«Каменный мешок»

Каменный мешок (fb2) - Каменный мешок [Grafarþögn - ru] (пер. Илья Валерьевич Свердлов) (Эрленд - 4) 1107K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Арнальдур Индридасон

Арнальд Индридасон Каменный мешок

1

Не могло быть никаких сомнений — годовалая девочка, сидя на полу, грызла человеческую кость.

День рождения был в самом разгаре, виновник торжества и его друзья бодро стояли на ушах. В два счета уговорив свежедоставленную пиццу и запив ее кока-колой, мальчишки снова приступили к делу, то есть принялись прыгать и орать во всю глотку. Словно по команде ураган детей и подростков выскочил из-за стола и унесся из столовой в комнату, где те, что постарше, вооружились игрушечными автоматами и пистолетами, а те, что помладше, похватали машинки и резиновых динозавров. Единственный незваный гость старался не обращать на них внимания — какой смысл гадать, во что они там играют, да и не игра это вовсе, а один сплошной бедлам.

Мать виновника торжества готовила в микроволновой печи воздушную кукурузу. Незваному гостю она сказала, мол, есть надежда, что чада немного поутихнут, если включить телевизор и поставить музыку, а если это не поможет, она просто выставит детей играть на улицу. В самом деле, сколько можно, день рождения сына — мальчику исполнилось восемь — отмечается уже в третий раз. Нервы у всех на пределе, где это видано — трижды отмечать день рождения! И как только это получилось? Сначала все семейство отправилось в дорогущий ресторан с меню, полным гамбургеров, и громыхающей рок-музыкой. На другой день были приглашены разнообразные родственники и друзья родителей, и праздник проходил с такой помпой, словно ребенку не восемь, а пятнадцать и у него конфирмация. А сегодня отпрыск решил зазвать в гости одноклассников и других соседских детей.

Изложив вышеозначенное, хозяйка дома открыла дверцу микроволновки, вынула оттуда пакет с готовой кукурузой и поставила на его место другой. Нет, больше этому не бывать, подумала она. Когда ему исполнится девять, все будет просто — день рождения только раз в году, значит, и отмечаем единожды. Как в те времена, когда я была маленькой. И кстати, если бы незваный гость дал себе труд раскрывать периодически рот, мне было бы немного легче.

Хозяйка несколько раз пыталась завести с ним разговор, но в итоге отчаялась. Хорош гусь — расселся тут у нее в гостиной и молчит как рыба об лед, действует ей на нервы. С другой стороны, в квартире такой шум и гам — мальчишки, что с них возьмешь, — что я все равно ничего бы не услышала. Хоть бы помочь предложил, ан нет, сидит себе, смотрит в бесконечность и безмолвствует. Может, стесняется? Ну, от этакой стеснительности и помереть недолго.

Хозяйка видела молодого человека впервые. Лет двадцати пяти, худощав. Пожал ей руку на пороге, сказал, что пришел за братом, одним из приятелей ее восьмилетнего отпрыска. Пальцы длинные, ладони потные, старается вести себя так, чтобы его не замечали. Младший, ровесник сына — экая у них, у братьев, разница в возрасте! — наотрез отказался идти домой в разгар веселья и убежал беситься дальше; хозяйка, покачав головой, сказала гостю, что день рождения все равно скоро закончится, так что ждать ему недолго. Тот в ответ объяснил, что приглядывает за братом, пока родители за границей, — он здесь временно, сам снимает квартиру в центре, а вся семья живет тут рядом, так сказать, на даче.

Очень странный юноша, отчего ему так неудобно? Сидит себе на диване, разглядывает сестру виновника торжества — той всего год, одета в кружевное платьице, в волосах бант, бодро ползает по полу от одной детской к другой и весело пищит.

Черт, когда же братец наиграется? Сколько мне тут сидеть в незнакомом доме? Невыносимо! Помочь, что ли, хозяйке? Сказала, мол, муж вернется не скоро, работает допоздна.

Кивнул, изобразил нечто вроде улыбки. Вежливо отказался и от колы, и от пиццы.

Так, а что это за игрушка у девочки? Уселась на попу и грызет чего-то, слюни пускает. Наверное, зубы режутся — как работает деснами!

Девочка решила подползти поближе. Все-таки интересно, что это она такое грызет. Снова плюхнулась на попу и уставилась на него с открытым ртом. Боже, сколько слюней-то. Опять засунула игрушку в рот, зажала деснами, ползет дальше к дивану. За чем-то потянулась, упала на животик, пискнула, игрушка выпала изо рта на пол. Следующие мгновения ушли на поиски пропавшего. Так, игрушка успешно схвачена вновь, и девочка ползет дальше, добирается до диванного подлокотника и с некоторым трудом встает на ножки. Не очень еще хорошо стоит, но зато ужасно горда собой. И игрушку протягивает.

Раз протягивают, надо взять в руки и рассмотреть поближе. Что это?

Девочка вдруг сообразила, что игрушки у нее больше нет, сделала круглые от удивления глаза и заверещала изо всех своих годовалых сил. Но не успела она завопить, как гость уже понял — в руках у него человеческая кость, десять сантиметров или около того длиной, отломанная оконечность ребра. Белая, круглая, края, где кость отломали, гладкие — успели стереться, — но на изломе видны какие-то коричневые частички, похоже, земля.

Да, точно, самый конец ребра. И кости порядочно лет.

Хозяйка дома решила наконец обратить внимание на вопящую дочь — и обнаружила, что та стоит рядом с незнакомцем. Отложив пакет с воздушной кукурузой, она подошла к девочке и взяла ее на руки. Молодой человек тем временем вел себя так, словно ни голосящего ребенка, ни его матери и на свете нет.

— Что стряслось? — обеспокоенно спросила хозяйка, укачивая девочку. Пришлось повысить голос, чтобы перекричать малышку и гостей ее братца.

Гость поднял глаза, встал и протянул кость хозяйке:

— Откуда она это взяла?

— Что?

— Да кость. Откуда она взяла эту кость?

— Какую еще кость?

Малышка, заметив отобранную игрушку, приутихла и потянулась за ней; изо рта ручейком текли слюни. Предприятие увенчалось успехом, и девочка принялась вертеть вновь обретенное сокровище в руках.

— Я думаю, это кость, — сказал юноша.

Девочка запихнула игрушку в рот и совсем замолчала.

— Какая еще кость?

— Да вот эта, которую она грызет. По-моему, это человеческая кость.

Мать удивленно посмотрела на работающую челюстями дочь:

— Ничего такого раньше не видела. О чем это вы, какая еще кость?

— Ну такая. По-моему, это кусок ребра, человеческого ребра. Я учусь на медицинском, — добавил гость в качестве разъяснения, — на пятом курсе.

— Человеческое ребро? Что это еще за чушь? Это вы ее сюда принесли?

— Я? Да бог с вами. Я же и спрашиваю — откуда девочка ее взяла?

Мать снова посмотрела на дочку, мигом выхватила у нее изо рта странный предмет и бросила его на пол. Девочка заверещала снова. Гость наклонился и поднял брошенный предмет.

— Может быть, об этом стоит спросить ее братишку… — намекнул гость, заглянув хозяйке в глаза.

Та в недоумении посмотрела сначала на студента, затем на вопящую что есть сил малышку, затем на кость, затем в окно, на полупустые дома вокруг, снова на кость, снова на студента и, наконец, на сына, который как нельзя вовремя появился в гостиной, направляясь бегом из одной детской в другую.

— Тоти![1]

Тот и бровью не повел, пришлось зайти в детскую и вытащить его оттуда, едва не за уши. Студент-медик протянул недовольному мальчику кость.

— Это твое? — спросила хозяйка дома.

— Да, это я нашел, — ответил Тоти.

По тону ясно, ему не терпится снова бежать играть.

— Где ты это нашел? — продолжила мать, усадив малышку на пол; та вопросительно посмотрела на маму, как бы размышляя, начинать вопить заново или покамест воздержаться.

— Там. — Мальчик показал на улицу. — А что, прикольный камешек. Я его вымыл.

Дышит, как будто пробежал марафон, по щекам ручьями течет пот.

— Где «там»? Когда это было? Что ты там делал?

Мальчик уставился на маму — вроде ничего плохого не делал, а по маминому лицу получается, что чего-то натворил. Загадка.

— Ну вчера. Там, в конце улицы, в подвале. А что такое?

Мама и незнакомец переглянулись.

— Можешь показать мне, где ты нашел эту штуку? — спросила мать.

— Мам, ну у меня же день рождения!

— Давай-давай, идем-ка, — был решительный ответ. — Покажи нам, где ты ее нашел.

Хозяйка дома взяла дочь на руки и легонько подтолкнула сына в спину — мол, марш на улицу, и без разговоров. Друзья Тоти, заметив, что тот закрыл рот, переглянулись и последовали его примеру. Женщина тем временем положила ему руку на плечо, и тот выбежал вон, за ним вышли незнакомец и мама с малышкой на руках. Дети еще раз переглянулись и потянулись за Тоти и взрослыми.

Дело происходило в новом квартале близ шоссе, ведущего из столицы к Рябиновому озеру[2]. Далеко не тысячелетний квартал гордо именовался «Миллениум». Возвели его на склоне холма, к югу от Ямного пригорка[3], в тени гигантских цистерн с горячей водой — собственности компании «Рейкьявикская энергетика». Выкрашенные в коричневую краску чудовища возвышались над новостройками как замок какого-нибудь средневекового сеньора над бедными крестьянскими хижинами. Справа и слева от цистерн пробили дороги и вдоль них возвели дома — так что пороги следующих оказывались вровень с крышами предыдущих. Перед некоторыми хозяева успели разбить садики — тут и там виднелись новые лужайки и крошечные деревца, которым еще только предстояло вырасти и укрыть дворики от солнца.

Юные гости, выйдя из дому, припустили за виновником торжества на восток, по самой верхней улице, совсем рядом с цистернами. Вдоль улицы, как и в других местах, стояли новые дома, но дальше, к северу и востоку, начинались ряды домиков постарше — видавшие виды летние «дачи», какие были в почете у рейкьявикцев в былые года. Как и везде, мальчишки обожали недостроенные дома, лазали по лесам и играли в прятки, особенно в свежевырытых котлованах — на дне собиралась вода, и там можно было отлично плескаться.

Вот к такому котловану и подвел Тоти свою мать и незнакомца-медика, а с ними и остальную шайку-лейку. Он спустился по лестнице вниз и показал место, где нашел «прикольный белый камешек», такой легонький и такой гладкий. Ну как можно было не подобрать такое сокровище и не положить его к себе в карман? А вот, собственно, и тот самый угол, где он нашел камешек. Мать приказала сыну отойти в сторону и сама спустилась в котлован; ей помогал студент-медик. Тоти взял у мамы «камешек» и положил его на землю.

— Вот, вот так он тут лежал, — сказал он. — Правда, прикольно?

Был вечер пятницы, рабочие давно ушли домой. Прямоугольный котлован оставался недоделан — бетонные стены возвели только с двух сторон, а с двух других была только голая земля. Студент-медик подошел к земляной стене, у которой Тоти нашел «камешек», хорошенько пригляделся и ковырнул пару раз пальцем. Грунт немного осыпался, и стало хорошо видно плечевую кость человека.

Мать посмотрела на незнакомца и подошла поближе. Тот указал рукой на стену — в самом деле, плечевая кость, а чуть правее, кажется, из грунта выдается челюсть с парой зубов. Целый скелет, как будто лежит на боку.

Ее передернуло, она круглыми глазами посмотрела на юношу, затем на дочь и принялась нервно вытирать ей рот.

* * *

В первый миг она даже не поняла, что происходит, — просто почувствовала боль в виске. А оказалось, он ударил ее. Без предупреждения, кулаком по голове. Быстро управился, она даже не успела заметить, как он замахивается. А может быть, просто не могла поверить, что он ее ударил. Все последующие годы она то и дело задумывалась — укажи она ему в ту же секунду на дверь, выйди в нее сама, кто знает, не стал бы тот первый удар последним?

Это при том, конечно, условии, что он позволил бы ей выйти в эту самую дверь.

Она ошеломленно уставилась на него, не в силах понять, почему он ударил ее. Никогда прежде он не поднимал на нее руку. За три месяца, что прошли с их женитьбы, — ни разу.

— Ты чего? За что ты ударил меня? — сказала она, хватаясь рукой за висок.

— Думаешь, я не видел, как ты пялилась на него? — прошипел он.

— На него? На кого?.. Ты про Снорри, что ли? Пялилась на Снорри?

— Думаешь, я ничего не заметил? У тебя вся рожа опухла от похоти, думаешь, я не заметил?!

Впервые она видела его таким. Никогда прежде не слышала от него этого слова — похоть. О чем он вообще? Да, они немного поболтали со Снорри в прихожей. Она просто хотела сказать Снорри «спасибо» за то, что он забежал к ним занести пару вещей, которые она забыла у хозяина, — а приглашать зайти не стала, муж весь день в плохом настроении, ни к чему. Снорри рассказал ей смешной случай из жизни хозяина, они посмеялись, а там Снорри и ушел.

— Я просто болтала со Снорри, ты ж его знаешь, — сказала она. — Что с тобой? Ты весь день не в себе, что такое?

— Ты что, сдурела? Ты что, перечить мне намерена?! — спросил он и подошел почти вплотную. — Я все видел в окно, ты плясала вокруг него, как шлюха!

— Да нет, ну что ты…

Он снова ударил ее по лицу кулаком, она не удержалась на ногах и упала на посудный шкаф, даже не успела рукой закрыться.

— Не смей мне вешать на уши лапшу! — заорал он. — Я видел, как ты на него смотрела. Видел, как ты его подначивала! Своими глазами видел! Блядь подзаборная!

Еще словечко, какого прежде от него не слыхивали.

— О боже мой, — застонала она.

Верхняя губа кровоточила, во рту стало солоно от крови и от слез.

— За что? Что я такого сделала?

Он навис над ней, словно собирался бить ее дальше. Красный как рак от ярости, глаза налиты злобой, зубы сжаты. Топнул ногой что было сил, повернулся к ней спиной и вышел вон из подвала. Она не двинулась с места, не в силах понять, что произошло.

Частенько вспоминала она тот день, и чем дальше, тем чаще. Все время думала: а изменилось бы что-нибудь, наберись она смелости не уступить насилию, решись она в ту же секунду выйти вон и оставить его навсегда — а не примись, как было на самом деле, оправдывать его и обвинять себя, искать объяснения его выходкам? Ведь должно же быть какое-то объяснение! Нет, что-то его заставило так поступить. Наверняка она что-то такое натворила, сама того не понимая, а он заметил. Ну конечно! И она поговорит с ним об этом, когда он вернется, и пообещает впредь вести себя хорошо, и все будет как прежде.

Она никогда раньше не видела, чтобы он вел себя так — ни с ней, ни с кем другим. И с ней, и с остальными он всегда был человеком спокойным, можно даже сказать — степенным. Это-то ей в нем и понравилось больше всего в начале знакомства. Ну и что, что немного мрачный да молчаливый? Работал он в Лощине[4] у одного торговца, а она прислуживала у его брата, и он от случая к случаю навещал их по делам своего хозяина. Так они и общались года полтора. Лет им было примерно поровну. Он все время говорил, мол, батрачить надоело, а вот хорошо бы наняться матросом. Так и заработать можно неплохо, глядишь, хватит и на собственный дом, и он сам будет себе господином. Батрачить — это недостойно человека, на тебя все смотрят сверху вниз, да и какой там заработок! Считай, что и нет его.

Так ведь и ей опостылело в горничных ходить! Хозяин мало того что скупердяй, каких свет не видывал, так еще и повадился лапать служанок, а баба его — сущий тролль, ух как любит страху нагнать, служанок держит в ежовых рукавицах. Впрочем, чем бы ей по-настоящему хотелось заняться, она не представляла. Никогда всерьез не думала о будущем. С малых лет только и знала, что прислуживать. Уборка да стирка — вот и вся ее жизнь.

А он меж тем все чаще наведывался к хозяину, не пропуская и кухню, где она работала. Они говорили о том о сем, и долго ли, коротко ли, она рассказала ему про ребенка — у нее девочка, скоро будет три года. Он ответил, что сам знает. Мол, расспрашивал про тебя разных людей. Тут-то она впервые и сообразила — он, оказывается, давно хочет познакомиться с ней поближе. Решила сходить за дочкой, та с детьми хозяина играла на заднем дворе.

Увидев их с девочкой, он сказал, видать, ты из тех, кому романы охота крутить. Сказал, весело улыбаясь, — так она решила тогда. Это ведь только потом он принялся ежедневно бранить ее распутной девкой — ни от чего ей не было так больно, как от этих слов. Дочку никогда не называл по имени, выдумывал для нее мерзкие прозвища, а чаще всего просто бросался словами вроде «выблядок» и «калека».

Никаких романов она, конечно, не крутила. Девочка не виновата, что оказалась незаконнорожденной. Ее отец, рыбак из Коллиева фьорда[5], утонул двадцати двух лет от роду — попал в жуткий шторм, вместе с ним сгинуло еще трое. Он и не знал, что оставил подругу беременной. Но называться вдовой ей было как-то не к лицу — ведь они не успели пожениться, хотя и собирались.

Он сидел себе посреди кухни и слушал, и тут она заметила — дочка ни за что не хочет к нему подходить. Застенчивостью малышка вообще-то не отличалась, но как он позвал ее подойти поближе, схватилась что было сил за мамину юбку и не сдвинулась с места. Вынул из кармана леденец, протянул ей — девочка ни в какую, еще глубже зарылась в складки юбки и заплакала, мол, хочу обратно на двор к ребятам. А ведь так любила леденцы.

Спустя два месяца он сделал ей предложение. Ничего похожего на то, как она себе это представляла по разным девичьим книжкам. Разве так ухаживают? Они просто ходили погулять в город, смотрели картины с Чарли Чаплином. Ей Чаплин очень нравился, она смеялась от души над приключениями непутевого бродяги. Поглядывала то и дело на него — он все время сидел словно каменное изваяние. Однажды вечером, выйдя из кино, они стояли на улице, ждали попутную машину обратно в Лощину, и тут он сказал, что им надо пожениться. Просто прижал к себе и сказал:

— Я хочу, чтобы мы поженились.

Как неожиданно! Она так удивилась, что и не обратила в тот миг внимание на его слова. Лишь много времени спустя, когда ничего уже нельзя было исправить, ей пришло в голову, что никакое это было не предложение.

Я хочу, чтобы мы поженились.

Ни слова о том, чего хочет она, — только о том, чего хочет он.

Она, правду сказать, уже подумывала, не намерен ли он попросить ее руки. В принципе уже пора, учитывая, сколько времени он к ней ходит. Тем более малышке нужен свой дом, да и ей самой. К тому же она не прочь завести еще детей. А что до мужчин, то, кроме него, на нее никто особенно и не заглядывался. Может, как раз из-за дочки. Да она и сама, наверное, не считала себя особенно привлекательной: в самом деле, невысокого роста, чуть полновата, черты лица резкие, передние зубы немного торчат, руки маленькие, натруженные, все время в движении. Кто знает, будет ли у нее другой шанс.

— Ну, что скажешь? — спросил он.

Она кивнула, он обнял и поцеловал ее. А вскоре и свадьбу сыграли, в церкви на Хуторе у Мшистой горы[6]. Гостей всего ничего — они двое, кое-какие его друзья из Лощины да две ее подруги по работе из Рейкьявика. После службы священник пригласил их выпить кофе. Она попыталась расспросить его, теперь уже мужа, про семью и родных, но он не хотел об этом разговаривать. Сказал, что ни сестер, ни братьев у него нет, отец умер, когда он был еще совсем маленький, а мать решила отдать его на воспитание к другим людям. Так он и перебирался с хутора на хутор, пока не нанялся разнорабочим в Лощине. Про ее семью даже спрашивать не стал, вообще, прошлое не слишком его интересовало. Она сказала, что и у нее похожая история — кто родители, она не знает, сначала ее отдали в приют, потом она росла то у одних людей, то у других, в Рейкьявике, а там устроилась горничной к торговцу. Он в ответ кивнул:

— Вот и славно. Мы начнем новую жизнь, а прошлое забудем.

Они сняли подвальчик на Ключевой улице[7], две комнаты — крошечная гостиная и кухня, туалет снаружи. От торговца она ушла — он сказал, мол, ни к чему ей теперь работать, теперь он обо всем будет заботиться. Сам пошел в порт, устроился покамест рабочим, а там, глядишь, найдет себе место и на корабле. Заделаться моряком — что может быть лучше?

Она стояла посреди кухни и держалась за живот. Она еще не сказала ему, но сама была уверена, что снова беременна. Всегда этого хотела. Про него не очень понятно — все время такой серьезный и молчаливый, хотя они частенько говаривали о том, чтобы завести еще детей. Она уже знала, как назовет ребенка, если родится мальчик, — очень хотела мальчика. Решила, звать его будут Симон.

Она слыхала всякие истории. Слыхала про мужчин, которые поднимают на жен руку. Не смела поверить, что и он — из таких. Слыхала про женщин, которые мирились с этим. Не смела поверить, что и она — из таких. Не смела поверить в случившееся. Это, наверное, случайно так вышло, заключила она про себя. Наверное, он подумал, я решила чего-то закрутить со Снорри. Ну вот мне урок, в следующий раз буду осмотрительнее, и больше такого не повторится.

Погладила себя по лицу и всхлипнула. Какие, однако, страсти порой властвуют над человеком. Но ничего, он скоро вернется и сразу попросит у нее прощения. Скажет, что больше никогда так не сделает. Ведь иначе и быть не может. Как же еще!

Не очень хорошо понимая, что предпринять, она отправилась в спальню посмотреть на дочку, на малышку Миккелину. Та утром проснулась с температурой, но потом заснула и проспала почти весь день. Наверное, спит и сейчас. Ага, спит. Взяла дочку на руки — о-го-го, прямо раскаленная! Села на кровать с девочкой на руках и запела песенку, тихо-тихо, все еще в шоке:

Бегут по дорожке Маленькие ножки. Длинные носочки У моей у дочки.

Девочка отрывисто дышала. Грудь малышки поднималась и опускалась едва не каждую секунду, то и дело слышался легкий свист. Лицо красное как рак. Она попыталась разбудить дочку, но Миккелина не желала просыпаться.

Она похолодела от ужаса.

Лихорадка. У девочки лихорадка.

2

Звонок о находке в Миллениуме приняла Элинборг. Она уже собиралась уходить с работы, когда зазвонил телефон. Кроме нее, в кабинете никого не было. Она остановилась, посмотрела на часы, затем на аппарат. Вообще-то ей пора домой, к обеденному столу — курица тандури мерещится ей целый день. Тяжело вздохнув, Элинборг сняла трубку.

На вид лет сорок-пятьдесят, фигура ровно настолько пышная, чтобы не казаться полной. Главная страсть в жизни — еда. Четверо детей, трое своих, один ребенок приемный. Вышла замуж, развелась, вышла замуж снова — за автомеханика, который без ума от ее стряпни. Живет с новым мужем и отпрысками в доме в Ямной бухте[8]. По образованию геолог, но ни дня не работала по специальности. Устроилась в полицию Рейкьявика замещать кого-то на лето, да так и осталась, став одной из немногочисленных женщин-следователей.

Пейджер запищал в самый неподходящий момент — Сигурд Оли был занят делом, отдаваясь со всей полагающейся страстью буйным ласкам своей подруги Бергторы. Пейджер висел на ремне оставленных в кухне брюк, откуда и доносился теперь адский писк. Сигурд Оли знал — пока он не выберется из кровати, проклятый приборчик не заткнется. Он сегодня ушел пораньше с работы, но Бергтора опередила его и встретила прямо в дверях сногсшибательным поцелуем. Незначительное время спустя штаны Сигурда Оли оказались на кухонном полу в компании телефонного шнура, насильно разлученного с родной розеткой, и выключенного мобильника. Следовало, конечно, заодно и пейджер лишить возможности подавать признаки жизни — но эта мысль вылетела у Сигурда Оли из головы.

Забывчивый хозяин, весь в поту, от страсти красный, тяжело вздохнул и поднял глаза на сидящую на нем наездницей Бергтору. Выражение ее лица не оставляло сомнений — так сразу она его и не подумает отпускать. Подруга закрыла глаза, легла ему на грудь и методично продолжила работать бедрами, пока смена ритма и расслабление миг назад сведенных в экстазе мускулов ее тела не подсказали подлежащему, что дело сделано.

Хорошо же ей живется! А вот ему, Сигурду Оли, придется подождать до следующего раза. В его мире пейджер — важнее всего.

Он аккуратно выскользнул из-под Бергторы, она же осталась лежать на подушке с таким видом, словно это был не оргазм, а нокаут.

Эрленд сидел в кафе «У Скули» и уплетал за обе щеки ягнятину. Он частенько заглядывал туда — где еще в Рейкьявике найдешь настоящую традиционную исландскую еду, такую, какую приготовил бы себе сам Эрленд, найдись у него время. Да и интерьер ему по душе — стены забраны коричневыми панелями из ДСП, кресла все старые, из трещин в обивке — видавший виды кожзаменитель — торчит поролон, на полу протертый до дыр линолеум, по которому прошлась не одна сотня пар ног завсегдатаев — водителей грузовиков, таксистов, крановщиков, разнорабочих и прочей публики в этом роде. Эрленд нашел себе столик подальше от прочих и уселся за него в гордом одиночестве, намереваясь отдать должное жирной ягнятине, вареной картошке, зеленому горошку и тушеной капусте, каковые были в изобилии водружены на тарелку и изобильно же политы сладким белым соусом.

Основной поток обедающих уже схлынул, но Эрленду удалось уговорить шефа поделиться и с ним творением рук своих. Хорошенько сосредоточившись, Эрленд отрезал добрый кусок мяса, насадил его как следует на вилку, добавил сверху картошки и капусты, утопил все это великолепие в соусе, а затем отправил сие произведение кулинарного искусства в собственную пасть, в бездне которой оно незамедлительно и исчезло на веки вечные.

Стоит, пожалуй, повторить, здраво рассудил Эрленд и принялся сооружать новую порцию божественной снеди. Но не успел работник вилки и ножа разомкнуть челюсти, дабы поглотить заготовленное, как зазвонил лежащий рядом с тарелкой на столе телефон. Вилка, ломящаяся от яств, замерла в воздухе. Повелитель ягнятины с картошкой поглядел сначала на телефон, затем на вилку, затем снова на телефон и с нескрываемым сожалением вернул в тарелку первую и взял в руку второй.

— И какого же врага рода человеческого означенный род не желает оставить меня в покое? — сказал он, не дав Сигурду Оли и рта открыть.

— Нашли скелет в Миллениуме, ну знаешь, такой новый квартал на востоке, — сообщил Сигурд Оли. — Мы с Элинборг уже направляемся туда.

— Какой еще скелет?

— А черт его душу знает. Мне позвонила Элинборг, я уже еду. Криминалистов тоже вызвали.

— Приятель, понимаешь, какая история, я тут вообще-то обедаю, — медленно, растягивая слова, сказал Эрленд.

Сигурд Оли едва не выпалил, чем занимались они с Бергторой, когда поступил звонок из участка, но каким-то нечеловеческим усилием удержался.

— Короче, увидимся на месте, — сказал он. — Это по дороге к Рябиновому озеру, ну ты знаешь, там цистерны с горячей водой, вот к северу от них. Недалеко от Западного шоссе[9].

— Кстати, а что это такое — «миллениум»? — спросил Эрленд.

— А? — не сказал, а выплюнул Сигурд Оли, все еще в ярости от того, что им с Бергторой помешали.

— Я говорю, что это за слово такое, «миллениум»? Вот, скажем, «линолеум» я знаю, «У Скули» все полы в линолеуме. А «миллениум» — нет. Это что, несколько слов вместе? Ну да, «мил лени ум». Но это какая-то странная философия, ты не находишь? По-моему, если лени что и мило, так точно не ум. Как думаешь?

— О боже ж ты мой! — застонал Сигурд Оли и бросил трубку.

Три четверти часа спустя дышащий на ладан двенадцатилетний японский автомобильчик Эрленда припарковался у котлована на Ямном пригорке. Полиция прибыла на место раньше и огородила котлован желтой лентой. Эрленд пролез под нее и спустился вниз по лестнице; там его уже ждали Элинборг и Сигурд Оли, а с ними — юный студент-медик, который и позвонил в участок, и врач из Рейкьявика, полный мужчина лет пятидесяти. Малышню с дня рождения увели домой.

Новость про скелет вызвала известный интерес у газет и телевидения. Вокруг огороженного пространства толпились соседи и журналисты. Кое-кто приехал сюда, прознав про находку, другие, занятые работой в своих домах, дивились на собравшуюся толпу, не выпуская из рук мастерки. Был конец апреля, теплый весенний вечер, погода стояла прекрасная.

Криминалисты трудились у стены, осторожно пытаясь расковырять слежавшуюся землю совочками. Все, что удавалось высвободить, шло в специальные пластиковые пакеты. Работа не очень спорилась, но верхнюю часть скелета было уже неплохо видно — Эрленд различил плечевую кость, часть грудной клетки и нижнюю челюсть.

— Значит, как, говорите, квартал называется, Миллениум, да, «тысячелетие»? Стало быть, нашему взору предстал не кто-нибудь, а Жмурик тысячелетия собственной персоной? — спросил Эрленд и подошел поближе.

Элинборг и Сигурд Оли пропустили Эрленда вперед и переглянулись. Элинборг покачала головой, Сигурд Оли в ответ покрутил пальцем у виска.

— Я позвонил в Национальный музей, — сказал Сигурд Оли, почесывая затылок. — Так что должен сообщить вам, господа, пренеприятное известие — к нам едет археолог. Возможно, он разъяснит нам, с чем мы тут имеем дело.

— Может, заодно и геолога пригласим? — предложила Элинборг. — Чтобы посмотрел на почву, в каком слое лежат кости. Так легче будет определить время, когда нашего жмурика закопали.

— А ты нам в этом плане ничем не можешь помочь? — спросил Сигурд Оли. — Ты же вроде геолог по образованию?

— Да я ничего уже и не помню, — призналась Элинборг. — Ну вот это коричневое, кажется, называется «грунт».

— Если это могила, то копали ее наспех, положенных шести футов близко нет, — сказал Эрленд. — От силы метр — метр двадцать. Торопились. Останки однозначно человеческие. Причем недавние. На первопоселенца не тянут. Да и то, Ингольва мы здесь найти не могли.

— Какого еще Ингольва? — не понял Сигурд Оли.

— Как какого? Ингольва сына Эрна, первопоселенца, основателя Рейкьявика, одного из первооткрывателей Исландии! — удивленно пояснила Элинборг.

— А почему вы думаете, что это он? — спросил врач.

— Мы и не думаем, по легенде, Ингольв якобы похоронен в кургане близ современного Доильного водопада[10], — сказал Эрленд.

— Да я не об этом, вы говорите «он», а ведь это может запросто оказаться и «она». Почему вы решили, что это скелет мужчины?

— И то верно, — согласился Эрленд. — Впрочем, мне все равно. Главное — вы нам можете что-нибудь сказать про эти кости?

— Да что тут скажешь, скелета как такового считай что и не видно, — ответил врач. — Зачем мне играть в угадайку, пока вы не извлекли все из земли?

— Ну хотя бы мужчина это? Женщина? Сколько ему или ей было лет?

— Ничего не могу сказать.

Тут к ним подошел еще один человек и назвался археологом. Одет в шерстяной свитер, на ногах сапоги, росту высокого, седая бородища, вся в колтунах, квадратная челюсть, когда раскрывает рот, видны два здоровенных желтых клыка. И не подумав представиться, гость первым делом кинул взгляд на занятия криминалистов и немедленно приказал прекратить этот дилетантский идиотизм. Люди с совочками от удивления замерли и вопросительно посмотрели на Эрленда. Тот еще видок, заметил следователь про себя, одеты в белые комбинезоны, на руках резиновые перчатки, на глазах защитные очки — можно подумать, у нас тут не котлован со скелетом, а атомная электростанция.

— Коллеги, побойтесь бога! Сбоку никто не копает! Нужно аккуратно разрыть все сверху, — продолжил клыкастый, воздев руки горе. — Вы что, собирались его по косточкам выковыривать? Вообще, кто здесь главный?

Эрленд ткнул себя пальцем в грудь.

— Это, конечно, не археологическая находка, — сказал клыкастый и пожал Эрленду руку. — Да, кстати, добрый день, звать Скарпхедин, так я к чему, мон шер, пусть это и не археологическая находка, но лучше всего нам будет тут применить именно археологический подход, ан масс, так сказать. Ву компрене?

— Понятия не имею, о чем вы, — сказал Эрленд.

— Скелет провел в земле пренебрежимо малое время, от силы шестьдесят-семьдесят лет, навскидку. Может, и меньше того. Даже одежда не успела полностью сгнить.

— Одежда?

— Да, вот, поглядите сюда, — ткнул Скарпхедин толстым пальцем в выступающие из земли ребра. — И в других местах тоже.

— Я думал, это мумифицированная кожа, — потупил взор Эрленд.

— По-моему, самое разумное, дабы не уничтожить случайно важные улики, — это вызвать сюда мою команду. Мы все и раскопаем, на то мы и археологи. Ву компрене? А ваши эксперты нам помогут. Надо отгородить раскоп, добавить еще этой вашей желтой ленты, а там мы постепенно доберемся до скелета, ничего не повредив. Это у нас, у археологов, не принято, повреждать, что в земле хранится, ан масс. И вообще, само расположение костей может говорить очень о многом. А среди того, что мы найдем вокруг, могут оказаться и другие ключи к произошедшему.

— И что же, по-вашему, тут произошло? — спросил Эрленд.

— Понятия не имею, — сказал Скарпхедин. — Рано пока гадать. Надо сначала все это раскопать, а там, глядишь, дело и прояснится.

— Как думаете, это несчастный случай? Человек просто не дошел до дому, замерз насмерть, а там его землей засыпало?

— Нет, едва ли. Слишком глубоко лежит.

— Значит, его закопали?

— Скорее всего, — с важным видом подтвердил Скарпхедин. — Это наиболее вероятно. Ну так как, мон шер, по рукам? Начинаем раскопки?

Эрленд кивнул.

Скарпхедин решительным шагом направился к лестнице и в единый миг оказался на краю котлована, у той стены, из которой торчали ребра. Эрленд, как мог, старался поспевать за ним. Лопочет без умолку, объясняет, как и что надо раскапывать. Впрочем, Эрленду клыкастый понравился — кажется, говорит дело. Не прошло и десяти минут, как Скарпхедин уже звонил по мобильному, вызывал своих людей. Эрленд читал о нем прежде — археолог имел отношение ко всем важнейшим раскопкам в Исландии. Пусть он и займется скелетом — по крайней мере поначалу.

Начальник группы экспертов был прямо противоположного мнения. Брызгал ядовитой слюной — как можно доверять поиск улик каким-то археологам, которые ни черта лысого не смыслят в криминалистике? Лучше и быстрее всего выковырять скелет из стены как есть, этого хватит, чтобы определить, как его положили в землю, и разобраться, идет ли речь о насильственной смерти. Эрленд внимательно выслушал тираду коллеги, а затем постановил, что раскапывать скелет будет Скарпхедин и его команда, пусть это и займет больше времени.

— Не вижу причин пороть горячку. Скелет пролежал тут с полвека, день-другой погоды не делают.

Возражать никто не стал.

Эрленд огляделся. Вот новые дома, кое-какие уже построены, кое-какие еще достраиваются. Вот выкрашенные в коричневую краску цистерны с горячей водой, а дальше, хотя его и не видно, лежит Рябиновое озеро. Это все, если смотреть на юг. А на востоке и нет ничего, туда город еще не пришел, одни лишь покрытые зеленой травой холмы.

Нет, постойте-ка, а это что у нас тут? Четыре каких-то куста, метрах в тридцати от дома. Эрленд подошел поближе. Как любопытно, красная смородина. Не сами выросли — посажены в ряд, с востока на запад. Интересно, подумал он, поглаживая изогнутые, голые ветви, кто это их тут посадил, на ничейной земле, посреди ничего?

3

Вскоре появились другие археологи, четверо мужчин и две женщины, в свитерах и комбинезонах, со своим обычным арсеналом нивелиров, лопат и прочего, и огородили довольно большую территорию вокруг котлована со стороны стены, в которой нашли скелет. День постепенно клонился к вечеру, но оставалось еще довольно времени, чтобы и аккуратно снять верхний слой почвы, и уйти еще поглубже — в Исландии весна, солнце и в девять светит почти как в полдень, а сейчас еще и шести нет. Работали деловито, тщательно разглядывая каждый совок удаленного грунта. Следов от выкапывания могилы обнаружить не удалось — слишком много времени прошло, да и рабочие, рывшие котлован, постарались.

Элинборг связалась со старым знакомым с факультета геологии. Тот, доктор наук с парижским образованием, тут же охотно согласился помочь полиции и, бросив все, отправился за город, где и оказался ровно через полчаса после разговора по телефону. Лет около сорока, черноволосый, стройный, с очень низким голосом. Пока он ехал, полиция поставила над котлованом палатку, чтобы прохожие и соседи больше не заглядывали. Элинборг провела его под тент и показала нужную стену.

Внутри палатки горела огромная лампа дневного света, посетители отбрасывали на землю дрожащие мрачные тени. Геолог никуда не торопился — осмотрел грунт вокруг скелета, наковырял земли тут и там, растер в руках, сравнил грунт, взятый немного выше скелета и немного ниже, попытался прикинуть его плотность. Рассказал с гордостью, как его однажды уже приглашали помочь полиции с одним делом — нужно было произвести анализ земли на месте преступления, и его информация очень пригодилась, — а затем поведал Элинборг о том, что существует целое междисциплинарное направление на стыке криминалистики и геологии, этакая геокриминалистика.

Элинборг не очень понимала, о чем он, и когда ее терпению пришел конец, перебила:

— Сколько времени скелет провел в земле?

— Сложно сказать, — басовито ответил геолог и встал в позу лектора. — Но едва ли много.

— А «много» — это в геологии сколько? — спросила Элинборг. — Тысяча лет? Десять тысяч?

Геолог туманным взором посмотрел на нее и повторил:

— Сложно сказать.

— Нет, ну все-таки, сколько, хотя бы примерно? Если можно, в годах.

— Сложно сказать.

— В общем, сказать вам нечего?

Геолог снова посмотрел на Элинборг и улыбнулся:

— Простите, я задумался. Что вы хотели узнать?

— Сколько?

— Сколько чего?

— Сколько времени он тут пролежал, — простонала Элинборг.

— Я бы сказал, пятьдесят-семьдесят лет. Мне, конечно, нужно внимательнее изучить слои в грунте, но на первый взгляд цифры примерно такие. Посмотрите на плотность земли, вот здесь… Совершенно исключено, что это, скажем, первопоселенец, это точно не языческое захоронение.

— Это мы уже знаем, — сказала Элинборг, — сохранились остатки одежды…

— Вот посмотрите, видите эту зеленую линию?

Геолог указал пальцем на слой земли зеленоватого цвета, у самого дна котлована.

— Эта глина эпохи оледенения. А вот эти линии, видите, идут одна за другой с небольшими интервалами, — продолжил он, показывая на другие слои, повыше, — это вулканический пепел, от извержений. Самая верхняя датируется концом пятнадцатого века. Это самый толстый слой пепла в округе Рейкьявика с эпохи заселения. А это — пепел более древних извержений, от Геклы и от Катлы. Эти слои появились много тысяч лет назад. А вот, посмотрите сюда, вот эти камни, видите, — он показал на здоровенный булыжник у самого дна, — это рейкьявикский долерит, он залегает повсюду в столичной округе.

Геолог поднял глаза на Элинборг.

— По масштабам этих доисторических глубин, со времени, как закопали ваш скелет, прошла от силы одна миллионная секунды.

Археологи объявили отбой около половины десятого. Скарпхедин пообещал Эрленду вернуться на следующий день с раннего утра и продолжить. В верхнем слое почвы не нашли ничего интересного, да и в более глубоком слое грунта, какой успели снять, тоже нет. Эрленд спросил, нельзя ли работать быстрее; Скарпхедин в ответ посмотрел на него круглыми глазами и поинтересовался, уж не хочет ли он, мон шер, чтобы они в спешке случайно уничтожили важные улики. Ведь если торопиться, они обязательно что-нибудь уничтожат, ву компрене? В итоге все снова согласились, что добраться как можно скорее до скелета — не вопрос жизни и смерти.

Лампу в палатке погасили. Журналисты разъехались. В вечерних новостях только и говорилось, что о находке в Миллениуме. По телевизору показали, как Эрленд и его люди что-то делают в котловане, а также как Эрленд отгоняет прочь особо любопытную журналистку, надумавшую было взять у него интервью.

В округе царили спокойствие и тишина. Рабочие из недостроенных домов разошлись, шум дрелей и стук молотков растаял в воздухе. Местные жители отходили ко сну. Даже дети прекратили голосить. Сторожить находку остались двое полицейских в машине. Элинборг и Сигурд Оли уехали, криминалисты, помогавшие археологам, тоже. Эрленд успел переговорить с Тоти и с его матерью. Мальчишка жутко доволен — явно любит находиться в центре событий, сказал, такого клевого дня рождения у него еще не бывало. Мама же только закатывала глаза: мол, все время с ее сыном какие-то приключения, найти скелет на улице — типичная для Тоти история.

Покинул квартал и юноша-медик вместе со своим братишкой. С ним говорили Эрленд и Сигурд Оли. Студент рассказал, что наблюдал за малышкой некоторое время, прежде чем заметил у нее во рту какой-то посторонний предмет, а что это кость, понял, только когда та подползла совсем близко.

— А почему вы сразу решили, что это человеческая кость? — спросил Эрленд. — Ведь она могла быть от кого угодно, скажем, от овцы.

— В самом деле, разве не вероятнее, что это овечья кость? — подхватил Сигурд Оли.

Тоже мне, большой специалист по исландским животным, в жизни из столицы не выезжал.

— Нет, что вы, не могло быть никаких сомнений, — ответил студент-медик. — Я за пять лет медицинского не один день провел в морге, знаю, как что выглядит. Сразу все понял.

— Можете оценить, сколько времени скелет провел в земле?

Эрленд знал, что скоро ему перезвонит приглашенный Элинборг геолог и даст точный ответ на этот вопрос, а за ним — археологи и врач, но решил все равно спросить у студента.

— Я осмотрел скелет, как он выступает из стены, и, судя по тому, насколько далеко зашел процесс разложения, речь идет годах о семидесяти. Едва ли больше. Впрочем, я не эксперт-криминалист.

— Верно подмечено, — сказал Эрленд. — Археолог наш тоже не криминалист, но он назвал примерно ту же цифру.

Повернулся к Сигурду Оли:

— Надо нам поднять данные о пропавших без вести примерно в это время, скажем, от 1930 до 1940-х годов. Или даже немного ранее. Посмотрим, что удастся найти.

Эрленд остался у котлована — уж больно красивый закат сегодня, как хорошо оглядываться вокруг, смотреть на Мшистую гору, на Эсью, на дома на Килевом мысу[11], на Коллиев фьорд. По Западному шоссе проносятся автомобили, объезжают Ульварову гору[12] по пути в Рейкьявик. Один такой автомобиль решил как раз завернуть в Миллениум. Из него выскочил человек, захлопнул дверь и бегом бросился к котловану. На вид столько же лет, сколько Эрленду, сиречь около пятидесяти, полноватый, одет в синюю куртку, на голове бейсболка. Посмотрел на Эрленда, потом на полицейскую машину, на палатку и на разорение, учиненное археологами, и выпалил:

— Вы из Долговой службы?

— Какой еще Долговой службы? — удивился следователь.

— Никакого покоя от вас нет, мздоимцы проклятые. Ордер у вас есть, а не то я…

— Это ваш участок? — спросил Эрленд.

— Кто вы такой? Что это еще за палатка? Что тут вообще происходит?

Незнакомец назвался Йоном. Эрленд изложил ему, что произошло. Оказалось, Йон и правда собственник участка, предприниматель-строитель, но дела у него идут не шибко, он почти банкрот и кредиторы держат его за жабры. Работы на участке уже давно не ведутся, но Йон регулярно его навещает, проверяет, не повреждены ли возведенные стены; да еще эти мальчишки из нового квартала, лазают где ни попадя, сущие дьяволята. Йон не смотрел вечерние новости, так что понятия не имел о находке и с большим интересом и некоторым недоверием выслушал рассказ Эрленда о действиях полиции и археологов.

— Я ничего об этом не знаю и гарантирую вам, рабочие, возводившие стены, тоже ничего не знают. Костей мы не видели. Это что, древнее захоронение?

— Пока еще непонятно, — ответил Эрленд, решив, что гостю лишняя информация ни к чему, и спросил, указав рукой на восток, на смородиновые кусты: — Вы знаете что-нибудь про землю к востоку отсюда?

— Только то, что потенциально это отличные участки для строительства, — сказал Йон. — Ни за что не поверил бы, скажи мне кто-нибудь, что на моем веку Рейкьявик дотянется до здешних краев.

— Да, столица вступила в период акселерации, — согласился Эрленд. — А скажите, кстати, дикая смородина в Исландии растет?

— Дикая смородина? Представления не имею. Вроде не должна, никогда об этом не слышал.

Еще немного поговорили о том о сем, затем Йон попрощался и укатил. Из его слов Эрленд понял, что Йон едва ли не со дня на день ожидает, что кредиторы отберут у него участок. Осталась последняя надежда, вдруг ему удастся получить еще один заем.

Ну что же, пора и мне домой, подумал Эрленд. Стало холодать, закатное солнце окрасило небо на западе, а с ним и море и горы в великолепный оранжевый цвет.

Эрленд снова зашел в палатку, спустился вниз — не на самое дно, а на расчищенную археологами площадку, стал разглядывать землю. Темная, понимаешь. Топнул левой ногой, прошелся туда-сюда. Зачем я это делаю? Впрочем, торопиться мне некуда, дома меня никто не ждет, подумал он и пнул первый попавшийся камешек. Ни тебе жены, которая бы встретила на пороге и рассказала, как прошел день. Ни тебе детей, которые бы стали рассказывать, как дела в университете. Один только чертов телевизор, да кресло, да рваный ковер, да упаковки от готовой еды на кухне, да целые стеллажи книг — читать в одиночестве. Книжки все больше про пропавших без вести исландцев, про злоключения путешественников, давно почивших в бозе по той причине, что их угораздило замерзнуть насмерть на пустошах да в горах.

Тут Эрленд споткнулся. Что это? Смотри-ка, маленький камешек, торчит из земли. Пнул камешек несколько раз, тот и не думал поддаваться. Наклонился и стал разгребать землю вокруг камешка руками. Скарпхедин ему, конечно, велел ан масс ничего не трогать на расчищенном углублении, пока его археологов нет на месте. Но кто у нас тут главный, мон шер, Скарпхедин или я? Ву компрене? Схватился за камешек пальцами, попробовал качнуть влево-вправо — ноль эффекта, камешек плотно засел в грунте.

Пришлось разрыть землю вокруг камешка поглубже. Когда Эрленд наткнулся на второй такой же камешек, руки у него были уже все черные. Интересно. Расчистив еще немного земли, Эрленд нашел камешки номер три, четыре и пять. Встал на колени, отгреб землю в разные стороны, разрыл еще. Камешки уходили все глубже, и через пару минут взору ошеломленного Эрленда предстало то, что, несомненно, некогда служило хозяину скелета ладонью. Ну что это еще может быть — вот фаланги пяти пальцев, вот пястные кости. Торчат из земли вертикально.

Эрленд медленно встал на ноги. Пять пальцев смотрят в небо — значит, рука вытянута, ведь сам-то скелет лежит еще как минимум сантиметров на сорок глубже. Зачем покойник протянул руку? Хотел схватиться за что-то? Защититься от чего-то? Может, просил пощады? Эрленда передернуло. Пальцы тянулись к нему из земли, словно ждали от него помощи. Подул холодный ветер, по коже побежали мурашки.

Эрленд снова кинул взгляд на смородиновые кусты, скрытые за пологом палатки. Мама дорогая, неужели он был еще жив?

— Тебя что, заживо тут зарыли? — в ужасе выдохнул следователь.

В этот же миг зазвонил мобильник. Он даже не сразу понял, что телефон звонит, так поразила его неожиданно пришедшая в голову мысль. Телефон голосил в тишине, и тогда Эрленд вынул его из кармана и снял трубку. Что за черт, какой-то дурацкий шум.

Затем раздался голос. Он сразу его узнал.

— Помоги мне, плиииииз!

И связь тут же прервалась.

4

Мобильный с определителем номера, но откуда звонили, неясно — на экранчике горит «абонент неизвестен». Но говорила с ним Ева Линд. Его дочь. Лицо Эрленда исказила гримаса боли, словно в руках у него был раскаленный кусок металла. Телефон молчал. Ева знала его номер; предыдущий раз набирала его, дабы поведать отцу, что больше никогда не желает его видеть.

Не зная, как поступить, Эрленд стоял, не сходя с места, и ждал повторного звонка. Телефон молчал. И Эрленд начал действовать.

Уже два месяца, как от Евы никаких вестей. Но тут как раз ничего необычного. Дочь всегда вела себя так, чтобы у Эрленда не было ни малейших шансов что-то в ее жизни поменять. Лет ей за двадцать, наркоманка. В последний раз они расстались из-за ссоры — Ева просто выбежала в дверь, крикнув ему через плечо: «Меня с тебя блевать тянет!»

А еще у Эрленда сын по имени Синдри Снай, тот и вовсе с отцом почти не общается. Они с Евой были совсем маленькие, когда Эрленд ушел, оставив детей у матери. Та никогда этого Эрленду не простила и не давала ему возможности встречаться с детьми, он же не стал возражать; впрочем, с годами все больше жалел об этом решении. Дети сами нашли его, когда подросли.

Рейкьявик погрузился в сумерки, стало прохладно. Эрленд нажал на педаль и вылетел из Миллениума по направлению к центру. Телефон аккуратно, чтобы случайно не выключился, положил на переднее пассажирское сиденье. Эрленд понятия не имел, где может обретаться Ева, но решил начать поиски с подвала в Бухтах[13], где она жила около года назад.

Нет, сначала надо проверить мою квартиру, вдруг она случайно там. У нее же есть ключ. Припарковался у дома, обежал вокруг квартала, поднялся по лестнице. Открыл дверь, позвал Еву — нет ответа. Может, позвонить ее матери? Да что это я. Мы же лет двадцать как не разговариваем.

Снял трубку и набрал номер сына — дети изредка выходят на связь друг с другом. Номер ему сообщили в справочной. Синдри ответил, что находится далеко от столицы по делам и понятия не имеет, как и что там с сестрой.

Эрленд сжал зубы.

— А, черт!

Плюнул на пол и позвонил в справочную снова, за другим номером.

— Это Эрленд, — сказал он, услышав в трубке голос своей бывшей. — У Евы Линд, кажется, проблемы. Ты не знаешь, где она может быть?

Молчание было ему ответом.

— Она позвонила мне и просила помочь, но связь оборвалась, а я не знаю, где она. С ней что-то случилось.

Молчание продолжило быть ему ответом.

— Халльдора, ты меня слышишь?

— Как ты смеешь звонить мне? Двадцать лет! Двадцать лет!

Ненависть, холодная ненависть в ее голосе. Сколько лет прошло, а она никуда не делась. Пожалуй, звонить и правда не стоило.

— Еве нужна помощь, а я не знаю, где она, — повторил он.

— Помощь?

— Мне кажется, с ней что-то случилось.

— И почему я должна за это отвечать?

— Отвечать? О чем ты? Я просто не…

— А мне, значит, помощь не была нужна, да? Мне, одной с двумя детьми! Мне ты не помогал.

— Халль…

— А теперь твои дети катятся по наклонной. Оба! Не иначе до тебя наконец дошло, что ты натворил! Как ты с нами обошелся! Понял наконец, что ты сделал со мной и с детьми?!

— Ты не позволяла мне видеть их…

— Думаешь, мне не приходилось выручать ее из разных неприятностей? Да миллион раз! Думаешь, мне не приходилось помогать ей? Еще как! И где ты тогда был, хотела бы я знать?!

— Халльдора, я…

— Меееерзкая тваааааарь!!! — заверещала она и бросила трубку.

М-да, в самом деле не стоило звонить, чертов я идиот. Сел в машину и поехал в Бухты искать обшарпанный пятиэтажный дом с подвальными квартирами.

Вот и нужная дверь. Позвонил в звонок, но из-за двери не донеслось ни звука. Наверное, сломался, подумал Эрленд и постучал. Снова ни звука. Подождал. Черт, откроет кто-нибудь или нет? Взялся за ручку двери — ага, не заперта. Осторожно зашел внутрь. В прихожей стало слышно, как где-то в квартире плачет ребенок — кажется, в гостиной. Боже, как здесь воняет! Похоже, нужду в этой квартире справляют где угодно, но только не в туалете.

На полу гостиной сидела маленькая девочка, на вид не больше года, и рыдала во весь голос. Совершенно голая, если не считать грязной сорочки. Пол усыпан пустыми пивными банками, водочными бутылками, упаковками из-под готовой еды и каких-то молочных продуктов. Последние давно испортились — к ароматам мочи и экскрементов добавился характерный кислый запах. Больше в комнате почти ничего не было — кроме истертого дивана в углу, на котором лежала, спиной к Эрленду, незнакомая ему обнаженная женщина. Следователь направился к дивану, малышка не обратила на него ни малейшего внимания. Пощупал пульс у женщины — жива. На руках следы от уколов.

Из гостиной дверь на кухню и в чулан, там Эрленд нашел одеяло и укрыл им женщину. Дальше по коридору туалет и душевая. Эрленд взял девочку на руки, отнес в душ и вымыл теплой водой, вытер полотенцем для рук. Девочка затихла. Осмотрел — вся промежность воспалена, такое впечатление, что ребенка вообще не моют. К тому же едва не умирает от голода. И как назло, в квартире нет ничего съедобного! Порывшись у себя в карманах, Эрленд нашел шоколадку, отломил кусочек и дал девочке. Осмотрел ее еще раз, приговаривая, что все в порядке и ей ничего не угрожает. На руках и на спине — маленькие ожоги. Эрленда передернуло.

Прошелся по квартире, нашел девочкину кровать с решетчатыми стенками, вытряс оттуда банки из-под пива и упаковки от гамбургеров, сходил за ребенком, уложил малышку. Сделав это, Эрленд, с трудом сдерживая гнев, направился в гостиную. Может, протоплазма на диване — ее мать, а может, и нет, только мне все равно. Взял под руки, затащил в душевую, сгрузил на пол в кабинку и включил на всю катушку холодную воду. У нас в Рейкьявике она ледяная, женщина должна быстро прийти в себя. И точно — как она была совершенно дохлая, пока он ее тащил, так под струей из душа вмиг очнулась, задергалась, заахала, завопила и замахала руками, отбиваясь от капель.

Эрленд некоторое время наблюдал эту сцену, потом, решив, что полив сказался на протоплазме положительно и привел ее в коммуникабельное состояние, закрутил кран, кинул ей одеяло, дал в него завернуться, отвел обратно в гостиную и усадил на диван. Очнуться-то она очнулась, но еще плохо понимает, кто, где и что — смотрит на Эрленда, а в глазах — туман-туманище. Огляделась, выражение лица изменилось — кажется, ей чего-то не хватает. Чего бы? А, вот чего.

— Где Перла? — спросила она, дрожа всем телом.

— Перла? — процедил Эрленд, едва сдерживая ярость. — У тебя еще и собака есть?

— Какая еще собака? Где моя дочь?

На вид лет тридцать, коротко стрижена, до прихода Эрленда была накрашена, теперь, после душа, все лицо в размазанной косметике. Верхняя губа опухла, на виске здоровенная шишка, под правым глазом синяк.

— Да как ты смеешь спрашивать, где она?! — взревел Эрленд.

— Чего?

— А кто тушит о девочку сигареты, я, что ли?!! Мать выискалась!!! Сигареты!!! О собственного ребенка!!!

— А? Что? Я? Нет, никогда! Что такое? Ты кто вообще такой?

— А кто тогда? Хахаль твой? Это он тебя избил, что ли?

— Избил? Кто? Что? Что вообще происходит? Кто ты такой?

— Я намерен забрать у тебя Перлу, — сказал Эрленд. — А еще я намерен отыскать мразь, которая тушит об нее сигареты. Так что лучше тебе отвечать на мои вопросы. Их будет два.

— Забрать у меня Перлу?

— Вопрос первый. Несколько месяцев назад, может, и год, здесь жила девушка, ты что-нибудь про нее знаешь? Звать Ева Линд. Худощавая, черноволосая…

— Перла плохо себя ведет. Ноет. Дни и ночи напролет.

— Да, совсем замучила тебя, несчастную…

— А он как с цепи срывается, если она плачет.

— Так, сначала про Еву Линд. Ты ее знаешь?

— Не отбирай ее у меня, плииииз.

— Ты знаешь, где сейчас Ева Линд?

— Ева съехала. Уже пару месяцев как.

— Куда?

— Не знаю. Она жила с Бадди.

— Бадди?

— Он вышибала. Я в газеты обращусь, если отберешь у меня дочку. Эй, ты, понял?! В газеты обращусь!

— И где он вышибала?

Она дала Эрленду адрес заведения. Следователь встал, достал мобильный, позвонил сначала в «скорую», затем в органы опеки и коротко изложил обстоятельства дела.

— Так, а теперь вопрос второй, — продолжил Эрленд, ожидая приезда «скорой». — Про твоего хахаля, который не оставил на тебе живого места. Где живет эта мразь?

— Оставь его в покое.

— Ага, щас, чтобы подонок вернулся и опять вышиб из тебя последнее дерьмо. Как тебе такая перспективка?

— Не больно-то.

— Ну так и где эта скотина живет, черт побери?

— Тут какая штука…

— Какая еще, к черту, штука?!

— Ты думаешь его арестовать?

— Нет, я хочу подарить ему букет цветов!!!

— Вот и отлично, в таком случае у меня к тебе просьба — как арестуешь, зарежь его сразу же к этакой матери, будь так добр. А то если он останется в живых, вернется и убьет меня, — сказала она и одарила Эрленда ледяной улыбкой.

Бадди был знаменит величиной — значительной в том, что касалось мускулов, и пренебрежимо малой в том, что касалось головы — и служил вышибалой в стриптиз-клубе «Граф Россо», в самом центре Рейкьявика. У дверей его Эрленд не застал — там стоял другой громила, похожего телосложения.

— Бадди сегодня за шоу присматривает, — сообщил он.

Эрленд не понял, что это значит, и вопросительно посмотрел на вышибалу.

— Ну, шоу, — повторила туша. — Один на один. Ну когда клиент один и танцуют только для него.

Вот же тупой гость попался, подумала туша, отметив отсутствие изменений в выражении лица вопрошающего, но решила не продолжать и лишь в отчаянии закатила глаза.

Ладно, чего тут стоять, надо идти внутрь. За спиной у туши оказался полутемный зал, освещенный сплошь красными фонарями. В углу бар, рядом несколько столов, за ними несколько человек, наблюдают, как некая юница приплясывает вокруг шеста на возвышении в центре зала под какую-то монотонную попсу. Она заметила Эрленда и затанцевала в его сторону, словно он важный клиент, одновременно снимая с себя лифчик — впрочем, могла бы этого и не делать, такой он крошечный. Эрленд посмотрел на нее с такой жалостью, что она от удивления споткнулась и едва не упала, а удержавшись на ногах, развернулась к гостю спиной и поплыла обратно к шесту, по пути все же небрежно бросив лифчик на пол. Зачем это она? Наверное, чтобы подумали, будто она и так собиралась расстаться с этим предметом одежды, а не хотела себя мне продать. Да, вот какое значение приобретает выражение «сохранить лицо» в подобных местах.

Ну и где у них тут эти «шоу один на один»? Ага, вот, коридор, прямо напротив танцпола. Стены выкрашены в черный, в самом конце коридора — ступеньки в подвал. Ни черта не видно, как бы не скатиться кубарем. На ощупь Эрленд спустился вниз, в другой коридор с черными стенами. Там его встретил тот же полумрак — под потолком висела одна-единственная красная лампа. По обеим сторонам коридора двери, по три на каждой, заканчивается стеной. Перед ней, скрестив руки на груди, стоит незнакомый Эрленду великан с крошечной головой. Под жалобные звуки скрипки, доносившиеся из-за одной из шести дверей, он направился навстречу пришедшему, преграждая ему дорогу.

Хорош, ничего не скажешь. Не голова, а прыщ на толстой шее, торчащей из горы мышц.

— Это ты будешь Бадди? — спросил Эрленд.

— Где твоя телка? — спросила гора.

— Я у тебя думал об этом узнать, — удивился Эрленд.

— У меня? Нет, приятель, телок я не поставляю. Тебе надо наверх, снять там телку, а уж тогда обратно ко мне сюда.

— А, вот ты о чем. — Эрленд понял, что гора и не думала его узнавать, а просто приняла за клиента. — Я тут не за этим. Мне нужна Ева Линд.

— Ева? Давно не работает. А ты ее снимал, что ли?

Эрленд в недоумении уставился на громилу:

— Что значит «давно не работает»? В каком смысле «снимал»?

— Ну, она подрабатывала у нас тут временами. А ты ее откуда знаешь?

Дверь справа распахнулась, оттуда вышел молодой человек, на ходу застегивая ширинку. За его спиной сквозь дверной проем Эрленд увидел, как в комнате совершенно обнаженная девушка нагибается поднять с пола одежду. Юноша бочком просочился между Эрлендом и громилой, похлопал того по плечу и убежал вверх по лестнице. Девушка поглядела на Эрленда и захлопнула дверь.

— Ты хочешь сказать, тут, внизу? — ошеломленно спросил Эрленд. — Ева Линд работала у вас?

— Ну да. Только давно. Впрочем, таких, как она, у нас тут хоть отбавляй, вот хотя бы телка, которая в этой комнате, — сказал Бадди таким тоном, словно хотел набить девице цену, и ткнул пальцем в сторону другой двери. — Студентка, медичка из Литвы. Слышишь? На скрипке играет, не хухры-мухры. Учится в каком-то супер-пупер университете, в этой ихней Польше. Их тут много, ездят к нам бабла срубить. А потом обратно, учиться.

— Мне нужна Ева Линд. Подскажешь, где ее найти?

— Мы никому не говорим, где живут девушки, — сказал Бадди и хитро прищурился.

— Мне решительно плевать, где живут девушки.

Эрленд тяжело вздохнул. Держи себя в руках, тебе же нужна информация, ну так веди себя осторожно. А потом, как найдешь Еву, можешь вернуться и с удовольствием прижечь этому мудаку прыщ, заменяющий ему голову.

— Понимаешь, Ева Линд, судя по всему, в опасности, она просила меня ей помочь, — продолжил Эрленд настолько нейтральным тоном, насколько был способен.

— А с какого перепугу тебе ей помогать? Ты вообще кто, дедуля? Ейный папаша?! — издевательски заржал Бадди.

Эрленд посмотрел на собеседника и задумался: голова такая маленькая, каким ударом лучше залепить по ней, чтобы не промазать, — хуком слева или все-таки прямым сверху? Тем временем Баддина улыбочка второпях покинула его невеликую рожу — до вышибалы дошло, что он с первого выстрела попал в яблочко. Он вообще если попадает в яблочко, то только так, дуриком. Громила похолодел и отступил на шаг:

— Ты что, тот самый легавый?

Эрленд кивнул.

— Наше заведение совершенно законное.

— Плевать мне. Ты знаешь, где сейчас Ева Линд?

— Она что, пропала?

— Не знаю, — ответил Эрленд. — Во всяком случае, я ее найти не могу. А надо — она позвонила мне сегодня и просила помочь, а я понятия не имею, где она. Мне сказали, ты с ней знаком.

— Я с ней жил некоторое время, она что, рассказывала тебе?

Эрленд отрицательно покачал головой.

— С ней вообще непросто. Башню снесло давно и не вернуло обратно.

— Знаешь, где она сейчас?

— Я ее сто лет не видал. А с тебя ее, кстати, воротит, знаешь?

— Когда ты с ней жил, кто ей доставал дурь?

— Ты про ее барыгу, что ли?

— Ну да, про барыгу.

— Ты его в кутузку хочешь упечь?

— Да плевать я хотел и на него, и на кутузку. Я ищу Еву Линд. Поможешь мне или как?

Бадди задумался. Он ничего не должен ни этому старому пердуну, ни тем более Еве Линд. Коли хотите знать, он, Бадди, видал Еву Линд в гробу и в белых тапках. Но на лице у гостя было написано нечто такое, что Бадди решил — его шкура будет целее, если он не станет вставлять легавому палки в колеса.

— Я про Еву ничего не знаю, — сказал он. — Тебе нужен Атли.

— Атли?

— Только не говори ему, что это я тебя навел, идет?

5

Эрленд поехал в самый старый район столицы, близ порта, размышляя о Еве Линд и о Рейкьявике. Он-то сам «приезжий», всегда так о себе думал, несмотря на то что прожил в городе, считай, всю сознательную жизнь и был свидетелем, как столица расползается все шире и шире, через заливы и холмы, по мере того как пустеют в стране хутора. Новый город, новые районы, все чуть не лопается от народа, которому больше не любо или невмоготу жить в рыбацких поселках, в долинах и горах, который приезжает в столицу, чтобы строить новую жизнь, но отрывается от корней своих и оказывается в единый миг и без прошлого, и без ясного будущего. Впрочем, ему-то, Эрленду, в этом городе всегда сопутствовала удача — но так, как сопутствует она предприимчивому иностранцу[14].

Атли лет двадцать, тощий, что твой скелет, рыжий, весь в веснушках, на верхней челюсти недостает зубов, лицо вытянутое, вообще выглядит болезненно и кашляет, как туберкулезник или заядлый курильщик. Бадди не подвел — Эрленд нашел его там, где тот подсказал, в «Кафе на Восточной улице»[15]. Атли сидел один за пустым столом с пустым же бокалом из-под пива. Кажется, спит, голова свисает на грудь, руки перекрещены. Одет в грязную зеленую зимнюю куртку с кожаным воротником. Точь-в-точь как описал Бадди.

Эрленд присел к спящему за стол:

— Это ты будешь Атли?

Ноль реакции.

Эрленд огляделся — в заведении темно, народу почти нет, занята пара столиков. Из динамиков льется песенка в стиле кантри, печальный певец печальным голосом печально поет о былой любви, которой уж больше нет. За стойкой на высоком табурете сидит бармен и читает томик «Ледяных людей»[16].

Эрленд повторил вопрос, с тем же результатом, после чего схватил юношу за плечо и хорошенько тряхнул. Тот очнулся и тупо уставился на Эрленда.

— Еще пива? — предложил Эрленд и попробовал улыбнуться. Получилась, как обычно, гримаса.

— Ты кто такой? — спросил Атли.

Если по лицу судить, дебил дебилом.

— Я ищу Еву Линд. Я ее отец, и у меня очень мало времени. Она позвонила и позвала на помощь.

— Ты что, тот самый легавый?

— Да, я тот самый и есть.

Атли расправил плечи, уселся поудобнее и огляделся вокруг.

— А почему ты меня спрашиваешь?

— Мне известно, что ты с Евой знаком.

— Откуда?

— Знаешь, где она сейчас?

— Пивка мне нальешь?

Эрленд посмотрел на Атли и подумал, а правильно ли он поступает, но решил, что в таком цейтноте сойдет. Встал, в два шага подошел к бару и потребовал большой бокал пива. Бармен нехотя оторвал глаза от злоключений «Ледяных людей», с выражением нескрываемого сожаления на лице отложил книгу и слез с табурета. Эрленд потянулся за кошельком и обернулся — Атли и след простыл. Что такое? А, смотри-ка, входная дверь только что захлопнулась. Бармену оставалось только удивленно наблюдать, с полным бокалом в руке, как заказчик выбегает на улицу.

Атли что было сил мчался в сторону Каменного поселка[17]. Сил этих, однако, имелось немного, поэтому вскоре ему пришлось перейти на шаг. Оглянувшись, он увидел преследователя и попытался ускориться, но не тут-то было, дыхалка не та.

Настигнув Атли, Эрленд с разбега хорошенько его толкнул, и тот с воплем рухнул наземь. Из карманов выкатились две склянки с таблетками, Эрленд их поднял. Похоже на экстази. Стащил с Атли куртку, тряхнул ее — раздался звон, ага, значит, у него еще есть. Опустошил карманы, пересчитал добычу — с таким количеством медикаментов можно аптеку открывать.

— Они… меня… убьют, — пропыхтел Атли, пытаясь перевести дух и одновременно встать на ноги.

Народу на улице почти нет. По другой стороне прогуливается пара средних лет — сначала наблюдали за погоней, но как увидели, чем Эрленд занят, поспешили ретироваться.

— Ты даже представить не можешь, как глубоко мне на это плевать, — сказал следователь.

— Не забирай у меня склянки. Ты не знаешь, они же…

— Кто они?

Атли прислонился к стене дома, его стало трясти, из носа потекло.

— Это мой последний шанс, — сказал он.

— Срать я хотел, какой это у тебя шанс, последний или предпредпоследний. Где ты видел Еву?

Атли втянул носом воздух и истекающие сопли и поднял голову. Выражение лица вдруг стало осмысленным — кажется, у него появился план.

— О'кей.

— Ты о чем?

— Если я скажу тебе, где в последний раз видел Еву, ты вернешь мне склянки?

Эрленд задумался.

— Если ты не соврешь и я правда найду Еву, отдам тебе твое добро. Если соврешь, я вернусь и закатаю тебя в асфальт.

— О'кей, о'кей. Ева заходила ко мне сегодня. Кстати, встретишь ее, напомни, она мне должна. Херову тучу бабла должна. И я ей ничего не дал. Я беременным телкам таблетки не продаю.

— Ну еще бы, — сказал Эрленд. — По тебе сразу видно, ты человек с принципами.

— Пришла ко мне с этим своим пузом, что твой барабан, и стала мне плакаться, а как я ей дал от ворот поворот, устроила скандал, а потом ушла восвояси.

— Знаешь куда?

— Представления не имею.

— А где она живет?

— Пизда с ушами, денег у нее нет, понимаешь. Пришла ко мне и хнычет «у меееняяяя неееет деееееенег». А как я буду отдавать товар без денег, они ж меня без денег укокошат.

— Ты знаешь, где она живет?

— Живет? Да нигде она не живет. Бродяжничает, валяется тут и там. Поживет где-нибудь пару дней, потом съебывает. Думает, ей товар полагается бесплатно.

Атли аж фыркнул от возмущения пополам с презрением.

— Думает, на халяву это ей будут давать. По доброте душевной. А мне оно достается за просто так, что ли?

Говорит с присвистом, что неудивительно при таком дефиците зубов. Видок-то поменялся, только стал еще смешнее — этакий мальчишка-переросток в загаженной курточке изображает из себя мужчину.

Из носа опять потекло.

— Ну и куда она могла от тебя направиться? — не отставал Эрленд.

Атли заглянул ему прямо в глаза, опять втянул носом сладкую смесь из соплей и воздуха.

— Так ты вернешь мне склянки?

— Где она?

— Если я тебе скажу, вернешь?

— Где она?

— Если скажу тебе, где Ева Линд.

— Только если не соврешь. Где она?

— Она ко мне не одна приходила сегодня, а с подружкой.

— Кто такая?

— Я знаю, где живет эта подружка.

Эрленд сделал шаг вперед.

— Получишь все обратно сполна, — сказал он почти что на ухо Атли. — Что еще за подружка?

— Зовут Рагга[18]. Живет в двух шагах отсюда. На улице Трюггви[19]. Знаешь большой дом, с набережной видно? Вот в нем, на самом верхнем этаже.

Атли несколько нерешительно протянул руку:

— Ну, о'кей? Ты же пообещал. Отдавай товар. Ты же обещал.

— Дурачок, ну как я могу отдать тебе «товар»? — горько усмехнулся Эрленд. — Никак не могу. А кабы у меня было время, я бы проводил тебя вместе с товаром на Окружную улицу[20] и сдал с потрохами в каталажку. Так что можешь быть доволен, кое-что ты все-таки выиграл — остался на свободе.

— Нет, ты чего, они же меня прирежут! Ты чего! Пожалуйста, плиииииз, отдай мне таблетки! Отдай!!!

Эрленд повернулся спиной к скулящему барыге и пошел прочь. Тот же остался дрожать у стены и, чтобы скоротать время, принялся ругаться на чем свет стоит да колотить в бессильной ярости собственной башкой о серый бетон. К удивлению Эрленда, объектом брани, разносившейся по окрестностям, был не обманщик-следователь, а сам Атли.

— Чертов придурок ты, Атли, мудило грешное, тупица, сраный кусок говна, дурак, дурак, дурак, дурак, понял, мудило, ты дурак, ты идиот, ты кретин…

Эрленда так заинтересовала тирада, что он обернулся — и увидел, как Атли со всех своих невеликих сил съездил самому себе по челюсти.

Дверь ему открыл маленький мальчик, от силы лет четырех. Волосы грязные и нечесаные, из одежды только пижамные штаны. Эрленд наклонился и протянул руку, чтобы погладить мальчика по голове, тот отстранился. Эрленд спросил его, дома ли родители, но мальчик лишь смотрел на него подозрительным взглядом и молчал.

— Хорошо, приятель, а скажи тогда, дома ли Ева Линд? — продолжил Эрленд.

Черт, ну почему все так медленно. Уже два часа прошло после звонка Евы. Я же не успею, и она… Нет, нет, эту мысль надо гнать к чертям. А что, если она… нет, ни к чему воображать, в какие именно она могла попасть неприятности, я же сам себя мучаю, а мне надо ее искать. Да и то, я уже знаю, с кем она была сегодня у Атли. Стало быть, скоро ее найду.

Мальчишка не проронил ни слова, повернулся спиной к гостю и скрылся во тьме квартиры. Эрленд пошел было за ним, но куда ему. Темно, как бы не споткнуться, лучше сначала свет зажечь. Пошарил руками по стенам, нашел несколько выключателей. Ни один не работал. Пришлось идти на ощупь. Зашел в ближайшую комнату, пытался зажечь свет там — получилось, под потолком загорелась одинокая лампочка. Пол, оказывается, ничем не покрыт, голый цемент. Повсюду валяются грязные матрасы, а на одном из них — еще и девушка в придачу. По виду немного моложе Евы, в протертых до дыр джинсах и футболке без рукавов. Рядом с ней на полу — открытая металлическая коробка, в ней два шприца. Чуть поодаль — бухта чего-то пластикового, то ли шланг, то ли непонятно что. С обеих сторон бухты по матрасу, на каждом — по спящему мужику.

Эрленд тихонько подошел к девушке и тряхнул ее за плечо. Ноль эффекта. Поднял ей голову, легонько потрепал по щекам. Так, вроде оживает. Эрленд поднял ее на ноги, попробовал выйти с ней в коридор — и тут она вдруг очнулась, открыла глаза. В полумраке Эрленд заметил стул, усадил ее. Девушка тут же уронила голову обратно на грудь. Эрленд дал ей еще одну пощечину, она снова пришла в себя.

— Где Ева Линд? — спросил Эрленд.

— Ева, — промямлила девушка.

— Ты с ней сегодня гуляла по городу. Куда она ушла?

— Ева…

Голова снова упала на грудь, тут Эрленд заметил, что в дверях стоит уже знакомый ему мальчишка, в одной руке кукла, в другой — пустая пластиковая бутылка. Он протянул ее Эрленду, а потом засунул горлышко себе в рот и стал втягивать в себя воздух. Эрленд посмотрел на мальчика, сжал зубы, а затем достал мобильный и вызвал подмогу.

Вошел врач «скорой помощи». Эрленд его и ждал.

— Мне нужно, чтобы вы сделали ей инъекцию, — сказал Эрленд.

— Инъекцию? — переспросил врач.

— Думаю, она под кайфом, скорее всего на героине. У вас налоксон какой-нибудь, или как его там еще называют, нарканти[21], есть? Я имею в виду, с собой?

— Ну да, но…

— Мне нужно с ней поговорить. Немедленно. Моя дочь в опасности, и эта девушка знает, где она.

Врач посмотрел сначала на девушку, потом на Эрленда и, подумав, кивнул.

Эрленд заранее уложил наркоманку обратно на матрас. Врач сделал свое дело, и через некоторое время она пришла в себя. В дверях стояли санитары из «скорой» с носилками в руках. Мальчишка прятался где-то в квартире. Двое мужчин как лежали бревнами на соседних матрасах, так и продолжали лежать.

Эрленд встал на колени рядом с головой постепенно приходящей в сознание девицы. Раскрыв глаза, та с удивлением уставилась на Эрленда и людей с носилками.

— Что происходит? — сказала она едва слышно, словно говорила сама с собой.

— Ты что-нибудь знаешь про Еву Линд? — спросил Эрленд.

— Про Еву?

— Вы с ней сегодня выходили в город. Я полагаю, она в опасности. Ты не знаешь, куда она направилась?

— С Евой что-то не в порядке? — спросила она и огляделась. — А где Кидди?

— Ты про мальчишку? Он прячется в другой комнате, ждет, когда ты очухаешься. Скажи лучше, где мне найти Еву Линд.

— А ты кто такой?

— Ейный папаша.

— Легавый?

— Он самый.

— Она тебя на дух не выносит.

— Я знаю. Так где она?

— Ей стало плохо. Я сказала, ей надо в больницу. Она и пошла туда.

— Плохо? В смысле?

— Живот заболел, так она сказала.

— И куда она пошла? И откуда?

— Мы мимо Крышки[22] проходили.

— И куда она от Крышки направилась?

— В Националку, там как раз недалеко. Что, не дошла?

Эрленд поднялся на ноги и попросил у врача номер справочной Национального госпиталя. В справочной ответили, что никакой Евы Линд за последние часы к ним не поступало. Равно как и вообще женщин ее возраста, ни по «скорой», ни самостоятельно. Эрленд позвонил в родильное отделение и описал дочь, как смог, но дежурная сестра ответила, что похожих пациенток у них нет.

Не теряя больше времени, Эрленд выскочил наружу и на всех парах полетел к Крышке. Улицы совершенно опустели. Автобусная станция закрыта — уже полночь. Эрленд бросил машину и побежал на юг по Снорриеву шоссе, заглядывая в каждый переулок, в каждый дворик. Почти дойдя до госпиталя, он стал кричать и звать Еву по имени, но никто не отзывался.

Наконец он нашел ее — в луже собственной крови, в пятидесяти метрах от входа в старое здание родильного отделения. С учетом всего, что ему пришлось совершить, он не потерял много времени — и все равно опоздал. Трава вокруг красная, а джинсы можно выжимать.

Эрленд встал на колени рядом с дочерью и посмотрел в сторону госпиталя. Словно вчера он стоял под дождем на пороге, у этой самой двери, с Халльдорой под руку, в день, когда Ева появилась на свет. Неужели ей здесь же предстоит и умереть?

Эрленд погладил Еву по голове, размышляя, стоит ли пытаться поднять ее.

На каком она месяце? Кажется, на седьмом…

* * *

Она пробовала сбежать. Не однажды, дважды. Но с тех пор прошло много, много лет. Они тогда еще жили на Ключевой улице.

Второй раз, когда он, по его собственному выражению (в те времена с ним еще можно было поговорить про это), «потерял контроль над собой», отделил от первого целый год. Кстати, насчет «потери контроля над собой» она всегда была того мнения, что это чистейшей воды самообман. Ей, наоборот, казалось, что никогда он с такой абсолютной уверенностью не держит себя в руках, как когда поднимает на нее руку, когда вышибает из нее последнее дерьмо и поливает оскорблениями. Какие бы чудовищные вещи он ни говорил, какую бы нечеловеческую боль ни причинял, всегда в такие моменты он был холоден, бесстрастен, спокоен, расчетлив, наносил удары сознательно, четко понимая, что и как делает. Всегда, без исключений.

Со временем она поняла, что и ей надлежит стать такой же — холодной, расчетливой, — если она хочет иметь хоть малый шанс одержать над ним верх.

Первая попытка сбежать была заранее обречена на неудачу. Она совсем не готовилась, не понимала, что и как надо делать, какие возможности имеются, не знала, куда податься, и все же одним прекрасным февральским вечером взяла да и вышла на мороз и ветер с двумя своими детьми. Симон держал ее за руку, Миккелина висела на спине. Куда идти, она понятия не имела. Знала только, что в подвале оставаться больше не может.

Она поговорила со священником. Тот сказал, хорошая жена никогда не разведется с мужем. В глазах бога узы брака священны, пускай людям и приходится порой много терпеть, дабы узы эти не разорвались.

— Подумай к тому же о детях, — добавил священник.

— Я о них и думаю, — ответила она, а священник только расплылся в умильной улыбке.

Идти в полицию? Ну уж нет. Соседи вызывали полицию дважды, когда он ее бил, те приезжали, говорили, что семейная ссора зашла слишком далеко и ее надо прекратить, и уезжали. Оба раза она представала перед ними с разбитой губой и гигантским синяком под глазом, на что гости в форме говорили, мол, надо держать себя в руках. Соседям, понимаешь, жизни нет от криков из вашего подвала. Во второй раз, два года спустя после первого, полицейские решили провести с ним воспитательную беседу, вывели наружу. Она кричала, что он бьет ее, что хочет ее убить, что это уже не в первый раз. Полицейские в ответ спросили, что она пила. Она не поняла вопроса. Что ты пила, повторили они. Ничего я не пила, никогда в жизни не брала в рот ни капли! Что-то сказали ему снаружи у дверей и распрощались, пожав ему руку.

Когда полиция уехала, он хорошенько полоснул ее бритвой по щеке.

И вот вечером, когда он спал как убитый, она посадила Миккелину себе на спину и вывела потихоньку малыша Симона из подвала. Для Миккелины соорудила специальную коляску — нашла старую сломанную коляску на свалке и починила, — но тем самым вечером он в припадке ярости разломал ее к чертям собачьим, словно подозревал, что она решила сбежать.

Побег, как сказано, был совершенно не подготовлен. Пораскинув мозгами, она решила отправиться в Армию спасения, где ее и приютили на ночь. Родственников у нее не было — ни в Рейкьявике, ни где-либо еще. Он же, как проснулся утром и обнаружил, что дома никого нет, отправился на поиски. В бешенстве носился по городу в одной рубашке в дикий холод и наткнулся на них в тот самый миг, когда они выходили из здания Армии. Она его и не заметила — только вдруг кто-то взял и вырвал мальчика у нее из рук, а затем и девочку, и просто пошел обратно домой, молча, не проронив ни слова. Не посмотрел ни налево, ни направо, не говоря уже о том, чтобы оглянуться. Дети были слишком перепуганы, чтобы оказать сопротивление, только Миккелина протянула к ней руки и заплакала — но тоже беззвучно.

О чем она, в самом деле, думала? На что рассчитывала?

Ей ничего не оставалось, как поплестись вслед за ними.

А после второй попытки он пообещал ей убить детей, так что больше она уже не пыталась. Но во второй раз неплохо подготовилась. Решила, что начнет новую жизнь. Уедет в рыбацкий поселок на севере вместе с детьми, снимет комнату или маленькую квартиру, наймется работать на рыбзаводе и уж как-нибудь будет сводить концы с концами. Дала себе труд и время все спланировать. Для начала куда ехать? Конечно, в Мачтовый фьорд[23]. Там полно работы, самые тяжелые годы минули, и туда устремился поток людей[24], ее с детьми никто и не заметит. Жить они сначала будут в общежитии с другими работниками, а там, глядишь, накопится денег и на собственную комнату.

Главное — это купить билет на автобус себе и детям, а он, дьявол, следит за каждой кроной, что приносит домой с работы в порту. Ей пришлось собирать деньги по крупицам, и долго ли, коротко ли, она насчитала, что на дорогу должно хватить. Сложила детям одежду в небольшую сумку, какие-то свои вещи, взяла заранее починенную коляску для Миккелины и вышла из дому, торопясь побыстрее добраться до автобусной станции, и на каждом перекрестке в ужасе оглядывалась по сторонам, словно ожидая увидеть за углом ненавистное лицо.

Как всегда, он вернулся домой в полдень и сразу же понял, что жена сбежала. Она хорошо знала, что еда обязательно должна быть готова к его приходу, и никогда не позволяла себе нарушать это правило — а сейчас еды нет. Коляски для маленькой уродки нет. Платяной шкаф стоит раскрытый. Куда-то подевалась сумка. Он тут же побежал в Армию спасения, помня, куда она направилась в прошлый раз. В Армии его ждала новость, что она там не появлялась, и «солдаты» сразу поняли — услышанное гостя не обрадовало. Посетитель не только не поверил, а решил проверить, для чего вломился в каждую комнату в здании, включая подвал, а не найдя нигде искомого, накинулся на предводителя Армии, по званию капитана, сбил его с ног и грозился убить, если ему не скажут, где она и дети.

Прошло некоторое время, прежде чем он смирился с фактом, что в Армии спасения она таки не появлялась. Тогда он отправился искать ее по городу, но на улицах она ему не попалась. Он заходил и в лавки, и в столовые, но ее словно след простыл. Ярости его и одновременно отчаянию не было предела, и к вечеру, раскаленный от гнева, он был вынужден вернуться в подвальную квартиру. В бешенстве перевернул все вверх дном, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, хоть какой-то намек, куда она могла направиться. Снова не найдя ничего, вломился в дом к ее двум подругам по работе, кричал, звал ее и детей по имени, а не получив ответа, убежал прочь, не попрощавшись и не извинившись.

Она добралась до Мачтового фьорда к двум часам ночи, почти весь день проведя в дороге. Автобус три раза останавливался, дабы пассажиры могли выйти, подышать свежим воздухом, размяться и пообедать, а может, и купить что-нибудь в придорожном ларьке. Она заготовила себе и детям провизию, хлеб и бутылку молока, но к концу поездки они все едва не умирали с голоду. Последняя остановка автобуса была в Приречье[25], у Залива Лугового мыса[26], — оттуда в Мачтовый фьорд ходил катер[27]. И вот она стоит с двумя детьми у пристани, холодной ночью. Как-то ей удалось найти начальника рыболовецкой артели, тот отвел ей место в одном из домиков, выдал одеяла и два матраса для детей — в комнатке была кровать. Так они впервые спали на свободе. Дети заснули сразу же, а она лежала в кровати, и смотрела во тьму, и никак не могла справиться с дрожью — ее так трясло, она не выдержала и зарыдала.

Он нашел ее несколько дней спустя. Решил, что, быть может, она уехала из города, а уж если уезжать, то подальше, стало быть, надо идти на автобусную станцию. Там он расспросил народ и выяснил, что жена и дети сели на автобус, отправлявшийся на север, в Мачтовый фьорд. Он даже с самим водителем поговорил, а тот хорошо запомнил и женщину, и детей, особенно девочку-инвалида. Он тогда сел на следующий автобус в том же направлении и после полуночи оказался в Мачтовом фьорде. Порыскав по рыбацким домикам, он нашел начальника, разбудил его, и тот указал ему на нужный. Начальнику он объяснил все так — они собирались сюда вместе, но ему пришлось задержаться. Впрочем, возможно, надолго они тут не останутся.

Потом он пробрался в домик, где спали она и дети. Сквозь маленькое окошко с улицы лился слабый свет. Он перешагнул через детей и наклонился над ней, так что почти коснулся ее носа своим. Затем пихнул ее. Она спала как убитая. Тогда он пихнул ее еще раз, грубее, сильнее. Она открыла глаза — и он улыбнулся до ушей, увидев в ее глазах смертный ужас. Она думала закричать, но он зажал ей рот рукой.

— Неужели ты думала, что тебе в самом деле удастся сбежать? — угрожающе прошипел он.

Она смотрела на него глазами полными страха.

— Думала, все будет так просто?

Она отрицательно покачала головой.

— Знаешь, что мне больше всего хочется сейчас сделать? — прошипел он, не разжимая зубы. — Мне хочется взять твою уродку и утащить ее в горы, убить ее там и закопать, так что никто никогда ее не найдет. А людям скажу, мол, бедняжечка полезла купаться в море и утонула. И знаешь что? Я прямо сейчас это и сделаю. Чего ждать-то? А если ты хоть пикнешь, я убью и мальчишку. А людям скажу, мол, он тоже полез купаться и утонул.

Она глянула на спящих детей и завыла. Он снова широко улыбнулся и отнял руку.

— Я больше не буду, — зарыдала она. — Никогда! Больше не буду, обещаю. Прости меня. Пожалуйста. Прости. Не знаю, что на меня нашло. Прости. Я сошла с ума, я знаю. Я сошла с ума. Только детей не трогай. Бей меня, бей меня! Бей так сильно, как только сможешь. Так сильно, как только сможешь. Если хочешь, уедем сегодня же!

Он глядел на нее с отвращением. Дрожит, как сопля, блядь такая!

— А, вижу, ты хочешь, чтобы я это и правда сделал, — сказал он, заводясь. — Я понял, ты этого хочешь. Ну раз так, я пошел.

Он протянул руку — туда, где рядом с Симоном спала Миккелина. Она схватила его за плечи — ее трясло от ужаса.

— Смотри, смотри, — сказала она и ударила себя по лицу. — Вот, смотри.

Она стала рвать на себе волосы.

— Смотри!

Она уселась в кровати и со всех сил откинулась назад, головой об заднюю решетку. Так сильно, что потеряла сознание и рухнула на пол перед ним. Может быть, она не хотела так сильно удариться, но уж как получилось.

Они уехали наутро. Все эти дни она проработала на рыбзаводе, брала туда и детей, они играли там неподалеку или в каморке. Ей причиталась зарплата; разумеется, он отконвоировал ее в контору и сам забрал деньги. Начальнику сказал, что они с женой решили уехать обратно в Рейкьявик — с юга пришли кое-какие известия, и их планы изменились. Тот что-то написал на листке бумаги и велел отнести в контору; протягивая ей листок, посмотрел в глаза. Она хочет что-то сказать или ему только кажется? Стеснительная девушка, подумал начальник, но ошибся — это был страх.

— Что-то не так? — спросил начальник на всякий случай.

— Она в полном порядке, — сказал он и вытолкнул ее в дверь перед собой.

Вернувшись в подвал в Рейкьявике, он почему-то не тронул ее и пальцем. Она стояла посреди гостиной в своем плаще и ждала, что сейчас он изобьет ее так, как еще ни разу не бил, но ничего не произошло. Его, видимо, немного вышибло из колеи, когда она ударилась головой о кровать и потеряла сознание. Звать на помощь он не собирался, поэтому пришлось ему приводить ее в чувство самостоятельно — первый знак внимания с его стороны со дня, когда они поженились. Только она очнулась, он сказал ей, мол, она должна понять, ей никогда от него не уйти. Прежде он убьет и ее, и ее детей. Она — его жена, и так будет всегда.

Всегда.

Никогда больше она не пыталась от него сбежать.

Шли годы. Его мечты заделаться рыбаком разбились о скалы всего-то после трех выходов в море. Оказалось, у него ужасная морская болезнь, и к качке он так и не смог привыкнуть. Но мало того — оказалось, он жутко боится океана, и от этого животного страха он тоже не смог избавиться. Его трясло при одной мысли, что баркас пойдет ко дну. Он скулил, как забитый пес, при одной мысли, что его смоет за борт. Слово «шторм» при нем лучше было не произносить — как бы в штаны не наложил. В последний свой рейс его команда попала в отличную исландскую погодку — он перепугался до смерти, решив, что корабль как пить дать перевернется, заперся в кают-компании и плакал, как мальчишка, в голос, кричал, мол, настал последний час. Больше его в порту не видели.

Что до жены, то даже на жалость к ней он был не способен. В лучшем случае просто ее не замечал. Первые два года брака он, казалось, периодически испытывал хотя бы угрызения совести за то, что бьет ее, оскорбляет и доводит до слез. Но с годами даже слабые намеки на это растворились в воздухе, и то, что он с ней вытворял, перестало казаться ему неправильным, чудовищным, невозможным между супругами, а, напротив, стало в его глазах естественным и даже необходимым. Со временем она пришла к выводу, что побои и оскорбления, которыми он ее одаривает, демонстрируют его слабость и трусость как ничто другое. Чем сильнее он бил ее, тем слабее делался сам. Возможно, он тоже это понимал, где-то очень глубоко внутри. Но говорил, конечно, что это она во всем виновата. Орал на нее, мол, она заставляет его так с собой обращаться. Это ее вина, она получает от него по заслугам — потому что не умеет делать так, как он говорит.

Знакомых у них было мало, общих — и вовсе никого, и с тех пор, как они стали жить вместе, она очень быстро растеряла связи с внешним миром. В те редкие дни, когда ей встречались на улице давние подружки по работе, она не решалась рассказать им о том, что ей приходится терпеть от собственного мужа, и постепенно они перестали говорить о чем-либо важном. Ей было стыдно. Ей было стыдно за себя, что ее бьют и оскорбляют без малейшего повода. Ей было стыдно за синяки под глазами, за разбитые губы, за кровоподтеки по всему телу. Ей было стыдно за жизнь, которую она вынуждена вести, за жизнь, которую другим не понять, ужасную, уродливую, чудовищную. Она хотела скрыть все это от окружающих. Хотела спрятаться в каменном мешке, в который он же ее и заточил. Хотела запереться там изнутри, выбросить к черту ключ и молиться, чтобы этот ключ никто никогда не нашел. Она смирилась с его обращением. Каким-то немыслимым образом пришла к выводу, что такова ее судьба. Так ей на роду написано. И ничто не может этого изменить.

Дети — вся ее жизнь. Они стали ей друзьями, товарищами по несчастью, ради них она и жила, прежде всего ради Миккелины, а потом — ради Симона, особенно когда он подрос, и ради самого младшего, Томаса. Она сама выбрала детям имена. Он же их считай что не замечал — ну только если нужно было их чем-нибудь попрекнуть. Жрут, как свиньи, не напасешься на них. Вопят все время что есть мочи, спать не дают. Дети места себе не находили, когда видели, что он делает с их матерью, и сами до смерти его боялись. Когда он ее колотил, она думала только о них, и это помогало ей держаться.

И он сумел-таки вышибить из нее ту малую толику самоуважения, что у нее была. От природы скромная, непритязательная, она всегда всем хотела доставлять радость, всем стремилась помогать, вела себя любезно и даже услужливо. Застенчиво улыбалась, когда с ней заговаривали, ей требовались недюжинные усилия воли, чтобы не покраснеть. Для него все это были признаки слабости, а на слабость, единственный свой источник силы, он кидался как коршун — оскорблял и поносил ее, так что в конце концов от нее самой не осталось и следа. Вся ее сущность стала относительной, отсчитывалась от него. Кто она? Его прислуга, внимательный наблюдатель за его настроением. Дело зашло так далеко, что за собой она следить бросила. Перестала причесываться, перестала думать, как выглядит. Ссутулилась, под глазами появились мешки, лицо избороздили морщины, кожа стала серой, голова поникла — казалось, она боится даже смотреть прямо перед собой, как люди. Некогда пышные, красивые волосы теперь выглядели мертвыми, бесцветными, лежали на темени кучей грязного белья. Она обрезала их как попало кухонными ножницами, когда ей казалось, что они слишком отросли.

Или когда ему так казалось.

Блядь подзаборная. Уродина. Вот кто она такая.

6

Археологи, как и обещали, на следующее же утро продолжили работы. Просидевшие всю ночь на вахте полицейские показали им место, где прошлым вечером Эрленд нашел фаланги. Скарпхедин пришел в неописуемую ярость, увидев следы обращения следователя с грунтом; охранники расслышали будто бы произнесенное сквозь зубы «чертовы дилетанты», а коллеги утверждали, будто бы означенные звуки слышались в окрестностях Скарпхедина на протяжении всего дня. Он, видимо, считал, что раскоп — это нечто вроде храма, а раскопки — священное искусство, благодаря которому все встает на свои места и тайны истории становятся явными. Каждая мелочь имела поэтому значение вселенского масштаба, в каждом совочке земли крылись доказательства и свидетельства, а прикосновение к ним руки непрофессионала обращало все это в пыль.

Означенную точку зрения он, едва не лопаясь от возмущения, изложил Элинборг и Сигурду Оли — совершенно не виновным ни в каком вмешательстве в его деятельность, — одновременно выдавая своим людям задания на день. Работа у археологов шла медленно — такова уж природа их методологии. Вся область раскопа была веревочками поделена на участки, но почему именно на такие, полицейские понять не могли. Главной задачей было сделать так, чтобы положение скелета не оказалось нарушенным в процессе удаления грунта, и сотрудники Скарпхедина сооружали разнообразные приспособления, чтобы кости руки не смещались в процессе работы. Сам грунт, разумеется, тоже тщательно изучался.

— Почему у него рука торчит из земли вверх? — спросила Элинборг, остановив в очередной раз ветром проносившегося мимо нее Скарпхедина.

— Невозможно сказать ничего определенного, — ответствовал археолог. — В худшем случае выяснится, что закопанный был еще жив, ан масс, когда его забрасывали землей, и силился оказать сопротивление. Так сказать, пытался выкопаться, ву компрене?

— Заживо! — ахнула Элинборг. — Пытался выкопаться, говорите?

— Впрочем, это вовсе не обязательно. Вполне возможно, что рука осталась в таком положении потому, что его тело именно так опустили в могилу. В любом случае, ан масс, пока еще рано делать выводы. А теперь прошу меня не отвлекать.

Сигурд Оли и Элинборг меж тем дивились, отчего это Эрленда нет на раскопках. Конечно, он человек непредсказуемый и ожидать от него можно чего угодно, но, с другой стороны, ничто не вызывает у него такого любопытства, как люди, пропавшие без вести, а найденный в земле скелет уж точно относится к этой категории. Эрленд самый кайф ловит от копания в старинных пожелтевших делах в поисках чего-нибудь подходящего. К полудню терпение у Элинборг кончилось, и она позвонила боссу на мобильный и домой, но трубку не взяли ни там, ни там.

Часов около двух зазвонил мобильный у самой Элинборг.

— Ты на месте? — поинтересовался низкий знакомый голос.

— А ты где?

— Задерживаюсь. Ты на раскопе?

— Ага.

— Видишь кусты? По-моему, это красная смородина. Примерно в тридцати метрах от нашего скелета, чуть к югу, высажены в линию.

— Смородина, говоришь? — Элинборг огляделась. — Да, вижу.

— Судя по виду, их посадили довольно давно.

— Согласна.

— Попытайся выяснить, кто и почему их посадил. Может, кто-то тут жил раньше. Может, рядом в былые времена стоял дом. Загляни в архив мэрии, попробуй найти старинные планы этого места, если отыщешь аэрофотосъемку, будет вообще замечательно. Изучить тебе придется материалы, полагаю, от рубежа веков годов до шестидесятых. А может, и больше.

— Думаешь, тут неподалеку были дома? — сказала Элинборг, не пытаясь скрыть скепсиса, и еще раз огляделась.

— Я думаю, нам нужно выяснить, так это или нет. А что поделывает Сигурд Оли?

— Он отправился в наш архив, изучать пропавших без вести после войны. Ну, чтобы было с чего начать. Он там тебя дожидается, кстати. Тебя ведь хлебом не корми, дай покопаться в пожелтевшей бумаге.

— Я поговорил со Скарпхедином, так он сказал, что помнит, будто бы к югу от Ямного пригорка во время войны находилось нечто вроде военной базы. Там, где сейчас поле для гольфа.

— Военная база?

— Да-да, то ли британская, то ли американская. С казармами и военными складами. Не помнит, как она называлась. Это тоже надо выяснить. Проверь, не извещали ли британцы нашу полицию об исчезновении людей с этой базы. Или американцы, которые пришли им на смену.

— Пропавшие без вести британцы? Американцы? Во время войны? Постой, а где я могу добыть эту информацию? — в задумчивости спросила Элинборг. — Кстати, когда американцы сменили британцев?

— В 1941 году. Думаю, тут был склад боеприпасов. Скарпхедин такого мнения, во всяком случае. Кроме того, вокруг должны были стоять летние домики. Надо выяснить, не пропадал ли кто из их владельцев. Разузнай, нет ли каких слухов на эту тему, подозрений у пожилых соседей. Нужно поговорить со всеми окрестными жителями.

— Сколько работы из-за одного столетнего скелета, — недовольно фыркнула Элинборг и топнула ногой, добавив в возмущении: — А ты-то чем занят, позволь полюбопытствовать?

— Ничем приятным, можешь не завидовать.

Положив мобильный в карман, Эрленд вернулся в отделение интенсивной терапии. Одет, как полагается, в тонкий зеленый халат, рот и нос закрыты марлевой повязкой. В одной из палат на большой кровати лежала Ева Линд, подключенная к самым разнообразным приборам, о назначении которых Эрленд даже догадываться не пытался. На лице у дочери — кислородная маска. Он стоял в ногах у кровати и смотрел на дочь. Она в коме, в сознание так и не приходила. На лице выражение полного покоя, счастья даже, какого Эрленд раньше никогда не видел. Или умиротворения — в любом случае что-то совершенно Эрленду незнакомое. Черты будто бы стали четче, дыхание ровнее, кожа подтянута, и только глаза наглухо закрыты и словно бы ввалились.

Поняв, что не может привести дочь в сознание, он позвонил в службу спасения. Накрыл пиджаком и нащупал слабый пульс; ничего другого сделать не мог, а перемещать ее без помощи медиков не решился. Но не прошло и пяти минут, как подъехала «скорая» — та самая, которую он вызвал на улицу Трюггви, даже врач оказался тот же, что вводил налоксон подруге Евы. Санитары бережно уложили несчастную на носилки, и машина умчалась прочь — впрочем, ехать было недалеко, ворота больницы находились в ста метрах.

Еву немедленно отвезли в операционную, где над ней почти всю ночь колдовали хирурги. Эрленд ходил из угла в угол в приемном покое хирургии и все думал, стоит или не стоит звонить Халльдоре. Нет, на это у него решительно не хватит духу. Нашел выход — разбудил звонком Синдри Сная, изложил ему, что случилось с сестрой, и попросил сообщить матери. Мол, если хочет, вот ей адрес больницы. Отец и сын немного поговорили. Синдри не собирался в столицу в ближайшее время. Ехать черт-те куда ради Евы Линд? Вы смеетесь? На том и распрощались.

Эрленд курил одну за другой, выбрав идеальное место — знак «Курить строжайше запрещено», пока не появился врач в марлевой повязке и не угостил его добротной порцией воспитательных речей, мол, как ему не стыдно нарушать запреты! Врач ушел, и тут у Эрленда зазвонил мобильный — Синдри Снай передавал сообщение от Халльдоры, которая высказалась в том смысле, что раз в жизни Эрленд и сам может подежурить у постели дочери.

Утром к Эрленду подошел хирург, оперировавший Еву. Состояние, по его словам, весьма неважное. Спасти плод им не удалось, что же до самой Евы, непонятно, каков прогноз.

— В целом дело плохо, — подвел итог врач, высокий стройный мужчина лет сорока.

— Я понимаю, — сказал Эрленд.

— Она в течение длительного времени недоедала и злоупотребляла наркотиками. В этом свете вероятность того, что ребенок родился бы здоровым, невелика, так что в известном смысле… конечно, нехорошо так говорить, но…

— Нет, что вы, я понимаю, — повторил Эрленд.

— Она не думала сделать аборт? В ее состоянии…

— Нет, она хотела выносить ребенка, — ответил Эрленд. — Она надеялась, ребенок поможет ей выйти из порочного круга, и я ее в этом поддерживал. Даже, видимо, чересчур активно поддерживал. Она пыталась слезть с иглы. Я точно знаю — частичка ее души очень хочет вырваться. Это же сущий ад, ее жизнь. И эта частичка иногда берет над ней власть, и тогда Ева говорит, что хочет вылечиться. Но, как правило, лодкой правит совсем другая Ева. Мрачная, жестокая, беспощадная, безжалостная. И с этой Евой я не знаю, как разговаривать. Я ее не понимаю. Эта Ева… она хотела, чтобы все случилось так, как случилось. Черт, черт, черт…

Тут Эрленд понял, что говорит лишнее совершенно незнакомому человеку, и замолчал.

— Я понимаю, вам как родителю это тяжело переживать, — кивнул врач.

— Но что, собственно, случилось?

— Отслоение плаценты. Лопнула амниотическая оболочка, и началось массивное внутреннее кровотечение — и это все на фоне интоксикации, вероятно наркотической. Что именно она принимала, мы еще выясняем, ждем результатов анализов. Она потеряла очень много крови, мы не смогли привести ее в чувство. Впрочем, из этого не следует никаких определенных выводов — ведь у нее и в общем чрезвычайно ослабленный организм.

Помолчали.

— Вы уже связались с родными? — спросил врач. — Нужно ведь, чтобы кто-то был рядом…

— Нет у меня родных, — сказал Эрленд. — С ее матерью мы в разводе. Но я ее известил. И брата Евы тоже. У него работа, далеко от Рейкьявика. Не знаю, придет ее мать сюда, не придет. По-моему, она считает, что с нее хватит. Ей всегда было очень тяжело. Всю жизнь.

— Я понимаю.

— Не думаю, — горько усмехнулся Эрленд. — Я вот лично сам ничего не понимаю.

Следователь вынул из кармана добытые у Атли склянки и показал врачу:

— Думаю, она принимала что-то из этого.

Врач осмотрел предложенное.

— Это экстази?

— На первый взгляд — да.

— Вероятно, в этом все и дело. Впрочем, чего там только не было у нее в крови.

Эрленд не знал, что еще сказать. Помолчали.

— Знаете, кто отец ребенка? — спросил врач.

— Нет.

— А она?

Эрленд пожал плечами. Помолчали еще.

— Она умрет? — спросил Эрленд.

— Не знаю, — ответил врач. — Надо надеяться на лучшее.

Эрленд застыл в нерешительности. Попросить его или нет? Странная, чудовищная в своем роде просьба. Не знаю даже, как это по-человечески сказать. А, черт с ним!

— Я могу посмотреть? — спросил он.

— На что? Вы про?..

— Ну да. Я не знаю, как у вас принято называть это — плод, ребенок, я не знаю. Можно?

Врач поднял глаза на Эрленда — совершенно не удивлен, напротив, все понимает. Кивнул и махнул рукой, мол, следуйте за мной. Они прошли по коридору до конца, до двери в небольшую комнату, где никого не было. Врач нажал на выключатель, под потолком зажглась лампа дневного света; по комнате пошли странные тени. Посреди комнаты металлический стол, на вид очень холодный, укрыт белой простыней. Хирург подошел к нему и снял простыню. Под ней лежало бездыханное крошечное тельце.

Эрленд опустил глаза и погладил мертворожденного по щеке.

У него была бы внучка…

— Выйдет моя дочь из комы, можете сказать?

— Увы, не могу, — ответил врач. — Пока что ничего не ясно. Ей нужно самой этого захотеть. По сути дела, только от нее одной все и зависит.

— Бедная девочка, — выдохнул Эрленд.

— Знаете, время лечит, — сказал врач, решив, что Эрленд собирается откланяться. — И это касается не только душевных ран, но и самых обыкновенных.

— Время, говорите, — буркнул Эрленд, закрывая крошечное тельце простыней. — Ничего оно не лечит, ваше время.

7

Он просидел у дочери до шести вечера. Халльдора не появилась. Синдри Снай, верный своему слову, в столицу не приехал. Никого другого ждать не приходилось. Состояние Евы не менялось. Эрленд совершенно обессилел, ведь он не спал и не ел со вчерашнего дня. Около двух он позвонил Элинборг и условился встретиться с ней и Сигурдом Оли в офисе. Перед тем как покинуть палату, поцеловал дочь в лоб и погладил по щеке.

Усевшись за стол с коллегами, Эрленд ни словом не обмолвился о случившемся. Они, впрочем, все знали и без него — слухи, видите ли, штука такая, — но не посмели спрашивать о Еве.

— Археологи продолжают копать, — доложила Элинборг. — И, признаться, сил моих нет, как медленно они это делают! Ладно бы еще копали чайными ложками! Но они скоро перейдут на зубочистки! Вот ты пальцы руки нашел, да? Ну так сегодня они дорыли, ты не поверишь, до запястья. Приезжал врач, посмотрел на это, но ничего не смог сказать, кроме того, что рука человеческая и довольно маленькая. В общем, толку от него немного. В грунте археологи покамест не нашли ничего, что могло бы указать на суть произошедшего или на личность закопанного. Они рассчитывают дойти до грудной клетки вечером завтрашнего или послезавтрашнего дня, но даже если это им удастся, никто не гарантирует, что тогда мы поймем, кто там лежит. На этот вопрос ответ надо искать в другом месте.

Эстафетную палочку принял Сигурд Оли:

— Я разобрался с пропавшими без вести в Рейкьявике и по соседству в нужный период. С сороковых и пятидесятых годов нераскрытых дел об исчезновениях насчитывается около пятидесяти, думаю, наш жмурик среди них. Я рассортировал все дела по полу и возрасту пропавших. Так что нужно лишь дождаться вердикта патологоанатомов.

— Ты хочешь сказать, имеются заявления, поданные жителями округи Ямного пригорка? — спросил Эрленд.

— Нет, таких как раз я не заметил ни одного, — ответил Сигурд Оли, — но я, впрочем, на адреса особо не смотрел, а некоторые названия улиц не узнал и вовсе. Когда мы его наконец откопаем и получим данные о возрасте, росте и поле, то сможем сузить, и, полагаю, сузить существенно, круг, так сказать, подозреваемых. Я думаю, наш жмурик жил в Рейкьявике. Считаешь, я не прав?

— А где наш патологоанатом? — спросил Эрленд. — У нас он вроде один.

— В отпуске, — сказала Элинборг. — Отдыхает в Испании.

— Ты проверила, был там дом рядом с кустами? — спросил Эрленд у Элинборг.

— Что еще за дом? — вставил Сигурд Оли.

— Нет, еще не успела, — сказала Элинборг и повернулась к Сигурду Оли: — Эрленд считает, что там, на северной стороне холма, стоял дом, а на южной стороне была американская или британская военная база. Он хочет, чтобы мы опросили всех жителей вокруг Рябинового озера, у которых семьи владели летними домиками на Ямном пригорке, причем не просто всех жителей, а до четвертого колена, а потом чтобы мы наняли медиумов и устроили сеанс с Черчиллем.

— Да, и это только начало, — подтвердил Эрленд. — Хорошо. А какие у нас гипотезы насчет того, как этот скелет там оказался?

— Разве не очевидно, что это убийство? — сказал Сигурд Оли. — Его или ее убили лет пятьдесят назад, закопали, тело пролежало в земле все это время, и никто ничего не знает.

— Я уверена, — подхватила Элинборг, — что тело закопали с целью скрыть преступление. Это ясно. Самоочевидно.

— Неверно, что никто ничего не знает, — возразил Эрленд. — Кто-то что-то обязательно знает. Всегда.

— Нам известно, что у него, или у нее, сломаны ребра, — сказала Элинборг. — Думаю, это доказательство насильственной смерти.

— Да ну? — усомнился Сигурд Оли.

— Ну да, разве не так? — не уступала Элинборг.

— А почему ребра не могли сломаться оттого, что труп лежал в земле? — предположил Сигурд Оли. — Там, под давлением грунта. Плюс изменения температуры — там, переходы через ноль или в этом роде. Я говорил с твоим знакомым геологом, и он что-то такое про это рассказывал.

— Ну не может быть, чтобы тело оказалось в земле просто так, обязательно должен быть какой-то акт насилия. Разве это не самоочевидно? — сказала Элинборг и посмотрела на Эрленда; босс явно думал о чем-то своем. — Эрленд? — повторила она. — Разве не так?

— Разумеется. Но только в том случае, если это убийство, — очнулся Эрленд.

— Что значит «если»? — удивился Сигурд Оли.

— У нас никаких доказательств на сей счет, — сказал Эрленд. — Может запросто выясниться, что это старинное захоронение — допустим, какая-то семья выкупила этот участок под кладбище, но официальных похорон не проводила. Может, это какой-то старый хрен, который вдруг взял и отдал концы прямо там, на месте, и товарищи его тут же закопали, чтобы не откладывать дело в долгий ящик. Может, он там пролежал пятьдесят лет, а может, и сто. Нам пока решительно не за что зацепиться. Поэтому давайте не будем просто так гадать.

— Разве не полагается хоронить людей в освященной земле? — спросил Сигурд Оли.

— Насколько я понимаю, закопать можно кого угодно где угодно, хоть на лужайке перед домом, — отозвался Эрленд, — лишь бы хозяин земельного участка был не против.

— Ну а что с торчащей из земли рукой? — не унималась Элинборг. — Разве это не знак насильственной смерти?

— Тут я соглашусь, — сказал Эрленд. — Точнее, я полагаю, что там что-то такое случилось. И это событие было тщательно скрыто. Тот, кто закопал нашего жмурика, сделал это для того, чтобы его никогда не нашли. Но на беду, Рейкьявик разросся так, что жмурик отыскался. Поэтому нам надо выяснить, что же это было за событие.

— Если он, то есть наш жмурик, — принялся рассуждать Сигурд Оли, — Жмурик тысячелетия, если его убили столько лет назад, то разве из этого не следует, что его убийца тоже давно умер — от старости, я хочу сказать? А если убийца еще жив, то речь идет о каком-то старом-престаром пердуне, из которого песок сыплется, он одной ногой в могиле, и зачем в таком случае нам его отыскивать? По-моему, надо сжалиться над стариком и оставить его в покое. Да и все, кого это дело касалось, тоже давно должны были отправиться в мир иной, так что даже если мы поймем, что случилось, доказательств у нас не будет. А раз так…

— К чему ты клонишь?

— По-моему, следует прежде задуматься, а стоит ли вообще тратить усилия на расследование этого дела? На какой результат мы можем рассчитывать?

— Ты что, предлагаешь просто закрыть на это глаза? — спросил Эрленд.

Сигурд Оли пожал плечами, мол, мне-то решительно все равно.

— Убийство, понимаешь ли, есть убийство, — отрезал Эрленд. — У него нет срока давности. И если жмурика убили, то мы обязаны разобраться, как и что произошло, кто был убит, за что, при каких обстоятельствах и кто, собственно, убийца. На мой взгляд, к этому делу нужно подходить так же, как к любому другому. Расследование есть расследование. Так что, коллеги, принимаемся за работу. Ищем улики. Разговариваем с людьми. Мало-помалу, глядишь, и распутаем этот клубок.

Эрленд встал.

— Нам нужно найти какую-нибудь зацепку, — сказал он. — Давайте сначала поговорим с владельцами летних домиков, а если удастся, то и с их мамами и бабушками.

Эрленд со значением посмотрел на Элинборг и продолжил:

— Выясним, не было ли дома рядом с кустами. В общем, к делу.

Погрузившись в собственные мысли, он попрощался и вышел в коридор. Элинборг и Сигурд Оли переглянулись, Сигурд Оли кивнул в сторону двери. Элинборг встала и догнала босса.

— Эрленд, — позвала она.

Босс остановился:

— Да, что такое?

— Как дела у Евы Линд? — нерешительно спросила Элинборг.

Эрленд вздохнул, но не ответил.

— В отделении все и так уже всё знают. Что с ней было. Ужасные новости, просто ужасные. Если мы можем тебе чем-нибудь помочь, я или Сигурд Оли, ты просто скажи.

— Да чем тут поможешь, — обреченно ответил Эрленд. — Она лежит там в палате, и сделать ничего нельзя.

Стоит, не уходит.

— Я, пока искал ее, прошел через этот ее мир, в котором она живет. Насквозь его весь пробежал. Мне это, конечно, не впервой, мне и раньше приходилось ее искать на тех же улицах, в тех же местах, в тех же домах, и все же, оказалось, я совершенно не готов все это лицезреть. Не готов крупным планом видеть эту ее жизнь, понимать, что и как она с собой творит, как убивает, уничтожает себя. Я видел людей, с которыми она на короткой ноге, людей, к которым она обращается за помощью, за теплом, за милосердием, людей, на которых она работает. И что это за работа!

Замолчал.

— Да, все это ужасно. Но это не самое плохое, — продолжил он решительно. — Все эти трущобы, все эти мелкие воришки, все эти наркодилеры — не самое плохое. Права ее мать, ох как права, есть кое-кто похуже.

Эрленд заглянул Элинборг в глаза:

— И этот кто-то — я. Я, и никто другой. Потому что они на меня рассчитывали. А я их предал.

Эрленд вернулся домой и устало плюхнулся в кресло. Позвонил в больницу, там сказали, что состояние Евы Линд стабильное. Если что-то изменится, ему сразу же позвонят. Он поблагодарил врача и повесил трубку. Сидел и смотрел прямо перед собой, погрузившись в раздумья. Думал о Еве Линд в палате интенсивной терапии, о своей бывшей, о ненависти к нему, которой до сих пор наполнена ее жизнь, о сыне, с которым выходил на связь, только когда что-то случалось.

Думал и об абсолютной, невыносимой тишине, которая составляла его жизнь. Что у него есть? Одно только одиночество, куда ни кинь. Бесцветные дни мертвым грузом висят на шее, и чем дальше, тем их больше, и веревка, на которой они подвешены, затягивается все туже, он едва может дышать.

А там он заснул, и во сне ему привиделась юность, когда жизнь была беззаботной и после каждой зимы, после долгих темных месяцев, наступало светлое лето, когда бояться нечего и беспокоиться не о чем. В те времена он был счастлив, и когда ему в нынешней жизни удавалось словно бы коснуться тех дней, его окутывал покой. И казалось ему, что все не так уж плохо.

Случалось такое, впрочем, очень и очень нечасто. И только если удавалось не вспомнить о том, как выскользнула рука.

Эрленд дернулся и проснулся — оказывается, уже какое-то время трезвонит мобильный, а с ним и домашний (одно из немногих технических устройств в его квартире) на потертом столе.

— Ты был прав, — сказала Элинборг, услышав его голос. — Ой, прости, я тебя разбудила? Ведь всего десять вечера.

Извиняется.

— Чего? Кто там прав? — переспросил Эрленд, не до конца проснувшись.

— Там был дом, у кустов.

— Каких еще кустов?

— Ну, смородиновых. Я про смородину на Ямном пригорке. Там в сороковые был дом, его снесли в восьмидесятом. Я попросила архивистов из мэрии позвонить мне, если они что-то найдут, ну так они, представляешь, весь вечер рылись у себя в архиве и таки нашли этот дом.

— И что это был за дом? — вяло поинтересовался Эрленд. — Жилой дом, конюшня, конура, гостиница, склад, сарай, гараж, что?

— Жилой дом, — сказала Элинборг. — Скорее всего, летний или что-то в этом роде.

— Чего?

— Летний домик!!!

— И когда он там стоял?

— С конца тридцатых годов.

— И кто был владелец?

— Его звали Беньямин. Беньямин Кнудсен. Торговец.

— И что?

— Он давно умер. Много лет назад.

8

В тот день жители домов к северу от Ямного пригорка по большей части занимались традиционными весенними работами, за каковыми их и застали Сигурд Оли и Элинборг. Ища, где бы поудобнее припарковаться, Сигурд Оли наблюдал, как одни подстригают кусты, другие опрыскивают зелень разной химией, третьи чинят заборчики, а четвертые седлают лошадей, собираясь отправиться на прогулку.

Погода безветренная, хорошая. Стрелка часов подошла к полудню. Сигурд Оли и Элинборг поговорили с несколькими домовладельцами, но не выяснили ничего путного, и постепенно добрались до улицы у самого подножия холма. Впрочем, коллеги никуда особенно не торопились, в такую-то погоду! Как хорошо не сидеть в офисе, а отправиться погулять за городом на солнышке, да подышать свежим воздухом, да поболтать с людьми, да полюбоваться, как те делают круглые глаза, услышав, что они из полиции. Подумать только, из полиции! Да в такую рань! Кое-кто из собеседников слышал про позавчерашние новости, кое для кого рассказ коллег оказался сюрпризом.

— Интересно, выживет она или же?.. — спросил Сигурд Оли, в очередной раз садясь в машину, чтобы переехать поближе к следующей группе домов. Они с Элинборг говорили про Еву Линд по пути на Ямный пригорок из города и то и дело возвращались к этой теме по ходу опроса соседей.

— Черт его знает, — пожала плечами Элинборг. — Думаю, никто не может точно сказать. Бедная девочка.

Тяжело вздохнула и добавила:

— Бедняга Эрленд.

— Хороша бедняжка! — горячо возразил Сигурд Оли. — Наркоманка, вот кто она такая! Залетела и все равно, хоть трава не расти, колет себе эту дрянь и пьянствует и в итоге убивает собственного ребенка! Не вижу повода жалеть таких людей. Вот не вижу, и все. Просто не понимаю, как такие люди вообще могут быть.

— Тебя никто не просит их жалеть, — сказала Элинборг.

— Да ну! Стоит кому-нибудь завести речь про этот народец, как только и слышишь, какие они «бедные-несчастные», «нивчемневиноватые-нивчемневиноватые». Лично я ничего другого…

Сигурд Оли запнулся.

— В общем, не понимаю, как их можно жалеть, и все тут, — повторил он. — Все эти люди — шлак, отбросы общества. И ничего другого. Ни на что не годные отбросы общества.

Элинборг устало вздохнула.

— Слушай, а вот давай про тебя поговорим. Вот как тебе живется, такому идеальному, образцу для подражания? Ты все время такой с иголочки одетый, чисто выбритый, вымытый-причесанный, и диплом-то у тебя из Америки, и ногти-то у тебя отполированные, и не о чем-то тебе беспокоиться в этом мире, кроме как о покупке новой модной одежды. Тебя от этого никогда не тошнит, скажи? Тебе с самим собой не скучно?

— Не-а, — отмахнулся Сигурд Оли.

— Нет, ну объясни ты мне разок, почему ты так решительно отказываешься попробовать войти в положение этих людей?

— Еще раз, это отбросы общества, ни на что не годные слюнтяи, и ты сама это прекрасно понимаешь. Да, Ева его дочь, ну и что с того? Она что, лучше других по этому поводу? Она такая же, как и весь этот человеческий мусор, сброд, который валяется под заборами да на тротуарах и только о том и думает, где бы еще ширнуться, а во всякие реабилитационные клиники да приюты обращается лишь затем, чтобы передохнуть немного, а потом снова пуститься во все тяжкие. И больше им ничего не нужно от жизни, только шататься по улицам, бездельничать и ширяться.

— А как у вас с Бергторой дела? — спросила Элинборг, отчаявшись переубедить коллегу и желая сменить тему.

— Все шикарненько, — сухо ответил Сигурд Оли и остановил машину.

Бергтора, кстати, решительно не желала оставить его в покое хоть на минуту. У нее было на уме одно — заниматься этим делом каждый божий день по сотне раз, утром, вечером и в обед, во всех мыслимых и немыслимых позах, во всех местах квартиры, включая кухню, ванную и кладовку, стоя, лежа и сидя. Нет, поначалу ему это еще ой как нравилось, но со временем он несколько подустал от столь частых и столь энергозатратных упражнений, и к нему в душу закралось подозрение, что все это неспроста. Чего-то она от него хочет. Ладно бы в предыдущие годы и месяцы их половая жизнь была какой-то скучной или бесцветной — наоборот! Но ее страсть в прежние времена никогда не полыхала таким ядерным пожаром, никогда она с такой силой к нему не ластилась. Они ни разу толком не обсуждали, а не завести ли им детей, хотя по-хорошему им об этом давно было пора поговорить. Все-таки уже не первый год живут вместе. Он знал, что Бергтора принимает противозачаточные, но никак не мог избавиться от мысли, что все-таки она хочет привязать его к себе покрепче, и не как-нибудь, а именно родив ребенка. Казалось бы, зачем, куда уж крепче, ведь она знает, что он от нее совершенно без ума и ни с какой другой женщиной жить не хочет. Но эти женщины, поди пойми, что у них на уме, какая там логика, говорил себе Сигурд Оли. Мужчине в этом нипочем не разобраться.

— Любопытно, почему это наши архивисты не нашли имен? Я имею в виду, тех, кто жил в нужном нам доме? Ведь мы точно знаем, что там кто-то жил, так почему же не записаны имена? — размышляла вслух Элинборг, выходя из машины.

— Это как раз неудивительно. В те времена с учетом был полнейший бардак. Во время и после войны в Рейкьявик привалила целая толпа народу со всей страны, и людей поначалу регистрировали где попало, ну просто для проформы, а уж только потом народ начинал искать, где жить по-человечески. Ну и плюс, поскольку их было так много, запись велась не слишком тщательно, да и потерять какие-то материалы статистики тоже могли. В общем, там какая-то проблема, сотрудник, с которым я говорил, сказал, что так сразу найти ничего не сможет, потребуется время.

— Но там точно кто-то жил.

— Может, этот кто-то жил там недолго. Или, как я сказал, жили они там, а зарегистрированы были по другому адресу, то есть сначала записались в одном месте, потом переехали сюда, а известить власти о смене адреса поленились. Легко вообразить, что они жили здесь, скажем, пару месяцев или лет, пока в городе было совсем тяжко с жильем, а потом, как военную базу закрыли, переехали в оставленные американцами бараки. Барачные жители, как тебе такое название?

— Человек, одетый в пиджак от «Бёрберри», другого придумать и не мог, — фыркнула Элинборг.

Хозяин дома встретил их у дверей. Пожилой, худощавый, ходит с некоторым трудом, седой, лысоватый. Одет в светло-голубую рубашку, довольно тонкую — просвечивает майка, — и серые бархатные штаны, на ногах новенькие теннисные кроссовки. Пригласил зайти; Элинборг не могла не отметить, сколько у него в доме барахла, и решила, наверное, он живет тут круглый год. Надо уточнить.

— Да, пожалуй, так оно и есть, — ответил хозяин и уселся в кресло, указав гостям на два других. — Построил дом лет сорок назад, а потом и переехал сюда окончательно и целиком, вот прямо сел в свою «Ладу»[28], погрузил в нее весь скарб и переехал, лет этак пять назад, если не изменяет память. А может, и все шесть. Знаете, когда стареешь, не отличаешь уже один год от другого. А жить в Рейкьявике я больше не хотел. Гнусный городишко сидел у меня прямо в печенках, вы не поверите…

— А скажите, вот здесь, на склоне, не было, случайно, дома? Скажем, летнего домика, притом его не обязательно использовали по назначению? — перебил старика Сигурд Оли, не желая слушать рассказы о золотых временах, когда уксус на халяву был слаще, а вода мокрее. — Как раз примерно сорок лет назад, когда вы начали строить свой?

— Летний домик, но летом в нем не жили? Не понимаю…

— Да, тут вроде был дом на этой стороне Ямного пригорка, — сказала Элинборг. — Построен за некоторое время до войны.

Она подошла к окну:

— Если он был, то вы должны были его видеть, вот прямо из окна гостиной.

— Гляди ты, а я ведь и в самом деле помню, был там дом, точно, и мало того что неокрашенный, так еще и недостроенный. Его давно снесли. Кабы его достроили, был бы преотличный летний домик, шикарный даже, куда как побольше моего, но дело не довели до конца, а пока я тут жил, он и вовсе пришел в негодность. Стены держались буквально на честном слове. Двери поотваливались, окна повыбивали. Я мимо него ходил частенько, рыбку ловить в Рябиновом озере. Только уж давно не хожу.

— И что же, там никто не жил? — поинтересовался Сигурд Оли.

— Нет, дом стоял пустой. В такой халупе жить было нельзя, он едва не разваливался.

— Значит, насколько вам известно, там никто не жил, — сказала Элинборг. — Или, может быть, вы помните людей, которые жили там до того?

— А почему вы спрашиваете про этот дом?

— Мы скелет нашли, там, на холме, — ответил Сигурд Оли. — Вы разве в новостях не видели?

— Скелет? Нет. От кого-то, кто жил в том доме?

— Этого мы не знаем. Мы как раз и пытаемся разобраться в истории этого дома и его жителей, — объяснила Элинборг. — Мы знаем, кто домом владел, но этот человек умер много лет назад, и списка жителей мы тоже пока не нашли. А может быть, вы помните еще военную базу, казармы, на другой стороне холма? На южной. Или, допустим, склад боеприпасов?

— О, казарм тут было пруд пруди, по всей округе стояли, — сказал старичок. — И британцы тут были, и янки. Я ничего такого особенного про них не помню, да я тогда и бывал тут нечасто. Только потом сюда приехал дом строить. Вам лучше с Робертом поговорить.

— С Робертом? — переспросила Элинборг.

— Он тут одним из первых построил себе летний домик, вот как раз под самым холмом. Только я не знаю, может, он помереть успел. Уже некоторое время живет в доме престарелых. Звать Роберт Сигурдссон. Если он еще жив, поговорите с ним.

Звонка на массивной дубовой двери не было, так что Эрленду пришлось стучать, надеясь, что в особняке его стук кто-нибудь расслышит. Домом, куда явился следователь, некогда владел лично Беньямин Кнудсен, в свое время — очень известный рейкьявикский предприниматель. Умер он в начале шестидесятых, оставив наследников, племянника и племянницу, те переехали в его особняк и прожили там до собственной смерти. В браке ни один из них не состоял, но у племянницы была внебрачная дочь. Она-то и жила в доме в настоящее время. Врач, не замужем, насколько Эрленд сумел выяснить. Занимает первый этаж, а второй сдает. Эрленд говорил с ней по телефону, и они условились встретиться около полудня.

Состояние Евы Линд не менялось. Он заглянул к дочери перед тем, как идти на работу, посидел рядом с ее кроватью некоторое время, наблюдая за приборами — на разных экранчиках показывались пульс, давление и так далее. Все в норме, включая электрокардиограмму. Дышать самостоятельно она не могла, с регулярными интервалами в палате раздавался свистящий звук легочного насоса. Покидая отделение интенсивной терапии, Эрленд перекинулся парой слов с врачом, тот сказал, что ничего нового сообщить не может. Эрленд спросил, может ли он чем-то помочь, врач ответил, что да, и посоветовал говорить с дочерью — чем больше, тем лучше. Ну и что ж, что она в коме, ей полезно слышать его голос. Да это и родственникам больных помогает в такой ситуации — побольше говорить. Так легче пережить случившееся. Ева Линд вовсе не умерла, совсем наоборот, так что ему следует помнить об этом и обращаться с ней, как будто она в сознании.

Прошло немного времени, и массивная дубовая дверь отворилась — на пороге стояла женщина, на вид около шестидесяти. Пожала гостю руку и назвалась Эльзой. Стройная, миловидная, слегка накрашена, коротко стриженные темные волосы на пробор, одета в джинсы и белую блузу. Ни колец, ни браслетов, ни ожерелий. Пригласила пройти в гостиную, предложила сесть. Ведет себя дружелюбно, но решительно, весьма уверена в себе.

— И что же, вы думаете, это за скелет? — спросила она, выслушав рассказ Эрленда.

— Мы пока представления не имеем, но, видимо, скелет как-то связан с домом, летним домиком, который некогда стоял неподалеку. Дом этот принадлежал вашему двоюродному деду, Беньямину. Он часто там бывал?

— Насколько я понимаю, никогда, — тяжело вздохнув, сказала она. — Это очень печальная история. Мама все рассказывала мне, какой дед был образцовый человек, какой удачливый бизнесмен, как он богател день ото дня, а потом… Потерял невесту. В один прекрасный день она бесследно исчезла. Просто взяла и исчезла. Хуже того, она была беременна.

Мысленному взору Эрленда немедленно предстала собственная дочь.

— И он затосковал, как теперь говорят, впал в депрессию. Перестал вести дела, забросил магазин и все прочее, и постепенно все его состояние растаяло, остался только этот дом. Умер в расцвете лет, можно сказать.

— При каких обстоятельствах исчезла его невеста?

— Народ говорил, она сгинула в море, — сказала Эльза. — Такие ходили слухи.

— У нее тоже была депрессия?

— Нет, такого про нее никогда не говорили.

— И тело так и не нашли?

— Нет. Она…

Эльза вдруг запнулась. Выражение лица изменилось, она словно бы угадала, куда клонит Эрленд, — и уставилась на него с недоумением, обидой и гневом одновременно. И заодно с видом оскорбленной невинности, даже покраснела.

— Что вы себе позволяете?! Да как вы смеете!

— О чем вы? — спросил Эрленд.

Удивительно, как лицо меняется в единый миг — только что была дружелюбна и вот уже видит во мне смертельного врага.

— Вы полагаете, это она! Это ее кости!

— Позвольте. Я не сказал ни слова. Я ничего не полагаю. Я впервые слышу об этой женщине. Мы представления не имеем, кому принадлежит найденный скелет. Совершенно преждевременно что-либо утверждать относительно обстоятельств, при которых этот скелет там оказался.

— А зачем вы тогда меня про нее расспрашиваете? Что вы такого знаете, чего я не знаю?

— Да ничего, разумеется, и что на вас нашло, в конце концов? — в недоумении ответил Эрленд. — Это вам самой пришло в голову, когда я рассказал про скелет. А я тут ни при чем. Но и то — ваш дед владел домом в двух шагах от места, где найден скелет. Вы мне говорите, что его невеста пропала. Так что ваша мысль совершенно естественная.

— Да вы с ума сошли! На что вы намекаете?!

— Да господь с вами, я ни на что не намекаю.

— Вы намекаете, что это он сделал! Что это Беньямин убил свою возлюбленную, и закопал ее, и никому не сказал за все эти годы и даже на смертном одре? Он, чья жизнь кончилась после ее исчезновения?

Эльза вскочила и стала ходить из угла в угол.

— Успокойтесь, пожалуйста, я ведь ничего не сказал, буквально ни слова, — в отчаянии взмолился Эрленд, думая, не допустил ли он и в самом деле какой бестактности. — Согласитесь, ведь я не сделал ровным счетом ни одного утверждения.

— Вы думаете, это она? Что это вы ее скелет нашли? Что это она?

— Да нет, конечно, — сказал Эрленд.

Это он просто так сказал, только чтобы успокоить истеричку. Черт его знает, чьи это кости, может, и правда той девушки, откуда я знаю. Но надо ее утихомирить, наверное, я все-таки как-то не так повел беседу. Она усмотрела намек, которого не было, и взбесилась, а жаль, мне нужна информация. Надо сменить тему.

— Скажите лучше, вы что-нибудь знаете про этот дом? Жил в нем, скажем, кто-нибудь лет этак пятьдесят — шестьдесят назад? Во время войны или чуть позднее. Наши архивисты никак не могут ничего найти.

— Боже мой, да как же вы смеете, — все кипятилась Эльза, не обращая внимания на вопросы гостя. — Что? Что вы сказали?

— Я спрашиваю, не знаете ли вы, не сдавал ли ваш двоюродный дед этот дом внаем, — пулеметной очередью выпалил Эрленд. — Во время войны в Рейкьявике был очень большой спрос на жилье, его не хватало, арендная плата подскочила до небес, и, возможно, ваш дед решил сдать этот дом кому-нибудь. А может, и продал вовсе. Вы ничего такого не слыхали?

— Да, мне говорили, что он сдавал этот домик, но кому, я не знаю, если вас это интересует. А вы меня простите, пожалуйста, я сорвалась. Просто это все… Что это все-таки за скелет? Целый скелет, говорите? Чей — мужчины, женщины, ребенка?

Так, кажется, чуть-чуть успокоилась. Вроде бы взяла себя в руки. Села обратно в кресло, смотрит на меня, в глазах вопрос.

— Судя по всему, скелет целиковый, но мы не раскопали его весь пока, — ответил Эрленд. — Скажите, ваш дед вел какие-либо записи, я имею в виду, деловые? Остались, быть может, бухгалтерские книги, какие-то бумаги?

— Еще как, подвал битком набит дедовским барахлом. Чего там только нет, ящики, коробки, шкафы — все набито его бумагами. Я не могла себя заставить все это выкинуть, а привести в порядок руки не доходили. Там внизу его письменный стол и архив. Может, кстати, вскоре у меня и появится время разобрать там все как следует.

Сказано с сожалением. Наверное, не очень-то она довольна своей текущей жизнью, в самом деле, пожилая женщина, одна-одинешенька в таком огромном доме, которому тоже почитай сто лет и который не она строила, а который ей достался в наследство. Эрленд огляделся. Может, и вся ее жизнь — не ее собственная, а досталась в наследство?

— Вы не будете против, если мы?..

— Да ради бога, копайтесь в подвале сколько вам угодно, — разрешила она и улыбнулась, думая о чем-то своем.

— У меня еще один вопрос возник, — сказал Эрленд, поднимаясь. — Вы не знаете, почему Беньямин решил сдавать домик? Дополнительный источник дохода? Едва ли таковой ему требовался в те времена — один этот дом, где вы живете, говорит, что денег у него было вдоволь. Потом, вы говорите, он забросил дела, но во время войны явно успел заработать достаточно, чтобы жить безбедно многие годы.

— Нет, я не думаю, что он сдавал жилье ради дохода.

— А зачем тогда?

— Мне кажется, его попросили. Когда во время войны в столицу потянулись толпы людей, им не хватало жилья, вы же сами говорили. И я думаю, он просто сжалился над кем-то и сдал этому кому-то дом.

— То есть, вероятно, он и вовсе не брал за дом платы?

— Не знаю. Нет, решительно не могу поверить, что вы думаете, будто это Беньямин…

Снова оборвала себя на полуслове, не может собственную мысль обратить в слова, так ей страшно.

— Я же сказал, я ничего не думаю, — повторил Эрленд и попробовал улыбнуться. — Мы только начали расследование, крайне непрофессионально было бы с моей стороны строить какие-то гипотезы на данной стадии.

— Я просто не верю, чтобы он…

— Оставим это. Скажите мне лучше вот что.

— Да?

— Есть ли у нее родственники?

— У кого?

— У невесты Беньямина. Кто-нибудь из ее родственников жив еще? Я бы хотел с ними поговорить.

— А ради чего? Зачем вам вообще заниматься этим делом? Я же говорю вам, он ничего плохого ей не сделал.

— Я вас прекрасно понял. Но сами посудите, скелет мы нашли? Нашли. Он куда-нибудь сам по себе денется? Нет, не денется. Значит, нужно выяснить, чей это скелет. И я, как следователь, обязан разыскать все возможные следы.

— У нее была сестра, по имени Бара. Можете попробовать поговорить с ней.

— А когда она пропала, девушка эта?

— В 1940 году, — сказала Эльза. — Весной. Мне говорили, был прекрасный весенний день…

9

Роберт Сигурдссон был еще жив. Точнее сказать, едва жив, подумал Сигурд Оли. Он сидел в палате у старика вместе с Элинборг и, разглядывая бледное как мел лицо Роберта, думал, что сам совершенно не хочет дожить до девяноста лет. Какой отвратительный вид! Иссохшие губы, беззубый рот, впалые щеки, белые, почти прозрачные волосы, не волосы даже, а патлы, торчат во все стороны. Взрыв на макаронной фабрике, предназначенной под снос. Рядом с креслом старика тележка, на ней — баллон с кислородом; каждый раз, как старику нужно что-нибудь сказать, он дрожащими руками отнимает от лица кислородную маску. Но не успевает сказать и пары слов, как ему снова нужен кислород, и он опять закрывает лицо маской.

Роберт давным-давно продал свой летний дом на Ямном пригорке, покупатель затем продал его еще раз, и еще, и еще, пока очередной владелец не снес постройку целиком и не возвел новую. Сигурд Оли и Элинборг получили эту информацию от нынешних хозяев — постучались к ним около полудня и, к удивлению своему, разбудили их.

Поговорив с ними, Элинборг и Сигурд Оли позвонили в отделение и попросили коллег отыскать им первого владельца нужного дома, а сами поехали в город. Вскоре пришел ответ, что первый владелец живет в одном из отделений Национального госпиталя, что в Водопадной бухте[29]. Ему только что исполнилось девяносто лет.

Элинборг предупредила больничный персонал о визите и для начала рассказала Роберту все, что полиция успела установить. Старик, едва подавая признаки жизни, сидел в кресле на колесах и потягивал из маски чистый кислород — всю жизнь курил. Ясность ума сохранил в неприкосновенности, что резко контрастировало с его физической немощью; периодически кивал, давая понять, что хорошо слышит Элинборг и понимает, что к чему в этом деле. Сестра, проводившая их в палату к Роберту, стояла за спиной его кресла; перед началом беседы она недвусмысленно сообщила полиции, что долго мучить старика не позволит.

Выслушав Элинборг, Роберт дрожащей рукой убрал от лица маску.

— Я помню… — сказал он очень тихим, шипящим голосом, поднял маску и вдохнул кислорода, затем опять маску убрал, — этот дом, но…

Поднял маску.

Сигурд Оли посмотрел на Элинборг, затем на часы, не пытаясь скрыть нетерпения.

— Если тебе… — начала было Элинборг, но тут Роберт убрал маску и сказал, едва дыша:

— …ничего другого… не помню… кроме…

Поднял маску.

— Если тебе не сидится тут, может, пойдешь в столовую чего-нибудь съешь? — предложила Элинборг Сигурду Оли.

Тот глянул на часы, на старика, на коллегу, тяжело вздохнул и вышел вон из палаты.

Роберт убрал маску.

— …одной семьи… они жили там…

Поднял маску.

Элинборг подождала, но Роберт не стал продолжать. Надо, наверное, формулировать вопросы так, чтобы можно было отвечать просто «да» или «нет». Ему тогда не придется ничего говорить, а только качать головой, и он сможет все время дышать через маску. Элинборг изложила это старику, тот кивнул. А с головой-то у него все в порядке, усмехнулась про себя Элинборг и начала:

— Вы там жили во время войны?

Роберт кивнул.

— Эта семья, она в те же годы жила в этом доме?

Роберт кивнул.

— Вы помните их имена, имена людей, которые жили в этом доме тогда?

Роберт отрицательно покачал головой.

— Большая была семья?

Роберт еще раз отрицательно покачал головой.

— Муж? Жена? Двое, трое детей? Больше?

Роберт кивнул и показал Элинборг три полумумифицированных пальца.

— Поняла вас, муж, жена и трое детей. Вы были с ними знакомы? Встречались с ними, общались? Да или нет?

Элинборг словно забыла введенное ею же самой правило и задала три вопроса сразу, Роберту пришлось опустить маску.

— Не был с ними знаком…

Поднял маску.

Сестра начала переминаться с ноги на ногу, показывая, что ее терпение на исходе; сверлила Элинборг глазами, давая понять, что вмешается с минуты на минуту.

Убрал маску.

— …смерть.

— О чем вы? В этой семье кто-то умер?

Элинборг наклонилась к старику, ожидая, что он снова опустит маску.

— Ни на что не годный…

Элинборг поняла, что говорить старику в самом деле очень сложно, но он старается изо всех сил. Надо терпеливо ждать.

Убрал маску.

— …старый… пердун…

Маска выпала у Роберта из руки, глаза закрылись, голова опустилась на грудь.

— Ну вот, доигралась, — прошипела сестра, — отдаст концы, как пить дать. Вот как полиция заботится о здоровье граждан.

Подняла маску с пола и вернула ее на место — с такой силой прижав ее к лицу старика, что казалось, свернет ему шею. Роберт сидел, опустив голову и закрыв глаза — словно спит или в самом деле умирает, подумала Элинборг. Сестра подкатила кресло Роберта к кровати, подняла его, как пушинку, и уложила на постель. Элинборг подошла поближе, но сестра преградила ей дорогу:

— Вы что, хотите вашими идиотскими вопросами эту старую развалину со свету сжить?

Крепко сбитая нахрапистая бабища лет пятидесяти; волосы собраны в пучок, одета в белый халат, белые штаны и белые же ботинки, смотрит на Элинборг волком.

— Как я вообще вас сюда пустила, — пробормотала она себе под нос, а затем, повысив голос, добавила: — Хорошо, если он доживет до вечера.

В тоне было слышно недосказанное «и если старпер подохнет, то виноваты будете вы».

— Прошу прощения, — сказала Элинборг, не понимая, с чего эта туша на нее окрысилась и почему она должна извиняться. — Мы полагаем, Роберт может помочь нам в расследовании. Надеюсь, это не заставит его чрезмерно перенапрягаться.

Роберт вдруг снова открыл глаза, огляделся вокруг, словно удостоверяясь, где и почему находится, и снял кислородную маску, несмотря на сопротивление сестры.

— Часто приходила, — сказал он, едва дыша, — много позднее… зеленая… женщина… к кустам…

— Кустам? — не понимая, о чем он, переспросила Элинборг. — Вы хотите сказать, к кустам смородины по соседству?

В этот момент сестра снова наложила Роберту на лицо кислородную маску, но Элинборг заметила, что старик легонько кивнул.

— Кто приходил? Какая женщина? Ваша жена? А сами смородиновые кусты вы помните? Сами туда ходили? Да или нет?

Роберт едва заметно отрицательно покачал головой.

— Так, вот что, идите-ка вон и оставьте его в покое, — приказала сестра.

Элинборг в ответ встала и наклонилась поближе к Роберту, но не совсем вплотную, чтобы не сердить уже и без того недовольную сестру.

— Вы можете мне сказать, кто это был? — продолжила Элинборг. — Кто часто приходил к кустам?

Роберт снова закрыл глаза.

— Много позднее? — добавила Элинборг. — Что вы этим хотите сказать?

Роберт открыл глаза, и стариковские костлявые руки сделали жест, который мог означать только одно — ему нужны бумага и карандаш. Сестра отрицательно покачала головой и добавила, мол, с него хватит, пора и отдохнуть. Он в ответ вцепился ей в руку. Какой умоляющий взгляд!

— Даже и мечтать забудь, — сказала ему сестра и повернулась к Элинборг: — Не будете ли вы так добры освободить помещение?

— Может быть, нам следует дать ему самому право решать, хочет он еще говорить или нет? Ведь если он умрет сегодня вечером…

— Нам? — фыркнула сестра. — Каким еще нам? Я, к вашему сведению, тут тридцать лет подряд ишачу, ухаживая за больными, и что-то вас ни разу не видала! Так что извольте немедленно убираться вон, а не то я позову санитаров, и вас отсюда вышвырнут!

Элинборг посмотрела на Роберта — глаза закрыты, может, спит. Посмотрела на сестру и медленно, очень медленно пошла к двери. Сестра отконвоировала ее в коридор и захлопнула перед носом дверь, сама оставшись в палате. Элинборг подумала, не позвать ли на помощь Сигурда Оли, поговорить с этой бабой и убедить ее, как важно для рейкьявикской полиции получить от Роберта сведения, которые он к тому же жаждет им сообщить. Пожалуй, не стоит. Сигурд Оли со своими манерами, конечно, только разозлит ее еще сильнее.

Элинборг прошлась по коридору. Ага, вот и столовая, где сидит Сигурд Оли и ест бананы, выражение лица недовольное. Она уже собиралась присоединиться к нему, но передумала и вернулась в коридор к палате Роберта. В самом конце коридора небольшой холл с телевизором, перед входом дерево в здоровенной кадке. Элинборг зашла в холл и спряталась за деревом. Отличное место для наблюдения за дверью палаты. Этакой львицей в засаде Элинборг приготовилась ждать, пока добыча пробежит мимо.

Несколько минут спустя дверь открылась, не страдающая избытком вежливости сестра вышла от Роберта и исчезла в направлении столовой. Видимо, Сигурда Оли она не заметила, он ее тоже — слишком вкусные бананы.

Элинборг бочком выбралась из укрытия и на цыпочках вернулась в палату Роберта. Тот лежал в кровати с маской на лице, в той же позе; видимо, спит. Занавески задернули, рядом с кроватью на тумбочке горит ночник. Элинборг подошла поближе и замерла в нерешительности. Огляделась, вздохнула и тронула старика за плечо.

Роберт не отреагировал. Элинборг еще раз подергала его за руку — безрезультатно. Или спит глубоким сном, или в самом деле умер. Черт, что делать? Тряхнуть его как следует или плюнуть на все и уйти? В конце концов, он ничего особенного им не сказал. Только то, что к кустам кто-то часто приходил. Какая-то зеленая женщина.

Она уже собралась уходить, как вдруг Роберт открыл глаза и уставился на нее. Узнал меня или нет? Узнал, кивает — и даже улыбается из-под маски. Стариковские руки повторили тот же жест — и Элинборг протянула ему записную книжку и ручку, которые всегда носила с собой в кармане плаща. Старик принялся писать — большими печатными буквами, лучше у него не получалось, так дрожали руки. Писал он долго, и Элинборг все время неспокойно озиралась, опасаясь, что в следующий миг в палату войдет сестра и тут уж ей не поздоровится. Хотела поторопить Роберта, но не решилась — кто его знает, сколько у него сил осталось.

Когда он закончил, иссохшие руки просто упали на одеяло, выронив ручку и записную книжку; глаза тотчас же закрылись. Элинборг подобрала оба предмета и хотела прочесть, что бедняга накорябал, но тут что-то громко, отчаянно запищало. А, это его электрокардиограф! Ужасный громкий писк разносился по всей больнице, словно вой пожарной сигнализации. Элинборг от страха и неожиданности аж подпрыгнула. Что делать? Она посмотрела на Роберта. Нет, лучше выметаться отсюда поскорее.

Добежав до столовой, она застала Сигурда Оли за тем же занятием — поеданием бананов. По коридорам разносился звон.

— Ну что, выдоила чего-нибудь из старикашки? — спросил Сигурд Оли; Элинборг, тяжело дыша, села рядом с ним. — Кстати, что-то не так? Что-то случилось?

В самом деле, отчего это она задыхается?

— Не, все в полном порядке, — ответила Элинборг.

Через столовую на всех порах пронеслась команда врачей и санитаров, по направлению к палате Роберта. Полминуты спустя мимо пробежал еще один человек в белом халате, толкая перед собой некий прибор на тележке — Элинборг решила, наверное, это дефибриллятор или что-то в этом роде, — и исчез в том же направлении. Сигурд Оли удивленно наблюдал за происходящим.

— Чего ты такого натворила? — спросил он, обернувшись к Элинборг.

— Я? — выдохнула она. — Ничего. Чтобы я да чего-то натворила! О чем ты?

— А почему с тебя пот градом катится? — не отставал Сигурд Оли.

— Какой еще пот? Где ты его видишь?

— Что вообще стряслось? Куда они все побежали?

— Представления не имею.

— А ты, я вижу, тоже куда-то бегала, вся запыхавшаяся. Ну да ладно, вытянула что-нибудь из этой полуживой окаменелости? Это, кстати, не он там концы отдает?

— Эй, приятель, Роберт — почтенный пожилой человек, я бы на твоем месте отзывалась о нем с уважением, — сказала Элинборг и воровато огляделась вокруг.

— Ну так что ты из него вытянула?

— Не все так просто, нам придется поработать над этим позднее, — сказала Элинборг. — И кстати, не пора ли нам?

Коллеги встали и вышли из столовой, а там и из больницы. Сигурд Оли усадил Элинборг в машину и завел мотор.

— Ну так что он тебе сказал? — спросил он, отъехав.

Судя по тону, умирает от нетерпения.

— Накорябал мне кое-что на листочке, — призналась Элинборг и тяжело вздохнула. — Несчастный старик.

— На листочке?

Элинборг вынула из кармана плаща записную книжку и нашла использованную Робертом страницу. На ней красовалось всего одно слово, начертанное дрожащей рукой умирающего, буквы едва можно разобрать. Элинборг не сразу сумела понять, что он написал — тем более смысл написанного оставался неясен. Так или иначе, последним словом Роберта в этом мире оказалось следующее:

СКРЮЧЕННАЯ

* * *

В тот вечер во всем оказалась виновата картошка. Недоварена — так ему померещилось. Или что-то в этом роде, решила она. Картошке вообще не везло. Была бы, как говорится, картошка, а причина для недовольства найдется — ее можно объявить переваренной, разваренной в кашицу, сырой, неочищенной, плохо очищенной, очищенной, не порезанной пополам, в соусе, без соуса, жареной, нежареной, слишком толсто нарезанной, слишком тонко нарезанной, слишком сладкой, недостаточно сладкой…

Она никогда не могла угадать, какая именно вожжа попадет ему под хвост.

Эта неопределенность и была его самым страшным оружием. Как защититься? Ведь он кидался на нее без предупреждения, в моменты, когда она менее всего этого ожидала. Не важно, казалось ей, что все идет хорошо и ему по нраву или же, напротив, что-то идет не так, — ей случалось быть битой в обеих ситуациях. Он был сущий гений, умел держать ее все время в неведении, на взводе, так что она никогда ни в чем не могла быть уверена. Когда он был рядом, ей всегда казалось, что ее жизнь словно висит на волоске — и она обязана быть готовой сделать все, чего он только ни пожелает. Подать к нужному времени еду. Приготовить к утру одежду. Держать мальчишек в узде. Не допускать к нему Миккелину. Служить ему так и сяк, даже если ясно, что толку от этого никакого.

Она давно перестала надеяться, что он исправится. Его дом — ее тюрьма, каменный мешок.

Поужинав, он, как всегда молчаливый, взял свою тарелку и поставил в раковину. Вроде бы собираясь выйти из кухни, почему-то остановился у нее за спиной. Она сидела за столом, не смея поднять голову, только смотрела на сыновей — те еще ели. У нее напрягся каждый мускул. Может быть, ей повезет и он выйдет из кухни, не тронув ее. Мальчишки заметили, что с матерью что-то не так, и отложили вилки.

В кухне воцарилась гробовая тишина.

Внезапно он схватил ее за голову и буквально обрушил лицом в тарелку — та треснула пополам, — затем за волосы дернул обратно; стул, на котором она сидела, опрокинулся, она упала на пол. Смахнул со стола всю посуду, ногой вышвырнул ее стул из кухни. У нее поплыло в глазах — видимо, ударилась головой об пол, вся кухня словно пошла ходуном. Она попробовала встать на ноги, хотя по опыту знала, что в такой ситуации лучше лежать и притворяться мертвой, но сегодня в нее словно бес вселился, и ей хотелось позлить его.

— Лежи, корова!!! Лежи, сука ебаная!!! — заорал он.

Она встала на колени, тогда он наклонился и заорал:

— Ты чего, встать захотела?!

Схватил ее за волосы и ударил лицом о стену, а ногой съездил ей по бедру; от боли она не могла стоять, вскрикнула и упала обратно на пол. Из носа пошла кровь, в ушах звенело, она едва слышала, что он там кричит:

— Вот только попробуй мне встать, пизда вонючая!

Она уже и не пыталась, свернулась калачиком, закрыла голову руками, ожидая, когда он начнет ее бить. Ждать пришлось недолго — он замахнулся ногой и со всей силы всадил ей в бок, так что у нее дыхание перехватило. Какая ужасная боль в груди! Он наклонился и снова схватил ее за волосы, поднял ее голову и плюнул ей прямо в лицо, а затем с силой швырнул ее головой об пол.

— Шлюха, мерзкая блядь, — прошипел он.

Встал в полный рост, огляделся — кухня вся вверх дном, его же стараниями.

— Вот, погляди, вот как ты ведешь хозяйство, чертова сука! — закричал он. — Убери все тут немедленно, а не то я пришибу тебя к чертям собачьим, тупая корова!

Он хотел снова плюнуть ей в лицо, но от избытка чувств у него пересохло в горле.

— Вонючая дрянь, — сказал он, — ни на что-то ты не годна! Ты хоть что-нибудь можешь делать по-человечески, блядь безрукая? Ты когда-нибудь собираешься это понять? Ааааа?!!

Ему было плевать, видно по ней, что ее били смертным боем, или нет. Он прекрасно знал — никто ему и слова не скажет, никто и не подумает вмешиваться. Да и к тому же в гости к ним на холм никто не заглядывал. Тут и там, где земля была поровнее, стояли отдельные летние дома, ниже их дома, но близко к холму никто не подходил — незачем, хотя совсем рядом пролегает дорога из Ямной бухты на Ямный пригорок. Кому какое дело до их семейства.

Они жили в просторном летнем доме, который им сдал один человек из Рейкьявика. Дом оставался недостроен — хозяин отчего-то потерял к нему интерес и сдал его им за совсем небольшие деньги с условием, что он доведет строительство до конца. Он, нельзя не признать, поначалу бодро принялся за дело и практически его закончил, но тут выяснилось, что арендодателю вообще-то все равно, строится дом или нет, и с тех пор он мало-помалу бросил что бы то ни было делать. Дом был из дерева, внутри смежные гостиная и кухня с печкой и плитой, две спальни, в каждой по печурке, и коридор. Неподалеку от дома источник, оттуда они по утрам носили воду, два ведра каждый день, и кипятили ее на плите.

Они переехали сюда около года назад — после того, как на остров высадились британцы и со всех краев страны в Рейкьявик стал стекаться народ, поскольку появилась работа. Плата за подвал подскочила до небес, они больше не могли его себе позволить. Перевезя семью в летний домик на Ямном пригорке, он принялся искать себе новое занятие, поближе к теперешнему жилью, и устроился развозить уголь по поселочкам в окрестностях Рейкьявика. Каждое утро он спускался по дороге с Ямного пригорка вниз, к шоссе, там его подбирала машина с углем, а вечером возвращала на то же место.

Иногда ей казалось, что он не просто так перевез их подальше от Рейкьявика. На Ямном пригорке никто не услышит, как она кричит от боли и зовет на помощь, и он может колотить ее в свое удовольствие.

Оказавшись на новом месте, она первым делом посадила смородину. Округа выглядела головато, и чтобы не было так тоскливо, она посадила к югу от дома несколько кустов. Они отмечали южную границу сада — она намеревалась разбить вокруг дома сад. Собиралась посадить еще кустов и даже деревьев, но он сказал, мол, нечего тратить время на глупости, и запретил ей этим заниматься.

Она лежала на полу тише мыши и ждала, пока он успокоится или вовсе уйдет из дому в город, к приятелям. Он иногда отправлялся в Рейкьявик и оставался там на ночь, не давая по этому поводу никаких объяснений. Лицо горит от боли, а в груди просто что-то невыносимое — похоже на то, как в прошлый раз, когда он сломал ей ребра, года два назад.

Она понимала, что картошка тут ни при чем. И пятно, которое он заметил на свежевыстиранной рубашке, тоже ни при чем. И платье, которое она себе сшила, а он порвал в клочки, потому что такие, видите ли, носят только подзаборные бляди, — тоже. И детский плач по ночам, за который он ее попрекает, — тоже. Ты мать или кто, чурбанка безмозглая! Заткни своих щенков, а не то я им шею сверну! Тут вот чистую правду говорит — она точно знала, он на это способен. Если что, запросто это сделает, ничто его не остановит. Уж он такой.

Мальчишки подскочили, как ужаленные, и вон из кухни, едва только папа накинулся на маму; Миккелина же, как всегда, не двинулась с места. Она и не могла двинуться с места без посторонней помощи. Лежала в своей специальной кроватке, поставленной на диван на кухне, — проводила там целые дни напролет, во сне и бодрствуя. Так за ней было легче присматривать. Когда в кухню входил он, девочка замолкала и старалась лежать не шелохнувшись, а когда накидывался на маму, накрывала голову одеялом здоровой рукой, словно хотела исчезнуть, провалиться сквозь землю.

Она ни разу не видела, как он бьет маму. Не хотела этого видеть. Слышала его рев, мамины крики боли и еще глубже зарывалась в одеяло. Когда дело доходило до главного — как в тот раз, когда он швырнул маму о стену, а потом на пол, — Миккелина начинала дрожать, сворачивалась в клубок, как еж, под одеялом и принималась тихонько петь про себя:

Бегут по дорожке Маленькие ножки. Длинные носочки У моей у дочки.

И когда она заканчивала петь, в кухне делалось тихо. Но снять с головы одеяло она осмеливалась далеко не сразу.

В тот раз, собравшись с духом, она едва-едва выглянула из-под одеяла. Его нигде не было. Посмотрела в сторону прихожей — ага, дверь открыта. Значит, ушел. Тогда Миккелина скинула одеяло и села. Мама лежала на полу. Миккелина выбралась из кровати, сползла на пол и подкралась к маме. Та лежала под столом, не смея пошевелиться.

Миккелина, как могла, обняла маму и прижалась к ней. Как ей было тяжело ползти по полу — силенок никаких, и худющая. Обычно, если ей было куда-то нужно, ее несли братья или мама. Он — никогда. Он, как правило, грозил пришибить кретинку. Безмозглая уродка! В этой своей вонючей клетушке посреди комнаты! Крыса недоразвитая!

Мама не шевелилась. Она поняла, что к ней приползла дочка, и погладила Миккелину по голове. Боль в нижней части груди не унималась, из носа шла кровь. Наверное, она к тому же потеряла сознание — сначала ей показалось, будто он еще на кухне. Но раз Миккелина рядом, значит, этого не может быть — ничего на целом свете Миккелина не боялась так, как отчима.

Она очень осторожно потянулась — и тут же взвыла от боли, схватилась за бок, где он ее ударил. Наверное, все-таки сломал ей ребра. Перевернулась на спину, посмотрела на Миккелину. Девочка плакала, на лице — выражение животного страха. Увидев окровавленное лицо мамы, испугалась еще больше и снова заплакала.

— Это ничего, Миккелина, — простонала мама, — все у нас в порядке, не бойся.

Очень осторожно — и с превеликим трудом — поднялась на ноги, оперлась о кухонный стол.

— Мы и это переживем.

Ощупала себя сбоку, нашла место, где болит, прикоснулась — вскрикнула, словно пронзенная кинжалом.

— Где мальчики? — спросила она, переведя взгляд на лежащую на полу Миккелину. Миккелина показала пальцем на дверь и промычала нечто означавшее одновременно страх и радость. Мама всегда вела себя с ней так, будто она — нормальный ребенок. Отчим называл ее не иначе как недоразвитой дурой или еще похуже. Миккелина в три года заболела менингитом и едва выжила. Несколько недель несчастная девочка провела меж жизнью и смертью у монахинь в Больнице при Земляной хижине[30], притом матери было строго запрещено видеться с ребенком, несмотря на то что она, рыдая, буквально в ногах валялась у заведующего отделением. Угроза жизни миновала, но у Миккелины отнялись мускулы всей правой половины тела — она не могла двинуть ни рукой, ни ногой, ни мышцами лица, правый глаз был все время полузакрыт, а рот перекошен. Ей было трудно есть, а особенно пить — изо рта все время лилось. Скрюченная девочка, говорили те, кто видел ее.

Мальчишки понимали, что в свои, соответственно, двенадцать и семь лет не в силах защитить маму. Они хорошо знали, в каком настроении пребывает их папаша, когда готовится на нее накинуться, знали наизусть все гадкие слова, какими он ее угощает перед тем, как перейти к делу, видели, в какое чудовище он превращается, когда приводит угрозы в действие. В тот вечер они мигом поняли, к чему все идет, и прыснули из-за стола. Симон, старший, встал первым и схватил за руку младшего — сначала потащил, затем вытолкнул перед собой из кухни, словно барашка из хлева. Оба умирали со страху, вдруг отец накинется и на них.

Симон знал — в один прекрасный день он сможет не только брата выгнать из кухни, но и Миккелину с собой прихватить.

А в другой прекрасный день сумеет защитить маму.

Братья в ужасе выскочили из дому и побежали к смородиновым кустам. Была весна, кусты стояли все в цвету, повсюду зеленые листья, а какие ягоды! Толстые, наполненные соком, они лопались у братьев в руках, когда те собирали их в банки и кружки, выданные мамой.

Мальчики легли на землю у кустов и слышали, как отец поносит маму на чем свет стоит, слышали, как бьется посуда, слышали, как мама зовет на помощь. Младший заткнул уши, но Симон все смотрел на окно кухни, окрашенное закатным солнцем в золото, и заставлял себя слушать. Слушать, как кричит мама.

Он давно бросил затыкать уши. С некоторых пор он, напротив, внимательно вслушивался в каждое слово — иначе как ему набраться смелости совершить то, что он должен совершить?

10

Насчет того, что «подвал битком набит барахлом» Беньямина Кнудсена, Эльза оказалась права. От барахла буквально некуда было деваться, и на миг у Эрленда опустились руки. Он уже думал вызвать срочно Элинборг и Сигурда Оли, но решил немного подождать. Площадь подвала около 90 квадратных метров, все это пространство поделено на несколько комнаток, впрочем, без дверей, и в каждой стоят ящики, шкафы и тумбы. На некоторых бумажные наклейки с пометками, но большинство девственно-чистые. Одни ящики картонные — из-под винных бутылок, из-под сигарет, — другие деревянные, самых разных размеров, да и содержимое в них самое что ни на есть разнообразное. Рядом чемоданы, сундуки и прочее, включая покрытый слоем пыли велосипед, несколько газонокосилок и мангал.

— Вот, полюбуйтесь. Можете копаться во всем этом, сколько хотите, — сказала Эльза, спустившись в подвал вслед за Эрлендом. — Если я могу быть вам чем-то полезной, позовите меня.

Тон как бы извиняющийся. Стыдно ей немного, что накричала на задумчивого и чем-то явно обеспокоенного гостя из полиции. Вид у него какой-то странный, что-то его гложет, что-то у него в жизни не так — это она сразу заметила по голосу и по глазам, — да и одет небрежно: мятый шерстяной жилет, старый пиджак с почти протертыми локтями.

Эрленд устало улыбнулся, поблагодарил хозяйку за предложение и два часа спустя нашел первый ящик с личными бумагами Беньямина Кнудсена, торговца. К этому времени Эрленд уже почти все на свете проклял, такой беспорядок был в подвале. Никакой, ни малейшей логики в расположении вещей. Старые вещи и новые лежат в одном и том же месте, кучами, которые приходится дотошно разбирать, — поэтому скорость продвижения минимальная. Но все-таки чем дальше от входа, тем более старые вещи попадаются. Ему давно хотелось выпить кофе и выкурить сигарету, и он все думал, воспользоваться гостеприимством Эльзы или объявить обеденный перерыв и отправиться в ближайшую забегаловку.

Ева Линд никак не шла у него из головы. Мобильный был у него при себе, и он все ждал, вдруг позвонят из больницы. Ждал каждую минуту. Совесть не давала ему покоя — он же должен быть рядом с ней, так что он делает в этом подвале? Может, в самом деле взять на несколько дней отпуск и просто сидеть рядом с дочкой и говорить с ней, вот как тот врач наказал. Не отходить от нее, не оставлять ее одну без сознания в отделении интенсивной терапии. Кто ей скажет доброе слово, если не он, кто из родных придет к ней, если не он? Это все, конечно, правильно, да только он знает, что не усидеть ему там без дела, ожидая, пока ей не станет лучше. Работа — лучшее лекарство, какое он знает. Без работы мысли его все время идут в одном направлении, а туда их отпускать нельзя. Все он норовит вообразить себе худшее, немыслимое, непоправимое — нет, нельзя, гнать прочь работой.

К черту все это, в самом деле, надо сосредоточиться. Вот у меня целый подвал, разбирай не хочу. А вот старинный письменный стол, что это там внутри? О, счета, кто плательщик? О, то, что надо, «Магазин Кнудсена». Выписаны от руки, разобрать почерк очень трудно, кажется, это за поставки. В других ящиках — другие счета, похожие; судя по типу закупок, у Беньямина Кнудсена был магазин колониальных товаров — чай, кофе, сахар и прочее.

И ничего про аренду летнего домика под Рейкьявиком, на современном Ямном пригорке.

Синдром отнятия наконец скрутил Эрленда в бараний рог, и следователь отправился на улицу за глотком никотина — в подвале как раз имелась дверь, ведущая в сад. Какой чудесный сад, кстати, все начинает оживать, весна все-таки. Впрочем, Эрленд не особенно обращал внимание на флору, а просто стоял, вдыхая живительный смрад и выдыхая его обратно. Довольно быстро выкурил две сигареты подряд. Многовато, решил Эрленд и уже было собрался вернуться в подвал, как в кармане зазвонил мобильный.

— Как там Ева Линд? — первым делом спросила Элинборг.

— Без сознания, как и раньше, — резко оборвал ее Эрленд, не желая тратить время на пустую болтовню. — Что-то новое есть?

— Я поговорила с нашим стариком, Робертом. Ну который жил у пригорка. Я не очень уверена, что правильно его поняла, но он вроде бы вспомнил, что какие-то люди ходили вокруг этих твоих кустов.

— Кустов?

— Ну которые рядом со скелетом.

— А, смородина! Ну и кто же?

— Думаю, он умер.

Кто-то хихикает на заднем плане — кто? А, ну конечно, Сигурд Оли.

— Тот, кто бродил меж кустов?

— Нет, Роберт, — сказала Элинборг. — Так что больше мы из него ничего не вытянем.

— Ну и кто же там бродил меж кустов?

— Роберт изъяснялся очень туманно. Некто приходил к кустам, часто, но гораздо позднее. Собственно, вот и все, что он смог произнести внятно. А потом попробовал добавить еще пару слов. Сказал «зеленая женщина» — и замолчал.

— Зеленая женщина?

— Да. Зеленая.

— Часто, много позднее, зеленая, — повторил Эрленд. — Много позднее, что это он имел в виду?

— Я же и говорю, он едва дышал, говорил с паузами, поди пойми, о чем он. Вроде бы он еще добавил, что эта женщина была не только зеленая, но и…

Элинборг запнулась.

— Но и какая? Неужели плоская? — спросил Эрленд.

— Нет, скрюченная.

— Скрюченная?

— Так он ее описал. Он уже не мог говорить, несчастный человек, взял у меня блокнот и накорябал одно слово — «скрюченная». А после как бы заснул, и, наверное, что-то в этот же миг с ним приключилось, потому что вдруг ни с того ни с сего весь больничный персонал слетелся, как вороны на падаль, к Роберту в палату и…

Элинборг замолчала. Эрленд обдумал ее слова.

— Получается, некоторое время спустя к нашим смородиновым кустам приходила женщина, и приходила часто.

— Видимо, это уже после войны, — вставила Элинборг.

— А он не вспомнил, жил кто-то в этом доме или нет?

— Вспомнил, там жила семья, — ответила Элинборг. — Муж, жена и трое детей. Больше ничего не смог сказать.

— Значит, там таки жили люди, в этом доме?

— Получается так.

— И еще она была скрюченная. Что это значит? Сколько там лет этому Роберту?

— Ему за девяносто… точнее, наверное, было за девяносто.

— Черт его поймет, что он хочет этим словом сказать, — пробормотал Эрленд словно бы про себя. — Скрюченная женщина в смородиновых кустах. А в доме Роберта кто-нибудь живет? Этот дом еще существует?

Элинборг изложила боссу, что они с Сигурдом Оли поговорили с нынешними владельцами дома, но собеседница их не выказала большого желания разглагольствовать. Эрленд в ответ предложил им повторить эксперимент, а именно — расспросить всех соседей, не видел ли кто людей, навещающих смородиновые кусты, и не было ли среди этих людей женщины. Надо также опросить родственников Роберта, если таковые имеются, и выяснить, не рассказывал ли он и им про семью из пяти человек, жившую в доме по соседству. Сам он тем временем еще покопается в подвале, а потом отправится в больницу к дочери.

Эрленд вернулся к барахлу Беньямина, торговца колониальным товаром, размышляя, сколько дней ему еще придется здесь провести в поисках чего-нибудь стоящего. Порылся немного в письменном столе, но, судя по всему, там были лишь счета и прочие бумаги, относящиеся к деятельности его главного детища, «Магазина Кнудсена». Эрленд сам не помнил этой лавки, но знал, что располагалась она на Окружной улице.

Спустя два часа, две чашки кофе от щедрот хозяйки дома и две сигареты в придачу Эрленд наткнулся на серый сундук. Заперт на ключ, но ключ в замке. Сразу не открылся, пришлось хорошенько поднажать. Сверху в сундуке конверты и бумаги, стянутые резинкой. Никаких счетов. Несколько фотографий, какие-то в рамках, какие-то без, несколько писем. Эрленд изучил их. Он, конечно, понятия не имел, кто изображен на фотографиях, но решил, что тут обязательно должен быть и сам Беньямин. Вот, например, на этой — на заднем плане лавка с витринами и дверью, а перед ней стоит красавец-мужчина, высокого роста, немного полноватый. Конечно, это он — ведь за его спиной над дверью вешают вывеску, а на ней написано «Магазин Кнудсена».

Этот же мужчина обнаружился и на других фотографиях. На некоторых компанию ему составляла юная дама — оба, как правило, улыбались в камеру. Все сняты на улице, на всех — отличная погода.

Отложив фотографии, Эрленд взялся за стянутые резинкой бумаги. Это оказались любовные письма Беньямина своей будущей жене по имени Сольвейг. Иные представляли собой короткие записочки типа «люблю-целую-обнимаю», иные были подлиннее и рассказывали о разнообразных событиях в жизни автора, но все были пронизаны нежнейшими чувствами к адресату. Кто-то разложил письма в хронологическом порядке; немного поежившись — неудобно все-таки совать свой нос в чужие дела, — Эрленд прочел одно из них наугад. Ему тут же стало стыдно, в самом деле, я словно подглядываю за ними сквозь замочную скважину.

Сердце мое,

Я так по тебе скучаю, сил моих нет. Любовь моя, я думал о тебе весь день, я считаю минуты, жду, когда ты придешь опять. Жизнь без тебя — словно зима, холодная, тусклая, пустая и мертвая. Подумать только — не видеть тебя целых две недели. Даже не знаю, как смогу пережить их, переживу ли.

Влюбленный в тебя,

Беньямин К.

Эрленд вернул письмо в конверт и достал другое, более любопытное. В нем подробно говорилось о планах автора открыть торговую лавку на Окружной улице и заделаться предпринимателем. Беньямин был уверен — его ждет блестящее будущее. Он читал, что в Америке есть большие, очень большие лавки в крупных городах, и в них продается самый разный товар, и одежда, и продукты питания, и все это разложено по полкам, и люди сами берут вещи, которые хотят купить, и кладут их в такие коляски, которые толкают перед собой.

Вечером Эрленд отправился в больницу, сидеть у Евы Линд, позвонив перед этим Скарпхедину и врачу дочери. Археолог сказал, что раскопки идут полным ходом, мон шер, но предсказать, ан масс, когда они дойдут до самого скелета, покамест сложно, ву компрене? В грунте же никаких улик не найдено, и все еще непонятно, отчего же именно Жмурик тысячелетия отдал концы. Врач сообщил, что состояние Евы не меняется.

В палате дочери кто-то был, какая-то женщина в коричневом пальто сидела у кровати. Эрленд уже собирался зайти и спросить, кто она такая, как остолбенел и замер. Оправившись от шока, он сделал несколько шагов назад, прислонился к стене коридора и стал сквозь стекло разглядывать свою бывшую жену.

Она сидела к нему спиной, но он все равно ее узнал. Лет примерно столько же, сколько и ему самому, ссутуленная, немного полноватая. Одета в яркий сине-фиолетовый спортивный костюм, поверх — коричневое пальто, в руках носовой платок. Видно, что разговаривает с Евой, но тихо, из коридора не разберешь. Волосы крашеные, причем довольно давно — у корней хорошо заметна скрытая краской седина. Невольно подсчитал ее точный возраст — это просто, она старше его на три года.

Он не видел ее уже почти двадцать лет. С тех самых пор, как ушел от нее, оставив ее одну с двумя детьми. Она не вышла больше замуж — он тоже не женился, — но имела какие-то отношения с несколькими мужчинами, не слишком примечательными. Ему об этом рассказала Ева Линд — когда выросла и решила его найти. Девочка не сразу научилась ему доверять, но со временем, несмотря ни на что, между ними установилось нечто вроде взаимопонимания, и Эрленд делал для нее все, что только мог. И для сына тоже, впрочем, с ним отношения были куда холоднее, контакт так и не наладился. А с этой женщиной, которая сидит сейчас у постели их дочери, он не говорил вообще. Пару раз за двадцать лет.

Посмотрел, посмотрел на свою бывшую — и сделал еще несколько шагов назад, прочь от двери. Подумал, может, зайти в палату, но не решился. Обязательно будет скандал, а в интенсивной терапии скандалам не место. Не хочу. Что угодно готов сделать, только бы не ругаться с ней. Они ведь так и не развелись по-человечески, и за это-то, как ему рассказала Ева Линд, жена и ненавидела его больше всего.

За то, как он ушел.

Он развернулся и тихонько побрел прочь по коридору, и отчего-то вспомнилось ему любовное послание Беньямина К. Эрленд не понял почему и не нашел ответа, даже вернувшись домой. Уселся в кресло и дал волю сну — пусть изгонит этот дурацкий вопрос вон из его головы.

«Сердце мое». Мог ли Эрленд так сказать про Халльдору хоть раз?

11

Решили, что расследованием «Дела о скелете», как его успели окрестить в газетах, займутся только Эрленд с коллегами, Сигурдом Оли и Элинборг. Троих достаточно, счел начальник рейкьявикской полиции, ведь дело это не из первоочередных. Главный пункт повестки дня на сегодня — расследование сети наркоторговцев, трудо- и персоналоемкая задача, так что не резон отряжать людей заниматься, по словам Хрольва, начальника отделения, древней историей. Плюс непонятно, удастся ли вообще довести «Дело о скелете» до суда или нет.

Наутро Эрленд первым делом поехал в больницу и провел у дочери два часа, лишь затем направившись на работу. Состояние ее не менялось. Бывшей было не видать. Он долго сидел молча, глядя на худое, изможденное лицо Евы, и думал. Решил повспоминать времена ее раннего детства. Еве исполнилось три, когда они с Халльдорой расстались; Эрленд помнил, как дочка спала с ними в одной кровати, посередине, разумеется. Наотрез отказывалась спать в собственной, хотя та стояла в их же спальне — такая маленькая была квартира, одна спальня, гостиная и кухня. Всякий раз выбиралась из кроватки, заползала к маме с папой и сворачивалась между ними клубочком.

Потом он вспомнил, как увидел ее на пороге своей квартиры. Она сама решила найти папочку, как подросла — лет этак в шестнадцать. Халльдора отказала ему от дома — никаких контактов с детьми, и все тут. Он пытался их навещать, но жена поливала его проклятиями, и, главное, ему самому казалось, что она кругом права. Постепенно он перестал к ним приходить. И когда Ева Линд постучалась к нему в дверь, он понял, что не видел ее уже много лет, — но все-таки узнал, было в ее лице что-то от его родителей.

— Ну что, может, пригласишь зайти? — сказала ему Ева, выждав некоторое время, в течение которого папа ошеломленно пялился на нее. Одета в черную кожаную куртку и протертые джинсы, губы выкрашены черной помадой, а ногти — черным лаком. Курит, выдыхает дым через нос.

Какая хрупкая! Выглядит лет на восемь, а не на шестнадцать или сколько ей там.

Эрленд колебался, не понимая, что вообще происходит и чем это может кончиться. Но все-таки сделал шаг в сторону, мол, заходи, гостьей будешь.

— Маму вывернуло наизнанку, когда я сказала, что хочу тебя найти, — заявила она, переступив порог в облаке сигаретного дыма, и плюхнулась в кресло. — Сказала, ты мразь, какой свет не видывал. Впрочем, она всю жизнь так говорила. Мне и Синдри. Ваш папочка дерьмо, сволочь и ни на что не годный идиот. И добавляла — и вы такие же, ни на что не годные идиоты.

Ева Линд рассмеялась. Поискала пепельницу, чтобы потушить сигарету, папа взял у нее из рук бычок и потушил сам.

— Почему… — начал было он, но она его перебила:

— Просто хотела на тебя посмотреть. Стало любопытно, черт возьми, на кого ты похож.

— Ну и на кого же? — спросил он.

Она смерила его взглядом.

— На ни на что не годного идиота, — сказала она.

— Поглядеть на тебя, дочурка, так подумаешь, в этом мы с тобой мало друг от друга отличаемся, — усмехнулся он.

Она смотрела на него не отрывая глаз, и ему показалось, будто бы она улыбнулась.

В отделении к Эрленду сразу подсели Элинборг и Сигурд Оли и доложили, что из разговоров с теперешними владельцами Робертова дома ничего путного не вышло. Те ни разу в жизни не видели в округе никакой скрюченной женщины. Жена Роберта уже десять лет как умерла, а из двух детей сын умер примерно в то же время, дожив до шестидесяти. Дочь, однако, в свои семьдесят с небольшим чувствовала себя еще довольно прилично и уже ждала визита из полиции.

— Ну а что Роберт, может, мы еще что-нибудь из него вытянем? — спросил Эрленд.

— Роберт вчера умер, — сообщила Элинборг с горечью, словно ее мучили угрызения совести. — Он прожил долгую, интересную жизнь, ему было пора на покой. Нет, правда, мне кажется, он сам решил, что с него хватит. Сам себя назвал «негодным старым пердуном». Боже, я бы не хотела гнить в больнице, как он.

— Оставил, кстати, предсмертную записку, — встрял Сигурд Оли. — «В моей смерти прошу винить Элинборг, она меня достала своими глупыми вопросами».

— Дурак ты, боцман, — фыркнула Элинборг, — и шуточки у тебя дурацкие. Надоел ты мне до колик, вот что.

— О! В таком случае у меня для тебя, Элинборг, хорошие новости, — сказал Эрленд, кивнув в сторону Сигурда Оли. — Я как раз собирался послать нашего шутника в подвал к Беньямину, хозяину дома на холме. Пусть поищет что-нибудь полезное в оставшемся от него ворохе бумаг.

— И что я должен там искать? — холодно поинтересовался Сигурд Оли.

— Если он в самом деле сдавал дом, то должны были остаться какие-то бумаги — расписки или счета. Не может быть, чтобы не было никаких записей. Нам прежде всего нужны имена людей, которые там жили. Почему мы должны зависеть от архивистов, давайте найдем что-нибудь сами. А как получим имена, можно будет сопоставить их с заявлениями о пропаже людей в нужный период, равно как и понять, жив кто-нибудь из этих персонажей или нет. А тем временем эксперты сообщат нам пол и возраст скелета.

— Роберт сказал, в той семье было трое детей, — напомнила Элинборг. — Не может быть, чтобы все трое уже умерли.

— Итак, давайте повторим, что у нас есть, — сказал Эрленд. — Не так уж и много. Мы знаем, что в летнем домике на Ямном пригорке жила семья из пяти человек, муж, жена и трое детей. Было это во время войны или чуть позднее. Больше нам ни о каких жильцах этого дома не известно, хотя таковые вполне могли быть. Насколько можно судить, эти люди не сообщали властям, что живут по данному адресу. Из этого, за неимением другой информации, можно покамест сделать вывод, что наш скелет принадлежит кому-то из той семьи — или кому-то, кто с ними был как-то связан. И еще у нас есть женщина, про которую говорил Роберт, видимо, она тоже имеет к ним какое-то отношение. Она приходила к этому дому…

— Много позднее, и была скрюченная, — завершила фразу Элинборг. — Что, я так понимаю, означает «горбунья» или в этом роде? Какой-то заметный на глаз физический недостаток?

— Если так, почему Роберт прямо так и не написал? — вставил Сигурд Оли.

— А что стало с домом? — продолжила Элинборг. — Ведь от постройки, насколько мы видели, не осталось никаких следов.

— Вот на этот вопрос наш остряк получит ответ в подвале предпринимателя Беньямина или же у его внучатой племянницы, — сказал Эрленд Сигурду Оли. — Это тебе дополнительное задание, у меня совершенно вылетело из головы, что надо про это спросить.

— По-моему, нам будет вполне достаточно получить имена членов этого семейства и сравнить их со списком пропавших без вести. Вот и весь сказ, нет? — спросил Сигурд Оли.

— Возможно, нет, — ответил Эрленд.

— Что ты имеешь в виду?

— Список пропавших без вести не ограничивается именами тех, о ком поданы соответствующие заявления.

— То есть как?

— Ну так. Не все подают заявления в полицию именно о том, что человек «пропал без вести». Скажем, человек взял и уехал из страны, и больше его никто не видел. Или взял и уехал из Рейкьявика, скрылся на просторах Исландии, и больше его никто не видел. Добавим сюда и тех, кто просто замерз насмерть на пустошах. Поэтому надо бы поискать и другую информацию — заявления о том, что кто-то пошел в горы, скажем, за овцами, или через перевал в соседнюю долину, а домой не вернулся. Такое нас тоже интересует.

— Думаю, мы все согласны, что это — не наш случай, — сказал Сигурд Оли таким тоном, будто он здесь главный; Эрленд решил, что Сигурд Оли до смерти надоел и ему самому. — Совершенно исключено, чтобы наш жмурик погиб, замерзнув в снегах или что-то в этом духе. Не мог он просто свалиться в яму, его закопали. А раз закопали, значит, хотели закопать. Стало быть, у нас предумышленное…

— Дорогой коллега, не умничайте! Я именно об этом и говорю! — с нажимом ответил Эрленд, главный мировой специалист по литературе о гибели людей на живописном фоне исландских гор при неблагоприятных погодных условиях. — Скажем, человек собирается куда-то идти через пустошь. Стоит зима, по погоде видно — скоро будет буран. Родные, как могут, уговаривают человека не ходить. Но тот решительно отказывается прислушаться к доброму совету, говорит, мол, оставьте меня в покое, я стреляный воробей, никакой буран мне не помеха. Какую исландскую историю ни возьми, всегда одно и то же — человека уговаривают, а он, черт такой, не слушает! Его словно что-то тянет наружу, поближе к курносой. В таких случаях говорят, что человек обречен. Пытается, так сказать, бросить вызов судьбе — вызов, конечно, обреченный на неудачу. Как-то так. Короче, человек считает, что пурга ему — тьфу. Ну и разумеется, едва он выходит на пустошь, как начинается означенная пурга, да такая, какой он еще не видывал. Парень перестает понимать, с какой стороны север, а с какой — юг, сходит с тропы, бродит неведомо где, в конце концов его заваливает снегом, и он замерзает насмерть. Но лежит он очень далеко от той дороги, которой собирался идти. Поэтому его тело не находят. И записывают в погибшие.

Элинборг и Сигурд Оли переглянулись — о чем это босс вещает?

— Это, как мы с вами понимаем, типичнейшая исландская история. Тут нам даже объяснять ничего не надо — мы с вами живем в этой стране, на собственном опыте знаем, какая поганая бывает погода и как быстро она меняется, понимаем, что таких случаев за тысячу лет была масса, и принимаем предложенное объяснение, не задавая вопросов! Тоже мне, новость, говорят соседи, кто-то замерз на пустоши. Это Исландия, дорогуша, такая у нас тут жизнь! И, покачав головой, забывают об истории напрочь. Конечно, в прошлые времена таких случаев было гораздо больше, потому что люди, как правило, передвигались по острову пешком. Про это написаны целые библиотеки — не я один увлекаюсь этой темой. Как люди ходили пешком в девятом веке, так ходили и в двадцатом, и лишь за последние шестьдесят-семьдесят лет жизнь стала меняться. Так что люди пропадали, что твои мухи, и хотя, конечно, предложенное объяснение мало кого удовлетворяло, оно было слишком правдоподобно, чтобы люди задавали вопросы. Ну такая судьба у пропавшего, значит. Лишь в самых редких случаях полиции приходило в голову расследовать подобные инциденты.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Сигурд Оли.

— О чем ты вообще? — поддакнула Элинборг.

— А о том. Что, дорогие коллеги, если кто-нибудь из вышеозначенных любителей погулять в пургу по бескрайним просторам нашей родины даже и не думал выходить из дому?

— То есть как? — не поняла Элинборг.

— А так, что родные стучатся к соседям или идут в полицию и говорят, мол, такой-то и такой-то собирался в такой-то день идти пешком через пустошь из пункта А в пункт Б или там ставить сеть во фьорде таком-то и с того самого дня его не видали. Ну, натурально, округа организует поиски, его ищут и, натурально же, не находят. Пропавшего объявляют погибшим, и дело с концом.

— Но в таком случае выходит, что вся семья — сообщники? Такой заговор убить несчастного? — спросил Сигурд Оли, в шоке от теории босса.

— А что тут такого? — сказал Эрленд.

— То есть нашего жмурика зарезали, огрели по голове обухом, застрелили или еще чего, а потом закопали в саду, — заключила Элинборг.

— Ага, и распустили слух, мол, пошел куда-то, да так и сгинул. Конечно, его поискали, конечно, не нашли, и он пролежал на Пригорке до тех пор, пока Рейкьявик не разросся так, что в могиле парню стало тесно.

Сигурд Оли и Элинборг переглянулись, потом уставились на Эрленда.

— У Беньямина была подружка, невеста даже. И она пропала без вести при таинственных обстоятельствах, — продолжил Эрленд. — Примерно в то самое время, когда он строил свой летний домик. Говорили, мол, она утопилась и Беньямин после этого был уже не тот. Он собирался устроить настоящую революцию в рейкьявикской коммерции, но как девушка исчезла, впал в депрессию и постепенно забросил дела.

— А на самом деле она вовсе не пропала, ты хочешь сказать, — вставил Сигурд Оли.

— Нет, почему же, пропасть она пропала.

— Но на самом деле он ее убил.

— Я, признаться, с трудом это себе представляю, — сказал Эрленд. — Я читал письма, что он ей писал, и, на мой взгляд, он не мог тронуть ее и пальцем.

— Да запросто, — возразила Элинборг, человек весьма начитанный в том, что касалось любовных романов. — Ревность — великая штука. У него была невеста, он ее любил. Но, отчаянный ревнивец, он ее убил. В землю закопал, но надпись не написал. Убил, потому что любил. Тут ему и конец.

— Я вот чего не могу понять, — сказал Эрленд. — Ведь странно, сами посудите, когда молодой еще человек вдруг ррраз — и считай что концы отдал, все бросил и так далее. И якобы только из-за того, что куда-то делась его возлюбленная. Даже если предположить, что она покончила с собой. Насколько я понимаю, после ее исчезновения Беньямину белый свет стал не мил. Из-за одной только утраты? Может, тут что-то еще кроется?

— Может, у него остались ее волосы? — размышляла вслух Элинборг; Эрленд не сразу понял, думал, она все еще про сюжетные повороты бульварной литературы. — Скажем, в рамке с фотографией или в медальоне? Если он так смертельно был в нее влюблен, почему нет?

— Волосы? Он с нее скальп снял, ты хочешь сказать? — ахнул Сигурд Оли.

Эрленд и Элинборг расхохотались.

— Да, дружок, я знал, что ты придурок, но чтобы настолько… — улыбнулся Эрленд, сообразив, куда клонит Элинборг.

— Не, ну правда, какие еще волосы? — обиженно спросил Сигурд Оли.

— И если так, то мы по меньшей мере сможем точно понять, нужно вести расследование в этом направлении или нет.

— О чем вы? — недоумевал Сигурд Оли.

Посмотрел на коллег и решил-таки закрыть рот.

— Вы про анализ ДНК, что ли?

— Тупой, но дошло, — усмехнулась Элинборг. — Но остается еще эта женщина у кустов. Было бы любопытно ее найти.

— Зеленая женщина, — задумчиво произнес Эрленд.

— Босс, — обеспокоенно вставил Сигурд Оли.

— Да.

— Но ведь на свете не бывает зеленых женщин!

— Сигурд Оли!

— Да, шеф.

— Запомни, тупой у нас в группе ты, а не я. Мне известно, какого цвета бывают исландские женщины.

В этот момент на столе у Эрленда зазвонил телефон. Говорил Скарпхедин, археолог.

— Ну, мон шер, дела идут отлично, ан масс. Денька через два мы доберемся до скелета, ву компрене?

— Денька через два?! — возопил Эрленд.

— А может, и через три. Ничего такого, что можно было бы считать орудием убийства, не нашли. Вам, мон шер, быть может, кажется, будто мы тут, ан масс, тратим время впустую, но я считаю, что нужно все делать по-человечески, ву компрене? Кстати, не желаете заглянуть к нам на огонек и ознакомиться с ходом работ, так сказать, персонально?

— Я как раз к вам собирался, — сказал Эрленд.

— Раз так, то не заедете ли куда-нибудь по дороге за чем-нибудь к кофе?

Эрленд почему-то вообразил, как Скарпхедин открывает рот, обнажая желтые клыки, и пьет из чашки.

— За чем-нибудь к кофе?

— Ну я не знаю, печенья там какого-нибудь с собой прихватите, — велел Скарпхедин.

Эрленд повесил трубку и попросил Элинборг сопроводить его на Ямный пригорок, а Сигурда Оли послал в подвал к Беньямину. Очень нужно, чтобы он хоть что-нибудь нашел про этот летний домик, который предприниматель построил, но забросил, и жизнь его стала не жизнь, а мучение.

По пути на раскоп Эрленд перебирал в памяти истории об исчезновении людей в непогоду, и припомнился ему случай Йона с Восточных фьордов. Йон пропал без вести в 1780 году, вероятнее всего в Ущелье Разноцветной реки[31]. Люди из округи сумели отыскать его лошадь — у той оказалась рана на шее. От Йона не нашли ничего, если не считать левой руки.

На руке была вязаная синяя варежка.

* * *

Симону часто снились кошмары. Его преследовало чудовище — его отец.

Кошмары ему снились, сколько он себя помнил. Чудовища он боялся больше всего на свете, а когда оно поднимало руку на маму, Симон думал только об одном — как бы прийти к ней на помощь. Во сне он видел эту грядущую неизбежную битву, много раз — как в книжке сказок, где рыцарь нападает на огнедышащего дракона, — но ни разу ему, Симону, не удавалось победить.

Чудовище, которое ему снилось, называлось Грим. Никогда — папа или отец. Грим, и никак иначе.

Симон не спал, когда Грим прокрался к ним в каморку в Мачтовом фьорде. Он прекрасно слышал, как тот шипел и грозил маме, что отнесет Миккелину в горы и убьет. Он видел, как страшно мама перепугалась, видел, как она словно бы сошла с ума, и откинулась назад, головой о кровать, и потеряла сознание. Тут Грим немного успокоился. Симон видел, как он привел ее в чувство, похлопывая по щекам. Ему показалось, что от Грима несет чем-то кислым, и Симон еще глубже зарылся в одеяло, и ему было так страшно, что он даже попросил своего бывшего друга Иисуса забрать его на небо.

Что Грим шипел маме дальше, он не слышал. Слышал лишь, как она о чем-то умоляет его, стонет, точно раненый зверь, а Грим только злорадно шипит и обзывает ее последними словами. Симон приоткрыл глаза и увидел, что ему прямо в лицо смотрит Миккелина — и в ее глазах неописуемый ужас.

Симон давно бросил молиться богу, перестал разговаривать с другом и братом Иисусом, хотя мама и просила никогда не забывать о нем и верить в него. Симон давно понял, что это бесполезно, но не говорил с мамой об этом — он помнил, как она рассердилась, когда он ей так прямо и сказал. Он знал, что никто не в силах помочь маме победить Грима, и бог — в первую очередь. Он хорошо выучил, кто такой бог — великий, всемудрый и всесильный творец всего живого, небес и тверди земной. И раз так, значит, бог сотворил и Грима, и это не кто-нибудь, а сам бог дарует этому чудовищу жизнь, это бог дозволяет ему бить маму смертным боем, таскать ее за волосы по кухонному полу и плевать ей в лицо. А еще иногда бог разрешает Гриму накидываться на Миккелину, «чертову дебилку», и бить ее, и издеваться над ней, а иногда — накидываться на Симона, бить его ногами и руками, да так сильно, что однажды Симон остался без зуба, а из десен долго шла кровь.

У детей спросили вдруг: «Кто ваш самый лучший друг?» Отвечают дети тут: «Иисус его зовут».

Хорош лучший друг, ничего не скажешь!

Грим, конечно, неправду говорил. Никакая Миккелина не дебилка. Симон-то считал, что она поумнее будет их всех, вместе взятых. Просто она слова не умеет выговаривать. Симон был уверен — если Миккелина захочет, обязательно заговорит. Симон был уверен — она сама так решила, что будет молчать, и Симону казалось, он знает почему. Потому что она до смерти боится Грима, не меньше, чем Симон, и даже больше, чем Симон, потому что Грим то и дело поминает ее, говорит, мол, надо ее вышвырнуть на помойку вместе с этой уродской коляской, мол, она безмозглый чурбан, каких свет не видывал, мол, сил его уже нет смотреть, как она жрет — он-то добывает еду потом и кровью, а она-то ничего не делает! Нахлебникам в его доме не место! И еще говорит, что над ними все смеются, над всей семьей, и все из-за нее, потому что она — недоразвитая, умственно отсталая крыса.

Грим тщательно следил за тем, чтобы Миккелина слышала эти его слова, а когда мама совершала жалкие попытки смягчить его речи, насмехался над ней и куражился. Что до Миккелины, ей было все равно, пусть оскорбляет ее, как хочет, угощает какими только пожелает словами, лишь бы не трогал из-за нее маму. Симон читал все это у нее в глазах. Они всегда были лучшие друзья, он и Миккелина, а вот Томас вел себя по-другому, всегда был молчун, одиночка.

Мама тоже прекрасно знала, что никакая Миккелина не умственно отсталая. Она все время с ней занималась — ну, когда Грима не было рядом. Разминала ей ноги. Поднимала и опускала ей правую руку, скрюченную плеть, мазала ей правый бок маслом, которое делала из трав, что собирала на холме. Все время говорила, что настанет день и Миккелина сможет ходить, обнимала ее, брала под руки и водила туда-сюда по дому, говорила, какая у нее сильная дочка, хвалила ее, повторяла, мол, терпение и труд все перетрут.

Она всегда говорила с Миккелиной как со здоровым, полноценным человеком — и наказала Симону с Томасом поступать так же. Брала Миккелину с собой, где бы ни находилась, чем бы семья ни занималась, Миккелина всегда была вместе со всеми — ну, когда Грима не было дома. Они хорошо друг друга понимали, Миккелина и мама. И братья ее хорошо понимали. Любой жест, любое выражение лица — все им было ясно, и не нужно никаких слов. Да Миккелина и так знала все слова, просто не выговаривала их. Мама научила ее читать, и ничто не доставляло ей такой радости, как читать или слушать, как другие читают вслух. Ну разве только если ее выносили на воздух, на яркое солнце — это было еще лучше, чем читать.

И однажды летом, когда началась война и на холме появились британцы, изо рта у сестренки вырвались первые слова. Симон как раз принес Миккелину домой, с солнышка. Он думал положить ее обратно в кровать на кухне, потому что был уже вечер и похолодало. Миккелина весь день веселилась, даже больше, чем обычно, и вдруг как-то по-хитрому сложила губы, раскрыла рот, высунула язык — не иначе, подумал Симон, показывает, как ей было хорошо на солнышке — и издала какой-то звук. Мама от неожиданности выронила из рук тарелку, та упала на пол и разбилась. Обычно, если что-то такое случалось, мама краснела от стыда — вот ведь корова неуклюжая! — но тут ничего подобного. Мама, потрясенная, повернулась к детям лицом и уставилась на Миккелину.

— ЭМАААЭМАААА, — повторила Миккелина.

— Миккелина! — ахнула мама.

— ЭМАААЭМААА, — горланила Миккелина и что есть сил качала из стороны в сторону головой, показывая, как она горда собой и своим успехом.

Мама подошла к дочке, словно не веря своим глазам — и ушам. Симону показалось, мама плачет.

— Эмаааэмааа, — сказала Миккелина, и мама взяла ее из рук Симона и уложила в кроватку с такой осторожностью, словно это самая хрупкая вещь в доме, и долго гладила дочь по голове. Симон еще ни разу не видел, как мама плачет. Грим мог бить ее как угодно — и она кричала от боли так, что едва не лопались барабанные перепонки, звала на помощь, просила перестать, иногда даже молчала — но никогда не плакала. Симон знал, он всегда за ней смотрел. Он понимал, что маме очень плохо, он подходил к ней и обнимал ее, а она говорила, мол, Симон, не думай об этом. Значит, сейчас произошло что-то небывалое, подумал Симон. Наверное, мама плачет из-за того, что знает, как Миккелине трудно, но, наверное, еще из-за того, что радуется — ведь Миккелине впервые удалось произнести звуки. Она совсем этого не ожидала и поэтому очень радуется.

С того дня прошло два года, и Миккелина научилась выговаривать много слов, даже целые предложения. Конечно, ей было тяжело — она вся краснела от напряжения, высовывала язык на всю длину, голова у нее дрожала, словно в припадке, и порой казалось, что вот сейчас отвалится. Грим понятия не имел, что Миккелина научилась говорить. Когда он был рядом, Миккелина наотрез отказывалась раскрывать рот, а мама была только рада хранить новость в тайне — чем меньше внимания Грим обращает на Миккелину, тем лучше. А уж тем более ему не следует знать, что падчерица делает успехи. Все притворялись, будто ничего не произошло. Будто все так же, как раньше. Симон как-то подслушал, как мама говорила с Гримом про сестру — сбивчиво, неуверенно, мол, надо дочкой заняться по-настоящему. Она вполне может научиться ходить, с возрастом окрепнет, может, в школу пойдет. Она ведь и так уже выучила ее читать, а сейчас учит писать здоровой рукой. Может, обратиться куда-нибудь за помощью?

— Она умственно отсталая, — отрезал Грим. — Даже думать забудь. Никогда не говори мне, будто это не так. Она — недоразвитая крыса. И хватит об этом, не хочу больше ничего про уродку слышать.

И больше она не заводила этот разговор, потому что всегда делала так, как говорил Грим. Никакой помощи ни от кого Миккелина не видала, кроме как от мамы и от Симона с Томасом. Братья выносили ее на улицу греться на солнышке и играли с ней.

Симон не очень-то понимал, кто и что Грим, потому что сам всегда старался держаться от отца подальше, но кончилось тем, что Грим заставил его себе помогать. Как Симон подрос, Грим, видимо, решил, что от парня ему будет какой-то прок, и стал брать с собой в Рейкьявик, пусть, мол, таскает из города припасы домой на Пригорок. Дорога в город занимала часа два — нужно было спуститься к Ямной бухте, перейти мост через Ладейную реку, а потом шагать вдоль берега Пролива[32] на Банный мыс[33]. Иногда они шли другой дорогой, через Высокие холмы[34] и вниз, в обход Большой трясины[35]. Симон всегда отставал от Грима шагов на четыре-пять, специально, Грим же не говорил ему ни слова и вообще не обращал на него внимания, будто его и нет вовсе, пока не наступала пора нагрузить мальчишку провизией. А тогда он уже гнал его домой. Обратная дорога занимала часа три-четыре, в зависимости от того, сколько груза взваливалось на плечи Симона. Иногда Грим оставался в городе и не появлялся на Пригорке несколько дней кряду.

В такие дни в доме царило некое подобие счастья.

Походы в Рейкьявик дали Симону возможность узнать о Гриме нечто неожиданное. Он очень долгое время дивился этому и так до конца и не понял, что тут к чему. Дома Грим был молчалив, раздражителен и чуть что поднимал на родных руку. Не терпел, когда к нему обращались первыми. Когда сам раскрывал рот, оттуда изрыгались ругательства и оскорбления, он только и делал, что унижал детей и жену; требовал, чтобы ему прислуживали так и сяк, и горе тому, кто осмелится что-то сделать поперек его воли. В общении же с другими людьми казалось, будто чудовище сбрасывает шкуру и обращается почти что в человека. В первый свой поход с Гримом в город Симон ожидал, что Грим будет вести себя так же, как дома, станет оскорблять любого встречного, а там и до кулаков дело дойдет. Симон очень боялся, что именно так и будет, — но ничего подобного! Все было с точностью до наоборот. Внезапно выяснилось, что Грим мечтает только об одном — как бы сделать другим приятное! С торговцами разговаривает вежливо, кланяется, встает, когда в контору входят люди, обращается ко всем на «вы». Даже улыбается! Жмет всем руку. Если на улице встречались знакомые, Грим говорил с ними и смеялся живым, громким смехом, а не этим ужасным, сухим, шипящим, угрожающим, какой Симон слышал от него, когда тот спускал с мамы семь шкур. Знакомые порой заводили речь о Симоне, и тогда Грим гладил его по голове и говорил, мол, да, этот паренек — мой сын, смотрите, какой большой вырос! Когда это случилось в первый раз, Симон от неожиданности отскочил назад, думая, что тот собирается его бить. Грим тогда обратил все в шутку.

Симону потребовалось немало времени, чтобы сжиться с этой непонятной двуличностью Грима. У Грима, оказывается, есть второе лицо, совершенно Симону незнакомое! Он не мог понять, как это Гриму удается быть одним дома и совсем другим — за порогом. Он не мог понять, как это так выходит, что за порогом Грим стелется перед всеми ковриком, что за порогом он всем и всеми доволен, что он кланяется, обращается к людям на «вы», в то время как на самом деле — Симон это хорошо знал — Грим властвует над всем миром без остатка, повелевает жизнью и смертью и мощь его не ведает пределов. Как так выходит и зачем он это делает? Симон спросил маму, но она только устало покачала головой и наказала ему, в тысячный раз, бояться Грима, как огня. Тщательно следить за тем, как бы его не разозлить. Ибо если его разозлить, всегда происходило одно и то же. И причина — плохое поведение Симона, Томаса или Миккелины или же что-нибудь, что случилось дома, пока Грим отсутствовал — не играла никакой роли. Если Грим вскипал, ошпаривало всегда одного человека — маму.

Между побоями могли проходить недели и месяцы, целый год он мог не поднимать на нее руку — но затишье всегда оканчивалось бурей, и частенько перерывы были куда короче, пара дней, неделя. Бил он ее тоже по-разному. Когда просто даст пощечину ни с того ни с сего, когда от ярости полностью сбросит человеческий облик, швырнет маму на пол и охаживает ногами до умопомрачения.

И дело было не только в физическом насилии. Мара, что топтала семью денно и нощно, вдобавок умела говорить. И слова ее были — что удар по лицу поленом, что хлыстом с оттяжкой по коже. Как он только не называл Миккелину, умственно отсталую, недоразвитую уродку. Каких только гадких насмешек не слышал от него Томас — особенно по тому поводу, что мальчик так и не научился оставлять по ночам постель сухой. Получал свою долю и Симон, тунеядец и сопляк. А уж мама удостаивалась таких слов, что Томас и сестра затыкали уши, если могли.

Гриму было плевать, что дети своими глазами видят, как он обращается с мамой, все равно, что они своими ушами слышат, как он метает в нее не слова даже, а заточенные ножи.

Что же до времен затишья, то Грим вел себя так, словно в доме, кроме него самого, никого и нет. Не замечал их, обходил стороной. Изредка играл с сыновьями в карты, порой даже позволял Томасу выигрывать. Иногда, по воскресеньям, они отправлялись гулять в Рейкьявик, и он покупал мальчикам сласти. Совсем изредка на прогулку брали даже Миккелину, и в такие дни Грим договаривался с водителем угольного грузовика, и тот подвозил их до города — чтобы братьям не тащить сестру с собой через холмы. Во время этих поездок — какие они были редкие! — Симону казалось, что его отец почти похож на человека. Почти похож на отца.

Но даже в те немногие моменты, когда Симон видел в отце человека, а не мучителя и палача, тот все равно казался ему странным, непонятным. Однажды он сидел за столом на кухне, пил кофе и смотрел, как Томас во что-то играет на полу. И вдруг погладил по столу ладонью и велел Симону, который как раз собирался выскользнуть из кухни, налить ему еще кофе. Симон взял в руки кофейник и чашку, и тут Грим произнес:

— Как подумаю об этом, так сил моих нет, как я зол. Как я зол.

Симон замер.

— Так зол, так зол… — сказал он и снова погладил стол.

Симон поставил кофейник обратно на конфорку, протянул отцу чашку и стал тихонько отступать.

— Вот Томас играет себе на полу, — продолжил Грим. — Сил моих нет на это смотреть, так я зол. Ведь едва ли мне было больше лет, чем ему.

Симон никогда не представлял себе отца моложе, чем он был сейчас, никогда даже не задумывался, что отец когда-то был кем-то другим. И вдруг он утверждает, что был таким же ребенком, как Томас и Симон. Симон понял: отец ни с того ни с сего показал ему еще одну личину, какой он прежде не видел.

— Вы же друзья, вы с Томасом, так?

Симон кивнул.

— Нет, скажи, вы друзья? — повторил он.

Симон ответил, да, друзья. Отец все сидел и гладил стол ладонью.

— Мы тоже были друзья.

Грим помолчал.

— Была одна женщина, — продолжил он. — Меня отправили к ней жить. Мне было столько же, сколько Томасу. Много лет назад.

Еще помолчал.

— И еще был ее муж.

Перестал гладить стол и сжал руку в кулак.

— Сволочь. Мерзкая, гадкая тварь. Подонок, каких свет не видывал.

Симон сделал еще пару шагов назад. Потом ему показалось, будто отец снова успокоился.

— Я и сам не понимаю, почему так, — сказал Грим. — И ничего не могу с этим поделать.

Он допил кофе, встал из-за стола и скрылся в спальне, затворив за собой дверь. Но по дороге схватил Томаса за шкирку и унес с собой.

С годами Симон все больше убеждал себя, что несет ответственность за происходящее. Подросший, окрепший, он все сильнее чувствовал: мама — не та, что раньше. Она изменялась не так внезапно, как Грим, когда тот вдруг чудом, как по мановению волшебной палочки, превращался почти что в человека. Совсем наоборот. Мама менялась очень медленно, очень незаметно, это длилось очень долго, много-много лет, но от глаз Симона не укрылись некоторые признаки. Не всякий бы заметил, но у Симона на такие вещи нюх. И Симон знал, что эти изменения опасны для мамы, не менее опасны, чем даже сам Грим, и что ему, Симону, предстоит вмешаться прежде, чем дело зайдет слишком далеко. Каким-то неизъяснимым образом он чувствовал, что обязан будет вмешаться. Миккелина слишком слаба, а Томас слишком маленький. Только он один, Симон, может спасти маму.

Симон не очень понимал, что такое в маме меняется и что все это значит и чем грозит, но чем дальше, тем сильнее он чувствовал, что все меняется. Груз на его плечах делался все тяжелее, особенно начиная с того дня, как Миккелина произнесла первые слова. Мама была так этому рада, и словно чудом мрак, окутывавший ее, развеялся. Мама стала улыбаться, все время прижимала Миккелину к себе, а с ней и обоих мальчиков, и следующие месяцы учила Миккелину говорить и радовалась каждому новому шагу дочки.

Но не прошло слишком много времени, как мрак вернулся и окутал ее еще плотнее, чем раньше. Порой, вычистив весь дом до блеска, не оставив нигде ни пылинки, она усаживалась на кровать в спальне и смотрела прямо перед собой, часами, неподвижно. Сидела прямо, не говоря ни слова, с полузакрытыми глазами и выражением отчаяния на лице, выражением бесконечной печали, бесконечного, неизбывного одиночества в этом мире. Однажды, когда Грим ударил ее по лицу и вышел вон, хлопнув дверью, Симон пришел к маме приласкать ее. Мама стояла, зажав в правой руке тяжелый кухонный нож, а левую руку держала ладонью вверх и аккуратно проводила лезвием ножа по запястью. Заметив сына, она улыбнулась — едва-едва, уголками рта — и убрала нож в ящик.

— Что ты делала с ножом? — спросил Симон.

— Проверяла, хорошо ли он заточен. Ты же знаешь, он не терпит тупых ножей.

— Он совсем другой в городе, — сказал Симон. — Там он не плохой.

— Я знаю.

— Там он всем доволен и смеется.

— Да-да.

— Почему он не такой дома? С нами?

— Я не знаю.

— Почему он такой плохой дома?

— Не знаю. Ему тяжело.

— Я хочу, чтобы он был другой. Я хочу, чтобы он умер.

Мама строго посмотрела на сына:

— Ты чего, дорогой мой?! Не смей говорить так, как он. Не смей даже думать ни о чем подобном! Ты не такой, как он, никогда не будешь таким, как он. Ни ты, ни Томас. Никогда! Понял меня?! Я тебе запрещаю думать об этом! Не смей.

Симон не отрывал от мамы глаз.

— Расскажи мне про папу Миккелины, — сказал он.

Симон иногда слышал, как она разговаривает об этом с Миккелиной, воображал себе, каким бы мог быть ее мир, если бы папа сестренки не умер. Воображал себе, что он — сын этого человека, воображал, как бы он жил с ним, в семье, где отец — не кровожадное чудище из ночных кошмаров, а друг и товарищ, который любит и заботится о своих детях.

— Он умер, — ответила мама, и Симону показалась, что она очень зла на покойного. — И не будем больше об этом.

— Но он был другой, — сказал Симон. — И ты была бы другой.

— Если бы он не утонул? Если бы Миккелина не заболела? Если бы я никогда не встретила твоего отца? Какой прок от всех этих мыслей?

— Ну почему он такой плохой?

Он много раз спрашивал ее об этом, и иногда она объясняла, а иногда молчала, словно сама искала ответ на этот вопрос многие годы и так ничего и не нашла. Она смотрела перед собой, словно Симона и нет рядом, словно она — одна посреди вселенной и говорит лишь с собой, печальная, усталая, словно она в миллионе миль отсюда, словно бы ничто — ни слова, ни дела — не имеют никакого смысла, не могут ничего изменить.

— Я не знаю. Я знаю только, что мы тут ни при чем. Мы ни в чем не виноваты. Это все — его личные дела. Я сначала винила себя. Все искала — может, я правда сделала что-то не так, и оттого-то он и разозлился. Найдя, как мне казалось, ответ, я пыталась измениться. Но я никогда не была уверена, что нашла правильный ответ, а там стало понятно, что ему все равно, как и что я делаю. Я давно бросила винить себя, и я хочу, чтобы и ты, и Томас, и Миккелина выучили назубок — вы тут тоже ни при чем, вы не виноваты в том, как он с нами обращается. Даже когда он ругает вас, орет на вас, издевается — это не ваша вина. Вы ни при чем.

Она заглянула Симону в глаза:

— Он — тряпка. У него во всем мире есть единственная власть — над нами. Он ни за что никому не позволит ее у себя отобрать. Никогда от нее не откажется.

Симон перевел взгляд на ящик, в который мама убрала нож.

— Мы можем что-нибудь сделать?

— Нет.

— Что ты делала с ножом?

— Я тебе уже сказала. Проверяла, хорошо ли он наточен. Он любит, чтобы ножи были острые, что твой дьявол.

Симон простил маму за эту ложь. Он знал, что она, как всегда, старалась защитить его, уберечь от опасности, уберечь, насколько возможно, от самого плохого, что было в их жизни.

Вечером вернулся Грим, как обычно грязный как черт после работы с углем, но в необычно приподнятом настроении, и завел с мамой разговор об одной истории, которую ему рассказали в Рейкьявике. Сел на стул на кухне, потребовал кофе и сказал, что на работе зашла речь о ней. Грим не очень понял, как так получилось, но почему-то его приятели на работе завели речь о ней и договорились вот до чего — они совершенно уверены, она — одна их этих, из светопреставленцев. Которых наделали целую армию в газовом пузыре.

Она повернулась к Гриму спиной, налила кофе и не проронила в ответ ни слова. Симон сидел за столом, Томас и Миккелина гуляли на улице.

— В мерзком вонючем пузыре, чтоб я лопнул! В баллоне с газом!

И Грим расхохотался своим страшным, хриплым, пробирающим до костей смехом. Он порой отхаркивал что-то черное — неудивительно, целые дни напролет проводит в кузове грузовика с углем. Черные круги вокруг глаз, рта и ушей.

— Вот откуда ты взялась! Свальный грех в ночь светопреставления! В сраном газовом пузыре! — взревел он.

— Это неправда, — сказала она сухо.

Симон вздрогнул — никогда еще на его памяти она не осмеливалась перечить Гриму. Симон в ужасе поднял на маму глаза; ему показалось, что по спине течет холодный пот и он весь в мурашках.

— В газовом пузыре всю ночь еблось полгорода, потому что люди решили, что наступает конец света и все можно! И вот так-то ты и появилась на свет, тварь несчастная.

— Это ложь, — сказала она еще решительнее, чем раньше, но не поднимая глаз на Грима — смотрела вниз, в раковину с посудой. Опустила голову еще ниже на грудь и расправила плечи, словно пряча голову между ними.

Грим перестал ржать.

— Ты хочешь сказать, я лгу?

— Нет, — ответила она, — но это неправда. Это недоразумение.

Грим встал во весь рост.

— Это недоразумение, — повторил он за мамой, передразнивая ее.

— Я отлично знаю, когда Пузырь построили. Я родилась задолго до того.

— А мне еще не то рассказали! Мне еще рассказали, что мать твоя была шлюха, а папаша — алкаш и они выкинули тебя на помойку, когда ты появилась на свет.

Симон заметил, что ящик с ножами открыт и мама пристально разглядывает тот самый нож, самый большой. Тут и мама заметила, что Симон на нее смотрит. И посмотрела на Симона. А потом — снова на нож. И Симон понял — она готова. Ей хватит духу пустить его в ход.

12

Вместо старого полицейского тента Скарпхедин установил новый, белый, над всей территорией раскопок. Войдя внутрь, Эрленд сразу понял, что работы движутся со скоростью улитки, если не медленнее. Обработана площадь около десяти квадратных метров. Найденная им рука торчит из земли, как и раньше, рядом с ней копошатся два человека, стоя на коленях. В руках по кисточке и совку, ими они сметают землю вокруг костей и, рассмотрев ее, выкидывают в ящик поблизости.

— Вам не кажется, что это все чересчур тщательно? — спросил Эрленд подошедшего поздороваться Скарпхедина. — Так вы никогда не закончите.

— В лексиконе археологов, мон шер, нет такого слова — «чересчур», — со значением и гордостью за свой персонал, четко выполняющий его указания, пробасил Скарпхедин. — Уж вы-то должны это понимать, ан масс.

— У меня такое подозрение, что вы тут затеяли испытательный полигон.

— Какой еще полигон?

— По-моему, вы решили здесь устроить стажировку для студентов-археологов. Это же ваши студенты, я не прав?

— Эрленд, да послушайте же вы меня. Мы так всегда работаем, вот так вот тщательно, ву компрене? Никаких других подходов у археологов просто нет.

— Впрочем, торопиться особенно некуда, — признался Эрленд.

— Это и так понятно, — сказал Скарпхедин, облизав губы.

У, какие у него клыки!

— Наш патологоанатом в отпуске в Испании. Мы ожидаем его через несколько дней. Так что у нас еще есть время до его приезда.

— Все-таки, кто у нас тут лежит, в смысле пола и возраста? — спросила Элинборг.

— Мы пока не можем ничего сказать, мужчина это или женщина, молодой человек или старый, — ответил Скарпхедин. — Это, конечно, не наш профиль, по-хорошему, но мне кажется, никаких сомнений быть не может — здесь было убийство.

— Как скажете, есть ли вероятность, что закопанный — на самом деле молодая беременная женщина? — спросил Эрленд.

— Мы вскоре сможем дать ответ на этот вопрос, — сказал Скарпхедин.

— Вскоре? — фыркнул Эрленд. — Шутить изволите. С вашей технологией вы тут провозитесь до второго пришествия.

— Терпение, мон шер, терпение. Ву компрене? Наберитесь терпения, Эрленд. От терпения человечеству большая польза.

Эрленд хотел было красочно изложить, куда именно Скарпхедин может запихнуть человечество вместе с пользой, но тут его неожиданно перебила Элинборг:

— Убийство вовсе не обязательно совершили на этом месте.

Она хорошо запомнила вчерашние речи Сигурда Оли. Коллега был вне себя от ярости, что Эрленд послал его в подвал, и высказал все, что думает по поводу первоначальной гипотезы босса. Вот ведь вбил себе в голову, что закопанный жил именно тут, на Пригорке, в одном из летних домиков! Но ведь это же полный абсурд, искать какой-то дом, который когда-то стоял неподалеку, да и людей, которые то ли жили там, то ли нет. Кто сказал, что это так? Сигурд Оли, конечно, подождал, пока Эрленд уедет к дочери в больницу, прежде чем изложить свой взгляд на дело, но Элинборг решила подкинуть Эрленду его мысль и посмотреть, что будет.

— Ведь его могли убить, например, в Западном квартале[36], а потом привезти сюда и закопать, — продолжила она. — Ниоткуда же не следует, что его убили именно тут, на Пригорке. Мы обсуждали это с Сигурдом Оли вчера.

Эрленд засунул руки поглубже в карманы и вытащил оттуда зажигалку и пачку сигарет. Скарпхедин аж ахнул.

— Не смейте курить в палатке! Что за манеры! — взревел археолог.

— Ну, мы тогда пошли, — сказал Эрленд, — а то еще ненароком лишим девственности ваши раскопки.

Они с Элинборг вышли вон, Эрленд закурил.

— Вы с Сигурдом Оли, конечно, кругом правы, — сказал он. — Совершенно ниоткуда не следует, что убийство, если мы вообще имеем дело с убийством, было совершено в непосредственной близости от захоронения. На мой взгляд, — продолжил он, вдыхая и выдыхая сигаретный дым, — можно сформулировать три равновероятных версии. Первая — в земле лежит невеста Беньямина Кнудсена, беременная и, согласно слухам, покончившая с собой. Он ее по какой-то причине убил, может, как ты говоришь, из ревности, и закопал близ своего летнего домика. Только после этого его замучила совесть, и он не смог больше жить. Вторая — жмурика нашего укокошили в Рейкьявике, или в Плавниковом заливе[37], или, наоборот, на Пашневом мысу[38], в общем, где-то в окрестностях столицы, привезли сюда и закопали, подальше от любопытных глаз. И третья — тут на Пригорке жила какая-то семья, и они совершили убийство и закопали жертву прямо у себя на заднем дворе, потому что других вариантов у них не имелось. Возможно, это был какой-то путешественник, там, гость или кто-нибудь из британцев, которые появились тут во время войны и построили в округе казармы и склады, или из американцев, которые их сменили. А может, и вовсе жертва — член этой самой семьи.

Эрленд бросил окурок на землю и раздавил ногой.

— Лично мне кажется, что последняя версия и есть правильная. Ну вот такое у меня чувство, лучше я тебе и не объясню. Самая простая версия, конечно, что это Беньяминова зазноба — но тут нам потребуется ДНК, иначе мы ничего не докажем. В случае второй версии мы оказываемся в затруднении — слишком уж много дел о пропаже без вести придется перевернуть, считай, весь Мыс Дымов[39] наш, а это самая густонаселенная часть острова. Да и было это сто лет назад. Если мы и правда имеем дело со второй версией, то мне не нравятся наши перспективы.

— А что, если вместе со жмуриком мы найдем скелет маленького ребенка? По-моему, это будет ответ на вопрос, нет? — спросила Элинборг.

— Как я и говорю, это было бы самое простое. У нас что-нибудь есть железное в связи с этой беременностью?

— В смысле?

— Ну, какие-нибудь свидетельства, документы?

— В смысле, ты думаешь, Беньямин лгал и она вовсе не была беременна?

— Представления не имею. Может, она и была беременна, да только не его усилиями.

— То есть гуляла налево?

— Мы вот так и будем блуждать в трех соснах, пока наши друзья археологи не выкопают нам нашего жмурика.

— Любопытно, что все-таки случилось с ней, с жертвой, я имею в виду? — задумчиво произнесла Элинборг, вспоминая, как выглядит в земле скелет.

— Может, она это заслужила, — брякнул Эрленд.

— А?

— Я имею в виду, жертва. Я бы, признаться, хотел на это надеяться. Будет неплохо, если окажется, что невинной овечкой наш жмурик не был.

Он подумал о Еве Линд. Вот она — заслужила лежать сейчас меж жизнью и смертью в отделении интенсивной терапии? Или это он виноват? Или это кто-то другой виноват? Или все-таки никто не виноват, кроме нее самой? Может, все-таки она сама виновата в том, что и как случилось? Может, все-таки она сама отвечает за свою уродскую жизнь, за бродяжничество и за наркоту, черт ее дери? Или же Эрленд тоже за это отвечает в какой-то мере? Она, кстати, имела на сей счет вполне определенное мнение и неоднократно ему об этом факте сообщала, особенно когда ей казалось, что у папочки у самого рыльце в пушку.

— Как ты посмел нас бросить!!! — орала она как-то раз на него. — Презираешь меня, держишь за низшую расу, а сам-то каков! Ты ничуть не лучше меня. Ты такой же ни на что не годный кусок говна!

— Кто тебе сказал, что я тебя презираю? Что за чушь! — возразил он, но она его не слушала.

— Тоже мне выискался, смотрит на всех, словно окружающие — мразь и дерьмо! — разорялась Ева. — Словно он — лучше других! Важнее! Важнее меня! Словно он умнее меня, словно он лучше меня! Словно он лучше меня, мамы и Синдри! Бросил нас, свинья такая, и считает, что он в белых брюках, мы ему не ровня! Словно он, блин, понимаешь, Всемогущий, блядь, ебаный Господь Бог!

— Я пытался…

— Хера лысого ты пытался!!! Чего ты пытался? Ни хуя ты не пытался! Пытался он, гандон сраный! Свалил, сбежал, как сраный гандон!

— Я никогда не смотрел на тебя сверху вниз, — пытался Эрленд урезонить Еву. — Это чушь. Я не понимаю, почему ты так говоришь.

— Ага, щас! Именно что всегда презирал меня. Поэтому и сбежал, как трус. Потому что мы такие обыкновенные, такие скучные и неинтересные. Настолько невыносимо скучные, что твоя рафинированная душонка не выдержала. Ты у мамы спроси! Она все-все знает. Она всегда говорила, что во всем ты один виноват. Во всем, во всем. Ты один. Например, ты виноват в том, как я живу. Как тебе это, господин Всемогущий ебаный в уши Господь Бог?!!

— Мама тебя обманывает. Все было совсем не так. Она просто зла на меня и обижена…

— Обижена она на него, понимаешь! Нет, вы только его послушайте! Зла она на него, видишь ли! Если бы ты только знал, КАК она на тебя зла! Как она тебя ненавидит! До ебаного мозга костей, вот как! А заодно она ненавидит нас, меня с братцем, потому что она-то не виновата в том, что ты ушел, она-то, понимаешь, чиста, блядь, как ебаная Дева Мария!!! Нет, дружок, ЭТО МЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ!!! Я и Синдри. А ты и не догадывался, чертов дурак! Мудило гороховое, урод, тупица…

— Эрленд?

— А?

— Что-то не так?

— Нет, все хорошо, все в порядке.

— Я собираюсь заглянуть к дочери Роберта.

Элинборг махала у него руками перед лицом, казалось, босс в трансе.

— А ты куда, в британское посольство?

— А? Что?

Эрленд тряхнул головой.

— Да-да, давай так и сделаем, — ответил он, думая о своем. — Да-да, так и поступим. И вот еще, Элинборг…

— Что?

— Вызови-ка сюда врача еще раз, пусть посмотрит на скелет, как только они его побольше откопают. Скарпхедин ни черта не смыслит в костях. Он мне все больше напоминает персонажа из сказок братьев Гримм.

13

Прежде чем нанести визит в британское посольство, Эрленд заехал в Бухты и припарковался у подвала, где некогда жила Ева Линд — того самого, с которого начал ее искать в тот день. Он не забыл малышку с сигаретными ожогами на спине. Он знал, что девочку у матери забрали и вверили заботам органов опеки, а также что отец девочки — тот самый сожитель. Простейшая проверка показала, что за последний год женщина дважды обращалась в травматологию — один раз с переломом руки, потом с рядом других повреждений. В обоих случаях пострадавшая утверждала, что попала в автомобильную аварию.

Без особого труда выяснилось также, что сожитель уже имел дело с полицией. Не по поводу побоев, впрочем, а в связи с кражей со взломом и торговлей наркотиками. В настоящее время как раз ожидал суда. А до того уже имел ходку по совокупности ряда мелких правонарушений, среди которых значилось неудачное ограбление сигаретного киоска.

Эрленд битый час просидел в машине, наблюдая за дверью в квартиру матери несчастной малышки. Кипел, что твой чайник, и пытался успокоиться, куря одну от одной. Уже собирался уезжать, как вдруг дверь отворилась, и на улицу в клубах сигаретного дыма вышел мужчина. Среднего роста, плечистый и крепкий, длинные черные волосы, одет во все черное от головы до пят. Не потушив бычок, выкинул его на лужайку. Рожа совпадает с описанием в полицейском рапорте. Пошел прочь и повернул за угол. Эрленд выдохнул и не торопясь уехал восвояси.

Дочь Роберта, по имени Харпа, сама открыла Элинборг дверь, та предупредила о визите по телефону. Инвалид-колясочник, ноги тощие, неживые, но в остальном выглядит бодро, руки полны сил. Элинборг совсем не ожидала подобного и удивилась, но не сказала ни слова. Хозяйка пригласила ее зайти и закрыла за ней дверь. Квартира небольшая, но уютная, все в ней специально так устроено, чтобы хозяйке-инвалиду было удобно — везде широкие проходы, в туалете поручни, даже шкафы в гостиной высотой не более метра.

— Позвольте мне принести вам соболезнования в связи с кончиной отца, — как бы извиняясь, начала Элинборг, проследовав за Харпой в гостиную.

— Спасибо, спасибо, — ответила хозяйка. — Он был, конечно, дряхл до крайности. Надеюсь, мне не придется столько прожить. Вот уж ни за что не хочу лежать в палате без движения и сто лет ждать, пока отдам концы. Гнить в больнице — нет уж, увольте.

— Мы ищем сведения о людях, которые жили в одном летнем домике, у самого подножия Ямного пригорка, на северной стороне, — перешла к делу Элинборг. — Недалеко от вашего дома. Во время войны или чуть позднее. Мы успели поговорить с вашим батюшкой, и он рассказал, будто бы в этом доме жила семья. Но, к сожалению, больше ничем он нам помочь не смог.

У Элинборг перед глазами встало лицо Роберта, скрытое кислородной маской, его дрожащие руки и обескровленные губы.

— Вы это в связи с находкой скелета, да? — спросила Харпа, убрав со лба волосы. — Я видела в новостях.

— Да, мы неподалеку от места, где стоял ваш дом, нашли скелет и пытаемся понять, как он там оказался. Вы, случайно, не помните эту семью?

— Когда началась война, мне было семь, — сказала Харпа. — Я помню, как по Рейкьявику ходили солдаты. Мы жили на Банной дороге, но дом я почти начисто забыла. Солдаты имелись и на Пригорке, только на южной стороне. Построили там казармы и огневые позиции, мы, дети, это называли просто «крепость». Помню, в небо торчало гигантское пушечное дуло, прямо из земли. Сами понимаете, было жутко интересно, но нам запрещали там гулять, и мне, и брату. Помню, там повсюду была натянута колючая проволока. Не пройдешь. Мы, конечно, туда бегали, но не очень часто. В основном мы играли рядом с домом, что построил папа, особенно летом, и, конечно, у нас были соседи, но мы толком их не знали.

— Папа ваш сказал, будто бы в этой семье было трое детей. Похоже, вашего возраста.

Элинборг посмотрела на Харпу.

— Но, впрочем, вы, наверное, не очень-то могли передвигаться…

— Нет, что вы, я же говорила, мы бегали с братом где хотели. А это, — Харпа стукнула по коляске, — случилось позднее. Попала в аварию, мне было уже тридцать. А детей у самого подножия Пригорка я не помню. В других домах дети были, а вот чтобы рядом с нами — нет.

— Рядом с местом, где стоял тот дом и где мы нашли скелет, растут кусты смородины. Ваш папа говорил, что туда «много позднее» приходила некая женщина. Так я его, во всяком случае, поняла. Приходила, по его словам, частенько, была одета в зеленое и была «скрюченная».

— Скрюченная?

— Да, так сказал ваш папа. Точнее, написал.

Элинборг показала Харпе листок из записной книжки с каракулями Роберта.

— Судя по всему, эти события происходили, когда вы еще жили в летнем доме на Пригорке, — продолжила Элинборг. — Я так понимаю, вы его потом продали, году в семидесятом.

— В семьдесят втором, — поправила ее Харпа.

— Вы эту женщину видели?

— Нет, не видела и не припомню, чтобы папа про нее говорил. Мне жаль, что я не смогу вам помочь, но я не помню такой женщины, никогда ее не видела и даже людей в том доме не помню.

— А можете вы нам сказать, что ваш папа имел в виду? Что такое «скрюченная»?

— Ну как, скрюченная — значит, скрюченная. Папа всегда говорил то, что думает, никаких экивоков. Очень точный был человек. Хороший человек. Так ласково со мной обращался, особенно после аварии. И когда ушел муж. Три года терпел, а потом ушел.

Элинборг показалось, что собеседница улыбается. Сама же Элинборг и не думала улыбаться.

Секретарь британского посольства в Рейкьявике принял Эрленда так вежливо и радушно, что следователь едва не поклонился ему в ответ. Высокого роста, худой, одет в безупречно отутюженный костюм и туфли со скрипом. Почти идеально говорит по-исландски — этому обстоятельству Эрленд особенно обрадовался, потому что английский знал плохо, а со слуха понимал еще хуже. Облегченно вздохнул, поняв, что если кому и суждено сесть в лужу по части грамматики, так это дипломату.

Кабинет секретаря был столь же безупречен, как и он сам. Эрленду вспомнился собственный кабинет в участке, и он поежился — как ни войдешь, ощущение, будто там только что взорвали бомбу. Секретарь попросил называть себя «просто Джимом» и предложил гостю сесть.

— Мне очень нравятся ваши исландские манеры, называть друг друга просто по имени и без формальностей, — улыбнулся Джим.

— Вы давно тут живете? — спросил Эрленд, сам не понимая, отчего это он решил завести светскую беседу.

— Да, уже тридцать лет, — сказал Джим и кивнул. — Спасибо за ваш интерес. И кстати, история Второй мировой войны — мое хобби. Я хотел сказать, история Исландии во время войны. Я по этой теме магистерскую диссертацию защитил, в Лондонской школе экономики. Когда вы позвонили с вопросами про британские казармы, я сразу понял, что, скорее всего, смогу быть вам полезен.

— Вы отлично говорите по-исландски.

— Спасибо, приятно слышать. Но я женат на исландке.

— Ну и что же вы можете сообщить мне про казармы? — спросил Эрленд, дабы сменить тему.

— У меня было маловато времени, чтобы все хорошенько раскопать, но я нашел у нас в посольстве отчеты об их строительстве, за весь период войны. Возможно, мне придется обратиться к коллегам за помощью, вы сами решите. Так или иначе, на месте современного поля для гольфа на Ямном пригорке в самом деле были наши казармы.

Джим взял со стола какие-то бумаги, стал их перелистывать.

— И еще там возвели, как бы это сказать, крепость? Артиллерийскую батарею? Не знаю, в общем, там стояла гигантских размеров зенитная пушка. Крепостью этой или батареей занимались военные из Шестнадцатой пехотной дивизии, а кто был расквартирован в казармах поблизости, я установить не сумел. Думаю, это был склад провианта и боеприпасов. Почему его разместили у Пригорка, я не знаю, впрочем, в тех местах было очень много складов и баз, и в Долине Мшистой горы, и в Коллиевом фьорде, и в Китовом фьорде тоже.

— Нас интересует, не пропадали ли в окрестностях Пригорка люди, как я уже говорил по телефону. Вы не знаете, были зарегистрированы случаи, когда военные пропадали без вести?

— Вы предполагаете, что скелет принадлежит британскому солдату?

— Не думаю, что это очень вероятно, но скелет закопали в тех местах во время войны, и раз там были расквартированы британцы, нам следует проверить эту версию.

— Я поищу для вас соответствующую информацию, но сразу скажу, что не знаю, не вышел ли уже срок хранения для подобных материалов. Кроме того, казармы на Пригорке — как и все прочие военные постройки — перешли под контроль американцев, когда мы покинули остров в 1941 году. Большинство британских военных уехали, хотя некоторые остались.

— Стало быть, с 1941 года на Пригорке командовали американцы?

— Я уточню. Поговорю с коллегами из американского посольства, сообщу вам, что они думают. Это сэкономит вам время.

— Оставшиеся британцы, если я правильно помню, исполняли функции военной полиции.

— Совершенно верно. Кстати, с этого и стоит начать, пожалуй. Это все займет некоторое время, несколько дней. Может, и недель.

— Времени у нас сколько угодно, — усмехнулся Эрленд.

Когда тебе помогает Скарпхедин, со временем никаких проблем!

Сигурд Оли был вне себя от того, что ему приходится прозябать в Беньяминовом подвале. Эльза вежливо встретила его на пороге и проводила вниз, забыв там на следующие четыре часа. Означенное время заточенный в подземелье шутник рылся в шкафах, ящиках и коробках всех видов и мастей, не понимая при этом, что конкретно должен найти. Мысли его постоянно возвращались к Бергторе, он все прикидывал, будет ли она, когда он вернется домой сегодня, пребывать в том же, как он это называл про себя, «приподнятом состоянии крупа», в каком пребывала последние недели. Он уже решился наконец спросить у нее без обиняков, отчего это она вдруг воспылала к нему такой всесжигающей страстью, уж не оттого ли, что хочет ребенка. Другое дело, что данный вопрос неизбежно повлечет за собой некий другой, который им уже случалось обсуждать, не приходя ни к какому окончательному решению, а именно: не настала ли им пора пожениться, как нормальные люди, с подобающей помпой и торжествами?

Этот-то вопрос, готов был поклясться Сигурд Оли, и норовил сорваться с ее губ всякий раз, когда она давала им передохнуть от страстных поцелуев. Ему давно было пора решить, как же он все-таки смотрит на подобную перспективу, но Сигурд Оли все время это откладывал. Рассуждал он при этом примерно так. Им вместе хорошо? Хорошо, даже отлично. Любовь бьет ключом, что твой пожарный гидрант. Ну так зачем все портить какой-то свадьбой? Вся эта глупая суета, все эти девичники-мальчишники, все эти походы к алтарю, все эти бесконечные гости, все эти брачные апартаменты в пятизвездочных гостиницах, все эти парящие под потолками означенных апартаментов надутые гелием презервативы… Вся эта отвратительная собачья чушь. Хуже того, с идеями о бракосочетании в мэрии к Бергторе даже не ходи, какие глупости! Надо, понимаешь, «по-настоящему»! И обязательно с фейерверками, а то без них фотографии скучные. А в фотографиях весь смак — их-то они и будут разглядывать, когда станут дряхлыми старцами. Сигурд Оли пожимал плечами. Какая, к черту, старость? До нее еще дожить надо! В общем, вопрос оставался нерешенным, и, в чем штука-то, решать его предстояло Сигурду Оли. В одиночку. А он понятия не имел, чего хочет. Он знал только, чего точно не хочет — венчания в церкви. Но одновременно не хочет обижать Бергтору.

Он прочитал несколько любовных посланий Беньямина К. и не мог не согласиться с Эрлендом — тут самая настоящая любовь, искренняя и волшебная. Девушке просто повезло с таким возлюбленным. И надо же такому случиться, чтобы в один прекрасный день она растаяла, как роса поутру, и никто больше ее не видел на улицах Рейкьявика. И люди стали говорить, что она утопилась. Счастье мое. Любимая. Как я по тебе соскучился!

Да, любовь в чистейшем виде, подумал Сигурд Оли.

Этакая ли любовь кончается убийством?

В остальном бумаги касались состояния дел в «Магазине Кнудсена», и к исходу четвертого часа Сигурд Оли, откровенно говоря, уже совершенно потерял надежду найти хоть что-нибудь полезное для расследования, как вдруг вытащил из пожелтевшей папки листок бумаги, на котором значилось:

Хёскульд Тораринссон.

Аренда дома на Ямном пригорке.

Получено авансом 8 крон.

Подпись: Беньямин Кнудсен.

Эрленд как раз выходил из посольства, когда зазвонил телефон.

— Я нашел арендатора, — сказал Сигурд Оли. — Похоже на то.

— Чего? — переспросил Эрленд.

— Ну, арендатора нашего дома на холме. Я как раз ухожу из Беньяминова подвала. В жизни не видел такого чудовищного бардака, барахло на барахле и барахлом погоняет. Так я говорю, нашел записочку, в ней сказано, что некто Хёскульд Тораринссон платил за аренду дома на Ямном пригорке.

— Хёскульд?

— Да. Отчество Тораринссон.

— Дата?

— Записочка не датирована. Написана на чеке от «Магазина Кнудсена», на оборотной стороне. Подписано Беньямином. Я еще нашел другие счета, судя по всему, за стройматериалы для дома. Все записано на счет магазина, датированы 1938 годом. Видимо, в это время он начал строить дом или уже строил.

— А в котором году пропала его невеста?

— Погоди, сейчас посмотрю, у меня записано.

Педант наш Сигурд Оли, вот что. Записывает все всегда на совещаниях, я никогда этому не научусь. Шелестит страницами блокнота.

— Нашел, в сороковом году. Весной.

— И значит, до того Беньямин активно строит дом, а после прекращает и сдает в аренду.

— И одного из арендаторов зовут Хёскульд.

— Ты про этого Хёскульда что-нибудь еще нашел?

— Пока что нет. Может, стоит его самого поискать? — спросил Сигурд Оли, надеясь, что поиски Хёскульда дадут ему шанс вырваться из Беньяминова подвала.

— Хёскульдом займусь я, — сказал Эрленд и добавил, чтобы позлить Сигурда Оли: — А ты продолжай копать подвал, я уверен, ты найдешь что-нибудь еще полезное в этой куче барахла. Готов спорить, эта записочка — не единственная. Давай, рой, ищейка!

14

Покинув посольство, Эрленд отправился в больницу, где очень долго сидел в молчании у постели Евы Линд. Все думал, о чем бы с ней поговорить. Представления не имел, о чем. Со дня, когда врач сказал ему, что с дочерью надо разговаривать, Эрленд все пытался выбрать тему, но ни к какому решению так и не смог прийти. И вот настал момент.

Первые несколько попыток начать рассказ успеха не имели. Сначала Эрленд попробовал поговорить про погоду. Не получилось. Потом попробовал рассказать ей, кто такой Сигурд Оли и как он выглядит. Удалось выдавить из себя: мол, выглядит коллега в последнее время несколько уставшим. Но больше про Сигурда Оли ему сказать было нечего. Решил рассказать что-нибудь про Элинборг, но и этот номер не прошел. Тогда Эрленд поведал дочери о невесте Беньямина Кнудсена, которая якобы утопилась в море, и о его любовных посланиях, которые он прочел в подвале.

Добавил, что видел, как у ее кровати сидит ее мама.

На сем темы кончились.

— Что у вас с мамой вообще такое? — спросила его как-то Ева Линд в один из своих визитов. — Почему вы не разговариваете?

В тот раз с ней был Синдри Снай, но просидел у папы недолго, так что остались они с Евой одни, в вечерней декабрьской полутьме. По радио передавали рождественскую музыку, Эрленд было выключил ее, но Ева Линд врубила радио снова, мол, хочу слушать. Примерно на четвертом месяце, сменила сколько могла привычки, вымылась-почистилась и, как всегда, завела разговор про семью — которой на самом-то деле и не было. Синдри Снай эту тему старался не затрагивать — ни слова ни о матери, ни о сестре, ни о прочем, чего не существовало в действительности. Он вообще был молчун, то ли стесняется, то ли просто весь в себе. Эрленд мало что мог из него вытянуть. Но сын хотя бы не жаловался отцу на отца же. В этом между братом и сестрой была большая разница. Ева Линд только и знала, что обвинять отца в том да в сем да возлагать на его плечи ответственность за что ни попадя.

— С твоей мамой? — спросил Эрленд. — Слушай, давай выключим эту рождественскую дребедень, а?

Это он чтобы время выиграть. Очень не любил отвечать на вопросы Евы о прошлом. Не понимал, как должен рассказывать ей про свой недолговечный брак, про то, как завел детей, про то, почему ушел. Не умел правильно отвечать на ее вопросы, а она от этого все больше злилась. Как только речь заходила о семье, терпения у Евы не оставалось ни на грош.

— Нет, я хочу слушать музыку, — сказала Ева Линд, и услужливый Бинг Кросби продолжил свое вытье про «снег под Рождество». — А с мамой вот что. Она ни разу в жизни, сколько я помню, не сказала о тебе доброго слова, как тот крокодил, и все-таки должна же она была в тебе что-то найти, нет? Ну в смысле, когда вы только познакомились. Что это было?

— А ты ее об этом спрашивала?

— А то!

— И что она сказала?

— А ничего. Ведь ей бы пришлось в таком случае сказать про тебя что-то хорошее, а у нее в этом вопросе кишка тонка. Она прежде сдохнет, чем скажет про тебя что-то хорошее. Так все-таки, что там было-то? С чего это вы взяли да поженились?

— А черт его знает, — искренне ответил Эрленд.

Он очень старался всегда говорить дочери чистую правду.

— Мы познакомились на танцах. А дальше — черт его знает, как это получилось. Мы точно ничего не планировали заранее. Все как-то само собой сложилось.

— Не, ну а ты-то как на все это смотрел?

Эрленд не ответил. Он все думал о детях. Ведь дети же на самом деле не знают своих родителей. Понятия не имеют, что это за люди, их родители. Они ведь появляются на свет, когда родители прожили с полжизни — откуда же им знать их, как они знают, допустим, друзей? В родителях они видят только маму да папу, защитников да повелителей. И никогда детям не узнать, что за тайны эти два человека хранят вместе и по отдельности. В итоге выходит, что родители детям ничуть не ближе, чем любые другие люди, встретившиеся им на жизненном пути. Родители же держат детей, так сказать, на расстоянии вытянутой руки все их детство и юность, и постепенно от связи между ними не остается ничего, кроме взаимной вежливости, взаимного уважения, которое происходит более из опыта совместной жизни, чем от подлинной любви. Или это только у некоторых родителей? У некоторых детей?

— Так я чё спрашиваю, ты-то как на все это смотрел?

Вот же приспичило ей ковыряться в старых ранах. И не отстанет, это к бабке-гадалке не ходи.

— Да не знаю я, — отмахнулся Эрленд.

Нет, не пущу. Всегда так делал. Ей от этого больно. Наверное, она ради того, чтобы испытать эту боль, и задает свои вопросы. И чтобы получить еще одно доказательство, что он ей чужой, что между ними океаны и моря. Что ей никогда его не понять.

— Но должен же ты был что-то такое в ней найти, а?

Нет, ну как она рассчитывает понять его, когда он порой сам себя не понимает?

— Мы познакомились на танцах, — повторил он. — Не думали, что из этого что-нибудь выйдет на долгий срок.

— Ну а потом ты просто взял и сбежал.

— Да нет, не просто, — сказал Эрленд. — Все было не так. Но в итоге я ушел, и на этом все кончилось. Мы не… Не знаю. Может, и не было для нас никакой верной дороги. А если была, мы не сумели ее найти.

— Но это же неправда, что все было кончено, — сказала Ева Линд.

— Нет, — кивнул Эрленд.

Послушал, как ноет из динамика Кросби. Посмотрел в окно, как большие снежинки лениво падают на землю. Посмотрел на дочь. В бровях — кольца. В носу — металлический шарик. Ноги лежат на столе, обуты в тяжелые ботинки. Грязь под ногтями. Пузо торчит из-под черной футболки, делается все больше.

— Это никогда не кончится, — сказал он.

Хёскульд Тораринссон жил у дочери, в подвальной квартире очаровательного особняка на Речном хуторе[40], и, по его же собственным словам, был этим обстоятельством, как и жизнью вообще, весьма и весьма доволен. Невысокого роста, седой, бородатый, проворный, несмотря на возраст, одет в плотную рубашку в клетку и бежевые вельветовые брюки. Адрес его без особого труда нашла Элинборг — пенсионеров по имени Хёскульд оказалось совсем немного. Обзвонив по очереди всех, она выяснила, что именно Хёскульд из Речного хутора снимал в былые годы дом у Беньямина Кнудсена, добрейшей души человека, и как жаль, что с ним приключилась такая история. Хёскульд все отлично помнил, хотя прожил в доме предпринимателя совсем недолго.

Открыв дверь Эрленду и Элинборг, радушный хозяин проводил их в гостиную, усадил в удобные кресла, сварил и налил кофе и принялся болтать. Были обсуждены всевозможные темы, как то: температура воздуха, направление ветра, относительная влажность, текущее состояние транспортной системы в столице и окрестностях, место рождения Хёскульда (город Рейкьявик), место, где он провел юность (город Рейкьявик), текущий политический климат в стране (отвратительный), партия, находящаяся у власти (консерваторы), политика партии, находящейся у власти (проклятые черти только и думают, как бы выдоить побольше из несчастных пенсионеров и вышвырнуть их, а равно и всех прочих, кто не может сам заработать себе на жизнь, на обочину современности). На этом повестка дня, судя по выражению лица хозяина, была еще далеко не исчерпана, но Эрленд решил, что пора включить в нее несколько вопросов, интересующих и гостей.

— А скажите, любезнейший, за каким чертом вы отправились в такую глушь, на Пригорок? Для коренного рейкьявикца в те времена это ведь был совсем не ближний свет?

— Это вы верно говорите, жутко неудобно и далеко, — сказал Хёскульд и отхлебнул из чашки. — Да только что ж нам оставалось делать? Сущий, как говорится, цугцванг. В Рейкьявике в те годы даже крысиной норы нельзя было снять. В войну сюда столько народу понаехало, что под завязку забились самые последние халупы. Тут, конечно, ничего удивительного. Посудите сами — вдруг ни с того ни с сего всякой неотесанной деревенщине начали платить настоящие деньги! Деньги! Раньше-то им как выдавали жалованье? То-то и оно, самогоном да кислой сывороткой! А тут — деньги! Да что там, люди не гнушались даже палаток. Цены на жилье подскочили до небес, и пришлось нам выметаться на Пригорок. А кстати, что это вы за кости там откопали?

— И в котором же году вам пришлось, как вы говорите, «выметаться»? — спросила Элинборг.

— Если не ошибаюсь, где-то в сорок третьем. А может, и в сорок четвертом. В общем, осенью. В самый разгар войны.

— И долго вы там прожили?

— Один год, вот прямо до следующей осени.

— Вы говорите — «мы»?

— Ну да, нас было двое, я и жена. Бедная моя, дорогая Элли. Ее уж с нами нет.

— А когда она умерла?

— Три года назад. Думаете, это я ее там закопал, на Пригорке? Что, по-вашему, я похож на головореза?

— Но согласно архивам в этом доме никто никогда не регистрировался, — сказала Элинборг, и не думая отвечать на дурацкие вопросы. — Ни вы, ни другие жильцы. Вы, стало быть, не извещали власти о том, что живете на Пригорке?

— О, я не помню, как это тогда было устроено. Мы никаких бумаг никуда не подавали, где бы ни жили. Да и зачем, когда такая напряженка с жильем. Всегда находились люди, которые были готовы платить больше нас, так-то я и прослышал про Беньяминов домик и поговорил с ним. У него тогда как раз съехали предыдущие жильцы, и он над нами с Элли сжалился.

— А вы знаете, кто были эти жильцы? В смысле, которые снимали у него дом перед вами.

— Нет, представления не имею, но точно помню, что дом они оставили в образцовом виде.

Хёскульд допил кофе, налил себе еще, отхлебнул и продолжил:

— Все было чисто, подметено и вымыто.

— И что в этом примечательного?

— Ну, может, и ничего, да только моя Элли не переставая нахваливала предыдущих жильцов за это. Очень ее чистота впечатлила. Самые последние углы надраены до блеска, ни соринки, ни пылинки, все просто сверкает. Мы вошли туда — и подумали: словно в гранд-отель въехали. Вы не подумайте, что мы какие-то там грязнули. Что вы, вовсе нет. Но тот дом отчистили просто на отлично, явно очень старались, никогда такой чистоты нигде не видывал. Элли так и сказала — мол, хозяйка, что была тут до нас, знает свое дело, как мне не снилось.

— Значит, никаких следов борьбы или чего-нибудь в этом духе вы не обнаружили? — спросил Эрленд, до этого мига не проронивший ни звука. — Там, кровь на полу или стенах?

Элинборг подняла брови. Босс что, решил старичка подразнить?

— Кровь? На стенах? Нет, ничего подобного.

— Все в полном порядке?

— Да, все в чистоте и порядке.

— А рядом с домом не было никаких кустов?

— Да, рядом росла смородина, точно. Я хорошо помню — мы когда приехали, кусты просто сияли, а уж какое мы варенье сделали из ягод!

— Значит, это не вы их посадили?

— Нет, мы их не сажали. Они там были до нас.

— А скажите, как по-вашему, кому принадлежит обнаруженный скелет? — спросил Эрленд.

— Так вот зачем вы ко мне пожаловали! Интересуетесь, не убил ли я кого?

— Судя по всему, обладателя скелета закопали на Пригорке во время войны или чуть позднее, — сказал Эрленд. — Но вас мы, конечно, ни в чем таком и не думаем подозревать. Даже близко, что вы. Нас вот что интересует — вам не случалось беседовать с Беньямином о людях, которые снимали дом до вас?

— Еще как случалось, — хитро подмигнул гостям Хёскульд. — Да только он не очень-то хотел распространяться на эту тему. Я вам уже говорил, я, когда отдавал ему аренду, очень хвалил предыдущих жильцов. Думал, он подхватит и выскажется в том духе, что вот, в самом деле, какие были отличные люди, — но нет, пару слов только обронил, и все. Рубахой-парнем его никак было не назвать, неразговорчивый и даже мрачный. Впрочем, это и понятно — у него же жена погибла, не дай бог никому. Утопилась, так говорили.

— Невеста. Они не успели обвенчаться. А британцев на Пригорке вы помните? — спросил Эрленд. — Или скорее американцев, вы же в сорок третьем туда попали?

— От британцев деться было некуда, столько их понаехало в сороковом году. На другой стороне холма они построили казармы, а еще и укрытие для зенитной пушки сделали, чтобы, если что, защищать Рейкьявик от бомбежек. Мне-то все это шуткой казалось, а вот Элли твердила, мол, тут не до шуток. А потом англичане уехали, и их место заняли янки. Там они и были, когда я жил на Пригорке. Британцы давно вернулись домой.

— Вы с кем-нибудь из военных были знакомы?

— Разве совсем немного. Они вообще нос задирали о-го-го. Впрочем, как говорила моя Элли, лучше янки, от них не воняет, не то что от джонбулей. Все было чисто, как полагается. Все сияло. У американцев вообще все сияет. Вот как в кино. Видишь там Кларка Гейбла или Кэри Гранта, и ясно — это американцы.

Грант-то как раз был англичанин, подумал Эрленд, но не стал разбивать сердце всезнайке Хёскульду. Глянул на Элинборг — она тоже едва заметно усмехнулась.

— Да и казармы они получше построили, — продолжил токовать Хёскульд. — Куда там англичанам! Янки все делали из бетона, а не из гнилых дров, как джонбули. Не сравнить, у янки жилье так жилье. До чего бы янки ни дотрагивались — все обращалось в шик и блеск. Все стало гораздо лучше и чище.

— А вы помните, кто после вас жил в Беньяминовом доме? — спросил Эрленд.

— Да, мы их встретили и показали им дом. Какой-то рабочий с Хутора Туманного мыса[41], с женой, двумя детьми и собакой. Очаровательная пара, но вы меня хоть на дыбу вешайте, не вспомню, как их звали.

— А о тех, кто жил в доме до вас и оставил его в таком потрясающем виде, вы что-нибудь знаете?

— Только ту пару слов, что мне бросил Беньямин, когда я с ним завел разговор про то, как вылизали его дом предыдущие жильцы. Я-то просто хотел сказать, мол, уж мы постараемся не оплошать после таких чистюль.

Эрленд навострил уши, Элинборг наклонилась вперед. Хёскульд молчал.

— И что же он вам рассказал? — подчеркнуто вежливо произнес Эрленд.

— Да уж сказал так сказал. Как раз про хозяйку, которой моя Элли так восхищалась.

Хёскульд снова замолчал и отхлебнул кофе из чашки. Эрленд нетерпеливо ждал, когда тот продолжит свой рассказ. Меж тем нездоровый интерес гостя от хозяина не укрылся, и тот понял, что пленил свою аудиторию. Словно гости — его собачки, и он протягивает им сахарок, и они уже виляют хвостом, что твой вентилятор, но хозяин ждет, пока те не встанут на задние лапки.

— Признаться, жутко интересную вещь он мне про нее рассказал, вот какая штука, — сказал Хёскульд.

Нет, эти легавые не уйдут от него с пустыми руками! Нет, всезнайка Хёскульд приготовил для них шикарное блюдо! Но надо же подать его как следует! А такие вещи быстро не делаются. Хёскульд еще отхлебнул кофе, но рта так и не раскрыл.

О боже ж ты мой, взвыла про себя Элинборг. Чертов старый кретин, ты родишь сегодня или нам делать тебе кесарево сечение?! Эти старикашки уже сидят у нее в печенках! То отбрасывают коньки прямо у нее на глазах, то тянут кота за хвост! Что за дьявол?!

— Беньямин сказал, мол, похоже, муженек-то женушку бивал, — не стал дожидаться хирургической помощи от Элинборг Хёскульд.

— Бивал? — переспросил Эрленд.

— Как это нынче принято называть? Семейное насилие?

— Говорите, предыдущую хозяйку бил муж? — повторил Эрленд.

— Это не я говорю, это Беньямин мне так сказал. Видимо, был этот муженек мразь из тех, что поднимают на жен руку, а там, глядишь, и на детей. Я свою Элли пальцем ни разу не тронул.

— А он не сказал, как его и ее звали?

— Нет, или, если даже он называл имена, я их давно позабыл. Но он еще кое-что сказал, и я частенько про это вспоминал. Он сказал, мол, жена этого подонка была зачата в газгольдере, ну, знаете, что был на улице Красной реки. Там, где сейчас Крышка. Так якобы говорили соседи. Впрочем, они же говорили, мол, это Беньямин пришиб свою зазнобушку. Ну, на которой собирался жениться.

— Беньямин? Газгольдер? О чем вы? — Эрленд не знал, как продолжить. — И что, вы говорите, ходили слухи, будто Беньямин убил свою возлюбленную?

— Некоторые так считали, в те времена. Да он сам так говорил.

— Признавался в убийстве?

— Господь с вами. Он говорил, что ходят слухи, будто бы он ее убил. Стал бы он признаваться в убийстве, вот еще. Ничего такого он мне никогда не говорил. Я с ним знаком-то считай что не был. Но он точно знал, что соседи его подозревают, и, помнится, ходили слухи, что тут не обошлось без ревности.

— Слухи?

— Конечно слухи. Мы же ими живем и дышим. Нас, исландцев, хлебом не корми, дай рассказать какую-нибудь гадость про ближних.

— Так, хорошо. А что там с этим газгольдером?

— О, это же самая восхитительная сплетня за всю историю Рейкьявика! Вы разве не знаете эту историю? Люди ждали конца света, и в один прекрасный день, точнее ночь, толпа народа устроила в газгольдере оргию, и ходили слухи, будто после этой оргии родились дети, и среди них — та женщина. Ну, то есть я хочу сказать, так мне говорил Беньямин. Этих детей еще прозвали светопреставленцами.

Эрленд в удивлении посмотрел на Элинборг, затем на Хёскульда.

— Вы мне лапшу на уши вешаете? — спросил он.

Хёскульд отрицательно покачал головой.

— Это же все из-за кометы. В газетах писали, мол, она столкнется с Землей.

— Какая еще комета?

— Ну вы даете! Комета Галлея, ясное дело! — воскликнул всезнайка Хёскульд, в ужасе от необразованности Эрленда. — Комета Галлея! В газетах писали, что она столкнется с Землей и Земля сгорит, что твоя спичка!

15

Покинув Хёскульда, коллеги на свежем воздухе обсудили дальнейшие планы. Элинборг сказала Эрленду, что собирается в гости к сестре невесты Беньямина — она еще утром нашла ее координаты и хочет с ней поговорить. Эрленд одобрил эту идею, но сам решил направиться в Национальную библиотеку, полистать старые газеты про комету Галлея. Выяснилось ведь, что Хёскульд толком ничего про эту историю не знает, одни только слухи. Как всякий всезнайка, он долго водил Эрленда за нос, намекая, что обладает массой полезных сведений, но по делу так ничего и не сказал. Эрленду это надоело, и они с Элинборг, не теряя больше времени, сказали старику несколько натянутое «спасибо» и ушли.

— Что думаешь про эти Хёскульдовы байки? — спросил Эрленд, садясь за руль.

— Про газгольдер-то? По-моему, чушь собачья, — сказала Элинборг. — Тут надо в самом деле почитать старые газеты. Но насчет слухов вообще он прав на сто процентов. Нас, исландцев, жареным тупиком не корми, дай сказать какую-нибудь гадость про ближних. Из этого, конечно, вовсе не следует, что Беньямин ее убил, и ты сам это прекрасно понимаешь.

— Верно, но ведь у нас и другая пословица есть, «что в народе говорят, то и правда»?

— Ну есть, и что? Про Беньямина я лучше расспрошу сестру этой девушки. А ты мне вот что скажи, как там Ева Линд?

— Лежит себе в кровати, кажется, будто спит безмятежным сном. Врачи твердят, мол, мне надо с ней разговаривать.

— Разговаривать? А зачем?

— Она якобы все слышит, несмотря на кому, и это ей якобы идет на пользу.

— И о чем ты с ней разговариваешь?

— Пока ни о чем. Не могу никак придумать, что ей рассказать.

Сестра пропавшей без вести, по имени Бара, была прекрасно осведомлена на предмет упомянутых Хёскульдом слухов и с порога заявила, что в них нет ни намека на истину. Родилась она куда позже сестры и в настоящее время жила в огромном особняке в Ямной бухте, замужем за богатеем, сколотившим состояние на оптовой торговле. Жила, можно сказать, в роскоши — бросались в глаза и изысканная обстановка в доме, и бриллианты на его хозяйке, и ее высокомерие по отношению к незнакомцам вроде этой бабы из полиции, которая зачем-то к ней пожаловала. Элинборг решила, что хозяйка, вероятно, никогда в жизни не ведала нужды, не считала деньги, никогда не сталкивалась с необходимостью в чем-либо себе отказывать и никогда не общалась ни с кем вне круга себе подобных. Наверное, никогда и не воображала себе никакой другой жизни. Аналогичную судьбу, судя по всему, прочили и ее сестре — но та вдруг взяла да и пропала без вести.

Элинборг вкратце изложила Баре суть дела по телефону, и та начала без предисловий:

— Сестрица моя по уши была влюблена в этого Беньямина, и я, признаться, никак не могла взять в толк, а с какой, собственно, стати. Если хотите знать, на мой взгляд, он был тупой чурбан. Роду он был знатного, спору нет, Кнудсены — самая знатная семья в Рейкьявике. Но Беньямин был адски скучен.

Элинборг улыбнулась, не понимая, о чем она.

— Я хочу сказать, он был мечтатель. Все время витал в эмпиреях, всем уши прожужжал про свои революционные идеи на предмет торговли. Впрочем, нельзя не отметить, он оказался кругом прав — только сам на этом ничего не заработал. И еще не мог отказать себе в другой странности — всегда держал разную шваль себе за ровню. Горничным позволялось обращаться к нему на «ты». Нынче люди и забыли, что есть такое местоимение — «вы». Никакого больше уважения не осталось в Исландии. Да и горничные перевелись.

Бара в возмущении смахнула со стола пылинку.

Элинборг перевела взгляд на главное украшение гостиной — две массивные картины, портреты хозяина и хозяйки. Первый выглядит подавленным, уставшим от жизни, думает о чем-то своем. Вторая, напротив, этакая Снежная королева, ледяная ухмылка на каменном лице. Сразу ясно, кто в этом браке глава семьи, горько усмехнулась про себя Элинборг. Мужчину на портрете нельзя было не пожалеть.

— Но если вы полагаете, будто Беньямин сжил мою сестру со свету, то могу вас уверить, вы ошибаетесь, — сказала Бара. — Кости, что вы нашли на Пригорке, не ее.

— А почему вы так в этом уверены?

— Уверена, и все тут. Беньямин в жизни мухи не обидел. Такой уж он был. Тряпка, можно сказать, на мужчину не похож. Мечтатель, я вам уже говорила. А как сестра пропала, так он и вовсе скис. Просто на глазах рассыпался в прах. Забросил дела, перестал появляться в обществе. Вообще все забросил. Так и не смог оправиться. Мама отдала ему письма, что он писал сестре. Наверное, она их и прочитала — говорила мне потом, мол, написаны с нежностью и любовью.

— Вы были с сестрой близки?

— Нет, скорее нет. Начать с того, что я много младше. Сколько себя помню, она была уже большая и взрослая, а я маленькая и совсем еще ребенок. Мама всегда повторяла, что сестра пошла в отца. Не такая, как все, замкнутая, не знаешь, как себя с ней вести. Мрачная даже. Да и то, ведь папа тоже…

Бара оборвала себя на полуслове.

— Тоже? В каком смысле? — спросила Элинборг, уже зная, о чем она.

— Да в этом самом, — недовольным, раздраженным тоном ответила Бара. — Покончил с собой.

О-го-го! Говорит так, словно речь не о ее отце. Ни капли сострадания.

— И нет чтобы сделать это тихо, как сестра. Нет, папочка был не таков, что ты. Повесился прямо посреди гостиной. На крюке для люстры. Чтобы все видели. Вот как папочка позаботился о семье, ничего не скажешь.

— Вам, наверное, было очень тяжело, — посочувствовала Элинборг, стараясь скрыть удивление.

Бара смотрела на нее, изображая на лице возмущение — кто она такая, чтобы заставлять ее ворошить прошлое?

— Сестре пришлось тяжелее всех. Они очень любили друг друга, папа и сестра. Такое так просто из головы не выкинешь. Бедная девочка.

В тоне хозяйки на миг проскочило что-то похожее на жалость.

— И это случилось?..

— За несколько лет до того, как сестра пропала.

Постойте-ка. Тут что-то не так. Готова спорить, собеседница чего-то недоговаривает. Такое впечатление, будто реплика отрепетирована. Сказано без страсти, нейтральным тоном. Странно. А может, она просто такая, эта женщина. Самодовольная, толстокожая, бесчувственная.

— Надо отдать должное Беньямину, обращался он с ней как полагается, — продолжила Бара. — Был вежлив, писал письма и все такое. Тогда было в моде, если пара помолвлена, гулять под руку по Рейкьявику и округе. В общем, ухаживал он за ней донельзя обыкновенно, аж тошно. Познакомились они в отеле «Борг»[42], в те времена только там люди и знакомились. А потом последовали визиты, эти вот прогулки по городу, поездки туда-сюда — в общем, как и у всех. Дальше он сделал ей предложение, и когда она пропала, до свадьбы оставалось недели две.

— Насколько я понимаю, ходили слухи, будто она утопилась, — сказала Элинборг.

— Да, ходили такие слухи. Ее искали по всему Рейкьявику. Целую армию собрали, искать ее, но не нашли ни волоска. Мне мама рассказала. Сестра утром ушла из дому, собиралась по магазинам, их тогда было куда как меньше, чем сейчас. Ничего не купила, зашла в лавку к Беньямину, и после этого ее никто не видел. Полиции Беньямин сказал, что они поссорились, винил в случившемся себя. В общем, принял все слишком близко к сердцу.

— А почему говорили, будто она именно утопилась, а не другое что?

— Вроде бы какие-то люди видели, что какая-то женщина нырнула в волны с берега — там, где нынче кончается улица Трюггви. Одета она была в плащ, как у моей сестры, и росту примерно такого же. Вот и вся история.

— А из-за чего они поссорились?

— Какая-то мелочь в связи со свадьбой. Во всяком случае, так говорил Беньямин.

— Но вы полагаете, дело было в чем-то другом?

— Понятия не имею.

— И вы полагаете, исключено, чтобы кости на Пригорке принадлежали вашей сестре?

— Да, совершенно исключено. Конечно, доказать я ничего не могу. Но мне кажется, что это полная чушь. Представить себе не могу, чтобы это была она.

— А вы, случайно, не знаете, что за люди снимали Беньяминов дом на Пригорке? Во время войны? Возможно, там жила семья из пяти человек, муж, жена и трое детей. Вы ничего об этом не слышали?

— Нет, я только знаю, что во время войны не было ни дня, чтобы его дом стоял пустой. Там все время кто-то жил, в столице-то жилья не хватало.

— У вас ничего не осталось от сестры? Скажем, медальона с прядью волос?

— У меня нет, но я точно знаю, что у Беньямина был такой медальон. Я сама видела, как сестра отрезала себе прядь. Это он сам попросил ее — сказал, не сможет пережить разлуки. А ведь сестра всего-то на две недели уезжала летом на север, в Приречье[43]. У нас там родственники жили.

Элинборг села в машину и позвонила Сигурду Оли. Он как раз уходил из Беньяминова подвала, проведя там долгий и невыносимо скучный день. Элинборг наказала ему искать изящный медальон, где должна храниться прядь волос возлюбленной хозяина дома. Сигурд Оли застонал.

— Так, приятель, не ныть на работе! — отрезала Элинборг. — Стоит нам найти прядь, как мы или раскроем дело, или исключим эту версию. Просто и удобно.

Положив трубку, Элинборг завела двигатель и уже собиралась отъехать, как вдруг ей пришла в голову одна мысль. Пришлось двигатель выключить и задуматься, закусив нижнюю губу. Делать нечего, надо возвращаться.

Бара не ожидала снова увидеть на пороге гостью из полиции:

— Вы что-то забыли?

— Нет, просто у меня возник еще один вопрос, — сказала Элинборг, переминаясь с ноги на ногу. — Очень короткий.

— Я вас внимательно слушаю, — нетерпеливо бросила Бара.

— Вы говорите, что сестра ушла из дому в плаще. Я имею в виду, в тот день, когда она пропала.

— Да, и что?

— Я хотела узнать, что это был за плащ.

— Ну как что за плащ? Самый обыкновенный плащ, ей его мама подарила.

— Я хотела узнать, — продолжила Элинборг, — не помните ли вы, какого он был цвета?

— Плащ?

— Ну да.

— А почему вам это интересно?

— Мне просто любопытно, — ответила Элинборг, не желая вдаваться в подробности.

— Я его толком не помню, — пожала плечами Бара.

— Ну разумеется, — сказала Элинборг. — Я понимаю. Большое спасибо и извините еще раз за беспокойство.

— Но мама говорила, будто бы плащ был зеленый.

* * *

Наступили странные времена. Все стало меняться.

Томас перестал мочиться в кровать по ночам. Перестал доводить отца. И еще — Симон не мог понять, в чем тут секрет — Грим ни с того ни с сего вдруг заметил, что младший сын существует, и начал с ним общаться. Наверное, думал Симон, это Грим переменился, а переменился он оттого, что приехали военные. А может, это вовсе не Грим, а Томас.

Мама никогда не говорила с Симоном про газовую станцию. Грим-то все время ее поминал, но Симон отчаялся понять, что тут к чему. Грим постоянно обзывал маму выблядком, газовой блядью и все повторял одну и ту же историю про огромный газовый баллон, где был «свальный грех» той ночью, когда ждали конца света, а комета должна была врезаться в Землю. Симон никак не мог взять в толк, о чем это Грим, но видел, что мама принимает все это близко к сердцу. Видел, что от слов Грима ей больно, больно до крика, словно бы он не говорил, а бил ее.

Однажды они были с Гримом в Рейкьявике, и тот, проходя мимо газовой станции, указал пальцем на огромный баллон и расхохотался. Там-то, сказал он, и появилась на свет твоя мать. И тут совсем стал помирать со смеху. Газовая станция в те дни была одним из самых больших зданий в городе, Симон ее боялся и все время о ней думал. Один раз он набрался смелости спросить у мамы про станцию и про баллон, который назывался непонятным словом «газгольдер», — так его мучило любопытство.

— Не слушай ты его, он говорит глупости, — ответила мама. — Ты уже взрослый, должен понимать, зачем и почему он себя так ведет. На его слова можно не обращать внимания. Пустая болтовня, только и всего.

— А что было на газовой станции?

— Представления не имею. Это он все из головы выдумал. Или подцепил где-то эту басню, вот и повторяет, как попка-дурак.

— Но где теперь твои мама и папа?

Мама замолчала и посмотрела сыну в глаза. Этот вопрос мучил ее всю жизнь, и вот теперь собственный сын, в своей детской невинности, взял да и задал его — и что же? Она не знала, что сказать Симону. Она не знала, кто ее родители, так и не смогла выяснить. Ее первые воспоминания — она живет в каком-то доме в Рейкьявике, там очень много детей, а потом ей говорят, что она никому здесь не сестра и не дочь, а платит за нее непонятный «муниципалитет». Она все время повторяла эти слова — никому не сестра и не дочь, «муниципалитет», но лишь много лет спустя поняла, что все это значит. А потом из того дома ее отправили в другой, к пожилой паре, работать кем-то вроде прислуги, а уж потом она, когда выросла, устроилась горничной к торговцу, у которого ее и нашел Грим. Вот и вся ее жизнь. Как она страдала, что у нее нет ни родителей, ни собственного дома, ни семьи, ни братьев, ни сестер, ни дедушек, ни бабушек! Сколько себя помнила, все время пыталась вообразить — а кто они были, ее родители? Но не могла даже придумать, где искать ответа.

Она решила, что они погибли. Был какой-то несчастный случай, и вот. Потому решила, что не могла даже помыслить, будто бы ее взяли и бросили. Да как же это можно, собственного ребенка-то? Она решила — они пытались сохранить ей жизнь, а сами погибли. Отдали свою жизнь ради нее. Всегда так о них думала. Ее неведомые родители были для нее героями. Не могла поверить, что они живы. Этого просто не может быть.

Встретив рыбака, будущего отца Миккелины, она уговорила его приняться за поиски. Они ходили от чиновника к чиновнику, но нигде никто не мог найти о ней никаких записей, только то, что она сирота. Имен родителей не значилось даже в самых старых документах. Свидетельства о рождении и вовсе не было. Тогда они решили отыскать дом с кучей детей, где она росла, и нашли его, но ее воспитательница не смогла ничего ей сказать, только что за нее платил город, а лишние деньги были им совсем не лишними. А о том, кто ее отец и мать, она ни у кого и не думала спрашивать — зачем?

Много лет минуло с тех пор, как она бросила искать родителей. А потом в тот вечер Грим вернулся с работы и рассказал эту историю, будто бы узнал, кто они, как она появилась на свет. Она не забыла его мерзкую улыбочку до ушей, когда он вещал про «свальный грех в Пузыре».

Она смотрела на Симона, осаждаемая воспоминаниями о бесплодных попытках отыскать свое прошлое, и хотела сказать сыну хоть что-нибудь важное, но не смогла выдавить из себя ничего, кроме наказа не задавать глупых вопросов.

А в мире тем временем полыхала война, и надо же было такому случиться, чтобы она добралась даже до их пригорка — на южном склоне откуда ни возьмись появились британские солдаты и стали строить дома, похожие на буханки хлеба, называли их «казармами». Симон не понимал, что значит это слово. А внутри казарм пряталось другое слово, его Симон тоже не понимал. Слово было «складбаеприпасаф».

Симон с Томасом частенько бегали на другую сторону холма, посмотреть на военных. Те привезли на Пригорок бревна, доски, странные, изогнутые волнами листы металла, что-то вроде сборной изгороди, мотки колючей проволоки, мешки с цементом, бетономешалку с бульдозером — это чтобы выравнивать землю под «казармы». А еще они построили крепость, из бетона, и смотрела она на запад. А в один прекрасный день братья увидели, как британцы привезли на пригорок огромную пушку с длиннющим стволом — тот торчал в самое небо — и установили ее в крепости, так что гигантский ствол лишь чуть-чуть показывался над крышей. Это все для того, чтобы убивать врагов, то есть немцев, которые начали войну и убивают всех, до кого могут дотянуться, даже таких маленьких мальчиков, как Симон и Томас.

А вокруг крепости и казарм, числом восемь, военные установили ограду, а в ограде сделали калитку, а на калитку повесили дощечку, на которой значилось по-исландски «Посторонним вход категорически воспрещен». Рядом с калиткой стояла маленькая будка, в ней все время сидел солдат с винтовкой. Военные не обращали на парнишек ни малейшего внимания, но те все же старались не подходить слишком близко. В хорошую погоду, когда облака раздувало и светило солнце, Симон и Томас брали сестру под руки, и выносили ее на пригорок, и укладывали в мох, и показывали ей издали большущую пушку и солдат. Миккелина лежала и смотрела на все, что происходит вокруг, но не говорила ни слова и, казалось, постоянно о чем-то думала. Симон решил, что сестра боится — и солдат, и большой пушки.

Военные ходили в особой одежде, которую называли «форма» — вся зеленая, как мох, на ногах массивные черные ботинки со шнурками до самых голеней, черные ремни, а еще иногда носили на головах каски, а в руках — винтовки и пистолеты в особых карманах на ремне. В жаркую погоду они скидывали куртки и рубашки и голые по пояс работали под лучами солнца. Иногда еще устраивали учения, прямо на Пригорке, — солдаты сначала прятались, потом неожиданно выпрыгивали из укрытий, бежали, бросались на землю, стреляли из винтовок. По вечерам из казарм доносился разный шум и звуки музыки. Порой музыка лилась из какого-то странного устройства — звук был шипящий и металлический, а порой солдаты пели и играли сами. И Симон всю ночь слушал, как они поют про родные края. Он знал, что страна, откуда они родом, зовется Британия, а Грим говорил, что это «империя».

Братья рассказывали маме обо всем, что происходило на южной стороне Пригорка, но она не проявляла особенного интереса. Однажды им удалось уговорить ее прогуляться с ними на юг. Мама некоторое время постояла, разглядывая огороженную британцами территорию, а потом повернулась спиной и ушла восвояси, упрекая незваных гостей за шум, и настрого запретила мальчикам подходить к солдатам близко — потому что никогда нельзя знать, что будет, если рядом с тобой ходят дяди с оружием. Не дай бог с ними что-нибудь случится.

Шло время, и в один прекрасный день в казармах появились американцы, а британцев как ветром сдуло. Грим сказал, что их всех отправили на верную смерть, а американцев, наоборот, прислали в Исландию нежиться на солнышке и жить веселой жизнью. В общем, по его словам, нечего обращать на это внимание.

Грим бросил возить уголь и устроился работать на янки, потому что, сказал он, у них есть для него много работы и они хорошо платят. В один прекрасный день он просто перешел через холм, постучался в калитку в ограде и без малейших трудностей получил работу на складе и в военной столовой. С тех пор дома стали есть по-другому. Сначала появились красные жестянки с ключом. Симон помнил, как Грим в первый раз отломал ключ от крышки банки, зацепил его за жестяной хвостик и стал крутить, пока крышка не отвалилась. Потом перевернул банку кверху дном и принялся стучать — и на тарелку вывалился большой бледный кусок мяса, весь в прозрачном желе, которое дрожало, словно живое, а на вкус оказалось соленое.

— Это ветчина, — сказал Грим. — Не откуда-нибудь, а прямо из самих Соединенных Штатов.

Симон в жизни не ел ничего вкуснее.

Сам он не задумывался поначалу, как так вышло, что эта вкуснятина оказалась у них на столе, но заметил, как озабоченно смотрит на это мама — особенно когда в один прекрасный день Грим вернулся домой с целой коробкой таких жестянок и спрятал ее под кроватью. А потом Грим стал то и дело отправляться с жестянками и другими непонятными Симону предметами в Рейкьявик, а когда возвращался, то усаживался за стол и пересчитывал кроны и эйриры, и в такие дни Симон замечал на лице Грима что-то похожее на радость. Во всяком случае, таким он его еще не видывал. Постепенно Грим стал чуть лучше вести себя с мамой, прекратил обзывать ее газовой блядью и в этом роде. И даже иногда гладил Томаса по голове.

А вещей в доме все прибывало. Появились американские сигареты, самые разнообразные — и невозможно вкусные — консервы, порой даже овощи, а особенно — нейлоновые чулки. За них, говорила мама, любая женщина в Рейкьявике готова продать родного отца. Но все это великолепие задерживалось у них дома ненадолго.

Однажды Грим вернулся домой с коробочкой, откуда шел какой-то восхитительный, но уже знакомый Симону запах. Грим открыл коробочку и дал всем попробовать, сказал, это жвачка, янки жуют ее весь день по поводу и без повода, словно коровы. Глотать эту штуку нельзя, а пожевав, надо выплюнуть и взять еще. Симон и Томас и особенно Миккелина принялись жевать что было сил, а потом выплюнули странную резинку и получили от Грима еще.

— Называется бубльгум, — сказал Грим.

Грим быстро выучился лопотать по-английски и подружился с военными, и те стали иногда заходить к ним в гости, когда получали увольнительную. В таком случае Миккелину запирали в задней комнате, мальчиков причесывали, а мама должна была надеть платье. Военные вели себя вежливо, здоровались, жали руки, представлялись, дарили мальчикам сладости. А потом садились за стол и разговаривали, потягивая что-то из фляжек. Позже прощались, выходили из дому, садились в военный джип и уезжали в город, и в доме снова становилось тихо. Других гостей у них не бывало.

Но чаще военные прямиком направлялись в Рейкьявик, а возвращались уже ночью, чем-то очень довольные, горланя на всю округу песни, и тогда у Пригорка делалось шумно, иногда слышались выстрелы в воздух, правда, не из большой пушки. Потому что если станут стрелять из большой пушки, говорил Грим, это значит, что в Рейкьявик пришли нацисты и скоро всех нас передушат, как котят. Сам он частенько отправлялся в город с военными и веселился вместе с ними, а когда возвращался домой, распевал американские песенки, которым его научили солдаты. Никогда прежде Симон не слышал, чтобы Грим пел.

А однажды случилось с Симоном нечто неожиданное.

В один прекрасный день — было воскресенье — он заметил незнакомого американского военного. Тот появился из-за холма с удочкой в руках, спустился к Рябиновому озеру и принялся ловить форель. А потом пошел на восток к Козлиному озеру[44], все время насвистывая, и большую часть дня провел там на берегу. Стояла отличная погода, и военный бродил в свое удовольствие вдоль воды, закидывая удочку тут и там. Казалось, он просто развлекается, а не ловит рыбу по-настоящему — просто ему хочется повеселиться, погреться на солнышке у озера в хороший день. Иногда он садился и курил.

Часам к трем пополудни он решил, что пора и честь знать, сложил удочку пополам, положил в пакет три пойманных рыбины и той же неспешной походкой направился прочь от озера и вверх по пригорку, но вместо того, чтобы обойти их дом стороной, остановился и обратился к Симону. Симон не понял ни слова.

— Аёперенцин? — повторил свой вопрос военный, улыбнулся и показал пальцем на дом.

Двери были нараспашку — мама всегда оставляла двери открытыми в хорошую погоду. Томас и Миккелина загорали на заднем дворе, а мама занималась домашними делами.

Симон все равно ничего не понял.

— Юдонтандестендми? — сказал военный. — Май нейм из Дейв. Ай эм эн америкен.

Эти звуки Симон узнал — военный сказал ему «меня зовут Дейв». Симон кивнул. Дейв протянул ему пакет с рыбой, потом положил его на землю, вынул рыбу и тоже положил ее на землю.

— Айвонтъютухэвдис. Юандестенд? Кипдем. Дейшудбигрейт.

Симон смотрел на Дейва круглыми глазами, не понимая ни слова. Дейв улыбнулся, показав начищенные белые зубы. Росту невысокого, худой, черты лица резкие, волосы темные, плотные, на пробор.

— Ёмаза, изшиин? — спросил Дейв. — Оёфаза?

Симон, как и раньше, ничего не понял и только пожал плечами. Тогда Дейв расстегнул нагрудный карман, вынул оттуда маленькую черную книжечку и стал ее листать. Найдя нужное место, он протянул книжечку Симону и показал пальцем на строчку.

— Кенъюрид? — спросил он.

Симон прочел указанную Дейвом строчку. Там все было понятно — написано по-исландски. А под ней написано уже что-то непонятное, на иностранном языке. Дейв прочел вслух исландскую строчку, стараясь изо всех сил.

— Ме-ня зо-вут Дейв, — сказал он и повторил по-английски: — Май нейм из Дейв.

А потом снова протянул книжечку Симону.

— Меня зовут… Симон, — сказал Симон и улыбнулся.

Дейв улыбнулся ему в ответ, полистал книжечку еще и снова протянул ее Симону.

— Как дела, красотка? — прочитал Симон.

— Йес! Йес! Батнотгорджес, джастъю, — сказал Дейв и расхохотался.

Симон не понял ни слова. Дейв нашел еще одно слово в книжечке и показал Симону. Слово было «мама». Симон прочел слово вслух, и тогда Дейв показал на него пальцем, кивнул и спросил по-исландски:

— Где находится?

Симон понял, что незнакомец хочет узнать, где его, Симона, мама, и махнул рукой — мол, иди за мной. Вместе они дошли до дома и вошли внутрь, сначала в гостиную, потом в кухню. Там мама штопала носки. Заметив Симона, она улыбнулась, но как увидела Дейва, замерла, словно окаменела, выронила носок и вскочила на ноги, да так, что стул опрокинулся. Дейв перепугался не меньше ее, сделал шаг вперед и замахал руками.

— Сорри, — сказал он. — Плиз, аймсоусорри, айдиднт уонттуфрайтенъю. Плиииз.

Мама отшатнулась, отошла назад к раковине и уставилась на пол, словно не смела поднять глаза на гостя.

— Симон, пожалуйста, уведи его отсюда, — попросила она.

— Плииз, айвилгоу, — сказал Дейв. — О'кей, о'кей. Аймсорри. Аймгоуин…

— Симон, пожалуйста, уведи его отсюда, — повторила мама.

Симон не понял, почему мама так испугалась, и все смотрел то на маму, то на Дейва. Тот тем временем спиной вперед вышел сначала из кухни, а там и из дому, на задний двор.

— Ты что это затеял? — спросила она у Симона. — Что это тебе в голову пришло, пускать в дом чужого дядю! Как это понимать?

— Прости меня, пожалуйста, — сказал Симон. — Я думал, это ничего, если он к нам зайдет. Его зовут Дейв.

— Чего он хотел?

— Он хотел подарить нам рыбу, — объяснил Симон. — Он сам поймал, в озере. Я думал, это ничего, если он к нам зайдет. Он просто хотел подарить нам рыбу.

— Бог ты мой, как я перепугалась. Боже милостивый, чуть концы не отдала со страху. Ты никогда так больше не делай, хорошо? Никогда, слышишь?! Где Миккелина и Томас?

— На заднем дворе.

— С ними все в порядке?

— В порядке? Ну да. Миккелина просто захотела погреться на солнышке.

— Больше никогда так не делай!!! — повторила мама и пошла к двери на задний двор, проверить, как там дела. — Понял меня?! Никогда!

Выйдя на южную сторону, она увидела, что военный стоит подле Томаса и Миккелины и с удивлением смотрит на девочку. Миккелина вся изогнулась и вытянула голову, чтобы получше разглядеть, кто это к ним пожаловал. Солнце светило ей прямо в глаза, так что лица гостя она не увидела. Военный поглядел сначала на маму, потом на Миккелину. Та переворачивалась с боку на бок подле Томаса.

— Ай… — Дейв запнулся. — Айдиднтноу, — продолжил он. — Аймсорри. Риили, аймсорри. Дисизнановмайбизнес. Аймсорри.

Сказав это, он повернулся и быстрым шагом отправился прочь. Дети и мама смотрели ему вслед, пока он не скрылся за холмом.

— Все в порядке? — спросила мама, присев на корточки рядом с Миккелиной и Томасом.

Симон по голосу понял, что мама уже успокоилась — военный не только ушел восвояси, но, кажется, и не собирался делать ничего плохого. Мама взяла Миккелину на руки, внесла ее в дом и уложила в кроватку на кухне. Симон и Томас не отставали.

— Дейв не такой, как Грим, — сказал Симон. — Он другой. Он хороший.

— Дейв его зовут, говоришь, — произнесла мама в задумчивости. — Дейв, ага. Кабы он был исландец, его бы звали Давид, правильно?

Симон понял, что это она говорит сама с собой. Его словно и нет рядом. И тут он заметил еще кое-что — и очень удивился.

Мама улыбнулась.

Томас всегда был мальчик молчаливый и задумчивый, немного нервный и замкнутый. В то лето — даже раньше, еще минувшей зимой — Грим начал обращать на младшего сына побольше внимания, даже больше, чем на Симона. Что-то такое Грим в нем увидел. Стал брать его за руку, усаживать подле себя, говорить с ним — все больше у себя в комнате. Симон как-то спросил брата, о чем они там говорят с Гримом. Томас ответил, мол, ни о чем, но от Симона так просто не отделаешься, и в итоге он вытянул из Томаса, что говорят они с отцом про Миккелину.

— И что он тебе говорит про Миккелину? — спросил Симон.

— Да ничего, — сказал Томас.

— Давай выкладывай, — наседал Симон.

— Я же говорю, ничего, — упирался Томас, но Симон сразу же по лицу заметил — брату стыдно, он пытается что-то от него скрыть.

— Ну расскажи мне.

— Я не хочу. Я не хочу, чтобы он со мной разговаривал. Не хочу.

— Ты не хочешь, чтобы он с тобой говорил? В смысле, ты не хочешь слышать, что он говорит?

— Я вообще ничего не хочу, — сказал Томас. — И хватит говорить со мной.

Шли недели и месяцы, и Грим все больше показывал, как доволен младшим сыном, самыми разнообразными способами. Симон так и не смог подслушать, о чем брат и отец беседовали у отца в комнате, но однажды вечером, ближе к концу лета, тайна раскрылась. Грим как раз собирался в Рейкьявик с очередным грузом товаров с военного склада и ждал в гости военного по имени Майк — тот должен был помочь ему, подогнать джип. Они собирались нагрузить джип всякой снедью и продать все это в городе. Мама готовила ужин; еда, как всегда, была с военного склада. Миккелина лежала в своей кроватке.

Симон заметил, как Грим толкает Томаса в сторону Миккелины и что-то шепчет ему на ухо, улыбаясь до ушей этой своей мерзкой улыбочкой — такая всегда появлялась у него на лице, когда он ругался и обзывался. Мама ничего не заметила, а Симон не мог понять, что к чему, пока Томас, повинуясь Гриму, не подошел к сестриной кроватке и не сказал:

— Сука.

А сказав, вернулся обратно к Гриму, и тот расхохотался и похлопал сына по плечу.

Симон перевел взгляд на маму у раковины. Она, конечно, все прекрасно расслышала, но не двинулась с места, и сначала Симон подумал, что мама решила притвориться, будто ничего не случилось. Но тут он заметил, как побелели у мамы костяшки пальцев — она что есть сил сжимала в руке небольшой ножик для чистки картошки. И тогда она повернулась лицом к Гриму, с ножом в руках, и сказала дрожащим голосом:

— Не смей.

Грим поднял на нее глаза, улыбочка исчезла.

— Что — не смей? — притворно удивился Грим. — Ты про меня? Ты о чем, я же ничего не сделал. Это все мальчишка. Это все мой малыш Томас.

Мама сделала шаг навстречу Гриму, не выпуская из рук нож:

— Оставь Томаса в покое.

Грим встал на ноги:

— Что это ты задумала, с этим ножом?

— Не смей мучить Томаса, слышишь, — сказала мама, отступая назад.

Тут с улицы донесся звук подъезжающей машины.

— Он приехал! — закричал Симон. — Это Майк, он приехал.

Грим выглянул на улицу из окна кухни, потом повернулся к маме, и Симон почувствовал, что угроза на время миновала. Мама положила нож обратно на стол. В дверях появился Майк, и Грим расплылся в улыбочке.

Вернувшись домой тем вечером, он принялся маму избивать; наутро она едва ходила, вся в синяках. То и дело из-за двери слышались крики и стоны. Томас залез в кровать к брату и всю ночь глядел Симону в глаза, дрожа от ужаса, и все что-то бормотал, словно полоскал рот, пытался очиститься от слов, которые произнес, из-за которых все и началось.

А из-за двери доносились приглушенные крики:

— …прости меня, я не хотела, прости, прости, прости, я не хотела…

16

Эльза встретила Сигурда Оли на пороге и проводила его внутрь. Гость из полиции, однако, думал все больше о Бергторе, а за Эльзой следовал скорее на автомате. Дело было в том, что этим самым утром они хорошенько поругались, аккурат перед тем, как отправиться каждый на свою работу. Сигурд Оли наконец набрался смелости не поддаться любовным чарам Бергторы и в своей обычной прямолинейной манере изложил ей все, что думает по этому поводу. Тут уже терпение лопнуло и у Бергторы.

— Так, отлично, — сказала она. — Значит, мы что, никогда не поженимся? Ты к этому клонишь? Просто будем жить вот так друг с другом? И эти ни два ни полтора будут продолжаться до бесконечности? Так между нами ничего прочного и не будет? А наши дети будут бастардами? Ты это мне хочешь сказать?

— Какими еще бастардами? В каком словаре ты откопала это слово?

— Да вот такими!

— А ты что, все про алтарь думаешь?

— Какой еще алтарь?

— Ну к которому отец ведет невесту. Со всеми прибамбасами, там, венками, свадебным платьем…

— Ты хочешь сказать, это все смешно? Пустое украшательство?

— И о каких еще детях ты говоришь? — добавил Сигурд Оли и сразу об этом пожалел — Бергтора заметно помрачнела.

— То есть как о каких? Ты разве не хочешь иметь детей?

— Нет, конечно хочу, то есть нет, я что хочу сказать, мы об этом не договорились, — заметался Сигурд Оли. — Мне кажется, нам нужно все это прежде обсудить. Ты не можешь единолично принимать решение, заводить нам детей или нет. Не может тут быть никаких односторонних шагов, это нечестно, я так не хочу. А что до детей, то я за, но не сейчас.

— Ну, до этого дело дойдет непременно, — сказала Бергтора. — То есть я надеюсь. Нам обоим по тридцать пять лет. Осталось не так много времени, скоро поздно будет о детях думать. Но всякий раз, когда я пытаюсь завести с тобой эту беседу, ты отнекиваешься. Не хочешь об этом говорить. Ни детей, ни венчания, ничего. Ничего совсем. А ты меж тем превращаешься в этого своего барана возлюбленного, Эрленда.

— Ааааааа? — Сигурд Оли аж сел. — Это еще что за черт?

Но тут Бергтора захлопнула за собой входную дверь и ушла на работу, оставив Сигурда Оли наедине с кошмарной картиной будущего, где он превращается в собственного босса.

Эльза заметила, что гость немного не в себе — как сел за стол, так и сидит неподвижно, смотрит в чашку.

— Хотите еще чаю? — спросила она.

— Нет, — сказал Сигурд Оли, — спасибо. Кстати, моя коллега, Элинборг, она работает со мной над этим делом, просила задать вам вопрос — не знаете ли вы, вдруг от Беньямина остался медальон с волосами его невесты или что-нибудь в этом духе.

Эльза задумалась.

— Нет, — ответила она, — не помню никаких медальонов, но бог его знает, что хранится в этой куче барахла в подвале.

— Элинборг утверждает, что медальон был. Она это точно знает, от сестры пропавшей. Элинборг говорила с ней вчера, и та сказала, что сестра подарила Беньямину локон, перед тем как отправиться в какое-то путешествие.

— Нет, не помню, чтобы такой медальон мне попадался. Знаете, в моей семье не очень принято сентиментальничать.

— А может быть, в подвале есть вещи, принадлежавшие ей? Я имею в виду, невесте Беньямина?

— Зачем вам ее волосы? — спросила Эльза, и не думая отвечать на вопрос, и пристально посмотрела на Сигурда Оли.

Тот не понимал, в чем дело — Эрленд не передал ему содержание своего разговора с Эльзой.

— Вы намерены установить, она ли лежит там, на Пригорке, — сказала Эльза. — Вам только нужен биообразец, тогда вы сделаете эти, как их, ДНК-анализы и поймете, она там или нет. И если это она, значит, мой двоюродный дед убил ее и закопал там. Верно говорю?

— Мы ничего такого не предполагаем, мы просто расследуем все возможные варианты, — осторожно возразил Сигурд Оли, судорожно размышляя, как бы это все сформулировать так, чтобы не разозлить Эльзу, вроде того как он вывел из себя Бергтору с полчаса назад.

Ну и денек выдался, ничего не скажешь. Ох уж эти женщины.

— Ко мне на днях уже приходил один из ваших, весь такой мрачный и задумчивый, и этак намекнул, мол, Беньямин замешан в исчезновении и смерти своей невесты. А теперь, если найдется локон, вы сможете это доказать. Я решительно не могу понять, что происходит. Вы что, сбрендили? Как вы можете думать, что Беньямин ее убил? Да зачем же ему было это делать? По какой причине? Не может быть никакой причины. Никакой.

— Вы, конечно, совершенно правы, — выпалил Сигурд Оли в отчаянной попытке успокоить распсиховавшуюся хозяйку, — но мы должны установить, кому принадлежал скелет и почему он лежит там, где мы его нашли. А кроме того, что у Беньямина в тех местах был летний дом, мы, по сути дела, ничего покамест и не имеем. Ну и что его невеста пропала без вести. И мне кажется, у вас есть все основания и самой интересоваться ответом на вопрос, ее это кости или нет.

— Не знаю, — ответила Эльза.

Кажется, немного успокоилась.

— Ну ладно, это потом. А пока что — могу я продолжить изыскания в подвале? — спросил Сигурд Оли.

— Да, конечно, разумеется. Не могу же я вам это запретить, в самом деле.

Сигурд Оли допил чай и спустился в подвал, все думая о Бергторе. У него не было медальона с ее волосами, да и зачем? Он прекрасно помнит и знает ее и без этого. Даже фотографии ее нет в бумажнике, а вот иные из коллег носятся повсюду с кошельками, полными фотографий детей и жен. Сигурд Оли поежился. Надо ему еще раз переговорить с Бергторой как следует. Разобраться во всем как полагается.

А то ведь это же ужас какой смертный будет, если он превратится в Эрленда! Нет уж, благодарю покорно.

Сигурд Оли прокопался в бумагах Беньямина Кнудсена несколько часов, а там не выдержал и убежал обедать в ближайшую забегаловку, где буквально запихал в себя гамбургер, на ходу запивая его кофе и листая газету. Вернувшись на порог Беньяминова дома около двух, он для начала от души обложил Эрленда и его педантизм. В подвале ему не удалось найти решительно ничего, ничегошеньки, никаких намеков на причину исчезновения невесты Беньямина, никаких упоминаний других людей, кроме Хёскульда, кто снимал бы Беньяминов дом на Пригорке. Не нашел он и медальона с волосами пропавшей, несмотря на то что Элинборг была уверена в его существовании. Вот так пропал даром еще один день, подумал Сигурд Оли, и если так пойдет и дальше, его терпению настанет конец.

Эльза, как и прежде, открыла ему и пригласила выпить еще чаю. Он попробовал отказаться, но не нашел подходящего предлога, а обижать хозяйку не хотел. Поэтому пришлось отправиться за ней в гостиную.

— Нашли что-нибудь там внизу? — спросила она, но Сигурд Оли сразу понял, что она вовсе не светскую беседу ведет, а хочет из него побольше вытянуть. А еще ему подумалось, что она живет одна, — Эрленду, чтобы сделать тот же вывод, потребовалось не более пяти минут, такой был похоронный вид у обстановки в ее доме.

— Ну, по крайней мере, я не нашел медальона, — признался Сигурд Оли и отхлебнул из чашки; холодный, значит, она налила чай заранее и ждала его. Поднял глаза и смерил хозяйку взглядом, пытаясь понять, что происходит.

— Понятно, — сказала она. — А кстати, вы женаты? Я прошу прощения, это ведь совсем не мое дело.

— Нет, что вы, ну да, не женат, но мы живем вместе с моей подругой, — ответил Сигурд Оли, покрываясь мурашками.

Что за черт?

— А дети есть?

— Нет, пока что нет, — сказал Сигурд Оли.

— А почему?

— А?

— Почему у вас до сих пор нет детей?

Что здесь вообще происходит, алло?! Сигурд Оли отхлебнул еще чаю в надежде выиграть время.

— Стресс, наверное, вот почему. У нас же столько работы, у обоих. Работа у нас такая, что все время на нее уходит, какие уж тут дети.

— То есть на детей у вас нет времени? А на что же вы тогда его тратите? Кстати, а кем работает ваша подруга?

— Она работает в компании, производящей программное обеспечение, — отчитался Сигурд Оли и решил следующим ходом поблагодарить хозяйку за чай и сказать, что ему пора работать. Он, видите ли, не нанимался обсуждать с какой-то покрытой пылью веков старой девой из Западного квартала свою личную жизнь. Что она вообще себе вообразила, что это еще за допрос?! Оно конечно, этому бабью только дай сунуть нос в чужие дела, скучно же одной-то! Только при чем здесь Сигурд Оли?

— И что, хорошая девушка? — спросила Эльза.

— Зовут Бергторой. — Тон Сигурда Оли не содержал и намека на вежливость. — Шикарная девушка, вам и не снилось.

Улыбнулся.

— Но с чего это вы?..

— Знаете, у меня никогда не было настоящей семьи, — сказала Эльза. — Не было детей. Ни детей, ни мужа. Последнее меня как раз не печалит, а вот детей я бы иметь хотела. Было бы им сейчас лет по тридцать. Я периодически воображаю себе, как бы это было. Взрослые дети, я их сама вырастила. И знаете, я даже толком не понимаю, как так вышло. Вы и оглянуться не успели, а вам уже пятьдесят. Вот, скажем, я врач. Когда я начинала, женщин-врачей еще почти не было. И приходилось много работать, точно как вам. Никакого времени ни на что, какие уж там дети. На собственную жизнь времени не было. Я хочу сказать, то, чем вы сейчас занимаетесь, — это не жизнь. Это только работа, больше ничего.

— Ну да, вы правы, но меж тем мне…

— Беньямин вот тоже не смог завести семью, — продолжила Эльза, не заметив, как ее перебили. — А ведь он больше от жизни ничего и не хотел. Только и думал, как завести семью. С той самой женщиной.

Эльза встала, Сигурд Оли последовал ее примеру. Он думал, она собирается отпустить его работать в подвал, но она подошла к огромному дубовому шкафу с изящными стеклянными дверцами и резными ручками на ящичках, выдвинула один из них и вынула оттуда небольшую китайскую шкатулку. В шкатулке оказался серебряный медальон на тоненькой цепочке.

— От нее у него остался только локон, — сказала она. — Вот в этом медальоне, там еще и ее фотография. Ее звали Сольвейг.

Эльза грустно улыбнулась:

— Зеница его ока. Сливки его кофе. Не думаю, что это она лежит там на Пригорке. От одной мысли о чем-то подобном меня бросает в дрожь. Ведь это бы значило, что Беньямин ее убил. А такого не может быть. Я совершенно в этом уверена. А ее волосы позволят и вам в этом же убедиться.

И она протянула медальон Сигурду Оли.

Он сел обратно в кресло и осторожно открыл медальон. В нем лежал черный локон и фотография его хозяйки. Сигурд Оли немного тряхнул медальон, чтобы, не прикасаясь к локону, сдвинуть его и получше разглядеть фотографию. Что там? Невысокого роста девушка лет двадцати с небольшим, черные волосы, красивые изогнутые брови, огромные глаза. Выражение лица загадочное, но решительное, изящный подбородок. Вот, стало быть, какая она, Сольвейг, невеста Беньямина.

— Прошу прощения, что я не сразу вам его отдала, — сказала Эльза. — Я хорошо все обдумала и поняла, что не смогу уничтожить этот локон. А поэтому будь что будет.

— Не понимаю, зачем вам было его скрывать от нас.

— Я же говорю, мне нужно было все обдумать.

— Разумеется, но…

— Я, понимаете ли, едва чувств не лишилась, когда ваш коллега, кажется, его зовут Эрленд, намекнул, что, может быть, там на Пригорке лежит она… но потом я хорошенько подумала и…

Эльза пожала плечами.

— Но позвольте, даже если ДНК-анализ покажет, что это она, — сказал Сигурд Оли, — это вовсе не будет означать, что ее убил Беньямин. Анализ ничего такого показать не может. Даже если это она, можно вообразить себе тысячу вариантов, при которых…

Эльза перебила его:

— Она, как это говорится, дала ему от ворот поворот. То есть разорвала помолвку — так это называлось в те времена. Они ведь были помолвлены. И пропала в тот же день. Это мы от самого Беньямина узнали, но много позже. Он моей маме рассказал, лежа на смертном одре. А уж она мне. Я никому до вас этого не говорила. И кабы вы не нашли скелет, тайна ушла бы со мной в могилу. Вы хотя бы знаете, это скелет мужчины или женщины?

— Пока что нет, — ответил Сигурд Оли. — А скажите, Беньямин знал, почему она решила разорвать помолвку? Почему она вдруг решила его бросить?

Эльза ответила не сразу. Они посмотрели друг другу в глаза, и Сигурд Оли понял, что она решилась. Дело зашло слишком далеко, и она решилась рассказать ему все. Словно у нее на шее висел тяжелый камень, всю ее жизнь, и вот настало время его сбросить. Спустя столько лет.

— Это был не его ребенок, — сказала она.

— То есть она была беременна, но не от него?

— Именно так.

— А от кого тогда?

— Понимаете, тогда были другие времена, — продолжила Эльза, не обратив внимания на вопрос. — Сегодня девушке сделать аборт не сложнее, чем выпить на завтрак чашку кофе. Узы брака толком ни для кого ничего не значат, даже если пара решила завести детей. Ведь как нынче бывает, пожили вместе, разошлись, стали жить с кем-то еще, завели еще детей, снова разошлись. А тогда было не так. В те времена родить ребенка вне брака было решительно немыслимо. Это же какой был стыд! Такую женщину больше никто не соглашался видеть. Таких называли потаскухами. И никакой жалости, никакого милосердия, ни на грош.

— Да, конечно, я понимаю, — кивнул Сигурд Оли, вспомнив странные слова Бергторы. Вот почему Эльза так интересовалась его семейным положением!

— Беньямин заявил, что женится на ней все равно, — продолжила Эльза. — Во всяком случае, так мне рассказывала с его слов мама. Но Сольвейг сказала «нет». Мол, разрываю помолвку, и дело с концом. Вот так просто, без предупреждения.

— Но кто же был отец ребенка?

— Покидая Беньямина, она просила у него прощения. За то, что бросает его. Он, конечно, не мог ее простить вот так сразу, это так просто не делается, нужно было время.

— И, сказав это, она исчезла?

— После того, как она ушла из его лавки, ее никто не видел. Когда вечером она не вернулась домой, все бросились на поиски, и Беньямин первый, но ее так и не нашли.

— Но кто же все-таки был отец ребенка? — не отставал Сигурд Оли.

— Она не сообщила этого Беньямину. По крайней мере, так он сказал маме. Если он и знал это на самом деле, тайна ушла вместе с ним.

— Но кто это мог быть?

— Важно не кто это мог быть, — резко ответила Эльза, — а кто это был!

— Вы хотите сказать, этот человек может быть замешан в ее исчезновении?

— А вы как думаете?

— И у вас нет никаких подозрений?

— Нет. И Беньямин тоже не мог себе представить, кто это, насколько я знаю.

— Мог ваш двоюродный дедушка солгать на сей счет?

— Не знаю. Но едва ли — Беньямин был такой человек, он, пожалуй, не лгал ни разу в жизни.

— Я имею в виду, он мог солгать для того, чтобы отвести от себя подозрение.

— Кажется, его никто ни в чем и не думал подозревать, а когда он решил рассказать все моей маме, прошло столько времени, что ему не было смысла лгать. Да он и умер очень скоро после этого.

— И он любил ее все эти годы?

— Так мне говорила мама.

Сигурд Оли задумался:

— Вы хотите сказать, она покончила с собой от стыда?

— Скорее всего. Она ведь, получается, изменила своему возлюбленному, который ее боготворил и собирался на ней жениться, и понесла от кого-то, да еще отказалась назвать его имя.

— Элинборг, моя коллега, говорила с ее сестрой. И та сказала ей, что их отец покончил с собой. Повесился. И что это было особенно тяжело для Сольвейг, потому что они очень любили друг друга.

— Сольвейг было особенно тяжело, так она сказала?

— Ну да.

— Как любопытно!

— В каком смысле?

— Повеситься он и правда повесился, но только Сольвейг никак не могла принять это близко к сердцу.

— Почему?

— Говорили, он потому это сделал, что не смог пережить трагедии.

— Не смог пережить? В каком смысле?

— В прямом.

— Не понимаю…

— По крайней мере, так говорили. Я думаю, говорили правду.

— Но какой трагедии он не смог пережить?

— Да гибели дочери, — сказала Эльза. — Он повесился после того, как она пропала.

17

Эрленд придумал наконец, о чем говорить с дочерью. Сутки, проведенные в Национальной библиотеке, не прошли даром. Ему даже позволили, в виде исключения, полистать оригиналы старинных изданий, а не отправили, как обычно, смотреть микрофильмы. Эрленду нравилось брать старые газеты и журналы в руки, слушать характерный шелест старой, пожелтевшей бумаги — ему казалось, что так он ближе прикасается к прошлому, сохраненному на этих страницах на веки вечные.

Так что теперь у Эрленда под рукой имелась целая гора сведений из рейкьявикских газет и журналов за 1910 год, посвященных прохождению кометы Галлея. За кометой, как полагается, тянулся хвост из газов, и газы эти, как тогда писали, якобы смертельны для всего живого.

Поздним-поздним вечером газетных тонн глотатель вошел в палату к Еве Линд и принялся рассказывать ей историю обнаружения скелета на Ямном пригорке. Начал с археологов, с их палатки над котлованом, с ленты, которой они огородили место раскопок, и со Скарпхедина с его желтыми клыками, такими большими, что рот едва закрывается. Потом поведал про смородиновые кусты, передал слова Роберта про некую скрюченную зеленую женщину. Затем подошел черед истории Беньямина Кнудсена и его невесты, которую в один прекрасный день как корова языком слизнула, а там — и рассказа Хёскульда, который снимал у Беньямина дом и помнил слухи о женщине, жившей на Пригорке до него и якобы зачатой в газгольдере. В ту самую ночь, когда исландцы ждали конца света.

— В тот год умер Марк Твен, — добавил Эрленд.

Значит, комета Галлея. Она на всех парах неслась прямиком навстречу Земле, таща за собой гигантский ядовитый хвост. Писали, мол, даже если комета не столкнется с Землей, разбив последнюю вдребезги, то планета обязательно пройдет через хвост, и все живое отправится к праотцам;[45] самые чувствительные натуры воображали себе собственный конец в огне и одновременно дожде из синильной кислоты. Страх перед кометой обуял весь мир, не только бедных исландцев. В Австро-Венгрии, в Триесте и в Далмации, люди принялись продавать все, что имели, за гроши, дабы устроить себе напоследок пирушку, ведь до всеобщего конца остались считаные дни. В Швейцарии учебные заведения для девушек из высших слоев общества опустели — семьи хотели провести последние дни вместе с дочерьми и сгореть с ними в едином пламени. Паника была настолько серьезной, что священникам вменили в обязанность читать публичные лекции по астрономии — вдруг получится втолковать толпе, в чем дело, и хотя бы немного унять ужас.

В Рейкьявике, как сообщалось, многие женщины отказывались вставать с постели, скованные страхом конца света, а в народе ходили слухи, будто бы голод, случившийся весной того года, как раз из-за кометы. Старики кивали, подтверждая, что вот, мол, и в прошлый раз, когда проходила комета, в стране был неурожай.

В те годы общественное мнение, особенно в Рейкьявике, сходилось на том, что будущее страны связано с газом. На улицах города появились газовые фонари — впрочем, их было недостаточно, чтобы можно было говорить о настоящем уличном освещении, — и в домах тоже пользовались газовым светом. В итоге муниципальные власти решили, что пора взять быка за рога и построить современную газовую станцию на окраине города — и тем самым обеспечить потребности в газе и современных рейкьявикцев, и будущих поколений. Город заключил соглашение с немецкой газовой компанией, и на остров прибыл инженер Карл Франке из Бремена, а с ним другие специалисты. Результатом их трудов стало появление Рейкьявикской газовой станции, введенной в эксплуатацию осенью 1910 года.

Сам главный газгольдер был огромный, объемом в 1500 кубометров. В народе его называли Пузырем, потому что он плавал в бассейне с водой и поднимался и опускался в зависимости от того, сколько в нем было газа[46]. Никогда еще рейкьявикцы не видели такого чуда — какая гигантская штука, да еще созданная руками человека! — и со всего города к месту строительства стекались толпы народу, поглядеть, как идут дела.

К 18 мая 1910 года[47] строительные работы подходили к концу, и вечером того дня внутрь пустого газгольдера забралась группа горожан. Прошел слух, будто бы газгольдер — единственное место в городе, да что там, во всей стране, где есть шанс пережить прохождение планеты через хвост ядовитых газов. Через пару часов по городу разнеслась весть, что в газгольдере пирушка да веселье, и туда подтянулось еще больше народу. Не пропускать же, в самом деле, празднование конца света!

Наутро про ночные бдения в газгольдере знал уже весь город и окрестности. Говорили, будто бы все, кто был внутри, перепились до полусмерти и к утру дошли до свального греха, но тут стало ясно, что конец света откладывается на неопределенный срок — комета Галлея почему-то не врезалась в Землю, а прохождение сквозь якобы ядовитый хвост осталось решительно никем не замеченным.

Разумеется, народ стал говорить, мол, после пирушки в газгольдере появилась на свет целая куча детей, и кто знает, вещал Эрленд Еве Линд, вдруг судьба и правда настигла одного из них много лет спустя на Ямном пригорке.

— Дом, в котором располагалась контора начальника газовой станции, стоит до сих пор, — продолжал Эрленд.

Интересно, слышит она меня или нет?

— Но больше от газовой станции не осталось ничего. Как оказалось, будущее было не за газом, а за электричеством. Станцию возвели на улице Красной реки, в том самом месте, где сейчас Крышка. В 1910 году это был уже, конечно, анахронизм, но все же имелась от газовой станции и польза — в плохую погоду, в морозы и особенно по ночам туда стекались бездомные, ища крыши над головой и тепла от горящего газа. Целые толпы народу проводили там долгие зимние вечера.

Ева Линд лежала без движения, ничем не показывая, что слышит Эрленда. Но он и не надеялся ничего заметить на ее лице. Он вообще не верил в чудеса. Вздохнув, он улыбнулся — надо же, какие в жизни бывают совпадения! — и продолжил:

— Участок земли, где стояла газовая станция, назывался Эльзино болото. После того как станцию снесли, а газгольдер демонтировали, Эльзино болото многие годы оставалось незастроенным. А потом там возвели большой дом и отдали его рейкьявикской полиции. Там находится мой кабинет. Вот прямо в том самом месте, где некогда возвышался газгольдер конца света.

— Кстати, о конце света, — добавил Эрленд, помолчав. — Мы ведь все, каждый день, ждем его. В той или иной форме, комета тут вовсе не обязательна. У нас у каждого есть свой собственный, личный конец света. Некоторые сами призывают его на свою голову. Некоторые принимают его с распростертыми объятиями. Некоторые пытаются от него спрятаться. Почти все его боятся. Говорят о нем с уважением. Но только не ты. Ты ни о чем никогда в жизни не говорила с уважением. И своего собственного конца света ты совсем не боишься.

Эрленд замолчал. Глядя на неподвижное лицо дочери под кислородной маской, он все думал, а есть ли какой-то смысл вот так сидеть и рассказывать ей то да се, ведь он готов поклясться, она не расслышала ни единого его слова. Он вспомнил, что ему говорил врач, мол, ему самому станет легче от таких разговоров, и решил, что врач все-таки прав. И то дело, ведь ему редко когда удавалось поговорить с Евой по-человечески, спокойно, без крика. Они ведь все время ссорились, все их встречи проходили под аккомпанемент взаимной ругани, так что им нечасто удавалось просто побыть друг с другом и поговорить как следует.

С другой стороны, нельзя сказать, будто сегодня мы говорим «друг с другом», горько усмехнулся Эрленд. Ведь что у нас тут? Я говорю, а она не слушает.

В этом смысле между ними ничего не переменилось.

Может быть, я ей не о том рассказываю. Зачем ей, в самом деле, слушать про скелеты да газовые станции, про кометы да свальный грех. Может, ей хочется послушать про что-то совсем другое. Про себя. Про нас.

Он встал, наклонился к дочери, поцеловал ее в лоб, вышел из палаты и, в глубокой задумчивости, повернул не направо, а налево. Вместо того чтобы направиться к выходу из здания, он пошел в противоположную сторону, совершенно этого не заметив, мимо других палат отделения интенсивной терапии, с окошками, задернутыми темными занавесками, где лежали, находясь меж жизнью и смертью, другие больные, подключенные к разнообразным хитроумным приборам. Эрленд понял, что попал куда-то не туда, лишь уткнувшись в тупик в другом конце коридора. Он уже было собирался развернуться и пойти обратно, как вдруг из последней палаты вышла небольшого роста женщина и от неожиданности наступила ему на ногу.

— Ой, извините, пожалуйста, — сказала она высоким, писклявым голосом.

— Не стоит, это вы меня извините, — ответил Эрленд, в недоумении оглядываясь по сторонам. — Мне же совсем сюда не надо было, я хотел выйти на улицу.

— Меня сюда пригласили, — пояснила женщина как ни в чем не бывало.

Почти лысая, полная, с необъятной грудью, едва умещающейся под лиловой блузой без рукавов, круглолицая, выглядит доброжелательно. И еще едва заметные черные усики на верхней губе. Эрленд краем глаза заглянул в приоткрытую дверь палаты — на кровати лежит, укрытый одеялом, старик, лицо изможденное, мертвенно-бледное, в ногах у него сидит женщина. Одета в шикарные меха, руки в лайковых перчатках, то и дело подносит к губам платок.

— Любопытно, что люди все еще верят в медиумов, — сказала коротышка едва слышно, словно себе под нос.

— Простите, я не расслышал…

— Меня сюда позвали, — повторила она, взяла Эрленда под руку и аккуратно отвела чуть подальше от двери. — Он умирает. Ничего нельзя сделать. Видите эту женщину? Его жена, не отходит от него ни на шаг. Попросила меня прийти, вдруг у меня получится установить с ним контакт. Он в коме, и врачи говорят, сделать уже ничего нельзя, но вот чтобы отдать наконец концы, так нет. Словно не хочет сказать последнее «прости». Она попросила меня найти его, но я не смогла его нащупать.

— Нащупать? — переспросил Эрленд.

— Ну, найти его в загробном мире.

— А-а… так вы медиум?

— Она не понимает, что он, считай, уже умер. Несколько дней назад он взял и ушел из дому и не вернулся, а потом ей позвонили из полиции и сказали, что его сбила машина на Западном шоссе. Он шел в Городищенский фьорд[48] и повстречался с грузовиком. Врачи говорят, поддерживать его жизнь бессмысленно. Ну вы знаете, как это называется — смерть мозга, назад дороги нет.

Эрленд смотрел на коротышку непонимающим взглядом, и та пояснила:

— Мы же подруги, его жена и я.

Эрленд никак не мог взять в толк, что и зачем она ему говорит, этим своим странным шепотком, словно пытается составить с ним заговор против кого-нибудь. Он никогда раньше ее не видел, поэтому без особых церемоний попрощался, намереваясь оставить ее наедине с духами, но тут она снова схватила его за руку:

— Постойте-ка.

— В чем дело?

— Я говорю, постойте.

— Прошу прощения, но это совершенно не мое дело…

— Я вижу мальчика, он идет сквозь пургу, — сказала коротышка.

Эрленд снова не расслышал.

— Я говорю, тут рядом с вами мальчик, он идет сквозь пургу.

От удивления Эрленд раскрыл рот и круглыми глазами уставился на нее, одновременно отдернув руку, словно обжегся.

— Что вы такое сказали?!

— Вы знаете его? — спросила женщина.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — грубо отрезал Эрленд и зашагал прочь, на свет, к выходу.

— Вы только не беспокойтесь, — крикнула женщина ему вслед. — С ним все хорошо. Это ничего, что так случилось. В этом никто не виноват, понимаете? Он никого не винит.

Эрленд замер и повернулся обратно, лицом к коротышке, едва заметной в конце коридора. Вот же пристала как банный лист!

— И уж если на то пошло, что это за мальчик? — спросила женщина. — Отчего он тут, с вами?

— Нет никакого мальчика! — заорал Эрленд. — Понятия не имею, что за чушь вы несете! Не знаю, кто вы такая, и не знаю никаких мальчиков! Оставьте меня в покое!

Повернулся к ней спиной и зашагал прочь.

— Оставьте меня в покое, — прошипел он сквозь сжатые зубы.

18

В штабе американского контингента, расквартированного в Исландии в годы войны, служил офицер по имени Эдвард Хантер. Один из немногих, он остался на острове после окончания войны. Джим, секретарь британского посольства, нашел его без большого труда, связавшись с американскими коллегами и попросив составить для него список военных, британцев и американцев, которые имели отношение к гарнизону на Пригорке и были еще живы. Список оказался довольно короткий. Большинство британцев, побывавших в Исландии, сложили головы кто во время африканской и итальянской кампаний, кто во время высадки в Нормандии в 1944 году. Из американцев, служивших на острове, в боях погибло лишь малое число, а большинство дослужило в исландском гарнизоне до конца войны, а затем вернулось на родину. Но кое-кто, как Эдвард Хантер, нашел в стране саг любовь и остался здесь, со временем вступив в исландское гражданство.

Рано утром в квартире Эрленда раздался звонок из британского посольства. Представившись, секретарь Джим перешел к делу:

— Я поговорил с коллегами-американцами, и они дали мне координаты этого Хантера. Я решил сэкономить вам немного времени и сам ему позвонил. Надеюсь, вы постфактум не возражаете.

— Нет, конечно, спасибо большое, — сонным голосом отозвался Эрленд.

— Он живет в Тюленячьей бухте[49].

— А в войну?

— Этого я не спросил.

— Ага, но сейчас живет здесь, ага, м-да, — сказал Эрленд, протирая глаза.

Спал он ночью неважно, все время просыпался, да еще эти кошмары. И еще эта коротышка лысая, из отделения интенсивной терапии, никак из головы нейдет. Он-то сам не верил ни в каких медиумов-шмедиумов, во всю эту бредятину про разговоры с духами покойных и прочую загробную ерунду, в то, что кто-то там видит что-то, недоступное глазу простых смертных. Он считал, что вся эта братия — самые обычные шарлатаны, хитроумные обманщики, которые умеют незаметно выуживать из людей информацию о покойном, составляют себе картину его личности по домашней обстановке, одежде и так далее, а затем сооружают из всего этого в меру правдоподобную историю, которую и излагают доверчивым нанимателям; в половине случаев попадают в яблочко, в половине — в молоко. В общем, в чистом виде подбрасывание монетки, только с фейерверками. Эрленд на все это смотрел как на банальное, наглое мошенничество и не уставал сообщать свое мнение коллегам, особенно Элинборг, и неспроста. Она-то верила во всю эту мишуру, в медиумов, в жизнь после смерти, и как-то ее угораздило Эрленду в этом признаться — она почему-то решила, что он из тех, кто тоже верит в подобную чушь. Наверное, потому, что он родом из глухомани. Роковая ошибка! Сверхъестественное Эрленд на дух не переносил. Но что-то все-таки было в этой коротышке из больницы, да и сказала она нечто такое, что Эрленд никак не мог выкинуть из головы. Какой уж тут сон, в самом деле.

— Да, и он живет у вас тут с конца войны по сегодняшний день, — сказал Джим и принялся извиняться, что разбудил: — Я совсем не хотел, простите, я ведь думал, все исландцы встают ни свет ни заря, да что там, я и сам обратился в жаворонка, еще бы, летом и весной солнце считай что и не заходит.

— Так, постойте, и он еще и женат на исландке?

— Я поговорил с ним. — Джим словно и не услышал вопроса. — Он вас ждет. Полковник Хантер служил в Рейкьявике в военной полиции, и он хорошо помнит, как бы это сказать, один косяк, который случился как раз на интересующем вас складе на Пригорке. И он хочет вам об этом рассказать. Как вам словечко, кстати, а? Косяк, хе-хе.

Джим прежде сообщил Эрленду, что внимательно следит за современной исландской речью и старается по возможности использовать лексику попроще да поразговорнее.

— Да, отличное словцо, — ответил Эрленд, притворяясь, будто ему интересны лингвистические изыскания британца. — И что же это был за, как вы изволили выразиться, косяк?

— Он сам вам про это расскажет. Я же продолжу свои поиски — может, и обнаружатся мои соотечественники, кто служил тут и пропал без вести. Но мне кажется, вам стоит поговорить с полковником Хантером и на этот счет.

Попрощались, и Эрленд пошел на кухню, едва волоча ноги, варить кофе. Думал он вовсе не о полковнике Хантере и его косяках. Интересно, а может медиум сказать, по какую сторону находится тот, кто лежит без сознания, меж жизнью и смертью? Он, конечно, не верил в эту чушь, но если таким способом можно облегчить страдания человеку, потерявшему близкого друга, или мужа, или жену, если тем, кто остался по эту сторону, становится легче, то какое ему, Эрленду, дело, существует все это по правде или нет. Какая разница, из какого источника приходит утешение.

Перегрел кофе — обжег язык, отхлебнув. Постарался выгнать из головы мысли, одолевавшие его всю ночь и утро, и вроде это удалось.

Кое-как.

Седобородый американец Эдвард Хантер, полковник в отставке, встретил Эрленда и Элинборг на пороге своего особняка в Тюленячьей бухте. Больше похож на исландца — носит традиционный шерстяной жилет на пуговицах, волосы торчат во все стороны, выражение лица суровое. Впрочем, вежлив и дружелюбен, пожал гостям руку и предложил называть себя без церемоний Эдом. Эрленд сразу вспомнил Джима из британского посольства. Жена, сказал коллегам хозяин, гостит в Штатах у его сестры, а сам он через океан летает все реже и реже.

По пути к полковнику Элинборг рассказала Эрленду все, что сумела вытянуть из Бары про невесту Беньямина, не забыв упомянуть, что в день исчезновения та ушла из дому в зеленом плаще. Элинборг эта деталь показалась важной, но Эрленд оборвал ее и сказал, что не верит в призраков. Элинборг поняла, что тема закрыта.

Эд пригласил их в просторную гостиную, и Эрленд, окинув ее взглядом, не мог не отметить, что о военной карьере хозяина в ней не напоминает почти ничего; бросались в глаза, напротив, несколько картин исландских художников, несколько статуй исландских же скульпторов и семейные фотографии, заботливо вправленные в рамы. Ничего про мировую войну или военное дело.

Эд ждал гостей из полиции и заранее заварил кофе и чай, а на стол выставил розетку с печеньем. Поговорив, как полагается, немного о погоде и тому подобном — традиция, которую, впрочем, все трое жаловали весьма в меру, — старый вояка прокашлялся и спросил, чем может быть полезен. Говорил на практически безупречном исландском, прямо, без обиняков и не растекаясь мыслию по древу — не иначе, привычка еще со времен военной службы, переходить прямо к сути дела.

Эрленд сказал:

— Джим, секретарь из британского посольства, связался с нами и сообщил, что вы служили в Исландии во время войны, конкретно — в военной полиции, и в этом качестве имели касательство к делам военной базы и склада, который располагался на Ямном пригорке, там, где нынче поле для гольфа.

— Да, я там теперь и сам играю в гольф, каждую неделю, — ответил хозяин. — Я видел по телевизору новости про скелет на Пригорке, и Джим сказал мне, что ваша версия — это кто-то из наших солдат, или англичанин, или американец.

— А что, на складе произошло в те годы что-то необычное? — спросил Эрленд.

— Нет, ничего необычного, самое обыкновенное воровство, — рассмеялся Хантер. — Тут ничего не поделаешь, если есть где военный склад — с него обязательно что-нибудь украдут. Наверное, можно даже сказать, что имело место хищение, все-таки масштаб был значительный. Несколько солдат, сговорившись, затеяли воровать со склада товары и продавать рейкьявикцам. Началось все, как водится, тихо и незаметно, но затем, по мере того, как воры освоились и почувствовали себя в безопасности, дело приняло более крутой оборот. Так что да, расследовали мы хищение. Начальник склада был в доле. Всех судили военным трибуналом и выслали из Исландии. Я очень хорошо все это помню — я тогда вел подробный дневник и сразу заглянул туда, как мне Джим позвонил. Перечитал, и вся эта история с хищением предстала передо мной во всей красе. Я даже связался с одним своим старинным другом, по имени Фил, он как раз был моим начальником в те годы. Хорошо поговорили.

— Как выяснилось, что со склада воруют? — спросила Элинборг.

— Жадность, как говорится, фраера сгубила. Когда воровство достигает таких масштабов, как было в том случае, его становится очень сложно скрыть, и сослуживцы стали подозревать, что на базе что-то не так.

— А что за люди были замешаны? — спросил Эрленд и достал из кармана пачку сигарет.

Полковник Хантер кивнул, и гость закурил. Элинборг в благородном гневе отвернулась.

— Рядовые. Почти все. Начальник склада был среди них старший по званию. И еще как минимум один исландец. Он жил на Пригорке, на северной стороне.

— Не помните, как его звали?

— Нет. Жил в этакой халупе, хотя и довольно здоровой, с семьей. Мы у него дома нашли краденого на пару машин. Все с нашего склада. Я справился по дневнику, и там сказано, что у него было трое детей. Хорошо их помню, два мальчика и одна девочка, инвалид. А еще была их мать…

Хантер замолчал.

— С ней связано что-то особенное? — спросила Элинборг.

— О, еще как связано. Если хотите знать, то, по-моему, она за всю жизнь не видела и недели без побоев.

Полковник снова замолчал, словно стараясь поточнее вспомнить, как было дело, вернуться в давно минувшие года, когда по ходу расследования хищения на складе ему пришлось зайти в один неприметный исландский дом на холме и увидеть незнакомую женщину со знакомыми следами насилия. Он сразу понял — ее били. И не то чтобы это так случайно совпало — семейная ссора накануне визита военной полиции. Нет, ее били и унижали все время, много лет, если не десятилетий, систематически, постоянно. Ни душа, ни тело этой несчастной не ведали ни минуты покоя.

Он даже не сразу ее заметил. Войдя в дом, сопровождаемый четырьмя помощниками-военными, он первым делом увидел девочку, перекрученную, что твой крендель, в уродливой деревянной кровати на кухне. Увидел двух мальчишек, которые стояли, словно часовые, по обе стороны от девочкиной кровати, не смея шелохнуться от страха — еще бы, вдруг ни с того ни с сего в дом пришли сразу пятеро незнакомых дядь в военной форме. Увидел и хозяина дома — тот встал навстречу гостям из-за обеденного стола. Они не предупредили о визите, а он их, судя по его виду, совсем не ждал. Мужчина не представлял ни малейшей опасности — на войне учат распознавать, кто герой, а кто тряпка и сопляк, и тут хватило одного взгляда, чтобы понять — этот не герой. Был бы у него хвост, он бы его поджал.

И тут будущий полковник в отставке увидел мать семейства. Глаза не сразу привыкли к темноте — дело было ранним утром ранней весной. Оказалось, сбоку от кухни есть небольшой коридор и там стоит кто-то — не стоит, а словно прячется. Гость решил, что это еще один из компании воров, пытается сбежать, пока его не заметили, — и ринулся туда, одновременно выхватывая из кобуры пистолет. Крикнул «стой!» и направил дуло в темноту коридора. В тот же миг девочка-инвалид завыла изо всех своих сил, а мальчики накинулись на него, крича что-то непонятное по-исландски. И тогда из темноты вышла эта женщина, и картину сию Эдвард Хантер, по его утверждению, не забудет даже в загробной жизни, если таковая существует в природе.

Он сразу понял, почему она пряталась в коридоре. Ее лицо представляло собой один гигантский синяк, верхняя губа разбита, левый глаз так распух, что не открывается, а из правого глаза на гостя льется потоком животный страх. Словно повинуясь условному рефлексу, несчастная поклонилась человеку с пистолетом — казалось, ждет, что ее будут бить. На ней было сразу два платья, одно грязнее и изорваннее другого, ноги голые, обута в нечто, что уже давно потеряло право именоваться обувью. Вместо волос на голове колтун, не пряди, а замасленные веревки свисают на плечи. Передвигается с трудом, кажется, хромает. За всю свою жизнь Эдвард Хантер не видел ни одного живого существа, столь же грязного, замызганного и забитого.

Она сказала что-то мальчикам, и те успокоились, старший подошел к маме и обнял ее. И тогда полковник понял, что она пряталась в коридоре не потому, что стеснялась показать лицо или боялась незваных гостей.

Нет. Она пряталась там от стыда.

Будущий полковник перевел взгляд на ее мужа, убрал пистолет в кобуру, подошел к нему поближе и со всего размаху раскрытой ладонью ударил его по лицу.

— Вот как это было, — завершил Хантер свой рассказ. — Вы должны меня понять, я не сдержался. Просто потерял контроль над собой. Не знаю, что на меня нашло. Когда ты в армии, тебя учат, тебя тренируют, в тебя вдалбливают раз за разом никогда не терять контроль над собой. Не поддаваться панике. Всегда сохранять голову холодной — что бы ни происходило вокруг. И это важно, ведь армия не шутка, тем более тогда шла самая настоящая война. Но едва я увидел эту женщину… я ведь сразу понял, что ей приходится терпеть, и не только в этот, последний раз, прямо перед тем, как мы к ним заявились, а всю ее жизнь! Когда я понял, что ей приходится годами терпеть от этой твари, я не выдержал. Словно лопнула струна, и на миг я утратил способность отвечать за свои поступки.

Хозяин сжал губы, помолчал, а затем продолжил:

— До войны я служил два года полицейским в Балтиморе. Тогда еще не придумали этого слова, «семейное насилие», но от этого было не легче. Ужасные, ужасные творились вещи. На работе я всякого повидал из этой категории, и ничто у меня не вызывало большего омерзения, большей ярости. Я сразу понял, что тут происходит, в этой семье, в этом доме, а он еще и воровал у нас… Да, но судили подонка по вашим законам, — добавил он таким тоном, словно хотел выбросить воспоминание прочь из головы. — Насколько я помню, ничего особенного он не получил. И конечно, отсидев свое, вернулся домой и всего несколько месяцев спустя снова принялся избивать несчастную женщину.

— Если я правильно вас понял, речь идет об особо тяжком случае семейного насилия, — сказал Эрленд.

— Да-да, хуже не бывает. У меня сердце чуть не разорвалось, едва я увидел эту женщину, — подтвердил Хантер. — Сил моих не было на нее спокойно смотреть, как я вам и сказал. Я сразу понял, что тут к чему. Попробовал поговорить с ней, но она ни слова не знала по-английски. Я доложил о ее положении исландской полиции, но там мне ответили, что ничего не могут сделать. Впрочем, насколько я знаю, в этом плане мало что изменилось.

— А вы не помните, случайно, имен этих исландцев? — спросила Элинборг. — Ведь вы вели дневник…

— Нет, но они должны быть в ваших архивах, по делу о хищении на складе. Да он сам и работал у нас, на складе и в столовой, и где-то должны храниться списки иностранных, то есть, я хотел сказать, исландских рабочих, нанятых гарнизоном. Впрочем, может быть, вышел срок давности и списки уничтожены.

— А что стало с военными? — спросил Эрленд. — Я имею в виду, с теми, кого судили ваши?

— Ну, они получили какие-то тюремные сроки. Вы понимаете, воровство на складах было обычным делом, но тут масштаб вышел за всякие разумные рамки. А как они отсидели, их отправили на передовую. Своего рода смертный приговор.

— И вы поймали всех, кто был замешан?

— Этого я не могу сказать. Воровство прекратилось, склад снова заработал без недостач. Так что дело закрыли.

— То есть вы полагаете, из ваших никто не может оказаться хозяином скелета?

— Не могу ничего сказать.

— А вы не помните, были случаи, когда пропадали ваши или британские солдаты?

— Вы о дезертирах?

— Нет, случаи, когда человек пропал без вести. Исчез, и все тут. Мы пытаемся понять, не зарыт ли на Пригорке пропавший без вести британский или американский солдат.

— Вы знаете, представления не имею.

Они еще долго говорили с Хантером. Казалось, он рад возможности беседовать с ними. Полковник, как выяснилось, был большой любитель обсуждать былое — с таким-то рогом изобилия, как его дневник! — и разговор вскоре пошел о войне вообще, о том, как появление иностранных армий повлияло на историю Исландии и так далее. В итоге Эрленду пришлось собрать волю в кулак и поблагодарить полковника за приятно проведенное время. Но им надо работать.

Вежливо раскланявшись, Эрленд и Элинборг отправились к дверям, за ними шел хозяин. Выйдя на порог, Эрленд спросил:

— А кстати, все-таки кто вас просветил-то?

— Просветил? В каком смысле? — переспросил Эдвард Хантер.

— Я хочу сказать, кто-то же, наверное, вас надоумил осуществить на складе проверку или в этом роде?

— А-а, теперь понимаю. Была наводка, звонок. Кто-то позвонил в штаб-квартиру военной полиции и сообщил, что на складе на Пригорке орудует банда расхитителей.

— И кто же это позвонил?

— Вынужден признаться, мы так этого и не узнали. Так и не выяснилось, кто был этот человек.

* * *

Симон стоял подле мамы и, замерев от неожиданности, смотрел, как на лице военного сменяются одна за другой маски удивления, ужаса, омерзения и яростного гнева. Последняя не сменилась ничем, и следующее, что помнил Симон, это как Грим рухнул на пол — военный, не сказав ни слова, в два шага подошел к Гриму и со всей силы ударил его по лицу.

Четверо товарищей гостя не шелохнулись, предводитель же, ударивший Грима, нагнулся над ним и стал что-то кричать. Симон не понимал, что он говорит, но занимало его не это. Он не мог поверить своим глазам. Посмотрел на Томаса — тот, как зачарованный, наблюдал за происходящим. Посмотрел на Миккелину — она в ужасе глядела на лежащего на полу Грима. Посмотрел на маму — она плакала.

Визит пятерых незнакомых военных явно застал Грима врасплох. С улицы послышался шум — подъехали еще два джипа, и мама убежала в комнату, чтобы никто больше не видел ее разбитую губу и синяки. Грим же сделал вид, будто это его не касается, будто ему плевать, во что ему встанет целый дом, битком набитый ворованным товаром. Он ждал своих корешей ближе к вечеру, те собирались доставить ему еще краденого, а потом съездить в город и продать немного. У Грима в кои-то веки появились настоящие деньги, он стал вести речи о том, чтобы съехать с Пригорка, купить квартиру, до того даже заговаривался, что воображал, как купит машину — правда, только когда у него было особенно хорошее настроение.

А тут военные взяли Грима под белы рученьки и вывели из дому, посадили в джип и уехали прочь. Их предводитель, который одним ударом сбил его с ног — вот так вот запросто взял, подошел к нему поближе да как даст по роже, словно и не знал, какой Грим страшный и сильный, — что-то сказал маме перед уходом. Военные так обычно не говорят — какой-то необычный, даже ласковый тон, и еще руку пожал. А потом сел в другой джип и тоже уехал.

И в доме снова наступила тишина. Мама все пряталась в комнате, словно еще не оправилась от случившегося. Все терла себе глаза да смотрела прямо перед собой, наблюдая что-то, доступное лишь ее взору. Никогда прежде они не видели, чтобы Грим валялся на полу. Никогда не видели, чтобы кто-то бил его. Никогда не видели, чтобы кто-то на Грима орал. Никогда не видели его таким беспомощным и слабым. Они никак не могли понять, что стряслось. Как так вышло. Почему Грим не накинулся на военных и не избил их всех до полусмерти. Мальчишки недоуменно переглядывались. Дом окутала такая невыносимая тишина, что казалось, у них сейчас барабанные перепонки полопаются. Мальчишки повернулись к маме, и тут вдруг Миккелина издала какой-то странный звук. Она сумела усесться у себя в кроватке и снова издала тот же звук, такой вроде как свист, только дрожащий, и звук постепенно становился громче и громче, и мальчишки поняли, что сестра смеется. Она, конечно, поначалу сдерживалась, но куда там, и теперь хохотала вовсю. Симон улыбнулся и тоже расхохотался, а там уж и Томас не мог отказать себе в удовольствии пообезьянничать и присоединился к брату и сестре. И вот они все трое стояли и хохотали кто во что горазд и не могли остановиться, хотя у всех уже свело животики, и смех этот эхом разносился по дому, и если бы в тот миг какой-нибудь человек сидел на берегу Рябинового озера, то и он обязательно бы их услышал.

Часа два спустя к ним пожаловал большой военный грузовик, куда погрузили добычу Грима и его корешей. Едва машина уехала, мальчишки побежали вслед за ней через холм смотреть, как она въезжает в ворота военного склада и как ее разгружают.

Симон не очень хорошо понимал, что именно произошло, и не очень верил, будто мама сама это хорошо понимает, но так или иначе Грим получил «тюремный срок» и домой не вернулся. Ни в этот месяц, ни в следующий. Поначалу их жизнь на Пригорке не изменилась. Казалось, они и не заметили, что Грима больше нет. Мама, как и раньше, занималась домашними делами и ничуть не стеснялась пользоваться награбленным военным имуществом, чтобы кормить себя и детей, — военные забрали из дома много краденого, но всего, припрятанного Гримом, найти не сумели. А потом нанялась работать на Хутор Туманного мыса, до туда было полчаса пешком.

Мальчишки выносили Миккелину на солнышко всякий раз, как позволяла погода, а иногда даже брали ее с собой на Рябиновое озеро, ловить форель. Если ловля удавалась, мама жарила рыбу на сковородке — как же это было вкусно! Так прошло несколько недель. И постепенно путы, которыми Грим связал их по рукам и ногам, ослабли. Утром стало легче просыпаться, дни теперь проходили беззаботно, по вечерам в доме царил покой — и все это было так незнакомо, так необычно и так восхитительно! Они все говорили и говорили друг с другом и играли чуть не до самого утра, пока не падали с ног от усталости.

Но больше всего отсутствие Грима пошло на пользу маме. В один прекрасный день, уже хорошенько усвоив, что в ближайшее время Грима ждать не приходится, она вытащила на улицу из спальни матрас и белье и все это как следует вымыла и вычистила. Выбила из матраса и подушек и одеял пыль и прочую дрянь и оставила на улице, а как те просохли да проветрились, занесла обратно и постелила на матрасы чистые простыни, одеяла вправила в чистые пододеяльники, подушки — в свежие наволочки. А потом поставила посреди кухни здоровенную кадку, наполнила ее горячей водой и вымыла всех троих детей по очереди зеленым мылом, а потом забралась туда и сама — и вымыла волосы, и лицо, и все тело, тщательно, с остервенением, и черт с ним, что везде еще видны синяки и ссадины. Не без дрожи взяла в руки зеркало и заглянула туда, погладила губу и левый глаз. Сильно похудела, черты лица стали резкими, отталкивающими, передние зубы немного выдавались вперед, глаза впалые, ну а нос и вовсе сломан — еще один «подарок» от Грима.

А когда наступила ночь, она пошла спать и взяла с собой всех троих, и Миккелину, и Симона, и Томаса, и всю ночь они спали вместе, вчетвером, в большой кровати. И с тех пор дети всегда спали вместе с ней, Миккелина справа, а мальчишки слева, и все были счастливы.

Она ни разу не навестила Грима в тюрьме. Все время, пока его не было, они ни разу не помянули его по имени.

А однажды утром, вскоре после того, как Грима забрали, мимо их дома на холме прошел солдат Дейв со своей удочкой, и подмигнул Симону, который стоял снаружи, и пошел своей дорогой к Козлиному озеру. Симон последовал за ним, но держался немного поодаль, и стал высматривать, чем занят Дейв. А Дейв, как и в прошлый раз, весь день провел за тем, что загорал на солнышке да ловил рыбу, и по виду его было ясно, что ему очень хорошо — и не важно, поймает он хоть рыбешку или нет. Как и в прошлый раз, на его приманку попались три форели.

Как стало вечереть, он пошел обратно вверх по холму и снова остановился у их дома, держа в руках веревку, на которой болтался привязанный за хвосты улов. Симон прибежал домой раньше его, спрятался под окном на кухне, так чтобы Дейв его не видел, и наблюдал за ним. Он заметил, что солдат замер словно бы в нерешительности, но потом собрался с духом, подошел к дому и постучал в дверь.

Симон сказал маме, что к ним пожаловал тот же самый солдат, что в прошлый раз, ну, который хотел подарить рыбу. Мама вышла на кухню, посмотрела в окно, а потом взяла зеркало и пригладила волосы. Она будто бы ждала, что он не сразу вернется к себе в казармы, а зайдет к ним.

Она открыла на стук, и Дейв улыбнулся, и сказал что-то непонятное, и протянул ей рыбу, а мама взяла улов у него из рук и сделала шаг в сторону, мол, заходи. Он и зашел, встал несколько неловко посреди кухни, не зная, куда приткнуться. Подмигнул мальчишкам и Миккелине, те немного отошли назад, но вытянули шеи, чтобы получше разглядеть гостя — вот ведь тоже, военный, смотри как далеко зашел, в самую кухню, да одет в эту свою особую одежду, и с необычной шапкой — вылитая лодка, перевернутая вверх дном. Тут он вспомнил, что забыл ее снять, зайдя в дом, и стащил шапку с головы, зажав ее в руках и окончательно растерявшись. Росту невысокого, но и не низкого, лет немного за тридцать, худой. Руки красивые, только не знает, куда их девать, и все крутит в них перевернутую лодочку, словно она мокрая и ее надо выжимать.

Мама указала ему рукой на стул подле кухонного стола, и он сел, и тогда мальчишки перестали тушеваться и тоже уселись за стол рядом с гостем, а мама заварила кофе — настоящий американский кофе, украденный Гримом со склада. Дейв уже знал, что Симона зовут Симоном, и скоро выучил, что Томаса зовут Томасом. С этими именами трудностей не возникло. А вот имя «Миккелина» ему поначалу не давалось — редкое и интересное. Дейв повторил его несколько раз, и все не так, как надо, и мальчишки очень веселились, слушая, как он его коверкает. Сам гость назвался Давидом Уэлчем, родом из Америки, из городка, который называется Бруклин. По званию рядовой. Последнего слова дети не поняли.

— Солдат, рядовой, — повторил он, но дети просто смотрели на него, раскрыв рот.

Выпил кофе и, как показалось, был очень этим доволен. Мама села за стол напротив него.

— Айноуёхазбендизинджейл, — сказал он. — Фостилин.

Мама не ответила.

Он поглядел на детей и вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги, повертел его в руках, словно не зная, что делать дальше. Но потом решился и протянул бумажку через стол маме. Мама взяла ее и развернула — это оказалась записочка. Прочтя ее, мама очень удивилась, перевела взгляд сначала на гостя, затем на записочку, и выражение лица у нее было такое, будто она не понимает, как ей с ней поступить. В конце концов она сложила бумажку обратно и убрала в карман фартука.

Томас решил, что Давиду нужно еще поупражняться в произношении имени «Миккелина», и сумел донести эту мысль до гостя. Тот не стал возражать, и мальчишки продолжили хихикать, а Миккелина так смеялась, что чуть не упала на пол от радости.

В то лето Давид Уэлч частенько захаживал в дом на пригорке и скоро подружился с тремя детьми и мамой. Он ловил рыбу в Козлином и Рябиновом озерах и весь улов отдавал им, а еще приносил с собой разнообразную снедь со склада, и все это принималось с благодарностью. Он играл с мальчишками — им Давид особенно понравился — и никогда не забывал взять с собой маленькую книжечку, твердо вознамерясь выучиться говорить по-исландски. Мальчишкам больше всего нравилось, когда Давид говорил по-исландски с ошибками. Выглядел он серьезно и внушительно, и это никак не вязалось с тем, что он говорил по-исландски и как он говорил; мальчишки обожали смотреть, как взрослый дядя очень старается, но все равно мямлит, как трехлетка.

Но он оказался способным учеником, и со временем им стало легче его понимать, а ему их. Мальчишки показали ему, где на озерах лучшие рыбные места, и все время бегали за ним по холму туда-сюда, прыгая от радости, и заучивали от него английские слова и уже знакомые со времен вечерних наблюдений за военной базой американские песенки.

На удивление близкий контакт ему удалось наладить и с Миккелиной. Не прошло много времени, как она уже принимала Давида за родного, и ему было позволено выносить ее из дому на солнышко, а там он стал проверять, на что девочка способна. Он делал так же, как мама, сгибал и разгибал ей ноги и руки, поддерживал ее, пытался учить ходить, помогал ей делать разнообразные упражнения, а однажды привел с собой военного врача с базы, чтобы тот Миккелину посмотрел. Врач как следует позанимался с девочкой, посветил ей фонариком в глаза, посмотрел шею, покрутил голову туда-сюда, попросил ее опустить голову на грудь и откинуть на спину. А еще у него с собой были кубики разного размера, и врач просил Миккелину ставить кубики в ряды, чтобы в каждом ряду были одинаковые. Это Миккелина исполнила на раз. Давид объяснил ему то, что узнал от мамы: девочка заболела трех лет от роду и сейчас вполне понимает, что ей говорят окружающие, но сама не может толком произнести ни слова. А еще она умеет читать, и мама постепенно пытается учить ее писать. Врач, услышав все это, кивнул с таким видом, будто именно этого и ожидал, а потом долго говорил с Дейвом. Когда он ушел, Дейв передал маме мнение врача, что в плане умственного развития с Миккелиной все в полном порядке. Это мама и мальчики знали и без него. Но дальше он добавил, мол, врач говорит, что со временем, если делать правильные упражнения и очень постараться, Миккелина сможет самостоятельно ходить.

— Ходить! Сама!

Дело было на кухне, и мама от удивления села на стул.

— И не только ходить, даже говорить по-человечески, — продолжил Дейв. — Это вполне реально. Вы что, никогда прежде не показывали ее врачу?

— Я поверить в это не могу, — застонала мама.

— С ней все о'кей, — сказал Дейв. — Нужно просто подождать.

Мама словно не слышала его слов.

— Он чудовище, каких свет не видывал, мерзкая, злобная тварь, — произнесла она вдруг.

Дети сразу затихли и прислушались — еще никогда они не слышали, чтобы мама так говорила о Гриме.

— Ужасный, страшный человек, — продолжила она. — Мелкая, злобная, уродливая душонка, недостойная того, чтобы жить. Я в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Почему они все не дохнут во младенчестве. Не могу понять. Почему им позволяется вести себя так. Как человек вырастает в такое чудовище? Что такое с ним делается, что он оборачивается такой мерзкой тварью? Почему ему вольно вести себя как животное, год за годом, год за годом, бить собственных детей, унижать их, бить меня так, что мне хочется повеситься, и я все думаю, где бы достать веревку попрочнее…

Она застонала и придвинулась ближе к кроватке Миккелины, погладила дочь по голове.

— И тебе стыдно, что тебя угораздило стать его жертвой, жертвой такого отвратительного ничтожества, и ты остаешься одна, никого к себе в душу не допускаешь, а особенно детей. И так ты сидишь, одна-одинешенька, и готовишься, ждешь следующего раза, когда он на тебя накинется, и ведь это всякий раз без предупреждения, без причины, просто так, ни с того ни с сего, а он налетает на тебя, едва не лопаясь от ярости и злобы, и нет смысла спрашивать, отчего и почему, и вся твоя жизнь превращается в ожидание следующего удара, и ты все думаешь, когда тебя ударят снова, куда тебя ударят, как будет больно, в котором часу, какой будет день недели, какая фаза луны и еще, и еще… и еще ты думаешь, а что можно сделать, чтобы попробовать отвратить неизбежное? Чем усерднее я стараюсь делать ему приятное, тем большим ко мне презрением он переполняется. Чем я услужливее, чем больше я его боюсь, тем сильнее, жарче он меня ненавидит. А если я смею оказать сопротивление, то уж тогда он распаляется как следует и от меня живого места не остается. С ним нельзя вести себя правильно или неправильно. Ты всегда виновата.

Мама вздохнула.

— И в итоге ты мечтаешь только об одном — чтобы это кончилось. И тебе плевать, как именно. Плевать решительно. На что угодно согласна, лишь бы этому настал конец.

И в доме наступила гробовая тишина.

Миккелина, боясь шелохнуться, лежала в кроватке, а мальчишки тихонько подошли и сели рядом с мамой, каждый со своей стороны. Все трое не пропустили ни одного ее слова. Она говорила правду — никогда прежде она не открывала им глаза на бездну мучения, в которой ей выпало жить целую жизнь, такого неизбывного, что она уже и не помнила другой жизни.

— Все будет в порядке, — сказал Дейв.

— Мам, я тебе помогу, — сказал Симон.

Голос серьезный, как у взрослого. Мама посмотрела на него.

— Я знаю, Симон, — ответила она. — Я всегда это знала, бедный мой сыночек.

Шли дни, и Дейв все свободное время проводил в доме на Пригорке, и все больше — не с детьми, а с мамой. Иногда он сидел с нею дома, а иногда они ходили гулять вокруг Рябинового и Козлиного озер. Мальчишки, конечно, не отказались бы бегать за ним хвостиком и дальше, но Дейв почему-то больше не звал их с собой на рыбалку и меньше занимался с Миккелиной. Впрочем, дети не жаловались — они заметили, как сильно изменилась мама, считали, что все это благодаря Дейву, и радовались за нее.

Прошло около полугода с того дня, как Грима увела из дому военная полиция, и наступила осень. И как-то раз — стояла очень хорошая погода — Симон увидел, как Дейв и мама идут домой. Они были еще довольно далеко, шли очень близко друг к другу и держались за руки. Симон на всякий случай протер глаза, но так оно и было. А подойдя поближе к дому, они разомкнули руки и отдалились немного друг от друга, и тогда Симон понял — они не хотят, чтобы люди про это знали.

— Что вы с Дейвом думаете делать? — спросил Симон маму однажды осенним вечером, когда пригорок погрузился во тьму. Вся семья сидела на кухне, Томас и Миккелина играли. Дейв, как обычно, провел с ними весь день, но как солнце стало клониться к закату, вернулся к себе в казармы.

Заданный Симоном вопрос висел в воздухе все лето. Дети много раз обсуждали это между собой, и каких только историй не придумывали — и все они кончались тем, что Дейв становился им приемным отцом, выгонял Грима к чертям собачьим и больше они папашу не видели.

— В каком смысле «делать»? — спросила мама.

— Ну, когда он вернется, — сказал Симон.

Миккелина и Томас бросили играть и стали смотреть на маму и Симона.

— Рано думать об этом, — ответила мама. — Он еще не скоро вернется.

— Но что вы намерены делать?

Миккелина и Томас переводили взгляд с Симона на маму и обратно. Мама посмотрела на Симона, потом на Миккелину и Томаса и сказала:

— Он нам поможет.

— Кто? — уточнил Симон.

— Дейв. Он нам поможет.

— И что он намерен сделать?

Симон пристально смотрел на маму, пытаясь прочитать ответ у нее в глазах. Мама и не думала отводить взгляда:

— Дейв хорошо знает, как вести себя с такими, как он. Он знает, как совладать с ним.

— И что он намерен сделать? — не отставал Симон.

— Не стоит тебе об этом думать, — ответила мама.

— Он поможет нам избавиться от него?

— Да.

— А как?

— Я не знаю. Он говорит, лучше нам покамест знать как можно меньше, и мне вообще не стоило заводить с тобой этот разговор. Я не знаю, как он намерен поступить. Может, поговорит с ним, нагонит на него такого страху, что он нас больше пальцем не тронет. Дейв говорит, у него есть друзья в армии, которые нам помогут, если что.

— А что будет, если Дейв уедет? — спросил Симон.

— Уедет?

— Если он уедет отсюда, — пояснил Симон. — Он же не может все время быть тут. Он солдат. Солдат отсюда все время куда-то забирают и отсылают. В казармах постоянно появляются новые солдаты. Что, если он тоже уедет? Что мы тогда будем делать?

Мама посмотрела сыну прямо в глаза.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала она очень тихо. — В этом случае мы обязательно что-нибудь придумаем.

19

Сигурд Оли позвонил Эрленду и доложил о событиях очередного дня, проведенного у Эльзы. Сообщил боссу, что хозяйка подвала полагает, будто в деле замешан еще какой-то мужчина, от которого и забеременела Сольвейг, невеста Беньямина, но не знает, кто бы это мог быть. Эрленд в свою очередь рассказал Сигурду Оли про визит к старому вояке Эдварду Хантеру и хищения на складе, в которых оказался замешан глава той самой семьи, что жила неподалеку, и про его жену, которую, по свидетельству Хантера, муж бил смертным боем. Все эти сведения подтверждали рассказ Хёскульда, который сам ничего не знал, но передавал слова торговца Беньямина.

— Боюсь, все эти ребята давно перемерли и покоятся под землей, — недовольно буркнул Сигурд Оли. — Мне, откровенно говоря, вообще непонятно, зачем мы этим занимаемся. Чистой воды погоня за призраками. В живых-то никого нет, нам и поговорить не с кем. Прямо хоть медиумов вызывай. Мы, получается, из легавых переквалифицировались в охотников за привидениями. Как думаешь, снимут про нас сериал?

— Ты про эту зеленую женщину на Пригорке? — спросил Эрленд.

— А то. Элинборг убеждена, что наш дохлый старпер Роберт видел на Пригорке призрак Сольвейг в зеленом плаще. Коли так, мы точно охотимся за привидениями.

— А тебе разве не хочется узнать, кто там все-таки лежит на Пригорке с вытянутой вверх рукой, словно просит о помощи? Разве не интересно выяснить, вдруг его закопали заживо?

— Знаешь, я уже два дня прогнил в заваленном кучей гадкого барахла вонючем подвале, и мне решительно на все плевать, — не стал таиться Сигурд Оли и добавил, прежде чем бросить трубку: — Все эти поросшие быльем слухи уже сидят у меня в печенках!

Покинув Эдварда Хантера, Элинборг и Эрленд расстались — ей нужно было направляться в Городской суд Рейкьявика, сопровождать вместе с другими полицейскими одного подозреваемого, довольно известного бизнесмена, предположительно замешанного в крупном деле о наркотиках, которым в данный момент занималась столичная полиция. Газеты и телевидение проявили к аресту превышающий всякие разумные пределы интерес, и в суде ожидалось столпотворение, тем более что в тот день должны были рассматриваться и другие дела. Элинборг вызвали в суд неожиданно, и оставалось совсем немного времени, которое она была намерена потратить на приведение себя в порядок. Ведь кто знает, может, она попадет в объективы телекамер, может, даже в прямом эфире — репортаж-то из суда будет обязательно. При таком раскладе совершенно необходимо надеть что-то покрасивее, и уж во всяком случае накрасить губы.

— Ох, да ведь еще и прическа!!! — охнула, вспомнив о самом важном, Элинборг и схватилась за голову.

Эрленд, как и в прошлые дни, думал все больше о Еве Линд, чья жизнь висела на волоске в палате отделения интенсивной терапии. Эрленду припомнилась их последняя ссора, случившаяся два месяца назад у него дома. Была еще зима, город был засыпан снегом, на улицах темно и холодно. Он совсем не хотел с ней ругаться. Совершенно не хотел выходить из себя. Но Ева не из тех, кто отступает, — дашь ей палец, откусит руку и за головой потянется. Так вышло и в тот раз.

— Так нельзя обращаться с ребенком, — сказал ей Эрленд в очередной попытке урезонить дочь.

По его прикидкам, Ева была на пятом месяце. Узнав, что беременна, Ева перепугалась, взяла себя в руки и с двух попыток, по ее утверждениям, слезла с иглы. Эрленд поддерживал ее, как только мог, но они оба знали, что от его помощи ей немного толку и отношения их устроены так — чем меньше он беспокоится об успехе того или иного Евиного предприятия, с тем большей вероятностью достигается этот самый успех. Взгляды же Евы Линд на отца были двоякие. Она изо всех сил искала дружбы с ним, но одновременно считала его виноватым во всех своих проблемах. Ее постоянно кидало из крайности в крайность, а промежутков между оными она и ведать не ведала.

— Что ты об этом знаешь? — фыркнула она. — Что ты вообще знаешь про детей? Я с ребенком все делаю, как надо. Так что оставь его и меня в покое.

Он понятия не имел, чем накачалась дочь — наркотики ли, алкоголь ли, коктейль ли из вышеозначенного, — но в тот день, едва открыв дверь, Эрленд сразу понял, что Ева не в себе. Она не села — упала в кресло; из-под незастегнутой куртки и задранной футболки торчало голое пузо. А на улице было не теплее минус десяти.

— Я полагал, мы договорились…

— Ни о чем мы не договаривались, — перебила она его. — Ты и я — мы ни о чем не договаривались. Вообще ни о чем. Ни о чем.

— Я полагал, ты твердо решила выносить ребенка и заботиться о нем. Следить за тем, чтобы ничем ему не навредить. Не принимать никакой наркоты и прочего, потому что вся эта дрянь попадает прямиком в него. Ты собиралась завязать, но, как я сейчас вижу, это ниже тебя. Слишком ты ценный персонаж, чтобы по-человечески заботиться о ребенке. Думать о нем, а не о себе.

— Закрой рот.

— Зачем ты сюда явилась?

— Понятия не имею.

— А я тебе объясню. Тебя угрызения совести сюда пригнали. И скажи еще, что я не прав. Тебя совесть замучила, и ты решила, что я тебя пойму и приголублю, такую бедную и несчастную. Поэтому ты ко мне и пришла. Для того, чтобы вволю поплакаться в жилетку и заглушить голос совести.

— Да, ты прав. Лучшего места во всем Рейкьявике не найти, коли надо задавить муки совести.

— Ты ведь уже и имя придумала, не помнишь? Если будет девочка, ты уже придумала ей имя.

— Не я, а ты. Ты, как и всегда. Ты всегда все решаешь. Если тебе пришло в голову всех бросить, то ты всех бросишь, и насрать на меня и на всех остальных.

— Ты собиралась назвать ее Ауд. Ты этого хотела.

— Ты думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Думаешь, ты загадка какая? Да я вижу тебя насквозь, старый кусок вонючего дерьма! Я прекрасно знаю, что у меня в животе живет. Я знаю, что это человек. Личность. Знаю прекрасно. И нечего тебе напоминать мне об этом. Нечего!

— Это хорошо, — сказал Эрленд. — А то мне кажется, ты периодически об этом забываешь. Забываешь, что думать теперь надо не только о себе одной. Не ты одна принимаешь наркотики — твой ребенок принимает их вместе с тобой, и ему от этого делается худо. Куда хуже, чем тебе.

Эрленд вздохнул.

— Наверное, все-таки это ошибка, — сказал он. — Надо было сделать аборт.

Тут Ева как глянет!

— Черт тебя побери!

— Ева…

— Мама мне так и сказала. Я всегда знаю, чего тебе хочется.

— О чем ты?

— О да, ты сейчас скажешь, что она лжет и что на ее слова надо наплевать, но я-то знаю, где правда!

— О чем ты, я не понимаю?

— Она сказала, что ты будешь все отрицать.

— Что я буду отрицать?!

— Ты не хотел меня.

— Чего?

— Ты меня не хотел. Когда она от тебя понесла.

— Еще раз, что тебе сказала твоя мать?

— Что ты меня не хотел.

— Она лжет.

— Ты хотел, чтобы она сделала аборт…

— Это ложь…

— …а теперь ты мне говоришь делать то и делать это, словно ты судья какой.

— Это неправда. Об этом и разговор никогда не заходил. Я не знаю, почему она говорила тебе все это, но это неправда. Даже речи об этом не было. Мы и подумать о таком не могли.

— Она знала, что ты это скажешь. Она меня заранее предупредила, что так будет.

— Заранее предупредила? А когда она рассказала тебе эту байку?

— Когда узнала, что я беременна. Она тогда сразу сказала, что ты собирался заставить ее сделать аборт, а еще добавила, что ты станешь это отрицать. Она заранее знала, что ты будешь говорить. Все, что ты только что сказал, она мне дословно изложила.

Ева Линд встала и пошла к дверям.

— Она лжет, Ева. Поверь мне. Я понятия не имею, отчего она это говорит. Я знал, что она меня ненавидит, но чтобы настолько! Она просто пытается настроить тебя против меня. Тебе ведь это самой ясно. Говорить такое… это… это чудовищно, это ужасно. Ты ей так и передай.

— Сам ей передай, — заорала Ева Линд, — если кишка не тонка!

— Чудовищно, что она это сказала тебе. Чудовищно, что она пытается нас с тобой разлучить.

— Я ей больше верю.

— Ева…

— Закрой рот!

— Я тебе объясню, почему это не может быть правдой. Почему я бы никогда не стал…

— Я тебе не верю!

— Ева…

— Рот свой поганый захлопни, я сказала! Не верю ни единому твоему слову.

— В таком случае убирайся вон!

— Отличная идея, — сказала она, чтобы еще больше его разозлить. — Я же знаю, ты хотел от меня избавиться.

— Вон, тварь!

— Меня с тебя блевать тянет! — заорала она и выбежала вон.

— Ева! — крикнул Эрленд, но было поздно, ее и след простыл.

И больше он не видел ее и не слышал — до того самого звонка на мобильный, который застал его на Пригорке два месяца спустя.

Эрленд сидел в машине, курил и думал, что, наверное, в тот день надо было вести себя по-другому, совладать с гневом и, успокоившись, отыскать Еву Линд. Убедить ее, что ее мамаша лжет, ведь он никогда в жизни ни о каких абортах не думал, никогда бы на это не пошел. Найти, и тогда бы ей не пришлось звонить ему, просить о помощи. Ведь он знал, у нее нет моральных сил вытянуть все это одной, она ведь ребенок совсем, не понимает, в каком положении оказалась, совершенно не представляет, какая на нее ложится ответственность. Ходит как слепая, не знает, что делать.

Эрленд ужасно боялся мига, когда она придет в себя и ему придется сообщить ей, что ребенок погиб. Это, конечно, если она вообще придет в сознание.

Тьфу, пропасть. Надо что-то сделать, а то сколько можно так сидеть. Давай для начала позвоним Скарпхедину.

— Так, я же говорил, мон шер, терпение, — ответил археолог, — и прошу прекратить эти ваши звонки, ан масс. Когда доберемся до скелета, сразу вам сообщим, ву компрене?

Судя по тону, Скарпхедин уже принял руководство расследованием. С каждым днем задирает нос все выше и выше.

— И когда настанет сей долгожданный момент?

— Не могу покамест ничего сказать, — ответил археолог, и Эрленд очень живо представил его себе, вот прячет свои желтые клыки в бороду. — Все идет своим чередом. Позвольте нам спокойно работать.

— Ну хорошо, скажите хотя бы, это мужчина, женщина, кто?

— Терпение, мон шер, терпение и труд все пере…

Эрленд бросил трубку и достал очередную сигарету. Снова зазвонил мобильный. Так, кто это? Ага, Джим из британского посольства. Эдвард Хантер и его американские коллеги составили список исландцев, работавших на военной базе, и только что переслали его по факсу. Сам Джим не нашел сведений о местных жителях, нанятых на базу в период, когда ее занимала британская армия. В списке Хантера было девять имен, и Джим зачитал их Эрленду вслух. Эрленд не узнал ни одного и дал Джиму номер факса рейкьявикской полиции. Пусть список перешлют ему, и он завтра его посмотрит.

Накурившись, Эрленд отправился в Бухты и, как в прошлый раз, остановил машину на некотором отдалении от подвальной квартиры, куда вломился несколько дней назад в поисках Евы Линд. Ожидая сам не зная чего, Эрленд размышлял, что же такое случается с мужиками и отчего они ведут себя так, как тот подонок с той девушкой и ребенком, но ни к какому выводу не пришел, кроме того, что все они чертово проклятое мудачьё. Он не знал, чего хочет от этого человека. Не знал, что собирается делать — кроме как шпионить за ним из окна машины. Но никак не мог выбросить из головы вид сигаретных ожогов на спине малышки. В полиции подонок отрицал, что поднимал руку на ребенка, а эта корова-мать все подтвердила, и в такой ситуации власти не могли ничего сделать, только лишь отобрать у них ребенка. Теперь дело находилось у городского прокурора. Может, ему предъявят обвинение, может, нет.

Эрленд рассмотрел имеющиеся альтернативы. Их немного, и все — не ахти. Кабы эта мразь пожаловала в квартиру в тот вечер, когда Эрленд искал Еву Линд, а несчастная малышка сидела на полу с истыканной бычками спиной, тогда бы он его просто избил до полусмерти. Но с тех пор прошло несколько дней, и сейчас вот так просто уже на мерзавца не накинешься, что бы он там ни сотворил с девочкой. Хотя именно этого Эрленду больше всего и хочется. Но нельзя. А говорить с ним — какой толк? Такие подонки только смеются в лицо тем, кто пытается им угрожать. Вот и этот рассмеется Эрленду в лицо и осклабится.

Эрленд просидел под домом, куря одну от одной, два часа, но никто так и не появился.

В конце концов он на все плюнул и поехал в больницу к дочери. Постарался выкинуть все это из головы. Как и многое другое. Что-то в последнее время ему много всякого хочется выкинуть из головы…

20

Покинув здание Городского суда, Элинборг созвонилась с Сигурдом Оли. Он поделился с ней полученной от Эльзы информацией, что будто бы Сольвейг забеременела вовсе не от Беньямина, и помолвка была расторгнута именно на этом основании, и что будто бы ее отец повесился после того, как дочь пропала, а не до, как утверждала Бара.

Элинборг немедленно отправилась в Комитет по статистике и погрузилась в старинные свидетельства о смерти, а найдя нужное, сразу поехала в Ямную бухту. Она страсть как не любила, когда ей лгут, а особенно когда ей лгут напомаженные расфуфыренные бабы с задранным носом, которые считают, будто законы им не писаны, а всякие простые смертные им не ровня.

Бара принуждена была выслушать пересказ истории Эльзы об оставшемся инкогнито настоящем отце ребенка Сольвейг, но, судя по ее лицу, новость не произвела на нее ни малейшего впечатления.

— Неужели до вас эти слухи не доходили? — поинтересовалась Элинборг.

— Слухи, что моя сестра шлюха? Нет, такого, признаться, я раньше не слыхала, и я не понимаю, зачем вы ко мне с этим пожаловали. Да с какой, в самом деле, стати, ведь столько лет прошло! Вам не кажется, что полиции пора одуматься и наконец оставить мою сестру в покое? Она не заслужила, чтобы про нее столько лет спустя рассказывали всякие гадости и полоскали ее имя… И кстати, эта ваша, как ее, Эльза, какие у нее доказательства? Откуда она все это узнала?

— От своей матери.

— А та от Беньямина?

— Именно так. Он вызвал ее к себе, лежа на смертном одре, и рассказал все это.

— Вы нашли медальон с локоном?

— Нашли.

— И вы намерены произвести соответствующие анализы?

— Как только откопаем скелет, сразу же этим займемся.

— Значит, вы считаете, что он ее убил. Беньямин, этот сопляк, эта тряпка, убил собственную невесту. Какая чушь, какая собачья чушь! Как вам только наглости хватает предполагать подобное.

Тут Бара неожиданно замолчала, о чем-то серьезно задумавшись.

— И все это попадет в газеты?

— Ничего не могу сказать на этот счет, — сухо ответила Элинборг. — Но находка на Пригорке вызвала немалый интерес у газет и телевидения, так что…

— И там напишут, что мою сестру убили?

— Откуда мне знать, но если таково будет наше заключение — напишут всенепременно. Как думаете, кто еще мог быть отцом ребенка вашей сестры?

— Кроме Беньямина никого не могу подозревать.

— Что, неужели не было речи про другого? Неужели сестра ни разу ни о чем таком не обмолвилась?

Бара решительно тряхнула головой:

— Это же значило бы, что моя сестра — гулящая девка! Это бессовестная ложь.

Элинборг прокашлялась. Время переходить в атаку.

— Вы мне в прошлый раз сказали, будто бы ваш отец покончил с собой за несколько лет до исчезновения дочери.

На миг женщины посмотрели друг другу в глаза.

— Пожалуй, вам лучше уйти, — сказала Бара, вставая из-за стола.

— Э-э нет, дорогуша, так не пойдет. Ведь это не я завела речь о вашем отце и его самоубийстве. Зато я заглянула в Комитет по статистике, полистала свидетельства о смерти. И вы знаете не хуже меня, записи Комитета по статистике никогда не лгут, не то что некоторые граждане.

— Мне нечего больше вам сказать, — выдохнула Бара.

Ага, носик-то уже не приклеен к потолку, да и голосок взял тон пониже.

— Я полагаю, вы потому завели об отце речь, что уже давно хотели выговориться. Слишком тяжело хранить такое одной…

— Какая чушь! — взвизгнула хозяйка дома. — Тоже мне, психолог выискалась!

— Психолог не психолог, а свидетельство о смерти датировано шестью месяцами после исчезновения Сольвейг. В свидетельстве ничего не сказано насчет самоубийства. В графе «причина смерти» прочерк. Ну конечно, семейка-то у вас не из тех, чтобы публично признаться в самоубийстве, это же какой позор, фи, дяди в шляпах и сюртуках будут показывать пальцем. «Скоропостижно скончался у себя дома» — вот и все, что я прочла в свидетельстве.

Бара повернулась к ней спиной.

— Знаете, а я еще не потеряла надежду, что у вас хватит совести сказать мне правду, — кинула козырного туза Элинборг, тоже вставая из-за стола. — Ведь зачем-то же вы помянули отца, не так ли? Значит, он как-то в этой истории замешан. И напрашивается вывод — уж не он ли сам сделал Сольвейг ребенка?

Ноль реакции.

Женщины стояли посреди шикарной гостиной, и мертвую тишину, наполнившую комнату, можно было, казалось, пощупать руками. Элинборг еще раз оглядела обстановку — сколько всяких вещичек тут и там, портреты хозяев дома, золото да серебро, блестящий черный рояль в углу, фотография Бары под руку с лидером Прогрессивной партии, поставлена так, чтобы всякий входящий немедленно ее замечал. Не дом, а склеп, подумала Элинборг, отовсюду несет мертвечиной.

Наконец Бара тяжело вздохнула и, не переменив позы, произнесла:

— У каждой семьи есть своя ужасная тайна, разве не так?

— Ваша правда, — поддакнула Элинборг.

— Нет, это был не папа, — не сказала, а выдавила из себя Бара. — Я не знаю, почему солгала вам в тот раз, мол, он умер прежде сестры. Не совладала с собой. Вы угадали, конечно, я давно хотела с кем-нибудь этим поделиться, так меня жгло изнутри. Столько лет молчать, столько лет, а тут появляетесь вы с этой историей про Сольвейг, которая сто лет как спит на дне морском, над ней саженей пять. И тут во мне что-то сломалось. Не знаю, почему я не сказала правду сразу.

— Ну так кто же тогда?

— Папин племянник, — сказала Бара. — В Приречье. Мы часто ездили туда летом, и вот в один из визитов…

— Как это выяснилось?

— Сестра вернулась сама не своя, словно другой человек. Мама… мама сразу все поняла, да и как такое скроешь, через несколько месяцев все стало ясно.

— Она рассказала матери, что стряслось?

— Да. Папа сразу же поехал на север. Что он там делал и говорил, я понятия не имею. Он вернулся, и к тому времени родственники выслали парня вон из страны[50]. Об этом ведь небось слухи ходили, там, на хуторах в Приречье. У дедушки там был огромный дом. И детей у него было только двое, папа и его брат. Папа покинул родные пенаты, переехал в столицу, стал большим человеком, близким соратником самого Йонаса, Йонаса с Хривлы[51]. Боготворил его.

— А что с племянником?

— А ничего. Сольвейг сказал, что он сошелся с ней против ее воли. Изнасиловал ее. Родители не знали, что им делать, они не хотели тащить мерзавца в суд, ведь это же какой скандал, народ только об этом и будет говорить. А он вернулся много лет спустя обратно и поселился в Рейкьявике. Завел семью. Умер лет двадцать назад.

— А Сольвейг и ее ребенок?

— Было решено, что Сольвейг сделает аборт, только она наотрез отказалась. Отказалась, и все тут. А там бах — и в один прекрасный день исчезла без следа.

Бара наконец повернулась лицом к Элинборг.

— Эта летняя поездочка в Приречье, можно сказать, погубила нас. Погубила всю нашу семью. История легла тенью на всю мою жизнь. Все эти семейные тайны, семейная честь, семейная гордость. Мы же ох какие гордые были, только держись! Никто не смел ни слова об этом сказать. Мама тщательно за этим следила. Я знаю, она позднее говорила с Беньямином, объяснила ему, как было дело. А так все устроилось преизящненько и само собой, и вдруг оказалось, что это все дело одной только Сольвейг. Ее личное дело, собственный выбор. Умопомрачение на нее нашло, понимаете ли. А мы остались чистенькие, как с гуся вода. И с нашей точки зрения все было в порядке. Это просто с Сольвейг что-то стряслось, ну мало ли, сбрендила девица, да и нырнула в море. А мы остались в белых брюках, такие нивчем-невиноватые-нивчемневиноватые, совершенно ни при чем.

Элинборг смотрела на нее, пока наконец не нашла в себе силы испытать к хозяйке дома долю жалости — ведь это же надо, всю жизнь прожить во лжи.

— Она взяла все на себя, — продолжила Бара. — А мы остались не затронуты. Ее дела — ее дела. Мы ни при чем.

Элинборг кивнула.

— Это не она там лежит, на Пригорке, — сказала Бара. — Она лежит на дне морском, лежит там уже целых шестьдесят мерзких, проклятых лет…

Поговорив с врачом — тот повторил то же, что и раньше, состояние девушки не меняется, лишь время покажет, станет ей лучше или нет, — Эрленд вошел в палату к Еве Линд и сел подле. Он думал, о чем рассказать ей в этот раз, и снова не смог ни на что решиться.

Шли минуты. В отделении интенсивной терапии стояла тишина. Иногда мимо дверей палаты проходил какой-нибудь врач или сестра. Вот же выдают им обувь — какие-то белые, мягкие не то кроссовки, не то кеды, на резиновой подошве, так ужасно скрипят по пластиковому полу.

То ли скрип, то ли свист. Тьфу, гадость. Эрленд тряхнул головой и ни с того ни с сего, словно не по своей воле, заговорил тихим голосом.

Сама собой выбралась его любимая тема — пропавшие без вести. Особенно один случай. Он давно ломает над ним голову, до сих пор ломает, и все никак не может понять, что тут к чему.

Был, начал Эрленд, один юноша. Еще мальчиком он с родителями приехал в Рейкьявик с родного хутора, и хотя тот располагался аккурат у черта на куличках, всю жизнь скучал, до боли скучал по нему. Он был слишком мал, чтобы понять, отчего да почему они вдруг взяли да и переехали в столицу, которая еще, по сути, и не могла именоваться городом, так, крупный торговый поселок у моря. Лишь много лет спустя он понял — тому переезду было много причин.

Новое место с первого же взгляда показалось юноше чуждым и недружелюбным. Он ведь вырос на хуторе, с коровами да овцами, в полной изоляции от «большого мира», и жизнь его была простая, хуторская — теплое лето да жестокая зима да истории про предков, которые жили повсюду в округе, такие же хуторяне, как и его родители, бедные, что церковные крысы, из поколения в поколение. Эти вот люди и были главными героями историй, которые ему рассказывали в детстве и во младенчестве, и говорилось в них про хуторскую жизнь, хорошо ему знакомую. Истории самые обычные, какие случаются каждый день и какие то и дело случались целые столетия напролет, про полные опасностей переходы через пустоши, да про неурожай, да про голод, а еще про всякие более приятные события, порой такие невероятные и смешные, что рассказчики едва не помирали от хохота, хватались за животики, складывались пополам, кашляли, да просто валились на землю и дрыгали всеми четырьмя конечностями. И во всех этих рассказах действовали люди, которых юноша сам хорошо знал, или видел, или слышал, ведь кроме них никто в округе и не жил — вот тот приходится отцу двоюродным братом, а та — троюродной сестрой матери, а у тех общая бабушка, а у тех — общий пра-прапрадедушка, и так от наших дней вспять до самого заселения острова. Он всех этих людей знал по рассказам, даже тех, кто давно умер и покоился на местном крошечном кладбище вокруг старинной окружной церкви, в которую давным-давно заколотили вход; а в рассказах говорилось и про повивальных бабок, которым не страшно было перейти вброд ледяную реку, если они знали, что на другом берегу рожают; и про хозяев, бесстрашных людей, готовых идти спасать скот в самую распроклятую погоду; и про наемных работников, которые погибали на пустошах, в мороз отправившись за скотом в горы; и про перепившихся священников; и про привидений и духов-двойников; про жизнь, которая была частью его самого.

Все эти рассказы юноша взял с собой, когда его родители покинули родные края и переехали в город. На самой окраине столицы они наняли в небольшом домике бывшую душевую, какой пользовались в годы войны британские солдаты, и переделали ее в этакую клетушку. Ни на что другое у них не было средств. Городская жизнь пришлась папе не по вкусу, и вскоре у него начались проблемы с сердцем, а там он и умер. Мама тогда продала душевую, переехала с сыном в подвал близ гавани и устроилась работать на рыбзавод. Сын же плохо понимал, чем ему заняться, закончив школу. В университет он поступить не мог — у мамы не было денег. Да и не хотел он особенно туда идти. Устроился разнорабочим. Строил дома. Ловил рыбу в море. А в один прекрасный день увидел объявление, мол, хочешь работать в полиции — так милости просим.

Никаких историй ему больше никто не рассказывал, и те, что он помнил с детства, постепенно выветрились из памяти. Все его родственники сгинули, забытые и зарытые в опустевшей округе на другом конце света. А сам он оказался выброшен на берег, точно щепка после кораблекрушения, в большом городе, где ему нечего было делать. Не столичный он человек. А повернуть назад нельзя, туда нет дороги. А кто он такой тогда? А черт его знает. Но что не выветрилось у него из памяти — это тоска, тоска по другой жизни, и все больше он чувствовал, что некуда ему приткнуться, и что несет его по волнам, как лодку без парусов, и что жить ему тошно, и что последняя ниточка, связывавшая его с прошлым, оборвалась в тот день, когда умерла мама.

Он стал ходить по барам и на танцы. Познакомился в «Веселом хуторе»[52] с одной женщиной. Он и с другими раньше сходился, но прежде все ограничивалось парой недель. А тут вышло иначе, эта была решительнее прочих и быстренько взяла его в оборот. Она много от него требовала, а он все исполнял — просто так, не потому, чтобы особенно хотелось. Все произошло так быстро, что юноша и оглянуться не успел, как уже был мужем и отцом маленькой дочки. Они сняли тесную квартирку. У жены были большие виды на будущее, она четко знала, чего и в какой последовательности они достигнут, все говорила про то, как они заведут еще детей, купят квартиру попросторнее, и все это торопливо, в сильном возбуждении и с непоколебимой уверенностью в завтрашнем дне. Спроси ее, так ничто, положительно ничто не могло помешать воплощению в жизнь всего этого сияющего великолепия. Юноша смотрел на нее и постепенно осознавал, что совсем не знает эту женщину, понятия не имеет, что она за человек.

Они родили еще ребенка, и женщина начала замечать, как ширится пропасть между нею и мужем. Он был рад рождению сына, но в остальном лишь больше мрачнел и мало-помалу стал намекать, что хочет уйти. Долго ли, коротко ли, намек был замечен. Она сразу же спросила, есть ли у него другая, он же лишь посмотрел на нее непонимающим взглядом. Что за вопрос? Никогда ничего такого не хотел. Но должна же быть другая, воскликнула она. Нет, ответил он, дело вовсе не в этом, и стал излагать ей, что у него на душе, что за жизнь происходит у него внутри и как он вообще смотрит на все. Она отказалась даже слушать. Она родила с ним двоих детей, и он попросту не смеет, слышите, не смеет затевать с ней какие-то глупые беседы о том, чтобы уйти. Он не смеет от нее уходить. Он не смеет уходить от них. От своих детей.

Да, это была серьезная тема, его дети. Одни имена чего стоят, Ева Линд и Синдри Снай — жена назначила их детям единолично, даже не посоветовавшись с ним, а если его спросить, так это погоняла сюсепусечные, а не имена[53], вот чего. И он никогда не думал о детях как о собственности. Не очень понимал, как быть отцом, но хорошо осознавал свою ответственность. Отлично чувствовал свой долг по отношению к ним — но этот долг касался лишь их одних, сына и дочери, а его жена и их совместная жизнь тут были решительно ни при чем. Он твердо заявил, что намерен заботиться и воспитывать детей и что ему хотелось бы, чтобы развод прошел мирно. Она ответила в том смысле, что о мире он может и думать забыть, схватила в охапку Еву Линд и прижала к себе. И тут он понял — она собирается использовать детей, чтобы не отпустить его, совьет из малышей веревки, только бы привязать его к себе покрепче. И это окончательно убедило его, что он прав. Нет, сказал он себе, с таким человеком я жить не намерен. Все это с самого начала было одной большой ошибкой, и обойдется она всем очень дорого. Ему давно пора очнуться и дать что есть сил по тормозам. Чего он только себе думал все это время?! Но, так или иначе, сегодня его терпению пришел конец.

Он попытался уговорить ее дать ему возможность видеться с детьми в определенные дни недели или сколько-то раз в месяц, но она отказалась наотрез, в крошечных глазках зажегся пожар великанской злобы, и юноше было заявлено, что в жизни ему больше не видать детей, коли он осмелится бросить ее. Уж она постарается!

И тогда он исчез. Исчез из жизни девочки двух лет от роду, которая, сидя на кроватке в подгузнике и с соской в руках, смотрела, как за ним закрывается входная дверь. Он не забыл эту маленькую беленькую соску — она поскрипывала, когда девочка сжимала ее своими крошечными зубками.

— Мы, конечно, неправильно себя повели, — сказал Эрленд.

Опять этот свист со скрипом.

Он опустил голову на грудь и зажал уши руками. Наверное, опять мимо дверей прошла медсестра в своих резиновых тапках или что это там у них.

— Я не знаю, что сталось с этим юношей, — продолжал Эрленд так тихо, что сам себя едва расслышал.

Посмотрел на дочь — какое необычное лицо, такое спокойное и умиротворенное, никогда такого не видел, почти лучится. Посмотрел на приборы, поддерживающие в ней жизнь. Опустил глаза долу.

Прошло сколько-то времени, и Эрленд встал, наклонился над Евой и поцеловал ее в лоб.

— Он исчез, пропал без вести и, я полагаю, до сих блуждает без дороги где-то там, неведомо где. Уже много лет блуждает он по неведомым тропам, и боюсь, ему не отыскать пути обратно. Ты совсем в этом не виновата. Это все случилось прежде, чем ты появилась на свет. Я думаю, он ищет дорогу к самому себе, но не знает, отчего и почему и с какой стати ему заниматься этими поисками, и, уж конечно, он сам ни за что не сможет найти ответ на этот вопрос.

Эрленд посмотрел на Еву Линд:

— Разве только ты ему поможешь.

Ее лицо — словно ледяная маска, освещенное светом ночника.

— Я знаю, ты тоже его ищешь, и если кому-либо на этом свете суждено его найти, то только тебе.

Он повернулся спиной к дочери и собирался уже выйти из палаты, как увидел в дверях, прямо перед собой, свою бывшую. Черт, и сколько она уже тут стоит? Подслушивала? Если да, то что успела услышать? Без порток, но в шляпе — одета все в то же коричневое пальто поверх спортивного костюма, но на ногах туфли на шпильках, мама же ты моя дорогая, Рейкьявик воистину город контрастов. Эрленд лет двадцать как не встречался с ней лицом к лицу — да, сильно постарела, лицо, некогда подтянутое и целеустремленное, осунулось, щеки набрякли и опали, появился второй подбородок.

— Как ты посмела! — взревел Эрленд, позабыв себя от ярости. — Как у тебя духу хватило рассказать Еве эту чудовищную ложь про аборт?!

— Оставь меня в покое, — сказала Халльдора.

Голос тоже постарел, говорит с присвистом. Слишком много курила. Слишком долго.

— Какую еще гадкую ложь ты нашептала детям?!

— Пшел вон, — процедила она и сделала шаг прочь от двери, давая ему пройти мимо.

— Халльдора…

— Пшел вон! — повторила она. — Пошел вон, мразь, и оставь меня в покое!

— Мы оба хотели детей, ты прекрасно помнишь! Обоих!

— Что, теперь ты жалеешь об этом? — прошипела она.

Эрленд не понял, что она имеет в виду.

— Решил наконец, что у них тоже есть право на жизнь, а?

— Что с тобой произошло? — спросил Эрленд. — Какая муха тебя укусила? Как ты превратилась в такую злобную, мелкую, лживую мегеру?

— Пшел вооооооон! — заверещала она. — У тебя это отлично получается! Иди вон отсюда, ну же! Дай мне спокойно посидеть с ней.

Эрленд смотрел на нее в недоумении:

— Халльдора…

— Иди же наконец вооооооон!!! Пшел вон, мразь! Немедленно! Я не желаю тебя видеть! Не желаю тебя больше видеть!!!

Эрленд вышел из палаты, Халльдора зашла внутрь и захлопнула дверь.

21

Сигурд Оли покинул подвал, так и не найдя в куче ностальгического барахла никаких свидетельств об иных, кроме Хёскульда, арендаторах летнего дома Беньямина. Ему, впрочем, было на это начхать — довольно и того, что он может теперь вольной птицей вылететь из заточения. Дома его уже ждала Бергтора. На столе стояла открытая бутылка красного и два бокала, наполненный и пустой. Заметив Сигурда Оли, Бергтора наполнила пустой бокал и протянула ему. Пригубив, Сигурд Оли начал с места в карьер:

— Я совершенно не похож на Эрленда. Это жуткое оскорбление, ты даже представить себе не можешь. Никогда больше не говори мне такого.

— Но тебе хочется походить на него, — возразила Бергтора.

Готовит пасту, зажгла на столе свечу. Отличный антураж для выяснения отношений.

— Все мужики только о том и мечтают, чтобы быть такими, как он, — добавила она.

— Что за чушь ты несешь? С какой, ради бога, стати?

— Все мужики только того и хотят — быть свободными и предоставленными самим себе.

— Это неправда. Ты и представить себе не можешь, что у Эрленда за жизнь. Это сущий ад, поверь, уж я-то знаю.

— Ну хорошо, будь по-твоему. Но мне хочется все-таки понять, что к чему у нас с тобой, — сказала Бергтора и еще подлила Сигурду Оли красного.

— Отличная идея, давай разберемся, что у нас с тобой к чему. Приступай.

Нет на свете женщины практичнее Бергторы. Никаких тебе сцен и нытья про любовь-морковь. То самое, что надо Сигурду Оли.

— Значит, что? Мы живем вместе уже сколько, три, нет, четыре года, и ничего не происходит. Ни-че-го-шень-ки. У тебя что-то умопомрачительное всякий раз делается с физиономией, стоит мне завести беседу о том, чтобы оформить отношения. Мы ведь даже финансовые дела ведем по отдельности. Венчание решительно не входит в твои планы, а что ты думаешь про другие способы вступить в брак, мне неизвестно, из тебя клещами не вытянешь. Мы даже как состоящие в гражданском браке нигде не записаны. Что до детей, то мысли о них ты изгоняешь за пределы Солнечной системы. В свете всего этого возникает вопрос — и что дальше? Что остается?

Ни намека на гнев в тоне Бергторы. Покамест она лишь хочет установить факты, понять, как обстоят дела между нами и каковы перспективы. Надо этим воспользоваться, пока не поздно, подумал Сигурд Оли. Ковать железо, пока горячо. Поскольку в подвале необходимости пользоваться интеллектом не было, он успел все хорошенько обдумать.

— То есть как «что дальше», «что остается», — улыбнулся Сигурд Оли. — Дальше — мы. Мы двое. Вот мы двое и остаемся.

Не теряя времени даром, он сунул в проигрыватель компакт-диск с песенкой, которая не шла у него из головы с тех самых пор, как Бергтора впервые начала сверлить ему мозги на предмет «оформления отношений». К собеседникам неожиданно для самой себя присоединилась Марианна Фейтфул и, не найдя ничего лучше, решила поведать им историю Люси Джордан, домохозяйки тридцати семи лет от роду, которая все мечтает о том, как пронесется по Парижу за рулем открытой спортивной машины и теплый ветер будет свистеть у нее в ушах.

— Мы ведь давно обо всем договорились, — сказал Сигурд Оли.

— Ты о чем? — недоуменно спросила Бергтора.

— Да о поездке.

— Ты про Францию?

— Ну да.

— Сигурд…

— Давай, чего мы ждем? Поедем в Париж, возьмем напрокат «феррари» с открытым верхом, и весь мир наш, — сказал Сигурд Оли.

Эрленд шел сквозь пургу, ураган гудел, видно не было решительно ни черта. Ледяной ветер резал руки, хлестал по лицу, окутывал тьмой и холодом. Идти становилось все труднее, он повернулся к ветру спиной, замер и так и стоял, покуда его целиком не засыпало снегом. Он знал, что скоро умрет, но ничего не мог с этим поделать.

На фоне воя пурги вдруг послышался телефонный звонок. Телефон не унимался, под стать пурге, и тут неожиданно ветер стих, адский снежный свист умолк, и Эрленд очнулся у себя дома, в собственной гостиной. Домашний телефон на столе трезвонил с прежним энтузиазмом, не желая дать спасенному от холодной смерти хозяину покоя.

Эрленд выкарабкался из кресла и уже хотел снять трубку, как звон прекратился. Следователь постоял над аппаратом, ожидая повторного звонка, но телефон, мерзавец этакий, и тут показал хозяину язык. Даже два — телефон-то старый, ни определителя, ни автоответчика, так что никакой возможности узнать, кто пытался выйти с ним на связь. Наверное, решил Эрленд, телефонная реклама — как ему надоели эти ребята, все время предлагают то пылесосы с тостером в придачу, то еще какую-нибудь ерунду. А все равно, спасибо, дружище, выручил меня из беды, а то бы я там так и замерз, в снегу на пустоши.

Пошел на кухню. На часах восемь вечера, светит, как днем, и никакие занавески от приполярного дня не помогают. Все равно задернул, в солнечных лучах засеребрилась домашняя пыль. Нет, не мое это время, лето и весна. Слишком светло. Слишком весело. Куда лучше зима, так уютно зимней тьмой кутаться в депрессию… Ничего съедобного дома нет, так. Ладно, сядем за стол, подопрем руками подбородок, посидим, поокаем.

Эрленд так до сих пор и не оправился от встречи в больнице. Вернулся, как обухом ударенный, домой около шести и продрых до восьми, и тут ему возьми да и приснись пурга. Тоже из головы нейдет, эк я повернулся к ветру спиной и стал ждать, когда отдам концы. Ему часто снился этот сон, с разнообразными вариациями. Не менялось только одно — эта самая жуткая пурга, шквальный ветер, пробирающий до мозга костей. Он хорошо знал, чем бы кончился сон, не разбуди его телефонный звонок.

Телефон зазвонил снова. Отвечать или не отвечать, вот в чем вопрос. М-да. Ладно, так и быть, встанем и пойдем в гостиную.

— Добрый вечер, это вы, Эрленд?

— Да, я, — ответил Эрленд и прокашлялся, сразу узнав голос.

— Это снова Джим, из посольства. Прошу прощения, что побеспокоил вас дома.

— Мне кто-то звонил пару минут назад, не вы?

— Нет, не я. Я только сейчас ваш номер набрал. Дело вот в чем, я опять говорил с Эдвардом Хантером и решил, что надо вам немедленно перезвонить.

— Как любопытно, что-нибудь новенькое нашли?

— Он решил плотно заняться этим делом, как я понимаю, а я-то просто полюбопытствовал. Так вот он связался с друзьями в Штатах, перечитал несколько раз этот свой дневник, поговорил с тем и с сем и, кажется, установил имя человека, который донес о воровстве на складе.

— И кто же это был?

— Хантер мне не сказал, только попросил передать вам. Сказал, ждет вас в гости.

— Что, прямо сейчас?

— Нет, нет, завтра утром. Думаю, завтра утром будет в самый раз. А сейчас он уже спать пошел.

— Ну хотя бы исландец это был или нет?

— Он вам обо всем сам расскажет. Спокойной ночи, и еще раз прошу прощения за беспокойство.

И Джим повесил трубку.

Эрленд не успел толком переварить полученные от Джима новости — телефон зазвонил снова. На этот раз говорил Скарпхедин, прямо с Пригорка. Как всегда, без предисловий:

— Завтра вынимаем скелет из земли.

— Давно пора, мон шер, ву компрене? — передразнил его Эрленд. — Это вы звонили минут десять назад?

— Да, видимо, вас не застал. Вы только что вошли?

— Да, — солгал Эрленд. — Нашли что-нибудь в смысле улик?

— Нет, ничего такого, но я хотел вам сказать… какая неожиданность, добрый вечер, э-э, мнэээ, простите, пожалуй, будет лучше, если я вам помогу, да-да, вот так… простите, Эрленд, о чем я говорил?

— Вы сказали, что завтра извлекаете скелет из грунта.

— Да-да, именно так, ближе к вечеру, во всяком случае после полудня. Ничего не нашли в смысле улик. Как он оказался на Пригорке, ума не приложу. Возможно, что-нибудь полезное найдем под скелетом.

— Хорошо, увидимся завтра.

— Будьте здоровы.

Эрленд положил трубку. Он еще не до конца проснулся, все думал о Еве Линд, о том, поможет ей его последний рассказ или нет. А еще о Халльдоре, о том, как она ненавидит его все эти годы и пожар злобы все не унимается. В миллионный раз подумал, что было бы, не уйди он тогда. Так и не нашел ответа на этот вопрос.

Стоял и смотрел прямо перед собой, в никуда. Солнечные лучи частоколом ножей врезались сквозь занавески в сумерки его квартиры. Почему так, ведь занавески у меня плотные, бархатные, до самого полу. Плотные, из зеленого бархата, не должны по идее пропускать солнце, а вот на тебе…

Добрый вечер.

Добрый вечер.

Будет лучше, если я вам помогу…

Занавески отбрасывали зеленоватые тени на пол квартиры.

Скрюченная.

Зеленая.

— Неужели Скарпхедин там?..

Эрленд вскочил на ноги. Номера археолога он не помнил, пришлось звонить в справочную.

— Скарпхедин! Скарпхедин!!! — заорал Эрленд в трубку.

— Что такое, мон шер? Это снова вы?

— Кому это вы сказали давеча «добрый вечер»? Кому собирались помочь?

— А?

— С кем вы там разговаривали?

— С кем я разговаривал? Что за спешка, дружище? Где-то пожар?

— Пожар, ага, щас так разгорится, не потушишь! Кто там с вами у раскопок находится, скажите же наконец!

— Вы хотите знать, с кем я поздоровался?

— Черт вас дери, Скарпхедин! Вы прекрасно понимаете, что у нас тут не видеофон и я не мог видеть, с кем вы там здоровались на Пригорке! Вы кому-то сказали «добрый вечер». Так будьте же так добры сказать, кто это был?

— Да женщина какая-то, ей не на раскопки, она вот отошла, стоит там, близ кустов.

— Кустов? Уж не смородиновых ли кустов? А?!! Она у смородиновых кустов стоит, я вас спрашиваю?!!

— Ну да.

— Отлично. А как она выглядит?

— Она… Вы что, ее знаете? Что это за женщина? Отчего у вас к ней такой нездоровый интерес?

— Повторяю. Свой. Вопрос. Как. Она. Выглядит, — отчеканил Эрленд, едва сдерживая гнев.

— Успокойтесь же наконец!

— Сколько ей лет?

— Сколько ей лет?

— Мать твою, клыкастый кусок говна, скажи мне наконец, сколько ей, по-твоему, лет, а не то я тебя поколочу!!!

— Лет шестьдесят. Нет, скорее семьдесят. Так на глаз не поймешь.

— Во что она одета?

— Одета? Длинный такой зеленый плащ, до пят. Росту примерно моего. Инвалид.

— Инвалид?

— Хромает, причем как-то странно. Что-то особенное в позе и походке. Как бы это сказать, не знаю даже, как описать…

— То есть как это ты не знаешь?! А ну давай рожай!

— Это, мон шер, не так просто, ву компрене… я бы сказал, она скрюченная.

Эрленд бросил трубку и выбежал на улицу, забыв потребовать от Скарпхедина, чтобы задержал неожиданную гостью на Пригорке до его приезда во что бы то ни стало.

* * *

Минула без малого неделя с того дня, как Дейв был у них в последний раз. И тут вернулся Грим.

Осень давно вступила в свои права, дул промозглый ветер, на земле лежал первый снежок. Пригорок — на то и Пригорок, стоит высоко над морем и продувается со всех сторон, зима там наступает раньше, чем в столице, в низинах. Симона и Томаса по утрам забирала в рейкьявикскую школу машина, возвращались они ближе к вечеру. Мама каждый день отправлялась на Хутор Туманного мыса, доила там коров и занималась другой мелкой работой. Уходила раньше мальчиков, а когда они возвращались, была уже дома. Миккелина Пригорок не покидала, и ей ой как это не нравилось, весь день проводить в одиночестве. Когда приходила мама, дочь едва не прыгала от счастья, а как появлялись, на бегу бросая учебники в угол, Симон и Томас, радовалась еще больше.

Дейв бывал у них все чаще, все регулярнее. Они все лучше понимали его, особенно мама. Взрослые порой часами сидели за кухонным столом и разговаривали и в таких случаях просили мальчишек и Миккелину не шуметь. А случалось, когда они хотели остаться совсем наедине, и вовсе уходили в спальню и запирали за собой дверь.

Порой Симон замечал, как Дейв гладит маму по щеке или убирает с ее лица прядь волос, словно причесывает. А иногда он гладил ее по руке. Еще они частенько отправлялись гулять вокруг Рябинового озера, иногда забирались подальше, вверх на гору, а порой совсем далеко, в долину Мшистой горы и к Хельгиному водопаду[54]. Уходили, как правило, на целый день и поэтому брали с собой еду. Иногда дети отправлялись вместе с ними, мальчики бежали сами, а Миккелину Дейв сажал на шею — девочка, говорил он, не тяжелее пушинки. Дейв даже название придумал таким прогулкам — «пикник», Симону и Томасу слово очень понравилось, они сказали, что оно похоже на то, как говорят куры, и прыгали вокруг Дейва, голося «пикник, пикник» и притворяясь, будто клюют раскиданные по земле зерна.

Дейв и мама часто разговаривали друг с другом о чем-то серьезном, и на «пикнике», и на кухне, и даже в спальне — Симон однажды случайно открыл туда дверь. Они сидели на краю кровати, Дейв держал маму за руку; заметив Симона, они оба ему улыбнулись. Он представления не имел, о чем они разговаривают, но тема всякий раз была не из приятных — уж Симон-то знал, какое лицо бывает у мамы, когда ей плохо.

И вот одним холодным осенним днем всему этому настал конец.

Грим вернулся ранним утром, когда мама уже ушла на работу на Хутор Туманного мыса, а Симон и Томас собирались в школу. На Пригорке было так холодно, что пробирало до костей. Мальчики, дрожа, вышли из дому, направляясь к перекрестку, где их подбирала машина, и по дороге встретили Грима. Тот шагал по скованной инеем земле к дому, кутаясь в изодранную куртку, чтобы было не так холодно — дул пронизывающий северный ветер. Он их даже не заметил. Они тоже не разглядели хорошенько его лица в осенних утренних сумерках, но Симон без труда представил себе его — злобное, холодное. Мальчишки ждали отца. Мама сказала, что примерно в эти дни он должен выйти на свободу и, скорее всего, направится к ним на Пригорок, так что они, Симон и Томас, должны быть готовы к новой встрече с ним со дня на день.

Симон и Томас переглянулись. Грим шагал себе вверх по холму. Оба вздрогнули — обоим пришла в голову одна и та же мысль. Миккелина осталась дома одна. Она просыпалась, когда уходила мама, а потом братья, но затем засыпала снова. Когда Грим войдет в дом, он не найдет там никого, кроме Миккелины. Симон попытался вообразить себе, как отец поведет себя, увидев, что дома нет ни мамы, ни мальчиков, но зато есть спящая Миккелина, одна-одинешенька, беззащитное существо, которое он ненавидит пуще всего на свете.

Подъехала школьная машина, погудела мальчикам дважды. Водитель видел, что они стоят на дороге, но не мог ждать больше и уехал, исчезнув за поворотом. Мальчишки стояли не шелохнувшись, не говоря ни слова, а потом встряхнулись и тихонько направились обратно к дому.

Они ни за что не хотели оставлять Миккелину дома одну.

Симон подумал сбегать за мамой или послать Томаса, но решил, что время терпит; мама заслужила провести еще один, последний день в покое. Они увидели, как Грим зашел в дом и закрыл за собой дверь, и ринулись за ним со всех ног. Они не имели ни малейшего представления, что их ждет внутри. Думали только об одном — Миккелина, в полном одиночестве, спит в большой кровати в спальне. Куда ей — пока Грим был дома — было настрого запрещено совать свой вонючий калекин нос.

Братья открыли дверь и прокрались внутрь, Симон шел первым, а за ним, не отставая, держа брата за руку, Томас. Они подошли к кухне и увидели, что Грим стоит у стола, к ним спиной, втягивает носом воздух и харкает в раковину. Он зажег над кухонным столом свет, но дети видели лишь его очертания.

— Где ваша мать? — не поворачиваясь, спросил Грим.

Наверное, все-таки заметил нас на дороге, подумал Симон и ответил:

— На работе.

— На работе? Где? Где она работает?

— На молочной ферме, на Туманном мысу.

— Она что, не знала, что сегодня я возвращаюсь домой?

Грим повернулся к ним лицом и сделал шаг вперед, к лампочке. Мальчишки впервые смогли разглядеть его — утром так темно, без лампы ничего не видно, — впервые после нескольких месяцев отсутствия. Глаза у братьев стали как тарелки, едва они в тусклом свете лампочки увидели лицо Грима. С ним что-то случилось. Половину лица над правой щекой покрывал ожог, правый глаз полузакрыт — нижнее веко прикипело к верхнему.

Грим улыбнулся:

— Что скажете, красавчик ваш папочка, а?

Братья все не могли отвести глаз от изуродованного лица.

— Тебе предлагают кофе, а потом как плеснут тебе им в лицо, такие дела.

Грим подошел поближе.

— И главное, им вовсе не нужно заставить тебя говорить. Нет, они все и так знают, кто-то им разболтал. Не оттого они плещут крутым кипятком тебе в лицо. Не оттого хотят превратить тебя в сраного урода.

Мальчишки совершенно не понимали, о чем он.

— Приведи ее, — приказал Грим и глянул на Томаса, прятавшегося за спиной старшего брата. — Отправляйся в этот сраный жвачный хлев и приведи мне эту распроклятую корову.

Симон краем глаза заметил, что в коридоре кто-то есть, но не смел даже подумать о том, чтобы повернуть туда голову. Миккелина проснулась. Она научилась худо-бедно передвигаться и, видимо, выбралась в коридор, но не отваживалась ползти на кухню.

— Воооооон! — зарычал Грим. — Немедленно!

Томас аж подпрыгнул. Симон не был уверен, что младший знает дорогу на хутор. Томас пару раз всего ходил с мамой на ферму летом, а сейчас почти кромешная тьма и холодно, а Томас такой маленький.

— Нет, лучше я, — сказал Симон.

— Хуй собачий!!! — прошипел Грим и заорал на Томаса: — Уебывай, выблядок!

Томас выпустил руку Симона, открыл дверь, вышел на мороз и аккуратно закрыл дверь за собой.

— Так, Симон, сынок, а теперь подойди-ка к папочке да присядь рядом с ним, — велел Грим.

Как резко он меняется! Миг назад готов был нас убить, а тут бах! — и всю злобу как рукой сняло.

Симон неуверенно, мелкими шажками зашел на кухню и сел на стул. Точно, кто-то есть в коридоре. Только бы, ох только бы Миккелина не попалась сейчас ему на глаза! В коридоре была маленькая клетушка, и Симон изо всех сил надеялся, что Миккелина догадается там спрятаться, доползет-дохромает и Грим не заметит ее.

— Соскучился небось по старику своему, а? — сказал Грим и сел напротив Симона.

Симон, не сводя глаз с ожога, кивнул.

— Ну расскажи папочке, как у вас тут было летом, папочке ведь интересно.

Симон, не говоря ни слова, смотрел на Грима и все думал, где начинать врать. Ведь нельзя же рассказывать ему про Дейва, про то, что он захаживал к ним по сто раз на дню, про то, что он куда-то ходил вместе с мамой, не зовя с собой детей, про их прогулки, про пикники. Нельзя же ему рассказывать, что они все вместе спали в одной кровати, в той самой большой кровати — его, Гримовой, кровати, — и не как-нибудь там, а каждый день. Нельзя же рассказывать ему, что мама словно ожила, едва только Грима усадили за решетку, и все — благодаря Дейву. Дейв вдохнул в нее новую жизнь. Нельзя же ему рассказать, с какой радостью мама просыпается по утрам, как прихорашивается. Как расцвело ее лицо. Как оно делалось краше день ото дня, и все потому, что рядом был Дейв.

— Что, неужели ничего не было? — удивился Грим. — Ничего не было целое лето?

— Нет, была… была отличная погода, — еле слышно сказал Симон, не отводя глаз от ожога.

— Да, погода была что надо, Симон. Прекрасная была погода, мне докладывали. И я уверен, ты все дни напролет играл на холме, бегал вокруг казарм. Ты там, часом, ни с кем не познакомился?

— Нет, — выпалил Симон. — Ни с кем.

Грим осклабился:

— Я гляжу, ты за лето выучился врать, сынок. Удивительно, как быстро люди выучиваются врать. Скажи мне, ты и впрямь выучился за лето врать, Симон?

У Симона задрожала нижняя губа. Сама начала дрожать, Симон не мог ничего поделать.

— Только с одним, — сказал он. — Но так, просто.

— С одним, значит, познакомился. Эвона как. Знаешь, Симон, врать нельзя, врать нехорошо. Если врать, вот как ты сейчас врешь, то будут неприятности на пустом месте, а там, глядишь, и у других будут из-за тебя неприятности.

— Ага, — кивнул Симон.

Только бы это все кончилось! Только бы на кухню выползла Миккелина, и тогда все это кончится! Может, сказать Гриму, что Миккелина в коридоре, а раньше спала в его кровати?

— И с кем же ты познакомился в казармах? — спросил Грим.

Симон почувствовал, что угодил в трясину и его засасывает все глубже.

— Только с одним.

— Только с одним, — повторил Грим, погладил себя по щеке, почесал ожог указательным пальцем. — И кто этот один? Ты не бойся, я рад, что был только один.

— Я не знаю. Он иногда ходил ловить рыбу на озеро. Ловил форель, иногда дарил нам.

— И как, он хорошо обращался с вами, с тобой и Томасом?

— Не знаю, — сказал Симон.

Это, конечно, была неправда. Симон ни одного человека в мире не знал добрее Дейва. В сравнении с Гримом Дейв был ангел небесный, посланный Господом на защиту маме. Где же Дейв? Ох, только бы он пришел! Бедный Томас, бегает снаружи в такой мороз, в такую темень, ищет дорогу на Туманный мыс. Бедная мама, она еще не знает, что Грим вернулся. Бедная Миккелина, прячется в коридоре.

— И он часто бывал тут?

— Нет, только изредка.

— А до того, как меня упрятали в каменный мешок, он бывал тут? Ах, ты не знаешь такого слова. Каменный мешок, Симон, это тюрьма. И знаешь, когда человека сажают в тюрьму, это вовсе не значит, что он сделал что-то плохое. Это только значит, что человека засадили за решетку, упрятали в каменный мешок. Они не очень-то стали разбираться, со мной-то. Все говорили — надо его примерно наказать. Дабы исландцы не смели воровать у военных. Ужасное, кричали, чудовищное преступление! Так что пришлось им меня осудить по всей строгости и со всей скорости. Чтобы не брали с меня пример другие исландцы, не воровали у армейских. Понимаешь? Вся страна должна учиться на моих ошибках. А ведь воруют все вокруг, не только я один. Все воруют, все зарабатывают деньги. Хаживал он сюда прежде, до того, как меня упрятали в каменный мешок?

— Кто?

— Да солдат этот. Тот единственный, с которым ты познакомился. Хаживал он сюда прежде, чем меня упрятали в каменный мешок?

— Иногда ловил рыбу в озере, до того, как тебя забрали.

— И дарил вашей матери форель?

— Ага.

— И много вылавливал?

— Когда как. Но вообще он никакой рыбак. Сидел только у берега да курил. Ты много больше вылавливал. Особенно в сеть. В сетях ты столько рыбы приносил!

— А когда он дарил вашей матери форель, он заходил к нам сюда? Вот сюда, на кухню, кофе выпить, за столом посидеть?

— Нет, — ответил Симон.

Интересно, соврал он или нет? Вроде как это очевидная ложь, но не все так просто. Симон пребывал в затруднении. Он был жутко перепуган, не знал, что делать дальше, нижняя губа дрожала, и он решил прижать ее к зубам пальцем. Симону казалось, он примерно представляет, какой ответ хочет от него услышать Грим, значит, надо стараться дать именно такой ответ, но одновременно позаботиться, чтобы из-за этого не пострадала мама — вдруг он сболтнет Гриму что-нибудь такое, что тому лучше не знать. Симон не узнавал Грима — ему никогда не случалось столько говорить с отцом, вопросы застали мальчика врасплох. В общем, Симон совершенно запутался. Он не очень хорошо понимал, что именно Гриму лучше не знать, но твердо решил изо всех сил постараться продержаться подольше и защитить маму.

— Неужели он ни разу сюда не заходил? — спросил Грим.

Голос изменился — не подлизывающийся, заискивающий, а жесткий и резкий.

— Раза два, может.

— И что он делал, когда приходил сюда?

— Да ничего особенного.

— Ага, «может». Вижу, сынок, ты снова начал мне лгать. Что, не так? Поверить не могу, что ты начал снова мне лгать. Я возвращаюсь домой, проведя бог весть сколько времени в кутузке, где надо мной издевались, как над последней тварью, и что меня встречает дома? Сын, который обнаглел настолько, что смеет мне лгать. Скажи, сынок, ты и дальше намерен лгать мне?

Не спрашивает, а бьет Симона наотмашь по лицу.

— А что ты делал, пока сидел в тюрьме? — спросил Симон, цепляясь за призрачную надежду — вдруг получится перевести разговор на что-то другое.

Ну почему он все время спрашивает про Дейва и маму? Ну почему Дейв не приходит? Разве они не знали, что Грим выйдет из тюрьмы сегодня? Разве они не говорили об этом, не строили планов — вот в те самые минуты, когда хотели побыть одни, когда Дейв гладил маму по руке и расправлял ей волосы?

— В тюрьме? — переспросил Грим.

Голос его снова стал другим, вкрадчивым, игривым, с хитрецой.

— О, сынок, в тюрьме я слушал. Каких только историй мне не рассказывали! Самые разные истории рассказывали твоему папе, вот какая штука. Ведь понимаешь, в тюрьме можно услышать много всякого, да тебе только того и хочется, услышать как можно больше, ведь к тебе никто не приходит, никто тебя не навещает, никаких новостей из дома. Только и думаешь, как бы кого послушать, ведь в тюрьму все время приходят разные люди, а твой папа умеет заводить друзей, да-да, особенно среди надзирателей, и те все время тебе рассказывают то да се. И поскольку делать-то в тюряге нечего, у тебя масса времени хорошенько обдумать услышанное, ой как хорошо обдумать.

Из коридора донесся какой-то шум, и Грим на миг замолчал, но сделал вид, будто ничего не случилось, и продолжил допрос:

— Ты, конечно, еще маленький, Симон. Хотя постой-ка, сколько тебе точно лет, сынок, скажи-ка?

— Мне четырнадцать, а скоро будет пятнадцать.

— Ты скоро станешь взрослым, так что я думаю, ты поймешь, о чем я. Вот послушай. В городе только и говорят про исландских девок, которые дают солдатам направо и налево. Понимаешь, наши бабы, особенно которые помоложе, как только видят парня в военной форме, то просто теряют волю — только от баб и слышишь, какие военные причесанные да приглаженные, какие они мастаки обходиться с дамами, какие они вежливые да куртуазные — вишь слово какое, «куртуазные», любим мы, исландцы, иностранные словечки-то! Как они, понимаешь, никогда не пьют и ведут себя обходительно, открывают бабам двери, пропускают их вперед, танцуют с ними, угощают сигаретами да кофе да прочим разным, да еще сулят им, будто заберут их отсюда в разные города, откуда они родом, и наши бабы просто с ума сходят от всего этого. А мы, Симон, мы с тобой, исландцы, — мы как дерьмо у них под ногами. Мы неотесанные мужланы, понимаешь, сраная деревенщина. Вот кто мы такие, Симон, и с нами бабы не хотят знаться. Не ровня мы им, вишь как. Вот поэтому мне и хочется узнать побольше про этого солдата, что лавливал у вас тут рыбку в озере. А особенно потому, сынок, что папу ты предал. Я полагал, мой сын сумеет за папу постоять, а ты оказался трусом.

Симон посмотрел на Грима и весь обмяк. Сил к сопротивлению не осталось.

— Мне, видишь, столько всего разные люди рассказывали про этого военного с Пригорка, а ты как будто и не знаком с ним вовсе. Это странно. Разве только ты врешь мне, и мне кажется, это не очень-то вежливо и хорошо, когда сын лжет своему папе, особенно когда к папе домой все лето чуть не каждый день наведывается какой-то солдат, да еще водит гулять его жену вокруг озера. Ты что же, никогда про такое не слыхал?

Симон молчал.

— Никогда про такое не слыхал, сынок? — повторил свой вопрос Грим.

— Они иногда ходили гулять, — сказал Симон, и глаза его налились слезами.

— Молодец, сынок, — похвалил его Грим, — вижу, мы до сих пор с тобой друзья. А теперь скажи мне, ты ходил гулять вместе с ними?

Грим и не думал отставать, все сверлил сына глазами, все подставлял под свет лампы ожог и полузакрытый глаз. Симон почувствовал, что недолго еще продержится.

— Мы иногда ходили к озеру, он приносил с собой еду. Ты ведь тоже иногда приходил домой с этими банками, которые открываются ключом.

— А он целовал твою мамашу? Там, внизу, у озера?

— Нет, — сказал Симон.

Он был очень рад, что на этот раз лгать не пришлось. Он никогда не видел, чтобы мама и Дейв целовались.

— А что они делали? Держались за руки? А сам ты что поделывал? И как ты посмел позволить своей блядской мамаше ходить с этим человеком гулять вокруг озера? Тебе разве не приходило в голову, что я могу быть против? Тебе не приходило это в голову?

— Нет, — сказал Симон.

— Значит, пока вы гуляли туда-сюда, никто обо мне и не вспоминал. Что, не так?

— Нет.

Грим наклонился вперед, чудовищный красный ожог осветило ярким светом.

— Скажи мне, как зовут этого человека, который взял да и украл у меня жену и детей и считает, что так оно и надо?

Симон не ответил.

— Как полагается звать человека, который уводит у другого законную жену и притворяется, будто так и надо?

Симон молчал.

— Знаешь, сынок, этот самый человек плеснул в меня кипятком и сделал мне вот такое лицо. Понимаешь? Ну вот, а теперь скажи мне — как его зовут?

— Я не знаю, — сказал Симон так тихо, что едва сам себя расслышал.

— Его не упрятали в кутузку, хотя он накинулся на меня и облил меня кипятком. Что ты скажешь на этот счет, а? Выходит, эти военные — они святые, а мы грязь у них под ногами. Тебе вот как кажется, они святые или как?

— Нет, — сказал Симон.

— А мамаша твоя, как у нее с брюхом, не стало больше за лето? — спросил Грим, словно ему неожиданно пришла в голову какая-то новая мысль. — Она, Симон, конечно, тупая жирная корова, которой место в хлеву, да только я не про это. Я про то, уж не водилась ли она с солдатами с базы на другой стороне холма. Скажи, не набухло ли у тупорылой твари брюхо?

— Нет.

— А мне вот кажется, что очень даже может быть. Ну да вскоре все станет ясно само собой, такое не скроешь. Ладно. А теперь вот что, сынок. Этот человек, что плеснул в меня кипятком, знаешь, как его зовут?

— Нет, — сказал Симон.

— У него, сынок, неправильные представления о том, что хорошо и что плохо. Уж не знаю, где он такого говна поднабрался, с чего это он взял, будто я плохо обходился с твоей мамашей. С чего это он вообразил, будто я сделал ей что-то плохое? Ты же прекрасно знаешь, мне то и дело приходится учить ее уму-разуму. Этот солдат про все это знал, но чего-то недопонял. Он, видать, не понимает, что бабам вроде твоей мамаши надо все время напоминать, кто в доме хозяин, за кем они замужем и как им полагается себя вести. Совершенно не мог этот глупый солдатик взять в толк, что порой мужу необходимо немного попинать жену, а то она то и дело распоясывается. Он прямо кипел весь, когда говорил со мной, ты не поверишь, сынок. Я немного понимаю по-английски, потому что у меня-то были хорошие друзья на складе, и я запросто разобрал, что он там на меня кричал, ну, большую часть. И видишь, сынок, разозлился этот дурачок на меня не из-за чего-нибудь, а из-за твоей мамаши.

Симон не спускал глаз с ожога.

— Этого дурачка солдата, Симон, звали Дейв. А теперь я хочу, чтобы ты перестал лгать мне и сказал — тот, другой солдат, который так хорошо обходился с твоей матерью, который хаживал сюда еще весной и пробыл тут у нас все лето и осень, как его зовут? Уж не Дейв ли?

Симон весь обратился в слух и не спускал глаз с ожога.

— Уж они ему покажут, — посулил Грим.

— Они? Покажут?

Симон не понял, о чем это Грим. Ничего хорошего не предвещает.

— Это крыса там шуршит, в коридоре? — спросил Грим, кивнув в сторону спальни.

— А?

Симон снова не понял, о чем он.

— Сраная калека. Безмозглая уродина. Она что, подслушивает?

— Ты про Миккелину? Не знаю, — сказал Симон.

Это, кстати, была, скорее всего, правда.

— Его зовут Дейв, Симон?

— Может быть, — осторожно произнес Симон.

— Может быть? Стало быть, ты не уверен. А как ты его называл, Симон? Когда ты говорил с ним, а он гладил тебя по голове, как ты его называл?

— Никогда он меня не гладил…

— Как его звали?!

— Дейв, — сказал Симон.

— Дейв! Спасибо, сынок.

Грим откинулся назад, лицо скрылось во мраке, а голос стал тише.

— Все сходится. Мне в кутузке говорили, будто бы этот самый Дейв поебывает вашу мамашу, да так, что щепки летят.

И тут отворилась входная дверь, и на пороге появилась мама, а за ней Томас. В дом пахнуло холодом, дунул промозглый осенний ветер, и по залитой потом спине Симона побежали мурашки.

22

Эрленд появился на Пригорке спустя пятнадцать минут после разговора со Скарпхедином.

Мобильный он в спешке оставил дома, а то бы перезвонил археологу по дороге и попросил задержать женщину до его приезда. Эрленд был уверен — это ее старик Роберт видел близ смородиновых кустов, это та самая скрюченная женщина в зеленом плаще.

На Большом шоссе было совершенно пусто, и Эрленд на всех парах пролетел по Холму Речной усадьбы[55] и далее на восток по Западному шоссе, а там направо, по ответвлению на Пригорок. Эрленд оставил машину чуть поодаль от котлована, в виду раскопок. Скарпхедин как раз отъезжал, но заметил гостя и остановился. Эрленд подбежал к окну, археолог опустил стекло.

— Не ждал вас, мон шер, признаться. А что это вы бросили трубку, кстати, ан масс? Это вообще-то невежливо, ву компрене? Что-то случилось? С вами вообще все в порядке?

— Женщина еще там? — спросил Эрленд.

— Какая еще женщина?

Эрленд прищурился, глядя в сторону кустов; кажется, там кто-то шебуршится.

— Это она, вон там? — спросил он и снова прищурился; с такого расстояния не очень хорошо видно. — Женщина в зеленом плаще, это она там?

— Да, стоит у кустов, — ответил Скарпхедин. — А в чем дело?

— Я вам потом объясню, — бросил Эрленд и, не прощаясь, направился к цели. Постепенно в сумерках прояснились очертания смородиновых веток и человека, одетого во что-то зеленое. Эрленд прибавил ходу — вдруг она возьмет да и растворится в воздухе? Нет, никуда не делась, стоит рядом с голыми ветками, держась за одну из них, смотрит на север, на Эсью, глубоко о чем-то задумавшись.

— Добрый вечер, — поздоровался Эрленд, подойдя поближе.

Женщина в удивлении повернулась к нему — явно не слышала, как он подошел.

— И вам добрый вечер, — откликнулась она.

— Замечательная сегодня погода, вы не находите? — сказал Эрленд, не зная, как иначе поддержать разговор.

— Ваша правда, весной тут самое лучшее время, на Пригорке.

Говорит с большим трудом — вся напрягается, голова начинает трястись, буквально каждое слово требует усилий. Правую руку не видно, рукав длинного зеленого плаща болтается пустой. Правая нога искорежена, загибается налево, со спиной тоже что-то не так. Лет за семьдесят, но выглядит, несмотря на странную позу, весьма бодро, волосы серые, густые, до плеч. Выражение лица одновременно дружелюбное и печальное. Эрленд заметил, что голова у нее трясется не только когда она говорит, а все время — легкий такой тремор, голова словно чуть-чуть подпрыгивает каждые несколько секунд. Держать ее неподвижно женщина явно не в силах.

— Вы жили здесь, на Пригорке? — спросил Эрленд.

— Нынче сюда сам Рейкьявик пожаловал, — сказала она, словно не отвечая ему. — Кто бы мог подумать.

— Да, вы правы, проклятый город расползается, как зараза, — поддакнул Эрленд.

— Вы расследуете дело о скелете? — спросила она ни с того ни с сего.

— Да, — ответил Эрленд.

— Я вас видела в новостях. Я сюда заглядываю периодически, особенно весной, особенно по вечерам, ближе к ночи, когда все затихает и здесь так красиво, в лучах закатного солнца.

— Да, мне тоже так кажется, — согласился Эрленд. — Так вы жили здесь, на Пригорке, или, может быть, неподалеку?

— Я сама собиралась к вам пойти, — сказала женщина, игнорируя вопросы следователя. — Думала позвонить вам завтра утром. Хорошо, что вы меня сами нашли, очень вовремя. Давно уж вышел срок.

— Срок?

— Рассказать обо всем.

— О чем?

— Это мы тут жили, рядом со смородиновыми кустами. Дома давно нет, не знаю, что с ним стало. Он чем дальше, тем больше превращался в развалюху. Мама сама посадила тут кусты и каждую осень делала из ягод варенье. Но посадила она их не только ради варенья, и не столько. Она ведь хотела сделать тут сад, выращивать зелень и цветы — как бы было красиво, когда с юга светит солнце и цветы раскрываются ему навстречу! А дом закрывал бы сад и огород от северного ветра. Он, конечно, ей этого не позволил. Ни этого, ни другого.

Она заглянула Эрленду в глаза, голова вздрагивала при каждом слове.

— Когда светило солнце и была хорошая погода, они выносили меня из дому, — сказала она и улыбнулась. — Я имею в виду, мои братья. Ничто мне так не нравилось, как сидеть снаружи и греться на солнышке, и я хихикала от радости, когда они приносили меня сюда, на задний двор. И мы все втроем играли. Они все время изобретали новые игры для меня, а это было непросто, ведь я не особо-то могла передвигаться. В те дни я была самый настоящий инвалид, ни встать, ни сесть. Но братья всегда брали меня с собой, чем бы ни занимались. Этому они от мамы научились.

— Чему?

— Доброте. И долгое время оба хорошо знали, что это такое.

— Один пожилой человек рассказал нам, будто бы видел здесь, на Пригорке, близ этих самых кустов, женщину в зеленом. Вы хорошо соответствуете его описанию. Мы полагаем, здесь раньше стоял дом.

— Это вы правильно полагаете.

— Да, и мы знаем, что дом сдавался в аренду, знаем кое-кого из арендаторов, но не всех. Согласно нашей информации, среди них будто бы была семья из пяти человек, жила здесь во время войны, и будто бы отец семейства поколачивал жену и детей. Вы сейчас помянули мать и двух братьев, а по нашим данным, столько их и было, и коли вы — третий ребенок, то, получается, все совпадает.

— Говорите, некий старик рассказывал вам про женщину в зеленом? — спросила она и улыбнулась.

— Да. Он просто сказал «зеленая женщина».

— Зеленый — мой цвет. Всю жизнь так было. Сколько себя помню, носила зеленое.

— Говорят, те, кто предпочитает зеленое, практичные люди.

— Говорят. Может, оно и правда. — Она улыбнулась. — Я уж точно человек весьма практичный.

— Так вы узнаете эту семью по моему описанию?

— Ну да, мы и жили в том самом доме, что стоял тут.

— А насчет, как это теперь называют, «домашнего насилия»?

Женщина подняла глаза на Эрленда:

— Да, теперь это называют так…

— И…

— А как вас зовут? — перебила Эрленда женщина.

— Меня зовут Эрленд.

— У вас есть семья, Эрленд?

— Нет, впрочем, да, семья, в некотором роде, м-да.

— Что-то вы не уверены. И вы хорошо обходитесь со своей семьей?

— Мнээээ…

Эрленд задумался, не ожидал услышать эти вопросы. Тем более не знал на них ответа. Хорошо ли он обходится со своими родными? В целом, пожалуй, да.

— Вы, наверное, разведены, — сказала женщина, глянув на его истертые штаны.

— Угадали, — кивнул он. — Я вас меж тем хотел о чем-то спросить… Ах да, про домашнее насилие…

— Какое округлое, приглаженное слово для того, что должно именоваться убийством — моральным, хотя там и до физического недалеко. Пустышка, мертвое, сухое, ровным счетом ничего не значащее слово, которое легко произносить тем, кто понятия не имеет, что это на самом деле такое. Вот скажите, вы можете себе представить, каково это, просыпаться каждый день, боясь за собственную жизнь? С мыслью, что вот прямо сегодня она может закончиться?

Эрленд не знал, что ответить.

— Жить в доме, где тебя ненавидят, где с утра до вечера на тебя изливается злоба, что бы ты ни делал, как бы ты себя ни вел? Каждый день смотреть в глаза этой ненависти и в итоге не жить уже, а лишь ждать, выбросив собственную волю на помойку, ждать новых побоев и надеяться лишь на то, что в этот раз будет не так больно, как в предыдущий…

Эрленд и здесь не знал, что сказать.

— Мало-помалу побои выходят, так сказать, на новый уровень, это уже чистой воды садизм, ведь у мерзавца нет ни над кем никакой, ни малейшей власти, кроме этой одной — власти над несчастной женщиной, свой женой, но зато эта власть у него абсолютная, ведь он прекрасно знает, что та не может ничего с ним поделать. Ей решительно не к кому обратиться за помощью, она вся — в его руках, и это потому, что он не ей одной угрожает. Ее жизнь в его руках потому, что угрожает он ее детям, обращает свою ненависть не только на нее одну, но и на них, и в мельчайших подробностях излагает ей, что именно сотворит с ее детьми, коли она посмеет совершить хоть единую попытку вырваться из-под его ига. Он бьет ее смертным боем, но это не самое ужасное, ибо над всей болью, за всеми сломанными ребрами, синяками, ссадинами, разбитыми губами, опухшими глазами высится тучей высотой до неба пытка, в которой живет ее душа. Постоянный, ежесекундный, неизбывный страх за свою жизнь и за жизнь детей, который ничто не способно угомонить. В первый год, когда у нее еще были моральные силы, она попыталась обратиться за помощью, сбежать от него, но он сумел ее отыскать, а отыскав, прошипел ей на ухо, гадко улыбаясь, что убьет ее дочь и закопает на пустоши. Вот прямо сейчас. И она знала — так оно и будет. И поэтому сдалась. Сдалась на его милость, отдала свою жизнь в его руки.

Повернулась лицом к Эсье, устремив взгляд на запад, туда, где на фоне вечернего неба виднелись очертания Снежной горы[56].

— И ее жизнь стала лишь тенью его жизни, — продолжила женщина. — Она не смела больше сопротивляться, перечить ему, а с волей к сопротивлению исчезла и воля к самой жизни. Ее жизнь стала его жизнью, и она была уже не жива вовсе, а мертва и бродила по дому как призрак в безнадежных поисках выхода. Выхода, спасения от побоев, от душевной пытки, от жизни под его пятой, ибо она не жила уже, а пребывала на свете — и то лишь потому, что ему больше не на кого было направить огонь своей злобы.

Пауза.

— И в итоге он ее одолел.

Глубокий вдох.

— Потому что убил ее. Она вроде бы и жила, но он ее убил.

Женщина погладила ветви кустов смородины.

— Годы, десятилетия он праздновал победу. Вплоть до той самой весны. Той самой военной весны.

Эрленд все молчал.

— Где, в каком суде судят за убийство человеческой души? — продолжила она. — Скажите мне, где? Как человека привлечь к ответственности за убийство души ближнего? Где та скамья, на которую его можно усадить, где те судьи, что вынесут ему приговор?

— Этого я не знаю, — растерялся Эрленд, не совсем понимая, о чем ему рассказывает странная женщина в зеленом плаще.

— Вы уже откопали скелет? — спросила она, глядя вдаль.

— Завтра, — ответил Эрленд. — Вы не знаете, случайно, кто там лежит?

— И оказалось все же, что она была как эти кусты, — сказала женщина едва слышно.

— О ком вы?

— Точь-в-точь как эти смородиновые кусты. Ведь за ними не нужно ухаживать. Они крепче самой крепкой стали, они способны выносить любую непогоду, самые ужасные зимы им нипочем, ибо каждую весну они, что бы ни случилось, выпускают новые, зеленые листья и красуются в этом одеянии все лето, а там появляются и ягоды, ярко-красные, наполненные соком. Появляются, словно и не было никакой зимы, никакого мороза, пробирающего до костей.

— Прошу прощения, а вас как зовут? — спросил Эрленд.

— Солдат воскресил ее. Дал ей волю ожить заново.

Женщина замолчала, разглядывая кусты смородины, и казалось, будто ее уже нет рядом, будто она перенеслась в другое место, в другое время.

— Кто вы? — снова спросил Эрленд.

— Маме очень нравилось зеленое. Она говорила, что зеленый — это цвет надежды.

Кажется, вернулась в здесь и сейчас.

— Меня зовут Миккелина.

Запнулась, замолчала.

— Он был чудовище. Лишенное человеческого облика, полное злобы и ярости.

23

Стрелка часов подползла к десяти, на холме стало прохладно, и Эрленд предложил Миккелине сесть к нему в машину — там теплее. Или, быть может, лучше договорить завтра — уже поздно и…

— Вы правы, в машине будет теплее, пойдемте.

Шла она небыстро, и каждый раз, подволакивая правую, короткую ногу, опасно наклонялась. Эрленд шел чуть впереди, указывая дорогу к машине. Открыл ей дверь, помог усесться, сам сел за руль. Другой машины поблизости не заметил. Как же тогда Миккелина сюда попала?

— Вы приехали на такси? — спросил он, закрыв дверь и заведя двигатель. Тот еще не остыл, машина быстро прогрелась.

— Меня Симон сюда подбросил, — сказала она. — Через некоторое время он приедет снова, забрать меня домой.

— Мы собрали довольно много сведений о тех, кто жил здесь на Пригорке. Я готов согласиться, что речь идет именно о вашей семье, однако в кое-какие из рассказов решительно трудно верить — наши информанты в основном дряхлые старики, кто знает, что они выдумали, а что нет. Например, эта собачья чушь про газовую станцию на месте современной Крышки.

— О, газовая станция! Как он издевался над ней, повторяя эту мерзкую байку изо дня в день, — сказала Миккелина. — Но я не думаю, что мама появилась на свет во время этой, как ее, оргии конца света. Он так любил эту историю, что мне кажется, она скорее про него, а не про нее. Я полагаю, было время, когда этой байкой тыкали в нос ему самому, товарищи или старшие, когда он был помоложе. Думаю, было время, когда его самого этой байкой доводили до белого каления, и вот он решил повторить тот же номер с мамой.

— То есть вы полагаете, что вашего отца зачали на газовой станции?

— Что вы, он мне никакой не отец, — ответила Миккелина. — Мой отец погиб. Он был рыбак и однажды не вернулся из рейса. Мама его очень любила. Это была моя единственная отдушина в детстве — знать, что он не мой отец. О, как он меня ненавидел! С особенным жаром. Как он меня только не обзывал! Сраная уродка и в этом духе. Из-за моего физического состояния. Я заболела трех лет от роду, у меня парализовало правую сторону тела, я не могла говорить. А он считал, что я умственно отсталая. Обзывал меня кретинкой, безмозглой уродиной. А меж тем с мозгами у меня все было в порядке. Всегда. Но, несмотря на это, я не ходила в школу, мной никто не занимался — то ли дело сейчас, когда такие, как я, спокойно учатся. А молчала я еще и потому, что смертельно его боялась. Сейчас-то этим никого не удивишь — все знают, что дети, живущие в страхе, плохо и мало говорят, иногда вообще теряют эту способность. Думаю, со мной так и было. Я лишь много позже научилась ходить, заговорила и пошла учиться. Я закончила университет, у меня диплом по психологии.

Помолчала.

— Я так и не узнала, кто были его родители. Целое расследование провела — очень хотела понять, что же с нами происходило, почему это было так и отчего. Кое-что сумела обнаружить. Когда они с мамой познакомились, он был разнорабочим — нанимался тут и там на хутора в округе. А детство и раннюю юность — этим периодом я более всего интересовалась — провел в Городищенском фьорде, на крошечном хуторе, не хуторе даже, а в одиноком домишке, под названием Песчаный холм. Его давно не существует. Там жила семья, у них у самих было трое детей, а еще они брали на воспитание других, за них платила округа. Эта традиция тоже давно отмерла, нет больше в Исландии «окружных иждивенцев», как называли таких детей. Семейка эта была притчей во языцех, говорили, мол, детей у них морят голодом. Все соседи знали про это, рассказывали мне потом. В архивах есть даже уголовное дело, которое на них завели, — на хуторе умер ребенок, как выяснилось, из-за голода и побоев. Мальчику было восемь лет. Следователи произвели вскрытие, прямо там, на месте — жуткое дело, никаких инструментов, никаких медиков, чудовищно даже по тем временам. Взяли кухонный нож, сняли с петель дверь, положили на нее тело, отнесли к ручью, чтобы промыть внутренности, — и вперед. Но даже на таком примитивном уровне сумели установить, что мальчик в самом деле, как тогда было принято говорить, «содержался в условиях чрезмерного недостатка пищи». Правда, доказать, что это привело к смерти, не удалось. Думаю, он все это видел своими глазами. Ему было примерно столько же лет, он жил на Песчаном холме в те же годы — его имя упомянуто в деле, про него сказано «питание получает скудное и нерегулярно, имеет раны на спине и на ногах». Кто знает, может, они были друзья с этим мальчиком.

Помолчала.

— Я не собиралась искать ему оправданий. Тому, как он вел себя с нами, что творил, нет и не может быть никаких оправданий. Я просто хотела узнать, что он был за человек.

Помолчала еще.

— А ваша мать? — спросил Эрленд, дабы показать, что внимательно слушает собеседницу.

Миккелина, судя по всему, намерена рассказать все. Все, что, по ее мнению, относится к этому делу. Рассказать так и в том порядке, как ей хочется. Не стоит на нее давить, у нас полно времени.

— Несчастная женщина. Ей просто жутко, жутко не повезло, — сказала Миккелина сухим тоном патологоанатома, словно обдумывала ответ на этот вопрос давно и ничего более вразумительного придумать не смогла. — Ей жутко не повезло оказаться в руках этого человека. Никаких других объяснений быть не может. Она ведь тоже сирота, но выросла во вполне сносных по тем временам условиях, в Рейкьявике, и когда познакомилась с ним, работала горничной у весьма богатого человека. Ее родителей я тоже не смогла разыскать. Если их имена и были где-то записаны, то эти бумаги пропали.

Миккелина подняла глаза на Эрленда:

— Но ей довелось встретить настоящую любовь, и было еще не поздно. Думаю, он появился в ее жизни как раз вовремя.

— О ком это вы?

— А еще Симон. Мой брат. Мы не знаем, как он себя чувствовал все эти годы, не знаем, как он все это переживал внутри себя. Я вобрала все, что отчим делал с мамой, в себя и умирала вместе с ней, но я была посильней духом, чем Симон. Бедняжка! Бедняжка Симон. А еще Томас. Слишком много он унаследовал от отца. Слишком много злобы.

— Простите, но я немного потерял нить. Вы сказали, кто-то появился в жизни вашей матери как раз вовремя. Кто это?

— Он был родом из Нью-Йорка. Американец, из Бруклина.

Эрленд кивнул.

— Маме нужна была соломинка, за которую ухватиться. Нужна была какая-то любовь, какое-то уважение, признание — в смысле, ей нужно было снова почувствовать, что в ней видят человека. Дейв дал ей все это. Воскресил в ней самоуважение, воскресил и ее саму. Мы постоянно ломали голову, я и братья, отчего он столько времени проводит с мамой. Что он такое в ней разглядел? Ведь на нее никто не обращал ни малейшего внимания, только отчим, и то лишь затем, чтобы избить ее до полусмерти. Так бы мы и не узнали ответа, не скажи он ей сам, отчего взялся ей помочь. А он сказал, мол, я сразу понял, в чем дело, одного взгляда хватило, когда я зашел к вам в тот день с рыбой. Он ловил форель в Рябиновом озере. Оказалось, он только глянул на нее, как понял, что ее бьют смертным боем. Не по синякам, не по чему-то еще — по глазам, по лицу, по походке, по позе. Увидел все симптомы сразу, всю ее историю прочел в единый миг.

Миккелина опять ненадолго прервалась, разглядывая едва различимые из машины кусты смородины.

— Оказалось, Дейву самому пришлось через все это пройти. Он сам вырос в такой семье, в шкуре Симона и Томаса. Его отца не судили, ни разу не привлекли к ответственности, его так и не настигла расплата за то, что бил жену всю жизнь и в итоге забил насмерть. Дейв видел, как она умирала. У них не было ни гроша за душой, мама заболела чахоткой и умерла. Но папочка бил ее смертным боем даже больную. Дейву было, кажется, лет пятнадцать или около того, и совладать с отцом он не мог. В день, когда мать умерла, он ушел из дома и больше никогда туда не возвращался. Вскоре записался добровольцем в армию, еще до войны. А как она началась, был отправлен сюда, в Рейкьявик, служить на складе. И надо же было такому случиться, что он просто по прихоти зашел в первый попавшийся разваливающийся домишко — и снова увидел лицо собственной матери.

Помолчала еще.

— Но теперь он был уже не тот пятнадцатилетний мальчик. Теперь он знал, как справиться с мерзавцем, — тихо сказала Миккелина.

К котловану подъехала машина. Из нее вышел человек и направился в сторону кустов смородины.

— А вот и мой Симон приехал за мамой, — сказала Миккелина. — В самом деле, как поздно уже. Вы не против, если мы продолжим завтра? Давайте, в самом деле, приходите ко мне в гости и продолжим.

Она открыла дверь и позвала незнакомца, тот развернулся и пошел на зов.

— Вы знаете, кто там лежит? — спросил Эрленд.

— Завтра, — ответила Миккелина. — Все обсудим завтра. Спешки никакой нет. Все всюду успели, и все всюду опоздали. Давным-давно.

Незнакомец подошел к машине и подал Миккелине руку.

— Спасибо, Симон, дорогой мой, — поблагодарила она, выходя из машины.

Эрленд наклонился через сиденье, чтобы разглядеть гостя получше. Очень интересно, придется выйти и договорить.

— Позвольте, но ваш помощник никак не может быть Симоном, — заметил он, взяв Миккелину под другую руку. — Ему на вид не больше тридцати пяти.

— А? — удивленно переспросила Миккелина.

— Я так понял, Симоном звали вашего брата, не правда ли? — спросил Эрленд.

— Звали, разумеется, — сказала Миккелина, улыбнувшись. — Мой помощник, как вы изволили выразиться, не тот Симон. Это мой сын, познакомьтесь. Но я, конечно, назвала его в честь брата.

24

Наутро Эрленд назначил совещание в полиции. Элинборг и Сигурд Оли заслушали доклад босса о встрече с Миккелиной и полученной от нее информации. Босс собирался встретиться с ней повторно во второй половине дня — он уверен, что зеленая скрюченная женщина расскажет им, кто лежит в земле близ кустов, кто этого человека туда определил и за какие заслуги. Одновременно, ближе к вечеру, будет завершена операция по извлечению скелета из грунта.

— А почему ты не вытянул из нее все вчера же? — спросил Сигурд Оли.

Он пребывал в отменном настроении, словно воскрес после вечера с Бергторой. Все прошло как нельзя лучше, в спокойной обстановке. Они обсудили планы на будущее, заведение детей в частности, и достигли согласия по всем пунктам повестки дня, включая поездку в Париж и марку спортивного автомобиля.

— Так бы мы закончили эту дурацкую еблю с пляской уже сегодня, — добавил он от избытка чувств. — А то меня так достало трахаться с этими костями. Так достало сидеть в подвале этого урода Беньямина. А уж общаться с вами обоими — и подавно.

— Если ты не против, — сказала Элинборг шефу, — я бы хотела составить тебе компанию. Ты ведь полагаешь, что она — та самая девочка-инвалид, про которую говорил Хантер?

— Все указывает именно на это. По ее словам, у нее было двое братьев, Симон и Томас. А наш полковник говорит, что видел в том доме девочку-калеку и двух мальчишек. То есть совпадение стопроцентное. А еще был какой-то американский солдат, который им каким-то образом помог, звали его Дейв. Фамилию она мне не назвала, надо переговорить по этому поводу с Хантером. Я думаю, с нашей скрюченной дамой следует обращаться аккуратно. Я уверен, она сама расскажет нам все, что нужно. Полагаю, спешка только повредит.

Эрленд со значением посмотрел на Сигурда Оли:

— Кстати, ты закончил с подвалом Беньямина?

— Да, вчера вечером перерыл последний ящик. Ни черта лысого не нашел.

— Стало быть, исключено, что на Пригорке похоронена его невеста?

— Да, думаю, так оно и есть. Она утопилась.

— Любопытно, можно ли найти какие-нибудь неопровержимые доказательства изнасилования? — спросила Элинборг, как бы размышляя вслух.

— Полагаю, да, только они лежат на дне морском, — отозвался Сигурд Оли.

— Как там сказала Бара, летняя поездка к родственникам в Приречье? — уточнил Эрленд.

— О исландский хутор! — пропел Сигурд Оли, улыбаясь. — О приют невинных наслаждений…

— Так, поговори мне тут еще, остряк, — мрачно оборвал его Эрленд.

Хантер, как и в прошлый раз, встретил Эрленда и Элинборг на пороге и проводил в гостиную. Стол и пол были завалены разными бумагами про военную базу на Пригорке — дневниками, факсами, ксерокопиями, книгами по истории. Провел серьезную работу, подумалось Эрленду. Усадив гостей, полковник занялся бумагами на столе.

— У меня тут где-то лежит список тех, кто работал на складе, я имею в виду исландцев, — сообщил он, не оборачиваясь. — Его нашли в посольстве.

— А мы, похоже, нашли интересующую нас семью, — сказал Эрленд. — Я вчера говорил с одной женщиной, она, судя по всему, та самая девочка-инвалид, которую вы видели в том доме на Пригорке.

— Отлично, отлично, — ответил, не поднимая на гостей глаз, Хантер и продолжил рыться в куче бумаг. — Где-то он был тут… где-то тут… А, вот он, держите.

Полковник протянул Эрленду листок, где от руки были выведены имена девяти исландцев, работавших на складе. Список знакомый — Джим зачитывал его Эрленду по телефону и обещал переслать по факсу. Черт! Эрленд мысленно хлопнул себя по лбу. Вот дурак, забыл вчера спросить у Миккелины, как звали ее отчима.

— Я также сумел установить, кто донес на воров. Мне помог коллега, мы работали здесь, в Рейкьявике, а сейчас он живет в Миннеаполисе. Мы более-менее поддерживали связь, ну я и решил к нему обратиться. Он хорошо помнил это дело, сам позвонил паре знакомых и добыл нужное имя.

— И как же звали вашего информатора? — спросил Эрленд.

— Его звали Дейв, родом из Бруклина. Давид Уэлч, рядовой.

Ага, это самое имя мне назвала Миккелина, подумал Эрленд.

— Он еще жив?

— Этого нам установить не удалось. Мой коллега сейчас этим занимается, поднимает свои контакты в Министерстве обороны в Штатах. Похоже, однако, что отсюда его отправили на фронт.

Покинув полковника, Элинборг и Эрленд расстались — она поехала обратно в участок, где вместе с Сигурдом Оли намеревалась проверить по архивам список Хантера, выяснить, живы ли потомки этих людей и где они проживают в настоящее время, а Эрленд направился в больницу к Еве Линд. Коллеги уговорились встретиться позднее в городе и вместе поехать к Миккелине.

Дочь лежала в палате, как прежде — без движения, глаза закрыты, на лице маска. Халльдоры, слава богу, нигде не видно. На всякий случай Эрленд заглянул еще и в другой конец коридора, куда забрел по случайности и наткнулся на коротышку-медиума, которая завела с ним беседу про мальчишку в пурге. Эрленда передернуло при одном воспоминании. Он подкрался к двери последней палаты и осторожно заглянул туда. Уфф, никого нет, ни женщины в мехах, ни ее мужа, что лежал на кровати, не то при смерти, не то уже покойник. Коротышки-медиума тоже след простыл.

Интересно, это случилось на самом деле или мне тот разговор привиделся?

Эрленд постоял недолго у приоткрытой двери, а потом пошел в палату к дочери. Аккуратно закрыл за собой дверь. Можно ли тут запереться? Увы, дверь без замка. Ну ладно.

Усевшись подле кровати, Эрленд долго молчал и думал. О том самом мальчике. О той самой пурге.

Шли минуты. Наконец Эрленд прокашлялся, расправил плечи и начал, тяжело вздохнув:

— Ему было восемь, а мне десять. Два года разницы.

Как там сказала коротышка-медиум? «С ним все хорошо. Это ничего, что так случилось. В этом никто не виноват, понимаете? Он никого не винит». Бессмысленные слова. Слишком просто. Он-то знает, он-то идет сквозь эту пургу всю жизнь, и с годами снегопад делается только сильнее.

— Понимаешь, просто рука выскользнула, — продолжил он, обращаясь к Еве Линд.

В ушах засвистел ураган.

— Мы ведь не видели друг друга. Мы шли совсем рядом, держась за руки, но пурга была такая, что я ничего не видел. И тут рука выскользнула.

Он помолчал.

— Вот поэтому тебе и нельзя умирать. Вот поэтому тебе надо обязательно выздороветь. Я знаю, твоя жизнь — не сахар. Я знаю, ты ею распоряжаешься так, будто цена ей — грош. Будто тебе самой цена — грош. Но это неправда. Это неправильно. Ты не имеешь права так с собой поступать.

Эрленд не сводил глаз с лица дочери. Тусклый свет настольной лампы отбрасывал неровные тени на стены палаты.

— Ему было восемь. Но я тебе уже сказал, верно? Мальчик он был такой же, как другие, веселый, улыбчивый. Мы дружили. Это, кстати, вовсе не само собой разумелось. Ведь как обычно бывает — и тебе ссоры, и тебе драки, и тебе зависть, и тебе всякое прочее. Но только не между нами двоими. Наверное, потому, что мы были так решительно непохожи друг на друга. К нему тянулись. Неосознанно. Вот бывают такие люди, а я не такой. А такие, как он, умеют растапливать самые ледяные сердца, потому что каким-то неведомым образом их всегда видят точно такими, какие они есть на самом деле. Таким, как он, нечего скрывать, им не нужно играть, они всегда чувствуют себя в своей тарелке. Они — такие, как есть, подлинные, настоящие. И когда дети…

Эрленд запнулся.

— Ты мне иногда напоминаешь его. Я это поздновато в тебе разглядел. Только когда ты сама нашла меня, столько лет спустя. В тебе что-то от него есть. И ты из кожи вон лезешь, чтобы это что-то в себе убить, и оттого мне особенно больно. А еще от бессилия, от невозможности хоть как-то на тебя повлиять. С тобой я чувствую себя таким же беспомощным, как в тот день, в ту пургу, когда я понял, что рука выскользнула. Мы держались за руки, шли рядом, но тут я понял, что рука выскользнула, и решил, что все кончено. Мы оба пропали. Было так холодно, мы оба отморозили руки, пальцы уже ничего не чувствовали. Я и не знал, держу я еще его за руку или нет — но как только она выскользнула, я сразу понял, что произошло.

Эрленд опустил глаза долу.

— Я не знаю, это ли причина всему. Мне было всего десять, но я всю жизнь считал себя виноватым. Не смел этого забыть. Не хотел этого забыть. Моя боль — как крепость, как ограда для моей утраты, для неизбывного горя. И я не хочу ломать эту ограду. Наверное, мне давно пора выкинуть это из головы, смириться с тем, что я выжил, дать собственной жизни хоть какой-то смысл. Но мне это так и не удалось и, думаю, не удастся. У каждого свои раны. Мои, наверное, не глубже, чем у тех, скажем, кто пережил утрату любимой или любимого, но что с того? Я нашел вот такой способ как-то совладать с болью, и другой мне неизвестен.

Во мне что-то сломалось, умерло. Погасло, как свеча на ветру. Я искал его, но не нашел, и мне все время снятся сны, будто я снова его ищу. Я точно знаю, он где-то там, укрыт за стеной пурги, бродит без дороги, продрог насквозь и его надо во что бы то ни стало найти, ведь иначе он упадет в снег неведомо где, и там его никто не отыщет, снег сугробом ляжет поверх него, и он замерзнет насмерть. И вот я ищу его, ищу, но, сколько ни хожу по пустоши, сколько ни зову его, он не слышит меня, не видит меня. Он навечно скрылся за стеной пурги, и мне ни за что его не отыскать.

Эрленд поднял глаза на дочь.

— Получается, он как бы отправился прямиком к богу. А меня нашли. Меня нашли, и я выжил, а его — нет. Я его потерял. И мне нечего было им сказать. Я не знал, где мы были, когда выскользнула рука. Такая была ужасная пурга, я ни черта не видел. Мне было десять лет от роду, я сам едва не замерз насмерть и ничем не мог им помочь. И они тогда послали повсюду людей искать его, и пустошь исходили вдоль и поперек, с утра до вечера, днем с огнем, и все звали его, и протыкали сугробы палками, и брали с собой собак, и мы слышали собачий лай, и мы слышали, как они кличут его, но ничего не вышло. Его так и не нашли.

Его так и не нашли.

И вот на днях я наткнулся, вот прямо здесь, в коридоре больницы, на какую-то женщину. И она сказала мне, мол, у нее для меня весточка от некоего мальчишки, что идет сквозь пургу. Он якобы говорит мне — не бойся, ты не виноват. Что это значит? Я в такие вещи не верю, но как мне иначе это понимать? Я был виноват всю жизнь, и плевать, что я всю жизнь прекрасно понимал — никакой моей вины тут не может быть, мне было всего десять лет. И все же я мучил себя этой виной, пытал себя, травил, словно ядом, и яд этот из тех, от которых нет противоядия. И тому есть причина.

Это был не просто мальчик. Это не неведомо чья рука выскользнула из моей.

Штука в том, что мальчишка, с которым я шел сквозь пургу…

Это был мой младший брат.

* * *

Мама вошла вслед за Томасом и захлопнула дверь, оставив холодный ветер выть в одиночестве снаружи. В утреннем сумраке кухни она разглядела Грима и Симона, они сидели за кухонным столом друг напротив друга. Лица Грима она не видела.

Впервые он предстал перед ее глазами с тех пор, как его увезли прочь в военном джипе. Страх снова сковал ее, перекатываясь ледяными волнами через голову. Она ожидала его возвращения всю осень, но не знала, когда именно он должен выйти из тюрьмы. Увидев, как в коровник со всех ног вбежал запыхавшийся Томас, она сразу поняла, в чем дело.

Симон не смел пошевельнуться, лишь голову повернул к дверям и увидел, как вошла мама. Томас выпустил ее руку и ринулся в коридор, к Миккелине. Из глаз Симона на маму глянул смертный ужас.

Грим неподвижно сидел за столом. Минуло несколько мгновений, в доме царила гробовая тишина, нарушаемая лишь взвизгами осеннего ветра, пробивавшимися сквозь щели, и дыханием мамы — они с Томасом бежали всю дорогу от фермы до Пригорка. Весной ее страх перед Гримом унялся, словно спрятался в чулане, но едва она увидела его снова, как двери чулана распахнулись, и в единый миг она опять превратилась в ту женщину, которой была всю жизнь до этой весны. Время, что Грим пробыл в тюрьме, как корова языком слизнула; его будто и не было. У нее задрожали ноги, перехватило дыхание, лицо обмякло, плечи опустились. Инстинкт сработал сам собой. Нужно выглядеть так, словно тебя нет. Показывать, что ты подчиняешься. Повинуешься. Готова к самому худшему.

В единый миг ее облик стал прежним. Дети сразу это заметили.

— Мы тут с Симоном поговорили немного, — сказал Грим и наклонился вперед, чтобы лампа осветила ожог.

У мамы расширились глаза при виде ошпаренной кожи и склеенных век. Она приоткрыла рот — то ли хотела сказать что-то, то ли вскрикнуть, — но не издала ни звука и лишь ошалело смотрела на Грима.

— Что скажешь, красив я? — ухмыльнулся он.

Грим выглядел и вел себя как-то странно. Симон никак не мог понять, в чем тут дело. Он словно был более обычного уверен в себе и самодоволен. Он всегда был их властелином, подчеркивал свою власть каждым шагом, каждым поступком по отношению к семье, но сегодня было еще что-то, он словно стал еще могущественнее, еще опаснее, и Симон все силился понять, отчего ему так кажется.

Грим тем временем поднялся из-за стола и пошел к маме.

— Симон рассказал мне про одного американского солдата, который хаживал к нам летом, дарил рыбу. По имени Дейв.

Мама не ответила.

— Вот это — тоже подарочек от американского солдата, — сказал он, ткнув пальцем в ожог. — И того солдата тоже звали Дейв. У меня не открывается правый глаз, а все потому, что этому солдату пришла в голову веселенькая идея плеснуть в меня горячим кофе. Он поставил кофейник на огонь и довел до кипения, в руки не мог взять, пришлось надеть рукавицу. Я думал, он нальет нам обоим по чашке кофе, а он взял да и выплеснул весь кофейник мне в лицо.

Мама отвела взгляд от лица Грима и уставилась в пол.

— Они пустили его ко мне в камеру. Руки у меня были в наручниках, скованы за спиной. Думаю, они знали, что он собирается делать.

Симон, как приклеенный, сидел на стуле за кухонным столом. Грим шагнул из кухни в коридор, нависнув, как коршун, над Миккелиной и Томасом, а потом повернулся к маме и подошел к ней вплотную.

— Все это очень странно пахло. Словно караульные решили его отблагодарить за что-то, — сказал он. — Ты не знаешь, почему мне так кажется?

— Нет, — тихо ответила мама.

— Нет, — передразнил ее Грим. — Конечно, ты не знаешь, ты была слишком занята. Ту бизи. Ну, это все понятно, он же тебя еб как Сидорову козу.

Осклабился.

— Знаешь, я не удивлюсь, если в один прекрасный день его выловят из озера. Он ведь, наверное, не умеет плавать. Так кто ж его неволит сидеть у воды и ловить рыбу? Можно ведь и поскользнуться…

Грим положил руку маме на живот.

— Как думаешь, он не наследил тут, часом, а? — спросил он очень-очень тихо; каждый слог сочился ненавистью. — Не забыл ли он тут чего? После «пикника»? Как думаешь? Я хочу, чтобы ты знала: если он что-то тут забыл, то этому чему-то не жить. Я даже знаю, как это будет — я утоплю эту дрянь в кипятке. Ну раз уж папаша мне кипятком лицо облил.

— Ты это брось, — сказала мама.

Грим не сводил с нее глаз.

— Как эта сука узнала про недостачу? — продолжил он. — Кто бы это мог ему рассказать про меня и моих корешей, а? Ты, часом, не знаешь? Может, мы где-то прокололись. Может, он видел, как мы выносим товар со склада. Но может быть, он просто зашел сюда, подарил кое-кому рыбину да и увидел, чего у нас тут дома есть, и задумался, откуда все это барахло, а там взял и спросил об этом одну местную блядь. Блядь, которая живет в этом доме.

Грим сжал ей живот пальцами.

— Вы же все такие, как видите хуй в военной форме, так сразу ноги на плечи.

Симон неслышно поднялся со стула.

— Слушай, у меня идея. Давай кофе выпьем, а? — предложил Грим маме. — Что скажешь? Отличная, по-моему, идея, пить утром горячий кофе, такой бодрящий. Надо, впрочем, прежде спросить у Дейва. Как думаешь, он нам позволит выпить кофе?

Грим расхохотался.

— Может, он к нам присоединится. Ведь ты его ждешь с минуты на минуту, не так ли? Думаешь, он придет и защитит тебя?

— Не смей, — сказал Симон.

Грим отпустил маму и повернулся лицом к Симону.

— Не смей, — повторил Симон. — Прекрати немедленно.

— Симон! — прикрикнула мама на сына. — Не смей!

— Оставь маму в покое, слышишь, — произнес Симон дрожащим голосом.

Грим снова повернулся лицом к маме. Миккелина и Томас, спрятавшись в коридоре, следили за происходящим. Грим наклонился к маме и зашипел ей в ухо:

— Кто знает, вдруг в один прекрасный день тебя хватятся, а тебя и нет вовсе! Пропала, как Беньяминова подстилка!

Мама посмотрела Гриму прямо в глаза — это можно, ведь он все равно сейчас ее изобьет:

— Что ты об этом знаешь?

— А люди пропадают. Всякие люди. Даже из «благородных семейств». А уж если такие люди пропадают, то что говорить о тебе, блядь подзаборная? Кто станет тебя искать? Разве твоя мать с газовой станции. Как думаешь, станет она тебя искать?

— Оставь маму в покое, слышишь, — повторил Симон, не отходя от кухонного стола.

— Симон, ты это что? — спросил Грим. — Я думал, мы с тобой друзья. Ты, я и Томас.

— Я тебе сказал, оставь ее в покое, — повторил Симон. — Оставь ее в покое. Не смей больше к ней прикасаться. А лучше всего тебе уйти. Уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.

Грим подошел к сыну и уставился на него так, словно перед ним стоял не Симон, а совершенно незнакомый ему человек.

— Так я уже уходил. Меня не было дома шесть месяцев, и вот как вы меня встретили по возвращении. Мою бабу обрюхатил какой-то янки, а мой крошка Симон вознамерился вышвырнуть папу из дому. Ты что, Симон, думаешь, сможешь со мной справиться? В самом деле? Думаешь, в один прекрасный день у тебя хватит сил со мной справиться?

— Симон! — крикнула мама. — Успокойся, все в порядке. И вот что. Возьми Томаса и Миккелину и отправляйтесь-ка на Туманный мыс. Будете ждать меня там. Ты меня хорошо расслышал, Симон? Делай, что я говорю.

Грим осклабился:

— Ты только посмотри, Симон, сынок, что творится! Баба взялась командовать у меня дома! Что она себе возомнила? Кем себя воображает? Да, друзья, как много переменилось, пока меня не было. Полгода — и такие новости.

Грим выглянул в коридор:

— А что с уродкой? Что, калека тоже решила раскрыть свой поганый рот? Сра-сра-сра-сра-сраная калека, которую мне давно пора придушить. Это что, ваша благодарность? Это, блядь, ваша мне благодарность, вашу мать?!

Грим уже орал.

Миккелина уползла подальше во мрак коридора. Томас не двигался с места и все смотрел на Грима. Грим заметил это и улыбнулся до ушей.

— Но с Томасом-то мы друзья, — сказал Грим. — Томас ведь никогда не станет обманывать своего папу, правда, Томас? Ну, подойди ко мне, сынок. Подойди к папочке.

Томас так и сделал.

— Мама позвонила по телефону, — сказал он.

— Томас! — ахнула мама.

25

— Я не думаю, что Томас хотел ему помочь. Напротив, мне кажется, он хотел его напугать и тем самым помочь маме. А уж если совсем честно, то, по-моему, он просто не знал, что делает. Он ведь был еще совсем маленький. Бедный, бедный мальчик!

Миккелина замолчала и посмотрела на Эрленда. Они с Элинборг уже который час сидели в ее гостиной и слушали рассказ про маму, про их жизнь на Пригорке, про маминого мужа, как они встретились по воле случая, как он ударил ее в первый раз, как побои делались все чудовищнее и регулярнее, как она дважды пыталась от него сбежать, как он обещал ей убить детей. Они узнали и про военную базу, и про солдат, и про воровство со склада, и про Дейва, любителя рыбной ловли, и про то, как ее отчима увезли в кутузку, про то, как американец и мама полюбили друг друга, как братья выносили Миккелину гулять, как Дейв водил их на пикник, и про холодный осенний день, когда отчим вышел на свободу.

Миккелина не торопилась. Она старалась не пропустить ничего важного, сообщала столько подробностей, сколько считала нужным. Эрленд и Элинборг сидели, слушали и пили заботливо заваренный Миккелиной кофе, закусывая пирогом, который, по ее словам, она приготовила специально для них. Она очень радушно поздоровалась с Элинборг и спросила, много ли женщин работает в исландской криминальной полиции.

— Да кроме меня считай никого и нет, — улыбнулась гостья.

— Это позор, — сказала Миккелина и предложила гостье сесть. — Стыд и позор для нас всех. Женщины всегда и везде должны быть на первом месте.

Чтобы замять неловкость, Элинборг повернулась к Эрленду — тот изобразил на лице нечто вроде улыбки.

Они встретились в участке чуть за полдень. Элинборг знала, Эрленд был в больнице у дочери, и не могла не отметить, что выглядит босс мрачнее обычного. Спросила, как дела у Евы Линд — опасалась, как бы девушке не стало хуже, — но Эрленд сказал, мол, никаких изменений. Еще раз спросила, не может ли она для него что-нибудь сделать, ведь ему так тяжело; Эрленд покачал головой и ответил, мол, делать нечего, остается только ждать. Да только то-то и оно, что это самое ожидание, по мнению Элинборг, вытягивает из босса последние силы! Но она не решилась сказать ему об этом прямо. По долгому опыту работы с Эрлендом знала: шеф страсть как не любит говорить о самом себе с другими.

Миккелина жила на первом этаже небольшого многоквартирного дома на Широком пригорке[57]. Квартира не слишком просторная, но уютная. Пока хозяйка варила кофе, Эрленд обошел квартиру и изучил развешанные по стенам фотографии. Видимо, ее семья — или семья с друзьями. Фотографий немного, и, насколько можно судить, Пригорок не служит фоном ни единой.

Миккелина начала с краткой справки о себе самой. Ее голос разносился по квартире из кухни, где она возилась с кофе и пирогом. Она поздно пошла в школу, ей было почти двадцать, и в тот же год выдержала первый курс лечения. Несмотря на тяжелую инвалидность, сразу стала делать большие успехи. Эрленду показалось, что масса важных обстоятельств из этого краткого рассказа выпущены, но на это покамест можно не обращать внимания. Долго ли, коротко ли, Миккелина закончила школу для взрослых и поступила в университет, на факультет психологии. К моменту защиты диплома ей было за сорок. А сейчас она уже на пенсии.

На последнем курсе университета Миккелина усыновила мальчика, назвала его Симоном. Выйти замуж или завести собственных детей было непросто в связи с рядом медицинских обстоятельств, о которых рассказчица предпочла не упоминать и лишь горько улыбнулась.

Сказала, что приезжает на Пригорок регулярно весной и летом, присматривает за смородиной, а осенью собирает ягоды и делает из них варенье. У нее еще осталось немного с прошлого года, она предложила гостям попробовать. Элинборг, большая любительница кулинарных изысков, рассыпалась в комплиментах, и Миккелина подарила ей банку, извинившись, что осталось так мало.

Рассказала им, как впервые обратила внимание на рост столицы, как стала следить за появлением новых районов, как сначала, прямо на ее глазах, Рейкьявик проглотил Широкий пригорок, затем Ямную бухту, затем, словно лесной пожар, подгоняемый ветром, дотянулся до Мшистой горы, а там под натиском пал и Ямный пригорок, где она когда-то жила. Где испытала столько боли.

— С этим местом связаны исключительно болезненные воспоминания, — сказала она. — Там не было ровным счетом ничего хорошего. За исключением того краткого лета.

— Вы родились больной? — спросила Элинборг, постаравшись сформулировать вопрос как можно аккуратнее. Впрочем, тут сложно человека не задеть, как ни спрашивай.

— Нет, — ответила Миккелина. — Я заболела трех лет от роду. Меня положили в больницу. Мама рассказывала мне, что тогда были какие-то чудовищные правила — родителям запрещалось посещать детей в стационарах. Мама никак не могла этого понять, ведь это бесчеловечно — разлучать родителей с детьми, особенно когда дети маленькие и тяжело болеют, и кто знает, выживут ли. Через несколько лет мама поняла, что если со мной заниматься, я смогу наверстать упущенное из-за болезни, но отчим не разрешил ей ухаживать за мной, запретил ей показывать меня врачам, запретил даже думать о лечении. Мне кажется, я помню кое-что из жизни до болезни, впрочем, я не уверена, может, это просто игра воображения… Так или иначе, я будто бы помню, как светит солнце и я в каком-то саду при каком-то доме, наверное, где мама была горничной, бегу, крича во всю глотку, и будто бы мама за мной гонится. Вот и все. Помню, как бегала, когда и куда хотела.

Улыбнулась.

— Но мне потом часто снились такие сны. Будто бы я здорова, могу самостоятельно ходить, у меня не дрожит голова, когда я говорю, и лицо у меня нормальное, а не как обычно — мускулы сокращаются сами по себе и все думают, будто я корчу рожи.

Эрленд поставил чашку с кофе на стол.

— Вы сказали мне вчера, что назвали сына в честь брата, Симона.

— О, Симон — чудесный мальчик. Он мне единоутробный брат. И в нем — ничего от отчима. Он точь-в-точь как мама. Добрый, отзывчивый, всегда помогал всем и во всем. Не в силах был видеть зло, бедняжка. Ненавидел отца всеми фибрами души, и сам же пострадал от этой ненависти. Хрупкая душа, ему нельзя было никого в жизни ненавидеть, ни за что. А ему пришлось… И еще он, как и все мы, все детство провел в страхе смертном. Когда на отчима находило, он не знал, куда деться от ужаса. Он видел все, что тот делал с мамой, как ломал ее об колено с утра до вечера. Я в такие минуты накрывала голову одеялом, но краем глаза видела, что Симон стоит и смотрит на происходящее. Мне казалось, он пытается закалить себя, готовит себя ко дню, когда вырастет, станет сильным и сможет отца остановить. Сможет совладать с ним. Иногда он даже пытался вмешиваться, вставал перед мамой и преграждал отцу дорогу. У мамы сжималось сердце, она готова была вынести самые жестокие побои, но только не это. Мысль, что пострадают дети, была для нее ужаснее самой страшной боли. Такой чудесный, добрый мальчик наш Симон.

— Вы говорите о нем так, словно он до сих пор малыш, — заметила Элинборг. — Вы хотите сказать, он умер?

Миккелина только улыбнулась в ответ.

— А Томас? — спросил Эрленд. — Ведь вас было трое.

— Да, Томас, — кивнула Миккелина. — Он был не такой, как Симон. Даже отчим это заметил.

Помолчала.

— Куда звонила ваша мама? — продолжил Эрленд. — Перед тем, как отправиться на Пригорок?

Вместо ответа Миккелина встала и ушла в спальню. Элинборг и Эрленд удивленно переглянулись. Минуту спустя Миккелина вернулась, держа в руках сложенный вчетверо листок бумаги. Развернула его, прочла записку и протянула ее Эрленду.

— Мама подарила мне вот этот листочек, — сказала она. — Я хорошо помню, как Дейв протянул его ей через кухонный стол. Но мы, дети, так и не узнали, что там было написано. Лишь когда я выросла, много, много лет спустя, мама показала мне его.

Эрленд взял записку в руки и прочел ее.

— Дейв, видимо, попросил исландца или американца, говорящего по-исландски, написать для него эту записку. Мама берегла ее как зеницу ока, а я, конечно, заберу ее с собой в могилу.

Эрленд смотрел на записку, не отводя глаз. Написано заглавными буквами, грубовато и неаккуратно, но яснее ясного:

Я ЗНАЮ, ЧТО ОН С ТОБОЙ ДЕЛАЕТ

— Мама и Дейв договорились, что она свяжется с ним, как только отчим выйдет на свободу, — продолжила Миккелина, — и тогда Дейв придет ей на помощь. Не знаю точно, как они планировали это осуществить.

— А разве она не могла попросить помощи на Туманном мысу? — спросила Элинборг. — Там же работало много народу.

Миккелина горько усмехнулась:

— Мама была его жертвой пятнадцать долгих лет. Насилие было физическим — он ее бил, порой так, что она несколько дней подряд не могла встать с кровати, а иногда и дольше. Насилие было и моральным — и это было еще хуже, еще ужаснее, как я уже говорила вашему коллеге Эрленду. Да, он не убил ее физически, но зато уничтожил ее как личность, убил ее душу. Она презирала и ненавидела себя не меньше, чем презирал и ненавидел ее он; она думала о самоубийстве дни и ночи напролет и лишь из-за нас, из-за своих детей, не покончила с собой. А еще из-за Дейва — он был ей большой подмогой те шесть месяцев, что отчим провел за решеткой. Но никого, кроме Дейва, она ни за что не осмелилась бы попросить о помощи. Она никому ни разу не сказала ни слова о том, что ей приходилось терпеть все эти годы, и я думаю, была готова, если придется, снова подчиниться ему, снова терпеть побои. Ведь она знала, каков будет худший исход: он просто — какое слово, «просто»! — изобьет ее и все снова будет как прежде. Прошлое снова станет настоящим.

Миккелина заглянула в глаза Эрленду:

— Дейв не пришел ей на помощь.

Перевела взгляд на Элинборг:

— Но прошлое осталось в прошлом.

* * *

— Оба-на! Говоришь, она позвонила?

Грим обнял Томаса за плечи.

— А куда она позвонила, Томас? Ты же знаешь, сынок, меж нами не может быть никаких тайн. Твоя мамаша думала, что сможет сохранить от меня тайну, но она жестоко ошибалась, ха-ха! Ты видишь, сынок, как это опасно — хранить тайны.

— Не смей трогать сына, — сказала мама.

— Ты гляди, какая упрямая, все пытается мной командовать. — Грим сжал Томаса так, что захрустели кости. — Какие новости, какие неожиданные новости. Остается лишь гадать — что дальше?

Симон стал рядом с мамой, Миккелина тоже подползла поближе. Томас заплакал. На его штанах появилось темное пятно.

— Позвонила, значит, говоришь? И что, ответил кто-нибудь? — допытывался Грим.

Куда только подевалась его усмешка, его ухмылка! Тон холодный, лицо угрожающее. Ни мама, ни дети не могли отвести глаз от ожога.

— Никто не ответил, — сказала мама.

— Не может быть! Неужели Дейв не придет и не поможет своей тупорылой корове?

— Нет, никакой Дейв не придет, — сказала мама.

— Ну дела! Интересно, куда же подевался наш болтун? — ухмыльнулся Грим. — Я слыхал, сегодня должен уйти из порта корабль. Набитый солдатами, что твоя бочка селедкой. Видать, в Европе не хватает солдат. Не всем так везет — сидеть в Исландии да греться на солнышке да поебывать наших исландских жен. А может, они его поймали. Может, наше дело, кто знает, оказалось серьезнее, чем они предполагали, и полетели головы. Моя голова что, тьфу! Полетели головы у больших людей, у офицеров. И я готов поспорить, офицеры этому не обрадовались.

Грим сплюнул на пол и оттолкнул Томаса.

— Ни рожна они этому не обрадовались.

Симон ни на шаг не отходил от мамы.

— Главное, я одного понять не могу. — Грим снова подошел к маме вплотную; дети унюхали исходящий от него запах перегара. — Одного никак не могу взять в толк. Ломаю себе голову днями и ночами. Я могу понять, почему, как только меня замели, ты легла под первого же инородца, который положил на тебя глаз. Тут и понимать нечего, ты же блядь подзаборная, вонючая шлюха. Но он-то!

Наклонился к ней так, что едва не коснулся головой головы.

— Что он в тебе нашел? Вот этого я никак не могу взять в толк, — повторил Грим и схватил маму за голову обеими руками. — Ты же уродина! Ебаная корова! Куча говна! Что он в тебе нашел, я спрашиваю!!!

* * *

— Мы думали, он станет ее бить и в этот раз забьет насмерть. Мы ничего другого не ожидали. Я дрожала от ужаса, и Симон тоже. Я думала только о том, сумею ли открыть ящик с ножами на кухне. Но ничего не произошло. Они лишь смотрели друг другу в глаза — и, вместо того чтобы бить ее, он опустил руки и отступил.

Помолчала.

— Никогда, никогда в жизни мне не было так страшно. А Симон после этого стал сам не свой. Ушел в себя. Бедняжка Симон.

Миккелина опустила глаза.

— Дейв исчез так же неожиданно, как и появился, — заключила она. — Мама так и не получила от него ни весточки.

— Мы установили его фамилию — Уэлч, Давид Уэлч, — сказал Эрленд. — Наши коллеги пытаются его отыскать. А как звали вашего отчима?

— Торгрим, — ответила Миккелина. — Но для всех он был просто Грим[58].

— Торгрим, — повторил Эрленд.

Да, было такое имя в списке полковника Хантера.

В этот момент в кармане куртки зазвонил мобильный. Кто это? Ага, Сигурд Оли, которого мы послали наблюдать за раскопками.

— Немедленно валите сюда, — без предисловий потребовал Сигурд Оли.

— Куда? — осведомился Эрленд. — Ты где сейчас?

— По твоему заданию, на Пригорке. Клыкастый и его команда откопали скелет, и мы знаем, кто там лежит.

— Кто лежит где?

— Где, в могиле!

— И кто это?

— Беньяминова невеста.

— А?

— Беньяминова невеста.

— И как тебе удалось это установить, не расскажешь?

Эрленд встал и вышел на кухню, чтобы его не слышали.

— Ты приезжай сюда, сам увидишь, тут двух мнений быть не может. Как говорится, ответ очевиден, — заявил Сигурд Оли и повесил трубку.

26

Через пятнадцать минут Эрленд и Элинборг были на Ямном пригорке. С Миккелиной попрощались на бегу, она несколько удивленно закрыла за ними дверь. Эрленд не стал передавать ей слова Сигурда Оли, сказал лишь, что их срочно вызывают на Пригорок наблюдать за извлечением скелета, и попросил принять их снова позднее, они очень хотели бы дослушать ее рассказ до конца, но сейчас дело неотложное.

— Быть может, мне стоит отправиться с вами? — спросила Миккелина в дверях. — Я…

— Нет, спасибо, не в этот раз, — перебил ее Эрленд. — Нашей группе нужно кое-что обсудить, в деле появились новые обстоятельства.

Сигурд Оли ждал их и проводил прямо к месту раскопок, где из ямы возвышалась знакомая Эрленду клыкастая голова.

— Эрленд, мон шер, — сказал археолог, пожимая полицейским руки. — Вот мы, ан масс, и дошли до конца. В конечном итоге это не заняло слишком много времени, ву компрене.

— И что вы обнаружили? — спросил Эрленд.

— Это женщина, — сурово сказал Сигурд Оли. — Тут не может быть двух мнений.

— Почему? — заинтересовалась Элинборг. — Ты успел заделаться медицинским экспертом, пока нас не было?

— Эксперты тут не нужны, — отрезал Сигурд Оли. — Все ясно и ежу.

— В могиле, мон шер, не один скелет, а два, — подхватил Скарпхедин. — Один скелет взрослого человека, вероятно женский, а другой — скелет ребенка, очень маленького, возможно, еще не родившегося. Вот, посмотрите сами, они так лежат, что…

Эрленд не верил своим ушам.

— Два скелета, вы говорите?

Перевел взгляд на Сигурда Оли — тот с уверенностью знатока кивнул — и заглянул в могилу. В самом деле, Скарпхедин прав. Команда клыкастого практически освободила большой скелет от грунта. Покойник все так же тянет к Эрленду руку, набитый землей рот распахнут, ребра сломаны. В пустых глазницах тоже земля, кожа на черепе не разложилась до конца, лоб закрыт волосами.

Но поверх большого скелета лежал второй, совсем крошечный, костяные ножки-ручки сложены, как полагается, в «позе эмбриона». Здесь археологи поработали особенно аккуратно, удалили не весь грунт и положили рядом с бедром карандаш, а рядом с головой небольшой мячик, чтобы был виден масштаб. Маленький скелет лежал чуть ниже грудной клетки большого, головой вниз.

— Ну и кто это, по-вашему, может быть? — провозгласил Сигурд Оли. — Думаю, это таки невеста Беньямина. Она ведь была беременна. Как ее звали, я опять забыл?

— Сольвейг, — напомнила Элинборг, с сомнением разглядывая скелеты. — Вопрос только, на каком она была месяце, когда исчезла. Тут явно речь о восьмом-девятом.

— Да, на такой стадии… как полагается говорить, это плод или уже ребенок? — спросил Эрленд.

— Представления не имею, — ответил Сигурд Оли.

— Я тоже, — сказал Эрленд. — Так что нам нужен эксперт. Скарпхедин, мон шер, можем мы извлечь скелеты из земли, как есть, и отправить в морг на Баронской улице?[59]

— В каком смысле — как есть?

— Ну вот так, один на другом.

— Мы еще не закончили освобождать от земли большой скелет. Можно, я полагаю, подкопаться под большой, аккуратненько так, и поднять его, не трогая маленький, да. Так и поступим. Впрочем, может быть, ваш врач сможет осмотреть их прямо тут, в могиле?

— Нет, я хочу сделать все как следует, — сказал Эрленд. — Нужно изучить все как полагается, спокойно и не торопясь, в лаборатории.

Ближе к вечеру пару скелетов извлекли из могилы. Эрленд не покидал Пригорок ни на минуту, как и Элинборг с Сигурдом Оли. Операцию проводили археологи, и теперь Эрленду казалось, что работают они весьма профессионально. Да, мы правильно поступили, что привлекли их к работе, подумал он, жаловаться не на что, наоборот. Скарпхедин командовал парадом с той же вальяжностью, с какой вел раскопки, и даже сказал Эрленду, что они с командой прониклись к скелету нежными чувствами и любовно называли его, вслед за Эрлендом, Жмуриком тысячелетия. Им будет его не хватать. Впрочем, работа покамест не закончена — в Скарпхедине проснулся интерес к криминалистике, и он решил потрудиться на Пригорке еще. Возможно, удастся установить, что происходило здесь за прошедшие десятилетия. Процесс раскопок зафиксирован в мельчайших деталях, отсняты километры фото- и видеопленки, и на этой основе можно создать новый учебный курс для университета. А если Эрленд согласится провести одну-две лекции и рассказать студентам, как в итоге кости оказались в земле, так будет вообще замечательно, добавил Скарпхедин и улыбнулся во весь свой клыкастый рот.

Скелеты отвезли в морг, где полиции предстояло провести тщательную экспертизу. Эрленд связался с патологоанатомом по телефону. Тот вместе с семьей отдыхал в Испании и не собирался домой еще как минимум неделю, тут такая вкусная еда и такое жаркое солнце! Судя по голосу, подшофе. Пришлось вызвать на Пригорок врача из Рейкьявика — того самого, который осматривал находку еще в первый день — для сопровождения скелетов в морг.

По требованию Эрленда скелеты не стали разделять, поэтому пришлось оставить нетронутой довольно много земли. В результате на столе в морге лежала этакая бесформенная куча, прикрытая белой простыней и освещенная мерцающим светом. Врач снял простыню и некоторое время вместе с Эрлендом разглядывал добычу.

— Наверное, первым делом надо попробовать поточнее установить возраст обоих скелетов, — сказал Эрленд и вопросительно посмотрел на врача.

— Ну да, возраст, — задумчиво ответил тот. — Вам, кстати, известно, что между мужскими и женскими скелетами есть лишь незначительные различия? Единственное место, по которому можно определить пол, — это кости таза, а в данный момент тазобедренный сустав большого скелета закрыт маленьким и землей. На первый взгляд ничего не пропало, все двести шесть костей на своих местах. Ребра сломаны, это мы и так знали. Скелет весьма массивный, если это женщина, то из тех, что наводила на мужиков страх, высоченная и здоровенная. Больше я ничего не могу сказать, пока не изучу скелеты подробно. Кстати, мы куда-нибудь торопимся? Может, лучше подождать неделю, когда вернется патологоанатом? Я ведь не специалист по вскрытиям и определению возраста. Я могу пропустить какие угодно важные подробности, которые заметит эксперт. Если вы хотите все делать как следует, надо подождать. Ну, что скажете?

Эрленд заметил на лбу врача капельки пота. Кажется, кто-то мне про него говорил, что работы он боится, как огня.

— Можно и подождать, — сказал Эрленд. — Спешки нет. По крайней мере, мне так кажется. Но есть вероятность, что с этим связано что-то, чего мы еще не знаем. И если мы не поторопимся, не исключено, что кто-нибудь может пострадать.

— Вы хотите сказать, некто следил за ходом раскопок, узнал, что сегодня полиция извлекла скелет из земли, и может решиться на что-нибудь небезопасное для мирных граждан?

— Это все игра воображения, — отмахнулся сам от себя Эрленд. — Будут новости — поторопимся, а пока их нет, подождем, пожалуй, возвращения патологоанатома. Тут явно не идет речь о жизни и смерти. Но вы покамест все-таки сделайте, что можете, вдруг удастся что-нибудь установить. Работайте спокойно, спешки нет. Думаю, у вас получится отделить маленький скелет так, чтобы не повредить потенциальные улики.

Врач посмотрел на Эрленда взглядом, в котором читалось «да помилуйте, у меня уже руки от ужаса трясутся, я не смогу». Впрочем, сказал он другое:

— Вас понял, приступаю. Посмотрим, что сможем сделать.

Эрленд решил, не откладывая дела в долгий ящик, переговорить с Эльзой и взял с собой Сигурда Оли. Эльза открыла им дверь и проводила в гостиную, предложила сесть. Что-то она не в себе, похоже, сильно устала, а мы сейчас будем ей про два скелета рассказывать… как-то она отреагирует, а? Как, наверное, это тяжело — столько лет прошло, все поросло быльем, а тут на тебе, все раскопали, все раны открылись заново, да еще и выходит, что любимый дедушка, стало быть, убийца.

Эрленд изложил ей новости о неожиданной находке археологов на Пригорке; сказал, что речь, судя по всему, идет о невесте Беньямина. Эльза переводила взгляд с одного гостя на другого, а как Эрленд закончил, откинулась на спинку кресла в шоке.

— Я просто поверить не могу! — воскликнула она. — Что вы несете, ей-богу! Вы что же, думаете, Беньямин убил собственную невесту?

— Факты указывают…

— И закопал в землю, там, на Пригорке, у порога собственного дома? Это какой-то кошмар! Я, наверное, брежу, этого не может быть. Да как вы смеете с этим ко мне приходить! Должно быть какое-то иное объяснение. Просто обязано быть. Я вам уже не один раз говорила, Беньямин не может быть убийцей. Я позволила вам перерыть у меня весь дом, говорить мне все, что придет вам в голову, но моему терпению пришел конец. Ведь это кем надо быть, чтобы вообразить себе, будто моя семья может что-то скрывать! После того, как я позволила вам неделю просидеть у меня в подвале! Нет, господа хорошие, это переходит всякие границы. А ну вон из моего дома! — крикнула она, вскочила на ноги и указала гостям на дверь. — Немедленно!

— Позвольте, что вы кипятитесь, ведь вас-то никто ни в чем не обвиняет, — сказал Сигурд Оли, и не подумав сдвинуться с места, как и Эрленд. — Вы не замешаны в этом деле, так что же вы выходите из себя? Вы ничего от нас не скрываете, говорите вы. Но почему же тогда?..

— На что это вы намекаете?! — возмутилась Эльза. — Вы думаете, я что-то скрываю? Думаете, я — соучастница? Собираетесь меня арестовать? Упрятать меня за решетку?! Вы с ума все, что ли, посходили?! Как вы вообще смеете?!

Уставилась на Эрленда.

— А ну успокойтесь! — рявкнул Эрленд. — Под грудной клеткой у большого скелета мы нашли маленький, скелет ребенка. Мы знаем, что невеста Беньямина была беременна. Вам не кажется, что самое логичное заключение отсюда — что в могиле лежат она и ее дитя? Еще скажите, что это не так! Так что мы ни на что не намекаем, у нас другая работа — разобраться, как было дело. На то мы и полиция. Вы оказали нам исключительно важную помощь, мы вам искренне за это благодарны. Не всякий человек согласился бы помочь нам так, как вы. Поймите это, будьте так добры. Но поймите и нас — все это ни на йоту не изменяет того факта, что покамест обнаруженные улики, а особенно наша последняя находка, заставляют подозревать именно Беньямина.

Эльза смотрела на Эрленда испепеляющим взглядом. Собиралась, видимо, что-то еще сказать, но вдруг огонь в глазах потух, она глянула сначала на Сигурда Оли, затем снова на Эрленда и села обратно в кресло.

— Это какое-то недоразумение, — сказала она. — Вы бы сразу это поняли, если бы знали Беньямина лично. А я его знала. Он в жизни мухи не обидел, клянусь вам.

— Но он знал, что его невеста беременна, — настаивал Сигурд Оли. — Они собирались пожениться. Он был по уши в нее влюблен. Само его будущее зиждилось на любви к этой девушке — он хотел завести семью, стать богачом, завоевать себе место в высшем свете нашей снобской столицы. И тут — такое! Все его надежды в единый миг накрылись медным тазом. Это был шок. Возможно, он вышел из себя, а как успокоился, было уже поздно. Ведь тело ее так и не нашли. Говорили, что она утопилась, но кто знает, правда это или нет. Она пропала без вести. Может, мы ее нашли?

— Кстати, вы говорили Сигурду Оли, что Беньямин не знал, от кого беременна его невеста, — сказал Эрленд, нахмурив брови.

Черт, не поторопились ли мы? Черт, черт, черт! Ну вот почему наш единственный патологоанатом выбрал именно это время, чтобы жариться на пляже в Испании! Надо было подождать, зачем мы со всех ног побежали к ней? Не имея стопроцентно надежных данных! А, тьфу!

— Так и есть, — подтвердила Эльза. — Он этого не знал.

— Но мы выяснили, что мать Сольвейг много лет спустя рассказала Беньямину правду. Когда все улеглось, когда Сольвейг уже не было в живых.

Эльза удивленно посмотрела на него.

— Я об этом не знала, — сказала она. — Когда это произошло?

— Много лет спустя, — ответил Эрленд, — мы не знаем точно, когда именно. Сольвейг не назвала ему имя отца ребенка. По какой-то причине решила молчать, скрыла от Беньямина, что случилось на самом деле. Разорвала помолвку, утаила, от кого забеременела. Насколько мы можем теперь судить, ради того, чтобы защитить честь семьи. А особенно репутацию собственного отца.

— О чем вы говорите? При чем здесь репутация ее отца?

— Видите ли, Сольвейг изнасиловали. Когда она ездила на север, к родственникам в Приречье, ее двоюродный брат…

Эльза в ужасе закрыла лицо руками, осела в кресле, глаза ее расширились.

— Этого не может быть, — простонала она, качая головой.

На другом конце города в это же самое время Элинборг разговаривала с Барой. Рассказала ей про свежую находку на Пригорке, про самое естественное объяснение этой странности — в могиле лежит Сольвейг, невеста Беньямина. Видимо, он таки ее убил. Элинборг, конечно, несколько раз подчеркнула, что у полиции нет на торговца ничего конкретного, просто он был последним, кто видел Сольвейг живой, а в могиле обнаружился скелет маленького ребенка. Это пока что все, экспертиза еще не состоялась.

Бара выслушала ее, не моргнув. Как и в прошлые визиты, она была дома одна, принимала Элинборг все в той же набитой дорогими вещами гостиной. Ей все как с гуся вода.

— Папа хотел, чтобы сестра сделала аборт, — сказала Бара. — Мама хотела, чтобы сестра уехала из страны, родила ребенка на континенте, отдала его в приют и вернулась домой, словно ничего и не было, и преспокойно вышла замуж за Беньямина. Мама с папой долго обсуждали это между собой, а потом вызвали к себе Сольвейг. Заслушать, так сказать, вердикт по ее делу.

Бара встала с кресла:

— Это мне мама потом рассказала.

Подошла к массивному дубовому комоду, выдвинула ящик, вынула оттуда белый носовой платок и протерла губы.

— Ей предложили на выбор два варианта. Третий вариант — что она родит ребенка, а мы примем его в семью — даже не рассматривался. Сольвейг попыталась урезонить родителей, но ни папа, ни мама не желали даже слышать ни о чем подобном. Этому ребенку не место на белом свете. Во всяком случае, о нем никто не должен знать. Так что или смерть, или приют. Ничего другого.

— А Сольвейг?

— Если бы я знала, что Сольвейг! — вздохнула Бара. — Несчастная, бедная девочка. Она хотела родить ребенка, воспитать его, ничего другого не могла себе вообразить. Да она сама была еще совсем ребенок.

Эрленд поднял глаза.

— Как полагаете, мог Беньямин счесть это доказательством измены? — спросил он. — Тот факт, я имею в виду, что Сольвейг отказалась назвать ему имя отца ребенка?

— Никто не знает, о чем они говорили в ту последнюю встречу, — сказала Эльза. — Беньямин многое рассказал моей маме, но нельзя утверждать наверняка, что он рассказал ей все. Ваши слова это подтверждают. Вы говорите, ее изнасиловали? Неужели это правда? Боже мой, какой ужас!

Эльза посмотрела в глаза Эрленду, затем Сигурду Оли.

— Боюсь, вы правы, Беньямин вполне мог воспринять это как измену, — произнесла она едва слышно.

— Простите, что вы сказали? — переспросил Эрленд.

— Думаю, Беньямин вполне мог решить, что она ему изменила, — повторила Эльза. — Из этого, впрочем, вовсе не следует, что он убил ее и закопал на Пригорке.

— Потому что она не сказала ему, кто это был.

— Да, именно поэтому, — кивнула Эльза. — Ведь он так и не узнал, что ее изнасиловали. В этом я совершенно уверена.

— Мог он кого-нибудь нанять для этого? — спросил Эрленд.

— Не понимаю.

— Человек, которому Беньямин сдавал дом на Пригорке, отличался скверным характером, сидел в тюрьме. Само по себе это ничего не значит, но этого человека мы хорошо знаем, он был способен на все.

— Не понимаю вас. Скверный характер? Способен на все?

— Э-э, пожалуй, я вам сказал лишнего. Вероятно, мы поторопились. Прошу прощения, Эльза. Лучше мы дождемся вердикта экспертов. Вы уж нас извините…

— Нет, что вы, не стоит извиняться, я, напротив, благодарна, что вы держите меня в курсе дела. Я это очень ценю.

— Мы будем и дальше держать вас в курсе, как только появится что-нибудь новое, сразу сообщим, — сказал Сигурд Оли.

— Да, и не забудьте, у вас есть локон, — напомнила Эльза. — Он может дать однозначный ответ.

— Да, конечно, — кивнул Эрленд.

Элинборг встала. День выдался не из легких, ей давно хотелось домой. Она поблагодарила Бару и попросила прощения за беспокойство, не хотела тревожить ее так поздно вечером, но служба есть служба. Бара ответила, мол, не стоит, проводила Элинборг к порогу, но не успела закрыть за ней, как в дверь постучали.

— Прошу прощения, а она была высокого роста? — спросила Элинборг.

— Кто? — не поняла Бара.

— Ваша сестра, — пояснила Элинборг. — Какого она была роста? Высокая, среднего роста, маленькая?

— Нет, вовсе она была не высокая. — Бара горько улыбнулась. — Совсем даже наоборот, я бы сказала, субтильная. Об этом все только и говорили, какая она крошка. Изящная, стройная, игрушечная, можно сказать. Мама всегда ее называла «метр с шляпкой». Было ужасно смешно смотреть на них с Беньямином, когда он брал ее под руку, — он был великан, возвышался над ней, как каменный утес.

Звонок врача застал Эрленда в отделении интенсивной терапии, у постели Евы Линд. Было давно за полночь.

— Представьте себе, я до сих пор в морге, — сказал он, — и мне таки удалось освободить маленький скелет, ничего не повредив. Ведь вы понимаете, я же этим просто по должности занимаюсь, вызвали, значит, вызвали, а так я не судмедэксперт. Сколько тут грязи на столе и вокруг, доложу я вам.

— Это все мило, я вам сочувствую, а звоните-то вы по какому поводу?

— Ну да, прошу прощения. Значит, маленький скелет — ему как минимум семь месяцев, а то и все восемь или девять.

— Так, — сказал Эрленд, быстро теряя терпение.

— Да, может, и все девять. То есть я хочу сказать…

— Что именно?

— Вполне вероятно, что дитя умерло сразу или же появилось на свет мертворожденным. Это мне сложно определить. Но одно могу сказать вам точно — большой скелет не принадлежит его матери.

— Как вы сказали? Постойте-ка, я не понимаю. Не принадлежит его матери… На каком основании вы беретесь это утверждать?

— Уж не знаю, кто их туда в яму положил и почему именно в такой конфигурации, но большой скелет не принадлежит матери ребенка.

— Я вас понял, я спросил, на каком основании вы сделали этот вывод. И позвольте, если это не мать ребенка, то кто?

— Это не мать ребенка, можете мне поверить. Это совершенно исключено.

— Но почему?

— Совершенно исключено, повторяю, — сказал врач. — Кости таза дают однозначный ответ.

— Кости таза?

— Большой скелет, вне всякого сомнения, принадлежал мужчине. А мужчины, насколько мне известно, покамест детей вынашивать не научились.

27

Зима на Пригорке выдалась долгая, темная и холодная.

Мама все работала на Хуторе Туманного мыса, мальчики каждое утро отправлялись в школу. Грим снова устроился возить уголь — американская армия отказалась иметь с ним дело после тюрьмы. А там и базу закрыли, казармы разобрали и перевезли в Халогаланд, в Норвегию. На Пригорке остались только ограда с колючей проволокой да забетонированный плац. Увезли даже гигантскую пушку. Люди говорили, война подходит к концу. Немцы уже отступают из России, а скоро начнется большое наступление на Западном фронте.

Грим почти перестал обращать на маму внимание. Молчал целые дни напролет, а рот открывал только для того, чтобы изрыгать угрозы и ругательства. Они больше не спали в одной кровати — мама теперь спала у Симона, а Томаса Грим забрал к себе. Все, кроме Томаса, заметили, что мама располнела за зиму, пузо торчало вперед этаким воспоминанием о чудесном лете и одновременно страшным знаком грядущего. Ведь если Грим исполнит, что обещает…

Она старалась, как могла, лишь бы, кроме семьи, никто не догадался, что она в положении. Грим запретил ей даже думать о том, чтобы оставить ребенка. То и дело обещал задушить выблядка, как только тот родится. Говорил, мама родит еще одного умственно отсталого урода, как Миккелина, такого лучше сразу удавить. Блядская американская подстилка, твердил он ей день за днем. Но всю эту зиму не тронул маму и пальцем. Держал себя в руках и только все ходил кругами вокруг нее, словно хищник, поджидающий удобного момента, чтобы напасть на жертву.

Мама попыталась завести речь о разводе, Грим расхохотался ей в лицо. Людям же с Хутора Туманного мыса она не сказала ни слова, вела себя так, словно не беременна. Наверное, до последнего надеялась, что угрозы Грима — пустые слова, что, когда дойдет до дела, не хватит у него духу убить ребенка, а там он одумается, и признает его, и станет ему отцом, несмотря ни на что.

Но в конце концов отчаяние взяло свое, и мама решилась на крайние меры. Не для того, чтобы отомстить Гриму, хотя он этого заслужил, а для того, чтобы защитить себя и дитя, которое носила под сердцем.

Миккелина очень остро чувствовала, как день за днем растет напряжение между мамой и Гримом. А еще — как изменился Симон. От этого ей делалось еще страшнее. Симон всегда был очень к маме привязан, но теперь буквально не отпускал ее от себя ни на шаг — как только возвращался из школы, словно надевал себе на шею поводок и ходил за ней до самого вечера. С тех пор как холодным осенним утром Грим вернулся из тюрьмы, с Симоном что-то приключилось, не выдержали нервы. Теперь он старался держаться от отца как можно дальше. Беспокоился за маму все сильнее, с каждым днем дрожал за нее все больше. Миккелина то и дело слышала, как Симон разговаривает сам с собой, а иногда — как разговаривает с кем-то, кого вовсе нет и не может быть в их доме, с кем-то невидимым. Слышала, как он вслух говорит самому себе, что должен вмешаться и защитить маму и ее ребенка, которого ей сделал его друг Дейв. Что это его долг — защитить маму от Грима. Что это его долг — сделать так, чтобы ребенок выжил. Ему же больше не на кого рассчитывать, ведь дружище Дейв не вернется. Все угрозы Грима Симон воспринял всерьез. Он точно знал, убедил себя, что ребенку не жить, коли он не совладает с Гримом. Ведь Грим обязательно отберет его у мамы, и больше они его никогда не увидят. Грим уйдет с ребенком в горы, а вернется один.

Томас был по-прежнему молчалив, но чем короче становились дни, тем чаще Миккелина замечала, что и с младшим братом что-то не так. В первую же ночь Грим выгнал маму из спальни в кровать к Томасу — крошечную, она едва в ней помещалась, — а Томаса забрал к себе. Миккелина не знала, о чем Грим беседует с Томасом, но брат вскоре стал вести себя по-новому. Не хотел находиться с ней в одной комнате, вообще не желал ее видеть и даже Симона перестал к себе подпускать, а ведь братья всегда были лучшими друзьями. Мама пыталась как-то поговорить с Томасом, но тот отшатнулся от нее, повернулся спиной, в ярости топнул ногой и не сказал ни слова.

Однажды Миккелине удалось подслушать брата с отчимом.

— С Симоном что-то не так, — вещал Грим, — он стал какой-то не такой. У него с головой что-то, понимаешь? Чудной он стал, понял меня, сынок? Чудной, как твоя мамаша. Так ты знай держись от него подальше. Смотри, сынок, не делай, как он. А не то тоже станешь чудной, понял?

А однажды Миккелина услышала, как мама говорит с Гримом про ребенка — единственный раз, когда он соизволил выслушать, что она думает по этому поводу. Пузо уже нельзя было не заметить, Грим приказал ей оставить работу на Хуторе Туманного мыса.

— Все, я сказал. Ты бросаешь там работать. Скажешь, мол, нужно заняться семьей.

— Но ты можешь признать ребенка.

Грим заржал.

— Чего тебе стоит?

— Заткни свой поганый рот.

Миккелина заметила, что Симон тоже подслушивает.

— Тебе ничего не стоит заявить, что ребенок твой, — сказала мама таким тоном, словно пыталась с Гримом помириться.

— Даже думать забудь, — буркнул Грим.

— Никто же ничего не знает. И не надо никому ничего знать.

— Поздно, раньше надо было думать. Нытьем ты себе не поможешь. Надо было думать, когда он тебя еб.

— Я ведь могу и отдать ребенка на воспитание, — продолжила она осторожно. — Думаешь, я одна такая, в положении?

— О нет, — усмехнулся Грим, кивая, — все знают, эти янки переебли пол-Исландии! Да что с того? Как была ты блядь, так и осталась. А до других блядей мне дела нет.

— Тебе не нужно его даже видеть. Он родится, когда родится, и я отдам его на воспитание, и тебе не придется с ним жить.

— Все знают, что моя жена — американская подстилка, — сказал Грим. — Все знают, что ты блядовала с янки.

— Это ерунда, никто не знает, — отрезала она. — Никто. Никто не знал про нас с Дейвом.

— Интересно, а я-то как прознал? Ты мне, что ли, рассказала? Безмозглая тварь! Такие вещи не скроешь, люди все узнают.

— Верно, но откуда они узнают, что не ты отец ребенка? Этого-то им никак не узнать.

— А ну закрой рот, — рявкнул Грим. — Закрой рот, а не то…

И так они всю зиму ждали, чем дело кончится, положившись на волю судьбы. Ждали неизбежного и непоправимого.

Все началось с того, что Грим заболел.

* * *

Миккелина заглянула Эрленду в глаза:

— В ту зиму она начала давать ему яд.

— Яд? — переспросил Эрленд.

— Она не знала, что ей еще делать.

— И как это происходило?

— Помните историю со Скатертной хижиной[60] в Рейкьявике?

— Да, было дело, сестра отравила брата крысиным ядом. В начале века, кажется.

— Мама не собиралась его убивать. Она хотела только, чтобы он заболел и слег. А там она спокойно родит ребенка и спрячет его, а Грим и не заметит, а когда заметит, будет уже поздно. И так она сохранит ребенку жизнь. Женщина из Скатертной хижины собиралась брата убить, целые ложки яда подмешивала ему в кислую сыворотку и не очень-то пряталась, брат это даже видел, только не понял, в чем дело. А поскольку умер он не сразу — крысиный яд действует медленно, — то успел про это рассказать. А сестра заодно подливала ему еще самогона, чтобы забить запах и вкус яда. А как его вскрыли, то нашли в кишечнике фосфор — тогда все крысиные яды были на фосфоре. Мама хорошо знала эту историю, со всеми подробностями — тут ничего удивительного, в Рейкьявике не так часто случаются убийства, газетные статьи про дело Скатертной хижины вся столица учила назубок. Яд она добыла на Туманном мысу. Воровала понемногу и подкладывала ему в еду. Подкладывала совсем по чуть-чуть, чтобы он не заметил непривычного вкуса и запаха, ведь главное было ничем не возбудить подозрений. Поначалу она даже не держала яд дома, а каждый раз, возвращаясь с фермы, приносила щепотку с собой. Но когда совсем отяжелела и работу на хуторе пришлось бросить, принесла домой как-то целую банку и спрятала. Она представления не имела, подействует яд или нет, если его класть мало, и тогда решила подкладывать ему яд в еду каждый день — и спустя некоторое время он таки подействовал. Грим сильно ослабел, стал жаловаться, что у него болит то и это, очень уставал, его тошнило. Перестал ходить на работу. Только лежал в кровати и стонал.

— Неужели он ничего не заподозрил? — удивился Эрленд.

— Заподозрил под самый конец, да было уже поздно, — сказала Миккелина. — Он ведь врачей боялся, не доверял им. А мама, конечно, и не думала уговаривать его пойти подлечиться.

— А что с этой его фразой, уж они до Дейва доберутся или в этом роде? Что-то из этого вышло?

— Ровным счетом ничего, — ответила Миккелина. — Это он просто так сказал, чтобы маме сделать побольнее. Он же знал, что она его любила.

Миккелина продолжала рассказ дальше, а Эрленд и Элинборг сидели и слушали. Они сообщили ей, что большой скелет, найденный на Пригорке, принадлежит мужчине. Миккелина лишь покачала головой — если бы они не убежали вчера от нее как ошпаренные, не сказав ни слова, она бы сама им все объяснила, чей скелет и что к чему.

Ее заинтересовала судьба маленького скелета. Эрленд спросил, не хочет ли она взглянуть на него, Миккелина отказалась, но добавила:

— Когда вы закончите ваши дела, я бы хотела его забрать. Ей уже давно пора упокоиться в освященной земле.

— Ей? — переспросила Элинборг.

— Да, ей, — был ответ.

Эльзу о вердикте врача — скелет, откопанный на Пригорке, не может принадлежать Сольвейг, невесте Беньямина — выпало извещать Сигурду Оли. Баре те же вести передала по телефону Элинборг.

По дороге к Миккелине Эрленду на мобильный позвонил полковник Хантер. Ему не удалось выяснить, что сталось с рядовым Давидом Уэлчем — в архивах не нашлось ни записей об отправке его на фронт, ни об иных передвижениях. Полковник добавил, что его такой результат не устраивает и он продолжит поиски.

Ранним утром того же дня Эрленд еще раз заглянул в палату к дочери. Состояние ее оставалось прежним. Эрленд просидел у нее пару часов, рассказывая дальше про своего брата, который пропал без вести на пустоши над Ящичным фьордом[61], когда Эрленду было десять лет. Они вместе с отцом пошли в горы за овцами, и тут началась непогода. Братья отстали от отца, потерялись, а вскоре один потерял другого. Отец, невредимый, на последнем издыхании добрался до людей и вызвал подмогу. Люди отправились на поиски.

— Меня нашли по чистой случайности, — сказал Эрленд. — Представления не имею, как это так вышло. Повезло. Я только помню, что зарылся в сугроб. И все равно замерз почти насмерть, как вдруг чувствую, кто-то тычет мне чем-то в плечо. Они ходили с палками и протыкали сугробы. И мы больше не могли жить там, зная, что брат навсегда остался на пустоши. Попробовали начать новую жизнь в Рейкьявике. Да что толку…

В этот миг в палату вошел врач. Они поздоровались, поговорили о Еве Линд. Врач повторил то же, что и раньше, — состояние не меняется. Лучше ей не делается, признаков, что вскоре она придет в сознание, тоже нет. Помолчали. Попрощались. Выходя за дверь, врач обернулся и сказал:

— На вашем месте я бы не ждал чуда.

Врач очень удивился, когда Эрленд мрачно улыбнулся ему в ответ.

А теперь Эрленд сидел напротив Миккелины и все думал о дочери, лежащей в палате, и о брате, лежащем неведомо где на пустоши, в снегу, и слова Миккелины доносились до него как далекое эхо.

— Моя мама — не убийца, — сказала она.

Эрленд тряхнул головой и протер глаза.

— Она не собиралась его убивать, — повторила Миккелина. — Она просто хотела спасти ребенка. Очень боялась за его жизнь.

Глянула на Элинборг:

— И Грим не умер. Яд не отправил его на тот свет.

— Но вы сказали, будто бы он ничего не подозревал, а там стало «слишком поздно», — удивилась Элинборг.

— Верно, — кивнула Миккелина. — В итоге он все понял, но было уже поздно.

* * *

В тот день Грим с утра до самого вечера провалялся в кровати, изнывая от адской боли, но ближе к ночи ему ни с того ни с сего будто бы полегчало.

Мама тоже чувствовала себя неважно — болел живот, а вечером начались схватки, сначала редкие, потом частые. Рановато, значит, ребенок родится недоношенным. Ну что же теперь. Она знала, что делать дальше, еще бы, родила дома троих детей.

Прежде всего велела мальчикам принести из комнаты одеяло, расстелила его на полу кухни и кинула сверху одеяло из кроватки Миккелины. Затем попросила Симона приготовить чистую простыню и подогреть воды, чтобы омыть ребенка, как только родится.

И легла на прикрытый одеялами пол. Настало время ужинать.

По утрам и вечерам стояла еще кромешная тьма, как обычно зимой, но в ту неделю неожиданно потеплело, пошел дождь — значит, скоро весна. Пока было светло, мама сходила к смородиновым кустам — расчистила землю вокруг них, отломала высохшие ветки. Все приговаривала, какие хорошие осенью будут ягоды, какое вкусное получится варенье. Симон не отставал от нее ни на шаг. Мама попыталась его успокоить, сказала, мол, все будет хорошо.

— Все будет плохо, — тряхнул головой Симон, — все будет плохо. Он не даст тебе сохранить ребенка. Не даст. Повторяет это каждый день, хочет его убить. Все время. Когда он родится?

— Милый, ну что ты так. — Мама погладила сына по голове. — Не бойся. Когда ребенок родится, я унесу его в город, и он никогда его не увидит. Он же не встает с постели, совсем ослаб, ничего он не сможет сделать. Он забыл, как шевелить рукой-ногой. Ну сам посуди, что он нам может сделать?

— А когда родится ребенок?

— Со дня на день, — ответила мама ласково, словно пела сыну колыбельную, и улыбнулась. — Не бойся. Уже скоро, и все кончится. Ты не бойся, Симон. Тебе надо быть сильным. Ради меня, Симон, понимаешь?

— А почему ты не можешь пойти в больницу? Почему тебе не сбежать отсюда и не родить в больнице?

— Это нельзя, — объяснила она. — Он запросто найдет меня там и заберет домой, чтобы я рожала здесь. Он же хочет, чтобы никто не узнал, что это мой ребенок. А мы просто скажем, что ребенка нам подбросили, и отдадим его на воспитание хорошим людям. Против этого он ничего не сможет. И все будет в порядке.

— Но он же говорит, что убьет малыша.

— Он этого не сделает.

— Мне так страшно, — сказал Симон. — Почему все должно быть так? Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать.

Симон едва не плакал от ужаса.

И вот теперь он стоял на кухне и смотрел на маму. Она лежала на кухонном полу, на одеяле — только на кухне и было достаточно места, а в спальне жил Грим — и тужилась изо всех сил, сжимая зубы, чтобы не закричать. Томас был с отцом, за закрытой дверью — это Симон подкрался к двери и затворил ее.

Миккелина сидела на полу рядом с мамой. Мама силилась не проронить ни звука. Вдруг дверь в спальню распахнулась, и оттуда вышел Томас. Он шел на кухню. Грим сидел на кровати и стонал. Послал Томаса за кашей — на столе осталась не тронутая им тарелка — и сказал, мол, сам тоже поешь.

Томас обошел маму стороной, а Симон и Миккелина смотрели. На белый свет как раз появилась головка младенца. Мама изо всех сил напряглась и потянула дитя за голову, следом появились и плечики.

Томас взял со стола тарелку и ложку, и тут мама заметила, как сын на ходу собирается запихнуть ложку с кашей себе в рот.

— Томас! Ради всего святого, не трогай эту кашу! — закричала она, едва не потеряв сознание от ужаса.

В доме наступила мертвая тишина. Дети повернулись лицом к маме, на полу с новорожденным в руках. А мама смотрела на Томаса, который так перепугался от маминого вопля, что выронил тарелку из рук. Она упала на пол и разбилась.

Из спальни раздался скрип кровати.

Грим вышел в коридор и встал в дверях на кухню. С высоты своего роста он глянул вниз, на маму и новорожденного в ее руках, лицо исказила гримаса омерзения. Глянул на Томаса, на осколки тарелки, на кашу на полу.

— Не может быть, — едва слышно, качая головой, произнес Грим.

Впервые в его тоне удивление. Впервые он ошеломлен. Он давно пытался понять, что же с ним такое, и вот наконец отгадка. Он снова опустил глаза на маму.

— Ты меня отравить решила? Кормишь меня ядом?! — ахнул он.

Мама подняла глаза на Грима, Миккелина и Симон не посмели. Томас, не шелохнувшись, стоял там, где уронил на пол тарелку с кашей.

— Будь я проклят! Я же начал догадываться! Черт побери! Меня же всего жгло изнутри! Ногой-рукой двинуть не мог! И такая боль, такая адская боль…

Грим подскочил, налетел на шкаф, стал выдергивать ящики и швырять их на пол. На него нашло. Сбросил все с полок на пол, вытряс все из ящиков, наконец нашел старый пакет из-под молока и швырнул его об стену. Пакет лопнул, и оттуда вывалилась стеклянная баночка.

— Вот оно, да?! — заорал он, поднимая склянку и наклоняясь над мамой.

— Сколько времени ты меня травишь, а? — прошипел он.

Мама смотрела ему прямо в глаза. Рядом с ней на полу стояла горящая свечка и лежали ножницы — пока Грим громил кухню в поисках яда, мама в спешке выхватила их из ящика и нагрела на пламени свечи, обрезала дрожащими руками пуповину и перевязала ее.

— Отвечай, блядь такая!! — заорал Грим.

Ей ни к чему было отвечать. Грим все понял и так — по ее глазам, по выражению лица. Увидел наконец противную себе волю. Понял, что она, глубоко внутри, не отдала ему ни пяди, так никогда и не уступила ему, хоть он бил ее смертным боем, осталась несломленной, хоть он столько раз ломал ей кости. Он увидел все это — ее молчание сказало ему лучше всяких слов, как она презирает его, как ненавидит. Беспомощная, лежит на полу с окровавленным ребенком американского солдата в руках, но не сдастся никогда.

Никогда не сдастся. Не с этим ребенком в руках.

— Оставь маму в покое, — тихо сказал Симон.

— А ну дай его сюда! — заорал Грим. — Змея подколодная, отравительница, дай мне его сюда немедленно!

Мама покачала головой и ответила тихонько:

— Никогда ты его не получишь.

— Оставь маму в покое!

Это снова Симон, погромче.

— А ну давай его сюда! — бушевал Грим. — А не то я вас обоих убью! Всех вас убью! Всех вас!! Всех убью!!!

Изо рта у него пошла пена.

— Чертова шлюха! Решила меня убить! Одурела совсем! Как ты посмела! Убить меня!

— А ну прекрати!!! — заверещал Симон.

Мама одной рукой прижала новорожденного покрепче к груди, а другой стала шарить на полу, искать ножницы. Ножниц нигде не было. В ужасе она оглянулась вокруг, забыв на миг про Грима, но ножницы исчезли.

* * *

Эрленд поднял глаза на Миккелину.

— И кто же забрал ножницы? — спросил он.

Миккелина стояла у окна, спиной к гостям. Эрленд и Элинборг переглянулись — у обоих возникла одна и та же мысль.

— Вы — единственный человек, который знает, что произошло? — спросил Эрленд, не получив ответа.

— Да, — ответила Миккелина. — Кроме меня, не знает никто.

— И кто же забрал ножницы? — повторила за боссом Элинборг.

28

— Ну что, хотите познакомиться с Симоном? — спросила Миккелина.

Ее глаза блестели от слез.

— С Симоном?

Эрленд не понял, о ком она. Ах да, человек, который заехал за ней на машине на Ямный пригорок.

— Вы своего сына имеете в виду?

— Нет, не сына, брата, — сказала Миккелина. — Хотите познакомиться с моим братом Симоном?

— Он еще жив?

— Да, жив-здоров.

— Тогда нам надо с ним переговорить, — сказал Эрленд.

— От этого не будет большого толку, — предупредила Миккелина и мило улыбнулась. — Но повидать его стоит. Ему приятно, когда его навещают.

— Но ведь вы не довели рассказ до конца, — напомнила Элинборг. — Господи, что это был за дьявол, что за тварь! Я поверить не могу, чтобы человек мог совершить такое.

Эрленд обеспокоенно посмотрел на коллегу.

Миккелина поднялась на ноги:

— Я вам все расскажу по дороге. Нам пора на встречу с Симоном.

* * *

— Симон! — воскликнула мама.

— Оставь маму в покое!!! — взвизгнул дрожащим голосом Симон и в следующий миг — никто и ахнуть не успел — со всей силы вонзил ножницы Гриму в грудь.

Симон вытянул руки вдоль туловища, и все увидели, что торчит из груди у Грима. Тот же ошарашенно глядел на сына, словно не понимая, что произошло. Он опустил голову, увидел торчащий из собственного тела предмет и так удивился, что не двинулся с места, а лишь снова поднял голову и поглядел на Симона.

— Ты что? — застонал Грим и упал на колени. — Решил меня убить?

Кровь фонтаном била из раны, заливая пол. Грим повалился на бок, затем на спину и затих.

Мама лежала на полу, в безмолвном ужасе сжимая новорожденного. Миккелина, боясь шелохнуться, лежала рядом. Томас стоял на том же месте, где уронил плошку с кашей. Симона начало трясти. Грим не подавал признаков жизни.

Дом погрузился в гробовую тишину.

И тут мама закричала.

* * *

Миккелина перевела дух.

— Я не знаю. Может, ребенок был мертворожденный, а может, мама так сильно прижала его к груди, что он задохнулся. Плюс он родился раньше срока, мама ждала его весной, а была еще самая настоящая зима. Крика мы от новорожденного тоже не услышали. Мама так боялась, что он вырвет у нее ребенка из рук, вот и успела только прижать его покрепче к груди, лицом вниз. Где там проверить, не блокированы ли дыхательные пути, например, — в тот миг она думала только о том, как не отдать его Гриму.

Эрленд повернул на боковую дорогу к указанному Миккелиной ничем не примечательному особнячку.

— А к весне он был бы уже мертв? — спросил Эрленд. — Я имею в виду, ваш отчим? Она примерно на это рассчитывала, так?

— Вполне возможно, — сказала Миккелина. — Она травила его всего три месяца подряд. Этого оказалось недостаточно.

Эрленд заглушил двигатель.

— Вы знаете, что такое гебефрения? — спросила Миккелина, выходя из машины.

* * *

Мама смотрела на мертвое дитя у себя на руках, качалась вперед-назад и рыдала — не рыдала даже, а выла от боли.

Симон словно и не замечал ее, глядя на лежащее на полу тело отца. Он не верил своим глазам. Лужа крови делалась все больше. Его трясло.

Миккелина попыталась успокоить маму, но тщетно. Томас же просто повернулся ко всем спиной, ушел в спальню и запер за собой дверь, не произнеся ни слова. Словно ничего и не было.

Прошло некоторое время.

Миккелина сидела на полу, обняв маму. Рыдания постепенно делались все тише, мама перестала раскачиваться. Потом затихла, тряхнула головой и огляделась вокруг. Миккелина поняла, что мама пришла в себя.

На полу перед ней лежал Грим, рядом стоял дрожащий как осиновый лист Симон, справа ее обнимала Миккелина. Бедная девочка, какая мука у нее на лице. Подвинула к себе таз с горячей водой, приготовленный сыном, и вымыла в нем новорожденного, аккуратно, неторопливо, только все время молча оглядывалась. Казалось, она уже знала, что делать дальше, детали можно не продумывать. Отложила ребенка в сторону, погладила по голове дочку, убрала ее руку, встала и обняла Симона, который за все это время так и не двинулся с места. Как только мама обняла его, он перестал дрожать и заплакал, громко, как мама, не в силах сдержаться. Она усадила его на стул, спиной к телу отца. Подошла к Гриму, выдернула ножницы из раны, бросила их в раковину.

И сама села на стул, едва не падая от усталости. Все-таки только что родила.

Передохнув, она объяснила Симону и Миккелине, что надо делать. Вдвоем с сыном они закатили тело Грима на одеяло и вытащили его на воздух, за дверь, а затем отправились в сторону от дороги. Отойдя на порядочное расстояние, мама указала Симону место, и тот принялся рыть яму. Днем немного развиднелось, но сейчас снова шел дождь, ледяной, сильный зимний дождь. Земля была мягкая — оттаяла за последнюю неделю. Симон работал попеременно лопатой и киркой и за два часа выкопал большую яму. Тогда они с мамой вернулись к дому за телом и притащили его на одеяле к могиле, зашли с другой стороны и потянули. Тело рухнуло на дно — легло на бок, правая рука торчала вверх, — а там мама и Симон вытянули из-под него одеяло. Духу прыгнуть в яму и поправить покойника ни у кого не хватило.

Сделав это, мама тяжелыми, медленными шагами снова отправилась в дом и вернулась оттуда с новорожденным. Аккуратно уложила крошечное тельце поверх Грима и хотела уже было перекрестить могилу, но опустила руки, сказав:

— Его не существует.

Потом взяла лопату и стала засыпать могилу землей. Симон стоял подле и смотрел, как мокрые черные комья один за другим падают на два тела, большое и маленькое, скрывая их под собой. Миккелина тем временем приводила в порядок кухню. Томаса как ветром сдуло.

Могила была засыпана почти наполовину, как Симону вдруг показалось, будто Грим пошевелился. Симон вздрогнул и повернулся к маме, та же сначала ничего не заметила, но, решив передохнуть и опершись на лопату, посмотрела вниз. К ее ужасу, земля зашевелилась, полузакрытое слоем грязи лицо дернулось.

Открылись глаза.

Симон замер как вкопанный.

Грим смотрел из могилы прямо ему в глаза[62].

Симон завыл от страха. Мама глянула на Симона, затем вниз, в могилу, и поняла, что ей не почудилось, Грим еще жив. Дождь не унимался, смывая землю с его лица. На миг мама сама заглянула ему в глаза. Тот, едва двигая губами, сказал:

— Ну же, давай! Пожалуйста!

И опустил веки.

Мама посмотрела на Симона. Затем — вниз, в могилу. Затем — снова на Симона. Затем — вздохнула и взялась за лопату, словно ничего и не произошло. Лицо Грима исчезло под комьями земли, и они больше его не видели.

— Ма-амочка, — застонал Симон.

— Симон, — сказала мама, — иди домой. Тут все кончено. Иди домой и помоги Миккелине. Ну же, давай, Симон, милый мой, пожалуйста. Иди.

Вонзив лопату в землю, она продолжила засыпать могилу — согбенная, промокшая до нитки, на холодном ветру. Симон посмотрел недолго на маму и, не проронив ни звука, пошел домой.

* * *

— Томас, наверное, решил, это он во всем виноват, — сказала Миккелина. — Он никогда с нами об этом не разговаривал — да и вообще бросил с нами разговаривать. Захлопнул себя, как сундук, закрылся на засов. Да и то, ведь это он послушался Грима и запустил ложку в кашу, а мама закричала, и он выронил тарелку, и все пошло кувырком, погребя под собой и его отца, и нашу прошлую жизнь.

Эрленд, Миккелина и Элинборг сидели в изящно обставленной гостиной и ждали Симона. Сестра сказала им, что Симон пошел на прогулку, но вернется с минуты на минуту.

— Какие добрые и отзывчивые люди здесь работают, — сказала Миккелина. — Нигде бы за ним так хорошо не ухаживали.

— Кто-нибудь хватился Грима? — спросила Элинборг.

— Мама вычистила дом до блеска, не осталось ни крошки на полу, ни паутины за дверью. А четыре дня спустя сообщила в полицию, что муж отправился по делам на восток, к Доильному водопаду, пешком через Пещерную пустошь[63], и только она его и видела. Никто так и не узнал, что она была беременна — во всяком случае, никто не стал ее про это спрашивать. Округа выслала на пустошь поисковые партии, но, как вы понимаете, Грима не нашли.

— Но по какой же надобности он отправился на Доильный водопад?

— А маме и на этот вопрос не пришлось отвечать, — сказала Миккелина. — Никто не подумал полюбопытствовать даже, каким точно маршрутом Грим намеревался идти туда. Кому он был нужен, бывший заключенный, вор? Кому интересно, за каким именно чертом его понесло на Доильный водопад? Всем было наплевать. А у полиции и без того забот хватало — в тот день, когда мама падала заявление об исчезновении Грима, американские солдаты застрелили исландца, и все силы были брошены на расследование этого инцидента.

Миккелина грустно улыбнулась:

— Прошло несколько дней. Потом — несколько недель. Никто за ним не пришел. Никто его не хватился. Его вычеркнули. Выкинули. Забыли. Самая обыкновенная история в Исландии — кто-то пропал без вести. Тоже мне, новость. Кому какое дело.

Она тяжело вздохнула:

— Но больше всего мама плакала по Симону.

* * *

Когда все было кончено, в доме наступила странная, необычная тишина.

Мама долго сидела за кухонным столом, мокрая до нитки — такой был ужасный ливень, — и смотрела прямо перед собой, на свои измазанные грязью руки, и не обращала на детей ни малейшего внимания. Миккелина сидела рядом и гладила маму по плечу. Томас прятался в спальне и выходить не желал. Симон стоял у окна, смотрел наружу, в дождь. По его щекам текли слезы. Смотрел то на маму с Миккелиной за столом, то снова в окно, где, если прищуриться, можно было вдали различить кусты смородины. А потом повернулся и вышел вон.

Он тоже насквозь промок и продрог, его трясло. Он дошел до смородиновых кустов, встал рядом и стал гладить голые ветви. Поднял глаза горе, навстречу дождю. Небо было чернее черного, где-то вдалеке слышались раскаты грома.

— Я знаю, — сказал Симон. — Ничем другим кончиться не могло.

Он замолчал и опустил голову на грудь. Капли дождя барабанили ему по шее.

— Все было так ужасно, так тяжело. Так тяжело, так плохо, так долго. Ну почему он был таким? Я не знаю. Ну почему я должен был его убить? Я не знаю.

— С кем ты разговариваешь, Симон? — спросила мама; она незаметно подошла к нему сзади и обняла.

— Я убийца, — произнес Симон. — Я его убил.

— Кто это сказал? Только не я, Симон! В моих глазах ты не убийца. И я — тоже не убийца. Ни в коем случае. Может, так ему на роду было написано. Говорят, каждый сам кузнец своего счастья. Вот что Грим себе выковал. Мы тут ни при чем. Худшее, что может случиться теперь, когда он мертв, — это если ты будешь винить себя.

— Но я же его убил, мама.

— Потому только, что не мог поступить иначе. Просто не мог. Понимаешь, Симон?

— Но мне так плохо! Мне так больно!

— Я знаю, Симон. Я знаю.

— Мне так больно.

Она посмотрела на кусты смородины.

— Осенью на кустах созреют ягоды, и все успокоится. Все будет в порядке. Слышишь меня, Симон? Все будет в порядке.

29

Двери в дом отворились, и в фойе вошел человек, на вид лет семидесяти с небольшим, сутулый, седовласый, лысоватый, с приятным, улыбающимся лицом. Одет в плотный вышитый свитер и серые штаны. Его сопровождал сотрудник учреждения, он знал, что к этому пациенту посетители, и проводил старика в гостиную.

Эрленд и Элинборг встали, Миккелина вышла ему навстречу и обняла. Старик улыбнулся ей. Лицо — как у маленького мальчика, который так рад видеть маму.

— Миккелина! — воскликнул он.

Какой странный голос! Как будто ему лет десять.

— Привет, Симон, — сказала Миккелина. — Я сегодня не одна, а с гостями. Вот, познакомься — это Элинборг, а это Эрленд.

— Меня зовут Симон, — представился старик, пожимая полицейским руки. — А Миккелина моя сестра.

Эрленд и Элинборг кивнули.

— Симону здесь очень хорошо, он счастлив, — обратилась к своим спутникам Миккелина. — Мы про себя не можем этого сказать, никогда не могли, а вот Симон — может. И это самое главное. Все остальное не имеет ни малейшего значения.

Симон присел рядом с ними, держа Миккелину за руку и улыбаясь ей. Погладил ее по щеке, улыбнулся Эрленду и Элинборг.

— Что это за люди? — спросил он.

— Это мои друзья, — ответила Миккелина.

— Тебе здесь хорошо? — поинтересовался Эрленд.

— Как тебя зовут? — спросил Симон.

— Меня зовут Эрленд.

Симон задумался:

— Я, наверное, плохо расслышал. Ты ирландец?

— Нет, нет, я исландец, — усмехнулся Эрленд.

Симон улыбнулся:

— А я — Миккелинин брат.

Миккелина погладила его по руке:

— Эти люди из полиции, Симон.

Симон посмотрел сначала на Эрленда, потом на Элинборг.

— Они все-все знают, — сказала Миккелина.

— Мама умерла, — пожаловался Симон.

— Да, мама умерла, — кивнула Миккелина.

— Лучше ты расскажи, — умоляющим голосом попросил ее Симон. — Ты им все расскажи, хорошо?

Смотрит только на сестру, прячет глаза от Эрленда и Элинборг.

— Все в порядке, Симон, — сказала Миккелина, — беспокоиться не о чем. Я к тебе еще зайду, чуть попозже.

Симон улыбнулся, встал, неторопливо вышел в коридор и скрылся у себя в комнате.

— Вот видите, это и есть гебефрения, — пояснила Миккелина.

— Гебефрения? — переспросил Эрленд.

— Мы не знаем, как так вышло, отчего. Но он вдруг перестал взрослеть. Остался таким же милым, добрым мальчиком, и хотя телом рос, как все другие люди, эмоционально навсегда остался четырнадцатилетним. Гебефрения — это разновидность шизофрении. Вот наш Симон — он как Питер Пэн. Болезнь иногда начинается в период полового созревания, но кто знает, может, Симон заболел и раньше. Он всегда был очень эмоциональный, чувствительный, ранимый мальчик, и когда на его долю выпало пережить весь этот ужас, что-то в нем сломалось. Он всю жизнь прожил в смертельном страхе и всегда чувствовал, будто виноват. Считал, что его долг — защищать маму, просто потому, что, кроме него, этот долг некому взвалить на плечи. Ведь он старший из братьев и самый сильный из нас. Хотя, может, все было наоборот и на самом деле он был из нас самым маленьким и несчастным.

— И он всю жизнь с юности провел в этом учреждении? — спросила Элинборг.

— Нет, он жил с нами со всеми вместе, пока мама не умерла. Это было, так, сколько же, двадцать шесть лет назад. Больные вроде Симона очень послушные, с ними легко находить контакт, но за ними требуется постоянный, круглосуточный уход. Мама все это обеспечивала до самой своей смерти. Он работал сборщиком мусора, когда в округе, когда в городе. Исходил весь Рейкьявик вдоль и поперек с палкой с гвоздем на конце, собирал брошенные бумажки в пакеты, пересчитывал их, всегда знал, сколько положил их в мешок…

Посидели, помолчали.

— И Давид Уэлч никогда больше не постучал к вам в дверь? — спросила Элинборг.

Миккелина заглянула ей в глаза.

— Мама ждала его до самой смерти, — сказала она. — Не дождалась.

Помолчали.

— Она позвонила ему с Хутора Туманного мыса в день, когда отчим вышел из тюрьмы, — продолжила она. — И дозвонилась, они поговорили.

— Но почему, — спросил Эрленд, — почему же в таком случае он не пришел? Ведь ему из казармы было до Пригорка идти не дальше, чем вашей маме с Туманного мыса?

Миккелина улыбнулась.

— Потому, что они заранее простились, — сказала она. — Его дорога лежала в Европу. Корабль отплывал в тот самый день, после полудня, и она звонила ему не рассказать об опасности и позвать на помощь, а попрощаться и пожелать удачи, уверить его, что с ней все в порядке. Он пообещал вернуться, как война закончится. И вероятнее всего, погиб в бою. Никаких вестей на этот счет ей приходило, но ввиду того, что он обещал, а с войны к ней так и не вернулся…

— Но почему же…

— Она считала, что Грим его убьет. Поэтому и вернулась домой одна. Не хотела звать его на помощь. Решила — это ее дело, ее и больше ничье.

— Но он знал, когда ваш отчим должен освободиться! И не мог не понимать, что Гриму известно о его романе с вашей матерью, — возразил Эрленд. — Как-то же ваш отчим про это прознал. Непременно ходили слухи.

— Вовсе необязательно. Про то, что у них любовь, в округе никто даже и не подозревал. Соседи не шушукались и так далее. Мы так и не сумели выяснить ни кто сказал отчиму, ни было ли это вообще. Скорее всего, Грим просто сам догадался.

— Но ребенок?..

— А что ребенок? Мама и Дейв понятия не имели, что она беременна.

Эрленд и Элинборг замолчали, пытаясь справиться с шоком от рассказа Миккелины.

— А что Томас? — спросил, тряхнув головой, Эрленд. — Что с ним стало?

— Томас умер. Не дожил и до пятидесяти двух. Дважды женился, дважды развелся. У него трое сыновей. Я не поддерживаю с ними связь.

— А почему? — удивился Эрленд.

— Он был как отец.

— В каком смысле?

— Прожил ужасную жизнь.

— В смысле?

— Стал таким же, как отец.

— Вы хотите сказать?..

Элинборг вопросительно посмотрела на Миккелину.

— Не умел держать себя в руках. Избивал жен. Избивал собственных детей. Пил.

— А что между ними было, между Томасом и вашим отчимом? Неужели?..

— Мы точно не знаем, — сказала Миккелина. — Едва ли это то, на что вы намекаете. По крайней мере, я надеюсь. А вообще стараюсь на эту тему не думать.

— А что он хотел сказать, я имею в виду, ваш отчим, когда лежал в могиле? «Ну давай же, пожалуйста!» — о чем это он просил? О пощаде?

— О, мы много раз об этом говорили с мамой, много-много раз, и мама пришла к определенному мнению. А я с ней согласилась.

— И на чем же вы сошлись?

— На том, что он знал, кто он такой.

— Не понимаю, — сказал Эрленд.

— Он прекрасно знал, кто он такой, что он за чудовище, и глубоко внутри понимал почему. Пусть даже никому никогда в этом не признавался. Теперь нам достоверно известно — у него была трудная юность. Но до того он был обыкновенный маленький мальчик, и даже когда вырос, связь с этим мальчиком не оборвалась. Что-то от этого мальчика осталось в его душе. И даже когда он обращался в исчадие ада и ярость и злоба его не ведали пределов, даже тогда тот маленький мальчик звал его, кричал что есть мочи, просил остановиться.

— Ваша мать была самая стойкая и бесстрашная женщина на всем белом свете, — сказала Элинборг.

— Могу я с ним поговорить? — нарушил молчание Эрленд.

— В смысле, с Симоном?

— Вы не против? Чтобы я зашел к нему, один?

— Понимаете, он никогда ни с кем не говорил об этом. За все эти годы — ни разу. Мама считала, что оно и к лучшему, притвориться, что ничего этого и в помине не было. Когда она умерла, я попыталась уговорить Симона раскрыться, но сразу же поняла, что надежды тщетны. Такое впечатление, будто он ничего не помнит — словно до того дня и не жил. Все, что было раньше, исчезло, растворилось в воздухе. Хотя, если я поднажму, он нет-нет да вспомнит что-нибудь. Но обычно он — как банковский сейф. Захлопнут наглухо. Живет в другом мире, счастливом, который сам себе выстроил.

— Так вы не против? — повторил Эрленд.

— Ну что вы, конечно нет, — сказала Миккелина.

Эрленд встал и вышел в коридор. Двери в палаты пациентов были большей частью открыты. Симон сидел у себя в комнате на кровати и смотрел в окно. Эрленд постучал по притолоке, Симон обернулся.

— Можно я у тебя посижу? — спросил Эрленд.

Не стал входить, пока Симон не позволит. Тот посмотрел на гостя, кивнул и повернулся обратно лицом к окну. На что он там смотрит?

В комнате был маленький письменный стол и рядом с ним стул, но Эрленд сел подле Симона на кровать. На столе лежали фотографии. Эрленд узнал Миккелину, а женщина постарше, видимо, мать семейства. Эрленд взял со стола фотографию женщины постарше — сидит за кухонном столом, одета в тонкое нейлоновое платье с цветным узором, какие были популярны несколько десятилетий назад, в народе их звали «экономные мешки», по названию сети супермаркетов, чуть улыбается, но выражение лица задумчивое, загадочное. Рядом с ней сидит Симон, согнулся пополам от смеха. Интересно, где снято? Похоже на кухню у Миккелины.

— Это твоя мама? — спросил он Симона.

Симон посмотрел на фотографию:

— Да. Это мама, она умерла.

— Я знаю.

Симон повернулся лицом к окну, а Эрленд положил фотографию обратно на стол. Помолчали.

— Что ты там разглядываешь? — спросил Эрленд.

— Мама сказала мне, что все в порядке, беспокоиться не о чем, — сказал Симон, не отводя взгляда от окна.

— Так оно и есть, — подтвердил Эрленд.

— Так, значит, ты никуда не собираешься меня уводить?

— Нет, что ты, никуда я не собираюсь тебя уводить. Мне просто хотелось с тобой познакомиться.

— Может, мы подружимся.

— Обязательно, — ответил Эрленд.

Замолчали, оба повернулись лицом к окну.

— У тебя был хороший папа? — ни с того ни с сего спросил Симон.

— Да, — сказал Эрленд. — Лучший на свете.

Помолчали еще.

— Хочешь рассказать мне про него? — нарушил молчание Симон.

— Да, конечно, когда-нибудь я тебе все про него расскажу, — сказал Эрленд. — Он…

Эрленд замолчал.

— С ним что-то случилось?

— Он потерял сына.

Помолчали, посмотрели в окно.

— Я только одну вещь хотел у тебя спросить, — сказал Эрленд.

— Что же?

— Как ее звали?

— Кого?

— Твою маму.

— Зачем тебе это знать?

— Миккелина мне все про нее рассказала, но так и не назвала имени.

— Ее звали Маргрета.

— Маргрета, — повторил Эрленд.

В этот миг в дверях палаты появилась Миккелина, Симон заметил ее, встал с кровати и шагнул ей навстречу.

— А как же ягоды? — спросил он. — Неужели ты не принесла мне ягод?

— Я принесу тебе ягод осенью, — ответила Миккелина. — Осенью обязательно принесу тебе ягод.

30

В этот самый миг в палате отделения интенсивной терапии у Евы Линд задрожали веки. В уголке глаза появилась крошечная слеза. За ней — еще одна, за ней — еще. Слезы одна за другой капали на кислородную маску, на губы, на белую простыню.

Через несколько минут Ева Линд открыла глаза.

Именной указатель [64]

Исландские топонимы (и даже гидронимы), в отличие от топонимов в других странах, за редчайшими исключениями совершенно прозрачны и понимаются исландцами. Поэтому в русской традиции их принято переводить — топоним «Китовый фьорд», понятный в оригинале всякому исландцу, в этой форме скажет русскому читателю куда больше, чем бессмысленное «Хвальфьорд» (традиционная транскрипция) или «Квальфьордюр» (современная фонетическая транскрипция). В настоящей книге все топонимы переведены и транскрибируется лишь Рейкьявик — в действительности такой же прозрачный топоним, как и любой другой, и означающий «Залив Дымов».

Однако современный русский читатель имеет возможность видеть эти названия в оригинале, на исландском языке, латиницей — и не только в интернете, но и побывав в Исландии. Обратный перевод, конечно, невозможен, поэтому мы сочли уместным и полезным дать здесь именной указатель соответствий русских переводов исландских топонимов и их оригиналов, как русско-исландский, так и исландско-русский. Так читатель сможет соотнести упомянутые в книге названия с картой. Для удобства чтения исландские топонимы — в подавляющем большинстве своем сложные слова — разделены дефисами на составные элементы-корни.

Напомним, что все исландские слова имеют ударение строго на первом слоге.

Akra-fjall Пашневая гора

Akra-nes Пашневый мыс (мыс, город)

Arnar-hóll Эрнов пригорок

Austur-stræti Восточная улица

Austur-völlur Восточное поле (площадь в Рейкьявике)

Ár-bær Речной хутор (район Рейкьявика)

Ár-túns-brekka Холм Речной усадьбы

Baróns-stígur Баронская улица

Blanda Разноцветная река

Bláa lónið Голубая лагуна (курорт)

Blöndu-gil Ущелье Разноцветной реки

Borg Городище (хутор, отель в Рейкьявике)

Borgar-fjörður Городищенский фьорд

Breið-holt Широкий пригорок (район Рейкьявика)

Dúks-kot Скатертная хижина

Elliða-á Ладейная река

Elliða-ár-vogur Бухта Ладейной реки

Esja Эсья (гора)

Eski-fjörður Ящичный фьорд

Fljót Приречье (округа)

Fljóta-á Приречная река

Foss-vogur Водопадная бухта (залив, район Рейкьявика)

Frí-kirkjan Независимая церковь

Glaum-bær Веселый хутор (хутор, бар в Рейкьявике)

Goða-foss Водопад богов

Grafar-holt Ямный пригорок (район Рейкьявика)

Grafar-vogur Ямная бухта (фьорд, город)

Grjóta-þorp Каменный поселок (район Рейкьявика)

Gröf Яма (хутор)

Gufu-nes Туманный мыс

Gufu-nes-búi Хутор Туманного мыса

Hafra-vatn Козлиное озеро

Haga-nes-vík Залив Лугового мыса

Háa-leiti Высокие холмы (район Рейкьявика)

Helgu-foss Хельгин водопад

Hellis-heiði Пещерная пустошь

Hlemmur Крышка (автобусная станция в Рейкьявике)

Hval-fjörður Китовый фьорд

Hverfis-gata Окружная улица

Hvít-ár-vellir Поле Белой реки

Ingólfs-torg Площадь Ингольва

Каlda-kvísl Холодный рукав (река)

Kefla-vík Плавниковый залив (Кевлавик, город, залив)

Kjalar-nes Килевой мыс

Kjós Лощина (область)

Kjölur Киль (дорога через горы)

Kollа-fjörður Коллиев фьорд

Kópa-vogur Тюленячья бухта (фьорд, город)

Landa-коt Земляная хижина (хутор, район Рейкьявика)

Lang-jökull Долгий ледник

Laugar-nes Банный мыс

Laugar-vegur Банная дорога (улица в Рейкьявике)

Lindar-gata Ключевая улица

Ljósa-vatn Светлое озеро

Markar-fljót Лесная река

Mikla-braut Большое шоссе

Morgun-blaðið Утренняя газета

Mos-fеll Мшистая гора (гора)

Mos-fells-bær Хутор у Мшистой горы (город)

Norður-mýri Северное болото (район Рейкьявика)

Rauðar-ár-stígur Улица Красной реки

Reykja-nes Мыс Дымов

Reykja-vík Рейкьявик (букв. «Залив Дымов»)

Reynis-vatn Рябиновое озеро

Sel-foss Доильный водопад (город)

Siglu-fjörður Мачтовый фьорд (фьорд, поселок)

Skaga-fjörður Фьорд Плоского мыса

Skugga-hverfi Скуггина округа (район Рейкьявика)

Snorra-braut Снорриево шоссе

Snæ-fell Снежная гора

Snæ-fells-jökull Ледник Снежной горы

Snæ-fells-nes Мыс Снежной горы

Soga-mýri Большая (букв. «Засасывающая») трясина

Suður-gata Южная улица

Suður-lands-braut Южное шоссе

Sæ-braut Морское шоссе

Tjörnin Пруд (озеро в центре Рейкьявика)

Tryggva-gata Улица Трюггви

Trölla-skagi Троллий мыс

Úlfars-fell Ульварова гора

Vestur-bær Западный квартал (район Рейкьявика)

Vestur-gata Западная улица

Vestur-lands-vegur Западное шоссе

Við-eyjar-sund Пролив Дровяного острова

Vogar Бухты (район Рейкьявика)

Þing-vellir Поля тинга

Þórs-mörk Торов лес (заповедник)

Ölfus-á Река Эльфуса

Банная дорога (улица в Рейкьявике) Laugar-vegur

Банный мыс Laugar-nes

Баронская улица Baróns-stígur

Большая (букв. «Засасывающая») трясина Soga-mýri

Большое шоссе Mikla-braut

Бухта Ладейной реки Elliða-ár-vogur

Бухты (район Рейкьявика) Vogar

Веселый хутор (хутор, бар в Рейкьявике) Glaum-bær

Водопад богов Goða-foss

Водопадная бухта (залив, район Рейкьявика) Foss-vogur

Восточная улица Austur-stræti

Восточное поле (площадь в Рейкьявике) Austur-völlur

Высокие холмы (район Рейкьявика) Háa-leiti

Голубая лагуна (курорт) Bláa lónið

Городище (хутор, отель в Рейкьявике) Borg

Городищенский фьорд Borgar-fjörður

Доильный водопад (город) Sel-foss

Долгий ледник Lang-jökull

Залив Лугового мыса Haga-nes-vík

Западная улица Vestur-gata

Западное шоссе Vestur-lands-vegur

Западный квартал (район Рейкьявика) Vestur-bær

Земляная хижина (хутор, район Рейкьявика) Landa-коt

Каменный поселок (район Рейкьявика) Grjóta-þorp

Килевой мыс Kjalar-nes

Киль (дорога через горы) Kjölur

Китовый фьорд Hval-fjörður

Ключевая улица Lindar-gata

Козлиное озеро Hafra-vatn

Коллиев фьорд Kolla-fjörður

Крышка (автобусная станция в Рейкьявике) Hlemmur

Ладейная река Elliða-á

Ледник Снежной горы Snæ-fells-jökull

Лесная река Markar-fljót

Лощина (область) Kjós

Мачтовый фьорд (фьорд, поселок) Siglu-fjörður

Морское шоссе Sæ-braut

Мшистая гора (гора) Mos-fell

Мыс Дымов Reykja-nes

Мыс Снежной горы Snæ-fells-nes

Независимая церковь Frí-kirkjan

Окружная улица Hverfis-gata

Пашневая гора Akra-fjall

Пашневый мыс (мыс, город) Akra-nes

Пещерная пустошь Hellis-heiði

Плавниковый залив (Кевлавик, город, залив) Kefla-vík

Площадь Ингольва Ingólfs-torg

Поле Белой реки Hvít-ár-vellir

Поля тинга Þing-vellir

Приречная река Fljóta-á

Приречье (округа) Fljót

Пролив Дровяного острова Við-eyjar-sund

Пруд (озеро в центре Рейкьявика) Tjörnin

Разноцветная река Blanda

Рейкьявик (букв. «Залив Дымов») Reykja-vík

Река Эльфуса Ölfus-á

Речной хутор (район Рейкьявика) Ár-bær

Рябиновое озеро Reynis-vatn

Светлое озеро Ljósa-vatn

Северное болото (район Рейкьявика) Norður-mýri

Скатертная хижина Dúks-kot

Скуггина округа (район Рейкьявика) Skugga-hverfi

Снежная гора Snæ-fell

Снорриево шоссе Snorra-braut

Торов лес (заповедник) Þórs-mörk

Троллий мыс Trölla-skagi

Туманный мыс Gufu-nes

Тюленячья бухта (фьорд, город) Kópa-vogur

Улица Красной реки Rauðar-ár-stígur

Улица Трюггви Tryggva-gata

Ульварова гора Úlfars-fell

Утренняя газета Morgun-blaðið

Ущелье Разноцветной реки Blöndu-gil

Фьорд Плоского мыса Skaga-fjörður

Хельгин водопад Helgu-foss

Холм Речной усадьбы Ár-túns-brekka

Холодный рукав (река) Kalda-kvísl

Хутор Туманного мыса Gufu-nes-búi

Хутор у Мшистой горы (город) Mos-fells-bær

Широкий пригорок (район Рейкьявика) Breið-holt

Эрнов пригорок Arnar-hóll

Эсья (гора) Esja

Южная улица Suður-gata

Южное шоссе Suður-lands-braut

Яма (хутор) Gröf

Ямная бухта (фьорд, город) Grafar-vogur

Ямный пригорок (район Рейкьявика) Grafar-holt

Ящичный фьорд Eski-fjörður

Примечания

1

В современном исландском — уменьшительное от «Томас». (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Рябиновое озеро (исл. Reynisvatn) — небольшое озеро на востоке Рейкьявика.

(обратно)

3

Ямный пригорок (исл. Grafarholt) — район в Рейкьявике назван по хутору Яма (Gröf; таких топонимов в Исландии много, название связано с ямами для изготовления древесного угля), некогда располагавшемуся неподалеку.

(обратно)

4

Лощина (исл. Kjós) — округа к северу от Рейкьявика, на южном берегу Китового фьорда (Hvalfjörður).

(обратно)

5

Коллиев фьорд (исл. Kollafjörður) — небольшой фьорд к северу от Рейкьявика, под самой горой Эсья (Esja).

(обратно)

6

Мшистая гора (исл. Mosfell) — гора и город (Mosfellsbær) к северо-востоку от Рейкьявика.

(обратно)

7

Ключевая улица (исл. Lindargata) — улица в центре Рейкьявика, к востоку от Эрнова пригорка (Arnarhóll, назван первопоселенцем Ингольвом сыном Эрна в честь отца) близ порта. Некогда неподалеку был источник, отсюда название.

(обратно)

8

Ямная бухта (исл. Grafarvogur) — бухта и одноименный район Рейкьявика, названы по тому же хутору Яма, что и Ямный пригорок.

(обратно)

9

Западное шоссе (исл. Vesturlandsvegur) — улица в Рейкьявике, на востоке города.

(обратно)

10

Доильный водопад (исл. Selfoss) — город на юго-западе Исландии, к юго-востоку от Рейкьявика, на реке Эльфуса (Ölfusá). Центр исландской молочной промышленности.

(обратно)

11

Килевой мыс (исл. Kjalarnes) — мыс к северу от Рейкьявика, у подножия горы Эсья.

(обратно)

12

Ульварова гора (исл. Úlfarsfell) — гора на востоке Рейкьявика.

(обратно)

13

Бухты (исл. Vogar) — район в Рейкьявике между Южным шоссе (Suðurlandsbraut) и Морским шоссе (Sæbraut).

(обратно)

14

Имя «Эрленд» (исл. Erlendur), прочитанное буквально, означает «чужеземный, инородный» и в этом смысле является говорящим.

(обратно)

15

«Кафе на Восточной улице» (исл. Kaffi Austurstræti) имело репутацию одного из главных рейкьявикских бомжатников, в народе его прозвали «Кафе-Говно» (Kaffi Skítur). Закрылось в 2009 году. Восточная улица (Austurstræti) — одна из центральных улиц Рейкьявика.

(обратно)

16

«Ледяные люди» — популярная в Исландии и других скандинавских странах серия романов норвежской писательницы Маргит Сандему. Эпопея из 47 книг, прослеживающих жизнь одного семейства с XVI века до наших дней.

(обратно)

17

Каменный поселок — исторический район (исл. Grjótaþorp) в самом центре Рейкьявика, к западу от площади Ингольва (Ingólfstorg), которой заканчивается Восточная улица.

(обратно)

18

Уменьшительное от исландского женского имени Рагнхейд.

(обратно)

19

Улица Трюггви (исл. Tryggvagata) находится в центре Рейкьявика, в двух шагах от порта.

(обратно)

20

На Окружной улице (исл. Hverfisgata, названа по историческому району столицы Скуггина округа, Skuggahverfi, в который вела) находится центральное отделение рейкьявикской полиции.

(обратно)

21

Лекарство для снятия последствий передозировки опиатами. Нарканти — одно из коммерческих названий, налоксон — официальное.

(обратно)

22

Крышка (исл. Hlemmur) — название одной из центральных автобусных станций в Рейкьявике (некогда рядом был небольшой ручеек, через который был соответствующих размеров мостик, эдакая крышка), на углу Окружной улицы и Снорриева шоссе (Snorrabraut). На Снорриевом шоссе расположен исландский Национальный госпиталь.

(обратно)

23

Мачтовый фьорд (исл. Siglufjörður) — поселок и одноименный фьорд на севере Исландии, на северной оконечности Троллиева мыса (Tröllaskagi).

(обратно)

24

Данное обстоятельство указывает на примерное время событий — в 1903 году началась «селедочная лихорадка» (Мачтовый фьорд иногда называют «исландским Клондайком») и массовая миграция сезонных рабочих в Мачтовый фьорд. Поселок оставался главным центром Исландии по вылову и производству сельди до конца шестидесятых годов, когда исландская сельдь в океане кончилась. См. также ниже.

(обратно)

25

Приречье (исл. Fljót) — округа в северной части Троллиева мыса, на севере Исландии.

(обратно)

26

Залив Лугового мыса (исл. Haganesvík) — залив в северной части Троллиева мыса.

(обратно)

27

Автомобильная дорога в Мачтовый фьорд была проложена лишь в 1946 году. В наши дни туда даже ходит автобус — один раз в день.

(обратно)

28

«Нива» в силу дешевизны была в свое время одним из самых популярных джипов в Исландии.

(обратно)

29

Водопадная бухта (исл. Fossvogur) — залив и одноименный район Рейкьявика, в южной части города.

(обратно)

30

Землю вокруг хутора Земляная хижина (исл. Landакоt, на западе Рейкьявика) купили два католических священника в 1864 году. Это были первые католики, вернувшиеся в Исландию после Реформации. На купленной земле ими была основа церковь, затем школа и больница (в настоящее время — часть Национального госпиталя).

(обратно)

31

Река (исл. Blanda) и ущелье (Blöndugil) к северу от Долгого ледника (Langjökull). Через эти места пролегает Киль (Kjölur) — одна из трех главных дорог через горы в центре острова, с эпохи заселения до начала XIX века — основная артерия «север — юго-запад». Используется и по настоящее время.

(обратно)

32

Имеется в виду Пролив Дровяного острова (исл. Viðeyjarsund), отделяющий остров от Банного мыса. Ладейная река (Elliðaá) впадает в соединенную с проливом одноименную бухту (Elliðaárvogur).

(обратно)

33

Банный мыс (исл. Laugarnes) назван по горячему источнику, в котором столичные жители мылись и стирали белье, туда ведет современная Банная дорога (Laugarvegur), одна из главных улиц Рейкьявика.

(обратно)

34

В настоящее время Высокие холмы (исл. Нáаleiti) — один из районов Рейкьявика, к югу от Большого шоссе (Miklabraut).

(обратно)

35

Большая трясина (исл. Sogamýri) располагалась между современными Южным и Большим шоссе. Как и примыкавшее к ней с запада Северное болото (Norðurmýri, место действия романа «Трясина»), осушена, на ее месте жилые районы.

(обратно)

36

Западный квартал (исл. Vesturbær) — район Рейкьявика к западу от Южной улицы (Suðurgata), на противоположном Ямному пригорку конце города.

(обратно)

37

Плавниковый залив, Кевлавик (исл. Keflavik) — залив и одноименный город примерно в 50 км к юго-западу от Рейкьявика.

(обратно)

38

Пашневый мыс (исл. Akranes) — мыс и одноименный город примерно в 50 км к северу от Рейкьявика, на северном берегу Китового фьорда, у подножия Пашневой горы (Akrafjall).

(обратно)

39

Мыс Дымов (исл. Reykjanes) — крупный мыс, юго-западная оконечность Исландии. На нем располагаются международный аэропорт, курорт Голубая лагуна (Bláa lónið), целый ряд других городков и сама столичная агломерация.

(обратно)

40

Речной хутор (исл. Árbær) — квартал в восточной части Рейкьявика, назван по хутору, располагавшемуся там в прошлом, а тот — по протекающей рядом Ладейной реке.

(обратно)

41

Туманный мыс (исл. Gufunes) и названный по нему хутор (Gufunesbúi) находятся на восточной стороне Ладейной бухты и к северу от обеих Ямных бухт (фьорда и одноименного района столицы).

(обратно)

42

Фешенебельный отель в стиле арт-деко, в самом центре Рейкьявика, на площади Восточное поле (исл. Austurvöllur), у здания парламента. Построен в 1930 году.

(обратно)

43

То самое место, откуда ходил катер в Мачтовый фьорд, см. выше.

(обратно)

44

Козлиное озеро (исл. Hafravatn) — озеро на востоке Рейкьявика, под Ульваровой горой, восточнее Рябинового озера.

(обратно)

45

Теорию запустил в оборот прессы французский астроном Камиль Фламмарион на основании (впервые в тот год полученных) данных спектроскопии хвоста кометы Галлея, согласно которым в его составе имелся ядовитый газ циан.

(обратно)

46

Такие сооружения — газгольдеры переменного объема, с характерным частоколом стальных направляющих — сохранились в Европе и по сей день, особенно много их в Англии и, в частности, в Лондоне.

(обратно)

47

День прохождения Земли через хвост кометы Галлея в 1910 году.

(обратно)

48

Городищенский фьорд (исл. Borgarfjörður) — фьорд к северу от Рейкьявика, в 70 км с небольшим. Назван по хутору Городище (Borg), основанному Скаллагримом, отцом скальда Эгиля Скаллагримссона, о котором рассказывается в древнеисландской «Саге об Эгиле».

(обратно)

49

Тюленячья бухта (исл. Kópavogur) — фьорд и одноименный город, южный сосед Рейкьявика, часть столичной агломерации.

(обратно)

50

Благородная исландская традиция, известная еще со времен саг, когда за тяжкие, но не особо тяжкие преступления людей высылали из страны на определенное время (если же осужденный оставался в Исландии, его позволялось безнаказанно убить; именно такая история приключилась с Гуннаром с Конца склона из саги о Ньяле).

(обратно)

51

Йонас Йонссон с Хривлы (исл. Jónas Jónsson frá Hriflu, прозвище по названию хутора, на северо-востоке Исландии, близ Светлого озера, Ljósavatn, и Водопада богов, Goðafoss, где он родился) — исландский политический деятель первой половины XX века, считается одним из создателей современной партийной системы в Исландии. Был лидером Прогрессивной партии, занимал пост министра юстиции.

(обратно)

52

«Веселый хутор» (исл. Glaumbær) — популярный в шестидесятые и семидесятые годы бар в Рейкьявике, на берегу Пруда (Tjörnin) близ Независимой церкви (Fríkirkjan). В настоящее время здание, где располагался бар, занимает Исландский музей изящных искусств.

(обратно)

53

Если читать имена буквально, то получается «Ева-Липа» и «Уголёк-Снег». Синдри — обычное исландское мужское имя, но в сочетании со «снегом» трудно избежать буквального прочтения, и оно звучит комично.

(обратно)

54

Хельгин водопад (исл. Helgufoss) — водопад на реке Холодный рукав (Kaldakvísl) в долине Мшистой горы, к северо-востоку от Козлиного озера.

(обратно)

55

Холм Речной усадьбы (исл. Ártúnsbrekka) — холм, по которому проложен самый восточный участок Большого шоссе, и по экстраполяции сам этот участок.

(обратно)

56

Снежная гора — потухший вулкан (исл. Snæfell; гор с таким названием в Исландии несколько) и ледник (Snæfellsjökull) на одноименном мысу (Snæfellsnes), национальный парк. Видна из Рейкьявика и окрестностей в хорошую погоду, несмотря на расстояние около 150 км по прямой.

(обратно)

57

Широкий пригорок (исл. Breiðholt) — район Рейкьявика, на самом юге города, к востоку от Тюленячьей бухты.

(обратно)

58

Вполне обычное для этого имени сокращение, до другого не менее популярного исландского имени, но в данном случае опять-таки говорящее — исл. Grímur связано с исл. gríma «маска, личина» (ср. аналогичный прием у Толкина во «Властелине колец» — Грима, советник Теодена, носит то же имя, тоже двуличен и применяет сходную тактику психологического подавления через отчаяние).

(обратно)

59

Баронская улица (исл. Barónsstígur) — улица в центре Рейкьявика, названа по располагавшейся на ней на рубеже XIX–XX веков (убыточной, но знаменитой) молочной ферме французского авантюриста барона Шарля Гудре-Буайо, известного также как Барон с Полей Белой реки (Hvítárvellir).

(обратно)

60

Скатертная хижина (исл. Dúkskot) — двор в Рейкьявике, располагался на современной Западной улице (Vesturgata). Жертва описываемого ниже убийства скончалась 13 ноября 1913 года. История случилась как нельзя вовремя — буквально за две недели до этого вышел в свет первый номер «Утренней газеты» (Morgunblaðið), ставшей вскоре крупнейшей исландской ежедневной газетой. Изображение Скатертной хижины, опубликованное на первой полосе «Утренней газеты» 17 ноября, стало первой в истории исландской прессы газетной иллюстрацией.

(обратно)

61

Ящичный фьорд (исл. Eskifjörður) — фьорд и одноименный поселок в Восточных фьордах, назван по горе характерной формы на одном из перевалов в этом регионе.

(обратно)

62

Ср. знаменитую сцену из «Саги о Греттире» (гл. 35), где побежденный злой дух Глам заглядывает в глаза победителю Греттиру и накладывает на него оказавшееся фатальным проклятие.

(обратно)

63

Пещерная пустошь (исл. Hellisheiði) — пустошь к юго-востоку от Рейкьявика, основной перевал на дороге из Рейкьявика к Доильному водопаду.

(обратно)

64

Составил И. Свердлов.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

Именной указатель [64] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg