«Фабрика #17»

Фабрика #17 (fb2) - Фабрика #17 [publisher: SelfPub.ru] 1907K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ян Михайлович Кошкарев

ЧАСТЬ #I. ВИШНЕВОЕ ПОВИДЛО

#1.

Ленка торопливо одевалась, пока Коренев лежал и наслаждался видом ее идеальных ягодиц. Если бы она не опаздывала на работу, завалил бы ее еще разок и снял одежду по второму кругу. Процесс обнажения возбуждал его едва ли не больше, чем само женское тело.

Ленка скользнула в платье, шутливо хлопнула по руке, забравшейся под подол, и убежала. На лестничной площадке с кем-то столкнулась и поздоровалась.

Коренев никуда не собирался и выполз из-под одеяла после обеда. Выскреб чайный мусор со дна жестяной банки и залил кипятком. Выждал пару минут и отхлебнул. Увы, металлический привкус кипяченой воды одержал победу над вкусом вываренных опилок.

Позвонил Ваня – молодой человек с синюшным лицом и по совместительству главный редактор «Вечернего города» – и без приветствий и предисловий потребовал:

– Андрей, немедленно дуй к выставочному центру!

– Очередные достижения народного хозяйства? – предположил Коренев с кислой миной презрения к «местной самодеятельности».

– Конкурс детского рисунка.

Иногда внутренний бес нашептывал Кореневу оставить законы приличия и удариться в гонзо-журналистику – грязную, грубую, необъективную, но живую. Разврат, алкоголь и полная свобода. Там точно нет места детским рисункам.

– Обалдел, что ли? – возмутился он. – Я такой ерундой не занимаюсь. Карапетяна отправь, он фотографом на утренниках халтурит, ему не привыкать с мелюзгой возиться.

Через месяц Ваню женили. Он поддался увещеваниям матери, грезящей о внуках, и согласился на первую же кандидатуру. Но под действием алкоголя плакался всякому встречному заплетающимся языком: «Эта чертова Федотова, конечно, дура, но с мамой они спелись замечательно».

– Сходи, полюбуйся, черкани статейку. Зуб даю, понравится. Ты личность творческая, можно сказать, писатель с мировым именем, оценишь по достоинству.

– Еще одна подобная шутка – и рассчитаюсь, – пригрозил Коренев, жалея, что проболтался о рукописи. – И детские рисунки засунь в соответствующие места. У тебя «заказуха» есть на примете? Деньги нужны.

– Кому они не нужны? – заметил Ваня. – А вот выставка хороша. Вчера сходил, получил заряд эстетического наслаждения, теперь твоя очередь. Мне, как бы выразиться точнее, в момент посещения нездоровилось…

– Скажи честно, нажрался.

– …поэтому ничего не запомнилось, кроме общего приятного впечатления.

– Ерунда какая-то! Детский сад…

– Не занудствуй, с таким подходом долго не протянешь, помрешь молодым. Веселей на жизнь смотреть надо, с оптимизмом, а я тебе заказ подыщу, намечается клиент. Кстати, захвати Оленьку, пусть сляпает фотоотчет для коллажа.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Будто самой по себе выставки мало, чтобы испоганить весь настрой.

– Ваня, можно без нее? Она же тупая, как пробка, и горизонт заваливает на правую сторону. Я на «мыльницу» лучше щелкаю.

– Пусть учится, зачем я ей «зеркалку» покупал? Она платные курсы закончила! – возмутился Ваня придушенным голосом. – И вообще, кто тебе разрешил болтать о ней гадости?

– Сам-то ты их говоришь постоянно.

– Мне можно, я пострадавшая сторона, – прошептал главный редактор и положил трубку.

Оленька (зашедший в редакцию Виталик как-то пошутил, что это имя произошло от слова «олень», и в наказание за острый язык был бит увесистой женской сумкой по голове) получила работу по просьбе тети Лили – подруги Ваниной мамы. По ее рассказам, Оленька обладала тягой к прекрасному и глубокими познаниями в композиции. Реальность входила в резкий контраст с резюме – тяга имелась, а вот с познаниями не срослось.

Отсутствие способностей не мешало Оленьке щеголять железобетонной уверенностью и маниакальной целеустремленностью. Непреодолимые крепости она брала измором.

Коренев схватил диктофон и побежал забирать Оленьку у соседнего подъезда, пока она не разнервничалась. Она всегда опаздывала, но возмущалась, если задерживался кто-то другой.

Оленька вышла на задание в полном боевом облачении. Серое пальтишко, высокие каблуки и ногти, каждый из которых – самостоятельное произведение искусства. Фотоаппарат с огромным объективом-телевиком болтался на плечевом ремне и внушительным размером подчеркивал беспрецедентную квалификацию владельца.

– Я готова! – сообщила она.

– А я нет, – пробормотал Коренев.

Пустились в путь, застревая у каждого куста, чтобы сделать пару снимков – то ей бездомный котик приглянулся, то облачко распрекрасное попалось, то «гляди-гляди, какой у птички клювик». Редакция с нетерпением ждала, когда в соответствии с диалектическим материализмом количество снимков перейдет в качество.

– Пришли, – известила она при виде стенда.

Выставочный центр

Выставка воспитанников художественной студии В. Л. Тронько

«Апокалипсис глазами ребенка»

Бумагу на щите прилепили вкривь и вкось. Угол от сырости отклеился и трепыхался на ветру флагом враждебной державы.

– Идиоты, – проворчал Коренев. – Не выставка воспитанников, а выставка картин воспитанников!

– Вечно ты недоволен, – сказала Оленька и прошла в фойе. – Как тебя Ваня терпит? Я бы на его месте тебя выперла из редакции за вредный характер и кислую рожу.

Разделись в гардеробе под пристальным взглядом старушки в сиреневом вязаном берете. Их куртки оказались единственными, однако гардеробщица повесила обе на один номерок – триста двадцать третий.

Купили в кассе билеты и, пройдя по голубым указателям на полу, отыскали нужный зал. Коренев задал в пустоту вопрос «Есть тут кто?», но ответа не дождался и в шутку спросил «Is anybody here?» с тем же результатом.

Детские картинки маслом и акварелью, вставленные в пластмассовые рамки «под дерево», расползлись по сиреневым стенам под цвет берета гардеробщицы. Бумажка в уголке каждого «шедевра» сообщала название и имя-возраст автора.

– Горизонт не заваливай! – взмолился Коренев.

– Андрей, где ты видишь горизонт? Мы в помещении!

– Стой прямо и не раскачивайся! Вечно у тебя перекашивает на одну сторону.

– Это «голландский угол», – ответила Оленька снисходительно.

– Оля, вот начнешь снимать фильмы ужасов, тогда суй угол хоть в каждый кадр, а пока обойдемся без творческих изысков.

Оленька стянула с объектива крышку и направила телевик на ближайшую картину. В кадр ничего не влезло, и она начала пятиться, пока не уткнулась спиной в стену.

– Места не хватает, помещение маленькое, – пожаловалась она и смахнула сиреневую побелку с плеча.

– Для интерьерных съемок берут широкоугольник, – Коренев испытал извращенное удовлетворение от очередного прокола горе-фотографа.

– Фу, от него искажения большие, будто через аквариум глядишь…

Коренев дал себе зарок терпеть молча.

– Не сорваться бы, – пробормотал при виде мучений Оленьки.

– Что ты там бормочешь? Опять какие-нибудь гадости? – спросила она с подозрением и перешла на серийную снимку.

– СНИМАТЬ ЗАПРЕЩЕНО!!! – взвизгнул неизвестно откуда взявшийся мужчина. – Экспозиция предназначена исключительно для просмотра!

Оленька по инерции сделала несколько снимков в серийном режиме, прежде чем опустить фотоаппарат. На последнем кадре запечатлелся кусок розовой ткани с пуговицей – сорокапятилетний мужчина по неведомой причине предпочитал рубашки неординарных расцветок.

– Удалите фотографии! – потребовал мужчина и потянулся рукой к объективу, но Оленька увернулась и спряталась за Коренева.

– Мы из газеты «Вечерний город» и хотели бы опубликовать заметку о мероприятии, – Коренев вытащил из заднего кармана штанов «корочку» журналиста. – Хотелось бы взять у кого-нибудь интервью по поводу выставки…

– Газета? – переспросил мужчина. Он выпрямился, втянул живот и уточнил на всякий случай: – Это бесплатно? Рекламный бюджет ушел на стенд, поэтому мы не можем позволить…

– Абсолютно даром, не беспокойтесь.

– Тогда разрешите представиться. Вадим Леонидович, руководитель художественной студии.

– Очень приятно, – Коренев включил древний диктофон. – Расскажите, пожалуйста, почему у конкурса детского рисунка такая недетская тема.

– Вы недооцениваете детей. Я работаю с ними в студии, и многие из них умнее взрослых.

– Это так, – Кореневу часто попадались глупые взрослые. – Но тема смущает.

– Понимаете, как говорил классик «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Отсюда проистекает самый важный принцип настоящего искусства. Увидите, к примеру, радугу, пейзаж – конечно, приятно, красиво, умиротворенно, но до жути однообразно и забудется, стоит только отвернуться. Нет страсти, нет сопереживания, нет сочувствия, нет конфликта. А искусство строится на противоречиях и борьбе сторон. Возьмите бушующее море – оно само в себе контрадикция, на него интересно смотреть, хочется узнать его тайну – чем недовольно, что заставляет его выходить из берегов. Каждая волна – пересечение линий и интересов.

– Это, конечно, так… – Коренев понимал Вадима Леонидовича, отчасти признавал его правоту, хотя и продолжал сомневаться в значении слова «контрадикция», но все же полностью согласиться не мог: – У детей будут еще трудности в будущем, зачем спешить вываливать на них взрослые проблемы?

– Ошибаетесь, это именно тот возраст, в котором формируется понимание, что жизнь состоит из проблем, и нужно учиться с ними жить – игнорировать, преодолевать, приспосабливаться. Художник из большой беды извлекает вдохновение. Искусство должно быть голодным и босым.

– Вы пессимистично смотрите на жизнь.

– Позвольте не согласиться. Даже настоящая радость – обязательное следствие успешного преодоления трудностей. Наше существование – борьба. Если поразмыслите, непременно согласитесь.

Коренев обещал подумать. Оленька ушла в дальний угол и оттуда целилась в них объективом.

– А почему ваш фотограф так далеко стоит? – прошептал Вадим Леонидович.

– Болеет, – с серьезным лицом ответил Коренев.

Он не представлял, о чем писать. Ну висят эти картинки, ну живописуют дети виды апокалипсиса в меру своих умений и представлений. Надо признать, некоторые отлично рисуют, но писать-то что? Ваня требуемый объем не оговорил, словно воспользовался статьей в качестве предлога, чтобы принудить взглянуть на эту детскую мазню.

Побрел вдоль сиреневых стен в поисках вдохновения. Картины группировались по возрасту художников – сначала шли невинные и беззаботные рисунки восьмилетних школьников, но по мере взросления росло мастерство авторов, повышалась реалистичность и сложность композиций.

«Четыре всадника» Алеши Дюрина тянули на работу состоявшегося художника с многолетним опытом. Долго разглядывал пышные конские гривы и пестрое облачение вооруженных наездников.

Оленька порхала между рядами и снимала обстановку квадратно-гнездовым методом, неистово щелкая затвором, словно Джеймс Бонд, расстреливающий врагов пистолетами с двух рук. Если бы в ходу были пленочные фотоаппараты, редакция разорилась бы. А так – пусть порезвится, авось в ворохе отвратительных снимков заблудится парочка сносных.

В зал вошли посетители – мужчина и женщина лет сорока. Мужчина хмурил брови и шипел:

– Не понимаю, как ты уговорила прийти! Могли бы провести выходные дома. Я за неделю выматываюсь, можно мне хотя бы в субботу отдохнуть?

– Она обидится, если узнает, что мы забыли посетить выставку, – отвечала женщина. – Она старалась, для нее это важно. Знаешь, как она чувствительно к этому относится?

– Исключительно ради искусства, – сдался мужчина, и пара отправилась в начало экспозиции. Вадим Леонидович кинулся к ним, но они уклонились от его услуг и затерялись среди полотен.

Коренев оторвался от всадников и вознамерился закончить осмотр. До конца последнего ряда оставалась одна работа. Лениво подошел к картине, заключающей экспозицию, и обомлел. По рукам и ногам побежали мурашки, кожа стала гусиной, и кинуло в жар.

На него смотрела улыбающаяся женщина с широко разведенными уголками рта. Блестящие черные глаза вглядывались в растерянного зрителя. У лица на портрете отсутствовал язык, а там, где ему полагалось быть, размещалось с удивительной достоверностью выписанное кровавое месиво, обрамленное острыми акульими зубами.

Картина выделялась нездоровым фотореализмом, а надорванная бумажка в уголке сообщала лишь имя автора без названия: Логаева М. В., 16 лет. Коренев застыл, не в силах отвести взгляд.

– Это наша Машенька, – вывел его из оцепенения Вадим Леонидович. – Особый случай, интересная девочка. Молчаливая, отказывается говорить, находилась в группе с задержкой развития, хотя пишет грамотно, и речевой центр мозга в порядке. В Германию возили, но и там медицинских проблем не выявили и ничем помочь не смогли. Но когда она увидела объявление и сама притащила родителей в нашу студию, случилось настоящее чудо…

– Заговорила?

– Лучше! Начала рисовать. Обратите внимание на великолепную технику исполнения, ей легко даются и карандашные наброски, и масло, и акварель, будто она всю жизнь ждала шанса продемонстрировать талант. Конечно, первые дни нервничала и боялась взять в руки кисть, но затем вошла во вкус.

– Я бы сказал, мрачновато, – Коренев таращился на картину.

– Искусство – вещь многогранная, а самые сильные произведения, как правило, трагичны. Ну и не стоит отрицать, девочка выдерживает смелый стиль, не все взрослые смогут взять такую композицию.

– Знаете, от этой работы не по себе, физически неприятно. Не понимаю смысла картины. Членовредительство, кровь, отвращение, нездоровое впечатление…

– В хорошем произведении каждый находит собственный смысл, часто шокирующий, – возразил Вадим Леонидович. – Например, мне видится художник, которому не дают самовыражаться, – он подобен безъязыкому. Не иметь возможности творить – это по-настоящему страшно. Вероятно, Машенька воплотила своеобразный автопортрет.

Взгляд Коренева зацепился за трещину в рамке.

– Говорите, лучшая работа, а на раму поскупились.

– Знаете, вчера с этой картиной забавная история произошла. На выставку заявилась группа нетрезвых молодых людей, и я бы их выгнал, но они нам выручку подняли по билетам. Не глядите так осуждающе, искусство нуждается в средствах, и немалых… Так вот, один молодой человек переусердствовал с алкоголем, сорвал картину со стены и пытался растоптать, но друзья удержали его, и вся компания с извинениями удалилась. К счастью, все обошлось без полиции, хотя рамку спасти не удалось.

– Защита от варварства – задача непростая, – согласился Коренев. – Помню, писали о похожем случае в Третьяковке. Один из посетителей картину Репина повредил столбиком ограждения.

– Но история не закончилась, – продолжал Вадим Леонидович. – Буйный молодой человек разузнал мой телефон, позвонил утром, принес, как он выразился, искренние извинения, пообещал загладить вину и посодействовать с информационным освещением…

Вот тайна и раскрылась. А то «выставка хороша, выставка хороша»…

– Девушка с фотоаппаратом – Оленька Федотова, – сказал Вадиму Леонидовичу полушепотом. – Пожалуйста, не говорите ей о вчерашнем происшествии, ей не понравится.

#2.

Проснулся в два часа ночи и минуты три размышлял, зачем Зинка из пятого подъезда попросила его присмотреть за пятилетним сыном. Вспомнил, что никакой Зинки не знает, а это имя в последний раз слышал в детском садике. Была у них старенькая воспитательница Зинаида Кузьминична, обожавшая напевать песенки из «Бременских музыкантов».

Потом пришел в себя и понял, что это лишь бессмысленный сон. Хотя иррациональное чувство некачественной работы осталось, так как за шустрым мальчиком следил из рук вон плохо. Впрочем, и мальчик попался на редкость вредный и капризный и не хотел кушать манную кашу с комочками.

Поплелся на кухню, водрузил на плиту чайник и в ожидании уселся за кухонный столик. Чайник упрямился и не желал закипать, а за окном шумел недовольный каштан.

Включил радио, но оно вошло в сговор чайником – хрипело, шипело и отказывалось принимать сигнал. Вращение ручки из одного конца шкалы в противоположный не возымело эффекта. Правда, однажды мужской голос отчетливо произнес «А теперь для тех, кто не спит» и потонул в белом шуме.

Коренев обрадовался, так как был тем самым, кто не спал, но о чем ему хотели рассказать, узнать не удалось. Проклятая волна затерялась в мировом эфире и не желала возвращаться. В этот момент чайник засвистел, и Коренев едва не обронил радиоприемник.

– Чтоб ты долго жил! – пожелал чайнику и высыпал в кружку последнюю ложку растворимого кофе.

Выпил, распахнул форточку, вдохнул свежего ночного воздуха и вернулся к столу. Перетасовал фотографии по десятому кругу. Оленька не добралась до последнего ряда, поэтому среди запечатленных работ отсутствовала та самая, безымянная, воспоминания о которой занимали более всего.

После возвращения с выставки так и не заставил себя засесть за статью. О чем писать? Что детей нужно приучать к ужасам с младых ногтей? что жизнь – это череда неприятностей? что немая девочка рисует лица, лишенные языка? что главред «Вечернего города» схватил белочку, сорвал со стены полотно и решил загладить вину статейкой?

Выставка вызывала гнетущее впечатление, о котором Вадим Леонидович сказал бы: «Настоящее искусство призвано будоражить мысль и щекотать чувства. Если вы думаете о картине спустя часы и дни, значит, она сильна и автор справился с творческой задачей».

В точности зная ответ, принять его не мог. На заре журналистской карьеры ему доверили репортаж о сильных заморозках, парализовавших жизнь города. В память врезались картинки лежащих в подъездах бездомных – насмерть замерзшие люди казались заснувшими в неудобных позах. Было страшно, впечатляло безмерно, но это же не искусство? Является ли сильное впечатление главной задачей творчества и любые ли средства хороши в его достижении?

Чертовщина! Нужно повидать эту Машеньку – он не представлял, как должна выглядеть шестнадцатилетняя девушка, рисующая обезумевшие глаза и окровавленные рты. Тянуло глянуть на картину, чтобы через сверкающие блики зрачков разглядеть второй слой, дополнительный портрет – самого автора. Наверняка, это обычная невзрачная девчушка, во внешности которой ничто не выдает способности писать вызывающие бессонницу картины. Настоящий ужас таится в серости.

Возможность повторной встречи с кошмаром пугала и дразнила. Похожее ощущение возникало при просмотре фильмов ужасов. Когда на экране творилось членовредительство, он содрогался от отвращения, но нездоровое любопытство заставляло пересматривать эти эпизоды – жуткие, отвратительные, противные, но тошноты притягательные, вгрызающиеся в память. Решено! Нужно взглянуть на картину хоть мельком, чтобы проверить силу ощущений.

С этой мыслью и заснул, а утром побежал на выставку. В гардеробе швырнул бабушке куртку, схватил номерок и помчался к павильону.

– Мужчина, билетов нет, экспозиция закрыта, – сообщили в кассе.

– Как? – он испытал невообразимое разочарование. – Вчера еще работала, и я здесь был! Поглядите, билетик остался!

– С чем вас и поздравляем. Вчера работала, сегодня не работает, что непонятного?

– Но как? – поймал сердитый взгляд кассира и осекся. – Спасибо. Пойду, не буду отвлекать.

– Приходите на выставку бытовой техники на следующей неделе, – сказали ему в утешение и захлопнули окошко.

Переложил папку в другую руку. Он приготовился увидеть холст в покореженной рамке и пережить смешанное чувство гадливости, страха и восхищения, а тут такое дело… С досады пнул ботинком урну и огляделся, не заметил ли кто.

Вадим Леонидович тащился по коридору с огромной папкой под мышкой. Он брел с опущенной головой и не отрывал ботинок от пола, поэтому по рассеянности едва не сбил Коренева.

– Добрый день. А куда делась экспозиция? В кассе сказали, она закрыта, но это, должно быть, ошибка.

– К сожалению, никакой ошибки нет, и выставка действительно закрыта с сегодняшнего дня, – сказал Вадим Леонидович бесцветным голосом. – Какие-то сердобольные граждане написали на меня жалобу, им, видите ли, не понравилась тема экспозиции, и теперь под вопросом работа самой студии…

– Давайте задействуем газету, подымем общественность, – предложил Коренев. – Детей жалко, они старались.

– Спасибо, но лишний шум ни к чему.

Вадим Леонидович теребил цветастый галстук и глядел сквозь Коренева. Наконец, сфокусировался на расстегнутой пуговице кореневского воротника и спросил:

– А что вы, собственно, хотели?

– Меня заинтересовала история немой девочки. Вы так занимательно о ней рассказывали, и мне подумалось, почему бы не написать о ней отдельную статью. Я мог бы встретиться с девочкой, поговорить с ее родителями, подобрать работы для публикации…

– Если вы о Логаевой Машеньке, ничего у вас не получится, – сказал Вадим Леонидович. – Откажитесь от этой затеи.

– Почему? Я не собираюсь писать гадостей, мне хочется пообщаться с девушкой и раскрыть ее, как личность. Перспективный проект, о девочке узнают, ее творчеством заинтересуются, возможно, найдутся меценаты. Сами же говорили, как важно для искусства иметь финансовую поддержку.

– Вам понравилось? Вчера вы ворчали, что картина мрачная. За ночь передумали?

– Я и сейчас считаю картину угнетающей, но нельзя отрицать, что нарисовано сильно, по-взрослому.

Вместо ответа Вадим Леонидович направился к выходу.

Коренев в гардеробной обменял номерок на куртку, натянул ее на ходу и помчался за руководителем студии. Спускаясь по парадной лестнице выставочного центра, Вадим Леонидович неожиданно остановился и обратился к запыхавшемуся Кореневу:

– Андрей Максимович, пообещайте не искать Машеньку и не делать никакого интервью.

– Обещаю, – опешил Коренев. – Но почему?

– Ее родителям не понравится, а мне скандалы не нужны. К тому же, вы пообещали, а я вижу, человек вы порядочный и обещание сдержите.

Вадим Леонидович сжал тряпичную папку, собрал силы и побежал по лестнице, словно стремился оторваться от назойливого собеседника. Он семенил, сбивался с ритма и угрожающе спотыкался, но Коренев не сдавался и бежал следом, перескакивая через ступеньки.

– Почему вы уверены, что родителям не понравится? – кричал он вслед. – Они же должны понимать, что для девочки – это шанс, и их дочери он нужен позарез. Нужно использовать любую возможность, даже самую малую…

Вадим Леонидович остановился на последней ступеньке. Разогнавшийся Коренев зацепился новым ботинком за выступающую арматуру на полуразрушенной ступени. На коже носка образовалась уродливая царапина.

– Родители Машеньки на выставке увидели ее работы, пришли в ужас и написали жалобу, приведшую к закрытию экспозиции, – пояснил Вадим Леонидович. – Вы же не хотите, чтобы после вашего визита они с криками и воплями прибежали ко мне и начали обвинять в причинении новых психологических травм их девочке? Они ее из детского дома взяли и стараются оберегать от стрессов. Ясно?

#3.

Домой вернулся в расстроенных чувствах – и новую обувь испортил, и картину не увидел, и статья о девочке развалилась к чертям. С досады швырнул ботинки в угол, разделся столь яростно, что на рубашке отлетела пуговица. Свалил вещи в кучу на стуле, переоделся в домашнее. Спохватился, что забыл купить кофе с чаем, и засел за статью о выставке.

То ли впечатления оказались мрачными, то ли испорченное настроение сказалось, только статья застопорилась и не продвигалась дальше трех вступительных фраз. Каждое слово давалось с трудом, словно какая-то невидимая сила твердила «Не нужно! Не пиши! Забрось!»

В отчаянии сбегал в чайный магазин и закупился на три месяца вперед, протер мебель от пыли, перемыл посуду, вынес мусор и заточил до бритвенной остроты ножи, словно собирался готовить праздничный ужин на пятьдесят персон. К сожалению, на этом список дел закончился, и он вновь оказался один на один со статьей.

От начинающегося сумасшествия спас звонок в дверь.

По характерному шуршанию и вздохам узнал Нину Григорьевну – старушку лет за восемьдесят. Она обитала в соседней квартире, раз в год ездила к детям и внукам в гости и оставляла Кореневу ключи, чтобы тот поливал цветы и кормил кота. Кот на Коренева смотрел настороженно, видимо, подозревал в недостаче. Дескать, тот дает ему половину причитающегося корма, а остальное съедает сам. Кошачий корм и впрямь завораживал мясным ароматом.

В поисках собеседника старушка забредала в гости с пустяковыми просьбами, а в благодарность за криво заколоченный гвоздь угощала домашней выпечкой.

– Пирог испекла. Печь люблю, а есть нельзя – доктор не разрешает, – сообщила Нина Григорьевна. – Покушай, тебе еще можно.

Она протянула огромное блюдо, на котором, кроме самого пирога, лежал нож с широким лезвием и прорезиненной ручкой фиолетового цвета.

Возвращаться к ненавистной статье не хотелось, и он пригласил Нину Григорьевну на чай. Пока закипал чайник, расчленил фиолетовым ножом пирог, украшенный румяной плетенкой. Из недр пористого теста выступило вишневое повидло – ярко-красное, ароматное, словно родом из далекого детства.

– Не понимаю сегодняшнюю молодежь, им бы развлекаться, да развлекаться. Что-то там встречаются, расходятся, какие-то гражданские браки понавыдумывали. Делают вид, что так и надо, а сами обычной срамотой занимаются, – жаловалась Нина Григорьевна, глядя на Коренева, лениво жующего кусок пирога. – Да-да, в мое время срамотой и называлось.

Лекция о безнравственности современной молодежи сменилась жалобами на внучку. Коренев обреченно кивал и прихлебывал остывающий чай.

– Она девочка хорошая, смышленая, строгая. Ее весной начальником отдела поставили – балбесов по офису гоняет. Говорю ей, ты шибко умная, так и мужика не найдешь, а она мне: бабушка, ты ничего не понимаешь в современных отношениях. Девятый десяток на свете живу, а ничего не понимаю! Надо же такое ляпнуть! Все я понимаю, из ума не выжила еще. Готовить нужно уметь, попривыкли к микроволновкам, а от них радиация и волны всякие вредные!

С внучкой Нины Григорьевны Коренев был знаком. Тамарка, заезжая на недельку в гости к бабушке, ходила в коротком черном платье в тон к крашеным волосам и не единожды ночевала у Коренева дома. В столице ей было скучно, и она с упоением лечила скуку в гостях у бабушки. Для Нины Григорьевны этот факт оставался тайной, и она энергично продолжала сватать внучку.

– Жениться тебе надобно, – говорила Нина Григорьевна.

– Надобно, – отзывался он эхом. Ему не хотелось развивать эту неприятную тему.

Ване плешь проели женитьбой, и он сдался – на него смотреть жалостно, ходит понурый, будто жертва Освенцима, и цедит из фляги двухзвездочный коньяк.

Коренев так не хотел. Мужчина, думал он, может обзавестись наследником в любом возрасте, а именно сейчас он не был готов ни к серьезным отношениям, ни к воспитанию детей. Его устраивали краткосрочные связи – в мире полным-полно женщин, и глупо останавливаться на одной при наличии бесконечного выбора. Если уж остепеняться, так после перенасыщения, когда тошнит и не хочется ничего, кроме семейного покоя, камина и двух детишек, дерущихся за железную дорогу на коврике.

– Видела вчера, как от тебя девочка выходила, – сказала Нина Григорьевна. – Симпатичная девчушка, поздоровалась. Смотрю на нее и понимаю – тебе нужно на ней жениться.

В долгосрочные отношения с Ленкой Коренев вступать не собирался. Чтобы понапрасну не обнадеживать старушку, соврал, что расстались, а то ведь начнет караулить Ленку, закармливать пирожками и расхваливать Коренева на все лады, спугнет, и тогда личной жизни точно кранты.

Зазвонил мобильный телефон, забытый в зале на столе. Ринулся к нему, оставив Нину Григорьевну вздыхать над пирогом.

– Здоров, продажная журналистика! – поприветствовал знакомый голос.

Виталик подшучивал над Кореневым еще со студенческих времен, но тот не обижался и за словом в карман не лез.

– Чем занимаешься?

– Чай с бабушкой пью.

– Не знал, что она еще жива.

– Бабушка чужая, в аренду беру.

– Тебя на зрелых потянуло?

– Иди к чертовой бабушке! Я ей как сын или внук. Чего хотел-то? – если Виталика не остановить, будет острить до позднего вечера.

– Парилку заказал, собирайся. Договаривались же…

Еженедельные «спонтанные» сауны-джакузи воспринимались как проклятие. Сидеть в жаре и задыхаться – сомнительное удовольствие. Увы, Виталик очистительный ритуал почти никогда не пропускал. Так он отдыхал от жены.

– Чего задумался? Ты должен вилять хвостом и собирать полотенца! Бегом! Я под твоим подъездом стою, – приказал Виталик и положил трубку, на корню пресекая все возражения.

А как же статья? Ваня мозг чайной ложечкой выскребет, если за сегодня ничего не родится. Взглянул на десяток слов, которые с трудом вытошнил за половину дня, и плюнул – пропадать, так с цыганами и плясками. Надо будет придумать убедительное оправдание за невыполненное поручение.

Бросился к рюкзаку и принялся утрамбовывать халат и полотенца.

– Андрюшенька, ты куда пропал?

Чуть не выронил сумку, потому что увлекся и забыл о старушке, оставшейся на кухне.

– Нина Григорьевна, вызвали по работе, я должен бежать, срочное дело.

– Поняла, поняла… Ухожу, не мешаю, блюдо с пирогом на кухне оставляю – занесешь, как доешь.

Коренев швырнул сумку на стул и проводил Нину Григорьевну к двери. За три метра короткого пути она успела напомнить, что «ему необходимо жениться, питается он плохо, а в углах паутина развешана, и не хватает заботливой женской руки, которая наведет порядок в его холостяцком логове, а с Леной пусть помирится – если надо, она сама с ней поговорит и расскажет, какой он хороший парень».

К концу ее утомительной речи хотелось расстрелять половину человечества. Коренев ненавидел болтливых людей, говорящих много, не по делу, и не замечающих, как своими словами причиняют собеседнику дискомфорт.

Уже на пороге Нина Григорьевна спохватилась:

– Ужас, я дверь закрыть забыла! На минутку выбегала да задержалась! Совсем память испортилась к старости, витамины не помогают. А с девочкой тебе помириться надо, я с ней обязательно поговорю, как увижу.

И она убежала проверять, не забрел ли кто в квартиру в ее отсутствие.

#4.

Коренев вышел из подъезда. Водитель темно-синей «Нивы» дважды просигналил для привлечения внимания. Из богатого автопарка Виталик предпочитал отечественный внедорожник. Это объяснялось тем, что на иномарке мощь не чувствуется – не ревет, не дребезжит, не взлетает при разгоне.

– Где пропал? Хотел без тебя ехать… – крикнул Виталик через приспущенное стекло.

Коренев уселся рядом с водителем и забросил сумку на заднее сиденье к остальному хламу, который Виталик возил с собой по работе – в основном, инструменты, кусок доски и моток проволоки.

Когда отъезжали, заметил на мизинце темно-красное пятно. Видимо, вляпался в вишневое повидло из пирога. Послюнявил палец и вытер.

– Чего дергаешься? В краску измазался? – спросил Виталик, выруливая из тесного двора.

– В повидло. Нина Григорьевна закармливает пирожками и прочей сдобой. Я и в редакцию носил – там тоже всех тошнит. Ваня даже в качестве закуски отказывается брать.

– Выбрасывай, – предложил Виталик. – В черных закрытых пакетах. Для маскировки.

За последние годы он накушал животик и сгонял лишний жир диетами и парилками, воспитывая в себе презрение к высококалорийной еде.

– Жалко, она все-таки старается, печет… – возразил Коренев.

Ситуацию усугубляло желание Нины Григорьевны приправить пирожки щепоткой лекций о пользе женитьбы. И ведь никто не гарантировал прекращение лекций после гипотетической свадьбы – существовало огромное количество вещей, которые Коренев делал неправильно.

– Терпи и мучайся, – постановил Виталик и выехал через арку в город. – Или двери не открывай, типа дома никого нет, приемный день в следующем году в четный вторник нечетного месяца.

– Не поможет, она через окно отслеживает, когда я прихожу, когда ухожу и, самое главное, с кем.

– Она знает, что ты ее внучку того-этого?

Виталик возил Тамарку с Кореневым и Ваней на шашлыки, и она ему явно приглянулась. Во всяком случае, он не оставлял попыток как бы невзначай ее приобнять.

– Типун тебе на язык, – возмутился Коренев. – Я на самоубийцу похож?

– Вдруг с досады пирожки таскать перестанет. Чем черт не шутит.

– Если бы. Она скорее скажет, что я, как честный человек, должен на ее Тамарке жениться. Она и так сватает мне ее по пять раз на день.

– Ну ты и жук, морда у тебя смазливая, вот бабы на шею сами и бросаются, – ухмыльнулся Виталик. – Я бы на твоем месте Тамарку взял, шикарная девка, боевая. С искоркой.

– Вот и бери, коли охота.

– Мне нельзя, я солидный человек, женатый и с двумя детьми.

– Это не мешает тебе зажигать по саунам и клубам.

– Не сравнивай хрен с пальцем, – возразил Виталик. – Не путай простое развлечение и Тамарку… Поспешил я с женитьбой. Надо Ваню предупредить – пусть расторгает свою помолвку, хмырь небритый, пока не поздно отыграть на попятную. Я-то по залету, а ему зачем страдать? Он за собой уследить не может, а детей ему вообще доверять нельзя – либо он их споит, либо сами сопьются.

Коренев и Виталик когда-то учились на журфаке в одной группе. Коренев мечтал связать жизнь с большой литературой и после выпуска устроился в редакцию, чтобы набраться опыта и расписать перо. Ремесло журналиста приелось через год – хобби, ставшее работой, утратило привлекательность. Сменил несколько изданий, попутешествовал по стране, вернулся в родной город и напросился к Ване, с которым жил в одном дворе. Платили мало, но больше ничего не умел, а работать руками ненавидел.

Виталик проделал обратный путь. Он и сам не мог объяснить, на кой черт поступил на журфак. Сам момент поступления он не запомнил, поэтому подозревал, что все произошло на спор по пьяному делу. Но оказалось, он умеет писать и делает это отлично – его первые рассказы опубликовали в сборниках начинающих и подающих. Кореневу приходили только отказы – ни одного самого паршивого маленького рассказика к публикации не приняли.

После диплома Виталик не написал ни строчки и с головой ушел в бизнес – открыл фирму по ремонту квартир, строительный магазин и мебельный цех.

– Тратить жизнь надо в удовольствие, – говорил он, когда Коренев интересовался, почему Виталик не хочет писать. – А попадать в историю мне незачем. Взгляни на наших писателей. Один повесился, второго сослали, третий с ума сошел, этого расстреляли, напасть какая-то! Какую писательскую судьбу ты бы предпочел?

Кореневу хотелось умереть от старости в здравом уме и светлой памяти.

Несмотря на прекращение литературной карьеры, Виталик продолжал поддерживать дружбу с бывшими одногруппниками и вытаскивал их на развлекательные мероприятия, заканчивавшиеся пьяными окололитературными рассуждениями – смерть классического романа, бессмысленность модернизма и перспективы современной литературы. На следующей стадии опьянения начиналось обсуждение постмодернизма, а затем, когда литературные дискуссии заходили в теологический тупик, Виталик по памяти читал «гарики» Губермана. В особо запущенном случае в ход шел Барков или то, что ему приписывают. Коренев, как правило, сходил с дистанции задолго до «Луки Мудищева».

– Девушек не приглашал?

– А надо было?

– Нет, настроение неподходящее.

– На тебя не похоже, – Виталик хихикал, но от дороги не отвлекался. – Стареешь…

Наличие женщин скрашивало однообразный банный ритуал, но сегодня не хотелось изображать флирт с незнакомыми хохочущими девушками.

Едва Коренев отвлекался от разговора, как перед внутренним взором представало лицо женщины с вырванным языком. Чертовщина какая-то. Кто надоумил Машеньку нарисовать эту чушь? Может, правы ее приемные родители, и не следует поощрять в детях мрачные фантазии?

– Ты в картинах разбираешься?

– В чем? – переспросил Виталик. Он сосредоточенно маневрировал на парковке.

– В живописи, балда.

– Ты сегодня странный какой-то, – сказал Виталик и заглушил двигатель. – Дай угадаю. Собрался завязать с книгами и переключиться на картины?

– Не-ет, я с призванием определился, – Коренев через силу засмеялся.

Через пятнадцать минут они сидели в шапочках и истекали потом. Коренев в первые посещения задыхался и воспринимал всю процедуру как добровольное самоистязание, но терпел и прислушивался, как горят кожа и внутренности.

Виталик поглядывал на термометр, подливал на шипящие камни воду из ковшика и приговаривал:

– Ванна с душем – ерунда! Очиститься можно только в парилочке. И поры прочистятся, и мертвые клетки уйдут, и простуды с прочими хворями сбегут.

Дышать нужно было носом, не открывая рта, но Виталика тянуло пообщаться:

– Как Ваня?

– Готовится к женитьбе.

– Каким образом? Коньяк пьет?

– Вроде того.

– Слушай, да пошли ты его на фиг! – предложил Виталик. – Иди ко мне в мебельный цех, зарплата вчетверо больше, чем у Вани.

– Нет уж! У меня руки из одного места растут, я гвоздь с трудом забиваю, а мой шкаф никакой клиент не примет. Даже слепой.

– Во-первых, слепые – самые дотошные; ты глазом не увидишь, а он этот миллиметровый недочет нащупает, будь здоров. А во-вторых, будешь не делать, а рисовать. За месяц освоишься. Корпусная мебель – штука простая.

Коренев отказался. На жизнь ему хватало, а рисовать шкафы со столами претило. Он, в отличие от Виталика, не собирался порывать с литературным поприщем.

– Не порывай, – не сдавался тот. – Нарисовал кухонный гарнитур, пришел домой – и кропай нетлентку в полное свое удовольствие. Ты же «сова» – у тебя по вечерам самые продуктивные часы идут, час – за три.

Он подлил воды из ковша, и дыхание сперло. Красный столбик на термометре пополз вниз.

– Кстати, как твоя нетленка?

– Никак, – Коренев закашлялся.

Последние пару лет он писал первый роман. Говорят, это похоже на изучение иностранных языков – первый заходит сложно, но каждый последующий проглатывается быстрее предыдущего. Большая форма давалась с трудом и требовала основательного подхода, но получившийся черновик никуда не годился.

– Чушь полная получается, – пожаловался Виталику. – Делаю все по науке – конфликты, завязки-развязки, развитие, трехчастная структура – а в результате тоска зеленая и муть несусветная. Самого печаль берет, когда читаю. И стилистику правил, и сюжет крутил в бараний рог, а они никак не оживают. Жизни нет, один набор действий – герой пошел, взял, сказал, будто робот.

– Может, это заговор со стороны литературных персонажей? – пошутил Виталик. – Ты им не платишь, они бастуют. У них же есть профсоюз?

– Слушай! Давай, дам тебе почитать. Поглядишь опытным взглядом и выскажешь авторитетное мнение…

– Ни в коем случае! Я завязал! – воспротивился Виталик. – Зачитаюсь твоей нетленкой, возьмусь за ручку, начну править, увлекусь. Нет! Не надо мне литературы, и без нее неплохо живется.

Выбрались из парилки и уселись за стол в предбаннике, подложив на скамейки полотенца. Виталик разлил по рюмкам водочку и разложил небогатую закуску.

– Может, не стоит? – скривился Коренев. – Говорят, вредно в баньке принимать. Давление прыгнет – и хана.

– Типун тебе на язык. Кровь погоняешь, мозг прочистится, авось умная мысль придет на досуге, – Виталик хихикнул. – Когда протрезвеешь, конечно.

Коренев сдался и принялся гонять кровь, но закусывать не забывал, чтобы в момент прихода правильной мысли быть достаточно трезвым для ее запоминания.

На стадии обсуждения перспективных направлений постмодернизма изрядно набравшийся Виталик задрал указательный палец и объявил:

– Знаю, что с твоей нетленкой делать!

– Сжечь и не пытаться писать?? – предположил Коренев.

– Это радикальный способ, но тоже хороший, я бы сказал, лучший, – согласился Виталик. – Но я хотел предложить съездить к Дедуле.

– Куда? – не понял Коренев. Язык с трудом двигался во рту. – Какой дедуля?

– Это у него кличка такая, – пояснил Виталик. – Он очень старый – сколько его помню, всегда стариком был, его так и кличут – Дедуля. В советские годы в союзных журналах редактором работал, научился читать подтекст и находить скрытый смысл. Десятилетиями этим занимался, столько перечитал начинающих авторов, ему взгляда хватает для определения уровня рукописи и ее проблем. Старая школа! К нему тебе и надо на поклон.

Виталик съел кружок сырокопченой колбасы.

– Я и сам знаю свои проблемы, – Кореневу претила мысль ехать к непонятному Дедуле, которому сто лет в обед.

– Это ты думаешь, что знаешь, – возразил Виталик. – А он тебе поставит точный диагноз и даст дельный совет. Тебе надо к нему поехать, он в поселке живет под столицей. Съездишь к нему, заодно Тамарку навестишь.

Он опять захихикал и полез по карманам куртки искать адрес Дедули. Наконец, нашел скрученную в трубочку бумажку.

– Бери-бери, пока я добрый. Я тоже к нему ездил с рассказами, когда на журфаке учился. Сделал, как он сказал, и к публикации приняли. Помнишь?

Коренев помнил.

– А фамилия-имя-отчество у него есть? – спросил он, держа в руках измочаленный листочек в клеточку, озаглавленный «Дедуля».

– Наверное, имеются, но никто не помнит за ненадобностью. Не боись, его там каждая собака знает, не потеряешься.

– А зачем ему мне помогать? Он за консультацию дорого просит?

– Ничего не берет, – замотал головой Виталик, – настоящий дедушка-бессребреник, занимается альтруизмом из любви к искусству. Но характер тяжелый, нордический – если ему не понравишься, может выгнать взашей, а ежели приглянешься – чуть ли не за тебя начисто перепишет. Черт его знает, как повезет…

Коренев держал листок с адресом и кивал. Он протрезвел и почти не слушал продолжающего тарахтеть Виталика.

#5.

Из парилки пришлось возвращаться своим ходом.

Виталик соблюдал правила дорожного движения и не ездил в нетрезвом виде, поэтому по телефону вызвал жену.

– Должны же быть преимущества в семейной жизни, – повторял он, пока они на стоянке ожидали приезда Тани. – Она женщина хорошая, но скучная и правильная, а мне нравятся плохие девочки. Ты понимаешь, о чем я?

Он хихикал, пока Коренев удерживал его тушу от падения.

Через пятнадцать минут общественным транспортом приехала Татьяна, и они совместными усилиями запихнули Виталика на заднее сиденье.

– Поехали с нами! – предложил Виталик, устраиваясь среди инструментов и проволоки. – Таня тебя подкинет.

Татьяна поглядела на мужа суровым взглядом, и Коренев предпочел отказаться от щедрого предложения. Он знал, что она его недолюбливала и считала ответственным за негативное влияние на мужа. Ну не виноват же он, что Виталик его с собой таскает! Это еще вопрос, кто на кого влияет.

– Пройдусь, свежим воздухом подышу, – сказал он и махнул рукой а-ля Брежнев. – Мне недалеко.

– Как хочешь, наше дело предложить… – пробормотал Виталик и захрапел.

«Нива» уехала, а Коренев закутался в куртку. Начавшийся дождь привел его в чувство, и на подходе к дому он почти протрезвел, хотя голова продолжала кружиться.

У двери долго не мог подобрать ключ. Связка за годы разрослась, потому что коллекционировал ненужные ключи – вдруг подойдет к нужному замку. Во мраке лестничной клетки путались цвета. Искал золотистый и никак не мог вычислить. Тогда решил поочередно вставлять ключи в замочную скважину и пытаться провернуть в надежде, что замок не заклинит.

На очередной попытке зацепился взглядом за приоткрытую дверь соседней квартиры, где жила Нина Григорьевна. Должно быть, опять забыла захлопнуть, старческий склероз в действии.

Вгляделся в темноту щели. Робко постучал, потом сильнее, позвонил от души, выслушал имитацию соловьиной трели, но ответа не дождался. В глубине квартиры что-то шелестело с неправильным ритмом.

У него с прошлого лета остался ключ от квартиры Нины Григорьевны, и он мог запереть дверь, но следовало проверить, все ли в порядке с хозяйкой. В таком возрасте сердце может остановиться в любой момент.

Окончательно протрезвел и приоткрыл дверь. Его встретил полный мрак.

– Нина Григорьевна! – крикнул в темноту, надеясь не напугать бабушку до смерти. Тут и здоровый человек испугается, если у него по квартире будут бродить непрошеные гости. – Это Андрей, ваш сосед! Ау! Дверь забыли закрыть! Есть кто дома?

Темнота отвечала полным молчанием, перебиваемым таинственным шуршанием.

– Нина Григорьевна… – позвал в очередной раз и заткнулся. Если бы кто-то был, отозвался бы.

Вошел в прихожую, нащупал выключатель. Свет ударил в привыкшие к темноте глаза. Подождал на пороге реакции хозяев и прямо в ботинках прошел вглубь квартиры. Он заглядывал в комнаты и повторял мантру «Ау! Нина Григорьевна? Есть здесь кто? У вас дверь открыта!» С каждым мгновением происходящее нравилось ему все меньше.

В зале на него из темноты взглянули два блестящих глаза и зашипели.

– Барсик! Где хозяйка?

Чего он, действительно, к коту прицепился? Если кот ответит, можно от страха в штаны наложить. Барсик, к счастью, промолчал – прошмыгнул между ногами, пересек коридор и исчез за входной дверью.

– Бешеный какой-то, – сказал Коренев сам себе. – Пусть под дождиком погуляет, скотина мелкая.

Оставалась кухня. Видно, Нина Григорьевна ушла и по рассеянности забыла запереть входную дверь.

На первом же шаге влип во что-то мягкое и скользкое.

– Чертовщина…

На полу лежала банка с вытекающим повидлом. В середине клейкой лужицы красовался свежий отпечаток собственного ботинка. Ткнул пальцем, попробовал на вкус.

Вишневое. То самое, которое было в пироге.

– Нина Григорьевна! – позвал снова, но уже с тревогой в голосе. До разбитой банки на полу еще теплилась надежда на благополучный вариант развития событий, но теперь иллюзии рассеялись.

Включил свет на кухне и увидел источник шуршащих звуков – в открытой форточке на сквозняке болтался кулек, зацепившийся за ручку. С его помощью Нина Григорьевна боролась с навязчивыми голубями, гадящими на подоконник.

Сама старушка сидела за столом, лицом к окну, спиной к двери. Она положила голову на столешницу, и Кореневу был доступен для обозрения ее затылок, переходящий в растрепанный хвостик из коротких седых волос, по случаю подкрашиваемых в светло-русый цвет. Измятый домашний халат леопардовой расцветки зацепился за стул, и через задранный край проглядывала ночная рубашка с узором из фиалок.

– Нина Григорьевна, – позвал потухшим голосом, догадываясь, что она не ответит. – Черт, черт, черт! Почему я не пошел к себе, а решил сделать доброе дело? Вечно нахожу приключения на задницу!

На полу лежали разбитые банки, вилки, осколки разбитых тарелок, словно по кухне пронесся ураган, смел кухонную утварь и со злостью пошвырял на пол. Вишневое повидло разлилось морем, и Коренев не сразу заметил, что стол забрызган не вишней, а кровью.

– Приплыли, – он потрепал старушку за плечо. – Нина Григорьевна…

Ее голова запрокинулась. Он увидел белое обезображенное лицо, с отвращением отвернулся и выругался.

Все было в точности, как на рисунке Логаевой Маши – надрезанные уголки рта, раскрытые глаза и вырванный язык. Зрелище неприятное и холодящее кровь, будто Нина Григорьевна перед смертью обратилась в скалящегося монстра. Брезгливо опустил ее голову на стол, не в силах видеть кровавый оскал.

Это оказалось немногим хуже, чем на картине – девочке хватило таланта передать внешнюю отвратительность. Но в этот раз вместо произведения искусства наблюдались последствия жестокого убийства. Слишком уж невероятные совпадения для случайности.

На глаза попался нож с синей ручкой, лежащий на столе перед Ниной Григорьевной. Одного взгляда на покрытое кровью лезвие хватило, чтобы сообразить – им и производились хирургические операции.

– Твою ж мать…

Этим ножом он днем резал пирог у себя на кухне и на ручке остались его пальцы. Там могли оказаться и отпечатки убийцы, но Коренев почему-то сразу решил, что найдутся только его следы и Нины Григорьевны.

Влип по самые помидоры.

Первым порывом было схватить салфетку и вытереть ручку ножа, но в последний момент сдержался. Прознают, и будешь объяснять, почему заметал следы, если не виноват.

Выключил свет и вышел из квартиры. В коридоре остались красные отпечатки от повидла, тянущиеся до самой двери. От себя вызвал по телефону полицию и замер, вслушиваясь в шуршание веток за окном: не бродит ли убийца поблизости?

Выбежал на улицу и до приезда наряда сидел на скамейке в тонкой курточке. Его трясло от вечернего холода.

Подъехали два автомобиля. Дрожа, словно в тумане, вел за собой людей в погонах, заводил на кухню, показывал расположение комнат и выслушивал удивленные возгласы при виде увечий Нины Григорьевны. Наконец, один из оперативников представился следователем – Знаменским Денисом Ивановичем – и увел в зал для составления протокола, пока остальные продолжили осматривать место преступления.

– Фамилия-имя-отчество?

После стандартных анкетных вопросов перешли к непосредственному сбору показаний. Честно рассказал, как провел сегодняшний день. Начал с прихода Нины Григорьевны в гости, упомянул Виталика и продиктовал его телефонный номер. Жена, конечно, убьет Виталика, если узнает о звонке из полиции, но тут уж не семейных драм.

– Уверен, он подтвердит ваше местонахождение в предполагаемый момент убийства, – кивнул следователь.

Выглядел он скучно. Непримечательная внешность скрывала возраст – ему можно было дать от тридцати до пятидесяти. Говорил он спокойным голосом, буднично, будто заполнял библиотечный формуляр, а не протокол по делу об убийстве. После каждого вопроса устремлял на Коренева отрешенный взгляд водянисто-голубых глаз и терпеливо ждал ответа, приглаживая редеющие волосы.

Следователь вопросы задавал строгие, словно Коренев вызывал у него подозрения. Коренев заикался и облизывал губы пересохшим языком. Его беспокоил нож. С каждой минутой волнение нарастало и вскоре сменилось паническим страхом: а что если его посадят на основании отпечатков?

– Можно обратиться, Денис… простите, забыл ваше отчество…

– Иванович, – подсказал Знаменский.

– Там на столе возле Нины Григорьевны нож лежит.

– Лежит, – подтвердил следователь. – По всему получается, орудие преступления.

– И я о том же, – Кореневу стало душно в квартире, хотя полчаса назад морозило. – Я упоминал, что Нина Григорьевна ко мне в гости приходила и я этим ножом пирог резал?

– И? – у Знаменского задралась бровь.

– Ну, на нем же… мои отпечатки остались.

– Разберемся, не переживайте. Насмотритесь фильмов, потом понавыдумываете, – успокоил следователь. – Нож чей? Ваш?

– Нет, Нина Григорьевна приносила.

– Она часто к вам в гости заходила?

– Частенько. Она сама жила, а ко мне забегала то с пирогом, то с булочками. Я ей вроде сына или внука, помогал по мелким бытовым вопросам – кран починить, замок поменять.

В ходе дальнейшего допроса Знаменский выяснил, что Коренев снимает у знакомых квартиру по соседству, а в девятой квартире – третьей на площадке – никто не живет и стучать туда бесполезно. Рассказал Коренев и о том, что у Нины Григорьевны есть родственники, но они переехали в столицу и доступны только по телефону.

По окончании длительной и дотошной процедуры Знаменский передал протокол для подписи: «С моих слов записано верно». Пока беседовали, приехала «скорая».

– Потом надо квартиру на замок закрыть и опечатать, – сказал Знаменский и сложил письменные принадлежности в кожаную папку. – Где-то ключи должны быть. Не знаете, куда Нина Григорьевна могла их спрятать?

Он с грохотом принялся открывать и закрывать ящики стола.

– У меня есть, – Коренев достал из кармана связку и отцепил со спирали один из ключей – при свете лампы они различались без труда. – Она отдала, чтобы я за котом присматривал или на случай, если что-то произойдет, а ее дома не будет, – пояснил он и добавил упавшим голосом: – Оно и произошло, а она дома была.

Следователь прищурился и сунул ключ в карман.

– Идите к себе. Если понадобитесь, вас найдут.

#6.

Коренев вернулся к себе и полчаса сидел в кресле одетый. Некоторое время слушал через тонкие стены, как в квартире Нины Григорьевны топчется полиция и покрикивает друг на друга. К сожалению, ни слова разобрать не получалось. Потом шум пошел по подъезду – Знаменский решил пройтись по спящим соседям на других этажах и разузнать, не слышал ли кто странных звуков или не видел подозрительных личностей.

Наконец, дверь в квартиру Нины Григорьевны захлопнулась, и наступила окончательная тишина.

Поставил на плиту турку, положил на кухонный стол мобильный телефон и с минуту смотрел на него отсутствующим взглядом. Потом схватил и набрал вызов. Трубку долго не брали, затем сонный женский голос произнес в полной тишине:

– Андрей, чего не спится? Или с бабушкой случилось что-то?

Он сглотнул.

– Тамара, тебе из полиции не звонили?

– Нет, а должны?

– Да, – сказал скорбным голосом.

– Умерла? – догадалась по интонации.

– Убили.

Она замолчала, потрясенная новостью. После короткой паузы пообещала приехать день первым поездом, и на том разговор закончился, а Коренев остался один в пустой квартире.

…Он не сказал Знаменскому, что видел подобное – на картине немой девочки.

Почему этого не сделал? Возможно, пожалел Вадима Леонидовича. Если следователь заявится к родителям Маши и начнет расспрашивать о выставочной работе, для них это станет очередным поводом пожаловаться на руководителя художественной студии.

Да и как Маша смогла изобразить жертву так доподлинно, если только сама не видела?! Она не могла нарисовать это под влиянием чистой фантазии, Вадим Леонидович не был прав, когда толковал картину как автопортрет немого ребенка и материализацию метафоры. Более вероятно, что Маша воспроизвела портрет – не причудливую страшилку из воображения, а нечто реальное из прошлого. Ужасный факт из биографии. И приемные родители об этом знали, потому и пришли в ужас при виде картины.

Что делать? Сообщить Знаменскому? Задаст резонный вопрос, почему не рассказал сразу. Если, конечно, придаст значение этому факту – можно ли рисунок ребенка считать уликой?

Подмывало отыскать девочку и расспросить самому, но было понятно, что родители Маши не захотят общаться с подозрительным мужчиной с «корочкой» журналиста.

Измученный раздумьями, заснул к утру. Ближе к обеду позвонил Ване и взял выходной, потому что убили соседку и он, как следствие, не выспался. К тому же, вечером Тамарка приедет, и надо холостяцкое логово в порядок привести. Подробностей о вырванном языке упоминать не стал, ведь Ваня тоже посещал выставку и видел картину.

– Обалдеть! – восхитился редактор вместо сочувствия.

– Не вижу повода для радости. Полуночные допросы плохо сказываются на моем самочувствии.

– Неправильное у тебя мышление, негативное. Нужно уметь извлекать из проблем вдохновение и пользу.

– Каким образом?

– Эксклюзивная статья о маньяке из первых уст. Бабушки города будут счастливы – обычно нападают на детей и молодых женщин, а тут классика – современный Родион Раскольников.

– А как же тайна следствия?

Писать об убийстве Нины Григорьевны категорически не хотелось.

– Ерунда, майору позвоню, договорюсь, не впервой. Ради качественного материала!

– Не надо, – попросил Коренев, желая охладить горячую Ванину голову. – Это личная просьба.

– Если ты такой вредный, будешь сидеть дома и писать скучную заказуху, – сдался Ваня.

Оплачиваемых заданий оказалось два.

Первое – элементарное, выполняющееся с закрытыми глазами. Очередной кандидат в мэры на собственные средства открыл новую детскую площадку, о чем нужно оповестить общественность. Такой панегирик сочиняется за полчаса без выезда на саму площадку и общения с кандидатом. Площадки одинаковые, кандидаты – тоже. В жизни они, конечно, отличаются – один лысый, другой полный, третий двух слов без мата связать не может, но в газетных статьях все как один крепкие хозяйственники.

Главное, не забыть упомянуть, что депутат – человек правильный, долгие годы посвятивший общественной работе и способный обеспечить стабильность. Самую стабильную стабильность, которая намного стабильнее, чем у других кандидатов.

Коренев хотел даже составить шаблон для подобных заметок и менять в нем лишь фамилию политика и объект, им построенный-отремонтированный-восстановленный: детскую площадку, парк отдыха или дом культуры.

Следующее задание оказалось творческим. Требовалось написать о гастарбайтерах из ближнего зарубежья в негативном ключе.

– Зачем? – удивился Коренев.

– Не нашего ума дело, внутренние разборки, конкуренция и передел собственности цивилизованным путем, – отмахнулся Ваня. – Так сказать, канализация народного раздражения на отдельную социальную группу.

– А на экстремизм не потянет? Попахивает нехорошими последствиями.

– Когда в интернете картинки с карикатурами смотришь – это экстремизм, а тут прямое указание от нужных людей, кампания, оплачиваемая из закрытых фондов.

– Все равно неуютно.

– Тебе азиатов жалко?

– Нисколько, просто под следствие попасть неохота, – признался Коренев.

– Да ладно тебе, испереживался он. Ты же не от своего лица писать будешь. Оформим как серию писем от возмущенных читателей и на несколько выпусков растянем. Тоньше работать надо, доводить до народа мысль нужно уклончиво, пусть читатель сам делает правильные выводы – мы его подтолкнем в нужном направлении, и пусть катится самостоятельно. Ну ты же сам кухню знаешь, почему я тебя учить должен?

Коренев сдался и после звонка засел за написание статей – для газеты и в расширенном виде – для сайта.

Работа шла легко, особенно в части «писем возмущенных читателей». Он последовательно перевоплощался в женщину, чью дочь едва не изнасиловали подозрительные личности неславянской наружности; в мужчину, оставшегося безработным по причине недобросовестной конкуренции со стороны гастарбайтеров; в учительницу, у которой в классе половина детей – приезжие и языка не знают, поэтому падает общий интеллектуальный уровень школьников. Увлекся имитацией стилистических особенностей речи каждого представителя различных социальных групп и напрочь забыл об убийстве.

Вечером приехала Тамара. Выяснилось, что квартира Нины Григорьевны опечатана, и Коренев предложил переночевать у него.

– Родители в Египте, – говорила она, раскладывая вещи на отведенной ей полке в шкафу. – Они в шоке, но приехать не могут, обратные билеты на конец следующей недели, а мне пришлось в срочном порядке отпуск взять на две недели. Из полиции, кстати, звонили…

Коренев налил пару рюмок кагора – помянуть – и рассказал об убийстве Нины Григорьевны. Тамара пребывала в шоке и все повторяла «Жуть какая!»

Сбегал в ларек за хлебом и позвонил Ленке, чтобы отменить встречи на две недели вперед. Не хватало еще, чтобы они с Тамарой пересеклись! С Ленкой у него ничего серьезного, но она об этом не догадывалась, а как ей сказать, не знал. Боялся. Ленка со школы славилась воинственным характером: фингал поставит – не увернешься.

Следующие дни прошли в суматохе подготовки к похоронам. Тамара занималась организацией мероприятия и расселением по гостиницам многочисленных родственников. Даже родители Тамы нашли способ вернуться из Египта.

Днем Коренев бродил, словно во сне, а по ночам просыпался по нескольку раз. Ему снилась Маша. Она стояла с картиной в руках и смотрела с укором, сжав губы. Иногда портрет женщины сменялся фотографией трупа Нины Григорьевны. Девушка держала изображение в левой руке, а правым кулачком сжимала фиолетовую ручку ножа. Коренев ворочался в тягучем полусне и катастрофически не высыпался.

Так же, словно в затянувшемся сне, прошли похороны. Коренев брел в хвосте колонны, несущей под мерзким осенним дождем закрытый гроб, а после отпевания и погребения сослался на плохое самочувствие и не пошел на поминки.

– Вань, – сказал он, зайдя в редакцию и отряхивая капли с черного зонта. – Переживешь без меня недельку? Нужно съездить к одному литературному эксперту… – он замялся, потому что не любил распространяться о рукописи. Ваня, хотя и знал о ней, относился к словесным потугам сотрудников с известной долей скепсиса.

– К Дедуле, что ли? – улыбнулся Ваня. – Виталик насоветовал?

– Да, к нему. Откуда знаешь?

– А ты думаешь, от кого Виталик о нем узнал? – главный редактор подмигнул. – Ну, дерзай. Надеюсь, тебе повезет, и он не выставит тебя за забор. Дедуля – человек своеобразный.

– Ты у него был?

Становилось все удивительней.

– Пытался, но мне свезло меньше, чем Виталику… Кстати, твой кандидат звонил, статьей доволен. Говорит, пока читал, так расчувствовался, чуть сам не пустил слезу от умиления, как ты его три неокрашенные качели превратил в детский развлекательный комплекс. На следующей неделе просит написать, как он пенсионерам гречку развозит.

– Сделаем. Благодарственное письмо от имени довольных старушек в пандан дадим.

– Молодец, творчески мыслишь! Без креативного подхода нынче никуда, – похвалил Ваня. – Тамарку трахнул?

Из-за быстрой смены темы Коренев растерялся.

– Тебе какое дело? У нее непростой период в жизни, бабушку убили…

– Значит, нет… – заключил Ваня и с пачкой бумаг оправился к копировальному аппарату.

#7.

Пока стоял на крыльце редакции и пересчитывал гонорар, из кошелька выпал листок. Это оказался адрес Дедули – никаких телефонов, только улица и номер домика в столичном пригороде. Виталик советовал ехать без приглашений и договоренностей, мол, припрешься к старику с рукописью, а дальше само сложится. Врет, должно быть.

Сунул бумажку в карман, пока ее не унесло ветром. Когда добрался домой, Тамара уже вернулась с поминок и собирала вещи для отъезда вечерним поездом.

– Мне пора, я убежала! Еще родителей из гостиницы забрать надо, – сообщила она, чмокнула в щеку и убежала.

Едва закрылась дверь, вытащил из нижнего ящика стола рукопись. Перечитал за вечер и в очередной раз ощутил глубокое разочарование, хотя некоторые места показались удачными. К сожалению, их было слишком мало, чтобы испытывать удовлетворение от всего романа.

Поздним вечером в подъезде раздалось жалобное мяуканье. Сообразил, что вернулся кот Нины Григорьевны и исполняет серенады под опечатанной дверью. Сжалился и вышел на лестничную клетку с куском дешевой колбасы.

Барсик при виде Коренева зашипел, но брошенную еду загреб лапой к стене, повернулся спиной и съел с громким урчанием. Попытался пригласить его в квартиру, но кот с подозрением оценил распахнутый дверной проем, мяукнул и удалился, покачивая задом.

Утром едва не проспал будильник. На ходу съел бутерброд с остатками колбасы, накинул на плечо рюкзак и собрался бежать на вокзал.

На пороге стоял Знаменский и тянулся рукой к звонку.

– Доброе утро! Спешите? – поинтересовался Денис Иванович, разглядывая рюкзак.

– На поезд опаздываю…

– Отлично! – обрадовался Знаменский. – Подвезу вас на транспорте, обязательно успеете.

Выбора не было, и Коренев потащился за следователем.

– Я к вам мимоходом заглянул, хотел еще раз осмотреть место убийства, вдруг какие-то мелочи остались упущенными, – рассказывал Знаменский во время поездки. – Радует, что в прессу не просочилось, они раздуть могут, мама не горюй. У нас на маньяках любят шум делать. Жития бы не стало. Нервирует, знаете ли, когда пытаешься работать, а тебя донимают – где подозреваемые? кто убийца? К концу года показатели по раскрываемости обеспечивать нужно, но не хочется же вешать на первого попавшегося, потом ночью плохо спится – страшно не то, что невинный попал за решетку, а то, что убийца ходит на свободе.

Если бы Коренев умел краснеть, он бы стал пунцовым.

– А у меня никаких зацепок нет, – продолжал следователь. – Жила безобидная старушка, никого не трогала, пирожки с вишнями пекла. Кто-то пришел – и готово: три ножевых ранения, плюс измывательства над трупом. Самое интересное, мотивации нет. Судя по всему, из квартиры ничего не пропало, хотя деньги лежали в кошельке на полке в прихожей – бери-не хочу. Никакого разумного мотива. Впрочем, при жажде материальной наживы над трупом не издеваются.

Коренев молчал. Он и сам не видел логики в убийстве Нины Григорьевны.

– Случайно не задолжали ей под процент? – пошутил Знаменский. – Было бы намного проще. Шучу, шучу… У нас, как у врачей, нельзя ничего принимать близко к сердцу. В качестве защитной реакции вырабатывается цинизм. Когда каждый день имеешь дело со смертью, начинаешь о ней шутить…

– Проехали, – Кореневу не хотелось развивать тему.

– Настаивать не буду, – согласился Знаменский. – Кстати, вы знали, что с месяц назад Нина Григорьевна посещала нотариуса на предмет возможности оформления завещания?

– Наверное, на внучку хотела отписать, на Тамарку…

– Не угадали. На вас, – следователь взглянул на растерянного Коренева и улыбнулся. – Но ей объяснили, дети и внуки через суд квартиру вернут на правах прямых наследников, и вам ничего не светит.

– Мне и не надо, я бы не согласился.

– Верю, но это показывает, что старушка и впрямь хорошо к вам относилась, – Знаменский не переставал улыбаться. – Но в вашем случае проще жениться на Тамаре Дмитриевне и переехать к ней в столицу.

– Вам и такие подробности известны?

К щекам прилила кровь.

– А как же? Не лыком шиты, можем, когда захотим, – похвалился Знаменский. – Да не удивляйтесь вы так, Тамара к нам приходила на опознание и сообщила, где остановилась. Она ваш адрес дала.

Коренев поперхнулся и закашлялся.

– Откуда вы знаете, что мы с Тамарой состоим в… некоторых отношениях? – спросил сквозь кашель.

– Предположил и, вижу, попал в точку. У меня интуиция развита, я в карты никому не проигрывал. Впрочем, в азартные игры не играю, не люблю.

– У меня ощущение, будто меня подозревают.

– А как же! Мы все возможные версии проверяем, но можете быть спокойны – вы на роль маньяка-убийцы плохо подходите, да и мотивов у вас нет, хотя на ноже только ваши «пальцы» и Нины Григорьевны. И Виталию Семеновичу мы позвонили, он подтвердил, что вы в баньке парились, персонал вас узнал. Главный редактор «Вечернего города» – Иван, забыл фамилию – дал на вас отличную характеристику, как на исполнительного и одаренного сотрудника без вредных привычек. В общем, можете спать спокойно, а вот мне теперь гораздо хуже, ведь я остался без подозреваемых.

Он покачал головой, словно призывал посочувствовать, что Коренев оказался не преступником, а честным человеком.

– Знаете, о чем думаю? – продолжал Знаменский. – Вы упоминали, Нина Григорьевна забыла дверь закрыть, когда к вам в гости приходила…

– Да, – подтвердил Коренев. Он не понимал, к чему идет разговор. – Она так сказала перед тем, как уйти.

– Оценочное время убийства попадает на момент вашего отъезда с другом в баню. Вероятно, наш неуловимый маньяк воспользовался рассеянностью вашей бабушки…

– Она не моя.

– Фигура речи, – не смутился Знаменский. – Убийца проник в квартиру через оставленную открытой дверь, пока вы кушали пироги, а после вашего ухода – или даже во время – напал на Нину Григорьевну.

Получается, пока двери закрывал и спешил к Виталику, старушку резали заживо? Бр-р-р!

– Вы, кстати, подозрительных звуков не слыхали?

Если и было что-то, в тот момент не обратил внимания, а теперь, естественно, ничего не мог вспомнить.

– Возможно, оно и к лучшему, – сказал Знаменский. – Если бы решили помочь бабушке, вероятно, стали бы следующей жертвой. Против опытного маньяка с ножом шансы выстоять невелики.

Коренев осознал, насколько близко был к смерти.

– Куда едете? – поинтересовался Знаменский, когда они подъезжали к зданию вокзала.

– По личному вопросу.

Как рассказать о цели поездки человеку, далекому от литературы? Следователь, наверняка, сочтет психом.

– Что-то вроде литературного форума о трудностях начинающих писателей.

– Надолго?

– На пару дней. Какие-то проблемы?

– Идет следствие, и хотелось бы иметь вас под рукой на случай, если понадобится дополнительная информация, – пояснил следователь. – Оставайтесь на связи и сообщайте о долговременных перемещениях по телефончику, который я вам оставил. Кроме вас, у нас других свидетелей нет.

Пришлось пообещать. Знаменский тем временем припарковался у здания вокзала.

– Кстати, – вспомнил он. – По нашей базе данных мы нашли подобный случай. Жертву также закололи ножом и вырезали язык. Почерк тот же, но произошло это двенадцать лет назад.

Вот он, подходящий момент сообщить о Логаевой. Потом дошло: если Машенька связана с тем случаем, полиция и так прекрасно осведомлена.

– В тот раз никого не нашли, следствие зашло в тупик, несмотря на наличие непосредственного свидетеля, – добавил Знаменский и объявил: – Приехали!

Часы показывали десять минут до отправления! Коренев схватил рюкзак и побежал к вокзалу, надеясь на чудо. Чуда не случилось – у касс его ждала бесконечной длины очередь. Взрослые переругивались и выясняли, кто где стоял. Дети с криками бегали под ногами и получали нагоняи за чрезмерную активность.

Почесал затылок и встал в конце очереди с рюкзаком, прикидывая, что лучше – подождать вечернего рейса или бежать на автовокзал.

– Вам помочь? – спросил подошедший Знаменский. Он прокручивал на пальце ключи от машины. – Вижу, у вас проблемы.

Он извлек из кармана «корочку» и, держа ее вытянутой рукой на уровне груди, словно чеснок против вампиров, протиснулся сквозь очередь к самому окошку.

– Служебная необходимость! Пропустите! – зычно объявлял недовольным гражданам, которые неохотно расступались перед ним.

Через минуту Коренев держал в руках два билета – прямой и обратный – и слушал, как неразборчивый женский голос по громкоговорителю объявляет о прибытии поезда на третий путь.

– Спасибо, – сказал Знаменскому.

– Не за что, в следующий раз приобретайте билеты заранее, – ответил тот, пожал руку и удалился.

#8.

В поездах Коренев путешествовал на верхних полках. Достал из рюкзака рукопись, заученную наизусть за последние два года, заснул на двадцатой странице и провел во сне путь до самого прибытия на конечную станцию.

Выйдя из дверей вокзала в город, отправился к таксистам. При виде дедулиного адреса они покачивали головой, дескать, сам в эти дебри добирайся, мы понятия не имеем, где это. В отчаянии пообещал два счетчика. За двойную оплату соглашались, но требовали показать путь.

– У меня навигатор не находит твой адрес! Сам посмотри! – говорили они и тыкали пальцем в панель. Коренев смотрел и тоже не находил.

Дорогу он не знал и никому ничего показать не мог. Заподозрил Ваню с Виталиком в розыгрыше – подсунули несуществующий адрес, а потом будут хохотать над его доверчивостью.

В отчаянии подошел к дремлющему в сторонке таксисту кавказской наружности. Тот отозвался с характерным акцентом:

– Садись, канешна! Отвезу, дарагой. У меня там недалеко прадед живет.

Ваня с Виталиком были реабилитированы, а Коренев забрался на заднее сиденье и поставил рюкзак с рукописью на колени.

Ехали долго. Сначала ползли по городу, застревая на каждом перекрестке в столичных пробках. Коренев крутил головой и отмечал изменения, прошедшие с момента его последнего визита – тут вывеска сменилась, там магазин открылся, здесь пристройку соорудили, театр наконец-то отреставрировали.

Добрались до районов на окраине, где никогда не бывал. Дома становились ниже, уменьшалась этажность, начался частный сектор, перешедший в чистое поле с пасущимися коровами и козами. Коренев поглядывал на часы – пятнадцать минут, двадцать, полчаса…

У редкой посадки съехали с шоссе и потрусили по кочкам бездорожья. Плотность деревьев увеличивалась, и Коренев обеспокоился, не собираются ли его ограбить.

Водитель ехал с каменным лицом и поглядывал на пассажира в зеркало заднего вида. Коренев знал, что молчаливых таксистов в природе не существует. Они норовят поговорить о погоде, политической ситуации в мире, о вероятности жизни на Марсе, об удорожании бензина, да о чем угодно, лишь бы рот не закрывался.

– Далеко ехать? – он попытался завести беседу.

– Далековато, – подтвердил водитель и на дальнейшие попытки разговорить отвечал все так же односложно.

Завезет в лес и оставит в одних трусах на босу ногу! Коренев вспомнил, что денег с собой взял мало и успокоился. Но потом подумал, что могут не только ограбить, но и убить, и опять разволновался.

Открыл рюкзак и перебрал содержимое. К сожалению, самым крупным и угрожающим оказалась рукопись – теоретически ею можно было врезать по затылку, но взглянул на водителя и вернул книгу в рюкзак. Этого кавказского горца вшивой пачкой бумаги не возьмешь.

Пальцы нащупали на дне кусок лески, оставшийся с рыбалки – помимо шашлыков и парилки Виталик любил еще и порыбачить. Этим можно задушить, если подкрасться к водителю и накинуть петлю, пока тот увлечен дорогой. Переполз к водительскому сиденью и приготовился действовать радикально при первых подозрительных телодвижениях.

– Приехали! – объявил таксист. Такси хрюкнуло и остановилось.

Огляделся. По левую сторону расположился поворот, за которым начиналась сельская улица из маленьких покосившихся домиков. Половина строений выглядели нежилыми.

– Ждать? – водитель пересчитывал деньги.

Коренев поинтересовался стоимостью простоя, удивился и решил отпустить таксиста, взяв номер телефона. Он не представлял, насколько может затянуться общение с Дедулей – десять минут или несколько часов.

Такси подняло облако пыли и уехало. Коренев до слез закашлялся и побрел вдоль казавшейся совершенно вымершей улицы, выглядывая седьмой номер на воротах и переступая коровьи лепешки.

Неужели Виталик бродил по этим дебрям и перся в неизвестность, ради шанса пообщаться с полоумным стариком? Еще меньше верилось в то, что здесь бывал Ваня – тот даже на шашлыки выбирался после длительных уговоров. Ему казалось, что его ужалит пчела или укусит змея. Ну, или медведь нападет, на худой конец, хотя в радиусе нескольких сотен километров их отродясь не водилось.

– А если из зоопарка или цирка сбежит? – возражал Ваня на эти логические доводы.

Из-под забора выскочил мальчик лет шести-семи и прошел мимо, размахивая хворостинкой, со свистом срезающей траву. С ленивой наглостью окинул Коренева взглядом, дескать, мы и не таких видали, и отравился по своим мальчишечьим делам. Коренев хотел спросить про Дедулю, но мальчик исчез в кустах, и кричать ему вслед казалось неудобным.

Дошел до конца безымянной улицы, которая закончилась на девятке. Вернулся на один дом, но не обнаружил никаких номеров ни на зеленой калитке, ни на проржавевших воротах. Из-за красного забора воняло растворителем для краски.

Надавил пальцем кнопку звонка. Кнопка хрустнула, и провалилась в пустой корпус. Постучал в калитку, но ответом была полная тишина. Взглянул на телефон, чтобы узнать, который час, и с ужасом заметил, что батарея разряжена и аппарат вот-вот отключится, даже такси не вызовешь.

Толкнул калитку. Она неожиданно распахнулась и открыла вид на внутренности ухоженного двора. Захлопнул за собой дверцу и огляделся в поисках хозяина.

Дорожка из гравия, с двух сторон ограниченная бордюром из камней, вела к крыльцу, справа от которого располагалась веранда. Сам двор существовал не для пропитания, а для души. Грядки с томатами и картофелем были заменены на декоративные растения и деревья, окруженные аккуратными тропинками.

Прошел к крыльцу и поднялся по ступенькам. Звонка не нашел и постучал в дверь. Ответа не дождался, огляделся по сторонам и уже собрался уходить, пока его не обнаружили на чужой даче, как краем глаза зацепился за человеческую фигуру. От неожиданности вздрогнул.

На тени веранды в пляжном кресле сидел пожилой человек.

– Фу-ух, – Коренев щурился и вглядывался в полумрак. – Я вас не заметил. Прошу прощения, я стучал, но никто не отвечал, поэтому решил… Ничего плохого не подумайте, у меня телефон разрядился, я такси не могу вызвать…

Замолчал и пригляделся. Сухой старичок с тонкими руками и ногами возлежал в кресле. Голова его была опущена на грудь, а на грязной рубашке проступали красные пятна.

Случился очередной приступ дежавю. Не хватало только вишневого повидла.

– За что мне это? – простонал он.

Нужно выйти на цыпочках и по пустой улице сбежать незамеченным. В такие совпадения никто не поверит – как можно дважды оказаться на месте преступления? Черт! Его видели мальчик и водитель. Таксиста, может, и не найдут, а вот малолетний борец с травой рассмотрел его основательно. Проклятье!

– Попадись мне, убью! – представил, как вернется и набьет Виталику морду, если к тому времени не загребут до выяснения.

Ответом был кашель.

– Кто вы такой и что вам надо? – спросил старичок, поднял голову и уставился на Коренева.

Солнце стало ярче, воздух – чище, а деревья в саду – зеленей.

– Вы в порядке? Не ранены?

Ощущение тревоги не спешило уходить.

– Почему я должен быть ранен? – удивился старик.

– Следы на рубашке, – Коренев показал на красные пятна.

– Обычная краска, я забор перекрашивал. Голова от запаха закружилась, решил отдохнуть и задремал, – пояснил старичок. – Вернемся к вопросу, кто вы такой и как сюда вошли?

– Я ищу…

Как звать старика? Не называть же его Дедулей в лицо.

– В общем, мне нужна литературная консультация. Я же по адресу попал? Это седьмой дом?

Старичок оглядел Коренева с ног до головы.

– Предположим.

Он не был настроен на общение и продолжал сверлить Коренева взглядом, будто оценивал, стоит ли снисходить до разговора.

Коренев испытывал досаду из серии «я с огромными трудностями приперся в такую даль, пусть только осмелятся отказать». Он еще не определился, на ком будет отыгрываться за бесцельно проведенные два дня – на Ване или на Виталике.

– Я привез рукопись и хотел, чтобы вы на нее взглянули…

Поспешил вытащить пачку листов из рюкзака, пока не выставили за порог, и положил на летнем столике. Старик не комментировал происходящее и словно не замечал стопку бумаги.

– Я… У меня там… – Коренев запинался и кивал в сторону рукописи. – Не знаю, как сказать… Вместо текста ерунда какая-то получается…

Дедуля задрал бровь и спросил старческим блеющим голосом:

– Зачем ерунду привез? Жизнь коротка, чтобы тратить ее на чепуху. А мне недолго осталось. Это тебе еще позволено транжирить время.

– Нет, я хотел сказать, не совсем плохо. То есть, в принципе, хорошо, но что-то не совсем хорошо, а как бы плохо, а что плохо, я не знаю. Вот.

– Пишете так же косноязычно, как и говорите? – съехидничал старичок.

– Нет. Это от волнения получается, обычно я более складно общаюсь.

– Я не кусаюсь, волноваться не надо. Нужно учиться излагать мысли ясно.

Коренев обругал себя за излишнюю суетливость. Ну не примет его старик, что случится? Ничего. А мысли он и так излагать умеет.

– Посмотрите на рукопись?

Дедуля приподнял пачку бумаги и перелистал на весу, чтобы оценить объем писанины.

– Журналист?

– Да. Откуда вы узнали? По тексту определили?

Не надо было идти в журналистику. Так и знал, что скажется на стилистике: канцеляризмы, официальные фразы, расщепление сказуемого, нейтральная лексика. Он припоминал признаки публицистики, которые мог подцепить и перенести в художественный текст.

– У вас на страничке «Информация об авторе» место работы написано. Вы журналист «Вечернего города», – сказал Дедуля к величайшему облегчению Коренева. – В детективном жанре не пробовались?

– Нет. А что?

– И не надо, у вас с этим беда.

Дедуля захихикал над собственной шуткой. Стало противно. Едва сдержал порыв схватить рукопись, бросить в рюкзак и уйти восвояси от выжившего из ума старичка-сморчка, мнящего себя неизвестно кем.

Дедуля перестал смеяться, закашлялся, а после посмотрел на Коренева, словно в его лице было что-то страшное. Коренев забеспокоился и потрогал щеки ладонью – нос, глаза и подбородок располагались на привычных местах.

– В краску выпачкался?

Старик покачал головой.

– Да что случилось-то? Почему молчите?

– Уходите! Сейчас же! – потребовал Дедуля. – Забирайте рукопись и уходите! И никогда не возвращайтесь. И с литературой завяжите, пока не поздно.

Он замахал руками, словно прогонял стадо гусей.

Коренев сунул книгу в рюкзак и направился к калитке, в очередной раз проклиная Виталика за совет. Что хорошего мог сказать обезумевший старичок, похожий на ожившую мумию? Ни в одном движении или слове не было намека на какую-то гениальность. Возможно, с тех пор, как здесь побывал Виталик, старый маразматик поехал крышей и теперь перманентно пребывал в состоянии старческого маразма с минутами редкого просветления. Столько лет прошло.

– Опасайтесь МНОГОСЛОВИЯ, – крикнул Дедуля вслед, и это слово вызвало у Коренева приступ ярости. Старичок попал в больную мозоль. – Молодой человек, вы должны бороться с многословием. ОНА вам жизни не даст.

Коренев шел к калитке, ослепленный злобой. Кем себя возомнил этот профессор кислых щей? Да что он знает о многословии? Коренев выхолащивал каждую строчку, удалял любое лишнее словечко, не добавляющее смысла. Предложения превратились в кастрированные обрубки, которыми впору пользоваться Хемингуэю. Это не текст, а краткий протокол, лишенный литературной ценности, куда его ещё обрезать? Насколько плохо нужно разбираться в текстах, чтобы брякнуть про многословие? Нет в рукописи лишнего слова – вымарано, вычеркнуто, выброшено без тени жалости и сомнений.

Добрался до калитки, со злостью хлопнул ею и даже оглох от грохота. Голова закружилась, и на долю секунды едва не потерял сознание.

– Дурак! – процедил зло, не переставая удивляться, как Виталик с Ваней умудрились разглядеть в этом выжившем из ума тщедушном старичке великого литературного гения.

Огляделся. По улице брел тот же мальчик с хворостинкой и насвистывал незатейливую песенку, только хворостинка стала больше и срезала траву, как настоящая коса. Он бросил на Коренева любопытствующий взгляд. Должно быть, много городских чудаков приезжает из города к Дедуле.

Коренев поглядел на разряженный телефон и решил идти к трассе пешком в надежде словить попутку. Пока брел между полями, не покидало ощущение утраты – будто потерял что-то важное. Проверил карманы, вещи оказались на местах, хотя чувство потери не оставляло весь обратный путь.

#9.

Вернулся в столицу на попутках и сразу поехал на железнодорожный вокзал, где провел бесконечную ночь на неудобных деревянных сиденьях, обклеенных жвачками. Дважды вымыл руки в вонючем привокзальном туалете – между пальцами зудело, и он грешил на аллергию от грязи и пыли.

Утренним поездом вернулся домой. С вокзала ехал в общественном транспорте и через окно троллейбуса заметил на площади перед горсоветом демонстрацию, что-то требующую от властей. Небольшой отряд полиции обеспечивал порядок и охаживал дубинками активных граждан, норовивших взобраться на стоящий рядом памятник основателю города.

После поездки ощущал себя выжатым и мечтал рухнуть в кровать и забыться. На негнущихся ногах поднялся на свой этаж, наощупь вставил ключ в замочную скважину и… усталость испарилась.

Дверь Нины Григорьевны была приоткрыта.

Стоп! Подавить панику! Это всего лишь Знаменский, опять улики ищет. Коренев подавил порыв проскользнуть незамеченным и решил поприветствовать Дениса Ивановича, чтобы отчитаться в возвращении из короткого путешествия.

В квартире оказалось тихо. Не стал ходить по комнатам и сразу направился на кухню. По пути опять вступил в лужу грязного повидла, продолжавшего покрывать полы.

Вместо мужчины в серой куртке на кухне оказалась женщина лет на пять-семь старше Коренева. Она держала в руках сковороду и намеревалась использовать ее не по назначению. Прежде чем успел открыть рот, сковорода молнией метнулась в его сторону. В последний момент прикрылся правой рукой. Хотя основная сила удара пришлась на руку, глазу все равно досталось.

– Что вы делаете? Так и убить можно, а трупов и без вас хватает, – взвыл он и затряс онемевшей ладонью. – Хоть бы не перелом…

Женщина поняла, что на нее нападать не собираются, и опустила сковороду, занесенную для следующего удара.

– Нельзя без спросу вламываться в чужую квартиру. Можно и по голове получить, – сказала она и потребовала объяснений: – Кто вы и что здесь делаете?

Коренев оценил внешность женщины. По шкале от одного до двенадцати ее зрелая красота потянула на десять. Но при общей симпатичности ее облик вызывал странные ощущения. Будто встречал ее, но давно и при неприятных обстоятельствах.

– Если пообещаете не избивать посудой, я все поясню.

– Объяснитесь, а я решу, бить вас или нет, – она продолжала удерживать сковороду на весу.

– Я живу в соседней квартире на этом же этаже, вот за этой стеной в коридоре – моя спальня… Две недели назад здесь произошло убийство, и так же была открыта дверь. Я вошел и обнаружил на кухне труп. Кровищи разлилось немыслимое количество, – сбивчиво пояснял он и показывал на стол. – А сейчас увидел приоткрытую дверь и удивился, ведь квартира была опечатана. Тайна какая-то…

Женщина не удивилась сумбурному рассказу и сообщила, что никакой тайны нет – она купила эту квартиру. Он удивился, ведь Тамарка ничего не упоминала о продаже.

Выяснилось, что документы в оформлении, но женщина заехала по договоренности и даже порядок не навела. С бумажками дело может затянуться, а где-то жить надо.

– Меня, кстати, Рея зовут, – представилась она и подала руку. Он растерялся и остался стоять истуканом. Она опустила руку.

– Странное имя, не встречал такого, – сказал он, заподозрив, что это короткая форма полного имени. Валерия? Калерия? – Есть что-нибудь холодное, приложить к глазу?

Рея полезла в холодильник и извлекла очередную банку с вишневым повидлом. Кроме повидла, оставшегося от Нины Григорьевны, на полках ничего не было. Приложил склянку к щеке и сидел, наслаждаясь холодком.

Рея предложила чаю. Не отказался, хотя предпочел бы кусок жареного мяса или тарелку супа на бульоне.

Пока чайник закипал на плите, налаживал дружеские отношения с новой соседкой и допытывался, не страшно ли ей жить в квартире, где произошло убийство. Она отвечала, что у мест с подобной историей цена ниже, а сама она равнодушна к таким вещам и ничего не боится.

Тогда он разошелся и в подробностях описал события того дня, когда обнаружил Нину Григорьевну мертвой в собственной кухне. Рея качала головой и удивлялась, но Коренева не оставляло ощущение, что над ним подтрунивают.

– …здесь разлилась целая лужа крови, – показывал он на стол. – А сама она с вырезанным языком сидела спиной к двери!

– Не может быть? Прямо здесь? – она прятала улыбку.

– Именно, – подтвердил он и добавил с легкой обидой на несерьезность, с которой его слушали. – Это очень серьезно.

– Конечно, какие тут шутки, – заверяла она. – Смерть – дело серьезное. Вы же ее боитесь?

– Да, – сказал Коренев. – Всем боязно умирать.

– Неправда. Мне не ни капельки страшно.

– Совсем?

– Абсолютно! – заявила она, словно ей доводилось околевать по пять раз на дню. – Это легко. Хрясь! – и тебя нет, и проблем нет. Жить намного страшнее и сложнее, поверьте, я знаю.

Лицо ее стало серьезным, и Коренев поверил.

– Чем занимаетесь? – спросила она.

– Я журналист. Беру интервью, делаю репортажи…

– На телевидении?

– Нет, – смутился он. – Пишу для газеты «Вечерний город». Читали?

– К сожалению, не имела возможности ознакомиться с этим прекрасным изданием. Я не местная, переехала из Лопухова.

– Знаю, жил там, – обрадовался Коренев. – Институт закончил и проработал около года в местной газете, называлась «Лопуховские новости».

– Удивительное совпадение. Почему решили переехать?

– Не знаю, как объяснить… Понимаете, так бывает – просыпаешься и замечаешь, что все вокруг тебя ненавистно и вызывает раздражение. И хочется бросить к чертовой бабушке и уехать к черту на кулички, чтобы не видеть ни этих улиц, ни квартиры, ни города.

– Вы часто поминаете нечистую силу, – заметила Рея. – Не надо чертыхаться, иначе ОН может пожаловать и сильно насолить.

– Ненавижу суеверия, – отмахнулся Коренев. Он не верил в приметы: не переступал порог, чтобы передать деньги, не плевал через плечо, возвращался столько раз, сколько требовалось, и самое главное – не говорил «крайний» вместо «последний».

Некоторое время обсуждали Лопухов. По рассказам Реи, с момента последнего посещения Кореневым город не изменился. Упоминания общественных мест соответствовали его воспоминаниям, словно с тех самых пор Лопухов законсервировался, как доисторический жук в янтаре.

– А к нам зачем переехали? Работу нашли?

Рея ответила, что к поиску работы еще не приступала. Просто проснулась и решила что-то изменить в жизни, прямо как Коренев. Она улыбнулась, и уголки ее рта разошлись чуть ли не ушей.

Он не поверил. Не бросают работу и не переезжают в другой город без веской причины. К тому же, не каждому под силу в одночасье приобрести новое жилье, если он не миллионер. Рея пояснила, что продала старую квартиру, доставшуюся в наследство от бабушки по линии отца, и выручила за нее предостаточно.

– Не голодны? – она сменила тему.

Он признался, что не отказался бы перекусить. Чашка чая раззадорила аппетит. Рея порылась в шкафчиках, обследовала холодильник и вынесла диагноз:

– Есть свежий батон и повидло. Можно намазать на хлеб и получатся бутерброды…

Нина Григорьевна в этом году запаслась повидлом на совесть. Подразумевалось, что большая его часть будет в виде булок и пирогов скормлена Кореневу. Само собой, некоторое количество банок перешло Тамаре и ее родителям во время очередного визита к родственникам.

Казалось, он в жизни не сможет есть вишневое повидло, однако, голод был силен, и никакие ощущения не смогли его перебить. Рея поставила на стол банку и батон. После шуршания по ящикам отыскала нож и принялась на бамбуковой доске нарезать хлеб тонкими кусками.

Нож оказался тот самый, с фиолетовой ручкой. Коренев взопрел.

– Откуда у вас эта штука? – он не отводил глаз от широкого блестящего лезвия.

– В ящике нашла. Что-то не так?

– Именно таким была убита Нина Григорьевна. Я думал, он на экспертизе.

– Удивительно. Возможно, это другой нож, похожий. Набор из одинаковых предметов, – Рея укладывала куски хлеба с повидлом на огромное блюдо, украшенное фотографией трех собак.

Такое же блюдо оставалось лежать у него на кухне.

С сомнением уставился на липкое лезвие. Он был готов поклясться, что помнит царапины на ручке. Но ведь Знаменский говорил, что нож на экспертизе!!! Стоп. Не может такого быть. Должно быть, это действительно другой нож.

Отмел неприятные мысли и занялся поглощением бутербродов. Рея наблюдала за ним, но к хлебу не притронулась. Свое нежелание она пояснила борьбой за стройность фигуры.

Ее глаза улыбались, и ему казалось, что она над ним посмеивается. Она обратила внимание на аппетит и заметила, что так повидла надолго не хватит.

– За целый день ни одной крошки во рту не побывало, – признался он. – Есть хочется жутко.

– Что ж вы не соблюдаете режим питания? Можно желудок испортить, – покачала головой Рея.

– Вы как моя мама, – Коренев проглатывал бутерброды, не жуя. Хлеб оказался мягким и свежим, прожаренная корочка хрустела и с аппетитом проваливалась внутрь. – Просто у меня день прошел в пути…

– А куда ездили? – полюбопытствовала Рея.

Почему всем так интересно? Личное дело каждого, где проводить выходные – может быть, у друзей в гостях.

– На художественный симпозиум для начинающих литераторов, – ответил заученной фразой. – По одному творческому вопросу.

– Пишете книги? Как интересно! Мне не доводилось общаться с живыми писателями, – обрадовалась Рея.

– Ну, журналист, это тот же писатель. Можно сказать, посетил курсы повышения квалификации.

– А вы уже что-то написали? Я люблю читать. Мне нравятся толстые книги, – она сделала упор на слове «толстые» и пояснила: – В рассказ или короткую повесть не успеваешь вжиться, а большой роман проживаешь с героями от начала и до конца. А вы как считаете?

Он промычал что-то невнятное, сообщил, что подзадержался в гостях, поблагодарил за ужин, и откланялся. Едва попал к себе, взял с полки самую толстую энциклопедию и пролистал увесистый том до буквы Р, удерживая его на весу дрожащими руками.

– Рыбалка, рында, рынок, Рэлей… что за зверь? – бормотал он. – Ага, вот оно!

Ткнул пальцем в короткую статью и прочитал:

«Рея – титанида в древнегреческой мифологии, мать олимпийских богов. Дочь Урана и Геи. Супруга и сестра титана Кроноса, мать богини домашнего очага Гестии, богини полей и плодородия Деметры, богини семей и родов Геры, бога подземного царства Аида, бога морей Посейдона, бога грома и молнии Зевса».

Яснее не стало. Зачем называться в честь древнегреческого божества? Пока стоял в грязных ботинках у книжного шкафа, зазвонил телефон.

– Как съездил? – спросил Ванин голос в трубке.

– Плохо.

– Добро пожаловать в клуб неудачников. Чем Дедуля в тебя кинул? Мне досталось металлической кружкой. Шишка вскочила, мама не горюй! Неделю ходил, как единорог.

– Ничем он в меня не кидал, – удивился Коренев.

– Врешь! – возразил Ваня. – Когда Дедуле кто-то не нравится, он в него чем-то швыряет, схватит чашку со стола – и в гостя с размаху. Я специально предупреждать не стал, а то бы ты постоянно думал, как увернуться.

– Ничего такого он не делал!

– Не может быть!

– Клянусь! Сказал остерегаться многословия и поиздевался, будто мне не стоит писать детективы.

– Во-от! – заорал Ваня. – Ты же настоящий счастливчик и получил два ценных совета по цене одного. Везунчик!

– Во-первых, я и без твоего Дедули не собирался писать детективов, а теперь и подавно желания нет. А во-вторых, у меня многословия не имеется, и тебе это известно. Если бы знал, никуда бы не поехал, только потратил время и деньги. Сам знаешь, в какой глуши он обитает, за одно такси отдал столько, можно на неделю продуктов накупить.

Он пообещал при следующей встрече отвесить Виталику оплеуху за бесполезный совет.

– Перейдем к рабочим вопросам, – объявил Ваня. – Завтра с самого утра тебя в полиции ждут. С нашим майором я договорился, дозволенные подробности о происшествии расскажут.

– О чем? Кто? Где?!!

– Ты не в курсе? Пока ты с Дедулей развлекался, «наехали» на трудовых мигрантов. В результате массовых потасовок на городском рынке убиты то ли двенадцать, то ли тринадцать человек азиатской наружности.

Коренев тот час же сообразил, откуда растут ноги у беспорядков.

– Это не из-за наших публикаций?

– Разговор не телефонный. Майор тебя ждет.

Ваня положил трубку. Коренев порадовался, что в качестве формы подачи были выбраны «письма возмущенных читателей».

Хотя его статья и стала причиной беспорядков и смертей, он не чувствовал угрызений совести. Моральная ответственность возлежала на заказчике. Взять, к примеру, нож. Убивает не он, а тот, чья рука его держит. Так и в данном случае, он был лишь инструментом заказчиков сверху.

Хотя журналист, в отличие от ножа, обладал сознанием и мышлением, Коренев предпочитал о таких тонкостях не задумываться и приравнивал себя к продвинутому биологическому компьютеру.

Его беспокоило, чтобы не вычислили автора писем и не отомстили. От волнения зачесались пальцы.

#10.

На следующее утро чувствовал себя, словно разгружал мешки из железнодорожных составов. Он, конечно, ни разу в жизни подобным не занимался, но по его представлениям это мероприятие должно было выглядеть именно так.

Пешая прогулка не прошла даром. Болела спина, тянул правый бок, а когда попытался повернуть голову, чтобы узнать время по настенным часам, в шее стрельнуло и хрустнуло, будто ветка переломилась. Охнул, лег прямо, раскинув руки, словно распятый на кресте, и уставился в потолок.

Наверняка, на сквозняке в вагоне протянуло. Говорят, после тридцати выползают хронические заболевания и докучают с утроенной силой, пока организм не привыкнет.

Коренев медиков побаивался, но стеснялся в этом признаться. Он маялся поясницей, но откладывал поход к врачу, оправдываясь огромной занятостью.

В их городке не хватало узкопрофильных специалистов, поэтому невропатолог приезжал из районной поликлиники раз в неделю, причем время приема совпадало с всеобщей недельной летучкой в редакции.

– Проклятый дед, – выругался и размял шею в надежде, что на следующем обороте хрустнет и полегчает.

Понес же черт в такую даль. Потратил три дня, а ради чего? «Многословие у вас, молодой человек» Не нужно слушать Виталика – в мебели он, может, и силен, но от литературных дел далек. Там общего-то – древесные опилки, из которых делают и шкафы, и бумагу.

Коренев окончательно убедил себя в неадекватности старика. По всем признакам настигла Дедулю старческая деменция.

Отогнал неприятные мысли и в несколько приемов скатился с кровати в тапочки. Порылся в аптечке и нашел уродливый тюбик – эмаль осыпалась, и он не смог прочитать название. Остались только последние буквы «зь». Скорее всего, они означали «мазь». Уловил легкий эвкалиптовый аромат, решил, что хуже не будет, и щедро намазался, с трудом доставая до спины. При попытке дотянуться выше поясницы постреливало в боку.

Для этого и надо жениться, чтобы было кому спину намазывать. Ухмыльнулся шутке и выпил кофе.

Сбегал в полицию, сделал фотографии в морге, пообщался с майором и за полчаса прямо в отделении набросал на коленке статейку на тысячу слов. Для него это была немыслимая скорость.

– Поаккуратнее, – попросил майор. – Дело резонансное, нам второй волны возмущений не надо, мы с первой не разобрались.

– Хорошо.

Вычеркнул упоминание о перепуганных сельчанах, идущих сжигать монстра Франкенштейна, хотя эта аналогия первой пришла на ум – разъяренная толпа собирает ошметки храбрости и отчаяния и идет с вилами на борьбу с чужим и непонятным.

Поблагодарил майора и потащил статью в редакцию. Ваня скользнул взглядом по тексту и отложил статью в сторону с чувством глубокого удовлетворения.

– Андрюша, у меня к тебе предложение. Дело серьезное и денежное, – сказал он с каменным лицом.

– Не подводи под монастырь! В политику лезть не хочу, настрой не тот, плюс осеннее обострение сенной лихорадки. Я от предыдущего заказа еще не отошел.

– Никакой политики и криминала, – заверил Ваня.

Он достал из ящика стола брошюрку и бережно, словно трехмесячного младенца, передал Кореневу.

– Что это? – удивился Коренев, разглядывая лист мелованной бумаги, сложенный втрое.

С фотографии смотрели радостные лица рабочих в оранжевых касках и синей спецодежде. Они стояли клином, направленным острием к читателю. Центр группового портрета украшала дородная женщина, держащая в руках букет ландышей. Пока ее рот корчился в попытке изобразить улыбку, наполненные страхом глаза сверлили читателя маленькими буравчиками, словно она хотела прокричать через объектив «Спасите!»

Над головами имитирующих радость работников аляповатые буквы кислотно-зеленого цвета на белой подложке сообщали: «Фабрика-17. Сто лет доблестного труда!»

На мгновение показалось, что крайний справа рабочий – смотрящий мимо объектива и словно стесняющийся участия в этой инсталляции – похож на самого Коренева, но с бородой и усами. Впрочем, человек стоял далеко от камеры, и детали изображения терялась в фотографическом зерне, позволяя списать схожесть на парейдолическую иллюзию.

Несмотря на лубочность картинки, пошлость лозунга и примитивность оформления, ощутил себя черепахой, перевернутой на панцирь и вынужденной дергаться и сучить ногами. Захотелось сбежать.

– Пошлость и безвкусица, – дрогнувшим голосом высказал авторитетное мнение и проглотил ком в горле. – Хотя бумага дорогая, мелованная. При таких затратах можно было раскошелиться на нормального дизайнера.

– В том-то и дело, – подхватил Ваня. – ОНИ хотят сделать по уму.

Он налегал на слово «они».

– Пусть в типографию обращаются, мы при чем?

– Брошюрка, это так, баловство. Ее нам для информации прислали. Иллюстративный материал, так сказать.

Коренев положил буклет на стол фотографией вниз. Ему продолжало казаться, что женщина взывает к нему с беззвучной мольбой.

– И что от нас требуется?

– Сущая безделица, – сказал Ваня. – Хотят к столетию предприятия издать книгу. Огромный том с качественной печатью и небольшим тиражом, чтобы хранить в местной библиотеке и дарить гостям города и фабрики. В юбилейном издании, само собой, должна быть отражена столетняя история предприятия и нарисованы радужные перспективы. Интервью, с директором, главным инженером и старожилами, их фотографии, стихи талантливых слесарей… Оформлением и версткой займутся другие люди, с тебя исключительно текстовый материал.

– Объем исследовательской работы колоссальный!

– Во-первых, при фабрике есть библиотека с архивом, а во вторых, твоя командировка продлится целых три месяца.

– Эти месяцы надо на что-то жить! Наших командировочных хватает только на соль и спички.

Ваня достал из ящика стола чек.

– Две трети – твои. Половину выдаю авансом.

Цифра впечатляла, но вспомнился парадокс высокого вознаграждения, вычитанный в их же газете в разделе «А знаете ли вы?». Однажды ученые – заметка умалчивала, были ли эти ученые британскими – пришли к выводу, что уровень оплаты влияет на качество и скорость выполнения работы, причем не самым очевидным образом.

Те, кому платили скромно, задержались со сроками, задание выполняли спустя рукава, но с поставленной задачей справились. Работники с достойной средней оплатой трудились с максимальной отдачей и уложились в отведенный срок. Но когда группе людей предложили огромные деньги за несложное задание, возникла странная ситуация – горбатиться никто не хотел, работа ползла медленней улитки, и к установленному часу не было готово и трети.

– Сроки какие?

– Говорю же, три месяца.

– Мало, – заявил Коренев. – Не успею.

– Чепуха! Ты сегодняшнюю статью вмиг накатал.

– Это лишь маленькая статейка, а не целая книга!

– Во-первых, в ней картинок и фотографий больше, чем текста, а во-вторых, в спешке ты пишешь лучше. В состоянии стресса рождаются шедевры.

– Столетняя история задрипанной фабрики не станет шедевром.

– Бледный ты какой-то, на тебе лица нет, – перевел тему Ваня.

– Ничего серьезного, утомился. Поездка к Дедуле аукается – от него до шоссе пришлось пешком идти. Туда-то я на такси ехал, а на обратном пути связь пропала, в их глуши сигнал не ловится.

– Не отпускал бы таксиста, все равно визиты к Дедуле короткие.

– Я был бы признателен, если бы вы с Виталиком рассказали мне это перед поездкой, – сказал Коренев.

– Берешь заказ? Считаю до трех, раз, два…

– Не знаю.

Внутренний голос советовал отказаться, но гонорар позволил бы заткнуть пару-тройку существенных дыр в домашнем бюджете.

Два «я» вели спор. Ленивое «я» говорило, что нечего связываться с «колхозом» и плодить безвкусицу, лучше провести время с пользой – книги почитать, вторую нетленку написать. Другое, более жадное и деловитое «я» требовало принять предложение и выдать на-гора юбилейную агитку о славных буднях трудового коллектива.

Ваня гипнотизировал Коренева, пока тот разбирался во внутренних ощущениях.

– Ну? Что думаешь? – не выдержал главный редактор.

– Не знаю. И хочется, и колется.

Ваня вздохнул и выложил последний козырь:

– Тебе лучше на некоторое время исчезнуть из города. Местный авторитет Арам, под чьей крышей находились убитые азиаты, пообещал разобраться и найти виновных. Я, конечно, постараюсь тебя не сдавать, но если начнут пытать, долго не продержусь, даже майор не поможет.

Ваня был серьезен. Ситуация поворачивалась так, что выбора не оставалось. Нужно соглашаться и надеяться, что до него не доберутся, пока он будет сидеть на фабрике и записывать мемуары пожилых и ответственных работников.

Ваня продолжал сыпать доводами:

– Оплата высокая, скроешься из города и заляжешь на дно, издашь первую полноценную книгу – будет, что писать в графу «Имеющиеся публикации»…

Главный редактор попал в точку. Именно эту графу хотелось заполнить в заявках, прилагаемых к рукописи. Человек публиковавшийся имеет более высокие шансы на рассмотрение и принятие к последующей публикации.

– Черт с тобой!

– Молодец! Умница! – обрадовался Ваня. – Зайди в бухгалтерию, пусть командировочные оформят. Пока будешь оформляться, сообщу заказчикам о твоем согласии.

Коренев уставился на тыльную сторону брошюры и продолжил сидеть.

– Слушай, а почему ты мне предложил? – спросил он. – Может, кто-то бы из наших заинтересовался. Например, Михайленко, он и пишет быстро, и с деньгами у него вечные проблемы – все-таки пятеро детей. Он в командировку поедет, будто в отпуск на море. Три месяца вдали от семьи – для него мечта десятилетия. Жене грех жаловаться, потому что Михайленко столько за четыре года не зарабатывает.

– Хотят именно тебя, – сказал Ваня и сглотнул.

– В смысле «именно меня»?

– В прямом. Позвонили и потребовали, чтобы ты лично написал этот опус, а прочих даже рассматривать не желают. Я сразу Михайленко предложил, я же стараюсь заботиться о сотрудниках. Но они уперлись, ни на кого другого тебя менять не согласны.

– Странно, откуда им обо мне известно?

Ваня развел руками:

– Никогда на фабрике не был, ничего сказать не могу.

Подозрительно.

– Им кто-то тебя порекомендовал, – предположил Ваня. – Я бы не заморачивался. Ну, захотелось людям дать тебе работу, подумаешь, делов-то.

– Вот это и подозрительно. Ни с того, ни с сего…

– Накручиваешь. Я бы согласился без раздумий, но мне никто не предлагает, – вздохнул Ваня. – Не рассиживайся, иди к бухгалтеру за авансом. Вернешься – определимся с датами, телефонами и с прочей чепухой.

Коренев пошел к двери, но на пороге остановился и спросил:

– Ты помнишь, как посылал меня на выставку детского рисунка?

Ваня прищурил глаз.

– Было дело. Ты, кстати, так и не принес статью, а я на нее оставил место в макете. Пришлось заполнять полосу рубрикой «Знаете ли вы?» Знаете ли вы, сколько у улитки зубов?

Ваня взял лежащий на столе острый карандаш и принялся затачивать перочинным ножиком. Получалось неаккуратно, грифельный кончик постоянно скалывался.

– Не моя вина. Выставка на следующий день закрылась, и меня попросили ничего не публиковать, – сказал Коренев.

– Какая досада, – отреагировал Ваня безразличным тоном.

– Мне сообщили, что неизвестный молодой человек в нетрезвом виде пытался испортить одну из картин.

Главный редактор сдавил карандаш, и тот с громким хрустом переломился. Ваня в молчании выбросил оставшиеся куски в мусорное ведро и смел со стола опилки.

– Я думаю, этим молодым человеком был ты.

– Да, я. И что?

– Почему?

– Не знаю, – Ваня взял другой карандаш, но не стал его точить, а лишь мял в руках. – Стою, смотрю, и вдруг на меня такая злость нашла. Она с портрета таращилась глазищами, словно сверлила… Прямо в душу заглядывала. Я испугался, в жизни так страшно не было, будто молнией ударило, и сразу протрезвел. Показалось, мгновение – и она во мне навсегда останется. Знаю, звучит глупо, но я решил не сдаваться и бороться, содрал картину и пытался ее растоптать, но мне не дали.

– М-да, – протянул Коренев. – Сколько проблем из-за безымянного детского рисунка.

– Почему же? Было у нее название. Я его тоже порвал.

– И как же она называлась?

– «Многословие», – сказал Ваня, и карандаш в его руках снова сломался.

#11.

Он листал страницы рукописи, просматривал ненавистный текст и не узнавал строчки. Они были его, им написанные, но одновременно чужие, обезображенные сном. Бумага изменила цвет и превратилась из ярко-белого офисного прямоугольника в желтеющий пергамент с рассыпающимися уголками.

Буквы, напечатанные на довлатовском «Ундервуве» с его знаменитыми парящими в воздухе круглыми черными клавишами трансформировались в рукописный текст. Засечки и выносные элементы удлинялись, вытягивали спинки, прогибались по-кошачьи и сплетались завитушками в нечитаемую пушкинскую вязь. Он не столько читал, сколько нашептывал текст по памяти, словно молитву. Язык облачал мысль в шорох заученных строк.

Многословие.

Слово ударило топором в голову и разделило мозг на две половины – на логику и эмоции. Логика скукожилась до размеров спичечной головки и исчезла.

«Молодой человек, вы должны бороться с многословием. Она вам жизни не даст». Старый дурак, путающийся в местоимениях. Для него и кофе, небось, среднего рода.

Попытался прекратить чтение, но язык не слушался и продолжал произносить причудливые сочетания слогов, которых в книге не было:

– …прокрастинация, плеоназм, глоссофобия, логорея, претенциозность, палинфразия, обнубиляция, тифлосурдоолигофренопедагогика, фиброэзофагогастродуоденоскопия…

Сконцентрировался на руках. Сжал ладони в кулаки и перестал переворачивать обветшавшие странички. Рукопись вспыхнула и оставила тлеющие лоскуты, опадающие дождем.

Нужно проснуться! Ему известно, что он лежит на старой кровати, в продавленном матраце, и даже ощущает пружину, упирающуюся острым концом в ягодицу. Одно усилие, и он вырвется из кошмара в осмысленное бытие. Скучное, болезненное, беспросветное бытие.

В сон кто-то проник, словно прыгающий с десятиметрового трамплина олимпийский чемпион, бесшумно, но огромной энергией входящий в воду. Края сновидения раздвинулись, пропустили незнакомца и сомкнулись без следа.

– …прокрастинация, плеоназм, глоссофобия…

Слова пошли по второму кругу, но тише, словно их предназначение исполнилось.

Проснись! Немедленно! скомандовал себе и ощутил крадущуюся сзади прохладную пустоту. Холод тянул в пропасть. Появилось ощущение падения – самой неприятной разновидности, когда валишься назад беззащитной спиной.

По-кошачьи развернулся и приземлился на четыре лапы, то есть ноги… Или все-таки руки? В мыслях наступила путаница. Перед глазами блеснули черные лаковые туфли на высоком каблуке.

Рея!

– Андрюша, вставайте, – пропела она. Ее голос медовой патокой лился в уши и стекал сиропом по барабанной перепонке. – Негоже в вашем возрасте ползать на четвереньках. Вы взрослый и состоявшийся мужчина, которому полагается твердо стоять на ногах.

Она над ним подтрунивала. Он ненавидел быть объектом легкой иронии, не говоря об откровенных насмешках. Он привстал и неуклюжими движениями струсил пыль с колен.

Сон приобрел реалистичность. Привычная для сновидений размытость сменилась преувеличенной резкостью контуров.

– Настоящий джентльмен предложил бы девушке присесть, – сказала она.

Он сглотнул и осмотрелся. Они стояли в абсолютной пустоте, состоящей из бескрайнего пыльного пола и беспросветного мрака. Хотел сказать, что присаживаться некуда, но правой рукой задел что-то массивное.

Там стоял трон. Небольшой, замысловато украшенный позолоченными завитушками и драгоценными камнями, видимо, походный вариант, чтобы королева в любой момент могла присесть и полюбоваться зеленой травкой на фоне летнего заката, одновременно давая окружающим понять, что она королевских кровей, не имеющая ничего общего с грязной челядью.

– Садитесь, – предложил он.

– Спасибо, не сомневалась в вашем хорошем воспитании.

Быстрыми движениями балерины она взлетела по ступенькам и опустилась на сидение. Подол белого платья взмыл, надутый воздухом, и осел, обозначив контуры ее фигуры.

– Мне идет? – спросила она и расправила складки на коленках.

Хотя царственный наряд был ей к лицу, он предпочел промолчать.

– Андрюша, вы бледны, – сказала она. – Переживаю за ваше самочувствие, вы нужны мне исключительно здоровым и с отменным аппетитом. А иначе у вас сил не хватит добежать до финиша.

Для чего? Какого финиша?

– Это большой секрет, – прочитала она его мысли. – Всему свое время и место. Но вы, конечно же, не откажетесь помочь беззащитной девушке, если ей понадобится помощь такого славного молодого человека?

Интуиция подсказывала, что помощь этой женщине – занятие непростое. Она не попросит что-нибудь банальное, вроде замены уплотнений в кухонном кране. Такие женщины требуют куда большего. Например, пожертвовать жизнью.

– Сдается, вы меня недолюбливаете, – сказала она, а он пообещал себе ни о чем не думать, чтобы никто не смог прочитать его мысли. Но обещать легче, чем сделать. Как можно не думать? На подобный подвиг из его знакомых способна лишь Оленька.

– Зря переживаете, я никому не дам вас в обиду, вы мне симпатичны, и я, право, кажется, немного в вас влюблена. Вы такой милый и многообещающий, в вас невозможно не влюбиться. Девушкам, конечно, нравятся поэты.

Вряд ли. Большинство писателей бедны, как церковная мышь, а на одних стихах далеко не уедешь, загремишь в ближайшую канаву бытовухи. И ладно бы, писал по-человечески, так ведь не получается ни черта. Поконченный человек, без будущего и настоящего.

– Вы слишком самокритичны, с таким подходом недолго на себе и крест поставить, а вы свое предназначение еще не выполнили.

– Какое?

– Ужас, до чего же вы нетерпеливый, все вам расскажи, да на блюдечке принеси. Секрет. Узнаете сами в нужный час, – повторила она пароль. – Но самоуничижаться вам запрещаю. Сохраняйте бодрость духа, тронуться крышей успеете в любое удобное время. В том большого подвига не нахожу, а страдальческое выражение лица вам не идет. Вы становитесь похожи не на поэта, а на мелкого щенка, которого хочется накормить, искупать и выловить блох.

Он и вправду ощущал себя в шкуре побитого пса.

– К вопросу о поэзии. Не поведаете ли, каковы итоги вашего маленького путешествия на «литературный симпозиум»? Вы же так это назвали? Было бы любопытно послушать. Не станет же человек с тонкой душевной организацией срываться в дальнюю дорогу без серьезного повода…

– Это дело личное, интимное, я бы сказал. – ответил он.

– Мы вместе находимся в вашем сне, куда уж интимнее. Или боитесь? – она заметила его замешательство и рассмеялась. – Не тревожьтесь, я не кусаюсь. Право, так забавно наблюдать за вами. Вы невинны и стеснительны, словно юноша. Не робейте, иначе потеряю интерес и оставлю вас в покое, как скучную игрушку.

Скорей бы! Он забыл, что обещал ни о чем не думать. Рея прочитала его мысли и расхохоталась.

– Маленький ребенок перед избавлением от игрушки, ломает ее, чтобы рассмотреть внутренности. Вас не пугает подобная перспектива? Шучу, не обращайте внимания. Лучше поделитесь, каким сакральным знанием осчастливил вас старичок-сморчок.

– Откуда вы знаете?

– Я вам снюсь. Вы думаете, во сне не могу себе позволить знать ВСЕ? Это лишь одно из приятных свойств сновидений, за которые я их обожаю. Но вы отвлекаетесь от темы разговора. До чего же утомительно тянуть из вас клещами по слову.

Она склонилась и оказалась с ним лицом к лицу. Он мог разглядеть поры на коже и маленькую родинку на щеке.

– ЧТО ВАМ СКАЗАЛИ?

Слова сопровождались многоголосым эхом, будто одновременно говорили несколько человек – женщина, мужчина и мальчик со щемящим дискантом Беловежской Пущи.

– Я должен избавиться от многословия, – он пребывал в потрясении от внезапной перемены в голосе Реи.

– Что, по-вашему, это значит?

– Ну, обычно к многословию относят избыток плеоназмов, перифразы, тавтология, периссология, – принялся перечислять он, вываливая всю филологию, вбитую в голову за годы обучения. – И эта, как ее, лого…

– Довольно, – перебила она. – Это потрясающе тоскливо. Дедуля так и не научился выражаться внятно. Что с него взять, старость, – посетовала она. – Все там будем, если повезет дожить. Но вам горевать нечего, вы дотянете до преклонных годов, обещаю.

– А вам откуда знать?

– Интуиция. Вы не отвлекайтесь и берите пирожочки, пока горячие.

Какие пирожки? Не успел удивиться, как оказался с Реей за одним столом, накрытым белоснежной скатертью со сложным фрактальным узором. Посреди круглой столешницы возвышался самовар, блестящий, доставленный прямо из магазина. Пока разглядывал собственное отражение на зеркальном боку, сообразил, что самовар электрический. Из него выходил шнур, который завитушками плыл по скатерти и нырял под стол.

Нагнулся, заглянул под скатерть, ожидая увидеть на полу розетку. Ничего, пусто. Очередная обманка-дразнилка.

А вот пирожки нашлись. Румяные, духовые, пышущие жаром, сложенные горкой на блюде.

– Кушайте, не стесняйтесь, вам понравится. Они не ядовиты, не нужно так рассматривать.

Пересилил себя и потянулся за пирожком. На него напал волчий голод и впервые в жизни он унюхал во сне запах выпечки, ласкающий ноздри. Зубы сами проломили хрустящую корочку и впились в воздушное тесто. Теплое вязкое вишневое повидло коснулось языка, и на мгновение едва не потерял сознание от наступившего блаженства.

– Божественно, – промычал он и передумал просыпаться. – Только ими бы и питался.

– Я подозревала, что пирожки вам понравятся больше рахат-лукума, – с удовлетворением отметила она. – Кушайте без стеснения, углеводы полезны для мозга. Во всяком случае, так говорят.

Кулинарное наслаждение множилось на столе. Рогалики с матовой какао-глазурью, румяные круассаны, слоеные торты с кремовыми розочками и шоколадными паутинками возникали из воздуха и заполняли доступное пространство стола. Но он не мог оторваться от пирожков, словно провалился на двадцать лет в прошлое.

– М-м-м, – мычал без стеснения. В конце концов, это его сон, и он вправе заниматься в нем, чем душа пожелает.

Рея наблюдала, как он набивает рот, и улыбалась. Наконец, протянула руку к ближайшему трехъярусному торту и легким движением фокусника сорвала с него бледно-желтую розу, которая вдруг оказалась не кремовой, а фоамирановой.

Он до сего момента и не подозревал, что знает такие слова, но одного взгляда на лепестки хватило, чтобы через непонятное сочетание звуков осознать их природу. Рея приколола цветок к волосам и разглядывала отражение в самоваре.

– Вы находите меня привлекательной? – спросила она.

– Угу, – промычал он, наминая выпечку. – Где вы научились так готовить?

– О, нет! Как вам такое в голову могло прийти? Я готовить не умею. У меня патологическая несовместимость с кухонной плитой. Я привыкла к духовной пище.

– А пирожочки, стало быть, волшебные.

– Ну почему же? Обычные. У бабушки определенно кулинарный талант.

– У Нины Григорьевны? – он перестал жевать и едва не поперхнулся. Чувствовал же, есть какой-то подвох. – Она-то причем?

– Это те самые пирожки, которые она испекла перед тем, как скоропостижно отойти в мир иной. Я подумала, негоже пропадать добру… Почему вы перестали кушать?

– Аппетит пропал, – ответил он и отложил недоеденную булку.

– Какой вы, однако, слабенький. Над вами работать и работать.

Воздух перерезал оглушающий писк. Пригнулся, словно ожидал авиаудара. Неприятный звук повторился, блюда задрожали и начали исчезать. Последним сбежал недоеденный пирожок, который на секунду ожил и попытался на крохотных ножках улизнуть со стола.

– Будильник, – пояснила Рея. – Удачи вам на фабрике.

– А вы и это знаете?!!

– Конечно. Я бы предпочла, чтобы вы не ехали, но, к сожалению, вы решили спрятаться.

Следующий писк ознаменовал окончание сна.

#12.

На следующий день Рея заходила то ли за солью, то ли сахаром, и пригласила на чай. К чаю шли покупные эклеры. Хозяйка больше расспрашивала, чем рассказывала сама, и он не имел представления, ни кем она работает, ни есть ли у нее семья, муж, дети, родители. Только раз она упомянула, что долго ждала случая переехать, но опять скрыла причину.

Рея из сна отличалась от живущей по соседству, но после сновидения оба ее образа – реальный и приснившийся – смешались до неразличимости.

Впрочем, он готовился к командировке, и его больше занимал вопрос, куда именно он направляется.

Фабрика семнадцать.

Странное название. Взять вот «Завод шампанских вин» и не «Приволжский текстиль». Сразу понятно, чем организация занимается. А тут сплошные загадки.

Откуда взялось число? Количество любовниц директора? Год основания? Вспомнил текущую дату. Нет, не семнадцатый. На всякий случай, отсчитал сто лет назад. Как ни странно, все равно не семнадцатый.

Между тем, структура названия казалась знакомой. Он испытал дежавю, словно уже бывал на подобной фабрике. Во сне? В детстве? В фильме? Гнетущее воспоминание о будущем.

Хрясь! Раздвоившаяся действительность склеилась с хлопком. Вспомнил. Это звалось ЗАТО. Закрытое административно-территориальное образование. У них всегда названия с циферками: Арзамас-16 или Житомир-21.

В одном из таких официально несуществующих населенных пунктов жил его дядя – мамин брат. Попасть в город можно было исключительно по пропуску, имея родственников среди местных жителей. Мать при каждом посещении давала расписку об ответственности за несанкционированное разглашение сведений. Молодой солдатик в шапке-ушанке из искусственного голубоватого меха задавал вопросы юношеским ломающимся баритоном, пытавшемся для строгости звучать басом.

Маме надоело проходить досмотр при каждой поездке и заполнять одну и ту же анкету – не был, не имею, не привлекался, – и она заявила, что с нее хватит и ноги ее там больше не будет. Теперь уже дядя приезжал к ним с ответными визитами, словно на курорт. После северного холода континентальный климат тянул на «юга». С собой привозил деньги и кусочек богатой жизни – московскую сырокопченую высшего сорта и пресловутый чай со слоном.

Никто не знал, чем он занимался, но даже о выезде на отдых в Болгарию, которая, как известно, не заграница, ему полагалось только мечтать.

Итак, ЗАТО.

Хорошая попытка, но логики не прослеживалось. Номерные города скрывались, а руководство фабрики собиралось заплатить немыслимую сумму за целую книгу. Значит, догадка неверна.

Достал с полки каталоги предприятий и организаций, выданные в редакции для работы.

Нашел! Целый абзац крупными буквами.

«ЗАО «ФАБРИКА 17» – компания полного цикла с богатой историей. Продукция отличается высоким качеством исполнения, так как для производства используется сырье лучших поставщиков. Предприятие обладает развитой логистикой, осуществляет доставку в любую точку мира и имеет большое количество партнеров в стране и за рубежом».

Все. Перечитал. Перевернул страницу на случай, если окончание потерялось на обороте, но и там было пусто. Скудно, такое можно написать о любой организации.

Ну, ничего, первый справочник комом. В конце концов, у него целая стопка «Золотых страниц промышленности» и «Расширенный список предприятий». Сейчас он возьмет другой томик, перелистает до буквы «Ф» и найдет…

«ЗАО «ФАБРИКА 17» – компания полного цикла с богатой историей. Продукция отличается высоким качеством исполнения…»

Тьфу!

Второй, третий, десятый. Одно и то же, словно птица говорун, отличающаяся умом и сообразительностью.

Какой может быть ассортимент у такого предприятия? Мужские трусы, радиаторы парового отопления, могильные оградки или резиновое изделие второго номера? Металл? Текстиль? Электроника?

Позвонил Ване.

– Чего тебе? – спросил сонный голос. – В такую рань.

– Полдень!

– Я только лег. Вчера была пятница. Нормальные люди в пятничный вечер отдыхают. И в субботу тоже.

– Рад за тебя, но я через три часа в командировку уезжаю, а до сих пор понятия не имею, куда меня посылают.

– Мы же разобрались. Ты едешь на фабрику. Запиши, а то забудешь и опять трезвонить начнешь. Как же башка болит! – он застонал. – Спать хочу, потом поговорим.

Он явно намеревался бросить трубку, и Коренев поспешил сказать:

– Подожди. Что на фабрике производят?

– Прояви смекалку, поищи. Не в каменном веке живем, информационная революция ради кого свершалась?

– Ну, я же не настолько туп. Искал, но ничего не обнаружил. Ты сам-то знаешь? Ты же с ними общался.

– Фабрика-семнадцать… – Ваня запнулся. – Предприятие, – он икнул, – полного цикла с богатой этой…

– Историей, – подсказал Коренев.

– Совершенно верно. Ну и дальше там чего-то про сырье и логистику. И продукция отличается.

– От чего?

– Качеством.

– Ясно. Значит, тебе тоже ничего не известно.

Коренев положил трубку.

Замкнутый круг получается: никто ничего не знает, обещают рассказать задним числом, но ничего не сообщают, будто сговорились держать Коренева в неведении.

Бред какой-то. Захотелось позвонить Ване и отказаться от щедрого предложения. С другой стороны, договор с заказчиком подписан и в договоре указана солидная сумма неустойки. Придется ехать.

Остаток вечера потратил на сбор вещей. На всякий случай положил с прочими канцелярскими принадлежностями и папку с рукописью. Зачем, и сам не представлял, потому что на рукопись не останется ни сил, ни желания.

Вспомнил, что обещал следователю сообщать о передвижениях-переездах, и набрал номер с бумажки.

– Здрасьте, Денис Иванович.

– Добрый вечер, – поздоровался Знаменский. – Простите, с кем имею честь общаться? По голосу не могу определить.

– Коренев, сосед старушки, которую убили кухонным ножом. Вы меня на вокзал еще отвозили.

– А-а-а, помню, помню. Что хотели?

– Вы просили сообщать, если я соберусь покинуть город.

– Снова куда-то едете? Продолжение литературного симпозиума?

– Нет, в этот раз по работе. Меня на три месяца отправляют в командировку.

– Долго, могут быть проблемы. А куда вас командировали?

– На Фабрику-семнадцать, если вам это о чем-то говорит.

Знаменский замолчал, и Коренев с перепугу решил, что пропала связь и звонок оборвался.

– Алло! – прокричал в трубку.

– Не кричите, я едва не оглох.

– Подумал, проблемы с линией… – оправдывался Коренев. – Слишком тихо стало.

– Неправильно подумали, – сказал Знаменский тем же недовольным тоном. В его словах скользило недружелюбие, которого прежде не случалось. – Можете ехать, но оставайтесь на связи.

– Что-то не так? – реакция следователя озадачивала.

– Некоторые вскрывшиеся факты по убийству заставляют задуматься. Девочка нарисовала еще одну картину.

– Какая девочка? О чем вы?

– Это наше дело, вам знать не нужно, – сказал Знаменский. – Будьте на связи.

Денис Иванович бросил трубку.

Коренев не успел рассказать следователю о новой соседке и поделиться подозрениями о ноже с фиолетовой ручкой. Или ножей действительно несколько? Поразмыслил и пришел к выводу, что его подозрения основаны исключительно на сновидении, а не на фактах. Нельзя же ненавидеть или обвинять человека из-за их действий во сне!

Он бродил по квартире и по третьему разу проверял, выключил ли газ. Ему не давало покоя упоминание о новой картине. Он не сомневался, что упомянутой девочкой была Машенька, но что же она изобразила в этот раз? До жути хотелось увидеть новую картину. Перезвонить Знаменскому и выведать подробности? Поднял трубку и даже набрал номер, но передумал и поспешил вернуть на рожки.

Возвратился неприятный зуд между пальцами, и разболелось плечо. Тщательно вымыл руки, словно пытался соскоблить кожу. Вдобавок, обнаружил на плече разошедшийся шов, и пришлось переодеваться.

Наконец, часы показали шесть вечера.

Когда закрывал двери, на площадку вышла Рея в домашнем халате, который отличался от приснившегося королевского платья. Разительный контраст отрезвил в подозрениях. Но какая-то маленькая, ускользающая деталь в ее внешнем виде задевала глаз и не давала покоя.

– Ой, а вы уезжаете?

– Срочная командировка. Буду долго отсутствовать.

– Ключи оставите? На чрезвычайный случай, потоп или пожар.

Она протянула руку к связке, чем поставила в неловкое положение. Он плохо ее знал, чтобы доверить ключи, но Рея считала иначе.

– В соседнем подъезде, в тридцать седьмой квартире, живет близкий друг Ваня, я ему оставлю. Не стану вас обременять.

– Как хотите, мне не трудно, – пожала она плечами. – Без вас будет скучно по вечерам, ведь у меня других знакомых в городе нет.

– Я побежал, опаздываю. До свидания.

Он поскакал вниз по лестнице. Пока перебирал ногами, перескакивая по две-три ступеньки, Рея перегнулась через красные потрескавшиеся перила и прокричала вслед:

– Я буду вас проведывать.

Разогнавшийся Коренев решил, что ему послышалось. Где она собралась его проведывать? Выбросил из головы ее слова и отправился ловить маршрутный автобус.

Уже в вагоне, когда раскладывал вещи по полкам и расталкивал задремавшего не на своем месте пассажира, понял, что терзало его в последний час.

Волосы живой, настоящей Реи, не той, смеявшейся над ним во сне, а той, что жила в соседней квартире, украшала желтая роза из фоамирана.

ЧАСТЬ #II. ФАБРИКА

#13.

Поезд из трех вагонов кланялся каждому столбу и задерживался на всех станциях. Коренев едва не проспал свою. Пока лежал на верхней полке, двое пассажиров внизу – мужчина и женщина – общались полушепотом. Обрывки фраз доносились до него, когда он переворачивался на другой бок и ненадолго просыпался.

– Следующий едет, а ведь только предыдущий сбежал, – шептал мужчина, несмотря на духоту не снимавший шапки-ушанки с поднятыми ушами.

– Думаешь, это он? – сомневалась его спутница в платье в темно-зеленую клетку.

– Ну а кто же?

– Не знаю. Может быть, ты и прав.

– У него идея-фикс. Вбил в голову, теперь не отступится. Даже в очередной инкарнации.

– Так ведь ни разу не вышло толком!

– Сама знаешь его настойчивость. Если принял решение, ему никто не указ.

– Знаю.

– Это какая попытка? Я сбилась со счета.

– Если не ошибаюсь, семнадцатая. Ан, нет, кажется, все-таки восемнадцатая.

Мозг уловил знакомое число и прислушался сквозь полудрему, но попутчики замолчали. Женщина вытащила из сумки сверток и передала мужчине. Тот развернул промасленную бумагу и достал бутерброды с колбасой и сыром.

– Будешь? – предложил попутчице. – Зачерствеют, потом не сгрызешь.

– Кушай сам, я не голодна, – отказалась женщина. – Аппетита нет.

– Как хочешь, а я перекушу. В желудке урчит.

Мужчина жевал бутерброды и запивал их чаем с лимоном. Коренев сквозь сон унюхал колбасно-чесночный запах.

– А как с этим? – спросила женщина. – Сам вызвался? Прячется от кого-то?

– Нестор попросил припрятать. Говорит, схороните у вас, а то его слопают, – мужчина хлебнул из стакана. Чайная ложечка звякнула о стекло.

– Кто? – перепугалась женщина.

– Мне-то откуда знать? У Нестора свои тараканы, с ними лучше не встречаться.

– И не говори, странный он какой-то.

Они замолчали, и Коренев заснул.

– Молодой человек, – проводница теребила плечо. – Вы не до Индустриального? Кажется, это вы просили разбудить за десять минут до станции?

Просыпаться не хотелось. Возникло желание поехать до конечной и выйти на обратном пути. Коренев пробормотал «Спасибо» и спустился с верхней полки. Он не отличался грацией и заменял ее осторожностью.

Ни мужчины, ни женщины внизу не оказалось и никакие следы на откидном столике не указывали на их присутствие. Только шапка-ушанка, забытая на сидении, напоминала о существовании таинственных попутчиков.

– Девушка, – позвал он проводницу. – Тут пассажир забыл головной убор.

– Какой пассажир?

– Обычный. Я его не разглядывал. Они вдвоем с женщиной в зеленом платье ехали.

– Не было таких, – сказала проводница. – Вам показалось! Вы три часа сами в купе едете, а у нас на этом маршруте пассажиров мало, и я всех помню.

– А шапка откуда?

– Ваша, наверное, – растерялась она. – Забирайте.

– Я таких не ношу. Пусть у вас полежит, вдруг хозяева найдутся. У вас же где-нибудь должен быть уголок находок?

– Где-нибудь должен, – сказала проводница и взяла шапку.

Поезд вздрогнул и остановился. Коренев схватил чемодан и вывалился из пустого вагона на безлюдный перрон, выложенный серой тротуарной плиткой. В обе стороны тянулась бесконечная цепочка уличных фонарей, растворявшихся в оптической перспективе вечернего тумана.

Переход из старых затоптанных шпал заканчивался главным входом вокзала. Вокзал представлял собой одноэтажное здание из красного кирпича с огромными отстающими часами. Ссохшиеся оконные рамы вызывали ощущение пустоты и заброшенности. Флюгер-петушок из-за отсутствия ухода замер в одном направлении – навстречу рассвету.

Тепловоз издал резкий свист, вдоль состава громыхнула сцепка, и поезд тронулся.

Коренев остался один на один с чужой станцией. Переложил чемодан в левую руку и направился к высокой двери пыльно-зеленого цвета. Схватил уродливую массивную ручку и потянул с усилием. Дверь и не подумала шевельнуться.

Осторожно постучал, чтобы дрожащие матовые стекла не вывалились из деревянных реек. Здание проглотило беспомощный слабый стук.

– Ага, вот вы где! – обрадовался голос в темноте. – А мы вас заждались, так сказать!

Коренев вздрогнул, потом возликовал и крикнул в неизвестность:

– Здравствуйте! Я здесь!

– Извините, опоздал. Спешил, как мог, а все равно не успел, так сказать. Понимаете, заработался. Прошу простить, – доносились из тумана оправдания. – Одну минуточку, будет в лучшем виде, не сомневайтесь.

У ближайшего фонаря, словно из воздуха, вынырнул невысокий силуэт с собакой на поводке.

– Добро пожаловать! Надеюсь, вы не замерзли, вечерами холодает. Сами видите, не курорт, так сказать.

Короткостриженый мужчина лет пятидесяти с добрыми собачьими глазами не прекращал сыпать словами. Его невысокая фигура в длинном плаще говорила о начинающейся полноте, а затрудненное дыхание выдавало проблемы с сердцем. Он прикладывал руку к груди и делал вдох после каждой тирады.

– Меня зовут Владимир Анатольевич, но вы называйте меня Володя. Не люблю официоза. Я молод душой, так сказать, хотя тело и подводит иногда.

– Андрей, – представился Коренев.

– Да, да, мне сообщили. Приедет, говорят, Андрей Леонидович…

– Максимович.

– Именно! – не смутился мужчина. – Ты, говорят, его встреть и в гостиницу подсели. Вот я и встречаю, так сказать.

Они пожали руки.

– А это мое сопровождение, охрана, – Владимир Анатольевич подергал поводок, на другом конце которого сидел зевающий золотистый ретривер. – Знакомый привез в подарок. Я сначала не обрадовался, мне коты нравятся, а потом привык. И порода хорошая – не лает, не кусается, друг человека, так сказать. Это ваши вещи? – он показал на чемодан, стоящий у скамейки. – Давайте сюда, и поторопимся. Если припозднимся, придется пешком идти, а путь не близкий.

– Не утруждайтесь, сам донесу. Он легкий…

– Не беспокойтесь, мне не тяжело, – мужчина вцепился в чемодан и выдернул из рук Коренева. – Вдруг вы пожалуетесь руководству на нашу негостеприимность. Будет конфуз, так сказать. Должен же я загладить вину перед вами за свое опоздание?

Владимир Анатольевич потянул чемодан. Он пыхтел и едва не волочил груз по земле, но от всякой помощи отказывался и повторял «Решено, так сказать, и не о чем беспокоиться». Ретривер трусил рядом и зевал во всю пасть.

– Куда мы идем? – Коренев пытался разглядеть сквозь туман какой-то транспорт, но белая пелена скрывала все, кроме куска асфальта под ногами.

– А мы уже добрались, – сообщил Владимир Анатольевич. – Смотрите, по расписанию, еще чуть-чуть и опоздали бы!

Коренев открыл рот, чтобы уточнить, куда именно они успели, как раздался гул, сопровождающийся звонкой трелью. Из тумана вынырнул старый пузатый трамвай.

– Железный конь, так сказать, – пошутил Владимир Анатольевич. – Ходит по графику раз в день, не опаздывайте, если не желаете неприятностей.

Пустой трамвай остановился и с глухим стуком открыл двери. Коренев поднялся по ступенькам, следом забежал ретривер. Владимир Анатольевич пыхтел, потел и только с четвертой попытки затянул чемодан, но продолжал упорствовать в своем отказе от всякой помощи.

Пожилой вагоновожатый в фуражке с рантом без эмблем терпеливо ждал окончания посадки. Он покуривал сигарету и сбивал пепел о край приспущенного бокового окна. Наконец Владимир Анатольевич втянул поклажу, двери закрылись, и трамвай тронулся.

Коренев осмотрелся в поисках уютного места среди ярко-голубых пластиковых сидений. Садиться у окна смысла не имело – в черноте стекла отражались только скудные внутренности салона.

Направился к кабине, держась за яркие желтые поручни.

– Куда вы? – разволновался Владимир Анатольевич. – Присаживайтесь, небось, утомились в дороге.

– Билеты купить. Сколько, кстати, стоит проезд?

– Да не беспокойтесь, за все уплачено, так сказать. Садитесь на свободное место и наслаждайтесь поездкой.

Вернулся и сел напротив провожатого. Владимир Анатольевич намотал конец поводка на ручку одного из сидений. Ретривер уселся рядом в проходе и склонил голову, разглядывая Коренева.

– Надолго к нам?

– На пару месяцев, соберу материал и домой – обрабатывать.

– А у нас и обрабатывайте. Обстановка способствует творческим порывам, так сказать.

– Да какое там, – махнул рукой Коренев и хотел добавить «Простое строчкогонство», но решил, что звучит обидно. Для него халтура, а человек жизнь производству отдал. – Мы, профессионалы, от настроения не зависим и всегда готовы, как пионеры. Журналистика дисциплинирует – хорошо ли тебе, плохо ли, голова трещит, а во вторник к восьми утра две статьи выдай… – он перебил сам себя: – Не обращайте внимания, это наша внутренняя «кухня».

– Понимаю, – покивал Владимир Анатольевич. – Ежели человек – профессионал, тогда конечно, так сказать, в его руках дело спорится.

– А вы кем работаете? Вдруг и о вас придется писать.

– Да ну, не стоит. Я персонаж незначительный, интереса не представляющий: послали – побежал. Поручения разные выполняю, так сказать. Считайте, рядовой рабочий.

– Вы меня простите, конечно, но на рабочего вы не похожи. У вас внешность образованного человека, как минимум, инженерного работника.

– Вы правы, – согласился Владимир Анатольевич. – У меня два высших образования, заслуженный труженик, но скоро на пенсию выхожу. На фабрику вас определю и уйду, так сказать. Вы не представляете, как утомительно столько лет работать без отпуска.

Владимир Анатольевич положил руку на руку и изобразил увлеченность разглядыванием окна, хотя в нем можно было увидеть лишь собственное отражение. На его левой руке между указательным и большим пальцами синело непонятное пятно. Коренев пригляделся, но рукав закрывал оставшуюся часть надписи. Видимые знаки походили на частокол из палочек.

– Татуировка? Имя любимой женщины?

– Постыдная глупость, – Владимир Анатольевич потянул рукав плаща и закрыл наколку. – По молодости, так сказать.

Трамвай ехал без остановок. Коренев вглядывался в черноту окна в надежде увидеть хотя бы огонек уличного фонаря. По ощущениям, они передвигались в полной темноте – в пространстве, лишенном жизни и чего бы то ни было. Он поежился и завернулся в куртку.

– Часто у вас такой густой туман?

– Как правило, по ночам, но и на целый день зарядить может.

– А далеко ехать?

– Скорее долго.

Коренев потерял счет времени. Он покачивался и подремывал, а когда приоткрывал глаза, видел одну и ту же картину – Владимира Анатольевича с сосредоточенным выражением лица и пса со склоненной головой.

В стекло ударило. Пригляделся и заметил мокрые дорожки мелких капель дождя. Когда же остановка? В ту же секунду трамвай дрогнул и с противным скрипом остановился. Двери распахнулись, и Владимир Анатольевич засуетился.

– Приехали! – объявил он, отвязал поводок от сиденья и схватил чемодан. – Пойдемте быстрее, чтобы не задерживать транспорт.

Вышли в полную темноту, подсвеченную лампами трамвая. По сторонам не было видно ничего, кроме асфальта и поросших травой шпал, словно в пяти метрах от них пространство отрезали ножом.

– У вас нет уличного освещения? Ни одного фонаря?

– Есть, но особая необходимость в нем отсутствует, и для экономии его отключают.

– Глупо. Как людям гулять по вечерам?

– В том нет нужды, они вечером дома сидят, телевизор смотрят, – Владимир Анатольевич крутил головой. Он выглядел встревоженным и даже забывал прибавлять свое неизменное «так сказать». – Да и нам пора. Не отставайте!

Он нырнул в туман, не замечая тяжести чемодана. Возможность потеряться в тумане пугала, и Коренев заразился встревоженностью провожатого. Он едва поспевал за Владимиром Анатольевичем и несколько раз ловил себя на попытке перейти на бег.

– Не отставайте и идите точно по моим следам!

Коренев проникся беспокойством и почти бежал. Пес трусил на поводке, как ни в чем не бывало, и не поддавался атмосфере всеобщей паники.

– Наконец-то! – объявил Владимир Анатольевич и открыл возникшую из тумана дверь. – Проходите. Это черный вход, к парадному не успеем, а время поджимает, так сказать.

Коренев вошел в темный коридор с выключенным освещением и замер в ожидании, пока глаза привыкнут к полному отсутствию света. Дверь с грохотом захлопнулась, Владимир Анатольевич запер ее на засов и с облегчением выдохнул.

– Ступайте осторожно, здесь ведра и швабры! Будет неудобно сойти с дистанции на финишной прямой, так сказать.

Коренев выставил перед собой руки и старался не наступить на какие-нибудь грабли. Он ступал по мягкому полу, подозревая, что это половые тряпки. Наконец, раздался скрип, открылась дверь, и в проем ударил яркий свет. Коренев захлопал глазами, ослепленный световым контрастом.

– Вот мы и на месте, – объявил Владимир Анатольевич и вышел из подсобного помещения в потрепанное фойе гостиницы.

Скучающая дородная женщина стояла за стойкой, подпирала подбородок рукой и лениво перелистывала журнал, поплевывая на палец. Она обрадовалась гостям, причем их появление с черного хода ее не удивило.

– Владимир Анатольевич! Вы сегодня едва успели. Я начала переживать.

– Да-да, задержались, трамвай долго не мог перескочить. Из-за тумана только с пятой попытки въехал. Спасибо, дождик помог, думал, уже пропали, так сказать.

Женщина кивнула и пошла к стенду с ключами.

– Какой? – она протянула руку к крючкам.

– Раисонька, восемнадцатый, конечно. В нем никто не селился?

– Нет, номер зарезервирован для особых гостей, посторонних не заселяем.

Полной достоинства походкой женщина вернулась к стойке и со снисходительной улыбкой передала Кореневу ключи с красной пластиковой биркой. Он провел пальцем по желтым цифрам «один» и «восемь».

– Да вы идите, на втором этаже найдете ваш номер, – посоветовал Владимир Анатольевич. – А я посижу, пообщаюсь, так сказать.

– А во сколько на фабрику?

– Знаете, а ведь завтра у нас на предприятии не приемный день, воскресенье. Вы отдохните, сходите на ознакомительные экскурсии по нашему небольшому городку. Посетите музей или кинотеатр. Учтите, до девяти часов вечера необходимо вернуться в гостиницу, а иначе вас не пустят, здесь с этим строго. А в понедельник я за вами зайду часиков в десять утра и доставлю на производство в целости и невредимости, так сказать.

– А можно вопрос? – спросил Коренев.

– Конечно.

– Что производят на фабрике?

– Разное, – махнул рукой Владимир Анатольевич. – Потерпите, сами в понедельник увидите.

Коренев подхватил чемодан и направился по зеленым ковровым дорожкам к парадной лестнице.

– Куда вы, молодой человек? Туда нельзя, прохода нет! У нас ремонт! – крикнула Раиса. – Идите направо в конец коридора, у туалета повернете налево и выйдете на пожарную лестницу, а уже по ней подниметесь на второй этаж.

Коренев побрел в указанном направлении.

Восемнадцатый номер нашелся сразу. Дверной замок был врезан глупо и неудобно. Ключ следовало погружать в скважину глубоко, но не до конца, и только после этого делать два полуоборота, а иначе тонкий ключик застревал в промежуточном положении. Коренев никак не мог привыкнуть и забывал повернуть второй раз. После битвы с замком вошел, бросил под стену чемодан и оглядел временное пристанище, где предстояло провести ближайшие недели.

Помещение не отличалось размерами и походило на каморку или кладовую, в которую удобно прятать всякий хлам с глаз долой. Обои, наклеенные лет двадцать назад, пузырились у самого плинтуса. Паркетный пол многократно красили в красно-коричневый цвет, слой за слоем, и отдельные паркетины слиплись в одно целое.

Середину пожелтевшего выбеленного потолка украшала лампочка, вкрученная в сиротливый патрон, подвешенный на двух проводках за крючок. Предметов мебели насчитывалось ровно три – кровать с растянутыми пружинами, скрипящий стул с облезшим лаком на треснутом сиденье и журнальный столик, служащий подставкой для пузатого телевизора.

Открыл дверь в совмещенный санузел, покрутил краны, послушал предсмертный хрип пустых труб и с чувством глубокого разочарования переоделся ко сну.

#14.

На следующее утро проснулся около девяти. Накануне долго не мог заснуть на неудобном слежалом матраце, сквозь который в спину давила сетка. Казалось, едва выключится свет, как орды тараканов с мышами атакуют постель.

Насекомые прыгали по стенам, летали по вытянутой орбите вокруг пыльной лампочки на условной люстре и совершали посадки на самого Коренева. Он вздрагивал и смахивал непрошеных гостей с шеи и других выступающих частей тела. Настырная муха уворачивалась от журнала с разгаданными кроссвордами, найденного в пыли за тумбочкой, и не хотела умирать легкой смертью.

Перед тем, как заснуть, прочитал несмешные анекдоты, решил судоку и осилил треть японской головоломки.

Следующий день был посвящен ознакомлению с городом. Начать решил с завтрака и по пожарной лестнице спустился на первый этаж, где вчера заприметил табличку «Буфет».

Ничего выдающегося от этого заведения общепита он не ожидал, но к увиденному оказался не готов. Унылые голубые столики у любого пенсионера пробудили бы приступ ностальгии. У Коренева они вызывали только глубокое отвращение. Особенно был противен рыжий таракан, переползающий с одного пирожка на другой, не смущаясь вниманием к своей особе.

Не смущал он и буфетчицу на раздатке, которую, по всем признакам, доставили машиной времени из того же прошлого, что и все помещение. Пока Коренев разглядывал сине-зеленые стены, украшенные магнитофонной лентой, буфетчица оценивала его самого. В ее глазах сквозило классовое пренебрежение к неудачникам, питающимся в подобных местах.

– Как-то у вас тут… – он неопределенно поводил руками в поисках удачной формулировки.

– Как есть, – ответила буфетчица и шумно втянула ноздрями воздух.

Коренев не рискнул бы вдыхать в буфете – от вязкого запаха выжаренного подсолнечного масла его подташнивало. Сдержал рвотные порывы и оценил представленный на раздатке ассортимент. Пересчитал тараканов – их оказалось четыре. По восточным представлениям это число считается плохим и символизирует смерть. Коренев в приметы не верил, но ему показалось, что случай именно тот, когда не стоит лишний раз рисковать и идти против знаков судьбы.

Он притворился, что не голоден, и покинул буфет под презрительным взглядом буфетчицы.

– Слабак! – донесся шепот. – Проголодается, сам приползет!

Неизвестно, к кому она обращалась. Очевидно, к тараканам. Переоделся в номере и отправился в город, чтобы перекусить в какой-нибудь забегаловке.

Городок потерялся во времени и в тумане. Настораживало почти полное отсутствие населения, но к счастью, случайный прохожий все-таки показывался на тротуаре, да периодически проезжал «Москвич» или «Жигули», а иначе бы и вовсе походило на экскурсию по Чернобылю.

Общую картину усугубляла надвигающаяся осень – за неделю деревья пожелтели, а некоторые и вовсе сбросили листья. Коренев шел в тумане наугад, гадая, чем окажется следующая тень – жилым домом, магазином или обычным кустом. Окна зданий казались безжизненными, а оконные рамы представляли собой рассохшееся дерево, выкрашенное краской мрачных оттенков темно-зеленого и бордово-красного.

От сырости он замерз и размечтался о кружке горячего чая и теплом одеяле. Он бы и бросил это гиблое дело, но воспоминания о гостинице с безобразным буфетом заставляли терпеть неудобства.

Очередное здание оказалось городским музеем, о чем сообщала маленькая табличка у входа. Рука потянулась к двери, выглядевшей так, словно ее не отпирали годами. Удивительно, но дверь открылась.

Ошеломленный Коренев зашел погреться. Он подсознательно ожидал, что к нему подбежит женщина, сообщит, что музей не работает, и попросит на выход.

В подобном заведении он был только в глубоком детстве. Жили они с родителями в новостройках, а на выходные его оправляли к дедушке с бабушкой в пригород. Бабуля по причине плохого здоровья не выходила из дому, а дед любил с маленьким Андрюшей гулять по городу.

Неподалеку располагался городской музей. Наружную стену музея украшала лепнина, изображающая важные исторические события. Каждую прогулку они проходили мимо парадного входа, но почти всегда дверь была закрыта. Коренев не бывал внутри, но ему хотелось узнать, что скрывается в здании с красивыми и непонятными стенами. И в следующий раз, когда дверь оказалась открытой, поставил ультиматум: хочу! Дедушка сказал, что будет скучно, но отговорить не смог.

Едва вошли, навстречу выбежала высокая женщина на каблуках и в очках с тонкой светлой оправой. Она представилась гидом и провела экскурсию.

Дедушка оказался прав, ничего интересного для шестилетнего мальчугана не нашлось. Желтые вырезки из старых газет, недействующие пулеметы, кусок каски времен второй мировой, древние дореволюционные фотографии с лицами неизвестных людей, при взгляде на которые рот растягивался в зевоте.

…И тут показался огромный действующий макет железной дороги со стрелками и развилками. По маленьким рельсам катались миниатюрные модельки паровозиков и тянули крошечные вагончики. Коренев прикипел к столу, вцепился в столешницу двумя руками и не хотел отходить. Сияющими глазами разглядывал каждую мелочь, с любовью вырезанную и склеенную неизвестным автором макета. Восхищало все – и тонкие палочки шпал, и аккуратные рельсы, и ландшафт, и миниатюрные фигурки пассажиров, каждый из которых являлся не простой условностью, а совершал определенное действие: старушка вязала носок, внучка прыгала на одной ноге. Рядом парень что-то нашептывал девушке со светлыми волосами. За ними из-под лавки подсматривал мелкий шкет с довольной ухмылкой.

Впоследствии ему несколько раз удавалось заманить дедушку в музей, и каждое посещение он бежал к макету железной дороги, где мог простоять хоть три часа кряду.

– Добрый день, – подошла женщина в строгом костюме, пока Коренев со скуки разглядывал правила поведения во время экскурсии – не кричать, не бегать, верхнюю одежду сдавать в гардероб, к экспонатам не прикасаться. И желательно не дышать.

– Здрасьте, я хотел… что-нибудь посмотреть, – растерялся он. – Я не местный, хотел бы ознакомиться с историей города.

Он надеялся хотя бы тут узнать, что производят на градообразующем предприятии. Впрочем, не удивился бы, если бы гид во время лекции обошла этот момент. Сложилось стойкое впечатление, что на вопросы, касающиеся фабрики, наложено табу.

– Исторические экскурсии не проводятся, экскурсовод заболела, – сообщила женщина. – Можем предложить выставку картин Семена Фролова.

Коренев наморщил лоб в попытках припомнить, что за фрукт такой – то ли местный художник, то ли классик, неизвестный ему по причине пробелов в художественном образовании. Он постеснялся спрашивать, чтобы скрыть невежество.

– Показывайте вашего Фролова, – сдался он и второй раз за месяц пошел смотреть на картины.

– Он не наш, – ответила женщина.

Его завели в зал с девственно белыми холстами. Он решил, что экспозиция находится в следующем зале, но женщина подошла к ближайшей пустой раме, указала на нее ладонью и начала рассказ:

– Это одна из ранних работ Семена Фролова, которую он написал в бытность студентом художественного колледжа моделирования и дизайна…

По крайней мере, как можно было заключить, художник входил в число современников и был широко известен в узком кругу ценителей.

– Уже в те годы начал формироваться его уникальный стиль, заключающийся в тонкой и своеобразной манере передаче света и тени с размытым контрастом. Можно отметить удачную передачу бликов на отражающих поверхностях…

Коренев уставился на пустое полотно в поисках «своеобразной манеры передачи света и тени». Несмотря на его старания, ничего, кроме фактуры пожелтевшего хоста, он не замечал, а доступные для наблюдения блики располагались исключительно на вскрытой лаком раме. Гид продолжала описывать достоинства полотна, в то время как Коренева не покидало ощущение, что она говорит о какой-то другой картине, которую по недоразумению забыли повесить.

Он молчал в ожидании дальнейшего развития событий.

– А эта работа написана в качестве дипломной. Точнее, это не оригинал, а ее копия, воспроизведенная самим Семеном Семеновичем после окончания колледжа. Как вы можете видеть, она имеет высокий уровень исполнения за счет умелого использования технических приемов и сочетания нескольких художественных техник. Удивительно, но смешение жанров происходит органично, без эклектики. Части произведения, выполненные в разных стилях, органично увязываются в целостную композицию, что необычно, с учетом количества использованных стилей, которое художник с легкостью доводит до шести. Особенно интересно находить линии жанровых переходов и отгадывать скрытые культурные аллюзии. Таким образом, зритель получает и эстетическое удовлетворение, и интеллектуальное, а множество деталей заставляют возвращаться к полотну и пересматривать его в поисках новых подробностей…

Коренев с нарастающим удивлением пялился на очередную картину, не отличающуюся от предыдущей, и силился увидеть в ней «явный рост технического мастерства художника».

Они переходили от одного произведения живописи к следующему, и перед ними представало неизменное пожелтевшее полотно, отличающееся от предыдущего исключительно размером. Холсты разнились по степени желтизны и плотности ее расположения, но признать в них произведения художественного искусства никак не получалось.

Высказать недоумение не решался, словно народ при виде голого короля. Женщина с таким увлечением и жаром перечисляла достоинства каждой картины, что Коренев уверовал, что она видит нечто, ему недоступное. Точно так же ребенок в тестах на конформизм называет черное белым, потому что так сказали остальные дети. Ему невдомек, что прочие участники эксперимента – подставные и говорят неправду, но боязнь показаться ущербным заставляет человека верить не собственным глазам, а чужим словам.

– Спасибо за внимание, мы закончили, – объявила женщина и исчезла за дверью «Не входить».

Коренев выбежал в туман.

Чувство голода, притупленное удивлением во время экскурсии, возвратилось с новой силой. Решил вернуться в гостиничный буфет, посыпать голову пеплом и съесть постный суп, предварительно выловив тараканов из тарелки.

Побрел в обратный путь по незнакомому городу, в котором за двадцать минут ему не встретилось ни магазина, ни ресторана. Пешеходы передвигались со стеклянными глазами, будто не прогуливались, а по принуждению изображали прохожих.

Из тумана вынырнул щит с лозунгом «Есть Директор – есть фабрика!» и растворился в белой вате. Минут через пять показалось здание, оказавшееся кинотеатром. На громадной вывеске отсутствовала первая буква, полуразрушенную крышу венчала скульптура из трех фигур в человеческий рост. Разваливающиеся фигуры играли на музыкальных инструментах.

Зашел в фойе и взял билет на единственный сеанс в расписании. Фильм оказался старым и скучным. Коренев сидел в зале один и даже не расстроился, когда киноаппарат сломался и экран погас в середине фильма. Для виду подождал, но показывать продолжение никто не собирался, и Коренев ушел.

Он не помнил, чтобы кинотеатр попадался ранее, когда он этим же маршрутом шел в музей, и разволновался, что сбился с пути. К счастью, через пару минут показалась гостиница, и камень свалился с души.

Собирался перебежать пустую дорогу по пешеходному переходу, но внимание привлекла вывеска «Кафе». Удивился. Казалось, кафе возникло из воздуха, наспех организованное по просьбам трудящихся.

Ассортимент предлагаемых блюд соответствовал гостиничному буфету, но за прилавком присматривала не дородная женщина, а упитанный мужчина лет пятидесяти с двойным подбородком, но с тем же презрительным взглядом. Выглядел он так, будто всю жизнь проработал мясником. Они с буфетчицей напоминали брата и сестру. Мужчина протирал салфеткой граненые стаканы и выставлял перед собой в ряды. Больше ему заняться было нечем, потому что посетители отсутствовали.

– У вас тут не на кафе, а на пельменную похоже, – заметил Коренев и уставился на поднос с горкой пельменей.

– Логично, – мужчина нахмурился. – Говорил же я этим идиотам…

Он выругался, а Коренев переспросил:

– Простите, что вы сказали?

– Ничего, вас не касается.

Представленный на подносах ассортимент не вызывал аппетита. От голода бурчало в животе, а возвращаться в гостиничный буфет не хотелось. Заказал порцию равиоли и стакан газировки.

На вкус темно-серые пельмени напоминали салфетки, которые шли в комплекте с тарелкой. Чтобы не умереть от голода, пришлось принуждать себя проглотить следующую пельмешку.

– Тихо у вас в городе, – попытался завязать беседу с мужчиной, по очередному кругу протиравшему стаканы белым вафельным полотенцем.

– Угу, – пришел безразличный ответ.

– Народа мало, пусто…

– Угу.

– В кафе, наверное, нечасто заходят?

– Ага, – как попугай, повторял мужчина. – В основном, приезжие, которым не нравится в гостиничном буфете.

– И часто сюда приезжают?

– Очень редко.

– А зачем держать кафе, если нет посетителей? – логическая цепочка замкнулась.

Бармен кашлянул, и бросил на Коренева ненавидящий взгляд.

– Надо же чем-то заниматься.

– И давно вы здесь работаете?

– Недавно. Как с фабрики уволился.

Коренев хотел задать заветный вопрос о фабрике, но сообразил, что ответа не получит. Остаток тарелки доедал в полном молчании, уставившись на руки мужчины, терзавшего полотенцем стаканы. На мгновение рукав мужчины задрался и обнажил часть предплечья. На запястье официанта-мясника показался шрам, обычно остающийся после неудачной попытки самоубийства.

Мужчина заметил внимание к его запястьям и накрыл руку полотенцем.

Коренев допил приторно-сладкую газировку и сбежал. У входа в гостиницу оглянулся. Вывеска над кафе сменилась надписью «Пельменная» и выглядела так, будто ее нарисовали за полминуты.

Коренев ворвался в гостиницу, вбежал на свой этаж и закрылся в номере. Он просидел одетым до самого вечера и только затем решил раздеться и заснуть с надеждой, что завтрашний день расставит все по местам и ему откроется, зачем он здесь.

Он вдруг понял, что же напоминает ему город.

Макет.

Но не тот, который он любил изучать в детстве, а безжизненный, скучный, собранный к сроку, сделанный без души и фантазии. Так и представилось, как неизвестный умелец машет рукой «и так сойдет, а прочее исправим по месту».

#15.

В понедельник проснулся до будильника и разглядывал в окне рассвет, пробивавшийся через липкий туман.

Мысль позавтракать в буфете сразу отбросил. Накинул куртку и побежал в знакомое кафе-пельменную. График работы, нацарапанный детскими каракулями на запертой двери, сообщал, что у заведения выходной. Пришлось затянуть пояс и понадеяться на фабричную столовую.

Вернулся в номер, схватил портфель с вещами – диктофоном, ручками, бумагой и маленьким фотоаппаратом – и уселся на единственном стуле в ожидании Владимира Анатольевича. Рукопись решил взять с собой – она заключала в себе два года труда, и не хотелось оставлять ее в гостинице.

В девять приехал Владимир Анатольевич на красной «копейке».

– Садитесь, опаздываем, а сделать нужно многое, – подгонял Владимир Анатольевич и даже не дал затянуть шнурок на правом ботинке. – Потом завяжете. Бюро пропусков закроется, и целый день пойдет насмарку. Каждая минута на счету, мероприятия на три месяца расписаны, так сказать.

Когда отъехали с пустой гостиничной стоянки и нырнули в туман, Владимир Анатольевич полюбопытствовал, как прошел вчерашний день. Он уверенно вел «копейку» при полном отсутствии видимости. Непроглядность окружающей белой стены его не смущала.

– Посетил музей и кинотеатр, – сказал Коренев. – Скучно у вас, а я люблю огни и шум больших городов.

– Бывает. Признаюсь, я и сам нездешний, – отозвался Владимир Анатольевич. – Человек – скотина, могущая приспособиться ко всему. Не переживайте, тоже привыкнете, так сказать.

Коренев представил жизнь в безжизненном городке-макете, скрытом в хроническом тумане, и ему не понравилось представленное.

Владимир Анатольевич проявлял несвойственную ему раскованность и портфель из рук не вырывал, как при первой встрече. Он излучал уверенность, а в речи прорывались начальственные интонации.

– Когда долго здесь живешь, начинаешь ценить тишину и умиротворение. Но жизнь не в городе, а на фабрике – там она бьет ключом, так сказать, – продолжал Владимир Анатольевич с рассудительными интонациями, напоминающими знаменские. – Верите вы или нет, а мы с вами похожи, хотя это и не бросается в глаза.

Коренев действительно ничего общего между ним и Владимиром Анатольевичем не находил.

– Каждому кажется, что именно его внутренний мир по-настоящему богат, разнообразен и представляет целую Вселенную, а окружающие – примитивны, убоги, погрязли в рутине и не имеют за плоской душой ни гроша. К сожалению, это иллюзия, тешащая наше самолюбие. Если бы мы имели возможность заглянуть в мысли и чаяния другого человека, нам бы открылось нечто большее – восхищающее и пугающее. Поэтому нам так нравится читать книги – мы на время проникаем в глубину чужого мира и поражаемся тому, насколько он во множестве черт похож на наш собственный, так сказать, а иногда и значительно глубже.

Коренев покраснел, ведь так он и полагал до сего момента, хотя и стеснялся облекать мысль в конкретные сентенции. Слова Владимира Анатольевича вызывали у него легкое чувство стыда.

На подъезде к фабрике туман расступился и обзор расширился.

Остановились у небольшого одноэтажного зданьица неожиданного сиреневого цвета. Чья-то заботливая рука разбила перед входом затейливую клумбу с недействующей имитацией садового фонтана. Вдоль стен расположились аккуратные деревянные скамеечки – на одну из них Владимир Анатольевич и указал со словами:

– Присаживайтесь и ждите, пока я оформлю гостевой пропуск.

Коренев уселся на холодные доски и терпеливо ожидал, разглядывая скучную клумбу с пластиковым фонтаном.

Владимир Анатольевич выбегал из недр здания трижды: сначала забрал паспорт и командировочное удостоверение, потом выбежал, чтобы разузнать, где Коренев получал высшее образование и в каком году, а в третий раз вышел с бесконечной анкетой, нижний край которой волочился по асфальту.

– Фамилия-имя-отчество, так сказать – зачитывал Владимир Анатольевич, вписывал ответы и после каждой галочки добавлял «замечательно, восхитительно». – Год рождения, семейное положение, место работы… Чиста ли ваша совесть?

– Э-э-э…

– Чиста ли ваша совесть? – повторил Владимир Анатольевич.

– Так и написано? – удивился Коренев, заглянул в анкету и убедился: подобный пункт действительно имеется. Прокашлялся и ответил: – Да, в целом чиста.

– Замечательно, – пробормотал Владимир Анатольевич и проставил галочку – в бухгалтерии говорят «открыжить». – Следующий вопрос: умеете ли вы врать? – и тут же открыжил: – Конечно, да! Это проистекает из предыдущего пункта, так сказать…

Коренев возмутился, оскорбленный легкомыслием, с каким Владимир Анатольевич отнесся к важному вопросу, но тот парировал:

– Анкета никому не нужна и заполняется для проформы, ее все равно читать не станут. Кроме того, любой журналист умеет врать, и чистая совесть ему не положена. Или вы из наивных идеалистов, кто видит задачу журналистики в объективном донесении фактов? – с подозрением спросил он.

Коренев гордился мировоззрением прожженного циника и прекратил препираться. Он надеялся на отсутствие подобных вопросов в оставшейся части анкеты.

– Хобби, увлечения?

– Писательство.

– Графоманите, – улыбнулся Владимир Анатольевич. – Понимаю, сам стихи в молодости писал, так сказать.

Коренев стихотворчество ненавидел и признавал исключительно прозу, ведь в жизни никто не разговаривает строфами с рифмой и ритмами. Была в том какая-то фальшь и неестественность, словно в мюзикле, когда сама собой начинает играть музыка и целая площадь народу пускается в пляс, синхронно выделывает коленца и напевает поставленными голосами срифмованные строчки.

– Причиной скольких смертей вы стали? – прозвучал следующий вопрос. – На этом пункте никто не признается, посему поставим ноль.

Коренев промолчал, хоть и помнил, что стал причиной гибели тринадцати человек. Владимир Анатольевич объявил, что с анкетой покончено и скрылся в недрах сиреневого здания на добрых полчаса.

Между тем, сонное настроение прорвалось, и Коренев оказался в эпицентре бурной деятельности. Подъезжали грузовики, КрАЗы, КАМАЗы, легковые автомобили, из которых с озабоченными лицами выскакивали водители и пассажиры и исчезали в дверях сиреневого здания с документами в руках. Разъезжающий транспорт порвал пелену и разогнал влажные перья тумана.

От скуки по перевозимому грузу попытался определить направление деятельности фабрики, но дело оказалось безнадежным. Везли все – металлические листы, унитазы фарфоровые, вагон персиков и огромное фортепиано, музыкально вздрагивающее на кочках. Как по этому странному перечню догадаться, где сырье, где продукция, а где обычная еда с инструментами для местного кружка самодеятельности? Так и голову сломать можно.

Поздновато для персиков, не сезон. Да и зачем их столько? Сок делать?

Наконец Владимир Анатольевич показался на улице. Лицо его сияло, а в руках он держал бумажку, озаглавленную «Временный пропуск». Объявил, что можно с небольшой ознакомительной экскурсией отправляться на территорию фабрики.

– Вот так и сразу? – скривился Коренев, который разоделся в лучший костюм и нацепил галстук в косую полоску. – Я думал, мы с руководителями пообщаемся, побеседуем по душам, определим цели и приоритеты.

– Как вам сказать… Руководство отсутствует в полном составе. Главному инженеру нездоровится с прошлого понедельника, а директор находится в заграничной командировке, где договаривается с иностранными партнерами, так сказать.

– Я оделся неподобающе. Вот измажусь, а в вашей гостинице, небось, и прачечной нету.

– Не переживайте, – успокоил Владимир Анатольевич. – Вы же не собираетесь залазить внутрь технологического оборудования?

– Нет, конечно!

– Жаль! Внутри некоторых аппаратов бывает весьма занятно.

Недолгий путь до проходной Владимир Анатольевич растолковывал, что самые главные люди на предприятии – простые работяги, обеспечивающие функционирование каждого механизма, каждого болта, это на их мозолях держится фабрика. А кабинетная работа – скучная, тоскливая и от производства далекая. Да что и говорить! Он сам обожает бросить текущие дела и сбежать в цех, в настоящую жизнь.

Здания сменились бесконечным серым забором с ромбиками и спиралью из колючей полосы, отчего напрашивалась ассоциация с тюремной зоной. Для полноты картины не хватало только вышек с охранниками.

Наконец подошли к контрольно-пропускному пункту с длинными очередями грузовиков. На глаза снова попались персики.

– Зачем вам фрукты?

– Кушать, конечно. Рабочим нужны витамины.

– Раньше молоко давали за вредность.

– У нас и теперь молоко дают. За полезность, – Владимир Анатольевич открыл малозаметную дверку, которая находилась в стене в некотором отдалении от главного шлагбаума.

Вошли в полупустой кабинет, вмещавший огромный шкаф на целую стену, стол со стопками папок высотой в человеческий рост и стул. Стул поскрипывал под хмурым мужчиной с большими ушами и пучками волос в ноздрях.

– Журналист, на экскурсию по договору. Провести по стандартной процедуре, – Владимир Анатольевич передал пропуск с папкой «Дело».

Мужчина с презрением оглядел Коренева, чем напомнил буфетчицу из гостиницы.

– Готовим пальчики, – объявил хриплым прокуренным голосом.

Коренев удивился.

– Конечно, объект секретный, так сказать. Вдруг вы воспользуетесь положением и украдете что-то, – поспешил пояснить Владимир Анатольевич и добавил волшебную фразу, призванную развеивать любые сомнения: – Не переживайте, это стандартная процедура, обычные меры безопасности. Распишитесь, что не возражаете против дактилоскопии, а заодно в этой же форме указано, что и наше предприятие со своей стороны обязуется хранить ваши личные данные без передачи третьим лицам. Каждый пункт проверен нашими юристами и соответствует законодательству.

Коренев с сомнением пялился на бумажку в поисках текста мелкими буковками. Он хотел возразить против дактилоскопии, но вспомнил размер неустойки по договору. Иногда принципиальность обходится слишком дорого. Прочитал текст подсунутой бумажки и после секундной заминки размашисто расписался.

– Отлично! – обрадовался Владимир Анатольевич. – Теперь погрузите пальцы сюда и приложите посильнее, будто пытаетесь задавить таракана, так сказать.

В силу повышенной брезгливости Коренев вряд ли давил бы тараканов с подобным усилием. Через пять минут он вытирал тряпкой остатки краски с пальцев с ощущением преступника, помещаемого под стражу.

– Если у вас есть средства мобильной связи и фотофиксирующей техники, сложите в этот коробок.

Это уже ни в какие ворота не лезло.

– А как же иллюстрации для книги?

– Не беспокойтесь, у нас есть штатный фотограф, так сказать, он и предоставит необходимые фотоматериалы, – пояснил Владимир Анатольевич. – Вы по незнанию можете сфотографировать что-то недозволенное и секретное, а потом получите проблемы со службой безопасности, так что данные меры направлены взаимное избавление от ненужных неприятностей.

Пришлось отдать мобильный телефон с фотоаппаратом и расписаться в очередной форме.

– Замечательно! А вы переживали! – обрадовался Владимир Анатольевич, словно не верил, что Коренев согласится. – На выходе получите свое имущество. Нам чужого не надо, так сказать.

На этом процедуры закончились, и они вышли из душного помещения.

Безопасность на проходной, несмотря на секретность объекта, обеспечивали два охранника – старичок в пятнистой форме и низкорослая женщина. Пока она проверяла документы у въезжающих-въезжающих грузовиков, дедушка дремал на деревянном стульчике, подпирая седой головой стену и посапывая беззубым ртом.

– Ильич! – окликнул Владимир Анатольевич.

Старичок хрюкнул и захлопал глазами.

– Доброе утро! – обрадовался он. – А я-то думаю, кто это шумит, никак большое начальство приехало.

– По производственной необходимости, – оправдывался Владимир Анатольевич. – Привел одного товарища на экскурсию. Пробежимся, поглядим на нашу красавицу изнутри, так сказать.

– Пропуск есть?

– Конечно, все по чину.

Владимир Анатольевич сунул в руки Кореневу картонный прямоугольник с печатью и шепнул:

– Ваш пропуск. Не потеряйте, иначе с фабрики не выберетесь. Покажите охраннику и смело проходите.

Ильич дотошно осмотрел картонку с двух сторон, сообщил, что проход свободен, и снова заснул.

– Внешность обманчива, – Владимир Анатольевич кивнул на старичка-охранника. – Взглянешь на него и думаешь – немощный дедушка дремлет на рабочем месте…

– А разве это не так? – осторожно спросил Коренев.

– Через Ильича еще никто ничего не смог протащить! У него нюх на нарушителей и нарушения. Ильич всю жизнь здесь проработал.

– Так уж и всю…

– Абсолютно! – подтвердил Владимир Анатольевич. – Он родился в фабричном медпункте. Редкое стечение обстоятельств.

#16.

Представшая картина разочаровала – бесцветные здания, разделенные пыльными дорогами. Ни тебе деревца, зеленого газона или красного флажка, чтобы перебить серость. Говорят, в северных регионах у местного населения из-за общей мрачности и унылости развивается цветовое голодание, чреватое суицидальными настроениями.

Коренев тоже испытал нехватку цветов и немедленно захотел повеситься от депрессии. Мимо проехал грузовик, наполненный до краев ароматными персиками, и скрылся за углом.

– Что скажете? – поинтересовался Владимир Анатольевич первыми впечатлениями. – Незатейливо, конечно, зато абсолютная чистота. Здесь чище, чем у вас в квартире.

Коренев не возражал. Как человек творческий, он плодил бардак и нагромождение. Говорят, маниакальная страсть к чистоте – признак невроза или шизофрении. По этому критерию ему сумасшествие не грозило.

– Кроме того, у нас есть и клумбочки, и небольшой прудик, так сказать. Сами увидите, – продолжал Владимир Анатольевич.

Мимо прошли шеренгой рабочие с безразличными лицами. Они были одеты в одинаковые темно-синие робы со светящимися оранжевыми полосами на спинах. Шли молча, и второй раз за день возникли тюремные ассоциации.

– Почему они такие серьезные?

– Кто? – не понял Владимир Анатольевич. – А-а-а… Вы о рабочих? Делу время, потехе – час, дисциплина превыше всего, а для шуток и прибауток отведен целый обеденный перерыв, так сказать.

– Строго, – хмыкнул Коренев. Его творческой натуре претила однообразная работа в режиме «от звонка до звонка».

– Зато эффективно. И производительность труда высокая, и количество несчастных случаев сведено к минимуму. За десять лет ни одного происшествия со смертельным исходом. К нам с других предприятий присылают специалистов для обмена опытом, но без особого успеха. Нужно воспитывать в людях производственную культуру, а за один-два квартала подобного результата добиться невозможно.

– И в чем секрет?

– Воспитание с детства. У нас при фабрике есть и детские садики, и техникум. Мы сами воспитываем нужных специалистов и не имеем проблем с квалифицированными кадрами. Да и работающим родителям нравится сдавать в детей садик прямо на работе.

Коренева не покидало ощущение, что они на экскурсии в колонии-поселении.

– Вижу у вас в глазах неодобрение, – заметил Владимир Анатольевич. – Но на самом деле, рациональный подход и забота о людях, так сказать. Тем не менее, предлагаю обратиться к технологии. Давайте во избежание путаницы в головах, пройдем к началу технологической цепочки. Начнем с азов, так сказать.

После немногого, увиденного за последние десять минут, идти никуда не хотелось. Коренева мучало удушье, словно погрузился на дно и не мог вынырнуть за порцией свежего воздуха.

– Может быть, подберете мне инструкций и буклетов, а я перепишу описание технологии. Я же в технике слаб. Вам надо было Сидоренко просить, он у нас в редакции главный специалист по промышленному производству, к нам с завода пришел…

– Не беспокойтесь, буду у вас консультантом, так сказать, – сообщил Владимир Анатольевич. – А за скупыми строчками инструкций вы не увидите людей, влюбленных в свое дело.

Коренев сдался и побрел за Владимиром Анатольевичем, лавировавшим между однотипными зданиями. Быстро потерялся среди монотонных сооружений и перестал понимать, как далеко они отошли от проходной. По ощущениям, фабрика растянулась на километры.

Изредка на пути попадались люди с серьезными лицами, словно одна из фабричных инструкций предписывала ходить исключительно с кислой миной и никогда – ни при каких условиях – не улыбаться.

Владимир Анатольевич давал краткую историческую справку. Голос его стал скучным и монотонным, и Коренев постоянно терял нить повествования – мозг то и дело искал повода отвлечься.

Тем не менее, стало ясно, что фабрика имеет богатую историю, начавшуюся в царские времена. Какой-то немец-промышленник получил разрешение на устройство предприятия по германскому проекту. При том же немце было начато строительство и запущены первые цеха. Но к полноценному запуску фабрикант не дожил – в заграничной поездке подхватил от мухи экзотическую заразу и через неделю помер.

Вопреки ожиданиям, строительство было закончено на государственные средства с опережением срока. Для наладки заказали из Германии вместо одного покусанного немца трех здоровых, которые руководили запуском в эксплуатацию и обучали местных рабочих и инженеров. С тех пор фабрика разрослась не на шутку и заняла площади, в десятки раз превышающие первоначальные. Вырос и ассортимент производимой продукции.

Единственный вопрос, ответ на который затерялся за обилием слов и фактов, – что же, черт возьми, выпускают на фабрике?

– Сами увидите, – уклонялся Владимир Анатольевич от прямых вопросов. – Ассортимент призван удовлетворять разнообразные вкусы и потребности.

Очередная группа рабочих проследовала навстречу. Поздоровались, развернулись на девяносто градусов, словно по команде «нале-во» и строевым шагом удалились в соседний переулок. На их спинах блестели черные цифры в оранжевом обрамлении, как у футболистов. Владимир Анатольевич проследил за взглядом Коренева и пояснил:

– Табельные номера.

После фабричного детского садика уже ничто не удивляло.

– Здесь проводятся небольшие ремонтные работы, будьте осторожны и следуйте за мной. Не хватало, чтобы вы попали в переделку во время экскурсии, – предупредил Владимир Анатольевич, открыл наклонную дверь, ведущую в бомбоубежище, и нырнул в темноту. Коренев последовал его примеру и по ступенькам спустился в катакомбы.

– Временная мера, прямой путь перекрыт, – пояснял Владимир Анатольевич, включая карманный фонарик. – Я освещу нам дорогу, чтобы ноги не поломать.

Они оказались в бесконечном коридоре без намека на окна. Стены, пол и потолок разваливались и выставляли напоказ арматурные внутренности. Коренев остерегался бродить в подобных местах без каски, но Владимир Анатольевич с удивительной беспечностью шагал по коридору. С потолка и стен свисали обрезки кабелей, и Коренев надеялся, что они не под напряжением.

– Не слишком приглядно, но угроз для жизни нет, – заверил Владимир Анатольевич и переступил лужу. – Впрочем, как писал классик, человек смертен и смертен внезапно, поэтому ответственность за безопасность живого существа в первую очередь лежит на нем самом.

После этих слов Коренев удвоил внимание.

– Я жизнь провел на фабрике, – разоткровенничался Владимир Анатольевич, чей громкий голос разносился эхом по переходу. – Она мне заменила родной дом. Едешь на море, а у самого душа не на месте – как производство, не вышел ли из строя генератор, не упала ли труба. И отдых – будто не отдых, так и тянет вернуться. Приезжаешь, через проходную шмыг на фабрику, и сразу такое облегчение. Клянусь, не вру, для меня цех – самое уютное место на земле, я без него жизни не представляю.

Коренев молчал и хлюпал в хлипких туфлях по лужам, которые с каждым шагом увеличивались в размерах.

– Почти добрались, так сказать, – сообщил Владимир Анатольевич, но это «почти» длилось добрую сотню метров.

Наконец, коридор закончился наклонной дверью в конце лестничного пролета. Дверь распахнулась, и Коренев выбрался наружу, воспользовавшись рукой Владимира Анатольевича.

Когда отряхивали пыль с брюк, к ним подкатился упитанный мужичок невысокого роста с маленькой головой, словно приставленной от чужого тела. В отличие от прочих работников фабрики, на нем вместо спецодежды был костюм-тройка.

– Здравствуйте, добрый день, – повторял он и поедал Коренева взглядом. – На работу к нам? В какой цех?

– Это журналист. Книгу пишет по договору, – сообщил Владимир Анатольевич, и интерес в глазах мужичка пропал.

– Очередной бумагомаратель и подпевала руководства: насочиняет хвалебной клюквы и укатит гонорар пропивать. Нас такие субъекты не интересуют.

Коренев не стал обижаться на нелестную характеристику. Его больше удивило неприкрытое недовольство руководством фабрики.

– Наш непримиримый борец с несправедливостью, господин Подсыпкин, – пояснил Владимир Анатольевич. – Занимается революционной деятельностью и пытается пробудить в рабочих классовую ненависть к правящему классу, впрочем, без особого успеха.

– Наступит мой день и час! – пообещал Подсыпкин. – Тогда и узнаете, как выглядит народное недовольство. Наши ряды пополняются с каждым днем, количество неравнодушных растет! Мы выведем вас на чистую воду!

– Уговорили, – иронизировал Владимир Анатольевич. – Мы с нетерпением ждем этого волшебного мгновения.

– Смеетесь? – отозвался Подсыпкин с серьезным лицом. – А будет не до смеха, – он повернулся к Кореневу и сказал: – Вы поаккуратней с этим человеком, ему нельзя верить. Никому нельзя верить.

Владимир Анатольевич откровенно забавлялся. Подсыпкин переключил внимание на Коренева и его присыпанный пылью костюм и спросил:

– А вам верить можно?

– Не знаю.

– И-э-э-х! Никому верить нельзя. Даже себе. Себе в особенности.

Махнул рукой и исчез за ближайшей дверью.

– Профессиональный революционер в третьем поколении, – пояснил Владимир Анатольевич. – Все ему не нравится, везде он видит социальную несправедливость, сорок лет, а юношеский максимализм до сих пор не выветрился. Повсюду ему чудится подвох, во всем сомневается, а особенно в словах и действиях руководства.

– А почему вы его не прогоните, да и дело с концом?

– Во-первых, с фабрики никого не выгоняют. Во-вторых, если выгнать, он же в суд подаст за незаконное увольнение, выиграет, а нам компенсацию потом платить. Проще терпеть, к тому же, его деятельность реальной угрозы для фабрики не представляет.

– Его претензии безосновательны?

– Как вам сказать, – Владимир Анатольевич задумался. – Зерно правды есть, но проблема состоит в невозможности устройства сообщества в такую систему, где каждый без исключения будет доволен. Всегда найдется любитель изобличать недостатки. Пусть обличает, так сказать. Вы же знаете, «Кто не революционер в двадцать лет, вызывает сомнения в щедрости своей души; но кто упорствует в этом после тридцати, вызывает сомнения в правильности своего ума». Или как-то так.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что все важные решения на фабрике принимаются директором лично. Кто является настоящим владельцем, Владимир Анатольевич не знал. Для него руководящая цепочка заканчивалась на директоре, который управлял предприятием несколько десятилетий.

– Здесь у нас ведется строительство новых объектов, – Владимир Анатольевич сменил тему и показал на недостроенное здание, вокруг которого наблюдалась крайняя степень оживления, контрастирующая с всеобщим спокойствием остальной фабрики.

Краны поднимали в воздух балки и плиты, а внизу бегали строители и монтажники в разноцветных формах.

– Усиленными темпами заканчиваем первый пусковой комплекс, и к Новому году планируем сдавать в эксплуатацию, – с гордостью сообщил Владимир Анатольевич и приложил козырьком ладонь ко лбу, чтобы не слепило пробивающееся через тучи солнце. – Непрерывное развитие и совершенствование – залог долгой и продуктивной жизни предприятия.

Коренева от лозунгов уже укачивало.

– Владимир Анатольевич, я вас все утро ищу, – к ним приближался мужчина в белой каске. – Достали, мочи нет!

– Это Хоботов, должность у него длинная, но в двух словах – он руководитель строительства, – шепнул Владимир Анатольевич.

Хоботов оказался на голову выше Коренева и имел вытянутое лицо, сочетающееся с общей худобой. Разговаривал он исключительно жалобными интонациями:

– Нам опять своевременно не привезли трубы – ни дюймовые, ни на три четверти. Я жду второй месяц. Мы бы давно закончили отопление, но я вынужден простаивать, а день простоя влетает в копеечку. Кроме того, понабирали с улицы сварщиков, а они варить не умеют, будто первый раз сварочный аппарат увидели – куда смотрит отдел кадров?

– Научатся, – ответил Владимир Анатольевич, – не боги горшки обжигают. Опыт придет со временем.

– Мне некогда ждать! У меня забот полон рот, – продолжал жаловаться Хоботов. – Что делать со сливной трубой?

– Какой?

– Той самой! Пойдемте со мной, сами поглядите, что нам прислали вместо холоднокатаных труб! Чтобы не кивали на меня и не рассказывали, что я сроки срываю!

Он потянул за рукав Владимира Анатольевича, а тот не стал упираться и пошел следом. Напоследок оглянулся и сказал Кореневу:

– Ждите меня здесь, вам туда нельзя без каски.

Они пробежали под стелами кранов, нырнули в здание и исчезли.

Коренев терпеливо ждал, наблюдая, как строповщики закрепляют на крюках балки. Этот занимательный процесс надоел после десяти минут наблюдений, между тем, Владимир Анатольевич не возвращался.

Коренев продолжал переминаться с ноги на ногу, перекатываться с пятки на носок, перекладывать портфель из руки в руку. Посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что прошел час, но ни Владимир Анатольевич, ни Хоботов так и не появились.

Начался обеденный перерыв, работы приостановились, и рабочие разбежались по углам уминать пайки. Тогда Коренев проскочил между подъемными кранами и вошел в дверной проем, который не успел обзавестись дверью. Его встретили пустые пыльные коридоры.

Побродил по этажу, никого не нашел и поднялся выше, но и там не обнаружил ни души, кроме недовольного рабочего, который сидел в одной из комнат на единственном стуле и жевал сосиску.

– Я ищу Владимира Анатольевича.

– Я знаком с тремя владимирами анатольевичами, – флегматично ответил пролетарий и откусил бутерброд. – Какой интересует?

Коренев не знал ни должность, ни фамилию своего сопровождающего.

– Впрочем, здесь никого нет, кроме меня, – добавил рабочий и проглотил остаток сосиски. – Полчаса, как Хоботов ушел.

– Куда?!!

– Понятия не имею. Руководство передо мной не отчитывается. Если бы отчитывалось, я бы сам был руководством…

Обеспокоенный Коренев на всякий случай поднялся до самого верхнего этажа, но никого не отыскал и выбежал на свежий воздух в заводскую серость. Его охватило чувство беспомощности, подобное тому, которое испытал в детстве, когда потерялся на автовокзале в чужом городе.

Он обошел стройку по кругу и решил возвратиться на проходную. Увы, гипнотическое однообразие зданий и сооружений привело к тому, что он заблудился среди одинаковой серости, подобной фрактальному лабиринту.

Он побрел прямо, рассудив, что обязательно куда-то придет, если будет двигаться в одном направлении. В случае чего, спросит дорогу у работников, которые, как назло, перестали попадаться.

Завидев одинокую фигуру очередного рабочего, Коренев бросался к нему с вопросом:

– В какой стороне выход?

Люди смотрели на него, как на умалишенного, но направление показывали. Обычно оно оказывалось противоположным тому, в котором он шел до этого. Получалось, будто он бродил кругами вокруг проходной, чего быть не могло – не может выход находиться в середине помещения. Он заподозрил персонал в сговоре – дескать, водят его за нос и нарочно запутывают.

Такая тягомотина длилась несколько часов, и Коренев вконец вымотался утаптывать туфлями фабричную пыль. Если бы шел по прямой, дошел бы не только до проходной, а и до самой редакции.

Мимо пронеслись мужчина с женщиной.

– Он на фабрике, – говорил мужчина. – У меня точная информация, его видели в разных цехах.

– Это же хорошо? – допытывалась женщина. – Ведь, правда?

– Наверное. Не знаю. Мне больше Нестора жалко.

– Да, ему бы жить да жить.

Коренев растерял остатки надежды и перестал спрашивать дорогу. От безрезультатной беготни разыгрался аппетит, и вместо проходной он переключился на поиски столовой. Но через полчаса сообразил, что час уже поздний и, даже если заведение общепита существует, оно закрыто на амбарный замок.

Отчаялся и побрел по одинаковым пыльным дорожкам, упрашивая каждого встречного показать выход. Должно быть, он напоминал сумасшедшего – рабочие от него шарахались и прятались за ближайшей дверью.

Солнце укатилось за горизонт, и люди перестали попадаться вовсе. Кореневу померещился маленький садик, огороженный плетеным заборчиком, за которым прятался карликовый деревянный домик, словно из иллюстраций к детским сказкам. Пока стоял как вкопанный, дверь со скрипом отворилась и на крыльцо вышла карикатурная старушка с выдающимся носом, украшенным бородавкой с двумя волосинками.

Коренев захлопал глазами с надеждой, что это последствия голодного обморока. Женщина засунула руку в маленький мешочек, достала пригоршню зерен и бросила на дорожку. К ней слетелись голуби, и Коренев им позавидовал – он был согласен и на семена, и на манную кашу с комочками, которую ненавидел с детского сада.

Женщина заметила посторонних, перекрестилась и убежала в домик, а Коренева охватило чувство безнадежности и апатии. Ему хотелось упасть и заснуть на сером асфальте, но внезапно пошел дождь и отрезвил спутанное сознание. Садик с домиком исчезли и превратились в обычный пустырь, по периметру окруженный двух-трехэтажными зданиями с закрытыми дверьми.

В одном из них двери не оказалось – пустой проем сопровождался страннейшей табличкой «Отдел дознания». Коренев вошел в темноту, прошел пару шагов по темному коридору и наткнулся на одинокий стул. Присел, поставил портфель на колени и под шум дождя и аппетитный аромат фруктов задремал, пока высокий мужской голос за стеной возмущался отсутствием нормальной еды – якобы от персиков и овсянки его тошнит. Коренев позавидовал человеку, которого тошнит от персиков, и заснул.

#17.

Включился яркий свет и высветил чистые стены.

Он обнимал портфель и трясся от холода. С промокшего портфеля натекло воды, и он оказался посреди огромной лужи на грязном стуле. Черное озеро вносило диссонанс в светлое окружение большой белой комнаты без окон и дверей.

За берегами темной воды, на троне восседала Рея. Бирюзовое платье в этот раз оказалось не таким богатым, но привлекало внимание скромной роскошью. Знакомый цветок фоамирана украшал волосы, завитые в причудливую свадебную прическу.

– Я же обещала навещать и обещание держу, – сказала она. – Вы, я вижу, голодны, но пирожки не предлагаю. Мне показалось, они пришлись вам не по вкусу.

Он был готов съесть все, и его не волновало, с чьей кухни украдена еда. С трудом отогнал мысли о голоде и завопил:

– Я понял! Это ты!

– Сказать по правде, ума не приложу, что означают твои слова. Не мог бы ты изъясняться вразумительно? – заметила Рея.

– Это была ты, – твердил он. – Я уверен.

Рея зевнула.

– Ты ее убила, – он наконец сформулировал мысль и закашлялся. Сообщать кому-то, что подозреваешь его в убийстве, оказалось сложной задачей. Сменил интонацию на вопросительную и повторил: – Ты ее убила?

Рея улыбалась, отчего почувствовал себя несмышленым ребенком, которому взрослая тетя рассказывает правила приличного поведения в цивилизованном обществе. Улыбка Реи пугала, особенно в те моменты, когда искажала пропорции лица.

– Глупенький. Я невинная девушка, в жизни мухи не обидела, – сказала она. – Как тебе могла прийти в голову такая ужасная идея? Мне дурно от самой мысли о крови, не говоря о том, чтобы на кого-то пойти с ножом. Глупость! Думаешь, я способна на жестокость?

Она захохотала, а у него по телу пошли мурашки. Пошевелил затекшими ногами, и в ботинке хлюпнуло.

– В тихом омуте черти… – он дал понять, что не намерен исключать такую возможность.

Она перестала хохотать и спросила:

– Почему не рассказал обо мне своему другу Знаменскому? Струсил?

– Он мне не друг.

– Он так мило помогал тебе с покупкой билета, я прослезилась, настолько меня тронула забота и поддержка со стороны человека в форме. Я-то думала, они грубые и бесчувственные солдафоны. Но остался без ответа вопрос, почему ты не сообщил ему обо мне?

– Не знаю, – ответил он. – Не захотелось.

– Мне нравятся люди решительные, привыкшие действовать, а не заниматься рефлексией в уголке. Глядишь, кто-то не сплоховал бы и нашел девчонку, разузнал у нее подробности, и убийца был бы пойман. А из-за нерешительности этого человека преступник на свободе и продолжает творить бесчинства.

Он сразу понял, что речь идет о нем и Логаевой Маше. Будто в подтверждение в руках у Реи появился рисунок, свернутый в трубку. Она протянула холст и знакомым тройственным голосом потребовала:

– ВОЗЬМИ!

Он вопреки желанию схватил сверток трясущейся рукой.

– СМОТРИ!

Ему не хотелось встречаться с картиной. Ледяной волной накатил страх, сопровождаемый глубоким отвращением.

– Не стану! Гадость! – он отбросил рулон в лужу.

– СМОТРИ! – повторила Рея, и полотно снова оказалось в его руках. В ее голосе сквозила угроза, отбившая всякое желание препираться.

Дрожащими пальцами развернул картину и уставился на знакомые очертания и формы. Обезображенное лицо будто выдавалось из плоскости холста, отсутствовали мазки, неточности, шероховатости – каждая линия выглядела четко, превосходя оригинал в реалистичности.

Он догадался, что это не портрет, а фотография.

– Черт! – ругнулся и отбросил холст, словно по нему ползли пауки или тараканы.

Полотно упало в лужу и растворилось в грязной непрозрачной воде под его ненавидящим взглядом.

– Оставьте меня в покое! Не желаю видеть эту мазню.

Рядом засопели. Поднял глаза. Девочка лет четырех-шести стояла в луже в высоких резиновых сапогах ярко-желтого цвета. Она посмотрела на него перепуганными глазенками, перевела взгляд на то место, где исчезла картина, и зарыдала, закрыв лицо руками. Голова ее тряслась, и подпрыгивали хвостики с резинками.

– Девочка, не плачь, – попытался ее успокоить. Он ненавидел рыдающих детей.

При первых звуках его голоса она заплакала еще звонче, побежала к Рее и спряталась за трон. Некоторое время оттуда раздавались громкие всхлипывания, но вскоре затихли, и из-за спинки стула показались заплаканные глаза и маленькие кулачки. Девочка глядела на него, словно он собирался ее укусить или съесть.

– Правильно, что у вас нет детей, – сказала Рея. – Вы не умеете с ними обращаться, они вас боятся. Напугали бедную девочку, отвратительно обошлись с ее рисунком, а она потратила на него неделю кропотливого труда.

Она ласковым, но сильным движением руки, вытянула девочку из-за спинки трона.

– Не плачь, доченька, дядя пообещает тебя не обижать. Пообещает? – Рея приподняла бровь и посмотрела на него.

Пришлось пообещать. Девочка повеселела и без всякого испуга принялась бегать по белой комнате.

– Играй, играй, – подбадривала Рея. Ее лицо светилось материнским теплом. – Разве она не чудо? Такой милый и талантливый ребенок, у нее жизнь впереди, в отличие от нас с вами.

Из-за трона вдруг вышла Оленька с фотоаппаратом – по неизвестным причинам это оказался древний «Поляроид». Тот самый, который выдавал карточку с черным квадратом, через минуту превращавшимся в фотографию.

– Что ты тут забыла? – удивился он. Он терпеть не мог Оленьку и в сны ее не пускал, ведь и там она продолжала произносить и совершать глупости.

Оленька его игнорировала. Она склонилась к Рее и говорила, бросая на него недовольные взгляды:

– Всегда предлагала Ване уволить, бурчит гадости под руку, вреднейший человек. То ему горизонт не нравится, то смазалось, то еще найдет к чему придраться. Как будто это от меня зависит, а не от фотоаппарата. Вот купит Ваня нормальную «зеркалку», тогда и поговорим.

Вызывало негодование, с какой уверенностью в собственной непогрешимости Оленька наговаривала на него глупости. Глупый человек считает причиной проблем не себя, а то, что он окружен идиотами.

– Оленька! – возмутился он. – Не мешай! Иди прочь, я в свой сон тебя не звал.

– Ну и ладно, – она обиделась, навела на него объектив, спустила затвор и исчезла.

Квадратная фотография, успевшая вылезти из «Поляроида», спланировала ему в руки. Схватил за уголок и энергично потряс – согласно древним преданиям это ускоряло проявку.

Наконец, чернота на снимке расползлась по углам, и в центре увидел себя, прижимающего портфель к груди. Горизонт был завален, но в данном случае это работало на эффект – его фигура, снятая под углом, выглядела жалко.

– Занятная девушка, – заметила Рея.

– Тупая, как пробка.

– Может быть, но занятности это не портит.

Он не имел ни малейшего желания обсуждать достоинства и недостатки Оленьки. Впрочем, за ней он признавал одно положительное качество – маниакальное упорство, с которым она продолжала наступать на грабли.

– Она упорствуют в достижении недостижимого и может надеяться на вознаграждение, – сказала Рея. – А ты? Ты готов идти до победного конца и каждый раз подниматься после падения? Я говорю о портфеле, который у тебя на коленях. Вместо того чтобы править рукопись, ты сбежал на фабрику.

– Я в командировке, это моя работа.

– Мне кажется, ты ненавидишь людей. Пишешь сладко и правильно, восхваляешь скромность и стремление к идеалам, но у тебя самого не осталось моральных ориентиров. Каждая строка, тобой написанная, представляет ложь – маленькую, крошечную, большую, гигантскую, всех размеров и разновидностей, на любой изысканный и требовательный вкус: от полуправды до наглого вранья. Твоя порядочность – лишь вопрос цены. Сколько тебе нужно заплатить, чтобы ты оболгал близкого человека?

– У меня есть определенные принципы, которые я не нарушаю.

– Какие? С неприятных заказчиков драть втридорога?

– Мое личное дело.

– Что с рукописью делать будешь, принципиальный ты наш? Куда употребишь стопку мокрой бумаги? Кстати, черная вода – это грязь со страниц.

Некстати вспомнился Дедуля.

– Буду убирать многословие.

Рея захохотала. От смеха у нее полились слезы, а вместе с ними и тушь. Ее лицо приобрело демоническое выражение, от которого по телу побежали «мурашки». Сквозь хохот прорывалось легкое похрюкивание, состоящее из отдельных всхлипов, составляющих слово «многословие».

– Глупость и беспрецедентная наивность! Многословие он собрался убирать… – сказала она и вытерла черные потеки. – Из фабрики для тебя не существует выхода. Она проглотила тебя, ты ее законная добыча.

– Я проснусь, найду проходную и покину это место. Любую неустойку выплачу, но здесь не появлюсь!

– Не нужно усугублять положение. Фабрика обидится и накажет. Если сбежишь, пожалеешь, – Рея покачала головой. – Хотела бы я, чтобы тебе удалось сбежать… Машенька, осторожней, не поскользнись!

Девочка нарисовала на белом полу грязью из лужицы квадраты, прыгала в «классики» и мурлыкала под нос песенку без слов.

#18.

Сон не принес облегчения. Перекладины на стуле впились в рубашку, спина болела, а шея затекла. Пошевелил руками и ногами и обнаружил, что воды натекло целую лужу. С тревогой раскрыл портфель и заглянул внутрь. К счастью, содержимое не пострадало – край рукописи промок, но документы находились в полном порядке.

Отряхнул мусор с пиджака и при свете тусклой лампы побрел к выходу. Сосущие ощущения в животе перерастали в болезненные.

Как люди голодают неделями? Как писали в брошюрках для желающих похудеть: «На третьи сутки целебного голодания из вас начнут выходить соли и шлаки». Каждая бабушка на скамейке у подъезда знает о «шлаках», которые накапливаются в организме и отравляют жизнь. Знал о них и Коренев – он сам писал эти рекламные тексты.

Улица встретила прохладой ночи и ярким светом растущей луны. В лунном освещении фабрика выглядела уютнее – тотальная серость приобрела контраст и оттенки, а отдельные светящиеся окна скрывали за собой живых людей.

Твердо решил идти прямо и не сворачивать. Промокшие туфли хлюпали на каждом шагу. Пришлось остановиться и выкрутить носки. Мокрая одежда остыла, и начал мечтать о теплом сухом спальном мешке у жаркого походного костра.

Несмотря на сильную усталость, решил во что бы то ни стало выбраться из этого мерзкого места. Эта мысль придавала сил. Он брел по однообразной местности, напоминающей упражнения из учебника по геометрии, и терял связь с реальностью. Казалось, что он идет по кладбищу, окруженный мрачными памятниками, причем целый ряд из семнадцати свежих могилок украшают угрожающие надгробия разной степени ухоженности.

В очередной раз нахлынул страх, и он побежал. Портфель бил по ногам, и Коренев порывался его выбросить, чтобы не мешал удирать от галлюцинаций. Пульс в висках бился в такт словам Реи:

– Фабрика не отпустит ни-ко-го!

Неужели он обречен до самой голодной смерти бродить по этому месту, населенному странными людьми?

– Фабрика не отпустит…

Холод накатил на него и отобрал надежду попасть в мир за пределами бесконечного ограждения с колючей проволокой. Едва вспомнил о заборе, как тот выскочил из темноты.

– …ни-ко-го! – произнесла Рея.

Коренев воспрянул духом и во всю прыть побежал вдоль стены, которая обязана была привести к проходной. Он ничего не замечал, кроме бесконечной вереницы одинаковых панелей, и бежал с мыслью, что каждый шаг приближает к свободе.

Есть! Оно! Показалась проходная, освещенная синими лампами фонарей. В груди с надрывом билось сердце, ноги от усталости заплетались, но он испытывал великую радость.

Последний рывок, и он стоит самого входа и пробует отдышаться. В горле дерет, легкие выворачивает, каждый вдох-выдох сопровождается свистом.

– Шо делаешь? – спросил стариковский голос со встревоженной интонацией. – Шпиен?

– Журналист, – прохрипел Коренев и согнулся пополам. – Потерялся на фабрике, хочу выйти.

– Потерялся? – Ильич удивился, как взрослый полноценный индивид может заблудиться в трех соснах.

– Да. Вы же помните, я с Владимиром Анатольевичем…

Выяснилось, что людей с подобным именем-отчеством на фабрике пруд-пруди. Опять двадцать пять. Ну почему он не выспросил фамилию сопровождающего?

– Ты голову мне не морочь, – Ильич, шаркающей походкой приближался к Кореневу и разглядывал его через прищур слабых старческих глаз, – ДокУмент показывай и проходи!

Коренева пронзило молнией: пропуск! Сунул руку в карман – пусто. Куда он его задевал? Нелепо получается – выход нашел, а воспользоваться им нельзя. Полез в портфель и высыпал бумаги на асфальт. Упал на колени и принялся перебирать документы, клочки записок и прочий мусор, включая леску с рыбалки.

– Вот!

С довольным лицом передал пропуск Ильичу, сгреб сырые бумажки с асфальта и с силой утрамбовал в портфель.

– Проходи, – разрешил Ильич и похромал к излюбленному стулу, чтобы продолжить прерванный сон.

Наконец-то! Коренев возликовал, закрыл портфель на защелку и направился к турникетам. Но голос Реи повторил «НИ-КО-ГО!», и стало очевидно, что произойдет что-то нехорошее.

Он толкнул «вертушку», но та не пошевельнулась. Посмотрел на Ильича в поисках помощи.

– Погоди-ка! – подал голос старичок, встал и похромал к Кореневу. – Покажи-ка пропуск еще разок, кажись, не доглядел.

С нехорошими предчувствиями протянул измятый клочок бумаги с печатями. Ильич схватил, приблизил к глазам и рассмотрел со стариковским прищуром.

– Не могу тебя выпустить, – сообщил он наконец.

– Почему?

– Да вот сам прочитай, пропуск у тебя временный и действует только восемнадцатого числа, а сейчас девятнадцатое.

– Как девятнадцатое? – удивился Коренев и поглядел на часы. Точно, полчаса, как начался следующий день. – Что делать? – растерялся он.

– Давай-ка пропуск сюда, – Ильич выхватил картонку из рук потрясенного Коренева и сунул в бездонный карман. – По регламенту я должен у тебя просроченную бумажку конфисковать. Порву, сожгу и пепел над рекой развею в лунную ночь.

– Про пепел и ночь тоже в инструкции сказано?

– Конечно! Часть шестая, раздел пятый, «Оперативное уничтожение недействительных документов разрешительно-согласовательного характера».

– А как мне выбраться отсюда?

Пропуск хоть и был просроченный, но худо-бедно подтверждал законность пребывания Коренева на территории фабрики, а теперь выходило, он и вовсе бесправный.

– Не знаю, бумажки у тебя подходящей нет, а без нее ничем помочь не могу, – Ильич занял наблюдательный пост на стуле у стены. – Придешь с пропуском, тогда и поговорим.

– Как же я его добуду?!!

– Это меня не касается.

– Абсурд! Я же не могу жить на фабрике! – возмутился Коренев. – Я свободный человек и обладаю свободой передвижения, гарантированной Конституцией. Вы не имеете права держать меня в своей вонючей шарашке!

– Чего раскричался? Вызову военизированную охрану, они тебе покажут, где раки того-этого… – перебил Ильич. – Есть инструкции и регламенты, и я действую в соответствии, а за конституцию мне никто не платит. Уволят меня, на том и закончится твоя свобода передвижения.

– Вас не смущает, что посторонний человек без документов бродит по фабрике? – Коренев решил зайти с другой стороны. Пусть обвинят в шпионаже, лишь бы проникнуть за пределы забора. – А вдруг я представитель конкурирующей организации и внедрен на фабрику с целью получения секретной информации?

– Пусть шпиен ходит, сколько влезет. Все равно не выберется.

Ильич щелкнул выключателем, и фонари погасли. Коренев остался в полной темноте. Он подошел к стене, положил на пол портфель, уселся на него и закинул голову, опершись затылком на холодную штукатурку. Сверху смотрело чистое звездное небо, в котором хотелось утонуть и раствориться. Целый бесконечный мир, огромная вселенная, а он, Коренев, заперт на пятачке в несколько квадратных километров.

– Фабрика не отпускает ни-ко-го, – прошептал он.

На него снизошло, и он бросился к турникетам.

– Можно Хоботова найти? Через него выйдем на Владимира Анатольевича, – выпалил он. – Он же должен меня помнить.

– Хоботов? – переспросил Ильич. Коренев помолился, чтобы хоботовых на фабрике оказалось не больше одного. – Давай позвоним.

Старичок по памяти набрал на диске номер и гаркнул из всех сил:

– Николай Сергеевич! Вас Ильич беспокоит с проходной.

Звук в трубке был до того громкий, что Коренев без труда слышал недовольный голос Хоботова.

– Тут у нас один товарищ заблудился с просроченным пропуском, говорит, вы его с каким-то Владимиром Анатольевичем видели.

– Вы там с ума посходили? – возмутился Хоботов. – Никого я не знаю, и вообще, в такое время люди спят. Шутники хреновы.

Раздались короткие нервные гудки прерванного соединения.

– Во-от, – поучительно сказал Ильич и вернул трубку на место, – не признает тебя Николай Сергеевич, говорит, в глаза не видел, слыхать – не слыхивал и, вообще, спать хочет, потому что шуток не любит.

Коренев положил портфель на пол посреди помещения проходной, уселся на него и принялся медитативно раскачиваться. Ильич с интересом поглядел на него, но ничего не сказал, раскрыл газету и углубился в разгадывание кроссвордов.

После пяти минут медитации Коренев решил давить на жалость и взывать к состраданию:

– Ну выпустите меня, что вам стоит? Никто не узнает…

– Видеокамеры поразвешивали по углам. Запись посмотрят, и тебе достанется, и мне, – возразил Ильич. – Не знаю, как тебе, а мне моя работа дорога.

– Что за чертовщина? Какая-то нелепая череда случайностей может привести к абсурду!

– На фабрику случайные люди не попадают, она сама выбирает, кто ей нужон, – заметил Ильич.

– Вы так говорите, будто она живая.

– А как же! – завопил потрясенный старичок. – Живая и есть. Всяк предмет имеет душу. Даже если к куску дерева отнестись по-человечески, он тебе спасибо скажет.

Коренев раскачивался и вздыхал. Сейчас бы телефон. Позвонил бы кому-нибудь – Ване, Виталику, Знаменскому, например, кто-то из них помог бы.

А почему бы и не попытаться?! За спрос не бьют.

– Ильич, позвонить с твоего телефона можно?

– Отчего же, нам не жалко, – расщедрился старичок. – Звони в свое удовольствие, но с собой брать нельзя. Имущество казенное.

Коренев трясущимися пальцами набрал Ванин номер, но ответом ему стали короткие гудки.

– С него только по фабрике звонить можно, – раскрыл Ильич секрет, почему с такой легкостью разрешил воспользоваться служебным телефоном.

– Бесполезный кусок пластмассы, – констатировал Коренев и со злостью бросил трубку.

И внезапно повеселел.

Сам собой родился новый план: усыпить бдительность Ильича, с разбега перепрыгнуть через турникет, и вот она – свобода! Пусть дедушка и дальше дремлет со своей газеткой. Что он еще может сделать.

План был до того элементарен, что Коренев поражался, как раньше не сообразил. Развитый интеллект склонен усложнять простые вещи, отметая их еще на стадии формирования мысли. Мы любим копошиться в надуманных ограничениях, в то время как очевидное решение лежит под носом и ждет-не дождется своего часа. Зачем распутывать сложный узел царя Гордия, если проще разрубить его мечом?

Коренев повеселел и неторопливо направился к «вертушкам», пришаркивая ножкой, словно арестант на прогулке перед побегом. Когда оставалась пара шагов и он приготовился к последнему решительному рывку, его остановил грозный окрик Ильича:

– Стой, шпиен, стрелять буду!

Замер и оглянулся. Дедушка не врал – в руках он держал ружье неведомого происхождения, направленное Кореневу в ноги.

– Отрываю огонь на поражение без предупредительных выстрелов, – предупредил Ильич. – Отойди от турникета! Не доводи до греха!

Коренев раздосадовано чертыхнулся, план дал сбой в неожиданном месте. Интересно, доводилось ли старичку стрелять из этого ружья?

– Я из него пятерых ранил, а одного насмерть зашиб, – сказал Ильич, чтобы не возникало сомнений. – Работает без осечек.

Проверять оружие на работоспособность не захотелось, и пришлось отойти от турникета.

– Придешь с пропуском, тогда пропущу! – сказал старичок и опустил ружье. – Без пропуска не пропущу. Вот и вся арифметика. Ясно?

Кореневу было ясно. Фабрика взяла его в плен и не собиралась выпускать без боя. В настоящий момент ее руками и ногами был мелкий сухой старичок с ружьем.

Побрел к стене, снял пиджак, расстелил на полу, уложил рядом портфель вместо подушки и принялся устраиваться поудобнее.

– Ты чего надумал? – озадачился Ильич.

– Выспаться хочу. Ночью все люди спят. Я – человек, тоже спать хочу.

– На полу, поди, холодновато будет.

– Ага, – подтвердил Коренев безразличным голосом, словно не его здоровье обсуждалось, а политическая ситуация на Кубе. – Замерзну, простужусь и помру от пневмонии, похороните меня под проходной и венок на забор повесьте. Когда кто-то на машине разбивается, такой же на столбе вешают.

– Не спеши помирать, – сжалился Ильич. – Ходи в мою каморку, переночуй на лежаке. Что я не человек? Сам понимаю, со всяким бывает.

Коренев без лишних слов воспользовался предложением и пошел обустраиваться на ночь. Коль уж Ильич не дает ему выйти с фабрики, пусть обеспечивает ночлег по высшему разряду.

– Там электрический чайник есть, чаю себе сделай.

– Я бы с большей радостью поел, – пробурчал Коренев.

– На столе в пакете бутерброды лежат, бери, мне не жалко, – отозвался Ильич. – Я не ем, зубы кончились, а на новые не заработал.

На небольшом столике лежал целлофановый пакет, в котором отыскались два бутерброда, завернутые в клочок газеты. Развернул и прочитал название: «Заводской вестник».

– Слышь, дед, а чего на фабрике делают? – спросил, с аппетитом жуя засохший хлеб с подветренным куском колбасы.

– Мое дело маленькое, – отвечал Ильич, – пущать-не пущать, а там пусть делают, что хотят.

Информативно. Коренев разгладил огрызок газеты в надежде, что хоть здесь найдется крупица полезной информации. «Заводской вестник» сообщал о выполнении плана на сто три процента, сетовал на проблемы с поставками сырья в прошлом квартале и хвалил отдельных сотрудников за старательный труд и изобретательность, проявленную при исполнении рабочих обязанностей.

Раздел «Из жизни руководства», занимавший основную часть полосы, в свою очередь проливал свет на повседневное времяпровождение Директора – нигде не упоминалось его имя, а исключительно должность, но непременно с большой буквы. Сообщалось, что Директор жив, здоров, в прекрасной физической форме, заботится о процветании фабрики, посвящает ей каждую минуту насыщенной жизни. Несмотря на огромную занятость, сумел выкроить несколько дней для отпуска и провел их в горах, прыгая, аки сайгак, по камням. На отдыхе среди прекрасной природы нашего края нашел большой белый гриб и видал всяких горных зверей – они Директора не боялись, а наоборот, выходили навстречу с целью полюбоваться выдающимся человеком и полизать соли из его рук.

Каждое слово выражало высшую степень восторга. Если бы Директор под скрип журналистского пера опорожнился с высоты этих самых гор, сей факт был бы преподнесен как событие героическое, совершенное с целью укрепления имиджа фабрики. Каждому рабочему полагалось восхищаться и гордиться работой на предприятии, ведомом к светлому будущему таким замечательным руководителем.

Коренев скомкал огрызок газеты и выбросил в мусорное ведро. Поглядел в зеркало, оценил свой жалкий облик, допил чай и устроился на тахте в надежде, что на этот раз обойдется без сновидений с Реей. Ее лицо чем-то походило на картину Логаевой.

#19.

Ильич тряс плечо и приговаривал:

– Вставай, молодой человек, да уходи, пока мне за тебя не влетело.

Коренев открыл глаза и уставился на наручные часы:

– Который час?

– Половина пятого.

Какой нехороший старичок. Не дает выспаться трудовому народу! Хотелось, чтобы оставили в покое и не мешали спать – впервые за последние дни выпало редкое счастье заснуть без сновидений.

– На проходной должен быть порядок. Сейчас все на работу попрут, а если тебя найдут, с работы попрут меня, – бубнил старичок и продолжал трясти, словно грушу.

– Встаю, встаю… – пробормотал Коренев. – Зачем кричать?

Он сел на лежаке и зевнул. Снаружи, через полуприкрытую дверь тянуло утренним холодом. Ильич по доброте душевной разрешил выпить кружку чаю. Коренев похлебал кипятку и прошел на фабрику.

План состоял в том, чтобы под стенами проходной подкараулить Владимира Анатольевича, идущего на работу, но Ильич вышел с ружьем и потребовал удалиться:

– Чего тут маячишь? – прикрикнул он. – Кыш отсюдова!

Коренев благоразумно отошел в сторонку и спрятался за угол ближайшего здания.

Владимира Анатольевича так и не дождался. Утешился возмущениями по поводу того, что его бросили среди скучных серых зданий, и никому и дела нет, как он выживает без еды и крова.

Постоял, сколько хватило сил, и отправился на прогулку по территории. Чтобы не заблудиться, делал карандашом маршрутные пометки на обратной стороне одной из страниц рукописи. Потом испугался, что у него найдут эту нарисованную от руки карту и примут за шпиона от конкурирующего предприятия, и рисовать перестал, а дорогу в лабиринте однообразных сооружений заучил на память.

Основным чувством, которое он испытывал, являлась смесь голода с негодованием. Ему повезло – он нашел столовую. График работы обещал, что откроется она к обеду, поэтому пришлось ходить кругами и мучиться от голода.

Портфель, составлявший все его имущество, телепался в руке тушей неведомого науке зверя. Из-за урчания в желудке приблизился к пониманию жизненных условий аборигенов Африки. Он жадно вдыхал запахи выжаренного масла, которые еще вчера вызывали у него тошноту и отвращение. Сейчас они казались самыми лучшими ароматами на земле и предвещали возможность набить живот чем-нибудь съедобным.

Наконец, двери заведения общественного питания распахнулись. Первый порыв был скупить все и наесться от пуза, но голос разума восторжествовал. Подсчитал, что при двухразовом умеренном питании денег ему хватит на неделю. Он, конечно, не собирался задерживаться на фабрике, но следовало проявлять благоразумие. Подавил порывы схватить «первое, второе, третье и компот» и взял скромную тарелку постного супа и кусок хлеба. Жевал тщательно, чтобы на дольше хватило.

По количеству тараканов фабричная столовая давала фору гостиничному буфету, но было безразлично – Коренев смахивал их ладонью со стола, отметая посягательства на тарелку с супом. Он-то за еду заплатил, а они норовили покушать на халяву.

– Кыш! Брысь! – шипел он, но тараканы не сдавались и раз за разом пытались брать тарелку осадой.

Остаток вечера провел на скамейке, которая обнаружилась с обратной стороны столовой. Сидеть было холодно, и даже подложенный под ягодицы портфель не спасал.

С наступлением вечера количество рабочих уменьшалось и упрощалось перемещение по фабрике. Он без труда отыскал отсутствующую дверь в таинственном «Отделе дознания» и провел ночь на том же стуле, но в этот раз обошлось без дождя и луж.

Следующие дни протекали в полном однообразии – сутки напоминали друг друга так же, как и фабричные здания. Коренев бродил по дорожкам и запоминал проходы и места. Иногда приближался к проходной, но каждый раз его обнаруживал Ильич, который, кажется, никогда не уходил домой. Старичок требовал предъявить пропуск, но так как предъявлять было нечего, их общение заканчивалось позорным бегством под прицелом старого ружья.

Ни Хоботова, ни Владимира Анатольевича не удалось повстречать за эти дни, и он заподозрил, что они являются плодом его больного воображения, поврежденного стрессом после убийства Нины Григорьевны.

С тоской вспомнил о Тамаре, которая жила себе в столице, ходила на высокооплачиваемую работу, планировала карьерный рост и горя не знала, пока он превращался в оборванца. Одежда по цвету и запаху походила на лохмотья, которые не каждый бездомный согласился бы носить.

Спустя пару дней у него начала ехать крыша. Он бродил по фабрике и приставал к встречным и поперечным с требованием найти Владимира Анатольевича. В ответ пожимали плечами и спешили убежать от нездорового гражданина в потрепанной одежде со специфическим уличным ароматом.

Иногда встречались люди в форме защитного цвета. При виде их рабочие ненавязчиво разбегались по срочным делам, скрываясь от внимательных глаз блюстителей порядка. Коренев тоже прятался, хотя по логике должен был обратиться к ним за помощью, но один лишь вид их недовольных лиц вызывал страстное желание отыскать щель и забиться в нее.

Наконец, он осмелел, принялся заходить во все помещения подряд и требовать телефон для срочного звонка, но найденные им телефонные аппараты действовали исключительно в границах фабрики.

– А в город или по стране вы не звоните?

– Нет, – ответила девушка с веснушками.

– Абсурд какой-то! – возмущался он. – Неужели никому ничего не нужно за пределами фабрики? Вы в другие города не обращаетесь?

– Иногда приходится, конечно, но редко.

– И что вы делаете?

– Идем к начальнику цеха, – робко ответила девушка, словно сомневалась, стоит ли сообщать эту важную информацию человеку, похожему то ли на бомжа, то ли на интеллигента, то ли на профессора, спившегося в ранней молодости.

– Как мне попасть на прием к начальнику? – потребовал Коренев, увидев спасительный свет в конце бесконечного тоннеля.

Выяснилось, что руководством принимается ограниченный круг лиц по установленному графику и исключительно по рабочим вопросам, а вот кто такой Коренев – еще разобраться надо. Тем более что никаких документов, подтверждающих его право находиться на территории предприятия, он предъявить не может.

– Да вы сговорились тут? – он все больше ощущал себя жертвой заговора, цель которого – всеми возможными и невозможными способами удержать его на фабрике. Для полноты конспирологической теории не хватало только мотива.

– А Владимира Анатольевича вы знаете? – задал обязательный вопрос, получил привычный отрицательный ответ и ушел, негодуя по поводу странных порядков, царящих на фабрике.

Он проклинал свою нерешительность. На листе бумаги таких смелых поискать надо, а в жизни он избегал конфликтов, хотя в отношениях с девушками вел себя смело – они, как правило, к рукоприкладству не прибегали. В их компании он был храбрым светским львом, умеющим пустить пыль в глаза. По крайней мере, так ему казалось.

Если вечер выдавался тихим, он дожидался, пока большинство сотрудников покинет рабочие места, и в полной тишине ложился на лавочку за столовой, чтобы понаблюдать за звездами. После отключения фонарей светящихся точек на небе высыпало огромное множество, и без труда верилось в бесконечность Вселенной, наполненной мириадами гигантских пылающих шаров, вокруг одного из которых летает планетка, заселенная жизнью. Мелкой, гадкой жизнью.

Ближе к полуночи возвращался в «Отдел дознания», цели и задачи которого оставались загадкой, и ночевал на том же стуле. Он забыл, когда в последний раз нормально спал – в кровати, под теплым одеялом, с разгоряченной Тамаркой. Или теплой Ленкой.

Интересно, хоть кто-то кинется искать его, поинтересуется, куда он пропал? Ваня? Виталик? Ленка? Он перебрал друзей, но ни на кого положиться не мог. Тамарка даже не заметит его отсутствия, хотя из всех знакомых он предпочел бы увидеть именно ее.

Как-то ему попался неадекватный прохожий с огромной седой бородой. Он отличался от остальных работников фабрики тем, что носил потертый костюм вместо робы с табельным номером.

– Вы не подскажете дорогу к выходу? – обратился к нему Коренев с надеждой.

Тот в ответ изрек с достоинством восточного мудреца:

– Кто бежит от себя, не найдет настоящего пути.

Какая чушь! С таким выражением лица можно изрекать любую глупость, и она будет восприниматься как откровение: «Кто не моет руки перед едой, заболеет дизентерией!»

– Ты касался смерти? – спросил странный прохожий, чей возраст маскировался огромной бородой. – Касался? Говори!

Кореневу показалось, что его пытаются схватить за воротник, и поспешил сбежать, но попался в руки охранников, которые сочли его поведение подозрительным.

– Покажите содержимое чемоданчика! – потребовали они.

Он подчинился и покорно глядел, как проходит досмотр личных вещей. Один из охранников, проявлявший самое сильное рвение обнаружил листок рукописи, на обратной стороне которого содержалась нарисованная карандашом от руки незаконченная карта фабрики.

– Что это? – потребовали пояснений.

Показал паспорт и рассказал, как попал на фабрику.

– А может быть, вы занимаетесь промышленной разведкой? Собираете секреты, ноу-хау всякие…

Клятвенно заверил, что тайны ему не нужны, а мечтает он только как можно быстрее покинуть предприятие. И был бы признателен, если бы его вытолкали взашей без всяких почестей. Дескать, согласен на все, лишь бы фабрику в глаза не видеть.

В ответ охранники посмеялись, сообщили, что решение данного вопроса не входит в их компетенцию. Вещи вернули, но страницу с картой изъяли – к счастью, это оказалась обложка рукописи – и отпустили восвояси, строго-настрого наказав на глаза не попадаться.

В конце концов, он запутался в днях недели и с трудом мог вспомнить, сколько времени провел на фабрике, поэтому нарисовал на обратной стороне одной из страниц календарь и зачеркивал палочки. К сожалению, из-за однообразия он часто забывал поставить очередной крестик. Деньги на еду закончились, но он сумел договориться с заведующей столовой и доедал за рабочими нераспроданные остатки. Еду отрабатывал мытьем посуды. Пока мыл тарелки, таращился на свое отвратительное отражение в зеркале. Из-за отсутствия бритвы борода разрослась и изменила внешность до неузнаваемости.

Вопрос с водой решился питьевым фонтанчиком у той же столовой. Вкус был отвратительным, но выбирать не приходилось.

Иногда у столовой показывался кот Мурзик. Он приходил за порцией объедков и ужинал на зависть Кореневу, которому объедки приходилось отрабатывать. Мурзика все любили, и он беспрепятственно заходил в любые помещения. Наевшись до отвала, кот устраивался на скамейке и дремал под последними теплыми лучами осеннего солнца.

Однажды приснился Владимир Анатольевич, который с укоризной глядел на опустившегося Коренева и покачивал головой:

– Молодой человек, на вас жалко смотреть! Не того я от вас добивался, когда отправлял на фабрику. Посмотрите на себя! Чем вы занимаетесь? Моете посуду за объедки? Позорище!

– А чего вы от меня хотели? – возмутился Коренев и проснулся от оглушительного свистка, возвестившего начало нового трудового дня.

До него дошел абсурд сложившейся ситуации. В конце концов, он решил, что ниже по социальной лестнице спускаться некуда и нужно что-то делать, а не плыть безвольным бревном по течению, иначе можно топтать фабричную пыль всю оставшуюся жизнь.

Первым делом пообещал себе набить Ване морду после возвращения из командировки. Вслед за этим важным целеполагающим решением приступил к составлению плана побега. Логические построения начал с того факта, что выбраться из фабрики можно двумя путями – через Ильича или через забор.

В очередной раз вспомнил о старом ружье, и вариант с проходной был отметен как опасный для жизни. Оставался забор. Тут в свою очередь, находилась следующая развилка в рассуждениях: преодолеть ограждение можно ПОД ним, НАД ним и ЧЕРЕЗ него. Рыть подкоп не хотелось. Из-за слабой физической формы отпали варианты, построенные на применении грубой силы. От разрушения забора тоже пришлось отказаться.

Таким образом, оставалось найти способ перелезть сверху. В этом случае мешала колючая проволока, свернутая в спираль, которую следовало перерезать. На огромной фабрике обязательно должен был найтись подходящий инструмент. Коренев уже ничего не страшился и готов был рискнуть здоровьем, лишь бы убраться отсюда. Он решил украсть инструмент в цеху.

Для начала пошел к забору, чтобы оценить толщину проволоки и продумать ход операции. Пришел к выводу, что, кроме кусачек, нужны ящик или лестница, чтобы дотянуться до верха ограждения.

Далее отправился в длинную прогулку по фабричным цехам в поисках снаряжения для ночной экспедиции. Ему начало казаться, что за ним следят и только и ждут, чтобы он протянул руку и попытался что-то украсть. В каждом встречном ему виделся замаскированный охранник, но утешал себя тем, что это происки переутомленного сознания, мнительность, вызванная обстоятельствами.

В конце концов, он поборол страх. С осторожностью заходил в различные помещения и окидывал взором внутреннюю обстановку. Встретив рабочих, говорил, что промахнулся дверью, и уходил.

Через час нашел кусачки, висящие на самодельном крючке над верстаком. Он не был уверен, справятся ли они с колючей проволокой, но ничего лучшего не попалось. Убедился в отсутствии лишних глаз, схватил кусачки и сунул в портфель. Отдышался и направился к выходу, радуясь удачному окончанию первого этапа подготовительных мероприятий.

Вышел на улицу и выдохнул. Есть!

– Есть! – сказали рядом, и настроение испортилось.

По обе стороны двери стояли те самые два охранника, ранее изымавшие карту. По всей видимости, они поджидали именно Коренева.

– Покажите портфель, пожалуйста, – попросили они, и ему пришлось подчиниться.

Тут же вынырнули кусачки.

– Нехорошо, гражданин. Отвратительно. Как у вас наглости хватило на такое?

– Говорил же тебе, неспроста он здесь трется, вынюхивает.

Коренев не находил слов в оправдание и просто сопел. Признаки хищения были налицо, и препираться не имело смысла. Кусачки отобрали, портфель вернули.

– Пройдемте с нами, – попросили его и повели в неизведанные места, куда сам он ни разу не забредал.

– А год назад не вы ли украли экскаватор со складов сыпучих материалов? – спрашивали его по пути.

– Нет, – отнекивался он. – Я тут этой осенью оказался, а до этого о вашей фабрике и не слыхал.

– Жаль, – вздыхали они. – А может, признаешься, что это был ты? Тебе все равно, а у нас раскрываемость увеличится. По такому случаю нам премию выпишут.

– Нет, это был не я, – упорствовал он. Ему не хотелось принимать на себя чужую вину, чтобы незнакомые ему люди получили премию.

– А может быть, две тонны гвоздей, которые летом пропали, это твоих рук дело?

– Да нет же, – не уставал повторять он. Его порядком достало, что на него пытаются навесить недостачи по фабрике за последние два года.

– Жаль, – качали они головой. – А у Хромого Слесаря протез кто спер?

– Не знаю, – отвечал он. – Ни слесаря, ни того, кто у него ногу украл.

– А откуда вам известно, что похитили именно ногу?

– Ну, – он растерялся. – Не зря же его хромым называют?

– Это правда! – подтвердил один из сопровождающих. – Протез, кстати, нашелся: Хромой его за лавкой потерял, закатилось, пока после обеда дремал. Месяц отыскать не мог, а за гаечным ключом полез – и нашел.

– Ну, положим, тут ты ни при чем, но вот три тонны металлолома на прошлой неделе – это верно твоя работа!

Так они и шли под перечисление краж, число которых оказалось велико. Видимо, не все так любили фабрику, как рассказывал Владимир Анатольевич. К досаде сопровождающих, Коренев ни разу не признал вину и ни в чем не сознался.

– Твердый орешек, но тебя выведут на чистую воду! – сказали они напоследок, завели в темную сырую клетку и заперли на замок – до выяснения.

– А тут кормят? – спросил он, вцепившись в прутья.

– Конечно. Только мало, – захохотали они и ушли, оставив его в маленькой камере с кроватью и окошком, в которое не пролезла бы даже кошка.

Ну ничего, хотя бы еда и ночлег будут. Он уселся на кровать, которая после многодневных ночевок на старом стуле казалась пределом мечтаний. Самым страшным показалось то, что он не испытал никаких эмоций по поводу провала побега. В глубине души он не верил в благополучный исход операции и не удивился, оказавшись за решеткой.

#20.

Следующие дни Коренев провел в камере, находя новые достоинства в текущем положении. Во-первых, тут сносно кормили. Еду приносили из столовой, и ее не нужно было отрабатывать мытьем посуды. Во-вторых, он мог выспаться на нормальной кровати.

А в-третьих, – и это главное – по причине отсутствия необходимости заниматься хоть чем-нибудь, он мог позволить себе заниматься, чем угодно. Например, выложить потрепавшуюся рукопись из портфеля, отсортировать листы в правильном порядке и перечитать.

Коренев увлекся идеей стать писателем в старших классах, а до этого его интересовала математика, из которой ему запомнился Пьер Ферма. Известный математик-самоучка на полях одной из книг высказал мысль, позже названную «Великой теоремой Ферма»: невозможно разложить куб на два куба, биквадрат на два биквадрата и никакую степень, большую квадрата, на две степени с тем же показателем.

Столетиями люди пытались доказать эту теорему, кажущуюся примитивной. Почтенные профессора, проворные студенты, любопытные школьники – любой, кто соприкасался с математикой, попадал в плен «простой» задачи. Их творческий зуд подстегивала хвастливая приписка самого Ферма на полях той же книги «Я отыскал этому поистине чудесное доказательство, но поля слишком узки для него». В итоге, выведенное человечеством через столетия доказательство оказалось чудовищно сложным, и лишь немногие математики мира спустя десятилетия способны его понять.

Коренев с детства подозревал, что никакого решения сам Ферма не находил, а примитивнейшим образом водил публику за нос. И именно этот факт вызывал восхищение. Кореневу точно так же хотелось написать книгу, о которой литературные критики станут спорить, пытаться разгадать ее тайны, а на деле главный ее секрет заключался бы в том, что никаких секретов нет, а сама книга – абсурдна и не содержит не только глубины второго или третьего плана, а и смысла вообще, но полчища литературных критиков и окололитературных пустобрехов соревновались бы в поисках второго дна.

Рукопись указанным условиям не удовлетворяла. Коренев перечитывал страницы машинописного текста, и убеждался в их безнадежности. От разочарования ему хотелось порвать эти листочки и покончить с писательством.

На третий день его заставили пройти медицинскую комиссию. Сдал кровь, мочу, кал и часть генофонда и предстал перед комиссией из четырех врачей. Они сидели в ряд, чередуясь – усатый-лысый-усатый-лысый – и задавали вопросы, по сравнению с которыми визит к психологу представлялся детской прогулкой в городской парк.

– Не возникало ли у вас желания вступить в сексуальную связь с одним из ваших родителей? – спрашивал усатый.

– Фу, какая гадость! – Коренева едва не стошнило от представившейся картины.

– Гипертрофированное отрицание, – сказал лысый усатому коллеге с великолепной шевелюрой. – Подобная реакция свидетельствует о подсознательном желании, подавляемом сознанием.

– Зачем все эти вопросы? – Коренев подозревал, что комиссия составлена из отборных извращенцев.

– А как еще мы можем отыскать психологические причины вашего девиантного поведения? Корень социопатических наклонностей нужно искать в вашем детстве.

На дальнейшие расспросы Коренев отказался отвечать в категоричной форме – показал средний палец и потребовал конвоировать в камеру. Профессора покачали головой, покивали друг другу и принялись составлять многостраничное заключение.

За время пребывания в камере дважды приходил важный человечек невысокого роста. Он вытирал платком потеющий лоб и задавал вопросы:

– Вы пытались украсть инструмент на прошлой неделе в среду?

– Да.

– Еще что-то противозаконное совершали?

– Нет.

– Жаль, – вздыхал мужчина и делал пометки в блокноте. – Ваше чистосердечное признание облегчило бы нам работу.

– Мне не в чем признаваться, – говорил Коренев, которому не хотелось никому облегчать работу.

– Совсем? – удивлялся мужчина. – У каждого нормального человека есть скелеты в шкафу. Я, к примеру, когда мне пять лет отроду было, в собаку кирпичом кинул, а она, бедняга, заскулила и померла.

– Рад за вас, – едко отвечал Коренев, хотя помнил за собой подобный грешок.

Мужчина вздыхал, словно пытался вызвать к себе сострадание, под действием которого полагалось раскаяться во всех злодеяниях от рождения и до прошлой среды включительно.

Когда упитанный мужчина пришел в третий раз, Коренев успел смириться с вечным заточением в этом странном месте, напоминающем чистилище – тихо, сонно и никто не тревожит, лишь небольшие грехи не дают попасть на следующую ступень в загробной иерархии.

– Собирайтесь, у вас десять минут, – сказал мужчина.

– Куда меня ведут? – разволновался Коренев.

Ему представилось, что его могут отправить на казнь. Посадят на стул, щелкнут выключателем и от сильного тока вкрутую сварятся мозги. Месяц назад он назвал бы происходящее бредом.

– Меня же не собираются… – он замялся в поисках слов. – Меня не хотят… Ну…

– Что вы мычите? – пробурчал мужчина. – Собирайте вещички и готовьтесь к мероприятию, а я бумажки оформлю.

Коренев сложил в портфель вещи, включая бесталанную рукопись, и заправил постель. Пока расправлял складки на наволочке, убедил себя, что произойдет что-то плохое, и мучительно припоминал события прошедших лет. Говорят, в такие моменты жизнь проносится перед глазами, но ничего подобного не случилось. Две глупые мысли чередовались: «надо было соглашаться на Тамарку» и «столько не успел». Загадкой оставалось, что означало «надо было соглашаться», как будто ему что-то предлагали. И не факт, что Тамарка не дала бы от ворот поворот. А вот по поводу «столько не успел» вопросы были еще сложнее: что именно не успел?

– Сколько можно возиться! – возмутился упитанный мужчина с документами в руках. – Никогда не встречал, чтобы люди так медленно заправляли кровать.

– У вас на фабрике смертные казни не практикуются? – спросил Коренев жалобным голосом.

– Нет, конечно! – удивился мужчина. – Или у вас есть особые пожелания?

– Что вы! – замахал руками Коренев, у которого с души упал камень. Он вспомнил о Тамарке и устыдился временной слабости. – Я готов.

Вышли на свежий воздух, где царила глубокая осень, пахло морозом и сыростью. Коренев шел за сопровождающим, хотя и продолжал оставаться в неведении относительно конечного пункта назначения.

– Куда направляемся? – спросил он. За последние недели в нем что-то сломалось, и он превратился в покорное и забитое существо, слепо идущее в указанном направлении.

– В суд.

– Уголовный или административный?

– У нас есть только один – фабричный.

Коренев оживился. Что-то новенькое.

– А этот ваш суд имеет полномочия?

– Вопросы, возникающие на территории фабрики, решаются на территории фабрики, – ответил мужчина и добавил: – Смертных приговоров мы не признаем, если вас интересует.

Коренев хотел уточнить, какие все-таки виды наказаний практикуются, но не успел, потому что подошли к зданию, которое умудрялось выглядеть более серым, чем остальная часть фабрики вместе взятая. У входа висела очередная табличка со странной надписью «Судебный отдел».

– Прошу! Вас заждались! – пригласительным жестом указал сопровождающий на дверь.

Коренев вошел и оказался в огромном зале, занимавшем все внутреннее пространство здания. Большую часть помещения составляли многочисленные ряды стульев, на которых сидели, шумели и переговаривались рабочие. Почти все места были заняты, а некоторые присутствующие даже стояли у стен или сидели на корточках.

При виде Коренева гул мгновенно сошел на нет. Присутствующие уставились на него, словно на заморскую диковинку или известного маньяка, о котором газеты трубили, будто бы он убивал женщин, питался младенцами и высасывал фосфор из их костей. Атмосфера всеобщей ненависти собралась тучным облаком над его головой. Впрочем, часть лиц демонстрировала любопытство, а одна из женщин даже смотрела на него с жалостью.

– Прошу сюда! – позвал молодой паренек с жидкой бородкой, сидящий за столом перед залом и похлопал по свободному месту возле себя.

Коренев уселся на единственный пустующий стул. Паренек пожал руку и отрекомендовался:

– Я адвокат, представляю ваши интересы в суде.

Коренев оглядел паренька, пытаясь по внешности определить, насколько хорошо этот юнец может защищать его интересы.

– И давно вы занимаетесь адвокатской деятельностью?

– Вы знаете, недавно. Честно говоря, это мое первое дело.

Лицо Коренева исказила гримаса отчаяния.

– Не подумайте ничего плохого, – продолжал паренек. – Я талантливый и подающий надежды. У кого хотите, спросите, у меня котелок варит, я фабричный устав наизусть выучил, а в нем – на минуточку! – девять томов и брошюрка с уточнениями и дополнениями. Мы еще повоюем! У меня светлые предчувствия.

– Будем надеяться на ваши предчувствия, – мрачно сказал Коренев. – Смертной казни у вас нет, так что хуже не станет.

– Почему же? Есть! В уставе этому целый раздел посвящен. За особо опасные преступления, направленные на изменение формы руководства фабрикой и посягательство на ее моральные устои.

– Какое странное преступление, – заметил Коренев и прикинул, может ли кража ржавых кусачек потянуть на «посягательство на моральные устои фабрики».

– Тишина! – объявила женщина с огромными коровьими глазами и ударила по столу судейским молотком, который почему-то походил на обычный сапожный. С учетом того, что и без ее крика в зале была полная тишина, теперь и вовсе стало тихо, как на ночном кладбище – даже жужжание мухи отдавалось громким эхом. – Слушается дело номер триста двенадцать о хищении в особо крупных размерах.

У Коренева брови полезли на лоб при упоминании об «особо крупных размерах», он не выдержал и с места возмутился:

– Какое хищение? Вы с ума сошли?

– Подсудимый, – сказала судья, – соблюдайте порядок или вас выгонят из зала за неуважение к суду.

– Успокойтесь, – прошептал адвокат и дернул Коренева за рукав. – Не злите ее, она женщина злопамятная. Если испортите ей настроение, она вас засудит.

– А как же объективность и непредвзятость? Разве суд не должен быть справедливым и независимым?

– Вы где-то такой видели?

– Нет, – признался Коренев и вспомнил многочисленные случаи, когда по долгу журналистской службы попадал в зал суда.

– То-то же! Сами понимаете специфику…

Коренев замолчал и решил нордически наблюдать, чем закончится этот цирк и в какой абсурд выродится ситуация. Между тем, судья представила стороны, включая обвиняемого, прокурора и адвоката, и обратилась непосредственно к Кореневу:

– Вы признаете себя виновным по данному делу?

– Признаю… Я украл кусачки, но…

– Отлично, – обрадовался адвокат. – Ваше признание упрощает и ускоряет процесс!

Коренева смутила радость защиты, и он сказал злым полушепотом:

– Не хочу ничего упрощать, я выбраться хочу!

Юный защитник вспылил, и таким же злым полушепотом ответил:

– Мало ли кто чего хочет! Я тоже выбраться хочу, но нужно терпеть и не нарушать правила! Хотя не нарушать в последнее время сложновато, уж больно много правил развелось, – признался он виноватым тоном. – Но ваше воровство это не оправдывает.

– Что-то я не пойму, вы адвокат или прокурор?

Их шепот перебил громкий голос судьи:

– Тихо! Суд идет! Прекратить шум в зале!

Коренев замолчал и насупился. Судебное заседание не сулило ничего хорошего.

К делу подключился прокурор – в отличие от адвоката, он находился в возрасте и лоснился от осознания собственной важности. Большой живот придавал ему схожесть с ледоколом, подминающим под корпус белые ледяные поля. Он потирал рукой ежик коротких волос и противно облизывал губы.

– Вы признаете, что пытались украсть кусачки? – спрашивал он грозно.

– Да, но я не хотел украсть их насовсем, – лепетал Коренев, подавленный авторитетом прокурора. – Я бы их на время взял, а потом вернул…

– Вы могли просто попросить, но почему-то этого не сделали.

И впрямь, почему ему не пришла в голову такая элементарная идея?

– Наверное, я был уставшим и измученным, и действовал неадекватно.

– Это в вас гены говорят! – изрек прокурор с брезгливостью, словно подсудимый оказался не чистопородным псом, а безродной дворнягой.

– При чем тут гены? – обиделся Коренев. – У меня нормальные гены.

– Дурная наследственность.

– Вы знали моих родителей, что так о них отзываетесь?

– Если они воспитали сына-вора, ничего хорошего о них сказать нельзя. Яблочко от яблоньки недалеко падает, – заключил прокурор голосом, не терпящим возражений. – По качеству яблока можно судить о самой яблоне. «По плодам их узнаете их», – процитировал он для демонстрации широты кругозора и вернулся к судебному рассмотрению: – Интересен дальнейший ход рассуждений. Зачем вам понадобилось красть кусачки?

– Как это относится к делу? – возмутился Коренев. – Считайте, для личного пользования.

– Ошибаетесь! – заявил прокурор. – Это имеет большое значение для суда. Нам удалось установить, что вы не являетесь работником фабрики и не смогли бы использовать инструмент для работы, значит, они вам понадобились для чего-то другого. Например, вы могли повредить ими дорогостоящее фабричное оборудование.

– Зачем мне это? – удивился Коренев. – Почему я должен что-то портить?

– Диверсия со стороны конкурентов.

– Нелепица какая-то! Ничего подобного я делать не собирался!

– Тогда скажите, зачем именно вам понадобились кусачки, раскройте тайну, а мы вас выслушаем.

Прокурор замолчал, и Коренев затылком ощутил, как взоры сидящих в зале устремились на него в ожидании ответа.

– Подсудимый, отвечайте, не тяните резину за хвост, – потребовала судья.

– Лучше ответить, хуже будет, даже я ничего сделать не могу, – шепнул адвокат.

«Ты и так ничего не делаешь!» подумал Коренев и, рассудив, что хуже не будет, признался:

– Я хотел убежать с фабрики.

По залу прокатился возмущенный шепот, преисполненный осуждения. Никому и в голову прийти не могла такая страшная идея – покинуть фабрику.

– Как именно вы собирались применить кусачки? – продолжал прокурор. – Вы хотели использовать их для угрозы персоналу?

– Нет, я собирался перерезать колючую проволоку над забором.

Тут зал и вовсе ахнул, словно за это полагалась смертная казнь. Коренев оглянулся на адвоката, но тот сохранял восторженное выражение лица.

– Чего они? – прошептал он, но его перебил прокурор:

– Вы не могли, как все нормальные люди, выйти через проходную?

– Нет. Если бы мог, здесь бы не сидел… – сказал Коренев и поведал историю попадания в плен фабрики, хотя и умолчал о некоторых деталях, вроде ружья Ильича. Рассказ сопровождался таким густым и напряженным молчанием в зале, что впору было вешать топор. Обстоятельным описанием блужданий и лишений Коренев надеялся достигнуть понимания у аудитории. Давил на жалость, так сказать.

– Сами виноваты! – сказал прокурор в заключение душещипательной истории. – Ваша вопиющая безответственность и стала причиной злоключений, так что нечего пенять на нашу охранную службу. Если вас попросили стоять и ждать, вам и следовало стоять и ждать. А если вам предписано было вернуться до окончания суток, вы и обязаны были до полуночи покинуть предприятие. Это же элементарно.

– Но в жизни бывают всякие обстоятельства! Не всегда ситуация складывается, как загадано.

Прокурор не удостоил ответом. Он подошел к своему столу, взял папочку с бумагами и просмотрел по диагонали первый листок.

– Мы сделали запрос по подсудимому и получили интересную информацию. Оказывается, около двух месяцев назад в соседней квартире по месту проживания подсудимого было совершено жестокое убийство пожилой женщины, труп которой якобы был обнаружен подсудимым лично. Заметили тенденцию? Там, где вы, обязательно случаются неприятности.

По рядам побежала очередная волна возмущений.

– Это тут при чем? – удивился Коренев. – Какое отношение убийство имеет к рассматриваемому делу?

– На первый взгляд, кажется, что никакого, – вкрадчиво сказал прокурор. – Но разве честный и ответственный человек допустит, чтобы рядом с ним, в соседней квартире, происходили отвратительные вещи?

В зале одобрительно загудели. На фабрике действовала особенная логика, согласно которой Коренева следовало признать виновным во всех возможных преступлениях уже потому, что он существует. Он разнервничался и завопил:

– Я хочу пообщаться с руководством! Я тут не работаю!

– ТИШИНА! – потребовала судья, и глаза у нее выкатились так, что едва не выпали.

Когда зал замолчал, прокурор задал следующий вопрос:

– Где ваше постоянное место работы?

– Я числюсь штатным журналистом в «Вечернем городе». Это у нас такая местная газета со скромным тиражом.

Прокурор улыбнулся и залоснился, будто готовился сказать очередную гадость.

– Имеется информация, что в вашем издании была опубликована серия фальшивых писем якобы от имени возмущенных граждан, спровоцировавшая беспорядки в городе, закончившиеся массовой дракой с несколькими смертельными исходами. По имеющимся сведениям, именно вы, Андрей Максимович, являетесь автором публикаций, направленных на разжигание межнациональной вражды. Верно?

Коренев выпучил глаза. Упитанный самодовольный человечек проявлял необыкновенную осведомленность. Стало быть, дома уже ждут для допросов и выяснений. Раскололся Ваня, не выдержал пыток…

– Таким образом, – заключил прокурор, – подсудимый является человеком с низкими моральными устоями.

– Суду все ясно, – объявила судья. – У кого-то есть дополнительные вопросы?

Коренев с надеждой посмотрел на адвоката, но тот глядел на судью чистыми голубыми глазами ребенка на кукольном спектакле и никаких вопросов не имел. Вопрос был у самого Коренева. На кой черт ему такой адвокат, который никак не проявил себя за время судебного заседания?

В зале поднялся шум. Кто-то завопил с задних рядов:

– Это-то понятно, а какая гнида сперла у меня рабочие перчатки?

– Причем тут перчатки? – ответили ему. – У меня вот гаечный ключ пропал. Надо разобраться, чьих это рук дело!

– Товарищи присутствующие, воздержитесь от высказываний, вводящих суд в заблуждение! – заверещала судья. – У кого-то есть замечания?

Из самой середины зала раздался нетрезвый молодой голос:

– Хочу засвидетельствовать, что накануне застал подсудимого при попытке вынести с территории фабрики два вагона металлолома на общую сумму… Подождите, бумажку найду и дам точную цифру…

Пока обладатель нетрезвого голоса шарил по карманам, сосед дернул его за рукав:

– Сядь, Семен, и не позорься! Тебя же с этим металлолом у забора и словили!

– Пьянь! Когда тебя выгонят с фабрики! Если бы не мамаша…

– Сколько его ловили, да каждый раз выпускают! Что за несправедливость такая! – народ прорвало, и внимание общественности переключилось на Семена и его низкий моральный облик. – Ни присесть, ни встать, как талон выписывают, а ему хоть бы хны! Ему в тюрьме сидеть положено!

– Тихо! Тишина! Всех выгоню из зала! – закричала судья и стукнула молотком, отчего у того сломалась ручка. Боек полетел в зрителей и с грохотом приземлился у ног Коренева. – Устроили балаган! И ты, Сема, сядь, не позорься!

– Ну, ма!…

– Разговоры!

Судья дождалась, пока в зале стихнут волнения, и продолжила:

– Подсудимый признается виновным в совершении кражи и приговаривается к исправительным работам сроком на три месяца. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Она хотела по привычке ударить молотком, но в ее руках осталась только ручка от него, поэтому вместо удара получился дребезжащий стук. Вокруг зашумело и загрохотало – люди вставали с мест и расходились. Коренев продолжал сидеть и переваривать случившееся.

#21.

Толпа зевак расходилась, когда адвокат похлопал Коренева по плечу:

– Видите, замечательно вышло! – сказал с довольным лицом, будто они выиграли дело, а не продули с разгромным счетом. – Такое событие не грех и отметить! Но я не пью, мама не одобряет.

Коренев пребывал в прострации и не отреагировал на поздравления. Месяц назад он был счастливейшим человеком без забот и хлопот, ведущим беззаботный образ жизни холостяка, не обремененного бытовыми трудностями, а теперь беззаботная жизнь скатилась под откос.

Будто кто-то задался целью испортить ему существование, причем затейливо, с выдумкой, исподтишка. Ведь не зря же у Вани выпросили именно его и никого другого. Стоило догадаться. Дернул черт отправиться в дальний путь в неведомые края.

– Очистить помещение! Не задерживаемся! – потребовала судья. – Обеденный перерыв!

Коренев на ватных ногах с портфелем в руках направился к выходу. Он не имел понятия, что делать дальше – где отбывать наказание, какие исправительные работы выполнять.

У двери поджидал человек с маленькой головой и широкой улыбкой.

– Подсыпкин, председатель и основатель альтернативного профсоюза, – повторно представился он. – Борюсь за интересы простого трудового народа любыми доступными способами. Если у вас найдется свободная минутка, хотелось бы с вами пообщаться на насущные темы. Надеюсь, не возражаете?

Коренев рассеянно кивнул. Подсыпкин говорил с переменной скоростью, растягивал слова, проглатывал отдельные звуки и слегка запинался. Даже когда он сообщал очевидные и правильные вещи, ему верилось с трудом. Коренев вспомнил слова потомственного революционера, сказанные в первую их встречу: «Никому нельзя доверять. Особенно себе».

Доверять председателю альтернативного профсоюза не хотелось.

– Приношу искренние соболезнования в связи с вопиющим безобразием, участником которого вам пришлось стать, – говорил Подсыпкин. – Конечно, тотальный произвол и волюнтаризм, помноженный на полное беззаконие, но это не повод сдаваться без борьбы. К примеру, вы заметили Семена? Регулярно бывает пойман на хищениях, но каждый раз выходит сухим из воды. А знаете почему? Потому что его мать – главный судья, – Подсыпкин выпучил глаза, будто сообщил огромную тайну, узнав которую, следовало упасть от изумления.

«Тоже мне, секрет Полишинеля». Коренев еще на суде сообразил, кто кому кем приходится, а всем остальным об этом и подавно было известно. Подсыпкин говорил очевидности и возмущался всеобщей несправедливостью:

– Сплошной произвол. Законы пишутся под НИХ и направлены на защиту ИХ интересов. Но мы не должны сдаваться, нужно поднимать вопросы и ставить ребром, иначе ничего делаться не будет. Вы знаете, как ОНИ зажрались в своих хоромах?!

– Кто ОНИ? – уточнил Коренев. – И как у вас получается называть их с большой буквы?

В целом, люди на фабрике умели говорить еще и курсивом. Это было странно вдвойне, но Подсыпкин проигнорировал вопрос.

– ОНИ – это руководство фабрики, конечно! Заметили, как в каждой газете вылизывают Директора? Не руководитель предприятия, а сам Иисус – детей любит, природу обожает и по ночам не спит, о фабрике думает, о нас с вами переживает. Только профанация это, плевать ему на всех, кроме себя и дружков.

Подсыпкин оседлал любимого конька и был готов жаловаться несколько часов кряду. Коренев его не слушал и смотрел под ноги в раздумьях, что же ему делать: никто не рассказал, как отрабатывать наказание.

– Пойдемте, по пути поговорим, – сказал Подсыпкин.

– Куда?

– К начальнику изоляторного цеха, конечно, чтобы он определил вас на исправительные работы. Вас же на краже словили в изоляторном цехе, вот и наказание вам там же отбывать полагается.

Коренев вздохнул, и они пошли вместе. Подсыпкин продолжал рассказывать ненужные подробности о жадности власть имущих и их безнаказанности.

– Кстати, – сказал он. – Благодаря нам, у вас хотя бы был адвокат, а так вам никакого не полагалось.

Коренев не испытывал особой признательности за подобную помощь и не преминул выразить недовольство работой защиты:

– Я что-то не заметил полезности вашего адвоката. За время судебного заседания он не сказал ни слова в мою защиту. У меня скорее сложилось ощущение, что он меня осуждал.

– Вы не владеете ситуацией, – возразил Подсыпкин. – Да, как человек он вас презирал, а как адвокат – неплохо защищал. Суд – это показательная часть мероприятия, предназначенная для формального соблюдения процессуальных норм, а в действительности принципиальные вопросы решаются до суда в неофициальной обстановке. Скажем, по делу о хищении ваша вина была очевидна с самого начала, и ни о каком оправдании речи идти не могло, вопрос состоял в суровости наказания. Прокурор требовал оставить вас в изоляторном цехе пожизненно, а адвокат уговорил смягчить срок до трех месяцев.

– Ого! – удивился Коренев и проникся уважением к жизнерадостному юноше с голубыми глазами. – Давать пожизненное за кусачки – идиотизм!

– Во-во! – подхватил Подсыпкин. – И я о том же говорю.

– А разве это подобие суда имеет компетенцию судить и выносить приговоры? Это же противоречит Конституции…

– Не произносите крамольных речей, – прошептал Подсыпкин и огляделся по сторонам. – Конституция – слово ругательное, его не принято озвучивать в общественных местах. Вы находитесь на фабрике и подчиняетесь ее законам, у вас другого выхода нет. А если вы скажете что-то нехорошее о Директоре, вам никакой адвокат не поможет – пожизненный эцих с гвоздями без права на досрочное.

– Удивительно. Вы о руководстве говорите мало хорошего, а продолжаете оставаться на свободе. Не кажется ли вам подозрительным?

– Меня Директор боится, – у Подсыпкина задрался подбородок. – За мной есть люди, готовые подняться против руководства в случае моего заключения. Меня предпочитают не замечать и притворяться, что я не существую. В качестве побочного эффекта могу позволить себе некоторую вольность в высказываниях. Но небольшую и в личной беседе, как сейчас с вами. Зато, когда за пределы фабрики просачивается информация о местных порядках и всеобщем угнетении, меня показывают проверяющим. Дескать, смотрите, у нас полная свобода, а недовольных мы не только пальцем не трогаем, а еще и позволили им организовать альтернативный профсоюз. Кстати, я его и возглавляю.

– Складывается впечатление, что вы играете за команду Директора, – заметил Коренев.

– Мне безразлично, как там у вас складывается. Но хотя бы так я имею возможность сдерживать вседозволенность руководства.

Коренев ущипнул себя за руку. Казалось, что попал в сон – длинный, тягучий, алогичный.

– Зачем вы себя щиплете? – с подозрением спросил Подсыпкин. – У вас страсть к самоистязанию?

– Давненько я не видел такого количества идиотов, подобная их концентрация возможна исключительно в кошмаре, – пояснил Коренев, убедившись, что ничего не поменялось и он не проснулся от боли в руке. – Решил проверить, не сплю ли я.

– Ну и как? Каковы результаты проверки? – с интересом спросил Подсыпкин.

– К сожалению, я по-прежнему здесь, рядом с вами.

– Кстати, нельзя идиотов называть идиотами, это унижение достоинства, экстремизм и дискриминация по умственным способностям, даже если у них справка имеется, – сказал Подсыпкин.

– То есть, я не могу высказать правду, даже при наличии доказательств?

– Совершенно верно, на ваши аргументы всем плевать. Лучшая стратегия для выживания – молчать и не привлекать внимание. Точнее, руководство добивается укоренения этой мысли в каждой голове. Мы, по их мнению, должны сидеть и безучастно смотреть на творящиеся безобразия. И хуже всего, это действует, люди боятся высказываться.

– Как предусмотрительно со стороны руководства.

– Да, там не дураки сидят, – согласился Подсыпкин. – Точнее, дураки, но не все. Взять, к примеру, директора, общался я давеча с ним во сне, умнейший человек, даром, что зажрался. Не люблю зажравшихся.

При этих словах он облизнулся, и глазки на маленьком лице загорелись неподдельным интересом.

– Разговаривали во сне? – Коренев усомнился в адекватности Подсыпкина.

– Да-да! Сами потом поймете. Кстати, смотрю на вас и думаю, что в наших рядах не хватает таких людей, как вы.

– Можно уточнить, каких именно? – осторожно спросил Коренев.

– Со стороны, с незамыленным взглядом, плохо поддающиеся официальной пропаганде руководства, готовые пострадать за идею. У нас чрезвычайная нехватка подобных кадров.

– Не собираюсь я ни за что страдать. У меня и идей-то никаких нету.

– Тогда страдайте за нашу идею, – расщедрился Подсыпкин. – Вам-то все равно, вы уже страдаете, но пока бессмысленно и неэффективно, а так будете мучиться с пользой для общего дела. Ну как, по рукам?

– Я подумаю над вашим предложением, – холодно ответил Коренев. Почему-то всем хотелось, чтобы он страдал за чужую вину или чужие идеи.

Они подошли к небольшой стеле, выкрашенной серебристой краской.

– Изоляторный цех, – прочитал Коренев и огляделся. Вокруг располагались те же самые однотипные здания, ничем не выделяющие изоляторный цех среди прочих структурных подразделений фабрики. – И что тут делают?

– Изолируют, конечно.

Они вошли в двухэтажное здание, стоявшее за стелой, и поднялись по пустым коридорам на второй этаж. В коридоре стояла тишина, будто никто не пришел на работу. Подсыпкин довел Коренева до двери с надписью «Начальник цеха» и вручил бумажку со следующей инструкцией:

– Это решение суда. Предъявите его начальнику, вас определят на работу. Я же вынужден распрощаться, было приятно пообщаться с умным человеком. Начальство, как вы понимаете, меня недолюбливает, некоторые даже считают шпионом с конкурентного производства. Это обидно, потому что никто не болеет за фабрику больше меня. Честное слово! Эти руки, – он эмоционально продемонстрировал нежные, лишенные мозолей ладони, – не украли ни копейки! Клянусь самым святым – моей честностью.

Подсыпкин склонил голову – к сожалению, она была маленькая, и его жест остался незамеченным – и немедленно ретировался. Коренев помял бумагу в нерешительности, постучал и вошел.

Кабинет начальника изоляторного цеха оказался небольшим. С порога бросался в глаза огромный аквариум с тремя упитанными рыбками оливкового цвета с фиолетовым отливом – Коренев выбирался с Виталиком на рыбалку, но в рыбах не разбирался. Специально для далеких от морской темы гостей на стенке аквариума наклеили поясняющую табличку: «Пираньи». Видимо, это был какой-то подвид для разведения в аквариумах.

Каждый, читавший в детстве приключенческую литературу, знал о кровожадности рыб, в долю секунды обгладывавших до скелета несчастных людей и животных, которым не повезло оказаться за бортом в Южной Америке. Кореневу тоже было интересно, правда ли это или миф, порожденный желанием впечатлить читателя. Интуиция и богатый опыт ведения колонки «А знаете ли вы?» подсказывали, что истину следует искать где-то посередине.

– Что вам надо?

Коренев отвлекся от аквариума и поглядел на стол, покрытый рядами бумаг, из-за которых выглядывал торс человека с квадратным лицом, колючими сверлящими глазами и волевым подбородком. Кореневу всегда было интересно, как выглядит пресловутый «волевой подбородок». Его любопытство было удовлетворено сполна.

Когда человек открывал рот, показывались острые разреженные зубы, точь-в-точь, как у пираний.

– Меня направили к вам по решению суда, – сказал Коренев и отдал бумагу.

Начальник брезгливо взял и пробежал по строчкам взглядом.

– Кусачки украсть пытался?

– Так точно.

Бессмысленно отпираться с приговором на руках.

– Что с тобой делать?

Коренев пожал плечами.

– Ты кто по образованию?

– Журналист.

Начальник брезгливо скривился.

– С такими данными тебя можно определить только на неквалифицированный труд, – сказал он. – Пойдешь на лопату, грязь разгребать.

Карьера разнорабочего Кореневу не улыбалась от слова «совсем». Всю сознательную жизнь он посвятил интеллектуальному труду и испытывал стойкое отвращение ко всякого рода физической деятельности.

– Согласен?

– А есть выбор? – с надеждой спросил он.

– Нет.

Начальник ткнул в кнопку на телефоне. Где-то в недрах здания зажужжал звонок. Коренев прислушался и едва не подпрыгнул от неожиданности, когда дверь распахнулась и в кабинет вбежал мужчина в бледно-желтой робе. На серьезном неулыбчивом лице он носил усы щеточкой и очки с толстой оправой – одна из дужек была сломана и ее заменяла резинка.

– Твой новый подопечный. Суд впаял три месяца за воровство, – сказал ему начальник и кивнул на Коренева. – Товарищ неквалифицированный, реализуй его где-нибудь.

– Ясно, сделаем, – хмыкнул вошедший и двумя пальцами разгладил усы.

Кореневу не понравился ни этот взгляд, ни само слово «реализуй», похожее на «использовать».

– Иди за мной, – кивнул человек в желтом костюме и вышел из кабинета начальника. – Я твой бригадир и следующие три месяца ты у меня в подчинении. Ясно?

Коренев понял, что грядут непростые времена. В ближайшие дни он выяснил, что излюбленной фразой бригадира является «Ты че творишь?», во всяком случае, каждое действие Коренева сопровождалось именно ею.

#22.

Бригадир поселил Коренева в своем вагончике, утепленном снаружи и изнутри. Обогревался вагончик «буржуйкой» – в углу лежала поленница дров для нее. Кроме металлической печи имелась какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца жила собственной жизнью и открывалась в неподходящий момент.

– Спать будешь здесь! – сказал бригадир и указал на лежак. – На работу выходишь с завтрашнего дня.

Остаток вечера Коренев скоротал на кровати в размышлениях о превратностях судьбы. Все это время бригадир сидел за столом над чертежами в полном молчании и с треском почесывал жесткую седеющую щетину на подбородке. Его пасмурное лицо хранило одно недовольное выражение, словно в этой жизни не существовало ничего, способного его развеселить.

Коренев бригадира побаивался – ему казалось, с такими лицами ходят по улицам маньяки и серийные убийцы в поисках жертвы. В вагончик иногда забредали рабочие за указаниями, бригадира они называли «отец» без всякого имени-отчества, и его настоящее имя осталось загадкой.

В конце дня бригадир натянул кислотно-зеленую каску, светившуюся в темноте, и ушел домой. Перед уходом распорядился дверь никому не открывать, не шуметь, внимания не привлекать и песен не петь. Коренев пообещал не петь и всего остального тоже не делать.

Ночью спал отвратно и постоянно ворочался. Ему снилось, как его выводят в чистое поле, вручают лопату и требуют рыть яму, которая походит на его собственную могилу, а вокруг стоят его знакомые, включая Ленку и Тамару, и смотрят с осуждением. Даже Дедуля явился с креслом-качалкой и злорадствовал, мол, большей бездарности в жизни не встречал.

Утром вернулся бригадир и принес новый комплект спецодежды темно-синего цвета, хотя и без цифр на спине – отбывающим наказание номер не полагался.

Кроме спецодежды, выдали еще и талоны для трехразового питания в столовой. Бригадир употреблял исключительно принесенный из дому паек, а от столовской еды у него случалась изжога. Кореневу же выбирать не приходилось.

Его отвели к огромной куче то ли угля, то ли земли, то ли породы, то ли смолы – черт их разберет. Задача состояла в том, чтобы набирать эту отвратительно воняющую жижу и забрасывать лопатой в грязное корыто с ручками. После заполнения корыто в четыре руки относилось метров за сто и опорожнялось через люк в земле. Что со смолой происходило дальше, оставалось загадкой, но в беспросветной черноте хлюпало и гудело, будто там жил огромный прожорливый монстр.

Работали впятером. Лица, руки и одежда напарников пропитались черной смолой, а сами они напоминали измазавшихся шахтеров и представлялись Кореневу на одно лицо. Через неделю или две он должен был выглядеть так же, если не хуже.

– Благодать, – говорили ему для приободрения. – Бери больше, бросай дальше. Да и платят неплохо, надо сказать. Да что уж там, много платят.

– Такая важная работа? – удивился он.

– Вредная.

Выпрямился, перестал копать и выпучил глаза. Ни о чем таком его не предупреждали.

– Конечно. Думаешь, эта гадость – целебная грязь? Дыши пореже, пока сознание не потерял, – посоветовали ему. – И руки мыть не забывай, пока коже не слезла, как у змеи.

Он поглядел на черную смолистую жидкость с испугом. Он не имел ни малейшего желания подвергать здоровье смертельной опасности. Хотелось еще пожить.

– Греби лопатой, не отлынивай. Переживешь три месяца, мы годами работаем, – отвечали ему. – Думать было надо, когда кусачки воровал, а теперь поздно пить боржоми. Не мог что-то подороже спереть? Вот начальник цеха тянет, как с пожара, все об этом знают, а ему ничего, потому что троюродный племянник директора.

– Сплошное кумовство и непотизм! – сказал самый пожилой из рабочих. Или просто самый грязный, сказать трудно. Возможно, грязь была сродни кольцам в стволе дерева – по миллиметру в год.

– Надо бороться за честное распределение должностей! – подсказал Коренев для поддержания разговора. Прозвучало похоже на Подсыпкина, и он смутился.

– Зачем? – удивились рабочие и прекратили копать.

– Ну, это же плохо, наверное… Да? – промычал он неуверенно.

– Ну а что же директору брать на такие ответственные посты кого попало? Нет, нужны проверенные кадры, он их и ставит. Надежные люди – корень порядка. Придет, к примеру, в руководство случайный человек и все испортит, а так у нас есть и отлаженная система, и преемственность, и отсутствие драки за власть. Постоянство – залог уверенности в завтрашнем дне. Темпы развития стабильности опережают заданные показатели на два процента в прошлом квартале, и на три – в текущем.

Странные люди и общаются по-казенному. Чудаковатый Подсыпкин на общем фоне выглядел не самым неадекватным. Его возмущения хотя бы выглядели разумно. Слова рабочих походили не речь живого человека, а на список лозунгов к первому маю. Коренев решил впредь голоса не подавать и работать молча, чтобы не сморозить глупость.

В первый же день с непривычки заработал мозоли на ладонях, хотя и не снимал защитных перчаток. Материал рукавиц был грубым, и он подозревал, что именно ими и натер волдыри.

К счастью, общий энтузиазм был далек от ударного. Работали с чувством, с толком, с расстановкой. Любое телодвижение сопровождалось паузой на поправку рукавиц, а перекуры следовали один за другим без перерыва.

– Не суетись! – сказали Кореневу.

Он не курил и вообще подозревал смолистую жижу в горючести, поэтому работал, пока остальные отдыхали.

– Я не курю.

– Тогда постой, передохни. Чего разошелся, будто в своем огороде картошку копаешь? Оно тебе надо? Никуда куча не денется, не волк, в лес не убежит.

С досадой прекратил махать лопатой. Тот небольшой опыт физического труда на родительской даче, который у него все-таки был, подсказывал, что после отдыха работается намного тяжелей.

В обед все доставали пайки, а он ходил в столовую с талонами. Он успевал пообедать, умыться и вернуться назад, пока прочие рабочие разворачивали свертки, растягивая обеденный перерыв по времени вдвое, а то и втрое от положенного.

За обедом шло обсуждение новостей.

– Читали? Директор в заграничной командировке встречался с зарубежными министрами, – начинал кто-то для поддержания беседы. – Он их с порога отшил, у них такие лица недовольные были, будто хрену наелись.

– Уроды! Когда уже сдохнут? Житья от них нет, только и думают, как бы пакость какую нам сотворить, чтобы наша фабрика закрылась.

– Не дождутся! Мы им покажем кузькину мать! Первыми ножки протянут.

– А посла ты ихнего видал? Это ж форменный идиот! Он думает, что у нас медведи на балалайках играют!

– Кстати, я с сыном на выходных в цирк ходил, там медведь на балалайке играл и на велосипеде ездил, маленьком таком, детском. Вот умора-то была!

– При чем тут твой цирк?

– Ты медведя упомянул, я и вспомнил.

– Ну тебя к лешему, заладил со своей балалайкой, тошнит уже. Я про ихнего посла рассказывал. Идиот он, каких свет не видывал. А наш Директор – молодец, за словом в карман не лезет. Складно так говорит, послушать приятно…

– Да-да, – подхватывали остальные. – Сразу видать, прирожденный талант руководителя и оратора, не то, что эта свора на местах. Он их может в кулак сжать и дурь из них выдавить с потрохами.

– Ага, если к нему прорваться и о проблемах рассказать, он распоряжение даст, мигом исполнят… Беру, говорит, под личный контроль, и они так по струночке вытягиваются, будто в армии.

– Отчего на фабрике не наблюдается всеобщего счастья и радости? – не выдержал Коренев. – Почему директор порядок не обеспечил?

– Сатрапы! – ответили ему. – Начальники цехов, бригадиры. Он бы их поразогнал, если бы узнал, как дело обстоит, да ему правду не говорят, врут складно, а он верит, на них полагается.

– Ну так сказали бы вы ему, – предложил он. – Врезали бы правду-матку, спасли фабрику.

Он даже не стал упоминать, что до обеда они хвалили директора за кумовство и правильную кадровую политику.

– Да кто ж даст? К нему не пробьешься, там охрана, секретари, к нему доступ у начальников только и есть.

– Я в газете читал, он спортом занимается, по горам без страховки лазит, хотя и немолодой.

– Сколько же ему лет?

– Да кто ж его знает? Говорят, за сто.

– Врут. Не больше девяносто девяти, я считал.

– Не может быть! – изумился Коренев и прекратил махать лопатой.

– Так и есть! Он здесь работает с самого создания фабрики.

Это уже совсем на голову не налезало. У Коренева брови медленно переползали на лоб.

– Говорят, у него лица меняются, – продолжал кто-то. – Каждые лет десять. Хотя последнее лицо четверть века держится, хорошее попалось, стойкое, небось, за границей заказывали, у немцев. Или в Израиле, там у них с медициной все в порядке.

– Как? – брови Коренева достигли высшей точки.

– Да кто ж его знает? – был ответ. – Может, пластические операции делает. Или врачи ему пилюли какие дают, специальные. Ты ее выпьешь и молодеешь. Мне бы такую, я б не отказался…

Мозг Коренева отказывался верить в бессмертного старца, сто лет управляющего фабрикой. Это походило на бред сумасшедшего и оставалось только удивляться, почему остальные рабочие ничего странного не замечают.

– Вам врут! – не выдержал он. – Никакого директора нет, точнее он есть, но ему никак не сто лет! И даже не девяносто девять. Вас водят за нос!

Ответом была угрожающая тишина. Даже жевать перестали. Будут бить, подумал Коренев.

– Ты чего такое говоришь?

– Правду! – отрубил он.

– Ишь ты, правдолюбец нашелся! – взъелись на него. – Да он управлял фабрикой, когда твоих родителей и в проекте не было! Он, в отличие от тебя, кусачки в изоляторном цехе не воровал!

Логично. Зачем директору кусачки? Ему совершать побег с фабрики не нужно, он здесь полноправный хозяин.

Кощунственные заявления вызвали общественное негодование, едва не переросшее в мордобитие. К счастью, один из рабочих встал между сторонами конфликта и урезонил тем, что за драку достанется всем без разбору и могут снять премию за нарушение дисциплины. Аргумент возымел положительное действие, но на Коренева продолжали смотреть настороженно. По уровню почитания Директор приближался к Зевсу или Перуну.

Тема сменилась на обзор политической и экономической ситуации в Зимбабве, но Коренев дал себе очередной зарок молчать и не высказывать мнение, чтобы лишний раз не схлопотать по лицу.

По вечерам он возвращался в вагончик и падал на лежак без сил. Переутомленные мышцы гудели и не давали заснуть. На руках образовались толстые мозоли, благодаря которым он смело брал лопату без всяких перчаток и смог бы играть на гитаре, если бы умел.

Однообразие работы выматывало и лишало чувства реальности. Бесконечность подчеркивалась неизменным объемом кучи – сколько вшестером не гребли лопатами, она не уменьшалась. В первые дни сохранялся оптимизм, что в двенадцать рук они эту гору быстро разберут, но на третьи сутки надежда на светлое будущее и оптимизм умерли в одной могиле в посмертных объятиях.

Для оценки прогресса Коренев подсчитывал количество выброшенных в яму корыт, но на двадцатом потерял счет и всякое желание что-либо считать по причине бессмысленности. Стало казаться, что смысла нет ни в чем.

В конце трудового дня приходил бригадир, окидывал опытным взглядом кучу, прищуривался и писал в журнал объем выработки – три кубических метра. И двадцать семь сотых. Удивляло, откуда бралась дробная часть. Не иначе как с потолка.

Во время вечернего отдыха бригадир возился с бумажками. Покончив с этим чрезвычайно важным делом, он переодевался в чистое и уходил.

Коренев оставался наедине с мыслями и подолгу ворочался на неудобном лежаке, припоминая прошлую жизнь, словно далекий мираж, в котором он мог выбирать между Ленкой, Тамаркой и подружками Виталика.

#23.

Была в работе и неожиданная положительная сторона. Мозоли приобрели толщину и надежно защищали руки от шершавого древка, а благодаря силовым нагрузкам, он мог махать лопатой целый день, как заведенный, словно рекламный заяц на батарейках.

На удивление, упражнения со снарядом ему понравились, и он решил заняться собственной спортивной формой после побега с фабрики – законного или незаконного.

Приходил к куче Подсыпкин, смотрел, как залихватски Коренев заполняет смолой корыто в три приема.

– Какое неэффективное использование квалифицированных кадров! – возмущался он.

– Я неквалифицированный, – возражал Коренев. – Я журналист.

– Вам с бумагой и нужно работать! Каждый обязан заниматься своим делом, – сказал Подсыпкин. – Я этого так не оставлю и непременно что-то придумаю!

– А может, не надо? – взмолился Коренев. Он переживал, как бы от помощи не стало худо. Еще обвинят в революционной деятельности, тогда вообще свободы не увидишь.

– Не бойтесь, за спрос у нас не бьют. Пока. Но в свете последних тенденций ситуация в любой момент может поменяться в худшую сторону.

Подсыпкин пытался проводить агитационную работу среди прочих работяг. Он зазывал их в «самый честный и независимый профсоюз», но они не прониклись, прогнали его взашей и едва не надавали по хребту лопатой. Подсыпкин печалился, что рабочие не хотят сражаться за соблюдение собственных прав и не желают вливаться в ряды борцов за справедливость.

– Низкая социальная сознательность! Учить и учить этих людей быть свободными! – намекнул он на свою тяжкую долю, состоящую в необходимости жертвовать здоровьем ради всеобщего блага.

Коренев задумался над тем, что Подсыпкин подразумевал под работой с бумагами, и по рассеянности загнал лопату слишком глубоко в тягучую смолистую субстанцию, название которой так и не выяснил. Когда попытал подцепить получившийся кусок, раздался хруст, а следом громкий треск. Некачественный черенок лопнул в руках, оцарапал пальцы и загнал в ладонь занозы. Кроме того, что-то попало в глаз и при каждом опускании верхнего века резало в уголке.

– Живой? – спросил испуганный сосед. Все перестали копать и уставились на обломки черенка.

– В глаз попало, – Коренев моргал до слез и натирал веко рукой.

– Не три, хуже станет! – сказали ему. – Нужно в медпункт идти.

Он ответил, что не имеет ни малейшего понятия, куда идти, и вообще плохо видит. Тогда его взяли под локоть и повели. Он обнаружил, что когда веки закрыты, боль уменьшается, и так и пошел вслепую, направляемый провожатым. Изредка приоткрывал здоровый глаз, чтобы убедиться в отсутствии препятствий на дороге. Саднили ладони, но на них внимания не обращал.

Медпункт оказался неподалеку. Коренева завели в кабинет, выгнали провожающего и приступили к процедурам.

– Какой глаз? Веко?

– Левый. Верхнее.

– Сейчас сделаем. Ага, вот мы ее… – медсестра одной рукой проводила манипуляции, а другой удерживала голову. Запах фиалковых духов ударил в нос.

После не совсем приятных мгновений, Коренев проморгался.

– Кажется, помогло, – проговорил неуверенно. Глаз не резало, но ощущение дискомфорта оставалось.

– Вот и отлично, – тихо сказала медсестра с биркой «Алина». – Я вам капли закапаю для профилактики. Пару капель и станет легче. Где же вас так угораздило?

– Ветром надуло, – соврал он, не желая признаваться, что в чине чернорабочего выгребает лопатой грязь из кучи.

Вернулось зрение, перестал слезиться глаз, и он смог разглядеть свою спасительницу. На вид Алине было лет двадцать. Она голубыми глазенками уставилась на Коренева с легким испугом, видимо, вызванным небольшим опытом работы в медпункте.

– Ой, у вас и с руками беда, – спохватилась она.

Он посмотрел на ладони: занозы, ссадины и приличная царапина, из которой по капле сочилась кровь.

– Ерунда, – отмахнулся. – До свадьбы заживет.

– И ничего не ерунда, – с жаром запричитала Алина. – Нужно удалить и продезинфицировать, пока вы какую-нибудь заразу не подхватили. Был у нас на фабрике такой же случай. Токарь загнал в палец занозу и запустил, а от полученной инфекции чуть руку ампутировать не пришлось. Нет уж, давайте ваши ладони, пока вы тоже что-нибудь нехорошее не подхватили.

Он сдался. Алина взяла пинцет и методично повыдергивала занозы, которых оказалось преизрядно – некоторые он получил еще до сломавшегося черенка.

Пока она производила необходимые процедуры и обрабатывала перекисью ранки, он смотрел на медсестру и ее волосы, выкрашенные в оттенок рыжего. Наверняка, цвет назывался как-нибудь высокопарно, вроде «медно-золотистый грильяж», но в таких тонкостях Коренев не был силен.

Глядя на сосредоточенное лицо Алины, украшенное легкой детской пухлостью, решил, что это самая симпатичная девушка из встреченных им на фабрике. Перед внутренним взором пронеслись зажигательным канканом Тамарка, Ленка и подружки Виталика. И сгинули, заслоненные юной рыжеволосой медсестрой из фабричного медпункта.

– Алина, – сказал он, сокрушаясь, что не разжился бритвой. – Смотрю я на вас, и не верится, что вы работаете на фабрике.

– Почему же?

– Вы чересчур для нее красивы. Вам нужно на конкурсах красоты выступать, а не выколупывать занозы рабочим, – сказал он. Невинность Алины и смущала, и возбуждала его.

Она заулыбалась.

– Нет, мне нравится моя работа. Я с детства мечтала помогать всем. Еще в детском саду я сказала воспитателю, что вырасту и стану врачом. Ведь это же так приятно, облегчать страдания людей и продлять им жизнь, – рассказывала она, пока выдергивала занозы и перематывала поцарапанную ладонь бинтом. – Ну вот и все, можете идти, но сегодня не работайте руками, пусть затянется.

Он кивнул. Алина сделала записи в журнал и сообщила, что руководство цеха будет извещено о несчастном случае для отчетности и последующих профилактических мероприятий. Коренев пытался возражать, мол, никакой это не несчастный случай, а пустяк, не стоящий внимания.

– А до которого часа работаете? – рискнул он в дверях.

– До двадцати-ноль-ноль, – ответила Алина, запнувшись.

– Отлично, – без дальнейших пояснений вышел в коридор, где его поджидал коллега по лопате.

– Ну что?

– Жить буду, но работать нельзя, – он продемонстрировал перемотанные бинтами руки.

Вернулись к набившей оскомину куче. Коренев уселся на деревянный ящик и смотрел, как возятся в грязи остальные. К тому же, лишних лопат не было, и он не смог бы работать, даже если бы и захотел.

В обеденный перерыв продолжилось обсуждение мировой политики, сопровождавшееся восхвалением директора. Директор все более походил не на живого человека, а на сказочного персонажа – помесь мудрого царя Соломона с нестареющим Дорианом Греем, таящим в подвале уродливый портрет. Коренев догадывался, что настоящего директора не существует и живет он только в фабричном фольклоре, а вымышленные подробности не имеют ничего общего с реальным человеком из плоти и крови.

Но сейчас его политика не трогала. Он сидел на неудобном ящике с торчащими в стороны ржавыми гвоздями и растянулся в полуулыбке, словно на начальной стадии сумасшествия.

В конце рабочего дня пришел по обыкновению бригадир, узнал о происшествии и покачал головой, но Коренев плевать хотел на чужое недовольство и лишь с нетерпением ожидал двадцати-ноль-ноль.

За двадцать минут до указанного часа пришел на место. Спрятался за пристройку и поглядывал на входные двери медпункта из-за угла, опасаясь пропустить Алину или не узнать ее. Люди разительно меняются, переодеваясь из грязной робы в чистую повседневную одежду.

С каждой секундой рос мандраж. Он ощущал себя школьником перед первым свиданием. Подобного в его жизни не случалось, и самое странное, он не мог объяснить свои чувства.

Наконец, на крыльце появилась она. Он узнал ее по цвету волос, который разглядел даже при ночном освещении.

– Алина, – позвал он и выбежал из своего укрытия. – Постойте!

Она испугано обернулась на крик, заставший ее врасплох.

– Не бойтесь, – он подошел к ней. – Это я.

– Коренев, – узнала она с облегчением, хотя и радости особой не выказала. – Как ваши руки и глаза?

– Хорошо, то есть, еще плохо, но уже не так плохо, как было, а намного лучше, но все равно не совсем хорошо.

Она с улыбкой выслушивала его неуклюжие словесные конструкции. Испуг прошел.

– Можно вас проводить до проходной? – предложил он, чтобы закрепить успех.

– Ну рискните, если хотите, – ответила Алина. – Хотя я не уверена, что это хорошая идея.

– Почему же?

– Во-первых, я вас не знаю, – начала перечислять она. – Во-вторых, боюсь, а в третьих, руководством фабрики не поощряются контакты между сотрудниками вне работы.

Он растерялся. Обычно девушки его не боялись. Наоборот, он побаивался некоторых девушек. Например, Ленку.

– Что вам обо мне наговорили пугающего? – поинтересовался он.

– Я была на суде, где вас пропесочивали за хищение.

– А-а-а, – протянул он. – Вы считаете меня преступником из-за проклятых кусачек?

– Нет, меня впечатлила смерть вашей соседки. Какой-то кошмар! Я даже представить не могу без содрогания! Я очень впечатлительная.

– Алина, ну вы же понимаете абсурдность ситуации, – оправдывался Коренев, – я никакого отношения к этому не имею! Кусачки украл, а бабушку мне и самому жалко. Запутанная, кстати, история. Хотите, расскажу?

Алина кивнула, и они прогулочным шагом пошли к проходной. Он обрадовался возможностью пожаловаться хоть кому-то на бедственное положение и рассказал о своих злоключениях, начиная с посещения выставки детского рисунка, умолчав об отношениях с Тамой. История в его пересказе казалась не столько пугающей, сколько забавной. Воспоминания всегда лучше действительности.

– Вы думаете, Рея причастна к убийству Нины Григорьевны? – удивлялась Алина и широко раскрывала глаза.

– Не знаю, – отвечал он. – Но что-то в ней есть подозрительное.

– А почему вы не позвонили ее внучке? Или хотя бы следователю?

– Наверное, не хотел навязываться…

При пересказе многое воспринималось по-другому, и особенной очевидной была нелогичность его поступков. Все крепки задним умом.

– Может быть, вы что-то не договариваете? – спросила Алина. – Складывается ощущение, будто вы от проблем скрылись на фабрике.

– Клянусь, ничего не утаил! – заверил он. – И никуда я не бежал. Точнее я хотел бы сбежать, но не НА фабрику, а ИЗ нее.

– Печально, – сказала она.

– Ты мне нравишься, – заявил вдруг он со всей прямотой, без предисловий и прелюдий. Произнес и пожалел о содеянном. Во-первых, никогда никому таких слов он не говорил, а во-вторых, прозвучало слишком жалостно. Алина молчала.

Э-эх, ну и осел. И тупица, и неудачник. Надо же было такую глупость ляпнуть!

– Прохладно сегодня, – незатейливо сменил тему, словно ничего особенного не случилось.

– Угу, – кивнула Алина с тем же самым выражением глубокой задумчивости. – Ты для меня человек чужой… Я не знаю…

– Я почти все о себе рассказал, – возразил он. – А о тебе я знаю, что ты с детства хотела помогать людям.

Из дальнейшей беседы выяснилось следующее: Алине нравятся собаки, она любит рисовать, а читать не любит, за исключением медицинских справочников. А если и берет в руки художественную книгу, то, как правило, это оказываются детективы. Она спросила, не пишет ли Коренев детективов, она бы с удовольствием ознакомилась бы с ними, но пришлось с сожалением сообщить, что детективами, увы, не интересуется и писать их в обозримом будущем не планирует.

– Как жаль! – сказала Алина. – И с пропуском глупо получилось. Бедненький.

– Послушай, – осенило его. – У тебя же дома телефон есть? Я телефонный номер напишу, а ты сообщишь моим друзьям, что я попал в переделку.

Оказалось, Алина живет в общежитии при фабрике и телефона у нее нет, но позвонить можно с вахты, если попросить. Но на деле, все гораздо хуже, потому что из-за секретности производства, городские телефонные аппараты действуют в пределах города, а для звонка в другой населенный пункт необходимо получать специальное разрешение по установленной форме с веским обоснованием причин. Лишь избранные люди из руководства фабрики имеют непосредственный доступ к связи.

– Как у вас все запутано, – разочаровался он.

Очередная попытка сбежать провалилась на стадии планирования.

– Ой, проходная, – сказала Алина. – Прячься.

– Зачем?

– Я про отношения между сотрудниками не шутила, нас никто не должен видеть. Все! Я побежала, меня ждут. В следующий раз поговорим.

Она засеменила к проходной, а он проводил взглядом ее фигурку до самих вертушек и побрел в обратный путь. Когда вернулся в вагончик, бригадир корпел над бумагами. При виде Коренева спросил:

– Почему рожа такая довольная?

– Познакомился с замечательным человеком, – ответил Коренев, не в силах стереть дурацкую улыбку с лица. Завалился на лежак и уставился на обшитый вагонкой потолок.

«В следующий раз поговорим». Самая лучшая фраза за сегодняшний день, в которой и обещание, и надежда на продолжение.

#24.

Так как на фабрике отсутствовали деревья, время года определить можно было только по календарю или по нарастающему похолоданию. До конца недели он не имел возможности повидать Алину, но жил в постоянном предвкушении новой встречи. Надежда на свидание скрашивала бессмысленное нахождение на фабрике.

На деньги Коренева бригадир купил в городе бритву с комплектом лезвий, и теперь Коренев не походил на первобытного человека – полчаса гигиенических процедур вернули человеческое лицо и модельную внешность. Постирал в тазике костюм и развесил на стуле, чтоб не гладить.

В выходные дни он был предоставлен сам себе и маялся от безделья, слоняясь по пустой фабрике. В очередную субботу выспался от души, выбрался из вагончика и неожиданно обнаружил вместо тишины и спокойствия бурную деятельность. Повсюду, куда доставал глаз, рабочие мели пыль, белили, красили, приводили в порядок. Кажется, это звалось субботником.

Бригадир усиленно разметал метлой мусор у вагончика.

– К нам президент с визитом собирается? – пошутил Коренев.

– Нет. Говорят, приглашали, но у него не получается, накладки в графике. Международные встречи, – с серьезным лицом ответил бригадир. – Бери метлу и помогай.

Коренев надел маску-лепесток, пристроился рядом и погнал пыль из щелей вдоль бордюра.

– Если президента не будет, зачем такие усилия?

– На столетие фабрики состоится торжественный митинг-парад, – пояснил бригадир. – Явится все руководство, включая Директора.

Коренев уже и забыл о причине, по которой оказался на фабрике. По иронии судьбы вместо усиленного написания книги, он с метлой греб мусор вокруг вагончика, а в остальное время ковырялся в куче смолы.

В понедельник коллеги по лопате обсуждали предстоящие праздничные мероприятия. Кажется, в финале празднеств ожидался салют на сто выстрелов – по одному за каждый год работы фабрики, но Коренев вырос из того возраста, когда радуются буквальному выбрасыванию денег на ветер. По словам рабочих, после митинга ожидалась прямая беседа с Директором, где любой желающий мог бы задать вопрос или пожаловаться на проблему.

Как оказалось, у каждого из присутствующих нашлись заветные мечты, которые они несколько лет надеялись озвучить в присутствии высокого начальства. Но по разным объективным причинам ни у кого не получалось – нахальные работники других цехов, которых никто не знал и до того в глаза не видел, вырывались вперед и задавали скучные вопросы, на которые Директор «совершенно случайно» давал развернутые ответы.

– В этот раз получится! Чувствую, должно свезти, – приободряли рабочие друг друга. – Не может же все время обламываться, придет и на нашу улицу праздник!

– А Директор-то – молодец, на вопросы отвечает, глазом не моргнет. Ему вопросик, он ответ, ему второй, он и его – щелк! – да так складно! Циферки наизусть помнит, за словом в карман не лезет. Где, чего и на сколько процентов выросло, без запинки скажет. Одно дело – голова! – восхваление директорских качеств пошло на новый круг. Все друг с другом соглашались, ругали руководство, но хвалили Директора, в одиночку тянущего на себе фабрику.

Коренев поначалу сохранял скептическое отношение к этим россказням. За годы работы в журналистике он на собственном опыте обнаружил, что не боги обжигают горшки, а во власти редко попадаются люди высокого ума, хотя порой и с весьма богатой фантазией. Как известно, хуже обычного дурака только дурак деятельный, у которого зудит сочинить что-нибудь эдакое, чтобы все внезапно осознали, как им беззаботно жилось раньше.

Рабочие с такой уверенностью говорили о способности Директора разрешать проблемные вопросы, что даже стреляный Коренев не удержался, поддался общему настроению и тоже решил ждать митинга, чтобы попросить о свободе. Возможно, удастся прорваться к микрофону и разъяснить, что он не простой рабочий и попал сюда по ошибке, а на самом деле он журналист, который по договору с фабрикой пишет о ней книгу.

На следующий день – во вторник – куча внезапно сгинула. Коренев пришел с лопатой и нашел вместо кучи пустое место. Сиротливое черное смоляное пятно на грунте выдавало контуры некогда располагавшейся здесь горы.

– Оп-ля! – он успел настроиться на то, что три месяца наказания пройдут на этой куче грязи с лопатой в черных руках.

Пришел бригадир и пояснил. Оказывается, при подготовке к праздничным мероприятиям кто-то из руководящего состава решил, что смола портит панораму. В срочном порядке приехала уборочная спецтехника и за полчаса убрала местность подчистую.

– Зачем мы столько мучились с лопатами, если все решается одним взмахом руки? – спросил Коренев с праведным негодованием. – Шесть человек неделями горбатились, а нужно было лишь попасться на глаза руководству!

Бригадир ответил философски:

– Я в большую политику не лезу и выполняю распоряжения без лишних рассуждений. Тратить нервы и бороться бесполезно – здоровье угробишь, а правды не найдешь. Как говорится, меньше думаешь, крепче спишь.

– Чем мне заниматься до конца наказания?

Бригадир поразмыслил и постановил:

– Давеча к начальнику цеха приходил Подсыпкин и жаловался, что ты у нас с высшим образованием на неквалифицированном труде. Пойдешь на квалифицированный.

Оказалось, Кореневу предстояло чистить и смазывать механическое оборудование. Он смутно представлял, как именно он будет исполнять новые обязанности со скудными познаниями в механике. Неизвестность пугала, к тому же бригадир утешительно сказал:

– Ничего сложного, разберешься. Главное, не забыть повесить табличку «Не включать, работают люди», чтобы без пальцев не остаться. Хотя бывают такие странные субъекты, которые при виде предупреждения норовят включить наперекор.

После этих слов стало дурно. Работа на лопате теперь не выглядела самым плохим вариантом. Грустно посмотрел на пальцы и представил, как лишается одного из них, а то и двух. Или вообще всех.

На следующий день началось обучение. В наставники определили какого-то щербатого малого, который шепелявил, картавил и деловито сплевывал на пол, изображая тертого калача. На практике оказалось, он и сам знал с гулькин нос, а все оборудование называл «ну, эта, муть вот та, что крутится, а потом цепляет».

– Давно тут работаешь? – не выдержал Коренев после изучения принципа работы очередной механической ерундовины с электроприводом.

– Семь лет, – ответил щербатый и вытер засаленным рукавом нос, отчего не выиграли ни нос, ни рукав.

Такое обучение показалось Кореневу малополезным – он любил слова и термины и предпочел бы знать, как называть тот или иной узел. Он учился набивать сальниковые уплотнения на насосах, но понятия не имел, как эти аппараты и агрегаты работают сообща – что, черт возьми, выпускает фабрика?

После недельного обучения Кореневу предстояла самостоятельная работа, и он ожидал этого дня с особой настороженностью и опаской.

В среду бригадир предупредил с самого утра, что в обеденный перерыв в четверг нужно прийти к зданию цеховой конторы:

– Групповая фотография по случаю столетия фабрики!

– Я же не работник цеха! Мне там не место.

– Для массовки подойдет. Думаешь, будут всматриваться? На оставшиеся два месяца ты приписан к изоляторному цеху, так что формальных нарушений нет.

Нашлась в фотосъемке и светлая сторона. Кто-то решил, что рабочие в грязных робах на фотографии будут выглядеть неприглядно, и распорядился обеспечить новой спецодеждой.

Все обрадовались, включая Коренева, успевшего испачкаться смолистой субстанцией из кучи, запах которой преследовал повсюду. Потом оказалось, одежду выдали для фотографии, а после фотосессии ее необходимо сдать кладовщику.

– Тьфу, показуха, – возмутился он. – Смотрю, у вас обожают пыль в глаза пускать.

– А где не любят? – ответил бригадир и переоделся в новое. – Каждый хочет выглядеть лучше, чем на самом деле.

В душе по такому поводу дали горячую воду. Коренев удивился, потому что обычно даже холодная шла тонкой струйкой или вовсе отсутствовала. Он приловчился мыться дочиста одним ковшиком кипятка, нагретого кипятильником, а тут привалила невиданная щедрость. Залез в душ и минут двадцать испытывал неописуемое блаженство от теплых потоков, стекающих по затылку и спине. Потом в дверцу постучал бригадир с требованием освободить душевую кабинку и не задерживать очередь. Пришлось закончить водные процедуры досрочно и выйти, замотавшись в полотенце.

К фотосессии трудовой коллектив отнесся с максимальной ответственностью. Кто-то пустил слух, что среди фотографий цехов будет проведен конкурс и лучшая попадет в местную газету. Кореневу подобный стимул показался слабым и сомнительным, но на большинство идея соревнования подействовала.

Людей собралось много. У Коренева екнуло при виде знакомой фигурки с рыжими волосами.

– Нас взяли для компании, чтобы разбавить мужской коллектив, – пояснила Алина и рассеянно поглядела по сторонам.

В руках она держала огромный букет. Цветочки были искусственные, хотя и выглядели похожими на живые.

– На фотографии будет смотреться потрясающе, – Алина проследила за его взглядом. – Сейчас с цветами беда, все-таки зима на носу, а хочется чего-то яркого.

Он хотел договориться о следующей встрече, но вмешался штатный фотограф и принялся расставлять работников по эстетическим соображениям. Алина оказалась в первом ряду, а самого Коренева засунули сбоку, чтобы не портил кадр постной рожей. Последовала команда улыбаться и смотреть в объектив.

Все скалились, пока фотоаппарат щелкал в сопровождении ослепляющих вспышек. Коренев старался улыбнуться, но чувствовал, что не способен на большее, чем снисходительно-брезгливая гримаса.

Снимали долго. Фотограф то подходил поближе, то убегал подальше, то подбирал поудачнее угол и освещение. На мгновение показалось, что это Оленька бессмысленно мечется в попытке сделать снимок максимально неудачным.

Когда фотограф наигрался с композицией, рабочим напомнили вернуть новую спецодежду кладовщику и приказали разойтись.

Коренев догнал Алину, у которой успели отобрать искусственные цветы.

– Хотел с тобой пообщаться, в прошлый раз не договорили. Разреши проводить к проходной.

Напыщенно получилось. Он настроился на отповедь. Алина нахмурилась.

– Провожать не стоит, кто-то нас заметит вместе, а мне ненужные вопросы не нужны, – сказала она встревоженно и добавила: – Я дежурю на выходных. Можем повидаться в воскресенье, если хочешь.

Коренев с радостью согласился. Алина убежала, а он побрел в вагончик переодеваться, чтобы сдать спецодежду.

#25.

В ожидании выходных по вечерам лежал в углу, упершись затылком в холодный пластик стены. Ему некуда было идти и нечем заняться. Он пытался разузнать у бригадира, есть ли на фабрике развлечения для простого люда, но тот поглядел на него недоуменным взглядом, будто Коренев ляпнул несусветную глупость, которая нормальному человеку даже в голову не придет.

Однажды ему поручили почистить какое-то механическое устройство. Двое разнорабочих притащили его на руках и бросили на пороге перед вагончиком. Коренев как раз обедал, запивая подсохшую булку водянистым молоком, и с интересом наблюдал за действиями рабочих, подгоняемых бригадиром.

Когда сдоба закончилась, вылил остаток невкусного молока в раковину и вышел на крыльцо. Бригадир возвышался над куском металла причудливой формы и по обыкновению жевал спичку. Заметил Коренев, кивнул ему и приказал:

– Разобрать, почистить, смазать и собрать, – и ушел, бросив один на один с непонятной штуковиной неизвестного назначения.

Коренев принес из вагончика инструменты и с руганью и матами принялся разбирать механизм. Покрытые ржавчиной болты отказывались крутиться, раздувшиеся шпильки застревали в отверстиях. Коренев заработал на пальцах мозоли от гаечных ключей. Когда переворачивал корпус, не успел выдернуть руку и зашиб правый мизинец.

На журфаке такому не учили.

Гордый собой, вырезал из паронита прокладку ножницами по металлу. С разборкой провозился до самого вечера, побросал детали в керосин и отправился ужинать. Пришел бригадир, оценил объем выполненных работ, покачал головой, но ничего не сказал. Съел кусок вчерашнего хлеба и ушел.

На следующий день выяснилось: разобрать механизм проще, чем проделать обратную операцию. Это походило на сбор к отпуску – количество вещей превышало внутренний объем чемодана и не позволяло ему закрыться. Он и прыгал, и бил молотком, и менял порядок деталей, сокрушаясь, что не зарисовал их расположение в корпусе. Получалась полная ерунда, и даже прокладка из паронита никуда не лезла. Увлекшись ее вырезанием, забыл, где она стояла.

Вернулся бригадир, встал за спиной и с лишенным эмоций лицом понаблюдал за деятельностью Коренева.

– Ты чего творишь? – задал излюбленный вопрос, побросал детали в кучу, словно детские игрушки, и закрыл корпус, тем самым за минуту проделал работу, на которую Кореневу не хватило половины дня. – Думать надо! Или котелок не варит?

Он постучал головой по каске с намеком на умственную несостоятельность Коренева. Тот обиделся и сказал, что не дурак, но эту штуку видит впервые и никто не удосужился объяснить ему ее предназначение и устройство.

– Учиться надо! – изрек бригадир и пошел отмывать щелочью ладони от смазки.

– Я бы рад, но как?

– Книжки читай!

– Нету! Дайте, буду читать! – пошел в контрнаступление Коренев.

– Сам в библиотеке возьмешь.

Так он узнал о существовании на фабрике библиотеки, в которую и отправился на следующий день.

К его огромному разочарованию библиотека была исключительно технической и, кроме справочников и учебников, другой литературы в ней не нашлось. Он сначала расстроился, а потом решил, что это лучше, чем ничего, набрал на читательский билет бригадира книг под завязку и читал их по вечерам. От огромной и скучной жизни, напоминающей вечное сидение на унитазе, истосковавшийся по впечатлениям мозг цеплялся за любую новую информацию, будь то физическая химия металлов и сплавов или справочник строителя-конструктора.

Прочитал учебник по механике, разобрался с основами сопромата и построил десяток эпюр. Это оказалось несложным, если проявлять терпение и внимательность. Коренев, причислявший себя к гуманитариям, испытывал огромную гордость от своих скромных достижений и даже готов был простить бригадиру его постоянную угрюмость.

Обменял паек в фабричном магазине на две тонкие тетради в клеточку и вел записи мелким почерком, чтобы не расходовать бумагу. Он не видел целесообразности в своих действиях и не представлял практического смысла изучения этих наук, однако оправдывал самообразование необходимостью тренировать ум, дабы не уподобиться овощу.

Как-то перед уходом бригадир поглядел на Коренева, лежащего в углу с книгой, и сказал:

– Ночью большая чистка. Сиди тихо, на улицу не суйся. Свет выключи, на всякий случай. Если попадешься, пожалеешь.

Озадаченный Коренев запер дверь на замок, лег на тахту и постарался заснуть, чтоб скоротать вечер. Как назло, испытал прилив бодрости, а сна не было ни в одном глазу – он привык засыпать ближе к полуночи.

Чтобы навеять скуку, нашел бригадирский фонарик и при его свете взялся читать об особенностях ферменных конструкций. И действительно, спустя минуту глаза закрылись, голова упала на справочник, а фонарь вывалился из рук и приземлился на пол у кровати.

Проснулся от грохочущего шума, словно били гаечным ключом по листам металла. Грохот был до того звонкий, что Коренев вздрагивал от каждого удара.

Его охватил ужас. Он окоченел, замер на тахте и старался не дышать. Звуки становились, то громче, то тише. Иногда и вовсе затихали, чтобы через минуту возобновиться с новой силой.

Сердце колотилось, и Коренев боялся, что удары пульса в висках услышат те, кто на улице производят этот невыносимый шум. Он силился дышать ровнее, уговаривал сердце биться тише и считал «вдох-выдох, раз-два». Методика подействовала, отвлекся и задремал, несмотря на продолжающийся гам.

Вдруг в дверь настоятельно постучали. Он подпрыгнул на тахте и задержал дыхание.

– Открывайте! – потребовал лающий голос. – Немедленно.

Коренев замер.

– Последнее предупреждение! – объявили за дверью. – Считаю до трех.

Откуда они знают, что здесь кто-то есть? Вдруг вагончик пуст? Голос отсчитал до трех, раздался треск, и дверь с оглушительным грохотом провалилась внутрь.

Все. Пропал.

Он обреченно закрыл глаза.

Включился свет. Одеревеневшего от страха Коренева схватили за руки-ноги, посадили на табурет у стола, и направили в лицо настольную лампу. Ослепленный, он не мог видеть, кто его допрашивает, но не имел ни малейшего сомнения, что попал на допрос.

– Фамилия-имя-отчество, – спрашивал лающий голос.

– Коренев Андрей Максимович.

– Возраст.

– Тридцать.

– Образование.

– Высшее. Журфак.

– Занятие.

– Журналист «Вечернего города».

– Расскажите об убийстве соседки.

Коренев удивился. Откуда на фабрике знали об этом страшном случае? Верно, навели справки через полицию.

– Я нашел ее мертвой в собственной квартире. Язык был отрезан, а кухня забрызгана кровью. Это все, – сказал он.

– Как вы попали в квартиру?

– Я все рассказал следователю, – простонал Коренев и испытал резкий приступ головной боли. – Знаменскому, Денису Геннадьевичу. Он мои показания в протокол записал.

– Как вы попали в квартиру? – повторил голос.

– Я вернулся после встречи с другом и заметил приоткрытую дверь.

– Может быть, Нина Григорьевна проветривала помещение. Вы часто вламываетесь к соседям, если у них не закрыто?

– Нина Григорьевна иногда ездила к дочери, а мне оставляла ключ на всякий случай. Ну, знаете, цветочки полить, кота покормить, или труба прорвет… Она мне доверяла… Не было ничего странного в том, что я забеспокоился, ведь Нине Григорьевне за восемьдесят, в таком возрасте может всякое случиться. Пожилой человек, сердечный приступ…

– И решили проверить?

– Да.

– Врете, – уверенно сказал голос. – Это вы сделали.

Коренев на секунду утратил дар речи.

– Что сделал? – переспросил он.

– Вы убили Нину Григорьевну и отрезали ей язык.

– Нет! – запротестовал он. – Мне бы в голову не пришло никого убивать, тем более ее.

– В квартире не нашли никаких отпечатков, кроме ваших и Нины Григорьевны, – сказал голос.

– Наверняка убийца надел перчатки, а моих следов, конечно, там полно, я же часто заходил к ней в гости, – оправдывался Коренев и удивлялся тому, насколько глуп допрашивающий его голос, неспособный понять элементарных вещей.

Голос замолчал. Коренев слышал скрип пера и тихое усердное сопение. В груди кипело страшное негодование, что его посмели заподозрить в омерзительном преступлении.

Его осенило.

– Знаете, у меня есть определенные соображения. Мне кажется, я знаю, кто убийца, – сказал он.

– Озвучьте, пожалуйста.

– После того, как Нину Григорьевну убили, в ее квартире поселилась странная молодая особа. Она утверждает, что ее зовут Рея, ведет себя подозрительно и вызывающе. Мне кажется, она и есть убийца, и сделала это, чтобы меня подставить. Так и было! Она убила, больше некому. Даже если и не своими руками, она могла кого-то нанять.

– Чушь! – зарычал голос. – Квартира опечатана и в ней никого нет.

– Живет она там, проверьте, пожалуйста, сами поезжайте и посмотрите. Страшная женщина, – стонал Коренев, готовый расплакаться. – Очень страшный человек, она во сны умеет проникать.

– Зачем ей вас подставлять? Вы ее встречали до этого? Успели ей насолить? В чем кроется мотив? – сыпал вопросами голос. – Почему она выбрала именно вас? Личная неприязнь?

– Не знаю, – признался Коренев. – Я ее не встречал, но ей известно обо мне все. Зачем ей это? Не могу объяснить. Я рассказал бы вам все, ничего не утаил, если бы хоть что-то понимал сам!

– Странно и подозрительно, – неожиданно согласился голос и в нем на мгновение проскользнули нотки сочувствия. – Мы проверим вашу информацию.

– Может, ему палец сломать? – спросил второй голос.

– Зачем?

– Чтобы нам голову не морочил сказками про белого бычка.

– Пусть живет. Съездим, поглядим, вдруг не врет.

Его схватили под руки и перенесли на тахту. В другое время он посчитал бы это излишним, но сейчас ощущал усталость и был даже благодарен за помощь. Дверь с металлическим грохотом захлопнулась, и он заснул.

Бригадир пришел засветло. Он стоял у стола и просматривал записи Коренева. По непроницаемому лицу невозможно было догадаться о его мыслях. Проснувшийся Коренев его не смутил, и он продолжал методично, подобно ожившему механизму, листать тетрадки, пока не дошел до последней заполненной страницы.

Коренев полез к холодильнику, достал молоко и принялся завтракать. Бригадир дочитал, закрыл тетрадь и сложил в стопку. Все так же, без слов, натянул каску и удалился, даже не спросив о ночном происшествии, несмотря на сломанный дверной замок.

Через полчаса, когда Коренев притомился от скуки, поскольку бригадир не выдал никакого задания, тот вернулся, встал у стола и объявил, что со следующей недели начнется другая работа – чертить.

ЧАСТЬ #III. СТЕКЛО

#26.

В ночь с субботы на воскресенье он не спал и ворочался в предвкушении встречи с Алиной.

Он по-детски переживал, как бы что-нибудь не пошло наперекосяк. Его предыдущие отношения случались ради секса и на восемьдесят процентов из него состояли, а тут ожидалось нечто иное, новое. Он не мог сводить Алину в ресторан, кино, на набережную, и должен был полагаться только на собственные силы, небогатую фантазию и личное обаяние.

Побрился, причесался, умылся под бодрящим холодным душем – после групповой фотографии о горячей воде не было ни слуху, ни духу. Выстирал одежду и готовился предстать перед Алиной при полном параде. К сожалению, утюга так и не нашел, но и без него пиджак смотрелся лучшей альтернативой спецодежде.

Погляделся в зеркало, чего никогда не делал – когда бреешься, не считается. Все-таки прав Виталик, смазливость имеется, хотя за последние месяцы проявились морщины на лбу и тоска в глазах.

Попросил бригадира прикупить свечей, но тот отказался, мол, свечи на фабрике не положены и нарушают пожарную безопасность. Да и зачем нужны свечи, если электричество есть? Это же производство, а у них собственный фабричный генератор имеется.

В воскресенье проснулся в пять утра, хотя встретиться условились в девять. Уговаривал себя подремать, но пребывал в сильном возбуждении и не мог думать ни о чем, кроме предстоящего свидания, поэтому к медпункту подошел за полчаса до назначенного часа. Алина была на работе.

– Ой, слишком рано! – встревожилась она. – Посиди здесь, я мигом, со Светкой договорюсь, чтобы прикрыла…

Алина усадила его на табурет в помещении, похожем на кладовую для лекарств, и убежала, оставив нюхать жуткую смесь медицинских запахов. Когда ему надоело, и он собирался выйти из унизительного заточения, чтобы выразить недовольство, Алина вернулась.

– Пойдем, пока никто не хватился, – сказала она и потянула непонимающего Коренева наружу. На улице она попросила не буйствовать, не приставать, и внимания не привлекать, а иначе им запретят видеться.

– Какие-то странные у вас порядки, как я погляжу, – проворчал он, но пообещал ничего подозрительного не делать.

Алина потянула его на прогулку.

– У нас есть одно место тихое и красивое, я покажу, тебе понравится.

Он удивился, но промолчал. За время, проведенное на фабрике, примечательных мест ему не встречать не доводилось – сплошная серость и безнадега. Едва отправились в путь, как навстречу попался Подсыпкин. Алина при виде его смутилась и спряталась за Кореневым, хотя ей это не помогло – ее выдавали светящиеся рыжие волосы. Впрочем, Подсыпкин внимания на нее не обратил, обрадовавшись Кореневу, словно старому другу.

– А я за вас хлопочу! Добился, чтобы вам работу дали квалифицированную. Начальник цеха так и сказал мне: дескать, пусть работает, где хочет, только ко мне не приставай. А я буду приставать – перестанешь тревожить, ОНИ начинают наглеть, садиться на шею и свешивать ножки, – хвастался Подсыпкин. – Если желаешь чего-то добиться, нужно напоминать о себе. Кстати, было бы неплохо, если бы вы объявили голодовку в знак протеста.

– Не хочу, – ответил Коренев. – Я и так недоедаю, мне все время жрать охота, а в вашей столовой питаться – само по себе подвиг и самопожертвование.

– Жаль, перспективная была идея. Мы бы вам соответствующую моральную поддержку оказали, – расстроился Подсыпкин. – Есть вариант поинтересней. Например, самосожжение. После него на вашу проблему точно обратят внимание. Такого у нас давно не бывало, года три, если память не изменяет.

Самосжигаться Коренев не захотел. Он, конечно, мечтал покинуть фабрику, но сделать это планировал живым, а не в виде пепла в урне.

– Жаль, вы меня прямо-таки огорчаете, – расстроился Подсыпкин. – Подавали большие надежды, а теперь не хотите и пальцем пошевелить ради собственного спасения.

– Шевелить – это одно, а сгореть – совсем другое, – возразил Коренев. Вспомнил об Алине и добавил: – А по поводу фабрики у меня имеются мысли.

– Громкое и самоуверенное заявление с вашей стороны! – заявил Подсыпкин, задетый за живое. – Не у каждого есть мысли. И непонятно, зачем эти мысли вам нужны. Каждый должен заниматься собственным делом – лопатой смолу таскать, чертежи чертить, письма в газеты писать. Думать тоже должен не случайный человек, а специально обученный. Вот, например, зачем вам думать?

– Не знаю, с детства привык, – растерялся Коренев. – Ну, чтобы рождать новые мысли?

Что за бред? Какие мысли-шмысли? Кореневу надоело слушать разглагольствования Подсыпкина и хотелось вернуться к прогулке с Алиной. Она стояла в стороне и подслушивала беседу с широко открытыми глазами.

– Новые мысли? – обрадовался Подсыпкин, словно Коренев попался в удачно расставленные им силки. – Вам старых мало? Думают все, кому не лень, жизни не стало, все думают, а работать некому. Кроме того, с чего вы решили, что ваши мысли правильные? Может, вы неправильно думаете и глубоко ошибаетесь? Думать надо ответственно, а безответственно думать каждый может. Я бы, на вашем месте, предоставил это нелегкое дело профессионалам. Например, мне.

Кореневу стало невмоготу, он перестал слушать Подсыпкина, который развел ромашку со своим «думать-не думать».

– Вы знаете, мы спешим, – сказал он, чтобы избежать продолжения бессмысленной дискуссии. – Можем обсудить варианты моего самосжигания позже при желании.

– О! Алина! – Подсыпкин заметил спутницу Коренева. – А вы какими судьбами? Тоже гуляете?

– Я… – она побледнела и вышла из укрытия.

– Она оказывает мне помощь, – пришел на выручку Коренев. – Соринка в глаз попала.

Подсыпкин посмотрел с них недоверием, хмыкнул и отправился восвояси. Отошел на пару шагов и начал было:

– Кстати, а как ваш…

– Спасибо, не жалуется, – не дала закончить Алина. – Передает пламенный привет.

– Ладно. Ухожу, не прощаюсь. Я к вам на днях загляну на чай.

При этом осталось непонятным, к кому именно он обещал зайти. После его ухода продолжили путешествие и вышли за знакомые пределы изоляторного цеха в места, где Коренев ни разу не бывал даже в те дни, когда бродил по фабрике.

Алина взяла его под локоть, но всю дорогу скромничала и ничего не говорила. Цеха пустовали, но при виде редких прохожих ее рука вздрагивала и сжимались тонкие пальцы на его предплечье.

– Что-то случилось? – спросил, озадаченный ее молчаливостью.

– Нет. Почему ты так решил?

– Какая-то скованная и молчаливая, словно у тебя неприятности.

– Это только кажется. Просто наслаждаюсь тишиной.

Он не поверил объяснению, но промолчал.

Вереница бесконечных серых построек разошлась, и его взору предстал небольшой водоем, огражденный по периметру кованым заборчиком с грубыми кручеными металлическими побегами. Над водой поднимались клубы пара. Зрелище удивило Коренева, привыкшего к скучному однообразию фабрики.

– Сюда сливается горячая вода какого-то цеха, подробностей не знаю, мне техника не нравится, – пояснила Алина. – Говорят, тут рыба водится. К нам один мужчина приходил с вывихом руки. Утверждал, что карпа выловил, но я ему не верю. Он у нас выдумщик известный, ему никто не верит.

Коренев перевесился через ограждение. Поток тепла поднимался с поверхности воды. Алина глядела на клубы пара, словно зачарованная.

– Я же говорила, тут красиво и уютно, – сказала она.

– Правда, – подтвердил он. Это невзрачное место казалось ему сродни курорту.

– Расскажи о себе, – попросила Алина.

– Я все интересное сообщил, – он ненавидел рассказывать о себе. Будто на первом собрании анонимных алкоголиков.

– Тогда давай неинтересное, – не унималась она.

– Детство скучное, обычное, – начал он. – Бегали с пацанами во дворе, заклеивали жвачками дверные скважины раздражающим взрослым, воровали металлолом, сдавали, на вырученные деньги покупали игрушки и сладости. Однажды кто-то узнал, что провода на столбе недействующие, и предложил их срезать, а я в тот день простудился и заболел. Кабели оказались под напряжением и один из пацанов погиб от удара током, а ведь это мог быть я. Дрожь берет.

– Какой ужас! – сказала Алина. Она прижалась к нему, и он почувствовал ее тепло.

– Школа – самое скучное, что может случиться с человеком, поэтому я ничего не запомнил, кроме уроков литературы. Много читал, все интересные книги из библиотеки перетаскал. Решил стать писателем. Есть поговорка: на филологическом факультете готовят профессиональных читателей, профессиональные писатели получаются сами. И я пошел не на филологический, а на журфак.

Алина слушала с интересом.

– В общаге отрывался на полную катушку. Однажды проснулся на железнодорожном вокзале и даже не помнил, как там оказался. Похмелье было жуткое.

– Вам, мужикам, лишь бы напиться! – сказала Алина с укором.

– Ну почему же? Я не пью. По молодости, по глупости случалось, – оправдывался он. Не хватало, чтобы она приняла его за пропойцу. – После выпуска устроился в одну редакцию, надоело, перешел в другую, в другом городе. Потом в третьем.

– Ого, – удивилась Алина. – Что же тебя потянуло на путешествия?

– Не знаю, оно само. Вдруг понимаешь: надо все бросать и переезжать на новое место, а оставаться на старом мочи нет. Прямо физическое отвращение какое-то, словно что-то отвратительное произошло. Хотя на самом деле, вроде бы ничего нехорошего и не случилось…

– Например, убийство Нины Григорьевны?

– Ты запомнила ее имя? – удивился он.

– Мою бабушку так же звали. Она обожала готовить и печь, мы с братом от нее голодными не уходили.

– У бабушек это врожденное, – пошутил Коренев.

– Кому же помешала безобидная старушка? Убить с такой жестокостью…

– Безобидная-то безобидная, – проворчал он, – но временами доставала навязчивыми идеями с женитьбой. Все мне внучку сватала.

– Она красивая?

– Нина Григорьевна?

– Внучка.

– Тамара… Ну, ничего, симпатичная. Мой друг Виталик от нее без ума. Говорит, женился бы, если бы уже не был женат.

– А ты? – спросила Алина.

– А я приехал на фабрику, чтобы найти тебя, – сказал он с показной непринужденностью. Не сообщать же, что решил всю жизнь провести убежденным холостяком и бегает от Ленки, чтобы не получить в ухо.

Наступила очередь Алины смущаться.

– Не надо такие глупости говорить, пусть и приятные, – попросила она. – Ты же не для того на самом деле приехал.

– Не знаю. Может быть, именно за этим, а иначе никакого смысла в поездке нет.

Алина прижалась к нему, но он чувствовал, что она напряжена и встревожена.

– Ты будто о чем-то переживаешь, – сказал он. – Можешь поделиться со мной.

– Не обращай внимания, мелкие неурядицы по работе, – ответила она и улыбнулась, но он продолжал чувствовать, как тревожные мысли снедают ее.

#27.

С понедельника началась новая работа, которая оказалась на редкость скучная, хотя поначалу Коренев перерисовывал чертежи с интересом.

Ему не доводилось рисовать тушью, поэтому он опешил, когда в первый рабочий день бригадир вывалил на стол охапку разношерстых инструментов, покрытых царапинами и остатками туши.

– Это что?

– Рейсфедеры, конечно.

Коренев хмыкнул и обозвал себя полным болваном. Его познания в черчении заканчивались на умении заточить простой карандаш школьной точилкой. Обычная отрисовка окружности циркулем казалась ему непосильной задачей – через полуоборот соскакивало острие или изгибалась ножка.

Он взял ближайший к нему рейсфедер, похожий на нож для пиццы, и покрутил в руках, разглядывая загадочный циферблат.

– Ты чего на него вылупился? Думаешь, если пялиться, он сам чертить начнет? – сказал бригадир, видя полный непонимания взгляд Коренева.

– Ничего такого я не думаю. Я с тушью не работал.

– У тебя ж высшее!

– На журфаке мы без черчения обошлись.

– Не умеешь, чего берешься? – пробурчал бригадир. – Понабирают неучей, учи их…

Коренев не выбирал, за него решили.

Открутил крышку чернильницы, заглянул вглубь, оценил беспросветный мрак, ограниченный окружностью горлышка. Оттуда потянуло холодом и безнадегой. Собрался духом и опустил кончик рейсфедера в бездонный колодец флакона.

– Ты чего творишь? – закричал бригадир. – Хочешь мне весь стол в тушь уделать?

Он подскочил, выхватил инструмент и штуковиной, похожей на пипетку, набрал черной жидкости.

– Учись, деревня.

Захотелось вернуться на физический труд – нет ненужных премудростей, и никакой бригадир не орет о твоем неправильном стиле удержания лопаты.

Спустя неделю освоился с инструментами, и тушь перестала подтекать, особенно после того, как он нашел завалившуюся за стол специальную металлическую линейку.

Больше всего он переживал о необходимости рисовать начисто. Когда он что-то красил по дому, краска попадала на одежду, мебель и пол. То же самое он ожидал и от туши, подозревая, что чертежи будут покрыты грязными пятнами. На первых трех листах так и оказалось, но ситуация удивительным образом пошла на поправку, и вскоре он перестал ставить кляксы.

После первых неудачных опытов калька начала походить на рабочие чертежи, а не студенческие поделки. Он приловчился держать рейсфедер под правильным углом и тащить его равномерно для получения четкой линии одинаковой толщины. Эти премудрости плохо описывались словами, их можно было прочувствовать на собственном опыте.

В целом это походило на работу барахлящей техники, с которой умеет обращаться только владелец, за годы выучивший полезные приемы и тонкости. На эту кнопку нужно нажимать ласково, а тот рычажок необходимо поддеть и только потом потянуть до легкого щелчка, которого ты с непривычки в первые разы даже не способен расслышать. Такие вещи не поддаются пониманию и приходят через моторику, движения пальцев и микроскопические напряжения мышц.

Оказалось, что работа – механическая и не требует участия мозга. Поначалу каждая чистая ровная линия воспринималась подвигом, достойным медали и похвальной грамоты, но через неделю или две ощущение рассеялось и превратилось в будничное однообразие.

Бригадир брал очередной лист шуршащей кальки, удовлетворенно хмыкал и уже не сопровождал просмотр едкими комментариями по поводу рук, произрастающих из ненадлежащих мест.

– Растешь, студент! – похвалил он, разглядывая сложный чертеж, на который ушло два дня.

Коренев сначала возгордился, но через время заскучал от однообразия. Для перерисовывания чужих картинок, кроме ловкости рук, ничего не требовалось. Терпение, старательность и полное отсутствие перспектив – вот и весь набор.

Он решил расти над собой и вместо механического перечерчивания вникать в суть оригинала.

И на первом же листе нашел ошибку.

– Тут не сходится… – сказал рассеянно.

– Не может быть, мы годами работаем по этому чертежу. Видишь, какой истрепанный.

– И тем не менее, здесь закралась ошибка, – продолжал настаивать Коренев.

– Вы на своем журфаке турбины изучали? Ты неделю назад чертить не умел.

– Не в этом дело. Глядите, у нас есть девять пластинок по шесть миллиметров.

– Вижу. Ну и?

– А общий размер стоит сорок два, – торжествующе заявил Коренев, гордый своей наблюдательностью.

Бригадир продолжал сохранять спокойствие.

– Все правильно.

– Ну как же?!

Радость открытия ускользала на глазах. Он схватил калькулятор и пощелкал клавишами, нажал на «равно» и вытаращился на результат. Сорок два.

– Как такое может быть? Наверное, сломался.

Бригадир хмыкнул.

– Ничего не сломалось. Можно подумать, ты в тринадцатиричной системе исчисления не работал.

– Как-то не доводилось. Я привык, как в школе: девятью шесть – пятьдесят четыре, – расстроился Коренев и поумерил исследовательский зуд.

Бригадир при тесном общении оказался человеком своеобразным, с вредным характером. Он надевал знаменитые зеленые очки и сквозь них смотрел на обесцвеченный мир. Рабочий день начинал с кружки крепкого чая и в первый день даже вскипятил чайник для Коренева. Впоследствии выяснилось, что тот порыв гостеприимства был единственным.

В дополнение к книгам по механике Коренев набрал горку пособий по черчению рейсфедерами. Книги оказались древними и рассыпались в руках. Если верить обложке, им насчитывалось под сотню лет, то есть они были отпечатаны еще до строительства фабрики. Он подивился, как ему решились выдать антикварные экземпляры. Он боялся прикасаться к желтым листкам, чтобы не повредить, но из вороха книг самая старая оказалась самой полезной и содержала наибольшее число практических сведений об искусстве черчения.

– Научишься, изограф подарю! – пообещал бригадир, чем озадачил Коренева.

В пособиях об изографе не говорилось ни слова. Видимо, эта штука была изобретена позже рейсфедера, и во времена написания пособий ничего похожего в природе не существовало. Спрашивать не стал. Он не хотел в очередной раз показаться неучем, да и бригадир не любил объяснять то, что считал очевидным.

Несмотря на новую работу, пару часов в день приходилось заниматься обслуживанием механизмов, но Коренев не возражал – так он имел возможность проверить теорию на практике.

Ночное происшествие с допросом забылось. Его мысли занимали рейсфедеры и Алина. Он жил в ожидании следующих выходных, чтобы снова ее увидеть.

Воспоминания об Алине сводили с ума. Он представлял ее или в обнаженном виде, или в медицинской форме, или в короткой юбке – в его воображении в любом наряде она была страсть как хороша. Ее неопытность и искренность заводили почище любых эротических фильмов. Он хотел ее куда сильнее, чем Таму или Ленку.

Иногда заходил Подсыпкин и проводил агитационную работу. На фабрике отсутствовало радио и телевидение, но Коренев к потомственному революционеру относился, как к радиоточке: пусть бубнит, все занимательней, чем тосковать в тишине.

– А ваше дело движется, – хвастался Подсыпкин. – Мы подали апелляцию для повторного рассмотрения. Есть небольшая лазейка. Вы не являетесь полноценным работником фабрики и в применении к вам должно действовать иное законодательство.

Коренев не стал расспрашивать, что за зверь это «иное законодательство» и какой срок могут по нему дать. Ему не хотелось заново проходить через унизительную процедуру суда, да и смысла в том не виделось – две трети наказания он отработал и к Новому году его обязаны были выпустить.

– Вы не понимаете, – возражал Подсыпкин. – Это вопрос принципа, чести и достоинства. Справедливость обязана восторжествовать, пусть и с опозданием, но неотвратимо. В назидание последующим поколениям руководителей. Собственные принципы – это самое важное, иначе мы превратимся в беспринципных животных, ведомых жестоким пастухом.

Ну вот, началось! Коренев с досадой дочертил очередной узел. Подсыпкин отличался любовью к философским умствованиям на тему «Как нам обустроить общество». Честному и воинственно настроенному бунтарю в этих теоретических построениях противостояли ОНИ – жадные и беспринципные.

– Да, надо бить по ИХ загребущим рукам, пока ОНИ не залезли по локти в наши с вами карманы. ОНИ ведь не чувствуют отпора и теснят, прижимают к стене, сокращают наши возможности и завинчивают гайки до упора. ОНИ зажрались. С жиру бесятся, им все мало …

Коренев давным-давно подметил за Подсыпкиным нездоровую любовь к слову «зажрались» – революционер употреблял его к месту и не к месту, причем каждый раз противно облизывал пересохшие губы широким языком.

После описаний случаев жадности и притеснений с ИХ стороны начиналась вторая часть агитации – приглашение вступить в ряды соратников Подсыпкина, составляющих грозную силу – альтернативный профсоюз.

– У нас нехватка людей с незапятнанной репутацией. У вас же репутация – незапятнанная?

Коренев пожимал плечами. Если не считать воровства кусачек и попытку бегства, а также того, что из-за него погибло полтора десятка людей, можно с натяжкой принять его за человека с незапятнанной репутацией.

– Хочется верить в вашу честность. Мы ждем вас с распростертыми объятиями в любое время. Бланки заявления на вступление у меня с собой, – добавлял Подсыпкин, демонстрировал бумажки и предлагал их заполнить, но Коренев каждый раз отказывался от предложения, дескать, ему надо время подумать, прежде чем совершать такой ответственный шаг.

– Вы правы, возражать не стану. Такие вещи требуют осознанного решения, – вздыхал Подсыпкин, когда очередные получасовые возвещевания заканчивались ничем.

Иногда при беседах присутствовал бригадир, но в них не участвовал. На потомственного бунтаря в третьем поколении он смотрел с брезгливостью. Подсыпкин, в свою очередь, с пламенными речами обращался исключительно к Кореневу и игнорировал бригадира.

– Мы добьемся повышения вашей зарплаты, – сообщил однажды Подсыпкин и тем самым удивил Коренева.

– Так у меня и нет никакой зарплаты! Только талоны на питание, – Коренев перестал чертить и уставился на бригадира. – Да и то, не каждый день.

– Значит, количество талонов увеличим в два раза, а лучше – в три, – не растерялся Подсыпкин. – Их выделяют много, а в столовой питаются единицы, куда девается вся масса талонов?!

– Тоже мне, вселенский заговор. В вашей столовой из съедобного одни персики.

– Это другой вопрос, безусловно нуждающийся в решении. Кстати, персики – наша заслуга, – Подсыпкин не удержался и похвастался. – Под давлением альтернативного профсоюза нам начали поставлять фрукты. Рабочим нужны витамины и легкие углеводы.

– Поздравляю, – с сарказмом ответил Коренев, утомленный однообразной болтовней с обещанием светлого будущего. – Мне работать надо.

– Вас понял, не буду мешать, ухожу, – засуетился Подсыпкин. – Напоследок, хотел бы вас пригласить на митинг. Мы не знаем, где и когда он пройдет, но могу уверить, мероприятие состоится при любой погоде. Мы пытаемся согласовать его с руководством, но нам оказывают, ссылаясь на разные воображаемые причины. Якобы мы своим митингом Директору аппетит испортим. Конечно, официально они так не пишут, но по секрету говорят.

– Я за вас рад, – сказал Коренев и выпроводил Подсыпкина, который сегодня оказался назойливее, чем обычно.

Митинги, талоны, профсоюзы – от всего этого Коренев был далек. Его мысли занимала Алина и ее юное тело, облаченное в белую форму медсестры. Как в его подростковых фантазиях, которые решили сбыться в неожиданном месте в неподходящее время.

#28.

Со времени последнего свидания, закончившегося романтической прогулкой от ставка к медпункту с робким поцелуем на прощание, похолодало и стало не до мероприятий на свежем воздухе, поэтому следующую встречу назначили у Коренева в вагончике.

Готовясь к свиданию, принялся наводить порядок для создания романтичной атмосферы – вымыл грязную вагонку от вековой пыли, протер полы, перестелил лежак. Его усилия не остались незамеченными.

– Ты чего творишь? – спросил бригадир.

– Привожу в порядок рабочее место. Все по инструкции.

Бригадир ничего не ответил, но остаток вечера косился на Коренева, до блеска полирующего дверцы шкафа.

Дошла очередь и до портфеля, сиротливо валявшегося на полу у лежака. Склонился над ним и хотел засунуть под кровать, чтобы не мусолил глаза, но решил протереть и его. Перевернул вверх дном для удобства, и на лежак выскользнула забытая рукопись.

Он в последнее время исключительно чертил и разучился писать. Перелистал страницы с брезгливостью, проглядел по диагонали многострадальный текст – короткий, предельно сжатый, вплоть до ампутации жизненно важных частей. Он ненавидел многословие – когда нужно продираться через словесный частокол Достоевского или Джеймса Джойса. Его раздражал тяжеловесный и витиеватый стиль классиков девятнадцатого века, особенно Льва Николаевича. Коренев мечтал писать ясно, емко, коротко и по существу, чтобы читателю не приходилось совершать излишней работы и разгребать многоэтажные словесные нагромождения сложноподчиненных предложений.

Он сокращал в рукописи все возможное, рубил ненужные части речи, добивался афористичности каждой фразы, но это не помогало. Виталик как-то сказал, что у него невроз на этой почве и с ним надо бороться. В смысле, с неврозом, а не с Виталиком.

Одно непонятно: почему Дедуля, мельком взглянув на первую страницу, сразу же сказал о многословии? Коренева осенило. Этот гад, то бишь Виталик, подговорил старичка, а потом выдумал глупую легенду о гениальном полоумном редакторе на пенсии, который на самом деле просто дурак и чей-нибудь троюродный дедушка. Может быть, и Ваню вовлек в розыгрыш, вдвоем-то издеваться веселее. А он, доверчивый лопух, уши развесил и поперся за тридевять земель за дармовым откровением.

К черту! Долой опостылевшие листки – пожелтевшие, помятые, вымоченные, просушенные и покоробленные, никому не нужные. Такое бездарное фуфло даже Алине не дашь почитать, она предпочитает детективы, а он их ненавидит.

С досадой засунул пачку в портфель и затолкал под кровать. Детективы хороши, когда их читаешь на диване вприкуску к остывающему чаю, а когда сам оказываешься в непосредственной близости к всамделишному трупу, интерес молниеносно улетучивается.

Кто убил Нину Григорьевну? Убивал ли кто? Может, на самом деле он с рождения живет на фабрике? Он закрыл глаза, напряг память и ярко, в мельчайших подробностях вспомнил окровавленное лицо. Значит, правда. Его скупое воображение не может быть таким реалистичным.

Отогнал неприятные мысли и сбегал в буфет, где на оставшиеся деньги и сэкономленные талоны приобрел нечто, похожее на торт, и бутылку чего-то, именуемого шампанским и выдаваемого из-под полы.

– Бутылку спрячь, пока нас с тобой поганой метлой не выперли! —приказала буфетчица.

Пообещал соблюдать конспирацию. Если бы был уверен, что за алкоголизм его выставят с фабрики, ходил бы по цеху, распивал спиртное из горла и орал похабные песни при полном отсутствии слуха. В действительности, ему бы просто накинули срок.

Накрыл стол и приготовился ждать. В этот раз Алина была на ночном дежурстве. К девяти часам вечера, когда измучился от ожидания, в окно вагончика постучали.

– Проходи! – обрадовался он, увидев знакомые рыжие волосы.

Алина проскользнула внутрь и заперла за собой дверь, словно спасалась бегством от неизвестных преследователей.

– Можно выключить свет? – попросила она, сняла верхнюю одежду и развесила на крючках.

Он удивился, но просьбу выполнил. Взамен лампочки Ильича предложил разжечь свечу, которую также выменял в буфете. Алина согласилась, но шторки на окнах на всякий случай закрыла.

Оранжевое пламя свечи придало обстановке романтики, но его разбирало любопытство, от кого же Алина прячется. Неужели, опасается пересуд из-за общения с вором-рецидивистом? Ему некстати вспомнился ночной допрос.

Она присела на лежак. Он придвинул стол с заготовленным ужином и свечами. Не успел раскрыть рта, как в дверь кто-то поскребся.

– Кто это? – испугалась Алина и больно вцепилась ногтями Кореневу в предплечье.

– Не волнуйся, свои, – он мягко разжал ее пальцы и впустил Мурзика. Тот вошел в вагончик и преспокойно разлегся на столе среди бумаг. – Холодно нынче, коты мерзнут.

Она вздохнула с видимым облегчением. Коты ее не пугали.

– Прошу к столу, – объявил Коренев и вручил Алине одноразовые вилки и ложки из того же столовского буфета. – Чем богаты, тем и рады! Существует крайне небольшой шанс, что это съедобно. Я даже шампанского припас.

– А разве спиртное не запрещено?

– Запрещено, конечно, но если очень хочется, то можно.

Он втайне надеялся, что вместо шампанского ему не подсунули самогон или воду из-под крана. Когда пошла пена, успокоился и разлил шипучку по бокалам, в роли которых выступили одноразовые стаканчики из того же буфета. Выпили, закусили. Шампанское оказалось посредственным, торт – отвратительным, но так как последний раз ел подобное на большой земле, ужин показался сносным.

Алина в красках описала сегодняшнее дежурство, когда один из рабочих пытался ее провести, нагрев градусник у батареи отопления, поделилась тонкостями ухода за своей собакой и из вежливости похвалила торт куда сильнее, чем он того заслуживал.

– Тебе нравится твоя работа? Настоящая, которая за пределами фабрики, – спросила она, отодвинув тарелку. – Испытываешь удовлетворение от того, чем занимаешься?

– Наверное, это единственное, что я умею делать, – признался Коренев. – Не каждому по душе то, чем он зарабатывает на жизнь.

– Тебе не доводилось публиковать неприятные вещи, от которых самому не по себе? – допытывалась Алина. В ее глазах сверкали огоньки-отражения от свечи.

– Бывает по-разному. Сначала хотелось делать все на совесть, куда-то рвался, где-то спорил, пытался высказать личное мнение, а потом перегорел. Нельзя постоянно бороться, как Подсыпкин. Охота и просто пожить без мыслей о плохом. Несправедливость существовала всегда, и нужно быть потрясающе наивным, чтобы верить в изменения к лучшему. И вот ты идешь на компромисс с совестью и строчишь по указке, но слова подбираешь помягче. Дальше привыкаешь, вживаешься в каждую статью в соответствии с поставленной задачей, не обращаешь внимания на мораль и собственные убеждения. Научаешься ненавидеть того, на кого указали, страстно поливаешь грязью незнакомых людей, восхваляешь воров и убийц. Поначалу себя за это коришь, противишься, а после привыкаешь и сам начинаешь верить в собственные выдумки.

– Разве это возможно?

– Легко, пугающе легко. Когда пишешь, что какой-то условный Петров, гнида и подонок, вор и аморальный тип, каких свет не видывал, ненавидишь его всеми фибрами души, будто он лично тебе в эту душу нагадил. А в следующем выпуске тот же самый Петров оплачивает хвалебный отзыв, и ты восхваляешь его с тем же рвением, с которым хулил неделю назад.

– А как на это реагируют читатели? То-то они удивляются, ведь вчера в газете одно писали, а сегодня – противоположное.

– Не угадала. Самое страшное, они ничего не замечают. Они тоже ненавидят Петрова, затем его любят, позабыв о прошлой ненависти. Для них как будто все переписывается заново.

– Ты на фабрику сбежал от прежней жизни? – спросила Алина. – Но тебе тут не место. Вот если бы ты мог отсюда выбраться! – добавила она.

– Сам знаю, – ответил Коренев. – Но если бы я не попал на фабрику, не встретил бы тебя.

– Тут нет будущего, лишь прошлое, – Алина ковыряла торт пластиковой вилкой.

– Ерунда, – возразил он, хотя и сам не понимал, о чем говорит. – У нас есть будущее. Я тебя отсюда вытяну, будем снимать квартиру, другую, не там, где Нина Григорьевна жила.

Если Ленка узнает, будет выволочка с членовредительством.

– Фабрика никого не выпускает, – прошептала Алина. В уголке ее глаза блеснула слезинка.

– Глупости, ты же можешь выходить за проходную! Я найду способ!

– Выйти могу, но фабрика внутри тебя! Ты сам ее построил и в нее спрятался и, никто, кроме тебя, не сможет тебе помешать уйти. У тебя не хватает сил сознаться.

Он запутался и перестал понимать Алину. Она говорила странные вещи. Ее слова составлялись в предложения в соответствии с грамматическими правилами, но какой они заключали в себе смысл, оставалось загадкой.

– Я запутался, – признался он. – Ты хочешь сказать, если кто-то чего-то по-настоящему захочет, непременно добьется? Или что-то вроде того?

Алина покачала головой и уронила ее Кореневу на плечо.

– Увы, не так просто…

– Объясни, чтобы я понял. Я не силен в разгадывании загадок, потому и детективов не пишу. Логические умозаключения – это не мое, я гуманитарий. Знаешь шутку: раньше говорили «дурак», теперь говорят «гуманитарий».

Алина грустно улыбнулась бородатому анекдоту, но больше разговоров на тему побега с фабрики не поднимала.

Они смотрели друг на друга. Он ощущал легкое воздействие «шампанского». Он не был пьян, но зажатость и скованность испарились, и его тянуло сделать что-то хорошее, решительное. Есть такая алкогольная сверхспособность – отчаянная смелость, когда все безразлично и готов на любой подвиг – хоть в омут с головой, хоть в воду с обрыва.

Алина закрыла глаза и приготовилась к следующему шагу. Коренев поспешил воспользоваться моментом и поцеловал ее. Она осторожно ответила на поцелуй, словно боялась обжечься.

– Неправильно, – прошептала она. – Я не должна… Нам не нужно…

– А для чего сюда пришла? Торт поесть? – пошутил он и провел рукой по ее бедру. Получилось глупо и грубо, но он хотел ее всю и без лишних слов. Любые слова были лишними. – Нам же обоим хочется?

– Не пришлось бы пожалеть…

– Не придется, я тебя ни за что не оставлю. Обещаю.

Вместо ответа она поцеловала его и погладила ладонью по щеке. Хотя он и чувствовал тревогу Алины, напора не сбавил и сдирал с нее одежду, путаясь в застежках. Она не сопротивлялась, а напротив помогала, стягивая с него штаны.

– Никогда не думал, что буду заниматься этим в такой обстановке.

– Я тоже, – Алина откинулась назад, и рыжие волосы веером рассыпались по подушке. – Иди сюда, пока не замерзла.

Она притянула его к себе с отчаянием человека, которому на завтра назначили смертную казнь, и поцеловала. Он погасил свечу, последняя вспышка высветила обнаженный изгиб талии Алины, переходящий в бедро. Совсем как у Тамарки. Он прижался губами к мягкой и теплой женской груди.

В самый ответственный момент, когда она с закрытыми глазами стонала, обхватив его за плечи, на спину ему прыгнул зверь с холодными лапами и болезненно впился когтями в поясницу.

– Мурзик! – взвыл Коренев. – Скотина! Уши на хвост натяну!

Кот испугался угроз, спрыгнул на пол и в темноте ускакал прочь, головой на бегу открыв дверцу вагончика. Коренев наугад бросил в него ботинком, но промахнулся и угодил в окно.

Раздался звон, и Алина скукожилась, не понимая, что произошло.

– Ой, мамочки! – вскрикнула она и закрылась одеялом.

– Мурзик, скотина мелкая, на спину прыгнул с когтями, – пояснил Коренев. Он почесывал поясницу и пытался дотянуться до самого больного места между лопатками, где жутко пекло.

Зажег свечу и подошел к зарешеченному окну, чтобы оценить масштабы бедствия. Внутреннее стекло треснуло с угла, и небольшой осколок вывалился на пол.

– Жить можно, – поставил диагноз и повернулся к Алине, чьи перепуганные глаза выглядывали из-под тонкого одеяла. – Чего перепугалась?

– Никто не идет? – она продолжала волноваться.

Он прислушался, но ничего не расслышал.

– Тихо совсем. Расскажи, кого так боишься?

Но Алина продолжала вслушиваться, пока не стало ясно со всей очевидностью, что посторонние к ним в вагончик ломиться не собираются, и только тогда выдохнула с облегчением и впустила Коренева под одеяло.

#29.

Рея напоминала фурию. В ее глазах горело пламя, а кулаки непроизвольно сжимались, словно она собиралась схватить его и голыми руками порвать на мелкие куски. В такой ярости он ее ни разу не видел.

Она молчала. Он тоже боялся раскрыть рот, и оставалось только догадываться, что было причиной ее плохого настроения.

Наконец, поединок по обмену гневными взглядами закончился. Рея размяла шею, приглушила огоньки в глазах и нарочито елейным голосом произнесла в бесконечность, словно за мгновение до этого не пылала от гнева:

– Обожаю сновидения. В них можно взглянуть на жизнь с другой, непривычной стороны. Будто смена реальности. Тут без труда выстраиваются связи между разрозненными событиями. В обыденности легко потеряться среди деревьев мелких неурядиц, а во сне можно отдалиться и увидеть лес целиком. Кажущиеся незначительными происшествия укладываются в мозаику, подсознательные страхи находят искусное воплощение, темная сторона души выдает подавленные воспоминания и делается возможным невообразимое…

Он сидел на известном стуле посреди грязной лужи, держал на коленях портфель, словно с прошлого раза ничего не изменилось, и дрожал от холода.

– Андрей Максимович. Какой отвратительный и безобразный образ жизни вы ведете. Вы оплот разврата и бастион похоти, как показывают последние события. Ваше поведение расстраивает и наводит на нехорошие мысли. Кажется, фабрика не идет вам на пользу. Вы все больше деградируете и разлагаетесь.

– Я живу и получаю от жизни удовольствие, – с вызовом отвечал он и прижимал к груди портфель. Противная холодная кожа была единственным, что роднило его с реальным миром.

– Завидую вам, – сказала Рея, – вы живете, а я, к сожалению, лишена подобного счастья. Вы представляете, каково это – существовать исключительно в чужих снах?

– Нет, – признался он. – Мне и в своих снах не очень-то по душе.

– Вы ничего не теряете. Большею частью беспросветная темнота и смертная скука.

Они были не одни. Знакомая четырех-пятилетняя девочка бегала рядом. Перепрыгивала по клеткам в классики и возвращалась к началу. Судя по лицу, она хохотала, но звук отсутствовал, словно у телевизора забыли включить громкость.

Девочка расходилась и в пылу игрового настроения едва не сбила с ног Рею.

– Машенька, тише, – попросила Рея. – Не упади и не задевай других людей. В особенности, вон того мужчину на скамейке.

– А что с дядей? Ему нехорошо? Он заболел?

– Наверное.

– У него что-то болит?

– Не знаю.

– Он отдыхает?

– Да. Скорее всего, именно этим он и занимается.

– А почему от него так плохо пахнет?

– Не помылся.

– У него воды не было?

– По-видимому, у него мозгов не было.

– А когда мы уедем? Долго еще ждать? – канючила девочка.

– Поезд задерживается. Ты меня не слушаешь, хватит прыгать.

– Мам, – Машенька не прекращала играть в «классики». – Мне больше нечем заняться.

Их голоса отдавались эхом в его голове. Каждое приземление девочки на нарисованную мелом клетку сопровождалось оглушительным грохотом, вызывающим сильную головную боль.

– Хватит! – прокричал он, откинул портфель и закрыл руками уши. – Замолчите! Заткнитесь! Пожалуйста! – взмолился он и сполз со стула в грязную лужу. – По-жа-луй-ста…

Он застонал, а потом и вовсе зарыдал, словно маленький мальчик, которому объявили, что Деда Мороза не существует и подарков в этом году не будет. Голова раскалывалась, будто ее взяли в раскаленные тиски.

– Встаньте. Не позорьтесь. Не дело для мужчины рыдать громче маленькой девочки, – потребовала Рея и добавила по секрету: – Меня в детстве обижало подобное сравнение, иные мужчины плачут сильней и противней любой девчонки.

Он подчинился, вытер лицо рукавом и вернулся на стул. Его трясло, он не мог унять дрожь в руках. Портфель остался лежать в луже, но было наплевать.

– Другое дело. Так на вас даже не противно смотреть.

Рея с умилением поглядела на переставшую прыгать Машеньку, которая с мелом в руках сидела на корточках и с высунутым языком вырисовывала розового котенка с желтым шариком.

– Хорошая девочка, хоть и шебутная, но у нее имеется художественный талант. Она станет известной художницей, У нее фотографическая память, она помнит единожды увиденное в мельчайших подробностях. Говорят, это называется савантизмом. Когда природа отбирает часть разума и взамен дарует нечеловеческий талант.

– Почему тебя зовут Рея? – спросил он, будто не слышал сказанного. – Причем тут дочь Урана и Геи?

– Древнейшие боги? – удивилась она. – Ни при чем, конечно! Глупости! Пошлая греческая мифология, жестокая и бессмысленная. Хотя мама как-то говорила мне, что мой прадед имел греческие корни и от него мне якобы достался нос, но мне кажется, к делу это не относится.

– Тогда почему именно Рея?

– Ты меня сам так нарек, потому что не знал моего настоящего имени, – она пожала плечами. – Твое бессознательное выбрало его.

– Чушь! Никогда такого имени не слыхал! – возразил он.

– Ты его придумал. Ответы у тебя, нужно лишь догадаться. Я присяду, стоять утомительно.

Рея уселась на трон, расправила платье и положила руки на подлокотники.

Тогда он решил проснуться. Зажмурил уставшие глаза до зайчиков. Открыл. Ничего не изменилось. Он продолжал сидеть на том же стуле посреди лужи. Рея с любопытством смотрела на его старания.

– Очень интересно, – сказала она. – Попробуй еще, вдруг получится.

Больше пробовать не стал. Он мог закрывать и открывать глаза до новых веников, но это никак не сказывалось на его состоянии. Он находился в надежной ловушке сна, когда пробуждение снится, а на деле лишь сменяются сновидения.

– Итак, прошло несколько месяцев, а мы не сдвинулись с места. Время потрачено впустую, – продолжала Рея, убедившись, что он не пытается сбежать. – С этой элементарной задачей любой двоечник справится в пять минут, но ты отлыниваешь и развлекаешься с симпатичными рыжеволосыми медсестричками. А кто о Нине Григорьевне подумает?

– Знаменский пусть думает, – ответил он. – Я в детективах не силен. Ненавижу их.

– Давно ли?

– Со студенческих времен. Со второго курса где-то.

– Любопытно. Откуда, простите, такая нелюбовь к данному литературному жанру?

– Не знаю, не мое это, не по душе, – насупился он. – Низкий стиль, в нем не живые персонажи, а картонки, занимающиеся логическими построениями. У них даже речь звучит искусственно и надуманно. Люди так не говорят.

– Ой ли, – подмигнула она. – Не верю ни единому слову. Причина ненависти кроется в другом.

Он хмыкнул, мол, как хочешь, так и думай. Рея прищурилась:

– Не задумывался, кто же все-таки мог убить невинную бабушку?

– Было дело. Но ничего в голову не лезет, кроме глупой мысли про Родиона Раскольникова.

– Шутки шутишь? – спросила Рея без тени улыбки.

– Ну, вроде того. Нет у меня никаких идей. Кроме одной, но она тебе не понравится.

– Можешь озвучить, не обижусь. Кажется, ты о ней что-то упоминал во время ночного допроса, если не ошибаюсь.

– Ты. Думаю, что Нину Григорьевну убила ты.

– Опять двадцать пять, – ответила Рея. – Смело, но глупо. Я самое безобидное существо на земле. Как в твоей голове зародилась эта глупая и отвратительная мысль? Можешь представить, что я – слабая и беззащитная девушка – безжалостно кого-то убиваю и проделываю эти безумные вещи с ножом?

– Верится с трудом, – признал он. – Но ты знаешь убийцу.

– Верно. Спорить не буду.

– Вот и скажи, кто убийца, если знаешь и тебе нечего скрывать.

– Я в твоей памяти, балда, – ответила она, поражаясь его тупости. – Если сам не сообразишь, подсказать никак не смогу. Но рассказывать обо мне следствию было плохой идеей. Как ты догадываешься, они ничего не нашли, кроме корзинки с надкусанными пирожками с вишневым повидлом. Квартира опечатана, следов моего пребывания там нет. К тебе придут и станут по следующему кругу задавать те же самые вопросы, но на этот раз никто тебе не поверит. А если будешь упорствовать, назовут тебя психом и начнут лечить.

– Ясно, – он нахмурился.

– Зайдем с другого конца, – продолжала она более дружелюбным тоном. – Зачем кому-то убивать беззащитную старушку?

– Ни одной догадки. Денег у нее не водилось, насколько мне известно. Может быть, что-то припрятала на похороны. Наследство получила бы мать Тамарки, а у них и без этого есть квартира, да и любили они Нину Григорьевну. Жить соседям не мешала, излишнюю гражданскую активность не проявляла, дорогу никому не переходила. Получается, нет ни у кого мотива.

– А говорил, детективы ненавидишь… Могу заверить, подобное убийство не было единственным, и каждый раз мотива установить не удавалось. Вот и вопрос: как называется человек, убивающий других для удовольствия, без иной корыстной цели?

– Маньяк? – он произнес первое пришедшее на ум слово.

– Бинго! Вы заполнили карточку! Осталось получить приз и назвать имя этого, безусловно, нехорошего человека.

– Я его знаю?!!

– Бесспорно, он из твоего близкого окружения. Самого близкого.

Ваня? Виталик? Оленька? Ленка? Тамарка? После произошедшего он не удивился бы ничему, но Ленка точно ни при чем, а с Виталиком он в тот момент в парилке заживо варился. По статистике, маньяков больше среди мужчин. Но и женщины в их рядах известны, хотя они не действуют в одиночку – в основном, работают в паре с сожителем и потакают его садистским наклонностям.

– Подумай на досуге, – посоветовала Рея. – У тебя времени с избытком для размышлений, расходуй его с пользой.

Он утомился. Он уже не хотел покидать фабрику и куда-либо возвращаться.

– Есть у меня просьба, – сказала Рея. – Личная и настоятельная. Ты обязан оставить девочку в покое. Она тебя боится, ты разрушаешь ей жизнь.

Он в недоумении поглядел на Машеньку, продолжавшую упоенно рисовать мелом на полу. Она ничего не замечала и даже не догадывалась, что мужчина на стуле разрушает ей жизнь.

– Балда! Я об Алине! Иногда кажется, ты не от мира сего. Дуралей и тупица, настоящий гуманитарий.

– С Алиной не расстанусь, – заявил он. – Ни при каких условиях.

– Ты должен!

– Никому ничего я не должен.

– Так будет лучше для вас обоих. Сломаешь ей жизнь и лишишь будущего. Отступись.

– А иначе что? – язвительно спросил он и посмотрел Рее в глаза. – Если я не брошу Алину, что произойдет? Небеса рухнут? Полиция нравов нагрянет?

– Сам знаешь. Ты не ошибся, мы со смертью связаны. Я разбираюсь в убийствах, в особенности жестоких и кровавых, – сказала Рея. – Если не оставишь Алину, обещаю, сильно пожалеешь. Это не угроза, а предупреждение. А пока подумай, кто тебя отправил на фабрику.

Рея оскалилась, довольная собой. Разговор закончился, и она с любовью наблюдала, как Машенька сидит на корточках и рисует мелом забавных разноцветных зверушек.

#30.

Коренев проснулся в отвратительном настроении. Сон и бодрствование обменялись местами – он отдыхал днем и уставал ночью. По вечерам уговаривал себя поспать, хотя радости от этого не испытывал, но и бороться с физиологией не собирался, чтобы не впасть в безумие.

Он ясно помнил сон – четче и определенней, чем жизнь на фабрике – муторную, однообразную, лишенную времени и логики. Лицо улыбающейся Реи возникало в воображении и сопровождало любую мысль об Алине. Когда он видел медсестру – это вовсе не обязательно была именно она, – каждый раз его словно пронзало электрическим разрядом.

Кто она такая, думал он о Рее, чтобы запрещать ему встречаться с Алиной? Стерва и истеричка. Впрочем, в ее словах присутствовала определенная логика. Человек, совершивший убийство с увечьями, проявлял явные склонности маньяка. Если бы убийство подкреплялось сообразной целью, никто бы не додумался вырезать язык и измываться над телом. Какое отношение имеет к этому Рея? Она утверждает (она ли? или ее воображаемая проекция?) что убийца принадлежит его ближайшему кругу общения. Есть ли хоть одно логическое основание ей верить?

Пошел на поводу у Реи и прошелся по списку знакомых. Никто и близко не тянул на маньяка. Хотя сколько мрачных и ужасающих личностей пряталось под масками ничем не примечательных граждан – учителей, водителей, врачей. Почему бы таинственному злодею не оказаться Знаменским? Тоже подозрительный субъект, если разобраться. А если копнуть глубже, никому доверять нельзя, даже себе, как говорит Подсыпкин.

Нет, так и свихнуться можно, решил он. Нужно бежать. Ему отрезали каналы общения с внешним миром, но остатки надежды живы. Если разговоры о Директоре правдивы, он может помочь. По рассказам рабочих, он был человеком добрым и справедливым.

– А что вы знаете о руководстве? – спросил бригадира.

Тот отвлекся от бумажек, которые с усердием заполнял последние полчаса:

– Да черт его знает. Они там, мы тут. Они важные дела решают, им некогда. Я тоже занят.

Он вернулся к столу и продолжил корпеть над очередными бланками с отчетностью. Коренев не интересовался содержимым этих таблиц, но судя по времени их заполнения, ничего хорошего в них не было – обычная рутина ради рутины.

Итак, Директор. Поможет ли он или рассказы о его доброте и всемогуществе лишь сказки? Чем дольше Коренев пребывал на производстве, тем меньше доверял собственному здравому смыслу.

– А вы чем до фабрики занимались? – спросил он, чтобы отвлечься.

На этот раз бригадир призадумался. Даже Кореневу его собственная прошлая жизнь представлялась смутным воспоминанием, настолько далеким и неясным, что он и сам полагал ее игрой воображения.

Задача вспомнить прошлое для бригадира оказалась непосильной. Он нахмурил брови и мучительно сосредоточился.

– Давно было, не упомню, – признал он поражение в битве с памятью.

Коренев помнил, хотя и смутно, словно выдирал подробности из сна, поэтому решил записать воспоминания, пока они не стерлись. Он выделил одну страницу под самые важные записи, чтобы не забыть, кто он был и кем стал.

– А я журналист, – сказал он.

– Кто это?

Коренев удивился вопросу и принял его за шутку, а после вспомнил хроническую убийственную серьезность бригадира и поверил, что тот действительно не помнит. Бригадир не читал газет и не слушал радио, поэтому ничего удивительного не было в том, что он забыл о журналистах.

– Я писал статьи, ходил к разным известным людям и брал у них интервью, то есть вел беседы и записывал на бумагу.

– Зачем? – не понял бригадир.

– Зачем? – переспросил Коренев. – Чтобы развлечь людей, рассказать им новости.

– Интересно, наверное.

– Вовсе нет, – признался Коренев. – Я писал то, что мне не нравилось или было неправдой. Попадались и такие вещи, за которые мне до сих пор стыдно.

– Зачем писать неправду?

Неужели и я тоже забуду, что можно врать, увиливать от вопросов и извращать полуправдой ситуацию до неузнаваемости?

– Меня этот вопрос заботил мало, – признался Коренев. – Ну и кроме того, людям нравится, когда им врут.

– Неужели?! – удивился бригадир. – Не понимаю.

– Представьте, что жизнь – отвратительна и становится хуже день ото дня. Можно даже не представлять, все так и есть, – терпеливо пояснял Коренев. – Еда дорожает, зарплата не растет, жена изменяет, дети – оболтусы, на работе завал, просвета не видно и надежды на улучшение нет. И с этой горой проблем человек возвращается домой, включает телевизор или берет газетку, чтобы почитать ее вприкуску к борщу, щам или кимчхи. И спрашивается, что ему хочется прочитать-посмотреть? Правду? Правду он и так видит каждый день, тошнит от нее хуже редьки. Ему охота прочитать, что жизнь налаживается, а завтра станет лучше, нужно лишь потерпеть, перебороть временные трудности. Посмотрите на других – им вдвое хуже, чем нам. У соседа кобыла сдохла – чем не повод для радости?

– Он не догадывается, что это вранье? – удивился бригадир.

– Догадывается, конечно, знает наверняка, но ему приятно об этом не думать. Так проще жить. Когда не помнишь о проблемах, их как будто бы и нет.

– Странно у вас на большой земле.

В серости фабричного вагончика это воспринималось странным, но ничего необычного в том не было, и местные газеты с хвалебными одами Директору это подтверждали. Стоит ли Кореневу бежать отсюда, если за пределами колючей проволоки живется не лучше. Такое же вранье, но в больших масштабах.

– Я писателем мечтал стать, – сказал он почему-то.

– Получилось?

– Если бы… – протянул Коренев. – Не получилось, талантом не вышел, и трудолюбие не помогло.

– А я ведь тоже стихи писал, – вдруг сообщил бригадир.

– Вы?! – удивился Коренев. По его представлениям бригадир входил в число людей лишенных всякой чувствительности и сентиментальности.

– Я! – сказал бригадир не без гордости. – Их даже опубликовали в поэтическом сборнике.

У Коренева глаза на лоб вылезли. Как такое возможно? Суровый бесчувственный мужик в зеленой каске обскакал его на литературной ниве?! Шах и мат. Остается только найти веревку потолще и сук покрепче.

– Какой сборник?

– Наш, «Фабричные зори». В библиотеке можно взять, зеленая такая книжка.

Фу-ух, выдохнул он. Уровень заводских стихотворных сборников он представлял. Большинство стихотворений имело одинаковое содержание в различных вариациях: «Славься, фабрика, славься! Прославляй наш каторжный труд!», а главным критерием отбора произведений к публикации служило наличие рифмы. Самым страшным была мысль, что эти люди могли в свои шедевры вкладывать настоящее чувство любви к фабрике. Как можно любить трубы, ржавчину, пыль и грязные механизмы, Коренев не понимал и отказывался принимать.

Он уважал бригадира за суровую молчаливость и сдержанность в эмоциях. Никто не олицетворял фабрику полнее, чем этот странный человек с каменным лицом.

– Если бы можно было выбирать, где бы вы хотели оказаться? – спросил Коренев. Он знал ответ: «Здесь, конечно». Для этого человека фабрика должна была казаться идеальным местом, кроме которого больше ничего не существует.

– Далеко. И чем дальше, тем лучше, – ответил бригадир в разрез ожиданиям Коренева. – Но не мы выбираем, где оказаться. Это решается за нас, и нужно привыкать жить в имеющихся условиях. Попал на фабрику, значит, приспосабливайся.

– Я не выбирал, – сказал Коренев. – И оставаться не намерен. Я свободный человек и вправе сам определять, где и чем мне заниматься.

– А никто не выбирал. От тебя зависело, в какой стране родиться? Нет. И тут то же самое. Терпи и привыкай, а если привыкнешь, то полюбишь.

– Фабрику или родину? – уточнил Коренев.

– И то, и другое.

Ерунда какая-то. Он чувствовал подвох, но не мог подобрать подходящие слова для выражения этого несогласия. С какой стати он должен любить все, что дают? Он привык действовать согласно собственным предпочтениям, а не следовать пути, который ему предопределили другие. Человек для того и наделен свободой воли, чтобы самому распоряжаться своей судьбой.

– Пойду, проверю, не текут ли уплотнения, – сказал он, накинул рабочий ватник и отправился в медпункт к Алине.

По пути он прошел мимо мужчины и женщины в белых касках. Он проскочил их на бегу, но пару реплик все-таки долетели и до него.

– Как ужасно! – восклицала женщина и поправляла соскальзывающую каску. – Жуть!

– Думаешь? Может быть, наладится? – возражал мужчина. – Не обязательно, чтобы закончилось трагически! Нужно быть оптимистом и надеяться на лучшее.

– Вряд ли, он не может контролировать себя, даже если захочет. Это, увы, неизлечимо.

Порыв налетевшего ветра заглушил их слова, но Коренев потерял к ним интерес и на всех парах поспешил к Алине. С улыбкой зашел в кабинет, но она при его виде встревожилась и отвела в кладовую, пока никто их не заметил. Он попытался ее поцеловать, но она увернулась и взяла его за руки.

– Андрюша, – рассудительным тоном сказала она помрачневшему Кореневу, которому не понравилась такая серьезность, не предвещавшая ничего хорошего. – Не нужно сюда приходить. Пожалуйста.

– Почему? – Коренев расстроился. После той ночи он приготовился к переходу на новый уровень общения, а тут его просят стыдливо скрываться.

– Незачем притягивать внимание. Я же говорила, отношения на фабрике не приветствуются. Если кто-то нас заметит и сообщит, будет плохо и тебе, и мне.

– Да пошли они! – заявил Коренев. – Что нам сделают? Уволят? Не велика потеря, уедем отсюда вместе, мир большой, незачем довольствоваться одним убогим пятачком из бесконечности. Я тебе столько покажу, сколько ты за всю жизнь не видела!

Алина держала его за руки, и Кореневу показалось, что она готова расплакаться.

– Ты чего? – он попытался ее успокоить. Она позволила себя обнять и даже положила голову ему на грудь. – Все будет хорошо, я обещаю. Честное слово. Я тебя с Виталиком познакомлю. Он нам поможет. Он хоть и ведет беспутный образ жизни, но очень добрый. Тебе понравится. И ты ему понравишься. Он немножко бабник, конечно, но безобидный, и дальше флирта дело не заходит…

Она поглядела на него с укором, словно он не хотел лечиться и продолжал играть с воображаемыми друзьями, смывая в унитаз прописанные таблетки. Погладила его по щеке и прижалась к груди. Кореневу показалось, что у него ребра хрустнули.

– Все равно, не следует сюда приходить, – прошептала она. – Я сама навещу тебя, когда появится возможность. Нужно прятать наши отношения. Так будет правильно. И не возражай! – добавила она.

Он находился в недоумении. Почему он должен скрывать то, о чем ему хочется трубить на каждом углу фабрики? Неужели Рея является не только к нему?

– Тебе снилась Рея? Она угрожала? – спросил в лоб и сообразил, что сморозил глупость.

– Кто это? – удивилась Алина и с тревогой посмотрела на Коренева. – Тебе кто-то угрожает? – с каждым новым вопросом ее глаза отрывались шире и наполнялись неподдельным испугом.

– Не обращай внимания, тебе послышалось, – поспешил успокоить он, пока его не приняли за сумасшедшего.

Он поцеловал грустную Алину, которая в этот момент закрыла глаза. Так они и продолжали обниматься посреди темного подсобного помещения, но он не мог полностью отдаться чувствам. Он ощущал тревогу и страх Алины, и ее настроение передавалось ему.

Он не мог закрыть глаза, потому что каждый раз перед ним представало недовольное лицо Реи, покачивавшей указательным пальцем. Ее губы шептали «Оставь ее! Будет хуже!»

#31.

– Проходите, не стесняйтесь, – предложил Директор. – Присаживайтесь, к чему стоять? В ногах правды нет, а отдыхать необходимо даже во сне.

Коренев нерешительно вошел и опустился в огромное мягкое кресло. Он был готов поклясться, что почувствовал шершавую обивку и ворс, щекочущий лодыжки. Лежать в кресле оказалось приятно, и даже захотелось заснуть еще раз, уже во сне.

Директор курил трубку. С чувством, с толком, с расстановкой, жмуря глаза от удовольствия и выпуская огромные дымные колечки – пять больших и одно маленькое, быстрое, которое пролетало через предыдущие и разбивалось о потолок.

– Мне врачи двадцать лет как курить запретили, но во сне-то, пожалуй, можно. Так ведь? – он по-приятельски подмигнул. – Если хотите, у меня и коньяк есть и кое-что посильнее, в зависимости от ваших пристрастий. Мои возможности безграничны. Подчиненные любят здесь презентации проводить, при должном воображении получается наглядно.

– Нет, спасибо, – поспешил ответить Коренев.

– Не бойтесь, расслабьтесь, чувствуется ваша скованность, но это с непривычки. Пообвыкнете, станет проще, – сказал Директор. – Хотя для первого раза держитесь недурно. К сожалению, не имел возможности пообщаться с вами лично, но вы должны меня понять – у меня каждая минута на счету, совещания, встречи, договора, а работников на фабрике – пятнадцать тысяч, с каждым не пообщаешься. Сплошная болтовня получится вместо работы.

– Понимаю, – кивнул Коренев, давший себе зарок ничему не удивляться.

– Работать трудно, а не работать – еще труднее, – продолжал Директор. – Но как я ни старался, все равно не успевал сделать намеченное. В сутках жалкие двадцать четыре часа, а это жутко неудобно, потому что их не хватает на запланированное. И меня осенило: я сплю по ночам около пяти часов без всякой пользы, время пропадает зря, а ведь можно потратить сновидения с пользой. Вот я и соорудил приемную во сне и провожу прием граждан по ночам, лежа в кровати.

– Звучит… странно, – сказал Коренев.

– Я тоже не сразу привык, а потом понял – идея ведь гениальная. Прямо перед вами у меня здесь был совет директоров, ну разве это не замечательно?

Коренев не знал, что ответить.

– Я представлял нашу встречу иначе.

– А-а, – махнул рукой Директор. – Когда чего-то долго ждешь, ожидания становятся настолько велики, что им невозможно соответствовать. Если принять, что все люди проходимцы, не заслуживающие доверия, перестаешь в них разочаровываться. Ни от кого ничего не ожидайте хорошего и будете счастливы.

– Мне нравятся люди, – сказал Коренев и уточнил: – Некоторые.

– Вы их плохо знаете. Невозможно досконально знать людей и продолжать их любить. Но довольно об этом. Андрей Максимович, объясните, почему вы противитесь неизбежному?

– Ничему я не противлюсь.

– Противитесь. Сами знаете.

– Я хочу на свободу, – ответил Коренев с вызовом. – Мне не нужен гонорар, просто отпустите.

– Свобода? – Директор улыбнулся, словно услышал нечто наивное. – Голубчик мой, это красивое слово, сочетание звуков, лишенное смысла. Оно призвано воспалять воображение, будоражить кровь, побуждать брать в руки штык, но за ним ничего не стоит. Люди умирают ради красивого слова, а оно не значит решительно ничего.

– Неправда, – заявил Коренев. – Нельзя умирать ради пустоты.

Директор расхохотался. Зазвенело стекло в единственном окне, затрясся стол. Одежда задрожала, а в груди загудело в резонанс с богатырским смехом директора.

– Люди на протяжении всей истории человечества занимаются одним бесплодным занятием – умирают ради пустоты. Они говорят, что отдают жизнь за родину, а что такое родина? Кусок земли, где ты родился? Миллионы людей, о которых ты даже не узнаешь? Правительство, озабоченное исключительно собственным сохранением? Чего из вышеперечисленного достаточно, чтобы бросить на алтарь войны свою жизнь и лишить детей отца, а жену – мужа?

В речах Директора был подвох, но возражать опытному софисту оказалось непростым занятием.

По большому счету, есть близкие и родственники, за которых не жалко отдать жизнь. Но зачем умирать ради людей, которых никогда не видел? Потому что это правильно? Потому что так написано в букваре? Но ведь люди и так умирают повсеместно от болезней и войн, а ты живешь. Неужели от твоей смерти кому-то станет легче?

– Идея, – нашелся Коренев. – Она выше человека.

Директор покачал головой, будто расстроился невежеством собеседника.

– Умирать ради идеи – величайшая глупость, – сказал он. – Еще большая, чем свобода.

– Почему же? Мы знаем прекрасные примеры из истории, когда люди отдавали жизнь за идею, и мы этими героями восхищаемся и поныне.

– Наличие восхищения не делает идею хоть сколь-нибудь правильной. Да, все начинают приходить в восторг и думать, ведь должно быть что-то ценное в словах этого человека, если для их защиты он решился на смерть. Не в силах донести свои соображения посредством разума, они пользуются людской слабостью и апеллируют к чувствам. Они гибнут во имя идеи и достигают цели: люди восхищаются, находятся последователи, идея расцветает и захватывает умы. И каждый думает, как вы – нельзя же умирать ради пустого места, значит что-то в этом обязано быть. Каждый правильный пророк должен погибнуть, чтобы дать начало новой религии. Но вот вопрос: становится ли идея правильной лишь потому, что кто-то умер во имя ее? Вы задумывались, что идея свободы может быть в корне ошибочна?

– Если на другом конце – рабство, свобода мне кажется очевидным выбором.

– К сожалению, не все гораздо сложнее. Скажи всем – вы свободны, и все станут счастливы? Вы так себе это видите?

– Не совсем, – смутился Коренев. Он представлял это не так примитивно. Ему казалось, свобода – неотъемлемое качество человека, присущее с рождения.

– Тогда объясните мне, опытному цинику, значение слова «свобода».

– Возможность самому принимать все решения, например.

– Все? Самому? – у Директора поднялась бровь. – Вы действительно хотите принимать ВСЕ решения в вашей жизни?

– Да, – Коренев засомневался. – Большую часть, по крайней мере.

– С чего вы решили, что их принимаете именно ВЫ? В детстве за вас решали родители. Женитесь – за вас начнет решать жена. Пойдете на выборы – за вас решат агитплакаты. Приобретаете стиральную машину – все решат финансовые возможности. Покупаете колбасу – за вас решит совет соседа, коллеги по работе или самой продавщицы, в конце концов. Ищите работу – не вы, а вас выбирает работодатель. За вас решают обстоятельства, вы обречены на иллюзию выбора из одного-двух готовых вариантов, а на самом деле почти никогда не решаете сами. Да и в вариантах этих, как правило, выбор между плохим и крайне плохим, и вы находитесь в постоянном поиске меньшего зла. Все!

Рот директора исторгал кощунственные вещи, лишающие жизнь смысла. Сквозь бессилие и охватившее уныние Коренев ощущал его правоту. Правда была отвратительна, как рисунок Машеньки, но реалистична и безнадежна и соблазняла пугающей простотой.

Хотелось отбросить эту мысль, вычеркнуть из памяти, заглушить детским «ла-ла-ла», но подсознание уже восприняло информацию.

– Итак, как мы выяснили, понятие свободы не такое бесспорное, как вам мерещилось, и не является достаточным основанием для принятия решений. Я повторю вопрос: почему вы противитесь неизбежному?

– А если человеку для счастья нужна хотя бы иллюзия свободы?

– Тривиально. Вообразите себя свободным, но притворитесь, что вам нравится на фабрике. А когда вас спросят, почему не хотите уходить, сможете с гордостью отвечать, что вам здесь по душе и вы всегда мечтали стать частью замечательного коллектива, заменившего вам семью.

– Я не желаю быть частью! – простонал Коренев. – Хочу быть сам по себе!

– Сколько раз вам повторять, вы не можете быть сами по себе, вы всегда часть чего-то. На работе вы часть коллектива, дома вы часть семьи, на этом шарике, называемом Землей, вы часть человечества, в конце концов! Вы же в одиночку никто!

– Но я буду пытаться стать кем-то!

– Если вы о своей рукописи, не обольщайтесь, – Директор ударил в больную точку. – Она посредственна, и ей суждено сгнить от сырости в забвении. Только на фабрике у вас есть шанс быть опубликованным. Да, понимаю, не тот масштаб, на который вы рассчитывали, но это предел, который вам светит, простите за откровенность. Вас будут читать и вами станут гордиться хотя бы потому, что вы часть фабрики.

– Я все равно не понимаю, как это работает, – Коренев ссутулился, опустил голову и рассматривал носки рабочих ботинок. Его мечтания были растоптаны одним небрежным высказыванием, и вновь он не мог ничего возразить по существу. Чем дальше, тем меньше он верил в свою рукопись. – Почему я должен быть счастлив на фабрике?

– Если вы обречены быть винтиком, неудачником, выпивохой, мельчайшим и недостойнейшим из людей, – пояснял Директор, – единственная ваша надежда на спасение – стать частью чего-то большого. Ничтожнейшая пешка обретает смысл жизни в бытии частью великого. Именно поэтому людям нравится гордиться историей, культурой, размерами страны, могучим языком, великими земляками. Это как бы делает их самих лучше, ставит с ними в ряд, тешит остатки самолюбия. Самое главное, для этого и делать ничего не нужно, лишь осознать себя частью чего-то стоящего.

– Я не могу сделать выбор, – сказал Коренев.

– Какой вы твердый орешек, – покачал головой Директор. – Я вас спасти пытаюсь, а вы с таким упорством сопротивляетесь. Вы подумайте, как следует, я вас не гоню. А я поработаю с бумагами, если не возражаете.

Директор замолчал и уткнулся в бумаги. Он брал из стопки папки на тряпичных завязках, извлекал документы и внимательно их читал, не забывая выпускать кольца из трубки. У Директора бегали глаза, перескакивая со строки на строку.

Изученные папки сбрасывал со стола, и они исчезали, не долетев до пола. Иногда он хмыкал и некоторые бумаги откладывал в сторону, и они зависали в воздухе по правую руку на уровне его головы.

На лице Директора не отображалось никаких эмоций. Коренев, несмотря на все попытки, не мог рассмотреть его лица в целом. Он видел отдельно нос, глаза, рот, но части не складывалось в какую-то определенную картину.

– Я сдаваться не намерен, – объявил Коренев. – Я все равно хочу на свободу.

– Неужели вы думаете, что сможете меня победить? – Директор отложил в сторону очередную папку.

– Первый шаг сделан, – Коренев блефовал. Ему хотелось поколебать самоуверенность Директора.

– Если вы подразумеваете ваши революционные разговоры с Подсыпкиным, крупно ошибаетесь. Он вас неприятно удивит.

Директор словно читал мысли.

– Вы их плохо прячете, они на виду, руку протяни и бери, – пояснил он. – Даже во сне нужно уметь скрывать мысли. Научитесь со временем.

Коренев покраснел, а Директор продолжил:

– Вы стесняетесь признаться, что вам здесь нравится больше, чем ТАМ. Вы сопротивляетесь по привычке и даже сами себе не можете объяснить необходимость возвращения. Работы нормальной у вас нет, семьи нет и не будет, перспективы отсутствуют, жилье съемное, родственников вы не видали лет десять, и они о вас забыли. Сделайте последний шаг, признайтесь себе, что вы никому, кроме нас, не нужны.

Он посмотрел на часы и сообщил:

– Наша встреча окончена, пора просыпаться. Меня ждут иностранные партнеры.

#32.

Сон выбил Коренева из колеи. Он бродил рассеянный и припоминал слова Директора, гадая, действительно ли удостоился аудиенции высшего руководящего состава или же это лишь игра воображения, вызванная общением с бригадиром.

Честно говоря, он практически смирился с вынужденным существованием на фабрике, успокоился и перестал размышлять над путями побега. Последнее время его мысли занимала Алина и фантазии на тему их совместной жизни, пусть даже и на фабрике.

Сон встряхнул и взбудоражил убаюканное сознание. Коренев не сомневался, что и по окончании присужденного срока его не собираются выпускать с фабрики – наказание он отбудет, но выдать пропуск ему не обещали. Анатолия Владимировича он ни разу не видал, словно тот испарился, возможно, ушел на пенсию, как и обещал. Если Кореневу так нужна свобода, почему он перестал за нее бороться? Сдался? Ну уж нет, не такой он лопух, чтобы сдаваться и верить во сны.

Он механически калькировал чертежи и раздумывал над тем, что реально может предпринять для освобождения. Руки сами вычерчивали линии любой сложности. Увлеченный измышлениями, задолго до обеда выполнил обычную двухдневную норму. Бригадир удивленно хмыкнул – за время их знакомства это была высшая похвала, полученная от него.

Обитание на фабрике положительно сказалось на физической форме Коренева – он стал ловчее и сильнее. Без труда орудовал молотком и гаечными ключами, не боясь зашибить пальцы. Сейчас он бы смог потягаться с Ильичом, но отбросил эту идею, как чреватую неприятностями. Если его загребут, вместо трех месяцев дадут несколько лет за нападение на охрану.

Бороться за свободу следовало законным способом, чтобы иметь возможность забрать с собой Алину. Попытку выбраться самостоятельно он проделал с известным результатом, следовательно, спасение должно было прийти снаружи. Надо связаться с кем-нибудь на большой земле. Звучит элементарно, но как это сделать?

Нормальный телефон на фабрике он видел дважды. Один раз – во сне на столе у Директора, а второй – у начальника изоляторного цеха.

Можно ли позвонить из сновидения? Зачем аппарат стоял у Директора? Чтобы звонить другому спящему? Ладно, все это глупые размышления. Коренев отмахнулся, переживая, что глубоко к сердцу принял сон.

Вопрос состоял в том, как получить доступ к телефону в кабинете начальника цеха. Интуиция подсказывала, что начальник имеет определенные указания насчет Коренева и помогать не станет. Следовательно, задача представлялась следующая – каким-то образом проникнуть в кабинет в отсутствие хозяина, то есть начальника цеха, и воспользоваться его телефоном.

Во время очередного обхода родился простой план. При осмотре насосов на вверенном участке Коренев заметил уродливый трубопровод, проходящий на высоте около трех метров. Точнее, его внимание привлекла не сама труба, а металлическая стойка, которая полностью прогнила и со дня на день угрожала сложиться пополам. Ей не хватало последнего решающего толчка.

В очередной четверг во время еженедельного совещания, когда у начальника цеха в кабинете собирались мастера и бригадиры для обсуждения планов работ на следующую неделю, Коренев решил действовать. Дождавшись полной тишины и спокойствия, он схватил кусок лежащего рядом рельса, изо всей силы ударил по стойке и отскочил в сторону, чтобы не стать жертвой собственной диверсии. К сожалению, одного удара не хватило – металл прогнулся, но выстоял, хотя и издал жалобный скрип.

Коренев огляделся, не привлек ли кого громкий стук, и повторил попытку, на этот раз выложившись по полной, до вывиха плеча. Кусок металла вылетел из рук и ударился о низ стойки.

– Есть!

Отбежал подальше, бросил рельс в кучу металлолома для сокрытия орудия преступления, и оглядел результаты диверсионной деятельности. Лишенная опоры труба провисла под собственным весом, треснула, и из образовавшейся трещины со свистом повалил пар.

События развивались по плану. Масштаб разрушений переплюнул ожидания. Коренев помчался в контору, поднялся на второй этаж и позволил себе бесцеремонно ворваться в кабинет начальника цеха в разгар совещания. Несколько пар глаз уставились на Коренева. Дескать, что за уважительная причина для наглого поведения?

– Там паропровод упал! – он не стал разочаровывать присутствующих. – Треснул и парит!

– Где? Когда? Куда смотрели? Поразгоню всех к чертовой бабушке! – началась суета, поднялся шум.

– Я же говорил, рухнет, а вы не слушали, мол, не нагнетай! – злорадствовал кто-то.

Начали звонить и отдавать приказы. Наконец, начальник цеха натянул каску и побежал на место, а вся остальная кавалькада с выпученными глазами на сосредоточенных лицах потянулась за ним, не отставая ни на шаг. В суматохе о Кореневе забыли – паропровод оказался важным, несмотря на то, что стоял на гнилых опорах.

Пока ему фантастически везло, план работал без сбоев и накладок. С выпрыгивающим из груди сердцем подошел к столу начальника и протянул руку.

Телефон. Старый, желтый, с диском. Положил ладонь на трубку и, не веря своему счастью, поднес к уху, чтобы услышать бесконечный гудок. Екнуло. Вот, оно, средство достижения свободы! Нужно лишь набрать номер. Черт! В голове пусто, что в казне. Увлекся задачей получения доступа к связи и подзабыл о необходимости продумать дальнейшие шаги.

Кому звонить? Ване? За время, проведенное в вагончике, напрочь забыл его номер. Ладно, зайдем с другого конца. Чей номер он помнит? Проклятые телефоны с записными книжками, чтоб им пусто было. В голове вакуум, мысли никакой, ни единой циферки. Он положил трубку на рожки.

Телефонный аппарат зазвонил громкой, оглушающей трелью. Коренев взмок. Сейчас кто-то услышит, прибежит и заметит его. Что делать?

Он дергался в растерянности. Спрятаться под стол? встать за шкаф? укрыть телефон ватником? В критическую минуту впал в ступор и стоял в нерешительности, глядя как от звонка дрожит телефонная трубка из пожелтевшего пластика. Нужно что-то делать, пока никто не прибежал на звук.

– Черт с тобой!

Перекрестился и взял трубку.

– Слушаю!

На том конце ответили:

– Алло! Алло! Кто говорит?

Голос показался знакомым.

– Виталик? Ты? – удивился Коренев.

– Да. С кем имею честь общаться? Не узнаю, звук отвратительный, будто с северного полюса.

Бывает же такая удача, на ловца и зверь бежит. Лишь бы связь не разорвалась в самый неподходящий момент.

– Это я, Коренев!

– Андрюха? – удивился Виталик. – Ты куда пропал? Я к тебе заезжал, тебя дома нету. Сказали, в отъезде по командировочным делам. Полгода прошло, что за командировка такая? В Якутию сослали?

– Я на задании, – не стал отпираться Коренев. – А как ты меня нашел? Через Ваню?

– Понятия не имею, где ты, – сказал Виталик. – В Австралии или Новой Зеландии? Судя по звуку, никак не ближе.

– Как ко мне дозвонился? Кто номер дал?

– Не путай меня! Это ты мне позвонил, а я душ принимал, еле добежал. В одном полотенце стою у телефона, с меня лужа натекла, мама не горюй. Танька придет, мне по шее даст, мы только позавчера паркет переложили.

– Не иначе чудо, – пробормотал Коренев, размышляя над тем, кто же мог устроить ему звонок.

– Чего бормочешь? – переспросил Виталик. – Громче говори, связь плохая.

– Дела, спрашиваю, как.

– Нормально, новый мебельный цех открыл, работаю по всему району, хочу на областной уровень выйти. Кстати, мне какие-то люди из органов звонили, тобой интересовались, просили подтвердить, что ты со мной в парилке был. Танька злющая, запретила с тобой общаться. Ты куда вляпался?

– Мелкие неурядицы, не обращай внимания.

– При мелких неурядицах обходится без следователей, – заметил Виталик.

– Соседку убили, – сказал Коренев. – Нину Григорьевну.

– А ты при чем?

– Я ее труп нашел. Если бы знал, как все обернется, не находил бы, пошел домой и лег спать.

Некоторое время оба сопели в трубку. Коренев не представлял, как перейти к той части, в которой он вопит «Виталик, забери меня отсюда! Я тут застрял навеки и отчаялся увидеть цивилизацию!» Невозможно описать дурацкую ситуацию, чтобы не выглядеть в ней полным идиотом.

– Как твоя рукопись? К публикации не приняли? – перебил напряженное сопение Виталик.

– Плохо. Подумываю завязать с этим делом.

– Не кипятись, чего отступать раньше времени. К Дедуле на поклон успел?

– Что значит «успел»?

– Убили его на даче. С особой жестокостью и увечьями, говорят. Мне друг-полковник по секрету рассказал. Вероятно, маньяк с садистскими наклонностями орудует. Говорит, не первый случай.

– Язык вырезали? – предположил Коренев.

– Ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Виталик.

– Догадался, я же журналист. У меня тоже есть друзья в органах. И не надо меня подозревать, я не маньяк, мне бы такое и в голову не пришло. Это чистое совпадение.

Он произносил слова и чувствовал их неубедительность. Чем больше говорил, тем явственней ощущалось недоверие Виталика. Никогда не нужно оправдываться, особенно, если не виноват, потому что складывается обратное впечатление.

– Ничего я такого не думаю, – обиделся Виталик. – Я тебя полжизни знаю, мне и в голову такое не пришло бы.

– Я по голосу слышу.

– Тебе показалось, звук паршивый, будто из погреба звонишь. Ты Дедуле свою рукопись показывал? – Виталик сменил тему.

– Показывал. Он по ней только взглядом скользнул и завещал бороться с многословием.

– Странно, никогда за тобой не замечал. Ты пишешь коротко, рублеными фразами, порой хочется самому слов добавить, чтоб звучало мягче, а то по твоим предложениям будто по кочкам голой жопой скачешь, больно ухабисто получается.

– Вот и я о том же! Ну и сам Дедуля мне показался неадекватным человеком, вещи странные говорил, словно не в себе был. Ты давно с ним общался?

– Старость не щадит, – вздохнул Виталик. – От этого никто не застрахован. Впрочем, он никогда особой адекватностью не отличался.

Коренев на протяжении беседы размышлял, какую пользу можно извлечь из телефонного звонка. Попросить приехать? Вызвать полицию? Его так и подмывало вывалить на Виталика правду о принудительном заключении на фабрике. Смущало две вещи: во-первых, он боялся стать посмешищем в глазах Виталика, который не удержится и растреплет их совместным друзьям. А во вторых, эти бессмысленные смерти…

– В редакцию не заходил? – спросил он.

– Забегал. Ваня сказал, что ты на спецзадании в отъезде, но отказался сообщить конкретное место, сославшись на какую-то сверхсекретную подписку о неразглашении. Более того, пока я у него сидел, ему позвонили и сказали, что ты решил продлить командировку на пару месяцев. Там настолько хорошо?

– Неплохо, – соврал Коренев. – Правда, не успеваю с заказом по срокам.

– Платят много?

– Больше, чем в редакции.

Сказать ему или нет?

Кореневу пришла страшная мысль. Если попросить Виталика помочь, где гарантия, что через полчаса Таня не найдет его, лежащим без языка в луже воды у телефонного аппарата. Коренев не мог объяснить, но чувствовал – говорить правду опасно.

Кто-то преследовал его и убивал людей, оказавшихся рядом с ним. Рея упоминала, что разбирается в смертях, но при этом отрицала свою причастность. Но ведь кто угодно может соврать! Даже женщина из снов.

А если убийца из близкого окружения Коренева? Например, Ваня, главный редактор «Вечернего города». Во-первых, он знает Дедулю. Виталик, конечно, тоже знает, но в первое убийство он был с Кореневым в парилке. Во-вторых, Ваня знаком с Ниной Григорьевной, поскольку живет с ней в одном доме. В-третьих, именно он послал Коренева на фабрику и даже не пошевелит задом, чтобы узнать, куда исчез его лучший журналист.

С другой стороны, Ваня походил скорее не на маньяка, а на алкоголика. Да и мотива насолить Кореневу у него не было, хотя странная агрессивная реакция на портрет на выставке детского рисунка могла говорить о подавленном чувстве вины. Как он сразу не обратил внимания на это подозрительное происшествие?

– Эй, ты куда пропал? – встревоженный голос Виталика вывел Коренева из задумчивости. – Ты на связи?

– Здесь я. Как Ваня поживает?

– Нормально. Небо коптит, к свадьбе готовится, не просыхает. Оленька от радости скачет оленем.

Из коридора донесся слабый грохот – кто-то зацепил пустое ведро. Коренев вздрогнул и едва не уронил телефон на пол.

– Виталик, мне пора, у меня совещание, – полушепотом соврал он и положил трубку, ожидая, что дверь откроется и вошедший заметит постороннего в кабинете начальника цеха. Мысли скакали, словно лань.

От растерянности не нашел лучшего, как лечь на пол и затаиться в ожидании разоблачения. Прошла минута, вторая, третья, однако ничего не происходило. Ему надоело лежать на холодном шершавом полу из некрашеных досок и бояться.

Он встал и, соблюдая меры осторожности, подошел к двери. Приоткрыл и через щелочку одним глазом выглянул наружу.

– Фу-ух, – выдохнул с облегчением. По коридору бродил Мурзик и тыкался мордой в коробки и ведра. – Скотина мохнатая. Так и инфаркт можно схлопотать.

Коренев переступил через кота и, никем не замеченный, покинул здание. Его убеждение в причастности Вани к убийствам крепло с каждой секундой.

#33.

Через неделю на фабрике в рамках официальных мероприятий планировалось провести праздничное шествие с участием всего рабочего коллектива. В цеху появились новые лица – озадаченные люди с портфелями деловито расхаживали по пыльным дорожках и оценивали уровень загрязненности.

После проверки родился приказ по цеху, предписывающий собственными силами провести масштабный субботник и привести здания и сооружения в надлежащий вид, который можно предъявить гостям из столицы. Деятельность развилась бурная. Рабочие скребли, чистили, заметали, белили, красили, засыпали мусором ямы, клали асфальт поверх луж, забросив прямые обязанности. Один Коренев, чудом не затянутый в водоворот украшательства и очковтирательства, продолжал смазывать механизмы, поддерживая в них теплящуюся жизнь. Даже его скромные познания в механике позволяли прийти к неутешительному выводу, что техническое состояние фабричного оборудования далеко от идеального и вот-вот пойдет псу под хвост.

На фасад страшного здания, лет двадцать назад выполнявшего функции склада, натянули гигантский плакат, закрывший разваливающуюся стену фотографией этой же самой стены, но во времена ее молодости.

На параде ожидалось присутствие Директора, поэтому оживление в рядах трудящихся за день до события достигло апогея. Рабочие и руководство среднего звена бродили в возбуждении, наводили последний лоск и переживали, что в ответственный момент что-то может пойти не по плану.

Коренев тоже не остался равнодушным. Он с прошлой работы помнил, как выглядит показуха, и распознавал ее закрытыми глазами, но и ему передалось настроение всеобщего помешательства. Он надеялся на личную встречу с Директором, несмотря на охрану, которая в таких случаях не дает кому попало приблизиться к охраняемому должностному лицу.

В день празднеств выяснилось, что высшее руководство парад не посетит, так как пребывает с официальным визитом в заграничной командировке и сожалеет о невозможности принять участие в шествии. Но Директор посмотрит на довольные и радостные лица работников в записи, поэтому огорчаться не следует.

Новость вызвала глубокое разочарование. Оказалось, Коренев был не единственным желающим поделиться с высшим руководством собственными проблемами. Несмотря на испорченное настроение, никто не отменял парада, тем более, его в записи хотел посмотреть сам Директор.

Бригадир вручил Кореневу плакат с одним словом: «Горжусь!». Коренев не сразу догадался о смысле краткого лозунга. Вероятно, предметом гордости являлся факт работы на фабрике. Остальные шли с подобными короткими, но емкими транспарантами: «Сможем!», «Готовы!», «Не сдадим!». Самая длинная и понятная надпись сообщала: «Нам сто лет!»

– Может, я в вагончике посижу? – попросил Коренев, но его слушать не стали и поставили в середину ряда.

Он разглядел во главе колонны Алину и обрадовался, хотя из-за всеобщей суматохи и не мог подойти ближе. Она стояла в окружении других медработников и улыбалась, но Коренева не замечала, несмотря на его попытки привлечь внимание, бешено размахивая плакатом.

– Да не мотыляй ты так, кому-то по затылку попадешь, – сказал дедушка, нацепивший на грудь три ряда орденов. Показалось, что на одной из его медалек написано «За взятие Бастилии», но дедуля подхватил свой плакат и убежал в голову колонны.

Такого количества народа Коренев на фабрике не видывал. Сейчас, когда все собрались на празднике, самое идеальное время для побега. Зайти за угол, бросить плакат и убежать…

– Изоляторный цех! – объявил женский голос через громкоговоритель, и колонна, в которой стоял Коренев, двинулась мимо трибун. Шли слаженно, но медленно, чтобы растянуть парад по длительности и создать иллюзию большего количества участников, чем удалось собрать на самом деле.

Транспарант сносило в сторону сильным ветром, и Коренев с трудом удерживал древко. «До чего скатился! Стыд и позор!» бормотал внутренний голос.

Сосредоточился на рыжих волосах Алины, идущей в трех десятках метров впереди. Она то показывалась, то исчезала за нестройными рядами прочих участников шествия. Хотелось, чтобы она его наконец-то заметила, но она продолжала брести под руку с подругой.

Решил подобраться ближе и начал обходить впередиидущих, стараясь не привлекать внимание немногочисленных, но важных гостей. Во время очередного маневра внезапно зацепился взглядом за одну из фигурок, стоящую среди наблюдателей.

Владимир Анатольевич! Это, без сомнений, был он. В левой руке он держал поводок, заканчивающийся зевающей собакой, а правой вытирал платком со лба пот, катившийся из-под теплой шапки-ушанки.

Коренев забыл об Алине, параде и необходимости соблюдать подобие строя. Он не видел под собою земли и несся наперерез толпе, наступал на ноги и расталкивал других участников, которым не повезло оказаться на его пути. Плакат волочился следом и бил по коленям.

– Молодой человек! Осторожней! – раздавались крики, но Коренев не обращал на них внимания. Он топтался по чужим ботинкам, в ответ ругались и вскрикивали от боли, но это казалось ему сущей мелочью, когда появился реальный шанс выбраться на свободу.

– Владимир Анатольевич! – закричал он, опасаясь упустить из виду знакомую фигуру с собакой. – Я здесь! Посмотрите сюда!

Со всех сторон на него зашипели, и даже Алина с подругой оглянулись на шум. Стройность рядов нарушилась, возникла заминка. Благостная картинка дружного коллектива, в ногу идущего в будущее, разрушалась на глазах.

Владимир Анатольевич притворился, что ничего не заметил. Он поглядел на часы и пошагал прочь от места проведения парада, потянув на поводке недовольного пса. Единственный шанс на спасение ускользал, и Коренев припустил быстрее. Выбросил плакат, сдерживающий бег, и теперь ничто не мешало расчищать перед собой дорогу двумя руками.

Владимир Анатольевич с испугом оглянулся на шум, но при виде Коренева ускорился.

– Стоять! – закричал Коренев, выбежал из толпы и пересек свободное пространство между колонной и наблюдающими. – Вы не можете меня бросить! Я вас засужу!

Охрана напряглась и придвинулась к гостям из столицы. Люди из охраны бежали к нему. Он увернулся от протянутых рук и прорвался через ограждение за пределы праздничной зоны. К нему потеряли интерес и вернулись к мероприятию.

Он успел заметить плащ Владимира Анатольевича, исчезнувший за двухэтажным зданием конторы изоляторного цеха, и бросился следом.

Запыхавшись и выпуская клубы пара, забежал за угол. Услышал лай и хищно улыбнулся.

– Вот вы где! – сказал он. – Ну, теперь-то не отвертитесь.

Испуганный Владимир Анатольевич проигрывал в неравной схватке с псом – тот, не обращая внимания на натяжение поводка, стоял у единственного в цеху дерева и лаял на шокированного Мурзика, уцепившегося когтями в ствол.

– А, это вы, – Владимир Анатольевич изобразил удивление. – Я вас и не заметил, так сказать.

– У меня сложилось противоположное ощущение, – прохрипел запыхавшийся Коренев, подошел ближе и приготовился вцепиться в плащ при первых признаках побега.

– Прискорбно, но ваше впечатление обманчиво, – ответил Владимир Анатольевич и дернул за поводок. – Фу! Сидеть! Обычно они не лают и на котов не реагируют, а тут как с цепи сорвался, с ним такого не случалось. Ума не приложу, что на него нашло, так сказать – пояснил он.

– Зубы мне не заговаривайте! Бросили здесь и не почесались разузнать, куда я пропал! – разозлился Коренев, которому было наплевать, отчего золотистый ретривер вел себя, как голодная дворняга.

– Поверьте, я тоже удивился, не разыскав вас на месте. Я же просил не уходить!

– Не надо вешать лапшу на уши! – Коренев не верил ничему. – Вытаскивайте меня отсюда немедленно!

– Не могу, я пытался. Насколько мне известно, вас застали с поличным во время хищения, и вы обязаны отработать ущерб в трехмесячный срок, так сказать.

– Вы издеваетесь, что ли? Я здесь четвертый месяц торчу по вашей милости! Кусачки стоят копейки! как можно за эту мелочь сгноить человека в душегубке?

– Увы, серьезное дело, такие вещи на фабрике не проходят безнаказанно. Кроме того, система видеонаблюдения показала, что вы нанесли дополнительный ущерб, когда повредили опору паропровода. Оценка потерь от упущенной выгоды в связи с трехдневным простоем с учетом прямых расходов на ремонт автоматически продлила срок вашего пребывания на фабрике, так сказать.

– Надолго?

– На год и четыре месяца.

Коренев застонал.

– Я хочу обратиться к руководству!

– Исключено, – заявил Владимир Анатольевич. – Вы же сами слышали, Директор в отъезде и появится через три недели. Я бы рад помочь, но с порядком на фабрике строго.

– Каким порядком? – вспылил Коренев. – Каждый второй ворует безнаказанно!

– Во-первых, что позволено Юпитеру, не дозволяется быку, а во-вторых, компетентные органы без нас разберутся, – сурово отчитал Владимир Анатольевич и утешительно добавил: – А о вас я не забыл и по возвращении Директора постараюсь с ним переговорить. Вы, кстати, книгу пишете в соответствии с договором? Сроки прошли, пойдут штрафные начисления за неустойку.

– Нет, не пишу и даже не пытался, – прорычал Коренев, всерьез разозлившись.

– Жаль. У вас имеется богатый опыт, и вы можете излагать по личным впечатлениям. Взгляд изнутри, так сказать.

– Как писать, если по прошествии четырех месяцев я не имею ни малейшего понятия о продукции фабрики?! По-вашему, я должен работать в две смены – утром смазывать подшипники, а вечером – скрипеть гусиным пером при свете восковой свечи?

– Поэтично и верно по содержанию, так сказать, чувствуется рука мастера. Продукция фабрики представляет засекреченную информацию, которую вам никто сообщать не станет. А писать следует не о сухих цифрах технических отчетов, а о людях, об их взаимоотношениях. Передайте семейную атмосферу предприятия, где рабочий коллектив – словно одна большая семья, – предложил Владимир Анатольевич. Пес наконец-то успокоился и смирно сидел у его ног. Мурзик лениво сполз на землю и потрусил к столовой.

– Что-то я не заметил никакой семейной атмосферы.

– Это потому, что вы зациклены на собственных проблемах, а надо смотреть на людей, находящихся рядом, – пояснил Владимир Анатольевич. – Мне пора, я должен бежать, но про вас помню. Я в вашем благополучии заинтересован, как в себе самом. Я это, фактически, вы. Мы с вами одно целое, если вы понимаете, о чем я говорю. В конце концов, вы же фабрику и построили, так сказать.

Он пожал растерявшемуся Кореневу руку и ушел широкими шагами с присмиревшим псом на поводке. Коренев из беседы понял только, что продолжит влачить жалкое существование в вагончике на лежаке.

Телефон! Нужно было номер попросить! Растяпа.

#34.

Убежденность Коренева в виновности Вани достигла уровня уверенности в том, что солнце поднимается на востоке. В россказни Владимира Анатольевича он не поверил, зато общение с Директором больше не казалось обычным сновидением. Если сон – не сон, а чистая правда, путь из фабрики ему заказан.

Коренев остаток празднеств провел на лежаке в депрессии и раздумьях под звуки громкоговорителя, перечислявшего основные вехи в истории предприятия и пророчившего столетия непрерывного развития и улучшения. У него не оставалось сомнений в необходимости побега – не может человек безо всяких причин быть заперт в четырех стенах. Вопиющее безобразие, нарушение закона, за которое он натравит на руководство фабрики полицию! Пусть разберутся!

Он припомнил прошлую жизнь на большой земле и помрачнел. Не нужно заблуждаться, никто ему не поможет и ни с кем разбираться не станет. Руководство откупится, а его самого сделают виноватым и сдерут неустойку за нарушение сроков договора. Как ни крути, а права существуют исключительно на бумаге.

Бригадир занемог – торжественный парад на холодном воздухе не прошел даром. Он кашлял до рвоты и кутался в теплый ватник. В таком режиме его хватило до обеда. Затем не выдержал, оставил Кореневу огромную стопку чертежей и отправился лечить простуду алкогольными компрессами и спиртовыми растираниями водкой с перцем.

Коренев и сам ощущал легкое недомогание, но не обращал на него внимания, поглощенный идеей побега. Пачка чертежей пришлась кстати – калькирование занимало руки, пока шестеренки подбирали самое эффективное решение. Ответ должен быть простым, но гениальным.

Он увлекся, и счет чертежей пошел на десятки. Большое количество повторений автоматизировало движения, а увлеченность планом побега оставляла руки под контролем спинного мозга – они работали сами и даже бессознательно подправляли ошибки в тринадцатиричной системе счисления.

На третий день самостоятельной работы сделал перерыв и отправился в медпункт, где Алина заступала на ночное дежурство.

– Привет! – сказала она грустно. – Я тебя на параде видела! Ты так кричал, что пришлось приостановить съемку и повторить шествие.

Она говорила без упрека и возмущений, просто информировала, пребывая в меланхолическом настроении.

– Встретил старого знакомого, который меня завел на фабрику и бросил здесь, – пояснил он. – И попытался его догнать.

– Получилось? – она подняла на него огромные, полные жалости глаза.

– Почти, – махнул рукой. – Он ничем мне помочь не смог, за ним стоят серьезные люди.

Алина покачала головой, словно не верила.

– Ты сам себя сюда завел, – прошептала она, заполняя карточки. – Но боишься признать.

– Не мели ерунды, меня затащили обманом, посулили деньги, а я, дурак, повелся на круглую сумму! – сказал он с досадой. – Бесплатный сыр бывает исключительно в мышеловке, как я не сообразил.

Алина мелким почерком, не похожим на размашистые каракули врачей, заполняла карточки больных. Общение с Кореневым не мешало ей заниматься работой. Его это нервировало, он хотел полного внимания. Схватил ее за руки и сказал:

– Я отсюда сбегу! Перемахну через забор, отобьюсь от Ильича, совершу подкоп, но не останусь ни одной лишней минуты! – заявил он и призвал Алину поддержать его в благородном начинании.

Вопреки его ожиданиям, она не обрадовалась, а наоборот, огорчилась еще сильнее. Тогда он решил, что она опечалена его скорым отъездом и поспешил добавить:

– И хочу взять тебя с собой!

Она приоткрыла рот, чтобы возразить, но он приложил указательный палец к ее губам и сказал:

– Отказ не принимается! Я все продумал до мелочей и без тебя не уйду.

К его удивлению, Алина уронила голову в ладони и со всхлипываниями зарыдала, ее худые плечи дрожали в такт с локтями, упиравшимися в наполовину заполненные карточки. Он растерялся, потому что такой реакции не ожидал. Крики, споры, возражения, твердый отказ, но слезы?.. Это выходило за пределы его разумения. Он опустил руки на ее вздрагивающие плечи и пробормотал:

– Алиша, ты чего? Не реви, дурочка, все ж хорошо будет…

Так они и стояли. Коренев не пытался утешать, а лишь стоял позади Алины и прижимал к себе ее дрожащее тело. Наконец, она вдоволь нарыдалась и сказала:

– Я замужем. Мы с мужем живем в фабричном общежитии.

Его словно обухом по голове ударили. Такого подвоха он не ожидал, причем от единственного человека на фабрики, которому безоговорочно верил.

– Как же так?!!

Он с брезгливостью отступил на два шага, словно Алина из симпатичной медсестры в мгновение ока обратилась в холодную скользкую рыбу из океанских глубин. Он с самого начала решил, что она свободна, а она ни разу его не остановила.

– Ну… Это… – бормотал растерянно. – Давай вместе сбежим, я – с фабрики, ты – от мужа. Ты же его не любишь, наверное.

– Люблю, – заявила Алина и вытерла белым рукавом слезы. От туши остался грязный след на щеке. – Очень! Больше жизни!

– Тогда… – он запутался. Не доверяя ставшим ватными ногам, упал на стул. – А как же мы?

Алина поглядела на него и сказала:

– Ты хороший глубоко внутри, но никто не видит, все считают зверем. Мне стало тебя жалко, и я решила облегчить твои страдания, хоть и рисковала семьей и работой. Но нам ничего не светит, нас найдут, разлучат, меня уволят, а тебя вернут сюда, но станет хуже. Я не хочу портить судьбу ни тебе, ни себе…

Он выслушивал, не проронив ни звука, но единственно, что вынес из ее слов – с ним возились из сострадания. Не по причине смазливого лица, забавных шуток, романтического настроения, а из банальной унизительной жалости. Как бывает жалко голодного кота или бездомного пса.

Алина смотрела на него, словно того собирались казнить, а президент трижды отказал в помиловании. Коренева ее сочувственный взгляд и вовсе взбесил, он не мог понять, как это возможно? зачем людям говорить о нем такие гадости? Им доставляет удовольствие унижать его? принимать за него решения? заключать в четырех стенах? лишать смысла бытия? Любить из жалости?!

В его душе вскипало праведное негодование. Алина бормотала, постоянно всхлипывала и бесконечно повторяла, как заведенная:

– Прости, прости, прости…

Ему стало противно до невозможности. Он вышел из медпункта, оглушительно хлопнув дверью и оставив Алину рыдать над карточками больных при желтом свете настольной лампы.

Уличный морозный воздух отрезвляюще холодил. Отойдя на добрую сотню метров, подумал, что неплохо было бы вернуться и извиниться. Он повернулся и даже сделал шаг к медпункту, но в голову топором ударила мысль «Да пошла она, мать Тереза нашлась!», и он решительно направился к вагончику, чтобы рефлексировать остаток вечера о природе женской жалости. Долго отмывал руки куском пемзы, словно с кожей пытался отделаться от налипшей грязи обмана, а потом рухнул на лежак и задремал в одежде.

На следующее утро проснулся от заунывного крика. Кто-то голосил, и сердце сжималось от тревожного предчувствия.

– Алина! – крикнул Коренев, пронзенный мрачной догадкой. Отбросил тонкое одеяло и выскочил из вагончика, едва не сбив с ног бригадира, протянувшего руку к замку.

– Здравствуйте! Выздоровели?

Вместо ответа бригадир неопределенно покрутил пальцами – дескать, получше, но еще не совсем оклемался.

– Вы ничего подозрительного не слыхали?

Бригадир ничего не слышал. Коренев бросился к медпункту. Он побежал со всех ног, но потом опомнился и пошел быстрым шагом. Прошел мимо пары работников – мужчины и женщины. Они перешептывались, и кусок беседы долетел до Коренева.

– Такая милая девушка была, всегда помогала, когда ни зайдешь…

– Знаю, как ты к ней ходил, чтобы глазки построить!

– Наглая ложь! У меня давление высокое, скачет по сто раз на дню, вот я и…

– Известно, что у тебя скачет, – отрезала женщина.

– Да не заводись! Тебе девчонку не жалко?

– Ну… жалко, конечно, – ответила она неуверенно. – Молодая, сегодня у нее именины. И девочка осталась маленькая, четыре годика всего.

Коренева кинуло в холод, в жар, затем и вовсе закружилась голова. Он замедлил шаг и к медпункту подходил, еле волоча ноги.

Готовый к самому худшему, не удивился, увидев карету скорой помощи, милицейский бобик и сотню зевак, которых не мог разогнать отряд из четырех правоохранителей.

– Разойдитесь по рабочим местам! – раздавался призывный клич, но никто расходиться не желал, толпились и обсуждали подробности:

– Говорят, ее скальпелем зарезали.

– И язык вырвали, кровищи, точно у нас в деревне на скотобойне. Ты видал, как корову забивают? То-то же.

– И в глаз иглой от шприца ткнули! Так с торчащим шприцом и сидела, когда ее утром нашли.

– Придумки и наглая ложь! Не было такого!

– Тебе откуда знать?

– Сама видела!

– Не бреши!

– Брешут собаки в твоей деревне, когда кости на скотобойне выпрашивают.

– Что ж вы, бабы, такие вредные…

– Поумничай мне, без борща останешься.

Коренев не стал слушать треп и пересуды, развернулся, вышел из толпы зевак и побрел к вагончику.

Третье убийство не может быть случайностью. Кто-то с особой жестокостью уничтожает близких к нему людей, подбирается все ближе и намекает Кореневу, что он игрушка в чужих руках и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Нина Григорьевна, Дедуля, Алина…

Он представил ее рыжие волосы, разметавшиеся на подушке, и сердце защемило с новой силой.

– Че бледный такой? На тебе лица нет, – сказал бригадир.

– Нездоровится.

– Опять животом маешься? Столовая не проходит бесследно, она еще аукнется язвой.

Коренев взялся за чертежи, но трясущимися руками не мог провести прямой линии, а уж циркулем и вовсе укололся до крови и решил отложить в сторону, пока не выколол глаз. Застонал от бессилья и невозможности покинуть беспросветный абсурд, в котором оказался.

– Совсем плохо, что ль? Ты ляг, отдохни. У меня активированный уголь где-то был, выпьешь, полегчает, – испереживался бригадир, видя дрожащие пальцы Коренева. – Приляг, потерпи, а в медпункт не ходи, им не до тебя, там медсестру убили.

Коренев застонал и скрутился в три погибели на лежаке.

#35.

Коренев впал в депрессию, забросил работу и сомнамбулой слонялся по цеху. Насосы, механизмы задыхались без должного ухода. Они требовали немедленной очистки и смазки, но на них было наплевать. Он не слушал ни возмущенных криков бригадира, ни жалоб со стороны технологического персонала. Он мечтал лишь упасть на лежак, заснуть и не проснуться.

Без Алины ничто не имело смысла. Да, она оказалась замужней стервой, но никто не совершенен. Возможно – даже вероятно, – она была несчастлива в браке и ненавидела мужа. По молодости и глупости, вышла замуж, а после жалела и нашла отдушину в Кореневе.

Какие-то люди в милицейской форме приходили в цех и проводили расследование. Вызывали поочередно работников и задавали однотипные вопросы. Так как Коренев не числился в официальных списках, о нем забыли и даже не удосужились спросить, где он находился в момент совершения преступления. Он был рад, что ему не пришлось признаваться в отношениях с Алиной.

Зато довелось увидеть ее мужа, который прибежал в цех, кричал в пустоту и угрожал найти эту скотину и расшибить ее о стену, чтобы мозги разлетелись по кирпичам.

Версия о причастности Вани к убийствам рассыпалась карточным домиком. Пусть Нина Григорьевна, Дедуля, но Алина? Убить ее Иван не мог, если только не проник тайком на фабрику, а потом так же скрытно с нее не сбежал.

Почему? За что? Как? Вопросы свивались в тугой клубок и душили отсутствием ответов. Рея угрожала – точнее, предупреждала – о возможных последствиях, но откуда она знала? Он отказывался верить в ее воображаемую природу – его убогой фантазии не хватило бы на такого яркого персонажа, она обязана была существовать в реальности.

Через неделю-две боль утихла, и Коренев медленно возвращался к жизни, словно выныривал на морскую поверхность со дна Марианской впадины. Сначала вернулся звук, потом – цвет, затем – вкус. Коренев всецело погрузился в работу – до обеда смазывал механизмы, во второй половине дня – чертил, а вечера проводил за учебниками, держа голову занятой, чтобы мысли об Алине не могли в нее проникнуть.

Увлекся и на время выпал из реальности, превратившись в робота, механически выполняющего заложенную программу. Бригадир приходил и уходил, выдавал задания, которые Коренев воспринимал краем сознания, делал пометки и прилежно исполнял. Он не перечил, не возражал и наслаждался жизнью без забот и смысла.

Но и до него дошли последние новости. Цех шушукался и обсуждал по секрету: якобы действующий начальник не устраивает руководство, и в обозримом будущем планируется ротация кадров. Слух так часто и повсеместно обсуждался, что спустя неделю не осталось ни одного человека, сомневающегося в скором увольнении начальника. Коренев тоже считал, что вопрос решенный, а вся загвоздка состояла лишь в том, кто именно придет на смену.

Так как больше ничего не происходило, тема наскучила, и слухи без свежей подпитки постепенно сошли на нет.

Громом среди ясного неба пришла новость. Принес ее бригадир с еженедельного совещания:

– С сегодняшнего дня новым начальником цеха назначен Подсыпкин, а предыдущего отправили на почетную пенсию.

Коренев удивился, но не смене руководства, а выбору Подсыпкина в качестве преемника. Пламенный борец оказался в шкуре политических противников. Такое не каждый день увидишь.

Коренев не знал, радоваться или огорчаться новостям, но по результатам измышлений заключил, что известие – скорее позитивное и многообещающее. Ведь именно Подсыпкин оказывал ему хоть какую-то помощь, и можно было надеяться, что и сейчас не откажет. Раньше Подсыпкин ссылался на отсутствие возможностей, но теперь карты собрались в его начальственных руках.

С трудом доработал до обеденного перерыва и побежал стремглав в контору, но новоиспеченного руководителя в кабинете не нашлось, и он понапрасну прождал под дверьми весь перерыв. Не оказалось его и на следующий день.

– Приходите утром, – посоветовала кладовщица. – После утреннего совещания он уезжает к руководству, а там и до конца дня застрять немудрено.

– Не получается, я по утрам на обходе! Мне работать нужно, а не под кабинетами стоять.

Хмурая кладовщица пожимала плечами, дескать, соболезнует, но помочь не может при всем желании, ее дело маленькое и за начальство она не в ответе – оно гуляет само по себе.

На следующее утро отпросился у бригадира, сославшись на несварение. Соврал, что идет в медпункт и помчался в контору с надеждой, что сегодня повезет. Третья попытка обязана была оказаться успешной.

Пришел вовремя – совещание закончилось, и люди с озадаченными лицами выходили на улицу. Пришлось их пропустить, но войти не успел, потому что последним на свет выполз сам Подсыпкин. Коренев обрадовался и едва не полез обниматься.

– Добрый день! Я хотел бы с вами поговорить!

Подсыпкин радость Коренева не разделил, оглядел с головы до пят и сказал надменно:

– Я занят. Подходите после обеденного перерыва.

– Уже приходил! Третий день хожу, как дурак, а вас на месте нет! – Коренев понял, что не входит в число желательных собеседников нового начальника цеха. – Я требую, чтобы меня немедленно приняли!!! Сейчас же, или за себя не ручаюсь! Когда злюсь, становлюсь буйным.

Подсыпкин догадался, что легко отделаться не получится.

– Пройдемте ко мне, обсудим в спокойной обстановке, – сказал он обреченно.

Поднялись на второй этаж. Тогда Подсыпкин не решался открыть дверь, а теперь оказался полновластным хозяином кабинета.

– Говорите, но учтите, что у меня чрезвычайная занятость. Прошу быть кратким, – сказал Подсыпкин с порога.

– Я по поводу своего освобождения. Вы обещали помочь, посодействовать. У вас есть возможности, влияние…

– А в наш профсоюз вы вступили, когда я умолял? – ядовито отозвался Подсыпкин.

– Н-нет, я здесь не работаю, зачем мне куда-то вступать? Наоборот, я хочу отсюда сбежать и забыть, как страшный сон.

– Видите. Вам наплевать на фабрику, а мне – нет. Объясните, с какой стати я обязан вам помогать?

– Ну… Как же… – растерялся Коренев. – Я думал, вы за справедливость и законность в целом, а не только для работников фабрики.

– Индюк тоже думал…

Подсыпкин не походил на пламенного революционера, который ходил по углам и рассказывал каждому встречному-поперечному о «зажравшемся» руководстве.

– Да, я за справедливость, – сказал он с пафосом. – Но я патриот фабрики и в первую очередь обязан заботиться о нуждах рабочих, а не всяких отщепенцев, вроде вас.

– Раньше вы говорили по-другому, – заметил Коренев.

– Тогда я не был отягощен грузом ответственности и мог позволить себе определенные вольности. Нынче каждая минута моего пребывания на занимаемой должности на вес золота, у меня куча обязанностей и обязательств. Я должен работать без отдыха, чтобы удовлетворить хотя бы часть потребностей цеха. Меня ждут.

– Что мне делать?!! – вспылил Коренев. – Меня обманом заманили на фабрику и оставили без средств к существованию. Мой побег был вынужденной мерой, и я за это поплатился. А теперь?

– Зачем кому-то заманивать вас? – спросил Подсыпкин с недоверием. – Вы разбираетесь в производстве?

– Нет. Я обычный журналист средней руки.

– Нелепо. Мне кажется, у вас параноидальные наклонности. Посетите медпункт, вам выпишут направление на психиатрическое обследование.

Коренев с радостью согласился бы на клинику для психов, лишь бы она находилась за пределами фабрики.

– Выпустите меня! – взмолился он. – Я на все согласен. Хотите, вступлю в ваш профсоюз и заплачу членские взносы за год вперед? На два? На три?

– Взятка?

– Личная благодарность, – поправил Коренев. – Я же не прошу сделать что-нибудь противозаконное, я лишь хочу вернуть прежнюю жизнь.

Видимо, слова Коренева тронули Подсыпкина. Он миролюбивым тоном растолковал, что у него огромное количество обязанностей, и в них не входит задача вызволения заблудившихся журналистов. Он бы с радостью оказал посильную помощь, но на деле ситуация не так проста и однозначна, как представлялось. Бюрократия, конечно, может видеться со стороны вселенским злом, ставящим палки в колеса прогресса, но в действительности она позволяет соблюдать порядок и не дает впасть в пучину хаоса и беззакония.

Коренев кивал, с каждой фразой яснее понимая, что в этом кабинете он помощи не добьется. Подсыпкин доверительным тоном уговаривал потерпеть, пока ситуация не выровняется.

– Я же начальник – без году неделя, – говорил он. – У меня нет авторитета, да и в курс текущих дел я не полностью вошел. Нужно разведать общую обстановку, притереться, пообвыкнуться, завести правильные знакомства. А уже после идти в бой во всеоружии! Я бы и рад был помочь, если бы только от меня зависело, но – увы! – фабрика представляет собой сложный механизм, который непросто заставить вращаться в нужную сторону. Вы можете вообразить уровень хищений по цеху за прошлый квартал?

Коренев не мог.

– Вот!!! А я вчера докладную записку получил и удивился, как у нас на фабрике хоть что-то еще осталось. Судя по всему, год назад развалиться должно было, – продолжал Подсыпкин наставительно. – Вы, голубчик, войдите в мое положение, приходите через пару месяцев и вместе подумаем, что с вами делать. Договорились?

Коренев не захотел никуда входить и закричал, утратив чувство времени и места. Злость отчаяния и безысходности вытеснила прочие эмоции.

– А кто моим положением озаботиться? Кому на мои проблемы не наплевать? Если я сдохну, на труп внимания не обратят! Буду голодать, совершу акт самосожжения! Все сделаю, но вы меня запомните! – пообещал Коренев. – Я вас выведу на чистую воду. Не успели кресло сменить, а уже зажрались!

– Как вы заговорили, когда дело вашей собственной шкуры коснулось, – произнес с издевкой Подсыпкин. – Голодать и сжигаться – много ума не надо. Так каждый может. Ты конструктивное предложение дай, чтобы увеличить производительность труда, а мы тебе в качестве поощрения выпишем путевку за пределы фабрики.

– Да пошли вы! – возмутился Коренев.

– Куда?

– Далеко. И желаю вам там сдохнуть от жадности и самолюбования.

– Попрошу не обзываться, – рассвирепел Подсыпкин. – Я вас за нарушение субординации могу премии лишить.

– У меня зарплата талонами, – съязвил Коренев и еле сдержался, чтобы язык не высунуть.

– Вон из кабинета! – лицо начальника цеха исказила гримаса ненависти. – Вы пожалеете! Ваша грубость вам еще встанет! Я к нему, как к человеку, а он…

Коренев развернулся и вышел, хлопнув дверью. В возбужденном состоянии вернулся в вагончик и сорвал злость на незапирающейся дверце шкафа, которая норовила отвориться в неподходящий момент и стукнуть по голове.

– Настолько плохо? – бригадир заметил расстроенное лицо Коренева.

– Отвратительно, – буркнул в ответ. Вспомнил, что отпрашивался в медпункт, и поспешил добавить: – В смысле, ерунда, жить буду. Обычное несварение, до свадьбы заживет

Бригадир бросил удивленный взгляд и вернулся к бумажкам.

Остаток вечера Коренев провел на лежаке, разглядывая вагонку на потолке. Внутри клокотала злоба и ненависть к Подсыпкину. Потомственный революционер на поверку оказался прихлебателем руководства – трех дней не прошло, а риторика изменилась на противоположную. Если так пойдет, Директор выполнит обещание, и тогда свободы не видать.

Со смертью Алины последний смысл существования на фабрике исчез, и душу заполнила гнетущая и сосущая пустота. Ему стало жалко себя, словно он остался один на белом свете, обреченный на долгое и тоскливое вымирание от одиночества. Ни Тамарка, ни Ваня, ни Ленка, ни родители – никто не поинтересовался его судьбой и не предпринял никаких шагов к его вызволению. Ни одна живая душа не будет скорбеть, если его не станет. Только Виталик огорчится, лишившись напарника по совместному отдыху в парилке. Может, прав Директор – не нужно сбегать. Некуда и незачем. С этой грустной мыслью и уснул под звуки ветра, бьющего листьями в окна вагончика.

Разбудил грохот двери. Она распахнулась, ударила ручкой о стенку вагона, и в свете уличного фонаря в проеме показались две фигуры. Перепуганный Коренев спросонья хлопал ресницами и пытался вспомнить, где находится.

– Вставай! – одна из фигур ткнула в бок. – Разлегся, как у себя дома! С вещами на выход!

– А по какому праву… – возмутился он, но получил очередной тычок – еще более болезненный – и счел разумным подчиниться грубой силе.

– Меньше разговоров, больше дела! Накинь куртку и иди к выходу, – последовали дальнейшие указания. – И без шуточек.

Он оделся и вышел на улицу. Там его встречали четверо, чьи незнакомые лица едва освещались огоньками сигарет. В темноте он видел только расплывчатые контуры фигур. В морозном воздухе дыхание превращалось в пар. Он поежился и посильнее завернулся в куртку.

– Вот он, голубчик! – загоготала толпа, узрев щурящегося Коренева.

– А так и не скажешь! Не похож! Не впечатляет! – протянул кто-то с сомнением. – С виду, вроде бы безобидный сморчок.

– Не умничай. Похож, не похож – без тебя разберутся. Тебе не для того деньги платят, чтобы ты свое никому не нужное мнение высказывал.

– Почему сразу грубить? Я просто сказал, хотел беседу поддержать, зачем обзываться?

– Хватит галдеть без толку! Не май-месяц, я мерзнуть не собираюсь.

– Докурить не дал, половина сигареты пропала.

– Дома покуришь. Сигареты столько стоят, что пора бросать это гиблое дело, пока легкие не выплюнул.

Он слушал и не понимал. Единственное логическое объяснение заключалось в том, что Подсыпкин решил воспользоваться властью и сдержать обещание, обеспечив ему «сладкую» жизнь.

– Ребята, это какая-то ошибка, меня оговорили, – сказал продрогший Коренев дрожащим голосом. – Обещаю, клянусь, я приду и извинюсь перед Подсыпкиным.

Он сам слышал, как жалко звучали слова, сопровождаемые облачками пара, но не мог остановиться. Неизвестность пугала и устрашала сильнее перспективы остаток жизни провести разнорабочим на фабрике.

– Не морочь голову! Хватит канючить, как баба, – перебили его. – Раньше думать надо было. Руки за спину!

Он повиновался, и металлический холод наручников сомкнулся на запястьях. Сердце провалилось в живот, шутки кончились, и началось что-то страшное и безрадостное, лишенное намека на свет в конце тоннеля.

– Иди следом, но без выходок. Шаг вправо, шаг влево – расстрел за попытку к бегству.

Толкнули в спину, едва не упал. Качало и мутило, голова кружилась, а перед глазами носились вспышки маленьких молний. В темноте не видел дороги, спотыкался, сбивал носки на ботинках.

Словно вели скотину на убой. В очередной раз получил дубинкой под лопатку.

– Прямее иди, будто алкаш плетешься.

Старался передвигаться ровно, но ноги заплетались и отказывались подчиняться и цеплялись за каждый камень. Он понятия не имел, куда направляются и в какой части фабрики находятся. Ему казалось, они идут часами, а дорога все не кончалась. Еще шажок – и он рухнет в холодную грязь и растворится в ней.

Сопровождающие брели молча, словно в траурной процессии. В тишине противно хлюпала вода в лужах. Простонал:

– Долго еще?

– Почти пришли.

Действительно, по прошествии нескольких минут перед ним распахнули дверь. Из дверного проема полился теплый свет лампы накаливания. Вошли и оказались в помещении с сине-зелеными стенами.

Посреди кабинета под самой люстрой стоял стол, над которым склонился мужчина в гражданском. Был он не худым, не толстым, не высоким, не низким и не обладал какими-то запоминающимися чертами.

– Привели подозреваемого, как просили, – отдал честь сопровождающий и выставил Коренева перед собой.

– Снимите наручники, – распорядился мужчина скучным бубнящим баритоном. – Пусть отдохнет в последний раз, пока есть возможность.

– Может быть, в них побудет, – сказал сопровождающий. – Все-таки опасный преступник.

Кто преступник? Я? Неужели оскорбление начальника цеха приравнивается к совершению преступления, требующего содержания под стражей? Да они умом тронулись!

Мужчина склонился над толстой папкой с бумагами, и старательно игнорировал кряхтящего Коренева. Сопровождающий возился с ключом, снимая неудобные наручники. Наконец, руки освободились из плена.

– Присаживайтесь, – мужчина указал на стул.

Сел, потирая ноющие запястья. На коже остались красные следы от наручников.

– Фамилия-имя-отчество?

Последовала стандартная анкета, которых за последнюю половину года заполнил больше, чем за предыдущую жизнь. Отвечал хрипло и односложно, в горле першило. Наконец дошли до нестандартного вопроса:

– Признаете ли свою вину?

– Ничего я не признаю.

– Жаль, – расстроился мужчина. – Было бы проще, если бы вы сознались и пошли на сделку со следствием. Как говорится, чистосердечное признание облегчает наказание.

– Не считаю себя в чем-либо виноватым. У вас не получится ничего на меня навесить.

– Посмотрим, поглядим, – мужчина большую часть времени уделял бумагам в папке. – Впрочем, на вас столько материала, что вам и признание не поможет. Вопрос только в ускорении процесса. И нам, и вам не интересно тратить драгоценное время на ерунду. У вас-то его полно, а мне транжирить неохота. У меня, знаете ли, болезнь на неоперабельной стадии, так что я могу и не дожить до суда, а хочется уйти на покой с завершенными делами. У меня одно ваше и осталось.

– Соболезную, – ответил безразличным тоном. Признавать себя виновным, чтобы сделать приятное другому человеку, он не собирался. – Но за решетку не спешу. Мне и на свободе нравится.

– О чем вы говорите, милейший? – удивился мужчина. – О свободе и думать забудь, тебе до конца жизни на небо в клеточку любоваться.

– Я не понимаю, на каком основании меня привели сюда в наручниках. Где постановления? В чем меня обвиняют? – Кореневу надоело выслушивать угрозы в свой адрес.

– Будут. Будут, не волнуйтесь. И разрешения, и ваше чистосердечное признание с дрожащей подписью, и куча других бумаг, – заверил мужчина. – В ближайшее время ожидается наше тесное общение, в ходе которого нам предстоит узнать много нового и интересного. Уведите!

Последние слова адресовались сопровождающему, продолжавшему стоять у дверей. На Коренева надели наручники и повели по длинным коридорам.

#36.

Его завели в темное помещение, напоминающее размерами кладовку, которую регулярно затапливают соседи сверху. С потолка свисали то ли сталактиты, то ли сталагмиты – он вечно путался.

Следом за ним затолкали двоих, выглядевших одинаково, словно близнецы – косматые бороды, запавшие щеки и колючие глаза озлобленных на мир людей. Восточная внешность выдавала в них гастарбайтеров.

Коренев не успел разглядеть напарников, как в помещение вошел надзиратель с большой круглой ряхой и заплывшими глазенками. Он одну руку положил на внушительный живот, а во второй держал дубинку. Ремень натянулся на брюхе, застегнутый на первую дырку, и поскрипывал при ходьбе, угрожая лопнуть в любой момент.

– Раздеться до трусов, – сказал надзиратель, медленно моргнул, словно находился в подпитии, и добавил презрительно: – Говно!

– На каком основании… – закричал Коренев и получил дубинкой по плечу. – Вы охренели… Ай!

Следующий неожиданный удар заставил его замолчать и подчиниться грубой силе.

– Разговаривать надо, когда попросят, – пояснил надзиратель. – А до тех пор, засуньте язык поглубже в жопу и делайте, что велено. Ферштеен, дурики?

Раздевались неторопливо. Во-первых, в помещении было сыро и свежо, и задолго до полного оголения у Коренева зуб на зуб не попадал, а во-вторых, ему не нравилось чувство абсолютной незащищенности. Он ощущал себя младенцем с нежной кожей, которому можно причинить боль простым прикосновением.

Коллеги по несчастью раздевались еще неспешнее Коренева. По одинаковому телосложению было ясно, что они действительно близнецы.

– Живее, сонные мухи! Возитесь, будто в говне! – прокричал охранник. – У меня суп стынет. Вы же не хотите, чтобы я ел холодную блевотину?

Он орал и брызгал слюной Кореневу в ухо. Коренев вздрогнул, когда воняющие гнильем и разложением брызги попали на щеку. Вытерся и мысленно повторил «Это происходит не мной, мне снится, я открою глаза, и кошмар закончится». Увы, ничего не заканчивалось.

После крика дело пошло бойчее, и вскоре все трое топтались босыми ногами на холодном кафельном полу. Вещи сложили на единственную в помещении скамейку.

Надзиратель приоткрыл дверь и крикнул в коридор:

– Курочки готовы, заводи патефон.

И действительно, вдалеке щелкнуло, захрипело, затрещало, засвистело и превратилось в хриплое танго, залихватски исполняемое на аккордеоне неизвестным виртуозом. После затяжного вступления сквозь ламповый треск прорезался мягкий женский голос, поющий о береге моря. Надзиратель улыбнулся пухлыми губами, распахнул дверь и провозгласил:

– Прошу, господа, на выход без вещей!

Коренев потоптался в нерешительности, но делать было нечего, и вышел первым, интуитивно прикрывая причинное место. Ему завели руки за спину и надели наручники, врезавшиеся до кости в запястье.

– А вам отдельное приглашение? – прикрикнул надзиратель и выволок за волосы одного из братьев, продолжавших стоять недвижимо.

Тот заупирался и завизжал, срывая голос:

– Нет, не пойти, не пойти, не пойти! Отпустить! Не хотеть!

Он стонал, выл, словно маленький ребенок, бросался на пол и наотрез отказывался идти. Надзиратель пнул его под ребра ботинком:

– Поднимись с пола, говно, пока я тебе дубинку не засунул!

Но тот его не слушал и продолжал с закрытыми глазами повторять свое «не хотеть», переходящее в хрип и стон. Коренева тошнило от брезгливости.

– Я человек! Я иметь права!

– Моя обязанность – иметь твои права, – афористично ответил надзиратель и с размаху врезал стонущему ботинком. На спине остались грязные следы протекторов.

– Ребят, помощь нужна! – позвал он. – Гость с востока не хочет идти на лечебные процедуры! Сопротивляется своему же счастью, скотина, на права ссылается.

Подбежали двое в форме и за руки-ноги поволокли упирающегося по коридору. Он бился головой о пол до крови, пытаясь самоубиться таким нелегким и мучительным способом или же просто потерять сознание.

– Вот говно! – возмутился надзиратель, – полы загадил, сука! А сегодня моя очередь чистить.

– Отпустите, мы ничего не делаль, – тихо попросил брат кричащего. – Мы не знай, что вы хотеть. Мы не делаль! Я клянутся!

– Вы вдвоем изнасиловали девушку, – надзиратель зевнул.

– Мы не мог так делать! Мы честный!

– Скажете, в газетах врут? Начальство каждый день интересуется, как дело идет, народ на взводе, требует предъявить выродков. Что я им должен отвечать, по-твоему? Что мы зашли в тупик и не можем двух таджиков отыскать?

– Я не таджик…

– Мне до одного места. У меня планы горят, раскрываемость падает, а вы, чмошники, никак не сознаетесь. Ну, вот жалко вам отечественной правоохранительной системе помочь?

– Мы честный, никто не трогать! Я клянутся! Я следователь говорил!

– До чего же тугие клиенты попались, – покачал головой надзиратель. – Нормальный человек давно бы сознался, а вы цирк устраиваете.

Двое в форме вернулись и потянули брата. Тот шел за ними, почти не сопротивлялся, но все равно схлопотал дубинкой за недостаточную расторопность.

Коренев, временно обделенный вниманием, дрожал в сторонке и с ужасом осознавал, что именно его «письмо от возмущенной читательницы» привело двух невинных людей в это страшное место. Я нож! Я инструмент! Я исполнял чужую волю! утешался он, но чувство вины продолжало давить.

– А ты чего таращишься, как баран на новые ворота? Шевели культяпками, человек высокой культуры… – обратил на него внимание надзиратель. – Топай по дорожке, пока не протянешь ножки. Хы! Стихи получились! Возьмете меня в поэты, союз писателей или чего там у вас?

Он засмеялся собственной шутке и внезапно, с резвостью, не совместимой с необъятной комплекцией, врезал ничего не подозревающему Кореневу дубинкой под колени. Ноги подкосились, и Коренев полетел вперед. Он не мог выставить руки, закованные в наручники, и с размаху вспахал носом плитку. Лицо онемело, а на полу образовалась багровая лужица. Ему показалось, будто у него треснул череп.

– Все равно моя очередь отмывать, – пояснил надзиратель. – Почему бы не повеселиться?

Схватил за волосы и ударил о пол так, что Коренев едва не потерял сознание. Глухой женский голос с граммофонной пластинки продолжал по третьему кругу воспевать аргентинское море под аккомпанемент аккордеона. В паузах между повторами слышался далекий отчаянный крик на незнакомом языке.

– Вставай, мы даже не приступили к лечебным процедурам, – ласково сказал надзиратель. – Нечего разлеживаться, дел невпроворот.

Истекающего кровью Коренева провели босиком по бесконечному коридору, подвели к решетке и надели на голову наволочку, воняющую подъездом в неблагополучном районе. Затем напялили еще одну, свет пропал, и Коренев остался в полной темноте. Его охватила клаустрофобия, он задыхался, но вместо помощи последовал очередной болезненный толчок в спину. Не удержал равновесия и упал, но вместо холодного пола приземлился на мокрый матрац. От неудачного движения стрельнуло в боку, и разболелась поясница.

– Спина болит, – простонал он. – Мне к невропатологу надо, нерв защемило.

– На нашем курорте мы тебя подлечим, на оставшуюся жизнь запомнишь. Будешь суп кушать через трубочку в тертом виде.

Раздались шаги, и чье-то колено с разбега уперлось в позвоночник. У Коренева выкатились глаза. Боль оказалась сильной, но терпимой, во всяком случае, он выносил страдания молча под звуки танго, вызывающего приступ тошноты. Он боялся, что в спине хрустнет и позвоночник сломается, и он останется инвалидом.

– Чего вам от меня нужно? – взмолился он.

– Нам от тебя ничего не надо, – ответил гнусавый голос. – Зарядку тебе делаем, спинку чешем, чтобы у следователя был сговорчивее.

– Я готов, – простонал Коренев. – Хочу беседовать с кем угодно, все скажу.

– Не по-человечески, ребята еще не развлеклись, а ты уже сознательность решил проявить, – возразил голос и поцокал. – У тебя целых десять пальцев на руках. Следователь увидит, подумает, что работаем плохо, некачественно, жалеем тебя в ущерб общему делу. А мы ой как не любим его огорчать.

– Не надо, – крикнул и сжал пальцы в кулаки и прижал их к груди, но это не помогло. Его перевернули на мокром матраце, придавили к полу. Кто-то схватил его за запястье и уверенными движениями разжал пальцы, налегая сильнее с каждым разом. Он крутился и стонал, пытался сопротивляться, но палачи работу знали.

– Я скажу все, что мне известно!

– Нужно, чтобы ты вспомнил то, о чем и не слышал! Это куда интересней. Не правда ли?

На указательный палец надавили, раздался противный мясной хруст, отдавшийся острой болью, пронзившей руку. Он взвыл волком, но крик утонул в звуках танго.

– С почином.

Он задыхался в наволочках и радовался, что не видит свой противоестественно вывернутый палец, а иначе бы стало гораздо хуже.

Перешли к ногам. Один из палачей уселся на колени и впечатал их в жесткий холодный матрац. Коренев дрожал от холода, боли и беззащитности.

– Курс лечения плоскостопии, – пояснил голос, и по пяткам врезали доской. Коренев закричал, перекрикивая залихватскую партию аккордеона.

– Кричи, сколько влезет, не поможет, – сказали ему и еще сильнее ударили по стопе. – Разрабатывай связки, они тебе понадобятся при общении со следствием.

Он орал сквозь слезы, как резаный. Крик помогал заглушать боль. На четвертом или шестом ударе перестал чувствовать стопу, а болезненные ощущения поднимались по ноге и доходили до колен.

– Хватит с него! Небольшой сеанс шокотерапии и пусть отдыхает.

С него стянули трусы.

– Не-ет! Нет! Отпустите!

– Не шуми! Тараканов разбудишь, – пошутил голос. – Тебе в детстве электрофорез делали? А мне делали, помогало верняк. Мы взяли на вооружение передовые достижения медицины. Напряжение, конечно, пришлось поменять для большей эффективности.

Боль пронзает пах, изо рта вырывается нечеловеческий крик и никакое танго не в силах его заглушить…

…Он сидит на стуле, прикованный наручниками.

– Признаете ли вы вину? – прорезается вопрос через туманную пелену.

Не хватает сил держать голову. Мысли кружатся, словно дети на аттракционе «Ромашка». Он боится лишний раз открыть рот, чтобы не вырвало.

– Какую вину?

– Мне почем знать? – отвечает следователь. – Философский вопрос. Если вдуматься и как следует поразмыслить, то конкретика становится несущественной. Каждый человек в чем-то виноват, один – больше, другой – меньше, но святых среди нас нет. Вы же не можете по воде ходить или горы двигать? То-то же, нет в вас ни капли веры. Если бы вы не были безбожником и антихристом, читали по воскресеньям Библию в синодальном переводе и молились Господу на ночь, то знали бы, что на каждом человеческом существе с рождения лежит первородный грех. Иисус страдал за наши прегрешения и был распят, чтобы перед каждым – даже такой сволочью, как ты – отверзлись врата в Царствие божие, а ты, скотина, не хочешь признать вину, покаяться и очиститься. Неужели тебя не интересует спасение грешной души?

– Я агностик, – бормочет Коренев. – Вы бредите.

– Возможно. Хотя миллионы людей вам возразят, – соглашается следователь. – Но признаться вам все равно придется, не могу же я вас отпустить без раскаяния? Я обязан вытащить вас из пучины греха и пороков.

– В чем я должен сознаться? – устало спрашивает Коренев и роняет голову на грудь. – Я не понимаю, что вам от меня нужно.

– Признайтесь во всем! – предлагает следователь. – Исповедуйтесь в грехах! Можете поведать нам, как в детстве кинули камень в собаку или раздавили палкой лягушку. Обещаю, выслушаю с интересом. Со временем, дойдем и до нужного вопроса.

– В чем именно меня обвиняют?

– Ну какой же вы тупой, – вздыхает следователь. – Я перед вами полчаса распинаюсь, провожу среди вас душеспасительные беседы, а вы пропускаете мимо ушей. У меня болезнь на неоперабельной стадии, я на морфии сижу, но вынужден мучиться с вами в этом душном помещении. Неужели вы не хотите облегчить мои страдания? Вам меня не жалко?

– Нет, – отвечает Коренев.

– Вы бесчувственная сволочь, как я и подозревал. Будете говорить?

– Мне нечего вас сказать.

– Вернуть на обработку! – кричит следователь и захлопывает папку.

Коренева хватают и тащат в камеру, где находятся двое близнецов. В одних трусах они висят у стены, пристегнутые за решетку на такой высоте, чтобы стоять можно было только на цыпочках. На спинах проступает кровь, а лица выражают изможденность и безнадежность.

– Иди сюда, придурок! Руки подними!

Он подходит, и его подвешивают за наручники.

– Отдыхай, – язвит надзиратель. – Набирайся сил, готовься к новым подвигам во славу отечества.

Первую минуту стоится легко, несмотря на отбитые пятки, но быстро приходит усталость, и извращенность пытки проявляется во всей красе. Хочется расслабиться, но наручники врезаются в запястья. Полностью повиснуть он не может и мается, перераспределяя вес и меняя опорную ногу. Икры сводит судорога, и тогда приходиться хуже всего.

Он мечтает потерять сознание и выпасть из реальности, пусть бы даже руки оторвались совсем. Но боль ровно такая, чтобы мучиться, но при этом не испытывать шока.

– Ребят, – бормочет, приложившись щекой к стене и решая отвлечься на беседу с азиатами. – Вы тут долго сидите?

К нему не оборачиваются, хотя по вздрогнувшим затылкам понятно, что услышали. Гордые, падлы, думает со злостью. Скрипит дверь, и спустя мгновение боль от удара палкой перерезает спину.

– Молчать, никакого общения. Увижу еще раз – вставлю дубинку по самую ручку.

Его трясет, он мерзнет и считает секунды вечности. Он не чувствует движения времени, словно потерялся в нем, как в бескрайнем таежном лесу, где на сотни километров в округе не видать ни единого знака цивилизации и можно идти бесконечно долго в любом выбранном направлении, но никуда не дойти и замерзнуть в сугробе.

…Вы готовы?

– К чему?

– Признать вину.

– Мне нечего признавать, я ничего не совершал.

– Голубчик, вы проявляете редкую настойчивость в отрицании очевидного, – следователь глядит добрыми отеческими глазами, умиленно склонив голову. – Все указывает на вашу полную виновность, а вы не желаете облегчить свои страдания. Да и мои тоже.

– Если есть улики, судите, мне безразлично, мы в правовом государстве живем. Мне не в чем признаваться, я требую, чтобы мне предъявили обвинение или впустили.

– Пафосу-то сколько! Улики, суды, правое государство… – деланно вздыхает следователь. – Во-первых, права у всех разные, а во-вторых… Поймите, тут дело принципа. Я лицо заинтересованное, и мне до дрожи в коленках охота понять, как вы это сделали и какой мотив вами движет. Ребята хотели вас убить и сослаться на несчастный случай, мол, шел, поскользнулся, упал и не очнулся, но я не могу допустить для вас бездарной и милосердной кончины. Будете говорить?

– В чем меня обвиняют? Скажите!

– Опять двадцать пять, я вам тысячу раз говорил одно и то же! Вы издеваетесь надо мной! – вскипает следователь. – Вернуть на обработку!

…холодная шершавая стена холодит разбитый нос и опухающий глаз. Он не стесняется ходить под себя, теплая струя бежит по ноге и образует лужу причудливой формы. Ему безразлично, но вода остынет и станет невмоготу. Хочется сдохнуть, и нет никого рядом, братья из Азии сознались в несуществующих преступлениях и исчезли…

– Признаетесь?

– Не могу, хоть убейте! Не могу! НЕ МОГУ! Я не понимаю!

– На обработку.

– Нет, пожалуйста, умоляю, я не хочу туда, не нужно отработки….

…раз, два, три, елочка гори, Новый год, Новый год, скоро Новый год, если дедушке морозу бороду не оторвет.

Крики, радость, шампанское, воняющий сигаретным дымом надзиратель вваливается в камеру и, с трудом ворочая языком, трубит, словно паровоз:

– Слышь, говно, отмечать будешь?

– Нет.

– Ты меня обидеть хочешь? Я тебе шампусик принес со своего стола, от сердца, можно сказать, оторвал. А ты, гнида, меня не уважаешь, грубишь. Но тебе повезло, я сегодня добрый. Одевайся, пойдешь с нами отмечать, если жить охота.

Форма прилетает в лицо, хлестнув по синякам. Коренев трясущимися руками натягивает серую одежду, похожую на лохмотья бездомного. После нескольких суток без трусов рад и такому. Хочется заснуть в тепле, но вместо этого его волокут на попойку в качестве шута.

– Не рыпайся, а то заработаешь пулю при попытке к бегству, – говорит надзиратель и застегивает наручники. – Не надо портить людям настроение под Новый год. Дома меня жена ждет с детишками, я им должен подарков принести. У тебя семья есть?

– Нет.

Вспомнил и Ленку, и Тамару, и в особенности Алину.

– Ну и дурак! Какой-то ты негаз… нераг… неразговорчивый, – мычит надзиратель. – И следователь на тебя жалуется. Живого места на человеке нет, говорит, а колоться не желает. Мы с мужиками тебя Уиллисом называем, твердый, блин, орешек. Зачем мучаешься, под психа косишь? Давно бы рассказал, да и спал бы себе спокойно… Вечным сном, – он противно хихикает и пинает Коренева в спину. – Че ползешь, как сонная муха? Не вижу энтуаз… энтузиазма… Не ссы, бить не будем.

Они вваливаются в прокуренную комнату, заполненную густым дымом. Хохочущие люди сидят вразвалку вокруг стола, бумаги с которого сметены на пол, а вместо папок и документов разложены закуски и расставлены бутылки.

Коренева тошнит, но он усилием воли сдерживает рвотные позывы. Ему не хватает глотка свежего воздуха.

– Присаживайся, – с деланной угодливостью подставляют стул и протирают тряпочкой. – Как настроение? Готов к праздничным гуляньям?

Он хмуро молчит, чтобы не давать дополнительный повод для глумления над собой. Подсовывают стакан, он недоверчиво нюхает – с этих людей станется забавы ради предложить мочи. Воняло спиртом.

– Чего нюхаешь? Это же не духи. Пей, пока не вырвало!

Сдерживая отвращение, задерживает дыхание и выпивает залпом под одобрительные возгласы окружающих:

– Во дает! Мы думали, силенок не хватит. Видишь, а ты говорил, эту паленую муть никто пить не сможет!

– Да ничего я не говорил, – оправдывается кто-то. – У Лысого конфиската навалом, выливать жалко, а самому потреблять страшно. Надо на подопытном кролике попробовать, вдруг выживет.

Хоть бы не ослепнуть. Он подозревает, что стал лабораторной крысой. Натощак спирт идет плохо и тошнота усиливается.

– Дай ему закусить, пока копыта не двинул. Глянь на него, сейчас отъедет.

Ему суют в руки зачерствелый кусок хлеба. Коренев берет, отправляет в рот и жует корку с отсутствующим взглядом.

– Как тебя зовут, Пушкин? – интересуются голоса из облака дыма.

– Не помню, – честно отвечает он.

– Матвей, перестарался ты с клиентом, ты ему память подлечить собирался, а вместо этого последние мозги вышиб.

– Слышь, стихоплет! Гляди! – обращаются к нему. Почему-то его норовили записать в поэты, хотя стихи он ненавидел всей душой. – Твое?

Перед ним на стол с размаху приземляется толстая пачка грязной истрепанной бумаги с желтыми разводами. Он от неожиданности трезвеет, а взгляд впервые за последнее время приобретает осмысленность.

– Фабрика-семнадцать, автор – Коренев А. М. – читает дрогнувшим голосом. – Откуда у вас это?

– С экспертизы вернулось! Можешь забирать в качестве новогоднего подарка, нам этот хлам ни к чему. Лейтенант читать пытался, не осилил, на двадцатой странице сдох. Говорит, бред сумасшедшего, дочитывать боится, чтобы самому с ума не сойти.

Протягивает руку и касается титульного листа.

– Бери не стесняйся. А если не хочешь, мы его на рыбу пустим, надо же пайки заворачивать.

Дружный хохот бьет по ушам, глаза заволакивает непроглядное облако дыма, а чей-то гадкий голосок шепчет, пока Коренев надсадно кашляет в руку:

– Это тебе от следователя подарочек для освежения памяти. С твоими вещами в трамвае нашли, когда ты от нас по району бегал. Проводница, дура, думала, ты там бомбу оставил, саперов вызвала, проявила гражданскую сознательность. Если бы паспорт в портфеле не забыл, выбросили бы к чертовой матери твои манатки.

Коренев переворачивает страницу и пробегает по начальным строкам, за два года врезавшимся в память:

«…Ленка торопливо одевалась, пока Подсыпкин лежал и наслаждался видом ее идеальных ягодиц. Если бы она не опаздывала на работу, завалил бы ее еще разок и снял одежду по второму кругу. Процесс обнажения возбуждал его едва ли не больше, чем само женское тело.…»

С размаху швыряет рукопись в воздух, стонет, скулит, обхватив голову руками. Мятые листы салютом разлетаются по комнате и вызывают шквал возмущений.

– Эй! Ты чего творишь? Псих!

– Отведи в камеру этого дебила!

– Переться неохота, я его в каморке запру, он и там замечательно пересидит.

Его хватают под руку и тянут, у него нет сил ни сопротивляться, ни идти. Ему безразлично, куда его волокут и чего от него хотят. Ему самому ничего не нужно.

Каморка оказывается рядом. Его заводят, бросают на пол в маленьком помещении, утепленном изнутри. Возле «буржуйки» в углу лежит поленница дров. Кроме металлической печи, имеется какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца живет собственной жизнью и открывается в неподходящий момент.

Он лежит на полу и мутными глазами глядит в пустоту. Из-за стены доносятся крики и радостный гогот, кто-то ревет от радости и улюлюкает, а заикающийся голос рассказывает длинный бородатый анекдот и портит окончание, потому что не может выговорить с первого раза.

Взгляд фокусируется на блестящей вещице, лежащей на полу у окна. Коренева осеняет, он собирается с силами и подползает ближе, чтобы увидеть осколок стекла, переливающийся во мраке отблесками вечернего фонаря.

Берет его дрожащей рукой, жадно прячет в рукав и засыпает с довольной улыбкой на холодном полу, который теплее его камеры.

#37.

…пришел Подсыпкин и начал орать о необходимости предоставления каждому персонажу персональной надбавки за работу в тяжких условиях, потому что «от подобной бездарщины зубы болят, а картонно-дубовые роли выматывают всех, включая Ильича». К тому же, он недоволен тем распутством, в котором ему приходиться участвовать, в частности, на постельные сцены со своим участием он разрешения не давал. Подсыпкин требовал куда-то бежать и что-то предпринимать, а не то он за себя не ручается, а убогий сюжет вылетит в трубу вместе с автором. При этом каждая фраза неизменно заканчивалась заклинанием «именем альтернативного профсоюза персонажей».

Когда секретарша смогла унять не на шутку разошедшегося Подсыпкина и вытолкать его в коридор, откуда еще долго доносились возмущенные возгласы, перед Кореневым открылась высокая резная дверь. Он вошел и сел в кресло.

– Ну что, помог вам Подсыпкин? Вы на него возлагали особые надежды, кажется, – спросил Директор без предварительных приветствий и расшаркиваний. В этот раз он сменил трубку на сигарету. Сигареты он выкуривал в одну мощную затяжку и тушил «бычки» в фарфоровой пепельнице в виде вскрытой консервной банки.

– Не помог, да вы и сами об этом знаете, – сказал Коренев. Даже сквозь сон болели бока.

– А вы мне не верили, – с удовлетворением отметил Директор. – Мало вы еще в жизни разбираетесь, и рукопись ваша слаба. Вон, как Подсыпкин недоволен отведенной ролью! Он хоть и книжный персонаж, а не хочет участвовать в вашем балагане. Все утро жалуется, секретаря до головной боли довел своими стенаниями.

– Рукопись не слаба, – насупился Коренев и перешел в нападение. Ему надоело, что его нетленку пинают все кому не лень. – Вы ее читали?

– Читал и знаю, что вам самому не нравится.

– С чего вы взяли? Может, она гениальна и мое лучшее произведение, предмет особой гордости?

– Была бы хороша, вы бы к Дедуле на поклон не ездили, – сказал Директор. – Бедный старичок, он вас насквозь видел, ему взгляда хватило. Жаль, что взгляд оказался последним.

И об этом знает, мысли читает.

– Нет, мысли я не читаю, вы заблуждаетесь, а про поездку знаю из своих источников. На ваши мысли надеяться – дураком помрешь.

Директор пребывал в скверном расположении духа и не стеснялся в выражениях.

– Правда, что у вас много лиц? – спросил Коренев ни к селу, ни к городу.

– Семнадцать, кажется, – Директор не удивился вопросу. – Или восемнадцать? Я новости не читаю, они сами ведут учет и лучше меня знают. Надо где-то помечать, забываю и путаюсь. Татуировку сделать на руке, что ли? Как летчики рисуют звезды за сбитые в бою самолеты.

Коренев затруднялся сказать, шутил ли Директор.

– Зачем я тут? – спросил он и огляделся. После камеры это странное место воспринималось как приятная смена обстановки.

– От вас требуется самая малость. Вы должны стать частью фабрики.

– Не хочу. Я ничего не хочу, – угрюмо сказал Коренев. – Сдохнуть хочу, чтоб не мучиться.

– Откуда такой пессимизм? В вашем-то возрасте! – покачал головой Директор. – Это в юношестве каждая любовная неудача воспринимается как повод для сведения счетов с жизнью, а вам пора смотреть на жизнь с трезвым цинизмом. Сдалась вам эта Алина! У вас еще тысячи девушек будут. Поглядите правде в глаза, ничего выдающегося в ней нет – посредственная медсестричка, к тому же замужняя. За нос водила, врала и вам, и мужу. Всего этого разве не достаточно, чтобы выбросить ее из головы?

– Не знаю.

Кореневу не хотелось забывать Алину, лежащую в вагончике на лежаке с растрепанными волосами и отрешенной улыбкой.

– Да бросьте, – поморщился Директор с брезгливостью. – Избавьте от пошлых эротических подробностей. Я давно не испытываю возбуждения от подобной чепухи.

– Вы убили ее? – спросил Коренев напрямую.

– Если считать невмешательство соучастием, можно и так сказать, – ответил Директор и разжег новую сигару. – Непосредственно к убийству именно я не имею ни малейшего отношения, напротив, пытаюсь вас оградить от последствий.

– Выпустите меня! – потребовал Коренев. – Я не хочу, чтобы меня ограждали!

– Не могу я, ни при каких условиях, поймите же, – повторял Директор. – Настоятельно требую, чтобы вы вернулись на фабрику. Там, за пределами проходной, вас ждет неминуемая погибель.

– Вы угрожаете?

– В мыслях не было! Не говорите глупостей! – Директор с досадой ударил стаканом о столешницу. – Я пытаюсь вас спасти! Позвольте принять это решение за вас. Оно важное, но вы не владеете всей информацией, чтобы сделать правильный выбор.

– Так поведайте мне недостающую информацию, чтобы я сделал осознанный выбор.

– Увы, мой друг, не могу. Хотел бы, но у меня имеются обязательства перед определенными… сущностями, и я не намерен нарушать договоренности. Если я расскажу вам все, в то же мгновение это утратит смысл, а вы закончите жизнь в психушке. А в худшем случае – просто сдохните, но так или иначе на вас можно поставить крест.

– Вы знаете Рею?

Чем черт не шутит.

– Эту стерву? Знаю, конечно. Она вас провоцирует, чтобы вытащить из фабрики, и надо признать, далеко продвинулась на этом нелегком поприще, несмотря на предпринимаемые нами меры.

– То есть она мой друг…

– Очередная глупость! Если кто-то вам якобы помогает, это не значит, что у вас совпадают цели. Неужели кандидата в мэры интересуют бабушки, которых он одаривает килограммовыми пакетами гречневой крупы? Рея вовсе не альтруист. Она хочет вам отомстить, а настоящая месть может свершиться исключительно за стенами охраняющей вас фабрики.

– Зачем мне мстить?

– Так это работает: вы не помните и поэтому находитесь в безопасности. Я устал повторять – доверьтесь и примите фабрику, слейтесь с ней и будете спасены.

– Почему я должен вам доверять?

– В знак моего расположения я готов ответить на один интересующий вас вопрос, – предложил Директор. – Абсолютно на любой и абсолютно честно.

Всегда, когда нужно из огромного роя загадок выбрать самую главную, как назло на ум приходит какая-то несущественная чушь, за которую потом стыдно. Например, правда ли то, что говорят о Директоре рабочие? Как именно Директору удается менять лица? Сколько ему лет? Что означает семнадцатый номер в названии?

– Что выпускает фабрика?

Конечно, это был не вопрос жизни и смерти, и от ответа никак не зависела его судьба, но от возможности удовлетворить любопытство не удержался.

– Хм, – Директор озадаченно хмыкнул. – Это принципиально? Вас беспокоит такая незначительная мелочь?

– Нет, – признал Коренев. – Но интересно.

Директор взял очередную сигарету.

– Ответ на ваш вопрос: ничего. То есть ничего существенного.

– Как? Эта махина ничего не производит? – разочаровался Коренев. – Зачем тогда все это? Зачем цеха, рабочие, станки, конвейеры? Зачем тысячи людей горбатятся с лопатами? К чему это мельтешение, если можно остановиться и разойтись? Что-то не вяжется, я видел, как приезжает сырье и как отгружают ящики с готовой продукцией.

– Вы плохо представляете суть нашего предприятия, – терпеливо пояснял Директор. – Фабрика – живой организм, функционирующий так, как и полагается любому живому организму. И если это понять и принять, все становится на места. Что, по-вашему, производит ваш организм?

– Статьи, чертежи, детали, – уверенно сказал Коренев.

– Вы не поняли вопроса, я не спрашивал, что производите вы, я говорю о продукции вашего организма. Чувствуете разницу?

Коренев разницу почувствовал, но озвучивать не стал.

– Организм непосредственно производит кал, мочу, пот и углекислый газ, – продолжал пояснять Директор. – Ценность небольшого количества продукции, выпускаемого фабрикой, приблизительно такая же, но функционирование фабрики важнее выпускаемой ею продукции, как и жизнь живого организма важнее, простите за прямоту, какашек.

– А вы тоже часть фабрики?

– Да, разумеется, – подтвердил Директор. – Одна из главных.

– Мозг?

– Нет, это невозможно. Фабрика мыслит самостоятельно и более глобально, чем мы. Ведь любая отдельная клетка вашего тела не способна понять самые примитивные человеческие мысли, так и отдельный человек не в состоянии осознать глубину размышлений фабрики.

– Тогда кто же вы?

– Язык, – Директор развел руками. – Это же очевидно.

Кореневу было совсем не очевидно. Директор продолжал:

– Моя задача – говорить от имени и по поручению фабрики. И в данный момент она предлагает вам стать ее частью.

– Почкой, печенью? – пошутил Коренев, хотя на самом деле взмок.

– Вы в детстве читали про золотой билет и шоколадную фабрику Вилли Вонки? – спросил Директор.

– Моя любимая детская книга. Сразу после «Незнайки на луне».

– Считайте, вы выиграли шанс сменить меня и стать языком, – сказал Директор. – В любом организме должно происходить обновление клеток.

– Есть небольшое отличие: у Вилли Вонки фабрика производила шоколад и сладости, а наша – дерьмо, пусть и метафоричное, – насупился Коренев.

– Грубо и неверно. Мы даем возможность клеткам жить, а это куда важнее. Чтобы организм функционировал слаженно, каждая клетка должна забыть о себе и выполнять возложенную на нее задачу. Вот и Подсыпкин ваш после получения заветной власти стал частью общего тела – по-другому никак. Если он останется бунтарем, организм его выплюнет, посчитает раковой клеткой и избавится. Он, может быть сколь угодно хорошим человеком сам по себе, но если своей деятельностью он мешает функционировать организму, придется им пожертвовать. Малое частное горе ради великого всеобщего блага.

– А как же «гармония мира не стоит слезинки замученного ребенка»?

– За классиков прячетесь? – Директор ухмыльнулся. – Подсыпкин далеко не замученный ребенок и отнюдь не безобиден. Но и он станет частью системы и перестанет отличаться от остальных, а вам и подавно не стоит возмущаться, в вашем случае процесс пройдет легко и безболезненно.

– Почему это?

– Вы слабый и несформированный человек, из вас удобно лепить, у вас гибкая и безвольная натура.

Коренев обиделся, он не считал себя слабым и несформированным.

– Тогда расскажите о ваших убеждениях, – попросил Директор. – А еще лучше, поведайте, что вы сделали для побега с фабрики. Когда именно проявили решительность и настойчивость. Как вы отказали главному редактору и не поехали в командировку, в которую вам было совершенно необязательно ехать. Сколько раз вы отказались публиковать то, что вам противно?

Директор говорил правду. Коренев понуро опустил голову. Он безвольный и слабый человек. Выполняет просьбы и приказы, не имея сил и желания возразить и отстоять свою личную точку зрения.

– Вы идеальный кандидат для этой работы, вы умеете доносить чужое мнение лучше собственного. Я подразумеваю вашу деятельность в «Вечернем городе», – продолжал Директор. – Не расстраивайтесь, это ценное качество – уметь убеждать других в том, во что не веришь сам. На новой должности вам придется заниматься тем же, а когда вы по настоящему станете частью фабрики и получите ее защиту, даже сможете посещать большую землю, если я буду убежден в вашей безопасности.

– Зачем мне защита?

– Это именно то, о чем я не могу вам поведать, и в этом и состоит защита. Я пообещал хранить вашу жизнь пуще зеницы ока и на данный момент это моя приоритетная задача.

– Славно у вас получается, – с ухмылочкой сказал Коренев. – У нас на большой земле такой финт ушами зовется котом в мешке.

Директор развел руками.

– Называйте, как хотите, ничего сверху сказанного я вам сообщить не имею права. Да и вопрос не в том, согласны вы или нет – я вас в любом случае из фабрики не выпущу, – а в том, чтобы вы скорее смирились с неизбежным и приступили к вашим непосредственным обязанностям.

– А те люди, которые тут работают, они счастливы? – спросил Коренев.

– Конечно! – ответил Директор без тени сомнения. – Намного счастливее, чем можете представить. Человек, лишенный собственной воли, и исправно выполняющий чужую – более высокую и мудрую, счастлив и получает удовольствие от жизни – простой, понятной, определенной. Он не мучается выбором, он не борется с неизвестностью, он уверен в завтрашнем дне и знает, что его в обиду не дадут. Простота – залог счастья, а сложное ведет к неудовлетворенности, разочарованиям и бессмысленной борьбе.

– Ловко у вас получается, – признал Коренев. – И что мне нужно сделать, чтобы стать частью фабрики? Согласиться и поплыть по течению?

Директор улыбнулся, сверкнув зубами.

– Нет, простого согласия мало. Вы должны под расписку сообщить самую страшную вещь о себе. То, что вы прячете в подсознании, угнетаете годами и не доверили самому близкому другу. У каждого человека есть тайны и скелеты в шкафу.

– Зачем вам это?

– Поверьте, мне в том никакой нужды нет, мне и своих проблем хватает, – Директор открыл папочку, достал из нее чистые, помятые листы бумаги и положил перед Кореневым. – У вас не может быть тайн от фабрики, иначе как она доверит вам свои?

– Я сижу в заключении, – Коренев вспомнил, что лежит в комнате, похожей на камеру заключенного. – Меня пытают и требуют ровно того же.

– Я знаю, но предлагаю вам помощь: возвращайтесь к нам и все ваши секреты останутся на фабрике. А следователям знать о наших тайнах не следует. Вас сгноят в застенках и вы не выберетесь на свободу.

– НЕТ! – закричал Коренев и отшвырнул листок, – я не хочу прятаться на фабрике от непонятных угроз. И вы меня выпустите! По-хорошему или по-плохому, но я не останусь здесь ни секундой дольше! Я устал!

Он приготовился к борьбе не на жизнь, а на смерть. Он готов был вскочить, схватить за воротник это существо с сигаретой, воткнуть ручку в глаз, затолкать сигарету в глотку и бить об стену головой, пока не треснет череп и не покажутся завитушки мозгов. Он напрягся для рывка, каждая клеточка его организма приготовилась к борьбе – физической, ментальной, идеологической…

– Ваше дело, – легко согласился Директор, словно минуту назад не уверял, что ни при каких обстоятельствах не допустит освобождения Коренева. Он порядочно струхнул, но расслабленной позы не поменял. – Если вы так решительно настроены, я не буду вас удерживать, себе дороже. Расхлебывайте последствия самостоятельно, но потом не жалуйтесь, что я позволил вам уйти. Это исключительно ваше собственное решение. Безрассудное и ошибочное. Я обещаю, вы пожалеете, что отказались от моей помощи. Это не угроза, это констатация, – Директор отложил в сторону сигарету и рукой разогнал клубы дыма.

Коренев впервые смог разглядеть его лицо в мельчайших подробностях, будто с глаз спала пелена.

– Вы? – удивился он.

В кабинет влетел золотистый ретривер и трусцой подбежал к Директору, тот наклонился и потрепал пса по загривку, потом поглядел на Коренева:

– Нам придется расстаться. Заметьте, вы сами этого захотели, так сказать.

Его грустное лицо начало трансформироваться, растягиваться и вскоре превратилось в хмурое лицо самого Коренева, постаревшее и замученное.

Он сам придумал фабрику, стал в ней Директором и сбежал туда.

– А знаете, почему вы не любите детективы? – спрашивает Подсыпкин, прорвавшийся через приемную.

Коренев не знает и не хочет узнавать.

– Потому что ваша рукопись – и есть детектив, но у вас рука не поднялась указать читателю на убийцу, а без этого ерунда получается – любое книжное расследование завершается разоблачением преступника, но вы боитесь саморазоблачения. Ведь вы же помните, что нож и блюдо перед тем, как стать орудием убийства, оставались на вашей кухне после ухода Нины Григорьевны?

#38.

Дзинь!

Он снова едет на трамвае, мелко подрагивающем на стыках. За окном совершенная темнота и изредка в стекло бьют капли дождя. Свисающие с поручней ремни свободно раскачиваются, привлекая внимание своим движением.

Напротив сидит следователь и с жалостью глядит на Коренева, как смотрят сердобольные женщины на голодных уличных собак, виляющих хвостом при запахе еды.

Трамвай стучит, стекло дрожит в креплениях. Следователь первым нарушает молчание:

– Готовы признаться или будете дальше изображать жертву продажного правосудия?

Коренев опускает голову и смотрит на свои босые ноги на грязном полу.

– Да, готов, – отвечает глухо, и слова его тонут в шуме едущего трамвая.

Но следователя ничего не смущает – он все слышит и кивает. Перед ним материализуется конторка с чернильницей и торчащей в ней пером. Он макает перо в чернила и начинает вести записи на обратной стороне рукописи.

– Перед нами стоит важнейшая задача, мы обязаны восстановить ваши воспоминания, – говорит он. – Начнем с детства или юности?

– Не знаю. Как пожелаете, мне все равно, – бубнит Коренев.

– Я вам помогу, – жалиться следователь и перечисляет: – Детство у вас скучное, обычное для вашего поколения: две мертвые жабы, раздавленные булыжником; собака, в которую вы бросили кирпичом за громкий лай; побег от бабушки – было близко к доведению до инфаркта, нельзя так измываться над престарелыми родственниками…

Коренев помнил, как убежал, чтобы посмотреть на городскую елку – ему казалось, что в гигантских коробках-украшениях должны быть подарки. Наибольшей его мечтой было дотянуться до нижней ветки, с которой свисала небольшая коробочка, но ему бы хватило и этого – игрушками его не баловали. Он прыгал, взбирался на тонкую оградку и тянулся рукой к заветному параллелепипеду. Пальцы едва касались нижнего уголка, подарок раскачивался, но ухватиться не давал и выскальзывал из замерших рук. Но уже тогда по его малому весу заподозрил, что это лишь пустой коробок от детских ботинок в красивой обертке. А затем крик бабушки за спиной, потеря равновесия и разбитый нос…

Следователь продолжал зачитывать невидимый список его подростковых прегрешений:

– Во время водных забав случайно едва не утопили соседского паренька в городском пруду. Тоже почти у всех случалось, можно списать на шалость…

…Случайность была ни при чем, причиной стала бессмысленная и беспощадная детская ревность. Им обоим нравилась Маша Кузнецова – миловидная девочка с прямыми волосами и серьезным выражением лица, которая из них двоих предпочла Ваню Смолякова. Коренев подозревал, что это было связано с финансовым достатком Ваниного отца. Первая игровая приставка, подключавшаяся к цветному телевизору, появилась именно у него, и весь двор напрашивался к нему, чтобы минутку поиграть на диковинной технике. Ради Кузнецовой он готов был «случайно» утопить лучшего друга с шикарной приставкой. Если бы он сам уверенней держался на воде, могло и получиться…

– Вы и сами все знаете, зачем мучить? – говорит он под тяжестью надвигающихся воспоминаний, которые не так невинны, как предыдущие.

– Имеющихся у нас улик достаточно, чтобы вы провели за решеткой остаток жизни, но меня такой расклад не устраивает, – поясняет следователь. – Я не знания хочу, а признания. Чувствуете разницу?

Коренев чувствовал, но легче от этого не становилось.

– Лучший способ достичь нужного эффекта – извлекать воспоминания в хронологическом порядке. Перейдем к более интересному периоду. Средняя общеобразовательная школа. Помните, как друг целовал вам ботинки. Вы, конечно, действовали, как мразь, но с кем не бывает.

…Мишка – друг Коренева – страдал от неуравновешенного характера. Как-то он поссорился с соседкой по парте и толкнул, так что та кубарем полетела со стула на пол. Но девчонка в долгу не осталась и позвала подругу-старшеклассницу – знаменитую Ленку (угу, ту самую), которую боялась и уважала вся школа за боевой характер. После уроков школьники – от мала до велика – собрались на стадионе, чтобы посмотреть, как «девки пацана мочить будут».

Вымахавшая до телебашни Ленка заставила Мишку просить прощения перед соседкой по парте на коленях. Аппетит приходит во время еды, поэтому унижений им показалось мало. Они вытащили из толпы Коренева, по глупости пришедшего поглазеть на общешкольную расправу, и заставили Мишку целовать его туфли. Было до ужаса противно.

Обо всем прознала Мишкина мать и написала заявление в милицию. Следователь по делам несовершеннолетних сидел в кабинете завуча и вызывал школьников на допрос по одному. Перепуганный ответственностью Коренев на вопрос «Вы же с ним дружите?» поспешил откреститься. До сих стыдно вспоминать…

– Вот видите, – обрадовался следователь, покачиваясь в такт трамваю. – Вы уже тогда были мразью. Впрочем, если разобраться, кто из нас не без греха? Я со своими недостатками пытаюсь бороться посильными методами – бросил пить, курить, жену. А вы?

Коренев молчит. Следователь продолжает:

– Перейдем к юности, тут-то и начинается все веселье… Ага. Вот и оно! Второй курс…

…ночь, вокзал, зима, он на скамеечке под стеной лежит в пьяном виде и пускает пузыри. Ему паршиво, потому что Виталик опубликовал свой корявый рассказик, а он, Коренев, не добился ничего, хотя и пришел по приглашению на праздник, произносил тосты и желал дальнейших успехов в творческой жизни, мысленно добавляя после каждой фразы «Чтоб ты сдох». Виталик подмигивал, показывал всем сборник и даже угрожал поставить автограф и подарить его тому, кто его перепьет. Коренев в перерывах между тостами завистливо сверлил взглядом череп улыбающегося Виталика в надежде, что он треснет и вытекут мозги. К сожалению, черепные кости новоиспеченного автора не поддавались разрушению силой мысли.

Тогда Коренев увел со стола нож, которым хотел заколоть Виталика, когда тот пойдет курить, но вышел по нужде, потерялся и оказался на скамейке у пустого железнодорожного вокзала.

Тоска берет за грудки и хочется кого-то повесить или повеситься самому. Уязвленное самолюбие клокочет в груди, и он осознает, каким ничтожеством является, если случайный в литературе человек обошел его на повороте и тиснул два рассказа в сборник с приличным тиражом.

Какая-то женщина назойливо трясет за плечо и давит на совесть:

– Мужчина, пожалуйста, уйдите, вы пугаете ребенка. Или хотя бы подвиньтесь и дайте присесть.

– Мне плевать, – он уткнулся носом между досками скамейки. – Садись на пол и не доставай. Без тебя тошно.

Его действительно тошнит, и с противным хлюпающим звуком салат извергается из его недр на асфальт. Получается своеобразный уличный шедевр абстрактной живописи. Виталик и такой бы смог продать подходящему покупателю, есть у него талант – втюхивать.

– Я-то постою, но у меня маленький ребенок, а вы заняли собой всю скамейку!!! – возмущается женский голос. – Посмотрите, на что вы похожи! Пьяный, вонючий, а что с вами через завтра будет? По помойкам ползать начнете?

– Уймись, дура, – огрызается он и поворачивает голову.

Девочка лет четырех-пяти рисует белым мелом классики и прыгает по квадратам, пока молодая мамаша строгим осуждающим взглядом сверлит его затылок.

– Уйди по-хорошему! – просит он. – Тебе доступна целая вселенная, а ты пытаешься лишить меня пятачка в два квадратных метра.

– Как вы позволяете себе говорить подобным тоном, я старше вас! – заявляет мамаша. – Милицию позову! Безобразие!

Ему безразлично, он согласен на ОМОН, только бы перестали трясти и донимать глупыми обращениями к совести. Неужели так сложно оставить его в покое?

– Я знаю, – говорит женщина. – Ты обычная пьяная мразь без будущего, неудачник, бездарь, просравший жизнь, не успев ее начать, как следует…

Она обличает, обзывает и клянет его самыми отвратительными словами, среди которых даже затесалась парочка нецензурных. Он вспоминает о Виталике, который остался целым и невредимым и спит в обнимку с Танькой в общежитии на полуторке.

Зачем людям говорить неприятные вещи? Будто мало той гадости, которая нескончаемым потоком льется изо рта неизвестной женщины.

– Заткнись! – ревет он и стонет. – Или я за себя не ручаюсь!

Но она не хочет внять предупреждениям и продолжает вываливать ушата грязи. Он не выдерживает, впадает в ярость, вытаскивает из кармана куртки нож, припасенный для Виталика, и по самую ручку вонзает в грудь женщине. Она вскрикивает, но следующие удары в живот отбивают у нее желание говорить.

– Ты больше никогда не скажешь никакой пакости, – цедит он сквозь зубы и пытается вырезать ее черный поганый язык, созданный для разрушений. Ему неудобно, и он разрезает ее рот в обе стороны до щек. Ее безвольная голова лежит на асфальте и покорно сносит издевательства.

– Я же предупреждал, – говорит он плаксивым тоном, пытаясь соблюдать аккуратность и не выпачкаться в кровь. – Я же предупреждал, не нужно доводить до крайности…

Он приподнимается, вытирает нож о кофточку женщины и кладет в карман куртки. Его глаза пересекаются с испуганным взглядом девочки, которая стоит на клетках, с ужасом смотрит то на мать, то на него и пытается закричать. Ее страх велик, но крик не может вырваться и превращается в душащие всхлипы.

– Если ты будешь так же много болтать, я и за тобой приду, – обещает он и перекладывает нож из одного кармана в другой. – Прежде, чем сказать какую-то гадость, подумай хорошенько! Может, лучше промолчать. Многословие – губительный порок, – наставляет он. – Как тебя зовут?

Девочка открывает и закрывает рот, словно немая рыба, и наконец выдавливает:

– Не помню… З-забыла…

– Тогда можешь выбрать любое имя, – милостиво разрешает он. – Станешь, например, Машей. Когда я был маленький, мне нравилась Мария Кузнецова, у нее такие же длинные волосы, как у тебя. Хочешь быть Машенькой? Отличное имя.

Она неуверенно кивает.

Он подмигивает и вразвалку идет по аллее домой, не заботясь о скрытности и находясь в эйфории от мира, ставшего чище. Руки чешутся и зудят, будто кожа слазит в местах, где на нее попала кровь. Нужно вымыть с мылом, оттереть до кости, очиститься от чужой грязи.

Если его отыщут, он докажет, что с его стороны это была обычная самооборона. А с девочкой пусть сами мучаются – кто ж виноват, что у нее мать черноротая…

…Следователь макает перо в чернильницу и пишет.

– Во-от, – протягивает он довольно. – Вы заметили, как сильно мы продвинулись?

Коренев отрывает взгляд от кончиков ботинок и замечает за спиной у следователя Рею, прижимающую к себе девочку четырех-пяти лет, которая глядит на него серьезно, будто ожидает от него новой вспышки ярости. Девочка исчезает, а Рея улыбается. Он знает, что сам дал ей имя, но как ее зовут в действительности? Чертово подсознание.

– Ты ответишь за мою смерть, – шепчет она.

Он таращится на нее с ужасом. Из-за ее спины выходят остальные – Нина Григорьевна, Дедуля, Знаменский, тринадцать или четырнадцать азиатов без лиц. Они рассаживаются по местам и начинают повторять за Реей:

– Ты ответишь за нашу смерть, – слова не слышны, но читаются по губам и кажутся оглушающе громкими.

Их рты разрезаны и уродливо искажаются в хищных гримасах.

– А Алина? Врач, направленный для оценки твоей вменяемости. Наивная дурочка, пожалела тебя и поплатилась за жалость, – продолжает следователь, не замечая теней шепчущих призраков. – Неужели ты думал, я прощу убийство, совершенное на участке? Позор на всю страну!

Он делает паузу, отодвигает конторку, встает, подходит сбоку и свысока сверлит затылок Коренева взглядом, словно перед ним не живой человек, а отвратительный червь, корчащийся на асфальте после дождя.

Из-за спины следователя высовывается Алина. Ее рыжие волосы заплетены в две косички, как у старшеклассницы. Она со слезами смотрит на Коренева, но в отличие от всех остальных не говорит ничего, а бессловесно склоняется и целует его в лоб холодными губами. Он закрывает глаза.

– Врачи сказали, что ложная память заменяет тебе истинную, и ты не помнишь ни одно из совершенных тобой убийств, но я не верю, – говорит следователь со злостью. – Я не сдамся, пока ты не вспомнишь ВСЕ, я докажу, что они не правы и тебя можно считать вменяемым. Я добился, чтобы тебя оставили здесь! Следствие по твоему делу будет идти годами, пока ты не вспомнишь каждый уродливый эпизод своей жизни!

…Алина сидит тихо и молчит. Она не успела ничего понять и огромными удивленными глазами смотрела, как скальпель входит ей в грудь, потом склонила голову и замерла. Коренев протирает тряпкой пальцы, становится на колени и смотрит в ее открытые остекленевшие глаза. Она прекрасна даже в изуродованном виде.

Он водит одеревеневшей рукой по ее жестким рыжим волосам, вытирает той же тряпкой рот от крови и целует, едва касаясь губ с запахом медицинского спирта. Ему впервые в жизни хочется плакать при виде красных пятен, растекающихся на кофточке, но у него не получается. Он не мог поступить по-другому. Хотел бы, но не мог.

Как она посмела его так разочаровать? Почему она не захотела сбежать с ним? Им любого шалаша хватило бы для счастья. Он знает, им было бы хорошо вдвоем. Он не мог ее оставить, он же обещал…

– Насолил ты нашим ребятам, – добавил следователь. – Мало того, что ты убил Знаменского, так еще и умудрился выломать канализационную трубу в туалете, чтобы получить доступ к телефону начальника участка. У нас все на видеозаписях осталось. Митрохин в говне полдня проплавал, теперь даже это слово боится говорить, дабы лишний раз не вспоминать о неприятном. Он поначалу хотел тебе дубинку всунуть по ручку в буквальном смысле, но я объяснил ему, что так поступать негигиенично, есть куда более эффективные способы…

– Фабрика! – шепчет Коренев, когда трамвай снова превращается в мрачную допросную. – Мне нужно вернуться! Заберите меня, пожалуйста!

Он падает на колени и обращается к кому-то наверху, срывает криком голос, но оттуда не отвечают. По щекам льются слезы.

– Умом тронулся? – следователь недоумевает, в его глазах испуг. – Не заговаривай зубы и психа из себя не корчи, со мной подобные номера не прокатывают!

Коренев приходит в ярость, вытаскивает из рукава припрятанный осколок стекла и угрожает перерезать глотки всем, если его не отпустят на фабрику. Следователь видит приставленное к горлу острие и просит успокоиться:

– Не смеши, тебя по щелчку скрутят. Максимум одного кого-то успеешь порезать, но не всех, – его голос предательски дрожит. – И когда это случится, сильно пожалеешь, если жив останешься, конечно. Убери стекло! Сейчас же!

Коренев признает правоту следователя, стискивает зубы и режет вены.

#ЭПИЛОГ

Щелк! Удар по щеке, по другой. Два или три – по груди.

Медленно, словно из морских глубин, всплывает сознание.

– Мразь! – кричит голос Тамары. Слова неприятны и обидны, но возразить им нечего. – Я его сама убью, задушу голыми руками! Такая тварь не достойна жизни! Убийца! Маньяк конченный! Как ты мог поступить так с бабушкой?!! А я еще в тебя влюблена была! Скотина!

Она взбешена, матерится, кричит, клянет, ее глаза красны от слез. Она вырывается из рук медработников, удерживающих ее на безопасном расстоянии. Она не сдается, кусается, хрипит, пускает в ход ногти.

– Кто не уследил и пропустил ее в палату? – властным голосом вопрошает женщина в белых одеждах. – Это не первый случай! Дайте ей успокоительного и выведите на улицу!

Тамару с трудом выводят, точнее, выталкивают, но она продолжает кричать. Она красива, даже гнев не портит ее красоты. Ее голос становится все тише, пока не исчезает вовсе.

– Не пытайтесь разговаривать, вам нельзя, экономьте силы, – говорит медсестра. Вместо лица он видит бледное пятно, обрамленное светло-русыми волосами. – Сохраняйте молчание.

…Он не чувствовал тела – ни рук, ни ног, ни затылка, словно оболочку одежды набили пухом, будто детскую игрушку и укрыли толстым одеялом.

Медсестра провела ладонью по его голове. Он видел приближающуюся к нему руку, шевелящиеся на лбу волосы, но ничего не ощущал – только далекое приглушенное прикосновение, словно касались не его.

– Когда действие лекарств пройдет, будете испытывать небольшой дискомфорт, – предупредила она. – Это нормально в вашей ситуации. Если станет плохо, попросите у дежурного врача успокоительное или обезболивающее.

Она похлопала его по предплечью и удалилась к другим пациентам, унеся с собой мягкий цветочный аромат духов.

Посмотрел на руку с наложенной на запястье повязкой. Он не переносил вида крови, поэтому обрадовался, что рана спрятана и не доступна для непосредственного наблюдения.

Повернул голову. На тумбочке у кровати лежал сверток, одного взгляда на который хватило, чтобы понять – это книга, перевязанная лентой с бантом. Забыл о слабости, схватил и принялся сдирать упаковку ватными пальцами. Кажется, даже порезался о край оберточной бумаги, но под действием лекарств осязательные ощущения притупились.

Лента тянулась, бесила и провоцировала новые приступы ярости, но не рвалась. На пальце выступила кровь. Он умерил пыл и попытался прорвать полосу ногтем. Наконец, поборол ленту и трясущимися руками извлек на свет томик в толстой обложке.

На него глядели знакомые лица рабочих в разноцветных касках и серой спецодежде. Они стояли клином, направленным острием к зрителю. Центр группового портрета украшала стройная девушка, держащая в руках букет искусственных цветов. Ее рот корчился в попытке изобразить улыбку, а наполненные страхом глаза сверлили читателя маленькими буравчиками, словно хотели прокричать через объектив «Спасите!», но спасение запоздало, и спасать было некого.

Над головами имитирующих радость работников аляповатые буквы кислотно-зеленого цвета на белой подложке сообщали случайному читателю: «Фабрика 17. Сто лет истории».

На мгновение показалось, что крайний справа рабочий – одетый в спецодежду попроще и смотрящий мимо объектива – похож на него самого.

Перевернул обложку. На форзаце чернела надпись, выполненная тушью: «Спасал вас от себя, как мог, но, увы, оказался бессилен. Всегда ваш, В. А. Директор»

Вспомнил Владимира Анатольевича, их первую встречу на вокзале с последующей бесконечной поездкой на трамвае и татуировку «II» между указательным и большим пальцем. Сейчас, лишенный осязания и прочих ненужных отвлекающих ощущений, он сообразил, что это не буквы, не начало слова, не имя любимой женщины, а лишь первые две отметки – «зарубки». Он не воспринимал настоящее, зато с болезненной ясностью смотрел в прошлое и удивлялся собственной глупости, наивности и потрясающей слепоте. Полосок было восемнадцать, он не сомневался.

Перелистал хрустящие страницы, пахнущие качественной полиграфией. Без всякой радости и удовлетворения, словно само собой разумелось, нашел свое имя в авторах и швырнул книгу на прикроватную тумбу. Фолиант провалился сквозь столешницу и исчез.

Встал и, пошатываясь на слабых ногах, вышел из палаты. Он шел по коридору, взятому из самых страшных воспоминаний о прошлом. Сине-зеленые стены, перерезанные на уровне пояса коричневой магнитной лентой. Белые меловые разводы на полу, грязные щетки и тряпки из старых отслуживших халатов. Под больничными тапочками хрустели рассыпающиеся куски штукатурки.

В больнице шел ремонт. Юный врач тащил стопку медицинских справочников, выносил хлам из палат и кабинетов и раскладывал в коридоре. Справочники он пристроил на подоконнике. Женщины с волосами, собранными в косынки, отмывали и соскребывали со стен старую побелку.

Побрел к окну, покрытому пылью и известью и совершенно непрозрачному. Подошел к подоконнику, вцепился в него руками и уставился в белое пятно стекла.

Ему полагалось быть счастливым и свободным, но не чувствовалось ни того, ни другого. Он сбежал с фабрики, не стал ее частью, вырвался из участка, предоставлен сам себе. Вроде случилось, как хотелось, а ощущение, будто не приобрел, а потерял…

Рукопись!

Чертова кипа бумажек, годящаяся только на растопку, затерялась. Опустил голову. Ему было безразлично, ничего в той рукописи его не тянуло к себе, не цепляло, не представляло интереса. Если бы она оказалась у него, он бы просто ее сжег и забыл о ней. Сколько не вычеркивай слов, как ни упрощай, а то, что остается, не менее скучно, чем вычеркнутое.

Хватит, к черту. Почему бы не дойти до предела и не вымарать все: мешают союзы и междометия – долой; плодятся глаголы – в топку их вместе с существительными, местоимениями и наречиями. Знаки препинания на свалку! И что останется? Пустота? Чистый лист? Этого мало.

Стоп! Отбой. Получается плагиат картин Семена Фролова.

Не успел разочароваться, как его осенило. Поставил пальцем в точку пыли на стекле. Через маленькое круглое пятно проглядывала черная грязь, укрытая измочаленными листьями.

Вот оно.

Идеальное произведение – краткое, многозначное, решительное, лишенное всякого многословия. Каждый в нем может увидеть свое. Кто-то отыщет в мизерном пятнышке материальное ничто, начало всех начал, безразмерный кусочек, который, будучи представлен бесконечным числом, составляет пространство. Другим точка напомнит о конце предложения, жизни, Вселенной, всего сущего. Третий найдет в ней проекцию оси вращения мира.

Но чего-то не хватало. Слишком коротко, примитивно, нужно развить идею, подсказать читателю направление мысли.

Не удержался от многословия и грязным указательным пальцем поставил еще две точки. Пусть будет намек на продолжение.

Вздрогнул.

Сквозь три прозрачных кружка на него уставились глаза.

Рея!

Дернулся, отшатнулся от окна и задел рукавом больничного халата стопку книг. Толстые справочники с глухим стуком сыпались на пол. Они падали на корешки и раскрывались на случайных страницах. Перед ним громоздились десятки томов, представивших свои внутренности – иллюстрации, фотографии, схемы строения органов, рисунок глаза в разрезе, почки, легкие, гортань…

Поверх кучи упал последний том, лежавший в основании стопки – огромный справочник по психиатрии с толстой обложкой и позолоченными тиснеными буквами – и тоже раскрылся.

Взгляд скользнул по образовавшейся горе и зацепился за название статьи: Логорея.

Склонился и прочитал первый абзац:

«Логорея – симптом патологии речи, возбуждение, многословие, ускорение темпа и безудержность речевой продукции. Наблюдается при сенсорной афазии (сочетание с литеральными и вербальными парафазиями), маниакальных состояниях, прогрессивном параличе, шизофрении…»

Рея!

К черту дочь Урана и Геи с толковыми словарями! Вот какого многословия требовал остерегаться Дедуля!

Захлопнул справочник и взглянул на точки. Логорея продолжала улыбаться. Хотел крикнуть «Убирайся!», но онемел от ужаса и едва не потерял сознание. Стены коридора превратились в закручивающиеся спиралью полосы, ведущие к белому окну, за которым заканчивался доступный ему мир.

Логорея улыбнулась, послала воздушный поцелуй и исчезла. Она умерла давно. Первой и под другим именем, которого он не знал.

Он отскочил от подоконника, словно от улья с сердитыми пчелами. С трудом подавил желание схватить эти огромные тома медицинских справочников и швырять их во всех со слезами на глазах, пока бригада санитаров не скрутит его и не вколет целительное лекарство, дарящее болезненное успокоение.

– Приветик! Какая у тебя борода!

Обернулся. Оленька удерживала в руках фотоаппарат с телеобъективом, прибавившим еще пару сантиметров в длине. Она улыбалась и держала палец на кнопке спуска затвора. Ее чистая одежда выглядела инородно на фоне синих стен больницы.

– Меня Ваня прислал, поручил репортаж сделать. Разрешил даже с «голландским углом», – пояснила она с довольной рожей. – Вот в жизни не подумала бы, что ты можешь оказаться маньяком, загубившим семнадцать человек. Точнее восемнадцать, ты же эту медсестру охмурил и зарезал. Жалко девочку, кажется, ее Альбиной звали. Ее муж пообещал тебя найти и убить, – тарахтела Оленька. – Попытка покончить с собой в следственном изоляторе, чтобы признали невменяемым – отвал башки! Кстати, ты так прикольно СИЗО фабрикой называешь, тебя в газетах фабричным монстром прозвали. Видимо, совсем шарики за ролики закатились…

Заметил золотое кольцо на пальце Оленьки и громко замычал.

– …Не зря ты мне не нравился, индюк напыщенный! Я бы на месте Вани тебя давно уволила! – продолжала она, игнорируя его стоны. – Вот у тебя интервью взять хотела, но в СИЗО не пускали. А теперь такая возможность! Ваня так и сказал, беги, бери, это же сумасшедшей эксклюзив получится, отвал башки! Даже Виталик книгу о тебе пишет, у него издательства ее с руками отрывают, все-таки друг-маньяк – такое не каждый день случается…

Захотелось вырезать ее черный язык, чтобы он перестал изрекать эти непонятные и неприятные вещи, пусть даже и не запомнится сладкое ощущение полезного дела.

Нужно бороться с многословием. Кто дал право этим людям, говорить так много и бестолково? Опустил глаза на руку, где синели восемнадцать отметок. Еще есть место для одной.

Да и Ваня не расстроится.

Оглавление

ЧАСТЬ #I. ВИШНЕВОЕ ПОВИДЛО

  #1.

  #2.

  #3.

  #4.

  #5.

  #6.

  #7.

  #8.

  #9.

  #10.

  #11.

  #12.

ЧАСТЬ #II. ФАБРИКА

  #13.

  #14.

  #15.

  #16.

  #17.

  #18.

  #19.

  #20.

  #21.

  #22.

  #23.

  #24.

  #25.

ЧАСТЬ #III. СТЕКЛО

  #26.

  #27.

  #28.

  #29.

  #30.

  #31.

  #32.

  #33.

  #34.

  #35.

  #36.

  #37.

  #38.

#ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg