ни с кем не простившись, вышел.

— Сколько ты в действительности снял с текущего счета? — спросил Одинцов у Королькова.

— Шестьдесят. Десятку для вас. Делитесь дома. И без скандалов…

— Удвоишь при перепродаже? — спросил Одинцов.

— Мое дело. В чужом кармане выручку не подсчитывай. Гуд бай, фарцовщики.

На терраске их ждали три «С»: Сербин, Саблин, Симонов.

— К машине, граждане. Вы к фургончику. Вы, Король, не забудьте икону. А Востоков отдельно поедет. В одиночестве.

Развязка

1

— На этом и разрешите закончить, товарищ генерал, — заключил Сербин. — Все версии отработаны. Спекулянты задержаны. А икону пока возьмет Саблин. Она еще нужна ему.

— Хорошо поработал?

— Отлично.

— А не будете возражать, если мы отзовем его к нам из области?

— Буду рад.

— Одна помеха, товарищ генерал, — сказал Саблин. — Разрешите?

— Слушаю.

— Во-первых, Князев меня не отпустит, а, во-вторых, мне грустно уходить от подполковника.

— Здесь у вас будет уже полковник. И если Князев вас ценит, он не будет мешать вам расти. А пока возвращайтесь домой, доводите дело до конца. Успеха вам.

2

Князев вышел из-за стола. Прошелся по кабинету, обнял Саблина за плечи:

— С приездом.

— Спасибо. Как тут без меня?

— Вчера сознался Михеев.

Это была удача, которая меняла исход всего дела: теперь Востокову трудно будет устоять.

— Сопротивлялся?

— Не очень. Как узнал, что «сокровище» у нас и что это не золото и драгоценности, а «всего-навсего иконка паршивая» — его слова, — так веришь ли, заплакал. Это, по-моему, и сыграло главную роль. А потом признался во всем. Топит подельника почем зря.

— Значит, с очной ставки и начнем…

3

Катерина уже не плакала, просто терла сухим кулаком по воспаленным от слез и бессонницы глазам и не могла отвести их от мужа. Тот уже успокоился.

Саблин внимательно следил за Востоковым. Тот сидел хмурый, безмолвный, поджав тонкие, злые губы. На что он надеется, взвешивал его судебные шансы Саблин. Даже если бы не существовало признания Михеева, приговор Востокову уже вынес бы сам Прохор из Городца. Ведь не торгуясь и не раздумывая, снял Корольков шестьдесят тысяч рублей со своего текущего счета. Он просто знал, что играет наверняка.

Что еще есть против Востокова? Слова свидетельницы, слышавшей разговор о «сокровище». Показания Лысого, кому сгоряча открылся Андрей. Лысый станет топить всех: ох как не хочет он быть замаранным в перепродаже краденых ценностей!.. Сейчас у москвичей уже лежит акт экспертизы: цены «Спасу» нет, Третьяковка подтвердила.

Нет, есть цена, думал Саблин, и высокая: увидят работу Прохора из Городца люди, займет она свое законное место в экспозиции.

Два узла на белом полотенце…

Саблин усмехнулся: два узла в деле. Один — сама икона. Другой — Востоков. Распутаны они, хотя и вязали их накрепко.

Оглавление

В старом доме

  1

  2

  3

Преступление

  1

  2

Розыск

  1

  2

В церкви

  1

  2

Саблин упрямится

  1

  2

Второй экскурс в прошлое

  1

  2

  3

Глебовский передумал

  1

  2

Дневник отца Серафима

  1

  2

  3

«Сокровище»

  1

  2

  3

Снова розыск

  1

  2

  3

Охота

  1

  2

  3

Московский розыск

  1

  2

  3

Востоков действует

  1

  2

  3

Экспертиза

  1

  2

  3

Московский розыск продолжается

  1

  2

Король и его вассалы

  1

  2

Развязка

  1

  2

  3

Реклама на сайте