«Венгерская вода»

Венгерская вода (fb2) - Венгерская вода 1308K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Зацаринный

Венгерская вода Сергей Зацаринный

«Настанет день, когда всё скрытое окажется явным, и не найдётся у человека помощника, способного изменит участь, уготованную ему.»

Коран. Сура 86, «Ат-Тарик»

I. Ночь над Каиром

«Шахерезаду застигло утро и она прекратила дозволенные речи». Давным-давно этими словами старый сказочник прерывал свой неспешный рассказ. На самом интересном месте. Как и сейчас, тогда было далеко до рассвета. Царила ночь и наступало время ложиться спать.

На улицах Каира сейчас меняется вторая ночная стража. Самое глухое время. Ни огонька, ни души. Только шум ветра в листве и ленивая перекличка караульщиков. Величайший из городов, украшение вселенной, спит сейчас там за горизонтом, у подножия усыпанного звёздами ночного свода. Далеко во тьме мерцает цепочка огоньков — факела всадников освещают путь свите султана Захира Баркука, который возвращается в свой дворец.

Я не видел его много лет. Хоть и жили мы в одном городе, но что за дело могущественному повелителю страны Миср, защитнику ислама до торговца, пусть даже очень богатого? Наши пути проходят по разным местам и никогда не пересекаются. Почти никогда.

Сегодня, он вдруг навестил меня. Неожиданно и без всякого предупреждения. Когда я увидел султана, идущего по обсаженной розами дорожке к моему дому, радость смешалась в моём сердце с грустью. Его борода была белой, как снег и я сразу понял, почему он приехал. Он приехал попрощаться. Сразу вспомнилось, что и моя борода такая же седая. Оба мы подошли к тому порогу, когда человеку больше хочется смотреть назад, чем вперёд. Потому что почти всё позади.

Барак приехал, чтобы вспомнить прошлое. Хоть и не сказал об этом. Сегодня правоверные третий день отмечают праздник жертвоприношения Ид аль-Адха. За это время уже угостили соседей и родных, друзей и нуждающихся. Возвращаются будни с их обыденностью и постоянством. Мне посчастливилось принять угощение от самого султана.

Повелитель приехал не один. Он прихватил с собой ходжу Мехмеддина Исмаила. Этот преисполненный всяческих достоинств муж неделю назад вернулся из далёких северных стран, куда он был направлен с посольством эмира Тулумена Алишаха. Побывал у самого золотого престола великого хана Улуса Джучи Тохтамыша и своими глазами видел его падение.

Мы сидели втроём за дастарханом под яркими звёздами и слушали его страшный рассказ. Про невиданную в кровопролитии и упорстве трёхдневную битву на реке Терек, где сошлось войско Золотой Орды с армией Железного Хромца из Самарканда, Как удача клонилась то в одну, то в другую сторону и солнце победы светило то Тимуру, то Тохтамышу. Как закатилась счастливая звезда надменного хана и рухнуло под копыта врага его злосчастное царство.

Египетские послы едва унесли ноги. С большим трудом они сумели добраться до Кафы. Порт Тана в устье Дона уже стал пепелищем и обителью мертвецов, откуда можно теперь отплыть только в царство теней. Заняв огромные деньги у ростовщиков, посольство сумело попасть на корабль, унёсший их из этого горнила бед.

Спасавшиеся в Кафе от победоносного войска безжалостного Тимура рассказывали, что Тохтамыш с остатками приближённых бежал куда-то в северные леса, а неприятель гнался за ним пятам, обращая земли на своём пути в пустыни, усеянные костями. Последним известием было, что железный эмир достиг земель русов, откуда повернул к столице Золотой Орды Сараю стоящей на великой реке Итиль.

Ночь была тёплой, в листве перекликались ночные птицы, лёгкий ветерок доносил аромат цветов из сада. Было тихо и хорошо. Страшной сказкой, какими щекочут воображение скучающих завсегдатаев уютных базарных харчевен, казался рассказ ходжи.

— От русских к Сараю две дороги, — после недолгого молчания сказал султан, — одна через Укек, вторая через Бельджамен.

— Обе они идут через Мохши, — добавил я.

Мне всё было ясно. Почему султан, вдруг приехал меня поздравить, зачем привёз ходжу Исмаила. Он хотел вспомнить прошлое. Плевать, что тогда он не был султаном и у него не было даже халата, только ношеный тулуп из овечьей шкуры зимой и летом. Перед ним не расстилали вышитую шелками скатерть, не уставляли её изысканными лакомствами. Всё равно за прошедшие сорок лет Баркук так и не полюбил сладости, отдавая предпочтение жареному мясу, как в бедняцкой юности.

Мне было уже понятно, что он попросит дальше.

— У тебя есть венгерская вода?

Я засмеялся:

— Сейчас её везде называют вода венгерской королевы.

На лице султана не дрогнула ни одна жилка. Он так и не промолвил ни единого слова, даже не пошевелившись, пока по моему приказу слуга нёс флакон с эликсиром. Баркук капнул себе немного на ладонь и поднёс её к лицу, закрыв глаза. Ничто так не оживляет память, как запах. Я понимал, что сейчас он унёсся на сорок лет назад, в далёкий северный город, затерявшийся в глухих лесах бескрайнего улуса Джучи.

Потом он сунул флакон за пазуху, быстро поднялся и стал прощаться. Путь до Каира неблизкий. Глядя на его ссутулившуюся под гнётом прожитых лет спину я подумал, что может быть больше его не увижу. По крайней мере в этой жизни. Он султан, я купец. У каждого из нас своя дорога.

Приказав перенести кушанья на крышу, я поднялся следом и долго смотрел, как в темноте удаляются огни факелов. Теперь они едва мерцали, словно упавшие на землю звёздочки.

Вот тогда мне и вспомнились слова из моего детства.

До рассвета ещё далеко, а значит не закончилось ещё время сказочника.

Все земные судьбы изначально начертаны огненным каламом. Неспроста именно сейчас мне была прислана весточка из минувшего далека. Зачем? Когда рухнуло в прах великое царство и стали тенями его обитатели, руинами его города, почему эта весть через моря настигла меня в моём далёком уединении и пробудило воспоминания?

Может для того, чтобы я не дал им уйти вместе со мной, а оставил грядущим поколениям? Если так, то сейчас самое время. До рассвета ещё далеко. Нужно позвать писца с чернильницей и бумагой, и когда над пустыней начнёт восходить солнце, на листы уже ляжет ещё одна сказка, которую может быть когда-нибудь рассказчик прибавит к тем, что составляют драгоценное ожерелье Тысячи ночей.

Память моя ослабла. Давно минувшие события перемешались с недавними, бывшее с услышанным, прочитанным и приснившимся. Что с того? Ведь это будет сказка. Пройдёт совсем немного времени и уже некому будет разделить, что в ней правда, а что вымысел. Даже сейчас я не знаю, кто из участников этой истории жив, кроме нас с Баркуком. Да и нам осталось недолго.

Сорок лет назад в дремучих лесах у самых дверей Страны Мрака в царстве могучего хана Джанибека мне рассказали о мудреце, который много лет искал истину, иссушая свой разум науками, а закончил век простым сказочником, скрывая даже своё настоящее имя.

Да и что такое истина?

Вот я говорю, что история эта случилась сорок лет назад. Но сейчас на дворе 797 год от переселения Пророка нашего в Медину. А тогда был 756. Сорок лет я считаю по летоисчислению христиан. Так удобнее. Они меряют жизнь по солнцу и у них март всегда весна, а январь — зима. Сейчас у них октябрь. Октябрь 1395 года. А тогда был март. Я точно помню, когда началась эта история, которую собираюсь рассказывать. Третьего марта 1355 года. У нас это был месяц сафар. Она началась на том самом месте, где я сижу сейчас. На крыше старого родового дома, куда меня позвал мой дед.

Тогда тоже была ночь. Здесь на крыше вообще мало что переменилось. Даже кресло, где сидел дед, старинное тяжёлое широкое кресло из драгоценного чёрного дерева, стоит там же, где и тогда.

Мои предки всегда любили дорогие прочные и надёжные вещи, которые пережили времена и поколения. Сам этот дом построен больше двух веков назад к югу от Каира, где мой прапрадедушка присмотрел красивое место до которого в пору разлива доходят воды Нила. О том, почему он не захотел жить в городе, а поселился в усадьбе на довольно приличном расстоянии от него говорили разное.

Одно из семейных преданий гласило, что прапрадедушка часто и подолгу проводил время среди безмолвных древних развалин, что лежат у самого края пустыни в паре фарсахов от нашей усадьбы. Искал не то сокровища, не то тайные свитки. Только что может найти маленький слабый человек среди этих руин, поражающих воображение? Не для того древние мудрецы воздвигли эти горы из камня до самых небес, чтобы до их содержимого мог добраться простой смертный.

Хотя часто приходилось слышать рассказы о счастливчиках, которые попадали там в таинственные подземелья, полные несметных сокровищ. Некоторым даже удалось выбраться на свет божий с мешком золота. А сколько их сгинуло безвестно в подземных лабиринтах знают только злые духи пустыни, что прячутся среди мёртвых камней.

Странная тяга к неизвестному вообще была у нас в роду. Может это было от имени? Тарик. Меня наше родовое прозвище волновало с самого детства. Особенно то, что так называется одна из сур Корана. В ней говорится, о звезде, манящей своим светом и о пути, предначертанном каждому от рождения до дня Суда.

Мне всё время казалось, что в нашем имени кроется некий тайный смысл. Хотя мой дед, который, несмотря на свой великий ум, рассудительность и деловую хватку, был человеком весёлого нрава и любил давать всему простые объяснения, часто говорил, что это просто означает Ночной странник. Предки наши жили в Йемене и часто ходили с караванами. Иногда из-за сильной жары в пустыне это приходилось делать по ночам. Отсюда и прозвище.

Мне нравились в детстве рассказы о караванщиках, которые идут ночами, глядя на путеводную звезду. Часто, выходя ночью в сад или забираясь на крышу, я смотрел на бездонное небо, сияющее таинственными письменами, смысл которых способны познать лишь посвящённые. Одни читают по ним пути караванов и кораблей, другие — судьбы людей и царств. Путешествующие по южным морям и пустыням всегда чтили звезду Сухейль. Её ещё называют Йеменской. Она указывает направление на юг.

Мои предки тоже жили на юге, в Йемене. В благословенной Счастливой Аравии. С незапамятных времён они торговали ладаном — драгоценной благоуханной смолой, которую собирают с деревьев в тамошних горах. Несколько веков купцы из рода Тарик везли его караванами в города Сирии и Египта. Может и само имя их это искажённое «тарин» — благовония? Кто знает.

Опять бесплодная любовь к мудрствованию уводит меня в сторону от прямого пути. Хотя, так ли он хорош этот самый прямой путь? Если идти по нему, то и в имени нашего рода тоже нет ни тайны, ни загадки. Звали Тариком далёкого предка — чего проще? Где тут сияющая звезда, указывающая путь каравану в бескрайней ночи? Сказочные благовония нагруженные на спины неторопливых верблюдов? Утоптанные веками караванные тропы? Ладанный путь — само название, как волшебная сказка. Случайно ли он проходит через священную Мекку, Город Пророка и Иерусалим? До тех пор, пока в здешних краях не появились франки, каждый год мои предки проходили этот путь, словно совершая паломничество.

Потом времена поменялись. Армии рыцарей с крестами на плащах захватили святой город Иерусалим. Купцы, пилигримы, просто странники из закатных стран и раньше не были редкостью в сирийских портах, а теперь они стали хозяевами.

В соборах и церквях франков при богослужении курили ладан.

Один из моих предков сразу сообразил, что теперь можно торговать напрямую и перебрался поближе к тамошним портам, в Египет. Дела сразу пошли в гору. Да и сама жизнь в Каире открывала невиданные доселе возможности.

Мудрейший ибн-Хальдун, часто удостаивающий меня своей беседой, вспоминал, что, когда он ещё жил в Магрибе, один путешественник сказал ему: «Воображение обычно превосходит увиденное воочию, ибо воображение безгранично, вот только Каир превосходит всякое воображение». Ведь это не только город чудес и богатств, это ещё город знаний и наук.

Торговцы благовониями окунулись здесь в мир алхимиков и москательщиков. Этот мир, мало понятный непосвящённым, изобиловал тайными тропами, которые нередко уводили в самые неожиданные места. Ароматы и снадобья, загадочные эликсиры и чудодейственные бальзамы. Теперь помимо ладана на складах рода Тарик появились мускус и амбра, диковинные травы, а среди служащих москательщики и аптекари. Покупателями теперь часто были евнухи, управляющие гаремами, дипломаты и иностранные гости.

Мой дед был очень богатым и влиятельным человеком. В ту пору, о которой пойдёт речь, ему выпала нелёгкая участь поднимать из руин вековое дело предков. За несколько лет до этого страшная эпидемия чумы оборвала нити бесчисленного количества человеческих жизней, смешав судьбы целых царств.

Я был ещё мал, но хорошо помню тот ужас, который объял тогда всех. Обезлюдели города, тела валялись на улицах и уже ни во что не ставились старые меры и ценности. Все думали, что настал конец света и готовились только к худшему.

Всевышний милостив. Страшный мор ушёл, мёртвых похоронили, живые вернулись к своим заботам.

Торговле был нанесён огромный урон. Покупателей стало мало, мало товаров. Что-то сильно выросло в цене, что-то упало.

Я плохо представляю дела деда в это время. В меня, видимо, вселился дух, моего любознательного прапрадедушки, и я самого детства тянулся к знаниям и наукам. Заметив это, дед не стал требовать, чтобы я обучался наследственному ремеслу торговца и отослал меня в медресе при мечети Аль-Азхар в Каире, где я и блаженствовал вдали от мирской суеты, среди мудрых книг и собеседников. Родителей моих унесла чума, но были другие внуки, которые со всем рвением готовились взять в свои руки семейную торговлю благовониями.

Поэтому, когда весной 756 года за мной прибыл посланец от деда с требованием немедленно приехать к нему, я удивился.

Тогда только-только жизнь в Каире вошла в прежнее однообразное русло после беспорядков осенью прошлого года, когда эмиры свергли султана Салиха и посадили на его место султана Хасана. В государстве всем стал заправлять главнокомандующий-атабек Шайчун. Нас, простых смертных это мало касалось. Власть делили постоянно, на троне и возле трона всё время что-то менялось. Меньше всего я мог подумать, что срочный вызов как-то связан с придворными делами.

Отсюда начнётся мой рассказ. Но перед этим я по старой привычке взгляну на звёзды.

Как и тогда светит на юге путеводная Сухейль, через весь небесный свод протянулся Соломенный Путь. Он уходит туда, где за утонувшим во тьме краем земли лежит холодная Страна Мрака, над которой царит неподвижная Альрукаба. О чём меня предупреждали тогда и что говорят теперь эти прекрасные вечные письмена?

Тогда была весна и не было видно одну из звёзд, которая сейчас зловеще мигает мне с вышины. Имя её Алголь. Злой дух. Блеск её переменчив и сегодня она сияет особенно ярко. Значит ли это, что сейчас в подлунном мире торжествуют силы зла? Звездочёты знают, что пройдёт всего пара дней и блеск её уменьшится. А зла не станет меньше.

Светила не правят нашими судьбами. Они лишь помогают нам не заблудиться на этой грешной земле. Сказано: «Он поставил звезды для вас для того, чтобы по ним вы во время темноты на суше и на море узнавали прямой путь».

Мои предки, в своих ночных странствиях по знойным южным пустыням всегда обращались к звезде Сухейль со словами: «Укажи нам путь!». Они запали в мою душу с самого детства. Каждый раз в часы сомнений или при начале нового дела я повторял их, как заклинание. Сорок лет назад я так же произнёс их, хотя дорога моя лежала в противоположную сторону, в Страну Мрака над которой царит недвижимая Альрукаба.

Вот и сейчас, обратив свой взор на север и устремившись туда мыслью и душой, прежде чем на бумагу лягут первые строки моего рассказа, я говорю: «Звезда Сухейль! Укажи мне путь!»

II. Ветер не всегда дует куда хочется кораблю

Посланцы от моего деда прибыли на исходе дня. Я вышел после предвечернего намаза и сразу увидел их со ступеней мечети. Солнце уже приобрело медный оттенок, а его лучи, заливающие площадь, стали тусклыми. Высокая мрачная фигура с лицом, закрытым куском ткани, бросалась в глаза даже в сутолоке каирской толпы. Это был Симба — чернокожий невольник моего деда.

Мальчиком его купили на рынке Адена у торговцев, привозивших рабов, слоновую кость и эбеновое дерево из таинственной страны зинджей. Они дали ему имя Симба, ибо он происходил из племени бесстрашных охотников, живущих в самом сердце Земли Чёрных. Отважные воины, не имевшие иного имущества, кроме скота, и не знавшие другого богатства, кроме отваги, держали в страхе купцов, ищущих тропы к сокровищам этого сказочного края. Говорили, что ни один юноша у них не может называться мужчиной, пока не убьёт льва одним только ножом.

Никто не отваживался проникнуть в их края, а пленники из этого племени были чрезвычайно редки и столь же чрезвычайно дороги. Имя Симба означало лев на языке зинждей. Так и назвали невольника, продаваемого, как особый редкий товар, чтобы набить цену. Несколько лет его обучали боевому искусству где-то в Сирии, поговаривали даже, что в одном из исмаилитских замков. Там Симба приобрёл привычку закрывать лицо платком. Дед держал его всегда при себе. Возможно именно потому, что тот хорошо изучил все приёмы тайных убийц.

За все эти годы Симба не стал хорошим наездником так и не полюбив верховую езду. Сейчас он, спешившись при первой же возможности, держал коней за узду.

Его спутник остался в седле. Здесь на площади возле мечети он привлекал всеобщее внимание своей заморской суконной шляпой, надетой поверх чепца-бегуина. Человек в одежде франка был нечастым гостем возле Аль-Азхара и, если всё остальное скрывал дорожный плащ, то головной убор бросался в глаза издали.

Это был человек положение которого я не смогу описать даже сейчас, когда знаю о нём намного больше, чем знал тогда. Вряд ли его можно было назвать работником или компаньоном, хотя в чём-то он был и тем и другим. Я знал, что он занимается алхимией, таинственнейшей из наук. Одно это предавало его фигуре в моих глазах едва ли не больше зловещего ореола, чем угрюмая мрачность Симбы. Звали его Самит. Молчальник. Кто очарован дивными сказками прекрасной Шахерезады, сразу вспомнит, что это имя болтливого цирюльника, рассказывавшего о себе и своих многочисленных незадачливых братьях.

Нашего Самита на самом деле звали Мисаилом. Самит было прозвищем, которое подходило к нему лучше любого другого. Может ли быть более подобающее имя для алхимика? «Храни тайну от непосвящённых!» всегда было девизом этого ремесла.

Кроме того Самит хорошо знал язык кипчаков. В стране, где кипчаками были сам султан, его эмиры, любимые жёны и самые доверенные лица, где из кипчаком состояли лучшие отряды, решавшие кому править, а кому быть в опале, это знание открывало многие пути.

Дед часто брал его с собой переводчиком на встречи с важными людьми.

Несколько лет назад, когда впал в немилость проклятый ибн Зунбур — христианин, вкравшийся в доверие к султану и прибравший к рукам едва не весь Египет, по Каиру пошла волна избиения его единоверцев. Тогда толпа набросилась на бедного Самита прямо на улице, привлечённая его нездешним платьем. К счастью, он увидел проезжавших невдалеке мамлюков и закричал им по-кипчакски. Этого было достаточно, чтобы те, выхватив сабли, устремились на выручку.

Смутное время осталось в прошлом, но Самит по сей день не любил покидать надёжные стены дома, принадлежащего моему деду.

Едва я приблизился, он сказал:

— Тебя срочно требует к себе твой дед. Меня тоже. Симба только сейчас прискакал.

Мой дед был мудрым человеком. Очень предусмотрительным. А для предусмотрительного, как известно, не бывает неожиданностей, как для запасливого чёрных дней. Никогда он не тревожил меня вот так внезапно, да ещё на ночь глядя. Значит что-то случилось. Что-то из ряда вон выходящее.

Уже садясь на подведённую Симбой лошадь, я подумал, что может связать меня с молчальником-алхимиком, проводившим дни в вызывании духов веществ и стихий? Знания, к которым стремился я в медресе, лежали совсем в ином мире. Мире людей и идей.

Когда мы выехали за городские ворота, уже совсем стемнело, из пустыни за Нилом потянуло холодным мраком. До полнолуния оставалось совсем немного, и ночное светило залило окрестности призрачным сиянием. Можно было скакать быстрее.

Ёжась от холода и лая шакалов, раздававшегося во тьме за придорожными кустами, я силился угадать причину этого внезапного вызова. Совершенно ясно, что с этим как-то связан Самит. Что могло одновременно коснуться меня и его?

Я вспомнил, что отец Самита служил в какой-то конторе у венецианцев в Александрии захудалым приказчиком на побегушках. Потом его судьба в одночасье переменилась. Он разбогател.

Откуда бедолаге, неведомо почему мыкавшемуся за морем, вдали от родных краёв, привалило богатство я не знал. Только распорядился он им в высшей степени неожиданно. Вместо того, чтобы завести своё дело в Александрии, где было много соплеменников, он убрался оттуда подальше. В Каир. Где стал компаньоном моего деда, передав ему свои деньги. Ходили слухи, что причиной тому была его жена, ставшая вхожей к самой царице Тогай, супруге великого султана Насира. Потом страной завладели эмиры-кипчаки, а мать Самита принадлежала к знатному кипчакскому роду. Вроде даже приходилась самой царице дальней роднёй.

Мисаила тогда отец отвёз за море, в землю франков, в учение. Там он прожил почти десять лет. Потом, когда в великую чуму умерли его родители и младшие братья, дед, узнав место пребывания юноши, отправил ему письмо с этой горестной вестью. Предложил выкупить долю отца и отослать деньги. Но Самит приехал сам.

Тогда у него ещё не было этого прозвища и все завали его Мисаилом. Дела у деда после чумы только-только шли на поправку. Проживший много лет в чужих странах юноша, оказался совсем непригодным к торговле, зато хорошо разбирался в таинствах и особенностях превращений и скрытых свойствах веществ. Воистину бесценное умение для тех, кто имеет дело с волшебным миром благовоний.

Поселившись в одном из наших каирских домов юноша с головой ушёл в постижение законов и тайн царства ароматов. Он обзавёлся целой лабораторией необычных сосудов, замысловатых печей, диковинных склянок и трубок всех размеров и форм, надёжно укрытой в задних комнатах от посторонних глаз. Я даже побывал там однажды с одним из учителей нашего медресе, подобно Самиту занимавшемуся великим искусством алхимии. Таких тоже было немало под стенами Аль-Азхара, особенно среди изучавших врачевание. Самит общался с ними, бывало заглядывая в медресе, навещал меня, передавая весточки от деда, с которым часто виделся.

Помню какое неизгладимое впечатление произвела на меня тогда его лаборатория. Блеск потускневших медных шаров, соединённых друг с другом, стеклянные сосуды, наполненные разноцветными жидкостями, очаг, верх которого был окован металлическими листами. Коробочки, ящички, мешочки, пучки трав под потолком. Но самым необычным и зачаровывающим был запах. Это была ни на что не похожая смесь ароматов и зловоний, сразу переносившая посетителей в какой-то иной мир, где царят совсем другие законы, которые нельзя выразить словами.

Едва вдохнув этот запах, ты начинал неумолимо ощущать присутствие невидимой, но могущественной силы, заточённой опытной рукой в плену всех этих баночек, коробочек, медных темницах блестящих кубов и сосудов, за прозрачными стенками бутылок и склянок. Запечатанные силой тайного знания яды, приворотные зелья и одурманивающие снадобья, вселяющие силу или навевающие печаль ароматы затаились до поры до времени в своих убежищах, как джинны, ожидающие желанного часа свободы.

Особенно меня поразило количество ламп. Больших и малых, металлических и стеклянных. Почему-то сразу вспомнилась сказка про Ала ад-Дина.

Нередко потом, уловив где-нибудь аромат необычных благовоний, я ловил себя на мысли, что они быть может родились вот в такой лаборатории, силой покорных джиннов, выпущенных из запечатанных волшебными заклинаниями сосудов. Кто знает как далеко заходит их власть, незаметно проникающая в человеческое тело и ласкающая душу? Тех моих учителей, что увлекались врачеванием, это вопрос занимал очень сильно.

Только какое отношение все эти алхимические тайны могли иметь ко мне? Я никогда не занимался наукой превращений.

Самит знал много языков. Особенно часто в делах деда ему пригождался кипчакский. За десять лет учения за морем выучил тамошние наречия и латынь — язык мудрости франков. Ничто из этого не имело никакого отношения ко мне.

К тому времени, когда мы подъехали к воротам дедовского дома в мою голову так и не пришло ни одной мысли, которую я мог, хотя бы отвергнуть что наполняло душу неуверенностью и трепетом. Самит всю дорогу тоже молчал. Впрочем, что с него взять? Молчальник — он и есть молчальник.

Было уже заполночь, и ущербная луна переместилась далеко к северу. Зато путеводная Сухейль засияла на юге со всей силой. Стало совсем холодно. Со дня на день из пустыни подует горячий хамсин, который на два месяца наполнит воздух смесью зноя и песка, но сейчас ночью даже в дорожном плаще было зябко. Когда мы добрались до цели, тревожные думы из моей головы уже совсем вытеснили мысли о покинутой в Каире уютной комнате, где пышет теплом жаровня с углями, и сытно пахнет приготовленная на ужин курица с рисом.

Поэтому первое, что уловил мой замёрзший нос у ворот, был запах кебаба, долетавший из дома.

Дед ждал нас на крыше. Он сидел в старинном кресле из чёрного дерева между двумя жаровнями, полными раскалённых углей. Светильники не горели, только в стороне курилось какое-то благовоние. Пахло мятой. Дед всегда вдыхал этот аромат, когда много думал и ему предстояло принять важное решение.

Едва ступив с лестницы, я ощутил сильный запах корицы, от чашки на столе. Значит дед пил гешир — напиток из абиссинских ягод, которые ему привозили из Йемена. Они прогоняли сон и вызывали прилив бодрости.

— Ты, наверное, привык видеть этот напиток в руках дервишей, собирающихся молиться всю ночь до утра? — усмехнулся дед, в свойственной ему манере, говорить так, как будто он шутит, — Только дело не терпит отлагательства. Я уже сделал необходимые распоряжения и теперь мне нужно только ваше согласие. Пропал Омар.

Омар был мой двоюродный брат, в отличие от меня избравший стезю торговца. Именно он готовился взять в свои руки наши семейные после деда. В прошлом году он отправился в Константинополь, но до сих пор от него не было никаких известий. Собственно, он должен был вернуться прошлой осенью. Весть эта уж никак не требовала спешки и срочной беседы среди ночи.

Дед указал нам с Самитом на стол с блюдом ароматного кебаба и отхлебнул из чашки.

— Я пригласил вас обоих для того, чтобы вы отправились на его поиски.

Дед выдержал долгую паузу, давая нам оправиться от изумления после чего ласково продолжил:

— Вы ешьте, ешьте. А я пока расскажу всю эту историю с самого начала. В прошлом году один знакомый купец отправился за рабами в Улус Джучи. Дорога дальняя, морем. Сначала до Константинополя, потом до Каффы или Таны. Торговля это не шуточная, ибо рабы идут на пополнение армии. Главный покупатель казна. Деньги здесь ворочаются немалые. Вот Омар и позарился. Заодно меня, старого дурака, с пути сбил. Для покупки рабов нужны деньги, поэтому обычно берут с собой товары для продажи там, чтобы с выручки всё и купить.

Омар придумал повезти туда благовония. Обычно мы их сдаём посредникам в здешних портах. Ладан, например, идёт к франкам, нам туда хода нет. К грекам тоже. Вот и пришла в голову мысль попробовать добраться до Сугдейского моря. Там властвует хан Джанибек, они с нашим султаном друзья. До христианских земель рукой подать. Это же золотое дно! В каждом храме ладан курят. Дела сейчас после чумы плохо идут, покупателей мало. А купец тот поедет с султанской дорожной грамотой, кто его тронет? Вот так отправил я Омара с грузом ладана. Ровно год назад. А вернулся тот купец осенью один.

Дед задумался, печально глядя на бесстрастную луну. Это была только присказка.

— Всё было в порядке. Рабов купец привёз, взял хорошую цену, со мной расплатился по полной. Передал привет от Омара. Сказал, что тот остался там ещё по каким-то делам. По каким неведомо. Торговый промысел таков, что здесь никто никого не выспрашивает — только если сами рассказывают. Что-то очень выгодное наклюнулось. Страна дальняя, неведомая. Всяко бывает. Зимой через море пути нет. Думал летом Омар вернётся. А сегодня пришло письмо из Трапезунда. С караваном привезли. Заёмное, на имя Омара. Прислали здешнему меняле.

Дед снова замолчал. По мере рассказа голос его становился всё более суровым, и от былой шутливой манеры уже не осталось следа. Настоящий купец не может шутить с деньгами. Возможно опытный делец уже всё понял бы из этого рассказа, но мы с Самитом были далеки от всех торговых тонкостей. Это понимал и дед. Тяжело вздохнув, он продолжил:

— По этому письму я должен выплатить почти 30 тысяч иперперов. Сумма огромная. Кредитор не стал дожидаться оплаты, перепродав долг тамошнему меняле. По какой причине тот не попытался получить этот долг с самого Омара там, в улусе Джанибека? Ведь это было бы намного проще, да и выгоднее. Раз меняла переслал письмо сюда в Каир, значит никакой возможности сделать это у него нет.

Выразительно помолчав, он закончил:

— А раз сам Омар не приложил своего письма, то значит и его судьба неизвестна. Он пропал.

Ветры часто дуют не туда, куда хочется кораблю. Эти слова деда, сказанные той ночью, я запомнил лучше всего. На всю жизнь. Он сказал их, когда я стал отказываться. Тогда мне всё это казалось каким-то безумием.

Ехать куда-то за тридевять земель, на край света. В страну, языка и обычаев которой я не знаю. Зачем? Если с Омаром что случилось, то уж я точно не смогу ему помочь. Он старше и намного опытнее меня в жизни и в делах. Разве не лучше нанять знающего человека, умеющего распутывать зловещие тайны?

— Что бы там не случилось, никто не в силах помочь, кроме правителя той страны. Это земля ислама. Хан Джанибек имеет мусульманское имя Махмуд. На своих монетах он пишет султан правосудный Джелал эд-Дин, что означает величие веры. Кто знает, что за клубок там запутан? Может его можно только разрезать? Тогда придётся просить защиты и помощи у хана. Кому пристало это делать, как не родственнику? Ты несколько лет изучал законы поэтому сможешь достойно выступить перед тамошними кади.

Кроме того, тебе придётся действовать там от моего имени, с моей печатью. Это слишком большая ответственность и великий риск, чтобы я мог положиться на чужого человека. Что может взбрести ему в голову, когда он окажется за три моря отсюда, вне досягаемости здешних властей и законов?

Тем более всё чего я хочу, это чтобы ты достиг пределов царства Джанибека и подал заявление о пропаже Омара. Больше ничего. Тебе не нужно никуда совать нос. Мало того, я это тебе строжайше запрещаю!

Голос деда дрогнул, и он заговорил тише и проникновенней:

— Мне самому не хочется тебя туда посылать. Выхода другого нет. Если Омар не найдётся тебе всё равно придётся принимать мои торговые дела. Моих детей унесла чума. Остались только вы — два внука. Конечно есть ещё зятья, но мне хотелось, чтобы наше семейное дело и дальше носило имя Тариков. Кроме того… Не буду тебя обманывать. Дела мои не так уж хороши. Мне сейчас нечем платить этот долг. Вряд ли удастся и занять нужную сумму для его погашения. Выход один — отказаться платить под предлогом, что сделка была заключена незаконно. Я уже сказал об этом меняле, сообщив, что послал своего внука выяснять обстоятельства дела.

Слов нет — дед был настоящий делец. Уж если он раскинул сеть, то не оставалось ни малейшей лазейки.

Вот тогда, похлопав меня по плечу, он произнёс те самые слова, врезавшиеся в мою память на всю жизнь. Эта бесхитростная поговорка подействовала на меня сильней, чем мудрые речи о неизбежности судьбы и превратности предначертаний.

Словно в подтверждение неожиданный порыв ветра вздул пламя на углях жаровен.

Я почувствовал, что корабль моей жизни понесло куда-то в неизвестность.

III. В Страну Мрака

Древние говорили: человек может быть живым, может быть мёртвым и может плыть по морю. То есть, он ещё не умер, но и живым его считать неблагоразумно. Плывущий по морю идёт по грани между жизнью и смертью. Лучше всего справедливость этих слов чувствуешь в ветреную ночь на борту корабля, ушедшего вдаль от берега. Когда качаются стены и пол под ногами, скрипят снасти, и ты всеми поджилками ощущаешь, что от бездны тебя отделяет только обыкновенная доска.

Я лежал в трюме, закутавшись в плотный шерстяной плащ из грубой шерсти, и думал.

Рядом со мной спали Самит и Симба, за зыбкой перегородкой ворочали тяжёлыми вёслами гребцы, а прямо над головой слышались шаги кормчего, управлявшегося с рулём. Палуба у нашего корабля была только на носу и корме, остальная часть была прикрыта лишь навесом из циновок. Кают тоже не было. Путники, доверившие себя воле волн, ютились посреди грузов, укрытых в трюмах от превратностей непогоды. Собственно, таковыми были только мы трое.

Корабль шёл в порт Лимасол на Кипре. Это был шейти, принадлежавший александрийскому патриарху. Ему предстояло взять там на борт ценный груз: кувшины какого-то особенного вина, которое делали рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского в своём замке, в паре фарсахов от гавани. Самит сказал, что оно называется королевским с тех самых пор, как его по достоинству оценил французский король Филипп, прибывший сто лет назад в наши края освобождать Гроб Господень. Вино отличалось сладостью, крепостью и особенным вкусом, а самое главное, переносило долгую перевозку и хранение. То, что оно долго не закисало и не портилось будучи откупоренным, делало его очень удобным для причастия в христианских храмах.

Самит, которому были не впервой морские путешествия, едва ступив на палубу, сразу неодобрительно буркнул, что этот корабль больше похож на пиратский. Места для груза мало, зато большая команда, попеременно сидящая на вёслах. Это позволяло двигаться с большой скоростью и не зависеть от ветра, а ещё при нужде легко превращало гребцов в абордажную команду или десант. Благо осадка у судна тоже была низкая и давала возможность подходить близко к берегу, не опасаясь мелей. Ещё это позволяло тайком принять или выгрузить товар вдали от гаваней и таможен, не платя положенных пошлин. Скорее всего с драгоценным кипрским вином на обратном пути так и поступят.

Нам до всего этого дела не было. В Лимасоле мы покидали корабль вместе с несколькими ящиками белого оманского ладана, предназначенного для того самого командорства ордена Иоанна Иерусалимского. Продавцом значился управляющий александрийского патриарха, который должен был закупить, столь необходимое для причастия, королевское вино.

Запрет папы римского на торговлю с Египтом создавал купцам некоторые трудности. И если здесь на Востоке коммерсанты попросту плевали на все эти церковные условности — в Александрии было множество франкских контор и даже целый укреплённый фондук для хранения их товаров, то кастелянам рыцарских замков, которые принадлежали католическому ордену, приходилось соблюдать условности, торгуя через греческих или армянских посредников.

Впервые после того самого разговора с дедом, который так резко переменил мою жизнь, у меня появилось время спокойно подумать. До этого всё крутилось и менялось в страшной спешке и суматохе.

Дед не зря говорил, что он всё приготовил. Оказалось, что распоряжения уже отправлены голубиной почтой нашему управляющему в Александрии и нас там уже ждали все необходимые бумаги и вещи. В путь отправились немедленно, в ночь, прихватив с собой по паре самых лучших лошадей на смену. Так и скакали без отдыха. Не мудрено, что мои спутники сразу заснули, едва оказавшись на судне.

Я же, наконец, радуясь покою, предался размышлениям.

В голове потихоньку начинал раскладываться весь план деда. Прежде всего о причине такой странной спешки. Старый опытный лис сразу заподозрил неладное. Заёмное письмо было выписано неким купцом Авахавом из Солхата. Кто был этот загадочный торговец, рискнувший огромной суммой, да ещё в делах с пришельцем из-за тридевяти земель? Почему Омар не обратился к меняле? Ведь, судя по тому, что этот самый Авахав без проблем перепродал потом долг, у тамошних кредиторов не было сомнений в платёжеспособности заморского гостя.

Франки торгуют по всему Востоку, у них конторы и в Крыму и в Египте. Очень может быть, что здесь замешаны те, кто сидит здесь, в Александрии. Что у них на уме и что кроется за всем этим?

— Кто знает? — печально сказал дед, пока мы разделывались с остатками кебаба на крыше его усадьбы, — Может это всё и рассчитано только на удалённость Крыма от Египта?

Он помолчал и сказал жёстко, с видимым усилием и каким-то чужим голосом. Так говорят, когда не хотят, но надо.

— Заставили купца подписать заёмное письмо, самого убили, а долг перепродали еврейскому меняле, который спокойно сможет его взыскать через своих соплеменников в наших краях. Обычное дело. Я так и сказал меняле, который пытался с меня получить деньги. Он сразу всё понял. Если я пойду в суд и изложу там свои сомнения, то легко оказаться под подозрением в соучастии. Дальше всё уже зависит от судьи. Ты ведь много лет изучал право — знаешь как оно может причудливо изгибаться. Если судья заподозрит соучастие всерьёз можно надолго оказаться за решёткой и близко познакомиться с палачом. Поэтому умный меняла не стал спешить вешать это дело на ворот своего халата. Он согласился подождать, пока придут известия о судьбе Омара и даже со своей стороны помочь узнать правду. Вот возьми, — дед протянул сложенную и прошитую шнуром с печатью бумагу. — Это письмо к тому самому меняле, который перекупил письмо. В нём просьба оказать тебе содействие.

Дальше можно было бы уже не говорить. Я сам всё понял. Если кто-то не хочет, чтобы правда в этом деле выплыла наружу, то он сделает всё, чтобы я не добрался до Крыма. Дальше — просто. Чтобы не попасть в засаду, нужно бежать быстрее охотника.

Легче всего доплыть отсюда до улуса Джучи на генуэзских или венецианских кораблях. С пересадкой в Константинополе, а то и прямиком от Александрии до самого Крыма — ходили и такие. Но это как раз тот случай, когда самый привычный путь одновременно и самый опасный. Если кто пойдёт по моему следу, он как раз и будет меня искать на этой дороге. Тем более, что время работает на него. Генуэзским кораблям их закон не разрешает выходить в море зимой. Только с пятнадцатого марта. Значит почти через две недели.

Вот с этого места старый хитрец и начал путать следы. Он отправил своего управляющего к генуэзцам, зимовавшим в Александрии, чтобы договориться о моей поездке в Константинополь или Каффу, а в это же самое время тайно переговорил с верным человеком из окружения патриарха, предложив быстро и без лишней огласки отправить партию ладана на Кипр, в обмен на вино.

Привычные к секретам монахи умели хранить тайны, но дед даже здесь принял меры предосторожности. Моё имя даже не прозвучало. На Кипр отправлялся поверенный Мисаил из Пальмы. С двумя слугами. Всё выглядело очень пристойно и не вызывало подозрений. Кого же ещё посылать к франкам, как не их соплеменника? Благо он имел наследственное дела с домом Тарик.

В тот же день ладан был погружен на борт быстроходной шейти вместе с нашими дорожными вещами, а вечером прибыли и мы.

Помня о предостережении деда, я внимательно осмотрел гавань, когда мы её покидали. На ночь глядя, да ещё при усиливавшемся ветре, в море, кроме нас, не вышел ни один корабль.

Мисаил, к которому теперь надлежало обращаться только по имени и с надлежащей почтительностью, как к хозяину, спросил у капитана, когда мы доберёмся до Кипра. На что тот сердито пробурчал, что не надо раздражать шайтана и строить планы, отправляясь в плавание. Однако, один из матросов, не столь суеверный, как его начальник, шепнул нам, что, если всё будет в порядке, то нам придётся просидеть в тесном трюме всего две ночи.

Был ещё виден удалявшийся берег, залитый медными лучами заходящего солнца, темнели высокие деревья и совсем рядом безразлично дремали в вековой пыли развалины древнего маяка. Корабль уверенно резал волны, мерно подрагивая в такт гребкам вёсел.

Мысль о том, что человек в море ни живой, ни мёртвый полезла в голову только когда стемнело. Мрак обступил корабль со всех сторон, небо покрыли тучи и только звуки царили во тьме, заполнившей мир. Страшные и непонятные звуки, которые даже не замечаешь при свете дня. Зловещий скрип мачты, ровный плеск вёсел и ветер. Нечеловеческий грозный посвист из непроглядной бездны.

Сразу пришли на ум слова из десятой суры: «Когда они плывут при благоприятном ветре, тогда радуются этому; а когда застигнет их буйный ветер, когда со всех сторон настигнут их волны и представится им, что они поглощены будут; тогда они призывают Аллаха.»

Я вдруг ощутил себя песчинкой на ветру судьбы.

«В Его власти корабли с поднятыми парусами, плавающие в море, как горы.»

Разве это только про море? Вчера вечером я не торопясь шёл на предвечерний намаз в мечеть нашего медресе, дома меня ждала жареная курица и недочитанный свиток с мудрыми мыслями. С кем-то благодушно попрощался до завтра на ступенях. А через мгновение увидел Симбу и Самита. Съел ли хоть кто-нибудь мой остывший нетронутый ужин сегодня утром?

Как приятно было вспоминать свою тёплую мягкую постель, лампу с добавленной в неё благовонной смолой, так уютно освещавшую мою уединённую келью. Шелест огромных платанов в ночной тишине. Теперь это в одночасье стало прошлым. Милым, дорогим и ушедшим. Вернусь ли я туда? Может потому так приятно думать о нём, что будущее моё неясно и полно неожиданностей. Только Всевышний знает, что ждёт меня впереди.

Я поправил под головой сумку, которую дал дед. Все вещи нам были приготовлены на корабле и только её он вручил лично. Там было его любимое снадобье из тех самых абиссинских ягод, дающих бодрость и снимающих усталость. Их варили в жире и, добавив сахар, скатывали в застывшие шарики. Весьма полезная вещь в дальней дороге.

Ещё там лежал пакет с бумагами. Кроме запечатанного послания менялы к своему соплеменнику-единоверцу в Каффе, здесь была точная копия самого заёмного письма. На отдельных листках опытный резчик печатей срисовал подписи. В кошельке, висевшем на шее, хранилось самое ценное: перстень с печатью и подписанный кади документ, в котором говорилось, что я уполномочен действовать от имени деда.

Мне предстояло добраться до Константинополя, где я должен был обратиться к тамошнему патриарху Филофею. Давным-давно, ещё молодым монахом он бывал в наших краях, направляясь в монастырь святой Екатерины на Синае. Тогда и познакомился с дедом в караване, следующем в сторону Дамаска. Потом, когда странствующий монах сделался у себя в Романии сначала настоятелем большого монастыря, а потом и митрополитом, где-то во Фракии, это обернулось выгодными торговыми связями. Церковь испокон века была самым крупным покупателем ладана. Теперь старый знакомый деда сидел на самом патриаршем престоле. Часть ладана в наших ящиках предназначалась ему в дар, вместе с просьбой дать проезжую грамоту в Крым. Это было самое большее, что дед мог для меня сделать. Дальше я уже должен был действовать сам.

Только теперь, на склоне лет, я понимаю с каким тяжёлым сердцем он отпускал меня тогда. Привыкший всё держать в своих крепких руках и предусматривать всякую неожиданность, дед вынужден был положиться на желторотого юнца, несведущего в делах и не имеющего опыта в жизни.

— Всё, чем я могу тебе помочь, — сказал он на прощание, — Это сделать твой путь до Улуса Джучи безопасным. Если ты будешь делать всё, что я велел, ты доберёшься туда без особого риска. Дальше тебе придётся действовать самому. Поэтому крепко запомни моё наставление — будь осторожен! Царство Джанибека считается землёй ислама, но само оно лежит у самого края Страны Мрака, о которой рассказывают столько небылиц. Поэтому будь готов к любым неожиданностям. И помни — ничто не сгубило столько людей, сколько самонадеянность. Я простой купец, пытающийся узнать судьбу своего внука, пропавшего в тех краях. Чтобы ты хорошо представлял, как сложна эта задача, расскажу тебе, что это некогда оказалось не по зубам самому великому султану Насиру.

Лет сорок назад жил в наших краях генуэзец Сигурано Салваиго. У нас его звали Шакран. Вот зовут же Мисаила Самитом. Был он очень большой человек. И страшно богатый. Сам султан Бейбарс именовал его братом. В великой милости он остался и при Насире. Однажды Шакран отправился в Улус Джучи с кораблём, полным всякого товара. Больше его никто не видел. Ханом там тогда был Узбек. У нас с ним была великая дружба, незадолго до этого его племянница стала женой нашего султана. Поэтому первое же посольство ко двору хана попыталось выяснить, что случилось с купцом. Ответом было, что он стал жертвой пиратов, укрывающихся на островах. Однако были и другие слухи. Многие, облечённые доверием люди, говорили, что это сам Узбек велел казнить Шакрана и забрать его товары. То ли обидевшись за то, что султан развёлся с его родственницей и отдал её в жёны своему подданному, то ли из-за наветов своего любимца и наставника шейха эн-Номана, крепко повздорившего с султанскими эмирами во время своего приезда в Египет. Истина так и осталась сокрытой. Судьба Сигурано Салваиго неизвестна и по сей день. Одно можно сказать наверняка — генуэзца погубила самонадеянность. Он привык считать опасности уделом маленьких людей, дрожащих перед городскими кади и придорожными разбойниками, а себя считал избранником и баловнем судьбы. Она жестоко посмеялась над ним.

Пусть эта история послужит тебе уроком. Всегда помни о судьбе несчастного Шакрана, пока твоя нога будет ступать по земле хана Джанибека. Опасность там может исходить как от преступников, так и от власти.

Дед был очень мудрым человеком. Он пережил многих султанов, всех своих детей и даже всех внуков, кроме меня. Теперь я понимаю, что и из этого своего путешествия к самому порогу Страны Мрака я вернулся живым только потому, что мой дед всё предусмотрел. Тогда я ещё не обо всём догадывался. Лишь потом, мне вспомнились его любимые слова: у предусмотрительного не бывает неожиданностей.

Впрочем, не буду забегать вперёд, как это обычно делают плохие рассказчики.

IV. Перстень княгини Ахейской

Плыть по морю скучно. Куда ни кинь взгляд — только ровная морская гладь. В трюме тесно — не походишь. Только и остаётся есть да спать. Благо верный Симба прихватил с собой целый мешок съестных припасов: лепёшек, жареных цыплят, солёных маслин, козьего сыра и даже целый бурдюк с кислым молоком. У него был ещё приличный запас бастурмы, но её мы оставляли на потом, стараясь разделаться с теми продуктами, что быстро портятся.

Если не спишь или не ешь, только и остаётся лежать на ящиках, заложив руки за голову, и смотреть на лучи света, пробивающиеся сквозь щели в палубе. Выспавшись за день, потом не можешь уснуть ночью и тогда во мраке тебя одолевает страх и сознание своей ничтожности и беспомощности. Хорошо хоть спутникам моим тоже не спалось и можно было прогонять дурные мысли разговорами.

Древние говорили: «Имя — есть знак». Сменишь имя — сменишь судьбу. Вместе с прозвищем Самит, у Мисаила стала уходить привычка постоянно молчать. Или его тоже давил этот ночной полог неизвестности? За долгое плавание к берегам далёкой страны хана Джанибека мы с ним о чём только не говорили. Он даже потихоньку учил меня кипчакским словам.

Избрав стезю искателя знаний, я приложил немало усилий к изучению языков. Вот только, будучи, человеком книжным, больше уделял внимания чтению, чем разговору. Отдавая должное мудрости франков, учил латынь, которая была для них языком мудрости и власти. Но без особого усердия. Зато греческий знал хорошо. Благо в Каире всегда можно было найти собеседника для этого.

Мисаил же был наполовину кипчаком.

Наш первый ночной разговор начался ещё по пути на Кипр. Меня беспокоила мысль, как наш кормчий находит путь в этом беспросветном мраке, когда не видно звёзд. Да и вообще ничего не видно.

— Хитрость невелика, — засмеялся Мисаил, — У него, наверняка есть путеводная стрелка, которая всегда указывает на звезду Альрукаба. Такие стрелки закрепляют на хорошо отполированную ось, в надёжно закрытом корпусе. Главное, чтобы ничего не мешало им свободно вращаться. Иначе будет сильная погрешность. Никогда не видел? У вас в медресе они в ходу у звездочётов и рисовальщиков карт.

Пришлось признаться, что все эти годы я уделял больше внимания богословию, истории и праву, чем познанию тайн бренного мира. Хотя меня всегда привлекало искусство исчислений. Которое я относил к философии.

— Наука о числах, есть царица всех наук, — отвечал на это Мисаил.

И добавил:

— Мой отец любил так говорить. Он был в молодости рисовальщиков карт. У меня дома остался очень хороший дорогой компас, принадлежавший ему. Жаль я не смог забрать его в дорогу — кто же мог предвидеть, что так получится. Глядишь, пригодился бы.

Мне приходилось видеть Мисаилова отца. Его звали Санчо. Санчо из Пальмы. Он жил в Каире и часто заходил к нам по делам. Это был красивый и весёлый мужчина, который всегда дружелюбно улыбался. Мне он нравился. Загадочная история о внезапном богатстве придавало этому всегда изысканно и со вкусом одетому человеку привлекательной таинственности.

Я сказал об этом Мисаилу. Тот засмеялся:

— Тень часто бывает намного больше самого предмета. Неизвестность всегда порождает таинственность. На самом деле всё куда проще. Деньги ему дал мой дед. Отец матери. Он прибыл из-за моря, из того самого Улуса Джучи, куда мы сейчас направляемся. Хорошо помню, что его тогда почему-то называли улус Берке. Кажется, так звали первого тамошнего хана-мусульманина. Я очень хорошо запомнил эти дни, потому что моя жизнь тогда резко переменилась.

Был самый конец лета. Помню отец прибежал домой, страшно взволнованный и закричал матери: «Сегодня прибыл посол к нашему султану от хана Узбека! Знаешь кто это?» Потом они шептались вполголоса. А на следующий день меня повели к моему деду. Это был уже очень старый человек, который едва сумел подняться, когда мы вошли. Помню, как он заплакал, увидев меня, и сказал: «Как ты похож на свою бабку!». Рядом с ним стоял суровый немолодой мужчина — брат моей матери. Он ничего не говорил.

Потом родители сказали, что дед звал их с собой, в далёкую Золотую Орду, где он могущественный вельможа, начальник ханской охоты. И у меня замирало сердце от страха и сладостного предвкушения. Ещё через три недели мне сообщили, что дед умер в Каире. Его похоронили в усыпальнице эмира Сусуна. Тот ведь был тоже родом из Золотой Орды и в молодости даже был знаком с моим дедом.

Плавание наше до Крыма было долгим и мы много о чём наговорились, прогоняя корабельную скуку. Грядущее не пугало Мисаила как меня. Для него это во многом было возращением. Ведь он плыл на родину своих предков. Где-то там жили родственники матери. Может ещё жив и тот самый суровый дядя, которого Мисаил видел в детстве? Кто знает? Ведь в тех краях тоже свирепствовала чума, выкашивая целые семьи.

Дед Мисаила был ханского рода. Потомком самого Чингизхана. Только какой-то младшей ветви. Был в большой силе и почёте у Узбека. Звали его Урук-Тимур. Мать Мисаила была его любимой дочерью. Самой младшей. Её мать умерла рано, и всю свою любовь старый эмир перенёс на осиротевшую Райхон. Баловал, исполнял любые желания. Потом вышла история, чем то напоминающая сказку, какие любят рассказывать вечерами скучающим обитательницам гаремов.

Когда хан Узбек, со всем своим двором и приближёнными летом кочевал в степи, в лагере объявился прекрасный чужестранец. Он приходил в гости к старому эмиру, рассказывал его жёнам весёлые истории о неведомых дальних странах. Потом, когда все уже вернулись на зиму в столицу, раскинувшуюся на берегах великой реки, появился снова.

Отец Мисаила служил тогда торговому дому Барди. Это те самые банкиры, разорение которых за несколько лет до великой чумы сотрясло весь христианский мир. Во времена, когда ветреный Санчо оказался в царстве Узбека, они стояли возле самого папского престола, и под их дудку плясали короли. Бывший школяр, изучивший на Мальорке и в Монпелье искусство рисования карт, был отправлен на край света, как раз для того, чтобы тайно собрать сведения об этой загадочной стране, для арагонских картографов.

Рассказывая всё это Мисаил смеялся, вспоминая, что и ему самому всё это поведал отец вот так же, в скуке корабельной каюты, во время плавания из Александрии в страну франков. До этого о прошлом родителей он не знал почти ничего. Мал был. Кто знает, если бы не долгий путь морем от берегов Египта до Мальорки, может так никогда и ничего и не узнал бы. Тогда отец предавался воспоминаниям всю дорогу. Словно чувствовал, что они больше никогда не увидятся.

Мисаилу было едва семь лет, когда его оставили в городе Пальма на Мальорке на попечении учёного человека, призванного подготовить его к поступлению в университет в Монпелье. Для чего предстояло изучить не только латынь, но и местное наречие, ибо мальчик совсем не знал языка франков. Дома родители говорили на кипчакском — мать понимала только его. На улице был в ходу арабский. Это оказалось к лучшему. Лишённый общения со сверстниками, мальчик на новом месте с головой ушёл в науки и весьма в этом преуспел. Вот только в Монпелье он так и не попал. В тот год, когда юноша собрался туда, на Мальорку пришла чума. Она унесла не только старого наставника, но и едва не половину жителей города. Мисаил остался без крова, покровителя и средств к существованию. В этом отчаянном положении его и застал посланец моего деда. Не колеблясь ни мгновения, юноша решил отправиться в Египет.

Теперь ветер судьбы снова подхватил его и понёс в дальние края. Уже на родину матери.

Мисаил нисколько не жалел о родных краях отца, где и сам провёл всю свою юность. Близких у него там не осталось, друзей не было. Это были годы упорной учёбы, когда пёстрая и крикливая Александрия казалась потерянным раем. Скучал по отцу, матери, младшим братьям. Когда вернулся не застал ничего. Только семейный склеп на христианском кладбище, устроенный заботами моего деда. В александрийском доме, где прошло счастливое беззаботное детство, жили чужие люди.

— Вернулся с чужбины на чужбину, — грустно пошутил Мисаил. — Ни семьи, ни родины, ни отчего дома. Хотя, вроде грех жаловаться. Был достаток, возможность заниматься науками. Есть ли ещё город на земле, где они процветают более, чем в Каире? Со временем мне даже стало нравиться быть чужаком. Мудрец-одиночка, как колдун из сказки. Даже о женитьбе не помышлял. Часто вспоминал, как отец всю дорогу, в долгих корабельных разговорах повторял, что всё зло в жизни идёт от женщин. Они искушают и сбивают с пути. Это ещё в Библии сказано, причём в самом начале. Не внемлем…

История женитьбы родителей Мисаила была и впрямь необычной. Его отец, познакомившись с дочкой эмира Урук-Тимура, который в ту пору был ханским сокольничим, развёл с ней самые настоящие амуры, в духе рыцарских романов. Даже устроил тайную переписку с помощью голубей. Вот только за любовной игрой двух юных сердец следили другие люди. Опытные интриганы, ловившие золотых рыбок в мутных водах интриг и злодейств. Они хитростью и обманом выманили доверчивую девушку и похитили её. А к самому Санчо подослали убийц. Спало его чудо. Точнее роскошный плащ, который, надо же такому случиться, был украден у незадачливого влюблённого прямо перед тем, как злодеи должны были повстречаться с ним на тёмной улице. В результате, тот не только уцелел, но и, сумев найти похищенную возлюбленную, бежал с ней из царства Узбека.

Рассказывая об этом, отец Мисаила смеялся:

— Самое смешное, что плащ этот, который меня спас, подарила другая баба. Из-за которой меня и упекли за тридевять земель в Золотую Орду.

Эта история тоже походила на сказку. Или на рыцарский роман. Однако отец её не рассказывал Мисаилу. Только прихвастнул как-то мельком — любил, де, я бывало и королев. Да тут же прикусил язык. Даже в уединённой каюте, вдали от посторонних ушей, на корабле, затерянном среди моря, испугался.

Сам мальчик и не заметил тогда этой отцовской оговорки. Вспомнил о ней уже годы спустя.

— Мой наставник был известным в тех краях алхимиком, — рассказывал Мисаил, — Он изучал в молодости медицину в Салерно и много времени уделял составлению разных снадобий. Года за два до чумы он засобирался в Неаполь. Пообщаться со старыми знакомцами, посмотреть новые книги. Заодно съездить в Салерно. Такие поездки обычно длились месяца два. Меня он взял с собой. Вот там, в Неаполе, нас и пригласили к одной заболевшей даме. Наставник мой сразу засуетился и я понял, что персона очень важная. «К ней нужно обращаться «Ваше величество» — предупредил он. И, подняв уважительно палец, добавил, — «Родная сестра французского короля, да и сама княгиня Ахейская. Ещё и императрица Константинопольская, помимо всего прочего. Только это пока один титул. Константинополь ещё у схизматиков отвоевать нужно». Надо сказать, был он человеком весьма злоязыким и любил подпустить острое словцо. Но — умён. Да простит ему Всевышний дерзновение разума.

Спутник мой замолчал, а я его не торопил. Спешить было некуда, а всё это походило на начало красивой сказки. Мисаил тем временем, вытащил что-то из-за пазухи о долго держал перед лицом в сумраке трюма.

— Больная была красивой женщиной лет сорока. Годы мало состарили её, но болезнь покрыла ввалившиеся щёки бледностью. Видно было, что дела её плохи и она не встаёт с постели уже не первый день. Наставнику моему она обрадовалась и, улыбнувшись, приветствовала его, как старого знакомого. «Когда-то ты стоял у ложа моей матери, при моём рождении и вот теперь пришёл проводить». Голос её был совсем слаб и слова эти не выглядели кокетством. Они ещё о чём-то переговаривались, пока наставник щупал ей пульс и задавал обычные врачебные вопросы. Потом он указал на меня и произнёс: «Это сын Санчо из Монпелье». Слова произвели на больную сильное воздействие. Она даже с усилием приподнялась на подушках.

«Подойди» — приказала она и долго, внимательно вглядывалась в моё лицо. Потом протянула руку и погладила по голове. «Ты совсем не похож на своего отца. Наверное, в мать. Как тебя зовут?» Я ответил. «А кто твоя мать? Санчо ведь отправили тогда в страну татар». Я сказал, что моя мать татарка. Женщина засмеялась и сказала: «Я, в какой-то мере твоя крёстная. Если бы не я, твои родители никогда бы не встретились.» Она опять откинулась на подушки и спросила: «Где сейчас Санчо?». За меня ответил мой наставник: «Он живёт в Каире. Торгует благовониями. Его жена принцесса из рода самого Чингизхана». «Вот как», — засмеялась женщина, — «Везёт ему на принцесс. Нужно было родиться рыцарем».

Она неожиданно попросила вина. Не торопясь, смакуя выпила целый бокал. «Твоё искусство бессильно. От смерти нет лекарства, а я чувствую, что ко мне пришла именно она. Но я рада, что увидела тебя. Ты смог принести мне весточку из молодости.» «Какая же это была молодость?» — возразил мой наставник, — «Тебе тогда было тридцать лет».

«Твой отец был моим секретарём, мальчик,» — обратилась она ко мне. — «Я тогда только овдовела и была ещё на такой старой, как представляется твоему наставнику. Мне был нужен мужчина. Красавец-секретарь — чего проще. Правда длилось это совсем недолго. Власть — страшное бремя. Она сама выбирает нам мужей и даже любовников. Любовь в этом мире лишь часть политических интриг. Мне тогда подобрали любовника по государственной необходимости. Банкира из Флоренции. Когда увидишь отца, передай ему привет от Екатерины. Просто от Екатерины — не княгини, не императрицы. К тому времени я уже буду там, где титулы не имеют никакого значения».

Я уже подумал, что история закончилась, но Мисаил продолжал:

— Потом она вдруг стала говорить о своей матери. Тоже Екатерине, и тоже императрице, которую она почти не помнила. Та умерла, когда нашей Екатерине было всего лет пять. «Когда я уже стала девушкой, одна из придворных дам, близких к матери поведала мне её сердечную тайну. Оказывается она с юных лет была влюблена в пажа арагонского принца, который приезжал к ним с посольством. Потом этот юноша уехал на Восток и стал там рыцарем ордена тамплиеров. Ей хотелось думать, что он тоже любил её, но не признался, потому что ему не позволила его честь. Матери он казался Тристаном, а она себе Изольдой. Она всегда хотела узнать, что с ним случилось. Странная судьба матери и дочери. Наши возлюбленные уехали на Восток. Правда мой был настоящий, а мать свою любовь придумала. Такая любовь всегда сильней. Мать до самой смерти хранила перстень, который ей привезло в подарок то самое арагонское посольство. Когда вручали дары, его передал тот самый юный паж. Потом он достался мне. Я не хочу, чтобы этот перстень, хранящий любовь моей матери, попал в чужие бесчувственные руки. Передай его своему отцу. На память от меня». Она засмеялась: «Или подари его любимой девушке. Я буду рада». Она немного помолчала и добавила: «Жаль. Мне всегда так хотелось знать, что стало с тем арагонским рыцарем. Его звали Хайме».

Уже потом в гостинице я стал расспрашивать у моего наставника об этой истории. Он отмахнулся — давно было, быльём поросло. Был Санчо секретарём у царственной вдовы. Дело житейское. Ему бы знать своё место, да ворковать потихоньку, а он стал щеголять в плаще, золотом шитом. Вот дальновидные люди и услали его куда подальше. От греха. Чтобы под ногами не путался. Вокруг ахейской княгини тогда флорентийцы вились. Один из них, из семейства самих Аччайоли и метил в сердечные друзья к Екатерине. Дела у них были большие на Востоке. Санчо пристроили в дом Барди. Те тогда вообще королями вертели, как своими вассалами.

На следующий день посыльный принёс мне тот самый обещанный перстень. Когда его рассмотрел наставник, то сразу сурово приказал: «Спрячь и никому не показывай. Никому про эту историю ни гу-гу. Перстню этому цены нет. Это рубин, стоимостью не в одну сотню флоринов. Смотри, чтобы он не стал для тебя тем, чем шитый золотом плащ для твоего отца. Вот с тех пор я и ношу этот перстень на ленточке на шее. Ты первый, кому я про него рассказал.

С этими словами Мисаил протянул мне предмет, который держал перед глазами. Это был тяжёлый золотой перстень, с камнем, напоминавшим в сумраке трюма загустевшую кровь. Когда на него сквозь щель в палубе упал луч света, самоцвет вдруг вспыхнул, как угасающий уголь на ветру. Таинственно и зловеще.

— Её звали Екатерина де Валуа-Куртене.

V. Священное миро

Лимасола мы достигли только на третий день пути. Помог крепкий попутный ветер, давший отдых гребцам и прибавивший хода нашему кораблю. В гавань вошли, когда уже начинало темнеть, поэтому пришлось провести ещё одну ночь, лежа на ящиках в трюме. Едва взошло солнце на корабль прибыл портовый чиновник со стражниками. С капитаном он говорил по-гречески, а с Мисаилом перебросился несколькими фразами, на непонятном мне наречии. После чего мы, наконец, съехали на берег.

Ещё в Александрии мы не только распределили роли, но и сменили платье. Я надел обычную тунику, чтобы походить на грека, а Симба избавился от своей чалмы, закрывающей лицо. Походить в королевстве крестоносцев на исмаилитских федаев было по меньшей мере неразумно. Тем не менее он сохранил своё арабское одеяние с просторными шароварами. Кстати, я заметил, что его чёрная кожа не вызвала на кипрских улицах никакого интереса. Видимо, уроженцы Африки не были здесь такой уж редкостью.

Собственно дел у нас в Лимасоле не было. Мы собирались добраться до Фамагусты на восточном побережье острова, чтобы найти там корабль до Константинополя. После того, как полстолетия назад крестоносцев изгнали из Сирии, тамошний порт стал одним из крупнейших на Востоке. Туда перебрались генуэзцы, венецианцы, армяне, каталонцы и множество всякого народа, чьё благосостояние ковалось морской торговлей. Там можно было встретить купцов и банкиров, паломников и рыцарей, монахов, посланников из самых дальних стран. И все они прибывали на остров и покидали его на кораблях. От Лимасола дотуда было два дня пути.

Принять вино и отдать партию ладана должен был капитан, после чего у нас оставалась ещё часть груза для Константинополя. Поэтому нам были нужны вьючные лошади, которых требовалось найти побыстрее, чтобы двинуться в путь в тот же день. Легче всего было нанять их прямо в порту, но рачительный Мисаил сказал, что здесь обычно бывают самые грабительские цены и решил отправиться на какой-нибудь постоялый двор за городом. Заодно и размяться хорошенько после трёхдневного сидения в тесном трюме. Я с радостью поддержал эту идею.

Однако, едва мы вышли за ворота порта, нам преградил путь высокий человек в широкой дорожной шляпе. Он почтительно поклонился и спросил по-гречески:

— Это вы привезли сегодня груз ладана от александрийского патриарха?

Незнакомец был одет в длинный кафтан, довольно тёплый хоть и без рукавов, а на ногах его красовались сапоги, которые сразу навевали мысль о дальней дороге.

— Меня зовут Савва, я прибыл сюда с Афона, — он улыбнулся ещё шире и с явным удовольствием добавил, — За вином. Рад встретить единоверца и собрата по торговле.

Человека явно не смущало латинское платье собеседника.

Мисаил сразу обратил на это внимание:

— По платью ты больше похож на православного.

Чем несказанно повеселил нового знакомого:

— Так и есть. Но я не зря добавил про собрата по торговле. Мы оба торгуем тем, что нужно для христианского богослужения. Независимо от конфессии. Мне сказали, что ты представляешь старую добрую контору Тарик, которая поставляет ладан и благовония. Вино для патриарха только сопутствующий товар. Я тоже прибыл сюда за вином, и тоже для патриарха. — Он подмигнул, — Я как раз закончил сделку и у меня в гостинице есть прекрасный образец товара, который я и предлагаю попробовать. Вы ведь только с корабля и наверняка ваши желудки устали от сухоядения. Это в двух шагах отсюда. Мне удалось договориться об очень выгодной цене и очень хочется отметить удачу. Угощаю! Окажите честь.

Мне вдруг стало не по себе. Я вспомнил предостережение деда о грозящей опасности, о засаде, которая может ждать в пути. Мы ведь только-только сошли на берег! Неужели нас уже поджидали? Я покосился на Симбу. Наша безопасность была на его попечении. Но его лицо было бесстрастно, как истукан из древних развалин. Похоже, Мисаила обуревали те же мысли:

— У тебя какое-то дело ко мне? — поинтересовался он.

— Конечно! — расхохотался Савва. — Ты я вижу сразу догадался об этом, услышав про угощение. Хочу с тобой поговорить и разговор этот действительно очень важен. Уверяю тебя, лучше вести его за блюдом нежной баранины, чем на пыльной улице, среди любопытных глаз, — он осёкся, — Я совсем забыл, что сегодня пятница. Но ведь мы с тобой в пути. А на странствующих пост не распространяется.

После чего уже совершенно бесцеремонно ухватил моего товарища за рукав:

— Пойдём, пойдём. Слуг я тоже угощаю. Здесь всего два шага.

И он указал рукой, куда нужно идти.

В конце концов поесть было нужно. Вот только не хватало из-за христианского благочестия есть какие-нибудь варёные бобы или тушёную капусту, вместо жареной баранины.

Харчевня действительно оказалась в двух шагах. Мы с Симбой сели за отдельный стол, причём он расположился лицом к входу и не стал снимать плащ, скрывающий фигуру. Скорее всего под ним пряталась что-то ещё. Новый знакомый сразу своей рукой налил нам в стаканы вина из кувшина. Я не вызвал у него подозрения, а вот арабское одеяние Симбы, напротив заставило немного поколебаться. Потом он, видимо, решил, что если чернокожему пить не позволяет вера, то его долю выпьет сотрапезник.

Оба стакана тут же с удовольствием осушил Симба, привыкший к запретному питью у исмаилитов.

От баранины, усыпанной зеленью исходил возбуждающих аромат чеснока. За моей спиной новый знакомый беседовал с Мисаилом.

— Ты ведь торговец благовониями? Мне нужен твой совет. Я приехал с Афона. Слышал про такое монашеское царство? Вот-вот. Святая гора. Со времён Василия Македонянина обиталище одних монахов. Эдакое царство не от мира сего. Туда и повезу вино из Колосси для причастия.

— Откуда? — не понял Мисаил.

— Ты видно впервые здесь? Колосси, так замок называется, в котором вино делают, за которым ты приехал. Вот его мы сейчас с тобой пробуем. Отменный напиток, надо признать. Не зря его королевским называют. Только не о нём сейчас. А про то самое царство, что не от мира сего. Трудно, понимаешь от него уйти, от этого мира то. В миру свои земные владыки. А у них свои царства и порядки. Про раздрай среди православных слышал? Если коротко, то был у нас некогда один патриарх — константинопольский. Всё бы ничего — знай молись, так нет. Крепко он сидит под рукой ромейского императора. Значит хочешь — не хочешь гнёт его политику. Не всем владыкам земным это нравится. Особенно тем, кто уже давно посильнее будет этого самого императора. Болгарскому царю, сербскому. Вот они и завели в своих царствах отдельных патриархов. И то сказать с самим титулом уже накладки выходят. Сербский король Стефан недавно себя императором объявил. Пока согласился, чтобы на молитвах его поминали после Царьградского, так ведь — дай срок.

— Совет мой тебе в чём нужен?

— Ты ведь не грек. Не то сразу бы заметил, что я по-гречески говорю не чисто. Серб я. Да и то сказать, что сама Святая гора сейчас хоть и обитель монашествующих, и не от мира сего, а находится под рукой короля Стефана. Теперь уже императора. Со всех сторон этой горы его владения. В монашеские дела он, конечно, не лезет, даже всячески им покровительствует. Вот это самое вино для причастия на его деньги куплено. Только ведь и своего патриарха он не зря ставил.

Савва отодвинул блюдо с бараниной и старательно вытер руки о платок. Разговор заходил о деле.

— Так вот в этих самых церковных делах есть такая важная вещь, как миро. Благоухающее масло, которое применяют в очень важных таинствах. Кроме всего прочего нужно оно при поставлении священников, при освящении храмов и алтарей. Варят его при самом патриархе и рассылают по епархиям и приходам. Раньше всегда это делалось в Царьграде. Теперь своих патриархов завели. — Савва сделал паузу и со значением провозгласил, воздев указательный палец, — А мира то нету!

Помолчав немного и дав собеседнику прочувствовать всю важность положения, он продолжил.

— Кое у кого в храмах и епархиях от прежних времён ещё осталось в мирницах миро из Константинополя. Болгары пытаются использовать масло, истекающее от чудотворных реликвий. Только все понимают — долго так продолжаться не может. Кто хочет свою церковь с патриархом, должен варить своё миро. А дело это непростое.

— Теперь я, кажется, понимаю зачем здесь нужен торговец благовониями.

— Чего уж не понять? Миро есть благовонная смола. Всякие там канонические вопросы, кому можно варить, кому освящать — не нашего ума дело. Пусть святые отцы со своими канонами и правилами сами разбираются. Наше дело именно благовонная смола. Дело это тайное, трудное и важное. Самое главное — благоухать должно. Чем дольше, тем лучше. Некоторые обряды ведь вообще раз в жизни проводятся.

— Проще говоря, нужно масло, которое будет не только благоухать, но и обладать большой стойкостью.

— В том всё и дело. У ромеев большой опыт по этой части. Они в благовониях большие доки. Только держат всё в страшном секрете. Вот и нужно найти человека сведущего во всех этих эссенциях и субстанциях. Хорошего алхимика. Но, не только искушённого в науке превращений, но и понимающего толк в благовониях. Говорят такие есть у арабов, в Каире. Ты ведь из тех краёв прибыл. Благовониями занимаешься. Я как услышал вчера вечером, что в гавань пришёл корабль александрийского патриарха с грузом ладана, так с самого рассвета тебя у портовых ворот караулю.

— Вряд ли я смогу тебе чем помочь. Сам я в Каире окажусь не скоро.

— Ты разве не отплываешь обратно с этим кораблём?

— Нет. Я уезжаю в Фамагусту, чтобы найти корабль до Константинополя.

Я спиной почувствовал, как Савва насторожился:

— В Константинополь? Есть ещё товар?

— Да.

— Времена сейчас плохие. Там сейчас ветер по кошелькам гуляет. У самого императора, не то что у подданных. Можно прогореть. Да и опасно. Плыть то поди хочешь с генуэзцами или венецианцами?

Мисаил молча кивнул.

— А у них сейчас между собой война. Бьются не на жизнь, а на смерть. Без пощады. Захватывают корабли друг у друга. Купцам сплошной убыток. Недавно шли торговцы отсюда с Кипра в Крым. Плыли на генуэзском корабле. Так их по пути венецианцы захватили. До сих пор в плену сидят и товаров лишились. А ведь совсем сторонние люди — подданные татарского хана Джанибека. Он, говорят, в гневе велел венецианцев у себя в царстве хватать со всем имуществом.

— Как же лучше до Константинополя добираться?

Савва торжествующе засмеялся:

— Вот и выходит, что лучше меня тебе попутчика не найти. Корабль мой из порта Фессалоники, это уже Романия, но вокруг сейчас владения сербского короля. Венецианцам он союзник. А плыть по большей части вдоль их берегов. Отсюда на Крит, потом на Негропонт, оттуда на Афон. Со Святой горы до Царьграда уже рукой подать. Опять же помогу. Мне тебя прямо бог послал. — Он понизил голос, приняв заговорщицкий вид, — Ты пойми. В деле этом прямой интерес короля Стефана. Если ты ему поможешь, его люди в долгу не останутся. Да и твои торговые дела в накладе не будут. Свой ладан сербскому патриарху куда вернее продашь. Да ещё знакомство заведёшь на будущее. Ладан ведь и дальше нужен будет. Будешь возить его прямо в Фессалоники.

— Мне нужно в Константинополь.

— Никуда не денется твой Константинополь! Поможешь мне — помогу тебе. У меня верных людей там полно. От тебя ведь ничего и не потребуется. Посмотришь те рецепты, что у сербских варщиков есть, подскажешь, что из этого можно где покупать или чем заменить. Посоветуешь к кому обратиться в Каире, если что. Может и сам возьмёшься переговоры с тамошними людьми вести — не бесплатно же. Дело государственное, важное — денег не пожалеют. Ты думаешь я сюда за вином приплыл? Это для отвода глаз. По этому самому делу и прибыл.

Савва в сердцах хлопнул ладонью по столу:

— Соглашайся! Тебе же всё равно в те края плыть. Я тебя бесплатно доставлю, да ещё за безопасность поручусь. Да что я! За мной сам король Стефан.

Действительно, никакой серьёзной причины отказываться от столь выгодного предложения у нас не было. Это сразу понял и Мисаил.

— Ты когда отплываешь? — поинтересовался он.

— Вот это дело! — обрадовался Савва. — У меня вино уже погружено. Грузи свой ладан — и в море. Если не собираешься отдохнуть на берегу после плавания, то сегодня же после обеда отправимся.

Савва задумался о чём-то и неожиданно спросил:

— А почему корабль до Константинополя ты хотел искать именно в Фамагусте? Чем тебе не подошёл Лимасол? Здесь ведь тоже полно корабельных контор? Лишний расход на лошадей и два дня пути?

Мисаил растерялся от такого неожиданного вопроса, однако Савва, по всей видимости и не рассчитывал на ответ.

— Просто я подумал вот о чём. За вашим кораблём с того самого времени, как стало известно, что он привёз ладан из Александрии, наблюдал один мой человек. Должен был дать мне знак, когда вы сойдёте на берег, чтобы я мог повстречать вас вдали от лишних глаз. Так вот. Едва вы отошли, капитан послал одного из матросов с каким-то поручением в контору к генуэзцам. Дело обычное, мало ли что. Только теперь мне показалось странным, почему вы не пошли туда же, а отправляетесь на другой конец острова, чтобы там обратиться, в такую же самую контору. Что-то здесь не так. Если вам это не показалось странным — забудем про всё. Я не имею привычки совать нос в чужие дела.

Судя по всему, такой привычки у Саввы действительно не было. Это было его сущностью. Меня эти слова поразили, словно внезапный удар под рёбра. Снова всплыли слова деда о преследователях и засаде. Он всеми силами путал следы и отводил глаза, ведя ложные переговоры с генуэзцами, рассчитывая дать нам время оторваться от возможных неприятелей. Кто-то перехитрил его самого. Тщательно проследив за самим дедом, этот человек воспользовался тем же способом, чтобы дать кому нужно знать о нашем отправлении. Только и заботы было, что тайно передать нужное письмо с капитаном того самого корабля, на котором мы так спешно уходили от преследования. В результате мы оказались в положении собаки, которая изо всех сил убегает от привязанной к её хвосту погремушки.

Кто-то здесь в Лимасоле уже прочитал письмо с известием о нашем прибытии. Судя по всему оно было написано совсем не для того, чтобы утолить чьё-то праздное любопытство. Там наверняка были инструкции. От ужаса у меня закружилась голова.

Тайна моя раскрыта, а сам я нахожусь на земле христиан, вдали мудрого деда и от защиты сурового мусульманского права. Нужно было срочно что-то решать. Я резко повернулся к Савве:

— Это не только показалось странным, это говорит о том, что нам грозит опасность. Открою тебе тайну — я внук хозяина дома Тарик.

Купец даже не повернулся ко мне, сделав едва заметный предостерегающий жест. Голос его зазвучал совсем тихо:

— Можешь больше ничего не говорить. У тебя ещё будет для этого время. Теперь слушайте меня внимательно. Сейчас вы пойдёте в кошачий монастырь. Вам нужно где то прослоняться полдня, а лучшего места просто не придумать. Туда все ходят, кто приезжает в Лимасол. Отсюда два часа ходьбы. На обратной дороге зайдёте на постоялый двор, у ворот которого стоит киотик с иконой святого Николая. Там вас будет ждать мой человек. Он сам к вам подойдёт и спросит не угодно ли господам нанять мулов. Срядитесь с ним до Фамагусты. Дальше он скажет, что делать. Погрузите в порту свой ладан и отправитесь в путь. Ночью в укромном месте за городом я заберу вас на корабль.

После чего добавил угрожающе:

— С генуэзцами шутки плохи. Хуже турок.

VI. Торговец тайнами

До Фессалоник мы плыли почти три недели. Корабль наш несколько раз резко менял курс, то устремляясь прямо на неподвижную Альрукабу, то поворачивая на закат. Мы долго шли вдоль берега Кипра, потом по бескрайнему морю, где ни единое облачко не намекало на ближнюю сушу. Затем снова появилась земля. Путеводная звезда Сухейль оставалась у нас за кормой и уже едва показывалась над горизонтом.

— После Афин её не будет видно совсем, — предсказал Савва, заметив мой тоскующий взгляд.

Он вообще был очень наблюдательным. А ещё очень разговорчивым. Это незаменимое искусство в долгом морском путешествии.

Корабль наш был на первый взгляд невелик и больше напоминал большую лодку. Однако на корме была устроена маленькая, но удобная каюта, а на носу запирающийся трюм для груза. С парусами двух мачт управлялись всего четверо матросов, зато судно мчалось по волнам с удивительной скоростью.

Наш спутник всю дорогу с неизбывным усердием пробовал свой драгоценный товар, не забывая, правда, сильно разводить его водой. При этом щедрой рукой угощал и Мисаила. Первое время наливал и мне, убеждая, что это лучший способ сделать безопасной пищевую воду, застоявшуюся в кувшинах, но, увидев мою непреклонность, посоветовал выдавливать в питьё лимон. Честно говоря, я поначалу думал, что Савва хочет с помощью хмельного развязать нам язык, но вскоре убедился в удивительном искусстве этого человека говорить, не рассказывая и узнавать, не выспрашивая.

Он часами напролёт, при свете солнца и мерцании звёзд, вёл нескончаемые беседы обо всём на свете, нанизывая истории, как жемчужины на нить. О том, почему монастырь Святого Николая, который мы посетили на Кипре называется кошачьим, а вино, которое он везёт — королевским. О том, как опасно стало сейчас плавать в здешних морях, как уже много лет подряд смуты и войны терзают злосчастную империю ромеев. Мы узнали, что чума, обрушившаяся несколько лет назад на Константинополь, была карой небесной за захват власти Иоанном Кантакузиным, а недавнее землетрясение наказанием за то, что церковные деньги потратили жалование неверным турецким наёмникам.

— Деньги были немалые, — с удовольствием щурился на закат Савва, делая очередной добрый глоток сладкого вина, — Говорят, очень много прислал на восстановление собора святой Софии русский князь. В это время и поднимись на Кантакузина его соправитель император Иоанн. Он и найми турок. На церковное серебро. Только недобрым был тот советчик, что такое присоветовал. Не зря ведь говорят, что бывает час, когда деньги обращаются в черепки. Не к добру трогать церковную казну. Так и вышло. Пока турки ждали обещанных денег на нашем берегу — грянуло землетрясение. Да такое, что не приведи Господь. Прямо недалеко от турецкого войска разрушило город Галлипополь. Стража разбежалась, стены кое-где упали. Турки, не будь дураками, тут же заняли его, стены починили, да и послали к своим за подмогой. Выкури их теперь оттуда! Вот и получилось: избыв одну беду, накликали другую — ещё горше. А почему? Не святотатствуй!

Страшную тайну этого землетрясения Савве поведали армянские купцы, рассказавшие, что главный удар стихии пришёлся на таинственный языческий город Иераполь. То есть Город богов. Он с незапамятных времён сокрыт где-то в горах Каппадокии и там было множество тайных кумирен, ещё со времён дохристианских. Так вот Иераполь этим землетрясением был стёрт с лица земли и обезлюдел. Не иначе в его тайных убежищах и скрывался корень зла. Мы только краешек увидели божьего гнева.

Знакомства у Саввы водились не только среди армянских купцов. Сразу чувствовалось, что он человек бывалый и знает входы-выходы во многие двери. Торгуя уже лет двадцать на Кипре сладким рыцарским вином, ловкий купец давно усвоил, что самый ходовой товар — это тайны. Правда и самый опасный. Упомянул он об этом, как обычно. вскользь. Но так, чтобы на это нельзя было не обратить внимания.

Рассказывая об армянских купцах, турецких пиратах, рыцарских замках и генуэзско-венецианских распрях он неустанно внушал главную мысль об опасностях путешествий в этих краях.

— В прошлом году сам наш Фессалоникский архиепископ Григорий Палама к туркам угодил. Поплыл в Константинополь мирить двух императоров Иоаннов — Палеолога с Кантакузиным. Да забыл, что теперь турки на обоих берегах сидят. Вот и попал к пиратам вместо Царьграда. Хорошо, что сейчас Фессалия под рукой у сербского короля, тот дал денег на выкуп. Я сам ездил договариваться через старых знакомцев. Скоро должны отпустить святителя. Так что вам повезло. Со мной будете, как у Христа за пазухой.

Савва не сказал: «Если поможете», но это и так было ясно.

Вскоре я понял почему он не пытается ничего выпытать или разузнать. Опытный торговец тайнами, прекрасно понимал, что самое главное — втереться в доверие. Времени у него для этого было предостаточно.

Савва ни разу не спросил куда и зачем мы едем, почему опасаемся преследования. Лишь только один раз одобрительно отозвался о том самом погонщике мулов, что доставил нас лунной ночью к условленному месту на кипрском берегу:

— Старый разбойник. Дело своё знает. Умеет язык держать за зубами.

Не зря сказано: если хочешь узнать человека, не слушай, что о нём говорят другие, слушай, что он говорит о других. За этими словами Саввы так и читалось: «Мы с ним одного поля ягоды».

— Настали такие времена, — вздыхал он, — что брата родного, бывает, нужно больше бояться, чем чужого человека, — и, понизим, зачем-то голос, продолжал, — Фессалия сейчас принадлежат королю Стефану. А правит там его младший брат Симеон. Матери у них разные. Отец женился второй раз на ромейской царевне, так что Симеон наполовину грек. Вот его и поставил Стефан княжить над Эпиром и Фессалией. Думал, наверное, что тому будет проще ладить с греческими подданными. А на деле получилось завязал узелок, ниточка от которого ещё неизвестно куда потянется. Я это к тому говорю, что нашего дела это тоже касается. Потому как хоть Стефан в Сербии король и вроде как даже император, а в Фессалии всё же Симеон князь. А как он смотрит на все эти дела с автокефальной церковью ещё неведомо. На словах он, конечно, за то же за что и король, только что у него на уме? Материнская ромейская натура своё берёт. Греки без интриг и хитростей не могут. Стефан не вечен, а соблазн стать самостоятельным государем Эпира и Фессалоник велик. Если со временем Симеон задумает отложится от Сербии, то ему поддержка патриарха Константинопольского не помешает. Следовательно сербский станет врагом. Это я вам для чего толкую?

— Догадаться несложно, — ответил Мисаил, — То, что сербскому королю нужно, его младшему брату может не по нраву прийтись. Боишься станет мешать?

— Явно, конечно, нет. Тем и хуже. Не знаешь, где осторожиться. Потому и едем на Афон. В монастырском царстве свои порядки. Хоть рука владык земных и туда достаёт, а всё безопаснее. Однако всякое может случиться. Мы с вами теперь не только на одном корабле, но и в одной лодке. На Афоне крепко держитесь за меня и лишних разговоров не ведите. Приехали покупателей на ладан найти, и весь сказ. Дело наше будем делать в тайне.

Откровенность нашего попутчика мне понравилась. Тем более, что он заботился не только о своей, но и о нашей безопасности. Осторожность и предусмотрительность вообще были частью натуры Саввы. Скорее всего, частые смены нашего курса тоже происходили от них. Корабль наш не заходил в порты, приставая к берегу, чтобы пополнить запасы, в каких-то укромных местах или на уединённых островах. Малейшие ухудшения погоды мы пережидали в защищённых бухтах, избегая риска. Да и сам наш отъезд с Кипра был им устроен с такой восхитительной ловкостью, запутавшей все следы для преследователей, что нельзя было не подивиться уму и изворотливости этого человека.

Оставалось только положиться на него, тем более, что выбора у нас теперь не было — мы были в полной его власти.

Савва умел добиваться своего и прокладывать путь к чужим душам. В разговорах он ловко перемешивал рассказы о политике со сказками, пустую болтовню с серьёзными предостережениями, а смешные случаи с древними историями. От него я узнал, что звезда Сухейль в их краях зовётся Канопусом, в честь кормчего какого-то древнего царя. Что другой древний царь потратил целых десять лет, чтобы переплыть то самое море, по которому путешествовали мы. Стоило вырасти на нашем пути из вод морских очередному острову, как наш спутник немедленно рассказывал про него какую-нибудь историю. Древнюю или недавнюю.

Это было словно странствие среди неведомых сказочных земель, когда в загадочной дымке проплывавшего берега таился то замок крестоносцев, то логово пиратов, а то и убежище какого-нибудь языческого бога.

— Вот на этом острове жил знаменитый врач Гиппокарт, — махал он рукой, заодно, кажется, в тайне проверяя нашу образованность. Не может же хороший знаток благовоний и ароматов не знать великого грека.

Когда звезда Сухейль уже окончательно исчезла за горизонтом, а следовательно до конца пути оставалось совсем немного, Савва снова вернулся к разговору о деле. Как обычно, словно невзначай во время болтовни под ночными звёздами.

— Король Стефан спит и видит себя ромейским василевсом. Тем более ему и остался всего последний шаг — сесть на престол в Константинополе. Для этого он готов хоть с чёртом шашни водить. Недавно совсем уже было сговорился с турками. Они его перед тем крепко побили, вот он и предложил им тайно договориться, чтобы помогли. Турок ведь греки нанимают, у них есть возможность неожиданно ударить в тыл. Я был среди тех, кто эти тайные поездки к туркам организовывал. Скажу вам по большому секрету — дело было улажено. Было даже определено время совместного выступления.

Савва долго молчал, давая нашему нетерпению накалиться, и будничным голосом скучно поведал:

— Не вышло. Послов перехватили ромеи, — В его голосе зазвенели стальные нотки, — И убили. Кто-то их предупредил. Кто-то очень близкий к королю и имеющий доступ к самым сокровенным государственным тайнам.

После чего голос купца стал снова скучным и даже каким-то ленивым:

— Это я к тому, что сторонники ромеев могут тайно помешать любому начинанию короля Стефана.

Он больше ничего не сказал и после долгого молчания снова стал рассказывать какую-то интересную историю. Но понять смысл предупреждения было несложно. Нам угрожала нешуточная опасность. Она могла исходить из окружения константинопольского патриарха, враждебного сербской автокефалии, или от самого князя Симеона брата сербского короля, правившего в Фессалии.

Смысл предупреждения сводился к старой доброй истине; «Молчание — золото».

Если честно — напугал он нас порядочно. Однако, деваться было некуда. Мы были в одной лодке.

Мисаил целыми днями предавался размышлениям о том, какой основой лучше закреплять запах, Савва снова беспечно рассуждал о том, как варят миро в разных церквях. Он был человеком основательным и старательно изучил вопрос. Оказывается католики вообще просто смешивают готовый бальзам с оливковым маслом. А армяне варят миро раз в семь лет. Купец даже показывал Мисаилу какой-то рецепт, насчитывающий целых сорок составных частей. Так что, когда перед нами наконец выросли вершины Святой Горы, в голове у того было немало самых прекрасных идей варки благовонного масла. Сейчас я даже жалею, что тогда не поинтересовался хоть одним из них. Мисаил говорил, что нужно кое-что попробовать и проверить и его глаза уже горели в предвкушении часа, когда он снова окажется перед милыми его сердцу загадочными сосудами и лампами.

Ветер не всегда дует туда, куда хочется кораблю.

В который уже раз судьбе было угодно переменить наши планы.

VII. Нечаянный попутчик

Святая гора выросла перед нами из моря через три недели пути. После очередного долгого перехода Савва указал на появившийся вдали берег и сказал:

— Афон!

Только к берегу мы пристали не скоро. Сначала корабль долго продолжал идти на север, оставляя гору в стороне, и лишь, когда она оказалась почти за кормой, повернул на запад. Так мы и плыли, едва не до самого вечера, вдали от едва угадывавшейся за бортом земли. Самым странным показалось, что после того, как мы, наконец, повернули на юг и подошли совсем близко к берегу, корабль снова развернулся назад, на восток. Вряд ли наш опытный кормчий, чувствовавший себя подобно рыбе в лабиринте далёких островов, заблудился в знакомых водах.

Уловив моё недоумение, Савва немедленно пояснил:

— Нарочно ушли к сербскому берегу, подальше от любопытных глаз. С этой стороны и подойдём к монастырю. Это уединённая обитель со своей пристанью. Хиландар. Его основал когда-то сербский король.

Пристань была безлюдной. Нас встречал лишь одинокий сторож. Оказалось, что мы прибыли как раз во время большого христианского праздника. Богомольцы отмечали Вход Господень в Иерусалим.

— Хороший человек всегда прибывает вовремя, — весело пошутил купец, — Ещё и с вином.

Оставив груз на корабле, мы двинулись пешком в монастырь, до которого оказалось около получаса неспешной ходьбы от берега. Не скрою, наша тесная каюта, на преданном воле волн утлом судёнышке, показалась мне теперь куда более надёжной, чем твёрдая земля под ногами. Неизвестность всегда пугает больше, чем опасность. Большой крюк по морю, который сделал наш корабль, чтобы подойти сюда с другой стороны, наводил на грустные мысли и ничего хорошего не сулил. С безжалостной очевидностью я ощутил, что нахожусь на чужой земле, где царят неведомые мне порядки.

Правда странноприимный дом, куда нас привёл Савва, стоял немного на отшибе, отгородившись от церковной суеты высокой стеной. Постелили хорошую удобную постель с подушками, на стол в трапезной поставили блюдо с жареной рыбой, пшеничные лепёшки с мёдом.

— Хорошо, что все в церкви. Выспимся и поедим, как следует. Да и стол нынче праздничный. Завтра, кроме пустой каши ничего не будет. Великий пост. С утра уберёмся на корабль. Здесь свои порядки. Иноверцам не всегда рады.

Мне стало совсем неуютно. Будь моя воля, я убрался бы на корабль прямо сейчас. Хоть и одет я был в греческое платье, но чувствовал себя вором, пробравшимся в чужой дом. Чего уж говорить про Симбу, который своим африканским лицом, сразу привлекал внимание.

Словно угадав мои мысли, Савва ободрительно произнёс:

— Здешние монахи, народ бывалый. Многие в паломничество ходили в Иерусалим и на Синай, видали христиан из Эфиопии. Они скорей обрадуются гостю из таких дальних стран.

Уложив нас спать, он отправился по своим делам.

Когда мы проснулся утром, Савва уже дожидался, усевшись на лавке у входа. Вид у него был радостный и весёлый:

— Отправляемся обратно на свой утлый челн. Здесь в монастыре всё равно поесть дадут только в обед, да и то сказать, снова строгий пост. Пустая каша. Я у келаря сыров набрал из под замка. Хлебов свежих. На корабле ребята поди уже рыбы наловили. — Он блаженно потянулся, — Там хоть умоемся. А то у этих постников и баня в году положена только всего пару раз. Потому умерщвление плоти. Мы же люди простые, мирские, нам жить надобно.

Во всём его поведении чувствовалось некое облегчение.

— До полудня сгрузят вино. Ваш ладан тоже отец эконом берёт весь. О цене я уже сговорился — в обиде не будете. На деньги даст заёмное письмо к меняле в Константинополь. Я ведь вас обещал туда доставить. Сегодня и отплываем.

Мы с Мисаилом только переглянулись. О мире ни слова. Купец, заметив это, захохотал:

— Повезло нам. Решилось дело само собой. Ибо, пока я там сапоги мял в чужих краях, здесь сотворились перемены великие.

Рассказывал всё уже по дороге к морю:

— В декабре император Иоанн Кантакузин отрёкся. Теперь он смиренный монах и вкушает такую же пустую кашу, от которой мы бежим сломя голову этим прекрасным утром. Война, конечно, не кончилась, как же царственным людям без войны? Теперь с императором Палеологом будет биться сын Кантакузина Матфей. Нам до этого дела нет. Только вослед за императором на постную кашу отправили и патриарха Филофея. На его место посадили Каллиста. А от него сразу и болгарам и сербам отеческое благословение. Признание автокефалии. При условии, конечно, что его будут в первое место чтить, как отца родного. Самое главное, чтобы сербский и болгарский государи ромеям бед не чинили. Так что миро теперь к ним повезут, как встарь — из Константинополя. Уже на этой неделе будут варить. Меня вот за ним и послали. Так что нам снова по пути. Чего нахмурился? Иль не рад? Товар продал с выгодой и без хлопот. В Царьград я тебя доставлю. С миром всех этих хлопот теперь не будет. Или думаешь про недругов, от которых на Кипре ушёл? Коли они знают, куда ты путь держишь, то будут тебя поджидать. Может помочь чем? Я ведь, как ни крути, твой должник. Таиться не буду — моё усердие высоко оценили.

Помочь. Если бы я знал, чем мне теперь нужно помогать. Что теперь было делать с письмом к патриарху Филофею, которого лишили сана? Дед надеялся, что он поможет мне добраться до царства Джанибека.

— У меня письмо к Филофею.

— Так ладан ты уже продал. Или хочешь договориться на будущее? Могу пособить. Хотя и Филофей может купить. Он ведь сейчас здесь на Афоне. В Афанасьевской лавре. Самый знатный в этом краю монастырь. Недалече отсюда.

Странно, но уверенность вернулась ко мне только на борту корабля. Качающаяся палуба, отданная во власть коварной пучины, казалась мне теперь куда более надёжным местом, чем земная твердь. Словно полоса воды, отделявшая корабль от берега, была границей с миром, где западня могла таиться за каждым поворотом. Море открыто и всё в нём видно от горизонта до горизонта, его опасности ничто по сравнению с человеческим коварством. Дорога на суше скрывается уже за ближайшим поворотом и никто не может сказать, что ожидает за ним. Я посмотрел на высоченные кипарисы, закрывающие вид на монастырь. Кто знает чьи недобрые глаза сейчас, может быть, смотрят на нас из тени его густых ветвей?

Захотелось снова уйти в море. На простор, где только звёзды и ветер знают куда ты плывёшь.

Заметив наше тревожное настроение, Савва поспешил успокоить:

— Даже если ваши друзья и будут ждать в Константинополе, они не знают ни время прибытия, ни, самое главное, корабля. Могу вас смело заверить, что ни одна весточка с Кипра не могла достичь берегов Босфора раньше, чем мы. Если, конечно, их не предупредили заранее, из Египта. Тогда ваши дела плохи, один из вас слишком уж приметен, — он кивнул на Симбу, — Хотя, если его спрятать на корабле, то затеряться в Царьграде проще простого. Город огромный.

Не получив ответа и подождав немного, купец продолжил:

— Заёмное письмо меняле я выписал на своё имя. Так что деньги заберу сам и отдам вам всё звонкой монетой. Могу помочь и с укромным местечком в Царьграде.

Похоже он действительно был полон решимости нам помочь. В конце концов, если Савва хотел бы нам зла, ничто не могло ему помешать — мы были полностью в его руках. Так был ли смысл играть в прятки?

— У нас нет никаких дел в Константинополе, — решился я, — Патриарх Филофей должен был помочь нам добраться до Крыма в царстве хана Джанибека.

Обычно невозмутимый Савва на этот раз даже присвистнул от удивления:

— Для людей, за которыми почему-то охотятся генуэзцы, лучше пути просто трудно придумать. В те края сейчас по моему кроме них никто и не плавает. Только венецианцы, да и те в последнее время больше ходят на Трапезунд.

Он задумался ненадолго и к нему вернулась привычная решимость:

— Раз обещал — помогу. Есть один знакомый в Царьграде. Тёртый калач. Занимается морскими грузами. Может что подскажет.

Не унывающий ни при каких обстоятельствах Савва, буквально заражал своей уверенностью:

— Если бы дело в здешних краях было, я бы всё сам в наилучшем виде обстряпал. Думаешь, почему именно меня в Царьград за миром послали? Знают, что у меня всё с турками схвачено. А с ними шутки сейчас плохи. Вон архиепископ Григорий поплыл, знающих людей не спросясь — сидит теперь в плену. Хорошо сербы за него согласились выкуп заплатить, а то мог так и остаться там надолго. Хоть здесь и плыть всего ничего, а запросто можно оказаться без груза и корабля. Или вообще без головы. Груз ведь бесценный. В Болгарии уже много лет младенцев крестят без помазания. Мажут миром с мощей Дмитрия Солунского. Там теперь этих мирниц с маслом ждут, как манны небесной. Я с Афона ещё одного монаха заберу, болгарина. Он как раз по этому делу в Царьград торопится. Так что немного потеснимся.

Ночь мы встречали в открытом море. Взятый на одной из афонских пристаней монах усердно молился на корме, Мисаил и Симба, плотно поужинав, заснули прямо на свежем воздухе, а я смотрел на звёзды и думал. Мы держали путь прямо туда где над горизонтом вставала неподвижная Альрукаба.

Монаха звали Киприан. Это был молодой человек с умным лицом, прекрасно говоривший по-гречески. В его манере держаться чувствовалось воспитание, которое он получил явно не в простой семье. В отличии от нашего корабельщика он оказался человеком не только разговорчивым, но и любопытным. С самого появления на борту он взирал на нашу троицу с явным подозрением, а теперь, оставшись со мной наедине, сразу спросил, какое у нас дело в Константинополе. Мне показалось, что сказать правду — лучший способ избежать лишних расспросов и я ответил, что путь наш лежит дальше, в царство хана Джанибека. Эти слова опечалили Киприана:

— Едете за рабами, — качнул он головой. И, кротко улыбнувшись, пояснил, — Вы ведь из Египта. Только не думай, что это Савва мне сказал. Просто, я заметил, что ты не пьешь вина. Корабль прибыл с Кипра, куда его посылали на поиски мастера, умеющего варить благовонное масло. Вот я и подумал, что это ты и есть. Мусульманин, переодетый в греческое платье. Теперь понимаю, что ошибся.

Он рассмеялся.

— В чём? — поинтересовался я.

— В том, что ты варишь благовонные бальзамы. Зато угадал кто ты и откуда. Ну, а зачем ваши купцы плавают за Сурожское море, знают все.

Мне вспомнилась старинная карта, нарисованная несколько веков назад где-то за тридевять земель, индийскими мудрецами. Там Египет был обозначен как «страна похитителей детей». Наша армия всегда пополнялась за счёт рабов, которых мальчиками покупали на невольничьих рынках и потом, обучали военному ремеслу в специальных школах. В последнее время их везли из Крыма и страны черкесов.

Мой образованный собеседник явно изучал логику в одной из прославленных греческих школ и в стройности мышления ему было не отказать.

— Ты наблюдателен и прекрасно увязываешь факты в цепочку, — похвалил я, — Но достаточно было всего одного неверного предположения, чтобы привести к ошибочному выводу. Я действительно торговец благовониями. Всё остальное истинно.

— Вот, что значит доверяться общепризнанному мнению! — похоже его больше обрадовало то, что он угадал, — Мы уже так привыкли, что из Египта плывут в те края за рабами, что даже не допускаем других вариантов. Кто-кто, а уж я должен был это предусмотреть. Ведь не далее, как в прошлом году я встречал другого торговца благовониями из Египта, который плыл в Крым.

От неожиданности я даже потерял всякую осторожность:

— Омар! — вырвалось у меня.

— Кажется его звали именно так. Значит вы плывёте вслед за ним? Ему удалось завести в тех краях хорошее дело?

— Не знаю. Мы не получили от него известий.

— Так вот почему с вами нет никакого товара. Я ещё подумал — какие купцы странные.

Несмотря на драматичность момента я не смог сдержать сочувственной улыбки:

— Опять неверный вывод. Товар был. Просто его продали на Афоне. Дали хорошую цену, зачем тащить за море.

— Это не вывод — это предположение. — парировал инок, — Вывод то, что вы едете на поиски этого самого Омара. Кстати, какой вывод из нашей беседы сделал ты?

Он замолчал, давая мне подумать. На мгновение я душой перенёсся в уютный дворик каирского медресе, где под сенью огромных платанов мы с другими учениками часто предавались подобным играм в логические цепочки. Может Киприан ощутил то же самое?

— Ты можешь нам помочь?

— Вывод почти верный. Только не я. В Константинополе есть человек, который в прошлом году плыл с этим Омаром до Сугдеи. Думаю тебе стоит с ним поговорить.

Мы стояли на носу корабля. Все давно уже спали, только рулевой на корме беззвучно покачивался бесплотной тенью. Ночь была безлунной и фонарь за его спиной был единственным огоньком в бескрайней тьме. Зато над головой сиял усыпанный звёздами полог неба.

Киприан сел, подоткнув под себя просторный дорожный плащ и протянул мне небольшой холщовый мешок:

— Финики, — пояснил он, давая знак угощаться.

Я не ел фиников уже целый месяц.

— В прошлом году посланец патриарха ездил на Русь. До Сугдеи он добрался вместе с египетскими купцами. Помнится они шли с каким-то генуэзским кораблём и очень боялись встречи с венецианцами. Промеж них война уже который год. Мы выбрали этот корабль, потому что знали, что венецианцы не захотят ссориться с египетским султаном, а генуэзский капитан охотно взял патриаршего посланника, чтобы получить дополнительную защиту от ромейских властей. Хотя, какая теперь защита от наших императоров? — вздохнул он.

— Савва сказал, что ты болгарин. А ты грек?

— Потому что называю императоров нашими? Я монах. Мой повелитель — царь небесный. Земные владыки временны и преходящи. Сказано: не уповай на их власть. — Он усмехнулся в темноте, — Но ведь и сказано: нет власти, кроме от Бога. Я родом из Болгарии. Наши цари в земных делах куда сильнее ромейских императоров. Вот и заела гордыня — не хотят подчиняться и константинопольскому патриарху. Своего посадили в Тырново. Потом и сербы им поревновали. Разделили церковь православную. А ведь сказано: «Если царство разделится, то не устоит». Врагов много. Они сильны и с каждым годом становятся сильнее. С одной стороны папа, с другой — мусульмане. Турки вон уже на эту сторону пролива в прошлом году перебрались. Можно ли им всем противостоять поодиночке? Патриарх Филофей был за единство православия. Мой учитель Феодосий Тырновский тоже.

— Мне сказали, что ты за миром для отделившейся церкви едешь.

— Не может быть никакой отделившейся церкви! — возвысил голос инок, — Могут быть неразумные пастыри, которые увлекают свою паству на погибель. Наше дело противостоять этому. Тот же король Стефан предлагал папе возглавить крестовый поход против турок. Поклонился. Хотел власть получить. В то же время с турками сговаривался, чтобы Константинополь захватить. А патриарх Каллист, что будет миро благословлять для болгар и сербов, три года назад эту же самую сербскую церковь анафемствовал.

Мне было непонятно почти половина из того про что говорил Киприан. Где сербы, где болгары я имел самое смутное представление. Но я не мешал ему выговориться. Кто знает, представится ему ещё такая возможность? Наедине со случайным встречным из такого далека, что и помыслить страшно? Ещё подумалось, что с Мисаилом он не стал бы так откровенничать, хотя тот вроде и единоверец. Только папежник для него вроде отступника. Еретик, хуже иноверца.

Инок между тем замолчал, думая о своём. Потом сказал, ни к кому не обращаясь:

— Мыслимо ли победить рознь мира сего?

Пришлось осторожно вернуть его к началу разговора:

— Ты как с Омаром встретился?

— Пришёл на корабль провожать патриаршего посланца. Тот, помимо всего прочего, вез целый сундук с миром для северной епархии. Этот Омар и учуял запах. Спросил, что это. Так вот я и узнал, что он торговец благовониями.

VIII. На Золотом Роге

Человека, выросшего в Каире, трудно удивить величием иного города. Сказано: «Кто не видел Каира — тот не видел мира». Мы привыкли, что гости, приехавшие из самых дальних мест, восхищались его размерами и процветанием. Однако не зря люди называли Константинополь Царьградом. Этот город был воистину прекрасен и огромен.

Теперь повсюду лежали следы разрушения и упадка, но они лишь подчёркивали былое великолепие. Хотя многие здания пустовали и разрушались, площади использовались под огороды, а улицы заросли травой и служили пастбищами для коз — древняя мощь лишь уснула под вековой пылью забвения и словно ждала пробуждения.

В длинной бухте именуемой Золотым Рогом, теснилось такое множество кораблей, что наша Александрия показалась мне захолустьем.

Однако самое неизгладимое впечатление произвёл на меня храм Святой Софии. Единственными, кто мог состязаться с ним в величие, были наши древние пирамиды. Но это были лишь горы из камня, пусть и возвысившиеся до небес. Здесь же я увидел здание, полное людей и великолепных украшений, покрытое куполом, вознесённым на такую высоту, что даже снизу захватывало дух.

Киприан рассказал мне, что некогда русские послы из той страны, куда я сейчас направляюсь, приехали сюда в поисках истинной веры. Перед этим они уже почти склонились к исламу, ибо прельстились нашим обычаем иметь много жён. Очутившись здесь они перестали понимать, где находятся — на небе или на земле.

— С тех пор там на севере существует большое православное царство. Только оно разделилось в себе и подчинено иноверцам. Часть под рукой хана Джанибека, который называет себя мусульманином, часть под властью Литвы, где правят язычники, поклоняющиеся огню.

Я не мог не обратить внимание на слова инока, назвавшего Джанибека не мусульманином, а считающего себя им.

— Ты же сам называешь его языческим именем Джанибек, а не мусульманским Махмуд, — рассмеялся на мой вопрос Киприан, — Конечно сам хан именует себя мусульманином, строит медресе и всячески подчёркивает свою приверженность к исламу, но в его окружении царят самые разные настроения. Верховный суд в государстве и по сей день вершится по древнему языческому закону, именуемому Ясой. Этот закон властвует в степях и кочевьях, а там находится вся военная сила Джанибека. Переписываясь с вашим султаном он и себя именует султаном, а у себя дома следует языческим обрядам. У вас в Египте женщины закрывают своё лицо?

Я кивнул.

— В Золотой Орде ты вряд ли увидишь такое. Если тебе попадётся женщина с закрытым лицом, можешь быть точно уверен — она издалека.

Мне вспомнилось упование деда на помощь султана и защитника веры Джанибека. Он ещё считал, что мне пригодятся познания в мусульманском праве. Теперь у меня не было в этом никакой уверенности. Киприан, словно угадав мои мысли, продолжал:

— В то же время с правосудием там всё в порядке. Человек любой веры может получить защиту у властей и не тревожиться за свою безопасность. А нашей церкви там живётся даже лучше, чем в царстве христианских государей. Ни налогов не платят, ни в дела их никто не встревает. Правда, Джанибек в последнее время стал потихоньку ограничивать старинные льготы, но только по денежной части. Здесь не столько мусульманская вера виновата, сколько оскудение мошны, после чумы.

Сколько раз приходилось это слышать. В разговорах о вере, политике государств, придворных интригах и любовных шашнях. В конечном итоге всё сводится к деньгам. Как у купцов на базаре. Словно в подтверждение этой мысли монах продолжил:

— Там на севере собралась большая сила. До нас им дела мало, да и мы всегда думали, что всё это от нас далеко. Только несколько лет назад они нежданно-негадано вмешались в нашу жизнь. Император Кантакузин заратился со своим тёзкой-соправителем Палеологом. Было бы его дело совсем плохо, да тут прислали от русского князя множество серебра. Сказали на ремонт Святой Софии. На самом деле московскому князю Симеону попритчилось жениться в третий раз. Да ещё от живой жены. Не по канонам. Митрополит его от церкви отлучил, так он теми же ногами послов к императору. Заметь: не к патриарху — к императору, прекрасно знает, кто здесь главный. С пожертвованием. Ну как не дать благословение такому хорошему, а главное благочестивому человеку? Он императора, почитай что спас. А митрополиту с его канонами утереться пришлось.

Видно история эта была здесь очень популярной. Мне её рассказывали уже во второй раз. Только на этот раз уже не всё свелось к деньгам.

— После всего этого у нас на русскую митрополию другими глазами посмотрели. Вот где сила! Вот где искать спасения от врагов и неурядиц. За последние годы послы туда-сюда каждое лето так и шастают. Не только наши. За генуэзскими и венецианскими купцами шныряют папские посланцы. В тамошних землях епархии учредили, монастырь за монастырём открывают. Они там на западе быстрее нас сообразили, что к чему и всеми силами стараются склонить хана на свою сторону. Это я к тем самым словам про Джанибека, которого считают мусульманином. Известно от верных людей, что его вовсю в католическую веру окручивают, — Киприан сделал многозначительную паузу и предупреждающе поднял палец, — И небезуспешно!

Признаюсь, я тогда не придавал значения всем этим рассказам. Они только усиливали моё тревожное ощущение, что я всё больше углубляюсь в мир мне неведомый и непонятный.

За неделю, что мы добирались с Афона до Константинополя Киприан только и делал, что рассказывал мне о здешней политике. Это лишь немногое, что я запомнил. Меня больше интересовали его рассказы о царстве Джанибека, куда мы направлялись.

Например я узнал, почему его называют Золотая Орда. Это название пришло от самих татар, которые зовут ставку хана Золотой Престол. Это потому, что тот проводит торжественные приёмы в особом походном дворце, представляющем из себя преогромный шатёр, который опирается на столбы, обитые тонким золотом. Сам хан предпочитает кочевой образ жизни, и вся его огромная ставка, вместе с приближёнными, отборным войском и государственными учреждениями всё лето проводит в степи, раскинувшись огромным лагерем, превосходящим по величине любой город. Могущество и богатство его державы сильно пошатнулось после недавней чумы и сама столица сейчас лишь бледная тень некогда процветающего великолепия. Даже сам Джанибек очень редко посещает свой дворец, предпочитая недавно устроенную резиденцию, названую Гюлистаном — городом цветов, где вертит закулисными делами ханша Тайдула, женщина столь же могущественная, сколь таинственная. Она была женой Узбека, отца нынешнего правителя, а теперь забрала в свои нежные, но цепкие руки, едва не все скрытые нити, которые держат в повиновении это великое царство. Говорят, что она благоволит христианам. Во всяком случае, поставленный в прошлом году новый митрополит Руси Алексий получил от неё милостивые пожалования и покровительство.

Разговоров с Мисаилом монах избегал и всё время смотрел на него с подозрением. Мои слова, что тот занимается алхимией и изучением бальзамических составов только усилили недоверие. Кажется, после этого Киприан заподозрил моего спутника ещё и в чернокнижии. Симбу, которого он неизменно называл эфиопом, монах и вовсе явно побаивался.

Только когда мы проходили пролив, отделяющий, как сказал Савва, Европу от Азии, мне стали понятны его слова об опасности плавания в здешних водах. До обоих берегов было буквально рукой подать, а у выхода из пролива виднелась та самая крепость Галлипополь, недавно захваченная турками. Не удивительно, что сунувшийся по этому пути архиепископ Фессалоник угодил к ним в плен.

За наше долгое плавание от Кипра до Афона корабль очень часто приставал к земле. Стоило появиться на горизонте пусть даже небольшому островку, как Савва неизменно находил укромное местечко, где можно было ненадолго встать на якорь и отправиться за водой и свежими припасами. В полной мере я ощутил это только когда мы плыли к Константинополю. Мы не разу не подошли к берегу, хоть он часто оказывался едва не на расстоянии вытянутой руки. К концу пути мне стало понятно и всё благо добавления вина в начавшую протухать воду. Сам я уже никак не мог её пить, не выжав едва не половину лимона. Оставалось лишь удивляться, вспоминая, как удавалось изворотливому Савве за три недели пути с Кипра кормить нас не только свежим мясом, но даже частенько горячим хлебом и зеленью.

Берега Романии веяли опасностью и враждебностью.

Ощущение это усилилось после того, как Мисаил, улучив момент, осторожно предупредил:

— Савва просил передать, чтобы ты держал ухо востро с этим монахом. Что-то вы уж больно спелись. Говорит, что он из той породы, что мягко стелет, да будет жестко спать.

Сам Мисаил за время путешествия сильно сблизился с нашим корабельщиком и проникся к нему доверием. Месяц разговоров за чашей славного королевского вина, пусть и разбавленного водой дал свои плоды. Он даже предложил посвятить этого многоопытного интригана и охотника за тайнами в подробности нашей миссии. В конце концов чем мы рискуем? Савва и так знал о нас слишком много, да и возможностей навредить у него и так было предостаточно.

Выслушав подробности нашего дела, купец, только развёл руками:

— В Сурожское море мне ходить не приходилось. Раз-другой до болгарской Варны и всё. Тамошние дела для меня тёмный лес. Но в Царьграде полно всякого ушлого народа, которые таскают чертей даже из эфиопской задницы (я заметил, что посмотрел он при этом на Киприана, а не на Симбу). Нужно будет у них поспрашивать, — заметив, наши встревоженные лица, успокоил, — Да вы не бойтесь! Сделаю всё — комар носу не подточит. Дело уж больно странное. Сразу и не поймёшь, откуда ноги торчат. То ли из вашего Египта, то ли из Золотой Орды. И генуэзцы посередине.

Судя по всему именно мысль о генуэзцах посередине тревожила его больше всего. Даже в гавани он строго-настрого велел нашему Симбе сидеть в каюте и не высовываться.

— Уж очень вы приметные. Легко отыскать в случае чего. Тот, кто по вашему следу идёт, наверняка будет искать именно по высокому эфиопу. Сейчас бояться нечего. Руку даю на отсечение, что никто раньше нас с Кипра сюда не добрался. Так ведь потом будут след брать. Тут ваш чернокожий истукан очень даже к месту будет.

Даже когда Киприан позвал нас на встречу с тем самым человеком, что в прошлом году плыл с Омаром в Крым, Савва не посчитал излишними дополнительные предосторожности.

Монах покинул корабль, как только мы причалили к одной из Царьградских пристаней. Она была ближе всех к высившемуся над заливом огромному храму. Почему-то здесь было совсем мало судов и все они были небольшими, вроде нашего. Большие корабли стояли на противоположной стороне.

— Галата, — с недоброжелательным почтением указал туда Савва, — Генуэзская крепость. Настоящие хозяева здешних краёв — там.

Сам он, едва Киприан скрылся за поворотом дороги, ведущей к одной из башен стены отгораживавшей город от моря, немедленно отправился следом. Нам же строго-настрого запретил покидать корабль до своего возвращения. Вернулся ближе к полудню изрядно навеселе. Одновременно с посланцем Киприана, сообщившим, что тот ждёт нас возле храма святой Софии. Выслушав его, Савва предложил отправляться немедленно, чтобы успеть вернуться до того, как ворота закроют на ночь. Но сначала попросил забрать у него деньги за ладан, которые он получил по заёмному письму. Мне не терпелось скорее поговорить с человеком, который расскажет про Омара, но купец настойчиво потребовал уединиться с ним в каморке на корме немедленно. Плотно прикрыв дверь, он даже не потянулся за кошелём.

— Говорил я сейчас с одним знающим человеком по вашему делу. Знаешь, что ему сразу показалось странным? Почему это заёмное письмо написано по-арабски? В Золотой Орде этот язык не в ходу. В тех краях все пользуются кипчакским. На нём и говорят и пишут. Государственные бумаги на монгольском. Ну, на то они и государственные — для государевых дел. Смекаешь? Письмо сразу писали не для того, чтобы по нему в Орде деньги получать. С ним там к любому судье пойдёшь — перевод затребуют. Значит сразу собирались деньги в Египте взыскивать.

Вспомнились опасения деда, что всё это сильно походит на мошенничество:

— Похоже на то, что Омара заставили подписать это письмо, в надежде, что Крым далеко и концов не найдут?

— Похоже на то, — кивнул Савва, — Вот только в землях хана Джанибека такие шутки плохи. Если всё так и было, то если всё откроется, тому, кто это затеял не поздоровится. Достаточно подать жалобу властям. Татары в таких делах спуску не дают, сразу проведут расследование по всей строгости и шкуру живьём спустят. Получается, перехватить тебя для них вопрос жизни и смерти. Или загодя бежать подальше от татарских судей. Сам понимаешь, чтобы голову спасти они на всё пойдут. Ты на генуэзцев думаешь?

— Им же человек в Лимасоле весточку передавал.

— Верно. Только ведь письмо могло предназначаться кому-то другому. Просто передали через генуэзцев. Ну, да об этом потом поговорим. Сейчас другое. Срочное. Этот самый Авахав из Сурожа, на которого письмо дано, человек известный. Большими делами ворочает и с большими людьми знакомство водит. Из армян. Тех, что перебрались в те края из Сирии. По разным тёмным делам большой дока.

«Вроде тебя», — подумалось мне. Угадать эту мысль было несложно и Савва рассмеялся:

— Вряд ли такой человек стал путаться в простое мошенничество, да ещё с убийством. Всякий, кто имеет дело с тайнами, знает одну непреложную истину: шила в мешке не утаить. Особенно, когда мешок через много рук идёт. Где-нибудь, да проколется, кто-нибудь, да сболтнёт. Для таких людей разные торговые дела больше прикрытие, чем доход.

Савва оглянулся на плотно закрытую дверь и со значением понизил голос. Скорее, чтобы подчеркнуть важность сказанного, чем из боязни быть подслушанным:

— Почему я тебе это говорю сейчас и наспех? Что там было с этим заёмным письмом неизвестно. Дело не в деньгах — это точно. Потому держи ухо востро. Особенно с этим твоим монахом, к которому ты сейчас пойдёшь. Он ведь того же поля ягода, что и тот Авахав. Думаешь правда сюда за миром приехал? Чёрта с два! Такая же сказка для отвода глаз, что у меня с вином на Кипре, — похлопал меня по плечу, — Или твой ладан.

Почему-то это одобрительное подмигивание: «Мы, де, одного поля ягоды», придало мне уверенности.

— Этот Киприан на самом деле привёз патриарху тайное послание от своего учителя Феодосия. — продолжил купец, — Какие-то там осуждения болгарской церкви. Я тебе это по большому секрету говорю. Не в пронос. Эти письма, что смиренные иноки друг другу посылают, целым царствам судьбы путают. А простые людишки для них и вовсе — тьфу. Чего ему от тебя нужно, одному Богу известно. Но ведь ясно же — что-то нужно! Он хочет тебя свести с человеком, с которым твой пропавший Омар плыл в Крым. А в тех краях ему повстречался этот самый Авахав, со своим странным заёмным письмом. Не одного ли это клубка ниточки?

— Но ведь Киприан не мог знать, что я приеду на Афон?

— Не мог. Но теперь знает. А самое главное, это сейчас уже знает и тот, кто, возможно, понимает во всём этом деле намного больше нашего. Вот к нему тебя и поведут. Один Господь ведает, чем всё это может обернуться.

IX. Авахав из Сугдеи

Для Саввы кажется совсем не существовало положений, из которых он не мог найти выход. Не успел я открыть рот, чтобы вопросить: «Что же мне теперь делать?», как он уже скомандовал:

— Таиться для вас теперь куда опаснее, чем быть на виду. Ты купец, у тебя есть письмо к патриарху, да и в Царьграде ты проездом. Чего же тебе не воспользоваться своим статусом гостя? Этот посланец на воротах подтвердит страже, что у тебя приглашение посетить храм святой Софии. Потом ты, как и любой путник, захочешь осмотреть местные диковинки. Вполне разумно взять с собой слуг и проводника. Здесь это дело обычное. Даже присказка есть, что в Константинополе, как в лесу — без проводника заблудишься. Вот я и буду вашим проводником. Останусь вас дожидаться, пока вы будете с этими церковными крысами разговоры водить. Если не вернётесь, подам жалобу кому следует. Ну а с собой возьмёте своего эфиопа. На него достаточно одним глазом глянуть, сразу поймёшь — с ним шутки плохи. Пусть охолонит горячие головы. Ну, а теперь быстрее переодевайтесь во всё лучшее! Вас ждёт величайший город мира!

Всё-таки я счёл за благо одеть греческое платье. Тунику, плащ. Мисаил воткнул в свою франкскую шляпу блестящее воронье перо, зато Симба облачился в расшитую куртку и пёстрый тюрбан, замотав шею и подбородок синим платком. Помня слова Саввы, я прихватил и письмо к патриарху. Оно было написано по-гречески, да ещё на пергаменте, а не на бумаге, и скреплено на концах шёлковым шнуром с печатью. Даже самый вид его внушал почтение.

На удивление даже пёстрая внешность Симбы не вызвала у стражи в крепостных воротах ни малейшего удивления. Достаточно было слова провожатого, которого они знали, чтобы нас пропустили, спросив лишь имена. На улицах, правда, на него косились, но было видно, что подобное зрелище здесь не в великую диковинку.

Когда мы уже подошли к самому храму, Савва показал рукой в сторону:

— Там находится рынок благовоний.

Сопровождающий нас монах удивлённо вскинул брови, а вот я даже не обратил внимания на эти слова. Оно было полностью поглощено великолепным зрелищем, представшим моему взору — храмом святой Софии. Не буду описывать вам его. Сотни путешественников и паломников сделали это и вряд ли у меня получится лучше. Но сладостный восторг, испытанный мною при виде этого чуда человеческих рук и божественного промысла и теперь стесняет мою душу. Я даже не заметил, как подошел Киприан и, увидев моё восхищение, рассказал ту самую историю про русских послов, которые не могли понять на небе они или на земле.

Уже потом я возблагодарил свою предусмотрительность, благодаря которой надел греческое платье. Это позволило мне без помех осмотреть чудный храм изнутри. Пока же наш путь лежал в здание, примыкающее к нему сбоку. Там находился патриарший дворец, но мы прошли в какие-то пристрои, где ютились всякие службы для сошки помельче. В маленькой комнате нас ожидал невысокий человек с пронзительным взглядом и рыжей, словно выкрашенной хной бородою. На нём было дорогое одеяние, вышитое шелками. Оно было столь неуместно в маленькой комнатушке и так бросалось в глаза, что Киприан, сразу после традиционного приветствия счёл нужным пояснить:

— Брат сейчас уходит на торжественную службу в собор. Сейчас у нас пасхальные торжества всю неделю, — и сразу посуровел голосом, — Поэтому не будем тянуть время. Я уже рассказал, что вас интересует.

Рыжебородый важно кивнул, покосившись на монументально возвысившегося в дверях Симбу:

— Мне сказали, что вы ищете того самого торговца, который в прошлом году плыл вместе со мной в Крым? Вряд ли я смогу быть полезным. Мы расстались с ним в Сугдее, которую генуэзцы именуют Солдайей, а брат Киприан Сурожью (его губы тронула едва заметная улыбка и я понял, что в маленьком мирке, ограниченным этими стенами, игра со словами и названиями имеет немалый скрытый смысл). Единственное, что я знаю: он собирался отправится дальше в Тану. Туда поехали и остальные египетские купцы.

Он даже не предложил нам сесть. Это явно не понравилось Киприану:

— Купцы вернулись, а он нет, — напомнил монах мягким голосом, в котором угадывалась настойчивость. После чего подал нам знак присаживаться, указав на скамью. Этот властный жест слишком явно показывал, что с церемониями покончено.

Голос Киприана стал совсем елейным:

— Будет лучше, брат, если ты будешь нам называть только греческие названия, не утруждая гостей понапрасну. Да и времени мало. И у тебя, и у них.

С этими словами монах, увидев, что мы колеблемся, ещё раз повторил жест, приглашающий садиться. Похоже он сознательно давал понять, кто здесь главный. Мне вспомнились слова Саввы. Важная птица.

— Думаю, мои друзья уже поговорили с теми купцами, которые вернулись в Египет. От тебя мы ждём чего-нибудь более интересного. Ты умный и опытный человек. Ничего тебе не показалось странным в этой истории? У тебя было время подумать. Мы должны им помочь. У них письмо к патриарху Филофею. Хоть он и оставил кафедру, сама она никуда не делась.

— Разумеется, — послушно закивал рыжебородый, — Патриархи приходят и уходят, а церковь остаётся. Как любит повторять твой учитель Феодосий Тырновский: «Моё отечество — Град Небесный!».

— Вернёмся к делу! — теперь в голосе Киприана не было даже следа прежнего елея и мягкости.

— У меня нет ни единого предположения или намёка, которые могли бы пролить свет на эту историю. Я бы ещё понял, если какие неприятности случились с теми купцами, которые плыли за рабами. Им ведь непременно были нужны кипчаки. А генуэзцы в последние годы торгуют больше черкесами. Уже несколько лет, как хан Джанибек изгнал их из своего царства и не даёт хода к их факториям. В прошлом году разрушил их крепость в Чембало. Рабов теперь везут с Кавказа. Из Матреги и других крепостей по другую сторону Киммерийского Босфора. Потому и плыли мы в Сугдею, а не в генуэзскую Феодосию, как обычно. Оттуда мой путь лежал на Киев и дальше. Мы расстались.

— Про это мы уже слышали, — Киприан явно не собирался уходить ни с чем. Меня это ободрило, и я посмотрел на него с благодарностью.

— Свято место пусто не бывает. После того, как хан погнал франкских купцов, их место стали занимать армянские. В Сугдее их много. Они сразу взялись помочь египтянам с кипчакскими рабами. Среди них оказался и человек, заинтересовавшийся благовониями. Он тоже отправился в Тану.

— Ты помнишь его имя?

— Конечно. Авахав.

Услышав это имя, я сразу вспомнил слова Саввы, произнесённые им несколько часов назад. Человек, для которого звание купца только прикрытие. Торговец тайнами. Того же поля ягода, что и Киприан. Я уже было собрался открыть рот, но меня неожиданно опередил Мисаил:

— Этот человек занимался благовониями?

Вне всякого сомнения, он тоже сразу вспомнил, на чьё имя выписано заёмное письмо.

— Этот человек вхож к Джанибековым вельможам. Он обещал помочь и с рабами.

— Ты его знаешь? — вмешался Киприан.

— Волей-неволей, — усмехнулся рыжебородый, — С тех пор, как меня с дьяконом Георгием посадили на русские дела, мне приходится часто про него слышать. Он в них торчит по уши. А сейчас и дьякон уехал. — вздохнул он, — Теперь этот Авахав сядет на мою шею всей задницей. Думаю, очень скоро придётся с ним повстречаться.

— Может поможешь сделать это и моим друзьям?

Рыжебородый как-то нехорошо рассмеялся:

— Нет ничего проще. На днях я снова поеду на Русь. Повезу грамоты от нового патриарха, новое миро. Нужно пригласить всех пастырей в Константинополь на поклон к новому владыке. Как раз по части Авахава.

— Теперь уже и мне стало интересно, — нахмурился Киприан. — Какое дело этому армянскому купцу до нашего патриарха?

Увидев, что рыжебородый покосился на нас, монах сердито махнул рукой:

— Рассказывай. Думаю им тоже будет интересно.

Мы действительно навострили уши.

— Наш патриарх назначает на Русь митрополита. Я же тебе говорил, что этот Авахав русскими делами занимается. А ты сам знаешь, что там сейчас творится.

Я уже было пожалел, что невнимательно слушал рассказы Киприана о политике, но тот, словно услышав мои мысли, стал пояснять:

— Русские земли подчинены двум государям. Часть Джанибеку, часть литовскому князю Ольгерду. А митрополит один. Вот Ольгерд уже давно и хочет своего отдельного митрополита. Не раз уже послов в Царьград присылал. И не с пустыми руками.

Видно было, что слово Царьград резануло рыжебородого. Однако он внимательно слушал, явно ожидая, что будет дальше. Киприан продолжал:

— Три года назад появился у нас человек по имени Феодорит. Вроде как и не от Ольгерда, а сам по себе. Но с немалыми деньгами. Привёз весточку с Руси, что тамошний митрополит Феогност почил в Бозе. Дело житейское. Владыка уже старый был, весть эта никого не удивила. Как и то, что тамошние князья земные сразу засуетились и стали на его место своих людей проталкивать. За этим Феодоритом как ослиные уши сразу выглядывали литовцы и Новгород. Богатый город на самом севере Руси. Может они и деньги на это дали — кто знает? Не прошло. Здесь тоже не дураки сидят. Быстро узнали, что Феогност жив. Кто знает на что надеялись? Может были у них сообщники, которые, в случае удачи, быстро старого митрополита на тот свет бы спровадили. И дело сделано. Ну, а как не выгорело, так, видно решили, не пропадать же деньгам? Скорее всего кто из здешних и подучил. (При этих словах рыжебородый печально кивнул). Отправились к болгарскому патриарху, тот этого Феодорита русским митрополитом и поставил. Осталось только пастве его признать. Вместо назначенного Константинополем. Откололись же от нас Болгария и Сербия. Чего бы и Руси вослед не уйти? Тем более она по языку к ним ближе. До нас уже слух дошёл, что и в Литве и в Новгороде Феодорита примут. Только не попустил Господь. Не поспело это дело до конца решиться, как и в самом деле помер Феогност.

— Давай-ка я эту всю историю с другого конца расскажу, — встрял вдруг рыжебородый, — Чтобы друзьям твоим интересно было. Они, поди, так и не поняли причём здесь этот Авахав? Ты ведь всё про Литву говоришь, да про Болгарию. А Авахав в Золотой Орде сидит. Как и его хозяева.

— А кто его хозяева? — сразу стало интересно мне.

— Хороший вопрос. — одобрил рыжебородый, — Сразу видно умного человека. Только у таких, как Авахав обычно бывает много хозяев. Явные, это, конечно татарские эмиры, что в Крыму сидят. Улус это богатый, от столицы ханской далеко. Потому тамошние правители немалую силу имеют. Хотя стараются её и не показывать. До поры до времени. Доходят ведь слухи, что и сам весь этот погром франкам в Крыму Джанибек устроил, чтобы этим эмирам руки укоротить, да спеси поубавить. А ведь от этого сугдейские армяне сильно выиграли. Вся торговля по тамошним портам теперь идёт через них, да через греков.

Рыжебородый внушительно поднял палец, словно отделяя один абзац от другого:

— Вся эта буча с Феодоритом, она ведь и ордынские дела задевала. Митрополит получает ярлык у хана. Дело это нешуточное. За ним большие деньги и власть. От татар церкви большие послабления. Свой суд, а самое главное, освобождение от всех даней и податей. Да и кафедру свою русский митрополит держит в Москве. Где сидит князь, которого хан поставил главным над свои русским улусом. Это место тоже денежное — князь дань для Орды собирает. Потому на его место много желающих имеется. А где интерес, там интриги, подкуп, деньги. В таком деле без посредников никак. Вот там и плавают хитрые щуки, вроде нашего Авахава. От воли татарского хана много зависит. В том числе и в наших делах.

Он повернулся к Киприану:

— Помнишь, как этот самый московский князь Кантакузину денег прислал? Почитай ведь спас его тогда. Кого же император будет поддерживать, как не московского митрополита? Когда Феодорит получил поставление от болгарского патриарха, Кантакузин сразу послал меня в Сарай, ханскую столицу, к тамошнему епископу. Чтобы тот, как смог, постарался втолковать Джанибеку, что всё это дело в руку литовского князя. Если ещё не хуже. В церковные дрязги хану не с руки лезть, а вот мысль, что у него под шумок хотят утянуть Волынь, Галич, а там, глядишь и Киев, вряд ли будет ему по сердцу. Да и к болгарам Джанибек настороженно относится. Всем в Орде памятно, как полвека назад хан Ногай крепко в тамошних делах завяз. Так что на ярлык у Феодорита надежды не было ни какой. А без него он кто? Шпынь ненадобный.

Рыжебородый помолчал, давая всем осмыслить сказанное, и снова провёл пальцем черту в воздухе:

— Так вот этот самый Авахав, в ханской ставке всеми силами хлопотал за Феодорита.

— Значит на литовского князя работал? — кивнул Киприан.

— Где Авахав и где литовский князь, — отмахнулся рыжебородый, — Он хлопочет для тех эмиров, что в Крыму сидят. А вот куда они смотрят? Литовская граница у них под боком. Но ведь и до Болгарии рукой подать. А главная сила в Крыму франки. Пусть сейчас они от хана в утеснении и осаде, да и промеж собой передрались, но ведь торговля идёт! Через порты на Кавказе, в Болгарии, у Дуная. Деньги крутятся. Ты вот спрашиваешь, каким боком этот Авахав в наши церковные дела замешан? А кто этому Феодориту, когда ему в Константинополе от ворот поворот сделали поддержку оказал? Своим умом он что ли дошёл, что нужно к болгарскому патриарху подаваться? Да и в самом Тырново, без благословения царя Ивана-Александра разве на такое решились бы? Без Палеолога здесь не обошлось. Ясное же, кто враги Кантакузину, те ему друзья.

— Теперь Кантакузина больше нет, — холодно напомнил Киприан.

— И что? — рассмеялся рыжебородый, — Небо на землю упало? Дунай вспять потёк? Или пустое брюхо урчать перестало? Ты же ведь сам привёз Каллисту письмо от Феодосия про неправды болгарской церкви. Для чего? На досуге почитать? Ни для кого не секрет, что дочку болгарского царя за сына Палеолога сватают. А уж тырновского патриарха тем более теперь заставят плясать под ромейскую дудку. Так что про Феодорита теперь и не вспомнят. Литовские дела снова будут решаться в Константинополе. Думаю, Ольгерд постарается использовать смену власти и выступит против митрополита Алексея, поставленного Кантакузиным и Филофеем. Скоро объявятся послы с большими деньгами.

— Думаешь получится? — помрачнел Киприан.

— Палеолог стоит за унию с Римом. Думаю постараются задобрить Ольгерда. Бросить ему кость. А то ведь ещё отец его грозил уйти со всем царством в католики. Меня ведь снова в те края посылают. Вызвать русского митрополита к новому патриарху, а заодно переговорить с отцом Георгием о тамошних делах.

— Пердикой?

— С ним. Он к новому русскому митрополиту был в экзархи определён.

— В прошлом году ты на Русь зачем ездил?

— Всё по тем же делам. Уговаривать, чтобы Феодорита не признавали. Только на тот раз в Новгород. К тамошнему архиепископу. Не с пустыми руками ездил. От патриарха Филофея вёз почётные крестчатые ризы, а от императора грамоту с золотой печатью. Это всё блеск, конечно. Самое главное, давалось новгородскому архиепископу право вести дела напрямую с Константинополем, минуя митрополита. Так что подчинение Москве или Литве становилось условной формальностью. Ему сейчас и весточку особую о новом патриархе посылать не будут. Известят через митрополита Алексия. На самом деле через экзарха Георгия. Только, что бы здесь не решили, а без ярлыка Джанибека на Руси делать нечего. Кому-то ведь нужно и об этом хлопотать? Как раз этот Авахав по таким делам большой дока. Вот только каким боком здесь египетские благовония ума не приложу.

— Ты не рассказал про других его хозяев, — напомнил я.

— Авахав служит крымским эмирам. А по вере он принадлежит к армянской церкви. Армян в тех краях много. Держаться дружно, друг другу помогают. В каждом городе у них своя диаспора. Торгуют по всей Орде и на Кавказе, в Трапезунде, в наших краях. На Волыни и в Литве. После того, как турки захватили сирийские порты, много армян в те края подалось. В Золотой Орде всех привечают, гонений на веру там нет. Главное плати хану налоги. В политику не лезут — не по силам. Но интерес общий блюдут крепко. У вас в Египте армянские купцы есть? Сирия ведь под рукой вашего султана. Не потому ли Авахав сразу бросился египетским купцам помогать, что есть там у кого-то дела в ваших краях?

X. У страха глаза велики

Наш собеседник торопился на праздничное богослужение и на этом наш разговор закончился. Он убежал в храм по проходу, ведущему туда прямо из пристроя, а мы вышли на площадь, заполненную народом, устремлявшуюся в святую Софию через распахнутые двери. В такой сутолоке мы ни за что не нашли бы Савву, но он сам вынырнул из толпы. Указывая на пёстрый праздничный поток, утекавший в сумрачную глубину церкви, как вода в воронку, купец старательно посочувствовал:

— Теперь, чтобы посмотреть изнутри, придётся ждать окончания богослужения.

Предназначалось это явно Киприану, которого Савва, наверное, не ожидал увидеть выходящим с нами и теперь старался оправдать перед ним своё присутствие. Заметив озабоченность на наших лицах, он поинтересовался:

— Узнали что серьёзное?

— Скорее ещё больше запутались, — ответил я, — Про Омара ничего нового. Только про того Авахава, что ему денег дал. Он ещё обещал египетским послам помочь с приобретением рабов. Кроме того, он много занимается русскими делами.

— Ничего необычного, — беспечно отозвался Савва, — Армяне — христиане. Поэтому всегда легко находят понимание у единоверцев. В Сирии и на Кипре то же самое. Им зачастую даже легче влезть туда, где католики с православными враждуют и никак договориться не могут. Неудивительно, что ушлый армянский купец сразу учуял выгоду, которая может выгореть на продаже благовоний для тамошних храмов.

— Тогда его заёмное письмо может быть лишь способом завязать более тесную связь с торговым домом Тарик? — предположил Мисаил, — Получить долю с торговли ладаном?

— Сейчас армянская церковь всё больше объединяется с Римом, — завёл свою песню Киприан, — Был даже созван особый собор, который должен был убрать все разногласия и привести к признанию власти папы. Такой же политики придерживается нынешний император Палеолог и его мать Анна Савойская.

Судя по тому с каким ударением было произнесено имя Савойская, это имело некий особый и очень важный смысл. Уловив это, Мисаил, сразу попытался повернуть разговор от церковных дрязг к обычной политике:

— В прошлом году, когда пропал Омар, был другой император и другой патриарх.

— Не нужно думать, что с переменой имён, придёт другая политика, — вздохнул Киприан, — Все эти союзы непрочны и переменчивы. Православные легко объединяются с мусульманами, враждуют друг с другом. Те же сербы, болгары, греки. Католики генуэзцы не на жизнь, а на смерть сейчас сцепились с католиками венецианцами. Враждуют между собой и турки, точно так же отыскивая себе союзников среди христиан. Мне кажется этот Авахав почему-то сильно заинтересовался Египтом. А это значит только одно — Египтом заинтересовался кто-то в тех краях. Для меня это тёмный лес. Что может быть общего между Золотой Ордой и Египтом?

Эти слова почему-то страшно развеселили Мисаила. Он даже громко рассмеялся:

— Что может сделать друзьями людей, у которых нет ничего общего, почтенный Киприан? — слово почтенный, было явно предназначено подчеркнуть образованность весьма молодого человека, — Враг! Общий враг! Враг моего врага всегда лучший друг!

— Похоже ты прав, брат, — поддержал его Савва, — Египет издавна бьется с Персией, которая, как я слышал, сильно не ладит с улусом Берке. Так ведь называют в Египте царство Джанибека? Только мы зря торчим посреди площади и привлекаем к себе внимание. Мы же в величайшем городе мира! Предлагаю воспользоваться этим и подкрепиться в одной из здешних харчевен, где можно заказать любые яства, достойные стола вельмож. Пусть при этом нас обдерут не хуже разбойников с большой дороги, но оно того стоит.

После чего дал нам знак следовать за ним и решительно двинулся в ближайший переулок.

Мы отошли довольно далеко от святой Софии и очутились в безлюдном месте, где в очень уютном дворике, увитом со всех сторон цветами, мы смогли насладиться спокойствием и превосходным обедом. Правда ничего особенного из себя обещанные королевские яства не представляли. Изысканность им пытались придать немыслимым количеством дорогих пряностей, а роскошью должны были послужить разнообразные сладости с обилием мёда. Лучше бы я ограничился только ими!

Разве могло всё это тягаться для меня, выросшего в Каире, с высоким искусством наших непревзойдённых поваров! Увы, моим главным впечатлением от константинопольских яств остались ощущения совершенно не кулинарного свойства. Когда мы, пообедав и наговорившись, посетили, наконец, храм святой Софии, в котором уже не было богослужения, в тот самый священный миг, когда душа моя воспарила ввысь от созерцания прекрасного купола и я уже не знал, подобно древним русам, на небе я или на земле, мой желудок придал моим мыслям самое низменное направление. Он явно и недвусмысленно протестовал против съеденного накануне. Мне стало не до красот горнего мира. Даже не взглянув на великолепные росписи и неземное сияние мозаик, я почти бегом, устремился к выходу. На беду, я ничего не сказал своим спутникам о причине столь стремительного отступления, что помешало мне выбрать нужное направление. Когда живот прихватило окончательно, я оказался слишком далеко от спасительной общественной уборной.

На мой счастье, Савва сразу распознал причину моего неуважение к божественной красоте. Он сразу схватил меня за рукав и потащил к величественному зданию, возвышавшемуся напротив собора. Так я, сам того не желая, осмотрел ещё и древний дворец императоров ромеев. Увы! Здание, где некогда жили могущественные повелители полумира, где принимали послов и решали судьбы царств, теперь стояло заброшенным и служило отхожим местом для тех, кого, как и меня прихватила сугубо земная нужда.

— Sic transit gloria mundi, — только и изрёк по этому поводу на латыни Мисаил. И перевёл, — Так проходит земная слава.

Как истинный учёный он без труда сразу определил причину постигшего меня несчастья. Кухня больших городов имеет тот недостаток, что здесь трудно достать свежие продукты. Скот, бойни, рыбаки с уловом, огороды зеленщиков зачастую оказываются сильно удалены от лавок, где продаётся их продукт. Нередко его везут, хранят и перекладывают не один день, прежде чем он оказывается на столе. Несвежесть, а то и прямую порчу искусно скрывают пряностями, уксусом, нередко обрабатывая известью. Искусный повар легко придаст с помощью маринада приятный вкус даже тухлому мясу, но желудок бывает труднее обмануть чем обоняние. Кроме того, в отличии от своих сотрапезников, я не запивал кушанье обильным количеством вина.

Судьба подчас довольно безжалостно смеётся над людьми. Так вот получилось, что именно это происшествие осталось моим самым запомнившимся из пережитого в одном из величайших и прекраснейших городов подлунного мира. Хотя, как знать — хорошо это или плохо? Если бы не испорченная говядина, разве провёл бы я целых полчаса в уединении и размышлении в закоулке таинственного заброшенного дворца земных владык?

Обдумывать было что. Ведь, едва мы уселись за стол в харчевне и приступили к трапезе, заговорил Симба. Мне показалось, что он сделал это впервые с тех самых пор, как мы оставили дом моего деда в Каире. Этот безмолвный истукан мог не произносить ни слова неделями. Словно тень, он всегда оставался где-то за спиной, быстро и незаметно делая своё дело. Что-нибудь подавал или забирал, поддерживал или подавал руку в нужное время, не привлекая внимание и не мозоля глаза. Он соглашался со сказанным кивком головы, не издавая ни звука и умудряясь быть невидимым, всегда оставаясь на глазах. Говорил он так же, как делал — спокойно, уверенно и весомо.

Симба рассказал про то, что было известно всем, но на что никто не обращал внимание. Про то, на чём держалась сила и могущество египетских султанов. Кто не знал, что это грозные мамлюки, воины-рабы, покупаемые на невольничьих рынках и выученные в специальных военных школах? Из них состояло войско, они были дворцовой стражей, становились эмирами и вельможами, свергая и возводя на престол султанов и правителей. Наш слуга сам провёл несколько лет в отдалённом сирийском замке, обучаясь боевому искусству, и хорошо знал этот закрытый мир мамлюков и гулямов. Некоторые его товарищи тех временён теперь служили в гвардии самого султана.

Кому, как не ему было напомнить нам на чём держалась мамлюкская сила.

Невольники, пополняющие ряды учеников военных школ, попадали туда из тех самых краёв, в которые мы направлялись.

Ислам запрещает держать в рабстве единоверцев, поэтому с давних пор владыки правоверных окружали себя бывшими язычниками, привозимыми издалека. Самыми лучшими воинами всегда считались тюрки и черкесы. В суровых северных краях трудно прокормить много людей и родители часто сами продавали мальчиков работорговцам, чтобы спасти их от голодной смерти.

Со временем так и получилось, что вся армия правителей Египта стала состоять из черкесов и кипчаков. Они жили в отдельных казармах, держались друг за друга, имели своих командиров и поддерживали эмиров, вышедших из их среды. Черкесы жили в городской цитадели, по наименованию башен которой их называли бурджитами. Казармы кипчаков стояли на острове, отчего получили прозвище речных. Бахритов.

От того, как привозят рабов с берегов Сугдейского моря зависело само существование египетской армии. Про это знали все. Как и о том, что между бахритами и бурджитами нередко случались нелады.

Хотя Египтом уже давным-давно правили кипчаки. Ещё с тех пор, когда славный султан Бейбарс, привезённый мальчиком на невольничий рынок, вознёсся к самым вершинам власти. Тому были свои причины.

После войны в Великой степи, когда орды Потрясателя Вселенной сминали копытами своих коней царства и народы, невольничьи рынки были переполнены кипчакскими рабами. Тогдашние владыки Египта воспользовались этим, чтобы укрепить свою армию.

Кипчаки отразили нашествие, казавшихся непобедимыми монголов, сбросили в море крестоносных рыцарей. Потом настал черёд самих султанов, прятавшихся от своих подданных за спинами чужеземных рабов. Власть всегда у того, у кого сила.

Сто лет Египтом правят султаны, вышедшие из мамлюков-кипчаков.

Только плох тот правитель, что соглашается оставаться игрушкой в руках своих приближённых. «Разделяй и властвуй» — говорит наука управлять с древних времён. Уже первые султаны из мамлюков, хоть и были сами кипчаками, стали закупать черкесских рабов, быстро создав другую гвардию в дворцовой цитадели. Всё было хорошо, пока в дело не вмешались события на далёких торговых путях.

Хан Тохта изгнал франков из своего царства и запретил им покупать рабов. На невольничьих рынках теперь стали продавать только черкесов, привезённых с Кавказа, который не подчинялся владыке улуса Джучи. Год за годом стали расти и крепнуть отряды бурджитов на берегах Нила.

У кого сила — у того власть. Одно дело, когда черкесские мамлюки помогали держать в узде своих кипчаков. Другое, когда они всё крепче стали забирать в руку саму узду. Кто знает, чем бы всё закончилось, не смени хана Тохту его племянник Узбек, восстановивший прежнюю торговлю. Правивший тогда султан Насир быстро восстановил бахритское войско, а число черкесов сократил до самого малого количества. Однако память об этом осталась.

Древний мудрец сказал: «Всё возвращается». Лет пятнадцать назад хан Джанибек снова поссорился с франками. Изгнал их из своих городов и осадил их крепости. Снова год за годом в военные школы стали поступать только невольники с Кавказа. На беду в то же самое время, после смерти султана Насира началась борьба за власть между его многочисленными сыновьями от разных жён. Снова зазвучало веское слово усилившихся бурджитов.

Дело дошло до того, что черкес Гурлу совсем прибрал власть при султане Хаджи. Правителю было всего четырнадцать лет и он, хоть и принял звучный титул аль-Малик аль-Музаффар, предпочитал проводить время, сидя на голубятне или развлекаясь созерцанием пыток, благодаря чему казна оказалась в руках доверенного эмира. Тот не тратя времени даром, стал, не жалея средств, закупать черкесских рабов. Оставалось только ждать, когда яблочко само упадёт в руки. Когда знатные эмиры попробовали воззвать к разуму несмышлёного султана, тот оторвал голову голубю и сказал: «Так будет с каждым, кто будет мне перечить».

Он был молод и глуп. Ему было невдомёк, что не только власть рождает силу, но и сила власть. Времени, чтобы понять эту истину у юноши не оказалось. Почуяв угрозу эмиры убили Гурлу. Прямо на молитве. Когда идёт речь о власти, не место щепетильности. Вскоре вослед за ним отправился и, любивший голубей, султан. Сменивший его брат аль-Хасан первым делом продал купленных предшественником черкесов.

Пришедшая вслед за этим чума окончательно выкосила новое войско, оказавшееся в западне в своих запертых казармах.

Теперь нужно восстанавливать армию. Нужны новые рабы. А франки везут только черкесов. Вот почему прошлогодняя поездка в царство Джанибека было таким важным. Нужны были именно рабы-кипчаки. Не нужно было быть великим мудрецом, чтобы понять — закупка рабов в Золотой Орде, минуя франков, наносит им невосполнимый ущерб. Кто в выигрыше? Перевозки могут забрать себе греческие корабли, да и среди мусульманских мореходов полно таких, что охотно начнут ходить к далёким крымским берегам.

Может эту торговлю хотят оседлать вездесущие армянские купцы? Не зря же в дело встрял этот Авахав?

Мне вспомнилось, как дед не хотел встревать в закупки рабов. Только настойчивость Омара и трудное финансовое положение заставили его согласиться на это предприятие. Рабы для армии — это не просто торговля. Это политика, где так легко наступить ненароком на мозоль сильным мира сего. «Тебе не нужно никуда совать нос! Я тебе это строжайше запрещаю!» — всплыли в памяти слова деда. Легко сказать, когда все эти путанные дела сами тебя буквально хватают за нос.

Вот обо всём этом я и думал, сидя в своём невольном месте отдохновения, под суровыми взглядами древних мужей, взиравших на меня с расписного потолка.

Слушавший этот рассказ Савва, только покачивал головой. Видно было, что в ней тоже не было ясности. Когда Симба замолчал, он развёл руками:

— Рабы из Золотой Орды укрепляют египетскую армию. Египет — первый враг армянского царства. А этот Авахав ведь помогал купцам.

— Они благополучно вернулись прошлой осенью с товаром и большой выгодой, — подтвердил я.

— Армяне тоже не все заодно, — вздохнул Савва, — Не всем нравится дружба их правителя с франками и объединение с католиками. Особенно тем, кто живёт там, куда не достают руки их царя Константина. Так ведь часто бывает: «Враг моего врага — мой друг».

— Тогда вполне логично предположить, что этот самый Авахав, коль он помог египетским купцам купить рабов, так же помог и Омару, — сделал вывод Мисаил. — Мы всё время исходим из предположения, что с Омаром случилось что-то связанное с этим заёмным письмом. Ведь сама наша поездка вызвана им. А разве не может быть, что его исчезновение и письмо никак не связаны между собой? Если так, то все наши опасения и домыслы беспочвенны.

— Хочешь сказать, что я только зря напугал вас и запутал, с этим письмом, которое корабельщик отослал генуэзцам в Лимасоле? — почесал затылок Савва.

— Проверить это нет никакой возможности, — улыбнулся Мисаил. Он помрачнел и добавил, — Это как раз тот случай, когда бритвой Оккама можно порезаться.

— Чем? — встрепенулся купец при слове бритва.

— Есть такой философский принцип, названый по имени одного учёного с Запада. Он гласит: «Не умножай сущности без необходимости». Проще говоря — не выдумывай лишнего. В данном случае всё можно объяснить страхом, вызванным нашими ложными домыслами. Но, если домыслы окажутся верными, это грозит смертельной опасностью.

— Тем более, что мы даже не представляем откуда она может исходить, — согласился я.

Тогда снова разомкнул уста Симба:

— Лучше таскать кинжал, когда он не нужен, чем его не окажется, когда он необходим.

XI. Рынок благовоний

Савва ждал меня в одном из переходов заброшенного дворца, дабы я ненароком не заплутал глубине величественных руин. Он уже явно притомился и даже немного озаботился длительностью моего вынужденного отсутствия. Мне же мыслительное уединение пошло на пользу. Пока мы снова не выбрались на улицу, где нас дожидались наши спутники, я, воспользовавшись случаем, спросил:

— Почему Киприан так упорно следует за нами? Он довольно пристрастно расспрашивал того монаха, похоже его эта история действительно заинтересовала?

— Не забывай, что всё это произошло уже после того, как он доложил о вас кому-то наверху. Скорее всего это их интерес, а не его. Тому может быть много причин. То же письмо Филофею. Ты же понимаешь, что твой дед с патриархом не великие друзья. Их объединяет вполне обычный интерес. Выгода, говоря по купечески. Тут и торговля ладаном, который нужен всегда, и влияние и нужные знакомства в Египте. Под рукой вашего султана и Святая Земля с Иерусалимом, и гора Синай со знаменитым на весь христианский мир монастырём. Туда постоянно ездят и паломники, и посланники от всех церквей. Да и ордынские дела патриарха и его людей очень и очень интересуют. Почему, ты теперь уже и сам знаешь. Тот же Киприан все уши прожужжал.

Савва осторожно остановил меня уже у самого выхода на улицу и со значением понизил голос:

— Думаю те люди, что стоят за Киприаном, уже почуяли, что здесь могут быть замешаны именно дела церковные. Ведь твой брат направлялся в те края чтобы продать ладан. А кто на него главный покупатель? Не татарским же пастухам или тамошним рыбакам он собирался его продавать. И пропал именно он, а не торговцы рабами. Думаю, тебя не зря водили к этому богомольцу. Ты же слышал, что он как раз на днях отправляется в те края? Лучшего попутчика тебе не найти. Да, заодно попроси охранную грамоту у патриарха. Пригодится. Сошлись на письмо к Филофею.

Сказанные под пустынными сводами древнего дворца, видевшего столько интриг и предательств, слова эти прозвучали как-то особенно значимо. Мне подумалось, сколько гонцов получало наставления в этих сумрачных переходах, сколько запутанных путей в самые дальние страны пролегло из этих таинственных чертогов. Все их замели ветра забвения, и в бывшую обитель избранных теперь ходят справлять нужду торговцы с ближнего базара. Только тени прошлого не умерли. Они и сейчас затаились где-то здесь, нашёптывая исподтишка свои едва слышимые предостережения, которым не достигнуть твоих ушей на оживлённой улице.

Возможно та же мысль пришла на ум и Савве, потому что он замер в задумчивости. Я не стал его отвлекать, молча рассматривая расписные потолки.

— Знаешь о чём я сейчас подумал? — сказал купец, после долгих размышлений, — Здесь рядом рынок благовоний. Я его тебе показывал, когда к собору подходили. Сейчас как раз собирался туда с вами идти. Вам ведь это непременно интересно будет?

Я кивнул.

— Так ведь и твоему брату это интересно было! Тем более, он был настоящий опытный торговец. Неужто пропустил бы один из величайших рынков благовоний в мире? Думаю и там многие купцы слышали про твоего деда. Отсюда многие ходят и в Сирию, и на Кипр, и в Александрию. Может и повстречал каких знакомцев? Поспрашиваем?

Однако, прежде чем мы отправились на рынок, Мисаил отвёл меня с серьёзным лицом в сторонку и решительно протянул небольшую бутыль, оплетённую лозой. Судя по опоясывающему бока шнуру, он носил её на поясе под плащом.

— Вот, глотни как следует. Это от живота. Оно горькое, но не останавливайся.

Питьё оказалось не только горьким, но и обжигающим, как огонь. В нос сильно ударил вкус имбиря. Превозмогая себя, я сделал несколько больших глотков.

— Вот и хорошо, — одобрил Мисаил, затыкая горлышко, — Теперь всё как рукой снимет.

Вместе с приятным жжением в желудке я ощутил тёплую волну, расходившуюся по телу и странное затуманивание мыслей. Внимательно заглянув мне в глаза, Мисаил негромко произнёс:

— Теперь постарайся некоторое время ничего не говорить. Это зелье врачует тело, но похищает разум. Правда ненадолго.

Голова моя между тем начала кружиться. Показалось, что и ноги перестают меня слушаться. Заметив моё замешательство, Симба крепко взял меня под руку. Однако уже вскоре, как и предсказывал Мисаил, голова моя посвежела, поступь потвердела, и по телу разлилось лёгкое блаженство.

Что рассказать о рынке благовоний? Он прекрасен и изобилен. Его воздух пропитан ароматом благовоний и бальзамов, утончённых притираний и благоуханных трав, привезенных из самых дальних уголков подлунного мира и таинственных субстанций выпущенного на свободу в сосудах местных алхимиков. Только пристало ли говорить об этом под небом Каира, величайшего из городов? Давным-давно, в минувших веках, когда слава города Константина сияла во всей красе, а империя ромеев владычествовала над полумиром и над самим Египтом, рынку этому, наверное, не было равных на свете. Был город царём городов и его рынки царями рынков.

Теперь земной юдолью правят другие повелители. От великой империи осталось только имя. И огромный город, потерявший власть над ней.

Может оно и к лучшему, что наше внимание не отвлекалось на разные диковинки и ничто не мешало заниматься делом. Тем более, что у наших провожатых оказалось здесь немало хороших знакомых.

Как и предполагал Савва, имя моего деда было хорошо известно в этом благоуханном царстве. Быстро выискались желающие помочь. Меня приглашали то в одно место, то в другое, но Савва, сразу взявший все разговоры в свои руки, решительно уклонялся от посещений и бесед. Не моргнув глазом, этот прохиндей объявлял, что я не понимаю по-гречески и нагло вещал от моего имени. Кто знает, как бы я отнёсся к этому в ином случае, но разум мой ещё находился под волшебным воздействием мисаилова снадобья и происходящее казалось мне забавным.

— Почуяли выгоду, вороны! — беззлобно бурчал Савва, отшивая очередного благожелателя, — Они тебе сейчас наплетут чего угодно, лишь бы знакомство завести с самим Тариком.

Однако дело своё матёрый торговец тайнами знал и ловко мотал на клубочек нить, которая год назад вела здесь Омара. Так мы и очутились вскоре в лавке старого толстого грека, который оказался хорошим знакомцем Киприана. Именно к нему решили идти оба наших провожатых после недолгого совета.

Выбор объяснялся просто. Нужен был кто-то сведущий в делах крымских. Опытный торговец Омар наверняка не упустил возможность получить совет у знающего человека.

Старый грек хорошо помнил моего брата. Сам он уже давно не путешествовал с товаром, сидя в своей богатой лавке неподалеку от стен святой Софии и пробавляясь больше посредническими сделками. Благо обширные знакомства, приобретённые за годы торговли, позволяли торить тропки ко многим важным и богатым клиентам.

Правда русская митрополия его интересовала мало. Далеко, да и язык греческий в тех краях мало кто знает.

— Страна неведомая, загадочная. Другие люди, другие порядки, — с лёгкой улыбкой попенял он. Лукаво покосившись на Киприана, — Там болгарам сподручнее дела вести. Они с русскими хорошо друг друга понимают.

Сам грек вёл дела с Крымом. Там под рукой константинопольского патриарха было целых две митрополии: Сугдейская и Готская. Из этих мест было легко достать до Кавказа, где тоже было полно христиан, хоть и не всегда православных. Хорошо шли благовония и в Орде.

— Крым ведь как раз Сугдейская митрополия. Вплоть до Таны. За ней русские епархии. Сама ханская столица Сарай тоже к Москве относится.

— К Киеву, — поморщившись поправил Киприан.

— Титулы в нашем купеческом деле мало что значат, — отмахнулся грек, — Покойный Феогност в Москве сидел, а теперь и вовсе на кафедру поставлен московский уроженец, да ещё русского рода.

— К нему экзарха приставили. Чтобы не подумал, что теперь Дом Богородицы московская вотчина.

— Знаю, слышал. Дьякон Пердика. Только вот, что я тебе скажу. Он твой дьякон по-русски разумеет? То-то и оно. Значит, будет делать то, что скажут толмачи. Знаешь одну старую историю про толмачей? Пришли латиняне к одному греку, взяли переводчиком соседа, который их язык знал. Говорят, а он переводит. «Куда девал золото?» — «Нет, у меня никакого золота». — «Если не скажешь — мы тебя зарежем!». — «В саду оно закопано под розовым кустом. Чёрт с вами, забирайте». «Нет у меня никакого золота» — переводит сосед. Вот так.

— Отец Георгий муж опытный, во всяких премудростях и плутнях сведущ, — возразил Киприан.

Грек не стал спорить. Он умел говорить о деле.

— Я предлагал этому Омару помочь. Тогда ещё нового митрополита не поставили, но знающие люди уже знали, кто будет. И что Пердику к нему в экзархи определят. Можно было уже заранее прямо здесь в Константинополе обо многом договориться. Да и с крымскими делами хотел пособить. У меня и в Готской и в Сугдейской митрополии немало хороших знакомцев имеется. Долю запросил умеренную. Отказался.

— Видно доля была не такая уж умеренная, — не удержался Савва.

Грек даже бровью не повёл:

— Ты меня совсем за дурака не держи. Я же понимал, что человек сам в те края едет. Зачем ему посредник, коли он сам может все дела там напрямую решить? Ясное дело, он ни о чём договариваться не будет, пока сам тамошних дел не разведает, цен и условий не узнает. Вот на обратном пути и оценит моё предложение. Оно было довольно выгодным. Лучше чем самому мотаться с товаром туда-сюда из Египта в Крым. Особенно в наше неспокойное время.

— Так выходит он не совсем отказался, а только отложил разговор до возвращения?

— Думаю это его не сильно заинтересовало. Знаешь старую присказку про то, что на базаре два дурака: один продаёт, другой покупает? Там она к месту. Можно и всучить негодный товар втридорога недотёпе. В серьёзной торговле с такой хваткой делать нечего. Здесь народ тёртый, прожжённый, считать умеет. Обмануть можно разве что какого новичка. Потому правила игры хорошо известны. Я сделал твоему брату самое лучшее предложение, какое он мог получить здесь в Константинополе. Может он и принял бы его на обратном пути. Только выгоды от него особой для вас не было.

— Выгодное предложение, от которого не было выгоды? — улыбнулся я.

— Ты пропустил слово особой. В торговле не бывает чудес. Это не поиск сокровищ. Там где давно проторены торговые пути, всё устоялось. Известны и продавцы и покупатели, караванщики и корабельщики. Цена на каждом рынке. Пошлины и размеры кредита, который можно получить у менялы. Здесь у каждого своё место и своя доля. Всё определилось за годы. Всё друг с другом знакомы и связаны. Увеличить чью-то долю можно лишь чью-то уменьшив. Новый человек всегда ущемляет интерес старого. Хорошие деньги можно делать только найдя новый рынок. Куда ты проделаешь более удобный ход. Думаю твой брат за этим и ехал.

Вспомнились замыслы Омара оплачивать поставки рабов ладаном. Это позволяло получать долю с работорговцев.

— Понятно, почему ваши купцы поехали за рабами в Тану, — продолжал грек, — Там они дешевле, да и выбор больше. А зачем туда поехал твой брат? Церквей там сейчас нет. В ближней округе тоже. Кому он там собирался продавать благовония? Выгодней, чем в Сугдее их в тех краях нигде не продать. Значит с самого начала собирался дальше. Не трудно догадаться куда. Я ведь ему сразу сказал, что на Великой реке, где стоят главные города царства Джанибека, торговлей заправляют мусульманские купцы. Которые ведут торг на Востоке, на севере, на Бакинском море. Думаю, к ним он и направился. Вполне разумное решение. Почему не поискать там товаров, которые будут нужны в Египте, а заодно посмотреть, нельзя ли туда возить чего своего. Царство Джанибека очень велико. Вполне можно провести в пути месяца два в одну сторону. Кроме того, там очень суровые зимы. Твой брат мог забраться в такие края, откуда зимой просто не выбраться.

— Ну и как торговать из Египта с такой далью?

— Всё зависит от товара, от прибыли. Коли тебя занесла нелёгкая на край света, не упускай такую возможность. Закупи выгодного товара на обратный путь. Всё равно ведь ехать. А, если получишь хороший доход, можно будет подумать, что дальше. Цены ты узнал, с продавцами знакомство свёл, дорогу разведал. Можно и поручить дело хорошим посредникам, которые будут поставлять тебе нужный товар за приемлемую плату. Зачастую нанять опытного человека, хорошо знающего местные условия, гораздо выгоднее, чем самому тащиться за тридевять земель или держать собственный склад с управляющим, которого ты всё равно не сможешь проверять.

— К нам в Египет из Венеции привозят северные меха, — вставил Мисаил, — Говорят их доставляют через третьи руки через Венгрию и Янтарное море из русских лесов. Омар в последнее время много думал о том, чем бы ещё приторговывать помимо благовоний. Не зря встрял в работорговлю против воли деда.

— Торговля требует хорошего знания товара, — покачал головой грек, — Иначе можно легко сделаться добычей мошенников. Кому, как не нам знать, что можно продать обычную смолу вместо ладана, примешав к ней благовонную добавку. Или придать запах обычному очищенному маслу, выдав его за изысканное благовония. Точно также барышники продадут мне негодного жеребца, а работорговцы больного раба. В мехах тоже нужно разбираться. Омара поманило то, что он хорошо знал. Благовония.

— Он тебе это говорил?

— Это ему говорил я. Страна Мрака — край неслыханных богатств, о которых ходят легенды. Оттуда везут драгоценные меха, рабов огромного роста и невероятной силы, белокурых рабынь, чья красота отнимает разум, чудодейственные рога единорога. Есть лакомый кусочек и для нашего брата, торговца благовониями. Мускус. В северных лесах изобилие особых маленьких оленей из которых его добывают. Кроме того на тамошних реках полно бобров, которые дают не только дорогой мех, но и особую струю, столь же ценимую в нашем деле. Только добраться до всего этого так же трудно, как до Луны. Царство Джанибека велико, а северные леса дремучи и непроходимы. Говорят даже рука самого хана не всегда достаёт до дремучих урочищ.

— Мускус и бобровая струя достаточно заманчивая приманка, чтобы ради этого рискнуть забраться к чёрту на рога, — согласился Мисаил.

— Боюсь, вашему Омару придало самонадеянности, уверенность, что улус Берке царство ислама, а хан Джанибек — султан, защита правоверных. С одной стороны это даёт защиту мусульманского суда, с другой — везде можно найти единоверцев, знающих арабский язык. Я же говорил, что греки, армяне туда не суются, дела там больше ведут кипчаки. Даже франки, которые торгуют в тамошних факториях, обязательно учат кипчакский язык. В таких рассуждениях есть известный резон. Путешествовать и торговать в Золотой Орде довольно безопасно. Власть там следит за порядком не то, что в наших краях. Разбои на дорогах не в ходу. А уж в городах тем более не забалуешь.

Нетрудно было представить, как загорелись глаза Омара, когда он услышал подобные речи про драгоценный мускус и бобровую струю. Думаю его ещё подогревали попутчики из Египта, которые вот так же уверили, что в государстве защитника веры султана Махмуда Джелал эд-Дина, как именовал себя Джанибек, общаясь с мусульманскими государями, царят законы шариата. Как было не соблазниться заманчивой мыслью о том, что недоступное неверным грекам и франкам, легко достижимо правоверным?

Когда уже на улице я высказал эту мысль, Симба мрачно изрёк:

— Голод часто манит птицу туда, где её съедят.

XII. Где обрывается нить

Мне никогда больше не удалось побывать в Константинополе. Ещё тогда, когда сорок лет назад наш корабль отчаливал от берега Золотого Рога, я со всей отчётливостью ощутил, что покидаю его навсегда. Обратно из улуса Берке я плыл в Трапезунд, откуда сушей добрался с караваном до Дамаска.

В моей жизни было немало мест, куда я никогда не возвращался, но почему-то именно этот великий город на перекрёстке дорог и времён всегда вспоминал с теплотой и тоской. Что-то особенное было в его сонном уходящем величии. Он сам будто заблудился между прошлым и настоящим, и, бродя по его улицам, ты словно ступаешь по какой-то нездешней земле, а, уехав в иные края, словно оставляешь частичку себя в нём.

Никакое место на земле я не вспоминал так часто, как этот диковинный город. «То ли на небе, то ли на земле» — так, кажется говорил Киприан.

Вот и тогда, стоя на крутой палубе большого корабля, уходившего к неведомым берегам далёкого Крыма, я смотрел на строгую прямую фигуру монаха поднявшего руку в прощальном приветствии, на высокие башни и стены, купол святой Софии и крыши дворцов, освещённые восходящим солнцем и понимал, что буду всю жизнь скучать по этому городу.

Когда мы проходили мимо кораблика Саввы, стоявшего у самого выхода из залива, торговец тайнами тоже помахал нам с кормы на прощание. Больше месяца, тесная каюта на этом судёнышке была для меня домом и крепостью, где я чувствовал себя в безопасности. Даже за время пребывания в Константинополе, мы не стали перебираться на берег, довольствуясь немудрёным корабельным житьём и похлёбкой из свежей рыбы, которую покупали прямо из подплывающих по утрам лодок.

Памятуя о приключившихся со мной после употребления константинопольских яств неприятностей, я избегал городских харчевен.

Пытался я выведать у Мисаила и загадку чудодейственного зелья, которым он излечил мою нежданную хворь. Как истинный алхимик он отвечал уклончиво и только напустил тумана:

— Это некая субстанция, которая обладает свойством выделять и поглощать субстанции из других веществ. Франки именуют её по латыни «спирит», что означает дух. Арабы «алькоголь», по названию сильно измельчённого порошка, размолотого до такой степени, что теряет свою первоначальную форму и обретает свойства мази. Это очень сильное средство, которое позволяет извлекать сокрытые свойства из многих веществ и сохранять их долгое время. Но, как и любое сильное средство требует большой осторожности в применении. В этой бутылочке выделено и сохранено действие нескольких лекарственных препаратов.

Мне сразу вспомнилось странное чувство опьянения и блаженства, после приёма зелья и я подумал, что с его применением действительно нужно быть осторожным.

После разговора со старым греком с рынка благовоний я совершенно успокоился и избавился, от преследовавшего меня всё это время чувства опасности. Завет далёкого мудреца Оккама, про которого рассказывал Мисаил, сразу нашёл отклик в моей душе. Действительно, зачем выдумывать?

Оказавшись в царстве Джанибека Омар решил добраться до краёв, где добывают мускус и бобровую струю. Денег у него с собой не было, их он должен был получить только в Египте, когда с ним рассчитаются работорговцы. Не с пустыми же руками ему ехать туда, где он рассчитывал приобрести очень выгодный товар? Вот он и занял денег. Рассчитываться по заёмному письму с самого начала предполагал в Египте, потому и составил его сразу на арабском языке. Ну, а письма деду не прислал, потому что рассчитывал вернуться до того, как кредиторы доберутся до Египта. Видимо, зима спутала его планы.

Эти мысли вселяли в меня уверенность и добавляли бодрости. Я и думать забыл про сугдейского купца Авахава, письмо, отправленное генуэзцам в Лимасоле капитаном нашего корабля. Мне уже казалось совсем очевидным, что в Крыму я встречу самого Омара, вернувшегося из Страны Мрака и собирающегося в обратный путь.

Рыжебородый знакомец Киприана вскоре должен был отправиться с посланием к русскому митрополиту Алексию. Путь его до Москвы лежал как раз через Тану, куда направлялись и мы. Лучшего попутчика просто невозможно было сыскать. Греки плыли на большом корабле, принадлежавшем подданному императора ромеев. Он шёл под парусами прямо через море, вдали от опасных берегов, служивших пристанищем для морских разбойников. Кроме того, помимо команды не его борту находилась довольно многочисленная вооружённая стража, набранная по большей части из суровых черкесов.

Такие корабли обычно везли в своих бездонный трюмах зерно из плодородных северных степей, которое свозилось в Тану со всей ближней и дальней округи. Кроме того, на них были просторные и удобные каюты, одну из которых мы и заняли.

Пока шли сборы посланника, мы, в ожидании отправления, каждый день сходили на берег и бродили по улицам Константинополя. По правде сказать, мне больше нравится название Царьград, которое любил Савва, бывший нашим неизменным спутником и проводником. Он имел кучу знакомцев в самых неожиданных местах, знал бесчисленное множество историй и всегда оставался практичным человеком, неизменно думающим о деле.

Он даже предлагал тайком вскрыть и прочитать письмо к меняле в Тане, которое передал деду его каирский кредитор:

— Сделаем всё чисто, комар носа не подточит, — уверял Савва, — Распечатаем и запечатаем всё, как было. Вдруг там указание, отправить вас на дно с камнем на шее?

На возражение Мисаила, что меняла тоже не дурак и наверняка предвидел, что его письмо могут вскрыть по дороге, а хуже того, прямо в Каире, после чего передать его прямо в руки тамошнему судье, вместе с автором, купец ухмылялся:

— А тайнопись для чего? Или особые невидимые чернила?

Но я уже совершенно уверовал в ту версию, которая нравилась мне больше всего. Правда, совету выпросить через Киприана охранную грамоту от патриарха я всё-таки внял.

— Это в наших краях от такой грамоты почитай проку нет, — одобрил это решение Савва, — А вот в царстве Джанибека, как говорят знающие люди, вас будут считать людьми церкви и вы будете находится под особой защитой.

В ожидании отплытия мы целыми днями слонялись по улицам огромного прекрасного города, созерцая его диковины. Как рассказывал Савва, величие Царьграда рухнуло после того, как полтора столетия назад его захватили франки, которые направлялись на освобождение Гроба Господня, но кровавым битвам в знойных пустынях с бесстрашными мусульманскими воинами, предпочли лёгкую добычу в виде единоверцев-христан, давно позабывших в какой руке держать меч.

— В Царьграде тогда было раз в тридцать больше народа, чем в войске франков, приплывшем под его стены. Но, как говориться: «Людей много, да мужей мало». Город подвергся неслыханному разграблению, а его жители избиению. Сама империя после этого стала латинскою. Подмога пришла откуда не ждали. Уже через год православные болгары, у которых с мужами было всё в порядке, разбили в прах привыкших к лёгким победам франков и убили их новоявленного императора. А через полвека и сами греки сумели вернуть себе Константинополь.

Савва показал нам Золотые ворота, через которые в освобождённый от латинян город въехал возвратившийся василевс. Теперь подступы к ним защищали несколько огромных башен, указав на которые наш проводник неодобрительно произнёс:

— Это уже нынешний император построил. Палеолог. Спешил от своего соперника укрепиться — Кантакузина. Два Иоанна — Пятый и Шестой. У них много лет свара была не на жизнь, а на смерть. Кого только они не привели себе на помощь! Выиграли в конечном счёте иноверцы-турки. А смута всё продолжается. Только вместо Кантакузина-старшего теперь его сын Матфей. Вот эти башни и возвели. Только недоброе дело недобро и делается. Для этого разобрали несколько церквей. Из полученного камня и строили. Забыли, что не будет стоять воздвигнутое на неправде.

Мне сразу вспомнилось неуклонное убеждение Саввы, что все неудачи Кантакузина были из-за того, что тот воспользовался церковным деньгами, собранными на ремонт святой Софии.

Случившийся при разговоре Киприан, только грустно улыбался:

— В писании сказано: «Может ли устоять царство, если оно разделится?» Раздоры среди греков привели тогда сюда рыцарей. Сейчас эти же раздоры привели турок. Мать Палеолога Анна Савойская, да и он сам стоят за подчинение папе, Кантакузину казалось, что турки будут меньшим злом. А ведь если бы греки не грызлись между собой, и объединились с православными братьями, то нам никто бы не был страшен.

Киприан болгарин. А Савва — серб. Нынешний король Стефан именует себя императором сербов и греков. «Моё отечество — царствие небесное» — говорит учитель Киприана. Кому из земных повелителей они оба служат? Не втягиваюсь ли и я, ненароком, в эту чужую мне игру? Такие игры часто бывают очень запутаны и заходят слишком далеко.

Киприан рассказывал, что последний латинский император Константинополя Балдуин де Куртене бежал за море и до конца жизни пытался вернуть себе престол. После смерти оставил свой титул сыну Филиппу, от которого он перешёл к дочери Екатерине. Та вышла замуж за брата французского короля. Титул латинского императора и по сей день в цене в закатных странах. Не так давно в Неаполе умерла его обладательница Екатерина де Валуа-Куртене.

Уже второй раз за путешествие я услышал это имя. Мой попутчик прятал у себя под одеждой её перстень. Меня вдруг, как молния пронзила ужасная мысль — не слишком ли много совпадений? Вдруг, как по мановению волшебной палочки, появляются в нужное время и в нужном месте люди, так или иначе связанные между собой и причастные к событиям, разделёнными пространством и временем. Заёмное письмо приводит меня к священному миро, потом затягивает в греческие церковные дела и вот я уже плыву на корабле, вместе с патриаршим посланником. А в сердце моего спутника стучит перстень наследницы Латинской империи.

Если бы эти мысли полезли мне в голову ночной порой, когда так легко верится в тайны и заговоры, и даже свет рождает тени, они могли бы завести меня в область самых нелепых и страшных предположений. Но среди яркого весеннего дня, когда среди заброшенных развалин пробуждается жизнь, они лишь промелькнули, как сумрачный призрак, затаившийся в сыром проходе тёмного коридора. На рынках кипела торговля, сквозь камень древних мостовых пробивалась молодая зелень, выросшие на пустырях у старых стен дикие акации покрывались цветами. Жизнь брала своё на каждом шагу, и сердце моё переполняла надежда на лучшее.

За кормой медленно уплывали стены, крыши и купола древнего города, а сам он, словно на глазах превращался в уходящую сказку. Вот уже корабль миновал башни у входа в Золотой Рог, между которыми протягивают огромную цепь, перегораживающую залив. Савва говорил, что лишь одному кораблю за много веков удалось преодолеть её. Норманн, служивший наёмником, впал в немилость и угодил в застенок. Бежав из тюрьмы, он с товарищами захватил свой корабль и, налегая на вёсла, устремился прямо на цепь. Когда нос ладьи уже почти коснулся её, норманны дружно бросились на корму и судно, накренившись, легло всем корпусом на преграду. Тогда они перебежали на нос.

Этот норманн стал потом королём где-то на берегах Янтарного моря. Говорили, что в трюме корабля было очень много серебра, что и позволило задрать его нос на нужную высоту. Больше перескочить эту цепь не удавалось никому.

Вскоре мы вышли в открытое море и берег стал скрываться из глаз.

В этом плавании не было ничего интересного. Ни островов, ни чужих кораблей на горизонте. Только вода со всех сторон, куда только достаёт глаз и небо над головами. Лишь всё выше и выше поднимающаяся каждой ночью над горизонтом путеводная Альрукаба говорила, что мы удаляемся к царству мрака.

Даже опытному кормчему нелегко находить верный путь в этой пустыне без единого следа. Мисаил, рассказал, что на Мальорке, тамошние составители портоланов, искушённые в искусстве навигации, считали плавание через Сурожское море делом очень рискованным. Слишком большое и бурное. Издревле мореходы старались здесь не удаляться от берегов. Ветра переменчивы, солнце и звёзды в любое время могут скрыться за тучами. Даже курс, проложенный по компасу, на таком большом расстоянии даёт слишком большие отклонения.

Мы провели в открытом море, вдали от суши, целых пять дней и, когда, наконец показался желанный берег, капитан не спешил приближаться к нему. Он даже не скрывал своей досады и беспокойства. Оказалось, что нас сильно снесло к востоку и мы оказались у берегов Кавказа. Эти места населены зикхами и черкесами, которые не подчиняются ни хану Джанибеку, ни какому другому властителю. Разбои здесь самое обычное явление. Нередко жители побережья на лодках захватывают проходящие мимо суда. Если это делается с ведома местных князей, то путешественники рискуют в лучшем случае, быть ограбленными начисто, а в худшем, оказаться в плену, откуда придётся освобождаться за выкуп.

Хуже, если попадёшься шайке грабителей, промышляющих на свой страх и риск. Местные князья их, по мере сил, преследуют, поэтому разбойники стремятся сохранять свои дела в тайне. Для попавших к ним в руки это означает неминуемую гибель.

Зато теперь было совершенно ясно куда плыть. Боспор Киммерийский, через который лежал путь к Тане к западу от нас и, хоть ветер был неблагоприятный, корабль потихоньку лавируя стал двигаться на закат. Немного погодя он и вовсе направился к берегу.

— Это Мапа, — пояснил капитан, указывая вперёд, — Здесь хорошая бухта и генуэзское укрепление.

Слово укрепление означало какую-никакую власть. Как нам пояснили плывшие с нами греки, за порядком здесь следили сами хозяева этих краёв — зикхские князья. Они имели с морской торговли неплохой доход, поэтому о безопасности путников пеклись со всей строгостью. Несмотря на эти заверения, на берег мы сходить не рискнули.

Фактория генуэзцев и небольшое поселение возле неё даже отдалённо не напоминала город, но плывшие с нами купцы говорили, что впечатления обманчивы. Отсюда начиналась дорога, которая вела к реке Кубань, откуда лежал путь по другую сторону гор к самой столице Золотой Орды. А у самой реки, в нескольких днях пути отсюда, был городок Копа, где тоже плотно обосновались генуэзцы. С одной стороны он был ближе всего к летней кочевке хана, с другой — к нему выходили горные дороги из самого сердца Зикхии. Это было главное место торговли черкесскими рабами. Оттуда они шли сюда в Мапу или в Матрегу, и далее в Кафу — столицу генуэзских владений Сурожского моря.

За время путешествия греческие купцы, торговавшие в здешних краях много лет, немало рассказали мне о городах и путях Хазарии. Так они называли эти места. У этой страны было столько же имён, сколько сменилось хозяев за долгие века. Она побывала и Киммерией, и Тавридой, Скифией и Понтом. Тана, куда лежал мой путь, лежала где-то за Боспором Киммерийским, по берегам которого с обеих сторон лежали города Матрега и Воспоро. Там хозяйничали генуэзцы. В саму Тану ход им был закрыт уже двенадцать лет, после изгнания оттуда франков. Матрегу от подобной участи спасло то, что она лежала в землях зикхов.

Главным же портом в этих краях оставалась генуэзская Каффа, защищённая мощными стенами, преодолеть которые так и не удалось армиям хана Джанибека. Омару, для возвращения из Золотой Орды, лучше всего искать попутный корабль именно там. Но миновать Тану ему на обратном пути не удастся. Коли его след обрывается там, то и иного пути для возвращения не будет.

XIII. Горы Каф

Корабль наш плыл в Тану за грузом зерна. На моё недоумение, почему это происходит весной, а не осенью, когда собирают урожай, купцы снисходительно пояснили, что осенью только жнут спелые колосья. Увязанные в снопы их ещё нужно хорошенько просушить, потом обмолотить. Свозить потом зерно к перевалочным местам тоже проще зимой, на санях — повозках с полозьями, скользящими по снегу. Дальнейший путь лежал по руслам рек. Зерно, товар недорогой, его не выгодно возить в тюках на спинах животных. Зато спрос на него не исчезает никогда. От торговли зерном зависит жизнь людей и судьба царств.

Когда двенадцать лет назад Джанибек изгнал франков из Таны, в Константинополе начался голод, а цены на зерно взлетели вверх даже в далёкой Генуе. Потом чума выкосила, подобно незрелым колосьям, великое множество хлеборобов. Теперь зерно продаётся по сорок сольди за мину. В два с половиной раза дороже, чем было совсем недавно.

Некоторые купцы, плывшие с нами, были потомственными торговцами зерном. Им промышляли ещё их деды и прадеды. Северные берега кормили скалистую, малопригодную для хлебопашества Грецию с незапамятных времён. Житницей для Константинополя всегда был Крым.

Когда я, однажды в разговоре коснулся истории про святую Софию, где русские послы, искавшие веры, не могли понять на небе они или на земле, один из купцов довольно буднично пробурчал, что тогда русские захватили Херсонес и перекрыли поставки зерна из Крыма. После чего ромейский император действительно запел ангельским голоском. Как райский херувим. Или кастрат в храмовой капелле.

Эта способность купцов в любом, даже самом возвышенном духовном деле или великом государственном свершении видеть только изнанку торговых дел, меня поражала всегда.

Желаете услышать историю улуса Берке, поведанную греческим хлеботорговцем долгим скучным вечером на борту корабля в открытом море? В устах старого купца она звучит совсем иначе, чем под пером учёного монаха или придворного хрониста.

Это степь. Бескрайняя степь на десятки дней пути, что на север, что на восток. Великое пастбище, изобилующее сочными густыми травами выше роста человека. Реки для водопоя. Нет лучше земли для кочевника, чьё достояние, жизнь и слава в количестве скота. Потому и была она испокон века вотчиной кочевников. Ещё Геродот две тысячи лет назад рассказывал о скифах, вся жизнь которых проходила в шатрах и скитаниях со стадами. Шли века, менялись языки и народы, но одно оставалось по прежнему. Над степью царили кочевники.

Когда сюда пришли откуда-то из самого сердца Азии орды Потрясателя Вселенной, ничего не переменилось. Те же стада, те же пастухи.

Какая жизнь у пастуха? Охраняет скот. От хищников, а по большей части от грабителей — таких же пастухов, как он сам. Степь ведь только на первый взгляд кажется бескрайней.

У всего в подлунном мире есть граница и границу эту прокладывает пропитание. Сколько нужно земли, чтобы не помереть с голоду. Для кочевника это размер пастбища для скота, способного прокормить одного человека.

Вроде степь велика, места хватит всем. Только уберечь скот тяжело. Всегда найдутся желающие поживиться. В одиночку пастух беззащитен перед любой шайкой, рыскающей по степи. Там можно выжить лишь ордой. Если на твоё добро не позарятся чужаки, придёт время, вырастут сыновья, настанет черёд внуков — появятся новые рты, которых уже не прокормит прежнее пастбище. Даже если хватит еды им самим — не достанет на жён и детей. Дорога им одна — отбивать кус у соседа. А там такие же молодые и голодные волки ищут лучшей доли.

Выживает тот, чья стая больше. Вот так и сбиваются кочевники в орды, чтобы охранять свои пастбища, да отнимать чужие. Ханы собирают лишних молодцов в отряды, дают им оружие и коней, кормят и одевают, награждают за службу. В этих, ненужных на родных пастбищах батырах, вся их сила.

Только сила эта служит до тех пор, пока есть чем её кормить. Пока хватает у хана пастбищ и скота всё это содержать. Иначе рассыплется это воинство по степи шайками вольных казаков, не подчиняющихся никому и не имеющих иного пропитания, кроме грабежа.

Потому в этих краях всегда процветала работорговля. От лишних ртов избавлялись.

Так было, пока при хане Тохте не воцарился в степи мир. После многих лет неурядиц, когда ханы и их батыры нещадно резали друг друга, война прекратилась и отпала нужда держать отряды для охраны скота. В степи стало спокойно и туда пришли другие люди, которые стали брать у владельцев небольшие участки земли под пашню.

А какая земля в степи! Чёрная, жирная, хоть сам ешь. Урожаи на целине такие, что глазу не верится. На клочке, где еле-еле кормился со своего стада один пастух, теперь спокойно можно было прожить целой дюжине хлебопашцев. Не просто содержать себя и свои семьи. Они делились урожаем с хозяином земли, да ещё оставалось зерно на продажу.

Для эмиров и ханов это была просто манна небесная. Теперь они могли кормить и содержать куда больше воинов, чем раньше. Да к тому же не гонять их всё время в набеги за добычей.

Хлебопашество стало, как вешняя вода, растекаться по всей степи. Поначалу исконные земледельцы выбрались со своих тощих делянок в лесах на тучный чернозём. Выезжали весной, иной раз за много дней пути, на арендованные участки. Засевали. А осенью приезжали убирать урожай. Даже охранять не нужно. Хозяин земли, имевший долю в урожае сам стерёг поля почище степной овчарки. Потом в хлебопашцы потянулись и бывшие пастухи, которым не нашлось места и пропитания возле гуртов и отар.

Скоро то тут, то там стали появляться уже постоянные посёлки. Владельцы земель это всячески приветствовали и следили за порядком, благо их военные отряды стали увеличиваться. Вослед пахарям потянулись кузнецы, плотники, шорники, прочий ремесленный люд. И, конечно, купцы. Появились местные перекупщики, свозившие зерно на перевалочные пункты, где перепродавали его уже более крупным торговцам. То тут, то там стали возникать базары, куда собирался народ с ближней округи, и возле которых старались селиться ремесленники и купцы.

У самих степных властителей от продажи полученного зерна завелись деньжонки, а вместе с ними охота ко всяким покупкам. На базары повезли ткани, благовония, специи, зеркала и оружие. Уже никто не хотел довольствоваться изделиями домашних мастеров, хотели привозного.

Прошло всего несколько лет, а уже по всему улусу, то здесь, то там появились небольшие города. В Золотой Орде запрещено возводить укрепления и стены, безопасность и порядок обеспечивала ханская власть, потому у новоявленных горожан не было лишних расходов, да и земли под строения получалось сколько хочешь.

Обилие зерна принесло выгоду не только торговле. Если не удавалось его продать, можно было засыпать скоту. Конь, выкормленный ячменём, совсем не то, что лошадка, щипавшая траву. Он может нести не только лёгкого лучника-казака, но и тяжеловооружённого латника, закованного в броню.

Зерно привело деньги и силу. Деньги уже сами привели за собой торговлю. Пошли караваны на юг, в Персию, на восток — в Маверннахр, в царство великого хана. Привезённые из тех земель товары стали продавать франкам.

Всё, как по мановению руки джинна, выпущенного из кувшина. За несколько лет.

Вот тогда Тохта и запретил работорговлю. Люди оказались нужны самому. А, когда ушлые генуэзцы решили, что хан им не указ, вышиб их одним махом из своего царства. Они тогда уже совсем поверили, что поймали удачу за хвост. Соперникам своим венецианцам наложили запрет на тридцать лет плавать в Сугдейском море. Думали им сам чёрт не сват. После размолвки с татарами стали было торговать рабами с Кавказа, да в Египте их не стали покупать — черкесы стали там силу набирать.

Без франков в Золотой Орде торговлю быстро прибрали к рукам мусульманские купцы. Известное дело: у кого конь, тот и едет. Пришедший за Тохтой Узбек, тот и вовсе объявил себя мусульманином и защитником веры Магомеда. Если бы не чума, не было бы сейчас царства более могучего, чем Золотая Орда.

Сейчас осталась только тень былого величия. Чёрная смерть выкосила целые города. Пахнет смутой и неопределённостью. Знающие люди говорят, что после чумы, восточная торговля совсем захирела, караваны уже не приходят через степь. Значит бьёт час франков.

Растёт спрос на рабов — нужны рабочие руки. Подорожал хлеб. Всё это есть на здешних берегах. Значит придут купцы, привезут деньги. Деньги родят власть.

Кто плывёт на нашем корабле? Хлеботорговцы и работорговцы. А ещё посланники патриарха. Тоже торговцы ещё те. Там, куда они добираются, рождается новая сила, каждому охота накинуть на неё свою узду.

Думаю этот рассказ очень бы пришёлся по нраву моему деду. Будучи потомком выходцев из Йемена и торговцем, ведущим дела в тех краях, он держался в Каире кучки земляков, которых все именовали «карими». Они, в отличии от деда, занимались больше морской торговлей и везли через порт в Адене пряности и специи из Индии. О богатстве купцов-карими ходили легенды. Дела их очень сильно зависели от торговли с франками. Поэтому они не жалели денег на придворные и международные дела, нередко полностью финансируя военные кампании султанов.

Меня всегда завораживала эта таинственная связь между каким-нибудь намечавшимся крестовым походом и ценами на перец, за тремя морями на Малабарском берегу.

Корабль встал на якорь в большой и удобной бухте, способной вместить целый флот. Правда сейчас здесь жалось к берегу всего пара совсем маленьких судёнышек. Навигация ещё только начиналась, большие генуэзские корабли доберутся сюда ещё не скоро.

Съехавшие на берег купцы привезли местные новости. Зима в Золотой Орде прошла тихо, без смут, мора и прочих бедствий. В горах тоже было всё спокойно. Прошлогодний урожай зерна уже свезли на рынки. Зерна много, боятся падения цен. Хлеботорговцы сразу радостно оживились. Война на море между Генуей и Венецией всё не кончается — венецианских кораблей, значит можно у этих берегов не ждать. Зерна много, покупателей мало. Повеяло хорошим барышом.

Торговцы рабами чесали затылки. Раз хороший урожай в степи, значит татарских рабов на рынке будет мало — мальчиков у кипчаков продают только при крайней нужде. Значит в Тану лучше и не ехать. Покупать черкесов, которых привозят с гор. Там всегда полно лишних ртов.

Те, кто плыл за рабами, должны были сойти на берег в Матреге, на берегу Боспора Киммерийского. Занесённые волей ветров в Мапу они восприняли это как дар небес. Именно отсюда лежал самый удобный путь в Копу, где черкесские рабы стоили дешевле всего. Большинство решило сойти на берег здесь. После того, как войска Джанибека закрыли подходы к Каффе, многие корабли стали приходить сюда, так что отправиться с товаром в обратный путь будет несложно. Тем более, что не обязательно ехать в Копу, умножая расходы платой за повозки и неизбежную в торговле рабами охрану. Зря что ли в бухте уже стояли маленькие здешние судёнышки? Сюда везли морем рабов с Кавказского берега.

Первые партии уже ждали покупателей. Один из купцов, побывавших на берегу, успел прицениться и теперь сердито рассказывал товарищам:

— Дорого просят! Знают, сволочи, что на рабов сейчас спрос, а в Тане — пусто. Да и спешить им некуда. Кораблей на Константинополь и Трапезунд пока нет, кормёжка здесь недорогая. Можно и подождать месяц-другой с большими партиями. А тем временем, глядишь, и поодиночке кое-кого продадут.

Уже к вечеру все торговцы рабами покинули корабль, чтобы наступающей ночью высыпаться на мягких постелях здешних постоялых дворов.

Помощник капитана, ездивший платить за стоянку, привёз с собой свежей зелени, прекрасного сыра и даже ещё не остывших лепёшек, купленных им прямо на причале. В его лодке лежали и две живые овцы, которые вскоре стали нашим ужином. Он был доволен. На место съехавших купцов утром должны были погрузиться новые попутчики: какой-то торговец рабами из здешних решил воспользоваться случаем и перевезти свой товар в Матрегу. Там он ожидал лучших цен. Партия была немаленькая и капитан с вечера стал готовить трюм.

Купец был суровый и мрачный человек, словно созданный для торговли живым товаром. Он и походил больше на разбойника с большой дороги. Под стать ему были слуги: крепкие, молчаливые люди, изредка перекрикивающиеся между собой на незнакомом хрипящем наречии. Рабов они погрузили рано утром, чтобы никому не мешать, перекрыв на время выход на палубу. После чего слуги тоже исчезли в трюме.

Капитан на мой вопрос охотно сообщил, что это зикх. Мы их именуем черкесами, но в здешних горах полно всяких племён, которые зовутся также, хотя даже не понимают друг друга в разговоре. Он приплыл недавно морем из поселения, лежащего в нескольких днях пути к востоку отсюда.

— В тех краях мало хороших бухт. Горы выходят к самому морю и плавать опасно. Рабов ведут горными тропами и грузят на небольшие плоскодонные судёнышки, — он показал на кораблики, стоящие на якоре неподалёку, — На них очень удобно подходить к берегу, но не дай Бог попасть в шторм в открытом море.

Разговор между тем перешёл на фазанов. Оказалось, что в Мапу, помимо всего прочего, привозят из недальних гор этих красивых птиц и продают недорого на местных базарах. Где-нибудь в Константинополе за такую птицу любители изысканных блюд могут отвалить целый кошелёк серебра. Здесь можно полакомиться царским кушаньем за смешную цену.

Мысль попробовать изысканное царьградское лакомство, хоть и за несколько дней пути от самой империи, пришлась мне по душе. Обидно, если единственным воспоминанием о кухне ромеев останется несвежее мясо в харчевне. Тем более, что представлялся случай угостить патриарших посланников, с которыми нам предстоял ещё долгий совместный путь.

Пересыпая серебро в ладонь капитана, я с ужасом подумал, сколько же эти фазаны стоят в Константинополе, если эта сумма считается маленькой.

Корабль вышел из гавани и взял курс на запад. В Матрегу он должен придти завтра. Берегом на это ушло бы три дня пути, да и места там ненадёжные. Море близко отовсюду. Мало ли кто может наскочить по этой дороге, не оставляющей следов? Рука хана Джанибека сюда не достаёт.

За вином и жареными фазанами один из греков вспомнил, что где-то в этих краях некогда бесследно пропал и генуэзец Сигурано Салваиго, прозванный Шакраном. Пропал вместе с кораблём, экипажем и товаром. Сгинул бесследно, словно и не было его. Одни грешили на хана Узбека, другие на здешних разбойников.

Солнце клонилось к закату и берег за бортом становился всё более тёмным и мрачным. Разговоры о генуэзцах и скрытых опасностях вызвали из глубины души забытые страхи. Снова полезли в голову мысли об интригах и кознях. Чтобы отогнать их я ушёл на нос корабля, который был устремлён на опускающееся в море солнце. Светило уже совсем уходило за горизонт, залитый закатным золотом, и я подумал: вдруг мне посчастливится увидеть последний зелёный луч, приносящий удачу.

Сзади, за кормой во мраке наступающей ночи, уже утонули горы. Мы видели только их край, но бывалые путешественники рассказали, что дальше на восход они вздымаются до самого неба и покрыты вечными снегами. Те самые горы Каф, про которые рассказывают сказочники. Туда на зиму уходит царица змей со своим змеиным народом. Пристанище джиннов.

Где-то за ними лежит гора из снега и льда длиной в пятьсот лет пути. Она загораживает дорогу в ад. Так говорила сказка. Сказки любят говорить о неведомом. Только они плохие советчики в час сомнений.

Сура «Каф» есть в Коране. Может там я найду совет? Мысленно повторяемые аяты о вечной жизни и неверии в воскрешение, об ангелах, записывающих деяния и истине, открывающейся только со смертью, внезапно остановились на словах: «Я не сбивал его с пути! Он сам находился в глубоком заблуждении!»

XIV. Мальчик, объевшийся слив

Меня отвлёк шум позади.

— Это ромейский корабль! — зло выговаривал капитан, — Здесь действуют законы империи и никому не позволено своевольничать!

— Если эта болезнь заразная, уже к утру на твоём корабле будут действовать только законы царства мёртвых! — отвечал другой голос с сильным чужеземным выговором. Это был купец-работорговец.

— Я не могу позволить выбросить за борт живого человека! — упорствовал капитан.

— Я хозяин товара. Я говорю тебе, что он умер. Мои люди выбросят тело за борт. — купец не скрывал нетерпения и досады, — Мы теряем время. Он загадит весь трюм и заразит других. Ты забыл, что отвечаешь за жизнь всех находящихся на корабле.

С этими словами работорговец сделал безмолвный жест рукой и двое его угрюмых подручных вытащили на палубу скорчившегося человека. Даже на морском ветру был ощутим сильный запах нечистот.

Вход в трюм был совсем рядом с местом, на котором я стоял и мне хорошо было видно лицо несчастного. Это был подросток, почти ещё мальчик.

Увидев меня, капитан пояснил:

— Его скрутило внезапно. Сильный понос. Нельзя держать в трюме с остальными.

Услышав эти слова, мальчик вдруг сказал по-гречески:

— Я ел сливы. Это от слив.

Великая вещь слово. Только что я видел перед собой всего лишь безмолвного раба, без судьбы и имени, а стоило ему заговорить на понятном мне языке, как он превратился в человека. Меня охватила жалость. Однако в голову пришёл лишь глупый вопрос:

— Где ты взял сливы весной?

— На земле, — тихо ответил больной, — У кого-то порвался мешок с сушёными сливами и я их поднял.

С этими словами он снова скорчился и схватился за живот.

— Если он просто наелся слив, то он не заразен, — сказал я.

Работорговец впился в меня злобным взглядом:

— Да? А если он врёт?

— В трюм ему в любом случае нельзя — вмешался капитан, — Положите его на палубе.

— Всё равно сдохнет к утру! Да ещё всю палубу загадит! — купец шагнул к мальчику и пнул его. Тот застонал.

— Продайте его мне! — вмешался я. За мгновение до того подобная мысль даже не приходила в голову.

Слова оказались неожиданностью не только для меня. Купец даже растерялся. Он ведь уже мысленно распрощался с этим товаром. Деловая хватка сработала сразу:

— Пятьсот аспров.

— Ты с ума сошёл! — встрял капитан, — Это цена здорового раба в Каффе. Ты ещё доберись туда и довези этого раба! Тем более, что ему потребуется отдельное место. Даже сотня аспров будет царской ценой! Всевышний послал тебе истинного расточителя!

Раздавшийся стон, разрешил сомнения работорговца.

Не скрою, услышав про съеденные сливы, я сразу вспомнил про чудодейственный бальзам Мисаила, выручивший меня в подобной ситуации. Моё добросердечие оборачивалось довольно выгодной сделкой. Ведь я покупал раба почти в пять раз дешевле, чем он стоил на здешних рынках. Мы направились в каюту капитана, чтобы составить договор. Туда же Симба принёс деньги. Мне хотелось как-то отблагодарить капитана, пришедшего мне на выручку и сбившего цену, однако вряд ли это было уместно делать при продавце. Но и откладывать на потом не следовало. Поэтому я попросил его выделить каюту для больного и дать новую одежду. Даже по весу кошелька, не заглядывая в него, капитан сразу всё понял. Он почтительно поклонился, и по губам его пробежала довольная улыбка. Мне ещё плыть с ним до Таны, пусть знает, что, благодаря за помощь, я не поскуплюсь. В кошельке было сто аспров. Ровно столько сколько я заплатил за раба.

Когда составляли договор, неожиданно выяснилось, что купец не знает, как зовут мальчика:

— Я их купил сразу толпой несколько человек. Пригнали с гор. Там после зимы жрать совсем нечего. Я и языка их не знаю. Там, что ущелье — то норов, что гора — то наречие.

Наверное брал их совсем задёшево. Было видно, что и ста аспрам сейчас рад.

— Тогда назови его как-нибудь ты, — обратился ко мне капитан, который должен был заверить сделку, — Ты же новый хозяин.

Он сидел за столиком, пододвинув лист бумаги ближе к лампе.

Как можно назвать язычника?

— Баркук! — неожиданно пришло мне на ум, — Баркук!

По-арабски это значит слива.

Когда я вышел на палубу, мои спутники уже взяли парня в оборот. Мисаил стоял рядом со стаканом своего зелья, а Симба с принесённой моряками одеждой. Сами моряки уже черпали из-за борта воду ведром, чтобы окатить ей больного. Коварное действие огненного бальзама мне было известно, поэтому, когда палуба зашаталась у мальчика под ногами, я поспешил успокоить его:

— Поспишь и всё пройдёт.

— А сейчас поторопись, — с улыбкой добавил Мисаил, — Иначе не сможешь дойти до каюты своими ногами. Ты молодец! Мало кому удаётся выпить стакан этого зелья одним духом.

Когда с парня стащили грязную одежду, чтобы окатить водой, я заметил, что он довольно крепок и жилист.

Наутро он уже совсем поправился. От вчерашнего недомогания не осталось и следа. Видимо его причиной действительно были грязные сливы, съеденные на пустой желудок.

Мне не терпелось расспросить своего нового невольника, откуда он знает греческий язык, но случай для этого представился только ближе к полудню. Наш корабль подошёл к Матреге, и сразу на берег стали свозить партию рабов, взятых в Мапе. Я не велел выпускать Баркука, пока его бывший хозяин не уберётся. Мисаил, торчавший в это время на палубе, со смехом заметил, что я поспешил с покупкой — там были такие красивые невольницы.

Черкешенки славились и на наших египетских базарах. Только стоили там безумно дорого. Не было ли таких мыслей и у Омара? Разница в ценах вполне могла ударить в его купеческую голову. Ведь даже я, став неожиданным покупателем живого товара, уже отметил в уме, что смогу продать юношу в Каире раз десять дороже.

Теперь мы занимали две каюты и не было необходимости тесниться втроём в одной. Симба перебрался к Баркуку. Он заранее разжился у матросов сухарями, чтобы покормить подопечного, пока тот не совсем оправился после вчерашнего. Мисаил посоветовал прибавить к этому кувшинчик разведённого вина.

— Наверное тебя плохо кормили, коли ты стал хватать сушёные сливы из грязи? — улыбнулся он, когда парнишку утром выпустили на палубу.

Тот почтительно ответил на очень скверном греческом. Оказалось, что кормили действительно плохо, а в пути он уже больше трёх недель. Сначала шли по горам — пустая похлёбка из муки раз в день. На берегу давали немного хлеба, а на судне вообще ничего. В Мапе уже кормили кашей из варёного зерна — хозяин жалел денег на размол. О приварке можно было и не мечтать. Рабы в этих краях дёшевы, самому торговцу, видно, достались совсем за бесценок, вот и не хотел тратиться на еду. Не зря даже заболевшего невольника хотел без малейшего колебания выбросить за борт.

Продал юношу его собственный отец. Зимой погибла часть овец, стало понятно, что до лета еды не хватит. От одного рта нужно избавляться. «Пусть мы разлучимся и останемся живы, чем погибнем все вместе» — говорят у них в таких случаях. Мальчик говорил об этом без сожаления, и я понял, что там, в горах, это совершенно обыденная вещь. Тем более, что он уже почти взрослый — встретил шестнадцатую весну. Что ждало его в родном селении? Горные пастбища не могут прокормить больше людей, чем есть. Он и сам уже собирался подаваться искать доли в чужих краях. Думал направиться на север в большой город Маджар. Туда многие перебрались из его округи. Говорили, что там людно и богато. Можно найти подённую работу на тамошних базарах, а то и пристроиться к одному из караванов.

Судьбе было угодно отправить его в противоположную сторону, да ещё и невольником. Нет худа без добра — вырученного за него зерна хватит семье, чтобы дотянуть до лета.

Мне вспомнился рассказ купца о доле кочевников, которых не может прокормить степь. Там стали заниматься хлебопашеством. А что делать в горах, где не хватает самой земли?

Вино подействовало на юношу благотворно. Он разрумянился, воспрял духом и разговорился.

Оказалось, что он не черкес. Просто греки и франки привыкли называть черкесами или зикхами всех жителей гор. Там в горах действительно много разных племён и народов — горы есть горы. Легко затеряться в укромном ущелье или за неприступным хребтом. Кого-то загнали туда враги, кого-то лютый мор, а кто отбился от своих на путях судьбы. Нередко путешественники из неведомых и далёких стран с удивлением слышали здесь в ущельях родную речь. И даже старики-сказители не могли упомнить сколько веков назад разбрелись по разным дорогам былые братья.

Баркук был асом. Это великий народ, который с незапамятных времён живёт в здешних краях. Хранители преданий говорят, что некогда они были полными хозяевами Великой Степи, ныне именуемой Дешт-и-Кипчак. Теперь они обитают больше по её окраинам. Многие поселились в лесах на севере, те, кто кочевал со стадами, по большей части ушли на закат. Другие остались возле гор. Великий город Маджар всегда был их столицей. Сто лет назад его захватил хан Мегу-Тимур.

Было видно, что парень смышлён и любознателен. Греческий язык он выучил у священника, который жил в соседнем селении. Оказалось, что здешние асы издавна склоняются к христианству и даже подчинялись константинопольскому патриарху. Многие и до сих пор держаться православия.

Хотя в последнее время в горах всё больше становится проповедников, прибывших из закатных стран, от франков. Пробираются через море, с купцами. Они легко находят путь к сердцу местной знати, и многие правители зикхов уже принимают их веру. Асы живут дальше от берега и пока по старинке держаться старых обычаев.

На мой вопрос, знает ли он кипчакский язык, мальчик засмеялся:

— В этих краях трудно найти человека, который его не знает!

Нужно сказать, что я и сам во время путешествия уделял много внимания кипчакскому. У нас в Египте это был язык власти — на нём говорили султан, эмиры, придворные. Поэтому он был в ходу. Мой дед его тоже знал — торговые дела того требовали. А вот я не проявлял к нему ни малейшего интереса. Избрав своей стезёй учение и науку, я выучил греческий и персидский, еврейский и сирийский. Даже латынь немного. Наречие солдат и вельмож меня не заинтересовало. Теперь за время путешествия понемногу навёрстывал упущенное. Особенно дело пошло после Константинополя. Я старался даже говорить с Мисаилом по-кипчакски. Язык был непривычным, но красивым.

— Нужно купить в Тане невольницу-татарку, — посмеивался Мисаил, — Она тебя куда быстрее научит.

Ветерок с берега доносил запах весенней свежести и цветущих деревьев. Вскоре к кораблю подплыли рыбаки, предлагавшие свой улов — огромных диковинных рыб с острыми носами и зубатыми хребтами, похожими на пилы. Наши бывалые попутчики сразу оживились и собрались устроить совместную трапезу, в благодарность за жареных фазанов.

— Рыба, одно из благоденствий этого края, — улыбаясь, поведал патриарший посланец, — До наших рынков она добирается только солёной и вяленой. Разве это может сравниться со вкусом только пойманной?

Рыбы тяжело били колючими хвостами по палубе.

— Из них добывают черную икру, по виду напоминающую мелких жемчуг, необыкновенного вкуса. — добавил один из купцов.

В их поведении сразу показалась перемена. Все повеселели, расслабились. Словно цветочный аромат с Матреги наполнил их своей свежестью. Оказалось тому была причина.

— Конец сухоядению, — пояснил один из спутников, — Теперь наш путь будет пролегать через края, где всегда в изобилии свежая рыба и мясо. По ценам, которые на константинопольском базаре показались бы совсем смешными.

Радовались не только наполнению утробы. Рыжий монах, слышавший эти слова, без тени улыбки продолжил:

— Дальше уже пойдут владения хана Джанибека. А значит путь будет полностью безопасным. Там крепкая власть и железный порядок. — И, оглянувшись через плечо на бескрайний водный простор, — Это тебе не море, где никогда не знаешь чего ждать.

За время путешествия я уже изрядно наслушался рассказов и жалоб про опасности морского плавания в Сугдейском море. Венецианцы и генуэзцы воюют уже не первый год и охотятся за кораблями друг друга. Вдоль берегов шныряют мелкие суда, готовые поживиться любой добычей. Кого только нет в этих водах. Было время синопские пираты держали в страхе весь путь на Трапезунд. Насилу бывшие враги, замирившись ненадолго, покончили совместными усилиями с ними.

Теперь стало того хуже. Как началась большая война на море, всякий побережный сброд почуял волю. Не знаешь кого бояться. На любой встречной лодке может оказаться шайка разбойников. Страха на них не стало. Зато у купцов поджилки трясутся.

— Иной раз и пожалеешь, что у хана флота нет, — посетовал купец, — Уж он бы навёл порядок.

Такая святая вера в способность Джанибека обустроить порядок и правосудие, снова возвращала надежду на то, что с Омаром ничего не случилось.

Правда, вернувшийся с берега капитан немного охладил пыл. Оказалось он искал лоцмана-проводника до Таны. Море дальше мелководное, у берегов полно мелей. Да и караулы Золотой Орды не везде достают. У входа в Боспор Киммерийский верховодят зикхи. Они никому не подчиняются. Под их крылом даже здешние генуэзцы не всегда оглядываются на своего консула из Каффы. Случись чего — концов не сыщешь.

Потому лоцман должен быть опытный и знающий не только береговые мели.

— До самой Таны нужно держать ухо востро, — строго предупредил капитан.

Со мной он теперь обращался с подчёркнутой почтительностью и всячески старался оказывать внимание. Сотня полновесных аспров в кошельке сделала своё дело.

Оказалось, что на берегу, он тоже не забывал обо мне. Нашёл какого-то коновала, который искусно делал кастрацию. Недорого.

— Его все хвалят, — поведал капитан, — Делает своё дело чисто и легко. У него рабы почти не умирают.

Увидев, что я не проявил радости по этому случаю, он даже заволновался:

— Здесь цены совсем другие, что в той же Каффе. Поэтому без работы не сидит. Потом же ещё время нужно, чтобы всё зажило. Можно оставит ему невольника, а на обратном пути забрать.

Вечером за ужином, купцы разъяснили мне всю суть этого предложения. Оказывается, кастрированный невольник стоит в четыре раза дороже обычного. Их покупают самые важные люди для гаремов. Вот только с самим этим охолащиванием беда. Часто её не переносят и умирают. Поэтому хорошие мастера этого дела высоко ценятся. Кому охота, чтобы невольник, за которого уплачено сотен пять аспров, отдал концы. Вдесятеро обиднее, если это случится уже в там, где за него можно выручить сотню дукатов или динаров. Потому дело это рискованное, да и желающих заниматься им мало. В тех краях, где спрос на евнухов стоит это немалых денег. Проще сделать всё здесь. Убытка меньше, если не повезёт.

Этот коновал потому так и зовётся, что в Матрегу наезжает только летом, когда приходят из-за моря корабли за рабами. Осенью он перебирается в степь и пользует там скотину: бычков, жеребят. Рука набита очень хорошо. Да и нужное снаряжение имеется. Там ведь от остроты многое зависит. Здесь и уход проще устроить — еда летом в Матреге дёшева.

Поблагодарив капитана я заверил, что продавать Баркука не собираюсь, а самому мне евнухи ни к чему.

Когда я рассказал про это своим спутникам, Симба улыбнулся:

— Меня тоже когда-то едва не постигла подобная участь. Чернокожие евнухи, да ещё большого роста, в очень большой цене. особенно умелые в боевом деле.

Мне вдруг подумалось, как хорошо торговать благовониями.

XV. Ворота Великой степи

Что может быть прекраснее вымысла, рождённого пылким воображением? Сладостнее сна, навеянного диковинными сказаниями и мечтами? Тем безрадостнее пробуждение и столкновение с обыденностью, скучным однообразием будней. Когда громкий крик осла на улице и ругань погонщиков, возвращают тебя из сказочного сада, полного роз и волшебства в твою земную обитель.

За долгие дни пути я наслушался рассказов о Тане. Мои спутники, умудрённые жизнью купцы и бывалые путешественники, знатоки земных путей, неизменно называли этот город вратами в иной мир. Отсюда начинались дороги в полную ужасов и богатств Страну Мрака, сюда приходили караваны из дальних стран, полных шелков и чудес. Многие помнили времена, когда из Таны можно было добраться до столицы великого хана в Китае, быстро и безопасно, не взирая на поражающие воображение смертного расстояния.

Сюда стекались все богатства бескрайнего и непостижимого Востока, чтобы разойтись по рынкам и базарам Леванта и закатных стран.

Воображение щекотала мысль, что этот город — врата в страны, лежащие за легендарными горами Кафф.

Как мог представлять себе эти полусказочные врата я — домосед и книжный мечтатель? Я видел врата в Египет — древнюю Александрию. Огромный шумный порт, переполненный людьми, товарами и великолепными зданиями. Видел Константинополь — перекрёсток мировых путей, поражающий воображение. Когда я услышал известие о прибытии в Тану, суету, сопровождавшую спускание парусов и отдачу якорей, то сразу поспешил на палубу.

Мне не терпелось увидеть город, о котором я столько слышал и который волновал моё воображение. Те самые врата в сказочные страны и начало величайших торговых путей в подлунном мире. Я был готов к любым чудесам и неожиданностям. Железным башням, воротам из кости, свирепым всадникам и горам золота. Меня не удивили бы крылатые кони, горы черепов и летающие ковры. Диковинные звери и пиршества людоедов.

Взору моему предстал пустынный берег.

Корабль встал на якорь недалеко от устья большой реки, опасаясь подплыть ближе из-за мелководья. Совсем рядом с бортом виднелись поплавки рыбацких сетей, у берега качались лодки да несколько небольших судёнышек, не имевших даже мачт и управлявшихся с шестами. На берегу, кое-где ютились убогие строения, которые вряд ли могли служить даже складами товаров — скорее всего это были убежища рыбаков с их нехитрым снаряжением.

Дальше начиналась степь. Бесконечная и пугающая. Почему-то именно эта бесконечность ощущалась сразу. Манила и обдавала холодом неизвестности..

Всё было правдой. Про дальние страны, сказочные богатства и чудеса. Просто ворот в них не было. Не было порога, через который можно перешагнуть. Было лишь начало пути. Берег бескрайнего моря, куда нужно сделать первый шаг, чтобы быть может уже никогда не вернуться.

Оказалось, что Тана или, как её называли местные, Азак, лежит на некотором удалении от моря, у берега большой реки, которая зовётся Дон. Воды её намывают обширные мели, поэтому морские корабли не рискуют приближаться близко к устью. Товар с них разгружают на небольшие судёнышки, которые идут уже вверх по реке к городским пристаням и складам.

Навигация ещё только начиналась, поэтому наше судно было одним из первых, прибывших в эти края. Мои спутники говорили, что раньше, когда сюда плавали генуэзцы и венецианцы, здесь в эту пору было уже не протолкнуться и место для хорошей стоянки находили с трудом. Теперь у побережника почти совсем не было работы.

Этот важный насупленный татарин в коричневом халате поднялся к нам на борт в сопровождении писца-переводчика, не имевшего при себе даже прибора для письма.

Таможня и все прочие хлопоты ждали нас в Тане, в его обязанности было лишь взять с капитана плату за якорную стоянку, да присмотреть, чтобы никто тайком не сошёл на берег или, чего доброго, не сгрузил товар, до того, как он предстанет пред бдительным оком ханских тамгачи.

Настал черёд поблагодарить моих друзей за настоятельный совет обзавестись путевой грамотой от патриарха. Она вызывала неизменное уважение у ханских слуг. Побережник, едва увидав её, сразу прекратил расспросы, а в Тане, тамгачи сразу потеряли к нам интерес, отправив вместе с нашими спутниками-греками к какому-то важному начальнику.

Путь по реке занял довольно много времени. В Тану прибыли, когда солнце уже перевалило за полдень. Речные берега выглядели столь же неприветливыми и малолюдными, сколь морские. Их главными обитателями были рыбаки. То тут, то там торчали небольшие деревянные пристани, куда выгружают улов. Выше на берегу виднелись места, где его перерабатывают. На многочисленных длинных шестах вялилось огромное количество рыбы.

Сама Тана вовсе была больше похожа на деревню. Даже стен не было, что мешало сразу определить её величину. Некоторые дома стояли на отшибе. Местами виднелись времянки или вообще шатры. Потом я узнал, что это местопребывание огородников, пастухов, мясников и прочих обывателей, чьё ремесло побуждает их держаться не слишком близко к жилью. В иных краях, где города обнесены стенами, у них часто бывают лишние заботы из-за близости с соседями. Здесь всем хватало места по окрестностям.

Я с удивлением узнал, что в Золотой Орде строго запрещено возводить городские стены. Их нет даже в самой ханской столице Сарае. Безопасность своим подданным обеспечивал правитель. Сберегая таким образом им немалые средства.

Мои спутники указали на развалины двух небольших кварталов, которые, судя по всему всё-таки были обнесены небольшой стеной. Бывшие фактории венецианцев и генуэзцев. Они вели здесь большие дела и жили довольно многочисленной колонией, пока двенадцать лет назад не поссорились с местными жителями. Всё началось, как это часто бывает, с пустяка. Кто-то кого-то оскорбил. За каждого вступились соплеменники.

Кончилось тем, что франкам, без разбора, кто чей, пришлось спасаться на первых подвернувшихся кораблях.

Поначалу хотели уладить всё, отсидевшись за высокими стенами Каффы. Хан воспринял это, как желание навязать свою волю. Неприступную крепость взять так и не смог, зато выгнал генуэзцев и венецианцев изо всех своих городов. Их место теперь быстро занимают греки и армяне. Венецианцам приходится торговать больше в Трапезунде, генуэзцам по захудалым гаваням у побережья Кавказа. Отрезанная от караванных троп Каффа стала просто перевалочным пунктом, где перегружают грузы на большие морские суда.

Купцы, которые как всегда судили о происходящем со спины вьючного верблюда или из трюма торгового корабля, рассказывали, что оскудение здешних рынков произошло не только по причине ссоры хана с франками.

Уже много лет перестали доходить караваны из глубины Азии. Одни говорил, что там целые страны выкосила чума, другие — что там повсюду начались смуты. Хотя, скорее всего, правы те, и другие. Где чума, там и смута.

Ветры задувают старые караванные тропы.

Меньше стало драгоценных шелков, не везут звонкий полупрозрачный фарфор, пряности. Дальние дороги, по которым грузы доставляются вьюками на спинах верблюдов, жили дорогими товарами. Соль или зерно не повезёшь за шесть месяцев пути.

Потом весь улус выкосила чума. Вот и ушло в былое величие и богатство Таны.

Однако трудные времена уже позади. Соль и зерно нужны всегда. Как и рыба, кожи, воск. Хороший груз для больших кораблей.

Ещё, конечно, рабы. После чумы везде стало сильно не хватать рабочих рук. Даже гребцов на суда стало трудно набрать. В помощниках нуждались ремесленники, стало не хватать грузчиков, подёнщиков. Некому оказывалось чинить крепостные укрепления. Рабы сильно вздорожали.

Генуэзцы с венецианцами сами тяготятся войной, от которой все несут огромные убытки. Ходят слухи, что у ханского престола вовсю вьются тайные посланцы, стремящиеся восстановить былую торговлю. Все понимают — свято место пусто не бывает. Одних хозяев морей легко могут сменить другие. Давно к богатствам здешнего края стремятся каталонцы. Сами ромеи спят и видят вернуть великое прошлое. Кантакузин уже пытался возродить флот. На сей раз не вышло. А если помогут каталонцы? Сербы, болгары, да те же турки, чем чёрт не шутит? Сейчас такие союзы иной раз случаются, что раньше и представить было нельзя.

Была сильна и славна Пиза. Где она теперь? Ни папа не помог, ни богатая Флоренция. Теперь в её бывших угодьях хозяйничают генуэзцы.

На пристани мы узнали, что здешний эмир отлучился из города, так что придётся подождать несколько дней. Патриаршие посланники восприняли эту весть с радостью. Дальнейший путь лежал по реке, а их уже утомил непритязательный корабельный быт. Тем более, что теперь предстояло плыть на совсем маленьких судёнышках, напоминавших скорее большие лодки. Лучше, конечно, чем верхом, но о прежних удобных каютах и просторной палубе теперь придётся вспоминать, как об утерянном блаженстве.

Моё дело о судьбе Омара тоже предназначалось для подачи отлучившемуся эмиру.

Спутники мои были в Тане не в первый раз. Они наотрез отказались от предложения смотрителя пристани дать им провожатого до постоялого двора, лишь уведомили, где остановятся. Совсем недалеко от пристани. Хотя, после Константинополя, где чужому человеку легко заблудиться, понятия далеко и близко здесь оказывались весьма условными. Постоялый двор располагался всего в нескольких сотнях шагов от пристани. Оказалось это была уже окраина. За ним виднелся пустырь, служивший выпасом.

К моему удивлению, ромеи выбрали двор, не принадлежащий их соотечественнику. У ворот нас встретил человек в кипчакском колпаке. Он радостно приветствовал нас, как старых знакомых, настороженно покосившись на Симбу. Ещё на корабле тот облачился в свою привычную чалму с платком, плотно заматывавшим лицо. Одеяние, служившее для защиты от летящего песка в пустыне, оставляло лишь узкую прореху для глаз и полностью скрывало черную кожу моего слуги. Мы здраво решили, что не стоит привлекать к себе излишнее внимание. Хотя это вряд ли удалось. Прятать лицо здесь было не принято. Даже у женщин.

Однако Тана не зря слыла перекрёстком земных путей. К странным гостям здесь, похоже, привыкли. Меня даже не удивило, что хозяин постоялого двора заговорил по-гречески.

Уже когда мы разместились по комнатам, греки объяснили причину, по которой отказались от провожатого. Будучи посланцами патриарха, мы могли даром поселиться в караван-сарае, да ещё и кормиться там за счёт хана. Нередко содержание важных путников вменяли в повинность и обязанность хозяевам постоялых дворов. Однако цены здесь таковы, что подобой экономией вполне можно пренебречь. Зато кормёжка будет лучше, не говоря об удобстве жилья.

Комнаты показались мне тесноватыми. Оказалось это влияние суровых зим. Здесь бывает очень холодно, а топлива в степях мало и оно дорогое. Сейчас можно ночевать в летних амбарах без печей, где тоже устроены пышные постели из соломы, но мы об этом узнали, лишь когда уже поселились в доме.

Мы с Мисаилом сразу решили завоевать расположение хозяина, поэтому не скупились. Кто мог лучше рассказать нам о здешних делах и порядках? Я, не торгуясь, выдал ему плату за комнаты на неделю вперёд, добавив, что хочу угостить своих спутников хорошим обедом, в ознаменование окончания морского плавания. Тот понимающе кивнул и явно повеселел. После чего я попросил ромеев высказать пожелания насчёт кушанья.

— О-о! Симпозиум! — обрадовались те. Немедленно предложив отправиться в баню.

За несколько недель пути я совсем позабыл об этом благе, довольствуясь скудными омовениями в стеснённых условиях корабельного быта. Даже в Константинополе меня отговорили от посещения бани. Пугали, что, славные в прежнее время, римские термы давно пришли в упадок и запустение, а нынешние заведения оставляют желать лучшего. Жители города моются дома, а общественные бани часто служат скорее гнёздами порока. Храмами чистоты их тоже назвать нельзя.

В Тане, по уверению греков, есть прекрасная баня, в которой кроме свежей речной воды, нет недостатка ни в мыле, ни в ароматных травах, ни в разных притираниях и освежающих напитках. При этих словах моё тело, истосковавшееся за долгий путь по горячей воде, сразу стало чесаться.

— У Саф ад-Дина сегодня как раз мужской день, — поддержал наше намерение хозяин постоялого двора, — Это совсем недалеко.

Можно было не уточнять. Хотя я вскоре убедился, что слово «далеко» тоже в ходу у жителей Таны. Они совершенно серьёзно говорили так, если нужно было идти более трёх сотен шагов. У каждого своя мера. Каково было слушать это «далеко» караванщикам или жителям степей, где «недалеко» часто означало несколько дней пути?

Ещё меня сразу подкупило имя банщика. Судя по всему, он был мусульманином, а мои единоверцы всегда следуют строим предписаниям о чистоте.

Симба остался сторожить вещи. Мне показалось, что он твёрдо решил скрывать свою внешность. Может вспомнил слова осторожного Саввы про то, как легко проследить путь двух странников с чернокожим слугой? Опасения не лишённое смысла, когда ты оказываешься в краю, где его совершенно не с кем перепутать. Вот только маленькая Тана вовсе не представлялась мне местом, где кому либо можно спрятаться.

Здесь всё дышало простором и пахло степными травами. За рекой простиралась даль, подобная морю, а разговор было слышно на другой стороне улицы.

Баня тоже оказалась выше всяких похвал. Просторная, чистая, с высокими потолками. Настоящий хамам. Прекрасное мыло сделало бы честь лучшим каирским мыловарам, а вода была мягкой, как шёлк. В воздухе витал аромат каких-то местных трав. Стоило лишь заикнуться, как явился костоправ, умело размявший мои разомлевшие от пара суставы. Если эта услада души и тела произвела такое действия на меня, завсегдатая сказочных каирских хамамов, то можно себе представить, как всё это поразило Баркука. Наверное этот бывший обитатель суровых горных селений вообразил, что оказался в преддверии рая.

Мисаил, разговорившийся с хозяином, узнал, что тот, хоть и кипчак, приехал сюда много лет назад с отцом из далёкого Хорезма. Ещё при прежнем хане. Тогда многие перебирались сюда из тех краёв. Купцы, ремесленники, дервиши. Отец был банщиком в Ургенче. Здесь построил хамам по тамошнему подобию. Дело пошло. Раньше каждое лето приходило много караванов из Хорезма и Мавераннахра — от посетителей отбоя не было. Гости из Сарая или Булгара тоже знали толк в банных удовольствиях. Потом здешние кипчаки стали захаживать. Теперь уже они основные посетители.

— В былые годы франки тоже все сюда ходили, — косясь на одежду Мисаила, поведал хозяин, — Как раз за моей баней жили. Где пустырь сейчас. Там был венецианский квартал.

Я с удовлетворением отметил, что уроки во время пути дали свои плоды — стал немного понимать кипчакскую речь. Однако говорить здесь можно было на греческом. Бывалый хозяин отлично знал и его.

Как полагается в хамаме здесь был свой цирюльник с великолепными бритвами. Я не мог отказать в удовольствии срезать застарелые мозоли на пятках, заодно попросив обрить Баркука, впервые в жизни почувствовавшего, какой нежным бывает стальное лезвие в искусных руках.

Цирюльники всегда отличаются отменной разговорчивостью, но этот, в отличии от Саф ад-Дина, не знал греческого языка. Поэтому, орудуя над моими пятками, он без умолку болтал с Мисаилом, который, завернувшись в большую льняную простыню, неторопливо отхлёбывал щербет, сделанный из каких-то здешних ягод. Говорил слишком быстро и суть разговора ускользала от меня. Понял лишь, что Мисаил не терял время понапрасну, искусно подогревая словесный пыл собеседника осторожными вопросами.

Скорее всего, Омар год назад тоже побывал в этой бане, вот так же болтая здесь с цирюльником. Опытный торговец, часто имевший дело с придворными и знатью, он хорошо знал кипчакский.

Первое впечатления от Таны оказалось обманчивым. В этом маленьком городе за год побывало столько купцов, моряков, караванщиков, корабельщиков и просто путников, гонимых судьбой по лику земли, что упомнить одного из них было очень трудно.

XVI. Ночное происшествие

Мы пробыли в бане ещё довольно долго. Думаю Мисаил нарочно дождался пока уйдут греки, чтобы немного переговорить с хозяином в стороне от чужих ушей. Я слышал, как он о чём-то его спрашивал на непонятном мне языке. Видимо, многолетнее соседство с кварталом франков не прошло даром для Саф ад-Дина. Поживешь на перекрёстке торговых путей, поневоле станешь многоязыким.

Зачем вот только Мисаилу понадобилось выходить для этого в другую комнату? Греки ушли, я всё равно ничего не понимал.

Когда вернулись на постоялый двор стол уже стоял накрытый. Бросалось в глаза, что здесь не тратились на дорогого повара — всё было сытно, но просто. Без затей. Жареное мясо, запечённая рыба, румяные лепёшки. Горой на больших блюдах. Даже тарелок для гостей не поставили. Лепёшки напекли большие, с углублением посередине — спокойно накладывай себе туда еду с блюда. Подали и дорогое вино с Кипра. То самое, королевское, которым торговал наш весёлый друг Савва.

Меня удивило, что стоило оно здесь столько же, сколько в Константинополе. Оказалось ничего необычного. Его доставляли прямо с Кипра, без посредников. Туда каждый год отправлялось немало местных купцов, привозя обратно сахар, которым славился этот остров.

Хозяин жаловался, что сейчас стало хуже из-за войны. Мне снова пришлось выслушивать историю про ордынских купцов, плывших на генуэзском судне и попавших в плен к венецианцам. Оказалось, что среди них были знакомые нашего хозяина. Несмотря на это, к венецианцам он относился с сочувствием. Даже взгрустнул немного, вспоминая времена, когда они ворочали делами в Тане:

— Как погнали их двенадцать лет назад, так торговля в разы ухнула, — вздыхал он, — Раньше каждый год целый караван судов прямо из Венеции сюда приходил. Весь город был в их чепцах. Разговор слышался едва не чаще кипчакского. Корабли вставали на причал в море, там неподалёку от устья реки есть специальная пристань для больших судов — Паластра. Кораблям хорошо, а людям не очень. Коса в море, для жилья не очень удобно. А на самих кораблях сами знаете какое житьё. Потому все кто мог, съезжал в Тану, по местным постоялым дворам. Благо жизнь здесь недорога.

Прелести жизни постоялых дворов Таны красовались на столе: жаренные бараньи ноги, запечённые говяжьи лопатки. Изыск всему этому придавало обилие перца. Кажется самым утончённым кушаньем хозяин считал почки на вертеле. Их принесли отдельно, с особой значительностью. Мой вкус был полностью покорён здешней рыбой. Ещё с тех пор, как я впервые попробовал её в Матреге. Огромные, нежные куски без малейшего намёка на кости, которые обычно досаждают любителям рыбных блюд, они едва помещались на лепёшках и таяли во рту словно сахарные.

— Чего же вы их прогнали? — прервал Мисаил сладкие воспоминания хозяина.

— Не я же, — сердито вздохнул тот, — Нашему брату, простому смертному такое не под силу. Здесь тогда целая война была. Не базарные же стражники штурмовали стены. Войско из степи пришло. Дело нешуточное — большого человека тогда убили. Самого старого Омара-Ходжу. Он ещё у хана Узбека в большой чести был. А кто убил? Самый негодный проходимец. Андреоло. Из Венеции. Он у меня на дворе часто околачивался. Любил хвост распускать, что твой павлин, да платить прижимист. Говорили потом, что попался на каком-то мошенничестве. Омар-ходжа его пристыдить решил. За свою доброту и поплатился. Разве с такими людьми разговоры разговаривают? Нужно было сразу нукеров звать и под замок. А так — вон чего вышло…

— Сильно тогда франков побили? — поинтересовался я.

— Больше пограбили. У них ведь по складам добра было — на сотню кораблей. Как раз осенью всё приключилось, все собирались отплывать с товаром в обратный путь. Потому, как в их кварталы ворвались, сразу грабить бросились, до самих франков уже и дела не было. Кое-кого, правда, похватали, человек с полсотни. Но их сразу стража взяла под охрану. Большинство сбежало. Убитых мало было. Да за ними и не гнался никто. Все бросились грабить. Потом жечь, чтобы концы попрятать.

— Андреоло этого поймали?

— Да он удрал сразу. Знал, что головы не сносить.

Мне вспомнился заросший бурьяном пустырь за баней Саф ад-Дина. Там значит и кипели страсти. Развалившаяся стена вокруг бывшего квартала явно строилась не для долговременной обороны, а просто, чтобы посторонние не шатались. Склады, все-таки, дорогие товары.

Хозяин замолчал, видно вспоминая прежнее золотое времечко. Мои греки тоже притихли. Я заметил, что они с самого начала нашей беседы ловят каждое слово. Опытные соглядатаи, ничего не скажешь. Всегда нос по ветру. Даром что ли так славятся ромейские дипломаты? Их, говорят, годами учат в специальных школах, так что тягаться с ними в интригах не может никто. Хотя главное достоинство в таких делах известно со времён незапамятных: «Держи рот закрытым, а уши открытыми».

Один из греков щедрой рукой налил полный стакан драгоценного кипрского и протянул хозяину:

— Выпьем за доброе старое время!

Мне стало интересно. Эти люди ничего не делали просто так. Чего ему надо?

— Ничего не слышно, когда франки вернутся в Тану?

Вон оно что. Постоялый двор такое место, куда слетаются сплетни со всей степи. Нужно только развязать язык хозяину. Да и то сказать, сами же греки говорили, что других ворот в Орду, кроме Таны нет.

— Лет восемь назад вроде всё стало налаживаться. Даже консул венецианский приехал. На моём дворе и жил, не в караван-сарай же ему заселяться. Уже и грамоту от хана получили. А тут чума!

Хозяин с досады стукнул по лавке:

— Потом, только первые купцы стали прибывать, так эта беда с уртакчи, которых на генуэзском корабле пограбили. У них ведь не только свой товар был. Все, кто большими деньгами здесь ворочает, всегда в доле с эмирами, а то и с самим ханом. Без хорошего покровителя в наших краях заморскую торговлю не потянуть. Потому хан сразу так рьяно и вступился за этих купцов. Приказал хватать всех венецианцев с их товарами.

— Значит в последнее время никакие послы к хану не проезжали?

— Рано ещё, навигация только началась. Может немного погодя кто прибудет.

Похоже хозяин уже догадался, чего его расспрашивают и стал держать ухо востро. Тоже не лыком шит.

После бани и сытного обеда меня разморило. Я вспомнил про свою комнату, где меня впервые за два месяца ожидала удобная постель на широкой лежанке, где не будет качать, а над головой не будут топать матросы. Тем более, что почивать мне там предстояло в тишине и одиночестве. Пока мы блаженствовали в бане, Симба перебрался в летний амбар во дворе. Там было проще не мозолить глаза, да и спать вольготнее. Вместо жёстких лежанок солома, застеленная волоком. Прохлада и свежесть.

Вторая комната, снятая мной, теперь освободилась и туда перебрался Мисаил. Баркук уже побывал на кухне где набрал для себя и Симбы провизии. Он оказался юношей очень смышлёным и расторопным. На посылках неизменно летел бегом, старательно таскал все наши мешки и сумки, почти совсем разгрузив Симбу. Африканцу он явно пришёлся по душе. Хотя оба они очень плохо говорили по-гречески. Симба, правда, немного знал кипчакский — годы пребывания в школе, где обучались будущие мамлюки, не прошло даром.

За обедом меня напоили мёдом. Узнав, что я мусульманин, хозяин сразу предложил мне его вместо вина. Заверив, что мои местные единоверцы, относят его к дозволенному. Уже потом я узнал, что он немного покривил душой — насчёт дозволенности медового напитка у здешних мусульман существуют немалые разногласия. Разрешить которые не удаётся по причине того, что питьё это приготовляют по разным рецептам. В зависимости от чего он бывает хмельным или нет.

Крепкий сон этот напиток обеспечивал в любом случае. Размякший в бане, объевшийся и напившийся дремотным мёдом я заснул, едва растянулся в своей комнате на целой охапке мягчайших войлоков. Клянусь, по качеству выделки они не уступали лучшим верблюжьим коврам моего родного Каира.

Спал я так крепко, что даже не услышал шума снаружи. Меня разбудил Симба. Известным только ему способом, он отодвинул запор, которым моя дверь была закрыта изнутри и потряс меня за плечо:

— Мисаила забрали! — понизив голос, сказал он, едва я открыл глаза, слипшиеся от глубокого сна.

Симбу я узнал по голосу. В комнате и проходе за его спиной был плотный мрак.

От неожиданности я оцепенел. Единственное, что до меня дошло, это то, что на нас напали. Симба пояснил, что во двор пришло несколько человек, потом он видел, как они вывели Мисаила и забрали с собой. За воротами их ждало несколько всадников.

— Они говорили о чём-то с хозяином. Он им светил фонарём.

Немного помолчав, Симба добавил:

— Они явно не хотели делать много шума. Тебе нужно поговорить с хозяином, — произнёс он, заметив, что я продолжаю сидеть, не шевелясь. После чего твёрдо потянул меня за руку. Я так и выскочил во двор полураздетым вслед за ним.

Хозяина увидели сразу — он всё ещё держал в руке горящий фонарь. Стояла глубокая ночь. Мир спал и единственным светом во тьме были молчаливые звёзды. Хозяин выглядел ошарашенным не меньше нашего:

— Стража. С повелением от начальника таможни Ак-ходжи. Эмира пока нет, он командует. Спросили меня, где франк, который прибыл с ромеями. Велели ему следовать за ними. Вы же после полудня были у них на пристани. Зачем им понадобилось среди ночи вламываться на постоялый двор и будить людей? До утра даже не подождали.

Похоже его недоумение было искренним.

Мы прошли в комнату Мисаила. Там была только разбросанная постель. Все его вещи собрали и унесли.

— Хорошо, что сумку со снадобьями и прочим добром мы забрали к себе, — шепнул Симба, — Не перепрятать ли её на всякий случай?

Было заметно, что он пребывает в такой же растерянности, как и я. Как поступить? Ночью, в незнакомом городе, среди неизвестности. Мне сразу вспомнились слова деда: «Не суй свой нос никуда. Твоё дело подать жалобу местной власти». Боюсь это единственный разумный совет, который мне сейчас нужен. Оставалось дождаться утра.

О том, чтобы уснуть нечего было даже думать. Усевшись на скамью у ворот, я поднял глаза к небу. Оно было чужим. Где-то там за горизонтом скрылась моя путеводная Сухейль, зато суровая Альрукаба всё выше поднималась над Страной Мрака. Какую подсказку я могу найти в этих таинственных письменах? Может надо мной насмехается двуличная Звезда Дьявола? Но её не было на небе. В эту пору она уходит куда то за горизонт, чтобы появиться вместе с осенними звездопадами. Почему-то эта мысль меня успокоила.

Скоро взойдёт солнце, я отправлюсь к здешнему правителю и потребую объяснений. Ведь слава о правосудии в царстве Джанибека достигает даже Египта.

Рядом бесшумно выросла тёмная фигура Симбы. Его голос был печален:

— Баркук сбежал.

— Может просто испугался стражи? Или куда отлучился?

— Он прихватил с собой мешок с едой. Там были лепёшки, баранья нога, бутыль с вином. Видно решил, что подвернулся очень удобный случай.

— Разве он неправ? — меня это почему-то развеселило, — Действительно, ловить его — это самое последнее, что мы сейчас будем делать.

— Мы его, не обижали.

— Птичка упорхнула, едва дверца её клетки осталась открытой. Значит ей свобода милей.

«Плохой из тебя вышел работорговец», сказал бы сейчас дед в той, свойственной ему манере, когда нельзя было понять говорит он серьёзно или шутит.

Так и сидели мы с Симбой молча, слушая тишину и редкую перекличку ночных сторожей. Сидели недолго. Скоро начали блекнуть звёзды на востоке и по всей округе в предутренних сумерках запели петухи. Однако не успели муэдзины прокричать утренний призыв на молитву, как в воротах появился Баркук.

На плече у него красовалась та самая сумка, а ноги, несмотря на утренний холод, были босы.

Оказалось, он был единственным, кто не растерялся в данной ситуации. Едва увидев, как стража уводит Мисаила, парень немедленно устремился вслед за ними. Чтобы двигаться бесшумно, бывалый горный охотник снял обувь. Да ещё предусмотрительно прихватил мешок с едой, на случай, если путешествие окажется долгим. Так и следовал за стражей, таясь во тьме.

Ночь тихая, разговор слышно за сотню шагов, поэтому Баркук сразу разобрал, что некоторые нукеры говорят на его родном языке.

Двор, в который привели Мисаила, как потом выяснилось был местопребыванием здешнего эмира по имени Хаджи-Черкес. Окна были закрыты ставнями, но сквозь них изнутри пробивался свет. Кто-то дожидался прихода Мисаила. Ворота не заперли и можно было видеть, что творится во дворе.

Вскоре свет в доме погас, началась недолгая суета, после чего все всадники уехали, оставив одного скучающего караульного. Вот тут в голове у Баркука и созрел замысел. Он подошёл к караульному и заявил, что принёс еду своему задержанному хозяину. Сказал на своём родном языке и не ошибся. Караульный оказался земляком. Сначала он посмеялся над тем какой преданный слуга у задержанного, велев приходить, когда рассветёт и прибудет начальство. Потом, как водится, разговорились про родные края. Общих знакомых не нашлось, но стражник не раз слыхал про родное село Баркука. Сам он уже лет десять не бывал в родных краях. Ещё до чумы подался на службу к Хаджи-Черкесу и вот теперь оказался вместе с ним в Тане. Сам эмир тоже с Кавказа, франки называют его Зикх-бей. Поэтому в свои отряды он набирает по большей части земляков. Сейчас к нему сильно благоволит сам хан Джанибек, который хочет поумерить пыл своих монгольских эмиров, в войске которых служат кипчаки.

В этом месте рассказа мне сразу подумалось, как тесен мир и как похожи все его беды и проблемы. Совсем недавно мне рассказывали о противостоянии кипчакских и черкесских мамлюков в Египте, лежащем за много недель пути отсюда. Истину говорят мудрецы: что вверху, то и внизу.

Между тем Баркук, немного поболтав с земляком, посетовал, что холодная баранина не самое вкусное блюдо и, коль еду господину нельзя передать до утра, лучше и принести ему что-нибудь свежеприготовленное. Тёпленькое. А баранью ногу с лепёшками лучше съесть сейчас. Оказалось, что сослуживцы стражника отправились на ночной объезд застав и вернуться не скоро, так что предложение было принято с восторгом. Кстати оказалось и вино. Разговор сразу пошёл веселее.

Стражники вообще люди осведомлённые. На них обычно не обращают внимание, их не замечают, привыкнув к их присутствию, как к наличию воздуха или неба. Они же всё слышат и всё видят, зачастую примечая даже то, что может быть укрылось от глаз и ушей постороннего непосвящённого наблюдателя.

Оказалось, что Мисаила схватили вовсе не по приказу Ак-ходжи, как сказали на постоялом дворе. «Кто он этот надутый ишак, чьё дело взимать плату с купцов и следить, чтобы не утаивали товар?». Здесь власть и рука хана эмир Хаджи-Черкес. Сейчас его замещает наиб. Он и отдал приказ об аресте. Явился среди ночи. Потом дожидался, пока приведут Мисаила, чтобы побеседовать с ним. Велел держать его под замком и строго-настрого запретил кого либо к нему допускать.

Краем уха стражник слышал, что пленником интересуется эмир Алибек. Его людей наиб запретил в своё отсутствие даже пускать во двор. Сказал, что этим будет заниматься сам Ходжа-Черкес, к которому уже послан гонец. Это было сказано ещё когда стража только отправлялась на постоялый двор за Мисаилом. И про Алибека тоже. Как будто наиб опасался, что его люди могут отбить пленника.

Пронырливый Баркук не мог не спросить, кто такой Алибек и что за дело ему может быть до Мисаила. Оказалось, очень могущественный эмир из знатного и старого монгольского рода. А вот что за дело — неведомо. Алибек всегда вёл дела с франками. Но, по всему видать, дело нешуточное. Стражник слышал, как после беседы с Мисаилом наиб велел срочно привести к нему начальника почты. Это посреди ночи! Значит кому-то нужно срочно отправить очень важное письмо.

XVII. Утро вечера мудренее

Сообразительность и находчивость Баркука меня не только поразила, но и пристыдила. Неграмотный пастух, ничего не видевший и не знавший кроме своих овец на горном лугу, проявил столько ума и решительности, добившись при этом немалого успеха. Его глаза и сейчас горели желанием действовать.

В то же время, знаток коварных ухищрений и злодейских приёмов, воспитанник грозных исмаилитских фидаев Симба, в растерянности сидел на скамье, рядом с человеком, не один год изучавшим науки, несущие мудрость, под руководством величайший учёных подлунного мира и ощущал, наверное, себя таким же олухом, как и я.

— Этот парень далеко пойдёт, — только и сумел он промолвить.

Меня же охватил жгучий стыд. Чему и зачем я учился столько лет, если это знание не даёт никакого преимущества в этой жизни? Нужно было срочно что-то делать, чтобы спасти авторитет науки и славной школы Аль-Азхар хотя бы в собственных глазах. Но в голову ничего не приходило.

Мысль про то, что для действия мне просто недостаточно знания, показалась вполне разумной. Прежде всего, нужно было узнать побольше у нашего хозяина, кто таков этот таинственный эмир Алибек. Кроме того, мне очень пригодится добрый совет такого опытного и умудрённого в запутанных делах человека, как патриарший посланник. Он ведь не впервые в здешних краях.

Хозяина я отыскал скоро. Как и всякий торговый человек, он не привык спать долго и появился во дворе с первым призывом муэдзина. Про Алибека сказал, что тот в здешних краях важный человек, его дед при Узбеке был наместником Крыма, но сейчас его родню потеснили природные чингизиды, принадлежащие к Золотому роду. У них издавна было много дел с купцами Сугдеи, Каффы и Таны. Тану он назвал Азак, на здешний манер. Немного подумав, добавил — сейчас вроде как водит шашни с генуэзцами. Добавил, думаю, не зря. Это имело какое-то значение, мне пока непонятное.

«Ищи противоречия!» — вспомнилось поучение моего учителя философии, верного поклонника диалектики. «Именно они, является источником перемен и путём обретения истины». Помощник эмира не велел допускать людей Алибека к Мисаилу.

— А Хаджи-Черкес тоже водит шашни с генуэзцами?

— Эмир человек военный и мало интересуется торговыми делами. Поэтому его сюда и поставили. Чтобы не держал ничью сторону.

Пробуждения моих греческих спутников пришлось ждать довольно долго. Хоть они и не пили вчера снотворный мёд, однако обилие вина имело, видимо, не менее сильные последствия. К моему рассказу ромей отнёсся со всей серьёзностью:

— Для того, чтобы взять под стражу иностранца, имеющего грамоту патриарха, должны быть очень серьёзные причины. Тот, кто это делает, сильно рискует, — он посмотрел на меня с любопытством, — Интересно, чем мог привлечь подобное внимание твой спутник?

Потом успокоил:

— В любом случае, ему ничего не грозит до прибытия эмира. Ты думаешь нанести визит к его помощнику?

Я кивнул.

— Тогда обязательно возьми с собой грамоту патриарха. Если потребуется, можешь послать за мной. Я подтвержу, что ты выполняешь его поручение.

Он вздохнул:

— Плохо, что вы не священники и не монахи. Тогда вас вообще не осмелились бы тронуть, не обратившись к местному епископу. При Узбеке иммунитет распространялся и на церковных слуг, но при Джанибеке стало строже.

Грек так и сказал «иммунитет». По латыни.

— Думаю, с приездом эмира всё разъяснится, — закончил он.

Пора было собираться к наибу.

Вспомнив слова хитроумного Баркука, я запасся целой корзиной самой свежей провизии, заботливо приготовленной нашим хозяином. Тот даже положил побольше орехов, пояснив, что грызть их самое лучшее развлечение при бесцельном сидении. Иметь дело со столь знающим и предусмотрительным человеком было приятно.

Для самого наиба я прихватил изящный стеклянный флакон с изысканным благовонием, которое мой дед использовал обычно для подарков самым знатным дамам.

Надев вышитый серебром драгоценный халат, я отправился на встречу в сопровождении Баркука, которого тоже нарядил в собственный дорогой кафтан, придавший бывшему пастуху совершенно ослепительный вид. Мальчик сразу заважничал и выпятил грудь. Даже корзинку он теперь нёс, как будто это были по меньшей мере императорские регалии.

Наиб встретил меня с наивысшим почтением. Едва ему доложили о визите, он выбежал навстречу и сам проводил нас в комнату. Выставив писца, помощник эмира предложил мне сесть на низенькую скамью, застеленную разноцветным войлочным ковром, а сам остался стоять. Это был невысокий человек с молодым лицом, седой бородой и хитрыми глазами. Несмотря на всю его выдержку сразу было заметно, что он чего-то боится. Не зря ромей сказал, что, схвативший Мисаила человек, сильно рискует.

На протянутую мной патриаршую грамоту он даже не взглянул, сделав протестующий жест:

— Я прекрасно знаю, кто передо мной. Поверь, меня очень огорчает, что так вышло.

— Почему схватили моего клиента? Он достойный человек, который не делал ничего дурного.

— Донос, — развёл руками наиб, словно оправдываясь, — Разумеется, я не стал бы хватать человека, да ещё и находящегося под защитой церкви, среди ночи, если бы не серьёзные обстоятельства, заставившие меня это сделать. Я просто принял меры. Что делать будет решать эмир, которого уже уведомили.

— В чём обвиняют моего клиента?

— В том, что он прибыл сюда совсем не для того, что сказано в сопровождающей грамоте. Он ведь франк. Сторонник папы. Как он может служить константинопольскому патриарху? Честно говоря, я плохо разбираюсь во всех этих тонкостях и никогда бы не заподозрил неладное. Но от меня потребовали его ареста очень уважаемые люди.

Меня так и подмывало спросить про Алибека, но я сдержался. Зачем показывать лишний раз свою осведомлённость. Не хватало ещё вызвать лишние подозрения. Гораздо лучше оставаться простаком, случайно попавшим в переделку. Я постарался, как можно искреннее выразить своё недоумение:

— Я ведь тоже не отношусь к пастве константинопольского патриарха. Я даже не христианин. У меня со святейшим торговые дела. Вот он и снабдил меня грамотой, чтобы настоятели храмов и монастырей оказывали мне всяческое содействие. Мои предки издавна торгуют благовониями. Мы подданные султана Египта.

— Султан Египта верный союзник нашего хана. Его подданным нет никакой необходимости тайно проникать в наш улус. Им здесь всегда рады. А вот венецианцев приказано брать под стражу.

Испугавшись, что мне сейчас снова будут рассказывать про злодейский захват татарских купцов на генуэзском корабле я поспешил возразить:

— Мисаил не венецианец. Он каталонец.

— Он называет себя Мисаил из Пальмы. Этот город находится во владении короля Арагона. Сейчас идёт война. Арагон воюет против Генуи в союзе с Венецией. Вы знаете про это?

У меня появилось неприятное ощущение, что я ступаю на подпиленную доску.

— У нас в Египте торгуют и генуэзцы, и венецианцы, и множество других купцов со всего света. Сам я вообще по пути сюда посетил Кипр, король которого воюет с нашим султаном. Какое дело торговцам до царских дел? И кто эти вы, про которых ты спрашиваешь?

— Этот человек давно служит у вас?

— Ещё его отец был компаньоном моего деда. Он родился и вырос в Египте. Мисаилом из Пальмы его называют в наших краях, потому что он учился в этом городе. Уехал оттуда шесть лет назад, после чумы. Его родители умерли, а сам он не захотел наследовать долю своего отца в торговом деле.

Наиб долго молчал, словно ожидая не скажу ли я что-нибудь ещё. Потом испытующе вперил взгляд в меня взгляд. Было видно, что он колеблется. Даже заговорил с заметным усилием:

— А кто была его мать?

Только теперь до меня дошло. Ну конечно! Мисаил уже наверняка сказал ему про своих знатных родственников в Золотой Орде.

— Его мать была из знатной семьи, родом из ваших краёв. Её звали Райхон. Она тоже умерла в чуму. Дед Мисаила приезжал с посольством в Каир и умер там. Его похоронили недалеко от усыпальницы любимой жены великого султана Насира. Она ведь тоже была из здешних краёв.

По лицу наиба пробежала улыбка облегчения. Похоже он услышал то, что хотел. Это хорошо. Ведь решение эмира, когда он вернётся, будет во многом зависеть от доклада этого человека. Самое время завоёвывать его расположение.

— Мой дед много лет поставляет благовония жёнам самого султана. Вот этот аромат особенно любила великая царица Тогай. Думаю, твоя супруга тоже оценит его по достоинству.

Я протянул флакон. Однако реакция наиба оказалась неожиданной. Он сразу насторожился, внимательно уставившись на подарок. Осторожно, словно опасную вещь, взял флакон и спросил, поднеся его к лицу:

— Наверное это редкость, которую нельзя просто купить в лавке на базаре?

Пришлось изобразить насмешливое негодование:

— Такую вещь вообще нельзя купить. В своё время это благовоние покупала лишь царица Тогай. После её кончины мой дед только дарит его. Избранным. Женщины ревнивы и ценят исключительность.

— В прошлом году мне рассказывала про это благовоние моя жена. Им хвасталась в бане жена одного эмира.

Мне не было нужды скрывать волнение. Вскочив, я воскликнул:

— Значит его подарил мой брат! Я его ищу!

Наиб мягко улыбаясь, бережно взял меня за руку. От былой настороженности не осталось и следа:

— Теперь всё встало на свои места. Что ты собираешься предпринять?

— Прежде всего подать эмиру просьбу выяснить судьбу моего брата.

Наиб удовлетворённо кивнул:

— Можешь рассчитывать на его всемерную поддержку. Но сразу могу сказать, вряд ли он сможет чем помочь. Купец Омар из Каира (так ведь звали твоего брата?) уехал из Таны осенью и больше ничего о его судьбе мы не знаем. Подорожная грамота ему была выписана в город Мохши.

Он наклонился ко мне и зачем-то таинственно понизил голос:

— Дошли известия, что он пропал.

— Пропал? По пути?

— Он благополучно добрался до Мохши и пробыл там некоторое время. Потом исчез. Что с ним стало неизвестно. Я ведь уже говорил, что Хаджи-Черкес вряд ли сможет чем помочь. И это совсем не потому, что мы безучастно относимся к судьбе твоего брата. Исчезновение иноземного купца очень важное происшествие. Особенно, когда у него нет здесь родственников или земляков, которые подают жалобу. В таком случае защитником интересов человека, который вполне вероятно мог стать жертвой преступления, является сам хан. Насколько я знаю об исчезновении египетского купца Омара эмир Мохши докладывал самому Джанибеку и тот присылал специального посланника с золотой пайцзой расследовать это дело. Знаешь, что такое золотая пайцза? Это доверенность самого хана, перед которой даже эмиры склоняются в знак послушания.

— Выходит мне нет смысла подавать прошение? Коли расследование уже проводилось.

— Это решать тебе. О судьбе своего брата ты вряд ли узнаешь больше, чем я сейчас сказал. Но ведь тебя, наверное, интересует и судьба его имущества. Помнится он привёз с собой очень большой груз ладана. Запись есть у Ак-хожи на таможне. Если мне не изменяет память этот товар был оценён в пятьсот сумов. Я хорошо это запомнил, потому что тогда возникли проблемы с оценкой. Были разные мнения. Кое-кто говорил, что этот ладан в Царьграде стоит в два раза дороже. В конце концов решили брать пошлину весом. Потом полученную долю мне приказали отправить в Гюлистан. Ко двору.

Значит про то, что Омар занял большую сумму денег, наиб не знал. Как не знал и того, что выручку за ладан он отдал приехавшим с ним купцам. Тем не менее мысль поинтересоваться судьбой его имущества показалась мне здравой.

— В любом случае всё решать будет хан, — подытожил собеседник, — Хаджи-Черкес просто перешлёт ему твоё прошение. Скорее всего, Джанибек велит разобрать твоё дело эмиру Мохши.

— Это далеко? — сразу тоскливо засосало у меня под ложечкой.

— Недели две-три пути, как повезёт. Сейчас на реке большая вода, идти против течения тяжело.

После чего он велел привести Мисаила. Меня это несколько удивило. Я ведь даже не просил.

Тот был бодр, свеж и совсем не выглядел испуганным или подавленным. Наиб не мешал нам общаться, не вмешавшись в разговор ни единым словом. Но из комнаты не вышел. И корзинку с провизией осмотрел.

Мисаил сказал, что у него всё в порядке. Как только он сказал про свою татарскую родню с ним стали обращаться, с величайшим почтением.

— Как дедушку твоего звали? — вспомнил я, — Здесь это, по всему видно, очень важно. А я припомнить не мог. Сказал только, что важный вельможа.

— Урук-Тимур. А сына его звали Мохаммед-ходжа.

Когда Мисаила увели, наиб осторожно пояснил:

— Мохаммед-ходжа был здесь эмиром. Как теперь Хаджи-Черкес. А Урук-Тимур был начальником ханской охоты. Третий человек после беклярибека и везиря.

Про нынешних родственников Мисаила он почему-то не обмолвился. Нетрудно было заметить, что он чего-то опасается.

— У меня к тебе просьба, — вымолвил он, наконец, — Не выходи пока с постоялого двора. Не нравится мне вся эта история.

— А уж как мне она не нравится! — не удержался я.

Наиб не принял шутливого тона. Он остался серьёзным и даже посуровел:

— Мне донесли, что к нам прибыл подозрительный чужеземец. Франк, родом из Арагона. Вполне возможно, что венецианский соглядатай. Дело житейское. Проследить за таким не мешает. А прямо следом за тем, ко мне пришли и рассказали, что в его вещах видели драгоценный перстень, по виду огромной цены. Зачем соглядатаю таскать с собой такую вещь? По всему выходит здесь замешано что-то важное, — он усмехнулся, — Или кто-то важный. Послал я людей за ним присмотреть. Как вдруг меня среди ночи будят. Оказалось в город приехал сын одного здешнего важного эмира. У них здесь двор, ничего, вроде особенного. Только почему так поздно? После полуночи. Стража сказала, что неслись во весь опор, издалека топот было слышно. Значит полночи скакали. Что за спешка? И то сказать — никогда такого не было. Вот и решили на всякий случай мне доложить. Мало ли… Собрался, поехал к нему на двор, спросил не случилось ли чего? Нет, говорит, всё хорошо. Смотрю: лошадей не расседлали, тетива на луках натянута. Значит ещё куда-то собрались. Видно чего-то ждут. А как от него ехал, так мои стражники на улице нос к носу столкнулись с несколькими здешними лихими парнями. Из тех, что не упускают, если что плохо лежит. По всему видать едут на эмирский двор. Значит позвали. Этих ребят на хорошее дело не позовут. Вот тут мне и вспомнился твой спутник с его перстнем. Уж не по его ли душу?

— Почему сразу он?

— Каталонец. А этот эмир с генуэзцами дружбу водит. Ты купец, тебе все эти чужие дрязги непонятны. Только генуэзцы с венецианцами здесь издавна враждуют. В Тане у них даже кварталы разные были. Война ведь не только на море идёт. По разным тёмным углам не меньше битв происходит, про которые никому не ведомо. И крови там льётся ненамного меньше. Кого только в эти тайные распри не втягивают. Наши тоже в стороне не остаются. У всех франков есть свои сторонники.

Он махнул рукой:

— Разбираться с этим долго. Здесь столько узлов напутано, что резать замучишься, не то что развязывать. Да и не нашего это ума дело. Только пусть они свои грязные дела творят где-нибудь в другом месте. Вот я и решил твоего друга под стражу взять. Пусть до приезда эмира у меня под охраной посидит. А уж эмир, как прбудет, сможет охладить слишком горячие головы. Не ошибся. Дело то оно видишь куда повернуло. Как он мне сказал, что его дедом был Урук-Тимур, я среди ночи начальника почты поднял, чтобы он ни свет, ни заря отправил весточку. Об этом пока ни одна живая душа не знает, кроме меня, да вас обоих. Потому как нет в наших краях человека могущественнее, чем родной дядя твоего товарища.

XVIII. Старый меняла

Прав оказался мой каирский наставник в диалектике. Противоречия, есть главная причина перемен, а вражда — неизменный двигатель действия. Идущая за морями война Венеции и Генуи докатывалась и сюда. Во всяком случае помощник здешнего эмира относился к этому очень серьёзно. Он даже лично проводил меня до постоялого двора.

Внешне это выглядело вполне благопристойно — он посетил патриарших посланников, поинтересовавшись хорошо ли они устроились и не терпят ли в чём нужды. Заверил, что эмир будет уже совсем скоро. Пообещал прислать баранов и лучшей муки. А едва он выехал со двора, в воротах появились новые постояльцы. Два рослых и угрюмых черкесских купца, похожих больше на разбойников с большой дороги. С ними была дюжина слуг, такого же грозного вида, вооружённых, словно в военный поход. Они заселились в большой амбар во дворе, причём двое сразу уселись на скамью возле ворот и принялись молча грызть калёные орехи.

Прошло совсем немного времени и всё вокруг погрузилось в сладкую весеннюю дремоту. Греки отправились в церковь, заселившиеся черкесы ничем не выдавали своего присутствия, улица за воротами была пустынна. Отдалённый шум доносился сюда на окраину откуда-то с реки, от пристаней, вся остальная здешняя жизнь попряталась по дворам. Даже повар, хлопотавший за амбарами у печи под навесом, выдавал своё присутствие только запахом лепёшек и жаренного мяса.

В бездонном небе парил коршун.

Если тебе нечем заняться в такую пору, то ты неизменно попадаешь в сладкие объятия лени. Лучшего места для этого, чем прохладный полумрак амбара, через щели которого прорезаются солнечные лучи, просто трудно придумать. Я расположился на толстом войлочном ковре, куда расторопный Баркук притащил горячих лепёшек и кувшин простокваши. Спешить было некуда и мы с Симбой неторопливо обсуждали произошедшее.

— Доносчики были, скорее всего из бани, — сделал вывод мой искушённый во всяких тайных хитростях слуга, — Где ещё могли увидеть перстень, как не покопавшись в вещах. Да ещё ты говоришь, что он говорил там с хозяином по своему. Кто ещё мог догадаться что он каталонец?

— Подслушать могли, — встрял неугомонный Баркук, — Когда ты с этим помощником эмира говорил, вас тоже подслушивал человек из соседней каморки. Там специальное отверстие для этого.

Воистину пронырливости этого юнца нельзя было не удивляться

— Какой он был из себя?

— Немолодой такой. Благообразный. В чалме.

— Думаю вряд ли он мог очутиться там без ведома наиба, — почесал нос Симба. В полумраке амбара он отвернул платок, закрывавший лицо, — Наверняка это был толмач, знающий арабский язык. Ты же ведь не просил свидания с Мисаилом? Наиб сам велел его привести. Вот он и посадил на всякий случай человека, чтобы тот подслушал разговор, если бы вы невдруг перешли на арабский. Понадеявшись, что наиб его не понимает.

Если кто сейчас подслушивал этот наш разговор, то он ум себе сломал. Я говорил по-арабски, Симба отвечал мне по-кипчакски, а Баркук, из уважении ко мне, изо всех сил коверкал греческий. Наверное мне тоже нужно стараться больше говорить на кипчакском. Чувствуется в этих краях я надолго.

— Для всякого рода соглядатаев баня самое лучшее место, — продолжал между тем Симба, — Даже лучше, чем постоялые дворы. Редко кто не посетит её хотя бы разок. А там и цирюльники-болтуны и весёлые девицы. Человек как раз расслабляется, от забот отрешается. Опасность перестаёт чувствовать и осторожность теряет. Кроме того одежду и вещи можно перетрясти.

— Но ведь весточку наибу и тому самому эмиру из степи подали разные люди.

— Думаю, он знает, кто это сделал. Скорее всего доносчик из бани торгует сплетнями и горячими новостями направо и налево. Эта весть была интересна тем, кто хочет знать, что в Тану прибыл венецианский лазутчик. А ты же сам говорил, что хозяин нашего двора особо отметил, что некий эмир Алибек водит дружбу с генуэзцами.

Грозный голос снаружи прервал нашу беседу:

— Ты не меня, случаем, ищешь?

Прямо посередине двора один из приехавших черкесских купцов невежливо преградил путь какому-то крепкому мужчине в сером кипчакском кафтане. Рука вопрошавшего угрожающе лежала на рукояти сабли.

— Я ищу каирского купца из дома Тарик, — как можно почтительнее отозвался пришедший, — Который приехал вчера с посольством из Царьграда. Его хочет видеть мой хозяин, почтенный Касриэль бен Хаим.

Кивком головы он указал на ворота, за которыми виднелись красивые крытые носилки, возле которых стояли ещё трое таких же крепких парней, как он, в точно таких же кафтанах. Я разглядел плотные занавески, скрывавшие сидевшего внутри. Они тоже были серого цвета.

Наиб просил никуда не отлучаться со двора и никого не принимать. Однако это имя показалось мне знакомым. Где я мог его слышать? Симба решительно отстранил меня рукой от входа в амбар и шагнул наружу. Платок уже снова надёжно укрывал его лицо.

— Твой хозяин ищет моего господина? Он отдыхает после визита к помощнику эмира.

Эти слова достигли слуха сидевшего в носилках. Занавески раздвинулись и оттуда медленно вылез невысокий плотный старик в длинном просторном кафтане. Что это старик было видно сразу. Едва он коснулся земли, один из сопровождающих поддержал его под локоть. Другой подал небольшой лёгкий посох. Однако, размяв затёкшие ноги, старик довольно бодро зашагал навстречу Симбе, дружелюбно улыбаясь:

— Думаю твой хозяин слышал моё имя. Он легко его вспомнит, если перенесётся в Каир на пару месяцев назад. Когда беседовал со своим дедом.

Гром ударивший прямо сейчас с ясного неба не ошеломил бы меня сильнее, чем эти слова. Кто здесь, в двух месяцах пути от Каира мог знать о нашей беседе? Джинн? Но передо мной стоял насмешливо улыбающийся старичок в серой забавной шапочке, покрывавшей совершенно лысую голову. Таким же серым был его кафтан. Только коротко постриженная борода была ослепительно белой. Старик подал знак сопровождающим ожидать его за воротами и уверенно направился ко мне.

— Принеси какую-нибудь скамью, — не терпящим возражения тоном обратился он к Симбе, — мне тяжело сидеть на земле.

Пребывание в царстве Джанибека уже приучило меня обращать внимание на каком языке говорит человек. Старик говорил на кипчакском. Однако, усевшись на скамью посреди амбара, он сразу перешёл на арабский.

— Это язык моего детства и юности, — словно оправдываясь произнёс старик, — Язык моей родины. Сам я из Багдада. Безусым юнцом, намного моложе тебя, я сменил его беспокойную роскошь, на правосудие и процветание улуса Джучи. Скоро уже шестьдесят пять лет, как моя жизнь проходит под сенью могущества Золотой Орды. Хотя в те времена и слов таких не знали.

Сколько же лет этому старцу? По всему выходит никак не меньше восьмидесяти.

— У тебя нет какой-нибудь весточки для меня? Я приехал сам, подумав, что помощник эмира запретит тебе покидать постоялый двор. Вижу он всерьёз обеспокоен твоей безопасностью. Думаю у него для этого есть серьёзные основания.

Только теперь я вспомнил, где слышал это имя. Это же тот самый меняла, который переслал заёмное письмо Омара в Каир! Для которого у меня действительно было послание.

— Мне следовало навестить тебя ещё вчера, — вдруг засмеялся старик, указывая рукой на Симбу и Баркука. — Меня попутали эти двое. Я ждал трёх путников, один из которых чернокожий. Поэтому мои люди не обратили внимание на четверых, один из которых замотал лицо платком. Только сегодня, когда мне рассказали о ночном переполохе, я понял, кто вы.

В Каире еврея всегда легко узнать по желтой чалме или колпаку. Говорят раньше и штаны требовали носит этого цвета, но сейчас строгости стало меньше. Больше всего от таких порядков страдали христиане. Им полагалась синяя чалма или шляпа. А синяя краска самая дорогая.

— Пока твой слуга ходит за письмом, — продолжал улыбаться старик, — раскрою тебе тайну моей проницательности. Хотя, если честно, даже не хочется тебя разочаровывать. Так приятно порой ощущать себя таинственным волшебником, для которого нет преград и которому ведомо скрытое и отделённое целыми странами и месяцами пути. Помню, как я расстроился, когда узнал, что маг, достававший на багдадском базаре деньги из пустой шапки, просто прятал их предварительно в потайном мешке.

Мне этот старик сразу напомнил моего деда. Прежде всего манерой разговаривать. Всегда казалось, что он шутит и говорит о чём то несущественном. Однако я давно усвоил, что подобное легкомыслие обманчиво.

— Разгадка в весточке, которую я получил до твоего приезда. Твой дед не на шутку перепугал каирского менялу, купившего заёмное письмо Омара. Попасть под суд соучастником мошенничества, да ещё и с подозрением на убийство не самая большая удача. Когда стало известно, что в наши края отправляешься ты, чтобы выяснить истину, бедный еврей заподозрил худшее и задумался, как отвести от своей горемычной задницы грядущие неприятности. Прежде всего он решил предупредить меня.

— Дед всеми силами старался, чтобы весть о поездке не опередила меня.

— Думаю, он принял все необходимые меры предосторожности. Это понимал и меняла. Только, когда твоя голова висит на волоске, начинаешь искать самые необычные пути. Главное найти калитку, которая открывает на них доступ. Ты же слыхал про почтовую службу султана?

Ещё бы. Слухов об этой службе, подчас весьма зловещих, много ходило по каирским базарам и харчевням. В её таинственные дела были посвящены многие преподаватели моего медресе. Под пристальный взгляд султанской почты неизменно попадали шакирды, прибывшие для обучения издалека, путешественники, побывавшие в чужих краях. И, конечно купцы, ведущие дела с иноземцами. Доброжелательные писцы, умевшие много говорить, при этом ничего не сказав, старательно выспрашивали сведения о путях, обычаях, происшествиях, тщательно записывая каждую мелочь, и при этом безжалостно отметая всякие сказки и выдумки.

Желанными гостями там были учёные мужи, искавшие разгадки тайнописи, любившие головоломки и умение скрывать очевидное. Этот мир голубятен и прекрасных птиц, круживших каждый день в голубом каирском небе, хранил за своими невзрачными глиняными стенами, самые заветные тайны государства, доступ к которым имели лишь избранные. Нередкими гостями там были везири, эмиры, а порой и султаны. Видимо менялы тоже имеют свою калиточку.

— Знатоки утверждают, что нет равных египетской почте, — осторожно подтвердил я.

— Это они ещё не всё знают, — добродушно рассмеялся старик, — Хотя любого спроси, скажет: лучшие почтовые голуби — египетские. Сам понимаешь, правителю всегда важно знать. что делают и замышляют враги. Надёжные соглядатаи сидят везде и голубки для них самое верное подспорье. Дело это само собой, тайное и даже имя этих людей известно немногим. Главное, что они есть. Есть в Персии, есть в Трапезунде. В случае нужды письмо из Каира может быть доставлено туда всего за неделю. Если хорошо заплатишь. А от Трапезунда искусный лодочник за несколько дней доберётся до Матреги.

Выходит, весть обо мне достигла Таны, когда я ещё плыл в Константинополь. Там было сказано, что прибудут трое, среди которых один чернокожий. Предусмотрительный Симба многих запутал своим платком на лице. Да и Баркук очень кстати появился, поменяв счёт.

Таиться теперь не было никакого смысла:

— Здесь я всем чужой. Не знаю ни людей, ни обычаев. Мне не у кого попросить совета и помощи. Дед велел только подать прошение властям и больше ничего не предпринимать. Даже запретил совать нос куда-либо. Но мне уже говорят, что придётся ехать куда-то в Мохшу.

— Твой дед умный человек. Ибо учит тебя осторожности. Можешь положиться на меня. Если мои слова и седины не внушают тебе доверия, то корысть не может обманывать. Кому, как не мне выгодно, чтобы ты вернулся к своему деду живым и здоровым? Только это отведёт от меня подозрение в мошенничестве.

Он весело рассмеялся. Его слова показались мне очень здравыми.

Тем временем Симба принёс письмо от менялы из Каира и копии, сделанные по приказанию деда. Больше всего старику понравился рисунок его подписи:

— Я бы поручился, что это написано моей собственной рукой, — восхитился он, — Даже сомнения не возникло бы. Такой искусный резчик большая редкость. В наших краях за всю свою жизнь я встречал лишь одного, кто мог поспорить с ним в искусстве.

После чего решительно заявил:

— Зови меня дядюшка Касриэль. Прежде чем я расскажу тебе начало всей этой истории, удовлетвори моё любопытство. За что схватили твоего товарища? Я знаю, что это вызвало большой переполох, но даже не могу выдумать причину, по которой наиб стал задерживать человека, имеющего церковную охранную грамоту.

У меня не было иного выбора, чем полностью довериться этому человеку. В конце концов мой дед дал письмо с просьбой о помощи именно к нему. Значит мысль о корысти пришла не только в голову старого еврея. Утаивать я ничего не стал. Подробно описал всё своё путешествие. Как дед опасался почему-то генуэзцев, как встретил на Кипре Савву, а потом познакомился с Киприаном, который помог получить патриаршую грамоту. Подробно описал посещение бани и беседу с помощником эмира. Дядюшка Касриэль остался доволен. Похоже он оценил мою искренность.

— Хан Джанибек, да продлится его царствование, очень мудро поступил, что поставил сюда эмиром Хаджи-Черкеса. В этом городишке, где всегда всем заправляли торговцы, нужен именно такой правитель. Суровый и больше всего ценящий справедливость. У него нет родни ни в одном из правящих родов, он опирается исключительно на своих земляков с гор. Ты сам видишь, как они ревностно относятся к службе, — кивнул он во двор, где два черкеса у ворот, лениво грызли орехи, — Можно быть уверенным, что в обиду тебя не дадут.

— А Мисаил?

— Думаю с ним действительно произошло недоразумение. Его приняли за венецианского лазутчика. Просто всех взбудоражил его перстень. Наверное он действительно очень ценный?

— Когда-то его подарил королевский сын своей невесте, которая была наследницей императорской короны.

— Тогда понятно, почему Алибек так переполошился. Такая драгоценность могла предназначаться только одному человеку. Самой Тайдуле. Слышал, кто такая Тайдула?

Я осторожно кивнул.

— Мудрено не слышать. Вот и решили, что тайный посланец пробирается к ней. Потому и гнал коней Алибек полночи. Хотя он уже староват для таких скачек. Только теперь руки его будут коротки. Даже не потому, что Хаджи-Черкес ему не по зубам. Ему по хорошему нужно наиба благодарить и отдариваться. Представляю, что с ним будет, когда узнает во что чуть не ввязался. Дядя твоего Мисаила сам великий эмир Кутлу-Буга. Наместник Крыма и хозяин всего этого края от Литвы и Венгрии до самого Итиля. Думаю, именно ему заслал наиб почтового голубка.

XIX. Всё дальше на север

Мне так и не довелось увидеть воочию Хаджи-Черкеса. Судьбе было угодно, чтобы наши пути не пересеклись, скользнув совсем близко друг от друга по соседним улицам невеликой Таны. Однако образ этого человека запечатлелся в моей памяти на всю жизнь. Он запомнился мне своей решительностью, распорядительностью и умением резать запутанные узлы.

Сколько царств рухнуло и судеб омрачилось из-за того, что в тяжёлый час не нашлось такого человека.

Хаджи-Черкес въехал в город уже после начала ночной стражи. С большим отрядом всадников, освещавших путь факелами. Топот копыт без единого человеческого возгласа был далеко слышен в засыпающей степи, отозвавшись глухой дрожью на притихших улицах. Его услышал даже я, лёжа в запертой комнате без окон. А, едва взошло солнце, как в нашем дворе появился посланец эмира с подорожной грамотой для патриаршего посольства. Не ожидавшему столь раннего гостя заспанному греку, объявили, что Хаджи-Черкес не только желает счастливого пути, но и предоставляет корабль до города Бельджамена с необходимыми припасами, который уже ждёт у пристани.

— Похоже нас спешно выпроваживают, — только и смог пробурчать посланник, приказав принести рукомойник, — Мы ведь даже ещё не посетили его и не предъявили свои грамоты.

Покосившись на меня с подозрением, он добавил:

— Никогда так не бывало. Обычно приходится ждать пару дней. А чтобы корабль дали… Да ещё с припасами. В любом случае нужно поспешать. Эмир хочет, чтобы мы побыстрее убрались — пожалование нужно отрабатывать.

Не успел я опечалится, что придётся распрощаться со своими попутчиками ромеями, как в воротах появился Мисаил. Верхом, в сопровождении полудюжины всадников. Оказалось, ночь он провёл в доме эмира, в качестве почётного гостя. Поверх кафтана на нём был надет шёлковый татарский халат.

— Эмир подарил, — пояснил Мисаил, поймав мой недоумённый взгляд, — А тебе выдал проезжую грамоту до города Мохши, куда в прошлом году уехал Омар. Я сказал, что поеду с тобой, чем его здорово порадовал. Оказывается родственник мой сейчас где-то очень далеко. В степи у венгерской границы. Раньше чем через месяц здесь не появится. Да по правде говоря ещё и неведомо, захочет ли он со мной встречаться. Такой большой вельможа, что шапка валится, если сблизи смотреть. Мне же от щедрот Хаджи-Черкеса даны дорожные припасы для себя и спутников. Да почётный караул во главе аж с сотником. Вижу ромеи уже собираются?

Собираться нам было легко. Немногие вещи, что мы вчера вынули из дорожных мешков и сумок во мановение ока поместили обратно, а за носильщиками так вовсе дело не стало: вызвались проводить до пристани те самые черкесы, что старательно выдавали себя за купеческих слуг.

Сам я не хотел уезжать не попрощавшись со старым менялой. Пока идут сборы, пока все добираются до пристани, успею.

— Садись на моего коня, — распорядился Мисаил, — А сотник даст провожатого, который покажет дорогу. Вот только час больно ранний.

Караульные выполнили его просьбу без малейшего промедления. Один из них даже спешился, чтобы помочь мне влезть на коня.

— Без нас не уплывут! — услышал я за спиной ободряющий голос, — Так что не суетись.

Ехать оказалось совсем рядом. В Тане евреи жили отдельным кварталом, который лежал прямо за пустырём у бани Саф ад-Дина. Тем самым, на котором некогда обитали венецианцы. Караульщик, слонявшийся у входа, испуганно убрал жердь, перегораживающую въезд и почтительно поклонился нукерам, не издав не единого звука.

Опасения Мисаила не подтвердились. Было видно, что здесь встают рано. Со дворов доносились голоса, а на улицах пахло свежим хлебом. Старый меняла встретил меня у входа в дом.

Вчера мы расстались поздно. Дядюшка Касриэль пожелал угостить меня ужином, который доставили на наш постоялый двор специально посланные люди. Было видно, что в Тане нет недостатка в хороших поварах, которые знают толк в самых изысканных кушаньях. Меня решили побаловать кухней родного Каира. Фаршированные голуби, сласти из орехов, утка с финиками. Сидели во дворе, на прохладе. Здесь вообще были очень длинные дни и вечер тянулся долго, медленно сгущая над землею призрачные сумерки. Оказывается в этих краях зимние ночи были настолько длиннее летних, что даже летом было всего две ночные стражи.

Узнав о моём внезапном отъезде, дядюшка Касриэль, как обычно, заулыбался:

— Самое главное, зайди и поешь, как следует перед дорогой. Сорок гонцов не настигнут человека, который вышел в путь, плотно позавтракав.

Сам он, видимо, всегда следовал этому правилу — стол у него был уже накрыт.

— Хаджи-Черкес умный человек. Он хочет поскорее спровадить вас подальше.

Всё, что хотел сказать мне этот умудрённый жизнью старый меняла, было поведано ещё вчера. Теперь он только повторял и напутствовал. Чем дальше уходил путь, тем гуще становился туман, окутывавший его. Чем больше я узнавал, тем более загадочнее и непонятнее казалась мне эта история.

Не зря предупреждал один древний мудрец: увеличение знаний, удлиняет границу с неизвестным.

— Ты идёшь по пути, на котором сгинул твой брат. Будь осторожен и внимателен. Ни на миг не забывай, куда эта дорога привела его. Главное — суметь остановиться там, где он свернул не туда. Помни, глупость и самонадеянность погубили больше людей, чем разбойники и палачи.

Когда муэдзин прокричал призыв правоверным Таны к полуденному намазу, его звук уже не доносился до нас. Город ещё был виден в полуденной дымке за кормой, но он был теперь только уплывающей безмолвной картинкой. Люди Хаджи-Черкеса знали своё дело. На нашем корабле были очень крепкие гребцы, которых подменяли сопровождавшие его по берегу всадники. Капитан только потряхивал головой, хитро поглядывая на нас.

— Большая вода уже ушла, а мелей ещё нет. Можно спокойно плыть даже ночью,

Корабль был длинный, узкий, словно рыба и очень быстроходный. Зато места для путников и грузов на нём было мало. Мне сразу вспомнился хищный шейти, на котором мы плыли через непроницаемый мрак моря к Кипру. Там было попросторнее. Пищу нам предстояло готовить на берегу, а пока мои спутники трапезничали тем, что прислал Хаджи-Черкес. Проводить нас явился наиб, который уделял больше внимания Мисаилу, передав ему особые гостинцы. Лепёшки, сушёные фрукты, солёную рыбу и орехи. Посланникам передали в основном жареное мясо и лучшую пшеничную муку. Сопровождавший нас сотник сказал, что мяса и по дороге будет много, незачем тащить с собой.

Меняла не только накормил меня перед дорогой, но и дал с собой целый мешок великолепных пирогов, которыми теперь угощались мои спутники. Мисаил спал, завернувшись в плащ. Подаренный халат он спрятал в сумку, едва мы отчалили.

Я смотрел на тёмную воду за бортом, вспоминал рассказанное дядюшкой Касриэлем и думал.

Старый меняла был тёртым калачом, почти всю жизнь занимавшимся торговлей с иноземцами. Деньги в этом деле крутились немалые — это не лавка на базаре. Товар продаётся сразу большими партиями. Купцов поджимают сроки. Приплывшим весной, нужно отплыть назад осенью, с октября навигация на море уже закрывается. Караваны тоже идут через степь, пока она покрыта травой. Зимой в её бескрайних просторах можно заблудиться не хуже, чем в море. Все приметы укроют глубокие снега, а степные бураны хоронят замерзших путников не хуже морских штормов.

Поэтому товар нужно быстро продать и быстро купить. Время становится деньгами. Многие остаются здесь до весны, так можно выгоднее распродать товар небольшими партиями и, не спеша, присмотреть что-нибудь на обратный путь. Только сделать это можно сделать не всегда. Солёная рыба, зерно, кожи — всё это не хранится долго, да и амбары арендовать дорого. Большая партия такого товара за несколько месяцев хранения станет золотой. Да ещё того гляди испортится.

А рабы? Если они не работают у тебя, а ты их только продаёшь? Их ведь поить-кормить нужно, причём хорошо. Кто тебе даст хорошую цену за отощавших заморышей? Да и сторожить нужно.

Так и начинает время становится деньгами. Нельзя торговать временем — оно не принадлежит человеку и он над ним не властен. Зато деньгами можно. На помощь купцу, у которого на руках немалый груз дорогого товара, всегда придёт оборотистый меняла. Пока гость ищет покупателя на своё добро, он уже присматривает что-нибудь на обратную дорогу. Бывает, что и купит ещё до того, как своё продаст. Меняла выручит. Его товар — деньги.

Меняла, который работает с иноземными гостями, редко бренчит звонкой монетой. У него не лавка с весами, а контора с чернилами. Он шуршит бумагами. Заёмными письмами, в которых нередко указаны суммы, едва умещающиеся в несколько сундуков. По такому письму другой меняла, часто находящийся за морями, за горами, и месяцами пути, не моргнув глазом выдаст вам мешки с серебром и золотом.

Называют всё это латинским словом кредит. Доверие. Ценится оно в этом мире, закрытом от непосвящённых, выше золота и самоцветов. Ошибки и промахи здесь стоят дорого. Оплошал — и сундук с деньгами превратился в простую бумажку, с которой и до ветру не сходишь.

Касриэль бен Хаим жил в этом мире более полувека. В юности он, подобно мне изучал науки, увлекался свойствами веществ и металлов. Было это в славном Багдаде. Потом, когда там начали бить и грабить евреев, он сбежал в улус Джучи. Тогда много его единоверцев перебралось на берег Итиля, как называли татары великую реку, делившую это царство на правую и левую половины. Белую и Синюю Орду. Умение определять примеси и чистоту металлов пригодилось в денежных делах. Так и остался при деньгах на всю жизнь. Контору держал в Сарае — старой столице. Когда Узбек перенёс её в другое место, не стал следовать за ханом. Выгнала Касриэля с насиженного места чума.

Спасаясь от смерти, он сбежал с семьёй в горы. Там ещё со времён Хазарского царства живёт много евреев. Вернувшись в Сарай, обнаружил немалый упадок в делах. Торговля по реке ещё шла неплохо, а вот караваны уже шли мимо. Да и мало их стало.

Сначала перебрался в Маджары, на старую караванную тропу вдоль гор. Потом в Тану, где ворота в Великую степь открывались на древнюю морскую дорогу в полудённые и закатные страны.

Прежних оборотов теперь не было, но и пояс затягивать было рано.

Ремесло менялы требовало всегда держать нос по ветру. Кредит он ведь держится не только на доверии, но и на знании. Дела торговые сильно зависят от случая. Штормов и мора, разбойников и засух. А особенно от сильных мира сего.

Сейчас в эти самые сильные кто только не лезет. И каждому нужны деньги. Особенно много их нужно тем, у кого карман дырявый. Потому и нужно держать ухо востро. Славные гербы всё чаще чеканятся на монетах, в которых меди больше, чем серебра, а королевские и княжеские печати на заёмных письмах нередко не стоят и ломаного гроша.

Нет человека более сведущего в политике, чем меняла. Ибо деньги притягивают её, словно таинственный магнитный камень железные опилки.

В заёмном письме Омара на первый взгляд не было ничего загадочного. Во всяком случае такого, что таило бы опасность. Оно было выдано под обеспечение сделки.

Наши купцы приобрели большую партию рабов, а так как часть денег они с самого начала должны были получить с Омара, то ему пришлось их одалживать. Почему не обратился к менялам? Взаймы дать согласился сам продавец. Обычно в таких случаях предоставляют выгодные условия. Тому же тоже хочется быстрее продать. Особенно такой хлопотный товар, как рабов. Рассчитаться Омар должен был после того, как получит деньги за свои благовония.

Никаких сомнений в том, что ему это удастся у него возникнуть не могло. Нюх не подвёл моего деда. На ладан в этих краях был большой спрос.

Здесь Касриэль тоже проявил осведомлённость, делавшую честь любому купцу. Для него не составляло тайну, что груз Омара на таможне оценивали в тысячу сумов. В реальности, если с умом и не спешить, за эти благовония можно выручить почти в два раза больше.

— Ваши женщины привыкли обрызгиваться розовой водой, — мурлыкал меняла, словно видел сейчас наяву луноликих гурий, — Что за забота, когда нет недостатка в лепестках знаменитых дамасских роз? В юности я бывал в Дамаске, — вздохнул он, — Здесь настаивают воду на ладане. Его можно хранить годами и перевозить за месяцы пути. Ладан дорог.

Касриэль говорил, что его возят из персидского Тавриза через Бакинское море. А ещё из Константинополя. Ведь ладан курят во время богослужения в христианских храмах. Нужно его много. Особенно на Руси, где все христиане.

Сказав эти слова меняла поднял вверх палец, призывая меня к вниманию.

— Тот человек, который одолжил деньги, ведёт большую торговлю на Руси и у него там хорошие связи. Для него было бы немалой удачей приобрести этот ладан по сходной цене, а потом продать его своим православным друзьям. Именно такая мысль сразу мелькнула в моей голове, когда этот Авахав принёс мне заёмное письмо. Я даже спросил его, почему он не купил у своего должника ладан? Тот в ответ буркнул, что не сошлись в цене. Когда же я узнал, что деньги ему срочно понадобились именно для поездки на Русь, то подивился ещё больше. Ему ведь куда выгоднее было ехать туда с грузом ладана. А так я сторговал это письмо у него всего за половину цены. Плательщик надёжный, но уж больно далёкий. Хорошо, что у меня в Каире есть давнишний хороший партнёр.

Видно было, что подобная непонятная расточительность сильно озадачила менялу. Мне пришлось выслушать небольшую лекцию о меняльном деле, из которой я узнал, что половина долга обычно взимается с полного банкрота. Когда десяток лет назад один за другим рухнули известные банкирские дома Перуцци и Барди, то долги первого шли по 37 монет с сотни, а второго по сорок шесть. А здесь должник, имеющий первоклассный товар, на сумму, превышающую размер долга. И не сошлись в цене? Хотя всякое бывает. Касриэль подумал тогда, что может Авахав изначально собирался дождаться возвращения Омара, но ему срочно пришлось ехать на Русь.

— Там сейчас такие дела творятся, — вздохнул меняла, — не зря ведь твои греки туда спешат.

Я не удержался и спросил дядюшку Касриэля, а почему он сам так мало дал за письмо? Если нужно было всего лишь дождаться возвращения Омара и получить с него сполна весь долг.

— Я навёл справки, — не смутился тот, — Омар поехал в Мохши искать новый товар. Мускус и бобровую струю. Этого добра полно в северных лесах, но мало кто им занимается. Чтобы набрать нужное количество нужно сильно постараться. Возможно это не удастся сделать в Мохши и придётся ехать в Булгар. А вернуться оттуда он уже может по реке. Тем более что по пути можно заехать в два Сарая и даже ко двору в Гюлистан. Не там ли он изначально и собирался сбыть свой ладан, не продавая его Авахаву?

С Омара станется. Отыскивать выгоду он умел.

— Вот я и назначил сразу цену из расчёта на Каир.

Вообще-то Касриэль собирался подождать до весны, а уж если Омар не вернётся с первыми речными караванами, то отправить письмо с попутным кораблём в Египет. Однако вскоре в Тану прибыл посланец от хана Джанибека. Это был старый знакомец менялы ещё по Сараю и сразу навестил приятеля. От него Касриэль и услышал, что Омар исчез.

Объявление об этом подал хозяин постоялого двора в Мохши, где он жил. Омар часто отлучался, ездил по округе, не ночуя по нескольку дней. Поэтому хватились его не сразу.

Тамошний эмир тоже поначалу не придал этому значения. Только когда Омар не появился ещё неделю, послал людей на поиски. Опросили людей по окрестным деревням, караульщиков на больших дорогах. Ничего. Поняв, что дело принимает нешуточный оборот, эмир сообщил в диван визирю. Тот доложил самому хану.

Что можно отыскать в Мохшинских краях среди зимы? Всё под снегом. Вот касриэлевский знакомец и приехал в Тану, в надежде ухватить хоть какой след. Попросил менялу хорошенько подумать, что может быть не так с этим заёмным письмом.

Здесь и выяснилось, что чутьё не подвело матёрого ханского лиса.

XX. Тени Белой крепости

Выяснилось, что египетские купцы так и не купили тогда в Тане никаких рабов. Они отбыли отсюда с пустыми руками. Но ведь деньги им понадобились срочно для совершения сделки? Самый большой рынок невольников на этих берегах был в Каффе. Только тогда зачем понадобились деньги в Тане? Можно, конечно, легко объяснить всё тем, что Омар не поехал с ними, а потому и отдал деньги сразу. Вот только почему так спешили сами купцы? Они ведь прибыли сначала в Сугдею и лишь оттуда поехали в Тану.

Особенно заинтересовало сыщика, что в этом деле замешан Авахав. Тот был частым гостем в ханской ставке и был большим мастером на тёмные дела. Чёрная кошка перебежала между ним и касриэлевским приятелем ещё больше двадцати лет назад, когда тот ещё служил в Сарае Богохранимом — Старом Дворце. Один и тогда уже ловил рыбку в мутной воде, другой был наибом сарайского эмира. Поэтому, едва заслышав знакомое имя, ханский посланец сразу стал вынюхивать след вокруг Авахава. Однако ничего, указывающего на его причастность к исчезновению Омара так и не нашёл.

Зато сделка с египетскими купцами, становилась всё подозрительнее. Особенно после того, как выяснилось, что и в Каффе они не появлялись. Их корабль видели в Чембало, небольшой крепости на западе Крыма. Видели не кто-нибудь, а ханские лазутчики. Буквально за пару недель до того, как к её стенам подошло татарское войско. Десять лет назад, когда началось розмирье Джанибека с франками, генуэзцы построили там небольшое укрепление. Теперь хан, обломав зубы о неприступные стены Каффы, решил отыграться на Чембало.

Не в этом ли была причина поспешности, с которой Авахав отправился туда с египетскими купцами? Видимо там находилась большая партия рабов. Но, тогда зачем до этого он с ними поплыл в Тану? За целую неделю пути? Ведь встретились они в Сугдее, совсем недалеко от Чембало? Как ни крути, а ключ к этой загадке, судя по всему, находился в Тане.

С того самого мгновения, когда мне на кипрском берегу преградил путь улыбающийся торговец тайнами, я не мог отделаться от ощущения, что с каждым шагом погружаюсь в глубь какой-то загадочной паутины, нити которой уходят за пределы моего понимания. Или это началось, когда я увидел завораживающий и зловещий блеск княжеского перстня? Говорят, что большие самоцветы притягивают опасность и могут изменить судьбу. Когда то любовь обладательницы этого камня забросила отца Мисаила за тридевять земель, в царство хана Узбека. Теперь этот камень влечёт туда и его сына. Какая роль отведена мне в этом предначертании судеб? Почему моя поездка, целью которой было всего-навсего подача объявления о пропаже моего брата, уже завела меня на Святую Гору христианских монахов, впутало в канонические споры о тайнах священного мира, поставила на пути у могущественных татарских эмиров?

Куда влечёт меня сейчас эта дорога, уходящая по реке в безбрежную степь, туда, где под неизменной и вечной Альрукабой лежит таинственная Страна Мрака?

Мне вспомнился рассказ одного мудрого человека про то, что крупные самоцветы обладают властью. Власть эта таинственна и непостижима. Она может возвеличить или погубить. Неужели и нас чарующее могущество камня влечёт к какой-то одной ему ведомой цели?

«Ты идёшь по дороге, на которой сгинул твой брат» — предостерегал меня старый еврей. Но ведь на этой дороге он повстречал того самого Авахава. Он хорошо известен моему спутнику-ромею. Самое время спросить у него совета.

Не было смысла ничего утаивать и я подробно рассказал патриаршему посланнику всё, что узнал от дядюшки Касриэля. Время для этого выдалось у меня только после захода солнца.

Несмотря на упорное желание кормчего, возможно подогреваемое тайным приказом Хаджи-Черкеса, плыть и ночью, мои спутники настояли на том, чтобы ночевать на берегу. Всё-таки на корабле тесновато, даже по нужде нормально не сходишь, огонь, как следует не разведёшь. На море, вдали от берега, волей-неволей приходится терпеть. Река совсем другое дело. Это всего лишь дорога для корабля, бегущая по земле: вроде плывёшь, а вроде и едешь. Зачем стремиться сквозь обступающую тьму, когда совсем рядом ждёт желанный отдых на обочине?

Как раз было время полной луны и её призрачный свет дрожал на воде серебряной дорожкой, сгущая непроницаемую тень у прибрежных кустов. В такую ночь степь кажется особенно таинственной и безбрежной.

Видно было, что ночлег на берегу пришёлся по душе и всадникам, сопровождавшим нас. Не придётся грести всю ночь, подменяя корабельную команду.

Для нас поставили небольшой шатёр, развели костёр, остальные просто укладывались спать на земле, завернувшись в плащи. Нескольких всадников сотник отправил в дозор в степь. Уже когда мы собирались укладываться спать Симба вдруг предложил перейти на корабль. Теперь там было много места, так что нечего стеснять тех, кто расположится в шатре. Потихоньку добавив:

— Сотник после захода солнца велел стражникам натянуть тетиву на луки. Неспроста это. Чего-то всерьёз опасается.

Я посмотрел в бездонную степную тьму и согласился. Тёплый уголок света, возле яркого костра делал её ещё темнее.

Патриаршего посланника я подстерег, когда тот отлучился от костра за ближние кусты. Грек от души отдал должное содержимому кувшина, пребывая теперь в настроении благодушном и располагающем к общению. Меня он выслушал, не перебив ни разу. Даже когда я умолк, ответа не было очень долго. Я даже в лицо заглянул — не задремал ли?

Глаза моего собеседника светились хищным огнём пса, учуявшего неприятеля. На лице не осталось даже тени былого благодушия.

— Значит, старый ворон Авахав куда-то поспешал? И ему до зарезу были нужны деньги? — ромей скрипнул зубами, — Серебро нужно купцу, чтобы купить товар. А товар этого сына собаки интриги и коварство.

После долгого раздумья он хлопнул меня по плечу и заговорил, словно избавляясь от наваждения. Бодро, весело и быстро:

— Спасибо тебе, что рассказал мне эту историю. Этот Авахав по уши сидит в русских делах. А я ведь туда и еду. Кто знает, не по мою ли душу, готовятся ковы на те деньги, что ему срочно понадобились? — Он беззвучно рассмеялся, — Не буду тебе забивать голову своими делами. Думаю, ты и так всего этого наслушался на две жизни, пока плыл с Киприаном с Афона. Он болгарин. Эти русские, сербские, болгарские, валашские дела для него вся жизнь. Может он и прав. Хоть его учитель и говорит: «Моё отечество — Град Небесный», в грешной земной юдоли всегда легче понять друг друга, когда говорят на похожем языке. Сейчас у славян сила. А вера у нас с ними одна. Кто, как не они спасёт восточный Рим, когда сам он уже стоит на краю пропасти? Значит про это самое заёмное письмо…

Грек не даром учился в прославленных на весь мир константинопольских школах, которые ведут своё начало от древних философов и академий. Тайнами логики и диалектики он овладел в совершенстве. От его изощрённого разума не ускользала ни малейшая связь между событиями и фактами, даже если их разделяли века и месяцы пути. Всё имеет причины и следствия. Нужно только цепко держаться за путеводную нить, которая связывает между собой, не связанные на первый взгляд факты. Тогда она приведёт туда, где тайное станет явным.

Обернувшись назад и озирая пройденный путь, ты подчас даже удивляешься, а почему столь явные и очевидные вещи не бросились тебе в глаза с самого начала? Поневоле вспомнились слова одного мудрого человека, учившего, как отличить просто хорошего танцора от искуснейшего: «Если ты восхищён его танцем, восторгаешься и говоришь, что подобное умение для тебя недосягаемо, хоть всю жизнь учись — ты видишь обычного умельца. А вот, когда тебе кажется, что ты легко можешь повторить за танцовщиком все его телодвижения — перед тобой великий мастер. Который делает легко очень трудные вещи».

Мой собеседник летал по путям истины с непринуждённостью ночного мотылька.

Что было нужно купцам из Египта? Рабы. Не просто рабы, а обязательно кипчаки. Черкесы им никак не годились. Вот тут сразу и возникают трудности. Кипчакских невольников можно найти только в царстве Джанибека. Куда вход франкам сейчас заказан. Генуэзцы сидят за каменными стенами Каффы. Откуда рукой подать до гаваней на берегу Кавказа. Туда рука Золотой Орды не достаёт. Там нет недостатка в рабах, но все они черкесы. Горы мало пострадали от недавней чумы, а пропитания там больше не стало. В тех краях сейчас много лишних людей. А повсюду их как раз не хватает.

Дело даже не только в рабах. Почему сейчас эмиром в Тане назначен Хаджи-Черкес? У него сила — многочисленные отряды соплеменников, набранные в горных аулах. Они легко обеспечивают и нужный порядок на степных путях, в окрестных селениях. Дружные, связанные круговой порукой, а зачастую и родством, эти отряды легко смогут противостоять самоуправству старых кипчакских и монгольских орд, сильно поредевших после мора. Они сейчас верховодят по всему краю, прилегающему к горам. В той же Матреге или Воспоро по берегам Киммерийского Босфора.

А вот татарских рабов на невольничьих рынках стало меньше. Сейчас и в степи нужны пастухи и воины, благо зерна там столько, что излишки десятками кораблей вывозят через Тану. Да и то сказать, что кипчакские рабы и в прежние благодатные времена ценились выше.

Ворота в царство Джанибека сейчас одни — это Тана. Есть, конечно, обходные пути: через Матрегу или Крым. Только по ту сторону Киммерийского Босфора вряд ли можно найти кипчакских рабов, а в Крыму сейчас торговля плоха. Это вообще скорее остров, связанный со степью узким перешейком. Попасть морем туда гораздо проще, чем сушей. Тем более сейчас, когда войска хана перекрыли все подходы.

Значит что? Значит большая партия кипчакских рабов прибыла морем. Откуда? Мы ведь знаем, что это могут быть только земли подвластные Золотой Орде.

Теперь посмотрим внимательно, что такое Чембало. Укромная закрытая бухта, словно созданная для того, чтобы прятаться. Рядом Херсонес, который многие века был столицей греческих владений в Крыму. Греки там со времён незапамятных. Ещё Одиссея чуть не съели листригоны в тамошней бухте. После захвата франками Константинополя Крым отошёл Трапезундским императорам. Тогда всё побережье принадлежало им до самой Керчи. Крым так и именовался у них — заморскими владениями, Заморьем. Ператией. Трапезундский император ещё совсем недавно именовал себя императором Востока, Иверии и Заморья. Хотя уже давно реальными хозяевами здесь стали татары.

В местные дела они не лезли. Получай ярлык, плати дань и живи как знаешь. Правда дань они брали не за просто так. Вместе с ханским ярлыком на эти земли пришёл давно не виданный здесь порядок. До них, кто только не пытался стать хозяином на этих берегах.

Куш того стоил. Потому как в Крым сходятся все морские дороги. Зря что ли само море называется Сугдейским? Пытались и турки здесь похозяйничать. Особенно после того, как отобрали у Трапезунда Синоп. Они тогда и Сугдею к рукам прибрали, уже и мечеть там построили. Только их самих скоро татары к ногтю прижали. Да что турки? Тогда татары до Константинополя доходили, сам ромейский император перед ними заискивал и отдаривался.

Так вот про Чембало. Уже сказано было, что место это укромное. Рядом горы, где свои князья. При ярлыке, конечно, вроде как даже трапезундское Заморье, а на деле — давно сами себе хозяева. Горы, есть горы. Кто там не засел со времён незапамятных. Готы, иудеи, греки, аланы. Зря что ли сами франки зовут те места Готией.

Воротами туда всегда был Херсонес. В те времена и море называлось Русским. Почему? Сразу видно, кто тогда был в этом море хозяин. Шёл к нему большой путь по реке Днепру из Русских земель. По нему и сейчас много народа ходит. Через Киев. Можно на Москву свернуть, можно на север, до самого Новгорода пойти, в Литву. Можно на Волынь. За которой Польша и Венгрия. Только Херсонес, после того как его полвека назад Ногай пожёг, совсем захирел. Однако не один Ногай тому виной. Торговля стала уходить в Сугдею. На восток. Причин тому много, но главная — именно с востока теперь шли главные товары. А ворота туда — Тана. Одно плохо: порт там неудобный. Товар приходится перегружать на малые суда, чтобы поднять по реке. Морские корабли бросают якоря далеко от города, у пристаней на косе. Да и плавание от Крыма по Азакскому морю не всегда безопасно: рядом Кавказ, а там свои порядки.

Потому морские ворота в улус Джучи по прежнему в Крыму.

Крепче всего там сейчас встали генуэзцы. Место им выделил ещё Менгу-Тимур почти сто лет назад. Несколько раз потом изгоняли: то Ногай, то Тохта. Пока они не укрепили Каффу каменными стенами. После того, как Джанибек о них зубы обломал, стало ясно, что надёжнее места для морской торговли нет.

Вот только рабов забирали из Чембало. Почему? Чембало — это Херсонес, а стало быть старый путь на Русь. Выходит по нему эти рабы и прибыли. Осталось найти откуда. Привезти их могли только на корабле. Значит или на реке где-то в степи погрузили или в морском порту на тамошнем побережье.

Если на реке, то это уже земли Джанибека. Если кто там без ханского ведома рабами торгует, то это уже дело нешуточное — изменой попахивает. Немудрено, что концы хоронят подальше, в Чембало. Если этим занимается кто из степных эмиров, тогда и немудрено, что нити тянутся в Тану. Здесь главный степной перекрёсток.

Коли все эти ниточки в один клубочек свести, то очень ладно складывается. Набрал некий эмир живого товара, да и отправил его потихоньку на продажу генуэзцам. Возможно и хану кто-то донёс. Не зря же он спешно в Чембало войско отправил? Хотя из-за одной лишь незаконной торговли вряд ли было столько шума. Похоже здесь что-то другое. Не зря в это дело замешался Авахав — бывалый любитель понырять в мутной воде.

Он ведь из Сугдеи, а тамошним купцам генуэзцы со своей Каффой изначально как кость поперёк горла. В степи говорят: «В одном котле две бараньи головы не уварятся». В морской торговле двум большим портам рядом друг с другом не ужиться. Ханская опала и изгнание франков сугдейцам весьма на руку. Там полно греков, армян, турок, кого только нет. Русские по старому пути добираются.

Авахав из армян. Их много перебралось в здешние края, после того, как мусульмане погнали франков из сирийских портов полвека назад. Потом стали прибывать те, кому не нравилось подчинение армянской церкви римскому папе. Под властной рукой ханов любая вера находилась под защитой Ясы — древнего закона самого Чингисхана.

Немало армян поселилось в Сугдее. Но с самого начала облюбовали они место на самой окраине Орды. Там где было рукой подать до христианских земель: Венгрии, Болгарии, Руси. Татары называли это поселение Ак-Либо. Белая крепость. Верховная власть оттуда далеко. Граница близко. Умному человеку очень удобно. Тем более, что и власть здесь всегда была своя, на Сарай мало оглядывалась. Было время хан Ногай в этих местах был полным хозяином, соседних царей и правителей судил и миловал. Корабли из Константинополя в Ак-Либо ходили чаще, чем в Крым. Потому и на Русь армянские купцы добрались отсюда раньше генуэзцев и венецианцев. Под татарской рукой.

Только франки их всё равно стали теснить. Кто хозяин на морских дорогах, тот и устанавливает свои законы. Добрались генуэзцы и до Белой крепости. Купили ярлык у хана, поставили свой замок. На свой лад называют — Монкастро.

Так вот в последнее время там не только торговые дела вершатся. По другую сторону границы сгустились тучи. Соседи издавна с вожделением поглядывали на этот благодатный край. Место привольное. Опять же дорога в дунайские края. Сейчас венгерский король большую силу набирает. Как покончили венгры свою давнюю вражду с Чехией, так и устремили свой взор на юг, да на восток.

В прошлом году ходили в большой поход на сербов. Не в добрый час. Не сербские мечи, выкосила венгерское войско, а царица-чума. Едва ноги унесли. Даже королевский брат, который войско вёл, смертной участи не убежал. С Венецией сцепились не на шутку. Благо те завязли в войне с Генуей. Однако самый сладкий кус усмотрели они на востоке.

Здесь у западной границы земель Золотой Орды исстари кочевали кипчаки, асы, которые то и дело уходили на службу к венгерским, сербским, болгарским королям. Даже ромейским базилевсам бывало служили. Не зря ещё Ногай под Константинополь ходил и на царских дочках своих детей женил. Было время свои порядки устанавливали и в Венгрии и в Болгарии. Себя государями объявляли. У всех ещё на памяти, как двадцать лет назад разбили короля Карла Роберта в здешних краях. Едва ноги унёс.

У восточной границы Венгрии появилось сильное Валашское княжество. А несколько лет назад у западной границы Орды объявил себя молдавским князем правитель Драгаш. Забрал земли до самого Днестра. А у его устья как раз Белая крепость и стоит. Рукой теперь подать.

Сам Драгаш против Золотой Орды никогда бы не пошёл — за ним венгерский король. Старый и непримиримый враг монголов ещё со времён Батыя. Венгры сейчас с Венецией воюют, выходит генуэзцы им союзники.

Такой вот клубочек начинает завязываться, если проследить путь татарских рабов в Чембало. Не из Белой ли крепости их привезли? И не из венгерской земли ли они туда попали? Совсем недавно в тех краях шла война, были пленные. Кто здесь в Тане тайно продавал их египетским купцам?

Ответы на эти вопросы могут завести ох, как далеко. Тайные тропы судеб бывают очень извилисты.

XXI. Древний путь

Путь наш лежал вверх по реке вглубь степи. На ночлег приставали к берегу, разжигали костры, ставили для посольства шатёр. День походил на день, ибо степь, обступавшая нас, не менялась. Она была подобна морю. Такая же безграничная, уходящая куда-то за горизонт. Сейчас её, на сколько хватало глаз, покрывала молодая трава.

Чем глубже мы с каждым днём углублялись в сердце этой неведомой страны, тем сильнее становился в моём сердце страх. Это был страх перед неизвестностью. Не та дрожь души, которая возникала на корабле, при мысли о бездне, отделяющей смерть от жизни тонкой корабельной доской, не ужас непроглядной штормовой ночи, когда человек ощущает себя ничтожной песчинкой на весах судеб. Это было давящее сердце чувство неумолимо надвигающейся темноты, которое приходит к уходящему в глубину подземного хода, когда за спиной меркнет свет от входа, а впереди только сгущающийся мрак.

Остающаяся всё дальше за кормой Тана теперь казалась именно таким входом. Входом из другого мира. Полного трудностей, порой опасного, но понятного и привычного. Бурное море с его штормами, шумные города с их диковинками, друзья и неприятели, загадки и интриги — всё это будто осталось в ином мире, уступив место этому безмолвному, как пустыня, но полному скрытой жизни царству.

Свежий ветер благоухал дивными запахами, высоко в бездонном небе разливались звонкие трели невидимых птиц, а вдали, над подобной драгоценному изумруду гладью, вставало марево, похожее на миражи пустынь. К берегам реки, как к обочине дороги, всё время выходили огромные табуны лошадей, сопровождаемые всего парой погонщиков, попадались отары овец, пригоняемые на водопой, однажды мы видели людей с повозкой, наполнявших большие кувшины. Все они выныривали из этого степного моря и снова исчезали в нём. Навстречу попадались небольшие корабли, плоты, связанные из брёвен, лодки, гружённые всяким добром. Они стремились в Тану, к воротам Великой степи, за которыми лежит большой и чужой для этой сонной вечности мир.

Нам не встретилось ни одного селения. Даже рыбаков не было. Капитан корабля на мой вопрос, только посмеялся: рыбы здесь полно, только кому она нужна? В Тане своей навалом, не зря тамошнее море по-татарски так и называется Балык-денгиз. Рыбное море. Да и соли сколько хочешь — возят её лодками с крымских лиманов.

А здесь улов куда девать? Соль нужно покупать, а свежую рыбу продать некому. Степь — не город. Торговля здесь не та. Здешние пастухи даже мясом не торгуют. Кому продашь? Каждый при своей отаре или табуне. Заколет человек овцу, мясо нужно быстро есть, иначе испортиться. Хорошо, если семья большая или пастухов несколько человек. А если их всего двое? Или зарезали не овцу, а целую лошадь? Везут мясо соседям, угощают. Потом те, когда скот режут, им привозят.

Обилие коней в этих краях меня поразило. У нас в Египте собственная лошадь, признак человека состоятельного. Всадник — это уже господин. Даже если он восседает всего-навсего на тощем муле. Каково видеть табуны в тысячу голов, которые стерегут несколько голодранцев, пересаживающихся с коня на коня просто ради забавы. Конина главная пища в здешних степях, молоко кобыл — самый распространённый напиток. Как базарная байка, рассчитанная на доверчивого олуха, звучали слова про то, что в степи можно купить лошадь всего за несколько серебряных дирхемов. Словно сказка про Синдбада, собиравшего алмазы, валявшиеся на земле в горном ущелье.

Сопровождавшие корабль стражники каждый день кормили нас до отвала свежей бараниной, которую привозили откуда-то из степи.

Время тянулось скучно. Как на море. Только судёнышко совсем маленькое и тесное. Даже поговорить, так, чтобы тебя не слышали, негде. Для таких разговоров оставались сумерки на берегу. Днём оставалось только чесать языки о чём-нибудь.

Патриарший посланник, будучи человеком учёным и начитанным, делился историями, почерпнутыми из умных книг:

— В этих степях не меняется ничего. Только названия. Уходят одни народы, приходят другие — меняется только имя. Две тысячи лет назад Геродот побывал в этих краях. Думаешь с тех пор что изменилось? Если бы ты прочитал его рассказ, то решил, что он написан недели две назад. Кони, овцы, шатры, кобылье молоко. Только по названию и поймёшь, что речь идёт о седой древности. Тогда эта степь называлась Скифией. Скифы здесь жили. Потом были сарматы, гунны, хазары, печенеги, кипчаки. Сейчас кипчаков всё больше зовут татарами. А по сути своей те же скифы, что и тысячелетия назад.

Самым преданным и усердным слушателем грека был Баркук. Он ловил буквально каждое слово, порой открывая от напряжённого внимания рот.

— От некоторых народов и имени не осталось, — задумчиво тянул ромей, колупая ногтем орех, — Хотя старые названия кое-где живы. Теперь никто уже не знает, что они означают. Вот великую реку, на которой стоит ханская столица, так и зовут Итиль. По-татарски просто река. В старых книгах она звалась Ра. Что это означало? Забыли. Река, по которой мы плывём — Дон. В старых книгах он зовётся Танаис, но мне кажется, что это то же самое слово. Только искажённое.

— Дон на языке ясов означает река. Как Итиль у татар, — не утерпел Баркук.

— Вон оно, что, — одобрительно отозвался грек, — Если прислушаться, то здесь все реки так называются. Днепр, Днестр, Дунай. Везде слышится Дон. Значит было время, когда вся здешняя степь до Карпат и Венгрии говорила по-ясски. Теперь другие времена, другие в степи хозяева.

Он бросил взгляд на берег уходящий к закату и в голосе зазвучала печаль.

— Только на первый взгляд кажется, что в степи на всех места хватит. Простор. Глазу не за что зацепиться. Только это всё обман — зло хмыкнул, — Морок. В степи не спрятаться. А потому тесно. Зато в горах, в дремучем лесу места всем хватает. Всегда можно найти укромный уголок, чтобы спрятаться. Каких только неведомых племен там не бывает. Асы, говоришь? Они сейчас на Кавказе живут, в Венгрии. В лесах на севере, откуда эта река течёт. Развеялась в веках их древняя слава. Уже и сами про неё забыли. Только язык и остался в память о былых временах.

— Сказки, чтобы детям у очага рассказывать, — засмеялся один из греков.

Патриарший посланник нахмурился. Было видно, что смех этот ему не по душе:

— Прошлое не уходит бесследно. Оно меняет обличия, затаивается и часто возвращается в блеске и славе. Сказано: «Если царство разделится, то не устоит». Эти слова можно и на иной лад повернуть. А если соединится? Если заблудшие братья вспомнят забытое родство и встанут плечом к плечу? Киприан ведь не зря уповает на единение славян. Не на пустом месте его вера. Сам язык славянский некогда собрал разные племена письменами, что принесли им православные учителя Кирилл и Мефодий. По сей день вся грамота болгарская, русская, сербская их буквами ведётся. А ведь не зря говорит русская пословицы: «Что написано пером — не вырубишь топором». У славян сейчас сила. И сила эта православная. Как бы только её собрать воедино. Франки же смогли когда-то собраться под тиару к римскому папе.

— Чего же Киприан сам на Русь не едет? Отца Георгия туда отослали.

— Киприан молод, ещё. Дай срок, поднаберётся опыта. Мы ещё увидим его дела, попомни мои слова. Тем более сейчас хлопот и в Болгарии хватает. Не от тамошнего ли патриарха и идёт сейчас главный раскол среди православных? Уже и до Руси дотянулись. Слыхано ли, своего митрополита туда ставить пытались. А кому это на руку? Папёжникам! Они и так сейчас спят и видят, как Волынщину и Галичину под Рим увести. Руками польского да венгерского королей.

— Нынешний император болгарскому патриарху всегда поддержку давал.

— Пока союзник нужен был. Правда, для него церковные нужды — дело десятое. Главное — болгарский царь. С ним сейчас будет союз и любовь. Уже императорского сына за болгарку сватают.

— Болгарку! Мать то её — еврейка из Тырнова. Говорят из-за неё иудеи в Болгарии всё к рукам прибрали. И в церквях ересь пошла, иконы святые хулят. Воистину новая Иезавель!

Патриарший посланец не был склонен обсуждать ереси в болгарской церкви. Он объелся жареной баранины, хорошо запил её вином и пребывал в настроении благодушном. Поискав глазами в небесной вышине заливавшуюся трелями птичку, он мечтательно вздохнул:

— Говорят, красавица редкостная.

После чего разговор перешёл на женщин. Мне стало неинтересно. Говорили о каких-то своих знакомых. А ещё о помехах, что чинило женолюбие на жизненном пути. Досталось и дьякону Георгию Пердике, к которому они сейчас держали путь и который управлял сейчас делами Русской митрополии. По его уму и заслугам, самому уже давно надо бы митрополитом быть. И не в захолустной Руси, а у патриарха под боком. Но — женат. А мирянину в архиреи путь заказан.

Баркуку тоже стало неинтересно. Его одолевали иные мысли.

— А те асы, что в Венгрии живут и на севере, они какой веры? — наконец не утерпел он.

Посланник прищурился и внимательно посмотрел на мальчишку:

— А ты не прост. Не зря я говорю, что старинное братство легче всего находит дорогу к сердцу. — он рассмеялся, — Только единения среди твоих соплеменников не видно. Те, что к Дунаю ушли, служат тамошним королям. Кто к Венгрии клонится, кто к Болгарии или Сербии. Так и с верой. Первые, к папе, вторые — в православие. Те, что на севере, многие обасурманились. В Магомедову веру ушли. Которые на Кавказе, исстари православными были. Ты же вот неспроста по-гречески разумеешь. Хотя и к вашим селениям сейчас папёжники длань свою протягивают. Правда, уходят к ним, я слышал, больше черкесы, а не ясы. Сейчас и епископа поставили из зикхов. По имени Иоанн. Слышно дела у него хорошо идут.

Мне стало интересно, много ли там, куда мы плывём, мусульман.

— Мохши не Тана, там по большей части твои единоверцы. Хан Узбек ведь именно там сорок лет назад объявил себя султаном, защитником ислама. А ещё до Руси оттуда рукой подать. Потому православных много. Из-за тех краёв даже спор старинный вышел, кому из епископов там распоряжаться: Сарайскому или Рязанскому. Думаю не зря. Обычно свары начинаются, где паствы много. А значит и денег.

Так за разговорами мы уплывали всё дальше в Великую степь.

Это был древний путь, по которому прошло много народов. Время от времени на берегу виднелись заросшие травой забвения земляные валы, давно исчезнувших городов. Однажды нашему взору предстали довольно внушительные развалины каменных стен. Что стерегли они в этом Богом забытом краю?

— Это Саркел, — охотно удовлетворил моё любопытство грек, — Хазарская крепость. Было время здесь лежало Хазарское царство.

Про это царство я слышал не раз от своих учителей. С хазарами воевал Марван по прозвищу Глухой. Прозвище это он получил потому, что никогда не слушал ни чьих советов. Такие люди, обычно плохо заканчивают свой земной путь. Марвана казнили в Каире. Он был последним халифом из династии Омейядов.

Ещё про Хазарское царство любили рассказывать евреи. По их словам его правителями были иудеи. Было оно обширным и могучим, но пало под ударами многочисленных и воинственных соседей. Глядя на мощные стены Саркела в это легко было поверить. Ловкие торговцы и менялы, искусные лекари и хранители древней мудрости действительно создали на краю земли за горами Каф могучее государство, оставившее после себя эти величественные развалины. Помнится дядюшка Касриэль рассказывал, что много евреев теперь живёт в горах. Наверное они совсем не похожи на своих ловких и оборотистых единоверцев, которых мы привыкли видеть в городах. Горцы обычно отважны и суровы.

— Эту крепость построил спафарокандидат Петрона Каматир по повелению базилевса Филофея, — прервал мои раздумья грек, — Пять столетий назад. К императору обратился хазарский царь, который тогда был его союзником. Крепость должна была закрывать речные дороги с севера, куда мы теперь плывём.

Я посмотрел на остатки мощных стен и подумал, что опасность, которая приходила по этим рекам была, наверное, нешуточной.

— Кто её разрушил?

— Время, — печально усмехнулся грек, — Хазарское царство погибло, а хозяевами этих краёв стали кочевники, от которых их соседи стали сами защищаться крепостями. Ты слышал, что в улусе Джучи издавна запрещено строить стены, вокруг городов. Я сам слышал, как в Тане татары смеялись над венецианцами, которые огораживали свой квартал. «Стены нужны трусам!» — говорили они. Интересно, что татары думают теперь, когда обломали зубы об укрепления Каффы?

Отсюда, по его словам оставалось рукой подать до Бельджамена, куда нас должен был доставить корабль. К своему удивлению я узнал, что в город этот мы не попадём. Он лежит на берегах другой реки — того самого Итиля. Просто здесь две великие реки походят очень близко друг к другу и небольшие корабли просто перетаскивают из одной в другую по земле. Или чаще просто перегружают товары.

Капитан рассказывал об этом подробнее:

— Там выше по течению в Дон впадает река. Она совсем близко подходит к другой речушке, которая впадает в Итиль. Сейчас, когда с верховьев идёт вешняя вода, по этим речушкам вполне могут пройти корабли. Поэтому, если кто хочет проскочить из Итиля в Дон или наоборот, сейчас спешат.

По его словам, желающих добраться из верховьев Итиля в Тану сейчас хоть отбавляй. Они спешат из Булгара с рабами, мехами и другим северным товаром. Те, кто идёт с Дона, направляется по Итилю на юг. В Сарай, куда скоро придут караваны из степи или к Бакинскому морю, за которым лежит Персия и путь в Хорасан и Индию. Сам капитан доставит нас только до волока, где находятся пристани подчинённые даруге Бельджамена. Там он возьмёт обратный груз на Тану.

— Выше по реке сподручнее плыть на корабле поменьше, — пояснил он, — Скоро вода спадёт, появятся мели. Да и послам лучше плыть до самой русской границы, куда проходят только малые судёнышки.

Бельджаменские пристани действительно появились скоро. Товары с севера, видимо, ещё не начали прибывать, поэтому здесь не было большого оживления.

Было видно, что край этот гораздо более обитаем, чем степь, через которую мы плыли. За пристанями виднелись строения, а выше по течению темнели заросли деревьев.

— Дальше степь будет перемежаться с лесом, — показал на них рукой один из моих спутников. — Само название Бельджамен означает дубрава.

На пристани нас ждали. Едва корабль причалил и на него перекинули сходни, важный тамгачи, сопровождаемый парой стражников, задал вопрос, где посланники патриарха. Видно было, что он уже пообщался с сотником, командовавшим, нашим караулом.

Оказалось, что для нас уже приготовлен другой корабль и съестные припасы. Про ночлег на берегу не было сказано ни слова. Нам оставалось лишь вздохнуть, устремляя взор на свой новый ковчег, который был уже просто большой лодкой, без малейшего намёка на какое-либо помещение, укрытый от непогоды лишь холщёвым навесом. Оставалось совсем немного места между гребцов, куда можно было поместить груз и водрузиться поверх него самому. Ночевать теперь точно придётся на берегу.

Однако не успели мы ступить на доски причала, как прямо к сходням подъехали три всадника. Места там было совсем мало даже для пеших, но они и не подумали спешиться. Важный тамгачи со стражниками только испуганно шарахнулись из под копыт. Всадники даже не обратили на него внимание. На них были одинаковые коричневые халаты, а у того, что, видимо, был старшим, пёстрый шелковый пояс. Шапки тоже были одинаковые.

Старший привстал на стременах и зычно крикнул по-кипчакски:

— Кто здесь египетский купец по прозвищу Ат-Тарик?

XXII. Повелитель псов

Помню, как резануло мой слух это арабское «ат-Тарик», вставленное в кипчакскую речь и выкрикнутое грозным голосом на бревенчатом причале, затерянном в глубинах великой степи. Одно дело говорить на языке Корана с дядюшкой Касриэлем, так же, как и я занесённым за горы Каф из дальних стран, или уловить его в призыве муэдзина из мечети, совсем другое — услышать из уст суровых всадников, олицетворяющих власть.

Здесь земля султана, повелителя правоверных и охранителя веры. Было понятно, что это имя назвал человек, который вычитал его из письма, написанного по-арабски. Приказы которого беспрекословно исполняют опоясанные шёлковыми поясами начальники над конной стражей и перед которыми трепещут, даже надменные тамгачи.

— Тебя хочет видеть доезжачий великого хана Джанибека, — объявил всадник, едва я назвал себя.

При этих словах он спешился и взял коня за узду. После чего дал знак следовать за ним. Два его подчинённых остались в сёдлах, но отъехали от нас на расстояние, которое можно было назвать почтительным. Один в одну сторону, другой — в другую.

Только теперь я заметил приближавшийся к пристани небольшой конный отряд, который и опередили мои встречающие. Мы успели сделать едва пару десятков шагов, как всадники оказались перед нами. Они тоже разъехались в стороны, остановившись в небольшом отдалении, оставив передо мной только троих. Двое с быстротой молнии спешились и один схватил под уздцы коня того, кого назвали ханским доезжачим.

Это был крепкий старик с ослепительно белой бородой, одетый в коричневый монгольский халат без всяких украшений. Плечи его покрывал простой дорожный плащ серого цвета, но не холщовый, а дорогого сукна. Седую голову венчал отороченный тёмным мехом колпак, из которого торчало два чёрных пера. Он подождал, пока я приближусь, после чего не спеша слез с коня. Сопровождавший тут же подал ему изящный посох, украшенный резной рукоятью.

Опершись на него, как будто пробуя на прочность, старик сказал с усмешкой, обращаясь ко мне:

— Вроде подпорки пока не требуется, но ко всему нужно привыкать заранее. Как говорил один умный человек: для предусмотрительного не бывает неожиданностей.

Сказал он это ещё до того, как я склонился в почтительном приветствии. Сказал по-гречески.

Так появился на моём жизненном пути Хрисанф ибн Мисаил, как именовали его на арабский манер мусульманские кади. Сам он называл себя Златом. Так переводится его имя с греческого на славянский манер. Так звали его и все знакомые, с которыми меня пересекла в дальнейшем судьба. Был он русским. Сын православного священника, не захотевший следовать по стопам отца, Хрисанф смолоду подался на ханскую службу. Изучил квадратное уйгурское письмо, дававшее доступ к важнейшим документам, он так и не стал писцом. Служил при почте, выполняя разные поручения, требовавшие смекалки и расторопности, потом попал в помощники к сарайскому эмиру. Много лет следил за порядком в старой ханской столице.

Всё это он рассказал мне потом, по дороге в Мохши. Времени было много.

Злат сказал, что теперь меня будет сопровождать он. По ханскому распоряжению. Ведь именно ему пришлось зимой расследовать исчезновение моего злосчастного брата. Так и не отыскав тогда концы в этой загадочной истории. Когда голубиная почта от Хаджи-Черкеса принесла весть о моём появлении, сам хан повелел снова заняться этим.

Даже если ничего нового и не удастся выяснить, все должны знать: правосудный султан сделал всё от него зависящее, чтобы восторжествовала справедливость. Кроме того было поручено всячески возместить мне убытки, которые последовали в результате этого прискорбного происшествия. Излишне было напоминать, что меня самого хан считает своим гостем и все расходы по пребыванию в его владениях берёт на себя. Что подтверждалось дорожной грамотой, привезённой Златом.

Сейчас в ней не было особенной нужды — я путешествовал в сопровождении ханского доезжачего, перед которым падали ниц все смотрители придорожных ямов и начальники караулов, но рано или поздно мы расстанемся и тогда эта грамота очень пригодится.

Вообще-то от Бельджамена на Мохшу вела хорошая сухопутная дорога, Злат решил сделать небольшой крюк, проплыв часть пути по реке, вместе с патриаршим посольством.

— Моим старым костям уже тяжело трястись по многу дней в седле, — кряхтел он, — А на корабле можно спокойно отлёживаться, глядя, как твоя задница потихоньку перемещается куда надо. Да и болтать сподручнее. Старики ведь болтливы.

С собой на корабль он не взял никого. Свита так и следовала берегом. Даже пожитки с вьючных лошадей не снял. «Скоро опять пересаживаться». Плыли медленно. Сменных гребцов теперь не было, поэтому останавливались часто. Разводили костры.

Степь теперь всё чаще перемежалась лесом: то тут, то там, в оврагах или на пригорке темнели кучки деревьев. Мне это казалось очень красивым.

— Подожди, доберёмся до Мохши, увидишь что значит настоящий лес, — посмеивался Злат.

Патриарший посланник в первый же день, потихоньку отведя меня на берегу в сторонку, предупредил, чтобы я держал с ханским слугой ухо востро. Ещё несколько лет назад был он помощником у самого визиря Хисамутдина Махмута. По всяким путаным делам. Всю жизнь ими занимался. Ещё смолоду разбойников ловил.

— Видишь два пера на шапке, — свистящим шёпотом дышал мне в ухо ромей, — Не всякий эмир или темник их может носить. Большая честь. И знак власти. Сейчас он доезжачий — начальник псарни. Звание невеликое, однако при дворе. У самого хана под рукой. Тоже ведь и почёт, и пожалование. Опять же и служба по сей день находится. Вот как теперь.

— Он вроде твой единоверец?

— Что с того? Верный ханский слуга. Монгольский халат может носить только монгол. Это право жалуется самим ханом. Помни — перед тобой монгол! Хоть и говорит по-гречески. Смолоду в священники готовился, выучился.

Шушуканье не укрылось от зоркого глаза Злата.

— Что там он тебе в кустах нашёптывает? — посмеялся он, когда мы уже сидели у костра, ужиная жареным мясом, — Говорит, чтобы держал со мной ухо востро? Ты его слушай! Он знает, что говорит. В целом свете нет людей хитрее греков. Никто с ними сравниться в этом не может. А коли я по ихнему говорю, да ещё одной веры… Опасаться нужно. Вдруг, кроме языка ещё чему научился. У них самое первое дело: никогда никому не верь! В кои веки на Русь митрополита из русских поставили, так к нему сразу надзирателя — дьякона Георгия.

— Не в надзиратели, а в помощь, — с достоинством поправил ромей.

— Едете Алексия в Царьград звать? Мошну трясти? Слышно патриарх теперь новый.

Легко было заметить, что вопрос этот Злата мало интересовал, просто хотел немного подразнить посланника.

Сам он не таился и вёл разговоры прямо в лодке, не боясь быть услышанным. Развалясь на скамье и глядя на плещущуюся под вёслами воду, ханский доезжачий словно рассказывал старую сказку. Не спеша, с ленивым удовольствием:

— Не знаю, что за птица этот ваш дьякон, но, думаю не зря на Русь именно его послали. Лопуху там делать нечего. С Алексием будут два сапога — пара. Только один левый, другой правый. Этого Алексия я уже больше двадцати лет знаю. В Орде он не раз бывал. Без этого никак. Всякая власть от Бога. Потому хоть сто раз будь поставлен патриархом, а без ханского ярлыка будешь ты, как шпынь ненадобный. И на Волыни обзаводились своими митрополитами, Ольгерд сейчас спит и видит своих православных к рукам прибрать. Всё пустое. Белый клобук он только до тех пор и ценен, пока один.

— Для этого патриарх, — поджал губы грек.

Злат махнул рукой, как на муху:

— Ваш патриарх из под руки императора смотрит. А у вашего императора много ли войска или денег? Вот то-то и оно. Тот же митрополичий клобук у вас кто покупает? Как на торжище — кто больше даст? Князья. А ваш император разве папе не кланяется? Денег не просит, войска не просит? Чем расплатиться обещает? Вот то-то и оно.

Ромей не ответил. Лицо его стало мрачным.

— Чего скис? — рассмеялся Злат, — Скоро доберёшься до Москвы, тебя утешат. Потому, как там митрополит — сам князь. Начальники у него далеко: один в Царьграде, другой в Орде. А с татарами Алексий умеет ладить. К самой Тайдуле вхож и милостями пользуется. Да что зря воду в ступе толочь? Тебе Пердика всё это лучше моего расскажет. А я добавлю от себя, чего и он может не знать. Думаешь только у вас в Царьграде папёжники торят дорожку к царскому сердцу? В Орде то же самое. И многие там ухо к ним клонят.

Ромей настороженно вытянул шею, боясь пропустить хоть слово. Доезжачий тоже уже не улыбался. Глаза его сузились, голос стал жёстким:

— Я ведь не зря при ханском дворе числюсь, знаю, какие ветры дуют. Разговоры по углам ещё с Узбековых времён идут про то, чтобы в христианскую веру податься. Сам понимаешь, кому это выгодно. Крестился — и в одночасье только одна жена осталась законная. Остальные так — бляди досужие. А дети незаконнорожденные. Читай — уже не наследники. Когда такие кости на игральную доску бросают, сам понимаешь какие ставки на кону. Сотни голов. И каких голов! — Он выдержал паузу и продолжил со значением, — Только ведь у этой монеты две стороны. Христиане тоже делятся. Так что будет тебе о чём поговорить с Алексием и Пердикой. Дунет ветер не туда: и признает хан верховенство папы. Монголам ведь наплевать. Они верят, что над всем одно Великое небо, а на земле власть у кого сила. Мусульмане вон тоже именуют Джанибека султаном правосудным, защитником веры, только сам он превыше ставит древний закон Чингизхана. Последнее слово всегда будет за яргучи, который судит по Ясе.

Мне вспомнился рассказ дядюшки Касриэля, который некогда отправился в неведомую Орду, где правит этот поразивший его древний закон. А ещё я подумал, что сейчас моим делом занимается приближённый самого хана, вовсе не потому, что султан защищает права единоверца. Надо мной простёр крылья покровительства этот неведомый древний закон, охраняющий чужеземного гостя.

Эта мысль диковинным образом сразу сняла тяжесть, лежавшую на моей душе все эти дни. Чувство, что я удаляюсь от привычного мира, где меня стерегли хорошо известные законы, в неведомый край, где я превращаюсь в беззащитную песчинку, подверженную суровым незнаемым ветрам, сменилось ощущением сопровождающей меня властной силы. Могущественной и справедливой. С которой было холодно, но спокойно.

— Алексий в Орде, как рыба в воде. Но и франки дело своё знают. Они ведь там тоже давно ошиваются. Божьи люди там гораздо раньше купцов объявились. И то сказать: купцов, всех этих генуэзцев или венецианцев, только на моей памяти уже два раза изгоняли. А монахов не трогали. Яса их охраняет. Трудно найти сейчас место, где их миссий нету. Да и хан к ним с уважением относится. Православные что? Великую мощь константинопольского императора ему известна — ещё Ногаю ромеи кланялись и принцесс в жёны слали.

— Внебрачных дочерей, — огрызнулся грек, — Незаконноржденных.

— А монголам всё едино. У них нет законных или незаконных. Императорская дочь, значит императорская дочь. Я тебе зря что ли толковал про то, кому принятие христианства на руку? К чему это я тебе всё толкую? Знаю куда ты едешь и зачем. Знаю и что у твоих хозяев на уме — митрополитство во второй раз продать. Да подороже. Знаю и то, что торги будут не шуточные: уже от Ольгерда человек едет. Вижу ты меня уже понял.

— Как не понять? Думаешь нашим блеск серебра глаза застит? Я тоже этого боюсь. Не я один. Многие в Царьграде понимают, что митрополит должен в Москве сидеть. Или на крайний случай в Киеве, под татарской рукой. Только ты прав. Многие у нас сейчас смотрят на закат. На подножье папского престола. Им литовские дела ближе. Ольгерд ведь тоже не с пустыми руками своих людей присылает. Речь не только о серебре. Его тоже клонят к папе.

— Сейчас вам повезло. После чумы Тайдула сидит в Гюлистане. Место для посторонних мало доступное. Дворец вдали от городов. Его ещё до чумы заложили на манер тех, что были у верховного хана и в Персии. Как мор пришёл, оказалось хорошим местом, чтобы отсидеться от беды подальше. Да так там и остались. Туда папским монахам попасть трудно. А в Сарае они большую силу имеют. И ходы в Золотую Орду имели хорошие.

Было видно, что Злат не любил политики, потому что он снова ударился в воспоминания. Ромей не зря называл его монголом. Доезжачий хоть и был русским, всю жизнь прожил в Орде. Родился в городке Укек, где в старые времена ханы держали монетный двор. Потом, ещё мальчишкой переехал с отцом, православным священником, в Сарай. Сейчас есть два Сарая, новый и старый. Старый стал расти, когда туда перебрался хан Тохта, чтобы быть поближе к Персии, с которой он тогда начал было дружить.

Дружба эта пошла на пользу торговле, а торговля наполнила людьми и товарами город. Как раз перед этим в персидских землях были смуты и гонения, то на буддистов, то на христиан, то на иудеев. Много их бежало за Бакинское море, к милостивым ханам улуса Джучи. Дядюшка Касриэль один из них.

Город разросся за десятилетие, как опара на дрожжах. Даже, когда потом Узбек построил себе новый дворец в нескольких днях пути выше по реке и перебрался туда, старый Сарай не захирел. Не зря его называли ал-Махруса. Богохранимый. Там и прошла почти вся жизнь Злата.

Служил трём ханам. Начинал ещё при Тохте. Благодаря сметливости и умению распутывать мудрёные узлы, дошёл от простого писца-битакчи до помощника самого визиря. Потому, когда пришло время отправляться на покой, ему нашли почётную, но непыльную службу начальника ханской псарни. Чем не место для старого верного пса? Хоть и не цепного, а скорее охотничьего?

Псовая охота, хороша в лесах. На кабана, лося, медведя. Охота эта нелёгкая и, чего греха таить, опасная. Зверь не признаёт чинов и немало знатных особ неудачно окончило свой век на лесной тропе. Даже просто скакать сквозь чащу опасно. На иной сук можно налететь, почище вражеского копья.

Можно, конечно, охотиться и в степи, с борзыми, но здесь больше в почёте забава соколиная.

Есть ещё и другая охота. Главная. Когда выходит сам хан с войском на большую облаву. Каждый год собирают всадников под началом командиров со всей степи. Только охота эта иного рода. Это смотр войска, проверка его готовности. Здесь нужна не добыча, а умение держать строй, передавать команды, слушать сигналы. Эта проба силы для войны. После такой охоты, как после похода, награждают отличившихся, повышают и понижают в звании. Начальник её — второй человек в войске, после беклярибека.

Псарям на такой охоте делать нечего. Теперь ханская псарня пребывала в загородном дворце.

Узбек любил подражать верховным ханам. Поэтому он завёл себе Золотую Орду, как у них — шатёр, покрытый драгоценными шелками и опиравшийся на обитые золотом столбы. С троном. С тех самых пор и повелось так именовать его ставку, а порой и само царство.

Хану всегда нравились северные леса, где он провёл первые годы своего царствования, подальше от интриг полного иноземных пришельцев Сарая. Потому, он вскоре перебрался из него в новый дворец. Сарай ал-Джадид. Но туда следом переехал весь двор, поселились купцы, ремесленники. Вскоре он превратился в город побольше старого. Тогда жена Узбека Тайдула решила построить себе на манер великого хана летний дворец. Ближе к северным лесам. Место выбрала, чтобы и леса были рядом, и степь, а самое главное Итиль. Пристань, переправа на другой берег. На персидский манер повелела заложить там большой сад, для чего нашли искусных в этом деле людей из Персии и Хорезма.

Когда уже при Джанибеке сам хан убрался туда со двором, построили и зимний дворец. Появились службы, помещения для канцелярий, а затем и монетный двор. Где хан — там и казна. Где казна — там и деньги.

Вот туда после чумы и перебрался бывший помощник визиря, у которого во время мора погибла в Сарае вся родня. Там и доживал век в нехлопотной должности доезжачего. Повелителя псов. Оттуда он и был пущен властной рукой по следу исчезнувшего Омара.

XXIII. Мазь императрицы Зои

Мне поначалу казалось странным, что ханский посланец ничего меня не спрашивает про Омара. Не обмолвился ни единым словом. Прошёл день, другой — он всё так же беспечно предавался воспоминаниям, рассказывал истории, больше уделяя внимание нашим спутникам ромеям. Мне уже стало казаться, что он решил проплыть часть пути рекой, чтобы потихоньку у них что-то выведать. Только один раз, уже вечером второго дня, когда я умывался у реки перед сном, старик, стоя рядом и любуясь закатом, негромко сказал:

— Ты умный юноша. Главное почтительный. Ничего не спрашиваешь, а ждёшь, когда старшие обратятся. Правильно. Вопросы выдают намерения.

Разговор о моём деле он завёл только на третий день. Будто невзначай. И не со мной, а с патриаршим посланником. Я даже вздрогнул от неожиданности, когда Злат вдруг спросил его:

— Думаешь на Москве с Авахавом повстречаться?

— Всё зависит от того, кому он сейчас служит.

— То-то и оно. Последний раз его видели на волынской дороге. Там он показал проезжую грамоту на Киев.

Видимо в этих словах был некий намёк, которого ромей не понял, потому что доезжачий продолжил:

— Если он ехал из Таны в Киев, то чего его занесло на волынскую дорогу? Это большой крюк по степи.

Теперь грек задумался.

— Если бы он собирался в Москву, то из Таны ему совсем было близко через Красный Яр. А через Киев ему туда никак мимо литовских караулов не проскочить. Так что не свидитесь, — усмехнулся Злат, — Человек он торговый. Коли поспешает, значит торги намечаются. Как думаешь, кто торговать будет? И чем?

— Коли Ольгерд своего человека пошлёт к патриарху, чтобы для него клобук просить, то ему ведь потом ещё нужно будет в Орде ярлык получать. По этой части Авахав ловкий ходок. Только рановато. Ольгердов человек назад раньше осени никак не вернётся. Получается спешил он к цареградскому посольству.

— Да ещё по волынской дороге, — поддакнул Злат.

— Из-за Волыни сейчас у Литвы с поляками и венграми пря. Не зря, выходит наш торговый человек ездил к венгерской границе.

— А прошлой осенью помог продать в Чембало татарских невольников. Не из тех ли, кто недавно на Волыни или в Молдавии в плен угодил? К венграм или полякам. Самим-то им эти пленные ни к чему. За знатных можно выкуп взять, а чёрную кость куда девать? Белая крепость под боком. А оттуда морем куда хочешь. Вот только продавец сидит в Тане. Ты человек учёный, тебя думать философы учили. Думай!

С этими словами доезжачий повернулся ко мне, прервав, подобно сказочной Шахерезаде, рассказ на самом интересном месте.

— Я с этим самым Авахавом познакомился лет тому двадцать назад в Сарае. Одновременно с нынешним митрополитом Алексием. Тот тогда ещё простым иноком был. А приехали они в Орду по одному и тому же делу. Я у тамошнего эмира наибом был — так и скрестились наши пути-дорожки. Авахав тогда хлопотал по делам эмира Алибека. Как видишь, прав старик Соломон — ничто не ново под небесами. Столько лет прошло, а опять те же имена. Зимой ведь Алибек как раз был в кочевьях недалеко от Белой крепости, — снова повернулся он к греку. — А летом в Крыму. Так что к продаже чембальских невольников никаким боком не причастен. Зачем тогда было для этого в Тану ехать?

— Получается, что есть кто-то, у кого дела с этим Алибеком? И сидит он в Тане?

— Вот видишь. Я у философов не обучался, а мне тоже эта мысль в голову пришла. Тана, Литва, Алибек, Белая крепость. Есть между всем этим какая-то связь. Ну да это не моего ума дело. Просто мне показалось, что этот египетский купец тоже неспроста в этот клубок угодил. А вот как — не пойму? Торговал ладаном. Товар самый что ни на есть мирный. Не рабы, не железо. Главный покупатель попы и бабы.

Доезжачий замолчал и долго о чём-то думал, глядя на пустынный берег. Молчал и его собеседник, тоже погрузившись в свои мысли. Среди раскинувшегося, на сколько хватало глаз, степного простора словно и не было места тайнам. Где-то в вышине заливалась птица, ветерок доносил свежий запах диких трав. Даже вёсла скрипели однообразно и медленно, словно попадая в такт некой неслышной музыке. Потом Злат сказал, будто обращаясь к кому-то, затаившемуся в прибрежных кустах:

— Вот только почему этим делом о пропаже купца так озабочен сам хан? Я сейчас уже на покое, разбойников не ловлю. Моё дело — собачки. Вдруг среди зимы меня погнали в буртасские леса. В самые морозы. Дороги заметены: в степи бураны, в лесах — снега по пояс. Несколько раз приходилось в поле ночевать. Как раз не для старых костей. А дело на поверку яйца выеденного не стоит. Разбоя нет. Имущество купца всё цело. По приказу местного эмира опечатано и взято под охрану. Да и с самим купцом ещё неведомо что случилось. Тело не найдено, значит и об убийстве речь вести рано. В этих лесах и самому можно без всякой злой воли сгинуть: заблудиться или в болото угодить. Чего Джанибек так обеспокоился, что меня старого с печи среди зимы стащил и по зимнему следу пустил? Зачем ему был этот купец? Ведь мне особую грамоту дали с ханской печатью и пайцзу, чтобы все мне помогали. А личного отчёта так и не потребовали. Передал через писца, что да как, тем и кончилось. Вот теперь опять всё сызнова: ханский приказ, грамота, пайцза. И снова я никак не пойму в чём дело.

Он повернулся ко мне и хитро подмигнул:

— Видать дело всё-таки в вашем товаре. Не зря главный покупатель попы да бабы. Даже примета такая есть, коли того или другого встретишь — к неудаче.

Была какая-то скрытая угроза в этих словах. Ведь всё сходилось. Я ехал вместе с патриаршими посланниками, едва не угодив перед этим в историю с миром. Всю дорогу от самого Кипра только и слушал разговоры, что о церковных делах, ссорах между папёжниками и православными, распрях меж патриархами. Неужели всё это из-за загадочной власти ароматов, про которую любил говорить мой дед и тайну которой пытался постичь молчальник Мисаил в своей скрытой от чужих глаз лаборатории? Священники и женщины, сказал проницательный урус в одежде монгола. Почему он у меня ничего так и не спросил? Вообще ничего?

Когда мы вечером остановились на ночлег и слуги уже разожгли костёр, Злат сказал, что завтра мы покинем своих спутников и дальше отправимся верхом. На прощание решив устроить небольшую пирушку. Оказалось, что для такого случая он прихватил с собой в дорогу пару немаленьких кувшинов настоящего греческого смолёного вина, чтобы угодить ромеям.

— Это вино способен оценить только настоящий знаток благовоний, — подмигнул он мне, — Его так и называют: любовь с третьего глотка. Первый глоток несёт вкус смолы, второй — вкус вина и только третий смешивает эти два вкуса. Жаль, что ты его не попробуешь.

После чего снова стал рассказывать очередную историю. Про то, как Русь приняла христианскую веру. Ту самую, что я слышал ещё в Царьграде у святой Софии, но уже с другими подробностями. Оказывается они уже совсем было решили стать мусульманами. Однако в последний момент их князь узнал, что эта вера запрещает пить вино. «Веселие Руси есть пити, не можем без него быти», — сказал он.

Греки оценили вино по достоинству. Судя по всему понравилось оно и Мисаилу. Но и без вина хорошо было сидеть у костра, смотреть на искры, улетающие в ночное небо и мешаясь там с неподвижными звёздами, слушать далёкие крики во тьме — не то зверей, не то птиц. Объевшись жареной на углях баранины, я отошел в сторону, оставив своих бражничающих весёлых спутников и скоро уснул. Усвоив, ещё со времён похождений со своими беспечными каирскими друзьями, древнюю поговорку: «Пей или уходи», я давно зарубил на носу, что трезвому не место, среди пьяных. Хотя один из моих мудрых учителей придавал этим словам более возвышенный смысл, утверждая что они призывают человека мужественно переносить превратности судьбы. Каждый находит то, что ищет.

Зато утром мои спутники не смогли подняться с первыми лучами солнца. Уже давно дымили костры, на которых варилась в котлах густая похлёбка их проса. Она была хорошей заменой хлебу, который было невозможно испечь в походных условиях. Слуги перенесли на берег вещи доезжачего и увязали их во вьюки.

В степи было так тихо, что даже негромкий разговор доносился за сотню шагов.

Я слонялся вдоль берега, любуясь нежным рассветом, медленно разгоравшимся на востоке. Где-то в далёких городах сейчас с минаретов раздаётся крик муэдзина. Только насладиться в уединении благими мыслями мне не удалось. К своему удивлению я увидел идущего в мою сторону Мисаила. Он вчера оставался бражничать до самого конца, но теперь почему-то вскочил ни свет, ни заря. То ли его вчера нещадно обносили, то ли он сам проявил воздержанность, но вид его был довольно свежим и не говорил о вчерашних излишествах. Более того, он был серьёзен и выражал озабоченность.

Мисаил молча ухватил меня за рукав и повёл дальше от нашего небольшого лагеря.

— Помнишь бальзам, которым я лечил тебя в Константинополе? — спросил он, когда мы отошли на почтительное расстояние, — Как он действует на человека? Открою секрет. Его выделяют из вина и он содержит в себе силу вина, только многократно увеличенную. Вчера я ощутил его вкус. Честно скажу, не ожидал на этих дальних берегах.

Мисаил, вместе со своими собутыльниками беспечно бражничал, с удовольствием вкушая славное смоляное вино. В общей беседе он не принимал участия, уютно расположившись немного в сторонке от костра. Вот тогда и заметил, как в вино что-то добавляют. Он даже не мог вспомнить: сначала почуял новый вкус или сперва увидел, как слуга доезжачего подливает что-то в чаши. Однако очень быстро определил, что это и есть такое же самое зелье, какое он носит у себя в потайной бутыли. Его вкус похож на вкус вина и несведущему человеку невозможно его отличить. А опьяняет оно в несколько раз сильней. Значит коварный ханский псарь зачем-то хочет подпоить ничего не подозревающих греков? Для того и было выбрано именно смоляное вино, чтобы заглушить привкус.

Мисаил немедленно перешёл на воду, притворившись тем не менее пьяным. Улёгшись у костра, поближе к Злату, он завернулся в плащ, изобразив спящего. Однако разговор так и остался ничего не значащей болтовнёй. Весь обратившись в слух, Мисаил ловил каждое слово, исходившее из хмельных уст, но сотрапезники, так и проболтали весь вечер о пустяках, рассказывая друг другу старые истории. Только потом, лёжа один в тишине и вспоминая весь разговор, мой товарищ обратил внимание, что к одной теме Злат возвращался несколько раз.

Он стремился выпытать у грека, что тот знает про мазь императрицы Зои.

Ромей рассказывал охотно и был многословен, как всякий знающий человек, получивший возможность пролить на окружающих свою учёность. Он с удовольствием уходил во времена далёкие и времена недавние, углублялся в подробности, удалялся в сторону. Но доезжачий упорно раз за разом возвращал его к этой загадочной мази. По словам грека, она давала человеку вечную молодость.

Про эту мазь мне уже приходилось слышать ещё в Каире. Мисаилу тоже. Слух о ней доходил и до Майорки, и до Неаполя. Сказка — не сказка, быль — не быль. Императрица Зоя жила в Константинополе три века назад. Тогда империя ромеев ещё не влачила такое жалкое существование, как сейчас и хранила ещё остатки былого величия и роскоши.

Рождённая во дворце, в императорской семье, Зоя прославилась красотой, сменила трёх мужей, пережила много переворотов и превратностей судьбы. Среди длинной череды венценосных интриганов она выделялась разве что своим долголетием. Императрица прожила больше семидесяти лет.

Вот здесь и начинается легенда. Зоя не старела. Описывавшие её хронисты, в один голос утверждали, что она до самой смерти выглядела молодой. На лице её не было морщин, а кожа сохраняла свежесть и нежный белый цвет.

Никакого колдовства или волшебства в этом не было. Императрица окружала себя алхимиками, искавшими рецепт вечной молодости. Современники вспоминали, что её дом всегда был полон ретортами и колбами, перегонными аппаратами, где учёные растворяли и очищали, смешивали и разделяли всевозможные вещества. Зоя не жалела средств, чтобы отыскивать какие-нибудь редкие снадобья и древние рукописи с тайными рецептами. При этом оставаясь женщиной весьма практичной. Её алхимики не только стремились постичь глубины бытия, но и занимались изготовлением благовоний, пудр и притираний. Сохранилось немало алхимических и медицинских трактатов, описывающих различные рецепты, приписываемые им. Мой дед собрал целый сундук.

Слышал я в детстве и о легендарной мази, сохранявшей молодость. Возможно именно разочарование, связанное с ней и отвратило некогда меня от занятий ремеслом предков. Вообразите себе впечатлительного мальчика, наслушавшегося сказок о чудесах мира и могуществе древних магов, который с трепетом сердца берёт в руки старинную рукопись с названием «Мази», чтобы прочитать там о волшебном снадобье румийской царицы. И читает. «Возьми финики, сливы, изюм, инжир, луковицы лилий, измельчи, свари с мёдом». Увидевший на месте загадочного призрака, наводившего ужас в ночи, рваный халат, уныло болтающийся на бельевой верёвке при свете дня, поймёт мои чувства.

Кто любит смотреть чудеса фокусников на базаре, не должен пытаться разгадывать их секреты.

Правда, под названием мази императрицы Зои попадалось много разных рецептов. Например из смеси воска со спермой кашалота. В неё ещё добавляли миндальное масло. Рецепт этот был известен ещё со времён Рима и приписывался тогда знаменитому врачу Галену, но на жаждущих красоты и вечной молодости женщин имя распутной императрицы действовало куда лучше, чем имя великого учёного.

Зачем эта мазь понадобилась хитрому повелителю псов в этой забытой богом глуши? Попы и бабы.

Вряд ли Злата интересовал сам рецепт. Судя по всему, он хотел узнать что-то о тех, кто им торгует. Ведь для того, чтобы продавать не обязательно обладать этим товаром. А мошенники как раз по части нашего спутника. Вот только почему он так тщательно скрывает свой интерес к этому? Постарался напоить грека, чтобы выведать всё незаметно? Подозревает в чём-то ромеев? Попы и бабы. Попы как раз и есть греки. А бабы? И каким боком сюда затесался Омар? Он ловкий торговец, хорошо чующий выгоду, но древние тайны и загадочные рецепты не по его части.

Мисаил вспоминал, как он сам, в своей каирской келье занимался когда-то этой легендарной мазью. Изучал старинные рецепты из дедовского сундука, пытался что-то поменять в них, добавить. Даже испытывал результаты на стареющих купчихах, пытавшихся вернуть былую молодость. Мой дед несколько раз заказывал ему что-нибудь, что могло сойти за мазь императрицы Зои. Как все люди насмешливые, старик был откровенен среди своих и не делал секрета из того, что считает всё это невинным надувательством. Однако строго соблюдал правила игры, неизменно заказывая баночки для чудодейственного снадобья у лучших каирских ювелиров. «Такую мазь, когда-то просила у меня сама прекрасная Тогай, любимая жена великого султана Насира», — как-то обмолвился он. Веру в её чудодейственные свойства она привезла со своей родины, из кипчакской степи.

— Этот доезжачий всё время вспоминал, ромейских царевен, которых отправляли в прежние времена в Орду, — перебирал в уме Мисаил вчерашние разговоры, — Одна, вроде стала женой отца хана Узбека, дедушки нынешнего правителя.

Снадобье императрицы, умершей три века назад, царевны, некогда променявшие константинопольские чертоги, на золотые шатры скифских степей. Что эти истории, похожие больше на красивые сказки, значили теперь в этом суровом мире?

Над степью вставало солнце и в свои права вступал новый день. Ночные тени таяли в последних прибрежных кустах и овражках, уступая место свету. Никому не ведомо куда они прячутся. Но они не исчезают. Наступит ночь и они вернутся.

XXIV. Секрет вечной молодости

С тех самых пор, как я покинул Александрийскую гавань, меня не оставляло чувство, будто я погружаюсь всё время в какой-то неведомый мир.

Сначала я обратился в того самого плывущего по морю, которого нельзя уже считать живым, но ещё рано причислять к мёртвым. Среди бескрайней водной пустыни между небом и пучиной, от которой отделяла лишь хлипкая деревянная доска, не ощущались расстояния. Даже само время стиралось, превращаясь в один бесконечный день, когда всегда одно и тоже. Из-за горизонта поднимались далёкие острова и чужие берега, выплывали горы, города и другие корабли. Реальный же мир был всегда ограничен палубой под ногами. Всё остальное казалось сказкой, некогда рассказанной мореходом Синдбадом, а теперь воплотившейся воочию из давних снов.

Этот мир был един и в нём было рукой подать до самых волшебных островов и до родного дома. Казалось вот так же внезапно может выплыть из моря разрушенная башня древнего маяка, мутное устье ленивого Нила и пёстрый шум александрийского базара.

Когда я покинул палубу корабля и ступил на твёрдую землю, море сразу показалось бескрайней преградой, отделившей меня от далёкого Египта. Тяжелым грузом повисла на душу мысль о многих днях плавания, опасностях и страхах пути, который нужно было преодолеть, чтобы вернуться. Я почувствовал, что сошёл с дороги, которая ведёт домой. Степь была новым чужим и незнакомым миром, в который углубляешься день за днём словно в бездну. Однако и здесь была своя маленькая крепость, отделявшая от окружающей неизвестности. Корабль. Уютный и надёжный, как дом, ковчег, в котором ничего не менялось, кроме вида за бортом.

Теперь нам предстояло путешествовать верхом. Погрузиться в мир, который до сих пор мы только рассматривали с корабля или осторожно обживали во время ночных стоянок. Река снова показалась дорогой, связывающей меня с бесконечно далёким домом. И с этой дороги я опять сходил.

Когда мы уже выехали на высокий бугор, я оглянулся назад. Корабль, ставший теперь совсем маленьким, медленно взмахивая вёслами, плыл по реке, которая отсюда уже совсем казалась просто дорогой, зажатой зелёными берегами.

— Не оглядывайся, а то пути не будет, — окликнул меня ханский доезжачий.

Он придержал коня и поехал рядом со мной:

— Нужно смотреть вперёд, куда тебя ведёт судьба. А прошлое нужно удерживать в своей памяти, — и, усмехнувшись, добавил, — Особенно, когда оно ещё может встретиться снова.

Путь наш по прежнему лежал через степь. Но это была уже другая степь. Прежний бескрайний простор закрывал лес, то тут, то там покрывавший пригорок, или наоборот, укрывшийся в лощину. Дорога наша всё время шла открытым полем, но оно теперь редко уходило за горизонт. Лесные островки обступали нас со всех сторон, словно закрытые от посторонних глаз, загадочные крепости.

Привалы мы делали часто. Старый ханский слуга быстро уставал в седле и явно не спешил проявлять чрезмерное усердие к службе. Ехали больше шагом. После полудня непременно разводили костёр, варили в котле похлёбку из проса, куда добавляли вяленого мяса.

В первый же день Злат, размяв ноги после долгого сидения в седле и, усевшись на толстый войлочный коврик, поманил к себе Мисаила:

— Покажешь мне свой перстень? — и засмеялся, увидев настороженность в его глазах, — Вы что же думаете, наиб Хаджи-Черкеса не описал во всех подробностях всю эту историю, когда докладывал самому хану? Да и приятель мой Касриэль поведал обо всех новостях. Только перстень твой теперь всё запутал. Ясно же было, что если кто причастен к исчезновению купца, то он непременно обеспокоится вашим приездом. Теперь непонятно, Алибека вы привлекли или перстень. Пока что вами заинтересовался только Джанибек.

Злат долго любовался перстнем, поднимая его вверх и глядя, как сквозь камень проходят солнечные лучи.

— Дорогая вещь, — сказал задумчиво, — Царская. Простому человеку она скорее принесёт несчастье. Узнал что вчера, пока подслушивал? — неожиданно спросил он без всякого перехода, — Смотрю, ночь тёплая, а наш франк ближе к костру улёгся. Да и вино пить перестал.

— Увидел, как в вино что-то добавляют, вот и перестал, — не стал увиливать Мисаил, — Я в стороне сидел, в темноте. Мне было видно то, что не видели те, кто был возле костра.

— Молодец, — не повёл глазом доезжачий, — Только в зелье том, что вчера добавляли, ничего плохого нет. Просто оно пьянит сильнее. Так и называется «дух вина». Язык хотел развязать этому ромею.

— Чтобы выведать, что он знает про мазь императрицы Зои?

— А что? Вещь хорошая, — ухмыльнулся Злат. В глазах его заиграл хитрый огонёк, — Какая-нибудь стареющая карга душу отдаст за снадобье, которое может сохранить былую красоту. Как думаешь, а если мне самому омолодиться, тоже буду парень хоть куда? Побегаю на старости лет за красными девками?

Просмеявшись, он заговорил совсем другим голосом:

— Про эту мазь этот самый купец Омар выспрашивал перед тем как пропасть. В Мохши. Я ведь там со многими переговорил, с кем он дело имел. Да и не я один. В Тане купец таких разговоров не вёл. Собирался ехать в Мохши за бобровой струёй и мускусом.

— У его деда в Каире целый сундук рецептов этой мази! — не выдержал я, — Он ещё один хотел прикупить?

— Омар рецептами никогда не интересовался, — добавил Мисаил, — Уж я то знаю.

— Мохши не всегда был захолустьем, — у Злата вообще, видимо, была привычка неожиданно перескакивать в разговоре с одного на другое, — Было время, когда именно там обретался хан Узбек со своим двором. Давно уже. Лет сорок тому. Он после того, как к власти пришёл, заговоров боялся. Вот и забился в северные леса, как медведь в берлогу. Так и просидел там десять лет. Мохши тогда расстроился. Мечети, дворец, богатых дворов знать понастроила. Опять же купцы, ремесленные люди. Послы чужеземные. Одного из них я как-то сопровождал по крымской дороге. Как раз вот этими местами и ехали. Так он всё спрашивал: «А чего это хан в такую глушь забрался?» Тоже, как ты на чащу всё озирался. Видно леса никогда не видел.

Псарь засмеялся по дружески и хлопнул меня по плечу. Глазастый, всё приметил.

— Ну и что ты ему ответил? — спросил я из вежливости.

— Что велели, то и ответил. Дескать очень любит хан лесную охоту. На медведей там, на оленей. Неудобную истину послам знать, не положено. Иначе лазутчики без хлеба останутся. Так вот была тогда у хана Узбека жена. Баялунь звали. Некогда ещё за его отцом замужем была. Тот молодым сгиб, а она ещё долго по гаремам моталась. К пасынку своему попала уже от тогдашнего хана Тохты. Да не просто попала. Во многом благодаря ей он сам и ханом стал. Долгая история. Тёмная и кровавая. Больше сорока лет прошло. После того, как Узбек ханом стал, он на этой Баялуни женился. Потом, когда ислам принимал, ушлые люди под неё подкопаться хотели. Дескать, незаконно мусульманину жениться на мачехе. — Злат даже хохотнул для выразительности деревянным смехом, — Только она такую тухлую рыбу вязанками ела. Хоть с головы, хоть с хвоста. Мигом собрала улемов, которые в один голос объявили, что коли отец Узбека был немусульманином, то брак его считается недействительным. Значит никакая ему Баялунь была не жена. Под конец жизни уже пробежала между ней и ханом чёрная кошка. Стали ссориться. И то сказать, трудно мужика удержать без постели. А годы своё берут. Тогда слухи ходили, что водилась она с колдунами, которые приворотные зелья варят. Ну и всякие алхимики и аптекари, что вечной молодостью занимаются, тоже в Мохши потянулись. Одного я сам знавал. Он в Сарае жил на Чёрной улице.

Злат снова прервал своё повествование, как обычно неожиданно и на самом интересном месте. Наверное в его душе умер великий сказочник, обреченный судьбой быть искателем истины. Я уже знал, что он непременно вернётся к этому повествованию, когда посчитает нужным. Это случилось уже вечером, на первой же ночёвке.

Ехали мы медленно и несколько всадников из свиты доезжачего давно ускакали вперёд и, выбрав место для ночлега, к нашему приезду уже поставили шатёр и нажарили мяса на углях.

После долгого пути и обильной трапезы тянуло в сон. Где-то во мраке кричали ночные птицы. Со всех сторон нас обступили звёзды, к которым улетали мерцающие искры от нашего костра. В эту пору, когда ты пребываешь между светом и тьмой, а душа между явью и сном, рождаются самые диковинные сказки. Страшные и манящие.

— С твоим отцом мне так и не довелось познакомится, — рассказывал старый псарь Мисаилу, — Он уплыл за море, прямо у меня из под носа. Зато много довелось про него узнать. Был он видать счастливым человеком. Женщины его любили. Даже к нам, за тридевять земель его услали из-за той самой красавицы, что тебе этот перстень подарила. А самому Санчо драгоценный плащ. Знатный плащ. Второго такого в Сарае не было, даже у самого хана. Из-за него парня чуть и не убили. Да видно любила его та, кто плащ дарила. Он же его и спас. Так приключилось, что убить Санчо собрались сразу двое. Вот их этот плащ и попутал. Один нарядился в него, а второй и обознался. А сам Санчо в чём мать родила ноги унёс. И смех, и грех.

— Отец рассказывал, — кивнул Мисаил.

— Потом отец твоей матери долго её след искал за морем. Был он большим человеком, начальником ханской охоты. Второй человек после беклярибека. Это потом уже вторым человеком стал визирь. А тогда войско и было государством. Не зря оттуда и имя повелось — Орда.

— Он приезжал к нам в Египет.

— Знаю. Старый он уже был Урук-Тимур. Когда уезжал, звал меня попрощаться. Одарил щедро, как никогда. Видно чуял, что не вернётся. Он ведь твою мать искал много лет. Помогал ему в этом тот самый Касриэль, что с вами в Тане познакомился. Тогда он ещё в Сарае жил. До чумы это был не тот город, что сейчас. Да и сам Касриэль был богаче. Через своих партнёров на Кипре добрался до того самого дома Барди, где служил этот Санчо. Только тот уже получил полный расчёт. Отыскали его лишь через несколько лет в Александрии. Вот тогда и попросился старый эмир в посольство. Дальше ты знаешь. Дядя твой Мохаммед-ходжа после возвращения перебрался в Хорезм. Тогда смута приключилась. Узбек умер. Его сыновья промеж собой за власть сцепились. За Тинибека встали хорезмские, за Джанибека — крымские. Раньше хорезмские всегда верх брали. Только на сей раз у крымских мошна толще оказалась. Да ещё и булгарские на их сторону встали. Раньше они с хорезмскими всегда заодно были. Торговали то, по большей части с ними. А тут торговля вдруг стала захиревать. Караваны степью шли маленькие, да небогатые. Это уже потом стало известно, что причиной тому чума. Она по восточным странам раньше нашего пошла, оттуда и к нам докатилась. После гибели Тинибека Джанибек в Хорезм послал верных людей. Из Крыма. Тем более, что сам Улуг-Тимур был родом из тех краёв. Как оказалось на смерть. Вскоре туда пришла чума. Не дано человеку знать своей судьбы. Никогда не ведаешь, где найдёшь — где потеряешь.

Доезжачий взял свой посох, который всегда носил с собой, хоть на него почти не опирался и поворошил угли в костре.

— Кутлу-Буга не твой родной дядя. Он сын младшего брата Улуг-Тимура. После его смерти жена перешла к старшему брату. По монгольскому обычаю, он и стал считаться отцом её детей. Сейчас он у Джанибека в большой чести. Наместник правого крыла. Был даже беклярибеком, да способностей больших не проявил. А сейчас война большая намечается с Персией. Там умение нужно. Заменили.

Было видно, что этот старый матёрый пёс, всю жизнь раскрывавший чужие тайны, прекрасно всё понимает. Никто не раскрывал ему свои души, но он научился читать в них, как в книге. Никто не ждал здесь Мисаила. Никто ему был не рад. Он появился, как призрак с того света, никем не жданный, и никому не желанный. Надеялся ли он, что будет иначе? Мисаил ни разу не обмолвился об этом. Но даже такому неискушённому в жизни человеку, как я было понятно — надеялся.

Даже в ночи я заметил, как по его лицу пробежала мрачная тень. В отблесках предо мной опять сидел Самит. Угрюмый, одинокий и всем чужой молчальник.

— Дай мне ещё разок взглянуть на твой перстень, — вдруг сказал старый повелитель псов.

Он долго любовался на камень рассматривая его теперь уже в свете костра, а потом сжал в кулаке, словно пытаясь ощутить неведомую силу.

— Женщина, подарившая его тебе, подарила некогда твоему отцу плащ, спасший ему жизнь и переменивший судьбу.

После чего протянул раскрытую ладонь Мисаилу, больше ничего не добавив. По обыкновению, Злат сразу перевёл разговор на другую тему:

— Значит ты много слышал про мазь императрицы Зои?

Он сказал это, глядя в пламя костра и обращаясь неизвестно к кому. Поэтому кивнули мы оба.

— Помните я вам рассказывал про царицу Баялунь? Под старость она мечтала обрести секрет вечной молодости и привечала разных волшебников и алхимиков. Дела это тайные и толком про них никто ничего не знал. Знаю только, что она посылала верных людей с купцами и послами в самые дальние края. Даже к великому хану в Ханбалык. В ту пору оттуда прибыл к Узбеку посланник. Большой учёности и ума человек. Звали его Кун. Даже в поездку за тридевять земель, он привёз с собой два сундука книг, написанных мудрёными письменами. Меня тогда определили к нему приставом. Он тоже не раз встречался с глазу на глаз с Баялунью. Правда искателей вечной молодости он считал шарлатанами, о чём и поведал царице. А ещё предупредил её, что стремление к молодости может сократить старость. В этом был намёк, который Баялунь, видимо поняла. Кун предупредил её, что в состав снадобий, призванных обеспечить вечную жизнь, тамошние учёные часто включают ртуть, которая, при неумелом обращении, может стать ядом. Мало того, сами слова «обрел вечную молодость» аллегорически означают «умереть молодым» и нередко так зашифровывают рецепты самой обычной отравы. Горе, если подобный рецепт попадёт в руки непосвящённого профана.

— Это правда, — подтвердил Мисаил, — В своё время много средств на поиски рецепта вечной жизни потратили персидские ильханы. Там даже произошло сильное противостояние между мусульманскими и буддийскими учёными. Первые предупреждали об опасности ртути, которую применяли вторые. Утверждают, что от этих снадобий умер ильхан Аргун.

Доезжачий покачал головой и продолжил:

— Вокруг Баялуни всегда крутилось много тёмных людей. Особенно под конец жизни. По сей день неизвестно и кто она сама. Поговаривали и про то, что она простая наложница, некогда прибывшая к Тогрылче отцу Узбека в свите ромейской царевны. Бывало намекала, что она и сама царского рода. Только перед чужими, кто уж совсем дел не знает. Однако язык греческий и грамоту хорошо разумела. Хотя, когда она была женой Тохты, то считалась сестрой Байтемира, который был, вроде как Чингизова рода. Она ему даже выхлопотала улус в Хорезме. Только был ли этот Байтемир доподлинно её братом или просто назвался таковым корысти ради — неведомо. С кем только дружбу она не водила: с православными, мусульманами. Наставник Узбека шейх эн-Номан с ней много лет по закоулкам шушукался. Да под конец и сам решил ноги унести подальше, аж в ваши края, в Иерусалим. Вернулся только, когда узнал, что Баялунь померла. А она померла таки. Не нашла видать лекарство от смерти.

Злат снова надолго замолчал, отлетев в призрачное царство воспоминаний. Мы ждали, понимая, что на этот раз он самое интересное приберёг напоследок.

— Вот только все в один голос утверждают, что перед смертью она вдруг сильно помолодела.

XXV. Старая столица

На следующий день нам на пути встретилось жильё. Совсем убогая хижина, сплетённая из прутьев и крытая соломой. Возле неё под жиденьким навесом курилась, глиняная печь. Позади чернел участок вспаханной земли. Видимо, это и были те самые хлебопашцы, про которых мне рассказывали купцы на корабле. Весной они выезжают к своему полю, засевают его, а осенью, собрав урожай, уходят восвояси.

Я спросил Злата, почему они не встречались нам раньше.

— Далеко. Отсюда уже рукой подать до старых хлебопашенных мест. Вот и идут люди на целину. Те кто толк знает в этих делах, говорят, что землица здесь не чета лесной. Чёрная, да жирная. Урожаи на ней куда выше, чем на севере. Здесь хорошо родит просо и пшеница. Там ведь у себя они всё больше рожь сеют. Под зиму.

Оказалось в тех суровых краях люди сеют зерно с таким расчётом, чтобы его на зиму занесло глубоким снегом. Весной он растает, обильно насытив землю влагой и уже в середине лета можно собирать урожай. Здесь в полях сеют весной, чтобы убрать зерно к осени.

— В степи народ к хлебопашеству необычный, кипчаки редко на землю садятся, да и то ближе к старым местам. Где можно и кузнеца найти, и дерево для хозяйства. Хотя, где места удобные или к городу поближе сейчас многие хлеб растят. Но в степи больше наездами, как эти. Скоро уже пойдут обжитые места, там народ деревнями живёт.

Действительно, пашни и дальше стали чернеть то здесь, то там.

— Я ещё помню, как ехал этими местами тридцать лет назад. Ни единой души не встретил. Только возле одной дубравы бортники попались. Сборщики мёда. Да и те случайно. Их угодья в чаще. Старая дорога от Таны немного в стороне идёт. Там людней. Караван-сараи стоят, ямские дворы с лошадями. Но на неё нужно от самого Бельджамена идти. А мне было ещё нужно с ромеями потолковать.

Потом дорога углубилась в лес. Перед этим мы заночевали на его опушке, и я ночью с ужасом заметил, что не вижу на небе путеводную Альрукабу. Её скрыли высокие деревья, вставшие непроницаемой стеной прямо возле нашего маленького лагеря. Ночь была звёздная. Соломенный Путь сиял над головой, уходя туда, где далеко за морями лежал родной Каир. А небо над Страной Мрака загораживала стена, чёрная, как адская бездна.

Когда на следующий день, при свете дня мы вступили в это зелёное царство, мне сразу стало не по себе. Лесная дорога была лишь узкой тропой, пробивавшейся между деревьями. Ветви местами задевали за плечи, а небо чуть проглядывало где-то в вышине. На тропе едва хватало места одному человеку, и мы ехали вослед друг другу. Мне сразу вспомнились узкие каирские улицы, зажатые между высокими домами. Кто-то сравнивал их с горными ущельями. Здесь не было каменных стен. Ласково шелестела листва, пестрели цветы и можно было подумать, что ты попал в зачарованный запущенный сад. Но одна только мысль про то, чтобы свернуть с тропы в эти непроглядные заросли, наполняла душу дрожью. Там была неизвестность. Такая же бездонная пучина, как в морской бездне. Только совсем уютная и нестрашная, а потому особенно пугающая.

Мне вспомнилась чёрная стена, закрывавшая путеводную звезду, и я зябко поёжился, представив, какой мрак царит здесь ночью. Когда мы снова выехали в поле я почувствовал, что мне даже дышится легче. Сопровождавшие нас всадники тоже явно повеселели.

— Степному человеку в лесу не по себе, — посмеивался доезжачий, — И то сказать, место опасное. Здесь сгинуть — только с тропы сойти. Враз заплутаешь. Деревья все одинаковые, в чаще даже солнца не видно. Это ещё не лес — лесок. Поплутаешь с полдня и выберешься. Туда дальше к северу настоящие леса. На несколько дней пути тянутся без просвета. Вот уж в них заблудишься, как корабль в море-океане. Там местами, не то что на коне — пешим не пройти. Кругом буреломы. В былые годы в те края был один путь — по рекам.

Я смотрел на раскинувшееся предо мной поле и недоумевал. Как мне совсем ещё недавно могла не нравиться и казаться опасной степь? Злат, как обычно, угадал мои мысли:

— А есть в чаще места совсем гиблые. Болота. Ни вода, ни суша. Топь. На вид полянка. Цветики растут. Ступишь ногой, а земля под тобой поплывёт и начнёт засасывать. Внизу бездна.

Наверное человеку, вырвавшемуся из такого болота, лес кажется райским садом.

— Здешние леса лучше любых крепостей. Ни с каким войском сюда лучше не соваться, — продолжал между тем доезжачий, — Перегородят путь поваленным деревом и перебьют стрелами из укрытия. И ничего не поделаешь: ни строем встать, ни на подмогу прийти. Потому в этих краях испокон веку кто только не ховался. Да и по сей день много кто прячется. Покойный хан Узбек не зря здесь укрывался столько лет. Место выбрал — лучше не придумаешь. На реке Мокше. По здешним меркам большая река. От неё и имя городу, только на арабский лад немного писаное. Хорошие дороги и в степь, и на Русь. Если с небольшим караваном. А вот большому войску уже не пройти. Опасно. Загородят путь засеками — ни влево, ни вправо. Только зимой если — по реке, по льду. Правда сейчас со стороны степи поселяне лес сильно рубят. А порой и жгут под пашню. Чтобы далеко от обжитых мест не ехать. Войны в этих краях сейчас даже старики не помнят.

Во время одного из привалов я потихоньку зашёл в лес, прихватив с собой для верности Баркука. Совсем недалеко, шагов на сотню. Действительно, заплутать здесь проще простого. Даже обратно мы вышли шагах в десяти от того места, где заходили. А шли ведь вроде точно назад. Самое главное — опасность здесь совсем не чувствуется. Травы цветут, птицы на ветках перекликаются. Злат говорит, что это ещё лесочки.

Если Омар заплутал где-то в страшных лесах, про которые рассказывал псарь, немудрено, что даже следов его не нашли. Когда я сказал об этом Злату, он согласно кивнул:

— Ну, если он по грибы пошёл или по ягоды, то точно. Можно и не искать — без толку. Только внутренний голос мне подсказывает, будто он что-то другое искал.

Такая же манера говорить была у моего деда. Не поймёшь, то ли шутит, то ли всерьёз.

— Твой брат много языков знал? — вдруг поинтересовался доезжачий, — Кроме кипчакского и греческого. Какое-нибудь наречие франков разумел?

— Омар много дел имел с венецианцами. Поэтому их язык хорошо знал.

— Я это к чему спрашиваю. Там за лесами люди живут не как в степи или в Тане. Кипчакский знают только в городе, да и то не все. А по округе всё больше по своему разговаривают. Мордва, буртасы, русские, венгры. По-венгерски понимал?

— Нет. В наших краях и венгров не бывало. Из франков больше венецианцы.

— Вот я и думаю. Тяжко ему в Мохши приходилось. Приедем, сам поймёшь. Знающих греческий там по пальцам пересчитать. Даже кипчакский многие не понимают. А уж коли по округе ездил, то там без провожатых делать нечего. Так что не один он был. Значит должна остаться ниточка. Твой арап по-гречески разумеет?

За всю дорогу Симба не проронил ни слова и не разу не открыл лицо. Но от старого охотника на людей похоже ничего нельзя было утаить. А его привычка задавать вопросы неожиданно всегда заставала врасплох. Впрочем здесь скрывать было нечего:

— И по-гречески и по-кипчакски.

— Да ты не думай, я сквозь платок не вижу. Касриэль написал.

Между тем мы въехали уже в местность довольно населённую. Со всех сторон дорогу теперь обступали пашни, то тут, то там встречались деревни. Дикое поле сменили пастбища со стадами коров и овец. Потом стали попадаться гружёные телеги. Чувствовалось приближение города.

После того, как меня разочаровала Тана — морские ворота в Великую Степь и царство Джанибека, столь же сильно меня поразил Мохши. Я ожидал увидеть небольшой городишко, затерянный в лесах. Предо мной же открылся огромный город. Он простирался вдоль реки едва ли не на половину фарсаха. Издалека проглядывали минареты, крыши каких-то больших зданий. Возможно он просто казался больше, чем есть на самом деле, из-за того, что вокруг него не было крепостных стен, отчего было трудно усмотреть границы.

Тана была всего лишь торговым городом. А это была столица. Пусть бывшая, уже растерявшая державный блеск, но до сих пор величественная. Ореол былой силы и славы ещё не совсем померк над её потускневшей красотой.

Доезжачий сразу направил коня к большому зданию, окруженному многочисленными постройками и огороженному невысокой кирпичной стеной.

— Загородный дворец, — пояснил он. — Здесь сейчас никто не живёт. Вот мы и поселимся. В главном дворце теперь обитает эмир, не будем его стеснять. Благо хороших домов здесь с прежних времён много пустует. Однако содержат их в порядке. Судьба переменчива.

У ворот нас встречали всадники, уехавшие вперёд загодя. Здесь всё было уже готово. В отведённых покоях постелены войлоки и одеяла, со стороны летней кухни долетал запах жареного мяса. Смотритель дворца, невысокий крепкий мужчина в коричневом монгольском халате, поприветствовав Злата низким поклоном, объявил, что баня готова.

— Это и есть дворец Баялуни, — бросил мне на ходу доезжачий, отдавая повод конюху, — Сейчас помоемся в её купальне.

Двор был широким и просторным. Видно когда-то здесь бывало много гостей, оставлявших своих лошадей и слуг дожидаться хозяев. Над одной из крыш виднелась голубятня. Теперь она пустовала. А, судя по размерам, в ней некогда кипела очень бурная жизнь. У бани цвёл разросшийся шиповник.

— Хозяйка всегда требовала себе воду с розовыми лепестками, — указал на кусты Злат, — За забором его полно. Не продерёшься. Заодно и охрана. Колючки же.

Баня меня поразила. Это был настоящий хамам с подогретыми лежаками, застеленными льняными простынями. Посередине был бассейн с горячей водой, но больше всего меня поразило убранство. Стены и потолки были облицованы ярко-синей плиткой, отражавшей свет. Они словно играли, переливаясь, лучами волшебного небесного огня. Такого я не видел даже в Каире.

— Видал? — развёл руками Злат, — Мастеров специально привозили из Самарканда. Денег не жалели. — он вздохнул, — Многое повидали эти стены. Хозяйка их уже больше тридцати лет спит в мавзолее. На другом конце города. Загодя себе построила.

Ночью, развалившись после сытного ужина на мягких пуховых подушках, я никак не мог предаться полностью неге и покою. Мысль о том, что в этой самой комнате когда-то вот также нежилась на драгоценных коврах таинственная женщина, искавшая тайну вечной молодости, не давала уснуть. Сквозь прикрытое ставнями узенькое окошко веяло прохладой, приносившей аромат цветущего шиповника. В ночной тишине лениво перелаивались собаки и доносилась далёкая перекличка сторожей.

Наступала пора коротких летних ночей, когда вечерний намаз у правоверных совсем сближался с утренним, и вместо трех страж тёмное время делилось на две.

Путь в неизведанную и пугающую Страну Мрака закончился для меня роскошным дворцом, подобным сказке, в котором жили таинственные тени прошлого. Загадочная царица, снова ставшая перед смертью молодой и красивой. Одно дело услышать эту историю в базарной харчевне от бродячего сказочника, совсем иное — от старого матёрого охотничьего пса, всю жизнь выворачивавшего наизнанку человеческие судьбы. Такие люди никогда не примут в ночной темноте простую тряпку за таинственный призрак. Чародей им видится всего лишь ловким фокусником и шарлатаном, а предсказатель судьбы и заклинатель — прожжённым мошенником, дурачащим доверчивых простаков.

Он усматривает какую-то неясную связь между легендарной мазью императрицы Зои, помолодевшей татарской царицей и исчезновением моего брата. Но ведь Омар зачем-то интересовался этой мазью. Трудно представить более странное занятие для моего брата, который великолепно разбирался в сортах ладана, ценах на мускус и не хуже любого менялы знал сколько безантов нужно отдать за магрибский динар, но искренне считал учёных напыщенными и непрактичными ослами.

Как выяснилось уже на следующий день, дела свои Омар вплоть до самого исчезновения держал в полном порядке. Утром мы отправились в канцелярию здешнего эмира, где его писцы, передали мне имущество моего брата. Всё было старательно упаковано в мешки и опечатано. Пришлось потратить немало времени, чтобы просмотреть всё это, сверяясь с описью, составленной добросовестными чиновниками.

Злата это занятие не заинтересовало. Вещи Омара он осматривал ещё зимой, когда расследовал его исчезновение. Обычное имущество купца. Непроданный ладан, купленный мускус. Денег не было. Видимо Омар опасался оставлять их на постоялом дворе и возил с собой. Зато сохранилась шкатулка с бумагами. Оставив её разбор на потом, я старательно осмотрел мешок с одеждой.

Здесь была пара дорогих халатов, вышитый шёлком кафтан, сафьяновые сапоги. Даже дорогой плащ с серебряной застёжкой. Всё говорило о том, что в своё последнее путешествие брат отправился, одевшись как можно проще. Особенно на эту мысль меня навела вторая пара сапог, тех, которые попроще. Раз Омар не одел даже их, то во что же он обулся? И куда направлялся? Почему ему не годились эти сапоги? В то же время деньги он все взял с собой. Судя по количеству купленного и проданного товара сумма была немалая. Впервые в своей жизни мне предстояло погрузиться в хитросплетение купеческого дела.

Вернувшись в своё жилище, мы с Мисаилом приступили к изучению бумаг брата. Здесь была и проезжая грамота, выданная в Тане, и расписка тамошнего тамгачи о взысканной пошлине. Кроме того договора о продаже ладана, покупках мускуса. Мисаил сверил их с описью, составленной ханскими писцами. Выходила большая разница. Видно Омар много сделок провёл без письменных договоров. Обычно купцы ведут свою собственную запись сделок, но здесь её почему-то не оказалось.

После того, как мы с Мисаилом закончили за дело взялся Симба. Он тщательно перетрясал все вещи, выворачивал их наизнанку, нюхал, смотрел на свет, вертел и рассматривал каждую бумагу в поисках подозрительных пятен. Баркук не сводил с него восхищённых глаз, пытаясь помогать по мере сил. Наконец Симба удовлетворённо хмыкнул. Его внимание привлёк небольшой платок, который он вытащил из шелкового кармана пришитого с внутренней стороны халата. Совсем небольшой — в три ладошки. Из тонкого льна. На нём красовался вышитый шёлком зверь.

— Старая вещь. Вышивка уж больно диковинная. В наших местах такие не делают.

Действительно, на платке были видны полосы от сгибов, как будто он пролежал очень долго в свёрнутом виде. Было даже заметно, какие части оказались внутри, а какие снаружи. Но самое интересное, конечно было в вышивке. Это был диковинный зверь.

— Единорог. Скорее всего это франкская работа, — предположил Мисаил, — Интересно, откуда он у Омара?

Мы принялись усердно изучать платок. Ничего. Ни метки, ни значка. Вышитый зверь и строгая кайма из каких то ветвистых крестиков.

— Похоже этот платок ему был очень дорог, — предположил я, — Ведь он хранил его в кармане своего лучшего халата.

— Или получил его, когда был одет в этот халат, — предположил Симба, — Положил в карман и забыл.

Мисаил стал тщательно обнюхивать платок и халат, в котором его нашли.

— Когда-то он был сильно пропитан благовониями. Хорошими благовониями, долговечными. Запах которых сохраняется много лет. Они были растворены в жировой основе и в ней его подержали. Поэтому жир впитался равномерно и не видно пятен. Но за долгое время, пока платок лежал свёрнутым, ткань, соприкасавшаяся с воздухом, немного потемнела. Этим платком не пользовались много лет.

— На подарок любвеобильной красавицы непохоже, — усмехнулся я, вспомнив, жадноватого и всегда делового Омара. Вот уж кто не был похож на влюблённого, хранящего у сердца вышитый любовницей платочек. Но ведь хранил же!

Я попытался представить Омара, произносящего срывающимся голосом страстное признание в любви и подумал, если бы такое случилось, то он загодя заказал бы текст базарному сочинителю и старательно выучил его. Занудой он был редкостным. Хотя в торговом деле это служило хорошую службу. Дела он всегда держал в полном порядке. Вспомнив про это я ещё раз перебрал бумаги в шкатулке. Как же я не обратил на это внимание с самого начала! Копии заёмного письма не было! А ведь расчёт ещё не был произведён. Омар бы такого никогда не допустил.

XXVI. Многоучёный муж

Злат приехал только к обеду в сопровождении немолодого мужчины с длинной и узкой бородой. Именно борода бросалась в глаза в первую очередь. Узкая с обильной проседью. Всё остальное было в госте незаметным. Холщовая чалма, небрежно повязанная вокруг некрашеного войлочного колпака, полосатый халат, уже изрядно поношенный, шелковый пояс, некогда пёстрый и красивый, а теперь довольно выцветший. Сам человек, несмотря на и без того невысокий рост, сильно сутулился. Возраст его было угадать сложно. По бороде, так уже старик. А глаза молодые и умные.

— Это Илгизар, — представил его доезжачий, — Пятнадцать лет он был в Сарае Илгизаром из Мохши, но вот уже восемь лет пребывает в звании Илгизара из Сарая. Он помогал мне зимой в расследовании исчезновения твоего брата.

За обедом познакомились получше. После многих дней питания просяной похлёбкой и жареным на костре мясом, я с наслаждением разломил свежеиспечённую румяную лепёшку. Угощение было незатейливым: мелко накрошенная варёная говядина и тонкая лапша из хорошей пшеницы. Всё это полагалось есть руками. Ещё перед каждым поставили по большой пиале горячего мясного отвара, заправленного драгоценным перцем. Отлучившись ненадолго в место отдохновения я проходил мимо обедавших слуг. Их пища не сильно отличалась от нашей. Только вместо говядины у них была баранина и лапша потолще из простой муки с отрубями. Да отвар заправили чесноком, а не перцем.

После еды подали мёд — сладкий напиток, сваренный на ароматных здешних травах и ягодах, в котором я сразу угадал вкус имбиря и корицы. К нему принесли уже других лепёшек, явно замешанных на молоке. Их макали в растопленное коровье масло.

Меня одолевали некоторые сомнения по поводу того не является ли этот напиток хмельным, но Илгизар, который явно был правоверным, пил его без малейшего колебания, и я успокоился.

Гость наш был уроженцем здешних краёв, в молодости отправившимся добывать мёд мудрости в медресе Сарая, которое построил хан Узбек, решивший насаждать в своей державе веру Пророка. Много лет выходец из северных лесов изучал право, философию и другие науки, потом даже преподавал некоторое время, был переписчиком книг и служил секретарём у Злата, бывшего сначала помощником сарайского эмира, а затем и самого визиря. Обзавёлся семьёй и домом. Потом пришла чума. Жена Илгизара умерла в один день, а сам он, забрав маленькую дочь, бежал в родные края. В леса чума тогда не добралась.

На родине бывшего столичного учёного назначили кадием в местный суд, но разбирать дрязги и чужие грехи оказалось ему не по душе. Теперь он учил детишек в мектебе при одной из мечетей. На хлеб хватало.

Когда Злат зимой попросил по старой памяти помочь в поиске Омара, Илгизар с радостью откликнулся.

Тогда дело закончилось ничем и, узнав, что расследование возобновлено, бывший судья немного удивлялся:

— Наверное хан думает, что с вашей помощью всё-таки удастся установить истину.

Узнав, что я учился в знаменитом на весь мир ислама медресе аль-Азхар, Илгизар посмотрел на меня с почтением. Он ни разу не видел человека, получавшего знания в этих стенах.

— Надеюсь теперь наше совместное расследование пойдёт быстрее.

— Илгизар верит в то, что наука может помочь решить любую проблему, — встрял доезжачий, — Он даже пытается применять при этом учение какого-то хорезмийца.

— Науку вычислений великого аль-Хорезми, — почтительным голосом ответил Илгизар на моё удивление, — Мир чисел является всего лишь отражением мира вещей и его законы универсальны. Нужно просто собирать факты, а потом выражать неизвестное через известное.

Пришлось признаться, что математика не была предметом моих увлечений. Мир чисел всегда пугал своей отвлечённой сухостью.

— Нужно признать, что у него хорошо получается, — поддержал гостя Злат, — Иной раз даже диву даёшься, как он вычисляет истину.

— Это несложно, если имеешь факты и знаешь связь между ними, — скромно опустил глаза Илгизар.

— Вот давай с фактов и начинай, — перешёл к делу псарь.

Омар приехал сюда в начале лета. Поселился на постоялом дворе, нанял себе слугу из местных. Нашёл его сам, на базаре, где тот подрабатывал носильщиком. Не амбалом, а так, с корзинкой, кому нужно что-нибудь до дома донести. Свёл знакомство с местным священником. Дело понятное — ладан в первую голову в церквях нужен. Ну с москательщиками, конечно, на базаре. Кто ладанной водой торгует. Слугу держал больше для поездок по округе. Оно и понятно, языков он здешних не знал. Правда, в этих поездках мало что покупал. Местные люди ни мускусом, ни бобровой струёй почти не занимаются. Для здешнего рынка товар мало подходящий. Это там дальше, в булгарских лесах его хорошо берут. Только дотуда он наших мест далеко.

Когда Злат после исчезновения Омара стал опрашивать его знакомых, то выяснил, что за несколько месяцев пребывания в Мохши, она так ни с кем здесь близко не сошёлся. Что было несколько странно для купца, собирающегося вести дела в здешних краях. Он даже ни разу не посетил местную мечеть. Не только в пятницу, но даже на праздник. Имам соборной мечети сам навестил единоверца, приехавшего из далёкого Египта, выразив ему своё почтение. Поговорили о ничего не значащих вещах, после чего Омар даже не счёл нужным нанести ответный визит, хотя бы из вежливости. Его даже не обрадовала возможность поговорить на родном арабском языке. Об этом Илгизару, ещё до исчезновения Омара, пожаловался сам имам. Бывший сарайский выученик мусульманских шейхов и сам собирался посетить араба, прибывшего из-за моря, чтобы хоть просто услышать язык священного Корана, который постигал в медресе, из уст того, для кого он был родным. После этого передумал.

Меня это не удивило. Омар любил торговлю и ничего, кроме неё его не интересовало. Не отличался он и благочестием. Дома он даже на пятничную молитву ходил неисправно, а уж оказавшись за много дней пути от ока мухтасиба и приходского имама и вовсе махнул рукой на показное благочестие.

Злат предполагал, что торговец ладаном должен был стараться завязать нужные связи среди церковных людей. Ревностно опросив священнослужителей и приходских старост, он выяснил, что Омар проявил в этом деле завидную практичность и проницательность. Он совсем не имел дел со священниками, хотя многие из них знали греческий язык и он мог общаться с ними без толмача. Как истинный купец, он старался знакомиться с теми, кто ведал хозяйственными делами, считал деньги и заправлял в христианской общине. По большей части все они были православными, хотя немало было и тех, кто держался учения патриарха Нестория. В большинстве своём все здешние христиане были людьми пришлыми, поэтому знали кипчакский.

Ничего подозрительного или наводящего на след ханскому слуге тогда так и не удалось выяснить. Имам припомнил, что Омар собирался возвращаться в Тану до осени, чтобы успеть на корабль до закрытия навигации. Однако почему-то задержался до октября, когда уже было ясно, что к отплытию за море он не успевает.

Его исчезновение обнаружил слуга. Сначала он не обеспокоился, не застав хозяина. Такое бывало часто. Омар уходил куда-то с утра, как истинный каирец, всегда вставая очень рано. Убедившись, что нужды в нём нет, слуга отправлялся домой или на базар, где хозяин мог его легко отыскать, если что. Нужда в нём возникала, обычно, когда требовалось толмачить. Это случалось чаще при поездках по округе. В городе по-кипчакски худо или бедно понимали почти все. Так повторялось несколько дней, после чего слуга уже поинтересовался у владельца постоялого двора, давно ли тот видел хозяина? После чего стал расспрашивать о нём на базаре. Заподозрив неладное, поделился со старостой квартала. Хозяин никогда не отправлялся за город без него. А, когда Омар не появился ещё несколько дней, староста стал уже сам расспрашивать окрестных жителей и базарных завсегдатаев. Узнав про это, владелец постоялого двора подал объявление о пропаже постояльца в канцелярию эмира. Решив упредить официальное расследование, дабы отвести от себя возможные подозрения.

Комнату и вещи опечатали. Сначала расследованием занимался староста, потом ни шатко, ни валко подключился его помощник-наиб. Никто ничего подозрительного не видел. Вещи забрали к эмиру под замок. Преступления никакого нет, жалоб тоже. Одно плохо — чужестранец, да ещё богатый купец. По прошествии времени могут родственники объявиться или земляки, подать жалобу. На всякий случай уведомили Хисамутдина Махмута — верховного визиря в Сарае. Так что, к тому времени, когда Злат добрался до Мохши по занесенным снегом дорогам, с исчезновения Омара прошло уже два месяца.

Теперь расследование пошло на другой манер. Пришлось отвечать уже на вопросы ханского посланника, на груди у которого хищно поблёскивала золотая пайцза с надписью: «Кто не повинуется — умрёт». И не важно, что по-монгольски уйгурскими буквами, которые мало кто разумеет. Все знают, что там написано. Свидетели бледнели, заикались, хватались за сердце, но так и не смогли вспомнить ничего наводящего на след. Призванный на подмогу Илгизар перечитал несколько раз из конца в конец все бумаги из шкатулки Омара, а потом, вооружившись абаком и самыми точными весами, измерил весь товар, найденный на постоялом дворе. Злат собрал на тайный совет городских менял, включая тех, кто промышляет тайком, укрываясь от налогов, но все они в один голос утверждали: никто в последнее время большой суммой денег не засветился. Да и москательщики клялись, что незаметно сбыть в этих краях большую партию ладана вряд ли возможно.

Доезжачий зашёл с другой стороны. Вытряс душу со всех работников постоялого двора. Ничего. К постояльцу, кроме слуги никто не приходил. Мало того, они вспомнили, что мешки с ладаном весили, когда купец приехал, ненамного больше, чем теперь. Убыль вполне согласовывалась с подсчётами Илгизара. Если Омар не привёз денег с собой, нельзя было даже предположить, что его убили при ограблении.

Что с ним могло случиться? Если бы уехал из города, то мог забрести в лес, упасть в реку или ненароком нарваться на бродяг, которые могли польститься только на одежду. Но, он в поездки по округе всегда брал с собой слугу.

Однако в жизни никогда ничего не случается просто так. Всё имеет свои причины. И таятся они в прошлом.

Не найдя ничего в Мохши Злат решил двинуться вспять по пути исчезнувшего купца, попытавшись найти эти причины в Тане. Секрет другой загадки оставался в Мохши. Почему Омар задержался? Это предстояло выяснить Илгизару. Хотя надежды на то, что это удастся сделать без помощи блеска ханской пайцзы, оставалось мало.

Злат в Мохши уже не вернулся. Из Таны он уехал в Сарай, а потом в Гюлистан. Отчёт ему велели передать придворному битакчи. Хан, судя по всему, потерял интерес к этому делу.

Теперь всё завертелось снова.

— Мне уже показалось будто я нашёл, что искал, — рассказывал Злат, — Деньги, за которые купца могли убить. Когда узнал, что он занял перед отъездом целую тысячу сумов. Однако и здесь удача выпорхнула из моих рук оставив лишь облезлый хвост. За всё было заплачено не деньгами, а товаром. А как бы всё было прекрасно! Тысяча сумов — это груз серебра в полторы ноши верблюда. Такой куш не утаить. Хотя теперь я знал, что по дороге от Таны до постоялого двора в Мохши, где то утрясся груз ладана, который тоже не утаить за пазухой. Причём спрятать его гораздо тяжелей, чем серебро, которое не пахнет.

Больше зацепиться было не за что. Правда, среди тех, с кем имел дело Омар, появился старый знакомый Злата Авахав, большой дока по тёмным делам. Но и он, как выяснилось, вскоре отбыл в прямо противоположную сторону. Так что доезжачий испытал облегчение, когда хан не проявил больше интереса к этому делу, и можно было вернуться к своим приятным обязанностям при псарне.

Получив приказ возобновить расследование, Злат снова погрузился в раздумья. Теперь его заинтересовала иная загадка — почему хана так волнует это дело? Вот тогда и вспомнилась мазь императрицы Зои.

Про неё обмолвился один из москательщиков, торговавший благовониями в Мохши уже лет сорок. Он потянулся туда некогда вослед за ханским двором и не пожалел. Так вот, в разговоре с ним Омар поинтересовался былыми годами, а самое главное, греческими снадобьями. Хорошо ли торговали ими в те времена? Были ли покупатели из дворца? И не слышал ли он, чтобы кто-нибудь когда предлагал мазь императрицы Зои?

Во время расследования эти слова не привлекли внимания Злата. Дела давно минувших дней, всё сгинуло и былью поросло. Теперь он вспомнил, что сам слышал некогда про эту мазь. О той поре, когда стареющая Баялунь, отчаянно сорила деньгами в тщетной попытке вернуть былую молодость. С красотой уходила власть. Возле Узбека расцветал новый цветок — юная Тайдула.

Помнится кто-то древний сказал: «Все народы поклоняются восходящему солнцу, и никто — заходящему». Каково это слышать тому, чья звезда закатывается?

Сейчас опускается вечер на судьбу самой Тайдулы. Сердцем хана завладела новая звезда гарема, и власть старой царицы начинает слабеть. Чтобы бороться нужны силы, нужна молодость. Правда ничего не слышно про то, чтобы ханша интересовалась секретом вечной жизни. Уже несколько лет, как она укрылась в садах Гюлистана, вдали от чужих глаз и оттуда цепко держит в своих тонких пальчиках нити, управляющие судьбами царства. Сколько бы не говорили, что стареющий Джанибек подпал под влияние своей новой красавицы жены, пока это только слухи, едва выходящие за стены гарема. Но уже всем ясно, что власть Тайдулы над гаремом ослабевает.

— Эта старая история с мазью ромейской императрицы навела меня на мысль, что в этом как-то замешана Тайдула. Никакой другой причины странного интереса Джанибека к исчезновению торговца благовониями я придумать не могу.

К этим словам я мог добавить лишь то, что сам никак не могу объяснить интерес Омара к этой мази, а уж тем более к историям тридцатилетней давности. Ничего, кроме настоящего его никогда не интересовало. Даже будущее.

Злат в задумчивости разгладил седые волосы на голове:

— Интересно. Что ещё вы нам поведаете нового?

— Меня удивило, что он не одел простые сапоги.

Увидев недоумение на лицах собеседников, я пояснил:

— Омар не одел ни сапоги, которые носил для торжественных случаев, ни те, в которых ходил каждый день. Может здесь он приобрёл какую другую обувь?

Злат быстро повернулся к Илгизару:

— Нужно расспросить слугу.

— А ещё в кармане, пришитом к праздничному халату, мы нашли вот это. Вряд ли Омар привез его с собой из Каира.

Я положил перед доезжачим и его спутником тот самый платок. С единорогом.

Илгизар, выслушав рассказ про благовония, которым пропитали ткань, осторожно взял платок и вышел на свет, чтобы рассмотреть его получше. На вопрос, появившийся на лице, Мисаил ответил:

— Мне приходилось на своём веку смешивать много благовоний с жиром и пропитывать им различные предметы.

— Старая вещь, — отозвался псарь, — И зверь диковинный. О чём задумался, Илгизар?

— Хочу показать платок своей дочери. Она увлекается вышиванием, может, что заметит. Заодно попробую определить, чем пропитывали ткань.

— У тебя есть лаборатория? — оживился Мисаил.

— Кое-какие приспособления и препараты для работы с веществом. Почёл бы за честь для себя показать их тебе.

Только сейчас я понял, как тоскует Мисаил по своей заветной лаборатории. Едва услышав эти слова, он вскочил с места, собираясь немедленно бежать туда, где, вдали от суеты этого мира, смешивают и выпаривают, разлагают и соединяют.

— Думаю они найдут общий язык, — подмигнул мне Злат, — Значит твой брат не был любителем старинных диковинок? Может этот зверь знает ответ на вопрос, почему он отложил свой отъезд? Вот только на каком языке с ним нужно разговаривать?

Он внимательно рассмотрел вышивку и повернулся к Мисаилу:

— Видел таких зверей в закатных странах? Или тебя, подобно Илгизару интересовали только тайны мироздания? Страсть сжигающая душу сильнее любви?

— Это тоже любовь, — возразил Илгизар, — Любовь к истине.

Злат кивнул. Так кивают глупым людям, чтобы прекратить бесполезный спор:

— Только я не разу не видал, чтобы эта любовь сделала кого-то счастливым. Поиграйтесь с вашими алхимическими склянками. Завтра поедем к одному моему приятелю. Покажем ему этот платочек. Он много чего знает о франкских делах.

Злат помолчал и добавил с улыбкой, обращаясь почему-то к Мисаилу:

— Он будет рад тебя видеть.

XXVII. Смертельный поворот

После обеда Мисаил с Илгизаром, завладев загадочным платком, оставили нас. Злат вздохнул:

— Сейчас бы самое время вздремнуть по стариковски, но я на правах хозяина обязан развлечь гостя. Пойдём разомнём немного ноги.

Мы отправились на базар.

Доезжачий одел серый суконный кафтан без всяких украшений и вышитую шёлком шапочку, похожую на нашу тюбетейку, но на здешний манер. Даже пояс повязал простой, хоть и вышитый шерстью, но без кистей.

— Нечего людей пугать, — прокряхтел он.

Однако пайзцу старательно повесил на грудь, прикрыв её серым плащом тонкого сукна. Стражникам велел дожидаться.

Так и пошли мы с ним по тихим улицам города, погружавшегося уже в послеполуденную дрёму. Даже на базаре было малолюдно.

— Народ здесь лесной, — пояснял мне Злат, — Привык больше сидеть по усадьбам. Каждый держится за своих. За свой род, за земляков из своей деревни, за единоверцев. За свой интерес. Чужаков не любят.

Я заметил, что он совсем не опирается на свой посох, а больше вертит его в руках.

— Норовливый город. Здесь как в лесу. Вроде все вместе, а каждый на своей полянке, — он вздохнул, — Есть и свои чащи. И свои болота.

На базаре Злат отыскал старосту и велел найти того самого носильщика, что был слугой у Омара. Чтобы послезавтра с утра явился в дворец за городом. Даже пайцзу не стал показывать. Староста и так знал, с кем имеет дело.

Потом пошли на другой конец города. На кладбище, посреди которого возвышался великолепный мавзолей. Я был поражён. У нас в Каире был огромный город мёртвых, застроенный бесчисленными улицами прекрасных мечетей, роскошных мавзолеев и семейных склепов, служащих для последнего упокоения целым родам. В память особенно врезалась усыпальница Тогай, любимой супруги великого султана Насира. Меня часто приводил к ней мой дед. Он хорошо знал покойную царицу и при жизни видел от неё немало благодеяний. Это был настоящий дворец. Для чего его построили? В Египте это повелось издревле. Вся его земля покрыта величественными гробницами. Наверное так пытались победить смерть. Тщетные потуги. Гробницы пережили память о своих хозяевах. Они не сохранили в нашем мире даже имён.

Здешнее кладбище нельзя было назвать городом мёртвых. Тут тоже виднелись склепы, вокруг, среди молодой травы, теснились надгробные камни. Мавзолей стоял посреди огромный и прекрасный в своём непостижимом величии. Он был облицован такой же сияющей разноцветной плиткой, что я видел вчера в бане, но при свете послеполуденного солнца, она сияла, как драгоценные камни. Особенно было много синего цвета. Тёмного, местами переходящего в пупрур. Царственный цвет величия и власти. Во всём большом городе, лежащем за нашей спиной не было здания, способного сравнится по красоте с этой гробницей.

К ней не вела ни одна тропинка. Молодая трава вокруг мавзолея не была примята ничьей ногой.

— Один мой знакомый франк любил говорить: «Так проходит земная слава» — сказал Злат, — Он говорил это по латыни, но я уже не помню тех слов.

Он сказал это без улыбки, без грусти и без осуждения.

— Это мавзолей Баялуни. Она строила его ещё при жизни.

Злат устал от долгой ходьбы и предложил передохнуть прямо на травке, посреди этого тихого и уютного прибежища вечности. В небе пели птицы.

Выпитый за обедом мёд не опьянял, но зато как-то необычно отяжелял ноги. Мне казалось, что они перестают меня слушаться. Поэтому, отправляясь гулять, я прихватил у Симбы пару горстей бодрящего снадобья из абиссинский ягод. Их варят в жире с сахаром и потом слепляют в шарики. Угостил Злата.

Он сразу порозовел, ободрился и в его глазах появился азартный блеск. Не зря эти ягоды любили использовать дервиши при многодневных молитвах. Они не только прогоняли усталость, но и возвышали дух.

Доезжачий начал вспоминать былое. Он прожил долгую жизнь, полную приключений и событий. Видел грозных царей и прекрасных цариц, коварных интриганов и благородных рыцарей. Мудрецов, подлецов, шартлатанов, предателей, путешественников, проповедников, мастеров самых разных искусств.

Наверное ему не было кому рассказывать про всё это. Пришелец из-за моря, из далёкой-далёкой страны оказался самым подходящим слушателем. Тем более, что не было места лучше, чтобы оживлять ушедшие тени. Пустынное кладбище полное уснувших вечным сном могил. Посреди которого, словно вход в нездешнее царство, возвышался этот прекрасный и зловещий дворец смерти.

Давным-давно юный писец-битакчи знал, ту, которая уснула вечным сном за её узорчатыми дверями. Он вспомнил, как сорок лет назад она посылала его на встречу с некстати прибывшими египетскими послами, после внезапной смерти хана Тохты.

— Как и не было тех лет. Словно живая стоит перед глазами. Было в ней что-то колдовское, зачаровывающее. Не зря и по сей день не отпускает. Опять её тень появилась в моей жизни.

Нет ничего хуже, чем запутаться в сетях власти, говорил Злат. В этом мире свои законы, подчас непонятные обычному человеку. Почему в этом деле о пропаже простого купца всё так непонятно? Потому что впутались сюда сильные мира сего, со своими зловещими загадками. Неспроста хан Джанибек так заинтересовался этим исчезновением. Неспроста в этой истории появился изворотливый Авахав с этими чембальскими невольниками. Концов теперь не найти. Невольники за тридевять земель, в Египте, Чембало в прошлом году сожгли. Неспроста здесь и эмир Алибек.

Коль уж речь зашла о гареме — Алибек совсем недавно женил сына Мамая на дочке Джанибека. Большая удача. Будет носить титул гурген — ханский зять. Да и дочка, не просто дочка — единоутробная сестра наследника Бердибека. Тут тоже не всё просто. Говорят хан теперь совсем голову потерял от новой жены, красавицы откуда-то из царства Шемаха. Как это часто бывает с влюблёнными стариками, ловит каждое её слово, угождает во всём. А родится у неё сын? Останется ли Бердибек наследником? Раньше проще было, собирали курултай, выносили на суд эмиров. Сейчас наступают новые времена. Хан всё больше смотрит на восток, клонит ухо к мусульманским улемам и перенимает тамошние порядки. Где был гарем у Узбека? Каждая жена жила своим двором, на пирах сидели возле мужа. Сейчас на люди одна Тайдула появляется. В гарем чужим хода нет. Скоро глядишь и евнухов заведут, по ромейскому, да арабскому обычаю. У Ногая были. Но их с собой из Царьграда царевны привозили. Сам Ногай над этим, говорят, публично потешался.

Ох, не спроста появилась здесь тень Баялуни, которая ханов и эмиров щелкала, как косточки на чётках.

В этом мире власти и коварства трудно понять, кто прав, кто виноват и где верх, а где низ. Здесь чёрное выдают за белое, кислое за сладкое, а в самом изысканном лакомстве таится отрава.

— Помнишь историю про то, как хотели убить отца твоего друга Мисаила? Плащ у него был очень приметный. Не было второго такого. Так вот, украли у него этот плащ и в темноте, переодевшись, оскорбили мусульман во время их великого праздника. Да ещё бросили им во двор свиную ногу. Зачем? Санчо этот служил в Сарае при генуэзской конторе. Понятное дело, после такого мусульмане кинутся виновников бить. А как раз перед этим венецианцы с ханом договор заключили и он им путь открыл на Восток. Чуешь к чему всё клонится? Генуя с Венецией и посейчас насмерть режутся по всем морям. Сейчас в Тане ни тех, ни других нет. Зато генуэзцы свою крепость в Каффе отстояли. За море бьются франки, как за свою вотчину.

Доезжачий надолго замолчал, задумавшись. Мне вспомнились рассказы о колдунах, в которых входят души умерших и начинают говорить их устами. Словно дух пифии, скрывающей покровы тайны, вселился в Злата. Его глаза вспыхивали огнём. Хотя, может это всего лишь виноваты абиссинские ягоды.

— Слышал, как венецианская торговля в наших краях закончилась? Десять лет назад?

Я кивнул.

— Венецианец зарезал эмира Омар-Ходжу в Тане. Старый вельможа, ещё при Узбеке был в большой силе и уважении. Кому было неясно, что после этого венецианцам в этих краях не торговать? Жалко расследования никакого не было. Тёмная это история. В суматохе зачинщик ноги унёс. Будто готовился. А ведь говорили всё само собой получилось. Ссора. Омар-Ходжа дал пощёчину, тот не стерпел. Что получилось? Правильно. Вся венецианская торговля через Тану шла, и её прикрыли. А генуэзская за крепкими стенами в Каффе, как была, так и осталась. Сколько хочешь мне могут говорить, будто само собой так случайно вышло, что и виновный венецианец, и генуэзцев в Тане тоже побили и пограбили. Уж больно всё гладко срослось. Но, не пойман — не вор. Касриэль считает, что Мисаила за венецианского тайного посланника приняли, который пробирается в ханскую ставку. А ведь им всегда была первой заступницей Тайдула. Вот и думай теперь, куда по дороге ладан чуть не на тысячу сумов делся и почему твой Омар про древнюю мазь спрашивал.

Злат решительно поднялся с мягкой травы и отряхнул штаны:

— Вот ведь какое чудное у тебя снадобье. Словно помолодел лет на двадцать. Так бы и пустился вскачь, как молодой жеребец. Однако, пора возвращаться. Нам ещё через весь город идти. Надо сегодня пораньше лечь, чтобы завтра спозаранку выехать.

Он повернулся к мавзолею и молитвенно воздел руки:

— Тень женщины по уму и хитрости равной тысяче лис! Помоги её старому слуге развязать этот узелок интриг и коварства!

Ответом был только шелест листвы. Злат печально улыбнулся и, наклонившись, сорвал несколько жёлтых цветочков, похожих на маленькие солнышки.

— Одуванчики. Самый простой и слабенький цветок. Пусть он будет моим подношением.

Старик подошёл к массивной двери и стал втыкать стебельки в щель. Внезапно он замер и стал пристально рассматривать что-то. Потрогал замок, петли, скобы. Присев на корточки, поколупал пальцем запёкшуюся корочкой пыль.

— Похоже эту дверь не так давно открывали. В замке нет пыли. Значит её счистили не раньше, чем прошлой осенью. Зимой пыли нет, а новая ещё не накопилась. А здесь дверь скребанула осеннюю грязь. Тоже ещё не покрылось пылью как следует. Лето только начинается.

Одуванчики, воткнутые в щель, молчали. Они не знали ответа. Прошлой осенью их не было.

Мисаил так и не пришёл ночевать в этот день. Я, выпив полкувшина снотворного пряного мёда, уснул, как убитый, даже не пошевелившись до самого утра.

Выехали на заре. Перекусывать не стали, чтобы не тратить зря время. Однако изрядный запас снеди прихватили с собой.

— Там поедим, — сказал Злат, — Старый товарищ, давно не виделись.

Город уже проснулся и улицы наполнялись людьми. Со дворов тянуло дымом, пахло свежим хлебом, а у заставы на въезде уже скопилось несколько телег. Попался навстречу зеленщик с полной корзиной, женщины возле колодца наполняли водой деревянные бадейки.

В поле было хорошо и свежо.

Злат взял с собой нескольких стражников и запасных лошадей. Сразу за заставой перешли на рысь и скоро Мохши скрылся из глаз. Илгизар остался дома, а нам с Мисаилом доезжачий ничего не сказал о цели предстоящего пути.

— Ну что вам рассказали духи огня и призраки металлов? — смеялся псарь.

Похвастать нашим алхимикам было нечем.

— Лучше бы попросил Илгизарову дочку сказку рассказать. Она на это большая мастерица. Её покойная мать была первая в Сарае сказочница. Померла в чуму. А её учил ремеслу сам старый Бахрам. Она была его воспитанницей. Вот уж был сказочник! От него у Илгизара книга осталась. Персидская. «Тысяча ночей» называется. Бывало в Сарае я сам частенько к ним захаживал сказки послушать.

Вскоре на дороге оборвался тележный след и остался только конский, выбитый копытами. Потом она и вовсе нырнула в лес.

— Туртас старый охотник, — пояснил Злат, — Соколятник. В молодые годы служил ещё хану Тохте по этой части.

Жильё старого соколятника больше походило на крепость. Или на медвежью берлогу. На большой поляне за высоким тыном из заострённых кольев скрывался низкий бревенчатый дом без окон. Навстречу нам молча двинулись две огромные лохматые собаки. За домом, словно дозорная башня возвышалась голубятня.

У ворот стоял седой невысокий человек в рубахе без пояса. Злату он обрадовался. Развязали наши мешки со снедью, уселись за стол, напротив открытой двери, чтобы светлее. Когда кончились обычные приветствия, неизбежные для людей, не видевшихся давно, Злат представил нас:

— Купцы из Египта.

Хозяин сразу внимательно посмотрел на Мисаила. Наверное ему показалось странным почему из Египта приехал франк.

— Что смотришь? — усмехнулся Злат, — Или похож на кого? По моему, вылитый дед.

— Сын Райхон!

Услышав имя матери, Мисаил вздрогнул. Но Туртас уже сжал его в своих железных объятьях.

Потом нам долго было не до дел. Мы слушали рассказ Туртаса про то, как его красавица сестра стала женой ханского сокольничего Урук-Тимура, как родила дочку, названную Райхон. Потом судьба занесла Туртаса на много лет на чужбину. Когда вернулся, сестры уже не было в живых. Не удалось повидать и племянницу. Как раз перед возвращением Туртаса её похитили с отцовского двора. Затем он встретил в придорожных кустах совершенно голого мужчину, оказавшегося каталонцем Санчо, помог ему выбраться из передряги и бежать за море. С собою тот увёз и вызволенную из неволи Райхон. Её отец, могущественный вельможа Урук-Тимур, ставший к тому времени начальником ханской охоты, не жалел сил, чтобы найти дочь. Помог вездесущий сарайский меняла Касриэль. У него были знакомые по всему Средиземному морю. Сначала след Санчо отыскали на Кипре, а потом пришла весточка, что он живёт в Александрии.

Обо всём этом Туртас узнал лишь годы спустя. Вскоре, после бегства племянницы он снова уехал из Орды, взяв покровительство над сиротой, дочерью хана Тохты. Она вышла замуж за литовского князя Наримунта. Семь лет назад князь погиб в битве с тевтонскими рыцарями. После этого его детей взяли под свою опеку суровые литовские дядья. А Туртас вернулся в родные края, откуда почти полвека назад уехал безусым юнцом искать счастья при дворе хана.

К делу перешли только после обеда. Злат рассказал, что его снова привело в мордовские леса и достал загадочный платочек:

— Ты среди франков пятнадцать лет прожил. Может углядишь, что в этой вещице?

— Не жил я среди франков, — поморщился Туртас, — Литовцы не франки. Это люди нашей лесной веры. Перуну поклоняются. По старине.

Однако платочек взял и вышел с ним к двери. На свет.

— Тем более вещь эта не франкская. Точно скажу. Это китайская работа. А я в Китае двадцать лет прожил, кое что в этом понимаю.

Эти слова внезапно привели Злата в сильнейшее возбуждение. Он хлопнул себя ладонью по лбу и порывисто вскочил:

— Вспомнил! Вспомнил, где я видел этот платочек! Что-то свербило в памяти, а на ум ничего не шло. А, как про Китай сказал — вспомнил! Этот платок Баялуни Кун подарил. Посланец великого хана из Ханбалыка. Меня тогда к нему в приставы определили. Он ещё, когда вернулся от неё, рассказывал, что она пошутила, принимая дар. «Единорог покоряется только невинной деве». На что Кун ответил ей: «Пусть он напоминает тебе о поре, когда ещё ничто не замутило твою душу». Мудрый был человек. Значит неспроста мазь императрицы Зои появилась в этой истории. Вчера мы ходили на кладбище, смотрели мавзолей Баялуни. Так вот. Дверь в него кто-то открывал. Не раньше прошлой осени.

Туртас теперь никак не хотел расставаться с объявившимся внуком сестры. Он вернулся в город с нами. «Может ещё пригожусь».

Когда въезжали в Мохши уже стемнело. Въезд перегородили бревном, уложенным на врытые в землю рогатки. На улицы уже вышла первая ночная стража. Мы не взяли с собой факелы, поэтому ехать под конец пришлось неспешно. Хорошо, что сбиться с широко наезженной телегами дороги было трудно. Стража, заслышав в ночной тишине приближение всадников, встретила нас у рогаток во всеоружии. Однако было достаточно грозного окрика: «Дорогу доезжачему великого хана Джанибека!», чтобы они принялись убирать бревно.

Утром, сразу после пробуждения, Злат послал стражника к базарному старосте, чтобы тот поспешил с присылкой носильщика, служившего Омару. Однако тот, судя по всему, не спешил. Вместо него появился Илгизар. Он сказал, что носильщика можно не дожидаться. Ночью его нашли убитым.

Мне вспомнились слова старого Касриэля. «Ты идёшь по пути, на котором сгинул твой брат. Будь осторожен и внимателен. Ни на миг не забывай, куда эта дорога привела его. Главное — суметь остановиться там, где он свернул не туда.»

Кажется мы подошли к этому самому повороту.

XXVIII. Дующие на узлы

Убийство было для жителей тихого Мохши делом нечастым, потому слух о нём сразу облетел весь город. Илгизару его принёс прямо домой ни свет, ни заря разносчик молока. Он уже побывал на базаре, где и услышал ужасную новость. Тело нашли на окраине, в узком проходе между дровяными амбарами. Илгизар сразу устремился туда.

Несколько лет он прослужил кади в здешнем суде, поэтому начальник стражи, по старой памяти провёл его к месту преступления. Это была тихая улица. Не проходная. Здесь ходили только местные жители, которые утром отправлялись по делам и возвращались только к обеду, а то и к вечеру. Оставшиеся дома женщины сидели по дворам и за калитку носа не высовывали. Никто ничего не видел и не слышал. Зато редкие прохожие не затоптали следы. Тело возможно не обнаружили бы ещё долго, но хозяина соседнего двора привлекли слетавшиеся туда вороны.

Носильщика задушили верёвкой, набросив её сзади на шею, после чего оттащили в узкий проход, куда редко кто заглядывает. Рядом валялась пустая корзина, в которую он обычно складывал свою груз. По всему получалось, что он подрядился помочь донести кому-то покупки до дома, а на обратном пути на него напали. Однако никто из жителей окрестных дворов вчера носильщика не нанимал. В то же время просто проходить мимо он не мог никак — окраина.

Илгизар старательно осмотрел участок возле тела. Не обнаружив ничего, стал буквально ползать вокруг, едва не утыкаясь носом в землю. И упорство его было вознаграждено. Он обнаружил едва заметные следы белой пыли, которые вполне могли оказаться мукой. Такие же, едва заметные следы были в корзинке. Конечно, базарный носильщик каждый день переносил немалое количество грузов и мука могла попасть в корзину когда угодно. А ещё в пыли оказалось несколько жирных пятен. Илгизар колупнул одно из них и был вознаграждён совсем крошечным комком грязи, оказавшимся пропитанным землёй сливочным маслом. Это уже можно было считать удачей. Масло никак не могло попасть в переулок иначе, чем выпав из корзины. А это значило, что во время убийства она была полной.

— Кто-то послал носильщика отнёсти муку и масло в один из домов на этой улице. А здесь его убили. Догнали или уже стерегли. Место выбрали заранее, чтобы никто не увидел и не нашли подольше. Скорее всего дело было до полудня. После обеда уже некоторые начинают возвращаться домой и можно наткнуться на свидетеля. А на улице, где чужие не ходят, на постороннего сразу обратят внимание.

Воистину поклонник великого аль-Хорезми был искусным мастером отыскивать следы и увязывать их цепочкой логики. Однако, неведомый злодей тоже преуспел в своём гибельном умении. Чтобы убить человека посреди дня на городской улице, оставшись при этом незамеченным, нужна немалая изобретательность.

— След ведёт с базара. Нужно попытаться взять его, пока он не остыл, — Злат был человеком действия. — Нужно потрясти этого старосту, не поднимая при этом лишнего шума. Лучше сделать это у мохшинского эмира.

Он облачился в роскошный шёлковый халат с золотым поясом, увенчал голову шапкой с двумя перьями и отбыл в сопровождении едва ли не всего своего отряда, пустив лошадь самым медленным шагом. Нужно признать, что даже мы оробели, увидев его во главе всей этой процессии, в ореоле могущества и власти. Услышав голос всадников: «Дорогу!» я затылком ощутил холодок, который пробежит по спине здешнего эмира, в дверь которого постучат древком копья с криком: «Именем великого хана!».

Привыкшему чувствовать себя полным хозяином в этом далёком лесном углу вельможе напомнят, кто здесь настоящий владыка. Хан — солнце, его посланник — луч.

Ожидая Злата, мы в нетерпении стали обсуждать произошедшее событие. Нужно признать, что мне пришлось нелегко. С нами был Туртас, не знавший греческого языка, и беседа шла на кипчакском, который я понимал, гораздо хуже.

Не было ни малейшего сомнения, что носильщика убили, потому что он знал что-то, не предназначавшееся для наших ушей. Однако его не тронули раньше. Именно он первым заметил исчезновение хозяина, потом его допрашивал квартальный староста, люди мохшинского эмира, приехавший из столицы Злат. Почему именно сейчас ему решили закрыть рот? Хотя прекрасно понимали, что именно это убийство привлечёт к бывшему слуге Омара повышенное внимание? Они не стали убивать его дома. Скорее всего потому, что там гораздо больший риск оказаться замеченными. В многолюдном городе очень трудно быть невидимым.

— Когда одно и тоже действие, с одними и теми же участниками повторяется, то должен повторяться результат, — чертил перед собой на столе воображаемые знаки и линии погружённый в размышления Илгизар, — Если он стал другим, то нужно посмотреть, что изменилось в условии задачи.

— Появились новые участники, — подсказал я. Догадаться было несложно.

— Вот именно, — поднял глаза Илгизар, — Преступник испугался именно вас. Почему?

Я сразу вспомнил, что передо мной школьный учитель и вновь почувствовал себя шакирдом на уроке логики. Наставник не толкал меня в спину и не тянул за рукав. Он даже не указывал дорогу. Он просто светил, чтобы ты сам легко увидел нужное направление.

— Преступник испугался не нас. Он испугался нашей встречи с убитым. Он знал, что-то такое, что было понятно только нам. Именно поэтому они не побоялись привлечь внимание к слуге.

— Подумайте, о чём бы вы стали расспрашивать слугу брата. Может это наведёт вас на какую мысль.

Вернувшийся Злат тоже не привёз ничего обнадёживающего. Перепуганный базарный староста, доставленный стражниками эмира, рассказал, что передал носильщику приказ явиться к доезжачему вчера рано утром, едва тот появился на рынке и клятвенно заверил, что не сообщал об этом ни одной живой душе. У него просто времени не было поболтать. До обеда на базаре самая горячая пора, нужно следить за порядком. Не ровен час за место подерутся или кто придёт жаловаться на купленный вчера испорченный товар. На месте сидеть некогда.

Носильщика видел потом несколько раз. А вот у того, как раз было время поболтать. В ожидании работы, он слонялся вдоль рядов, болтая с торговцами и покупателями, или стоял у входа на рынок, вместе с такими же искателями случайного заработка. Последний раз староста видел его незадолго до полуденного намаза.

Цепь событий теперь складывалась следующим образом. Новостью о том, что его назавтра вызывают к приехавшему из столицы начальнику, носильщик, наверняка делился с каждым встречным и поперечным. Такое случается не каждый день. Ему даже не нужно было самому говорить об этом убийцам — новости на базаре распространяются с быстротой степного пожара. В скором времени покупатели и разносчики разнесли её по всему городу.

Действовали они быстро и продумано. Заманить ничего не подозревающую жертву в засаду не представляло труда. Его просто попросили отнести груз с базара в нужное место. Преступники старательно замели следы: унесли с собой содержимое корзины. Они прекрасно понимали, что оно может привести к заказчику. Благодаря настойчивости и наблюдательности Илгизара мы знали, что там были сливочное масло и мука. Самый обыкновенный и не вызывающий подозрение груз для утренней поры. С утра хозяйки по всему городу затевают тесто, чтобы печь хлеб.

Зерно для этого мелют на домашних жерновах, но занятие это тяжёлое и многие всё чаще покупают уже готовую муку. Благо на рынке всегда есть большой выбор на любой вкус и достаток. Молоть зерно — это только на первый взгляд дело немудрёное. Здесь много зависит и от зерна, и от жернова, а больше всего, от умения. Всё имеет значение: с какой скоростью молоть, поскольку подсыпать. В деревнях, конечно, мукой торговать, что снегом зимой — там все сами мелют. А в городе спрос на неё немалый. В округе уже появились умельцы, которые ставили мельницы, в которых жернова вертели вода или ветер. Дело было доходное. Многие держали лавки на мохшинском базаре. Да и желающих смолоть у них своё зерно было хоть отбавляй.

С маслом всё ещё проще. Улица небольшая, на самой окраине. Разносчики молока туда обычно не доходят. Что может быть обыденнее, чем отослать утром хозяйке муки и масла? Только обычно делают это пораньше. Чтобы испечь хлеб к обеду. А нашего носильщика видели на базаре ещё перед полднем. Можно было поискать в мучных лавках или у молочников, покупателя.

Заняться этим должен был Илгизар. Был он человеком местным: известным и уважаемым. Об этом Злат уведомил здешнего эмира и велел, чтобы оказывали всяческое содействие. А вот опрос продавцов непосредственно должен был проводить базарный староста. Всё слышали про убийство и понимали, что власти будут вести расследование. Нужно было успокоить преступника и убедить его, что убийство не привлекло внимание столичного сыщика. Кто знает, на что он пойдёт, если почует, что ему садятся на хвост?

Уделом остальных было думать. Мы с Мисаилом изо всех сил пытались угадать, что за опасность учуял преступник в нашем прибытии. Я даже попытался воспроизвести вероятную беседу, задавая вопросы, которые мне приходили в голову. Все слушали, почёсывали затылки, но так ни до чего и не додумались.

Илгизар отправился обедать домой. Он собирался ещё сходить в мечеть: дать ученикам задание и отпустить их на неделю.

Между тем Злат с Туртасом ударились в воспоминание о старых временах. Разговор сам собой перешёл на Баялунь и её платок. Как он оказался у Омара? Мисаил предположил, что раз его пропитали благовонным маслом, то им не пользовались. Где он пролежал всё это время? Жутковатый ответ напрашивался сам собой — в гробу. Не иначе, как царица перед смертью высказала такое пожелание и его исполнили. Пропитав ткань бальзамом, сохраняющими благоухание многие годы. Может его и похитили те самые люди, что проникали прошлой осенью в мавзолей? Многое сходилось в таком предположении.

Лежавший на столе платок сразу стал казаться зловещим. Словно пришелец из загробного мира.

Неужели Омар оказался причастным к ограблению могилы? От него многого можно было ожидать, но на такое он вряд ли был способен.

Не вынесший бездействия Злат съездил ещё раз на постоялый двор, где жил брат и снова допросил владельца и его слуг. На этот раз он больше интересовался отлучками за город. Ведь именно в этих случаях его непременно сопровождал убитый носильщик.

— Нужно тянуть за все ниточки, — сказал он.

Омар отлучался довольно часто. Иногда на день-два. Но вот на длительный срок он уезжал лишь однажды. Причём далеко. Он загодя прикупил припасов на дорогу и нанял пару дополнительных вьючных лошадей, которые перед отъездом ночевали на постоялом дворе — в путь предстояло отправляться очень рано. Видимо поездка оказалась неудачной, потому что из неё купец не привёз ничего. Даже нанятых лошадей отвёл сразу хозяевам, на постоялом дворе они не появлялись. Знакомый одного из слуг видел, как они выезжали из города через заставу на Рязанской дороге.

— Если искал боровую струю, то направление выбрал самое верное. В тех краях самые бобровые места, — рассудил Злат, — Вот только зверя там добывают на мех. Струя товар хлопотный, сбывать его там некому. Вот и не держат.

Между тем вернулся Илгизар. С приглашением посетить его дом. Оказалось, что дочка, помнившая Злата ещё по Сараю, очень обижалась, что он её не проведал. Она даже напекла его любимых пирогов с говяжьей требухой. Старый псарь прослезился от умиления:

— Помнит! — и велел нам собираться.

Пошли пешком. Дом Илгизара был недалеко от главной мечети, где располагалось его мектебе. Рубленый из крепких брёвен, он внутри отапливался низенькой печью, устроенной под лежанкой возле стены и был разделён на две половины перегородкой. Ставни на окне были распахнуты, поэтому в комнате было светло.

Нас встретила совсем юная девушка, показавшаяся мне невероятно красивой. Одета она была на местный манер в просторную белую рубаху, вышитую красными узорами по вороту, рукавам и подолу. На голове красовалась небольшая шапочка из синего бархата.

— Чем дальше, тем больше становишься на Илгизара похожей, — улыбнулся Злат, поцеловав девушку в щёку, — А вот глаза Ферузы. Персидские.

Он повернулся к Илгизару:

— Чего она у тебя бледная такая? Ты бы ей хоть румяна купил. В этих краях тощих не любят. Смотри — засидится в девках, — и, девушке, — Ты не серчай, Магинур, что я без подарка. Из Гюлистана отъезжал впопыхах, да и здесь закрутился. Ну да за мной не станет. Где мои любимые пироги, что Илгизар обещал?

Пироги действительно оказались отменными.

Магинур хотела нам сыграть на каком-то инструменте, но Злат её остановил:

— Давай лучше поговорим. Когда ещё свидимся? Да и гости у нас заморские. Мисаила ты уже знаешь, а вот этот молодец, купец из самого Каира. Когда ещё такая редкая птица в ваши леса залетит?

Девушка смущалась, мы с Мисаилом тоже, Злат добродушно смеялся. Даже суровый Туртас обмяк и улыбался в бороду.

— Ты, Магинур, к нам приходи, в загородный дворец. Чего тебя отец не берёт? У нас там есть арап, чёрный яко смоль. Из самой Африки. Только мы его прячем. Чтобы народ не пугать, — заговорщицки шептал доезжачий, — Будет потом, чем подружек стращать зимними вечерами. Сказки то по людям сказываешь? Матушка, твоя, покойница, большая мастерица была.

— Отец говорил, что вы на кладбище ходили? Будто там кто-то мавзолей Баялуни открывал? Да вы не бойтесь, я никому не расскажу. Говорят, могила её зачарована.

— Кто говорит? — насторожился Злат.

— Да кто только не говорит, — засмеялся Илгизар, — Баек таких по Мохши ходит — не пересказать. Особенно зимними вечерами, когда страшных сказок хочется.

Девушка надула тонкие губки:

— Будто наложено на могилу крепкое заклятье. Кто нарушит покой царицы — умрёт злою смертью. Потому народ даже близко к этой гробнице подходить боится.

Мне вспомнилась трава, не примятая не единым следом, возле мавзолея. Впрямь ли платочек, оказавшийся в кармане моего бесследно исчезнувшего брата, был из этой могилы? Поневоле поверишь во всякую жуть. Однако Злат по всей видимости в страшные сказки не верил.

— А кто же это заклятье на неё наложил? Она же вроде по мусульманскому обычаю похоронена.

— Говорят, сильные колдуны из лесов. Она их перед смертью призвала и повелела. Большое богатство за это дала.

— Ты про это ничего не рассказывал, — с укоризной повернулся доезжачий к Илгизару.

— А чего рассказывать? Сказки — не по моей части. У христиан рассказывают, что она душу дьяволу продала. А уж видавших всякие огни и призраки на кладбище просто числа нет.

— Всяких тёмных людей вокруг покойной царицы полно крутилось. Были и колдуны, из здешних.

Когда мы уже вернулись домой, неожиданно подал голос Туртас:

— Думаю слух такой не зря ходит. Не спроста народ этой гробницы боится. Может и правда заклятье накладывали.

— Хочешь сказать, наш купец, не убоялся лесных колдунов, в могилу залез, да платок украл? За что и унесён злыми духами.

— Вполне могло статься. Он человек пришлый, здешних порядков не знает. А за нарушение заклятье, не только злые духи покарать могут.

— Носильщик был местный, про заклятье знал.

— Вот то-то и оно. Старая вера в этих краях ещё очень сильна. В городе её прячут, а в лесах она ещё во всём могуществе. Уж ты мне поверь. У лесных колдунов руки действительно длинные. И уши тоже.

— Думаешь могли убить из-за старого проклятья?

Туртас не ответил. Он долго молчал, что-то обдумывая, потом стряхнул головой наваждение:

— Есть в лесах, в паре дней отсюда потайная обитель. По древней вере. Там мой дядька живёт. По матери. Колдует. По наследству. Такие колдуны считаются самими сильными. Вот его бы и выспросить про всю эту чертовщину. Он ещё когда Баялунь умерла, уже старый был.

— В те времена было проще, — задумчиво сказал Злат, — Сейчас колдунов уже прямо бесовскими слугами называют. Что мусульманские улемы, что священники.

— В этих краях у них по прежнему немалая власть.

Мисаилу нужно было ехать обязательно. Старику будет приятно увидеть родную кровь. Мисаил отказался ехать без меня, а меня не отпустил без себя Симба. Баркука было просто не на кого оставить.

На следующий день, ранним утром мы выехали из Мохши. Вставало солнце, с полей веял свежий ветер, а наш путь снова лежал на север в обитель колдовства и чародейства.

Я вспомнил суру священной книги, которая называется «Рассвет»: «Ищу прибежища у Господа рассвета от зла дующих на узлы».

Дующими на узлы называли колдунов.

XXIX. Река исседонов

Давно, ещё в детстве, я читал книгу с волшебным названием «Золотые копи и россыпи самоцветов». Про дальние страны. С той поры полюбились мне истории о чудесах мира. К сказкам я почему-то всегда был равнодушен, похождения Синбада-морехода, которые любил слушать дед, пригласив в предвечерних сумерках базарного сказочника, меня совсем не занимали. То ли дело покрытые пылью мудрости книги учёных, собиравших крупицы знаний. Те самые сокровища из копей и россыпей чудес мира.

Слаще и страшнее любых сказок захватывали воображение рассказы о загадочных странах, где царит мрак и люди ездят по замёрзшей воде, как по суше. Где в дремучих лесах живут великаны, а из мрака выходят таинственные люди, которых никто никогда не видел, и оставляют для обмена на месте торжища клыки рыб и искрящиеся меха, белые, как снег. Почему то особенно меня очаровывала загадочная страна буртасов, из которой привозили драгоценных чёрных лис. Эти необыкновенные, почти волшебные чёрные лисы, так полюбились мне, что я попросил деда купить мне такую шкуру. Как это часто бывает, воплощённая мечта перестаёт быть мечтой. Реальность всегда бывает беднее воображения. Или почти всегда.

Пробираясь со своими спутниками по лесной тропе все дальше на север по стране буртасов, я вдруг вспомнил эту шкуру и свои детские мечты. Что это было? Предчувствие? Или та самая тень, которую, по утверждению мудрецов, грядущее отбрасывает на сегодняшний день?

Вспомнилась мне не только страна буртасов. Об этих краях я читал ещё у грека Геродота. Ромей, с которым мы много дней делили палубу корабля, был прав — с тех пор здесь ничего не изменилось. Только название. Да и то на каждом шагу проглядываю былые имена.

Как далеко я забрался! Древняя Скифия — Великая Степь уже осталась за спиной, отделённая лесами. Как называлась эта земля тысячу лет назад? По Геродоту здесь жили исседоны. На языке асов «дон» означает река. Значит исседоны — это речные асы? Наблюдательный Баркук, побывав на здешний базарах, уже рассказал, что слышал речь, очень похожую на язык его горной родины. «Коверкают, конечно, почём зря, но всё понятно».

Про всё это я подумал, когда услышал название места, куда мы направлялись. Река Исса. Значит на языке асов это будет Исседон. Из каких немыслимо древних веков пришло это имя? Именно в её верховьях и пряталась та самая обитель колдунов, куда мы держали путь.

Туртас говорил, что дотуда два дня пути. Однако это оказалось совсем недалеко. Просто мы очень скоро свернули с большой дороги в дремучий лес, где пришлось пробираться сквозь заросли по узкой тропе. Часто приходилось спешиваться и вести коней на поводу. Время от времени мы снова выходили в поле и тогда делали привал, чтобы, немного погодя, снова углубиться в чащу.

Трудно передать всю беспомощность, охватывающую тебя при погружении в эти зелёные дебри. Даже неба не видно над головами, а иногда деревья так плотно смыкают вершины, что становится темно, словно в вечерний час. Неудивительно, что именно здесь укрылись древние боги и старые тайны.

Геродота я вспомнил, услышав разговор Злата и Туртаса на привале. Речь шла о какой-то давней истории.

— Эта та самая обитель в которой жила Юксудыр, — сказал хмурый охотник, — Отсюда она в Сарай приехала.

Разговор шёл о какой-то девушке, которая, как я понял, в Сарае вышла замуж за литовского князя. Её мать была некогда близкой подругой сестры Туртаса, а никакой родни у неё к тому времени не осталось. Вот он и решил сопровождать сироту на чужбину. Услышав, что речь зашла о подруге его матери, к беседе присоединился Мисаил.

— Эта подруга большой птицей была, — было похоже доезжачий с удовольствием вспоминал времена молодости, — Женой самого хана Тохты. Любимой женой. Самой Баялуни дорожку перебежала. Такие люди обычно долго не жили. После смерти хана она пропала. Вместе с дочкой. Думали убили. Тогда смута была: народа побили — несть числа. Только через много лет узнали, что укрылась она в лесах. Не здесь, а ещё дальше — за Итилём. Дочку сюда привезли уже после её смерти.

Дальше была история, как эта дочка приехала в Сарай, где её судьбой озаботилась сама Тайдула, могущественная супруга тогдашнего хана Узбека. На ту пору в ордынский плен угодил литовский князь Наримунт. Вот его и женили на объявившейся дочке бывшего хана. Приданым тогда стал Господин Великий Новгород. Узбек помог жениху сесть туда князем. Большая была удача — никогда допрежде литовские князья в Новгороде не княжили.

Вокруг брачного ложа много было тогда политических плясок и игрищ. Это было первой большой удачей нынешнего митрополита Алексия. Сейчас его уже не знаешь, как и называть: то ли Киевским, то ли Владимирским, а то ли уже и Московским. Тогда он простым иноком был. Из московского монастыря. Сумел через ордынских сватов устроить свадьбу дочки литовского Гедимина и сына Ивана Калиты. А ещё самого Наримунта окрестить в православие. Вместе с ханской дочкой.

— Меня ещё в крёстные отцы тогда звали. Не вышло, — Злат лениво хохотнул, — А то был бы хану Тохте кумом. Помниться Юксудыр ещё и имя христианское хотели дать Василиса. Царица, значит, по-гречески. Потом на Марию передумали.

Ханское родство крепко пригодилось молодому литовскому князю. Когда через десять лет, уже после смерти отца, он рассорился с братьями и лишился стола, то бежал в Орду за помощью. Узбек был уже в могиле, но Тайдула была всё так же могущественна. Она помогла Наримунту помириться с братьями. А через несколько лет он погиб в жестокой битве с тевтонскими рыцарями.

В этой истории меня больше всего заинтриговал рассказ про обитель, в которую мы теперь ехали. Оказывается там раньше жили молодые незамужние девушки. Причём обучали их в этом, закрытом от чужих глаз месте, не рукоделию и домоводству, а военному делу. Стрелять из лука, бросать нож, биться кистенём и саблей. В старые времена таких обителей много было. В этих краях то здесь, то там непременно найдётся какое-нибудь урочище или гора «сорока дев», что жили там некогда, сражаясь с супостатами.

Злат рассказал, что у берегов Итиля есть даже горы, которые зовутся Девьими. У их подножия и сейчас можно видеть развалины неведомого города. Ходит молва, что когда-то его сожгло войско самого Потрясателя Вселенной. Последними защитниками был отряд девушек во главе с прекрасной царевной. Когда монголы ворвались в город, воительницы укрылись в каменной мечети. Захватчики, обложили её брёвнами и подожгли. И вот, когда пламя уже поднялось к самым верхушкам стен, распахнулись двери и девушки ринулись на монголов. Дальше рассказывают разное. Одни, что все они полегли в неравной схватке. Другие, что некоторым удалось, вместе со своей предводительницей, прорваться сквозь кольцо врагов и укрыться в тайном лесном замке.

Геродот писал, что за страной скифов живёт народ дев-воительниц. Мой путь лежал в одно из их последних убежищ. Словно оживали старые сказки. В этом заповедном краю их было трудно отличить от яви.

Мисаил, все время пытавшийся по невнятным теням и изредка проглядывавшему солнцу определить направление, в конце концов сбился и шёпотом сообщил мне, что по его мнению наш вожатый слишком часто меняет направление. Нас успокоил улыбающийся Симба:

— Он намеренно выбирает путь через лес, даже когда можно проехать полем. Наверняка есть гораздо более короткий и удобный путь. Убежище тайное. Дорога туда должна остаться для нас неизвестной.

Туртас не позволял сходить с лесной тропы даже по нужде. На мой вопрос, почему, ведь заблудиться поблизости невозможно — всегда можно позвать, он только покачал головой:

— Лес — место опасное. Бывают медведи, что на людей нападают, а ещё есть зверь, тоже почти с медведя, что сверху может прыгнуть. Росомаха. Такой может прямо на тропе напасть. И не увидишь его никак. — Немного поколебавшись, добавил, — Люди в лесу тоже есть. Только не всегда их заметишь. Они и ловчие ямы на зверя устраивают. Травой закрыто, а внизу колья. Да и самострелы ставят. Заденешь ненароком неприметный прутик или верёвочку — и получишь стрелу. Да и просто напасть могут в зарослях. Почище росомахи. Пикнуть не успеешь. Ищи-свищи в этих дебрях.

Заночевали тоже в лесу. Вышли к какой-то большущей землянке посреди поляны. На вид вроде большого шалаша, а под ним деревянный сруб, вкопанный в землю. Спускаешься туда по лестнице, а там нары на всю длину, человек сорок можно уложить, длинный стол и большой очаг из дикого камня.

— Зимница, — пояснил Туртас, — В ней живут те, кто в лес только зимой приходит. Охотники большей частью. Летом она пустует. Бортники, смолокуры, углежоги те шалаши строят.

Мне показалось странным, что в одном месте собирается сразу так много охотников, но спрашивать ничего я не стал. Туртас куда-то отлучился и отсутствовал довольно долго. Вернулся он только ночью.

Дорога заняла ровно столько, сколько было обещано — два дня. После полудня Туртас велел сопровождавшим нас стражникам оставаться на краю леса у берега небольшой речушки, которая, как я понял, и была той самой Иссой, а сами мы, покинув лошадей, устремились по неприметной тропке в чащу. Идти пришлось довольно долго, прежде чем мы вышли к высокому тыну из заострённых кольев, начинавшемуся сразу у края большой поляны, окружённой высоченными деревьями. На ограде белело несколько огромных клыкастых черепов.

— Медвежьи, — вскользь бросил Туртас, — Злых духов отпугивать.

Страшные пустые глазницы действительно пугали.

— Когда я ещё мальчонкой здесь был, — добавил он, понизив голос, — на этих кольях ещё человеческие черепа можно было видеть. От старины оставались. Говорят некогда этим лесным девам замуж было не выйти, коли отрубленную голову не принесёт.

В чаще ухнула какая-то птица. Как ночью.

За воротами залаяли собаки, после чего из них вышел мужчина богатырского роста и сложения. Видно было, что гостей здесь встречают не часто. Туртаса он сразу узнал. Мы прошли в дом с высокой крышей, увенчанной каким-то деревянным украшением, и очутились в просторном, но сумрачном помещении, куда свет едва пробивался сквозь крохотное оконце. Вдоль стен, сложенных из исполинских брёвен, тянулись простые, не покрытые ничем деревянные лавки, а всю середину занимал длинный пустой стол. В углу красовался огромный очаг из диких камней. Над ним не было никакого свода, а уж тем более трубы. Видимо дым уходил через отверстие в крыше.

Когда-то здесь, наверное, собиралось много людей. Теперь нас встречал один совершенно седой старик с непокрытой головой, повязанной узкой лентой. Руки его опирались на резной посох. Это и был дядя Туртаса.

Они поприветствовали друг друга на непонятном языке, потом наш друг представил каждого по очерёдности, после чего я услышал прозвучавшее слово «Райхон». Старик обнял Мисаила и было видно, как он очень обрадовался. Туртас перевёл нам его слова, что не может быть и речи, чтобы мы уехали, не пообедав. Отказ от угощения он почитает обидой для себя. После чего сказал что-то женщине, стоявшей в тёмном углу, которую мы сперва даже не заметили.

— Он говорит, что с Мисаилом и мной сможет наговориться за обедом, а пока готовится кушанье, мы можем поговорить о деле — перевёл Туртас.

Старый колдун хорошо помнил Баялунь. Помнил, как она просила у лесных кудесников приворотные зелья, как завещала наложить на свою могилу заклятие. Хоть и говорила, смеясь, что лучшим заклятием будут похороны по мусульманскому обряду. Когда в могилу не кладут никаких вещей. Ни серебра, ни золота. Так и поступили. Только когда ушли мусульманские улемы, в мавзолей был тайно допущен языческий колдун с помощником. Помощником этим и был наш старик. Хана Узбека тогда не случилось в Мохши, а царицу похоронили, как того требовал обычай правоверных — до захода солнца. Ближние люди не посмели ослушаться посмертной воли царицы. Да и сами они были из здешних, в новой вере не тверды.

Оживился старик, только когда увидел тот самый платок. Он помнил его. Ведь именно он закрывал гроб царицы в ту тёмную ночь при свете факелов, когда лесной колдун произносил на телом своё заклятье. Платок лежал у неё на груди.

— Кто потревожил покой царицы? — этот вопрос мы поняли даже без перевода.

Потом старик долго рассказывал, а Туртас переводил. Старая история — быльем поросло.

Хан Узбек, после смерти Баялуни окончательно перебрался в Сарай. Больше его здесь не видели. Дворцы опустели, вельможи уехали вослед правителю. Остались только былые легенды. Про заклятие многие знали. Все друг друга знают — ничего не утаишь. Вот и затеяли как-то спор о колдовстве. Такое часто, где много вер разных. Чья вера сильнее? Ладно бы имам или мулла, а то христиане. Занесло тогда в леса какого-то проповедника из Крыма. Не поймёшь даже то ли франк, то ли из своих крестившихся и научившегося всякой всячине в дальних краях. Хитрый был. К мусульманам не лез, а всё больше язычников охмурял. Благо здесь их большинство. Вот и затеял спор о лживости и бессилии лесных колдунов.

Послышав про заклятие, наложенное на гробницу Баялуни сказал, что может туда проникнуть и колдовские бредни посрамить. Сказать легко, а как сделать? Баялунь ведь не зря повелела себя по мусульманскому обряду схоронить. За осквернение могилы отведут к кади, а коли ты немусульманин, то как раз в диван-яргу, где судят по Ясе Чингизхана. Как раз поругание веры. Проще сразу повеситься — меньше мучиться будешь.

Так вот и нанял этот проповедник троих приезжих. Из местных вряд ли кто бы согласился. Всех троих нашли утром мёртвыми в мавзолее. Только успели крышку со склепа сдвинуть. Ни ран, ни следов удушения. Только лица чёрные и страшные.

Проповедник, конечно, отрёкся, что их посылал. Доказать то ничего невозможно. Однако тогдашний эмир, от греха подальше выслал его из здешних краёв. Давно это было.

Больше прах царицы никто не тревожил.

Потому, когда в прошлом году старика стали снова расспрашивать про заклятие на старой гробнице, он удивился и насторожился. Был это ловчий самого эмира Тагая.

Спрашивал про печать того самого колдуна, что заклятье накладывал. Тот её ставил на смолу, которой гроб запечатывал. А ещё всё хотел знать, что с царицей положили в могилу. Старик посоветовал ему не соваться в гробницу, напомнив, чем это может закончится. Злат поинтересовался, когда приезжал посланец Тагая. Оказалось, летом. Ещё сенокос не закончился.

— Скажи, а он не спрашивал про сосуд, который спрятан в могиле?

— Ничего там не было. И ему сказал, и тебе повторю. Ничего царица не взяла с собой. А вот этот платок лежал.

— А печать ты ему показал?

— Показал. Хочешь посмотреть?

Старик ушёл и вскоре вернулся с перстнем в руке. Простенький такой перстенёк, по всему видно из бронзы. Старый уже, позеленевший. Колдун подошёл к очагу и послюнявил палец и провёл им по закопчённым камням, потом потёр кольцо и приложил его рукаву своей белой рубахи. Туртас переводил:

— Видишь? Это медвежья лапа. Оберег. Это не проклятие. Наоборот, защита от злых чар. Понял? Вот и ловчий Тагаев тоже не сообразил. Да и я только тогда догадался, когда хорошенько подумал. На могилу действительно наложено заклятье. Но не от тех, кто её потревожит. Колдун закрыл царице обратную дорогу в наш мир. Тот, кто сломает печать, выпустит её дух на волю.

Туртас перевёл эти слова и добавил, криво улыбнувшись:

— Думаю, парень не сильно испугался. Он ведь её не знал.

Повисла гнетущая тишина. Потом за окошком снова ухнул зловещий голос птицы. Как ночью. Злат повернулся к оконцу и сказал, словно отвечая:

— Помоги мне, повелительница.

XXX. Медвежья лапа

Эта дальняя лесная обитель запомнилась мне ещё и тем, что там я единственный раз в жизни попробовал свинину. Невелик грех для правоверного, по сравнению с многими другими проступками, совершёнными им на долгом жизненном пути. Тем более, что я сделал это по неведению.

Когда в горницу стали вносить кушанья, сомнений в том, чем нас будут кормить, не оставалось никаких. На большом блюде красовалась голова лесного кабана с огромными клыками. По здешнему обычаю её поставили перед самым почётным гостем — доезжачим великого хана. Остальным разнесли жареное мясо. Только мне одному красивая девушка в высокой красной шапке, позвякивая монистами, поставила, с поклоном, блюдо, на котором блестело жиром что-то особенное.

— Я знаю, твоя вера не позволяет тебе есть мясо свиней, — обратился ко мне старый колдун, — Поэтому я велел приготовить для тебя блюдо, в котором заключена тайная сила медведя. пусть она защитит тебя от коварства злых духов и козней врагов.

На блюде передо мной, во всю его величину, красовался тот самый знак, что я совсем недавно видел на белом рукаве старика. Медвежья лапа. Поклонившись в знак признательности и благодарности, я отломил кусочек. Это была лепёшка из мелко нарубленного мяса. Только хищные когти, вставленные в неё были настоящими. Кроме того я ощутил вкус печени, но всё сильно скрывал вкус грибов, перемешанных с жареным луком и репой. Туртас потом рассказывал мне, что грибы очень часто применяются лесными чародеями во всяческих обрядах и таинствах. Кроме того, печень животного считается самым почётным угощением у охотников. Так что мне оказали честь почти такую же, как ханскому посланнику.

То что все эти угощения были изготовлены из туши одного животного, догадаться было несложно.

Между тем старик продолжал беседовать со мной. Просто Туртас долго не переводил, поэтому я только почтительно кивал, глупо улыбаясь. А вот сам переводчик вслушивался в речь хозяина очень напряжённо, становясь всё более серьёзным.

— Он говорит, что с Тагаевым ловчим приезжал человек из твоей страны. Он ел свинину наравне со всеми.

Эти слова поразили нас словно гром среди ясного неба. Однако Туртас сделал нам знак рукой, призывая прекратить расспросы. Они с Мисаилом сели возле старика и не хотели, чтобы мешали их семейной беседе. Украдкой наблюдая за ними, я заметил, что колдун был сильно растроган. Несколько раз он смахивал слезу с глаз и по отечески гладил моего товарища по голове.

Когда мы отправлялись назад, старик проводил нас до края поляны. Было видно, что посох для него уже больше точка опоры, чем символ тайной власти. На прощанье он ещё раз обнял Мисаила и повесил ему на грудь, какую-то вещицу на кожаном ремешке.

— С ней ты можешь безбоязненно идти в заклятую гробницу, — перевёл Туртас его слова.

Уже через десять шагов его скрыл от нас непроницаемый полог леса.

Когда мы вышли, наконец, к лошадям, я взглянул на подарок старого колдуна, красовавшийся на груди Мисаила. Это был небольшой мешочек, к которому снизу были пришиты, уже хорошо знакомые мне, медвежьи когти.

Уже на ночлеге в той самой зимнице, где мы останавливались по пути в обитель, мы обсудили всё, что нам удалось узнать.

Несмотря на летнюю пору пришлось разжечь огонь в очаге. Не для того, чтобы согреться, а для того. чтобы дымом ароматных трав выкурить комаров из нашего убежища. Нужно сказать, что по обилию этого зловредного гнуса тамошние леса оставляют далеко позади даже болотистые заросли на берегах Нила. Меня полчища комаров доводили до исступления. Некоторое время я с завистью взирал на Симбу, закрывавшего лицо платком, после чего и сам уподобился бедуину, спасающемуся от песчаной бури. Мисаил корил себя, что не прихватил мази, отпугивающей насекомых, а я с каждым шагом убеждался в обилии опасностей, подстерегающих под покровом леса случайного путника. Для этого оказалось даже не нужно углубляться в чащу. Прямо на поляне, забежав за угол зимницы по нужде, я угодил в заросли невероятно жгучего растения, отчего мои руки и другие, неосторожно прикоснувшиеся к нему части тела, покрылись волдырями.

Рассказ старого колдуна не оставлял ни малейшего сомнения, что Омар побывал здесь. По-буртасски он не говорил, но слуги с ним не было — переводил ему ловчий. Одет был на кипчакский манер. Про него сказали, что он прибыл из-за моря, из далёкой-далёкой страны. А самое главное — в подарок он привёз мешочек с самым лучшим ладаном. Старику гость не понравился. Ему вообще не понравились все эти разговоры, про гробницу, старинное заклятие и прочие дела, куда не положено совать нос людям непосвящённым. Особенно насторожили вопросы, про вещи, положенные в могилу. Не нужно было быть великим прорицателем, чтобы догадаться — хотят что-то найти. Их интересовали две вещи: сосуд и платок.

Всю свою жизнь старик имел дело с тайнами. Он умел читать в душах и ходить по сокрытым тропам душ и судеб. Никакого сосуда в могиле царицы не было. Ему ли не знать? Незваные гости поверили в какую-то сказку. Однако, платок был! Об этом знали всего несколько людей. Их можно пересчитать по пальцам одной руки, да и кто из них сейчас жив? Прошло больше тридцати лет.

Он предостерёг гостей от попытки потревожить покой уснувшей сном вечности женщины, душа которой отягощена множеством злодейств. Теперь он увидел, что они его не послушали.

— Душа царицы вернулась в мир, — почти прошептал Злат и притих, словно прислушиваясь, не ухнет ли опять страшная птица.

Лес молчал. Только потрескивали щепки в очаге, пожирая зелёную траву, чадившую едким дымом. Туртас потянул к себе дорожный мешок, который лежал у него под боком.

— Ты прямо в один голос с дядей говоришь, — засмеялся он, — Чуть не слово в слово.

Он вытянул руку и разжал ладонь:

— Вот. Тот самый перстень, которым запечатывали гроб. С медвежьей лапой. Дядя велел вернуть туда то, что взяли и запечатать его.

Воцарилось гнетущее молчание.

— Полезешь? — чужим голосом прохрипел Злат.

— Мне нельзя, — спокойно ответил Туртас, — Это должна сделать невинная девушка.

— Но он же дал оберег Мисаилу?

— Чтобы защитить его от злых сил. В таких местах они всегда находят себе пристанище. Кроме того, Баялунь, была не из тех, кто надеется только на одно. Думаю свой покой она обезопасила не только этим волшебством.

Снаружи, во мраке леса раздался дьявольских хохот.

— Не произноси её имя! — зашипел псарь.

— Боишься? — в голосе Туртаса не было ни капли страха, — Обычная птица кричит. Не опасная. Дядя сказал, что всё дело в звере, который на платке. Он непростой. Его может укротить только девственница.

Было непонятно, то ли он верит во все эти сказки, то ли насмехается над ними.

— Только додумался до этого не сам дядя. Ему про это рассказывал ещё при жизни Баялуни один франк.

У меня теперь у самого сердце сжалось, когда я услышал это имя. Но птица промолчала.

— Там, где этот платок был вышит, единорог предвещает счастье. Но это существо иного мира. У франков он символ мужской мощи и неукротимой силы. Это я не только от дяди слышал. Нам сейчас интересно то, что этот сказочник был среди тех, кто знал про платок в усыпальнице. А вот про сосуд не знал даже дядя.

Я спросил Злата, кто такой Тагай, присылавший своего ловчего в обитель? Судя по всему он был не на шутку замешан во всей этой истории.

Оказалось он был одно время эмиром в Бельджамене. Сам Тагай был из старого рода, предки его служили ещё Сартаку, сыну Батыя. Род их кочевал всегда в правом крыле Орды, по эту сторону Итиля. Возле Дона и буртасских лесов. Едва ли и сами они не были из буртасов, но уже давно считались монголами. Один из предков Тагая некогда женился на дочке хана Менгу-Тимура, что давал титул гургена, но место их улуса было не самым удачным. После смерти Менгу-Тимура и до самого воцарения Тохты в Орде была смута и нестроение, а земли по Дону как раз и попали на линию противостояния Ногая и его противников. Выручали буртасские леса под боком. Здесь род имел немало ясаков, дававших и мёд, и меха и зерно. В лесах от смуты тогда укрывалось немало народа. Кроме того много смелых буртасских юношей искало удачи в службе.

Было в здешних лесах и ещё одно богатство. Древние легенды говорят, что некогда жил здесь народ великанов. Правда или нет, неизвестно. Только и по сей день в этих лесах, время от времени рождаются люди неимоверной силы. Такие, что палицу делают из целого дерева. Или поднимают на спине три верблюжьи ноши. Заполучит такого богатыря в свою свиту большая удача. Не раз, и не два именно здешние темники выставляли на поле непобедимых поединщиков.

А ещё славились эти края своими красавицами. Да самого Каира и Багдада доходила слава о белокурых девах, с кожей белой, словно молоко и глазами, превосходящими блеском сапфиры. Говорят сама Тогай, любимая жена великого султана Насира тоже была из здешних краёв. Хан Тохта, женился на красавице из здешних краёв. Кто знает, не помри хан в одночасье в расцвете сил, удержалась бы у вершины власти сама Баялунь?

Женщины порой могут больше, чем самые могучие богатыри. Звёздный час рода, жавшегося к лесам на окраине Великой Степи наступил, когда новый хан Узбек перебрался в мордовские леса. Столицей его стал старый городишко Наручадь. Его теперь назвали Мохши, по реке, на которой он стоит, и во мановение ока он стал одним из красивейших и величайших городов.

Вельможи и знать потянулись за ханом из степи, а вот дворцовые задворки быстро стали заполнять люди из местных. Мамки, няньки, истопники, носильщики, прачки сновали невидимыми тенями, которых никто не замечает и медленно прибирали к рукам обширное хозяйство наехавших господ.

Комнатные девушки нашёптывали госпожам базарные сплетни, банщики передавали господам нужные слухи.

Потихоньку Тагай породнился не только со знатнейшими вельможами, но и с самим ханом. Сестра его попала в жёны самому Джанибеку. В добрый час попала. Её сын Бердибек сейчас наследник.

Между тем царство процветало. Под сенью славной Золотой Орды вставали города, росла торговля. Тагай из простых темников смог выбиться в эмиры города Бельджамена. Некогда эти земли были дорогами враждующих войск, теперь они стали тропами богатых караванов. Через улус Тагая лежали пути на Русь, в Литву, в Тану и Крым. Было рукой подать до Нового Сарая и сказочного Гюлистана. Кроме того эмир больше других преуспел в насаждении хлебопашества. Его улус ближе всего лежал к старым хлебным местам. Оттуда и потянулся народ на привольную степную целину. Уртакчи Тагая теперь были крупнейшими поставщиками зерна на пристани Таны.

Где деньги, там и сила. К богатому темнику стали стекаться отовсюду удальцы. Теперь его тумен один из лучших в войске Джанибека. Запасов, коней и оружия хватит, чтобы в любое время ещё столько же войска набрать. Тагай теперь частый гость в Гюлистане. На подарки денег не жалеет.

— Только выше задницы всё равно не прыгнуть, — безжалостно подытожил, доезжачий, хорошо знавший столичные порядки, — Родишко у него худоват. Так что быть ему вечно на подхвате у старых эмиров. Тут уже ничего не поделаешь. Недавно племянницу его, Бердибекову сестру, выдали за Мамая сына Алибека. У того род древний, хвастают, что древнее Золотого Чингизова. Кийяты.

— Но ведь Тагай, получается наследнику Бердибеку родной дядя?

— Получается. Бывали случаи, когда ханские дядья высоко взлетали. Только для этого одного родства мало. У Тагая кишка тонка. Так ему и быть эмиром и темником. Кроме того у Бердибека ведь своя жена есть. А у жены отец. Тоглубай. Это человек не Тагаю чета. Умён и решителен. Да и рода хорошего. Не из первых, но и не из последних. Бахрины. Вроде Тайдуле какой сродник. По матери. У Узбека в большой чести был, но после его смерти за Тинибека встал. Хорошо ещё головы не лишился. Теперь вот опять ко двору прибился. Тесть он ведь второй отец. Вот уж он спит и видит себя беклярибеком, когда зять ханом станет. Только до этого ещё дожить надо.

— У Тоглубая мать была из наших краёв, — отозвался из темноты Туртас, — я её хорошо помню. Мордовка, из простых. Но, красива. Точно как ты и описывал: глаза синие, волосы пшеничные. И крепка была, богатырской породы. Тоглубай в неё пошёл.

— Тоже ведь у Узбека при дворе была в Мохшинские времена. Тоглубай тогда и выбился в первые ряды. Золотой пояс получил. Рать немалую на Смоленск водил. Потом, когда Джанибек, со сторонниками Тинибека разбирался, в здешних лесах и прятался несколько лет. Женился на мордовке, говорят, недавно, как и отец. Тайдула ему сродни приходится, на свадьбу гонца посылала. С подарком и поздравлением. Сама не поехала, а только попеняла, что ему бы нужно было жену из старых родов искать, а то так и просидит всю жизнь у леса. Говорят Тоглубай, когда ему эти слова передали сказал: «Славу нужно искать на поле брани, а не в женской постели». Тайдула посмеялась и просватала его дочку за Бердибека. Далеко смотрит. Джанибек не вечен. Да и на него теперь надежды нет.

После чего Злат опять пустился в рассказы про страсти ханского гарема. Вспомнил про молодую жену, от которой Джанибек потерял голову. Была ли она доподлинно красива, он не знал — не видел ни разу. Она была из невольниц. Подарили еврейские купцы. Только знающий человек, по большому секрету проболтался, что не всё в этом деле чисто. Купцы так и не представили купчую на девушку, сославшись, что привезли её из Баку. Вполне могло быть, что она и не была невольницей. Может армянка, может еврейка. Знали только, что из Шемахи. Вполне ведь могла оказаться и мусульманкой, по доброй воле согласившейся отправиться в подарок хану. Мусульманка рабыней быть не может — потому и купчей нет.

Хану про всё это не докладывали, да его это и не интересовало. Он души не чаял в молодой жене.

Поначалу это никого не тревожило. Что за беда может быть от красивой наложницы? Опасны те, за кем стоит могущественная родня. За место возле хана испокон века боролись кунграты, кияты, другие древние роды. А кого куда сможет пропихнуть смазливая девчонка с базара? Однако стали замечать, что не всё так просто. Через новую жену ко двору стали приникать купцы. Больше те, кто исстари торговал на Красной пристани в старом Сарае, кто приплывал из-за Бакинского моря. А там разные были люди. В немалой силе и деньгах были армянские купцы, торговавшие шёлком, еврейские работорговцы, поставлявшие живой товар для гаремов и военных отрядов. Были и генуэзцы, уже давно построившие корабли на персидском берегу и развернувшие обширное мореплавание к далёким берегам.

Это были люди, чьи конторы располагались в Баку, Тавризе, Трапезунде. Они ловко перехватывали торговлю, которая ещё совсем недавно шла по караванным путям через степь, а сейчас совсем заглохла, после чумы. Приходили не с пустыми руками. Они говорили, что теперь восточные специи текут другими реками: через моря, в арабский порт Басра, откуда доставляются в Трапезунд и Тавриз. Там теперь кипит торговая жизнь, шумят базары и звенят монеты в сумах сборщиков налогов.

Слова падали на подготовленную почву. Казна уже давно опустела. После того, как перестали приходить каравана из Великой Степи через Хорезм, доходы упали. Некогда могущественные хорезмийцы, привыкшие вертеть всей ордынской политикой, оставались не у дел. Булгарские купцы всё больше и больше смотрели на Крым, в портах которого, как в старое время, не было недостатка ни в товарах, ни в покупателях.

Теперь, подкупленные серебром с Красной пристани наушники, всё чаще нашёптывали хану, что и Тавриз, и Баку, и новые дороги, по которым текут в закатные страны драгоценные специи — это ведь его законная вотчина. Её должен был получить по справедливости ещё хан Берке, за участие в походе против багдадского халифа. Тогда персидский правитель Хулагу вероломно присвоил эти земли себе.

Не раз властители улуса Джучи пытались вернуть свою законную добычу. Сейчас небеса благоприятствую этому, как никогда. Держава ильханов давно распалась, улус во власти слабых и беззаконных правителей.

Мне вспомнилось, что про это бывало говорил и мой дед. Наш султан тоже был не прочь стать наследником богатых торговых путей. Сетовал, что путь на Тавриз мешает старой морской торговле через Йемен и египетские порты.

Так уж повелось. Одни ищёт свою удачу на поле брани, другие на базаре. А кто-то находит её в постели. На базарах Каира ходило много рассказов о людях, нашедших её в могиле.

XXXI. Симон из Львова

Первым делом по возвращении сразу отправились в баню. Её было велено натопить к нашему приезду. Мы не задержались, потому получилось в самый раз. Горячая вода в одно мгновение уняла зуд расчёсанных комариных укусов, а душа сразу воспарила ввысь, сбросив тяжесть треволнений последних дней. После мрачной зелени глухих лесов всё казалось милым и прекрасным.

В прошлый раз я ведь даже не заметил, какие в Мохши искусные мыловары. Теперь, растирая свои усталые члены жёсткой мочалкой из луба, я с наслаждением вдохнул благоухание нежной пены.

— Ладан, — засмеялся, заметив это, Злат, — Здесь его любят добавлять в воду. Так и продают в москательных лавках — росный ладан. Вроде росы, значит.

Он уже послал человека к Илгизару, чтобы уведомить того о нашем возвращении и собирался за ужином выслушать отчёт о поиске убийц несчастного носильщика. Мне же не терпелось узнать, что неизвестного сможет вычислить этот мастер логических размышлений из привезённого нами известного.

Однако, едва я успел переодеться после бани в чистую одежду, как доложили, что меня спрашивает какой-то человек. По словам привратника это был священник и он приходил ещё вчера. Услышавший это доезжачий успокоил меня:

— Скорее всего по ладан. В городе ведь уже знают, что у египетского товара, который хранился у эмира под замком, объявился хозяин. И то дело! А то ты совсем ремеслу купецкому не радеешь. Того и гляди повезёшь потом свой ладан обратно. Дед у тебя суровый? Осерчает и высечет.

Он поднялся:

— Не буду вашему купеческому делу мешать, — и, повернувшись к Мисаилу, — А ты останься. Не ровен час облапошат.

В комнату вошел высокий благообразный человек с приветливой улыбкой на устах. Простое чёрное одеяние говорило о его принадлежности к духовному званию. Степенно поклонившись, он представился на безукоризненном греческом языке:

— Симон из Львова. Не чаял вас застать. Гнал лошадей от самой Москвы.

Искушённый в чтении судеб доезжачий снова угадал. Монах хотел купить ладан. По его словам, едва услышав от патриарших посланцев, что в Мохши приехал торговец благовониями из самого Египта, он немедленно устремился сюда. На Руси ладан дорог. Везут из Орды, а в Новгород вообще от немцев из-за Янтарного моря.

Сам Симон состоял при митрополичьем доме больше по разной практической части: деньги, хозяйство, переписка, поэтому узнав о возможности выгодной покупки, немедленно доложил об этом экзарху. Правда, денег ему с собой не дали: места глухие, зачем искушать недобрых людей. Да и сделка намечалась немалая, столько серебра изрядно отяготило бы лошадей при быстрой езде. При нём есть чистый лист с печатью и подписью митрополита Алексия. Для заёмного письма. Такое письмо любой меняла без колебаний возьмет. Так что: хотите оплату письмом, а, коли деньги срочно нужны, то он у здешних менял возьмёт. Цену назвал сам. Она была очень высокая. За тот ладан, что остался в омаровых пожитках получалось больше трёхсот сумов. На радостях я округлил сумму, к явному удовольствию монаха и неудовольствию Мисаила. Согласившись на заёмное письмо.

Доезжачий ведь был прав. Не везти же ладан обратно в Египет? А так я избавлялся от лишних хлопот и получал возможность заслужить одобрение деда. Совершить сделку условились завтра. Однако гость не торопился уходить.

— Вы знакомы с Киприаном? — вдруг спросил он.

От неожиданности мы с Мисаилом переглянулись.

— Я знаю его по Афону. Мы жили в одном монастыре некоторое время, — он грустно улыбнулся и добавил, — Вот как далеко занесла меня судьба.

Он ведь назывался Симоном из Львова.

— Я из Галиции, — словно в такт моим мыслям промолвил инок, — В Москву попал несколько лет назад с епископом Афанасием Волынским. Тот сейчас в Переяславле. Когда Алексий в Царьград уезжал за поставлением, Афанасий его замещал. Сейчас для этого дьякона Пердику прислали. А я вот так и застрял в Москве при митрополичьем доме.

Воистину тесен этот мир.

Монах, между тем погладил пальцами бородку и осторожно спросил:

— Могу я увидеть ханского слугу Хрисанфа сына Михайлова? Его обычно зовут Златом, — и зачем-то пояснил — Хрисанф на греческом означает «златоцветный». Вот его и переиначивают на русский лад.

Всё, кажется, вставало на свои места. Теперь я действительно видел, что предо мной хороший знакомый моего попутчика Киприана. Иначе поверить, будто он прискакал, сломя голову, за тридевять земель в глухие леса, только для того, чтобы купить ладан, было выше моих сил.

Мы передали почтенному Хрисанфу ибн Мисаилу просьбу инока и отправились туда, где уже раскладывали на скатерти румяные лепёшки и плотные ломти местного сыра.

Вскоре пришёл Илгизар, а, немного погодя, к нам присоединился и Злат.

Поиск убийцы носильщика не дал никаких результатов. Очень скоро выяснили, что масло и муку покупал он сам. Старательный староста нашёл тех, кто незадолго до полудня продал всё это будущей жертве преступления. Обычное дело. Кто-то попросил носильщика отнести муку и масло в указанное место. Дал денег. Так многие делают. Может хозяйка собиралась печь хлеб к ужину? Найти же всех, с кем базарный носильщик общался за полдня пребывания на людном рынке, не было никакой возможности.

Теперь оставался только след, который тянулся из лесной обители.

— Давайте попробуем собрать всё, что мы уже знаем, — начал Илгизар.

Он наклонился вперёд и стал чертить на скатерти воображаемые пути:

— Человек из-за тридевяти земель впервые приезжая в совершенно незнакомый город, в чужую страну, вдруг начинает интересоваться древней легендой. Ведь никто воочию не видел эту самую мазь. Человек это практичный и, если его это заинтересовало, значит он увидел вполне реальную выгоду. Может он хотел продать рецепт? Или саму мазь? Сколько это может стоить?

— Таких рецептов, только у моего деда целый сундук, — ответил я, — Думаю он не сильно разорился, покупая их.

— В любой москательной лавке Каира, — поддержал меня Мисаил, гораздо лучше разбиравшийся в практической стороне вопроса, — можно купить несколько видов омолаживающих снадобий. По весьма сходной цене. Правда, здесь многое зависит от покупателя и продавца. Иногда из стареющих дур ловкие люди вытягивают огромные деньги.

— Почему обязательно дур? — вступился за жаждущих вечной молодости Туртас, — Продаётся ведь не баночка со снадобьем. Продаётся имя, легенда, чудо. Мы же не считаем дураками паломников и богомольцев, ищущих исцеления?

— Вот именно! — поднял палец в знак согласия Илгизар, — В том-то всё и дело! Имя! Чьё имя в данном случае пытались продать? Не будете же вы утверждать, что это имя императрицы, умершей три века назад в Царьграде, название которого звучит в здешних краях скорее, как тридевятое царство? Продавалось другое имя. Которое будущий продавец вообще услышал первый раз в жизни. Значит, кто-то вовлёк его в это дело.

Илгизар положил перед собой кусок лепёшки и указал на него пальцем:

— У нас появился неизвестный. Давайте поищем ещё. Ведь в нашей истории появляется другой человек. Который как раз очень хорошо знает все местные имена и легенды. Особенно важно! Он знает, кому это можно выгодно продать. Секрет царицы, которую многие знали, боялись и уважали. Можем мы увидеть такой след?

— Кажется по нему прискакал я, — невесело усмехнулся доезжачий, — Интерес Джанибека самое верное тому подтверждение.

Илгизар прочертил по скатерти ещё одну, видимую только ему, линию:

— Ещё раньше по нему прискакал ловчий эмира Тагая. Он мог и легенду про древнюю мазь рассказать.

— Это то, что приходит в голову сразу, — согласился Злат, — Едва только я услышал про ловчего, то вздохнул с облегчением. Мне казалось, что теперь нужно только поехать к Тагаю. А потом меня посетила очень простая мысль. Зачем Тагаю был нужен этот самый египетский купец? Если он верил в старую легенду и думал её выгодно продать, почему не сделал это давным-давно? В Мохши он, как у себя дома, здесь у него двор есть и ясаков в округе немало. Его люди отлично знали, у кого нужно выспрашивать про то, что лежит в могиле. Они ведь сразу поехали в эту тайную обитель. Больше похоже на то, что Тагай и сам угодил в эту историю ненароком. Кроме того, он не такой уж великий вельможа, чтобы к нему клонил ухо Джанибек. Здесь явно замешан кто-то ещё. Куда более могущественный и близкий к хану. Тайдула. Или мать Бердибека. Вот она как раз Тагаева сестра.

Он указал на кусок, лежащий перед Илгизаром, и подвёл итог:

— Так что твоей лепёшки вполне может не оказаться в халате Тагая. И в моих руках опять окажется кусок оборванной нити. Кроме того, в твоих рассуждениях я ничего не услышал о Баялуни. Или хотя бы о её гробнице. А ведь этот таинственный кусок лепёшки прекрасно знал, что было туда положено тридцать лет назад.

Илгизар задумался:

— Выходит, что именно этот неизвестный сначала вовлёк в это дело Омара, потом Тагая. Скорее всего эмир ему не сразу поверил. Для того и послал человека в лесную обитель, чтобы проверить правдивость сказанного. Явно не хотел предстать во дворце в роли легковерного сказочника, доверившегося байкам мошенников. Человеку, который знал, что положили в могилу тридцать лет назад он поверил. Да и любой бы поверил на его месте.

— Человека этого должен знать Тагай, — не утерпел я.

— Если этим человеком не был твой брат. Ты не задумался зачем он вообще был нужен в этой истории? Таинственный незнакомец вполне мог обделать всё напрямую с Тагаем. Боюсь, он и привлёк чужого всем заморского купца, чтобы у того, кто пойдёт по его следу, остался в руках только очередной оборванный конец. Однако никакого другого пути я не вижу. Придётся ехать к Тагаю. Хотя спешить с этим не стоит. Нужно ещё и ещё хорошенько подумать. Тем более, у меня здесь появилось ещё одно небольшое дело. Нужно помочь этому Симону, приехавшему из Москвы.

Мне уже показалось было, что разговоры о делах на сегодняшний вечер закончились, однако после ужина Злат отозвал меня во двор для беседы с глазу на глаз:

— Этот монах прибыл сюда с тайной миссией. Он передал мне письмо митрополита Алексия. Это мой старый приятель, уже лет двадцать, как знакомы, ещё по Сараю. Просит помочь.

Перед моим взором сразу предстал смиренный инок Киприан, и всплыли в памяти рассказы Саввы о хитросплетениях на путях веры.

— Ну, а я прошу помочь тебя, — продолжал между тем доезжачий, — Что поделаешь? Уж больно твоё ремесло касается до церковных дел. Тебе можно потихоньку сунуть туда нос так, что ничего не заподозрят. Нужно всего лишь поболтать с парой монахов. Спросить не нужно ли им ладана. Делов то…

Всё представлялось настолько невинным, что насторожило меня не на шутку. Оказалось не зря.

— С собой возьмёшь слугу, — продолжил Злат, — Того самого, что с лицом замотанным всегда ходит. Про него уже весь город знает. Вот вместо него и пойдёт Симон. Роста он такого же, лица не видно. А ещё Мисаила. Мне это, если честно самому не нравится, но помочь нужно. Завтра Симон тебе всё сам обстоятельно расскажет, если захочешь, конечно. Ему нужно посмотреть один монастырь. Здесь, недалеко от города, с полфарсаха. Однако в лесу и место глухое. Там ещё со старых времён понарыты пещеры. Вот в них и селятся всякие отшельники. Никто их не трогает. Они вроде как христианские монахи, люди духовного звания. А значит по ханским ярлыкам подсудны только церковной власти. Епископу, значит. Эмиру они не мешают и ему до них дела нет. Сидят себе в лесу, даже в городе редко появляются. А, как выясняется, зря. К здешним священникам они на службу не ходят. Значит, в приходе не состоят. Монастыря там тоже не значится. Вот церковные власти и решили разобраться, что это за люди. Если православные, то нужен за ними догляд приходских священников, если монахи, то про них должен знать правящий архирей. Всякое дело по чьему-нито благословению делаться должно.

Симон на следующий день объяснил нам всё более подробно. Места здесь были глухие и от церковной власти удалённые. Епископ, которому подчинялись здешние края, сидел в Сарае, люди его сюда заглядывали редко. Потому весть, что в лесах завёлся монастырь про который в епархии ничего не знают, тревожил митрополичий дом уже давно. Однако руки до поры до времени не доходили.

Земли за Окой, ещё со времён митрополита Кирилла числились за епископами Сарайскими. Они ведали тогда больше степью и её украинами, а потому и сидели в Переяславле. От Ногаевых гонений вослед Киевскому митрополиту, бежали за леса, во Владимир. Сарский епископ Анфим тогда от рук нечестивых язычников смертную чашу приял. После перебрались уже под бок к самому хану, в столицу.

В державе наступил порядок и благоденствие, жизнь и имущество божьих слуг охранялась грозными ханскими ярлыками.

Между тем жизнь стала вносить свои перемены. Множество людей с русских стало уходить в степь. Хлебопашествовать. По ту сторону Оки земли бедные, лесные, без навоза так и совсем плохо родят. А на степных украинах чернозём. Такой жирный, хоть сам ешь. Здесь и урожай сам-двадцать не в диковинку. А у проса и того больше. Только поломаться над степной целиной. Кроме того в здешних краях вызревала дорогая пшеница, цена которой на базаре не та что на северную рожь.

Сначала пахали наездами, потом стали селиться насовсем, деревнями. Всё чаще стала слышаться за Окой и в степи русская речь. За паствой потянулись и пастыри. Стали рубить церкви, обустраивать приходы. Священники были по большей части из тех же краёв, что и другие крестьяне. Весь Червлёный Яр, что в верховьях Дона, был заселён выходцами из рязанских земель. Получалось, что и священники принимали поставление от рязанского епископа. А епархия-то сарайская. За устройство прихода епископу немалые деньги полагаются. Вот и началась между рязанским и сарайским архиреями многолетняя пря. К великому соблазну паствы. Ибо сребролюбие никогда не почиталась в числе великих добродетелей для пастырей.

Спор из-за Червлёного Яра длился не один десяток лет, пока в прошлом году новый митрополит Алексий не покончил с ним жесткой рукой. Отныне эти земли окончательно отошли к Рязанской епархии. Вот только докуда они тянутся ещё было не совсем ясно. Мохшинский улус вроде остался под Сараем, но в его лесах рязанская история грозила повторится на тот же лад. Только теперь за делами церковными всё сильнее проступала хорошо продуманная политика.

Суздальский князь Константин Васильевич, человек умный и прозорливый стал всячески поощрять своих крестьян к переселению за Оку. Те брали в аренду участки земли, расчищали делянки в лесу, а налог платили суздальскому князю. Бывало и покупали участки у здешних хозяев. Константин Васильевич умел ладить с мордовскими князьями. Наложив потихоньку руку на богатый Нижний Новгород, стоявший у слияния Оки и Итиля, он быстро обустраивал огромный край, оказавшийся под его властью.

Всячески привечал переселенцев, купцов. Нижний под его рукой рос, как на дрожжах, богатея на речной торговле. С богатством приходила сила.

После смерти великого князя Симеона Гордого, Константин Васильевич попытался увести у Москвы Владимирский ярлык. На этот раз московские доброхоты в Орде пересилили, но что будет дальше? А ещё ходили слухи, что положил суздальский князь глаз и на митрополичий клобук. Ещё когда восемь лет назад престарелый Феогност рассорился с московским князем из-за неправедного развода и третьей женитьбы, суздальские послы стали в Орде сыпать серебро, дабы получить добро на это место для своего епископа. Уже и грамоту получили от Тайдулы. Только московский князь умнее оказался и расторопней. Он послал послов с серебром на берега далёкого Босфора. На восстановление Святой Софии.

Император Иоанн Кантакузин, как раз сильно в деньгах нуждался, чтобы рассчитаться с турками. Да и Феогност пока не собирался умирать. Так и осталась ханская грамота пустой бумажкой на память о напрасно потраченных деньгах.

Когда умер Феогност, а в одночасье с ним и великий князь Симеон Иванович, Алексий уже сам взял дело в свои руки. В Орде у него была сильная рука, в Царьграде тоже уже заранее всё приготовил. Вернулся в прошлом году в Москву в силе и славе митрополитом. Да ещё с грамотой, по которой местом его пребывания официально указан Владимир, а не Киев, как доселе.

Только ни он, ни нынешний московский князь Иван Иванович, не забывали суздальских намерений. Было ясно, что Константин Васильевич их не оставит. Тем более, что он стал искать союзников. Три года назад женил сына Бориса на дочери литовского князя Ольгерда Аграфене. А тот ведь тоже спит и видит поставить над Русью своего митрополита.

Вслед за княжеством росла и богатела суздальская епархия. Строились храмы, появлялись монастыри. Не могло не насторожить москвичей и её растущее влияние в мордовских землях. Потому, когда стали крепнуть слухи о якобы появившемся возле Мохши неизвестном монастыре, было решено разобраться, откуда там ноги растут.

XXXII. Князья и митрополиты

У Симона была с собой грамота митрополита. С ней он мог спокойно обратиться за помощью к эмиру, в случае обнаружения какого церковного нестроения, требовавшего вмешательства светских властей. Об этом мне сказал Злат. Зачем понадобилась вся эта затея с переодеванием и тайным проникновением в обитель? Я так прямо и спросил.

Инок задумался. Видно было, что он колеблется и не решается посвятить меня во всю подоплёку своего замысла. Заметив это, Злат решительно спустил его на грешную землю:

— Если ты хочешь, чтобы они тебе помогли, то расскажи им всё. Это будет на пользу дела.

Меньше всего я ожидал услышать в этих далёких лесах, полных колдунов и страшных сказок, те самые истории, что мне рассказывал по пути в Константинополь Киприан. Что могло связывать чудесный город на Золотым Рогом, священную гору монахов Афон, хитрого Савву с его священным миром, сербским королём и самозваными патриархами с этим затерянным в глуши городом, над крышами которого раздавался призыв муэдзинов, а в окрестных урочищах язычники молились древним богам?

Патриарший посланник, в свите которого я приехал в царство Золотой Орды, привёз на Русь известие о вступлении на кафедру нового патриарха Каллиста. Поставленный в русские митрополиты в прошлом году Алексий, вызывался в Царьград, где многое для него теперь могло сложиться по иному.

Только в далёком Константинополе всё зависело не от патриарха. Там всё вершил император.

Первым, кто это понял, а самое главное, сумел использовать к своей выгоде, был покойный князь Симеон Гордый. Его и прозвали так, во многом потому, что сумел он стать на Руси выше митрополита.

Раньше, кто был князь, а кто митрополит? Владыка стоял над всей Русью, над всеми князьями. Над теми, кто получал ярлыки в Орде, и теми, кто владел землями там, куда не дотягивалась её железная длань. Митрополитов назначали в далёком Царьграде, ярлыки им давали в Сарае. Не такие, как князьям. Православная церковь была под защитой древнего закона великого Чингизхана — Ясы. Освобождённые от даней и повинности, не подчинявшиеся никакой власти, кроме ханской, митрополиты имели право суда в своих владениях, как князья. Право это охранялось особой грамотой, выданной ханом. Любой эмир вставал на колени, когда брал её в руки.

Кто был по сравнению с митрополитом князь? Пусть даже великий? Обычный ордынский улусник, рискующий в один миг лишиться всего по одному ханскому желанию?

Власть, есть власть. Как не бывать на небе двух солнц, так на земле трудно ужиться двум правителям. Земная власть духовных владык всегда искушала, оказавшихся в её тени князей. Не раз они пытались использовать её в своих целях.

Когда, после Ногаева погрома, митрополит с двором перебрался из разорённого древнего Киева в залесский Владимир, вошедший здесь в силу князь Михаил Тверской замыслил, пользуясь случаем, прибрать церковную власть к своим рукам. Для чего попытался провести в митрополиты своего верного человека. Не вышло. Из Константинополя прислали своего кандидата. Петра из Галиции.

Михаилу бы смириться, а он затеял смуту среди архиреев, попытался пришлого митрополита сместить, обвинив в симонии и прочих грехах. Чем только нажил себе недоброжелателей. Недруг моего недруга — мой друг. В начавшейся вскоре схватке за великокняжеский ярлык Пётр поддержал московского князя Юрия.

Что не удалось Михаилу Тверскому, удалось Симеону Гордому.

Тот рассорился с митрополитом Феогностом из-за своих брачных дел. Развёлся со второй женой, женился на третьей. Дело его княжеское — не на небесах вяжутся брачные узы правителей. Сплетаются они на грешной земле. Не по любви, а из политического расчёта. Брак с тверской княжной мыслился, как прекращение извечной борьбы Москвы с Тверью, ради такого многим можно поступиться. А тут митрополит со своими канонами. Упёрся и ни в какую. Ему и императоров ромейских в пример приводили, и так и эдак уговаривали.

Как это бывает в таких случаях, ссору великого князя с митрополитом сразу попытались использовать враги Москвы. Почуяли поживу и в Литве, где жило много православных, недосягаемых для ханских ярлыков, и в Суздале, где князь Константин Васильевич, уже набрал немалую силу. Литовцы стали зазывать Феогноста вернуться на покинутое место, в древний Киев. Суздальский князь повёз подарки в Орду — хлопотать за назначение в преемники престарелому греку своего епископа.

Вот тогда ушлые люди и надоумили Симеона Ивановича, откуда ноги растут. Деньги и послов он отправил самому ромейскому императору. Большие деньги. Императорский суд не воды морские — золото там не вниз, а вверх тянет. Сразу Феогност своё неисправимое рвение к канонам утратил. А сарайский епископ, вызванный в Константинополь, воротился на берега Итиля самым первым печальником и доброхотом московского князя пред лицом хана. Нужно ли к этому добавлять, что своим преемником Феогност назначил того, на кого показал князь Симеон Иванович. Алексия Бяконта. Крестника Ивана Калиты из московского боярского рода.

Так бы тому и быть, но свершилось всё по евангельскому предзнаменованию. Горе царству, которое разделится внутри себя. Всё дело в том, что в империи тогда было два императора. Уварятся в одном котле две бараньи головы?

Иоанн Кантакузин стоял за ромейскую старину, Иоанн Палеолог — за латинские порядки. Мать его Анна Савойская жила здесь на Востоке, как привыкла сызмальства. Двор её был всегда на франкский манер. Потому и в церковных делах она всегда клонила к папе. Сторонников было много и у того и у другого. Грызлись не на шутку. Союзников искали, где только можно. Сербы, болгары, турки, венецианцы, генуэзцы, арагонцы — с кем только не вступали в краткосрочные альянсы, кому только не платили деньгами, посулами и политическими уступками. У союзников этих были свои враги, тоже бегавшие из стана в стан и готовые помогать, хоть самому чёрту, лишь бы он пособил против недругов.

Вот тут и начинается наша история. Потому как у границ империи в царстве болгарском началось своё нестроение. Царь Иван Александр развёлся с женой и взял новую. Дети от старой сразу почуяли для себя угрозу. А была она дочерью валашского князя Басараба. Сын её получил в удел княжество Видин, после чего учинился силён, объявил себя царём и стал искать поддержки у всех недругов своего отца. А прежде всего у родственников своей матери.

Новая царица стала искать союзников для своих малолетних детей. Разделилось в себе ещё одно царство.

В Болгарии издавна имелись свои патриархи. Церковь там была старая, уже не одно столетие. Православие в Болгарии цвело ещё с той поры, когда на Руси деревьям молились. Сидели тамошние патриархи в Тырново. Много было оттуда народа на Афоне, да и в самом Константинополе болгарские книжники были в почёте. Хоть тот же Киприанов наставник Феодосий Тырновский. Он стоял за единство православия под главенством константинопольского патриарха. Были такие, что хотели независимости болгарской церкви.

Когда начался раздрай в царском доме, он не мог не затронуть жизнь церковную. Тем более, когда дело касалось развода и новой женитьбы. Масла в огонь подливало и то, что новая жена была еврейкой. Взял её Иван Александр за красоту. Стала вчерашняя дочь торговца Сара, царицей Феодорой. Пошли разговоры, что потакает бывшим единоверцам, которые и впрямь стали набирать силу. Однако вся её надежда на собственное благополучие и будущее детей опиралась только на мужа. А значит на сильное государство. Церковь в таком деле хорошая опора.

Патриарх как раз сам искал союзников. Ибо не было порядка в его царстве, которое не от мира сего. Без сильной власти стали в нём плодиться ереси. В Болгарии они угнездились исстари. Одни богомилы чего стоили. Их отречённые книги, писанные на славянском языке, и на Русь попадали в немалом количестве. Теперь поднялась новая ересь. Умствующие миряне стали осуждать пастырей. Обвинять их в грехах, неправедной жизни, а самое главное, в сребролюбии и стяжательстве. И то сказать, богатства у церкви скопились немалые.

Говорят ересь эта пришла от франков. Были такие люди и в Константинополе, большие споры вели. Добирались и до Руси. Да не просто добирались. Залетала в самые высокие хоромы. Когда князь Михаил Тверской хотел сместить митрополита Петра, его люди на соборе, те же самые слова говорили, что болгарские еретики. Иван Калита, доброхот Петров, потом их, конечно, поприжал. Однако корни остались. Сейчас в Новгороде они объявились. Стригольниками зовутся.

Говорят, ересь эта многое берёт из еврейских книг. Потому в Болгарии стали кивать потихоньку в сторону новой царицы. Учуяв, что это может окончательно рассорить её с патриархом, вчерашняя Сара, бросилась бороться с ересями лютой львицей, всячески понуждая к этому своего супруга. Многих еретиков вынудили бежать. Куда сподручнее всего податься? Лучше всего на Русь. И язык славянский и вера православная. Можно, конечно, в Сербию, совсем рядом. Но там свой патриарх, да и порядка у короля Стефана больше. Как раз угодишь из огня, да в полымя. Не потому ли стали ереси в Новгороде множиться? Из Болгарии туда дорожка через Литву.

Однако дорожка эта привела не только неведомых стригольников.

Потерпев неудачу с переманиванием Феогноста в Киев, литовский князь Ольгерд, затеял устроить у себя отдельную митрополию. На тех землях, что были в его власти. Он прекрасно понял, что под рукой Золотой Орды, всегда будет в чести московский князь, который полностью во власти и воле хана. Потому решил учредить у себя отдельного митрополита.

Поначалу, конечно, он ни о чём таком не помышлял. Не мытьём, так катаньем, хотел коварством и хитростью провести своего человека в преемники Феогносту. Чтобы вернуть кафедру в Киев. Неожиданно в Царьграде объявился некий Феодорит с известием, что русский митрополит умер. Не с пустыми руками объявился, с немалыми деньгами. С пустыми руками он уехал. Греки только посмеялись над такой нелепой попыткой неискушённых простаков обмануть испытанных мастеров интриг и ухищрений.

Однако в Константинополе было два императора. Потерпев неудачу у одного, литовские посланники немедленно отправились ко второму. Серебро всем надобно. Одна беда: императоров двое, а патриарх-то один. И держит он руку Кантакузина. Вот тут и пришла на ум ушлым грекам поставить на Русь митрополита руками Тырновского патриарха. Вскоре Феодорит с его грамотой появился в землях литовского князя.

Места, куда доставала рука ордынских ханов, он благоразумно объехал и теперь занялся устройством дел. За литовские епархии можно было не опасаться — тамошние архиреи, как один, выполнили волю Ольгерда. Киевский князь, хоть числился улусником хана, имея ярлык, уже давно свои отношения с Золотой Ордой ограничивал выплатой выхода. Поэтому тоже ссориться с Литвой не стал. Пустил новоявленного митрополита в древнюю столицу русского православия. Главным предметом вожделения Феодорита стал Господин Великий Новгород. Там у Литвы было немало сторонников. И много недоброжелателей Москвы.

Уже совсем было сладилось там дело у Ольгерда с Феодоритом. Помешала чума. Не иначе как сами небеса не допустили Новгород под руку чужого патриарха. Страшная гостья унесла и новгородского владыку. В этот трудный для паствы час вышел из затвора старый архиепископ Моисей. Соратник ещё митрополита Петра, миривший Ивана Калиту и Александра Тверского, он давно покинул кафедру, удручённый злобой и неправдами мира сего. И вот теперь настал час снова взять в свои руки пастырский посох, чтобы спасти блуждающее стадо. Моисея хорошо знали в Константинополе. Архиепископ колебался долго. С одной стороны он не ладил с Феогностом и не любил московского князя. С другой — разрыв с Царьградом, откуда издревле сияло для русской земли благочестие, представлялся делом неслыханным. И это в то самое время, когда с небес пала не землю новгородскую кара египетская — чёрная чума, а за спиной поднимала голову другая страшная напасть последних времён — ереси. Всё решила почти одновременная смерть Феогноста и Симеона Гордого. Моисею теперь можно было не спешить, в ожидании решения Константинополя.

Весть о назначении московского ставленника Алексия привезли в Новгород прошлым летом патриаршие послы. Со строжайшим предупреждением об отлучении, буде Новгород подчинится Феодориту. Самому Моисею прислали пожалование: грамоту с золотой печатью от самого императора, крестчатые ризы, а, самое главное, прямое подчинение патриарху, минуя митрополита. Получив его, архиепископ уже не стал сильно печаловаться по поводу того, кто сейчас сидит на митрополичьей кафедре.

Не заладились дела у Феодорита и в другом углу русских земель: в Галиции и на Волыни. Там издавна были свои митрополиты, независимые от Киева. Ещё со времён князя Льва. Был он силён и славен, папа ему корону королевскую слал. Подмял под свою железную длань и церковь. И то сказать, киевские митрополиты, в те времена, сидючи в разорённой матери городов Русских, сами тряслись в страхе на каждый татарский чих. Пока и вовсе не сбежали за леса, во Владимир. Галиция завела своих митрополитов.

Однако, ничто не вечно под небесами. Прошло время и наследники князя Льва утратили былую силу. Утратив былое единство оказались бессильными перед хищными соседями. К старым врагам Польше и Венгрии прибавилась крепнувшая Литва. Только и держались, что помощью Орды, присылавшей отряды в помощь своим улусникам.

Тут на беду пресёкся княжеский род. На древний стол короля Даниила сел родственник по женской линии князь Мазовецкий Болеслав. Вокняжившись над православным народом он и сам принял его веру, окрестившись именем Юрий. Однако, усердия к ней не проявлял. Тянуло его больше к католикам. Грезилась королевская корона из рук папы. Нашлись и сторонники, которым ханские и ярлыки и ордынский выход были не по душе.

Кончилось смутой. Юрия-Болеслава, не то зельем извели, не то сам уж больно ко времени умер, только снова опустел княжеский стол и ринулись на Галицию и Волынь соседи, жаждущие добычи. Война теперь пошла не только за власть, но и за веру. Так получилось, что против католических союзников Венгрии и Польши, встала Литва.

Ольгерд, конечно, рассчитывал, что и Орда не останется в стороне. Ханы исстари вступались за своих улусников. Тем более, что Венгрия уже не первый год теснила татар за Днестром. Лет десять назад разгромили и полонили самого Джанибекова зятя. Невзирая на предложенный огромный выкуп, пленника казнили и голову отослали королю. Хан даже отомстить за родича не смог. Сначала завяз в Крыму на войне с генуэзцами, потом чума выкосила его улусы так, что самому пришлось бежать из столицы в загородный Гюлистан.

В это время и самих литовцев постигла большая неудача. Разбили их в битве на реке Страве тевтонские рыцари. Да так разбили, что подкосили под корень всю мощь Литвы. В этой битве и погиб князь Наримунт, у которого Туртас в дядьках служил.

Потому ли, или ещё почему, но посольство Ольгерда в Золотую Орду, отклика у Джанибека не нашло. Больше того, впал он в немалую ярость и выдал послов во главе с ольгердовым братом Кориатом московскому князю.

Поговаривали, что сам Симеон Иванович литовцев перед ханом и оговорил. Что уж он сумел нашептать в ханское ухо через верных людей неведомо. Не приложила ли свою руку к этому и могущественная ночная кукушка Тайдула, всегда благоволившая московскому князю? Только помощи Ольгерд против католиков не получил. Мало того, вскоре стало известно о деле неслыханном. Хан согласился отдать Галицию польскому королю. При условии, что тот будет по старине выплачивать ордынский выход.

Оставшись наедине с литовским князем поляки и венгры быстро выбили того и с Волыни. Не остался в стороне от пирога и князь Московский. Он быстро привёл под свою руку Смоленск, до сих пор весьма ловко пользовавшийся покровительством Литвы.

Вот тогда опытный волк Ольгерд, поняв, что его обложили со всех сторон, решил выскочить из хитро устроенной облавы. Его брат Кориат, вырвавшись из московского плена, отправился к венгерскому королю и пожелал принять католическую веру. Отныне в этой истории появилась невидимая, но мощная рука Авиньонского престола.

XXXIII. Запечатанные следы

Феодорит стал никому не нужен. После того, как его не принял Новгород, а новым митрополитом утвердили московского кандидата, ему оставалось надеяться только на литовского князя. Из под руки которого ушли Галиция, Волынь, Смоленск. Да и киевский князь, мог в любой миг, убоясь Орды, выдать незадачливого святителя татарам.

Пастырь не стал ждать развязки. Воспользовавшись заминкой, неизбежной в то время, пока посланники и гонцы везли новости по долгим русским дорогам, он исчез. Съехал в одночасье со своего киевского подворья, к великой радости и облегчению тамошнего князя, и больше нигде не появился. Как в воду канул. Исчезла и его многочисленная свита.

Часть её состояла из тех людей, что сопровождала будущего искателя белого клобука в Царьград. В основном, это были люди с Волыни, посланные князем Любартом, братом Ольгерда. Он и Кориат были главными искателями наследия короля Даниила, в борьбе за которое они хотели найти поддержку у православных священников и населения. Другие прибыли с Феодоритом из Болгарии. Про них никто ничего не знал. Даже неизвестно сколько их было. Приехали с митрополитом в Киев, исчезли вместе с ним бесследно. Кто-то, конечно, домой вернулся, вот только все ли?

Уже когда архиепископ Моисей, много лет пробывший в затворе, вернулся на осиротевшую новгородскую кафедру и обнаружил в городе еретиков-стригольников, забравших к тому времени немалую силу, вспомнили про то, что ересь такая уже много лет цвела буйным цветом в Болгарии. Кто другой, может и не сразу бы сообразил. Однако Моисей был человеком мудрым, знающим и книжным, а самое главное, бывалым. Он в былые времена поездил по разным краям, пообщался с разными людьми. Немало знал и про болгарских еретиков. Не в Феодоритовой ли свите занесло к нам эти злокозненный семена? У себя в Болгарии с подачи новой царицы сейчас, слышно, за них крепко взялся сам Иван Александр. Многие бежали. Свита русского митрополита для этого самое удачное место. Куда им теперь? Путь назад заказан.

Кое кто из тех, что ездил из Литвы с Феодоритом в Царьград, подался, после его бегства в Москву. Это были по большей части волынцы и галичане. Теперь, когда их земли оказались под католическими государями, они не хотели туда возвращаться. В Москве было немало народа, переселившегося туда с Волыни и Галиции, после начала войны и смуты. Тот же переяславский епископ Афанасий, который был местоблюстителем во время отъезда митрополита, был оттуда. Да и наш Симон тоже. Книжные и учёные мужи пришлись весьма ко двору на новом месте.

Люди из бывшей свиты Феодорита говорили, что с ним из Болгарии прибыли книгописцы, весьма искушённые в ремесле скрипторном: рисовальщики, пергаментщики, переплётчики. У иных было с собой немалое число книг и тетрадей. Обычное дело для духовной особы — книжная премудрость всегда была под рукой пастырей. Вот только у одного из этих людей видели книгу, рекомую «Власфимия». Тут уже было отчего встревожиться.

На Руси книгу эту хорошо знали. Ещё со времён Петрова нестроения, когда доброхоты тверского князя пытались обвинить владыку в стяжательстве и симонии, она была в ходу. Именно из неё брали обвинители слова о недопустимости поставления священников «по мзде» — за плату. Нужно сказать, что плату взимали порой, действительно немалую. Особенно, когда речь шла о поставлении священника в какой-нибудь богатый городской приход. Задержка в таком деле приводила к большому отягощению для паствы. Это же не обвенчаться, ни усопшего отпеть. Кряхтели, но платили.

Однако, если по сельским погостам воспринимали платёж, как неизбежную тягость, правомочность которой ведома арихирею, представлявшемуся в глуши чем-то вроде князя небесного, то в городах народ был книжный и грамотный. Здесь обреталось немало приезжих, да и свои купцы много что видали. Книжная премудрость была в почёте, переписчики не сидели без работы, а в многой мудрости, как известно, много печали. Очень скоро грамотеи стали отыскивать в писаниях мысли о неправедности поставления священников за плату. Про это твердили и некоторые монахи, легко доказывавшие свои слова ссылками на святых отцов.

Сказанное улетает. А вот написанное остаётся. Очень скоро разговоры и споры были собраны вместе в одну книгу. Она называлась «Власфимия».

Книгу составляли далеко не простецы. Чувствовалась рука людей весьма искушённых в богословских премудростях. Видно было, что готовилась она для серьёзной при, за которой легко угадывался заказчик: книга была нацелена против архиреев и неправедных пастырей. В ней собрали всё то, что сейчас находило отклик в душах последователей нынешних ересиархов.

Вот только как книга, чьё разящее жало направлено против князей церкви, оказалось у людей из архирейской свиты? Не направлялось ли его острие, в спину соперника по митрополичьему званию? Не водили ли этой рукой земные правители, жаждущие завладеть властью над душами в этой земной юдоли?

Книгописцы народ тихий и непритязательный. Они могут, укрывшись в дальней келье, годами корпеть над листами, довольствуясь лишь скудным пропитанием. А вот пергамент, краски и многое другое, потребное в скрипторском ремесле, стоит дорого. Содержать скрипторий стоит немалых денег. Кому это может быть по карману? Здесь нужен богатый заказчик. Переписчиком может быть одинокий отшельник. А скрипторий под силу лишь монастырю. Вот только скрыть его, в отличие от одиночки-книгописца, очень тяжело.

Вот на ум и пришёл давний слух об иноческой общине, которая, вроде как уже много лет находится у города Наручадь. Который, после переселения сюда хана Узбека, стал зваться Мохши.

— Тебя послушать, так ты собрался скрипторий здесь искать, — вдруг прервал монаха Злат, — Или самого беглого митрополита Феодорита. Так и будешь ходить вокруг, да около. Расскажи им всё, что мне рассказал.

— Что Феодорит? — скривился Симон, — Змея с вырванным жалом. Кому он сейчас нужен? Не для того я проскакал путь от Москвы в пять дней, пересаживаясь с лошади на лошадь.

— Если сейчас начнёшь рассказывать, что хотел купить повыгоднее ладан, то боюсь, совсем утратишь доверие моих друзей.

Монах поднял перед собой руки, словно защищаясь и примирительно улыбнулся:

— Думаю, они и так уже догадались, что меня погнала новость, привезённая патриаршими посланцами.

— Новый патриарх? — догадался я.

Симон кивнул:

— Главное, победа Иоанна Палеолога. Ведь именно по его указке Феодорит получил поставление от Тырновского патриарха. Кантакузин, который безоговорочно поддерживал московского князя, теперь в монастыре. Вы, наверное уже слышали от Киприана, что в Болгарию из Константинополя отправлено посольство. Обе стороны ищут союза. Будут договариваться. А что это значит? Будут торговаться. Так вот, одним из пирожков на этом столе будет Русская епархия. Та её часть, что отводилась Феодориту. Хотят довести это дело до конца и передать её в подчинение болгарской церкви, с образованием отдельной митрополии. Взамен Тырновский патриарх признает главенство Константинопольского. Но и это не всё. Палеологу нужно показать Авиньону, что он всеми силами стремиться к выполнению Лионской унии. О подчинении Константинопольской церкви папе. В самой империи эту унию никак не удаётся насадить уже почти сто лет. Слишком много противников. Зато теперь можно сделать это в Галиции, Волыни и Литве.

Мне вспомнился Киприан. Он много говорил о том же самом. О вражде между православными и католиками, об унии, о том, как предают, торгуют верой и идут на сделки с самыми злейшими врагами. Киприан умел говорить и убеждать. В его устах все эти рассказы звучали, как предшествие конца света. Представляю, как эти слова разжигали пламя в сердцах единоверцев и соплеменников. Но, на меня они не производили ни малейшего впечатления. Что было мне, правоверному мусульманину, до дрязг между христианскими прелатами? Это было неинтересно даже христианину Мисаилу.

— Ты прости меня, уважаемый Симон, но я так и не понял, зачем тебе переодеваться и идти в это место, будучи неузнанным.

— Помнишь я упоминал про то, что Джанибек договорился с польским королём о передаче ему ярлыка на Галицию? Я тогда ещё жил в Львове, и у нас много про это говорили. Так вот. Я и мои очень осведомлённые друзья выяснили, что ни через одну заставу на границе не проезжало посольство из Золотой Орды. Не видели его и на дорогах, ведущих в Краков. Таких дорог мало и скрыть столь заметное дело, как посольство Джанибека, было невозможно. Тем не менее, переговоры состоялись, ярлык был получен. Кто всё это сделал? Посольство было тайным. Однако даже в этом случае оно не могло проехать через Львов, так чтобы мы не заметили. Значит ехали через Венгрию. Причём ездили несколько раз. Ведь нужно было везти ответ. Два года назад в Орду уже открыто ездил польский посол. Про это все знают. Его звали Ян Пакослав. Кто доставил ему дорожную грамоту? Без неё его никто не пропустил бы через границу. Значит есть у них нужные люди в Золотой Орде. Легче всего этим заниматься католическим монахам. Их, как священнослужителей, защищает древний татарский закон Яса. Всего за год до посольства Пакослава в Сарае учредили отдельную епархию францисканского ордена. Вот только Сарай от Польши и от Венгрии далеко. Между ним и границей, есть только одно место, где можно встретить католических монахов — Тана. Да и оттуда до Польши и Венгрии добираться долго. Кроме того, невозможно сделать это незаметно. Ехать много дней через степь, где весть далеко опережает путника. Зато легко можно пробраться незаметным через леса.

Теперь становилось понятно, почему Симон хочет нанести визит в обитель тайно.

Места здесь глухие, а, самое главное, можно сказать ничьи. Рязанский и сарайский епископы много лет спорили за Червлёный Яр, который лежал у Дона. С севера из-за Оки сюда подбиралась паства суздальской епархии. Но, досюда никто из них не добрался. В этих краях с древних времён народ жил по своему. Сидел в лесах, молился своим богам. Когда за ханским двором сорок лет назад стали приезжать мусульмане, было их немного, да и селились они исключительно в Мохши. Со временем настроили мечети, учредили школы, а когда Узбек объявил себя султаном и защитником веры, так и многие из его окружения перешли в ислам. Да и торговцам было куда сподручнее разбирать дела у местного кади. Мусульманское право для этого подходило лучше всего. Опять же бумагу какую составить — в лесах народ безписьменный.

Христиане здесь были больше из кипчаков и монголов, которые с ханом пришли. Правда не православные, а чаще из последователей патриарха Нестория. Русских здесь было мало. Да и то приезжие. Потому и не попали эти края ни в одну епархию.

А вот для монастыря это не помеха. Отшельников обычно уважают даже иноверцы. Не искушённые в тонкостях религии, они часто не делают различия между святыми людьми. Кочевники исправно подкармливают их творогом и мясом, которые у них всё равно некуда девать, осторожные лесники тоже на всякий случай задабривают непонятных колдунов приношениями. В общем, с голода умереть не дадут.

По Дону, в Червлёном Яре ещё во времена Феогноста были монастыри и со своим крепким хозяйством. Доход имели изрядный. Неспроста архиреи за те края грызлись. Только, когда хан Джанибек обложил налогами церковных людей, оставив освобождение только для священнослужителей, многие из тех, кто укрывался под монастырской сенью от податей, ушли на собственный кошт. Доходы сразу сильно упали. Потом чума весь Червлёный Яр выкосила. Сейчас там не осталось ни одного монастыря.

Получалось, что нет места для тайного убежища по пути из Польши или Венгрии к Итилю через леса, чем эта обитель возле Мохши. Если, конечно, она есть на самом деле. Какие-то отшельники, конечно, жили. Там в лесу, ещё с неведомых прежних времён понарыто в горе всяких пещер. Вот их и облюбовали искатели иноческого подвига. Так уж повелось, ещё от отцов монашества, что для истинного отшельника нет места лучше, чем пустыня или пещера. На Руси ведь первые иноки, ещё от крещения равноапостольным князем Владимиром, тоже в пещерах спасались. Обитель их так и зовётся по сей день Киево-Печерская. Сейчас возле Нижнего Новгорода свой монастырь в пещерах образовался. Да и в Червлёном Яру многие рыли себе убежища от греховного мира в земле. В иных землях то же самое. Сербский патриарх так и вообще именуется Печский. Пещерный значит.

— Илгизар про этих отшельников знает, — добавил к рассказу инока доезжачий, — Говорит их там немало. Только в городе они почти не появляются. Ещё с прежних времён по базарам слухи ходили, что туда вот от этого самого дворца, где мы сидим, ход прорыт. По приказу Баялуни. То ли колдовством она в этих подземельях занималась, то ли сокровища спрятала. Кто во что горазд.

— Так может и сосуд тот самый, не в могиле спрятан, а в этом подземелье? — пришла вдруг мысль в мою голову.

— Вот завтра сам и посмотришь, — засмеялся старый псарь, — Ты будешь божьим людям ладан предлагать. Они навряд его купят, хотя кто их знает. Твоя задача получше их разговорить. И подольше. Говорить будешь по-гречески. Если никто не понимает, сошлись, что по-кипчакски плохо разумеешь и попроси помочь Мисаила. Думаю, кто вы такие они прекрасно знают. Знают и то, что вы по-русски не понимаете. Потому опасаться не будут. А он (кивнул на Симона) будет слушать. Он понимает. Ну и ты Мисаил, держи ухо востро. Слыхал, что говорено, про монахов или королевских посланцев? Они тоже могут промеж собой что чирикнуть. Ты же латынь знаешь, если что?

Мисаил кивнул.

— Вот и хорошо. Главное вида не подавай, что знаешь.

Злат немного подумал и неожиданно подмигнул мне:

— Знаю я человека, который и в Львове, и в Сарае часто бывает. Понял о ком говорю?

— Авахав?

— Он самый. Теперь понял, почему я тебя к этому делу подвязал? Помнишь, откуда те невольники в Чембало приплыли? Продавец которых почему-то в Тане сидел? Авахава в последний раз видели на волынской дороге. Он ведь не зря спешил. Что-то затевается. Про Цареградские дела он знать не мог. Что может искать этот прохиндей в Галиции? Ты ведь из этих краёв?

— Там сейчас всё вертится вокруг принятия католичеством Корибутом, — подумав, ответил Симон, — Ведь с этого времени он оказывается под покровительством папы. А это уже всё ставит с ног на голову. Ведь венгры, поляки, рыцари — все они воевали Литву с благословения святого престола. Тут тебе и призыв к защите веры, крестовому походу, отпущение грехов. Теперь всё. Литовский князь — примерный сын матери-церкви. Тевтонским рыцарям ещё есть к чему придраться: Ольгерд католичества не принимал. А вот польский король теперь оказывается, как рак на мели. Он ведь у поганого царя ярлык взял, получается едва не подданным себя признал. Как это в писании: поклонился, чтобы царство получить? Да ещё дань платит. Думаю, Корибут в первом же послании не преминул об этом его святейшеству донести. А уж, коли папе посулили всю Литву под его руку привести…

— Только вряд ли Авахаву до этого дело есть. — покачал головой Злат, — Он купец сурожский, его рынок в Орде. А вот ежели между польским Казимиром и татарами был против Литвы союз, то он теперь дымит и искры сыпет. Если Авахав ко всему этому был причастен, то ему самое время лететь во Львов, загня хвост. Я вот что думаю. Этот самый Пакослав, что к хану ездил, он по дороге со многими эмирами встречался. И кто их знает, о чём они там договаривались. Там ведь у границы многие недовольны. Их в последнее время не раз били в венгерских землях. А от хана помощи так и не пришло. Теперь все земли за Днестром Людовику Венгерскому присягнули. Кто в наши степи отошёл, а ведь кто и молдавскому князю служить остался. Улуснику венгерскому. Продали же в Чембало без ведома хана татарских невольников. Скорее всего тех самых пленных, что к венграм недавно попали.

Доезжачий долго молча думал и вдруг спросил монаха:

— Ты на венгерском разумеешь?

Тот кивнул, в некотором недоумении.

— Слушай завтра внимательно. В этих лесах ведь полно венгров живёт. Издревле.

Когда мы уже собирались спать, ко мне подошёл Туртас.

— Ты завтра будешь забирать ладан из вещей брата? Я хочу на его сапоги глянуть. Когда он в обители был, дядя его след вынул. Что-то там по своему заговорить хотел. Чтобы дорогу обратно к нему не нашёл. Воском залил. Оказалось, так и лежал до сих пор в укромном месте. Я его выпросил. Хочу завтра сравнить с теми сапогами, что остались.

Услышав наш разговор, доезжачий усмехнулся:

— Вот так у нас всё. Следов полно, да все запечатанные.

XXXIV. Печа наручадская

Гора, к которой мы направлялись, была хорошо видна из Мохши. До неё вполне можно было успеть дойти пешком туда и обратно между утренним и полуденным намазами. Конечно, солидному заморскому купцу даже на такое недальнее расстояние пристало ездить верхом, поэтому доезжачий подобрал нам подходящих лошадок. Две получше, для меня и Мисаила и мерина попроще для Симона, изображавшего слугу.

Хоть монах и был ростом с Симбу, но ему не доставало крепости и стати, потому одеяние было немного великовато. Злат, придирчиво осмотрев его со всех сторон, махнул рукой: «Сойдёт».

Уже, когда выехали из ворот, с нами навязался и Баркук. Он с самого начала просился, чтобы его взяли посмотреть пещеры, согласен был даже бежать всю дорогу, держась за стремя. Вот я, увидев его огорчённое лицо, и сжалился.

Когда накладывали в мешочек ладан из вещей Омара, Туртас примерил восковой слёпок к сапогам. Он не совпал ни с одной подошвой.

— Видно твой брат берёг хорошую обувь и для ходьбы по округе одевал, что поплоше. Лишний раз подтверждается, что в последний раз он отправился за город.

Стоявший рядом Злат ещё раз внимательно осмотрел сапоги Омара.

— Твой брат знал толк в обуви. Видно, что сапожника выбирал самого искусного. По мерке шил. Потому и берёг. А вот сапоги, которые здесь за город надевал, явно уже готовыми купил. Видишь, на сколько они были больше? Твоему брату приходилось не меньше двух локтей онучей наматывать, чтобы на ноге не болтались. Попрел знатно по летней жаре.

Слепок действительно был значительно шире, чем сапоги Омара. И длиннее больше чем на палец.

Брат был жадноват, но эта черта никогда не переходила у него в бережливость. Особенно в одежде. Хотя по отношению к ней и Омару вернее было слово наряды. Он любил красоваться. Шёлковые халаты, шитые золотом кушаки с кистями, шапки отороченные драгоценным мехом и сапоги из лучшего сафьяна были предметом его самой искренней любви. Здесь он не знал чувства меры. Даже отправляясь в путь или на отдалённый склад, где-нибудь у затерянной в камыше пристани, брат наряжался, как для визита в султанский дворец. Скрепя сердце прикрывая всё это великолепие дорожным плащом от грязи и пыли. Но и сам этот плащ непременно был из тонкой крашеной шерсти с затейливой вышивкой по краям.

Весть о том, что в этих далёких северных лесах даже Омар изменил своим привычкам, меня позабавила. Хотя, достаточно было лишь раз сунуться в шёлковом халате в здешние заросли, чтобы убедиться — главное достоинство одежды для этих мест, её крепость. Я даже пожалел, что не расспросил в лесной обители, как был одет брат. Хотя теперь я точно знаю, что сапоги он выбрал попроще.

Этими мыслями я поделился с доезжачим. Он сдержанно улыбнулся, вежливо давая понять, что оценил мою насмешку и неожиданно посочувствовал:

— В еде твой брат был столь же привередлив? Тогда ему было нелегко привыкать к здешней пище.

До сих пор я не уделал много внимания в описанию еды. В этом просто не было необходимости. И вот настал час, когда требуется наверстать это упущение. Потому что, как говаривал многоучёный Илгизар из Мохши, великий мастер выражать неизвестное через известное: «Не нужно пренебрегать ни одной, даже самой, на первый взгляд незначительной вещью. На дороге жизни можно найти ответ на любой вопрос — нужно только внимательно смотреть под ноги». Кто знает, если бы не разговоры о еде, писал ли я сейчас эти строки?

Пища жителей улуса Берке действительно несколько непривычна для обитателя изнеженного Каира. В этом нет ничего удивительного. Многое из того, что наполняет прилавки наших базаров, здесь просто не произрастает. Зато здесь в изобилии имеется то, что в других местах является лакомством. Скажите кому-нибудь на каирском базаре, что мясо это пища бедняков. Над вами в лучшем случае посмеются. А пастухи огромных стад на просторе Великой Степи бывает месяцами не видят ничего, кроме баранины или конины, и радуются, как лакомству хлебной лепёшке.

Когда я только ступил на землю улуса Берке (я называю его так на наш лад, хотя сами жители говорят улус Джучи), то моим первым открытием была великолепная здешняя рыба. Когда была возможность, я непременно заказывал блюдо из неё и мало обращал внимание на остальное. Меня даже не порадовало угощение из арабских кушаний, которыми меня потчевал добросердечный дядюшка Касриэль.

Уже по пути через Великую Степь я волей-неволей познакомился с пищей её обитателей. Она не отличалась разнообразием и могла удручить самого непритязательного человека. Ибо состояла повсеместно из проса и мяса. Причём не поровну. Там, где было больше проса — ели, в основном просо. Где мяса — мясо. Одинаково и богатые и бедные. Мясо варили или жарили на углях. Из проса варили мутную похлёбку или густую кашу. Конечно у обладателей стад не было недостатка в молоке и твороге. Мне рассказывали, что здесь даже делают из молока кобылиц хмельной напиток, но мне так и не довелось его попробовать.

Однако я буду несправедлив к пище Великой Степи, если не расскажу о кушанье, которое действительно меня удивило и запомнилось. Однажды, когда мы уже оставили корабль и пробирались в сторону Мохши, ведомыми только нашему спутнику тропами, на одном из привалов мы замешкались и решили уже остаться здесь до ночи. Костёр, на котором мы готовили свой немудрёный обед, был обложен дикими камнями, которые сильно раскалились. Вот тогда сотник, узнав, что мы никуда не трогаемся, приказал резать барана. Меня тогда удивила подобная поспешность. Мы ведь только пообедали, ужин ещё не скоро. А мясо жарится быстро. Что мы будем вечером холодную баранину есть?

Между тем тушу освежевали, порубили, промыли внутренности. Я заметил, что всё это время нукеры, старательно жгли костёр, подвинув камни в его середину. Потом мясо сложили в баранью шкуру вместе с раскалёнными камнями и старательно её завязали. Когда вечером мы попробовали, что получилось, то восхищению моему не было предела. Это мясо свело бы с ума самого требовательного завсегдатая лучших каирских харчевен. Да что харчевен. Гости на пышном пиру у любой знатной особы, позабыли бы о других изысканных лакомствах и утончённой беседе с сотрапезниками. А всего то обычная баранина.

По приезде в Мохши всё переменилось. После суровой и простой пищи Великой Степи здесь нас встретил совсем другой мир. Я прожил долгую жизнь, много где побывал, много что повидал. Однако, положив руку на сердце и ни на миг не покривив душой, скажу: никогда, ни до ни после я не ел такого вкусного хлеба, как в Мохши. Видимо тамошняя земля придаёт злакам особенный вкус. Кроме великолепных пшеничных лепёшек, здесь были ржаные с необычным вкусом. А ещё здешние мастера пекли удивительные хлебы из теста, которое они выстаивали на дрожжах.

Привыкший докапываться до глубинной сути вещей и, так же, как я покорённый вкусом этих пышных и упругих, как юная дева, булок, Мисаил, пытался узнать у одного пекаря секрет этой волшебной выпечки. «Знаешь, что он мне сказал, — жаловался потом незадачливый алхимик, — Нужно тесто сильнее колотить и мять.»

Труднее всего объяснять очевидное. Сам я до сих пор придерживаюсь мнения, что весь секрет в земле, на которой произрастает злак. Иначе чем объяснить, столь же великолепный вкус, каш, которые варили из тамошних круп. До сих пор перед глазами стоит та, которую варили из очищенного ячменя, именуемого жемчужным. Перловым. Тающая во рту, обильно заправленная маслом сбитым из свежих сливок. Или та, которую делали из проса. Белого, так же тщательно очищенного от малейшей шелухи и заправленного таким же коровьим маслом и великолепным мёдом.

Мёд! Подобный сказочному нектару мёд колдовских лесов! Собранный с цветков удивительного дерева, которое покрывается ими словно золотой благоухающей пеной, он сам подобен светлому золоту и попробовавший его один раз, уже не сможет забыть никогда.

Здешних людей кормил лес. Уже в самые первые дни, любознательный Баркук, сбегав на базар, с удивлением рассказывал, что в здешней мясной лавке продают больше дичь. Вскоре мы и сами смогли убедиться в этом. Кроме обычной на всех рынках мира баранины, здесь было мясо оленя, лося, зайцы, разные птицы. Охотники приносили его каждый день. Чтобы оно не портилось, его прячут в глубокие погреба, которые зимой набивают льдом и в которых сохраняется холод до самой осени. Многие из этих птиц по вкусу превосходили фазанов, которыми я угощал своих спутников по прибытии к здешним берегам. Достойные украсить пир самого искушённого ромейского ценителя яств, здесь они были пищей простолюдинов.

Обо всём этом я сказал Злату. Добавив, что Омар как раз вряд ли оценил это великолепие. Как все люди, больше всего увлечённые внешним блеском, он очень любил сладкое. Никогда не уделяя внимания тонкости вкуса. Хотя не сомневаюсь, что прелесть, а самое главное, цена здешнего мёда ему несомненно должны были понравиться.

Между тем приготовления закончились и мы тронулись в путь.

Дорога очень скоро нырнула в лес, обратившись широкой тропой, несомненно видавшей время от времени не только пешеходов. Баркуку теперь не нужно было бежать и он весело вышагивал в конце процессии. Заросли расступились и перед нами предстал склон горы, в котором чернел вход в её глубину. На поляне сидели несколько человек. Здесь был вырыт в земле небольшой очаг, прикрытый от непогоды деревянным навесом, из которого курился дымок. Там что-то варилось в большом горшке. Судя по запаху, каша из проса. На здешнем рынке оно стоило дороже ячменя.

Увидев нас, люди вскочили. Спешившись, я обратился к ним на греческом языке. Они переглянулись и замотали головами. Не понимают. Тогда слово взял Мисаил. Однако на просьбу встретиться с настоятелем все дружно развели руками. Такого нет. Здесь не монастырь, каждый сам по себе. Отшельники. Никто ни кому не указ.

Я внимательно прислушивался к тому, что они говорили между собой, но этот язык был мне непонятен.

Мисаил между тем посетовал, что, услышав в городе про находившийся неподалеку монастырь, хотел попробовать продать здесь ладан, который остался от прежнего хозяина. Отшельники снова развели руками: у них и храма нет, каждый молится отдельно.

— Ну ладан то вы курите? — спросил Мисаил, — Вот немного оставлю. В дар. Коли старшего у вас нет, возьмите каждый понемногу. Помолитесь за раба Божьего Мисаила. Я ведь тоже христианин.

Он подал мне знак. Я развязал мешочек и стал давать каждому по кусочку драгоценной смолы. Отшельники сразу повеселели и оживились.

— Позови остальных, — кивнул я на вход в пещеру, изо всех сил коверкая кипчакскую речь, чтобы ни у кого не осталось сомнений почему я уступил слово своему спутнику. Но, в то же время было понятно, кто здесь главный. Двое сразу исчезли в глубине горы.

Мисаил изо всех сил старался завести беседу. Рассказал, что мы приехали издалека искать пропавшего неведомо куда Омара, похвалил порядок на дорогах, а ещё спросил можно ли посмотреть пещеры.

— А кто вам может запретить? — удивились отшельники, — Хоть совсем оставайтесь. Там под землёй места хватит. А не хватит, так можно новую келью вырыть. Порода здесь мягкая.

Между тем из пещеры вышло ещё несколько человек. Они подошли и, поклонившись, получили ладан. Один из них, узнав про моё желание войти внутрь, зажёг бывшую с ним облитую смолой палку и пригласил посмотреть его келью. Вы двинулись во мрак подземелья.

Только теперь мне стало понятно, почему отшельники так часто избирают для своего уединения именно пещеры. Где ещё можно уйти от мира столь ощутимо и бесповоротно? Остаться наедине с собой там, куда не проникает даже свет.

Узкий ход словно уводил в иной мир. Через несколько шагов он повернул, и последние проблески солнечного дня померкли. Теперь нас окружала только тьма и тишина, озаряемая колеблющимся пламенем факела. Меня сдавил безотчётный звериный ужас. Захотелось немедленно повернуться и бежать назад. Туда, где жизнь, где свет, где сияет солнце, поют птицы и колышутся листья на деревьях. Сколько ещё тянется этот ход? Мы опускались вниз, в стене показался вход в тесное помещение, едва освещённое маленькой свечкой. Оттуда на нас молча глянул человек, показавшийся мне страшным демоном. Он не приветствовал нас ни словом, ни движением. Прошли ещё мимо нескольких келий, но в них не было света, лишь непроглядная, как смола тьма, дыхнула на нас оттуда. Прошли мимо поворота, уходящего куда то вниз. Туда, где из мрака не доносилось ни звука, ни дуновения.

Келья нашего спутника оказалась крохотной пещеркой, где не было даже лежанки: подстилка, грубый плащ, глиняный кувшин. Я попытался представить, что чувствует человек, оставшийся здесь один в полном мраке и безмолвии. Не зря монашество именуют подвигом.

— Не страшно? — спросил я.

— Страшно, когда бесы приходят, — ровным, бесстрастным голосом отвечал отшельник, — И искушают.

Когда мы, наконец, выбрались наружу, у меня было одно желание: поскорей убраться подальше от этого места. Всё то, зачем я шёл сюда: интриги, козни, лазутчики, тайные посланцы показалось теперь таким мелочным и незначительным, что даже не хотелось об этом думать. Меня коснулось нечто вечное и непостижимое. Страшное и непонятное для слабого человека. Отдав проделавшему с нами это путешествие в преисподнюю мешочек с остатками ладана, я направился к лошадям.

Вот тут и обнаружилось, что нет Баркука. Он вошел вместе с нами в пещеру, а обратно не вышел.

— Не пропадёт, — успокоил нас один из отшельников, — Проплутать здесь можно долго, но совсем не заблудишься. Пещеры не так уж велики.

Несколько человек устремились на поиски. Нам же волей-неволей пришлось болтать остальными. Напряжение и недоверчивость прошли, и разговор пошёл бойко.

Оказалось, что пещеры уходят вглубь горы на несколько уровней. Кто их вырыл неизвестно. Ещё от прежних времён остались, когда был здесь древний город Наручадь. Его Батый разорил. Окрестные ведуны рассказывают предания, что это дело рук неведомого народа — чуди. Были они великими колдунами и знахарями, а потом исчезли. Ушли под землю, затворившись в тайных пещерах. Сказок много рассказывают: про призраков, про сокровища.

Отшельники это место облюбовали, когда здесь Узбек жил. Много всякого народа тогда сюда потянулось. Среди них немало христианской веры. Архиреи часто бывали со свитой. Жили подолгу. Добирались люди из Киева, даже с самого Афона и Царьграда. Старые люди помнили грека, который искал иноческого подвига в северных лесах, желая уподобиться первым фиваидским отшельникам. Насельники те, к прежним чудским пещерам, немало своих келий и ходов добавили. Совсем уже было монастырь здесь образовался. Мало не успели получить устав и игумена.

Потом хан уехал. С ним пропали сильные и богатые. Последние тридцать лет сюда не то что архиреи, священники редко заглядывали. Когда в Червлёном Яру монастыри были, часто иеромонахи наезжали. Теперь там запустение. Бывают изредка, наездами, разные пастыри, из безместных. Но не задерживаются. Отслужат общую службу несколько раз, отпоют усопших, а к причастию приходится ездить далеко. Оттуда и святую воду везут.

Года два назад появлялся один архирей, но был он папской веры. Предлагал и устав и священника, и поставление в игумены. Не соблазнились. Однако он не огорчился. Сказал, что если надумаете, найдёте его в городе Сарае. Только дело это дело несподручное. Здесь каждый сам по себе. Нет никакой общины. Многие даже не знают, кто в соседней келье спасается. Сам человек общения не ищет и к нему никто не лезет. Отшельники. Есть такие, что без пострига. Просто беглецы от мира.

— Эдак у вас здесь и разбойники могут прятаться, — заметил Мисаил.

— Всякое может быть, — без улыбки ответили ему, — Места под землёй много.

Наконец из входа показался Баркук. Судя по его довольному виду, он немало не смущался и был доволен случившимся приключением.

XXXV. Как известное превращается в неизвестное

На обратном пути мы нещадно бранили Баркука за его легкомыслие. Оказывается он решил заглянуть в один из проходов, уходящих вниз. На вопрос, что он там собирался увидеть в полном мраке, не имея с собой даже маленькой свечки, мальчик, не моргнув глазом, ответил, что всё у него было. Собираясь ещё накануне в подземелье, он сунул за пазуху и огниво, и свечу, и даже небольшой пучок сухих лучин. Правда, зажигал огонь под землёй всего несколько раз, да и то ненадолго, чтобы осмотреться. Понимая, что свет издали привлечёт внимание, Баркук, старался двигаться в темноте, держась за стену. Заблудиться он тоже не боялся. В горах на родине не раз приходилось попадать в лабиринты среди скал и он знал верное правило, как не потерять дорогу — нужно всегда идти вдоль одной стены.

Баркуку удалось забраться довольно глубоко, спустившись на две подземные галереи вниз, но ничего особенно интересного он не нашёл. Кельи в глубине были пустыми. Отшельники старались держаться ближе к выходу. Нашли его сразу. Никакого запутанного лабиринта под землёй нет, всего несколько ходов с кельями по бокам, поэтому спрятаться в пещерах трудно. Разве что затаиться в одной из камор.

На краю леса нас поджидал Злат с несколькими стражниками. Оказывается он потихоньку проследовал вслед за нами и сидел в засаде неподалёку. Симон вытащил из-за пазухи небольшой охотничий рог и протянул его доезжачему.

— Это я на всякий случай дал, — пояснил тот, заметив моё недоумение, — Сигнал подать, если что.

Нам о всех этих мерах предосторожности не говорили, чтобы зря не пугать.

Уже во дворце, вернув Симбе его наряд, Симон поделился своими размышлениями. Прислушиваясь к разговорам обитателей пещер он слышал русскую речь. Но ничего особо интересного эти люди не сказали. Судя по всему, здесь не было пришельцев издалека, как не было священников и даже образованных людей, знающих греческий язык. Плохо, что ничего нельзя сказать наверняка. Если даже все обитатели пещер не знают друг друга, то там может скрываться кто угодно. Особенно если вспомнить известие о приезде католического епископа из Сарая. Значит, где надо про это пещерное убежище знают и имеют на него виды.

Вряд ли они оставили его без присмотра. А такие люди не выбегают легкомысленно из свих убежищ, подобно другим простодушным отшельникам, прельстившись дармовым ладаном.

А вот былым Феодоритовым приспешникам здесь точно делать нечего. Русь далеко, православных приходов поблизости нет. Из этих краёв сподручней мутить воду в Орде или хоронить в лесах концы каких-нибудь тёмных дел. Вынюхивать тайно здесь больше было нечего.

Симон собирался завтра пойти к мохшинскому эмиру и уведомить его от имени митрополичьего дома, что поселение в лесу не является монастырём, а следовательно не находится под управлением православной церкви. Следовательно не находится под защитой ханского ярлыка, а полностью подчинено улусным властям.

— В Писании это называется «умыть руки», — засмеялся Злат, — Я ведь смолоду в священники готовился, поповский сын.

Однако, едва монах, отобедав с нами, удалился, Баркук снова попросил его выслушать. Он не хотел говорить об этом при постороннем. Оказалось, что в своих блужданиях во мраке подземелья, наткнулся не только на пустые кельи. Опасаясь, что его увидят и выгонят, он не зажигал огня, а чтобы не поскользнуться на неровных ступенях, разулся. Поэтому двигался совершенно бесшумно. Под землей звук доносится хорошо, поэтому разговор двух людей Баркук услышал издали. Он сразу понял, что они говорят на его родном языке. Причём не на буртасском, который сильно похож, так что всё можно понять, а именно по ясски. Как будто из соседней деревни.

Голоса шли снизу. Спустившись и заглянув в проход, мальчик увидел, что разговор доносится из кельи, в которой горит свет. Ему было прекрасно видно, что происходит там, в то время, как сам он оставался незаметным в темноте. Осторожно приблизившись, Баркук навострил уши. Разговор шёл о нас. Видимо уже давно. Таинственные собеседники гадали, находится ли у нас некий сосуд из имущества Омара. Они, то предполагали, что он мог куда-то отдать или спрятать его до своего исчезновения, то сходились к мысли, что теперь он попал к нам. Один из собеседников предложил попробовать его у нас купить. Мы ведь не знаем, что в нём.

Услышав шум, Баркук быстро вернулся наверх, чтобы не быть обнаруженным, так и не узнав, чем закончился этот разговор.

Снова этот таинственный сосуд! Значит его искал не только мой брат с ловчим Тагая.

— Похоже, куда девался твой брат эти ребята тоже не знают, — задумчиво почесал нос старый псарь. Зато знают про сосуд, про который не знал даже всеведущий лесной колдун. А ты смышлёный малый! — обратился он к Баркуку, — И заслуживаешь награды. Что ты хотел бы иметь?

— Кинжал, — не колеблясь ответил тот.

— У меня есть очень хорошей работы. С кожаными ножнами. Он твой. Хочешь поехать со мной? Я заплачу твоему хозяину в три раза больше того, за что он тебя купил. Будешь ханским псарём в Гюлистане Богохранимом?

— Я подумаю, — важно ответствовал Баркук.

Присутствующие не смогли сдержать улыбку.

— Думаю, мне стоит наведаться к эмиру вместе с Симоном, — продолжал Злат, — Самое разумное для него сейчас — прихлопнуть это осиное гнездо. Проверить, что за народишко собрался в этих подземельях, прикрывшись монашеским одеянием. Вот и посмотрим, что это за охотники за таинственным сосудом.

После этого он отправился дать указания повару. К ужину Илгизар должен был прийти с дочкой и Злат, на правах хозяина хотел угостить их на славу. Задержавшись у выхода он повернулся ко мне:

— Ты слуг своих наряди как следует. Они с нами ужинать сядут. И платок этот на лицо пусть не одевает — есть же будет. Никто его чужой не увидит, будут только свои, по семейному. Очень уж девчонке хочется увидеть настоящего арапа. А ты, — Злат повернулся к Баркуку и сделав торжественное лицо, величественно поднял ладонь, — на сегодняшнем ужине будешь сидеть возле меня по правую руку.

Перед ужином доезжачий выполнил своё обещание — вручил Баркуку длинный узкий кинжал с лёгкой деревянной рукояткой. Он покоился в мягких ножнах, к которым был приложен кожаный пояс с тиснёным узором.

Видно было, что Симба чувствовал себя неловко, впервые в жизни оказавшись за одним столом со своим хозяином. Зато Баркук, облачившись в мой шёлковый халат, буквально напыжился от удовольствия и важности. Несмотря на все эти вольности, женщине за столом с мужчинами было не место и дочку Илгизара угощали отдельно. Лишь, когда все насытились, она села болтать с Симбой и Баркуком, а мы продолжили разговор у накрытой скатерти.

Илгизар выглядел усталым. Оказалось, что после утреннего разговора со Туртасом, он буквально сбился с ног, не присев за весь день.

— Когда он мне рассказал про сапоги, я никак не мог отделаться от ощущения, что мне это что-то напоминает. Пока не осенило. Помнишь ту старую историю со свиной ногой? Когда её подбросили во двор к мусульманам, переодевшись в одежду Санчо? Это та самая история, Мисаил, про которую мы тебе рассказывали. Все тогда думали, что убитый, в одежде Санчо, это он и есть. Пока не нашли его сапоги. Диковинные такие сапожки, вторых в Сарае было не найти. Приметные. Так вот их не надели, потому что сшиты были они по мерке. Точно по ноге. Злоумышленнику не налезли. Вот он и забрал всю одежду, оставив сапоги. Обувь твоего брата тоже была сшита по мерке. По ноге. Другому человеку её никак не надеть, если ступня больше. А тот сапог, в котором приезжал человек, назвавшийся египетским купцом был бы твоему брату сильно велик. Беда не велика. Можно портянку побольше намотать. Только ведь неудобно. Да и жарко летом в толстых портянках. В Мохши сапожников полно. За один день могут сшить сапог по ноге. И недорого. Деньги у твоего брата были.

Илгизар поделился своими мыслями с Туртасом, а тот передал ему весь слышанный им разговор между мною и Златом. О любви Омара к нарядам, пристрастии к сладкому. После чего наш служитель наук, по его собственному выражению, взял ноги в руки.

Первым делом он без малейшего смущения перерыв мои вещи, взял ключ и отправился в амбар, где были сложено имущество брата, откуда бесцеремонно изъял пару дорогих халатов, шапку и пояс. Стражники только настороженно наблюдали за этим, но их успокоил Туртас. После чего вчерашний учитель несмышлёных отроков, как взявший след охотничий пёс побежал к местному имаму, навещавшему Омара, посетил москательщиков, к которым тот приходил, а потом отправился на постоялый двор, где мой брат жил все время своего пребывания в Мохши. Везде разговор шёл о том, как выглядел Омар, во что был одет. Ни один не вспомнил, чтобы купец поразил его своим нарядом. Ничего не запомнилось, ни бросилось в глаза. Народ в Мохши не избалованный, роскошную шапку, искусно вышитый халат или драгоценный пояс должны были заметить и запомнить. Однако не запомнили. Значит мой брат был одет так, что сливался с городской толпой. Предъявленные вещи точно никто из собеседников не видел.

После чего Илгизар взялся за повара с постоялого двора. Тот тоже не вспомнил ничего особенного. Но одно утверждал точно. Постоялец никогда не требовал мёду. Ни разу! Ни к пшеничным лепёшкам, ни к каше из лучшего очищенного проса. К себе в комнату тоже вряд ли таскал. Там и посуды никакой не было. Орехи лесные, было дело, грыз во дворе.

Получалось, что брат здесь в Мохши совершенно не следовал своим привычкам.

Теперь Илгизар спрашивал меня, хорошо ли я помню какого роста и сложения был мой брат. Омар был чуть ниже меня, но немного плотнее. Мысль была понятной. Теперь уже она захватила остальных. Отыскали среди стражников человека статью похожего на Омара. Ему даже его сапоги оказались впору. Прихватив ещё несколько человек: повыше, пониже, потолще, отправились на постоялый двор. Где поставили их в ряд лицом к ограде. После чего по одному звали хозяина и слуг, требуя показать того, кто на их взгляд больше всего был схож с Омаром. Когда мы вернулись, не было уже почти никаких сомнений. В Мохши мой брат подрос и раздался в плечах.

В трапезной мы застали Симбу, с увлечением рассказывавшего Магинур и Баркуку про дальние страны. Огромных слонов с бивнями в руку человека, бегемотов, шкуру которых не пробивает копьё, львов, диковинных жирафов с шеей в два человеческих роста. Девушка взирала на него с восхищением, как на сказочного джинна.

— А ты видел птицу Рух? — вдруг спросила она, — Которая уносит слонов?

— Это сказка, — улыбнулся Симба, — Её знают даже в этих краях?

— У меня есть книга. Она называется «Тысяча ночей». Персидская. Её привёз из-за моря воспитатель моей матери. Он был сказочником. Я его никогда не видела, мне мать с отцом про него рассказывали. В ней много картинок.

— Покажешь? — сразу встрепенулся Баркук.

— Конечно. Хоть сегодня отпрашивайся к нам ночевать. Посмотришь.

— Что же ты мне не показала, когда я у вас ночевал? — присоединился к их разговору Мисаил.

— Ты не просил. Ты всё время обсуждал что-то с отцом и всю ночь вы чем-то дымили в его лаборатории. Приятели отца обычно не любят сказок. Зато моя мама была сказочницей.

Дальше я не слышал их болтовню. Нам не терпелось обсудить, что мы узнали.

— Что ты можешь сказать после всего услышанного? — обратился ко мне Злат, — Только ты можешь знать похож ли описанный человек на твоего брата?

Орехи, — сказал я, — Готов поклясться самой страшной клятвой, что это был не Омар. Он грыз орехи. У брата были слабые зубы. Зубная боль частая спутница любителей сладостей. Поэтому он никогда, ничего не грыз. Даже жёсткого старался не жевать. Если ему в халве попадались плохо размолотые орехи, он всегда сердился и переставал есть.

— Вот так известное в одночасье превращается в неизвестное, — грустно улыбнулся Илгизар, — Только что мы имели египетского купца, как вдруг он исчез, оставив в наших руках туманный призрак. Ещё одного неизвестного. Однако он не был призраком. Он был живым человеком. Жил на постоялом дворе, разговаривал с людьми, ездил со слугой Тагая в лесную обитель.

— Зато теперь мы почти наверняка можем сказать почему убили носильщика, который служил этому человеку, — напомнил я, — Мы ещё тогда догадывались, что убийца испугался его встречи со мной. Теперь понятно почему. Из разговора с ним я мог заподозрить, что исчезнувший человек не был моим братом. Тем не менее, он выдавал себя за него, у него оказались вещи и товары Омара.

— Он знал арабский, — продолжил Злат, — Ведь имам разговаривал с ним на этом языке.

Илгизар наклонился и стал чертить пальцем по скатерти перед собой:

— Давайте начнём с начала. В Мохши приезжает человек, назвавшийся египетским торговцем благовониями. Ничего подозрительного в нём никто не заметил. У него была дорожная грамота, выданная Азакским эмиром (Илгизар назвал Тану на здешний манер), товары. Через какое-то время он посещает старого колдуна, чтобы узнать про вещи, положенные в могилу, умершей тридцать лет назад царицы. С ним был ловчий эмира Тагая.

Он немного поколебался и решительно провёл черту от себя к тому месту, где рисовал:

— Мы не можем сказать, откуда приехал этот человек. Но груз и грамота Хаджи-Черкеса несомненно прибыли из Азака. — После чего решительно ткнул пальцев в середину, — А путь оттуда сюда лежит через улус Тагая.

— Значит верёвочка тянется туда, — сделал вывод доезжачий.

Я увидел, как ноздри его раздулись, как у пса, учуявшего след. В глазах вспыхнул охотничий азарт.

— Только куда приведёт эта верёвочка? — тусклым голосом продолжал Илгизар. Он даже перестал чертить и выпрямился, сунув руки в рукава халата. — У пропавшего был сообщник, который доныне сидит в Мохши и следит за всем происходящим. Зорко следит. Несчастный носильщик не дожил до полудня, едва по базару разошёлся слух, что его вызвали к приехавшему из столицы сыщику. Этот человек сидит здесь не просто так — стережёт какую-то тайну. Какую? Помните, один москательщик рассказал, что этот самозванец выспрашивал что-то про мазь императрицы Зои? Потом он выпытывал у колдуна про сосуд и платок. После чего платок оказался в его вещах.

Илгизар выпростал руки из рукавов и наставительно поднял палец:

— А потом двое неизвестных в подземелье гадают, куда он дел сосуд.

— Похоже у нас действительно остались одни неизвестные, — зло пошутил Злат.

— Зато у нас теперь есть узел, к которому тянутся все нити, — торжественно провозгласил Илгизар, — Это таинственный сосуд. Про него спрашивали приезжавшие к лесному колдуну. Про него говорили те двое из подземелья. Но старик уверен, что его не было в гробнице. Знаете, что мне кажется самым непонятным в этой истории? Зачем этот купец или как его там ещё, выспрашивал у москательщика про мазь императрицы Зои.

Только теперь я заметил, что с нами нет Мисаила. Он так и остался болтать о чём-то с Магинур, Симбой и Баркуком. Молчаливому искателю сути вещей, годами торчавшему в своей уединённой лаборатории, оказались милее простые сказки. Или он предпочёл общество прекрасной девушки? Она сказочница, как и её мать. Я посмотрел на Илгизара. Ведь этот поклонник строгой мудрости, верящий во всесилие мысли и таинство вычислений, женился на сказочнице. Может это неспроста? Суровая строгость логических построений, основанных на твёрдых фактах и должна соединяться с безграничной страной вымысла, где нет ничего невозможного? Мне вспомнился один из моих учителей на вопрос, что больше всего отличает человека от животного, неизменно отвечавший: «Воображение».

Я представил себе этот таинственный сосуд, к которому, по утверждению нашего поклонника учения аль-Хорезми тянутся все нити этой истории. Потом вспомнил про дух коварной и жестокой царицы, выпущенный из заточения. Страшный крик ночной птицы в лесу. Отблески пламени на стенах мрачного подземелья. И перстень, которым нужно было запечатать гроб, после того, как туда вернут похищенный платок.

Но едва моё сердце замерло в сладком ужасе, в голове стали появляться иные мысли. Про сосуд колдун не сказал ничего. Он не представлял опасности? Или не был связан с потревоженным духом царицы?

Похоже мне никогда не стать сказочником.

XXXVI. Страна Леведия

В тот вечер Мисаил так и ушёл ночевать к Илгизару. С ним, конечно, увязался обрадованный Баркук, охваченный желанием увидеть заветную книгу сказок с картинками. Признаюсь мне и самому хотелось её посмотреть. Персидские книжники не так строго соблюдают предписание, запрещающее изображать людей и животных. Поэтому их манускрипты часто украшены красочными миниатюрами, подобными россыпи затейливых самоцветов. Можно представить, как роскошно изобразил искусный художник мир волшебных сказаний.

Утром Баркук вернулся один. Сказал, что Мисаил с хозяином чем-то занимаются в лаборатории. Похоже мой спутник уже начал скучать по Каиру. Наверное нам пора собираться в обратный путь. Поручение деда я выполнил — жалобу о пропаже брата подал. Кроме того, забрал его имущество и даже смог выгодно продать оставшийся ладан. Утром как раз приезжал Симон, чтобы получить его, вручив мне заёмное письмо с подписью и печатью митрополита Киевского и всея Руси Алексия. Злат заверил меня, что старый Касриэль на обратном пути с радостью обменяет его на звонкую монету.

Он вернулся от эмира, к которому ездил вместе с Симоном. Доезжачий предстал по этому случаю во всём великолепии. Облачившись в красный шёлковый халат, шитый по вороту и подолу мелким жемчугом, с золотым поясом, пожалованным за заслуги самим ханом и дававший его обладателю наивысший почёт, он даже посох не взял, чтобы разговаривать, положив ладонь на рукоять сабли. Несмотря на всю эту грозу и великолепие, Злат не надел на грудь ту самую золотую пайцзу. Видно хотел подчеркнуть, что посещает эмира не по службе, а по дружбе.

По делам к нему ходил Симон. Предъявив грамоту митрополита, он уведомил главу улуса Мохши, что до Москвы долетаю слухи, будто в этих краях имеется христианский монастырь. Никаких прошений для этого в епархии не было, грамот не выдавалось. Следовательно, никакого православного монастыря, находящегося под рукой митрополита, а, следовательно под охраной, пожалованного церкви ханом Джанибеком, да продлится его царствование, ярлыка, не имеется. Заодно он попросил светлейшего эмира проверить, не скрываются ли там люди, которые находятся под судом и в ведении православных архиреев, но бежали с мест, им указанных: монахи, священники и иные слуги.

После чего, озадаченный правитель улуса стал держать совет с Златом, попросив совета у гораздо более умудрённого в таких щекотливых делах, столичного гостя.

Привычный больше к загонной охоте в степи вояка был склонен и здесь поступить также. Нагрянув с отрядом в пещеры, взять под стражу всех обитателей, после чего подвергнуть каждого строгому допросу. Злат посоветовал проявить осторожность: послать к подземным обитателям приказ прибыть к эмиру для переписи. Пригрозив за неявку строгой карой. А в лесу устроить засады. Чтобы переловить тех, кто попытается удрать. План эмиру понравилось. Нужно только было сохранить всё в тайне.

Чтобы не привлекать внимание, решили отправить отряд стражи с сотником на Рязанскую дорогу для осмотра мостов и караулов, а через два дня они, не заезжая в город, потихоньку вернуться в лес и скрытно обложат подступы к пещерам.

Узнав про это Туртас сразу засобирался домой:

— За два дня как раз обернусь, не спеша. Прихвачу своих собачек для такого дела. Помогу стражникам ночью тропки караулить.

— Старый охотник, — одобрительно молвил ему вослед доезжачий, когда Туртас выехал на дорогу, — Какую только дичь не переловил на своём веку. Даже тигров в стране великого хана в Ханбалыке. Когда-то был у хана Тохты любимым соколятником. Вот такой же золотой пояс имел: не всякий темник может похвастать.

За обедом, на который остался и Симон, Злат рассказал, что наш слуга слышал в пещерах ясскую речь. Инок сразу оживился:

— Из Молдавии. Туда лет пятьдесят назад много ясов из степей ушло. Служили ромеям, потом за Дунай вернулись. Сейчас под рукой у венгерского короля. Здешние лесные ясы свой особый говор имеют, а вот те, что в Молдавии сейчас, они совсем недавно жили недалече от Кавказа. Так что не ошибся я — дотянулась сюда рука Людовика Венгерского. Старая история.

Мне вспомнились слова патриаршего посланника про асов, рассеявшихся по окраинам Великой Степи и забывших свою прежнюю славу. Он ещё говорил, что прошлое не умирает и рассеянные народы ещё можно собрать воедино. Я спросил, а при чём здесь Людовик Венгерский? Оказалось, история действительно старая.

Много лет назад венгры тоже жили в этих местах. Ещё до крещения Руси. Их помнят русские летописи, про это говорят венгерские предания и хроники. По сей день сохранилась легенда о блаженной стране Леведии, где некогда жили венгры. Под натиском орд воинственных печенегов они бежали оттуда и после долгих скитаний обрели новую родину, не менее прекрасную. На берегах голубого Дуная. Но память о Леведии не умерла.

Прошли годы. Целые века. В Великой Степи уже давно дули другие ветры, сметая народы и царства. Некогда грозные печенеги сами искали убежища и покровительства у венгерских королей, стала прахом и дымом грозная Хазария, развеялась былая слава империи ромеев. После того, как франки захватили сначала Иерусалим и Антиохию, основав в самых вратах Востока свои королевства, а потом и в самом Константинополе посадили своего императора, венгерские короли тоже обратили свои взоры на восход. В то время закатные страны сплотились под цепкой рукой римских пап и, осенившись крестами, вовсю отхватывали под знамёнами веры куски подлунного мира.

От южных соседей Венгрии не отставали северные. Германские рыцари захватили побережье Янтарного моря, в устье Двины вырос город Рига. А венгерским королям даже не нужно было плыть за море. Земли язычников и схизматиков лежали прямо у их границ. Вот только откусить от этого пирога было нелегко. Властвовавшие в Великой Степи кипчаки не были лёгкой добычей. Правильнее сказать, они вообще были не добычей, а добытчиками, которые сами взирали на прекрасные пастбища Венгрии, как на лакомый кусок. Болгарию они и вовсе прибрали к рукам, основав там своё царство.

Что касается православных схизматиков, то в закатных странах уже давно гуляла поговорка: «Идти на Русь», означавшая безнадёжное предприятие.

Пытались, конечно, венгерские правители привлечь крестоносных рыцарей — приглашали к себе на границу Тевтонский орден, но быстро одумались, сообразив, что у кого сила, у того и власть. Суровых иноземных вояк сплавили в Польшу, от греха подальше. И от своих краёв. Хотя, прибыток от них был немалый: отхватили изрядный кус возле Карпат.

Захотелось ещё.

Вскоре умные головы в королевском дворце и додумались, что воины Христовы бывают не только с мечом и копьём. В степь потянулись проповедники.

Среди кипчаков издавна было немало христиан, последователей древних восточных патриархов, осуждённых былыми соборами. Были такие, кто крестился у православных священников на Руси или в Болгарии, но давно потерял своих пастырей. Они не видели большой разницы между католиками, ортодоксами, монофизитами и богомилами, простодушно считая их всех просто христианами и охотно становились прихожанами, появившихся в степи монахов. Тем более, что те окормляли новую паству на совесть. Уже вскоре появилась кипчакская католическая епархия со своим епископом, священники которой уходили всё дальше и дальше в степь.

Тогда и вспомнили снова про заветную страну Леведию, оставленную предками несколько веков назад. Мысль о том, что где-то за кипчакскими землями могут жить единоплеменники заронило в голову венгерских королей дерзкую мечту. Перед их взором встал могучий призрак Великой Венгрии. Огромной державы, раскинувшейся от берегов Дуная и Адриатики, до неведомых Рифейских гор и царства легендарных исседонов, затерянного во временах и легендах. Нужно только найти своих потерянных братьев и сомкнуть родственные объятья.

По занесённым ветрами времени старым караванным тропам снова побрели смиренные иноки. Только стремились они уже не за новой паствой для римского престола. Они искали потерянные колена венгров для венгерского короля.

Сказано: «Кто спрашивает, тому отвечают, кто стучит, тому отворяют, кто ищет, тот находит». Вскоре возвратившийся из неведомых стран брат Юлиан принёс весть: за Великой Степью, в лесах у большой реки живут племена венгров. Они сильны и многочисленны, но нет у них, ни единого правителя, ни общего закона. Как раз то, что надо. Было бы стадо, а закон и пастух всегда найдутся. Нужно только греть железо и ковать его, пока горячо. Посылать к обретённым братьям проповедников, говорящих на родном языке, прокладывать пути, множить сторонников. Искать честолюбивых вождей, согласных в обмен на крещение и признание подданства далёкого венгерского короля, получать помощь в укреплении собственной власти.

Теперь было с чем предстать и перед папским престолом. Поманить мнящего себя наместником Бога на земле понтифика, далёким христианским царством, лежащим за спинами неверных народов.

Так или не так думал венгерский король, получив известия о единоплеменниках живущих за Великой Степью, только мысли это так и остались мечтами. На скрижалях вечности, записанных огненным каламом были начертаны совсем иные судьбы. Вместе с рассказом о венграх у великой реки, путники принесли весть о страшном и многочисленном народе, надвигавшемся на их земли с востока. Это были монголы.

Пройдёт всего несколько лет и под их ударом запылают русские города, кипчакские орды, устремятся в ужасе в Венгрию, умоляя об убежище. А затем на их спинах на берега Дуная ворвутся безжалостные и непобедимые орды, предавая всё огню и мечу. Тогда стало не до Великой Венгрии. Чудом удалось спастись самой Венгрии Дунайской. Потянулись годы.

В Великой Степи теперь правила могущественная и непобедимая Золотая Орда. Под её властным крылом укрылась от вожделеющих взглядов католических правителей и православная Русь. Венгерский король пытался первое время прибрать к рукам, разгромленные татарами русские земли. Однако тогдашний галицкий князь Даниил оказался ему не по зубам. Силён он был и в рати, и на скользких тропинках дипломатических интриг. Пил кумыс с Батыем, от папы получил королевский титул. Посмотреть, так вылитый нынешний князь Ольгерд. И то сказать, враги у них одни и те же. Хотя у Даниила ещё Тевтонского ордена не было.

Время шло. Золотая Орда с Венгрией так и оставались непримиримыми врагами. Под руку короля неизменно уходили враги степных ханов: кипчаки, ясы. Особенно много их переметнулось после Ногаевой смуты. На новом месте они встречали самый лучший приём. Однако дорогу в степь не забыли.

А по караванным тропам всё шли и шли смиренные монахи. Яса Чингизхана защищала их от расправы, ханы разрешали открывать миссии в своих городах и проповедовать в своих улусах. Все они считались подданными папы — наместника Бога на земле. Только в далёких от постороннего взора кельях знали, что служат они не только распространению веры Христовой. В портах Сугдейского моря всё больше появлялось выходцев из Каталонии, в лесах за степью — из Венгрии.

Папа, конечно, понимал откуда ветер дует. А, самое главное куда. Его люди всячески старались посылать в Орду с проповедями больше англичан и немцев. Однако и против того, чтобы католические короли преследовали свои интересы под пологом матери-церкви тоже не возражал. Рука руку моет.

В Орде всё это мало кого беспокоило. Царей занимали заботы царские, что им за дело до нищей монашеской братии? Да и кто здесь слышал о сказочной Леведии или вымечтанной кем-то Великой Венгрии?

С папой римским ханы старались ладить, посланников его встречали неизменно с большой честью и щедро одаривали. Католических проповедников строго стерегла древняя Яса. Стерегла в том числе и от мусульманских имамов и мухтасибов, слишком ревностно уверовавших в принятый ханом титул султана — защитника веры.

Симон был родом из Львова. Венгрия там совсем рядом, а теперь Галиция и Волынь, почитай что совсем под рукой польского и венгерского королей. Поэтому тамошние дела знал хорошо.

За последние десять лет венгры нанесли татарам несколько серьёзных поражений в пограничных сражениях. Хан был занят войной с генуэзцами, потом его владения выкосила чума. Сейчас его вовсе прогнали из-за Днестра. Все понимают, что если Джанибек решить вернуть своё, то Венгрии вряд ли удастся отбиться в одиночку. Помочь некому. Разве что поляки на помощь придут. Кроме того у венгерского короля полно своих врагов, которые только рады будут воспользоваться случаем и поддержать татар. Те же венецианцы сейчас с Венгрией воюют. Им бы союз с Ордой был очень кстати.

Только хан туда вряд ли пойдёт. Что ему за корысть гонять своих беглых улусников по дунайской степи? А города воевать тяжело. Вон даже с Кафой справиться не смогли. Ни славы, ни добычи. Взоры Джанибека сейчас устремлены за Бакинское море, на сказочно богатый Тавриз, куда стекаются товары едва не со всего востока. Там в одном караван-сарае добра больше, чем во всей Молдавии. Тем более его к этому сейчас всеми силами подталкивают новые советники с молодой женой.

В это самое время не всё в порядке у него дома. Дав свободу католическим проповедникам ханы впустили змею в свой дом.

— Как говорят мыши: «Страшнее кошки зверя нет», — рассмеялся Злат, — Для вашего брата церковника оно, конечно, плохо, только для хана что за беда?

— К тому и веду. Думаешь зря сюда приезжал францисканский епископ из Сарая, которого всего пару лет, как поставили? Орда велика, а он именно сюда первым делом поспешил. Где и христиан-то нет? Зато есть венгры. Есть ясы. Дальше в лесах у Итиля и за рекой их тоже полно. Страна Леведия. Значит в чьих-то головах снова ожила Великая Венгрия.

— Все они сидят по лесам, каждый в своей деревне. Про венгерского короля слыхом не слыхивали.

Симон кивнул:

— Верно. А вот если завтра в Мохши сядет эмир с венгерскими и ясскими отрядами? Джанибек с самого начала царствования к мусульманам голову клонит. У них деньги, у них сила. Нас, православных прижал, церковные пожитки мздой обложил. С франками, вон, поссорился, повоевался. А держится он на чём? Где его сила? В степи. Войско всё там. И многие эмиры недовольны. Те что в Крыму и возле Таны — тем что торговли не стало. Те что у западных границ — тем что их бросили один на один с венгерскими улусниками. Когда Узбек заставлял эмиров мусульманскую веру принимать, многие тогда были недовольны. Кто смирился, кто затаился, кого лишили улусов. Кто ушёл в иные земли.

— Не пойму к чему ты клонишь.

— Мы там у себя в Галиции больше знаем про это, чем вы у себя в Сарае да Гюлистане. Посланцы королевские ведь ищут не только соплеменников и желающих принять католическую веру. Они ищут недовольных ханом. А таких сейчас немало. Ищут прежде всего среди поборников старых степных порядков, древней Ясы. Обещают помощь. Деньги, войско. Говорят, что у них общий враг — мусульмане. Враг моего врага — мой друг. Взамен даже не требуют много. Мусульман прижать немного. Хотя все прекрасно понимают какие возможности у Золотой Орды. Митрополит ярлык у них получает. Из Сарая можно и самого патриарха Константинопольского в бараний рог скрутить.

Монах помолчал и жестко подвёл итог:

— Недовольных полно, помощь им готова. Нужен только князь из Чингизова рода, чтобы можно было на Золотой Престол усадить. И такой уже есть. Это Кульпа. Из тех, кого ещё при Узбеке за сопротивление мусульманству на окраину отжали. Стоит за старые порядки. Но и новыми друзьями не пренебрегает. Одного сына окрестил у болгарского патриарха, другого у венгерского епископа. Который ясами ведает.

Повисло долгое молчание.

— Ясами говоришь? — задумчиво сказал Злат.

— Ясами. Которых сейчас занесло, неведомо зачем, в край древней Леведии.

Снисходительная ухмылка на губах ханского доезжачего ясно свидетельствовала о том, что он на своём веку выслушал немало подобных историй.

— Может откуда-нибудь из Львова всё это и выглядит серьёзно. Только в Сарае, что о Галиции, что о Молдавии вспоминают раз в два месяца. А про то, что где-то там есть славный город Львов и вовсе мало кто слышал. Потому и пляшут мыши, что коту до них дела нет. Всё верно. И недовольных полно, и за старые обычаи в степи многие могут встать. Только куда там какому-то Кульпе? Кто его близко подпустит к Золотому Престолу? Вокруг него стоят старые монгольские рода: кунграты, кийяты. Полно родов поплоше, но тоже сильных. Они не только здесь в правом крыле кочуют, их полно и за Итилём, в Хорезме. Там они крепко связаны с мусульманскими купцами, духовенством. Орда не Венгрия, которую из конца в конец можно в три дня проскакать. Вот этого и не понимают те, кто такие планы строит. Если кто и точит зуб на Джанибека и новые порядки, то он найдёт себе союзников посильнее и поближе. Из окружения ханских сыновей.

Когда Симон, с навьюченной ладаном лошадью, вышел за ворота, Злат задумчиво промолвил:

— Сказано: «Ничто не ново под небесами. Всё уже было во времена прошедшие», — Как будто на полвека назад перенёсся. Я ведь из поповских детей, отец мой был священником. В Укеке родился и вырос. Там тогда спокойнее было, во время Ногаевой смуты. Хан Тохта тоже там отсиживался — к переправе поближе. Все эти разговоры, про митрополичьи дела хорошо помню. У нас дома их часто вели. Тогда как раз Максим из Киева во Владимир бежал от Ногаевых насилий. Так там и помер. А на его место Петра поставили. С Волыни. Я его знал. Уже потом в Сарае часто видел, когда он к хану приезжал. Точно так же тогда митрополия русская делилась. Галицкие князья, как сейчас Литва, хотели митрополитов под свою руку взять. Когда не вышло, своего посадили. И Петра ведь тогда поставили им в угоду. Волынец. Очень это не по нраву здешнему великому князю пришлось. Сейчас опять то же самое. Только вместо галицкого князя литовский. Уходит ветер, и возвращается ветер.

XXXVII. Тайна заброшенного колодца

Мне пришло в голову посмотреть, когда Омар сделал последнюю запись в книге, куда он записывал расходы. Теперь, когда я узнал, что он исчез по дороге, это могло подсказать, где это произошло. Я с особым пристрастием изучил все записи. Сомнений не было — это рука Омара. Две последние записи были сделаны в городе Бельджамене. Брат продал приличное количество ладана и на эти деньги купил мускус. Он исправно отметил время и место сделки.

Уже закрыв книгу, я почувствовал, будто меня что-то беспокоит. Что-то в этих записях было не так. Ну, конечно! Между этими сделками была разница в два дня! Сначала Омар продал ладан, а потом купил мускус. Но, ведь он держал путь в Мохши. Значит сделал остановку в Бельджамене и пробыл там некоторое время.

Ещё, когда мы догадались, что Омар исчез по дороге сюда, Злат заметил, что сделать это было очень непросто. Исчезновение путника с корабля, сразу же заметит кормчий и немедленно сообщит об этом побережнику на первой же пристани, а тот передаст весть начальнику ближайшего караула. Точно так же бывает, когда кто отстанет по дороге от каравана. Если брат некоторое время пробыл в Бельджамене, то незаметно пропасть он мог, только покинув постоялый двор. А к отправлению каравана, вместо него прибыл уже другой человек.

Я немедленно бросился к Злату, чтобы сообщить ему эту новость.

Он беседовал во дворе с двумя только прибывшими путниками. Их запылённые плащи, свидетельствовали, что они проделали долгий путь. Один был высокий, стройный человек, возраст которого я не взялся бы определить. Коротко постриженная бородка его была совершенно седой, но на лице не было морщин. Только несколько глубоких складок придавали ему странное выражение, которое можно было принять за надменность, если бы не мягкая доброжелательность сквозившая во всём его облике. Такой же была и его осанка: прямая спина, расправленные плечи, уверенные, несуетливые движения. Больше всего меня поразили его слова, обращённые к Злату:

— В мои восемьдесят лет было нелегко проделать такой путь

Восемьдесят! Я бы поклялся, что этот человек не старше пятидесяти! А он, оказывается, глубокий старец.

Второй был ничем не примечателен. Его возраст читался во всём облике. Старый, уставший и согбенный годами человек. Хотя ещё крепкий. Одеты они были, не по здешнему. Высокий был в длинной тунике на франкский манер, второй — в одеянии католического монаха. Мне пришлось снова удивляться, когда я узнал, что гости прибыли из Гюлистана.

Оказалось они оба садовники. Высокого звали Хайме, низкого — брат Иоганн.

— Что-то от тебя долго не было вестей, — попенял высокий, обращаясь к Злату, — Вот я и решил выбраться в эти края. Заодно Илгизара с Магинур повидать, напоследок. Я ведь, когда-то обещал её матери, что, пока я жив, с ней ничего не случится. Оказалось, не говорить пустых слов не во власти человека.

— Твоей вины в том нет, — возразил Злат, — Чума — кара Господня. Люди против неё бессильны. Сейчас я пошлю за ними.

— Не нужно, я сам пойду. Привёз Магинур целый мешок её любимого розмарина из Гюлистанских садов. Здесь его не найти.

Видно было, что этот человек редко переменяет свои намерения. Он тут же отвязал от конских вьюков мешок и решительно двинулся со двора. Доезжачий поспешил за ним. Я остался с братом Иоганном, который разгрузив нехитрую поклажу и, отдав лошадей конюху, столь же неукротимо, как его товарищ, устремился на задний двор, где попросил отворить ему безнадёжно заросшую бурьяном калитку в ограде. Любопытство погнало меня вслед за ним.

Мы разговорились. Оказалось позади ограды, окружавшей дворец, в котором мы остановились, был сад. Давно запущенный, заросший и заброшенный он уже ничем не напоминал дело рук человеческих. Заросли и заросли. Да и располагался как-то странно. Не вокруг дворца, чтобы услаждать взоры и служить местом приятных прогулок, а позади, отделённый глухой стеной. Теперь он весь зарос непроходимым кустарником, на который бросали густую тень тесно стоящие деревья. Было тихо и сумрачно, как в лесу. Мой, наученный опытом глаз, сразу заметил, неслыханное изобилие в этом зачарованном царстве той самой жгучей травы, с которой я познакомился некогда возле зимницы.

Брат Иоганн только печально развёл руками:

— Лучше сюда не соваться. Нужна рубаха поплотнее из конопли, и рукавицы.

Мы проболтали с ним до самого ужина, когда вернулся его спутник, со Златом и Баркуком. Мисаил с Илгизаром так и остались в своей лаборатории.

Мальчишка, от которого не могло утаиться ничего представляющего хоть какой интерес, немедленно доложил мне, что они торчали там весь вчерашний день, да и ночи изрядно прихватили. Оказывается Мисаил решил изготовить то самое зелье, которым пользовалась Баялунь. По рецепту, полученному от лесного колдуна. Только Мисаил решил подойти к этому со всей силой своих алхимических познаний. Выделить основные субстанции, получив, э-э-э…, Баркук запнулся, но потом, не моргнув глазом, выговорил: «Квинтэссенцию». Илгизар тоже с ним. Похож на старого развратника в женской бане. Глаза горят!

Мой любознательный рассказчик, конечно же успел сунуть нос и в саму лабораторию. Даже ухитрился обжечься. Ничего интересного. Она у Илгизара во дворе, в небольшом амбаре. Там печь у него маленькая, горелки, склянок-банок полно. И чем-то здорово воняет. Илгизар и половину той травы, что тот высокий принёс, который с псарём пришёл, сразу туда отнёс. Мисаил сказал, что будет здорово её тоже добавить. Хотя, вообще-то это любимый запах Магинур. Эту траву специально для неё привезли из самого Гюлистана.

К этому времени я уже сам многое знал о наших гостях от словоохотливого брата Иоганна.

Хайме в молодости был рыцарем. Отправившись освобождать Гроб Господень он вступил в славный некогда орден тамплиеров, потом попал в плен в Египет, был выкуплен великодушны послом Золотой Орды и отпущен на свободу. Тем временем его орден впал в немилость. Тамплиеров обвинили в ереси и всевозможных преступлениях, подвергли пыткам, после чего многих казнили. На своё счастье Хайме был тогда далеко от тех мест. Вот он и решил уехать в Золотую Орду, где жил его избавитель. Здесь поселился в миссии монахов, так как, вступая в тамплиеры, дал некогда обет безбрачия, посвятив остаток дней взращиванию земных садов, которые, как известно, являются в этой грешной юдоли воплощением Сада небесного.

Неведомо какими путями там его нашла лет десять назад могущественная ханша Тайдула. Она как раз задумала завести загородный дворец с садами, вроде того, что, по рассказам, был у великого хана в Ханбалыке. Только в это время как раз началась война с франками и искать садовников в тех краях стало не с руки. А те, которые из Персии и Хорезма, плохо приспосабливались к здешнему климату. Вот и позвала царица Хайме и брата Иоганна. Почитай жизнь спасла. Через год всю их миссию выкосила чума. До единого человека.

Здесь в Мохши брат Иоганн, бывший тогда совсем молодым человеком, много лет назад взращивал тот самый сад, что представляет ныне столь удручающее зрелище. Отданный в раннем детстве в монастырь он вырос, помогая садовнику, у которого многому научился. Когда его определили в число проповедников, призванных нести слово Божие к диким язычникам в царстве татар, брат Иоганн был послан в Мохши. Причиной такой перемены в судьбе стал венгерский язык, которым владел молодой монах. Знай он только немецкий или чешский, может и доныне блаженствовал под небом своей родины.

Когда выяснилась полная непригодность незадачливого проповедника к этому делу, его определили в помощь более опытному человеку, подвизавшемуся у самого порога ордынской власти. Возле могущественной царицы Баялуни. Тогда и пригодилось его искусство садовника.

Сад этот растили не для того, чтобы отдыхать или любоваться красотой. Любившая выгоду во всём царица, завела его для взращивания плодов к своему столу. Яблок, малины, смородины. Но больше всего она любила ягоду, которую по латыни именуют бородатой, а русские зовут берсенем. А чаще просто крыжовником, потому что рисунок на ней напоминает крест. За саженцами посылали людей в Болгарию. Ягоды заливали мёдом, пересыпали драгоценным сахаром, складывали в глубокие ледяные подвалы, набитые снегом с зимы. Ещё один премудрый грек растил здесь вишни.

Вот теперь Хайме и надумал съездить в этот сад, посмотреть, что ещё осталось. Чем можно покорыствоваться для Гюлистанских вертоградов. За тридцать лет вряд ли что осталось, но ему просто захотелось побывать в Мохши, повидаться с Илгизаром и Магинур. Годы такие, что может больше и не придётся свидеться. Взял с собой брата Иоганна. Сейчас летом, конечно, ничего пересаживать нельзя, зато самое время, высмотреть, что сохранилось. Чтобы пометить, а потом осенью вернуться и выкопать.

— Завтра, с утра, — не спешил садовник, — Оденусь получше и полезу смотреть.

За ужином стали вспоминать былое. Было нескучно. Потому что пришли наконец Илгизар с Мисаилом, а с ними Магинур. Когда покончили с трапезой, Хайме принёс небольшой свёрток.

— Двадцать два года назад наиб сарайского эмира передал эту вещь мне на хранение, пока не вернётся её хозяин. Настало время вернуть.

Он развернул свёрток и нашему взору предстал великолепный синий плащ, вышитый серебром и золотом.

— Он принадлежал Санчо из Монпелье. Так он себя здесь называл.

Это был тот самый плащ, про который мне рассказывал Мисаил. Который был подарен его отцу не то императрицей, не то княгиней, и который по счастливой случайности спас ему жизнь.

— Я хранил его в память о женщине, которую когда-то любил. Её дочь подарила этот плащ твоему отцу.

— Она тоже любила тебя. Всю жизнь. Вспоминала перед смертью.

Хайме горько усмехнулся:

— Откуда тебе знать? Она умерла за четверть века до твоего рождения.

— Мне рассказала её дочь. Перед смертью в Неаполе мы посетили её с моим учителем, и она вспоминала моего отца. Потом свою мать. Потом подарила мне перстень, который ей остался от матери, сказав, что та хранила его всю жизнь, потому что получила из рук юноши, которого тайно любила. Он уехал на Восток, освобождать Гроб Господень и больше о нём ничего не было известно. Конечно, ты мне не веришь. Мало ли что можно наболтать.

Мисаил сунул руку за пазуху и протянул Хайме перстень:

— Не думал, что встречу человека о котором всё это говорилось.

Камень сверкнул огненными искрами. Только теперь в них не было ничего зловещего.

— Тот самый, — улыбнулся Хайме, — Подарок арагонского принца, который я нёс на бархатной подушечке.

В тот вечер ещё долго вспоминали былое. Мы только слушали молча. Узнав, что Хайме жил некогда на Кипре, я принёс, оставшегося у меня королевского вина. Старый рыцарь растрогался:

— Ты был в замке Колосси? Там ещё неподалёку монастырь, который все называют кошачьим. В нём живёт неимоверное количество кошек, завезённых какой-то императрицей.

В тот вечер я так и не рассказал Злату о своём открытии, сделанном в бумагах брата.

На следующий день, ни свет ни заря брат Иоганн уже направился в сад. С ним, явно нехотя шёл Хайме и, конечно, такое дело не могло обойтись без нашего Баркука. Хоть для него даже не нашлось одежды, защищающей от колючек и жгучей травы. Хайме предлагал дождаться полудня, чтобы хоть обсохла роса, но старому садовнику не терпелось обозреть свои былые владения.

Илгизар с Мисаилом снова устремились в заветную лабораторию варить колдовское снадобье, а мы с доезжачим смогли, наконец, спокойно обсудить последние записи Омара. За этим занятием нас и застал возбуждённый Баркук. Оказалось, едва они начали продираться сквозь мокрые от росы заросли, брат Иоганн, рассказал, что в глубине сада есть колодец, из которого, по слухам ведёт подземный ход в какие-то тайные подземелья. Мальчишке, конечно, сразу захотелось на него взглянуть. А когда Баркук продрался туда сквозь разросшиеся кусты, то его внимание сразу привлекла верёвка. Она была привязана к дереву и уходила вглубь колодца. Значит туда кто-то спускался. Мальчик вытащил верёвку и обнаружил, что она оборвана. Выходит, тот, кто спустился, так и не выбрался обратно. Теперь Барак горел желанием спуститься в колодец самому.

Злат отнёсся к этой затее настороженно. Старые колодцы таят опасность. Говорят там селятся джинны и нередко, спустившихся туда легкомысленных смельчаков поднимают обратно мёртвыми, но без малейших следов насилия. Поэтому Баркука решили обвязать вокруг пояса верёвкой и сразу вытащить, едва он коснётся дна. Для этого Злат послал двух стражников поздоровее. Ни ему, ни мне не захотелось лезть, сквозь сырые заросли, чтобы посмотреть, чем всё это кончится.

Однако продолжить неспешную беседу на ласковом утреннем солнышке нам не удалось. Вскоре появился Баркук с мешком в руках. Он нашёл его на дне колодца. Рядом с телом человека, которого погубила та самая оборвавшаяся верёвка. Кто был этот человек не нужно было гадать — на мешке красовалась печать моего брата Омара. В нём был ладан.

От тихого утреннего благодушия не осталось следа. Дюжие стражники устремились топорами и саблями рубить проход, сквозь кустарник. Принесли факела, верёвки. Вскоре тело несчастной жертвы колодца было извлечено на свет. Видимо, оно пролежало там с осени, поэтому являло собой зрелище крайне неприглядное. Опознать его теперь можно было разве что по остаткам одежды. Хотя проще было это сделать по перстню, красовавшемуся на пальце. Это была печатка моего брата.

Кончина этого человека была ужасной. Верёвка, по которой он спустился, оборвалась и колодец стал его могилой. Здесь никто не бывал и криков из под земли не услышал. Умереть от жажды на дне колодца — было что-то жутковатое и назидательное в такой смерти.

Здесь же обнаружился и ладан, которого не хватало по расчётам среди вещей Омара. Человек, похитивший имя и имущество брата, зачем-то спрятал часть его на дне заброшенного колодца. Что он замышлял можно было только догадываться, однако место для тайника он выбрал довольно удачное. К саду можно было подъехать со стороны поля, не попадая в поле зрения городской стражи, место уединённое. Кроме того, мешки можно было сбросить очень быстро. Похоже погибший таким образом намеревался обмануть своих сообщников.

Когда всё закончилось, Баркук слазил на дно колодца ещё раз и тщательно обследовал стены. К его великому разочарованию никакого хода к тайным подземельям там не было. Мне же не давала покоя другая мысль. Самозванец спрятал здесь ладан до того, как прибыл на постоялый двор. Значит, он заранее знал о существовании колодца в заброшенном саду. Но ведь он был в Мохши чужаком. Прожил здесь всё лето и его никто ни разу не узнал.

Злат лично обыскал тело, обнаружив туго набитый серебром кошелёк. Видно, погибший носил все деньги с собой. Посмотрев зубы, сказал:

— Молодой был. А знал, что творилось здесь тридцать лет назад. Про платок в могиле, про колодец в саду.

Подумав немного, он обратился к брату Иоганну:

— В этом саду много народа бывало?

Тот отрицательно покачал головой:

— Сюда никого не пускали. Яблоки же… Ну и другие плоды. Ограда крепкая была, замок на калитке. Со стороны поля стража всегда объезжала. В основном я один здесь копался. Наставник мой лишь изредка ко мне заглядывал. Он с садом возиться не любил. Его увлечением была алхимия.

Оказалось, что слово алхимия брат Иоганн употребил не для того, чтобы отметить тягу своего наставника к тайнам сущего, а как любовь ко всякого рода шарлатанству. Чего греха таить, в глазах простых обывателей эти адепты тайных знаний чаще выглядели именно так. Поиски таинственного философского камня на деле оборачивалось превращением свинца в золото, вызыванием и укрощением духов или поиском рецептов вечной молодости.

Наставник брата Иоганна был вхож к царице. Знал толк в магических ритуалах и алхимических превращениях. А ещё он знал про колодец в запертом саду.

— А куда потом делся этот знаток могильных тайн и уединённых колодцев?

— Сразу после смерти царицы он уехал в Тану. Больше я о нём никогда ничего не слышал.

XXXVIII. Сурожский гость

Оставив тело в саду, Злат тщательно обошёл ограду со стороны поля. В одном месте она была частично разрушена. Не до основания, а так, чтобы можно было легко перелезть. Наверное, это сделали после того, как дворец опустел, оставшись на попечении лишь нескольких слуг. Кто-то лазил за яблоками со стороны поля. Потом деревья одичали, прекратилось и разрушение ограды. Через пролом явно никто не перебирался с прошлой осени: в свежей траве не был сломан или примят ни один стебелёк.

Между тем настало время обеда. Пришёл Илгизар. Пришёл один, оставив Мисаила в своей лаборатории присматривать за каким-то процессом, который нельзя было прерывать.

— Его Магинур покормит. Заодно и послушает историю перстня. А то вся прямо извелась со вчерашнего дня. Вы же знаете, как любят молодые девушки такие рассказы о вечной любви.

Меня больше интересовала история средства вечной молодости и я спросил, что получилось из рецепта лесного колдуна. Оказалось, Мисаил придумал способ, как усилить действие этого снадобья, растворяя его состав в том самом «духе вина», с которым мне уже не раз довелось повстречаться.

— Он использовал способ, именуемый арабами аль-коголь. Тщательное измельчение, которое позволяет извлечь из вещества наибольшее количество свойств. Так что полученное снадобье будет обладать гораздо более сильным действием, чем то, который использовала Баялунь. Некоторые из этих трав знахари часто применяют для сохранения свежести лица.

Весть о находке в заброшенном колодце было решено пока скрыть. Прежде всего Злат не хотел, чтобы слух дошёл до неведомого сообщника убитого, который так не хотел, чтобы мы узнали эту тайну.

— Теперь у нас есть начало этой истории, — удовлетворённо щипал свою длинную бороду Илгизар, — Она идёт от того самого монаха, что некогда был наставником брата Иоганна. Именно он рассказал её этому лжекупцу. Хотя, кто знает, может он и был купцом? Довольно ловко торговал ладаном, купил кое-что, да и часть товара припрятал явно для последующей продажи. Что мы ещё про него знаем? Он знал арабский язык. В этом нет никаких сомнений — ведь с ним беседовал местный имам. Знал кипчакский, но не знал буртасского, мордовского и венгерского. Таскал с собой толмача. Значит был в Орде человек не чужой, а вот в здешних краях раньше не бывал. Зато мы можем точно сказать, что он приехал не из Венгрии, откуда по словам брата Иоганна был его наставник.

— Зато оттуда прибыли два его сообщника, которые скрываются в пещерах, — напомнил Злат.

— Мы слишком доверились предположениям Симона, — покачал головой Илгизар, — А он смотрит на всё со своей колокольни. Из Львова. Там действительно венгерские дела ближе всего. Но ведь асы вполне могли прибыть и с Кавказа. У того же Хаджи-Черкеса их полно на службе в Азаке. Ведь ноги нашей истории растут как раз оттуда. А вот знающих арабский язык там как раз немного.

— Раньше было больше, а теперь, когда заглохла караванная торговля с Востоком, действительно арабский почти не в ходу.

Илгизар ткнул пальцем перед собой, словно устанавливая ось мироздания:

— В прошлый раз я сказал, что у нас теперь есть узел, к которому тянутся все нити. Таинственный сосуд из гробницы. Теперь у нас есть начало. И не одно, — он посмотрел на меня, — Мы знаем, что путь настоящего купца прервался в Бельджамене и именно там начался путь его двойника. Давайте внимательно посмотрим на Бельджамен. Случайно ли всё произошло именно там?

— За Бельджаменом начинается улус Тагая, — загнул палец доезжачий, — Кроме того, оттуда рукой подать до Гюлистана, куда уходит ещё одна ниточка нашего узелка.

Он уже собрался опустить руку с двумя зажатыми пальцами, как его осенило:

— А ещё в Бельджамене и Сарае полно людей, знающих арабский!

Илгизар выпрямился и вложил ладони в рукава. как он обычно делал, переходя от размышлений к рассказу:

— Я много лет был мужем сказочницы, поэтому кое-что понимаю в этом ремесле. Давайте попробую сочинить историю. Некий старый шарлатан рассказывает про далёкий город Мохши, коварную царицу Баялунь, подземные ходы и эликсир вечной молодости. Как положено в хорошей сказке, здесь есть заколдованная гробница и спрятанные сокровища. Например, тот самый эликсир, который царица велела положить с собой в могилу. Историю слышит другой шарлатан, который понимает, что этот эликсир можно выгодно продать какой-нибудь легковерной богатой женщине.

— Почему только женщине? — возразил Злат, — Вспомни, как ещё Узбек пытался овладеть секретом бессмертия. Да, и разве один Узбек? Товар ходовой. Очень. Хотя и опасный. Водить за нос царей — ремесло рискованное.

Новоявленный сказочник не повёл бровью. Видимо, это ничего не меняло в его рассуждениях. Не сгоняя с губ лёгкой улыбки, он продолжал:

— Мы не знаем кому в конце концов предназначался этот товар, но, совершенно ясно, что его предложили Тагаю. Эмира история заинтересовала. Скорее всего он и сам слышал раньше похожие рассказы. Однако опытный царедворец меньше всего хотел выставить себя олухом, поверившим бабушкиным сказкам. Тем более, что он хорошо знал здешние места и мог проверить правдивость рассказа. Его ловчий отправился к колдуну, который некогда был приближен к Баялуни. Что было дальше мы не знаем. Колдун ничего не сказал о сосуде со снадобьем. Зато подтвердил существование платка. Который был похищен из гробницы. После чего главное действующее лицо всей этой истории бесследно исчезает. Мы знаем, что произошла трагическая случайность, но для его сообщников всё выглядело непонятно. Видимо у них осталась договорённость с покупателями, потому что они до сих пор сидят в Мохши и отслеживают любую новость, связанную с пропавшим купцом.

— А искать эти новости Джанибек послал меня, — засмеялся Злат, — Получается, он и есть покупатель. Пример отца его ничему не научил.

— Похоже, что так, — кивнул рассказчик, — Теперь в этой истории мне непонятно только две вещи. Зачем понадобилось выдавать себя за арабского купца? Разве было недостаточно просто предложить эту историю Тагаю? И вторая. Зачем этот самозванец расспрашивал москательщика про мазь императрицы Зои?

— Думаю, уже завтра ты получишь ответы. Рано утром люди эмира, скрытно заехав от Рязанской дороги, обложат подходы к этой пещерной богадельне и все её обитатели окажутся в западне.

Вечером приехал Туртас. С ним были два пса, устрашающего вида. Здоровенные, крепкие, с не по собачьи умными глазами.

— Охотничьи? — спросил я.

— Можно сказать и так, — как-то недобро ухмыльнулся Туртас, — Они хорошо идут по следу. Однако больше приучены сторожить.

Он ушёл ночью, чтобы залечь в лесу неподалёку от пещеры. А с утра посланец эмира прибыл ко входу в подземелье и объявил приказ.

Как и предполагали, едва глашатай скрылся на лесной тропе, отшельники бросились наутёк. Даже не пришлось ждать до ночи. Хотя не все. Часть добросовестно явилась к эмиру. Как рассказал Злат, они сразу прибавили Симону хлопот. Ибо честно записавшись во все бумаги, изъявили желание учредить монастырь. Для чего отослать просителей к епископу в Сарай. А пока суд да дело, они принесли в казну эмира все положенные за проживание здесь платежи и пени за нарушение закона.

Вот только, если часть из них собирались отправиться к православному епископу, то другие направились к тому самому, который приезжал недавно — католику. Это могло привести к образованию здесь сразу двух монастырей. Доезжачий, смеясь рассказывал, как рвал и метал Симон, щедро рассыпая русские ругательства, которые смиренному иноку и в мыслях держать не пристало. Было от чего. Появление католического монастыря в шаге от исконных православных земель, да ещё в самом сердце языческого края, открывало папским проповедникам дорогу во все стороны.

— Помоги Хрисанф Михайлович! — умолял посланец Алексия, напоминая про письмо митрополита, — Скажи там в Гюлистане кому надо, что сие есть самое зловредное гнездо доброхотов и соглядатаев венгерского короля. Знаю, хан ведь его не любит. А без ханского ярлыка все их намерения просто тьфу! Плюнуть и растереть.

Однако доезжачий, в первую руку, был занят своим делом. Искал тех самых собеседников, подслушанных Баркуком.

Мохшинский эмир был в делах охоты человеком сноровистым. Ни один из обитателей пещер от него не ускользнул. После того, как на его дворе собрали всех пойманных в лесу и явившихся добровольно, он послал стражников хорошенько обыскать подземелья. С собаками.

Вся наша надежда была на Баркука. Сначала он терпеливо сидел в комнате, где допрашивали задержанных и добровольно явившихся, пока один голос не показался ему знакомым. После чего он затесался во дворе в толпу, ожидающих решения своей участи, поближе к этому человеку и навострил уши. К тому через некоторое время обратился другой. На ясском. После чего обоих доставили к Злату.

Было видно, что доезжачий большой дока в таких делах. К моему удивлению, он не стал допрашивать задержанных сразу, а велел отвезти их в загородный дворец. Там и состоялся разговор. Илгизар исполнял обязанности писца, мы с Туртасом молча стояли возле Злата, который говорил странным, удивительно ласковым и тихим голосом:

— На каком языке будем разговаривать? Если желаете на венгерском, то у меня и такой толмач есть. Позвать? Мне тут добрые люди подсказали, что вы вроде как прибыли из владений венгерского короля, а дорожной грамоты при вас не нашлось. Уж не лазутчики ли вы часом?

— Мы слуги царевича Кульпы, — смело ответил один, — Подданные хана Джанибека, да продлит аллах его царствование. Так что дорожная грамота нам ни к чему. А перстень с тамгой Кульпы имеем.

— Так это ещё лучше, — замурлыкал Злат, словно кот, блаженствующий от чесания за ухом, — Значит вы здесь по поручению царевича. Что же он вам поручил такого искать в лесных пещерах?

Ответить задержанные не успели. Во мановение ока доезжачий встал и ударил ладонью о стену возле себя. Теперь это был уже совсем иной человек. Я привык его видеть в дружеском разговоре, за столом или в вежливой деловой беседе и никогда не представлял, что этот старик может быть таким страшным. Он пригнулся, словно зверь готовый к прыжку и, вперив в перепуганных узников горящий взгляд стал, говорить отчётливо и чеканно, словно забивая гвозди:

— Меня сюда прислал хан Джанибек! Прислал со своей грамотой! Знаете, что такое ханская грамота, щенки!? Сам эмир должен её принимать, встав на колени. Вы думаете вас защитит тамга царевича? Думаете, он выплатит пеню за два убийства и вы выйдете сухими из воды? Почему вы сделали испуганные лица мне понятно. А вот почему на них удивление?

С этими словами он направился к выходу, сделав знак следовать за ним. Задержанных подвели к телу, вытащенному из колодца.

— Видели его когда-нибудь?

Они молчали. Злат на это даже не обратил внимания. Он продолжал:

— Найти свидетелей, которые видели вас с ним не составит труда. Как и с его слугой, зарезанным недавно. Конечно, царевич заплатит пеню за кровь, вот только убитый — заморский гость. Да ещё подданный султана Египта. Придётся его уведомлять. Вдруг он не удовольствуется деньгами? Так что будете ждать. Год-другой. Пока ваши головы не покажут послам в знак удовлетворения.

Мы вернулись в комнату и доезжачий внезапно снова переменился. Он сел на лавку и добродушно заулыбался:

— Да не переживайте! За два убийства Кульпа как-нибудь откупится. Зачем вы лазите по мордовским лесам и почему селитесь не в караван-сарае или постоялом дворе, тоже как-нибудь объяснит. Всё имеет своё объяснение, конец и начало. Но вот то, чего нет сосчитать невозможно. Это из Писания. Может читали? Люди благочестивые, среди отшельников живёте. Вот только с вечной молодостью вас бес попутал. Нечистое это дело. Да не хлопайте вы глазами. Я то ведь знаю, что у вас этого самого снадобья нет. Вот только хан этого не знает. Он думает, что оно у вас. А значит палачи будут вам в задницу калёные иглы садить, пока не отдадите. Мне вами заниматься несподручно. Да и палачей здесь в Мохши хороших нет. Какие здесь палачи? У хана — другое дело. Так что, спасение у вас одно — ели я смогу хана убедить, что у вас нет этого самого проклятого сосуда. Или вы ещё сомневаетесь, что он проклятый?

Допрашиваемые молчали.

— Так что смотрите сами. Поможете мне доказать, что этого снадобья у вас нет — поможете себе. Откуда вы про него узнали? И где?

Воистину Злат умел убеждать. Сначала они заговорили осторожно, переглядываясь, потом потихоньку разошлись, стали перебивать друг друга. Доезжачий только улыбался благожелательно и подбадривал, иногда задавая вопросы.

История началась в Тане. Они именно так назвали город — на франкский манер. Там в прошлом году был сам Кульпа. Вот он и прознал, что египетский купец хочет поехать в Мохши, чтобы похитить из царской могилы сосуд со снадобьем. Снадобье не простое — секрет продления молодости. Та царица, в могиле которой тот сосуд схоронен, говорят перед смертью помолодела. Про гробницу эту много всего страшного рассказывают, потому лезть туда никто не решался. Им было велено тот сосуд у купца забрать. А для верности, не у самого купца, а у того, кому он этот сосуд передаст. Чтобы не ошибиться. Кульпа знал, кто заказчик. Темник Мамай-гурген. Сын эмира Алибека. Сам он, вестимо, за сосудом в Мохши не приедет. Пришлёт кого-нибудь. Или купец сам поедет к нему. По лесным дорогам. Дело понятное. За купцом здесь и не следили больно. Зачем? Главное не прозевать, когда уезжать будет. А у него добра несколько тюков. Или, если к нему какой знатный гость пожалует. Был один. От эмира Тагая. Думали уже совсем дело сделано. Устроили засаду на постоялом дворе по Бельджаменской дороге. Посадили там красную девку с зельем. Опоили. Все сумки перетрясли — пусто. Стали дальше следить. А купец этот возьми и пропади, как в воду канул.

— Кульпа в Тане где жил? В городе?

— Чего летом за глиняные стены лезть? В шатре жил, в степи.

— Значит тот, кто ему про этот сосуд рассказывал, сам к нему приезжал. Кто?

— Да почитай и ездил к нему один только сурожский гость. Авахав зовут.

Злат даже бровью не повёл, промолвив, как о само собой разумеющемся:

— Чембальских невольников торговал? Откуда они были? Из Белой Крепости?

Пленники промолчали. Однако было видно, что они удивлены златовой осведомлённости.

— Одного не пойму. Зачем самому Кульпе это снадобье? Видать за тем же самым, зачем и Мамаю. Какой-нибудь старой бабе подарить.

Когда допрашиваемых увели, доезжачий повернулся к Илгизару:

— Вот и оборвалась верёвочка. Она, оказывается, сбоку была привязана. Одно хорошо. Ребята, сразу видно ушлые. У таких мимо рта не пронесёшь. Значит Тагаевский ловчий уехал с пустыми руками. Почему? Просто повёз хозяину какое-то сообщение?

— Так может тем всё дело и закончилось? — предположил Илгизар, — Ловчий доложил Тагаю, что колдун не видел в гробнице никакого сосуда. Только платок. Вот тот и передумал с этим связываться?

— Этот платок многие видели в своё время. Баялунь его часто в руках держала. А что в могилу положили не многие знали. Если бы на этом дело закончилось меня бы сюда не гоняли. Да ещё два раза. Скорее наоборот. Только поверили, что всё это правда, а продавец пропал.

— Значит его сообщник сидит и ждёт, когда за товаром явится покупатель.

Илгизар вдруг замер, как будто чего-то испугался. Уставившись в одну точку перед собой, он отчаянно теребил бороду, что, как я уже заметил, являлось у него признаком крайнего душевного напряжения. Злат незаметно сделал нам знак — не мешайте. Мы уже хотели даже выйти из комнаты, как наш мыслитель радостно рассмеялся:

— Ничего этот покупатель брать не будет! Без платка. Платок и есть подтверждение того, что сосуд взят из могилы. Иначе можно любой кувшин продать. С конским кизяком. Платок-то многие видели! Вот потому наш самозванец его так и берёг. Прятал отдельно в потайном кармане. Да ещё в одежде, которую никогда не одевал.

— Значит за платком придут, — кивнул Злат, — Тайно или явно. Причём в самое ближайшее время. На эту приманку и будем ловить.

Я спросил Илгизара долго ли будет идти тот самый процесс, за которым остался следить Мисаил, и ждать ли нам его к ужину. Тот ответил, что не закончится, но он сменит нашего учёного друга. После чего Хайме предложил отправиться всем к Илгизару, прихватив с собой кушанья, чтобы взглянуть наконец, на волшебное снадобье. Хотя было ясно, что старый рыцарь хочет лишний раз поболтать с милой его сердцу сказочницей.

Однако, когда я уже умылся и переоделся в чистую одежду, вылив на себя немного благовоний, ко мне вошёл стражник:

— Там посыльный тебя спрашивает. Он передаёт приглашение на ужин к купцу Некомату из Сурожа. Ждёт ответа.

Когда я вышел во двор, там меня поджидал Злат:

— Страже дан приказ уведомлять меня обо всех, кто будет тебя спрашивать, — пояснил он. И добавил, — Это сын Авахава. Бьюсь об заклад, что это тот самый покупатель на наш платочек. Не заставил долго ждать.

XXXIX. Сахар Сатурна

Хайме ушёл ужинать с Магинур и Мисаилом. Я отпустил с ним и Симбу с Баркуком. Мы остались дожидаться Некомата. Злат передал ему с посыльным приказ немедленно явиться. Купец прибыл быстро.

Это был совсем молодой человек. Почтительно, но с достоинством поклонившись, он представился.

— Ты совсем не похож на своего отца, — доброжелательно поприветствовал его Злат, — Я помню его ещё совсем нестарым человеком. Мы познакомились в Сарае. Во времена Узбека.

— Отец часто рассказывал про тебя, — улыбнулся купец, — Он всегда восхищался твоим умом.

Некомат был одет в простой, без вышивки и украшений кафтан, сшитый тем не менее из тонкого, хоть и некрашеного сукна. На ногах красовались сапоги из дорогой кожи, которую персы называли «булгари». Её делали в улусе Джучи. Пояс у него тоже был под стать остальной одежде: шёлковый, но без шитья и кистей. Купец приветливо улыбался, чем сразу располагал к себе.

— Мне сказали, что ты хотел видеть купца из Египта, — продолжал Злат, — Попробую угадать зачем. Может ты хотел увидеть вот этот платочек? Если ты суеверен и боишься проклятий, то лучше не бери его в руки. Он из заколдованной могилы. Кроме того, ты напрасно хочешь купить его. Платок украден и должен быть возвращён на то место, откуда взят.

Купец осторожно взял протянутый платок и развернул его:

— Я лишь выполняю поручение. Мне сказали, что от тебя долго нет вестей, а это верный знак, что матёрый лис напал на след. Это не мои слова. Думаю, тот, кто их мне сказал, тоже произносил их с чужого голоса.

— Может расскажешь мне эту историю?

— Почту за честь. Хотя я уже вижу, что ты знаешь намного больше меня. Если от меня может быть какая польза, то можешь мной располагать, как собственным слугой. Можешь мне доверять. К сожалению, у меня нет с собой никакого письма, но можешь спросить у московского монаха Симона — митрополит Алексий дал бы мне свою грамоту, если бы я об этом попросил. Поэтому я не только предлагаю любую посильную помощь, но и прошу помочь мне.

Было видно, что эти слова удивили даже привычного ко всему доезжачего.

— Алексий, насколько я помню, с младых ногтей не любил твоего отца.

— Он и сейчас его не любит. Что с того? Отец всегда искал выгоду возле морской торговли. В наших краях ею издавна заправляют Венеция и Генуя. Сурожским купцам здесь отводилась даже не участь уртакчи, а скорее приказчиков. Подбирающих объедки со стола хозяев. Конечно, отец имел много дел с земляками-армянами, которые торгуют с Востоком, но в наших краях они не ведут большой торговли. Греки тоже сейчас обеднели. После того, как двенадцать лет назад франков изгнали из Золотой Орды дела отца стали идти намного хуже.

— Приходится даже потихоньку торговать пленными в Чембало, — посочувствовал Злат.

Некомат грустно развёл руками, давая понять, что ничего не может поделать с этим бесспорно печальным событием:

— Дело это незаконное и рискованное. Следовательно прибыльное. Невольников продавали за бесценок, а покупали за очень хорошие деньги. Причём всех сразу. Но и здесь отцу отводилась лишь участь приказчика — главная выгода досталась купцам из Белой Крепости. В последнее время дела у них идут всё лучше и лучше.

— Ты хотел рассказать о твоих делах с митрополитом.

— С самого начала своей деятельности, ещё с тех пор, когда я был всего лишь писцом при отце, я смотрю в другую сторону. На север. Отец тоже имел дела с Москвой, но и там он был лишь приказчиком у генуэзцев. Они искали путь к таинственному закамскому серебру. Отец говорил, что именно тогда вы и познакомились. Вот он и рассказал мне про то, что тогда в Орду пытались добраться купцы с Янтарного моря. Я и подумал: если гора не дошла до Магомета, почему бы Магомету не дойти к горе? Морская торговля в наших портах в упадке и неизвестно, когда наладится. Зато есть старая, наезженная и безопасная дорога на Львов. Есть и ещё одна — на Краков. Сейчас она, как говорят русские, заколдобила, но виной тому княжеские и королевские нестроения. Оттуда рукой подать до венгерских и чешских серебряных рудников, железа, фламандских сукон, Янтарного моря, откуда прямая дорога во все закатные страны. Уверяю тебя, этот путь куда ближе и удобней, чем через Константинополь, где грызутся уже много лет за господство Генуя и Венеция.

Некомат повернулся ко мне:

— Знаешь откуда везут сейчас ладан в Новгород? Из портов Янтарного моря. Представляешь через сколько рук он проходит и сколько людей наживается на перепродаже? Поэтому я и собираюсь купить у тебя весь товар без остатка. За очень хорошую цену.

— Ты так и не сказал каким боком здесь митрополит? — напомнил ему Злат.

— Ты невнимательно слушал, — с безграничным почтением отозвался Некомат, — Я ведь сказал, что торговле на этих путях мешают вражда правителей. Кому, как не князьям церкви обуздать их? Для этого они должны быть сильнее. Мне приходилось не раз беседовать с католическими прелатами. Они рассказывали, что раньше, когда власть пап была выше королевской, можно было призвать к порядку зарвавшихся правителей. На Руси митрополиты стоят выше князей. Кроме того за ними сила Орды. Я начинал ещё во времена покойного Феогноста. Его власть простиралась от Галиции до самых глухих заволжских лесов. Что это значит для купца? Что с грамотой митрополита можно было ездить от Львова до Нижнего Новгорода через земли десяти князей. Я часто привозил Симону весточки от его друзей с Волыни. Сейчас Русскую митрополию пытаются расколоть.

— То-то я гляжу ты говоришь Сурож, на русский манер. Отец твой говорил — Сугдея. На греческий. Он служил Алибеку. Ты — его сыну Мамаю?

— Между Мамаем и Алибеком столько же разницы, сколько между мной и моим отцом. Мы другие.

— Алибек всегда крепко сидел в своём улусе, поближе к морским городам и русской границе. А Мамай, ещё не оперившись, уже отирается у Золотого Престола. Гургеном стал.

— А ещё он друг Бердибека, — негромко сказал Некомат, И добавил, словно невзначай, — Наследника.

Не знаю почему, но у меня вдруг вырвалось, услышанное некогда:

— Все народы поклоняются восходящему солнцу и никто заходящему.

Некомат посмотрел на меня с одобрением и приязнью:

— Мамай понимает силу купцов. Силу торговли и денег. Его отец верит лишь в сабли нукеров и тумены союзников.

— У кого сила, у того и власть, — усмехнулся доезжачий.

Улыбка сбежала с губ Некомата. Его благожелательное лицо на мгновение стало жёстким:

— А в чём сила? Я как-то встретил во Львове купца из города Любек, что на берегах Янтарного моря. Он рассказал, что за год в его порту отгружается товаров на двести десять тысяч марок. Это ордынская дань с Руси за тридцать лет. Караван из трёхсот верблюдов, груженных серебром. И эти люди ищут путь в наши края.

Злат неожиданно расхохотался. В ответ на наше недоумение он пояснил:

— Да я о своём. Вспомнил посланца от этих самых купцов с Янтарного моря, который двадцать лет назад тайно приезжал в Сарай. Его одна баба, воспылав страстью, заперла в бане и удерживала там насильно, отобрав одежду. Хорошо мы его с Могул-Бугой тогда вызволили. А то никакое серебро бы не спасло. Из твоего рассказа я уже понял, что за этим сосудом с эликсиром вечной молодости охотится Мамай. А ему это дело нашептал твой отец. А сам Авахав про это откуда узнал? Он же отродясь ни в Мохши не бывал, и про Баялунь только в сказках слышал?

— Генуэзец знакомый рассказал. Будто египетский купец, торговец благовониями на самом деле охотится за снадобьем, спрятанным в могиле царицы Баялунь. Что само это снадобье не что иное, как легендарная мазь императрицы Зои, позволяющая сохранить красоту на долгие годы. Рецепт её попал к Баялуни от ромейских царевен, что жили при Ногае. Ведь его сын женился на дочке императора. Вот сосуд с этим снадобьем царица и велела положить с ней в могилу. Вместе с волшебным платком, на котором изображён единорог. Этот зверь всегда считался олицетворением мужской мощи. Потому этот платок вызывает прилив желания у мужчины. Вроде как Баялунь, уже будучи немолодой, так привлекала к себе хана Узбека. Такой товар всегда пользуется спросом при царских дворах. Я как раз ехал в Сарай, к Мамаю. Он сразу загорелся, поехал к Тагаю. Дальше ты всё и без меня знаешь.

— Мамай твой далеко пойдёт. Коли шею себе не свернёт. А что это за генуэзец? Купец?

— Нет. Приказчик или слуга чей-то. Отец его давно знает. Скорее всего какой-нибудь мастер по тайным делам.

— Так какая тебе помощь от меня нужна?

— Платок. Можешь его мне не отдавать. Только доставь в Гюлистан. И отдай, вместе с отчётом о расследовании.

— В чём твоя корысть догадаться несложно. Платочек приметный, его многие видели и многие помнят. Самое главное, его хорошо знает Тайдула. Ты ведь не знаешь кому всё это приготовил в подарок Мамай? Она всегда завидовала Баялуни и боялась её. Не могла понять, почему она такая молодая, красивая и хитрая проигрывает старухе. Только после смерти Баялуни она смогла стать тем, чем она стала. Могущественной ночной кукушкой, в чьи руки сходятся нити власти. Всю жизнь эта женщина любила только одно — власть. Зачем ей сейчас это зелье, этот волшебный платок, будто бы возбуждающий мужчин? Любви захотелось на старости лет? Власти! Любой. Над царством, над слугами и эмирами, над мужчинами. Чтобы заглядывали в глаза и ждали милости. А ещё хочется превзойти ту, которой всегда завидовала. Она и организовала эту охоту, где загонщиками мы с тобой. Меня прислал Джанибек, тебя — Мамай. Раз тебе так нужен платок, значит сосуд с зельем уже у тебя? Без платка ведь он простой горшок. Неведомо с чем. Я тебе платок показал. Теперь твоя очередь.

Некомат не успел ответить. Илгизар, который до этого внимательно слушал, теребя свою бороду и боясь пропустить хоть слово, вдруг выпрямился и вложил ладони в рукава:

— Тебе не нужно спешить. Ради встречи с нами ты пожертвовал ужином, да и я уже проголодался. Давайте поедим. Всё равно я знаю, что находится в этом сосуде. Там отрава.

— Думаешь нам кусок в горло полезет, пока мы не узнаем, что ты нам собрался рассказать? — только и вымолвил Злат.

Илгизар важно кивнул:

— Помнишь, я говорил, что мне в этом деле непонятны две вещи. Зачем злоумышленнику понадобилось завладеть именем египетского купца и для чего он выспрашивал у москательщика про мазь императрицы Зои. Этот достойный юноша дал мне ответы. Целью вдохновителя этой дьявольской затеи было вовсе не похищение таинственных реликвий из гробницы Баялуни. Его целью было отправить в царство мёртвых живую царицу. Он не собирался спешить. Наверняка яд в этом сосуде очень долго действующий. Чтобы никто ничего не заподозрил. А на случай всяких подозрений и нужна магия. Которая, как известно, недоступна разуму и перед которой бессильны учёные мужи. Ведь здесь место знания заступает вера. Преклонение Тайдулы перед старой царицей и должно было стать той силой, которая затуманит разум. Тем более что лучше всего человека может обмануть только он сам. Тайдула не раз видела у покойной царицы платок с единорогом. Возможно слышала что-то о его магических свойствах. Кроме того, она наверняка видела в своё время помолодевшую Баялунь и, подобно другим, гадала о причине этого. Среди прочих тогда ходили и слухи о легендарной мази императрицы Зои. Это очень походило на правду. Ромейские царевны жили при дворе Ногая, который Баялунь хорошо знала. Поэтому она сразу поверила в сказку об унесённых в могилу магических сокровищах. Тем более, что охотился за ними не какой-нибудь легковерный лопух или обычный мошенник. Это был богатый купец, специально приехавший из-за моря из далёкой и таинственной страны. Магрибский колдун из сказки. Как не поверить? Понятно, что сам купец в таком деле мог только помешать. А для того, чтобы оживить старую сказку и придать правдоподобие всей этой истории, самозванец стал расспрашивать в Мохши про мазь императрицы Зои.

Мы слушали это, как громом поражённые. Некомат от изумления открыл рот. Так бывает, когда на глазах базарной толпы долго пытавшейся распутать мудрёный узел, фокусник делает это лёгким движением. Всего лишь дёрнув за верёвочку. Илгизар торжествующе улыбнулся, наслаждаясь произведённым впечатлением, и повернулся к купцу:

— Я рассказал, как было дело. Думаю лучше тебя никто не сможет догадаться о причинах. Чем генуэзцам могла помешать Тайдула?

Некомат не ответил. Он так и сидел ошарашенный с открытым ртом. За него сказал доезжачий:

— Что Тайдула помогает венецианцам знают все. Ещё двадцать лет назад она им спроворила договор заключить. Тогда большие дела творились. Даже хан переехал в Новый Сарай. Поговаривали, что в угоду Венеции. Они через те места новую караванную тропу на Восток торили.

— Сейчас у Генуи с Венецией война, — очнулся Некомат, — Вроде генуэзцы верх берут, а значит дорогу через Тану закроют. Только Тана что без восточных караванов? Товары с Востока теперь идут через Тавриз. Оттуда или в сирийские порты или в Трапезунд. Из Трапезунда до Сурожа или Белой Крепости рукой подать. Оттуда на Львов. Или вообще по древней дороге через Русь к Янтарному морю. А Джанибек Тавриз собирается воевать. Что после этого будет Тана? Тогда, кто с ханом поладит, получит всю восточную торговлю.

Илгизару потребовалось совсем недолго порисовать пальцем перед собой, чтобы снова сунуть ладони в рукава:

— Скорее всего, план родился у злоумышленника, когда он плыл на корабле вместе с египетским купцом. Возможно среди разговоров кто-то коснулся истории про мазь императрицы Зои и его осенило. Оставалось только убедить купца поехать в Мохши. Сделать это оказалось несложно, рассказывая о невероятной дешевизне мускуса и бобровой струи в тех краях. После чего предложил эту историю Авахаву. Теперь нужно было найти человека, знающего арабский язык и приготовить отраву. Возможно, этот генуэзец сам и был таким человеком. А вот с отравой так быстро не могло получиться. Здесь ошибиться было нельзя. В то же время и ждать тоже. Поэтому один человек устремился вослед за Омаром, чтобы заменить его в Бельджамене (в ином месте это трудно сделать незаметно), а второй должен был потом привезти яд. Видно на это ушло довольно много времени, потому дело так надолго и затянулось. А когда покупатель вернулся, продавец уже пропал.

— Посланцу Тагая тогда предложили один только сосуд, но он отказался, сославшись, что ему велели привезти его только с платком, — подтвердил сурожанин.

Про то, что Авахав проболтался об этой истории Кульпе Злат промолчал.

— Сегодня ко мне приходил человек, который принёс этот сосуд, — сообщил Некомат, — я напомнил, что без платка он ничего не стоит. Он сказал, что приехал наследник пропавшего купца, и я могу попробовать купить у него платок, если он обнаружится в вещах. Я послал приглашение для встречи. Сосуд он оставил. Я даже дал ему небольшой задаток.

— Значит будем ждать, когда он придёт снова. Или ловить на этот платок. Хотя, скорее всего, он больше у тебя не появится. Деньги ему не интересны. Ему нужно, чтобы отрава ушла по назначению. Если ты уедешь, значит платок у тебя. Если нет — ему придётся его добывать самому, — задумчиво подвёл итоги Злат, — А зелье ты отдай нашим умникам. Тут из Египта приехал один франк, весьма сведущий в алхимии. Пусть посмотрят, что это такое. На словах то ведь гладко вышло.

Когда Некомат удалился, доезжачий сказал:

— Надо будет нашего зверя немного потревожить. Да и с мёртвым телом разделаться. Завтра проведём его опознание. Пусть весь город толкует, что пропавшего купца нашли.

Делать это решено было на кладбище. Ни к чему всем знать где и как нашли тело. Его с вечера завернули в рогожу и вытащили через пролом в ограде. Стражники тайно отвезли труп полем на кладбище на другом конце Мохши. Там он и остался дожидаться завтрашнего дня.

Ночь выдалась для Илгизара и Мисаила бессонной. Утром они подтвердили, что в сосуде была отрава. Именно отрава, а не яд. Действующая, как и предполагал наш мастер вычислений, очень долго. Мисаил сказал, что снадобье готовил хороший знаток своего дела: за основу действительно взяли древний рецепт римского врача Галена, который часто выдают за мазь императрицы Зои. Его основой является сперма кита. Она довольно полезна для кожи. В снадобье даже не добавили никакого яда, из тех, что убивают быстро. Медленно и верно жизнь должен был забирать свинец.

— Свинец ведь металл Сатурна. Металл смерти, — невесело философствовал усталый Мисаил, — Есть его соединение, которое убивает очень долго, но неумолимо. Его открыли ещё римляне, когда выпаривали прокисшее вино в старых свинцовых котлах. На вкус он сладкий. Поэтому его называли «сахар Сатурна». Сейчас его получают с помощью уксуса. Бесцветный, приятный на вкус. На это и был дьявольский расчёт. Человек, который будет мазать лицо этим снадобьем, неизбежно будет слизывать какое-то количество сладкой мази. И вряд ли протянет больше года. Самое главное, ухудшение здоровья будет медленным и похожим на другие заболевания. В то же время это вещество действительно улучшает вид кожи. Убирает прыщи, угри. В общем то, что надо. А ещё и в сочетании со спермацетом и маслами, которые очень полезны… Добавили этого «сахара» много. Чтобы слаще было и действовало сильнее. И измельчили, как следует. А он и так бесцветный. Интересно, кто это готовил?

Мне было неинтересно. В Мисаиле говорил исследователь и искатель истины, а я видел в этом зелье только смерть. Коварную, скрытую, притворившуюся радостью и победой жизни. Я даже не стал смотреть на мазь, лишь бросив взгляд на сосуд. Горшок, как горшок. Если бы не страшная история, на него и внимания бы не обратил. Ни рисунка, ни печатей. Действительно, что он стоит без волшебного платка?

XL. Ночь уходит с рассветом

С утра на кладбище проводили опознание. К телу, лежащему возле ограды, подводили хозяина постоялого двора со слугами, москательщиков, имама. Слух во мановение ока облетел весь город, и к кладбищу стали собираться зеваки. Доезжачий, с важным видом стоявший рядом, не велел никого прогонять. Напротив, заправлявший всем Илгизар, обращаясь к собравшимся, призывал всех подойти и вспомнить, где они видели этого человека.

Явился даже эмир с наибом и слугами. Злат охотно рассказал ему, что дело наконец закончено. Пропавший купец найден без каких-либо следов насилия. Так что убийц искать не придётся. От чего помер? Мало ли. После чего эмиру был показан платок с единорогом и рассказана страшная история о том, что он украден из могилы Баялуни.

— Я этот платок хорошо помню, — благодушно предавался воспоминаниям Злат, — Его царице Кун подарил, посланник великого хана из Ханбалыка.

После чего, сделав загадочное лицо и понизив голос, поведал, что тело нашли в заброшенном саду позади дворца. Про колодец Злат умолчал.

— Я, знамо дело, во всякую чертовщину не верю, — разглагольствовал он, — Только купец, после того, как потревожил покой царицы, протянул недолго. И загнулся каким-то непонятным образом. Видно не всё пустое, что народ болтает. Ведуны говорят, что нужно вернуть в могилу, то, что из неё взято. Только тогда дух умершей успокоится. Да и по закону так будет правильно.

Замысел был прост. Уже к полудню весь Мохши обсуждал, что тело найдено, что при нём был платок, украденный из могилы и что лесные колдуны велели вернуть его обратно. После этого неизвестному злоумышленнику должно было стать понятно, что купить платок не получится. Кроме того, эмир после такого досадного происшествия решил выставлять особую стражу на кладбище. Чтобы завладеть платком оставалось одно — похитить его, пока он не возвращён в гробницу.

Надеяться на то, что преступник попытается обокрасть, а тем более ограбить ханского посланца не приходилось. Хотя совсем исключать этого не следовало. Как проницательно заметил Илгизар, нужен ведь не сам платок, нужно подтверждение, что этот платок найден вместе с сосудом.

Меня, если честно, всё это повергало в недоумение. Разве могущественная Тайдула не может просто приказать забрать этот платок из гробницы?

— Если она не сделала этого сразу, когда услышала всю эту историю, значит уже не посмеет. Ханша суеверна. И боится Баялунь даже мёртвую. Думаешь всех этих проклятий и заклятий только глупые купчихи боятся? Отдать приказ — значит принять на себя ответственность за того, кто его исполнит. таков непреложный закон власти. Тайдуле он известен лучше, чем кому бы то ни было. Так что здесь нужен тот, кто возьмёт всё на себя по доброй воле, — Злат читал в душе правительницы, как на самаркандской бумаге, — Конечно, это должен был сделать я: доставить платок хану, вместе с отчётом. Но, меня об этом никто не предупредил. А значит я сделаю только то, что велели. Мне велели найти пропавшего купца? Я его нашёл. Моя миссия закончена. Да и после того, как Тайдула узнает всю эту историю, думаю, она не будет сильно гневаться.

Эмиру он ещё на кладбище, во всеуслышание сказал, что платок в гробницу вернут завтра. Колдуны велели, чтобы это сделала невинная дева? Так тому и быть. Дочка Илгизара это и сделает. Самой Магинур сегодня же было велено навестить кого-нибудь из самых болтливых подружек и похвастаться перед ними. Однако сделать этого ей не удалось. Уже вернувшись с кладбища, мы не застали девушку дома: её пригласили на обед к жене какого-то здешнего купца.

— Будет теперь у моей сказочницы работа до следующей весны, — улыбнулся Илгизар.

Вечером Магинур рассказала, что желающих хоть одним глазком взглянуть на платок было хоть отбавляй. Даже от жены самого эмира приходили. Сам-то он попросить Злата не догадался. Девушка сказала, что платка у неё нет, но это только возбудило страждущих. Каких только подарков не сулили! Про деньги и говорить нечего. Тогда Магинур, как было заранее условлено, пообещала зайти с платком в баню, что стояла совсем рядом с кладбищем.

Всё должно было выглядеть как можно более естественно. Уже перед самым входом в мавзолей она попросится отлучиться по нужде, для чего выйдет с кладбища и зайдёт в баню, где есть и место отдохновения и всё для омовения. Там она и покажет платок.

У преступника будет только одна-единственная возможность завладеть им: по дороге от бани до кладбища.

Хайме, услышав этот план, недовольно изрёк:

— Недостойно использовать девушку в качестве приманки.

Туртас молча насупился. Было видно, что затея ему тоже не по душе. Однако Злат с Симбой, сходив на место предполагаемой засады, уверяли, что опасности для Магинур не будет никакой. Баня очень удачно расположена. Огороженный двор, из которого только два выхода: на дорогу и сзади, на тропинку к реке. Тропинка с двух сторон заросла непролазными колючими кустами, обвитыми ползучими травами — человеку продраться через них невозможно. Если преступник изберёт этот путь для отступления, его легко можно будет схватить на берегу. Если он перепрыгнет через ограду, то там тоже будет сделана засада. Проникнуть в баню заранее ему невозможно — в ней будет женский день и мужчину просто не пустят во двор. Значит ему удобнее напасть или у ворот на кладбище, затесавшись между зеваками, а ещё лучше, прямо возле входа в банный двор. Магинур там будет одна. Ведь её отлучка будет выглядеть, как неожиданная.

Симба настоял, что он проводит девушку до ворот бани и обратно. Так что, если преступник не решится напасть в его присутствии, людям доезжачего придётся просто хватать всех подозрительных, оказавшихся неподалёку. Нам казалось, что мы предусмотрели всё.

Что нас обвели вокруг пальца мы поняли, только когда услышали женский визг в бане.

Сначала мы вовсе ничего не услышали. Мы стояли у входа на кладбище и смотрели на дорогу. Потом увидели, как Симба стремительно бросился в банный двор. Стало ясно, что там происходит нечто непредвиденное. Туда уже со всех ног мчался проворный Баркук, а с другой стороны устремился Туртас, держа за загривки своих страшных псов. Что было дальше я узнал только по рассказу Злата.

Когда он со стражниками вбежал во двор, то увидел замершего неподвижно Симбу, делавшего всем знак не двигаться. А от входа в баню к калитке медленно пятилась высокая женщина, прижимавшая к себе Магинур. К горлу девушки был приставлен кинжал. Двигалась злодейка очень умело, хорошо прикрывшись своей жертвой. На узкой тропе, заросшей непроходимыми кустами, она становилась неуязвимой. Нетрудно было догадаться, что внизу её ждала лодка, в которой она, прикрываясь заложницей, легко уплывёт вниз по течению. Где и затеряется.

— Послушай меня, несчастная! — закричал Злат, — Я доезжачий хана Джанибека и я даю тебе слово! Если ты отпустишь девушку, то я дам тебе возможность уйти вместе с этим проклятым платком.

Ответа не последовало. Женщина вместе с Магинур, медленно пятясь, исчезла за калиткой. Теперь уже самого Злата оттеснили Симба с Туртасом. Выученик исмаилитских федаев шёл впереди, следя за каждым движением медленно отступающего врага, а ему в спину дышали псы, которых охотник крепко держал за загривки. Позади них Злат пытался уговорить злодея кончить дело по хорошему, то обещая милость, то грозя неслыханными карами.

В это время на тропинке неожиданно появились две девушки. Они поднимались от реки и у одной на плече красовалась корзина с бельём. Злодейка крикнула им что-то, но они, видимо не понимали по-кипчакски. Одеты они были в мордовский наряд и спокойно продолжали идти, не замечая кинжала в руках встречного. Симба уже напрягся, готовясь к тому моменту, когда им неизбежно придётся расходиться с преступницей на узкой тропе, как вдруг он узнал в одной из девушек Баркука. Мальчик, украсив голову красной мордовской шапкой, неторопливо вышагивал с корзиной полной белья.

Поравнявшись с преступницей, он стремительно схватил её за руку с кинжалом и оттолкнул Магинур.

— Беги! — завопил он, — Беги!

Но девушка от неожиданности растерялась. Баркук толкнул её не в нашу строну, а вниз, к реке.

Симба бросился вперёд, издав такой клич, что от него шарахнулись кони на дороге у кладбища. Туртас наоборот замер, и вскинув руки, что-то гортанно выкрикнул.

В это время преступница, отшвырнув Баркука, бросилась к Магинур. Однако девушка успела опомниться и устремилась вниз. С головы похитительницы слетел платок и стало видно, что это мужчина, сбривший бороду. Поняв, что проиграл, он размахнулся и метнул кинжал в убегавшую девушку. Словно дикая кошка прыгнул Баркук, прикрывая Магинур своей грудью. Удар достался ему. В тот же миг волкодавы Туртаса сшибли злодея с ног. Когда к нему подбежал Симба, всё было уже кончено. Псы знали своё дело.

Рана Баркука оказалась очень опасной, но рядом оказались такие опытные люди, как Хайме и Туртас. Они не раз на своём веку сталкивались с подобным. Потом за дело взялся Илгизар, изучавший некогда в Сарае, помимо всего прочего, искусство врачевания и знавший толк во всевозможных снадобьях. Туртас приводил и каких то лесных ведуний с отварами и целебными травами. Скоро наш отважный юноша пришёл в себя. Тогда мы и узнали, что произошло.

Едва вбежав во двор бани, Баркук понял, что случилось. Злодей, сбрив бороду и переодевшись в женское платье, совершенно спокойно проник в помещение, никем не заподозренный. Вспомнив, что клин вышибают клином, мальчик схватил женскую одежду, лежавшую в предбаннике и, перескочив через ограду, стал бегом спускаться к реке по другой тропинке. Там нашёл девушку, полоскавшую бельё, которая согласилась помочь. Так он и оказался позади преступника в женском платье.

Платок мы вернули в гробницу на следующий день. Весть о неудачной попытке накануне разнеслась по всей округе и до того накалила страсти, что посмотреть на это вокруг кладбища собрались тысячи человек.

— Баялунь была бы довольна, — усмехнулся Злат.

Сам он наотрез отказался накладывать печать, данную колдуном, на гроб царицы. Неожиданно отказался от этого и Мисаил. Он не захотел даже входить в мавзолей, несмотря на медвежью лапу, оберегавшую его от козней. Согласился лишь отпереть дверь. Печать наложил Туртас.

— Я не боялся эту змею живую, что она мне может сделать мёртвая? — зло промолвил он. И неожиданно крикнул в темноту, — Слышишь, ты! Завтра я закрою твоему духу путь из царства мёртвых! Скоро я и сам прибуду туда! И тебе придётся рассказать, сколько пришлось убить детей, чтобы приучить беркута охотиться на человека!

Темнота молчала.

Самое страшное заклятье на зачарованный мавзолей Баялунь наложил Симба. Я пропустил мимо ушей его слова, обращённые к Злату, что он знает, как сделать, чтобы гробницу царицы надолго оставили в покое. Потом они долго шушукались, а доезжачий спрашивал у Илгизара, много ли у того в школе имеется чернил. Всё стало ясно на следующий день.

Когда Мисаил с трудом отомкнул замок и растворил дверь мавзолея мы увидели стоявшего внутри Симбу. Без привычного платка, закрывающего лицо и одетого во всё чёрное. Только чалма белая, чтобы оттенять африканское лицо. Даже я, от неожиданности оторопел. Что говорить о людях, которые никогда не видели чернокожих и даже не слышали об их существовании. Крик ужаса раздался над толпой. Многие бросились бежать.

Однако Туртас и Магинур бестрепетно вошли внутрь и все замерли ожидая, что будет дальше. Все тряслись от страха. Некоторые плакали. Когда Туртас и Магинур вышли и заперли дверь, все взирали на них, как на выходцев с того света. Думаю этой историей и по сей день пугают детей в Мохши. Хотя, кто знает, какая судьба уготована сейчас этому чудному городу, укрывшемуся в лесах у самой границы Страны Мрака? Туда направилось войско Железного Хромца, не знающего пощады.

Я прожил там ещё больше месяца. Нужно было дождаться выздоровления Баркука. Мальчик шёл на поправку быстро, но требовалось достаточно окрепнуть перед трудной обратной дорогой. Оставаться в Золотой Орде мальчик не пожелал. Сколько его не уговаривал ханский доезжачий. Даже обещание хорошей службы при дворе Джанибека Баркука не прельстили. Уже потом, он как-то признался мне, что, выбрать Египет заставил рассказ про то, как здесь даже простой невольник может стать султаном. А в Золотой Орде человек незнатного рода не сможет подняться выше темника. Тогда я посмеялся над этими словами.

Злат провёл всё это время с нами. Свой отчёт он отправил в Гюлистан с Некоматом, сославшись, что занемог, и предавался праздности, объедаясь поспевшими лесными ягодами и свежим мёдом. Я не зря повторял, что доезжачий всегда напоминал мне моего насмешливого деда. Он точно также очень серьёзно отнёсся к мысли, что за мной с самого отъезда охотились генуэзцы.

— Кто знает, может именно предусмотрительность твоего деда позволила тебе уйти от преследования и не угодить в ловушку? — говорил он, — Как видишь, в этом деле козни генуэзцев были с самого начала. Тебе лучше не возвращаться через Тану и Царьград, где тебя запросто могут поджидать.

Поэтому обратно из царства Джанибека я уплыл через Бакинское море. Мы добрались до Бельджамена, переправились через могучий Итиль, превосходящий по полноводности даже Нил, и доехали до Сарая, старой ханской столицы. Туда по реке поднимались большие морские корабли. На одном из них и нашлось место для нас.

Некомат, как и обещал, купил у меня весь ладан, поднятый со дна того самого колодца и даже уговорил взять в качестве оплаты самый надёжный товар в этих краях — меха. Он прислал их мне в Сарай. Уже надёжно упакованными в крепкие бочки, где им были не страшны никакие превратности пути. Получил я и щедрый подарок от его покровителя Мамая, который в благодарность за то, что мы уберегли его от участия в коварных замыслах, прислал мне диковинную шкуру белого медведя.

Признаюсь, я с тяжёлым сердцем покидал Мохши, где мне довелось пережить столько страшных, и столько приятных событий. Прощаясь с мудрым Илгизаром, прекрасной Магинур и молчаливым Туртасом, я не смог сдержать невольную слезу. Даже бестрепетный Баркук заморгал и отвернулся. Только Мисаил, вопреки обычаю, обернулся, когда мы отъезжали. Он сказал, что Магинур махала рукой, а Туртас с Илгизаром молча смотрели нам вслед.

Древняя примета сбылась. Когда мы в Сарае уже отправлялись на корабль, Мисаил объявил, что он остаётся.

— Вернусь в Мохши, — сказал он, — Там у меня родня.

Хайме, который вместе со Златом провожал нас до Сарая, чтобы потом уехать с ним в Гюлистан, услышав это, одобрительно улыбнулся:

— Я знал, что перстень Екатерины принесёт тебе счастье. Подари его любимой девушке, как тебе и велели.

Я попрощался с ними на пристани, которая в Сарае называется Красной. Получив напутствие от Злата и дружеское рукопожатие Хайме, мы отчалили. Они и сейчас стоят у меня перед глазами, словно я видел их вчера. Высокий и несгибаемый старый рыцарь, ссутулившийся вдруг повелитель псов и мой верный Самит, с которым судьба разлучала меня навсегда.

Больше я их никогда не видел. Даже весточки не долетело от них из тех дальних краёв. Теперь я держал путь вдоль Соломенного Пути, повернувшись к вечной Альрукабе спиной. Когда караван, к которому мы пристали в Тавризе, уже подходил к Сирии, я вдруг увидел на небосклоне сияющую Сухейль. Моё путешествие заканчивалось.

В Сирии я расстался с Баркуком. Когда мы находились недалеко от того самого исмаилитского замка, где Симба некогда обучался премудростям ратного дела и тайного коварства лазутчиков, он уговорил оставить там мальчика. Вместе с изрядной платой за обучение. Несколько лет спустя, мой дед устроил его, уже возмужалого, воспитателем к одному из молодых принцев. Что с ним было дальше вы можете прочитать в любом жизнеописании славного султана Захира Баркука.

На этом подошло к концу моё повествование. Прошло сорок лет, поэтому многие события стёрлись из памяти. Забылись имена. Я не помню имя мохшинского эмира, наиба Хаджи-Черкеса, патриаршего посланника, с которым делил палубу и кров многие недели. Даже сами люди словно размылись, превратившись в подобие теней. Лишь некоторые характерные черты отпечатались в памяти, оживляя образы людей, оставшихся в минувшем далеке.

Рыжие волосы патриаршего посланника, привычка Илгизара теребить в задумчивости свою длинную бороду и совать ладони в рукава, неуловимая переменчивость Злата и его привычка говорить так, что не поймёшь серьёзен он или шутит.

Год за годом всё таяло, расплывалось в памяти и тонуло в забвении. Я всё реже и реже вспоминал это путешествие. Пока однажды мне не принесли бутылку венгерской воды.

Это было чудодейственное средство, недавно прославившееся в закатных странах. Знатные и богатые дамы буквально сходили с ума, не жалея средств на его приобретение. Его ещё называли водой венгерской королевы. Говорили, что Елизавета, мать короля Людовика, которого льстецы уже вовсю именовали Великим, получила рецепт от некого таинственного алхимика. Благодаря ему она вернула молодость, сохранив на долгие годы свежесть лица. Я откупорил крышку и вдохнул запах.

Это было то самое снадобье, которое некогда мне, давал Илгизар в далёком Мохши. Рецепт которого Мисаил получил от старого колдуна из обители, укрывшейся в лесах у берегов реки исседонов. То самое, которое они готовили в то самое время, когда мы извлекали мёртвое тело из заброшенного колодца, шли по следу таинственного убийцы и возвращали похищенный платок в зачарованную гробницу. Мисаил ещё тогда добавил в него розмарина — любимого запаха сказочницы Магинур. В один миг всё минувшее ожило и встало у меня перед глазами.

Неисповедимы пути, начертанные огненным каламом на скрижалях судеб. Как это снадобье из буртасских лесов попало ко двору венгерской королевы? Мне сразу вспомнились посланцы царевича Кульпы из мохшинских подземелий. Они ведь искали для кого-то омолаживающее снадобье. А сын Кульпы принял крещение у венгерского епископа. Бесспорно мудрейший Илгизар сумел бы выстроить из всего этого цепь предположений и догадок, выразив неизвестное через известное. А прекрасная Магинур сложить волшебную сказку. Сказку о том, как таинственное снадобье коварной царицы Баялунь вырвалось из плена небытия и разлетелось по всему свету под названием венгерской воды.

Но, это уже будет не моя сказка. И другая ночь. Моя сказка закончилось. Небо на востоке розовеет и рассвет прогоняет ночные тени.

«Шахерезаду застигло утро и она прекратила дозволенные речи».

Оглавление

I. Ночь над Каиром

II. Ветер не всегда дует куда хочется кораблю

III. В Страну Мрака

IV. Перстень княгини Ахейской

V. Священное миро

VI. Торговец тайнами

VII. Нечаянный попутчик

VIII. На Золотом Роге

IX. Авахав из Сугдеи

X. У страха глаза велики

XI. Рынок благовоний

XII. Где обрывается нить

XIII. Горы Каф

XIV. Мальчик, объевшийся слив

XV. Ворота Великой степи

XVI. Ночное происшествие

XVII. Утро вечера мудренее

XVIII. Старый меняла

XIX. Всё дальше на север

XX. Тени Белой крепости

XXI. Древний путь

XXII. Повелитель псов

XXIII. Мазь императрицы Зои

XXIV. Секрет вечной молодости

XXV. Старая столица

XXVI. Многоучёный муж

XXVII. Смертельный поворот

XXVIII. Дующие на узлы

XXIX. Река исседонов

XXX. Медвежья лапа

XXXI. Симон из Львова

XXXII. Князья и митрополиты

XXXIII. Запечатанные следы

XXXIV. Печа наручадская

XXXV. Как известное превращается в неизвестное

XXXVI. Страна Леведия

XXXVII. Тайна заброшенного колодца

XXXIX. Сахар Сатурна

XL. Ночь уходит с рассветом Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg