«Секунданты»

Далия ТРУСКИНОВСКАЯ СЕКУНДАНТЫ

* * *

Жизнь понемногу наладилась.

Убедившись, что Валька вовек не заработает больше двух тысяч в месяц, тесть, теща и Татьяна вдруг успокоились, да и его оставили в покое. Даже по утрам будить перестали.

Но Валька все равно слышал, как первой вставала теща, возилась в ванной, потом на кухне, минут через двадцать вставал тесть, тоже возился в ванной и перебирался на кухню, потом теща на цыпочках, уже совсем одетая, приходила в Валькину с Татьяной комнату вынуть из кроватки двухлетнюю Илонку. Заодно она будила Татьяну, и та осторожно перебиралась через Вальку – он любил спать с краю.

К восьми утра дома уже никого не было.

До девяти Валька слушал лежа радио или маг, потом брел на кухню. Завтракал он медленно и наслаждался одиночеством – за все сутки только эти полтора часа принадлежали ему безраздельно, и он их любил. Потом, застелив тахту, Валька одевался и ехал на завод – бездельничать.

За что ему платили эти два куска, почему еще не уволили – он понять не мог. Если совсем честно – не очень и пытался. Работа свелась к присутствию в крошечной конурке возле склада инструментального цеха, где Валька числился контролером ОТК. А фактически он несколько лет проработал художником-оформителем, хотя никакого художественного образования не имел. Начальство рассудило на редкость здраво. Чтобы размалевать дурацкий экран соцсоревнования, диплом не нужен, да и не положено такой штатной единицы – оформитель с дипломом. Опять же, без экрана ему, начальству, почему-то нельзя было, бескорыстно корпеть над ним никто не станет, и проще всего спрятать молодого и неприхотливого балбеса с гуашью и ватманом в конуру возле склада.

Как год назад, как два года назад, Валька ощутил на щеке поцелуи жены, но сон еще длился, вываливаться в утро не хотелось. Хотелось разве что включить радио, но как-нибудь так, чтобы без малейшего движения. И очень осторожно, по капельке перелиться из тьмы в свет, из ночи – в обыкновенное утро.

Потомившись минут пятнадцать, Валька высунул из-под одеяла руку, стараясь зря не расходовать драгоценное ночное тепло, включил радио и сразу же услышал начинающуюся песню.

Такие песни должны любить пенсионеры, подумал Валька, потому что вся она была насквозь старомодная. Но было в ней и обаяние, прелестная печаль о несбыточном, да и не хотелось второй раз высовывать руку, гонять настройку. Вот почему Валька просто лежал и слушал.

– Ночь весенняя блистала свежей южною красой, тихо Брента протекала, серебримая Луной, – описывал итальянскую ночь мнимо-беззаботный голос. – Отражен в волне искристой блеск прозрачных облаков, и восходит пар душистый от зеленых берегов…

Валька от души позавидовал тем, кто в такую ночь катается в гондоле. Еще и потому, что вот раскинулись на заднем сиденье, полоща холеные пальцы в адриатической воде, а лодка скользит, а над глазами – большие южные звезды. Прямо сон наяву.

Пока он так завидовал, песня подошла к концу и оказалось, что он ее толком и не услышал, так, хвостик поймал, про то, что смолкли пышные забавы, все спокойно на реке, лишь Торкватовы октавы раздаются вдалеке… Осталась лишь тоска, совершенно не утренняя, по той далекой гондоле и той поющей женщине, и тоска эта вдруг сложила в голове кусочек песни, откуда-то из середины, – и вдали напев Торквата гармонических октав… Что за октавы такие, подумал Валька, почему они звучат ночью над рекой?

Растревоженный немудреной песней, Валька выбрался из постели и на автопилоте побрел в ванную, думая, что Лешка наверняка скажет ему про эти Торкватовы октавы, его в детстве как раз на фоно играть учили целых три года, до бунта и вооруженного сопротивления.

По коридору Валька брел медленно, зная за собой способность со сна стукаться об углы. Но он все же споткнулся и чуть не влетел лбом в закрытую дверь. Это была упакованная пачка книг, судя по всему – толстых. Квартира иногда под завязку набивалась такими вот пачками. Теща наладилась промышлять дефицитными изданиями. Откуда-то она их привозила, куда-то увозила и даже похудела от этого бурного бизнеса. Валька в ее дела носу не совал. Но краешек бумаги он оторвал, чтобы посмотреть, что это за кирпичные тома. Стоя на корточках, он попытался прочитать слово на корешке, но буквы из серединки не складывались ни в какое знакомое слово. Тогда Валька осторожно вытащил всю книгу.

Это был солидный том в прекрасном темно-синем переплете и на газетной желтой бумаге. Наслушавшись за столом тещиных монологов, Валька стал в таких вещах разбираться. Автора звали Александр Корнилович. Валька открыл том, оказавшийся вторым, и прочитал – «История Петра Великого».

Со вздохом Валька засунул книгу обратно в стопку. Такую историческую тягомотину он бы и за деньги читать не стал. С него вполне хватило того Корниловича, которого еще в школе проходили. Теща в душе тоже не одобряла повального интереса к прошлому и позапрошлому веку. Но раз за Корниловича народ был готов платить деньги, даже за двухтомник на газетной бумаге, то и разговора нет!

На кухне Валька обнаружил макаронник, бутерброды с сыром и чайник со свежей заваркой. Чтобы не возиться с посудой, он поставил на стол всю сковородку, благо она достаточно остыла, и стал наворачивать макаронник прямо оттуда, особенно радуясь его поджаристым бокам. Бутерброды он решил унести в комнату и жевать их под хорошую музыку… впрочем, тот куплет так и не сложился, хотя явно записался на внутренний Валькин магнитофон. А музыка вот внутри слышалась, и даже виделась женщина – в длинном простом платье, с тяжелым узлом темных волос на затылке, с изящным профилем, сидящая почему-то не в гондоле, а за маленьким пианино. Рядом стоял круглый столик на ноге, на столике ваза, в вазе был большой букет. За столиком обнаружилось раскрытое окно. На подоконнике лежали скомканные перчатки и свернутый в трубочку лист бумаги.

Вот такое наваждение случилось утром с этим самым Валькой, невысоким блондином щуплого телосложения, примечательным разве что ясными и широко распахнутыми голубыми глазами, и с наваждения началась история настолько странная, что, когда он попытался ее толком осознать, ему пришлось набросать на бумажке краткий план событий, причудливо зацепившихся друг за дружку именно таким образом, а не каким-либо другим. Впрочем, перед тем, как войти в кабинет следователя, он эту бумажку, сплошь исчерканную за время сидения в коридоре, выбросил и на все вопросы отвечал четко и кратко.

Да, с Изабеллой Гронской познакомился на заводе, в марте, числа не помнит. Встречались несколько раз у нее в мастерской, что на озере. Она консультировала его перед поступлением на дизайнерские курсы.

В мастерской познакомился с ее соседями по дачному поселку и с Анатолием Широковым. Широков приезжал заказывать зайца. Он писал пьесу, где по ходу действия должен появиться почти натуральный заяц. Гронская обещала ему сделать зайца из папье-маше.

Об ответственности за дачу ложных показаний предупрежден.

Свое положение осознает.

Да, провести вечер в Доме работников искусств предложила она. Она хотела познакомить его с Микитиным. Они пошли искать Микитина по номерам. Нашли. Потом сидели в чьем-то номере и говорили… ну, о дизайнерских курсах, о чьей-то выставке. Там еще была супружеская пара, друзья Микитина. Кто такие? Об этом лучше спросить его самого. Потом Микитин пошел провожать их на предпоследнюю электричку. Еще заходила женщина в брюках, принесла Микитину газеты. И пришли посидеть двое мужчин, принесли бутылку сухаря.

Гронская в это время ходила в гости на другой этаж. Да, она просто хотела познакомить его с Микитиным, чтобы тот помог насчет курсов. Она вернулась, когда все разбрелись, а Микитин еще не вернулся.

Она была очень сердита. Пожаловалась, что к ней в каком-то холле привязался пьяный. Чтобы не пошел следом, она обещала ему через пять минут прийти в этот холл на пятом этаже. Или в коридор. Или в холл. Где-то там, на пятом этаже. И удрала.

Валентин сам вызвался шугануть пьяного, чтобы не шастал по номерам в поисках Гронской? Вроде бы сам. Она попросила обойтись без шума, просто сказать пьяному, чтобы шел спать. Или, если понадобится, вывести его на свежий воздух поаккуратнее. Описала ли она пьяного? А зачем?

Приходилось ли Валентину слышать в мастерской у Гронской такое имя – Александр Миллер? Никогда в жизни.

По дороге к холлу он никого не встретил. Очень просто – он спустился с шестого по лестнице, а там все ездят на лифте. В коридоре горело лишь несколько лампочек. Да, было темновато. Пьяный стоял у огромного, во всю стену, окна. Расстояние между ними было… шагов десять? Пьяный услышал шаги и обернулся? Наверно… Он стоял на ковре? Конечно, там всюду ковровые дорожки. И Валентин стоял на ковре? Стоял. Так и окаменел.

И когда распахнулась дверь пятьдесят второго номера? Ну, стоял. Он просто ничего не понял. На том же месте. Его отпихнул толстяк в розовой рубашке. Или в бежевой. Потом закричали женщины. Толстяк пихнул его. К окну или от окна? Кажется, от.

Где была Гронская? Наверху. Ждала его. Потом он опомнился и побежал к ней. Рассказал… Ее реакция? Растерялась. Ошалела. Допила то, что оставалось в бутылке. А вообще она как, пьет? Всякое бывает… А вообще в этом Доме работников искусств пьют – будь здоров!

И ничего не сказала про пьяного? Сказала… повторить? Крепко про него сказала, на ту тему, что допился человек. Она его знала? Похоже, что не знала. Или очень плохо.

Того пьяного раньше никогда не видел. Ну, память-то профессиональная. Ошибка исключается.

Сосед приехал на машине за Гронской еще раньше. Он как раз тогда явился, когда к ней пьяный пристал. Может, она его по телефону вызвала, а может, заранее договорились. Там еще случайно оказалась одна ее подруга… Как зовут соседа? Хм… В мастерской Карлсоном дразнили. Он жил напротив. Подруга – Вера.

Вполне хватало имени «Карлсон», он же с крыши не слезал…

Да, об ответственности за дачу ложных показаний предупрежден. Причина драки неизвестна. К пистолету даже не прикасался, как пистолет попал под кресло – кто его знает… Широков никогда не был агрессивным. В мастерской никто ни с кем не ссорился… Нет. Нет. Неизвестно. Да… Нет!

* * *

Валька провозился с плакатом по технике безопасности и не успел к открытию столовой. Чтобы не пихаться в очереди, он решил подойти к концу кормежки. Тем более, что «вольный» пропуск, позволявший ему являться на завод когда угодно, распространялся и на столовую.

Подавальщица Маринка уже прилаживала к стеклянным дверям тяжелый деревянный брус, когда Валька наконец-то возник на пороге.

– Ну куда, куда? – отодвинула она его дверной створкой. – Не видишь, закрыто!

– Еще четыре минуты! – возмутился Валька.

– Нам еще тех, кто внутри, обслужить!

– А как они выйдут?

– Выпущу!

– Ну, Мариша, три минуты же! – не сдавался Валька, хотя крепкая Маринка теснила его и он рисковал получить дверной створкой по лбу.

– Перебьешься. Денис Григорьевич вообще велел пораньше дверь закрыть.

– А чего это он?

– А того, что сегодня интерьер вешать будут.

– Без меня? – опять возмутился Валька. – Мариша, ну, две минуты же еще!

Но тут Марина вынуждена была приоткрыть дверь, выпуская дюжину девчонок со сборки, и Валька моментально просочился в щель.

Стряхнув с рукава Маринкину руку, он подбежал к кассе и умолил выбить шницель с компотом.

Строгий график в столовой соблюдали неспроста. Одна стенка кормежного комплекса выходила на улицу. Там проковыряли дверь, разгородили столовую эфемерной стенкой и устроили кафе. Это был хоть какой, а навар для кассы прогорающего завода. Оставалось только навести порядок и торжественно открыть кафе. Для такой благородной цели начальство пошло на кое-какие издержки.

Архитектор зачем-то придумал в стенке столовского зала большую нишу. Она пустовала по меньшей мере пять лет. И вот вокруг нее засуетились люди. Они стали резво двигать стремянку, сверлить в стене дырки, что-то волокли с тачки на придвинутые к нише столы – увесистое и завернутое в мешковину. Валька узнал спину бывшего парторга Дениса Григорьевича, профиль директора столовки, знакомых ребят и среди них – Димку, который, видно, по привычке ждал его здесь до последнего мгновения и вот дождался – запрягли!

Валька со своим подносом спрятался за колонну, чтобы, обедая, еще и наблюдать за вывешиванием интерьера.

Тут народ перед нишей на секунду рассеялся и Валька увидел единственную в компании женщину.

Она была одного роста с мужчинами, в брюках, стриженая, и неудивительно, что сперва как-то затерялась в общей сутолоке. Но, разглядев ее, Валька чуть не охнул, потому что такие женщины не каждый день встречаются.

Она была в облегающем свитере, довольно широкоплечая, длинноногая, с тонкой талией, а под свитером и брюками, чувствовалось, налитая и крепкая, вроде мощных красавиц у старых мастеров. Но ей было еще далеко до той грани, за которой сила утрачивает грацию.

Пока Валька раздирал двумя вилками остывший шницель, на столе размотали мешковину и достали металлические штуковины. Их стали прилаживать в нише на разной высоте, причем галдели так, что голос женщины, командовавшей мужиками, совсем потерялся.

И тут Вальку обнаружил Димка Русаков.

– Ага! Вот ты где! – естественно, заорал Димка. – Денис Григорьич, тут еще одна лошадиная сила имеется!

Все уставились на колонну, за которой сидел Валька, хотя просматривался разве что его локоть. Женщина же, отойдя в сторону, увидела его в лицо.

Несколько секунд она смотрела на него, не отводя глаз, с пугающей внимательностью, хотя ничего этакого в Вальке не было, капуста на голове не росла и одевался он не у Диора.

Увидев, что и он на нее смотрит таким же неподвижным взглядом, женщина сделала гримаску, будто стряхнула с лица все лишнее и оставила зачем-то скучающее неудовольствие. Сделав три шага, она оказалась прямо в нише и опять принялась командовать, расставляя мужчин с железяками в руках одной ей ведомым порядком.

– Русаков, Валя, давайте-ка сюда! – приказал бывший парторг. – Тут как раз две пары рук нужны.

Валька слушался разжалованного парторга не по привычке. Тот до сих пор был как бы его непосредственным начальством, давал иногда необременительную работенку, вроде плаката по технике безопасности, и, очевидно, дорожил Валькой как одним из двух своих последних подчиненных. Кем теперь был оформлен парторг, Валька не знал, но раз уж его не увольняли, соблюдал почтение – как, кстати, и многие на заводе.

Валька отнес поднос с посудой на транспортер и подошел к нише.

Тут оказалось, что женщина уже не очень-то молода, лет на десять старше, чем сперва показалось Вальке. Волосы у нее были жгуче-черные, короткие и прямые, подстриженные так, чтобы густая челка доставала до бровей, лицо – резкое, сухое, с прямым, малость крупноватым носом, но глаза при всем при том – светлые. Теперь Валька дал ей все сорок, отметив при этом, что его Татьяне бы такую роскошную фигуру… Татьяну-то после родов здорово развезло, а диета при ее сидячей работе прока не приносила.

Валька взялся за хвост бронзовой рыбины, ирреального гибрида щуки и угря, вместе с Димкой вознес эту рыбину на вытянутых руках туда, куда было велено, а женщина молча на нее уставилась.

– Изабелла Альбертовна, – почтительно обратился парторг, – такой вариант вас устраивает?

– Надо посмотреть еще издали, – сказала она, и они пошли в другой конец зала.

– Это кто такая? – спросил Валька у Русакова.

– Скульпторша, – объяснил Димка. – Изабелла Гронская. Слыхал про такую?

– Ага, она не то заслуженная, не то народная. Только я не знал, что она еще и рыб лепит. Я думал, только людей.

– Лепит, лепит! – развеселился Димка. – Ты посмотри, чего она тут наваляла!

Бронзовая компания, розданная энтузиастам, состояла из двух фантастических рыбин, не менее фантастического краба, овечьей головы, плоского кувшина и блюда с экзотическими фруктами. Все это, укрепленное в нише на штырях, должно было символизировать богатство здешнего меню.

Скульпторша заботилась о художественных эффектах. Она требовала сдвигов на неуловимые доли миллиметра. Валька и Димка покорно перемещали свой ихтиологический гибрид.

Когда Гронская, поправляя рыбий хвост, встала на цыпочки возле Вальки и задела его грудью, он понял страшную вещь. Эта немолодая женщина ему нравилась, и нравилась именно тем, что в любой другой могло бы и оттолкнуть, – своей уверенной силой.

Мысленно Валька засуетился, ища возможность как-то с ней встретиться за пределами столовки. Кроме всего прочего, знакомство могло оказаться очень даже полезным. Она принадлежала к тому кругу людей искусства, в который заводскому оформителю-самоучке хода не было. И следовало сейчас сказать ей что-нибудь такое, чтобы она сразу поняла – он тоже не лыком шит, на выставках бывает, и этим вот, которых выдернули из цеха на полчасика – интерьер приколачивать, не чета…

– Учись, Валентин, – вдруг бодро адресовался к нему Денис Григорьевич. – Вот как мастера работают. Семь раз примерь – один раз отрежь. Не то что некоторые – тяп-ляп, как на бумагу шлепнулось, так и ладно будет, и твердый знак с мягким путают.

Парторг подал Вальку Гронской, как на блюдечке, это он умел.

– Ну что же вы человека конфузите, – разумеется, вступилась она. – Я тоже их путаю – и ничего, жива.

– Вам можно. Вы их аршинными буквами на транспаранте не пишете, над вами весь завод потешаться не будет.

– Вы художник-оформитель? – обратилась скульпторша к Вальке.

– Он самый…

– Учитесь где-нибудь?

– Два раза на вступительных в академию провалился! – сердито отрапортовал Валька. – И больше туда не собираюсь!

– А напрасно, – гнул свою линию Денис Григорьевич. – В тебе определенно что-то есть.

– В его работах, вы хотите сказать? – поправила Гронская.

– Валентин, ты бы сбегал, принес, показал! – мгновенно среагировал хитрый парторг. – Пусть тебе умный человек скажет. А то корпишь-корпишь, как рак-отшельник, а потом в академию проваливаешься.

– Это будет очень интересно, – нейтральным тоном заметила скульпторша, – но давайте сперва добьем композицию. А то у меня в четыре комиссия, и это заседание я не могу пропустить.

Валька почувствовал себя, как отодвинутая мебель.

Он выключился из общего разговора и был очень доволен, когда рыбину стали приколачивать к стенке, а его отпустили.

Размышляя о том, что нечего неудачникам соваться к заслуженным и народным, Валька побрел к выходу. Гронская чуть раньше опять отправилась в дальний угол зала, чтобы бросить окончательный взгляд на композицию, и оказалась возле кассы одновременно с Валькой.

– Предлагаю такой вариант, – негромко сказала она. – Моя мастерская возле озера. До конца недели я буду там безвылазно, работы накопилось. Привозите свои вещи. Может быть, я смогу вам чем-то помочь.

– А это где? – ошарашенно спросил Валька.

Скульпторша дала адрес. Валька шепотом повторил его.

Весь этот разговор произошел очень быстро и для посторонних незаметно. Они могли понять это так, что Гронская вглядывается в свою бронзу и небрежно спрашивает у Вальки, как впечатление.

А потом она, не прощаясь, направилась обратно к нише.

Валька же двинулся к выходу и налетел на Маринку с кассиршей Крутиковой.

– Ну, ты даешь! – шепотом восхитилась Маринка. – Тут все перед ней на пузе ползают, а она его на дачу зовет!

– Тоже нашла сокровище… – брюзгливо заметила Крутикова. – Гений непризнанный, художник от слова «худо».

Удаляясь быстрым шагом от развеселившихся женщин, Валька услышал за спиной и вовсе пренебрежительное:

– Ни кожи, ни рожи!..

Конечно, странно было, что – сама Гронская, и вдруг – оформитель Валька, который действительно «ни кожи, ни рожи». Валька понимал, что с ее-то внешностью и в шестьдесят можно замуж выскочить. И наверняка вокруг нее вертелись стаями непризнанные гении, наверняка они ей до полусмерти надоели.

Так в чем же дело?

Этот вопрос не давал Вальке покоя до субботы.

* * *

Дома к его сборам отнеслись с добродушной иронией. В субботу с утра Татьяна повытаскивала с антресолей все его ранние работы, запакованные в коробки из-под конфет. Он перебрал их и вздохнул – стыд и срам, старшая группа детсада… Вот разве что любимые геометрические композиции с шарами и призмами, да и то – какой в них внутренний смысл? А новых было две, и обе – позавчерашние.

Все это время Валька мурлыкал про себя ту утреннюю песню. Под впечатлением он вытащил из-за стекла охапку художественных альбомов, над которыми теща дрожала, потому что – живые деньги, и выяснил, как на самом деле выглядит гондола. Естественно, попробовал нарисовать ночной пейзаж с водой и гондолой, но вранье получилось страшное, а главное – ничего общего с песней. Тогда он нарисовал женщину в длинном платье за маленьким пианино, возле вазы с букетом. Тут уж песня хоть чуточку, да зазвучала.

А когда он обошелся без пианино, когда он просто поставил эту женщину у окна, возле стола с вазой, и положил ее руку на подоконник возле скомканных перчаток, а тонкая прядь выбилась из узла на шею и грудь, а вдали как-то сами собой возникли невысокие плоские холмы и река… причем ничего в этих холмах и реке не было итальянского…

Собираясь к Гронской, Валька обнаружил, что у нарисованной женщины одна рука короче другой, и вообще все сделано ужасно. Но поздно было малевать что-то новое. Он запаниковал.

Татьяна, которая в таких вещах напрочь не разбиралась, в конце концов ругнула его и отправилась с Илонкой гулять. А Валька еще полчаса сидел на тахте и громил вдребезги свои вчерашние мечтания. Он уже видел, как разложит перед ней на полу – знаем ваши богемные нравы, знаем! – свои листы, как она, конечно же, забракует первый, второй и третий, а над четвертым задумается, над пятым тоже. Потом медленно подойдет к телефону, накрутит номер и скажет в трубку другой какой-нибудь знаменитости: «Послушай, старик, я тут интересного парня нашла, не возьмешь ли ты его к себе осенью на дизайнерские курсы? Способный, да…» Или что они там говорят друг другу в подобных случаях.

Кое-что он все же отобрал. Остальное теща заставила вернуть на антресоли и только тогда выпустила из дому.

Дорога к Гронской заняла больше часа.

Ее дом стоял в дачном поселке среди свеженьких коттеджей, хотя на вид был довольно старый. Через дорогу как раз доделывали очередную новостройку. На крыше особняка возился коренастый мужичок в спецовке.

Перед домом Гронской был огород. Снег уже сполз, открыв голые грядки. За домом и справа от него был старый сад, калитка же находилась в проулке. И Валька понял, что Гронская и ее друзья – ленивые люди. Им удобнее было проковырять дыру в проволочном заборе и топать к порогу через грядки, чем огибать угол и входить в дом приличным образом.

Валька вошел через калитку, миновал заросли сирени и постучал в дверь. Гронская громко пригласила внутрь.

Он вошел.

Из крошечной кухни-прихожей мастерская была видна вся целиком, потому что дверь между ними отсутствовала.

Гронская приветливо смотрела на Вальку из-за постамента, над которым лежала в воздухе женская зеленая фигура около метра длиной. Ее, как тот ихтиологический гибрид, поддерживали штыри, только не сбоку, а снизу.

Валька повесил куртку на вешалку, приткнул к стене сумку и вошел. Гронская вышла из-за фигуры поздороваться. На ней были майка и тренировочные штаны – все облегающее. А тут еще Валька углядел в углу гипсовую обнаженную даму, всей статью сильно похожую на Гронскую, и ему стало неловко.

Гронская приказала Вальке быть как дома и ушла на кухню варить кофе. Он и стал слоняться по мастерской.

Эта комната была больше, чем вся Валькина жилплощадь с ванной и туалетом вместе. Вдоль одной стены тянулись пятиэтажные нары из таких здоровенных досок, что хоть гостей спать укладывай – предварительно поснимав бронзовых болванчиков, гипсовые рожи, кривые кувшины и прочие, очевидно, еще студенческие грехи хозяйки. Напротив стояла этажерка с такой импортной искусствоведческой литературой, что теще и не снилась.

Над этажеркой висело маленькое пыльное распятие из блекло-желтого пластилина.

Крест за фигуркой Спасителя едва угадывался. Собственно, крест образовали канонически расположенное тельце и распростертые руки… впрочем, руками они могли показаться лишь издали. Это были два пригвожденных к кресту крыла.

Было в этой фигурке что-то такое пронзительное, такое отчаянное, что Вальке стало стыдно разглядывать ее с любопытством, пусть даже и с творческим любопытством.

Увидев на широком подоконнике наброски, Валька ухватился за них, стараясь не возвращаться взглядом к распятию.

Это была обнаженная лежащая девушка. На чуть намеченном лице выделялись разве что очки, да еще толстая коса лежала на груди. Эту девушку и лепила Гронская, видимо, пользуясь эскизами, когда натурщица отсутствовала. Только у зеленой пластилиновой фигуры короткие волосы торчали дикими клочьями, да и лицо тоже было диковатое…

– Садитесь, – сурово сказала Гронская. – Сейчас попьем кофе. Да не хватайтесь вы за сумку!

Валька, подавшийся было к прихожей, окаменел.

– Совсем не обязательно обливать ваши работы кофеем и мазать их яблочным повидлом, – пытаясь смягчить оклик, объяснила Гронская. – Начнем с моих многочисленных вопросов… Во-первых… вам с сахаром?

– Да, – ответил Валька. Гронская, сунув руку за ситцевую занавеску, вытянула круглый белый одноногий столик.

– Там у меня лежбище, – объяснила она. – Когда ночью не спится, устраиваю себе банкеты.

Нисколько не смущаясь, Гронская собрала со столика грязную посуду, в том числе и коньячную бутылку, и унесла на кухню.

Валька с интересом посмотрел на этот столик. Где-то что-то похожее он недавно видел, с такими же маленькими нелепыми лапками, отходящими от основной ноги…

Гронская принесла с кухни две огромные глиняные кружки с горячим кофе, хлеб, банку с повидлом и здоровенный, на вид очень старый охотничий нож.

– Люблю старое оружие, – ответила она, не дожидаясь Валькиного вопроса. – Ну, поехали. Сколько вам лет?

– Двадцать пять.

– Намазать повидлом?

– Пожалуйста…

– Давно рисуете?

– Со школы.

– Лепить не пробовали?

– Как-то не получалось.

– Зря вы так нарядились.

Валька, и без того ошалевший от стремительного допроса, вовсе онемел. Татьяна же нарочно выдала лучший свитер!

– А то бы я прямо сейчас вручила вам корыто с глиной и посмотрела бы, на что вы способны.

Она так это сказала, будто принесенные работы не заслуживали ее высочайшего внимания. Хотя – вдруг их Вальке кто-то поправлял и вылизывал?

– А нет у вас старого халата? – вдруг, обидевшись, потребовал Валька. – Или рубашки?

– Точно! Халат я вам дам. А корыто одна вытащить не смогу, – без всякого удивления ответила Гронская.

– Тяжелое?

– Тяжелое – ерунда. Оно так стоит, что не подступишься. Если Пятый что-то сдуру засунет – краном не вытащишь.

Валька чуть не спросил – что еще за Пятый? Но слишком странно прозвучало слово – он мог и ослышаться.

– Вытащим, – пообещал он.

– Да вы допейте сперва кофе, – удержала его за столиком скульпторша. – Булку ешьте. Совсем забыла – у меня еще халва осталась. Вы любите халву?

Странным было, во-первых, то, что при таких словах все женщины гостеприимно улыбаются, Гронская же и не пыталась; во-вторых, она вдруг засуетилась; в-третьих, эта суета совпала с неожиданным Валькиным ощущением – будто за ними исподтишка наблюдают.

Отродясь он не чувствовал затылком чужого взгляда. Но тут сразу понял, что надо обернуться.

По ту сторону окна облокотился о подоконник человек.

Он был фантастически круглолицый, только платочка недоставало, чтобы вообразить его улыбчивой деревенской бабулей у окошечка. Да еще стоял не с той стороны…

Гронская махнула ему рукой, чтобы заходил. Она сидела лицом к окну и наверняка видела, как подкрался этот человек. Но махнула лишь тогда, когда и Валька его заметил.

Пришелец, сняв куртку, вошел в мастерскую, и Валька увидел, что он не просто плотный, а даже толстый, хотя совсем не старый. Снял он и шапку. Оказалось, что его круглая голова подстрижена смешным ежиком, еще более почему-то забавным оттого, что пришелец начинал лысеть.

Небольшие темные глаза под красивыми соболиными бровями смотрели вполне простодушно.

– Знакомься, Широков, – сказала скульпторша. – Вот, новое дарование я откопала. Зовут – Валентин. Двадцать пять лет. Будет поступать к Микитину на дизайнерские курсы.

Именно такие слова нафантазировал Валька. Реплика была – в самый раз для знакомства, каждое слово – правда, и про курсы тоже, Валька понимал это. И все же Гронская сейчас лгала – голос был лживый…

– Анатолий, – сказал Широков и протянул руку.

– Кофе будешь? – спросила Гронская.

– Буду. Ты еще для Карлсона чашку поставь, он как раз с крыши слезает.

– Нашел себе трактир… – пробурчала Гронская. – Ладно, я ему яичницу пожарю и пусть уматывает, а ты спустись с Валентином в погреб и вытащи корыто с глиной. Сам его туда затолкал – сам и извлекай!

Широков повел Вальку в погреб.

Он действительно так лихо задвинул корыто за ящики и бочки, что в одиночку можно было только вцепиться в край и тянуть до грыжи. Но Широков легко и даже изящно сдвинул пирамиду тяжелых ящиков, а вся польза от Вальки была в том, что он придержал дверь, пока Широков тащил корыто по лестнице. В мастерскую они внесли его вдвоем.

Там Гронская ставила на столик сковородку с яичницей, а коренастый мужичок с крыши вытирал свежевымытые руки.

– Карлсон, – невозмутимо представился мужичок. – Поскольку живу на крыше.

– Очень приятно, – ответил, покосившись на Гронскую, Валька. – Валентин.

– Рад встрече с молодым дарованием! – пижонисто заявил мужичок. – Ибо уважаю талант в любых его проявлениях. И всякий раз, как сталкиваюсь, чрезвычайно радуюсь. А на днях я и в себе обнаружил зерно таланта. И сейчас бережно его пестую.

– Ты его поливай, – посоветовал Широков.

– Ешь скорее, – мрачно приказала Гронская. – Остынет, сам фырчать будешь.

– Для того, чтобы грамотно построить баню, талант тоже необходим, и даже в большей мере, чем для иных, бесполезных жанров искусства, – садясь за стол и не отводя взгляда от Вальки, продолжал ехидный мужичок. Нож и вилку он нашарил не сразу. – Ибо о таланте можно спорить хоть сто лет и все равно не прийти к единому мнению, а если баня построена бездарно, это видно сразу и на деле.

– Мы познакомились в той кафешке, куда моих бронзовых крокодилов повесили, – объяснила Гронская. – Сейчас поедим, и Валентин покажет свои работы. Хочешь посмотреть?

– Я как-нибудь в другой раз, – сказал мужичок, наконец-то взявшись за яичницу и споро ее уминая. – Меня баня призывает. Я еще на крыше с полчасика поживу, потом баней займусь, потом за трубами ехать надо. Если есть желающие попасть в зоосад – подавайте заявки, охотно подкину. Говорят, туда экзотических зайцев привезли.

Он одним движением вытер сразу всю тарелку корочкой и отправил эту корочку в рот.

– Спасибо, все было безумно вкусно. Расплачусь натурой. Спинку в бане потру!

Улыбнувшись Гронской, скорчив рожу Широкову и еще раз быстро взглянув на Вальку, мужичок раскланялся и вышел.

Валька видел в окно, как этот ладный мужичок непонятного возраста, в ловко сидящей спецовке, протопал к дыре через грядки и вышел на дорогу. Обернувшись же, он заметил, что Гронская и Широков как-то странно переглянулись.

– Доставайте работы, – видно, решившись вытерпеть это тяжкое испытание, приказала Гронская. – Пятый, тащи на кухню посуду. Потом помоем.

– Изабо! Изабо! – раздалось за окном. Гронская повернулась.

Мужичок стоял посреди дороги. Гронская сделала два шага к окну, он увидел ее, притопнул, раскинул руки и заплясал цыганочку, колотя каблуками утоптанную землю. Блеснув диковинным вывертом, он замер, чинно раскланялся и исчез, как привидение.

– Ему о душе подумать пора, – сказала Гронская, – а он рожи корчит.

– Это он так к тебе сватается, – прокомментировал Широков.

Гронская покосилась на Вальку. Ему стало неловко. И именно от неловкости он задал совершенно ненужный вопрос.

– Как это он вас назвал?..

– Изабо, – ответила Гронская. – Меня все друзья так зовут. И этот вот тоже…

– Имя какое странное… Откуда такое взялось? – спросил Валька, которому пришло на ум, что это была бы неплохая собачья кличка.

– Старофранцузское имя. Из средневековой литературы, – объяснил Широков со вздохом. – Ну, так где же ваши работы?

Валька неторопливо раскидал листы по полу, сам отошел в сторонку и сделал вид, будто его все это не касается. Он заранее решил быть в такой момент исключительно сдержанным и независимым.

Это были портреты, гипсы, несколько давних натюрмортов и две последние работы, с той женщиной.

Именно их и поднял Широков. Посмотрел на женщину, потом покосился на Вальку и вернул листы на пол.

– По цвету я не специалист, – проворчала Гронская, прицельным взглядом оценив все сразу, – а что касается вот этого – враки, враки и еще раз враки!

Она потыкала пальцем в рисунки. Валька сник.

– Да сойдет для дизайнерских курсов! – вступился добродушный Широков, и это было самое обидное.

– Он с такой подготовкой и до творческого задания не дойдет. Знаешь, как там Микитин мудрит?

Гронская взяла с подоконника чистый лист и карандаш.

– Вот, рисую букву «бе» – «береза». В три приема преврати букву в дерево. Важны именно промежуточные стадии. И нарисуй свои инициалы так, чтобы через них выразить себя. Свой характер. Понял? Действуй.

Валька взял из ее руки карандаш, а сама она села с Широковым за неубранный стол, отодвинув кружки. Широков достал из кейса папку с бумажками и стал их показывать Гронской, а она молча кивала.

– А если бы ты позвонила главному в декабре, – вдруг сказал он, подняв за угол одну бумажку, – всей этой мерзости бы не случилось.

– Я не могу по три раза на дню звонить в издательство, – отрезала Гронская. – Полагаю, что все от меня зависящее я сделала и моя совесть чиста.

– Извини, – буркнул Широков и стал раскладывать листки по стопочкам.

– Ну, что я могу поделать, если они привыкли мариновать сборники стихов по семь лет? – спросила Гронская. – Это просто такая привычка. Ты знаешь что-нибудь сильнее привычки?

– Да, ничего ты не могла поделать. Хорошо хоть так получилось. Всего четыре года…

– Да, чуть больше четырех лет, друг мой Пятый.

Валька навострил уши. Да, точно, Пятый. А Гронская взяла одну из готовых стопочек и прочитала наугад из середины:

– …не мог спасти ты от купцов, фанатиков и подлецов, как не была во все века защитой голая рука, спасеньем не был лист бумаги…

И Валька понял, что первые слова она прочитала по листку, но дальше – наизусть.

Губы Широкова зашевелились – он сперва продолжил эти стихи про себя, а потом заговорил вслух:

– …ну, а потом свалить уродства на тех, кто не терпел холопства, так просто было. Русь – сильна. Протянет без стихов она, поскольку гимнов хватит всем. Кремлевский горец Мандельштама ссылает в лагерь насовсем, чтоб злой поэт стал глух и нем…

– Вот за эти стихи его и вызывали, – заметила Гронская.

– А теперь такие штуки публикует каждый уважающий себя журнал, если не хочет растерять читателей.

– Мода… – проворчала скульпторша. – И скоро кончится. Когда запас покойников иссякнет. Не веришь – спроси у Карлсона.

– Все не так и все не вовремя, – подвел итог Широков. – Ну, будем считать это последней корректурой, и завтра же я отдам ее Верочке, а она отвезет в издательство.

– Сам не можешь?

– Пусть лучше Верочка. Она другого мнения обо всем этом деле.

– По мне, главное, чтобы обложку не попортили, – сказала Гронская. – Я ведь узкий специалист.

Широков стал укладывать листки в кейс. Гронская подошла к Вальке.

– Странно, но у него действительно есть фантазия, по работам я бы этого не сказала…

Она схватила карандаш, одной точной линией наметила более изящный вариант, задумалась и… стала рисовать. Валька вытянул шею, чтобы наблюдать. Он ждал от такого мастера, как Гронская, гениальных прозрений, но ей сходу далась только первая, основополагающая линия, дальше она уже просто мучала рисунок.

– Поеду, – объявил Широков. – Карлсон до зоосада подбросит.

– Опять твой заяц? – фыркнула скульпторша. – Тот, который дорогу перебежал? Все-таки?..

– Все-таки… – глядя в пол, подтвердил Широков. – Ведь мог же в тайге у кого-то жить ручной заяц? Ну, подобрали в лесу сироту, выкормили, стал домашний. Я про такие случаи в газетах читал. А?

– В газетах начала девятнадцатого века? – осведомилась Гронская. – И с чего ты решил, что там была именно тайга? И как ты себе представляешь живого зайца на сцене? Он же скачет! И вообще животное на сцене непредсказуемо.

– Заяц нужен, – решительно сказал Широков. – Про зайца я точно помню. Ну, побежал… Спасибо за вкусный кофе.

– Позвони завтра и все расскажи, – потеплевшим ради прощания голосом напомнила Гронская.

– Само собой. Всего хорошего… Валентин.

Но Валька видел, что Широков не забыл его имя и насилу вспомнил. Это было, как будто Широков что-то сказал ему без слов. А что – не понять.

Гронская, стоя у окна и опираясь на круглый одноногий столик, следила, как Широков заворачивал за угол Карлсонова дома. Потом она решительно направилась к этажерке. Вытащив штук шесть альбомов, она уселась с ними в продавленное кресло и, не обращая больше внимания на Вальку, стала в них копаться.

Он понуро собрал с пола работы.

«Странно, но у него действительно есть фантазия». Вот и все комплименты. Похоже, курсы накрылись. Претензии предъявлять не к кому. Ну, заинтересовалась. Ну, разочаровалась. Кто виноват, кроме неудачника? В талант которого верит только родная жена, да и то больше по привычке?..

Работы в сумку он все же сложил аккуратно. И побрел в кухню-прихожую натягивать куртку.

– Стой! Ты куда? – окликнула Гронская. – За дверью висит черный халат, надевай и становись к корыту. Будешь глину месить. Посмотри, какая прелесть!

Заяц в импортном фотоальбоме только что не дышал.

– Вы будете его лепить? – догадался Валька.

– Вместе за вечер успеем. Потом я облеплю бумагой, глину выскребу, и получится заяц из папье-маше. Слышал про такую технику? Обклеим мехом и подбросим Широкову! Представляешь, приходит Широков домой из своего учреждения, а у него на кровати спит заяц! А шкурку Карлсон из деревни привезет. Он теперь только и знает, что по деревням шастать. Банщик! Заяц будет – во!

Видимо, представив себе ошалевшего Широкова, Гронская неожиданно и громко расхохоталась.

И Валька понял, что раздражало его все это время. Гронская была или ворчливо серьезна и высокомерна, или вот так хохотала, но ни разу не улыбнулась, как будто вообще в жизни не улыбалась.

* * *

Над зайцем трудилась в основном Гронская.

Когда дошло до выклеивания готового зайца клочками бумаги, она доверила всю возню с клеем Вальке. Правда, велись и разговоры о творчестве. Но вот уже четвертая неделя пошла, а долгожданного звонка Микитину со словами «Послушай, я тут талантливого парня откопала…» все еще не было. И вообще Валька разочаровался в богеме.

Он представлял себе мастерскую художника чем-то вроде клуба, куда вламываются полупьяные буйные друзья поспорить о прекрасных истинах, приводят с собой красивых женщин, матерят халтуру и пьют вина с изумительными названиями. Валька мечтал приобщиться к этой братии.

Но к Изабо никто не приводил ослепительных красавиц, не приносил французских вин, а курил только Карлсон, и то не трубку, а всякую дрянь. Мало экзотики было и в традиционной яичнице, которую ему с бурчанием жарила скульпторша, торопясь вернуться к своей зеленой девице.

Девица совершенно не менялась, хотя, когда бы Валька ни приехал в мастерскую, Изабо в тех же жутких штанах и в той же старой майке стояла у постамента. Как-то Валька, пока на зайце просыхал очередной слой папье-маше, помогал ей отпиливать кусок деревянного каркаса, который она высвободила из-под слоя пластилина.

Как правило, Изабо не обращала на Вальку особого внимания, полностью углубившись в работу. Время от времени она бормотала: «Враки, враки…» и принималась опять что-то переделывать. Впрочем, эскизы обнаженной девушки с подоконника исчезли.

Дома же началась воркотня. Домашние, зная кроткий Валькин нрав, не сомневались, что и этого за глаза хватит. Насчет дизайнерских курсов они не возражали – если есть возможность получить образование, то почему бы и нет? То, что курсы платные, как бы гарантировало надежность знаний. Тесть намекнул, что способен оплатить учебу. Но понять, что подготовка к экзаменам требует времени и сил, – это для тестя, тещи и Татьяны было уже сложновато. Они искренне считали, что конфетных коробок с антресолей за глаза хватит для любых курсов.

Когда Валька в третий раз провел полсубботы в мастерской, ему нудно перечислили, что он за это время мог и должен был сделать по хозяйству. Он же только и принес в дом, что самодельные глиняные свистульки для дочки, да и те без глазури, потому что у скульптора-монументалиста глазури в мастерской не бывает. Муфельная печка вот досталась Изабо от кого-то в наследство – и на том спасибо.

Валька покорился бы семье, как покорялся всегда. Но он попал в сферу притяжения мастерской, как, наверно, много лет назад попал Широков, как попал недавно, начав строить дом, Карлсон. Был и момент, когда он осознал это.

Изабо рассказала Вальке, что в мастерскую от автобусной остановки ведет и короткая дорога, мимо крошечного озерца. Валька впервые шел этой дорогой – через насыпь с рельсами, через пустырь, через лесок. Он вышел к озерцу, и тут с ним сделалось что-то этакое – он узнал эти места. Когда-то он уже бежал здесь вдоль берега, мимо причала со старыми лодками, вдоль камышовых джунглей, откуда чинно выплыли селезень и уточка, и он останавливался, чтобы проводить их взглядом. На нем была синяя рубашка с короткими рукавами – которой, впрочем, у него никогда не было. И он весь был переполнен любовью, что-то такое ему наобещали судьба и ждущая за поворотом женщина, что он сорвался с места и опять помчался размашистым вольным бегом…

Наваждение оставило Вальку только в мастерской, где Изабо первым делом дала ему разгон за безделье. Но тут он не вовремя поглядел на белый столик.

Все это было как-то между собой связано – женщина и столик с его рисунка, лодки у причала, песня, Торкватовы октавы, Валька только не мог понять, почему вся мистика закрутилась именно вокруг него. А тут еще и странные внимательные взгляды, которые он иногда ловил, отрываясь от кома мокрой глины. Изабо смотрела на него… но и только. Прочее поведение скульпторши было безукоризненно.

За это время один раз приезжал Широков, погулял с Изабо полчаса вокруг карлсоновского особняка и уехал, а она вернулась сердитая и до вечера была в дурном настроении. Что-то у них там не ладилось.

В четвертую субботу Валька уж хотел напомнить про курсы. Но начались события, которые выбили у него этот робкий вопрос из головы.

Изабо встретила Вальку, стоя за плитой. В кастрюле шкворчало что-то аппетитное.

– Сегодня Широков приедет, – сказала она. – Привезет торт и прочтет первые эпизоды своей пьесы. Так что приятно проведем вечер.

Валька хотел было сказать, что вечером, кровь из носу, должен быть дома, но вдруг решил остаться, а придумать вразумительное вранье ему было несложно – не впервые.

Изабо попросила принести со двора зеленеющих веточек для вазы. Валька обрадовался и выскочил из мастерской. Он знал, где на солнечной стороне уже раскрылись почки.

Когда он наломал приличный букет, из-за поворота навстречу ему вышла девушка. Она прямо на ходу разбиралась с плейером и шла наугад. Одета она была в брюки и короткую курточку. Длинные волосы, стянутые на макушке в пышный хвост, то и дело вылетали из-за плеча.

Тут на своей крыше появился Карлсон и тоже увидел девушку. Но и Вальку он тоже увидел. Карлсон скроил Вальке страшную рожу и махнул рукой в сторону, что, видимо, означало – сгинь! Но клоунские штучки Карлсона Вальке приелись. Он отломил последнюю ветку и вышел девушке навстречу.

Все произошло очень быстро. Девушка подняла глаза на Вальку, сделала несколько шагов к нему, и последний шаг был уже падением. И она даже не упала, а просто легла клубочком к Валькиным ногам.

Карлсон, как обезьяна, слетел с крыши и оказался возле Вальки как раз вовремя, чтобы помочь ему поднять девушку. Вдвоем они быстро донесли ее до дверей мастерской.

Изабо выскочила на порог.

– Опять! – воскликнула она. – А ну, пустите…

Она подхватила девушку на руки и внесла ее в мастерскую, а дверь перед носом у Вальки и Карлсона захлопнулась.

– Ничего себе! Вот зверюга! – восхищенно шепнул Карлсон Вальке. – Вот это баба! Кр-р-рутая баба! Ну, пошли ко мне, что ли? Она и без нас приведет девочку в чувство.

– Может, «скорую» вызвать? – спросил Валька.

– У Верочки бывают обмороки, и Изабо уже научилась с ними бороться.

– Но она здорово перепугалась.

– Она очень любит Верочку.

Тут Валька, которого Карлсон незаметно увлекал к своему дому, встал как вкопанный. Длинные пушистые волосы, которые только что разметались по каменно утоптанной земле, и были той толстой косой на пропавших с подоконника эскизах. Валька не сомневался, что в сумке девушки найдутся и очки. Стало быть, к Изабо пришла обыкновенная натурщица? И из-за нее столько беспокойства?

Карлсон начал пространно и с выкрутасами рассказывать, какую устроит в погребе знаменитую баню. При этом он поглядывал на Вальку, как бы ожидая внезапного вопроса, и дождался.

– Верочка ее натурщица?

– Почему ты так решил? – спросил Карлсон, наверняка видевший на подоконнике эскизы.

– Она похожа на ту, зеленую.

– Бывают совпадения.

Когда Изабо позвала их обоих в мастерскую, Верочке уже полегчало. Она сидела в продавленном кресле с одним из роскошных альбомов и при появлении Карлсона с Валькой даже не подняла головы.

Очевидно, у Изабо с Верочкой только что окончился какой-то трудный разговор. Обе не хотели смотреть друг на дружку.

Карлсон посмотрел на Верочку, на Изабо, зачем-то опять ковыряющую свою зеленую девицу, и наконец на Вальку. Ощущение было такое, будто он все пытался завязать в узелок этих троих, и наконец-то узелок стал затягиваться.

– Ну как, Верочка, привезла? – спросил наконец Карлсон.

– Вот, на столе…

Валька посмотрел – там лежала маленькая, совершенно невесомая книжка. На обложке было распятие – то самое, что в пластилиновом варианте висело на стене. И там, и тут лицо распятого собственными крыльями человека было закрыто свесившейся наискось до губ прядью волос.

– Это сигнал книги, прямо из типографии, – объяснил Вальке Карлсон. – Прямо со сковородки, понимаешь?

– Тираж уже пошел, – негромко сказала Верочка, – но пока он попадет на книжную базу, то есть его с типографского склада будут полгода вывозить, это ужасно, я сказала начальнику склада, что за свои деньги куплю им бензин…

Теперь Валька увидел, что Верочка не такое уж юное создание. Уже наметились морщинки под глазами и в углах рта, уже и взгляд был не девичий. Возраст Верочки он определил в пределах двадцати четырех – двадцати шести.

– Самое ужасное не в этом, – хмуро прервала ее Изабо. – Что сказал Второй?

– Ну, я прямо от начальника склада побежала к нему, он обещал уладить насчет машины. Он столько сделал для книги, можно же, чтобы он сделал еще что-нибудь? – извиняющимся голосом спросила Верочка. – И он велел передать, что если найдутся еще кассеты с песнями и мы их отшифруем, он сообразит, где все это опубликовать.

– Сукин сын! – с чувством произнесла Изабо. – Он дождется, что я сама приду к нему разговаривать.

– И получится бесполезный мордобой, – мягко вмешался Карлсон.

– Кто знает…

Ты уж послушай меня, старого бюрократа.

– Какой ты бюрократ… – глядя куда-то в сторону, проворчала Изабо. И наступила тишина.

Карлсон медленно достал сигареты, зажигалку, посмотрел на Верочку, на Изабо и остановился взглядом на Вальке.

– Пойдем, покурим, – сказал он, но это было совсем не просьбой.

Валька покорно вышел с ним во двор.

– Верочке нельзя дым нюхать, – объяснил Карлсон. – Чего-то они не доругались.

Объяснение как объяснение, подумал Валька, но ведь Карлсона сейчас непостижимым образом выдворили. И он, для спасения самолюбия, прихватил с собой второго курильщика. Соблюл, так сказать, достоинство…

Карлсон присел на торчащий корень сосны и закурил, стряхивая пепел в новорожденную травку. Он молчал, молчал и Валька. Он только кивком поблагодарил Карлсона за сигарету и огонек.

Смутно было сегодня в мастерской и около.

Докуривая сигарету, Валька побрел обратно к дверям, думая, а не умнее ли смотаться. Совершенно случайно он заглянул в окно мастерской. И увидел кресло, а в кресле сидящих в обнимку Верочку и Изабо. Причем Верочка уткнулась лицом в плечо Изабо, а та гладила ее по спине.

Тут Валька решил, что наконец все понял.

Он немало наслышался о половых извращениях среди богемы. В основном это были пошлости о мужской взаимной любви. На заводе такие дела презирали. Приятель Димка показывал Вальке голубых возле общественного туалета. Люди были обычные, некоторые даже бородатые, что особенно удивило Вальку. Насчет лесбийской любви он имел смутное понятие – несколько картинок в порножурналах, и не более того. И вот, похоже, нарвался.

Странная пылкость, с которой сдержанная Изабо бросилась к лежащей в обмороке Верочке, нежность, с которой они сейчас обнимались, да и темная история с позированием, которую все дружно от Вальки прятали, да и вообще сам контраст – мускулистая Изабо и хрупкая Верочка, короткая стрижка жестких, явно крашеных черных волос – и шелковистая нежно-каштановая коса, перемазанные в зеленом пластилине крупные руки одной – и бледные слабые пальчики другой. А также хороший мужик Карлсон, которому в результате не видать скульпторши, как своих ушей. Ну вот, получил желанную богему! Бр-р…

Все так складно выстроилось, что Вальке захотелось уйти, не прощаясь.

Он был человеком правильным. Положено в двадцать пять иметь семью, растить ребенка, ладить с тестем и тещей – он все это соблюдал без размышлений. Положено в принципе быть верным мужем – в принципе он и был им, потому что среди заводских молодых мужей было еще одно негласное «положено» – время от времени затевать ни к чему не обязывающие романы, так, ради встряски. Встряхивался и Валька. Даже без особой инициативы – иногда, сообразуясь со своими женскими настроениями, посреди рабочего дня к нему прибегала Надя из бухгалтерии, и они запирались в конуре возле склада инструменталки. Но Надя – это так, благодаря ей он в мужской компании за пивом чувствовал себя полноценным сотрапезником, а вот если бы Надя развелась с мужем и предъявила претензии, Вальке пришлось бы ей втолковывать, что шалости сами по себе, а семья – сама по себе.

Карлсон докурил сигарету.

– Пошли, что ли? – сказал он застрявшему возле дверей Вальке.

И Валька пошел. Потому что не удирать же без сумки и куртки.

В мастерской Изабо уже кормила Верочку чем-то тушеным, с чесночком, с травками, Валька чуть слюнку изо рта не пустил.

– Опаздывает Широков, – сказала Изабо. – Садись, Валя. Пока он еще торт привезет! И ты садись… бюрократ.

Свое варево она вывалила в эмалированную миску и дала впридачу здоровый ломоть хлеба.

– Интересно, где он торт раздобыл? – спросил Валька. – Теперь торты под пять сотен, и то их нигде нет…

– А как вообще положено слушать пьесу? – поинтересовался Карлсон, получая свою миску. – Фрак со смокингом я оставил на яхте, а лаковые туфли еще не прибыли из Парижа.

– Пьесу принято слушать молча, – ответила Верочка.

Валька присматривался, ища новых подтверждений своей гипотезы, но никаких объятий больше не увидел. Изабо и Верочка участвовали в необязательной беседе, которую разухабисто вел Карлсон, и не более того. А тем временем совершенно бесшумно у окна возник Широков с кейсом в одной руке и с тортом – в другой.

Карлсон еще раз удостоверился, что его допустят к читке без фрака, все дружно убрали стол, принесли чашки с кофе, освободили место для рукописи и наконец притихли.

Широков достал папку с листами.

– Значит, так. Пьеса из жизни всем известного Александра Пушкина, – с дурацким пафосом продекламировал Широков. – Названия пока нет. Действие первое. Действующих лиц всего два – сам Пушкин, ему тридцать лет или около того, и Мария Николаевна Волконская, ей двадцать четыре или чуть меньше.

– А кто это такой – Пушкин? – спросил Валька.

* * *

Валькин вопрос вызвал легкое замешательство и сразу же – дружный хохот.

– Все правильно, – заметил Карлсон. – В школе не проходили.

– Теперь видишь, Пятый, какова здоровая народная реакция? – спросила Изабо.

– На фиг он им нужен! – подытожил Карлсон.

– Да перестаньте вы! – Верочка встала и обняла обиженного Широкова. – Мало ли чего не проходили! Широков, объясни ему, пожалуйста. Он же не виноват…

– Все очень просто, – проворчал Широков. – Бунт декабристов вы хоть по истории проходили?

– Ну? – спросил Валька, не из приличия, а потому что действительно вспомнил этот бунт.

– Как декабристов сослали в Сибирь, в рудники, проходили?

– Перестань, – одернула его Изабо. – Валя не виноват, что ты в такие глубины закопался.

– Почти все известные и начинающие писатели были так или иначе связаны с декабристами, – уже успокаиваясь, сказал Широков. – Ну, которые тихо сидели, тех припугнули. А которые пошустрее или, не дай Бог, на Сенатскую выходили с пистолетиками, тех, естественно, в кандалы… Очень просто. Так Рылеева повязали, Одоевского, Бестужева-Марлинского, Корнилович чудом уцелел, допросами отделался. Кюхельбекер совершенно непонятно как за границей оказался, ездил потом по Европе и в голос кричал… да кто тут мог помочь?..

– Валентин, ты хоть одно имя узнал? – спросила Изабо.

– Корниловича, – честно признался Валька. – И «Думы» Рылеева помню. В девятом, что ли, классе… Скучные, правда.

– Ну вот, среди каторжан оказался молодой поэт Александр Пушкин. Его считали главной надеждой русской литературы. Но из стихов, поэм, прозы сохранилось очень мало. Рукописи и корректуры новых изданий пропали в Третьем отделении. До нас дошли клочки. В Сибири он много писал. Куда все делось – непонятно. Одни кусочки – то в альбоме, то в письме, то на полях чужой рукописи. Из ранних его вещей сохранилось немало, можно поверить, что он стал в Сибири настоящим поэтом…

– А проверить невозможно, – серьезно закончил Карлсон. – Ну, давай, читай, исторический экскурс окончен.

– Ладно. Итак, комната с простой мебелью в деревенском одноэтажном доме. На постели поверх одеяла спит ручной заяц…

Изабо и Валька переглянулись. Их сюрприз уже сох в укромном уголке, оклеенный кусками кроличьих шкурок.

– Александр стоит у окна, спиной к зрителю. На нем поношенный сюртук, панталоны заправлены в валенки. Мария сидит у накрытого скатертью стола. Она в черном бархатном платье с белым отложным воротником. Рядом стоят пяльцы с вышивкой. На столе корзинка для рукоделия. В руке у Марии несколько листков письма, которое она и читает вслух Александру. «Вчерашний бал австрийского посла удался на славу, – негромко читает Мария. – Графиня Долли была обворожительна. Я подошла к ней, мы шепотом обменялись несколькими словами. Зная, что я собираюсь писать к вам, она велела кланяться милым друзьям, которым она сочувствует всей душой». – «Бедная Долли, – перебивает ее Александр, – как сладко ей сочувствовать с блюдечком ананасного мороженого в одной руке и с бальной книжечкой – в другой!» – «Ты действительно не понимаешь, Саша, что для них это подвиг – на балу, где полно любопытствующих, говорить о нас и передавать нам поклоны? – спрашивает Мария. – Впрочем, если письмо бедной кузины тебя раздражает, я пропущу про бал…»

– Стоп! – Изабо захлопала в ладоши. – Широков, из какой тайги ты вышел? Кто так читает пьесы?

– Я так читаю.

– Но это же не пьеса, а рассказ!

– Написано у меня правильно, – и Широков показал ей страницу, – а читать мне интереснее так, я же не актер.

– Бог с тобой, продолжай.

– «Пожалуй, хоть и дальше пропускай, – говорит Александр, – ежели остальное в таком же духе…»

Широков исправно поминал каких-то исторически достоверных гостей на балу у австрийского посла Фикельмона, и Валька, естественно, отключился. Между его слухом и ровным глуховатым голосом Широкова как будто стенка выросла, и в какой-то миг оказалось, что Валька отгородился песней про южную ночь.

Песня словно тянула, вытягивала что-то с самого донышка души, и на оборотной стороне век нарисовалась странная комната. Она была вроде ящика с открытой боковой стенкой, обитого изнутри дорогой узорной материей с блеском, причем окон не было вовсе, ни одного, и Валька твердо знал, что в откинутой стенке их тоже нет. В ней была лишь невидимая дверь, тяжелая, отвратительная, с глазком, как в тюремной камере. А там, где в стене вполне могло быть окно, стоял спиной к Вальке невысокий щуплый человечек в сюртуке, обтянувшем узкие ссутуленные плечи, и в валенках. Он уткнулся лбом в турецкие огурцы узора. Кудрявые и сильно поредевшие его волосы отливали легким серебром.

Еще в комнате была женщина. Она сидела возле небольшого пианино, изящного, подлинно дамской игрушки, в полной гармонии с прекрасной тканью, с изящным столиком для рукоделия, но в совершеннейшем противоречии с глазком невидимой двери. Женщина была невысока ростом, в черном платье с большим белым воротником, в вязаной шали, ее черная коса была уложена на затылке, а длинные локоны на висках обрамляли взволнованное лицо. Очевидно, она только что плакала, и теперь осторожно промокала глаза платочком, боязливо поглядывая в сторону Вальки. Валька понял – боится, как бы не вошли. И еще понял, что именно он сейчас подсматривает…

На пианино лежали ноты. Двойной разложенный лист вдруг стал расти, занял все пространство перед глазами, и Валька прочел название над первым нотным станом. «Баркарола» – так было написано крупными буквами с выкрутасами, а сбоку меленько слова песни, не дававшей ему покоя уже который день: «Ночь весенняя блистала свежей южною красой…» Вполне возможно, что за стенами этой обреченной и запредельной комнаты была сейчас ночь, но уж никак не южная. Какой же тут, к бесу, юг, если валенки и шаль на зябких плечах, если нарядная ткань на стенах не спасает от яростных сквозняков?

– Я не могу слышать эту песню… – сказал тот мужчина в сюртуке.

– Я все понимаю, Сашенька, – ответила женщина.

– Но ты спой, – вдруг попросил он.

И тут стали таять загадочные нотные закорючки, остался только лист, он тоже куда-то исчез, рухнула стенка между Валькой и теми, кто слушал занудное сочинение Широкова. Теперь и у него в ушах звучал рассудительный голос.

– «Не могу же я вовсе без книг обойтись, – говорит Александр. – Приучен читать, душа моя, притом же, читая пренудное сие сочинение, внутренне я веселился, потому что скушнее написать невозможно». – «И только ради этого?» – спрашивает она. «Только ради этого, – отвечает он. – Еще несколько времени – и попрошу я, чтобы мне прислали Четьи-Минеи, чтением которых я развлекался зимой двадцать четвертого года. Но тогда ко мне был приставлен святой отец, дабы я от сей книжицы не уклонялся. А ныне чтения от меня требуешь ты, душа моя, и я даже не могу подпоить тебя ромом, как того монашка…»

Валька посмотрел по сторонам – Широкова не перебивали, но и удовольствия его пьеса никому не доставляла.

– «Ты теряешь чувство меры, мой друг», – заметила Мария. «В том же я могу упрекнуть и тебя». – «Меня?» – испугалась она. «А кто иной постоянно мне напоминает, что я сижу в этой проклятой тайге без дела, что я позабыт всем миром, что бездарные писаки заполонили петербургские альманахи, и ты же еще спрашиваешь меня, не желательно ли мне подержать в руках такой журналец! А время меж тем идет, и более десяти лет я не видел ни одной своей строки ни в журналах, ни в альманахах, только в наших блуждающих тетрадках, которых хорошо коли шесть штук наберется. А господ читателей – хорошо, коли вчетверо больше, считая грудных младенцев!..»

Широков замолчал, выпил с полчашки кофе и продолжал читать этот скучный, невзирая на восклицания, разговор.

– Мария ничего не ответила и лишь поднесла платок к глазам. Александр стремительно подошел к ней, опустился на колени и взял ее руки в свои. «Прости меня, – сказал он. – Это просто меня гнетет безысходность. Когда человеку в расцвете творческой поры предоставлены три права: выть от смутной тоски по лучшему миропорядку, заниматься самобичеванием или же ковырять в носе…»

– Стоп, стоп, враки! – закричала Изабо. – Тут ты загнул! Насчет ковыряния в носе – это тебе не пушкинский афоризм!

– А все остальное – из этого самого Пушкина? – удивленно спросил Валька.

– Мы не знаем, что говорил в Сибири Пушкин Марии Волконской, но этого он сказать ну никак не мог, – ответила ему Изабо. – Это сказал совсем другой человек. Анатолий думал о нем, когда писал пьесу, вот его афоризм туда и попал.

– Его там нет, – возразил Широков и в доказательство предъявил машинописный лист.

– Ты думал, иначе мы не догадаемся, кого ты вывел в образе Пушкина? – спросила Изабо.

– Нет, не то… Я проверял реакцию, что ли… Я писал эту пьесу и воспроизводил на внутреннем магнитофоне интонации Чеськи. Ну, мне нужно было, чтобы они естественно возникали в пушкинском монологе…

– Возникли, – сказала Верочка. – Даже не по себе стало. Я смотрела, слушала и не понимала, зачем вообще Изабо затеяла этот балаган! С пьесой и тортом! А потом до меня дошло, насколько это смешно… и вообще…

Но ей уже не было смешно, с ней сегодня творилось неладное, она так мотала головой, что хвост каштановых волос носился за спиной, со свистом задевая стенку. И кулачки полупрозрачные закаменели, и она трясла этими бессильными кулачками, как будто этим могла что-то объяснить остолбеневшему Широкову и вдруг утратившей азарт Изабо. Карлсон крепкой лапой обнял ее за плечи, унял дрожь, пододвинул к ней чашку с остывшим кофе и принялся вполголоса уговаривать выпить и успокоиться.

– Твоя пьеса в таком виде интересна только нам троим, и она даже не пьеса, – сурово говорила тем временем Изабо Широкову. – В ней нет действия и не предвидится. Всего два персонажа…

– Но Чесс задумывал именно так – Александр Пушкин и Мария Волконская! Я точно знаю.

– Откуда мы знаем, что он задумывал! Он рассказал тебе про Пушкина и Волконскую, потому что вычитал о них в «Вопросах литературы» какую-то гипотезу. А потом стал фантазировать дальше.

– Я пытаюсь разгадать, что хотел сказать этой пьесой Чесс, – не унимался Широков.

– И вообще можно съездить за цветами и шампанским! – нес ахинею Карлсон, и это непостижимым путем успокаивало Верочку. – Ты когда-нибудь пила шампанское в бане? Ну, в недостроенной? Я сейчас подгоню машину и рванем за бутылкой! Извиняй, Анатолий, слушатели из нас никудышные. Вот когда твою пьесу поставят и по телевизору покажут, я под нее даже бутерброд жевать не буду, честное слово!

– Мне убрать рукопись? – спросил Широков.

– Давай сюда! – приказала Изабо. – Мы лучше прочитаем все по очереди. Так будет умнее всего. И без всякого балагана.

Она покосилась на Верочку. Но та уже пила остывший кофе, преданно глядя в глаза симпатяге и специалисту по дамской истерике Карлсону.

Дальнейший разговор был самый бестолковый – одновременно Широков пересказывал содержание следующей сцены, где Пушкин рассуждал о своей несостоявшейся дуэли с Толстым-Американцем, цитировал наизусть здоровенные куски из дуэльного кодекса и клял друга-демона, отравившего всю его жизнь, – Раевского; Верочка вспоминала что-то типографское; Изабо требовала от Карлсона, чтобы он наконец врезал ей новый замок; Валька делил торт. В разговоре этом выяснилось, кстати, что Микитин уехал из города на месяц и вернется к началу июня, не раньше. Валька понял, что и эта поездка в мастерскую была, в сущности, бесполезна. Он засобирался домой.

Услышав слово «теща», Карлсон проникся к нему неслыханным сочувствием и обещал доставить прямо к дому на своем «Москвиче», все-таки не час на дорогу, а в худшем случае двадцать минут. Он предложил свои услуги и Широкову, тот не отказался и вопросительно посмотрел на Верочку, но она сообщила, что переночует в мастерской, им есть о чем поговорить вечером с Изабо.

Сообщение это явно не обрадовало ни Карлсона, ни Широкова. А Валька решил для себя, что его эти проказы не касаются и ему они безразличны.

Карлсон выбрал объездную дорогу, которая под вечер была совершенно пустынна.

Валька с Широковым, сидя на заднем сиденье, говорили о дизайнерских курсах, когда Карлсон вдруг остановил машину и повернулся к ним.

– Разговорец есть, – решительно сказал он.

Широков отвернулся и уставился в окошко.

– Ты, Валентин, парень умный, – задушевно начал Карлсон, – и все поймешь без рассусоливаний. Тебе лучше больше не появляться в мастерской у Гронской. Лучше для всех…

Валька посмотрел на Широкова, но тот приклеился взглядом к окошку.

– Вот и Анатолий подтвердит, – жестко сказал Карлсон.

Широков неохотно повернулся и набычил круглую голову. Это, видимо, означало кивок.

– А что случилось? – как можно хладнокровней и независимей спросил Валька. – Я поперек дороги кому-то встал? Или кого-то обидел? Так я вернусь и извинюсь!

Он стал шарить по дверце, ища ручку.

– Ничего не случилось, и никого ты не обидел, – пряча взгляд, удержал его Широков.

– Просто из-за тебя тут может большая каша завариться, – сказал Карлсон. – Анатолий, объясни-ка ты ему художественно, что ли?

– Я тебе пример приведу! – оживился Широков. – И ты все поймешь. Знаешь, как устроена атомная бомба?

Валька пожал плечами. А Карлсон посмотрел на Широкова с большим подозрением.

– В ней имеется определенное количество, скажем, урана, – деловито заговорил Широков. – Если добавить еще хоть грамм, начинается реакция деления – так?

– Предположим, – туманно поддержал его Карлсон.

– И происходит взрыв. А пока этот грамм туда не попал, количество называется критической массой. Ну вот, ты можешь оказаться этим граммом…

– Приятно послушать образованного гуманитария, – ехидно заметил Карлсон.

– Ну, я уж тогда не знаю, как объяснять, – обиделся Широков.

– А чего там объяснять! Значит, встал поперек дороги, – брякнул обиженный этим дурацким объяснением Валька.

– Ну, считай, что так, если так тебе понятнее, – поморщился Карлсон. И Валька понял, что ревность тут действительно ни при чем.

Но ведь тогда, в столовой, Изабо искала его взгляда, и сама позвала в мастерскую, и чего-то же она от него хотела!..

Очевидно, все упиралось в странную дружбу между Изабо и Верочкой или же в то, что завязывалось между Изабо и Валькой. Иного объяснения он пока не видел. Хотя чувствовал, что в этой истории Широков душой на его стороне, и только понимание непостижимой правоты Карлсона заставило его плести ахинею про атомную бомбу.

– Значит, договорились, – твердо подвел итог Карлсон. – Насчет своих дизайнерских курсов не беспокойся, ближе к экзаменам я ей напомню, она позвонит Микитину, ты сходишь к нему на консультацию и так далее. Это даже надежнее. Сама она закрутится и наверняка забудет. А я ей точно напомню. Так что извини… Не твоя вина. Ситуевина, Валентин Батькович… Ну, говори, куда тебя дальше везти-то?..

* * *

В понедельник прямо с заводской проходной Валька отправился на колокольню.

Это была еще одна территория под юрисдикцией парторга – то есть с недавнего времени на птичьих правах. Но, как и Валькину «мастерскую» в конуре, ее пока не упраздняли.

Колокольней заводчане прозвали кирпичную башню, венчающую заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в нем пожилой фанатик Алик, которого так и звали – Алик с колокольни.

Хозяйство он наладил отменное, даже с герметически закрывающейся студией для «прямого эфира». А в его фонотеку не брезговали обращаться профессионалы из городского радиокомитета. На заводе раньше устраивали в обеденный перерыв радиоконцерты по заявкам, и Алик удовлетворял все вкусы, от романсовых до хард-роковых. Одновременно с исчезновением экрана соцсоревнования сгинули и радиопередачи. Но Алик оставался верноподданным Дениса Григорьевича, и тот, зная это, оказывал ему мелкие услуги, как второму верноподданному – Вальке.

– Привет! – сказал Алик, когда Валька вошел в «колокольню». – Ну, что сломалось? Маг? Радио? Утюг?

Он подрабатывал ремонтом, как Валька – оформлением свадебных альбомов.

– Хуже, – серьезно ответил Валька. – Голова не в порядке. Склероз буянит. Слышал песню, а что за песня – не могу вспомнить.

– Напой! – потребовал Алик.

– С моим голосом без бутылки не поют, – намекнул Валька.

– С твоим голосом и после цистерны лучше не петь, – съязвил Алик, добывая из тайничка пиво.

Потом Валька, как умел, исполнил ему кусок куплета про Торкватовы октавы.

– Понял! – обрадовался Алик. – Это у меня есть!

Он снял с полки бобину и насадил ее на штырь огромного пульта.

Валька прослушал песню два раза, потом потребовал конторскую книгу, где Алик вел учет своего музыкального хозяйства.

– Ну вот, «Баркарола», – показал Алик пальцем нужную строчку. – Романс. Слова написал Иван Козлов, был такой слепой поэт в начале прошлого века. Музыка Глинки. Что тебе еще надо?

– Бумажку. И ручку.

Валька записал и Козлова, и Глинку.

Вечером, когда домашние приклеились к телевизору, он спросил у тещи, где у нее могут быть всякие древние русские поэты. Она молча махнула рукой на полку – там стояло штук шесть одинаковых «Антологий» в ожидании оптового покупателя.

Валька отыскал «Баркаролу», прочитал ее и задумался. Оказалось, что Глинка использовал только четыре куплета. Самые жизнерадостные.

– Что же, что не видно боле над игривою рекой в светло-убранной гондоле той красавицы младой, – негромко пропел Валька, – чья улыбка, облик милый волновали все сердца и пленяли дух унылый исступленного певца?..

Пелось легко, слова оказались певучие.

– Вот прекрасная выходит на чугунное крыльцо; месяц бледно луч наводит на печальное лицо; не мила ей прелесть ночи, не манит сребристый ток, и задумчивые очи смотрят томно на восток…

Валька встрепенулся – он понял, что за женщина тосковала у окна на его рисунке. Откуда, каким образом он выловил ее в беззаботной «Баркароле» – он понять не мог. Валька запел дальше – скорее всего, безбожно фальшивя, но просто читать он был не в состоянии. И пропел до самых последних строчек, самых неудобных для пения:

– …О, свободы и любви где же, где певец чудесный? Иль его не сыщет взор? Иль угас огонь небесный, как блестящий метеор?..

А под стихотворением была дата – 1825 год.

– Та-ак… – протянул Валька.

Валька попытался вспомнить хоть что-нибудь про этот самый древний год. И оказалось, что в памяти – здоровенная прореха. Вот только декабристы были, а потом в шестьдесят каком-то отменили крепостное право. И кто-то с кем-то воевал под Севастополем.

Можно было спросить у Широкова. Он в эту эпоху закопался, он обязан знать. Но самолюбие не позволило. Гордый Валька решил поставить крест на Изабо со всей ее сумасшедшей компанией. И знал, что выдержит характер.

Честно говоря, он даже вздохнул с облегчением. Еще немного – и ему пришлось бы врать семье, объясняя свое субботнее отсутствие леший знает чем. Врать он не любил, хотя умел, причем получалось естественно.

К концу третьей недели произошло нечто неожиданное.

Когда он собрался домой и пулей проскочил проходную, его окликнула Верочка.

Валька обалдел. В мастерской они хорошо если двумя фразами обменялись. И Верочка тогда даже смотреть на него не хотела. Что же ее сюда пригнало? Значит, она расспрашивала о нем Изабо? Или Изабо прислала ее?

– Здравствуйте, – сказала Верочка. – А мы с Изабо не можем понять, куда вы пропали.

– Здравствуйте, – без голоса ответил Валька, прокашлялся и соврал, – да как-то со временем не получалось…

– А сейчас у вас время есть?

Сообразив, сколько его уйдет на дорогу в мастерскую и обратно, Валька мотнул головой.

– Даже часика не будет? – явно расстроилась Верочка. – Одного маленького часика?

– Ну, разве что одного…

Валька оглянулся. Недоставало, чтобы заводские девицы увидели, как он уходит вместе с Верочкой. Непостижимым образом, но дойдет до Татьяны!

– Тогда пойдем! – заторопилась Верочка. – Пока вы не передумали. Я здесь совсем близко живу.

– А это удобно – ни с того ни с сего в гости? – усомнился Валька.

– Конечно, удобно! Не в кафе же нам идти, я их не люблю. Поговорить там все равно не удается, накурено, кофе скверный, а пирожные прошлогодние. Пойдем, я печенье испекла. Мои на неделю уехали в Минск, и родители, и братик.

Валька заметил, что она уже вывела его к трамвайной остановке, и дал согласие.

Ему было страшно любопытно, зачем Верочка зазывает его в гости? Изабо его там ждет, что ли? Или она хочет объясниться? По поручению Изабо и тайком от Карлсона? Вполне! Значит, выплывут на свет Божий всякие интересные вещи…

Верочка действительно жила недалеко от завода, возле старого кладбища, которое городские власти переделали в парк. Место было тихое, воздух – свежий. Квартира, которую она с родителями и братом занимала на пятом этаже старого дома, тоже была соответствующая – приятно старомодная.

– Ну, вот тут мы и расположимся, – сказала Верочка, проведя Вальку через большую кухню и открывая узкую дверь. Там оказалась комнатушка хорошо если в четыре метра, где уместился только подростковый диванчик. Над ним висели книжные полки, а на огромном подоконнике, где процветали всевозможные кактусы, стояла старая пишущая машинка и лежали стопки бумаги и копирки.

Был и совершенно неожиданный предмет – картонная репродукция на книжной полке, роскошный гусар при полном гусарском доспехе, то ли Денис, то ли Евдоким Давыдов, работы Ореста Кипренского. Странно, сабля – вот она, а пистолетов нет, удивился Валька и сразу же вспомнил, что пистолеты тогда были здоровенные и на поясе в кобуре их не носили.

Верочка поколдовала у подоконника, и возник откидной столик. Теперь в комнатушке совсем не осталось места, и Валька оказался вроде как арестован между спинкой дивана и этим столиком, а сверху его голова чуть ли не упиралась в полку. Он про себя ругнулся – как будто в комнатах было мало места!

Верочка вышла на кухню, вернулась и накрыла стол вышитой салфеткой, расставила тарелки с печеньем и бутербродами, откуда-то мгновенно возникли чашки с горячим кофе.

– Ешьте, не стесняйтесь, – предложила Верочка, – я же понимаю, что вы после работы.

Валька вздохнул – все ясно, старая дева, и ни разу не кормила мужика после работы. А то бы знала, как выглядит настоящий бутерброд, и не лепила своих крошечных натюрмортов с рулончиками полупрозрачной колбасы и ромашками из крутого яичка и вареной морковочки.

Он съел штук шесть натюрмортов, тарелку печенья и тогда только понял, что проголодался. Попросить хотя бы яичницу было неловко. А тут еще Верочка принесла отцовскую бутылку коньяка. Коньяк оказался грузинский, марочный, и Валька употребил пятьдесят грамм, а потом еще пятьдесят.

Он ждал, пока начнется настоящий разговор, но Верочка чирикала про кактусы, про альбом импрессионистов, про концерт органной музыки, еще какие-то девичьи развлечения приплела, и Валька никак не мог взять в толк, зачем он здесь сидит и что из этой светской беседы должно получиться.

Верочка предложила поставить пластинку со старинной музыкой. Слушать еще и это у Вальки не было никакого желания, он взял конверт с пластинкой и сказал что-то этакое, шибко профессиональное, про рисунок.

– А вы интереснее говорите, чем рисуете, – заметила Верочка. – Я видела у Изабо ваши работы.

Начало было малообещающее.

– Ну и как?

– А вы не обидитесь?

Этот вопрос был сразу и ответом.

– Изабо считает, что вам все-таки стоит поступать в академию. А раз Изабо взялась вам помочь, то обязательно поможет, – подумав, добавила Верочка.

– А зачем ей вдруг понадобилась эта благотворительность? – в упор спросил уязвленный Валька.

Он не ожидал, что так смутит своим вопросом Верочку.

– Изабо – очень добрый, очень чуткий человек, – сказала она после довольно долгой паузы, в течение которой и глаза опускала, и ладони к щекам прижимала, сгоняя внезапный румянец. – Она никому в помощи не откажет. У меня было такое трудное время… со здоровьем стало плохо, точнее, вышло резкое ухудшение… Вот вы почему-то не спрашиваете, где я работаю или учусь, а я нигде не работаю и не учусь, потому что не могу. Деньги себе на пропитание, правда, зарабатываю. Я печатаю на машинке, беру заказы. Сама решаю, когда мне работать, когда отдыхать. Немножко рисую в свободное время. Потому я и поселилась в медхенциммер, это по-немецки девичья комната, здесь раньше полагалось спать кухарке, чтобы ночью печатать, если срочный заказ. Я не хочу мешать своим и братику… Вот так. А Изабо тогда для меня очень много сделала. У меня не было человека ближе нее. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной стало. Вот так я и живу…

Верочка разволновалась, выскочила на кухню, и Валька услышал, как льется вода из крана – то ли Верочка просто успокаивалась холодной водой, то ли запивала таблетку.

– И давно это было? – спросил он, когда девушка вернулась.

– Пять лет назад. Я еще училась в университете. Вот так я и прожила эти пять лет…

Она показала рукой на книги, на машинку, на кактусы, и тут впервые посмотрела Вальке в глаза.

– Ладно, – вдруг строго сказала она и села на диван. – Я совсем разболталась.

И разлила остатки коньяка поровну в Валькину рюмку и свою кофейную чашку.

– А вам можно? – удивился Валька.

– Мне теперь все можно… На брудершафт?

Он удивился, но поднял рюмку, их руки переплелись, а потом Верочка быстро поцеловала его в губы и взяла с книжной полки магнитофон.

– Здесь так светло, и здесь покой такой живой, песок здесь мягче и теплей, чем взгляд людей, – запел высокий мужской голос. – Как сладко видеть тишину, обняв сосну, как странно, слыша гладь воды, не ждать беды…

Валька устроился поудобнее.

Он любил эту песню. Два года назад он впервые услышал кассету безымянного певца в гостях, потом выпросил на денек и переписал. Понравилось ему в этих песнях под гитару именно то, что голос был не вылизанный, не зарепетированный, очень выразительный, то отдающий в хрипотцу, то вибрирующий на высоких нотах. Да и слова…

– Гремит водоворот игры, круша миры, ничтожны правила игры, как комары. Я – пас, мне ставки не к лицу, как шнапс – жрецу. Чудесно видеть тишину, обняв сосну, – песня окончилась, а Валька вдруг вспомнил крошечное озерцо по дороге к Изабо, и лодки, и уточек, и камыш, и старые сосны – действительно, здорово бы обнять сосну, ощущая, что все хорошо, и выстругать кораблик из коры, как в те времена, когда все действительно было хорошо, и пустить его в плаванье…

Магнитофон тихо шипел. Верочка сидела, привалившись к спинке дивана и закрыв глаза. Валька испугался – не стало ли ей плохо. Он склонился над ней и позвал.

Тут магнитофон завел другую песню. Верочка открыла глаза. Глядя в Валькино лицо, она слабо улыбнулась и, не освобождаясь от нечаянного полуобъятия, выгнулась, чтобы приникнуть к Вальке потеснее.

Песня длилась, Валька обнимал Верочку, и вдруг обнаружил, что его пальцы уже вплелись в ее пальцы. Их взгляды опять встретились, Вальке стало бездумно хорошо, он решил – будь что будет. И сразу же понял, что ему сегодня позволено все…

Диван был потрясающе узок. Если один человек лежал на спине, другой мог жаться рядом лишь на боку. Валька раскинулся, глядя в потолок, а Верочка сбоку молча глядела ему в лицо. Музыка давно кончилась.

Оба молчали. Валька представления не имел, что теперь следует сказать, и только норовил, чтобы Верочке не попалась на глаза правая рука с обручальным кольцом – ей это, наверно, было бы неприятно.

Верочка провела тонким пальцем по его щеке, по губам, по краю ямочки на подбородке, потом улыбнулась – так улыбаются, осознав роковую, но неизбежную ошибку.

Валька взял с тарелки последний натюрморт и съел.

– Сварить еще кофе? – отрешенно спросила Верочка, выкладывая у него на лбу прядь светлорусых волос. – Или чаю?

– Лучше чаю, – подумав, решил Валька. – И еще я бы умылся… можно?

– Конечно, можно… – Верочка понемногу возвращалась к действительности. – Пока я заварю чай, ты примешь душ. Пошли, я дам тебе полотенце и вообще все, что надо.

За дверью девичьей висел халатик. Она накинула его и повела Вальку в ванную. Пока он там располагался, она поставила на плиту чайник и вошла к нему. Он уже стоял мокрый.

– Вер, ты чего? – Вальке вдруг стало неловко. Он уже начал отходить после неожиданных сегодняшних страстей, уже начал настраиваться на домашний лад.

– Помогу тебе, – Верочка словно не замечала его смущения. – Я знаешь что – я тебе голову помою.

– Это еще зачем? – ошарашенно спросил Валька.

– Совсем ты у меня глупый, – каким-то не своим, деланным голосом сказала Верочка. – Волосы сразу схватывают любой запах и долго держат его. А если ты унесешь домой запах моих духов? А, миленький?

– А запах шампуня? – сердито спросил Валька, понимая, что Татьяну чужие духи не обрадуют.

– Запах шампуня устроен так, что он через полчаса выветривается. Пока доедешь домой, его уже не будет, – успокоила Верочка, и в руке у нее сразу оказалась банка с импортной наклейкой. Не успел Валька усомниться и воспротивиться, как Верочка ловко нагнула его и выплеснула с полбанки на его мокрую голову. Отступать было некуда.

– Это очень хороший шампунь, лечебный, укрепляет волосы, – объясняла Верочка, втирая пену в Валькину шевелюру. – Вы, мужчины, сперва лысеете, а потом над волосами дрожать начинаете. Валь, ну не смывай сразу, подержи хоть десять минут, это же полезно!

Десять минут роли уже не играли.

Пока пили чай и продолжали разговор об искусстве, волосы подсохли. Верочка отпустила Вальку не раньше, чем он пообещал в субботу приехать к Изабо. А о том, что можно бы им и встретиться вдвоем до субботы, даже не намекнула.

Разумеется, они провели вместе не час и не два. По дороге домой Валька придумал связную версию – как ходил к Мишке Косаренку за пластиком, чтобы вырезать трафаретные буквы, как пластик в сарае оказался, как Мишка заставил его ждать. Тем более что Валька прихватил полную сумку этих пластиковых листов на заводе – хотел вырезать буквы дома.

Версия сошла безукоризненно. Мишку домашние знали. Вальку покормили ужином – настоящим, без натюрмортов, – подержали перед телевизором и отпустили спать около одиннадцати.

Утром же его ждал диковинный сюрприз.

Привычно перебравшись через его бок, Татьяна не поспешила в ванную, а осталась сидеть на краю постели. Потом она растормошила Вальку.

Он сел, протер глаза кулаками, и голова его оказалась в солнечном луче из окна.

– Точно! А я думала – мерещится! Валь, чего это с тобой? Выгореть успел, что ли? – изумлялась Татьяна, вглядываясь в странно посветлевшие волосы мужа. – Вроде не время, еще и солнца толком не было. Что у тебя с волосами?

Валька сперва обмер, потом сорвался с постели и подскочил к настольному Татьяниному зеркалу. Действительно, волосы прямо золотились. Наверно, Верочка сгоряча схватила не ту банку с шампунем.

– Да это… этот Мишка, будь он неладен!.. – начал Валька клеить вранье. – Мы же с Мишкой вчера за пластиком лазили, пластик у него в сарае лежал, в чемодане. Пришли, а все ржут – у нас головы в паутине и в пылище, рожи – как у трубочистов, руки черные. Вот, залезли вдвоем в душ, быстренько ополоснулись, я башку постирал. Это мы, наверно, шампунь его жены сдуру схватили. Они же все там импортные, черт их разберет!

Татьяна расхохоталась.

– Ты смотри мне! – сквозь смех выкрикнула она. – Ты это… в следующий раз… рыжий шампунь не схвати! Или рубиновый! А то еще красное дерево есть!..

– При чем тут красное дерево? – не понял Валька.

– Ну, шампунь так называется, оттенок то есть!..

– Развеселилась! – проворчал он, стараясь, чтобы вышло покомичнее. – Мужа оболванили, а она веселится!

Но Татьяна еще пуще захохотала, повалилась на постель, и ее голые ноги взлетели в воздух.

Валька совершенно естественно сделал два шага к постели и обмер. Поскольку понял, почему Верочка заставила его продержать столько времени на голове шампунную пену.

И эта мысль совершенно его не обрадовала.

Все поведение Верочки было странным, начиная с обморока. И подозрительные нежности с Изабо. И вчерашнее торчание у проходной. И голосок наивной детки… и события в медхенциммер… и вот, наконец, это. Полный комплект! А загадочная болезнь, несовместимая с учебой в университете? Все одно к одному…

– Ну, будет, будет… – остывшим голосом сказал Татьяне Валька. – Раз уж встали, идем завтракать. Пусть родители порадуются на мое уродство. Только что же вы все вчера молчали?

– При электрическом свете не сообразили, – и Татьяна, совсем не этих слов ожидавшая, поспешно вылезла из постели, одернула ночнушку и накинула халат.

Валька влез в тренировочные штаны и побрел вслед за ней на кухню.

* * *

Наступила суббота.

Просомневавшись с полнедели, Валька все же поехал в мастерскую.

Когда он подходил к дыре в заборе, из-за угла своего особнячка вышел Карлсон.

– Явился все-таки, – хмуро сказал он.

– Явился вот.

Оба помолчали.

– Медом тебе, что ли, тут намазано?

– Меня нашла Верочка, – честно ответил Валька. – Очень просила приехать. Отказать я не мог.

– И как же это она тебя нашла?

– Пришла к проходной и встретила.

Вальке стало весело – он осознал силу сумасбродной правды. Действительно – пришла, встретила и позвала, не дурак же Карлсон, чтобы подозревать тут вранье.

– Мог же я сообразить, что она обязательно выкинет что-нибудь в этом духе, – проворчал Карлсон. – Заходи ко мне. Гронская за хлебом пошла. Заработалась – хлеб, и тот кончился.

Они вошли в дом. Он был практически построен, оставалось довести до ума крышу, наладить воду и газ. В комнатах первого этажа уже были застеклены окна, стояли табуретки и раскладушка.

– Уже пробовал ночевать. Ничего, не мерзну, – сообщил Карлсон.

– Вы действительно построили этот дом на пари?

– Изабо проболталась? Ну, не совсем чтобы. Интересно стало – раньше мужик мог сам дом срубить, и никого это не удивляло. А теперь нельзя, что ли, вот так взять и построить себе дом? Время у меня теперь, как комиссовался, есть, навалом! Деньги поднакопились. Как кончил алименты выплачивать, так вообще не знаю, куда их девать. Вот, рассердился и построил. Чего и тебе желаю.

– И все – сам?

– Кое-где мастеров нанимал. Но баня – мое детище, плоть от плоти моей. Я в нее столько души вложил, что уже за родную считаю.

– Не знаете, когда придет Верочка? – живо спросил Валька, чтобы сбить Карлсона с банной темы.

– А Бог ее душу ведает. Она у нас с фантазиями. Может и ночью прискакать, пешком из центра. Послушай, если ты сюда ради нее примчался, то сперва головой подумай… да.

– Насколько мне известно, она не замужем, – отрубил Валька.

– И не выйдет, – усмехнулся Карлсон. – Потому что малость с приветом. Да ты садись, покурим. Потому-то с ней Изабо и нянчится, что – Богом обиженная.

– Верочка? – Вальке стало не по себе, Карлсон подтвердил его собственную нехорошую догадку.

– А то кто же! Изабо пока в своем уме. Вот что, друг пернатый, давай-ка я тебе объясню наконец ситуевину, чтобы ты и на меня зла не держал, и чего-нибудь тут по простоте не натворил.

Карлсон выставил на пустую табуретку бутылку «Киндзмараули» и два стакана.

– Ну, значит, так, – начал он, отхлебнув и проследив, чтобы Валька тоже отхлебнул. – Помнишь, как они тут втроем носились с такой тоненькой книжонкой?

– Которую из типографии привезли?

– Это книжка поэта Чеслава Михайловского. Слыхал про такого?

– Не-а…

– Его песни в записях по городу бродят. Их теперь все слушают, и я тоже. Такой высокий голос, первое впечатление – коту хвост прищемили. Песенки такие, не от мира сего… Ну, сообразил? «Чудесно видеть тишину, обняв сосну»?..

– Так это Михайловский! – обрадовался Валька. – Конечно, слышал! «Истерику», «Императорскую гвардию»!.. Классные песни!

И сразу же у него возник в голове маршевый ритм «Гвардии», с отчаянными и резкими, не очень понятными, но красивыми словами – па-рам, па-рам, па-рам, пам-пам, капрал сказал: кто раз узнал дурман один, тот вечный раб его среди саванн и льдин, дурманы вместе не сведешь, хоть рой апрош, когда попробуешь, тогда с ума сойдешь!..

– Ну так вот, здесь его называют Чесс, Чеська.

Карлсон немного помолчал.

– Вообще-то их было пятеро, – сказал он. – Изабо их так и прозвала – Первый, Второй и так далее. Первый был Чесс. Второй – дай Бог памяти… тоже молодое дарование, но у того хоть голова на плечах имеется, работал в одном издательстве, теперь возглавил другое, зарабатывает неплохо. Третий давно еще за границу умотал. Четвертый – не поверишь, ушел работать в цирк! Тоже где-то пропадает. Пятый – Широков, он самый старший. Ну, сосчитала их Изабо по степени убывания таланта. Чесс, видимо, был самый из них гениальный. Второй – рангом пониже. А Пятый – ну, сам видишь, какой творец… Собственно, как они здесь оказались? Чесс влюбился в Изабо, стал ездить и их притащил. А Верочка была влюблена в Чесса.

– А Изабо? – поймав себя на ревности, спросил Валька.

– Кто ее разберет. Конечно, можно понять, почему она его так гоняла – пятнадцать лет разницы. Пожалела свои нервы. Когда взрослая женщина связывается с мальчишкой, расхлебывать кашу приходится женщине. Вот она и послала его поискать ветра в поле… Все это было лет пять назад.

– Ясно, – сказал Валька, еще не понимая, зачем Карлсон ему все это рассказывает.

– У Михайловского, кроме Изабо, были еще неприятности – с одной власть имущей организацией. Там его стихи не понравились, а еще роман дурацкий – он его до конца не дописал, но давал читать всем желающим. С работой у этого Чесса тоже были недоразумения. Поднакопилось всего. В одну прекрасную ночь Чесс выпрыгнул в окошко. Этаж был не то пятый, не то шестой. Тогда Верочка и угодила в больницу. Вышла малость не в себе. Ты заметь, как у нее иногда глазки бегают.

Валька задумался, вспоминая.

– Широков, по-моему, тоже спятил, хоть и не гений. А самое обидное – через год после смерти Михайловского как закрутилась перестройка! Валяй, пиши, что душе угодно! Издавай чьи хошь творения! У него уже был один дохленький сборничек стихов. Верочка, Второй, Широков поднатужились – записали песни с кассет, он ведь иногда на бумаге даже не писал, прямо пел на кассету, извлекли все возможное из черновиков, Изабо позвонила каким-то своим приятелям в издательство, обложку нарисовала, Верочка рукопись перепечатала, и пошло… Вот эту самую книжку они теперь и получили.

Валька затосковал. Человек, спевший такие хорошие песни, оказалось, пять лет как мертв.

– А теперь самое пикантное, своего рода детектив, – неожиданно сказал Карлсон. – Изабо, Верочка и Широков вообразили, во-первых, будто это они во всем виноваты, не стояли рядом и не держали за шиворот… А во-вторых, будто это не простое самоубийство, как было признано официально. Вообще я их понимаю. Когда видишь такую несправедливость судьбы, возникает чисто физиологическая потребность – найти реального виновника и покарать! А тут подходящая кандидатура наметилась – Второй.

– Почему вдруг?

– Потому, что в ночь самоубийства он пил коньяк вместе с Чессом. И последний видел его живым. Второй утверждает, что они простились в коридоре, он вышел на лестницу и оттуда услышал крик. У Чесса в комнате было окно от пола до потолка. Опять же, оба были выпивши.

– Но зачем Второму убивать Михайловского? Они же дружили?..

– Дружили. Но Широков тебе и под это базу подведет. Ты еще наслушаешься жутких рассказов про украденные рукописи, про исчезнувшие кассеты, про похищенную пьесу, про издательские интриги. Если будешь и дальше встречаться с этой компанией. У них такой пунктик. Широков вон пьесу Чесса реконструирует. Чесс, может, просто однажды брякнул – а вот неплохо бы пьесу написать про этого, Пушкина, что ли, как он там в Сибири маялся. А они уже целый детектив сочинили про то, как Второй черновики пьесы утащил. И, главное, работают эти два шизика, Широков и Верочка, в противофазе! Один угомонится – другой начинает капать Изабо на мозги. В итоге у нее на свои дела времени и настроения уже не остается. Думаешь, зачем Верочка тебя искала? Чтобы еще один слушатель был у всех этих бредней!

– А если не бредни? – и тут Валька вспомнил, что тогда, на диване, они слушали именно песни Чесса.

– Зуб даю, что Второй в смерти Михайловского виноват так же, как я! Оказалось, я знал этого Чесса, – спокойно сказал Карлсон. – Истеричка, царствие ему небесное. Но основания имелись. Крах на всех фронтах. Да еще Изабо потеряла терпение и выставила его из мастерской – они там со Вторым напились до поросячьего визга. Второму она оплеуху залепила, а Чессу сказала, что когда ей понадобится истерика, она сама ее закатит. В этом смысле она баба правильная – не любит, когда мужики пищат.

– А Второй?

– Второй – без заскоков. Нетрудно догадаться, что за разговор был у них ночью. Второй совершенно искренне просил его одуматься. Наверно, даже что-то реальное предлагал. А Чесс завелся – мол, не хочу быть умненьким, благоразумненьким! И – тудыть, в окошко! Потом из-за этой певчей пташки целое следствие было, всех таскали. Ну, ничего, разобрались, закрыли дело. Ты пойми, это просто поиски несуществующего виновника. Если бы Чесс выпрыгнул при Верочке – Широков ополчился бы против Верочки.

Валька встал и выглянул в окно. Изабо еще не пришла.

– Будь моя воля, выгнал бы я и Верочку, и Широкова к соответствующей матери, – сказал Карлсон. – И дал бы Изабо возможность жить и работать по-человечески.

– А разве она сама не видит, что они ей мешают?

– Видит. Но ей иногда нужна свита – кем командовать. Маленькие женские радости… Они же ей в рот смотрят – и Верочка, и Широков.

– А с чего она взяла, что мной тоже можно командовать? – подумав, спросил Валька.

– Ведьма потому что. Поживешь с мое – научишься в ведьмочек верить.

– Но зачем ей это? – искренне удивился Валка, никогда не мечтавший ни о какой власти.

– Бабе сорок пять, – ответил Карлсон. – Непохоже? Детей нет, одна глина с бронзой. Вот и самоутверждается.

Тут в переулок въехала машина, остановилась возле мастерской, и оттуда вышли двое отлично одетых мужчин и Изабо в старой куртке.

– Ага! – сказал Карлсон. – Извини, друг пернатый, вынужден тебя временно арестовать. Посиди здесь, пока эти господа не уедут. Ей сейчас не до тебя.

– Кто это?

– Важные шишки. Они уже сюда наезжали. Тот, который седой, он владелец галереи, голландец. Хочет купить у Изабо бронзовый торсик. Это бы неплохо. Ее ведь за рубежом ценят, ей бы работать и работать для вечности, а она тратит время на какой-то детективный бред.

– Ладно, посидим, – ответил Валька, в какой-то мере польщенный тем, что вот голландцы приезжают покупать у Гронской шедевры, а он с ней запросто кофе пьет, да еще командует, чтобы налила вторую чашку.

Карлсон, смоля сигареты, принялся травить байки из времен своей бурной молодости. Валька отвечал заводскими байками, потому что весь заводской фольклор он пропустил через себя, бездельничая на колокольне с Аликом и его давними приятелями. Ворота Изабо были под прицелом – и вот Карлсон с Валькой увидели, как она выходит проводить гостей.

Машина отбыла.

– Вперед! – скомандовал Карлсон. – Может, там у нее уже есть что обмыть!

Изабо встретила их в подозрительно ровном настроении.

– Мужики, я опять разбогатела, – сказала она. – Продам валюту, на три года жизни хватит, и незачем торчать в мастерской.

– Взяли торсик? – спросил Карлсон.

– Ага, нашлись охотники. А торсик, между нами, так себе, ошибка молодости.

Изабо подошла к нарам и показала Вальке отполированный женский торс.

– Учись, как не надо работать.

– И скоро его увезут? – спросил Карлсон.

– Месяца через два. Но валюту музей перечислит хорошо если через полгода. Его же в музей сосватали! Современного европейского искусства! Ей-Богу! Вот этот ком второсортной бронзы будет представлять местную скульптуру! Рехнуться можно!

Изабо вроде бы и шутила, а вроде бы ей и не до шуток было. Валька, не зная, как на это реагировать, озадаченно взглянул на Карлсона и встретил точно такой же взгляд – Карлсон сам пытался молча с ним посоветоваться.

– Вот Верочка с Широковым обрадуются, – неуверенно сказал Валька. Изабо невразумительно хмыкнула.

– Ты ждешь их сегодня? – спросил Карлсон. – Если да, то я смываюсь. Забодали!

– Думаешь, меня не забодали? – спросила Изабо. – Вообще-то сама виновата. Пятый меня раскрутил – я ему эту чертову пьесу разгромила в пух и прах, причем он, поросенок, сидел и всю мою критику конспектировал! Я ему прямо сказала – никакая это не пьеса, а говорильня ни о чем. Ну, роман у Александра Пушкина с Марией Волконской за неимением другой женщины, ну, тоскует по любимой, оплакивает свою глупость, во всех грехах винит зайца, который ему вовремя дорогу в декабре не перебежал и с полпути в Петербург не воротил обратно в Михайловское. И мечтает подраться на дуэли с кем угодно, лишь бы не тратить без толку свои молодые годы!.. Но слушать об этом два часа подряд? Я ему сказала – вряд ли Чесс задумывал такое нудное безобразие. А он мне потом звонит – я, говорит, все переделал по твоим ценным указаниям! Тему дуэли протащил насквозь, первый акт сократил, второй – расширил! И тащит мне новый вариант. Опять раскрутил меня, опять я ему указаний надавала. Он делает еще один вариант! Как будто я знаю, что хотел всем этим сказать Чесс! Вот такие тортики.

– Давай мы с Валентином встретим его возле бани и скажем, что ты срочно уехала с голландцами, – предложил Карлсон.

– Точно, мы его встретим и развернем, – присоединился Валька, которому все меньше нравилось настроение Изабо.

– Нет, – решила она. – Пусть читает, хрен с ним. Уж если скверно, так пусть будет скверно до конца.

С тем она и ушла на кухню, и сразу же там затрещала кофемолка.

– Мне это дело не нравится, – сказал Карлсон, – Торсик-то у нее последний…

– Почему – последний?

– Последняя стоящая работа. Все остальное в музеях, коллекциях и черт знает где. А он последний оставался непристроенный, понял? Больше ничего нет. Вот что плохо, друг пернатый…

– Она еще налепит, – сказал Валька и с ужасом обнаружил, что собственному голосу не хватило энтузиазма.

– Будем надеяться, – Карлсон неожиданно похлопал его по плечу. Из кухни выглянула Изабо с кофемолкой.

– Кости мне перемываете? – спросила она.

– Королева авантюр и повелительница недоразумений! – провозгласил Карлсон, лихо раскланиваясь. – Вы нас чувствительно обижаете, ибо… ибо… проклятый склероз, повелительница!..

– По тебе цирк плачет, – сказала Изабо и вернулась на кухню.

Зазвонил телефон. Карлсон сразу снял трубку.

– Ага, – сказал он. – Ну, ладно. Скажу. Так точно!

– Широков? – спросил Валька.

– Верочка, – ответил Карлсон, чмокая в трубку и кладя ее. – Изабо, Верочка сегодня не приедет!

– И слава Богу! – отозвалась Изабо.

– Она не отпустит тебя, пока не заявится Широков и не прочитает свой маразм, – прошептал Карлсон. – Я пошел, а ты имей в виду все, что я тебе сегодня наговорил, и сделай выводы. Понял?

Тут с Валькой сделалось нечто неожиданное и ему вообще не свойственное. Он ощутил ярость – такую ярость, что глаза налились холодным блеском и зубы оскалились.

– Хорошо быть полковником, – глядя в переносицу Карлсону, сказал он. – Скомандуешь – и все по стойке смирно! Жаль, честь отдать не могу – с честью напряженка! Да и к пустой голове руку не прикладывают!

Внезапным, каким-то не своим движением он взъерошил себе шевелюру и раскинул в стороны руки с растопыренными пальцами.

Карлсон сделал шаг назад.

– Ишь! – усмехнулся он. – А зубешки-то прорезались. Я думал – так размазней и помрешь.

– Не волнуйся, не помру, – обнадежил Валька. – Тут первый этаж, в окно сигать нету смысла.

И с ужасом ощутил, что это все уже когда-то было – ярость, растопыренные пальцы, взгляд в сторону открытого окна.

– А это кому как! – возразил Карлсон и с места обеими ногами вскочил на подоконник. – Алле-ап!

Валька обалдел.

Карлсон ласточкой ринулся в окно. Придя на руки, он сделал кульбит, ловко вскочил и, повернувшись к окну, встал в боевую стойку.

– В окно сигать тоже надо умеючи, – с необъяснимым презрением сказал он Вальке. – Вуаля!

После чего Карлсон на одной ноге поскакал через грядки к дыре в заборе.

Изабо пробежала через всю мастерскую к окну.

– Эй, вернись, безумец! – закричала она. – Я кому говорю?

– Желание дамы – закон! – Карлсон, уже на другой ноге, поскакал обратно через грядки.

– Он действительно полковник в отставке? – спросил Валька у сердитой Изабо.

– Если не врет, – ответила она. – А что в десантных войсках служил, так это уж точно, сам видишь…

Но если тут кто и врал, так не Карлсон, а Валькина память. Он знал, что Карлсон носил именно полковничьи погоны, он слышал, как к тому обращались «товарищ полковник», хотя знать было неоткуда и слышать – негде. И Вальке стало очень смутно от такого необъяснимого знания.

* * *

Когда Широков приехал, Изабо встретила его довольно добродушно. Она усадила всех к белому столику, сервировала кофе, поставила блюдо с бутербродами.

– Вот, – сказал Широков. – Перед тем, как он от нее удирает, я написал новый диалог.

– Куда ему удирать? – тоскливо спросила Изабо. – Удирать-то ему некуда…

– А вот и есть куда! – Широков покопался в бумажках. – Вот… Сперва действие, конечно, разворачивается скучновато, но мне нужно дать понять зрителю, что Пушкин смертельно устал от одних и тех же людей, что он стал нервен, что цепляется к пустякам, что мучает тех, кому он дорог…

– Короче, – попросила Изабо.

– Короче – вот. Они сидят в той же комнате, ручной заяц спит на кровати. И тот же снег за окном. И то же рукоделие на столе. И то же платье с вышитым воротником на Марии Волконской. Пушкин говорит ей: «Тебе тогда нужно было выйти замуж за графа Олизара». – «Папа не отдал бы меня поляку, – копаясь в корзинке, рассеянно говорит она. – И к тому же я его не любила». Пушкин пожимает плечами. «Сергея Григорьича ты тоже не любила. А чем плохо – ты жила бы сейчас в Петербурге, блистала при дворе и обсуждала с кузиной бальные успехи господина Дантеса!» – «Я не виновата, что она пишет мне про каждого своего нового светского знакомца!» – наконец отрывается от корзинки Мария. «Ты сделала все, чтобы поломать собственную жизнь, Мари. Ты вышла за нелюбимого, это во-первых…» – «Так решил папа», – отвечает она, и ясно, что и слова эти, и покорно-усталая интонация повторяются в сотый раз…

Валька слушал историю о молоденькой генеральской дочке, которую отдали за графа на двадцать лет ее старше, а граф оказался бунтовщиком. Широков, как видно, только недавно вычитал где-то эту печальную историю и старательно разложил ее на два голоса. Пушкин пересказывал Марии ее биографию, она спорила или соглашалась. Выяснилось, кстати, что тогда, до бунта, он посвящал ей стихи, но и мечтать не мог о ее руке. Сейчас он ей и это язвительно припомнил.

Чувствовалось, что Широков перелопатил гору старых книг, и исторические сведения лезли из пьесы, как перестоявшее тесто из квашни. Да еще он все время возвращался к обстановке комнаты, где ссорились и мирились Пушкин с Марией, напоминая про зимнее безмолвие за окошком и спящего на постели ручного зайца.

Слушал его Валька, слушал, и понял, что или он сейчас уснет от ровного широковского голоса, или поставит свою любимую преграду. Женский голос возник, как долгожданный гость издалека.

Валька радовался немудреному романсу и вдруг осознал, о чем он на самом деле тоскует. Ему нужна была та счастливая женщина, что беззаботно пела летним днем в солнечной комнате, окна выходили в сад, на маленьком белом столе стояла ваза с большим пестрым букетом, скомканные шалым наездником перчатки были только что брошены на подоконник, донской жеребец, привязанный к балясине крыльца, тянулся к цветам на клумбе, а сам наездник, в картузе и легком сюртучке, нашаривая тонкими пальцами в кармане написанное еще ночью письмо…

И тут мысль оборвалась, картина погасла.

Больно от этого стало – до стона. Мучительно пытаясь вернуть это солнечное воспоминание, это невозвратное счастье, Валька ощутил себя узником, которому приснилась прежняя жизнь, и действительно, он был узником крошечного пространства, лишенного окон. Он оказался внутри ящика, обтянутого дорогой и блестящей тканью с крупными узорами. Но ткань была обжигающе холодна.

Вместе с Валькой делила это заточение маленькая черноволосая женщина с округлым и упрямым личиком, закутанная в вязаную шаль. Обоим было холодно. И оба думали об одном – прижавшись друг к другу, они сохранили бы немного тепла. Но и это было под запретом – на них таращился из обтянутой двери черный глазок.

Женщина подышала на пальцы и подошла к маленькому пианино. Это было пианино из будуара светской красавицы – притороченное сзади к саням, обернутое рогожами, оно пересекло Россию и оказалось Бог ведает где, за Байкалом, в остроге, построенном без окон. Свечи, вставленные в его изящные бронзовые канделябры, почти догорели.

Валька прижался лбом к холодной узорной ткани. Эти старые портьеры тоже везли сюда за тридевять земель, из Петербурга, чтобы создать хоть видимость уюта, чтобы в остроге поселился призрак дома. Они еще пахли именно домом и хорошим табаком.

Женщина опустила пальцы на клавиши. По двум аккордам Валька понял, какую песню она собирается играть и петь.

– Я не могу больше слышать эту песню, – тихо сказал он.

– Я все понимаю, Сашенька, – еще тише ответила она.

– Но ты все-таки спой!

Ему вдруг захотелось до конца пережить и эту муку – безнадежность. Уже никогда он не услышит, как летним вечером юная женщина поет у окна песню-обещание, и в эту минуту она – не полковая дама со странной и предосудительной судьбой, а та венецианка, которая хранит верность своему безумному поэту. Как странно предвидел будущее Козлов, слепец вдохновенный…

– Ночь весенняя блистала светлой южною красой, – начала Мария. – Тихо Брента протекала, серебримая луной…

Она действительно все понимала, и что не может заменить ему ту женщину – тоже. Хотя бы потому, что та в воспоминаниях все прекраснее, и он отдал бы год жизни, чтобы поцеловать камень, о который споткнулась она поздним вечером в парке Тригорского, споткнулась, чтобы оказаться в его внезапном объятии. И звали ее – Анна!

Все эти воспоминания были, как серьги работы китайских мастеров. Один шарик резной слоновой кости заключал в себе другой, тот – третий, и так до бесконечности. Каждое неведомо чье воспоминание заключало в себе другое воспоминание, и Валька летел сквозь эти слои легко и естественно, как по событиям своей жизни, вытекающим одно из другого.

Но и тут вдруг все оборвалось – на внезапном объятии, на смешавшемся дыхании. Анна, Анна… Анна?

– Перестань ты расшифровывать замысел Чесса! – сердито воскликнула Изабо, обращаясь к притихшему Широкову. – Не было там никакого замысла! Ну, возникла идея, ну, ее хватило на пару набросков. А окончательный вариант отлился бы через сорок лет. И этот ваш Пушкин бежал бы через Китай в Америку, как собирался декабрист Ивашев, видишь, и мы не лыком шиты, и принял участие в войне Севера против Юга! Потому что тогда и Пушкину было бы за шестьдесят, и Чеське, и они отлично бы друг друга поняли!

– Это он сам тебе сказал? – растерянно спросил Широков. – И ты все время молчала?!.

Ну, говорил. Только он тогда еще даже набросков не делал. Я думаю, это на уровне застольного трепа шло, – сжалившись, уже не так агрессивно объяснила Изабо. – Да и вообще, ты же его помнишь, половина всех планов осталась именно на уровне застольного трепа. Так что перестань ты мучаться с этой пьесой. Вы не нашли черновиков потому, что их в природе не было и быть не могло.

Широков, насупившись, молча складывал листки в аккуратную стопочку, и один листок все время вылезал, а Широков старательно загонял его на место.

– Слушай, Изабо, а забери-ка ты у него эту штуку, – подал мысль Карлсон. – Ну, на хранение, лет этак на двести. А то он с ней рехнется. Давай пьесу сюда, Анатолий, и сразу у тебя в жизни просветление наступит.

– Ладно, – подумав, согласился Широков. – Может, вы правы, и я просто зациклился. Понимаете, для меня это было не работой – я с Чеськой общался… Но я еще вернусь к Чеськиной идее.

Он уложил листки в папку, завязал ее и вручил… Вальке.

– Мне? – удивился Валька, но тут он встретил взгляд Карлсона. И понял, что в этом жесте был какой-то тайный смысл, понятный всем, кроме него.

– Тебе, – и Широков опустил глаза. – Может, интересно станет, перелистаешь.

– Все! Побежал! Мне машину с досками встречать, а я тут дурака валяю! – этим возгласом Карлсон перебил общее смутное настроение и унесся прочь.

Широков с той же внезапностью выхватил папку из Валькиных рук.

– Только один кусок, Изабо! – потребовал он. – Напоследок! Это не самый скверный кусок! Просто я не знал, куда это вставить… впрочем, теперь это уже безразлично…

– Я те вставлю! – рассердилась Изабо. – Положи пьесу на место!

Но Широков не послушался и моментально отыскал тот дорогой его сердцу кусочек.

– Тут я, кажется, что-то нащупал!.. – жалобно сообщил он. – Слушайте!.. «Ты жалеешь решительно обо всем?» – спрашивает она". – «Да нет, конечно. О том, что помчался из Михайловского в Петербург с письмом Жанно Пущина и успел прямиком на Сенатскую площадь, что вел себя достойно, что разделил участь друзей моих, что поддался прекраснейшему порыву души – нет, не жалею. Я же мечтал об этом. В тот день все было прекрасно, смерть нам тоже казалась благородной и прекрасной. Так что лучше бы уж мне быть на той виселице…» – «Опомнись, Сашенька!» – в ужасе восклицает она, но он уже увлечен мыслью, он уже воспарил! «Я погиб бы тогда первым поэтом России, и потому не был бы забыт. А теперь ежели какой любитель российской словесности вспомнит господина Пушкина, литератора, то по таким его виршам, которые он бы собственной рукой уничтожил, попадись они мне теперь…» – «Мало ли ты их уничтожил тогда?» – с горечью спрашивает она. "Помилование, которому все так обрадовались тогда, и я тоже, это помилование было ловким, о, потрясающе ловким ходом – оно сорвало с меня и лавровый венец, и терновый венец, и вот стою я непонятно где и непонятно зачем, с непокрытой головой, в Бог весть каком году… и имеет ли это значение? Для России я остался где-то в двадцать пятом. Я должен был – да что я говорю, я обязан был погибнуть тогда, чтобы все всколыхнулось, чтобы все содрогнулось и над Россией пронесся глас: «Горе народу, позволяющему убивать своих поэтов!…»

– Стоп! – Изабо грохнула кулаком по столу. Валька замер с открытым ртом, изумленный, ожидая еще каких-то взволнованных слов, но она молчала и лишь полминуты спустя сказала негромко:

– Крепко сказано.

– Сказано крепко, – согласился довольный Широков. – Сам не поверил, когда написалось. Это надо мной Чесс витал.

– Ага, – неожиданно подтвердил Валька, ощущая тот же странноватый взлет, что и полчаса назад, когда зло поддел Карлсона, когда руки вытворили нечто, совершенно ему не свойственное. Но взлет был мгновенным – мелькнул в глазах узор из турецких огурцов на ледяной ткани, мелькнул разложенный лист нотной бумаги, и все погасло, и вспоминать, как это так получилось, было уже бесполезно.

– Дальше! – потребовала Изабо.

– Дальше нет.

В голосе и во взгляде Широкова было то же ощущение мгновенности и неповторимости случайного взлета.

– Послушай… А он сам так когда-нибудь говорил? – спросила Изабо, и непонятно было, о ком это она.

– При мне вроде нет, а без меня – не знаю, – ответил Широков, и Валька понял, что речь шла все-таки о Чессе.

Тем временем за окном начались бурные события. Подкатил грузовик с досками, их под руководством Карлсона стали сгружать, и это отвлекло всех троих от пьесы.

А потом Широков с Изабо затеяли какой-то непонятный Вальке спор о том, кого раньше нельзя было публиковать, а теперь – за милую душу. Они перечисляли фамилии, которых он даже от тещи не слыхивал, и в пылу полемики не обратили внимания, что машина разворачивается и уезжает.

Карлсон, войдя, встрял в разговор и напомнил, что все эти опубликованные – давно покойники.

– Тебя послушать, так нам с Толиком тогда нужно было скоренько повеситься, чтобы заслужить право теперь пообщаться с народом! – отрубила Изабо.

– Самое интересное, что так оно и получается, – усмехнулся Карлсон. – Послушай, Анатолий, признайся честно, у тебя было тогда что-нибудь этакое… непубликабельное? Безумненькое? Ну, раз в жизни признайся – было?

– Иди к черту, – беспокойно ответил Широков, глянув на Изабо.

– Оставь его в покое, не было у него ни хрена, – зло сказала Изабо. – Он у нас был литератор правильный. Чужую нетленку он несомненно уважал, перепечатки Бродского дома держал, рукописи Чесса по ночам осваивал и фигу в кармане исправно казал. А своего чего натворить – и Боже упаси. А я была скульптором правильным. Все в соответствии с постановлениями! Я была скульптором без пола, возраста и национальной принадлежности, потому что и с полом-то хлопот не оберешься, а национальная принадлежность и вовсе чревата! И то – вечно цеплялись к моей обнаженной натуре, как будто у этих сволочей в штанах что-то другое запрятано… А что? Пару лет назад для меня имело смысл повеситься. Сегодня бы вся Европа причитала – довели ее гады-бюрократы! Хм…

Изабо задумалась.

– Послушай, Карлсон, а ведь ты меня на умную мысль навел, – заявила она. – Поеду завтра к нотариусу. Добра-то у меня много накопилось, а помирать все равно придется, и оставить некому. Валентин! Хочешь быть наследником?

Валька уставился на нее диким взглядом.

– Широкову не предлагаю – ему материальные блага не впрок. Остается еще Карлсон. Это – кандидатура! Это мужчина правильный и практический. Откроет в мастерской филиал бани. Знакомым поэтам будет по блату веревки мылить. Чтоб сами, не дожидаясь приглашения…

Тут настала такая пауза, что Вальке стало страшно. Изабо и Карлсон глядели друг на друга нехорошим взглядом. Широков подвинулся вперед, чтобы в случае чего встать между ними.

– Да, я мужчина практический, а что? Вот такое я дерьмо! – хлопнув в ладоши и разведя руками, воскликнул Карлсон. – Как в хозяйстве прореха – слезай, Карлсон, с крыши! Как машина на полдня нужна – Карлсон! Как трудоустроить бездельника – Карлсон! Да если подвести баланс – я за жизнь, может, столько добра сделал, сколько ни одному гению не снилось! А в баню ко мне сами придете, потому что гениям тоже нужно мыться. И спасибо скажете. Так что надоест дурью маяться – пожалуйте в баньку!

Он повернулся и быстро вышел. Изабо же села за разоренный стол.

– Все не так, – глядя в чашку, проворчала она. – Враки, враки… Все почему-то не так. Вот ты, Пятый, – я тебя обложу последними словами и мусорник на голову надену, а ты через неделю придешь читать мне финал пьесы как ни в чем не бывало. Знаешь что? Не приходи больше. Я это серьезно говорю.

– Совсем не приходить? – растерянный Широков улыбнулся, всем своим видом показывая, что готов поддержать даже такую нелепую шутку.

– Совсем. Я устала от тебя и от твоей пьесы.

Широков пожал плечами, молча собрался и вышел. Изабо посмотрела на Вальку.

– Меня дома ждут, – сказал он.

– Всего доброго, – ответила она.

Он сунул в сумку папку с пьесой, накинул куртку и вопросительно посмотрел на Изабо.

Она сделала странный жест – мол, ничего, не сердись, когда-нибудь это пройдет… а пока иди, иди…

– До свидания.

Валька вышел. Широков уходил к автобусной остановке необычно быстрым шагом. Карлсон прислонился к столбу своего будущего забора и курил. Увидев Вальку, он усмехнулся и пошел с ним рядом.

– Так и знал, что вас тоже выгонит. Эк ее разобрало из-за этого торсика… как будто с ним вся жизнь окончилась. И чего этих гениев вечно заносит?

И тут Валька понял – чего заносит.

Карлсон еще бормотал что-то о сумасшедших женщинах, Валька еще шел с ним рядом по инерции, но в голове у него уже делалось что-то не то. Он вспомнил свой бег по берегу игрушечного озерца, размашистый бег влюбленного мальчишки, которому померещилась там, за поворотом, надежда. Хотя он знал, что никогда и ни за кем по тому берегу не гонялся…

Валька встал, как вкопанный, резко развернулся и что есть духу понесся обратно – к Изабо.

* * *

Тот, кто носился по берегу милого озерца и дал сегодня сдачи Карлсону, летел на выручку к своей женщине. Ей было скверно. Она привыкла быть сильной и сейчас устыдилась своей слабости. Она привыкла быть богатой и щедрой – и столкнулась с той единственной нищетой, которая для художника хуже всякой кары. Она раздала все, что имела, больше раздавать ей было нечего.

И она должна была узнать, что есть на свете человек, не обманувшийся ее приказом выйти вон.

Этот спавший и проснувшийся человек пролетел сквозь дыру в проволочном заборе, над грядками, и припал к окну. Изабо сидела за столом, пряча лицо в ладони. Потом встала. Глаза были злые. Она разорвала в мелкие клочки бумажную салфетку со стола. Грохнула чашку. Но этого ей было мало.

Схватив с нар шамотовую фигуру, Изабо подняла ее над головой и что есть силы грохнула об пол. Двадцать кило осколков разлетелись по комнате, а она уставилась на другие полки, высматривая жертву.

Валька ахнул – ноги сами спружинили, оттолкнулись, рука подсобила, и он вскочил в открытое окно.

– Не смей! – крикнул он, бросаясь между скульпторшей и нарами.

Она увидела его лицо и окаменела.

Валька обхватил ее руками, прижал, сам прижался, и они стояли так несколько секунд – пока она не шевельнулась и он не понял, что опасность миновала. Тогда Валька ослабил хватку ровно настолько, чтобы она могла убрать свой горячий висок от его виска и поглядеть ему в глаза.

– А если бы они горели? – тихо спросила Изабо, и рот ее оскалился, глаза сузились. – А из огня бы выхватил? Голыми руками? А?

– Да, – сказал Валька. – Ты же знаешь, что да…

Тогда Изабо взяла его пыльными руками за щеки, как бы собираясь поцеловать. Но не поцеловала, да это им и не нужно было. Достаточно было взгляда, сковавшего их намертво.

– Ты – мой тайный знак судьбы, – прошептала она. – Знал бы ты, как я ждала этого знака!.. Ну что же, от судьбы не уйдешь… я и не собираюсь… Ну что же… значит, пора устраивать похороны.

– Какие еще похороны? – не своим, усталым, хрипловатым голосом спросил Валька. – Что ты опять придумала?

– Мои, – весело отвечала Изабо. – Когда у человека кончается одна жизнь и начинается другая, в промежутке его нужно похоронить. А то другая жизнь не начнется! Пошли за лопатой!

Тот, кто владел сейчас Валькой, понял, в чем дело. И потому Валька пошел вслед за Изабо во двор, достал из сарая старую лопату, наметил прямоугольник дерна возле указанной ею сосны и принялся копать. Она же побежала в мастерскую и вернулась, таща в объятиях еще одну шамотную фигуру, кило на сорок.

– Там, под потолком, бронзовый пацан, который голый. Тащи сюда, – приказала Изабо, забирая лопату и с силой вгоняя ее в сухую землю.

Валька принес пацана.

– Теперь – голову, – велела она. – Такую, на длинной шее, слева стоит. Как есть покойница! Надо же, именно сегодня прозрела – от покойников полки ломятся, а я терплю! Ну, валяй!

Валька приволок и голову. Изабо споро вкапывалась в плотную землю. Она молча отдала ему лопату и побежала в мастерскую.

Пока Валька углублял яму, она принесла целый таз всякий мелочи и вывернула его на жухлую траву.

– И проститься-то не с кем. Ну, давай уложим их, царствие им небесное. Вот какая я тогда была, – объяснила она, показывая на гипсовую абстрактную загогулину. – Разбить я бы никогда не собралась, а похоронить – самое то! Я же их не уничтожаю, куда мне уничтожить, я же их просто хороню. Вот увидишь – придут просить что-нибудь для официальной выставки Союза скульпторов – думаешь, я откажу? Как бы не так… Позлюсь, позлюсь, возьму лопату и пойду откапывать.

– Не пойдешь, – спокойно сказал Валька. – Теперь уже не пойдешь.

– Действуй, – помолчав, ответила Изабо, повернулась и пошла в дом.

Валька задумался, глядя на «покойников».

Одно то, что он столько раз побывал в мастерской, а никогда не испытал желания разглядеть эти штуки повнимательнее, уже о чем-то говорило… приговорило… приговор?

Поймав себя на том, что и логика у него стала какая-то не своя, Валька взрыхлил землю в яме. Уложил туда крупные работы, между ними приспособив мелкие. Закопал. Чуток утрамбовал. Прикрыл дерном. Образовался невысокий холмик.

Валька сел с ним рядом прямо на землю и затосковал. Что-то он пытался найти внутри себя, не находил, и мучало это его так, что слов бы не нашлось высказать, как. В таком сумбуре его и обнаружил бесшумно подошедший Карлсон.

– Докуксилась! – кивнув на холмик, сказал он.

Валька промолчал.

– Это, друг пернатый, называется кризис, – объяснил Карлсон. – У художников бывают кризисы, это нормальное явление. Уничтожение уродцев – это для них акт самоочищения. Уничтожат – и вздохнут свободно.

Убедительность умных слов не убеждала.

– Опять же переломный возраст, – принялся рассуждать Карлсон. – Все ей дано, мастерство – в руках, а внутренней потребности в работе кот наплакал. Вот и начинается поиск свежатинки, которая дала бы импульс. Но то, что срабатывало в двадцать лет, в сорок и более – выстрел в молоко. Например, смена любовника.

Валька покосился на Карлсона – при чем тут любовник? Намек, что ли? Так идиотский намек…

Карлсон, уже не особо заботясь, слушают его или не слушают, поворчал малость, обзывая Изабо вздорной бабой. Валька что-то буркнул в ответ. И беседа иссякла.

Помолчав, Карлсон с интересом посмотрел на окно мастерской.

– Интересно, что она там делает? – спросил он самого себя, подошел к окну и заглянул.

– Пусто! – доложил он Вальке.

Валька вскочил, побежал к дому, и в мастерскую они с Карлсоном вошли одновременно.

– Как же это она ухитрилась? – удивлялся Карлсон. – Я тебе точно говорю, эта баба по своей сути – вождь краснокожих! Наверно, к озеру увеялась. Ничего, ей сейчас полезно прогуляться. Может, дурь из нее ветерком повыдует…

Он подошел к нарам.

– Просторно!.. Но раз столько дребедени похоронила, могла бы и еще одну штуковину в ту же яму определить. – Он ткнул пальцем в крылатого Спасителя. – Послушай, а что, если – того? А? А она подумает, что сама выбросила.

Валька молча глядел на распятие.

Он обнаружил на пыльном пластилине трещины.

Спаситель приподнял голову, прогнулся, напрягся, вздохнул. Это были всего лишь два движения пальца Изабо – отделить поясницу от креста, чуть поднять подбородок. Что-то заставило ее подойти, задуматься и коснуться пальцами поникшей фигурки.

– Заметит, – сказал Валька.

– А жаль. Эта штука ей ни к чему. В Бога она все одно не верует.

– Как знать, – возразил Валька. Что-то не нравился ему сегодня этот ладненький, этот курчавенький, в рубашечке клетчатой аккуратненькой, в спецовочке тютелька в тютельку… десантничек…

Карлсон был невысок, ниже Вальки, и слова к нему клеились все какие-то уменьшительные, Валька ничего с собой поделать не мог, они сами возникали, хотя Карлсон был почти вдвое старше, опытнее, намного крепче и сильнее. Пожалуй, и умнее. Валька задумался – а откуда они вообще берутся в человеке, слова?

Тут он обратил внимание, что на этажерке под распятием появились две новые книжки, причем одинаковые. Валька взял одну. Она называлась «Приют обреченных». И сверху на обложке, где пишут имя автора, стояло – «Чеслав Михайловский».

Валька спокойно сунул эту книжку в карман.

Карлсон отошел в сторону и глядел на него с прищуром. Но насчет книги промолчал. Что-то он понимал в ситуации такое, чего Вальке ввек было не понять.

– Пойду я, – сказал Валька.

– Когда приедешь?

– Как книжку прочту.

– Валяй. А я эту ненормальную здесь подожду.

Карлсон сел в кресло и нырнул в толстенный альбом какой-то заграничной галереи.

Валька вышел – и понял, что должен сейчас бежать к озерцу. Искать Изабо. Он даже знал, где она – возле трех сосен от одного корня, где песок немного подкопан, чтобы удобней было сидеть на отполированном корневище и глядеть на озеро. И он побежал.

Изабо действительно была там.

– Как ты нашел меня? – спросила она.

Валька пожал плечами. Очевидно, следовало сослаться на интуицию.

– А где же ты еще могла быть?

– Да, действительно… Садись.

На корневище хватало места для двоих – если обняться. И оба знали это. Валька присел, обнял Изабо и неожиданно для себя вздохнул.

– Черт, как все в жизни не вовремя, как все нелепо… – забормотала вдруг Изабо. Ее красивое лицо скривилось, будто от кислятины, она странновато засопела, но ничего не сказала.

И Валька вдруг понял, о чем она, – о той книге молодого поэта с гитарой… впрочем, кажется, не только о ней…

– Я книжку Михайловского взял, – сказал он.

– Бери. Ты знаешь, что это его последняя книга? Вообще – последняя?

– Знаю, Карлсон сказал.

– И много он тебе наговорил?

– Много.

– Дурак он, – неожиданно фыркнув, сказала Изабо. – Это никакое не самоубийство. У Чеськи роман был на финишной прямой, сборник первый только что из печати вышел. Пока творческий человек чувствует, что он хоть на что-то способен, он в окошко не выбросится. Вот когда он видит, что зря небо коптит, вот тогда… Этого твоему Карлсону не понять. Ты его в следующий раз спроси – пойдет он топиться, не достроив свою драгоценную баню? Фиг пойдет! Не с чего было Чессу прыгать в окно. Не было у него такой серьезной причины!

– Была, – сказал Валька. – Он был обречен на самиздат. Или на реверансы…

– Да нет же! Все было при нем, понимаешь? Все – голова, руки… Все. Я вот – и то держусь. А он был в десять раз богаче. И кому-то это спокойно спать не давало. На мою жизнь бы кто из зависти покусился! В ножки бы поклонилась. А не покушаются, потому что завидовать тут нечему. Боезапас расстрелян.

– Карлсон сказал, что они оба тогда здорово выпили, – заметил Валька. – И следователь ведь работал. Наверно, все, что положено, изучил и улик не нашел.

– Если бы ты видел их вдвоем пьяных! – Изабо покачала головой. – Ничего более отвратительного, чем эта парочка после двух бутылок водки, я в жизни не встречала. Мне захотелось треснуть Чесса бутылкой по лбу. Чтобы поумнел. Они придумали себе игру – Второй командовал, Чеська подчинялся. Он мог вдруг опуститься на колени и рукавом начищать Второму ботинок! Второй гонял его, а этот – чего изволите-с? Когда Чеська принимался спьяну паясничать, а Второй подстегивал его, это было страшно… Я видела это два раза. В первый – ошалела, но во второй дала кому следует по роже. И выставила обоих из мастерской. Ты пойми меня… Я не могла простить этого Чессу…

– Я понимаю, – сказал Валька. – Наверно, ты была права.

– Ты думаешь, чтобы убить человека, обязательно нужно его силком в окно толкать? Иногда и одного слова достаточно. Вот Второй и нашел подходящее слово…

– Ты любила его? – спросил Валька.

– Трудный вопрос. Очевидно, любила… потом, когда уже не могла его вернуть.

– А хотела его вернуть?

Изабо ничего не ответила, только положила голову Вальке на плечо.

– Я верну его, – кладя жесткую руку Вальке на колено, потом негромко сказала она. – Знаешь, бывают ведь чудеса на свете? Если просишь у судьбы тайного знака и она его посылает, грешно отказываться. Пять лет прошло, понимаешь, пять лет…

Валька накрыл ее руку своей. Две уточки выплыли из камышей, неторопливо заскользили через все озерцо к другим камышам, впереди – селезень, за ним – его подружка. И так они хорошо плыли вдвоем, и до того им никто не был нужен… Валька почувствовал, что Изабо думает о том же.

– Да, – сказала она. – Чеська читал мне китайских поэтов. У них уточка и селезень – символ верности. Пойдем… Я провожу тебя. Через лес.

И Валька беспрекословно пошел – потому что и это уже было однажды.

* * *

Распогодилось. Ну до того распогодилось, что Валька с утра ушел на завод в одной рубашке. И оказался в корне неправ.

Днем пролился дождь и основательно похолодало.

Валька ругал себя за глупость – ведь не первый год живет в Прибалтике, мог бы усвоить заморочки здешней погоды. Так нет же – и шустри теперь домой походной рысью!

Он был так озабочен, что не заметил Верочку. А она, непостижимо угадав, когда ждать его у проходной, вдруг ухватилась за локоть.

– Привет! – сердито сказал Валька.

– Привет, и побежали, – ответила она. – А то простыну. Я налегке.

– Я тоже, – буркнул Валька.

– Давай ко мне? – ни с того ни с сего предложила Верочка. – Если я сейчас же не выпью горячего чаю, то умру.

– Извини, тороплюсь, – честно признался Валька. Он забыл дома книжку Михайловского, которую собирался спокойно почитать в своей оформительской конурке. Уже несколько дней то заводская суета мешала, то домашняя. А хотелось понять наконец, что это за такой загадочный Чесс.

– Ну, пожалуйста, – жалобно сказала Верочка, заглядывая ему в глаза. – Ну, я очень тебя прошу…

– А в какой цвет ты меня сегодня покрасишь? – сердито спросил Валька. – В красное дерево?

И тут же устыдился – все-таки девчонка со сдвигом, наверно, нельзя с ней так сурово.

– Извини, пожалуйста! – пылко заговорила Верочка. – Это просто ерунда какая-то получилась, мама перелила шампунь в другую банку, она ту банку уронила, она разбилась, но больше половины шампуня осталось, и она перелила в пустую банку от моего шампуня, а мне сказать не успела, она уехала, а я не знала, что в той банке шампунь из ее банки!..

– Фр-р-р! – сказал Валька, встряхиваясь. Эпопея с банками явно придумывалась на ходу. – Я же говорю – времени нет. И холодно на углу стоять.

Такой тон обидел бы любую другую девушку.

– Ты не поверишь, но я просто без тебя соскучилась, – тихо ответила Верочка. – Даже во сне тебя видела.

– Может, в другой раз встретимся? – растерянно предложил Валька. – Давай в мастерской, а? Суббота уже скоро.

– В субботу – само собой. Но, Валь, в мастерской же всегда толпа народу. А я так не хочу…

Валька изумился – так откровенно за ним еще не бегали.

И Татьяна, и Надя из бухгалтерии, в сущности, сами проявили инициативу. Но обе сделали это незаметно и ненавязчиво – Валька и в первом, и во втором случае опомнился, уже угодив в интимные отношения. А эта – странная, с толстенной косой и со сдвигом, – как она может такое выделывать?..

И ведь смотрит прямо в глаза, как будто Валька ясно не дал ей понять, что хочет домой.

Она так долго не отводила взгляда, что Вальку наконец словно ошпарило – а если это любовь? Бывает же любовь ни с того ни с сего? И не обязательно числиться со сдвигом, чтобы она на тебя свалилась.

Верочка все смотрела, да еще дышала, приоткрыв рот. Валька в глубине души усмехнулся неожиданной для себя мысли – нельзя, чтобы человеку не ответили на любовь, нельзя, чтобы он понял свою ненужность. И если все дело только в ритуале нечастой близости, если именно это спасет душу человеческую, то, пожалуй, стихи Чесса должны подождать.

– Пошли, – сказал Валька. – А лучше побежали. Я совсем заколел.

И они оказались в той же комнатушке, которая по-немецки называется медхенциммер.

Верочка вытащила откуда-то голубой свитер ручной вязки.

– Надевай. Сейчас чай будет готов.

Свитер был мягкий, пушистый, теплый, соответствующего размера. Валька с удовольствием в него забрался. Он хотел было спросить у Верочки, чья это одежка, но вовремя вспомнил про пятнадцатилетнего братика.

Верочка сервировала на откидном столике. Валька согрелся, к тому же на сей раз он не был голоден, и стало ему бездумно хорошо. Верочка толковала о театральных новостях. Вальку озадачила мысль – а о чем бы толковала в такой ситуации Татьяна? С подругами и родителями она говорила о косметике, колготках и детских болезнях. Как-то так вышло, что с другими мужчинами Татьяна при нем почитай что и не разговаривала. Но ведь есть у нее какой-то аварийный словесный запас для таких случаев?

Валька отвлекся. Верочка почувствовала это и стала искать кассету.

– Поставь Михайловского, – попросил Валька.

– Хорошо. Он тебе нравится?

– Еще бы.

– Жаль, что ты не слышал, как он по-настоящему поет. Кассета – это так…

Верочка задумалась.

– Знаешь, я ведь и влюбилась в него, когда он играл на гитаре и пел, – призналась она. – Мы встретились в одной компании. Там все ребята были такие высокие, спортивные, и Чесс – как кузнечик, нет, действительно, у него локти торчали, как у кузнечика. Все такие крупные, с плечищами, – и Чесс. Ну, поддали ребята, закурили, я на него даже не смотрела, и тут он сел в середине комнаты и ему дали гитару. Когда он запел, я стояла к нему спиной, и мне вдруг стало очень неприятно, даже неловко за него – как он может петь перед людьми таким голосом?..

Верочка помолчала.

– Если тебе неинтересно, скажи, – попросила она. – Может быть, это на самом деле интересно только мне одной.

– Мне тоже, – сказал Валька. – Я вот песни его слушаю, а какой он – даже не представляю.

– Его нетрудно представить хотя бы потому, что у него высокий голос. Если бы такой голос был у здорового дяди, это было бы просто смешно… а Чесс никогда не был смешным. В нем была гармония. Понимаешь? И такой голос, и эти локти в стороны, и это лицо, тонкое и открытое одновременно… не понимаешь?

Валька чуть улыбнулся ей – мол, продолжай.

– Он так пел, что хотелось встать перед ним на колени, встать и смотреть снизу вверх. Когда я поняла это, мне стало страшно. И я уже не могла сдерживать себя. Он так пел, что все подобрались к нему поближе и смотрели на него одинаковыми глазами, сумасшедшими и покорными… понимаешь?

– Ага…

– Я больше не могла, я подошла сзади… на табуретке за его спиной был краешек… вот я и села, и слушала, как он поет, прижавшись к его спине, прямо ухом – к спине… и ничего не понимала, только чувствовала эту спину, и каждое движение рук, но мне даже не пришло в голову, что я могу его обнять.

– А он? – спросил Валька.

– А он пел. Конечно, он почувствовал, что сзади кто-то сидит, но я ему не мешала, и он пел дальше. А потом уже, когда он начинал петь, я даже выходила в другую комнату или коридор, я просто боялась потерять сознание. Я не думала, что можно так полюбить человека.

– А он тебя? Это ведь было бы страшно несправедливо, если бы он ничего не понял, – со вздохом сказал Валька.

– Он понял… Это было осенью, – Верочка тоже вздохнула. – Я сама пришла к нему. Я весь день чувствовала, что ему плохо и он зовет на помощь. А у нас был вечером коллоквиум перед зачетом, и я была тогда такая дура, что осталась на этот коллоквиум, представляешь? Но я чувствовала, что должна бежать к нему… С тобой бывало такое – чувствуешь, что сейчас должно случиться?

– Бывало, – ответил Валька, потому что в последние недели с ним в основном это и бывало.

– Чесс сказал, что он как раз думал обо мне. И я поняла, что никогда не уйду оттуда, что там теперь мой дом. Я была готова, чтобы уже никогда не вернуться сюда, к своим, понимаешь? Конечно, сейчас это звучит глупо… Мы провели вместе остаток вечера, а потом встали у окна. Чесс жил на шестом этаже в старом доме. Это было французское окно, знаешь, от самого пола, оно открывалось в комнату и там еще был маленький парапет, вроде балкона. Мне сразу стало холодно, я прижалась к нему, он обнял меня и стал рассказывать про звезды, про Кастора и Поллукса, это звезды-близнецы. Он очень интересно рассказывал, но я ничего не понимала, так мне было холодно и так я чувствовала его руку… Потом мы вернулись в комнату и я села на кровать с ногами. У него была такая смешная, скрипучая, проваленная кровать…

Она улыбнулась, улыбнулся и Валька.

– Он сел рядом. Я стала целовать его руки. Я лежала головой на его коленях, целовала руки и чувствовала, что схожу с ума. Мне казалось, что я так и умру сейчас с этими руками у губ. А он молчал и позволял мне делать все, что я хотела. Потом он так же молча лег рядом со мной. Теперь я понимаю, что просто сама не оставила ему другого выхода – был третий час ночи, не выгонять же меня! А больше лечь ему было некуда.

И дальше Верочка заговорила, глядя прямо в глаза Вальке, с болью и отчаянием.

– Я слишком любила в тот вечер, чтобы еще и думать! Я приподнялась на локте и увидела, что он закрыл глаза и закинул голову, но он не спал. Наверно, он воображал, что рядом с ним не я, а совсем другая женщина, и что это она его целует. Я знала, кто эта женщина, просто мне тогда было не до правды. Я так любила, что мне было не до правды! И мне было все равно, молчит он или говорит, смотрит на меня или не смотрит. Я слишком любила его, я непростительно слишком любила…

Она помолчала – возможно, ждала, чтобы Валька что-то ответил.

Но он был занят – пытался вспомнить, как у них было с Татьяной пять лет назад. И обнаружил, что вспомнить толком не может, что ту первую ночь, когда все было нелепо и впопыхах, заслонили другие ночи, с их уверенностью и раскованностью. А главное – Татьяна никогда не целовала ему рук, и он даже не мог бы этого представить.

Когда он усилием воли отвлекся от этих воспоминаний, Верочка наливала себе остывший чай. Вся она сникла. Как будто выговорилась – и ни слов, ни дыхания не осталось.

Она попыталась втиснуть заварочник между тарелками. Валька забрал его и поместил на подоконник, к кактусам.

– Ему не за что было любить меня, – глядя в чашку, сказала Верочка. – Ну, кто я такая? Студенточка, дурочка, бегала за ним по улицам и караулила возле мастерской Изабо – нет, правда, провожала его туда и ждала, пока он там сидел с Изабо, чтобы потом проводить к трамваю и ехать в другом конце вагона, да, все это я проделывала, и Изабо видела меня в окно… Он, скорее всего, просто терпел меня. Ведь вокруг него всегда было много девчонок, вечно он поил кого-то кофе и таскал кому-то цветы, даже когда начал ездить к Изабо…

Верочка задумалась. Валька осторожно протиснулся мимо нее и вышел на кухню – зажечь газ под чайником.

– Спички на подоконнике, – сказала ему вслед Верочка.

Вернувшись, он встретил ее вопрошающий взгляд и кивнул. Это означало что-то вроде «рассказывай, я слушаю».

– Наверно, был уже четвертый час, когда он заговорил, – продолжала Верочка. – Уже после всего. Он ни слова не сказал, но это была такая нежность, слов и не нужно было вообще, они бы только все испортили… Он встал и, как был, вышел на балкончик. Я закуталась в одеяло и ждала его, даже позвать боялась. Он вернулся, сел, и я втащила его под одеяло. Он замерз на ветру, я прижалась к нему, чтобы отогреть. И тогда он сказал: «Наверно, я когда-нибудь сделаю этот третий шаг». Окно открывалось в комнату, чтобы встать у парапета, нужно было сделать как раз два шага. Он сказал про них, когда мы еще смотрели на звезды. «Третий шаг», – сказал Чесс. Я посмотрела ему в лицо и не поняла, шутит он так или нет. Тогда с него уже сошел крымский загар и он больше не был похож на сиамского кота. Но его волосы показались мне седыми. Такие они в темноте были светлые. Я попросила его, чтобы он больше так не говорил. Он спросил – а думать можно? Я поняла, что каждый раз у окна эта глупость приходит ему в голову. Я спросила, не случилась ли с ним неприятность. Он ответил, что он сам – одна большая неприятность. И среди людей без неприятностей ему, похоже, не место. Потом оказалось, что все это были мелочи, главные проблемы его ждали зимой. Он встал, оделся и сел за стол – писать. Он писал при свече и проработал так три часа, не обращая на меня внимания. Может быть, он думал, что я уснула. Но я не могла уснуть. Потом я услышала первый троллейбус и стала одеваться. Он не обернулся. Я совсем оделась, он встал, провел меня по коридору и выпустил. Ни слова о том, что мы еще когда-нибудь встретимся, он не сказал. И я побежала на остановку.

– И он не проводил? – недоуменно спросил Валька.

– Он остался работать. А я вдруг забеспокоилась насчет тетради с конспектами, я как раз успевала заехать за ней домой и – на лекции, на первую пару. Глупо, да?

– Вы после этого встречались? – пытаясь хоть что-то понять, спросил Валька.

– Несколько раз. У меня, потом у него.

– И что, тоже молчали?

– Да, молчали… Чессу было тогда очень плохо, и он знал, что будет еще хуже. Ведь он был Первый, понимаешь? Всякие там сорок седьмые публиковались, и ничего, а у него рогатка за рогаткой. Он был лишним. Они с Лешкой писали правду, только Лешка уже тогда за границу собирался, а Чесс – нет. Помнишь его песни? Вся его надежда была на эти кассеты. Из первого сборника половину стихов выкинули. Повесть он даже в издательство не понес – так прямо, неоконченную, пустил по рукам. Он понял, что его проза и стихи иначе не дойдут до людей, а больше он ничего делать не умел и не хотел. И если бы случилось еще что-то скверное… ну, вот оно, наверно, и случилось…

– А Второй? Они же были вместе в тот вечер!

– Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не понял, что Чесса нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор – и тогда Чесс сделал этот самый третий шаг! Наверно, Изабо и Толик напрасно его во всем обвиняют. Он не удержал Чесса – вот и вся его вина. Но они меня не слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как он сказал про этот третий шаг… может, они бы поняли?

– А если Изабо знает больше тебя? Он же в последние месяцы часто бывал в мастерской.

– Она слишком сильная, чтобы понять… И Широков тоже – он хороший, он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что Чеська из другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы – как волоски. Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!

– Здрасьте! – возмутился Валька. – Ты же сама говорила, какая Изабо чуткая, как она тебя понимает!

– Меня – понимает. А Чесса – никогда не понимала! И Чесса я ей не прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет – а она работает, и никто ей не нужен, и у нее свои проблемы. Чесс посидит, посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может, спасти его могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А потом и вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил…

Такой злости и ярости от Верочки Валька не ожидал. А она еще, разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом книжную полку над диваном и все посыпалось на Вальку. Он успел подхватить магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.

– Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? – спросил он, благо возникла зацепка.

– Две переписала, одну подарил.

– А что, больше не было?

– Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал – не знаю. Да мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и кому-то отдал?

– Не Второму?

– Да что вы все, будто сговорились! – рассердилась Верочка. – Кассеты у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!.. Ничего такого у него больше нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, – так он их давно Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой писатель. Я потом печатала его рукописи – когда уже ушла из университета. И когда «Приют обреченных» к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это мы втроем книгу сделали – Широков, Изабо и я. Она обложку нарисовала, в типографию, как на работу, ездила, чтобы цветоделение не испортили. Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала… А Второй то нужному человеку позвонит, то насчет бумаги договорится… Ой! Папа пришел!..

Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.

В глубине души Валька вздохнул с облегчением.

– Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, – вдруг перешла на шепот Верочка. – Пока он будет в холодильнике шариться…

В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где велела Верочка, и дождался – поставив перед отцом разогретый обед, она выскочила в коридор и вывела его к двери.

На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно, и он немедленно построил версию – как Димка Русаков сжалился над ним и уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.

По такому мелкому вранью Валька был крупным специалистом.

* * *

Дома Вальку ждал сюрприз.

Татьяна и теща возились со здоровенным пододеяльником, укладывая его так, чтобы сверху оказались все кружева и прошивки. Но поскольку кружева были далеко от прошивок, пододеяльник складывали по-хитрому, диковинными складками.

– Валь, мы в гости идем, – сказала Татьяна, придерживая угол, пока теща обхватывала пододеяльник голубой атласной лентой. – У Аленки годовщина свадьбы. Тебя сегодня с какой-то девочкой видели. Что за девочка?

Валька остолбенел. Он бы охотно что-нибудь соврал и не поморщился, ведь не морщился же он, когда дома случайно зашла речь о Наде из бухгалтерии. Но на языке закрутилось и не желало исчезать этакое небрежное:

– Да так, натурщица знакомая…

Валька и молчал, чтобы эти слова, совершенно правдивые, Боже упаси, не сорвались с языка. Потому что тем бы и кончились его хождения в мастерскую.

– Угол держи, ворона! – очень кстати рявкнула на Татьяну теща.

Голубая атласная петля по Татьяниной милости сорвалась с угла и все хитросплетение спуталось. Начался спор о бантиках и розочках, лента замелькала в опытных Татьяниных руках, и мгновенно пододеяльник, перехваченный на иной лад, увенчался атласной розой с двумя хитрыми листиками.

– Опять все в последнюю минуту решаем, – как бы в пространство сказал Валька. Он быстренько придумал, что Верочка может быть заказчицей свадебного альбома. А потом – свадьба рухнула или в цене не сошлись, если только Татьяна вспомнит.

– И не в последнюю, а просто я вчера забыла тебе сказать, – ответила Татьяна, любуясь пододеяльником. – Правда, прелесть? А на прилавке я таких уже больше года не видела. И вообще никаких не видела…

Валька понял, что расщедрилась теща, дала из древних, еще застойного времени запасов, когда пододеяльников в магазинах было – бери не хочу. И наверняка теща с тестем по этому поводу совместную речь держали. Но отдали без жалости – Алена считалась одной из самых близких подруг.

Валька пожалел о загубленном вечере – ждала книга Чесса, а что поделаешь?

– Чего надевать-то? – спросил Валька. – Ты серый свитер постирала? Сегодня к вечеру так похолодало – я в Димкином пришел.

– Постирала! Это Димкин, что ли? Здорово! А что если в нем и пойти? Свитер потрясный! Как раз к глазам и к новой куртке.

– Танька, утюг! – напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать платье на доске. Потом она бегала в спальню переодеваться и краситься. Потом торжественно вышла.

Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.

– Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы платьице, нельзя его ручками хватать! – удержала девочку теща. – Валь, займи ребенка, а то заревет.

Валентину дали на руки дочку. Он покачал малышку, почмокал ей, изобразил языком несколько булькающих трелей – в общем, задание выполнил. Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже сердилась в прихожей.

Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и встали у дверей – ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они очень одобряли такие выходы в гости. «Вы молодые, вам нужно встряхнуться», – каждый раз говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя – ругнуться хотелось.

Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей с сигаретами. Их выставили покурить, пока жены носились по квартире с тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту суету. Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись к хозяйкам, даже тарелки в конце концов все разместились на столе. Мужей впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише – за стеной, в спальне, спят дети.

Съев и выпив сколько положено, гости разбились на кучки. Магнитофон был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам, потому что танцевать все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.

Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился – репертуар у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась и вовсе прескверная, наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не уважает. Но вдруг сквозь запись прорезался из хрипов высокий и вибрирующий мужской голос. Прорезался и исчез.

Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень «Modern talking». Шипение продлилось пару секунд, не больше, и голос Чесса явственно пропел: «Да беда, досуга нет, каждый день расстрелы». И снова повторил эту загадочную строчку.

Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище – записала какое-то дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел совершенно незнакомую песню.

– Я слышу, как я умираю, как кровь течет куда-то вбок, как плющит плечи потолок и как нога скользит по краю… – пел он без надрыва, просто, даже задумчиво. – И как улыбка на губах смерзается заиндевело, не хочет шевелиться тело, душа лежит вся в червяках…

Валька вспомнил – Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано точно. А песня продолжалась.

– И нет тепла, и нет простора – еще не гроб, но как бы морг, я много бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, – пожаловался Вальке Чесс. – Так рано, Господи, так рано, так не туда и так не так меня погнал ездок-дурак и на прицел взяла охрана…

Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды, пока не кончилась кассета.

Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька вынул кассету и сунул себе в карман. Потом он отыскал взглядом жену. Татьяна царила в кругу подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно слушала. Ей было с кем оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее муж не надрался, как некоторые, а с достоинством слушает музыку… Хотя Татьяна и вовсе ни в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.

Потом началось шумное прощание, заворачивание спящих детей, а на кухню уже перетаскивали грязную посуду.

После толчеи в прихожей и галдежа на трамвайной остановке Валька наконец ощутил ночную тишину – в пустом трамвае. Татьяна сидела с его сумкой на коленях, а он стоял, обняв поручень, и упорно не желал садиться. Очевидно, сказывалось спиртное…

Он был наедине с отражением – и тому Вальке, что за немытым стеклом, было еще тише, еще смутнее на душе, чем этому, реальному, тот Валька сам был частичкой тишины, которая вот-вот может стать тревожной.

– Как странно видеть тишину, обняв сосну, – пробормотал, а может, и пропел реальный Валька.

Татьяна отвернулась и насупилась. До вокала он еще ни разу не допивался.

Это оказалось Вальке на руку. Дома она не предъявляла к нему никаких претензий, потому – что с пьяного возьмешь. Она просто разделась, умылась и быстро легла спать. А он взял «Приют обреченных» и пошел в ванную – читать.

Голубой свитер Татьяна бросила на корзину с грязным бельем – вежливость требовала, чтобы пользованная вещь была возвращена хозяину выстиранной. Валька накинул свитер на плечи, сел на край ванны и так читал стихи.

Но читал он их как-то странно.

То, что нравилось и доходило сразу, перечитывал. То, что казалось путаным и странным, оставлял на потом, даже не пытаясь вникнуть. Да и какое там вникнуть – после шампанского, водки и токая!

Той песни с кассеты он в сборнике не нашел. И в первой книжке Чесса ее наверняка не было – оттуда же старательно выпололи все такие мрачные штучки. Стало быть, он, Валька, совершил открытие? На этот вопрос мог ответить только Широков.

Он возился с архивом Чесса, он знает точно, что опубликовано, а что – нет. Но где искать Широкова? Изабо его тогда выпроводила, своего адреса и телефона он Вальке не давал. К Верочке обращаться вовсе не хочется – мало ли какая чушь придет ей в голову? Валька провел рукой от лба к затылку – волосы после той головомойки до сих пор не очухались!

Собственно, и к Широкову его не очень тянуло. Он помнил, как усыпляла его злополучная пьеса, задуманная Чессом и воплощенная Широковым. Очевидно, не зря Изабо прозвала Анатолия Пятым. Пятое колесо в телеге… Четверо что-то писали, творили, вот – кассеты до сих пор по городу ходят, а Пятый – так, сбоку припека, в меру слабых силенок…

Да еще папка с пьесой, которую Вальке всучили чуть ли не насильно! Ждет ли Пятый, что Валька ее прочтет и скажет комплимент? Или вся компания просто использует его как несгораемый шкаф? Чтобы Широков, Боже упаси, опять не стал возиться с убогой пьесой?

Валька, человек далекий от драматургии, и то понимал – история Александра Пушкина и Марии Волконской мало подходит для сцены. Ну, оказались в Сибири, ну, несколько лет встречались и беседовали, и больше ничего в их жизни не происходило. А то, что сочинил за эти годы Александр Пушкин, волей-неволей должно остаться за кадром – потому что рукописи утеряны, и никто не знает, что было в тех трех сафьяновых портфелях, о которых что-то туманно сказано в мемуарах то ли Пущина, то ли Бестужева. А выдумывать, что там могло быть такое, Широков не пожелал.

Очевидно, и Чесс этого не стал бы выдумывать.

Но почему же он решил писать пьесу об Александре Пушкине? Что такое он знал или придумал, чтобы получилось интересно?

И тут Валька чуть не съехал в ванну. Он вспомнил возню Изабо с зайцем, вспомнил какие-то изыскания Широкова о русских суевериях, о зайце, не к добру перебегающем дорогу. Было уже близко, близко, горячо… а не давалось в руки!

Разгадка была там – на берегу озерца, на тропе от автобусной остановки через лес к поселку, под тройной сосной. Там, где для Вальки звучала давняя «Баркарола». Что-то сплавило вместе романс Козлова, историю о Пушкине, размашистый бег по тропе и прибрежному песку, старые лодки, мимо которых шли вдвоем мужчина и женщина, смяло их и скрутило, как ком теста, и теперь из этого кома лепится некая новая сущность – только Валька, ощущая в себе эту лепку, никак не мог понять, что должно получиться в результате.

Но в том, что над ним нависла тайна, которую может разгадать только он и никто другой, Валька в эту ночь не сомневался. Шампанское, водка и токай… да, с этого может потянуть среди ночи и на тайны. Но хмель выпустил на свободу те ощущения, которые уже давно не давали Вальке покоя. Сейчас, на краю ванны, ему думалось легко, и он с тоской подумал, что завтра все будет иначе – ну, воздух сгустится, что ли, и мысль, которая летает сейчас, и память, которая преподносит то, чего в нее не закладывали, опадут, отяжелеют, словно через кисель поплывут.

Это было самое обидное…

* * *

В субботу Валька сунул выстиранный свитер в сумку и отправился в мастерскую. Дома он сказал, что собирается к Димке на огород, что-то там у него с насосом. А вообще планировал попросить Изабо передать свитер Верочке.

Изабо собиралась куда-то в гости. Она принарядилась – надела черное платье с серебряными полосками и широким лаковым поясом. Вся ее роскошная стать так и заиграла. Она побывала в парикмахерской: волосы стали короче и улеглись в прическу – густая челка на лбу, два острых угла ложатся на щеки, сзади коротко и ровно. Это была не та женщина, которую Валька обнимал на берегу, под причудливой сосной. Ему даже было непонятно, что она делает в мастерской. Такой ее видеть он не желал.

– Можно, я это оставлю для Верочки? – спросил Валька, доставая свитер.

– Ради Бога, – прихорашиваясь перед зеркалом, сказала Изабо. Видимо, в зеркале она и увидела свитер, потому что резко повернулась и ткнула в него пальцем.

– Это как к тебе попало?

– Верочка дала.

– А чего это она тебя вдруг свитерами снабжает? – очень недружелюбно спросила Изабо.

– Да я на днях сглупил – выскочил из дому без куртки. Вот она и одолжила…

– Она что, теперь на свидания мужские свитера с собой носит?

– Да нет, мы к ней зашли чаю попить.

– Ясно. И договорились, что ты его сюда привезешь? – голос у Изабо был сварливый, впору от такого голоса поскорее ноги уносить.

– Да никак не договаривались! Я просто в нем грелся, да так и ушел.

– А что же не хочешь прямо ей отнести? Она сейчас дома, можно позвонить.

Валька пожал плечами и с изумлением ощутил, что его лицо само собой образовало брюзгливую и очень недовольную гримасу.

– Чего и следовало ожидать, – прокомментировала эту гримасу Изабо. – Что, наслушался исповедей?

– Было дело.

– В основном про Чесса? Или про меня тоже?

– Про него.

– Жаль мне девчонку, – подумав и явно смягчившись, сказала Изабо. – Если бы я могла ей помочь, то, конечно, помогла бы. Но она зациклилась на Чессе, ты это и сам видишь, и помочь ей может только время. Бог с ней, я даже рада, что есть человек, который так его любит, как мне уже не дано.

– Но ведь и ты его любила… – неуверенно возразил Валька. И поймал себя на крошечной, крохотулечной, но все-таки ревности.

Стоявшая перед ним женщина была дьявольски красива, и обведенные черным стальные глаза, и прямые сверкающие волосы прибавляли ей этой дьявольщинки, что уж говорить про облегающее платье. Но эта ревность была свеженькой, прямо со сковородки, в глубине же Валькиной души и памяти все имело совсем другие оттенки и свойства. Там любовь Чесса к Изабо и любовь Изабо к Чессу недавно слились во что-то целое и гармоничное, хотя и не подвластное словам.

– Ты знаешь Чесса по песням и чужим исповедям, – ответила Изабо. – А это был совершенно невыносимый человек. Постоянно делал из мухи слона. Чуть на него косо посмотрели – все, мировая трагедия! Внутрииздательскую рецензию на него заказали дураку – целый вечер будет причитать. Вот и люби такое сокровище! Я спросила его – за что я должна расхлебывать все его каши? Я была с ним совершенно искренна. Хочешь приезжать – приезжай. Хочешь сидеть тут целыми днями – сиди, только без монологов. Хочешь песни петь – пой. Ну, у каждого свои неприятности, но почему я, женщина, не раскисаю, а он, мужчина, мечется в поисках сильного плеча? Ну, вот оно, мое сильное плечо! И не стыдно тебе за ним прятаться?

– Ты так ему и сказала? – решительно, это была не Изабо. Эта суровая дама ввек бы не копала могилы для гипсовых уродцев.

– Еще покруче сказала. Я вот теперь иногда, под коньяк, вру Верочке, что если бы можно было начать все сначала – все у нас с ним было бы иначе. Я бы его понимала и берегла. А на самом деле все было бы точно так же. Потому что обстоятельства и характеры были бы те же. Если Верочке от этих врак легче – слава Богу! Но тогда бы ее это не обрадовало. Знаешь, как она его выслеживала? Стояла под забором и издали в мое окно заглядывала! Я как-то вышла и подошла к ней. Она поздоровалась и убежала. Вот так мы и познакомились. А свитер давай сюда, я передам. Она точно ничего про него не говорила? Мол, приезжай в нем в мастерскую, здесь встретимся?

– Да нет же!

– Ну, ладно… Ты только не придавай значения нашим исповедям. Это все слова, а словами соврать – раз плюнуть… Ага! Явился!

На улице загудела машина. Валька выглянул – Карлсон, в шикарном свитере, сидел за рулем.

Изабо и Валька вышли из мастерской.

– Тебе куда? – спросил Карлсон, до того благодушный и сияющий, что Валька чуть ему не позавидовал.

– К Широкову можно?

– Почему нет? Садись, друг пернатый. Охотно подвезем! – и Карлсон как бы украдкой глянул на Изабо, причем физиономия была довольная – дальше некуда, еще бы, для него же принарядилась…

– Ты что, прочел пьесу? – удивилась Изабо, зная о произведенном эффекте, но как бы не желая его замечать.

– Да нет, просто я нашел еще одну песню Чесса, – в подтверждение Валька предъявил украденную кассету. – Я ее раньше нигде не слышал, в книжке ее нет.

– А что же мне не сказал? – упрекнула Изабо. – Послушали бы, я бы тебе сказала, что это за песня.

Вальке неловко было говорить, что в этом деле он больше доверяет Широкову, и он смутился. Опять же и в голосе скульпторши была какая-то фальшь.

– Это склероз, – выручил его Карлсон. – Знаете, как бабка в кафе пирожные покупает? «Ах, у меня в голове такой эклер!.. Дайте, пожалуйста, два склероза!»

Валька взглядом поблагодарил его.

Машина тронулась. Изабо уставилась в окошко, всем видом показывая, что размышляет о смысле жизни. Карлсон сосредоточился на руле и соорудил самоуверенную физиономию – великолепный мужчина в расцвете сил везет и демонстрирует всему миру свою красавицу! Валька тоже стал молча изучать пейзажи и ландшафты, думая при этом, что Карлсон вполне мог сделать скульпторше официальное предложение. Супружество получилось бы по уму, что и говорить. А поскольку женщин с именем Изабо имелось две, то, скажем, позавчерашняя подняла бы банного строителя с его предложением на смех, зато сегодняшняя…

В центре города его выпустили в нужном месте и объяснили, за каким поворотом проходного двора – интересующие его подъезд и квартира.

Думая, куда бы могла рвануть эта нарядная парочка, Валька позвонил в дверь. Открыла пожилая женщина.

– Анатолия Широкова можно? – жестяным голосом спросил Валька.

– Толечка, к тебе пришли!

В коридор вышел Широков, в тренировочных штанах и тельнике.

– Валентин? Ну, привет, заходи. Чему обязан?

– Ты бы гостю сперва раздеться предложил, – вмешалась женщина, – в комнату пригласил, у меня как раз чайник закипает.

– Сейчас, мам, приглашу. Ну, приглашайся, что ли.

Вид комнаты поразил Вальку. Все стены выше широковского роста, весь потолок были в парусниках и истребителях.

– Вот, сперва баловался моделизмом на досуге, теперь оказалось, на это прожить можно. Представляешь, в комиссионках берут! – объяснил Широков. – Вот и ковыряюсь. Наверно, в детстве чего-то недоиграл. А может, единственная была отдушина. Если у тебя шариковый стержень кончится, не выбрасывай, собирай для меня.

Широков показал крошечные пушечные стволы, которые он делал для своих корветов из наконечников стержней.

– Я тут тебе одну штуку принес, – сказал Валька. – У тебя кассетник есть?

Широков достал древний магнитофон, и Валька, не говоря ни слова, вставил кассету, заранее отмотанную до нужного места.

Услышав начало песни, Широков остолбенел.

– Ты где это взял? – выпучив глаза, навис он над Валькой. – Что это за кассета?

– Спер, – усмехнулся Валька. Они вместе прослушали обе стороны, но больше ничего не обнаружили, только всякую скверно записанную дрянь и загадочную строчку про расстрелы.

– Снесу в радиокомитет, – решил Широков. – У меня там кое-кто есть. Может, продерутся сквозь эту чушь…

И – никакого «спасибо» Вальке.

Валька чуток обиделся и пошел бродить вдоль книжных полок, на которых не было ни одного знакомого имени.

В простенке, незаметные с первого взгляда, он и обнаружил две гитары.

Валька в гитарах плохо разбирался. Одна, что больше на виду, была классическая дровяная, из светлой фанеры, самая дешевая из всех, какие нашлись в магазине. Но что вторая – дорогая и необычная, он сообразил. И не по чему-нибудь, а по цвету.

Ее больше всего хотелось назвать смуглой. Это был живой цвет, точнее, масть живого существа, и ничего в этом оттенке не чувствовалось полированного и деревянного. Бывают же статные смуглые женщины, почему же не быть смуглой гитаре?

Валька деликатно положил на теплое темное дерево пятерню – какая-то долгая нота протянулась, пролегла от гитары сквозь его тело. Она заставила вздохнуть – причем обреченным вздохом. Гитара требовала, чтобы ее гладили, ласкали, долго улещали, прежде чем коснуться струн. Но пальцы были уже нетерпеливы. Отродясь не воображавший себя бардом или менестрелем Валька понял, что если Широков его не остановит, начнется ужасное – он будет брать поочередно два известных ему аккорда и бормотать, бормотать, стыдясь убогого своего голосишки.

– Ну так откуда эта запись взялась? – отцепил его от гитары Широков. – У кого ты ее спер? Им эту кассету подарили, что ли? Или они ее откуда-то списали? А? Ну, детектив же ты…

Валька даже расстроился – действительно, следовало расспросить Аленку, впрочем, ей в тот вечер было не до кассет.

– Ты раньше слышал у него эту песню? – спросил он, заметив краем глаза, что Широков тоже прикоснулся к гитаре, как бы прося у нее прощения, что недоглядел, подпустил постороннего.

Теперь Вальке стало ясно, что это за гитара.

– Этой – не слышал, – признался Широков. – Наверно, одна из самых-самых последних…

– Интересные у него в голове были мысли…

– Нормальные мысли. Тебе бы так досталось – ты бы и не то запел.

Валька если и задумывался о собственной смерти, то примерно так: когда-нибудь, когда жить надоест и все зубы вывалятся. Или – катастрофа. О том, чтобы самому ускорить это дело, он и не помышлял. Не было таких причин. И вот он напряженно старался смоделировать мысли человека, которому так круто досталось от жизни, что уж лучше самому уйти, пока еще круче не стало. Получалась словесная чушь. Строки песни не помогали.

Это уж, скорей, была песня человека, который чувствует, что его убьют, а не сам наладился в окошко. Но ведь Карлсон трезво рассудил. И даже чувствительная Верочка его поддержала. Их доводы и вспоминал Валька, пытаясь найти в песне логику.

Логики не было, была смертная тоска, и он ощущал ее как холод, нестерпимый белый холод, окруживший того, кто заблудился зимой на льду огромного залива и потерял ориентацию в пространстве. Куда ни глянь – ни неба, ни земли, все белое и ледяное. Валька читал про этого человека в газете и даже обозвал его балдой осиновой – а не отрывайся от своей рыболовной компании! Сейчас он вспомнил все – и даже больше, чем было в газете. Он чуть-чуть, на сутки какие-то заглянул в будущее – и увидел, как тот, обессилев, лежит на льду, теряя тепло и наполняясь холодом, глядя в высокое небо, и к нему уже неторопливо идут тени чьи-то, склоняются над ним, его время растянулось и медленны движения тех, кто прикасается пальцами к его лбу и забирает что-то тяжелое из его уж мертвой руки… бр-р-р!

Валька даже встряхнулся – с такой четкостью встала перед глазами эта картина. Только бесплотные тени оказались на ней в длинных черных плащах, и плащи эти чертили полосы на нетронутом снегу, и то, что взяли из руки умирающего, было похоже на огромный старинный пистолет.

– Давай переписывай кассету, – сказал Валька, стараясь, чтобы получилось уверенно, а вышло беспомощно-грубовато. – Пойду, отнесу Аленке и докопаюсь, где она это взяла.

– Я отшифрую, это быстро, – и Широков, опять включив кассетник, взял бумагу и ручку. – А ты как раз чаю попьешь.

И сразу же открылась дверь, широковская мама внесла поднос с чаем и домашним печевом.

Но Вальке и чай оказался не впрок. Пока Широков отшифровывал слова, ему пришлось прослушать песню раз пять, и не целиком, а крошечными кусочками, по три-четыре слова. Это было все равно что кромсать живое тело – заставлять высокий вибрирующий голос покорно повторять все те же слова. Должно быть, Широков таких вещей не понимал… Да еще в голове предельно побледнел, но никак не гас до конца тот ледяной пейзаж, и если бы песня прозвучала как положено, Валька под нее разглядел бы еще что-нибудь.

Чтобы перебить настроение, Валька пошел копаться в книгах, а из памяти вызвал в памяти «Баркаролу». Она уже не раз выручала его, причем спасала именно от Широкова, и Валька не постеснялся замурлыкать ее вслух.

Широков насторожился.

– Это что за романс? – спросил он, чуть ли не стойку сделав.

– Это «Южная ночь» на слова Козлова, – гордясь эрудицией, ответил Валька. – Ее как раз во время вашего Пушкина пели.

Толстый том сам раскрылся на развороте с фоторепродукциями. Это были черно-белые портреты женщин той, декабристской поры – одинаковых со своими прямыми проборами и локонами на висках, с губками бантиком и обнаженными плечами.

– Правильно, – согласился Широков. – Ее пела Александру Пушкину одна поразительно красивая женщина. Ее звали Анна Петровна Керн, и она была женой генерала Керна. Пушкин, насколько можно судить по одному его письму, влюбился в нее. Это было за полгода до декабрьского бунта.

Кинув взгляд на женские портреты, он протянул было к ним руку, но забирать у Вальки том что-то раздумал.

– Чья улыбка, голос милый, волновали все сердца и пленяли дух унылый исступленного певца… – как умел, пропел Валька. – Думаешь, это про нее?

– Кто его знает… – тут Широков задумался. – Про Козлова я очень мало читал. Про Пушкина – так это Чеська литературу о декабристах собирал, я кое-какие книги забрал…

– И еще один вопрос. Кто такой Торкват? – спросил, перебивая тему, Валька.

– Какой еще Торкват? – не сразу понял Широков.

– Ну, с октавами. И вдали напев Торквата гармонических октав.

– А-а, так это, наверно, Торквато Тассо. Был такой поэт в средние века в Италии. Писал октавами.

– Поэт – октавами? – искренне удивился Валька. – Я думал, композитор!

– Октава – это куплет такой из восьми строчек, – доходчиво объяснил Широков. – А Торквато Тассо… Вот что он сидел в сумасшедшем доме несколько лет, это я точно помню. Он влюбился в сестру какого-то там итальянского герцога, а его за это объявили сумасшедшим. Если я ничего не путаю…

– И что он написал? – задал Валька очередной вопрос.

– Откуда я знаю! Так далеко я не забирался. Пей чай, а то уже остыл, наверно. Тебе подлить горячего?

– Подлей, – сказал Валька и вспомнил про увесистый том в руках, про одинаковые свежие мордочки. – А что это была за Анна Петровна Керн? Она здесь есть?

Каким-то тревожным сделалось круглое лицо Широкова. Он неопределенно кивнул и опять протянул руку за книгой.

Но Валька уже увидел Анну – единственную в профиль, без локонов и с тяжелым узлом темных волос. Одна тонкая прядь случайно выбилась из него и протянулась по шее, и потянулась к груди.

* * *

Алену Валька нашел на рабочем месте – в универмаге.

Она стояла за прилавком, тоскливо глядя на покупателей, аккуратная, подтянутая, со свежим личиком, и не скажешь, что вчера перебрала шампанского.

– Ну, зачем пожаловал? Танюха, что ли, прислала? – кисло спросила Алена. – Ишь, торопливая… Погоди, не крутись тут, отойди в сторонку, я тебе все вынесу. Талоны давай.

– Какие талоны? – деловито спросил Валька.

– Колготочные! И на детские колготки. Четыре тюка всего привезли, это на день работы, козлы… Давай скорее, и вот тебе чек. Заплатишь в кассе и жди меня вон там.

– У меня с собой только на носки и полотенца, – покопавшись в кошельке, сообщил Валька. – И вот молочные…

– Тебе что, Танюха дать забыла?

– Ну!

– Корова! Ладно, завтра принесешь, только чтоб точно!

Мешок с четырьмя парами колготок по госцене Алена всучила ему на служебной лестнице – и так народ злой ходит, повод ему давать незачем.

– Скажи ей – пусть носит на здоровье!

– Ален, у меня к тебе дело.

– Какое еще дело на рабочем месте! Катись, все дела – по телефону!

И убежала в свою секцию.

Валька задумался – колготки для жены и дочки обошлись в пятьсот рублей, на что же он теперь отоварит молочные талоны? И по привычке сразу же сочинил, что будет врать дома, если спросят, каким ветром его занесло в универмаг. Гуашь кончилась, а на нее пока еще талонов нет. Пришлось за коробкой поганой гуаши тащиться аж в универмаг. Но – нужна для работы.

Понедельник Валька решил посвятить широковской пьесе. Она лежала у него в конурке и ждала своего часа. Широков увлекательно рассказал ему, что им с Чессом удалось раскопать про этого самого Пушкина. Книжки с полок снимал, ксерокопию дуэльного кодекса, изданного в конце прошлого века, из папочки вынимал. И интересно было сравнить – что он наговорил и что написал. Наговорил, естественно, куда интереснее.

Первым его встретил Денис Григорьевич.

– Лозунг надо изготовить на сборочный цех, – сказал он. – Вот текст. Буквы чтоб аршинные. На торец, над самым входом.

– Из пластика буквы? – спросил Валька.

– Как тебе приятнее.

– Из пластика быстрее. И их еще потом можно использовать.

– Тем более. Давай, чтобы послезавтра было сделано.

В конурке Валька развернул бумажку и с изумлением прочел такую двусмысленную угрозу: «Чем выше пост, тем строже спрос!»

Зачем бывшему парторгу потребовалось вешать такое сообщение – это уже была не Валькина забота. Сказано – надо делать. И так весь завод удивляется, за что ему идет зарплата.

Пластик и кое-какие буквы у Вальки были в запасе. Он мог без суеты и папку широковскую переворошить, и букв недостающих нарезать сколько надо.

Валька развязал эту самую папку, и первая же строка первой страницы ошарашила его наповал.

"АЛЕКСАНДР. Ты хочешь знать, где я пропадал эти четыре дня? Изволь!

МАРИЯ. Я не собираюсь ни в чем ограничивать твою свободу.

АЛЕКСАНДР. Благодарствую! Впрочем, хороша свобода…

МАРИЯ. Я не желаю портить себе и тебе жизнь нелепыми сценами. Нас мало здесь осталось, Саша, нам бы поберечь друг друга.

АЛЕКСАНДР. Да и как еще ограничить мою свободу? Вот разве что надеть мои прежние кандалы с трогательной надписью «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь!» Вся моя свобода – провести тайно четыре дня с женщиной.

МАРИЯ. Неприятностей не будет, Сашенька?

АЛЕКСАНДР. По-моему, на поселении это дозволяется. Государь лелеет надежду – женюсь и буду плодить верноподданных. Впрочем, она замужем. Пока ее муж провожал обоз, она приютила меня на заимке.

МАРИЯ. В конце концов, это даже занимательно. Она, верно, молода… а мне тридцать первый пошел… Очевидно, ни одна любовь не могла бы выдержать наших испытаний. Саша, ты еще хоть немного любишь меня?

АЛЕКСАНДР. Люблю, Маша, видит Бог, люблю. И никуда я не денусь.

МАРИЯ. Саша, ты говоришь это, стоя у окна и глядя в сугроб… Я так боюсь потерять тебя, Сашенька, я же из последних сил счастлива, ведь я больше ничего не могу тебе дать, только это, что же ты смотришь в тот проклятый сугроб?..

АЛЕКСАНДР. Я измучил тебя, прости. И сейчас ты мне ничем уже не можешь помочь.

МАРИЯ. А та… Анна… она – могла бы?.."

Так оборвался этот разговор. Дальше были отдельные фразы на листках, непонятно чьи. Связи между ними не было, и Валька отложил их в сторонку. Дальше лежало несколько сколотых листов без поправок, видимо, окончательный вариант.

"Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены, стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду – нормальный быт женщины из приличного общества. Мария сидит за пяльцами и подбирает цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.

МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь позволяет печатать его повести! С той поры, как его перевели на Кавказ, кто его только не печатал, и «Сын Отечества», и «Московский телеграф», и сколько повестей, Сашенька! И все написаны после двадцать пятого года. Значит, можно?

АЛЕКСАНДР. Господин Бестужев-Марлинский? Карп из прелестных Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто же этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он имеет к жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге каземат господина Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда его сослали на поселение?

МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?

АЛЕКСАНДР. Ах, только не хвали мне эти марлинские повести! Я мальчишкой такого не писывал. Рыцарские турниры, сбрызнутые розовой водицей, и непременно счастливый брак усастого героя златокудрой героиней! А на приправу мужество русских мореходов, русских драгун и русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру этакое творение, его бы по высочайшему указу в три дня напечатали и государь изволил бы сказать: «Слышали новость? Этот плут Пушкин… начинает исправляться! Похвально, да и пора бы – десять лет как собирается…»

МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя забыла, что твои поэмы читают одни ветераны… Ты бы мог наконец закончить «Онегина», и его наверное уж позволили бы напечатать!

АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки. Единый способ не солгать теперь самому себе есть молчание".

И дальше Пушкин пространно объяснял, почему он за годы каторги и ссылки вообще ничего не написал, хотя прочие даже дружно выпускали самодельные журнальчики. Мария предлагала помощь дюжины своих петербургских родственниц и приятельниц, уже имевших опыт в распространении подобной литературы.

– Если государство вынуждает поэта лгать, хитрить, менять почерк, взывать о помощи к Вареньке Шаховской, чтобы донести до читателя свое правдивое слово, значит, государство одолело поэта, – сказал ей на это Александр. – И в любой миг может его, голубчика, прищучить: «А что это, батенька, за стихоплетство по рукам ходит, уж не ваше ли? Экое неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну… будем искать сочинителя».

Это уж было прямым намеком на самого Чесса, его похождения с комитетом госбезопасности, его стихами, изданными «самиздатом», и песнями, тиражированными «магиздатом».

Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина – просто Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи, раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал – Валька ощутил в себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и это сопротивление было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.

Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.

Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету на пол-лозунга, но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.

Широков, видимо, числился в каком-то учреждении – когда они с Валькой столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.

– Привет, – первым сказал Широков, и его круглая физиономия изобразила живейшее внимание. – Нашел что-нибудь?

– Ни фига я не нашел. Разговор есть. Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.

Они поднялись наверх, и Широков с удовольствием содрал с себя и пиджак, и галстук, и рубашку.

– Ма-ам! – завопил он. – Чай тащи!

И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со всякими мелкими инструментами – наверно, Пятому хорошо было сидеть тут вечерами и мастерить свои парусники… а вон там, на подоконнике, мог сидеть Чесс и напевать с середины новую песню… на подоконнике? Да, пожалуй, там удобнее всего.

И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился об удобствах и интерьере…

– Ну так в чем же дело? – спросил Широков.

– Я пьесу прочел.

– Какая там пьеса, наброски…

– Ну пусть наброски, вообще мне понравилось, – не зная, как начать, сдипломатничал Валька.

– Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И опубликовать?

Это уж была явная провокация.

– А чего ты боишься? – вдруг сообразил Валька. – Теперь не то еще публикуют. У меня теща этими делами интересуется – знаешь, сколько через нее этих книг проходит?

– Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не стало – его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их кости. А тех, кто допрашивал Чеську, – фиг вам! Может, полсотни лет спустя их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю – если убийца до сих пор расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не в свое дело, так?

Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном – о замысле Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был в порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта компания приступает к поискам убийцы.

– Ты тоже уверен, что его убили? – спросил Валька. – А какие у тебя доказательства?

– Скажи, – торжественно начал Широков, – было у тебя в жизни хоть раз такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его до конца? Состояние Жанны д'Арк?

– Это как? – не понял Валька.

– А так – я должна спасти Францию, больше некому.

– Нет, такого не было, – честно подумав, сказал Валька. – Но ты говори, я попробую понять.

– Попробуй. Чесс написал повесть, небольшую. Отстучал в трех экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам. Ну, они и попали к идиотам… Особой ценности они, кстати, не представляли – ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали трясти, он много успел переделать.

– А про что эта повесть?

– Неважно! – вдруг рявкнул Широков. Это нетленка самая гениальнейшая была, вот что важно! Злая, понимаешь, пронзительная нетленка, вопль отчаяния! И пропала! За ней бы теперь в очередях давились… Только, Вальчик, ее нигде нет.

– Когда она пропала? – по-следовательски спросил Валька.

– Я за два дня до той ночи приходил к Чессу. Он показал мне новый кусок. А после его смерти комнату сразу опечатали. Приехала тетка, комнату вскрыли, я вместе с ней и вошел сразу. Ну, бумаги разобрал, пока она продавала мебелишку. Повести уже не было. И вообще много что пропало. Я знаю, что он уже и для пьесы пару сцен набросал. Куда все подевалось? Последним там побывал Второй. Но доказать, что это он взял рукописи, уже невозможно. Там явно случилось что-то неожиданное. Я не знаю, как Второй добился, чтобы Чесс сиганул в окно, но это его работа.

– Если бы силой, наверно, следы бы остались.

– У него другая сила. Он бутылку коньяка с собой принес. Он той весной всю дорогу к Чеське с коньяком бегал. Изабо его за это гоняла. Боялась, что Чесс сопьется. Она сама тогда один раз здорово напилась в одиночку – и поняла, что это проще, чем кажется.

– А она из-за чего?

– Ну, из-за чего пьют художники? С Министерством культуры чего-то не поделила.

– Все это не доказательства, – сказал Валька. – Я не знаю, как прыгают в окно, но вряд ли в такую минуту думают, что вот рукопись остается неоконченной…

– Черт его знает… Меня бы мысль о неоконченной рукописи, наверно, могла спасти, – гордо признался Широков.

– А мысль о матери?

– Я у матери не один. Просто другие – удачливые. Сестры хорошо вышли замуж, а она вот – к оболтусу жить приехала…

– Знаешь, что для меня было бы доказательством? – заявил Валька. – Если бы я точно знал, что они чего-то не поделили.

– И это имело место… Понимаешь, Чесс не то чтоб вообще мешал Второму… Ну, сформулируем так: он не был нужен Второму в этом веке и в этом городе. Мы ведь сбились в кучку только по географическому признаку! Второй – не бездарь, Боже упаси, но он отлично знал, что он – Второй. Он тоже писал честно… Однажды со злости решил – все, сажусь писать производственный роман, опубликую, а гонорар вместе пропьем и сдохнем! Просмотрел какую-то дрянь в этом жанре, поиздевался и сел за работу.

– Ну?.. – искренне заинтересовался заводской человек Валька.

– Вывел, как тогда полагалось, отсталого директора, гуманиста-парторга, передового главного экономиста и засекреченного алкоголика-бригадира. Тут его и повело! Бригадир спьяну принялся чудеса творить! Как надерется – так и чудо. Все стали его поить по мере надобности. Зависимость вычислили между маркой спиртного и качеством чуда. Ну, в общем, фантасмагория. А начало он отрубил и выбросил. Физически не смог писать тягомотину. Это тебе – портрет нашего бывшего приятеля и соратника в положительном освещении.

– Тоже бы неплохо почитать, – заметил Валька.

– Опубликовано в журнале и двух сборниках, – сообщил Широков, – А теперь переходим к доказательствам. О том, что стихи Чесса опубликованы за границей в русском журнале и альманахе, знали все. Но о том, что он получил оттуда вызов, все не знали.

– Вызов куда?

– Держись крепко – в Израиль! – изумление на Валькиной физиономии довело Широкова чуть ли не до истерического хохота. – Понимаешь, туда свалил один из нас – Лешка. Он женился так удачно. И он организовал гостевой вызов Чеське. Тот сперва обалдел. Лешка его письмом проинструктировал, как себя вести и что предъявить, чтобы не отказали. А пришел этот чертов вызов очень кстати – в разгар всех неприятностей. Чеська то ехать собирался, то не знал, как от этого вызова откреститься – ведь гебисты твердо знали, что он такую бумажку имеет. И если бы поехал – то там бы и остался. В общем-то Чесс чувствовал, что никуда он не поедет. А Второй к нему прилип – поезжай! Он и меня просил повлиять на Чеську – его же здесь погубят! Гуманист, видишь ли…

– Но если он искренне?..

– Спекуляция, мальчик-Вальчик, спе-ку-ля-ция! Ему хотелось остаться преданным патриотом на фоне диссидента Михайловского, которого он бы публично осудил. Понимаешь, Второй – одаренный человек, и он устал воевать с кретинами. Чеське там, за границей, было бы уже все равно, кто и как его здесь поливает. И еще пока мы, все пятеро, были вроде бы вместе, нам бы никто ходу не дал. А поодиночке – как знать? Тем более, если не будет главной заводиловки, Чеськи…

– Первый, Второй, Третий – Лешка, да? А где теперь ваш Четвертый? – подумав, спросил Валька.

– Да где угодно! – усмехнулся Широков. – Город – любой, а вместо дома и улицы одно слово – «госцирк». Ну, и фамилия. Когда все это случилось, умотал с первым попавшимся коллективом. Он же и до этого в униформе работал.

– Черт знает что, поэт в униформе! – совсем ошалел Валька.

– Поэты тоже кушать хочут, – объяснил Широков. – Поэтом у нас можно быть только в свободное от основных занятий время. В порядке хобби, на уровне чуть ниже выращивания кактусов и чуть выше собирания оберток от мыла. Ибо на гонорары помрешь с голоду. Вон Чесс пробовал…

– Все равно ты меня не убедил, – напрочь забыв, зачем сюда приехал, буркнул Валька. – Мало ли что Второй советовал Чессу уехать? Он же ему не кулаком в лоб советовал!

– Наивный ты человек, – покачал головой Широков. – Ты что, никогда ссоры между пьяными не видел? Между прочим, я могу тебя сейчас одним пальцем толкнуть в плечо – и кувырнешься ты с подоконника во-он туда, в песочницу. И следов не останется. Понял? А в комнате Чесса было французское окно, которое от самого пола. Ему и кувыркаться не через чего было.

– А что сказал Второй следователю?

– Сказал – выпили, побазарили, простились. Чесс вывел его в коридор, вернулся и выкинулся. Все очень просто. Правда, про вызов почему-то ни слова. И неизвестно, куда он подевался. Вообще задачка с кучей неизвестных. Не ломай над ней голову, мальчик-Вальчик. Напрасно я тебе рассказываю… Да и чай стынет…

Широков как-то угас, поднес к губам чашку, вздохнул, поставил ее обратно,

– Скверно все это, – сказал он. – И пьеса моя дурацкая не спасает… И ничего я не могу поделать…

Он встал и снял со стены дровяную гитару. Взял аккорд, подтянул приму. Валька поймал его взгляд, приласкавший смуглую гитару. Видно, Широков обрек ее на пожизненное молчание.

– Не строит, – пожаловался Широков. – Ну да ладно. И так сойдет.

Он негромко заиграл и запел.

– Свечи в кованых подсвечниках горят, о романтике гитары говорят, серебрятся переборами, точно звончатыми шпорами… Теплым телом лакированным дрожат, струнной дрожью завлекают-ворожат, ах, с такими бы гитарами быть нам добрыми гусарами…

– Чесс? – недоверчиво спросил Валька.

– Я, – ответил Широков. – Читаешь про тот век, и до чего же все просто! Вот тебе жизнь, вот тебе честь, вот тебе стихи… И сколько же они в себе силы чувствовали, эти ребята, Валька!

– Чесс сам уничтожил эту бумажку, – вдруг уверенно сказал Валька. – Чтобы соблазна не было.

– Какой соблазн?! – уставился на него Широков. – Ты что, сбрендил?

– Обыкновенный соблазн… – Валька понял, что объяснять это Широкову бесполезно. Чесс порвал в клочья вызов за несколько дней до явления Второго. Он уже знал, что добром не кончится, но решил идти навстречу всем неприятностям. А потом – не выдержал? Или его чем-то подрезал Второй?

Все это было связано с пропавшей пьесой. Что-то в ней такое решил для себя этот Александр Пушкин из серии «Литературные памятники», что и Чессу было стыдно решить иначе… но что?..

Потом Валька шел по улице, а в голове у него возникали фразы из широковской пьесы, и они совершенно не вязались с тем, что он думал обо всем этом на самом деле, они только мешали думать.

Но других слов и фраз у него пока не было.

* * *

Изабо предалась весенним хлопотам.

Она созвала соседок и устроила огородный консилиум. Вопросы были серьезные – где копать новые грядки под клубничник, и если переносить его на песчаный склон, то куда девать кусты малины, а также будут ли расти огуречная трава с киндзой в тенистом и сыром месте?

Валька понял, что скульпторше не до него.

Он приготовил себе глину, стеки, поставил в качестве модели одну из ранних вещичек Изабо и взялся за работу. Дело заладилось. Хотя Изабо почти не давала ему советов и никогда не критиковала, он чувствовал – понемногу начинает видеть так, как увидела бы она. Хорошо это или плохо – Валька пока не знал. Но под возню с глиной легко думалось о совсем посторонних вещах.

Изабо вошла и присела на подоконник.

– Устала, – призналась она. – Или это просто свежий воздух? Не разберу. Так ты что, был у Пятого?

– Почему ты до сих пор зовешь его Пятым? И почему он до сих пор не дал тебе за это по шее? – спросил Валька, прицеливаясь стеком, чтобы снять корявый слой глины с нужного ему изгиба.

– Вот если бы дал по шее – я бы поняла, что он больше не Пятый, – сказала, фыркнув, Изабо. – Должно же у человека быть самолюбие! Понимаешь, он весь был как будто сделан из того, что осталось от Чесса. Тень Чесса. Он и тогда ничего из себя, боюсь, не представлял. Не стало Чесса – и его не стало. Решительно все, что он написал за эти пять лет, неинтересно. Когда я поняла, что просто Чеська пригрел симпатичного графомана, мне стало очень невесело. Понимаешь, пять лет назад у них куда ни глянь – сплошные оправдания. Период застоя виноват, журнальная критика виновата, КГБ виноват, плохая погода виновата! А теперь нужны новые оправдания…

– Можно подумать, тебе тогда хорошо работалось, – возразил Валька.

– Пять и более лет назад? А что? Неплохо! Идеи были. Воевала. А вот теперь довоевалась, огородничаю. Застой и прогресс тут ни при чем. Просто я иссякла. Имею я право иссякнуть или не имею?

– Имеешь! – сразу и бодро согласился Валька. – Но, между прочим, Широков не такой уж безнадежный. В его пьесе не хватает направления, что ли? Ну, вот как если бы надел Чесс рюкзак, набитый книжками про декабристов, и зашагал направо, а Широков взял тот же рюкзак и зашагал налево.

Изабо вдруг сползла с подоконника и подошла совсем близко к Вальке.

– Ты сам до этого додумался? – спросила она. – Вообрази, у меня было то же ощущение.

Валька вздрогнул – это был голос той Изабо, что на берегу озера говорила про тайный знак судьбы. И она, похоже, лучше его самого знала, что с ним творится…

– Я стал делать вещи, которых сам от себя не ожидаю, – вдруг признался он. – Знаешь, иногда говорят: «У меня в голове мысль, и я ее думаю!» Ну так я теперь думаю какие-то не свои мысли.

Изабо поправила ему волосы и погладила по щеке. Он посмотрел на нее с надеждой – вдруг растолкует, вдруг успокоит? Найдет объяснение, ведь кому же, как не ей, всю эту чушь понять!

– Не бойся, – сказала она. – Нормальное явление. Скоро начнешь летать во сне.

Слова были совершенно не те, но Валька благодарно улыбнулся ей, улыбнулась и она – возможно, впервые за всю весну.

– Я не боюсь, – ответил он. – Мне просто немного странно. Я не могу понять, что там, у меня в голове, должно получиться…

– Когда я позвала тебя в мастерскую, помнишь, я сперва в тебе разочаровалась. Ты был какой-то плоский… понимаешь? Двухмерный. Не очень интересный.

– Зачем же ты меня терпела? – ласково спросил Валька, и ответ уже был сказан тогда, на берегу, ему просто хотелось услышать его заново, но другими словами.

– Выпустила джинна из бутылки, так терпи… И еще, когда ты в первый раз показал свои рисунки, мне понравилась та женщина – за пианино и у окна.

– Анна? – догадался он. – Знаешь «Баркаролу»? Она поет «Баркаролу». А где-то далеко ее слушает Пушкин. Я хотел рассказать это Широкову, но не получилось.

– Она поет, а он где-то далеко слушает… думаешь, это возможно?

Валька понял, что имеет в виду Изабо.

– Думаю, что возможно. Если только она этого хочет. Она может петь… а может лепить распятие.

Изабо окаменела.

Окаменел и Валька – про распятие он сказал неожиданно для себя.

– Изабелла Альбертовна! – позвали со двора.

Она коротко вздохнула и выбежала из мастерской.

Вальке же совершенно расхотелось лепить. Он чувствовал себя неловко после этой сцены. Он угадал, угадал – но такие догадки обязывают… Пытаясь усмирить смятение, Валька прикоснулся пальцами к пластилиновому распятию.

Он гладил пыльный пластилин и чувствовал, что поза маленького Спасителя – промежуточный миг движения, а нужен окончательный. Спаситель замер на первом вздохе воскресшего, а он должен дышать. Валька еще немного приподнял его скрытое прядью волос лицо, поправил ноги. Теперь Спаситель отталкивался от невидимого креста перед взлетом. И дышал.

Валька понял, что больше он сегодня уже ничего не сделает – весь ушел в три движения большого и указательного пальца. Он вышел из мастерской и бездумно пошел куда глаза глядят – оказалось, к озеру. Ему захотелось увидеть это озерцо и непременно – двух уточек, кротко и неторопливо его пересекающих, и два веера воды, сверкающие вслед за уточками.

Было тихо.

Валька поднялся на холм, увидел озерцо, а поблизости на склоне мелькнула другая, такая же тонкая и легкая фигурка – кто-то в темно-синей рубашке с короткими рукавами скользнул меж сосен и даже на миг прижался к коре щекой. Валька весь подался к тому, исчезнувшему, и ощутил, что это его удерживает нагретой корой сосна, что это его щеке вдруг стало шершаво и хорошо.

Мир вокруг онемел и стал как стеклянный.

И Вальке показалось, будто он заключен в сосуд с расписанными изнутри стенками, а там, за нарисованным озерцом, и за соснами, и за небом – там-то и есть подлинный мир, откуда идет мощный поток пронизывающей тишины.

Он бесшумно пошел берегом назад, другой дорогой, и звуки стали возвращаться к нему, и в ложбинке продолжилась азартнейшая игра в подкидного дурака, со всевозможными пошлейшими комментариями, и красивая девушка загорала на холмике, и дети отважно лезли в воду.

Возле дома Карлсона Валька увидел парня. Тот подкрадывался к мастерской. Местность явно была ему знакома.

Одет был этот разведчик в модные рябые штаны, и вообще все на нем было неприлично новое, даже бесстыже новое и заграничное – бесстыже потому, что престижное тряпье нисколько не соответствовало тонкому и умному лицу, тонкой и уже сутуловатой фигуре. Как человек с таким лицом мог разжиться этими тряпками – Валька и вообразить не пытался.

Убедившись в чем-то, для него важном, парень решил легализироваться.

– Добрый день! Хозяйка дома? – обратился он к соседкам на грядках.

– Изабелла Альбертовна? – переспросила одна из соседок.

– Гражданка Гронская, – сурово подтвердил парень.

В окне показалась Изабо, воззрилась на пришельца, всплеснула руками и воскликнула:

– Сынок!..

Валька так и встал.

О сыне он слышал впервые. Хотя теоретически… возраст подходящий… сходства, правда, ни малейшего, одна масть. Но смоляные волосы и короткая бородка парня курчавились, был он высок – это верно, и мальчишески тощ – она тоже не из толстых. Тут сходство и кончалось.

Изабо прыгнула с подоконника прямо в объятия к парню. Первых ее слов Валька не расслышал.

– Таки-да! – ответил ей парень. – Умудрился! И даже подарок тебе привез!

Он встряхнул импортный объемистый пакет, на дне которого болталось что-то тяжелое.

– Таки действительно подарок! – попробовав это на вес, развеселилась Изабо. – Таки сынок вспомнил свою мамочку! Таки сынок порадовал свою мамочку!

Пока Валька изумлялся совершенно одесскому акценту Изабо, она с этим парнем звонко расцеловалась.

Глаза у него были темные, южные блестящие глазищи, а у Изабо все-таки стальные, северные. Узкое лицо, и брови, и высокий лоб – все было непохоже. И Валька понял, что это еще одна игра Изабо. Играет же она под настроение в роман с Карлсоном, и играет же она в хозяйку литературного салона, когда наезжают Верочка с Широковым, почему бы ей не сыграть в Одессу?

– Таки ты еще не выбрался из своей печальной весовой категории «разденешь – и заплачешь»? – тряся парня за плечи, шумела Изабо. – За что только тебя держат эти сумасшедшие Ибрагимовы?

– Ты чего? Я качаюсь! – запротестовал парень и показал, как на согнутой руке якобы шевелится бицепс. – Рустам заставляет! Сказал, иначе к мерзавцам не пущу, тебя такого любой барбос заломает, а мерзавцам и вовсе раз плюнуть! Он из меня настоящего джигита делает!

– Ва! Джыгыт! – Изабо щелкнула парня по носу и с дикой припевкой «Хоц-тоц-пери-вери-доц, бабушка здорова, хоц-тоц-пери-вери-доц, кушает компот!» потащила его за руку в мастерскую.

Примерно через минуту она высунулась из окна и спросила у соседок, не появлялся ли тот молодой балбес, который полчаса назад уходил к озеру.

– Здесь я, – сказал Валька.

– А чего торчишь, как неродной? Иди сюда, с интересным человеком познакомлю.

Когда Валька вошел в мастерскую, парень как раз выпрастывал из пакета продолговатый сверток. Он посмотрел на Вальку с интересом, но интерес был какой-то странный, тревожный.

– Знакомься, Валентин, это наш Четвертый, – официальным голосом сказала Изабо. – Молодой и перспективный.

Она взглянула на Четвертого так, как если бы спрашивала – ну, каков? Одобряешь?

– Ясно, – ответил тот. – Значит, Валентин…

И ответил Изабо взглядом, прозвучавшим как – м-да-а…

– Он самый, – согласился Валька, которому эта немая беседа что-то не понравилась. – Тоже молодой и перспективный. И так далее!

Тут руки его сами, без всякого приказа, совершили странное движение: локти растопырились, пальцы растопырились, ладони повернулись вверх – вот так вот! Это уже было с ним однажды – когда накатило поиздеваться над Карлсоном. Но прибавилось резкое, даже судорожное движение шеей – голова набок, подбородок вперед, даже нижняя губа, и та подалась вперед.

Изабо и Четвертый стремительно переглянулись.

– Оба перспективные, – сказала Изабо. – Ну, так кто в этом доме помирал без кофе?

– Если мне в этом доме не дадут кофе, так я повешаюсь! – радостно пообещал Четвертый.

– Ты не сделаешь это своей мамочке!

и Изабо удалилась на кухню, а гость выпутал из бумаги здоровенный старинный пистолет.

– Дуэльный? – первым делом спроса. Валька, поднабравшийся аромату девятнадцатого века.

– Армейский, кавалерийский. Дуэльные были изящнее. А вообще можно было стреляться и из таких. Гляди…

Четвертый показал выгравированную на меди под самым затвором надпись: «ТУЛА 1813».

– Видишь, из него еще по французам стреляли…

Изабо выглянула с кухни и увидела пистолет. Как была, с кофемолкой в руке, она подошла поближе.

– Дуэльный? – с той же непонятной надеждой, что и Валька, спросила она.

– Да нет же, армейский! – удивленно ответил Четвертый. – Ты лучше спроси, как он ко мне попал!

– Спер, не иначе, – разглядывая пистолет, брякнула Изабо.

– Выменял на арапник у клоунов! – произвел впечатление Четвертый. – Ты знаешь, что такое контейнер с клоунским багажом? Там у них только батьки с мамкой нет, а остальное все есть. Башмаки восьмидесятого размера, рожи поролоновые, череп там же завалялся, настоящий, между прочим. Я им арапник сплел, меня джигиты научили, из ремешков. Он им для репризы понадобился, он щелкает эффектно, если умеешь – не хуже выстрела. Сперва они деньгами хотели заплатить. Я говорю – пустите в хламе покопаться. Вот – нашел. Они его тоже у кого-то выменяли, думали – для клоунады пригодится, а оказалось, не понадобился. Потом мне его ребята починили. Были бы пули и порох – хоть сейчас к барьеру!

– И чего вдруг решил подарить? – осведомилась Изабо.

– Ты же любишь старинное оружие. Вот – память обо мне останется. Ну, не французские духи же тебе дарить!..

– Тоже иногда не вредно… – проворчала Изабо.

Пока Четвертый рассказывал про пистолет, Валька приглядывался к нему. Стало быть, вот он – поэт и циркач, талант из униформы, сгинувший пять лет назад.

Видимо, из всех друзей Чесса этот ей нравился больше прочих – больше Пятого, во всяком случае. Валька прямо-таки слышал резкий смех Изабо, отвечающей лукавому мальчишке на неуклюжий комплимент: «Да я тебе в мамочки гожусь!», он прямо-таки ощущал, как рождалась эта игра в мамочку и мальчика, как обрастала всякой чушью, и одесскими штучками в том числе.

Они пошли искать место для пистолета – непременно на стене и желательно на ковре, хотя такой роскоши в мастерской не водилось. И Валька съежился, когда, валяя дурака возле этажерки, Четвертый чуть не сбил на пол пластилиновое распятие.

– Ишь ты! – поразился Четвертый. – А в этом что-то есть…

Не может быть, чтобы он ничего не понял, подумал Валька, у него же глаза умнейшие! Но он выстроил надежные оборонительные укрепления. И носу из них не высунет – даже ради Чесса…

– Кстати, я недавно где-то прочитал интересную штуку, – и Четвертый уважительно прикоснулся кончиками пальцев к распятию. – Оказывается, Иисус Христос был поэтом! Нет, это не художественный образ, просто все четыре Евангелия написаны, чтоб не соврать, по-гречески, да?

– Не помню, – призналась Изабо, а Валька – тот и не знал.

– Ну так один ученый догадался перевести притчи Христа на арамейский, он же проповедовал как будто на арамейском? И получились очень четкие стихи, коротенькие и четкие, вроде эпиграмм! Представляете?

– Иуда, стало быть, донес из зависти и от творческий неполноценности? – поинтересовалась Изабо. Выманивала, выманивала этого зверька из норки! Но он пришел с приятельским визитом, не более того. Он не хотел ничего, что омрачило бы настроение.

– Про Иуду там не было. Неплохая статья, вот забыл, в сборнике была или в журнале.

– Грамотный! – одобрила Изабо. – Книжки читаешь.

– Рустам дает возможность. Говорит – кому же и учиться, если не тебе, представляешь? – Четвертый кисло усмехнулся. – Они хотят еще одну единицу штатную выбить, чтобы был служащий по уходу, а меня – в ассистенты. Буду в манеж выходить, костюм сошьют. Мерзавцы меня любят. Когда я перед выходом держу их за кулисами, это целая комедия. Они же узнают музыку и начинают выделываться – кто во что горазд. Кто вприсядку, кто лапами аплодирует, кто на одной лапе скачет – ну, сумасшедший дом вывели на прогулку! Печенье, гады, клянчат. Вот, говорят, лошади – страшные попрошайки. Лошадь – что! Медведь – всем попрошайкам попрошайка!

Валька вопросительно глянул на Изабо – что же, эта сопля с живыми медведями возится?

Четвертый перехватил Валькин взгляд.

– Рустам и Раиса Ибр-р-рагимовы! «Медвежья оперетта»! – передразнил он циркового шпрехшталмейстера. – Слыхали? Аттракцион экстра-класса. За пять лет побывал в Венгрии, Чехословакии, Бразилии, Перу, Аргентине, Мексике, Гонконге и Японии!

– Расхвастался, – покачала головой Изабо.

– А разве нечем?

– Ну а что кроме? – в лоб спросила Изабо.

– А что должно быть?

– Значит, только мерзавцы? – в этот вопрос Изабо вложила столько, и голосом, и взглядом, что Валька весь напрягся. Она уже не намекала – требовала!

Беззаботность Четвертого его не обманула. Он почувствовал крутой поворот в разговоре.

– В общем, да, – подумав, сказал Четвертый. – Мне это дело нравится. Годика через два в ГИТИС буду поступать, на цирковую режиссуру. Буду режиссером-постановщиком номеров с крупными хищниками. Решено.

– Тоже дело, – сказала Изабо и пошла на кухню – сварить наконец кофе.

Четвертый медленно обошел мастерскую, перетрогал все на полках. Валька взял полистать для приличия книгу, но на самом деле следил за Четвертым. И оба молчали, избегая встречи взглядов, пока Изабо не принесла поднос с тремя чашками и тарелкой печенья.

– Я так понимаю, – сказала она, когда застольная беседа совсем уж не заладилась, – ты приехал сообщить, что мировой литературе на тебя рассчитывать не надо?

– Есть кому и без меня ее двигать, – спокойно ответил Четвертый. – Вон Широков. Наверняка давно сдал книжку в издательство. А Второй, говорят, вообще свое дело открыл. Сам себя публикует, не иначе. Так что не пропадет мировая литература. Перестал я понимать, зачем все это нужно.

Пока он говорил, Изабо встала и взяла с полки томик Чесса.

– Держи! – шлепнула она книжку на стол. – Для тебя берегла, не знала только, куда послать.

– Удалось-таки! – восхитился Четвертый. – Что значит пять лет в городе не был… Спасибо.

Но к книжке даже не прикоснулся.

– Ты видел Пятого? – спросила Изабо.

– Нет, и наверняка не успею, – решительно ответил Четвертый, и Валька понял, что он не хочет ничего из своей прежней, домедвежьей жизни. Кроме Изабо… зачем бы?

– Спешишь к матери? – погрустнела Изабо.

– Я же всего на два дня. Хоть с ней толком наговориться…

Они явственно затосковали оба, и вместе с ними затосковал Валька, и заходил по мастерской, мучаясь и не зная, куда себя девать.

Изабо с Четвертым встали и прощально обнялись.

– Ты здорово изменился, – сказала она.

– Да, отрастил бороду.

Она потрогала эту курчавую бороду кончиками пальцев. Он потерся щекой об ее руку. Старая игра в мальчика и мамочку еще длилась, хотя мелкими шажками отступала все дальше и дальше в небытие.

– Вот скажи мне, куда исчезает все то тепло, которое исходит от нас? – спросила Изабо. – В какое мировое пространство? Может так быть, что оно хоть кого-нибудь когда-нибудь отогреет?

– Оно рассеется в мировом пространстве, – ответил Четвертый. – Пространство большое, а тепло маленькое.

– А пять лет назад все было иначе – пространство маленькое, а тепло большое, – и Изабо, как обычно, фыркнула.

– Пять лет назад мне было восемнадцать. Ну, пойду я, что ли?

– Погоди, я тоже сделаю тебе подарок.

Изабо взяла со стола свой исторический охотничий нож, вытерла его о штаны и протянула Четвертому.

– Острое дарить не к добру, – предупредил он.

– А что теперь у нас к добру? Бери, бери, пригодится. Будешь им колбасу резать и меня вспоминать.

Изабо шагнула к Четвертому, и они крепко обнялись. Валька понял – в последний раз.

– А теперь прощайся с Валентином, – потребовала Изабо. – Ну, давай, давай, прощайся.

– Прощай, Валентин, – помолчав, очень четко сказал Четвертый.

– И ты тоже прощай, – не менее четко ответил Валька.

– Так, – подтвердила Изабо.

Четвертый улыбнулся ей, подхватил свой пакет и вышел.

Наступило молчание.

– Черт, черт, как нелепо все вышло, – вдруг забормотала Изабо. – Не надо было мне его ни о чем спрашивать! Он же – всей душой ко мне, а я…

– Зачем он приезжал? – недовольно спросил Валька.

– Меня увидеть. Ну, ему было интересно, как мы без него эти пять лет справлялись. И хотелось показать, что вот он тоже чего-то в жизни достиг… ну, сложно все это.

– Чего доброго, на днях ваш Третий пожалует, – мрачно предрек Валька. – Как ты полагаешь?

– Полагаю, что вряд ли. Он там тоже бьется, как рыбка об лед. Ему не до путешествий. Русская литература и в России-то не кормилица, а за границей – вообще обуза. Но я слыхала, что писанину не забросил, и на том спасибо. Смотри! Четвертый книжку не взял!

– Догнать? – не рассчитывая на положительный ответ, ехидно поинтересовался Валька.

– Нет, – Изабо накрыла книгу рукой. – Зачем же сразу два прощальных подарка?

Тут Изабо и Валька одновременно вспомнили про пистолет. Он лежал на белом одноногом столике среди чашек. Они сели за столик и оба уставились на оружие.

– Подарочки!.. – проворчала Изабо. – Ничего себе прощальные подарочки!.. Могу теперь кого-нибудь вызвать на дуэль. Знаешь, Валька, раньше говорили не «вызвать на дуэль», а «позвать на поле», в прошлом веке и в позапрошлом. Поле, снег, желательно два барабана и вытоптанная дорожка, чтобы сходиться, остальное – роскошь. Ну и секунданты.

– Да-а… – протянул Валька. – Возьмешь меня в секунданты?

Изабо хмуро глянула на него, встала и, вертя пистолет, ковыряя пальцем то затвор, то в дуле, принялась ходить по мастерской из угла в угол.

– Ты сейчас про Чесса подумал? – вдруг спросила она.

– Про Чесса, – признался Валька. – Ну, не может быть, чтобы мы так никогда не узнали правду…

– Что вы все требуете от меня этой правды? – вдруг ни с того ни с сего возмутилась Изабо. – Что я вам, Господь Бог? То Верочка устраивает всякие комедии и маскарады, то Широков по три часа катит бочку на Второго, то Карлсон – на Широкова! Сколько можно! Дайте мне наконец спокойно работать! Что я вам – Шерлок Холмс? Доктор Ватсон? Собака Баскервилей?!.

Отвечать Валька не стал. Он чувствовал, что вот сейчас поймет эту тайнопись судьбы – взаимосвязь между последними событиями, между недописанной пьесой, лесным озерцом, яростью Изабо и тульским кавалерийским пистолетом. Книга стихов Чесса как-то сама оказалась в руке.

Валька усмехнулся: у него – книга, у нее – пистолет. А что было у того опального поэта в остроге без окон? Что ему оставили, кроме двух женщин – одной в далеком балтийском городе, недоступной, как луна в небе, и по этой причине все еще любимой, и другой – любовь к ней медленно, но верно губил острог? И что мог сказать человек, мир которого втиснут в обтянутую старыми портьерами коробку и замкнут меж двух женских лиц, двух голосов, поющих впридачу один и тот же романс?

Книга сама раскрылась наугад.

– Меж двух дорог мир так убог, так нестерпим, так нестерпимо строг, меж двух веков лежит порог, куда ни встань, везде готов тебе упрек, – тихо подсказал Чесс. – Куда ни кинь, цветет полынь, и желтой одурью забита неба синь. И не уйти из двух пустынь. Хочешь – кричи, хочешь – умри, сгори, остынь…

– Ничего себе прощальный подарочек!.. – опять пожаловалась Изабо.

– А ни фига, – беззвучно сказал Валька Чессу. – Если чего-то не можешь сделать в жизни, очень хочется сделать это на бумаге, ведь так? С этого мы и начнем…

Изабо подошла к нему и заглянула в книжку.

– Подержи, – попросил Валька, а сам взял у нее пистолет, подкинул, поймал и почувствовал, как оружие само влечет руку вытянуться, прикрывая корпус локтем, само устремляется туда, где на другом конце протоптанной в снегу дорожки зеркальным отражением стоит некто с вытянутой рукой, другую заложив за спину.

А вокруг – ледяной пейзаж, пейзаж не времени года, а полного безвременья, бескрайность и безнадежность, которые уже примерещились однажды. Но на сей раз хоть ясно, кто склонится над тобой и какую вещь осторожно возьмет из твоей руки.

– Я, кажется, понял… – вдруг охрипнув, сказал Валька. – Пушкин должен погибнуть на дуэли. Вот чего хотел Чесс!

– В Сибири? – удивилась Изабо.

– Да нет же! Помнишь зайца? Заяц перебежал ему дорогу, когда он ехал из Михайловского в Петербург. А он же верил в приметы – и повернул назад! А потом – все, что с ним было. Ну, как если бы было! Как он остался один. Как ему позволили жить в Петербурге. Как за ним следили. Как его вечно подозревали. Как ему на жизнь заработать не давали… ну, все очень просто! И как он не выдержал, и позвал на поле первую подвернувшуюся скотину! Ты все еще не понимаешь? А последних уцелевших друзей позвал в секунданты…

* * *

Стоило Вальке войти в свою оформительскую конурку, как захрипела радиоточка. Валька пожал плечами – передач не было уже несколько месяцев. Алик с колокольни держался на заводе, как и он сам, непонятно за какие заслуги.

Под обеденный концерт «По заявкам слушателей», естественно, Вальке веселее работалось. Денис Григорьевич велел нарезать букв и дал образцы. Примерно к середине концерта появился и он сам.

– Готово? – спросил он.

– Заканчиваю. Вот это можно забрать, – и Валька дал ему стопку пластиковых букв для неизвестно каких лозунгов и девизов.

Ты сейчас никуда не уходи, – предупредил парторг. – Ты мне будешь нужен. Карикатуры тебе рисовать приходилось?

– В школе, – ответил Валька. – На учителей, а что?

– Я имею в виду – большие, и чтобы похоже?

– Постараюсь.

Вместо того, чтобы уйти, парторг сел на табуретку и молча стал листать старый журнал «Огонек». Он нервничал. Что-то он сегодня затеял. Отложив журнал, он встал и выглянул из конурки. Если дойти до двери склада и подняться на шесть ступенек железной лестницы, то просматривался весь инструментальный цех. Парторг не поленился, убедился в этом и вернулся.

Стоило ему присесть, как очередная песня кончилась и зазвучал громкий прокуренный голос Алика.

– Сегодня у нас в студии один из самых уважаемых на заводе людей, – без всяких предисловий, работая под профессионального диктора, объявил Алик. – Денис Григорьевич Буденко расскажет нам о последних событиях в заводоуправлении!

Парторг опять вскочил и вылетел за дверь. Валька остался слушать.

– Я обращаюсь к вам потому, что всему должен быть предел, – весомо и в меру взволнованно гремел голос парторга. – Все знают, что у наших соседей, на заводе «Коммунар», недавно провели большое сокращение штатов. Все знают, что у нас цеха работают четыре дня в неделю. Но мы пошли на это, чтобы никто из наших товарищей не остался без куска хлеба. Вчера же стало известно, что большие сокращения ожидаются и у нас. Руководство завода убеждено, что, прогнав людей, оно спасет завод. Вам с цифрами в руках докажут, на сколько снизилось производство. Вам будут жаловаться на поставщиков сырья и на торговые организации! Но посмотрим дальше собственного носа! Те, кого волевым решением руководства прогонят с рабочих мест, сядут на жалкое пособие. Продукция нашего завода будет им уже не по карману. Нашим товарищам с «Коммунара» она уже давно не по карману. Народ нищает, наши товары лежат на прилавках без спроса! И чем больше нищих выбросят заводы – тем меньше шансов у заводов получить деньги за свою продукцию! А это – новая волна увольнений!

А финал речи парторга был неожиданный – он призвал всех и немедленно на митинг.

Заваривалась какая-то страшноватая каша. Валька выглянул в цех и увидел парторга на лестнице. Парторг слушал галдеж в инструменталке. И когда первые энтузиасты потянулись к дверям цеха, он соскочил с лестницы и чуть не сшиб Вальку.

– Ватман, гуашь, все с собой! – приказал он. – Прямо на месте будешь писать и рисовать!

Валька схватил рулон бумаги, коробку с красками и понесся следом за Денисом Григорьевичем.

Митинги всегда проводились на спортплощадке. И обычно народ на них то сгоняли, то заманивали хитростью, а сейчас, поди ты, люди шли и шли. Лица были возбужденные и злые.

– Ага! – сказал парторг Вальке. – Посидели на талонах? Не нравится? Погоди, сейчас женщины заговорят! Они сразу вспомнят, как заводской детсад закрывали!

Дальше началась предсказанная парторгом суматоха. Слово действительно было предоставлено женщинам. Валька взял самую большую кисть, чуть ли не наугад тыкал в банки с гуашью и еще не просохшие плакаты люди выхватывали у него из рук. Прямо в уши кричали ему слова для плакатов, и это в основном было «Прочь!» и «Долой!». Со спортплощадки разгоряченные заводчане рванули к корпусу заводоуправления. Валька задержался, собирая свои художнические причиндалы, и толпа потекла мимо него, совершенно не обращая на него внимания. Лица у людей были одинаковые – всем плеснули поровну ослепляющей ярости, у всех разлетелось в клочки терпение. Совершенно оглушенный шумом и эмоциями, Валька на какое-то время окаменел. Он не узнавал знакомых лиц. В ушах стоял гул шагов, он складывался в ритм, и ритм этот был до боли знаком, но откуда – Валька понять не мог.

– Молодец, Валентин! – это парторг, продравшись сквозь толпу, хлопнул его по плечу. – Иди, отдыхай! Сейчас без тебя обойдемся!

Рука парторга втянулась обратно в плотное людское месиво, а Валька побрел в опустевшую инструменталку, соображая, что это за дурдом начинается на заводе. Он чувствовал страшную усталость, как будто энергия, которой зарядили этих внезапно одичавших людей, была высосана из него. Что он такое писал на листах ватмана, с кляксами, не соблюдая грамматики? Кого «долой»?.. Откуда «прочь»?..

Какая-то песня забилась в нем беззвучно и бессловесно. Как будто вымели из головы и слова, и мелодию, осталось только их точное ощущение. И этот ритм слаженной быстрой поступи полка, дивизии, дикой орды со штыками наперевес. Мучаясь от невозможности вспомнить, Валька сидел на табуретке и вертел в пальцах шариковую ручку, вертел, пока не сломал. Тогда он понял, что лучше идти домой.

Перед заводоуправлением все еще галдело продолжение митинга. Валька вдруг почувствовал такое отвращение к шуму, что, выйдя из инструменталки, пошагал совсем в другую сторону – не к проходной, которая была в трех шагах от заводоуправления, а наоборот, к одной из трех известных ему дырок в заборе.

Совершенно разбитый, угнетенный тем, что произошло на заводе, добрался Валька домой, а там теща встретила его похожей новостью.

– Бастуем! – объявила она. – Дожили – бастуем!

– Сумасшедший дом, – в пространство сказал тесть. – Ну что же, побаловались, и будет… Демократы, тудыть их в качель! Валь, тебе женщина звонила, эта, скульпторша. Просила срочно перезвонить в мастерскую. Кто-то там приехал, она тебя познакомить хочет, говорит, это для тебя очень важно.

– Микитин, что ли? – растерялся Валька. Это было некстати. Он надеялся, что к приезду мэтра приготовит и рисунки, и мелкую пластику, а вместо того занимался непонятно чем. – Да, это действительно очень важно. Тут судьба моих дизайнерских курсов решается.

– Какие, к лешему, дизайнерские курсы… – проворчал тесть. – Ты что, вовсе не понимаешь, что творится? Жрать скоро нечего будет, а ему – курсы!

– Талон на зимние сапоги вот дали, действителен три месяца, а на какие шиши выкупать? – спросила теща. – Лето на носу, а они мне зимние сапоги всучили! Илонке сандаликов хоть две пары нужно, я ей в сентябре покупала, думала, как раз к лету, а у нее ножка гляди как выросла! А на толкучке сандалики – полторы тысячи! Детские-то сандалики!

– Демократы хреновы! – ответил на это тесть.

Валька понимал, что все семейство вздрючено, а тут еще он, дармоед, встревает с глупостями. Поэтому он не стал спорить с тестем, а позволил дочке дать ему в руки фломастер.

– Вот зайка у нас сейчас получится, – забормотал Валька, одной рукой обнимая сидящую на колене девочку, а другой рисуя овал и примыкающий к нему кружок. – Вот зайкина головка, вот зайкины лапки, вот зайкин хвостик… А это что? А это зайкины ушки, а это зайкины глазки…

Илонка пыталась тоже ухватиться за фломастер. Потом Валька уговорил ее показать зайку маме, бабе и деду. А сам остался у края обеденного стола с дочкиным альбомом и машинально стал чертить странную геометрическую композицию, что посетила его недавно, похожую на классическое пространственное изображение ядра атома.

Он и вообще любил компоновать причудливые натюрморты из шаров, кубов, призм и конусов, прорастающих друг в друга, особо старательно растушевывая светотени и высветляя блики. А тут несколько шаров вписались в какой-то интересный каркас, и в этом был смысл.

Возясь с шарами, Валька вдруг отчетливо увидел в одном из них, поближе к центру, ту самую заячью морду, которую нарисовал дочке, и еще она была похожа на зайца из папье-маше, довольно неудачно оклеенного кроличьей шкуркой.

Странные узлы плело сегодня воображение. И вдруг никак не получилось вспомнить, чью рожу он нашлепывал гуашью подряд на десяти плакатах, вдохновляемый галдящими девчонками со сборки. Рожа была родная, заводская, даже популярная, но вот фамилия вылетела из головы, хоть тресни, и повторить эту карикатуру сейчас на бумаге он бы тоже не смог.

Заяц обернулся шаром, потом шар опять обернулся зайцем. Валька ругнулся про себя – что же эта разгаданная им тайна преследует его и не дает покоя? Широков признал его правоту – действительно, экспериментатор Чесс мог додуматься до возвращения Александра Пушкина в Михайловское, что сулило полный разгул фантазии. И что поэт в пьесе непременно погибал на дуэли, Широкову тоже понравилось. Ему-то понравилось, а вот Вальке – расхлебывай теперь чужую творческую галлюцинацию… Да еще принадлежащий ныне Изабо кавалерийский пистолет образца 1813 года, который намертво привязался, с одной стороны, к зайцу, а с другой – к снежной равнине, в которой из конца в конец протоптана тропинка. Длиннющая такая тропинка, куда длиннее тех, что положены сходящимся бойцам по дуэльному кодексу…

Убедившись, что на него уже не обращают внимания, Валька тихонько позвонил в мастерскую. Изабо назначила ему срочную встречу в фойе Дома работников искусств. Голос у нее был очень озабоченный.

Изабо толковала, что мэтр на месяц взял там номер, что удобнее его посетить в такой вольготной обстановке, чем в городской квартире, а Валька вдруг услышал снова тот сегодняшний ритм, но только образованный уже не шагом, а словом.

– Парам-пам-пам, парам-пам-пам, бей, барабан, парам-пам-пам, гуди, дурман!

Тьфу ты, да это же «Императорская гвардия», вспомнил Валька, она самая! «Печатай шаг, блести, звени, металл кирас, войска идут на истребление зараз! А кто зараза – император скажет нам! Бей, барабан, гуди, дурман, парам-пам-пам».

Песня зазвучала где-то внутри во всю свою мощь, но не высоким голосом Чесса, а страшноватым мужским металлическим хором… сегодняшним гулом? Сегодняшней уверенной в своей силе яростью?

И вдруг Валька понял одну вещь. Он навсегда разлюбил эту песню. Потому что перестал понимать себя прошлогоднего, влюбленного в походный ритм таких мужественных гитарных песен. Песня ополчилась на дурман, но она и сама до последнего времени была дурманом. Вальке стало стыдно, что он не понял этого с самого начала…

Машинально он повторил адрес Дома работников искусств, день и час встречи. Сказал, что приедет на взморье пораньше, заглянет в пищебумажный магазин насчет кисточек. Еще что-то сказал. И положил трубку.

* * *

До нужной станции Валька доехал электричкой, оттуда было еще минут десять ходу самой оживленной улицей поселка, а потом налево – и тропинкой через дюны к десятиэтажному зданию.

Возле местного кинотеатра Валька задержался – афиша, видите ли, показалась любопытной. Тут его и тронула за локоть Верочка. Она была с Широковым.

Оба имели довольный и благодушный вид – вид отдыхающих из добротного санатория, которые раз в день выгуливают себя по единственной приличной улице в поисках любых развлечений.

– А мы в кино собрались, – сказал Широков. – Специально приехали посмотреть «Большую прогулку».

– Ой, я так хотела, это ведь просто замечательная комедия, и ее так давно нигде не показывали, я весь день боялась, что билетов не будет, – добавила Верочка.

Знакомое ощущение неприятной лягушкиной лапкой коснулось Вальки. Точно так же было, когда нарядная Изабо собиралась куда-то в гости вместе с Карлсоном, а он смотрел на нее, слушал ее – и не узнавал. Эти двое тоже были, несомненно, Верочкой и Широковым. Точно так же, как Изабо в ярости и тоске хоронила своих уродцев, Широков отчаянно и безнадежно писал пьесу Чесса, Верочка продолжала его любить. И точно так же, как тогда Изабо, они перевоплотились в беззаботных, нарядных и банальных обитателей планеты. Этого Валька понять не мог.

– А ты тоже, что ли, в кино? – спросил Широков.

– Давай с нами! – предложила Верочка. – А перед сеансом зайдем, кофе попьем. Тут, за углом, очень уютный барчик открыли.

Валька смотрел, как она держится за локоть основательного Широкова, и – не понимал. Может, не она торопливо шептала и горестно качала головой, рассказывая ему про свою любовь к Чессу? И тогда, когда зазвала к себе, тоже была – не она?

Люди вокруг Вальки становились какие-то другие… двухмерные, как сказала о нем самом Изабо, что ли? Он поймал себя на мысли, что не может им этого простить. Эта их незамысловатость, сменившая прежние бурные страсти, раздражала и причиняла боль. Раньше Валька такого за собой не замечал. Да, мир изменился. Очевидно, эта тройка безумцев могла вот так, будто по заказу, отдыхать от своего напряжения и возвращаться к нему. Да, действительно, нельзя же все на пределе… Пусть отдыхают. Их счастье, что могут…

– У меня дела, – ответил Валька. – Мне Изабо велела прийти в этот, как его… Дом работников искусства. Хочет меня наконец с Микитиным познакомить.

– Давно пора, – одобрил Широков, и больше говорить вроде было нечего.

К месту встречи Валька явился вовремя.

Изабо возникла перед ним из-за угла, стремительно и потому жутковато. Лишь секунду спустя Валька понял, в чем дело. На ней было узкое платье под цвет глаз – серо-голубое, сверкавшее, как сталь. И взгляд от этого был светлым, сверкающим, безрассудным.

Она быстро провела его через холл, где маялись перед ужином два старичка в дорогих спортивных костюмах.

Вместо того, чтобы ждать лифта, Изабо рванула вверх по лестнице, Валька – за ней. Единым духом они поднялись на седьмой этаж, Изабо открыла номер своим ключом, вошла и повалилась в кресло.

– Мы что, опоздали? – спросил Валька.

– С чего ты взял?

– Спешили, бежали, а здесь пусто.

– Нет, все в порядке. Это не самого Микитина номер, а его подруги. Они сюда одновременно приехали, понимаешь… ну, проблемы семейных людей… У Микитина сейчас гости из Москвы, и он где-то с ними шатается. Так что мы с тобой будем сидеть здесь до победного конца. Видишь, я уже расположилась, – и Изабо показала на свою большую сумку возле тахты.

– А чего здесь сидеть? Давай лучше пойдем куда-нибудь, кофе выпьем, – предложил Валька, догадываясь, что в таком заведении нельзя без бара.

– Не хочется, – ответила Изабо. – Давай лучше я тебя проинструктирую. Ты сейчас при нем не лазь в сумку за рисунками. Вот когда он с тобой о какой-нибудь ерунде разговорится, я подскажу ему пригласить тебя в гости, в мастерскую.

– Тебе виднее, – согласился Валька.

Она включила магнитофон и распахнула балконную дверь.

С балкона было видно сразу и морской залив, и речной берег – Дом работников искусств стоял в самом узком месте перешейка. Валька заинтересовался пейзажем и вышел на свежий воздух, Изабо – за ним. Они молча смотрели на вершины сосен, и Валька удивился тому, что сверху они, оказывается, круглые.

– Ты не поверишь, но на меня иногда нападает боязнь высоты, – сказала Изабо и отступила назад, в номер.

– Это соблазн, – сделав два шага вперед и взявшись за перила, объяснил Валька. – Вот уж не думал, что высота – такой соблазн…

Он вспомнил про третий шаг Чесса. В самом деле, что удерживает человека на грешной земле? В частности, его, Вальку, – что? Уж не та ли одинокая лодка посреди реки?

А ведь лодка действительно держала! Он не мог отвести от нее взгляда. Кто-то плыл сейчас на этой лодке… плыли двое, в обнимку, и им было не до весел… опущенные вдоль борта горячие пальцы женщины полоскала прохладная вода… и ничего, кроме той любви, о которой мечтали целую долгую зиму…

Он чувствовал затылком взгляд Изабо. Долго выдержать этот тяжелый взгляд он не смог и, отбросив мысль о сигарете, вернулся к ней и закрыл балконную дверь. Она посмотрела ему в глаза и едва заметно кивнула.

– Ты всегда так справляешься с соблазнами? – спросила она, когда он не отвлекся музыкой, кучей журналов на столе, а молча выдержал ее взгляд.

– По-всякому бывает.

Валька напрочь забыл, для чего он здесь оказался. Что-то изменилось вдруг в мире, он стал сильным мужчиной, она – слабой женщиной. Что такое произошло за то время, что он смотрел с балкона на реку и залив, Валька понять не сумел. Но что он при последних словах не узнал собственного голоса, это точно, – голос получился скорее уж как у Карлсона, у взрослого и уставшего от глупостей жизни мужика. Изабо подошла к зеркалу и стала поправлять свою безукоризненную прическу. Валька впервые видел ее перед зеркалом, это тоже было странно, ощущение своей силы и ее слабости повторилось. Что-то с ними обоими произошло… возможно, это началось ожидание первого поцелуя, для которого оба давно созрели?

И тут Валька понял, что ни одного поцелуя между ними не будет. А будет объятие звериной силы, которое припаяет их друг к другу намертво, перемесит два тела, как два кома сырой глины, и собьет в плотную массу, которое заставит их мгновенно прорасти друг в друга на молекулярном уровне.

– Как нелепо, именно здесь… – негромко сказала Изабо, и Валька понял, что она имела в виду.

– Где захочешь, – ответил он. – И когда захочешь.

– Именно здесь и именно сейчас, – прошептала она, но это не было приказом, Изабо словно тосковала о том, что здесь и сейчас ничего между ними невозможно. Кроме объятия, которое сейчас померещилось Вальке.

Она быстро шагнула вперед и обняла его.

Сбылось нечто неотвратимое. Валька вспомнил мечту об этом объятии, которая еще полторы минуты назад никогда не была его мечтой. И все же она сбылась… почти… Изабо как-то странно мотнула головой. Что-то с этим объятием у нее получилось не так.

Тут из коридора послышались голоса. И дверь распахнулась.

Это явился Микитин с подругой и московскими гостями.

И начался весь соответствующий случаю галдеж, с кучей малопонятных для Вальки новостей и намеков, с разливанием по чайным стаканам сухого вина, с попыткой засунуть кипятильник в графин и с прочими компанейскими глупостями.

Гости оказались супружеской четой из околохудожественных столичных кругов. Они всех знали, всех звали по имени, посетили все престижные премьеры, не вылезали из кулуаров кинофестивалей и так далее. По интонациям задающей вопросы Изабо Валька догадывался, что ей эта бурная светская жизнь смешна, но и она, и ироничный мэтр Микитин пользовались этой забавной парой как самиздатовской газетой с расширенным разделом светской хроники и охотно поддерживали разговор.

Вальке спрашивать было не о ком и не о чем, он уж решил, что его забыли, но под прикрытием стола рука Изабо коснулась его руки. Валька в ответ чуть сжал ее пальцы, страдая оттого, что не мог ей высказать внезапную смешную мысль: неделю спустя эта пара у себя в Москве будет трещать о том, что вот сидели за бутылочкой сухаря с Арнольдом, он поддал и в клочья разнес Колькин альбом вместе с Сашкиной выставкой, какой Арнольд, ну, Микитин же, таких людей знать надо!

Изабо уселась покрасивее, нога на ногу, и повела в разговоре свою тему, причем артистически подошла к проблеме промышленного дизайна. И преподнесла Вальку не хуже настоящей хозяйки светского салона.

Конечно, москвичи поняли ее игру, но это было лакомым кусочком – Гронская и молодой талант! Они исправно помогли Изабо раскачать Микитина, и Вальке пришлось отвечать на его ехидно-профессиональные вопросы.

Потом невысокая толстушка в брюках занесла одолженные вчера газеты, да так и осталась за столом. Явились двое мужчин, случайное приобретение микитинской подруги, и принесли еще бутылку. Словом, забурлила обычная вечерне-ночная жизнь Дома работников искусств.

– Который час? – тихо спросила Изабо у Вальки.

– Половина одиннадцатого. Выйдем-ка в коридор.

Там она с полминуты постояла, соображая.

– Значит, так. Ты посиди пока тут, потрепись, а я сейчас приду. Минут через десять, наверно. Хочу кое к кому в гости заглянуть.

Она огладила на себе платье, запустила пальцы в прическу и вывела к щекам два острых уголка.

– Ты сегодня красивая, – сказал Валька.

– Так надо.

– Тебе не холодно в этом платье? – спросил он, подумав, что возвращаться отсюда придется поздно, да еще ей ехать через весь город.

– Я взяла с собой свитер, – ответила она. – Думаю, что холодно нам с тобой сегодня не будет…

Сказав эти или слишком простые, или слишком невразумительные слова, она повернулась и пошла мимо лифтов к лестнице.

Стальное платье блестело и, кажется, даже отсвечивало. Стук каблуков гасила длинная ковровая дорожка.

Валька вернулся в номер, забрался в угол и сидел там довольно долго, дольше десяти минут. Потом москвичи засобирались. Они остановились у кого-то в городе и были повязаны расписанием электрички.

Двое, которые принесли бутылку, тоже вспомнили про какие-то обстоятельства и смылись. Толстушку вызвонили по местному телефону.

– А вы, Валентин, останьтесь, пожалуйста, пока я провожу на электричку Олега с Наташей, – попросил Микитин. – Иначе придется запереть дверь и Иза будет вынуждена ждать в коридоре.

Микитин с москвичами ушли. Валька вздохнул с облегчением. И сразу же в номер стремительно вошла Изабо, посмотрела в упор на Вальку и опустила глаза.

– Послушай, – сказала она. – Я тут того… влипла! На старости лет мужика завлекла. Правда, он пьяный, но все-таки! Выручай старую шалаву!

И она резко расхохоталась.

– Щас! – бодро ответил Валька, немного удивленный, что Изабо не может сама дать отпор пьяному. – А как это?

– Очень просто – выйди к нему, скажи, что я дико извиняюсь, и пусть катится. Я, понимаешь ли, велела ему ждать меня в холле, здесь на каждом этаже есть маленький холл с телевизором. Но он, кажется, пошел следом и заметил, в какую дверь я вошла. Он нам тут совершенно не нужен. Если вместо меня придешь ты, он все поймет и отвяжется.

– Все равно через двадцать минут явится Микитин, – заметил Валька.

– Микитин уведет подругу к себе в номер. Так что ступай на пятый этаж. Как с лестницы спустишься, налево и сразу же направо. Там коридоры параллельные, а холл между ними, выходит и туда, и сюда. Ну, я жду. Так и скажи – что, мол, прислала и велела поискать ветра в поле… Погоди! Там накурили жутко, сквозняк устроили… вот, накинь.

Она достала из сумки Верочкин голубой свитер.

– Заодно в нем и домой поедешь, чтобы не замерзнуть ночью.

– Разве ты не отдала его Верочке? – удивился Валька.

– А она не приезжала, – объяснила Изабо. – Я просила Карлсона ей домой завезти, а он сунул на заднее сиденье и напрочь забыл… коли не врет.

Валька влез в свитер.

– Внушительно выглядишь. То, что надо, – заметила Изабо и попыталась улыбнуться, но получился оскал. Поскольку Валька уже знал, что эта странная женщина не умеет улыбаться, то и не придал гримасе значения.

В коридорах было пусто. Из некоторых номеров доносился пьяноватый шумок. Валька вышел на площадку перед лифтами, свернул на лестницу и спустился на два этажа. Он слышал, как там, наверху, открылась дверь лифта и кто-то, перепутавший этажи, заспешил вниз по лестнице, следом за Валькой.

В холле пьяного не оказалось.

Валька выглянул в соседний коридор.

Возле огромного, от пола до потолка, окна стоял человек. Окном этим коридор как бы замыкался, и силуэт человека четко рисовался на вечернем небе. Между Валькой и силуэтом протянулась прямая, как стрела, ковровая дорожка, ее полосы по законам перспективы сошлись в одной точке у окна – очевидно, и тот человек увидел бы, как к Вальке сходятся полосы, если бы повернулся.

Это был высокий мужчина. Валька заметил красивый профиль, густую бороду, мощные плечи и даже хмыкнул – разборчива же эта Изабо…

А больше он ничего и подумать не успел. Вынырнувшая сзади рука зажала ему рот и кто-то, во много раз сильнее его самого, заволок его за угол.

– Молчи, – тихо сказал напавший. – А то пасть порву. Будешь молчать?

Ошарашенный Валька утвердительно замычал. Тогда его отпустили. Он резко повернулся и увидел Карлсона.

– Где Изабо? – жестко спросил Карлсон. – Немедленно к ней!

Он пропустил Вальку вперед и подтолкнул в спину.

Изабо они встретили сразу же за поворотом на лестницу. Оказалось, что она спустилась на пятый этаж вслед за Валькой – зачем, спрашивается? Подслушивать, что ли?

– Ага, – сказал Карлсон. – Чего и следовало ожидать.

– Я ничего тебе не обещала, – мгновенно взяв себя в руки, жестяным голосом ответила Изабо. – Пропусти меня, я иду в бар.

– Ну-ка, оба ступайте в тот номер, откуда пришли, – негромко приказал Карлсон. – Живо, живо… Не валяйте дурака. Я знаю кое-что такое, что вы сейчас не обрадуетесь.

– Валентин, нас ждут в баре, – приказом же ответила Изабо.

– Не подставляй парня, – ласково даже попросил Карлсон. – Не надо… Пошли.

Изабо посмотрела по очереди на обоих – на подобравшегося, как перед дракой, Карлсона и на совершенно растерянного Вальку.

– Он ничего не знает, – сказала наконец она.

– Ты думаешь, я тебе теперь верю? Идем, – настаивал Карлсон. – Нечего торчать. Я ведь могу отвести тебя в номер и силком.

– Да, это ты можешь, – согласилась Изабо и выглянула из-за угла. Валька же выглянул из-за ее плеча – хотел убедиться, что плечистый красавец еще не ушел.

Тот стоял в дальнем конце коридора, и полоски ковровой дорожки по законам перспективы все еще стекались вместе у его ног. Что-то было в этой потертой дорожке этакое… Хотелось опять стать на другой ее конец, и желание это, чтобы двое мужчин стояли по двум концам то ли дорожки, а то ли протоптанной в снегу тропинки, было каким-то не Валькиным, пришедшим снаружи, но, может, и изнутри, как все последние сюрпризы памяти. Это была идея Чесса, и нашла же она место и время, чтобы вылезть на свет Божий!..

– Тебя ждет? – спросил Карлсон у Изабо, показав подбородком туда, где за углом стоял бородатый. – Ты его у этого дурацкого окошка поставила? Ох, дура баба… Не сметь!

Изабо, схватившая было Вальку за руку, чтобы вместе с ним выскочить в коридор, шарахнулась от Карлсона и вжалась в стенку.

В руке у Карлсона был пистолет.

* * *

– Черт знает что, – морщась, говорила Изабо. – Это черт знает что!..

Валька, войдя в номер, первым делом отошел подальше от Карлсона и его пистолета. Ситуация была – несуразнее некуда. Если у Карлсона с Изабо какие-то крутые разборки, то при чем тут он?

– Сядь и успокойся, – велел Карлсон. Как ни странно, Изабо послушалась и села.

– Твое счастье, что я встретил этих двух сумасшедших, Широкова и Верочку, – сказал, помолчав, Карлсон. – Представляю, чего бы вы тут вдвоем натворили… Я как услышал, что ты заманила этого младенца в Дом работников искусства, похолодел.

– В бане отогреешься, – буркнула Изабо.

– Бывают же совпадения, – продолжал Карлсон. – Только два дня назад Широков жаловался тебе, что его не пригласили на это мероприятие вселенского значения. Вы ж понимаете, конференция книгоиздателей, вся литературная молодежь звана, а Широкова напрочь забыли! Что ты ему тогда сказала? Что на его месте выдержала бы характер и на конференцию – ни ногой?

– Я привезла Валентина к Микитину, – глядя в окно, сказала Изабо. – При чем тут, к чертям собачьим, какая-то дурацкая конференция?

– Ты знала о ней? – настойчиво спросил Карлсон, но ответа не получил.

Валька смотрел на пистолет в его опущенной руке – этот пистолет был сейчас в комнате четвертым собеседником, и куда более значительным, чем сам Валька. Карлсон не целился, не угрожал, он просто не убирал пистолета, и Вальке безумно захотелось тоже ощутить в руке тяжесть этой опасной штуковины, чтобы встать напротив Карлсона – на равных. Нет, не стрелять, разумеется, и не грозить – просто чтобы в опущенной руке было оружие, которое можно в любой миг медленно поднять.

– Ну, ладно, – решил наконец Карлсон. – Твое счастье, что я мимо киношки проезжал. Собирайся, домой отвезу.

Изабо недоверчиво покосилась на него и помотала головой.

– Как знаешь. Прости, Валентин, что я тебя так сурово. И ступай-ка ты поскорее отсюда. Вот тебе тысчонка на такси. Электричку-то ты уже проворонил.

В правой руке у Карлсона был пистолет, левой он вытянул из заднего кармана штанов скомканную бумажку. Жест был резкий, движение вскинутого подбородка – повелительным. Валька шагнул вперед и взял.

Что-то было с ним сейчас не так… Эти деньги брать не следовало – а он взял. И выплыла наконец в памяти та рожа, которую он сегодня размножал гуашью, самой толстой кисточкой. Это был заводской депутат, который прямо от станка влетел в парламент и принялся проповедовать немедленные рыночные отношения.

– Войска идут на истребление зараз, – подумалось песенным слогом. – А кто зараза, император скажет нам…

– Вот так-то. Еще раз – извини. Не надо было тебе тогда – помнишь? – туда возвращаться. Ну да ладно. Ступай. Авось еще встретимся. Ступай, ступай!

Карлсон ободрительно улыбнулся ему. Изабо опустила голову, и напрасно было сейчас ловить ее взгляд. Возможно, она и хотела, чтобы он остался, но не этого хотел их четвертый собеседник – пистолет.

Валька вздохнул и сделал два шага к дверям. Оставался третий. Он замер. Вывалиться из-под пистолетного прицела в пустой коридор, несомненно, лучше, чем вывалиться из-под незримого прицела в трехсекундный полет. Мудрее и благоразумнее. За спиной у Чесса, очевидно, просто не было пустого коридора.

Он промедлил с полминуты. Карлсон больше не гнал его – и так было ясно, что почти ушел… А следовало бы Карлсону, хоть шутя, прицелиться навскидку. Это с непостижимым в ситуации озорством пришло в голову Вальке, когда в дверь вдруг постучали и сразу же открыли ее.

На пороге стояли запыхавшиеся Верочка и Широков.

Карлсон отвел руку с пистолетом за спину. Изабо вскочила.

– Ничего себе дорогие гости! – даже с каким-то шалым весельем воскликнула она. – Вы что, последнюю электричку проворонили?

Широков и Верочка, ухватившись за руки, словно дети малые, одновременно переводили глаза с Изабо – на Вальку, с Вальки – на Карлсона, с Карлсона – опять на Изабо.

– Добрый вечер, – сам ощущая всю нелепость своей вежливости, сказал наконец Широков. – Мы в кино были, тут рядом…

– «Большую прогулку» смотрели, – добавила Верочка.

Что-то они ожидали здесь увидеть, зачем-то принеслись, и вдруг обоим стало неловко, ведь ничего вроде и не происходило в комнате. Видно, от неловкости Верочка и прижалась к Широкову.

Карлсон взглянул на Вальку и, явно наслаждаясь комизмом ситуации, достал из кармана свободной рукой еще одну тысячную бумажку.

– Берите, гуляки, и поезжайте домой, – сказал он. – Полагаю, что вам с Валентином сегодня не по пути. Он отправится другим мотором.

Валька удивился тому, как Карлсон, не в пример ему, сходу просек ситуацию и мгновенно вошел в прежний свой образ благодушного банестроителя. Странно ему, правда, было, что Верочка, вся такая несчастная влюбленная, опустилась-таки на грешную землю. Но в двадцать пять лет Верочке лучше уже быть замужем, философски решил Валька. И не караулить Бог весть кого у заводских проходных… вот только, позвольте, кого же?

Он опять изумился тому, что не может вспомнить себя в той суете, воплях народных и возне с гуашью. От шума ошалел и исправно выполнял приказы родимой своей заводской толпы совсем другой человек.

– Русский бунт… бессмысленный и беспощадный… – произнес; кто-то в комнате. Валька встрепенулся – это был не Карлсон и не Широков, те разбирались с бумажкой. Голос был мужской – но чей?

– У меня есть деньги, я трехмачтовый барк продал, – отстраняя руку Карлсона с бумажкой, ответил Широков и хотел было что-то добавить, но наконец увидел пистолет.

Верочка проследила его взгляд и ахнула.

– Это зажигалка, – сказал ей Карлсон. – А ты думала, настоящий? Господь с тобой, Верочка… откуда?

– Бога бы всуе не поминал, – проворчала Изабо. – Бери-ка, Пятый, Верочку и вали отсюда. И без вас тошно. Вали, вали, без вас разберемся.

– У нас тут сцена ревности, – добавил Карлсон. – Действительно, ехали бы вы домой.

– Никуда я не повалю, – Широков, к огромному удивлению Вальки, невозмутимо протопал мимо пистолета и так ловко уселся в кресло, что подставил под дуло висок. – И Верочка тут останется.

– Останусь, – она так же спокойно подошла к широковскому креслу, села на подлокотник с другой стороны и обняла Широкова за плечи.

По тому, как оба мгновенно успокоились, Валька понял – что-то в этом духе они и думали здесь увидеть.

– Мало мне было одной сумасшедшей… – заметил в пространство Карлсон.

– Ребята, я заварила эту кашу, мне ее и расхлебывать, – обратилась Изабо к Широкову и Верочке. – Не надо меня спасать, не надо ложиться на амбразуру. Одна я выкарабкаюсь, слышишь, Пятый? Мне, лично мне ничего не угрожает.

Карлсон улыбнулся.

– Вот когда в тебе женщина проснулась, – заметил он. – Да, радость, пока я с тобой, тебе действительно ничего не угрожает. Но не дай мне Бог отвернуться…

– Мы все эту кашу заварили, Изабо, миленькая, – подала голос Верочка. – Все трое, понимаешь? Все и будем расхлебывать.

– К вашей крошечной кашке в ближайшие два дня прибавится такая большая и крутая каша, что мало не покажется, – предупредил Карлсон. – Вы нашли-таки самое удачное время для разборок со Вторым! Послушайтесь доброго совета от компетентного товарища – разъезжайтесь по домам, пока не очень поздно. Валентин – на одном такси, вы двое – на другом, а эту даму я отвезу сам.

– Прямиком в баню, – подытожила Изабо. – Ладно, хватит дурака валять. Не получилось… а жаль…

Тут она так посмотрела на Вальку, что он обмер. Валька не предполагал, что в женском взгляде может быть такая невыносимая, окаянная тоска. Даже когда Изабо хоронила своих уродцев, не было у нее таких затравленных глаз.

Он мог сделать одно лишь – шагнуть ей навстречу.

Они одновременно сделали этот шаг, и другой, и обнялись, не поспевая разумом за взлетом своих рук.

Изабо прижалась к Вальке, и он почувствовал ее дрожь.

– Ну, что ты, что ты, – гладя ее кончиками пальцев по щеке, сказал Валька. – Ну, успокойся, я же с тобой…

– Родной мой, – ответила Изабо.

А больше она ничего не успела сказать, потому что Карлсон рванул Вальку за плечо, невесомое объятие распалось, и оказался Валька в углу, между диваном и портьерой.

– Добром тебя прошу – убирайся домой! – приказал Карлсон. – И прекратите вы все травить ей душу! Вы же ее так подставляете, как злейший враг не подставит! Вы же провокаторы траханные! Вы все в сторонке окажетесь, а она глупостей понаделает и под суд пойдет! Вы же из нее все соки выпили! Сволочи вы вместе с вашим покойником Чессом! Дайте же ей наконец жить нормально! Она же пять лет из-за вас дурака валяла! Пять лет из жизни выброшено – можете вы это осознать, идиоты? Или все-таки не можете?

Изабо хотела было ответить, но осеклась и лишь грохнула кулаком по столу.

Валька отклеился от стенки и вышел из угла.

– Никакой я не провокатор, – мрачно сказал он. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит. Изабо, разве я тебя подставляю? Я что, тебе работать мешал? Объясните мне наконец хоть что-нибудь!

– Вот их попроси, – Карлсон, немного успокоившись, мотнул головой в сторону притихших Верочки и Широкова. – Будь они порядочными людьми, сразу бы тебе все рассказали. Но это же провокаторы, каких свет не видел! Можешь мне поверить на слово. Вот эта парочка…

– Я сама давно совершеннолетняя, – оборвала его Изабо.

– Знаю, что совершеннолетняя. Но ты нормальный человек, без дурацких комплексов. А они внедрили в тебя какой-то нелепый комплекс вины и искупления, вот эти двое кротких ангелов! Так давай однажды назовем вещи своими именами! – Карлсон начал горячиться. – Давай скажем друг другу правду, чтобы больше не устраивать идиотских дуэлей! Валентин! Ты помнишь, как мы с Широковым просили тебя не приезжать больше в мастерскую?

– Интересные новости! – воскликнула Изабо.

– Ну, помню, – ответил Валька.

– А что мы тебе сказали, помнишь?

– Да что-то про атомную бомбу толковали… – с трудом припомнил Валька, и тут в памяти явственно всплыли слова Карлсона о том, что из-за него, Вальки, в мастерской большая каша заварится.

– Это я тебе про критическую массу объяснял, – некстати встрял Широков.

– Решил сделать ставку на правду? – неприятным голосом осведомилась Изабо.

– А теперь слушай меня, Валентин, – негромко сказал Карлсон, делая вид, будто не слышал этих слов. – Когда я просил тебя не приезжать в мастерскую, я прекрасно знал, что может получиться из твоих невинных визитов! Знаешь, что эта милая компания затеяла? Воскрешение покойников и реанимацию трупов! Ты слушай, слушай. Знаешь, зачем ты им всем понадобился? В качестве ходячего манекена с физиономией покойного Чесса!

– С физиономией Чесса? – ошалело повторил Валька.

– Изабо случайно совершила это открытие и не удержалась от искушения увидеть Чесса еще раз. И еще несколько раз. Пойми, ты ни ей, ни Верочке, ни Пятому сам по себе сто лет не нужен! – Карлсон опять начал заводиться и опять взял себя в руки. – Это у них совесть нечиста – допустили, чтобы пьяный поэт вывалился из окошка. Вот они нацепили на тебя его голубенький свитерочек, сунули в карман твоих штанов сборник его стихов и стали с нежностью тебя созерцать! Называется, нашли себе игрушку!

– Так я что, действительно на него похож? – обратился Валька к Широкову. Тот вздохнул, кивнул и повесил голову. Валька перевел взгляд на Верочку. Верочка тоже вздохнула, покраснела и вдруг, сорвавшись с подлокотника широковского кресла, кинулась к Вальке, обняла его и зарылась лицом в тот самый свитер. Валька стал гладить ее по плечам, а на Изабо посмотреть так и не решился.

Похоже, Карлсон был доволен эффектом. Он отвел левой рукой полу куртки и сунул пистолет в плечевую кобуру. Валька посмотрел на его усталое, резкой лепки лицо – Карлсон на совесть отыграл эту разоблачительную сцену, навел порядок в рядах городских сумасшедших и позволил себе немного расслабиться.

Нетрудно было предсказать, что произойдет дальше. Если Валька, оскорбленный ролью манекена, скинет чужой свитер и уйдет, вслед за ним уйдут Широков с Верочкой. Возможно, объединенные печалью вторичной утраты Чесса, они поедут прямиком к Широкову, и его деликатная мама даже не высунется, когда они на цыпочках прокрадутся к нему в комнату. Потом Карлсон даст Изабо выпить грамм сто коньяка и увезет ее в свой особняк, где уже готово все, кроме бани. Если ей и придется перебежать через дорогу в мастерскую, то разве что за зубной щеткой. Потому что не Валька, а именно Карлсон любит Изабо и пытается, как может, уберечь ее от недоразумений и от ненормальных друзей.

Но Валька вдруг очень даже неплохо почувствовал себя в голубом свитере. Ему показалось диким выскакивать сейчас на шоссе, ловить заблудшее такси, обещать шоферу тысячу, молчать полчаса до города и пятнадцать минут в квартире, пока не разденется и не ляжет под бочок к… к кому, черт бы ее побрал? Как ее звали, эту крашеную блондинку с короткой стрижкой и роскошной грудью? Надо же, из головы совсем вылетело – ее звали Татьяна.

* * *

Потрясенный этим провалом в памяти, Валька отключился от обличительной речи Карлсона. Она была уже на излете.

Той же рукой, которая только что держала пистолет, Карлсон широким жестом указывал на примолкшего Вальку, как бы призывая его в свидетели мерзкого поведения реаниматоров. И присутствие пистолета ощущалось явственно, хотя он уж минут десять как пребывал у Карлсона под мышкой. Действительно, получалось так, что из живого человека, простого как валенок, незаслуженно сделали куклу, игрушку, манекен, и валяли вокруг него дурака. А живой человек не виноват, что родился с такой рожей, что попался на глаза Изабо, затравленной двумя провокаторами, что натолкнул всех троих на идиотский план разоблачения Второго!

– Ты прекрасно знала, что на второй день этой идиотской конференции все будут проспиртованы! И Второй в том числе! И ты ведь нарочно поставила его у окна, – услышал вдруг Валька. – Интересно бы послушать, как ты его туда заманивала! Ты ведь знала, что он ошалеет от паники и сделает шаг назад, в стекло! А Валентину – отвечать, показания давать, по следователям мотаться. А откуда ему знать, что он может и должен говорить следователю, а чего – не может? Некрасиво получилось. Негуманно!

И еще Карлсон толковал, что в этакой ситуации ни один нормальный человек, а Второй именно и есть нормальный человек, не займется покаянием или самобичеванием. Чиста у него совесть или нечиста, он первым делом перепугается, тем более, что вечер у человека выдался веселый, со спиртным и с женщинами. Выпивший человек легче возбуждается – это Изабо правильно рассчитала, когда выбирала вечер для непринужденной встречи Вальки и Второго. Но выпивший человек в хорошем настроении тем более не станет падать на колени и каяться. Он ошалело скажет: «Во, блин, до глюков допился!» Или просто попятится, напрочь забыв, что за спиной – окно.

После ошеломительной новости насчет сходства с Чессом Валька уже как-то плохо воспринимал сенсации. Ну, его выставили против Второго… разве в этом сейчас дело? Ну, выставили…

Естественно, и Верочка, и Широков вмешивались, лепетали что-то, Вальке даже послышались слова «Божий суд». Изабо со всей язвительностью пыталась оборвать Карлсона, отсылала его в баню, но Карлсон, видно, решил сегодня покончить с этой историей раз и навсегда.

Поскольку в Вальку Карлсон тыкал воображаемым пистолетным дулом, как в наглядное пособие, а свидетельских показаний от него не требовал, Валька и завис где-то между реальным гвалтом в комнате и той странной внутренней перетасовкой лиц и понятий, которая происходила внутри. Он видел Верочку с растрепавшейся косой, видел покрасневшую от ярости Изабо, и не поспевающего за стремительным спором Широкова он тоже видел, но как бы на заднем плане. Две женщины, стоя перед пистолетом, требовали Божьего суда…

И тут у Вальки в голове стала складываться картина, и даже не картина в художественном смысле этого слова, а вроде красивой схемы. Она была похожа на популярное много лет назад изображение внутренности атома – и Валька мысленной кистью выписал шарики с бликами на боках, чьи орбиты, пересекаясь, окружили центральный шарик. Возникшая на фоне далекой реки, схема эта обладала, как он понял, логикой сна – шарики одновременно были людьми.

Тот, что ближе к середине, носил имя Марии. Это была невысокая женщина в черном бархатном платье с белым большим воротником, с черной косой за затылке и локонами вдоль висков. Шарик, обозначившийся вторым, носил имя Анны. Русоволосая Анна с тяжелым узлом на затылке стояла у далекого окна, а на подоконнике лежали скомканные перчатки и свернутая трубочкой записка. Валька узнал их – он сам мгновение назад бросил сюда перчатки, а записку передал накануне. Но тот, в середке, был одновременно и Валькой, и совсем другим человеком, хотя грань отсутствовала.

Другие шары тоже были людьми, хотя и незнакомыми. Чье-то молодое и задорное лицо с лихими усиками еще не имело имени, но было необходимо. Это лицо Валька видел недавно – почему-то у себя на коленях… Мужчина в небольших круглых очках тоже должен был сказать что-то важное. Один из шариков оказался черной коробкой с дуэльными пистолетами. И переплетение их орбит имело множество всяких смыслов, и на пересечениях возникали слова, обрывки каких-то разговоров, сравнения диковинные, непереводимые интонации французских фраз.

Но эта система была пронизана лучами, соединявшими шары совсем другой системы. И самыми близкими оказались шар с потешной заячьей мордой и лицо беловолосой кудрявой девочки. Стало быть, вот так смешиваются реальный мир с нереальным, подумал Валька, смешиваются на мо-ле-ку-ляр-ном уровне…

Валька понял, что с этого когда-то началось.

Он ощутил себя другим человеком, которого знал только по имени, – на минуточку, поймав в чужой фразе свое дыхание.

Он сказал, балуясь, несколько слов за того человека – и тот принял их, не возражал.

Тогда он понял, как неприятно подбородку от высокого воротничка фрака – и это сразу же вылилось в забавную фразу и пригодилось.

И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.

Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина, которую любил он сам, – Анна. И сам он между этими женщинами – доступной и недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности… Вот, вот с чего началось – с этого банального треугольника, только женщин, которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!

А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами, заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики, шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось, и возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.

– Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, – тем временем горестно упрекал всю компанию Карлсон. – Нашли время для дурацких фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь – ты ведь нарочно парню голову забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про торжество справедливости вещал – ведь так? Взрослый человек, а дурака валяешь. Додумались свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте… Вот уж точно – роковое сходство!

Валька молча усмехнулся – кто же на кого похож? Он – на того ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв? Бывает… А гитара? Хм, гитара…

– Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши провокации, – сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. – А то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную голову? А?

– Не твоя печаль, – ответила Изабо.

– До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно. Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд устроите.

– Почему вдруг сегодня? – спросил Широков.

– Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране, возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы воспользоваться попросту не успеете.

– Откуда такая информация? – мрачно поинтересовался Широков.

– Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, – вмешалась Изабо. – Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил обрадовать, банный сотрудник? А главное – почему?

– Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и воспитывать, всех четверых, – подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что это – чистая правда. – Время поджимает. Дел у меня этой ночью – выше крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если я сейчас уеду – вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте – не скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного носа… не то, что некоторые…

– Он знает? – беззвучно спросил Широков.

– Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили – Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь – деликатно и вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так что могу вас обрадовать – пьесы вообще в природе не существовало, а была тетрадка с цитатами и набросками.

– Откуда такая информация? – надвигаясь на Карлсона, снова грозно спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился от этой нависшей глыбы.

– А ты еще не понял? – яростно набросилась на Широкова Изабо. – Ты еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку – держал? Да?

– Было дело, – согласился Карлсон. – И тетрадку эту жеваную, и показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории – так это Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое – подпольный журнал. Это уже покруче.

– Какой еще журнал? – не очень искренне удивилась Изабо.

– Ваш Чесс ввязался в издание подпольного журнала. Редакция у них была в Питере, назывался – «Мария». Можно подумать, ты не знала… Вот Широков точно не знал! – усмехнулся Карлсон. – И Верочке Чесс тоже ни слова не сказал. Потому что от них журналу все равно никакого проку бы не было, это и поэту ясно.

– Я перепечатывала стихи для этого журнала, – сердито возразила Верочка. – А если вы не могли понять, на какой машинке, так это я объясню. Я к одной бабушке в гости ходила, а у нее такая симпатичная машинка, прямо как из музея.

– Еще того не легче… – проворчал Карлсон. – Ладно, я ничего не слышал… Так вот, на квартире Второго думали проводить обыск. Ну, нашли бы кое-какую чушь – карикатуры, эпиграммы на вождей – и получилось бы неприятное, но банальное дело… Перенес бы его ваш Второй даже без валерьянки. Подставил его именно Михайловский. А не наоборот!

Карлсон насладился потрясенным молчанием тройки безумцев и постороннего человека, манекена Вальки.

– Второй очень удивился, получив три толстенные папки, – продолжал Карлсон. – Он прекрасно знал, что написал и что пишет Михайловский. А тот отдал ему на хранение и журнальные бумажки, и свои рукописи. Он-то думал, что обыск сперва будут делать У него! А Второй даже не знал, что такое в этих трех папках… Когда у него спросили, что он знает о «Марии», без особой надежды спросили…

– Три сафьяновых портфеля… – ни к селу ни к городу сказал Валька. Он имел в виду те три пропавших без вести портфеля, о которых давным-давно за чаем толковал ему Широков. Но даже Широков его сейчас не понял, потому что смотрел в рот Карлсону.

– Очевидно, там была и пропавшая повесть, – заметила Изабо. – И тексты песен.

– Много там было всякого добра, – согласился Карлсон. – Когда Второй понял, что за «Марию» возможны крупные неприятности, он, естественно, всю эту мазню отдал и спасибо сказал, что забрали. А потом пошел к Чессу разбираться. Потому что у них такого уговора не было, чтобы подпольный журнал прятать. И еще – он знал, что Чесс за границу намылился, а сам-то он никуда удирать не собирался. В общем, разборка вышла неприятная…

Карлсон умолк. И прочие тоже молчали. Каждый, видно, выстраивал для себя ход этой неприятной разборки, завершившейся полетом из окошка.

– Так, значит, не в вызове дело? – осознал Широков.

– Да не уехал бы он ни за что! – воскликнула Верочка. – Ну как он отсюда уедет?..

– Какие-то вселенские враки… – буркнула Изабо.

– Так что оставьте вы в покое Второго, – сказал наконец Карлсон. – Дайте человеку спокойно жить и работать. У него не было другого выхода. А теперь… ну, через пару месяцев… ну, в общем, пусть его спокойно пишет свои повести! Он ведь хорошо пишет, я сам читал, и рукописи, и опубликованное…

– Это ты с ним беседовал? – спросила Изабо.

– Я с ним уже потом побеседовал, перед тем, как комиссовался… – лицо Карлсона стало жестким, внезапно он усмехнулся и фыркнул. – Так что трогать его искренне вам не советую.

– Какое все-таки свинство… – прошептала Верочка.

– Чего и следовало ожидать, – тупо глядя в пол, ответил ей Широков. Услышанное настолько его ошарашило, что он как-то незаметно осел в кресло и наполовину съежился. – Значит, рукописи погибли…

Валька посмотрел на него – и тут увидел между диваном и портьерой едва обозначенный туманной линией силуэт. Сперва он подумал было, что это возникает женщина.

Но когда отбросил тень на стенку длинный гриф, Валька понял, что видит гитару…

* * *

Гостиничные обои были казенные – в мелкий цветочек, желтый и голубой. Оттого и призрак гитары был в такой же цветочек, будто инструмент обтянули ситцем. Валька даже развеселился – вот получилась бы у Чесса песня о ситцевой гитаре! Ничего кроме случайного образа еще не было, но Валька знал, что отсюда и стартует песня. О том, что это невозможно, он не думал – просто обрадовался идее.

Очерченное контуром пространство сперва как бы полиняло, потом сделалось темнее и на нем обозначилась тонировка древесины, нарисовались тени от струн.

Валька знал эту гитару наизусть, как помнят пальцами тело любимой, знал, где стерся лак и стенка стала шероховатой, знал капризы каждого колка! Он увидел свою смуглую, свою ненаглядную явственно, она заняла весь угол, почти не опираясь грифом о стену, как будто подвешенная на невидимой струне. Он увидел перед глазами гитару – и обрадовался ее присутствию.

– Ну, значит, разбегаемся, что ли? – подвел итог Карлсон. – Будем считать этот милый вечер недействительным. Деньги на такси есть у всех. Идем, Изабо. Не расстраивайся. Не женское это дело – дуэли. Впрочем, что ни делается, все к лучшему. Представь, что это зрел гнойный нарыв. Зрел, зрел, и вот его прорвало. Больно, конечно, зато дело пойдет на поправку. Теперь ты понемногу работать начнешь… Не получилось из вас секундантов – и Слава Богу!

– Ты знала, кто этот человек? – тыча пальцем в Карлсона, вдруг с глухой яростью спросил Широков.

Скосив на него глаза и фыркнув, Изабо встала и подошла к Вальке.

– Прости, если сумеешь, – сказала она. – Я была в эти дни так счастлива… Ты и представить не можешь…

– Могу, – ответил Валька.

Тогда она подняла виноватые глаза – и вдруг ее лицо изменилось. Возник тот диковатый оскал, который иногда заменял ей улыбку.

Если бы этот оскал продлился менее секунды! Но он получился долгим, лицо отделилось от тела, от стен, повисло в темном пространстве… Шар, еще один шар, готовый занять место в треугольнике, подумал Валька. Две женщины, любящая и любимая… И кудрявая девочка, играющая с нарисованным зайцем! И пластилиновое распятие с воскресшим Христом!

Он быстро выстраивал еще одну сложную систему, еще одну композицию, на манер своих любимых, стереометрических. Вернее, успевал следить за тем, как она складывается, и позволял проникать в нее лучам и шарам той композиции, что досталась от Чесса, – черному кавалерийскому пистолету, толстой книге с портретом Анны. И бликом на еще одном шаре засиял клочок озера с двумя уточками и двумя веерами воды…

А Изабо все смотрела на него и, очевидно, увидела в его глазах некое отражение… Потому что лицо ее вдруг прояснилось.

Она не могла сказать вслух того, что подумала, но Валька все-таки это услышал.

– И все-таки Божий суд! – подумала она.

– Да, – беззвучно ответил он, еще не представляя себе, как это возможно. Но он уже стоял на бескрайнем льду под белым небом! Единственное, что чернело, – это силуэт человека на том конце дорожки да тульский пистолет в руке.

Затем Валька посмотрел на Широкова. Непостижимой силой, проснувшейся в душе и пронизавшей его всего до кончиков ресниц, он заставил того отвести затравленный взгляд от довольного исходом дела Карлсона.

– Не получилось из нас секундантов… – сказали, чуть потеплев, глаза Широкова.

– Еще как получилось! – задиристо возразил Валька, тоже одними глазами. Тяжелый пистолет уже оттягивал руку…

Третьей была Верочка. Она сама ловила Валькин взгляд.

– Хочешь, я прикрою тебя собой? – спросила она.

– Если понадобится… – не стал возражать Валька. Из дуэльного кодекса он знал, что прикрываются в поле именно пистолетом… кстати, лежащим на этажерке в мастерской, как раз под крылатым распятием…

Карлсон терпеливо ждал, пока завершится этот многозначительный обмен взглядами. Он был настолько любезен, что позволил безумцам красиво распрощаться друг с дружкой, а ведь ему еще предстояло быстренько отвезти к себе домой Изабо и оставить наедине с бутылкой коньяка – так оно при любом раскладе было надежнее.

А Валька сосредоточился на том набирающем объем силуэте, который только он и видел в углу, между диваном и портьерой.

Этого силуэта недоставало в его выверенной композиции. Валька ощущал, что именно сегодня свершилось – ему дана власть составлять и раздвигать шары, заменять их по своему усмотрению! Но ему мало было тех, что достались по наследству от Чесса. Свою власть и силу он не мог направить лишь на них…

Гитара была необходима, как кислород. Потому что не один Валька ждал и требовал сейчас Божьего суда.

За его спиной стоял человек, с которым его намертво сковало случайное сходство. А у того за спиной – еще один, с таким же роковым сходством, только не в лице.

Они отдали ему все, что имели.

Началось с прелестной песни, началось с поющей женщины, прекрасной и безумно в тот миг любимой. И не должно было завершиться полным крахом, утратой всего на свете! Тот человек, который провалился в неизведанные глубины прошлого века почти бесследно, тоже ждал и требовал в этот миг Божьего суда! Не дать ему погибнуть в безвестности, вывести на поле, протоптать тропу к противнику – это было сейчас в Валькиной власти.

Недоставало смуглой гитары! И недоставало еще одной ниточки, еще одной тропки между двумя мирами, чтобы по ней переместить шары, изменить судьбы. Недоставало приказа!

– Вначале было Слово… – сказал иронично-торжественный мужской голос.

И Валька увидел, как женщина в черном платье с белым кружевным воротником, с черной косой, уложенной на затылке, и с лицом Верочки распахивает тяжелую дверь избы и, опустившись на корточки, ставит на заснеженный порог ручного зайца.

Домашний зверек, оробев, пытается попятиться, но она не пускает.

Холодный ветер относит ей за спину концы бесполезной ажурной шали.

– Беги, заинька, беги, миленький! – шепчет эта женщина. – Пусть все будет не так! Пусть он воротится домой! Пусть хоть он уцелеет! А я… я уж как-нибудь… с Божьей помощью… да беги же!..

– Вот! – сказал Валька. – Вот как это начнется!..

И сразу же понял, что – угадал, что – началось!

Это было почище всякого полета, это было прекраснее первой любви и яростнее последней любви. Глаза Верочки распахнулись ему навстречу – она поняла!

Лихая тройка на полном разлете сбилась, смялась, натянулись вожжи, разлетелся снег. По белой равнине пронеслась строчка следов – заяц был уже неуловим взором…

– Ишь ты! – вдруг изумился Карлсон. – А я и не заметил… Ну, все декорации припасли, в том числе и гитару!

Вдруг его брови сошлись и он оглядел компанию безумцев с огромным подозрением.

– Но ее же не было… Я точно помню, что гитары не было! – воскликнул он. – Откуда взялась гитара? Кто ее сюда притащил? Ее же здесь не было!

Все посмотрели туда, куда он показывал воображаемым пистолетным дулом.

Действительно, гитара, во всей своей древесной плоти, стояла, прислоненная к стене, отбрасывала тень и была совершенно материальна.

Но вот с людьми, которые ошалело глядели на нее, сделалось что-то странное. Вроде волосы у Изабо стали длиннее, почти до плеч, вроде на плечах у Верочки оказалась сиреневая мохнатая кофта, а Широков почему-то был в здоровенных очках…

– Какая гитара? Ты о чем? – спросила Изабо, соблюдая полнейшее спокойствие. – Где ты видишь гитару?

– Вон, в углу, – показал Карлсон.

Изобо пожала плечами, сделав обеспокоенное лицо – мол, что это с тобой, банный сотрудник?

Тогда Карлсон повернулся к Широкову.

– Вы с Верочкой притащили? – строго спросил он. Но строгость получилась какая-то странная.

Широков опустил красивые ресницы – он знал, что взглядом не сможет соврать.

– Ничего мы не притащили, – обиженно ответила за него Верочка. – Изабо, что это с ним?

Валька понял – и они видят смуглую гитару! И они узнали ее! Значит, удалось. Ну, Карлсон!..

Карлсон резко повернулся к Вальке. Валька не шагнул вперед, не раскинул резким движением руки с растопыренными пальцами, не скорчил гримасы – незачем, незачем… Он просто негромко рассмеялся. Удалось!.. Остальное не имело значения.

И этот смех совершенно вывел Карлсона из себя.

Смех был и в опущенных ручищах Широкова, и в полуоткрытых губах Верочки, и в строгом лице Изабо. Гитара явственно стояла в углу – потрогай!

– А вот сейчас!..

Остальное было мгновенно, сумбурно, бестолково, яростно и на едином вздохе.

Карлсон выхватил и вскинул пистолет, собираясь пробить гитару пулей и так уничтожить галлюцинацию. Валька рванулся спасать гитару. Верочка повисла на руке Карлсона, и тут же на него всем телом рухнул медведь Широков. Пистолет полетел на пол и скользнул под диван.

Валька увернулся от полетевших кубарем на пол людей, и тут его схватила за руку Изабо.

– Я люблю тебя! – быстро сказала она.

Коротко поцеловав в губы, она толкнула Вальку к двери.

Он выбежал в коридор и бросился вниз по лестнице…

Рига

1994

Оглавление

* * *

Реклама на сайте