«Осень на краю света»

Осень на краю света (fb2) - Осень на краю света 843K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Викторович Заваров

Дмитрий Заваров Осень на краю света

Αφιερωμένο στην Παναγία Τσαμπίκα

Глава 1

…когда вышел к знакомому повороту. Клочковатый сумрак поднимался от усыпанной опавшими листьями земли, растекался над лужами, затягивал пожухлую траву. Пахло прелью и дымом. Здесь, у подножия холма, было почти темно. Вверх по склону, путаясь в лабиринте кургузых оградок, карабкались могильные кресты и приземистые прямоугольники памятников — туда, где на фоне еще светлого неба виднелся четко очерченный силуэт церковного купола.

Кладбище густо заросло деревьями: среди потрепанных осенней непогодой берез и тополей выделялись яркие кляксы кленов — сумрак не смог до конца стереть краску с листьев. Разбитая грунтовка — две глубокие, заполненные стылой водой колеи — плавно огибала подножие кладбищенского холма и скрывалась за рощей. Где-то там, видимо, горел костер: дым плотной пеленой стелился над могилами, комьями ваты набиваясь под кроны деревьев.

Тропинка ручейком петляла между оград. Разбухшая от дождей глина податливо проседала под ногами, липла к подошвам. Со всех сторон фамилии, имена, годы жизни — строгим официальным шрифтом, как заголовки в газете «Правда». С выпуклых эмалевых овалов требовательно смотрели живые лица умерших.

Сверху казалось, что внизу уже наступила ночь, мрак был рассечен еле видной светлой полосой дороги: наискось через длинный, поросший камышом овраг, к ровному ряду далеких фонарей вдоль шоссе.

Неуверенно проплутав между могил, тропка все-таки выбралась к забору из металлических прутьев, отделяющему кладбище от церковной территории. Дым, сочащийся со стороны погоста, растекался слоями над асфальтом, густо припорошенным опавшей листвой.

Церковь возвышалась над окружающими деревьями большим темно-синим куполом, усыпанным золотыми звездами, с золотым же крестом, закрепленным на толстых растяжках. Кресты поменьше венчали четыре маленькие главки по углам здания. Кирпич постройки — не красный, а темно-розовый — редко где лежал прямыми рядами: в основном кладка извивалась объемными узорами — волнами, завитками и, разумеется, крестами. Высокое крыльцо вело ко входу, над аркой которого возвышался шпиль колокольни. Церковь окружал аккуратно постриженный газон. В дальнем углу, у самой ограды, притулился небольшой домик, оформленный в той же стилистике, что и церковь. Снаружи, по периметру ограждения тянулся ряд елок. У закрытых ворот горели два фонаря, опрокидывая на газон причудливые тени от кованых узоров створок.

От автомобильной стоянки перед церковью уходила дорога — туда, где за небольшим березовым перелеском виднелись огни деревни. Свежеположенный асфальт масляно чернел, и небольшие лужицы в неровностях пути казались каплями незастывшего гудрона.

Сразу за перелеском дорогу с обеих сторон стиснули глухие заборы: корявые ветки яблонь лезли наружу из-за высоких стен, словно спасаясь от чего-то. Темно было в деревне. Редкие накренившиеся фонари вдоль обочины еле-еле освещали сами себя. Потом потянулись заборы попроще — гнилой, покосившийся штакетник. Кое-где в глубине разросшихся садов виднелись световые прямоугольники окон.

Наконец дорога вывела на открытое пространство. Посреди небольшой площади стоял памятник Ленину. Из-за того что вождь был небольшого размера, казалось, что на постамент залез какой-то расхулиганившийся подросток. Фонари здесь горели не такие, как в переулке — высокие, яркие. Напротив Ленина — магазин «Продукты», на фоне светлой витрины виднелись два человеческих силуэта. Асфальт на площади весь в выбоинах, пузырях растрескавшихся кочек, словно горох на нем кололи. Большой перекресток: четыре дороги расходились в разные стороны. И ныряла вправо малоприметная дорожка — машина еле проедет. Традиционно деревенская грунтовка: щебенка да битый шифер.

Здесь было намного холоднее. Деревня стояла на холме, и осенний ветер вовсю носился по площади, ерошил лужи, цеплялся за ветки разросшихся ив. Но стоило повернуть в переулок — опять тишина, только хрустит под ногами гравий, да тихо шелестят низко нависшие над дорогой яблони. Крупные шары антоновки свисали, как новогодние игрушки.

Калитка стояла открытой нараспашку. Дорожка из плиток, пьяно забирая вправо, вела к приземистому одноэтажному дому. Горело только одно окно, свет выхватывал из сумрака край узорчатого наличника, покрытого, как коростой, хлопьями растрескавшейся, облупившейся краски.

За углом дома притулилась терраска, вся перекошенная, угол задран выдавленным из земли кирпичным столбом. Истертые ступени вели к двери, обивку которой будто распирала изнутри какая-то сила: веревки глубоко врезались в черный протертый дерматин, вычертив на нем узор из ромбов.

— Кого там?! — донеслось из окна.

Загремели ведра, с сухим треском упала на пол какая-то деревяшка, звякнуло — дверь скрипнула, и в освещенном проеме возник невысокий кряжистый старик в грязных джинсах и тельняшке. Пахнуло табаком и яблоками.

— Ну чего? — свесился с порога, щурясь в темноту.

Усы воинственно топорщились над губой старика, придавая лицу — широкому, носатому, с глубоко посаженными глазами — какое-то бандитское выражение. Густые седые волосы торчали, как иглы дикобраза.

— Не узнаёшь? — спросил гость.

— С какого мне тебе узнавать-то? — ощетинился старик.

— Свет экономишь, Иваныч?

— Чего?

— Свет, говорю, над крыльцом есть? — терпеливо пояснил гость.

— Был где-то, — сбавляя обороты, проговорил хозяин и, отклонившись внутрь, пошарил по стене рукой.

Под козырьком вспыхнула лампочка, высветив скамейку у окна, ряд кленов вдоль дороги и пришедшего: невысокого мужика лет под пятьдесят в плаще и кепке. Он тоже был с усами, но его усы, унылой подковой огибавшие рот, выглядели не в пример аккуратнее хозяйских.

— Итить! — заорал хозяин, вглядевшись. — Юрка! Лично!

Он взмахнул руками и, пошатываясь, резво сковылял с крыльца. В процессе движения выяснились два неоспоримых факта: во-первых, старик был хром и, во-вторых, пьян.

— Не Юрка, а Юрий Григорич, — поправил сам себя хозяин, троекратно облобызав гостя.

Юрий Григорич вяло ответил на пьяные обнимания, по возможности быстро прервал процедуру приветствия и наставительно молвил, покачав перед носом у друга пальцем:

— Сытый голодному не товарищ, Федор Иваныч.

— Дык в чем дело-то! — радостно всплеснул тот руками. — Пошли, исправим!

Метнулись тени по струганым, рассохшимся половицам терраски, скрипнула внутренняя дверь, луч света обличающе высветил захламленный садовым инвентарем угол, стол с россыпью душистых яблок на драной цветастой клеенке, ячеистое широкое окно с треснутыми стеклами…

— Идем, идем, — пропыхтел старик, обернувшись в проеме.

Духовитая атмосфера избы словно отрезала запах яблок и осенней сырости. Прямо из сеней попали на кухню, маленькую и неопрятную: раковина с отбитой эмалью, пузатый бак АГВ в углу, оконце с занавесками на струне карниза, в углу — холодильник и телевизор на нем, напротив — стол, заваленный пакетами: сахар, соль, крупа, хлеб. За дальней открытой дверью виднелась жилая комната: ковер на стене, усыпанный, как заплатами, фотографиями в деревянных рамках. За неприметной дверью справа от входа — Юрий Григорич знал это — находилась ванная с туалетом.

— Заходи, садись, вот сюда давай, — суетился от радости Иваныч.

Хозяин плавно покачивался, сверкал веселым хмельным взглядом. На столе водка, кастрюлька с картошкой, лук и горка соли на блюдце.

— Бедновато живешь, герой-орденоносец, — оценил ассортимент Юрий Григорич.

— Да и ты, я вижу, больше девок кудрями не завлекаешь, — отозвался старик, хитро прищурившись.

Гость как раз снял плащ и забросил на вешалку кепку, и теперь плешь на его голове озорно поблескивала под низко висящей лампой без абажура.

— Ну давай тогда за встречу, — пригладил волосы Юрий Григорич.

— Об том и речь!

Старик цепко выхватил из-под тумбочки еще одну рюмку, разлил. Чокнулись со звоном, от души, синхронно опрокинули, крякнули. И так же одновременно ухватили луковицы. Пальцы у деда Иваныча были бугристые, изогнутые, с расплющенными желтыми пластинами ногтей — и Юрий Григорич застеснялся своих ухоженных, местами даже элегантных рук.

— После первой по второй кто не выпил — тот дурак, — заявил дед, снова ухватив бутылку.

— Ну у тебя-то уже и не третья, поди…

— Ты мои не считай, ты свои считай, — посоветовал Иваныч, наполняя стаканы.

И снова, прозвенев стеклом, синхронно выпили.

— Звал-то чего? — спросил Юрий Григорьевич, хрустнув луковицей.

— Картошку вон бери, — махнул Иваныч, заметно насупившись.

— Покурим?

— На улице. В доме не курю. Внук у меня, понимаешь, завелся…

— И давно?

— Второй год.

— Ну пойдем.

После тепла кухни улица показалась по-зимнему холодной. Ночь наваливалась на деревню шипящей темнотой: дождик сыпался с неба, искрились капли на освещенном окне. Закурили, помолчали. Дед, нацепив обрезанные у голени резиновые сапоги, спустился на землю, Юрий Григорич в тапках — с крыльца.

— Ну? — напомнил Юрий Григорич.

— Ты все еще в Метрострое? — не то спросил, не то уточнил Иваныч.

— На пенсии…

— Охо-хо… Помнишь, как яблоки у меня воровал? — сверкнул стальным зубом дед.

— Дядя Федя, по делу давай.

И снова будто подзатыльник старику влепили — и улыбка исчезла, и глаза потускнели…

— Посадить меня хотят, Юрка! — помявшись, выпалил дед и отчаянно затянулся.

— Не посадят! — твердо заявил Юрий Григорич.

— С чегой-то?

— Ну а сколько тебе стукнуло?

— С двадцатого я. Сам считай.

— Восемьдесят… Не посадят.

— С них станется. Да и не это важно. Внук у меня, так? Я что им, чикатила какая? Таскают туда-сюда — участковый, следователь. Я их взорву, к собакам — у меня мина противотанковая…

— Да что ты сделал-то?

— Ничего. Я тут сторож, в церкви то есть нашей. Ну как… не то чтобы сторож. Я тут рядом живу, потому отец Андрей обратился, попросил приглядывать, если уж бессонница… Ну, и доплачивает он мне за это. Или там продуктов… Поэтому и ходил той ночью. Потому что проверять надо. Такая обязанность у меня, понимаешь?

— Давай-ка по порядку, дед. — Юрий Григорич достал новую сигарету, прикурил.

— В дом пошли, — попросил Иваныч.

— На свежем воздухе оно лучше будет. У тебя тут язык резвей ворочается.

— Я как увидел, что они мертвые…

— По порядку, дядя Федя, по порядку, — напомнил Юрий Григорич.

— Хорошо. — Иваныч подобрался, тоже засмолил новую беломорину. — Икона у нас в церкви. Бабка твоя Ульяна лет пять тому, перед самой смертью, отдала. Помнишь? Ну вот. Тут выяснилось, что имеет она большую ценность. Три дня назад комиссия приезжает, так? Два мордоворота из ихних, в рясах. И два не из ихних, тоже мордовороты — охрана, значит. В сторожке заночевали. Утром мертвые. Я их нашел. Я, получается, и убил.

— Те, которые приехали забирать?

— Ну!

— Почему ночью приехали?

— Они днем еще объявились. Пошли сначала в храм, потом икону взяли — в сторожку. Потом еще что-то… Отец Андрей им и говорит: оставайтесь, мол, до утра. Чего вам на ночь в Москву? Ну, остались.

— А ты сторожил?

— Я ночью два раза выходил. У них там «Мерседес». Большой, черный. Мало ли что? Наши выпивохи гвоздями неприличные слова нацарапают. Они, наши-то, икону отдавать не одобряли. Да и я тоже считаю, что…

— Ты не отвлекайся.

— Ну да. Те, специалисты, они спать легли. А охрана чаю попросила. Я им самовар принес. Ну и вот… Второй раз пошел обход делать. Смотрю, у этих в сторожке свет горит. Думаю, надо зайти, может, что еще надо? Вокруг церкви обошел… Вбегаю к этим — а они уже и мертвые. На полу лежат. Я к отцу Андрею. Он к Федорову. Это участковый наш. Ну, Вовка — ты его знаешь…

— И поэтому они решили, что ты убил?

— Они бестолковые там все, понимаешь? Что наш Вовка, что следователь из Калуги. Им лишь бы на кого это повесить. Весной еще на столбе у церкви видеокамеру поставили. Записывает, что там происходит, круглые сутки. И на записи никого, кроме меня, нету, понимаешь? Там все мертвые, в сторожке, икона пропала — а никто, кроме меня, не входил, не выходил.

— Померли отчего?

— Угорели, говорят…

— Печку, что ли, топили?

— Так холодно по ночам-то уже. Топили, должно.

— И дымоход неисправен?

— Нормальный дымоход. Я как вбежал, так и не заметил ничего такого.

— Угарный газ без запаха.

— Нормально дышалось там, Юрка.

— Времени сколько было?

— Часа четыре…

— И что ты делал там в четыре часа ночи?

— Ну это, обход делал.

— Ты каждую ночь обход делаешь?

— Говорю же, потому что «Мерседес» у них, черный…

— Церковь вокруг обошел?

— Ну. Потом к этим, кто за иконой приехал.

— А теперь давай правду.

— Чего? — Иваныч изумленно задрал голову.

— Правду.

— Об чем?

— Зачем к сторожке побежал? — быстро спросил Юрий Григорич.

— Почему побежал? — спохватился Иваныч.

— Сам так сказал.

— Не так выразился. Пошел, имелось в виду.

— Зачем?

— Спросить, мож надо чего?

— И…

— Вошел, а они мертвые…

— Зачем людей убил?

— Юрка, ты чего? — Старик горестно всплеснул руками.

— Тогда не ври.

— Дык я же и говорю…

— Иваныч, ты, откуда бы ни шел, так или иначе мимо окна сторожки не проскочишь. Ты обязательно бы заглянул. И увидел бы, что они мертвые, еще с улицы.

— Я в окно не заглядывал. — Дед порылся в кармане телогрейки и достал еще одну папиросу.

— А должен был заглянуть. И постучать. Вдруг спят? Нет?

— Нет, — отвернулся Иваныч.

— Давай, давай, рассказывай.

— Я не сумасшедший, Юрка, — с вызовом заявил старик и крутанул левый ус так, что он встал дыбом.

— Ну так кто спорит-то? — подбодрил с крыльца Юрий Григорич.

— Короче говоря, так, — резанул ладонью Иваныч. — Иду, а она там, за забором, со стороны кладбища стоит…

— В четыре часа ночи?

— Ну! Я поначалу к ней: кто, зачем? А как разглядел — бегом обратно.

— Что она там делала-то, в такой час на кладбище?

— Сказать по совести, ей там самое место.

— Да?

— Да. Это бабка была твоя, Юрий Григорич. Ульяна. Которую мы там и похоронили.

Замолчали глубоко, надолго. Шумел дождик. Табачный дым клубился вокруг лампочки, и бился в дыму одинокий крупный комар. Старик зябко передернул плечами, повернулся и решительно…

Глава 2

…потому что другого объяснения нет! — хлопнул по столу капитан Сапегин, и часы на запястье весело блеснули.

Было это поздним вечером. Гудящий свет люминесцентных ламп давил на глаза, бликовал на протертом до дыр линолеуме в кабинете участкового уполномоченного. Висел над столом портрет президента Ельцина, и капитан Федоров нет-нет, да и косился на него: вовремя не сменил, теперь уже поздно — Сапегин заметил и даже замечание сделал. Хмурился участковый, выслушивая версию следователя: логично выходило у него, складно. Сапегин сидел за столом, а хозяин кабинета расхаживал перед ним из стороны в сторону: от шкафа с папками и книгами до журнального столика с электрочайником и чашками.

— Но даже если и так, то почему все четверо ра-зом задохнулись? — нападал Федоров.

Участковый был толст и низок, с мясистым загривком, практически без шеи. Густые волосы коротко стрижены. Пухлые губы и нос картошкой делали его похожим на Карлсона из советского мультфильма — он сам это прекрасно осознавал, поэтому к закономерно приставшей кличке относился с пониманием. Хотя теперь, когда давно перевалило за сорок, Карлсон из участкового получался весьма потрепанный жизнью.

— Володя, они печь топили? — Сапегин нисколько не горячился, осознавая свою правоту.

Капитан Сапегин внешне был полной противоположностью Федорова: худой, высокий, лысый. И поэтому спор двух этих людей со стороны выглядел весьма естественно, даже закономерно: чего еще ждать от противоположностей? Участковый долго подбирал ему соответствующий персонаж из кино — казалось, что Сапегин отчетливо похож на кого-то, но сравнение постоянно ускользало… И вот сегодня утром внезапно осенило: да просто вылитый Кальтенбруннер из «Семнадцати мгновений весны», только с бритым черепом.

— Топили! — согласился участковый. — Но в одном из двух помещений. Дверь между ними закрыта была.

— Отравление угарным газом подтверждено?

— Предварительно.

— Все. Что тебе еще надо?

— Икону мне надо.

— У сторожа она. У Томина.

— Гениально! У него ключи от церкви и без того были. Он эту икону мог украсть сто раз.

— Узнал от приехавших специалистов истинную цену — вот крыша и поехала от жадности.

— Знаешь, сколько ему лет?

— Ну правильно, решил перед смертью гульнуть на полную. Или в наследство передать.

— Нет у него никого.

— Не все так просто, товарищ капитан. Ты ведь знаешь, что он на старости лет пытался усыновить ребенка из вашего местного детдома?

— Ну, знаю, — недовольно скривился Федоров.

— Комиссия ему отказала?

— Да не было никакой комиссии. Сказали: не суйся — и все дела.

— А что так? — ехидно сощурился Сапегин.

— Да вот так вот…

Федоров отошел к окну. Стекло четко, во всех подробностях отражало обстановку кабинета, а улицу, наоборот, размывало, корежило в потеках дождя. Смутные образы: деревья, фонари, низкие тучи, похожие на грязное стеганое одеяло — как на картинах импрессионистов. Поздно уже, совсем ночь. Стоянка перед сельсоветом вся в лужах, и одинокая «девятка» следователя Прокуратуры Сапегина у бордюра. Упрямая осень в этом году, ранняя, тягучая, как затяжная болезнь. Раскисла от непогоды земля, даже в редкие солнечные дни не просыхает. И к утру опять поднимется липкий туман. За спиной Федорова торопились-тикали старые часы в массивном деревянном корпусе. Их отражение суетливо поблескивало качающимся маятником. Нашел на свалке, починил, повесил в кабинете: раз в полчаса тоскливо бьют, отсчитывая время жизни. Не переубедить Сапегина, будет мурыжить Томина до упора, пока не надоест. А Иваныч… характер у него сложный, мягко выражаясь — чего-нибудь учудит в отместку. А деревня без Иваныча будет совсем уже не та…

— Томин этот вообще-то, как я понял, тип еще тот, — будто подслушал мысли коллеги Сапегин.

— Откуда такая информация? — развернулся от окна Федоров.

— Навел справки.

— Федькин тебе наябедничал, — брезгливо протянул участковый. — Справки он навел!

— Ну так и что? Он председатель, он знает. Жаловался, что Томин уже второй год угрожает его взорвать. Между прочим, противотанковой миной. Был такой сигнал?

— Откуда у старого алкоголика противотанковая мина, товарищ капитан?

— Так он танкистом в войну служил.

— Служили мы с тобой. Он воевал.

— Вы не родственники? Чего ты так за него вступаешься?

— Володя, ему девятый десяток. Дай старику помереть спокойно.

— Я сюда приехал не над стариками измываться, а преступление расследовать, — резонно возразил Сапегин. — С меня тоже спрашивают. И пожестче, чем я с него.

Федоров снова отвернулся к окну. По пешеходной дорожке, отгороженной от шоссе рядом ободранных тополей, медленно перемещалась шаткая фигура. Дорога вела со стороны круглосуточного магазина. Никого из знакомых в пьяном Федоров не опознал. Фигура, опасно накренившись, зависла над лужей, кое-как выправилась, но спустя пару метров споткнулась и рыбкой нырнула в канаву. Надо будет по дороге домой пнуть, попробовать разбудить. Зимой бы замерз насмерть… Капитану Федорову пришлось прошлой весной одного такого оформлять. Труп нашли на лесной опушке, в стаявшем сугробе. Участковый поморщился от воспоминания: когда он приехал, на лице «подснежника» задорно чирикали и резвились снегири — птицы ковырялись в бледных заледеневших глазах.

— Нельзя жить в деревне и не пить! — заявил Федоров, усевшись напротив капитана.

— Это ты к чему? — слегка удивился Сапегин.

— Так, мысли вслух. Давай попробуем все заново обмозговать.

— Обмозговать — оно всегда полезно, — согласился Сапегин и с хрустом размял шею.

На столе были раскиданы бумаги, папки-скоро-сшиватели, блокноты. Капитан периодически порывался поправлять этот хаос и отдергивал руки, вспоминая, что сидит на чужом месте. Федоров придвинулся ближе, стул застонал под его массой.

— Специалисты приехали за иконой к четырем часам дня, — начал Федоров перечислять факты. — Провели предварительный осмотр. Отец Андрей предложил им переночевать. Отца Андрея не подозреваешь?

— Подозреваю, — согласился Сапегин.

— Он за пять лет тоже мог найти возможность ее умыкнуть. Без свидетелей.

— Как только выяснил, что икона подлинная…

— Он в этом и не сомневался.

— Да? А почему тогда ихние спецы заинтересовались иконой только сейчас?

— Не знаю. Настучал, наверное, кто-то. — Федоров почесал затылок. — Вообще, оно, наверное, правильно: чтобы ценная икона где-нибудь в музее, под охраной, хранилась. Но как-то это несправедливо. Она же в нашей церкви с самого начала была. Пропала, вернулась. Отец Андрей говорил, что эту икону нельзя из церкви выносить.

— Почему это?

— Беда будет.

— Это он откуда решил?

— Не знаю.

— А если честно?

— Сказал, приснилась бабка Ульяна, та, что передала икону церкви. Предупредила. Так нормально?

— Понял. Запишем: свято верил в подлинность. Возвращаемся к теме беседы.

— Возвращаемся, — кивнул Федоров. — Специалисты определили, что икона имеет художественную и историческую ценность. Определили к десяти часам вечера. Ехать до Москвы три часа. Логично было предложить переночевать?

— Логично. Отец Андрей Кармазин сказал, что результаты экспертизы сообщили только ему. Томин при разговоре не присутствовал. Однако это ничего не меняет.

— Как минимум доказывает, что его там не было.

— Он там был после. Общался с гостями. Сам показал, что ставил им самовар. Учитывая контекст ситуации, обязательно должен был поинтересоваться выводами экспертов?

— Не исключено.

— Так оно и было, что тут исключать-то?

— Хорошо! Но… — подался вперед Федоров.

— Хорошо! — Сапегин вытянул ладонь, прервав коллегу на полуслове. — Дальше. Он предлагает включить… то есть затопить печку. Потому что сыро. Разжигает дрова. Задвигает заглушку…

— Вьюшку, — поправил Федоров.

— Вьюшку, — согласился Сапегин. — Потом уходит. Люди травятся угарным газом. Он возвращается. Прячет икону, отодвигает заглушку, открывает форточки. И разыгрывает панику — будит людей, вызывает милицию. Что тебе не нравится?

— То, что ты совершенно не учитываешь возраст твоего подозреваемого. Это дед. Восемьдесят лет. Ему помирать скоро. Куда он эту икону денет? У него много выходов на барыг? Или он, когда до Берлина дошел, там полезные связи завел? Переправить за кордон планирует?

— Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, — заявил Сапегин. — Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?

— Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом только под утро, когда они уже были мертвы.

— Время смерти там плюс-минус час. Ты мне лучше скажи: если не он взял, то кто? После него вы вместе со священником заходили. Других на видеозаписи никого нет. До самого приезда группы. Версию сговора рассматривать будем?

Сапегин наклонился поближе к участковому и, погладив широкой ладонью блестящую лысину, заговорщицки подмигнул.

— Во! Логичный вывод. Благодарю. — Федоров иронично поклонился.

— Только давай без обид, ладно? — поморщился Сапегин. — Вывод, как ты сам сказал, весьма логичен. Но только вас с настоятелем я не подозреваю.

— Что так? — хмыкнул участковый. — Мозгами не доросли?

— Наоборот. Вы не идиоты. Как ты правильно заметил, выкрасть икону священник мог давно, и без особого шума. Тем более если был уверен, что она подлинная. На крайняк сам бы потихоньку на экспертизу отдал. И не было бы никакого шума. С тобой, опять же, не пришлось бы делиться. Так что, как ни крути, а один ваш Томин и остается.

Федоров тяжело вздохнул. Он глядел на спокойное лицо коллеги и понимал: версия, которую ему сейчас изложил Сапегин, и станет в этом деле основной. Нужно признать, вполне заслуженно. Если бы не запись с камеры, на дядю Федю, наверное, и не подумали бы. А так выходит, что кроме него некому. Сапегин не местный, не знает, кто такой Томин, и почему он, наверное, последний человек из всех в деревне, на которого можно подумать…

— Знаешь, друг Володя, — Федоров пожевал губами, — Федор Иваныч, он, как бы тебе сказать… никогда особо деньгами не интересовался. Я его с детства помню. Это сейчас он нищий, а при Союзе была у него пенсия ого-го! Так вот, в день выдачи у дяди Феди алкашня со всей округи собиралась. Пару дней гуляли, всех поил. А потом до следующей пенсии бегал по деревне, занимал, чтобы жратвы купить. Так и жил…

— Я понимаю, к чему ты это рассказал, — покивал Сапегин. — Но давай без эмоций. Смотри: пацаненка из детдома, что к нему постоянно бегает, он внуком называет, так? Ему когда не дали его забрать, знаешь, что сказали? Сказали: у тебя, дед, доходов на одного еле хватает, где тебе еще ребенка содержать. Вот дед таким образом и решил эту проблему. Понял?

— Пуаро Агаты Кристи, — заявил Федоров.

— В жизни сюжеты и поинтереснее бывают. — Сапегин с улыбкой откинулся на спинку стула.

Федоров снова подошел к окну. Дождь усилился, жесткие капли барабанили по карнизу, жирными червями сползали по стеклу. Сквозь щели в раме доносилось прерывистое шипение: поднявшийся ветер пытался прорваться внутрь. За спиной скрипнуло, зажужжало — часы угрожающе отбили половину одиннадцатого.

— Знаешь что, — Федоров крутанулся так резко, что линолеум взвизгнул под каблуком, — я тебе одно могу сказать…

Глава 3

…то ли разбухла от сырости, то ли перекосило. Хотя, казалось бы, куда уж больше? Скособоченная, вздыбленная терраска у дяди Феди Томина — это завсегда так было, сколько Юрий Григорич себя помнил. Схватился двумя руками за скобу, дернул изо всех сил — дверь с треском распахнулась, в оконных рамах зазвенели стекла. Ветер мокрым порывом лизнул разгоряченное лицо. Темнота пахла дождевыми червями.

Уселся на пороге, закурил. Ватное опьянение еле заметно мотало из стороны в сторону. Затягивался, смотрел в ночь. Свет с кухонного окна золотил серую, в занозах, стену сруба. Фундамент выдавался от стены сантиметров на двадцать, выступ покрыт жестью: жирные капли, срываясь с крыши, гулко били по ржавому металлу. А дальше, впереди — ничего, только шум дождя и шорох ветра. И далеко, у горизонта, светлое пятно: отражались в тучах огни Калуги.

Беломорина быстро стлела. Две пачки сигарет взял с собой из Москвы — мало оказалось, скурил все дед Иваныч. Теперь вот приходилось его табачок курить. Хотя… Беломор — тоже хорошо. Знакомый с детства вкус: с него начинали баловаться куревом, им и перебивались в голодные студенческие годы.

Дождь закончился, но невидимый сад все еще шумел каплями — как эхом отзывался. От стены терраски кисло тянуло старым сырым деревом. И звуки знакомые, и запахи. Каждое лето ездил в деревню Юрий Григорич, пока молодой был. Но до сих пор из памяти не стерлось. И то ли все дело в выпитой водке, то ли и правда детство вспомнил: сложил пальцы, остро свистнул в темноту. Откликнулась ночь разномастным лаем собак. И лай показался знакомым. В темноте, когда не видно высоких глухих заборов, будто и не поменялось ничего. Сколько тут не был? Лет двадцать, поди… А, нет — еще на похороны тетки Ульяны приезжал. Но даже ночевать не остался: родственник-наследник почему-то вызвал отвращение.

Нащупал на вешалке у двери тяжелый, прорезиненный плащ. Заскорузлый, разящий плесенью и керосином брезент не хотел распрямляться: стоял колом, путался в ногах. А калитка так и осталась открытой — забыл о ней Юрий Григорич. Нет, понял он, не забыл: оставил на случай экстренного отхода. Был у Иваныча пес по кличке Жуков, большой, нечесаный, злой. Сдох, конечно, уже давно. Но старик мог и нового завести… Нет, не мог. На пенсию сегодня себя бы прокормить, не то что пса.

Ветер летал по переулкам, цеплял за капюшон. Плащ более-менее размялся, уже не стучал складками по ногам. Юрий Григорич свернул с площади к церкви. Освещенный крест торжественно сиял на фоне неба. Дернул с ветки яблоко, отскочил от водопада капель, откусил — аж челюсть свело. Антоновка, ароматная, твердая и необычайно кислая. Переборол себя, дожевал, проглотил. Хотел было бросить огрызком в темнеющий за штакетником дом, но одумался: тридцать лет назад надо было бросать, а сейчас стыдно.

Вышел на площадку перед церковью: тихо, светло, безлюдно. Светят фонари, отражаются в лужах. На секунду в свет влетел трепыхающийся комок — летучая мышь — и обратно, в ночь.

Значит, вон в той сторожке их всех убили… Домик стоял в углу ограды. Окна были с той, противоположной стороны, на улицу смотрела основательная кирпичная кладка с замысловатыми узорами. Над бурой медной крышей возвышалась квадратная печная труба: по верхнему краю был выложен ступенчатый бортик, придавая трубе сходство с грибом.

Юрий Григорич покрутил головой, высматривая камеру. Нашел: на крайнем столбе со стороны кладбища. Объектив направлен на храм, но, судя по всему, полностью захватывает церковный двор и сторожку. Он достал папиросу, прикурил спичками, обнаруженными в плаще — лет десять уже спичками не прикуривал, нет в Москве спичек. Остановился, разглядывая церковь. Мальчишкой, когда услышал легенду, что от храма до детдома на холме, через овраг ведет подземный ход, подбил друга Ваньку залезть внутрь. Тогда церковь еще использовалась как склад какой-то архивной писанины. Два дня пилили решетку на окне, чтобы никто не заметил. Забрались. Стеллажи с папками и коробками, доверху набитые бумагой. Странное ощущение, когда стоишь под главным куполом. Синие стены от пола до начала сводов. Но выше, куда не дотянулись советские маляры, — разноцветная роспись: печальные лица в окружении золотых кругов, надписи на старом языке. С потолка свешивалось несколько ржавых цепей. В подвале тоже ничего интересного, только большая ржавая печь, несколько труб, выведенных прямо в стену, много битого кирпича и трухлявых досок. Не было хода ни в печи, ни под мусором. Может, плохо искали…

Окурок, коротко прошипев, потух в луже, Юрий Григорич уже повернул в переулок — но краем глаза выхватил какое-то движение со стороны погоста. Резко развернулся: на границе света в лабиринте могильных оград что-то двигалось. Машинально посмотрел на часы: начало четвертого.

Быстрым шагом, почти бегом — туда. Вот калитка. Тропинка. Масляно поблескивают лужи, шелестят клены. Да, так и есть: в глубине, метров, наверное, двадцать — высокая фигура.

— Стой! — грозно прокричал Юрий Григорич.

Фигура нырнула за памятник.

— Стоять, сказал! — вошел в азарт Юрий Григорич.

Шлепая по размякшей глине, оскальзываясь на листьях, прыжками понесся меж могил, на бегу доставая нож.

— Стоять, сука!

Неизвестный послушался, встал. Только смутный силуэт — фонари сюда не добивают. Высокий, метра под два. То ли в плаще, то ли в шинели.

— А ну, быстро ко мне! — скомандовал Юрий Григорич, подлетая.

И тут же над ухом остро вспыхнуло, понеслась навстречу решетка, блеснул на черноте гранита эмалевый овал фотографии. А дальше, за плитой, в платке и своем любимом демисезонном пальто, стояла тетка Ульяна, какой Юрий Григорич ее…

Глава 4

…порыв сорвал с креста ворону, протащил несколько метров, но птица пересилила ветер, сумела встать на крыло и с раздраженным криком заскользила наперерез потоку. Через кладбище, полускрытое колышущимися кронами берез. Через разрезанный рыжей лентой дороги луг, в центре которого червем извивался ручей в ложе из камышей. Туда, где противоположный берег круто взмывал вверх, упираясь в огороженную балюстрадой полукруглую площадку, аллею, обсаженную ровными рядами тополей. И дальше — к трехэтажному особняку с жестяной, исчерченной ребрами швов крышей.

— …так что ничем помочь не могу, сами понимаете, — покачал головой директор.

— Да понимаю, конечно, — вздохнул капитан Сапегин. — Но все-таки, если не против, я бы поговорил с охраной.

Сапегин пришел в детский дом один, Федоров отказался, взял на себя разговор с деревенскими. Капитан тогда посмеялся над коллегой, а теперь понимал, что участковый, оказывается, оказался хитрее. Сидел напротив него директор, Николай Васильевич Шубин. Типаж — престарелый профессор-чудак из советского фильма. Щуплый, лысый, румяный и, судя по ряду признаков, не совсем физически здоровый. Нервничал, защищая детей. При разговоре наклонял голову, словно прицеливался боднуть собеседника, — и тогда очки в массивной коричневой оправе угрожающе свешивались с тонкого хрящеватого носа: вот-вот упадут. Директор постоянно поправлял их резким, точным ударом пальца по дужке. И ведь, что главное, вопросы задавал острые, прямые.

— Вы что, правда подозреваете кого-то из моих ребят? — Морщинистые щеки тряслись от возмущения.

— Господи, да никого я не подозреваю! — Сапегин не выдержал взгляда, отвернулся. — У меня нет фактов, понимаете? Работа такая: ходить и задавать вопросы. Покажите мне преступника — я его арестую. Без вопросов. А если нет такого — тут уж приходится вынюхивать. Вот вы бы на моем месте что делали?

Шубин на секунду задумался, придвинулся к столу. Машинально выровнял большую чернильницу на мраморной подставке.

— Я бы? Ну, знаете… наверное, нужно дать описание иконы во все антикварные салоны?

— Точно, — согласился Сапегин.

Директор наклонил голову и ткнул блестящей лысиной в направлении капитана:

— Предупредить таможню, чтобы не вывезли за рубеж!

Лысина у директора была гладкая, весело поблескивающая, как новогодняя игрушка.

— Правильно, — согласился Сапегин. — Вам бы к нам, с таким знанием матчасти.

За спиной директора, на стене, висели крупные фотографии в рамках. Судя по подписям, выпускники детдома. Фотографии советского периода, это было видно по каким-то неуловимым чертам: то ли стилистика, то ли одежда, а может быть, и даже скорее всего, сами выражения лиц: и мужских, и женских. Чем-то они отличаются от современных. Сапегин поймал себя на том, что всерьез пытается это понять. И вроде бы понял: сейчас люди на фото смотрят перед собой, а раньше все будто бы разглядывали что-то вдали.

— У вас наверняка есть картотека преступников, специализирующихся на подобных кражах, — отвлек его от мыслей директор.

— И убийствах, — саркастически добавил Сапегин.

— Ну да, — Шубин немного смутился, — да, конечно. Но все-таки цель-то, несомненно, икона.

— Не знал о ней никто, кроме местных, — напомнил капитан.

— Надо с местными и разговаривать!

Директор боднул воздух и впечатал в стол сморщенный изогнутый палец. И этим же пальцем стукнул по очкам, снова съехавшим к самому кончику носа.

— Вот мы и разговариваем. Вы местный. И дети у вас тут местные. В том числе и неблагополучные. Или нет? Мне известно, что шесть ваших воспитанников состоят на учете в милиции. А один выпускник два года назад сел за убийство.

Все-таки хороший директор у детдома, отметил про себя Сапегин, когда увидел, как, спрятав глаза, покраснел, вжался в кресло Шубин.

Маленький был кабинет, но очень светлый: широкое сводчатое окно почти во всю стену — угадывается в нем старорежимная породистость, нерациональный шик. Но краска на раме отстает пластами, кляксами проглядывает темно-коричневое дерево. И батарея внизу под стать раме: с черными сколами, потеками ржавчины на сочленениях. Шкаф, сейф да стол. На столе, между прочим, порядок: только чернильница да часы. А сам стол тоже, видимо, из дореволюционной эпохи: с резными элементами, массивный и очень дряхлый.

— Ну а что мы можем-то? — пробормотал наконец Шубин. — Пакость одна по телевизору. И в жизни мерзко стало. Повылазило откуда-то мрази. Мальчишек всегда тянуло в дурные компании.

— Вот, — согласился Сапегин, — в том числе и про плохие компании. Если не они, так их друзья могут быть причастны. Вы не будете отрицать, что ваши воспитанники знаются отнюдь не с профессорскими детьми?

— Да, к сожалению, — снова покивал директор. — Больной вопрос, знаете ли. В советское время их лихо брали в оборот. Комсомол, профсоюз, райком… У нас раньше собственная мастерская была. Готовили плотников, неплохих, кстати. И был интерес. А теперь ничего нет. Теперь только один интерес — деньги. А зарабатывать не хочется. Хочется как в кино: шел по улице, нашел чемодан с долларами, разбогател, улетел на Канары. Зачем работать, если где-то лежат пачки денег? Да и кем работать?

— Тем же плотником, — сказал Сапегин.

— Плотником на красивую жизнь, что в кино показывают, не заработаешь, — кисло улыбнулся Шубин. — И не учим мы больше плотников. Развалилась мастерская. Кто на такую зарплату пойдет? Вот отучатся они в школе, выпустим мы их — и всё. И нет никому до них дела. Тут еще одна сложность. Каждому нашему выпускнику полагается однокомнатная квартира. От государства. Все-таки Подмосковье, не Урюпинск какой, понимаете? Большая ценность. Хорошо, если кто-то себе мужа или жену на эту квартиру поймает… Лучше бы уж в общежитии жили.

— А что так?

— Звонил я тут как-то одному парнишке. Хороший был парень, Васька, добрый, тихий… Так вот, снимает трубку незнакомый мужик. Я спрашиваю Василия. Нет его. А когда будет? А никогда: продал квартиру и уехал. Куда? Неизвестно. И это далеко не первый случай.

— Так нужно следить, проверять. — Сапегин втянулся в тему.

— Кто будет этим заниматься? По какому праву? Человек совершеннолетний. Что хочет — то и делает. Кто мы ему?

— Как кто? Вы — его семья. Он тут всю жизнь прожил.

— Вы в детстве не мечтали о самостоятельности, чтобы родителей не слушаться? — Директор вернул очки на переносицу и внимательно посмотрел на Сапегина увеличенными линзами глазами. — Вот! Так и они. Многие, конечно, поддерживают контакт, навещают. У нас тут в штате, кстати, почти все — бывшие наши воспитанники. Но всех на работу не возьмешь. Пытаемся что-то в голову вбить, подготовить. Но слова — одно, а реальность… Ладно, увлекся я, простите. Что вы еще спросить хотели?

Сапегин не сразу смог переключиться. Помолчал, собираясь с мыслями.

— Вы бы, это… на очки резинку, что ли, наденьте, — посоветовал он. — Что ж они падают-то?

— Привык уже, — пожал плечами директор.

— В ту ночь все дети были на месте?

— Разумеется.

— И Игорь Старостин?

— А почему именно он? — насторожился Шубин.

— Потому что он, как мне известно, постоянно бегает в деревню. К некоему Томину. Не знаете?

— Знаю. И не поощряю. Но и не запрещаю! — с вызовом закончил директор и размашистым ударом вернул съехавшие очки на переносицу.

— Он по ночам к нему сбегал?

— Было дело, — признал Шубин. — Пресекли. С Иванычем поговорили.

— С кем?

— С Томиным. Федор Иванычем. Он понял и повлиял. Еще вопросы?

— Кто был в ту ночь охранником?

— Миша. Сейчас его нету.

— А где он?

— Сам не знаю. Третий день на работу не ходит.

— Не странно? — удивился Сапегин.

— Странно, — кивнул директор, снова поправив очки. — Но не смертельно, надеюсь. Миша, он, между нами говоря, запойный.

— Кто теперь вместо него?

— Завхоз наш, Вадим Алексеевич. Нужен?

— Если вы не против.

— Пойдемте, провожу.

В длинном коридоре пахло школьной столовой, откуда-то снизу доносился разноголосый гомон детей. Сапегин подождал, пока директор запрет дверь, и двинулся следом за ним. Мраморный пол звонко откликнулся на шаги, необычное, какое-то объемное эхо заметалось под потолком. С одной стороны — глухая, крашенная серой краской стена, с другой — череда сводчатых окон. Коридор пересекал арки, расположенные на равном расстоянии между оконными проемами. По верху стены, метрах в трех над полом, тянулся замысловатый лепной узор.

Погода то ли налаживалась, то ли портилась: ветер порвал пелену сизых облаков на длинные рваные лоскуты, в прорехах периодически высверкивало солнце. И тогда в коридоре как будто зажигался свет, а полуоблетевшие, неопрятные тополя за окном казались еще более жалкими. Сквозь рощицу проглядывал спуск до оврага и вдалеке, в окружении желтых березовых крон — луковица купола с ажурным крестом. Ветер крутил над церковью стаю ворон.

— Ваш завхоз той ночью тоже дежурил? — спросил Сапегин в спину директору.

— Нет. Михаил тогда как раз последнюю смену отработал.

Коридор уперся в лестничную площадку. Чугунные ступеньки с чугунными перилами — все в завитках и узорах — тянулись вниз. Наверх вела лестница поскромнее — узкая и без узоров

— Вот туда, — показал директор вверх. — Пойдемте, представлю.

— Давайте я сам.

— Как угодно. Тогда пойду в столовую, распоряжусь. Накормить вас надо.

— Бросьте.

— Нет-нет. У нас дети сами готовят. Для них гостя за стол усадить — это важно. Закон гостеприимства. Вы не отказывайтесь. И похвалите. Если, конечно, понравится.

Директор пошел вниз. Сапегин последил, как его сгорбленная, кургузая фигура преодолевает спуск, и поднялся по ступенькам. Наверху оказалась небольшая площадка перед двустворчатой дверью с начищенной до искристого блеска медной ручкой в форме львиной морды. Сапегин как-то машинально вместо того, чтобы постучать, пару раз поднял и отпустил вставленное в нос льва кольцо — звякнуло.

— Войдите!

Маленькая комната. Противоположная от входа стена представляла собой полукруглый эркер с двумя широкими окнами. В этой нише располагался стол. Справа у стены — диван. Слева — еще одна дверь.

— Вы Вадим Алексеевич Морозов?

— Да, это я.

За столом сидел плотно сбитый человек лет сорока. Русые волосы, зачесанные на прямой пробор, свежевыглаженный костюм, гладкое овальное лицо — офисный клерк-статист из американского фильма.

— С кем имею честь?

— Капитан Сапегин, следователь. Насчет иконы.

— Любопытно, — улыбнулся Морозов, показав ровные зубы. — Присаживайтесь. Каким боком следствие вписало меня в картину преступления?

— Пока никаким.

— Обнадеживает это ваше «пока».

Капитан присел напротив хозяина, на вежливо скрипнувший стул. Был Морозов слишком стандартен, глазу не за что зацепиться — и это раздражало Сапегина. Аккуратный, как манекен на витрине. Разве что на столе беспорядок: папки, тетрадки, пара раскрытых книг. Большая бутылка на деревянной подставке с роскошной, детально проработанной моделью яхты внутри. Возле дивана, у входной двери — книжный шкаф с массивными резными ножками: книги втиснуты в несколько рядов, некоторые, кажется, вот-вот упадут. Паркетный пол с густым слоем лака, будто воду кто разлил. И очень светло — из-за эркера, конечно. Ну и солнце как раз снова выглянуло из-за туч.

— Вы ведь в курсе событий, произошедших в деревне? Похищение иконы…

— Да-да, конечно.

— Мне сказали, что охранник детдома, дежуривший в ту ночь, пропал.

— Ну, так уж сразу пропал. Семченко, между нами говоря, таким вот образом пропадает пару раз в год… Понимаете?

— Понимаю, — кивнул Сапегин. — И тем не менее. Вы можете сказать, все дети были на месте в ту ночь?

— Разумеется. — Морозов перестал улыбаться. — Я всегда делаю обход после отбоя. Это примерно в двадцать три ноль-ноль.

— А вы тут ночуете?

— Ну, вообще-то у меня дом в деревне. Но да, я предпочитаю здесь. — Морозов показал на дверь в боковой стене.

Дверь эта была тоже двустворчатой, вроде той, что вела наружу, но значительно у€же: если открыть только одну створку, завхоз, наверное, и не пролез бы. Под белой краской на дереве виднелись следы каких-то объемных узоров.

— На кого же вы дом-то оставляете?

— Ни на кого, — вздохнул Морозов. — В том-то и дело. Один я. Так что все хозяйственные хлопоты проще решать здесь. Да и на работу вставать удобнее.

— А в ту ночь охранник, Семченко, был на месте?

— В полночь примерно я его видел. У него в комнате, рядом с вестибюлем.

— Он должен всю ночь караулить, не спать?

— Теоретически, наверное, да. Но у нас тут не режимный объект.

— То есть теоретически кто-то мог проскочить мимо него.

— Да, но этот кто-то еще должен иметь ключ от входной двери.

— Мог взять у охранника…

— Тогда проще спуститься по простыне из окна. На втором этаже у нас решеток на окнах нет. Из туалета, например.

— Значит, выбраться можно?

— При желании все можно, — улыбнулся Морозов. — Но только где-то примерно в три часа ночи я шел в мужской туалет за водой. Бессонница у меня. Простыни на окне не было.

— А после трех?

— Но это уже неважно, я так понимаю. К тому времени уже все было сделано, разве нет?

— Откуда такая осведомленность о времени преступления?

— Это деревня. Тут все всё знают.

— Понятно. А вообще, никто из ваших детей особого интереса не проявлял к иконе? Ну, в церковь, например, вдруг зачастил…

— Постойте, вы что же, всерьез…

— Вы меня извините. Мы уже на эту тему объяснились с товарищем директором, не хотелось бы повторяться. Так что давайте я буду задавать вопросы, а вы просто на них отвечайте.

На окно, громко скрежетнув когтями по жести карниза, опустилась растрепанная ворона, крутанулась вокруг себя, наклонила голову, блеснув внимательным глазом — будто рассматривала повернувшихся на звук людей, — и, немелодично каркнув, сорвалась вниз. Сапегин, когда шел к детдому, снаружи этого эркера и не заметил.

Дом представлял собой типичную дворянскую усадьбу в классическом стиле — длинное двухэтажное здание, выкрашенное в желтый цвет. Ровно посередине вход, под массивным фронтоном с четырьмя колоннами. Симметричные ряды чередующихся квадратных и сводчатых окон… Наверное, кабинет завхоза смотрел на задний двор. Хотя странно: капитан Сапегин не был специалистом в вопросах архитектуры, однако ему казалось, что такой элемент, как эркер, никак не вписывался в композицию здания.

— Это у вас позднейшая пристройка? — спросил он насупившегося завхоза.

— Что, простите? — дернулся Морозов.

— Эркер.

— А, вот вы о чем. — Завхоз обрадовался вопросу, оживился. — Это, знаете ли, весьма любопытная история.

— Вот как?

— О, да. Тут за перелеском железная дорога проходит. Меньше километра до нее. Вот оттуда аккурат в это окно в незабвенном восемнадцатом году прилетел фугасный снаряд, выпущенный бронепоездом с гордым названием «Смерть паразитам». Часть стены осыпалась. Потом, при ремонте, было решено сделать с угла еще один выход. Так и получился этот чудный кабинет.

— Что-то не слышал я про гражданскую войну под Калугой.

— Да что вы! — Морозов всплеснул руками. — Можно сказать, что гражданская война именно у нас в Калуге и началась. Первый документально зарегистрированный случай расстрела Совета солдатских депутатов контрреволюционными силами. Но, впрочем, вы правы. Боевых действий тут особо не велось. Просто проездом выбили контру из усадьбы генерала Шепелева, заодно и дом буржую попортили…

— Интересуетесь историей?

— Преподаю нашим детям краеведение.

— Ну тогда хватит. — Сапегин выставил ладонь. — Про краеведение мы с вами потом как-нибудь. А сейчас давайте про детей.

— Никто никуда не ходил, никто иконой не интересовался. — Голос Морозова поскучнел. — И вообще, товарищ капитан, наши дети не воруют.

— Ой ли?

— Именно так. Не обучены.

— Хотелось бы верить.

— Ну вот и верьте, — невежливым тоном посоветовал завхоз.

Снаружи звякнуло кольцо дверной ручки, скрипнули петли, в кабинет всунулась белобрысая голова — паренек лет десяти. С любопытством уставился на капитана, ощупал взглядом фигуру: видимо, искал кобуру.

— Чего тебе, Курдюков? — спросил завхоз, выглянув из-за Сапегина.

— Сказали, чтобы дядьку милиционера в столовую позвал.

— Да, точно! — снова обрадовался Морозов. — Вам обязательно надо попробовать стряпню наших хозяек.

— Ну ладно, пошли. — Сапегин поднялся.

Ребенок распахнул дверь. Морозов пошел вместе с капитаном. Чугунные ступеньки лестницы откликнулись на шаги низким гулом.

— Дядька, ты к нам пришел подземный ход искать?

Паренек нисколько не стеснялся незнакомого человека, даже наоборот — держался к нему поближе, пару раз брал за руку, направляя в повороты.

Вдоль длинного коридора первого этажа были развешаны картины: нелепые и добрые пейзажи и портреты — произведения детей. Картины располагались ровно напротив окон, и когда из-за туч выглядывало солнце, контуры оконных решеток четко отпечатывались на рисунках. Сапегин мимоходом отметил, что смотрится это весьма мелодраматично.

— Какой подземный ход? — спросил он у паренька.

— В подвале. Он через овраг и кладбище идет. В церковь. По нему мертвецы ходят. Они священников убили.

— У вас есть подземный ход? — обернулся Сапегин к завхозу.

— Мифы и легенды детдома.

— Дядя Вадим, вы же сами его искали! — возмутился ребенок.

— Не говори глупости, Александр! — строго сказал Морозов. — Понимаете, товарищ капитан, есть у местных поверье, что существует секретный тоннель, ведущий из усадьбы в церковь. Для наших воспитанников искать подземный ход — традиция, передающаяся из поколения в поколение.

Они свернули за угол — и сразу окунулись в запахи и звуки большой кухни. Паркет под ногами сменился кафелем.

— Неужели еще не нашли? — поинтересовался Сапегин у ребенка.

— Нашли. Только подвал заперт все время. Ты меня усынови, я тебе покажу.

— Курдюков! — фыркнул Морозов.

— Я подумаю над твоим предложением, — серьезно ответил Сапегин.

— А пистолет у тебя где?

— Пистолет? А зачем…

Глава 5

…боль, шумела кровь в ушах, перед глазами от резких движений начинали плыть мелкие белые точки. Незнакомая комната. Зеленый матерчатый шар абажура, беленый потолок с желтыми разводами сырости по углам, хромированная дуга кроватной спинки, двустворчатый старомодный шкаф, цветастые занавесочки на окне.

У изголовья кровати в плетеном кресле сидел бородатый мужик. Борода была не очень длинной, сантиметров пять — черная, с вплетениями проседи. Густые волосы коротко стрижены, с пробором ровно посередине головы. Мохнатый серый свитер с высоким горлом. Он сидел, но было видно: худой и высокий. Длинные ноги в черных джинсах и ботинках на толстой подошве вытянуты вдоль кровати.

— Кто такой? — Юрий Григорич неловко приподнялся на локте, покривился, когда движение отдалось болью над ухом.

— Как голова? — поинтересовался бородатый довольно приятным баритоном.

— Нормально голова. Ты кто?

— Отец Димитрий.

— Поп, что ли? — нахмурился Юрий Григорич.

— Типа того.

— А что на кладбище делал?

— Искал.

— Чего?

— Икону.

Глаза у отца Димитрия были расположены глубоко, как карнизы нависали мохнатые брови. Крутой лоб поблескивал. Юрий Григорич снова откинулся на подушку. Вместо пяти ламп в люстре осталось только две, проволочный каркас растягивал материю абажура — казалось, ребра выпирают из сведенного голодом живота. Рядом с проводом с потолка свешивалась слегка покачивающаяся на сквозняке нитка паутины, тень от нее плавала по стене.

— Это ты меня? — Юрий Григорич потрогал влажный рубец под заскорузлыми волосами.

— Я.

— Жестко.

— А если на тебя ночью на кладбище с ножом нападут? — невесело хмыкнул отец Димитрий.

— Я ночами по кладбищу не шляюсь, — сказал Юрий Григорич и смущенно погладил усы.

Хорошее было лицо у отца Димитрия. Старо-обрядческое, как сказали бы художники. Глаза только слишком глубоко посажены. Даже и не разберешь, какого цвета. На стене у кровати висел ковер с плетеной желтой бахромой снизу, по грубой материи выцветший рисунок: луг с ромашками, солнце на небе, рядом с солнцем почему-то звезды, крупные, грязно-белые, похожие на шестеренки. Над ковром торчали такие же поблекшие бумажные обои с повторяющимися завитками.

— Если бы ты ночами по кладбищу не шлялся, ты бы сейчас здесь не лежал, — заметил отец Димитрий.

В этот раз его улыбка была веселой, даже озорной: блеснули в глубине бороды ровные зубы. Юрий Григорич, поддавшись настроению, тоже кривовато улыбнулся.

— Чем это ты меня?

Отец Димитрий приподнялся — у противоположной спинки кровати стояло еще одно кресло, в котором лежало его то ли пальто, то ли шинель — достал из-под складок метровую серую трубу с ручкой из голубой изоленты.

— Из чего она? — невольно заинтересовался Юрий Григорич, снова тронув шишку на голове.

— Из православного дюралюминия, — ответил отец Димитрий, протягивая оружие для ознакомления.

Труба оказалась на удивление легкой, а изолента делала ручку ухватистой и приятной на ощупь.

— Это что?

По всей поверхности трубы были выгравированы еле видные надписи.

— Благочестивые письмена.

— Понятно.

Юрий Григорич посмотрел через трубу на абажур и вернул владельцу.

— Будем считать, что сам виноват, — подвел итог.

— Правильно, — согласился отец Димитрий, бросив оружие обратно в кресло.

— Ты меня к Иванычу притащил?

— Ну а кто еще?

— Как узнал, что я у него?

— Я тут уже второй день. Видел.

— Ты из-за иконы?

— Из-за нее. Буду искать.

— У вас там милиции не доверяют?

— Кто в России милиции доверяет?

— Верно.

С кухни доносились звон и плеск — дед, видимо, мыл посуду. Юрий Григорич снова глянул на окно: светло вроде. Утро уже как минимум. Хотя горящая люстра давала полное ощущение ночи. И почему-то казалось стыдно спросить время.

— Полдесятого, — сказал отец Димитрий.

— Долго я тут…

— Выспался зато.

На кухне у Федора Иваныча резко пахло жареным луком. Старик стоял у плиты, перемешивая в сковороде крупно нарезанную картошку. Плита была старая, советская, с конфорками, похожими на воронки — над ними колыхались крупные, как лепестки цветка, язычки газа. При свете дня кухня выглядела еще более обшарпанной: пузатый холодильник с ручкой-скобой, радио с погнутой телескопической антенной, белый крашеный буфет с мутными стеклами в дверцах, стол с драной скатертью. В такую обстановку луковая вонь вписывалась уместно и даже органично. Дверь, ведущая на терраску, выкрашена светло-салатовой краской: вся поверхность в глубоких продольных трещинах и потеках копоти.

— Очухался? — ворчливо поинтересовался Иваныч.

Он был одет в потрепанную клетчатую рубаху с дырками на локтях и обвислые брюки военного образца. Юрий Григорич заметил на вешалке возле двери свое пальто: кашемир был рыжим от грязи, к спине прицепились листья и даже ветки.

— Ты что, волоком меня тащил, что ли? — пробурчал Юрий Григорич, не оборачиваясь.

— Временами, — откликнулся отец Димитрий.

— Здравствуй, батюшка, — поздоровался старик.

— Будь здоров.

— Прошу к столу.

Картошка оказалась очень вкусной, крупные полукружья лука сочно хрустели на зубах. Юрий Григорич морщился: каждое движение челюсти больно отдавалось в ссадине. Прикрытый грязной тюлевой занавеской, на подоконнике стоял горшок с бегонией, один лист растения прилип к сочащемуся испариной стеклу. За окном, похоже, опять начался дождь.

— Ну расскажи, обо что это ты так приложился? — поинтересовался старик.

— Чего? — не понял Юрий Григорич.

— Котелок обо что повредил? — Иваныч для ясности постучал себя по голове.

— Я не стал его расстраивать, — пояснил отец Димитрий.

Он сидел у стены, рядом с холодильником. Ел картошку медленно, боялся обжечься. Света на кухне было много, поэтому Юрий Григорич наконец смог разглядеть его глаза: голубые, несколько блеклые, но очень внимательные, колючие.

— Так это ты, что ль, его, отец честной? — Иваныч даже развеселился.

— Сам виноват.

— Сам, сам, — покивал в ответ на вопросительный взгляд Юрий Григорич. — Я его спьяну за врага принял, хотел поймать.

— Поймал?

— Как видишь.

— Ну давайте тогда чай пить.

Чайник тоже был старый — желтый, эмалированный, с голубой незабудкой на боку. Юрий Григорич знал, что изнутри он крепко зарос известью: лет тридцать уже чайнику, и это только тот срок, за который Юрий Григорич мог поручиться. А сколько этому чайнику на самом деле, даже Иваныч, наверное, не помнит.

Отец Димитрий принял чашку двумя руками, обхватил крепко, словно отогревая замерзшие руки. Вначале понюхал свежезаваренный чай, потом, зажмурившись, отхлебнул. Вкусно пил чай батюшка, и было видно, что любит он это дело.

Тут тень мелькнула в окне, прогремели шаги на терраске. Два глухих удара — и на пороге возник человек в серой милицейской форме. Дверь открылась не до конца, уперлась в вешалку, полную одежды — толстому милиционеру пришлось чуть ли не протискиваться. Вошел, снял фуражку, знакомым движением провел по ершику волос. И Юрий Григорич его узнал.

— Здравия желаю, люди добрые, — сказал милиционер.

— Здорово, Карлсон, — ответил Юрий Григорич.

Милиционер прищурился, вгляделся.

— Пономарь, ты?! — радостно расплылся в улыбке.

— Узнал? Молодец!

Федоров в два широких шага добрался до Юрия Григорича, обнял.

— Почему «пономарь»? — наклонился к дяде Феде отец Димитрий.

— Фамилия ихняя Пономаревы. Отсюда и кличка у Юрки.

— Что у тебя с головой? — спросил участковый.

— Вчера через кладбище шел, споткнулся, об оградку приложился.

— Что за день такой был! — покачал головой Федоров. — Отец Андрей тоже вчерась споткнулся и теперь с гипсом ходит. Ладно — как сам-то?

— Да потихоньку… — Юрий Григорич махнул на стол: — Давай, присоединяйся, расскажу.

Иваныч вытащил из-под стола бутылку, продемонстрировал гостю.

— Потом как-нибудь, — помотал головой участковый. — Сейчас тут мой коллега рыскает. Боюсь, будет недоволен. А вы кто? — внезапно повернулся милиционер.

— Отец Димитрий. Из патриархии, — гордо пояснил дядя Федя. — Приехал про икону выяснять. По своей, так сказать, линии.

— Понял. — Федоров переключился на дядю Федю. — Я к тебе зашел предупредить. Очень советую полегче с товарищем Сапегиным. И бомбой ему не угрожай.

— Миной, — поправил старик.

— Тем более. Он сегодня зайдет. После обеда, наверное.

— Хрена он зайдет, — мстительно сощурился Иваныч. — Я дверь запру, окна занавешу. Пусть, падла, хоть обстучится.

— А вы тут зачем? — снова обратился Федоров к отцу Димитрию.

— Свидетель. — Священник показал пальцем на дядю Федю.

— Доступно? — спросил Иваныч, дернув себя за ус.

— Доступно, доступно, — успокоительно вытянул ладони участковый. — Все, пошел. Пономарь, с тебя вечером причитается.

Хорошо, хоть пальто не заметил, подумал Юрий Григорич, когда товарищ детства скрылся за дверью. Иваныч встал, внимательно проследил через окно, как Федоров вышел с участка, задернул шторы и вышел на терраску: звякнула щеколда.

— Ты чего, дядя Федя? — спросил Юрий Григорич, когда старик вернулся.

— Ходят тут, суки, итить их мать… — брезгливо протянул Иваныч, присаживаясь.

— Вовка — парень неплохой…

— Только ссытся и глухой! — подхватил старик зло. — Нашли, падлы, грабителя. Я два раза в танке горел. У меня осколков полная нога.

— Они считают, что ты украл икону? — подал голос отец Димитрий.

— Выходит так. — Иваныч опустил глаза.

— Почему?

— Сволочье потому что! — Старик принялся накручивать усы.

— Давай без эмоций, — строго произнес священник.

— Мужики, шли бы вы… — начал было Иваныч, но уперся в еще один требовательный взгляд.

— Дядя Федя, ты видел тетку Ульяну? — спросил Юрий Григорич.

— Ну ты-то чего, Юрка?

— Я вот чего… Достань-ка бутылку, надо поправиться. Расскажу сейчас.

Старик с готовностью вытащил из-под стола водку. Две рюмки были на столе, прятались за сахарницей. Юрий Григорич поднялся за третьей к буфету. Оказалось, что дождь снова ударил в полную силу — зашумел по листьям, из открытой форточки…

Глава 6

…как будто и не кончался. Крупные капли веско шлепали по крышам, взбивали лужи. Ветер выдул с холма все тепло: конец сентября, а ощущение такое, что не сегодня завтра пойдет снег. Сказочными ладьями плавали изогнутые листья по многочисленным лужам. На площади, вокруг памятника Ленину асфальт совсем исчез под сплошным желто-коричневым ковром. В раскисших переулках уже начинало темнеть.

— Здорово, архимандрит!

Пахнуло чесноком — впритык подступило чье-то лицо: мясистый, приплюснутый нос, пухлые щеки в щетине, мутноватые глаза, короткая стрижка над низким лбом. Мужик, лет тридцати. Позади, чуть сбоку, еще один. Тоже крепкий, тоже небритый, в бейсболке с иностранной надписью. Оба в коротких кожаных куртках, раздутых пузырями.

— Чего вам?

— Поговорить надо.

— Слушаю.

— Пошли-ка отсюда.

Второй парень зашел сбоку, подхватил под руку. Развернулись обратно в переулок. Мужики шли по колее, отец Андрей семенил по середине дороги, заросшей мокрой травой. Ряса пропиталась водой, отяжелела, липко путалась в ногах. Вдоль волнистых линий покосившихся заборов, пригибаясь под ветками яблонь. Вслед несся редкий собачий лай.

— Ты икону куда дел, борода? — прошипел над правым ухом один из мужиков.

— Глупости не спрашивайте, парни!

— Давай, давай, колись, — подхватил левый мордоворот.

— Прекратите.

— По-хорошему просим, отдай! — снова несвежее дыхание у самого носа.

Переулок привел к низкому кирпичному зданию, обсаженному по периметру кустами шиповника. Кладка — схожая с церковной, но попроще: раньше здесь размещалась приходская школа. Чертырехскатная крыша с двумя слуховыми окнами, в волнах шифера кое-где зеленел мох. Козырек крыльца на двух опорных брусьях, несколько покосившийся направо. Четыре окна по фасаду с распахнутыми железными ставнями. В одном, за зелеными занавесками, горит свет. Бывшая учительская, теперь здесь обитал отец Андрей. К входу через заросли вела тропинка, выложенная по обочинам поставленным на ребро кирпичом.

Мужики толкнули священника вперед, сами двинулись следом — пройти сквозь кусты можно было только по одному.

— Оставьте меня в покое, слышите?

— Ковыляй резвей!

Снова толчок — и отец Андрей, споткнувшись, распахнул плечом фанерную дверь. Теплый отсвет упал на крыльцо. Мужики быстро нырнули вслед за хозяином. Дверь с грохотом захлопнулась. Начинало темнеть…

— Не врешь? — спросил отец Димитрий.

— Ну ты что! — обидчиво отстранился Митяй. — В натуре говорю! Наш священник и, эта, два бугая с ним. Подхватили и поволокли.

— А хрен ли ты смотрел-то? — презрительно бросил Кабан.

— А что делать надо было?

Митяй и Кабан — два алкоголика. Отец Димитрий встретил их в магазине, одноэтажной постройке с застекленным фасадом, смотрящим на площадь Ленина. Митяй — маленький, щуплый, вертлявый, в грязно-коричневом спортивном костюме и дутой синтетической куртке с надписью USA на спине. Клетчатая кепка на коротко стриженной голове дополняла образ классического гопника. Кабан же был типичным «богатырем»: ростом под два метра, коричневая кожанка с крупной молнией — такие носили военные летчики — еле сходилась на животе, широкое лицо с толстыми губами, раскиданные во все стороны кудрявые вихры. Если Митяй напоминал какого-то мелкого зверя, типа хорька или белки, то Кабан, несмотря на свое прозвище, больше походил на медведя. Оба были небриты, и от обоих за версту несло кислым перегаром.

Отец Димитрий застал Митяя с Кабаном у прилавка, в процессе выпрашивания у продавщицы — мясистой, нестарой еще тетки с большим носом — бутылку взаймы. Продавщица беззлобно крыла их трехэтажным матом, вспоминая прошлые долги. Митяй сыпал скороговоркой, мельтешил, проглатывая окончания слов. Кабан изредка вставлял реплики — басовитые, основательные. Это напоминало некий устоявшийся ритуал, традиционному течению которого помешало появление в магазине постороннего.

— Земляк! — гулко прокричал Кабан, заметив отца Димитрия. — Выручи. Двадцать рублей.

— Брат! — Митяй вмиг подскочил, пристроился сбоку и проникновенно заглянул в глаза. — Брат, эта, помоги! Трубы горят! Сам понимаешь, бывает, что приперло, помоги, а то, эта, копыта откинем.

— А ну отвалили от человека! — прогремела продавщица от прилавка.

— Не лезь, тетя Люда! — плаксиво попросил Митяй.

— Вы местные? — спросил отец Димитрий.

— А чьи ж еще-то? — презрительно хмыкнула тетя Люда. — Вы думаете, мы таких из города выписываем?

— Кровопийца! — обличил ее Кабан.

— Как разговариваешь! Попроси у меня еще!

— Бутылку столичной, три стакана и банку огурцов, — заказал отец Димитрий.

— И сигарет. «Примы» хотя бы, — попросил Митяй.

— Гулять так гулять! — кивнул отец Димитрий.

Все-таки было похоже, что погода налаживалась: просветы в тучах становились все шире, солнце уже надолго не исчезало. Пейзаж заиграл теплыми тонами, воздух очистился от влажной мути, потеплело.

Митяй с Кабаном привели нового знакомого на опушку рощи за кладбищем. Уселись на пригорке, под тремя березами, у стола, роль которого выполняла повернутая набок катушка из-под кабеля. Вокруг катушки был протоптан круг, все остальное пространство поросло высокой травой, тонкие стебли которой напоминали спутанные волосы. Склон круто спускался к излучине ручья, в этом месте довольно широкого. В гуще камышей виднелся деревянный помост — к нему от дороги, опоясывающей холм снизу, вела тропинка. За ручьем, на крутом холме, сквозь тополя проглядывал старый дом с колоннами. А левее тянулось поросшее бурьяном и кустарником поле, за которым — у самого горизонта — стояла стена леса, плавно загибающегося в сторону деревни. Когда выглядывало солнце, серый, похмельный пейзаж разительно преображался: грязная трава становилась золотой, искрами выблескивал ручей в камышовой гуще, загорались яркими красками кроны далеких тополей на холме у детдома.

— Отец Димитрий, а ты, эта, правда священник? — спросил Митяй, присаживаясь на бревно.

— Нет, — ответил отец Димитрий и уселся рядом.

— Глупостей не спрашивай, — посоветовал Кабан.

— А чего он в шинели?

— Хочется ему.

Кабан положил пакет на стол и начал методично выкладывать: стопку пластиковых стаканчиков, бутылку водки, баклажку пива, банку с огурцами, несколько штук нарванных по дороге яблок, сигареты. На дощатую поверхность стола, еще толком не просохшую, налипли листья, отчего казалось, что сверху лежит нарядная скатерть. Посреди деревянного круга имелась дырка, в которую была засунута пластиковая бутылка со срезанным верхом — в коричневой воде плавали разбухшие окурки. Митяй резко вскочил, сдернул со стола бутылку, с хрустом свернул крышку. Кабан расставил стаканы.

— Ты извини, земляк, за халяву, — попросил Кабан.

— Ну да, поправиться надо, а денег нету, — подхватил Митяй. — Мы, эта, принимали вчера немного.

— И позавчера, — добавил отец Димитрий.

— Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.

Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку — особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.

— Что за люди были? — спросил отец Димитрий.

— А? — не понял Митяй.

— Что за люди на настоятеля напали?

— Так, эта, не знаю я. — Митяй поиграл бровями. — Вроде Хунькины.

— Чьи?

— Тарас Хунько называется, — ответил Кабан.

— Местный новый русский с Украины, — подхватил Митяй. — У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.

— Выпьем, — напомнил Кабан.

Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.

— Курва, — просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.

— А ты что хотел за сорок пять рублей? — свистящим шепотом поинтересовался Митяй.

— Многих в лихие годы водка покосит, — сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.

— Точно, — согласился Кабан, выуживая огурец.

— А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.

— А что ты умеешь?

— Да я что угодно! — Митяй возбужденно вскочил с бревна. — Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи — я никогда от работы не отказывался.

Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один — прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.

— Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, — невнятно закончил Митяй, прикуривая.

— К Хуньке наймись, курей пасти, — поддел Кабан.

После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.

— Хунька — падла, я у него работал как-то. — Глаза Митяя зло заблестели. — Он меня на бабло серьезное кинул.

— А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? — спросил отец Димитрий.

Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.

— Разве священники курят? — удивился Кабан.

— Нет.

— А как же ты…?

— Грешен.

Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.

— Так значит, узнал людей? — снова спросил отец Димитрий.

— Эта, вроде бы, — вдруг засомневался Митяй. — Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…

— А ты просто смотрел? — Кабан сплюнул.

— Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! — огрызнулся Митяй.

— Очко сыграло?

— А ты чего меня подкалываешь? — обиделся Митяй. — Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?

— С каким Петрухой? — поднял бровь отец Димитрий.

— Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, — сказал Митяй, снова присаживаясь. — Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…

— Хороший человек был, — скупо кивнул Кабан.

— Само собой, — согласился отец Димитрий.

— Чего само собой?

— Среди алкоголиков сволочей не бывает.

— Почему так считаешь? — удивился Кабан.

— Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?

— Думаешь, мне много сочувствия перепадает? — враз насупился, помрачнел Кабан.

— Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?

— Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, — прохихикал Митяй.

— Я бы поднял, — заявил Кабан.

— Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?

— Я никому ничего плохого не сделал — вот почему!

— За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, — указал отец Димитрий на бутылку.

— Еще? — тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.

— Наливай!

— Вот! — поднял палец Кабан. — Все пьют.

— Все пьют, да не все выпивают, — промурлыкал себе под нос Митяй. — Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…

— Ты на следующие тосты оставь! — попросил Кабан.

— Короче — дернули!

— Ваше здоровье! — отозвался отец Димитрий.

Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.

— Хунька этот иконой интересовался? — спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.

— Кто знает, — пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.

Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу — как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?

— Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.

— В рай? — осклабился отец Димитрий.

— Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.

— В России всегда так, — покачал головой Кабан, глядя в даль. — Самая скотская страна.

— Чего несешь-то? — Митяй вскочил, встал напротив. — Что тебе не нравится?

— Все мне не нравится. Сколько тебе?

— В смысле?

— Лет сколько, Митяй?

— Тридцать шесть.

— На. — Кабан протянул стакан.

Снова выпили. Отец Димитрий откинулся назад, прислонившись к стволу березы. Изогнутые тонкие ветки нависали над столом, листья медленно колыхались, напоминая рыбок, запутавшихся в водорослях. Разрывы в облаках ширились. Припекало, как летом.

— В твои тридцать шесть ты что видел, кроме пьянки? — продолжил мысль Кабан, хрустя яблоком.

— Что я видел, не твое дело, — рассердился Митяй. — Ты мне кто, чтобы допрашивать? Эта, проповедник нашелся. Вон он сидит, жизни не учит, а тебя кто за язык дергает? Сам-то много видел?

— Я воевал. У меня орден Красной звезды.

— И что толку? Я со школы сбежал, ты, эта, летное окончил. А все одно: сидим тут и водяру жрем. Что, не прав?

— Почему так, отец Димитрий? — повернулся Кабан, впервые прямо взглянув на собеседника.

В глазах у него стояли слезы, то ли от водки, то ли от обиды. Отец Димитрий оторвался от созерцания листьев. Алкоголики замерли напротив: Кабан с налитым кровью лицом и Митяй с пустым стаканом в руках. Оба ждали.

— Пока цели нет, будете водку жрать, — сказал отец Димитрий.

— Нефть, газ — все есть. А сытой жизни нету, — пожаловался Митяй.

— Сытая жизнь — не цель.

— Мне бы хватило, — заявил Кабан.

— Не хватило бы. Снова оказался бы здесь, за этим столом, вот с этой бутылкой.

— А прав он, эта! — неожиданно поддержал Митяй. — Тебе сколько бабла ни дай, все пропьешь.

— А тебе — нет? — огрызнулся Кабан.

— И мне, — согласился Митяй. — Хрен ли их копить?

— Национальная черта: на мелочи не размениваемся, — сказал отец Димитрий. — Нам либо весь мир спасать, либо не стоит и зад с лавки поднимать. Без идеи в России холодно, стынут души… А кто-то еще надеется тут капитализм построить.

— Америка построила как-то, ничего, — заявил Кабан.

— Вот у них там сытая жизнь, — кивнул отец Димитрий. — Всегда полное корыто. Ты долго просидишь у полного корыта, Кабан?

— А так, что ли, нормально? По уши в дерьме. Либо воюем, либо блюем с перепою.

— Все умрут. И пьяные, и сытые. Только в Америке этого не осознают, поэтому довольны. А ты все прекрасно понимаешь. Оттого и не сопротивляешься, когда в дерьмо падаешь. Но это даже хорошо. Как колодец: чем глубже проваливаешься, тем ярче звезды на небе.

— Из колодца не выберешься.

— Было бы желание… Главное, знать, с какой стороны дерьмо, а с какой небо. В России всегда умели ориентироваться.

— Это, ты, батя, про бога сейчас намекаешь? — подсуетился Митяй.

— Не про бога, а про Бога.

— Он, эта, про нас с Кабаном и думать забыл.

— Он смотрит на вас. Прямо сейчас.

Митяй испуганно задрал лицо к небу, Кабан машинально повторил его движение, но тут же опомнился: опустил голову, сплюнул.

— Врешь, — процедил зло.

— Отчего так решил?

— Сдались мы ему…

Отец Димитрий резко поднялся, придвинулся вплотную к Кабану. Тот попробовал отшатнуться, но священник, предвосхитив движение, крепко ухватил за отворот кожанки, притянул. Сейчас, в распахнувшейся шинели, он очень походил на памятник Дзержинскому с Лубянской площади. Даже борода будто бы собралась на подбородке в острый клин.

— У него сейчас нет важней задачи, чем на тебя смотреть, — проговорил отец Димитрий, впритык разглядывая бегающие мутные глаза. — Это я тебе заявляю со всей ответственностью.

Митяй бросил еще один затравленный взгляд на небо, осторожно сдернул кепку: на бугристой голове, в глубине короткой стрижки, белели ровные штрихи шрамов. Отец Димитрий отпустил Кабана и, вернувшись к столу, взял сигарету. Кабан, испуганно косясь на нового знакомого, разлил из бутылки остатки.

— Ну пусть посмотрит, эта, как мы сивуху бухаем… — обреченно вздохнул Митяй, притянув стакан.

— Ему намного обиднее, что ты с ним за всю свою жизнь ни разу не поздоровался, — ответил отец Димитрий, прикуривая.

— Дык, эта…

Глава 7

…к магазину, уже догадался, кого увидит внутри. Потому что у входа был припаркован черный, поблескивающий лакированными боками джип «БМВ». Идеально чистая машина посреди грязи и глубоких луж, заполнивших выбоины асфальта, смотрелась неестественно.

Капитан Федоров знал, что Тарас Хунько очень любит свои машины. У него их имелось две — помимо этого «БМВ» еще белый «Мерседес». Ездить ему было особо некуда, жил он рядом со своей птицефермой, но Хунько ежедневно умудрялся найти повод для выезда: то в магазин, то в гости к председателю, то в церковь. И после каждой такой поездки, иной раз не превышающей расстояние в пару сотен метров, он самолично мыл автомобиль на площадке перед гаражом. Демонстративно, на виду у всей деревни: по нескольку раз меняя воду в ведре, медленно и с наслаждением водил губкой по кузову, залезая в самые интимные места машины, начищал хромированные поверхности, полировал стекла… «Есть гомосеки, а этот автосек», — вспомнилась Федорову чья-то шутка.

Участковый толкнул дверь — массивный железный лист с ручкой через всю поверхность, по диагонали. Усмехнулся, убедившись, что не ошибся: Тарас Хунько стоял у прилавка, напротив продавщицы тети Люды. Маленький, пузатый, с широким ртом и жирной, в складках, шеей, он всегда ассоциировался у Федорова с Джабой Хаттом — персонажем из «Звездных войн». Федоров, понятное дело, никому про эти ассоциации не рассказывал, но про себя иначе как Джабой Хуньку не называл.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — обрадовался Хунько.

Улыбка у него была какая-то незамутненно-детская, задорная, но соседство с немолодым, обрюзгшим лицом и маленькими, колко и настороженно поблескивающими глазками окрашивало эту улыбку в зловещие тона. Так улыбались клоуны в фильмах ужасов.

— Привет, Володя, — проскрипела продавщица.

Тоже вот интересный момент: Федоров родился и вырос в деревне, с пеленок помнил тетю Люду — вначале продавщицу «сельпо», потом, после развала СССР, владелицу магазина «Продукты». Была она для него «тетя Люда» в детстве, осталась «тетей» и сейчас, когда ему уже перевалило за сорок. И опять же, несмотря на его возраст и звание, он был для нее все тем же Вовкой. Нельзя сказать, что проблема эта серьезно волновала участкового, но все же Федорову было интересно: найдет ли он когда-нибудь способ естественно и ненавязчиво перейти с тетей Людой на ты и избавиться от «тети»? Наверное, нет.

— Тебе чего, товарищ милиционер? — спросила продавщица.

— Сигарет.

Тетя Люда, когда накручивала густые русые волосы в крендель на затылке, была просто один в один фрекен Бок из мультика про Карлсона. Сегодня в пользу этого сходства работал еще и ее цветастый сарафан. Продавщица метнулась за угол прилавка — там располагалась табачная секция: весь имеющийся в наличии ассортимент был выставлен в длинный ряд.

Вообще, как давно отметил Федоров, у тети Люды имелось особое представление о маркетинге: она всегда старалась выставить на обозрение максимальное количество имеющихся товаров. Витрина-холодильник полностью занимала длинную сторону магазина, прерываясь только на стол с кассовым аппаратом. За прилавком, по стене, тянулись трехэтажные полки с бакалеей, наглухо заставленные мешками, пакетами, коробками и банками. Первое, что сделала тятя Люда, приватизировав магазин, — это пристроила еще один прилавок к боковой стене, разложив под стеклом хозтовары. Из-за этого торговый зал магазина напоминал богатый склад из фильма «Операция «Ы».

— Одну? — крикнула тетя Люда, не оборачиваясь.

— Две.

Тетя Люда не спросила марку сигарет, она наизусть знала, кто что курит в округе. Вернувшись, выложила на прилавок две пачки «Золотой Явы».

— Запиши на меня, — сказал Хунько.

— Не надо, — отказался Федоров, доставая деньги. — А ты тут чего?

— Да так, поболтать зашел, — весело отозвался Хунько. — Все зову Людмилу Васильевну замуж. Не соглашается.

— Я всегда готова, — подмигнула тетя Люда участковому. — Но только вдовой.

— Типун тебе на язык! — Улыбка Хунько дрогнула.

Федоров знал, что Тарас несколько раз предлагал тете Люде продать ему магазин. Тетя Люда отказывалась. И после каждого такого отказа магазин кто-то поджигал. Впрочем, по слухам, весной к Хуньке наведались из райцентра — тетя Нина проработала тут не один год, знала всех нужных людей — и поговорили по душам. После этого разговора поджоги прекратились, а тетя Люда смогла где-то найти денег на капитальный ремонт. Сейчас они с Хунькой перешучивались, но Федоров понимал: дай им волю, наверное, вцепились бы друг другу в глотки.

— Тарас Григорич, мне с тобой поговорить нужно, — сказал Федоров.

— Всегда рад пообщаться с умным человеком, тем более с офицером, — заверил Хунько, но глазки тревожно пробежались по лицу участкового.

— Пошли, — пригласил участковый и двинулся к выходу.

Как по команде из-за облаков выглянуло солнце — и «БМВ» вспыхнул, как новогодняя елка. Заиграли округлости полированного кузова, полыхнул хром, бликующая лужа под днищем превратилась в поднос, на котором подали этот шедевр немецкого автопрома. Хунько замер на крыльце, залюбовался.

— Смотрел фильм «Кристина»? — поинтересовался Федоров. — Это по Стивену Кингу.

— Нет. — Хунько не сразу оторвался от созерцания машины.

— Зря, посмотри.

— У тебя есть?

— На кассете.

Хунько нажал на пульт, машина мелодично просвистела.

— Крутые ребята давно уже компакт-диски пользуют, — сказал он, открывая дверь. — Давай ко мне, чайку попьем.

В салоне пахло кожей и ванилью. Федоров уселся в удобное кресло и с любопытством принялся разглядывать многочисленные циферблаты и датчики приборной панели.

— Поехали! — скомандовал машине Хунько, поворачивая ключ.

Тихий треск стартера, всего на пол-оборота — и двигатель ожил, заурчал. Хунько, явно рисуясь, прихватил руль двумя пальцами и, развернувшись вокруг памятника Ленину, нырнул в свой переулок. Ни тряски, ни скрипа — амортизаторы работали безупречно, сглаживая все неровности дороги. Действительно, езда в такой машине сама по себе доставляла удовольствие. Правда, длилось оно недолго: Хунько жил в конце переулка, у поля.

Он припарковал машину перед гаражом, хотя ворота, как знал Федоров, были автоматические. Будет мыть, прежде чем загнать, понял участковый.

Федоров по привычке с силой захлопнул дверь и услышал, как Хунько, вышедший следом, шумно втянул воздух.

— Что ж ты так хлопаешь, капитан! — вроде шутливо, но с неподдельной болью в голосе воскликнул он. — Это тебе не ваши ведра.

— Извини, — спрятал улыбку Федоров.

Он знал: был бы на его месте кто другой, Хунько бы не сдержался — обложил бы матюгами с ног до головы.

Высокий забор из коричневого гофролиста — метра три, не меньше. Широкие ворота, сбоку — узкая калитка с электронным замком. Тарас подошел, приложил ключ-таблетку.

— Прошу, товарищ капитан.

Хунько любил намекать, что у себя, на Украине, еще до развала Союза имел отношение к спецслужбам. Предпочитал обращаться к Федорову по званию, причислял себя к офицерам, иногда начинал рассказывать про некие спецоперации, но тут же, вроде как спохватившись, замолкал… То ли врал, то ли нет — проверить было невозможно. Да и не интересовало это Федорова. А что Хунько — трепло, то вся округа знала.

Обширный двор — квадратный участок в два-дцать соток — разделяла на две части высокая перегородка из сетки-рабицы. Левая часть была отдана под птицеферму: перед длинным одноэтажным зданием, пристроенным к забору, медленно расхаживали куры, ковыряясь в жирной, усыпанной звездочками следов земле. Справа, тоже прижавшись к забору, стоял двухэтажный кирпичный дом хозяина. Внешне дом выглядел заурядно, даже уныло: просто прямоугольная коробка с двускатной, крытой ондулином крышей. Однако Федоров знал, что внутри у Хунько все обустроено на высшем уровне, имеется даже сауна с бассейном. Пространство перед домом было выложено разноцветной зигзагообразной брусчаткой.

За домом виднелась будка грузового МАЗа, у ближайшего торца, из-под навеса, выглядывал породистый зад белого «Мерседеса». От колес машины к воротам вели две рыжие грязевые колеи, смотревшиеся на каменной мозаике уродливыми рубцами. Федоров покачал головой, заметив следы: это значило, что Хунько умудрился сегодня еще и на «Мерседесе» прокатиться.

— Слушай, как ты вонь эту терпишь? — спросил участковый, кивнув на кур.

— Так своя вонь, не чужая, — осклабился Тарас. — Для меня она баблом пахнет.

Соседи уже давно жаловались на ужасный запах от Хунькиной птицефермы. Тарас поставил трехметровый забор: по его уверениям, это полностью решило проблему. Судиться с бизнесменом деревенским жителям было дороговато — отстали. Однако находясь сейчас внутри двора, Федоров вынужден был признать: по сравнению с вонью внутри наружу пробивался всего лишь легкий запашок.

— Ты бы их в стойлах держал, что ли, — посоветовал Федоров.

— Мало понимаешь в птицеводстве, товарищ капитан. Кура, она на месте сидеть не должна, она от этого продукт некачественный дает. Я с того и делаю всех конкурентов, потому что птица у меня в естественных условиях несется. Вон петухи, видишь? Племенные быки! Сам подходить боюсь.

— Ну а так санинспекция постоянно трясет.

— Она трясет не за кур, а за кошелек. Я тут хоть мрамором все выложу — им один хрен.

— Это да, — признал участковый.

Крыльцо перед входом считалось особой гордостью хозяина. Два чугунных столба, выполненных в виде стволов деревьев, поддерживали полукруглый навес, увитый металлическими виноградными лозами, под козырьком на мощной цепи — светильник, стилизованный под газовый фонарь. Хунько уверял, что за всю эту икебану выложил две с половиной тысячи долларов. Возможно, не врал.

Когда подходили, дубовая дверь с наложенной поверху узорчатой кованой решеткой распахнулась. Вышел Толик, узбек, числившийся у Тараса кем-то вроде управляющего. Федорову было известно, что по паспорту он Тахир, но Толик привычнее. Следом за Толиком неожиданно вышла Клавдия Степановна, местная старушка, в клеенчатом пальто и длинной шерстяной юбке, из-под которой массивными утюгами торчали галоши. Увидев участкового, даже подпрыгнула от неожиданности.

— Здравствуй, Володя, — прошелестела испу-ганно.

Тетя Клава значилась в деревне колдуньей. Ну, то есть колдуньей она стала после развала СССР, раньше наоборот — работала в райкоме. Но никого это не смущало. Старшее поколение рассказывало, что бабка ее тоже в свое время по колдовской части значилась. Федоров относился с пониманием: чем еще бывшей партийной работнице на жизнь заработать? Тем более что вид она имела подходящий: маленькая, сгорбленная, с длинным носом — вылитая Баба-яга из мультфильма «Ну, погоди». Голос у нее был тихий, но пронзительно-шипящий. Федоров уже хотел поинтересоваться, что она тут делает, но не успел.

— Ну как? — требовательно спросил Тарас.

— Все сделала, все решила, — затараторила колдунья. — Окна до завтрашнего утра не расшторивай, понял? И вот это не снимай.

Оттопыренный кривой палец угрожающе ткнул вверх. Ручка у старушки была маленькая, сморщенная и худая до синевы — не рука, а куриная лапа. Федоров поднял глаза: к чугунным завиткам светильника был привязан пучок высохшей травы.

— Понял, — серьезно сказал Хунько. — Толик, проводи.

— Хорошо! — по-восточному певуче растягивая гласные, кивнул Толик.

— И вот это чтобы быстро смыл! — Тарас обличающим жестом указал на следы колес. — Понял?

— Сейчас сделаем, хозяин, — засуетился узбек.

— Вот то-то! Пошли.

— Володя, — окликнула тетя Клава.

— Чего? — Федоров изумленно обернулся.

— Ты не зайдешь ко мне?

— Зачем это, тетя Клава? Погадаешь?

— Разговор… Ладно, сама как-нибудь зайду.

— Ну давай, — пожал плечами участковый.

Широкий холл с вешалками по обеим сторонам двери. Арка с двустворчатой стеклянной дверью. За ней гостиная. Стены обшиты состаренным деревом, толстые балки под потолком. Огромный, в полстены, камин. По бокам высокие окна, наглухо закрытые плотными шторами. Стойка бара с крутящимися стульями, частокол бутылок на полках. Помещение вполне сгодилось бы на роль небольшого салуна для съемок вестерна.

— Чего у тебя тетя Клава делала? — поинтересовался Федоров, заметив над окном, на карнизе, пучок травы.

— На удачу заговаривала.

— Веришь в это?

— А мне один хрен. Лишним не будет. — Хунько, обогнув стойку, занял место бармена. — Чего налить, капитан?

— Виски, — заявил Федоров, оседлав стул, похожий на вбитый в пол гвоздь.

— Одобряю!

Тарас достал из-под стойки пару массивных граненых бокалов, прихватил со стены нарядную бутылку. Плеснул. Чокнулись, выпили. Хоть и бокалы американские, и виски вместо водки, а пьем залпом, отметил Федоров. Хунько облизнул губы и стал еще больше похож на Джабу Хатта.

— О чем говорить хотел? — хриплым после алкоголя голосом спросил он.

— Отец Андрей, настоятель наш, руку где-то сломал. Слышал?

— Откуда? — поднял брови Хунько.

— Деревня. Слухи быстро разносятся.

— Я слухи не собираю.

— А я вот прислушиваюсь. Говорят, видели его вчера с двумя бугаями. Не из местных. Говорят, очень на твоих ребят похожи.

— Вранье, Владимир Николаич. Опять Черемезовы, небось, наябедничали. Покою мне от них нету, все жалуются и жалуются. Завидуют, шакалы гнилые.

— Черемезовы тут ни при чем. И без них глаз достаточно. Хочу с твоими охранниками поговорить.

— О чем? — Хунько снова плеснул в бокалы. — Что ты им скажешь? Не ломал ли кто из вас руку местному священнику? Надеешься, кто-то расколется?

Федоров взял тяжелый стакан — стекло на дне в пару сантиметров толщиной, — поболтал виски. Выпил, не чокаясь.

— Я ведь найду, — не глядя на Тараса, тихо заявил он.

— Сомневаюсь.

Хунько лихо вбросил виски в открытый рот, сморщился, потряс головой, вытер губы рукавом.

— Не нравится мне этот отец Андрей. Мутный он какой-то. У меня, признаться, были подозрения, что это он икону слямзил.

— И людей завалил?

— Кто их там разберет, бородатых, на что они способны. Я не знаю, кто с ним поработал. Но это больше не повторится.

— А ты кто такой, чтобы решать, с кем «работать», а с кем нет? — Федоров в упор посмотрел на Тараса.

— Я свои границы вижу, капитан. — Хунько придвинул ногой стул, уселся напротив. — И за них не выступаю. Но и ты не наглей. Я тут половину алкашей халтурой обеспечиваю. Одних налогов на пол-лимона в год плачу. Это моя деревня. Я не меньше тебя в порядке заинтересован.

— Плохо ты заговорил, Хунько. Нагло.

— Чего?! — Тарас откинулся назад.

Рот его растянулся в задорной улыбке, но глаза заискрились бешенством. Хунько втянул голову в шею, отчего из-под воротника рубашки выперла жирная складка, как брюхо у жабы. Настолько разительной была эта метаморфоза — был человек, а стал упырь, — что Федоров поначалу испугался. Но испуг почти сразу смыла злость: он подобрался, готовый вскочить, перелететь через стойку и, схватив жирного червя за загривок, извозить рожей по рядам бутылок. Вот только пусть хоть слово вылетит из этого детского рта, один намек на звук… Но Хунько, видимо, разглядел что-то в лице участкового: обмяк, снова приняв человеческий облик.

— Все, все, все! — быстро проговорил он, подняв перед собой пухлые ладони.

Глаза его потухли, только где-то в глубине засела злоба. Хунько обид не забывает — это Федоров знал.

— Все. Понял. Перенервничал сегодня. Бывает, сам понимаешь, — зачастил Тарас. — Моих там не было. И больше не будет. А те, кто был, будут наказаны. Договорились? Поп сам виноват, с кулаками набросился. Я с ним рассчитаюсь. И за причиненные неудобства, и за травму. Решим. Забыли. Давай мировую.

— Просто всё у тебя, — процедил Федоров, беря стакан.

— А чего усложнять? Поп заяву накатал, что ли? Чего ты впереди паровоза бежишь? Я виноват, я признаю. Готов заплатить за глупость. По закону что полагается? Тот же штраф.

Федоров тяжело посмотрел на Тараса — была в его словах логика. И резон. И обсуждать вроде бы больше нечего. Покаялся бизнесмен, готов возместить ущерб. И главное — поп-то действительно не сказал ничего. И не скажет.

— Вот еще что, — спохватился Хунько. — Совсем забыл. Я же тебе тут…

Он почти бегом рванул из бара через внутреннюю дверь. Федоров, снова поболтав стакан, выпил и закурил. Послышались приближающиеся шаги: хозяин вернулся с длинным кейсом, обитым черной кожей.

— Вот. У тебя тут день рождения был…

— Ну да, — кивнул Федоров. — Пару месяцев назад.

— Так я об том же, — радостно заулыбался Тарас.

Он плюхнул кейс на стол, развернул к участковому.

— Поздравляю. Ты же у нас заядлый охотник.

Федоров знал, что внутри. Он неспешно затянулся, потушил сигарету в пепельнице и придвинул к себе кейс. Щелкнул замками, откинул крышку. На красном бархате лежало ружье. Вороненые стволы, ореховый приклад, развинченный на секции шомпол, узорная масленка… Двустволка. Holland & Holland.

— Надеюсь, на охоту как-нибудь вместе съездим. — Хунько провел пальцем по изгибу приклада.

— Съездим, — кивнул Федоров, вытаскивая стволы из футляра. — Если захочешь.

— Ну вот и договорились. Так?

— Знаешь, Тарас…

Глава 8

…неизвестно, но можно предположить, что из-за этого самого дела. С другой стороны — участковый к Хуньке и просто так, бывало, захаживал. Тот его подкармливал. «Подкармливать» — этим термином Клавдия Степановна обзавелась лет пять назад. То ли где-то услышала, то ли прочитала. Ей казалось, что он очень точно передает суть этого позорного сосуществования чиновников и бандитов-спекулянтов.

— А сама-то ты кто? — тут же откликнулся внутренний голос. — Колдунья из бывших партаппаратчиков? Хунька и тебя прикармливает. За веники твои и бормотания вон сколько отвалил.

— Помолчи уже, дура! — произнесла Клавдия Степановна вслух.

И тут же воровато огляделась: нет, все нормально, в переулке никого. Имелась у ней такая проблема — внутренний голос. Для кого-то, может быть, образное выражение, а для Клавдии Степановны самая что ни на есть реальность. Бывало, такие словесные баталии в голове разыгрывались, что ум за разум заходил. Тайком от местных в районную поликлинику даже ездила. Врач успокоил бабку: никакого раздвоения личности, просто особенности самовосприятия, зато не скучно.

Что верно, то верно. Скучать внутренний голос не давал. Принадлежал он женщине — не старой, лет под пятьдесят. У Клавдии Степановна давно сложился ее образ: крупная высокая, с короткой стрижкой, очень похожа на актрису Нонну Мордюкову. Обращалась по имени-отчеству, держалась в рамках приличий, но ехидные ее вопросы всегда били в цель. За это Клавдия Степановна с ней не церемонилась, называла Нонкой-шалапуткой, иной раз, в пылу спора, могла и матом приложить.

Клавдия Степановна, когда выходила утром из дома, оделась по погоде: с утра дождь был. И сейчас, когда сквозь прореженные тучи стало проглядывать солнце, в вязаной кофте и пальто становилось жарковато. Она остановилась у калитки Чертковых, чтобы перевести дух. Обернулась: в конце переулка, у высокого забора, виднелась Хунькина машина — большая, черная, с блестящими металлическими полосами. Зачем такая бандура одному человеку? Не меньше «рафиков», что раньше от деревни до Калуги ходили. Как-то они, эти черные, называются…

— Джипы! — подсказала Нонна.

— Все-то ты знаешь, — с издевкой похвалила Клавдия Степановна.

— Да и тебе бы, мать, не мешало. В двадцать первом веке, небось, живешь-то.

— Слушай, подруга…

Забор у Чертковых был старый, покосившийся, редкие доски хранили следы зеленой краски. За забором, в зарослях облетевшей сирени, стоял одноэтажный дом, тоже зеленый. Вообще, в деревне было много зеленого: мужики, что на заводе работали, однажды, лет тридцать назад, еще при СССР, приволокли несколько бочек этой краски — что-то там на складе то ли списали, то ли забыли оформить при инвентаризации… Вся деревня тогда этой краской выкрасилась, до сих пор оттереться не может. Чертковы вот тоже. Хотя Надька, владелица, конечно, аккуратно все сделала: сам сруб зеленый, а резные элементы — наличники и свесы крыши — белые. Маленький, с аккуратной полумансардой, дом смотрелся очень нарядно. Но давно уже тут никто не жил, с тех пор как Надька вслед за мужем, Борисом Сергеевичем, на кладбище перебралась. Дом как-то обмяк, краска облупилась, рубероид на крыше лоскутами поотлетал… И вот сейчас показалось Клавдии Степановне, что из слепого окна, залепленного пылью, смотрит кто-то. Длинное белое лицо…

— Блик солнечный, чего всполошилась-то? Завязывай со своим колдовством — мерещиться ничего не будет!

— Шла бы ты! — осерчала почему-то Клавдия Степановна.

Сердце от той рожи, в окне померещившейся, ёкнуло, зашло куда-то за ребро и там застряло. Клавдия Степановна даже пощупала под грудью, не выпирает ли из-под кожи пульсирующий желвак. Еще раз присмотрелась: нет, пустое окно. Тут как раз солнце за тучу зашло, отблески на стекле потухли, и стало видно часть комнаты с буфетом. Клавдия Степановна вспомнила, что в этом буфете у Надьки стояла хрустальная ваза, всегда полная конфет.

— Пойдем, колдунья, — с грустной улыбкой покивала Нонна.

— Скоро и мой дом так вот, с пустыми окнами…

— Васька со своей приедут, в наследство вступят.

— Где там! Продадут если только. Да кто ж его купит, в нашей глухомани?

— У тебя яблони какие! Вишни. Как дача кому-никому да сгодится.

Клавдия Степановна вышла из переулка на площадь. Возле двери магазина замерла знакомая фигура — Федор: тельняшка из-под мятого телогрея, галифе, кирзачи. Левый ус традиционно задран кверху — всегда любил подкручивать, как гусар.

— О! Любовь твоя за водкой выбралась, — пошутила спутница.

— Молчи, понимала бы что! — смущенно прошипела Клавдия Степановна.

— Здорова, Клава! — крикнул Федор Иваныч, передумав заходить в магазин.

— Привет героям-танкистам! — задорно отозвалась Клавдия Степановна. — Как живешь-можешь?

— Да потихоньку.

— За пол-литрой?

— Обижаешь, подруга. Внучек ко мне сегодня заскочит, надо что-то к чаю.

— Внучек! — фыркнула Нонна. — Сбрендил на старости лет.

— Познакомишь, может быть? — Клавдия Степановна обрадовалась посетившей ее идее. — А то все говорят, говорят, а я и не видела.

— Дык ты заходи ко мне. Часам к пяти, значит.

— Есть, товарищ лейтенант, — звонко отрапортовала Клавдия Степановна.

— Ты еще замуж попросись! — посоветовала Нонна. — Только не забудь белье кружевное нацепить, как рабыня Изаура.

Федор скрылся за дверью — его фигура смутно прорисовалась сквозь грязноватое витринное стекло. На миг в разводах пыли мелькнуло то самое — длинное, белое: то ли лицо, то ли лошадиная морда. Но Клавдия Степановна ее не заметила. Она пошагала наискосок через площадь, прямо по газону перед памятником.

От газона тут, правда, осталось одно название: сектора усыпанной мусором земли, огороженные раскрошившимися бордюрами. А ведь было время, когда вокруг Ленина росли голубые елки, монумент опоясывали толстые цепи, висящие на чугунных столбах. Эти цепи они с Петром Николаевичем, председателем, заказывали в Москве, на заводе ЗИЛ. А теперь от былой красоты остался один Ленин. Высокий, метра под три, постамент, с квадратными следами от содранной мраморной плитки. Фигура вождя без каноничной кепки и вытянутой руки. Скульптор запечатлел Ленина в движении — стремительном, легком: правая нога вперед, плащ приподнят порывом ветра… От елок по периметру даже пеньков не осталось, а он все спешит куда-то.

— Ну что встала-то? — поинтересовалась Нонна.

— Вон там он стоял, — показала на угол газона Клавдия Степановна.

— Кто?

— Федор.

Было это после войны. Сорок седьмой год. Девятое мая. Торжественное собрание возле Ленина. Клавдия Степановна, тогда просто Клава, пионерка, на линейке. И Федор, молодой ветеран, боевой танкист, грудь в медалях. Кажется, она его только тогда и заметила — до этого даже не видела, пусть и жили в одной деревне. Тот день даже сейчас перед глазами стоит, как цветная фотография.

— Любовь с первого взгляда! — хмыкнула Нонна.

— Выходит так! — спокойно согласилась Клавдия Степановна.

— А что ж ты упустила-то?

— Жизнь так сложилась. Пока подросла, он женился. Потом, когда развелся, я уже замужем. Сын, второй…

— Ну Сашка, муж-то, тебя за дело бил.

— За дело, — согласилась Клавдия Степановна.

— Надо было к Федору не ночами бегать, а с детьми перебираться. Не ходили бы сейчас, как два огрызка.

— Где ж ты была, советчица, в шестьдесят первом году?

— Деньги обменивала.

Клавдия Степановна выбралась из грязи газона, обтерла галоши о край бордюра. Возле ее переулка, на краю площади, раньше, при Союзе, стоял навес с лавочками. Вечерами там собиралось деревенское общество. Место называлось «парламент». Много было народу. Популярнее телевизора развлечение: сплетни-анекдоты, политика-работа… Клавдия Степановна не любила эти сборища. Быстро проходила мимо, отмахивалась от приглашений. Вся земля вокруг навеса была выстлана ковром семечной шелухи. А она — партийный работник, образованный человек. О чем с этими харями говорить?

А вот теперь, когда деревня одичала, а люди кто разъехался, кто поумирал, Клавдия Степановна до слез тосковала по этому ежевечернему сборищу. По людям. По спокойным лицам. Почему спокойным? Потому что знали про завтрашний день всё: утром на работу, вечером домой. И так до конца. Как говорили в старом советском фильме: «Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость?» А сейчас и жизни нет, и помереть страшно.

— Счастье только оглядываясь разглядеть можно, — поддержала Нонна.

— Кому и оглядываться не на что…

Клавдия Степановна осеклась, вытащила изо рта несколько черных волосков. Откуда они — волнистые, толстые? Как из овчинного тулупа выщипаны. Обтерла пальцы о юбку. На месте «парламента» из земли еще торчали короткие обрезки труб — туда были вставлены бревна навеса. Вот кто его разобрал? Неизвестно. Просто как-то утром шла в магазин, глядь — а «парламента» нету. Как деревня умирать стала, начались такие сюрпризы. Исчезли кадки с цветами перед памятником, цепи ограды. Кто взял — неизвестно. Появился высокий забор у соседей. Новые хозяева въехали. А старые где, Фирсовы? Неизвестно. Пропала маршрутка, что до Калуги ходила. Почему — опять неизвестно. И люди перестали общаться между собой, в гости друг к другу ходить.

— Ну ты-то, положим, и не ходила ни к кому, — заметила Нонна.

— Ну что ты рассказываешь! Надька Черткова — моя лучшая подруга была.

— Ага. И единственная.

— Просто люди как-то поменялись после развала Союза…

— И не говори. Я лично знаю одну пламенную коммунистку, которая в экстрасенсы переквалифицировалась.

— У меня бабка колдуньей была, между прочим. У нас это в роду. Ты же видела ее записи?

— Дуришь людей.

— Ничего не дурю. У меня, если хочешь знать, иной раз слова сами в заговоры складываются. Я и не знала никогда таких. Это все серьезнее, чем ты думаешь.

— Главное, люди верят, правильно? — хитро подмигнула Нонна.

— И что? Им тоже так спокойнее. Кому от этого плохо?

Клавдия Степановна зашла в свой переулок. И тут же, вскрикнув, замерла. Это становилось уже похоже на галлюцинацию. Бледная вытянутая рожа — как маска арлекина — мелькнула в залитой водой колее. Теперь даже успела разглядеть в подробностях: долгий нос, кривые губы, темные провалы глазниц. На блики уже свалить было нельзя — солнце затянуло в облака.

— Что это? — прошептала Клавдия Степановна.

И снова на языке шершавый клок — спутанный пучок черных волос. Щетина.

— Что это? — во второй раз получился истеричный крик.

— Колдовством меньше занимайся, — посоветовала Нонна.

Судя по голосу, она тоже была испугана. Клавдия Степановна всмотрелась в лужу: никого, просто кусок кирпича торчал у края, отражаясь в грязной поверхности воды. Нет — было лицо. И не у кирпича, а чуть рядом, где кленовый лист. Или не было?

— Вернись к Федору, мать! Он поможет. Помнишь, как он Сашку твоего оприходовал?

— Глупости, — слабо возразила Клавдия Степановна.

— Просто иди к магазину. Он сейчас выйдет, пойдете к нему.

— Нет. Неудобно. Несколько лет уж не заходила. А тут…

— Вот и расскажи ему про церковную сторожку.

— С ума сошла?

— Но Хуньке-то рассказала?

— Он верит во все это. Сама видела. Сразу же пригласил бизнес заговорить.

— Федор тоже поверит…

— Где там! «Скорую» вызвать посоветует.

Клавдия Степановна уже справилась с эмоциями — страх отступил. Рационально обосновать происходящее все еще не могла, но силы бороться со сверхъестественным объяснением появились. Чем черт не шутит.

— Чего?

Снова солнце: но свет какой-то бледный, лунный будто бы. И не жарко. Даже знобко как-то. Захотелось закурить. Второй раз в жизни. Первый раз был у Федора — когда сбежала к нему ночью, тоже в первый раз. Федор… Поможет, права Нонка.

Клавдия Степановна решительно развернулась и пошла по переулку обратно. Оказалось, что успела зайти далеко вглубь: выход на площадь оказался метрах в ста. По бокам тянулись высокие, из сплошных серых досок заборы. Когда успели огородиться? Раньше и в голову никому не приходило такие глухие ограды ставить. А теперь, как только кто из новых хозяев заезжает — сразу стену. Не хотят на мир смотреть. И правильно это, наверное: чего на него смотреть, если грязь одна кругом.

— Чего затихла-то? — спросила Клавдия Степа-новна.

— Не туда идем, мать, — после долгой паузы прошептала Нонна.

И правда: стиснутый бугристыми изгородями переулок вел под горку — приходилось упираться ногами, чтобы не сорваться на бег. Автомобильные колеи исчезли, да и не проехала бы здесь машина — слишком узко. Сквозь мокрую глину, перемешанную с гравием, пробивались жесткие пучки травы. По земле петляла тропинка. И вдруг вывела на пустырь. Прямо поперек дороги стоит дом. Одноэтажный, старый, весь какой-то покосившийся. Пятна бледно-голубой краски на досках, два окна с маленькими форточками, закрытое крылечко с ячеистыми оконными рамами, шиферная крыша со слуховым окошком — само окно отсутствовало, в глубине проема виднелись почерневшие от сырости стропила. У крыльца рос дуб, толстый слой опавших листьев покрывал крышу терраски. Тропинка вела прямо к входной двери, обитой коричневым, пузырчатым от сырости оргалитом. Несмотря на явную запущенность, дом был обитаем: в одном из окон из-под тюлевой занавески сочился свет. Судя по всему, это был край деревни — за домом виднелись заросли кустов, переходящие в потрепанный ельник. Солнце снова скрылось за тучами, и все вокруг вы-цвело, как на старой фотографии.

— Чей это дом? — пискнула Нонна.

— Не знаю. — Клавдия Степановна остановилась, тяжело дыша. — Не видела такого.

— Вспоминай, идиотка! — жалобно приказала Нонна. — Всю жизнь тут прожила!

— Не визжи! — пытаясь скрыть страх грубостью, одернула Клавдия Степановна. — Сейчас разберемся.

— Внутрь не заходи!

— Без тебя понимаю.

И тут она сориентировалась: справа, чуть сзади, на фоне туч был виден кусок синего купола с крестом. Не так далеко и ушла. Надо просто обратно по переулку, потом повернуть — и всё.

— Поняла, дура?

Клавдия Степановна развернулась и поспешила обратно. В горку шла туго: к галошам липла глина, ноги разъезжались на скользкой земле. Пару раз оступалась в глубокие лужи, набирала в ботинки ледяной осенней воды. Ветер разгулялся не на шутку: с пронзительным криком с креста сорвалась ворона, затрепыхалась грязной тряпкой — но смогла расправить крылья и унеслась куда-то по диагонали. Клавдия Степановна опустила глаза. И вздрогнула: выцветший дом опять стоял на пути.

— Мамочки!

— Заткнись, истеричка!

— Что ж это такое-то, Клава? Куда нас твое колдовство закинуло-то, а?

— Молчи.

— Ты понимаешь, что сейчас творится? Понимаешь, что это невозможно?

— Заткнись, сказала!

В доме действительно горел свет. В одном окне. За занавеской не видно подробностей. Но определенно лампочка под потолком. Единственное цветное пятно. Остальное — оттенки серого и коричневого. Четырехскатная крыша. Мох и листья, застрявшие в изгибах шифера. Коньки крыты ржавой жестью. Через слуховое окно видны толстые гвозди, насквозь пробившие доски обрешетки. С одной стороны крыльца перила: шершавый, в заусенцах, брусок.

— Не ходи туда! — шепотом, испуганно.

— Давай еще раз попробуем.

Клавдия Степановна развернулась. Снова сверилась с колокольней. Пошла прочь.

— Покричи!

— Кому? А если эти услышат?

— Они и так знают, что ты здесь.

— Ладно, не мешай.

Жуткое это было ощущение: вроде вокруг дома, в них люди — а никого нет. Не докричишься. Знакомое чувство — как будто мир вокруг обезлюдел. Первый раз это чувство возникло лет пять назад. Прихватило как-то сердце. И не отпускает. Что делать? Кое-как собралась, поковыляла к магазину. Таксофон там на стене. Была надежда, что встретит кого по дороге. Встретила: незнакомый хмурый мужик. Постеснялась. Добралась, набрала номер. Дежурная по «Скорой» и говорит: машин нет, ждите. Вот тогда-то Клавдия Степановна впервые ощутила приступ одиночества: показалось, что попала в сон. И сейчас то же самое, но глубже, безысходнее. Небо, земля, деревья, дома — все есть, только людей вокруг нет. С головой погрузилась в это тяжелое, больное видение.

Клавдия Степановна решила сосредоточиться на дороге. Узкий коридор переулка забирал вправо. Как раз в нужном направлении. Заборы сколочены из потемневших, местами гнилых досок разной длины. Но неровный верхний край все равно был выше человеческого роста. Между досками — довольно большие щели. Однако Клавдия Степановна боялась заглядывать. Вдруг там ничего нет? Вроде бы за заборами росли деревья: ветки свешивались в переулок, колыхались на ветру. Комковатые облака ползли по небу в сторону колокольни, очень ясно отражаясь в лужах…

На секунду отвлеклась — и все: снова на пустыре перед страшным домом.

— Они не отпустят. — Нонна обреченно покачала головой. — Так и будешь ходить.

— Значит, загнусь в дороге.

Клавдия Степановна решительно развернулась. Опять пошла. Усталость медленно растекалась по ногам. Галоши тянули вниз. Но это, наоборот, распаляло злость. Злоба придавала решимости. Оторваться от чертова дома! Вырваться! Клавдия Степановна даже заныла какой-то коммунистический марш. И тут ожила колокольня — звонко растекся по сырому небу медный удар. Потом еще один. И еще. А дальше — бодрый перезвон клубами покатился над деревней. И тогда Клавдию Степановну осенило.

Она закрыла глаза, вытянула руку и пошла наощупь, чуть касаясь пальцами склизких, шершавых досок забора. Только бы не прекратился звон! Только бы хватило времени! Колокола били то справа, то слева — и Клавдия Степановна послушно поворачивала на звук. Торопилась как могла, спотыкалась, пару раз даже, не удержавшись, падала на колени. Но, не обращая внимания на боль, хромая, ковыляла дальше. Пальцы считали доски, проваливались в щели, снова скользили по дереву. Но вот звон оборвался, еще какое-то время в воздухе, как послевкусие, тянулся медный отзвук… И в этот — самый последний — момент Клавдия Степановна вдруг нащупала пустоту. Забор кончился!

Она открыла глаза, боясь снова увидеть перед собой мертвый дом. Но нет, получилось: перед ней был ее родной переулок. Вот дача Сергея Михалыча, дальше флигелек Мошкаревых. А за ним уже виднеется ее крыша.

— Ура, товарищи! — прошептала Нонна.

— Учись, сыкушка! — устало выдохнула Клавдия Степановна.

Не отрывая взгляда от родной крыши, она, хромая, доковыляла до своей калитки, откинула проволочную петлю, проскакала по тропинке между кустами, взобралась на крыльцо…

— Все! — выдохнула Клавдия Степановна, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла.

Уселась на лавочку на терраске, двумя горстями размашисто отерла пот с лица.

— Все! Сейчас переоденусь, и к Феде. Жили порознь, так хоть подохнем рядом.

— Правильно, мать!

Клавдия Степановна тяжело поднялась — коленки саднили и, казалось, разогнулись со скрипом — дернув обитую дерматином дверь, вошла в дом. Машинально скинула галоши под вешалку; шлепая мокрыми чулками, пошла по коридору. Поймала себя в зеркале: грязное клетчатое пальто, сбившаяся юбка с пятнами мокрой земли на коленках, лезущие из-под платка смоляные волосы, носатое, длинное, белое до синевы лицо с глубоко запавшими глазами и еле заметной улыбкой в складке тонких губ.

— Беги, Клава! — истошно завизжала Нонна.

Клавдия Степановна дернулась к двери, но…

Глава 9

…мялась под ногами, как пластилин. Глина была ярко-рыжая, и поэтому у всех, кто возвращался от могилы, подошвы будто горели огнем. Юрий Григорич тоже подошел к краю, взял с холмика комок — липкий и холодный — и бросил вниз, на обитую красной материей крышку. Могильщики уже принялись за работу, рушили остриями лопат шершавую насыпь, и поэтому он не смог разобрать среди тревожной дроби падающей земли своего удара. По стенкам ямы торчали бугристые корни, остро белели обрубками срезов. Односельчане молчали, пригорюнившись. Юрий Григорич тоже молчал, курил. Вот и все, что запомнилось о похоронах.

Лет пять назад… — он посмотрел на дату: да, пять лет прошло. Почти ровно, тоже осенью… но что уж теперь. Холмик был окружен аккуратным бетонным бордюром, у изголовья торчал невысокий, кряжистый крест из темно-серого гранита. Чуть выше перекрестья, над именем и годами жизни — фотография. Та, что когда-то стояла на книжном шкафу: тетка Ульяна на ней еще не старая, смотрит весело, даже озорно, толстая черная коса накручена вокруг головы, как вязаная шапка. Юрий Григорич помнил, что давно, еще в детстве, движимый любопытством, заглянул на оборот фотографии — там стояла дата: 1947. Чему радовалась тетка Ульяна в сорок седьмом? Муж на фронте погиб, детей нет…

А вот теперь и сама в земле — и только он, Юрий Григорич. Хотя нет, помнится, на поминках суетился какой-то, маленький, плотно сбитый. Представился, обозначил родство — спьяну и не разберешься: внук брата теткиного мужа. Что хотел? Бумаги подписать, насчет наследства — дома то есть деревенского. Да бери, не жалко, внук брата мужа… Он, наверное, за могилой и следит. Вон памятник справил. Сам Юрий Григорич с похорон тут не был. Его заботами так бы и остались у тетки Ульяны деревянный заборчик да деревянный крест.

Сейчас же все было чин чином: и памятник, и цветы, и крепкая ограда из арматурных прутьев, даже с декоративными элементами: железными шарами-навершиями по угловым столбикам. Столик на одной железной ноге, по бокам — две лавочки, сваренные из уголков. Пристойно, пусть и пооблезала краска, и мох разросся в складках ограды, подгнили доски столешницы… Нет, следит за могилой сын брата мужа. И весело глядит тетя Уля с фотографии. Слабоватый повод для улыбки, но бывает, что и такого нет.

Юрий Григорич скинул проволочную петлю, распахнул низкую калитку — протяжный скрип пронесся по кладбищу. Стол, лавочки, земля — все было щедро посыпано разноцветными листьями. Два клена росли в ногах тетки Ульяны. И дальше, за оградой, еще два. Золотые, красные, коричневые листья подсвечивало заходящее солнце — деревья, казалось, светились изнутри. На кладбище преобладали березы — по сути, весь погост находился в березовой роще, клены росли только по периметру. И вот еще тут, островком, в ногах тетки Ульяны.

Хотел Юрий Григорич скинуть листья со стола, но не стал — так оно красивее. Уселся на лавочку, достал бутылку, стакан, пару яблок.

— Здравствуй, тетя Уля.

Заросший полевой травой холмик был весь покрыт кленовыми листьями, как заплатками. Юрий Григорич налил, выпил, закусил. Неспешно размял папиросу, прикурил. Посидел некоторое время в раздумье, затягиваясь и покусывая свешивающиеся над губой волоски усов.

На кладбище было тихо. Ветер, весь день гонявший облака, расчистил небо и, удовлетворенный результатом, стих. Солнце, смутно видное сквозь березовые стволы, уже коснулось далекой кромки леса. В разогретом за день воздухе носились душистые осенние ароматы: мокрой земли, сухой травы, кисло-сладкой, тронутой первым заморозком антоновки — и все это с горьким привкусом дыма от костров.

— Извини, что так долго не заезжал. Хотя и смысла в этом никакого нет… Тебе-то уж точно все равно.

В деревне осенью жгли листья. В детстве Юрий Григорич всегда отпрашивался на осенние каникулы к тете Уле. Именно из-за этих осенних костров. Они с друзьями любили гулять по улицам студеными вечерами, когда над землей стелился горький, пахучий дым — настолько густой, что под фонарями явственно проступали световые конусы. А в черноте садов горели, переливаясь и играя на ветру, багровые пятна тлеющих углей. Юрий Григорич четко знал, когда закончилось его детство: в тот момент, когда он не поехал в деревню смотреть на осенние костры.

— Надеюсь, не в обиде на меня? Сама понимаешь, дела, заботы. Личная жизнь, потом две дочери… Правда, теперь снова один. Вот теперь-то все чаще думаю, как бы оно сложилось, если бы Ленка жива была…

Тетка Ульяна на фотографии все так же весело улыбалась. Юрий Григорич не был уверен, что фото выбрано правильно. Красивая, конечно, на ней тетя Уля, но слишком уж на себя не похожа. Она постоянно в платке ходила, в том числе дома. И никогда не повышала голос, даже когда ругалась. От этого гнев ее выглядел страшнее. Впрочем, жизнь в деревне под присмотром тетки была настолько вольной, что нарваться на ее гнев — это нужно было очень постараться. Юрий Григорич даже жил отдельно: на втором, мансардном этаже ветхого сарая, что стоял в глубине сада. Обустроил себе там комфортное жилье и упорно обитал в нем чуть ли не до первого снега, когда два толстых одеяла уже не спасали от ночного холода.

— Да, видишь, все прекрасно помню, — покивал Юрий Григорич, закусив яблоком. — Много чего. И варенье твое, и пирог с малиной. И даже тот сундук, в который ты мне не разрешала заглядывать. Все детство мечтал найти ключ и узнать, что внутри. Так, видишь, и не узнал. Наверное, как раз в сундуке икона и хранилась…

Пространство вокруг могилы было выстлано серой брусчаткой, укрытые опавшими листьями плитки кое-где разошлись, кое-где вздыбились. За холмиком тетки оставалось свободное пространство — как раз еще на одно захоронение.

— Для кого место придержала? — спросил Юрий Григорич.

И, не дождавшись ответа, снова выпил. Мельком отметил, что нужно сбавить темп — действительность уже начала плавно покачиваться, сумеречное кладбище расплывалось перед глазами.

— Был бы Иваныч свободен, вместе помянуть бы пришли, — сказал Юрий Григорич, оценив количество водки. — Но у него внук сегодня гостит. Просил при нем не распивать.

Снова закурил. На периферии сознания, где еще теплился трезвый здравый смысл, крутилась мысль: как умалишенный, пришел на кладбище поговорить с фотографией мертвой тетки. Но мысль эта почти не беспокоила. В Америке для этого личных психиатров заводят, а в России только с мертвыми можно откровенничать. Дым, пропитанный перегаром, растворялся в сером воздухе, сладко пахли яблоки, сквозь джинсы чувствовался холод сырых досок. Впереди, за другой оградой, широко раскинулась изогнутая поверху плита — видимо, какое-то семейное захоронение, из недавних. Меж стволов, вдалеке, проглядывал овраг, но смутно — в полутьме.

С мертвыми разговаривать легче. Спокойнее. Кому еще смог бы откровенно рассказать про себя? Темнело, ветер снова зашуршал над головой. На холме, в деревне, на два голоса завелись собаки: в тонкий, мелодичный лай какой-то мелюзги вплетались похожие на кашель редкие басы матерого дворового пса. На небе выступили звезды, заискрились, как капли пота на лбу.

Сидел Юрий Григорич, пил, закусывал и часто курил. Уже и надгробие нельзя было разглядеть, а он все перебирал воспоминания, то ли жаловался, то ли подводил итоги — бессвязно и бессмысленно. Но по-другому и не расскажешь. Про жизнь в России либо петь, либо молчать. Или вот так вот: ночью, на кладбище, в виде пьяного бреда… Сойдет. Для мертвых сойдет. Надо же поделиться… Как женился, потому что можно было на квартиру подать… Как проторчал в этой квартире тридцать лет, двух дочерей вырастил… Дочери замуж вышли, разъехались, младшая даже в Германию с мужем переселилась — и выяснилось, что ничего их с женой вместе не связывает. Жили-жили… Что вместе, что порознь — разница незаметна. Говорят, старикам вместе лучше. А вот он, Юрий Григорич, считает, что одному подыхать проще. Почему подыхать? Дык шестой десяток, плюс нездоровый образ жизни. Ты не думай, что я только тут на выпивку подсел. И в городе за милую душу. А чем еще прикажешь запивать эти «подмосковные вечера»? Тем более пенсионеру, полжизни потратившему на рытье тоннелей?

— На хрен! — Юрий Григорич снова налил. — Так с тобой всю душу расковыряешь, потом за неделю в себя не придешь. Хочешь знать, где родители лежат? Да под Брянском, батя там сорок лет отслужил. На похоронах, помню, даже траурный салют из карабинов давали. Езжу. Нечасто, конечно… Ну, давай за всех вас, что ниже уровня земли.

Выпил Юрий Григорич и впервые отчетливо осознал: а ведь он на полном серьезе ждет, что появится сейчас тетка, присядет рядом… Вон даже место на столике ей освободил, и стаканчик пластиковый там стоит, наполненный. Кто поставил? Да сам же и поставил, в начале разговора. Не выпила. Не хочет? Не может, наверное. А по кладбищу ходила, да…

— До сих пор думаю, что привиделось, — поведал Юрий Григорич темноте. — Но, если разобраться, до этого галлюцинациями не страдал. Значит, не привиделось. А если не привиделось, тогда скажи мне, тетя Уля: кто икону взял? У вас, мертвых, все сложно, прямо никогда не скажете. Ты хоть намекни. Не просто же так ночами по кладбищу колобродишь — наверняка знаешь…

Он еще засветло приметил в гуще пожухлых стеблей у изголовья могилы стеклянный блеск. И вот теперь наклонился, чиркнул зажигалкой — отыскал. Точно: свечка внутри фонарика — продолговатой колбы красного стекла. Достал, зажег, поставил на место, примяв мешающую траву, — красота! Вправду красиво вышло: ночь, звезды, спелая ленивая луна над горизонтом, далекий собачий лай — и красный огонек на могильном холмике. «Угадай страну по фотографии» — так вроде конкурс в газете назывался.

— Итак, продолжим! — бодро произнес Юрий Григорич.

Он постучал по ногтю последней папиросой, дунул, прикурил. Снова тонко залаяла собака на холме — с долгими паузами, словно ожидая, что к ней присоединится басовитый напарник. Но так и не дождавшись поддержки, быстро успокоилась.

— Кто украл икону? Рассказывай.

Молчала тетка Ульяна. Хотел было рассказать ей, что согласно закону, свидетель обязан давать показания, необходимые для установления истины в уголовном деле, — но тут уловил внизу, от оврага, шуршание шагов.

Сначала еле слышные, шаги явно приближались. Через минуту Юрий Григорич смог разглядеть приземистый человеческий силуэт, петляющий среди оград. Живой или мертвый? Живой, наверное — кто ж в ходячих мертвецов в двадцать первом веке верит? И точно.

— Здравствуйте! — приятный мужской голос.

— Добрый вечер. — Юрий Григорич решил быть вежливым с темным человеком.

— Простите, а что вы тут делаете?

— Водку пью.

— Странное место для распития.

— Что ж, — Юрий Григорич несколько смутился, — я, видите ли, поминаю.

— Ульяну Тихоновну?

— Ну а кого ж еще-то?

— Вы ее знали? — Невидимый мужик явно заинтересовался и подошел вплотную к ограде.

Свечка на могиле давала какой-никакой свет — придвинувшись ближе, неизвестный попал в красноватый отблеск. Высветилось только лицо: круглое, аккуратное — как у положительных героев-комсомольцев в советских фильмах.

— Простите за грубость, — Юрию Григоричу лицо пришедшего не понравилось, и он перешел на режим пьяной дерзости, — но какое ваше дело?

— Самое прямое. Я ее родственник.

— Опа! — Юрий Григорич растопырил глаза, но в темноте этого никто не увидел. — Так это ты, что ли, на поминках вертелся?

— Так, постойте. — Мужик протиснулся в калитку и наклонился, прищурившись. — Вы Юрий, племянник? Да, точно, я вас по усам узнал.

— Молодец. Это, значит, тебе я дом отписал?

— Ну да. — Мужик сморщил лицо, огорченный грубостью постановки вопроса.

— Садись тогда, помянем. Сигареты у тебя есть?

— Не курю.

— А звать как?

— Вадим, — миролюбиво представился родственник, присаживаясь рядом, на место тетки Ульяны.

— По кладбищу чего ночами шатаешься? — спросил Юрий Григорич, наливая себе водки.

— Я в деревню шел.

— Зачем? А, ну да…

— Нет, я, видите ли, в детдоме работаю. Я за пацаном нашим направлялся.

— Пей, у тебя налито. А пацан — это который к Иванычу бегает?

— Он самый.

Выпили, не чокаясь. Юрий Григорич подвинул родственнику целое яблоко, себе взял надкусанное.

— Жаль, у тебя сигарет нету. Что ж ты, родственник, курить-то не выучился?

— Я даже в детстве не баловался.

— Здоровье бережешь? Правильно, — презрительно одобрил Юрий Григорич.

— А вы тут какими судьбами? — поинтересовался Вадим сквозь хруст яблока.

— Я, Вадик, приехал, чтобы икону найти. Слыхал о ней?

— Кто ж тут не слыхал!

— Снова молодец. Есть чего сказать по этому поводу?

Юрию Григоричу нравился тот покровительственно-наставительный тон, который он, по пьяному наитию, принял в разговоре с этим внезапно объявившимся родственником. Нельзя было сказать, что Вадим его раздражал, но был он какой-то… соразмерный и среднестатистический, как манекен — живые такими не бывают.

— Что ж сказать… Жалко, конечно, что пропала. Это ведь не просто икона. Ваша, ну, точнее, наша семейная история вокруг нее завязана.

— Как это?

— Неужто не знаете?

— Ты думаешь, я просто для поддержки разговора спрашиваю?

— Да нет, конечно. — Вадим поерзал. — Думал, тетя Ульяна рассказала. Отец ее, ваш прадед, был настоятелем этого храма. А храм, по сути, и был построен из-за этой иконы — местным помещиком Шепелевым, генералом, кстати. Есть сведения, что он ее привез из турецкого похода.

— Ценная икона?

— Генерал утверждал, что она написана Андреем Рублевым.

— Вот как?

Юрий Григорич обернулся, посмотрел на подсвеченную колокольню на холме. Хотел еще что-то сказать, но не придумалось.

— Насчет Андрея Рублева не уверен, но икона — несомненный шедевр, — продолжил Вадим. — И возраст весьма и весьма приличный. Я, впрочем, не специалист… Так вот. Как уже говорил, ваш прадед, отец Тихон, стал настоятелем в тысяча восемьсот девяностом году, то есть с момента постройки. И был им до самой революции, точнее даже до тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда храм был закрыт. С тех пор икону никто не видел.

— И все это время она была у тетки?

— Получается так.

— Видимо, прадед передал ей на хранение, — предположил Юрий Григорич.

— Может быть. По этому поводу есть одна легенда. Якобы храм решил взорвать один из сыновей отца Тихона, фанатичный большевик. Когда он стал закладывать взрывчатку, его отец зашел внутрь и заперся. Сказал, что хочет погибнуть вместе с храмом, если уж вырастил такого сына. И сын его, несмотря на это, все-таки привел взрывчатку в действие. По каким-то причинам разрушилась только колокольня. Колокольня, кстати, действительно была разрушена, ее только недавно восстановили. Ну так вот, как говорится, когда дым рассеялся, большевики взломали двери, но ни отца Тихона, ни иконы внутри уже не было. Такая вот красивая легенда.

Юрий Григорич разлил остатки по стаканам. Не дожидаясь, выпил. Шумно выдохнул, но закусывать не стал. Язычок огня танцевал внутри стекла, хотя ветра не было, и от этой пляски вокруг могилы носились какие-то сказочные тени. Юрий Григорич знал, что его прадед был священником, отец рассказывал, но в детстве он, наоборот, очень стеснялся этого — пионер все-таки, — поэтому темой не интересовался…

— Ты сам-то веришь в эту легенду? — спросил он.

— А вот знаете, склонен верить. Я в детдоме заведую краеведческим кружком. На этой почве порылся в архивах. Документов практически не сохранилось. Восемнадцатый год, сами понимаете. Но кое-что нашел. Тихон Пономарев имеется в списке разыскиваемых врагов революции. И тут еще один любопытный момент. Документ подписан уездным комиссаром Дмитрием Пономаревым. У отца Тихона было трое детей: Ульяна, ваш дед Семен и Дмитрий. Так что и история с подрывом храма может быть вполне реальной.

— Шекспир бы порадовался, — пробормотал Юрий Григорич. — У тебя точно сигарет нет?

— Точно.

— Что делать и кто виноват…

— Вы где ночуете? — поинтересовался Вадим.

— У друга.

— Если хотите, давайте ко мне. К нам то есть. Правда, там не топлено и не убрано.

— Что так?

Юрий Григорич покосился на родственника — на фоне могильной плиты четко обозначился его профиль: с прямым носом и соразмерными губами.

— Я в детдоме живу, там с хозяйством заморачиваться не нужно. Я же один.

— Отчего не женился?

— Да все как-то… Да и на ком тут женишься?

— Кстати, хочу спросить: что это тебя, Вадик, в деревню занесло?

— Всю жизнь в Москве прожил. Осточертело. Да и город сильно изменился.

— Это точно, — согласился Юрий Григорич. — Сам бы свалил куда подальше. Да не смогу, наверное. Привык.

Он меланхолично поковырял пальцами в пустой пачке — вдруг где-то там затаилась последняя, незамеченная, папироса. Но нет, пачка была безнадежно пуста.

— Вы не злитесь на меня, что я дом на себя переписал? Вам-то, я так понял, не нужен…

— Да ладно, что ты вспомнил-то, — отмахнулся Юрий Григорич. — Я бы, если бы Иваныч не позвонил, и не выбрался сюда.

— Тетя Ульяна рассказывала, что вы в детстве очень любили к ней приезжать.

— Любил…

Холодало. Было видно, что при дыхании изо рта вырывается легкий парок. Свечка снова горела ровным теплым пламенем — огонек на фитиле напоминал застывшую в полете каплю. Пятно света застыло на белом овале фотографии, тускло золотились в выемках даты смерти. Сам гранитный крест поблескивал на гранях вкраплениями слюды.

— Я, Вадик, здесь много чего любил, — не удержался от откровенности Юрий Григорич. — А сейчас главная моя любовь тут неподалеку лежит.

— Вы о чем? — В глазах родственника отразились огоньки.

— О невесте моей. Сейчас как раз думал, как бы жизнь сложилась, не попади она под поезд.

Юрий Григорич ткнул рукой вдаль — туда, где, если идти вначале через овраг, потом через детдом и дальше перелеском, будет железнодорожная станция. Вадим машинально посмотрел в указанном направлении, но натолкнулся на ночную темень.

— Печально, — сказал он.

— Печально, парень, это не то слово. Я бы тебе выразил, каково это, но при мертвых ругаться неприлично. Вот после этого я сюда и не ездил.

— А сейчас что же сподобились?

— Икону искать, сказал же!

— На кладбище?

— Именно, — кивнул Юрий Григорич. — Вот сейчас дождусь тетку Ульяну. Она мне скажет, где искать.

— Долго ждать придется.

— Отнюдь! Вчера только подошел — она уже тут как тут. Понял?

— Понял.

Юрий Григорич отметил, что родственник ведет себя с ним, как с сильно пьяным — не противоречит и старается не выходить за рамки предложенного разговора. Это немного нервировало. Но все же стоило признать, что он на самом деле успел довольно-таки основательно набраться. И все-таки не настолько, чтобы его бояться! Юрий Григорич хотел было донести это до родственника со всей прямотой, но в этот момент на кладбище снова послышался шлепающий шорох, на этот раз со стороны деревни.

— Не погост, а какой-то Невский проспект.

— На свет идут, — предположил Вадим.

Шлепанье, сопровождаемое тихим потрескиванием веток, замедлилось, потом совсем прекратилось.

— Эй, кто там! — крикнул в темноту Юрий Григорич. — Не бойся, мы живые. Подходи.

Неизвестный немного поколебался в тишине, потом все же решился — шаги приблизились.

— Здрасьте, дядя Юра, — высокий детский голос.

Тонкое лицо, длинная темная челка, спадающая на глаза, полосатая куртка — паренек лет двенадцати… Ну да, точно — внук Иваныча.

— Здрасьте, здрасьте, — высунулся из-за Юрия Григорича Вадим.

Мальчишка дернулся от неожиданности, но тут же взял себя в руки.

— Вадим Алексеевич, у меня часы остановились, — заявил он.

— Электронные? Остановились? Бывает, — согласился Вадим.

— Не ругай его, — попросил Юрий Григорич. — С дедом время провел, кому от этого хуже?

— Мне хуже, это я его отпустил.

— Переживешь, — уверил Юрий Григорич. — А ты, Игорек, скажи мне честно: у тебя сигареты есть?

— Сигареты?

— Давай, давай, не жмись, — поддержал Вадим. — А то я не знаю, что ты куришь!

— Паутинычу не говорите, — попросил Игорь, протягивая пачку «Примы».

— Не скажу, — пообещал Вадим. — Только пачка останется у дяди Юры.

— Кому не скажешь? — спохватился Юрий Григорич.

— Это они так директора кличут. Николай Васильевич не обижается. Говорит, что не самая плохая кличка. Ладно, Гарик, пойдем. Может, твой друг Паутиныч и не засечет, что мы вернулись.

— И что вы водку пили, — добавил паренек невинным тоном.

— Стервец.

— Молодец! — поправил Юрий Григорич.

Вадим вышел из ограды, со скрипом прикрыл калитку. Пожал на прощанье руку.

— Вы, если надумаете, заходите ко мне, я ключи от дома дам. Что вам у чужих-то ночевать?

— Иваныч не чужой, — с пьяной дотошностью поправил Юрий Григорич.

— И тем не менее…

— Дядя Юра, я деду говорил, он не верит, — быстро, чтобы не перебили, проговорил Игорь. — У нас в детдоме подземный ход есть. Они через него икону украли!

— Уверен?

— В натуре говорю! Приходите, покажу.

— Иди, иди, показыватель! — Вадим подтолкнул воспитанника в щуплую спину.

Они двинулись между оград и почти сразу потонули в вязкой осенней темноте, остались только шаги — сочное чавканье ног по грязи.

— Бывайте, — махнул вслед Юрий Григорич.

— Там дверь замаскированная… — откликнулась ночь детским голосом.

— Гарик! — перебил раздраженный окрик.

И все стихло. Капля пламени еще немного поволновалась и тоже успокоилась. Внутри красного светового круга проступали примятые стебли травы — создавалось впечатление, что фонарик стоит в центре гнезда. Из темноты над могилой обреченно свисали кленовые листья, а еще выше искрились звезды на ночном небе: сейчас отчетливо было видно, что небосвод представляет из себя глубокую полусферу.

— Ну как? — раздался голос.

Юрий Григорич подпрыгнул, обернулся и с облегчением выругался. За его спиной стоял отец Димитрий: подсвеченное бородатое лицо выступало из темноты, как лик на закопченной иконе. Ветер с шумом прошелся по верхушкам деревьев.

— Ты разведчиком не служил?

Юрий Григорич сунул руку под телогрейку, нащупал бьющееся вразнос сердце и попытался унять.

— Обязательно, — согласился священник. — Кто это был?

— Как ни странно, мой родственник.

— Что это вас на могилу к ночи потянуло?

— Это меня. Он на свет пришел.

Отец Димитрий, проскрипев калиткой, вошел в ограду, кивнул фотографии и уселся к столу.

— С Ульяной говорил? — спросил он буднично.

— Послушай, я не верю в призраков! — разозлился Юрий Григорич.

— Ну и что? — пожал плечами отец Димитрий.

— Значит, я не могу с ней говорить.

— Нет. Это значит только, что ты не веришь в призраков.

— Постой. Ты хочешь сказать, что на земле водятся призраки живых людей?

— Нет.

— Ну вот…

— На земле водятся призраки мертвых людей.

Юрий Григорич наморщил лоб, собираясь с аргументами. Огненная капля снова заколыхалась…

Глава 10

…как в голливудском фильме: картинные мучения главного злодея, корчащегося на штыре, насквозь пробившем тело. Однако сейчас тут даже самый дотошный критик не заметил бы ничего картинного. Капитан Сапегин лежал на раскрошившемся бетоне. Лицо его было спокойно, поза естественна. Только куртка странно топорщилась в двух местах — в районе солнечного сплетения и внизу живота, да на щербатой стенке оголовка трубы имелись несколько темных потеков. С обочины дороги — высоко, метрах в шести — свешивался фонарь, скупо освещавший место трагедии.

— Как ты его углядел-то? — спросил Федоров щуплого мужичка в брезентовом плаще.

— Так что шел тут и вижу, вроде лежит кто… — Мужичок для верности ткнул пальцем назад, где через ручей был перекинут покосившийся мостик на ржавых сваях.

— Однако глазастый ты, Николай Петрович, — устало вздохнул участковый.

— Володь, может, я пойду, а? Или мне показания давать?

— Где ж тебе их тут давать? Но все равно погоди, давай хоть покурим — мне тут одному с трупом совсем не весело оставаться.

Дорожная насыпь уходила вверх почти вертикально. Глина вперемешку с крупным гравием, кое-где торчат пучки жесткой травы. Федоров знал, что там, наверху, по краю идет металлический отбойник, но пешеходная тропинка проложена за ним, со стороны обрыва. Сорваться немудрено, особенно в темноте. Особенно если не местный. А внизу вот она, бетонная труба, с массивным раструбом на конце. Ручей размыл под стоком небольшую заводь, в черной стоячей воде отражался одинокий плафон фонаря.

Раньше на краю трубы был помост, сваренный из арматурных прутьев, — какая-то странная фантазия строителей. Потом помост сорвали, а штыри, что держали его на трубе, остались торчать. И сейчас эти арматурины проткнули тело капитана Сапегина. Штырей не было видно под курткой трупа — но два натянутых бугорка выдавали их присутствие. Федоров с мрачным удовлетворением согласился: при таком раскладе прутья и не должны пробивать одежду насквозь. Голливуд — вранье и халтура, а здесь все по-честному.

— Так! А что это у него в кулаке-то? — вдруг встрепенулся участковый.

Он шагнул к мертвецу, но Николай Петрович, нервно курящий у подножия насыпи, ухватил его за рукав.

— Володь, не трогай ты его. И без того мутит.

Федоров вернулся на место.

— Долго ваши-то ехать будут?

— Кто знает? — Федоров снова вздохнул.

— А тебе обязательно тут стоять?

— Ну а как…

— Пойдем хоть к мостику отойдем, — предложил Николай Петрович. — Вряд ли его кто-то украдет.

— Веришь, Петрович, я бы всю свою зарплату пожертвовал, чтобы его кто-нибудь украл.

Из-за далекого поворота выскочили огни фар. Федоров подобрался, с надеждой задрал голову. Но нет — по насыпи промчалась какая-то «Газель». И снова тишина. Только еле слышно плескалась под мостиком вода: то ли рыба какая там, то ли лягушки.

Пахло илом и гнилыми водорослями. Над черной лакированной поверхностью плыл еле заметный пар. Перила моста были сделаны из труб — справа из обычной, черной от ржавчины, слева — из оцинковки, казавшейся в темноте белой. Сам мостик дышал на ладан, доски настила местами прогнили до дыр, а сама конструкция откликалась на шаги упругой вибрацией.

Стояли, молчали. А о чем говорить? Федоров помнил Николая Петровича с рождения. Хороший мужик, токарем на заводе работал. Пока завод не закрыли. Похож на почтальона Печкина из мультика. Помнится, лазили с ребятами к нему в огород за клубникой. Но эту тему давно с ним со всех сторон обмусолили. Да к тому же как-то неуместно рядом с трупом о таких вещах говорить. Но больше, выходит, и не о чем. А ведь всю жизнь рядом прожили.

— Володь, я домой пойду, — вздохнул Николай Петрович. — Моя уже заждалась.

— Ладно, давай. Завтра зайду, расскажешь все под протокол.

Ушел. Со спины, с треугольным от плаща силуэтом, он еще больше походил на почтальона Печкина. И Федоров подумал вслед: ни в одном из советских мультфильмов не было трупов. В американских, наверное, тоже их немного, но там они, в принципе, могли бы появиться. В наших же мультиках даже представить невозможно.

Снова из-за деревенского холма вынырнули огни фар. На этот раз свои. По каким-то неосознанным признакам Федоров узнал милицейский «уазик». А дальше… стандартная процедура. Только не совсем. Все ж таки не алкаш местный, а целый следователь прокуратуры, из Москвы. Вот они там, в Москве, удивятся: оказывается, столичные чекисты могут тоже сорваться с обрыва и брюхом — на ржавую арматуру, ничуть не хуже прожженного деревенского колдыря.

Когда приехала труповозка, Федорову вместе с операми пришлось помочь санитарам втащить тело Сапегина наверх. Самое противное было, когда снимали мертвеца со штырей. Чтобы отвлечься, участковый занялся рукой следователя — что-то в ней все-таки было зажато. Кое-как отогнул два пальца, вытащил: веточка, оструганная с двух сторон, как карандаш, сбоку маленький сучок, тоже обточен. Улика? Какая улика — прихватил, когда пытался зацепиться на склоне. Федоров и сам сейчас чуть не сорвался вниз: на секунду потерял ориентацию, но успел вцепиться в рукав трупа. Палочку выронил. Да нет, ее даже в протоколе упоминать бессмысленно!

— Поедешь?

— Нет, Сергеич, давай завтра. — Федоров покачал головой.

— Может, сбили?

— Сам видел, все кости целы.

— Ладно, заезжай часам к двенадцати.

Милицейский «уазик» лихо развернулся, а «Скорая» не смогла вписаться — уперлась бампером в отбойник, сдала назад. Пятна габаритов помчались в сторону Калуги. Врачи зачем-то включили мигалку, на вой сирены деревенский холм откликнулся разномастным лаем. Растревоженные собаки еще долго перекрикивались, хотя виновники переполоха уже давно скрылись в темноте.

А Федоров встал над обрывом, прислонясь к фонарю, и бездумно пялился вниз, где по черному пятну заводи медленно плыли, оставаясь при этом на одном месте, тусклые отблески.

— Что ж ты, Володя, поперся-то сюда? — спросил Федоров у ручья.

Дорога тянулась вверх. Фонари нестройной шеренгой взбирались на холм и гасли, запутавшись в черноте перелеска. Там, под соснами, даже после захода солнца застаивался теплый дневной воздух, а тут, в низине, еще засветло начинала копиться стылая сырость. В детстве Федоров любил, разогнавшись на велосипеде, съезжать полным ходом по дороге к оврагу — как в воду нырял. Но только какой черт понес сюда Сапегина? Прогуляться решил? Следы капитана четко просматривались в грязи: по обочине, вдоль отбойника. И смазанный след подошвы — прямо на краю промоины. Не будь внизу арматуры, пролетел бы до ручья и банально плюхнулся в воду. Хороший повод посмеяться да выпить водки, чтобы простуду не подхватить. Как же мало надо человеку для смерти…

Собаки потихоньку затихли. В холоде неба мерцали звезды. На деревенском холме, подсвеченный снизу, выделялся купол с крестом в окружении спутанных тополиных крон. Далеко-далеко, там, где на фоне еле тлеющей полоски заката топорщилась неровная линия леса, замерцал огонь — это помчался в сторону Москвы скорый поезд. На шершавом, в трещинах и измазанных битумом заплатках асфальте желтели две симметричные дуги — заехавшая на обочину «Скорая» оставила глинистые следы. Внизу, на бетоне трубы, большое пятно загустевшей крови. Вот и все следы ночного происшествия.

Закурив, Федоров развернулся и пошел домой — но буквально через шаг, всплеснув руками, сорвался вниз. И упал бы, но что-то зацепило его с двух сторон. Затрещала форменная куртка, воротник больно впился в шею, пережал горло. Участковый обнаружил себя лежащим на склоне насыпи — продолжалось это всего секунду: его резко потащило наверх и перебросило через отбойник.

— Ты чего, Карлсон? Пьяный?

— А? — Федоров ошарашенно уставился наверх.

Над ним возвышались двое: Юрка-Пономарь и этот, как его, отец… священник, что утром сидел у Иваныча. Пономарь наклонился пониже, и на участкового пахнуло тяжелым водочным духом.

— Ты меня слышишь, Вовка? — громче, чем надо, поинтересовался Пономарь.

— А? — снова переспросил Федоров.

— На меня смотри! — приказал священник.

Был он одет в длинное волосатое пальто, в котором Федоров не сразу признал шинель. Он уставился в услужливо подставленное ему бородатое лицо.

— Видишь меня?

— Вижу.

— Покажи руки!

Федоров машинально подчинился, выставив перед собой кулаки. Отец Димитрий перевернул их, разогнул пальцы. Больше всех удивился сам Федоров: на ладони у него лежала та самая оструганная палочка, которую он вытащил у Сапегина.

— Посмотри-ка, Юрий Григорич, — сказал отец Димитрий.

Он достал из кармана платок и через него взял палочку ровно посередине.

— Что это? — спросил Пономарь настороженно.

— Называется «стрелка».

— И чего?

— Возьмешь в руку — и, куда бы ни шел, придешь к этому обрыву и упадешь вниз.

Федоров переводил взгляд с одного на другого. У него сильно кружилась голова, но остановиться он не мог: слишком непонятные вещи происходили вокруг.

— Та-ак, — Пономарь нащупал за собой отбойник и присел, — ты хочешь сказать…

Глава 11

…скрипела. Но сегодня весь день петли молчали. И ночью дверь приоткрылась совершенно бесшумно — были хорошо смазаны. В коридор высунулась мальчишеская голова, сверху она казалась совсем маленькой и почти сливалась с фоном паркета.

— Чисто, — прошипел детский голос. — Сам посмотри.

Голова исчезла — но через секунду ее место заняла другая, белобрысая. Застыла, прислушиваясь, и юркнула обратно. Потом дверь распахнулась шире.

Темноволосый паренек вышел в коридор.

— Идем, говорю! — обернулся он.

— А если там мертвецы? — донеслось из-за двери. — Слышь, Гарик, давай завтра…

— А если в глаз? Сейчас Ольга проснется — обоим прилетит.

— Вадим нас заловит.

— Вадим на кладбище с дядей Юрой водки нажрался. Спит. Не очкуй, Шурик.

Белобрысый медленно вышел в коридор. Здесь было довольно-таки светло: окна синеватыми квадратами отпечатались на полу. У самой стены оставалась не тронутая светом полоса — ребята, не сговариваясь, устремились к ней. Шли на цыпочках, хотя мраморные плиты по определению не могли скрипеть. Походка прекрасно передавала настроение ребят: Игорь шел осторожно, но уверенно, тогда как его друг Шурик плелся сзади с вялой обреченностью.

Детдом спал — не было слышно ни звука. Только иногда от окон прилетал еле заметный шелест: ветер сквозил в щелях рам. Детям, привыкшим к тому, что эти коридоры наполнены шумом и криками, такая тишина казалась странной. Игорь спиной чувствовал, что друг нервничает и в любой момент может сорваться — двинуть обратно. Он понимал: нужно отойти как можно дальше от спальни, и тогда Шурик, трус, побоится возвращаться один. Главное, довести его до первого этажа…

— Смотри! — прошипел Игорь.

— Чего?

— Вон, видишь? Во дворе.

Из крайнего, перед самой лестницей, окна был виден угол детской площадки у торца здания. Сейчас там, заехав передними колесами на газон, стояла машина, «Жигули»-«пятерка».

— Чья это? — В голосе Шурика прорезался интерес.

— Мусора у детдома дежурят, — повернулся Игорь. — Так что не боись.

— Мусора — волки! — возразил товарищ.

Но дело было сделано: по инерции Шурик начал спускаться вниз по лестнице. Вот и первый этаж. Игорь в два по-балетному плавных шага подкрался к углу и выглянул в коридор: никого.

— Чисто! — доложил он.

— Давай вернемся, — снова предложил Шурик. — Завтра сходим.

Он опасливо смотрел в темноту лестничного спуска, ведущего в подвал.

— Я тебе говорю, я участковому обещал, что проверю сегодня эту дверь! — гневно зашипел Игорь. — Понимаешь, баклан? ОБЕЩАЛ. Он ждет. Как я скажу, что наврал?

— А что он сам не хочет?

— Он не может. Вспугнет. Мы только поглядим — и назад. Чего ты как баба? Ведь почти уже дошли. Сейчас вон туда спустимся, и можно фонари зажечь.

— Ладно, давай. — Шурик вздохнул.

Они сбежали по лестнице вниз — через два пролета. Еще один поворот — и уперлись в железную решетку. Игорь включил фонарь. Это был даже не фонарь, а светодиод на зажигалке — такие стали совсем недавно продавать в ларьке на станции, и все пацаны сразу же обзавелись ими. Луч фонарик давал слабый и рассеянный, к тому же явно отдававший синевой. Но привыкшим к темноте глазам хватало вполне: было видно и крашенную в зеленый цвет решетку, и три ступеньки за ней, переходящие в короткий тамбур перед низкой дверью в кирпичной стене. Крайний прут решетки был прикован к кольцу в стене массивным замком.

— Посвети, — попросил Игорь, примеряясь пролезть между продольными прутьями.

Шурик достал свою зажигалку — его фонарик светил красным. Игорь несколько раз прилаживался, наконец голова его пролезла, он, втянув живот, протиснул верхнюю часть тела. Звякнула пряжка ремня — и все, он уже на той стороне.

— Давай ты. — Игорь осветил решетку.

— Прикинь, я застряну? — с мрачным юмором предположил Шурик.

— Да, прикольно будет. Ты толстый.

— На себя посмотри.

Шурик решительно приладился к решетке и практически без труда преодолел препятствие.

— Понял?! — с вызовом посмотрел он на друга.

— Молодец.

Ребята встали у обитой оцинкованной жестью двери. Шурик провел лучом фонарика по массивному штырю засова, задвинутого в стену.

— Видишь? Я тебе говорю, там мертвецы.

— Не гони, — возразил Игорь, но твердости в его голосе не было.

— А чего же они подвал с этой стороны запирают?

Дети шептались еле слышно — слова долетали до потолка невнятным шипением. В тусклом, каком-то болезненном свете синего светодиода копошились два одинаковых силуэта, отличавшихся только цветом волос: темная голова справа, белая — слева. И вдруг силуэты замерли: сверху, с лестницы, донеслись шаркающие шаги. Фонарики разом погасли.

— Под лестницу! — бесшумно выдохнула темнота.

Почти сразу ступени осветились — луч шел через два пролета, но все равно был достаточно мощным, чтобы выхватить из темноты и решетку, и ступеньки, и дверь. Только детей перед дверью уже не было. Шаги приближались. По стене прошелся световой круг, дергаясь, плавно уменьшился — и вот уже на повороте лестницы стоит человек, светя через решетку вниз. В тамбуре не осталось теней — жесть отразила свет, — и дети, прячущиеся под скосом лестничной плиты, сжались еще сильнее, неосознанно зажмурив глаза и стараясь не дышать. Они были на самом виду, но это только если открыть решетку и заглянуть под лестницу. Однако же человек, удовлетворившись увиденным, развернулся и пошел в сторону входа в детдом. Шаги постепенно стихли — ночь, потревоженная вторжением, опять растеклась по подвалу.

— Кто это? — спросила темнота.

— Вадим, — ответила она же.

— Ты сказал, что он пьяный.

— Кто его знает, чего он тут шарится? Пить, может, хочет…

— Давай обратно.

— Ага! Вали. Он как раз тебя там и заловит. Теперь только в подвал.

— Ну пошли тогда, чего ждать-то?

— Погоди. Он сейчас обратно пойдет. Хорошо, что мы не успели зайти. Он заметил бы, что засов открыт.

— А что ему…

— Тихо!

Наверху снова послышались шаги, опять заметался свет фонаря. Но луч тут же свернул на лестницу, и за ним проследовали удаляющиеся шаги.

— К себе пошел, — на пределе слуха прошептал Шурик.

— Все, теперь можно, — сказал Игорь, когда тишина снова стала безупречной.

Загорелись светодиоды, синий и красный — и от этой расцветки в тамбуре стало как-то веселее. Ребята снова подошли к двери, Игорь осторожно дернул засов — железный штырь отодвинулся на удивление легко.

— А если там мертвецы? — снова запаниковал Шурик.

— Ну какие мертвецы? Что ты гонишь?

— Я тебе отвечаю! — обиделся Шурик — Я видел.

— Ты же сказал, что никого не видел! — Игорь обернулся к товарищу.

— Ну…

— Давай, сочиняй, — фыркнул Игорь

— Я не сочиняю, — обиделся Шурик. — Я правда видел. Там кусок стены был отодвинут. И ступеньки вниз. А на ступеньках кровь.

— А мертвецы где?

— Там внизу свет был. Кто-то ходил.

— Мертвецы со светом не ходят, — уверенно заявил Игорь.

Он дернул дверь. Из проема на детей пахнуло сыростью, запахом земли, картошки и еще чем-то знакомым. Точно — это пахла смазка для лыж: весь зимний инвентарь хранился в подвале, в маленькой каморке, возле самого входа. Игорь посветил: кирпичные стены, покрытые каким-то белесым шершавым налетом, уходили в темноту.

— А если все-таки мертвецы? — Шурик заглянул в подвал из-за плеча Игоря.

— Сегодня им нельзя.

— Почему это?

— Сегодня воскресенье.

— Откуда им знать, какой сегодня день.

— Ладно, смотри.

Игорь засунул руку глубоко за пазуху и извлек тонкую нитку цепочки. Еле слышно звякнуло — ему в руку съехал небольшой золотой крестик.

— Видал? У деда гостит друг, священник. Он мне сегодня подарил. Сказал — от всей нечисти защищает.

— Золотой? — Шурик потянулся к крестику.

— Золотой! — Игорь отвел руку друга. — Иди за мной.

Он перешагнул через оббитый порог, Шурик, поколебавшись, шагнул следом.

— Дверь прикрой.

Потолок в подвале был низкий, чуть больше двух метров — головы детей были совсем близко, и тихий шепот звучал вполне отчетливо. Игорь крутил фонариком из стороны в сторону. Коридор тянулся прямо, было видно, что кирпичная кладка положена криво: горизонтальные цементные швы заметно извивались. В стенах чернели сводчатые проемы без дверей, но дети туда даже не заглядывали.

— Скоро? — обернулся Игорь.

— Вон за тем выступом.

Коридор перегораживала стена с арочным проходом. В стенах торчали массивные половинки петель — судя по всему, тут раньше висела дверь. Игорь заглянул за арку — коридор продолжался дальше как ни в чем не бывало, так что назначение этой перегородки было непонятно. Сразу за аркой — справа и слева — в стенах виднелись две неглубокие симметричные ниши, почти до самого потолка. В левой нише стоял ржавый стеллаж. В правой — к стене была прислонена облезлая зеленая дверь.

— Вот тут, — показал на дверь Шурик.

— Что-то непохоже. — Игорь осветил кирпичи. — Гонишь ведь?!

— В натуре говорю! — выкрикнул от обиды Шурик и сам же хлопнул себя ладонью по рту.

— Вот эта дверь тут сбоку стояла, а стены не было, — зашептал он торопливо. — Там вниз ступеньки, глубоко. И свет горел. И прямо на земле лужа крови была. Я заглянул, услышал, что кто-то разговаривает, а потом сюда пошел. Ну я и убежал.

— Что-то тут не так, — глубокомысленно произнес Игорь, протискиваясь между дверью и стеной. Он приник к углу, подсвечивая себе фонариком. Постучал по кирпичам, прислушался.

— Ну, вообще-то, тут, видишь, щель есть. — Он поковырял пальцем зазор кладки в углу стены.

— А я про что! — обрадовался Шурик.

Он тоже прислонился к стене и попытался заглянуть в щель.

— Вроде блестит что-то…

— Где? Покажи!

— Да вот же…

Внезапно раздался оглушительный грохот — грубый жестяной треск пронесся по подвалу, как орудийный выстрел. Дети вздрогнули, застыли с открытыми ртами, даже забыв погасить фонарики. И тут же выяснилась причина: толкаясь в нише, они опрокинули дверь — тяжелое полотно, завалившись через коридор, ударило по железному стеллажу в противоположной нише. Нужно было бежать! Шурик рванулся к выходу, но Игорь поймал его за рукав рубашки.

— Валим! — крикнул Шурик, пытаясь вырваться.

— Стой, баклан! Куда!

Действительно, куда? Показалось, что грохот потряс весь детдом до самой крыши — но, возможно, это только показалось. Стены подвала толстые, все спят на втором этаже…

— Успокойся, — в полный голос сказал Игорь. — Они не слышали.

— Да? А если…

— А чего тогда бежать? — Игорь пожал плечами.

Опрокинутая дверь, упершись в среднюю полку стеллажа, наискось зависла в проходе. На стороне, которая была повернута к стене, виднелся крупный рисунок, выполненный красной краской: двойной круг, внутри крест с колечками на концах, перечеркнутый зигзагом, напоминающим знак из фильма «Зорро». В каждом секторе круга имелись какие-то закорючки: то ли иероглифы, то ли геометрические рисунки. Между окружностями тоже шли знаки, похожие на арабские буквы — из-за этого весь рисунок походил на печать.

— Видал?

— Баллончиком рисовали.

— Знаешь, что это?

— Что?..

Глава 12

…о носок сапога, красная пробка с оплавленным краем покатилась по истоптанной, вытертой до песчаных проплешин земле. Жесткие, крепкие пучки засохшей травы торчали среди мусора и окурков, как бородавки на грязной коже.

— Слышь, а этот, длинный, в шинели, откуда? — поинтересовался сиплый, прокуренный голос.

— Почем я знаю? — отозвался тихий баритон. — Говорят, священник из Москвы. Разбираться приехал.

Кирзовые сапоги сделали шаг вперед, приблизившись к когда-то вполне пристойным, а теперь растоптанным до неприличия полуботинкам с узором из декоративных отверстий. Шнурки на этих ботинках были истрепаны и в нескольких местах связаны узелками. Рядом с ботинками лежала смятая в блин пивная банка.

— Странный человек. Борода, как у Ивана Грозного.

— Где ж как у Грозного? Чего ты несешь? Ты Ивана Грозного видел?

— Ну!

— Что ну? У того борода клином, а у этого? У него как у Хемингуэя, когда он молодой был.

Раздалось бульканье, капли косыми расплывающимися линиями посекли защитного цвета брюки с растянутыми набедренными карманами.

— Ты смотри лучше, куда льешь, Хемингуэй! — неодобрительно просипел владелец брюк.

— Так не тряси руками!

Второй собеседник был одет в черные спортивные штаны с фирменными «адидасовскими» лампасами вдоль шва. Штаны пузырились на коленках, словно надутые изнутри.

— И этот, племянник Ульяны, тоже здесь. Юрка, так его вроде? Он в Москве ментом тоже был и, говорят, в нормальной должности. Как икону украли, сразу примчался. Решил, наверное, посмотреть — мож, ему чего перепадет?

— Ну что ты за человек такой, Хрипа? Ты про кого-нибудь что-нибудь хорошее сказать можешь?

— А что? Хрен ли он тут нарисовался? На похороны не приехал…

— Приезжал он.

— Что-то я не помню.

— Нажрался потому что, как Каштанка на помойке. Вот и не помнишь.

— Чего?

— Да ладно. И на похоронах он был, и сейчас приехал по своим делам. Икона у Ульяны всю жизнь хранилась: нужно было бы забрать — забрал бы. И не работал Юрка никогда ментом. Если хочешь знать, он дом Вадиму этому отписал при мне. Зачем ты на людей наговариваешь?

— Ишь ты, какой правильный. То я не знаю, как за моей спиной про меня говорят.

— Тебе и в лицо говорят. А толку что?

Собеседники двинулись к лежащему рядом стволу березы. Дерево, видно, упало уже давно: кора местами облетела, обнажив черный ствол, ветки пообломались, и только тугой пучок вырванных из земли корней агрессивно топорщился в разные стороны. Под корневищем в земле просматривалась яма, доверху наполненная бутылками и прочим мусором.

Хрипатый с кряхтением уселся — оказался он щуплым мужиком, лет за пятьдесят, с хрящеватым желтым лицом и большой красной лысиной в окружении реденьких седых волос. Он, видно, мерз — кутался в черный бушлат с блестящими пуговицами. Собеседник его, прежде чем сесть, стряхнул труху. Присев, аккуратно пристроил рядом бутылку портвейна с надетыми на горлышко стаканами. Был он тоже далеко не первой молодости, но все же смотрелся посвежее собутыльника: и цвет лица поздоровее, и сам пополнее, и волосы, черные с проседью, густым ежиком топорщились на макушке. Из-под «адидасовской» куртки выглядывал растянутый ворот байковой водолазки.

— Давай, Василич, покурим, — предложил лысый.

— Ну не сволочь ты, Хрипа? Были же в магазине, что не купил?

— Забыл.

— Я тебе напоминал.

— Сигареты жалко? — Мутные глаза Хрипы, вмиг налившись злобой, внимательно уставились на собеседника.

Василич устало покачал головой и достал пачку. Взор Хрипы потух, он закурил, дал прикурить другу.

— Я Юрку хорошо знаю, — сообщил Василич. — Мы в детстве дружили. Ну, как дружили… Он-то постарше был, у них своя компания. Но я его прекрасно помню. Нормальный мужик.

— Что ж твой нормальный мужик к тебе в гости не зашел? — поддел Хрипа.

— А чего ему заходить-то? Я ему кто — сват или брат? Он вот у Федора Иваныча живет, потому что они как раз-таки друзья. А мы с ним всегда были привет-пока — и все.

— Зашел бы к ним, узнал, что они там…

— Сам и зайди.

— Я с этим козлом, с Иванычем твоим, гадить рядом не сяду.

— Это потому что он тебя, засранца плешивого, по всей деревне гонял, — мстительно осклабился Василич. — Помню, помню, знатное было представление.

— Пошел ты, знаешь, куда? — снова разозлился Хрипа. — Я его, суку, просто пожалел. Скандала не хотел. А ты зачем меня провоцируешь сейчас? Не можешь сидеть с человеком — пей один.

— Я-то выпью, — покивал Василич. — Только ты сам никуда не уйдешь, пока бутылка не закончится.

Он с видимым удовольствием наблюдал, как у Хрипы от злости багровеет лысина и лезут из орбит белесые, мутные глаза. За спиной у них, почти сразу за бревном, земля резко поднималась вверх. Подъем был настолько крут, что молодые березы, густо покрывавшие склон, вынуждены были изгибаться у основания, чтобы принять вертикальную ориентацию.

— Что ты на меня взъелся? — почти жалобно просипел Хрипа.

— Потому что человек ты поганый, — беззлобно пояснил Василич. — На-ка лучше, держи стакан.

Со спины не было видно, что они делают — казалось два пожилых мужика, наклонившись друг к другу, о чем-то заговорщицки переговариваются, но только вместо слов издают тихие булькающие звуки. Потом, будто вспугнутые, они резко отстранились друг от друга и синхронно вздернули головы: над поднятым торчком воротником бушлата задорно блеснула розовая лысина Хрипы, на мясистом щетинистом затылке Василича ожили, волной прокатились складки.

— Я почему этим делом интересуюсь, — пояснил Хрипа. — Потому что как-то погано тут стало. Сам посмотри, сколько трупов. Четверо, что за иконой приезжали, так? Потом следователь, что ходил, всех расспрашивал. Ты знаешь?

— Знаю, Николай рассказывал.

— Ну вот. И теперь еще Клавка Степцова, колдунья… О ней слыхал?

Василич пожал плечами, отчего на затылке снова ожили складки.

— Неужели не слышал? — В голосе Хрипы засквозила радость, он весь даже как-то подобрался.

— Слышал, — равнодушно ответил Василич.

С подножья холма открывался вид на поле, монотонно тянувшееся до самого леса. Земля заметно клонилась вправо — к густой полосе ивняка, скрывавшей ручей. Тучи низко нависали над землей: ровный, лишенный разрывов покров придавал окружающим предметам какой-то унылый окрас — полевая трава, например, приобрела серый оттенок и казалась нарисованной. Ветра не было, все замерло, и от этого раскинувшийся перед глазами пейзаж походил на панорамную фотографию.

— А тебе кто про Степцову рассказал? — спросил Хрипа.

— Я понятым был.

— Ну?! Расскажи!

— Чего рассказывать?

— Ты глупый, Вася? У тебя каждый день соседи вешаются?

— Это ты глупый, Вова. Что ж ты так в дерьме-то ковыряться любишь?

— Не зря про тебя в деревне говорят «стукнутый». — Хрипа раздраженно сплюнул. — К тебе по-человечески, а ты как сука.

— Молчал бы, — мотнул головой Василич.

Над собутыльниками красиво нависал целый каскад из тонких березовых веток. Склон был густо усыпан опавшей листвой. Тропинка наверх взбиралась наискосок — впрямую подъем был слишком крут. Березы росли настолько густо, что, стоило подняться всего на пару метров — и сидящих уже почти не было видно из-за переплетений стволов и ветвей.

— Я, чтоб тебе знать, Клавдию Степановну с рождения знаю, — нехотя, вроде лениво проговорил Василич. — Она меня в комсомол принимала, когда еще в райкоме работала. На нее все пацаны слюни пускали, бегали вечерами в окна подглядывать. И что ты сейчас хочешь, чтобы я тебе рассказал? Как сегодня на нее в петле со сломанной шеей любовался?

— А чего, шея была сломана? — заволновался Хрипа.

— Страна была сломана, падальщик ты плешивый. Люди дохнут, а такие вот вроде тебя, наоборот, как червяки после дождя повылазили.

— Да пошел ты, комсомолец долбаный! Зачем меня позвал тогда? Чтобы зло срывать?

— Я тебя не звал, ты сам на хвост сел. Не нравится — вали, я тебя не держу.

— Не заводись, Василич! — снова пошел на попятную Хрипа. — Не хочешь рассказывать, давай о чем другом поговорим.

Собеседники снизили тон, и их голоса погасли, заплутав среди берез. Зато с вершины холма вся поляна внизу открылась как на ладони. Перед бревном явственно проступала вытоптанная проплешина земли, полукругом очерченная сухими метелками высокой травы. Желтый полевой ковер то тут, то там протыкали черные ветвистые палки чертополоха. И ни намека на движение, даже облака застыли на месте.

Тропинка вела к задней стене деревенского магазина. На изгаженной земле валялись бутылки и банки. Запах стоял соответствующий. Вдоль фундамента тянулась растрескавшаяся бетонная отмостка, чуть наклоненная в сторону оврага. Туда же были выведены желоба от жестяных водостоков, спускающихся по углам. На темно-зеленой стене магазина, исписанной похабными надписями и рисунками, особняком стояла взятая в овал фраза: «Подохни с миром».

Крыша магазина, крытая вздыбившимся, измазанным полосами черного битума рубероидом, блестела островками невысохших луж. В углу невысокого бордюра, огораживающего три стороны, застрял ярко-разноцветный детский мячик: он выглядел каким-то сказочным артефактом на фоне серой, усыпанной белесыми кляксами птичьего помета кровли.

По площади, напрямик мимо памятника Ленину шли две старушки — судя по всему, направлялись к переулку, наискось прорезающему заросшие яблонями квадраты участков. В конце переулка цветным пятном на фоне облезлой осенней серости выделялась церковь.

— Микола! — полоснул по тишине деревенской площади крик…

Глава 13

— …что это мне показалось?

— Не знаю, Владимир. — Отец Андрей провел ладонью по бороде.

Правая его рука висела на марлевой повязке, перекинутой через шею, из широкого рукава рясы торчал обмотанный потрепанным бинтом гипс. Выглядело странно. «Как он служит-то? — мимолетом подумал Федоров. — Или не служит?»

— Вы не служите? — вырвалось.

— Временно. — Отец Андрей продемонстрировал руку с безвольно согнутыми пальцами.

— Так что мне делать-то?

Больше всего к комнате, в которую отец Андрей пригласил Федорова, подходило определение «горница». Низкий беленый потолок, крашенные в светло-желтый цвет стены, сквозь небрежно выправленную штукатурку проступали контуры кирпичной кладки, коричневые доски пола, поистертые у входа и вокруг массивного стола, за которым сидели священник и его гость. Все старое, потрепанное временем и — видимо, от этого — очень уютное. Три окна в левой стене — комната казалась наполненной светом. В Красном углу, на резной полочке стояли иконы, перед которыми на цепи висела горящая лампада. При виде этой композиции на ум сразу приходили советские фильмы про дореволюционный купеческий быт. По стенам развешаны фотографии в рамках. Большой резной буфет с посудой в углу. Горница — по-другому не скажешь.

— Прежде всего не нервничать, — посоветовал отец Андрей, снова погладив бороду. — Возможно, это вам действительно показалось. Нужно учитывать дополнительные факторы: стресс, усталость. Вы крещеный?

— Нет. Я пионером был.

— Тяжело сегодня некрещеным.

— Просто первый раз с этим столкнулся. Страшно.

— Страшно, — согласился отец Андрей. — Не вам одному.

Посреди стола стояла широкая ваза, наполненная яблоками. Большие, красно-зеленые, душистые — Федоров не знал, как называется сорт, но росли они в деревне на каждом огороде: в свое время переворовал и переел этих яблок на всю жизнь, теперь даже смотреть не хочется.

— Я с Хунькой разговаривал… — начал Федоров, не зная, как выстроить разговор.

— От него ко мне приходили, — пришел на помощь священник. — Я имею в виду второй раз. Извинились. И деньги принесли.

— Вы не взяли?

— Почему это? — удивился отец Андрей. — Нам, знаете, сколько нужно закупить? Очень кстати пришлось. Так что не беспокойтесь, конфликт улажен.

Федорову стало стыдно. Очень. Он отхлебнул остывшего чая и некоторое время разглядывал кружево на краю скатерти.

— А вы когда служить начнете? — когда пауза стала уже неприличной, спросил участковый.

— Недели через две.

— Я приду.

— Приходите. Можете и раньше. Сейчас служит отец Михаил, мой коллега, могу вас познакомить.

— Странный этот священник, — нерешительно высказал озабоченность Федоров. — С Пономарем который…

— С кем, простите? — удивился отец Андрей.

— А, — спохватился участковый. — Товарищ. Друг детства. Юрка Пономарев. Кличка. С ним священник был. Сказал, что приехал из Москвы, икону искать. От ваших прислали?

— Может быть. — Отец Андрей пожал плечами. — Не знаю. Хотя сам-то он мне знаком. Приезжал года три назад, как раз когда колокольню восстанавливали. Помогал. Вы не помните разве?

— Да я как-то не следил за стройкой.

— Он не строил. Он тогда с Галицинским кирпичным заводом договорился насчет материалов. Считай, весь кирпич для колокольни нам бесплатно достался.

— Между прочим, кладка отличается от той, что в церкви, — заметил Федоров.

— Да это понятно! — согласился священник. — Где ж теперь таких кирпичей возьмешь, что при царе были?

— Ну где-то их раньше брали.

— Там же и брали, что интересно. Однако ж видите, страна другая — и кирпичи другие. — Отец Андрей коротко хохотнул. — Но традиции незыблемы. При строительстве храма кирпич для колокольни тоже бесплатно достался. В виде пожертвования от купца Максимова, владельца того самого Галицинского кирпичного завода.

В горнице было две двери — друг напротив друга. Обе ярко-белые, свежепокрашенные, однако из-под краски пробивались неровности и трещины старого дерева. Одна дверь вела на улицу, другая — внутрь дома. Федоров знал расположение комнат: с пацанами частенько залезали в дом, тогда еще заброшенный.

Отец Андрей сам сделал ремонт. Жена его и трое детей сейчас куда-то уехали, на каникулы. «Это и хорошо, — отметил Федоров. — Если бы Хунькины быки при детях на священника наехали, пришлось бы Хуньку, суку, основательно обрабатывать…»

— А как вы колокольню восстанавливали? Чертежи были?

— Нет, не было. Фотографии сохранились По ним и делали.

— С колокольней красивее, — заметил Федоров.

— У нас вообще храм красивый. Уникальный, по сути! И очень интересный.

— Чем интересный?

Федоров посмотрел через окно на торчащий над деревьями крест на синей луковице. Высокое основание главного купола, казалось, состояло из множества поставленных впритык колонн: штук, наверное, двадцать по кругу. И в каждой колонне — узкое сводчатое окно в обрамлении объемных кирпичных узоров. Маленькие купола были значительно ниже, отсюда не видно, потому что на подоконниках горницы теснились разномастные горшки с цветами. Разросшаяся герань упиралась листьями в тюлевую занавеску, будто бы пыталась оттолкнуть ее от себя. Маленькие форточки распахнуты, между толстых рам виднелись свитки газет — проложены для теплоты. Под окнами стальные радиаторы отопления: это очень бросалось в глаза на фоне старинного интерьера. Раньше дом отапливался печкой — пару лет назад, когда въехал отец Андрей, провели газ. Поэтому и батареи современные.

— Интересен он прежде всего своей символикой. — Отец Андрей уселся поудобнее: было видно, священник обрадовался возможности поговорить на эту тему. — Вообще, храмовая архитектура — это сплошные символы. Каждый элемент здания имеет свое значение. А в совокупности они представляют собой Мироздание. Четыре стены — как четыре стороны света. Крыша — небесный свод. Купол — Господь Бог.

— А боковые купола? — Федоров невольно усмехнулся.

— Вы сейчас, вероятно, подумали о тюремных татуировках? — подхватил улыбку отец Андрей.

— Было дело, — признался участковый. — Сколько куполов, столько ходок, у нас так.

— А у нас все элегантнее. Один купол — символ Единого Бога. Два — два естества Богочеловека Иисуса Христа. В нашем случае — пять куполов — это Бог Иисус и четверо евангелистов.

— У нас шесть куполов, — поправил Федоров.

— Нет, пять. Колокольня считается отдельно.

— Поэтому на ней купол другой формы?

— На нашем храме, как вы могли обратить внимание, все купола разные.

— Они все синие, — вставил Федоров.

— Я не про цвет. Цвет у нас синий — потому что храм посвящен Богоматери. Поэтому и звезды на куполе — символ рождения Христа. Я имел в виду форму. Главный купол — луковица. Она символизирует пламя, Божественный свет. Четыре боковые главки увенчаны так называемыми шлемовидными куполами, повторяющими формы древнерусских военных шлемов. Обозначают Святое воинство и борьбу, которую ведет Церковь с силами зла. В целом на храме получается весьма знаковая композиция: Свет Истинной Веры в окружении православного воинства. И купол колокольни — сферический, что символизирует вечную вселенную. Учитывая, что храм еще принято воспринимать как корабль, получается: свет Истины под охраной стражей Веры плывет в вечность.

— Красивый образ.

— Ну вот строители нашего храма, судя по всему, придавали ему особое значение. Обращали внимание на кирпичный орнамент по стенам?

— Видел.

— Но, видимо, не присматривались. — В улыбке священника мелькнуло лукавство.

— Узоры разные…

— По цоколю там идут три ряда волн. Не замечали? Зигзаги такие. С рыбами.

— Где это там рыбы? — нахмурил лоб Федоров.

— Горизонтальные петельки с одним раздвоенным концом. Помните? Знак называется «ихтис», это древний символ Иисуса Христа. Выше, если присмотреться повнимательнее, можно увидеть, что орнамент складывается в борта палубы. Колокольня выполняет роль задней части корабля — наши каменщики, помню, весьма долго корпели над воссозданием узоров: кормы фрегата со множеством декоративных элементов. А апсида — это соответственно нос корабля.

— Кто?

— Апсида. Выступ в алтарной стене. Полукругом изогнутый. Ну чем не нос?

— И куда плывем? — спросил Федоров

— О, это представляет отдельный интерес. Традиционно храмы ориентированы в восточном направлении. Между прочим, в подвале сохранился фундамент старого храма, предшественника этого, так вот он был поставлен ровно по сторонам света. А новый храм, построенный в конце прошлого века, повернут на юго-восток. Под алтарем на полу мозаика в виде «розы ветров». Это такой значок, звездочка с лучами, указывающими на стороны света. Наша с тридцатью двумя лучами — по количеству морских румбов. К слову сказать, еще один символ: алтарь как корабельный компас.

— А почему мы на юго-восток повернуты?

— Полагаю, в направлении острова Родос.

— При чем тут Родос? — Федоров непонимающе посмотрел на отца Андрея.

— Потому что там находится та икона, список с которой и хранился в нашей церкви.

— Постойте-ка, получается…

Резко, брюзгливо звякнуло стекло в окне — отец Андрей заметно вздрогнул, обернулся. Занавеска скрадывала черты лица, но видно было, что за окном стоял усатый мужик. Форма усов — подковой — сразу навела Федорова на подозрения. Он вскочил, отодвинул тюль: точно, Пономарь.

— Ты-то тут какими судьбами? — удивился участковый.

— Тебя искал, — крикнул в форточку Юрка. — Здравствуйте.

Это он поздоровался с подошедшим к окну отцом Андреем.

— Прошу. — Отец Андрей показал в строну входной двери.

— Нет, спасибо. Мне Владимир нужен.

Федоров поглядел на хозяина, тот кивнул.

— Если что — заходите. Всегда рад помочь.

— Зайду. Очень интересно рассказали. Спасибо.

Быстро зашнуровал ботинки в крохотном тамбуре, попрощался с настоятелем, толкнул дверь и вышел в сырой, тусклый день. Пономарь стоял у дороги, отряхивая с плаща капли — лез к окну через палисадник, насобирал дождя с кустов. Журчала вода: сбоку от двери стояла старая железная бочка, в которую была выведена труба водостока — тонкая струйка, изгибаясь, протянулась от желоба к черной маслянистой поверхности. Еле заметные волны расходились к краям переполненной бочки, вода переливалась через край.

Пономарь прикурил, пожал руку. Ладонь его была влажной. Чуть дальше, в переулке, замер отец Димитрий, шинелью и позой напоминая генерала Хлудова из фильма «Бег» — только борода мешала полноте образа.

— Вы чего? — покосившись на молчаливую фигуру, спросил Федоров.

— Пошли, поговорим, — предложил Пономарь.

— Мне тоже есть что спросить, — проговорил участковый, нахмурившись.

Подошли к отцу Димитрию. Его рука оказалась теплой, приятной на ощупь. Он тоже курил, и тоже «Беломор». Федоров был не уверен, но вроде бы священникам курить не разрешалось.

— Спасибо, — проговорил он смущенно.

Отец Димитрий вопросительно поднял бровь.

— Ну, что на насыпи удержали.

— Пожалуйста.

— Куда пойдем?

— Покажи нам дом Степцовой, — попросил Пономарь.

— Там опечатано, — сообщил Федоров, скорее для проформы.

— Распечатаешь, — легко отреагировал Пономарь.

Дождь был несильный, однако же очень неприятный — мелкие капли норовили залететь под козырек фуражки, вынуждая постоянно моргать. Пономарь накинул капюшон, сразу войдя в классический образ маньяка-убийцы из ужастиков. Отец Димитрий шел с непокрытой головой, волосы его, разделенные прямым пробором, уже заметно промокли, прижались к голове. Двигались молча, обходя лужи. У магазина толпились какие-то мужики, видно опять выпивали. Вроде не местные. Наверное, из Лыковки. Прошли наискось площадь, повернули.

К тете Клаве Федоров побежал с утра пораньше. После ночного происшествия, связанного с веточкой, зажатой в кулаке, так и не смог заснуть. Вспомнил, что колдунья хотела что-то сказать. Решил воспользоваться поводом и проконсультироваться: вдруг что посоветует? И обнаружил — в петле. Врач определил время смерти: не больше суток.

Дождь зарядил чаще, ветер, тяжело ворочавший по небу комья облаков, окреп — налетал, дергал за одежду, чуть не сорвал фуражку. Федоров придержал ее за козырек, быстро подскочил к калитке, сдернул петлю. Через терраску к двери — здесь не заперто — и внутрь, в темный коридор с переполненной вещами вешалкой и закрытым платком зеркалом.

— Кто нашел? — спросил Юрка.

— Я.

— А что ты тут делал?

— Она встретила меня вчера, сказала, что хочет о чем-то рассказать. Просила зайти.

Гулкой дробью отозвалась крыша терраски на залп ливня. Отец Димитрий прикрыл дверь, резко отсекая звуки. Ботинки снимать не стали, на дощатом полу и без того было сильно натоптано. Федоров провел по коридору, повернул на кухню. Там, где он ее нашел..

Судя по всему, она спрыгнула со стола. С табуретки бы не достала. Федоров всегда удивлялся: как это можно повеситься на крюке люстры — он же проволочный, хлипкий. Но у тяти Клавы крюк оказался именно такой, как надо: толстый, кованый. Выдержал. Она даже не стала снимать люстру, просто привязала веревку рядом. И шагнула.

Пономарь со спутником быстро осмотрели кухню. Отец Димитрий зачем-то залез на стол, подергал крюк. Потом вернулись в коридор. Возле вешалки была дверь в комнату, с белым, мутным стеклом. Заглянули — стандартный набор: стол, стулья, буфет, телевизор, диван. Трехстворчатое зеркало на низкой тумбочке завешано покрывалом, наверное, снятым с дивана. В окна, прикрытые кружевными занавесочками, ломился дождь, капли ручьями растекались по стеклам, гремели по карнизам. Потемнело.

— Подруги приходили? — спросил отец Ди-митрий.

— С чего вы взяли?

— Кто зеркала закрыл?

— Не знаю. Я когда пришел, так было.

Отец Димитрий обернулся и внимательно рассмотрел участкового. Федоров понял: странно это. Что ж, получается, она сама зеркала позакрывала? Зачем?

— Что не так, отец Димитрий? — спросил Пономарь.

— Колдуньей, говорите, была? — ответил священник. — Пошли, поищем.

Искать долго не пришлось — нужная комната нашлась напротив кухни. Небольшая, с одним окном. По центру стол и четыре стула. У стены трехъярусная этажерка с книгами. В углу еще один столик, навроде туалетного: какие-то камни, пучки трав, книга и трехрожковый подсвечник с оплавленными огарками. Сквозь открытую форточку свистнул ветер, пузырями надув занавески, выстрелил в стекла россыпью капель, дом заскрипел, словно к стене привалился кто-то большой и тяжелый.

Отец Димитрий сразу прошел к столику, взял книгу, распушил страницы, встряхнул — на пол спланировал листок с каким-то рисунком. Священник подобрал его. Федоров, заинтересовавшись, подошел.

На тетрадной странице в клеточку было нарисовано лицо. Ощущение, что рисовал ребенок: неровный, удлиненный овал, нос крючком, черточка рта… Присутствовала в лице какая-то неуловимая странность, неестественность… А потом Федоров понял: дело было в том, что лицо смотрело. По-настоящему. Вот эти небрежно очерченные кружки глаз с точками посередине — они имели выраженный взгляд. Лишенный эмоций, но очень внимательный, какой-то оценивающий. Но главное — взгляд этот был явно не человеческий.

— Жутковатый рисунок, — отметил подошедший Пономарь.

— Когда зовешь черта, будь готов, что он откликнется, — произнес отец Димитрий.

— Что это значит? — спросил Федоров.

— Значит, что ваша колдунья дозвалась.

Он свернул рисунок в трубочку и достал спички…

Глава 14

— …больше делать нечего? Слышь, деда, тебе говорю!

Федор Иваныч сидел на своем месте — между столом и холодильником — и с хмельной добротой посматривал на хозяйничающего внука. Из-под расстегнутой рубахи торчала ветхая майка с растянутым воротом. Усы свои он накрутил так, что они торчали, как у Бармалея. Игорь переставил грязную посуду в мойку, сноровисто смахнул в подставленную тарелку картофельную кожуру и прочий мусор, вывалил в помойное ведро. Вздохнув, ухватил стоящую перед дедом бутылку, почти пустую.

— Эй! — обиженно вздыбился Иваныч.

— Позавчера пил? — укоризненно спросил внук.

— Пил, — признался дед.

— Вчера пил?

— Э…

— Пил, пил! Дядя Юра с кладбища, небось, хороший пришел. И продолжили, наверное.

— Ну, совсем немного… Э, э, обожди!

Но было уже поздно: Игорь решительно перевернул бутылку над раковиной.

— Хватит, дед! Что ты как алкоголик?

— Ладно. — Иваныч обреченно вздохнул и сгреб ладонью усы, опустил книзу. — Пойду покурю. Ты заканчивай тут.

— Курить тоже вредно, — заявил в клетчатую спину Игорь.

— Кто бы говорил, — проворчал Иваныч, подхватывая с вешалки телогрейку.

На улице вовсю бушевал дождь, в кустах бесновался ветер, срывая последние листья. Стекла в ячеистых окнах еле слышно позвякивали. Иваныч не решился открыть дверь, остался курить на терраске. Было сыро и неуютно, на облезлых подоконниках расплывались лужицы воды, напротив окна маятником качалась ветка яблони, иногда ударяя в стекло.

Дверь распахнулась, грязный пол залило теплым домашним светом.

— Ничего тут не подныкал? — подозрительно осведомился Игорь.

— Чего?

— Водку на терраске не припрятал?

— Нет, внучек, не припрятал, — смиренно произнес Иваныч.

— Смотри.

— Ремня сейчас дам! — резко сменил тон дед. — Как со старшими разговариваешь!

— Спокуха, предок! — Игорь юркнул за дверь.

И снова стало неуютно. Настолько неуютно, что и курить расхотелось. Федор Иваныч растер кончик папиросы о закопченный край консервной банки, передернулся от холода и вошел внутрь.

На столе уже стоял накрытый вышитой салфеткой заварочный чайник, были расставлены кружки, в тарелке высилась горка пряников.

— Садись, — пригласил Игорь.

— Там на холодильнике конфеты есть, — напомнил Иваныч.

Пар поднимался над кружками — и от одного его вида в желудке разрасталась теплота. Аромат чая — с привкусом осенней травы — висел над столом. Игорь, перехватив эмалированную ручку полотенцем, лил крутой, бурливый кипяток. Старик сноровисто наколол щипцами сахар, разложил по блюдцам — он научил внука пить вприкуску, Игорю этот способ очень понравился. Главное в нем было, как пояснил дед, втягивать из блюдца максимально горячий чай с максимальным прихлюпыванием.

— Чего сегодня-то за повод? — поинтересовался сквозь причмокивания Игорь.

Старик вопросительно уставился на внука поверх блюдца.

— Водку почему пил?

— Да вишь ты, старушка одна померла.

Игорь мастерски сымитировал вопросительный взгляд деда.

— Подруга моя давняя, полюбовница, — пояснил Иваныч.

— Чего ж не женился? — с детской непосредственностью спросил внук.

— Так замужем она была.

— Могла бы и на тебе пережениться, если на то пошло, — все так же просто рассудил Игорь.

Стекла в рамах поскрипывали от напора ветра, далекий фонарь искрился сквозь капли колючими проблесками. Непогода набирала обороты.

— Как домой-то пойдешь? — озаботился Федор Иваныч, отставляя пустое блюдце.

— Не хотелось бы. — Игорь тоже поставил блюдце и снова наполнил из кружки.

— Нельзя. Помнишь, какой переполох в прошлый раз устроили? Носились как оглашенные.

— Дед, давай я им от магазина позвоню…

— Обожди пока. Может, уляжется. Пряник вон бери, пока свежий.

Игорь послушно взял пряник и принялся грызть его боковыми зубами по причине отсутствия двух передних. Дед вздохнул и снова подхватил блюдце.

— Так и ходили с ней, с Клавкой, значит, вокруг да около. Видел, как голуби по весне друг вокруг друга вертятся? Вот и мы… Муж у ней был, скотина трусливая. Как-то увидел, что синяк на шее, выпытал. Пошел к нему, поговорил… Помню, раму его головой вынес.

— Пристрелил бы по-тихому.

— Ты что говоришь, обормот! — вспылил дед. — Картин заокеанских пересмотрел?

— Ну ты же фашистов стрелял, — попытался оправдаться Игорь.

— Так то фашисты, балбес! А это наш, советский. Все ж таки отец ее дочерей.

— А у тебя оружие было?

— Э, брат! — расцвел Иваныч, крутанув ус. — Ты знаешь, сколько у меня его имелось?

— Сколько? — заинтересовался Игорь, отложив недогрызенный пряник.

— Давай считать. — Дед, в свою очередь, отставил блюдце. — Два люгера с собой привез. Так? Так! Хорошие, парень, машинки. ТТ еще к ним. Ну, тут у соседей повыменял ППШ…

— Это такой с круглым диском?

— Лопух! — фыркнул старик. — Кто ж с круглым магазином-то берет? В ём патроны клинят, как собаки. У меня к нему имелась пара рожков, полных. Да… И еще Шмайсер — куда ж без него. Винтовка Мосина, так? Взял просто для коллекции — такого добра кругом было завались. Наган еще был. Такой, знаешь, с длинным стволом, назывался «морской». Ну, гранат пару ящиков. Прям тут в лесу нашел. У нас же за околицей бои шли, фашисты крепко окопались. Да…

— А где оно все? — Игорь заинтересованно подался вперед.

— В речке, — вздохнул дед.

— В какой? — Внук удивленно захлопал глазами.

— Да вона, внизу которая. В ручье, значит. Раньше она поглыбже была. Даже, помню, катер ходил.

— Что ж ты, все утопил? С ума сошел?

— Ага, с ума, — мрачно покивал Иваныч. — После войны оружий по рукам ходило — мильоны штук. Ну, они, власти, и говорят: либо сдавайте добровольно, либо на Колыму, за золотом. Тогда строго было. А я, помню, с председателем тоже повздорил. Ну и гранату ему в сельсовет бросил. Ночью, конечно, когда там никого. Для острастки. Наутро Семен, участковый наш, пришел и говорит: ты, Федор, герой и танкист, но у меня в участке прямо сейчас сидит бригада с райцентра. Либо даешь слово, что все механизмы в речку покидаешь, либо я им сейчас свистну — и пойдешь ты елки брить. Серьезный был человек, орден Красной Звезды имел, я его уважал.

— И что, потом не достал?

— Пока шум не улегся, не трогал. Да и Семен меня навещал регулярно. А лет через пять… даже, наверное, попозже, полазил с багром — зацепил свою мосинку. Смотреть там даже не на что было. Ну и плюнул на все.

— Жалко.

— Не то слово! — Дед покачал головой. — Может, из-за этого и Клавка за меня не пошла.

— Надо было других девушек искать, — предположил Игорь, снова берясь за пряник.

— Чего их искать-то? После войны нас, мужиков, наперечет. А у меня полна грудь медалей. Сами на шею вешались.

— Нормально!

— Нормально, — согласился дед. — Да все они какие-то… Была одна, Людмила звали. Познакомились в Парке Горького. Ты, говорит, Федор мужик отличный. Но замуж за тебя не пойду — характер у тебя сложный. Не пойдешь, я ей в ответ, так и вали отсюда, не больно и хотелось! А потом раз — и уже шестой десяток разменял… У Клавы муж к тому времени на погост переселился, дочери в город подались. Осталась она одна. И я один. Вчера встретил ее у магазина: говорю, заходи вечером. Не пришла — в петле болталась.

— В какой петле? — не понял Игорь.

— Повесилась она, я ж о чем толкую-то!

— Да ладно!

— Вот тебе и ладно! Позвал бы раньше — жива была бы.

— Чего же не позвал?

— Дурак старый, — твердо заявил дед. — А хотя что уж теперь: скоро уже она меня в гости пригласит.

— Дед, ну ты чего? — Игорь насупился.

— А что? Восемьдесят первый год, пора и честь знать.

— Поживи еще, — попросил внук.

— Постараюсь. Хотя тут такое творится…

Ветер продолжал ломиться в окна, горстями разбрасывал капли по стеклам. Занавески — на веревках, в половину окна — колыхались при каждом порыве. Судя по всему, ураган к вечеру не уляжется. Федор Иваныч взял кусок сахара, клещи — наколол еще.

— У нас, дедуль, тоже какие-то косяки творятся…

— Гдей-то?

— Ну, в детдоме же! Вчера ночью с Шуриком — помнишь, с которым на той неделе к тебе приходили — в подвал лазили.

— Опять подземный ход искали? — неодобрительно прищурился дед.

— Шурик-то как раз и нашел. Я же тебе рассказывал.

— Брось языком трепать! — отмахнулся Иваныч.

— Ну я тебе обратно говорю! — возмутился Игорь. — Чего ты не веришь? Приходи, сам увидишь! Он на прошлой неделе ночью полез вниз, там у него нычка с сигаретами, под лестницей. Глядит — дверь в подвал открыта, и свет горит. Ну, короче, пошел посмотреть. И как раз увидел: кусок стены в нише отодвинут, вниз — ступеньки из кирпича, на ступеньках кровь. И внизу кто-то шурует с фонарем. Он испугался и ломанулся обратно. Потому что, известно, подземный ход под кладбищем идет… короче, там самые мертвецы и есть. Понял?

— Понял, — усмехнулся дед. — Пряник еще бери.

— Ничего ты не понял! — обиделся Игорь. — Он туда милиционера водил, который из Калуги приезжал. Милиционер и заметил пятно на полу, оно наполовину под стену заходит. Сказал, что будет разбираться. Правда. Ну и я вчера с Шуриком тоже посмотреть лазил. Еле уговорил. Отодвинуть стену не получилось. Там, наверное, механизм какой-то особенный. И дверь старая к стене прислонена, а на ней знак колдовской нарисован. Ты тому священнику, что у тебя гостит, отцу Димитрию, доверяешь?

— Серьезный мужик, — согласился Иваныч.

— Я ему расскажу, пусть поглядит. Он в прошлый раз, когда я про подземный ход говорил, поверил. Он умный, не то что ты!

— Сейчас ремня кому-то достанется, — засопел старик.

— А чего ты не слушаешь-то? Я тебе правду говорю, а ты смеешься.

— Глупости ты говоришь, а не правду.

— Вот приходи, поглядишь лично.

— Куда я пойду-то? Я вашего Паутиныча в тот раз по матушке так обложил, что он меня и на порог не пустит.

— Пустит, я с ним добазарился. Он сказал, что тебя уважает.

— С чего это?

— Дед, говорит, твой — мужик что надо, надежный. Только выпить любит.

— Ну это, допустим, не его дело, что я там люблю, понял?

— Понял, понял, не кипишуй. Кто тебе ребенка отдаст, если ты бухаешь каждый день?

— Пряник бери, охламон! — Дед стукнул кулаком по столу. — И не лезь, куда не звали.

Иваныч вскочил со стула и двинулся было на терраску, покурить, но вспомнил, какая там непогода творится, и передумал на полдороге. Игорь, жуя пряник, внимательно наблюдал за стариком.

— Пошли, кино посмотрим? — предложил он, чтобы сменить тему.

— Какое? — с интересом обернулся Иваныч.

— Давай «Рокки»?

— Рокки — слабак, — отмахнулся дед. — Давай лучше про Терминатора.

— Вчера же смотрели, — напомнил Игорь.

— Вчера первую серию смотрели. Сегодня надо вторую.

В комнате было заметно холоднее, чем на кухне. Игорь тронул выключатель: ярко вспыхнула под потолком старая советская люстра с пластмассовыми висюльками. Телевизор включился с резким треском, изображение немного поплясало, как будто прилаживаясь к рамкам экрана. Выровнялось. Вставив кассету, Игорь подбежал к деду и уселся рядом на диван. Оба внимательно уставились в экран.

— А вот если бы на войне Терминатор за нас был? — спросил внук, пока шла заставка. — Мы бы Гитлера быстрее убили?

— Э, чего выдумал! Что там один Терминатор сделает? — Федор Иваныч скептически покачал головой. — Это у малахольных американцев ту говорящую железяку приложить нечем. А гансы быстро бы сообразили. Его одним выстрелом из ПТР успокоить можно.

— Да ладно! — не согласился Игорь.

— Я тебе это точно говорю! Он же дурак, соображения нету, прет прямо в лоб.

— АТ-1000?

— Жидкий? — Дед задумался. — С этим, конечно, повозиться пришлось бы. Но, обратно, если взять…

Глава 15

…и какой-то помятый — то ли не выспался, то ли с похмелья. Но директор не пил — это Вадим Алексеевич знал точно. На дух не переносил, что называется. И нюх на это дело был у него острый, чуял за версту.

— Скажите, — директор, поморщившись, уселся поглубже в кресло, — вы вчера в котором часу вернулись?

— Не помню точно, Николай Васильевич. Но поздно. Я пока Старостина в деревне нашел — набегался.

— Опять к Федору ходил?

Часы на пустынном директорском столе тикали пронзительно — особенно это было заметно в паузах разговора. Морозов сидел напротив Николая Васильевича и чувствовал себя при этом как ученик перед строгим учителем. Была такая особенность у Шубина: он всегда и всеми воспринимался как учитель. «Сколько ему? — подумал Вадим. — Наверное, за семьдесят…» Эта ненормальная робость, которую завхоз испытывал перед директором, сегодня почему-то раздражала особенно остро: уже давно не мальчик, чтобы вот так хвост поджимать! И больше всего злило то, что ничего с этим поделать не мог.

— Да, опять ходил к Томину. Хотите его наказать?

— Не хочу. — Директор покачал головой и поправил тяжелые очки. — Я хочу, чтобы вы с ним договорились: если опаздывает — пусть звонит.

— У нас порядок. После девяти все дети должны быть дома. Как остальным объяснить льготы, которые получил Старостин?

— Так и объясните: по особому распоряжению директора. Я с Федором Иванычем поговорю. Если Игорь задерживается, пусть он его до детдома провожает. Хочет быть дедом — пусть будет.

— Не будет он дедом. Ему запретили, насколько я знаю.

Морозов спорил не из-за того, что был несогласен, а все по той же причине: в отместку за положение «учитель-ученик». Он прекрасно понимал, что решение директор придумал оптимальное. И главное, оба — и дед, и внук — будут делать все, чтобы оправдать доверие. Обидно было, что идея эта уже приходила ему в голову, но как-то не привелось высказать…

Солнце, опустившись в просвет между тучами, ударило по очкам директора, на секунду превратив сероватые овалы стекол в сияющие пятна. Старик снова поправил дужку на переносице.

— Я, Вадим Алексеевич, считаю, что лучше такой дед, чем никакого. Или вы полагаете, что с ихними взаимоотношениями нужно бороться?

— Да нет, конечно. — Вадим потер лицо. — Я просто, чтобы проблем с начальством не было. Так-то оно, конечно, разумно. Да и вообще, не на цепь же его сажать? Все равно не уследим.

— Вот именно, — согласился директор.

Морщинистые его щеки в первый раз за весь разговор смяла улыбка. Морозов почувствовал облегчение: значит, директор не учуял запаха вчерашних возлияний на кладбище. Он расслабленно откинулся на спинку стула — и только теперь заметил, что сидел, напряженно вытянувшись: на миг снова вспыхнуло раздражение, но так же мгновенно ушло.

— Вот тут, кстати, приходится второй вопрос, — поднял узловатый палец директор. — Где Михаил?

— Вы про Дорофеева, охранника?

— Про него.

— Откуда же я знаю, Николай Васильевич! — Морозов вскинул руки в немного театральном жесте. — Я его сам уже несколько дней ищу.

— Не говорил он вам ничего?

— Да нет. Запил, наверное.

— Боюсь, как бы не случилось чего. В деревне интересовались?

— Так, поспрашивал. Не видели. Хотя тут никто ничего не видит. Время такое.

— Это точно, — вздохнул директор. — Но тем не менее. Надо в милицию заявить.

— Им не до того сейчас, — напомнил Вадим. — У них, слышали, следователь погиб?

— Слыхал. С насыпи сорвался, в овраге.

— Ну да. Так что у Федорова другие проблемы. Он и так с иконой этой…

Морозов недовольно оглянулся на высокое окно: солнце, не желающее прятаться в тучах, начинало припекать. Директор же, наоборот, придвинулся поближе к столу, чтобы всем телом попасть в яркий прямоугольник света, падающий на стену. Стена смотрелась неопрятно: солнечные лучи выставили напоказ все неровности и трещины.

— Зачем вы того покойного следователя в подвал водили? — неожиданно поинтересовался Шубин.

Директор щурился от света, и от этого Морозову показалось, что вопрос прозвучал с ехидным подтекстом.

— Ну… — смутился завхоз. — Подземный ход искали, куда ж без него-то? Услышал от детей, решил посмотреть.

— А вы и повели?

— Повел, мне же не жалко. Было бы хуже, если бы отказался. Нашим стервецам только этого и надо.

— Согласен! — Директор снова улыбнулся. — И как? Нашел следователь подземный ход?

— Нашел, — согласился Морозов. — Аж три штуки. И все подземные.

— А зачем он, кстати говоря, его искать-то решил?

— Понятия не имею, — дернул плечами завхоз. — Может быть, решил, что от нас воры в церковь залезли. С другой стороны, икона-то вроде была украдена из сторожки…

— Вот вы мне скажите, Вадим Алексеевич. Вы же историей края интересуетесь. Откуда эта легенда с подземным ходом взялась? Неужели на ровном месте?

— И да, и нет, — улыбнулся, в свою очередь, Морозов.

Солнце наконец увязло в облаках, и завхоз, облегченно вытерев вспотевший лоб, поерзал на стуле.

— Видите ли, в чем дело. Это, разумеется, мое объяснение… Но, сдается мне, верное. Вот там, за детдомом, над оврагом площадка со скамейками, терраса такая, знаете? Когда ее проектировали, пришлось насыпать земляной вал, чтобы настоящий крутой склон получился, с панорамным видом. Деревенские, видимо, посчитали, что насыпь эту сделали из земли, оставшейся от подземного хода. Строительство террасы как раз совпало с постройкой храма. Ну вот и сложилось все так: тайный ход от усадьбы к церкви. Плюс литературные клише: какой же особняк без подземного хода?

— То есть вы полагаете, что никакой реальной подоплеки под этим нет?

Морозов с любопытством взглянул на Шубина: действительно интересно или просто для поддержания разговора? Не разобрать — вроде и шутит директор, но в то же время глаза из-под сползающих очков смотрят внимательно, требовательно.

— Николай Васильевич, знаете, во что обошлось бы строительство? Вы только представьте: мало того, что до церкви не меньше километра, так еще пришлось бы как-то проходить под ручьем, то есть серьезно решать вопрос гидроизоляции. Это, кстати говоря, сейчас он ручей. А сто лет назад это была вполне себе полноценная речка. Да и в конце концов — какой смысл?

— Да, — кивнул директор, и глаза его потухли. — Смысла в этом мало. А жаль.

— Чего? — не понял Морозов.

— Хотел бы я иметь у себя в детдоме настоящий подземный ход.

— Ребятам задание дайте — они выкопают. Чем по ночам в деревню-то бегать…

— Какой смысл? — Шубин снял очки и крепко потер пальцами глаза. — Ладно, идите. С Михаилом что-то решайте. Увольняйте за прогулы, если до конца недели не объявится. И нового ищите.

В коридоре пахло разогретой солнцем пылью. Снизу доносился гомон детей — воспитанники собирались на обед. Морозов аккуратно прикрыл дверь директорского кабинета и в задумчивости подошел к окну.

Двор с теннисным кортом и детской площадкой с горкой и качелями был пуст — все дети собрались в столовой. На припорошенной листьями земле яркими пятнами выделялись позабытые игрушки: пластмассовые советские зверюшки и модные китайские роботы-трансформеры. Выглядели они жалко и неуместно на фоне сероватого мокрого песка, в сочетании с облетевшими тополями под хмурым осенним небом: казалось, что игрушки полегли от взрыва, эпицентр которого находился в развороченной песочнице.

Вдалеке, за хвойным перелеском, виднелась ровная нитка железной дороги с серой чертой станционной платформы и пунктирами замерших в отстойниках товарных составов. В сторону Москвы осторожно, будто опасаясь заблудиться в путанице рельсов, пробиралась электричка.

Голоса детей зазвучали приглушеннее — наконец-то удалось загнать всех в столовую, понял Морозов. Поколебавшись мгновение, он решительно двинулся по коридору, быстро сбежал по лестнице в подвал и замер у решетки. Свет, ограниченный лестничным пролетом, падал на жестяную дверь, перечеркнув ее почти ровно по диагонали: от верхнего правого угла к нижнему левому.

Морозов, коротко прислушавшись, достал ключи, открыл замок и, переступив в подвальный тамбур, снова запер дверь, просунув руки сквозь решетку.

Подвал дохнул привычной прохладной сыростью с густой примесью лыжной мази. Морозов крутанул рубильник, от которого по стене змеилась тонкая белая нитка провода — где-то в глубине кирпичного прохода загорелась одинокая лампочка. Прощупав ногой темноту за порогом, Вадим нашел ступеньку и, дернув за собой дверь, шагнул в красноватый полумрак.

Шум детского дома сразу исчез, как отрезанный. В подвале стояла идеальная тишина, от которой даже зазвенело в ушах. Вадим неспешно шел по проходу, внимательно разглядывая усыпанный мелкой цементной пылью пол. Наконец он углядел то, что искал: маленький, явно детский, отпечаток подошвы у стены.

— Стервецы, — проворчал Морозов. — Сквозь решетку, что ли, пролезают?

Он дошел до перегораживающей проход кирпичной стены с низкой аркой проема. Лампочка в пыльном плафоне-желуде, забранном решеткой, светила тускло и как-то вымученно, однако, что-то разглядев в темноте, Морозов вздрогнул. Он шагнул вперед, но стало только хуже: широкая фигура завхоза почти полностью перекрыла свет. Чертыхнувшись, Вадим достал связку ключей и засветил маленький фонарик-брелок.

Сразу после перегородки справа и слева в стенах имелись глубокие ниши. Из правой, упершись в полку ржавого стеллажа слева, вывалилась старая деревянная дверь, наискось перегородив весь проход.

Морозов посветил на дверь: поверх красного рисунка — крест в двойном круге с письменами на мертвом языке — осколком кирпича было грубо и размашисто нацарапано популярное неприличное слово. Но в глаза бросалось другое: под рисунком на белой краске явственно проступал отпечаток человеческой ладони. Какой-то бурый, даже багровый — непонятно, в чем была испачкана оставившая его рука.

И тут завхоз снова дернулся. Он резко перевел фонарь, посветил в правую нишу и вначале не понял, почему там все еще остается темнота. Но мгновение спустя до него дошло: потому что свет фонарика не уперся в кирпичную стену — ее там не было!

Отбросив мешающую дверь ударом ноги, Вадим заглянул в нишу: ступеньки вниз, темнота. А потом он услышал звук шагов, но не снизу, из подземного хода, а из той части подвала, куда уходил коридор. Вадим отпрянул назад, выставив перед собой фонарь и судорожно шаря за пазухой. Кто-то шел на свет: шаг, еще один… Шаги сопровождались каким-то тихим звуком — то ли шепот, то ли…

Глава 16

…макнул скрутку из пожухлых луковых перьев в соль и, морщась, зажевал. Отец Димитрий неспешно поставил рюмку на верстак и закусывать не стал. Юрий Григорич запил рассолом из банки.

— Не верю я во все это, — шумно сопя носом, покачал головой участковый.

— Есть рациональное объяснение? — поинтересовался Юрий Григорич.

— Ты, Пономарь, не подкалывай сейчас, ладно? — с жалобной злостью попросил Федоров.

Они сидели в гараже участкового, на втором, мансардном, этаже, где Федоров обустроил себе мастерскую. Он увел гостей из дома, опасаясь скандала. Впрочем, жена его, Юлька, крупная и шумная баба, и без скандала не дала бы спокойно поговорить. Юрий Григорич помнил эту Юльку еще девчонкой: такой же толстой и горластой, способной при необходимости влепить обнаглевшему пацану добрую оплеуху. Как только угораздило-то? — с сожалением посмотрел на друга детства Юрий Григорич. Вспомнилось: «При отсутствии горничной барин пользовал дворника…»

— Жена-то сюда разгонять нас не придет? — спросил Юрий Григорич, попытавшись разглядеть двор через маленькое окно над верстаком.

— Хрен с ней, поорет — успокоится, — отмахнулся Федоров.

В маленькой комнатке с косыми стенами было довольно душно, пахло пылью и разогретым на солнце рубероидом. Верстак ощетинился разбросанными шестеренками, пружинами и прочими запчастями от часов. Разномастные часовые корпуса — деревянные и пластиковые — висели на стенах. Треугольные, с гирями, даже тикали, покачивая маятником: маленькая дверца над циферблатом свидетельствовала о наличии кукушки. Время было без пятнадцати пять — Юрий Григорич с легким нетерпением ждал появления «птички».

— Вы сами как все это объясняете? — спросил Федоров.

— Я уже частично объяснил, — напомнил отец Димитрий.

— Ладно, с вами все понятно. Пономарь, а ты?

— А что я? — Юрий Григорич немного смутился. — Я видел, что и ты. Надо признать, что у товарища священника складно выходит.

— Ты не выкручивайся, — разозлился Федоров. — Ты сам комсомольцем был, прекрасно понимаешь, о чем я. Сам-то веришь во все это? В колдунов, заговоры и прочую чушь?

— Не очень хочется, — признался Юрий Григорич, почесав усы. — Но а хрен ли делать?

— Ну вот и я не верю.

— А фактам веришь? — спросил отец Димитрий.

— Приходится, — угрюмо кивнул участковый.

Точно, подумал Юрий Григорич, от фактов не отвертишься. Например, вот этот Вовка-Карлсон хошь не хошь, а вчера ночью на его глазах пытался перелезть через отбойник и спрыгнуть с откоса. Было? Было. На этом фоне самоубийство старухи Степцовой выглядит почти нормально… Хотя, надо сказать, тот рисунок на тетрадном листке, что сжег отец Димитрий у нее дома — он до сих пор стоит перед глазами. Надо же было нарисовать такое лицо… рожу, харю… Образину, подвернулось на ум подходящее слово. Да, образину. С глазами. Все это еще предстоит серьезно обдумать, вписать в привычную картину мира. Понадобится время, вероятно, много времени. Пока же Юрий Григорич мог сказать точно: тетка Ульяна на кладбище ему не показалась — он действительно ее видел.

— Вот так вот, Карлсон. Удивительное рядом, — бодро заявил другу Юрий Григорич.

— Имел я это ваше «удивительное» самым извращенным образом! — пробормотал Федоров, вытирая пот со складок бритого затылка.

Они сидели у верстака кто на чем: отец Димитрий приспособил на роль стула большой алюминиевый бидон, Федоров уселся на часовом корпусе с красивым восьмигранным стеклом в дверце, Юрий Григорич завладел единственным табуретом. Водка с закуской расположились на верстаке. Рюмки — советского образца, с золотой каймой по краю — нашлись в маленькой тумбочке под столом: видно, Карлсон частенько залетал сюда с друзьями. При такой-то мощной жене оно и понятно, согласился Юрий Григорич.

— Дети-то у вас есть? — спросил он невпопад.

— Двое. В школе. — Федоров, увлеченный хмурыми мыслями, ответил машинально.

Отец Димитрий закурил и снова налил.

— Веришь, не веришь, а решать проблему надо, — сказал священник, протягивая рюмку участковому.

Крыша, нависающая почти над самой головой — изнанка обрешетки была прикрыта тонкой фанерой, — похрустывала. Через мутноватое окно было видно, что солнышко все еще на месте, хотя уже ощутимо склонилось к горизонту. Федоров пару раз оборачивался к лестничному проему в полу, прислушивался, из чего Юрий Григорич сделал вывод, что его Юлька все-таки представляет реальную угрозу даже здесь. Выпив, Федоров долго молчал и посапывал.

— Ребята, я не хочу с этим связываться, — наконец выдал он негромко.

— Никто не хочет, — безжалостно протянул отец Димитрий. — Но придется. Им надо будет, они тебя и из-под бока жены вытащат, и в сарайчике этом достанут.

— Да что я могу-то тут? Арестовать всю нечистую силу в округе? — пожал плечами участковый.

— Много чего ты можешь, было бы желание.

Священник смотрел на Федорова строго и требовательно. Юрий Григорич не придумал ничего лучше, чем продублировать этот взгляд. Карлсон заерзал и отвернулся.

— Рассказывай про кражу иконы, — приказал отец Димитрий.

— Что рассказывать?

— Сам теперь понимаешь, в каком аспекте.

— Да там вроде ничего такого не было. — Федоров призадумался, потом потряс мясистой головой: — Исключая тот факт, что неизвестно, как икону дернули. У церкви камера на столбе висит. Хунько повесил. Меценат. Так вот на записи никого, кроме Иваныча, не было. Колян… Сапегин, следователь из Калуги, пытался на Томина это повесить. Но сами понимаете… В остальном всё по-честному. Четверо москвичей банально отравились угарным газом. А икона пропала.

— Время смерти?

— До трех часов ночи.

— В печи действительно был неисправен дымоход? — встрял Юрий Григорич.

— Вроде как.

— Что значит «вроде»? Вы чем занимались все это время?

— Ну…

— Карлсон, не тупи, пожалуйста.

— Что ты пристал, Юрик! Там печка голландка, старая. Хрен ее поймешь — есть тяга или нет. Топили до этого еще прошлой зимой. За лето дымоход мог забиться. Так-то проверяли, вроде дым уходит. Но они точно угарным газом отравились — это подтверждено. Специалист сказал, что при определенных факторах могла возникнуть обратная тяга. Теоретически то есть такое возможно, и даже очень легко.

— И вы успокоились на этом? — спросил Юрий Григорич.

— А что надо было делать? — набычился Федоров.

— Икона-то пропала, понимаешь ты или нет? Значит, кому-то надо было, чтобы они задохнулись. Мозгами шевели, Карлсон!

— Сапегин считал, что их убил Федор Томин, — мстительно заметил Федоров.

— Нет, — твердо произнес отец Димитрий.

— Вам виднее, — согласился участковый. — Только вашу уверенность к делу не подошьешь.

Отец Димитрий некоторое время разглядывал Федорова, перебирая бороду, дождался, пока тот занервничал, и только тогда отвлекся на разлив водки. По крыше резко стукнуло, Юрий Григорич от неожиданности вздрогнул. Оказалось, птица: быстрые шаги прошуршали наискосок по скату.

— А, вот еще что! — встрепенулся Федоров. — Я ж там первый все осматривал. Одна странность была. Сторожка из двух комнат, так? Одна как предбанник, сразу после входа — там два охранника сидели. И вторая — следующая, где эксперты ночевали. Ну вот. Лица-то у них, понятно, не очень приятные были. Но у одного охранника, что у стола лежал, выражение такое… как будто он кошмар увидел. Это, наверное, по вашей части.

— По нашей, — заверил отец Димитрий.

А Юрий Григорич обреченно вздохнул. Была на-дежда, что вся эта чертовщина просто параллельно тут творится. Ан нет — выходит, и в деле с иконой без нее не обошлось. Видел что-то охранник, оттого и испугался. И умер…

— Как бы нам самим такое не увидеть, от чего копыта откинуть придется, — мрачно пошутил Юрий Григорич.

— Увидишь, — пообещал отец Димитрий.

Умеет ободрить человек, ничего не скажешь! Пономарь закурил. На чердаке и без того было накурено — не продохнешь: дым стелился слоями, завивался в кренделя перед открытой форточкой.

— Вспоминай, милиционер, кто тут у тебя есть из новоприбывших? — наклонился к участковому отец Димитрий.

— Да каких новоприбывших! — усмехнулся Федоров. — Деревня, наверное, наполовину обезлюдела. Кто помер, кто в город подался. Что тут делать-то? Вон моим за двадцать километров в школу приходится ездить. Хунько разве что…

— Это который куриными яйцами торгует?

— Он много чем торгует, — кисло усмехнулся Федоров. — На одних яйцах так не поднимешься. У него и строительство, и перевозки… Палатки в Калуге на вокзале, говорят, тоже его.

— Федорыч рассказывал, что они с председателем тут землю колхозную распродают, — сказал Юрий Григорич.

— Может быть, — неохотно признал участ-ковый.

— Ты, Карлсон, целку-то из себя не строй, — добро улыбнулся Юрий Григорич.

— Да я-то чего? На то у них свои схемы есть, мне главное, чтобы криминала за ними не было.

— А на священников нападать — это не криминал? — полюбопытствовал отец Димитрий.

Федоров шумно вздохнул, поднялся и, пригибаясь под низким потолком, принес из дальнего шкафа длинный плоский кейс, обитый черной кожей. Разместив его на верстаке, щелкнул позолоченными, с насечкой, замками, откинул крышку: внутри лежало ружье, полуутопленное в красный бархат.

— Хунько сказал, что было у него подозрение — отец Андрей икону умыкнул. Ребята его к нему подкатили, ну и слегка перестарались. Отец Андрей получил отступные. И взял их. Сам сказал, что претензий не имеет. Ну а мне Хунько вот — ружье подарил.

— Это не ружье, милиционер. Это Хунькин грех. И он теперь твой, — произнес отец Димитрий.

— Чего? — насторожился Федоров.

— Теперь получается, что это ты сломал руку настоятелю, — пояснил свою мысль священник.

— Не-не-не! — выставил руки, будто что-то отталкивая, Федоров. — Я с этим не согласен.

В голосе его звучал неподдельный испуг. Отец Димитрий и Юрий Григорич молча смотрели на участкового. Тот хотел еще что-то сказать, но вдруг как-то весь потух, нахмурился.

— Выкину! — вскинул голову Федоров. — Если вы так все это… Вот прям сейчас пойду и в ручье утоплю!

Он хлопнул крышкой, двинул было чемодан к себе, но Пономарь припечатал ящик ладонью.

— Полагаю, можно избавиться от него и без красивых жестов.

Он вопросительно обернулся к отцу Димитрию, тот кивнул.

— Ну вот и ладненько, — обрадовался Юрий Григорич и снова откинул крышку. — Как называется? Холант-Холант? Англицкая работа…

— Володенька? — донесся снизу приторно-ласковый голос федоровской жены. — А что ты там делаешь, голубь мой?

— Надо валить! — уверенно прошептал Юрий Григорич.

— Надо! — согласился отец Димитрий.

Юлька стояла внизу у лестницы, на ней был измазанный мукой фартук, выпирающие щеки горели румянцем, полуспрятанные в складках румяного лица глаза лучились добротой и задором, в руке мелкой дрожью подрагивала скалка. Федоров, спустившись первым, на всякий случай встал между ней и товарищами.

— Как дела, гости дорогие? — поинтересовалась Юлька все так же ласково.

— Спасибо за чай! — заявил Юрий Григорич.

Отец Димитрий молча поклонился. Сумка, висящая у него на плече, звякнула посудой. Женщина встрепенулась. Пономарь поудобнее перехватил кейс с ружьем и вслед за священником быстро двинулся к выходу. Юлькино дыхание обжигало затылок, Федоров поспевал сзади, на случай, если дело дойдет до рукоприкладства. Но обошлось: гости выскочили через калитку, еще раз поклонились хозяйке и, получив короткое энергичное напутствие, двинулись переулком вниз — к кладбищу.

Солнце все еще не село, ветра почти не было. Лужи подсохли, на загустевшем синевой небе чертили круги вороны. Переулок вывел на склон, заросший высокой травой. Чуть ниже уже начинались кладбищенские ограды, скромно выглядывающие из березовой рощи. Внезапно ударил колокол: тягучий перезвон покатился во все стороны, надолго замирая в воздухе. Деревня откликнулась разномастным собачьим лаем.

— Хорошо ты его развел, — сообщил Пономарь.

— Кого?

— Ну, с ружьем, — пояснил Юрий Григорич.

— Знаешь, чего испугался перед смертью охранник в сторожке? — помедлив, спросил отец Димитрий.

— Чего?

— Он к тому моменту, как пришли за иконой, еще был жив.

— Ну и?

— Ну и разглядел того, кто пришел за иконой.

— Ты это о чем сейчас?

— Черт стоял за спиной вора. Охранник был при смерти, поэтому увидел. С порога их видно.

— С какого порога?

— Жизни.

Отец Димитрий развернулся и быстро пошел вниз по склону. Юрий Григорич пару секунд постоял, обдумывая информацию, потом в несколько прыжков догнал священника.

— Я не верю в черта! — заявил он, дернув отца Димитрия за рукав пальто.

— Главное, что он в тебя верит.

Высокие стебли путались под ногами, с растопыренных метелок осыпались семена. Тропинка подвела к узкому проходу между крайними оградами…

Глава 17

…расплескивая лужи. Большая, блестящая даже в осенних сумерках машина брезгливо въехала в переулок и, переваливаясь на неровностях, поплыла мимо покосившихся заборов. Мягкий свет фар скользил по подсохшей грязи, опавшим листьям, подсвечивал нависшие над дорогой яблоневые ветки. Сухая трава с тихим шелестом царапала породистое брюхо и, примятая широкими колесами, упрямо поднималась за широкой кормой. На белоснежном бампере, перечеркнутом хромированной полосой, непристойно темнели капли свежей грязи. «Мерседес» двигался медленно, со скоростью пешехода.

Сквозь заднее стекло можно было разглядеть голову водителя: над серым изогнутым подголовником покачивался массивный затылок с проплешиной, окруженной редкими волосами. Голова крутилась из стороны в сторону — было заметно, что водитель высматривает какую-то цель, боясь пропустить.

«Мерседес» резко остановился, клюнув широкой плоской мордой. Дверь с красной точкой габаритного фонарика в торце распахнулась, стукнув краем о штакетину забора.

— Чтоб тебя! — тихо выругался Тарас Хунько, протискиваясь наружу.

Переулок был настолько узок, что от бортов машины до заборов было не больше полуметра. Хунько прикрыл дверь, двинулся боком к багажнику и снова заматерился, когда нога с хлюпаньем скользнула в прикрытую травой канаву.

Он открыл багажник, внутри похожий на сказочную шкатулку: подсвеченная ниша, обитая черным войлоком. Посреди багажника стояла одинокая спортивная сумка. Прежде чем вытащить ее, Хунько огляделся. Сумерки полностью накрыли переулок — за световыми пятнами фар была почти ночь. Фонари не работали. И только в доме, напротив которого остановился Хунько, приветливо горело окошко.

Тарас подхватил сумку, прикрыл багажник и, снова протиснувшись боком, подошел к калитке. Внимательно рассмотрел затянутый сумраком сад, потом откинул петлю и вошел. Машина, будто прощаясь с хозяином, жалобно пропиликала и погасила фары.

Хунько двигался осторожно — было видно, что он приглядывается, куда ставить ноги. Если бы не светлые плиты, отмечающие направление тропинки, можно было бы заблудиться. Кожаная куртка на покатой спине топорщилась острыми складками. Сумка с хрустом задирала кусты, Тарас вполголоса шептал ругательства, закрываясь ладонью от лезущих в лицо веток.

Наконец вышел к дому — кусты расступились перед покосившейся терраской. Хунько подошел к окну. На фоне светового квадрата отчетливо обрисовалась его голова, сзади она выглядела нелепо: бугристый шар с неестественно оттопыренными ушами.

Тарас постучал в стекло костяшками пальцев. Занавеска, до половины перекрывающая окно, отодвинулась. Встревоженное усатое лицо Иваныча заерзало из стороны в сторону, высматривая гостя, из-за всклокоченных волос создалось впечатление, что старика застали врасплох за чем-то противозаконным.

— Кому что надо? — прокричал хозяин, убедившись в тщетности попыток что-то разглядеть.

— Это я, Федор Иваныч, Тарас Хунько. Выдь, покурим.

Лицо исчезло, спустя пару секунд скрипнула дверь, проблески с кухни осветили терраску. Вспыхнула лампа под козырьком. Иваныч выглянул с крыльца, внимательно оглядел посетителя, покосился на объемную сумку в его руке.

— Чего тебе?

— Покурить зашел. — Хунько шагнул к двери.

— Я бросил.

— Разговор есть.

— Ну заходи, — сдался Иваныч.

Хунько поднялся по недовольно скрипнувшим ступенькам, с усилием прикрыл дверь — нижний ее край прочертил по вздыбившимся половицам. Звякнули стекла, свет на терраске исчез.

Но почти сразу хозяин с гостем появились на кухне — старик забыл задвинуть штору, помещение прекрасно просматривалось. Иваныч уселся на свое излюбленное место у холодильника, махнул Хуньке, попытавшемуся разуться у двери, и показал на стул.

— Что у тебя?

— Не очень ты гостеприимен, дядя Федя.

Форточка была открыта, голоса доносились отчетливо.

— Дык я тебя не звал. Сам ко мне в гости напросился.

— По-соседски, — осклабился своей неживой улыбкой Хунько.

— Сосед! — тряхнул головой Иваныч.

— Завтра в деревне праздник, знаешь?

— С чегой-то? — искренне удивился старик.

— Вот народ несознательный! — шутливо посетовал Хунько. — Годовщина основания поселения! Сельсовет для вас старается, старается — а вы и знать ничего не хотите.

— Дату они откуда взяли? Федькин придумал?

— Слушай, я знаю, вы с Николай Петровичем не ладите…

— Жулик он, — перебил Иваныч. — До тебя ему, конечно, далеко… Но тебе-то по уставу полагается.

— Я бизнес делаю, — возразил Хунько. — У нас в стране по-другому нельзя.

— Раньше как-то справлялись.

— И раньше так же было, дядя Федя. Не за бабло, так за место у кормушки дрались. Я понимаю, куда ты клонишь. Мы, помнится, по этому поводу уже как-то сцепились.

— Точно. Ты тогда что-то про капитализм вещал…

— Именно. У нас в стране так: либо ты кого-то кинул, либо тебя. По-научному это называется «бизнес».

— Видал я времена, когда за такой бизнес к стенке ставили.

— В твои времена вы с голым задом бегали и ничего слаще морковки во рту не держали.

— Теперь вы вместо морковки кой-чего другое людям в рот норовите засунуть.

— Не без этого, — кивнул Хунько. — Капитализм, он такой. Мне тоже много чего не нравится. Со всех сторон обдирают: этому дай, того подмажь, налогов по полмиллиона в год отдаю…

— Тебе, Тарас, вся деревня вслед плюет, — вежливо напомнил Иваныч.

— Да клал я на вашу деревню, — маскируя злобу весельем, выкрикнул Хунько.

Звонкий его тенорок вылетел из форточки, как заряд дроби, разнесся по темному саду — на соседнем участке даже пару раз тявкнула потревоженная собака. Осознав, что перешел на крик, Хунько смущенно втянул голову в плечи.

— Сперва пусть добьются, чего я добился, а потом плюют, — уже спокойно заявил он.

— Вот-вот, — поднял старик палец. — Ты наших мужиков скольких на деньги пообманывал? А раньше коллектив уважали. Совесть была.

— Я совесть в третьем классе на булочку променял, — серьезно сообщил Тарас. — Обеспечь мне нормальные условия — буду работать по закону. А пока приходится, что называется, действовать по обстоятельствам. Я своими силами из дерьма выбрался, полными горстями его хлебал, за каждую бумажку, каждое разрешение жопу подставлял. И теперь ни одна тварь меня обратно в дерьмо не скинет.

— Как по мне, так ты в самое дерьмо и залез.

— Потому что у нас разные представления о дерьме. Для меня в дерьме тот, кто себе жизнь нормальную обеспечить не может.

— Однако кому-то, положим, просто противно, как ты, врать да воровать.

— Да ты что? — снова расщерил рот в улыбке Хунько. — Ты смотри, что делается! Всю страну разворовали, а я должен в стороне сидеть, смотреть? Потому что противно? Мне противно, когда с бабой в ресторан сходить не на что или на море ее свозить, отдохнуть. И бабы это прекрасно понимают. Я свистну — и за меня любая пойдет. Ей неважно, кто я и как. Ей главное, чтобы мужик ее саму и детей смог обеспечить.

— Обратно согласен, — покивал Иваныч. — Не любая, конечно, за тебя пойдет. Но много таких найдется. Только если кто громче тебя свистнет — она к тому и переметнется. Такие навроде свиней: какое корыто полнее, с того и хлебают.

Хунько насупился, пожевал губами. Залетевший в сад порыв ветра ударил по открытой форточке, захлопнул. Федор Иваныч подскочил к окну, заглянул, прислушался: темно, ничего не видно. Снаружи рама была покрыта глубокими трещинами — краска давно сошла, серое дерево местами поросло чешуйками лишайника. Замазка, нанесенная по периметру окна, засохла и местами отвалилась, обнажив ржавые гвоздики, поддерживающие стекло. Старик толкнул форточку обратно, глубоко затянулся свежим воздухом.

— Нальешь? — спросил Хунько, не видный из-за спины хозяина.

— Гости у меня скоро будут, — ответил Иваныч, возвращаясь к столу.

— Ну ладно тогда, обойдемся, — вздохнул Тарас. — Я, Федор Иваныч, никогда бабам не доверял. Предпочитаю как в бизнесе: товар-деньги. Но если женюсь, будет так: чтобы детей мне родила — и дальше хоть в монастырь, хоть в турецкий гарем. А наследников уж я сам на ноги поставлю.

— Совесть, Тарас.

— Чего совесть?

— Вдруг она у детей твоих будет? Не боишься, бизнесмен? Что твой собственный сын жуликом тебя дразнить станет?

— Я не жулик, дед. Если кого на бабло кидаю, так никому не мешаю меня в обратку кинуть. Это как спорт: кто сильнее. По тем правилам, которые нам наши любимые власти обеспечили. Думаешь, меня не разводили? Да сколько угодно! В том году чуть не прогорел, связался с одними… И ничего. Умнее стал.

— Хитрее, не умнее, — поправил старик. — А в остальном ты прав: у нас в стране сейчас только сволочь красиво зарабатывать наловчилась. Ну разве что, если еще повезет, случайно. Но тоже, понимаешь, сомнительно. Навроде тебя придут да облапошат, заберут все. Как ты с Кузнецовым, фермером, поступил. Помнишь такого? За болотом хозяйство вел. Из бывших партийных. Тоже в капитализм поверил. А оказалось, что вы с ним капитализм этот по-разному понимаете.

— Кузнецов твой сам… Но да ладно, не об этом сейчас. — Тарас вытер вспотевший лоб. — Такие беседы всухомятку не идут. Разозлишь только. Давай-ка по делу. Завтра на площади митинг планируется. Председатель приедет, отчитается перед народом. Обсудим проблемы. Обрисуем перспективы.

— Во, хорошее дело! — оживился Иваныч.

— Именно за это я и пришел поговорить. Ты, дед, найди в себе силы туда не ходить, ладно? Николай Петрович просил передать, что ценит тебя и уважает, и готов выслушать все претензии в частном порядке. А я, в свою очередь, постараюсь помочь с твоим пареньком, чтобы его тебе отдали.

— Ты-то тут при чем? — насторожился дед.

— Я завтра хочу выступить, выдвинуть свою кандидатуру в депутаты. От деревни, значит. Надеюсь, ты не против?

— Я-то против, да у вас, поди, все согласовано.

— Правильно мыслишь, — довольно улыбнулся Хунько. — Я пользу администрации приношу, администрация меня поддерживает. Нормальная ситуация.

— А там у тебя что? — Иваныч махнул на невидную от окна сумку.

Хунько, не вставая, наклонился к двери, подтащил сумку к столу.

— Это чтобы тебе нескучно было дома сидеть. От администрации. Ну и от меня лично. Понял?

— Понял.

Иваныч уже некоторое время накручивал левый ус, и теперь он топорщился в углу рта восклицательным знаком. Тарас, видимо, что-то почувствовал, замер в ожидании, забыв присесть.

— А знаешь-ка, — вдруг весело блеснул глазами старик. — Оставляй. Капитализм ведь, сам говоришь. Нормальная ситуация! Как спорт.

— Вот, — обрадовался пониманию Хунько. — Так я могу на тебя положиться?

— Можешь! — твердо заявил дед. — Все будет как надо. Не подведу!

Промелькнуло в интонациях Федора Иваныча что-то не то. Хунько, вероятно, это уловил: пару секунд молчал, пытаясь разобраться. Но, судя по всему, не разобрался. А хозяин уже вставал, негостеприимно отжимая будущего депутата к двери.

— Во сколько митинг-то? — Вопрос донесся уже с терраски.

— В одиннадцать начало, — доложил Хунько, с треском распахивая дверь на улицу.

— Понял, учту, — кивнул Иваныч с порога.

— Рад был повидаться, — помахал на прощанье Тарас.

— Калитку не забудь закрыть, — бросил дед и захлопнул дверь.

Свет над крыльцом погас, и Хунько некоторое время стоял, привыкая к темноте. Передернул плечами — видимо, после теплой кухни на улице казалось знобко. Увидев в окне Федора Иваныча, шагнул из зоны видимости, потом осторожно, держа перед лицом руку, двинулся сквозь ветки к машине. Кое-как добравшись до ограды, воровато обернулся, сдернул с калитки проволочный хомут и зашвырнул через переулок на соседний участок.

— Сука, — прошептал, как через губу сплюнул, Тарас.

Машина в ответ пропиликала, зажглись фары, салон осветили разноцветные огоньки приборной панели. Пробравшись за руль, Хунько резко хлопнул дверью и скривился. И то ли подсветка приборов дала такой эффект, то ли стекло в двери тонированное — но на секунду показалось, что за рулем сидит мертвец: бледно-зеленая обвислая кожа, гнилой изгиб рта, провалы глазниц… Но вот Хунько наклонился вперед, и наваждение исчезло.

Тарас завел машину, уже было тронулся назад, но тут же затормозил. В свете фар возникли какие-то тени, почти сразу же оформившиеся в две мужские фигуры — одну высокую и худую, в длинном пальто, и вторую — более приземистую, в телогрейке. Тот, что пониже, держал под мышкой длинный футляр с лучисто поблескивающими в свете фар замками.

Мужики подходили все ближе, когда до них оставалось не больше трех метров, «Мерседес» начал сдавать задом, вроде как пятясь. Они дошли до калитки и остановились, а машина продолжила движение из переулка. Свет фар слабел, потом ушел в сторону: «Мерседес» развернулся и, моргнув красными огнями, исчез.

— Это Хунько был, — проговорил Юрий Гри-горич.

— Точно, — согласился отец Димитрий.

— К Иванычу зачем-то заезжал.

— Взятку давал, — отозвался Иваныч из темноты сада. — Алкоголем заморским и разнообразными консервами.

— За что это? — спросил темноту Пономарь.

— Чтобы я им завтра праздник не сорвал, — самодовольно заявил старик.

— И ты согласился?

— Со всей пролетарской решительностью! Выпивать будем?

— Будем! — кивнул отец Димитрий.

— Главное, к одиннадцати не проспать, — предупредил старик. — А Федькину я на той неделе жып заминирую.

— Кого?

— Жып. Он его на нетрудовые доходы купил.

— А, джип! — догадался Юрий Григорич.

— Ну да, жып! В прошлый раз еще…

Глава 18

…волнами проходился по заросшему травой двору. Низко стелющиеся тучи нет-нет, да и сыпали на землю порции мелкого, похожего на пыль дождя. Площадка за детским домом выдавалась в сторону оврага полукругом, огороженным низкой бетонной балюстрадой. Пузатые столбики местами раскрошились, обнажив ржавый арматурный каркас.

— Ну как?

Треск сварки прекратился, и Вадим Алексеевич убрал ладонь от глаз. Он стоял на верхней ступеньке небольшой лестницы, спускающейся ко входу в подвал. Внизу, на узкой площадке перед дверью копошился сварщик, закутанный в грязную кожаную куртку. Едко пахло горелой краской и раскаленным железом.

— Хорошо, говорю, прихватил?

Арсен — пожилой, медлительный армянин из автосервиса у станции — поднял глухое забрало маски и принялся критически осматривать шов, постукивая по нему молотком. Окалина отваливалась, обнажая блестящую, отливающую синевой полосу металла.

— Намертво, — вынес он наконец свой вердикт.

— Ну тогда вылазь.

Арсен неспешно смотал провода, засунул электроды в пачку и, покряхтывая, поднял сварочный аппарат наверх. Неспешно стащил толстые брезентовые перчатки, достал сигареты, закурил.

— Намертво! — снова с чувством произнес он.

— Молодец. А то, видишь, чуть нас не обнесли!

— Скоты, — покачал головой Арсен. — Убивать таких надо.

— Ладно. Сколько мы должны?

— Э, зачем так говоришь? — огорчился сварщик.

— Ну пошли тогда, хоть чайку попьем.

— Нет. Поеду.

Здесь, у стены дома, ветра почти не было, хотя тополя на аллее размашисто качались из стороны в сторону. У самой балюстрады копошились трое пацанов — играли в ножички. Чисто теоретически игра с ножами была запрещена внутренним распорядком, но Вадим Алексеевич, сам в детстве любитель этой игры, не торопился пресекать забаву. Он подошел к открытому окну первого этажа и, свистнув, попросил вытащить сварку из розетки. Арсен принял провод, аккуратно обмотал вокруг аппарата.

— Спасибо, генацвале!

— У нас надо говорить «ахпер», — показав в улыбке редкие крупные зубы, поправил Арсен.

— Спасибо, ахпер.

— Всегда пожалуйста, Вадик-джан. Поеду.

Натужно пыхтя, Арсен потащил сварочный аппарат за угол. Вадим спустился к двери, подергал ручку, но скорее для проформы: блестящий, в наплывах, шов выглядел основательно. Завхоз взбежал по ступенькам и, чуть помедлив, направился к детям. Заметив его, ребята прекратили игру — было видно, что напряглись. Один из них, Игорь Старостин, скрытным движением спрятал ножик в карман.

— Ну как? — поинтересовался Вадим Алексеевич. — Кто выиграл?

— Леха, — ответил одни из пацанов.

— Молодец. Только что будет, если директор в окно выглянет?

— Он в город уехал, дядя Вадим, — напомнил Игорь.

— А если приедет сейчас? Достанется мне — за то, что видел и не пресек. Понятно?

Ребята стыдливо заерзали.

— Давайте-ка, завязывайте. Идите лучше в спорт-зале мяч погоняйте. А ты, Гарик, поди сюда, разговор есть.

Крутой спуск начинался почти сразу за балюстрадой. Метрах в десяти ниже склон резко менял наклон и подходил к ручью уже более полого. Камыши мелко подрагивали, черные кляксы свободной от ряски воды бугрились мелкой рябью. На противоположной стороне ободранные березы уныло мотали ветками, мягко покачивались из стороны в сторону яркие овалы кленов. В колышущемся пасмурном пейзаже незыблемым ориентиром замерла церковь: синие купола с еле различимыми золотыми звездами упирались крестами в низкое небо.

— Тебе Паутиныч сказал, что разрешает у деда задерживаться? — спросил Вадим подошедшего Игоря.

— Сказал. Он и с дедом поговорил.

— Чтобы он тебя в детдом провожал?

— Да. И еще разрешил, если что, у него оставаться.

— А дед точно будет провожать?

— Он же пообещал! Если пообещал, так и будет.

— Ну и ладно, — одобрил Вадим и, глядя в даль, добавил: — Между прочим, ваши сплетни о подземном ходе чуть не стоили нам генератора.

— Чегой-то? — возмутился Игорь.

— Меньше надо бегать и про подземный ход рассказывать.

— При чем тут подземный ход?

— При том, Гарик, при том. — Завхоз строго посмотрел на детдомовца. — Шваль всякая по округе рыскает, ищет что плохо лежит. И тут вы очень кстати их на идею натолкнули. Знаешь, сколько стоит тот генератор, что у нас в подвале? Я с Тарасом Хунькой вместе ездил покупать. Полторы тысячи долларов. За такие деньги в нашей глухомани и убить могут.

Игорь просунул ногу через ограду и пнул кусок отвалившегося бетона. Камень пошуршал по склону, вспарывая листву, и затих где-то внизу.

— Надо было ловить их.

— Ловить? — Вадим Алексеевич хмыкнул. — Хорошо хоть, не пришибли. Ребра до сих пор болят. Но это-то ладно. Повезло, что спугнул.

— Повезло.

— А теперь скажи мне честно, ты в подвал лазил? — быстро спросил завхоз.

— Лазил, — помявшись, признался парень.

— Сквозь решетку протискиваетесь, что ли?

— Ну а как еще-то?

— Питаться надо лучше, худые как щепки! — проворчал Вадим Алексеевич.

Он облокотился на перила и некоторое время разглядывал унылый осенний пейзаж, приправленный мелким дождиком. На западе тучи были значительно темнее, весомее — и эта масса с угрозой наступала на детдом. Игорь хотел усесться на перила, но, проведя по мокрой поверхности ладонью, передумал.

— Знаешь, меня даже директор про подземный ход уже спрашивает, — сообщил Вадим Алексеевич. — Интересуется: вдруг на самом деле есть? Вот до чего вы старика довели.

— Дык он правда есть! — горячо подхватил Игорь. — Дядя Вадим, я вам точно говорю. Мы с Шуриком Пузырем там нишу в стене нашли. И в ней прям видно, что стена ненастоящая.

— С чего это ненастоящая? — покосился на пацана Вадим.

— Ну не то чтобы ненастоящая, — поправился Игорь. — Там кирпич, все как надо. Но снизу щель есть. Я ее видел. И в ней что-то блестит. А Шурик рассказывал, что, когда он лазил…

— Ну-ну?

— Да нет, — смутился Игорь.

— Давай, проговорился уже, — засмеялся зав-хоз. — Что уж теперь.

— Ну, короче, он как-то туда залез, а стена в сторону отодвинута. И ступеньки вниз. И кровь.

— Про кровь он, положим, заливает.

— Я сам видел. Там пятно.

— Красное?

— Черное. Кровь засохшая.

— Ладно! — решительно заявил Вадим Алексеевич. — Да, отодвигается эта стена. Докопались, стервецы. Мертвого достанете со своим любопытством!

Игорь уставился на завхоза полными восхищения глазами. Вадим недовольно, но все же с нотками одобрения покачал головой.

— Ты особо-то не радуйся. — Он выдал пацану шутливый подзатыльник. — Никакой это не подземный ход. И никуда он не тянется. Там просто еще один небольшой подвал. Раньше, видимо, предназначался для хранения оружия. Осталась даже ружейная стойка. В общем, чтобы пресечь все спекуляции на эту тему, ну и в качестве награды за дотошность, я готов продемонстрировать этот подвал вам с твоим другом Шуриком. Хочешь? Заодно и генератор туда вместе перетащим. Целее будет. Но только чтобы никто об этом не знал. У меня там кое-что для будущего музея хранится, весьма ценные экспонаты. Так что надо провернуть все тихо. Ночью.

— Когда? — тут же отреагировал Игорь. — Сегодня?

— Сегодня не получится. Директор поехал гостей встречать. Пригласили с Калуги ветеранов на завтрашний праздник, у нас разместят.

— Когда уедут?

— Завтра, наверное, и уедут.

— Тогда завтра и полезем, да? — Игорь просяще заглянул в лицо завхозу.

— Посмотрим. Только помни — обещал: строго между нами.

— Зуб даю!

— Зуб не надо. Просто молчите об этом. Как все уснут, тихонько выберитесь из спальни… сдается мне, этому вас учить не надо. Приходите ко мне — и идем в подвал. В ответ вы должны пообещать больше не баламутить народ своим подземным ходом. Обе-щаешь?

— Обещаю!

— Точно?

— Точно!

Воздух над оврагом внезапно подернулся мутью, вода в ручье вскипела под ударами тугих струй. Стена ливня стремительно надвигалась, опавшие листья на склоне запрыгали, как выброшенные на берег рыбы…

Глава 19

…и теперь площадь чернела большими островами голого асфальта в окружении засыпанных пестрыми листьями луж. Самый большой остров, целый континент, располагался ровно напротив магазина, возле памятника. Там с утра и стал собираться народ.

Прежде всего подтянулись старухи: в демисезонных пальто, закутанные в платки, как матрешки, они обосновались на площади еще часов с десяти и, разбившись на стайки по интересам, сразу же погрузились в обсуждения разнообразных вопросов. Ближе к началу праздника среди старух замелькали мужские кепки и телогрейки. Мужики, видимо, были не в состоянии воскресным утром самоорганизоваться в коллектив, поэтому вяло слонялись от группы к группе, курили и посматривали на хмурое небо, опасаясь повторения вчерашней бури.

Рыжая дворняга с длинной спутанной шерстью по имени Чубайс вылезла из щели в заборе и замерла, оглядывая скопления людей. Собака имела статус бездомной, но числилась за магазином. Вслед за собакой появилась и сама хозяйка магазина — Клавдия Степановна. Повесив на дверь замок, она смешалась с толпой.

— …которые в прошлом месяце дома взорвали, их никого не поймали, — уверенно вещала массивная пожилая тетка, плотно упакованная в коричневый плащ. — А они, боевики, по Московской области попрятались. У них приказ — дальше продолжать дестабилизировать обстановку.

— Чего там дестабилизировать? — презрительно морщилась собеседница, такая же немолодая и массивная, в распахнутом кашемировом пальто. — В Москву и без того поехать страшно. На той неделе была — на Киевском вокзале одни черные да цыганье.

— А чего тебе, Людмила, в Москве-то надо? — Маленькая щуплая страруха с суровым морщинистым лицом строго посмотрела на собеседницу. — Дома не сидится? Куда поперлась?

— Как куда? — сыграла бровями та. — Сына проведать.

— Нечего там делать ни тебе, ни Сережке твоему. Зови, пусть сюда с семьей перебирается.

— Поедет он, ага!

— Ну жди, когда дом там ему подорвут.

— Типун тебе на язык, баба Таня!

— Путин порядок наведет, — встрял огромный мужик в телогрейке и кожаной кепке. — Чую, есть в нем потенциал. Давно пора этих тварей к ногтю.

— Ох, не знаю, — горько вздохнула Людмила.

— Для порядка Сталин нужен! Шоб чуть что — сразу к стенке! — зло процедила баба Таня.

— Это точно, — покивал мужик. — Нашим чинушам главное — деньги. Пока никто не мешает, будут доить страну. Но Путин им яйца прищемит.

— Смотри, как бы тебе не прищемил, — предостерегла баба Таня

Над площадью угрюмо висели рыхлые грязно-серые облака, схожие по раскраске с памятником Ленину. Бодрая, полная энергии поза вождя совершенно не вписывалась в атмосферу и казалась насквозь фальшивой. От этого несоответствия надпись на постаменте «Ленину — народ» приобретала издевательский смысл. Впрочем, памятник практически не замечали: за годы существования он успел превратиться в привычный элемент пейзажа, наравне с магазином и тополями по периметру площади.

Из переулка, выходящего на шоссе, послышался шум моторов. Первым его заметил пес Чубайс: он поднялся на ноги и замер в вопросительной позе. Народ зашевелился, бессознательно собрался кучнее. Все головы повернулись к переулку: оттуда неспешно приближалась морда сельсоветской «Газели». Микроавтобус, сыто переваливаясь, выкатил на площадь и, чуть помедлив, подрулил к магазину. Вслед за ним из переулка выплыл черный внедорожник «БМВ» и уверенно припарковался за «Газелью».

Отъехала дверь, из микроавтобуса полезли люди — первым Федькин, председатель. Тарас Хунько вышел из своей машины и замер в ожидании.

— Вишь ты, митинг, видать, будет, — прошептала баба Таня.

— С чего взяла?

— Вон из Совета ветеранов приехали. Раньше еще пионеров привозили, они стихи читали.

— Где ж теперь пионеров-то возьмешь? — посетовала Людмила. — Закончились, родимые…

— Здорово, односельчане! — выкрикнул Федькин в толпу.

Широкое, румяное лицо его лучилось бодростью. Не менее бодро топорщился ершик густых черных волос. Из-под распахнутого кожаного плаща виднелся серый, в полосочку, костюм — округлое брюхо, огибаемое галстуком, распирало незастегнутый пиджак.

Площадь невнятным гомоном откликнулась на приветствие председателя. Коротко посовещавшись, новоприбывшие, галантно огибая лужи, прошествовали на площадку перед памятником. Выстроились: сам председатель, трое стариков из Совета ветеранов, Тарас Хунько, секретарь сельсовета — нестарая еще, высокая и грудастая дама и несколько незнакомых мужиков. Народ полукругом обступил начальство.

— Ну что, начнем? — звонко поинтересовался председатель и сам же себе ответил: — Начнем, думаю. Итак, друзья мои! Сегодня, как вы знаете, наша деревня отмечает свой юбилей. Между прочим, ей исполняется ни мало ни много триста пятьдесят лет! То есть мы с вами живем не просто в какой-то там деревне, а в поселке, возраст которого сравним с возрастом Московского Кремля.

Было видно, что речь свою Федькин приготовил заранее. Он пыжился, выкрикивая в лицо народа слова, румяные щеки его смешно подрагивали, глаза весело блестели. Нравилось председателю выступать, и сейчас он явно наслаждался выпавшей ему ролью. Коллектив, приехавший с ним, замер в позах привычных к подобным мероприятиям людей. И только Тарас Хунько выбивался из общей картины. Был он в темно-синем спортивном костюме, короткой кожаной куртке, отчего смотрелся диковато в соседстве со строгими костюмами. Вел себя Хунько тоже не по-чиновничьи: ерзал и чесался, пару раз наклонялся к уху стоящего рядом мужика в пиджаке, что-то нашептывал, косясь на народ.

— Сегодня у нас погода не очень располагает к долгим разговорам, — с простодушной откровенностью вещал председатель. — И это хорошо. Потому что, сославшись на погоду, мы можем, так сказать, промотать торжественную часть и сразу перейти к делу. Сейчас я вкратце расскажу вам о проделанной работе, выслушаю предложения и претензии. А потом, товарищи деревенские жители, нам нужно будет определиться с кандидатурой народного представителя, депутата, который будет отстаивать ваши интересы в Калуге. Итак, друзья…

— Федькин, а, Федькин?! — выстрелом ударил из толпы окрик.

Председатель вздрогнул, зашарил тревожным взглядом по направленным на него лицам, вычленил кричащего — в самом дальнем ряду, за стайкой старушек — и сморщился, как от зубной боли.

— Ты на какие шиши жып купил? — задорным голосом прокричал Федор Иваныч и залихватски крутанул ус. — На зарплату на свою? Дык тебе, скотина, сто лет с ее копить — не набрать.

— Федор Иваныч, — жалобно напомнил ему Федькин. — Я представитель власти.

— Я два раза в танке горел, — гнул свое Иваныч. — У меня медалей больше, чем у тебя чирьев на роже. А мне твоя власть вместо спокойной старости лысую жопу по пятницам из телевизора показывает!

Председатель беспомощно похлопал глазами и обернулся к своим, ища поддержки в непростой ситуации. Тут же от группы в пиджаках отделился плотный мужичок, ввинтился в толпу. В народе возникло волнение, стало приближаться по направлению и Федору Иванычу. Председатель уже приготовился что-то сказать, чтобы отвлечь внимание. Но в следующий момент раздался характерный звон православного дюралюминия, и волнение улеглось.

— А теперь, как говорится, «внимание: вопрос!» — беспрепятственно продолжил Иваныч. — На какой части тела я крутил эту вашу власть в общем и тебя, жирный недобиток, в частности? Ась?

Народ снова пришел в движение. Засмеялись, загудели, закрутились головы туда-сюда. И подались люди в разные стороны, расчищая прямую видимость, коридор — от власти до Федора Иваныча.

— Товарищ Томин, прекратите безобразить! — крикнул опрятный старичок, выглянув из-за широкой спины Федькина.

— Твои товарищи в овраге лошадь доедают, Степанов, — сообщил Иваныч.

— Я не могу в такой атмосфере проводить собрание! — прокричал Федькин, обращаясь к народу.

— В такой атмосфере тебя, ворюга, ссаными тряпками гонять хорошо, — подал голос Юрий Григорич.

Толпа одобрительно загудела. С разных сторон площади одновременно полетели реплики, в целом неодобрительные и местами неприличные. И вдруг разом включились старухи: волной накатились на кучку властных пиджаков, захлестнули, размазали. Слышались выкрики про ржавые трубы, про разбитые дороги, про пенсии и даже про Ельцина…

— Пошли, что ли? — Юрий Григорич подошел к Иванычу.

— А где Борода?

— Вон идет.

Отец Димитрий, застегивая шинель, шел по направлению к ним. На опустевшем пространстве, возле глубокой выбоины, наполненной водой и листьями, неприкаянно лежал плотный мужичок, опрометчиво бросившийся в народ. Даже сейчас, испачканный в грязи, с раскинутыми в стороны руками-ногами, он смотрелся строго и элегантно в своем подогнанном по фигуре костюме.

— Помню, в семьдесят четвертом… — Иваныч наморщил лоб. — Нет, в семьдесят третьем это было…

Глава 20

…скоро тоже не будет. А потом пойдет снег, и станет холодно. Пес не мог представить себе снег, но помнил его запах — чем-то похожий на мороженое сырое мясо, которым иногда угощала хозяйка магазина.

Сияла луна. Дул легкий ветер. Шумела трава. На дереве сидела какая-то птица. Пес бежал от детского дома. Тамошний повар по вечерам выбрасывал в помойку пищевые отходы. За этими отходами сбегались собаки со всей округи. Даже те, кто имел постоянных хозяев.

Запахи отвлекали, но не сильно — полный желудок действовал как успокоительное: в приоритете стояло желание побыстрее добраться до места и лечь спать.

Тропинка нырнула под забор и стала спускаться в овраг. Полный, налитый светом диск луны окрашивал все вокруг в серо-стальные тона. Из черного массива деревенского холма торчал блестящий шар купола, кое-где сквозь ночь проглядывали пятнышки светящихся окон. Далеко-далеко, за полем, стучал колесами поезд.

Вскоре тропинка пересеклась с человеческой дорогой, отмеченной в тумане волнами разнообразных пахучих следов. Один был совсем свежий. Пес принюхался и понял, что человек находится совсем рядом, вон за теми кустами.

Он сбавил ход. Люди делились на две категории: опасные и безобидные. Этот был вроде бы опасный. Опасный как-то странно: не злой, не больной, не агрессивный — но опасный. Непонятно почему. Пес замер, прислушиваясь. Туман глотал звуки, однако же пару раз долетел хруст камней под ногами идущего.

Пес трусцой припустился следом. Лучше держать непонятного человека в поле видимости. Оптимальным решением было бы пойти другой дорогой, но перебраться через ручей можно только в одном месте. Или идти в обход, через большую дорогу.

Ветер стих, но луна светила все так же ярко, несмотря на туман, скопившийся вблизи воды. В низине было очень влажно. Пес чувствовал, что прямо под лапами, совсем неглубоко в земле течет большая река — заросший камышами ручей всего лишь видимая ее часть.

Вот впереди сквозь белесый сумрак проступил человеческий силуэт: невысокий, широкий. Человек стоял на мосту, прислонившись к перилам. О чем-то думал, глядя на воду, в которой плескались лунные блики. Пес замер с поднятой лапой. Туман плыл сквозь острые пики камышей, приглушая тягучий запах тины и гнилой воды.

Короткий скрип резанул по ушам, заставил вздрогнуть: человек, оттолкнувшись от перил, пошел дальше. Понюхав воздух, пес двинулся следом. С деревенского холма долетел одинокий собачий лай — вопреки традиции, никто не откликнулся, и собака огорченно замолчала.

От досок моста пахло олифой и ржавчиной. После влажной, холодной земли ступать по теплому дереву было приятно. На месте, где стоял человек, еще остался сгусток его запахов, часть из которых пес не смог узнать. Любопытство пересилило чувство сытости, пес решил проследить за человеком, несмотря на то, что им было не по пути: человек свернул в сторону и двинулся по тропинке, огибающей деревенский холм.

По эту сторону ручья уже пахло домом. Здесь было холоднее, чувствовался ток воздуха: открытое пространство. Блестящий купол закрыли деревья. Человек шел к кладбищу, постепенно забирая вверх на холм. Стебли травы ходили из стороны в сторону с тихим шуршанием. Горький вкус дыма стекал по склону.

Человек вошел в тень кладбищенских деревьев, принялся петлять между оград. Пес остановился, раздумывая. Узкие проходы вызывали опасения: могут зажать с двух сторон, и тогда не удерешь. Но других людей не было — стоило рискнуть. Шуршание листьев под ногами человека удалялось, самого его уже не было видно за белесыми стволами и поблескивающими памятниками. Откуда-то слева несло ядовитым запахом краски. Деревья шумели, сухо перестукиваясь ветками. Человек ушел уже далеко.

Пес решился. Пригнувшись и растопырив уши, нырнул между могил. Двинулся шагом, мягко ставя лапы на толстый слой листвы. Под деревьями еще сохранилось дневное тепло. Наверху вспыхнул огонь — человек включил фонарь. Пес пригнулся, облизал нос. Но нет, все нормально: просто человек что-то искал. Луч заметался по стволам, надгробиям, заборам. Сместился вправо, описал широкую дугу. И замер на месте. Пес перепрыгнул пахнущую какой-то химией кучу веток и, держась следов человека, двинулся наверх. Фонарь погас.

Тропинка огибала широкий постамент обелиска и выходила к большому дубу, остро пахнущему мхом и желудями. Человек был рядом, всего несколько огороженных квадратов отделяло его от пса. Отсюда даже было слышно его сопение. Пес прошел еще немного вперед. Луна свободно пробивалась сквозь редкие в этой части кладбища деревья. Далеко, за полем, у самой земли летела вереница квадратных огней — это ехал поезд.

Человек выкладывал из карманов какие-то предметы прямо на могильную плиту перед приземистым черным памятником. Запах — тот, который пес не смог идентифицировать, — стал сильнее, заглушил все остальные. Коротким и резким движением воткнув что-то в землю, человек забормотал невнятную скороговорку. Бесшумная ночная птица пронеслась над самыми верхушками деревьев.

Пес почувствовал тревогу, заозирался. Но все было тихо. Только человек продолжал бормотать непонятные слова. Потом в его руке холодно блеснуло, точно таким же цветом, что и луна на небе.

А потом… Потом пес почувствовал ужас. Ужас возник где-то под землей, сначала маленький, еле слышный. И вдруг разом вспыхнул, разросся. И медленно — а от этого еще страшнее — поплыл наверх.

Забыв о предосторожностях, пес рванул обратно — не разбирая дороги, натыкаясь на заборы. Из глотки рвался визг, но сейчас было нельзя. Могли заметить, погнаться. И догнать. Ужас сзади нарастал. Он пахнул смертью и сырой землей. Пес бежал.

Вырвавшись из-под сени деревьев, галопом, не разбирая дороги, понесся вниз к ручью. Трава била в морду, хватала за лапы, пропитывая шерсть ледяной росой. Пес остановился только у самого моста. Но даже отсюда он смог почувствовать, что ужас уже на поверхности земли. Не в силах больше сдерживаться, пес завыл — низко и протяжно. Ночной холм откликнулся сразу в несколько глоток: деревенские собаки тоже почувствовали нечто, зашлись в переливах.

В темноте, там, откуда только что убежал, пес заметил блик, потом еще один, уже чуть выше. По-прежнему пронзительно светила луна, тихий плеск ручья под мостом действовал успокаивающе. Ужас уходил — туда, наверх, в темноту — и через какое-то время…

Глава 21

…и мягко, плавно повернул на проселок. Пошли колдобины — машину закачало из стороны в сторону, и Тарас, болезненно сморщившись, сбавил скорость. Федькин нащупал кнопку стеклоподъемника, приоткрыл окно.

— Жарко? — покосился на него Хунько. — Могу кондей включить.

— Да не, — отказался председатель. — Свежего воздуха хочется.

Не мог же он сказать, что от Хуньки несет перепрелым потом, изо рта воняет смесью тухлятины и табака, а ароматизатор-елочка, болтающийся на зеркале, агрессивно воняет какой-то фруктовой гадостью.

Ветерок ворвался в щель, прошелся по лицу пахнущей осенью прохладой, мигом слизнул начинающую подступать тошноту. Они ехали через редкий лесок, точнее парк — высаженные как по линейке сосны выдавали его рукотворную природу. Меж густых ветвей сквозило небо — унылое и монотонно-серое. Дорога, когда-то обильно посыпанная гравием, давно превратилась в раздолбанную грунтовку. Две глубокие колеи то и дело переходили в обширные лужи. Канавы по обочинам густо заросли ивняком, из зарослей кое-где торчали мясистые колбаски камышовых початков.

— Ну так что, ты это просто так оставишь? — вернулся к разговору Хунько.

— Ты про что? — уточнил Федькин, хотя прекрасно понял.

— Про твоего Серегу, — раздраженный непониманием собеседника, пояснил Хунько. — Которого по голове приложили.

— А кому и что предъявлять? Кто его там приложил? Ты видел?

— Видел. Свидетели есть. Федоров направит ментов к Томину — пусть волокут на станцию, в линейное. Там поговорим.

— А при чем тут Томин?

— Этот кент с дубиной у него живет. Не знаю, кто он ему и зачем тут шарится. Вот заодно и узнаем.

— Между прочим, Томин — это твой косяк, — напомнил Федькин.

Хунько непроизвольно вдавил педаль газа, джип рванул вперед и нырнул в выбоину. Председателя подбросило на сиденье. Тарас коротко матернулся.

— За это я с ним еще разберусь, — пообещал он. — Сука синяя: главное же, договорились, все по-человечески. Я ему полный пакет пойла с закусью притащил. Сиди, лакай, жри. Нет, твою мать! Ну не хочет нормально, будем экстремально.

— Он старик, — напомнил Федькин.

— И что? — повысил голос Хунько. — Пусть, значит, беспределит? Тебе самому-то не надоело? Когда тебя вот так вся деревня в говно макает.

— Они меня в индивидуальном порядке, по записи, каждый приемный день макают, — заулыбался председатель, взъерошив короткий ершик волос. — Я ж вор и кровопийца. Привык к народной любви.

— А я нет.

— Смотри, Тарас. Если что — приедут и за жабры схватят. Мало не покажется.

— У них тут и без нас висяк на висяке. Попы зажмурились, следователя на штырь насадили…

Хунько приоткрыл свое окно и закурил. Дорога аккуратно завернула, вывела на аллею, обсаженную по сторонам высокими, прямыми, как свечки, тополями. Здесь лежал асфальт — с дырами и трещинами, но еще крепкий. В конце аллеи белели колонны детдомовского крыльца.

Крупные капли прилетели на лобовое стекло, разбились в кляксы. Автоматически включившиеся дворники бесшумно сгребли воду.

— Это что у тебя, датчик дождя стоит? — уважительно спросил Федькин.

— Разумеется, — небрежным тоном ответил Хунько. — Как и у всех «БМВ». А у тебя что, нету?

— У меня же не «БМВ».

— А я тебе говорил. Купил хрен знает что.

— Ладно, не начинай. Мой «Лэнд Ровер» и вместительнее, и по проходимости твою легко сделает.

— Да? — завелся Хунько. — Давай, может, попробуем?

— Да чего пробовать-то, — любуясь разволновавшимся собеседником, спокойно заявил Федькин. — У меня честный полный привод. Блокировка дифференциала. Да и клиренс намного выше.

— Послушай! — Хунько всерьез возбудился. — Что мне твой клиренс? Я вот на ней уже второй год катаюсь. Веришь — ни разу нигде не застрял! А у нас тут, сам знаешь, зимой на тракторе не проедешь. И на хрена мне твой сарай скрипучий?

— Чего это сразу сарай? — обиделся Федькин. — У меня комфорта не меньше твоего. И салон просторнее, и печка греет — Ташкент! И мне поболе твоего тут по местности месить приходится. Я могу пару мест показать, где ты стабильно встрянешь.

— Ну покажи! — полез на рожон Хунько.

Он снова забыл про дорогу — и «БМВ», прибавив скорость, заскакал по колдобинам не хуже «уазика». В багажнике что-то со звоном запрыгало, Федькин, довольно улыбаясь, схватился за ручку над дверью.

— Да хоть сейчас поехали! — задорно воскликнул он. — Погода как раз располагает по говнам лазить. Заодно и лебедку мою опробуем. Вытащу тебя пару раз — не будешь подкалывать, что лишняя приблуда.

— Смотри, как бы тебя вытаскивать не пришлось, — всерьез разозлился Хунько.

Он последний раз глубоко затянулся и, выбросив окурок, прикрыл окно. Они как раз въехали во двор детдома — здесь, на открытом пространстве, дождь набросился на машину в полную силу. Резко крутанув руль, Хунько с хрустом развернулся на площадке перед крыльцом, заглушил мотор и откинулся на сиденье.

— Давай, — кивнул он в сторону детдома. — Скажи, чтобы там пошевеливались, лясы не точили.

— Может, поближе подъедешь? — поинтересовался председатель. — Дождь ведь!

— Заглушил уже, — пробурчал Хунько, отворачиваясь. — Быстрее добежишь.

Федькин покачал головой, запахнул плащ и выскочил под ливень. Прикрывая голову ладонями, поскакал через двор к крыльцу, влетел под колонны и, отряхнувшись, вошел внутрь.

— Здравия желаю, товарищ председатель!

В холле, за столом, сидел завхоз — Вадим Алексеевич. Он встал навстречу, на ходу протягивая руку.

— Что, охранника так и не нашли? — поинтересовался Федькин.

— Загулял.

За спиной Морозова, на крашенной голубой краской стене красовалась огромная, в несколько листов ватмана, стенгазета. «Наш Дом — наша гордость!» — изгибалась дугой надпись. Наклеенные вкривь и вкось пестрые фотографии иллюстрировали значимые события, стройные колонки текстов были обведены элегантными сердечками.

В холле было сумрачно, горела только лампа на столе. Из длинного коридора доносилась детская разноголосица — видимо, воспитанников загнали домой в связи с непогодой.

— Ну что, наши собрались? — спросил Федькин, прислушавшись.

— Из Совета ветеранов?

— Ну.

— А они завтра поедут! — заявил Морозов.

— Чего? — удивился Федькин. — Мы же договаривались!

— Николай Петрович, тут такое дело, — несколько смутился завхоз. — Понимаете, наши ребята спектакль готовят. Уже месяц. И как раз ветераны у нас. Удачно получилось. Ну Николай Васильевич и попросил старичков поприсутствовать на представлении. Детям приятно, и ветеранам развлечение. Они согласились до завтра повременить.

— Ну а чего же не предупредили-то? Я вон Тараса Григорьевича попросил их отвезти.

Со стороны коридора донеслись торопливые шлепающие шаги. В холл выскочил темноволосый парнишка, остановился, заметив Федькина.

— Ты чего, Гарик? — спросил Морозов.

— Посмотреть, кто приехал. — Паренек неприветливо зыркнул на председателя.

— Пойдемте, я с Тарасом сам поговорю. Извинюсь, — предложил Морозов. — Мы вам в сельсовет звонили, но сказали, что вы уже уехали. Спонтанно идея возникла. Буквально на выходе. Заодно, может быть, он меня до деревни добросит. Надо домой заскочить.

— Может, и добросит, — неуверенно ответил председатель, вспомнив разозленного Хунько.

— Игорь, попроси Тамару Александровну прислать кого-нибудь из своих. Пусть у входа подежурят. Мне надо на пару часов отъехать.

Паренек развернулся.

— Да, кстати! — окликнул его Морозов. — Ты вроде сам в деревню отпрашивался. Поехали, дядя Тарас нас довезет.

— Я с классовыми врагами не езжу, — гордо бросил Игорь и рванул по коридору.

Морозов секунду переваривал реплику, потом расхохотался. Федькин не удержался, подхватил. Его обширное чрево, туго обтянутое серым вязаным свитером, раздвинуло полы мокрого плаща и степенно заколыхалось.

— Никто Хуньку не любит, — с фальшивым сожалением пожаловался Федькин, отсмеявшись.

— Да нет, тут все очень просто, — ответил Морозов. — Это Игорь Старостин, которого Федор Иваныч Томин все усыновить пытается.

— А! Ну тогда понятно. Смотрите, как бы он вам тут революцию не устроил.

— Да у нас и так тут полный…

Глава 22

— …иван-чай. Сам готовлю. И травы разные: зверобой, там, чистотел, — пояснил Иваныч.

— А чистотел зачем? — спросил отец Димитрий, пододвигая себе кружку.

По поверхности чая плавали радужные пятна — как от бензина. Священник осторожно понюхал черный до синевы отвар.

— Не боись, борода! — ободрил Иваныч. — Чистотел тебе всю внутренность прочистит, всю грязь выест, будешь как новый. Первейшее растение по пользе для человека!

— С чего ты взял?

Старик с гостем сидели на кухне у Иваныча. На изрезанной клеенке посреди стола стояла большая тарелка с вареной картошкой в мундире. На куске газеты высилась горка шелухи. Рядом — блюдце с солью.

— Чистотел, друг ты мой, — самая первейшая трава, — назидательно поднял измазанный солью палец Иваныч. — Это меня мой мехвод научил. Мы его этим отваром с того света под Люббенау вытащили. Понял?

— Понять-то понял, — отец Димитрий осторожно подул в кружку, — но мы все больше водкой лечились…

— Одно другому не мешает, — согласился Иваныч.

Из открытой форточки тянуло грибной сыростью. Вплотную к запотевшему окну приникла белая стена тумана: кустов, растущих за дорожкой, практически не было видно. Деревня затихла, придавленная сырой, пахучей пеленой — даже собаки не лаяли. Только изредка шуршали капли, срываясь с невидимых деревьев.

На кухне было жарко: работали две конфорки облезлой, покрытой потеками плиты. Под потолком тепло светился матерчатый желтый абажур, создавая в помещении иллюзию солнечного дня. Иваныч, нахохлившись, прислонился к холодильнику и шумно всасывал дымящийся отвар, изредка закидывая под усы осколки рафинада. Отец Димитрий наконец решился: осторожно отхлебнул мутный напиток, прислушался к ощущениям и кивнул в ответ на вопросительный взгляд старика.

— Ну вот! — одобрил Иваныч. — Танкисты плохого не посоветуют. Давай с сахаром, вприкуску.

Дернувшись, с надрывом загудел холодильник — отец Димитрий вздрогнул, плеснув отваром на стол. Иваныч даже не шелохнулся.

— Не понимаю, чего ты так волнуешься, — сказал он, продолжая прихлебывать чай. — Сдается мне, он у друга своего, Вовки Федорова, остался. Выпили, поди, вот и заночевал.

— Федорову жена не позволит, — напомнил отец Димитрий.

— Это да, — признал Иваныч. — Она его крепко держит. Оно и верно. Вовка запойный раньше был. Если бы не Семен Дорофеич, наш бывший участковый, плохо бы все закончилось. А так вытянул парня, мозги вправил, в учебку пристроил…

Старик снова глубоко затянулся отваром, потом спохватился:

— Ну значит, к кому другому зашел!

— Или к нему кто зашел, — процедил сквозь зубы отец Димитрий.

— Ты о чем это?

— Пошли, покажу.

На улице туман не казался таким непроглядным: в молочном мареве проступали контуры дома, деревья, даже можно было разглядеть распахнутую настежь калитку. Иваныч долго топтался на терраске: со скорбным покряхтыванием засовывал ноги в галоши, морщился, влезая в сырую телогрейку, бубнил что-то про ревматизм. Отец Димитрий, запахнувшись в шинель, хмуро курил у крыльца.

— Ну чего такого я там не видел-то? — посетовал Иваныч.

Не дождавшись ответа, старик тяжело вздохнул, парой хлопков определил, в каком кармане пачка, достал папиросу, закурил и спустился к священнику.

— Давай, чего тут у тебя.

— Идем.

Отец Димитрий выпустил совершенно незаметную на фоне тумана струю дыма и двинулся к задней стене дома. Дед, помедлив, потащился следом, наскочил на перевернутое ведро и в нескольких скупых фразах рассказал маячившей перед ним шинели, где и каким образом он имел эти ведра, этот туман и эту деревню. Отец Димитрий даже не обернулся.

Они свернули за угол, в огород. Развороченные картофельные грядки подходили почти вплотную к дому, упираясь в высокую завалинку. В глубине огорода, за туманом, чернел покосившийся прямоугольник сортира.

— Смотри! — сказал отец Димитрий.

— Куда?

— Сюда.

Священник ткнул пальцем в кирпичный цоколь под окном комнаты, которую Иваныч отвел для Юрия Григорича. Старик обвел взглядом покрытую редкой травой землю, кирпичи, внимательно изучил жесть отлива и растрескавшиеся крашеные бревна сруба.

— И чего? — спросил он.

— Соль видишь?

Теперь Иваныч заметил: меж пожухлых стеблей, на притоптанной желтоватой глине просматривалась широкая полоса из крупных серовато-прозрачных кристаллов.

— Это кто мне тут огород посыпает! — возмутился Иваныч.

— Я посыпаю, дед. Не об этом сейчас. Разуй глаза.

— Где?

— Да вот, старый ты хрен! — Отец Димитрий наклонился и ткнул в землю длинным пальцем.

Теперь Иваныч увидел. Прямо напротив окна, у самого края соляной полосы еле заметно обрисовывался отпечаток босой ноги. След выглядел странно: казалось, что он был нарисован на соли, потому что тот, кто его оставил, не вдавил своим весом землю и даже не примял траву, которая топорщилась из контура ступни.

— Гарик, что ли, бегал? — высказал предположение Иваныч.

— Это женский след, — уверенно произнес отец Димитрий.

Он подошел к дому и дернул окно — незапертая створка бесшумно распахнулась.

— Эге! — поцокал языком Иваныч. — Загулял наш Юрка.

— Загулял, — отец Димитрий отбросил окурок в туман, — только не с тем и не туда.

— Да ладно тебе! — улыбнулся дед. — Все мы грешники.

— Знаешь, папаша, кто оставляет следы только на соли?

— Кто?

— Там кладбище, правильно? — Отец Димитрий указал в туман.

— Примерно, — настороженно кивнул Иваныч.

— Вот оттуда в твой дом она и приходила, с ней Пономарь и загулял. Понял?

— Да что ты такое несешь? — опешил старик.

— Штанину папиросой не прожги! — посоветовал отец Димитрий.

Он развернулся и пошел обратно. Иваныч откинул окурок и поспешил следом. На кухне долго молчали, отогревали озябшие руки о чашки с настоем иван-чая. Федор Иваныч вертелся, дергал обвисшие усы, но вопросов не задавал — ждал, пока отец Димитрий сам пояснит.

— Если какое дерьмо в округе заведется, то так и будет чертей манить, — проговорил наконец священник.

— Ты о ком это?

— Тварь какая-то нечистая в деревне есть. Оттого и Ульяна уйти не смогла. Она этих всегда за версту чуяла. И икону украли не по-человечески.

— Чудно€ говоришь. — Иваныч нахмурился, пытаясь понять. — Обскажи по-нормальному.

— Колдуны, слыхал? — недобро улыбнулся отец Димитрий. — Знахари. Бывает, что и пользу приносят. Кто с рождения предрасположен, а кому учитель хороший попадется. Опасное это занятие: на ту сторону заглядывать. Есть те, кто умеет пользоваться и человеком оставаться. А есть и такие, кого самого используют. С той стороны.

— Как одержимые, да? — Иваныч хлопал глазами, при этом чисто машинально отхлебывал чай.

— Хуже. Взаимовыгодное сотрудничество. Как у буржуев.

— И что, у нас в деревне такой колдун живет?

— Здесь или рядом где. Чую, много нечисти вокруг вьется. Они на колдуна слетаются, как мухи на… Сам-то не ощущаешь?

— Я нечисть ощущаю с тех пор, как союз развалили, — пробормотал старик.

— Это точно! Повылазило со всех щелей. Но и про Бога вспомнили.

— А он помогает, Бог-то? — Иваныч зыркнул на отца Димитрия поверх блюдца.

— А какой помощи ты ждешь? Чтобы тебе пенсию повысил? Или колбасы в холодильник насовал?

— Да уж не откажусь.

— Ну тогда иди к Хуньке, скажи, что больше бузить не будешь. Он тебе и колбасы, и денег отсыпет. Ну что отвернулся-то, старик? Сам пойдешь или проводить?

— Шел бы ты… — невнятно буркнул Иваныч, рассматривая пол перед столом.

— Я не пойду. И ты не пойдешь. Потому что совесть. Искра Божья. И Игорек твой к тебе из-за нее бегает, а не ради пенсии. Бог тебе внука дал в награду за то, что совесть на колбасу не променял.

— В советское время мне бы и менять ничего не пришлось. Меня государство обеспечивало и остальных — хоть мы все атеисты были. Потому что государство для народа строилось. А сейчас народ для государства. Люди дохнут, а они, шакалы, жыпами меряются.

— Твой коммунизм — такая же религия. Вера в рай на земле. А кто его, рай, строил? Такие же, как ты или я. Идиоты сплошные. Пока энтузиазм не иссяк, держались. Как только последние иллюзии исчезли — все рухнуло. И вот еще что, Федор Иваныч. Скажи-ка мне, а кто тебе, герою-орденоносцу, мешал семью завести?

— А это-то при чем?

— При том, что Советское государство могло тебя обеспечить далеко не всем. Счастье, оно ни в каком спецраспределителе не выдавалось.

Иваныч некоторое время, хмурясь, буравил пол тяжелым взглядом, потом поднял голову.

— Выпьем? — предложил он.

— Давай, — одобрил отец Димитрий.

Старик, не вставая, достал из холодильника бутылку виски — последнюю из принесенных Хунькой. Стекло, обклеенное блестящими этикетками, тут же запотело. Полюбовавшись на заграничную надпись, Иваныч с хрустом свинтил пробку. Отец Димитрий нашел среди свертков, банок и пакетов на столе пару рюмок. Выпили, закусили холодной картошкой. Не сговариваясь, поднялись и вышли на террасу — покурить.

— В Советском Союзе люди хорошие были, — произнес Иваныч, выпуская дым в туман. — А сейчас одна мразь вокруг шастает.

— Да? А откуда эта мразь взялась? Из Америки завезли?

— Так оскотинились все.

— Оскотинились, потому что можно стало. В Союзе против всего этого непотребства законы работали. За скотство и расстрелять могли.

— Может быть, Борода, это и правильно. Всех — скотов то есть — расстрелять.

— В каждом скот сидит. И в тебе, и во мне. И при удобных обстоятельствах наружу лезет. Скота можно за пазуху спрятать, чтобы не расстреляли. А можно навсегда от него избавиться, из души выкинуть. Но для этого пример нужен, ориентир. Понял, куда клоню?

— Понял.

Иваныч подвинул стоящего в двери священника, спустился по ступенькам и встал у крыльца, глубоко вдыхая сырой воздух. Невидимый сад мягко шелестел каплями, туман подбирался все ближе к дому, грозя залиться внутрь через распахнутую форточку. Где-то далеко, со стороны дороги, донесся рокот двигателя, но быстро утонул в молочном мареве.

— Знаешь, отец Димитрий, — Иваныч обернулся, — я всю жизнь прожил без Бога. Хорошо пожил, от души. И Берлин брал, и заводы строил, и баб щупал. Помирать не страшно. Но вот сейчас, веришь, иной раз жалею, что лет десять назад не загнулся. Похоронили бы меня вон там, на склоне, звездочку на памятник приколотили, и лежал бы я в полной уверенности, что пионеры на моей могиле торжественные клятвы приносят. И всего этого дерьма не видел.

— Логичней тебе тогда было у Рейхстага от счастья застрелиться. — Отец Димитрий, подобрав шинель, уселся на порог. — Только нечестно это. Дерьмо никуда не исчезает от того, что ты его не видишь. Да и про паренька одного, детдомовца, ты сейчас не забыл?

Снова отвернулся Иваныч, вытянул следующую папиросу, долго чиркал спичками. Туман стоял стеной: одного шага хватило бы для того, чтобы потеряться в нем.

— Сложно все это, — произнес наконец старик. — После доспорим. Давай-ка лучше про Юрку.

— А что тебе про Юрку? Увели его.

— Кто?

— Это тебе, атеисту, знать необязательно. Тебе важно, что ему всего несколько дней осталось. Если не успеем найти — всё.

— Я тетку Ульяну на кладбище видел, — напомнил Иваныч. — Я теперь не атеист.

— А кто?

— Пока думаю, — серьезно заявил старик. — Откуда ты знаешь, что Юрка жив?

— Они сразу не убивают. Им невыгодно.

— Надо было за ними проследить.

— За ней, — поправил отец Димитрий.

— За какой «ней»?

— Которая увела. Намного интереснее, почему именно Пономаря. Думаю, докопались мы с ним до чего-то. Зацепили.

— На след вышли?

Иваныч бросил папиросу и вернулся к крыльцу, чтобы четко видеть лицо собеседника.

— Видимо. — Отец Димитрий мотнул головой. — Знать бы только, когда и где. Тварь эта, что икону украла, просто так никого убивать не будет. Хлопотно. И небезопасно. Следователя убили, после того как он в детдом сходил. Внук твой говорит, какая-то там чертовщина с подземным ходом творится…

— Э, Борода, ты-то хоть с этим ходом не связывайся! — снисходительно посоветовал старик.

— А чего это ты так пренебрежительно? — спросил отец Димитрий.

— У нас в деревне подземный ход все ищут, пока лет пятнадцать не стукнет, — пояснил Иваныч. — Вроде как возрастная болезнь у детей. Потом проходит.

— Зря. Есть там подземный ход. Его превосходительство был большой затейник по этой части. Когда храм строил, выкопал тоннель.

— Какое превосходительство?

— Генерал Шепелев, с холма. — Отец Димитрий ткнул пальцем за спину. — Он вообще мастак был на подобные вещи. Всю его инженерную технику в парке пожгли, конечно… Но ты видел за усадьбой очистные сооружения? Которые в овраге?

— Говночерпалки? — уточнил старик.

— Они самые. Вот он лично сконструировал. Между прочим, второй век пошел, а всё работают.

Федор Иваныч поплотнее укутался в телогрейку, жестом попросил священника подвинуться и уселся рядом с ним на порог. Отец Димитрий вытащил из-под дедовой задницы прижатую полу шинели, достал из кармана помятую пачку, закурил.

— Я вначале думал, что из детдома эта гадина действует. И следователь тот потревожил ее. А потом соседку твою повешенную нашли. Федоров говорит, встретил ее у Хуньки, и она ему что-то рассказать хотела.

— Думаешь теперь на Хуньку?

— Я за ним две ночи следил. Без толку. С другой стороны, запись с камеры, которая на церковь работает, у него была. И ничего на ней нет, кроме тебя. Как так?

— Сам же говорил, подземный ход, — напомнил Иваныч.

— В сторожку прямо? Может, конечно, такое быть… Посмотреть надо. Но может быть и так: вырезал с записи, когда убийцы к дому шли. Долго ли умеючи?

— Не было там никого, — поерзал Иваныч. — Я же там был, сторожил. Не всю ночь, конечно…

— Не сторожишь больше? — скосил глаза на деда священник.

— Отец Андрей посоветовал, чтобы пока дома отсиделся. Да и что сторожить-то теперь, когда украли уже?

Иваныч тяжело вздохнул и размял в пальцах еще одну папиросу. Туман, наполненный мокрыми звуками, подобрался уже к самому крыльцу: нижняя ступенька лестницы потеряла четкие контуры, начала растворяться в мягкой дымке. Спички успели отсыреть и не хотели зажигаться.

— Федоров говорил, что его друг-следователь как раз хотел потом к Хуньке зайти, — задумчиво проговорил отец Димитрий. — Может быть, и зашел. Мы же не знаем, где он блуждал, пока в овраг не свалился.

— Как-то не вижу я этого жирного бендеровца в роли колдуна, — сказал Иваныч.

— Вот то-то и оно, — покивал отец Димитрий.

— К тому же он не знает, что Юрка у меня живет…

— Ничего подобного! Он нас с ним видел, когда мы от вашего участкового возвращались. И, кстати, кейс с ружьем, которое Федоров ему подарил, Пономарь в руках нес. Значит, Хунька понял, что мы от Федорова и тот мог нам много лишнего рассказать. Улавливаешь?

— Надо Вовку предупредить! — заявил дед.

— Надо. Не ровен час эта нежить к нему заявится.

— Кто?

— В кого ты не веришь, — ехидно отозвался отец Димитрий. — Хотя у Федорова дома защита есть.

— Иконы? — предположил Иваныч.

— Вот про это не знаю. Хотелось бы. Но у него там полон сарай часов настенных. Механических.

— И чего? Помогает?

— Они их боятся, часов-то. Поэтому буржуи нам вместо механики свои электронные подделки и навязывают.

— Ну это ты, Борода, загнул! — хмыкнул Иваныч. — Это у тебя уже психика на сторону съехала! Меньше надо чертей ловить.

— Ты так думаешь? — Священник поднялся с азартным видом. — Тогда слушай факты…

Глава 23

…там, где посреди тропинки виднелась старая промоина — от одного из весенних ручьев. Вода глубоко въелась в глину, все русло было выстлано чистой, будто вымытой галькой.

— Видишь, Игорек? Это называется аллювиальные отложения.

— Где?

— Ну вот где ручеек промыл.

Они спускались с детдомовского холма — Игорь и дядя Миша, председатель калужского Совета ветеранов. Дядя Миша был помоложе деда, но звание у него было полковник. Раньше это Игоря обижало, потом дед объяснил: Степанов служил в штабе у маршала Конева, там звания быстро давали, но таким званиям грош цена, и на фронте штабных не любили. Это позволило смотреть на дядю Мишу со снисхождением. А после того как Игорь заметил, что полковник относится к деду с опаской, — к снисхождению добавилось одобрение.

— Что такое аллювиальные отложения? — спросил Игорь.

— Река несет своими водами камни, куски породы. Ломает их, измельчает. Все это оседает по берегам, вначале крупные валуны, потом поменьше, потом песок…

— Что ж это, река досюда доходила? — недоверчиво протянул Игорь.

Они только что миновали ограду детдома и все еще находились почти на самой вершине холма. Овраг, заполненный остатками утреннего тумана, лежал внизу. Ручья не было видно, но по торчащим из белого марева веткам ивняка можно было определить его положение. Игорь, сощурившись, прикинул расстояние и присвистнул.

— А чего ты удивляешься? — отозвался дядя Миша. — Думаешь, весь этот овраг сам по себе появился? Его река промыла. Вон, посмотри, русло до самого леса уходит.

Игорь посмотрел. Овраг очень четко обозначился на местности из-за натекшего в него тумана: белая изгибающаяся полоса тянулась через поле и упиралась в линию далеких деревьев, имеющих в этом месте заметный провал. Игорь перевел взгляд на деревенский холм, залитый неярким осенним солнцем, представил, где должен был находиться уровень воды, и снова засомневался.

— Если река досюда была, то кладбище бы смыло! — заявил он.

— Э, парень! — Дядя Миша рассмеялся, отчего глаза его потонули в складках старческих морщин. — Когда ваша речка вот эти камешки сюда принесла, никакого кладбища тут еще не было. И деревни не было.

— Как это?

— А вот так. Было это много лет назад.

— Тыщу?

— Десять тысяч, двадцать, может быть.

— Да ладно!

— Честное пионерское. Хотя в пионеры вас больше не принимают…

Они уже спустились в овраг. Впереди показались кусты, отмечающие берег ручья. Игорь все высматривал границу тумана и неожиданно обнаружил, что они уже давно в нем: все вокруг как-то потускнело, цвета потухли, а щекам стало прохладно и влажно. Изнутри туман оказался не таким густым, даже почти прозрачным: вон мостик спокойно можно разглядеть, хотя до него метров пятьдесят.

В низине было сыро, под ногами зачавкала сырая земля. Дядя Миша сбавил ход: он был обут в кожаные туфли на тонкой подошве. Игорь же в своих видавших виды кроссовках, наоборот, зашагал еще небрежнее, с высокомерной жалостью посматривая на ветерана. Дядя Миша высматривал место посуше, морщился после каждого шага, шумно, со свистом, сопел. Смотрелось это комично: маленький, плотный старичок в строгом костюме и пальто, при галстуке и в шляпе прыгает по дорожке, как заигравшийся ребенок.

Наконец вышли к мостику. Дядя Миша облегченно вздохнул, снял шляпу и промокнул розовую лысину платком.

— Уф! Давай-ка передохнем, — сказал он, тяжело приваливаясь к железным перилам.

— А откуда вы знаете, что река была десять тысяч лет назад?

Игорь взобрался по перекладинам и уселся на поручень рядом с ветераном.

— Не упади, — вяло обеспокоился тот, покосившись на воду. — Может, не десять тысяч лет, может быть, меньше. А может, и больше! Я в детстве геологией увлекался. Интересная наука. Ты-то сам кем быть хочешь?

— Или программистом, или аквалангистом.

— А где это на аквалангистов учат?

— Не знаю. Дядя Юра обещал выяснить.

— А почему именно аквалангистом?

— Вы Одиссею команды Кусто смотрели?

— Которая по пятницам на ОРТ?

— Ну да. Хочу, как они. В море красиво. Не то что здесь.

Дядя Миша проследил за взглядом ребенка. Игорь критически осматривал пучок извивающихся водорослей, прицепившийся к покрытой ржавой коростой опоре моста. Вода была прозрачной, с желтоватым оттенком, сквозь нее просматривалось песчаное, похожее на поверхность стиральной доски дно.

— Здесь тоже красиво. — Дядя Миша развернулся к ручью. — Вон видишь, рыбешки даже плавают.

— Это бычки. Мы их как-то целое ведро наловили.

— Какие же это бычки! — фыркнул старик. — Это плотвичка. Смотри, плавники красноватые.

— Может быть, — равнодушно согласился Игорь.

— Не любишь рыбалку? — удивился дядя Миша. — Как же это ты, парень? Я в твои годы, до войны еще, все лето на речке проводил. У нас рядом река Угра. Слыхал: «стояние на реке Угре»?

— Не.

— Чему вас в школе учат!

Дядя Миша поцокал языком и одновременно попытался что-то сказать. Вставная челюсть не выдержала такого акробатического трюка и выскочила — ветеран еле успел поймать ее у подбородка. Игорь бестактно засмеялся.

— Вот так вот, — сконфуженно улыбнулся дядя Миша. — Доживешь до моих лет, тоже будешь отдельно от зубов спать.

— Сколько вам сейчас?

— В том месяце семьдесят пять стукнуло. Юбилей. На том свете уже с фонарями ищут, а я, видишь, с тобой по лужам, как живой, прыгаю.

— Страшно умирать? — спросил Игорь и смущенно покосился на старика.

— Не очень, — подумав, ответил дядя Миша. — Я боюсь, что долго мучиться буду, своих изводить. А если быстро, то согласен. Может, чего нового увижу.

— Думаете, увидите?

— Хотелось бы…

Старик посмотрел в даль — туда, где русло ручья, плавно изгибаясь в камышовых берегах, терялось в тумане. Тусклые солнечные лучи мягко сеялись сквозь сырое марево, ненавязчиво припекая. Из-под досок настила пахло илистой гнилью и застоявшейся водой. Дядя Миша перевел взгляд на пацаненка, внимательно наблюдавшего, как к мосту дрейфует стайка березовых листьев.

— Родителей не помнишь?

— Не-а, — не отрываясь от лицезрения ручья, ответил Игорь.

— А дед как?

— Дед — мужик что надо. Пойду к нему жить. Если отпустят.

— Надо чтобы он пить бросил…

— Мы с этим боремся. — Игорь серьезно взглянул на ветерана.

Дядя Миша решил не смеяться — даже наоборот, сочувственно покивал. Собрался было еще что-то спросить, но желание как-то потухло, задавленное внезапно налетевшим равнодушием. На мостике было тепло, спокойно и тихо. Не хотелось никуда идти, ни о чем говорить. Дядя Миша поймал себя на мысли, что лучше всего сейчас было бы лечь на эти пахнущие илом доски и смотреть на тянущийся мимо ручей. Смотреть и ни о чем не думать. Пальто только жалко — внучка подарила, испачкается…

Старик тряхнул отяжелевшей головой, прогоняя теплую пелену лени, окутавшую сознание. Судя по всему, паренек тоже поддался сонным чарам, исходящим от этого места: Игорь так и висел на поручне, вяло уставившись в воду. Дядя Миша посмотрел на часы, на размытые туманом контуры деревенского холма. И вздрогнул: на той стороне ручья, на дороге, стоял ребенок. Маленькая девочка.

Одета она была как-то несовременно: длинное, до земли, серое платье, перетянутое по талии широким поясом, белый платок, плотно охватывающий голову. Руки безвольно висели вдоль тела, а черты лица были как-то смазаны — от этого старику стало не по себе.

— Гляди-ка, из ваших, что ли? — толкнул он Игоря.

— Где? — спросил паренек.

И тут же, шумно втянув воздух, в один прыжок оказался рядом с дядей Мишей.

— Кто это? — резко прошептал он, непроизвольно ухватив старика за руку.

— Ты чья, девочка? — крикнул дядя Миша.

Ребенок не ответил. Пауза затянулась. Игорь все сильнее сжимал старику запястье, а дядя Миша со стыдом понял, что, пока это странное создание не подаст голос, он не сможет сделать ей навстречу ни шагу. И тут же, вдогонку, осознал, что, если этот ребенок сам пойдет в их сторону — он, старик и ветеран войны, будет отступать.

— Валим отсюда, — будто подслушав его мысли, прошептал Игорь.

И коротко вскрикнул. Догадавшись, куда посмотрел паренек, дядя Миша перевел взгляд назад: там не было ничего — ни окончания моста, ни дороги, ни минуту назад видневшегося на пригорке соснового перелеска.

— Так, парень, без паники! — быстро пробормотал ветеран. — На ощупь пойдем.

Он развернулся, перехватив пацана другой рукой. Они успели сделать только несколько шагов, потом Игорь медленно остановился, потянув за собой старика.

— Нельзя в туман, — прошептал он.

— Почему нельзя? — спросил дядя Миша.

— Не знаю, — помедлив, ответил Игорь.

Не сговариваясь, обернулись на страшного ребенка. Девочка все так же стояла на дороге. А потом Игорь, взвизгнув, рванулся назад, налетел на старика и упал на мостик. Потому что произошло странное: ребенок даже не пошевелился, но внезапно оказался возле них. Это выглядело так, словно увеличили картинку: вот создание было вдалеке — и вот оно совсем рядом, но при этом все еще там, на дороге за мостиком. Дядя Миша рывком поднял Игоря за шиворот и прижал к себе. Замерев, они уставились на девочку.

Лицо ее по-прежнему было будто окутано туманом, но все остальное теперь виделось отчетливо: грубая мешковина сарафана, тонкий платок с полустертым цветочным орнаментом по кайме. Руки по локоть густо измазаны черным илом. В нос ударила вонь протухшей воды и водорослей.

Ребенок стоял, не шевелясь. Интуитивно чувствуя, что нельзя поворачиваться к этому созданию спиной, дядя Миша начал медленно отступать. Игорь попытался вырваться, но машинально — он, видимо, тоже почуял верную тактику: точно так же пятился, не сводя глаз со страшной девочки.

Вдруг положение ребенка снова изменилось. Оказалось, что теперь девочка стоит к людям спиной: она не повернулась, а как-то перетекла через себя. Старик с Игорем, не сговариваясь, остановились. На дороге перед девочкой в тумане оформился темный человеческий силуэт, по мере приближения принявший форму женщины в длинном плаще. В отличие от размытого лица ребенка, черты ее оказались вполне оформлены: старуха с длинным носом и строгим, тонкогубым ртом. Она подошла к созданию и протянула ему руку, даже не посмотрев в сторону людей. Пару секунд ничего не происходило, потом ребенок медленно ухватил старуху грязной ладонью, и они бесшумно ушли в туман.

— Сигареты есть? — прошептал дядя Миша.

— Только Паутинычу не говорите, — так же шепотом ответил Игорь.

Все еще не упуская из виду дорогу, по которой ушли странные существа, они вернулись к перилам и закурили. Густой дух тухлой воды вроде бы развеялся, но теперь о нем напоминал даже безобидный запах гнилых водорослей.

— Может, обратно пойдем? — спросил дядя Миша, высаживая сигарету резкими затяжками.

— Мне теперь точно к отцу Димитрию надо, — мотнул головой Игорь.

— Я бы тоже в церковь зашел…

На дальнем берегу хрустнула ветка. Люди синхронно повернули головы. И только сейчас заметили, что весь туман куда-то делся, испарился — воздух, чуть желтоватый от солнечных лучей, был прозрачен и…

Глава 24

— …и нигде никакого тумана, — закончил Иваныч.

За окном светило солнце, тени от веток корявыми линиями расчертили протертые до голого дерева половицы перед столом. Отец Димитрий плеснул в кружку кипятка.

— Ну вот и ладно, — кивнул он, подув на чай.

— Видать, хорошо их проняло. Заметил, как у Степанова руки тряслись? Кто это был?

— Могу только догадываться. Теперь будешь своего внука и встречать, и провожать, понял?

— Понял, понял, — понуро протянул Иваныч, присаживаясь у холодильника.

— И майку наизнанку переверни.

— Не понял? — вскинул голову дед.

— Майку носишь? — терпеливо начал отец Димитрий и, дождавшись кивка, продолжил: — Вот ты ее перед выходом переодень наизнанку, швами наружу. И лучше задом наперед.

— Зачем это?

— Надо! — веско заявил отец Димитрий и отхлебнул из кружки.

Иваныч швырнул кепку на подоконник, запустил растопыренные пальцы в волосы и глубоко вы-дохнул.

— Что ж такое делается, Борода? — пожаловался старик. — Даже фашисты детей жалели. Как дальше-то будет?

— Два варианта: либо подохнем, либо поднимемся, — твердо сказал священник, разгладив замоченные в кружке усы. — Судьба такая: на открытом месте, на самом ветру, стоим. Столько раз уже до костей вымораживало. Но Бог даст…

— Хуже всего, когда сделать ничего не можешь, — с болью произнес Иваныч. — А что я могу? Меня ж, если взаправду-то, разок в морду ткни — я коньки и отброшу. Так, на публику хорохорюсь…

— Нормально, дед, не переживай. Есть кому повоевать. Наши, если надо, и с того света подтянутся.

— Чего? — Иваныч поднял голову.

— Не узнал Ульяну по описанию? Старушку, что нежить с моста увела?

— Ульяна? Которая тетка Юркина? — всклокоченные седые волосы торчали из головы старика, как антенны.

— Именно. — Отец Димитрий подмигнул. — И, между прочим, внучек твой меня на одну хорошую мысль натолкнул. Надо у Ульяны спросить, с кем Пономарь загулял.

— Как?

— Есть способ. Но опасно это, дед. Тут у вас нечисто.

— Чего нечисто-то? — Иваныч оглядел пол.

— Да нет. Не про мусор речь. — Отец Димитрий сделал широкий жест. — Я про чертей, что по округе шастают. Не боишься?

— Я в танке дважды горел, — напомнил Иваныч.

— Слушай, Федор Иваныч, ты в войну чем-то еще занимался?

— А что ты, Борода, меня охуиваешь?

— Так что ты хвалишься тем, что тебя подбили?

— А Одер кто форсировал? — напомнил старик.

— Ну вот. Так и говори.

— «Я Одер форсировал!» — посмаковал Иваныч фразу. — Не пойдет. Трагизму тут нету. Скажут: ну форсировал, и чего теперь? А если в танке горел — тут сразу тебе и уважение, и на кассу без очереди.

— Как знаешь, — махнул отец Димитрий. — Пошли тогда, помогать будешь.

Он быстро поднялся и вышел в комнату. Когда старик появился в дверях, священник уже примеривался к тумбочке с телевизором. Советский «Рубин» был тяжелый, как смертный грех. А сверху еще примостился видеомагнитофон, тоже советский, и тоже немалых габаритов. Отец Димитрий попытался по-двинуть всю конструкцию — комнату наполнили едкий скрежет и скрип.

— Он у тебя ламповый, что ли? — раздраженно спросил отец Димитрий через плечо.

— Не знаю, — ответил Федор Иваныч. — Вообще, конечно, он семьдесят какого-то года. Я за ним в город ездил. Помню, всей деревней обмывали. Но, как говорится, чем богаты. Извиняйте.

— Ну тогда ящик этот снимай отсюдова, — сказал отец Димитрий. — Вообще, конечно, давно замечено, что мертвые дерьмом китайским брезгуют. И в настройке наши аппараты удобнее.

Старик отсоединил видеомагнитофон, отнес на кровать. Священник, пятясь задом, выдвинул тумбочку с телевизором на середину комнаты, до тех пор, пока электрический провод не натянулся во всю длину, грозя выскочить из розетки. Федору Иванычу из-за этого пришлось отодвигать стол.

— Чего, она прям в телевизоре будет? — Сквозь кривую улыбку старика сквозила тревога.

— Если получится, — обнадежил отец Димитрий и поставил перед экраном два стула.

— Итить! — Иваныч дернул себя за ус. — «Зловещие мертвецы» прям…

— Дед, ты не кудахтай, ты лучше шторы задерни и воду тащи.

— Какую воду?

— В кружке воду. Из-под крана.

Иваныч сомкнул шторы на обоих окнах и зажег люстру. Когда он вернулся с водой, отец Димитрий, присев на корточки перед телевизором, крутил ручку настройки каналов. По экрану клубилась черно-белая сыпь. В какой-то момент хаотичное мелькание дернулось и вроде бы как-то структурировалось.

— Ну вот, поймали, — удовлетворенно прогудел отец Димитрий и выключил телевизор.

— Чего поймали?

— Нашу волну поймали. Кружку на тумбочку поставь.

— Свет выключать? — спросил Иваныч.

— Вот свет как раз и не надо. Наоборот. Свечка есть?

— Есть.

— Поди притащи, поставь куда-нибудь. Зажги.

Дед быстро сгонял на кухню, погремел там ящиками, вернулся с подсвечником с двумя закопченными, осклизлыми огарками. Повинуясь жесту отца Димитрия, поставил на стол, поджег.

— Я-то, как свет выключают, с керосинкой сижу, — оправдался он за обшарпанные свечки.

— Керосинку тоже можно, в принципе. Главное, чтобы огонь живой был. Ладно. Слушай внимательно. Их здесь много, мертвых, понял? Мы сейчас в эфир выйдем — как маяк для них включим… Ты, главное, внимательно вслушивайся. Потому что говорят еле слышно, иной раз от шипения и не отличишь.

Они стояли посреди комнаты: маленький и широкий Иваныч со вздыбленными усами и высокий худой отец Димитрий с аккуратной короткой бородой. Старик по традиции — в драных трениках и тельняшке, отец Димитрий — в черной водолазке и черных же брюках. Стол, криво прислоненный к стене, кровать, небрежно застеленная мятым покрывалом, два стула перед телевизором — словно пародия на кинозал. В стеклянных дверцах буфета отражались огни свечек. Люстра висела ровно над телевизором: три сужающихся кольца, одно под другим, утыканные прозрачными пластиковыми подвесками, за долгие годы часть подвесок потерялась, и пустые места смотрелись, как выбитые зубы. Голубые обои, пробиваясь между фотографиями и репродукциями, мозолили глаза нудным цветочным орнаментом. С кухни в открытую дверь заглядывал яркий лучик солнца, наполненный клубящейся пылью.

— Если что, — продолжил инструктировать отец Димитрий, — сразу выключай телевизор. Не поможет — дергай шнур из розетки. Не вытащится — опрокидывай на хрен с тумбочки.

— Если что «что»? — спросил Иваныч, испуганно моргая.

— Сейчас.

Отец Димитрий тоже сходил на кухню, вернулся со своей дюралевой дубиной и фломастером. Сел на стул, сделал пригласительный жест старику.

— Если я отключусь. Ну или как-то по-другому потеряюсь… Но пока я в сознании, сиди на заднице ровно, не дергайся. Что бы ни увидел. Понял?

— Понял, — нервно кивнул Иваныч. — А что я могу увидеть-то?

— А вот тут, дедушка, я тебе предсказать не берусь.

Отец Димитрий пристроил дубину в щель между стульями, сдернул зубами колпачок с фломастера и сноровисто нарисовал на левой ладони глаз — очень похожий на человеческий формой и даже выражением. Закрыл фломастер, швырнул на кровать и строго посмотрел на деда.

— Готов?

— Жми! — истерично вякнул Иваныч.

Привстав, отец Димитрий подхватил с тумбочки кружку, налил немного воды на верхнюю крышку телевизора, вывернул громкость и нажал кнопку. Комнату наполнил шум помех.

— У современных аппаратов в таких случаях звук отключается, — пробормотал отец Димитрий, корректируя настройку. — А нам это не нужно, совсем не нужно…

Федор Иваныч постепенно свыкся с едким шипением, и даже стал улавливать в нем определенный ритм, похожий на шорох набегающих волн. Рябь тоже начала складываться в какие-то упорядоченные фигуры, кучковаться в разных местах экрана. Смотреть на это поначалу было любопытно. Но минут через пять старик все же не выдержал.

— Чего ждем-то? — Иваныч покосился на вглядывающегося в экран священника.

— Погоди, дай ей заметить нас.

— Долго она будет замечать?

— Ну, давай попробуем, — согласился отец Димитрий и позвал: — Ульяна!

Федор Иваныч испуганно уставился на экран. Но мельтешение эфирного мусора нисколько не изменилось.

— Думай о ней. Представь какую-нибудь встречу, разговор.

— Э-э… ну вот, помню, как мы с ней в Москву…

— Не вслух, про себя!

Иваныч наморщил лоб, усиленно вспоминая соседку.

— Ульяна! — снова позвал отец Димитрий. — Слышишь меня?

Шипение чуть сменило тональность — еле заметно, но привыкший к монотонности звуков Иваныч вычленил этот сбой. И спустя секунду осознал: только что в шуме помех прозвучало человеческое слово: «здесь».

— Где икона? — быстро и резко спросил отец Димитрий. — Где икона? Где икона?

— У… меня… — прошелестел эфир лишенным интонаций шепотом.

— Где Юрий Григорич? Где Юрий?

— У… тебя…

Расширившимися глазами пялился Федор Иваныч в экран. Рябь как-то сгруппировалась, темные точки растеклись от центра к краям — и ровно посередине кинескопа, на посветлевшем фоне, сложился нечеткий рисунок человеческого лица. Больше всего он походил на фотографию в газете «Правда», если смотреть на нее впритык. И все-таки старик смог распознать знакомые черты — Ульяна. Лицо смотрелось жутковато, потому что вместо глаз у него были черные провалы. Картинка висела всего пару секунд — а потом ее наискось перечеркнула какая-то полоса, экран дернулся, рябь вскипела…

— Пришли… — пробился через помехи шепот.

Иваныч не заметил как — но на экране уже оформилось еще одно человеческое лицо. Или нечеловеческое: было в нем что-то не так. Он поначалу не мог понять что, но потом осознал: пропорции не соблюдены, лицо слишком вытянуто в длину. И впадины глаз были не черные, а как будто подсвеченные изнутри: два неровных, похожих на комки ваты белесых пятна.

— Умрешь… — снова вынырнуло из шороха помех слово.

— Все умрем, — согласился отец Димитрий, не глядя нащупывая дубину.

И тут Федор Иваныч захлебнулся воздухом. Потому что осознал: эта рожа выглядит слишком выпуклой, потому что она уже вылезла за пределы экрана! Она уже в комнате!

Он вскочил, с грохотом опрокинув стул, попятился к выходу, судорожно пытаясь вздохнуть.

— Спокойно! — крикнул отец Димитрий.

Но было уже поздно — Иваныч запутался в ножках стула и полетел на пол. Сдавленно вскрикнул, приложившись боком обо что-то острое — в ребро словно воткнули раскаленный штырь. Он согнулся, но тут же, превозмогая боль, перевернулся к телевизору.

А там происходило страшное. Сотканный из мерцающей ряби нарост разбухал, вытягивал поверхность экрана, и все рельефнее проступало нечеловеческое лицо со светящимися бельмами. Больше всего это походило на тело моллюска, высовывающегося из раковины. Чуть сбоку от экрана стоял отец Димитрий — он держал прямо перед монстром раскрытую ладонь с нарисованным глазом. Священник медленно отводил руку, отчего казалось, что он вытягивает тварь из кинескопа.

— Кто тебя звал?

Казалось, что монстр вот-вот порвет искрящуюся помехами пленку и выберется наружу. Вслед за лицом стала проступать вся голова — продолговатый, похожий на дыню нарост на конце расширяющегося к экрану щупальца. Отец Димитрий медленно отходил в сторону, и щупальце, чуть заметно подрагивая, изгибалось вслед за его ладонью.

— Кто звал? — громко повторил отец Димитрий.

— За тобой! — уже не шепот, а низкий голос, уверенно перекрывший помехи.

Иваныч отчетливо разглядел, как шевелятся губы на рябящем лице. Он теперь наблюдал его в профиль — щупальце, ориентируясь на ладонь с глазом, изогнулось вбок. Осознав себя лежащим между ножек стула с открытым ртом, Федор Иваныч испытал острый укол стыда, попытался подняться, но в этот момент события стали развиваться стремительно.

— Кто звал? — прокричал отец Димитрий, замахиваясь дубиной.

— Убить! — прошипел эфир.

Из-под страшного лица с электрическим хлопком метнулась какая-то то ли молния, то ли веревка, воткнувшись острием в ладонь священника. Руку отбросило, как от сильного удара, но отец Димитрий, крутанувшись вокруг своей оси, все же успел с размаху рубануть по щупальцу дубиной. Раздался оглушительный хлопок, вспышка — Иваныч инстинктивно спрятал голову за сиденьем стула. По стенам и потолку загремели осколки кинескопа. И вслед за этим наступила оглушительная тишина.

— Живой? — прогремел вопрос.

Старик выглянул из-за стула. В комнате едко воняло паленой изоляцией, тумбочка опрокинулась, разбитый, перекошенный ящик телевизора валялся у батареи под окном, в воздухе клубился густой сизый дым. Отец Димитрий вставал с пола, тряся левой рукой и морщась от боли.

— При Сталине бы этого упыря уже год как расстреляли! — прохрипел Федор Иваныч, принимая сидячее положение.

— Ты как, дед?

Только сейчас старик обнаружил, что правое бедро его пульсирует болью. Он посмотрел на ногу: рядом с коленкой валялся кусок кинескопа: матовый, сантиметра в три толщиной осколок стекла. Другие осколки были раскиданы по всей комнате и даже залетели на кухню. Помимо них пол был усеян подвесками с люстры — теперь Иваныч понял, почему изменилось освещение: от советского пластмассового шика под потолком остался голый кулек из трех лампочек в окружении пустых колец.

— Знаешь, Борода, сколько времени понадобится, чтобы эти висюльки обратно повесить? — покривился от неприятных воспоминаний Иваныч.

— Сейчас рука отойдет — вместе повесим.

— А вот хрена! — твердо заявил дед и с долгим стоном поднялся. — Я давно эту гангрену выкинуть хотел. Набегался за ней еще при Брежневе — вот и жалел. Что же это за тварь ты вызвал?

— Не знаю. — Отец Димитрий подошел к телевизору и выдернул из розетки шнур. — Странно, что у тебя пробки не выбило.

— Нету у меня пробок. Я не за то воевал, чтобы буржуям по счетчику платить. А ты знал, что она вылезет?

— Скажем так, предполагал. — Отец Димитрий сделал неопределенный жест рукой. — В вашем эфире, они, по идее, должны кишеть, как головастики в лужах.

— Чего ж ты ждал-то, сразу надо было.

— Ее кто-то сюда позвал, думал, проговорится. А она, вишь ты, неразговорчивая.

— Пришиб ее?

— Это вряд ли. Но, дед, скажу тебе определенно: из телевизора эта тварь больше не высунется.

— Хоть что-то. Только как теперь внуку кино крутить…

Федор Иваныч дохромал до кровати, сбросил с покрывала осколки и уселся рядом с видеомагнитофоном. Пружины протяжно и жалобно скрипнули. Старик покачал головой, представив, как придется убирать весь этот хаос.

— Что ж это, они, значит, могут из каждого телевизора вылезти? — покосился он на разбитый каркас.

— Вылезти — это не так страшно. — Отец Димитрий пошатал ногой тумбочку. — Страшно, когда они там сидят, притаившись. А ты им в глаза смотришь.

— Да уж… Ты хоть понял, что Ульяна сказала?

— Не совсем. Но где Пономарь, похоже, знаю.

Он подошел к окну, отодвинул щеколды и распахнул раму. В комнату резко влетел чистый ветер. Дым под люстрой закрутило спиралью, на кухне хлопнула форточка…

Глава 25

…специально так было рассчитано или нет, но было в этом что-то по-библейски символическое: день уже выдохся, деревенские дома вот-вот затопит сумрак, деревня замерла в предвкушении близкой ночи… и над уставшей землей золотом пылает крест на куполе храма.

Эффект появлялся редко. Очень редко. Настолько редко, что отец Андрей временами ловил себя на мысли, что все это самовнушение. И нет никакого загорающегося на закате креста, просто от долгого всматривания воображение само дорисовывает то, что нужно душе. Но все-таки хотелось верить в чудо. И он позволял себе верить: с тех пор как почудилось ему, что крест вспыхнул в вечерних лучах золотым огнем, в ясную погоду, когда имелась возможность, приходил на закате к храму.

Сейчас было еще совсем светло, но солнце уже скрылось за дальними тополями. Калитка привычно скрипнула. Отец Андрей, оглядев церковь, неспешно прошел по газону в сторону погоста. Там, у ограды, он еще в прошлом году соорудил небольшую лавочку, чтобы было удобнее наблюдать: как раз напротив входа, немного сбоку, чтобы колокольня не перекрывала купол.

К церковному забору почти впритык подступали могилки — между решеткой и оградами втиснулась лишь узкая тропинка, крупному человеку и не пройти. Ухоженный и чистый в других местах, с этой стороны церковный газон был густо посыпан листьями — со стороны кладбища нависали березы. Земля мягко проседала под ногами, листья почти не шуршали — еще не успели просохнуть.

Отец Андрей уселся на лавочку, ощутив спиной холод металлических прутьев. Небо, видное сквозь купола, уже наливалось вечерней густотой. Три вороны бесшумно пронеслись над храмом, спеша по своим делам. На стене колокольни, у основания кровли, выступили белесые волны разводов: опять пошли высолы, хотя только весной энтузиасты из местных лазили, мыли кирпич. Зато старая кладка, разменявшая второй век, стояла как новая. Отец Андрей вздохнул: что ни говори, а раньше даже кирпич делали на совесть.

Черные листы меди образовывали на крыше ромбовидный узор, похожий на чешую, отливающую зеленью в складках кровельных переходов. Выпуклые звезды мягко золотились на синем фоне куполов.

Отец Андрей какое-то время любовался каменными узорами на стенах храма: сейчас, когда солнце опустилось за деревья, тени смазались, и орнамент, утратив четкость, приобрел какую-то художественную небрежность, будто был нарисован широкими акварельными мазками.

За храмом виднелись разлапистые верхушки старых тополей — деревья росли уже на склоне, спускающемся к шоссе, — остатки грязно-желтой листвы еле-еле шевелил легкий ветерок. Было тихо, только где-то на дальней окраине деревни монотонно и без выражения лаяла собака. Откуда-то из-за спины потянуло вечерним холодом, на который вкрадчивой болью отозвалась сломанная кость.

Отец Андрей аккуратно пристроил гипс на коленях, закинул левую руку за голову и, просунув ладонь через решетку, с наслаждением потянулся. И тут же понял, что руку кто-то держит. Причем держит непонятным образом: ощущение было, что кисть погрузилась в какую-то упругую массу. Все еще не желая верить в происходящее, настоятель попытался вырваться, и остановился только когда от неловкого движения огнем полоснуло запястье. Машинально попробовал помочь себе правой рукой — гипс врезался в решетку, откликнувшуюся низким гулом.

— Почему за порядком не следишь, поп? — прошептало возле правого уха.

Отец Андрей дернул головой, машинально пытаясь отстраниться: не столько от хриплого шепота, сколько от запаха сырого перегноя, пахну€вшего в лицо. Снова стрельнуло в суставе, и настоятель, охнув, опустился обратно на лавку.

— Погост кому оставил? — опять раздалось пахнущее землей шипение.

В хриплом шепоте с трудом, но все-таки можно было угадать мужской, точнее, старческий голос. Отцу Андрею удалось подавить приступ панического страха.

— Что вам нужно? — сдавленно спросил он.

— Порядок мне нужен, поп.

В этот раз прохрипело почти впритык к уху, но даже намека на дыхание на коже не почувствовалось. Отец Андрей кое-как взял себя в руки — это позволило ему принять более удобную позу, сняв боль с запястья. Он быстро оглядел церковный двор, надеясь увидеть кого-нибудь живого. Но вокруг было пусто.

— Что же я могу сделать? — спросил священник.

Голос не ответил, только еще сильнее стиснуло руку, от запястья к плечу потянулся острый могильный холодок.

— Скажи, что делать надо? — нервно прошептал священник.

— Нет такого права — иерея учить. Сам смотри.

Лихорадочно соображая, как поступить, отец Андрей упустил момент, когда рука его освободилась из капкана. Заметив, что никто его не держит, настоятель резко дернулся, ссадив кожу о прутья решетки. Кисть, не считая наливающейся кровью полосы, белела нездоровой бледностью, как будто на руку была надета перчатка. Отец Андрей неловко потер отливающую синевой ладонь выступающими из-под гипса пальцами и только теперь почувствовал, что высвобожденную руку сводит от холода.

Набравшись мужества, священник поднял глаза, посмотрел за забор: уходящие вниз по склону могильные оградки с торчащими поверх памятниками, сквозящий через облетевшие деревья закатный шар солнца. И никого. Отец Андрей, будто наблюдая себя со стороны, отметил, что нисколько этому не удивился: он ведь заранее знал, что никого не увидит. С той стороны забора на тропинке нетронутым ковром лежали опавшие листья, лишний раз подтверждая, что все произошедшее настоятелю почудилось.

Скрипнула дверь храма, на крыльцо выскочил маленький круглый мужичок — староста Дорофеич. Обернувшись, наскоро перекрестился, накрылся кепкой и мячиком скатился по лестнице.

— Ох ты! — выдохнул Дорофеич, заметив настоятеля.

Он от неожиданности даже слегка отскочил назад, будто ударившись о невидимую преграду. Отец Андрей знал, что в деревне Дорофеича кличут «Пинг-понгом», и признавал, что кличка как нельзя точно к нему подходит. Весь он был как бы надутый: пухлое румяное лицо, толстые ручки, пузырящиеся на коленях джинсы, заправленные в растоптанные кирзачи. Сходство усугублял короткий желтый пуховик, шаром охватывающий верхнюю часть тела.

— Батюшка, благословите!

Подскочив, Дорофеич стянул скрипящую кожаную кепку, сунул под мышку и, собрав ладошки в горсть, подсунул настоятелю. Отец Андрей неуклюже махнул гипсом.

— Крест пришли смотреть?

— Сегодня вроде, должно быть, — ответил отец Андрей. — Погода ясная.

— Будет, будет! — горячо заверил Дорофеич. — Как же иначе? Думал, так и прольет всю неделю дождик. Бог милостив.

— Садись, Иван.

— Вы первый давайте, — прыгнул к лавке Дорофеич. — Порядок нужен, однако.

— Чего? — Священник вздрогнул и метнулся взглядом за ограду.

— Садитесь, говорю. — Староста широким жестом смел с лавочки листья.

Отец Андрей, все еще поглядывая на притихшее кладбище, присел. Дорофеич плюхнулся рядом, выжидательно уставился на крест, но не усидел и нескольких секунд — вскочил.

— Побегу в колокол ударю, ага? — поделился идеей староста, уже сделав пару скачков в сторону церкви.

— Садись! — вернул его отец Андрей.

— Красиво будет! — скривил лицо Дорофеич.

— Красота тишину любит.

— Люди чтоб увидели, — пояснил староста, возвращаясь на лавку. — Внимание привлечь.

— Не фокусы показываем. Кому надо, и так увидят.

— Ну, может, оно и верно, — внезапно согласился Дорофеич

Он снова расслабился и выжидательно задрал голову. Отец Андрей, сдерживая улыбку, ждал очередного приступа непоседливости. В этот раз Дорофеич смог усидеть на месте, только резко повернулся к собеседнику:

— А Федька Томин чего, не придет?

— Не знаю, Иван. Хотел к нему зайти, да все как-то не складывается.

— Он про икону все переживает?

— Переживает, конечно.

— Как бы не запил, — обеспокоился Дорофеич.

— У него там внук за этим следит, — успокоил настоятель. — Серьезный парень. Мы с ним этот вопрос на контроле держим.

— Ну слава богу, а то… — Дорофеич, не закончив, подпрыгнул. — Вон, смотрите, смотрите! Загорается!!!

— Да нет вроде. — Священник весь подался вперед.

— Ну как нет-то! Вон же! — От возбуждения Дорофеич почти кричал. — С правого края особенно! Видите? Видите?

— Вижу! — тихо произнес отец Андрей, украдкой покосившись на старосту.

А тот замер на полусогнутых ногах, счастливо глядя вверх. Спустя полминуты шумно выдохнул и, перекрестившись, плюхнулся на лавку. Потом опять подскочил.

— Давайте все-таки в колокол ударим?! — Глаза его горели детским восторгом.

— Не надо, Иван, — попросил отец Андрей.

Поникнув, Дорофеич снова примостился рядом. Помолчали.

— Интересно, завтра погода будет? — спросил староста негромко.

— Не знаю. Передавали, что без осадков. Ты вот что, Иван… в храм иди, свечи зажги.

— Где? — Дорофеич с готовностью подскочил.

— Везде.

— Понял! — обрадовался староста. — Служить будете?

— Попробую.

Дорофеич бросился бежать к церкви, но резко остановился, чуть не поскользнувшись на палой листве.

— А вы про Хрипкова слыхали? — возбужденно спросил он.

— А что с ним?

— Да как же! — Дорофеич всплеснул руками. — С утра еще…

Глава 26

…скрипела, ступеньки ощутимо прогибались под ногами. Отец Димитрий осторожно поднялся по крутому серпантину лестницы и просунул голову в квадрат потолочного отверстия.

Наклонные мансардные стены, обитые оргалитом, синяя фанерная тумбочка, покрытая цветастой клеенкой, керосиновая лампа с закопченным стеклом. У дальней стены — запыленный велосипед. Над ним вешалка с одеждой — телогрейки, потасканные кожанки, прорезиненный плащ. Нитка с облетевшими метелками какой-то травы. Маленькое окошко на фронтоне, мутные стекла, форточка нараспашку. Пахло табаком, керосином и прокисшим от времени деревом. Стены сходились почти под самым коньком, оставляя для потолка совсем немного места: выпрямиться в полный рост можно было только посередине комнатки.

Юрий Григорич лежал на узком диванчике. Сквозь потертую, местами рваную материю спинки явственно проступал пружинный рельеф — как пчелиные соты: диван напоминал дистрофика, высохшего от недоедания. Юрий Григорич органично дополнял картину: такой же осунувшийся, сморщенный, со впалыми щеками и глубоко провалившимися глазами. Только диван был густо-красный, а Пономарь серый. И страшно синели вены на лбу и шее.

Юрий Григорич лежал в телогрейке и стеганых штанах — сквозь дыры торчала грязная вата, будто выдавленный гной. На ногах — валенки. Возле дивана, на крашенной коричневой краской табуретке стояли консервная банка с засохшими кильками и баклажка с водой.

Половицы скрипели, будто тужились, из последних сил выдерживая вес пришедшего. Отец Димитрий, внимательно оглядываясь, приблизился к дивану. Веки лежащего дернулись, Пономарь открыл глаза. Увидел или нет — непонятно: глаза почти сразу равнодушно закрылись.

— Здравствуй, Юрий Григорич, — тихо произнес отец Димитрий.

В ответ снова открылся мутноватый взгляд. Юрий Григорич собрался с силами и коротко кивнул. Диван обиженно крякнул.

— Как жизнь?

— Нормально, — невнятно промямлил Пономарь.

— Прогуляться не хочешь?

Взгляд Юрия Григорича прояснился, глаза сфокусировались на пришедшем. Мелькнуло раздражение.

— Дай поспать! — кашлянув, заявил Пономарь.

Отец Димитрий освободил табуретку и, усевшись, наклонился впритык к лицу друга.

— Ответь мне, Юра, кто был у тебя этой ночью?

— Где? — Юрий Григорич попытался отстраниться, но уперся затылком в спинку дивана.

— Здесь. А вчера — в доме.

— Никого.

— Еще раз.

— Я не знаю, — отвел глаза Юрий Григорич.

— Это была женщина? — полуутвердительно заявил отец Димитрий. — Ты понимаешь, кто это был на самом деле?

— Не понимаю…

— Ты знал ее? Скажи, кто она?

— Отстань! — В голосе Юрия Григорича вдруг зазвучала сила. — Отвали! Не твое дело.

— Тебя осталось на несколько дней. Потом на кладбище. А я ее все равно найду. Потому что на тебе она не успокоится. Ты же должен знать: она приходит к тебе прямиком из могилы.

— Чего? — Юрий Григорич попытался привстать, но локоть соскользнул, и он снова упал на диван.

— Она была комсомолкой? — спросил отец Димитрий.

— Все мы комсомольцами были…

— Значит, некрещеная.

— Все мы некрещеные были.

— Из некрещеных чаще получаются неумершие.

— Как?

— С теми, кто умер не своей смертью, так бывает. А комсомольцы — первые кандидаты.

— Ты глупости говоришь, отец Димитрий. — Юрий Григорич окончательно пришел в себя.

— Говорить глупости не так страшно, как их делать. Объясни себе, коммунист-материалист, что с тобой происходит. Или ты правда считаешь, что у тебя тут вторую ночь происходят свидания с прекрасной дамой?

— Я не понимаю…

— Знаешь, как получаются такие гости? — Отец Димитрий навис над диваном, заговорил тихо и зло: — Нужно в лунную ночь прийти на кладбище с зеркалом. С круглым зеркалом. Нужно поймать в зеркало луну. Нужно навести свет луны на могилу. Нужно позвать неумершего по имени. Можно назвать имя того, кто был ему дорог при жизни. Если удастся разбудить его, он покажется в зеркале. И тогда нужно идти, глядя в зеркало, до дома того, против кого замыслил зло. Дальше достаточно показать неумершему, как войти в дом… Пономарь, кто был у тебя этой ночью?

Юрий Григорич поморгал запавшими глазами. Потом протянул руку, прося помощи подняться. Отец Димитрий усадил товарища поровнее, достал из кармана шинели сверток.

— На, ешь.

— Что это? — Юрий Григорич с вялым интересом посмотрел на маленькую круглую булочку.

— Ешь, — повторил отец Димитрий.

Булочка оказалась очень вязкой, липла к зубам, к языку. Сразу захотелось пить. Священник уже решил этот вопрос: в руках у него был пакет, как из-под молока, он сорвал зубами угол, протянул.

— Это вино, — предупредил он.

Юрий Григорич сделал большой глоток. И сразу закружилась голова, повело на сторону, он чуть не упал, вовремя нащупав в накатившей темноте колючий рукав шинели. Ухватился, перетерпел слабость. Вздохнул и, дернув из пачки торчащую папиросу, чиркнул зажигалкой. Ногти на руках были сизые, как прищемленные. Пономарь курил, дым царапал горло, но это было хорошо — живое, острое чувство, из реальности. Вообще реальность начала возвращаться: толчками, резко, ударяя по мозгам и собирая разрозненные мысли в единый комок.

— Видишь вон надпись? — спросил Пономарь, скупым движением ткнув в наклонную стену.

«Юрик-дурик» — красовалось на оргалите. Юрий Григорич снова глубоко затянулся и провел пальцами по усам.

— Ленка писала.

— Какая? — уточнил отец Димитрий.

— Невеста моя. Первая любовь.

— И где она?

— Померла. Поезд сбил. На станции, когда пути переходила. А написала она это… тридцать четыре года назад. Я тут же сидел, на этом самом диване. Она мел нашла вон там, на подоконнике. Написала и засмеялась. Красивая была, но зубы передние кривые. Очень этого стеснялась, поэтому редко смеялась. А со мной не стеснялась.

— Хорошее воспоминание, — одобрил отец Димитрий, рассматривая надпись.

— А что толку-то? Хорошее воспоминание, чтобы покурить да помолчать: Ленка умерла, а мне пятьдесят два.

— Ты сейчас вспомнил — и как по душе веником прошелся, грязь вымел. Теперь покури и помолчи.

Дым слоями висел в воздухе, закладывал вираж у окна, и вытекал в форточку.

— Ты гулял когда-нибудь с любимой женщиной по лесу вечером? — спросил Юрий Григорич.

— Нет.

— Почему-то вспомнилось… Запах духов и сосновой смолы. Странное сочетание. Но очень хорошее. И губы мягкие… Мне казалось, что она мне снится.

— На самом деле это почти так и было.

— Так это не она?

— Это то, что от нее осталось здесь.

— Что ж она со мной так…

— Она не может по-другому. Даже если и понимает, что делает.

— Поэтому она плачет?

— Она плачет? — повернулся отец Димитрий.

— Да. Отворачивается, чтобы я не видел. Что это значит?

— Это значит, что она тоже помнит запах духов и сосновой смолы.

Юрий Григорич достал еще папиросу, отвернулся, прикуривая.

— Помоги мне найти того, кто это сделал, ладно? — попросил он.

— Ладно. Но и ты помоги мне. Ей. Уйти.

— Что нужно делать?

— Съешь еще. А потом нужно…

Глава 27

…муторно, как после многодневного запоя. Остро ощущались запахи: осенняя влажная свежесть с легким привкусом масляной краски. Небо наливалось вечерней густотой. Солнце уже коснулось горизонта — напоследок высверкивало тихим красноватым лучом, подкрашивая облезлые доски заборов в радостные тона.

Тишина была в деревне, даже на площади — никого. Лужи подсохли, на их месте лежали прибитые, как разглаженные утюгом, листья. Переулок топорщился сухими метелками травы у заборов. В церкви светились окна, шла служба. Калитка нараспашку.

На кладбище, под деревьями, сохранилось дневное тепло — как будто в дом вошли с улицы. Сразу прибавилось звуков: то ли ветки шуршали, то ли земля потрескивала, отдавая накопленное за день тепло.

Юрий Григорич помнил дорогу. И даже помнил, как первый раз шел к той могиле. Не верил… Не то чтобы не верил — но что-то было такое в душе, что исчезло только после того, как увидел свежий холм с венком и табличкой, воткнутой прямо в землю. И вот сейчас опять идет. И опять как-то все не по-человечески.

Юрий Григорич нес в дрожащих руках топор и кувалду, отец Димитрий шагал следом с ломом и толстым, остро заточенным осиновым колом. Федор Иваныч замыкал шествие, позванивая сумкой, в которой лежали бутылка, стаканы и несколько яблок.

Копошились листья под ногами. Возились мысли в голове — вялые, лишенные вкуса. Шел Юрий Григорич и все надеялся, что загорится какое-то чувство, пробьет тягучий покой, освежит голову. Он вспоминал ее: гладкую кожу, податливо упругую грудь, гибкие руки, — но все это было как сон, мелькнувший в утренней полудреме и разбитый треском будильника. Или это просто старость: поиздержался за долгую жизнь и теперь не может наскрести эмоций даже на элементарную тоску.

— Ба-а-алванка в танк ударила… — затянул Иваныч любимую песню.

Старческий голос полетел среди вымокших могил, спотыкаясь о надгробия, и ухнул в туманное марево оврага.

— И лопнула броня… — откликнулся Юрий Григорич.

Угадал старик. Когда выть хочется, самое оно — спеть. Пономарь знал слова, столько раз слышал эту песню от дяди Феди, пьяного и трезвого, частенько и сам подпевал. Поэтому подхватил с ходу, не задумываясь ни на секунду — так же визгливо, не попадая в мотив.

— И мелкими осколками… — внезапно встрял отец Димитрий.

У него голос был поставленный, глубокий — настоящий церковный баритон. Притихло напуганное кладбище, даже ветер перестал играть понурыми березами.

— Любо, братцы, любо! — грянули хором. — Любо, братцы, жить…

Чавкала под ногами недосохшая грязь, скользили подошвы, озябшие пальцы хватались за ограды, лающие матерки нет-нет, да и вплетались в текст. Стелился по оврагу подсвеченный косыми лучами туман, посверкивали полированные углы памятников, в ароматном воздухе плавно скользили листья. И лица на эмалевых фотографиях уже смотрели не так строго, понимали: свои идут.

— В следущей атаке…

— В следущей атаке…

— В следущей атаке обязательно сгорю!

Прямоугольники могильных оград образовывали беспорядочную мозаику. По прямой пройти было невозможно. Тропинка то огибала острые углы ажурных решеток, то спокойно тянулась вдоль ряда крашеных деревянных штакетин. Памятники, кресты, полинялые бутоны искусственных цветов… Они шли наискосок, почти параллельно оврагу. Юрий Григорич ориентировался на высокий дуб, облезлый, но величественный. От дуба вниз — четыре участка, потом повернуть направо…

…Отец Димитрий с хеканьем втыкал лом в сырую землю, крутил, дергал, расширяя отверстие.

— Зимой-то оно намного сложнее, — рассказывал, шумно выдыхая. — Земля мерзлая, тугая. Приходится костер на могиле разжигать. А народишко вокруг темный и несознательный. В лучшем случае расспросами замучают. А если родственники…

— Тяжелая у тебя работа, — ненатурально посочувствовал Иваныч.

— Вот. Об этом и толкую, — покивал отец Димитрий и вытер рукавом пот со лба. — Так, вроде достаточно. Давай.

Глубоко расковырял землю отец Димитрий. Юрий Григорич приладил кол в отверстие. И только сейчас посмотрел на памятник. Прямоугольник, еле заметно сужающийся книзу, черный гранит, поверхность как лаком покрыта. Овал фотографии заметно утоплен в камень.

— Что ж ты, девочка, другое фото найти не могла? — Юрий Григорич сделал вид, что выбирает удобную позицию, отвернулся от остальных, проморгался.

— Ну не я выбирала, сам понимаешь, — знакомая улыбка, то ли хитрая, то ли смущенная.

— Она же с паспорта. Помнишь? — Он подхватил кувалду за услужливо торчащую ручку.

— Логично, не находишь? Теперь это и есть паспорт…

Они гуляли по рябиновой аллее, за детдомом. Ранняя весна, вечер. Ветер носился по парку, цеплялся за деревья — обрюзгшие сугробы вдоль дороги были усыпаны оранжевыми каплями ягод. Под ногами хрустел подмерзший ноздреватый лед, испещренный застывшими отпечатками подошв. На ее губах странно сочетался вкус табачного дыма и малинового варенья…

Край осинового кола находился почти на уровне лица, Юрий Григорич перехватил увесистую кувалду и ударил плашмя — неудобно, слишком высоко.

— Если будешь хорошо себя вести, вот здесь будет написано твое имя, — сказала и потрясла перед носом корочками.

— Что это? — Он выхватил паспорт, посмотрел.

Страница «семейное положение». Пустая. Смущенно перелистнул назад — до фотографии: серьезное лицо, пухлые губы скупо поджаты, но в глазах все равно хитрый блеск — кажется, что снято за секунду до улыбки…

Кувалда сухо шлепала, край кола начал расщепляться. Прикинул: метра на полтора уже в земле.

— У тебя еще есть такая карточка? — безразлично, чтобы не поняла, как ему понравилось это фото, иначе будет вредничать.

— Оригинал лучше.

Она кокетливо вытащила у него изо рта сигарету, затянулась. Под деревьями уже темнело. Зажглись фонари. В конце дороги виднелся чугунный забор с распахнутой, вмерзшей нижним краем в сугроб калиткой. Склонившиеся над аллеей рябины делали ее похожей на тоннель. Теплый ветер порывисто свистел над головой. Пахло тающим снегом. Она шла в шерстяном пальто, с повязанным поверх воротника вязаным шарфом. Все время вырывалась вперед, спешила от избытка энергии, шарф мешал крутить головой — ей приходилось поворачиваться всем телом. Слегка волнистые волосы разметались по плечам, слева, над ухом, запуталась веточка. Потянулся, чтобы убрать — она неверно поняла намерение, обняла, прижалась губами…

Юрий Григорич подсознательно ожидал, что в какой-то момент кол, пробив крышку, провалится вниз. Но, видимо, прошло слишком много лет, и пустоты под землей уже не было…

— Перекури, — посоветовал Иваныч.

Дядя Федя стоял снаружи ограды, кряжистый и всклокоченный, кепка набок, в глазах плескалась тоска. За спиной — малиновая полоса заката над лесом: пейзаж, как из цыганской песни. Сумку с выпивкой повесил на столбик. Затягивался зло, с присвистом. Переживал.

— Не хочу, — отмахнулся Юрий Григорич.

Чувствовал, как по спине стекают струйки пота. Из-под ворота телогрейки вырывается жар разгоряченного тела. Ноют мышцы рук, каждый удар уже отдается болью. От кола осталось где-то полметра. Если аккуратно забить, даже и незаметно будет, что он тут: только дырку землей присыпать да листьями прикрыть…

— Ленка, Ленка… И фотографию не дала. Обе-щала…

— Не успела.

— Я эту заберу, ладно?

Последний удар. Кувалда оставляет в земле прямоугольную выемку, как печать: дело сделано.

Юрий Григорич огляделся: уже почти совсем ночь. Хорошо, потому что в темноте не видно глаз. Хотя товарищи и не смотрели на него. Иваныч вошел в ограду и сосредоточенно расставлял на столике водку и закуску, отец Димитрий наблюдал забитый кол, будто к чему-то прислушивался.

— На-ка вот. — Старик протянул стакан.

С кряхтением наклонившись, поставил еще один на припорошенный листьями гранитный цоколь. Выпили не чокаясь, Юрий Григорич поперхнулся, закашлялся, на глазах выступили слезы.

— Больно, — прошептал он тихо.

— Значит, тебе можно позавидовать, — так же тихо ответил отец Димитрий.

За спиной раздалось бульканье — Иваныч наливал по второй. Снова выпили. Товарищи тактично отошли к ограде, оставив Юрия Григорича одного. Он достал нож, пригнулся к памятнику и, подсунув лезвие под фотографию, поддел. Эмалевая пластина отошла на удивление легко.

Было тихо. Еле слышно шуршали опадающие листья, да похрустывало что-то в темноте промеж могильных оград. Кладбище опускалось в ночь, только наверху — как поплавок — торчал над деревьями освещенный купол церкви. На грязно-черном небе высыпали блеклые звезды. Внизу, в овраге, еще можно было разглядеть темную линию прибрежных кустов. Сейчас там, в глубине зарослей, копошились зыбкие, тлеющие зеленоватым светом огоньки — штук пять или шесть.

— Что это? — спросил Иваныч.

— Блуждающие токи Фуко, — ответил отец Димитрий.

— Да?

— Да.

На холме — где-то далеко, будто бы по другую сторону реальности — залаяла собака. Огоньки выстроились в линию и медленно поплыли над водой, повторяя изгибы ручья. Юрий Григорич покатал между пальцами папиросу, дунул в мундштук…

Глава 28

…дверь с ленивым скрипом заскользила обратно, сухо ударила железом о железо и, отскочив, снова ударила — уже тише. Вадим Алексеевич обернулся: у входа в магазин никого не было. С самого оврага ему казалось, что кто-то идет следом. И вот сейчас опять стойкое ощущение: кто-то проскользнул в магазин за его спиной.

— Кто к нам пожаловал! — с вежливой фамильярностью протянула тетя Люда от прилавка. — Здравствуйте, товарищ завхоз.

— Здравствуйте, Людмила Васильевна, — поприветствовал Вадим продавщицу.

И снова обернулся. Солнце било сквозь панорамные стекла витрины, насквозь пронизывая зал: на сером кафельном полу лежали симметричные кресты от перекладин рам. И никого. Это становилось какой-то манией: он всегда думал, что выражение «почувствовал чужой взгляд» — книжная выдумка, однако кожа на затылке на полном серьезе зудела от чьего-то внимания.

— Потеряли кого? — кокетливо поинтересовалась Людмила Васильевна.

Была она в синем рабочем халате поверх цветастого сарафана, из нашитых карманов торчали какие-то бумаги, тугая русая коса плетеной змеей охватывала голову, алели ярко накрашенные губы. Такие лица малевали на лубочных картинках в соседстве с самоваром.

— Да нет, это я глаза отворачиваю, чтобы от вашей красоты не ослепнуть, — отшутился Вадим.

Он давно заметил, что подобные примитивные комплименты действуют на тетю Люду неотразимо. Поначалу даже думал, что она притворяется. Но нет, все было по правде. Казалось бы, циничная, прож-женная торговка, к тому же перетравившая паленой водкой полдеревни… Единственным объяснением могла быть затасканная мудрость: «женщина любит ушами». Может быть, ей, выросшей в этих полудиких местах, никто никогда не делал комплиментов — оттого и нет иммунитета. Или же все дело в том, кто их делает? Тетя Люда была неравнодушна к нему — это Вадим давно отметил.

— Чем могу служить, Вадим Алексеевич?

Еще одна интересная черта: в общении с ним она почему-то нет-нет, да и вворачивала какие-то «купеческие» обороты. Видимо, нахватала из советских фильмов о мещанской жизни. Вадима поначалу это забавляло, но последнее время стало раздражать. Особенно сегодня, когда затылок не переставая сверлит чей-то взгляд. Захотелось во что бы то ни стало выбить тетю Люду с накатанных рельсов.

— Водки мне дайте, Людмила Васильевна, — резко выдал Вадим и приготовился наслаждаться эффектом.

— Водки?!

Продавщица захлопала размалеванными глазами — на лице как будто ожили две бабочки.

— Водки! — сурово подтвердил Вадим и умело пригорюнился, опершись рукой о прилавок.

— Что-то случилось? — скорбно притушила голос тетя Люда.

— Бабушка умерла, — выдержав паузу, тихо сообщил Вадим.

Все это он придумал за секунду — и дальше пошла чистейшая импровизация.

— Как же так? Боже мой… — закачала кукольной головой тетя Люда.

— Последний родственник… все. Теперь один.

Людмила Васильевна поникла, горестно закатила глаза. От слез, впрочем, благоразумно воздержалась: на ресницах налипло огромное количество туши. Вадим скорбел, наблюдая за реакцией. Играл на грани фола, нарочно разыгрывая сцену в стиле дешевой мыльной оперы. И в любой момент готов был рассмеяться — лишь только на лице тети Люды мелькнет сомнение. Но продавщица продолжала верить. И он решил подбавить «трагизма».

— Во сне сегодня приходила ко мне. Прощалась. Проснулся — чувствую: что-то не так. Сердце щемит, вдохнуть больно. Ну точно. Позвонили, сообщили.

Людмила Васильевна не выдержала, шмыгнула носом, по правой щеке гусеницей потянулась крупная черная капля. Тут снова тягуче проскрипела входная дверь. Среагировали синхронно: отскочили от прилавка в разные стороны. Вадим сделал вид, что рассматривает экспозицию хозтоваров, Людмила Васильевна принялась суетливо поправлять пакеты с крупой на стеллажах.

— Здравствуй, Людочка! — полетел по залу певучий старушечий клич.

Бабка — маленькая, щупленькая, в сером пальто и плотно повязанной косынке — неспешно зашмыгала галошами по кафелю. Тетя Люда, поймав свое отражение в зеркале витрины, сноровисто вытерла поплывшую тушь.

— Здравствуй, Марь-Сергевна. Хлеб-молоко?

— Как всегда! — весело согласилась старушка. — И печенье какое-нибудь. Помягче. Курабье.

Вадим отошел к стеклянной витрине. Солнце высветило все изъяны площади: и разбитый асфальт, и засохшую корку листьев на месте луж, и мусор. Облетевшие деревья по периметру выглядели мертвыми. Даже Ленин на этом фоне смотрелся так, будто не показывает верный путь, а пытается по-быстрому свалить.

— Дорого! — сетовал за спиной шамкающий голос.

— А что ты хочешь, мать! — увещевала Людмила Васильевна. — Не я цены задираю.

— Да я понимаю, Людочка, — торопливо соглашалась старушка. — Но пенсия у нас, сама знаешь…

— Давай, Марь-Сергевна, я тебе триста взвешу, а посчитаю как двести пятьдесят.

— Ну давай!

Шуршание пакетов, звон мелочи о тарелку. Прощание. Вадиму казалось, что все это время старуха Марь-Сергевна рассматривает его. Но он понимал, что это не так: просто утреннее ощущение чужого взгляда никак не хочет уходить. Хотя Марь-Сергевна его, безусловно, рассмотрела. И отметила. Теперь по деревне пойдет слух, что завхоз детдома подбивает клинья к Людке-продавщице. Между прочим, это была одна из причин, почему Вадим до сих пор не перевел отношения с Людмилой Васильевной в практическую плоскость. Нестарая еще, фигуристая, всю эту идиотскую косметику смыть — так, наверное, даже и симпатичная, к тому же сама явно не против. Вадим давно имел в виду этот вариант. До Калуги мотаться далеко и неудобно. А тут все под боком. Но слухи — вот чего он не выносил. Представить даже противно: как идет по деревне, и все эти голодранцы, проводив его, начинают переглядываться и перешептываться. А Марь-Сергевна разнесет как пить дать… По части наблюдательности сельские бабки заткнут за пояс Шерлока Холмса. У Людмилы глаза в слезах, рядом он, Вадим, тупо разглядывающий кастрюли. Не иначе семейная сцена. Сам виноват, заигрался. Теперь делать нечего, надо продолжать.

— Вадим! — мягко окликнула Людмила Васильевна.

Уже Вадим — без отчества. Ну что ж, сама напросилась. Придав лицу должное выражение, вернулся к прилавку. Ласково посмотрел в пронзительные от сырости глаза.

— Выпить только не с кем, — сыграл смущение и намек. — Колдырей местных, сами знаете, на дух не переношу.

И со значением посмотрел. Людмила мгновенно поняла. Метнулась к двери в подсобку, распахнула.

В зеркальной задней стенке стеллажа с крупами Вадим поймал свое отражение, а справа от него на миг мелькнула какая-то мутная клякса. Он вздрогнул, но тут же разобрался: оторванный лоскут упаковки, вид сзади. Чуть было не выругался, а это могло нанести образу скорбящего внука непоправимый ущерб. Впрочем, тетя Люда, наверное, не услышала бы.

— Мюллер! — как раз в этот момент проорала она.

Мюллером звали маленького кургузого старичка, выполнявшего в магазине роль грузчика, сторожа и всего остального. Он действительно напоминал шефа гестапо, точнее, актера Броневого, сыгравшего этого самого шефа в известном фильме.

Старик появился в двери, элегантным кивком поприветствовал покупателя. Был он в таком же синем халате, что и хозяйка, только не в пример замызганнее. На голове грязно-синяя бейсболка с иностранной надписью. Вадим знал, что Мюллер появился в деревне ниоткуда — просто в какой-то день возник. И остался. Вначале жил в ничейном сарае, на конце деревни. Постепенно прибился к магазину: помогал разгружать товар за еду, потом, войдя в доверие, переселился сюда подсобником и сторожем.

— Чего у нас сегодня на обед? — спросила Людмила Васильевна.

— Эскалопы с рисом.

Мюллер шепелявил, потому что у него не было зубов, и говорил тихо, с присвистом, потому что у него была повреждена гортань — на шее виднелся залихватский шрам.

— Возьми банку огурцов, компот… и вот еще шпроты. Я сейчас магазин закрою. С Вадим Алексеичем посидим, родственницу его помянем. А ты пока стол приготовь. Понял?

— На троих? — уточнил Мюллер.

— Нет, друг мой, — хмыкнула продавщица. — Мы как-нибудь без тебя сегодня.

— Что ты, Васильевна. — Мюллер покивал. — Где мы и где вы? Понимаем. Я про бабулю.

— Какую бабулю?

— Да вот же. — Дед подслеповато прищурился на Вадима. — Или это… А, ну да, ну да…

Людмила удивленно обернулась, Вадим тоже быстро огляделся.

— Совсем из ума выжил? — с сожалением осведомилась тетя Люда.

— Немудрено, — кивнул Мюллер. — К тому имеются все предпосылки.

— Стол иди готовь.

— Сию минуту исполним. — Мюллер скрылся в темноте коридора.

«Вот от кого у нее эти старорежимные обороты», — понял Вадим.

— В четверг народу мало, — оправдалась продавщица. — Они в пятницу закупаются. На выходные родственники приезжают. Ничего. Сегодня без меня как-нибудь проживут.

Людмила Васильевна, откинув столешницу прилавка, пошла запирать дверь — и только сейчас Вадим в полной мере осознал, что его нелепая, вовремя не остановленная шутка грозит серьезными перспективами. Начать с того, что он зашел в магазин всего лишь за бутылкой воды. А потом должен был идти к Хуньке — они еще вчера договорились съездить в Калугу, по детдомовским делам. И вот теперь, всего лишь из глупого желания разыграть глупую кокетку, Вадим ненароком организовал себе «ужин при свечах» со всеми вытекающими последствиями. Что делать? Признаться, что пошутил — наверное, нажить себе врага. Отказаться, «вспомнив» о неотложном деле, тоже рискованно. Засов на двери лязгнул, и Вадим, вздохнув, понял, что отвертеться не получится.

— Идем, — негромко произнесла Людмила, проходя мимо.

— А водку? — Вадим ткнул в ряд бутылок.

— Это не водка, — презрительно дернула губой продавщица.

Вслед за тетей Людой он нырнул в коридор. Здесь пахло магазином — причем всем его ассортиментом сразу: в бакалейные ароматы вплетались химические тона хозяйственного отдела, душистые нотки копченостей наслаивались на земляной дух лежалых овощей. И над всем этим буйством витал вкусный, добрый запах свежеиспеченного хлеба.

В коридоре было темно. Слева шла глухая серая стена, справа — ряд закрытых дверей, видимо, кладовки. Где-то впереди горел свет: на его фоне дородный, покачивающий бедрами силуэт тети Люды выглядел весьма соблазнительно. Коридор закончился тамбуром с запертой железной дверью и поворотом направо: именно оттуда и лился свет. Вадим мимоходом отметил на потолке у запасного выхода следы сажи — память об одном из прошлогодних пожаров.

— Прошу! — тетя Люда отступила в сторону, приглашая гостя.

Небольшая комната с низким, чуть наклонным потолком скудновато освещала голая лампочка, висящая на проводе. Слева от входа имелись кухонный стол, раковина и плита со скворчащей на огне сковородкой. Справа разместился продавленный диван с придвинутым к нему низким журнальным столиком. В углу располагался старинный буфет: массивный, дубовый, с многочисленными резными элементами — он настолько не вписывался в обстановку, что резал взгляд.

На столе уже было накрыто. Мюллер, покосившись на вошедших, достал из низкого пузатого холодильника бутылку «Столичной», торжественно припечатал посреди тарелок с закуской и сделал пригласительный жест. Рукав его грязного халата при этом щедро проехался по тарелке с нарезанными огурцами, но тетя Люда, к счастью, этого не заметила. Уселись. Плавно метнувшись к плите, Мюллер вернулся со сковородкой, водрузил посередине стола: Вадим отметил узловатые, расплющенные пальцы с волнистыми ногтями.

— Садись, старик, выпей с нами, — предложил он, вопросительно взглянув на Людмилу.

Хозяйка еле заметно кивнула деду, тот достал из буфета еще одну рюмку и присел на стул напротив. Вадим разлил. Мюллер стащил с головы бейсболку, обнажив шишковатый лысый череп с короткой седой порослью по периметру.

— Не чокаясь, — предупредил Вадим.

— Что так? — просипел Мюллер, подняв бровь.

— Не спрашивай, пей! — приказала тетя Люда.

Водка действительно была хороша. Вадим подхватил огурец чисто машинально — можно было бы и не закусывать. Людмила Васильевна выпила по-мужски, залпом. Мюллер употребил свою порцию осторожно, в несколько маленьких глотков, будто бы наслаждаясь, зацепил щепотью рис, закинул в рот, подставив снизу ладонь.

— Все, Евгений Львович, — твердо произнесла Людмила. — Тем более что вилками пользоваться не умеешь… Пора, брат, на прогулку.

— На поминках пьют трижды, такова традиция, — назидательно погрозил грязным пальцем Мюллер.

Мутные, блеклые глаза его мокро поблескивали в глубине морщинистого лица.

— Ладно, знаток традиций, давай-ка на выход.

— Ну что вы, Людмила Васильевна, — вступился за старика Вадим. — Пусть человек с нами посидит.

— Он не с нами сидит. Он сидит вот с этой бутылкой. Ему, собственно, много-то не надо. Как раз рюмки три, чтобы начал про Россию рассуждать и жизни учить. И тогда уже не остановишь.

— Философ? — Вадим с интересом посмотрел на Мюллера. — И что же Россия?

— Извольте налить. — После водки голос Мюллера стал еще более сиплым.

— Сию минуту-с! — взял под козырек Вадим.

Выпили, захрустели маринованными огурцами. Людмила Васильевна разложила по тарелкам дымящееся мясо с картошкой.

— Так что там Россия? — осведомился Вадим. — Гибнет?

— Отнюдь, — по-лошадиному мотнул лысой головой Мюллер. — Самое страшное уже пережили.

— А когда же было это самое страшное?

— А вот когда у меня этот шрам появился. — Дед ткнул в кадык. — Видишь, я выкарабкался, и страна на поправку пошла.

— Так уж и на поправку? — подзадорил старика Вадим. — А по мне, так все хуже и хуже.

— Вадим, ты его не провоцируй, — предупредила Людмила Васильевна. — Он сейчас заведется, будет бубнить до утра. Еще и стихи читать начнет. Я все это проходила.

— Права хозяйка, — миролюбиво просипел Мюллер. — Давайте по третьей, и я пойду.

— Давай.

Выпили по третьей. Тетя Люда, виновато улыбнувшись гостю, достала из халата пачку тонких сигарет, закурила.

— Знаете, — обернулся Вадим к жующему Мюллеру. — Никто так не любит рассуждать о судьбах Родины, как деревенские жители. Что ни посиделки — так глотки дерут: про Клинтона, Ельцина, Ленина… И ведь на любой вопрос ответ знают, лучше всех министров разбираются. Раньше хоть про сериалы языки чесали. Сейчас же каждая собака свое политическое кредо имеет. И не в том дело, что имеет, а в том, что обязательно норовит его тебе высказать с максимальной подробностью. Я в вашей долбаной деревне про политику наслушался на всю жизнь вперед.

— А кто тебя в деревне-то держит? — спросил Мюллер, криво усмехнувшись. — В город езжай.

— Не в этом дело, — махнул вилкой Вадим. — У нас города только высотой домов отличаются. А народ все тот же. Как говорится: «можно вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки не выведешь никогда». Вот эта ваша деревня — как раз та самая причина, от которой вся российская история наперекосяк идет. Что до революции, что при Советском Союзе, что сейчас…

— Любопытно, — прохрипел Мюллер. — Мы все с земли жили и живем.

— То-то и оно, — кивнул Вадим. — Вы тысячу лет назад землю копали, и сегодня ничего не изменилось. Чем-то другим заниматься вас только из-под палки заставить можно. А чуть отвернись — вы опять в свои хлева. Потому что тут думать не надо. Напрягаться не надо. Ничего не надо: только пожрать, выпить — да, как время придет, на кладбище. Что там в мире делается? Да плевать мы хотели. Нас это волнует только как повод почесать языком. Под обсуждение мировых проблем водка идет лучше. Ваша деревня, как болото, затягивает.

— Так чем она вам мешает-то?

— А тем, что вы тыщу лет назад так жили и еще тыщу лет проживете. Бессмысленно, зато спокойно. Любое начинание в ваше болото стечет и там завязнет. Прогресс — слыхал такое слово? — вот этот прогресс невозможен, пока вокруг трясина вместо нормальной жизни.

— Так и в городах вроде как не много лучше…

— Дык я ж о чем и говорю: города в России — те же деревни, только большие. Вы пример плохой подаете. С вами никакой Европы тут никогда не будет.

— А твоя Европа что дает? Только детей уродует.

— Чего?

— В электричке ездишь?

— Бывает.

— Раньше дети, что на насыпи стоят, вслед поездам руками махали, а теперь жесты похабные показывают.

— И что?

— И то. — Мюллер осклабился беззубым ртом, наклонился поближе, зашипел доверительно: — Когда дети снова ладошками махать начнут, тогда и будет страна в порядке. И знаешь, мил человек, чем дальше от твоей Москвы, тем больше шансов встретить нормального ребенка…

Тетя Люда, заслушавшись было спорщиков, пришла в себя, закурила еще одну сигарету и, поймав взгляд старика, ткнула длинным пальцем в сторону двери. Не заметивший этого Вадим продолжил:

— Тебя, Мюллер, надо в Кремль отправить. Советы давать.

— Я бы там один совет дал: долго не засиживаться. У людей в Кремле кровь стынет.

— Специалист! — ехидно прокомментировала тетя Люда. — Всю жизнь в Кремле просидел. Всю кровь застудил.

— Во мне, хозяйка, крови больше нету, — доверительно прошипел Мюллер. — Вся вытекла. Оттого и живется легко. Я даже для мертвых интереса не представляю. Да, бабушка?

Последний вопрос свой Мюллер адресовал куда-то в сторону двери. Уставившийся туда Вадим ничего, разумеется, не увидел, но зато заметил, что над рукомойником в стене явственно проступают контуры замурованного окна. Наблюдение это его почему-то расстроило.

— Опять видения начались? — спокойно спросила Людмила Васильевна.

— Не без этого, — кивнул Мюллер и, наклонившись к Вадиму, доверительно прохрипел: — Я после того, как меня в Брянске на мосту зарезали, мертвых от живых не отличаю. И те, и другие по земле ходят. Но с мертвыми в приличном обществе разговаривать не принято. Вот и хозяйка ругается…

— Это ты сейчас к какой «бабушке» обратился? — поинтересовался Вадим. — К той самой, мертвой?

— Это тебе видней, к какой бабушке, она ведь с тобой пришла.

— Брось, Вадим, кого ты слушаешь! — разозлилась Людмила. — Все, Мюллер, гуляй!

— Иду, Васильевна, иду, — закивал Мюллер.

— Погоди… — попытался возразить Вадим.

— Все! — рявкнула Людмила.

Старик вскочил, накинул на череп кепку и быстро засеменил к двери. Но, не в силах остановиться, на прощанье прохрипел себе под нос:

— Душа, она тоже дышит. В городе для души воздуха не хватает, слишком много народу…

— Теперь понял, Вадик, почему я его за стол не сажаю? — спросила Людмила.

Мюллер вздохнул и нырнул в темный коридор. На полдороге его настиг голос хозяйки:

— Возьми себе чекушку и закусить чего-нибудь! Слышишь?

— Слышу, — ответил Мюллер себе под нос.

Он вышел в светлый торговый зал, подслеповато щурясь, зашарил под прилавком, достал четвертинку, забрал с витрины плавленый сырок и, покосившись на дверь в подсобку, добродушно подмигнул.

В это время снаружи мимо витрины решительным шагом промаршировала процессия из трех человек: первым шел маленький широкоплечий старик в бушлате, с длинным свертком под мышкой, вторым — такой же усатый, но еще не старый мужик в брезентовой робе, замыкал шествие высокий бородач в распахнутой шинели.

— Смотри, твои куда-то собрались, — обернулся Мюллер. — Весело стало в деревне. Теперь для полного комплекта осталось только…

Глава 29

…вышли к знакомому сараю в окружении раскоряченных, высохших яблонь. Юрий Григорич воровато обернулся на стоящий в глубине сада дом.

— А если этот, родственник мой, Вадим там?

— Нет там никого, — ответил отец Димитрий.

— Откуда ты знаешь?

— Вон на двери, видишь, замок висит.

Юрий Григорич присмотрелся, но разглядеть не получилось. Впрочем, одноэтажная избушка выглядела необитаемой. Он понуро двинулся вслед за товарищем.

От сарая все так же несло трухлявой прохладой старого дерева. Отец Димитрий уверенно дернул дверь и протиснулся через наставленные у входа ржавые бочки к винтовой лестнице на второй этаж. Юрий Григорич не отставал, хотя подниматься в ту комнату ему было страшно и больно.

Но подниматься не понадобилось. Преодолев пару скрипящих ступенек, отец Димитрий принялся отдирать доску, прибитую с торца перекрытия второго этажа.

— Дай чего-нибудь! — бросил он раздраженно.

Юрий Григорич огляделся по сторонам: бочки, бидоны, мешки с каким-то вещевым хламом, связка лопат-грабель… А, вот! Он снял с гвоздя запыленный топор.

В два удара расщепив доску, отец Димитрий сбросил ее на пол, по локоть запустил руку в открывшееся отверстие и, покопавшись там, вытащил что-то, завернутое в мешковину. В косом луче солнца, бившем через грязное окно, весело заискрилась древесная труха.

— Что это? — спросил Пономарь.

— Пошли на улицу, — щурясь в поднятом облаке пыли, прокашлял отец Димитрий.

В свертке оказалась ржавая жестяная коробка: сквозь пятна проступали цветочный рисунок и какая-то надпись. Священник попытался поддеть крышку ногтем, но не вышло. Юрий Григорич протянул ножик.

Внутри коробки был еще один сверток из густо промасленной бумаги. Отец Димитрий, разорвав все слои, извлек на свет черный, матово поблескивающий наган.

— Ух ты! — обрадовался оружию Пономарь.

— Как новенький! — улыбнулся священник.

— Откуда у тебя наган?

— Пока на свете жив хоть один буржуй, в России наганы не переведутся.

— А патроны есть?

— Куда ж мы без патронов, — согласился отец Димитрий.

Он порылся в ворохе бумаги и, достав тряпичный узелок, вытряхнул на ладонь с десяток патронов.

— Маловато, — цокнул языком Юрий Григорич.

— Постреляны в людей, — оправдался отец Димитрий. — Но, думаю, на сегодня хватит.

Дядя Федя курил, прислонившись к забору. Под мышкой у него разместился длинный матерчатый сверток. Заметив возвращающихся товарищей, воровато огляделся и призывно махнул рукой. Пономарь выскользнул на улицу вслед за отцом Димитрием, прикрыл калитку и накинул петлю.

— Чего вы там копались? — проворчал Иваныч.

— Вот! — Отец Димитрий вытащил из кармана шинели наган.

— Ай да Ульяна! — восхищенно причмокнул старик.

— При чем тут Ульяна? — обиделся священник.

— Ладно, пошли, чего мы тут маячим! — встрял Пономарь. — А ты, Иваныч, лучше запахнись!

Дядя Федя перехватил сверток и одернул бушлат, прикрывая охотничий патронташ, плотно забитый патронами.

— Потопали, что ли?

— Давай!

На площади, залитой солнцем, не было ни души, только Ленин мягко посверкивал крашенными серебрянкой боками. Быстрыми шагами преодолели открытое пространство, нырнули в переулок.

Впереди уже виднелся высокий забор участка Хуньки, когда из какого-то узкого ответвления вынырнул низкий мужичок. Все разом встали.

— А, Митька! — первым сориентировался Федор Иваныч.

— Здорова, эта, дядя Федя, — испуганно ответил Митяй.

Он настороженно оглядел компанию, кивнул отцу Димитрию и снова вопросительно уставился на Федора Иваныча.

— Ты куда? — спросил старик.

— Дык, эта…

— Так, Митяй, — прервал отец Димитрий. — Хочешь хорошее дело сделать?

— Само собой!

— Беги вон туда, следи за дорогой. Если увидишь на шоссе милицейскую машину, галопом к нам, понял?

— Понял, эта. А куда к вам-то?

— Мы к Хуньке в гости собрались.

— Правильно, эта! — заулыбался Митяй. — А как же Вовка наш? Участковый?

— Участковый не в курсе, — со значением пояснил Пономарь. — Он вообще в город уехал. Понял?

— Сделаем! Вы уж там, эта…

— Давай! — скомандовал отец Димитрий.

И Митяй, лихо заломив кепку, нырнул обратно в проход. Переглянувшись, компания двинулась дальше.

Ворота на Хунькин участок были распахнуты. Перед гаражом стоял белый «Мерседес», вокруг которого суетились двое крепких парней. Один, с ведром шампуня и губкой, натирал блестящие бока, другой поливал машину из шланга. Уже метрах в десяти от них стал ощущаться тяжелый дух куриного помета.

— Эге-гей, уроды! — залихватски прокричал Федор Иваныч.

Пацаны отвлеклись от машины, хмуро уставились на подходящую компанию. Отец Димитрий придержал Иваныча и сам вышел вперед.

— Ребята, подите-ка сюда, — позвал он мойщиков.

— Чего надо? — спросил тот, что с губкой.

— Сюда подойди, — поманил священник.

— Мимо валите, — посоветовал второй, со шлангом.

Отец Димитрий подошел совсем близко и, резко достав из-под шинели дюралевую дубину, двумя выверенными движениями вырубил мужиков. Звякнуло ведро, шланг испуганно забился под машину. Федор Иваныч жестом фокусника размотал сверток, коротко полюбовался узорами на резном ложе, перехватил ружье поудобнее и по-хозяйски шагнул в распахнутые ворота.

Вдоль невысокого сетчатого забора низкорослый узбек меланхолично катил тележку с комбикормом. Толпа кудахтающих кур сопровождала его с той стороны. Узбек периодически останавливался, зачерпывал корм совком и бросал через забор, тогда птицы приходили в неистовство.

— Уважаемый! — крикнул Иваныч, переждав очередной приступ куриной истерики.

Узбек обернулся и сразу же бросил тележку.

— Иди сюда.

Покосившись на дом Хуньки, узбек медленно пошел навстречу гостям, неосознанно выставив перед собой ладони в каком-то успокаивающем жесте.

— Не бойся, — сказал Юрий Григорич. — Мы не за тобой.

— Отпустите? — спросил узбек.

— Кто еще тут есть?

— Гена и Алик. И сам Тарас. Он в доме.

— В гараж заходи и сиди тихо, — велел Юрий Григорич. — Только сначала Гену с Аликом туда затащи. Они перед воротами лежат. Понял?

— Понял.

— Высунешься, пристрелю! — Отец Димитрий продемонстрировал наган.

— Все понял! — горячо заверил узбек.

В этот момент на крыльцо вышел сам Хунько, в секунду оценил обстановку и, выругавшись, скрылся за дверью.

— Начали! — обрадованно закричал Иваныч, беря ружье наперевес.

— Галопом давай! — прикрикнул на узбека Пономарь.

Тот метнулся к воротам и почти сразу вернулся, волоча под мышки одного из парней.

На втором этаже Хунькиного дома распахнулось окно, и из него высунулся хозяин с перекошенным от злости лицом и автоматом Калашникова. Иваныч выстрелил, стекло рядом с Хунькой взорвалось осколками, а сам он тут же исчез из проема.

— Получил, бляжий выкормыш? — задорно спросил Иваныч.

— Суки! Всех перестреляю! — яростно проорал из разбитого окна Хунько.

— А ну, высунься! — предложил дядя Федя.

— У нас точно сотовые не ловят? — спросил Пономарь.

— Тут тебе не Америка, — ответил отец Димитрий.

— Ну давай тогда дверь ломать. Вон джипом можно дернуть.

Из окна ударила слепая очередь, пули застучали по стене курятника. Снова выстрелил Иваныч, раздался треск рамы, вниз посыпался весело искрящийся на солнце стекольный водопад. Птицы, заполошно кудахча, устроили толкотню в дверях курятников. На дереве прокаркала ворона — в ее крике явственно прослушивались одобрительные интонации.

— Конец вам, уроды! — донесся бешеный вопль Хуньки.

— Джип закрыт, а «Мерседес» с ключами, — сказал отец Димитрий. — Они же его за ворота выгоняли.

— Я вас лично похороню, — снова вылетело из окна.

— Ладно, пошли, — кивнул Пономарь.

Солнце растеклось по пустому двору. Куры попрятались, узбек, перетащив коллег в гараж, заперся там изнутри. Одинокая тележка с комбикормом сиротливо торчала, задрав в небо ручки.

Пономарь закурил. Сухо треснул револьверный выстрел — это отец Димитрий не удержался, высадил одно из уцелевших окон. Федор Иваныч одобрительно засмеялся. Он, подобно гордому петуху, расхаживал вдоль фасада и выцеливал в окнах ненавистного Хуньку. Ненавистный Хунька прятался под подоконниками, изредка крича что-то о милиции, тюрьме и беспределе.

— Хочешь меня трахнуть? — орал в ответ Иваныч. — Я сам тебя трахну. Ублюдок, мать твою, а ну иди сюда…

— Чего это он? — удивленно поинтересовался Юрий Григорич.

— С внуком американские боевики смотрит, — пояснил отец Димитрий.

— Вы чего беспределите? Давайте поговорим! — кричал Хунько.

— Подкалиберным по банедеровскому недобитку!.. — грозно командовал Иваныч. — Огонь!

И снова звенели стекла. Хунько пытался отстреливаться: боясь выглянуть из окна, он высовывал наружу ствол АКМ и бил наобум короткими очередями. Отец Димитрий тащил из сарая толстый стальной трос: чтобы не измазаться, он обернул его какой-то тряпицей. Пономарь подруливал на «Мерседесе» к крыльцу.

— Менты уже едут! — голосил Хунько.

— Тебе, недобиток, наперво надо было труповозам звонить! — советовал в промежутках между пальбой Федор Иваныч.

Юрий Григорич оценивающе подергал литую чугунную решетку на двери. Отец Димитрий просунул под украшение конец троса, протянул через петлю, бросил другой конец к машине.

— Может, проще оконную дернуть? — предложил Юрий Григорич.

— А как ты подступишься? Он из дома очередью полоснет.

— Не выдержит эта икебана…

— Давай попробуем.

— Ну-ка, ну-ка, покажися! — кровожадно заорал Иваныч и снова шмальнул.

Пономарь уселся за руль. Отец Димитрий, зафиксировав трос в кольце на бампере, встал рядом, поигрывая наганом. Хромированные молдинги дорогой машины радостно искрились на солнышке, мотор гудел ровно и мощно.

— Где он? — крикнул священник старику.

— Второй этаж, крайнее окно. Только что пытался меня с аптамата достать.

— Давай! — Отец Димитрий захлопнул водительскую дверь.

— Скажи, святой отец, загробная жизнь точно есть? — спросил Юрий Григорич, высунувшись.

— Даже не сомневайся!

— Ну тогда поехали!

Колеса с визгом прокрутились по брусчатке, «Мерседес» рванул с места. Отец Димитрий в два широких прыжка отскочил в сторону, не упуская из виду дверь. Трос ожил, змеей заструился по земле, стремительно распрямляя кольца, потом резко взлетел, коротко звякнул — и тут же массивная дверь с пушечным треском вылетела из стены. Оставляя за собой пыльный след, дверь, напоминающая воздушного змея-переростка, спланировала через двор и опустилась на крышу машины. Прогудело железо, заднее стекло машины вмиг стало белым от трещин, посыпались осколки.

— А ну на хрен! — Юрий Григорич с ноги распахнул заклинившую дверцу.

Вылез, отряхиваясь, оглядел обстановку. Ни Федор Иваныч, ни отец Димитрий не видели его подвига: один продолжал постреливать по окнам, другой держал на прицеле развороченный дверной проем, над которым красиво раскачивался чугунный фонарь. Сквозь забранные рабицей пыльные окна курятников просматривались ряды замерших в нервном любопытстве птичьих голов.

— Ну? — Юрий Григорич подошел к товарищу.

— Пошли потихоньку, — кивнул тот.

— Иваныч, — крикнул Пономарь. — Ты это, давай на стреме.

— Не боись, Юрка, — заверил старик. — Хунька, слышь, Хунька?!! Ребята к тебе в гости идут. Хочешь жить — бросай механизм и выходи.

— Обещаете? — прокричали из дома.

Федор Иваныч вопросительно взглянул на коллег. Юрий Григорич пожал плечами. Отец Димитрий закурил.

— Посмотрим на твое поведение, — дипломатично выкрутился Иваныч.

— Да пошли вы! — отозвался Хунько.

— Пленных не брать! — скомандовал старик.

— Ладно-ладно! Тихо! — заголосил Хунько.

Через секунду из разбитого окна вылетел автомат Калашникова.

— У него еще есть, — вполголоса предположил Юрий Григорич.

— Главное, сам факт капитуляции.

— Выходи на крыльцо с поднятыми руками, — приказал Иваныч.

— Обещайте не стрелять!

— Это без проблем, — вступил в переговоры отец Димитрий и тихо добавил: — Надо будет, зубами загрызу.

В полутьме коридора захрустел мусор, на свет вначале высунулись руки ладонями вперед, потом, жмурясь от солнца, вышел Хунько, весь припорошенный штукатуркой.

— Ну что, мафия усатая, какие косяки за мной? — Хунька пытался улыбнуться, но края широкого жабьего рта заметно дрожали.

— Что ж ты, новый русский, — укоризненно дернул стволами Федор Иваныч, — приличиям не обучен? Приглашай гостей в дом.

— Прошу! — с готовностью отозвался Хунько и пальцем придержал дергающееся веко.

— Сдается мне, не к тому мы зашли, — вдруг вполголоса пробормотал отец Димитрий.

— А это видал? — Юрий Григорич показал на какой-то колдовской знак, нарисованный над вырванным косяком.

— Херня это все.

— Священникам можно говорить «херня»?

— Грешен…

Глава 30

…поманил за собой. Федькин двинулся за пьяно шатающимся участковым, с усмешкой качая головой: мент шел по узкой, выложенной плиткой дорожке, как канатоходец, чуть расставив руки и периодически замирая, чтобы поймать равновесие. Нельзя сказать, что пьян в хлам, но уже близок к этому. Как умеет пить участковый, Федькин знал, поэтому прикинул дозу: не меньше бутылки, причем 0,7.

— Володь, а чего это ты с утра-то?

— А вот так! — не оборачиваясь, всплеснул руками Федоров. — Помнишь, как в «Любовь и голуби»? Повод был. День взятия Бастилии впустую прошел…

Председатель проследовал вслед за Федоровым мимо дома. Хороший был дом у участкового, этакий «евротерем»: ровные, как карандаши, бревна, окна в резных наличниках, крытая дорогущей металлочерепицей крыша. Разогретый на солнце фасад густо пах лаком и смолой.

За углом наткнулись на терраску — легкую, всю из ячеистых окошек, прикрытых кружевными занавесками. У крыльца стояла бочка с водой, в бочке плавал одинокий пластмассовый кораблик. Федькин заглянул в распахнутую дверь: вешалка, ботинки, дальше темно.

— А твои-то где? — спросил он широкую спину в тельняшке.

— В город к сестре уехали. Сегодня утром, между прочим. — Участковый обернулся и схватился за стену, чтобы не упасть.

— Понятно. А ты гуляешь?

— Водку будешь?

— Рановато для водки.

— В самый раз, — не согласился Федоров. — Вон смотри, погоды какие стоят. Бабье лето.

Солнышко светило ярко, но уже по-осеннему, вполнакала. Ровные ряды ямок, обрамленных картофельной ботвой, убегали по огороду до самого забора. Сквозь остатки пожухлой листвы выглядывали румяные полукружья яблок. В глубине фруктового сада стояла шестигранная беседка, похожая на ракету. Федоров, судя по всему, вел гостя прямиком к ней, осторожно ступая по выложенной плиткой тропинке.

— И, однако, таким погожим днем грех не воспользоваться. Точно не будешь?

— Спасибо, воздержусь.

— Ну и хрен с тобой!

Беседка, аккуратная, свежая, искрящаяся каплями смолы — совсем не похожая на традиционные деревенские самоделки, — стояла под старой, развесистой яблоней. Струганые брусья подпирали идеально ровную пирамидальную крышу, тоже, между прочим, из металлочерепицы. Посреди беседки располагался синий пластиковый стол в окружении таких же пластиковых кресел. На столе стояли полупустая бутылка, банка с огурцами и тарелка с салом и хлебом.

— Прошу. — Федоров сделал широкий жест и плюхнулся на стул. — Чем богаты, председатель…

— С закусью нелады у тебя, товарищ капитан, — с видом знатока отметил Федькин.

— Да ты что! Я под это сало, между прочим, еще три таких пузыря уговорю.

— А что один-то?

— Как это один? — Федоров возмущенно фыркнул. — Не один я!

Участковый потянулся под стол, что-то там дернул — и хриплый голос запел тоскливую песню про Таганку. Оказалось, на стуле стоит радио.

— Первый признак алкоголизма — пить с радио-приемником, — шутливо заметил Федькин.

Он аккуратно втиснулся в узковатый для его габаритов стул, поерзал, одернул пиджак и повнимательнее присмотрелся к Федорову. Да, судя по всему, эта бутылка у него была уже не первая, а может быть, и не вторая. Массивное лицо мента раскраснелось, капли пота поблескивали даже сквозь ершик волос, мутные глаза явно испытывали проблемы с фокусировкой.

— Вот ты тут распиваешь, а я к тебе по делу, — сказал Федькин.

— Водка делу не помеха.

На тропинку между грядок резко выскочила серая кошка, так же резко остановилась, плюхнулась на задницу и, пикой выставив заднюю ногу, принялась вылизывать промежность.

Весь огород был уже убран, только возле забора торчали в разные стороны желтые палки облетевших малиновых кустов.

— Если не помеха, тогда ладно, — миролюбиво покивал председатель. — Давай тогда про дядю Федю Томина поговорим.

— Чего?

Федоров вскинул голову так стремительно, что чуть не выплеснул себя со стула. Лицо сделалось испуганным, пьяная дымка во взгляде поредела.

— А что ты так напрягся-то? — Председатель подозрительно всмотрелся в собеседника.

— Чего ты про Иваныча?

— Поговорить хотел. Чтобы ты повлиял. Одолел уже со своими скандалами.

И Федоров сразу обмяк, как воздух выпустили. Помолчал, пожевал губами, потом потянулся назад — там к стене крепился небольшой ящик, — достал еще одну рюмку. Налил себе и гостю.

— Не будешь?

— Нет.

— От героев былых времен не осталось порой имен… — затянуло радио небрежно-героическим баритоном.

Федоров выпил один: ловко подхватив стопку, буквально закинул водку в раскрытый рот. Понюхал хлеб, не спеша зажевал салом. Получилось у него это так аппетитно, что Федькин почувствовал, как рот его помимо воли наполняется слюной. По крыше стукнуло яблоко, погромыхивая, докатилось до края и сорвалось в траву.

— Хунька тебя прислал? — поинтересовался Федоров.

— Да не то чтобы Хунька, — протянул председатель недовольно. — Хотя, конечно, и он. Злится Тарас на твоего Томина. Сам понимаешь. А Тарас — человек серьезный, обид не спускает…

Федоров снова налил, но пить не стал: с пьяной сосредоточенностью уставился в тарелку с закуской, засопел. Солнце било в спину председателя, он чувствовал, как под воротником потеет загривок. Нужно было бы снять пиджак, но, возможно, Федоров воспримет это как желание остаться и продолжит донимать с водкой. На стол спикировал листок, крутанувшись, упал возле тарелки. Внезапно солнечный напор ослаб — на светило набежало одинокое облачко.

— Много на себя берет твой Хунько, — выдал наконец участковый и снова плеснул водку в рот.

— Он такой же мой, как и твой. — Федькин поморщился.

— Согласен, — мрачно кивнул собеседник. — Чего не пьешь?

— Не хочу!

— Не ори! — Федоров насупленно посмотрел на гостя.

За его спиной, между деревьями, виднелся сетчатый забор, густо заросший виноградом. Председатель знал, что, затеяв благоустройство участка, Федоров решил не трогать эту часть старого забора именно из-за зарослей. Присмотревшись, Федькин увидел и то, чем так гордился хозяин: плотные, крупные фиолетовые грозди заметно выделялись на фоне подсвеченной солнцем, желтоватой листвы.

— В этом году вроде бы больше, — сказал Федькин, чтобы перебить тему.

— Чего?

Федоров изумленно посмотрел на председателя, потом обернулся, следуя за его взглядом.

— А, ну да! — сообразил он и обрадовался. — Винограда в этом году — хоть на рынок вези. И, между прочим, чего это я на закусь-то не взял…

— Сиди уже!

— Ну, в общем-то, да… — согласился Федоров.

В этот момент откуда-то со стороны площади донеслись приглушенные хлопки: раз, другой, потом последовала целая очередь.

— Чего это? — вскинулся председатель.

— Приходит ко мне как раз сегодня утром дядя Федя… — невозмутимо начал Федоров.

— Когда весна придет, не знаю, — задушевно затянуло радио. — Пройдут дожди, сойдут снега…

— Да хрен с ним, с твоим Томиным, — перебил Федькин. — Это же выстрелы.

— Ну дык а я про что! — шлепнул по столу участковый. — Приходит, значит…

— Где стреляют? У магазина?

Федькин привстал, хотя это было бессмысленно: видимость плотно перекрывали разросшиеся яблони, вдалеке виднелись только облетевшие вершины тополей, что росли на площади. Осенние сады мирно купались в солнечном свете — на этом фоне продолжающаяся перестрелка звучала как-то ненатурально.

— Приходит и говорит… — гнул свое Федоров.

— Не хочешь проверить, что там у тебя творится? — жестко спросил председатель.

— Чего мне проверять, если я и так знаю, — пожал плечами мент.

— И здесь, на этом перекрестке, с любовью встретился своей… — сообщили из-под стола.

— Да? — Федькин опустился на стул. — Ну так расскажи.

— Я и пытаюсь. — Федоров потыкал в председателя пальцем. — Между прочим, сам не даешь. Слушай. Приходит ко мне сегодня утром Федор Иваныч. Водку пей!

— Не хочу! — рявкнул Федькин.

— Ну и правильно…

Федоров вылил остатки в рюмку и бросил бутылку под стол. Под столом звякнуло.

— Музыка народная! Слова народные! Исполняет автор! — напористо объявило радио.

Заиграла гармонь — разухабисто, с переборами, — Федоров обрадовался, обозначил плечами несколько плясовых жестов и так же разухабисто тяпнул водки.

— Приходит к тебе сегодня утром Федор Иваныч… — напомнил председатель.

— Да! — спохватился Федоров, проглотив сало. — Приходит и говорит: сиди, Вовка, дома, не высовывайся. Потому что Хунька твой — сука и буржуй, пора его, мироеда, в расход переводить. Ну я и сижу.

— Так это он там перестрелку затеял?

— Между прочим, не исключено, — участковый хитро подмигнул.

— И ты сидишь, водку пьешь?

— А мы договорились: если хоть один из деревни прибежит на помощь звать — я пойду и пресеку. Справедливо, как думаешь?

— Не боишься, что ты следующий будешь? — серьезно спросил Федькин.

— Не, — отрицательно замотал головой мент. — Следующий ты.

— Мне он обещал только машину взорвать.

— Ну значит, взорвет машину, — успокоил участковый.

Канонада тем временем стихла, и окружающая действительность снова превратилась в обычный погожий осенний день. Председатель только сейчас, когда расслабились мышцы во всем теле, понял, что все это время сидел, сжавшись, как пружина. Он, не вставая, скинул пиджак и бросил на пустой стул.

— Но третьим, после меня, точно ты будешь, — злорадно заявил он. — Ты не меньший буржуй, чем Хунька и я. Или, думаешь, поверят, что теремок свой на капитанскую зарплату справил?

— Не поверят, — снова согласился Федоров. — И что мне его таджики строили за липовую регистрацию, тоже имею заявить самым решительным образом. Понял?

— Понял. Совесть замучила?

— Остался дом за дымкою степною… — пропело радио суровым тоном.

— Да что совесть… — Федоров нахмурился, разбираясь в своих чувствах. — Я, как твой Хунька говорит, ее в третьем классе на булочку променял. Что-то, знаешь, с вами, упырями, противно стало деньги делить. С другой стороны, как без денег-то… Вот ты, Коля, без ворованного бабла, наверное, и не проживешь?

— Послушай, Володя, — Федькин наклонился поближе, — мне это бабло на хрен не уперлось. Я себе, если уж на то пошло, со всех наших дел только машину и справил.

— Да? — саркастически усмехнулся Федоров.

— Да! — серьезно отозвался председатель. — А вот что тебя вдруг эта тема волновать начала, я не знаю. С чего тебе переживать? Ты же не беспредельщик какой. И я могу точно сказать: народ тебя уважает. Правда.

Легкий порыв ветра прошуршал по саду, снова на крышу плюхнулось яблоко. Тени веток на столбах беседки зашевелились, будто червяки поползли по дереву. На бортик запрыгнул кот — тот самый, что сидел между грядок, — и Федькин вздрогнул от неожиданности. Участковый меланхолично протянул коту кусок сала, но не рассчитал и случайно столкнул кота за борт. Впрочем, животное в полете умудрилось подцепить когтем подачку.

— Пить будешь?

— Нет.

— Не желает, сука пузатая! — пожаловался Федоров радио. — Брезгавает!

— Ты только не взорвись на полдороге, товарищ сердце…

Федоров хмуро оглядел стол, взял налитую председателю рюмку и выпил.

— Помнишь, в мультике: «Шла я темной стороной, увязался черт за мной…»? — спросил он медленно. — Смешная, между прочим, песенка. Пока за тобой действительно черт не увяжется…

— Пить меньше надо, — посоветовал Федькин.

— Читал я как-то тут Стивена Кинга. «Темная башня» называется… Была там одна интересная мысль. Про «стрелков» — это там герои такие, что за порядком следят. Как бы во всех мирах. Их много, миров — типа параллельные вселенные. И во всех есть «стрелки». Люди, рожденные для того, чтобы охранять мироздание. У нас это менты. То есть мы, менты, не просто так стали ментами, а мы — менты, потому что судьба такая. Понимаешь?

— Понимаю.

— И поэтому в стране такая жопа, что мы, менты, перестали следить за порядком. Понял?

— Понял. Много от тебя-то зависит, от деревенского мента?

— Спроси у жизни строгой, какой идти дорогой… — полетел из-под стола серьезный мальчишеский тенорок.

— Да не во мне дело-то, Петрович. Хотя и во мне тоже… Вот смотри: у меня оружие есть? Есть! Вот если бы я тебя вовремя пристрелил, ты бы наш совхоз не развалил. Не развалил бы совхоз, не сбежал бы народ. Кормили бы мы всю Калугу огурцами-помидорами и горя бы не знали. А уж если бы Хуньку вовремя пристрелить, то, наверное, и тебя стрелять не надо было…

— Приехали бы в наш совхоз бандиты калужские и все бы под себя забрали.

— Обратно говорю тебе: у меня есть пистолет. Вот сейчас принесу…

— Сиди уже!

— Ну да, правильно. Водку будешь? Жаль. Но факт — пистолет есть. И не только у меня, кстати говоря. А у дяди Феди есть даже противотанковая мина. Он Гитлера по всей Германии гонял, ты думаешь, что с бандитами не справимся?

— Не справишься, Вовка. — Федькин вздохнул. — Никто не справится. У нас бандит всякий, кто сильнее. Вы бы с Томиным совхоз отстояли — вы бы и стали бандитами.

— А, это ты о нас заботился, когда совхоз разворовал?

— На хрен вы мне сдались! Мне дети важны. У меня мечта была, чтобы в Англию их учиться отправить. Захотят — вернутся, захотят — там останутся. Пусть хоть у них будет как у людей.

— А как же Родина?

— С Родиной за них я рассчитаюсь. Вот он я, никуда не делся. Не прячусь. Хочешь — сажай, хочешь — стреляй. Ванька уже в Оксфорде. И Светка со следующего года. За них заплачено, и на жизнь им отложено. А я тут, чтобы вопросов не было. Вообще, знаешь поговорку: когда государству от тебя что-то нужно, оно и начинает называть себя Родиной.

— Ах, сколько будет разных сомнений и соблазнов… — гнуло свое радио.

— Нет, Петрович. Не все так просто с Родиной. Совсем даже не просто. Ты как от нее ни прячь, а она все равно достанет. Знаешь ведь?

— Знаю, — признал, подумав, председатель.

Спину опять перестало припекать — председатель машинально взглянул наверх: на всем необъятном небе нашлось еще одно маленькое облачко, и оно умудрилось попасть на солнце. Спустя секунду светило освободилось от пелены, снова начало жарить.

— Ты зачем живешь? — задушевно поинтересовался Федоров. — Чтобы детей учиться отправить?

— Ну так и что с того?

— Это их жизнь, не твоя. Вывел ты их в люди. Допустим. А теперь ответь: вот ты, председатель Сельсовета Федькин, ты — не дети твои, а ты сам — чего тут небо коптишь?

— Спьяну на философию потянуло? Сначала за себя ответь.

— За себя, — Федоров подмигнул. — Я сегодня с утра об этом думаю. Ну не с утра, со второй бутылки… Но неважно. Вот, думаю, был Наполеон. Всю Европу раком поставил. Герой был. Кино про него снимают. А толку-то что? Ни ему, ни мне от этого ни горячо, ни холодно. В этом аспекте его поход на Москву ничуть не героичнее, чем если я сейчас, к примеру, встану, сниму штаны, пойду через всю деревню до оврага и, встав на мостик, плюну в воду. Понял?

— Понял, Наполеон.

— А водку будешь?

— При чем тут водка?

— При том. Видел я сегодня сон. Сейчас расскажу… — Федоров помолчал, собираясь с мыслями.

— Еще до встречи вышла нам разлука… — печально пропело радио красивым женским голосом.

— Да. — сказал Федоров. — Разлука ты, разлука… Проснулся утром. Холодно. Замерз. А дома тепло. Почему, думаю, замерз? И вспомнился сон. Видел: летит Земля наша, вот такая вот маленькая… — Участковый показал размер двумя горстями. — Летит она в космосе… Черно кругом. Только звезды далеко-далеко. Несется земля… крутится, быстро-быстро. И брызжут во все стороны искры, как с точильного круга. Бьет в наш шарик резец, выбивает искры и все больше туда бьет, где мы сейчас. Фейерверком таким вылетают… И не искры это, а души человеческие. Встал я, говорю: Катька, бери детей и вали отсюда к сестре. Послушалась, между прочим. Первый раз в жизни без скандала подчинилась. Потому что у ней интуиция. Она первей меня разобралась, что у нас происходит. И тут же, проводил только, приходит дядя Федя. Сиди, говорит, Вовка, не высовывайся. Ну я под козырек — слушаюсь! А у самого перед глазами: как Земля мимо звезд несется, как бьет в нее резец и летят в разные стороны искры… В связи с этим интересуюсь у тебя спросить: думаешь, в Оксфорде спрятаться можно?

— Буду! — вздохнул председатель.

— Чего будешь?

— Водку буду.

— Так неси. Там она, на кухне, в холодильнике. У меня уже ноги не ходят. С восьми утра, между прочим…

Глава 31

…посоветовал отец Димитрий, меланхолично перекладывая аккуратные пачки денег из сейфа в пакет с грустной тигриной мордой.

— А вообще я вас, буржуев, не понимаю, — миролюбиво сообщил он Хуньке. — У вас ни мозгов, ни фантазии нету. Для вас красивая жизнь — это выпивка и проститутки. Берем, к примеру, свинью. Ее можно помоями кормить, можно черной икрой. Разницы никакой: одинаково будет толстеть и в свое время подохнет. Так на что вам эта черная икра сдалась, если ради нее так мараться надо?

Тарас Хунько сидел за столом, хмуро наблюдая, как пустеет его сейф. На широком, лоснящемся лице бизнесмена красным шаром выделялся распухший нос, неаккуратно стертая кровь забилась в складки вокруг рта. Юрий Григорич стоял напротив, поигрывая приятным на ощупь револьвером.

— У тебя еще деньги есть? — повернулся отец Димитрий к Хуньке.

— На карточке, — гнусаво пробурчал тот.

— Карточки мы не умеем. — Отец Димитрий хлопнул дверцей пустого сейфа. — Ну все, пошли.

— Пойдем! — согласился Пономарь.

Они вышли в коридор, но, не сделав и пары шагов, отец Димитрий остановился.

— Погоди!

Он сунул Юрий Григоричу пакет с деньгами, отобрал у него револьвер и, резко развернувшись, скрылся в кабинете. Пономарь недоуменно уставился на захлопнувшуюся дверь. Треснул выстрел. Вскрикнув, Юрий Григорич вбежал к Хуньке, опасаясь увидеть страшное. Но ничего такого не увидел. Хунько по-прежнему сидел за столом, разинув рот, а отец Димитрий прятал в карман шинели еще дымящийся наган. Куда стрелял? — Юрий Григорич повертел головой, но дырки от пули так и не нашел.

— Понял? Имей в виду! — грозно посоветовал отец Димитрий Хуньке и пошел к выходу.

Хунько хлюпнул разбитым носом. Пономарь хотел что-то сказать ему напоследок, но ничего такого не придумалось. Он молча погрозил Тарасу кулаком и тоже вышел.

Иваныч сидел на крыльце. Усы его снова благообразно висели по бокам рта, ружье покоилось на коленях, рядом висел на перилах автомат Калашникова. Дядя Федя смолил беломорину, добродушно щурясь на солнышко.

— Не пристрелили?

— Не, — мотнул головой отец Димитрий.

— Ну и хорошо. Главное, чтобы оно на нас не донесло.

— Оно пообещало.

— Кто ж его обещаниям верит-то…

— Да, эта, хрен докажет! — подал голос от угла дома Митяй. — В деревне никто ничего не видел.

— Ты чего тут делаешь? — Юрий Григорич высунулся из развороченного дверного проема.

— Пришел помогать! Чтобы, эта, не пропустить такое событие. — Митяй смущенно хохотнул.

— На стреме кто остался? Друг твой?

— Суриков, эта, дядя Коля. А друга нету, помер.

— Погодь! — Иваныч дернул Митяя за рукав. — Это ты про какого друга. Про Кабана?

— Ну.

— Здорового такого? С красной рожей? — не желая верить, уточнил старик.

— А кого еще, эта?

— Да как это он помер-то? Я ж его позавчера в магазине видел!

— А вот так. Взял и помер. — Митяй зло сплюнул. — Сидели, эта, выпивали. За сигаретами сбегать решил. Я жду: нет и нет. Пошел. Смотрю, эта, в переулке у забора лежит. Ну я к нему. А он, эта…

Митяй закурил. Остальные машинально тоже достали пачки.

— Царство небесное, — покачал головой Иваныч, разминая папиросу. — Как звали-то?

— Олег… эта, Олег Середников. Говорил, что военным летчиком был. В Афгане. Интернациональный долг выполнял, орден Красной Звезды… А теперь, эта, в Калуге в морге лежит, и не знают, что с ним делать. В МВД по базе пробили, говорят: не было, эта, летчика-афганца с такой фамилией. Вообще такого человека не было.

— Они, Митяй, тебе врут, — заявил отец Димитрий. — Такую информацию не афишируют. Или ты правда думаешь, что надо на всю страну объявить, что боевой летчик спился и подох под забором?

— Врут? — обрадовался Митяй.

— Врут — я тебе говорю!

— А ты откуда знаешь?

— Главное, чтобы ты это знал, — сказал отец Димитрий.

— Эта…

— Бывай. — Священник хлопнул его по плечу и, махнув остальным, двинулся к воротам.

Федор Иваныч со скрипом поднялся с крыльца, закинул на плечо ружье, подцепил автомат, но, поколебавшись, снова повесил на перила.

Посреди двора одиноко стоял белый «Мерседес» с лежащей на крыше массивной дверью. Процессия разделилась — обходили машину с разных сторон.

— Митяй! — окликнули сверху.

Все резко остановились. В разбитом окне с расщепленной выстрелом рамой маячил Хунько.

— Митяй, дай закурить, — попросил Хунько.

— А ты, эта, в милицию не сдашь? — насторожился Митяй.

— Милиция у нас, как выяснилось, не работает, — мотнул ушастой головой Хунько.

— Ну, эта, спускайся… — неуверенно предложил Митяй.

— Не, давай ты ко мне. Тут и выпить найдется. Друга твоего помянем.

— Пойду? — полувопросительно сообщил Митяй остальным.

— Нормально, — кивнул отец Димитрий.

И больше не оборачиваясь, трое товарищей пошли к выходу.

— Уважаемый! — Юрий Григорич мимоходом пнул дверь гаража. — Можешь выходить!

В глубине переулка, не решаясь подойти ближе, застыла небольшая группа местных. Заметив вышедших из ворот, народ взволновался. Старушки засуетились, некоторые мужики приветственно помахали руками. Впрочем, почти сразу же переулок опустел — люди на всякий случай предпочли «не участвовать».

— Пойду внука проведаю, — сказал Федорыч, когда они вышли к площади.

Он остановился, по-хозяйски оглядев пустынную улицу. Открыто висевшее на плече ружье делало старика похожим на заправского охотника.

— А мы прогуляемся, — полувопросительно предложил отец Димитрий.

— Пошли! — согласился Юрий Григорич.

Не сговариваясь, повернули в переулок к кладбищу. Привычка уже, видимо. Пока шли вдоль заборов, отец Димитрий надергал с веток яблок, рассовал по карманам. Мимо нарядно красующейся в солнечных лучах церкви — к проходу на погост. Пропетляли между могил. Вошли в ограду, уселись на лавочки по бокам стола. К кресту, возле самой фотографии тетки Ульяны, прилип грязно-желтый лист. Трепыхался на ветру, но держался, не улетал. Вдоль холмика намело других листьев: запутались в стеблях травы.

— Никогда не понимал вот это ваше: ударят по щеке, подставь другую, — сообщил Юрий Григорич, ставя на стол бутылку виски.

— Ну и дурак. — Отец Димитрий достал из кармана пару яблок.

— Почему? Если меня в морду ударят, я тоже в ответ набью морду!

— И вместо одной станет две битых морды.

Шумела над головами береза, безвольно качались ветки — тонкие, похожие на волосы. Совсем мало листьев осталось. Почесал небритую щеку Юрий Григорич, подумал. Нашелся:

— А что ж ты тогда Хуньке нос дубиной расквасил? Что ж щеку не подставил?

— Высшая мера социальной защиты. Я ему взамен душу подставил.

Формулировка напомнила Юрию Григори-чу оби-тые дешевой, «под дуб», фанерой стены залов суда. Как в фильмах про честных милиционеров.

— А ты бы смог убить Хуньку? — спросил Юрий Григорич.

— Так я и собирался… — равнодушно пожал плечами отец Димитрий.

— Да? — Юрий Григорич оторвался от созерцания оврага. — А чего же передумал?

— Предпочел взять деньгами.

— Значит, от тебя откупиться можно?

— Он не от меня откупился, он свою жизнь спасал. В прямом смысле слова.

— Индульгенцию оплатил?

Внизу, в овраге, из камышей поднялись две утки и, смешно крякая, понеслись куда-то за детдом, в пахнущее осенью небо. С горизонта потихоньку наступала стая легких облаков. Шумел ветер, поднимая в душе тревогу.

— Ну, в целом механизм тот же, — согласился отец Димитрий. — Знаешь, почему на Руси буржуев не любят? Потому что большие деньги трудно зарабатываются, через грех. У нас по-другому нельзя, условий нет. Да и у них, за границей, по сути, тоже не особо разгуляешься. Гением надо быть. Или подлецом. Подлецов в разы больше. У буржуя душа сатанеет, привыкает ко злу. Черт стоит за его спиной, черт нашептывает, что делать.

— Деньги — зло?

— Деньги — потенциал. Добра или зла, это уже от человека зависит. А от твоего Хуньки и не осталось ничего, черт из-за него, не скрываясь, выглядывает. Неужели не увидел? Я его пристрелю — черт вместе с деньгами к другому перейдет. А деньги отобрать — совсем другое дело. Тут я его, нечистого, по живому резанул, кровь пустил. Ослабнет он, глядишь — и Хуньку приотпустит. Лучше, конечно, добровольно деньги отдавать…

— Ага, отдаст Хунька добровольно, жди! — Злая гримаса перекосила лицо Юрия Григорича. — И остальные, чьи рожи по новостям крутят, они тоже отдадут. Надо взять всех буржуев и отобрать все деньги. Как в семнадцатом. Правильно?

— Правильно. Кто деньги ради денег копит — чертей кормит. В семнадцатом мы знатно нечистому кровь пустили. Долго потом оправиться не мог.

— Ну как же так? Вы же вроде большевиков прокляли.

— Мы атеистов прокляли. У атеистов идей не бывает. А у большевиков были. Мозгов только не было.

— Завел шарманку. При чем тут атеисты?

Юрий Григорич свинтил бутылке крышку, отец Димитрий достал из-под стола пару пластиковых стаканчиков.

— Атеисту смысла в жизни нету, — сказал он, подставляя стаканы. — Поел, поспал — да и в небытие. Зачем ему страна?

— Чтобы детям передать.

— А зачем ему дети? Чтобы в свой черед в небытие?

— Что значит зачем? Продолжение рода.

— Нелогично. Если заранее известен конец, чего тянуть-то?

— Может быть, наша наука бессмертие придумала бы…

— Зачем атеисту бессмертие? Чтобы бесконечно есть и спать? Лучше уж небытие.

— Слушай…

— Нет, это ты слушай, Пономарь. Однажды ты умрешь. Встанешь и увидишь перед собой дорогу. Но когда тебя спросят: хочешь ли идти дальше? — попробуй отказаться. Если получится — значит, ты действительно был атеистом.

Отец Димитрий впечатал свой стакан в стакан товарища и выпил. Понеслась куда-то листва по тропинке вдоль ограды. Кленовый лист, пронизанный венозной сеткой красных прожилок, спохватившись, поднялся на ребро и заспешил вдогонку за остальными. Нахмурился Юрий Григорич, достал из кармана папиросу, прикурил.

— Тогда скажи, отец Димитрий, если такой умный…

Глава 32

…не расслышал: ветер ударил с такой силой, что рама загудела. Дождь гремел по карнизам, хлестко бил в окна. Сползающие по стеклам ручейки ломали свет уличных фонарей, размазывали по стенам переливающимися разводами: от этого казалось, что темный коридор до самого потолка заполнен водой.

— А он точно пойдет? — переспросил Шурик.

— Я тебе отвечаю! — горячо зашипел Игорь.

Дети сидели в тени под подоконником, в батарейной нише. Напротив, метрах в пяти, зиял чернотой выход на лестницу. Игорь чувствовал тепло, исходящее от чугунных ребер, подпирающих спину — поднявшаяся к вечеру непогода принесла такой холод, что Паутиныч распорядился запустить отопление.

— Ты же говорил, что Вадим сам тебе предлагал показать потайной подвал! — продолжал сомневаться Шурик.

— Блин, врет он все! Я ж тебе рассказывал.

— А твои дядьки, типа, самые умные, да?

— Поумней некоторых. Отец Димитрий точно сказал, что подземный ход есть. А он знает.

— С чего он знает? Он там был?

— Был!

Ветер завывал над самым ухом и, пробиваясь сквозь рассохшиеся рамы, ерошил волосы на затылке. Вместе с ветром с подоконника стекал запах гниловатой воды. Игорь передернулся, уловив в этом запахе отголоски той вони, которую принесло с собой страшное существо на мосту через ручей.

— Короче, слушай! — Игорь дернул друга поближе. — Они просили никому не говорить. Чтобы никто из наших не лазил. Но я только тебе. По секрету. В общем, мы сегодня с дедом шли от детдома через кладбище. Встретили отца Димитрия с дядей Юрой. Они там сидели. И, короче, опять что-то про подземный ход начали… Ну я такой и говорю: дядя Вадим раскололся, никакого хода нет, а то, что мы с Шуриком нашли, это просто вход в тайный подвал.

— Чего это «мы нашли»! — возмутился Шурик. — Это я нашел. Один. А ты потом примазался.

— Да отвали, не в этом дело. Отец Димитрий как разозлился! Врет, говорит, твой дядя Вадим. Нет в детдоме никаких секретных подвалов. А подземный ход есть. Ну, дед с ним спорить начал. А отец Димитрий повел всех к генеральскому склепу… Ну, знаешь, домик такой на кладбище, с той стороны, где обрыв… Короче, зашли мы туда, там внутри между могил такая колонна чугунная…

— Ну чего ты рассказываешь! — перебил Шурик. — Я что, не был там, что ли?

— Короче. Помнишь, поверх колонны идет такая красивая решетка, толстая, как будто венок из цветов?

— Ага.

— Ну вот. Отец Димитрий папиросу к ней поднес — и прям реально видно, как дым сдувает. Ветер из-под той решетки дует. А дядя Юра говорит: все понятно, это вытяжная шахта. Он инженер, метро строил. Сказал, что в тоннелях обязательно такая вытяжка должна быть, чтобы воздух не застаивался, иначе задохнешься. Все знают, что зимой в генеральском склепе тепло. Это потому что из-под земли воздух выходит. Понял?

Шурик не ответил. Его лицо было скрыто тенью, но глаза блестели — остановившийся взгляд уперся в стену: друг переваривал полученную информацию. Игорь дал товарищу время осознать, потом снова толкнул в плечо, привлекая внимание.

— И самое главное теперь: какого хрена он нас в подземный ход заманивал, понял?

— Кто?

— Блин, да Вадим, чего ты тормозишь-то? Он ведь нам предлагал ночью показать типа «подвал», помнишь?

— И чего?

— Значит, специально заманивал. Мне дед, как узнал все, велел пообещать, что я туда никогда не полезу! Сказал, нож держи под подушкой. И сразу бей, если Вадим ночью ко мне подойдет.

— И что, ты так и будешь караулить его? — В голосе Шурика явственно сквозил испуг.

— Щас! Это они его караулить будут. Я же тебе говорю: мне надо знак подать, когда этот козел опять в подвал полезет.

— Мы, получается, тут каждую ночь сторожить будем?

— Надо будет, каждую ночь! Но отец Димитрий сказал, что он уже скоро должен полезть. Сегодня-завтра.

— А добьет твой фонарь?

— Я, как стемнело, проверил. С того окна посветил и видел, как они мне с кладбища ответили. Добивает.

— Дождь какой! — с сомнением произнес Шурик.

— Фигня. В восемь вечера сильнее был. И ничего. Они там в склепе сидят, ждут.

— И что, прямо через решетку полезут?

— Они ее сняли, там шахта. И ступеньки вниз, знаешь, как в колодцах такие скобы в стену вделаны?

— А чего там Вадиму делать?

— Если не заочкуешь и будешь со мной караулить, расскажу.

— Не заочкую.

— Ну вот посмотрим.

— Я же сижу с тобой. Расскажи, Гарик!

— Вначале досиди. Дело сделаем, расскажу. Зуб даю.

— Ну Гарик… — заканючил друг.

— Тихо! — тревожно прошипел Игорь.

Друзья замерли, прижавшись к батарее. Шипел ветер в щелях, долбили капли по жести — непогода истерично набрасывалась на все окна длинного коридора, пыталась прорваться внутрь. По стенам внутри световых отпечатков окон мотались из стороны в сторону тени деревьев — казалось, что это не коридор, а вагон поезда, мчащийся вперед на бешеной скорости. И только черный прямоугольник прохода на лестницу выделялся зловещей неподвижностью.

— Чего ты? — прошептал Шурик возле самого уха.

— Вроде дверь наверху хлопнула!

— Точно? — запаниковал друг.

— Сиди тихо.

— Он выглянет и запалит нас!

— Не запалит. Тут темно.

— Давай свалим подальше! За угол!

— Да? А как я увижу, что это он?

— А если он фонарем посветит?

На мгновение ветер стих, дождевой грохот сорвался с карнизов — и дети испуганно замерли, потому что в наступившей тишине выяснилось, что они вовсе не шепчут, а разговаривают почти в полный голос. Но спустя секунду ураган принялся трепать здание с новой силой, и дети, привставшие было от испуга, снова нырнули в тень подоконника.

— Скажи, чего он там делает, в подземном ходе, — настойчиво прошептал Шурик. — А то обратно пойду!

— Колдует! — заявил Игорь.

— Да ладно! Вадим Алексеевич?

— Я тебе говорю! Подземный ход под кладбищем идет! Там самое место.

— Не гони! — Шурик хмыкнул, забыв про недавний страх.

— Да? А что, по-твоему, он туда лазит?

— А хрен его знает. Может быть, там у него наркотики.

— Точно! — иронично согласился Игорь. — Молодец!

— Или оружие! — не сдавался Шурик. — Чак Норрис, ну, дядя Миша-охранник, он в Чечне воевал. С чеченцами подружился. Они в подземном ходе взрывчатку хранят. Потом в Москву переправляют. Он поэтому и исчез.

— Иногда лучше жевать, чем говорить, — посоветовал Игорь.

— А ты с дедом кино пересмотрел…

Тут оба вздрогнули, потому что — теперь уже совершенно однозначно — со стороны лестницы донесся стук закрывшейся двери. Некоторое время ничего не происходило, будто хлопнувший дверью сам испугался произведенного шума… Но тут в глубине черного прямоугольника мелькнул свет. Вначале слабый отблеск, потом все ярче — и вот по выступившим из темноты ступенькам стекает, покачиваясь в такт чьим-то шагам, яркий световой овал.

— Прижмись! — яростно прошептал Игорь, до боли вдавив спину в грани батарейных секций.

— Бежим! — не шепот, а стон.

— Тихо!

Показались ноги, рука с фонарем… Вот человек спустился на лестничную площадку. Если посветит фонарем в коридор — легко заметит их. Надо было прятаться подальше! Его, Игоря, может, и не заметит. А вот Шурика точно увидит: друга почти не скрывает угол ниши!

Но человек предпочел погасить фонарь. Осторожно выглянул в коридор. Забывший дышать Игорь увидел знакомую прическу, а потом через полумрак разобрал и черты лица — Вадим Алексеевич! И сквозь страх, оттеснив его на периферию, в груди расплылось теплое чувство удовлетворения.

Вадим, посмотрев туда-сюда, вновь нырнул на лестницу и, включив фонарь, начал спускаться в подвал. За спиной Игоря судорожно втянул воздух Шурик — видимо, тоже не дышал.

— Кранты ему! — с тяжелым удовлетворением прошептал Игорь. — Пошли!

— Стремно! Подождем.

— Ну сиди, очкуй! — сказал в полный голос Игорь и поднялся.

— Не, не, я с тобой! — подскочил друг.

Дети почти бегом — ограничивая себя только стремлением двигаться бесшумно — бросились к противоположной лестнице. Предосторожности эти были особо не нужны, потому что ветер взялся за детдом всерьез: грохот капель слился в тугой гул, по дребезжащим стеклам лились целые водопады, а из-под рам полезли хмуро поблескивающие лужи.

Игорь вбежал на лестницу, в несколько прыжков поднялся на два пролета, на ходу доставая фонарь, вскочил на подоконник…

— Подожди! Подожди! — жалобно крикнул снизу Шурик.

Он отстал и теперь, прыгая сразу через две ступеньки, отчаянно махал руками.

— Подожди меня, не свети!

— Давай быстрее! — Игорь трясся от нетерпения.

Он помог задыхающемуся другу взобраться на подоконник. Дети распластались в оконном проеме, прильнув лбами к ледяному стеклу. Шурик поставил по бокам лица ладони, Игорь закрылся только слева — в правой руке у него был фонарь. С этой стороны детдома не было освещения, и за окном стояла чернота — не глубокая, с перспективой, а совсем близкая, ограниченная залитым водой стеклом внешней рамы. И за этим стеклом не было ничего.

— Готов? — прошептал Игорь.

— Да!

Включив фонарь, Игорь провел им сначала сверху вниз, потом слева направо. И ничего не произошло — покрытая каплями черная стена все так же ограничивала пространство. Ветер бил в фасад, а здесь было относительно тихо, и дождь безвольно стекал по окну.

Но тут маленькая искра вспыхнула на стекле — и вдруг оказалось, что это не искра, а далекий-далекий огонь. И у черноты сразу появилась перспектива, блестящая от дождя стена исчезла — фонарь светил оттуда, из-за оврага, где сейчас дежурили дядя Юра и отец Димитрий.

— Ух ты! — не сдержался Шурик.

Игорь облегченно вздохнул и уже спокойнее повторил в окно световой сигнал. С кладбища снова ответили таким же крестообразным знаком, потом далекий фонарь несколько раз подмигнул и погас. Игорь спрыгнул с подоконника. Шурик смотрел с восхищением.

— Это как, помнишь, в кино про…

Глава 33

— …не было и нет, — проворчал Юрий Григорич.

— Не боись, Пономарь!

Отец Димитрий стоял у распахнутой двери склепа, курил, спрятав папиросу в горсти — от ветра и дождя. Внутри толстых кирпичных стен штормовой напор ливня практически не ощущался, только со стороны входа изредка залетали ледяные языки ветра.

Склеп представлял из себя низкое каменное помещение примерно три на три метра. Посередине симметрично располагались два надгробия: известняковые плиты, когда-то покрытые богатой резьбой, теперь же выщербленные, с многочисленными трещинами и сколами. Юрий Григорич помнил, что, когда он лазил сюда в детстве, поверху на этих плитах еще можно было различить какие-то надписи, а теперь еле-еле угадывались контуры крестов.

Пол склепа был засыпан крупной гранитной крошкой, вдоль боковых стен тянулась низкая кирпичная лавочка, а у противоположной от входа стены стояла толстая, высотой под два метра, металлическая колонна, вся в чугунных завитках и узорах. Говорили, что раньше она служила постаментом для бюста генерала, но вживую сам бюст никто не видел, и когда он исчез с постамента — тоже никто не знал. Справа на колонну опиралась хлипкая деревянная стремянка, вся усыпанная разноцветными потеками краски.

Юрий Григорич сидел на левом надгробии. Две керосинки — летучие мыши — стояли рядом с ним, освещая обстановку теплым розоватым светом. Снаружи перед дверью колебалась сплошная пелена дождя.

— Зачем тогда было парня посылать следить? — спросил Пономарь, разглядывая шумящую дождем темноту.

— Я, что ли, этот ливень заказал?

Отец Димитрий обернулся, на его бороде и отворотах шинели заискрились мельчайшие звездочки брызг. Юрий Григорич хмуро отвернулся, потом кивнул, признавая правоту товарища.

— Бессмысленный риск, — пояснил он свое недовольство.

— Парень хорошее дело делает, — возразил священник. — Что тут бессмысленного?

— А какой смысл, если мы его сигнал не увидим?

— Так он-то этого не знает.

— И если эта тварь не полезет сегодня, так и проторчим под землей всю ночь?

— Ну, придется. А какие варианты?

И снова Юрий Григорич промолчал, соглашаясь. Все дело было в том, что ровно посреди груди у него лежала спокойная, холодная ненависть — он ощущал ее именно физически, как какой-то отдельный внутренний орган. Она не давила, не мешала дышать — она просто лежала, чуть перекатываясь при ходьбе. И заставляла совершать поступки. Именно из-за нее он, не задумываясь, пошел штурмовать Хуньку. И сейчас, даже не будучи уверенным в результате, готов был лезть в шахту воздуховода. Если есть шанс достать там того, кто…

— Какая вероятность, что сегодня он туда спустится? — спросил Юрий Григорич.

— Большая. Мы отработали Хуньку, мы убили его упыря…

— Мы убили не упыря! — перебил Пономарь.

— Знаешь… — начал отец Димитрий, но отмахнулся. — Ладно. Короче говоря, он понимает, что мы уже разобрались, что он из себя представляет. И осталось только выяснить: кто он?

Отец Димитрий подошел к колонне, запрыгнул на надгробие и заглянул в отверстие… Им пришлось серьезно повозиться с крышкой. Плоский чугунный блин, прикрывающий колонну сверху, отрывали больше часа. Погнули лом и сломали два топора. А когда оторвали, выяснилось, что в одной из завитушек навершия скрывался рычаг, повернув который, можно было разом отодвинуть все восемь щеколд, запирающих крышку…

— Да так-то, если порассуждать, тут колдуном кто угодно быть может, — сказал Юрий Григорич. — Этот мой родственник не самый подходящий кандидат.

— Он теперь знает, что мы тоже многое умеем. По его части. Значит, допускает, что мы могли у его упыря узнать.

— Это не упырь!

— Ну да.

— Как узнать? — спохватился Юрий Григорич.

Отец Димитрий спрыгнул с надгробия и, запахнув полы шинели, уселся напротив.

— А вот так, — сказал он, внимательно глядя в глаза товарища. — Ее можно было отвязать от хозяина, и тогда она сама пошла бы к нему. Чтобы отомстить. А мы бы пошли за ней. Знаешь, почему я не стал этого делать?

— Знаю, — кивнул Юрий Григорич и полез за папиросами.

— Перекуривай и спускаемся! — сказал отец Димитрий, вставая.

— Уже?

— А чего ждать? Пока петухи прокричат?

Папироса прогорела непростительно быстро, хотя Юрий Григорич затягивался очень экономно. Лезть не хотелось. Почему — непонятно: это не был страх. Представил, что там, в темноте поджидает кто-то, готовый убить — и никакой реакции, инстинкт самосохранения даже не пошевелился. Не боялся за себя, это факт. Но лезть не хотелось. А отец Димитрий уже ждал его, поставив ногу на перекладину стремянки. Юрий Григорич вздохнул и выкинул окурок.

— Лампу давай. — Отец Димитрий протянул руку.

Неудобно — отметил Пономарь, наблюдая сверху, как священник собирает полы шинели, как цепляется за скобы рукой с зажатой в ней дужкой керосинки. Лампа, болтаясь из стороны в сторону, тихо позвякивала — в той же тональности, что и ведро, опускаемое в колодец. Был раньше на деревенской площади колодец…

— Ну чего замечтался? — гулко крикнул снизу отец Димитрий. — Лезь. И поаккуратнее, ногами по перекладинам не шоркай, на меня мусор летит.

Юрий Григорич снова вздохнул и, так же неуклюже маясь с керосинкой, полез в шахту.

Снизу ощущался приличный ток пропахшего плесенью и мокрой землей воздуха, с влажных шершавых скоб осыпались хлопья ржавчины. Запоздало испугавшись, что гнилой металл может не выдержать, Пономарь представил грустную картину: как он срывается вниз, увлекая за собой товарища. До дна было примерно метров десять — они замерили веревкой.

Ржавые железные стенки сменила аккуратная кирпичная кладка в серых разводах плесени. Все пространство было заполнено натужным пыхтением и шорохами. Прямо перед глазами Юрия Григорича суетливо прополз маленький мохнатый паук. Над головой уже сомкнулась темнота, раскачивающаяся лампа гоняла по стенам кургузые тени. Снизу выругался отец Димитрий: благодаря своеобразной акустике ругательство прозвучало очень торжественно и грозно.

— Ты чего там? — сдавленно поинтересовался Пономарь.

— Сказал же, ногами не елозь! — прогудел колодец.

— Ну извини!

И тут же сам высказался непечатно — случайно коснулся щекой раскаленного стекла керосинки. Дыхание снизу внезапно стихло, а через мгновение донеслись глухой удар и жестяной звон. Кое-как изогнувшись, Юрий Григорич посмотрел в шахту: отец Димитрий стоял на сером бетонном полу — до него было не больше трех метров, — а противоположная от лестницы стена полукругом обрывалась на уровне ног. Спустившись еще немного вниз, Пономарь спрыгнул рядом со священником.

— Ну вот! — удовлетворенно проговорил отец Димитрий.

Шахта вытяжки располагалась в тупике — сводчатый кирпичный ход вел от нее в темноту. Потолок был очень низкий: отец Димитрий мог пройти, не нагнувшись, только ровно посередине тоннеля. Расстояние между стенами едва ли превышало полтора метра. Юрий Григорич поставил керосинку на пол и закурил.

— Знаешь, почему я не верил в этот ход? — спросил он.

— Почему?

Отец Димитрий отозвался чисто машинально — все его внимание было сосредоточено на тоннеле: он разглядывал темноту, прислушивался и даже несколько раз потянул носом — принюхивался.

— Там внизу речка, — пояснил Юрий Григорич. — Думаю, они никак не справились бы с гидроизоляцией.

— Как видишь, справились. — Отец Димитрий указал на сухой свод.

— Это здесь. Тоннель опускается. Боюсь, на уровне оврага все затоплено.

Юрий Григорич ткнул пальцем в темное сырое пятно, расплывшееся на шершавом бетоне пола, и тоже понюхал воздух: пахло гнилью и сыростью.

— Нет, Пономарь. Не затоплено, — решительно возразил священник. — Он через этот тоннель икону украл. Думаю, ход как раз в церковную сторожку выходит. Я об этом еще тогда подумал, когда милиционер сказал, что камера никого не зафиксировала. Пошли!

Юрий Григорич бросил окурок, подхватил керосинку…

Глава 34

…и тянулись ровные ряды кирпичей, похожие на какие-то зашифрованные фразы: монотонно, однообразно, все мимо и мимо, не касаясь сознания. Пономарь понял, почему кирпичи кажутся ему знакомыми: именно из таких была сложена церковь наверху. Мерно звучали шаги под низким сводом, как будто тикали часы. Моталась впереди шинель с хлястиком, стягивающим глубокую складку ровно посередине спины. Только сейчас заметил Юрий Григорич, что на пуговицах не знакомая по армии звезда, а силуэт большой императорской короны.

Странный человек отец Димитрий — подумал так и сам на себя усмехнулся: нашел главную странность. Раскачивались лампы в такт ходьбе. Длинная, худая тень священника качалась справа. Пономарь взял керосинку в другую руку — для симметрии, — его силуэт тут же метнулся влево. Но собственная тень не понравилась: маленькая, приземистая, шар на тонких ножках с блином на голове — был он одет в телогрейку и старую замшевую кепку, позаимствованную у дяди Феди.

Тиканье шагов — и больше ничего. Даже вода не капала. И тоннель низкий, тесно в нем и муторно. Пятнадцать лет проработал в метрострое, а потому подсознательно искал ухом подходящий к обстановке плеск воды. Но не находил и потому чувствовал себя неуютно. Пономарь был бы рад любому постороннему звуку, но не было ничего постороннего. Тоннель выглядел мертвым и заброшенным, несмотря на полное отсутствие следов разрушения, даже мусора на полу за сотню лет так и не набралось. Юрий Григорич чиркнул пальцами по кладке над головой: сырой шершавый кирпич, перемежающийся выемками швов.

Ход ощутимо тянулся под уклон, в плесневую вонь мягко вплетался нарастающий запах разложения. Шел Пономарь вперед — но не видел ничего впереди за широкой спиной отца Димитрия. Как опускался куда-то. Текла мимо кладка, текли перед глазами картины этих дней: топорщащиеся усы Иваныча, пасмурное небо над кладбищем, безлюдная, разъеденная лужами деревенская улица… И ночь, полная дождя и веток, копошащаяся в убогом окне знакомого с детства сарая. Ледяное, полное жара тело с колышущимися от ритмичных движений грудями, острые, как ожоги, прикосновения — эх, Ленка, Ленка…

Показалось на миг, что сейчас проснется — и разлетится вся эта неестественная картина: не будет перед глазами серой спины, не будет тревожного пульсирующего света. Будет потолок, шкаф, тяжелые занавески с еле читающимся узором. Там было спокойно и просто. Но туда не хотелось…

— Получается, тут два тоннеля, что ли? — бросил через плечо отец Димитрий.

Голос прозвучал объемно. Звук метнулся от стены к стене и улетел под уклон, в темноту. По ногам тянуло холодом, спереди все сильнее чувствовалась гнилая вонь. Воняло не то чтобы сильно, но как-то на удивление противно: было в этом запахе нечто пугающее.

Юрий Григорич отодвинул колючее плечо, выглянул: тоннель обрывался в темноту. Отец Димитрий поднял лампу повыше, и стало видно, что ход вливается в другой тоннель, идущий перпендикулярно.

— Пойдем?

— Пошли.

Нехотя выползла из темноты противоположная стена тоннеля. И стало заметно, что новый ход идет наискось. Юрий Григорич успел рассмотреть какую-то полку под самым закруглением свода, а потом все его внимание переключилось на пол.

Там лежал труп, одетый в камуфляжную одежду. На черной голове контрастно выделялись короткие светлые волосы. Тело с раскинутыми руками располагалось в центре замысловатой геометрической фигуры, нарисованной на бетоне желтой краской.

— Что за…

И тут спереди ударил мощный грохот. Вздрогнул Юрий Григорич, машинально отскочил назад, но отец Димитрий уже всей массой налетел на него, отшвырнул к стене. Разбросанные лампы, синхронно ударившись о камень, погасли, и остаток траектории Юрий Григорич валился в полной темноте.

Это был выстрел: понял и тут же впечатался головой в кирпичную кладку. Затылок наполнился холодной болью, хоть кепка и смягчила удар. Снова вспышка из тоннеля, грохот, вонь керосина. Но рука уже тянула из кармана телогрейки револьвер. Высунувшись из-под отца Димитрия, Пономарь начал истерично палить в темноту. Искры, как от бенгальского огня, выхватывали из мрака арку проема, зудели рикошеты.

— Не стреляй! — вклинился в краткий миг тишины полукрик, полустон.

Но курок уже щелкал по пробитым капсюлям. А потом снова наступила мертвая тишина. Вонь усилилась скачком: видимо, потревожили труп, разворошили… И вот из той, дальней, темноты стон. Жив, сука! Юрий Григорич отбросил пустой наган в темноту, запоздало сообразил, что, по идее, у отца Димитрия где-то в карманах должны быть еще патроны. Он как раз нащупал руку товарища. Холодную ладонь. Машинально перехватил пальцами запястье — пульса не было. Может быть, с непривычки не нашел вену. Нужен свет! Пономарь решительно высвободил ноги из-под тяжелого тела в шершавой шинели. Встал на четвереньки, чиркнул зажигалкой. Одна из ламп лежала совсем рядом. Угол жестяного резервуара был разорван дробью, рядом растеклось керосиновое пятно. Где вторая? Вторая валялась у стены, рядом с кепкой. Блеснула стеклом — треснутым, но все еще на месте. Поднялся, подхватил керосинку, поджег фитиль сквозь скол.

Отец Димитрий лежал наискось прохода, в центре разметавшейся шинели. Длинный, худой, с торчащей вверх бородой. Водолазка на груди потрепана выстрелом, крови не видно. Сбоку от тела откатилась дюралевая труба, исписанная письменами. Юрий Григорич поднял опрометчиво брошенный револьвер и выглянул в главный тоннель.

Труп немного изменил положение, отвернул страшное черное лицо. И вонь уже отступила, улеглась. Может быть, принюхался. Через равные промежутки — метров в пять — по дальней стене хода располагались бетонные выступы, полочки. Наверное, для ламп. Как раз под одной из таких полок лежал, прислонившись плечами к стене, он — Вадим, родственник, внук брата сестры… И не узнать: прилизанные волосы топорщатся, рожа перекошена, на щеке клякса крови, похожая на раздавленную ягоду.

— Куда тебя? — спросил Пономарь и прокашлялся, чтобы сбить хрипоту.

— В ногу и под ребро, — торопливо, на выдохе, прошипел Вадим.

Обрез лежал на полу, возле трупа.

— Это кто? — Юрий Григорич махнул лампой на мертвеца.

Тень его, угрожающе нависающая над Вадимом, метнулась в сторону, но тут же вернулась на место.

— Мишка, охранник. — Вадим говорил быстро, будто куда-то спешил.

Юрий Григорич повернулся к трупу и вскрикнул: в арке прохода стоял отец Димитрий. Зашипел за спиной родственник, тихо взвизгнул.

— Ты его за иконой послал? — спросил священник.

Эхо бодро заметалось — и Пономарь сообразил, что до сих пор они с родственником разговаривали почти шепотом.

— Да. Он украл.

— Где икона?

— Я… я не знаю. Думал, у него. Обыскал — нету. Я не знаю, честно. Они велели спросить, а он не говорит…

Глаза Вадима блестели от слез. Он лежал как парализованный, только губы шевелились.

— А что ж вы, свиньи, из церкви не украли?

Зло цедил слова отец Димитрий, с каким-то брезг-ливым ожесточением. Пономарь переводил взгляд с одного на другого. А Вадим уставился на священника как загипнотизированный. Наверное, тоже хотел поинтересоваться, как тот выжил. Юрий Григорич решил повременить с нескромным вопросом.

— Нельзя из церкви, — зашлепал губами Вадим. — Нужно было, чтобы вынесли. Они так сказали. Я специально в Москву позвонил, экспертов вызвал. Думал, на обратном пути перехватить. А они в сторожку. Там ход за печкой выходит. Мишка пролез, вьюшку задвинул. Они задохнулись…

Создавалось впечатление, что Вадим торопится все выложить в надежде, что за откровенный рассказ ему окажут помощь. Хотя какая тут может быть помощь: даже в неверном свете подбитой керосинки Пономарь видел, что тот умирает. Вон и ручеек крови показался из-под спины — осторожно нащупывая дорогу, потянулся под уклон, в темноту.

Отец Димитрий не двигался, стоял в проходе, брезгливо наблюдая за потугами родственника. И тот продолжал торопливо рассказывать, глотая окончания слов.

— Должен был принести мне. Я его в подвале детдома ждал. Они говорят — спустись вниз, убей, чтобы никто не видел. Я убил. У меня штык от трехлинейки. Наточил. И он как раз выскочил, какой-то одержимый, на меня набросился. Я еле успел. А иконы нет. Я не знаю, где она.

— Ульяна знает, — сказал отец Димитрий.

И снова Юрий Григорич резко дернулся, и снова его тень метнулась туда-сюда под сводом. Тетка Ульяна стояла на границе света и темноты со стороны подъема тоннеля. В платке и светлом плаще. Такая, как запомнилась. Но видно ее было только краем глаза, на границе зрения. И Юрий Григорич был не уверен, но вроде бы она сказала: «Привет, Юрка». А может быть, и не сказала. Переспрашивать было как-то неловко. Впрочем, как и здороваться. Поэтому он просто смотрел. Но теперь Юрию Григоричу пришлось переводить взгляд в трех направлениях.

— Вся семья в сборе, да? — судорожно пошутил Вадим.

— Ты к семье не примазывайся, — строго одернул отец Димитрий. — Ты сука.

— Я против того же, против чего ты воевал! — суетливо оправдался Вадим.

— Не ври.

— Икона нужна была им. Мне главное, чтобы вся эта сраная деревня загнулась.

— А чем тебе, упырь, деревня не угодила? — рискнул вмешаться в разговор Пономарь.

— Что в ней хорошего? Гниет, гниет и все никак сгнить не может. Рассадник. Весь этот «особый путь России» только из-за нее.

— Какой путь? — пожал плечами священник. — На ощупь идем. Куда ты-то лезешь?

— Ты сам такой же. Я твои фото в сундуке видел.

— Я не про то заботился. И вообще…

«Дурак был», — снова незаметно подсказала тетка Ульяна.

— Не согласен, — мотнул головой отец Димитрий.

Было во всем происходящем столько неестественности, что Юрий Григорич собрался оформить свое возмущение в вопросы — но просто не знал, с чего начать. Самое странное, что его все это как-то не шокировало… Точнее, конечно, шокировало, но совсем не до такой степени, как хотелось бы.

— Какая-то нечеловеческая ситуация, — робко пожаловался он.

— Почему? — не согласился отец Димитрий.

— Ну вот потому что… все это. — Пономарь с обидой обвел сцену рукой.

— Нормально. «Особый путь России», как правильно заметил гражданин полутруп.

— А она настоящая? — показал Пономарь на тетку Ульяну.

— А чего тебя смущает? — поднял бровь отец Димитрий.

— Ну, потому что она, это… умерла.

— И чего?

— Тетя Ульяна, скажи ему!

Но еле видная тетка промолчала. И Юрий Григорич решил не развивать тему.

— Зачем ты икону-то украл? — спросил он у Вадима.

— Продать хотел. Они сказали — помогут. Сказали, что после этого тут все развалится. Они много чего помогли. Я даже не знал, как все это делать. А оно само получалось, как будто вспоминал. Страшно было… И интересно. Как чудо…

— Мертвецов будить — чудо? — перебил отец Димитрий.

— Потому что так не бывает. Это новое направление в науке. Он правда ходил. И потом, на кладбище. Это если с научной точки зрения, как исследователь. Я его знаками обвел, что-то проговорил, сам не знаю, что… И он как живой ходил.

— Это ты как живой ходил. Знаешь хоть, у кого учился?

— Они… Мне как исследователю, я думал, денег получу, займусь серьезно…

— Что же ты, исследователь, сейчас назад оглянуться боишься? — со злой добротой оскалился отец Димитрий — Чувствуешь, кто там стоит?

И Вадим все-таки дернулся — вжал голову в плечи. Юрий Григорич всмотрелся: но за родственником по-прежнему была только голая кирпичная стена. Он опять обернулся на отца Димитрия. Потом поймал краем глаза тетку.

— Мы его спасать будем? — не придумав ничего другого, спросил Пономарь.

— Нечего. Пусть подыхает.

И тут Юрий Григорич узнал, где икона. Было бы, наверное, правильнее признаться, что ему об этом сказала тетка Ульяна, но она вроде бы опять ничего не говорила. Ее даже и видно уже почти не было. Он осторожно перешагнул вытянутые поперек прохода ноги родственника, прошел до одной из кирпичных полок под сводом, поднял лампу…

Икона была легкая, почти невесомая для своих габаритов. Изогнутая от старости доска, почерневший задник, скупой блеск позолоты. Пономарь посмотрел на икону — и понял, что когда-то где-то ее видел. Во всяком случае, было ощущение, что узнал.

Вернулся к своим, так же осторожно переступив через ноги. Поймал взгляд Вадима: склизкий, испуганный и просящий. И показалось, что за его спиной дернулась какая-то дымка. Нет, вряд ли — всему виной нездоровая мнительность.

— Вот так вот! — удовлетворенно протянул отец Димитрий. — Твой мертвый друг даже и не прятал, а вы с товарищами все равно найти не смогли. Это тебе не мертвецов будить. Чему еще научили?

— Так… много чему. — Родственник говорил все тише. — Увлекался же с детства. Вытащите меня.

— Бесполезно. И не отпустят они. Крепко держат — сам, небось, чувствуешь.

Вадим снова всхлипнул, рот исказился — видимо, попытался оторвать плечи от стены.

Просто все как-то, подумал Пономарь. Мутная история с примитивным финалом. Про такое кино не снимешь, зрители заплюют.

— А всегда так, друг Пономарь, — отозвался отец Димитрий. — Мы ж не в кино.

— Съездил в деревню… — Юрий Григорич дернул головой.

— Главное, по делу. И я должок вернул, и тебе зачтется…

Вадим зашептал что-то, шлепая сочными от выступившей крови губами. Сбивчиво и неуверенно, прерываясь, прислушиваясь. Отец Димитрий покосился на него и сплюнул. Юрий Григорич отвернулся, потому что смотреть на это было противно.

— Пошли, что ли? — спросил он.

Спросил для проформы, уже заранее зная ответ. И отец Димитрий не ответил. Потому что тоже все понимал. Кивнул на прощание и двинулся в сторону тетки.

— Отец Димитрий, — окликнул Юрий Григорич. — А у меня за спиной кто? Ты видишь?

— Нормально там, — обернулся тот уже на самой границе света. — Иди.

Юрий Григорич окинул взглядом мизансцену: труп, кирпичные стены, привалившегося у стены Вадима. По лицу умирающего текли слезы. Вроде бы и сука — а жалко. Пономарь представил, что сейчас уйдет отсюда, унесет лампу… Хотя у этого, по идее, тоже где-то фонарь должен быть. Но все равно, нельзя так, не по-людски.

Юрий Григорич перехватил икону под мышку, нащупал в кармане телогрейки наган, но тут же вспомнил, что забыл взять у отца Димитрия патроны. Подцепил ногой обрез, толкнул к Вадиму. Тот благодарно прикрыл заполненные влагой глаза…

Глава 35

…и тихо задребезжали стекла в окнах терраски. За кустами, на огороде, что-то треснуло, с грохотом упало на землю.

Порывистый ветер гнал наискось заката тугую, бугристую массу облаков, розовеющих с одного бока. Шумели деревья, роняя последние листья. Сырой, тревожный воздух холодил кожу.

— Говорит, я твоих друзей встречу, сам с ними поговорю, по-взрослому, — рассказывал Иваныч, сидя на крыльце. — А я ему: ты, свинья, молись своему буржуйскому богу, чтобы они тебя сами ненароком не встретили.

Старик засмеялся от удовольствия, но смех почти сразу перешел в кашель. Юрий Григорич видел, как судорожно ходят ключицы под растянутым воротом тельняшки. Отдышавшись, Иваныч собрал горстью слезы и со злостью выбросил окурок в траву — дым сизой лентой потянулся между стеблей, но тут же был унесен в сторону.

Пономарь стоял, облокотившись плечом на подпорку навеса. Ветер трепал остатки волос на голове, раздувал уголек застрявшей между пальцами забытой папиросы. Он не слушал старика, но тот этого не замечал — наслаждался рассказом о визите председателя. Занавески на кухонном окне были раздвинуты: внутри суетился Иванычев внук, Игорь — накрывал на стол. Дед перегнулся за угол, залихватски сморкнулся под крыльцо.

— Еще, значит, кричит мне: довели Хуньку, беспредельщики, мужик всех кур деревенским раздал, съезжать собрался. Ну я в ответ: скажи спасибо, что Хуньке своим ходом уйти позволили. Тебя, будешь безобразить, отсюда вынесут. Как он запрыгал, заплевался! А сам, надо сказать, пьяный вдрабадан. С третьей попытки в свой жып влез. Думал, забор мне снесет…

Хлопнула калитка. Оба вздрогнули, уставились в том направлении. Но нет, на дорожке, в вечерней тени кустов, было пусто. На бетонной отмостке фундамента черной кляксой поблескивала лужа.

— Зря запер крышку, — вздохнул Иваныч. — Может, он вылезти соберется. Хороший мужик Борода, правильный…

— Оттуда не вылезают. — Юрий Григорич прикурил новую папиросу.

— А вдруг? Я-то Игорьку наказал, чтобы никому про ход не рассказывал. Но он уже другу проговорился. Придется с этим другом беседу провести. Не дай бог кто ненароком сунется… Может, милицию туда спустить?

— Не надо, — решительно сказал Юрий Григорич. — Это наше дело, без них обойдемся.

— И то верно, — подумав, согласился старик.

Ветер набрасывался тугими порывами, прихватывал деревья, трепал кусты, цеплял и волочил куда-то охапки палой листвы — и резко затихал, будто кто-то щелкал выключателем.

— Может, останешься? — спросил Иваныч.

— Нет, — дернул ртом Пономарь. — Поеду.

— Дела дома?

— Ага. Переживаю, как бы кактус не засох.

Юрий Григорич с хрустом провел ладонью по усам, последний раз затянулся и ткнул папиросу в консервную банку.

— Ну, где она у тебя? Показывай.

Иваныч подхватил с подоконника керосинку — ту самую, с треснутым, отколотым с одной стороны стеклом — и, подпалив, вперевалку пошел к сараю. Юрий Григорич тронулся было следом, но тут же остановился: слишком похоже было на то, как шел вчера ночью.

На огороде было еще совсем светло. Ровные ряды грядок, похожих на могильные холмики, полукруг-лые арки каркаса теплицы, ржавое корыто, наполненное водой… Иваныч призывно свистнул от сарая.

Внутри пахло точно так же, как в сарае тетки Ульяны, — старым деревом и плесенью. Но только здесь был порядок: по дальней стене висела одежда, сбоку топорщились ряды черенков. Трухлявые доски пола густо присыпаны пылью, испещренной следами кирзовых сапог. Под окном располагался верстак с тисками и самодельным точильным станком — «наждаком». При виде него Юрий Григорич вспомнил, как в молодости вытачивал у дяди Феди в сарае ножики из пильных полотен…

— Подсоби! — Иваныч поставил лампу на стол.

Вместе они вытащили из темноты под верстаком небольшую ржавую бочку. Старик ухватил с подоконника гвоздодер, поддел завальцованный край, дернул — и крышка внезапно отделилась. И оказалась она вовсе не крышкой, а толстым металлическим блином, на боковой стороне которого имелась проволочная ручка, а снизу, посередине, отверстие с резьбой… И вовсе не блин это, сообразил Пономарь, а настоящая противотанковая мина.

— Хрен нашли! — с гордостью заявил Иваныч, кладя мину на верстак. — Семен, покойный наш участковый, когда меня на предмет боеприпасов щупал, так и не обнаружил. Да он и не видел их никогда, сам-то в авиации воевал… Теллермина называется. Хорошая вещь! Внушительная. Помню, товарищ мой на такую наехал, чутка траком зацепил…

Блин был покрыт облупившейся темно-зеленой краской, по верхней, чуть выпуклой поверхности полукругом шла черная надпись — буквы и цифры. Старик любовно протер боеприпас ладонью.

— Даже жалко отдавать. Привык я к ней. Но ничего не поделаешь…

Юрий Григорич с вялым опасением посмотрел на стоящую рядом с миной керосинку, но ничего не сказал. А Иваныч тем временем достал с полки большую жестяную банку, погремел чем-то, вынул латунный цилиндр с конической нашлепкой.

— Вот взрыватель. Смотри, тут сдвинешь, чтобы риска на тридцать попала, уберешь шплинт и вот так воткнешь… — Старик вставил цилиндр в отверстие на мине.

— А чего он в ней болтается-то?

— Ну, потому что он не от нее. Но не сомневайся — сработает! Гансы в этом плане народ аккуратный, доверять можно.

Юрий Григорич, повертев взрыватель в руках, сунул в карман, подхватил мину за скобу — она оказалась весьма увесистой — и, не дожидаясь друга, двинул на улицу. Ветер ударил в дверь, захлопнул ее как раз в тот момент, когда выходил Иваныч. Старик высказался и пнул дверь в обратную сторону.

С крыльца, перегнувшись через перила, свешивался Игорь.

— Чай готов! — бодро крикнул он подходящим.

— Знаешь, — сказал Юрий Григорич, разглядывая беспокойное небо. — Я, наверное, не буду. Поеду. А то на электричку не успею.

— Ну как знаешь. — Иваныч вздохнул.

— Игорек, принеси там мое пальто. И кепку.

— Федькин сейчас в сельсовете спит, — заторопился старик, пока внук не слышит. — Игорь видел, когда сюда шел. Его домой, пьяного, не пускают, он там отсыпается, в котельной. Ты ровно посередь жыпа подсунь. Только на полчаса не забудь поставить. Когда рванет — ты уже до Сляднево доедешь, а то и дальше… Он проснется — а жып тут как тут, на крыше сельсовета.

— Чего на крыше сельсовета? — высунулся из двери Игорь.

— Что надо! — отрезал Федор Иваныч, принимая у внука пальто.

В свете, бьющем через кухонную дверь, Юрий Григорич заметил, что все пальто покрыто плохо оттертыми пятнами грязи. Это когда они только с отцом Димитрием на кладбище познакомились… Пономарь пощупал рубец над ухом — шишка все еще откликалась болью, не до конца заросла. Вздохнув, надел пальто — не оттирать же сейчас, а в темноте грязь не особо заметна. Подхватил мину…

— Погоди, присядем на дорожку, — предложил Иваныч.

Он опустился на крыльцо, пристроил на нижней ступеньке керосинку, потянул из кармана пачку. Юрий Григорич, прислонив мину к стенке, тоже закурил. Ветер ворвался на терраску, что-то опрокинул в глубине.

— Садись, чего ты? — Иваныч подвинулся, освобождая место.

— Кепка не моя. — Юрий Григорич вопросительно взглянул на Игоря.

— Да ладно, забирай на память, — махнул старик.

Опять хлопнула калитка, но на этот звук уже никто не реагировал. Иваныч курил, Игорек, взобравшись на перила, мотал ногами, с кухни лился теплый свет — через окно был виден стол с чашками, блюдом с пряниками и большим чайником посередине.

— Поеду, — повторил Юрий Григорич.

— Приезжай! — попросил Иваныч. — Отца Димитрия помянем.

— Он велел вам потом передать, что деньги дяди Тараса в тумбочке на кухне, — вмешался в разговор Игорь. — Где банки с вареньем.

— Какие деньги? — Иваныч задрал голову на внука.

— В пакете.

— Он что, думает, мы нищие? — возмутился старик и крутанул ус.

— Чай пошли пить, остынет, — серьезно попросил Игорь.

— Все! — Юрий Григорич решительно нахлобучил кепку.

— Провожу, — с кряхтением поднялся Иваныч. — И вот еще, возьми целлофан, заверни, не дело так по деревне идти, мало ли глазастых.

Федор Иваныч нырнул в дом и тут же вернулся с рваным полиэтиленовым пакетом. Подставил под мину, обернул. Пономарь пожал руку Игорю, только сейчас заметив, что парень стоит на крыльце в одних носках. Заметил, но деду решил не говорить.

— Бывай, пионер-герой!

— Приезжайте, дядя Юра. Без вас скучно.

— Это точно, — ехидно согласился Иваныч.

Под причитания и обещания спилить все на хрен прорвались сквозь заросли к калитке. Встали у забора. Юрий Григорич повернулся к деду. Старик подмигнул. Маленький, кряжистый, с вислыми усами… ему бы гусли и домотканую рубаху вместо тельняшки — был бы готовый персонаж русской народной сказки.

Ветер все так же теребил деревню. Качались ветки, глухо падали за заборами яблоки. Откуда-то тянуло дымом. Закат подходил к концу: солнце уже совсем исчезло, рваные полосы облаков с багровым краем неслись в сторону Калуги.

— Знаешь, Иваныч… — Пономарь помялся. — Помню, совсем маленький был. Играл с другом Ванькой… ну, Карповы, что у дороги. Лет, наверное, по десять нам было. И вот прибежала к нам кошка: мяукает, под ноги лезет, отбегает. И возвращается. Мы вначале не поняли, а потом догадались: зовет куда-то. Пошли следом. Привела она нас к сараю. Забрались за ней под крышу, на сеновал. Ну и показала она нам: лежат там два котенка, черно-рыжие. И, знаешь, что-то у них там было не так: ноги задние совсем сухие, недоразвитые. И сами они еле-еле дышат. Мы покрутились, покрутились, погладили их всех по очереди. Ванька домой сбегал, молока в блюдце принес. И всё. Доктора, что ли, кошке вызывать? Сам понимаешь… Посидели-посидели, да и ушли дальше играть. А кошка больше не прибегала.

— Это ты к чему? — Иваныч внимательно смотрел из-под бровей.

— Вспомнилось. Сейчас ощущения очень похожие.

— Кактус польешь, приезжай.

— С кактусом приеду, чего ему одному там?

По пустынной площади носились водовороты листьев, рябью морщинились лужи, посверкивая отражением еще еле видных, неярких фонарей. Красноватый вечерний свет лег на деревню, как покрывало. И никого, только Ленин на постаменте застыл в стремительном движении к закату.

Юрий Григорич вышел к церкви, мимоходом полюбовался каменными узорами. В окно были видны острые кончики горящих свечей. И тут заметил: у самого забора, напротив колокольни, на лавочке сидел священник и еще кто-то, пузатый, низкорослый. Оба, замерев, уставились на купол, по бокам которого плавно качались путаные кроны тополей. Пономарь осторожно, чтобы не заметили, проскочил заасфальтированную площадку, свернул к кладбищу.

Под деревьями уже растеклись сумерки. Непросохшая после дождей дорога скользила под ногами. Маневрировать между оград мешала мина — перевешивала, тянула в сторону. Шумел в ветвях ветер, как будто волны перекатывались над головой. Трещало что-то, сыпалось…

Могильный холмик совсем скрылся под ворохом разноцветных листьев — как под лоскутным одеялом. Из пестрой кучи настырно и важно торчал гранитный крест. Фотография все так же не походила на оригинал. Там, дальше, в дымном сумраке, была могила Ленки. И чуть поодаль, на краю склона — генеральский склеп с толстой чугунной колонной между надгробий. Пономарь облокотился на ограду, закурил. Вроде и надо бы что-то сказать — а не хотелось. Постоял, вздохнул, растер окурок ботинком. И пошел дальше, мельком подумав: может быть, подземный ход идет как раз под этой тропинкой…

В овраге скопился холодный воздух, зато было тихо — ветер остался там, наверху. Тишина растекалась запахами сырой земли и гнили. У ручья было почти темно: проход к мостику едва просматривался в зарослях ивняка. Нужно торопиться — в темноте идти через перелесок не хотелось. Застегнув пальто, Юрий Григорич бодро зашагал под уклон…

И тут за спиной, на холме, ожила колокольня. Басом прогудел главный колокол, мелкие колокольчики радостно подхватили, мелодичный звон брызгами посыпался в овраг. Юрий Григорич обернулся, задрал голову. Купол, подсвеченный снизу, контрастно выделялся на фоне невидимого неба. Еле различимые деревья колыхались под ним, напоминая волны. Юрий Григорич сдернул кепку, поднял было руку, но противотанковая мина повисла грузом. Пономарь перехватил мину левой рукой…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg