«Я знаю, кто ты»

Я знаю, кто ты (fb2) - Я знаю, кто ты [I Know Who You Are, litres] (пер. Мария Алексеевна Цюрупа) 2532K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элис Фини

Элис Фини Я знаю, кто ты

Alice Feeney

I KNOW WHO YOU ARE

Печатается с разрешения агентств Curtis Brown Group Limited и The Van Lear Agency

Перевод с английского Марии Цюрупы

Оформление обложки Яны Паламарчук

Серия «Двойное дно: все не так, как кажется»

©Alice Feeney, 2018

© Цюрупа М., перевод, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Посвящается Джонни.

Агенты бывают всех форм и размеров.

Мне достался самый лучший.

Не все хотят быть кем-то.

Некоторые просто хотят быть кем-то другим.

Один

Лондон, 2017 год

Я – та девушка, которая кажется вам знакомой, но вы никак не можете вспомнить откуда.

Ложь – это то, чем я зарабатываю на жизнь. Лучше всего я умею становиться кем-то другим. Единственная моя часть, которую я все еще узнаю в зеркале, – это глаза. Они смотрят с загримированного лица выдуманного человека. Еще один персонаж, еще одна история, еще одна ложь. Я отворачиваюсь, собираясь расстаться с очередной ложью на ночь, и на секунду останавливаюсь, глядя на надпись на двери гримерки:

ЭЙМИ СИНКЛЕР

Моя фамилия, не его. Я ее не меняла.

Наверное, потому, что в глубине души я всегда знала, что наш брак будет длиться, только пока жизнь не разлучит нас. Я напоминаю себе, что мое имя определяет, кто я такая, только если я сама это позволяю. Имя – это всего лишь набор букв, поставленных в определенном порядке. Не более чем прихоть родителей, ярлык, ложь. Иногда мне мучительно хочется составить из этих букв что-нибудь другое. Кого-нибудь другого. Новое имя для новой меня. Той, которой я стала, пока никто не видел.

Знать, как зовут человека, – не значит знать его самого.

Мне кажется, вчера мы все испортили.

Иногда именно те, кто любит нас больше всех, делают нам больнее всего. Потому что могут.

Он сделал мне больно.

У нас вошло в дурную привычку причинять друг другу боль. Чтобы починить, иногда нужно сломать.

В ответ я сделала больно ему.

Я проверяю, не забыла ли я положить свою последнюю книжку в сумку, как другие проверяют, не забыли ли ключ или телефон. Время бесценно, его нельзя упускать, и чтобы убить свое, я читаю на съемочной площадке в перерывах между сценами. С самого детства я предпочитала жить вымышленными жизнями других людей, прятаться в историях, которые заканчиваются лучше, чем моя. Мы – то, что мы читаем. Убедившись, что все на месте, я ухожу. Возвращаюсь к тому и туда, откуда пришла.

Вчера ночью случилось нечто очень плохое.

Я так старалась сделать вид, что ничего не случилось, пыталась выложить из воспоминаний другую картину, но я все еще слышу его слова, полные ненависти, чувствую его руки у себя на шее и вижу выражение, которого никогда раньше не видела на его лице.

Я все еще могу все исправить. Могу починить поломанное.

Самая опасная ложь – это та, которую мы говорим сами себе.

Это была просто ссора, вот и все. Каждому, кто любил, приходилось и ссориться.

Я иду по знакомым коридорам киностудии «Пайнвуд», оставляя позади гримерку, но не собственные страхи и сомнения. Ноги двигаются как-то медленно и неуверенно, как будто они специально стараются оттянуть момент возвращения домой, боятся того, что ждет нас там.

Я любила его и все еще люблю.

Мне кажется, что важно об этом помнить. Мы не всегда были такими, какими стали. Жизнь меняет человеческие отношения, как море меняет очертания песчаного дна, – размывает дюны любви, формирует берега ненависти. Вчера вечером я сказала ему, что все кончено. Я сказала, что нам нужно развестись, что на этот раз я действительно этого хочу.

На самом деле я не хотела.

Я забираюсь в свой «рендж ровер» и еду в сторону культовых ворот киностудии, приближаясь к неизбежному. Я немного изменяю свою форму: прячу углы, которые не хочу никому показывать, загибаю свои острые края так, чтобы их не было видно. Человек в будке на выезде машет рукой, его лицо принимает приветливое выражение. Я заставляю свое лицо улыбнуться в ответ и уезжаю.

Для меня актерская игра никогда не была способом привлечь внимание и оказаться на виду. Я занимаюсь тем, чем занимаюсь, потому что больше ничего не умею и потому что это единственное занятие, которое делает меня счастливой. Для большинства людей застенчивая актриса – это оксюморон, но это как раз про меня. Не все хотят быть кем-то, некоторые просто хотят быть кем-то другим. Играть роль легко, а вот быть собой мне как раз сложно. Меня тошнит перед каждым интервью и мероприятием. Мне становится физически плохо, я заболеваю от нервов, когда мне приходится встречаться с людьми, будучи собой. Но когда я выхожу на сцену или стою перед камерой, перевоплотившись в кого-то другого, мне кажется, я могу летать.

Никто, кроме него, не понимает, кто я на самом деле.

Мой муж полюбил меня такой, какой я была раньше. Успех пришел ко мне относительно недавно, и как только исполнились мои мечты, начались его кошмары. Сначала он старался меня поддержать, но ему не нравилось мной делиться. И все-таки каждый раз, когда тревога разрывала меня на части, он вновь собирал меня по кусочкам. Что было любезно с его стороны, хотя он и делал это в собственных интересах. Чтобы получить удовольствие от починки, нужно или сперва помедлить, или снова сломать все собственными руками.

Я медленно еду по быстрым лондонским улицам, тихо репетируя реальную жизнь, и иногда с неудовольствием замечаю в зеркале отражение меня ненастоящей. Женщина тридцати шести лет, которую я вижу, недовольна тем, что ей приходится притворяться. Не могу назвать себя красивой, но мне говорят, что у меня интересное лицо. Мои глаза крупноваты для остальных черт моего лица, словно то, что им довелось увидеть, заставило их непропорционально увеличиться. Мои длинные темные волосы выпрямлены профессиональными руками – не моими, – и я теперь худая, потому что так нужно для роли, которую я сейчас играю, и потому что я часто забываю поесть. Поесть я забываю потому, что как-то раз одна журналистка назвала меня «полненькой, но симпатичной». Не помню, что она написала о моей актерской игре.

Это был отзыв на мою первую роль в фильме, роль, которую я сыграла в прошлом году. Роль, которая изменила мою – да и его – жизнь навсегда. Безусловно, она изменила состояние нашего банковского счета, но нашу любовь мы на тот момент уже вычерпали без остатка. Муж был недоволен моим внезапно обретенным успехом. Успех забирал меня у него, и мне кажется, муж хотел внушить мне чувство собственной никчемности, чтобы снова ощутить себя значимым. Я уже не та, на ком он женился. Я теперь больше, чем она, а ему, я думаю, хотелось кого-то поменьше. Он журналист, по-своему успешный, но это не то же самое. Ему показалось, что он меня теряет, поэтому он вцепился в меня крепче – так крепко, что стало больно.

Мне кажется, в каком-то смысле мне это даже нравилось.

Я паркуюсь на обочине и позволяю ногам отвести меня по тропинке к дому. Я купила дом в Ноттинг-Хилле, потому что думала, что он может помочь нам продержаться какое-то время, пока мы не выплатим долг по нашему заложенному и перезаложенному браку. Но деньги – это всего лишь пластырь, а не лекарство для разбитых сердец и нарушенных обещаний. Никогда еще я не чувствовала, что собственными ошибками загнала себя в такой тупик. Как это часто бывает с людьми, я сама себе построила тюрьму, сложила прочные стены из кирпичей вины и долга. Мне казалось, что в этих стенах не было дверей, однако путь наружу существовал всегда. Просто я его не видела.

Я вхожу и включаю свет во всех холодных, темных, пустых комнатах.

– Бен, – зову я, снимая пальто.

Даже мой голос, произнося его имя, звучит неправильно, не по-настоящему, как чужой.

– Я дома, – сообщаю я другому пустому углу.

Называя это место домом, я чувствую, что лгу. Я никогда здесь не чувствовала себя дома. Птица никогда не выбирает собственную клетку.

Не найдя мужа на первом этаже, я поднимаюсь в спальню. Каждый шаг дается мне с трудом, меня сковывают ужас и сомнение. Сейчас, когда я вернулась на площадку, где разыгрываются наши жизни, воспоминания о предыдущей ночи звучат, пожалуй, слишком громко. Я еще раз зову его по имени, но он снова не отвечает. Посмотрев во всех комнатах, я возвращаюсь на кухню и только сейчас замечаю на столе изысканный букет цветов. Смотрю на карточку, прикрепленную к букету. Там всего одно слово:

Извини.

Проще сказать «извини», чем действительно почувствовать свою вину. Еще проще написать.

Я хочу стереть то, что с нами случилось, и вернуться к началу. Я хочу забыть, что он сделал со мной и что он заставил сделать меня. Я хочу начать заново, но наше время ушло задолго до того, как мы начали уходить друг от друга. Может быть, если бы он позволил мне иметь детей, которых я так хотела любить, все сложилось бы по-другому.

Я возвращаюсь в гостиную и смотрю на вещи Бена, лежащие на журнальном столике: кошелек, ключи, телефон. Он никуда не выходит без телефона. Я осторожно беру телефон, как будто он может взорваться или рассыпаться у меня в руке. Экран оживает и показывает пропущенный вызов с незнакомого номера. Желая заглянуть дальше, я нажимаю на кнопку, и телефон запрашивает пароль Бена. Несколько раз я пытаюсь отгадать пароль, но безуспешно.

Я снова осматриваю дом, но его здесь нет. Он не прячется. Это не игра.

Вернувшись в прихожую, я замечаю, что пальто, которое он обычно носит, висит на месте, а его ботинки так и стоят у входной двери. Я еще раз напоследок зову его, так громко, что соседи за стеной наверняка меня слышат. Ответа так и нет. Может, он просто ненадолго вышел из дома.

Без кошелька, телефона, ключей, пальто и ботинок?

Отрицание – самый разрушительный вид самоповреждения.

В моей голове звучит шепот, круг за кругом повторяя одни и те же слова:

Исчез. Убежал. Уехал. Ушел. Растворился. Пропал.

Потом карусель перестает вращаться, останавливаясь на слове, которое подходит лучше всего. Простое и короткое, оно встает на свое место, как кусочек паззла, который мне неожиданно пришлось решать.

Моего мужа нет.

Два

Интересно, куда попадают другие люди, когда выключают на ночь свет.

Неужели они все погружаются в сон? Есть ли еще такие, кто, как я, бродит в холодной темноте внутри себя, копается в тени своих самых черных мыслей и страхов, ногтями раскапывает грязь воспоминаний, от которых хотел бы избавиться? Надеясь, что никто другой не видит, куда они погрузились.

Когда звонок будильника прекращает мои попытки уснуть, я встаю, принимаю душ, одеваюсь. Выполняю все привычные действия, как если бы это был обычный день. Только я, кажется, не способна выполнять их с обычной скоростью. Каждое движение, каждая мысль мучительно медленны. Как будто ночь специально старается задержать наступление предстоящего дня.

Перед тем как лечь, я позвонила в полицию.

Я сомневалась, правильно ли поступаю, но, видимо, теперь не обязательно ждать сутки, чтобы заявить об исчезновении человека. Исчезновение. Это слово вызывает ассоциации с трюком фокусника, но ведь перед публикой выступаю я, а не мой муж. Незнакомый голос в трубке звучал ободряюще, а вот слова, которые он произносил, не очень. Особенно одно слово, которое он неоднократно просвистел мне в ухо: исчез.

Исчез человек. Исчез муж. Исчезли воспоминания.

Я хорошо помню, какое выражение было у моего мужа, когда я в последний раз видела его лицо, но случившееся дальше в лучшем случае предстает размытой картинкой. Не потому что у меня плохая память или я люблю выпить, это все не про меня, а из-за того, что произошло потом. Я закрываю глаза, но все еще вижу Бена, вижу гримасу ненависти на его лице. Я моргаю, чтобы картинка пропала, как будто это песчинка, небольшая помеха, которая заслоняет мой любимый вид на нас.

Что мы сделали? Что я сделала? Зачем он меня заставил?

Добрый полицейский, с которым я в итоге поговорила, набрав третий по счету и последний номер, записал наши координаты и сказал, что со мной обязательно свяжутся. Затем он попросил меня не волноваться.

С таким же успехом он мог бы попросить меня не дышать.

Я не знаю, чего ждать, и мне это не нравится. Мне никогда не нравилась импровизация. Куда лучше, когда моя жизнь идет по сценарию, когда она спланирована и аккуратно расписана. Даже сейчас я жду, что Бен вдруг войдет в дверь и расскажет одну из своих очаровательных смешных историй, все наконец объяснит и исправит поцелуем.

Но он этого не делает. Он ничего не делает. Его нет.

Как бы мне хотелось, чтобы у меня был кто-нибудь еще, кому можно позвонить, все рассказать, с кем можно поговорить. Но такого человека нет.

Когда мы познакомились, Бен начал постепенно перестраивать мою жизнь. Он плохо отзывался о моих друзьях, подрывал мое доверие к ним, пока мы не остались одни. Он стал моей луной, он крутился вокруг меня, управлял приливами моей неуверенности в себе, иногда полностью заслонял солнце и погружал меня во тьму, где мне было страшно, где я не могла разглядеть, что происходит на самом деле.

Или притворялась, что не могу.

Узы такой любви, как наша, скручиваются в сложный узел, который трудно распутать. Если бы люди знали правду, они бы спросили, почему же я оставалась с ним, и я бы ответила честно: потому что я люблю нас больше, чем ненавижу его, и потому что это единственный мужчина, с которым я когда-либо хотела завести ребенка. Несмотря на все, что он сделал, чтобы причинить мне боль, я до сих пор хотела только одного: чтобы у нас был ребенок и шанс начать все с начала.

Новая версия нас.

Было жестоко не позволить мне стать матерью. Было глупо думать, что я приму его решения как свои собственные. Но я хорошо притворяюсь. Я построила на этом карьеру. Если замаскировать трещину, она не исчезнет, но когда так делаешь, жизнь становится симпатичнее.

Я не знаю, что теперь делать.

Я стараюсь вести себя как обычно, но не могу вспомнить, что это значит.

Уже почти десять лет я бегаю каждый день. Бег я храню в тоненькой папке вещей, которые у меня хорошо получаются. Мне нравится бегать. Как настоящий человек привычки я бегаю одним и тем же маршрутом каждое утро.

И вот я заставляю себя надеть кроссовки. Дрожащие пальцы с трудом вспоминают, как завязывать шнурки, которые они завязывали уже тысячу раз. Затем я говорю себе, что если стоять и смотреть на пустые стены, никому от этого лучше не станет и Бен от этого не вернется.

Мои ноги входят в знакомый ритм, быстрый, но ровный, и я слушаю музыку, чтобы заглушить звуки города. Для начала Тейлор Свифт: «Смотри, что ты заставил меня сделать». Прилив адреналина приходит и снимает боль, и я немного ускоряюсь. Пробегаю мимо паба на углу, куда мы с Беном ходили выпить по пятницам, – до того, как забыли, кем и как нам быть вместе. Потом – мимо муниципальной многоэтажки и ряда роскошных частных домов на соседней улице; имущие рядом с неимущими, по крайней мере, по соседству.

Идея переехать в дорогой район Западного Лондона принадлежала Бену. Когда мы купили этот дом, я была в Лос-Анджелесе. Страх заставил меня согласиться, что это правильный шаг. Я даже ни разу не побывала внутри до того, как дом стал нашим. Переступив наконец порог, я обнаружила, что интерьер сильно отличается от того, что я видела на фотографиях в Интернете. Бен сделал ремонт полностью сам: все подогнал и подготовил для совершенно новых нас, тех, кем мы хотели и надеялись стать.

Завернув за угол, я нахожу взглядом книжный магазин. Я стараюсь на него не смотреть, но он притягивает мой взгляд, словно сцена дорожной аварии. Именно сюда Бен пригласил меня на первое свидание. Он знал о моей любви к книгам, и поэтому выбрал это место. В тот вечер я пришла раньше времени и в ожидании разглядывала книги на полках, нервничая и предвкушая встречу. Прошло пятнадцать минут, а он все не шел. Уровень моего беспокойства достиг предела.

– Простите, вы не Эйми? – с приветливой улыбкой обратился ко мне какой-то пожилой мужчина.

Я растерялась, мне даже стало немного нехорошо. Он был совершенно не похож на красивого молодого человека, чью фотографию я видела на сайте знакомств. Я даже задумалась, не стоит ли сказать «нет» и сбежать из книжного.

– Совсем недавно один человек купил здесь вот это и попросил передать вам. Он сказал, что это подсказка, – продолжал мужчина, улыбаясь так, словно для него это было самое веселое приключение за последние годы.

Затем он протянул мне аккуратный коричневый сверток. Первая неловкость прошла, и все встало на свои места. Я сообразила, что передо мной не тот, к кому я пришла на свидание, а владелец магазина. Я поблагодарила его, взяла сверток – судя по всему, с книгой – и порадовалась, что мужчина ушел и дал мне возможность развернуть упаковку без свидетелей. Это был «Таинственный сад», одна из любимых книг моего детства. Сперва я не поняла, что к чему, но потом вспомнила, что цветочный магазин на углу носит то же название.

Когда я вошла в цветочный магазин, над дверью зазвенел колокольчик, и продавщица тут же заулыбалась.

– Эйми? – спросила она и, когда я кивнула, протянула мне букет белых роз.

К букету была приложена записка:

Белые розы. Прости, что я поздно. Мечтаю о встрече С тобой в этот вечер.

Я прочла ее трижды, словно пытаясь перевести слова, а потом заметила, что продавщица все еще смотрит на меня и улыбается. Мне всегда неуютно, когда меня рассматривают.

– Он сказал, что будет ждать вас в вашем любимом ресторане, – сказала она.

Я поблагодарила ее и вышла. Любимого ресторана у нас пока не было, потому что мы еще ни разу не ели вместе. Я шла по улице с букетом и книгой и наслаждалась игрой. Перебрав в памяти нашу переписку, вспомнила разговор о еде. У него были изысканные вкусы, у меня же… ну, не настолько. Я жалела о том, что рассказала ему, какое у меня любимое блюдо, и втайне сетовала на свое воспитание.

Человек за прилавком заведения, где продавали рыбу с картошкой фри, улыбнулся. В то время я была регулярным покупателем.

– Соль и уксус?

– Да, пожалуйста, – ответила я.

Он положил порцию картошки в газетный кулек, а затем протянул мне еду и билет на фильм, который шел в этот вечер в кинотеатре. Картошка оказалась слишком горячей, и я слишком спешила доесть ее по дороге. Но стоило мне увидеть Бена, ждавшего возле кинотеатра, как все мои страхи улетучились.

Я помню наш первый поцелуй.

Все было так естественно. Мы так невероятно, необъяснимо легко нашли общий язык, соединились в одно целое, как будто были созданы друг для друга. Я улыбаюсь, вспоминая, какими мы были тогда. Та наша версия была хорошей. В этот момент я спотыкаюсь на неровном тротуаре перед кинотеатром и возвращаюсь в настоящее. Двери закрыты. Внутри темно. И Бена нет.

Я припускаю быстрее.

Я бегу мимо магазинов подержанной одежды и гадаю, были ли вещи, выставленные на витрине, пожертвованы из великодушия или от безысходности. Пробегаю мимо человека, который толкает метлу вдоль тротуара, убирая мусор чужих жизней. Затем – мимо итальянского ресторана: когда мы были там в последний раз, меня узнала официантка. Больше я туда не ходила, не смогла.

Когда меня узнают незнакомые люди, я цепенею от только мне известного ужаса. Я улыбаюсь, пытаюсь сказать что-нибудь приветливое, а потом ретируюсь так быстро, как только могу. Слава богу, это случается не очень часто. Я не звезда первой величины. Пока что. Наверное, я где-то между второй и третьей величиной, примерно как размер моего лифчика. Тот образ, который я принимаю перед людьми, гораздо привлекательнее, чем я настоящая. Он искусно скроен, искуснее, чем я сама. Меня же людям видеть не положено.

Интересно, когда он меня разлюбил?

Я срезаю дорогу через кладбище, и вид детской могилы наполняет меня печалью. Теперь я думаю не о том, кем мы были, а о том, кем могли бы быть, если бы жизнь сложилась иначе. Стараюсь ухватиться за приятные воспоминания, притвориться, что их было больше, чем на самом деле. Мы все устроены так, что переписываем свое прошлое, чтобы защитить себя в настоящем.

Что я делаю?

Мой муж исчез. Мне следует сидеть дома, плакать, обзванивать больницы, предпринимать что-нибудь. Осознание прерывает мои размышления, но не бег. Я спешу дальше. Я останавливаюсь только у кафе, обессиленная собственными вредными привычками – не высыпаться и убегать от проблем.

В кафе уже много народу, его заполняют жители Лондона со слишком высокой рабочей нагрузкой и слишком маленькими зарплатами. Они пришли за утренней дозой, на их лицах еще лежит печать сна и недовольства. Добравшись до начала очереди, я прошу свою обычную порцию латте и иду к кассе. Плачу бесконтактной картой, и снова погружаюсь в свои мысли, но вдруг кассирша поворачивается ко мне и начинает что-то говорить без улыбки. Светлые волосы, заплетенные в неровные косы, свисают по обе стороны ее длинного лица, ее сдвинутые брови напоминают татуировку.

– Ваша карта не проходит, – говорит она. Я ничего не отвечаю, и она смотрит на меня так, словно сомневается в моих умственных способностях. – У вас есть другая карта?

Она говорит нарочито медленно и громко, как будто уже потратила весь запас терпения и доброты. Я чувствую, как к ее взгляду присоединяются другие, как все взгляды останавливаются на мне.

– Всего два сорок. Наверно, проблемы с вашим аппаратом, пожалуйста, попробуйте еще раз, – отвечаю я и тут же прихожу в ужас от того, какой жалкий звук выходит у меня изо рта под видом моего голоса.

Кассирша вздыхает, словно собирается сделать мне немыслимое одолжение и приносит огромную личную жертву, и тычет в кассу пальцем с обкусанным ногтем.

Я протягиваю свою карту, полностью осознавая, что моя рука дрожит и что все это видят.

Она цокает языком и качает головой:

– Карта не проходит. Вы можете заплатить как-нибудь еще или нет?

Нет.

Я делаю шаг назад от своего нетронутого кофе, поворачиваюсь и выхожу из кафе, не говоря больше ни слова, чувствуя, что они смотрят мне вслед, что они меня осуждают.

Невежество – это не блаженство. Это всего лишь страх, отложенный на потом.

Я останавливаюсь возле банка и позволяю банкомату проглотить мою карточку. Набираю пин-код и прошу небольшую сумму денег. Читаю и перечитываю непривычные и неожиданные слова на экране:

К сожалению,

на вашем счету недостаточно средств

Машина выплевывает мою карточку с электронным отвращением. Иногда мы притворяемся, что не понимаем того, что на самом деле нам понятно. Вместо этого я делаю то, что получается у меня лучше всего, – бегу. Бегу всю дорогу до дома, который никогда не был домом.

Едва зайдя в дом, я достаю телефон и набираю номер, написанный на обороте моей карточки, как будто этот разговор можно вести только за закрытыми дверьми. Страх – не усталость – сжимает мне горло, дыхание то и дело прерывается, изменяя мой голос. Контрольные вопросы мучительны, но наконец-то женщина, сидящая в далеком колл-центре, задает вопрос, которого я ждала.

– Доброе утро, миссис Синклер. Вы прошли проверку безопасности, чем я могу вам помочь?

Наконец-то.

Я слушаю, как чужая женщина рассказывает мне, что с моего банковского счета были сняты все деньги, а сам счет вчера был закрыт. Там было более десяти тысяч фунтов – на счету, который я нехотя согласилась сделать совместным, когда Бен заявил, что я ему не доверяю. Судя по всему, правильно делала. Как хорошо, что большую часть своих гонораров я спрятала на счетах, к которым у него нет доступа.

Я смотрю на вещи Бена, все еще лежащие на журнальном столике, затем зажимаю телефон между щекой и плечом, чтобы освободить руки. Я чувствую, что залезать к нему в кошелек нехорошо – я не из тех жен, кто так поступает, – но все равно его поднимаю. Я заглядываю внутрь, как будто пропавшие десять тысяч могут быть спрятаны между его кожаными складками. Их там нет. Я нахожу только смятую пятерку, пару кредитных карт, о существовании которых не знала, и два аккуратно сложенных чека. Один из ресторана, где мы ужинали, когда я видела его в последний раз, а второй с заправочной станции. В этом нет ничего странного. Я иду к окну и приподнимаю край занавески, как раз столько, чтобы была видна машина Бена, припаркованная на обычном месте. Я опускаю занавеску и кладу кошелек обратно на стол – ровно так, как он лежал. Брак без тепла оставляет после себя чахлую любовь, хрупкую, которую легко сломать. Но если он собирался уйти от меня и забрать мои деньги, почему он не забрал и свои вещи? Все осталось здесь.

Совершенно непонятно.

– Миссис Синклер, я могу еще чем-нибудь вам помочь? – голос в трубке прерывает мои спутанные мысли.

– Нет. А вообще да. Вы не могли бы мне сказать, в какое время муж закрыл наш счет?

– Последнее снятие средств было произведено в нашем отделении в семнадцать двадцать три.

Я пытаюсь вспомнить вчерашний день. Кажется, это было так давно. Я практически уверена, что вернулась со съемок самое позднее в пять. Я была здесь, когда он это делал.

– Странно… – говорит она.

– Что странно?

Она медлит, прежде чем ответить:

– Ваш муж не снимал деньги и не закрывал счет.

Теперь я слушаю очень внимательно.

– Тогда кто это сделал?

Снова длинная пауза.

– Ну, согласно нашим данным, миссис Синклер, это сделали вы.

Три

– Миссис Синклер? – говорят на другом конце провода.

Мне кажется, что голос доносится издалека, что колл-центр банка стал еще дальше, чем раньше, и я не могу ответить. Мне конец. Кажется, я потеряла счет времени. Я словно качусь вниз по склону со страшной скоростью, и мне не за что ухватиться.

Наверно, если бы я сходила в банк и закрыла наш счет, я бы об этом помнила.

Стук в дверь. Я кладу трубку и бегу открывать, сама себе наступая на пятки. Я не сомневаюсь, что за дверью меня ожидает Бен и логичное объяснение происходящего.

Я ошибаюсь.

На пороге стоят мужчина средних лет и молодая девушка. Оба они одеты в дешевые костюмы. Он выглядит как завсегдатай низкопробных пивнушек, а она – как девочка, примерившая одежду старшей сестры.

– Миссис Синклер? – спрашивает она, сдабривая мое имя своим шотландским акцентом.

– Да? – я гадаю, не ходят ли они по домам, предлагая какой-нибудь товар, например стеклопакеты или бога, или, еще того хуже, не журналисты ли они.

– Я инспектор уголовной полиции Алекс Крофт, а это – сержант Уэйкли. Вы звонили по поводу своего мужа, – добавляет она.

Инспектор? Она выглядит как школьница.

– Да, звонила. Проходите, пожалуйста, – отвечаю я, тут же забывая их имена и звания. У меня так гудит голова, что мозг не в состоянии обработать дополнительную информацию.

– Спасибо. Мы можем с вами где-нибудь присесть? – спрашивает она, и я на автомате, словно в трансе, веду их в гостиную.

Ее миниатюрная фигурка запакована в неприглядный брючный костюм черного цвета. Из-под пиджака виднеется белая блузка. Все это вместе, действительно, напоминает школьную форму. У нее простое, но миловидное лицо без капли косметики, а тусклые волосы до плеч выглядят такими прямыми, как будто она прогладила их заодно с одеждой. Вся она – воплощение чистоты и редкостной опрятности. Наверное – приходит мне в голову, – она работает недавно. Может быть, он ее обучает. Я не ожидала, что ко мне на порог заявятся сотрудники уголовной полиции. Обычный полицейский – возможно, но не они. Интересно, чем я заслужила такое внимание, гадаю я и со страхом отмахиваюсь от возможных ответов, приходящих в голову.

– Итак, ваш муж исчез, – переходит она к делу, когда я сажусь напротив.

– Да.

Она молчит и смотрит на меня, как будто ждет, что я скажу что-то еще. Я смотрю на него, потом снова на нее, но он кажется не особо разговорчивым, а она продолжает сидеть с тем же выражением лица.

– Простите, я не знаю, как это обычно происходит, – говорю я, уже начиная волноваться.

– Например, для начала вы можете нам рассказать, когда видели мужа в последний раз.

– Так… – я задумываюсь на секунду.

Я помню спор на повышенных тонах, его руки у себя на горле. Помню, что он говорил и что делал. Я замечаю, что полицейские обмениваются взглядами и молчаливыми наблюдениями, и вспоминаю, что нужно ответить на вопрос.

– Извините. Я сегодня не спала. Я видела его позавчера вечером. И я должна вам еще кое-что рассказать.

Она подается вперед.

– Кто-то снял все деньги с нашего общего счета.

– Ваш муж? – спрашивает она.

– Нет, кто-то… другой.

Она хмурится, и на ее лбу, только что абсолютно гладком, проступают привычные морщины.

– А много там было денег?

– Около десяти тысяч фунтов.

Она поднимает аккуратно выщипанную бровь.

– Я бы сказала, немало.

– Еще, я думаю, вам следует знать, что пару лет назад меня преследовала какая-то женщина-сталкер. Мы поэтому сюда переехали. У вас должны быть записи, мы тогда обращались в полицию.

– Маловероятно, что эти события связаны, но мы обязательно это учтем. – Странно, что она так легко отмахивается от факта, который может оказаться важным. Она снова откидывается на стуле, продолжая хмуриться. Раз появившись, морщины прочно обосновались у нее на лбу. – Когда вы звонили нам вчера вечером, вы сообщили сотруднику, с которым разговаривали, что все личные вещи вашего мужа на месте. Это так? Его телефон, ключи, кошелек, даже обувь?

Я киваю.

– Вы не возражаете, если мы немного осмотримся?

– Конечно, делайте, что нужно.

Я следую за полицейскими по дому, хотя не уверена, что так можно. Они молчат, по крайней мере, ничего не произносят вслух, но я замечаю, что между ними происходит беззвучный диалог, обмен взглядами. Они осматривают комнату за комнатой. Каждая наполнена воспоминаниями о Бене, и кое-что я предпочла бы забыть.

Пытаясь вспомнить точный момент, когда наши отношения начали разваливаться, я понимаю, что это случилось задолго до того, как я получила свою первую роль в кино и отправилась в Лос-Анджелес. Это произошло здесь, дома. Меня не было несколько дней, я уезжала на съемки в Ливерпуль. Небольшая роль в драме для BBC, ничего особенного. Я вернулась ужасно уставшей, но Бен уговаривал меня пообедать в ресторане и, когда я хотела отказаться, сделал предупреждающее лицо. Одеваясь перед выходом, я уронила сережку, и ее застежка упала под кровать. Маленький кусочек серебра породил эффект бабочки, навсегда изменивший курс нашего брака. Застежку я так и не нашла, зато нашла кое-что другое: красную помаду – чужую, не мою – и осознание того, что мой муж тоже уже не мой. Не могу сказать, что это была полная неожиданность: Бен – привлекательный мужчина, и я неоднократно замечала, как смотрят на него другие женщины.

Я никогда не обсуждала с ним свою находку. Я не сказала ему ни слова. Не осмелилась.

Инспектор долго осматривает нашу спальню, и у меня возникает ощущение, что она грубо вспорола мое личное пространство и теперь там копается. Еще ребенком меня научили не доверять полиции, и я не доверяю ей до сих пор.

– Еще раз напомните мне, пожалуйста, когда точно вы видели мужа в последний раз, – говорит инспектор.

Когда он вышел из себя и превратился в кого-то совершенно мне незнакомого.

– Мы ужинали в индийском ресторане на главной улице… Я ушла немного раньше. Я плохо себя чувствовала.

– И вы не видели его, когда он пришел домой?

Видела.

– Нет, на следующий день я должна была рано вставать. Я уже легла, когда он вернулся.

Я знаю, что она знает, что я вру. Я даже не знаю зачем – наверное, от стыда и сожаления, – но ко лжи не прилагается чек, ее нельзя взять обратно.

– Вы спите в разных комнатах? – спрашивает инспектор.

Какое ей дело?

– Не всегда, у нас обоих беспорядочный график, он журналист, а я…

– Но вы слышали, как он вернулся домой.

Слышала. Чувствовала. Вдыхала запах.

– Да.

Ее внимание привлекает что-то за дверью, и она достает из кармана пару голубых латексных перчаток:

– А в этой спальне спите вы?

– Здесь обычно спим мы оба, позавчера было исключение.

– Ты когда-нибудь спишь в отдельной комнате, Уэйкли? – спрашивает она у своего молчаливого напарника.

– Раньше случалось, если мы ссорились. Тогда у нас еще были силы и время на ссоры. Но теперь у нас нет ни одной свободной комнаты, все заполнили несносные подростки, – отвечает он.

Оно умеет говорить.

– Почему у вас задвижка изнутри на двери спальни, миссис Синклер? – спрашивает она.

В первый момент я теряюсь.

– Я же говорила, меня преследовала женщина. Поэтому я серьезно подхожу к вопросам безопасности.

– Вы знаете, почему она выломана? – инспектор снова закрывает дверь, и мы видим сломанную металлическую петлю и трещины на деревянной раме.

Знаю.

Я чувствую, что краснею:

– Недавно задвижку заело, и мужу пришлось выломать дверь.

Инспектор снова смотрит на дверь и медленно, словно делая усилие, кивает.

– У вас есть чердак? – спрашивает она.

– Да.

– А подвал?

– Нет. Вы хотите осмотреть чердак?

– В другой раз.

В другой раз? Сколько же еще раз они собираются приходить?

Я возвращаюсь вслед за ними на первый этаж, и экскурсия по дому заканчивается на кухне.

– Красивые цветы, – говорит инспектор, замечая дорогой букет на столе. Она читает записку. – За что он извиняется?

– Не знаю, у меня не было возможности спросить.

Что бы она ни думала, лицо не выдает ее мыслей.

– Прекрасный сад, – говорит она, глядя сквозь стеклянные раздвижные двери.

На ухоженной лужайке еще видны полоски с тех пор, как Бен подстригал ее в прошлый раз, а деревянный настил буквально блестит в лучах утреннего солнца.

– Спасибо, – отвечаю я.

– У вас красивый дом, как в кино или как на фотографиях в журнале. Он такой… как бы это сказать? Минималистский. Точно. Ни семейных фото, ни книг, ни барахла…

– Мы еще не все распаковали.

– Вы только что переехали?

– Примерно год назад.

Они оба поднимают на меня глаза.

– Меня часто не бывает дома. Я актриса.

– Не волнуйтесь, миссис Синклер, мы знаем, кто вы. Я видела вас в прошлом году в том сериале, где вы играли сотрудницу полиции. Мне понравилось.

Кривая усмешка исчезает с ее лица, и я решаю, что последнее утверждение было неправдой. Я молча смотрю на нее, не представляя себе, как нужно отвечать.

– Вы не могли бы нам одолжить какую-нибудь свежую фотографию своего мужа? – спрашивает она.

– Да, конечно, – отвечаю я, радуясь, что мы сменили тему.

Я подхожу к камину, но на каминной полке пусто. Я окидываю взглядом голые стены гостиной, наш маленький стеллаж и понимаю, что там нет ни одной фотографии. Ни его, ни моей, ни нашей совместной. Я помню, что здесь была фотография с нашей свадьбы, но не могу сообразить, куда она делась. Свадьба была скромной и незаметной: только мы вдвоем. За ней последовала череда все более и более незаметных дней, и скоро мы уже с трудом находили в них друг друга.

– У меня, наверное, есть фотографии в телефоне. Могу вам их прислать. Или вам нужна бумажная?

– Можете прислать, – отвечает она, и неестественная улыбка снова распространяется по ее лицу, словно сыпь.

Я беру телефон и начинаю пролистывать фотографии. На многих кадрах я вижу своих коллег по съемочной площадке, членов съемочной группы. Мне попадается много фотографий Джека, моего партнера по фильму, несколько моих, но ни на одной нет Бена.

Я чувствую, что мои руки дрожат, и, подняв глаза на инспектора, вижу, что она тоже это заметила.

– У вашего мужа есть паспорт?

Разумеется, у него есть паспорт. У всех есть паспорта.

Я поспешно иду к комоду, где мы храним документы. Паспорта Бена нет. И моего нет тоже. Я начинаю вынимать содержимое из ящика, но инспектор прерывает мои поиски.

– Не волнуйтесь, вряд ли ваш муж уехал за границу. Исходя из того, что нам известно, я думаю, он где-то поблизости.

– Почему вы так думаете? – спрашиваю я.

Она не отвечает.

– С тех пор как инспектор Крофт начала работать в органах, она раскрыла все порученные ей дела, – говорит полицейский-мужчина тоном гордого отца. – Вы в надежных руках.

Я не чувствую себя обнадеженной. Наоборот, мне страшно.

– Вы не возражаете, если мы это заберем? – спрашивает инспектор Крофт и, не дожидаясь моего ответа, кладет телефон и кошелек Бена в чистый прозрачный пакет. – О фотографии сейчас не беспокойтесь, вы можете дать ее нам в следующий раз, – добавляет она, снимая свои голубые перчатки и направляясь к выходу.

– В следующий раз?

Она снова игнорирует мой вопрос, и ее спутник, обернувшись на пороге, сконфуженно пожимает плечами.

– Мы с вами свяжемся, – обещает он напоследок.

Закрыв дверь, я без сил опускаюсь на пол. Пока они находились в доме, меня ни на мгновение не оставляло ощущение, что они безмолвно в чем-то меня обвиняют, только непонятно в чем. Может, они считают, что я убила своего мужа и спрятала труп под досками пола? Мне хочется открыть дверь, вернуть их и сказать что-нибудь в свою защиту. Сказать им, что я никого не убивала.

Но я этого не делаю.

Потому что это неправда.

Я убивала.

Четыре

Голуэй[1], 1987 год

Я пропала, еще не успев родиться.

Моя мама умерла во время родов, и он мне этого не простил.

Я сама была виновата. Сначала я опоздала, а потом повернула не туда. Я и сейчас иногда не смотрю, куда иду.

Когда я застряла у нее в животе и по какой-то неизвестной причине не захотела выходить, доктор сказал моему папе, что он должен выбрать одну из нас, потому что обеих спасти не получится. Папа выбрал ее, но не получил того, чего хотел. Вместо нее он получил меня, и долго после этого грустил и злился.

Брат рассказывал мне, что случилось. И не раз.

Ему целых пятнадцать лет, и он знает очень много всего.

Он говорит, что я убила ее.

С тех пор я изо всех сил стараюсь никого не убивать. Я перешагиваю через муравьев, притворяюсь, что не замечаю пауков, а когда брат ловит рыбу, выпускаю ее из сети обратно в море. Брат говорит, что раньше, пока я не разбила папе сердце, он был добрым человеком.

Я слышу их голоса внизу, в сарае.

Я знаю, что к ним нельзя, но хочу знать, что они там делают.

Они много чего делают без меня. Иногда я подглядываю.

Я встаю на старый пень, на котором мы колем дрова, и заглядываю в крошечную дырочку в стене сарая. Сначала мой правый глаз видит курицу по имени Диана. В Англии есть принцесса, которую так зовут, и мы назвали курицу в ее честь. Огромный папин кулак сжимает горло курицы, а ее лапы связаны обрывком черной веревки. Папа переворачивает птицу вниз головой, и она висит, не двигаясь. Двигаются только ее маленькие черные глазки. Кажется, они смотрят на меня. Кажется, курица знает, что я вижу то, чего мне видеть нельзя.

У брата в руках топор.

Брат плачет.

Я никогда раньше не видела, как он плачет. Слышала через стену спальни, когда папа бил его ремнем, но слезы его вижу впервые. Его лицо покраснело и покрылось пятнами, а руки трясутся.

Первого удара топора не хватает.

Курица хлопает крыльями, бьется, как банши[2], кровь хлещет из ее горла. Папа дает брату подзатыльник и заставляет его снова взмахнуть топором. Крик курицы и плач брата сливаются у меня в ушах в один звук. Он рубит и промазывает. Папа снова бьет его, так сильно, что он падает на колени. Их грязные белые рубашки забрызганы куриной кровью. Брат опускает топор в третий раз, и птичья голова падает на землю, но крылья еще трепещут. Красные перья. Раньше они были белыми.

Когда папа уходит, я пробираюсь в сарай и сажусь рядом с братом. Он еще плачет, и я не знаю, что сказать, поэтому беру его за руку. Я смотрю, какую форму образуют вместе наши пальцы. Они как кусочки от разных паззлов, которые почему-то подходят друг другу. У меня руки маленькие, розовые и мягкие, у него – большие, грубые и грязные.

– Чего тебе? – спрашивает он, отдергивает руку и вытирает ею лицо. На щеках остается кровавый след.

Я просто хочу быть рядом, но он ждет ответа, поэтому я придумываю ответ, заранее зная, что он неверный.

– Ты не сходишь со мной в город? Я еще раз покажу тебе те красные туфельки, которые хочу на день рожденья.

На следующей неделе мне исполняется шесть. Папа говорил, что если я буду вести себя хорошо, в этом году я получу подарок. Я не делала ничего плохого, и, мне кажется, это почти то же самое.

Брат смеется, но не по-настоящему, а по-злому:

– Ты что, не понимаешь? Мы не можем себе позволить красные туфельки, нам еле хватает на еду! – Он хватает меня за плечи и слегка встряхивает, как папа встряхивает его самого, когда сердится. – Такие, как мы, не носят чертовы красные туфельки, они рождаются в грязи и умирают в грязи, а теперь отвали и оставь меня в покое!

Я не знаю, что делать. Я чувствую себя странно, а мой рот как будто разучился произносить слова.

Брат никогда со мной так не разговаривал. Я чувствую, как слезы подступают к глазам, но не пускаю их наружу. Я снова тянусь к нему, я просто хочу, чтобы он взял меня за руку. Он отталкивает меня с такой силой, что я падаю назад и стукаюсь головой о деревянную колоду, и мои длинные кудрявые темные волосы пачкаются в куриной крови и внутренностях.

– Я сказал, отвали, или я и твою чертову голову отрублю, – говорит он, замахиваясь топором.

Я бегу, бегу и бегу.

Пять

Лондон, 2017 год

Я бегу от парковки к главному зданию студии «Пайнвуд». Я никогда никуда не опаздываю, но незапланированный визит полицейских сегодня утром вывел меня из равновесия во многих смыслах.

Мой муж исчез, а заодно исчезли мои десять тысяч фунтов.

Я не могу решить эту головоломку, потому что, как бы я ни раскладывала ее кусочки, слишком многих частей не хватает, и картинка не складывается. Я напоминаю себе, что нужно продержаться еще совсем чуть-чуть. Съемки почти закончены, осталось всего три сцены. Я закапываю свои личные неприятности поглубже и спешу по коридорам в направлении гримерки. Повернув за угол, все еще погруженная в свои мысли, я врезаюсь в Джека, актера, вместе с которым мы играем главные роли в фильме.

– Где ты была? Все тебя ищут, – говорит он.

Он держит меня за рукав пиджака, но под моим взглядом убирает руку. Его карие глаза видят меня насквозь – к моему сожалению. Ему почти невозможно врать, а я не всегда могу сказать правду: мне мешает мое обычное недоверие к людям. Иногда, когда вы так долго работаете с кем-то рядом, когда вы так сближаетесь, сложно полностью скрыть от них себя настоящую.

Джек Андерсон красив и знает об этом. Он сколотил состояние скорее благодаря своей внешности, чем неровной актерской игре. Его неизменные брюки из бежевого хлопка и плотно облегающие рубашки идут ему и подчеркивают мускулистость фигуры. Он носит свою улыбку, словно медаль, а щетину – словно маску. Джек немного старше меня, но серые вкрапления в темных волосах только добавляют ему привлекательности.

Я отдаю себе отчет в том, что между нами существует какая-то особая связь. И знаю, что он тоже это чувствует.

– Извини, – говорю я.

– Расскажи это съемочной группе, а не мне. То, что ты красивая, не значит, что весь мир будет ждать, пока ты его догонишь.

– Не говори так. – Я бросаю взгляд через плечо.

– Что, что ты красивая? Почему? Это правда, это видят все, кроме тебя самой, и это делает тебя еще очаровательнее.

С этими словами он подходит ближе. Слишком близко. Я делаю крошечный шажок назад.

– Бен вчера не вернулся домой, – говорю я шепотом.

– И что?

Я хмурюсь, и лицо Джека меняет выражение: на нем отражается осторожность и обеспокоенность, подобающая ситуации. Он переходит на шепот:

– Бен знает о нас?

Я в замешательстве смотрю на его лицо, ставшее внезапно серьезным. Затем в уголках его озорных глаз появляются и разбегаются лучиками морщинки. Он смеется.

– А, кстати, в гримерке тебя ждет журналистка, – говорит он.

– Что?

Я пугаюсь так, словно он сказал, что меня ждет киллер.

– Похоже, твой агент договорился об интервью. Она хочет говорить только с тобой, я ей не нужен. Не то чтобы я завидовал…

– Я понятия не имела о…

– Ага, ага. Не волнуйся, мое раненое самомнение восстановится, оно всегда восстанавливается. Она там сидит уже двадцать минут. Я не хочу, чтобы она написала о фильме какие-нибудь гадости только потому, что ты не можешь поставить будильник, поэтому лучше тебе пойти туда tout suite[3].

Он постоянно вставляет в речь случайные французские словечки. Никогда не понимала почему. Он не француз.

Не говоря больше ни слова ни на каком языке, Джек уходит вдаль по коридору, а я гадаю, что же в нем меня так привлекает. Иногда у меня создается впечатление, что меня привлекает только то, что кажется недоступным.

Ни о каком интервью я ничего не знаю, а если бы знала, то ни за что не согласилась бы на него сегодня. Ненавижу интервью. Ненавижу журналистов, они все одинаковые. Все пытаются раскопать секреты, которые их не касаются. И мой муж не исключение. Бен работает за кулисами «Ти-Би-Эн», продюсером новостной программы. Я знаю, что до нашей встречи он бывал в горячих точках: корреспонденты, с которыми он сотрудничал, упоминали его имя в статьях в Интернете. Понятия не имею, над чем он работает сейчас: он не любит об этом говорить.

Когда мы познакомились, он показался мне романтичным и очаровательным. Его ирландский акцент напомнил мне о детстве, о чем-то бесконечно родном и близком, о чем-то, во что хочется завернуться целиком и спрятаться от мира. Каждый раз, когда мне кажется, что наши отношения подошли к концу, я вспоминаю, как они начинались. Мы поженились слишком быстро, а любили слишком медленно, но какое-то время мы были счастливы, и мне казалось, что мы хотим одного и того же. Иногда я думаю, что, может, его изменили ужасы, которые ему пришлось наблюдать. Бен совсем не похож на тех журналистов, с которыми я сталкиваюсь по работе.

Я теперь знаю многих журналистов из сферы шоу-бизнеса и развлекательной индустрии. В поездках, на премьерах и вечеринках встречаются одни и те же знакомые лица. Я думаю: вдруг в гримерке ждет кто-то, кто мне нравится, кто доброжелательно отзывался о моей работе, кто-то, с кем мы уже встречались? Это было бы не страшно. Если там кто-то незнакомый, у меня будут трястись руки и дрожать коленки, я начну потеть, а потом, когда неизвестный противник почувствует мою панику, потеряю всякую способность говорить связными предложениями. Знай мой агент, как я себя чувствую в подобных ситуациях, он перестал бы их мне создавать. Он как родители, которые бросают ребенка, боящегося воды, подальше от берега и верят, что тот поплывет, а не утонет. Не сомневаюсь: однажды я пойду на дно.

Я пишу смс своему агенту. Назначить интервью и ничего мне не сказать – это не похоже на Тони. Некоторые актрисы, когда что-то идет не по их плану, закатывают истерику, я видела такое много раз, но я себя так не веду и никогда, надеюсь, не буду. Я знаю, как мне повезло. На моем месте мечтает оказаться как минимум тысяча более талантливых, более достойных людей. Я вышла на этот уровень совсем недавно, мне есть что терять. Я не могу начать все с нуля, не сейчас, я слишком долго шла к этому и приложила слишком много усилий.

Я смотрю на свой телефон. От Тони ответа нет, но нельзя заставлять журналистку ждать еще дольше. Я рисую на лице идеально отточенную улыбку, открываю дверь со своим именем и вижу женщину, которая сидит на моем стуле, как будто там ей и место.

Нет, ей здесь совсем не место.

– Простите, что заставила вас ждать, рада вас видеть, – вру я, протягивая руку и стараясь, чтобы она не дрожала.

Дженнифер Джонс улыбается мне, как будто мы старые подруги. Мы не подруги. Эту журналистку я терпеть не могу. Раньше она писала обо мне ужасные вещи, хотя понятия не имею, чем я ей насолила. Это та самая дрянь, которая назвала меня «полненькой, но симпатичной», когда в прошлом году вышел мой первый фильм. В ответ я зову ее вороной за ее большой нос, но про себя. Все, кроме носа, у нее, наоборот, слишком маленькое, в особенности мозг. Она подскакивает со стула, порхает вокруг меня, как воробей под амфетаминами, а потом хватает мои пальцы своей крошечной холодной ручонкой, похожей на птичью лапку, и трясет их с преувеличенным энтузиазмом. Во время нашей предыдущей встречи у меня возникло ощущение, что она не видела ни кадра из фильма, о котором я собиралась говорить. Она из тех журналистов, кто считает, что раз они берут интервью у звезд, они тоже звезды. Никакая она не звезда.

Ворона – женщина средних лет, но одевается она так, как одевалась бы ее дочь, – если бы, конечно, у этой карьеристки была дочь. Ее темные волосы уложены в аккуратную прическу – такая была почти в моде лет десять назад, щеки у нее слишком розовые, а зубы неестественно белы. Дженнифер из тех людей, чья история давно написана, и ей не дано изменить финал, как бы она ни старалась. Судя по тому, что я читала о ней в Сети, в юности она сама мечтала стать актрисой. Наверное, поэтому она меня так ненавидит. Я наблюдаю, как дергается и брызжет слюной ее маленький рот, когда она выкрикивает в мой адрес неискренние комплименты, и мысленно готовлюсь к словесным гранатам, которые она для меня припасла.

– Мой агент ничего не говорил об интервью…

– А, ясно. Ну, если вы сейчас не можете… Это просто для сайта, без камеры, только я, ваша старая знакомая. Поэтому можете не волноваться о прическе и о том, как вы выглядите.

Вот дрянь.

Она подмигивает. Ее лицо словно на мгновение перекосило инсультом.

– Я могу прийти в другой раз, если…

В ответ я снова вымучиваю из себя улыбку и сажусь напротив. Чтобы руки не дрожали, я сцепляю их и кладу на колени. Мой агент никогда бы на это не согласился, если бы не считал, что это важно.

– Давайте, – говорю я, чувствуя себя, как перед расстрелом.

Дженнифер достает из сумки старомодный блокнот. Полное ощущение, что это не сумка, а школьный ранец, который она отобрала на улице у чужого ребенка. Странно, сейчас большинство журналистов записывают интервью на телефоны. Наверное, ее методы, как и ее волосы, застряли в прошлом.

– Ваша актерская карьера началась в восемнадцать лет, когда вас приняли в Королевскую академию драматического искусства, это так?

Нет, я начала играть задолго до этого, когда я была гораздо, гораздо младше.

– Да, так, – отвечаю я, напоминая себе, что нужно улыбнуться. Иногда я забываю.

– Наверное, ваши родители гордятся вами.

Я никогда не отвечаю на личные вопросы о своей семье, поэтому ограничиваюсь кивком.

– Вы всегда хотели быть актрисой?

Это простой вопрос, мне постоянно его задают, и заготовленный ответ всех обычно удовлетворяет.

– Наверное, да, но в детстве я была очень застенчивой.

Да и сейчас.

– Когда мне было пятнадцать, в нашей школе ставили «Волшебника страны Оз», но я испугалась и не пошла на прослушивание. Потом преподаватель актерского мастерства вывесил список отобранных на роли, и я даже читать его не стала. Кто-то сказал мне, что я получила роль Дороти, и я подумала, что это шутка. Но мое имя действительно оказалось там, в самом начале списка: «Дороти – Эйми Синклер». Я решила, что это ошибка, но преподаватель подтвердил, что ошибки нет. Он сказал, что верит в меня, потому что знает, что сама я в себя не верю. Никто раньше в меня не верил. Я выучила свою роль, отрепетировала песни и старалась изо всех сил – для него, не для себя. Не хотела его подвести. Я очень удивилась, когда меня стали хвалить, и мне очень понравилось играть на сцене. С этого момента я твердо решила, что хочу быть актрисой.

Она улыбается и перестает записывать.

– За последние два года вы сыграли много разных ролей…

Я жду вопроса, но напрасно.

– Да.

– И каково это было?

– Ну, как актрисе мне интересно перевоплощаться в разных людей и изображать разных персонажей. Это для меня большое удовольствие, и разнообразие мне по вкусу.

Почему я сказала «по вкусу»? Мы не о еде говорим.

– То есть вам нравится притворяться кем-то другим?

Я все еще переживаю из-за своей неудачной формулировки, поэтому медлю с ответом.

– Наверное, можно и так сказать, да. Но не все ли мы время от времени этим грешим?

– Полагаю, вам бывает нелегко вспомнить, кто вы на самом деле, когда на вас не направлена камера.

Я сажусь на свои руки, чтобы меня не выдали нервозные движения.

– Да нет, это же просто работа. Работа, которую я люблю и за которую благодарна.

– Не сомневаюсь. После этого фильма вы наверняка станете звездой. Что вы почувствовали, когда получили роль в «Иногда я убиваю»?

– Я была в восторге, – отвечаю я и понимаю, что тон получился не восторженный.

– В этом фильме вы играете замужнюю женщину, которая притворяется хорошей, а на самом деле на ее счету совершенно ужасные поступки. Вам было сложно играть такого… извращенного персонажа? Вы не боялись, что зрители перестанут ей симпатизировать, когда узнают, что она сделала?

– Я не уверена, что мы хотим раскрывать интригу в статьях перед премьерой…

– Конечно, прошу прощения. Вы упомянули своего мужа…

Уверена, что не упоминала.

– …что он думает об этой роли? Не ложится ли он теперь спать отдельно, опасаясь, что вы придете домой, не выйдя из образа?

Я смеюсь, надеясь, что смех мой звучит естественно. Интересно, не могут ли Бен и Дженнифер Джонс быть знакомы? Они оба работают в «Ти-Би-Эн», но в совершенно разных отделах. Это одна из крупнейших медиакомпаний, поэтому мне раньше и в голову не приходило, что их пути могли пересечься. Кроме того, Бен знает, как я ненавижу эту тетку. Если бы они были знакомы, он бы мне рассказал.

– Обычно я не отвечаю на личные вопросы, но, думаю, мой муж не станет возражать, если я скажу, что он очень ждет этого фильма.

– Похоже, у вас идеальный муж.

Меня беспокоит выражение моего лица, и я пускаю все силы на то, чтобы напоминать ему улыбаться. А вдруг она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО с ним знакома? Вдруг он рассказал ей, что я хочу развестись? Вдруг она пришла поэтому? Вдруг они объединились против меня? Нет, у меня паранойя. Все скоро закончится. Просто улыбаемся и машем. Улыбаемся и машем.

– Так вы не такая, как она, как героиня фильма «Иногда я убиваю»? – спрашивает Дженнифер Джонс, глядя на меня поверх своего блокнота и вопросительно поднимая слишком сильно выщипанную бровь.

– Я? О, нет. Я даже паука не могу убить.

Кажется, ее лицо сейчас треснет от улыбки.

– Ваша героиня все время бежит от реальности. Вам знакомо это ощущение?

Да. Я убегала всю жизнь.

Меня спасает стук в дверь. Я нужна на площадке.

– Мне очень жаль, но, боюсь, наше время закончилось. Было приятно с вами поговорить, – вру я.

Пока она собирает свои вещи и направляется к выходу из гримерки, мой телефон вибрирует от смс. Едва оставшись одна, я достаю его и читаю сообщение.

Пишет Тони:

«Нам нужно поговорить, позвони, как сможешь. И нет, я не договаривался ни о каком интервью, поэтому пусть идут по адресу. Не говори ни с кем из журналистов, пока не поговоришь со мной, что бы они тебе ни рассказывали».

Кажется, я сейчас заплачу.

Шесть

Голуэй, 1987 год

– Тише, зачем ты портишь противными слезами такое милое личико?

Я поднимаю глаза и вижу женщину, которая улыбается мне, стоя возле закрытого магазина. Когда брат накричал на меня, я побежала сюда, я бежала всю дорогу. Мне хотелось только одного: посмотреть на красные туфельки, которые я надеялась получить от кого-нибудь на день рождения. Но в витрине их не оказалось. Их носит кто-то другой – какая-нибудь маленькая девочка, у которой есть и нормальная семья, и красивые туфли.

– Ты потеряла маму? – спрашивает женщина.

Я снова начинаю рыдать. Из рукава своей белой вязаной кофты она достает смятый платок, и я вытираю глаза. Она очень красивая. У нее длинные темные кудрявые волосы, немножко похожие на мои, и зеленые немигающие глаза. Она постарше моего брата, но гораздо младше папы. Ее платье покрыто розовыми и белыми цветами, как будто она оделась в цветущий луг. Точь-в-точь такой я представляю себе мою маму. Так она могла бы выглядеть, если бы я не повернулась не туда и не убила ее. Я сморкаюсь и возвращаю ей сопливую тряпочку.

– Ну-ну, не волнуйся, этим делу не поможешь. Я уверена, что мы найдем твою маму, – говорит она.

Я не знаю, как ей сказать, что это невозможно. Она протягивает руку, и я вижу, что ногти у нее такие же красные, как те туфельки, о которых я мечтала. Она ждет, когда я возьму ее за руку, а когда я не беру, наклоняется, пока ее лицо не становится вровень с моим.

– Слушай, я понимаю: тебе, наверное, запрещают говорить с незнакомыми и говорят, что некоторые люди очень плохие. И хорошо, что говорят, потому что это правда. Но именно поэтому я не могу тебя бросить здесь одну. Уже поздно, магазины закрыты, на улицах никого, и если с тобой что-нибудь случится, я себе не прощу. Меня зовут Мегги, а тебя?

– Кира.

– Привет, Кира. Приятно познакомиться. – Она пожимает мне руку. – Ну вот. Теперь мы знакомы.

Я улыбаюсь. Она такая милая, она мне нравится.

– Ну, пойдем же со мной, и если мы не найдем твою маму, мы позвоним в полицию, и они отведут тебя домой. Как тебе такой план?

Я размышляю над ее словами. Домой идти очень далеко, а уже темнеет. Я беру симпатичную тетю за руку и иду с ней, хотя знаю, что домой – это совершенно в другую сторону.

Семь

Лондон, 2017 год

Джек берет мою руку в свои. Он смотрит на меня через стол ресторана в гостинице, и мне кажется, что на нас обращены все взгляды. Невозможно остаться друг другу чужими в реальной жизни, когда столько месяцев проводишь вместе на съемках. Я знаю, что ему приятно держать меня за руку, и его прикосновение кажется более интимным, чем следует. Я боюсь того, что должно случиться, но теперь уже слишком поздно. Слишком поздно делать вид, будто мы не знаем, к чему все идет. Я вижу, что люди смотрят в нашу сторону, люди, которым известно, кто мы. Джек, кажется, чувствует мое беспокойство и ласково сжимает мне пальцы, чтобы придать уверенности. В этом нет необходимости. Когда я приняла решение, меня уже не переубедить – это не под силу даже мне самой.

Не говоря больше ни слова, он расплачивается наличными и поднимается из-за стола. Я беру салфетку с колен и вытираю рот, хотя почти ничего не ела. На кратчайшее мгновение я вспоминаю о Бене – и тут же об этом жалею, потому что стоит мыслям о нем появиться в моей голове, как от них очень сложно избавиться. Я уже и не помню, когда в последний раз Бен звал меня на романтический ужин, когда я, находясь рядом с ним, чувствовала себя привлекательной. С другой стороны, настоящее время главенствует над остальными. Оно свысока смотрит на прошлое и не обращает внимания на соблазны будущего. Я отмахиваюсь от страха, который пытается меня остановить, и иду за Джеком. Несмотря на сомнения, я всегда знала: когда придет время, я пойду за ним.

Джек первым заходит в гостиничный лифт. Двери начинают закрываться, но я не ускоряю шаг, это не обязательно. Железные челюсти открываются снова, и как раз вовремя. Я делаю шаг внутрь, и они проглатывают меня целиком. В лифте мы не разговариваем, просто стоим рядом. Наш биологический вид развил способность скрывать желание, как будто его следует стыдиться, хотя мы созданы именно для того, чтобы нас привлекали другие люди. Так или иначе, ничего подобного я раньше не делала.

Я чувствую, что в лифте мы не одни. Чувствую, что на нас смотрят. С каждым новым этажом я все яснее ощущаю, зачем мы здесь. Когда мы выходим на седьмом этаже, его рука касается моей – вероятно, случайно. Не возьмет ли он меня за руку? Не берет. Никакой романтики. Мы оба знаем: мы здесь не за этим.

Он вставляет карточку в щель на двери, и сперва мне кажется, что карточка не сработает. Потом я уже надеюсь, что не сработает. Тогда у меня было бы еще время в запасе. На самом деле я не очень хочу это делать и удивляюсь, зачем же делаю. Кажется, я всю жизнь провожу, делая то, чего не хочу.

В номере Джек снимает пиджак и швыряет его на кровать резким движением, словно сердится на меня, словно я в чем-то виновата. Его красивое лицо оборачивается ко мне; черты искажены чем-то вроде ненависти и отвращения, как будто они выражают мое собственное мнение обо мне в этот момент, в этой комнате.

– Я думаю, нам нужно поговорить. Ты согласна? – говорит он. – Я женат, – эти слова звучат как обвинение.

– Я знаю, – шепчу я в ответ.

Он делает шаг ко мне.

– И люблю свою жену.

– Я знаю, – снова отвечаю я.

Мне не нужна его любовь, пусть она принадлежит жене. Я отворачиваюсь, но он берет мое лицо в свои руки и целует меня. Я стою абсолютно неподвижно, словно понятия не имею, что делать, и на секунду мне становится страшно, что я не вспомню как. Сначала он так нежен, так осторожен, как будто боится меня сломать. Я закрываю глаза – с закрытыми глазами проще – и отвечаю на поцелуй. Он переходит к решительным действиям быстрее, чем я ожидала: его руки скользят с моих щек на шею, на платье, скрывающее грудь, его пальцы нащупывают границу лифчика под тонким слоем хлопка. Он останавливается и отстраняется.

– Черт. Что я, черт возьми, делаю? – говорит он, и я пытаюсь вспомнить, как дышать.

– Я знаю. Извини, – отвечаю я, как будто это моя вина.

– Ты как будто завладела моей волей.

– Извини, – говорю я опять. – Я думаю о тебе все время. Знаю, что это неправильно, и, честное слово, изо всех сил старалась не думать, но у меня ничего не вышло. – Мои глаза наполняются слезами.

Он старше меня как минимум на десять лет, и рядом с ним я чувствую себя неопытным ребенком.

– Ничего страшного. Что бы это ни было, ты не виновата. Я тоже о тебе думаю.

После этих слов я прекращаю плакать, как будто эта последняя фраза меняет все. Он берет меня за подбородок и обращает мое лицо к своему. Я изучаю его, пытаюсь понять, есть ли хоть капля правды в его словах. Потом я тянусь поцеловать его, в моих глазах молчаливый призыв. Теперь он не колеблется. Теперь наши жизни – все, кроме этого момента, – похоронены и забыты.

Руки Джека двигаются все ниже по моей груди, умелые пальцы освобождают меня из платья, обнажают черный шелк лифчика. Он поднимает меня и сажает на стол, в процессе сметая на пол меню обслуживания номеров и телефонный аппарат. И не успеваю я сообразить, что происходит, как он уже сверху, он удерживает мои руки и оказывается у меня между ног.

– Стоп! Снято, – говорит режиссер. – Спасибо, ребята. Мне кажется, мы здесь закончили.

Восемь

Голуэй, 1987 год

Мегги держала меня за руку все время, пока мы не дошли до летнего домика на берегу. Держала так крепко, что иногда было капельку больно. Наверно, она просто боялась, что я снова убегу и что меня, как она говорила, найдет какой-нибудь плохой человек. Но если я и бежала, то только чтобы успевать за ней. Она очень быстро ходит, я ужасно устала. Она все время оглядывалась по сторонам, как будто чего-то боялась, но, пока мы шли закоулками, нам никто не попался, ни плохой, ни хороший.

Домик очень красивый, совсем как Мегги. Нарядная синяя дверь, белые кирпичи – он совсем не похож на наш дом. Внутри почти нет вещей, и когда я спрашиваю почему, Мегги отвечает, что это просто домик, куда приезжают отдыхать. Я этого не знала, потому что ни разу не ездила отдыхать. Сначала Мегги занята, она складывает одежду в чемодан. Потом я думаю, что она будет звонить в полицию, но вместо этого она решает, что мы должны попить чаю и что-нибудь съесть. Это очень приятно. По пути сюда я рассказала Мегги, что нам, по словам брата, еле хватает на еду. Наверное, она и решила, что я голодная.

– Хочешь кусок имбирного пирога? – спрашивает она из маленькой кухни.

Я сижу в самом большом кресле, какое когда-нибудь видела. Мне пришлось на него карабкаться, чтобы сесть. Оно как гора из подушек.

– Да, – отвечаю я.

Я очень довольна, ведь я сижу в удобном кресле и собираюсь поесть пирога с доброй тетей.

Она появляется в дверях. Улыбка, которая все время была на ее лице, теперь исчезла.

– Что «да»?

Сначала я не понимаю, чего она ждет, но потом мне в голову приходит идея:

– Да, пожалуйста? – пробую я.

Улыбка возвращается на ее лицо, и я рада.

Она ставит передо мной пирог, а еще стакан молока, потом включает мне телевизор, а сама уходит в соседнюю комнату звонить по телефону. А я-то уже думала, что она забыла про звонок в полицию, и теперь мне грустно. Мне тут нравится, я бы с удовольствием побыла тут подольше. Мне не слышно, что говорит Мегги по телефону: слишком громко говорят Зиг и Заг[4] по телевизору. Я доедаю пирог и облизываю пальцы, а потом пью молоко. По вкусу оно напоминает мел, но мне так хочется пить, что я выпиваю все до конца.

Когда Мегги возвращается в комнату, мне очень хочется спать.

– В общем, я поговорила с твоим папой и боюсь, что твой брат сказал правду: дома на тебя больше не хватит еды. Но ты не волнуйся. Я сказала твоему папе, что ты можешь пожить несколько дней здесь, со мной, а когда там у них все наладится, я отведу тебя домой. Здорово я придумала?

Я размышляю. Тут телевизор, пирог и уютное кресло. Мне кажется, будет приятно пожить тут немного, хотя я буду очень скучать по брату и капельку – по папе.

– Да, – отвечаю я.

– Что «да»?

– Да, пожалуйста. И спасибо.

И только когда она снова выходит из комнаты, я задумываюсь: как она могла поговорить с моим папой? Ведь у нас дома нет телефона.

Девять

Лондон, 2017 год

Перед тем как выйти из машины, я снова смотрю на телефон. Я уже три раза пыталась дозвониться до агента, но все время попадала на автоответчик. Я даже позвонила ему в офис, но помощница сказала, что Тони занят, – и произнесла это таким тоном, словно знала что-то, чего не знаю я. Или у меня просто паранойя. Столько всего происходит, что это не исключено. Попробую позвонить завтра.

Я устало бреду по дорожке к крыльцу. Наш дом погружен во тьму. Я все думаю о Джеке и о том, как он целовал меня на съемочной площадке. Это было так… по-настоящему. Я заворачиваюсь в мысли о нем, как в одеяло, и мне от этого тепло и спокойно. Покров фантазии – гораздо более надежная вещь, чем холодная реальность. Но страсть – это только временное лекарство от одиночества. Я закрываю за собой входную дверь, оставляю желание на улице, в темноте. Включаю свет реальной жизни, и этот свет оказывается слишком ярким, он заставляет меня видеть то, чего я видеть не хочу. В доме слишком тихо и пусто, как в пустой ракушке.

Моего мужа все еще нет.

Я моментально переношусь в прошлое, в тот самый момент, когда его ревность достигла предела, а мое терпение лопнуло, и в результате разразился идеальный супружеский шторм.

Я помню, что он со мной сделал. Я помню все, что происходило той ночью.

Странное это ощущение, когда похороненные воспоминания без предупреждения всплывают в памяти. Как будто из твоих легких высосали весь воздух, а потом тебя сбросили с огромной высоты. Постоянное чувство падения и знание, что ты неизбежно шлепнешься на твердую поверхность.

Мне еще холоднее, чем было минуту назад.

Кажется, тишина стала громче. Я озираюсь по сторонам, лихорадочно всматриваясь в пустое пространство.

Такое чувство, что за мной наблюдают.

Чувство, которое возникает, когда на тебя смотрят, совершенно необъяснимо, но абсолютно реально. В первый момент я застываю на месте и безуспешно пытаюсь убедить себя, что это проделки моего чересчур живого воображения, по понятным причинам перевозбужденного в результате событий последних дней. Затем под действием адреналина мой организм включает реакцию «бороться или бежать», и я спешу из комнаты в комнату, задергивая все занавески и закрывая жалюзи, как будто это щиты из материи. Лучше уж перестраховаться, чем оказаться под наблюдением.

В первый раз сталкерша появилась в моей жизни пару лет назад, вскоре после того, как мы с Беном начали встречаться. Все началось с мейлов, но потом она несколько раз появлялась возле нашего прошлого дома, когда думала, что там никого нет, и подбрасывала нам написанные от руки открытки. Однажды, когда я уезжала в Лос-Анджелес, к нам кто-то проник, и Бен был уверен, что это она. Это была одна из основных причин, по которым я согласилась переехать сюда, в дом, который видела исключительно в Интернете. Бен позаботился обо всем, мы смогли от нее отделаться. Вдруг теперь она нашла меня? Нашла нас?

В ее мейлах и письмах всегда говорилось одно и то же:

Я знаю, кто ты.

Я всегда делала вид, что не понимаю, что это значит.

Я растеряна. Не знаю, что делать, что думать и как себя вести.

Может, мне снова позвонить в полицию? Попросить о новой встрече и рассказать им все, что не рассказала в прошлый раз? Или просто сидеть здесь и ждать? Никто не может знать заранее, как поведет себя, оказавшись на развилке. Вы не можете быть уверены, как поступите, пока это не произошло с вами. Люди оказываются способными на самые неожиданные поступки. Я справляюсь с ситуацией как могу, не подвожу людей больше, чем уже подвела. Я знаю, что что-то упустила. Не только мужа, что-то еще, но я не знаю, что именно. Но вот что я знаю наверняка: единственный человек, на которого я могу рассчитывать в этой ситуации, – это я сама. Держать меня за руку некому. Эта мысль пробуждает воспоминания, моя память перематывается на то время, когда я была маленькой девочкой. Тогда у меня был человек, который всегда с удовольствием держал меня за руку.

Когда я была ребенком, случилось кое-что ужасное.

Я никогда ни с кем об этом не говорила, даже сейчас, по прошествии стольких лет. Некоторыми секретами не стоит делиться. Многочисленные детские врачи, которым меня показывали потом, говорили, что у меня так называемая «преходящая глобальная амнезия». Они объясняли, что мой мозг вытеснил определенные воспоминания, потому что посчитал их слишком тяжелыми и травмирующими, и что это состояние, скорее всего, останется со мной на всю жизнь. Я тогда была ребенком и не отнеслась к их словам серьезно. Я-то знала, что только притворяюсь, будто не помню, что произошло. Долгие годы я не вспоминала о том, какой диагноз мне поставили. До этого момента.

Думаю, что если бы я сняла все деньги с нашего счета и закрыла его, я бы об этом помнила. Я многое думаю. Проблема в том, что я не знаю наверняка.

Я все время вспоминаю о сталкерше.

Постоянно проигрываю в памяти момент, когда увидела ее собственными глазами. Ничего не могу с этим поделать. Это было около года назад, она стояла возле нашего прошлого дома. Я тогда услышала стук почтового ящика и решила, что это почтальон. Но ошиблась. На коврике у двери картинкой вниз одиноко лежала старомодная открытка. Марки на ней не было. Отправитель принес ее лично. Я помню, как подняла ее, помню, как задрожали мои руки, когда я увидела знакомые неразборчивые каракули.

Я знаю, кто ты.

Я открыла дверь, и там была она. Она стояла на другой стороне улицы и смотрела на меня. Я думала, меня стошнит. Раньше ее видел только Бен, и до этой минуты она оставалась для меня лишь смутным образом. Призраком, в которого я не верила. Все прошлые мейлы и записки не очень меня пугали. Но, увидев ее в реальности, я пришла в ужас: мне показалось, что я ее знаю. Она стояла на некотором расстоянии, большую часть лица скрывали солнечные очки и шарф, но она была одета точь-в-точь как я, и в тот момент я подумала, что это она. Нет. Это не могла быть она.

Заметив меня, она убежала. Бен пришел домой пораньше, и мы позвонили в полицию.

Что-то я маловато беспокоюсь о муже.

Что со мной не так? Я схожу с ума?

Такое ощущение, что происходит что-то ужасное, что-то гораздо более ужасное, чем раньше.

Десять

Голуэй, 1987

Я просыпаюсь и чувствую растерянность. Я не понимаю, где нахожусь.

Темно и холодно. У меня болит живот, и меня немножко тошнит. Так меня обычно тошнит, когда брат катает меня на папиной рыбацкой лодке. Я протягиваю руку в темноте и жду, что пальцы наткнутся на стенку моей комнаты или на маленький столик, сделанный из кусков дерева, выловленных в заливе, но нет. Вместо этого пальцы со всех сторон нащупывают что-то холодное, похожее на железо. Я страшно пугаюсь, но у меня совсем нет сил. Наверное, это сон. Я закрываю глаза и решаю, что сосчитаю до пятидесяти. Если и после этого я не пойму, где нахожусь, тогда я позволю себе заплакать. Я досчитала до сорока восьми, а дальше ничего не помню.

Когда я открываю глаза в следующий раз, я еду на заднем сиденье машины. Машина не папина – чтобы это понять, мне даже думать не нужно, ведь у нас машины больше нет. Папа продал ее, чтобы заплатить за электричество, когда у нас погас свет. Сиденья этой машины сделаны из красной кожи, и когда я просыпаюсь, мне приходится отдирать от нее лицо и руки, потому что они прилипли.

Какое-то время я смотрю на затылок человека, сидящего за рулем, а потом вспоминаю добрую тетю по имени Мегги. Тогда я сажусь на сиденье как полагается и смотрю в окно, но все еще не понимаю, где я.

– Куда мы едем? – спрашиваю я, протирая глаза. Песчинки, которые оставил песочный человечек, царапают мне щеки[5].

– Совсем недалеко, – говорит Мегги и улыбается мне в маленьком зеркале, которое показывает квадратик ее лица, хоть она и смотрит в другую сторону.

– Ты везешь меня домой, к папе?

– Ты немножко поживешь со мной, помнишь? Дома сейчас тебя нечем кормить.

Точно, я помню, она про это говорила, но я такая сонная, что забыла об этом.

– Поспи еще немного, нам уже недолго ехать. Когда приедем, я тебя разбужу. Там тебя ждет приятный сюрприз.

Я снова ложусь на кожаное сиденье и закрываю глаза, но не сплю. Конечно, я люблю сюрпризы, но мне страшно и я волнуюсь. Мегги кажется мне очень хорошей, но все, что я увидела за окном, было таким странным – дома, заборы, даже дорожные знаки.

Может быть, я не права, но, кажется, я очень далеко от дома.

Одиннадцать

Лондон, 2017

Наверное, дома – они в каком-то смысле как дети. Нужно как можно скорее наладить с ними связь, чтобы получить устойчивую эмоциональную привязанность. Даже когда я работала в Лондоне, этот дом всегда был для меня просто местом, где я проводила ночь: так поздно заканчивались съемки. Оставшуюся часть вечера я потратила, перерывая комнаты в поисках фотографии человека, который был моим мужем почти два года. Мне стоило бы учить роль на завтра, но как я могу это делать, когда вокруг все идет наперекосяк? Не то чтобы я беспокоюсь, но у меня куча вопросов – вопросов, которые остаются без ответа, потому что я не решаюсь их задать.

Я смотрю на единственный снимок Бена, который удалось найти. Это его черно-белая детская фотография в рамочке. Мне она страшно не нравится, никогда не нравилась. У меня от нее мурашки по коже. Пятилетний Бен одет в деловой костюм, который смотрится странно на таком маленьком ребенке, но дело даже не в этом. Меня смущает его пронзительный взгляд, то, как его смеющиеся глаза таращатся из кадра, – словно следят за тобой. Ребенок на фотографии не просто выглядит непослушным или хитрым. Он выглядит злым.

Я просила Бена отнести фотографию к себе в кабинет, чтобы она не попадалась мне на глаза, и помню, что он тогда посмеялся. Не потому, что счел это нелепым, а так, словно фотография была частью розыгрыша, в котором я не участвовала. С тех пор я ее не видела и не думала о ней, но сейчас, когда я смотрю на это черно-белое изображение, она вызывает во мне странные чувства, что-то похожее на ужас и отвращение. Ни у меня, ни у мужа не осталось семьи, мы оба – взрослые сироты. Когда-то мы говорили, что есть только мы, вместе против окружающего мира. Потом ситуация изменилась, и остались мы друг против друга. Этого мы не говорили, только чувствовали.

Бродя в этот вечер по дому, я обращаю внимание на то, как страшно он велик для семьи из двух человек. Нашей жизни не хватает, чтобы заполнить все пустые помещения. Бен дал мне понять – уже после свадьбы, – что не хочет иметь со мной детей. Я почувствовала, что меня провели, обманули. Он должен был сказать об этом раньше, он знал, о чем я мечтаю. Даже тогда я считала, что смогу его переубедить, но не смогла. Бен сказал, что чувствует себя слишком старым, чтобы заводить детей на пятом десятке. И когда я пыталась вернуться к этому разговору, он все время повторял одно и то же:

– У тебя есть я, а у меня есть ты. Нам больше никто не нужен.

Как будто мы организовали престижный клуб всего с двумя членами, и его это устраивало. Но меня-то нет. Я так хотела от него ребенка! Это было моим единственным желанием, а Бен отказывал мне в возможности клонировать нас и начать сначала. Разве не об этом все мечтают? Я знаю: его нежелание иметь детей как-то связано с его прошлым, с семьей, но он никогда мне ничего не рассказывал. Он говорил, что в некоторых случаях о прошлом лучше забыть навсегда, и с этим я согласна. Не то чтобы я ему рассказывала правду о своем прошлом. По мере взросления мы обмениваем валюту нашей мечты на реальность.

Я говорю себе, что не может быть так сложно найти хоть одну недавнюю фотографию Бена. Когда-то у нас таких фотографий были полные альбомы, но потом я перестала их делать. Не потому, что воспоминания ничего для меня не значили, а потому, что я всегда думала: мы создадим еще больше воспоминаний. Я знаю, что другие люди любят делиться всеми событиями своей частной жизни, выкладывая фотографии в социальные сети, но мне это никогда не было близко, да и Бену тоже. Тут наши взгляды совпадали. Я слишком много сил потратила на то, чтобы защитить свою частную жизнь, чтобы так вот просто выставить ее на всеобщее обозрение.

Я опускаю лестницу, ведущую на чердак, и взбираюсь по ступенькам, уверяя себя, что все еще ищу фотографии. Во всех остальных местах я уже смотрела. Предполагалось, что переездом и распаковкой вещей занимается Бен. Наверное, где-то здесь есть коробка, полная старых фотоальбомов, и здесь же хранятся другие наши вещи, которых я не вижу в доме, – книжки, украшения и прочий хлам, следы нашей совместной жизни. Я включаю свет на чердаке.

Я оглушена тем, что предстает моим глазам.

Здесь пусто.

Буквально – пусто. Ощущение, что большая часть жизни, которую я помню, просто исчезла и от нас почти ничего не осталось. Я ничего не понимаю. Словно мы тут и не живем.

Мои глаза продолжают осматривать пыльный пол и паутину в неровном свете единственной лампочки. И тут я замечаю старую обувную коробку в дальнем углу.

Потолок здесь низкий, и я ползу на четвереньках, пытаясь защитить лицо от пыли и пауков, таящихся в темноте. Здесь холодно, и когда я снимаю крышку с коробки, мои руки дрожат. Я заглядываю внутрь и чувствую приступ дурноты.

С коробкой под мышкой я спускаюсь с чердака и гашу за собой свет. В моей душе страх мешается с облегчением. Я боюсь предположить, что это может значить, и рада, что полиция не нашла коробку. Я прячу ее на дно платяного шкафа среди других таких же коробок – в которых лежит то, что и положено. Затем я практически падаю в постель, даже не раздеваясь. Мне просто нужно немножко полежать, иначе я не переживу завтрашний съемочный день. Я закрываю глаза и тут же вижу лицо Бена, даже фотография мне не нужна. У меня ощущение, что те мы, какими я нас считала, разрушаются от одной лжи к другой, и ничего не остается от нас, кроме развалин брака.

Я начинаю думать, что совершенно не знала своего мужа.

Двенадцать

Эссекс, 1987 год

– Пора просыпаться, – говорит Мегги.

Я и не спала.

Небо за окном машины из голубого стало черным.

– Давай, не копайся, выходи, – торопит она и складывает переднее сиденье, чтобы я могла вылезти. Ее рука принимает сердитую форму, как иногда делают папины руки.

Я стою на тротуаре и вглядываюсь в темноту. Передо мной ряд странных магазинов, которых я раньше не видела. Мегги берет меня за руку и тянет в направлении широкой задней двери. Мне приходится бежать, чтобы не отставать. Ночью она ходит так же быстро, как и днем.

– Где…

– Тсс! – она расправляет руку, которая раньше была согнута, и прикрывает мне рот. Ее пальцы пахнут пеной для ванны. – Уже поздно, не будем будить соседей, помолчи, пока мы не войдем.

Ее рука закрывает мне не только рот, но и нос, так что трудно дышать, но она меня не отпускает, пока я не киваю, что все поняла.

– Палец к губам, – шепчет Мегги, и я послушно повторяю ее жест, так же поднося палец к губам и изо всех сил стараясь выглядеть точь-в-точь как она.

Она достает из сумки огромную связку ключей – там их, наверно, не меньше сотни, а может, и всего десять. Все они разной формы и размера, они гремят, звенят и производят гораздо больше шума, чем я, когда пыталась заговорить. Она сует ключ в замочную скважину и открывает дверь.

Не знаю, что я ожидала увидеть, но точно не это.

За дверью просто ступеньки. Очень много ступенек. Они уходят так высоко, что мне даже не видно, что там наверху. Как будто лестница ведет на небо, к луне и звездам. Я собираюсь спросить у Мегги, доберусь ли я до звезд, если залезу на самый верх, но мой палец все еще прижат к губам, так что приходится молчать. Ступеньки сделаны из дерева и по краям выкрашены белой краской, а середина оставлена пустой. Прямо рядом с дверью, через которую мы вошли, с левой стороны, есть еще одна дверь, металлическая. Мегги замечает, что я на нее смотрю.

– Ни за что не ходи туда без моего разрешения. Ты поняла?

Я киваю, и мне сразу становится ужасно интересно, что там.

– Тогда давай наверх, – говорит Мегги, подталкивая меня вперед и закрывая за нами входную дверь.

Я начинаю подниматься. Ступеньки слишком высокие для моих ножек, поэтому быстро не получается, но когда я замедляю шаг, Мегги торопит меня, тыча пальцем в спину. Взрослые всегда так делают: говорят не ртом, а руками или глазами. Лестница без перил, поэтому я держусь рукой за стену. Стена покрыта дощечками, по виду и на ощупь похожими на пробки от папиного вина. Брат надевал эти пробки на нитку, мастерил для меня короны и ожерелья, и я играла, что я принцесса.

Я очень внимательно смотрю под ноги, чтобы не упасть, но какая-то тень наверху заставляет меня поднять глаза. Надо мной нет ни туч, ни луны, ни звезд. Вместо этого на верху лестницы стоит высокий и худой человек. Он смотрит на меня и улыбается. Он выглядит странно: у него три черные мохнатые брови, третья – над верхней губой, он бледный, как привидение, а когда он улыбается, я вижу, что один из его кривых передних зубов сделан из золота. Я начинаю визжать. Я не хотела визжать. Я помню, что нужно вести себя тихо, но мне так страшно, что визг получается сам собой. Я пытаюсь пойти обратно вниз, но Мегги загораживает дорогу и не пускает меня.

– Сейчас же прекрати орать.

Она хватает меня за руку выше локтя и так сильно ее скручивает, что меня обжигает, как огнем. Я не хочу идти дальше наверх, но вниз она меня не пускает, поэтому я застреваю посередке. Не знаю, где я, но мне здесь не нравится. Я устала и хочу домой.

Я снова смотрю на мужчину наверху лестницы. Он все еще улыбается, и золотой зуб у него во рту блестит в темноте, как гнилая звездочка.

– Здравствуй, юная леди! Я твой новый папа, но для начала можешь просто звать меня Джон.

Тринадцать

Лондон, 2017 год

– Зовите меня просто Алекс, – говорит она с детской улыбкой.

– Спасибо, но если вы не возражаете, мне больше нравится «инспектор Крофт», – отвечаю я.

Она поджидает меня у входа в дом, когда я возвращаюсь с утренней пробежки. Они оба поджидают. Как обычно, ее дружок средних лет почти не говорит, но мотает себе на ус, и делает это так громко, что его мысли практически можно услышать. Еще нет семи утра.

– У меня сегодня много дел, – говорю я, разыскивая ключи и отпирая дверь.

Мне хочется, чтобы мы все как можно скорее скрылись в доме. С соседями я не знакома, не могла бы назвать имени ни одного из них, но хотя считается, что нас не должно волновать, что думают о нас чужие люди, я предпочитаю подстраховаться.

– Мы просто хотели рассказать вам новости, но можем прийти в другой раз…

– Нет, простите, все в порядке. Просто мне нужно через час быть на студии «Пайнвуд». Сегодня последний день съемок, я не могу их подвести.

– Понимаю, – говорит она, но по тону ясно, что она ничего не понимает. – И много вы сегодня пробежали?

– Не очень, пять километров.

– Удивительно.

– Не так уж это и много.

– Нет, я хотела сказать – удивительно, как вам удается вести себя как обычно: бегать, работать, играть, – говорит она с улыбкой.

Что, черт возьми, она имеет в виду?

Я выдерживаю ее взгляд, сколько могу, но потом смотрю на ее молчаливого партнера. Он возвышается над ней, он старше нее как минимум в два раза, но он молчит, как будто воды в рот набрал. Интересно, думаю я, не пытается ли она своим наглым тоном произвести впечатление на этого человека, старшего по званию.

– Вы что, так и будете стоять? Вы позволите ей говорить со мной таким тоном? – спрашиваю я его.

– Боюсь, что да. Она моя начальница, – отвечает он и, как бы извиняясь, пожимает плечами.

Не веря своим ушам, я снова перевожу взгляд на инспектора Крофт и вижу, что улыбка исчезла с ее лица.

– Вы когда-нибудь били мужа, миссис Синклер? – спрашивает она.

Прихожая словно сжимается, поворачивается вокруг меня, пол уходит у меня из-под ног.

– Конечно нет! Я в жизни никого не ударила. Я уже почти готова подать формальную жалобу…

– Перед тем как уехать, я принесу вам бланк из машины. Мы съездили в индийский ресторан, где, по вашим словам, вы ужинали с мужем, когда видели его в последний раз. – Она лезет в сумку и достает оттуда что-то вроде «Айпада». – Там установлены камеры безопасности. – Она пару раз тычет пальцем в экран и поворачивает «Айпад» ко мне: – Это вы?

Я смотрю на наше застывшее черно-белое изображение, на удивление четкое и ясное.

– Да.

– Я так и подумала. Вы хорошо провели вечер? – спрашивает она, снова тыча в экран.

– Какое отношение…

– Мне просто интересно, почему вы его ударили.

Она снова поворачивает ко мне «Айпад» и своим детским пальчиком перелистывает серию изображений на экране. На них видно, что перед тем, как уйти из ресторана, я даю Бену пощечину.

Потому что он обвинил меня в том, чего я не делала. Потому что я была пьяна.

Мои щеки горят.

– У нас была глупая ссора, мы выпили. Это была просто пощечина, – говорю я, и мне стыдно слушать собственные слова.

– Вы часто даете ему пощечины?

– Нет, ни разу до этого случая: я была расстроена.

– Он чем-то вас оскорбил?

«Успешные актрисы или красивы, или хорошо играют. Зная, что про тебя нельзя сказать ни того, ни другого, я никак не пойму, с кем же ты переспала, чтобы получить роль».

Слова, которые сказал Бен в тот вечер, преследуют меня. Наверное, я никогда их не забуду.

– Не помню, – вру я, потому что мне стыдно сказать правду.

Последние несколько месяцев мы с Беном жили в тени подозрения. Гора недоверия возникла из-за песчинки непонимания. Он думал, что у меня роман на стороне.

Алекс Крофт глядит на своего напарника, потом снова на меня.

– Вы знаете, что треть телефонных звонков с заявлением о домашнем насилии в этом городе мы принимаем от жертв-мужчин?

Да как она смеет?

– Мне пора.

Она не обращает на мои слова никакого внимания и достает из кармана пару голубых перчаток.

– В кошельке вашего мужа был чек с заправки за тот вечер, когда вы в последний раз его видели. Вы не против, если мы взглянем на его машину?

– Если вам это поможет.

Кажется, она ждет. Я не знаю чего.

– Его ключи у вас?

Они следуют за мной в гостиную.

– Вы уже рассмотрели версию со сталкершей? – спрашиваю я, доставая ключ от машины Бена из комода и сжимая его в кулаке, – сама не знаю зачем.

Она смотрит на меня тяжелым взглядом и отвечает не сразу.

– Вы все еще думаете, что та женщина могла иметь какое-то отношение к исчезновению вашего мужа?

– Я не вижу, как можно это исключить…

– Это ваш ноутбук?

Она показывает на маленький столик в углу комнаты. Я киваю.

– Мы посмотрим?

Теперь моя очередь колебаться.

– Вы говорили, что все началось с мейлов? Может быть, мы сможем установить, кто отправлял их. Упакуй его, Уейкли, – говорит она напарнику.

Он послушно надевает собственную пару перчаток, достает из внутреннего кармана прозрачный полиэтиленовый пакет и забирает мой ноутбук.

– Миссис Синклер? – говорит инспектор Крофт, сложив руки на груди.

– Да?

– Ключ от машины вашего мужа. Пожалуйста.

Мои пальцы неохотно разжимаются, и она берет ключ. На ладони остается отпечаток ключа – в том месте, где я сжимала его слишком сильно. Я не успеваю ничего сказать, а она уже идет к выходу, и мне остается только поспешить следом.

Она отпирает красную спортивную машину Бена, открывает водительскую дверь и заглядывает внутрь. Я помню тот день, когда купила ему эту машину. Это была своего рода искупительная жертва, поднесенная, когда дела на домашнем фронте достигли своего предыдущего минимума. Мы спонтанно рванули в Котсуолд – крыша была откинута, моя юбка задрана, его рука летала от моих коленей к рычагу передач и обратно, – а потом притормозили у мотеля, где были свободные номера. Я помню, как мы смеялись, как занимались любовью перед камином, как съели дрянную пиццу и выпили бутылку хорошего портвейна. Мне нравилось то, как страшно ему хотелось коснуться меня, обнять меня, трахнуть меня в те времена. Но все изменилось, когда я заговорила о детях. Он любил меня. Он просто не хотел мной делиться.

Я скучаю по нам, какими мы были тогда.

А потом я нашла чужую помаду у нас под кроватью.

– Я понимаю, как вам сейчас непросто… – говорит инспектор Крофт, возвращая меня к реальности.

Она еще немного наклоняется и сует ключ в зажигание. Приборная панель освещается, и радио начинает тихо петь нам популярную песню о любви и о лжи. Потом Крофт обходит машину, распахивает пассажирскую дверцу и открывает бардачок. И только увидев своими глазами, что он пуст, я понимаю, что задерживала дыхание. Она шарит под сидениями, но, судя по всему, ничего не находит.

– Когда исчезает любимый человек, супругу всегда тяжело, – говорит инспектор, глядя на меня.

Потом закрывает дверь, обходит машину сзади и устремляет взгляд на багажник. Как и я. Как и второй полицейский.

– Наверное, сейчас вы нервничаете, – говорит она и открывает крышку.

Мы, все трое, заглядываем внутрь.

Там пусто.

Я снова вспоминаю, как дышать. Не знаю точно, что я ожидала там увидеть, но я очень рада, что там ничего нет. Мои плечи расслабляются, я начинаю чувствовать себя свободнее.

– Чего-то я тут не понимаю, – говорит инспектор Крофт, закрывая багажник.

Ее слова заставляют меня напрячься снова. Она возвращается к передней части машины и вынимает ключ. Радио замолкает, и кажется, что тишина сейчас проглотит меня. Я наблюдаю, как она стягивает перчатки со своих миниатюрных рук, а потом пытаюсь заговорить, но мой рот словно не способен произнести нужные слова. У меня такое чувство, будто я оказалась в своем персональном аду.

– Чего вы не понимаете? – спрашиваю я в конце концов.

– Ну, просто, если последнее место, где побывал ваш муж перед исчезновением, – это заправка, не кажется ли вам немного странным, что бак почти пуст?

Четырнадцать

Эссекс, 1987 год

Я застряла посреди самой длинной лестницы на свете и рыдаю, потому что думаю, что мой папа умер. Почему бы еще незнакомый человек в незнакомом месте мог сказать, что он мой новый папа? Он все еще говорит, но я ничего не слышу, потому что плачу слишком громко. Он говорит не как ирландец, не как мы с Мегги. Его речь звучит незнакомо, и мне это совсем не нравится.

– Уйди с дороги, Джон, не нависай над ребенком, – говорит Мегги, когда мы добираемся до верха лестницы.

Передо мной четыре деревянных двери. Все они некрашены, все закрыты. Мегги берет меня за руку и ведет к самой дальней из них. Я боюсь увидеть, что там внутри, и закрываю глаза, из-за чего начинаю немножко спотыкаться. Мегги так крепко держит меня за руку, что ногам достаточно просто поспевать за ней.

Когда я снова открываю глаза, я стою в комнате какой-то маленькой девочки. Моя комната дома совсем не такая, там запятнанный бурый ковер и серые занавески, которые когда-то были белыми. Такие комнаты, как здесь, я видела только по телевизору. Тут есть кровать, стол и шкаф, все белого цвета. Ковер розовый, а занавески, обои и покрывало покрыты радугами и картинками с рыжеволосой девочкой.

– Это твоя новая комната. Нравится? – спрашивает Мегги.

Мне нравится. Я сама не знаю, почему вдруг писаю в штаны.

Со мной такого не случалось очень давно. Может быть, меня так напугали стены из пробки, длинная лестница и человек с золотым зубом. Я чувствую, как горячая струя бежит по моей ноге, и ничего не могу поделать. Я надеюсь, что Мегги не заметит, но, посмотрев на ковер, вижу темное пятно между своими туфлями. И тут Мегги тоже замечает пятно, и ее улыбчивое круглое лицо становится сердитым и заостренным.

– Писаются только малявки, – говорит она и сильно бьет меня по лицу.

Я видела, как папа так бил моего брата, но со мной так никто раньше не поступал. Мне очень больно, и я снова начинаю плакать.

– Не реви, это просто пощечина, – говорит Мегги.

Потом она поднимает меня с пола, держа как можно дальше от себя на вытянутых руках. Она идет обратно в коридор и проходит в другую дверь, ближнюю к лестнице. Это кухня, совсем крошечная. Пол покрыт полосками странного мягкого зеленого ковра, исписанного словами, а шкафчики все разных форм и размеров и сделаны из дерева разных цветов. На другом конце кухни еще одна дверь, она ведет в ванную. В ванной все зеленое: унитаз, раковина, ванна, ковер и кафель на стене. Наверное, Мегги очень нравится этот цвет. Она ставит меня в ванну и выходит, но тут же возвращается, неся в руках огромный черный мусорный мешок. Я пугаюсь, что она собирается выбросить меня в мусор.

– Раздевайся, – говорит она.

Не хочу.

– Я сказала – раздевайся!

Я не шевелюсь.

– Сейчас же, – приказывает она, словно с трудом протиснув слово сквозь зубы.

Она выглядит очень сердитой, так что я слушаюсь.

Когда вся моя одежда, включая мокрые трусы, оказывается в мусорном мешке, она берет маленький шланг из белого пластика, надетый на кран в ванне.

– Бойлер сломался, придется обойтись так, – говорит она и начинает поливать меня из шланга.

От ледяной воды у меня перехватывает дыхание, как тогда, дома, когда я упала из лодки и холодное черное море пыталось меня проглотить. Мегги выдавливает шампунь мне на голову и грубо втирает его в волосы. На желтом флаконе написано «без слез», но я плачу. Покрыв меня мылом с головы до ног, она снова целиком обливает меня холодной водой. Я стараюсь стоять спокойно, как она велела, но меня трясет, а мои зубы стучат, как зимой.

Закончив, она вытирает меня жестким зеленым полотенцем, ведет обратно в мою новую спальню и сажает на покрытую радугами кровать. На мне ничего нет, мне холодно. Мегги на минуту выходит из комнаты, и я слышу, как она разговаривает с мужчиной, который говорил, что он мой новый папа, хотя я видела его в первый раз в жизни.

– Она выглядит точь-в-точь так же, – говорит он, и Мегги возвращается со стаканом молока.

– Выпей.

Я беру стакан обеими руками и делаю пару глотков. У молока странный привкус, оно напоминает мел, совсем как то молоко, которое она давала мне в доме для отдыха.

– Все до дна, – командует Мегги.

Когда стакан пустеет, я вижу, что ее лицо снова круглое и улыбчивое. Я рада. Другое ее лицо мне не нравится, я его боюсь. Она открывает комод и достает оттуда розовую пижаму. Помогает мне одеться и подводит к зеркалу.

Первым делом я обращаю внимание на волосы. Они гораздо короче, чем были, когда я смотрела на себя в прошлый раз. Теперь они по подбородок.

– А где мои волосы? – спрашиваю я и начинаю плакать.

Мегги замахивается рукой, и я замолкаю.

– Они были слишком длинные, их пришлось постричь. Они отрастут обратно, – говорит она.

Я смотрю на маленькую девочку в зеркале. На верхней части ее розовой пижамы написано слово из четырех букв: Эйми. Я не знаю, что это значит.

– Хочешь сказку на ночь? – спрашивает Мегги, и я киваю, что да.

– Тебе кошка язык откусила?

Никакой кошки я не видела, и язык, кажется, все еще во рту. Чтобы в этом убедиться, я болтаю им за губами. Мегги подходит к полке, где лежат разноцветные журналы, и берет из стопки верхний:

– Читать умеешь?

– Да, – отвечаю я и немножко выдвигаю подбородок – сама не знаю зачем. – Меня брат научил.

– Молодец брат. Тогда ты можешь это почитать. Тут целая стопка журналов «Сказочник» и еще кассеты, так что бери, когда захочешь. Вот Гобболино, твой любимый, – говорит она, бросая журнал на кровать. – Ведьмин кот, – поясняет она, потому что я молчу. Кошки мне совершенно не нравятся, и я хочу, чтобы она перестала о них говорить. – Раз ты умеешь читать, скажи мне, что написано у тебя на пижаме.

Я смотрю на пижаму сверху вниз, но теперь буквы вниз головой.

– Здесь написано «Эйми», – говорит Мегги, читая надпись за меня. – Теперь тебя так зовут. Это значит «Любимая». Ты же хочешь, чтобы люди тебя любили, правда?

– Но меня зовут Кира, – говорю я, поднимая на нее глаза.

– Уже нет, и если ты хоть раз произнесешь это имя под этой крышей, у тебя будут крупные неприятности.

Пятнадцать

Лондон, 2017 год

У меня проблемы.

Совершенно ясно, что у инспектора уже сложилось обо мне определенное мнение, но она не права. Единственное, в чем я виновата, – это притворство, притворство в отношениях. Все мы иногда притворяемся, что нам нравится кто-то или что-то: неудачный подарок, новая стрижка у подруги, муж. Мы так наловчились в этом, что можем провести даже сами себя. Это скорее лень, чем обман. Если признать, что любви больше нет, придется что-то с этим делать. Притворство в отношениях – сегодня обычная вещь.

Как только инспекторы уходят, я запираю за ними дверь, мечтая отгородиться от всего мира. Наверное, теперь можно добавить полицейских в список тех людей, кто считает, что знаком со мной. В этом списке уже есть журналисты, поклонники и мои так называемые друзья. Но они меня не знают. Они знают только ту версию, которую я им показываю. Колеса моей памяти крутятся в обратном направлении, как будто их заклинило в режиме заднего хода, и я снова проживаю тот вечер и вспоминаю события, которые мне совсем не хочется вспоминать. Инспектор Крофт права: мы действительно поругались в ресторане. Бен снова обвинял меня в измене. Я так старалась его разубедить, но он сердился все больше и больше.

«Успешные актрисы или красивы, или хорошо играют…»

Чем больше он пил, тем хуже становилось.

«про тебя нельзя сказать ни того, ни другого…»

Как будто он специально хотел сделать мне больно, добиться какой-то реакции.

«с кем же ты переспала, чтобы получить роль»

Ему это удалось.

Я не собиралась бить его по лицу, я знаю, что была не права, мне очень стыдно, что так вышло. Но я всю жизнь считала, что недостаточно хороша, и его жестокие слова так метко и сильно попали в мое слабое место, что что-то щелкнуло у меня внутри. Мне всегда казалось, что я ничего не умею и что как бы я ни старалась, я ни на что не гожусь. Если мой муж это видит, то, конечно же, рано или поздно это увидят и все остальные.

Я ответила не только физически. Я сказала, что прошу развода, потому что хотела отомстить. Если бы он позволил мне завести ребенка, о котором я так мечтала, я бы в тот же миг бросила карьеру, которая, по словам Бена, стояла между нами, но он всегда отвечал одинаково: нет. Он мне во многом не доверял. Мы могли неделями, а то и месяцами жить без намека на близость, как будто я могла забеременеть от случайного прикосновения. Сейчас я до боли одинока.

Я никогда не забуду, что он сказал, когда я выходила из ресторана, не забуду выражения его лица, которое увидела, обернувшись. Не думаю, что это алкоголь ему ударил в голову. Казалось, он говорит всерьез.

Если ты уйдешь, я тебя уничтожу.

Я поднимаюсь на второй этаж, стаскиваю с себя одежду для бега и принимаю душ. Вода слишком горячая, но я не даю себе труда настроить температуру. Я позволяю воде обжигать мою кожу, словно думаю, что заслужила боль. Потом иду в спальню, чтобы одеться на работу. Медленно открываю шкаф, как будто внутри может таиться что-то ужасное. Так и есть. Я наклоняюсь, достаю обувную коробку, которую нашла на чердаке, и, прежде чем открыть крышку, сажусь на кровать. Какое-то время я просто смотрю на содержимое коробки, словно боюсь, что оно обожжет мне пальцы. Потом достаю стопку простых старомодных открыток и выкладываю их поверх постели. Их, наверное, больше пятидесяти. Желтоватый картон теряется на фоне белого одеяла, и неразборчивые слова, написанные черными чернилами на каждой из них, еще больше притягивают мой взгляд. Все открытки одинаковы: те же слова, тот же корявый женский почерк, та же рука.

Я знаю, кто ты.

Я думала, что мы все их выбросили. Не знаю, зачем Бен их сохранил. Наверное, как улику… на случай, если сталкерша появится снова.

Дрожащими руками я складываю открытки обратно в коробку и задвигаю ее под кровать. Прятать правду от себя – все равно что прятать ее от других, просто правила игры в этом случае жестче.

Одевшись, я возвращаюсь на первый этаж и останавливаюсь рядом с огромной охапкой цветов на кухонном столе, к которой приложена крошечная записка со словом «извини». Обеими руками я поднимаю цветы со стола. Моя нога нащупывает педаль огромной мусорной корзины из нержавейки. Крышка послушно поднимается, готовая проглотить мой мусор, и заодно показывает мне свой. Мои руки нависают над корзиной, а глаза пытаются расшифровать, что видят: две пустые бутылки из черного пластика, которых я раньше не видела. Я достаю одну бутылку и читаю этикетку. Жидкость для розжига? У нас даже гриля нет. Я кладу пустую бутылку обратно и сверху запихиваю цветы. Куча лепестков и колючек скрывает все, что находится ниже.

Шестнадцать

Эссекс, 1987 год

Я просыпаюсь в бело-розовой спальне. У меня жутко болит живот. Я вижу дневной свет за занавесками, украшенными маленькими радугами, но когда я их раздвигаю, то нахожу решетку на окне, а за ней – огромное серое небо. Я хочу есть и чувствую запах гренок, поэтому прокрадываюсь к двери и прислушиваюсь. Мои пальцы дотягиваются до ручки – она выше, чем дома, – и когда я медленно открываю дверь, она шуршит по ковру. Я изо всех сил стараюсь не шуметь.

Стены в коридоре выглядят так, как будто их ободрали. В доме очень холодно. Я делаю шаг вперед, и что-то кусает меня за ногу, больно. Посмотрев вниз, я вижу, что пол здесь тоже покрыт зеленой губчатой штукой – такую же я вчера видела на кухне. По краям лежат тонкие рыжие деревяшки, из которых торчат маленькие блестящие колючки. Я наклоняюсь потрогать одну колючку, и на моем пальце набухает капля крови. Я кладу палец в рот и сосу, пока не перестает быть больно.

Я иду на запах гренок, стараясь не наступать больше на колючки, и останавливаюсь возле первой двери. Дверь заперта, и я иду дальше. Следующая дверь приоткрыта, из-за нее доносится звук телевизора. Я пытаюсь что-нибудь разглядеть сквозь щель, но скрип двери меня выдает.

– Это ты, Эйми? – спрашивает Мегги.

Меня зовут Кира, и я не знаю, что отвечать.

– Иди сюда, не стесняйся, теперь это твой дом.

Я толкаю дверь сильнее и вижу Мегги. Она сидит в постели рядом с мужчиной с золотым зубом. Улыбка у него дырявая, как будто сносилась от частого использования, а в черных волосах на лице видны белые крошки гренок. В очках отражается телевизор. Я поворачиваюсь посмотреть на экран и вижу надпись «TV-утро», которая сменяется изображением мужчины и женщины, сидящих на диване. Стенки в этой комнате такие же, как в коридоре, – пятнистые и голые, и ковра тут тоже нет, а есть такая же зеленая пружинящая штука.

– Иди сюда, лезь к нам, холодно. Подвинься, Джон, – говорит Мегги.

Он улыбается и хлопает по местечку между ними на кровати. Я дрожу от холода, но не хочу залезать к ним в кровать.

– Давай, – говорит она, видя, что я не двигаюсь с места.

– Заскакивай, – говорит он, приподнимая одеяло.

Скачут кролики. А я не кролик.

Я вижу, что на Мегги нет ничего, кроме ночной рубашки. Ее худые ноги выглядывают из-под одеяла, а длинные кудрявые темные волосы свисают ниже плеч, и мне становится жалко, что мои теперь не такие длинные. Я забираюсь в кровать рядом с Мегги, но только потому, что ее веселое лицо выглядит так, словно готово превратиться в сердитое, если я не послушаюсь.

В спальне у Мегги беспорядок, что очень странно: сама она кажется такой чистой и аккуратной. Везде валяются грязные чашки и тарелки, по углам громоздятся стопки газет и журналов, по полу разбросана одежда. Одеяло чем-то пахнет: не знаю, чем, но чем-то неприятным. Мы все сидим и смотрим в экран, но вдруг мой живот так громко бурчит, что, наверное, все это слышат.

– Хочешь, я сделаю тебе завтрак? – спрашивает Мегги, когда начинается реклама.

– Да.

Ее лицо изменяется, и я, пока не поздно, добавляю «пожалуйста».

– Что ты хочешь? Можешь попросить что угодно.

Я бросаю взгляд на одну из грязных тарелок с корками:

– Гренки?

Она делает притворно грустное лицо, как у клоуна.

– Боюсь, что твой папа доел весь хлеб.

Сначала я теряюсь, но потом вспоминаю, что она говорит о человеке с золотым зубом.

– Не забивай свою хорошенькую головку, я сделаю твой любимый завтрак, я пулей.

Я не знаю, что значит «пуля».

Мегги выходит из комнаты, и я радуюсь, что она не закрыла дверь. Не хочу оставаться наедине с Джоном. Он выглядит так, как будто носит ковер на груди, но вблизи видно, что это тоже волосы. Кажется, у него жутко много волос. Он тянется куда-то мимо меня, и я отклоняюсь в сторону. Он берет пачку сигарет, зажигает одну и стряхивает пепел в пустую чашку, смеясь над чем-то по телевизору.

Мегги возвращается с тарелкой в руке, что странно, потому что она собиралась сделать мой любимый завтрак, а я больше всего люблю кашу с медом. Дома брат варил мне кашу с медом, и я всегда ее ела из своей любимой синей мисочки, хотя от нее откололся кусочек. Брат сказал, что мисочка все равно может быть моей любимой, даже со сколом. Он сказал, что немножко поврежденные вещи все равно могут быть красивыми.

– Ну, вот. Налетай, – говорит Мегги.

Она залезает обратно под одеяло, и ее ледяные голые ноги касаются моих пяток.

– Что это? – спрашиваю я, глядя в тарелку.

– Это же твоя любимая еда, глупышка. Печенье с маслом. Съешь все до крошки, нам нужно тебя немножко откормить, больно уж ты похудела.

Мне кажется, что я выгляжу точно так же, как и вчера и позавчера.

Я смотрю на Мегги, потом на тарелку, потом снова на Мегги и не знаю, что делать. Потом беру один из кружочков и замечаю, что на нем, на нижней стороне, написано его имя. Совсем как мое имя написано на моей пижамной рубашке. Я про себя повторяю буквы: ДИЖЕСТИВ.

– Ну же, кусай, – говорит Мегги.

Мне не хочется.

– Ешь. Это.

Я откусываю маленький кусочек и медленно-медленно жую. На вкус это чистое масло, мне даже становится немного тошно.

– Что надо сказать? – спрашивает она.

– Спасибо?

– Спасибо – что?

– Спасибо, Мегги?

– Нет, не Мегги. С этого момента называй меня мамой.

Семнадцать

Лондон, 2017

Кажется, сегодня день, когда все происходит в последний раз.

Последний день, когда я въезжаю в ворота студии «Пайнвуд».

Последний раз, когда мне приходится играть этого персонажа.

Мой последний шанс.

Я сижу перед зеркалом в гримерке, пока другие люди укладывают мне волосы и маскируют недостатки моего лица. Сегодня я сама не своя, и даже не уверена, что помню, кто я вообще такая. Когда заканчиваются съемки, у меня всегда бывает период траура: столько месяцев тяжелой работы, и вот они подошли к концу. Но этот последний день кажется даже более зловещим, чем обычно. Мне непросто скрывать от окружающих, что происходит, но осталось продержаться всего один день. Кроме того, я знаю, что в этом я не одинока. Всем нам ежедневно приходится решать, какими секретами делиться, а какие приберечь на потом, чтобы они со временем стали вкуснее.

Оставшись снова одна, я смотрю в зеркало, сомневаясь, мое ли там отражение, и вдруг мой взгляд падает на незнакомую вещь. Нина, прекрасная женщина, которая умеет, как по волшебству, преобразить мои волосы, забыла свой журнал. Я принимаюсь листать страницы, скорее от скуки, чем из любопытства, и натыкаюсь на целый разворот, посвященный Алисии Уайт.

Женщина, улыбающаяся с огромной отфотошопленной фотографии, ходила в ту же среднюю школу, а потом в то же театральное училище, что и я. Училась она на год старше, но как-то умудряется выглядеть моложе меня лет на десять. Алисия Уайт тоже актриса. Плохая. Сейчас у нас общий агент, и она постоянно напоминает мне, что ей он предложил контракт раньше. Со мной Алисия только о нем и говорит, как будто мы с ней участвуем в каком-то тайном соревновании. Она стремится унизить меня при каждой встрече, словно следит, чтобы я не забывала свое место. Это совершенно лишнее: я никогда не была о себе высокого мнения.

Глядя на фотографию Алисии, я вспоминаю о Тони. Он просил меня перезвонить, а я пока так до него и не дозвонилась. Мои пальцы нашаривают мобильный в сумке, и я делаю еще одну попытку. Голосовая почта. Тогда я набираю номер офиса, хотя терпеть не могу туда звонить, и после второго гудка трубку берет его помощница.

– Да, конечно, он свободен, – говорит она веселым голосом и переключает меня.

В трубке играет классическая музыка с металлическим призвуком, нагоняя на меня еще большую тревогу. Какое облегчение, когда она наконец заканчивается и Тони подходит к телефону. Только это не Тони.

– Простите, пожалуйста, я ошиблась, – шепчет помощница в трубку. – Он на встрече, он вам перезвонит.

Она отключается раньше, чем я успеваю спросить, когда именно.

Я снова смотрю в журнал, пытаясь хоть чем-то отвлечься от растущего списка забот, толпящихся в голове. Наверно, дела мои совсем плохи, раз я обращаюсь к статье об Алисии Уайт.

Раньше у меня не было собственного агента. Если честно, еще каких-то полтора года назад никто не рвался меня представлять. Мной занималось агентство, и оно почти ничего не делало, только рассылало мою фотографию разным потенциальным работодателям и требовало пятнадцать процентов от гонорара, когда мне удавалось получить работу. В принципе, работа у меня была всегда, но далеко не всегда та, о которой я мечтала. Когда мы с Беном поженились, я была дублером в пьесе на Шафтсбери-авеню. Однажды исполнительница главной роли заболела, и мне пришлось ее заменить. Случилось так, что жена моего агента сидела в тот вечер в зрительном зале и рассказала обо мне мужу. Я в вечном долгу перед ней. У меня появился агент, а через несколько недель я получила и первую роль в кино.

Чтобы ваша жизнь изменилась навсегда, иногда достаточно того, чтобы в вас поверил один человек. И иногда достаточно, чтобы один человек в вас не верил, чтобы все разрушилось. Люди – крайне чувствительный биологический вид.

Я даю уставшим глазам немного передохнуть и снова смотрю на фотографию Алисии, а потом роняю журнал на колени, потому что лицо на фотографии вдруг становится объемным и начинает со мной разговаривать. Из красного бумажного рта Алисии вылетают, как по списку, все едкие замечания, которые она говорила мне лично.

«Когда мы с Тони заключали контракт, он пригласил меня на ланч в модный ресторан. Но я ведь пользовалась таким спросом, не то что ты! Все боролись за право меня представлять», – говорит напечатанная Алисия и взмахивает длинными светлыми волосами. Осветленные пряди струятся, как бумажные ленты, со страницы ко мне на колени.

«Я так удивилась, когда он нанял тебя, все вокруг удивились!» – добавляет она и морщит свой идеальный бумажный нос.

«Хорошо с его стороны было дать тебе шанс, но он вообще известен любовью к благотворительности». Она достает из кошелька купюру в пятьдесят фунтов, скатывает в трубочку и поджигает конец. Потом затягивается, как сигаретой, и выдыхает облако дыма мне в лицо. Глаза начинает щипать, и я убеждаю себя, что именно поэтому они наполняются слезами.

«Не то чтобы твое лицо вписывалось в ряд его других клиентов, оно вообще никуда не вписывается». Тут она права, я действительно никуда не вписываюсь, так было всегда.

«Ты же понимаешь, что рано или поздно он от тебя откажется? Причем, наверное, скоро. И ты никогда больше не найдешь работу!» Она запрокидывает голову и хохочет, как киношный злодей. Крошечные черно-белые слова разбегаются у нее изо рта, а белые страницы собираются складками вокруг ее глаз.

Меня будит чей-то смех за дверью гримерки, и я понимаю, что задремала в кресле и видела сон. Я уже три ночи почти не спала и так устала, что, наверное, теряю рассудок. Я вырываю Алисию из журнала, сминаю ее лицо и бросаю в мусорное ведро. Теперь, когда она исчезла, мне сразу становится легче.

Алисия Уайт меня ненавидит, но почему-то не может оставить в покое. За последние несколько месяцев она скопировала мою стрижку (хотя приходится признать, что ей эта стрижка идет больше, как и все остальное) и мой стиль, она даже использовала несколько моих ответов в интервью – буквально скопировала их слово в слово. Полное впечатление, что она хочет быть мной. Разве что волосы у нее высветлены перекисью. Говорят, что подражание – это самая непритворная форма лести, но я чувствую себя не польщенной, а взбешенной.

Кроме агента и профессии, у нас нет ничего общего. Для начала, она красивая, по крайней мере, снаружи. Внутри – другое дело, тут ей стоило бы научиться лучше маскироваться. В некоторых профессиональных областях, может, и выгодно быть стервой, но не в нашей. Люди обсуждают друг друга, и об Алисии редко можно услышать хорошее. Я, видимо, никогда не смогла бы стать агентом, потому что соглашалась бы представлять только приятных людей.

Что-то не дает мне покоя, и я чувствую необходимость не только перезагрузиться, но и промотать обратно. Я лезу в ведро, достаю смятую в комок бумагу и разглаживаю лицо Алисии ладонью. Разглядываю ее лицо, глаза, ярко-красные губы. Потом читаю последние вопрос и ответ в статье, и мне становится физически нехорошо.

Без каких трех предметов косметики вы никогда не выходите из дома?

Очень просто! Без туши, карандаша для глаз и без моей любимой помады Chanel Rouge Allure.

Название помады мне знакомо. Оно отпечаталось у меня в голове, написано поперек мозга нестираемыми чернилами. Именно эту помаду я нашла под своей супружеской кроватью в прошлом году, когда вернулась со съемок.

Неужели Алисия Уайт спала с моим мужем?

Помощник режиссера вызывает меня стуком в дверь. Я сминаю лицо Алисии в комок еще туже, бросаю его обратно в ведро и выхожу из гримерки. Пока гольф-кар везет нас по съемочной площадке, мы вежливо беседуем. Помощник режиссера еще совсем молод и беспокоится о вещах, которые перестанут его волновать, когда он станет старше. Все мы были такими, пока еще не знали, что готовит нам жизнь. Я слушаю его печальную повесть, иногда вставляя слова сочувствия. Едем мы со скоростью не более двадцати миль в час, и я наслаждаюсь легким ветерком в лицо, запахом стружек и краски – так всегда пахнет на съемочных площадках, – и, вдыхая этот запах, я чувствую себя дома.

Художники-декораторы месяцами возводят новые миры, а по завершении съемок уничтожают их, словно их никогда не было. Это напоминает расставание с любимым, только более осязаемое и менее болезненное. Иногда трудно попрощаться с персонажем, в которого воплотился. Я провожу с ними столько времени, что они становятся для меня чем-то вроде семьи, – потому, наверное, что настоящей семьи у меня нет.

Когда гольф-кар делает последний поворот, уровень моего беспокойства достигает критической отметки. Я не репетировала сегодняшний текст так добросовестно, как обычно: на это просто не было времени. Поток тревожных мыслей в моей голове остановился, как бывает с машинами в час пик, а я словно застряла в пробке там, где мне быть не хочется.

Пункт нашего назначения – просторный ангар, где находится большая часть декораций для «Иногда я убиваю». Перед входом я замираю в нерешительности. Мои мысли так заняты тем, что происходит сейчас в моей личной жизни, что на мгновение я забываю, какую сцену мы собираемся снимать.

– Ты здесь, отлично. Сегодня тебе нужно как следует постараться, Эйми, – бросает режиссер, заметив меня. – Мы должны поверить, что героиня способна убить своего мужа, – добавляет он, и мне становится нехорошо.

Я словно застряла внутри дурацкой шутки в натуральную величину.

Я стою в декорациях своей вымышленной кухни, жду, когда вернется домой мой вымышленный муж и вижу, как Джек улыбается мне перед первым дублем.

К двадцатому дублю уже никто не улыбается.

Я все время забываю слова, хотя обычно со мной такого не бывает. Уверена, что коллеги-актеры и съемочная группа меня за это ненавидят. После этой сцены я могу ехать домой, а они нет. Снова стучит хлопушка, режиссер командует «мотор», и я изо всех сил стараюсь на этот раз все сделать правильно.

Я наполняю свой бокал (отпить из него не придется) и притворяюсь удивленной, когда Джек подходит сзади и обнимает меня за талию.

– Дело сделано, – говорю я, оборачиваясь и глядя на него снизу вверх.

Выражение его лица изменяется в точности так же, как и предыдущие девятнадцать раз:

– Ты о чем?

– Ты знаешь о чем. Все сделано. Все улажено, – отвечаю я, поднося бокал к губам.

Он делает шаг назад:

– Я не думал, что ты на самом деле это сделаешь.

– Он не смог дать мне то, что было нужно, но ты сможешь, я знаю. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой, и больше никто не встанет у нас на пути.

Слово «снято» звенит у меня в ушах, и по выражению лица режиссера я понимаю, что на этот раз у меня все получилось. Сейчас он пересмотрит этот дубль, и я свободна.

Я треплюсь с Джеком на свежем воздухе у павильона, и тут вдали снова появляется гольф-кар. Сначала, не обращая на него внимания, я продолжаю обсуждать сроки постпродакшена, но вдруг замечаю что-то знакомое в силуэте женщины, приближающейся к нам.

Не может быть.

Инспектор Алекс Крофт улыбается во весь рот. Я и не подозревала, что на ее крошечном лице может поместиться такая широкая улыбка. Гольф-кар останавливается прямо рядом с нами, и она, сияя, высаживается. Ее напарник, сохраняя серьезное выражение лица, спрыгивает с заднего сиденья, обращенного против хода, и приглаживает брюки, как будто за время поездки они непозволительно смялись.

– Спасибо, – говорит инспектор Крофт водителю. – И спасибо вам, – обращается она ко мне.

– За что? – удивляюсь я.

– Я всегда, всегда мечтала прокатиться по киностудии на гольф-каре, и наконец это случилось! И все благодаря вам! Мы можем где-нибудь поговорить?

– Площадка закрыта для посещения, – говорит режиссер, подходя к нам, когда мне казалось, что хуже уже быть не может. – Я не знаю, кто вы, но вам сюда нельзя.

Она улыбается:

– Вот мой полицейский значок. На нем написано, что мне сюда можно. Дико извиняюсь, я среди всей этой суеты и романтики забыла представиться. Я инспектор…

Джек молчит, но вопросы ясно читаются на его лице.

– Простите, они здесь по моему личному делу. Я разберусь, – перебиваю я ее и жду, пока остальные уйдут достаточно далеко, чтобы нас не слышать.

Джек бросает через плечо встревоженные взгляды, и я улыбаюсь, стараясь дать ему понять, что все в порядке.

– Вам обязательно было приезжать сюда? – спрашиваю я, когда мы остаемся одни.

– А вам почему-то не хочется, чтобы мы приезжали?

– Вы могли просто позвонить.

– Могла. Но тогда бы я не смогла увидеть все это. Вы, наверное, уже привыкли, но для меня это, ну, как поездка в Диснейленд. Хотя я там не бывала.

– Что вам нужно?

– Мне кажется, в вашем положении большинство людей в первую очередь спросили бы: «Вы нашли моего мужа?»

– А вы нашли моего мужа?

– К сожалению, нет, не нашли, но мне нужна ваша помощь. Мы можем тут где-нибудь поговорить в более приватной обстановке?

Мы заходим ко мне в гримерку, и лицо инспектора озаряется, как новогодняя елка.

– Ух ты, у вас вокруг зеркала и правда есть лампочки и все такое, – восхищается она.

– И правда есть, да. Так вам нужна моя помощь?

– Нужна. Мне кажется, мы немножко сели в лужу, когда вы давали нам показания, я должна извиниться. Мы работаем круглые сутки и иногда ошибаемся. – Она достает «Айпад» из внутреннего кармана пиджака. – У меня записано, что из ресторана вы пошли прямо домой, легли спать, а следующим утром поехали на работу в уверенности, что ваш муж провел ночь в отдельной спальне.

– Все правильно.

– Только у нас не записано, что вы куда-то ездили на машине мужа.

– Потому что я этого не делала.

– Правда? А похоже, что это вы, – она поворачивает ко мне экран и листает изображения своим маленьким худеньким указательным пальцем с коротко постриженным аккуратным ногтем. – То есть я понимаю, что изображения довольно зернистые, не такие четкие, как в ресторане, но вот тут, кажется, вы паркуете машину на заправке, а тут – расплачиваетесь у кассы. Понимаете, у нас был только чек с заправки, и, мне кажется, большинство людей бы решили, что кто-то оплачивал бензин. Я вот как раз так подумала. И именно поэтому мне нужна ваша помощь, потому что, согласно нашим данным, эта женщина – женщина, которая ездит на машине вашего мужа и расплачивается его карточкой, женщина, которая так похожа на вас, – она не платила за бензин. Она купила несколько бутылок жидкости для розжига, такой, знаете, которой нетерпеливые люди поливают барбекю. Так вы уверены, что это не вы? Я имею в виду, на фотках; мне не важно, терпеливая вы или нет.

Я вглядываюсь в женщину на фото. На ней пальто, похожее на мое, и темные кудрявые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Ее лицо скрыто огромными солнечными очками.

– Нет, это не я.

– А очень похоже на вас. Как думаешь, Уэйкли, похоже, что это миссис Синклер?

– Думаю, да, – отзывается тот.

– Вы уже искали женщину, которая меня преследовала? Ту, о которой я вам говорила? – спрашиваю я.

– При чем здесь она? Она похожа на вас?

– Да. Я не видела ее вблизи, но она иногда стояла возле нашего прошлого дома, одетая в точности как я.

– Вы знаете, как ее зовут?

– Я уже говорила, что не знаю. По крайней мере, как ее зовут по-настоящему.

– Каким именем она подписывалась?

Я колеблюсь, мне не хочется произносить это вслух, но я понимаю, что теперь придется:

– Она подписывалась Мегги. Мегги О’Нил, но это не ее настоящее имя.

– Откуда вы знаете, что это не ее настоящее имя?

– Мегги О’Нил умерла.

Восемнадцать

Эссекс, 1987 год

– Давай, оживай! Тебе нужно встать и одеться. Сегодня ты пойдешь на первый этаж. У меня не будет времени тут за тобой следить, – говорит Мегги, влетая в комнату в ночной рубашке.

Она отодвигает занавеску, открывая вид на новый дождливый день за оконной решеткой, стягивает с меня одеяло, я ежусь. На мне до сих пор пижама, на которой написано «Эйми», чтобы я не забыла свое новое имя. Я ношу эту пижаму с тех пор, как сюда приехала, а это, кажется, было три дня назад.

– Почему на окне решетка? – спрашиваю я.

– Чтобы не залезли плохие люди, – отвечает она. – На свете есть плохие люди, которые пытаются взять то, что им не принадлежит, и решетка тут для нашей безопасности.

Услышав это, я не чувствую себя в безопасности – наоборот, я пугаюсь. Потом я думаю, что я сама, на самом-то деле, не принадлежу Мегги, а ведь она взяла меня себе.

Мегги открывает белый шкаф. Там полно одежды. Чьей-то чужой. Мегги достает фиолетовую кофту и штаны и кладет их на кровать вместе с носками и трусами.

– Надень вот это, – говорит она и выходит из комнаты.

Когда она возвращается, я вижу, что она успела одеться и накрасить лицо. Щеки – оранжевым, глаза – коричневым, а губы – красным. На ней короткая юбка и высокие сапоги. Она смотрит на меня, видит, что с меня то и дело сваливаются мои новые штаны, качает головой и цокает языком. Она часто цокает языком.

– Ты все еще слишком худая, тебе нужно лучше есть. Снимай.

Я слушаюсь, а она снова открывает шкаф и начинает так громко передвигать вешалки, как будто все, что она видит, ей не нравится.

– Примерь вот это, – говорит она и собирает в гармошку какую-то синюю ткань, чтобы я просунула внутрь сначала одну ногу, а потом другую. Я никогда раньше не видела такой одежды.

– Что это? – спрашиваю я.

– Это называется джинсовый комбинезон, – отвечает она, затягивая пряжки.

Я повторяю название про себя и с удовольствием ощущаю, как новые слова заставляют мой язык принимать беззвучные формы.

– Давай, мне пора работать. Скорее вставай и пошли вниз.

Я не спускалась по лестнице с тех пор, как сюда приехала.

Мне не разрешают.

Чтобы я не забыла об этом запрете, вверху лестницы сделаны белые воротца.

Мегги открывает воротца, подталкивает меня на первую ступеньку, и я пугаюсь. Я и забыла, сколько тут ступенек. Если смотреть вниз, начинает болеть живот. У нас дома ступенек не было совсем. Мы жили в доме, который назывался бунгало. Мне кажется, мне было приятнее жить внизу, на земле.

– Что это такое? – спрашиваю я, переступая через одну из оранжевых деревянных полосок на полу, чтобы не пораниться о железные колючки.

– Это грипперы для ковролина, а зеленая штука называется «подложка». Давай скорее.

– А где ковролин? – спрашиваю я, ведя пальцами по пробковой стенке.

– Ковролин стоит денег, а деньги не растут на деревьях. У тебя в комнате прекрасный ковер, а остальное – не твоя забота. У тебя самая лучшая комната в квартире, ты должна быть благодарной, малышка.

Так она теперь меня называет – малышка. Это еще одно новое имя, как и Эйми.

Мы спускаемся до самого низа, и мне сначала кажется, что мы сейчас выйдем на улицу. Я волнуюсь, потому что на мне нет ни пальто, ни туфель. Но на улицу мы не идем. Вместо этого Мегги достает свою гигантскую связку ключей и начинает отпирать железную дверь, которую я видела ночью, когда мы сюда приехали. Потом она отодвигает засовы: наверху, посередке, внизу. Она открывает дверь, и сначала я ничего не вижу, только черноту, но тут Мегги щелкает выключателем, и у меня над головой по всему потолку включаются лампочки, как будто я в космическом корабле.

– Это лавка, – объявляет она.

Комната совсем не похожа на лавку. Тут повсюду куча телевизоров. Непонятно, как кто-то может смотреть несколько программ сразу. На белых стенках развешаны кусочки газет и плакаты с цифрами и нарисованными лошадьми. Еще тут много черных кожаных табуреток выше меня ростом и повсюду расставлены пепельницы. В углу комнаты прилавок-будочка, какие бывают в банке. В ней окошко, а в окошке несколько дырочек, чтобы сквозь них говорить.

– Ни за что не заходи в лавку, когда у нас посетители. Сиди в задней комнате, – говорит Мегги и отпирает дверь, ведущую за прилавок. Там я вижу две кассы и много маленьких кусочков бумаги.

– А что продается в лавке? – спрашиваю я.

– Мы букмекеры, здесь делают ставки.

Я крепко задумываюсь.

– И где же все эти ставки?

Она смеется:

– Нигде.

– Что же вы тогда продаете?

Она немного думает, потом улыбается мне и говорит:

– Мечты.

Я не понимаю, что она хочет сказать.

Мы насквозь проходим еще одну комнату, в которой стоят телефоны, какой-то большой аппарат страшного вида и грязная раковина, и оказываемся в совсем маленькой комнатке. Здесь есть только пыльный стол, стул, малюсенький телевизор и еще одна дверь с кучей замков и засовов. Наверное, она ведет на улицу. Мегги сажает меня на стул, больно держа за плечо.

– А я успею попасть домой к своему дню рождения на следующей неделе? Шестнадцатого сентября мне будет шесть лет.

– Теперь твой дом здесь, и твой день рождения не на следующей неделе. Ты родилась в апреле, и в следующем году тебе исполнится семь.

Я не знаю, что на это сказать. Она ошибается. Я точно знаю, сколько мне лет, и знаю, когда у меня день рожденья.

– Ты знаешь, что значит спорить на что-то? – спрашивает она.

– Да.

– Что?

– Ну, это как: спорим на один каштан, что сегодня будет дождь.

Она смеется, и я вспоминаю, какая у нее красивая улыбка.

– Умничка, совершенно верно. Наша лавка – это место, куда люди приходят, чтобы поспорить, это называется «сделать ставку». Только они делают ставку не на погоду, а на лошадей, иногда – на собак.

– На лошадей и собак? Как это?

– Ну, лошади участвуют в скачках, и люди делают ставки, какая лошадь придет первой. Но только они спорят не на каштаны, а на деньги.

Я обдумываю ее слова.

– А если они проигрывают? – спрашиваю я.

– Отличный вопрос! Если они проигрывают, их деньги достаются нам, и мы можем купить в дом еще немного ковролина. Понятно?

Я мотаю головой, и она снова начинает сердиться.

– Если это лавка, разве это не значит, что вы должны что-нибудь продавать? – спрашиваю я.

– Продаем, я же говорю. Мы, малышка, продаем мечты. Мечты, которые никогда не исполнятся.

Девятнадцать

Лондон, 2017 год

– Боюсь, я вас не понимаю, – говорю я.

Инспектор Алекс Крофт с напарником уже давно сидят у меня в гримерке, и мне начинает казаться, что на троих тут недостаточно кислорода. Я то и дело смотрю на дверь, как будто это запасной выход, через который мне хочется сбежать, но инспектор продолжает сверлить меня взглядом. Потом вздыхает.

– Я еще раз вас спрашиваю: что случилось, когда вы вернулись с заправки?

– А я вам в который раз говорю, что я не была на заправке. Я вышла из ресторана и пошла домой спать, одна.

Она качает головой:

– Вам не показалось странным, что когда вы заявили о пропаже Бена, к вам прислали двух полицейских?

– Ну… я…

– Обычно так не делается, но мы считали, что вашему мужу угрожает опасность. Хотите знать почему?

Я смотрю на нее в изумлении. Я совсем не уверена, что хочу это знать.

– Потому что в день своего исчезновения он приходил в ваш районный полицейский участок и написал на вас заявление. Он сообщил, что вы его избили. Кажется, для вас это новость? Или вы и правда прекрасная актриса.

У меня такое чувство, что я куда-то падаю. На всякий случай я опускаюсь на стул. Последние два дня мне кажется, будто я провалилась в параллельную вселенную, где царит полный бардак. Я осталась собой, но все вокруг – и все вокруг – встали с ног на голову и поменяли очертания. Не дождавшись ответа, Алекс Крофт продолжает:

– Ваш муж рассказал, что в детстве у вас диагностировали какую-то разновидность амнезии. Что люди с таким диагнозом могут забывать травмирующие события, полностью стирать их из памяти и даже не знать, что это произошло. Он предполагал, что вы до сих пор иногда страдаете от потери памяти, но не отдаете себе в этом отчета. По его словам, вы считаете, что у вас прекрасная память, но иногда забываете некоторые вещи, которые делаете, когда бываете расстроены. Похоже на правду?

– Нет. То есть, да, мне ставили такой диагноз в детстве, но ошибочно. Я с тех пор ни разу ничего не забывала.

Тогда я тоже, кстати, ничего не забыла, я просто притворилась. Все воспоминания о моей прошлой жизни я храню в старом чемодане в своем сознании. Этот чемодан уже очень давно не отпирали.

– Вы в этом уверены? Уверены, что не страдаете чем-то вроде амнезии? Это была одна из причин, почему ваш муж решил не подавать на вас в суд.

– Подавать в суд? На каком основании?

– Вы пьете, миссис Синклер?

– Все пьют.

– Как вы думаете, может ли быть, что вы не помните, что случилось между вами с мужем в тот вечер, потому что были в состоянии алкогольного опьянения?

Нет. Я помню все. Просто я жадная и не люблю делиться своими воспоминаниями.

– Мне нужен адвокат?

– Я не знаю. Вы считаете, он вам нужен? Вы же сказали, что это была – цитирую – «просто пощечина»?

Она ждет ответа, но я молчу. Мне уже кажется, что лучше говорить как можно меньше.

– Где ваш муж, миссис Синклер?

Что-то щелкает у меня внутри:

– Я. Не. Знаю. Я вам потому и позвонила, черт возьми!

Я сама удивляюсь громкости своего голоса, но инспектор остается невозмутимой.

– Вы нашли фотографию Бена для нашего расследования?

– Нет.

– Не волнуйтесь, у меня уже есть одна.

Она опускает руку в карман и достает оттуда фотографию. На ней лицо Бена крупным планом, все в синяках и ссадинах, один глаз так распух, что не открывается. Я ни разу не видела его в таком состоянии. Он почти неузнаваем.

– В таком виде ваш муж пришел в полицейский участок в тот день, когда вы заявили о его исчезновении. Нос у него был сломан в двух местах. Я не врач, но мне кажется, такие травмы нельзя получить в результате простой пощечины. Мы вас тогда не арестовали только потому, что в итоге он отказался подавать в суд. Думаю, он вас боялся.

Ладно, может быть, у меня и случился стрессовый перелом мозга, но на свою память я могу положиться.

Я не сумасшедшая.

– Это бред какой-то! Я ни разу не видела его в таком состоянии…

– Согласно заявлению вашего мужа, вы якобы изменяли ему с Джеком Андерсоном, своим партнером по фильму. Это правда?

– Это вас не касается!

– Меня касается все, что может мне помочь найти вашего мужа и обеспечить его безопасность. Он ушел из полицейского участка, и через несколько часов вы заявили о его исчезновении. Где он сейчас, миссис Синклер?

Как же громко! Как же мне хочется, чтобы она замолчала! Или чтобы кто-нибудь более или менее внятно объяснил мне, что происходит.

– Я уже сказала вам, что не знаю. Если бы я знала, где он, или если бы я сама что-нибудь с ним сделала, зачем бы я стала звонить в полицию?

Она качает головой:

– И последний вопрос. Напомните мне, пожалуйста: во сколько, вы сказали, вы пришли домой в тот вечер, когда поняли, что он… исчез?

– Наверное, около пяти. Точно не помню.

Я замечаю, что Уэйкли что-то записывает.

– А вот это уже интересно, потому что в таком случае вы были дома в тот момент, когда ваш муж в последний раз звонил с телефона, который, по вашим словам, принадлежит ему и который потом нашелся на журнальном столике. Какое-то время назад он начал ходить к психологу, работающему с жертвами домашнего насилия, – он говорил, что вы уже не в первый раз на него напали, – так вот, он позвонил и оставил сообщение на автоответчике. Хотите знать, что он сказал?

Не хочу.

Она нажимает кнопку на «Айпаде», и гримерку заполняет приглушенный голос Бена. Мы как будто слышим призрак.

«Простите, что я вас побеспокоил, но вы сказали, что можно позвонить, если положение снова станет опасным. Кажется, она хочет меня убить».

Двадцать

Эссекс, 1987 год

– У тебя глаза станут квадратными, – говорит Мегги, вылезая из постели и выключая телевизор.

Я живу здесь уже давно, и она всегда это говорит, поэтому я при каждой возможности смотрю в зеркало – убедиться, что глаза у меня пока еще круглые. Картинка исчезла, но я продолжаю смотреть в телевизор. На экране видна девочка, похожая на мой серый призрак. Она улыбается, когда улыбаюсь я, и огорчается, когда я огорчаюсь. Не знаю, что она делает, когда я отворачиваюсь и ухожу, но иногда я воображаю, что она остается на своем месте, в глубине экрана, и следит за мной.

– Знаешь, что лучше всего в Рождестве? – спрашивает Мегги.

Она говорила, что сегодня Рождество, но я совсем об этом забыла. Я молчу.

– Сюрпризы! – говорит она и завязывает один из своих лифчиков вокруг моей головы, чтобы получилась повязка на глаза.

Мне не всегда нравятся сюрпризы Мегги. Она поднимает меня на ноги и ведет к двери, за которой я еще ни разу не была. Эта дверь всегда заперта, и мне страшно, мало ли что за ней находится. Я слышу, как Мегги достает огромную связку ключей. Потом она открывает дверь, и мы заходим внутрь. Здесь совсем темно, но я чувствую под ногами мягкий ковер, совсем как в моей комнате. Мегги снимает лифчик с моих глаз, чему я очень рада, но все равно мне ничего не видно, пока она не раздвигает тяжелые шторы.

Какая красивая комната! Не хуже, чем волшебный грот в голуэйском супермаркете под Рождество! Стены разрисованы чудесными красными и белыми цветами, пол покрыт красным ковром. Передо мной большой красный диван с грудой подушек и камин, немножко похожий на наш камин дома. С белого потолка в гипсовых разводах свисают бумажные гирлянды, а в углу комнаты стоит огромная зеленая елка, украшенная блестками, с большой серебряной звездой на верхушке. И главное – под елкой лежат подарки. Столько подарков я в жизни не видела!

– Ну, давай же, посмотри, есть ли тут что-нибудь для тебя, – говорит Мегги.

На ней желтая футболка с улыбающейся рожицей, длинная, до самых колен, но у нее все равно стучат зубы, и мои тоже начинают стучать. Как будто холод в комнате – это что-то, чем можно заразиться, вроде простуды с кашлем и чиханием. Мегги щелкает выключателем возле камина, и оказывается, что огонь не настоящий, а игрушечный, с голубыми язычками. Она щелкает другим выключателем – и по всей елке зажигаются маленькие разноцветные огонечки. Очень красиво. Но вдруг и огонь, и лампочки на елке гаснут, и лицо Мегги моментально из радостного снова становится сердитым.

– Черт, Джон, в такой момент! – говорит она, глядя через мое плечо.

Обернувшись, я вижу, что Джон стоит в дверном проеме. Я даже не знала, что он здесь. Он вечно возникает из ниоткуда.

– Погоди, не кипятись, – отвечает он, роется в кармане джинсов и уходит в коридор. Какую глупость он сказал, Мегги же не чайник.

В большом шкафу на верхней лестничной площадке живет штука под названием счетчик. Еще там живут гладильная доска и пылесос, правда, мы ими почти не пользуемся. Если положить счетчику в пасть слишком мало монеток в пятьдесят пенсов, свет выключается. Его нужно кормить постоянно, как будто это наш домашний дракон. Наверно, Джон его подкормил, потому что и лампочки, и огонь зажигаются снова, и лицо у Мегги снова становится радостным, совсем как рожица на ее футболке.

– Ну, давай, – говорит она.

Я подхожу ближе к елке, наклоняюсь над свертками и вижу, что к каждому из них ленточкой привязана маленькая карточка. Я переворачиваю первую карточку – на ней написано «Эйми». Смотрю на другую – там то же самое. Но все подарки покрыты пылью, как будто они уже очень давно лежат под елкой. Я оглядываюсь и вижу, что и все остальное в комнате тоже покрыто слоем пыли.

– Ну как, будешь разворачивать? – спрашивает Джон. Он прикуривает сигарету и садится на диван. – Вроде, здесь больше никого нет по имени Эйми, а?

И как раз когда он это говорит, я замечаю в комнате другую маленькую девочку. По крайней мере, ее фотографию на камине. Она немножко похожа на меня, но постарше, и волосы у нее точно такой же длины. Мегги замечает, куда я смотрю, и кладет фотографию лицом вниз.

– Разворачивай подарки, – велит она, скрещивая руки на груди.

Я беру ближайший сверток, пачкая пальцы и пижаму в пыли, и медленно открываю его, аккуратно отрывая кусочки скотча, чтобы не порвать красивую бумагу. Внутри лежит что-то напоминающее оранжевый мех. Я вытаскиваю мех наружу. Джон фотографирует меня на свой полароид. Он постоянно это делает, снимает меня везде: в лавке, в спальне, в ванной. Наверное, фотографии в ванне и в кровати получаются не очень удачными, потому что он никогда не показывает их нам с Мегги.

– Это же Яркая Радуга[6], ты так ее любишь! Нравится? – спрашивает Мегги.

Я киваю. Я точно не знаю, кто такая Яркая Радуга, но она нарисована у меня в комнате на обоях и одеяле.

– Ну, давай, открывай следующий.

В следующей коробке какой-то красный аппарат.

– Это новенький кассетный плеер «Фишер прайс»! Ты можешь ставить на нем свои любимые кассеты «Сказочник». Только постарайся не сломать и этот, – говорит Мегги.

Я ничего не ломала.

– Ну, что надо сказать?

Я как следует думаю над ответом. Мегги ужасно сердится, если я говорю что-то не так. Когда мне кажется, что я нашла правильный ответ, я поворачиваюсь к ней.

– Спасибо, мама, – говорю я и беру следующий подарок, надеясь, что мне все-таки разрешат его открыть.

Она улыбается мне:

– На здоровье, малышка.

Двадцать один

Лондон, 2017 год

– Все в порядке? – спрашивает Джек.

Нет.

Мой муж хочет меня подставить.

Единственный человек, который меня знал, который, как я считала, меня любил, пытается погубить меня каким-то невероятно извращенным способом. Мне страшно, я сломлена, я в ужасной ярости, и все это одновременно.

Джек постучал в дверь моей гримерки, как только ушла полиция. Я решила было, что это снова они, и увидеть вместо них Джека было настоящим облегчением.

– Нормально, – отвечаю я, и он заходит без приглашения.

– Ты замечательная актриса, но врать ты не умеешь, – отвечает он, когда я закрываю дверь. – Можешь просто сказать, что это не мое дело, но я подумал, вдруг тебе нужно с кем-то поговорить. Не согласишься ли ты пропустить со мной по бокальчику? В конце концов, сегодня была наша последняя сцена, и я, пожалуй, буду скучать.

Выпить сейчас было бы просто чудесно. Дома меня ничего не ждет. Совершенно очевидно, что Бен решил расквитаться со мной самым хитрым и изобретательным способом. Трудно поверить, что он все это придумал в одиночку. Теперь, когда я узнала, что он сходил в полицию и наплел им, что я будто бы его избила, вся моя тревога превратилась в ненависть. Но не может же он притворяться вечно. Факты выросли передо мной в такую гору, что перевесили все, что, как мне казалось, я знала раньше. И хотя я и знаю, что это плохая идея, я действительно хочу выпить.

– Да, с удовольствием. Только возьму сумку.

– Отлично! А переодеться ты не хочешь, mon ami[7]?

Я смотрю туда же, куда и он, и понимаю, что до сих пор одета в розовую ночную сорочку, в которую меня сегодня нарядили костюмеры. Неужели я говорила с полицией в таком виде? В целом все прикрыто, но под сорочкой я абсолютно голая, и сквозь тонкую розовую ткань видны очертания сосков.

– У тебя точно все хорошо? Ты же знаешь, что можешь мне доверять? – спрашивает Джек. Доброта в его голосе пробивает мою эмоциональную броню, и глаза наполняются слезами. – Ох, блин, прости, я не хотел довести тебя до слез.

Он обнимает меня одной рукой и прижимает к себе. В первый момент я просто стою неподвижно, не зная, что делать: тут нет ни сценария, ни режиссерских ремарок. Он утирает мне слезы, целует в лоб. Во всем этом чувствуется некоторая фальшь, но с актерами так всегда: мы не знаем, когда нужно остановиться. Однако я действительно начинаю расслабляться, кладу голову ему на плечо и закрываю глаза. Он гладит меня по голове. Я вдыхаю его запах и не сопротивляюсь, когда он притягивает меня еще ближе. Мне нравится ощущать его тело вплотную к своему, я думаю о том, как он выглядит под рубашкой, представляю себе, как снимаю ее. Мне слышно, как стучит его сердце, – почти так же быстро, как мое.

– Если ты хочешь пойти в бар в сексуальной прозрачной ночнушке, то иди, конечно, тут не о чем плакать, я не буду мешать, – говорит он, и я смеюсь. Джек из тех людей, кто считает, что шуткой можно залечить любую рану. – Или тебе помочь ее снять?

Я предполагаю, что он все еще шутит, и отступаю за ширму, чтобы переодеться во что-нибудь менее откровенное. Потом быстро смываю с лица размытый слезами грим, а Джек тем временем копается в телефоне. У него такой сосредоточенный вид, что мне становится любопытно, чем он там занят. Наверняка проверяет «Твиттер».

Мы идем по коридору по направлению к клубному бару студии «Пайнвуд», и на нас оглядываются все встречные. Иногда бар используют для съемок, но в остальное время он открыт для посетителей. Можно сказать, что жизнь подражает искусству и неплохо на этом зарабатывает. Бар полон под завязку, но менеджер просит одну пару пересесть и освобождает нам столик. Ненавижу, когда так делают, но я слишком устала, чтобы стоять, поэтому соглашаюсь на предложенный вариант. Кроме того, место освободили ради Джека, а не ради меня. Он точно звезда первой величины, все без исключения с ним здороваются и улыбаются ему, как будто я зашла в бар с Томом Крузом. Как хорошо, что можно спрятаться в его тени.

– Если не хочешь, ты не обязана мне ничего рассказывать, но, если что, я рядом, – говорит он, после того как мы выбрали бутылку вина. Всем остальным приходится делать заказ у бара, но только не Джеку.

– Бен так и не объявился, – говорю я.

Он хмурится:

– А почему полиция вместо того, чтобы его искать, приехала сюда?

– Они считают, что я имею отношение к его исчезновению.

Какое облегчение сказать это вслух! Почему-то теперь не так страшно.

Он молча смотрит на меня, а потом запрокидывает голову и хохочет. Его лицо краснеет, и он хватается за грудь, как будто ему больно от смеха.

– Хватит, это не смешно, – возмущаюсь я, хотя его реакция и заставила меня улыбнуться – в первый раз за последние дни.

– Извини, не сдержался. Я понимаю, что в кино ты играешь настоящую злодейку, но каждый, кто знаком с тобой в реальности, скажет, что ты бы в жизни не сделала никому ничего плохого.

Пожалуй, я все-таки недооцениваю свои актерские способности.

– Я уверен, что это какое-то недоразумение и завтра он объявится. Я вот часто не приходил домой и не сообщал жене, где я. Наверное, поэтому я больше не женат. А кроме того, он же журналист, твой муж, так ведь? Скорее всего, он просто валяется пьяный в каком-нибудь баре, как все журналисты.

– Да, наверное, ты прав, – соглашаюсь я, хотя знаю, что это не так.

– Bien sûr, je suis très intelligent![8]

– Зачем ты все время вставляешь в речь французские слова?

– Пытаюсь произвести впечатление на одну знакомую девушку. Как ты думаешь, это работает?

Я качаю головой.

– Merde[9].

Джек извиняется и уходит в направлении туалета, оставляя меня наедине с моими сомнениями и страхами. Нет никаких сомнений: Бен меня подставил, чтобы наказать за что-то, чего я даже не делала. Вот что это такое – месть. Бен не только старше меня. Он умнее. Он больше прожил, больше прочел и больше успел увидеть за свою жизнь. Он понимает, как устроен мир, гораздо лучше, чем я когда-либо смогу понять, но я лучше разбираюсь в людях. Он так и не смог с этим смириться. Я понимаю людей и понимаю, почему они поступают так, как поступают. И я понимаю его. Чтобы мне навредить, он пытается разрушить мою карьеру, которая, по его словам, развалила наш брак.

Я этого не допущу.

Джек возвращается и немедленно снова наливает красного вина нам в бокалы – в мой значительно больше, чем в свой.

Я делаю глоток:

– Спасибо тебе. Да, наверно, ты прав, и все будет в порядке.

– Конечно, я прав, – отвечает он. – Ты и мухи не обидишь.

Двадцать два

Эссекс, 1988

Я прихлопываю муху, севшую на экран телевизора, скрученной в трубочку газетой, как меня научила Мегги, и радуюсь, что попала с первого раза.

Я уже привыкла к маленькому подсобному помещению, где сижу, пока открыта букмекерская лавка. Я изучила тут все трещинки в стенах, все пятна на столе и не забываю, что нужно по утрам надевать пальто. Хоть я и провожу целые дни в доме, радиатор сломан, и здесь холодно. Пальто на мне чужое, и на подкладке вышито имя его хозяйки, чтобы я его не забывала. Но теперь все это принадлежит мне. Мое имя, мое пальто. Кажется, мне тут начинает немного нравиться.

В подсобке я читаю, смотрю телевизор или слушаю кассеты со сказками на своем кассетном проигрывателе. Бывает, что у меня заканчиваются истории, придуманные кем-то другим, и мне больше нечего слушать, читать или смотреть. Тогда я сочиняю свои – про маленькую девочку, которая живет где-то далеко и чья мама не умерла, когда она родилась. Я рассказываю себе собственную историю, чтобы ничего не забыть. Рассказываю шепотом, чтобы никто не подслушал, и любуюсь облачками пара, вылетающими изо рта при каждом слове. Иногда я играю, что я маленький дракон и что в один прекрасный день я научусь летать, полечу домой и сожгу всех, кто сделал мне что-то плохое.

В лавке очень шумно. Целый день я слушаю звуки скачек. Толпящиеся перед телевизорами мужчины во весь голос орут: «Давай!», как будто лошади могут их слышать. Очень глупо, ведь на самом деле не могут. Иногда я смотрю через занавеску из пластиковых полосок, которая висит между киоском и комнатой с телефоном, и вижу их, этих клиентов. Сквозь плотный туман сигаретного дыма все они кажутся мне одинаковыми, у всех синие джинсы и злые лица.

Я понимаю, что лавка закрывается, когда шум прекращается и в доме снова наступает тишина, только щелкает счетная машина Джона. Джон часто считает на машине. Наверное, ему интересна математика. Потом он приходит в подсобку, делает вид, что ему нравится мой рисунок, и открывает заднюю дверь.

– Ну, чао-какао, – говорит он, сверкнув в мою сторону золотым зубом.

– Чао-какао, – отвечаю я, потому что ему нравится, когда я так говорю.

Не понимаю, почему взрослые любят говорить какие-то нелепые слова вместо простого «пока» или «до свиданья». Слово не меняет сути, прощание есть прощание. Что бы ты ни сказал, это все равно значит, что ты уходишь.

– Пришла пора тебе, малышка, отрабатывать свое содержание. Пойдем со мной, – говорит Мегги, заперев дверь за Джоном и направляясь обратно в лавку.

Наверное, сегодня вечером мы будем одни. Иногда Джон уходит и не возвращается ночевать. Не знаю, куда он идет, но Мегги тогда грустит и в то же время сердится. Она говорит: «Опять эти фокусы», и я когда-то даже думала, что Джон втайне работает фокусником.

В лавке грязища. Высокие табуретки, обитые черной кожей, стоят где попало, по всему полу валяются квитанции, окурки и обертки от шоколада.

У стенки стоит метла.

– Подмети тут все, расставь табуретки, как были, вдоль стен, а когда закончишь, позови меня, – говорит Мегги, выходит за железную дверь и идет наверх, в квартиру.

Я слышу, как там включается телевизор, а потом до меня доносятся звуки сериала, который очень нравится Мегги. Сериал называется «Жители Ист-Энда», и там все люди говорят, как Джон.

Я начинаю с табуреток. Они выше меня ростом и ужасно тяжелые. Я толкаю их к стенам, где им положено быть, и они едут по плиткам пола с отвратительным звуком. Когда с этим покончено, я беру метлу, понарошку пролетаю на ней по лавке, как ведьма, а потом начинаю сгребать мусор в небольшие кучки. Я не знаю, как эти кучки должны попадать в большой мусорный пакет, который оставила мне Мегги, и пересыпаю их туда руками. К концу уборки мои руки становятся грязными и липкими. Я подхожу к основанию лестницы и несколько раз зову Мегги по имени.

– Мегги! – кричу я в третий раз, но она снова не отвечает.

Я устала и хочу есть. Кажется, сегодня у нас макаронные колечки на гренках. Мы почти всегда едим на ужин что-нибудь на гренках. Это может быть любая еда: фасоль, сыр, яйца, но что бы это ни было, оно лежит на гренках. Мегги говорит, что гренки сочетаются с чем угодно. Тут у меня появляется идея, и я пробую позвать ее еще раз:

– Мама!

– Да, малышка? – отзывается она, как по волшебству появляясь на верхней площадке.

– Я закончила подметать, – отвечаю я.

Она спускается, смотрит кругом и одобряет:

– Молодец. Хочешь есть?

Я киваю.

– Хочешь что-нибудь из «Макдональдса»?

Я снова киваю, теперь в два раза энергичнее. Обычно Мегги покупает еду в «Макдональдсе», когда у нее веселое лицо. Еда из «Макдональдса» гораздо лучше, чем что угодно на гренках. Ее приносят в коробке, где еще лежит игрушка, и мне это очень нравится.

– Хорошо, тогда подожди меня здесь.

Она идет в заднюю часть лавки, проходит в дверь, которая ведет за стеклянный прилавок, и дальше, в комнату с телефоном, где я ее уже не вижу. До меня доносится шум льющейся воды, а потом Мегги возвращается со шваброй и ведром. Из ведра идет пар, и вода в нем пузырится, как в ванне с пеной.

– Помой весь пол, здесь и в туалете для посетителей, а я пока схожу и куплю «хеппи мил». Это делается вот так, – говорит она и опускает швабру в ведро.

Потом она достает швабру и выжимает, пока с нее не стекает почти вся вода, и начинает возить ею по полу взад-вперед. Она вкладывает швабру мне в руку и идет к двери, ведущей из лавки на улицу. Там она достает огромную связку ключей, которую постоянно носит с собой, отпирает дверь, прячет ключи обратно в карман своей кожаной куртки и выходит на улицу. Дверь захлопывается со стуком. Я никогда не выходила за эту дверь. Я даже не знаю, что находится с той стороны. Я вообще ни разу не выходила на улицу с тех пор, как сюда приехала. Выждав несколько минут, я выглядываю в щель для писем. Сквозь щель я вижу ряд домов, дорогу, седого пожилого дядечку, который гуляет с собакой, и автобусную остановку. Интересно, если сесть здесь на автобус, он довезет меня до самого дома?

Я начинаю мыть пол. Он очень большой и грязный, поэтому мыть его долго, и еще мне не хватает сил поднять тяжелое ведро, и приходится то и дело останавливаться, чтобы обеими руками толкать его по полу. Я еще ни разу не заходила в туалет для посетителей. Там плохо пахнет, и я останавливаюсь на пороге. Сиденье туалета поднято, белый унитаз изнутри покрыт желтыми и коричневыми пятнами, на полу много луж. Мне не хочется туда заходить в любимых носках, поэтому я разворачиваюсь и мою пол во всех остальных местах.

Со стороны входной двери раздается звук, и я думаю, что Мегги пришла из «Макдональдса». Но это не Мегги.

– Привет, детка, как тебя зовут? – говорит пожилой дядечка.

Это его я видела с собакой, когда смотрела через щель для писем. У него белая борода, совсем как у деда Мороза, и собака, поэтому мне кажется, что он должен быть добрым.

– Кира, – отвечаю я.

Так странно снова слышать звук своего настоящего имени! Я наклоняюсь погладить комок шерсти. Это крошечное существо, коричневое с белым, у него большие глаза и виляющий хвост. Он похож на Тотошку из «Волшебника страны Оз».

– Пожалуйста, говори погромче, детка. Я уже не так хорошо слышу.

– Меня зовут Кира, – повторяю я громче, почесывая песику пузо. Ему это, кажется, нравится.

– Очень красивое имя.

– У нас закрыто, – говорит Мегги.

Я поднимаю взгляд и вижу, что она стоит за спиной у пожилого дядечки. У нее в руках «хеппи мил», но счастливой она не выглядит.

– Простите, пожалуйста, – отвечает тот и медленно выходит из лавки, как будто ему трудно переставлять ноги.

Мегги закрывает за ним дверь, запирает ее на ключ, а потом поворачивается и с силой бьет меня по лицу.

– Тебя. Зовут. Эйми, – говорит она, а потом окидывает взглядом пол лавки.

Пол весь мокрый, я не упустила ни кусочка. Оставляя грязные следы на полу, она идет в заднюю часть лавки и заглядывает в туалет для посетителей. Я знаю, что сейчас она рассердится еще больше, но не знаю точно, насколько сильно. Она идет обратно так быстро, как будто летит по воздуху, неся в руке мой «хеппи мил». Свободной рукой она больно хватает меня за руку выше локтя и тащит по мокрому полу. Я кое-как скольжу за ней в своих носках.

– Я сказала тебе, что тебя зовут Эйми, и сказала помыть этот пол. Ты помыла пол, малышка? – спрашивает она, показывая внутрь туалета для клиентов.

Я смотрю на липкие желтые лужицы.

– Да, – вру я и тут же об этом жалею.

– Да? А, тогда хорошо. Мне показалось, что не помыла, но ты же не станешь меня обманывать, правда? Особенно после того, как я столько для тебя сделала – кормила тебя, одевала тебя, когда твой папа тебя бросил.

Мне не нравится, что она говорит так про моего папу.

– Нет, – шепчу я и мотаю головой.

Может, думаю я, она не поняла, что я вру, может, она не заметила грязь и лужи.

Она переворачивает мой «хеппи мил» и рассыпает еду по всему полу туалета для посетителей, а потом топчет ее и возит туда-сюда ботинком. Все кусочки картошки теперь расплющены, а куриные наггетсы развалились.

– Ешь, – говорит она.

Я не двигаюсь.

– Ешь, – повторяет она громче.

Я подбираю кусочек картошки, самый дальний от унитаза, и кладу в рот.

– Съешь все, – говорит она и скрещивает руки на груди. – В этом доме всего три правила. Я тебе все время про них говорю, но ты, кажется, никак не можешь запомнить. Правило номер один?

Я заставляю себя проглотить картошку.

– Мы много работаем.

– Ешь дальше. Почему мы много работаем, Эйми?

Мне страшно, меня тошнит, но я поднимаю с пола маленький кусочек раздавленного наггетса.

– Потому что жизнь ничего нам не должна.

– Правильно. Правило номер два?

– Мы никому не доверяем.

– Правильно. Потому что людям нельзя доверять, даже если они притворяются добрыми. Правило номер три?

– Мы не обманываем друг друга.

– Сколько правил ты сегодня нарушила?

– Все, – бормочу я.

– Не слышу.

– Все.

– Да, все. Я должна тебя наказать, и наказать серьезно, малышка, потому что ты должна как следует запомнить этот урок. Пора вырасти. Тебе придется съесть всю еду с этого пола, сколько бы времени это ни заняло, и я надеюсь, что больше ты никогда не будешь мне врать.

Двадцать три

Лондон, 2017 год

– Если мы собираемся выпить вторую бутылку, я должна что-нибудь съесть, – говорю я.

Оказывается, Джек заказал еще вина, пока я была в туалете.

– Глупости, – отвечает он, наполняя мой бокал доверху. – Тогда мне будет сложнее тебя напоить и совратить. Разве ты не в курсе? Я поступаю так со всеми партнершами по фильму в последний день съемок. У тебя наверняка это прописано в контракте, его стоит читать внимательнее.

Джек пьет не просто так. Я знаю, что в этом году он развелся и что, хотя он и хорошо это прячет, развод ранил его сильнее, чем он хочет показать. Я ни о чем его не спрашиваю, потому что знаю, что он похож на меня. Он тоже внимательно следит, какую версию себя показывать окружающим. Некоторые люди считают, что не заслуживают счастья. И во что мы верим, то и только то мы получаем в итоге.

Я перестаю сопротивляться искушению и отпиваю из бокала, обводя взглядом бар. Народу теперь еще больше, многие пьют стоя, и то и дело подходят новые люди. Они хотят расслабиться и отдохнуть после долгого съемочного дня. Некоторые лица мне знакомы, некоторые нет. Увидев, сколько глаз смотрит в нашем направлении, я чувствую укол смущения.

– Ты сегодня прекрасно играла, – говорит Джек. – Просто потрясающе, как ты вызвала слезы – без капель и прочего… Как тебе удается?

Я просто думаю о чем-нибудь очень грустном.

Я слушаю Джека, который теперь говорит на свою любимую тему: о себе самом. Время от времени, продолжая слушать, я обвожу взглядом бар – и вдруг замечаю Алисию Уайт. Она вплывает в зал, как механический лебедь. Ее длинная бледная шея тянется вверх из облегающего красного платья и поворачивается в поисках добычи. Я завороженно смотрю, как она, подобно мощному пылесосу, передвигается по залу, засасывая все внимание и все крошки похвалы на своем пути. Я вспоминаю о помаде, но отметаю всякую мысль о том, что она могла связаться с моим мужем: ему до нее как до небес. Я еле узнала ее. Она перекрасила свои светлые волосы в темно-русый и теперь очень похожа на меня, только гораздо красивее. Я отвожу взгляд слишком поздно: она успевает нас заметить.

– Джек, дорогой, – мурлычет она, прерывая его монолог.

Он вскакивает со стула и обнимает ее, целуя в обе щеки и бросая быстрый взгляд в вырез платья, прежде чем встретиться с ней взглядом.

– Алисия, как я рад тебя видеть, tu es très jolie ce soir[10], – говорит он, еще раз пробегая по ней глазами. Моего школьного французского хватает, чтобы перевести этот комплимент, но она слегка теряется. – Познакомься с Эйми. Мы вместе снимались в фильме, и она восходящая звезда, помяни мое слово.

На секунду на ее лице появляется замешательство: ей явно не понравилась эта рекомендация. Интересно, не для того ли Джек учит французский, чтобы произвести на нее впечатление? Эта мысль мне неприятна.

– Вообще-то, мы знакомы, – отвечает она. Слова аккуратно ложатся друг за другом, прохладные и хрустящие. – Эйми – она как моя тень. Сначала она пошла вслед за мной в актерскую школу, а потом через несколько лет попала к тому же агенту. Ты же знаком с Тони?

– Лучший агент в городе, – говорит Джек.

– Именно! Поэтому представь, как я удивилась, когда имя Эйми Синклер появилось вдруг в списке его клиентов рядом с моим. Может показаться, что она меня преследует! – Она запрокидывает голову, и оба они смеются. Я не смеюсь, но выдавливаю из себя улыбку, от которой начинает болеть лицо. – Что это за роль, которую ты только что сыграла? – обращается она ко мне, как будто сама не знает.

Ее макияж и укладка, как всегда, безупречны, и я начинаю жалеть, что пришла в бар, не подготовившись. Ярко-красные губы в ожидании ответа складываются в хорошо отрепетированную гримаску.

– Это была главная роль в фильме «Иногда я убиваю», мы сегодня закончили, – говорю я, замечая, как дергается уголок ее рта при словах «главная роль».

– «Иногда я убиваю»… – говорит Алисия, поднося накрашенный ноготь к своему безупречному подбородку, чтобы изобразить задумчивость.

Я уже говорила, что актриса она никудышная?

– «Иногда я убиваю», – повторяет она. – Ах да, я вспомнила. Тони мне присылал этот сценарий, он говорил, что режиссер хотел меня на эту роль, но я отказалась. Мне роль не понравилась, но я уверена, что для тебя она как раз. На таком раннем и шатком этапе карьеры, пожалуй, особо не попривередничаешь. Вообще, я думаю, тебе повезло, что я отказалась, ведь после этого наш прекрасный Тони отправил им твое резюме.

– Наверно, мне стоит сказать тебе спасибо?

– Наверное, стоит! – отвечает она с ослепительной улыбкой.

То ли она не уловила иронии, то ли притворилась. Вдруг улыбка на ее лице уступает место озабоченному выражению, и она кладет свою ледяную руку на мою:

– До тебя доходили слухи, что Тони сокращает число клиентов?

Боюсь, мои глаза отвечают за меня. Алисия читает на моем лице, что для меня это новость, и продолжает с плохо скрытой радостью:

– Я только надеюсь, ради тебя, что Тони не будет действовать по принципу «последний пришел – первым на выход». Если он тебя сейчас бросит, это будет смертельно для твоей карьеры.

На секунду я теряю нить беседы, вспомнив, что Тони хотел со мной о чем-то поговорить, но так с тех пор и не перезвонил. Свои сомнения я оставляю при себе.

Алисия подсаживается к нам, и я выпиваю больше, чем следует. Я молча слушаю, как они с Джеком перемывают кости режиссерам, продюсерам и другим актерам, но думаю только об одном: неужели мой агент правда собирается меня бросить? Джек улыбается. Его глаза широко открыты, но, кажется, он не видит, что из себя представляет Алисия. Она не просто двуличная, тут все гораздо сложнее. У нее есть несколько сторон, и все они одинаково эгоистичны. Алисия – как игральная кость шулера, но большинство собеседников не догадываются, что с ними играют. Она то и дело поглядывает Джеку через плечо: вдруг в баре появится кто-нибудь более известный, на кого стоит переключиться? Недавно я слышала, что она решила сделать перерыв в работе, поэтому странно встретить ее в «Пайнвуде».

Я любуюсь тем, как ее фальшивые ресницы трепещут при каждом фальшивом слове, и с удивлением наблюдаю, как все эти крошечные синтетические волоски превращаются в буквы. Гирлянды миниатюрных черных слов лезут у нее из глаз, из носа, из уголков рта, и вот уже все ее лицо покрыто черными лживыми фразами, словно татуировкой. Я знаю, что все это мне мерещится, и думаю, не выпила ли слишком много. Тут она улыбается, и я замечаю, что кусочек красной помады расположился на ее белых зубах. Это зрелище доставляет мне неописуемую радость, и чтобы отпраздновать, я делаю еще один крупный глоток вина.

Когда бутылка пустеет, я заказываю следующую и, только ее приносят, сразу наполняю бокал доверху. Как Джек таращится на Алисию! Вот бы она просто ушла. Я хочу, чтобы он так смотрел на меня. Только на меня. Эта мысль вызывает у меня чувство вины, ведь я все еще замужем, но потом я вспоминаю, как со мной поступает Бен и как он вел себя в прошлом. Помада не могла сама попасть под кровать, и он не мог придумать такой сложный план без посторонней помощи.

Кто она? Кто помогает моему мужу ломать мне жизнь? Когда я это выясню, я уничтожу их обоих.

Я определенно напилась.

Алисия встает, собираясь уходить. Она целует воздух по обе стороны моего лица, и я чувствую запах ее духов – запах сильный, назойливый и тошнотворный, совсем как она сама. Я пытаюсь попрощаться, но получается что-то невнятное. Мы с Джеком снова остаемся вдвоем. Наконец-то он опять смотрит на меня, и я теперь точно знаю, чего хочу.

Двадцать четыре

Эссекс, 1988 год

– Я не уверена, что она готова, – говорит Мегги.

– Она готова, – отвечает Джон. – Все, что ей нужно делать, – это идти и держать меня за руку, это совсем не сложно.

Мне кажется, они сейчас поругаются. Они часто ругаются, и мне интересно, ругались ли так же часто мои настоящие мама с папой, пока она не умерла. Может быть, так себя ведут все взрослые – кричат друг другу всякие громкие слова, которые не имеют никакого отношения к тому, из-за чего они на самом деле рассердились.

– А ты не боишься, что что-нибудь случится со мной? – спрашивает Джон. – Я уже не знаю, о ком ты больше беспокоишься, обо мне или о ребенке, который даже не наш!

Я слышу, как ладонь Мегги ударяется о щеку. Этот звук мне хорошо знаком, потому что иногда она бьет по щеке меня. Потом я слышу приближающийся стук кожаных ботинок Джона, и дверь в мою комнату распахивается. Джон хватает меня за руку и тащит в коридор. Мегги я вижу только мельком, когда мы пролетаем мимо ее комнаты. Раньше я не видела ее плачущей.

Пару раз я спотыкаюсь на лестнице, но Джон держит меня за руку на весу, пока мои ноги снова не нащупывают ступеньку. Мы спускаемся на первый этаж, и я готовлюсь повернуть направо и войти в букмекерскую лавку через железную дверь, но мы этого не делаем. Джон наклоняется так, чтобы его лицо было вровень с моим. У него странно пахнет изо рта, и когда он говорит, капельки слюны летят мне в нос и в щеки.

– Все время будь рядом. Держи меня за руку. Ничего не делай и ничего никому не говори, иначе я так надаю тебе по заднице, что неделю сесть не сможешь. Если с тобой кто-то заговорит, просто улыбайся. Я твой папа, и мы просто идем гулять. Ясно?

Я не понимаю большую часть сказанного, но забываю ответить, потому что смотрю, как он жует. Он теперь не курит, а жует жвачку, и мне кажется, что лучше бы он курил, потому что теперь он все время сердится.

– Эй, кто-нибудь дома? – он стучит мне по лбу, как будто это дверь. Это больно и неприятно. – Обувайся.

Я не надевала туфли с тех пор, как сюда приехала, и не сразу вспоминаю, как это делается. Наверно, у меня выросли ноги. Туфли ужасно жмут. Джон качает головой, как будто я в чем-то опять виновата, и открывает большую входную дверь, в которую я вошла той ночью, когда появилась здесь в первый раз. Тут я понимаю, что мы идем на улицу.

Вокруг дома и деревья, трава и солнечный свет, столько всего интересного, но мы так быстро идем по улице, что все проносится мимо и размывается, как акварельный рисунок. Джон так спешит, что мне приходится бежать, чтобы не отстать. Он крепко держит меня за руку, а в другой руке несет черную с красным сумку, на которой написано слово «HEAD».

Он отпускает мою руку, только когда мы оказываемся внутри банка. Я знаю, что это банк, потому что он похож на банк и потому что это написано на табличке над входом. Я теперь так много читаю, что, кажется, у меня уже хорошо получается. Прилавок здесь в точности как в букмекерской лавке. От женщины, которая за ним стоит, нас отделяет стекло. Мне не хватает роста, чтобы ее увидеть, но я слышу голос через дырочки в стеклянной стенке. По голосу кажется, что женщина красивая. Интересно, правда ли это.

Джон расстегивает молнию на сумке и начинает доставать оттуда пачки денег и класть на прилавок. Женщина, которую мне не видно, придвигает к себе ящичек, чтобы достать оттуда деньги, потом выдвигает его обратно, потом все повторяется снова. Пачек очень много, так что это длится довольно долго. Сначала идут пачки бумажных денег, перетянутые толстыми резинками, потом Джон достает кучу разноцветных полиэтиленовых пакетиков с монетками. В зеленых пакетиках монетки по десять и двадцать пенсов, в желтых – по пятьдесят, а в розовых лежат фунты. Розовых пакетиков очень много. Когда сумка с надписью «HEAD» пустеет, Джон благодарит женщину за прилавком и спрашивает, не хочет ли она как-нибудь с ним выпить. Наверное, у нее такой вид, как будто она хочет пить, решаю я.

По дороге обратно он уже не так крепко держит меня за руку. Я стараюсь идти как можно медленнее, потому что мне нравится быть на улице. Мне нравится снова смотреть на небо и на деревья и чувствовать ветерок на лице. Мне нравится, что мужчина, стоящий возле магазина с овощами и фруктами, говорит: «Десять слив за фунт», нравится светящийся зелененький человечек в черной коробке, который показывает, когда можно переходить дорогу. По дороге обратно Джон говорит, что у нас нет времени ждать зеленого человечка, и мы все равно переходим, хотя сейчас очередь красного.

– Ты вела себя хорошо и заслужила какой-нибудь приз, – говорит Джон, когда мы уже почти пришли.

Я молчу, потому что он говорит слово «приз» точно так же, как Мегги говорит слово «сюрприз», и я не уверена, что это будет что-то хорошее.

Магазины в том месте, где мы живем, Джон называет парадом[11]. Не знаю почему. Дома парад такой разноцветный, громкий, там куча наряженных людей шагают по главной улице. Здесь парад очень тихий. Пять лавок стоят в ряд: зеленщик (так называется человек, который продает овощи и фрукты, – на самом деле он не зеленый), видеопрокат, наша букмекерская лавка, место, где люди стирают одежду, и крошечный магазинчик на углу, где я не знаю, что продается. Судя по витрине, там может продаваться все на свете.

Когда мы открываем дверь, звенит колокольчик. За кассой сидит женщина с темной кожей. Раньше я темнокожих людей видела только по телевизору. На лбу у нее красная точка, и она кажется мне самой красивой женщиной на свете.

– Закрой рот, Эйми, мы с тобой не треска, – говорит Джон, и я смеюсь, потому что так говорит Мери Поппинс, и это наша с ним шутка.

Мери Поппинс – это такой фильм, Джон записал его для меня в Рождество на штуку, которая называется магнитофон. Я люблю его пересматривать.

– Давай, выбирай скорее, пока я не передумал, – подгоняет Джон.

Я стою и таращусь на ряды чипсов и конфет. Я никогда раньше не видела столько всего сразу, я пока пробовала только чипсы «Тайтоз». Остальные названия я не знаю и не могу решить, что выбрать.

– Не хочешь кукурузных чипсов? И, например, можно купить картофельных колечек для Мегги и большую плитку «Дейри милк» нам на всех? – предлагает Джон, видя, что я торможу.

Мы идем к кассе, и Джон достает деньги из кармана, чтобы заплатить красивой женщине. Она дает ему сдачу, и он протягивает мне монетку в десять пенсов.

– Еще ей, пожалуйста, ассорти на десять пенсов, – просит он и поднимает меня, чтобы я смогла заглянуть через прилавок. Там стоят банки, много банок, а в них – конфеты всех возможных видов и цветов. – Просто показывай на банки, детка, и эта добрая тетя будет класть тебе по конфетке в пакетик. Выбери десять штук.

Я делаю, как он сказал, и тычу пальцем в банки с самыми красивыми конфетами. Бело-розовый полосатый пакетик наполняется, и женщина отдает его мне. Я хочу потрогать ее кожу, мне интересно, такая же она на ощупь, как моя, или нет, но она решает, что я хочу пожать ей руку, и протягивает мне свою.

– Приятно с тобой познакомиться. Как тебя зовут? – спрашивает она.

Ее голос звучит, как музыка, а рука очень мягкая и теплая.

– Меня зовут Эйми, – отвечаю я.

– Молодец, – говорит Джон.

Я вижу, что он и правда рад, и понимаю, что назвала правильное имя.

Мы выходим из магазина очень довольные. Джон улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ, и даже его золотой зуб мне не мешает. Мы уже совсем близко к квартире, и мне очень туда не хочется, так приятно ощущать на лице лучи солнца.

– Джон?

– Папа.

– Папа, где сейчас девочка, которая у нас в гостиной на фотографии? – не знаю, почему я о ней вспомнила.

Наверное, мне стало интересно, покупал ли Джон конфеты и ей тоже.

– Исчезла, – отвечает он и начинает идти быстрее.

Мне снова приходится бежать, чтобы за ним успеть.

– Исчезла?

– Да, козявка. Исчезла. Но теперь она снова вернулась, теперь она – это ты.

Не понимаю, что он хочет сказать. Ведь только я сама могу быть мной.

На главной улице было шумно и много народу, но здесь тишина, как будто мы с Джоном – единственные, кто вышел погулять. До букмекерской лавки остается несколько шагов, как вдруг со стороны проезжей части доносится громкий свист колес, появляется машина и раздаются крики. Все происходит слишком быстро, как будто кто-то включил перемотку на магнитофоне. Перед нами стоят три человека, все в черном, на головах у них страшные шерстяные маски, закрывающие лица целиком, похожие на гигантские черные носки с дырками для глаз.

– Давай сюда, – приказывает самый высокий.

Я думаю, что он говорит о моем пакетике с конфетами, поэтому бросаю пакетик на тротуар. Но он обращается не ко мне, а к Джону, и тычет какой-то штукой в его сторону. Штука похожа на ружье, как у охотника в мультике про Багза Банни, но короче, как будто от него отрезали часть.

– У меня нет денег, придурки чертовы, я иду из банка, – отвечает Джон.

Другой мужчина бьет его в живот, и тогда он сгибается и начинает кашлять.

– Последний. Гребаный. Шанс, – говорит мужчина с ружьем.

Я решаю убежать, я хочу к Мегги.

– Стой на месте, мелюзга, – говорит третий мужчина.

Он хватает меня за волосы и тащит обратно.

– Не трогай ребенка! Сумка пустая, вот, посмотри сам, – говорит Джон, и тогда мужчина с пистолетом так сильно бьет его пистолетом по лицу, что он падает на тротуар.

И тут я слышу громкий хлопок.

Открыв глаза, я вижу, что звук был не от мужчины с ружьем, а от Мегги. Она стоит возле букмекерской лавки с собственным ружьем, и лицо у нее сердитое. Такой рассерженной я ее еще не видела.

– Отпустите ребенка, садитесь в машину и уезжайте. Или я всех перестреляю, – кричит она.

Мужчина, который меня держит, ухмыляется, и она стреляет в нашу сторону. Я падаю на тротуар, и со мной происходит что-то очень странное. Мегги стоит прямо передо мной, мне видно, как двигаются ее губы, но в первый момент я не слышу, что она говорит. Как будто у меня в голове кто-то громко звонит в звонок. Мегги смотрит на что-то у меня за спиной, и я поворачиваюсь посмотреть, что там. Три плохих человека снова сидят в своей машине, и мы смотрим, как они уезжают. Вроде Мегги не попала в того, кто меня держал. Может быть, она промахнулась нарочно. Она гладит меня по голове, и мое правое ухо решает, что можно снова начать слышать.

– Теперь все в порядке, малышка, не бойся.

Она обнимает меня, и я впервые обнимаю ее в ответ, потому что знаю: хоть она меня и обижает, но не позволит этого делать никому другому. Она берет меня на руки. Я обвиваю руками ее шею, а ногами – талию. И только теперь я начинаю плакать, потому что вижу, что все конфеты из моего пакетика за десять пенсов вывалились на тротуар.

Двадцать пять

Лондон, 2017 год

Я просыпаюсь от того, что кто-то пытается влезть в мою спальню.

В комнате полная тьма, а звук в первый момент такой тихий, что я решаю, что мне показалось. Но по мере того как я, моргая, привыкаю к темноте и вглядываюсь в менее черные ее участки, я начинаю кое-что различать – то, что мне совсем не нравится. Мой слух заострен до предела, а напряженный взгляд прикован к дверной ручке. Ручка начинает медленно поворачиваться, и я понимаю, что за дверью находится что-то очень плохое.

Сердце глухо стучит у меня в груди и в ушах. Я хочу закричать, но не могу ни крикнуть, ни пошевелиться: мое тело окаменело от ужаса.

Ручка поворачивается до конца, но дверь не открывается. Об этом позаботились задвижки, которые я установила изнутри. На какой-то миг я чувствую облегчение, но потом снова накатывает ужас, еще быстрее охватывая мое неподвижное тело. Тот, кто стоит за дверью, не собирается сдаваться. Он пинает дверь раз за разом, резкий звук сотрясает комнату. Дверь содрогается несколько раз и распахивается с такой силой, что отскакивает от стены обратно. И не успеваю я дотянуться до какого-нибудь предмета, который мог бы послужить мне защитой, как он уже сидит сверху.

Вокруг темно, но я вижу, кто это.

Я не могу пошевелиться, даже не пытаюсь.

Его руки смыкаются у меня на горле, и он сжимает их слишком сильно.

– Будут синяки, – пытаюсь произнести я.

Мои сиплые слова достигают его ушей, и он понимает их справедливость. Он ослабляет хватку, и вместо этого причиняет мне боль изнутри. Там синяков не видно.

Я позволяю ему делать все, что он захочет: не реагирую, не издаю ни звука. Поначалу я пыталась сопротивляться, и это ничем хорошим не заканчивалось. Это не первый подобный эпизод, но его уже можно считать самым худшим. Понятно, что он все запланировал: судя по его твердости и по тому, сколько все это длится, он принял синюю таблетку. Он останавливается. Я слышу, как он снимает презерватив и бросает на пол. Для того, что будет дальше, презерватив не нужен: никто еще не забеременел таким способом.

Он переворачивает меня, как куклу, лицом вниз. Я закрываю глаза, покидаю собственное тело и думаю, согласились бы люди, что это насилие, или нет, если бы знали: все это делает мой муж.

Потом он всегда извиняется.

Я знаю, почему он так меня мучает, но не знаю, как сделать, чтобы он перестал. Он думает, что я его разлюбила, но я-то его люблю. Он словно пытается доказать, что я все еще ему принадлежу. Не принадлежу. И никогда не принадлежала. Я принадлежу только себе.

Он слезает с меня. Я слышу, как он идет в ванную и спускает использованный презерватив в унитаз. Я думаю, что все позади, но потом слышу, как он возвращается к кровати и вынимает ремень из сброшенных брюк, и понимаю, что сегодня – одна их таких ночей. Я лежу абсолютно смирно, лицом вниз, в точности как он меня оставил, использованную и отброшенную. Он начинает бить меня ремнем в тех местах, где никто другой не заметит следы. Муж всегда читает мои сценарии – не потому что ему это интересно, а потому что он хочет знать, какие части моего тела смогут увидеть люди, а какие будут принадлежать только ему. Он снова наносит удар, и я стараюсь не плакать, как бы больно мне ни было.

Двадцать шесть

Лондон, 2017 год

Меня будит какой-то непонятный звук.

Я сажусь на постели, мгновенно покрывшись потом от ужаса. У меня перехватывает дыхание, я дрожу и плачу, потому что знаю, что мне не просто приснился сон, что все это случилось на самом деле. Я помню, как жестоко со мной обошелся Бен во время последней нашей встречи. Помню, как сказала, что хочу развестись, как он вернулся вслед за мной из ресторана, выломал дверь спальни и сделал то, что сделал.

Я даже не попросила его перестать.

Наверное, отчасти я думала, что заслужила это.

Мы выбираем в спутники жизни свои отражения – людей, которые являются нашей противоположностью, но кажутся нам такими же. Если он чудовище, то кто же тогда я?

Это случилось не в первый раз, но я дала себе слово, что в последний, что я никогда больше не позволю ему так со мной обращаться. Я всегда держу обещания, особенно те, которые даю сама себе.

Вдруг я что-то с ним сделала и не могу об этом вспомнить?

Нет, я уверена, что ничего такого я не делала. Почти наверняка.

Потайной уголок моего сознания разворачивается, как карта сокровищ, и я начинаю верить, что в моей голове и правда могут скрываться хорошо спрятанные воспоминания. Наверное, если в детстве видишь, как люди делают что-то не то, впоследствии тебе сложнее отличить хорошее от плохого. Мы все подстроены и подогнаны под наш собственный вариант нормы, он как наш отпечаток пальца. Нас научили приспосабливаться к окружающим, и с самого рождения мы учимся соответствовать ожиданиям. Мы все время играем роль.

Глупо было выйти замуж так быстро, как следует не познакомившись с человеком. Я думала, что знаю достаточно, но ошибалась. Меня захватил наш бурный роман, и я боялась, что потеряю его, если скажу «нет». Я считала, что мы одинаковые, думала, что он мое отражение, пока не вгляделась получше и не поняла – слишком поздно, – что нужно бежать. Месяц за месяцем я жила за счет припрятанных на черный день счастливых воспоминаний, но потом их запас иссяк. Я думала, что смогу его изменить. Может, все сложилось бы иначе, появись у нас ребенок, но он отказывал мне в этом, поэтому в отместку я забрала у него то, что ему было нужнее всего, – себя саму. Я отказывала ему в нежности, в любви, в физической близости, надеясь, что он передумает. Я не понимала, что он в любом случае возьмет то, что хочет, с моего согласия или без него.

Я снова слышу какой-то звук, чьи-то шаги вдалеке, и возвращаюсь мыслями к настоящему. Пытаюсь сесть, но у меня так болит голова, что даже на это нет сил. Я слегка приоткрываю глаза, ровно настолько, чтобы понять, где и когда я нахожусь, но свет такой яркий, что я закрываю их снова.

Мне нехорошо.

Я помню, как сидела в баре в «Пайнвуде» с Джеком. Помню, как к нам подсела Алисия Уайт. Смутно помню третью бутылку вина – и на этом воспоминания заканчиваются.

Где я?

Я заставляю глаза открыться и немного успокаиваюсь при виде знакомых очертаний собственной спальни. Итак, до дома я добралась, это уже что-то. Горло побаливает, во рту неприятный привкус – судя по всему, меня стошнило. Вот дура, я же знаю, что нельзя столько пить на пустой желудок. О чем я только думала? Наверное, не думала вообще. Надеюсь, я не опозорилась прямо там, и надеюсь, что доехала на такси: вести машину в таком виде было бы невозможно.

Я не помню, что произошло.

Я изо всех сил стараюсь заполнить пробелы, но встречаю только пустоту. Предположение инспектора – что будто бы у меня болезнь, от которой люди забывают травмирующие события, – снова не дает мне покоя. Если я не помню, что было вчера, вдруг я забыла, что на самом деле случилось с Беном? Но я отмахиваюсь от этой мысли: амнезия тут ни при чем, все дело в алкоголе.

Как я попала домой?

Я снова слышу какой-то звук, и на этот раз до меня доходит: внизу кто-то есть.

Первая мысль: это Бен. Потом некоторые кусочки паззла становятся на место, и я вспоминаю, что произошло. Вспоминаю фотографию Бена в синяках и ссадинах, которую мне вчера показала инспектор Крофт, вспоминаю, как она говорила, что это моих рук дело. Вспоминаю, что он пытается меня наказать за то, чего я не делала.

Еще один звук доносится снизу: тихие шаги.

Либо мой пропавший муж вернулся домой, либо по первому этажу бродит кто-то другой. Кто-то, кого тут быть не должно.

Догадка перерастает в уверенность: конечно же, это она, сталкерша!

В преследованиях сталкера нет ничего интересного и звездного, это попросту жутко.

Когда нам начали подбрасывать эти открытки, страх стал моим постоянным спутником. Когда Бен сказал, что вокруг ошивалась какая-то женщина, я перестала спать. Когда я увидела ее собственными глазами, я словно увидела призрак.

Я знаю, кто ты.

Всегда одни и те же слова, одна и та же подпись: Мегги.

Все началось вскоре после нашей свадьбы. В газетах тогда впервые появились статьи обо мне, мои фотографии, анонсы фильмов с моим участием. Наверное, ее можно было назвать поклонницей. Раньше со мной такого не случалось. В полиции от меня отмахнулись, но я приняла ситуацию близко к сердцу. Когда Бен позвонил мне в Лос-Анджелес и сказал, что кто-то проник к нам в дом, я сразу поняла, что это она, и решила, что нужно что-то делать.

Я согласилась переехать в дом, которого ни разу не видела, и купила пистолет.

Пистолеты меня не пугают, меня пугают люди.

Я не рассказывала об этом Бену, потому что знаю, как он относится к огнестрельному оружию. Но мы с ним росли в совершенно разных условиях. Он думает, что знает жизнь, но он не видел того, что видела я. Я знаю, на что способны плохие люди. Кроме того, я стреляю отлично – и с удовольствием, уже много лет для меня это способ расслабиться. Свой первый пистолет я взяла в руки еще маленькой девочкой. Тут нет ничего противозаконного, у меня есть лицензия, я член одного загородного клуба. Правда, сейчас у меня почти нет времени упражняться.

Я шарю под кроватью – там, где обычно лежит пистолет.

Там пусто.

Мысли и страхи, циркулирующие в моей гудящей голове, останавливаются: кто-то идет вверх по лестнице, приближается к спальне. Я снова опускаю руку под кровать, отчаянно шарю пальцами по деревянным доскам кровати. Пистолета нет.

Кто-то уже за дверью.

Я пытаюсь закричать, но из раскрытого рта не вылетает ни звука.

Ручка двери начинает медленно поворачиваться. Какое тошнотворное дежавю.

Я бы спряталась, но от страха не могу пошевелиться.

Дверь открывается, и то, что я вижу, поражает меня до глубины души.

Двадцать семь

Эссекс, 1988 год

Я старалась уснуть, как велела Мегги, но стоит мне закрыть глаза, как я вижу трех плохих людей в шерстяных масках, которые стоят и кричат возле нашей лавки.

Я не знала, что у Мегги есть ружье.

Я думала, что такие вещи бывают только у плохих людей.

У меня до сих пор странное ощущение в ушах, как будто в голове поселились крошечные звонари. Я много об этом думала и теперь не сомневаюсь, что Мегги специально не попала в того плохого человека. Она, вроде как, хотела его предупредить. Наверное, так. Я прячусь под одеяло с головой, так кажется безопаснее. Так и гораздо теплее, но я все равно дрожу.

Сегодня Мегги с Джоном много ссорятся, даже больше обычного. Они и сейчас ругаются, но кричат специальным тихим способом, шипят, как змеи, и думают, что я их не слышу. Мне нужно в туалет, но я не иду, потому что боюсь проходить мимо их комнаты. Еще больше я боюсь намочить постель, если не пойду. Я встаю и подкрадываюсь к двери своей спальни, ступая по мягкому розовому ковру. Я прикладываю ухо прямо к деревянной двери, чтобы проверить, будет ли слышно, что они говорят.

– Я говорила, что надо найти лавку подальше от города, – говорит Мегги.

– А я говорил, что разницы никакой. Кем вообще надо быть, чтобы устроить такую сцену на глазах у ребенка! – отвечает Джон.

– Вот с такими людьми мы имеем дело. Я просила тебя не брать Эйми, это было опасно.

– Я ведь не брал Эйми, правда? Как я мог ее взять? Эйми умерла, – говорит Джон, и я слышу, как у них в комнате что-то разбивается.

Я не умерла.

Я возвращаюсь в постель и снова прячусь под одеяло. Через несколько секунд дверь моей комнаты открывается, и я задерживаю дыхание. Мне почему-то кажется, что таким образом я становлюсь невидимой.

Невидимой, но не мертвой.

Я слышу, как кто-то подходит к кровати, и надеюсь, что это Мегги, а не Джон. Иногда по ночам он заходит ко мне в комнату. Наверно, он волнуется, не жарко ли мне и тому подобное, потому что он всегда стаскивает с меня одеяло. Он это делает очень тихо и медленно, как будто боится меня разбудить, поэтому я притворяюсь, что сплю, хотя на самом деле не сплю. Иногда я слышу звук его фотоаппарата и гадаю, что он может фотографировать в темноте. Иногда я слышу и какие-то другие звуки.

Кто-то приподнимает одеяло и залезает в постель рядом со мной, обнимает меня поперек живота и целует в лоб. Я понимаю, что это Мегги, по запаху духов. Она называет эти духи «номер пять». Они пахнут приятно, но мне всегда интересно, как пахнут другие номера. Мегги обнимает меня очень крепко, мне даже немного больно, но я ничего не говорю. Она плачет, и моя шея сзади скоро промокает от слез.

– Не волнуйся, малышка. Никто не обидит тебя, никогда, пока я жива.

Наверное, она это говорит, чтобы меня успокоить, но становится только хуже. Моя первая мама умерла в день, когда я родилась. Мегги может тоже умереть в любой момент, и тогда я останусь одна. Вскоре она перестает плакать и засыпает, но я не сплю, не могу. Я знаю, что она спит, потому что легкое похрапывание вылетает из ее рта прямо мне в уши, мешается с колоколами в моей голове, и получается песенка. Я тоже стараюсь уснуть, но могу только думать о том, как Мегги умрет, три плохих человека вернутся в лавку и некому будет меня защитить.

Двадцать восемь

Лондон, 2017 год

– Ничего, сейчас тебе станет лучше, – говорит Джек, входя ко мне в спальню с двумя дымящимися кружками, в которых плещется жидкость, похожая на кофе.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я, плотнее кутаясь в одеяло.

– И это вместо благодарности! Вчера я собирался просто посадить тебя в такси, но засомневался, что ты доберешься, – и оказался прав. По дороге тебя стошнило. Дважды. И это было только начало. Ты же, кажется, говорила, что умеешь пить? Я остался на ночь, чтобы проследить, как бы ты не захлебнулась собственной рвотой. Ты, наверное, сейчас вспоминаешь слово «спасибо»?

– Спасибо, – отвечаю я после небольшой паузы.

Я обдумываю все, что он сказал, пытаясь понять, хорошо ли его слова заполняют пропуски, которые образовались во вчерашнем вечере из-за пробелов в моей памяти. Беру кружку. Кофе слишком горячий, но крепкий. Я пью крупными глотками. Потом смотрю на пижаму, в которую одета, и не понимаю, как могла переодеться, если была в таком состоянии, как описывает Джек. Он, кажется, читает мои мысли.

– Я помог тебе раздеться. Главным образом потому, что, когда ты вылезла из такси, тебя стошнило прямо на платье. Я немножко тебя почистил, а дальше ты справилась сама. Так что я не увидел ничего, чего еще не видел на съемках, а спал на полу.

На ковре, там, куда он показывает, лежат подушка и одеяло. Моим щекам так горячо! Наверное, я сейчас ярко-красная от смущения. И, не найдясь, что сказать, я выбираю слово, которое кажется самым уместным в данных обстоятельствах:

– Извини.

Как только смущенный шепот слетает с моих губ, глаза наполняются слезами. Ну что со мной не так? Почему я все время совершаю ошибки, постоянно все порчу?

– Эй, не переживай, – говорит Джек. Он отставляет пустую кружку и присаживается на кровать. – Я понимаю, что у тебя сейчас непростой период в личной жизни. После всего, что ты вчера рассказала…

Господи, что я ему сказала?

– …это с каждым может произойти, честное слово. Все будет в порядке, верь мне. Как хорошо, что я знал, где ты живешь. Ты ни за что не соглашалась сказать свой адрес – ни водителю такси, ни кому-либо другому.

Так и бывает, когда тебя преследует сталкер.

Мой мозг перематывает слова Джека на пару реплик назад и проигрывает их снова.

– А откуда ты знаешь, где я живу?

Теперь уже его щеки заливаются краской, и я с удивлением отмечаю, что Джек Андерсон умеет краснеть.

– Я живу в двух кварталах отсюда. Просто снял дом на время съемок в «Пайнвуде». Я видел, как ты бегаешь по утрам. Даже здоровался пару раз, но ты была настолько погружена в свои мысли, что пробегала мимо, как будто мы не знакомы.

Я не знаю, что и сказать. Действительно, я иногда отключаюсь и даже не обращаю внимания на других бегунов, которых обгоняю по дороге. Все они гонятся за мечтами, которые им не суждено догнать. Как странно, что Джек живет так близко и ни разу об этом не упомянул. Тут я напоминаю себе, что во всей этой истории злодей – мой муж, а вовсе не Джек и не я. Нельзя быть такой подозрительной.

Виброзвонок: пришло сообщение. Телефон почему-то заряжается у кровати на стороне Бена. Я поднимаю его и успеваю прочесть текст раньше, чем Джек наклоняется и выхватывает его у меня из руки.

– Извини, это мой. У меня садилась батарейка. Я не ожидал, что останусь на ночь.

Основная проблема «Айфонов» в том, что они все выглядят одинаково. Я решаю молчать о том, что только что прочитала.

Позвони мне! Целую. Алисия

Я понятия не имела, что Джек с Алисией так тесно общаются, что пишут друг другу смски. Я убеждаю себя, что это не мое дело. Не хочу вести себя как ревнивая школьница.

– А ты знаешь, где мой телефон? – спрашиваю я.

– Не знаю. Ты бросила сумку у порога. Ты практически потеряла сознание, когда мы вошли. Мне пришлось нести тебя в ванную.

Я поднимаюсь с кровати. Все болит. Кажется, меня сейчас снова стошнит.

– Тише, тише! Лучше сиди, где сидишь: я принесу, – говорит Джек, и я замечаю, что он забирает свой телефон с собой, словно не хочет оставлять меня с ним в одной комнате.

Он возвращается с моей сумкой, и я с облегчением нахожу там и телефон, и кошелек. Я боялась, что могла потерять их в таком состоянии. Я включаю телефон, и на загоревшемся экране вижу десятки оповещений в каждом приложении.

– Странно…

– Блин, – ругается Джек, снова глядя на экран своего телефона.

– Что? – спрашиваю я.

Морщинки вокруг его глаз исчезли вместе с улыбкой и, кажется, решили перебраться на помрачневший лоб. Джек не отвечает, и я открываю «Твиттер». Это совсем недавний аккаунт, мне в жизни не приходило на него столько оповещений и сообщений. Я, конечно, вообще редко заглядываю в соцсети, но это что-то невероятное. Я перехожу по ссылке и вижу статью на сайте «Ти-Би-Эн», написанную Дженнифер Джонс. Вороной.

ЛЮБОВЬ НА СТУДИИ «ПАЙНВУД»:

НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ И ВНЕ ЕЕ

Еще раньше, чем я вчитываюсь в текст, мой взгляд притягивают фотографии, потому что на них я вижу себя. Одна из них сделана вчера, на ней мы с Джеком сидим в баре. Другая – на съемочной площадке. Мы изображаем секс на столе в гостинице. Полное ощущение, что все по-настоящему. На последней фотографии мы в моей гримерке. На мне розовая ночнушка со вчерашних съемок, верх откровенности, а Джек нежно меня обнимает и целует в лоб. Непонятно, как кто-то мог сделать этот снимок. Мы были в комнате одни.

Текст статьи еще хуже:

Джек Андерсон развелся с женой вскоре после начала съемок фильма «Иногда я убиваю». Эйми Синклер еще замужем, но не хотела отвечать на вопросы о муже на интервью. Теперь мы знаем почему.

Я проверяю почту: там сотни новых писем. И многие от всех тех людей, которые считались моими друзьями. Я пролистываю их, не читая, и останавливаюсь, только когда замечаю среди них имя своего агента. Письмо очень короткое, даже по стандартам Тони.

Эйми,

Приезжай, нам нужно поговорить. Чем скорее, тем лучше.

Целую. Тони

Я читаю сообщение два раза. Оно короткое, и это не занимает много времени.

Теперь все встало на свои места: его вчерашнее сообщение, то, что он не отвечает на звонки. Я перевариваю его слова и, заставив себя их проглотить, понимаю их истинный смысл: мой агент собирается меня бросить. Мне конец.

Двадцать девять

Эссекс, 1988

Сегодня воскресенье.

Это единственный день недели, когда лавка закрыта, и мы все утро проводим в постели. Так начинается каждое воскресенье. Сначала мне это не нравилось, но теперь нравится.

По пятницам после обеда Джон ведет меня в видеопрокат, который расположен на параде за соседней дверью, и мы берем два фильма на все выходные. Первый мы всегда смотрим вместе в гостиной субботним вечером. Елка все еще стоит в углу, хотя на дворе февраль. Я думала, что это плохая примета, но Мегги говорит, что ничего страшного, главное – не зажигать мерцающие огоньки. Я ей, пожалуй, верю. Мегги никогда не врет.

Еще мы в субботу едим на ужин карри. Так здорово есть что-нибудь не на гренках! Я никогда раньше не ела карри. Это очень вкусно, и его даже не нужно готовить самим, это делает кто-то другой. Карри привозят из самой Индии – далекой страны, где так жарко, что все жжется, даже еда. Она все еще горячая, когда Джон приносит ее домой в бумажном пакете. Это называется «навынос», потому что ты выносишь еду из магазина и ешь уже дома.

Вторую кассету мы всегда смотрим утром в воскресенье, сидя в постели у Джона и Мегги и поедая бутерброды с беконом. Мегги называет их как-то иначе. Название похоже на «картинки», но когда я назвала их так в первый раз, они оба засмеялись. Теперь мы так и называем их – «картинки с беконом», хотя я уже знаю, что это неправильно.

Каждую неделю Джон выбирает один фильм, а я другой. Мегги, мне кажется, все равно. Пока мы смотрим фильмы, она читает газету или журнал и в некоторых местах прикрывает мне глаза и уши, если Джон выбрал фильм с надписью «18+». Иногда она забывает это сделать, и я вижу всякие плохие вещи, но мне не страшно: я же знаю, что все не по-настоящему. Сегодня мы едим картинки с беконом и смотрим фильм «Бесконечная история». Это лучший фильм на свете! В прошлые выходные мы тоже его смотрели. Я бы смотрела его каждое воскресенье, но Мегги сказала, что пока лучше сделать небольшой перерыв, и это, конечно, значит, что перерыв будет большой. Я почему-то вспоминаю о том, как проходили мои воскресенья раньше, когда я тут не жила. Совсем иначе.

– Почему мы по воскресеньям не ходим в церковь? – спрашиваю я, не отрываясь от фильма.

– Потому что Бог не отвечает на молитвы таких, как мы, – отвечает Джон, закуривая.

Он снова курит с тех пор, как мы встретили плохих людей, и я даже капельку этому рада, потому что теперь он и Мегги ссорятся капельку реже.

– Заткнись, Джон. Не слушай его. А ты хотела бы сходить в церковь, малышка? – спрашивает Мегги.

Я задумываюсь. Иногда она задает вопросы с ловушкой.

– Наверное, нет, – отвечаю я, все еще глядя в экран.

Сейчас будет моя любимая сцена, с летающей собакой, которая на самом деле дракон. Джону, кажется, скучно. Наверное, потому, что мы уже смотрели этот фильм. Он все время пытается потрогать и пощекотать Мегги, а я делаю вид, что не замечаю. Мегги выглядит недовольной и каждый раз отталкивает его руку. Думаю, ей не нравится, когда он так себя ведет. Когда он так себя ведет со мной, мне это точно не нравится.

Фильм заканчивается, и мне становится грустно. Иногда я жалею, что нельзя остаться жить внутри фильма или книжки. Мегги велит мне уйти в свою комнату, закрыть дверь и послушать кассету со сказкой, но я пока не готова переключиться на новую историю. Мегги думает, что я не слышу звуки, которые они производят, но мне все слышно. Мне всегда кажется, что он делает ей больно, и мне совсем это не нравится. Потом я слышу, как Мегги идет в ванную, а потом она приходит ко мне в комнату, и я успеваю нажать кнопку «play» на проигрывателе, чтобы она думала, что я все это время слушала не их, а кассету. Ее волосы совсем растрепаны, а щеки красные.

– Оденься по-нормальному, мы все идем на улицу, – говорит она и собирается уходить.

– На улицу? – переспрашиваю я.

– Да, на улицу. Это как домой, только наоборот. Давай скорее.

Вскоре мы и правда выходим через заднюю дверь. Я еще ни разу не выходила через заднюю дверь. Переступив порог, я вижу кругом сплошной серый бетон и такие высокие заборы, что никак нельзя заглянуть на ту сторону. Еще там стоит красная машина. Кажется, я ее уже где-то видела. Мегги отодвигает переднее сиденье, чтобы я смогла пролезть назад, и запах в салоне кажется мне знакомым.

Не знаю, сколько времени мы едем. Я не могу оторваться от окна. Я уже и забыла, что в мире есть что-то, кроме парада и нашей лавки. Сколько вокруг дорог, домов и людей! Каким огромным вдруг кажется мир. Мы останавливаемся возле паба – это такое место, куда люди приходят, когда хотят пить, но не хотят это делать дома. Я это знаю, потому что мой настоящий папа очень любил так делать.

Войдя внутрь, мы с Мегги садимся за столик, а Джон покупает напитки: пинту «Гиннеса» для себя, кока-колу для Мегги и лимонад для меня. Мы пьем молча, и у Мегги при этом очень странное лицо. Не знаю, зачем мы сюда приехали: газированные напитки есть у нас дома. Джон спрашивает, не поехать ли нам домой, но тут к нам подходят два человека, и все, кроме меня, начинают обниматься и пожимать друг другу руки. Один из мужчин треплет меня по голове, путая мне все волосы, которые я недавно причесывала.

– Помнишь меня? – спрашивает он с улыбкой, совсем не подходящей к его лицу.

Я его не помню, потому что мы раньше не встречались, но кого-то он мне напоминает.

– Я твой дядя Майкл. Когда мы виделись в прошлый раз, ты была совсем малышкой.

– Она и есть моя малышка, правда, Эйми? – говорит Мегги и смотрит на меня так, словно без слов говорит «молчи».

Мужчина рыжий, как Яркая Радуга, и у него слишком маленькие руки для взрослого человека. Никакой он мне не дядя. Но ведь и Мегги мне не настоящая мама, а Джон – не настоящий папа. Кажется, тут всем нравится притворяться кем-то другим. Мужчины говорят как Мегги, а не как Джон, и их речь напоминает мне о прошлом, о времени, когда я жила в Ирландии. Наверное, Майкл – брат Мегги, они очень похожи друг на друга, у них одинаковые глаза и губы.

Они разговаривают так долго, что я начинаю засыпать. Мегги велит мне перестать ерзать, но я не могу. Мне скучно. Если бы я знала, что придется сидеть на одном месте полдня, я взяла бы с собой журнал со сказками.

– Я говорю тебе, последние три лавки, где они побывали, принадлежали ирландцам. Гребаные придурки думают, что раз мы говорим с акцентом, то мы террористы, – говорит Мегги.

– Тише, – прерывает ее Джон. Он ловит мой взгляд. – Чего глядишь, козявка? Иди туда, поиграй во что-нибудь.

Я смотрю туда, куда он показывает, и вижу в углу три высоких разноцветных автомата с мигающими лампочками. Джон лезет в карман джинсов и дает мне несколько монеток, но я не знаю, что с ними нужно делать.

– Она еще маленькая, Джон. Она ничего не понимает, – говорит Мегги и со смешным звуком втягивает через соломинку воздух из пустого стакана. Когда так делаю я, она ругается.

– Глупости! Она у нас умничка! Эту девчонку от книг не оттащишь. Иди, я тебе покажу, – предлагает он, поднимая меня на руки.

Он несет меня к первому автомату, придвигает стул от пустого столика и ставит меня на сиденье, чтобы я могла дотянуться. Моей рукой он сует монетку в щелочку, и раздается мелодия.

– Это «Пакман», тебе должно очень понравиться.

– Настоящая папина дочка, – говорит мужчина, который назвался моим дядей.

Улыбаются все, кроме Мегги.

Тридцать

Лондон, 2017 год

Я принимаю душ и одеваюсь во все чистое. Я выпила пару таблеток парацетамола, и мне уже должно было стать лучше, но почему-то пока так же плохо. Мой агент собирается меня бросить. Он даже не ответил на мое письмо, за него ответила помощница, и только чтобы сообщить, что Тони очень занят, но может принять меня через час. Это значит, что я даже не успею подготовиться. Какое неожиданное вторжение реальности в выдуманную счастливую жизнь, которую я пытаюсь создать вокруг себя. У меня больше не осталось механизмов, чтобы подавить или хотя бы уменьшить навалившуюся тревогу. А я ведь только начала жить той жизнью, о которой мечтала! Нельзя так просто взять и все потерять.

– Агент, наверное, просто хочет пообщаться, как и сказано в письме. Мне кажется, ты слишком много додумываешь, – утешает Джек, пока я пытаюсь хоть как-то накраситься.

Обычно я не трачу время на полный макияж, когда не нужно работать. У меня это не очень хорошо получается. Дрожащими пальцами я нащупываю помаду в глубине сумки и стараюсь немножко успокоиться, чтобы получилось накрасить ею губы, но вдруг с опозданием замечаю, что ярко-красная помада вовсе не моя. Это ее помада – женщины, которая оставила тут этот тюбик в мое отсутствие. Я успела накрасить только нижнюю губу, и я так растеряна и измотана, что в какой-то момент всерьез раздумываю, не оставить ли все как есть.

– Это просто какая-то глупая статья, завтра никто о ней не вспомнит, и я уверен, что твоему агенту наплевать, есть ли у тебя любовник, – добавляет Джек.

Я поворачиваюсь к нему:

– Но мы не любовники.

– Мне можешь не рассказывать.

Он сидит на половине Бена, подняв ноги на кровать. Я не сделала ничего плохого, почему же я чувствую себя такой виноватой?

– И все-таки я не понимаю, как Дженнифер Джонс могла сделать эти снимки, – говорю я, крася верхнюю губу и глядя в зеркало.

На секунду мне кажется, что из зеркала смотрит лицо Алисии. Мысль, что у нее роман с моим мужем и что они вдвоем пытаются меня подставить, все еще кажется притянутой за уши, но, может быть, я слишком рано от нее отказалась: в мире случаются и более невероятные вещи. Бен красивый и обаятельный, веселый и остроумный – по крайней мере, таким он показывает себя остальному миру. Никто и не поверит, каким становится Бен за закрытой дверью. Стоит мне представить их вместе, я снова чувствую прилив ненависти, которая росла во мне все эти годы. Алисия изводила меня с самой школы.

– Ты близко знаком с Алисией? – спрашиваю я.

– Не очень, – отвечает Джек и начинает смеяться. – Вряд ли она сфотографировала нас тайком на свой «Айфон», а потом продала снимки журналистам, если ты об этом.

– Я не это имела в виду, – говорю я и тут же думаю, что в этом что-то есть. Будем мыслить логически. – На съемки не пускали посторонних, так что сфотографировать нашу постельную сцену мог только кто-то из съемочной группы. В баре, наверное, такая возможность была у многих, но откуда фотография из гримерки?

– Дженнифер Джонс ждала тебя в гримерке тем утром, когда брала у тебя интервью.

– И что?

– И, наверное, пока ждала, успела спрятать там камеру.

– Серьезно? Звучит невероятно. Она журналистка, а не Джеймс Бонд. Это вообще законно?

– Ты еще поймешь, что в наши дни ради сенсации люди готовы на что угодно, даже на вранье и неэтичные поступки.

Мы спускаемся на первый этаж, и я захожу на кухню выпить воды. Ехать с похмелья в город на встречу с агентом – не самая удачная идея, но я очень хочу наконец поставить точку во всей этой непонятной истории. Мне на глаза попадается мусорка, стоящая в углу кухни, и я сразу вспоминаю, что находится внутри: пустые бутылки от жидкости для розжига, которые, как думает полиция, купила я. Я чувствую, как снова накатывает дурнота.

– Секунду, я вынесу мусор. Кажется, он начинает пованивать.

Джек заходит на кухню:

– Давай я вынесу.

– Нет, спасибо, не надо. Подожди в гостиной, я сейчас вернусь.

Вернувшись, я вижу, что Джек разглядывает что-то, что держит в руке.

– Это что за страшный парнишка? – спрашивает он, поворачивая ко мне черно-белую детскую фотографию моего мужа в рамочке.

– Бен в детстве. Единственная фотография, которую я смогла отыскать.

– Очень странно.

– Ага. Я искала везде, у нас была куча…

– Нет, странно, что он тут настолько на себя не похож.

Точно, я и забыла, что Джек видел моего мужа: они познакомились в прошлом году на вечеринке. Бен увязался со мной в приступе ревности и подозрительности, и я ужасно рассердилась. Сначала, когда мы только начали встречаться, мне льстило его желание владеть мной безраздельно. Но с течением времени это чувство переросло в возмущение. У меня есть дурная привычка – любить тех, кто меня унижает, и надеяться, что они помогут мне подняться. Они никогда не помогают. Наоборот, я падаю все глубже и быстрее.

Помню, как Джек и Бен беседовали в уголке тогда на вечеринке. Со стороны можно было подумать, что они закадычные друзья. Помню, это показалось мне странным. Это воспоминание портит мне настроение. Почему-то мне было бы приятнее, если бы Джек и Бен в моей жизни не пересекались. Словно сам факт их встречи пачкает мое будущее моим же прошлым. В моем подсознании появляется след, будто пометка, оставленная острым карандашом. Впрочем, ее будет просто стереть.

Джек ставит жутковатый снимок на место и идет за мной из гостиной в коридор. Я открываю входную дверь, совершенно не ожидая никого увидеть с той стороны, но они там, и как раз собирались звонить в звонок.

– Так-так-так! Надо же, вы оба здесь, – инспектор Крофт приветствует нас широкой улыбкой. Рядом с ней стоит Уэйкли, а за их спиной я замечаю два огромных полицейских фургона, припаркованных неподалеку.

– Наверное, я пойду, – говорит Джек.

В его голосе слышано разочарование, как будто он ожидал найти за дверью кого-то другого.

– Увидимся, – добавляет он, и я хмурюсь, недоумевая, зачем он это говорит, особенно в присутствии полиции. – На вечеринке в честь окончания съемок, – поясняет он, заметив растерянность на моем лице. Я киваю. Я и забыла, что вечеринка сегодня.

– Вечеринка! Как классно, какая у вас, суперзвезд, интересная жизнь. Можно нам войти? – спрашивает Крофт, делая шаг к двери.

Я преграждаю ей путь.

– Нет. Извините. Я как раз ухожу.

– Мы совсем ненадолго. Я просто хотела вам рассказать новости про вашего сталкера.

Это уже интересно, но сегодня я никак не могу опоздать на встречу с агентом.

– И какие новости? – спрашиваю я, держа входную дверь наполовину закрытой.

Она снова улыбается.

– Ну, хорошо. Во-первых, я хотела вам показать видеозапись, которую мы получили. Это тот день, когда вы заявили о пропаже Бена. – Она достает свой верный «Айпад» и проводит пальцем по экрану. – Вот запись с камер наблюдения в вашем банке. Именно в это время с вашего счета были сняты все деньги, а счет был закрыт.

Я смотрю на экран и вижу, как женщина, со спины в точности похожая на меня, подходит к стойке.

– Я же говорила вам, что она одевается, как я…

– В качестве удостоверения личности она предъявила ваш паспорт.

Я теряюсь.

– Наверное, он поддельный… Я…

– Мы занялись мейлами, которые вам, по вашим словам, присылала женщина по имени Мегги О’Нил. Проследили айпи адрес и выяснили, что вы их сами себе отправили. С собственного ноутбука.

Сперва я теряю дар речи. Это просто смешно. Естественно, я не посылала сама себе письма, зачем мне это?

– Вы ошибаетесь, – отвечаю я и слышу, как дрожит мой голос.

– Мы определили айпи адрес. Ошибки быть не может.

– Ничего не понимаю.

– У вас не пропадал паспорт?

Я думаю над вопросом и вспоминаю, что из ящика, где мы храним документы, действительно, исчез не только паспорт Бена.

– Пропал!

Она вздыхает.

– У кого-нибудь еще есть ключи от вашего дома?

– Нет. Погодите. Да, у нас была уборщица.

– Была?

– Она сдала свой ключ, но могла, наверное, сделать дубликат.

– Почему вы ее уволили?

– Я ее не увольняла… Просто мы перестали пользоваться ее услугами.

Потому что я не люблю вторжений в свое личное пространство и мне не понравилось, что чужой человек ходит по нашему дому и трогает мои вещи.

Инспектор Крофт так долго на меня смотрит, что я заливаюсь краской, но я уже научилась ничего не говорить, когда можно промолчать.

– Вы думаете, что женщина, которая вас преследует, – это ваша бывшая уборщица? – спрашивает она.

Это кажется маловероятным, но я всерьез задумываюсь над такой возможностью. Мария была ненамного старше меня и того же роста. Цвет волос она меняла чаще, чем другие меняют постельное белье, но у нее был доступ к моей одежде и паспорту. Пожалуй, со спины мы можем выглядеть похоже. Но это не может быть она: она всегда казалась такой… доброй.

– Еще мы проверили историю поисковых запросов на вашем ноутбуке, – продолжает инспектор Крофт, не дожидаясь моего ответа. – Кто-то, и по всей вероятности, вы, искал адвоката по разводам. Или вы думаете, что это тоже была ваша уборщица? Может, у нее нет дома Интернета?

Это была я. Но я никому из них не звонила. Я просто была расстроена. Как она смеет влезать в мои личные дела? Я добросовестно отдала им свой ноутбук, а она снова все оборачивает против меня.

– У вас есть оружие, миссис Синклер?

Я молчу.

– Согласно нашей информации, да. Как вы думаете, в том, что вы про это забыли, может быть виновата амнезия, о которой говорил ваш муж?

Нет. Я помню все. И всегда помнила.

– Владеть зарегистрированным оружием – не преступление.

– Вы правы, не преступление. Разрешите, я на него посмотрю?

Я выдерживаю ее взгляд.

– Если бы у вас были против меня серьезные улики, вы бы давно меня арестовали.

Она улыбается и делает шаг в мою сторону:

– Непременно.

– Вы когда-нибудь слышали о презумпции невиновности?

– Конечно, слышала. Еще я слышала про Бога и Деда Мороза, но в них тоже не верю. Если это удобно, мы бы хотели еще раз осмотреть дом, – говорит она и смотрит через плечо на два полицейских фургона.

Сквозь открытые боковые двери я вижу в каждом из них по несколько полицейских.

– Нет, это неудобно, и разве вам не нужен ордер, чтобы обыскивать мой дом?

– Только если вы откажетесь нас впустить.

– Тогда он вам понадобится.

Тридцать один

Эссекс, 1988

– Я купила тебе новые кассеты, – объявляет Мегги, входя в мою комнату.

От нее пахнет сразу и средством для укладки, и духами номер пять. Сегодня на ней желтый костюм. Плечи пиджака чем-то набиты, и от этого кажутся больше, чем на самом деле. Новым кассетам я рада. Я уже столько раз прослушала старые от начала и до конца, что знаю все истории наизусть.

– Это не простые кассеты, – объясняет Мегги, вставляя одну из них в мой проигрыватель и нажимая «play».

Из динамиков раздается странный голос: «Сегодня, дети, мы поговорим о гласных звуках. Повторяйте за мной: до-до-до, ду-ду-ду, ди-ди-ди».

Мегги жмет на паузу:

– Ну, давай, повторяй за ней.

Какая-то неинтересная кассета. Я открываю рот, но уже не помню, что нужно было сказать. Мегги недовольно цокает языком. Она нажимает другую кнопку, ждет, когда закончится перемотка, и снова жмет «play». На этот раз я стараюсь запомнить изо всех сил.

«Сегодня, дети, мы поговорим о гласных звуках. Повторяйте за мной: до-до-до, ду-ду-ду, ди-ди-ди».

Мегги жмет на паузу, и я повторяю:

– До-до-до, ду-ду-ду, ди-ди-ди.

Я жду, что Мегги похвалит меня, но она недовольна:

– Не так! Ты должна произнести слова в точности так же, как она. Больше никакого ирландского. Тебе нужно научиться говорить, как она. Как они. Стать похожей на них.

– Почему мне нельзя говорить так, как ты?

– Потому что люди судят о нас по тому, что снаружи. По тому, как ты говоришь и как выглядишь. Никому не интересно, что у тебя внутри. Просто представь себе, что играешь роль, вот и все. В этом нет ничего плохого. Некоторые этим даже неплохо зарабатывают.

– Я не хочу играть роль.

– Конечно, хочешь! Помнишь тот фильм, который так тебе понравился? Как его? Бесконечная чертова история. Там же тоже все не по-настоящему, там играют актеры.

Я готова заплакать, но знаю, что получу за это по лицу, поэтому моргаю, не давая слезам политься.

– Играть роли очень весело, а еще, если ты научишься говорить, как они, то потом, когда вырастешь, сможешь делать кучу интересных вещей, и у тебя будут разные потрясающие приключения, совсем как у мальчика из фильма.

– И я смогу полетать на собаке-драконе?

– Полетать на собаке-драконе, боюсь, не получится, но получится сделать много всего другого, если ты будешь стараться и научишься правильно говорить.

– Если мне нужно чему-то учиться, то почему я тогда не иду в школу? – спрашиваю я.

Лицо Мегги начинает меняться:

– Ты еще слишком маленькая.

А вот и нет.

– Почему тогда у меня в шкафу висит школьная форма?

Лицо Мегги искажает гримаса. Я ожидаю, что сейчас оно станет сердитым, но вместо этого оно принимает выражение, которого я никогда раньше на нем не видела. Мегги подходит к шкафу и открывает дверцу – медленно, как будто боится заглянуть внутрь. Ее рука скользит вдоль маленьких вешалок, пока на самой последней из них не находит то, что искала. Мегги достает костюм. На синем пиджачке, рубашке и полосатом галстуке еще болтаются ярлычки.

– Ты об этом? – спрашивает она так тихо, что я едва разбираю слова. Я киваю. – Мы хотели, чтобы это был сюрприз, и я боюсь, что для тебя платье еще великовато, но, наверное, к сентябрю оно будет как раз.

– В смысле, я в сентябре пойду в школу?

– Да, – отвечает она, помолчав. Я вскакиваю и подпрыгиваю на кровати. – Если… – я сажусь обратно. – Если научишься говорить, как они. Тебе нужно просто слушать эти кассеты для постановки произношения, делать, что говорит диктор, и скоро у тебя все получится.

– Но зачем? Почему мне нельзя говорить так, как говорю я?

– Люди судят обо мне и о твоем папе по тому, как мы говорим. Я не хочу, чтобы с тобой было так же, малышка. Я хочу, чтобы ты, когда вырастешь, смогла стать кем захочешь. Это просто роль, вот и все. Нам всем приходится играть роли, Эйми. Никогда не стоит показывать незнакомым людям свое настоящее лицо. Пока ты сама помнишь, кто ты на самом деле, актерский дар – это твое спасение.

Тридцать два

Лондон, 2017

Я отлично умею делать вид, что все в порядке, даже если это совершенно не так. У меня огромный опыт в таких делах. Но сегодня, боюсь, у меня не получается принять храбрый вид. Я вообще сама на себя не похожа. Полное ощущение, что моя жизнь разваливается по кирпичику, и я ничего не могу сделать, чтобы остановить этот процесс. И мой агент выбрал именно этот момент, чтобы меня бросить, а ведь это означает конец карьеры.

Офис Тони находится в самом центре города. Сегодня прекрасный солнечный день, и я решаю пройти часть пути пешком, чтобы избежать толчеи в метро. Да, я выбрала жизнь на экране, но это не значит, что я не имею права на частную жизнь, мою собственную. Даже несмотря на сегодняшнюю атаку в Интернете, я не боюсь, что меня узнают на улице. Люди обычно видят то, что хотят, а не то, что перед ними на самом деле. Многие актрисы выходят в город в головных уборах и темных очках, и привлекают тем самым еще больше внимания. Я же просто не выпрямляю свои кудрявые волосы, крашусь скромно и одеваюсь, как все остальные. Это самая лучшая маскировка. Случается, чей-то взгляд задерживается на мне чуть дольше обычного, и я вижу в глазах прохожих что-то вроде узнавания, но они не могут сообразить, где видели меня раньше и откуда им знакомо мое лицо.

И меня это полностью устраивает.

Еще очень рано, и я захожу в большой книжный на Пикадилли. Впервые за много дней я позволяю себе немного расслабиться, и обстановка к этому располагает: столько книг под одной крышей! Я часто прихожу сюда, и мне очень нравится, что никто здесь не знает, кто я такая. Иногда я фантазирую, как прекрасно было бы спрятаться где-нибудь здесь среди полок и выходить, только когда все уйдут, сотрудники закроют магазин на ночь и разъедутся по домам. По ночам я перечитывала бы знакомые книги, а на рассвете брала бы что-нибудь новенькое. Нельзя позволять прошлому лишать тебя настоящего, но если аккуратно нацедить нужное количество, оно может стать прекрасным топливом для будущего.

В книжных магазинах я всегда чувствую себя в безопасности, словно истории, хранящиеся здесь, могут защитить меня от меня самой и от всего окружающего мира. Книжный – это такое литературное убежище, где полки наполнены бумажными парашютами, готовыми подхватить тебя в любой момент. Некоторым людям удается жить словно внутри пузыря, прятаться там от жестокого мира. Но даже если ты беззаботно плывешь сквозь жизнь в таком пузыре, ты все равно видишь, что происходит вокруг. Ты все равно не можешь полностью избавиться от страха, пока не закроешь глаза.

Я покупаю книгу. Здесь их столько, что кажется невежливым не взять ни одной. Это роман, написанный в 1958 году. Когда-то я уже его читала, но так приятно и уютно положить его в сумку. Я выхожу из магазина и покидаю мир грез, но забираю с собой кусочек мечты – талисман из бумаги и чернил, который защитит меня от реальности.

После посещения книжного мое настроение поднимается. У меня появляется надежда, что все еще может закончиться хорошо.

Внезапно какая-то женщина хватает меня за руку и оттаскивает с проезжей части, и сразу же мимо проносится двухэтажный автобус. Перед глазами мелькает размытое красное пятно, а уши наполняет сигнал гудка.

– Смотрите, куда идете! – рявкает моя спасительница, встряхивая головой в энергичной химической завивке.

Я бормочу слова благодарности. Губы едва меня слушаются, и я с трудом перевожу дыхание. Меня чуть не переехали. Я была на волосок от смерти. Что же со мной не так? Почему я всю жизнь смотрю не туда, куда нужно?

Я прохожу оставшиеся пару кварталов и поднимаюсь на лифте на пятый этаж. В холле пусто, и я пользуюсь моментом, чтобы взглянуть в зеркало и побрызгаться духами «Шанель номер пять» – не потому что мне хочется приятно пахнуть, а потому что этот запах помогает мне успокоиться, сама не знаю почему. Отражение в зеркале напоминает мне о записи с камеры в банке, которую показывала инспектор Крофт. Конечно, на записи была не я, но это был кто-то очень на меня похожий. Я не могла закрыть наш счет и напрочь забыть об этом. Я не сумасшедшая. С новой силой во мне просыпается уверенность в том, что Бен с чьей-то помощью пытается разрушить мою карьеру, но сейчас нужно выкинуть из головы мысли о нем и о ней, кто бы она ни была. Нужно временно похоронить их обоих.

На яркой вывеске над стойкой администратора я читаю слова «Агентство по работе с талантами» и привычно удивляюсь, что же я здесь забыла. У меня нет никаких талантов, и мне тут явно не место. Я всегда считала, что Тони предложил мне контракт по ошибке. Рано или поздно и он должен был это понять. Стараясь не выдать волнения, я жду, пока ему сообщат о моем приходе.

Это большое агентство – ряды тесно расположенных офисов за стеклянными стенами напоминают зверинец, где за каждой дверью сидит агент, питающийся сбалансированным кормом из таланта и тщеславия. Сегодня они исполняют ваши мечты, завтра разобьют вам сердце. Девушка за стойкой администратора улыбается, встретившись со мной взглядом. Она не сводила с меня глаз с тех пор, как я вошла. Она новенькая. Я никогда раньше ее не встречала. Интересно, знает ли она, зачем я пришла. Может быть, все вокруг это знают.

Агенты сплошь и рядом бросают своих клиентов.

По пути сюда мне пришло в голову, что можно выйти в Интернет и заглянуть в список клиентов Тони, но я не смогла себя заставить: что если мое имя и фотографию уже убрали с сайта? Игольное ушко моей самоуверенности так сильно сжалось, что мне в него теперь не пролезть, и даже самые тонкие лучики надежды не способны пробиться внутрь. Алисия была права. Я и раньше не дотягивала до остальных клиентов Тони, да и теперь мне среди них не место. Пары ролей в фильмах недостаточно, чтобы это изменить.

Я так сильно нервничаю, что, кажется, меня сейчас стошнит, но только я поднимаюсь с кресла, чтобы пойти в туалет, как появляется новая помощница Тони и приглашает меня пройти в кабинет, поэтому я заставляю себя улыбнуться и следую за ней. Мы идем по лабиринту коридоров, и каждый новый шаг требует от меня максимального напряжения душевных и физических сил, как будто я сражаюсь с самой гравитацией. Я не сомневаюсь, что все окружающие смотрят мне вслед.

Тони – вечно чем-то занятый человек средних лет и среднего достатка. Его тело всегда покрывает загар и дорогой костюм, а брови неизменно нахмурены – только если кто-нибудь на него смотрит, он выключает хмурую гримасу и подсвечивает лицо озорной улыбкой. Не так давно Тони преждевременно поседел, и я искренне надеюсь, что причиной тому не работа над моими проектами. Сквозь стеклянную стену видно, что он очень занят, – сгорбился над столом и не отрываясь смотрит в экран. Помощница спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь выпить, и я отказываюсь, хотя меня мучает жажда. Я так и не привыкла к тому, что люди могут делать что-нибудь для меня. Есть в этом что-то неправильное. Тони замечает нас, и его угрюмая мина сменяется улыбкой на секунду позже, чем обычно в таких случаях. Я стараюсь не принимать это на свой счет.

– Ну, как дела? – спрашивает он, закрывая за мной дверь.

Я сажусь в кресло.

Я в полной жопе, и вам прекрасно это известно.

– Все отлично. А у вас?

Спорим, он скажет, что страшно занят.

– Я страшно занят, просто зашиваюсь. Съемки уже закончились, правильно? Я не хотел вас беспокоить, пока вы не закончите проект.

Черт. Я так и знала. Мне конец. Негодяй, почему он просто не мог написать мне письмо? Наверное, я могу найти нового агента, но это уже будет не то. Наверняка я получила все свои роли только потому, что меня представлял Тони. Я доверяю Тони – ну, или доверяла. Только ему. Я в полнейшей жопе.

– Эйми? – прерывает он мой внутренний монолог. – С вами все в порядке?

Нет.

– Да, извините. Я просто устала.

– Тогда перейдем сразу к делу. Вы знаете, зачем я вас сегодня пригласил?

Потому что хотите от меня избавиться, и я ненавижу вас за это.

Я мотаю головой. Страх полностью овладел мной, и только от него сейчас зависит, что я скажу, а о чем умолчу. Я разглядываю свои туфли, не в силах смотреть или слушать, как человек, которому я доверяла, точит свой нож. Тошнота снова подкатывает к горлу. Почти наверняка меня стошнит прямо здесь, посреди его офиса. Мои коленки начинают дрожать, как всегда, когда мне страшно. Как банально. Я пытаюсь удержать их на месте руками, пытаюсь сообразить, могу ли я сказать что-нибудь, что заставило бы Тони передумать. Он продолжает, прежде чем я успеваю что-то сказать:

– На самом деле, по двум причинам…

Я всегда внимательно его слушаю, но сейчас я главным образом сосредоточена на том, чтобы не заплакать и сдержать рвотные позывы.

Пожалуйста, не делайте этого.

– Я получил письмо от вашего мужа, – говорит он, и время останавливается.

– Что?

– Он пишет, что в последнее время вы не справляетесь с нагрузкой. Я понимаю, что за этот год вы снялись в двух фильмах, а это непросто даже для опытной актрисы. Я хочу, чтобы вы знали, что, если для вас это перебор, вы всегда можете мне об этом сказать. Совершенно нормально иногда отказываться от проектов. В моих силах защитить вас от некоторых вещей и от некоторых людей.

– Не знаю, почему он решил вам написать. Меня все устраивает. Честное слово.

Он смотрит на меня долгим взглядом.

– У вас все в порядке в семье?

– Да, – я впервые говорю Тони неправду, и это ощущение не из приятных. – То есть, нет, но скоро все будет хорошо. Я надеюсь.

Он кивает и переводит взгляд на сценарий, лежащий на столе.

– Хорошо, потому что вторая причина, по которой я вас пригласил, заключается в том, что со мной связался режиссер по поводу еще одного фильма. Они хотели, чтобы вы прилетели в Лос-Анджелес на прослушивание еще на прошлой неделе, но я от вашего имени отказался, потому что знал, что график ваших съемок этого не позволит. В общем, режиссер и его ассистенты прилетят на следующей неделе в Лондон – специально, чтобы встретиться с вами. Думаю, что роль уже практически у вас в кармане, если она вас заинтересует. Приступать к работе нужно не раньше, чем через месяц, поэтому у вас будет время отдохнуть.

– А кто режиссер? Я его знаю? – спрашиваю я.

– О, да, – отвечает Тони с улыбкой.

– Кто?

– Финчер.

Я какое-то время молчу, потому что сомневаюсь, что расслышала правильно. Решаю, что нет.

– Финчер?

– Да.

Это или ошибка, или очень злая шутка.

– И вы уверены, что он хочет встретиться именно со мной? Может быть, они имели в виду Алисию?

Я смотрю на Тони и пытаюсь найти в его лице что-то, чего там нет.

– Я больше не работаю с Алисией Уайт. Никакой ошибки тут нет. Что, наконец, должно произойти, чтобы вы начали верить в себя?

Я мысленно переношусь сквозь время и пространство. Я снова в школе, в кабинете учителя по театральному мастерству. Он только что дал мне роль Дороти в «Волшебнике страны Оз», хотя я струсила и не пришла на пробы. Мой агент чем-то похож на того учителя. Понятия не имею, почему они оба в меня поверили, но я так им за это благодарна! Может, жизнь моя сложилась и не совсем так, как я мечтала, но иногда я чувствую себя такой везучей, прямо до боли. Сейчас именно такой момент.

– Спасибо, – говорю я, когда мне удается вернуться к реальности.

Тони делает такое лицо, какое обычно у него бывает, когда приближается следующая встреча и он хочет меня выпроводить, но не знает, как об этом сказать. Я встаю, чтобы уйти, чувствуя облегчение, что он не читал всей этой чепухи, которую обо мне сегодня пишут в Интернете.

– Эйми, – окликает он, и я оборачиваюсь.

По его лицу я вижу, что снова ошиблась: конечно, он про меня читал, он читает буквально все. Удивительно только, что он смотрит на меня с добротой, а не с видом разочарованного отца, как я ожидала.

– Эйми, если из всего, что я вам скажу за время нашего сотрудничества, вы запомните всего одну вещь, пусть это будет вот что: не сдавайтесь, сражайтесь, особенно когда думаете, что проигрываете. В этом случае тем более сражайтесь изо всех сил.

– Спасибо, – шепчу я и спешу уйти, чтобы он не видел моих слез.

Тридцать три

Эссекс, 1988

Сегодня у меня день рождения.

Не тот настоящий, который в сентябре: Мегги велела о нем забыть. Сегодня мой новый день рождения, тот, который в апреле, и Мегги говорит, что мне семь лет, хотя на самом деле мне всего шесть.

Я уже не переживаю, что у меня теперь новое имя и день рождения в другой день: мне начинает здесь нравиться. Мегги все время покупает мне небольшие подарки, а сегодня кое-что купил даже Джон. Когда он вручил мне свой подарок, Мегги очень расстроилась, а он стал смотреть в пол и теребить свою новую бороду. Он всегда так делает, когда она сердится. Потом он сказал одну вещь, которую я не могу выбросить из головы, как будто слова застряли у меня между ушей или что-то вроде. «Ребенку нужна компания». Я поняла, что он имел в виду, но думаю, что он ошибся: я люблю быть одна.

Но я все равно очень обрадовалась, что он купил мне хомяка. Я назвала хомяка Хома.

Хома ничего особенного не делает. Он живет в клетке и почти все время спит. Иногда он бежит в своем колесе. Бежит, бежит и бежит, но никуда не прибегает. Интересно, огорчает ли это его. Мегги терпеть не может хомяка. Она называет его не Хома, а «паразит» – какое-то, по-моему, неприятное имя.

Мегги подарила мне плеер с наушниками, чтобы им с Джоном не приходилось слушать сказки и кассеты для произношения вместе со мной. У меня уже здорово получается говорить с английским произношением, поэтому мне можно будет в сентябре пойти в школу. Плеер ужасно крутой. Я целый день ходила в наушниках, даже когда ничего не слушала.

Джон купил подарок и для Мегги, хотя сегодня мой ненастоящий день рожденья, а не ее. Он был завернут в такую же оберточную бумагу с принцессой Ши-Ра, как и мои подарки, и было немного странно, что мне нельзя его открыть. Ши-Ра – это такая непобедимая принцесса, моя новая любимица. Она живет в замке, ездит на летающей лошади и мешает плохим людям совершать плохие поступки. Когда я вырасту, я хочу быть такой же, как Ши-Ра.

Джон сказал, что Мегги тоже заслужила подарок, потому что сегодня и у нее особенный день – день, когда она принесла в мир новую жизнь. Говоря это, он взглянул на меня, но говорил он не обо мне. Мне, конечно, всего шесть или семь, но я не дурочка. Мегги, когда он это сказал, на меня не посмотрела. Она посмотрела на фотографию маленькой девочки в рамке на камине. У нее на глазах появились слезы, но она притворилась, что это просто аллергия, и смахнула свою ложь бумажным платочком. Думаю, это была безвредная ложь.

Когда Мегги развернула свой подарок, я даже не поняла, что это такое. Эта штука называется «фритюрница». Не знаю, почему меня так смешит это слово, но я хихикаю каждый раз, когда Джон его произносит. Мегги спросила, где Джон слямзил эту штуку, и я совсем не поняла, что это значит. На вопрос Джон не ответил, но сказал, что фритюрница изменит нашу жизнь. Сначала я не поверила, но он был совершенно прав. Раньше мы все ели с гренками, а теперь – с картошкой фри. И это просто замечательно! Прошел всего день с тех пор, как у Мегги появилась фритюрница, а мы уже съели яичницу с картошкой фри на обед и бургеры с картошкой фри на ужин!

Это какое-то волшебство! Мегги чистит картошку, нарезает ее на ломтики и ссыпает в машину. Когда машина пищит, это значит, что обычная картошка чудесным образом превратилась в картошку фри! Мне трогать фритюрницу не разрешают. Там внутри масло, и оно очень сильно нагревается – так сильно, что Мегги здорово обожгла палец, когда включила ее в первый раз. Джон предложил поцеловать палец, чтобы он не болел, но она его оттолкнула. И я подумала, что иногда, когда целуешь, наоборот, становится больнее.

Сегодня у нас в честь моего дня рождения будет на сладкое что-то особенное. Мегги говорит, что это сюрприз. Надеюсь, это будет один из приятных сюрпризов. Мегги велит мне сесть на диван у электрического камина в гостиной. Свет гаснет, но не потому, что пора кормить счетчик, а потому, что Джон его выключил. Мегги вносит в комнату торт с зажженными свечками и опускает на журнальный столик, на котором никогда не бывает журналов, но за которым мы обычно пьем чай. У меня никогда раньше не было торта на день рождения. Мегги говорит, что нужно задуть все свечки и загадать желание. Я так и делаю, и Джон фотографирует меня на свой полароид. Свечек было семь, но я-то помню, что мне всего шесть, поэтому не знаю, исполнится мое желание или нет.

Каждый из нас съедает по два куска торта, а потом Джон поднимается и идет к камину. Он берет фотографию той, другой девочки. Она тоже задувает свечки на торте, но я насчитала всего шесть. Джон открывает рамку и собирается положить фотографию себе в карман, но Мегги говорит «нет». Тогда он возвращает ту старую фотографию на место, а мою новую вставляет поверх нее. Мне так странно видеть в рамке свою фотографию! Теперь другая девочка спрятана подо мной. Я ее не вижу, но знаю, что она еще там.

Тридцать четыре

Лондон, 2017

Я еду по центральной линии и безуспешно пытаюсь сосредоточиться на книге, которую купила с утра. Это старый роман, но он вкладывает мне в голову новые мысли, а там сейчас для них просто нет места. Случается, что книги работают как зеркала и демонстрируют нам наши худшие стороны. Между их страницами читателя поджидают жизненные уроки. Я возвращаю книгу в сумку и вместо чтения вглядываюсь в лица попутчиков, пытаясь отгадать, что за люди за ними скрываются.

Мы с Беном раньше играли в метро в такую игру: выбирали пару беседующих людей, сидящих на некотором расстоянии от нас, и по очереди говорили одновременно с ними. Мы делали дурацкие голоса и сочиняли смешные диалоги, совершенно не подходящие к лицам выбранных людей. Мы казались себе невероятно остроумными. Как весело нам тогда было. Хорошее время. Воспоминания вызывают у меня улыбку, но тут я осознаю, что улыбаюсь незнакомым людям и прошлому, которое никак не вернуть. Невежливо так разглядывать людей, но никто ничего мне не говорит, никто даже не замечает, что я это делаю. Все слишком заняты своими телефонами, участием в ежедневном отрешении от мира со всеми его чудесами. Мы все так увлечены разглядыванием своих экранов, что забываем смотреть на звезды.

Мне кажется, опасно слишком долго наблюдать за чужими жизнями: может не хватить времени на свою собственную. Технологии ведут человечество к деградации. Они пожирают наш эмоциональный интеллект и выплевывают остатки частной жизни, которые не смогли проглотить. Земля продолжит вращаться, а звезды – светить вне зависимости от того, будет ли кто-то смотреть на них.

Иногда я думаю, что каждый человек в каком-то смысле является своей собственной звездой, светит в центре собственной солнечной системы. Наблюдая за изменяющимися выражениями лиц попутчиков, я иногда явственно вижу на их поверхности вспышки – это они вспоминают свое прошлое или беспокоятся о будущем. Вокруг каждой идущей, говорящей, думающей и чувствующей человеческой звезды крутятся ее планеты: родители, дети, друзья, любимые. Если звезда становится слишком большой, слишком горячей и опасной, ближайшие к ней планеты сгорают без следа. Я сижу, разглядываю галактику лиц, пытаясь попасть из одной точки в другую, и вдруг понимаю, что на самом деле совершенно неважно, кто мы и что мы делаем. Мы все одинаковые. Мы все – просто звезды, которые пытаются светить в темноте.

Я выхожу из метро на станции Ноттинг-Хилл и иду в сторону дома. Теперь я держу голову немного выше, чем в последние дни. С каждым шагом я ощущаю, как чувства прыгают в моей усталой душе, как на трамплине: то вверх, то вниз, то снова вверх, а потом, беспорядочно перемешавшись, падают в изнеможении. Меня ждут пробы у моего самого любимого режиссера, агент не собирается меня бросать, и, несмотря на все проблемы в личной жизни, мне есть за что благодарить судьбу. С Беном все разъяснится. Он пытается мне навредить, но не может же он прятаться вечно, а меня нельзя обвинить в преступлении, которого не было.

Поворачивая на свою улицу, я чувствую, что все еще может кончиться хорошо.

И это чувство мигом меня покидает.

Два полицейских фургона, которые я видела с утра возле дома, все еще здесь, но теперь в них никого нет. Входная дверь распахнута настежь, туда и обратно течет неиссякаемый ручеек полицейских. Дом отгорожен от остальной улицы бело-синей сигнальной лентой. Судя по всему, инспектор Крофт раздобыла ордер.

Это похоже на дурной сон. К этому моменту она должна бы уже понять, что я говорю правду. Я не знаю, куда делся мой муж, почему он сказал то, что сказал, и почему он так со мной поступает. Наверное, он хотел меня проучить, но пора остановиться. Разумеется, я его не убивала, как она, кажется, все еще считает. Может, мне в детстве и поставили диагноз «посттравматическая амнезия», но врачи ошиблись, и, в любом случае, думаю, что если бы я совершила что-нибудь настолько драматичное, я бы об этом помнила.

Я направляюсь в сторону сигнальной ленты. Им придется меня впустить, ведь это мой дом. Кроме того, мне нужно приготовиться к вечеринке: я не могу идти в таком виде. Ветер замирает в моих свежеподнятых парусах в тот момент, когда я вижу двух людей в белых костюмах криминалистов. Они выносят из моих дверей что-то похожее на носилки. На носилках лежит кто-то или что-то под белой простыней.

В первый момент я не верю своим глазам.

Эта картина врезается мне в память, оставляет неизгладимый след и заодно убивает остатки надежды.

Не может быть, чтобы они нашли тело. Ведь это значит, что кто-то умер. А если кто-то действительно умер, то это значит, что кто-то другой этого кого-то убил. Я различаю силуэт инспектора Крофт, выходящей из дома. Она показывает на что-то, чего я не вижу. Если она действительно что-то нашла, она теперь ни за что не поверит моей истории про сталкера, тем более что она и раньше мне не верила. Издалека я не могу разглядеть выражения ее лица, но представляю себе, что она улыбается. Я поворачиваюсь и бегу.

Тридцать пять

Эссекс, 1988

Теперь я каждый вечер подметаю и мою пол в лавке. В процессе я слушаю плеер и тренируюсь говорить вещи вроде «Питер Пайпер продал пригоршню пряных перчиков» или что-то про дождь в месте под названием Испания. Каждый вечер, закончив подметать, я кладу в пластиковые подставки новые квитанции и синие мини-ручки на завтра. Квитанции на самом деле состоят из двух скрепленных вместе кусочков бумаги, и когда вы пишете что-нибудь на верхнем, белом, листочке, та же надпись, как по волшебству, появляется на нижнем, желтом. Когда люди делают ставки, они отдают оба листочка Мегги или Джону, а потом вместе со сдачей получают желтый листочек обратно. Если они выигрывают, они подходят с желтым листочком к прилавку и получают свои деньги. Проигрывая, они обычно сминают листочек и швыряют на пол заодно с окурками и прочим мусором. Потом лавка закрывается, и я все это подметаю. Это происходит каждый день, кроме воскресенья.

Когда Мегги кричит, что лавка закрывается до следующего дня, я беру веник и волоку его за прилавок. Они с Джоном все еще скрепляют сегодняшние стопки денег резинками и наполняют пластиковые мешочки монетками, перед тем как отправить все это в сейф. Сейф очень тяжелый и почти с меня размером. Как-то раз я попробовала его поднять, и он даже не шелохнулся, даже капельку.

– Почему вы не женаты? – спрашиваю я, наблюдая, как они считают деньги.

Я только что прочла в своем журнале со сказками о том, как принцесса вышла замуж за принца. Я знаю, что Мегги и Джон не женаты, потому что они не носят кольца и потому что на конвертах, которые приходят в наш почтовый ящик, написаны разные фамилии.

Мегги поднимает взгляд от кучи двадцатифунтовых банкнот:

– Потому что брак – это ложь, малышка, а в нашей семье друг другу не врут. Я уже столько раз это тебе говорила, что пора запомнить.

Я не понимаю, что она имеет в виду, но не переспрашиваю, потому что сегодня вечером у Мегги веселое лицо, и я не хочу, чтобы оно изменилось. Джон на что-то показывает, но из-за стойки мне не видно, на что. Выйдя в лавку, я вижу два стоящих рядом игровых автомата.

– Чего…

– По-английски, – напоминает Мегги.

Мне больше не разрешают говорить, как она, но мне еще пока приходится задумываться, чтобы говорить, как кто-то другой.

– Что это такое? – спрашиваю я с правильным произношением.

Джон улыбается, сверкая золотым зубом.

– Приманка, – отвечает он.

– Заткнись, Джон. Это тебе.

– Но что это? – спрашиваю я снова.

– Ну, один из них – это самая обычная слот-машина, а другой… что-то я позабыл, а ты помнишь, Мегги? – спрашивает Джон.

– Думаю, это, скорее всего… «Пакман»! – отвечает она.

«Пакман» – это мое новое любимое занятие. Я играю в него каждое воскресенье, пока Джон с Мегги разговаривают с мужчиной, похожим на Мегги, который называет себя моим дядей. Они похоже выглядят, похоже произносят слова и говорят похожие вещи. Иногда мне кажется, что они – это один и тот же человек, только он мужчина, а она женщина.

– Спасибо, спасибо, спасибо! – кричу я и бегу за стойку обнять ноги Мегги.

Она говорит, что мне можно будет поиграть на автоматах только после того, как я подмету и помою пол, поэтому я все это делаю супербыстро. Потом Джон достает мне пакетик с монетками из сейфа и поднимает меня на табуретку.

– Так. Я знаю, что больше всего тебе хочется поиграть в «Пакмана», и я тебя прекрасно понимаю: наш желтенький приятель вызывает привыкание. Но сначала ты должна поиграть на другом автомате. Играй, пока не выиграешь. Нужно просто класть монетки в щель и нажимать на кнопку. Когда выпадут три лимона, из машины снизу вывалится куча денег. После этого ее больше не надо трогать до завтра. Понятно? – Я киваю. – Молодец. Когда добудешь деньги из слот-машины, можешь поиграть на них в «Пакмана». Из «Пакмана» я могу их достать в любой момент.

Я так долго играю на первом автомате, что от постоянного нажимания на кнопку начинает болеть палец, но тут наконец появляются три лимона в ряд, и из машины начинают сыпаться деньги, как и говорил Джон. Он объяснил, что автомат будет лучше работать днем, если мы вечером достанем из него все деньги, – наверное, для этого я на нем и играла. Когда я выигрываю, он производит страшный грохот, который кажется бесконечным. Я спрыгиваю с черной кожаной табуретки и передвигаю ее к «Пакману». В «Пакмана» я играю десять раз подряд, чтобы мое имя, новое, появилось на доске почета. Потом я слышу, что наверху, в квартире, начинается сериал Мегги – «Жители Ист-Энда». Мегги кричит в сторону лестницы:

– Обед будет через пять минут, но имей в виду, что сначала тебе нужно почистить клетку хомяка.

Я совсем забыла про Хому. Он все время делает одно и то же: ест, спит и бегает по кругу. Не знаю, почему Мегги так его ненавидит, но надеюсь, что любимый сериал поднимет ей настроение. Я чувствую запах фритюрницы и понимаю, что на ужин будет картошка фри. Мы теперь все время едим картошку фри, добавляем ее к чему угодно. Яичница с картошкой, сосиски с картошкой, бургеры с картошкой, картошка с сыром. По воскресеньям мы едим картошку фри с подливкой из покупного порошка – вкуснятина! Мне нравится есть картошку фри каждый день, но мне только что впервые удалось дойти до пятого уровня в «Пакмане», поэтому я решаю немножко задержаться.

Снова услышав заставку «Жителей Ист-Энда», я понимаю, что сериал закончился. Я так увлеклась игрой на автомате, что забыла про ужин. Надеюсь, Мегги не очень сердится. Я бегу на второй этаж и спешу на кухню. Фритюрница еще включена – может, я не так сильно опоздала?

– А вот и ты, – Мегги стоит в дверях. У нее странное выражение лица. Что-то оно мне не нравится. – Хочешь есть?

– Да, – шепчу я.

– Правда? Но я звала тебя полчаса назад, а ты не пришла.

Она делает шаг в мою сторону. Я на шаг отступаю.

– Боюсь, обеда больше нет. Сегодня обойдешься без картошки фри, малышка. Я уже готовлю кое-что другое. Кое-что особенное. Хочешь посмотреть?

Пожалуй, не хочу.

Я разворачиваюсь и пытаюсь выйти из кухни, но она ловит меня на пороге, поднимает в воздух одной рукой, а другой открывает крышку фритюрницы.

Фритюрница полна раскаленного масла, и я вижу, что что-то плавает сверху.

Я понимаю, что это, и кричу.

Я плачу и пытаюсь отвернуться, но она держит меня за подбородок и заставляет смотреть. А потом шепчет мне в ухо:

– Бедный Хома. Ничего, я уверена, что сейчас он бегает кругами где-то в специальном раю для хомяков. Тебе не нужен никто, кроме меня, Эйми. Давно пора это понять. И в следующий раз, когда я попрошу тебя что-нибудь сделать, советую слушаться.

Тридцать шесть

Лондон, 2017

Говорят, что в жизни мы можем стать кем угодно и добиться всего, чего захотим.

Это ложь.

На самом деле мы можем добиться только того, во что верим. Разница огромная.

Если я верю, что я Эйми Синклер, значит, я Эйми Синклер.

Если я верю, что я актриса, значит, так и есть.

Если я верю, что меня любят, значит, любят.

Уничтожить веру – значит уничтожить реальность, которую она создает.

Я начинаю подозревать, что мой брак был просто ложью. Я брожу по центру Лондона и совершенно не помню, как попала сюда. В какой-то момент я даже задумываюсь, не мог ли тот диагноз, посттравматическая амнезия, быть правильным. Может ли быть, что я обманываю себя все эти годы, считая, что помню все, что со мной происходит, и все свои поступки? Потом я делаю над собой усилие и отказываюсь от этой мысли. Это было неправдой тогда, и сейчас это тоже неправда.

Я брожу и напряженно думаю, безуспешно пытаясь разобраться в том, что произошло за последние несколько дней. Я не знаю, куда идти и к кому обращаться за помощью, и понимание, что мне некому доверять, выставляет ситуацию в еще более мрачном свете.

Бен не мог умереть, потому что я в это не верю.

Невысказанные мысли крутятся у меня в голове, отскакивая от стен сознания, и ищут выход наружу. Но выхода нет. На этот раз. Я вспоминаю волну ненависти, против которой мне приходилось плыть последние несколько месяцев. Вспоминаю, что Бен сделал со мной в ту ночь. Вспоминаю, что пистолета не было там, где я обычно его храню, – под нашей кроватью. В первый раз с начала этого кошмара я начинаю искренне сомневаться в своих суждениях и признаю, что не так ясно, как раньше, воспринимаю мир.

Конечно, я бы знала, если бы мой муж умер. Правда?

Конечно, я бы что-нибудь почувствовала.

Или нет.

Меня словно запустили в замедленном режиме. Я смотрю на проносящихся мимо людей: кажется, они все куда-то страшно опаздывают. Большинство из них при этом слишком погружены в созерцание своего телефона, чтобы увидеть, куда они идут и где побывали. Я стою у входа в офис «Ти-Би-Эн», где работает Бен, и не могу вспомнить, как сюда попала. Вид этого места переносит меня в прошлое, в то время, когда только начался наш роман. В начале наших отношений мы постоянно встречались именно здесь.

До нашей встречи в Сети мы с Беном совершенно не знали друг друга.

По прошествии без малого двух лет брака мы снова стали друг другу чужими людьми.

Сейчас я бы не смогла использовать на сайте знакомств свое настоящее имя и фотографию, но в то время никто еще меня толком не знал. Мое имя ни для кого ничего не значило, включая меня саму. Бен сделал первый шаг. Он написал мне сообщение, мы обменялись несколькими письмами, и я согласилась встретиться оффлайн. До нашей свадьбы и еще несколько месяцев после нее все было практически идеально. А потом мы жили долго и несчастливо.

Бен обожает свою работу. Его нет дома почти так же часто, как меня: он ездит в удаленные уголки мира, которые мы считаем менее благополучными, чем наш собственный. Я почти не интересуюсь новостями, он же ими одержим. Если действительно случилось что-то плохое, если он перестал ходить на работу, его начальник должен об этом знать. Я не помню ни одного случая, когда бы он пропустил хотя бы день по болезни. Все, что мне нужно, – это доказать, что мой муж все еще жив и что это он пытается мне навредить, а не наоборот. Он пытается погубить мою репутацию и разрушить карьеру, потому что знает, что больше ничего у меня не осталось и без них я ничто.

Я заставляю себя пройти сквозь вращающиеся двери и приблизиться к стойке администратора. Жду, пока женщина за стойкой оторвется от своего монитора и поднимет на меня взгляд. Потом открываю рот, но вопрос пугается и не звучит. Кожа администратора – идеально черный холст, на котором изображены неодобрительно глядящие глаза и рот без улыбки. Ее прическа так же строга, как она сама. Густые черные пряди так туго затянуты в хвост, что обеспечивают ей дополнительную и совершенно излишнюю подтяжку лица. На шее у нее висит бейдж с именем Джой, «радость». Мне в этом видится некоторая ирония. Я все молчу, и Джой смотрит на меня так, словно я настолько тупа, что представляю опасность для окружающих. Может, она права. Может, я такая и есть.

– Пожалуйста, могу я поговорить с Беном Бейли? – выдавливаю я наконец.

Ее сузившиеся было глаза расширяются, а потом лицо принимает угрюмое выражение.

– Мне понадобится ваше имя, – просит она.

Я не хочу давать свое имя, я бы лучше оставила его при себе. Я больше не раздаю его направо и налево.

– Я его жена, – вдруг нахожусь я.

Она поднимает нарисованную бровь и что-то печатает на компьютере. Кажется, имени «жена» программе хватило.

– Присядьте там, – говорит она, и я отхожу к красному дивану, где мне положено ожидать.

Администратор ждет, пока я сяду, и только тогда поднимает трубку телефона. Я не слышу, что она говорит, но во время разговора она не сводит с меня глаз.

Я сижу. Люди входят и выходят. Я наблюдаю за тем, как серебристые лифты за стойкой администратора одних глотают и уносят вглубь здания, а других выплевывают обратно. Джой с каждым, кто к ней обращается, разговаривает в той же ледяной манере, как будто у нее сломался термостат. Температура ее тона неизменна, и я думаю: как это грустно, что некоторые люди холодны от природы.

Из лифта выскакивает и направляется ко мне фигура молодого человека. Сперва я думаю, что его протянутая для приветствия рука предназначена кому-то другому, но тут же вспоминаю, что вокруг никого больше нет. На вид ему лет двадцать с небольшим. Его волосы слишком длинны, как и его неуклюжие конечности, которые под странными углами выпирают из-под дорогого костюма. От него пахнет бальзамом после бритья, мятными леденцами и молодостью.

– Добрый день. Это вы хотели видеть Бена Бейли? – спрашивает он глубоким аристократическим голосом, который не вяжется с его внешним видом. Я киваю и позволяю пожать свою руку. – Боюсь, Бен не работает здесь уже больше двух лет, и я то же самое сообщил вчера полиции. Вы сказали администратору, что вы его жена?

Кажется, я потеряла способность говорить, настолько я занята перевариванием его слов. Я снова киваю.

– Как странно, – говорит он, разглядывая меня словно в первый раз.

Лицо его приобретает знакомое выражение, какое бывает у людей, когда они не могут вспомнить, где они могли меня видеть. Он запинается, фразы цепляются одна за другую в своем стремлении быть услышанными:

– Понимаете, Бен был человек в себе, никогда не ходил в паб после работы и так далее. Я его толком не знал, впрочем, как и остальные. Простите, что не могу вам помочь. У него какие-то неприятности?

– Вы говорите, что Бен Бейли уже два года здесь не работает?

– Да, именно так.

Люди заходят и выходят, двери лифта открываются и закрываются, молодой сотрудник продолжает говорить, но я ничего не слышу. Кто-то выключил в моем мире звук, и это, наверное, к лучшему, потому что я не уверена, что хочу слушать дальше. В принципе, я, наверное, давно не спрашивала Бена, как дела на работе. Мы говорим только о моей работе. Но большинство людей все-таки сообщили бы супругу об увольнении, правда? У меня в голове наконец-то возникают правильные вопросы, но теперь уже слишком поздно, а кроме того, мне уже стоило бы знать ответы.

– Почему он ушел? – спрашиваю я.

Мой голос звучит совсем тихо, но молодой человек слышит вопрос, а я слышу его ответ.

– Его уволили. Злостно неправомерное поведение. И боюсь, он принял это очень близко к сердцу.

Тридцать семь

Эссекс, 1988

Суббота. Я сижу в подсобке, считаю мелочь и складываю ее в прозрачные пакетики, проверяя себя с помощью красной пластиковой подставочки для монет. Мне нравится начинать с монеток по десять пенсов. Их нужно класть одна на другую, пока столбик не вырастет до отметки «пять фунтов». Тогда я кладу их в пакетик. Ничего сложного. Я заворачиваю последний пакет, чтобы монетки не высыпались наружу, и замечаю, как в маленьком окошке мелькает чья-то тень. Наверно, мне показалось, потому что Мегги и Джон сейчас в лавке, и, судя по доносящимся оттуда звукам, клиентов сейчас полно.

По субботам у нас больше всего посетителей. Судя по всему, людям особенно нравится делать ставки в выходной день. Не знаю почему. Может, это хорошая примета. Наверное, я еще слишком маленькая, чтобы понять, чего интересного в том, чтобы орать на лошадей, которые скачут на экране телевизора. Как мне надоело слушать эти вопли и нюхать вонючие сигареты. Дым проникает даже сюда, в подсобку, и залезает мне в нос. Мне приходится дышать им целый день.

Когда мне скучно, я играю в электронную игру «Пиши и читай», которую подарила мне Мегги. Это такой маленький оранжевый компьютер с клавиатурой, его можно носить с собой. Она говорит, что он поможет мне хорошо учиться в школе, если они разрешат мне туда пойти в сентябре. Я включаю «Пиши и читай», компьютер играет мелодию, а потом начинает говорить смешным механическим голосом. Может быть, поэтому он мне так нравится. Ведь со мной целый день больше никто не разговаривает.

Напиши «обещать», – говорит он, и когда я печатаю на экране, повторяет за мной каждую букву.

В Р А Т Ь

Неправильно. Напиши «обещать».

О Б Е Щ А Т Ь

Правильно. Напиши «мама»

Н Е М Е Г Г И

Неправильно. Напиши «мама».

М А М А

Правильно. Теперь напиши «дом».

Н Е З Д Е С Ь

Снова мелькает тень. На этот раз я подставляю стул и выглядываю в окошко, но не вижу ничего, кроме нашей машины, а она сама двигаться не умеет. Иногда она вообще не движется, и Джону приходится толкать ее под горку с нашего двора и до самой дороги, а Мегги сидит за рулем, жмет ногами на педали и поворачивает ключ. Я просто сижу на заднем сиденье и смотрю. Я уже поняла, что если что-то им говорить, когда не заводится машина, они только больше рассердятся друг на друга и на меня.

Я смотрю сквозь решетку на окне. У нас на всех окнах решетки, даже на втором этаже. Мегги говорит, это потому, что один раз плохие люди забрались на крышу. Я все еще смотрю сквозь решетку и, наверно, сплю наяву – Мегги говорит, что я это делаю постоянно, – как вдруг прямо передо мной появляется чье-то лицо. Если бы не стекло, мы бы коснулись друг друга носами.

– Привет, девочка, – говорит человек за окном. Он произносит слова как Джон, а не как Мегги. – Я потерял свою собачку. Ты не могла бы мне помочь? Я видел, как она забежала к вам во двор, но никак не могу ее найти.

Наши ворота всегда-всегда заперты. Они выше Джона, а сверху приделана колючая проволока и куски битого стекла. Не представляю себе, как собака могла через них перепрыгнуть.

– Ты ее не видела? – спрашивает человек. – Это такая маленькая белая пушистая собачка, такая хорошенькая. Если ты мне поможешь ее найти, я уверен, она разрешит почесать себе пузико.

Собак я люблю. Я слезаю со стула и смотрю на заднюю дверь. Она заперта на кучу засовов и цепочек и на огромный замок, но я знаю, где лежат ключи. Потом я вспоминаю, что Мегги велела ни за что на свете не открывать заднюю дверь, и решаю пойти спросить ее, что делать. Я прохожу комнату с телефоном и останавливаюсь возле полосатой занавески, которая отделяет заднюю часть лавки от передней. Сегодня очень жарко, в лавке работает вентилятор, и полоски цветного пластика развеваются на ветру, словно чьи-то волосы.

– Мам, – шепчу я.

Она обслуживает посетителя, который стоит по ту сторону стекла, и не отвечает. Посетитель на вид старый и злой. У него во рту трубка, и выглядит он так, как будто ему давно пора принять ванну.

– Мам, – снова шепчу я.

Она бросает взгляд в мою сторону через плечо.

– Не сейчас, малышка, не видишь, я занята?

Подходит следующий посетитель. Он какой-то слишком белый и высокий, как будто его раскатали скалкой, а потом долго-долго прятали от солнца.

Я возвращаюсь в свою подсобку, раздумывая, что же делать, и надеясь, что человек уже успел найти свою собачку и уйти. Но когда я забираюсь на стул и выглядываю в окно, он еще там.

– Я так волнуюсь за свою собачку. Ну же, будь хорошей девочкой. Пожалуйста, выйди сюда и помоги мне ее найти, – говорит он грустным голосом.

Мне тут же становится стыдно.

– Извините, мне нельзя, – отвечаю я, и его лицо становится еще грустнее, чем голос.

– Ну, что поделаешь, – говорит он и снова придвигает лицо к окошку. Я даже немножко отклоняюсь назад, хотя он и не может до меня дотронуться. – Я понимаю. Но жаль, что ты не можешь мне помочь. Это такая хорошая собачка, я так боюсь, что с ней что-нибудь случится. Ты же не хочешь, чтобы с ней что-нибудь случилось?

– Нет.

– Конечно, не хочешь. Я же вижу, что ты хорошая девочка. Тогда, если это тебя не очень затруднит, не разрешишь ли ты мне позвонить от вас по телефону? Я позвоню в полицию, и они помогут мне найти мою собачку.

Телефонов у нас куча. У нас есть целая комната, уставленная телефонами – на случай, если кто-то захочет сделать ставку, не заходя в лавку, – но я чувствую, что нужно немного подумать. Мегги говорит, что полиции нет дела до людей вроде нас, поэтому людям вроде нас нет дела до полиции, и мы никогда не должны разговаривать с полицейскими. Но ведь Кегни и Лейси[12] из фильма тоже полицейские, и они мне очень нравятся. Может, некоторые полицейские не такие уж плохие? Если бы этот человек был плохим, он не стал бы звонить в полицию, ведь полиция посадила бы его в тюрьму. Я совсем запуталась и не знаю, как поступить, поэтому снова решаю спросить у Мегги.

Я возвращаюсь к полосатой занавеске и смотрю в щелочку, наматывая длинную полоску красного пластика на палец. Кажется, Мегги все еще ужасно занята, да и Джон тоже.

– Что случилось, козявка? – спрашивает он, отсчитывая несколько десятифунтовых купюр.

Я смотрю, как он просовывает стопку под стекло, туда, где виднеются руки ждущего клиента. Это значит, что клиент выиграл. Джон терпеть не может, когда они выигрывают.

– Я не знаю, как мне лучше сделать, – отвечаю я.

Он поворачивается и качает головой:

– Ты что, не видишь, как заняты мы с мамой? Ты уже достаточно большая, мелочь пузатая, чтобы некоторые вещи решать самостоятельно. Пора взрослеть. Кто следующий на два сорок? – спрашивает он у мужчин, стоящих в очереди по ту сторону стекла.

Я снимаю ключи с крючка в комнате с телефонами, двигаю стул к задней двери, по очереди открываю задвижки, двигаясь сверху вниз, а потом поворачиваю ключ в замке. Дверь слегка приоткрывается внутрь, и я вижу ботинок мужчины.

– Ты забыла цепочку, – говорит он.

Я открываю цепочку. Он входит внутрь, улыбается и закрывает за собой дверь.

– Хорошая девочка, – шепчет он. – Теперь покажи, где сейф.

– Не думаю, что ваша собака там, – отвечаю я.

Он смеется и отодвигает меня с дороги. Я слышу, что в лавке начался забег. Как громко! Я боюсь, что, наверное, совершила ошибку.

– Кто вы, черт возьми? – спрашивает Джон, появляясь в дверном проеме у нас за спиной.

Человек хватает меня, и я замечаю, что в руке он держит нож. Он приставляет нож к моей шее и поднимает меня над полом, так что ноги болтаются в воздухе.

– Отпусти ее, – говорит Джон своим обычным тоном, как будто ему совсем не страшно.

Но мне страшно. Я писаю в штаны и чувствую, как моча стекает по ногам, останавливается в районе носков, а потом капает на каменный пол.

– Мне нужно все, что есть в сейфе, и немедленно, иначе я перережу ее чертову глотку.

Я начинаю плакать. Я слышу, что в лавке еще идут скачки. Голос телеведущего, кажется, все громче звучит у меня в ушах: «По-прежнему лидирует Здравый смысл, Молитва практически наступает ему на пятки, Темный рыцарь идет последним».

За спиной у Джона появляется Мегги. Она смотрит на меня, потом на человека, который меня держит. Ее лицо остается таким же, но глаза меняются.

– Забирай деньги, мне плевать, мы застрахованы. Только не трогай нашу девочку, – говорит Джон.

– Со мной не стоит шутить, – отвечает плохой человек.

Теперь я понимаю, что это плохой человек. Я чувствую, как он прижимает кончик ножа к моей шее.

– Эйми, дружок, не бойся, – говорит Джон. – Мы дадим этому человеку все, что он хочет, и никто не пострадает, я обещаю.

– Не давай обещания, которые не можешь сдержать, – отвечает человек.

У него изо рта пахнет, как в пабе по воскресеньям.

– Мегги, иди положи в пакет все, что есть в сейфе, и дай ему, что он просит, – говорит Джон.

Кажется, его глаза разучились моргать и стали какими-то другими, более темными.

Мегги уходит. Я слышу, как открывается сейф и как стучат по плиткам пола ее высокие каблуки, когда она идет обратно с полиэтиленовым пакетом, полным монет и бумажных денег. Она протягивает пакет одной рукой, а когда человек тянется, чтобы его взять, вынимает из кармана вторую руку – с пистолетом. Она стреляет, и на этот раз не промахивается. Я падаю на пол, а когда поворачиваюсь посмотреть на плохого человека, то вижу, что у него не хватает половины лица.

Тридцать восемь

Лондон, 2017

Бена уволили два года назад.

Это последнее, что я слышу, перед тем как встать и выйти из фойе здания, где он когда-то работал. Мальчик, сообщивший мне новости, все еще что-то говорит, но я его больше не слышу. Слишком громко звучат слова у меня в голове, заглушая все и всех вокруг. Они задают вопросы, которые приводят меня в ужас, потому что я уже совсем не уверена, что знаю ответы. Как так получилось, что мой муж потерял работу два года назад, а я даже не знала? Что он делал все это время? Куда он ходил, когда говорил, что идет на работу? Откуда он брал деньги?

Нужно было спросить, за что его уволили. Что значит «злостно неправомерное поведение»?

Я начинаю думать, что совершенно не знала человека, за которого вышла замуж.

Может быть, я и себя знаю хуже, чем мне кажется.

Действительно ли я убила мужа?

Действительно ли я взяла из-под кровати пистолет и застрелила его?

Действительно ли я поехала на заправку и купила жидкость для розжига, чтобы уничтожить улики? Почему бутылка оказалась в мусорном ведре и откуда взялась запись с камеры безопасности, на которой кто-то похожий на меня ее покупает?

Я не помню, чтобы я все это делала, но мне уже не кажется, что это достаточно веское доказательство. Я так растеряна и одинока, как никогда в жизни. Кому мне довериться, если я не могу верить себе самой? Когда жизнь поставит передо мной самое последнее зеркало, надеюсь, я еще буду способна туда взглянуть.

Мой телефон издает сигнал. Я смотрю на экран и вижу имя Джека.

«Ко скольки ты сегодня приедешь на вечеринку? Я уже скучаю! Целую».

Я совсем забыла про вечеринку.

Я не смогу туда пойти. Я никуда пойти не смогу.

Я хватаюсь за эту мысль и осознаю, что это абсолютная правда. Мне нельзя ехать домой сейчас, когда там кишмя кишит полиция. Если они действительно нашли… что-то, то вдруг они решат меня арестовать? И не важно, что я не сделала ничего плохого. Важно, как это будет выглядеть со стороны. Злые сплетни – как пиявки: они липнут. Неловко, как ржавый шарнир, я колеблюсь между вариантами и делаю вывод, что их всего два. Я могу убежать и спрятаться, доказав себе самой и всем вокруг, что я виновата в преступлении, которого не помню, – или могу продолжать жить так, будто ничего не происходит. Если я не появлюсь на вечеринке, мое отсутствие заметят. Не в сентиментальном смысле, нет: у этого поступка будут последствия.

Мне просто нужно вести себя нормально.

Оказываясь перед двумя вариантами – утонуть или выплыть, – я выбираю жизнь. Всегда. Каждый раз. Если придется, я научусь дышать под водой.

Я не убивала мужа.

Я говорю себе это, входя в универмаг и поднимаясь на эскалаторе в отдел женской одежды. Я повторяю это снова, выбирая черное платье размера XS и отправляясь с ним в примерочную. И еще раз, когда прошу консультанта снять бирки, потому что хочу надеть платье сейчас. И не обращаю внимания на ее удивленное лицо, когда, совершив покупку, я передаю ей одежду, в которой пришла, и прошу ее выбросить.

Я не сумасшедшая.

Если сплетать вместе правду и ложь, они становятся очень похожи друг на друга.

Спустившись на первый этаж универмага, я захожу в свой любимый косметический отдел и оплачиваю макияж.

– Посмотрите, пожалуйста, вверх, – говорит женщина, подводя мне глаза черным лайнером. – Вы знаете, вы очень похожи на девушку из того сериала… вам никто не говорил?

– Все время говорят, – отвечаю я, приказывая своему лицу улыбнуться. – Хотела бы я ею быть.

– Кто бы не хотел! Посмотрите вниз.

Я смотрю на свои ноги и обращаю внимание на кроссовки. Они не очень-то подходят к моему остальному наряду, поэтому, закончив с косметикой, я спешу в обувной отдел. Начинает просыпаться паранойя: я боюсь, что теперь, когда я разодета, как моя киношная версия, меня могут узнать. Я смотрю на бесконечные ряды обуви и замечаю на полке красные туфли, затмевающие все вокруг своим сиянием. Они напоминают мне ту пару туфель, которую я когда-то надевала для роли в школьной пьесе. Я почти уверена, что они не сочетаются с черным платьем, но все равно меряю одну туфлю, стоя перед зеркалом, как фламинго. Безупречно!

Ожидая, пока сотрудница магазина принесет мне мои новые туфли, я наблюдаю за толпами покупателей. Каждый из них надеется установить свой новый потребительский рекорд. Я уверена, что люди уже начинают меня разглядывать. Кто знает, многие ли из них уже прочли в Интернете статью Дженнифер Джонс? А вдруг, что еще хуже, сплетни о Бене и о том, в чем он меня обвиняет, уже пошли в народ? К тому времени, как сотрудница наконец возвращается, уже успевает собраться очередь. Ожидающие синхронно закатывают глаза, слышен сдержанный ропот. Женщина извиняется за задержку и уходит обратно на склад раньше, чем я успеваю снять крышку с коробки.

Я надеваю только что купленные красные туфли и снова смотрюсь в зеркало. Что-то в моей новой обуви пробуждает во мне необъяснимое чувство комфорта, и я снова вспоминаю Бена. Он знал, как я люблю туфли, и покупал мне пару дизайнерской обуви на каждый день рожденья и Рождество, когда мы были вместе. Я и сама могла себе позволить такую покупку, но не могла решиться потратить деньги на себя. Бен всегда выбирал именно те туфли, о которых я втайне мечтала, – он так хорошо меня знал. Это было очень мило и заботливо с его стороны, и он так любил смотреть, как я разворачиваю подарок. Все браки разные, и ни один не идеален. У нас бывали и хорошие моменты.

Я возвращаюсь в настоящее и вижу огромную очередь покупателей, змейкой тянущуюся к кассам. Снова я ощущаю на себе чужие взгляды. Они тяжестью ложатся мне на грудь, мешают дышать. Я в последний раз смотрю на свое отражение и проглатываю страх, словно таблетку. Я решаю сделать кое-что, чего не делала никогда в жизни, – уйти из магазина, не заплатив. Уйти и оставить здесь мои кроссовки и мою прошлую версию. Меня вот-вот обвинят в убийстве. Небольшая кража вряд ли сильно ухудшит мое положение. Я панически боюсь полиции и того, что готовит мне будущее, но женщина, которая сейчас взглянула на меня из зеркала, не боится никого и ничего.

Мне нужно просто отныне быть ею и не забывать об этом.

Тридцать девять

Эссекс, 1988

– Главное – не забывай, кто ты такая, – говорит Мегги.

Все время, пока полиция находится в лавке, она крепко держит меня за руку, как будто боится отпустить. Я переживаю, что виновата в том, что произошло, потому что отперла заднюю дверь, хотя и знала, что нельзя. Но ведь я просто хотела помочь человеку найти собачку. Я не знала, что у него на самом деле не было никакой собачки.

Все время, пока у нас полиция, Мегги делает доброе лицо, хотя оно и выглядит немножко сломанным. Перед их приездом она сказала, что нам всем нужно сыграть небольшую роль и что очень важно, чтобы я выучила свои реплики. Она заставляла меня произносить их снова и снова с моим лучшим английским произношением.

Я должна была запомнить три вещи:

1. Плохой человек обманом заставил меня открыть дверь.

2. Плохой человек держал пистолет (а вовсе не нож) и целился в меня.

3. Папа (Джон) отдал ему деньги, но человек все равно не хотел меня отпускать, поэтому они стали драться, и пистолет выстрелил.

Больше мне ничего нельзя говорить, нужно отвечать, что я не помню, хотя на самом деле я все помню. Нельзя говорить о Майкле – человеке, который говорит, что он мой дядя. Не знаю, почему они решили, что я могу о нем заговорить. Нельзя говорить, что это пистолет Мегги и что это она застрелила плохого человека. Джон сказал, что очень важно действовать по сценарию из-за личного дела Мегги. Не знаю, о каком именно деле он говорит, у Мегги всегда куча дел.

Полицейские провели у нас не один час. Женщина, которая задает мне вопросы, говорит, что я очень храбрая девочка, и дает мне леденец, но я его не хочу. Я не чувствую себя храброй, я чувствую себя напуганной. Полицейские уходят, и, кажется, доброе лицо Мегги уходит вместе с ними. Как бы я хотела, чтобы оно осталось! Не знаю, сколько сейчас времени, но на улице уже темно. Наверное, уже поздно. Я гадаю, будем ли мы все-таки ужинать и будет ли на ужин картошка фри. Но потом вспоминаю, что у нас больше нет фритюрницы. После того, что случилось с Хомой, Мегги ее выбросила.

Она поднимает меня с пола и несет сквозь лавку. Я обвиваю ногами ее талию, а руками держусь за шею. От нее пахнет духами номер пять, и я чувствую себя в безопасности. Экраны в лавке еще включены, но звук выключен, и тихие лошади бегают и прыгают через преграды как будто тайком. Глядя Мегги через плечо, я замечаю, что пол лавки покрыт мусором, но сегодня она не просит меня подмести, а вместо этого несет наверх по лестнице в квартиру, через кухню, в зеленую ванную и ставит в ванну.

– Раздевайся, – велит она, и я раздеваюсь.

Я теперь всегда делаю, что мне говорят.

Мегги на секунду исчезает, а потом возвращается с коробкой чистящего порошка «Блеск», который я по вечерам сыплю в ведро, чтобы вымыть пол.

– Садись, – говорит она.

У нее странное лицо. Оно как-то неправильно перекошено, и от одного его вида у меня начинают дрожать коленки. Она сует в ванну затычку, поворачивает горячий кран и ждет. Сначала вода, подступающая к моим ступням, кажется мне холодной, но к тому моменту, как она добирается мне до косточек на ногах, она уже теплеет. Даже слишком.

– Пожалуйста, можно добавить холодной? – прошу я.

– Нет.

– Вода горячая.

– Вот и хорошо, – говорит Мегги, сыплет немного порошка на мокрую мочалку, а остальное высыпает в ванну – все, что было в коробке. Вода жжет мне кожу. Я пытаюсь встать, но она сажает меня обратно. – Закрой глаза, – говорит она и начинает тереть мне лицо с такой силой, что мне кажется, что порошок стирает кожу со щек. Я ору, но Мегги, кажется, меня не слышит. Она продолжает тереть, а вода продолжает жечься. – У тебя на руках кровь, тебе нужно отмыться, – говорит она, натирая мне руки, ноги, спину.

Вода такая горячая, и от мочалки так больно, что я ору так громко, как не орала еще никогда. Звук, выходящий из моего рта, даже не похож на мой голос. Я слышу, как Джон барабанит в дверь ванной, но Мегги заперла дверь, и он не может войти.

Когда она кладет меня в постель, у меня болит все тело.

Она не утешает меня и не целует на ночь.

У меня красная кожа, а горло болит от крика, но теперь я веду себя тихо.

Я одна в темноте, но в моих ушах все еще звучит последнее, что сказала мне Мегги, как будто она шепчет эти слова снова и снова. Она заперла меня в комнате и выкрутила лампочки из лампы на потолке и из ночника возле кровати, хотя знает, что я боюсь. Я хочу есть и пить, но есть и пить нечего. Я закрываю глаза и прижимаю ладошки к ушам, но все равно слышу ее слова.

Этот человек мертв, потому что ты нас не послушалась. Это не я, а ты его убила.

Она говорит, что я убила его, – значит, это так. Мегги никогда не врет.

Я убила маму, а теперь я убила и плохого человека.

Я все время делаю что-то плохое, хотя этого не хочу.

Я плачу, потому что думаю, что я очень плохой человек, и еще потому что думаю, что Мегги меня больше не любит, и это огорчает меня больше всего на свете.

Сорок

Лондон, 2017

Вечеринку устроили в частном клубе в центре Лондона. Даже в детстве я ненавидела вечеринки. Мне всегда было не с кем поговорить, я совершенно не вписывалась. Никогда не знала, кем быть, когда полагается быть самой собой. Не хочу никуда идти сегодня, но мой агент говорит, что пойти стоит. Учитывая, что происходит сейчас в моей жизни, наверно, правильнее всего поступить, как мне говорят. Кажется, агент не понимает, что общественные мероприятия, где на меня весь вечер пялятся, внушают мне самый жуткий и необъяснимый страх.

Может быть, я просто боюсь того, что люди могут увидеть.

Я думаю о той своей версии, которой мне нужно сегодня быть, потом поворачиваю выключатель и включаю ее, надеюсь, что она останется со мной, пока будет мне нужна. Иногда она подводит.

Проходя мимо «Макдональдса», я вспоминаю, что ничего не ела. Я возвращаюсь по собственным следам и покупаю «хеппи мил», надеясь, что он сработает во всех смыслах, и выбираю то, что выбирала в детстве, тридцать лет назад: куриные наггетсы и картошку фри навынос. Уйти далеко мне не удается. Я даже не успеваю открыть коробку. В одной из подворотен на сложенном вдвое куске картона лежит бездомная девочка. Я останавливаюсь. На ее месте могла быть я. У нее замерзший и голодный вид, поэтому я отдаю ей пальто и «хеппи мил» и продолжаю свой путь к станции метро.

В поезде я смотрю в пол вагона, чтобы не встречаться взглядом с попутчиками, и притворяюсь, что если я не вижу их, то они не могут видеть меня. Когда я была маленькой, я постоянно боялась, что могу исчезнуть, как девочка, которая жила в квартире над лавкой до меня. У меня до сих пор нет собственных детей, хотя мне очень бы этого хотелось, а времени на исполнение этой мечты остается все меньше. Теперь для меня единственный способ продолжить жить после смерти – это работа. Если бы я снялась в прекрасном фильме, в истории, которая запомнилась бы людям, то маленький кусочек меня продолжал бы жить. Однажды кто-то сказал, что такие, как я, рождаются в грязи и умирают в грязи, и я не хочу, чтобы это было правдой. Меня могли бы спасти пробы у Финчера, и если мне удастся получить роль… что ж, может быть, тогда я бы больше не боялась исчезнуть.

Я выхожу из поезда и пробираюсь наверх: иду по эскалатору, через турникеты, поднимаюсь по каменным ступенькам – и вот я снова на свежем воздухе. Мне холодно без пальто, но на поверхности быть гораздо приятнее, и я напоминаю себе, что нужно дышать.

Это просто вечеринка.

Всего на мгновение я отпускаю женщину, которой мне нужно быть, – и она теряется в толпе. Мои опасения выкручивают регулятор ужаса на максимум. Я смотрю вниз, на свои новые красные туфли – они словно приросли к тротуару. Интересно: если три раза стукнуть каблучками, смогу ли я чудесным образом исчезнуть? Но как можно перенестись домой, если у вас никогда не было такого места, которое можно было назвать домом? Да и Дороти я была только понарошку, в школьной пьесе, много-много лет назад. И Эйми Синклер я тоже понарошку.

Чем ближе я подхожу к клубу, тем хуже мне становится. Я не сплю уже несколько дней и, кажется, теряю связь с реальностью. Дрожащей рукой я опираюсь о стену здания, пытаясь прийти в себя. Час пик. Мимо летят машины. Вот проносится черное такси, а вот красный двухэтажный автобус – кажется, он едет прямо на меня, и его окна принимают в темноте форму злых желтых глаз. Я знаю, что мне это только мерещится, но поворачиваюсь и пускаюсь бегом, продираясь сквозь толпу пешеходов, идущих навстречу. Они словно сцепляют руки и специально перегораживают мне дорогу. Я закрываю голову руками и зажмуриваюсь. Когда я выглядываю в щелку между пальцами, мне кажется, что на меня смотрит весь мир. Полотно, покрытое разноцветными лицами, начинает деформироваться и расплываться, смешиваться с фонарями и транспортом, как будто кто-то взял кисть и решил переписать эту сцену моей жизни заново. Я опускаю руки и вижу, что они стали одного цвета с автобусом, и с них капает что-то похожее на красную краску. Или на кровь. Я снова закрываю глаза и, открыв их в следующий раз, вижу, что мир вернулся в норму. Я включаю ее обратно и снова заставляю свои ноги идти в правильном направлении.

Я справлюсь.

Каждый из нас ради собственного спасения способен на самое фантастическое притворство. Щит из лжи может защитить от самой суровой правды.

Клуб маскируется, прячась внутри здания в георгианском стиле, расположенного на элегантной площади совсем недалеко от Сохо. Я заворачиваюсь в кокон притворной самоуверенности и нажимаю кнопку звонка. Огромная сверкающая черная дверь распахивается, открывая взору еще больше барочных архитектурных форм и пышных интерьеров. Место действительно атмосферное. У подножья искусно отделанной каменной винтовой лестницы стоит мужчина, держа поднос с бокалами шампанского. Я беру один бокал и с удовольствием пью, надеясь, что алкоголь немного уменьшит мое беспокойство. Я напоминаю себе, что сыграла главную роль в фильме, которому посвящен этот вечер, и имею полное право здесь находиться, но эти слова, звучащие в моей голове, кажутся ложью.

Киностудия арендовала целое здание, все три этажа. Перед тем как сюда приехать, я зашла на сайт клуба и выучила план помещений. По моему опыту, если я боюсь идти на какое-то мероприятие, мне помогает заранее знать, как будет выглядеть место, куда я иду. Я бреду из комнаты в комнату – каждая декорирована по-своему, но в том же узнаваемом стиле – и чувствую себя гостем в закрытом клубе, членом которого мне ни за что не стать во всех возможных смыслах.

Когда мне машут, я киваю и улыбаюсь в ответ. Свой пустой бокал я меняю у бара на полный и прохожу в следующий зал. Здесь стены выкрашены в синий. Приятный, успокаивающий цвет. И тут я вижу ее. Она медленно дефилирует в моем направлении, как профессиональная модель, и мое появившееся было спокойствие испаряется без следа.

Алисии Уайт тут быть не должно.

– Эйми, дорогая, как ты? – мурлычет она, целуя воздух возле моих щек.

На ней летящее красное платье, которое выглядит так, словно действительно может в любой момент подняться в воздух, и каблуки, на которых я не смогла бы сделать и шагу. Она как будто состоит из костей и загорелой кожи, и рядом с ней я выгляжу еще крупнее и бледнее, чем есть. Теперь, когда ее стрижка до жути похожа на мою, мы выглядим как фотографии «до» и «после» в каком-нибудь конкурсе по похудению. Я – это «до».

– Замечательно. Как приятно видеть тебя. Снова, – отвечаю я, копируя ее застывшую фальшивую улыбку.

Мне неприятно ее видеть – собственно, как всегда. Ее здесь быть не должно, она не снималась в нашем фильме. Это очень странно, как будто она специально напросилась сюда, чтобы мне насолить.

– Как странно думать, что я могла сниматься в этом фильме, – говорит она, качая головой. – Если бы не отказалась от предложения.

Она так раздулась от важности, что может лопнуть в любую минуту.

– Да, в прошлый раз ты это говорила, – отвечаю я.

Как же хочется двинуть ей в лицо кулаком! Она этого заслуживает, но я еще ни разу не била никого по лицу и не уверена, что смола бы это сделать, сама не покалечившись в процессе. Ее алые губы раздвигаются, и я боюсь даже предположить, что донесется из ее ядовитого рта на этот раз.

– Я знаю, как страшно может быть, когда у тебя мало опыта, но Тони знает, что делает. Уверена, он не стал бы тебя выдвигать на эту роль, если бы думал, что может предложить что-то получше. Иногда приходится просто брать, что дают.

Да пошла ты вместе со своим эгоизмом, плохо замаскированным под сочувствие.

– Я как раз сегодня видела Тони, – выдавливаю я, не вполне зная, что скажу потом.

– Чудесно. Как у него дела?

– У него все в порядке. Он, кстати, сказал, что больше с тобой не работает.

Улыбка исчезает с ее лица, всего на долю секунды, я едва успеваю это заметить.

– Так и есть, пора двигаться дальше.

Наверное, это здорово – любить себя так сильно, как любит она. Не знаю, не пробовала. Но что-то есть в ее облике трагичное, сломленное. Луч прожектора завел Алисию далеко в темноту, и она не заметила, как погас свет. Наверное, ей так никто и не объяснил, что даже солнце иногда исчезает, когда заканчивается его черед светить. Все звезды рождаются, чтобы умереть.

– О, смотри-ка, ты в красных туфлях, как мило. Как будто ты снова пытаешься стать Дороти в «Волшебнике страны Оз», – говорит она. – Мне понадобилось на это время, но, думаю, я уже почти простила тебя за то, что тогда, в школе, ты украла роль, которая должна была достаться мне.

Ее слова звучат немного невнятно. Я даже не подозревала, что она пробовалась на ту роль. Как же она, наверное, меня тогда ненавидела – тем более что я училась на год младше. Алисия всегда была королевой улья и всегда получала желаемое.

– Я и не знала, что ты…

– Конечно.

– Нет, правда. Если бы я знала… ну, в общем, думаю, ты бы была потрясающей Дороти.

В реальном мире ведьм нельзя растопить водой. Лучше убивать их добротой.

Она смеется:

– Я знаю! Но, вообще-то, мне это уже не важно. Это было больше двадцати лет назад. Возможно, тебе интересно, что я здесь делаю.

Наверное, ты просто напросилась на приглашение, как обычно.

Она не ждет ответа, что хорошо, потому что ничего вежливого мне в голову не приходит.

– Мы хранили все в секрете, но, боюсь, он больше не сможет держаться на расстоянии. Я точно больше не могу. Он где-то здесь. Так тяжело поддерживать отношения, когда вы все время уезжаете на съемки, но ты и так это знаешь. Как там твой муж? – спрашивает она и окидывает взглядом зал.

У меня нет ни малейшего желания знакомиться с ее последним дружком. Я уже собираюсь извиниться и уйти, как снова слышу ее голос:

– Джек, дорогой, иди поздоровайся со своей коллегой.

Мне становится физически дурно.

Джек отделяется от группы мужчин в углу зала и идет к нам. Как только он оказывается в пределах досягаемости, она обвивает худой рукой его талию, но он смотрит только на меня, как будто знает, что стоит рядом с Медузой. Не переставая наблюдать за моей реакцией, она целует его в щеку, оставляя алый отпечаток губ. Улыбка уже рискует сползти у меня с лица, держать ее там все сложнее.

– Так, я в курсе, что фотографии в газетах ненастоящие, но не могу сегодня задержаться допоздна и следить за вами, ребята, поэтому ведите себя хорошо. Мне нужно выспаться, чтобы быть красоткой завтра на пробах на роль в новом фильме Финчера, – говорит она. Я теряю контроль над выражением лица всего на долю секунды, но она это замечает. – О, у тебя тоже пробы? Ты же не думала, что ты единственная претендентка? О, какая же ты все-таки милая и наивная.

– Я только что заметила кое-кого, с кем должна поговорить, извините меня, – говорю я им обоим, улыбаясь самой яркой улыбкой, которую только могу изобразить, и ухожу, не дожидаясь, пока кто-нибудь из них ответит.

На этот раз я оказываюсь в красной комнате. Тут красные стены, красная мебель, мои красные туфли спешат вперед по красному ковру. Я не могу отвлечься от мысли, на которой не следует задерживаться. Я просто взяла ее напрокат, на время, я знаю, что рано или поздно ее придется вернуть. Нельзя за нее держаться. Но сейчас, совсем ненадолго, я разрешаю себе насладиться этой мыслью. Я беру еще один бокал шампанского, а слова звучат громко и четко, круг за кругом в уединении моего сознания:

Вот бы Алисия Уайт умерла.

Сорок один

Эссекс, 1988

У нас появился ковролин.

Совершенно новый красный ковролин по всей квартире, везде, кроме моей комнаты, где уже был розовый, и кухни с ванной, где теперь тоже новый пол со своим собственным названием. Он называется линолеум, и мне нравится скользить по нему в носках. Мегги говорит, что у нас красный ковер, чтобы я тренировалась быть кинозвездой, но пока что мое любимое занятие – садиться на лестницу наверху и скользить по ней вниз до самой лавки. Джон смеется надо мной и делает точно так же, крича, что быстрее скатится по «черствым печенькам». Он часто так делает – придумывает дурацкие рифмы и заменяет ими другие слова. «Черствые печеньки» – значит «ступеньки». «Дырявый поролон» – это «телефон»[13]. Иногда я не понимаю, что он имеет в виду, например, когда говорит «толстый круп».

Мегги смотрит поверх перил, как мы катимся вниз по ступенькам, и делает снимок на фотоаппарат Джона.

– Вот придурки, – говорит она, но при этом улыбается: значит, все в порядке.

Я слышу, как она включила наверху телевизор, оставив нас с Джоном смеяться. Вдруг раздается стук в дверь, и мы оба подпрыгиваем. Сегодня воскресенье. Воскресенье мы обычно проводим втроем, если только не идем в паб встретиться с дядей Майклом, а сегодня мы туда не идем: Джон говорит, что нам нужно залечь на дно. Я думала, что, может быть, это значит спать на полу или что-то вроде, но Мегги сказала, что нет, имеется в виду другое, а что именно, не объяснила. Наша входная дверь сделана из стекла, и я вижу за ней чьи-то очертания. Джон идет первым, отодвигая меня за спину. В прихожей у подножья лестницы в высокой корзине стоят зонтики. Еще там есть клюшки для гольфа и бейсбольная бита, хотя мы не играем ни в то, ни в другое. Перед тем как подойти к двери, Джон берет в руки биту.

– Кто это? – спрашивает он.

– Это миссис Синг, – отвечают снаружи, и я узнаю голос красивой продавщицы из магазина на углу, с коричневой кожей и красной точкой на лбу. Джон приоткрывает дверь, пряча бейсбольную биту за спиной.

– Что вы хотели?

– Там вам что-то оставили возле лавки, и я решила вам об этом сказать.

Голос звучит так, как будто она за что-то извиняется, но я не знаю за что.

Джон выглядывает за дверь и смотрит на что-то, чего я не вижу.

– Что там? – спрашиваю я, но он не отвечает.

– Что там? – спрашивает Мегги, как мое взрослое эхо, появляясь на верхней площадке.

Я знаю, что ей он ответит: ничто не раздражает ее сильнее, чем когда ее не замечают.

Джон открывает рот, но в первый момент оттуда не вылетает ни слова: слова как будто застряли. Потом он достает из кармана сигареты, которые бросил бросать, и закуривает. Кажется, это помогает ему заговорить.

– Это коробка.

Мегги мигом спускается к нам:

– Так открой ее.

Джон благодарит миссис Синг, вносит коробку в дом и тащит ее в лавку, где больше места. Коробка большая и выглядит очень тяжелой. Он достает из кармана перочинный нож, разрезает картон и поднимает крышку.

Лицо Мегги белеет и становится злым.

– Иди наверх, – говорит она, но я не двигаюсь, потому что хочу посмотреть, что в коробке. – Наверх, я сказала, – повторяет она и отталкивает меня.

Неожиданно она выглядит очень расстроенной. Я ухожу медленно-медленно и, когда оборачиваюсь, вижу пустой белый гроб. Не большой, какие я видела на похоронах, а примерно размером с меня.

Сорок два

Лондон, 2017

Бродя по залам клуба, я представляю себе, как бы Алисия Уайт выглядела мертвой.

Я отдаю себе отчет в том, что это ненормальные и нездоровые фантазии, но других мыслей в моей голове не осталось, а эти доставляют мне наслаждение. Нужно еще выпить. В клубе множество баров, поэтому уж это-то желание должно быть несложно исполнить. Я взбираюсь по винтовой лестнице и направляюсь на третий этаж – самое удаленное от Джека и Алисии место.

Не могу понять, почему я так огорчена и удивлена. Мужчины сплошь и рядом увлекаются подобными женщинами, они словно не замечают, что за внешней красотой скрывается стерва. Почему же Джек должен вести себя иначе? Не то чтобы я думала, что между нами действительно что-то есть. Понятно, что сексуальное напряжение просто разыгрывалось перед камерами, а дружба, развившаяся за все эти месяцы совместных съемок, была просто результатом проведенного вместе времени. Это просто чувство товарищества, возникшее из-за разделенных впечатлений.

Что касается проб, у меня все-таки есть причина для огорчения. В устах Тони все звучало так, как будто роль уже моя. Наверное, агенты, как и любые нормальные люди, иногда говорят людям то, что те хотят услышать. Может, он просто хотел подпитать мою уверенность в себе после того, как в Сети появилась статья о моем предполагаемом романе. Может быть, он разглядел, что я сама не своя, и просто хотел привести меня в чувство, обезопасить свои вложения.

Все напитки здесь бесплатные, за счет киностудии, поэтому я беру еще один. Мне кажется, я его заслужила. Беспокойство сказывается на моих отношениях с едой и питьем. Оно становится между мной и едой и подталкивает меня к алкоголю. Я знаю, что пора притормозить, но порой совет, который мы даем сами себе, тяжелее всего услышать. Кажется, бармен удивлен, что я вернулась так быстро. Я говорю ему, что это бокал для моей подруги, и он вежливо кивает. Прямо сейчас мое актерское мастерство никого не может обмануть.

Я спускаюсь на этаж ниже: новая комната, новое оформление. Полумрак, диваны, обтянутые черной кожей, абстрактная живопись на стенах, черные шторы, прячущие от нас окружающий мир, а нас – от мира. Новый бар, а за ним – бармен, который еще меня не обслуживал и не станет осуждать меня так, как я сама себя сейчас осуждаю. Этот бокал должен стать последним на сегодня.

Еще один лестничный пролет – и я возвращаюсь на первый этаж, откуда начала свое путешествие. Не буду через силу торчать тут допоздна, но прямо сейчас уйти тоже нельзя, да и куда бы я пошла? Тут еще есть несколько человек, с которыми мне необходимо поздороваться во имя собственного будущего. В этой индустрии за сценой происходит столько всего, о чем не догадываются зрители! И, пожалуй, это к лучшему. Когда фокусник раскрывает секрет своего трюка, сложно продолжать верить в волшебство.

За внушительным георгианским фасадом я обнаруживаю комнату, которую еще не исследовала. Здесь все фиолетовое, бар отделан металлом, а свет так приглушен, что лица людей похожи на тени. Я чувствую дуновение ветерка и замечаю кое-что расположенное с той стороны зала: сад. Он уединенный, но при этом просторный – настоящее сокровище, явление, такое необычное для центра Лондона. В центре окруженного стенами двора установлен белый шатер, украшенный золотыми звездами, а в дальнем углу – бар с шампанским. Так вот где все прятались: под открытым небом. Я беру себе еще один бокал, игнорируя строгий внутренний голос, советующий воздержаться, окидываю взглядом лица окружающих людей и замечаю режиссера с супругой. Они разговаривают с незнакомыми мне людьми, но я все равно подхожу к их небольшой компании. Когда рядом есть хоть кто-нибудь знакомый, я чувствую себя не такой уязвимой. Я делаю усилие и прислушиваюсь к их беседе, надеясь, что она поможет мне отвлечься от мыслей в собственной голове. Мне кажется, что я вижу вспышку фотоаппарата, но, подняв взгляд, не обнаруживаю никого, кто бы хоть что-нибудь на меня направлял. Кроме того, здесь сегодня не должно быть журналистов, это вечеринка совсем другого типа.

Жена режиссера достает из сумочки пачку сигарет. Аромат табачного дыма все еще может унести меня в прошлое, и воспоминания, которые он пробуждает, не всегда бывают приятными. Я смотрю, как она зажимает сигарету между покрытыми блеском губами, и обращаю внимание на ее необычный вид: сигарета длинная, тонкая и совершенно белая, как будто в ней совсем нет фильтра.

– Какие необычные сигареты, – говорю я, когда жена режиссера прикуривает.

Она вынимает сигарету изо рта своими наманикюренными пальцами:

– Хотите?

Я не курила с восемнадцати лет.

– Да, пожалуйста, – слышу я и понимаю, что голос принадлежит мне.

Она помогает мне прикурить, свободной рукой загораживая огонек от ветра, и я слушаю ее истории из голливудской жизни, не особенно вникая в суть. Я глубоко затягиваюсь, наслаждаясь состоянием временного подъема от никотина в крови, и думаю о том, что сделала бы, пожалуй, почти что угодно, чтобы стать тем человеком, каким должна стать, чтобы жить с собой в мире. Человеком, которого можно простить за все ужасные поступки, которые он заставил себя совершить, чтобы попасть в ту точку, где находится сегодня.

Я легко отвлекаюсь от беседы и переключаю внимание на спину хорошо одетого мужчины на другой стороне дворика. Его рост, фигура и линия волос на шее кажутся мне подозрительно знакомыми.

Это он.

Мне не видно его лица, но каждая частичка моего существа говорит мне, что это мой муж.

Мне становится гораздо холоднее, чем раньше, и пальцы, сжимающие сигарету, начинают дрожать. Мои глаза мечтают, чтобы он обернулся, чтобы мозг понял свою ошибку, но мужчина не поворачивается ко мне лицом, а, наоборот, уходит в противоположную сторону. Я следую за ним со всей скоростью, какую только осмеливаюсь развить, не привлекая к себе внимания, но не могу за ним угнаться и теряю его в толпе. Я еще раз прохожу свой сегодняшний маршрут, посещаю все разноцветные комнаты, отчаянно озираясь по сторонам в поисках Бена, но возвращаюсь в сад, так его и не найдя.

Наверное, мне показалось.

Я устала, я немного пьяна, и мозг снова меня подводит, вот и все.

Я возвращаюсь к группе людей, с которой стояла до этого – чем нас больше, тем безопаснее, – и позволяю себе снова погрузиться в размышления, которые объединенными усилиями вытаскивают из меня табак и алкоголь. Что же это все-таки было: призрак или воспоминание?

Бен не может быть мертв.

Потому что я его не убивала. Я бы помнила.

Я помню всех, кого убивала.

Сорок три

Эссекс, 1988

Сегодня я учусь стрелять из пистолета.

Плохие люди хотят зла мне, Мегги и Джону. Мегги говорит, что мы должны быть готовы. Я точно не знаю, к чему именно мы должны быть готовы, но знаю, что мне страшно. Мегги говорит, что бояться – совершенно нормально, но страх нужно спрятать очень далеко, туда, где я его не найду. Наверное, именно так она поступает с ключами от машины: она постоянно их теряет. Мегги говорит, что я должна научиться превращать страх в силу. Я не понимаю, что она имеет в виду. Я просто хочу пойти домой – и понимаю вдруг, что теперь «дом» – это квартира над лавкой. О своем старом доме я уже почти не вспоминаю и не хочу туда вернуться. Тут у меня много хорошего, а еще я не хочу «умереть в грязи», как сказал один раз мой брат.

Мы садимся в машину и едем в место, которое называется «лес Эппинг». Уже утро, но такое раннее, что даже солнце еще не встало, и в черном небе висит, косо улыбаясь, луна. Мы проходим немного пешком – Мегги, Джон и я. Под ногами хрустят листья и ветки. Я решаю, что лес мне нравится. Тут приятно и тихо, не так, как в лавке. Джон предупреждает, что если мы кого-нибудь встретим по пути, надо говорить, что мы идем на пикник. По-моему, это глупо: никто не устраивает пикники в такую рань, и у нас даже нет с собой никакой еды.

Полицейские забрали пистолет, из которого Мегги застрелила плохого человека, но теперь у нас есть два новых. Это подарок человека, которого мы зовем дядей Майклом. Он дал их нам в пабе в прошлое воскресенье. Мне кажется, ему пора постричься: у него такие длинные волосы, что он похож на девчонку. Наверное, я скорчила рожу, когда Мегги заявила, что мне нужно научиться стрелять, но она пообещала, это будет весело, не хуже, чем моя игра «Пиши и читай». Штука, из которой я буду учиться стрелять, называется револьвер. Даже у пистолетов бывают самые разные имена, совсем как у людей. Револьвер совсем не похож на мою игру: он серебристый, а не оранжевый. Еще он очень тяжелый.

Мегги открывает сумку, которую принесла с собой, и достает оттуда банки печеной фасоли «Хайнц». Я уже думаю, что мы действительно устроим пикник, но тут замечаю, что банки пусты. Мегги расставляет банки повсюду: одни прямо на земле среди листьев, другие – в ветках деревьев. Потом она подходит ко мне, чтобы объяснить, что нужно делать. Джон почти ничего не говорит и не делает. Мегги велит ему стоять на карауле, но я не знаю, кого он должен караулить: здесь, кроме нас, никого нет.

Мегги может попасть в банку с очень большого расстояния. Когда она попадает, банки издают смешной звук и переворачиваются. Она снова ставит их на места, отдает мне револьвер и говорит, что теперь моя очередь. Револьвер такой тяжелый, что мне сложно держать его ровно. Я закрываю один глаз, как делала Мегги, изо всех сил нажимаю на крючок и, когда пистолет стреляет, падаю на спину. Джон начинает надо мной смеяться, но Мегги серьезна. Она заставляет меня стрелять еще, еще и еще. В конце концов руки у меня начинают ныть, а уши – болеть от громких выстрелов. Я начинаю плакать, потому что не хочу больше стрелять.

Мегги велит мне прекратить, но я не могу.

Она снова велит мне прекратить плакать, а когда я не слушаюсь и во второй раз, забирает пистолет из моей дрожащей руки, снимает с меня штаны и больно бьет меня пистолетом по попе. Я вскрикиваю, и она бьет меня еще раз.

Джон смотрит в другую сторону. Он не спускает глаз с одного красивого дерева и с тех пор, как мы приехали, курит сигарету за сигаретой. Я замечаю, что в коре дерева вырезана аккуратная буква «Э», и не могу понять, когда же он успел ее вырезать. Он поворачивается к нам.

– Мне правда кажется, что это лишнее, – говорит он.

– Они прислали гроб в качестве предупреждения, Джон. Я не могу потерять и ее, – отвечает Мегги сквозь зубы.

– У нее не получится.

– Получится.

– Я говорю тебе, не получится.

– А я тебе говорю: заткнись! – говорит она, и он опускает взгляд.

Я перестаю плакать, потому что знаю, что, пока не перестану, Мегги не перестанет меня бить.

Она молча возвращает мне пистолет и подтягивает штаны. Я в такой ярости, что мне хочется направить пистолет на нее, но если я это сделаю, она, наверно, меня просто убьет. Я не хочу исчезнуть и не хочу умереть в грязи в месте под названием «лес Эппинг». Я знаю, что на самом деле она меня любит. Это точно: она постоянно мне об этом говорит.

Я направляю пистолет на самую нижнюю банку на дереве, зажмуриваю один глаз и стараюсь, чтобы пистолет не шевелился, как показывала Мегги. Я спускаю штуку, которую она назвала «Крок», совсем как крокодила, и консервная банка падает на землю.

Мегги улыбается, и впервые за день я вижу ее радостное лицо. Она подхватывает меня на руки, как будто всего плохого, что она мне сделала, просто не было, поэтому я тоже притворяюсь, что ничего не было, и обнимаю ее за шею. Она так приятно пахнет! Когда я вырасту, я тоже буду душиться номером пять, мне даже не интересно, как пахнут другие номера. У Мегги радостное лицо, и я делаю вид, что других лиц у нее просто нет.

– Я знала, что у тебя получится, малышка, – говорит она и смотрит на Джона, хотя обращается ко мне.

Я стреляю еще раз, и теперь Джон фотографирует меня на свой полароид. Правда, мне не удается посмотреть, как я выгляжу с пистолетом, потому что Мегги выхватывает снимок из его руки раньше, чем там появляется картинка, и сжигает его дотла зажигалкой Джона.

– Идиот, – говорит она, и он смотрит на свои ботинки, как будто видит там что-то интересное.

Я попадаю по банкам еще десять раз, и когда Мегги решает, что для первого дня я выучила достаточно, Джон отвозит нас домой. Мегги сидит не рядом с ним, а со мной на заднем сиденье. Она держит меня за руку и улыбается, и я радуюсь, что она снова меня любит. Когда мы возвращаемся в лавку, Мегги показывает мне, где хранится пистолет, и говорит, что я ни в коем случае не должна к нему прикасаться, пока она сама не велит. Она говорит, что я уже большая девочка, и что нам пора придумать пароль, и пароль будет «молись». Мне это кажется смешным, потому что мы никогда не молимся, но она сердится, что я хихикаю. Я вижу, что у нее очень серьезное лицо, и замолкаю. За то, что я была хорошей девочкой, она дарит мне самый лучший подарок на свете – костюм Чудо-женщины – и разрешает не снимать его целый день.

Вечером, когда лавка уже закрыта, мы втроем сидим на кровати у Джона и Мегги, смотрим «Кегни и Лейси» и едим тосты с сыром. Мне нравится этот сериал, это моя любимая телепередача. Обе женщины такие красивые и умные, и они стреляют из пистолетов. Я представляю себе, что мы с Мегги – Кегни и Лейси и что мы преследуем плохих людей.

Когда фильм заканчивается, Мегги выключает телевизор пультом и смотрит на меня.

– Если я вдруг сейчас скажу «молись», что ты сделаешь, малышка?

Я думаю изо всех сил, потому что знаю, что должна ответить правильно. Я чувствую, что это очень важно.

– Я побегу и быстро-быстро достану пистолет из тайника, – отвечаю я, и она кивает.

– А потом что ты будешь делать?

– Выстрелю.

– Выстрелишь, а потом?

– Выстрелю и буду стрелять, пока все не перестанут двигаться.

– Умничка, совершенно правильно.

Сорок четыре

Лондон, 2017

Я замечаю что-то краешком глаза, когда делаю очередной глоток шампанского.

Вспышка. На этот раз я уверена, что мне не показалось.

Сколько я себя помню, я всегда ненавидела, когда меня фотографируют. Не знаю почему. Я даже не захотела звать фотографа на свадьбу, да и Бен не настаивал. От нашего праздника осталась только одна-единственная фотография, которую сделал прохожий возле загса. В некоторых странах есть поверье, что когда человека фотографируют, он теряет часть своей души. Мои страхи так далеко не идут, но я волнуюсь, что фотоаппарат может уловить во мне что-нибудь, что я сама хотела бы скрыть.

Я пытаюсь сосредоточиться на разговоре, в котором вроде как участвую, и снова замечаю вспышку смартфона. Если у меня и были какие-то сомнения, то сейчас, когда я вижу человека со смартфоном в руке, они превращаются в уверенность. На меня смотрит Дженнифер Джонс, и у нее хватает наглости улыбаться. Я не знаю, как поступить, и дико озираюсь по сторонам, думая, не позвать ли кого-нибудь на помощь.

Ее, как и Алисии, тут быть не должно.

Я не просто презираю Дженнифер Джонс. Я ненавижу ее и таких, как она, тех, кто вываливает все мои секреты на публику, один за другим, и строит башню из правды, которую я хотела бы скрыть. Мои секреты принадлежат только мне, я не хочу, чтобы кто-то ими разбрасывался. Я снова смотрю по сторонам, а потом, то ли из-за всего, что происходит у меня в личной жизни, то ли потому, что сегодня выпила гораздо больше алкоголя, чем следовало, решаю разобраться сама и иду через двор.

– Как вы посмели сюда явиться? – говорю я с ненавистью.

Она смеется мне в лицо:

– Я просто делаю свою работу. Если ищете, кого обвинить, вините женщину, которая подсказала мне, где вас искать. Вас подставила ваша знакомая. Это самый легкий заработок в моей жизни!

Ее слова приводят меня в ярость.

– Кто?

– А что я получу взамен?

– Взамен я не разобью бокал о твою физиономию, – отвечаю я.

На какую-то секунду мне кажется, что я правда так и сделаю, но Дженнифер совсем не выглядит испуганной. Напротив, вся эта сцена, кажется, ее забавляет.

– Мне кажется, я ее здесь сегодня видела, – говорит она, глядя поверх моего плеча.

Ее.

– Кого? – я обвожу взглядом двор, ожидая увидеть в нашем поле зрения Алисию.

– Она не захотела представиться. Она чем-то похожа на вас и даже одета, как вы. Такая же стрижка, плащ, темные очки, красная помада. Немного старше вас. Кто-нибудь приходит в голову?

Она описывает сталкершу. Это доказывает, что все, что со мной случилось, взаимосвязано. Женщина, притворявшаяся мной, действительно крутила роман с моим мужем. Это ее помаду я нашла под кроватью, и это она, чтобы меня подставить, посылала мейлы с моего ноутбука, подписываясь «Мегги».

– Разумеется, журналисту недостаточно одного источника, и мне требовались фотографии, но, к счастью, Джек был рад мне помочь. Он снял несколько селфи с вами в вашей гримерной и отправил мне.

Я не верю своим ушам.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спрашивает она. – Вы так побледнели! Только не говорите, что вас сейчас стошнит: это погубит всю видеозапись…

Я смотрю на нее и замечаю все еще направленный на меня телефон.

– Вы это снимаете? – спрашиваю я.

– Боюсь, что да, дорогая. На «Ти-Би-Эн» опять сокращения. Чтобы сегодня выжить в нашем бизнесе, приходится пахать. Ничего личного.

Это личное.

Я вырываю телефон из ее руки, похожей на когтистую лапу хищной птицы, швыряю его на каменный пол и растаптываю экран каблуком своей красной туфли. Вокруг нас уже собралась толпа, в том числе режиссер, который успел вызвать охрану.

– Думаю, сегодня вы все-таки не сделаете обо мне материал, – говорю я ей вслед, когда охрана ведет ее к выходу.

Она поворачивается ко мне через плечо, все еще улыбаясь:

– О, я сегодня уже успела сделать о вас материал. Мне посоветовали съездить к вашему дому, и я все сняла. Пойдет в эфир где-то через час. Я бы сказала, что это будет главная сенсация за этот месяц, но я могу быть необъективной. В любом случае, история убийственная. – И она исчезает среди толпы лиц, глядящих в моем направлении.

Сорок пять

Эссекс, 1988

Не люблю, когда на меня смотрят.

Сегодня Мегги и Джон наняли помощницу. Ее зовут Сьюзен. Она все время на меня таращится, и мне это неприятно.

Сегодня происходит штука под названием «Гранд Нэшнл», и Джон говорит, что это самый трудный день в году. Он все время это повторяет, как будто боится, что я забуду. Боится он зря: у меня хорошая память, и если я что-нибудь забываю, то только специально. И даже тогда я не забываю по-настоящему. Я, например, помню свое старое имя – то, которым мне нельзя себя называть. Иногда я повторяю его про себя, когда лежу ночью в постели. Мне кажется, что, может быть, мне стоит его помнить.

Кира. Кира. Кира.

Мне неприятна мысль, что люди могут меня забыть, она меня даже немного пугает. А иногда – очень пугает. Как будто, если меня забыли, то, может быть, меня и правда не было. Джон сказал, что девочка, которая тут жила, исчезла. Я не хочу так же исчезнуть. Я хочу, чтобы люди помнили, кто я, даже если они помнят не совсем настоящую меня. Я пока не придумала, как это сделать, но уверена, что если буду думать об этом достаточно долго, что-нибудь придет в голову. Мегги говорит, что я умная, что я смогу стать кем угодно, кем только захочу, когда вырасту, и мне это очень нравится.

Джон в сотый раз говорит, что сегодня самый трудный день в году, и просит меня слушаться Сьюзен – женщину, которую они наняли, чтобы отвечать на звонки в комнате с телефонами. Я сама могла бы отвечать на звонки, но Мегги говорит, что у меня слишком детский голос. Надо потренироваться говорить более взрослым голосом – так, как я тренировалась говорить на правильном английском. Тогда нам больше не придется нанимать незнакомых людей.

Сьюзен мне не нравится.

Мне гораздо больше нравится, когда мы только втроем.

Сьюзен, желая показаться доброй, принесла для нас всех жестяную коробку конфет «Кволити Стрит», но успела забрать оттуда все ириски, а они там самые вкусные. Поэтому ясно, что ей нельзя доверять. Мегги говорит, что Сьюзен – их старый друг и с ней нужно разговаривать вежливо, но я что-то в этом сомневаюсь. Но она явно старая. У нее седые волосы, много морщинок вокруг глаз и желтые зубы. Думаю, зубы могли пожелтеть из-за ирисок. Она невысокого роста и круглая, сама немножко похожая на ириску. Я буду приглядывать за ней одним глазом, а может, и двумя. Мне кажется, она хитрая.

Сегодня столько дел, что я тоже помогаю. За этот день пришлось сходить в банк не один раз, а три, не знаю почему. Джон говорит, что важно, чтобы сейф не был слишком полон. Может быть, он волнуется, что если в сейфе будет слишком много денег, его не удастся закрыть. Теперь мы ездим в банк на машине, хотя он находится не очень далеко от дома. Когда мы отправляемся туда в третий раз, я спрашиваю, нельзя ли нам купить еды в «Макдональдсе», но Джон говорит, что нельзя. Он отдает женщине стопки денег из своей сумки «HEAD» и сердится, что она слишком медленно несет мелочь, которую он попросил. Я тоже сержусь, потому что хочу есть и потому что он не очень хорошо себя со мной ведет. Все сегодня ко мне невнимательны. Подумаешь, какие-то лошади прыгают через препятствия. Не понимаю, чего в этом такого. Я бы лучше почитала книжку.

Выйдя из банка, Джон пинает машину, потому что у нее спустило колесо. Вряд ли это поможет. Мы идем домой очень быстро и молча. Джон велит мне запереть ворота, потом дважды проверяет, что и дверь как следует заперта, и уходит за полосатую занавеску, чтобы обслужить ждущих клиентов. Сегодня в лавке очень шумно, даже громче, чем обычно, и я вижу, как люди толкаются, пытаясь пробиться к кассе. Дым от их сигарет собрался в домашнее облако и щиплет мне глаза.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти в свою комнатку, и вижу, что Сьюзен сидит среди телефонов и ест. Она постоянно ест. Я уже забыла, что она здесь, и бросаю на нее самый сердитый взгляд, на который способна. Пусть знает, что она мне не нравится, мне все равно. Она перестает жевать и улыбается.

– Хочешь, поделюсь с тобой бутербродом? – спрашивает она.

Я голодная, но не уверена, что хочу.

– А с чем он?

– Просто с маргарином и солониной.

Мне нравится солонина, и я соглашаюсь. Она режет бутерброд на своей тарелке на треугольные половинки, отдает одну мне, и мое недовольство становится капельку меньше.

– Я знаю, что сегодня не самый веселый день для такой маленькой девочки, как ты. Тебе бы сейчас играть на улице, на свежем воздухе, – говорит она.

Я ничего не отвечаю и иду в маленькую комнатку. Там я включаю телевизор, но толком его не смотрю. В дверях появляется Сьюзен. Вот бы сейчас зазвонил какой-нибудь телефон, чтобы она ушла. Они уже давно не звонили, странно.

– Мне кажется, ты плохо заперла ворота, – говорит она, выглянув в окно.

– Я хорошо заперла, – отвечаю я с полным ртом.

– А мне кажется, плохо, и я думаю, что твой отец страшно рассердится, когда узнает.

Я уверена, что заперла ворота.

– Хочешь, я схожу проверю? Я никому не скажу, – говорит она, и я замечаю между ее желтыми зубами кусочек солонины.

– Нам нельзя открывать заднюю дверь, – говорю я, вспомнив плохого человека с ножом.

– Я всего на минутку. Или они увидят, что ты не заперла ворота, и тебе очень попадет. Я просто переживаю за тебя.

Не хочу, чтобы мне попало.

– Ладно, – соглашаюсь я.

Я смотрю, как она берет ключи, отпирает заднюю дверь и идет к воротам. Что она там делает, я не вижу, но, вернувшись, она говорит, что я все-таки действительно заперла ворота. Я знала, что заперла. Не нравится мне эта Сьюзен. Она начинает запирать дверь, вставляет ключ в замок, но вдруг останавливается.

– Ты любишь шоколадки «Дэйри милк»?

– Только если там нет орехов и изюма, – отвечаю я.

Она улыбается, и я снова смотрю на кусочек солонины у нее между зубами. Мегги говорит, что если у человека что-то не в порядке, невежливо на него таращиться, но я не могу помешать своим глазам поворачиваться туда, куда они хотят.

– Просто я взяла с собой большую шоколадку «Дэйри милк», такую, самую огромную, но потом поняла, что никак не смогу осилить ее сама. Ты не хотела бы мне помочь?

Я обожаю «Дэйри милк». Мне нравится класть маленькие квадратики на язык и рассасывать их, пока весь шоколад не растает во рту. Я киваю, надеясь, что она не передумает, ведь я весь день вела себя так неприветливо.

– Спасибо, ты хорошая девочка. Понятно, почему мама так тебя любит. Шоколадка у меня в сумке. Давай ты пойдешь туда и начнешь ее разворачивать, а я запру тут как следует дверь.

Я иду в комнату с телефонами и сразу нахожу шоколадку. Я разворачиваю ее, стараясь не порвать сиреневую бумагу и фольгу, потом отламываю маленький кусочек и запихиваю в рот. Думаю я о том, что сказала Сьюзен: что Мегги меня любит. Я понимаю, что тоже ее люблю, и мне очень радостно от этой мысли.

Когда лавка наконец закрылась, было уже поздно. Я ужасно устала и проголодалась. Мегги обещала, что, как только они сосчитают и уберут деньги, на ужин будет жареная рыба с картошкой.

– Треска с картошкой, мое любимое блюдо, – говорит Джон.

Я поворачиваюсь к нему, и он делает лицо как у трески. Я корчу такую же рожу. Мы оба открываем рты, вытягиваем губы буквой «о», а потом смеемся своей тихой шутке в духе Мери Поппинс. Мегги не улыбается, ей это не кажется смешным, хотя это очень смешно. Она говорит, что мы столько заработали за день, что мне можно сегодня не подметать, мы сделаем это завтра.

Сьюзен уходит через парадную дверь. Она говорит, что оттуда ближе до автобусной остановки. Мегги запирает за ней дверь. Ее приглашали на ужин, но она отказалась, и я этому рада. Мне она все-таки не нравится, несмотря на весь съеденный мной шоколад, к тому же жареную рыбу мы обычно едим втроем. Как говорит Джон, нам никто больше не нужен.

Мегги стоит у окошечка и помогает Джону считать деньги. Слышно, как щелкает счетная машина. Я решаю, пока жду, построить в лавке крепость из обитых кожей стульев, а сверху положить газетные вырезки, упавшие со стен.

Все происходит очень быстро и со страшным грохотом.

Пробив стену, в лавку въезжает автомобиль. Он почти врезается в мою крепость. Время ненадолго останавливается. Я вижу Мегги и Джона за прилавком. Они смотрят на синий автомобиль, и у обоих широко открыты рты. Я понимаю, что и у меня рот открыт. Наверное, мы все сейчас похожи на треску. Глаза у Мегги стали огромными. Она что-то кричит мне, но я ее не слышу, слишком громко разбивается выбитое стекло и хлопают, открываясь, дверцы машины. Мои глаза смотрят на двух мужчин в масках, которые вылезают из машины, но тут мои уши вспоминают, как слышать, и я слышу Мегги:

– Беги, Эйми! Беги!

И я бегу.

Я бегу за прилавок, и Джон запирает дверь, которая отделяет нас от лавки. Мегги хватает меня одной рукой, а другой поднимает трубку телефона и зажимает ее между щекой и плечом. Она жмет и жмет красным ногтем на цифру 9, а потом бросает трубку и говорит, что нет гудка.

– Ублюдки, – говорит Джон, но Мегги не отвечает и смотрит на меня.

– Молись, – говорит она, и я понимаю, что нужно делать.

Я запоминаю все, чему учит меня Мегги.

Я бегу в заднюю комнатку, но, еще не добежав до полосатой занавески, слышу, как мужчины проламывают прилавок. Один из них машет огромным, больше меня по размеру, молотком.

– Открывай чертов сейф, – говорит другой, и я вижу, что он направляет пистолет Мегги в голову.

Джон наклоняется к сейфу, и я бросаюсь к столу. Заползаю под него, и мои пальцы нащупывают револьвер, приклеенный снизу к столешнице. У меня дрожат руки, но пальцы, кажется, знают, что нужно делать. Задняя дверь распахивается настежь, и входит еще один плохой человек. Меня под столом он не замечает. Я не понимаю, как он вошел, потому что помню, как заперла дверь, когда мы вернулись из банка. Но тут я вспоминаю Сьюзен, ворота, шоколадку и молчащие телефоны. Я понимаю, что она меня обманула, и разом становлюсь злая и растерянная.

Я больше не боюсь, только злюсь. Так, как еще никогда не злилась. Я стою за полосатой занавеской, стараясь держать пистолет ровно и не зная, куда сначала целиться, ведь их теперь трое. Один из плохих людей держит Мегги, второй целится из пистолета в Джона. Джон начинает открывать сейф, как ему велели, но вдруг все снова начинают кричать, и я слышу громкий выстрел.

На белом свитере Мегги расплывается красное пятно, и она падает на пол лавки.

Джон кидается к ней, и они стреляют в него тоже, два раза, в спину.

Я стою не шевелясь, а они пинают моих маму и папу грязными ботинками и говорят, что оба мертвы. Меня никто так и не заметил, как если бы я уже исчезла. Двое плохих людей наклоняются к сейфу, смеются и перекладывают наши деньги к себе в сумки. Я снова смотрю на Мегги и вижу, что ее глаза снова открыты, что она смотрит на меня.

Я стреляю из пистолета.

Я стою так близко у них за спиной, что не могу промахнуться.

Я делаю все так, как она велела: стреляю, пока все не перестают двигаться. И потом все равно продолжаю стрелять, пока не заканчиваются патроны.

– Иди сюда, малышка, – говорит Мегги.

Ее голос звучит хрипло и как будто издалека. Я ложусь на пол рядом и пробую руками остановить текущую у нее из живота кровь, как делают люди в кино, но кровь не останавливается. Уже натекла большая красная лужа, и пальцы у меня стали все красные.

– Дай сюда пистолет, – шепчет она, и я слушаюсь. Она вытирает пистолет о штаны, потом достает белый носовой платок из рукава и оборачивает вокруг рукоятки. – Больше его не трогай. Не трогай ничего. Иди и положи его Джону в руку. Давай, скорее, только осторожно, не прикоснись.

Я плачу и дрожу, но делаю все так, как говорит Мегги, потому что выучила, что когда я ее не слушаюсь, всегда происходит что-то плохое. Когда я вкладываю пистолет Джону в руку, он не двигается. Мне неприятно прикасаться к Джону, и, справившись с заданием, я скорее бегу обратно к Мегги. Она обнимает меня рукой, и я кладу голову ей на плечо, как обычно делаю, когда мы валяемся рядом на кровати. Потом закрываю глаза и слушаю ее дыхание и голос.

– Когда они придут, скажи, что ты просто пряталась в подсобке и нашла всех в таком виде. Не говори ничего про пистолет. Вообще ничего не говори. Я люблю тебя, малышка. Скажи им, что тебя зовут Эйми Синклер, больше ничего не говори и помни, что я тебя любила.

Я так рыдаю, что не могу говорить. Я лежу в ее объятьях, мое лицо и одежда покрыты ее кровью. Когда я нахожу в себе силы сказать, что тоже ее люблю, глаза ее уже закрыты.

Сорок шесть

Лондон, 2017

Я выхожу из туалета в клубе, заставляя свою голову держаться высоко и намереваясь убраться отсюда к чертовой матери как можно быстрее. Кажется, после моей стычки с Дженнифер Джонс на меня таращатся все присутствующие, и хотя ее и вывели из здания, я больше не могу здесь находиться. Она подтвердила то, что я подозревала с самого начала: меня пытаются подставить мой муж и сталкерша, которая притворяется мной. Я вспоминаю все эти старомодные открытки, которые нашла в обувной коробке на чердаке, – все надписанные ею, на каждой одна и та же короткая фраза:

Я знаю, кто ты.

Ну, кто она, я не знаю, но знаю, что они действуют сообща; в этом я просто уверена.

Раз женщина выглядит старше, чем я, это не может быть Алисия, а я не знаю больше никого, кто бы настолько меня ненавидел, чтобы пытаться меня вот так уничтожить. А что касается Джека…

– Так вот ты где! Я тебя везде ищу. Мне рассказали, что произошло, – говорит он, как раз в этот момент появляясь у меня на пути.

Его лицо так правдоподобно изображает заботу, что я ему почти верю.

– Как ты мог?

Он несколько раз открывает и закрывает рот; пытаясь вылететь наружу, слова раз за разом терпят неудачу.

– Je ne comprends pas[14], – произносит он в конце концов с детской улыбкой и театрально пожимает плечами.

Я пытаюсь пройти мимо, но он меня останавливает.

– Я не в настроении сейчас слушать твои тупые французские фразочки.

– Нет. Хорошо. Конечно, извини. Если ты о том, что я слил фотографии в прессу, то я сделал это не только для себя, но и для тебя. Когда-нибудь ты скажешь спасибо. Дурная слава – тоже слава, неужели тебе никто это еще не объяснил?

– Я ухожу.

– Нет, не уходишь, – он перегораживает мне дорогу. – Останься, выпей со мной еще один бокал. Не только журналистам и политикам приходится крутиться в обществе, чтобы добиться успеха. Пусть все подумают, что этот маленький инцидент тебя нисколько не огорчил. Просто посмейся. Пусть видят, что тебе наплевать. И только потом ты можешь уехать.

– Я тебя сейчас ненавижу.

– Я все время себя ненавижу, но тебе лучше ненадолго об этом забыть. Думай головой, а не сердцем. А завтра снова можешь меня ненавидеть.

– Нет, я хочу уехать.

Он картинно вздыхает в знак поражения.

– Хорошо, тогда разреши мне проводить тебя домой. Я вызову нам такси.

– Меня не нужно провожать. Иди веселись с Алисией.

В ответ он улыбается, и я чувствую себя глупым ребенком. Взять бы эти слова назад.

– Между нами ничего нет и никогда не было. Я с ней не сплю, что бы она тебе там ни нарассказывала, и не собираюсь. Господи, да она, наверно, сожрала бы меня потом целиком, как эти паучихи, которые съедают самцов после спаривания. Я просто проявляю внимание, потому что у нее сейчас непростой период. Несколько недель назад умерла ее мать, и она, кажется, полностью поглощена горем. Я сначала удивился, потому что мне казалось, что у них были непростые отношения. Никак не могу забыть эту жуткую историю из детства, которую она мне рассказала. Вроде как однажды ее мама с ней больше недели не разговаривала, просто потому что она не получила главную роль в каком-то идиотском школьном спектакле, представляешь?

Уверена, это о том случае, когда я вместо Алисии получила роль Дороти.

– В итоге Алисия убежала из дому. Она решила, что мать ее больше не любит. Перед тем как вернуться домой, она три ночи провела в картонной коробке на улице. И даже тогда мать ее не простила. Сказала, что Алисия ее разочаровала тем, что не получила роль. Забавно, почему мы поступаем так, как поступаем, и становимся теми людьми, какими становимся, правда? Я пришел к выводу, что наши цели редко принадлежат именно нам. Мать Алисии умерла, но я голову даю на отсечение, что Алисия все еще пытается заслужить ее уважение и прощение. Только представь, каково это – иметь призрак в качестве музы. И через несколько дней после похорон матери Алисию бросает агент. Он не виноват, он не знал, да и, честно говоря, она уже несколько месяцев не ходила ни на какие пробы.

Неудивительно, что она так меня ненавидит.

– Она сказала, что завтра у нее пробы на роль в новом фильме Финчера.

– Ха! Видишь, я это и имел в виду. Вот Алисия точно умеет производить впечатление. Я хотел бы, чтобы с этого момента в любой ситуации ты думала: а как бы поступила Алисия? Тогда ты хотя бы задумаешься, не поступить ли так же, и не будешь все время такой хорошей. Хорошие побеждают только в кино. В реальном мире это случается редко. Никаких проб у Финчера не будет. Ходят слухи, что он уже определился с кандидаткой на главную женскую роль, и договор уже практически подписан.

Я чувствую, как меня захлестывает волна чистой радости, но ничего не говорю. Я уже усвоила, что в нашей среде все нужно держать в секрете, пока не будут подписаны и отосланы контракты. Обещания и сплетни ничего не стоят. Но я все еще чувствую на себе взгляды окружающих, и мне это неприятно.

– Мне нужно домой, – слова покидают меня в виде шепота, но Джон их слышит.

– Давай я тебе помогу.

Он берет меня за руку, и я позволяю ему вести меня сквозь толпу и разноцветные залы в сторону выхода.

В центре красного зала нам преграждает путь официант с подносом, на котором стоит один-единственный бокал шампанского.

– Нет, спасибо, – говорю я, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Это «Дом Периньон», – объясняет официант. – Вообще-то мы не подаем его по бокалам, но тот мужчина у бара все оплатил. Еще он просил вам передать, что ему нравятся ваши туфли, – добавляет он в крайнем смущении.

Я смотрю поверх его плеча, но не вижу никого знакомого. Зато все, кого я вижу, смотрят в моем направлении. И я уже уверена, что мне это не показалось. В сумке пищит телефон. Я отпускаю руку Джека и лихорадочно шарю в сумке, боясь предположить, что может быть в сообщении: какие-нибудь новости о том, в чем меня обвиняет полиция? Свежая статья от Дженнифер Джонс на новостном сайте? Нет, это просто эсэмэска, правда, отправленная с неизвестного мне номера. На экране всего три слова и ссылка. Сначала я решаю, что это ошибка. Потом меня окатывает ледяным холодом.

– Какое сегодня число? – спрашиваю я Джека.

Он поворачивает запястье и смотрит на свои часы «Эпл». Вокруг нас, кажется, с каждой секундой становится все больше людей.

– Шестнадцатое сентября. А что?

Я перечитываю три слова на экране и моргаю, сомневаясь, могу ли я доверять своим собственным глазам.

С днем рожденья!

Большую часть жизни я отмечала день рожденья в апреле. Никто не знает, что на самом деле я родилась в сентябре. Кроме Мегги. Но она умерла много лет назад.

Я видела, как она умерла.

Я окидываю зал диким взглядом.

Кто прислал мне этот бокал?

Кто отправил сообщение?

Кто знает, кто я на самом деле?

Я вижу не ее, а его. Мельком ловлю его взгляд, направленный на меня из угла красного зала. Мой не совсем исчезнувший муж наконец-то нашелся! Он приветственно поднимает бокал, но тут кто-то проходит между нами, скрывая его из виду, и когда я пытаюсь разглядеть его снова, оказывается, что он уже исчез. Как призрак.

Неужели мне все это показалось?

На меня смотрит все больше и больше людей. Это мне точно не кажется.

Я поворачиваюсь к Джеку, но он смотрит в свой телефон, а когда поднимает взгляд, у него на лице появляется такое же выражение, как у всех присутствующих. Он смотрит на меня так, словно я чудовище. Я вспоминаю про текстовое сообщение и жму на ссылку. Ссылка ведет на новостное приложение «Ти-Би-Эн». На экране мое лицо, в заголовке – мое имя.

Земля уходит у меня из-под ног.

Словно бы я думала, что нахожусь в зрительном зале, но внезапно осознала, что это сцена. Все смотрят на меня в ожидании, а я не просто не знаю слов, я вообще не могу вспомнить, какую роль играю. Голова кружится. Кажется, меня сейчас стошнит перед всеми собравшимися. Зал замолкает, и я вижу уже знакомые очертания инспектора Крофт. Она направляется ко мне, и море замерших в ожидании лиц расступается, чтобы дать ей дорогу.

– Какая приятная вечеринка! – говорит она. – Эйми Синклер, вы арестованы по обвинению в убийстве Бена Бейли. Вы имеете право хранить молчание, но если вы не упомянете при допросе то, на что впоследствии собираетесь ссылаться в суде, это может навредить вашей защите. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство.

С каждым ее словом моя надежда испаряется, пока не исчезает вовсе. Она улыбается своей кривенькой улыбкой, наклоняется и, защелкивая наручники, шепчет мне в ухо:

– Я всегда знала, что вы просто убийственная актриса.

Сорок семь

Эссекс, 2017

Мегги О’Нил сидит у себя в квартире и читает воскресные газеты. На ней хлопковые перчатки, потому что в квартире холодно и потому что она не выносит вида своих рук: это руки, которые всю жизнь занимались работой, а не какой-то там актерской игрой. Ее рукам приходилось выполнять тяжелую работу, потому что и сама ее жизнь была тяжела. Все это сплошная несправедливость, но жизнь – вообще несправедливая штука. Мегги давно ждала, когда придет ее очередь рассказать свою часть истории, и теперь, когда час настал, она наслаждается каждым моментом.

Она ненадолго снимает перчатки, чтобы посмотреть на детскую фотографию Эйми, которую держит на маленьком столике рядом с телефонным аппаратом. Рамка покрыта тонким слоем пыли, дерево слегка потрескалось, кое-где поцарапалось. Фотографии в рамке уже столько лет, что она успела немного выцвести. Мегги незаметно для себя самой качает головой и щурится, глядя на улыбающееся детское лицо на снимке. «После всего, что я для тебя сделала», – думает она и цокает языком. Мегги уверена, что успех Эйми – ее заслуга. В конце концов, она принимала участие в ее воспитании, учила ее разным вещам, предоставляла ей возможности, которых никогда не было у самой Мегги. А чем ей ответил этот ребенок? Ничем, вот чем. Живет, словно ее и нет.

Она поднимает рамку к самому лицу, как будто хочет поцеловать стекло. Потом дышит на него и вытирает пыль и грязь рукавом толстовки, чтобы лучше видеть изображение. Когда делали эту фотографию, Эйми было всего пять или шесть лет. Тогда она была хорошей девочкой. Делала, как ей говорили.

Не то что сейчас.

Мегги предпочитает вспоминать Эйми такой, как в детстве, а не такой, какой она выросла: женщиной, которая притворяется, будто Мегги не существует. Не один год она гадала, что случилось с милым маленьким ребенком с фотографии, но теперь она знает правду, какой бы горькой эта правда ни была. Милая маленькая Эйми нашла себе новый дом и целую череду приемных родителей и начала играть роли. Она так хорошо притворялась не тем человеком, каким была в детстве, что сделала на этом карьеру, и всю жизнь обманывает всех, включая себя саму. Но Мегги знает правду. Мегги знает, кто Эйми на самом деле. Может, как раз поэтому Эйми и делает вид, что Мегги умерла.

Мегги читает все статьи об Эйми, которые появляются в Интернете, она проверяет ленты «Твиттера», «Фейсбука» и «Инстаграма» минимум раз в час. Она скупает все газеты и вырезает оттуда все рецензии, чтобы вставить в свой огромный красный альбом, посвященный Эйми. Она прочла все интервью до единого, она так надеялась найти хотя бы капельку благодарности и признания, но Эйми никогда-никогда ее не упоминала. Ни разу.

Мегги снова опускает взгляд на свои уродливые руки и видит, что снова повторяет один навязчивый жест. Она не помнит, когда начала так делать, но хотела бы перестать. Она кладет три пальца своей левой руки в правую ладонь и закрывает глаза. С закрытыми глазами проще представлять себе, что держишь за руку маленького ребенка. Эйми любила держать Мегги за руку, но потом она ушла и выросла в человека, ни лицом, ни голосом не похожего на Эйми. Дети, которых мы растим, должны любить нас, а не оставлять в прошлом.

Мегги держит эту фотографию Эйми у телефона, потому что знает, что девчонка однажды ей позвонит. Просто знает. Ее взгляд скользит с улыбающегося лица на фотографии обратно к открытым рукам, сжимающим рамку. Это зрелище ей отвратительно, и она снова надевает свои белые хлопковые перчатки.

Чтобы ваше тело и лицо выглядели моложе и красивее, вы можете сделать с ними кучу разных вещей. Новичкам предлагается целый ассортимент кремов и лосьонов, людям более преданным идее сохранения красоты доступен широкий спектр процедур и операций. Но руки всегда вас выдадут. Мегги встает и потягивается: от долгого сидения над газетами заныла спина.

Она обходит крошечную гостиную, прокладывая путь среди гор хлама. Некоторые вещи принадлежат ей самой, но большая часть ей досталась от людей, которым там, куда они отправились, не понадобится ничего из имущества. Она теперь управляет компанией, предоставляющей услуги по уборке помещений, и притом довольно успешной. В последнее время ей часто приходится отказываться от заказов. В одиночку можно сделать только ограниченный объем работы, а Мегги любит работать одна: она уже давно поняла, что никому нельзя доверять. Вычищать дома умерших – тяжелый труд, не то что актерство, но в нем есть свои плюсы.

Она замедляет шаг, чтобы посмотреть на свое отражение. Зеркало на стене качественное, с хорошей, солидной рамой. Она спасла его на прошлой неделе из дома одной пожилой дамы в Чизвике: Мегги забирает только те вещи, которых точно никто не хватится. В целом она довольна тем, что видит в зеркале. По большей части. В это лицо и в это тело она вложила много, очень много труда. Не обошлось без посторонней помощи: пластическая операция на носу, липосакция, удаление мешков под глазами, ботокс, филлеры. Ее лицо сильно изменилось, но чего-то все-таки не хватает.

Как занавеской, она закрывает лицо своими волосами – длинными, темными, кудрявыми, потом быстрым движением отбрасывает волосы за плечо. Опускает взгляд, расстегивает пару пуговиц на рубашке. Грудь – все еще самое слабое место во внешности Мегги, и каждый раз, глядя на нее, она получает удар по самооценке, но доктор с Харли-стрит настаивает на еще одной встрече перед операцией. Мегги закрывает глаза, прикасается к груди кончиками пальцев и представляет себе, каким станет ее тело, когда все будет закончено.

Технически, она уже достигла среднего возраста, и пора бы ей уже получить от жизни все, о чем она мечтала, все, ради чего так тяжело трудилась. Она наклоняется к зеркалу, замечает на подбородке черный волосок и тянется за пинцетом: по дому разложено несколько штук. Мегги позволяет себе вернуться на диван и расслабиться, только когда на лице, в красоту которого она вложила столько сил, не остается лишних волосков.

Она обновляет страницу на ноутбуке и улыбается, читая последние твиты об Эйми и сохраняя каждый из них в виде скриншота. Потом проверяет почту, но новых писем нет. Когда-то Мегги пробовала пользоваться сайтами знакомств, но настоящая любовь – это роскошь, которую она никогда не могла себе позволить. И не затем она столько лет трудилась над этим телом, чтобы разделить его с каким-нибудь неудачником. Она бросает сердитый взгляд на каминную полку, где лежит письмо от доктора с Харли-стрит, потому что часто винит именно его в своем одиночестве.

Мегги снова погружается в свежие газеты. Она надевает на нос очки и слюнит палец, переворачивая страницы; громко глотая, потягивает свой чуть теплый зеленый чай. Ей страшно не нравится вкус, но доказанное антиоксидантное и омолаживающее действие с запасом перевешивают неприятные ощущения, которым она подвергает свои вкусовые рецепторы. Проглатывая чай, она напоминает себе, что этот напиток может отсрочить появление нескольких признаков старения кожи: птоза, фотостарения, развития возрастных пятен и морщин. Мегги уверена: идея, будто самое главное в человеке – его внутренний мир, – просто миф, придуманный уродливыми людьми.

Глаза Мегги наконец-то находят то, что искали, и ее обтянутые перчатками руки замирают в воздухе, отбрасывая на стену причудливую тень, напоминающую птицу. С газетного листа на нее смотрит лицо Эйми Синклер – актрисы Эйми, совсем взрослой, с широкой улыбкой на глупом лживом лице. Должно быть, это старый снимок. Мегги абсолютно уверена, что сейчас Эйми уже не улыбается.

Взгляд Мегги притягивают слова заголовка – она смотрит, как зачарованная. Снимает очки, протирает стекла собственной толстовкой, не обращая внимания на пятна от вчерашней фасоли с гренками. Возвращает очки на нос, чтобы посмотреть получше. Смотрит на слова, как в трансе, и вычитывает в них что-то, от чего улыбается во весь рот.

ЭЙМИ СИНКЛЕР АРЕСТОВАНА

ПО ОБВИНЕНИЮ В УБИЙСТВЕ МУЖА

Мегги читает заметку три раза. Медленно. Некоторые блюда так вкусны, что лучше их смаковать, а не заглатывать. Она берет свои ножницы для левшей и не спеша вырезает статью из газеты, аккуратно, чтобы не порвать тонкую бумагу. Потом берет с журнального столика тяжелый фотоальбом и открывает одну из немногих пустых страниц в самом конце. Приподнимает прозрачный слой и прикрепляет новую вырезку об Эйми Синклер в самый центр страницы.

Сорок восемь

Лондон, 2017

– Имя? – спрашивает сидящий за столом тюремный надзиратель.

– Эйми Синклер, – шепчу я.

– Говорите громче и смотрите в камеру, – рявкает он, и я повторяю свое имя, глядя на маленькое черное устройство, висящее на стене.

Происходящее напоминает мне аэропорт, вот только я вряд ли отправлюсь отсюда в приятное место.

– Положите правую ладонь в центр экрана, – продолжает надзиратель.

– Зачем?

– Мне нужно обработать ваши отпечатки пальцев. Положите правую ладонь в центр экрана, – у него усталый голос. Я повинуюсь. – Теперь только большой палец правой руки. – Я сдвигаю руку. – Теперь левой…

Под руководством другой надзирательницы я прохожу дальнейшие проверки в духе аэропорта и чувствую себя при этом странно. Голова немного кружится, и мне даже кажется, что я сплю, что все это неправда. Я прохожу через сканер в человеческий рост, а потом стою, расставив руки и ноги, пока две тюремщицы ощупывают по очереди каждую часть моего тела.

– Снимите с себя всю одежду и положите на стул.

Я делаю, как мне говорят.

Поначалу я чувствую, что надо мной совершается несправедливое насилие, ведь я не сделала ничего плохого, и они не имеют права со мной так обращаться. Потом я снова начинаю сомневаться во всем и уже не знаю, можно ли доверять мне и моим воспоминаниям о том, что было, а чего не было.

Бен действительно мертв.

Его тело нашли под деревянным настилом у нас в саду. Труп был сожжен с использованием какого-то вещества, ускоряющего горение, такого, как, например, жидкость для розжига, которую я обнаружила в корзине у нас на кухне. Полиция нашла ту бутылку в мусорном баке во дворе, и на ней были отпечатки моих пальцев. Они утверждают, что я купила эту жидкость на заправке, сожгла тело где-то в другом месте, а обгорелые останки спрятала в доме.

То, в чем меня обвиняют, звучит просто невероятно.

Сначала я ничему и не верила, но зубная формула подтвердила, что это тело Бена. Мне показалось, что я увидела его на вечеринке, буквально на секунду, как раз перед тем, как меня арестовали, но, судя по всему, я и насчет этого ошибалась, потому что мой муж совершенно точно мертв, и все вокруг уверены, что убила его я.

Инспектор сказала, что дырка в черепе проделана пулей, которая могла бы быть выпущена из моего пистолета. Того самого пистолета, который я купила совершенно легально, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. И теперь они не могут найти этот пистолет, потому что я не говорю им, где искать.

Они считают, что я утаиваю улики, но я не убивала своего мужа.

Или убивала?

Что, если я его убила?

Нет, все было не так. Все не могло быть так. Я отмахиваюсь от этих мыслей и придерживаюсь продуманного сценария: меня подставили, но я не знаю, кто это сделал.

Сначала я была в полицейском участке, потом в камере предварительного заключения, потом сидела в наручниках в машине для перевозки заключенных, и вот теперь я здесь. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, пара дней. Я перестала отслеживать ход времени и разучилась его определять. Мне разрешили пользоваться телефоном, но я не придумала, кому можно позвонить. Правда, я нашла себе адвоката, хорошего. За последние годы он вел множество крупных дел и, кажется, знает, что делает. Я сказала ему, что невиновна, и спросила, верит ли он мне. В ответ он просто улыбнулся и сказал, что это совершенно не важно. Его ответ не переставая крутится у меня в голове: «Неважно, во что я верю. Будущее зависит от того, в чем я смогу убедить других». Его слова словно написанная для меня реплика.

Я натягиваю зеленую тюремную кофту и спортивные штаны, которые мне велено тут носить, и каждый сантиметр моей кожи начинает зудеть. Мне хочется буквально расчесать себя в ноль. В зеркале я замечаю отражение странноватой женщины – она совсем на меня не похожа. Если копнуть поглубже, забраться глубоко-глубоко в собственное отчаяние, можно найти ту себя, какой ты была когда-то. Я ее не помню. У меня чувство, что сейчас мне нужно быть кем-то другим, кем-то сильным и смелым, и я не очень хорошо понимаю, как играть эту роль.

Раньше мне не приходилось бывать в тюрьме. Во многом она оправдывает ожидания: тут высокий забор, обтянутый по верху колючей проволокой, куча дверей, куча засовов. Тут холодно, и все какое-то серо-зеленое. Люди, которые мне попадаются, улыбаются неохотно. Я иду за очередным тюремщиком, и он запирает за нами еще одну дверь, а потом отпирает следующую ключом с огромной связки, висящей у него на ремне.

Ключи напоминают мне о Мегги. Она тоже ходила по лавке с большой связкой. С тех пор как меня арестовали, я часто думаю о ней. Как будто кто-то незаметно нажал на мою кнопку перезагрузки, и я снова чувствую себя маленькой девочкой – девочкой, которую учили не доверять полицейским и не разговаривать с ними. Единственным, с кем я разговаривала с момента ареста, был мой адвокат, совершенно незнакомый мне человек.

Думаю, он считает, что я виновна.

Я ушла так глубоко в себя, как это только возможно, и закрыла свою дверь ключом, который, как мне казалось, я давно выбросила. Ничего не могу с собой поделать: глядя на женщин, мимо которых мы проходим, я каждый раз думаю, что я не такая, как они, что мне здесь не место.

А что, если я такая же?

Мы пересекаем двор, и я вижу ряд построек с колючей проволокой по стенам и с решетками на окнах – не для того, чтобы плохие люди не могли войти, а для того, чтобы они не смогли выйти. Тюремщик берет еще один ключ и отпирает еще одну дверь, и мы входим в одно из зданий поменьше размером. На табличке написано «Блок А». Я жду, пока тюремщик запрет за нами дверь, а потом мы молча поднимаемся по лестнице и проходим по очередному коридору, мимо бесконечного ряда закрытых железных дверей с крошечными окошками. Я начинаю думать, что жизнь – не больше, чем ряд дверей. И каждый день мы должны выбирать, какие из них открыть, в какие войти, а какие закрыть за собой, чтобы никогда больше не открывать.

Что, если я действительно совершила то, в чем меня обвиняют?

Доказывать, что я этого не делала, становится все труднее и труднее, даже себе самой. Больше всего меня удивляет мое настроение. Мой муж мертв. Не исчез без вести, а мертв. Совсем. Навсегда. А я не чувствую ничего, только жалею себя и огорчаюсь, что теперь у меня точно никогда не будет ребенка. Вероятно, они все-таки правду пишут в своих медицинских отчетах по поводу моей памяти и состояния рассудка.

Вероятно, со мной действительно что-то не так.

– Ну, вот мы и пришли. Добро пожаловать во временный дом, – говорит тюремщик.

Он отпирает синюю железную дверь и распахивает ее, демонстрируя мне мое будущее. Я делаю маленький шажок вперед и заглядываю внутрь. Камера крошечная. Справа в глубине стоят двухъярусные нары, прямо рядом с ними – грязного вида занавеска, едва прикрывающая покрытый пятнами унитаз и маленькую раковину. Слева стол, а на столе, к моему удивлению, стоит что-то напоминающее компьютер. Еще тут есть небольшой комодик, а на нем громоздятся чьи-то чужие вещи: банка фасоли, несколько книжек, одежда, зубная щетка и чайник.

– Здесь уже кто-то живет, – говорю я, поворачиваясь к тюремщику.

Это пожилой человек с усталым лицом. Под его маленькими круглыми глазками залегли темные круги, поверх ремня свисает живот. Кривые зубы слишком велики для его небольшого рта, плечи обильно присыпаны перхотью, а из ноздрей торчит впечатляющее количество седых волосков, и все они ощетинились в моем направлении.

– Боюсь, что пентхаус уже забронирован. И все одиночные номера тоже. Так что вам придется делить номер с соседкой. Не беспокойтесь, Хилари очень милая, да и жить вам тут только до суда, потом вам подберут другое, постоянное жилище.

Он провожает меня внутрь.

– Я не убивала своего мужа.

– Расскажите это кому-нибудь, кому не все равно, – и он захлопывает дверь камеры с громким стуком.

Сорок девять

Эссекс, 2017

По случаю ареста Эйми Мегги решает съесть карри.

Три года прошло с тех пор, как ей установили желудочный бандаж, и эта маленькая полоска силикона изменила все. После тридцати Мегги совсем себя запустила, это было тяжелое время. Она смирилась с тем, что никогда не будет вести ту жизнь, о которой мечтала, и в отсутствие других радостей стала искать утешение в еде. Но потом, на пятом десятке, она нашла Эйми.

Найти ее снова через столько лет – это лучшее, что случилось с Мегги на всех этих сайтах знакомств. Какой это был сюрприз! Возможно, лицо Эйми немного изменилось, но Мегги узнала бы его где угодно: она видела эти глаза каждый раз, когда закрывала свои. Именно тогда она начала работать над собой. Желудочный бандаж покрыла страховка, за остальные процедуры пришлось заплатить самостоятельно, но она не возражала: она уверена, что самый мудрый способ тратить средства – это вкладывать их в себя.

Мегги заранее звонит и делает заказ, чтобы, когда она придет в индийский ресторан, ей не пришлось ждать. Ей не нравится, как там иногда на нее смотрят, – как на какую-то неудачницу. Мегги не неудачница. Она лишний раз доказывает это, когда исправляет своего собеседника с индийским акцентом. Он говорит, что общая стоимость заказа – одиннадцать фунтов и семьдесят пять пенсов, а она уже все заранее подсчитала и знает, что должно получиться одиннадцать фунтов двадцать пять пенсов, согласно ценам, указанным в меню навынос. Сотрудник ресторана соглашается с ее подсчетами без возражений. Может, речь и идет всего о пятидесяти пенсах, но это ее пятьдесят пенсов, а воров она не любит.

Всех иммигрантов Мегги считает незаконно понаехавшими жуликами. Она читает статьи о них в газетах и беспокоится о будущем страны. По рождению она ирландка, но себя иммигранткой не считает, хотя некоторые люди и могли бы ее так назвать. Но нет, она не такая.

Она надевает пальто, повязывает вокруг головы огромный шелковый шарф, прочно затягивает его под подбородком и заправляет под воротник. Теперь она достаточно защищена, чтобы показываться среди людей. Она натягивает ботинки и берет ключи. У нее довольно большое собрание ключей разных форм и размеров, но не все принадлежат ей. Большая часть этих ключей – от домов умерших людей, где она взялась провести уборку. Ими можно открыть секреты, которыми люди никогда не собирались ни с кем делиться.

Когда она добирается до ресторана, заказ уже готов.

– Цыпленок мадрас, рис, наан с чесноком и картошка фри? – говорит человек за стойкой, когда она входит в дверь, как будто это ее имя.

Судя по голосу, это тот же человек, с которым она говорила по телефону, но тут нельзя быть абсолютно уверенной, тем более что он выглядит гораздо моложе, чем она себе представляла, почти мальчик.

– Говядина мадрас. Должна быть говядина, а не цыпленок.

Как странно звучит ее голос! Гораздо ниже, чем должен.

– Конечно, говядина, извините. Говядина мадрас.

Мальчик вручает ей ее праздничный ужин в белом пакете из тонкого пластика. Она цокает языком, бормочет, что не ест курятину, и осуждающе качает головой, вслушиваясь в акцент молодого человека, который продолжает извиняться за свою ошибку. Мегги удивляется, почему никто не научил мальчишку нормально говорить по-английски. Она платит одиннадцать фунтов двадцать пять пенсов, отсчитав точную сумму мелочью, чтобы избежать дальнейших недоразумений.

За едой она смотрит новости, надеясь на какое-нибудь упоминание ареста Эйми. Нажав красную кнопку на пульте, она записывает передачу, просто на всякий случай. Иногда она говорит с телевизором, наверно, потому, что больше ей говорить не с кем. Мегги никогда не везло на нормальных людей, даже сайты знакомств не помогали.

Она все еще помнит, как впервые услышала о Бене Бейли. Сначала она о нем особенно не думала и даже не предвидела, какую роль ему предстоит сыграть в ее жизни и в истории Эйми Синклер. Иногда в самые трудные моменты жизнь подсказывает нам путь, и Мегги хватило ума пойти по этому пути, как только она продумала маршрут целиком и поняла, куда он может привести. Она рада, что сделала это, очень рада.

Бен Бейли был из тех людей, кто живет замкнуто. У него не было ни семьи, ни достойных упоминания друзей – по крайней мере, поиски в Интернете таковых не выявили. В его доме был страшный бардак. Просто стыдобища. Непростительное пренебрежение, учитывая стоимость дома и его расположение на приятной улице в районе Ноттинг-Хилл. Мегги показалось странным, что Бен совершенно не заботился об уборке. Казалось, ему все равно, что люди, зашедшие в дом, могут увидеть весь этот беспорядок. Но, с другой стороны, есть на свете такие непонятные люди – люди, которым совершенно комфортно в собственной шкуре.

Сад Бена Бейли выглядел особенно нелепо. У этого сада были все шансы стать прекрасным уединенным оазисом в центре перенаселенного города. Вместо этого он являл миру джунгли разросшейся травы, грязные стулья из белого пластика и квадрат уродливого бетона. Мегги всегда увлекалась садоводством, и в первый же момент подумала, что деревянное покрытие будет гораздо приятнее для глаз.

Судя по всему, Бен Бейли был человеком умным: на его полках стояло множество мудреных книг. Бывает, зайдешь в чей-нибудь дом и понимаешь, что некоторые вещи там стоят просто в качестве декораций. Тут другое дело: было заметно, что большинство книг действительно читали. Ни одной фотографии в доме не было. Мегги до сих пор гадает, что же Бен такое сделал, что всех вокруг отпугнул и, судя по всему, остался в мире совершенно один. Но она изо всех сил старалась не думать об этом человеке плохо: он оказал ей помощь, на которую она и не надеялась.

Строить планы приходилось со всей тщательностью: одна ошибка – и игра закончится, не успев начаться. Как было сложно все это время все держать в себе, но Мегги знала, что чтобы план сработал, она не должна о нем говорить ни единой живой душе. И Бен Бейли никому не скажет.

Он потерял работу.

«Злостно неправомерное поведение» – так было написано в письме, лежавшем на столе. Мегги было неприятно читать это. В первый раз попав в тот дом, она чувствовала себя незваным гостем. Но потом ей пришло в голову, что Бен оставил письмо на столе специально, зная, что его прочтут. Как будто он хотел, чтобы она его прочитала. В тот вечер, добравшись до дома, она поискала в гугле «злостно неправомерное поведение». Ей было неловко, что она не знала значения этих слов. Ей всегда было неприятно чувствовать, что она знает меньше, чем другие люди, просто потому что не получила хорошего образования и не училась в университете.

Всего, что у нее было, Мегги добилась тяжелым трудом. Пусть у нее нет диплома, но у нее есть мудрость, которую не приобретешь ни в одной школе. А если она чего-то не понимала, она училась, находя и читая нужную информацию в Интернете.

«Злостно неправомерное поведение» – это настолько плохое поведение сотрудника, что оно ведет к прекращению отношений работодателя с подчиненным.

Это определение сразу напомнило ей об Эйми. Та повела себя очень плохо и разрушила их отношения. В глазах Мегги они оба, и Бен, и Эйми, были виновны в злостно неправомерном поведении. Единственная разница в том, что Бен уже был наказан за свой проступок, а Эйми нет. Пока что.

В те первые несколько дней Мегги не могла перестать думать о Бене Бейли. Это была какая-то одержимость: она хотела знать о нем все. Она посетила здание, где он работал журналистом, а когда пришла в его дом во второй раз, забрала с собой одну из его рубашек. В ту ночь она легла в ней спать, и думала о Бене и обо всем, что она сможет сделать с его помощью, чтобы преподать Эйми урок, который та никогда не забудет.

Мегги откладывает вилку и нож. Она съела все, что было на тарелке, и теперь чувствует себя неважно. Не стоило заказывать сразу и рис, и картошку фри. Она выключает телевизор, недовольная тем, что там не было ни слова о Бене и Эйми, и ставит себе мысленную отметку, что позже вечером нужно посмотреть сводку по другому каналу – вдруг там лучше умеют отбирать новости.

Ждать больше нельзя. Она идет в ванную и избавляется от съеденного ужина до последнего кусочка. Спасибо желудочному бандажу, ей теперь даже не приходится совать два пальца в рот. Справившись с задачей, она чувствует себя гораздо лучше. Она знала, что ей теперь нельзя есть такими большими порциями, но все равно это сделала. В жизни иногда можно поступить неправильно, если готов к последствиям, считает Мегги. Поступил плохо – плати за это, такие уж правила. Мегги приходилось совершать очень плохие поступки, но она не раскаивается ни в одном из них.

Пятьдесят

Лондон, 2017

Я сижу на нижней койке в своей камере и ни к чему не прикасаюсь. Мне в жизни приходилось совершать очень плохие поступки – может быть, я заслуживаю, чтобы меня посадили в тюрьму. Может, как раз сюда мне и дорога, здесь я наконец-то буду на своем месте. На серых стенах нет часов. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и что будет дальше, поэтому мне остается только ждать.

Жду я долго.

Сквозь крошечное зарешеченное окно проникает все меньше света, и в конце концов камера погружается во тьму. Я закрываю глаза и пытаюсь от всего этого отгородиться, отключиться. Я совершаю ритуал изгнания правды из своего сознания, пытаюсь его притушить. На какое-то время это срабатывает. Я страшно устала, но не решаюсь уснуть. За дверью раздается позвякивание ключей. Я не шевелюсь. Включается свет, ослепительно яркий, и я прикрываю глаза рукой.

– Господи Иисусе, я чуть не обделалась! Кто ты, мать твою? – вопрошает коренастая женщина средних лет, и дверь камеры за ее спиной снова захлопывается.

Контуры крепкого тела ясно проступают под туго натянутым полотном ее зеленых тюремных треников. Она напоминает ком белого пластилина, который уронили с большой высоты. С нижней части головы ее волосы частично выбриты, а сверху собраны в короткий блестящий хвостик. Ее руки сжаты в кулаки, на каждом пальце по татуировке. Я не хочу судить о наводящей ужас книге по обложке, но мне так страшно, что, кажется, сейчас стошнит.

– И-извините, – заикаюсь я, а потом выпаливаю остальные слова сплошным потоком: – Меня сюда поместили. Я ничего не трогала и не двигала ваши вещи.

Она молча окидывает камеру взглядом, словно проводит инвентаризацию, и снова смотрит на меня. Я не могу решить, нужно мне встать или нет. Сидя на койке, я чувствую себя маленькой и беззащитной. Немножко – загнанной в угол, безусловно – попавшей в ловушку. Нерешительность меня парализует, и, не успеваю я придумать, как поступить, как она пересекает камеру тремя широкими шагами и склоняется ко мне. Ее лицо оказывается так близко, что я могла бы до него доплюнуть. Поросячьи глазки старательно таращатся: сперва изучают мой левый глаз, потом правый, потом снова левый, как будто она не может определиться, куда смотреть. Она открывает рот и обдает меня волной неприятного чесночного запаха.

– Я знаю, кто ты.

Клянусь, в этот момент я перестаю дышать.

В мозгу возникает картина: эта женщина отправляет мне анонимные записки на старомодных открытках. Но образ размыт и никак не хочет проясняться. Это не могла быть она! Я совершенно уверена, что мы не знакомы.

Она ждет реакции, но я решила никак не реагировать. Тогда она распрямляется и идет перебирать вещи на комодике, как будто хочет еще раз убедиться, что я ничего не украла.

– Ты – та актриса, которая убила своего мужа. Выстрелила ему в голову и закопала в саду. – Она продолжает рыться в своих вещах, а потом оборачивается и улыбается: – Я о тебе читала! – Она бросает мне блокнот и ручку: – Дай нам автограф.

Ситуация какая-то сюрреалистичная, но я выполняю ее просьбу и расписываюсь в блокноте. Она смотрит на мое имя, судя по всему, остается довольна и открывает новую страницу:

– И еще раз, – говорит она.

– Зачем?

– Это не для меня. Какой мне толк от твоей подписи? Это для «Ибея». Продам их, когда выйду отсюда. А может, и за свою историю деньги получу – о том, как я делила камеру со знаменитостью, опасной преступницей. Как думаешь, сколько за это могут заплатить газеты? Ты должна разбираться в таких вещах…

– Я не убивала своего мужа.

– Не имеет значения, убивала ты или нет. Тебя обвинили в убийстве – важно только это. И здесь тебе не Шоушенк. Не советую ходить и всем рассказывать, что ты невиновна. Лучше пусть люди думают, что им стоит тебя опасаться. Кстати, я Хилари. – Судя по тону, она недовольна, что я до сих пор не спросила, как ее зовут.

– За что тебя посадили?

– Меня? В отличие от тебя, я не сделала ничего такого уж интересного. За интернет-мошенничество. В этот раз. Дай отгадаю, ты в первый раз за решеткой?

Я киваю.

– Так я и думала. Тут не так плохо, как кажется, привыкаешь со временем. Обычно нужно ждать около суток, чтобы тебя внесли в систему.

Она включает экран компьютера:

– Тебе уже сказали твой код?

Я мотаю головой.

– Так я и думала. Когда узнаешь код, его нужно ввести вот сюда.

Медленно, буква за буквой, одним средним пальцем она вводит код. Потом комментирует:

– Откроется вот такое меню, и можно записаться на занятие: живопись, компьютеры, парикмахерский курс – туда все хотят, на него длинная очередь, – а теперь у нас и йога есть. Можно посмотреть по телевизору какую-нибудь программу или фильм, который сейчас передают. Можно записаться в библиотеку, очень советую, кстати: тюремщик, который ею заведует, – тут один из самых приятных людей. Еще через это меню можно заказать себе еду. Отмечаешь, что тебе больше нравится, и это тебе приносят в камеру в определенное время. Все равно как покупать онлайн в «Теско» – или, пожалуй, такие, как ты, покупают в «Уэйтроуз». Имей в виду, фрукты и салаты они не предлагают. Раз в неделю дают по десять фунтов на дополнительные расходы – небольшой подарок от правительства, чтобы мы не голодали.

– Вы не едите в столовой?

– Боже упаси. Тут и так много скандальных баб, но чаще всего драки происходят из-за еды. Похоже, некоторые просто не могут понять, что значит стоять в очереди. И я в жизни не видела, чтобы люди бесились так, как тут бесятся из-за того, что кому-то пюрешки переложили. Нет, в столовой слишком опасно, когда там полно чокнувшихся от голода баб, дерущихся за пайку.

– Пайку?

Она снова улыбается.

– Никогда не слышала это слово? За порцию еды. Кстати, сама-то ты когда ела в прошлый раз? Не хочу, чтобы ты взбесилась и напала на меня среди ночи.

Я думаю над ее вопросом и соображаю, что не помню.

– Хочешь печеной фасоли? – она берет банку с комода, но ответа не ждет. – Я тебе ее разогрею, а когда получишь свои деньги на неделю, будешь должна мне банку.

Я завороженно смотрю, как она кипятит воду в маленьком чайничке и открывает консервную банку. Логотип «Хайнц» снова наводит меня на мысли о Мегги. Пусть я и не виновна в убийстве мужа, я все равно убийца. Просто поймали меня только сейчас.

Хилари достает помятую коробку пищевой пленки, отрывает нужное количество, ложкой вываливает на пленку полбанки фасоли, закручивает получившийся узелок и бросает внутрь чайника.

– Так правда можно? – спрашиваю я.

– Вот и узнаешь.

Пять минут спустя она подает мне мой первый тюремный обед в щербатой кружке с Чудо-женщиной и пластиковую ложку. Вкус напоминает мне о доме. Я на минуту закрываю глаза и вспоминаю, что это значит – чувствовать себя в безопасности. На лице Хилари появляется новая бороздка, которая, должно быть, обозначает улыбку, и меня наполняет благодарность за ее доброту.

– А ты хорошенькая! Я хочу сказать, без косметики, – говорит она, и я вспоминаю, что должна сейчас выглядеть ужасно. Уже как минимум сорок восемь часов я не мыла голову, не была в душе, даже не чистила зубы. – В реальной жизни ты выглядишь не так, как в Интернете.

– Отсюда можно выходить в Интернет? – я показываю на компьютер на столе.

– Не говори глупости. Это тюрьма, нам не положено Интернета ни в камерах, нигде.

– Тогда как?

– Я хожу с «Айфона».

– Тебе разрешено иметь «Айфон»?

– Конечно, нет! Ты совсем ку-ку, что ли? – Она сует руку за пояс штанов и, судя по всему, извлекает телефон из трусов. – Я люблю заводить друзей. Я что-нибудь делаю для них, а они для меня. Жизнь здесь не так сильно отличается от жизни снаружи. Эта тюрьма просто чуть меньше той, к которой ты привыкла, вот и все. Современный мир нас всех превратил в заключенных. Только дураки думают, что они свободны. В углу корпуса D ловит 4G, вот почему столько народу записывается на уроки живописи, ради Интернета. Точно уж не для того, чтобы рисовать красивые картинки. Здесь я не могу обновить страницу, но смотри: вот статья о тебе на сайте «Ти-Би-Эн».

Она поворачивает ко мне экран телефона. Сначала я не хочу к нему прикасаться, я же знаю, где он лежал, но мигом забываю об этом, как только вижу картинки на экране.

– Это ты, слева, вся накрашенная и уложенная, а вот, справа, твой муж. Почему ты его убила?

Я не отвечаю. Я слишком занята изучением фотографии, подписанной: «Бен Бейли, супруг и жертва».

У меня так трясутся руки, что я боюсь уронить телефон. Я пока не готова его отдать, поэтому сжимаю аппарат покрепче и сажусь на койку, не в силах сформулировать или осознать то, что видят мои глаза.

– С тобой все в порядке? – спрашивает она.

Если бы я могла ответить, я ответила бы «нет».

Я снова смотрю на лица на экране, но ничего не поменялось. Себя я кое-как узнаю, но мужчина, чья фотография размещена рядом с моей, мне незнаком.

Причина, по которой я не узнаю человека, которого якобы убила, проста: на фотографии не мой муж. Не Бен.

Пятьдесят один

В данный момент Мегги должна разбирать вещи в одном доме в Эктоне, но она не отказывает себе в удовольствии еще пару раз медленно проехать мимо дома Эйми в Ноттинг-Хилле. На дорогу перед фургоном опускается сорока. Мегги тормозит, склоняет голову в приветственном поклоне и ждет, пока сорока не скроется из виду[15].

– Одна – несчастье, две – удача, – бормочет она, а потом громко прихлебывает кофе из стакана, разглядывая дом перед собой.

Сине-белая лента все еще трепещет на ветру, преграждая проход к зданию, но полицейские и журналистские фургоны уже разъехались. Вероятно, они нашли все, что хотели, – все, что Мегги им приготовила, в том числе жидкость для розжига, не до конца отмытые пятна крови и тело.

Мегги с большим теплом вспоминает свой первый визит в этот дом. Он, настоящий Бен Бейли, прострелил себе голову. Самоубийство. Его уволили с работы, и, как оказалось, это сильно его расстроило. Когда Мегги поручили разобраться с его имуществом, на стене еще были следы мозгов и крови, но она нисколько не возражала. Уборка не входила в ее задачи, ей нужно было просто все вывезти. Она тогда только начинала свой бизнес, и, наверное, именно поэтому заказ достался ей: наверняка другие отказались бы от такой работы, сочтя ее слишком мрачной и грязной. Но Мегги никогда не боялась привидений. Когда она перешагнула порог, ее посетило странное чувство, словно сюда ее привела судьба. Семьи у Бена не было, и никто не претендовал на его ценное имущество. Да и имущества было немного.

Вещи Бена Мегги перебирала неспешно и обстоятельно, все больше узнавая о том, каким он был человеком. Она нашла его паспорт, водительское удостоверение, выписки из банка и квитанции за коммунальные услуги. Смухлевать с персональными данными – дело несложное для тех, у кого такая работа. Все необходимое было под рукой и так и приглашало Мегги стать Богом и вернуть умершего человека к жизни. Ей понравился его дом, понравился он сам. Не то, каким дом был тогда, а то, каким он мог стать, если приложить некоторые усилия. Некоторым людям не дано видеть потенциал вещей, а у нее есть такой талант. Мегги всегда это удавалось. Увидела же она потенциал в Эйми, когда та была еще девочкой. Она была права насчет Эйми, и она знала, что окажется права насчет Бена.

Мегги знала, что Бен Бейли может стать для Эйми-актрисы прекрасным воображаемым парнем, а затем и мужем. Она не позволит такой мелочи, как его смерть, встать на пути у этого плана. Нужно было только найти правильного кандидата на его роль, а тут ей далеко ходить не потребовалось.

Пятьдесят два

Не знаю, как люди умудряются спать в тюремной камере. Здесь никогда не бывает тихо. Даже во сне я слышу бормотание, крики, а иногда и истошные вопли незнакомых мне женщин за серыми стенами. Но когда я остаюсь наедине со своими мыслями, становится еще более шумно. Привычная труппа моих кошмаров устроила этим вечером выдающееся представление. Бессонница стоя аплодировала пьесе, разыгравшейся в моем сознании. Теперь мне точно не получить роль в новом фильме Финчера. Я потеряла все и всех. Мы не можем сами себя поцеловать в утешение, но лучше других можем причинить себе боль.

У меня все затекло, поэтому я встаю и делаю небольшую разминку. Поднимая руки, я ясно чувствую запах собственного тела. Маленькое окошко камеры с матовым стеклом открыто буквально на пару сантиметров. Прислонившись лицом к оконной решетке, чтобы вдохнуть свежего воздуха, я замечаю снаружи на лужайке сороку. Я кланяюсь птице и не могу вспомнить, когда и почему начала выполнять этот странный суеверный ритуал.

Все вышло так, как предсказывала Хилари: ей позволяют выходить во двор и посещать разные занятия, а мне приходится безотлучно сидеть в камере и ждать, когда меня успешно внесут в систему. Я понимаю, что сижу здесь не так уж и долго, но, пожалуй, уже пора признать, что с системой что-то не в порядке. Если бы не щедрость моей соседки по камере, мне до сих пор не пришлось бы ни поесть, ни попить. К счастью, у Хилари, судя по всему, просто нескончаемый запас консервированной фасоли и газировки со вкусом черной смородины. Обычно я не пью напитки, содержащие сахар, но пить воду из-под крана тем более не решаюсь. Мне уже становилось тут нехорошо, а пользоваться туалетом, когда от малознакомого человека тебя отделяет только тонкая занавеска, более чем унизительно. Я не перестаю думать о фотографии Бена, которую показала мне Хилари на своем телефоне. Это был не он. Теперь я понимаю, что не могла собрать последние события в единую картину только потому, что они действительно не подходили друг к другу. Только у меня сейчас нет возможности кому-либо об этом рассказать. Да и расскажи я, не факт, что мне бы поверили.

За дверью раздается с каждым разом все более привычный лязг ключей, и я предполагаю, что это доставили Хилари с очередного мероприятия. Но это не Хилари. Это тюремщик, тот же, что привел меня сюда вчера. У него такой вид, словно он тоже не спал, зато с одного плеча у него исчезла перхоть, и я гадаю, сам он ее смахнул или это сделал кто-то другой.

– Ну, пошевеливайся, я не могу тут весь день ждать, – говорит он в мою сторону, при этом на меня не глядя.

Я встаю и следую за ним из камеры по тому же пути, который мы проделали вчера. Дорога занимает гораздо больше времени, чем могла бы: то и дело приходится ждать, пока тюремщик запрет за нами очередную дверь, потом делать несколько шагов, а потом снова ждать, пока он откроет следующую.

– Куда мы идем?

Он не отвечает, и в груди у меня что-то сжимается. Я с трудом делаю вдох.

– Скажите, куда вы меня ведете. Пожалуйста.

Произнося «пожалуйста», я вспоминаю свои детские годы и Мегги. Вспоминаю, как она дрессировала меня, как дозировала свою любовь, выдавая ее понемногу. Она как будто вернулась из мертвых, чтобы преследовать меня. Я останавливаюсь в знак протеста, и тюремщик все-таки оборачивается. Он вздыхает и качает головой, как будто я не задала простой вопрос, а совершила что-то гораздо более ужасное.

– Двигайся давай.

– Сначала скажите, куда вы меня ведете.

Он улыбается, и черты его лица, и без того неприятно слепленные, прорезает кривая трещина.

– Мне дела нет до того, кем ты была или думаешь, что была, снаружи. Здесь ты ничто и никто.

Его слова действуют на меня не так, как он рассчитывал. Я, конечно, считала себя никем и до сих пор считаю, но совсем не в том смысле, который имел в виду он. Я полагаю, что все мы – никто, но я не позволю какому-то крючкотвору в дешевой униформе, с синдромом вахтера и с вонью изо рта, так со мной разговаривать. Иногда нужно упасть и стукнуться достаточно больно, чтобы сообразить, что пора подниматься. Нельзя начать собирать себя по кусочкам, если ты даже не знаешь, что сломан. Я поднимаю голову немного выше, делаю шаг в его сторону, и только тогда отвечаю:

– А мне нет дела до того, потеряешь ли ты свою работу, свой дом и свою коллекцию порнушки (а глядя на тебя, я сильно сомневаюсь, что ты женат), если мне придется подать официальную жалобу и уволить твою задницу из этого учреждения. Я знакома с людьми, которым достаточно поднять трубку, – и тебе конец.

Он щурится и пристально смотрит на меня.

– К тебе посетитель.

– Кто?

– Я тебе, мать твою, не секретарь. Сама увидишь.

Он открывает еще одну дверь, и я вижу ее. Она сидит за столом и ждет меня.

– Присядьте, – говорит инспектор Алекс Крофт.

Я остаюсь на месте. Я уже подустала от того, что все раздают мне указания.

– Пожалуйста, присядьте. Мне нужно с вами поговорить.

– Я не убивала своего мужа, – говорю я, полностью отдавая себе отчет, что напоминаю заевшую пластинку.

Она кивает, откидывается на спинку стула и складывает руки на груди:

– Я знаю.

Пятьдесят три

– Знаете?

В холодном тюремном помещении мой шепот еле слышен.

Инспектор Крофт подается вперед на своем стуле. Напарника сегодня с ней нет. Как обычно, на ее молодом лице невозможно ничего прочитать.

– Да, я знаю, что вы не убивали своего мужа.

Наконец-то. Мне кажется, что я сейчас засмеялась бы или заплакала, не будь я такой уставшей и злой.

– Вам знаком этот человек? – Она придвигает ко мне по столу свой «Айпад». Это та самая фотография из статьи на сайте «Ти-Би-Эн».

– Нет. Кто это?

– Это Бен Бейли.

– Это не мой муж.

– Я знаю. Но так его зовут, и это его тело мы нашли в вашем саду. В «Ти-Би-Эн» подтвердили, что это тот самый Бен Бейли, который у них работал, и, согласно земельному кадастру, он владел вашим домом в течение десяти лет еще до того, как его купили вы. Этот человек умер и был похоронен более двух лет назад, хоть и в другом месте. Он потерял работу, совершил самоубийство, был похоронен в Шотландии, а потом кто-то решил его откопать и спрятать под деревянным настилом у вас в саду в Западном Лондоне. Что-то в этом деле мне уже ясно, но далеко не все. Для начала, мне непонятно, при чем тут вы.

Она смотрит на меня так внимательно, словно ожидает ответа, но я слишком занята осмыслением того, что только что услышала. Я пытаюсь найти какой-то смысл в этой бессмысленной истории. Это все просто не может происходить в реальности и, тем не менее, происходит. Противоречивые мысли и чувства перемешиваются у меня в голове и складываются в выводы, которые не так просто разложить по полочкам.

– Кто-то не пожалел усилий, чтобы вас подставить, – говорит инспектор.

– А вы и попались, – ненависть развязывает мне язык. – Я пыталась вам сказать, что меня подставили, а вы мне не поверили.

– Ваша история казалась несколько притянутой за уши.

– Вы облажались!

Видно, как Крофт взвешивает эту мысль, решает, что она не годится, и отбрасывает ее в сторону.

Мой голос возвращается к нормальной громкости:

– Что теперь будет?

– Вас выпустят. Мы не можем посадить вас за убийство человека, который уже был мертв.

– А потом?

– Ну, мы его ищем. Человека, который притворялся Беном Бейли, женился на вас, предъявив свидетельство о рождении, позаимствованное у умершего человека, и убедил вас купить дом, принадлежавший раньше тому же человеку. И чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию сути происходящего, я хотела бы знать, зачем это было сделано. Зачем кому-то тратить столько усилий, чтобы так с вами поступить?

– Не знаю.

– Если человек, за которого вы вышли, на самом деле не был Беном Бейли, то кто он был?

– Я. Не. Знаю.

Какое-то время инспектор изучающе на меня смотрит и, кажется, приходит к выводу, что я говорю правду.

– Как вы познакомились?

– В Интернете, на сайте знакомств.

– Вы – на сайте знакомств??? Под своим именем?

– Да. Это было еще до того, как я получила первую серьезную роль, больше двух лет назад. Тогда мое имя еще никто не знал.

– Кто написал первым?

– Он.

– Что ж, наверное, он как раз знал ваше имя. Кто бы это ни был, ему пришлось сначала подготовиться. Наверное, как раз через сайт знакомств он вас и нашел. И он вам сразу же сказал, что его зовут Бен Бейли?

– Да.

– На сайте была фотография человека, за которого вы вышли замуж?

– Да, конечно.

– Хорошо, мы этим займемся и проверим, вдруг она еще там. Я предполагаю, что вы не могли найти его фотографии в доме, потому что он специально их убрал. И он сказал, что работает в «Ти-Би-Эн»?

– Да, мы даже встречались возле офиса «Ти-Би-Эн», и не один раз.

– Но внутрь вы не заходили? Не встречались с его коллегами?

– Нет.

– А с его семьей?

– Он сказал, что у него никого не осталось из родственников. Совсем как у меня.

– И он не знакомил вас со своими друзьями?

– Он сказал, что все его друзья остались в Ирландии. Он не так давно переехал в Лондон и, как я поняла, слишком много работал, чтобы успеть завести друзей.

– Как же вы согласились выйти замуж за абсолютно неизвестного вам человека через два месяца после знакомства?

Она смотрит на меня так, словно я самое жалкое и глупое создание из всех, кого ей доводилось видеть. Я полностью разделяю ее чувства и начинаю думать, что, пожалуй, так и есть. Мне уже давно следовало научиться отпускать, но я слишком сильно цеплялась за то, о чем, как мне казалось, мечтала, – за шанс начать все с начала. Я сама во всем виновата. Прошлое имеет над тобой власть, только если ты сама ему позволяешь.

– Он сказал, что мы столько лет потратили напрасно, живя порознь, пока не нашли друг друга. Он сказал, что незачем ждать, если знаешь, что встретил того, кто тебе предназначен судьбой, – говорю я наконец.

Инспектор выглядит так, словно ее сейчас стошнит.

– Одно совершенно ясно: где-то вы нажили себе врага. А эта сталкерша, о которой вы говорили, каким именем она подписывалась?.. А, Мегги. Вам знакомо это имя?

– Мегги умерла. Это не может быть Мегги. Я видела, как она умерла.

Инспектор Крофт откидывается на стуле. Кажется, она не знает, как сформулировать то, что хочет сказать дальше, и я нисколько не сомневаюсь, что не хочу этого слышать.

– Я читала о том, что случилось с вашими родителями, когда вы были еще ребенком…

От ее слов мне становится нехорошо. Я никогда не разговариваю на эту тему. Не могу. Не разговаривала и не буду.

Она велела молчать.

– Я знаю, как умерла ваша мать. Наверное, для вас это был ужасный шок.

– Мой отец тоже умер, – говорю я, вспоминая роль.

– Джон Синклер? – на ее лбу складывается глубокая морщина.

– Да, именно.

– Джон Синклер не погиб при ограблении. Он провел три месяца в больнице, а оттуда отправился в тюрьму.

– Что? Нет. Джон погиб. Ему дважды выстрелили в спину. Я сама там была.

Инспектор снова касается пальцами «Айпада», несколько раз прокручивает экран, а потом читает:

– Джон Синклер был приговорен к десяти годам в тюрьме «Бельмарш», через восемь вышел на свободу.

Я пытаюсь осознать эту новость.

– За что?

– Он застрелил предполагаемых грабителей из нелегально приобретенного оружия. Пистолет, найденный в его руке, был связан еще с тремя серьезными преступлениями.

Джон жив. Джон из-за меня попал в тюрьму. Это я вложила пистолет в его руку.

– Где он сейчас? – спрашиваю я.

– Не знаю. И уже совсем не знаю, что думать о вашем деле.

Она встает, собираясь уходить, и машет рукой стоящему за дверью охраннику, чтобы тот ее выпустил.

– Это все?

– Пока все.

– И куда мне теперь идти?

Она пожимает плечами:

– Домой.

Кажется, она не понимает, что никакого дома у меня нет.

Пятьдесят четыре

Мегги возвращается в квартиру и, сама того не желая, громко хлопает дверью. Она понимает, что дверь не виновата в том, что у нее был тяжелый день. Эти чертовы мертвые бывают такими требовательными. Она надевает белые хлопковые перчатки, чтобы скрыть кисти рук. Руки, конечно, тоже не виноваты, но все-таки они служат уродливым напоминанием о том, кем ей суждено быть, а кем нет. С ранних лет Мегги учили быть сильной и черствой, но она может чувствовать боль. Толстая кожа истончается, если носить ее слишком часто.

Мегги вспоминает, что не ела весь день, опускает усталые ноги в тапочки и, шаркая, плетется на кухню, чтобы порыться в холодильнике. Все, что там лежит, оказывается отвратительно здоровым и диетическим, а ей сейчас нужно совсем другое. Она возвращается в гостиную, берет телефонную трубку и набирает знакомый номер. И все время, пока она ждет ответа, с нее не спускает глаз детская фотография Эйми в рамке.

– Иди ты к черту, – говорит она фотографии и кладет ее изображением вниз, чтобы больше не приходилось смотреть на Эйми. – Это я не вам, – добавляет она, осознав, что трубку с той стороны наконец-то сняли.

Мегги отсчитывает деньги – точную стоимость пиццы, – кладет их в белый конверт из третьесортной бумаги и оставляет на пороге, снабдив запиской «Оставьте еду здесь». Она уже смыла косметику и никого больше не хочет сегодня видеть. Мегги закрывает глаза, кладет три пальца своей левой руки в правую, и представляет себе, что утешает маленькую испуганную девочку Эйми. Как бы ей хотелось вернуться в то время! Просидев так две минуты в темноте, она открывает входную дверь, наклоняется и добавляет к записке «спасибо». Она не хочет быть грубой и срывать свое плохое настроение на окружающих.

Съев большую пиццу пеперони с дополнительной порцией сыра почти до конца, она идет в туалет и вызывает рвоту. Потом дважды спускает воду в унитазе и вытирает рот квадратиком двухслойной туалетной бумаги. Делает себе зеленый чай, добавляет туда каплю холодной воды из крана и садится на диван смотреть новости.

Увидев лицо Эйми, она чувствует новый приступ тошноты.

А когда она слушает новости, ей становится еще хуже.

Эйми выпустили из тюрьмы.

Пятьдесят пять

Я стою на пороге. На мне то же черное платье и красные туфли, в которых я была, когда меня арестовали и увезли в тюрьму. Когда меня отпустили, мне нечего больше было надеть, и мне некуда больше было пойти, разве что сюда. Возле дома, где я жила раньше, сейчас толпа журналистов и фургонов со спутниковыми тарелками. Судя по всему, за последние дни я стала куда более знаменитой, правда, не по самой приятной причине.

Дверь распахивается. Минуту он стоит в замешательстве, и я начинаю волноваться, не передумал ли он с тех пор, как я звонила ему из такси.

– Заходи, – Джек театрально смотрит мне через плечо, как будто ожидает увидеть погоню. – Извини, я не сразу услышал: звонок не работает. Я его сломал. Журналисты трезвонили без остановки в эту проклятую штуку.

У Джека очень красиво. Планировка почти повторяет мою, в паре кварталов отсюда, но здесь настоящий дом. Тут есть и книги, и фотографии, и некоторый беспорядок, образующийся там, где живут люди. Я жадно оглядываюсь по сторонам. Здесь так тепло, все кажется безопасным, даже почти родным. Я не сажусь, жду приглашения. Я чувствую себя такой грязной, что, кажется, стоит мне прикоснуться к какому-нибудь предмету этой прекрасной обстановки, и я передам ему какую-нибудь заразу.

– Хочешь принять душ? – предлагает Джек, словно прочтя мои мысли. Наверное, я воняю еще хуже, чем выгляжу. – В ванной есть чистые полотенца и сколько угодно горячей воды. И вообще, можешь пользоваться всем, что там найдешь. У меня есть даже бальзам для волос с аргановым маслом.

Он улыбается и проводит рукой по своим седеющим, но блестящим волосам.

Я долго стою под тропическим душем. Струи воды хлещут по моему телу, а я думаю о том, как оказалась в такой ситуации, как же так вышло, что я почти совершенно одна на свете. Если разобраться, я не так уж близка с Джеком. Он мне не друг, а просто коллега. Некоторые люди не чувствуют разницы, но я чувствую. Сейчас у меня такое ощущение, что в мире не осталось никого, кто бы был по-настоящему со мной знаком. Нет никого, с кем я могла бы быть собой.

Семьи у меня никогда толком не было, но друзья когда-то были. Есть люди, которым я могла бы позвонить, в моей записной книжке есть имена, которые когда-то для меня что-то значили. Но если бы я позвонила или написала этим людям, они приехали бы не ради меня, а ради нее. Ради той, кем я стала, всю жизнь притворяясь другим человеком. Они приехали бы ее навестить, вели бы себя как друзья, а потом обсуждали бы ее со всеми своими знакомыми. К сожалению, это я знаю по опыту. Это не просто разыгравшаяся паранойя. Иногда ради самосохранения лучше держаться подальше от людей, которые делают вид, что им не все равно.

Наверное, большинство людей, когда их мир рушится, обращаются за поддержкой к своим родным, но родственников у меня тоже не осталось. Когда мне было восемнадцать, я съездила в Ирландию. Я не общалась с отцом и братом с того дня, как убежала из дома. Не знаю, что именно я ожидала или надеялась там найти. Наверное, просто хотела посмотреть на то, что оставила в прошлом. Там я выяснила, что мой настоящий отец умер за несколько лет до моего приезда и был похоронен на том же участке земли, что и мама, – на кладбище у церкви, куда мы ходили по воскресеньям. Я сходила к ним на могилу и постояла там немного, глядя на заросший кусочек земли и на простой надгробный камень. Сосед сообщил мне, что дом, где мы раньше жили, до сих пор принадлежит моему брату, но самого брата уже некоторое время никто не видел. Перед тем как уйти, я написала ему письмо и просунула под входную дверь. То ли он так и не прочел его, то ли я выбрала не те слова. Он так со мной и не связался, и я осознала, что иметь общую кровь – не обязательно значит быть семьей.

После смерти Мегги меня взяли под опеку – в этом слове мне всегда виделась ирония, потому что никто меня особенно не опекал. Я успела пожить в нескольких приемных семьях, но так и не ощутила себя частью ни одной из них. Думаю, эти чувства были взаимными. Я не была хулиганкой, не попадала в неприятности и хорошо училась. Я просто была тихой, по крайней мере, снаружи. Персонажи, которыми я хотела бы стать, так галдели в моей голове, что я чуть не глохла от внутреннего шума. Люди обычно не доверяют тихоням. И тогда не доверяли, и теперь тоже. Мы живем в таком громком мире, что многим кажется, что, чтобы ему соответствовать, нужно все время орать. Мне никогда особенно не удавалось чему-то соответствовать, а когда я смотрю на окружающий мир, я в принципе сомневаюсь, что мне бы этого хотелось.

Я думаю о том, сколько лет прожила в уверенности, что Джон погиб. А он все это время был жив. Что, если я ошибаюсь и насчет Мегги?

Нет, не ошибаюсь.

Я видела, как она умерла.

Но еще я видела, как умер Джон, – или мне так тогда показалось. Я уже не знаю, во что верить.

Вот бы стереть из памяти все, что случилось в тот день. Воспоминания о нем постоянно преследуют меня. Именно тогда я осталась одна на свете.

Каждый раз, когда я снимаюсь в фильме или сериале, меня окружают люди. Они носятся со мной и говорят то, что я, по их мнению, хочу услышать. Но когда съемки заканчиваются, они возвращаются домой к своим семьям, а я остаюсь одна. Теперь это уже никогда не изменится. Это навсегда. Я больше никогда не выйду замуж – как я теперь смогу с кем-нибудь познакомиться? Я бы никогда не узнала, ради меня он со мной или ради нее. Иногда я ее ненавижу, ту женщину, которой я стала, но без нее я ничто. Без нее я никто.

Жизнь – это игра, в которую мало кто умеет играть. В ней больше ловушек, чем бонусов. Я прихожу к выводу, что, наверное, все это время играла в нее неправильно. Наверное, когда все уже сказано и сделано и когда мир оборачивается против тебя, оказывается, что люди важнее, чем роли. Кто-то так сильно меня ненавидел, что провернул весь этот спектакль, и, кто бы это ни был, он еще на свободе. Игра не закончится, пока я не сложу в единую картину кусочки паззла. Пока я это не сделаю, я буду в опасности.

Я смываю остатки страха и грязи и вылезаю из душа. Оборачиваю вокруг тела одно мягкое, белое, пушистое полотенце, другое накручиваю на мокрые волосы, выхожу на верхнюю лестничную площадку и наклоняюсь через перила.

– Джек? – зову я.

Он не отзывается. В доме стоит полная тишина, только слышно, как в холле тикают огромные металлические часы. Я спускаюсь на первый этаж, с удовольствием ступая босыми ногами по мягкому ковру и убеждая себя, что все будет хорошо, потому что если я смогу себя в этом убедить, то, может быть, все так и будет.

– Джек?

Я перехожу из комнаты в комнату, пока не оказываюсь на кухне в задней части дома. Теперь я стою на холодной плитке, и мое тело пронизывает дрожь. Как странно бродить по дому, где комнаты расположены в точности так же, как у тебя. Я возвращаюсь в гостиную и замираю, увидев журнальный столик. Я смотрю на лежащие на столике предметы, и меня парализует паника, как если бы они представляли опасность. А вдруг так и есть?

– Джек!

Нет ответа.

Это происходит снова.

Его ключи и телефон лежат на столе, но сам он исчез.

Пятьдесят шесть

На встречу на Харли-стрит Мегги приезжает заранее.

Нужно благодарить Эйми за то, что сегодня у Мегги столько дел и так мало времени. И уж точно она не настроена слушать новые оправдания и новое вранье так называемого доктора, уверяющего, что им нужно отложить операцию. Это ее тело. Она имеет право делать с ним все, что хочет. Она ни у кого не просит денег на самосовершенствование, так почему ей нужно спрашивать разрешения?

Мегги кажется, что вся страна погрязла в бюрократии, свихнулась на всех этих балансах и проверках, а дела не делаются. Она недовольно цокает языком и качает головой, и только встретившись с взглядом женщины, тоже сидящей в приемной, понимает, что бормочет вслух. Мегги гордо поднимает голову и смотрит на женщину в упор, пока та не опускает взгляд. Тогда она возвращается к своему журналу и притворяется, что читает. Следующий, кто сегодня неправильно посмотрит на Мегги, точно об этом пожалеет.

В клинике все белое. Стены, пол, странного вида современные кресла в приемной, сотрудники, пациенты и длинные счета, которые приходят после каждого посещения. Все белое. Стерильное. Клиника слишком белая и слишком тихая. Здесь не играет музыка, и только администратор монотонно щелкает на клавиатуре своими изящными ручками. От этого звука можно сойти с ума. Мегги всегда казалось, что с музыкой лучше. Она помогает отвлечься от настоящего, забыть о прошлом и погрузиться в мечты о прекрасном будущем. Здесь слушать нечего, и чтобы убить время, она принимается разглядывать других пациентов, ожидающих приема, и гадает, зачем они здесь, что они хотят сделать. Все эти люди кажутся Мегги очень интересными. Она разглядывает их лица и тела и пытается угадать: пластическая операция на носу, подтяжка живота, пересадка волос?.. Сегодня возможно практически все, человек может полностью себя изменить. Начать с самого начала.

– Врач готов вас принять, – говорит администратор через четырнадцать минут после назначенного времени.

«Врач. Тоже мне, врач», – думает Мегги.

Когда она поднимается с неудобного белого кресла, ее коленки издают хрустящий звук. Этой клинике стоило бы потратиться на белые подушки. Мегги замечает, что администратор тоже проделывала с собой разные манипуляции. Ее абсолютно гладкий лоб так и кричит о ботоксе, а вот подтяжка лица удачная, аккуратная, кожу на щеках не перетянули. И только кожа на шее выдает ее возраст. Мегги интересно, положена ли администратору какая-нибудь скидка для сотрудников, но она решает, что спрашивать было бы грубо. Поэтому она просто улыбается, говорит «спасибо» и идет по белому коридору в кабинет номер три.

Врач улыбается, когда она входит в кабинет. Он так натренировался, что улыбка кажется почти искренней.

– Добрый день. Как ваши дела? – спрашивает он, как будто ему не все равно.

Он моложе Мегги и уже достиг в жизни гораздо большего, чем она может надеяться когда-нибудь достичь. Загар у него естественный, куда естественнее его напускного интереса к делам Мегги, а его мягкие светлые волосы выглядят так, словно их только что уложили феном. Фотографии улыбающейся жены и двух безупречного вида детей украшают его стол и завершают картину успешной жизни.

Мегги знает, что у врача куча дел. Она видела, сколько народу сидит в приемной в надежде стать лучше. И у Мегги тоже куча дел. Она, может, и не врач, но ей тоже нужно устроить и поправить некоторые вещи, и довольно важные, поэтому она решает, что не стоит тратить ее и его драгоценное время на бессмысленную вежливую болтовню.

– Почему вы снова отложили мою операцию?

Она подается на стуле вперед так далеко, как только может, не падая, как будто услышит ответ врача раньше, если ее уши будут ближе к его рту.

Он едва заметно отклоняется назад, но не отводит взгляда. У него синие глаза и удивительно мудрый для такого молодого человека взгляд.

– В случае такого резкого снижения веса, какое пережили вы после установки желудочного бандажа, более чем нормально, что кожа на груди несколько провисла…

– Да, но я не хочу выглядеть нормально, я хочу выглядеть вот так, – Мегги достает из кармана смятую вырезку из журнала и кладет на стол.

Врач смотрит вскользь на глянцевую фотографию кинозвезды, чье лицо кажется ему смутно знакомым, и продолжает говорить:

– Операция, о которой вы просите, относительно неинвазивна, и я бы с радостью вам ее назначил, но помните, когда вы приходили в прошлый раз, мы проводили сканирование? – Он продолжает, не дожидаясь ответа: – Помните, как мы обнаружили образование, и я взял биопсию?

Мегги все помнит, она не слабоумная. Именно так, наверное, чувствуешь себя, если проткнуть тело мебельным степлером: сначала резкая колющая боль, а затем – тупая ноющая на целый день.

– С памятью у меня все в порядке, спасибо. – Она сердится на врача больше прежнего, но старается быть вежливой. Ей нужна помощь этого человека, чтобы стать тем, кем она хочет. – Вы говорили, что биопсия – это просто предосторожность, и волноваться не о чем.

Доктор опускает взгляд, как будто забыл свою роль и ожидает найти шпаргалку в своих ладонях. Его большие пальцы крутятся один вокруг другого в каком-то гипнотическом танце.

Мегги еле сдерживается, чтобы не цокнуть языком. «Он снова не сделает мне операцию», – думает она и чувствует, как внутри закипает злость. Ей никогда толком не удавалось контролировать свою злость. Если уж она на кого-то рассердится, то буквально на всю жизнь. Мегги знает, что так себя вести плохо и глупо, но ничего не может с собой поделать. Она унаследовала тяжелый характер от отца, а тот – от своего отца, такой вот наследственный дефект. Она выпрямляется на стуле и тщетно старается сохранять спокойствие.

– Если вы отказываетесь делать операцию, я найду другого врача, который…

– Мне очень жаль, но мы нашли опухоль.

Комната со всем, что в ней находится, погружается в полную тишину, как будто слова врача создали вакуум и засосали все, что Мегги могла бы сказать в ответ, без остатка.

– Ясно, – говорит она. – Так удалите ее, когда будете делать операцию.

– Боюсь, это невозможно. У вас рак груди, – его голос звучит так ласково, что ей кажется, она сейчас заплачет.

– Я не понимаю, – шепчет она.

– Результаты биопсии подтвердили, что образование злокачественное. Судя по тому, что видно на снимках, рак уже дал метастазы, но есть методы лечения, которые можно попробовать, – что-то по страховке, что-то в частном порядке.

– Я не понимаю, – снова произносит Мегги.

– Я написал вашему терапевту. Советую вам посетить его как можно скорее.

– Я не понимаю! Как это может происходить со мной? – Мегги говорит громче, чем раньше, ее голос слегка дрожит, как будто что-то в ней только что сломалось.

Слезы наполняют ее глаза, и она позволяет им бежать по щекам. Никто не видел ее плачущей уже более тридцати лет, но сейчас это ее не волнует. Сейчас ее ничего не волнует.

Врач кивает. Она видит, что он раздумывает над формулировкой, пытается составить слова в аккуратную фразу, прежде чем выпустить их изо рта.

– К сожалению, это нормально. Это случается гораздо чаще, чем кажется.

Мегги ненавидит это слово – нормально. Вот бы он перестал его употреблять.

– Сколько мне осталось?

– Ваш терапевт сможет…

Мегги наклоняется через стол:

– Сколько. У меня. Времени?

Врач отводит взгляд, качает головой и снова смотрит на Мегги.

– Ни один врач вам не скажет этого точно, но, судя по тому, что я видел, совсем немного. Мне очень жаль.

Пятьдесят семь

Мужчины все время исчезают из моей жизни. Не понимаю, что происходит.

В одном полотенце я бегаю туда-сюда по дому Джека и зову его снова и снова, как будто у меня от беспокойства развилась редкая форма синдрома Туретта. Я заглядываю по очереди в каждую из незнакомых комнат и вдруг обнаруживаю на первом этаже детскую спальню. В ней розовый ковер и белая мебель, в углу сияет яркими красками книжная полка, по кровати разбросаны игрушки. Комната напоминает мне о далеком прошлом, погружает меня ненадолго в воспоминания. Она так странно, сверхъестественно похожа на мою спальню над лавкой букмекеров! Я стою и смотрю, как зачарованная. Смущенная. Взволнованная.

Не схожу ли я с ума?

Я прислоняюсь к стене, дыша часто и неровно. Мало-помалу стресс, вызванный моим положением, помогает мне преодолеть оцепенение. Я заставляю себя выпрямиться, закрыть дверь спальни и тем самым отгородиться от воспоминаний, которые она пробудила. Я обыскиваю все оставшиеся комнаты и возвращаюсь в гостиную, но Джека нигде нет. Я смотрю на его ключи и телефон, брошенные на столе, и чувствую, что совершенно теряю рассудок. Как это могло произойти со мной снова?

Я нахожу свой собственный телефон и даже думаю, не позвонить ли инспектору Крофт, но вспоминаю, чем это закончилось в прошлый раз: тюрьмой. Нет, в полицию звонить нельзя. Полиции нельзя доверять. Никому нельзя доверять. На телефоне пять пропущенных вызовов, все от моего агента. Можно сказать Тони, что Джек пропал, но что это даст? Я отказываюсь от этой мысли. Не сомневаюсь, что мой агент и так уже считает меня сумасшедшей. Он оставил два сообщения. Никаких сомнений, что роль у Финчера досталась кому-то другому. Не успеваю я послушать, что он хотел мне сказать, как раздается стук в дверь. Я замираю. Я не знаю, что делать. У меня нет никаких сомнений, что это полиция. Вдруг меня снова подозревают в чем-нибудь, чего я не делала?

Стук в дверь повторяется почти без паузы. На этот раз он громче и настойчивее. Тот, кто стучит, явно не собирается уходить. Я выхожу в прихожую и вижу за узорчатым стеклом чей-то силуэт. Этот кто-то явно крупнее, чем я, больше ничего не разглядеть. А что, если это он? Человек, за кем я почти два года была замужем и который даже не сообщил мне своего настоящего имени.

Это может быть он.

Я иду на кухню, достаю нож из стальной подставки и возвращаюсь в прихожую, держа его за спиной. Потом совсем чуть-чуть приоткрываю дверь, только чтобы увидеть, кто за ней стоит.

– Я забыл ключи. Можно мне войти, s’il vous plaît[16]? – говорит Джек.

Я отступаю на шаг от двери и смотрю, как он проходит мимо с пакетами в каждой руке. Иду за ним на кухню, незаметно возвращаю нож на место и поплотнее оборачиваю полотенце вокруг тела. Джек ставит в холодильник пакет молока и оглядывается. Его глаза, перед тем как встретиться с моими, задерживаются на моих обнаженных ногах.

– Я подумал, что нам понадобится еда, а тебе – какая-нибудь одежда. Заранее прошу прощения на случай, если взял не тот размер. Все с рынка на Портобелло, так, кое-какие вещи на первое время.

Он протягивает мне один из пакетов, и я вижу внутри пару платьев, комплект домашней одежды и новое нижнее белье.

– И еще я вот что тебе купил. Я знаю, как ты любишь бегать.

Он открывает обувную коробку, где оказывается пара недешевых на вид кроссовок.

– Спасибо.

Я поражена его добротой. Почему же я не могу заставить себя промолчать и говорю то, чего не следует?

– Я не знала, что у тебя есть дочь.

Эти слова в моих устах звучат как обвинение, и я сразу вижу, что застала его врасплох.

– Да, у меня есть дочь, ее зовут Лили. Я с ней вижусь реже, чем хотел бы. С этой работой, сама знаешь.

Не знаю. Если бы у меня был ребенок, я бы не раздумывая забросила все остальное.

– Она живет с твоей бывшей женой?

– Нет, она от первого брака. Она родилась во Франции и жила там до пяти лет, поэтому я и стараюсь учить язык. В прошлом году она переехала сюда. Когда я занят работой, живет у моей сестры, когда я не работаю – здесь, со мной. Это не секрет, просто вся эта ситуация… что я отец-одиночка… обычно отпугивает людей. Я хотел бы вас как-нибудь познакомить.

Ему было важно, что я подумаю. Настолько, что он скрыл правду.

Я уже не сержусь, что он не сказал мне раньше. Все мы учимся защищать свои сердца, обносить их лабиринтом, так, чтобы остальные с трудом могли до них добраться. Я представляю себе, как становлюсь матерью чужой маленькой дочке. Да, я могла бы, но в глубине души я все равно знаю, что хочу и своего собственного ребенка, мою плоть и кровь. Джек явно хочет сменить тему, но я еще не готова.

– А почему она теперь не живет с твоей первой женой?

Он на секунду отводит взгляд.

– Потому что она умерла.

– Ох, прости…

– Ничего, ты не могла знать. Это был рак. Она сражалась до конца. Иногда я думаю, что напрасно: она болела долго, было очень трудно. Всем нам. Это разбило мне сердце. Разбило вообще всю мою жизнь, но я должен был жить ради Лили. Сейчас у нас все в порядке. – Его лицо меняется, как будто к нему применили фильтр. – Кстати! Звонил твой агент. Он просил тебя перезвонить, срочно.

– Мой агент позвонил тебе?

– Да, он сказал, что ты не подходишь к телефону.

– Но откуда он знает, что я с тобой?

Джек хмурится.

– Дорогая, ты хоть иногда заглядываешь в «Твиттер»? В «Фейсбук»? Читаешь новости?

– Нет, только в самом крайнем случае…

Он возвращается в гостиную, берет телефон с журнального столика, несколько раз касается экрана и подносит аппарат к моему лицу. Там открыто новостное приложение «Ти-Би-Эн», и вот она я, снова в сводке новостей, а рядом фото, на котором я обнимаю Джека на пороге его дома менее часа назад.

– Это ты ей сказал, что я здесь? – спрашиваю я.

– В этот раз невиновен. – Кажется, его это задело. – Извини, мне очень жаль. Несколько лет назад я совершил жуткую ошибку. Моя жена была больна, а я сделал то, чего никак не должен был делать. Но было так ужасно наблюдать, как она уходит. Я должен был справляться с этим один. Я не ищу себе оправданий, но мне было так страшно и… одиноко. Дженнифер Джонс знала о том, что я натворил, и угрожала меня выдать. Она шантажирует меня с тех самых пор. Если бы у меня был выбор, я ни за что бы не сделал, как она просила, и даю тебе слово, что больше такого не случится. Если бы я в тот день не впустил ее в твою гримерку, не отправил бы ей потом наши фотографии, она бы меня уничтожила. И не только мою карьеру, но еще и мои отношения с дочерью. Я не могу допустить, чтобы Лили однажды прочла в Интернете о том, что я сделал в тот день. Она ни за что бы меня не простила.

– Ты что, переспал с кем-то, когда твоя жена была больна? – высказываю я догадку, надеясь, что ошиблась.

Он смотрит в пол.

– Да. Не нужно на меня так смотреть, мы все совершаем ошибки в ситуации серьезного стресса. Я был пьян, опустошен эмоционально, это ничего не значило.

– С кем ты переспал? – шепчу я, сомневаясь, что хочу знать ответ.

– У нее была крошечная роль в фильме, где я играл. Это была такая глупость, но дома было так тяжело, и…

– С кем?

– С Дженнифер Джонс. Поэтому она и знает, что я изменил больной жене. Потому что я изменил с ней. Может, она считала, что я помогу ей с ее незадавшейся актерской карьерой, не знаю, но я не мог ничем помочь и видеть ее тоже больше не мог. Я и тогда понимал, что совершаю ошибку, но не знал, что эта ошибка будет преследовать меня так долго. Вскоре после этого она отказалась от актерской карьеры и стала журналисткой, но все равно продолжала мне мстить за этот эпизод.

От этого открытия мне становится немного дурно. Мне в принципе не нравится думать о том, как Джек с кем-то спит, хотя у меня и нет права иметь какое бы то ни было мнение по этому вопросу, но почему, почему именно Ворона? Не удивительно, что она нас обоих так ненавидит. И тут новая мысль приходит мне в голову, прерывая эти размышления:

– Но если ты ей не говорил, что я здесь, тогда откуда она об этом узнала?

Он пожимает плечами, и мы оба смотрим на заголовок свежей статьи Дженнифер Джонс:

С ЭЙМИ СИНКЛЕР СНЯТО ОБВИНЕНИЕ

В УБИЙСТВЕ, И ОНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ

В ОБЪЯТИЯ К ЛЮБОВНИКУ

Пятьдесят восемь

Мегги сама толком не помнит, как добралась домой из клиники. После таких новостей возвращаться в холодную пустую квартиру – не лучший вариант, но у нее нет никого, кому она могла бы позвонить. В такие тяжелые минуты она иногда жалеет, что у нее нет какого-нибудь питомца. Животные всегда нравились Мегги больше людей: они точно знают, кто они такие. Сейчас ей кажется, будто она стала меньше ростом. Как будто осознание хрупкости жизни, снизошедшее на нее таким образом, заставило ее немного уменьшиться.

Мегги голодна, но сейчас ей не до еды. Она подозревает, что ожидание близкой смерти хуже, чем сама смерть. Ее родители не знали заранее, что их время на исходе, и Мегги гадает, что бы они сделали иначе, если бы знали. Ответ, который кажется ей правильным, заключается в одном слове: все. Когда все идет не так, иногда достаточно поменять свою точку зрения, размышляет она, и в итоге приходит к более оптимистичному выводу:

Смертный приговор – это шанс все исправить, пока не поздно.

Мегги решает, что все-таки стоит поесть: чтобы все получилось как надо, ей понадобятся силы. Холодильник почти пуст, поэтому она готовит фасоль на гренках. «Ничего вредного, сплошной белок», – бормочет она, перемешивая оранжевую массу в кастрюльке.

Поев, она разжигает огонь в камине. Во-первых, он согреет комнату, а во-вторых, ей, пожалуй, стоит начать сжигать все вещи, которые никто не должен найти после ее смерти. В спешке она берет полено без перчаток и сажает в палец занозу. Пытается вытащить ее пинцетом, но заноза ломается надвое, и большая часть остается под кожей. Не обращая внимания на боль, Мегги чиркает спичкой, поджигает кучку газет и хвороста и смотрит, как бессмысленные слова на бумаге тлеют и горят. Вдруг она понимает, что улыбается. Что ж, пусть жизнь и изменила исподтишка правила игры, но Мегги не сомневается, что если совсем немножко подредактирует свой план и свою цель, то все еще может выиграть.

Есть вещи, о которых Мегги жалеет, но она не хочет ими делиться даже сама с собой. Если всю свою жизнь проводишь во лжи, иногда бывает поздно рассказывать правду. Она проверяет свою электронную почту, потом почту Эйми: она знает все пароли. Еще она точно знает, где сейчас находится Эйми, потому что установила специальное приложение на ее телефон. Вот знала же она, что у Эйми роман с Джеком Андерсоном. Наверняка они сейчас трахаются. Мегги крепко зажмуривается, чтобы отделаться от этой картинки. Шлюха. Мегги слила информацию журналистам, и теперь с удовольствием видит, что новость уже в Интернете. Да, Дженнифер Джонс оказалась очень полезной.

Мегги закрывает ноутбук и сидит неподвижно возле потрескивающего огня, стараясь утихомирить мысли, которые теперь звучат слишком громко. Наверное, это оттого, что она ясно понимает: ее путь подходит к концу. Она обводит взглядом комнату и признает, что ничего существенного в жизни не достигла. Смотрит на груду неоткрытых писем на журнальном столике: прямоугольники белой бумаги с крошечными пластиковыми окошечками, в которых виднеется ее имя.

Мегги О’Нил.

Правда, имя-то на самом деле не ее.

Знать имя человека – не то же самое, что знать человека.

Она уже так давно пользуется этим именем, что иногда забывает, что оно изначально не ее, что оно одолжено, украдено. Интересно, чувствует ли Эйми то же самое? Мегги смотрит в огонь и думает о том, что, наверное, у нее больше общего с другими людьми, чем ей казалось раньше. Мы рождаемся одинокими, одинокими умираем, и все мы немного боимся, что о нас забудут.

Мегги не всегда была Мегги.

Мегги – это та, кем она стала, чтобы спрятаться.

Нельзя найти бабочку, если ищешь гусеницу.

Как только Мегги воссоединится с Эйми, она снова станет тем, кем была когда-то.

Пятьдесят девять

Сегодня я точно могла бы обойтись без встречи с агентом, но Тони по телефону был очень настойчив и уверял, что дело срочное. Думаю, выгляжу я не лучшим образом, но, наверное, это уже не важно. Я бы никогда не выбрала себе такое платье, как то, что купил мне Джек. Облегающее, фиолетовое – пожалуй, на мне оно смотрится неплохо, хоть оно и более открытое, чем я обычно ношу. Мои волосы после мытья легли естественными кудрями, и я совсем не накрашена, потому что вся косметика осталась в моем прежнем доме, а там я в ближайшее время не решусь показаться.

Я вхожу в ресторан и сразу его замечаю. Тони из тех людей, кто много и охотно ест и у кого везде, куда бы он ни пришел, есть любимый столик. Он читает меню, хотя всегда заранее выбирает, что будет есть, и, кажется, нервничает.

Он точно меня бросит.

На этот раз я в этом не сомневаюсь и после всего, что случилось, даже не могу его в этом винить. Никто не захочет работать с актрисой, которую подозревали в убийстве. Наверное, именно так поступают агенты, когда решают больше с вами не работать, – приглашают вас на обед в какое-нибудь модное заведение, чтобы смягчить удар. Я начинаю было пятиться в сторону выхода, но тут он поднимает взгляд от меню и замечает меня. Для побега уже слишком поздно.

– Как ваши дела? – спрашивает он, когда я сажусь.

Его лицо выражает искренний интерес, и я не знаю, как ответить. Не дожидаясь ответа, Тони продолжает говорить, а я все еще размышляю над его вопросом. Если честно, я еще никогда не чувствовала себя так близко к провалу. Не позволяла себе. Не давала жизни себя сломать, хотя она много раз отчаянно пыталась это сделать. Я горжусь своей стойкостью. Горжусь, что оставалась сильной, по крайней мере, внешне. Броня, которую я ношу, чтобы прятать то, что внутри, за годы использования потяжелела и тянет меня вниз, так что становится все труднее и труднее снова подниматься. Люди часто мне завидуют, но они не стали бы завидовать, если бы знали, какую жизнь мне приходилось вести, чтобы прийти к той жизни, которой я живу теперь.

– …ну, я и подумал, что мы можем просто пообедать и посмотреть, что получится, – говорит Тони, когда я снова включаюсь и начинаю слушать.

Мое утомленное сознание снова заплутало, и теперь мы оба, и я и оно, чувствуем некоторую растерянность.

– Пообедать? – тут подают отличную жареную картошку, но я, пожалуй, слишком волнуюсь, чтобы думать о еде.

– Да, именно. Пообедать. Вы, кажется, похудели, но вы все еще едите, я надеюсь?

– Я думала, вы меня бросаете.

Он хмурится.

– Почему это я должен вас бросить?

– Я вас подвела.

Он качает головой.

– Вы ничем меня не подвели. А кроме того, я уже говорил вам, что любая слава хороша. Сегодня утром я получил семь сценариев, где вам предлагаются главные роли. Со мной даже связались люди Джейджея.

В прошлом году мне почти удалось поработать с Джейджеем. Я была в восторге, но в итоге все сорвалось.

– Джейджей же, вроде, отказался?

– Судя по всему, теперь передумал. Из тех сценариев, которые мне прислали, четыре вам стоит прочесть. У меня есть фаворит, но, как обычно, решать будете вы. Думаю, что именно по этой причине Финчер решил встретиться с нами пораньше.

– Пораньше? Когда?

– За обедом. Здесь. Сейчас. Вы что, совсем не слушали, что я тут говорил?

Я смотрю на свое непривычное платье и обращаю внимание на руки, лежащие на коленях. Неухоженные ногти прекрасно отражают мое общее состояние. Я вспоминаю о неуложенных волосах и отсутствии макияжа. Я так давно хотела встретиться с этим человеком, но представляла себе нашу встречу совсем иначе.

– Я не могу сейчас обедать с Финчером!

– Конечно, можете. Прыгайте, Эйми. Вы упадете, только если забудете, что умеете летать.

Шестьдесят

Мегги кажется, что она падает.

Время убегает от нее, и она уже не уверена, что успевает следом. Она так долго и так тяжело работала над тем, чтобы все получилось. Она заслуживает того, чтобы все снова стало так, как должно было быть всегда. Так было бы лучше для них обеих, нужно только убедить в этом Эйми. Она больше не может дожидаться, пока девчонка придет к этому выводу сама. Мегги открывает последнюю страницу своего альбома, посвященного Эйми Синклер. Она только что перечитала все вырезки из газет и журналов, которые собирала годами. Все равно альбом уже почти закончился. Наверное, и правда, уже пора.

Тень, в которой Мегги пряталась всю жизнь, стала еще темнее. Она уже чувствует его, этот бугорок в груди. Еще она ощущает боль, которой не замечала раньше, как будто у нее всегда была возможность почувствовать, как в ее теле растет рак, но она делала вид, что ничего не замечает. Мы все бежим от правды, если чувствуем, что правда причинит нам слишком много боли. Мегги ощупывает бугорок пальцем и удивляется, как могла не заметить его, принимая душ: он же огромный! Она чувствует резкую боль, отдергивает руку и понимает, что на этот раз неприятные ощущения у нее не в груди, а в пальце. Заноза из полена все еще сидит в ее коже, несмотря на несколько попыток ее достать. Мегги читала, что занозы могут путешествовать по организму с кровотоком, могут даже добраться до сердца и убить человека. Она не знает, правда ли это, но не хочет рисковать.

Она подходит к зеркалу в ванной и прихватывает розовую кожу пинцетом. Из пальца начинает идти кровь, но противная заноза все еще на месте. Собственное отражение отвлекает Мегги от боли, и она замечает, что из подбородка выросло несколько крошечных черных волосков. Она переключается на волоски, и каждый раз, когда ей удается выдрать один из них с корнем, чувствует небольшое удовлетворение. Извлечь удовольствие из боли.

Сегодня вечером Мегги хочет выглядеть на все сто.

Судя по приложению, которое отслеживает телефон Эйми, сегодня она ужинает в каком-то особенном ресторане, как будто ей есть что праздновать. Мегги проверила почту Эйми и прочла три последних письма от агента.

Мегги не хочет, чтобы Эйми снова снималась в фильме.

Это в ее план не входит.

Она слышала о ресторане, где ужинает Эйми. Места там нужно бронировать за несколько месяцев, если, конечно, вы не такая знаменитость, как Эйми. Или как Джек Андерсон. Поэтому Мегги понимает, что нужно приодеться.

Она надевает старый плащ Эйми и застегивает крошечный пояс на тонкой талии, которая досталась ей таким трудом. Потом еще раз напоследок подправляет губную помаду кусочком туалетной бумаги и любуется своим отражением. Надевает солнечные очки, хотя на улице уже стемнело, и выходит из дома. В последнее время Мегги много думала над тем, стоит ли любовь того, чтобы платить за нее горем, и решила, что стоит. Любовь – это все, чего Мегги хотела от жизни, и она добьется любви, во что бы это ей ни обошлось.

Шестьдесят один

– За тебя.

– За тебя, – отвечает Джек, чокаясь со мной шампанским. – Расскажи мне еще о вашей встрече. Я хочу знать все. Каждое слово, которое он сказал.

Я смеюсь.

– Нет, не хочу сглазить. Думаю, обед прошел хорошо, и теперь нужно просто немного подождать и посмотреть, получила ли я роль.

Мы сидим у стойки бара в престижном лондонском ресторане, ждем, когда будет готов наш столик, и уже заранее начали отмечать. Я позволяю себе немного расслабиться и с наслаждением ощущаю, как алкоголь приглушает чувства и притупляет страх, который рос во мне с тех пор, как начался этот кошмар.

Я и так рассказала слишком много о встрече с агентом и с Финчером. Не сдержалась: все это так захватывающе. Я немножко приукрасила правду, добавила парочку штрихов тут и там, просто чтобы история звучала так, какой я хочу ее запомнить. Может, я и подраспустила немного пояс своего рассказа, чтобы дать ему вздохнуть, но в этом нет ничего страшного. Наверно, мы все это делаем. Истории из нашей жизни, которые мы рассказываем окружающим, похожи на стеклянные шары с искусственным снегом. Мы мысленно встряхиваем все факты, а потом смотрим, как их кусочки складываются в рассказ. Если нам не понравилось, как упали снежинки, мы просто встряхиваем рассказ еще раз, и так пока он не будет выглядеть, как мы хотим.

Когда-то я считала, что у каждого события есть причина, но не так давно я перестала верить в подобную чепуху. И все же, если в этих адских последних днях был какой-то смысл, может, он именно в этом. Может быть, эта роль изменит мою жизнь к лучшему. Я пытаюсь сохранять спокойствие и держать себя в руках, несмотря на охватившее меня возбуждение. Не хочу, чтобы прекрасные мечты внушили мне фальшивое чувство безопасности. Мне уже случалось допускать подобную ошибку.

– Не могу выкинуть из головы одну вещь, которую сказал Финчер, – говорю я и, делая очередной глоток шампанского, чувствую, с каким нетерпением смотрит на меня Джек.

– Какую?

– Он сказал, что героиня, роль которой он мне предлагает, совершенно аморальна, но очаровательна, и, знаешь, я подумала, что, может, это можно сказать и обо мне.

Джек рассматривает меня несколько секунд, потом вокруг его глаз собираются морщинки, рот раскрывается в широкой белой улыбке, и он смеется. Искренне смеется, совершенно не подозревая, что я говорила серьезно.

– Я так горжусь тобой, ты же это знаешь? – Он берет меня за руку.

– Я еще не получила роль.

– Я говорю не только о сегодняшней встрече, а вообще. Большинство людей бы просто сломались, уползли бы и спрятались под камнем, но ты такая сильная.

Я сильная только снаружи.

Я уже не очень хорошо понимаю, что между нами происходит. Что бы это ни было, я уверена, что не стоит это поощрять: в моей жизни сейчас все и так достаточно сложно. Мы сидим лицом к лицу на дорогих барных стульях, гораздо ближе, чем нужно, и ближе, чем стоило бы. Колени Джека касаются моих колен, и мне нравится ощущать тепло его тела. Находясь так близко к нему, я чувствую себя в безопасности, и мне все больше хочется поддаться его очарованию.

Несмотря на выпитый алкоголь, я ясно понимаю, что это чувство уюта, которое переполняет меня, когда Джек держит меня за руку, не более чем плацебо. Оно не настоящее, но я все равно глотаю его, желая продлить это чувство, насколько получится. Джек залпом допивает свое вино, забирает у меня пустой бокал и ставит рядом со своим на стойку бара. Внезапно его лицо становится серьезным.

– Я хочу, чтобы ты знала: со мной ты в безопасности.

Я сейчас действительно чувствую себя в безопасности и готова поверить, что все, что со мной случилось, было просто дурным сном.

– Ты можешь мне доверять.

Я так бы этого хотела, что даже не отворачиваюсь, когда он наклоняется, чтобы меня поцеловать. Не так, как мы целовались на съемочной площадке, а настоящим поцелуем, почти животным. Кажется, я хотела этого так же долго, как и он, но до этого момента отрицала правду. Я знаю, что это ненормально – так себя вести в общественном месте, но ничего не могу с собой поделать. Он держит мое лицо в ладонях, и я так жалею, что не встретила его раньше, до того, как вышла не за того человека.

Кто-то стучит по стеклу прямо рядом с нами. Я открываю глаза и вижу, что Джек недовольно смотрит через мое плечо:

– А это еще кто?

Я оборачиваюсь и вижу ее: она стоит за окном возле ресторана. Женщина, которая преследовала меня в течение двух последних лет.

Я знала, что Бен орудует не один.

На ней плащ, подозрительно похожий на один из моих, тот, который я никак не могу найти. Ее длинные темные кудрявые волосы полощутся на ветру. На ней темные очки, но совершенно очевидно, что она смотрит прямо на нас. Интересно, сколько она так простояла? Без тени улыбки она машет рукой в белой перчатке, и мои весы приходят в неожиданное положение: злость значительно перевешивает страх. Я бросаюсь к двери ресторана, желая встретиться с этой женщиной лицом к лицу, кем бы она ни была. Я выскакиваю на улицу, и Джек бежит за мной следом, но мы опоздали. Женщины у окна уже нет.

Шестьдесят два

Мегги всегда подозревала, что у Эйми роман с Джеком Андерсоном. Но видеть их вместе, вот так… смотреть через окно ресторана, как он целует ее… от всего этого Мегги стало больно и физически нехорошо. Ей пришлось убежать. Теперь она точно знает, кем стала Эйми Синклер, без вариантов: грязной, лживой, неверной шлюхой. Что же случилось с милой, доброй, невинной девочкой, которую она знала?

Она запирает за собой дверь и начинает стаскивать с себя одежду, бродя по дому и бросая вещь за вещью на пол. Сначала Мегги снимает плащ Эйми, потом свитер и юбку – и вот она уже стоит полностью раздетая перед старинным зеркалом в гостиной. Она плачет, не в силах сдержать слезы: перед глазами до сих пор стоят Джек и Эйми.

Потом она трижды бьет себя по лицу.

Палец пронизывает боль. Мегги замечает, что заноза все еще там, и чувствует странную смесь боли и облегчения. Раз она еще здесь, значит, не начала двигаться по кровотоку к сердцу. Может быть, ей удастся прожить достаточно долго, чтобы закончить начатое и вернуть то, что должно ей принадлежать.

Мегги поворачивается посмотреть на фотографию Эйми возле телефона. Слезы продолжают бежать по ее лицу. Она зажимает в правой руке три пальца левой и представляет себе, что маленькая девочка, которую она когда-то знала, осталось такой же, вместо того чтобы вырасти в эгоистичную шлюху. Она кладет рамку фотографией вниз, потому что не может больше смотреть на то, что потеряла, и снова поворачивается к женщине в зеркале. Завтра она снова примется за работу, но сейчас, только сегодня, Мегги ничего больше не хочет, разве что снова побыть собой. Лицо, глядящее из зеркала, покрыто пятнами слез, и Мегги не нравится то, что она видит. Она начинает стирать косметику с влажных щек, смывая женщину, которой ей пришлось стать. Ей становится лучше, когда отражение начинает показывать кого-то, кого она узнает, кого-то настоящего. Как будто Мегги О’Нил ушла из квартиры.

Шестьдесят три

– И вы тоже видели эту женщину? – спрашивает инспектор Крофт следующим утром.

Не знаю, почему я поддалась на уговоры Джека и ей позвонила.

– Да, – говорит он. Я слышу, как его терпение истончается с каждым ее вопросом. – Да, я тоже ее видел, и да, она выглядела именно так, как говорит Эйми. Без обид, но мне кажется, что вы делаете ошибку за ошибкой с самого начала этого расследования. Вы что-нибудь вообще предприняли, чтобы поймать эту женщину?

Инспектор Крофт одаривает его долгим взглядом.

– Не так-то просто сложить паззл, если у вас не хватает кусочков. Мы так и не установили, связана ли эта женщина с тем, что произошло, и до сих пор не знаем, кто она. Вы не знаете никого подходящего под это описание, кто желал бы вам зла? – обращается она ко мне.

Дженнифер Джонс.

Да нет, конечно. Сама идея так нелепа, что я даже не могу произнести это имя вслух.

Алисия Уайт.

Вот это больше похоже на правду. Она так давно меня ненавидит. К тому же она перекрасила волосы под цвет моих и иногда копирует меня в одежде. Женщина за окном была одета точно так же, как я. Она выглядела старше, но ведь Алисия актриса. Я стараюсь в точности вспомнить, что именно видела вчера вечером. Картинка уже потускнела, но да, это вполне могла быть Алисия. Но я все-таки не могу произнести ее имя вслух, потому что, если говорить откровенно, это мог быть кто угодно. Я качаю головой.

– Что же, если появятся какие-нибудь догадки, сообщите нам, – говорит инспектор Крофт. – Мы даже до сих пор не смогли установить личность мужчины, за которым вы были замужем. Мы знаем только, что это не был настоящий Бен Бейли. Кто бы он ни был, он удалил свою страничку с сайта знакомств вскоре после вашей встречи, и у них не осталось его фотографии. К сожалению для нас, они раз в три месяца наводят порядок на своих серверах, и все неиспользуемые профили удаляются. Было бы проще разобраться в этой истории, если бы мы знали мотив, и было бы гораздо проще установить мотив, если бы вы говорили со мной откровенно. Сколько уже длятся ваши отношения?

– Это просто наглость! Я хочу подать жалобу, – говорит Джек.

– Занимайте очередь. Сколько?

– Я вам уже говорила: между нами ничего нет, – отвечаю я.

– Вечером накануне исчезновения ваш муж обвинил вас в измене. Это так?

– Да.

– Мы поговорили со всеми сотрудниками ресторана, где вы ужинали вчера вечером. Ни один из них не видел за окном женщины, соответствующей вашему описанию, но несколько человек говорят, что вы целовались. Кто-то из них даже вас сфотографировал. Хотите посмотреть? – Инспектор тянется за «Айпадом». Я качаю головой и чувствую, как горят мои щеки. – Так что, если вы не собираетесь заявить, что просто репетировали сцену из нового фильма…

– Я действительно не понимаю, какое это имеет значение, – говорю я.

– Это имеет большое значение, потому что человек, ответственный за все, что случилось, явно это долго планировал. А это значит, что он долго вас ненавидел. И если бы мы знали почему, у нас было бы гораздо больше шансов узнать, кто это был. – Инспектор ждет, не скажу ли я что-нибудь. Я молчу, и она громко вздыхает. – Все, мы закончили.

Алекс Крофт встает и направляется к выходу, а ее молчаливый напарник следует за ней.

– Вы закончили? – переспрашивает Джек. – Вы что, издеваетесь?

Она останавливается и оборачивается.

– Еще кое-что. – Не обращая внимания на Джека, она смотрит на меня. – Нам удалось выйти на след вашего родного отца.

Я замираю на месте и чувствую, как кровь леденеет в моих жилах.

Она знает, что я родилась в Ирландии. Она знает, что я на самом деле не Эйми Синклер.

– Что вы имеете в виду?

– Джона Синклера.

Я пытаюсь не выдать охватившего меня огромного облегчения.

– Когда его выпустили из тюрьмы, он вернулся в Эссекс и какое-то время жил там у человека по имени Майкл О’Нил – предполагаю, что это ваш дядя по материнской линии.

Джон действительно жив?

Я не знаю, что сказать, и молча смотрю на нее. Как всегда, инспектор Крофт не ждет, пока я подберу правильные слова.

– Если учесть, что вы все эти годы считали своего отца погибшим, а я только что вам сообщила, что он жив, ваша реакция кажется немного странной.

Я снова начинаю следить за выражением лица.

– Такие серьезные новости сложно так сразу осознать. Где он сейчас?

– Это нам неизвестно. Мы думаем, что он переехал в Испанию, но это было уже почти двадцать лет назад. У вашего отца могут быть причины желать вам зла?

Я вложила в его руку пистолет, и он отправился в тюрьму за убийство трех человек, которых я застрелила в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.

– Нет.

Она снова направляется к двери.

– Миссис Синклер, я знаю, когда мне не говорят всей правды, и знаю, что вы от меня что-то скрываете. Когда будете готовы мне все рассказать, звоните. Мой телефон у вас есть. До тех пор, пожалуйста, не тратьте больше мое время.

Шестьдесят четыре

Забавная штука – время. Как оно растягивается, сгибается, складывается.

Мегги разглядывает фотографию маленькой Эйми, и ей кажется, будто снимок был сделан вчера. Взгляд детских глаз возвращает воспоминания о счастливых временах и напоминает ей, что такие времена были.

Мы не всегда были такими, как теперь.

Мегги отмахивается от этой мысли, жалея, что она вообще пришла ей в голову, но некоторые мысли невозможно стереть, как ни старайся.

Целый день она развозила антиквариат по магазинам на улице Портобелло, и теперь у нее болит спина. Руки покрылись мозолями от тяжелых коробок. Бизнес растет, и приходится перевозить все больше товаров. Дома умерших – это пыльные, заброшенные сокровищницы, ценные трофеи так и ждут, кто их заберет. Мертвым все равно, им эти вещи больше не понадобятся. Это была тяжкая работа, и, хотя Мегги всеми руками за равенство, сказать по правде, это работа для мужчин – таскать такие тяжести. Она чувствует облегчение, вспомнив, что сегодня последний раз, когда ей приходится этим заниматься. Больше ей вообще не нужно работать: Эйми скоро позвонит.

У девчонки всегда была невероятная память, даже в раннем детстве, и как только она вспомнит свое прошлое, они смогут вместе строить будущее. На свою собственную память Мегги не может так положиться. Никто из нас – она уж точно – не хранит в памяти каждый момент каждого дня каждого года за всю прожитую жизнь. В хранилище нашей памяти на это просто не хватит места. Пока. Мы выбираем, какие воспоминания хранить, а какие сдавать в архив, и, как и все в жизни, это вопрос выбора. Мы живем той жизнью, которую выбираем, ориентируемся на то, что, как нам кажется, мы заслужили, и держимся за воспоминания, которые нам особенно дороги, – те моменты, которые, по нашему мнению, сделали нашу жизнь такой, какой она в итоге стала. Система очень простая, но так она и работает. В отличие от Эйми, Мегги, конечно, не помнит всего, но она помнит достаточно.

Все, что привело их сюда, было тщательно продумано, и скоро ее ждет достойная награда за тяжелый труд. План с самого начала был хорош:

Найти для Эйми подходящего спутника жизни.

Кого-то, у кого толком не было бы знакомых. Чтобы никто не заметил, что он внезапно вернулся к жизни. Бена Бейли.

Найти человека, подходящего на его роль.

Сохранить ключи от его дома и откладывать разбор его вещей до момента, когда Эйми уедет в Лос-Анджелес и ее можно будет уговорить купить дом.

Откопать труп и захоронить его снова под настилом в его собственном саду.

Предварительно сжечь останки в лесу Эппинг, чтобы личность убитого пришлось устанавливать по зубной формуле.

Одевшись, как Эйми, наведаться в банк и на заправочную станцию. Дать полиции понять, что Эйми способна на насилие.

Создать видимость, что она убила собственного мужа.

И все для того, чтобы преподать Эйми урок: никогда не забывай, кто ты и откуда.

Удивительно ли, что Мегги так устала.

Она снова смотрит на полароидный снимок в рамке, стоящий у телефона, и убеждает себя, что Эйми обязательно позвонит. Все, что нужно сделать Мегги, – это еще немного подождать. Она это точно знает, потому что хоть у Мегги и не самая лучшая память в мире, зато она знает Эйми лучше, чем Эйми знает саму себя.

Шестьдесят пять

Телефон звонит, пробуждая меня от глубокого и блаженного сна. Сны унесли меня так далеко отсюда, что в первый момент я не понимаю, где нахожусь. Мозг безуспешно пытается определить, что это за незнакомая спальня и хрустящее постельное белье. Потом я вспоминаю, что нахожусь в доме Джека, что кошмар случился наяву, но теперь я в безопасности. По крайней мере, в относительной. Сейчас только восемь утра, но я рано легла спать, потому что так вымоталась, что не могла больше бороться с усталостью.

Я смотрю на экран телефона и вижу, что звонит Тони. Мой агент звонит только с очень хорошими или с очень плохими новостями: все, что между, приходит на почту. Наверняка это по поводу фильма Финчера. Я думаю, что для хороших новостей еще рано, и позволяю телефону звонить, но потом что-то внутри меня кричит, что я заслуживаю эту роль, что новость обязана быть хорошей. Я беру трубку и слушаю голос Тони на той стороне. Сама я почти не говорю. Этого не требуется.

Как только я кладу трубку, раздается стук в дверь спальни.

– Заходи, – я прикрываю голые ноги простынкой. На мне одна из футболок Джека.

У меня так и не было возможности дойти до дома и забрать свои вещи.

– Я услышал звонок. Хотел проверить, в порядке ли ты. – Он выглядывает из-за двери.

– Заходи, я в порядке. Это был Тони.

– Хорошие новости? – Он присаживается на кровать, и я мотаю головой. – Ой, дорогая, как жалко.

– Ничего страшного. Я в порядке, честно. Я не очень рассчитывала, что получу эту роль.

– Глупости! Конечно, ты должна была ее получить! Ты знаешь, кто ее получил?

Я киваю. К сожалению, знаю.

– Кто?

– Алисия Уайт.

Его лицо замирает, словно кто-то нажал стоп-кадр.

– Да ты шутишь!

– Не шучу. Роль получила Алисия.

Кажется, он искренне шокирован этой новостью, и от этого мне становится капельку легче.

– Жди здесь, – говорит он, перед тем как выйти из комнаты, словно мне есть куда еще пойти.

Я позволяю себе немного скукожиться – теперь, когда никто не увидит складки. Я не просто хотела эту роль! Она для меня значила гораздо больше. Играть роль для меня – все равно что взять отпуск от себя самой, а мне так нужен отпуск. Мне снова нужно ненадолго стать какой-нибудь другой женщиной: думать ее мыслями, чувствовать ее страхи, встать на ее место с помощью своей карты – сценария. Не знаю, как это объяснить. Иногда я просто чертовски устаю от того, что я – это я.

Нет никакой секретной лестницы, ведущей к звездам: каждый должен построить себе такую лестницу сам, а если вдруг упал, нужно быть достаточно храбрым, чтобы полезть наверх снова. Никогда не оборачиваться, никогда не смотреть вниз. Я столько раз уже собирала себя по кусочкам, что смогу и сейчас. Пожалуй, я смогу пережить, что мне не досталась роль. Но я совершенно не могу поверить, что роль досталась ей! Не кому-нибудь, а ей! Тони рассказал, что она откуда-то знала, где будет проходить наша секретная встреча с Финчером, и поймала его сразу после. Не знаю, что она такого сказала, чтобы его убедить, и откуда она знала, где его искать. Единственным, кто знал, куда и зачем я иду, был Джек. Откуда об этом узнала она? И почему стольким противным людям удается добиться успеха в жизни?

Джек возвращается с бутылкой виски и двумя стаканами. Злость ударяет мне в голову.

– Это ты сказал Алисии, где я встречаюсь с Финчером?

Судя по его лицу, мой вопрос причинил ему физическую боль.

– Если ты постараешься, то, наверное, вспомнишь, что я, как и ты, заранее знал только то, что ты встречаешься со своим агентом. Я ничего не знал о Финчере до твоего возвращения со встречи. И даже если бы знал, я никогда бы так не поступил. Ты действительно не понимаешь, как я к тебе отношусь?

Понимаю. Просто не верю.

– Извини, – шепчу я.

Он наполняет оба стакана доверху и залпом выпивает свой. Виски я не люблю, но пью все равно. Все до дна. Как будто у нас закончились слова и время на размышление. Он целует меня, и я отвечаю на поцелуй. Он стягивает с меня футболку через голову, и я не останавливаю его, хотя больше на мне ничего нет. Я тянусь расстегнуть ему джинсы, и мои пальцы действуют гораздо увереннее, чем можно было ожидать. Все происходит так, словно мое тело одержало верх над разумом, решив, что он не способен принимать правильные решения. Когда рука Джека оказывается у меня между ног, я немного их раздвигаю. Я – это не я, я словно превратилась в кого-то другого. Я хочу этого. Хочу его. Думаю, я хотела его с самого нашего знакомства, но упорно делала вид, что «я не такая». Я забываю обо всем, что произошло. Сейчас для меня существует только его вкус, ощущение его тела на моем теле. Если говорить откровенно – так откровенно, как я только могу говорить с собой, – я так давно мечтала об этом моменте, что теперь, когда он наступил, все происходящее кажется абсолютно естественным. Я даже не чувствую угрызений совести после. Только удовлетворение. Я снова чувствую себя женщиной, чувствую себя живой.

Не знаю, что тому причиной – виски, сон или секс, – но я кое-что вспомнила. Я знаю, что сделала с пистолетом, и знаю, где он сейчас.

Но это может подождать.

Сейчас я хочу просто лежать в объятиях Джека и обманывать себя, что могу остаться здесь навсегда. Слишком долго я считала, что любовь невозможна без одиночества. А ведь бывает и по-другому. И слишком долго я старалась быть хорошей, всегда поступать правильно, делать то, что нужно. Оказывается, делать то, что хочешь, очень здорово.

Шестьдесят шесть

Мегги чувствует себя неважно. Она не может спать и даже не хочет есть. Она не отрываясь смотрит на фотографию Эйми и волнуется, почему та до сих пор не позвонила. Она давно уже должна была обо всем догадаться – но, может, Эйми просто не так умна, как все эти годы считала Мегги? Иногда, когда мы возносим кого-то на слишком высокий пьедестал, этому человеку просто приходится дольше падать. Мегги проверяет, работает ли телефон.

Работает.

Ей холодно. Она подходит к камину и подбрасывает в огонь еще одно полено. Замечает, что брать его было не больно. Смотрит на занозу, сидящую в пальце, – и видит, что черная крапинка переместилась ближе к поверхности кожи, и теперь словно белый ореол отделяет ее от остальной, розовой, поверхности пальца.

Образовалась корочка.

Тело догадалось, что заноза вредна, и отторгло ее.

Совсем как Мегги отторгла Эйми.

Мегги берет с каминной полки пинцет – там их лежит целых три, разных цветов, на выбор. Затем начинает отковыривать краешки рубца – очень медленно, потому что хочет растянуть удовольствие и потому что знает, сколько радости и удовлетворения получит от процесса.

Какое наслаждение.

Понемногу оторвав всю корочку целиком, Мегги разглядывает занозу, положив ее на здоровый палец: крошечная черная щепочка и кусочек ее кожи, слепленные вместе. Она кладет эту маленькую частичку себя самой на камин. Почему-то ей важно ее сохранить.

Огонь уже разгорелся вовсю, он плюется искрами и потрескивает, желтые язычки пламени кружатся в сумасшедшем танце посреди темной комнаты. Раз уж у Мегги в руках пинцет, ей хочется оторвать от себя еще какой-нибудь кусочек, но случайных волосков на подбородке больше нет. Мегги разглядывает в пыльном зеркале свое лицо, и на какое-то мгновение ей кажется, что она уже совсем не знает, кто она и что она такое.

Но она помнит свое имя, свое настоящее имя, и гадает, помнит ли Эйми свое.

Мегги позаимствовала имя у мертвой женщины, а Эйми точно так же позаимствовала свое у мертвой девочки. Проблема в том, что если заимствуешь у кого-нибудь какую-то вещь, рано или поздно придется ее вернуть. Мегги поднимает палец, в котором больше нет занозы, и начинает писать в пыли свое настоящее имя. Особенно тщательно она выводит букву Э.

Шестьдесят семь

Я просыпаюсь, и меня встречает обычная осенняя тоска. За окном спальни полная темень, хотя телефон и сообщает, что уже утро. Ночное небо решило задержаться, хотя ему уже не рады, и мне кажется, что окружающая темнота просачивается внутрь меня, как будто черный цвет заразителен. Я словно забыла, как включается свет, и теперь моя жизнь будет не более чем тенью.

Алисия Уайт.

Дженнифер Джонс.

Джон Синклер.

Мегги О’Нил.

Эти имена крутятся у меня в голове, потому что я не сомневаюсь: человек, за которого я вышла замуж и который так со мной поступил, работал не один. Иногда я жалею, что не могу вернуться обратно, в тот день, когда убежала из дома в Ирландии. Интересно, где и кем бы я сейчас была, если бы осталась там? Я бы не встретилась ни с кем из этих людей, и жизнь моя, по всей вероятности, была бы проще, безопаснее, понятнее. Возможно, я была бы счастлива.

Я думаю об Алекс Крофт. Инспектор была права: некоторые обстоятельства я от нее скрыла. У меня не было выбора.

Я смотрю на Джека, все еще погруженного в сон на другой стороне огромной кровати. Из его рта вырывается тихое посапывание. Я любуюсь формой его плеча, линией позвоночника, тонкими светлыми волосками на шее. Его глаза закрыты, а рука сжата в кулак, словно он сражается со своими снами.

Наверное, всем нам приходится с ними сражаться.

Я помню все, что мы делали вчера вечером: это сложно забыть. Было так хорошо, что я жалею только, что мы так долго ждали и не поддавались искушению. Понятия не имею, что будет дальше. Может быть, теперь, когда он получил от меня все, что хотел, его интерес угаснет. Не знаю, нужно ли ему что-то большее. И не уверена, нужно ли мне. Не могу отделаться от мысли, что было бы хорошо сохранить все как есть: удовольствие близости без боли формальных отношений. Каждый из нас от кого-нибудь что-нибудь хочет, так уж мы устроены. В основе большинства отношений, вне зависимости от их природы, лежит сделка и компромисс. Я не совсем наивна.

Стараясь действовать как можно тише, я вылезаю из постели. Мне нужно немного побыть одной и убедиться, что мысли в моей голове все еще мои собственные. Хочется вернуться в более или менее нормальное состояние и вести себя так, как я вела себя до того, как начался весь этот кошмар. Мне просто необходимо это сделать, ради себя самой.

Мне хочется пробежаться.

Перед тем как тихо выйти из комнаты, я еще раз бросаю взгляд на Джека. А вдруг я в последний раз вижу его таким? Раздетым, разоблаченным, самим собой?

Я пробегаю небольшое расстояние, отделяющее нас от моего дома. Время еще раннее, и, убедившись, что вокруг не видно ни репортеров, ни полиции, я захожу внутрь. Беру старый рюкзак и кладу в него самое необходимое: косметику, пару комплектов чистого белья, зарядку для телефона. Потом подхожу к гардеробу, наклоняюсь и снимаю одну из нижних досок. Бен обустраивал сад и весь дом, но одежда – это, в основном, моя епархия, и когда мы сюда переехали, я переделала встроенные шкафы под себя. Когда у человека столько секретов, как у меня, нужны тайники, чтобы их хранить. Я нахожу пистолет там, куда положила, чтобы скрыть его от мужа. Я спрятала его от страха и была в тот вечер слишком пьяна, чтобы это запомнить. Я боялась мужа, боялась того, что он может сделать, если найдет пистолет. Я кладу пистолет в рюкзак, ставлю доску на место и ухожу.

Я бегу своим обычным маршрутом: мимо бара на углу, мимо закусочной, где продают рыбу с картошкой, через кладбище к улице Портобелло. По дороге мне в голову приходит пара мыслей о том, что могло бы быть дальше, и какой-то отрезок пути я несу их с собой. Потом решаю, что они мне не очень по душе, бросаю их и бегу дальше без них, не оглядываясь и надеясь, что они останутся там, где я с ними рассталась. Поравнявшись с началом длинного ряда антикварных магазинов, я слегка замедляюсь, чтобы иметь возможность разглядывать витрины. Бен всегда знал, что я предпочитаю старую мебель новой, лишенной индивидуальности, но не прислушивался к моему мнению, и я сдалась. Когда-то я готова была почти на все, чтобы он был доволен. Я надеялась уговорить его на совместного ребенка, но больше я никому не позволю так мной манипулировать и контролировать мои поступки.

Я резко останавливаюсь: мозгу требуется время, чтобы осознать, что только что, кажется, увидели глаза. Я возвращаюсь на несколько шагов и останавливаюсь перед витриной, которую только что проскочила. Сомнений больше нет.

Это Бен. То есть его детская фотография.

Тот самый черно-белый снимок, который я так не любила.

Единственная фотография Бена, которую я смогла найти после его исчезновения.

Ничего не понимаю. Как она сюда попала? Я пока не трогала его вещи, ничего не успела убрать из дома, где мы жили вместе, притворяясь мужем и женой. Эта мысль причиняет мне некоторую боль, мне хочется нас защитить, оправдать. Наш брак – не единственный брак на свете, который со временем превратился в две отдельные жизни, мы – не единственная пара, кто продолжал жить вместе по привычке или потому что так было удобнее. Каждый из нас плетет свою собственную замысловатую паутину лжи, а потом умудряется в ней запутаться и не может найти выход.

Я барабаню в дверь антикварной лавки, но никто не открывает.

Начинается дождь. Тяжелые капли внезапно, без предупреждения начинают падать с неба, текут по коже, моментально пропитывают одежду, наполняют вены мощеной улицы мутной водой. Я все смотрю на фотографию и, несмотря на то, что картинка теперь затуманена дождем, не сомневаюсь, что могу верить своим глазам.

Я возобновляю бег, пускаюсь прочь, как будто черно-белый снимок ребенка может ожить, разбить стекло витрины и напасть на меня. Мне не удается убежать далеко. В витрине соседнего антикварного магазина стоит другая рамка, но оттуда на меня смотрит то же лицо. Меня начинает бить дрожь. Я перехожу к следующему магазину – и там снова он, его злобные глазки смотрят прямо на меня.

Я окидываю взглядом пустынную улицу: внезапно мне начинает казаться, что за мной следят. Но вокруг никого нет, только пустой пакет в белую и розовую полоску, совсем как те, в которых мне в детстве покупали конфеты, летит по ветру вдоль тротуара. В глубине этого магазина горит свет, но дверь заперта, и ручка не поддается. Я стучу по стеклу, и в конце концов ко мне выходит пожилой продавец.

– Простите, что беспокою вас, но мне нужно кое-что узнать о фотографии, которая у вас на витрине.

Я чувствую, что должна казаться ненормальной, и удивляюсь, когда продавец предлагает мне войти. Вода течет с моей промокшей насквозь одежды на покрытый плиткой пол.

В магазине тепло, даже жарко, пахнет поджаренным хлебом и старостью. Мужчине, открывшему мне дверь, на вид не меньше восьмидесяти. Он слегка горбится, а одежда висит на нем, как будто он уменьшился с возрастом. Кажется, что его нарядные штаны из шотландки вообще упали бы, если бы красные подтяжки не удерживали их на месте. Под подбородком у него галстук-бабочка, явно завязанный опытной рукой. Его волосы абсолютно седы, но еще густы, а глаза улыбаются, даже когда не улыбается рот. Он, кажется, рад компании.

– Говорите погромче, моя дорогая.

Я подхожу к витрине и тянусь за рамкой, осторожно, чтобы ничего не опрокинуть.

– Эта фотография. Не могли бы вы мне рассказать, откуда она у вас?

Он чешет в затылке:

– Не помню, чтобы я ее раньше видел.

Кажется, он в таком же замешательстве, как и я.

– Может быть, мы могли бы спросить у кого-то еще? – спрашиваю я, стараясь не выдавать своего крайнего нетерпения.

– Нет, здесь сейчас только я. Вчера ко мне приезжал поставщик. Приезжала. Она помогла мне перенести из своего фургона вещи, которые мне понравились. Не помню этой рамочки, но больше ей неоткуда было взяться.

– А кто она такая? У кого вы купили вещи?

– Вещи не краденые, – он делает шаг назад.

– Нет-нет, я и не говорю, что краденые, мне просто нужно знать, как сюда попала эта фотография.

– Думаю, так же, как и большинство нашего товара: от умерших людей.

В жаркой комнате внезапно становится холодно.

– Что?

– Служба по вывозу имущества. Люди умирают, а вещи остаются. С собой же их не возьмешь.

Я обдумываю услышанное.

– А эта женщина, она работает в такой компании?

– Да. Все легально. Ничего противозаконного. Она, кстати, приносит неплохой товар, знает свое дело.

– Но кто она? Как ее зовут?

– У меня плохая память на имена. Где-то у меня есть ее визитка. – Он копается в ящике старого стола. Я замечаю, что, несмотря на щеголеватый вид, он до сих пор в тапочках. – Вот, пожалуйста! Очень вам ее рекомендую, она прекрасный специалист.

Я смотрю на карточку, которую он мне вручил, читаю имя, на ней напечатанное, и руки мои начинают неконтролируемо дрожать.

Мегги О’Нил.

Не может быть.

– Можно у вас купить эту фотографию? – Мой голос дрожит, и я ничего не могу с этим поделать.

– Конечно, – отвечает он с улыбкой.

Я протягиваю ему кредитную карточку, даже не спросив, сколько он хочет денег, и, не успев даже выйти из магазина, вынимаю снимок из рамки. Переворачиваю его изображением вниз и застываю на месте, когда вижу, что написано на нем детским почерком:

Джон Синклер. Пять лет.

Шестьдесят восемь

Телефон звонит, но Мегги не спешит брать трубку.

Звонящий ждет еще три гудка, но сообщения не оставляет.

Мегги не сомневается, что звонит Эйми. Она точно это знает. Она кладет в правую руку три пальца левой и сжимает их крепко, до боли.

Телефон звонит снова. Наверняка звонящий уже придумал, что сказать, и Мегги наклоняется низко-низко, к самому автоответчику, и подносит ухо к крошечному динамику. Удовольствие разливается по всему ее телу, когда из аппарата раздается этот красивый голос. Он словно забытая, но любимая песня:

– Здравствуйте, меня зовут Эйми. Не могли бы вы мне перезвонить?

Мегги прослушивает сообщение тринадцать раз. Она поворачивает голову и целует телефон, оставляя по всей его поверхности следы красной помады, и даже начинает еле слышно постанывать, как будто голос ласкает ее в ответ. Пусть и не она придумала давать девочке уроки правильной дикции, но идея была хороша.

Она представляет себе растерянное, полное недоверия лицо Эйми. Ей хочется перезвонить, но она знает, что нельзя. Она готова поспорить, что теперь Эйми точно придет сама, и, по всей вероятности, очень скоро. Ей просто нужно еще немножко подождать. Некоторые разговоры лучше вести не по телефону.

Шестьдесят девять

Я возвращаюсь в дом Джека, прямиком отправляюсь в душ и пытаюсь смыть с себя пот и страх.

Я считала, что Мегги и Джон умерли, но совпадений слишком много: все в этой истории должно быть связано, просто я не знаю как. В полиции уже подтвердили, что Джон не погиб в перестрелке. Почему же он так и не нашел меня? Я была уверена, что он меня по-своему любил. Может быть, он винил меня в том, что произошло? За годы лицо Джона потускнело в моей памяти, но теперь, когда я увидела его имя на фотографии, я узнала его. Это его взгляд. Откуда у человека, который на мне женился, детская фотография Джона? Почему он утверждал, что это он сам? Мне стоило бы обратиться в полицию, но им нельзя доверять. Никому нельзя доверять. Я стараюсь прийти к какому-то выводу, но ничего умного в голову не приходит.

Мой муж притворялся Беном Бейли, но на самом деле им не был.

Я притворяюсь, что я Эйми Синклер, но я на самом деле тоже не она.

Кто-то притворяется Мегги О’Нил – по крайней мере, я думаю, что притворяется. Но если Джон на самом деле жив, то, может, и она тоже?

Мы все притворяемся другими людьми, но я не могу понять почему.

Ванная комната наполнена паром, а я настолько погружена в свои мысли, что не слышу, как открывается дверь. Шампунь щиплет глаза, поэтому я их закрыла. Я не вижу, как кто-то заходит в ванную, как он залезает ко мне в душ. Чья-то рука трогает меня, и я вскрикиваю. Рука зажимает мне рот.

– Эй, это я, не надо будить соседей, – Джек стирает пену с моего лица, и я снова могу видеть. Сердце бьется так громко, что даже стучит у меня в ушах. – Извини, не хотел тебя напугать.

Я поворачиваюсь к нему, и он целует меня. Все происходящее в первый момент кажется мне глубоко неприличным, как будто вчера между нами ничего не было и все это полная неожиданность. Наверное, я просто не загадывала так далеко. Его руки двигаются ниже по моему телу, и это так приятно, что я уступаю. Я поворачиваюсь к нему спиной, и – как же это приятно – он, кажется, без слов понимает, чего именно я хочу. Я прислоняюсь к стеклу и позволяю себе забыть обо всем, кроме нас. Я думала, что мне больше не суждено испытать такие ощущения. Думала, наверное, что тридцать шесть лет – это много, что я уже не в лучшей форме. С Джеком я этого не чувствую. Я чувствую себя обновленной.

Потом мы завтракаем, и когда я говорю, что мне нужно уйти на несколько часов, он не допытывается, куда именно. Он не ведет себя так, словно я его собственность, и это недавно обретенное чувство свободы в первый раз за долгое время заставляет меня с надеждой смотреть в будущее. Я знаю, что стоило бы сказать ему, куда я иду, но я просто не могу. Боюсь что-нибудь испортить. У нас у всех есть свои секреты. Секреты от других и от нас самих. Мы храним их глубоко внутри, потому что знаем: если они вырвутся наружу, то могут уничтожить не только нас, но и всех, кто нам дорог.

Я варю новую порцию кофе и наливаю ему еще одну чашку.

– Как мне повезло встретить тебя! И чем я заслужил такое счастье? – спрашивает он и целует меня опять.

Выходя из комнаты, я все еще ощущаю вкус поцелуя и надеюсь, что это случилось не в последний раз.

Я беру с собой пистолет, телефон и всю храбрость, которую могу отыскать, и выхожу из дома.

Никто не может быть все время хорошим.

Семьдесят

Адреса на визитке, которую дал мне продавец в антикварной лавке, должно было хватить.

Но не хватило.

До сегодняшнего для я не знала названия этой улицы. По дороге в Эссекс у меня было достаточно времени на размышления, но я до последнего момента пыталась себя убедить, что ошибаюсь, что это просто еще одно совпадение.

Это не было совпадением.

Прошло уже тридцать лет, но я узнаю этот дом. Он до сих пор мне снится.

Ряд магазинов остался на прежнем месте, но все они заколочены и закрыты, кроме маленькой прачечной. Нет больше видеопроката, овощной лавки и магазина на углу, остались только решетки на разбитых окнах и граффити. Теперь в эти магазины ходят только призраки.

Лавка букмекеров осталась на прежнем месте. Окна заколочены, но над дверью висит рукописная табличка: «Антикварные товары».

Изнутри к узорчатому стеклу прикреплена скотчем записка «закрыто». Я поднимаю руки к окну, чтобы отгородиться от света, и пытаюсь заглянуть внутрь, но вижу только темноту.

Я стучу. И еще раз.

Никто не открывает, и я перехожу к боковой двери, той, что ведет в квартиру. Краска давно облупилась; поперек двери кто-то написал красным цветом: «Лгунья». Когда я была маленькой, эта дверь мне казалась огромной, но теперь я вижу, что она самых обычных размеров. Я снова стучу, но опять мне никто не отвечает.

Я наклоняюсь и открываю проржавевший почтовый ящик:

– Здравствуйте!

Я смотрю сквозь крошечную щель, но вижу только толстую пачку запечатанных писем и рекламных листовок. Я нагибаюсь пониже, и мне удается разглядеть нижние ступеньки лестницы, покрытые старым красным ковролином и более свежими темными пятнами.

– Есть кто-нибудь?

Опять никакого ответа.

И тут я слышу, как вверху, в квартире, начинает играть музыка.

Я достаю телефон.

Нужно звонить в полицию.

Нужно хоть кому-нибудь позвонить.

Но я не звоню. Я прячу телефон обратно в сумку, проверяю, на месте ли пистолет, и иду по улице к задней двери.

Ворот больше нет, большая часть забора лежит на земле. Здесь тоже все оказывается меньше, чем я ожидала. На кусочке асфальта возле дома припаркован обшарпанный белый фургон. Я заглядываю в его окно, но не замечаю внутри ничего интересного. Дверь, ведущая в маленькую заднюю комнатку, слегка приоткрыта, но я не решаюсь войти: кто знает, что может быть там, внутри!

Я стучу по облезлым доскам, но шансов, что меня услышат, практически нет, так громко звучит теперь музыка. Композиция мне знакома – это «Нью-Йоркская сказка». Странно слышать ее не на Рождество. Я делаю шаг вперед, и строки об украденных мечтах слишком громко звучат у меня в голове.

Комнатка, где я когда-то сидела, читая журналы со сказками и слушая кассеты, никуда не делась, но все в ней теперь по-другому. Стол исчез, все завалено хламом. Я пробираюсь туда, где раньше была лавка, но и она теперь больше похожа на пыльный склад. Я нажимаю липкую кнопку на выключателе – оказывается, здесь до сих пор есть лампы дневного света. Они мигают и разгораются, освещая участки потолка. В их призрачном свете я вижу очертания старой мебели, сваленной в кучи. Все здесь покрыто грязью и пылью. Я пробираюсь между шкафами, комодами и стульями, поставленными друг на друга, и кое-как дохожу до боковой двери, ведущей в квартиру. Дверь открыта, свет на лестнице не работает.

– Кто-нибудь дома? – спрашиваю я, стараясь перекричать музыку, которая, кажется, стала теперь еще громче.

Никто не отзывается, но я совершенно уверена, что на втором этаже горит свет. Я направляюсь наверх в темноте, ощупью находя дорогу и удивляясь, что по прошествии стольких лет стены все еще обшиты пробкой. Каждый шаг по ступенькам отдается скрипом и стоном. Голос в моей голове кричит, что пора повернуть назад, но я не могу.

Я должна узнать правду.

Я уже на середине лестницы, когда музыка внезапно стихает. Слышно, как наверху открывается дверь, потом раздаются шаги, – и снова тихо.

Эта новая тишина накрывает меня колпаком, но я заставляю себя идти дальше.

Дверь наверху захлопывается со стуком.

Добравшись до верхней площадки, я вижу, что на ней мерцают чайные свечки. Это единственный источник света. Я нащупываю выключатель на стенке, но он не работает: кто-то выкрутил лампочку под потолком. Двери во все комнаты закрыты, но все здесь выглядит как раньше. Я иду вдоль ряда свечей туда, где раньше была наша гостиная, кладу руку на дверную ручку и медлю, прежде чем повернуть ее.

Комната полностью изменилась, и я испытываю облегчение. Электрический камин убрали и на его месте кое-как восстановили старый, настоящий, сложенный из некрашеного кирпича, и со слегка перекошенной каминной полкой. Вид живого огня и запах горящих поленьев наполняет меня необъяснимым чувством уюта. Здесь все не очень новое и довольно пыльное, но комната выглядит вполне обычно. Нормальная гостиная со столом и стульями. Пока никаких скелетов, никакого шкафа. Дорожка горящих свечек пересекает комнату и останавливается возле изысканно украшенного журнального столика, стоящего у открытого огня. На столе тоже свечки, они окружают большую красную книгу. Это фотоальбом.

Я беру его в руки. Он тяжелее, чем можно было предположить по его виду. Я открываю альбом и вижу свое собственное лицо, глядящее на меня со страницы старой газеты. Переворачиваю страницу – там снова моя фотография, в другой статье. Я листаю альбом, и у меня складывается впечатление, что в нем собраны все без исключения интервью со мной, статьи обо мне и рецензии на мои роли. Что-то подсказывает мне, что пора отсюда бежать, что это все неправильно, ненормально, но я не могу остановиться и продолжаю переворачивать страницу за страницей, словно в трансе.

И вдруг я останавливаюсь.

Музыка начинает играть снова. Та же самая песня. Я знаю, что пора отсюда убираться, но замечаю, что на последней странице нет газетной вырезки. Там письмо.

То самое письмо, которое я написала почти двадцать лет назад.

Дорогой Эмон,

Не знаю, помнишь ли ты меня, но я тебя помню.

Много лет назад я была твоей сестрой, но я убежала из дома, и женщина по имени Мегги похитила меня и увезла в Англию. Тогда я этого не понимала, поняла только несколько лет спустя.

Я жила с Мегги и мужчиной по имени Джон в их квартире над букмекерской лавкой в Эссексе, это недалеко от Лондона.

Они сказали мне, что наш папа не хочет меня больше видеть, а потом – что он умер. Теперь я знаю, что это была ложь.

Хочу, чтобы ты знал: мне не было с ними плохо. Но потом умерли и они.

Полиция решила, что я их дочь.

В квартире был паспорт девочки по имени Эйми Синклер. Полиция также нашла ее свидетельство о рождении, где было написано, что она была дочерью Мегги О’Нил и Джона Синклера.

Полицейские подумали, что я и есть эта девочка. Все так думали, и я не стала возражать.

Потом я успела пожить в нескольких приемных семьях. Где-то было хорошо, где-то не очень. Сейчас у меня все в порядке. Я поступила в Королевскую академию драматического искусства и собираюсь стать актрисой.

Я буду очень рада, если ты решишь мне написать или со мной встретиться. Ты часто был мне за отца, и я этого не забыла. Я помню, каким ты был тогда, и хотела бы знать, какой ты теперь.

Прости, что я не сразу тебе написала: я боялась, что кто-нибудь узнает о моем прошлом раньше, чем мне исполнится восемнадцать. Боялась, что у меня будут неприятности. Даже теперь я рассказываю об этом только тебе. Я достаточно хорошо тебя знаю и уверена, что ты никогда не причинишь мне зла. Сейчас я живу под именем Эйми, и у меня все хорошо. Никто не знает о моем прошлом, и я хочу, чтобы все так и осталось. Надеюсь, ты поймешь.

Девочки Киры, которую ты знал, больше нет, но я остаюсь твоей сестрой. Имя – это просто имя.

С любовью, Эйми.

Целую.

Огонь припекает и плюется искрами. Тени бешено пляшут под громкую музыку. Я поднимаю взгляд от письма и вижу, что дверь закрыта и что я уже не одна.

– Привет, Кира, – говорит женщина с длинными темными кудрями и красной помадой на губах.

Семьдесят один

В первый момент я вижу Мегги, мою Мегги из восьмидесятых.

В комнате темно, и только свет камина и дорожки свечей позволяют кое-как различить ее лицо. Она подпевает исполнителю, совершенно не попадая в мотив: тонкий девичий голос с ирландскими интонациями вырывается из ее алых губ. Мало-помалу мои глаза привыкают к освещению, и я понимаю, что усталый мозг снова меня подвел. Женщина, может быть, и похожа на Мегги, но это не она.

– Кто вы? – спрашиваю я, стараясь перекричать музыку.

Она смеется, и первым делом я узнаю улыбку. Она подходит на шаг ближе, снимает то, что оказывается париком, и бросает его в огонь. Я слышу, как он с шипением загорается. Женщина исчезает на глазах, и я теряю контроль над своим телом и сознанием, погружаюсь в полную растерянность.

– Так проще? – спрашивает мужчина, оказавшийся на ее месте. На этот раз он говорит более низким голосом. – Женщина не может узнать собственного мужа!

Он сильно изменился, но его глаза, несмотря на толстый слой косметики, остались прежними.

– Бен? – шепчу я.

– Ты отстаешь от событий, любовь моя. Я не Бен Бейли. Точно так же, как ты – не Эйми. Хочешь – перечитай письмо.

Я в замешательстве смотрю на мятый листок бумаги, который держу в руках.

– Эмон?

Он улыбается и хлопает в ладоши руками в перчатках:

– Ну наконец-то.

Я пытаюсь осознать происходящее.

Мой муж переодевался женщиной и преследовал меня.

Тот же самый человек, мой муж, только что сказал, что он мой брат.

Меня трясет, несмотря на жар от огня. На меня накатывает дурнота от всего увиденного и услышанного. Он идет в мою сторону, и я машинально пячусь. Это он, и в то же время не он.

– Тебе понравились открытки, которые я посылал? – спрашивает он.

Я молчу. Дар речи покинул меня.

– Я писал «Я знаю, кто ты» своим самым лучшим почерком, раз за разом. Но ты все равно не знала, кто я! Смешно, если подумать.

– Твое лицо, – выдавливаю я.

Это максимум, на что я сейчас способна.

– А, нос? Тебе нравится? Я попросил, чтобы мне сделали нос как у Джека, показал им фотографию и мешки под глазами удалил… что я только не делаю для тебя. Полицейские показали тебе, на что я был похож? После операции я отправился прямо туда, дал им сфотографировать мой сломанный нос, заплывшие глаза и опухшее лицо, сказал им, что ты меня избила. Сейчас все почти прошло. Я хорошо выгляжу, как тебе кажется? Совсем. Как. Джек.

– Но зачем?..

– Потому что ты его любишь, а я хочу, чтобы ты любила меня! Так, как я тебя люблю! – кричит он. Я отступаю еще на шаг. – Давай, потанцуй со мной.

Он хватает меня за руки, как будто собирается пуститься в какой-то сумасшедший вальс под оставшиеся аккорды. Музыка заканчивается, но, кажется, продолжает играть у него в голове.

Я пытаюсь высвободиться из его объятий, начинаю плакать. Он прижимает меня ближе, напевает мелодию себе под нос.

– Пожалуйста, хватит.

– Хватит? Малышка, мы с тобой только начали. Пока смерть не разлучит нас – помнишь? Фотографии напоминают тебе о нашем доме?

Я следую за его взглядом и вижу нашу свадебную фотографию в рамке, а рядом с ней – черно-белый снимок маленького мальчика.

– Где ты взял детскую фотографию Джона?

Он смотрит на меня сверху вниз, и наигранное удивление озаряет его клоунское лицо:

– Где нашел, там уже нет.

– Не понимаю.

Удивление переходит в гнев:

– Я забрал все его вещи, потому что он помог ей отнять тебя у меня. Мегги О’Нил уже была в могиле, когда ты написала мне это письмо, но он был жив, и я его выследил. Ну, если честно, вскоре после этого он тоже отправился в могилу. – Он смеется и снова притягивает меня к себе, как будто мы танцуем на балу в каком-то извращенном фильме ужасов. – Все эти годы я не знал, что с тобой случилось, я думал, что ты тоже погибла. Ты когда-нибудь интересовалась, что случилось с настоящей Эйми Синклер? Девочкой, которую ты заменила?

Он сжимает мою голову в ладонях и заставляет меня посмотреть на него.

– Я заставил Джона все мне рассказать перед смертью. Это, вроде как, был несчастный случай. Я сказал, что пощажу его, если он расскажет мне правду, но не смог: око за око. – Он поворачивает мою голову и шепчет мне в ухо: – Они убили ее и закопали в лесу Эппинг. Я заставил его показать, где именно. Этот придурок вырезал первую букву ее имени под деревом, где она лежит. Теперь они вместе.

Я отталкиваю его и бегу к двери.

– Я купил для тебя это скромное жилище вскоре после встречи с Джоном. Тебе нравится, как я тут все устроил? Бизнес идет в гору, но времена сейчас непростые, поэтому перед уходом мне пришлось позаимствовать десять тысяч с нашего общего счета. Ты же не против, правда?

Дверь заперта.

– Я даже наряжался ею – женщиной, ради которой ты меня бросила. Чтобы напомнить тебе о счастливых временах. Я думал, ты обо всем догадаешься, когда ты нашла под кроватью мою помаду.

Я принимаюсь молотить в дверь и звать на помощь, заранее зная, что это бесполезно: все остальные дома по этой улице заколочены и пусты.

– Ты же не убежишь опять, не взяв свой запоздалый подарок на день рождения? – он достает изобретательно украшенную коробку.

– Пожалуйста, мы найдем, как тебе помочь. Пожалуйста, выпусти меня. Прошу тебя.

– Разве ты не хочешь посмотреть, что в коробке?

– Пожалуйста, Бен!

– Я не Бен! Я Эмон. А ты не Эйми. Ты всегда была такой неблагодарной, Кира! Такой испорченной. Не волнуйся, я тебе помогу. В конце концов, я всегда тебе помогал, но тебе этого было недостаточно. Поэтому мне пришлось преподать тебе урок.

Он начинает развязывать ленточку на коробке.

– Мне, кстати, больше нравится, когда ты причесана вот так, без укладки. Тебе идут кудри, ты так больше похожа на…

Я загнана в угол комнаты, за спиной у меня запертая дверь. Он наклоняется и целует меня в губы.

– На себя.

Его лицо вокруг губ перемазано алой помадой, я чувствую ее вкус. Я хочу вытереть губы, но от страха не могу пошевелиться, не могу ничего сделать или сказать. Он гладит меня по волосам, заправляет за ухо выбившуюся прядь, потом опускается передо мной на колени и начинает снимать оберточную бумагу.

– Жила была девочка, девочка с кудряшками…

Он вынимает коробку из обертки.

– С кудряшками, падающими на лоб.

Он открывает крышку, и я вижу пару красных детских туфелек. Это те туфли, которые я хотела в подарок на свой шестой день рождения, – до того, как сбежала из дома. В тот день, когда я встретила Мегги, их не было в витрине магазина, и теперь понятно, почему: Эмон купил их для меня.

– Когда она слушалась, она была очень, очень хорошей…

Он надевает туфельки себе на руки и сует их мне в лицо.

– А когда не слушалась, она была просто шлюхой! – Он гладит мое лицо красной кожей. – Когда наш папочка нашел эти туфельки, он так меня избил, что я потом три дня встать не мог! У нас не было денег на еду, но я купил тебе эти проклятые туфли, потому что знал, как они тебе нравятся! А я тебя любил!

Он швыряет туфли на пол, хватает меня за горло и принимается бить головой о дверь в такт словам:

– Я! Тебя! Любил!

Он разжимает руки. Я падаю на пол и, не в силах подняться с колен, плачу навзрыд.

– Сколько я сделал, чтобы тебя от него защитить! На меня он орал, меня избивал, и я позаботился о том, чтобы ко мне он приходил ночью, а тебя не трогал. Пока ты не родилась, все было в порядке. Мы были счастливы. Но ты убила нашу мать, и он изменился. Лучше бы ты убила и меня.

Он начинает ходить взад-вперед по комнате, и его шпильки стучат по доскам пола. Когда он на короткий момент поворачивается ко мне спиной, я пытаюсь залезть в сумку за пистолетом.

– И как ты мне отплатила? Ты убежала, оставила меня с ним и даже не оглянулась. Знаешь, что он сделал со мной, когда ты исчезла?

Он замечает, что я засунула руку в сумку, и в мгновение ока оказывается рядом. Выхватывает у меня сумку, лезет внутрь, достает пистолет, качает головой и улыбается.

– Как я и говорил… Когда она не слушалась…

Он бьет меня по лицу пистолетом наотмашь, и я лечу на пол, чувствуя, как рот наполняется вкусом крови.

– Мне стоило бы застрелить тебя из этой штуки, ты этого заслуживаешь. – Он отбрасывает пистолет на диван и берет что-то другое – не вижу что. – Но, учитывая, что мы с тобой близкие люди, я использую другую штуку. Я раздобыл эту вещицу, когда разбирал вещи в одном доме в Ноттинг-Хилле несколько месяцев назад. Удивительно, как полезно дружить с мертвыми. Сейчас будет больно, малышка. Так она тебя называла, да? Женщина, которую ты называла матерью после того, как убила свою настоящую мать? Думаю, это единственное, что ты мне о ней рассказала честно.

Я вижу фиолетовую вспышку электричества и чувствую, как тело охватывает невыносимая боль. Я никогда не ощущала ничего подобного: меня словно прокалывает тысяча ножей одновременно. Я пытаюсь вдохнуть, но воздуха не хватает. Уже закрывая глаза, я вижу лицо Мегги, слышу ее голос:

«Я люблю тебя, малышка».

Семьдесят два

Мне снится, что я лечу.

Я – птица. Расправив крылья, я парю и ныряю в воздухе над волнами лазурного моря. Я танцую в безоблачном небе, смотрю на мир подо мной и думаю о том, какие мы все невероятно крошечные.

Сознание слегка пробуждается во мне – достаточно, чтобы звук закрывающейся дверцы фургона проник в мои сны. Порядок сна нарушается, и небо раскалывается. Его огромные угловатые куски падают вокруг меня, как будто льет дождь из осколков голубого стекла. Я лечу недостаточно быстро, и некоторые осколки пронзают мне крылья. Мои белые перья покрываются пятнами алой крови. Я тяжелею, мне сложно держать высоту. Я решаю нырнуть в море и спрятаться под водой, но волны набрали силу и с ревом врезаются в черные скалы. Бурлящие воды потемнели, и когда я опускаюсь ниже, белая пена плещет мне в лицо, ослепляя меня и мешая видеть, куда я лечу. Я с силой врезаюсь в поверхность и чувствую, как первыми ломаются кости носа и щек. Мое тело смято, поломано, как-то свернуто от удара, так что я стала еще меньше и незначительнее, чем была раньше.

Я открываю один глаз. Этого достаточно, чтобы понять, что море превратилось в зеленую подложку для ковролина и я плотно в нее завернута. Я нахожусь в сознании достаточно долго, чтобы понять: мне конец.

Когда я снова прихожу в себя, я слышу, что кто-то идет. Я пытаюсь поднять свое птичье тело с пола, но не могу пошевелиться. Я даже не могу шевельнуть головой и, кажется, никогда не смогу снова летать. Больше я ничего не вижу и не чувствую, потому что снова проваливаюсь в небытие.

Сознание снова возвращается ко мне, и на этот раз оно меня не щадит. В голове пульсирует боль, и я не сразу вспоминаю, что произошло. Вспомнив, начинаю гадать, где я теперь – и когда.

Вокруг темно, словно в шахте.

Руки связаны у меня за спиной, в рот что-то засунуто так, что я не могу его закрыть и не могу произнести ни слова.

Моги ноги согнуты в коленях и заведены назад. Я пытаюсь повернуться и понимаю, что лежу в каком-то ящике. В первый момент я решаю, что это гроб, и от мысли, что меня похоронили заживо, мне становится трудно дышать. Я начинаю плакать. Слезы, сопли и слюна из открытого рта текут в темноте у меня по лицу. Я пытаюсь успокоиться, рассуждать логически: этот ящик явно слишком мал для гроба. На секунду мне становится капельку легче, но голос страха слишком громко звучит у меня в ушах.

А вдруг это детский гроб?

Я обнаруживаю, что, хотя что-то, что запихнули мне в рот, и мешает мне говорить, звуки я все-таки издавать могу. Мой приглушенный крик звучит так первобытно, что кажется, будто его издал кто-то другой – или что-то другое. Дышать стало труднее, и я задаюсь вопросом, на сколько должно хватить кислорода в таком небольшом объеме. Я пытаюсь лягнуть стенку ящика, кричу снова – и крышка открывается.

Я мигаю несколько раз, пытаясь в непривычно ярком свете различить очертания склонившегося надо мной человека.

– Потерпи, малышка, мы почти дома, – произносит голос, изменяющийся в моих ушах с каждым словом.

Сначала он принадлежит Мегги, потом моему брату, потом снова Мегги. Мой нос закрывают какой-то тканью. Я пытаюсь держать глаза открытыми, но веки слишком отяжелели. Кто-то держит меня за руку, и мне кажется, что это Мегги. Потом я слышу, как крышка моего ящика, или того, в чем я лежу, с лязгом закрывается.

Я снова становлюсь переломанной птичкой.

Я не могу ни открыть глаза, ни спеть, ни улететь.

Я погружаюсь глубже и глубже в холодное черное море.

Семьдесят три

Я просыпаюсь.

Мои глаза сообщают мне, что мир вокруг наполнен дневным светом, и я понимаю, что лежу на постели. Я пытаюсь пошевелиться и обнаруживаю, что мои руки и ноги привязаны к четырем столбикам по углам кровати. Кое-как поворачивая голову, я обвожу взглядом комнату и с облегчением понимаю, что я тут, по крайней мере, одна. Разглядываю облупленные, в пятнах сырости, стены, грязный белый тюль, посеревший от плесени и старости, дряхлую деревянную мебель. Передо мной на стене висит выцветшее изображение Девы Марии, а на столике у кровати стоит металлическая фигурка Иисуса. Я узнаю эту комнату. Я нахожусь в Ирландии, в доме, где родилась. Далекий шум моря подтверждает мои догадки. Я не была здесь с пяти лет, но знакомые запахи переносят меня в прошлое, и мне кажется, что все это было вчера.

Возле кровати стоит комод, покрытый кружевной салфеточкой, а на нем – фотография в рамке. Это я в детстве, на мне белая блузка, красная юбка и белые колготки. Мои волосы собраны в два слегка несимметричных хвостика. На фотографии я радостно улыбаюсь, хотя не припоминаю, чтобы я была здесь особенно счастлива. Скорее всего, даже в возрасте пяти лет я уже умела позировать во время сьемки. На столике у кровати стоит зеркало, и, извернувшись так, как только позволяют путы, я вижу свое отражение. На мне белая блузка, красная юбка и белые колготки, совсем как на фотографии, только взрослого размера. Волосы расчесаны на пробор и забраны в хвостики. Губы и кожа вокруг губ щедро намазаны красной помадой, поэтому рот кажется в два раза крупнее, чем он есть.

Дверь моментально распахивается, и в комнату влетает мой брат. На нем мужская одежда, парик и косметика исчезли. Он снова стал Беном, но выглядит иначе.

– Тише, тише, все в порядке, малышка. Тебе просто приснился кошмар. – Он гладит меня по щекам, а я в ужасе рассматриваю его измененное лицо.

– Ой, извини, Мегги больше нет. Я переодевался женщиной, только чтобы сводить тебя с ума и прятаться от полиции. Почему ты так на меня смотришь? Из-за лица? Я хотел выглядеть как Джек Андерсон, я же видел, что ты считаешь его привлекательным и неотразимым. Тебе нравится? В наши дни врачи могут сделать почти что угодно. Просто покажи им фотографию из журнала, выпиши большой толстый чек – и вперед. Я еще собирался сделать себе красивые кубики на животе, совсем как у него, но жизнь вмешалась в мои планы. Боюсь, мы снова с тобой остались одни. Тебя это огорчает, малышка?

– Перестань меня так называть.

– Ты сказала, что Мегги так тебя называла. Я думал, тебе нравится. Я думал, что ты поэтому ушла и не вернулась. Я приготовил тебе завтрак.

Он подносит к моим губам голубую мисочку и ложку. Я сжимаю губы и отворачиваюсь.

– Ну, что ты. Не надо так себя вести. Это овсянка в твоей любимой мисочке. Ты помнишь, что я сказал тебе, когда от нее откололся кусочек? Немножко поврежденные вещи все равно могут быть красивыми.

– Пожалуйста, развяжи меня.

– Я хотел бы. Честное слово, хотел бы, но боюсь, что ты опять убежишь. Ты вообще помнишь тот день? После того как он заставил меня убить ту птицу, я вообще больше не мог есть курятину.

– Зачем ты меня так одел?

– Тебе не нравится? Если ты огорчилась из-за красных туфелек, то, увы, боюсь, теперь они тебе малы. Можно сказать, что ты сама себя переросла.

Он смеется собственной шутке и, кажется, ожидает, что я тоже рассмеюсь. Но я молчу, и тогда улыбка исчезает с его губ, и все его лицо как-то темнеет и искажается:

– Если тебе не нравится одежда, которую я выбрал, я всегда могу ее снять. – Он грубо задирает на мне юбку и начинает стягивать белые колготки.

– Нет, не надо! Пожалуйста!

– Что случилось? Когда-то тебе нравилось, когда я тебя раздевал. Ты постоянно твердила, что хочешь от меня ребенка, хотя я и говорил тебе, что это плохая идея. Теперь ты понимаешь почему? Кроме того, чего я там раньше не видел? – Он стягивает колготки с моих бедер, кладет руку мне между ног и медленно ведет ею по бедру вверх. – Как будто я не видел каждую часть твоего тела, не пробовал тебя на вкус, не был внутри тебя. Ни один человек на земле не знает тебя лучше, чем я. Я знаю, кто ты. Кто ты на самом деле. И, несмотря на это, тебя люблю.

Его рука продвигается выше, и я отворачиваюсь.

– Ты, конечно, можешь притворяться, что сейчас этого не хочешь, если так тебе легче. Но мы оба знаем, что раньше ты хотела. Я внутри тебя… кажется, только это могло тебя успокоить, когда ты нервничала. Перед важным интервью, перед очередной глупой киношной церемонией…

– Я не знала, кто ты такой…

– Не знала, разве?

Я молчу.

– Неужели я так сильно изменился за те годы, что мы не виделись? Смотри, какие у тебя сиськи, кудри, какие огромные прекрасные глаза. Ты могла выбрать любого, но выбрала меня. Своего брата.

– Чего ты хочешь от меня?

– Я просто хочу, чтобы мы были вместе. Я всегда хотел только этого, но тебе всегда этого было недостаточно, ты была слишком увлечена флиртом со своими режиссерами и актерами, такими, как Джек Андерсон. Ну вот, а теперь мы наконец будем вместе, «пока смерть не разлучит нас». У нас, может быть, не так много времени. Я болен.

Он забирается на кровать и укладывается вплотную ко мне, обвив меня руками и ногами. Его пальцы переплетаются с моими, его голова лежит у меня на груди, так что я чувствую запах его волос и вижу розовую кожу намечающейся лысины. Меня просто сплющивает под весом его тела, но я молчу. Я лежу абсолютно смирно и тихо, пока он не погружается в сон.

Когда он начинает тихо похрапывать, я слышу голос в своей голове, и этот голос принадлежит не мне, а Мегги.

Пока ты сама помнишь, кто ты на самом деле, актерский дар – это твое спасение.

Лежа без сна, я повторяю про себя эти слова. Я нянчу эту мысль в своей голове, аккуратно ее укачиваю, стараясь не разбудить ни ее, ни его, стараюсь думать потише, словно боюсь, что кто-нибудь может подслушать мои мысли и помешать мне их осуществить. Сейчас это единственное, что я могу предпринять. Мой страх оттаивает и превращается в ненависть, и я осмеливаюсь искать выход из создавшегося положения, надеяться на конец, но не на мой конец. Я повторяю роль и в воображении разыгрываю следующую сцену. Жизнь похожа на шахматную партию: нужно просто разыграть ее от конца к началу и заранее продумать ходы, которые нужно сделать, чтобы попасть туда, куда тебе нужно.

Ветер на улице набирает силу, и печальное завывание пронизывает старый дом насквозь. За окном я вижу дерево, по которому лазала в детстве. Оно выглядит мертвым. Его ветви качаются на ветру, скрипят от натуги, и их корявые пальцы стучат по стеклу, словно почерневшие кости.

Тук. Тук. Тук.

В комнате темнеет раньше, чем снаружи, и к тому моменту, когда темнота сгущается окончательно, я уже точно знаю, что должна говорить и что делать.

Семьдесят четыре

Я целую его в макушку.

Несколько раз.

Ласково, нежно, с любовью.

Лежа на мне, он приходит в движение, поднимает взгляд.

– Поцелуй меня, – шепчу я. – Пожалуйста.

Все еще не проснувшись окончательно, он целует меня в губы. Меня тошнит от его запаха, но я отвечаю на поцелуй. Он все время держит глаза открытыми, и в них я вижу замешательство. Он изучает меня. Как только наши губы разделяются, я произношу:

– Я все время знала, что это ты.

Он смотрит на меня долгим взглядом, на лбу собираются складки:

– Знала?

– Я притворялась, что не знаю, но, разумеется, я знала, кто ты на самом деле. Я ничего не забываю, ты же знаешь. Как же я могла забыть собственного брата? – Я вижу, что он хочет мне верить, но не верит. Нужно играть лучше. – Я скучала по тебе с того момента, как ты исчез. Теперь я знаю, что значит жить без тебя, и хочу, чтобы мы больше не расставались.

– Ты хочешь, чтобы мы были вместе? – Он поднимает бровь.

– Да.

– Вместе в каком смысле?

– Во всех смыслах. Теперь, когда мы вернулись домой, мы можем никому не говорить, кто мы и чем мы занимаемся. Мы можем начать сначала. Мы можем оба жить так, как хотели.

Он хмурится.

– Ты все еще хочешь ребенка, хотя и знаешь, кто я такой?

– Да. Я всегда хотела именно этого – ребенка. Это был бы второй шанс. Для нас обоих.

Он слегка выпрямляется, опираясь на руки:

– Мне очень жаль, что так вышло с Финчером.

Тут он застает меня врасплох, и мне еле удается сохранить бесстрастное выражение лица.

– Откуда ты знаешь?

– Я же знаю все твои пароли, читаю все твои мейлы. Я рассказал Алисии Уайт, где его найти. Для тебя это был бы слишком серьезный проект. Тебе снова пришлось бы слишком надолго уехать.

Я проглатываю ненависть.

– Ты прав. Ты всегда понимал, что для меня будет лучше.

Кажется, он удивлен моим ответом. Сосредоточенность проступает на его лице.

– Я сделал тебе паспорт на твое настоящее имя на случай, если бы были какие-то сложности с фургоном на пароме. Мы можем слегка изменить твою внешность, и ты можешь жить здесь. Нормальной жизнью. Ты ведь все равно ненавидишь быть в центре внимания, а актерская профессия без этого не обходится…

Я хватаюсь за эту мысль. Самая убедительная ложь основана на элементах правды.

– Да! Я это просто ненавижу, ты меня знаешь. Мне все время так страшно. Новая, простая и понятная жизнь здесь, с тобой, – мне теперь больше ничего не нужно. Поцелуй меня, как раньше. Пожалуйста.

Он целует, не переставая за мной наблюдать, как будто это экзамен, и он уверен, что я провалюсь. Медленно, пуговица за пуговицей, он расстегивает белую блузку, ища на моем лице предательские знаки протеста. Потом тянется к моим связанным рукам, но я заранее знаю, что он вовсе не собирается их развязывать. Я изучила его не хуже, чем он изучил меня.

– Нет, не надо. Пусть будут связаны. Я хочу, чтобы ты знал, что можешь мне доверять. Я никуда больше не собираюсь убегать. Ты мне нужен. Без тебя я просто пропадала. Мне было так одиноко, когда ты ушел.

Он явно сбит с толку. Все еще следя за реакцией, он целует мне грудь. Я прогибаю спину и чувствую, как он твердеет. Когда я играю свою роль, ему не нужны никакие синие таблетки. Он передвигается ниже, и я начинаю стонать – именно так, как ему нравится. Он развязывает мне ноги, снимает мои белые колготки, и я улыбаюсь, когда он начинает расстегивать ремень брюк.

Когда все закончено, он развязывает одну из моих рук и сжимает ее в своей, а голову опускает мне на грудь. Я выжидаю достаточное количество времени, осторожно высвобождаю руку и, когда он начинает храпеть, тянусь к фигурке Иисуса. Я вытягиваю руку так далеко, как только могу, стараясь, чтобы в остальном тело оставалось неподвижным. Мои пальцы касаются холодного металла. Я хватаю фигурку со всей силой, какую только могу собрать, и с размаху бью его в череп. Он всхлипывает, как раненый зверь. Кровь течет по его лицу, заливает глаза, которые ошеломленно смотрят на меня. Я наношу второй удар.

Я знаю, что времени терять нельзя. Я развязываю вторую руку, выползаю из-под него и выбегаю из комнаты. На мне нет ничего, кроме белой блузки. Я бегу по темному дому, стараясь вспомнить расположение комнат, натыкаюсь на вещи, которых не помню, пытаюсь найти ближайший выход. Еще не успев добежать до черного входа, я слышу погоню. Рассохшиеся доски с годами разбухли, и чтобы дверь открылась, мне приходится дернуть ее изо всех сил.

Снаружи ужасно холодно, от мощного ветра перехватывает дыхание, и щебенка на подъездной дорожке кусает меня за голые ноги. Я пытаюсь завернуться в расстегнутую блузку, хотя ближайшие соседи живут слишком далеко и никто не увидит меня в темноте. И не услышит, даже если я осмелюсь кричать. В ужасе я не могу вспомнить, где что находится, бросаюсь туда, где, по моим представлениям, должно находиться шоссе, и слишком поздно понимаю, что бегу в глубину нашего участка, в сторону моря. Сзади с шумом захлопывается дверь.

– Куда же ты, малышка? Я думал, ты хочешь, чтобы мы были вместе! Я думал, ты больше никуда не собираешься убегать! – у него такой голос, как в ту ночь перед исчезновением, когда он напал на меня в спальне.

Тогда я думала, что он вполне способен меня убить.

Я спотыкаюсь и падаю, зная, что он уже близко.

В темноте я потеряла все ориентиры. Я снова повернула не туда, но на этот раз моя жизнь не начнется, а закончится.

До моего слуха доносится слабый скрип и всхлипывание, словно деревянная дверь рвется на ветру и силится сорваться с проржавевших петель, и я различаю призрачные очертания старого сарая. Я мчусь туда изо всех сил, пытаясь спрятаться от того, что меня ждет. Вот я внутри. Мне не видно, по чему я ступаю босыми ногами, но, кажется, это солома. Железные крючья, на которые папа вешал убитых кур, качаются над моей головой, потревоженные бурей. Они визжат и скрежещут друг о друга, и этот звук вызывает во мне животную панику. Взглянув вверх, я вижу в лунном свете их серебристые улыбки.

– Старший брат везде тебя найдет, – я слышу, как он закрывает дверь сарая, и мы остаемся внутри вдвоем.

Шторм за стеной набирает силу, и дверь явно не хочет оставаться закрытой. Она бьется и бьется в своих старых петлях, как будто хотела бы отпустить меня на свободу. Я бросаюсь на пол и ползу подальше от голоса брата, прекрасно сознавая, что мне больше некуда бежать и негде прятаться.

И тут мои пальцы нащупывают какой-то предмет.

Сначала я не понимаю, что это такое. Я веду ладонью вдоль деревянной рукояти, пока она не натыкается на холодный металл, до сих пор такой острый, что можно порезать палец.

Я поднимаю топор с земли, разворачиваюсь и остаюсь сидеть на корточках лицом в ту сторону, откуда приближаются шаги Эмона. Дверь сарая внезапно распахивается, и в свете луны я вижу прямо над собой лицо брата. Он отвлекается на стук двери, и я взмахиваю топором со всей силой, оставшейся в организме. Лезвие застревает в его шее сбоку, кровь бьет струей, и он падает на пол.

Я не шевелюсь.

Не могу.

Все вокруг неподвижно, кроме непрерывного потока его крови.

Я подаюсь вперед, завороженная видом его сломленного тела. Теперь, когда его глаза закрыты, после всех изменений, произошедших с его лицом, он кажется мне совершенно незнакомым человеком. Чудовищем, с которым я ненароком встретилась. Глаза открываются, и ненависть, которую я в них читаю, заставляет меня снова схватиться за рукоятку топора. Я выдергиваю топор из его перерубленного горла, поднимаю его высоко над головой и резко опускаю.

Его глаза все еще открыты, и мне кажется, что они продолжают смотреть на меня, когда голова катится по полу сарая.

Шесть месяцев спустя…

Я никогда не любила возню с продвижением фильмов. В ней есть что-то вульгарное и напыщенное.

Интервью идут сплошной чередой. Те же вопросы и те же ответы раз за разом, без конца. Все камеры, все глаза журналистов направлены на меня. Они наблюдают за мной, пытаются меня подловить, пытаются понять, что прячется под моей внешностью.

– Последний журналист, – Тони встает, услышав стук, и открывает дверь.

Для сегодняшних интервью киностудия сняла номер в гостинице. Есть что-то сюрреалистичное в такой жизни: ты работаешь над фильмом несколько месяцев, а потом полностью свободен, в некоторых случаях целый год, пока не погрузишься в совершенно другой проект. Я чувствую себя путешественником во времени: мне приходится говорить о разных персонажах, о разных историях, происходящих в разных странах по всему миру. Я знаю, что Джек сидит сейчас в соседней комнате, и радуюсь, что он так близко. Еще я рада, что со мной мой агент. Думаю, сегодня я не справилась бы с этим одна. От этой мысли я начинаю злиться сама на себя: я никогда ни в ком не нуждалась, и мне не нравится, что мне кто-то нужен сейчас.

Никто не знает о том, что случилось в прошлом году, и я хочу, чтобы так оно и осталось.

Скользящей походкой в комнату вплывает Дженнифер Джонс. За ней едва поспевает оператор: ему приходится одному тащить все оборудование. Не могу поверить, что согласилась на эту встречу.

– Эйми, дорогая, вы выглядите бесподобно!

Она целует воздух по обе стороны от моего лица, громко чмокая губами. Губы у нее сегодня ярко-розовые, под цвет тесно облегающего фигуру платья.

– Я знаю, что времени у нас немного, ваш агент выразился предельно ясно. – Она вскользь машет Тони рукой. – Никаких вопросов личного характера, обещаю.

Я бросаю взгляд в сторону Тони, чувствуя, как укол паники пронзает мою броню, но он кивает мне ободряюще, и я изо всех сил стараюсь не теребить оборку платья.

– Снимаю, – говорит оператор.

Дженнифер Джонс переводит фокус на меня, затачивая язычок.

– «Иногда я убиваю» – потрясающий фильм.

Степень ее неискренности действительно впечатляет.

– Спасибо, – улыбаюсь я.

– И примите мои поздравления! Когда вы ожидаете?..

Она смотрит на мой подросший живот.

– Через три месяца.

– Как здорово! А как поживает будущий отец?

Он просто потерял голову.

Перед тем как ответить, я смотрю на Тони. Никаких, говорите, вопросов личного характера?

– У Джека все отлично.

– Это так похоже на сказку, честное слово! То, как вы в прошлом году встретились на съемочной площадке, полюбили друг друга, поженились… Я вижу, вы оставили девичью фамилию… снова.

– Да, оставила.

– И скоро появится маленькая Эйми или маленький Джек, как это мило!

– Мне очень повезло, – я кладу руку на живот, словно защищая своего нерожденного ребенка на случай ядовитых комментариев Дженнифер Джонс.

– И как удачно, что вы как раз закончили работу над новым проектом, на этот раз с Финчером, не меньше! Я хочу сказать – ничего себе! Как вы только все успеваете?

– Из-за моего растущего живота мы сняли все сцены с моим участием за несколько месяцев. График был напряженный, но это было просто замечательно! Я наслаждалась каждой минутой.

И наконец-то у меня есть все, о чем я мечтала.

– Сначала он пригласил на роль кого-то другого, я не ошибаюсь?

Я выдерживаю ее взгляд и стараюсь не ерзать в кресле:

– Да, это так.

– Наверное, это было непросто – заменить Алисию после того, как она исчезла без следа.

– Я глубоко соболезную Алисии и ее семье. Она очень хорошо это прятала, но, несомненно, у нее были большие проблемы.

– Она исчезла почти шесть месяцев назад, и до сих пор никто ее не видел, никто ничего не знает. Как вы думаете, что с ней произошло?

– Давайте вернемся к вопросам о фильме, – перебивает Тони, чувствуя мое беспокойство.

– Конечно, – отвечает Дженнифер Джонс. – Скажу откровенно, ваша героиня в этом фильме внушает страх. Актриса играет роль актрисы – наверное, это было интересно. Мы просим актеров, у которых берем интервью, сказать на камеру несколько слов для нашего рекламного ролика – вы не откажетесь? Просто назовите имя персонажа, пару фактов о нем и название фильма.

– Конечно.

– Отлично! Когда будете готовы, просто посмотрите в камеру.

Я поворачиваюсь к камере, в последний раз выполняя ее просьбу:

– Меня зовут Эйми Синклер. Я была той девушкой, которая казалась вам знакомой, но вы никак не могли вспомнить, откуда. Теперь вы меня наверняка запомните. «Иногда я убиваю».

Я откидываюсь на спинку кресла, смущенная выражением лиц окружающих. Дженнифер Джонс нарушает тишину своим каркающим смехом и запрокидывает голову, так что мне видна ее впечатляющая коллекция пломб.

– Как смешно! – говорит она, но я так и не понимаю, в чем дело. – Вам нужно назвать имя персонажа, а не свое собственное. Мы же не хотим, чтобы зрители решили, будто Эйми Синклер убивает людей!

– Извините, – я чувствую, что краснею. – Сегодня был такой длинный день, и я боюсь, что мой беременный мозг немного переутомился, – я поворачиваюсь к камере. – Давайте попробуем еще раз. Я никогда не повторяю ошибок.

Благодарности

Второй по счету роман – это всегда интересное путешествие. На этом пути легко заплутать, и я не уверена, что нашла бы дорогу без помощи следующих потрясающих людей.

Я хочу поблагодарить Джонни Геллера за то, что он верил в меня, когда я сама в себя не верила. Не могу понять, как мне удалось заполучить лучшего агента в городе, но я очень вам благодарна. Без вас не было бы этой книги. Также спасибо великолепной команде агентства «Кертис Браун».

Я благодарю Кэри Стюарт за то, что в ней в идеальной пропорции смешиваются ум и доброта. Спасибо за ваше терпение и понимание и за все чудеса, что вы творите.

Я благодарю Манприт Гривал, Салли Уильямсон и блестящий коллектив сотрудников центрального офиса издательства «Харпер Коллинз». Спасибо Эйми Айнхорн и потрясающей команде Flatiron/Macmillan. Спасибо и всем моим заграничным издателям. Я так благодарна, что мои книги выходят в разных странах по всему миру. Писатели только пишут истории, издатели же превращают их в книги, и мне очень повезло работать с лучшими из них.

Спасибо членам моей семьи за то, что они помогали мне верить в себя.

Спасибо моим друзьям – за то, что они продолжают быть моими друзьями, даже когда я исчезаю в очередной книге.

Спасибо Дэниэлу за то, что не развелся со мной, пока я писала этот роман.

И главное: спасибо тем, кто так добр, что читает мои книги. Писатель – ничто без читателя, и благодаря вам моя жизнь стала такой, о какой я не могла и мечтать. Надеюсь, вы продолжите получать удовольствие от моих историй. Вечно вам благодарна.

Примечания

1

Город в Ирландии.

(обратно)

2

Персонаж ирландского фольклора.

(обратно)

3

Немедленно (искаж. франц.).

(обратно)

4

Персонажи популярного кукольного телешоу, запущенного в Ирландии в 1987 году.

(обратно)

5

Песочный человечек – персонаж западноевропейского фольклора. Считается, что он погружает детей в сон, сыпля им в глаза волшебный песок.

(обратно)

6

Яркая Радуга – девочка, персонаж мультфильма.

(обратно)

7

Мой друг (франц.).

(обратно)

8

Конечно, я очень умен! (франц.)

(обратно)

9

Вот дерьмо (франц.).

(обратно)

10

Ты прекрасно выглядишь сегодня вечером (франц.).

(обратно)

11

Parade (брит.) – городская площадь, место для прогулок; несколько магазинов, расположенных в ряд.

(обратно)

12

Женщины-детективы, персонажи одноименного американского сериала.

(обратно)

13

Рифмованный сленг, или «рифмованный сленг кокни» – сленг, развившийся в начале XIX века в восточной части Лондона. Его идея заключается в том, что слово заменяется рифмующейся с ним фразой из двух или более слов. Думаем, наш читатель догадается, с чем рифмуется «толстый круп».

(обратно)

14

Я не понимаю (франц.).

(обратно)

15

В Великобритании с сороками связано множество предрассудков. Встретить одну сороку считается дурной приметой, но беды можно избежать, если поприветствовать птицу.

(обратно)

16

Пожалуйста (франц.).

(обратно)

Оглавление

Один

Два

Три

Четыре

Пять

Шесть

Семь

Восемь

Девять

Десять

Одиннадцать

Двенадцать

Тринадцать

Четырнадцать

Пятнадцать

Шестнадцать

Семнадцать

Восемнадцать

Девятнадцать

Двадцать

Двадцать один

Двадцать два

Двадцать три

Двадцать четыре

Двадцать пять

Двадцать шесть

Двадцать семь

Двадцать восемь

Двадцать девять

Тридцать

Тридцать один

Тридцать два

Тридцать три

Тридцать четыре

Тридцать пять

Тридцать шесть

Тридцать семь

Тридцать восемь

Тридцать девять

Сорок

Сорок один

Сорок два

Сорок три

Сорок четыре

Сорок пять

Сорок шесть

Сорок семь

Сорок восемь

Сорок девять

Пятьдесят

Пятьдесят один

Пятьдесят два

Пятьдесят три

Пятьдесят четыре

Пятьдесят пять

Пятьдесят шесть

Пятьдесят семь

Пятьдесят восемь

Пятьдесят девять

Шестьдесят

Шестьдесят один

Шестьдесят два

Шестьдесят три

Шестьдесят четыре

Шестьдесят пять

Шестьдесят шесть

Шестьдесят семь

Шестьдесят восемь

Шестьдесят девять

Семьдесят

Семьдесят один

Семьдесят два

Семьдесят три

Семьдесят четыре

Шесть месяцев спустя…

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg