«Расследования Берковича 10 [сборник]»

Расследования Берковича 10 [сборник] (fb2) - Расследования Берковича 10 [сборник] (Расследования Бориса Берковича - 10) 554K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Песах Амнуэль

Павел Амнуэль Расследования Берковича 10

Портрет Арафата

Маленький Арик плакал всю ночь, и утром, прежде чем ехать на работу, Беркович отвез жену с сыном в поликлинику.

— Ушки, — поставил диагноз врач. — Выпишу капли, и все пройдет, у малышей это нередко случается.

В управление инспектор приехал с получасовым опозданием, в коридорах толпились сотрудники, обсуждая вчерашние перестрелки с палестинцами. Все шло к тому, что для оперативной работы день будет потерян — мало у кого в мыслях были текущие дела.

Наслушавшись разговоров, Беркович прошел наконец в свой кабинет, включил компьютер и задумался. В десять предстоял допрос Нахмана Бен-Ациля, и инспектор не был уверен в том, что ему удастся заставить подозреваемого в убийстве сообщить хоть какую-то информацию. Третьи сутки Бен-Ациль отказывался сотрудничать со следствием, и похоже было, что завтра судья Альпер не продлит срок заключения. Задержанного придется выпустить на свободу, несмотря на то, что Беркович был убежден в том, что именно Бен-Ациль застрелил в конце недели Игаля Рисмана, владельца трех массажных кабинетов в районе старой автобусной станции в Тель-Авиве.

О том, что Бен-Ациль и Рисман находились, как говорится, в контрах, знали в полиции все. Знали, что Бен-Ациль занимался «женским извозом» — привозил в Израиль нанятых по контрактам девушек из Украины, а здесь сдавал их внаем в массажные кабинеты, имея немалые комиссионные. Из-за комиссионных Бен-Ациль и спорил с Рисманом, не раз угрожая его убить. Однажды они подрались и в ход пошли ножи, но никто в результате не был ранен, так что все это, как говорится, «халоймес».

Труп Рисмана, пробитый двумя пулями — стреляли в грудь и голову — был найден на исходе субботы в переулке неподалеку от массажного кабинета «Приют». Это был один из объектов Рисмана, и по свидетельству охраны, хозяин покинул помещение в восемь с четвертью, сказав, что должен поговорить с одним типом и что вернется через несколько минут. Рисман не вернулся. Полчаса спустя он был найден мертвым.

Никто не слышал выстрелов — или слышал, но не хотел связываться. Никто не знал, с кем Рисман собирался беседовать — или знал, но не хотел сообщать полиции. Оружия на месте преступления не нашли. В ту же ночь Бен-Ациля арестовали — инспектор Беркович добился этой превентивной меры, поскольку опасался бегства подозреваемого. Он понимал, что рискует, — если выяснится, что Бен-Ациль не причастен к убийству, Берковича ждали неприятности.

— Послушайте, инспектор, — сказал Бен-Ациль на первом же допросе, — не понимаю, чего вы от меня хотите. Ну, спорили мы с Игалем, даже подрались как-то — и что? Со своей тещей я дерусь каждую неделю, так если она завтра отдаст концы, я буду в этом виноват? Из-за вас я теряю деньги. Сообщить мне вам нечего. Об этом деле говорите с моим адвокатом, а не со мной.

И с той минуты Бен-Ациль соглашался разговаривать с Берковичем только о погоде, новой интифаде, политике, а также о женщинах и спорте. Тем для разговоров, в общем, хватало, и Беркович не отказывался от возможности услышать мнение Бен-Ациля по любой проблеме. Инспектор задавал наводящие вопросы, пытался перевести беседу в интересовавшее его русло, надеясь, что, утомленный долгими разговорами, Бен-Ациль проговорится — были такие случаи в истории криминалистики.

Сегодня им предстояло беседовать в последний раз — если, конечно, не будет наконец обнаружена решающая улика, на что Беркович, к своему большому сожалению, почти уже не рассчитывал. В тюрьму инспектор приехал на полчаса позже, чем предполагал — пришлось постоять в пробке, — и допрос начал, еще не остыв после пререканий с неистовыми израильскими водителями, да и бессонная ночь сказывалась.

— Смотрите, Бен-Ациль, — сказал Беркович с раздражением, которого не смог скрыть, — алиби у вас все равно нет, так что подозрение с вас не будет снято еще долгое время.

— Ах, — вздохнул торговец живым товаром, — давайте лучше поговорим о футболе. Вы не слышали, как сыграли «Маккаби» с «Апоэлем»?

— Нет, — буркнул Беркович. — Футболом я, к сожалению, не интересуюсь. Впрочем, завтра вы сами сможете удовлетворить свое любопытство.

— Да! — воскликнул Бен-Ациль. — Я считаю часы до встречи с судьей! Все-таки есть в Израиле справедливость!

— Вы в этом сомневались? — удивился Беркович. — Я не припомню случая, чтобы невиновный был осужден.

— А я помню, — заявил Бен-Ациль, — да и вы знаете, просто забыли. Дело об убийстве араба. Семнадцать лет назад. Тогда пятерых ребят осудили, и они провели в тюрьмах, кажется, две трети срока. А недавно выяснилось, что они были ни при чем — просто следователь имел против них зуб. Я рад, что вы, инспектор, не из таких следователей.

— Ах, оставьте, — сказал Беркович, расслабившись. — Какой зуб? Ваши украинские связи вне моей компетенции, я занимаюсь убийством. Точнее — занимался… Я другого не понимаю. Мы столько говорили о спорте, а если поглядеть на вас, можно подумать, что вы спорт ненавидите…

— Вы имеете в виду мой живот? — усмехнулся Бен-Ациль. — У меня терпения не хватает… Месяц бегаю или на тренажере… А потом бросаю.

— Даже в юности спортом не занимались?

— Почему же? В юности я много чем занимался.

— Футбол?

— Нет, тут вы попали пальцем в небо. Бег на сто метров. Спринт. Удивляетесь? Я был легким, как тростинка, это потом нажил живот и грыжу. В армии даже чемпионом по бегу стал как-то раз. Правда, не на соревнованиях, какие соревнования в боевых частях?

— Вы служили в боевых частях? — удивился Беркович. Он, конечно, знал это, изучив подробную биографию Бен-Ациля с момента его поступления в школу. За торговлю легкими наркотиками тот еще до армии привлекался к суду, но дело ограничилось штрафом. А в армии Бен-Ациль попал в десант, потому что действительно был ловок, прекрасно бегал и, как ни странно, бесстрашен.

— Я служил в десанте, — с гордостью сообщил Бен-Ациль. — О некоторых наших операциях я и сейчас не имею права рассказывать.

— Послушайте, — оживился Беркович, — а в той операции, когда захватили Мохаммеда Тараки, вы участия не принимали?

Он знал, что Бен-Ациль служил в другой части, но хотел послушать, не станет ли этот тип приписывать себе чужие достижения.

— Нет, — с сожалением сказал Бен-Ациль. — Это без меня. И знаете, инспектор, я думаю, что это было к лучшему.

— Почему? — поднял брови Беркович.

— Я бы не сдержался, — объяснил Бен-Ациль. — Я бы влепил этому подонку пулю в лоб, несмотря на приказ. Иногда так руки чесались…

— Что-то вы фантазируете… — протянул Беркович. — В десант не мог попасть солдат с плохими нервами. Если бы у кого-нибудь из ваших офицеров хотя бы мысль возникла, что вы способны нарушить приказ…

— Может, и возникала, — задумчиво сказал Бен-Ациль. — На некоторые операции… Впрочем, что говорить… Дело давнее.

Беркович помолчал. Одна фраза в разговоре показалась ему интересной, но он не мог связать ее с последними событиями. Пустое дело, скорее всего, но все-таки…

— А после армии вы занимались только бегом? — спросил инспектор. — На длинные дистанции не пробовали?

— Нет, — покачал головой Бен-Ациль. — Совсем другая система дыхания.

— Бегать, похоже, вы давно бросили, — хмыкнул Беркович. — Судя по вашей комплекции, вы больше занимались сидячими видами спорта. Шахматами, например.

— Да вы что, инспектор! Я короля от пешки не отличу! Шеш-беш — куда ни шло. Нет…

— А другие спортивные навыки? — сказал Беркович. — Что еще вам нужно было в десанте? Борьба? Тяжелая атлетика? Стрельба по мишени?

— Тяжелую атлетику всегда терпеть не мог. Борьба… Дрался, бывало, но совсем не в спортивных целях, хе-хе… А в цель стреляю отлично, девяносто пять из сотни выбиваю.

— И сейчас тоже?

— Сейчас вряд ли, — с сожалением сказал Бен-Ациль. — Давно не тренировался. Оружия у меня нет, вы знаете. Год назад последний раз стрелял в цель… И знаете куда? Не поверите! В глаз Арафата!

— Не понял, — нахмурился Беркович. — Арафат, насколько мне известно, не похож на адмирала Нельсона.

— Какой еще Нельсон! — воскликнул Бен-Ациль. — Я повесил в салоне фотографию Арафата и стрелял с четырех метров. Из десяти выстрелов восемь — в глаз… Потом, правда, пришлось, стену штукатурить и красить.

— А оружие куда дели? — спросил инспектор.

Бен-Ациль нахмурился.

— Инспектор, — сказал он, — вы, видимо, шуток не понимаете. Неужели вы думаете, что я стал бы баловаться в собственной квартире? Там же соседи… Но очень хотелось, это да! Попасть в глаз Арафату — настоящему, не на портрете.

— Да, было бы неплохо, — рассеянно сказал Беркович, посмотрел на часы и вздохнул:

— Хорошо мы с вами поговорили, но без толку, вот что жалко…

— С хорошим человеком всегда поговорить приятно, — усмехнулся Бен-Ациль.

— Идите в камеру, — сказал инспектор. — Встретимся завтра в суде.

Вернувшись в управление, Беркович спустился в лабораторию к Хану:

— Есть идея, — сказал он. — Маловероятно, но все же… Попробуем доказать, что в Рисмана стрелял Бен-Ациль и никто другой.

— Как ты это докажешь? — удивился эксперт. — Оружия нет, следов нет…

— Знаю, — нетерпеливо сказал Беркович. — Поехали, я тебе кое-что покажу.

В квартиру Бен-Ациля они вошли, имея при себе постановление о дополнительном обыске. Ничего не понимавший Хан ворчал:

— Все уже здесь осмотрели, что ты хочешь найти?

— Примерно год назад, — объяснил Беркович, — хозяин квартиры устроил тут стрельбу по портрету. Потом это место заштукатурил и покрасил. Поищи-ка.

Пожав плечами, эксперт приступил к работе. Понадобилось чуть больше получаса, чтобы найти место, где висел портрет, — штукатурка здесь едва заметно отличалась, а краска выглядела более свежей. Еще несколько минут спустя Хан заявил:

— Отверстия есть.

— Должны быть и пули, — сказал Беркович. — Вряд ли Бен-Ациль стал их выковыривать — проще было замазать.

Пули нашлись тоже — три штуки, Хан осторожно вытащил их и положил в пластиковые пакетики.

— Результат экспертизы нужен мне не позднее завтрашнего утра, — предупредил Беркович.

— Получишь сегодня вечером, — заявил эксперт.

На следующий день судья Альпер продлил срок заключения подозреваемого Бен-Ациля еще на десять суток, необходимых следствию для подготовки обвинительного заключения. Инспектор Беркович предъявил суду заключение эксперта: пули, извлеченные из стены салона в квартире подозреваемого, были выстрелены из того же пистолета, из которого стреляли в Рисмана.

— Хорошая работа, — сказал Берковичу инспектор Хутиэли, встретив коллегу в коридоре управления. — Как ты смог его расколоть? Никто же не тянул его язык!

— Как никто? — удивился Беркович. — А гордость и желание покрасоваться? Если бы я выбивал девяносто пять из сотни, тоже рассказывал бы об этом каждому встречному…

Тайна исповеди

Не так уж часто выдавались у инспектора Берковича свободные вечера, когда он мог, вытянув ноги, сидеть на любимом диване и смотреть все телепрограммы подряд, переключая каналы с новостей на спорт, а со спорта на голливудский боевик. Звук был приглушен, Наташа сидела рядом, положив голову на плечо мужа и перелистывала женский журнал «Шарм».

Арик только что заснул, и Беркович надеялся, что сын будет спокойно спать до утра.

— Боря, — сказала Наташа, отложив журнал, — я давно тебя хотела попросить, но все забывала… Ты не мог бы поговорить с Даниэлем? У него проблема.

— Даниэль? — поднял брови Беркович. — Ты имеешь в виду нашего соседа?

— Да, такой приятный пожилой человек…

— Если у него подозрения против кого-то, то нужно обратиться в…

— Боря, — перебила Наташа, — это он и сам знает. Но говорит, что дело очень деликатное, и прежде чем предпринимать конкретные действия, он хотел бы обсудить это с тобой.

— Ну хорошо, — сдался Беркович.

Через полчаса он сидел в огромном кожаном кресле в гостиной соседа, которого плохо знал, хотя жили они на одной лестничной площадке уже почти два года. Даниэль Батлер был высоким, крепким стариком с крупными чертами лица. Жена его Джанет, напротив, была женщиной маленькой, похожей на постаревшую и располневшую куклу Барби.

— Я действительно хотел рассказать вам одну историю, — сказал Даниэль. — Возможно, это чепуха, а возможно, нет. Возможно, с этим нужно идти в Мосад, а возможно, меня там просто поднимут на смех.

— А в чем дело? Что случилось? — спросил Беркович, отпивая из большой чашки крепкий зеленоватый напиток, назвать который чаем можно было лишь обладая большой творческой фантазией.

Сосед оказался замечательным рассказчиком и сумел за десять минут изложить инспектору то, на что другому понадобился бы весь вечер.

Даниэль и Джанет Батлеры репатриировались из Соединенных Штатов, где жили в небольшом городке Мелвилле. Евреев в Мелвилле было немного, а еврейской жизни — никакой. В синагоге, бывало, даже миньян не удавалось собрать. Зато были две церкви — протестантская и католическая. Даниэль туда, конечно, не заглядывал, но знал в лицо обоих настоятелей, поскольку часто встречал и того, и другого на улице.

В Израиль Батлеры переехали вскоре после войны Судного дня, на то были личные причины, не относящиеся к делу. А относилось к делу то обстоятельство, что месяца три назад Даниэль прогуливался в субботу по набережной и нос к носу столкнулся с человеком, показавшимся ему знакомым. Узнал он этого человека не сразу — никак не ожидал увидеть в Тель-Авиве отца Джозефа, католического священника, настоятеля церкви в Мелвилле.

Сначала Даниэль подумал, что обознался — прошло столько лет, люди меняются, да и что делать в Тель-Авиве отцу Джозефу? Однако на следующий вечер они столкнулись опять, и теперь у Даниэля не оставалось никаких сомнений. Это был отец Джозеф собственной персоной, но какая с ним произошла метаморфоза! На голове его красовалась вязаная кипа, и весь его вид говорил о том, что это типичный израильтянин, голосующий на выборах за национально-религиозную партию.

Отойдя на несколько шагов, Даниэль громко позвал: «Отец Джозеф!». И что вы думаете? Тот вздрогнул и оглянулся.

— Вот я и думаю, — закончил рассказ Даниэль Батлер, — нет ли здесь какой-то аферы? Или того хуже — акции разведки? Почему католический священник ходит по Тель-Авиву, выдавая себя за религиозного еврея? Я хотел пойти в Мосад, но решил сначала все-таки посоветоваться со знающим человеком.

— Ну, какой я знающий, — усмехнулся Беркович. — Занимаюсь уголовщиной, а это что-то политическое, если здесь вообще есть какой-то криминал… Знаете что, Даниэль? У меня есть возможность навести справки об этом человеке — в рамках закона, конечно. И если данные компьютера окажутся в противоречии с тем, что вам о нем известно, то, пожалуй, действительно, имеет смысл обратиться к спецслужбам. Но для этого мне нужно знать имя — не старое, а то, под которым этот человек значится в министерстве внутренних дел.

— Йосеф Бен-Мордехай, — сказал Даниэль. — Я это знаю, потому что как-то шел за отцом Джозефом до его дома и видел, как он нажимал на клавишу интеркома. Когда он вошел, я посмотрел надпись: там была эта фамилия.

— Вам бы действительно в разведку… Хорошо, я попробую разобраться.

— Буду очень благодарен!

На следующий день Беркович действительно обратился с запросом в отделение министерства внутренних дел. То, что ему сообщили, заставило инспектора широко раскрыть глаза, громко воскликнуть: «Ничего себе!» и записать в своем дневнике: «Поговорить с Йосефом Бен-Мордехаем».

Он думал сначала взять с собой Даниэля, но потом решил побеседовать с Джозефом-Йосефом наедине — история действительно выглядела таинственно, нельзя было исключить, что хозяин просто выставит за дверь незваного гостя.

Все получилось, однако, не так, как предполагал Беркович. У Йосефа Бен-Мордехая оказалась улыбчивая жена Шуламит и пятеро замечательных детей, старшего из которых не было дома, потому что он служил в армии. Беркович смущенно объяснил, что у полиции нет к Йосефу абсолютно никаких претензий, он лишь хочет выяснить одно недоразумение. Рассказав о сомнениях Даниэля, Беркович внимательно вгляделся в открытое лицо Йосефа, на котором не появилось и тени волнения.

— Тесна земля, — сказал хозяин, помолчав. — Не думал, что в Тель-Авиве окажется человек, знавший меня по Меллвилу. Я знаю, о ком вы говорите, мы иногда встречаемся на набережной, я только не мог понять, почему его лицо кажется знакомым… Теперь ясно. А что до моей истории, то, возможно, вам будет интересно.

Йосеф Бен-Мордехай действительно был когда-то католическим священником. Тогда его звали Джозефом Шеффилдом. Одной из обязанностей отца Джозефа, которую он исполнял с особым тщанием, было выслушивать исповеди и давать отпущение грехов.

Однажды — это было незадолго до войны Судного дня — пришел на исповедь мужчина, которому, судя по голосу, можно было дать лет пятьдесят или чуть больше. Лица этого человека отец Джозеф не видел, поскольку не должен исповедник видеть того, кого выслушивает.

— Говори, сын мой, — сказал он, приложив ухо к окошку.

И человек заговорил.

Монолог продолжался долго, отец Джозеф сначала испытывал любопытство, потом — недоумение, после чего его охватил ужас, возраставший по мере приближения исповеди к финалу.

Незнакомец, назвавший себя Джейкобом, много лет был тайным агентом одной из спецслужб Великобритании. В годы Второй мировой войны Джейкоб находился в Европе со специальным заданием. Задание же заключалось в том, чтобы помешать европейским евреям покинуть пылавший континент и не допустить их отправки к берегам Палестины. Отец Джозеф никогда не интересовался историей Катастрофы и создания Государства Израиль, а потому у него не было причин сомневаться в сказанном. Да и как было сомневаться? Исповедь все-таки, а не политическая лекция…

Из Венгрии должны были отправиться в Палестину триста сорок три человека. Британская разведка узнала об этом, в то время как фашисты ни о чем не подозревали, потому что спасти евреев вознамерился один из хозяев предприятия, на котором эти евреи тянули лямку трудовой повинности. Джейкоб получил сведения от своего начальства и сделал так, что в гестапо тоже все стало известно.

Первую группу беглецов схватили по дороге из города, а потом взяли остальных. Что с ними стало, Джейкоб не знал — вероятнее всего, они попали в один из лагерей смерти.

Говорил Джейкоб об этом сухо, просто факты перечислял, в годы войны он выполнял долг, не видел в том ничего дурного, и лишь много лет спустя у него заговорила… нет, не совесть, с совестью он был по-прежнему в ладах, но появилось сомнение: а не обвинен ли он будет на Страшном суде в том, что выполнял приказ? Джейкоб был католиком, и свои отношения со Всевышним ценил превыше всего. Вот он и решил заранее испросить у Господа прощения.

— Этот случай был не последним? — осторожно спросил отец Джозеф, чувствуя, что на голове у него волосы встают дыбом: он живо представил себе женщин, детей и стариков, которых волокут к вагонам, а потом в газовые камеры…

— Нет, отец мой, — ответил Джейкоб. — Я хочу исповедаться в том, что раскрыл девять еврейских групп. Метод был простым, но эффективным. Я точно знаю, что вторую группу, например, — это было в Румынии — расстреляли целиком, даже не довезли до лагеря. Кажется, там было человек двести.

И еще он говорил, и еще… Что должен был сделать отец Джозеф? Рассказать всем о том, чем занимались в Европе некоторые просвещенные англичане? Он не мог — тайна исповеди. Отпустить Джейкобу грехи и забыть? Этого отец Джозеф не мог тоже.

Джейкоб уже давно закончил свою ужасную исповедь, а потрясенный отец Джозеф все не приходил в себя.

— Я не могу дать тебе отпущения, сын мой, — сказал он наконец и покинул исповедальню, потому что было выше его сил говорить с этим человеком и слышать его голос. До той минуты отец Джозеф не испытывал любви к евреям, но сейчас в потрясении своем ощутил себя стариком, в чью спину уперся ствол автомата, и сейчас раздастся выстрел, которого он не услышит, потому что будет уже мертв…

Джейкоба отец Джозеф больше не видел — должно быть, тот случайно оказался в городе и пришел в церковь, где его никто не мог знать, а потом, не получив отпущения грехов, уехал и, возможно, явился к другому священнику, менее чувствительному или более склонному к всепрощению.

Ночью отец Джейкоб не мог заснуть, перед глазами стояли страшные картины, подобные описаниям дантова Ада. Он больше не мог жить, как прежде — так иногда случается: живешь себе, исполняешь обязанности, а потом происходит событие, порой даже, казалось бы, незначительное, но все меняется, и ты становишься другим человеком.

Если виноват Джейкоб, виновата и церковь, прихожанином которой он был. Если виновата церковь, то мог ли он, отец Джозеф, служить мессы, будто ни в чем не бывало?

Мысль, к которой он пришел, сначала поразила его самого, потом он к ней привык и в конце концов, все окончательно обдумав, сделал то, что считал себя обязанным сделать. Зимой семьдесят пятого отец Джейкоб сложил свой церковный сан и переехал в Чикаго. Он долго бродил вокруг синагоги, прежде чем решился наконец войти и заговорить с раввином. Это была не исповедь, конечно, но долгий разговор по душам. Потом было много других разговоров, и чтение книг, раскрывать которые в прежние времена отец Джозеф не стал бы ни за какие деньги. Проходя гиюр, Джозеф Шеффилд думал не о прошлом, а только о будущем. В семьдесят девятом году он сошел с борта самолета в аэропорту имени Бен-Гуриона и получил документы на имя Йосефа Бен-Йоханана.

— С Шулей мы познакомились, когда я служил в ЦАХАЛе, — улыбнулся Йосеф своей жене, — а потом пошли дети… Я горжусь старшим, он сейчас в Хевроне.

— Дорогой Йосеф, — с чувством сказал Беркович, — иногда меня тяготит моя должность в полиции. А иногда, как сейчас, радует.

— Вам тоже приходится выслушивать исповеди преступников, — задумчиво сказал Йосеф, — и вас, как меня когда-то, связывает обет молчания.

— Если вы имеете в виду занятные истории из уголовного мира, — улыбнулся Беркович, — то у меня их много. Я непременно их вам расскажу, только в другой раз. Пойду к Даниэлю, пока он еще не заявил на вас в Мосад…

Смерть наркоторговца

Эли Банай родился в Тель-Авиве, провел здесь всю жизнь и смерть нашел тоже на одной из тель-авивских улиц — произошла очередная разборка, Банай схватился за оружие, противник оказался более проворным. Результат — дырка во лбу, летальный исход. Свидетелей нет, хотя поблизости находилось по меньшей мере человек двадцать. Все, однако, утверждали, что ничего не видели, потому что стояли спиной к месту трагедии. Сказать, что никто ничего и не слышал, было затруднительно: звук выстрела в час ночи разбудил весь квартал.

Дело поступило к инспектору Берковичу после того, как в местном отделении полиции сделали все возможное, чтобы растерять улики и доказать, что убийство Эли Баная было, скорее всего, случайным инцидентом на почве излишнего употребления наркотиков. Беркович понимал, что дело ему подсунули практически безнадежное — в полиции каждый знал, что в Южном Тель-Авиве действуют две банды наркоторговцев, время от времени выясняющих друг с другом отношения с помощью подручных средств. Эли Баная застрелили на пороге ночного ресторана, прибывшая буквально через минуту полиция переписала имена всех, кого застала на месте преступления, но, как было сказано в протоколе, никто на самом деле ничего не видел. Беркович убедился в этом сам, допросив пятерых завсегдатаев ресторанчика, пользовавшегося издавна славой злачного и опасного места.

— Сидел, ел шварму и пил колу, — сказал один.

— Я из туалета возвращался и вообще в ту сторону не смотрел, — заявил второй.

— Танцевал с девушкой, ничего вокруг не видел, — утверждал третий.

И так далее.

Хутиэли заглянул в кабинет Берковича, когда тот перечитывал протоколы допросов и пытался сформулировать хотя бы приблизительные выводы.

— Дело — труба, — сказал Хутиэли. — В прошлом году при аналогичных обстоятельствах застрелили Осю Барского, убийцу не нашли.

— Естественно, — мрачно согласился Беркович. — Я изучил личности свидетелей — они врали и будут врать, потому что все торгуют наркотиками. Каждый попадал по этому поводу в полицию, и каждого отпускали, потому что не было доказательств.

— Я тебе больше скажу, — вздохнул Хутиэли. — Там две конкурирующие фирмы, у каждой своя сфера влияния, поэтому обычно обходится без стычек, но время от времени возникают трения, начинаются разборки, дело заканчивается поножовщиной или стрельбой. Выяснив отношения, ребята успокаиваются, и все идет, как прежде. До очередной потасовки. Все это давно известно, имена есть в компьютере…

— Я вижу, — кивнул Беркович. — Поэтому и считаю: нужно найти хозяев и прикрыть обе лавочки сразу. А убийцу Баная только после этого и удастся найти — когда разворошишь оба осиных гнезда. Иными словами, идти не от частного к общему, а наоборот — об общего к частному.

— Сложно выражаешься, — усмехнулся Хутиэли, — но в принципе верно. Проблема, однако, в том, что мелкую сошку сто раз ловили, сажали и отпускали, а до крупной рыбы так и не добрались, хотя работали опытные люди, не тебе чета, извини, конечно, за прямоту.

— Да я согласен…

— Знаешь, почему дело об убийстве Баная оказалось у тебя, а не в отделе по борьбе с наркотиками?

— Это убийство, и значит, проходит по нашему ведомству.

— Чепуха. Нет смысла расследовать убийства в этой среде вне связи с остальной информацией, которой в полной мере владеют только люди полковника Лаудера. Обычно они этими расследованиями и занимаются. А убийство Баная отдали тебе, поскольку понимают — пустое дело.

— Понятно, — пробормотал Беркович.

— Так что не бери в голову, — сказал Хутиэли, вставая. — Ищи, конечно, но не лезь в бутылку.

— Понятно, — повторил Беркович уже после того, как за инспектором Хутиэли закрылась дверь.

Весь день он провел, изучая старые дела, связанные с разборками между двумя конкурировавшими группами наркоторговцев. «Если не решается прямая задача, — думал он, — нужно решать обходную». Эту фразу Беркович вычитал однажды в газетной статье о какой-то новой изобретательской методике и взял на заметку. Прямая задача — поиск убийцы Баная — решению не поддавалась, это было ясно. Что в данном случае является обходной задачей? Нужно выяснить и устранить причину, приводящую к преступлению. Что является причиной? Торговля наркотиками, разумеется.

— М-да, — сказал себе Беркович. — Вот причина, устранить которую невозможно. Если это и есть обходная задача, мне ее не решить.

Что ж, будем обходить с другой стороны. У преступления была причина: конкуренция двух групп торговцев. Значит, если монополизировать торговлю этим проклятым зельем, то не будет выяснения отношений с помощью ножей и пистолетов, все окажется под единым контролем, а тогда, кстати, и полиции легче будет работать — искать один центр легче, чем два.

Весь вечер Беркович обдумывал эту мысль, а Наташа смотрела на мужа с участием, понимая, что у него возникла проблема, в которую он не хочет ее посвящать. Утром инспектор отправился к коллегам из отдела по борьбе с наркотиками и обратился за консультацией к давнему своему знакомому, майору Бухгольцу, работавшему раньше в отделе по расследованию тяжких преступлений.

— Богатая идея, — сказал Бухгольц, выслушав Берковича, — но невыполнимая. Это ведь рынок, такой же, как рынок бриллиантов или нефтяной. Там свои разборки, здесь свои, а суть одна.

— Что известно о хозяевах? Кто стоит во главе кланов?

— Кланы, скажешь тоже, — хмыкнул Бухгольц. — Здесь тебе не Америка. Но хозяева есть, конечно. Две группы, два хозяина. Одного зовут Моше Бар-Гиора.

— Даже это известно? Так почему же?…

— Почему его не сажаем? Нет доказательств. Почему даже Аль-Капоне удавалось привлечь к суду только за неуплату налогов? Нет против этих гадов ничего — одни слухи и оперативные донесения.

— А второй?

— О втором ничего не известно, — помрачнел Бухгольц. — Темная лошадка. У нас, конечно, есть осведомители, но ничего они узнать не могли.

— Я могу ознакомиться с материалами?

— Конечно. Я дам тебе пароль доступа к базе данных…

Информация, обнаруженная Берковичем, оказалась обширной, увлекательной, как роман, и, похоже, бесполезной. Неделю спустя инспектор знал назубок, где обычно заключают оптовые сделки, где продается мелкий опт, где и как отдельные торговцы сбывают товар… Все эти явки неоднократно подвергались облавам, но уже день-другой спустя все возвращалось на круги своя. Подхода к проблеме Беркович не видел — да и что он мог сделать такого, чего до него не сделали более опытные специалисты?

На восьмой день после начала расследования, отчаявшись отыскать хоть какую-то зацепку, Беркович сидел перед экраном компьютера, вновь и вновь просматривая отмеченные им страницы. Странная вещь бросилась ему в глаза. Статистика, конечно, а статистика не говорит о конкретных случаях, и на самом деле все может оказаться иначе… Но если все-таки сопоставить даты стычек с применением холодного и огнестрельного оружия с датами… Да, что-то в этом есть. Нужно попробовать.

Беркович опять отправился к Бухгольцу и сказал после взаимных приветствий:

— Вы не пробовали помирить две группы? Я понимаю, что это не дело полиции…

— Пробовали, — ответил майор. — Ничего не вышло. Бар-Гиора официально владеет рестораном «Мексика»…

— Я знаю, — кивнул Беркович.

— Не сомневаюсь, что ты уже владеешь информацией… Вот мы и пытались организовать там встречу Бар-Гиоры и его конкурента. Обещали не устраивать облавы, не вести наблюдение… В общем, готовы были на все, лишь бы эти двое, кто бы они ни были, договорились, и в городе стало бы меньше убийств.

— Но ни разу конкурент Бар-Гиоры на встречу не являлся, — сказал Беркович.

— Ни разу, — подтвердил Бухгольц и с подозрением посмотрел на коллегу. — А почему ты сделал такой вывод?

— Есть соображение, — неопределенно сказал Беркович. — И предложение тоже есть. Вы такие встречи пытались устроить, значит, можете попытаться еще раз, верно?

— А зачем? — пожал плечами сержант. — Толку — нуль.

— Я хотел бы поговорить с Бар-Гиорой.

— Зачем? — повторил Бухгольц. — Пустое дело. Информации не получишь, а спугнуть можешь. У тебя нет опыта в таких делах.

— Опыта нет, а идея есть. Послушай…

Ресторан «Мексика» оказался не таким, каким его представлял Беркович в своем воображении. Светлый зал, тихая латиноамериканская музыка, вкусная еда, много посетителей вовсе не криминального вида. Моше Бар-Гиора тоже был под стать заведению — маленький, пухлый, улыбчивый, ну просто друг детей, этакий израильский Санта-Клаус.

— Давно меня из полиции не посещали, — сказал он Берковичу. — За мной ведь ничего не числится. Так чему я обязан вашим визитом?

— Я расследую убийство Эли Баная, — сказал Беркович.

— Да? Но я об этом ничего не знаю.

— Я не предлагаю вам пойти в свидетели. Моя задача — сделать, чтобы подобные стычки больше не возникали.

— Но я-то чем могу вам помочь? — продолжал недоумевать Бар-Гиора.

— Ничем, — сказал Беркович. — Я просто хочу вам кое-что показать и сделать кое-какие выводы. Вот смотрите…

Он положил перед Бар-Гиорой листы с графиками, изложил свои соображения и заключил:

— Интересно, правда? И если опять что-нибудь произойдет, я уже точно буду знать, в чем дело.

— Любопытно, — протянул Бар-Гиора. — Я, правда, профан во всех этих делах, но жене расскажу, ей понравится.

— Надеюсь, — сказал Беркович и распрощался.

Час спустя он сидел в кабинете инспектора Хутиэли и делился своими впечатлениями от посещения «Мексики». При разговоре присутствовал майор Бухгольц.

— Поняв, что прямо его не возьмешь, — говорил Беркович, — я начал изучать статистику. И вот что оказалось: существует прямая связь между ценами, скажем, на таблетку «экстази» и разборками с применением оружия. Вот график, именно его я показал Бар-Гиоре: как только цена падает ниже определенного уровня — он отмечен красной чертой, — происходит разборка, кого-нибудь режут или стреляют… И цена подскакивает. Я решил, что это не может быть случайностью. Это не рынок, как утверждает коллега Бухгольц, а напротив, плановое хозяйство, и центр здесь один, а не два. Следующий вывод: один центр — один хозяин. Бар-Гиора. Нет тут другой банды наркоторговцев. Точнее, банды две, это так, но хозяин один. Он и натравливает одних своих людей на других, когда цены на рынке падают.

— Остроумно, — сказал Бухгольц, — но это не доказательство.

— Статистика никогда не была доказательством в частных случаях, — парировал Беркович. — Но вывод легко проверить. Подождем. Думаю, Бар-Гиора меня понял правильно.

— Тебе бы в аналитическом отделе работать, а не убийц ловить, — сказал Хутиэли, когда Бухгольц вышел из кабинета.

— Вы считаете, что имеет смысл подать рапорт о переводе? — осведомился Беркович.

— Ни в коем случае! — воскликнул Хутиэли. — Ты здесь вполне на своем месте. Но иногда, — добавил он, — твою голову можно сдавать напрокат другим отделам.

Нет человека — нет проблемы

Поздравление с днем рождения и коробку конфет Фаня Бродская получила по почте. Фаня достала узкий пакет из почтового ящика около половины седьмого вечера, возвращаясь с работы. Если бы в ящике оказалось только извещение, ей пришлось бы назавтра бежать в почтовое отделение, и события развивались бы совсем другим образом. Каким? Да мало ли… Может, она спрятала бы коробку в шкаф и забыла до лучших времен.

Впрочем, лучшие времена для Фани давно прошли — это были времена, когда она жила с мужем и сыном в далеком городе Бобруйске и была счастлива. Но жить становилось все сложнее, муж сказал: «Надо ехать!», они и поехали. Хотели, как лучше, а получилось… В Израиле Юлик изменился, стал другим человеком. Скандалы каждый день, и ведь что получалось: он вроде бы говорил тихо, но такие гадости, что она срывалась на крик, потом в ход шли тарелки и другая посуда, а кончалось все истерикой. Может, она действительно была виновата, как считал ее любимый сын Левушка?

Как бы то ни было, однажды муж ушел, снял квартиру в другом городе, но что самое ужасное — сын ушел с отцом. Где это видано — от живой матери? Но что она могла поделать? Левушке уже восемнадцать, скоро в армию, сам решает, как и с кем ему жить.

Фаня осталась одна. Поменяла квартиру, теперь у нее была однокомнатная — салон, он же спальня. Работала на двух работах, из сил выбивалась, но на жизнь, в общем, хватало. Мужчины для нее больше не существовали, но появилась подруга — Дорит Глезер, коренная израильтянка, ни слова не понимавшая по-русски. Они работали вместе — Дорит была в фирме секретаршей, а Фаня убирала. Дорит как-то поинтересовалась, отчего у Фани круги под глазами, та не выдержала, рассказала, как умела, Дорит приняла живое участие, и с тех пор они часто беседовали, бывали друг у друга в гостях. Дорит тоже жила одна, была, как сейчас говорят, self-made woman — женщиной, сделавшей свою судьбу. Она вывела Фаню из состояния депрессии и опекала, как могла.

В день, когда Фане исполнилось сорок, только Дорит она и позвала к себе на день рождения. А кого еще? Некого. Лева поздравил мать по телефону, а бывший муж даже поздравлять не стал — так, видимо, она была ему противна.

Пакет, который Фаня достала из почтового ящика, она вскрыла незадолго до прихода подруги: внутри была поздравительная открытка и коробка с конфетами. Фаня удивленно вертела открытку в руках, когда пришла Дорит с букетом гвоздик.

— От кого? — поинтересовалась она.

— Понятия не имею, — сказала Фаня. — Тут написано, но я плохо читаю на иврите.

Дорит отобрала у подруги листок и прочитала: «Счастливого дня рождения! Кондитерская фирма „Ласточка“. Покупайте нашу продукцию, и вам всегда будет сладко в жизни».

— Реклама, — заявила Дорит. — Я знаю, как это делается. Берут в муниципалитете списки жильцов с датами рождений — это незаконно, но если по знакомству, то все дозволено… И рассылают к дням рождения. Так появляются новые клиенты. Хорошие конфеты, кстати, очень вкусные, я их обожаю.

— Да? — сказала Фаня. — А я к сладостям равнодушна.

Сели за стол, выпили вина, съели салаты и курицу-гриль, потом настала очередь испеченного Фаней тортика. Коробка лежала на столе, и когда Дорит собралась уходить, Фаня сунула конфеты ей в сумку.

— Я их все равно есть не буду, — сказала она, — а ты любишь.

Утром, придя на работу, она убрала в комнатах и стала ждать Дорит, но подруги все не было, шеф начал злиться и позвонил ей домой. Телефон не отвечал, и шеф сказал Фане:

— Я знаю, что вы дружите. Зайди к ней, когда закончишь уборку, скажи: если она заболела, то нужно предупреждать. Так и без работы можно остаться!

Фаня долго звонила в дверь. Потом прошлась по магазинам, вернулась и звонила опять. Куда могла Дорит отправиться, не предупредив ни шефа, ни Фаню и никого вообще? Вечером Дорит все еще не отвечала, на следующее утро ситуация повторилась, и только тогда шеф позвонил в полицию. Но прошло еще несколько часов, прежде чем полицейские решили взломать дверь. Дорит лежала в салоне на полу и была холодна, как лед. По свидетельству эксперта, женщина была мертва уже больше полутора суток.

Дело попало к инспектору Хутиэли, в паре с которым работал эксперт Хан — достаточно опытный дуэт, и заключение они сделали однозначное: отравление синильной кислотой. Кислота оказалась к конфетах — открытая коробка лежала на журнальном столике, нескольких конфет не хватало. Экспертиза показала: отравлен был весь верхний слой конфет — не меньше двух десятков штук.

Узнав о страшной судьбе подруги, Фаня едва не лишилась чувств.

— Это я! — кричала она. — Это меня! А я ей подарила!

Инспектору Хутиэли с трудом удалось успокоить женщину, после чего он узнал правду о посылке. Сохранилась и открытка, о которой эксперт Хан сказал коротко: «Подделка». Кондитерской фирмы «Ласточка» в Израиле не существовало, текст был отпечатан на цветном принтере.

— Если бы вы попробовали конфеты раньше, чем пришла Дорит, — сказал Хутиэли, — то погибли бы вы, а не она. Есть среди ваших знакомых кто-то, желавший вам смерти? Кто-то, знавший ваш день рождения?

— Никто, кроме…

И действительно, кто, кроме бывшего мужа, мог так ненавидеть Фаню? В тот же день Юлия Бродского задержали по подозрению в умышленном убийстве. Он отрицал все, кроме того, что терпеть не мог бывшую жену — уж это отрицать было невозможно.

— Борис, — сказал Хутиэли инспектору Берковичу, войдя к нему в кабинет незадолго до окончания рабочего дня, — ты слышал, конечно, о покушении на Фаню Бродскую? Погибла ее подруга. Я вторые сутки бьюсь с этим типом, Юлием. Он плохо говорит на иврите, я — по-русски…

— Понял, шеф, — сказал Беркович. — Поприсутствовать на допросе?

— Допроси его сам. Нужно, чтобы он сказал, где печатал поздравление и откуда взял яд. Информация нужна сегодня, иначе завтра судья не продлит срок задержания.

— Хорошо, — согласился Беркович.

Юлий Бродский произвел на него впечатление человека, сломленного жизнью. Жена оказалась стервой, работу он недавно потерял, сын закончил школу без аттестата зрелости… В общем, все плохо. Но конфет он не посылал. Яда у него нет и не было. Фаня сделала ему много зла, но — убивать?

— Слабый человек, — сказал Беркович инспектору Хутиэли после допроса. — Уйти от жены — максимум, на что он способен. К тому же…

Беркович замолчал, задумчиво постукивая карандашом по столу.

— Что «к тому же»? — переспросил Хутиэли.

— Есть одно соображение… — уклончиво протянул Беркович. — Ума у Бродского не хватит, чтобы придумать трюк с конфетами.

— Полагаешь, что у него был сообщник? — оживился Хутиэли и тут же одернул себя: — Нет, Борис, это слишком сложно.

— Конечно, — согласился Беркович. — Такие убийства в компании не совершают…

На следующее утро судья Липман выпустил задержанного под залог в десять тысяч шекелей, поскольку обвинение не смогло представить надежных доказательств того, что именно этот человек послал Фане Бродской отравленные конфеты.

— Эх, Борис, — сказал Хутиэли, — я надеялся, что ты сумеешь разговорить этого типа. Теперь он может сбежать.

— Куда? Некуда ему бежать, у него здесь сын. А разговорить я его все-таки сумел. Вот только выводы сделал не такие…

— Что значит — не такие? — рассердился Хутиэли. — Ты считаешь, что конфеты послал не Бродский?

— Уверен в этом, — кивнул Беркович.

— Мотив был только у него, — напомнил Хутиэли.

— Не только, — возразил Беркович. — Шеф, дайте мне время до вечера, я хочу навести кое-какие справки.

— Во-первых, я тебе больше не шеф, — вздохнул Хутиэли, — оставь этот официальный тон. Во-вторых, делай что считаешь нужным, разве я тебе когда-нибудь мешал? Но к вечеру изволь представить соображения.

— Вот теперь я узнаю вас, шеф! — воскликнул Беркович.

Попрощавшись с Хутиэли, он поехал в офис фирмы, где работали Дорит с Фаней. Разговор с хозяином и сотрудниками занял несколько часов, и у инспектора сложилось вполне определенное мнение о погибшей женщине. Это был сильный человек, умевший постоять за себя, не дававший спуску недоброжелателям, которых у Дорит оказалось более чем достаточно. Она вызывала у людей диаметрально противоположные чувства — ее или обожали, как дружившая с ней Фаня, или ненавидели.

Выслушав все рассказы и узнав массу интересного, Беркович наметил себе еще два адреса, но время поджимало, и инспектор вернулся в управление, чтобы рассказать Хутиэли о проведенном расследовании.

— Я исходил из того, — сказал Беркович, — что никто не собирался убивать Фаню Бродскую, убийца хотел расправиться с Дорит Глезер и достиг желаемого.

— С Глезер? — удивился Хутиэли. — Конфеты были адресованы Бродской! И если бы Дорит не пришла к ней на день рождения, и если бы та не подарила коробку… Цепь случайностей, которая…

— Никаких случайностей, шеф! Допустите, что у Дорит был враг, желавший ей смерти. Он задумал убийство, но хотел сделать все, чтобы направить следствие по ложному пути. Человек этот прекрасно знает обеих женщин — в том числе их привычки и вкусы. Знает, когда у Фани день рождения. Знает, что она терпеть не может конфеты и никогда их не ест. Знает, что, в отличие от Фани, Дорит конфеты обожает. Знает, что две женщины дружат и день рождения будут отмечать вдвоем. И если вы полагаете, шеф, что, зная все это, убийца очень сильно рисковал, посылая коробку именно Фане, а не Дорит…

— Любопытно… — пробормотал Хутиэли. — Если ты прав, этот человек, скорее всего, связан с фирмой, где работала Глезер…

— Не скорее всего, а наверняка! Кто еще мог знать об этих двух женщинах столько необходимых деталей? Разумеется, гибель Дорит выглядела случайной, и убийца был уверен, что полиция обвинит Юлия Бродского. Особенно копать не станут — новый репатриант, мотив налицо, признание вышибут, косвенных улик достаточно…

— Но тут появился инспектор Беркович… — вставил Хутиэли.

— Вы бы и сами к этой идее пришли, шеф, — великодушно заявил Беркович. — Все-таки убийца — человек изобретательный, но недалекий, начитался газетных статей, в которых полицию обычно изображают в нелестном духе. Если почитать судебные репортажи…

— Никогда их не читаю, — отмахнулся Хутиэли. — Насколько я тебя понял, Борис, ты уже вычислил убийцу?

— Если принять верную гипотезу, то это нетрудно. Столько подобностей о Дорит и Фане мог знать только один человек.

— Хозяин фирмы? — догадался Хутиэли.

— Именно.

— А мотив?

— Насколько я понял из разговоров с сотрудниками, этот тип домогался Дорит и получил отказ. Более того, похоже, что Дорит имела против него какой-то компромат, иначе он бы ее просто уволил. А так ему ничего другого не оставалось…

— Ничего, кроме убийства? — поднял брови Хутиэли.

— Знаете, инспектор, — вздохнул Беркович, — с точки зрения некоторых людей, убийство — самый верный способ разрубить гордиев узел. Нет человека — нет проблемы…

Смерть в ванной

— По-моему, у Арика температура, — сказала Наташа рано утром, когда инспектор Беркович только встал и собирался принять душ.

Беркович приложил губы ко лбу сына и решил, что жена преувеличивает. Ребенок был теплее обычного, это верно, но ведь он спал под теплым одеялом.

— Вроде бы ничего особенного, — сказал он и отправился в ванную. Вернувшись, он обнаружил жену с цифровым градусником в руке.

— Тридцать семь и девять! — воскликнула Наташа. — Я же говорила! Надо показать Арика врачу.

— Ты думаешь, что есть смысл выносить ребенка на улицу в такую погоду? — спросил Беркович, прекрасно понимая, что Наташа все равно не успокоится, пока не узнает точно, что происходит с сыном. Приехав на работу, он позвонил жене на сотовый телефон, но аппарат был отключен — должно быть, Наташа уже была в кабинете врача и не хотела, чтобы звонки прерывали медицинский осмотр.

По мнению Берковича беспокоиться было не о чем, но он все равно думал о больном ребенке, когда позвонил сержант Соломон и попросил присоединиться к его оперативной группе.

Ехать пришлось довольно далеко, и на место инспектор Беркович прибыл только через полчаса. По дороге он несколько раз звонил Наташе, но ее телефон все еще был отключен.

В квартире на втором этаже старого дома инспектор обнаружил не только сержанта Соломона, но и эксперта-криминалиста Рона Хана, приехавшего несколько минут назад и проводившего осмотр женского тела, лежавшего в ванне с уже остывшей водой. На кафельном полу рядом с ванной лежал черный от копоти электрический нагреватель с обугленной спиралью.

— Бедняжка погибла от удара током, — сказал Хан, поздоровавшись с Берковичем. — Вряд ли тут есть для тебя дело. Обычное бытовое разгильдяйство. Нагреватель стоял на полке. Очень опасное место. Женщина, видимо, захотела переключить клавишу регулятора мощности, сделала неостородное движение и…

— Понятно, — кивнул Беркович, отворачиваясь. Погибшей было лет двадцать пять, у нее было красивое точеное лицо, но плоская фигура, о таких женщинах говорили обычно: «Вот телеграфный столб». — Родственникам сообщили? У нее есть муж?

— Нет, — вмешался в разговор сержант Соломон. — Шошана Леви жила одна, мужа у нее не было, а ребенок есть. Четыре года, мальчик. Он в детской комнате, с ним играет Лея.

Лея Карпин была стажеркой, в полицию она пришла сразу после армии и хотела заниматься проблемными детьми. Беркович изредка встречал девушку в коридорах управления, но еще не имел возможности познакомиться.

Настроение инспектора, и без того неважное с самого утра, испортилось еще больше. Эксперт между тем выпустил из ванны воду и приказал появившимся в коридоре санитарам уносить тело.

— Ты со мной? — спросил он Берковича, выходя в салон. — Больше здесь делать нечего.

— Поезжай, — отозвался инспектор. — Я подумаю, как поступить с ребенком.

— Жаль мальчика, — кивнул Хан и направился к двери. Похоже, трагедия не произвела на него особого впечатления. Да, женщина погибла по собственной глупости и небрежности, да, остался ребенок, но ведь не она первая, не она, к сожалению, последняя.

Закрыв за полицейскими входную дверь, Беркович направился в детскую и остановился на пороге. Лея сидела посреди комнаты на маленьком стульчике и наблюдала, как темноволосый мальчик пытался сложить из больших деревянных блоков высокую башню. Кубики падали, но упорства ребенку, видимо, было не занимать, и он заново начинал строительство.

— Ему сказали? — спросил Беркович у Леи.

Девушка покачала головой.

— Не знаю, как быть, — сказала она. — Я выяснила, что у Шошаны есть родная тетя, живущая в Беэр-Шеве. Это единственная родственница, ей уже сообщили. Можно отправить ребенка к ней…

— К тете Саре не поеду, — неожиданно заявил мальчик, продолжая водружать один кубик на другой. — Она плохая, я ее не люблю.

— Здесь тебе будет скучно, Шай, — сказала Лея. — Мама уехала по делам, вернется не скоро…

— А я люблю быть один, — сказал Шай. — Когда мама уходит на работу, я охраняю дом.

— Вот как? — удивился Беркович. — Разве ты не ходишь в детский сад?

— Нет, — Шай закончил наконец строительство и осторожно отошел от неустойчивой конструкции. — Я не люблю детский сад. Там меня бьют.

— Умный мальчик, — сказала Лея Берковичу, — но очень неконтактный. Типичный интраверт. В детском коллективе таких не любят.

Беркович вспомнил, каким сам был в детстве — не в четырехлетнем возрасте, конечно, а чуть постарше. Пожалуй, он тоже предпочел бы охранять дом, а не посещать детский сад. Его никто там не бил, но Беркович до сих пор помнил, что весь день до прихода матери думал только о том, как вернется домой и будет играть в своем углу с любимыми игрушками.

Заметив колебания Берковича, Лея сказала:

— Не волнуйтесь об этом, инспектор. Я займусь ребенком, это ведь моя работа.

— Я хотел бы вас кое о чем спросить…

— Да, конечно, — сказала Лея и поднялась.

Они вышли в коридор, и девушка прикрыла дверь в детскую.

— Кто позвонил в полицию? — спросил инспектор. — Если Шошана с сыном были дома вдвоем…

— Соседка. Она зашла поболтать…

— Разве дверь не была заперта?

— Нет, вы же знаете, инспектор, многие не любят запирать входную дверь. Она вошла, стала звать Шошу и нашла ее в ванной.

— И, конечно, подняла крик, — заметил Беркович. — А мальчик ведет себя, будто ничего не случилось.

— Почему же? Когда сержант вызвал меня, Шай был просто в невменяемом состоянии. Плакал, рвался к маме… Мне с трудом удалось его успокоить.

— Ну… — с сомнением произнес Беркович. — Я не знаток детской психологии, но если бы я знал, что моя мать умерла, то вряд ли стал бы строить дом из конструктора.

— Я сказала Шаю, что мама уехала.

— Думаете, он поверил? Он же наверняка видел мать в ванной, когда соседка подняла крик.

— Поверил, конечно. Для ребенка его возраста смерть — понятие абсолютно чуждое.

— Надеюсь, — вздохнул инспектор. — Хорошо, делайте, как считаете нужным.

Он вернулся в ванную комнату и еще раз внимательно осмотрел полку, на которой стоял нагреватель перед тем, как Шошана неосторожным движением смахнула его в воду. Ему и при первом осмотре показалось, что сделать это было чрезвычайно трудно, а сейчас он убедился в том, что, стоя в ванной, дотянуться до электроприбора мог бы только человек очень высокого роста с длинными руками. Разве только встать на скамеечку. Пластиковая скамеечка действительно стояла в ванне — должно быть, Шошана сидела на ней, чтобы не погружаться в воду по шею. Но зачем женщине делать то, что, как она понимала, было опасно?

А если… Дверь в квартиру была не заперта, войти мог кто угодно. Вошел, услышал плеск воды в ванной, обнаружил там Шошану и, прежде чем женщина успела предпринять что-либо в свою защиту, сбросил в воду стоявший на полке электроприбор. Если находиться не в ванне, а рядом, то сделать это достаточно просто — нужно всего лишь потянуть за провод, который тянулся от нагревателя к розетке.

Беркович поднял обугленный электроприбор, водрузил на полку и попробовал потянуть за шнур. Нагреватель заскользил по гладкой поверхности, перевернулся в воздухе и грохнулся на пол рядом с ванной. Инспектор повторил свой эксперимент, на этот раз сильно дернув за провод. Прибор упал на пол с еще большим грохотом, и в ванную заглянула обеспокоенная шумом Лея.

— Не обращайте внимания, — успокоил девушку инспектор. — Я тут провожу кое-какие опыты.

Лея скрылась, и Беркович сделал третью попытку. Теперь он очень медленно потянул за шнур, полагая, что на этот раз нагреватель наконец упадет так, чтобы оказаться в ванне, а не рядом с ней. Однако и эта попытка не удалась — разве что грохота от падения прибора на пол было чуть меньше.

«Странно все это», — подумал инспектор. Ни стоя, ни, тем более, сидя в ванной, Шошана не могла случайным движением сбросить нагреватель, разве что он изначально стоял на самом краю полки, причем так неустойчиво, что упал бы от малейшего сотрясения воздуха. Очень маловероятное событие. Судя по расположению полки, женщина вовсе не была такой беспечной, как предположил Беркович. Включая нагреватель, Шошана наверняка убедилась в том, что стоит он устойчиво. Или в это утро на нее нашло затмение? Конечно, это возможно…

Неизвестный, проникший в квартиру, мог потянуть за провод, но тогда прибор упал бы не в ванну, а на пол. Чтобы сбросить нагреватель в воду, неизвестный преступник должен был встать на край ванны… Чепуха, ванна была идеально чистой, никаких следов, которые указывали бы на то, что кто-то влезал на ее край в грязной обуви. Не доказательство, конечно, следы убийца мог бы потом стереть.

Но все равно версия такого убийства выглядела чрезвычайно маловероятной. Ведь некто должен был точно знать, что Шошана в ванной, что нагреватель включен, что женщина не поднимет крик — иначе это слышали бы соседи, звукоизоляция здесь аховая, до Берковича явственно доносились голоса из соседней квартиры. Слов, конечно, не разобрать, но это и не важно.

А если Шошана не успела крикнуть? Может, она знала убийцу?

Странная мысль мелькнула в голове инспектора. Он даже поморщился, отгоняя ее, но, бросив еще один взгляд на электроприбор, все же заставил себя вернуться к этой нелепой мысли и повторить эксперимент. На этот раз получилось — нагреватель, перевернувшись в воздухе, упал в ванну.

Постояв минуту и приняв наконец решение, Беркович вышел из ванной комнату и открыл дверь в детскую, где Лея метала стрелы в мишень, а мальчик наблюдал за ней, восклицая «Есть!» при каждом удачном попадании.

— Шай, — мягко сказал инспектор, — мама тебя утром очень обидела?

— Она меня ударила! — воскликнул Шай, не оборачиваясь. — Мне было больно!

— И тогда ты потянул за провод, чтобы нагреватель упал на маму и ударил ее?

— Да, — согласился мальчик. — Какие были искры! Фейерверк!

Лея подняла на Берковича взгляд, полный ужаса.

— Господи! — прошептала девушка. — Это…

Инспектор кивнул.

— Есть только один способ столкнуть прибор в воду, — сказал он. — Нужно потянуть за шнур, но не так, как это сделал бы взрослый человек — на уровне своей груди, а снизу, на уровне груди ребенка.

— Но зачем? — Лея не могла прийти в себя. — Шай, почему ты…

— А почему она меня ударила? — крикнул мальчик. — Она злая, я не хочу ее!

Беркович отступил из детской в коридор и прикрыл за собой дверь.

Вернувшись в управление, он долго сидел за своим столом и лишь к полудню вспомнил, что так и не дозвонился до Наташи. Набрав номер, он услышал бодрый голос жены:

— Все в порядке, Боря! Это просто вирус. Я уже дала Арику лекарство, температура упала, он спит.

— Наташа, — сказал Беркович, — дай мне слово, что никогда не ударишь Арика.

— О чем ты? — не поняла жена. — Что с тобой, Боря? Как я могу ударить ребенка?

— Бывает… — пробормотал он. — Иногда ведь себя не контролируешь. Просто дай слово, хорошо?

Смерть профессора

Утром в субботу семейство Берковичей в полном составе отправилось на пешую прогулку к морю. Не так уж это оказалось далеко, дошли за сорок минут, не спеша. Наташа толкала коляску со спавшим Ариком, а Беркович шел рядом, разглядывал рекламы и вывески.

— Такая тишина сегодня, — сказала Наташа. — А еще говорят, что Тель-Авив — город без перерыва…

— Мы просто пошли по тихим улицам, — рассеянно отозвался Беркович.

У моря оказалось довольно прохладно, дул ветер, волны вздымались, будто на берегу океана, Арик проснулся и начал хныкать, так что пришлось повернуть обратно. Домой Берковичи все же вернулись в хорошем настроении, Беркович проверил записи на телефонном автоответчике и обнаружил два звонка из управления. Звонил дежурный по городу, из чего следовало, что с благодушием субботнего дня, по-видимому, покончено.

Беркович сделал обратный звонок и услышал недовольный голос старшего сержанта Хаима Брукмана:

— Ищу тебя второй час, а ты даже мобильный телефон отключил.

— Что случилось? — спросил Беркович.

— Понятия не имею, — сказал Брукман с досадой. — По-моему, ничего особенного, но Рон хочет, чтобы ты помог разобраться.

Если инспектора Берковича срочно требовал эксперт Рон Хан, значит, о происшествии вряд ли можно было сказать «ничего особенного».

— Умер Моше Подольский, — сообщил Брукман. — Это, говорят, известный химик, лауреат каких-то научных премий. Семьдесят лет. Жил в Рамат-Авиве, улица Бродецкого. Обнаружен мертвым в своей квартире. Тело нашла дочь, приехавшая к отцу на субботу.

— Убийство?

— Рон говорит, что, скорее всего, — сердечный приступ. Но почему-то хочет посоветоваться с тобой.

— Нужно ехать? — огорченно спросила Наташа, слышавшая разговор мужа.

— Придется, — кивнул Беркович. — Надеюсь, что ненадолго.

— Знаю я твои «ненадолго», — хмуро сказала Наташа. — Пока не закончишь дело, не успокоишься…

Профессор Тель-Авивского университета Моше Подольский жил в семиэтажном доме, стоявшем в глубине квартала. Здесь росли высокие кипарисы, у подъезда была высажена цветочная клумба — фешенебельный район, именно такой показывают в знаменитом сериале «Рамат-Авив гимел».

Квартира Подольского находилась на четвертом этаже, огромный балкон нависал над улицей, и именно здесь, а не в самой квартире обнаружила тело отца Лиза Пресман-Подольская.

— В чем проблема? — спросил инспектор эксперта Хана. — Хаим сказал, что смерть произошла от сердечного приступа.

— Да, — кивнул Хан. — Врач «скорой» сделал именно такой вывод, но все-таки вызвал полицию, поскольку так положено делать, если смерть случилась внезапно. Я согласен с врачом «скорой». А дочь сомневается.

— Я не сомневаюсь, — резко сказала Лиза Пресман-Подольская. — Отец был совершенно здоров. На сердце никогда не жаловался. Я говорила с ним по мобильному телефону, когда ехала сюда — это было буквально за пять минут до его смерти.

— Вы так точно можете оценить время? — усомнился Беркович.

— Конечно! Я приехала сюда через десять минут после того, как мы закончили разговаривать, и нашла отца мертвым. Он сидел в плетеном кресле на балконе…

— Там же, где сейчас, — вставил Хан.

— …И пил кофе, — продолжала Лиза. — Посмотрите, он выпил полчашки. Потом что-то произошло, и отец умер, а кофе пролился. Вы должны взять напиток на экспертизу.

— Госпожа Пресман убеждена, что ее отца отравили, — объяснил Хан, неуловимым движением плеч давая понять инспектору, как лично он относится к этой идее.

— Именно! — воскликнула Лиза. — И я не могу понять, почему вы так уверены в обратном. Сейчас существуют яды, действие которых неотличимо от сердечного приступа, и вам ли, господин эксперт, не знать этого?

— Такие яды существуют, — согласился Беркович. — Но если вы считаете, что отца отравили, то что мог это сделать? Ведь он находился в квартире один. И мотив — у вас есть какие-то подозрения на этот счет?

— У отца есть открытый и давний враг. К сожалению, он является и соседом отца по дому, и университетским коллегой. Это химик, и если судить по отзывам отца, — опытный. Эфраим Рошаль, может, вы слышали?

— Нет, я далек от химии и от университета, — покачал головой Беркович.

— Рошаль занимается органическим синтезом, и для него не составляет труда синтезировать нужное соединение, поскольку формулы таких ядов опубликованы в научных журналах.

— Довольно рисковано с его стороны, если это действительно он, — заметил Беркович. — Ведь если в кофе будет обнаружен яд, Рошаль станет первым подозреваемым.

— Это все рассуждения! Нужно сделать анализ, и все станет ясно, я уверена!

— Сделаем, не беспокойтесь, — сказал инспектор. — Вы сказали о вражде. В чем ее причина?

— Вы не знаете, инспектор, какой клубок змей — эта академическая среда! Страсти здесь кипят почище шекспировских. Коллеги могут возненавидеть друг друга из-за неправильного, по мнению одного из них, распределения учебных часов или из-за того, что кто-то голосовал против, когда работу представляли на международную премию… Если говорить конкретно о Рошале, то у его ненависти было несколько причин. Первая: отец завалил его на аттестации. Вторая: оба работали над похожими темами, но отец завершил работу раньше и получил правильный результат. Третья причина личная: оба, так уж получилось, полюбили одну женщину. Это было через три года после смерти мамы. Я отца не обвиняла, это ведь жизнь… А Рошаль просто рвал и метал! Правда, та женщина предпочла вообще уехать из Тель-Авива, сейчас она преподает в университете имени Бен-Гуриона… Но Рошаль не скрывал своей ненависти и отравлял отцу жизнь, как мог.

— В том числе, как вы полагаете, и в буквальном смысле слова, — заключил Беркович.

— Конечно! Вот его квартира, видите? Балконы почти соприкасаются. При желании можно перелезть с одного балкона на другой. Отец садится пить кофе, потом на минуту уходит в салон, а этот негодяй перелезает сюда и подсыпает яд.

Эксперт Хан выразительно поднял взгляд к небу, и Беркович внутренне согласился с этой оценкой. Чтобы перелезть с одного балкона на другой, нужно было быть акробатом, а не университетским профессором. К тому же, за минуту нужно было не только перелезть туда и обратно, но еще и подсыпать яд в чашку с кофе. Фантастика.

— Пожалуй, я поговорю с этим Рошалем, — сказал Беркович.

— Вы его только спугнете! — заявила Лиза. — Говорить с ним имеет смысл только после экспертизы, когда у вас на руках будет заключение.

— Не беспокойтесь, — сказал Беркович, — я его не спугну.

Квартира Эфраима Рошаля находилась на том же этаже, ближе к лифту. На звонок открыл мужчина средних лет, довольно полный, со щеками, напоминавшими бульдожьи. Даже подумать о том, что Рошаль способен заниматься акробатикой, было невозможно. Понимая, что разговор закончится впустую, Беркович все же начал расспрашивать химика — разумеется, не о том, как тот относился к соседу-профессору, а о событиях нынешнего утра: слышал ли тот что-нибудь или, возможно, видел?

— Ничего, — хмуро ответил Рошаль. — Я поздно встаю. А сегодня, к тому же, суббота. Разбудила меня полицейская сирена.

— Вы уже знаете о том, что случилось?

— Конечно, трудно не услышать, как эта дура Лиза обвиняет меня в отравлении ее отца. Она так кричит, что слышно, наверное, на соседней улице.

— Я не стану вас спрашивать…

— Почему же? Спросите, лучше покончить с этим сразу! Я терпеть не мог Моше, он мне, можно сказать, жизнь сломал. Старый хрыч, что ему не сиделось спокойно? Но убить… Как, скажите на милость, я мог это сделать?

— Никак, — кивнул Беркович. — Извините за беспокойство. Вы разрешите мне выйти на ваш балкон?

Он хотел взглянуть, видно ли оттуда, чем занимался у себя сосед. Что ж, все было видно прекрасно — даже опрокинутая чашка на краешке столика. В самом салоне царила художественная неразбериха — в жилище химика Беркович ожидал найти куда больший порядок. На диване валялись газеты, книги стояли на полках, лежали на телевизоре и громоздились на стоявшем у окна столе. Там же, занимая половину стола, помещался большой радиокомбайн с выносными динамиками, и десятка два компакт-дисков были разбросаны вокруг.

— Я еще не прибирал в квартире, — буркнул Рошаль, заметив взгляд инспектора.

— Нет, я вовсе не хотел… — смутился Беркович и покинул квартиру со странным ощущением, что видел нечто, способное пролить свет на тайну смерти профессора Подольского. Что он видел? Ничего особенного. Абсолютно ничего, разве только… Такая мелочь, что не стоит внимания.

Постояв минуту на лестничной площадке, инспектор не стал возвращаться в квартиру Подольского, а спустился на этаж ниже и позвонил в дверь, на которой висела табличка: «Профессор Юваль Гликман».

Дверь открыла миловидная женщина лет тридцати — возможно, дочь профессора, а может, жена.

— Простите, — улыбнулся инспектор, — вы слышали сегодня утром какой-нибудь шум?

— Вы из полиции, да? — спросила женщина. — Вой вашей машины мы с мужем очень хорошо слышали.

— А до того? За полчаса примерно…

— Нет, никаких выстрелов или криков, если вы это имеете в виду.

— Я имею в виду любые звуки. Музыку, например.

— Если это можно назвать музыкой! Сосед, что над нами, вдруг с утра пораньше врубил Вагнера — на полную мощность, представляете? «Полет валькирий» или что-то таком роде. Я думала, у меня барабанные перепонки лопнут. Слава Богу, он тут же уменьшил громкость, а через минуту вообще выключил проигрыватель, так что обошлось без скандала. Но при случае я ему обязательно скажу, что в субботу люди отдыхают…

— Скажите, конечно, — кивнул Беркович и, попрощавшись, поднялся в квартиру Подольского.

— Ваш отец часто вспоминал свою жизнь в концлагере? — обратися он к Лизе.

— Никогда, — хмуро ответила она. — В семье эта тема была табу. Ему столько пришлось пережить…

— А музыку Вагнера он слушал?

— Да вы что, инспектор? Под эту музыку в лагере вели людей в газовые камеры! Уж это я знаю, отец говорил, что когда он слышит Вагнера, у него замирает сердце и кажется, что его сейчас убьют. Он очень нервно реагировал, когда прочитал в газетах о том, что оркестр Ришон ле-Циона исполнил какую-то пьесу Вагнера…

— Боюсь, — сказал Беркович, обращаясь к эксперту, — что мы не сможем предъявить Рошалю обвинение в убийстве, хотя убил Подольского именно он.

— Что? — одновременно воскликнули Лиза и Рон.

— Видимо, Рошаль недавно узнал о том, что профессор был в лагере и смертельно боялся музыки Вагнера, — сказал Беркович. — Я обратил внимание, когда был в его квартире: у него много дисков современной музыки, в том числе народной, и среди них — единственный диск с Вагнером. Выглядело это, как ворона в стае гусей… Он дождался, когда профессор сел на балконе пить кофе, раскрыл окно и врубил на полную мощность «Полет валькирий».

— Господи… — прошептала Лиза. — То, от чего мы отца всегда ограждали!

— Сердце у него было здоровое, — продолжал инспектор, — но возраст, воспоминания, эффект неожиданности…

Молчание, казалось, тянулось вечность.

— Да, — вздохнул Хан, — это недоказуемо и не наказуемо.

— Я выцарапаю ему глаза! — воскликнула Лиза.

— Постарайтесь этого не делать, — участливо сказал Беркович.

Домой он вернулся к обеду и не стал огорчать Наташу рассказом о музыкальном убийстве. Сказал только, что расследование закончено.

— А у Арика прорезался первый зуб! — сообщила Наташа, радостно улыбаясь.

Человек, заказавший свои похороны

День был хмурый, дождливый, вязкий какой-то, когда не понимаешь, то ли живешь в реальности, то ли находишься в виртуальном мире, где можно поступать как вздумается, а лучше не поступать никак, расслабиться и ждать окончания выдуманной кем-то игры.

— Что, уже утро? — сквозь сон спросила Наташа, и Беркович, поцеловав жену в щеку, пробормотал:

— Арик спит, значит, ночь еще не кончилась.

На улице стояла стена дождя — это был не ливень, когда с неба падают жесткие струи, а зонты ломаются, едва раскрывшись; мелкая морось висела в воздухе, и казалось, что жизнь перешла в подводное состояние. Еще немного, и у всех прохожих вырастут жабры.

В управлении тоже было сыро, в кабинетах работали на обогрев кондиционеры, но все равно казалось, что вода и холод проникают из всех щелей. Из всех происшествий, обсуждавшихся на утреннем совещании, Берковича заинтересовало лишь самоубийство Авигдора Винклера. Молодой перспективный дизайнер, хозяин собственной фирмы, застрелился вчера вечером в своей квартире. На происшествие выезжала дежурная бригада — старший сержант Шаповалов и эксперт Хан. Предсмертной записки Винклер не оставил, но и особых сомнений в том, что он сам выстрелил в себя из «магнума», тоже не возникло. Причины для самоубийства у дизайнера были, и даже две: неудачная любовь (любимая девушка неделю назад вышла замуж за другого) и тяжелое финансовое положение фирмы (налоговому управлению Винклер задолжал огромную сумму).

В докладной записке Берковича смутило определение «особых». Что значит — «особых сомнений не возникло»? А не особых?

Из конференц-зала Беркович направился не в свой кабинет, а в подвал, где располагались комнаты экспертов. Рон Хан только что пришел и отряхивал мокрый дождевик.

— Тебя смутило слово «особых»? — хмыкнул эксперт. — Так я тебе скажу. Лично у меня сомнений нет никаких. Револьвер был в правой руке Винклера, выстрел сделан в упор, пуля прошла в мозг через правый висок, на рукоятке пальцевые следы покойного. Квартира была заперта изнутри. В полицию позвонил сосед Винклера, который услышал выстрел. Никаких следов борьбы. И еще одно обстоятельство, которое Шаповалов выяснил уже после того, как протокол был сдан в дежурную часть. Вчера днем Винклер заказал себе похороны и памятник на городском кладбище.

— Что? — поразился Беркович. — Сам заказал?

— Сам, — подтвердил эксперт. — Подробностей я не знаю, спроси у Шаповалова.

— Непременно спрошу, — сказал Беркович и, поговорив еще несколько минут о погоде и шансах Барака быть вновь избранным премьер-министром, оставил Хана разбираться в бумагах, а сам поднялся на третий этаж, где нашел старшего сержанта Владимира Шаповалова в обществе грузного мужчины в большой черной кипе.

— Извини, Володя, я зайду попозже, — сказал Беркович.

— Нет-нет, Боря! — воскликнул Шаповалов по-русски. — Садись и, если у тебя есть время, послушай. Понимаешь, у меня почти нет опыта в уголовных делах, я ведь бытовухой занимался…

Беркович сел на стул напротив человека в кипе и приготовился слушать.

— Это господин Амнон Барзилай из «Хевра кадиша», — представил Шаповалов посетителя, перейдя на иврит. — К нему вчера обратился Винклер и сказал… Что он сказал, господин Барзилай?

— Сказал, что назавтра хочет заказать похороны. Я спросил: «Почему назавтра? Мы успеем похоронить сегодня, нельзя оставлять умершего — до захода солнца еще много времени». А он сказал: «Я еще не умер! А когда умру, будет уже вечер, так что сегодня не успеем». Естественно, я обругал его за дурацкую шутку и хотел выставить за дверь. Но он сказал, что шутить не собирается и отменять заказ не намерен. Потребовал, чтобы я заказ принял, а я, как вы понимаете, не собирался этого делать, да и не мог без официального разрешения на захоронение!

Шаповалов достал из ящика стола фотоальбом и предложил Барзилаю посмотреть, нет ли среди фотографий изображения вчерашнего посетителя. Тот перевернул страницу и, не задумываясь, объявил:

— Вот он!

Шаповалов бросил выразительный взгляд на Берковича и протянул Барзилаю заполненный бланк протокола. Расписавшись и пожелав полицейским долгих, до ста двадцати, лет жизни, работник похоронной службы покинул кабинет.

— Что скажешь? — обратился Шаповалов к Берковичу, когда за посетителем закрылась дверь. — Мало того, что Винклер пытался заказать собственные похороны, так после «Хевра кадиша» он поехал на кладбище и заказал памятник, дав тысячу шекелей задатка. Лишь после того, как Винклер уехал, мастер, принявший заказ, обнаружил, что памятник некуда ставить — могилы Авигдора Винклера еще не существует.

— Вот странная личность… — протянул Беркович.

— Очень странная. С кладбища он поехал домой. В восемь вечера раздался выстрел.

— На планерке говорили, что от него ушла невеста, а в фирме большие проблемы, — сказал Беркович.

— Это так, — согласился Шаповалов. — Причины для самоубийства есть. И дверь была заперта изнутри на запор, мы потратили два часа, пока открыли. А если учесть еще посещения похоронного бюро и кладбища…

— И все-таки ты сомневаешься в том, что это самоубийство?

— Особых сомнений нет, — повторил Шаповалов слова из утренней сводки, — однако… Понимаешь, возможны варианты. Да, его девушка вышла за другого. Но соседи говорят, что Винклер сам дал ей отставку. Да, фирма Винклера в тяжелом финансовом положении. Но я звонил в налоговое управление, и мне сказали, что, скорее всего, вопрос о погашении долга будет улажен. И в результате…

— В результате мотив повисает в воздухе, — кивнул Беркович.

— Вот именно.

— Но ведь Винклер действительно посещал «Хевра кадиша» и кладбище, или ты и в этом сомневаешься?

— Нет, это был он, никаких сомнений! Вот я и ломаю себе голову, что все это могло означать?

— Ничего, по-видимому, — сказал Беркович, вставая. — Люди кончали с собой, бывало, и по куда меньшим поводам. Впрочем, может, ты и прав… Я подумаю над этим.

— Если что-то надумаешь, сразу звони, хорошо?

Дав твердое обещание, Беркович вернулся в свой кабинет, где кондиционер уже нагрел воздух и можно было сидеть, сняв куртку. В самоубийстве Винклера самым загадочным выглядела, по мнению инспектора, не слабость мотивов. Странными были посещения похоронного бюро и кладбища. Для самоубийц такое поведение не свойственно. Зачем эта реклама? Конечно, психика у самоубийцы нарушена, но даже ему понятно, что без разрешения на захоронение в «Хевра кадиша» обращаться нет смысла.

Но смысл все-таки был, иначе придется предположить, что Винклер окончательно свихнулся и играл с собой в какие-то необъяснимые игры. Чего он хотел добиться? Чтобы на него обратили внимание? Зачем?

Беркович поднял телефонную трубку и набрал номер кабинета Шаповалова.

— Володя, — сказал он, — сколько патронов было в барабане револьвера Винклера?

— Один, — отозвался старший сержант. — После того, как Винклер выстрелил в себя, барабан был пуст.

— Тебе это не показалось странным? Зачем вынимать из барабана патроны или вставлять только один?

— Но ведь ему и не нужно было больше одного патрона, чтобы покончить с собой, — с недоумением в голосе сказал Шаповалов. — Что тут странного?

— Извини, я должен подумать, — пробормотал Беркович и положил трубку.

Думал он, впрочем, недолго. Несколько минут спустя инспектор выбежал из здания и, набросив капюшон, направился к машине. Поездка заняла около получаса — скользкое шоссе, морось, транспорт двигался, будто в замедленной съемке. Беркович ехал к Марку Рубинштейну, адрес которого нашел в протоколе вчерашнего дознания. Рубинштейн был приятелем Винклера — это он женился на его бывшей невесте. О своем приезде Беркович предупредил по телефону.

— Ужасно, — сказал Марк фразу, явно заготовленную заранее. — Я никогда бы не подумал, что расставание с Мири так поломает Авигдору жизнь! Но все равно мы не могли поступить иначе. Мы любим друг друга, понимаете? Разве вы, инспектор, на моем месте…

— На вашем месте, — прервал Беркович поток красноречия, — я не допустил бы, чтобы Винклер устраивал представление. Или это была с его стороны чистая импровизация?

— О чем вы? — удивился Рубинштейн. — Какое представление?

— Я говорю о посещении «Хевра кадиша» и кладбища.

— Не понимаю, — нахмурился Рубинштейн.

— Значит, это действительно была придумка Винклера, — констатировал Беркович.

Он рассказал Рубинштейну о том, как развивались вчерашние события, и с удовлетворением наблюдал, как по мере рассказа лицо Марка становилось все более хмурым и напряженным.

— Свою свадьбу, — сказал Беркович в заключение, — вы устроили на крыше высотного здания, прямо под открытым небом. Вам повезло, что неделю назад еще не начались дожди.

— Да, — рассеянно проговорил Рубинштейн, — нам повезло… Собственно, какое значение имеет, где мы с Мири праздновали свадьбу?

— Большое значение, — усмехнулся инспектор. — Экстравагантный поступок. Такой же экстравагантный, как вчерашняя прогулка вашего приятеля. И как игра в русскую рулетку.

— Русская рулетка? — изобразил непонимание Рубинштейн.

— И вы, и ваш друг Авигдор — игроки, я прав? Я могу это доказать, опросив посетителей подпольных казино, или вы думаете, что вас станут покрывать? Впрочем, эта ваша слабость в данном случае вторична. Вы ведь и девушку разыграли между собой? Потому Авигдор так легко с ней расстался.

— Ну правильно, играли мы, — мрачно сказал Рубинштейн. — И что? Вы это докажете, не сомневаюсь. Но какое это имеет отношение к гибели моего друга?

— Прямое. Полагаю, что, отдав вам Мирьям, Авигдор понял, что любит ее по-настоящему. Но что он мог теперь сделать? Однако вы оба игроки, и он предложил вам сыграть еще раз.

— Чтобы я сыграл на собственную жену? Вы с ума сошли!

— Нет, он предложил смертельную игру, в которой рисковал только сам. И от такого азарта вы не сумели отказаться.

Рубинштейн смотрел на Берковича, как кролик на удава, ожидая продолжения.

— Он сказал вам примерно так: «Марк, я оставлю в барабане один патрон и выстрелю в себя. Если мне не повезет, то твой выигрыш останется с тобой до конца твоей жизни. А если повезет, то ты с Мирьям разведешься». Я прав?

Беркович знал, что Рубинштейн не станет обманывать. Это действительно был игрок — игрок до мозга костей, и сейчас ему представилась возможность продемонстрировать это полицейскому, тем более, что он мог быть уверен в своей безнаказанности. Что ему могло грозить? Общественное порицание?

— Ну, правы, и что из этого? — пожал плечами Рубинштейн. — Это была наша игра, и Авигдор проиграл.

— Но ведь всемеро больше шансов было, что проиграете вы, — заметил Беркович.

— Мы игроки, — сказал Рубинштейн. — Но мы всегда играли честно, тем более друг с другом. Авигдор поставил на кон свою жизнь, а я — всего лишь жену. Жизнь у человека одна…

— А жениться можно хоть семь раз, — перебил Беркович.

В управление он вернулся после полудня, дождь на время прекратился, и в просветах туч даже появилось солнце. Пересказав сержанту Шаповалову разговор с Рубинштейном, инспектор заключил:

— Вряд ли его можно привлечь к ответственности, но и выпускать из поля зрения не стоит.

— Думаешь, он сам непрочь сыграть в русскую рулетку? — мрачно спросил Шаповалов.

— Только что женившись и избавившись от единственного соперника? Вряд ли. Но игроки — народ непредсказуемый.

Будто подтверждая слова Берковича, за окном прогремел гром.

Белый автомобиль

Телефонный звонок раздался, естественно, в самое неурочное время — на часах было десять минут восьмого. Вроде бы не так уж рано, все равно пора вставать, но, с другой стороны, Берковичу снился последний утренний сон, самый сладкий, тот, что нельзя прерывать без вреда для душевного состояния.

Звонил — опять-таки, естественно, чего еще можно было ждать? — дежурный по управлению Марк Даргин:

— Борис, — сказал он. — Тут дело довольно щепетильное. Вообще-то на дежурстве следователь Бар-Шмуэль, но майор сказал, чтобы послали тебя. И Дорит Винкель, конечно.

— Ты можешь объяснить понятнее? — недовольно проговорил Беркович, прикрывая трубку ладонью, чтобы не разбудить спавшую рядом Наташу. — Почему дело щепетильное? И почему Дорит?

Следователь Дорит Винкель обычно на происшествия не выезжала, занималась рутинными делами, не требовавшими большого опыта.

— Они уже за тобой выехали, — продолжал Даргин, будто не слыша реплики инспектора. — Так что если ты минут через десять выйдешь…

Нормально. Десять минут на сборы — будто речь шла о боевой тревоге в армии, а не о работе полицейского инспектора.

Беркович был готов через семь минут и, когда подъехала машина, демонстративно посмотрел на часы.

— Что? — нахмурился сидевший за рулем Давид Борц. — Я гнал с сиреной. За девять минут домчались.

Беркович сел рядом с водителем и, обернувшись, поздоровался с сидевшими сзади Дорит Винкель и экспертом Роном Ханом.

— И ты с нами? — спросил инспектор. — Что случилось, в конце-то концов?

— Убийство в пансионате Ханы Зусман, — начала рассказывать Дорит. — Это очень небольшой пансионат, восемь номеров, находится между Рамат-Авивом и Герцлией на берегу моря. Убита Рената Каштовиц, журналистка. Она прибыла в пансионат вчера вечером.

— Рената… — протянул Беркович. Он читал ее судебные очерки в «Едиот ахронот». Хорошие материалы, профессиональные.

— В полицию позвонила сама Зусман. Она утром вошла в комнату Ренаты и обнаружила женщину на кровати всю в крови.

— Кроме Ренаты в пансионате еще есть постояльцы? — поинтересовался Беркович.

— Да, — сказала Дорит. — Но подробности я не знаю.

Пансионат Ханы Зусман оказался двухэтажным коттеджем, окруженным каменным забором. У резных ворот стояла патрульная машина, вновь прибывших встретил полицейский, представившийся Йосефом Кармазом. На первом этаже слева располагался небольшой холл, где ждала хозяйка заведения, а справа находилась столовая американского типа, отделенная от холла невысоким ажурным барьерчиком. Здесь стоял прямоугольный стол с четырьмя кофейными приборами и блюдом с салатами. У Ханы было заплаканное лицо, и она не знала куда деть руки.

— Это на втором этаже, — сказала хозяйка. — Там комнаты постояльцев.

— Есть в доме другие жильцы, кроме… м-м… убитой? — спросил Беркович.

— Да, — ответила Хана. — Шуля Мазин, Лея Вейземан и Алона Бакер. Они сейчас в своих комнатах. Ваш сотрудник, — хозяйка кивнула в сторону патрульного, — велел им не выходить.

— Все женщины, — констатировал Беркович, поняв наконец, почему начальство послало на происшествие Дорит Винкель. — Я слышал, что госпожа Каштовиц приехала вчера. А остальные?

— Тоже приехали вчера вечером, — сообщила Хана. — И самое важное… Вы это все равно обнаружите, так что я скажу сразу… За всех заплатила госпожа Каштовиц. Она позвонила неделю назад и заказала четыре комнаты, назвав свою фамилию и фамилии этих женщин.

— Они приехали вместе?

— Нет. Они познакомились здесь вчера вечером.

— Вот как… — нахмурился Беркович. По выражению лица хозяйки он видел, что ей есть что сказать о своих гостях, но новые вопросы инспектор оставил на потом.

— Позавтракать ваши гости не успели, — заметил он, проходя через столовую к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Все как раз собирались к завтраку, когда я вошла в комнату госпожи Каштовиц и увидела… Я и сама бы выпила кофе, всегда завтракаю с гостями, а тут…

Комната, в которой на кровати лежал труп молодой женщины, была второй со стороны лестницы. Зрелище оказалось не для слабонервных, и Беркович попросил Дорит подождать за дверью. Ее услуги еще пригодятся — возможно, придется проводить личный осмотр женщин, остановившихся в пансионате.

— Она мертва уже часов шесть, не меньше, — сказал Рон Хан, осмотрев тело. — Три ножевых удара, один из них — в области сердца. Скорее всего, этот удар и оказался смертельным.

— Занимайся своим делом, — вздохнул Беркович, — а я поговорю с женщинами. Странная история, ты не находишь?

Хан не ответил, и Беркович вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

— Соберите ваших гостей в столовой, — сказал он Хане. — И для начала ответьте на вопрос: ночью мог кто-нибудь войти в дом незамеченным?

— Нет, — покачала головой хозяйка. — Дверь была заперта изнутри на задвижку, окна тоже закрыты, можете убедиться сами.

— Иными словами, вы утверждаете, что убила Ренату одна из женщин, находившихся в доме.

— Получается так… Мне очень неприятно… Я просто в шоке.

Несколько минут спустя за большин столом собрались все, кто ночевал в пансионате, Беркович и Дорит Винкель принесли себе стулья из салона.

Шуля Мазин оказалась высокой блондинкой лет тридцати, она работала секретарем в адвокатской конторе. Лее Вейземан было на вид лет сорок, но могло быть и больше, она представилась, как менеджер компьютерной фирмы. Алона Бакер была самой молодой — вряд ли ей исполнилось двадцать.

— Давайте разберемся, — начал Беркович, вглядываясь в расстроенные лица женщин. — Я никого не собираюсь обвинять без оснований, но похоже, что кто-то из присутствующих имел серьезный мотив для убийства.

— Я вам вот что скажу, инспектор, — вмешалась Лея Вейземан, у нее был низкий прокуренный голос, говорила она четко, будто читала по-писаному. — Мотив для убийства был у каждой из нас. Причем один и тот же. У каждой — включая хозяйку этого заведения.

— Вот как? — поднял брови Беркович.

— Каждой из нас позвонила позавчера эта журналистка, Рената Каштуниц, и сказала, что заказала комнату в пансионате Ханы Зусман. Каждая из нас, естественно, удивилась и сказала, что никуда ехать не собирается. Тогда журналистка заявила, что речь идет о смерти мальчика, сбитого машиной, номер которой начинается на 886. После этого никто из нас не смог отказаться от приглашения.

— Видите ли, инспектор, — продолжала Лея Вейземан, налив себе в чашечку остывший уже кофе и отпив глоток, — примерно в километре от пансионата около года назад белая «мазда» сбила мальчика десяти лет. Водитель с места происшествия скрылся. Единственный свидетель успел увидеть, что за рулем сидела женщина, и заметил первые три цифры номера.

— По этим данным преступника легко было найти, — заметил Беркович.

— Конечно, инспектор! Дорожная полиция обнаружила четыре белых «мазды» с номерами, начинавшимися с цифр 886, записанных на имя женщины. Это наши имена, как вы наверняка догадались.

— Вас трое, — сказал Беркович, — а машин…

— Четыре, — вступила в разговор Хана. — Четвертая машина — моя.

— Так, — кивнул инспектор. — Теперь я по крайней мере понял, почему журналистка собрала всех именно в вашем пансионате. Продолжайте, пожалуйста.

— Расследование зашло в тупик, — сказала Лея Вейземан. — Мы не были знакомы друг с другом, но вчера вечером выяснили, что каждую из нас вызывали в свое время в полицию, наши машины были обследованы, но улик не нашлось, подтвержденного алиби не оказалось ни у кого. В конце концов дело прекратили.

— Ясно, — сказал Беркович. — Рената была судебным журналистом, этот случай ее заинтересовал…

— Сбитый мальчик был ее братом, — тихо сказала Алона Бакер и заплакала.

— Вот оно что… Сообщая, что ждет вас в пансионате, она сказала, что обнаружила доказательства, верно? И что может их предъявить? Но ведь те из вас, кто не убивал мальчика, могли отказаться от приглашения…

— Не могли, — покачала головой Шуля Мазин. — Не знаю, кто сбил мальчика, знаю только, что не я. Но все равно… Она сказала, что если я не приеду, то в материале, который будет опубликован на первых страницах, окажется и мое имя. Мне это надо?

— Мне она сказала то же самое, — прошептала Алона Бакер.

— И мне, — подтвердила Лея Вейземан.

— Ну вам-то, — повернулся Беркович к хозяйке пансионата, — Рената не могла сказать того же.

— Нет, она заказала комнаты, вот и все.

— А если бы здесь были и другие постояльцы…

— Сейчас зима, да и интифада эта проклятая, комнаты пустуют второй месяц.

— Ясно, — вздохнул Беркович. Он чувствовал себя очень неуютно — одна из этих приятных женщин была убийцей, причем убила она дважды: сначала мальчика, брата Ренаты, и это было трагической случайностью, но потом она расправилась с журналисткой, поскольку смертельно боялась разоблачения и тюрьмы.

— Ваши комнаты сейчас осмотрят, — сказал инспектор, — а потом придется провести личный обыск, прошу прощения. От всех этих процедур вы можете себя избавить… То есть, не все вместе, конечно… Но та из вас, кто виновата… Ну, вы понимаете, добровольное признание…

Беркович окончательно смутился и замолчал. Молчали и женщины, напряженно глядя друг на друга.

— О Господи, — сказала наконец Хана, — не тяните, инспектор. Все равно никто не признается. Нужно искать — ищите. Если хотите, начните с меня, все-таки я хозяйка этого заведения. Вам нужно орудие убийства? Так я вам скажу сразу — нож скорее всего взят из моего комплекта кухонной посуды.

— Почему вы так думаете? — спросил Беркович.

— Да потому, что утром, когда я накрывала на стол, одного кухонного ножа в коробке не было.

— Его мог взять любой?

— Конечно. Коробка открыта, стоит на виду…

Беркович взял в руки средних размеров кухонный нож — единственный, оставшийся в коробке. Еще четыре таких же ножа лежали на столе, каждый рядом с тарелкой. Женщины отвернулись, этот предмет кухонной утвари вызывал неприятные ассоциации. «И особенно — у одной из них», — мрачно подумал Беркович.

У кого же именно?

— Пожалуйста, — сказал он, — перейдите в салон и подождите, пока будет идти обыск.

— Вы оставляете нас вместе? — удивилась Лея Вейземан. — Мы ведь сможем говорить друг с другом…

— Да сколько угодно, — пожал плечами инспектор. — Или вы собираетесь коллективно покрывать убийцу?

Женщины встали из-за стола.

— Я бы хотел сначала поговорить с вами, — обратился Беркович к хозяйке. — Останьтесь, пожалуйста.

— Вы действительно всегда едите с гостями? — продолжал он, оставшись с Ханой вдвоем.

— Да, — кивнула она. — Это принцип моего заведения. Знаете… создает такую интимную атмосферу.

— Вчера вечером вы тоже ужинали вместе?

— Конечно, — нахмурилась Хана. Она не понимала смысла задаваемых вопросов. — А что…

Лицо ее неожиданно застыло, а в глазах появился испуг.

— Вот именно, — сказал Беркович. — Вы поняли, верно? Ведь это вы убили Ренату.

— Я не…

— Нож мы все равно найдем, вы не могли его вынести из дома. А добровольное признание…

Хана опустила голову на руки и зарыдала.

— Ну хорошо, — сказал Рон Хан инспектору по дороге в управление, — а если бы у нее не сдали нервы?

— Я предъявил ей улику, которую она не могла оспорить.

— Какую улику? — удивился эксперт. — В тот момент ты даже не начинал обыск!

— Стол был накрыт на четверых, — объяснил Беркович, — а Хана всегда ест с постояльцами. Она знала, что пятой — Ренаты Каштовиц — утром за столом не будет.

— Но это же глупо! — удивленно проговорил Хан. — Она понимала, что это улика, почему же…

— Привычка, Рон. Хана думала совсем о другом, а не о том, как сервировать стол к завтраку. А руки действовали как бы сами по себе… Руки-то знали, что за завтраком будут четыре человека, а не пять.

Машина свернула на стоянку управления полиции, и Беркович увидел, как патрульный Кармаз вел к зданию Хану Зусман.

Убийство перед финалом

— Я ничего не понимаю в тяжелой атлетике, — заявил инспектор Беркович. — Наверное, это выглядит странным для полицейского, но так уж получилось. В детстве ходил в математическую школу, а когда переехал в Израиль, то не до спорта было. И лишь когда захотел пойти в полицейские, обратил на свою спортивную форму серьезное внимание.

Разговор происходил в кабинете инспектора Хутиэли несколько минут спустя после того, как Беркович получил от начальства распоряжение принять к расследованию дело об убийстве Нортона Блейка, спортсмена-тяжеловеса, обнаруженного мертвым в его гостиничном номере.

— Ты хочешь, чтобы я забрал у тебя это дело? — спросил Хутиэли. — Ради Бога, Борис, я с удовольствием помогу тебе в расследовании, если возникнет необходимость, но объясни мне, какое отношение к делу имеет твоя спортивная неосведомленность? Это же обычный грабеж.

— Не думаю, — отозвался Беркович. — Для обычного грабежа все слишком хорошо инсценировано.

— Думаешь, что кубки украли для отвода глаз?

— Похоже на то.

— Расскажи подробнее, — попросил Хутиэли. — Я ведь знаю об этом деле только то, что сообщалось в сводке.

— На прошлой неделе, — начал рассказ Беркович, — в Тель-Авиве начался чемпионат мира среди юниоров по тяжелой атлетике. В Израиле соревнования такого уровня проводятся впервые, интерес был огромным. Юниоры, правда, — это не что корифеи, но тоже, видимо, интересно. Прибыло тридцать два спортсмена из семнадцати стран. Израильтянин тоже участвовал, но дошел только до одной восьмой финала. В полуфинал вышли тяжеловесы из Штатов, России, Франции и Сенегала. Вот, смотрите, это четверка полуфиналистов — снимок сделан вчера утром уже после того, как стало известно, что в финал вышли Руди Баскер из Штатов и Убадо Кадора из Сенегала.

Хутиэли взял фотографию, на которой были изображены четыре юных богатыря — каждому на вид можно было дать лет по семнадцати. Полуфиналисты стояли рядом друг с другом, улыбаясь в камеру, все в одинаковых спортивных майках, плотно облегавших поджарые тела. На майках было написано «Нам хорошо с „Элит“» — эта компания была основным спонсором соревнований и, естественно, рекламировала свою продукцию всеми возможными способами. Два полуфиналиста были неграми — Баскер из Штатов и Кадора из Сенегала, отличить их друг от друга было весьма затруднительно, у них и комплекция была одинаковой — богатыри под два метра. Француз и русский выглядели как бы «пожиже», хотя в сравнении, например, с инспектором Берковичем тоже были богатырями.

— Этот, что ли? — спросил Хутиэли, ткнув пальцем в одного из негров, того, что улыбался шире своего конкурента.

— Нет, это Кадора, сенегалец, — отозвался Беркович. — А убили американца Баскера, он вышел в финал, и, похоже, знатоки отдавали ему предпочтение перед вторым финалистом Олегом Брилевым.

— После того, как «Элит» нацепил на спортсменов майки, начались полуфинальные соревнования, — продолжал Беркович. — Это было вчера днем. Баскер и Брилев победили и вышли в финал, который должен был состояться сегодня. Но утром Баскера нашли в его номере с проломленным черепом. Рядом лежала двухпудовая гиря, с которой он тренировался. На гире следы крови, так что искать орудие убийства долго не пришлось.

— Почему первой версией было ограбление?

— Да потому, что из номера исчезли бриллиантовые запонки и платиновая брошь Баскера. И то, и другое он надевал на банкет, состоявшийся перед началом соревнований. Видеть эти ценности мог кто угодно, позариться мог каждый.

— Каждый, кто жил в гостинице «Плаза», — уточнил Хутиэли. — Если я правильно понял то, что сказано в сводке, после полуночи и до семи утра в гостиницу не входил никто из посторонних. А в полночь Баскер был еще жив — его видели в коридоре.

— Верно, — согласился Беркович. — Я бы еще больше сузил область поиска. Во-первых, нужно обладать недюжинной силой, чтобы грохнуть человека по голове двухпудовой гирей. Во-вторых, Баскер наверняка знал убийцу, иначе почему впустил его к себе в номер поздно ночью? Оба обстоятельства, кстати, и навели меня на мысль, что ограбление — инсценировка.

— Я понимаю ход твоих рассуждений, — медленно проговорил Хутиэли. — Ты решил, что Баскера убил кто-то из его же коллег-спортсменов. Из зависти или по другой причине.

— Скорее все-таки из зависти, — кивнул Беркович. — Видите ли, эти четверо познакомились уже здесь, в Тель-Авиве, так что другие причины исключаются.

— Почему ты говоришь о четырех? В соревновании принимали участие еще двадцать восемь человек.

— Израильтянин Ганор вообще не жил в «Плаза», а остальные в ту ночь не были в отеле — поехали отмечать свое поражение в один из ночных клубов, вернулись утром. Остались только четверо.

— Не понимаю, — нахмурился Хутиэли. — Это ведь было уже после полуфинала. Русский и француз выбыли из борьбы, какой был смысл соблюдать спортивный режим.

— Говорят, что очень устали и хотели отдохнуть, — объяснил Беркович. — Возможно, это так. А возможно, один из них лжет.

— Если принять твою версию, — вздохнул Хутиэли, — получается, что подозреваемых трое — Кадора из Сенегала, Брилев из России и Вернье из Франции. Причем самый подозрительный — Брилев, поскольку он вышел в финал и больше других был заинтересован в смерти Баскера.

— Как раз именно поэтому я полагаю, что Брилева следует подозревать меньше других, — возразил Беркович. — Не идиот же он, должен понимать, что убийство перед финалом — самый верный способ навлечь на себя подозрения.

— Не аргумент, — хмыкнул Хутиэли. — Парень явно был в состоянии аффекта, когда шел на убийство. Ты думаешь, он способен был рассуждать здраво?

— Думаю, да. В состоянии аффекта не изображают так тщательно попытку ограбления. Впрочем, я, конечно, не собираюсь сбрасывать со счетов и Брилева, все может быть.

— Трое подозреваемых, — протянул Хутиэли. — Ты, видимо, уже проверил, как каждый из них провел ночь?

— Во всяком случае попытался. Брилев со своим тренером снимает номер на шестом этаже. Оба утверждают, что спали. Возможно, это так, потому что постояльцы из соседних номеров не слышали никакого шума, никто не ходил по коридору, не хлопал дверьми… Кадора тоже спал, но подтвердить это не может никто. Вернье утверждает, что провел ночь с девушкой, но отказывается назвать ее имя и не хочет даже сказать, работает ли она в отеле или он привел ее с улицы.

— Естественно, — хмыкнул Хутиэли, — за такое поведение тренеры его по голове не погладят.

— Глупое поведение, — раздраженно заявил Беркович. — Его подозревают в убийстве, а он боится гнева тренеров!

— Похоже, что ты так и не смог выбрать, кому из подозреваемых отдать предпочтение, — резюмировал Хутиэли. — И решил отказаться от этого дела под предлогом того, что ничего не понимаешь в спорте. А я по-прежнему не могу понять, какое отношение плохое знание спорта имеет к раскрытию преступления.

— Мне все время кажется, что это самое важное, — вздохнул Беркович. — Тут какая-то деталь, связанная именно с особенностями тяжелой атлетики. Ее-то я и не могу уяснить. Вы, возможно, лучше бы в этом разобрались…

— Сомневаюсь, — покачал головой Хутиэли. — Давай договоримся так. У меня до пяти вечера все занято очень плотно — нужно провести три важных допроса. Ты пока действуй сам, а если все останется на нулях, я к тебе подключусь.

— Хорошо, спасибо, — сказал Беркович.

В «Плазе» за время отсутствия инспектора мало что изменилось. Три молодых спортсмена находились каждый в своем номере под присмотром полицейских, у двери номера, где жил Баскер, дежурил сержант Бен-Закай.

— Тело увезли, — сообщил он Берковичу. — Хан просил вам передать, что результат экспертизы будет завтра, но, по его мнению, удар мог нанести только очень сильный человек.

— Это и без экспертизы ясно, — пробормотал инспектор и вошел в номер, закрыв за собой дверь. Он уже проводил здесь первичный беглый осмотр, и теперь приступил к более детальному обыску, хотя и не ожидал, что обнаружит что-нибудь такое, чего не увидел несколько часов назад. Подтертое пятно крови у дивана, меловая линия очертила контуры тела. Баскер был крупным парнем, даже если судить только по этим контурам. В открытом шкафу — несколько костюмов на разные случаи жизни, в ящиках скомканное белье, спортивная форма, в углу, на специальной подставке, большой чемодан и спортивная сумка. Беркович раскрыл сначала чемодан, переворошил белье, не нашел ничего интересного, проделал ту же операцию с сумкой. Вернулся к дивану и сел, пристально разглядывая комнату. Ему казалось, что он все-таки упустил важную деталь. Видел, держал в руках и упустил, не обратил внимания.

Это ощущение было Берковичу знакомо, оно его не раз выручало, подсказывая правильное заключение, но неоднократно и подводило, когда казалось, что упущенная деталь играет важную роль, а потом выяснялось, что деталь эта, которую он в конце концов все-таки находил, не имела к делу ровно никакого отношения. Интуиция — вещь, конечно, полезная, но в рутинной работе лучше полагаться на четкий план обыска и тщательный осмотр.

Беркович поднялся и направился в ванную комнату, где обнаружил висевшую на перекладине спортивную майку Баскера, в которой он, видимо, выступал в полуфинале. Майка пропахла потом, спортсмен, видимо, не собирался ее стирать, а повесил просто для проветривания. Запах был не очень приятен, и Беркович вернулся в комнату.

Мысль, пришедшая ему в голову, выглядела странной, но он все-таки решил ее проверить. Подошел к шкафу и, как уже делал несколько минут назад, распахнул створки. Внизу, под костюмами, валялись несколько пар трусов, поверх которых лежала скомканная яркая майка — подарок фирмы «Элит». Беркович поднял майку, расправил, убедился в том, что мысль, пришедшая в голову оказалась верной, и с удовлетворением хмыкнул. Для проверки он все-таки прошел в ванную комнату, снял с перекладины висевшую там майку и приложил ее к подарку фирмы «Элит».

Похоже, что все так и есть.

Что ж, теперь нужно не спугнуть убийцу. Вряд ли он уже понял, какую ошибку совершил, но все-таки нужно вести себя с ним осторожно. Хотя… Что мог бы придумать убийца в ответ на просто вопрос?

Беркович вышел из номера Баскера, закрыл дверь, кивнул Бен-Закаю и направился на другой этаж, где жили Брилев и Вернье. В руках у Берковича был непрозрачный полиэтиленовый пакет.

Инспектор подошел к двери номера Вернье.

— Все спокойно? — спросил он у дежурившего здесь полицейского, имя которого было Берковичу не известно.

— Да, инспектор, — был ответ. — Сидит, смотрит телевизор.

Беркович вошел в номер. Француз действительно сидел в кресле и наблюдал за футбольным матчем. Увидев инспектора, Вернье вскочил на ноги и заричал:

— Послушайте, это нарушение всех прав! Почему я должен сидеть в номере? Какое я имею отношение…

— Минуточку, месье, — прервал француза Беркович. — Если не ошибаюсь, вчера вы, как другие полуфиналисты, были награждены майками фирмы «Элит», верно? Вы еще в них фотографировались.

— Ну, — буркнул Вернье, сбавив тон. — И что?

— Не могли бы вы надеть эту майку? Я ведь вчера не присутствовал ни на соревнованиях, ни во время съемок…

— Вы что, издеваетесь? — вскинулся Вернье. — Почему я должен перед вами представление устраивать?

— Потому что я вас об этом прошу, — спокойно отозвался Беркович. — Вы ведь не выбросили свою майку, это все-таки подарок спонсора?

Вернье пожал плечами и направился в ванную, откуда вернулся в цветастой майке с надписью «Нам хорошо с „Элит“».

— Великовата, пожалуй, — скептически сказал Беркович. — Какой это размер, самый большой, наверное?

— Да что вы от меня хотите? — неожиданно запаниковал Вернье. — При чем здесь размер?

— Да вот, поглядите, — инспектор вытащил из кармана фотографию четырех спортсменов и положил на стол перед французом. — Здесь майка на вас в обтяжку, потому что это ваш размер. Та, что сейчас на вас, на пару размеров больше, и висит мешком. Но зато на Баскере она была бы в самый раз. Как на фотографии, верно?

Вернье, как завороженный, смотрел на инспектора, а Беркович медленно, создавая нужный эффект, вытягивал из полиэтиленового пакета, майку, взятую из шкафа в комнате Баскера.

Издав сдавленный крик, Вернье бросился к двери, но попал в объятия полицейского и сник.

— Если бы он не сделал этой ошибки, — сказал Беркович инспектору Хутиэли, вернувшись в управление, — у нас не было бы ни единой улики. Вернье ведь действительно убил соперника из зависти — понимал, что, пока Баскер жив, ему ничего не светит. А убив, не мог отказать себе в удовольствии и нацепил на себя майку соперника, а свою сунул ему в шкаф. Все бы хорошо, но Вернье меньше Баскера, чужая майка висела на нем мешком, но разве убийца мог думать в тот момент о такой мелочи?

— Да, — философски заметил Хутиэли, — убийцы всегда попадаются на мелочах. А наша с тобой обязанность — эти мелочи не упустить из вида.

Заброшенный сад

Субботний вечер Берковичи провели в гостях у Наташиных родителей. Это необходимое мероприятие приходилось устраивать не реже одного раза в месяц, хотя инспектор предпочел бы вообще не видеться с этими лощеными, много о себе воображающими людьми, которым не было дела до собственной дочери и ее мужа, посвятившего жизнь такому нелепому занятию, как розыск преступников.

Каждый раз, покидая квартиру родителей в Петах-Тикве, Наташа говорила:

— Сегодня ты был молодцом. Ни одного грубого слова. Но мог бы и взгляды хоть немного сдерживать.

— В следующий раз я просижу весь вечер с закрытыми глазами, — со вздохом произносил Беркович, и на этом обсуждение считалось завершенным.

Дома Наташа заварила свежий чай и позвала мужа на кухню посидеть вдвоем и прийти в себя после вечернего стресса. Телефон зазвонил, когда Беркович сделал первый глоток.

— Извини, что отрываю тебе от семейного очага, — это был голос инспектора Хутиэли. — Собственно, если хочешь, можешь не ехать. Просто я подумал, что тебе это будет интересно.

— Инспектор, — сказал Беркович. — Вы бы объяснили для начала, о каком деле идет речь.

— Умер адвокат Хаим Вунштейн, и тут есть очень сомнительные обстоятельства.

— Тот, что защищал Рожанского по делу о подделанных векселях?

— Вот именно.

— Убийство?

— Однозначно — нет. Умер своей смертью в присутствии свидетеля. Этот свидетель и позвонил в «скорую», а врачи вызвали полицию.

— Что за свидетель?

— Некий Шрайман, биржевой маклер, никогда прежде к Вунштейну не обращавшийся. Пришел поговорить о деле, и адвокат умер у него на глазах.

— Но… — протянул Беркович. — Вы действительно думаете, что речь идет о криминале?

— Наш общий друг Рон Хан утверждает, что Вунштейн умер от страха. Собственно, я тоже такого мнения. Уверен, что и тебе придет в голову эта мысль, когда ты увидишь покойного. Впрочем, если тебе не интересно…

— Интересно, конечно, но… — Беркович покосился в сторону внимательно слушавшей разговор Наташи и сказал: — Хорошо, я буду через полчаса. Скажите адрес.

— В такой вечер ты оставляешь меня одну? — сухо осведомилась Наташа, когда муж положил трубку.

— Понимаешь, — смущенно сказал Беркович, — после посещения тестя с тещей мне необходимо проветрить мозги, а тут такое дело… Не сердись, хорошо?

Адвокат Хаим Вунштейн был не из известных и не очень удачливых. Зарабатывал он не так уж много, но был все-таки человеком богатым, поскольку экономно пользовался деньгами, нежданно свалившимися к его ногам лет шесть или семь назад. Тогда он очень удачно сыграл в казино, сорвал большой куш и с тех пор ни разу не играл в азартные игры, проявив удивительную силу воли. Беркович был знаком с Вунштейном, хотя и шапочно. Адвокат был личностью мрачной, нелюдимой, он никогда не принимал посетителей на своей вилле, где жил очень уединенно — особенно после смерти жены. Веред Вунштейн умерла год назад, и Беркович не мог вспомнить — от какой болезни.

Вилла адвоката располагалась на отшибе Савьона и скрывалась за каменной оградой и небольшим запущенным садом, в котором росли, в основном, сорняки, но стояли и несколько апельсиновых деревьев. Хозяин лежал на диване в салоне. Лицо покойного было искажено гримасой такого ужаса, что Беркович, бросив взгляд, отшатнулся.

— Вот-вот, — с удовлетворением сказал инспектор Хутиэли, — моя реакция была ровно такой же. — Хан утверждает, что причина смерти — обширный инфаркт, практически мгновенная остановка сердца.

— Вы сказали, что Шрайман был здесь, когда Вунштейн умер? — спросил Беркович.

— Хочешь с ним поговорить? Я уже имел это удовольствие, но, может быть, тебе удастся вытянуть из него больше подробностей? Шрайман в спальне, я просил его подождать.

Биржевому маклеру на вид было лет тридцать, он сидел на краешке кровати и читал по-английски толстый журнал.

— Еще один полицейский? — удивился он, увидев Берковича. — Если вы здесь главный, то, надеюсь, распорядитесь, чтобы меня наконец отпустили?

— Расскажите о том, что произошло, — попросил Беркович.

— Да я уже дважды все это рассказывал… Ну хорошо, вы лично еще не слышали. Пожалуйста. Позавчера я позвонил Вунштейну и попросил заняться моим иском против компании «Вудмар», они хотят накрыть меня на пятьдесят тысяч шекелей…

— Почему вы обратились к Вунштейну? Были знакомы раньше?

— Нет, мы не были знакомы, телефон я нашел в справочнике. Договорились встретиться здесь и обсудить детали.

— Почему не в офисе Вунштейна?

— Вы меня спрашиваете, инспектор? Он пригласил меня сюда, причем в субботу, потому что, по его словам, вся неделя у него расписана по минутам. Я приехал к пяти вечера, Вунштейн провел меня в салон, мы начали говорить, и вдруг лицо его побагровело, глаза выкатились, он начал хрипеть…

— Что, по-вашему, могло быть причиной? Он что-то увидел или услышал?

— Что он мог увидеть или услышать такого, чего не видел и не слышал я? Мы просто разговаривали и вдруг… Я сразу вызвал «скорую».

Беркович задал еще несколько вопросов, внимательно выслушал ответы и вернулся в салон к инспектору Хутиэли.

— Темнит, — сказал он.

— Ты тоже пришел к такому выводу? — оживился Хутиэли. — Я уверен: Шрайман что-то сказал Вунштейну или предъявил какие-то документы… не знаю, что между ними произошло, но он напугал хозяина до смерти.

— Бумаги, которые они просматривали…

— Перед тобой на столе. Ничего особенного.

— Вунштейн не принимал посетителей на вилле, — задумчиво произнес Беркович. — Почему для Шраймана он сделал исключение?

— И я о том же подумал.

— Шантаж?

— Чем Шрайман мог шантажировать Вунштейна? В бумагах — можешь убедиться сам — нет ничего важного. Фотографий при Шраймане тоже не оказалось.

— Возможно, он не принес их с собой и только объявил Вунштейну, что имеет компромат…

— А тот сразу отдал концы от испуга?

— Да, это фантастика. Но все-таки надо бы обыскать квартиру Шраймана — возможно, удастся найти улики.

— Под каким предлогом?

— Я понимаю, что предлога нет, просто рассуждаю вслух. Шрайман утверждает, что не был прежде знаком с Вунштейном и нашел его имя в телефонной книге. Это тоже выглядит сомнительно.

— Сомнений много, доказательств никаких, — констатировал Хутиэли. — Теперь понимаешь, почему я прервал твой вечерний отдых?

— И правильно сделали, — решительно заявил Беркович. — Каким еще образом Шрайман мог напугать адвоката до смерти? Рассказал что-то из его прошлого?

— От рассказов еще никто не умирал, — буркнул Хутиэли. — Даже если в прошлом адвоката было что-то ужасное, он все равно потребовал бы доказательств.

— Значит, — задумчиво произнес Беркович, — остается только один вариант.

— Какой? — заинтересованно спросил Хутиэли.

— Сейчас… — пробормотал Беркович и направился в ванную комнату. Здесь он с удовлетворением взял в руки скомканное влажное полотенце, лежавшее на полу под раковиной, потом обратил внимание на грязный ватный тампон в мусорном бачке. Полотенце и тампон Беркович положил в полиэтиленовый пакет и обернулся к следившему за его действиями инспектору Хутиэли.

— Это доказательства, — объяснил он. — У Шраймана не было времени их уничтожить, «скорая» приехала слишком быстро.

— Доказательства чего? — нахмурился Хутиэли.

— Пойдемте, — предложил Беркович и направился в спальню, где Шрайман все еще сидел на краешке кровати, но уже не читал журнал, а хмуро смотрел в пол.

— У вас был брат? — спросил Беркович, и оба полицейских поразились неожиданной реакции — биржевой маклер вскочил на ноги, ладони непроизвольно сжались в кулаки.

— Что? — воскликнул он. — Откуда? Как вы?…

— Так был или нет? Учтите, мы все равно в этом разберемся. К тому же, я не думаю, что вас смогут обвинить в смерти Вунштейна.

— Вы уверены?

— Практически да. Адвокат перепугался до смерти, увидев вас, верно?

— Да, я даже не ждал такого эффекта.

— Расскажите, — потребовал Беркович.

Шрайман без сил опустился на кровать, Беркович и Хутиэли остались стоять, потому что больше сесть было негде.

— Родного брата у меня нет, — начал рассказ Шрайман, — но был двоюродный. Мы были очень похожи. Не одно лицо, конечно, но многие на фотографиях путали. Дядя и мой кузен жили в Штатах, но дядя рано умер, Джозеф унаследовал довольно большие деньги и… исчез. Это было семь лет назад.

— Что значит — исчез? — не выдержал Хутиэли.

— Просто исчез. Вместе с деньгами. Снял в банке почти всю сумму — около двухсот тысяч долларов, вылетел в Израиль, и после того, как он вышел из самолета, его никто не видел. Поиски успехом не увенчались.

— Кузен ехал к вам?

— В те годы я думал именно так. Характер у Джозефа был авантюрным, я решил, что он снял деньги, чтобы пуститься в какую-то аферу… Почему не сообщил мне о приезде? Что хотел сделать с деньгами? Полиция поиски прекратила, а я продолжал… Шли годы. Я посылал запросы, разговаривал с работниками аэропорта, искал свидетелей. И однажды нашел таксиста, который уверял, что привез Джозефа к вилле адвоката Вунштейна.

— Таксист мог ошибиться, такие опознания должны проводить профессионалы, — с упреком сказал Хутиэли.

— Я все делал по правилам. Предъявил два десятка фотографий, и таксист определенно указал на Джозефа. А запомнил он кузена потому, что тот совершенно не ориентировался на местности, имел при себе чемодан с наклейками и сильно нервничал. Я продолжал наводить справки. Выяснил, что именно в те месяцы Вунштейн неожиданно выиграл в подпольном казино крупную сумму — около ста тысяч долларов. Я начал присматриваться к вилле и установил, что гостей здесь никогда не бывает, сад за домом жутко запущен, садовников Вунштейн не нанимал много лет. Собственно — именно семь.

— Понимаю, — медленно произнес Беркович. — И вы сделали вывод, что Джозеф почему-то приехал к адвокату с деньгами в чемодане, тот убил клиента и закопал в саду… Не слишком ли фантастично?

— Я сам себе не верил, но факты… Мне нужно было доказательство! Залезть в сад и копаться в земле? Это действительно была фантастика. Я поступил иначе.

— Воспользовались гримом, чтобы стать еще больше похожим на Джозефа? — сказал Беркович. — Позвонили Вунштейну, сказали, что знаете об убийстве и предложили встретиться здесь, на вилле? Именно поэтому он не смог отказать?

— Да, — кивнул Шрайман. — Я хотел его припугнуть, чтобы он раскололся. А он… умер.

— Допустим, это правда, — раздраженно сказал Хутиэли. — Непонятно, однако, за каким чертом нужно было вашему брату лететь в Израиль с чемоданом денег и являться к адвокату, с которым у него не было прежде никаких дел! Ведь если бы Джозеф был и раньше связан с Вунштейном деловыми отношениями, вы бы это выяснили?

— Понятия не имею! — воскликнул Шрайман. — Вы думаете, я гений сыска? Этого негодяя я нашел, а все, что той встрече предшествовало… Почему, черт возьми, полиция в свое время прекратила расследование? Вам бы удалось найти причины и следствия!

— Найдем и сейчас, — пообещал Беркович. — Для подтверждения вашей версии нужно сделать простую вещь…

— Только без меня! — вскричал Шрайман. — Я не выдержу, если…

— Обойдемся своими силами, — сказал Беркович.

Копать начали в самом запущенном углу сада, потом перешли к старой клумбе и здесь на глубине полуметра нашли человеческий скелет с остатками одежды.

— Вот негодяй, — с чувством сказал инспектор Хутиэли. — Семь лет он жил с трупом в собственном саду!

— И дальше жил бы, — пожал плечами Беркович, — если бы не явился Шрайман в образе своего исчезнувшего брата.

— Ты думаешь, Шрайман собирался шантажировать адвоката?

— Возможно. А может быть, хотел получить доказательства преступления и заявить в полицию. Сейчас он будет придерживаться именно этой версии.

— Ничего, — сказал инспектор Хутиэли. — Со Шрайманом я разберусь.

— А мне придется разбираться с Наташей, — вздохнул Беркович. — Она опять легла спать одна. Наверняка думает, что напрасно вышла замуж за полицейского.

Пистолет замедленного действия

Ноах Карми был убит в своем кабинете — пуля влетела в открытое окно и попала поэту в голову. На место происшествия Беркович выехал вместе с экспертом Ханом, и по дороге они обсуждали творчество Карми, с которым были, впрочем, знакомы, в основном, понаслышке — оба не очень любили поэию. Говорить о деле не хотели, поскольку информация, полученная от патрульного офицера, не давала пищи для размышлений, а фантазировать не имело смысла.

Поэт жил на небольшой — всего три комнаты — вилле, стоявшей на отшибе поселка Нерот, в пяти минутах езды от фешенебельного района Герцлии-питуах. Поэт приобрел этот домик со вторых рук несколько месяцев назад, когда по его сценарию на одной из студий Голливуда сняли романтическую драму «Холодные губы». Дом был хотя и старый, постройки шестидесятых годов, но очень уютный и с садом, где росли оливковые деревья. Поэт жил на вилле со своей новой пассией — манекенщицей Орной Фадида, и вчерашний вечер они, как обычно, провели в интимной обстановке (так сказала патрульному безутешная Орна). Около полуночи женщина заснула, а Карми отправился в кабинет, чтобы поработать — он был совой, и поэтические строки приходили ему на ум обычно поздней ночью.

— Я спала до девяти, — сказала патрульному Орна, — а когда проснулась, то увидела, что Ноаха нет рядом. Обычно он приходит в пять и спит до одиннадцати… Я удивилась и пошла посмотреть. «Неужели, — подумала, — Ноах еще работает?» Но он не работал… Он сидел за столом…

Тут женщина начала плакать и плакала до тех пор, пока не приехала оперативная бригада. Поэт действительно сидел за столом, опустив голову на грудь. Со стороны могло показаться, что он размышляет над какой-то рифмой. Однако череп Ноаха Карми был расколот пулей крупного калибра, на стол и на пол натекла лужа крови. И без осмотра было ясно, что стреляли через раскрытое окно. Попасть в поэта проблемы не составляло — у его левой руки стояла настольная лампа, освещавшая не только исписанные листы бумаги (Карми не пользовался компьютером, утверждая, что техника убивает вдохновение), но и самого сочинителя. Лампа продолжала гореть всю ночь. Сейчас, при ярком дневном освещении, свет ее лишь угадывался.

— Смерть наступила около полуночи, — сказал Берковичу эксперт, закончив осмотр, — но не раньше одиннадцати и не позднее двух часов ночи.

— В одиннадцать он еще был в постели с женщиной, — сообщил инспектор. — Скорее время убийства — от полуночи до двух. Кстати, войти в сад мог кто угодно — там даже ворот нет. Но для того, чтобы выстрелить в Карми, убийца должен был встать на бордюр, иначе он бы не дотянулся до окна.

Из кабинета дверь вела в салон, а там находился выход в сад. Под окном кабинета действительно располагался довольно высокий каменный бордюр, встав на который легко можно было заглянуть в окно и выстрелить в ясно видную при свете настольной лампы фигуру поэта. Внимательно осмотрев камень и садовые дорожки, Хан и Беркович не нашли ничего, что можно было бы считать следами преступника. Дождей не было несколько месяцев, почва была сухая, и если убийца носил мягкую обувь, искать следы не имело смысла. Он пришел, выстрелил и убрался вовсояси, никем не замеченный. Крепко спавшая после утомительной любовной игры Орна не расслышала бы и пушечного выстрела. К тому же, спальня располагалась в противоположной от сада части виллы.

— Не очень-то он ухаживал за садом, — заметил Хан. — Деревья не поливал, наверное, больше недели, а трава вообще пожухла.

— Поэт, — хмыкнул Беркович. — Может, сад ему нужен был только для антуража. Смотрел на деревья, когда сочинял. А поливать — такая морока…

Коллеги вернулись в дом, и Беркович задал несколько вопросов Орне, переставшей рыдать, но все еще не вполне адекватно реагировавшей на окружающее.

— Нет! — вскричала она в ответ на вопрос о том, были ли у Ноаха враги. Правда, ответила она не сразу, и Беркович молча дожидался продолжения, потому что чувствовал: продолжение будет.

— Ну… — сказала Орна после долгой паузы. — Если только Руби…

— Кто это? — спросил Беркович.

— Руби… Он в меня влюблен с детства, а потом у нас началось с Ноахом, и Руби говорил, что отомстит. Но это чепуха, он только кричать умеет, а на самом деле…

— Кто этот Руби? — еще раз спросил инспектор.

— Руби Газит, мы с ним росли вместе — жили в соседних квартирах. Он в «Хеврат хашмаль» работает. Золотые руки.

— Где мы его можем найти?

— Он и сейчас живет на прежнем месте! Да, понимаю… Улица Разумовски, двадцать, там мои родители, а в соседней квартире — Руби. Зачем вам? Он не мог этого сделать!

— Разберемся, — сказал Беркович.

Час спустя он мог вслед за Орной утверждать, что Руби Газит действительно не мог убить соперника, поскольку с девяти вечера находился в камере предварительного заключения полицейского участка в Рамат-Гане. Когда Беркович начал наводить справки, судья Дихтер как раз проводил судебное заседание и решал — оставить ли задержанного под стражей еще на сутки, как того требовала полиция?

— Что он натворил? — спросил Беркович у инспектора Рознера, который вел дело Газита.

— Подрался в дискотеке, — сообщил Рознер. — Знаешь, как это бывает: один не так посмотрел на девушку, другой не то сказал… В общем, подрались, и Газит пырнул парня ножом. Ранение не серьезное, в руку, но пока обвинительное заключение не подготовлено, я предпочел бы видеть Газита за решеткой.

— Когда произошла драка? — спросил Беркович.

— Часов в девять, веселье только начиналось.

— Газита сразу задержали?

— Конечно.

— И он с того времени находился в камере?

— Естественно. А почему это тебя интересует?

— Видишь ли, около полуночи кто-то стрелял в поэта Карми. А Газит, говорят, грозился его убить — из-за женщины, как ты понимаешь.

— Нет, — покачал головой Рознер. — Ищи другого подозреваемого. Газит всю ночь провел за решеткой. Железное алиби.

Раздосадованный неудачей, Беркович вернулся на виллу, откуда уже увезли тело. Он отправился по соседям Ноаха Карми в надежде выяснить, не видел ли кто нынешней ночью подъезжавшего к вилле автомобиля. А может, и выстрел кто-нибудь слышал?

Особых надежд на этот обход Беркович не возлагал, и результат оказался вполне ожидаемым. Никто ничего не видел и не слышал, а если бы видели, то давно уже сообщили бы в полицию, ведь всем известно, что на поэта Карми совершено покушение… Возможно, кто-нибудь из соседей видел, кто приезжал на виллу в предыдущие дни? Возможно, кто-то приезжал чаще других?… Нет, никто ничего не видел и раньше. Поэт жил уединенно, с ним была только подруга, работал он по ночам, в кабинете до утра горел свет…

Похоже было, что единственным источником информации об окружении Карми могла быть только Орна, и Берковичу пришлось поехать на улицу Разумовски. Здесь его ждала очередная неудача — девушка продолжала утверждать, что никаких врагов у Ноаха не было, все его любили, особенно женщины, поклонницы его таланта. Могла ли какая-нибудь поклонница застрелить кумира?

— Да вы что, инспектор, совсем с ума сошли? Это я в припадке ревности могла бы застрелить соперницу, — гневно сказала Орна. — Слава Богу, Ноах никогда не подавал повода.

Пришлось довольствоваться этой скудной информацией. В записной книжке Карми Беркович нашел несколько телефонов с фамилиями других поэтов и позвонил каждому из них, полагая, что коллеги по поэтическому цеху назовут хотя бы одну причину, по которой Карми непременно следовало бы лишить жизни. Получилось наоборот — будто на поэтическом Олимпе не было у Карми ни врагов, ни даже недоброжелателей. Число подозреваемых не желало увеличиваться. Уже под вечер Беркович оставил попытки получить хоть какую-то новую информацию и в последний раз перед тем, как возвращаться домой, отправился на виллу Карми. В мозгу вертелась безумная мысль о том, что поэта застрелила сама Орна — из ревности, конечно. Гипотеза критики не выдерживала, но Беркович хотел избавиться окончательно и от этой иллюзии.

Выстрелить через окно Орна не могла — она бы не достала до подоконника, даже если бы встала на камень. Возможно, девушка вошла в кабинет и выстрелила? Но в таком случае поэт не мог ее не видеть, он переменил бы позу, да и выстрел был бы произведен практически в упор. Нет, отпадает…

Беркович вошел в кабинет и обошел вокруг стола, стоявшего в метре от окна, за которым видно было небо и кроны деревьев в саду. Беркович представил себе, как поэт сидит, уронив голову на руки, и мучается над рифмой, а в это время убийца подходит к окну, становится на камень…

Почему на камень? А если…

Бросив еще один взгляд в окно, Беркович вышел из кабинета и направился в сад. Вот дерево, которое он видел из окна, — большая старая олива, кривая и некрасивая, как Квазимодо. Уже вечерело, и на землю опускался сумрак, но все же было достаточно света, чтобы взобраться на одну ветку, потом на другую, а с нее еще выше, на третью… Вот оно!

Металлическая коробка с отверстием, выкрашенная в защитные зелено-коричневые цвета, была практически не видна даже на расстоянии метра, скрытая листвой. Беркович осторожно отогнул проволоку, которой коробка была прикреплена к большой ветке, и взял в руки тяжелый предмет. Обратный спуск оказался труднее подъема, но Беркович все-таки ухитрился не уронить свою добычу.

Час спустя инспектор сидел в лаборатории эксперта Хана, и приятели с интересом рассматривали конструкцию, состоявшую из крупнокалиберного револьвера, спусковой механизм которого был соединен с часовым электронным включателем.

— Ловко! — воскликнул Хан. — Упреждение на двенадцать часов. Он ведь должен был поставить эту штуку на дерево средь бела дня!

— Самое безопасное время, — заметил Беркович. — Поэт только встал и принимает ванну, Орна возится на кухне, окна которой не выходят в сад… А с улицы деревья не видны.

— Замечательная идея! — продолжал восхищаться эксперт. — Он ведь знал наверняка, что в полночь поэт будет сидеть за столом в определенной позе и писать стихи. Карми сидел там каждую ночь на протяжении месяцев — вполне можно было точно прицелиться, а потом задействовать это адское устройство. И полное алиби! Драка на дискотеке, арест…

— Этот гений электроники должен был понимать, что полиция в конце концов займется деревьями!

— С чего бы? Ты же сам был уверен, что стреляли из-за окна, а не с дерева!

— Но я все-таки обнаружил прибор…

— А если бы ты поехал домой, а не назад, на виллу? Ночью Газит снял бы с дерева свою игрушку, и все — никаких улик. Ты знаешь, что судья не продлил его арест?

— Да, — кивнул Беркович. — Ты прав, я опередил его всего на пару часов. Мне повезло, ему — нет.

По дороге домой инспектор продолжал размышлять о везении. Нет, — решил он, — Газиту не могло повезти настолько, чтобы он вышел сухим из воды. В конце концов следы все равно нашли бы — поломанные ветки, например. Но все равно хорошо, что мысль обратить внимание на деревья в саду пришла в голову сегодня вечером, а не завтра утром.

«Вот и получается, — подумал Беркович, — мне повезло, а Газиту — нет. Но меньше всех повезло, конечно, поэту»…

Раскрытое окно

Труп Нахмана Лившица обнаружил в половине седьмого утра Охана Лугаси, хозяин маленького магазинчика, пришедший открывать свое заведение. Он поднял жалюзи, перетащил в помещение лежавшие на тротуаре кипы утренних газет и только после этого обратил внимание на лежавшую под окнами соседнего дома кучу тряпья.

Что-то не понравилось Лугаси, он даже подумал: «Не бомбу ли подложили? Время такое — все может быть!» Мысль эта не помешала ему, однако, подойти ближе и присмотреться. Тогда он понял, что на тротуаре лежит человек — нелепо раскинувший в стороны руки и, без сомнения, мертвый.

Разумеется, Лугаси вызвал «скорую» и полицию. Врачи констатировали смерть и определили, что произошла она от множественных ушибов и повреждений, связанных, по-видимому, с падением тела с большой высоты. Погибшему «повезло» — упал он не так, чтобы раскроить череп, что существенно упрощало процедуру опознания. Во всяком случае, когда на место происшествия прибыли инспектор Беркович и эксперт-криминалист Хан, оперативная группа уже успела установить личность погибшего. Это был Нахман Лившиц, сорока трех лет, служащий муниципалитета, снимавший квартиру на четвертом этаже. Под ее окнами он и лежал, когда его увидел Лугаси.

— Выпрыгнул из окна? — спросил Беркович эксперта. — Вон, гляди, второе окно справа. Это его квартира. Окно открыто.

— Похоже, что так, — сказал Хан. — Вопрос в том, сам он выпрыгнул или ему помогли.

— Сейчас увидим, — заявил Беркович и направился к подъезду.

Дверь в девятую квартиру оказалась заперта. Столпившиеся за спиной инспектора соседи погибшего давали советы, но ни у кого не оказалось запасных ключей. Лившиц вел уединенный образ жизни, вечера проводил дома, к соседям заглядывал редко, а к себе почти никогда не звал. Эту информацию Беркович получил, не задав ни одного вопроса. Толстуха из десятой квартиры говорила не переставая, и пока слесарь, вызванный Берковичем, возился с замком, сообщила о соседе такие подробности, что, будь инспектор кинорежиссером, он непременно задумал бы создать о Лившице крутой супербоевик. Когда женщина заявила, что «этот тип» наверняка работал на палестинскую службу безопасности, Беркович перестал прислушиваться. Слесарь закончил работу, дверь распахнулась, и инспектор вошел в квартиру, взглядом остановив рванувшихся было за ним любопытствующих соседей. Эксперт Хан, успевший уже отправить тело в морг, вошел следом и закрыл за собой дверь.

В квартире было аккуратно прибрано, каждая вещь располагалась на своем месте — наверняка не случайном, а именно там, куда задумал ее поместить хозяин. Здесь было три комнаты — салон, спальня и нечто вроде кабинета или библиотеки: комната, в которой стоял стол с компьютером и стеллажи с книгами.

Постель в спальне была заправлена — похоже, что хозяин этой ночью вообще не ложился. Окно закрыто, причем не только на защелку — шторы были опущены, отчего в комнате царил призрачный полумрак. В салоне же створки большого окна были раздвинуты до предела, Беркович выглянул и посмотрел вниз: прямо под окном был мелом очерчен на асфальте контур человеческой фигуры.

— Погляди, — сказал инспектор Хану. — На подоконнике могли остаться следы обуви. А может, он одеждой за какой-нибудь угол зацепился…

— Знаю, — пробормотал эксперт, приступая к работе. Беркович тем временем обошел квартиру еще раз и вернулся в салон с ощущением, что самоубийство Лившица не было спонтанным. Он все привел в порядок и только после этого шагнул в пустоту. Где-то должна быть предсмертная записка. Если самоубийца был педантом, он просто обязан был оставить на видном месте свидетельство о том, что расстается с жизнью в здравом уме и твердой памяти. Никаких записок ни на видных местах, ни даже в ящиках столов не оказалось.

— Ничего нет, — заявил Рон Хан.

— Окно довольно высоко над полом, — заметил Беркович. — Чтобы влезть, он должен был подставить стул.

— Не обязательно, — пожал плечами эксперт. — Он мог упереться вот тут руками и перемахнуть вот так…

— Эй! — воскликнул Беркович. — Ты хочешь показать, как это было на самом деле?

— Не бойся, — улыбнулся эксперт. — Я еще не настолько вошел в роль. Для физически здорового человека не было проблемы выпрыгнуть в это окно и не оставить следов.

— Конечно, — согласился Беркович. — Но порядок в квартире меня смущает. Ты бы стал наводить марафет, если бы собирался покончить с собой? И еще: нет записки, это тоже странно.

— Ты думаешь, что здесь кто-то был, а потом, покончив с Лившицем, все прибрал и удалился? Не исключено, я займусь отпечатками пальцев.

— А я опрошу соседей, — сказал Беркович. — Среди них есть несколько человек, так и рвущихся давать показания.

Часа полтора спустя, вернувшись в управление, инспектор поспешил в лабораторию судмедэкспертизы. Рон Хан встретил Берковича словами:

— Нет там иных следов, кроме хозяйских. Да и хозяйских немного — он недавно пыль протирал и полы мыл. Просто мания какая-то у человека — наводить порядок.

— Да, это все говорят, — подтвердил Беркович. — Лившиц жил один и каждый день после работы убирал в квартире. Соседки по этому поводу иронизировали… но это к делу не относится. Чего я только не наслышался, Рон! Начиная с того, что Лившиц брал взятки, и кончая тем, что он работал на Мосад.

— Из чего следует, что верной информацией соседи не обладают, — заметил Хан.

— Конечно. Все — сплошные домыслы, естественные, поскольку никто толком Лившица не знал, хотя и жили они в одном доме около трех лет. Но это, так сказать, общая информация — точнее, ее отсутствие. А конкретно… Этой ночью никто к Лившицу не приходил, и никто не выходил из его квартиры. Так что гость, выбросивший хозяина в окно, исключается.

— Откуда ты можешь это знать? — удивился Хан.

— Очень просто. Алона Тиршиц, живущая на первом этаже, всю ночь ждала, когда вернется с дискотеки ее шестнадцатилетний сын. По ее словам, она с полуночи сидела у окна или ходила по квартире, прислушиваясь к каждому шороху. Спать легла в пять утра, когда сын наконец вернулся. С полуночи до пяти никто в дом не входил и никто не выходил, в этом она уверена.

— Предвижу вопрос, который ты сейчас задашь…

— Тогда ответь!

— Лившиц умер в интервале между двумя и пятью часами ночи. Точнее я тебе вряд ли скажу, ночь была очень теплая, и температура…

— Понятно, — перебил Беркович. — Но именно в это время Алона не спала. Никто не входил и не выходил. Но тогда никто и не падал! Она наверняка услышала бы, если бы с четвертого этажа упал человек. Это не под ее окнами, но все-таки…

— Да, это странно, — нахмурился Хан. — Странно, но объяснимо психологически. Она ждала определенных звуков: шума подъезжающей машины, стука двери… Звук от падения тела совсем другой. Сосредоточенная на своем, Алона могла не обратить внимания.

— Верно, — кивнул Беркович. — Когда состоится вскрытие?

— Сегодня к вечеру, — сказал эксперт. — Я тебе сразу сообщу. Чего ты, собственно, ждешь? Разве не очевидно, что Лившиц погиб от удара о землю?

— Очевидно, — согласился инспектор.

Поднявшись в свой кабинет, Беркович нашел в компьютерной базе данных куцую информацию о Нахмане Лившице: оказывается, три года назад в полиции было заведено дело на этого человека. Подозревали Лившица в связах с торговцами наркотиками. Будто бы он получал от кого-то упаковки с таблетками «экстази» и сбывал среди работников муниципалитета. Сведения не подтвердились — очевидно, кто-то из завистников решил своим доносом испортить Лившицу карьеру. Преуспел доносчик частично — вот уже три года Лившиц не получал повышения по службе, которого, по его мнению, заслуживал.

Могло это обстоятельство стать причиной самоубийства? Вряд ли. Что же тогда?

Пожалуй, следовало бы поговорить с коллегами Лившица в муниципалитете. Придя к этой мысли, Беркович немедленно приступил к ее реализации. Здание муниципалитета размещалось на большой площади с фонтанами, и инспектор провел здесь остаток дня. Поговорил с людьми, хорошо знавшими Лившица, записал их показания, мало добавившие к портрету этого человека, что уже сложился в мыслях инспектора. Гибелью коллеги были потрясены все, и все в один голос утверждали, что Нахман никогда не говорил о самоубийстве, никогда даже не думал об этом. Он не мог покончить с собой, это так на него не похоже! И почему? Никаких причин! Да, его не повышали по службе из-за того нелепого скандала. Но именно сейчас начальник отдела готовил приказ о переводе Лившица на должность руководителя группы обслуживания. Знал ли об этом Лившиц? Конечно! И рад был безмерно.

Выйдя из здания муниципалитета, Беркович долго стоял перед фонтаном, струи воды успокаивали и позволяли мыслям течь так же вольно. Мыслей, впрочем, было немного. Одну из них инспектор прокручивал по дороге к дому, где жил Лившиц. Беркович не стал входить в подъезд, а подсел к группе стариков-пенсионеров, расположившихся за столиком перед магазинчиком Лугаси. Говорили, разумеется, о смерти Лившица, и Беркович с трудом отбился от града вопросов, на которые не собирался отвечать.

— Послушайте, — сказал он наконец. — Вы живете в соседних домах, верно?

— Конечно, — нестройно ответили старички.

— Просыпаетесь рано…

— Я всегда встаю в пять, а сегодня встал в половине шестого, было еще темно, — заявил мужчина лет семидесяти.

— Возможно, вы можете сказать, какие машины и когда проезжали по улице до половины седьмого?

— Я в окно не смотрел, но было очень тихо.

— Около пяти вернулся домой сын Алоны с первого этажа, — напомнил Беркович.

— Не знаю, — покачал головой пенсионер, — я встал позже. Примерно в шесть приехала развозка, вывалила газеты. Они всегда в это время приезжают. А чуть раньше… Да, проехала машина, остановилась. Двигатель не выключали. Минуты через три-четыре машина уехала. Потом все было тихо, а в половине седьмого пришел Лугаси и начал с грохотом поднимать жалюзи.

— Вы видели машину, которая останавливалась рядом с домом?

— Нет, — с сожалением сказал пенсионер.

Беркович встал и поблагодарил старичков за содействие.

Хан позвонил, когда инспектор сидел в своем кабинете и пытался изложить на бумаге выводы, к которым успел прийти.

— Множественные внутренние травмы, — сообщил эксперт. — Собственно, все, как ожидали.

— Скажи-ка, могли быть эти травмы результатом побоев, а не падения с высоты?

— Ну… — протянул Хан. — Почему бы нет? Но на самом-то деле побоев не было, а было падение…

— На самом деле, — заявил Беркович, — были именно побои, которые кто-то хотел изобразить, как результат падения. Лившиц не ночевал дома — отсюда неразобранная постель. Он встретился с кем-то — я думаю, из тех, с кем он был когда-то связан. Видимо, дело о наркотиках не нужно было прекращать так быстро… Возможно, он решил «завязать» в связи с новым служебным назначением. Как бы то ни было, Лившица избили до смерти, а потом привезли в машине и бросили под окном его квартиры. Один из соседей слышал, как подъезжала машина…

— Вполне правдоподобно, — подумав, сказал Хан. — Даже очень. Значит, это было убийство?

— Бесспорно, — заявил Беркович. — Придется поднять дело трехлетней давности. Уверен: там мы найдем разгадку, это уже рутина…

Убийство няни

— Боря, — сказала Наташа за завтраком, — тебе не кажется, что я засиделась дома? Арик уже достаточно взрослый, можно отдать его няне…

— Нет! — воскликнул Беркович и с силой опустил на стол чашку, которую держал в руке. Горячий чай пролился на скатерть, оставив на ней темное пятно.

— Что с тобой? — удивленно спросила Наташа. — Я всего лишь сказала…

— По-моему, тебе ни к чему возвращаться на работу. Разве моей зарплаты нам не хватает?

— Хватает, — смутилась Наташа, — но мне надоело сидеть дома. Ты все время на людях, а я вожусь по хозяйству. Не понимаю, почему ты так вскинулся!

— Ну… — протянул Беркович. — Извини, я действительно… Видишь ли, мы расследовали одно дело, там как раз молодая няня и ребенок, и все так страшно, что я подумал…

— Ты хочешь сказать, что няня убила ребенка?

— Нет, все было иначе. Честно говоря, сам не знаю, что напугало меня в твоем предложении. Извини, ты права. Если хочешь вернуться к себе на фирму, то нам действительно нужно найти хорошую няньку для Арика.

— Боря, ты сказал, что это было так страшно… Молодая няня и ребенок. Она его убила, да?

Беркович мрачно посмотрел на жену. У него не было желания рассказывать о расследовании, но он понимал, что Наташа будет теперь строить собственные версии и мало ли к каким нелепым выводам сможет прийти.

— Не убивала она ребенка, — вздохнув и допив уже остывший чай, сказал Беркович. — Все было наоборот: ребенок пяти лет убил свою няню.

— Как?! — не сдержала возгласа Наташа. — Как такое возможно?

— Ну, — покачал головой Беркович, — в жизни возможно всякое…

— Расскажи, — потребовала Наташа.

— Ты слышала о Хаиме Малере? Это владелец фирмы «Одеон», которая продает товары по каталогам.

— Знаю эту фирму, — кивнула Наташа. — У них неплохая одежда.

— Малеру под пятьдесят, шесть лет назад он женился на бывшей манекенщице Офре Дотан. Их дочери Ронит недавно исполнилось пять. Когда девочка подросла, ей наняли приходящую няню, молодую женщину по имени Ривка Симхони.

— Офра, как и я, не могла прожить без работы? — с иронией спросила Наташа.

— Нет, конечно, просто ей не сиделось дома, она привыкла к определенному образу жизни… Офра обычно уезжала из дома часов в десять, оставляя дочь на вилле под присмотром няни, а возвращалась к вечеру, иногда к ночи, когда девочка уже спала. Ну, ты понимаешь, приемы, встречи… Малер проводил вечера с женой. Позавчера они вернулись домой около одиннадцати вечера — не так поздно, бывало, что являлись после полуночи. В салоне горел свет, няня сидела в кресле перед телевизором. Офра подошла ближе и увидела кровь. Ривка была мертва, кто-то вонзил ей в шею тонкий стилет, попал точно в сонную артерию.

— Какой кошмар! — воскликнула Наташа.

— Кошмар для Малеров был еще впереди, — вздохнул Беркович. — Они, естественно, бросились в комнату дочери — ужасно перепугались за девочку. Ронит спала в своей кроватке. Будить ее не стали, вызвали полицию… Вот тогда и началось самое ужасное. Пальцевые следы на рукоятке стилета принадлежали Ронит. Кровавый след вел из салона в детскую. На простынке тоже были кровавые отпечатки. И кровь была на правой ладони девочки.

— Ты хочешь сказать… — Наташа даже не смогла выговорить ужасного предположения.

— Ронит разбудили, — продолжал Беркович, — и она, увидев полицейских, сначала расплакалась, а потом призналась в том, что убила собственную няню.

— Ты это серьезно? Ребенок мог убить взрослую женщину?

— Я тоже сначала отнесся к этой идее очень скептически, — кивнул Беркович. — К расследованию меня подключили вчера утром, когда все экспертизы уже были готовы, а официальное признание Ронит запротоколировано. Скажу тебе сразу: физически девочка вполне могла это сделать. Кресло низкое, пятилетний ребенок вполне мог, замахнувшись, попасть стилетом в шею Ривки. Сила удара тоже соответствует возможностям ребенка. Она могла ударить чуть левее и правее, и все ограничилось бы небольшим порезом. По чистой случайности удар пришелся в сонную артерию.

— По чистой случайности… — повторила Наташа. — Ты веришь в случайности такого рода?

— Обычно нет, не верю. Но что было делать? Случайности ведь действительно происходят. Девочка не любила няню, об этом сказали сами родители. Стилет принадлежал Хаиму и лежал в ванной комнате, ребенок мог до него дотянуться. В квартире никого не было, кроме няни и ребенка. Пальцевые следы принадлежат Ронит, направление удара соответствует ее замаху. И она ведь призналась!

— В голове не укладывается, — пробормотала Наташа. — Что же теперь будет?

— В том-то и дело, что ничего, — сказал Беркович. — Пятилетний ребенок не может нести ответственности перед законом. Девочка в шоке, все время плачет и никак не может вспомнить, что же это на нее нашло и как все получилось. «Это я ударила Ривку!» — вот все, что она говорит. Психологи запрещают проведение допроса, да я и сам понимаю, что это бессмысленно и жестоко по отношению к ребенку.

— Неужели Ривка была такой плохой няней? И если так, почему Малеры не избавились от нее раньше?

— Ага, — удовлетворенно произнес Беркович. — Этот вопрос и мне пришел в голову. Хаим утверждает, что у него с женой никаких претензий к Ривке не было. Ронит няню действительно недолюбливала, потому что Ривка была с девочкой строга — но именно в той степени, в какой того требовали родители.

— Но это же надо было обладать изощренной фантазией! — воскликнула Наташа. — Взять в ванной стилет, подойти к ничего не подозревавшей няне, ударить ее в шею, вернуться в детскую и спокойно лечь спать!

— Детское воображение подчас значительно изощренней, чем мы, взрослые, можем представить, — заметил Беркович.

— Кошмар… И что же, дело уже закончено?

— Дело закончено, — кивнул Беркович. — Только…

— Что? — переспросила Наташа, когда пауза слишком затянулась.

— Я продолжал задавать себе два вопроса. Почему Ронит все-таки решила убить няню? И почему Ривка не обратила на девочку внимания, когда та подошла к ней со стилетом? Неужели так засмотрелась на экран, что не заметила Ронит?

— Да, это странно, — согласилась Наташа. — Наверное, по телевизору показывали интересную передачу…

— Ривка умерла около десяти часов вечера. Телевизор показывал двадцать второй канал. В то время шел футбол, я проверил. Так вот, по словам Хаима, няня терпеть не могла футбол. Вряд ли она стала бы смотреть матч.

— Как же тогда…

— Сначала я подумал, что это девочка переключила канал после того, как совершила убийство. Однако на пульте остались пальцевые следы Ривки, хозяев квартиры и еще одного человека — и никаких следов Ронит. К пульту она не прикасалась.

— Почему же Ривка смотрела футбол, если она его не любила?

— Еще один странный вопос, верно?

— Ты сказал о следах на пульте. Ривка, хозяева и… кто еще?

— Это мог быть любой из гостей Малеров. К ним на виллу время от времени приходили сослуживцы Хаима, подруги Офры, иногда собирались довольно большие компании. Естественно, телевизор они тоже смотрели, и кто угодно мог взять в руки пульт.

— Кто угодно? Все равно это ограниченный круг лиц. Ты их всех проверил?

— Вот что значит быть женой полицейского! — воскликнул Беркович. — Нет, я не смог проверить всех знакомых Хаима и Офры. Во-первых, их слишком много, а во-вторых, проверять нужно было только тех, кто приходил на виллу в течение двух дней перед убийством. Дело в том, что Офра протерла пульт тряпочкой…

— Понятно. Кто же приходил на виллу за эти два дня?

— В том-то и дело, что никто! Малеры утверждают это совершенно однозначно.

— Ничего не понимаю. Это что, мистика?

— Наоборот, — усмехнулся Беркович. — Именно это обстоятельство и позволило мне найти истинного убийцу.

— Истинного… Ты хочешь сказать, что девочка все-таки не убивала?

— Нет, конечно!

— Но она же сама сказала… Ничего не понимаю!

— Я тоже ничего не понимал, — успокоил жену Беркович. — Но вопрос о том, почему Ривка смотрела футбол и чьи следы остались на пульте, не давал мне покоя. В версию о том, что убила Ронит, это не укладывалось. А признание… Господи, это же ребенок! Девочка просыпается, видит страшных полицейских, ей задают ужасные вопросы…

— И она признается в убийстве? Глупости!

— Конечно, — согласился Беркович. — Это третья проблема, которая меня мучила. Почему Ронит так быстро призналась? Ну, а поскольку допрашивать девочку было невозможно, то я спросил себя: кто мог быть на вилле, кроме гостей Хаима и Офры? Если хозяева не в курсе, то гость мог приходить только к няне. Кто приходил на виллу в те часы, когда хозяев не было дома?

— Узнать это можно было двумя способами, — продолжал Беркович. — Первый: опросить соседей, но тут шансы невелики. Вилла Малеров стоит в таком месте, что никто не может видеть, кто туда входит и выходит. От соседей видна только центральная дорога, а по ней постоянно ездят машины. В общем, этот путь никуда не привел, хотя я вчера потратил полдня именно на опросы соседей. Оставалась вторая возможность: если кто-то приходил к Ривке, он предварительно мог звонить ей по телефону.

— Вот именно! — воскликнула Наташа. — Как я об этом не подумала?

— Ничего, — успокоил жену Беркович, — это и мне не сразу пришло в голову. Пришлось обращаться в «Безек» и в компанию сотовой сети «Селком», именно этот аппарат был у Ривки. Так вот, ей постоянно звонил некий Арон Шифман. Я навел справки: это один из ее знакомых, мать Ривки утверждает, что они были близкими друзьями, но несколько месяцев назад поссорились. Домой к Ривке Арон приходить перестал, но, видимо, они все-таки встречались — во всяком случае, перезванивались, это точно. И я подумал…

— …Что Арон приходил к Ривке, когда она была на вилле Малеров? — подхватила Наташа.

— Конечно. И более того: этот негодяй так запугал девочку, что она говорила и делала все, что он скажет.

— Он заставил Ронит убить Ривку?!

— Нет, конечно, что за глупости! Когда Ронит положили спать, он смотрел футбол, а Ривка сидела рядом. Потом Арон встал, прошел в ванную, взял стилет, на который давно обратил внимание, вернулся и убил подругу, которая ему, похоже, сильно докучала. Наклонился и нанес удар так, будто это сделал ребенок. Потом протер стилет, вложил его в руку спавшей девочки, так что остались следы, и бросил оружие около тела Ривки. Оставил следы крови в детской…

— Но почему Ронит призналась в том, чего не делала?

— Это мы узнаем, когда девочка оправится от шока. Скорее всего, за те месяцы, что Арон приходил к Ривке на виллу Малеров, он приобрел на Ронит влияние. Задумка у него была сильная: свалить убийство на ребенка, которому ничего за это не будет. А если Ронит запутается в показаниях, так ведь ребенок, что с нее взять…

— Какой негодяй! — вскричала Наташа.

— Негодяй, — согласился Беркович. — И что самое страшное: все действительно могло сойти ему с рук. Он совершил единственную ошибку: не переключил на другой канал телевизор и забыл о том, что брал в руки пульт управления.

— Пожалуй, я еще побуду дома с Ариком, — сказала Наташа. — Что-то мне расхотелось выходить на работу…

Любовь в интернете

— Тебя они тоже вызвали? — удивленно спросил эксперт Хан, когда инспектор Беркович вошел в салон захламленной трехкомнатной квартиры в Неве-Шарет. — Тебе-то что здесь делать? Следствие, похоже, закончилось.

— Вот как? — удивился Беркович. — Мне позвонил майор Лившиц и попросил помочь Шмулику в расследовании.

— Да ну, — махнул рукой Хан. — На этот раз Шмулику и делать было нечего. Он, конечно, не гений сыска, это верно, но если все ясно…

— Что ясно-то? — не удержался Беркович. — Где тело? Где подозреваемые? Где сам Шмулик, наконец?

— Отвечаю по порядку. Тело увезли в морг. Подозреваемая — Сара Ваксман, жена убитого. Шмулик забрал ее в управление для допроса. Она, кстати, призналась.

— Если все закончено, то что здесь делаешь ты? — поинтересовался Беркович, усаживаясь на продавленный диван. Для этого ему пришлось сдвинуть к краю груду книг и газет.

— Жду тебя, — улыбнулся Хан. — Мне сказали, что ты сейчас приедешь, и я решил не приступать без тебя.

— Не приступать к чему?

— Послушай, — рассердился Хан. — Ты вообще не в курсе того, что здесь случилось?

— Откуда мне быть в курсе? — в свою очередь возмутился Беркович. — Я вел допрос. Вдруг звонит майор, приказывает все бросить и мчаться в Неве-Шарет. Я выполняю приказ, приезжаю… и что?

— Вот решение совершенно в стиле Лившица, — хмыкнул Хан. — Хорошо, я введу тебя в курс дела.

В квартире, как рассказал Берковичу эксперт, жили супруги Лиор и Сара Ваксман. Интеллигентные люди, он программист, она — преподаватель биологии в школе. Детей у них не было, несмотря на то, что обоим уже за тридцать. Свободное время посвящали чтению книг, туризму — в общем, обычная израильская богема. Конечно, дома есть компьютер, и конечно, Лиор много времени проводил, гуляя по виртуальной мировой информационной сети. У него там было множество знакомых — как мужчин, так и женщин. В отличие от мужа, Сара была к Интернету равнодушна. Однако с некоторых пор она начала замечать, что муж проводит в Интернете все больше времени. Бывало, что он засиживался за компьютером до утра. Будучи женщиной образованной, Сара, конечно, знала, что многие мужчины заводят себе в Интернете виртуальных любовниц, с которыми ведут долгие эротические беседы. Иногда эти знакомства из виртуальных становятся вполне реальными. И тогда…

— Короче говоря, — продолжал рассказ Хан, — Сара как-то вошла в комнату поздно ночью, когда Лиор читал обращенное к нему любовное послание. Слова, которые Сара успела увидеть, привели ее в бешенство. Был скандал, и муж обещал прекратить интернетовские свидания. С кем именно он вел эротические беседы, Сара так и не выяснила — в компьютерах она мало разбиралась, а Лиор сказал, что в его общении нет ничего серьезного. Эта женщина, мол, живет в Австралии, да и вообще это, может, не женщина, а мужчина, каждый ведь способен подписаться любым именем и прислать любую фотографию вместо собственной.

— Сара поверила? — спросил Беркович.

— Сделала вид, что поверила. Но поступила так: в отсутствие мужа пригласила знакомого программиста, отца одной из ее школьных учениц. Тот довольно быстро разобрался — Лиор уже полгода вел переписку с какой-то Анель Дорнье из Марселя. Очень эффектная дамочка, в компьютере есть ее фотографии, причем в весьма фривольных позах. Они договорились встретиться в апреле во Франции, куда Лиор как раз собирался на неделю с туристической группой. Сара поехать не могла — учебный год ведь не закончился. В общем, все ей стало ясно.

— И поэтому она убила мужа? — скептически спросил Беркович.

— Только поэтому она бы его убивать не стала, — возразил Хан. — Все-таки цивилизованные люди. Но сегодня ночью она опять застала Лиора за компьютером, хотя он обещал ей прекратить переписку. И на экране опять было любовное послание и фотография, причем такая, что у Сары все в голове помутилось. Она заявила мужу, что ни в какую Францию его не отпустит, все кончено и так далее. Лиор тоже вышел из себя и набросился на жену с кулаками. У нее под рукой оказался стилет для разрезания бумаг, и женщина, будучи в состоянии аффекта, ударила мужа в грудь. Он умер сразу. А она позвонила в полицию.

— Вот теперь понятно, — сказал Беркович. — Когда же приехала следственная бригада, если убийство произошло, по твоим словам, поздно ночью?

— Звонок поступил в семь часов одиннадцать минут. Лиор умер между тремя и пятью часами ночи.

— Что делала эта женщина три или четыре часа?

— Приходила в себя, я полагаю, — пожал плечами эксперт.

— Займись компьютером сам, а я осмотрю квартиру, — сказал Беркович. — Если найдешь что-то интересное, позови.

К осмотру инспектор приступил, не ожидая найти ничего интересного. Меловой контур скорчившейся человеческой фигуры Беркович обнаружил на полу в спальне, а вовсе не в кабинете, где сейчас за компьютером сидел эксперт Хан. Это была первая странность. Скандал случился, когда Сара увидела письмо на экране. Следовательно, дело происходило в компьтерной комнате. Почему труп оказался в спальне? Неужели муж бросился наутек, жена за ним… Нет, он ведь набросился на Сару, значит, побежала она, он за ней, а в спальне она нашла стилет… Где, кстати, этот стилет находился? Похоже, что на тумбочке, больше просто негде. Но тумбочка стоит в глубине комнаты, у изголовья кровати. Тело убитого лежало ближе к двери. Что ж, это возможно: Сара вбегает в спальню, Лиор за ней, отступать ей больше некуда, она хватает стилет…

Не получается. Тумбочка стоит у стены, а тело, судя по контуру, упало с противоположной стороны кровати. Неужели женщина сама себя загнала в угол, а потом обогнула кровать, чтобы нанести удар? Дверь была ближе, Сара просто выбежала бы из спальни в салон…

И еще странность. Разобрана была только одна половина кровати, не та, рядом с которой стояла тумбочка, а противоположная. На тумбочке Беркович обнаружил баночку ночного крема для рук, а в шкафчике — многочисленные принадлежности женского туалета. Значит, Сара спала с этой стороны. А разобрана почему-то противоположная. Там должен был спать Лиор. Но если он ночь провел за компьютером, то именно его половина кровати должна была остаться неразобранной. Или супруги время от времени менялись местами?

Беркович прошел в кабинет, и эксперт встретил его возгласом:

— Любопытные беседы вел в Интернете бедный Лиор! Я бы на месте его жены тоже взревновал.

— Ты можешь определить, когда была получена последняя почта? — спросил Беркович.

— Могу, — пожал плечами Хан, — но у Лиора был ночью прямой разговор, почта здесь ни при чем.

— Когда это происходило?

— Разговор прервался в три сорок две. Точнее, в три сорок две Лиор перестал отвечать на послания Анель. Она звала его еще семь минут, а потом прервала связь.

— Значит, убийство произошло именно в это время?

— Скорее всего.

— Кто же завершил связь и вышел из Интернета, если Лиор был мертв, а Сара в этом деле профан?

— Я уже спрашивал об этом у Шмулика, а тот задал вопрос Саре. По ее словам, не такая уж она дура и кое в чем все-таки разбирается. Во всяком случае, выключить компьютер она может сама.

— Да? Находясь в состоянии аффекта после убийства мужа?

— После убийства прошло больше трех часов, прежде чем она вызвала полицию, — напомнил Хан. — Вряд ли она сидела все это время, глядя на тело. Пришла в себя, выключила компьютер…

— Просто выключила или предварительно прервала связь в Интернете? Ведь одно дело, если она всего лишь нажала на кнопку, это способен сделать всякий, и другое дело, если…

— Я тебя понял, — возбужденно сказал Хан. — сейчас я это проверю.

Он принялся стучать по клавишам и читать появлявшиеся на экране тексты, в которых Беркович понимал лишь отдельные слова.

— Ну-ну, — сказал наконец эксперт. — Нет, она не просто нажала на кнопку. Она сначала прервала связь с Интернетом, потом закрыла все работавшие программы и лишь после этого отдала команду на отключение. То есть, все процедуры были выполнены правильно, и это говорит о…

— О том, что женщина, по-первых, разбирается в компьтерах, а во-вторых, что она вовсе не была в состоянии аффекта. Или…

— Или что? — насторожился эксперт. — Я полагаю, что она действительно могла кое-что уметь…

— Или, — прервал Беркович, — здесь в это время находился некто третий, для которого правильное отключение программ — акт автоматизма. Человек, которые даже в состоянии стресса не будет просто нажимать на кнопку отключения.

— Третий? — нахмурился Хан.

— Чьи пальцевые следы ты обнаружил на рукоятке стилета?

— Ничьи, — пожал плечами эксперт. — Сара утверждает, что стерла их.

— Зачем? Она же призналась в убийстве!

— Плохо соображала. Стерла следы, потом поняла, что лучше сознаться.

— Плохо соображала? И не забыла правильно выключить компьютер? А почему тело убитого лежало в спальне, а не здесь?

— Об этом Шмулик ее при мне спросил. Сара сказала, что муж бросился на нее, она побежала, забежала в спальню…

— В самый угол? Туда, где он ее наверняка схватил бы? Почему не в салон? Стресс, аффект? Но она схватила нож, лежавший на тумбочке, и обежала кровать, прежде чем нанести удар! А муж в это время стоял и ждал нападения?

— Да, нестыковка, — согласился эксперт. — К чему ты, собственно, клонишь?

— К тому, что не было никакого аффекта, а было заранее спланированное убийство. И без третьего не обошлось. Кстати, за компьютером сидел не Лиор. Лиор в это время спал, и я уверен, что слишком крепко — не без помощи Сары. Что-то она ему подсыпала… Ты собирался во время вскрытия исследовать кровь на содержание наркотических веществ?

— Нет, — удивился Хан. — Это же не отравление. Убили Лиора стилетом…

— Проведи такой анализ, — потребовал Беркович. — Тогда и сделаем окончательный вывод. А я пока попрошу Шмулика, чтобы он задержал этого типа до выяснения обстоятельств.

— Какого типа?

— Ну, программиста, которого Сара вызывала, чтобы уличить мужа.

— Ты думаешь, что…

— Поговорим после вскрытия, — твердо сказал Беркович.

Вечером друзья сидели в лаборатории судебно-медицинской экспертизы, и Рон Хан угощал инспектора ароматным кофе.

— Ты оказался прав, — сказал эксперт. — В крови Лиора я обнаружил сильное снотворное. Он проспал бы до утра, если бы не…

— Если бы в спальню не вошел этот тип. Кстати, его имя Ариэль Бартана. Вошел, стащил спавшего с постели и ударил в сердце стилетом. Эти двое — Ариэль и Сара — были любовниками уже несколько месяцев. Сначала Сара действительно обратилась к Бартане за советом, а потом пошло-поехало.

— Откуда ты это знаешь? — удивился Хан.

— Расспросил соседей. Кое-кто видел, как Бартана приходил к Саре в отсутствие Лиора, причем не один раз.

— Не проще ли было Саре развестись?

— Не проще. Лиор не дал бы ей развода.

— Но ведь так она вообще окажется в тюрьме! — продолжал недоумевать эксперт.

— Не обязательно, — покачал головой Беркович. — Если бы все прошло так, как эти двое предполагали, суд признал бы убийство неумышленным, совершенным в состоянии аффекта и во время самозащиты… Могли и оправдать. В крайнем случае — несколько месяцев общественных работ.

— Ты думаешь, Бартана признается?

— Признается в конце концов. Косвенных улик вполне достаточно. Если не признается он, то все расскажет Сара, как только ей станет известно, что обвинять ее будут по статье за умышленное убийство с заранее обдуманным намерением.

— Страшная штука любовь, — вздохнул Хан.

Два горелика

Инспектор Хутиэли зашел к своему коллеге и приятелю инспектору Берковичу вскоре после обеда.

— Как работается? — спросил он.

— Плохо, — хмыкнул Беркович. — Никак не могу расколоть Шулю Маршанскую. Прямых улик ни одной, косвенных сколько угодно, мне-то все очевидно, но признаваться она не желает.

— А что эта женщина натворила? — заинтересованно спросил Хутиэли.

— Утопила соседскую кошку, можете себе представить!

— Господи, — возмутился Хутиэли. — Что за ерундой ты занимаешься?

— Не скажите… Соседи Моршанской подали жалобу, и теперь хочешь-не хочешь, приходится принимать меры.

— Кошек не нужно держать дома, вот и все меры, — пробормотал Хутиэли. — Но пришел я к тебе не для того, чтобы говорить о кошках или собаках.

— О чем же?

— Полчаса назад звонили из аэропорта и сообщили о том, что при прохождении паспортного контроля задержан Ефим Горелик.

— Не понял, — нахмурился Беркович. — Какой еще Горелик? Он же две недели в камере сидит, завтра я передаю в суд обвинительное заключение!

— Вот и я так же удивился, — хмыкнул Хутиэли. — Однако документы у задержанного именно на Ефима Горелика, тридцати двух лет. Фотография в паспорте соответствует личности предъявителя.

— Он не только фальшивые деньги изготавливал, но еще и документы подделывал?

— Не исключено. Только не идиот же он — изготовить фальшивку на собственное имя! В общем, ты вел дело Горелика, тебе и с новым претендентом на это имя разбираться.

— Ну спасибо, — пробормотал Беркович. — Только фантомов мне не хватало для хорошей жизни.

Задержанного доставили час спустя. Это оказался высокий мужчина с широкими скулами и пронзительным взглядом серых глаз — ничего общего с тем Гореликом, что уже две недели дожидался в камере слушания своего дела. Беркович внимательно изучил заграничный паспорт, рассмотрел фотографию — все было вроде бы нормально, хотя, конечно, вывод о том, фальшивка ли это, делать придется не ему, а эксперту Хану, которого сейчас не было на месте — обед у него почему-то начинался тогда, когда остальные сотрудники управления уже собирались по домам.

— В чем, собственно, дело? — воинственно спросил задержанный. — Я спрашиваю в десятый раз, и никто не дает мне вразумительного ответа.

— Если вы действительно Ефим Горелик, то полиции от вас нужно признание в том, что вы изготовляли фальшивые деньги, которыми расплачивались в магазинах.

— Я? — удивился задержанный. — Почему я должен признаваться в том, чего не делал?

Действительно, почему он должен был в этом признаваться? Около трех недель назад некий Ефим Горелик уже был задержан — и тоже при прохождении паспортного контроля в аэропорту. Это был невысокий мужчина, довольно тучный для своих лет, с короткой бородкой и бакенбардами. В том, что он изготовлял фальшивые деньги, Горелик признался на первом же допросе и предъявленную ему готовую продукцию узнал. Улики против него были косвенными, как и против убийцы соседской кошки, фамилия фальшивомонетчика стала известна благодаря оперативным разработкам, но в лицо этого человека никто не видел, а если и видел — ведь он расплачивался фальшивыми деньгами, — то не запомнил. Во всяком случае, с опознанием Горелика изначально возникли проблемы, и если бы он сам не признался, у обвинения возникли бы значительные трудности. Признание задержанного сильно облегчило Берковичу жизнь. Правда, Горелик наотрез отказался показать, куда спрятал свою машинку для тиражирования фальшивок, но инспектор надеялся, что до суда тот изменит свое решение.

Вот только второго Горелика не хватало для полного счастья.

Беркович понимал, конечно, что в данном случае произошла фатальная ошибка, но нужно было разобраться, и он сказал:

— Возможно, вы действительно ни в чем не виноваты. Если это так, я перед вами извинюсь от имени полиции. Но разобраться необходимо. Скоро сюда придут несколько человек, и будет произведено официальное опознание. Если никто вас не узнает — вы свободны.

— Бред какой-то, — продолжал возмущаться Горелик-второй. — Я законопослушный гражданин! Я напишу жалобу генеральному инспектору!

Он продолжал буйствовать и поносить весь личный состав полиции от рядового полицейского до министра до тех пор, пока из коридора не заглянул наконец сержант Мерон и не доложил, что для опознания все готово.

Комната, в которой производилось опознание, была ярко освещена. Горелика поставили у стены в ряду с пятью отдаленно похожими на него сотрудниками управления. Ввели женщину средних лет — кассиршу одного из супермаркетов, где Горелик расплатился фальшивой пятидесятишекелевой купюрой. Женщина медленно оглядела стоявших у стены мужчин и ткнула пальцем в Горелика:

— Этот, — сказала она. — Он дал мне фальшивые деньги.

Вторая кассирша, работавшая в магазине готового платья, Горелика не узнала, но долго смотрела именно на него — что-то в его облике все же показалось ей знакомым. Однако уверенности у нее не было, и утверждать что бы то ни было она отказалась.

— Ну и что теперь? Когда вы оставите меня в покое? — спросил Горелик, оставшись опять наедине с Берковичем в его кабинете.

— Если бы обе женщины вас не узнали, то…

— Одна не узнала! А другая ошиблась, это разве не ясно?

— А может, наоборот? Одна узнала, а другая засомневалась — все-таки прошло больше месяца… Вот что, — принял решение Беркович, — я задерживаю вас до утра. Основание: подозрение в изготовлении фальшивых денег. Утром примем окончательное решение.

— Не вы примете, а суд! — воскликнул Горелик-второй, проявив недюжинные познания в процедурных вопросах.

Отправив подозреваемого в камеру, Беркович попросил привести на допрос первого Ефима Горелика, задержанного три недели назад. Дожидаясь, он еще раз внимательно перечитал обвинительное заключение и не нашел в нем очевидных изъянов. Косвенных улик и признания было достаточно для передачи дела в суд. Появление второго Горелика, конечно, осложняло ситуацию, нужно было убедиться в том, что это просто случайное совпадение. Не такая уж редкая фамилия, да и имя часто встречается.

— Меня переводят в тюрьму? — спросил Горелик-первый, присев на кончик стула. — Я не против, мне в вашей камере неприятно находиться, тесно и холодно.

— А что, — усмехнулся Беркович, — вам знакомы камеры в израильских тюрьмах? Приходилось бывать?

— Вы же знаете, что нет, — вздохнул Горелик. — Вы теперь обо мне все знаете.

— Не все, — покачал головой Беркович. — На вашей квартире не обнаружено оборудование для изготовления фальшивых денег. Показать, где оно находится, вы не желаете. Почему? Вы же добровольно признались…

— Да, признался, — кивнул Горелик. — А если покажу станок, срок может стать больше. Вы меня понимаете?

Беркович понимал. Должно быть, станок был много сложнее, чем это необходимо для изготовления пятидесятишекелевых купюр. Видимо, доллары Горелик тоже подделывал. Действительно, к чему ему увеличивать срок своего заключения? И так достаточно.

— С другой стороны, — продолжал вслух размышлять Беркович, — кассирши магазинов вас не опознали. Друзья и знакомые ничего о вашей деятельности не знают и свидетельствовать не могут — ни за, ни против.

— Естественно, я никого не впутывал.

— Вы никого не впутывали, верно. Вас никто и не подозревал. Почему же тогда вы хотели сбежать за границу? Вас ведь задержали в аэропорту. Цели своей поездки вы толком объяснить не смогли.

— То, что для меня цель, для вас может быть…

— Не будем спорить, — прервал Горелика Беркович. — Только что вы сказали фразу, которая навела меня на мысль… Сейчас вас отведут в камеру, а часа через два я, пожалуй, хотел бы опять с вами повидаться и тогда поговорить начистоту.

— Какая мысль? Что значит начистоту? — забеспокоился Горелик.

— Поговорим потом, — отмахнулся инспектор и вызвал конвойного.

После того, как Горелика увели, Беркович достал из сейфа папку с материалами по делу о фальшивых шекелях и вытащил удостоверение личности подозреваемого. Ни у кого не возникало сомнений в том, что это подлинный документ. Какие сомнения? Человек не возражал, что это именно он и есть!

С удостоверением в руках Беркович спустился в лабораторию судебной экспертизы и нашел своего друга Рона Хана сидевшим в задумчивости над какой-то грязной перчаткой.

— Погляди-ка, — сказал инспектор, положив на стол удостоверение личности Ефима Горелика, — это подлинник или подделка?

— А, Горелик, — оживился Хан. — Этот фальшивомонетчик? Почему ты решил, что документ может быть фальшивым? Вот если бы Горелик выдавал себя за честного человека…

— Ты проверь, а потом я тебе кое-что скажу, — сказал Беркович и опустился на стул.

Хан взял в руки документ и вышел из кабинета. В его отсутствие Беркович успел прочитать лежавший на столе номер «Едиот ахронот», не нашел там ничего интересного и принялся разглядывать грязную перчатку, принадлежавшую, видимо, какому-то преступнику.

Хан вернулся больше часа спустя и сказал с порога:

— Ты был прав, Борис. Удостоверение фальшивое. Прекрасно сделано, и я даже могу сказать — кем именно. Есть такой…

— Сейчас это неважно, — прервал друга Беркович. — Понятно, что первый Горелик — не тот, за кого себя выдает. Но он взял на себя обвинение. Не значит ли это, что за ним может числиться что-то более серьезное?

— Вот ты куда клонишь… — задумчиво сказал Хан. — Ты, конечно, проверял в архиве его пальцевые отпечатки?

— Естественно. На учете в полиции он не состоял. Из этого следует…

— Ты имеешь в виду убийство Шапошникова?

— Хорошо, когда понимают с полуслова, — улыбнулся Беркович. — На месте убийства пальцевых отпечатков не обнаружено, это верно. Но есть несколько клочков материи. Если я дам тебе кое-что из одежды первого Горелика, ты мог бы…

— Давай! — оживился Хан. — Это не проблема!

На следующее утро в кабинет Берковича вошел инспектор Хутиэли.

— Я слышал, ты разобрался с этими двумя Гореликами? — спросил он. — Кто из них фальшивомонетчик?

— Второй, тот, у кого были подлинные документы. А первый стал жертвой случайного совпадения.

— Значит, он невиновен?

— Напротив, он виновен и еще как! Месяц назад он убил нового репатрианта по фамилии Шапошников, нанеся ему восемь ударов ножом.

— Вот как? — поразился Хутиэли. — Почему же он…

— Он хотел сбежать из страны и выправил себе фальшивый паспорт на имя Ефима Горелика. Это была роковая случайность — Горелика мы искали по делу о фальшивых шекелях. Убийцу взяли в аэропорту, но обвинили вовсе не в том, в чем он действительно виновен. Вот он и рассудил — лучше отсидеть за фальшивки, чем за убийство. Ведь если бы он начал отпираться, мы бы провели расследование, обнаружили, что паспорт фальшивый…

— Понятно, — кивнул Хутиэли. — Одному преступнику повезло, другому нет. Следствию повезло больше.

— Вы считаете, что это везение? — насупился Беркович.

— Не обижайся, — улыбнулся Хутиэли. — Я лишь хотел сказать, что везет тем, кто умеет думать, вот и все.

Смертельная декорация

Утро выдалось таким промозглым, что не только идти на работу, но даже открывать глаза не хотелось. К тому же, Арик посреди ночи проснулся и закатил скандал. Ничего у сына не болело — во всяком случае, когда Наташа поднималась и входила в детскую, Арик переставал кричать, лицо его озарялось улыбкой, он дрыгал ножками, проявляя дружелюбие.

— Ему просто хочется играть, — сказала Наташа.

— В два часа ночи? — пробормотал Беркович и накрылся с головой одеялом.

Это не помогло. Арик утихомирился часа через два, и Беркович не помнил, то ли он все-таки потом заснул, то ли так и ворочался до утра. Голова, во всяком случае, болела так, будто он всю ночь бодрствовал, решая сложную проблему: убил Арона Шпигеля кто-то из работников театра или это все-таки сделал посторонний?

Беркович размышлял над этой проблемой вторые сутки, но не продвинулся ни на шаг, если, конечно, считать шаги только в правильном направлении.

Позавчера вечером во время спектакля «Странные люди» в театре «Барабан» был убит выстрелом из пистолета артист Арон Шпигель, игравший роль главного героя. Заканчивалось второе действие, оставалось отыграть последнюю сцену — как граф Бональдо (артист Арон Шпигель) настигает своего смертельного врага Джино Гадони (артист Марк Тараш) и после короткого нервного диалога выпускает в него две пули из бутафорского — какой еще может быть на сцене? — пистолета. Пистоны обычно хлопали так, что у зрителей в первых рядах закладывало уши.

Так произошло и на этот раз. Тараш картинно схватился обеими руками за грудь и повалился на спину, а Шпигель, вместо того, чтобы воскликнуть: «Боже! Я убил его!», испустил вопль и упал в трех метрах от ничего не понявшего коллеги.

Помощник режиссера тоже в первые мгновения ничего не понял. Он даже спросил громким шепотом у Шпигеля, что тот себе позволяет, но ответа не получил. Лишь увидев, как вокруг головы артиста расплывается темное пятно, помощник режиссера дал команду опустить занавес.

Инспектор Беркович и эксперт-криминалист Хан, прибыв по вызову вместе с оперативной группой, констатировали смерть артиста, последовавшую от пулевого ранения в затылок. Стрелял — это не вызывало сомнений — кто-то, стоявший позади деревянной декорации, изображавшей старую мельницу. Между досками было достаточно щелей, прицелиться и выстрелить не составляло труда, особенно если учесть, что Шпигель стоял в тот момент в полуметре от декорации.

Зрителей, желавших знать, что да как, уговорили покинуть театр, а все двери, что вели за сцену, закрыли. Заперли и рабочий выход из театра. По словам вахтера, никто не выходил через этот выход после начала второго действия. По словам помощника режиссера, стоявшего в кулисе, никто не проходил и не пробегал мимо. Тем не менее, тщательный осмотр показал, что ни одна живая душа за декорацией не пряталась и даже не оставила никаких следов своего пребывания.

За сценой в тот момент было всего одиннадцать человек, и все они уверяли, что видели друг друга. Помощник режиссера стоял в главной кулисе, два актера и актриса, исполнительница роли героини, находились в коридорчике, который вел в гримуборные, но оттуда прекрасно видели сцену и помощника режиссера. Семь человек — рабочие, пожарный и осветитель — занимались своим делом по разные стороны сцены, но видели и друг друга, и помощника режиссера, и группу актеров в коридоре. Никто, по их словам, за декорацию не заходил и никто не выходил оттуда до прибытия полиции.

И разумеется, ни у кого не оказалось при себе огнестрельного оружия. Процедура, конечно, неприятная, но всех пришлось обыскать, а потом еще и в закулисной части обыск провели, что заняло большую часть ночи. За это время Беркович допросил всех задержанных, а потом отпустил их, потому что никаких причин для подозрений не оказалось.

С тех пор прошло больше суток, Беркович надеялся отоспаться, но игры Арика не позволили этого сделать. На работу инспектор пришел с такой тяжелой головой, что ясно было: ничего путного он в этот день не придумает. Но и пускать дело на самотек тоже было нельзя, и Беркович поехал в театр, где в эти утренние часы не было никого из артистов, а рабочие сцены устанавливали декорации для репетиции вечернего спектакля. Инспектор прошел в кабинет главного режиссера Ноаха Ахимеира, который на позавчерашнем спектакле не был и ничем следствию помочь не мог.

Из часового разговора Берковичу удалось узнать, что акером Шпигель был замечательным, но в личной жизни ему не везло — жена от него ушла два года назад. В театре Шпигеля не любили за его острый язык удивительное умение устраивать гадости, которые он почему-то считал смешными розыгрышами. Не любили — это еще мягко сказано. Многие его просто ненавидели и с удовольствием пустили бы Шпигелю пулю в затылок. Одно дело, впрочем, желать чего-то, и совсем другое — осуществить желание на деле, причем так, чтобы никто из находившихся за кулисами людей этого не заметил.

— Придется отказаться от пяти спектаклей, — вздохнул Ахимеир. — В них у Шпигеля не было замены.

— А Тараш? — спросил Беркович. — Он хороший актер?

— Хороший, — кивнул Ахимеир. — Но Гамлет, к примеру, из него не получится. Кстати, жена Шпигеля ушла именно к Тарашу, так что, когда во время спектакля Арон стрелял в Марка, мне всегда казалось, что он представлял, как делает это на самом деле.

— На самом деле, — напомнил Беркович, — убит оказался не Тараш, а Шпигель.

После разговора с режиссером голова разболелась еще сильнее. Версия не прорисовывалась. Но кто-то же из одиннадцати допрошенных вчера людей имел и мотив, и возможность — ведь никто, кроме одного из них, не имел физической возможности убить Шпигеля! Впрочем, и эти одиннадцать такой возможности практически не имели, если действительно все время находились в поле зрения друг друга. Да и оружия у них не было, и на пальцах не оказалось следов пороховой гари. Никто из них в тот вечер не стрелял, это Рон Хан утверждал уверенно, и у Берковича не было основания не доверять выводам экспертизы.

Инспектор хотел вернуться домой пораньше, чтобы немного поспать и привести мозг в рабочее состояние, но вместо этого принялся перечитывать протоколы ночных допросов. Одиннадцать человек. Действительно ли они каждый момент времени видели друг друга? Помощник режиссера видел стоявшего в противоположной кулисе пожарного, тот, в свою очередь, наблюдал за осветителем, осветитель видел стоявших в коридоре артистов, те были вместе и, следовательно, никто из них не убивал… В общем, заколдованный круг. А Марк Тараш, в которого Шпигель стрелял из своего пугача, видеть ничего не мог, поскольку после выстрела должен был упасть и глядеть в потолок, изображая покойника.

Перед тем, как отправиться домой, Беркович спустился в подвал, в отдел судебной экспертизы, где застал Хана, вносившего в компьютер какие-то числа.

— Я так и не нашел, за что уцепиться в деле Шпигеля, — признался инспектор. — Мистика какая-то.

— Я тоже весь день над этим размышлял, — сказал Хан. — Версии не моя область, но то, что никто из этой компании не стрелял, — объективный факт. Когда человек стреляет из пистолета, на ладони в течение некоторого времени обязательно можно обнаружить следы пороха…

— Что ты мне рассказываешь? — воскликнул Беркович. — Я прекрасно понимаю, что никто из них стрелять не мог. Но стрелял же! Никто не мог незамеченным проникнуть за декорацию. Но проник же! И никто не мог из театра выйти, чтобы вахтер его не заметил.

— А если все-таки вышел? — спросил Хан. — Если кто-то мог невидимкой проникнуть за кулисы, он мог таким же невидимкой пройти мимо вахтера.

— Или… — медленно сказал Беркович. — Послушай, Рон, я вспомнил одну фразу, которую мне сказал главный режиссер театра. «Шпигель стрелял в Тараша так, будто хотел это сделать на самом деле».

— И что? — поднял брови эксперт. — Убили-то Шпигеля, а не Тараша.

— Тараш увел у Шпигеля жену, — напомнил Беркович.

— Так ведь Тараш увел у Шпигеля, а не наоборот!

— Шпигеля все ненавидели.

— Не пойму я, куда ты клонишь, — пожаловался Хан.

— Пойду, — вздохнул Беркович. — Появилась одна мысль, но никак не думается, голова, как бревно…

Поужинав и пропустив мимо сознания рассказ Наташи о том, как они с Ариком гуляли в парке, Беркович неожиданно спросил:

— Ты еще дружишь с Дорой?

— Ну… — растерялась Наташа. — Мы болтаем по телефону. Но почему ты…

— Она все такая же театралка? И в «Барабан» ходит?

— Конечно.

— Спроси у нее, пожалуйста, были ли она на позавчерашнем представлении. Там артиста убили…

— Я и спрашивать не стану. Она мне уже три раза эту историю рассказывала: как перед самым концом спектакля кто-то стрелял в главного героя.

— Значит, она там была?

— Была. А что, ты ведешь это дело?

— Я хочу поговорить с Дорит, — воскликнул Беркович, — позвони ей и дай мне трубку.

Минуту спустя он задал наконец мучивший его вопрос:

— Дорит, там ведь по ходу пьесы Бональдо должен был стрелять в Гадони.

— Да, а вместо этого сам вдруг упал и…

— Что значит «вместо этого»? Артист Тараш упал, когда в него стрелял артист Шпигель. Звук выстрела из-за декорации слился со звуком пугача…

— Может, Тараш и упал, — неуверенно сказала Дора. — Я не видела, его ведь на сцене не было.

— Как не было? — поразился Беркович.

— Ну как… Они спорили, перешли на крик, потом Бональдо — то есть, Шпигель — вытащил пистолет, а Гадони — ну, Тараш — бросился бежать, и Бональдо выстрелил ему вслед. Один раз, потом еще, а потом упал.

— Вот как! — вскричал Беркович. — Спасибо, Дора, вы просто гений!

Положив трубку, он тут же набрал домашний номер эксперта Хана.

— Рон, — сказал Беркович, — мы оба лопухи. Мы проверили всех, кроме Тараша.

— А его-то зачем было проверять? — удивился Хан. — Кто совсем уж никак не мог убить Шпигеля, так это Тараш. Он же лежал на сцене…

— Должен был лежать, согласно пьесе! Но его на сцене не было. Он выбежал за кулисы, обогнул декорации, выстрелил в Шпигеля и вернулся — в это время уже началась паника, занавес опустили, так что ему даже и ложиться не нужно было.

— Но его видели сотни людей, включая и тех, что стояли за кулисами!

— Если ты говоришь о зрителях, то они Тараша как раз и не видели. А если говоришь о тех, кто стоял за сценой… Я думаю, все они соучастники этого преступления.

На следующее утро, уже оформив нужные документы, Беркович рассказывал инспектору Хутиэли:

— Шпигеля в театре ненавидели и сговорились убить. Все, кто был в тот вечер за кулисами, знали, что произойдет, и заранее обсудили, что станут говорить полиции. А зрители восприняли все произошедшее, как деталь представления. И то, что после выстрела Шпигеля Тараш бросился бежать, и то, что Шпигель выстрелил ему вслед — а что ему оставалось делать? Он наверняка в эти последние секунды жизни не понял, почему Тараш не падает, но продолжал играть роль. А я был уверен, что уж кто-кто, а актер, лежавший на сцене, не мог иметь отношения к убийству…

— Это твои предположения, или ты уже получил доказательства? — поинтересовался Хутиэли.

— Оружие. Пистолет найден при обыске в квартире Тараша. Калибр соответствует, Рон сейчас проводит баллистическую экспертизу.

— Ну что ж, — улыбнулся Хутиэли, — поздравляю, Борис, и радуюсь вместе с тобой.

— Да мне не до радости, — махнул рукой Беркович. — Мне бы поспать часов десять…

Оглавление

Портрет Арафата

Тайна исповеди

Смерть наркоторговца

Нет человека — нет проблемы

Смерть в ванной

Смерть профессора

Человек, заказавший свои похороны

Белый автомобиль

Убийство перед финалом

Заброшенный сад

Пистолет замедленного действия

Раскрытое окно

Убийство няни

Любовь в интернете

Два горелика

Смертельная декорация Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg