«Человек с чужим лицом»

Человек с чужим лицом (fb2) - Человек с чужим лицом (Хтонь - 2) 1020K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Руслан Николаевич Ерофеев

Руслан Николаевич Ерофеев Хтонь. Человек с чужим лицом

Книга основана на реальных событиях.

Все совпадения не случайны.

Часть третья Артем. История болезни Центральная Россия, 1980-е годы н. э

Где кончается безумие и начинается реальность?

Говард Ф. Лавкрафт, «Морок над Инсмутом»

Глава 1 Воскресший

Ядерный рассвет оказывается не совсем таким, как предполагалось, а главный герой узнаёт, что такое «тройной Брежнев» и какие доисторические животные паслись в тени Парфенона.

Темнота. Голоса. Вой сирены «Скорой помощи». Жесткие носилки. Тоскливая вонь лекарств и яркий электрический свет, бьющий в глаза. Противная резиновая кишка, змеей заползающая в желудок. И снова тьма…

Так вот оно как — воскресать после ядерного взрыва…

Артем пришел в себя от чьих-то страстных поцелуев. Мягкие губы настойчиво и требовательно лобзали взасос его распухшую от пьянства моську и обветренный рот.

— Настя… — прошептал он, торопливо отвечая на поцелуи любимой. — Настенька, значит, ты меня простила, и все дерьмо теперь позади…

В ответ Настя почему-то хрюкнула и ответила голосом покойного Брежнева:

— Мы заверяем вас, товарищ Хонеккер, что советский народ всегда готов оказать помощь блядской… э-э-э, братской нашей… вашей… этой, как бишь ее… Нигерии!

Казарин с трудом разлепил веки, которые, казалось, какая-то сволочь намазала клеем «Момент». Никакой Насти не было. Вместо нее на Артеме восседал верхом Леонид Ильич Брежнев. Вид у генсека был, признаться, неказистый. Он выглядел так, будто много лет пролежал в старом сундуке, где его как следует поела моль. Причем это зловредное насекомое сожрало не только брови Брежнева, но и ордена, мундир и даже шевелюру, оставив вождя КПСС в мятой застиранной пижамке в матрасную полосочку. От квазигенсека сильно несло мочой.

— Давай, Лёня, сделай ему «тройной Брежнев»! — залихватски воскликнули откуда-то сбоку.

Артем повернул голову и увидел полуголого мужика, сидевшего по-турецки на железной койке, что, впрочем, не мешало ему елозить задницей и подпрыгивать от нетерпения на пружинистой панцирной сетке.

Мгновение спустя побитый молью Брежнев заключил Казарина в крепкие коммунистические объятия и смачно облобызал трижды: вначале в левую небритую щеку, затем в такую же правую и наконец засосал казаринские губы, словно вантуз. С соседней койки заулюлюкали.

Артем, отплевываясь во все стороны, попытался вырваться из горячих брежневских объятий. Но не тут-то было: оказалось, что он наикрепчайше связан по рукам и ногам. Не хуже, чем товарищ Хонеккер — присутствием советской Западной группы войск в Германии. С соседней койки издевательски загоготали.

— Леонид Ильич, голубчик, заканчивайте свои лобзания, видите же, молодой человек нездоров и нуждается в покое. — Откуда-то слева возник благообразный старичок в пенсне и мягко взял Брежнева за плечо.

— Как у Берии! — вырвалось у Артема.

— Прошу прощения, что вы сказали, любезнейший? — вежливо переспросил козлобородый старикашка в пенсне, чем-то похожий на знакомого Артему букиниста Аристарха Анемподистовича.

Казарин отвернулся. Губа после суровых брежневских засосов саднила.

— Ну ничего, ничего, молодой человек, отдохните, — мягко промолвил старичок. — Где же еще отдохнуть, как не здесь.

— Этот херов генсек мне, кажется, губу прокусил! — Артем еще раз поводил языком по распухшей слизистой.

— Да-с, весьма прискорбно, — отозвалось пенсне. — Но вам, молодой человек, еще повезло. Когда наш уважаемый Леонид Ильич приветствовал в своей излюбленной манере его светлость. — Старик кивнул куда-то назад, где, как догадался Артем, стояла четвертая койка, которую он отсюда не видел. — Он самым натуральнейшим образом порвал барону губу! Пришлось даже зашивать! А вы говорите…

«Его светлость», невидимая Артему с койки, не проронила ни слова.

— Да ни черта я не говорю! — разозлился Казарин. — Где я вообще? Что тут за цирк у вас?

— Где, где, в санатории ВЦСПС, вот где! — хохотнул тип, который только что подзуживал Леонида Ильича совершить «тройной Брежнев». — Тут тебе номер люкс — с койкой, полотенцами для связывания и самим Брежневым заместо массовика-затейника!

— Вы в доме скорби, молодой человек, — печально вздохнул старичок в пенсне. — И лишь от вас зависит, перенесете ли вы эту скорбь со стойкостью, свойственной миллиардам поколений ваших доисторических предков, или дадите ей пожрать себя полностью, как это свойственно, увы, многим представителям вида Гомо Сапиенс.

Артем не понял, что имеет в виду старик, и на всякий случай промолчал. Траченный молью Брежнев тем временем неуклюже сполз с его спеленатой тушки и топтался возле койки, словно бегемот перед актом дефекации.

— Да что же это я стою! — хлопнул себя по высокому лбу старик. — Позвольте вам представить наше небольшое, но дружное общество!

— …Сегодня из поездки по блядским… м-м-м, братским странам Восточной Европы вернулись лично Леонид Ильич Брежнев и соображающие за него лица, — вставил Брежнев. — М-м-м, простите, сопровождающие…

— Вот это, как вы изволили догадаться, генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев, — светски склонился интеллигентный старикан в сторону «генсека», не обращая внимания на его бессвязное бормотание. — Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Брежнев в ответ промычал нечто невнятное про враждебную гидру империализма и Андропова, который, сука, подсидел его и сдал сюда.

— Это наш Михаил Евграфович, — продолжил носитель пенсне, как на светском приеме. Только не Салтыков-Щедрин, как вы наверняка изволили подумать, а Шкуркин. Если вы ему понравитесь, он, возможно, поведает вам свою невероятную, но при этом совершенно правдивую историю.

Тезка Салтыкова-Щедрина не слышал, что о нем говорят. Он был занят важным делом: самозабвенно мастурбировал, массируя ляжками свой недоразвитый отросток. На брежневские поцелуи, что ли, так возбудился? Но интеллигентного дедугана такое поведение, судя по всему, ничуть не смущало, и он продолжал:

— А в дальнем конце палаты у окна, на привилегированном, так сказать, месте, у нас содержится титулованная особа. Жиль де Монморанси́-Лава́ль, барон де Ре, граф де Брие́н, сеньор д’Ингра́н и де Шанту́. Кажется, я верно упомянул все титулы вашей светлости, ничего не запамятовал? Вообще-то я специалист в несколько иной области знаний, довольно далекой от истории и совсем уж не имеющей отношения к геральдике…

«Светлость» и на этот раз проигнорировала почтительные речи старика.

— Что с вами, ваша светлость? Вам дурно? Не позвать ли доктора? — забеспокоился козлобородый. — Нет? Ну, как вам будет угодно, батенька, как угодно… Ах, покорнейше прошу простить меня, молодой человек, ведь я сам забыл представиться вам! Аполлинарий Венедиктович Гаплевский, профессор, доктор биологических наук. Хотя истинное мое призвание, увлечение всей моей жизни или, как сейчас стало модно говорить, хобби — палеонтология! Царица наук, каковая одна в состоянии ответить, откуда мы пришли, а может быть — и куда мы идем…

— Артем, — хмуро отрекомендовался Казарин. — Алкоголик. А может, и шизофреник. Вскрытие покажет.

— Самокритика и умение шутить над собой всегда отличали гомо сапиенс от прочих представителей животного мира! — одобрительно улыбнулся Гаплевский.

— А вы-то, собственно, из-за чего сюда угодили? — с любопытством спросил Казарин.

— Я пытался доказать научному миру факт существования доисторических животных в исторические времена, — печально вздохнул профессор. — Например, в эпоху античности…

— А что, разве вокруг Парфенона по ночам паслись мамонты? — съязвил Казарин. — Ах да, их же Геракл на ночь к колоннам привязывал, чтобы они в Атлантиду не удрали!

— Простите, уважаемый Артем, но вы в корне неверно интерпретировали мое высказывание, — покачал многомудрой лысиной Гаплевский. — Видите ли, известный писатель-фантаст Иван Ефремов[1] где-то упоминал про пряжку из скифского кургана, хранящуюся в Эрмитаже, на которой изображен… представьте себе, саблезубый тигр смилодон! А оснований не верить ему у меня нет.

— Кому — тигру? — вновь поддел Артем.

— Какому тигру? — удивился профессор. — Ах нет, не тигру, разумеется, а Ефремову!

— Ну, конечно, фантаст фигни не напишет! — ухмыльнулся с койки Казарин. — Только всю правду, как она есть, выскажет!

— Видите ли, молодой человек, Иван Антонович был прежде всего выдающимся ученым-палеонтологом и только во вторую очередь — литератором, — строго поджав губы, погрозил Артему пальцем профессор. — Смилодоны совершенно точно обитали на территории обеих Америк еще в десятом тысячелетии до нашей эры, а скифской пряжке никак не может быть многим более двух с половиной тысяч лет! Другого объяснения возможности существования этого артефакта, кроме как путешествия в незапамятные времена к берегам обеих Америк крито-минойских мореплавателей (а может, и вовсе атлантов!), я лично не вижу. Не знаю уж, с натуры ли делал пряжку скифскому вождю греческий мастер — скорее всего, с какого-либо не дошедшего до наших дней еще более древнего изображения. Но причин, по которым первобытному чудовищу нельзя очутиться в тени Парфенона или, скажем, египетских пирамид, я не вижу! В конце концов, встречали же мамонтов в Сибири казаки из отрядов Ермака. А это уже совсем близкие к нам времена!..

— Скажите еще, что вы сами их видели — мамонтов да динозавров, — скептически хмыкнул Артем.

— Видел! — выпучил глаза профессор, но тут же погрустнел: — Но теперь меня подлечили, и больше не вижу…

— Эй, Бреднев, на укол! — послышался грубый женский голос, вернув споривших о невообразимо древних временах людей к унылой реальности.

Секунду спустя крепкая жилистая ручища, которая, казалось бы, никак не могла принадлежать женщине, появилась в поле зрения Казарина и отвесила жирного леща коечному онанисту.

— Опять дрочишь, паскуда! — заругалась невидимая Артему бабища. — Вот посажу тя в женскую палату — там тебе причиндалы-то пообрывають! Ну-ка, психи вонючие, отвяжите ентого! Яво завотделением чавой-то взыскалси…

Артему не составило труда догадаться, что это была санитарка и говорила она про него. Через секунду та же борцовская ручища выхватила бедного Брежнева за шкирку «из кадра». А интеллигентный старичок склонился над Артемом и принялся распутывать хитрые узлы и петли дурдомовских полотенец под аккомпанемент генсековского бурчания:

— Брежнев умер, а тело его живет!

— Топай, топай, паразит! Таблетки принимать не хош — подставляй сраку! — ворчала санитарка.

Артем, путы которого уже ослабил старик профессор, разглядел, что ее сопровождает санитар — холеный качок из тех, что косят на таких вот «придурочных» должностях от армии.

— Я сегодня принимаю не таблетки, а французского посла! — обиженно буркотал Леонид Ильич, которого холеный брезгливо, двумя пальчиками подцепил за шкирку и повел к выходу. — Его тоже в сраку?

— Давай, давай, шевели булками, чрезвычайный и полномочный посол на хер! — улюлюкал со своей койки Михаил Евграфович, продолжая, подобно своему великому тезке, дело Гоголя, но очень по-своему.

Казарин вдруг вспомнил («Черт бы ее побрал, эту эйдетическую память!») строчки из письма «злейшего друга» Еоголя — Белинского, который в одном из писем Боткину написал по поводу автора «Ревизора» и «Мертвых душ»: «Вот что делает с человеком онанизм». В те времена бытовало убеждение о губительном действии подобных манипуляций на здоровье. Упоенно теребящий крайнюю плоть Михаил Евграфович служил живым примером антинаучности подобных заблуждений.

«Дурдом!» — меланхолически подумал Артем и сел на койке, растирая затекшие, исколотые иглами шприцов и капельниц руки. Он чувствовал себя словно в детстве, когда только проснулся и организм настолько слаб, что даже не можешь сжать кулаки. А сжать кулаки ему сейчас очень хотелось.

Глава 2 Шизофрения, как и было приказано

Главный герой узнаёт кое-что новое об одном маленьком пушистом зверьке и лишний разубеждается в расхожем мнении, что все психиатры сами немного чокнутые.

— Так вы утверждаете, что не далее как на днях беседовали с Берией? — зевнув, спросил завотделением и с ленцой записал что-то в своих бумажках.

Бумажки были не просто бумажки, а история болезни. Его, Артема, болезни.

— Да ничего я не утверждаю! — взвился Казарин. — Что вы мои слова все время перевираете? Вы спросили меня, я вам и рассказал про то, что видел. — И, устало вздохнув, добавил: — Ну не знаю я, что это было…

— А скажите, образы, которые вы видели, были объемными? — продолжил врач опрос, который сильно напоминал допрос. — Ну, рукой их потрогать было можно?

— Это когда как, — призадумался Артем. — Чаще, пожалуй, нет. Обычно картинка бывает плоской. Ну, знаете, как в кинотеатре, когда смотришь кинофильм[2].

— Очень хорошо! — одобрил доктор и вновь зарылся в свои бумажонки.

Некоторое время он читал в них что-то — видимо, показания санитаров, которые «приняли» Казарина в тот день, когда произошел ядерный взрыв, и тихонько бормотал себе под нос:

— Зрительные, слуховые и тактильные галлюцинации в период прекращения приема алкоголя… Отлично… Речь больного бессвязная, выкрикивал отдельные реплики, разговаривая с невидимым собеседником… Замечательно… Вспышка агрессии, избил сожительницу из ревности… Изумительно! Когда вас настиг приступ? В темное время суток? Все верно, так и должно быть. Поздравляю: у вас алкогольный делирий! — резюмировал врач и снова что-то пометил в истории болезни. — «Пушистая» к вам прибежала. Белочка горячечка…

— При белочке чертей видят, а не Берию… — пробурчал Артем.

— Ну, это зависит от общего уровня культуры и образования… — мягко протянул врач. — Видят не обязательно именно чертей, а то, во что верят, чего боятся! В стародавние времена в деревне добры молодцы, поддавшиеся на искушение зеленого змия, и впрямь лицезрели бесов — потому как верили в их существование безоговорочно! А нынче их даже старые бабки не боятся. Гагарин в космос летал — Бога не видал! А раз нет Бога, то и чертей, следовательно, тоже не бывает. Сейчас у людей совсем другие фобии. После двадцатого съезда, например, и развенчания культа личности все стали бояться Берию. Его уж нет давно, а все равно боятся! Прямо пугало какое-то, а не политический деятель! Вот и к вам он приходил. А мог бы пригрезиться не Берия, а, скажем, ваш начальник. Если вы его боитесь, конечно. Или любое другое антропоморфное существо. Самое же интересное во всем этом — то, что вы действительно его видели…

Казарин в крайнем изумлении воззрился на врача, а потом с чувством проговорил:

— Спасибо вам, доктор! Спасибо за то, что поверили! Мне ж никто не верил! Даже баба, с которой сплю, и та — как все! Бросай, говорила, пить, Артем, — вот и весь сказ! А вы — поверили…

— Не стоит благодарностей, — успокаивающе проговорил врач, втайне довольный впечатлением, произведенным на пациента. — Я не поверил — я знаю. Дело в том, что в человеческом глазу есть одна ма-а-аленькая клетка. По форме она как раз напоминает некий силуэт с руками и ногами, который при соответствующем настрое можно принять хоть за черта, хоть за Берию, хоть за вашего, извините, начальника. В нормальном состоянии она не видна. Но зато в состоянии белой горячки ее прекрасно видно! Отсюда и видения чертей. Или Берии — как вам будет угодно.

— А ничего, что у меня вся эта херня началась задолго до запоя? — Артем побагровел, сообразив, что врач его обманул, чтобы понаписать теперь всяких гадостей в своих бумажках, и с вызовом продолжил: — Как вы ЭТО сможете объяснить?

— Шизофрения, надо полагать… — с удовлетворением кивнул доктор, и в истории болезни пациента Казарина добавилась очередная строчка. А потом пробормотал еле слышно себе под нос: — Шизофрения, как и было приказано…

— Кем приказано? — заорал Артем так, что в зарешеченном окне дрогнули стекла. — Козлюком?! Или самим Сидором Карпычем? Это по их указке меня сюда упекли?! Слышь, ты, доктор — клизму пропил!..

— Если вы не прекратите крики, их прекратим мы. — Врач был по-прежнему совершенно спокоен, он выполнял ежедневную, набившую оскомину работу.

Казарин сгорбился и устало обхватил голову руками. Он уже видел, как расправляются здесь с буйными. Привязывают к кровати так, что невозможно пошевелиться. Избивают черенком швабры, обмотанным тряпкой, чтоб не осталось синяков. И наконец, закалывают нейролептиками, пока человек не превращается в неподвижный, ничего не соображающий овощ. Вспышка гнева прошла столь же внезапно, как началась, уступив место глубокой апатии и отчаянию. Ни с того ни с сего (опять эйдетика!) всплыли в памяти печальные пушкинские строки:

Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться был не рад…

— Но ведь шизофреники-то не понимают, что с ними творится что-то не то? — наконец выдавил из себя Артем последний аргумент. — А я-то понимаю! Значит, я уже не шизофреник? Или не совсем шизофреник?

— Как же вы сами объясняете то, что вы видели? — поинтересовался врач. — И Берию, и видение катастрофы этой, и то, что с вами якобы происходило раньше — на кладбище, в подземном ходе?

Казарин надолго задумался, а потом медленно проговорил:

— Я думаю, что все эти глюки посетили меня не просто так. В этом чувствуется некий пока еще не понятный мне план… Да что вы морщитесь, дослушайте сначала! Я расследовал страшное преступление — зверское убийство ребенка на сексуальной почве! И все мои видения, несомненно, имеют к нему непосредственное отношение! — Во время своей пламенной речи Артем все больше и больше распалялся: — Не ошибусь, если скажу, что в них содержится ответ на вопрос о том, кто совершил убийство! Однако там, откуда пришли ко мне эти видения, вся информация хранится в непривычном нам формате. И поэтому при ее, так сказать, перекодировке в видимые мне образы получилась такая вот малопонятная каша. Но все, что я видел, несомненно, имеет глубочайший потаенный смысл! Короче, проблема перевода. «Испорченный телефон»! Доктор, вы должны мне помочь разгадать суть этих образов! Во имя науки и во имя справедливости! Убийца должен быть найден и наказан! Иначе преступлениям не будет конца!

Врач успокаивающе покивал Казарину:

— Конечно, дорогой мой, разумеется, я вам обязательно помогу! Вы, главное, не волнуйтесь! В последнее время мне часто доводится слышать от разных пациентов, что им снятся или даже грезятся наяву различные глобальные катастрофы или даже «конец света». Да мне самому иногда такое снится! Трудно сказать, что вызывает подобные тревожные видения: плотный ужин перед сном, сумасшедший темп жизни современного общества или массированная атака телевидения на наши умы. Сон, как и галлюцинация, — это пищеварение мозга, где всё, что было увидено человеком в реальной жизни, перемешивается в процессе усваивания. На вас, видимо, произвело большое впечатление то убийство, которое вам было поручено расследовать? Так ведь?

— Ну, так… — вынужден был признать Артем.

— Вот! — удовлетворенно подхватил доктор. — Наши подсознательные впечатления, страхи в искаженном, иногда довольно пугающем виде всплывают на поверхность сознания! Такое бывает. Между прочим, практически каждый современный гражданин трудоспособного возраста страдает от такого уровня тревожности, какой еще в конце девятнадцатого века считался достаточным для того, чтобы поместить человека в психиатрическую клинику… Иногда какое-нибудь особенное событие способно стать спусковым механизмом заболевания. Можно ведь назвать это ваше убийство особенным событием? Вам же до тех пор ни с чем подобным сталкиваться не приходилось? Человеческая психика — вообще странная штука. А вы уж сразу начинаете видеть в ваших галлюцинациях провидческий аспект. Просто вы переволновались, все время думали об этом так поразившем ваше воображение случае. И — дайте угадаю! — с расследованием дела тоже не очень-то клеилось? Ведь так?

— Угу… — вновь неохотно кивнул Казарин.

— Ну вот вам и объяснение! — обрадовался врач. — Вы переживали, искали ответ на заданную вам задачу, терпели поражение за поражением! Наверняка испытывали сильное переутомление, стресс. Недосыпали, буквально жили на работе! Вот нервишки у вас, пардоньте, и сдали…

— Но ядерный взрыв-то уж совсем никак не укладывается в эту вашу теорию! — заспорил Казарин. — При чем здесь он — и мои впечатления от убийства?

— Ну взрыв! — почесал блестящую, словно смазанную маслом лысину доктор. — Мало ли что может привидеться! Вы же, извините, еще и алкоголем усугубили… Пожалуй, глобальная катастрофа любого вида — это некий архетип, заложенный в подсознании человека. Точнее, в коллективном бессознательном. Вот он и всплывает в моменты любых тягостных переживаний и сомнений. В пограничном состоянии психики, так сказать. Армагеддон, Всемирный потоп, извержение Везувия… Люди мучительно боятся конца жизни — может, именно потому они и стремятся оставить после себя как можно больше потомства. Продолжиться в детях и внуках. Конец всякой жизни — это то, чего люди страшатся больше всего. Кстати, совершенно напрасно страшатся. Судите сами: ведь так называемый «конец света» — это событие абсолютно неизбежное. Которое рано или поздно произойдет — учитывая, что даже Солнце имеет свой срок существования. Так что совершенно незачем воспринимать это как кошмар! Напротив, по мне, в подобной вселенской катастрофе существует даже своеобразная поэтическая красота…

Доктор мечтательно зажмурился и откинулся на спинке стула.

«Не зря говорят, что психиатры сами все чокнутые, — мысленно констатировал Артем. — Вот уж действительно доктор клизму пропил. А вместе с ней и мозги. Кстати, хорошее было бы название для книги или фильма о нашей спивающейся интеллигенции. Да только кто такое напечатает или снимет!»

— В общем, нервы у вас, конечно, ни к черту, — отвлекся врач от блаженных мечтаний о всеобщем трындеце и почесал свой синеватый нос, предательски сигнализирующий о чрезмерном пристрастии своего обладателя к медицинскому спирту. — Но это дело поправимое. Сейчас пропишу вам курс препаратов. Только придется вам, извиняйте, немного пожертвовать мягкими тканями ягодиц, уж не без этого…

— Послушайте, а другого лечения, кроме как через жопу, у вас вообще, что ли, не предусмотрено? — разозлился опять Казарин.

— А вот агрессию проявлять я вам еще раз настоятельно не рекомендую, — очень вкрадчиво и любезно посоветовал адепт «жопной медицины». — Этим вы делаете хуже только самому себе… Подумаешь, ягодицы! Экая драгоценность! Можно потерпеть некоторое время. Зато наградой вам будет — вы только представьте! — полное избавление от ваших галлюцинаций! Так что, вы согласны попробовать, товарищ Казарин? Будем лечиться?

«Попробовал бы я не согласиться!» — подумал Артем, а вслух сказал:

— Согласен-то я согласен. Вот только кто, если не я, поймает убийцу?..

Глава 3 Профессор смилодоньих как

Главный герой по достоинству оценивает прелести дурдомовского общепита и узнаёт, что пришельцы среди нас, причем ближе, чем кажется.

В голове Казарина теперь сбесившейся каруселью вертелись великолепные и страшные пушкинские строчки:

Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка Дразнить тебя придут…

— Мне знакомо ваше лицо, тааристч! Это не с вами я воевал на Малой земле?

Артем отстранил болтливого Леонида Ильича и прошел в свою палату, шаркая растоптанными туфлями, чтобы они не слетели с ног. Шнурки у него отобрали, а тапок не было.

— Ну, ты даешь, Леня! — привстал с койки полуголый «Салтыков-Щедрин», но онанировать при этом не перестал, виртуозно, как заправский жонглер, перехватив свой отросток из левой руки в правую, а освобожденной конечностью опершись на спинку кровати. — Это ж твой дружок, Хонеккер!

И раскатисто заржал, наблюдая, как Брежнев сразу же, словно по команде, полез к Артему целоваться. «Ручной привод» Михаила Евграфовича при этом заработал с утроенной силой. С утра Казарин чуть не прибил его, обнаружив дегенерата онанирующим на маленькую, как на паспорт, фотографию Насти, которую он оставил на своей тумбочке. Обещал повыдергать все причиндалы, если тот еще хоть раз дотронется до фото. Вроде понял, присмирел…

— Иди ты в баню, Бреднев! — ругался Артем, отталкивая от себя любвеобильного генсека, испускавшего пряный аромат мочи и немытого тела.

— Банный день у нас по субботам, — подал голос со своей койки профессор Гаплевский. — Это так, молодой человек, к сведению. А сейчас наступает время завтрака. — И старик мечтательно облизнулся.

Словно подтверждая его слова, по коридору раздался жестяной звон баков, в которых привозят в «дурку» пищу «Баландеры» уже тащили их к пищеблоку. Запахло макаронами. Один из разносчиков — неуклюжий слюнявый дебил — запутался в собственных шлепанцах, споткнулся и выпустил ручку бака. Часть его содержимого вывалилась на потертый линолеум коридора. Дебил расстроенно замычал и принялся сгребать макароны с пола. Брал очередную пригоршню, запихивал в бак, смачно облизывал пальцы и тянулся за новой порцией. Казарин задержал дыхание, подавляя подкатившую к горлу тошноту.

В воняющей прокисшими щами столовке Артем сразу отодвинул от себя тарелку с макаронами и тонким, просвечивающим кружочком колбасы с торчащими из него сероватыми ошметками туалетной бумаги.

— Не любите макароны, молодой человек? — удивился Гаплевский, к которому Артем подсел за столик. — Тогда, с вашего позволения?..

И, не дожидаясь ответа, вывалил содержимое казаринской тарелки себе.

Судя по всему, интеллигентский лоск мигом облезал даже с такого приличного старичка в борьбе за жизнь и пищу. Вскоре, наверное, и Артем станет таким: будет с аппетитом уплетать собранные с пола макароны, норовя отжать у других больных еще тарелочку.

Брежнев за соседним столиком неторопливо и царственно вкушал пищу, которую пять минут назад соскребли с грязного линолеума, и приговаривал:

— Как писал Максим Гордый, человек — это звучит горько…

Рядом с ним сидел Шкуркин и поглощал макароны, словно сбесившийся итальяшка, что, впрочем, совершенно не мешало ему продолжать гонять шкурку под прикрытием столешницы.

— Вы когда-нибудь видели его не онанирующим? — поинтересовался Артем у профессора, кивнув на неутомимого шкуркогонятеля.

— Видел, — подтвердил старик, ловко управляясь вилкой с жалкими колбасными обрезками. — Во сне он иногда прекращает возвратно-поступательные движения руками в области промежности. Но данное явление наблюдается крайне редко. У этого индивидуума просто поразительная половая активность!

— А сидит он тут тоже за это дело? — поинтересовался Казарин и усмехнулся: — Секс-диссидент. Узник пениса!

— Ну зачем же вы так, батенька. — Профессор поморщился, а потом, понизив голос, сообщил: — Он здесь оказался совсем по другой причине… Дело в том, что Михаил Евграфович Шкуркин — потомок инопланетян! Да-да, самых настоящих!

«Ну, началось!» — с тоской подумал Казарин.

До сих пор старик казался ему вполне нормальным человеком, но вот и наступил он — неизбежный момент истины.

— В семье Миши… то есть Михаила Евграфовича, хранится удивительная легенда, — продолжил Гаплевский. — Согласно ей, около двухсот лет назад в лесном массиве неподалеку от Черногрязинска потерпел катастрофу НЛО с четырьмя пассажирами на борту!.. Да вы не смейтесь, Артем, сначала дослушайте!..

Казарин, с трудом сдерживая смех, терпеливо выслушал рассказ старичка. А он, надо признаться, оказался весьма захватывающим.

Один из пилотов НЛО погиб, а оставшиеся в живых — двое «мужчин» и одна «женщина» — будто бы выкопали землянку, а позже построили дом в районе современной улицы Цюрупы областного центра.

— Правда, о внешности пришельцев сведений не сохранилось, — с сожалением покачал лысой, как коленка, головой Гаплевский. — Но, надо думать, они не очень отличались от нас с вами! Иначе бы «мужчинам» вряд ли удалось… жениться на крепостных крестьянках местного графа Орловского! А «женщине», если верить семейному преданию Шкуркиных — даже свести с ума молодого наследника!

Дальше рассказ профессора сбился на форменную мелодраму, но с некоторым привкусом соцреализма ближе к концу.

— Старый граф, охотясь в окрестных лесах, встретил девушку странной, «неземной» красоты, которая собирала ягоды, и увез в барскую усадьбу в качестве горничной. Там ее якобы и увидел молодой барин… — взахлеб рассказывал Артему старик, время от времени ловя на лету выпадавшую изо рта вставную челюсть с застрявшими в ней хвостиками макарон.

Но история, начало которой показалось Казарину сильно смахивающим на сказку, закончилась, если верить профессору Гаплевскому, весьма печально. Загадочной гостье из космоса так и не довелось стать графиней Орловской. Через несколько лет и она, и ее незаконнорожденный сын от молодого графа будто бы умерли от непонятной болезни…

Ненамного счастливее, если верить легенде семьи Шкуркиных, пересказанной стариком профессором, сложилась и судьба другого пришельца. Он якобы спился и умер то ли от ностальгии по навсегда покинутой родной планете, то ли еще от чего, также не оставив после себя потомства.

Зато третьему из звездных гостей все-таки удалось найти себе место в новом мире. Он будто бы создал крепкое крестьянское хозяйство и умер в глубокой старости, всеми уважаемый и окруженный многочисленными детьми, внуками и правнуками. Плодовитость третьего гуманоида косвенно подтверждал его «потомок», который в данный момент вовсю наяривал под столом правой рукой, прихлебывая левой жидкий дурдомовский компот из захватанного стакана.

— А дальше что? — лениво спросил Артем.

— А дальше было все, как у нас бывает. Потомков таинственного пришельца почти начисто уничтожили во время коллективизации. — И профессор тяжело вздохнул. — Большую крестьянскую семью, как и тысячи других, раскулачили. А всех ее членов сослали в суровый Туруханский край, где, между прочим, до революции отбывал ссылку будущий «отец народов». Обратно вернулся, увы, только один: отец Михаила — Евграф. Но произошло это лишь в 1953 году, уже после смерти главного туруханского «сидельца»… Осел в Светлопутинске, женился, завел хозяйство. Через год появился на свет Мишенька…

Артему наконец надоело слушать этот бред.

— И вы что, во все это верите? — раздраженно буркнул он.

— Да разве вы не понимаете все колоссальное значение Михаила Евграфовича для современной науки?! — вскинулся старикан. — Ведь, если предположить, что строение легких и важнейшие жизненные функции пришельцев все-таки идентичны функциям человеческого организма, а визуально представители различных гуманоидных цивилизаций, к числу которых, кстати, относится и земная, в общем-то не слишком отличаются друг от друга, то что остается? — почти кричал Гаплевский, давясь от восторга макаронами. — Остается сделать вывод, что эта история отнюдь не вымысел, а чистейшей воды научный факт! А это значит… Вы, надеюсь, понимаете, что сие значит?!

— Не-а, — с ленцой протянул Казарин. — Не понимаю. Совсем не понимаю.

— Ну как же! — возмутился старикан недогадливостью собеседника. — Это означает, что существо из чуждого нам мира может быть искусственно внедрено в наше социалистическое общество!

И Гаплевский победно откинулся на спинку стула, внимательно разглядывая Артема и, видимо, пытаясь разглядеть грандиозный эффект, произведенный на собеседника столь сногсшибательным выводом.

Но эффекта заметно не было, и профессору пришлось снизойти до объяснений.

— Полностью адаптировавшись в нашей советской реальности, этот «имплантат» сможет без проблем существовать рядом с нами. Причем мы даже не будем догадываться о том, что среди нас находится «чужой»! — От избытка чувств чокнутый профессор с большой дальностью и кучностью плевался макаронами. — Раз это удалось предкам Михаила Евграфовича, то кто знает — возможно, и другие подобные «симбионты», инопланетные твари, ставшие псевдолюдьми, давно уже живут среди нас! Во всяком случае, современная наука в моем лице не исключает такой возможности! — И Гаплевский вновь горделиво приосанился.

— В вашу стройную теорию, товарищ профессор, закралась одна маленькая, но убойная ошибочка, — с издевкой проговорил Артем. — Исходная посылка неверна. Никакой этот ваш Михаил Евграфыч не инопланетянин. — Казарин с усмешкой кивнул на Шкуркина, самозабвенно продолжавшего гонять шкурку под прикрытием столешницы. — Он обычный псих и онанист! И эту историю он из своей пипирки выдрочил! А вы и рады верить во всякую чепуху! То в смилодонов, на которых катались скифы заместо коняшек, то в инопланетян! Профессор смилодоньих какашек!

И Артем громко, истерично захохотал на всю столовую, так, что даже Шкуркин прекратил на мгновение свое пожизненное служение культу фала. На них заоглядывались.

— Да как… как вы смеете? — поперхнулся очередной ложкой макарон Гаплевский. — Да я заслуженный деятель науки! У меня Почетная грамота от Академии наук! Да если хотите, у меня есть неопровержимое доказательство! Вот товарищ Шкуркин вам подтвердит: у него в Москве есть брат-близнец, Евграф, которого так назвали в честь отца! Он — экстрасенс по призванию и роду занятий. Евграф с детства проявлял паранормальные способности: «читал» пальцами печатный текст, усилием мысли гнул металлические предметы — ключи, ложки… Миша, голубчик, подтвердите, я ведь не обманываю!

«Голубчик» подтвердил слова профессора очередной серией возвратно-поступательных движений правой руки под столом.

— Он не скажет, — понизив голос, склонился к Артему через стол профессор, округлив свои безумные глаза. — Потому что все это — государственная тайна. Близнец Евграф состоит штатным сотрудником КГБ! Он читает мысли диссидентов!

— Ну и что это доказывает? — Артем уже пожалел, что связался с этим психом, и решил поскорее свернуть затянувшуюся беседу.

— Как — что! — сдавленным шепотом ответил Гаплевский. — Это же означает, что у всех инопланетян имеются паранормальные способности, которые иногда проявляются у их потомков-полукровок! Но не всегда. Вот у Миши они отсутствуют, если, конечно, не считать его феноменально развитую половую функцию. А у его брата они есть! У замаскированных пришельцев же они имеются всегда! И по этому признаку легко вычислить «чужих»! Вы знаете, одного я уже вычислил! И он проживает… — Чокнутый профессор сделал драматическую паузу. — В нашей палате!

Глава 4 «Меня убили пришельцы!»

Главный герой в очередной раз убеждается, что наш мир — большая деревня, и узнаёт о вреде макаронной диеты.

Артем задумчиво почесал макушку, где еще недавно торчал непокорный ежик, а сейчас было гладко, как на девчоночьей коленке, и протянул:

— Так-таки прямо в нашей палате? И кто же он, позвольте полюбопытствовать, товарищ профессор? Уж не я ли, часом?

— Да при чем здесь вы! — нетерпеливо отмахнулся старикан и, понизив голос до самого тихого, едва различимого среди бряканья ложек о тарелки, продолжал заговорщицким тоном: — А знаете ли вы, что наш барон на самом деле — совсем не барон?

— Да что вы говорите! — изумился Артем. — Ни в жисть бы не догадался!

— Да! — не замечая иронии, с жаром воскликнул старик и вновь перешел на шепот: — Он — «чужой»! Пришелец! Нелюдь!

Артем поскреб покрытую недельной щетиной щеку и с сомнением взглянул на долговязого «барона», который, оттопырив мизинец, брезгливо прихлебывал компот, сидя через столик от Казарина и Гаплевского. К ушам «аристократа» была привязана обрезками резинки от трусов синяя выцветшая мочалка, концы которой полоскались в тарелке с остатками супа. Очевидно, мочалка изображала бороду. А голова «барона» была обмотана вафельным полотенцем не первой и даже не второй свежести. Вид «аристократ» являл собой довольно плачевный — типичный псих с трясущейся головой.

— Этот? Хм… Вы уверены? Это он, что ли, нелюдь? А какие ваши доказательства?

— А такие мои доказательства, — взволнованно прошептал профессор. — Что я своими глазами видел: он владеет телекинезом! Вы знаете, что такое телекинез?

— Передвижение предметов с помощью взгляда, кажется? — с сомнением молвил Артем, который никогда особенно не интересовался статейками о непознанном, изредка просачивавшимися в советскую прессу, но все же в последнее время нахватался кое-каких верхушек в связи со странным делом, которое ему было поручено расследовать. Впрочем, это все уже в прошлом — и прокуратура, и уголовные дела. Есть только мир, сузившийся до размеров больничной палаты, и вот этой вот провонявшей тушеной капустой и несвежими щами столовки.

— Именно! — просиял меж тем Гаплевский. — Именно, черт возьми!

И смущенно прикрыл рот — на них снова заоглядывались и зашушукались завтракавшие в столовой пациенты.

— Профессор, извините меня, но мне кажется, что вы просто псих! — жестко произнес Казарин.

На этот раз Гаплевский не обиделся, а лишь устало произнес:

— Ну, допустим, я псих, и что с того? Да сейчас, дорогой мой, любой нормальный человек — псих! Времена такие. И все же я собственными глазами видел, как этот человек двигает предметы, не прикасаясь к ним руками, ногами или чем-либо еще.

— Ну хорошо, и что же он двигал? — с иронией поинтересовался Казарин. — Гору Арарат? Так я, когда трубы горят, могу не только двигать ее взглядом, но и опустошить содержимое бутылки, на которой она нарисована, не прикасаясь к оной! Одной лишь силой мысли!

— Шикарная хохма, батенька! — одобрил чокнутый профессор. — Кстати, знаете ли вы, что «хохма» в переводе с древнееврейского означает — «мудрость»?.. Так вот, дорогой мой, у этого самозваного барона имеется очень необычный брелок — в виде металлического фаллоса. Заграничный, наверное, — у нас вряд ли такое производят. Культ фалла, существовавший у почти любого древнего народа, не совместим с пуританской моралью советского общества…

— А при чем здесь этот брелок? — Казарин неожиданно заинтересовался рассказом старца, который пробудил в его затуманенной медицинскими препаратами голове какие-то смутные воспоминания.

— Очень даже при том! — горячо зашептал Гаплевский. — Он, то есть наш барон, заставляет этот фаллос… летать!

— Летать?! — Артема передернуло, будто его только что втолкнули в работающий морозильник и захлопнули дверь снаружи, больно прищемив ему вдобавок пятку. — Вы уверены?

— Так же, как и в том, что саблезубые кошки могли дожить до времени строительства египетских пирамид! — победно заявил профессор.

Видимо, ни белая горячка, ни еще более страшный зверь — советская карательная медицина, — все-таки не смогли до конца вытравить у Артема его хваленую эйдетическую (она же — идиотическая) память. Реланиум и тиоридазин не смогли превратить его в безразличный ко всему овощ. Одно за другим проносились в его голове воспоминания, всплывавшие, казалось, из невообразимой бездны времен. Парк. Пацаненок Славик и его самодельный автомат с магазином из консервной банки. Странная считалка: «Стояли звери около двери…» Дядя Петя Фокусник и кунштюк с «летающей пиписькой», который тот любил демонстрировать обмирающей от восторга пацанве… Казалось, с тех пор пронеслись века и тысячелетия. Не меньше, чем со времени строительства египетских пирамид.

Казарин еще раз взглянул на синебородого «барона», сосредоточенно выковыривающего сухофрукты из опорожненного стакана, и их взгляды встретились. Только тут Артем разглядел, что глаза у психа разноцветные: левый — выцветший, бледно-серый, а правый — ярко-желтый, как у хищного зверя. Да к тому же они еще и смотрят в разные стороны: один — в Арзамас, другой — на Кавказ. Казарин прочел в разноглазом взоре… злорадство? Нет, скорее любопытство. И… ожидание? Ожидание чего?

Так вот ты какой, дядя Петя из парка, он же — Абрам Моисеевич, он же — зэк по кличке Фокусник, он же — барон Жиль де Ре, сеньор и граф чего-то там, и он же — сексуальный маньяк-убийца Занюхин, которого госпитализировала «психовозка» с завода имени Цюрупы с подозрением на шизофрению… Как же Артем сразу-то не догадался?!

Поразительный поединок взглядов сыщика и убийцы прервал неожиданный звук. Казарин повернул голову к сидевшему за столом Гаплевскому — и никого не обнаружил. Звук повторился, и он понял, что его источник находится под столом. Артем нагнулся и увидел стоявшего на карачках профессора. Тот захрипел — как-то странно, будто заскрипели пружины старого дивана. Так вот что это был за звук… Артем бросился старику на помощь и, с трудом подняв его, усадил на хлипкий столовский стульчик. Гаплевский мучительно икал, перхал и нехорошо, утробно стонал. В его животе громко урчало и булькало. Вокруг сидели, вяло ковыряя макароны гнутыми штопором алюминиевыми вилками, безучастные ко всему, обдолбанные лекарствами психи.

— Что это с вами, товарищ профессор? — в ужасе спросил Артем.

Вместо ответа Гаплевский оглушительно чихнул, и из его носа и ушей хлынула кровь. А вставная челюсть пулей вылетела у него изо рта и резво заскользила по столешнице, пока наконец не остановилась перед Артемом, страшно щелкнув напоследок зубами.

— Пришельцы! — прохрипел вдруг беззубым ртом Гаплевский. — Меня убили пришельцы!

Затем старик навзничь рухнул на загаженную хлебными крошками и пролитым компотом столешницу, и под его головой расплылась лужа из содержимого профессорского желудка, большую часть которого составляли недопереваренные макароны.

Артем в отчаянье обернулся, ища чьей-то помощи — хотя чем тут было помочь? На столе, за которым только что восседал «барон де Ре», сиротливо стоял тусклый жестяной поднос с грязными тарелками и стаканом, в котором остались недоеденными сухофрукты. А сам Петя Фокусник словно растворился в воздухе.

Глава 5 Глаза енота

Главный герой в очередной раз сталкивается с возмутительным нарушением советской конституции, обнаруживает пропажу единственной дорогой ему вещи и бросается по следу похитителя.

Историю со странной кончиной профессора персонал больницы замял на удивление быстро и четко. Чувствовался немалый опыт в делах подобного рода. На все расспросы Артема дебелая баба-санитарка лишь огрызалась:

— Инфаркт у яво! Инфаркт микарда! Дохтуру виднее! А будешь лезть, куды не просють, — гляди, кабы самого кондрашка не хватила!

Но Казарин и так уже понял, что разговаривать с медперсоналом бесполезно. И все же даже слепоглухому было ясно, что чокнутый профессор мог умереть от чего угодно, только не от инфаркта. Но вот от чего именно? Почему старика так внезапно скрутило? Артем терялся в догадках. Особенно его пугал взгляд, которым следил за гибелью соседа Петя Фокусник. Не оставляло ощущение, что он очень много знает, но молчит.

С этими невеселыми мыслями Артем поужинал и лег спать, накрывшись с головой одеялом, чтобы Занюхин не сверлил глазами его затылок. Тяжелый взгляд подозреваемого Казарин физически чувствовал везде — и в столовой, и в палате, и ночью просыпался в холодном поту от гадкого ощущения, что на него смотрят. Однако больше ничем Занюхин себя по-прежнему не проявлял.

Перед сном опять вспомнилось пушкинское:

А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья, Не шум глухой дубров — А крик товарищей моих, Да брань смотрителей ночных, Да визг, да звон оков.

Артем проснулся рано утром с дурным настроением и гудящей головой: всю ночь ему снились кошмары, и толком выспаться не удалось. Стоило только прикрыть веки, как начинал мерещиться подкрадывающийся к кровати Занюхин… Впрочем, его самого в палате уже не было. Вышел куда-то. Были Брежнев, Шкуркин и новый жилец, дряхлый трясущийся старик — жалкая замена интеллигентнейшему, хоть и совершенно чокнутому профессору, мир его праху. Шкуркин, стоя у окна, привязывал нитку к целлофановому пакетику, в котором плескалась какая-то мутная жидкость.

— Ты чего творишь? — удивился Казарин.

Шкуркин загадочно улыбнулся, запрыгнул босыми ногами на подоконник и просунул руку с пакетиком в форточку, сквозь защищавшие окно прутья решетки. Хотя мужское отделение и находилось на втором этаже, руководство больницы считало такую предосторожность отнюдь не лишней.

Секс-диссидент принялся осторожно спускать пакет на нитке. Наконец за нее кто-то подергал снизу и Шкуркин смотал ее обратно. Пакетика на ее конце уже не было: его забрал кто-то на первом этаже. Там, как было известно Казарину, располагалось женское отделение.

— Товарищ протянул руку интернациональной помощи трудящимся женщинам братских палат, — промычал Брежнев. — Раскрепощенные женщины нашей больницы никому не уступят своих социалистических заболева… завоеваний!

— Да мне чё, жалко, что ли? — ухмыльнулся Шкуркин, спрыгнув с подоконника и удобно устраиваясь на койке. — У меня ж этого добра цистерны! Девать некуда! А бабам ребеночков хочется, даже шизнутым! Их тут закрыли без мужиков. Но нате-кось, выкусите! Скоро по всей больнице будут Михалычи бегать! Эх, пустили бы меня хоть разок в женское отделение — я бы там за пару часиков всех осчастливил! Даже самых страшненьких!

И секс-террорист мечтательно закатил глаза.

Казарин плюнул от отвращения и сел на кровати. Привычно пошарил рукой на тумбочке — пусть день начнется с чего-то хорошего, а не с проделок сумасшедшего извращенца. Но фотографии Насти там не было.

Артем сунулся сначала в один ящик, затем в другой — все было на месте. Немудрящий джентльменский набор пациента психушки: зубная щетка, порошок, мыло (даже бритвы психам не полагалось — их брил раз в неделю специально приглашенный парикмахер). Все — кроме фото.

— Народ, здесь фотография была… — растерянно проговорил Казарин.

— Порнография?! — моментально оживился Шкуркин, не прекращая возвратно-поступательные движения правой руки под одеялом.

— Да не порнография, а фотография! — раздраженно заорал Артем. — Признавайся, шкуркогонятель марсианский, ты спер?!

Казарин подскочил к тумбочке Шкуркина и вывернул содержимое ящиков на пол. Среди кучки убогого барахла, принадлежавшего психу, там обнаружилась пачка порнографических открыток, которые веером рассыпались по полу. Артем брезгливо поднял их и перетасовал, как колоду карт. Фотографии Насти среди них не было.

— Слышь, сынок, — проговорил с бывшей койки Гаплевского немощный старик, который поступил в палату взамен скончавшегося профессора. — Возле твоей тумбочки летось наш сосед все чего-то крутился. Ну тот, что в полотенце и с мочалкой на морде. Повертелся-повертелся и пошкандыбал, куды — не знаю…

«Прятать!» — сразу догадался Артем и, забыв даже сказать спасибо новому соседу, пулей вылетел из палаты.

«Что задумал этот урод? — лихорадочно соображал Казарин на ходу. — Зачем ему фотография Насти? Просто решил мне сделать козью рожу? Или… — Тут Артем похолодел. — Присмотрел себе новую жертву?! Вот уж хрен ему, а не Настя!»

В коридоре унылые психи мыли пол — младший персонал психушки этой работой себя не утруждал, сваливая ее на пациентов. Да те и сами были рады получить папироску за мытье полов или душевых. Особенно престижно было убирать именно душевые. Правда, психи между собой перешептывались — это потому что там происходят настоящие оргии, на которые персонал смотрит сквозь пальцы: лишь бы не в палатах.

Расспросить уборщиков и просто слонявшихся по коридору, словно тени, психов было делом нескольких минут. Столь приметную личность, как высокий человек с прицепленной к ушам мочалкой, они никак не могли прошляпить. Оказалось, путь ворюги пролегал в заброшенную часть больницы. Номинально аварийное крыло здания было закрыто, но Артем не сомневался, что в него можно проникнуть. Он уже достаточно изучил повадки Пети-Фокусника.

Вход в пустое крыло был забит досками — кривыми и сучковатыми, будто они сделаны из деревьев, переживших ядерную катастрофу. Артем плюнул от досады: опять этот чертов взрыв в башку лезет! Он осмотрел занозистый горбыль, осторожно потянул на себя: ну, конечно, кто бы сомневался! Гвозди легко вышли из своих дыр, и Казарин нетерпеливо швырнул доску на пол. То же самое он проделал и с остальными тремя. Потом, ломая едва отросшие после недавних приключений ногти, поддел дверное полотно: ручки с дверей тут были сняты. Створки отворились со скрипом, но довольно легко. Здесь явно кто-то уже был. По пыльному полу тянулась цепочка свежих следов. Даже две. Артем присмотрелся. Некто с очень большим размером ноги — никак не меньше сорок четвертого — прошел по коридору куда-то вглубь корпуса и вернулся. Ну, конечно, вернулся, раз вернул на место доски. Артем пошел по следу Занюхина вперед. А то, что это именно его след, не было никаких сомнений — даже размер ноги сходится.

В конце пыльного коридора обнаружился лестничный пролет. Наверху, в крыше, зияла огромная дыра — так вот почему это крыло заколотили досками! Казарин шагнул на лестничную площадку и обомлел: там, в куче строительного мусора, очевидно нападавшего с крыши, копошился человек!

Неизвестный был одет в такую же полосатую пижаму, как Артем и большинство из пациентов. Человек-матрас. Но даже со спины он никак не походил на долговязую нескладную фигуру Пети-Фокусника. Да и полотенца на голове не было. Откуда он взялся-то? Следы, которые привели сюда Казарина, принадлежали одному человеку. Да и вернулся же он, даже дверь обратно закрыл досками снаружи.

Полосатый между тем наклонился, отковыривая от кучи какой-то кирпич. Из образовавшейся ямки он что-то вынул — Артем не разглядел, что именно, так как человек-матрас стоял к нему спиной. Затем одетый в пижаму мужик начал разгибаться. Одновременно наверху, в проломе крыши, мелькнула какая-то тень. И вслед за этим, как в замедленной киносъемке, внушительный кусок строительных конструкций неторопливо полетел вниз, постепенно ускоряясь на лету.

Вот полосатый выпрямился, нервно комкая в руках что-то все еще не видимое Артему. Вот он воровато огляделся вокруг. Вот, видимо, заметил накрывшую его тень, потому что начал подымать голову вверх. Но сделать это он не успел. Кусок кирпичной кладки опустился ему точно на темечко. Звук был такой, словно лопнул упавший на асфальт арбуз. Пижамный как-то весь скукожился, затем покачнулся, схватившись за голову, и плашмя полег на кучу битого кирпича.

Артем подобрался, в кровь ударила мощная струя адреналина. Он всегда испытывал чувство, подобное алкогольному опьянению, в те моменты, когда нужно было действовать решительно и быстро. Казарин бросился к упавшему и, схватив его за обутые в шлепанцы ноги, оттащил от опасного места, где по краям дыры угрожающе нависали обломки стен и балок. Затем перевел дух и взглянул на пострадавшего.

Голова бедняги от удара ушла в плечи чуть ли не по самые уши, так, что Артем сразу понял: дело — труба, позвоночнику хана. Однако даже в изуродованном почти до неузнаваемости человеке Казарин сразу опознал Шкуркина — его глуповатую добродушную морду было ни с чьей не спутать. Рядом лежала помятая фотография Насти, которую псих только что выронил из ослабевших рук.

— Шкуркин, ты как здесь? — только и мог вымолвить Артем. — Ты ж в палате остался?

Кожа вокруг глаз «секс-диссидента» уже наливалась угрожающей синевой, словно он надел темные очки. Скорее всего — перелом основания черепа[3], сообразил Казарин. Не жилец…

— Я через подвал пролез, пока ты с заколоченными дверями возился, — с трудом разлепил опухшие губы Михаил Евграфыч, жалобно глядя на Казарина глазами смертельно раненного енота. — Есть там одна лазейка…

— Я сейчас за врачами сбегаю… — проговорил Артем, в душе понимая, что все уже бесполезно.

— Не надо, — остановил его Шкуркин. — Артем, я умираю…

Казарин сорвал с себя верхнюю часть пижамы, скомкал и подложил бедолаге под голову. А сам направился к выходу, чтобы привести помощь или хотя бы рассказать кому-нибудь из персонала о случившемся.

— Артем! — вновь прозвучал за спиной слабый голос.

Казарин обернулся.

— А вместо профессора должен был умереть ты, — печально сказал Шкуркин.

— Ты чего несешь! — не поверил своим ушам Артем.

— И вместо меня тоже, — продолжал умирающий, будто не слыша. — То, что вместо меня, я только сейчас понял… Это я Синей Бороде мышьяк раздобыл. У меня ж тут любовь с тремя медсестрами и с одним медбратом. Была… Я ж половой гигант! Секс-террорист! Кто мне сможет отказать!

— Эх, ты… Великий палковводец, — грустно сказал Артем. — Злости на отравителя у него почему-то совсем не было.

— Он мне за это дал гайкой пофорсить перед одной санитарочкой, — продолжал Шкуркин. — Зыкая гайка у него, с каким-то волком на печатке. Он ее у себя в заднице прячет, чтобы при обходе наши живодеры белохалатные не нашли… Я уж не знаю, как этот хренов фокусник ухитрился тебе в тарелку мой гостинец подсыпать. А ты макароны старику отдал…

У Артема перед глазами забрезжила блестящая лысина Гаплевского, словно яичко в гнезде — пегие кустики волос вокруг забрызганы содержимым профессорского желудка… Казарин помотал головой, прогоняя кошмарное воспоминание.

— Ну а здесь-то что за хрень произошла? — нетерпеливо спросил он.

— Хрень… — проскрипел Шкуркин. — Неужто ты так и не понял? Это же ловушка была. На тебя! Петя-Фокусник, или как там его по-настоящему, нарочно битый час отсвечивал перед твоей тумбочкой. Фотку спер и с понтом пошел прятать. Знал, гад, что ты за ним отправишься ее искать. А сам под шумок пробрался на крышу и устроил фокус-покус! Только просчитался малость. Второй раз уже просчитался… с-сука! И зачем я только поперся за этой фотографией? Ведь как сердце чувствовало, что дело нечисто! Что Фокусник опять затеял какую-то подлянку! Но не смог я устоять — уж очень мне девушка на фото понравилась…

Казарин стоял, оглушенный словами Шкуркина. Все встало на свои места: и странные взгляды Пети-Фокусника, и подозрительная смерть старика-профессора, и этот сегодняшний случай.

— Артем, — тихо позвал умирающий. — Артем, а можно мне еще раз… фотку?

Казарин, не прекословя, отдал ему фотографию Насти.

— Твоя девушка? Какая же она красивая у тебя… — проговорил Шкуркин, с трудом поднеся к лицу руку, в немеющих пальцах которой был зажат небольшой картонный прямоугольничек. — Эх, сколько ж баб я недотрахал из-за этой падлы Фокусника! — И громадные слезы размером с хорошую виноградину каждая хлынули из его обведенных смертельным трауром глаз. — Отомсти этому гаду, Артем, обязательно отомсти!

Бедняга всхлипнул еще раз и надолго затих. Фотография Насти выпала из его ватных пальцев и плавно, как опавший лист, спланировала к ногам Артема. Еще раз взглянув на Шкуркина, Казарин понял, что тот мертв.

Глава 6 Козлик И. О

Казарин узнаёт, что инфаркт может приключиться от удара кирпичом по голове, получает самый лучший подарок в жизни и очень беспокоится о Насте.

Ни опухшие от халявного медицинского спирта санитарки, ни дежурный врач, которого Артем, не добившись ничего от младшего медперсонала, застукал в его кабинете кувыркающимся на кушетке с молоденькой медсестричкой, даже не подумали ударить пальцем о палец после принесенной Казариным вести. Да и он, признаться, говорил с ними очень уклончиво: мол, нашел пациента, пришибленного куском кирпичной кладки, свалившимся с крыши.

Казарин нутром чувствовал, что, если он хотя бы заикнется о том, что ему рассказал умирающий Шкуркин, живым он отсюда не выйдет. Скрутят сразу же и заколют до смерти. О методах советской карательной медицины он имел неплохое представление еще до того, как попал в этот дом скорби. Да и здесь насмотрелся сполна, чтобы в красках представлять, что с ним сделают. Парочку буйных уже вязали на его глазах. Существовало два вида вязки. За пять точек — кисти рук, ноги в районе голени и через подмышки и шею сзади. Привстать больной не в состоянии, но тазом двигает — может хотя бы ходить в подставленную ему утку. А самое жесткое — за семь точек: к прежним пяти добавляются пах и ягодицы. Тут уже не шевельнешься: только попробуешь привстать — и вязка прищемит тебе мошонку. И в туалет ходить в этом случае почти невозможно — приходится терпеть…

Тело Шкуркина санитары отправили в морг, а вход в заброшенное крыло здания в тот же день по личному распоряжению главврача забутовали кирпичом.

«Еще один “инфаркт микарда”, — догадался Артем. — Инфаркт кирпичом по башке».

«Синяя Борода», как называл Занюхина почивший в бозе Шкуркин, теперь вел себя тише дохлой мыши. Он даже больше не зыркал в сторону Казарина, упорно пряча от него блудливо бегающие косые глазки разного цвета. Он и в палате-то бывал редко — все больше отирался в комнате с телеящиком: по телевидению в сотый раз повторяли советскую «Сагу о Форсайтах» — сериал «Вечный зов», или, как его чаще называли в народе — «Вечный зёв»[4].

«Знает кошка, в чей тапок нагадила», — справедливо решил Артем.

А на следующий день пришли Настя и Стрижак.

— Ну, здорово, псих! — сказал милиционер, и мужчины крепко пожали друг другу руки, а Настя ловко чмокнула Артема в щеку.

— Все мы немного психи, каждый по-своему, — парировал Казарин, растирая пятерню, изрядно помятую силачом Стрижаком. — Просто в дурку попадают только те шизики, которые спалились. Сейчас, если хочешь знать, каждый нормальный человек — псих! — повторил он формулу покойного профессора, которая ему чем-то очень нравилась.

— Ладно, ладно! — не давал ему опомниться Стрижах — Ты хоть знаешь, какой сегодня день?

Конечно же, Артем в душе не ведал.

— Третье ноября! Третье ноября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года! — торжествующе изрек милиционер.

— Ну и что? — тупо соображал Казарин.

— Видать, ты и вправду малость умом повредился, пока тут кочумал, — разозлился Стрижах — И вообще, надо хотя бы иногда читать собственный паспорт! Интересная книжица, гадом буду!

— Сегодня же твой день рождения, Артемка! — радостно улыбнулась Настя и потрепала его за уши. — Тридцать три тебе стукнуло!

— Да… вот оно что, — протянул Казарин. — А у меня и паспорта-то нету… Отобрали у меня паспорт.

Он и впрямь успел уже забыть, когда у него день рождения.

— Вот и ты дотянул до возраста главного героя еврейских народных сказок Иисуса Христа! — резюмировал Стрижах — Подарка у нас для тебя, извини, не припасено — да он тебе тут и ни к чему, подарок-то. Но зато у нас есть кое-что получше…

По тому, что Стрижака и Настю пропустили, никак не сообразуясь с днями, когда разрешено посещение больных родственниками, Артем уже и сам понял: случилось что-то из ряда вон выходящее. И не ошибся. Стрижак и примкнувшая к нему Настя принесли просто сногсшибательные известия.

По-видимому, ситуация с отстранением старшего следователя по особо важным делам Казарина от расследования резонансного убийства школьницы и последующим его увольнением с формулировкой «неполное служебное соответствие» затронула какие-то тайные пружины на самом верху. Пока Казарин беспробудно пил, зарабатывая себе белую горячку, из местного КГБ («Спасибо, Иван Иванович», — с неожиданной теплотой подумал Артем.) обратились в Генпрокуратуру СССР, и та инициировала общую проверку деятельности Светлопутинской облпрокуратуры. Сидор Карпович Вислогузов тут же слег в больницу с резким обострением сахарного диабета и прочих своих многочисленных болячек. Врачи запретили больному есть что бы то ни было, кроме постных каш. А уже через день он… скоропостижно скончался, не дождавшись обследования. По городу тут же поползли версии об убийстве и даже самоубийстве прокурора области. Самые горячие головы утверждали в кулуарах, что Вислогузова отравил его новый, недавно назначенный Сидором Карповичем зам — товарищ Козлюк, в целях дальнейшего продвижения по службе. Однако более осведомленные лица, близкие к окружению покойного прокурора, шептались, что Сидор Карпович двинул кони после того, как объелся эклерами, которые тайком пронес исстрадавшемуся на скудных больничных харчах прокурору его любовник — молодой актер местного ТЮЗа по кличке Зая (потому что играл заек, а может, и не только поэтому).

Исполняющий обязанности областного прокурора товарищ Козлюк (которого злые языки тут же окрестили «козликом И. О.» — по аналогии с осликом Иа из популярного советского мультика про Вини-Пуха) также не стал дожидаться результатов проверки, за которую ретиво взялись понаехавшие из столицы высокие чины. Вчера его нашли в просторном кабинете Сидора Карповича, в котором он обосновался как врио, с огромной дырой в темени. Козлик И. О. просунул дуло пистолета себе в рот и нажал на спуск.

Москвичи почесали лысины, поужасались царящему в провинции беспределу и назначили нового местоблюстителя прокурорского кресла — совсем стороннего чина из столицы. Многие шептались, что он — человек Андропова. Так оно или нет, но новый врио тут же, с места в карьер, принялся выметать вислогузовских коррумпированных держиморд из облпрокуратуры железной метлой.

— Как любил говорить покойный Козлюк, главное, в ходе следственных действий не выйти на самих себя… — с сомнением протянул Казарин.

— Да ты дослушай! Как мне удалось разузнать через кое-какие мои подвязки в прокуратуре, восстановление тебя в должности — дело ближайших дней! — взволнованным шепотом увещевал его Стрижак, ерзая на скрипучей Артемовой койке и подозрительно оглядываясь на его соседей по палате. Но те вроде бы не прислушивались к разговору, занимаясь каждый своими делами.

— Дараая Индира Ханди! — замычал вдруг кто-то дурным голосом.

Артем вздрогнул, повернул голову и увидел, что Брежнев подкрался к Насте, которая стояла затылком к проходу, облокотившись на спинку койки, где сидели Казарин и Стрижак, и весьма соблазнительно отклячив круглую попку.

Генсек, продолжая мычать что-то про советско-индийскую дружбу, предпринял явную попытку расцеловать девушку.

— Ты чё, козел, совсем сбрендил? — заорал Артем, отпихивая любителя братских коммунистических поцелуев от Насти.

Аватар покойного генсека ретировался на безопасное расстояние, обиженно бормоча себе под нос:

— Если женщина красива и в постели горяча — это личная заслуга Леонида Ильича!..

Казарин только сейчас заметил, что Брежнев успел вынуть откуда-то из загашника и нацепить на свою застиранную пижаму кучу значков — с Олимпийским мишкой, гербами городов и профилями Ленина. Прямо настоящий генсек при параде! Настя испуганно взглянула на него и положила ладони на свой живот, инстинктивно защищая плод. И только тут Казарин заметил, что он у нее уже сильно округилился.

— Короче, псих, собирай потихонечку манатки, — приподнятым тоном скомандовал Стрижак, и Артем только тут заметил, что на его погонах прибавилась звездочка. — На днях я тебя отсюда вытащу. Придется, конечно, попотеть. Но в исполкоме помогут, уже обещали. И в комитете тоже, но это — тсс! Если бы не комитетчики, хрен бы нас вообще пустили дальше приемного покоя. А так пойдешь у нас как жертва коррупции и карательной психиатрии. Эх, Артемыч, все только начинается! — И мент снова понизил голос: — Знал бы ты, что сейчас затевается в Узбекистане! Там уже вовсю орудуют ваши, прокурорские, из Москвы! Сначала на взятках попалось руководство местного ОБХСС. Причем совершенно случайно, Артем, в порядке плановой работы, для увеличения показателей по борьбе с «оборотнями в погонах»! А начальник ОБХС возьми и дай такие показания, что у всего руководства республики теперь очко зудит, а ниточки тянутся и еще выше, в Москву! Взятки ох… — Стрижак покосился на слушавшую разговор Настю и нехотя поправился: — Фантастические взятки, приписки миллионов тонн хлопка, Герои Труда липовые… Чего только не вскрылось! Со дна арыков извлекают здоровенные молочные бидоны, доверху набитые золотыми зубами, асбестовые трубы с упакованными в них царскими червонцами, банки из-под кофе, полные бриллиантов. Местные «красные баи» обкладывали данью всех, кто хоть как-то зависел от них. Чиновники ниже рангом сначала давали им взятки за назначение на должность, а потом с поклоном несли «квартальные», «отпускные», «праздничные» и прочие подати. Деньгами, золотом, чапанами…

— Чем? — удивленно переспросил Казарин.

— Чапанами! Халаты такие, златошвейные… Эта система поборов опутала всю республику, а ниточки ведут на самый верх — в Москву! Чтобы скрыть огромные приписки по производству хлопка, махинации перекинулись на перерабатывающую отрасль. В центр под видом хлопка везли его отходы — линт да улюк, а то и просто пустые вагоны! За вагон давали взятку 10 тысяч! Вот что вскрылось. В общем, круто взялся Андропов за разное ворье![5] И правильно, давно пора!

— Откуда ты все это знаешь? — с вялым интересом обколотого нейролептиками «тормоза» спросил Артем.

— Да там сейчас мой однокурсник по Саратовскому юридическому институту копает, — отвечал милиционер. — Имя у него смешное — Тельман. Тельман Гдлян[6]. Шустрый армяшка. Помнится, двое нас таких было. Он умный, а я… — Стрижак хихикнул: — Я — очень умный! Поэтому он пошел в прокуратуру, а я в менты. Вот, созваниваемся иногда, переписываемся… Смотри, что он мне вчера прислал заказным письмом!

Стрижак выудил из кармана сложенную вчетверо газету. Казарин развернул и прочитал набранный крупным шрифтом заголовок:

«ЛЕНИН КЫШ, ЛЕНИН ПЫЖ, ЛЕНИН ТОХТАМЫШ, ПАРТИЯ БЗДЫН!»

Ничего не понял, перевернул газету другой стороной и прочел сызнова не менее загадочное:

«КОММУНИЗМ ПЫЗДЫР МАКСЫМАРДЫШ ПЫЖ!»

«Рановато мне, пожалуй, из больнички, — меланхолично подумал Артем. — Опять всякая муть мерещится»[7].

— Скоро всё это будет на страницах центральной прессы, вот увидишь![8] — ликовал Стрижак.

— Артем, мне плохо! — вдруг перебила его Настя.

— Что с тобой? — забеспокоился тот. — Может, позвать врача? Тебя этот зассанный вождь напугал?

— Да нет, ничего, все в порядке, — улыбнулась молодая женщина. — Просто тошнит немного. Где тут у вас удобство?

— Налево по коридору. — Артем с беспокойством взглянул на сожительницу: — Тебя проводить?

— Нет, что ты, я сама, — вновь смущенно улыбнулась Настя и вышла из палаты.

Казарин не возражал — ему очень хотелось остаться наедине с другом. Ну как наедине — Брежнев, старик в дальнем углу и Занюхин, шепчущий себе под нос какие-то мантры, были не в счет. К соседям по палате Артем уже привык относиться как к мебели.

— Ну, я смотрю, тебя можно поздравить. — Казарин покосился на новенькие, как юбилейный «картавчик», погоны друга. — Что ж, давай пятюню, подполковник!

И они со Стрижаком крепко обнялись. Это был, безусловно, самый лучший день в жизни Артема!

— Я нарочно надел форму, чтобы ваши живодеры не очень выёживались и пропустили нас к тебе в неурочное время… Ну а теперь, пока дам поблизости не наблюдается, можно чуток отметить наши скромные победы, — ухмыльнулся Стрижак и выудил из кармана форменных галифе четвертинку «андроповки». — Чуть-чуть не помешает. Даже тебе, алкаш ты эдакий! Уж очень много сегодня приятных поводов!

— Принес все же, зараза! — обрадовался Казарин, и знакомое предвкушение того, как жидкий огонь обожжет гортань и растечется блаженным теплом по венам, охватило его полностью.

Не помогло, видать, лечение, с залихватской радостью мысленно констатировал он.

Артем со Стрижаком глотнули по изрядной порции из горлышка под завистливые взгляды безымянного старика, занимавшего теперь профессорскую койку, и Брежнева, который, пристроившись на уголке стула, сочинял на листочке в клеточку очередное воззвание к Политбюро с требованиями об улучшении продовольственного снабжения психов и снятии с должности главврача.

А Занюхина в палате не было. Только что сидел на своей кровати, раскачиваясь, словно правоверный иудей на молитве, и мыча себе под нос что-то непонятное, и вдруг — будто корова языком слизала.

— Слушай, ментяра, что-то мне это не нравится… — сказал Казарин, а сам уже поднимался с койки.

Стрижак понял его с полуслова. Друзья, не сговариваясь, торопливо зашагали по направлению к туалету.

Глава 7 Самый лучший день

Казарин расплачивается за собственный эгоизм, Стрижак получает возможность блеснуть ораторскими способностями, а невесть откуда взявшееся насекомое подтверждает самые худшие опасения обоих.

Артем стремительно бежал по коридору, проклиная собственную беспечность и эгоизм. Как он мог отпустить Настю одну, когда здесь кругом полно психов, в том числе и общественно опасных? Так нет же, бухнуть решил с дружком! Будто ничего важнее не существует в этой жизни!

— Думаешь, там, в туалете, к ней может пристать кто-то из психов? — спросил едва поспевавший за Артемом Стрижак, будто прочитав его мысли.

Казарин не отвечал и лишь прибавил ходу Он пинком распахнул хлипкую дверь сортира, предварительно отпихнув в сторону какого-то прильнувшего к замочной скважине извращенца. В нос ударил невыносимый запах застоявшихся фекалий. Казарин вихрем пронесся по небольшому грязному помещению. Двери всех кабинок были распахнуты настежь, и лишь одна, в самом дальнем конце «сральника», была закрыта.

Артем постучал:

— Настя!

В ответ — молчание.

— Ну, чего тут? — догнал наконец Казарина порядком запыхавшийся Стрижак. — Не сожрали эти психи твою Настю под спиртяжку, стыренную у местных живодеров?

— А хрен его знает! — нервно проговорил Артем. — Заперлась и не открывает!

Он упал на грязную, зассанную многими поколениями больных плитку и заглянул под дверь кабинки — между ее нижней кромкой и полом оставался зазор сантиметров в десять. Казарин увидел Настины ноги, обутые в грязно-белые «адидасы». И тут же похолодел: рядом с ними находилась еще одна пара ступней — явно мужских, засунутых в стоптанные больничные шлепанцы сорок последнего размера.

Вскочил с пола и вышиб дверь Артем, что называется, уже «на автомате». Настя сидела на унитазе, неуклюже расставив ноги. Трусы, выглядывавшие из-под коротенькой юбчонки, были все в крови. Над ней орлом нависал Занюхин. В кулаке его сверкал острый осколок стекла — кажется, кусок стакана. Его неровная кромка упиралась Насте прямо в белое беззащитное горло. Маньяк повернул к Артему хищно ощеренную морду, осклабился и прошипел:

— Занято!

— Артем, посторонись, — услышал Казарин позади себя голос Стрижака. — То, что ты водяру хлещешь бутылками, еще не делает тебя прозрачным.

Мент говорил на удивление спокойно, и это вселило в Артема робкую надежду на благополучный исход.

— Стрижак, это он убил Лену Плотникову, — неожиданно для себя вырвалось у него. — Некогда объяснять, но я не под нейролептиками и не глюки ловлю. Это чистая правда.

Милиционер ничего не ответил, лишь с недюжинной силой отодвинул Артема с дороги и проскользнул ко входу в кабинку.

— Ни хрена ты не убьешь ее! — холодно и убежденно сказал он Занюхину, в одно мгновение оценив ситуацию наметанным ментовским глазом.

Тот помалкивал, но внимательно следил за Стрижаком периферийным зрением. Тяжелый взгляд мента сверлил ему висок, будто дрелью, даже через полотенце, которым была, по обыкновению, обмотана дурная башка психа.

— Ясен пень, не убьешь, — удовлетворенно ответил сам себе мент. — Ты же не лох. Стало быть, не убьешь.

— Это почему еще? — подозрительно поинтересовался Занюхин. — Уж не ты ли мне помешаешь, смертный?

Снизошел. Это, кажется, был второй раз, когда Артем слышал его голос — после короткого, шипящего «Занято!». Скрипучий, надтреснутый, странный, как и вся долговязая фигура маньяка, звук.

— Ну-у! — Стрижак аж засмеялся, будто Занюхин спросил у него нечто донельзя наивное. — Согласись, дать умереть жертве практически сразу — это награда для нее. Это, я бы сказал, уступка, которая полностью обесценивает убийство. Так ведь совсем не интересно, правда? То ли дело — связать ее проволокой, долго и жестко трахать, потом извлечь внутренности из еще живого, трепыхающегося тела… А уж под занавес насладиться главным. Тем, ради чего вся затея.

Занюхин явно запсиховал, руки его задрожали. Артем испугался, что он прямо сейчас перережет Насте горло. Но этого не произошло.

— Откуда ты взялся, о, препятствующий мне свершить то, что обязано свершиться? — наконец проговорил выродок. — Позволь скромным и кротким умереть в их горе!

— Я оттуда, где тебя ждет конец, — ухмыльнулся Стрижак. — Большой и толстый. Один трупешник на тебе имеется? Вестимо, имеется. Да не простой. Сколько ты Леночку мудохал? Да еще над телом девичьим потом вдоволь поглумился.

— Рожденное во грехе было предано тьме! — угрюмо провозгласил Занюхин, бегая разноцветными глазками в поисках хоть какого-то выхода, и вдруг неожиданно сбился со своего патетического тона. Из-под обличья то ли сектанта, то ли просто сумасшедшего выглянуло кондовое рыло заурядного мелкого урки. — Умоешься доказывать, начальник!

— Так а я за чё! — готовно подхватил Стрижак. — Конечно, доказывать придется! И не факт еще, что докажем. Я не виляю, как видишь, всю правду тебе говорю, все равно что цыганка на вокзале! Сейчас у меня на тебя полторы улики, и тем цена копейка, причем в базарный день. Суди сам: если бы Артем мне не подсказал, я бы ни за что не допер, что ты — это ты. В общем, чего я там докажу — это еще бабушка надвое сказала, да и то не договорила — померла на полуслове.

И Стрижак печально вздохнул, всем своим видом демонстрируя скорбь по отношению к безвременной кончине бабушки.

В сортир забрел какой-то трясущийся псих, на ходу спуская полосатые пижамные штаны с тощего зада. Артем тут же вытолкал его за дверь: только тебя здесь не хватало, идиот! Судя по негромкому, но отчетливо слышному журчанию в коридоре, больной там сразу же и обоссался.

— Что ты хочешь от меня? — приободрился между тем Занюхин.

— Как это «что»? — страшно удивился мент. — Сам разве не дотумкал? Видать, рано я сказал, что ты не лох. Ладно, слухай сюда, дяденька милиционер добрый, убогого не обманет. Сейчас на тебя, считай, ничего нет. И не известно еще, будет ли. Хотя, конечно, ты только что во многом сам себя выдал. Но вот если ты сейчас на наших глазах сотворишь еще один трупачок — свежий, как болт медвежий, — то считай, что ты у меня в руках. А руки у меня, брат, жесткие, как наждак, во! — И Стрижак для пущей убедительности погрозил Занюхину немаленьким кулаком. — За такое умышленное убийство при отягчающих, совершенное на глазах сотрудника милиции, вышак тебе светит, как лампочка Ильича! Чуешь ли, убогонький?

Морда Занюхина стремительно меняла цвета, будто задница хамелеона на раскаленной сковороде. По его лбу и вискам струился пот такими обильными ручьями, будто кто-то хулиганистый только что нассал ему на темечко, и вся эта ссанина теперь стекала через грязное полотенце, кое-как намотанное на давно не мытую башку психа. Капало даже с выцветшей синей мочалки, которая болталась на подбородке нелюдя. Его рука с осколком стекла медленно блуждала по белой коже Насти — от ключиц до запрокинутого вверх подбородка и обратно. Хорошо, что Артем не видел толком ее лица — иначе, казалось ему, он бы во второй раз сошел с ума. Уже окончательно. Зазубренный край стекляшки сбривал мягкий светлый пушок на Настиной шее.

У Стрижака все-таки была отменная реакция. Если не врут физики и время делится на кванты, ему удалось перехватить руку Занюхина за многомиллионную долю секунды до того, как кусок стекла рассечет Насте сонную артерию. Псих, видимо, принял определенное решение и занес свое оружие над девичьей шеей. Но опустить руку ему не довелось — спасибо молниеносному Стрижаку.

Когда Артем бросился к Насте, Занюхин уже извивался на зассанном полу под навалившимся на него Стрижаком. Он сдавленно изрыгал угрозы различными адскими карами и плевался зубами, которые Стрижак тут же, не сходя с места, выбил ему рукояткой пистолета. Руки Занюхина были в крови. В Настиной крови?

Первым делом Казарин осмотрел шею любимой. Кроме нескольких неглубоких царапинок, оставленных зазубренным краем стекляшки, ран на ней не было. Артем облегченно вздохнул и поднял молодую женщину на руки. Настя открыла глаза. Потом положила ладонь себе на живот, на самый его низ, и проговорила:

— Артем, больно…

По ее гладким округлым бедрам текла кровь.

Казарин вынес ее в коридор, пинком распахнув хлипкую дверь нужника.

— Врача! — орал он, чувствуя, что его щеки заливает чем-то горячим, и никак не мог понять чем. — Да приведите же врача, падлы!

— А я ведь ему уже имя выбрала, — едва слышно прошептала Настя. — Я сразу решила — пусть его зовут Артемкой…

Испуганные психи жались к стенам. Затем сквозь заволакивавшую глаза пелену Артем увидел белые пятна медицинских халатов. Кто-то принял у него из рук отяжелевшее тело. Словно сквозь вату Казарин слышал торопливый тенорок Стрижака, увещевавшего врачей: те никак не соглашались отдать ему кого-то или что-то «под личную ответственность», а Стрижак настаивал, ругался, грозил. Наконец люди в фуражках с кокардами провели куда-то упиравшегося Занюхина. Возле Артема они слегка замешкались, и он увидел, как Занюхин поднял к лицу окровавленные руки, провел ими по щекам, по губам, благоговейно вкушая кровь словно святое причастие:

— Через наше высокомерие и гордость мы имеем это питие, пусть он станет для нас эликсиром жизни, — услышал он, как будто издалека, надтреснутый голос маньяка.

Но сильные руки людей в форме уже повлекли его куда-то. А Артем, слепо шаря руками по стенам, прошел обратно в туалет. Нащупал там привинченную к стене пластмассовую хреновину какие обычно имелись в каждом советском трамвае.

«ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ БИЛЕТОВ» — гласили крупные литые пластиковые буквицы. Билетов куда? Артем запустил пальцы внутрь хреновины и вытянул наудачу бумажку. Это был пожелтевший обрезок газеты. Туалетная бумага в Советском Союзе уже давно была жутким дефицитом, и ее заменили вот такие аккуратно нарезанные листочки. Людей не пугали даже упорные слухи, будто в типографской краске содержится свинец, который годами накапливается в прямой кишке, вызывая рак. В дело не шли лишь изображения коммунистической символики и портреты вождей — по крайней мере, здесь, в больнице, их всегда, по негласному приказу главврача, выстригала маникюрными ножничками сестра-хозяйка. Часто и такого самодельного «пипифакса» не хватало — и тогда психи использовали вместо него пальцы, творя фантастические узоры и даже целые картины на замурзанных сортирных стенах. На одной из них какой-то сумасшедший художник изобразил таким необычным способом «Тайную вечерю», довольно точно повторяющую фреску, написанную Леонардо в монастыре Санта-Мария-делле-Грацие в Милане.

Очень хотелось утереть лицо, на котором выступил крупный пот, и промокнуть залитые слезами глаза. Но клочок газеты для этого не особенно годился.

«ДЕТИ — НАШЕ БУДУЩЕЕ!» — прочитал Артем аршинный заголовок даже сквозь слезы. И рядом другой, помельче: «Счастливая и любящая семья — основа советского строя». Совсем некстати подумалось, что он никогда, ни разу в жизни не встречал человека с отчеством «Артемович» или «Артемовна». Может, все Артемы заранее обречены на бездетность? Почему ему в голову постоянно лезет какой-то бред? Даже сейчас…

На плечо Казарина легла чья-то тяжелая рука.

— Выкидыш, — тихо и мрачно проговорил Стрижах — А тут еще кровотечение из матки началось. Там у нее какие-то проблемы были по-женски… Ее больше нет, Артем. Даже до «Скорой» не успели донести. Держись, старик!

С серого газетного фото смотрело на Казарина образцовое советское семейство. Суровый мужественный отец. Молодая мать с белокурыми локонами и прелестными ямочками на щеках. Маленький мальчик у них на руках счастливо смеялся. Но детское лицо уже промокло каплями Артемовых слез — словно каплями крови.

«ДЕТИ — НАШЕ БУДУЩЕЕ!»

«Счастливая и любящая семья — основа советского строя».

Никогда у него не будет ни того, ни другого. Все перечеркнул этот Самый Лучший День. Который внезапно стал чернее ночи.

Никогда больше он не погладит счастливую Настю по животу и не почувствует в ответ слабые толчки. Никогда не будет вместе с ней фантазировать по поводу внешности своего будущего тезки, его привычек, того, кем он станет, когда вырастет. Потому что он никогда не вырастет. Крохотное сокровище в Настином животе, которое Артем уже считал своим сыном, вышло на свет в виде кровавого сгустка дурно пахнущей плоти. И Насти тоже никогда больше не будет. Вообще.

Малыш на фото ничего этого не знал и продолжал заливаться счастливым смехом.

«ДЕТИ — НАШЕ БУДУЩЕЕ!»

Нет у него больше никакого будущего.

Артем медленно опустил бумажку обратно в пластмассовую парашу с выпуклыми буквами:

«ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ БИЛЕТОВ»

Он использовал свой билет. И это был билет в никуда.

Казарин стряхнул с плеча руку Стрижака и шагнул к окну. Прильнул лбом к сортирному стеклу, которое было наглухо замазано краской снаружи, чтоб гуляющие психи не подглядывали за своими товарищами. Лоб обожгло могильным холодом. Между рамами бился очень крупный мотылек. Откуда он здесь взялся? На дворе поздняя осень, все букашки давным-давно спят. Артем пригляделся. Головогрудь насекомого украшал четкий рисунок. Человеческий череп. Это была бабочка Мертвая голова — точно как та, что села ему на плечо в видении ядерного Апокалипсиса.

Глава 8 Как спариваются ёжики

Главный герой безуспешно пытается разгадать тайну летающего пениса, узнаёт, как нужно писать слово «блядь» по-культурному; и поддаётся на явную провокацию.

Маленький металлический брелок в виде пениса неподвижно висел над полированной крышкой стола, покрытой царапинами, бурыми кругами от стаканов с чаем и следами от тушения окурков. Стрижак зачарованно провел рукой под ним, потом над ним. Никакой невидимой нитки, которая бы держала висевший в воздухе предмет, не было. Однако брелок после манипуляций Стрижака повисел еще чуть-чуть и как бы нехотя упал на стол, звучно стукнувшись о дерево.

— И как? — озадаченно спросил новоиспеченный подполковник. — Как ты это делаешь?

Петя-Фокусник приосанился на стуле и скрестил на груди руки с видом скромного триумфатора.

— И много ты такого умеешь? — не отставал Стрижак.

Вместо ответа Занюхин встал и одернул свой кургузый пиджачок — пижаму у него отняли перед тем, как выпустить из больницы, а взамен вернули то, что на нем было в момент госпитализации. Затем он расстегнул пуговицы надетой под пиджак рубашки: сперва на воротнике, затем — на манжетах. Ухватился сзади за воротник — и… стащил с себя рубаху, не снимая пиджака!

— Вот это да! — восхитился Стрижак. — Если ты сейчас же не раскроешь секрет этого фокуса, я буду загонять тебе иголки под ногти и бить по голове бюстом Ленина!

И подполковник кивнул на литую каслинскую голову лысого вождя, которая стояла в «красном уголке» районного отдела внутренних дел, где происходил допрос. Петя-Фокусник тяжело вздохнул, расстегнул пиджак и снял его, обнажив впалую волосатую грудь. Потом накинул рубаху на спину и, не продевая руки в рукава, застегнул манжеты. Так же он поступил и с воротником. Затем вновь напялил поверх всего этого дурацкого сооружения пиджак и застегнул его наглухо. Получилось и впрямь похоже, будто под ним нормально надета рубашка.

— Ну ты и выдумщик! — расхохотался подполковник Стрижак, поднимая ветер громадными ушами, похожими на лопухи — по крайней мере, Артем не смог бы на сто процентов поручиться, что воздух по кабинету гонял вяло вращавший лопастями вентилятор «Сатурн», а не уши легендарного сыскаря, получившего у местных уголовников забавную кличку Чебурашка.

Занюхин еще раз вздохнул, стащил с себя потертый пиджачишко с какими-то дешевенькими значками на лацканах и принялся вновь надевать рубаху — уже по-нормальному. Наконец он остался в своей клетчатой рубашонке, а пиджак повесил на стул.

«Какая-то слишком жалкая одежонка для маньяка, — подумалось Казарину. — Все же сексуальный преступник ассоциируется с этаким суперменом при стальных яйцах. А тут какой-то вонючий козел в затрапезной клетчатой рубашке, больше похожий на слегка спятившего и сильно пьющего, но доброго дяденьку».

— Мы вам фокусы покажем — писю творогом намажем… Ну а с брелоком-то — в чем секрет? — не отставал от Занюхина любопытный Стрижак. — Я же точно проверил — никакой нитки или чего-то вроде нее даже близко не было. Как он у тебя завис в воздухе? Магниты, что ли? Где ты их прячешь?

Петя-Фокусник ничего не сказал — лишь улыбнулся с некоторой долей превосходства: мол, в голове у всех вас магниты вместо мозгов.

— Поразительно, — проговорил сидевший на подоконнике эксперт Лунц. — Никакие это не магниты, Стрижак, неужели сам не видишь?

— Тогда что? — разозлился тот. — Он тут сидит перед нами и издевается, весь такой из себя загадочный! Ничего, на параше ему покажут не летающий писюн, а влетающий! В одно интересное место!

Петя втянул башку в плечи, но все равно не удержался — ехидно ухмыльнулся уголками губ.

— Похоже на действие ультразвука… — задумчиво протянул Лунц. — Вы когда-нибудь видели, как чистят промышленные детали с помощью ультразвука? Они тоже при этом могут висеть в воздухе. Но то — действие ультразвукового генератора. А тут… Человек, как и многие живые организмы, может генерировать ультразвук, но чтобы на таких невероятных частотах… Феноменально, никогда ничего подобного не видел!

«У всех инопланетян имеются паранормальные способности… По этому признаку легко вычислить «чужих»!.. А знаете ли вы, что наш барон на самом деле — совсем не барон?.. Он — «чужой»! Пришелец! Нелюдь!.. Я своими глазами видел: он владеет телекинезом!» — живо прозвучал в ушах Артема безумный шепоток чокнутого профессора.

Инопланетяне… Нелюди… Оборотни… Упыри… Мулло… Маньяки… Какая, к черту, разница, как их называть? Казарин уже давно понял, что различие в терминологии лишь запутывает. Что все они — суть одно. Выродки со странно измененным разумом — и, очевидно, физическими качествами тоже (если исходить из того, что этот урод не дурачит их всех, а действительно владеет паранормальными способностями). Звери?

— А это у тебя что еще за дерьмо? — продолжал допытываться Стрижак, тыча пальцем в странную язву на лбу Занюхина, отдаленно повторявшую форму креста.

— Чего, чего… — проворчал Петя-Фокусник. — Клопы в дурке кусаются, как ваши служебные собаки! А может, расчесал на нервной почве… Не помню я, начальник!

«Все ты помнишь», — мстительно подумал Артем, представив кадавра с крестом на лбу, шипящего, будто от пролитой кислоты, но вслух ничего не сказал.

— Ладно, пошутили, и хватит, — прихлопнул Стрижак ладонью стол. — Перейдем к делу. Ты подозреваешься в причинении смерти по неосторожности Соколовой Анастасии Александровне, одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года выпуска. Чистосердечку писать будешь — или хочешь по-плохому?..

Повисла драматическая пауза, которую весьма некстати нарушил сидевший за соседним столом сержант, сочинявший до этого протокол, усердно наморщив узенький лобик. Перед ним восседала ногу на ногу накрашенная вокзальная дешевка с фиолетовым фингалом под глазом, бесстыдно демонстрируя из-под крошечной мини-юбки несвежие трусики.

— Товарищ подполковник! — плачущим голосом заговорил сержант. — Как написать «блядь» по-культурному?

Стрижак пригладил свои выдающиеся уши и отвечал без запинки:

— Пиши: «гражданка, в половых органах которой совершали многократные возвратно-поступательные движения половые органы множества лиц мужского пола, принадлежащих к различным классам коммунистического общества, преимущественно — к нетрудовому элементу».

— Чё? — вылупил зенки сержант.

— Ладно, пиши просто: «женщина с пониженной социальной ответственностью», — смилостивился Стрижак.

— Какое, к бесу, причинение смерти?! — не выдержал Занюхин, который на протяжении всего диалога о том, как пишется «блядь» по-культурному, беспокойно ерзал тощей задницей на вытертом коленкоровом сиденье стула, украшенного инвентарным номером. — Да я ее пальчиком через три подушки не тронул! Я же только пошутил! Да я вообще психбольной, могу справку показать! Протестую против моего незаконного задержания и буду писать не чистосердечку эту вашу вонючую, а жалобу на вас генеральному прокурору эсэсэсэр!

От патетической риторики культиста не осталось и следа — перед Артемом сидел обычный уголовник. На секунду Казарин даже почувствовал разочарование — не так он представлял себе чокнутого маньяка-убийцу, ой не так.

Стрижак меж тем невозмутимо отвечал:

— Согласно заключению, сделанному Доктором Жму… судебно-медицинским экспертом товарищем Думбадзе, на поверхности матки гражданки Соколовой имеется рубец, по-видимому оставленный ранее акушерским инструментом в ходе производства аборта. При выскабливании были задеты крупные сосуды матки. В процессе преждевременных родов, которые спровоцировал испуг, вызванный твоими действиями в отношении Соколовой, рубец расползся по новой. Началось обширное кровотечение. Соколова истекла кровью и погибла за считаные минуты. Таким образом, гибель гражданки Соколовой А. А. находится в непосредственной связи с твоими действиями.

Занюхин изобразил крайнюю степень возмущения:

— Да ты, в натуре, дерьма всосал, начальник! Эти Анастасией Большие Сиси треплются с кем ни попадя, нагуляют ублюдка — да брык под нож! Живодеры ей, значитца, раздербанили всю пилотку, а виноват Занюхин?!

В следующую секунду Лунц неуклюже помогал молниеносному Стрижаку удерживать брыкающегося Артема.

— Убью, падла! — сдавленно хрипел Казарин, вырываясь из цепких рук мента и слабых, деликатных — эксперта-криминалиста.

— Успокойтесь, Артем, он же вас нарочно провоцирует, неужели не видите? — увещевал его Лунц.

Шлюха с фингалом заливисто хохотала, пока не получила от сержанта увесистую затрещину.

Когда Казарина с трудом усадили на стул, подполковник продолжил допрос:

— А скажи-ка мне, Занюхин, не ты ли стрелял в товарища следователя пятого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года возле Светлопутинского городского морга из пистолета Стечкина?

— Раз пистолет Стечкина, вот пусть Стечкин и отвечает! А я-то тут при чем, гражданин начальник?! — нагло ухмыльнулся Петенька, блеснув косыми разноцветными зенками.

— Хорошо, — терпеливо и вкрадчиво продолжил Стрижак. — А вот скажи мне, Занюхин ты занюханный, чего ты делал в центральном городском парке Светлопутинска утром пятого сентября сего года? У нас имеются показания нескольких человек, что тебя там видели.

О том, что «несколько человек» — сопливые детишки, Стрижак благоразумно умолчал. Молодец, Артем сделал бы так же.

— Я очень люблю живую природу, — нагло ухмыльнулся Петя-Фокусник. — В парке водится много ежиков, и я ходил туда наблюдать за их жизнью. Мне было интересно, как они спариваются. Они ж колючие!.. И попробуй докажи другое, начальник!

Глава 9 «Не носите джинсы “Левис”…»

Артем наконец добивается восстановления справедливости и узнаёт, о чем грезит маньяк, а подполковник Стрижак становится счастливым обладателем фирменной шмотки, которую, впрочем, все равно не может надеть.

От такого неслыханного нахальства опешил даже Стрижак, который никогда не лез за словом в карман. А Казарин вдруг со всей остротой прозрения понял, что предъявлять Занюхину, пожалуй, пока особо и нечего. Умозаключения Доктора Жмура про связь испуга с преждевременными родами нужно еще доказать. Результаты биологической экспертизы, которая должна ответить на вопрос, принадлежит ли сперма из влагалища убитой школьницы Лены Плотниковой Петру Занюхину, еще не были готовы. Оставалась довольно сомнительная информация, полученная в ходе допросов знакомых Пети-Фокусника.

Артема восстановили в должности через сутки после выхода из больницы и снова вернули ему все уголовные дела, которые были распределены между другими следователями. В том числе и то, «особенное», которое было передано после дисквалификации Казарина Козлюку и которое он чуть было не закрыл в связи с «бесперспективностью дальнейших следственных действий и недостатком улик в результате халатного отношения к работе тов. Казарина А. С.» — до чего же гнусная формулировочка!

Группа по расследованию убийства Лены Плотниковой, которую вновь собрал Артем в прежнем составе, за несколько дней успела, казалось бы, очень многое. Как выяснили следователи, 32-летний Петр Занюхин объявился в окрестностях Светлопутинска в конце весны этого года. Где он обитал до этого, никому, включая советскую власть, было доподлинно неизвестно. Бродяжничал, поди, — ведь после второй откидки с зоны жить ему было негде. Он захаживал в рабочий поселок на окраине Светлопутинска к разбитной разведенке Клавдии Васькиной — даме, приятной во всех отношениях. По ее словам, «Петенька» говорил, что живет у кого-то в деревне Малые Запереченки, что в двух километрах от городской черты. К ночи он уходил на работу — ему удалось устроиться сторожем на завод.

Несколько раз Занюхин заявлялся к полюбовнице не один, а в компании с подростком по имени Леша. Лешин батя когда-то отбывал наказание вместе с Петром, и они продолжили «дружить семьями» и на свободе. Нисколько не стесняясь присутствия возлюбленной, Занюхин вел с беспризорным парнишкой весьма откровенные разговоры на половые темы.

Команда Стрижака моментально разыскала того самого Лешу, который поведал милиционерам, что «дядя Петя» склонял его к сожительству, а также просил привести ему девочек из класса. А однажды, когда Леша и его дружки гуляли вместе с Занюхиным и в их поле зрения появилась малолетняя школьница с бантиками (может, это и была Лена?), «дядя Петя» предложил, с вожделением глядя на ребенка:

«Пацаны, давайте проследим, где она живет. Если она сама будет отпирать дверь, значит, дома никого нет. Вот тогда-то мы и ворвемся! Будем ее долго и по-всякому трахать, а после утопим в ванне, как будто она сама утонула…»

Слава богу, подростки вняли голосу разума и отреагировали на «заманчивое предложение» лишь скептическим хмыканьем и похабными шуточками. Отвечать за столь гнусное дело никому не хотелось, да и не нравились молодой шпане маленькие девочки: пределом онанистических грез пубертатного периода обычно служили взрослая соседка по двору либо училка в школе. Казарин сам прекрасно помнил это… В общем, поддерживать Занюхина в его уродских пристрастиях никто не согласился. Однако Петя-Фокусник не угомонился…

Рядом с домом своей любовницы Клавдии Васькиной он собирал детей. Неподалеку, через два дома, проживала и приснопамятная Валька фон Кот со своей дочкой — Леной. Так что Лена в этой компании тоже бывала, хотя и держалась в ней верующая девочка особняком. А бывший зэк Петя Занюхин был в ней настоящей звездой: всеми любимым старшим товарищем, опытным в житейских делах и неутомимым рассказчиком. Авторитет у него среди ребят, большинство которых росли в семьях без отца, был непоколебимым. «Дядя Петя» разводил для детишек костры, показывал им фокусы со спичками и картами, угощал их дефицитным шоколадом и даже тортом. Некоторые из них ни разу в жизни не пробовали торт… Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться: там-то Занюхин и положил глаз на Лену Плотникову. Но вот доказать это еще только предстояло.

Косвенных доказательств было хоть отбавляй. Однажды несколько девочек-школьниц шли по тропе, по которой обычно ходила на учебу и Лена. «Дядя Петя», видимо обознавшись, окликнул одну из них из кустов:

«Лена! Пошли домой! Тебя мама зовет!»

Летом большинство учеников разъехалось в пионерлагеря, и тропа в школу опустела. И тогда пятилетняя дочь Васькиной Машенька пожаловалась маме, что ночью «дядя Петя» приспускает с нее трусики и трогает «за писю». После этого нежная возлюбленная с треском вышвырнула Занюхина из своей маленькой каморки. Но потом еще не раз встречала его в поселке. На вопросы, какого черта ему здесь нужно, Петр уклончиво отвечал, что «просто гуляет».

То, что Занюхин постоянно маячил на дороге, по которой дети ходят в школу, не подтвердил только ленивый. В деревне Малые Запереченки, где бывший зэк остановился у одного приятеля по отсидке, Петя-Фокусник тоже времени даром не терял. Однажды он завел шестилетнюю девчушку, которая гуляла без присмотра старших, в сарай, подманив ее чудесной конфеткой «Мишка на Севере», какой девочка, привыкшая лишь к дешевым слипшимися карамелькам-«подушечкам» из местного сельпо, ни разу и не видывала… К счастью, сельская учительница — женщина старого закала, твердо усвоившая еще с 1937 года, что бдительность не есть всеобщая подозрительность, — заприметила непонятную сцену и на всякий случай прокралась по пятам за странной парочкой. В сарае она увидела, что Занюхин уже поставил крошку на колени и собирается сотворить с ней… ну, наверное, примерно то же, что потом произошло с Леной Плотниковой. Бабка-училка сразу забила тревогу. Местные мужики тут же скрутили развратника и решили учинить над ним настоящий суд Линча. На самом деле: стояли и обсуждали, сразу убить или сначала яйца гаду оторвать. Однако, на счастье Занюхина, кто-то принес весть, что в местном сельпо «выкинули» какой-то страшный дефицит, и толпа рассосалась в мгновение ока. Так извращенца Петю Занюхина спасли от народного гнева сморщенные советские сосиски, которые в деревне видели раз в три года. После этого Фокусник благоразумно сменил место жительства. Но не привычки.

Занюхин снял угол в доме у бабки-алкоголички в Светлопутинске, неподалеку от городского парка. Это тоже было лишней копейкой в копилку следствия, которая, будучи умело сэкономленной да грамотно потраченной, бережет рубль. Вот только на рубль пока этих жалких копеечек, ну никак не наскребалось. Все противоправные действия Занюхина, которые могло доказать следствие, были какими-то незавершенными. Склонял к сожительству несовершеннолетнего Лешу — и не склонил. Пытался что-то там такое сделать с шестилетней девчушкой — но, как говорится, не пойман — не педофил. Напугал Настю — но пойди докажи связь испуга с выкидышем и смертью.

Обыск на дому у бабки-алкоголички, у которой квартировал Занюхин до того, как слечь в психушку с подозрением на шизофрению, дал более интересные, но не менее спорные результаты. Еще на первом допросе, который Стрижак вел без Артема (тот просто не мог сразу выйти на работу — слишком много он перенес за последние недели), Занюхин подробно перечислил все предметы своего гардероба. По показаниям множества людей, Петя-Фокусник в относительно теплое время года везде щеголял в джинсах и легкой куртке из вельветовой материи. Однако с его слов выходило, что из всей одежды у него имеются только брюки, пиджак и клетчатая рубашка, в которых его привезли на допрос. Ну, это не считая дешевенькой болоньи с капюшоном, столь памятной Артему, которую Петя купил, когда начался дождливый сезон, и которая осталась на заводе, в сторожке. Вел Занюхин себя на редкость спокойно. Нервозность в его поведении проявилась лишь тогда, когда новоиспеченный подполковник сказал ему, что по последнему месту его жительства будет проведен обыск. Было видно: в расчеты Пети никоим образом не входило, что менты выйдут на старую пьянчужку, у которой он снимал угол.

Вопреки ожиданиям Стрижака, в пожитках Занюхина не нашлось ровным счетом ничего примечательного — лишь стопка свежевыстиранного нижнего белья: бабкин постоялец явно был не из числа богачей. Оставалось только составить протокол, в котором, если перефразировать сухой милицейский язык на нормальный, человеческий, будет записано: «При обыске ничего подозрительного не обнаружено».

Но Стрижак всегда был на удивление везучим парнем. Вот и теперь его в очередной раз выручил случай. Хозяйка уже провожала уходивших несолоно хлебавши милиционеров до калитки, а Стрижак возьми да запнись за корыто с грязной водой. Когда на ночь глядя следователи нагрянули домой к старушке, в воздухе еще висели мрачные осенние сумерки. Видно было почти как днем, и все обошли злосчастное корыто, до краев заполненное темной, словно деготь, жижицей. А тут, в потемках, подполковник не разглядел его и сильно ушиб ногу. Сначала, конечно, заматерился в своей излюбленной манере, поминая нехорошими словами такие несовместимые вещи, как христианских святых и советскую власть. Но потом пригляделся и замолк, выхватив у оторопевшей бабули древнюю, еще времен царя Николая Кровавого, наверное, керосиновую лампу, которой та освещала незваным гостям путь. За время, пока работники угрозыска обыскивали дом, вода успела отстояться, и на дне стала видна какая-то тряпка. Керосинка четко высветила ее контуры в мутноватой все еще водице. Тут бабка сразу «вспомнила», что утром как раз замочила штаны, оставшиеся после ее постояльца. Мол, раз он сгинул неизвестно где, да еще не заплатил ей за последний месяц, ирод, то она имеет все права на его лопотину. Выполощет да и снесет на рынок, благо штаны-то модные. Чего добру пропадать?

Подполковник аккуратно, двумя пальцами подцепил из воды скомканную тряпку, которая оказалась вполне себе справными фирменными джинсами, и торжественно провозгласил:

Не носите джинсы «Левис», В них гребли Анжелу Дэвис, А носите джинсы «Ли», В них Анжелу не гребли!

Колени выловленных из корыта штанов с крикливой эмблемой «Levi’s» на ягодице оказались обильно вымазаны землей. В них то ли и впрямь развлекалась с кем-то курчавая борчиха за права чернокожих, то ли, что куда вероятнее, Петя Занюхин. Грязные коленки, опять же, косвенно указывали на его причастность к изнасилованию. Сообразив, что от нее не отстанут, бабка-алкоголичка выдала и занюхинскую куртку. Стрижак взял ее за ворот (куртку, а не бабку, разумеется) и встряхнул, будто в ней находился сам Петенька. Потом присмотрелся повнимательнее и поскреб вытертый вельвет в районе груди ногтем указательного пальца.

— Смотри-ка, Лунц!

Долговязый старик согнулся пополам, и длинный нос его, напоминающий клюв хищной птицы, почти коснулся вельветовой ткани.

— Шерсть! — удовлетворенно сообщил он наконец.

— Редкая, зато натуральная! — просиял Стрижак.

Глава 10 Поющий сом по кличке Никодим

Артем применяет в ходе следствия изощренные уловки; Стрижак, напротив, делает ставку на грубую силу и прибегает к помощи чудовища из водной бездны; а Лунц седлает любимого конька.

На втором допросе, который последовал сразу же за изъятием шмота, Занюхин продолжал всячески отпираться. Следствию на данный момент только того было и надо. Зацепка получалась многообещающая: на всех последующих допросах, на которых уже присутствовал и Артем, подозреваемый все так же упорно обходил молчанием существование фирменных джинсов и вельветовой куртки. Казарин догадался вопрос о них замаскировать среди других, второстепенных: сколько Петр зарабатывает да какие приобретения он сделал за последние месяцы? Это явно усыпило бдительность Занюхина. Несмотря на то что на нем были жеваные вельветовые брючонки, которые явно составляли пару с той самой курткой, изъятой у бабуси, он поведал, что приобрел их в местном центральном универмаге отдельно. И по-прежнему помалкивал про джинсы.

Между тем Лунц подверг тщательнейшему анализу шерсть с вельветовой куртки. Оказалось, что она действительно принадлежала собаке. Вот только какой именно? Одежда убитой девочки со следами шерсти была разорвана на куски и растащена толпой религиозных фанатиков. Труп Балетки, виденный Артемом на кладбище, разыскивать было слишком поздно.

Таким образом, косвенных доказательств вины Занюхина в убийстве девочки было хоть отбавляй, прямых — ни одного. Оставалось ждать результатов биологической экспертизы, которая должна была ответить на вопрос, принадлежит ли сперма из влагалища трупа школьницы Занюхину. Но столичные эксперты, которым было поручено это ювелирное дело (на допотопном оборудовании местной лаборатории провести такую экспертизу оказалось форменной утопией), все что-то тянули резину…

* * *

— Не-е-ет, ты у меня или дашь явку с повинной, или я тебя голой жопой на этого самого ежа посажу и погоню прямиком до солнечного Магадана! — прервала мысли Казарина громкая ругань Стрижака.

Сегодня, 10 ноября, вся советская милиция отмечала профессиональный праздник, и подполковник был особенно зол из-за того, что не может присоединиться к этой лучшей, по его мнению, части советских граждан, а вынужден участвовать в допросе какого-то сомнительного унтерменша.

Артем вздохнул и с тоской поглядел на черного усатого сома, который вяло шевелил жабрами в зеленой мути аквариума. Стрижаковский любимец, похоже, лучше всех перенес переезд на новое ПМЖ. Казарин встал и вышел из нового кабинета Стрижака в здании областного МВД — прогуляться до санузла, а заодно привести в порядок спутанные мысли. Лунц также отправился к себе в лабораторию корпеть над очередными экспертизами.

Когда Казарин вернулся, Занюхин сидел на стуле, раскачиваясь из стороны в сторону подобно маятнику метронома, и подвывал на высоких частотах сквозь дырку на месте выбитого зуба. Вообще, зубов у него во рту за последние пять минут изрядно поредело, даже если учитывать те, что Стрижак выбил еще в психушке. Милиционер методично работал кулаками, локти его мелькали перед глазами Артема, словно поршни взбесившегося паровоза. У Стрижака это называлось «массажом пресса». Мало находилось смельчаков, которые после подобной «оздоровительной» процедуры отважились бы не дать признательные показания. Но на этот раз подполковник что-то уж очень расходился. Огромные уши его налились кровью, свежеподстриженный ежик на затылке встал дыбом. В такт ударам он напевал из Высоцкого:

Побудьте день вы в милицейской шкуре — Вам жизнь покажется наоборот. Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, — За тех, кто в МУРе никто не пьет.

В каждый куплет и каждый удар Стрижак вкладывал всю обиду на жизнь, скопившуюся у «поганого мента» за долгие годы беспорочной службы на страже порядка и социалистической законности:

Понимаю я, что в Тамаре — ум, Что у ей — диплом и стремления, — И я вылил водку в аквариум: Пейте, рыбы, за мой день рождения!

Сом в аквариуме поглядывал на происходящее неодобрительно — видимо, обижался, что рыбам в песне налили, а ему нет. По полу катались пустые бутылки, оставшиеся после празднования «новоселья» новоиспеченного подполковника, которые раньше батареей стояли позади стола. Судя по их количеству, подполковником быть неплохо, мельком подумалось Казарину. В маленьком телевизоре, стоявшем на тумбочке в кабинете начальника угрозыска, показывали «знатоков». Приторно правильные милиционеры виртуозно и с использованием исключительно гуманных методов выводили на чистую воду бандитов, жуликов и расхитителей социалистической собственности. Говорят, всесильный министр внутренних дел Щелоков даже лично запретил исполнителям главных ролей курить в кадре, чтобы пламенный образ советского милиционера не омрачала вредная привычка. Звук был выключен — но его вполне успешно заменяло одышливое пение распаренного подполковника милиции, который методично мутузил подозреваемого.

— Да ты с ума сошел! — закричал Артем, оттаскивая Стрижака от Занюхина за шкирку и с трудом борясь с желанием проделать то же самое за уши. — Прекрати немедленно!

Стрижак плюхнулся в свое кресло и обиженно запыхтел. Он сейчас исключительно мало походил на доброго и гуманного киношного следователя Пал Палыча Знаменского.

После смерти Брежнева и «воцарения» Андропова покровитель всенародно любимого сериала Щелоков с треском вылетел с поста министра — как говорили, за многочисленные злоупотребления и чудовищную коррупцию, которую он развел в своем ведомстве. В рамках борьбы со «щелоковщиной» традиционную песню-заставку про «Наша служба и опасна и трудна…» заменили на новую, какую-то невыразительную и не запоминающуюся, что вызвало бурное недовольство зрителей, особенно тех из них, которые носили милицейские погоны. Однако этим прогресс и ограничился — в остальном многосерийный телефильм все так же идеализировал и лакировал советскую действительность, как и при Щелокове. Сняли бы лучше парочку серий про маньяков, зло подумал Артем. Да что маньяки — хотя бы про мафию, наркоторговлю или проституцию! Но это, конечно, бред, никогда у нас такого не снимут[9]. Это так же маловероятно, как то, что «знатоков» в кино вдруг возьмут и посадят за взятки.

Занюхин тоненько всхлипывал, скрючившись на стуле. А потом его наконец прорвало.

— Ну да! Да! Было у нас! Было! — хлюпал он расквашенным носом. — Так она ж сама меня совратила! А я что? Я ничего! А как удержаться, когда перед тобой такая маленькая нежная цаца задницей крутит!

— Что ты несешь? Говори по существу! Где и когда ты познакомился со школьницей Плотниковой Еленой? — сразу же подобрался Артем.

— На поселке, где же еще! Летом, когда у школоты каникулы. — Занюхин сунул грязные пальцы себе в пасть, покопался там немного и вытащил из десны окровавленный зуб. — В общем, она каждый день встречалась со мной в парке, по дороге в школу. И мы с ней любились там.

— Когда это было? В каком месяце?

— В начале сентября. Провстречались мы цельную неделю, и ей вроде все нравилось! Но в последний раз я ее не удовлетворил. Осечка у меня произошла, гражданин начальник! Ты, как мужик, должон меня понять! Ну, мы с Ленуськой и повздорили из-за этого малость. А она возьми и начни мне грозить, что, мол, пойдет в милицию и скажет, что я ее, того… снасиловал.

— И что было дальше? — спросил Артем, немного одуревший от того, что личность убитой предстала перед ним весьма неожиданной гранью.

— А дальше ничего не было. Потому как у меня просто выбора не оставалось. Я же должен был ее как-то остановить! Мне чё, по ее милости опять парашу задницей греть?

— И что же ты сделал? — не отставал Казарин.

— Привязал я Ленуську к дереву. Проловкой. Ну, это чтобы она в милицию не пошла. Авось, думаю, опомнится девка! Я же ей ничего плохого не делал. Все было по полному нашему взаимному согласию!

— Ну и?.. — напирал Артем.

— Ну а она взяла и задохнулась. Случайно! — развел руками Занюхин. — Не виноватый я, гражданин начальник!

— Ну и мастак ты языком молоть, братец! — проговорил из своего угла почти успокоившийся Стрижак. — С тобой говно хлебать хорошо: рта не дашь раскрыть, все сам слопаешь.

— А чего не так-то? — обиженно прошлямкал окровавленными губами Петя. — Все как есть обсказал, ничего не утаил.

— А выпотрошил ее кто? Пушкин? — спросил Артем, внимательно наблюдая за реакцией нелюдя.

— А я почем знаю? — опустил глаза Занюхин и неожиданно оживился: — А может, всю требуху собака сожрала? У Ленки пес был, Балеткой вроде звали! На редкость противная шавка. Он, наверное, и полакомился потрошками…

— И давно ты заметил в себе половое влечение к маленьким детям? К мертвым маленьким детям? — внезапно в лоб спросил Казарин.

И тут же за спиной у него раздался громкий, как бы механический свист, а вслед за ним — звуки, больше всего похожие на мяуканье. Такие могли бы, наверное, вырываться из пасти спятившего кота-мутанта. Артем обернулся и увидел, что любимец Стрижака — черный сом медленно ползает на брюхе по новенькому линолеуму кабинета, шевеля плавниками, и посвистывает, что твоя канарейка.

«Ну вот, опять крыша едет», — меланхолически подумал он и даже не испугался. Зато Занюхин вжался тощим позвоночником в спинку стула и подобрал под себя ноги — видимо, боялся, что поющая рыба его укусит.

Стрижак выругался, бросился к сому и нежно подхватил тварюгу под жабры. С трудом оторвав страхолюдину от линолеума (свист и мяуканье при этом усилились), он дотащил ее до аквариума и плюхнул в воду. Пугающие звуки немедленно прекратились. Затем милиционер вытер руки о новенькую щегольскую форму и проговорил со значением, обращаясь к Занюхину:

— Видал? Если будешь несознанку лепить, я тебя скормлю этой твари по кусочкам.

Петя с трудом отходил от шока (да и на Казарина, признаться, непонятное поведение рыбы произвело жутковатое впечатление).

— А чего это он?.. — потрясенно спросил Фокусник, показав глазами на сома, который снова лениво шевелил усами в аквариуме и помалкивал, как полагается обычной рыбине.

— Это мешкожаберный сом по имени Никодим, — снисходительно пояснил Стрижак. — Замечательная рыба. Выживает даже в болоте, а жрет все, от старых покрышек и рваных калош до разных подонков, которые насилуют и убивают детишек. И фокусы не хуже тебя умеет показывать. Например, иногда убегает из аквариума, потому что в природе привык переползать из одного пересыхающего водоема в другой. А еще умеет громко свистеть, чирикать и даже мяукать. По весне морду из воды высовывает и такие серенады выводит… Но мы отвлеклись. Так чего там насчет твоего влечения к мертвым маленьким детям?

— Не в бровь, а в глаз, начальник. Не в бровь, а в глаз… — кивнул головой Петя-Фокусник. — Да, я некрофил. И педофил, пожалуй, тоже. И много кто еще…

— Ничего себе! Какие умные слова ты знаешь! — удивленно пробормотал Стрижак. — Откуда, кстати, у тебя же три класса церковно-приходской школы? Фигурально выражаясь, конечно.

Артем удивился не меньше — в Советском Союзе, где вся сексуальная сфера жизни была строго табуирована государством, эти слова были известны только специалистам-медикам да еще, пожалуй, таким вот, как он, сотрудникам следственных органов.

— Я во время второй отсидки на придурочную должность прибился — в библиотекари. Спасибо одному авторитетному человеку — очень понравились ему мои фокусы, — задумчиво проговорил Фокусник. — Ну и там от нечего делать стал книжки почитывать. В основном скучные попадались, про войну да социалистические стройки. Но однажды попался мне роман один. «Лолита»[10] называется. Как мне потом знающие люди объяснили, очень редкая книжка. На воле взять ее на ночь почитать стоит трёшник — и то, если найдешь. Но на зоне и не такое достать можно…

— А «знающие люди» — это Аристарх Анемподистович? Академик? — понимающе подмигнул Казарин.

— А ты догадливый, начальник, — криво ухмыльнулся Петя. — Так вот, книжка эта будто про меня писана! Ну, не то чтобы прямо про меня, там же про профессора речь, а я кто есть? Но все его мыслишки словно бы у меня из башки сворованы! А еще мне попалась книжка «Процесс Жиля де Рэ» — про одного старинного душегуба, французского маршала и барона, про которого еще сказка есть — «Синяя Борода» называется. Сказку я не знаю, кто написал. А у писателя той книжки фамилия зашкварная — Батак. Хе-хе! Потому я ее и запомнил… А, нет, вру, не Батак, а Батай[11] вроде бы. Но все равно ржачно…

— Когда ты читал ее, ты представлял себя в роли этого Жиля де Рэ, так ведь? — прищурился Артем.

— А хоть бы и так… — не стал спорить Занюхин и вдруг обхватил голову руками. — Нет ни одной матери или кормилицы в окрестностях замков Тиффож, Шантосе, Сен-Этьен-де-Мерморт, Пузож и Порник, которые бы не бежали прочь, подхватив своих детей, едва завидят цвета моего фамильного герба, украшенного пожалованными королем лилиями…

В его голове будто щелкнул какой-то переключатель. Даже голос стал совсем другим: каким-то густым и звучащим глухо, будто он доносился из-под толстой могильной плиты.

— С нами эти твои штучки не пройдут! — вскричал Стрижак. — Не на тех напал!

— Помогите мне, я болен, я же знаю! — взмолился вдруг Занюхин, к которому вернулся его обычный тембр голоса. — Я одно время нарочно ходил на лекции в мединституте по этой, как ее… сексопатологии. Вольнослушателем. Я думал, я найду способ побороть этот свой недуг. Не вышло… Меня иногда будто распирает изнутри. Так бывает, когда «Жигулевского» перепьешь на спор, а отлить нельзя — бабки продуешь. И тогда мне кажется, что я совсем не Петр, а зовут меня Жиль… Спасите меня! Я больной человек, меня пожалеть надо!

И Занюхин заплакал горько и отчаянно, как обиженный ребенок.

Реакция убийцы на происходящее поразила Артема. Занюхин был искренне убежден, что он не преступник, а невинный страдалец, которого нужно лечить и гладить по головке. А тут зачем-то следствие, КПЗ… Но больше всего его поразило, что безграмотный урка отождествляет себя с малоизвестной в СССР и давно умершей исторической личностью — маршалом Франции Жилем де Рэ.

Чья-то рука легла Казарину на плечо. Он вздрогнул, но это был Лунц. Он вернулся так тихо, что никто не заметил.

— Артем, вы слыхали когда-нибудь про мозговой слизень? — спросил старик, как всегда, неожиданно.

— Это что-то, связанное с рыбами? — предположил Артем.

— С рыбами? Почему с рыбами? Нет, не с рыбами, а с муравьями, — отвечал Цезарь Маркович. — Так вы слыхали? Впрочем, конечно же, не слыхали.

— Конечно, не слыхал, — кивнул Казарин, который относился к увлечению Лунца энтомологией как к своего рода болезни — безобидной, но неизлечимой. — Что за слизень такой?

— О, это не просто слизень! — отвечал эксперт-криминалист. — Это гипногриб!

— Гипногриб? — с вялым удивлением протянул Артем.

— Да! Гипногриб-повелитель! Если он поселится на муравье, то полностью подчиняет его своей воле и превращает несчастное насекомое в зомби. Смотрели зарубежные фильмы ужасов? Если да, то знаете, кто такие зомби. Или, точнее — что. Вот и муравей превращается в такой управляемый чужой волей кадавр. Внешне это выглядит как небольшой отросток с красным шариком на конце, вырастающий у мурашки из затылка. — Лунц продемонстрировал просвет между пальцами не шире миллиметра. — И этот чуждый разум подчиняет насекомого одной-единственной цели: сделать то, что нужно ему, этому симбионту! И муравей ползет туда, куда ему приказано, иногда за десятки километров от родного муравейника, пока не находит труп какого-нибудь животного. Или человека — не суть важно. Забирается внутрь — обычно через рот или дыхательные пути мертвеца — и там умирает. Тогда паразит начинает действовать! Грибница медленно заполняет труп, разрастаясь по его кровеносной системе. И все это — исключительно ради размножения! Выращенные в мертвом теле споры — а их тысячи, сотни тысяч, миллионы! — покидают эту мерзостную «материнскую утробу» и распространяются по земле.

Глава 11 Бродящий по кладбищу

Артем узнаёт, как человек становится маньяком на примере строк биографии вполне конкретного душегуба, а также что подростки делали возле городского морга и почему психов так сильно тянет к погостам.

В ходе судебно-психиатрической экспертизы, которую Казарин назначил сразу же после того, как Занюхин признался, что ему кажется, будто он — маршал де Рэ, раскрылись новые интересные факты биографии Фокусника.

Петя рос замкнутым, необщительным ребенком. Отца своего он не знал — говорили, мол, прижила его мать от какого-то зэка, и вроде даже зэк этот родом то ли из Москвы, то ли из Ленинграда, но что за человек — никто не упомнит, включая саму родительницу Та безбожно пила, и поэтому мальчик с пеленок (которых у него, впрочем, и не было — их роль выполняла старая, вечно просеянная мамкина шаль) был предоставлен самому себе. Пацаны во дворе и в школе вечно лупили его за нищую одежду, и он привык жить в шкуре отщепенца.

Приворовывать Петька стал с шести лет — иначе он рисковал просто подохнуть с голоду. Однажды 12-летний парнишка воспользовался случаем и пробрался в квартиру соседки. Бабка как раз померла, ее хоронили, и все обитатели квартиры на какое-то время вышли по своим скорбным делам, весьма удачно оставив дверь не запертой. А Петьке было только того и надо — бесшумной тощей тенью проскользнул он в обитель смерти.

Старушка возлежала на столе в большом кумачовом гробу, сурово поджав тонкие бескровные губы. Она вдруг напомнила мальчику его покойную бабку — единственного на свете человека, который любил непутевого внука. Она привечала его и водила в лес по грибы-ягоды, пока мать пребывала в очередном крутом пике тяжелого запоя. Но бабка померла в прошлый сочельник, и не к кому больше было подойти и потереться ухом о морщинистую руку, покрытую от тяжкого крестьянского труда синими узлами вен.

Петька медленно шагнул к гробу соседки и потерся ухом о ее узловатую сморщенную длань. Та воняла свечным воском, но через этот неприятный запах едва пробивался тонкий, еле заметный аромат укропа. Так пахли руки бабушки…

Петька не позволял себе даже тайком заглядываться на сверстниц и тем более старших девчонок: щуплый маленький оборванец, казалось ему, не имеет на это никакого права. Да они ему и не нравились тогда, вызывая скорее чувство ненависти и страха, чем влечения: обидят, побьют, засмеют! Лишь иногда, в особо потаенных мечтах, Петька представлял себе, как подвергает этих своих, чаще всего воображаемых, обидчиц различным пыткам, про одни из которых он читал в книжках о партизанах, попавших в плен к фашистам (читать мальчишка, как ни странно, любил), а другие изобретал сам. И сладкая истома охватывала при этом все его щуплое тельце.

Пожилые женщины вызывали у мальчика совсем другие эмоции. Он их не боялся. В старушках чудилось Петьке что-то близкое, родное. Кажется, именно в этот момент впервые мальчик испытал половое влечение. Нет, робкий Петька никогда бы не отважился так прикоснуться к живой старушке. Но другое дело — мертвая бабка, которая не вскочит, не закричит, не схватится за палку… Мальчик осторожно, внутренне обмирая, запустил правую руку под подол мертвой женщины и медленно ввел пальцы во влагалище трупа. Левой он в это время мастурбировал — также впервые в жизни. Делать это пришлось довольно долго, но наградой был первый, удивительно яркий оргазм. Спермы почти не было. Петька аккуратно расправил подол платья на трупе, не оставив, таким образом, никаких следов только что содеянной гнусности. Впрочем, совесть ничуть не мучила его — он сразу и бесповоротно понял, что дело того стоило.

— Петенька, какой ты молодец, пришел попрощаться с бабой Маней! — вздрогнул он от приторного женского голоса за спиной.

Дочь соседки отсыпала ему полную горсть конфет. «Кис-кис» — было написано на пестрых фантиках. Но есть конфетки Петька так и не смог — его почему-то тошнило каждый раз, как он брал ириску в рот.

В 13 лет мальчик связался, что называется, с «плохой компанией». Банда 12-14-летних подростков под предводительством 17-летнего парня по кличке Сиплый потрошила возле школы «мальков», вытрясая у них из карманов мелочь. Слегка подросший и возмужавший Петька с дружками промышляли и у местной киношки, выкручивая из потных ладошек более благополучных ребят пятаки и гривенники, которые дали тем родители на кино и мороженое.

Поправив свое финансовое положение, пацаны закупали в соседнем винно-водочном магазине дешевого портвейна и шли пировать на пустырь возле Светлопутинского морга. Когда дрянное пойло заканчивалось, захмелевшие беспризорники прокрадывались к окнам страшного учреждения и подглядывали за работой небритых и опухших от пьянства людей в грязно-белых халатах. Среди покойников нередко попадались и женщины. Сначала пацаны высмеяли странного разноглазого паренька, заметив некое подозрительное шевеление у него в штанах, проявившееся в процессе наблюдения за вскрытием трупов. Но он быстро реабилитировался, обучив корешей взаимной мастурбации перед окнами морга. Новое развлечение понравилось не меньше, чем портвейн. Пожалуй, даже больше.

В это время Петька понял, что не только мертвые старушки вызывают в нем тайное томление — а вообще все, что мертво, что не может насмеяться над ним или дать отпор.

Шли годы. Криминальные подвиги окрепшего и пошедшего в рост Петра становились все серьезнее, пока не довели его до тюрьмы. А потом еще раз.

После второй отсидки он какое-то время бродяжничал. Жил в шалаше в лесополосе неподалеку от областного центра. Это место Петр выбрал не случайно: рядом раскинулось громадное городское кладбище, где люди по русскому обычаю оставляли на могилах различную еду. Петя был сыт каждый день и даже немного растолстел на «покойницких» харчах, значительную часть которых составляли сдобные пирожки домашней выпечки, а уж разные там яблоки-груши вообще ни за что не считал — надкусывал, брезгливо морщась, и тут же отправлял метким броском в фотографию покойничка на надгробном памятнике, которому был предназначен гостинец. Особенно же он любил, когда люди оставляли на могилках родных жмуриков стопки с водкой или, что гораздо чаще, самогоном.

Но была у Пети-Фокусника и еще одна, менее прозаическая причина держаться поближе к кладбищу, о которой он поначалу предпочел умолчать в разговоре с психиатром. Но потом все же не выдержал и проболтался.

Петр полюбил наблюдать за похоронами. Особенно его интересовали похороны детей, преимущественно девочек и девушек-подростков (хотя женоподобными мальчиками он тоже не гнушался). Одним словом, вкусы Занюхина к тому моменту окончательно сформировались именно в эту сторону. Почему? А бог его знает. Вероятнее всего, фиксация на юные тела произошла во время подростковых забав возле окон морга. Фокусник пристраивался в хвост похоронной процессии, лил слезы за компанию с безутешными родственниками, а тем временем умудрялся выспрашивать их об обстоятельствах смерти несчастных детишек. Убитые горем родные были только рады внимательному и сердобольному собеседнику, с удовольствием используя Петю в качестве «жилетки».

Отыскать то, что ему нужно, Занюхину было не так-то просто. Ему необходимы были дети, погибшие в результате несчастных случаев. Умершие от болезней отметались как возможный вариант сразу же — Петр панически боялся чем-нибудь от них заразиться. В то же время не все маленькие покойники, погибшие в катастрофах, утонувшие или свалившиеся с крыши в процессе опасных детских игр, подходили для того, что он задумал, а только те, чьи тела не были изуродованы во время гибели и не тронуты тлением после нее. Разумеется, это сильно сужало количество возможных вариантов. Но Петя не терял надежды. И однажды ему повезло…

Глава 12 Последний первый снег

Читатель обогащается ценными сведениями о том, как можно заниматься некрофилией и при этом ни разу не попасться, знакомится со скромным бытом простого советского маньяка и узнаёт, куда улетела ракета с ребенком 11-летней девственницы на борту.

Когда Петр делился своими красочными воспоминаниями о «настоящем первом разе» (так он сам выразился), одного эксперта вынесли из кабинета на руках. Сердце отказало. Слава богу, откачали бедолагу. А Занюхин меж тем продолжал свой незатейливый рассказ…

Когда наступила ночь, он пробрался на могилу облюбованной им девочки, раскопал ее и совершил с трупом несколько раз половой акт. Затем снова зарыл тело и придал могиле нетронутый вид… Так, по словам Петра, он делал много раз — он сам не помнил сколько. Девочки, мальчики — от совсем крошечных до подростков… Вследствие его шизофренической аккуратности разоблачить некрофила было практически невозможно…

На зимнее время года Петя обычно находил себе какую-нибудь теплую бабенку, желательно брошенку с «прицепом». В стране, где женщин всегда было больше, чем мужчин, это не составляло особого труда. Такие бабы были сговорчивее и радовались любым штанам, появившимся в доме. Но как сластену тянет к кондитерской фабрике, так некрофила тянуло понятно куда. Однако долбить мерзлую землю на зимнем кладбище оказалось ой как нелегко. И тогда Фокусник придумал свое ноу-хау.

— Я тогда еще сожительствовал с Клавдией Васькиной, — слегка смущаясь, поведал он следователям. — Горячей воды у нее в дому не было. По субботам, конечным делом, мы с ею в баню хаживали. А вдругорядь она холодную водицу пользовала. Ну, я это дело прочуял и стал ее нарочно в холодный душ загонять перед интимным, значицца, соитием. Чтобы она хоть на ощупь на упокойницу походила…

И Петя стыдливо потупил глядевшие в стороны разноцветные зенки.

Несмотря на крылатый тезис «Признание — царица доказательств», приписываемый «главному режиссеру» большинства сталинских процессов над «врагами народа», кровавому прокурору товарищу Вышинскому, настоящих убедительных доказательств по делу «Светлопутинского нелюдя» было все еще кот наплакал. Да и где гарантия, что на суде Петя не выкинет очередной фокус и не откажется от своих показаний? Тем более ему даже не нужно врать, что они выбиты у него кулаками милицейского следователя. Поэтому в ожидании результатов психиатрической экспертизы Стрижак с Казариным приняли единственно верное решение: нужно выяснить у Занюхина как можно больше подробных деталей совершенных преступлений, которые никак не могли быть известны постороннему, не причастному к ним человеку. На суконном юридическом наречии это называлось — «вынудить подозреваемого проявить преступную осведомленность». Это исключило бы сомнения в том, что Занюхин признался во всем добровольно, а не под давлением оперативников.

* * *

Занюхин оказался очень странным человеком, что, впрочем, было вполне ожидаемо от столь необычного преступника. Казалось, он был весь соткан из противоречий. Большинство показаний он давал довольно примитивным языком, привычными для него «терминами» обозначая акт соития и половые органы. В таких случаях было очевидно, что он говорит не по подсказке.

Но порой его будто «переклинивало», и Фокусник начинал сыпать терминами из судебной психиатрии и сексологии, хоть и неуклюже перевирая иностранные слова. Казарин догадывался, где Петя понахватался этого дерьма, но удастся ли объяснить это самому гуманному суду в мире — это большой вопрос.

Тем не менее Занюхин самостоятельно нарисовал схему местности, где было совершено убийство, и точно пометил на ней крестиками все ключевые точки: где он встретил школьницу, куда отвел, чтобы изнасиловать и убить, где спрятал одежду девочки. Что еще интереснее, он нарисовал схему устройства, с помощью которого извлек из тела своей жертвы внутренние органы и плод. Ребенок, кстати, был все-таки не его — в этом Петр теперь признался честно: до того памятного дня, 5 сентября, никакой близости с девочкой у него не было. Да и по срокам никак не выходило, что это Занюхин ей ребеночка смастрячил. Так что вопрос, от кого была беременна набожная и забитая девочка Лена, видимо, не имел ответа.

Что касается устройства, которым орудовал Фокусник, то оно, по его сбивчивым объяснениям, было собрано на основе старого, но все еще исправного пылесоса «Ракета», мощность которого Занюхин многократно усилил, перемотав проволоку на моторе и произведя еще ряд манипуляций, которым его обучили на зоне. До того как стать «придурком», то есть устроиться на легкую должность библиотекаря, Фокуснику пришлось повкалывать сначала в гараже, затем — электромонтером. Сам пылесос, божился Занюхин, потом кто-то спер, когда он на пару минут поставил его на асфальт возле кассы автобусного вокзала, покупая билет. Но это было уже потом, много позже дня убийства. Свои кровавые трофеи Петр, по его словам, успел употребить в пищу. В сыром виде. Обнаружить их следы, по понятным причинам, также не представлялось возможным.

Занюхин привел следователей к своему шалашу на берегу местной речки-вонючки, где он отсиживался между своими набегами на кладбище. В полуразрушенном, засыпанном хвоей шалашике были обнаружены рыболовные снасти, пустые консервные банки и книжка «Ленин в Разливе».

В конце ноября Фокусник согласился показать следствию могилы, которые он осквернил. Когда «уазик» с задержанным и автобус с членами следственной группы прибыл на кладбище, кресты и могилы сплошь покрывал белый, девственно-чистый первый снег.

Артем с детства любил и чувствовал эту странную пору Его всегда удивляла тонкая, почти незаметная грань между поздней осенью и ранней зимой: еще какой-то час назад под ногами лежала бурая, набрякшая тяжелой осенней влагой листва — и вдруг вместо нее нарядно белеет свежий, как поцелуй невинной девушки, снежок! Для Казарина это со временем стало каким-то символом: как граница между прошлым и будущим, между явью и сном, жизнью и смертью.

«А ведь это твой последний первый снег, Занюхин», — вдруг подумал он с внезапной жалостью к своему еще недавно ненавистному антагонисту.

Не факт, что его приговорят к высшей мере. Но об отношении на зоне к насильникам, а тем более убийцам детей Артем был осведомлен достаточно, чтобы знать: Петеньку не спасут от праведного гнева тюремной братвы никакие самые изощренные фокусы.

Однако на кладбище следственную группу ждал очередной облом. То ли выпавший снег способствовал дезориентации, то ли просто прошло слишком много времени, но Занюхин не смог отыскать ни одной оскверненной им могилы. Проплутав между ржавых оградок до полной темноты вслед за немножко сконфуженным Петей, следователи были вынуждены свернуть следственные действия и позорно ретироваться, чертыхаясь по поводу ботинок, насквозь промокших в процессе бесплодных ристаний по кладбищу.

Убедительных доказательств похождений некрофила вновь добыть не удалось.

От безысходности на следующий день Стрижак и Казарин решили устроить следственный эксперимент и повезли Петра Занюхина на место обнаружения тела Лены Плотниковой. Выжать из этого мероприятия что-либо полезное не представлялось возможным, но деятельный Стрижак не желал сидеть сложа руки и «прессовал» подозреваемого по полной.

Когда Фокусника везли к месту убийства, поведение Петра резко изменилось. А как только «уазик» подкатил к ржавым воротам парка и прогремел колесами по сорванной с петель створке, Занюхин начал проявлять явные признаки беспокойства, а затем… резко заявил, что дальше ехать не хочет и ничего показывать не будет!

— Что с тобой, дурында ты эдакая? — изумился Стрижак, который никак не ожидал от скучного следственного действия каких-либо сюрпризов.

Занюхин хотел что-то ответить, но вместо этого вдруг заперхал. У него возникли глубокие, продолжительные позывы к рвоте. На глаза его буквально навернулись слезы от этих мучительных спазмов.

— Хотел бы я знать, что за необычные ассоциации вызвали у него столь сильный приступ тошноты… — задумчиво протянул Казарин.

Глава 13 Катастрофа

Что происходит с некрофилом во время посещения мест боевой славы, чем отужинал профессор смилодоньих какашек перед скоропостижной кончиной и на что похожа настоящая тульпа.

Жуткая догадка возникла у Артема почти сразу же. Хотя, в общем-то, это была не догадка, а почти твердокаменная уверенность. Он отстранил Стрижака, взял Занюхина за плечи и встряхнул как следует:

— Почему? Почему ты не хочешь туда идти? — спросил его Казарин с расстановкой, настойчиво заглядывая Занюхину в косые разноцветные зрачки.

Фокусник вырвался и застонал, обхватив голову руками:

— Не пойду к ней! Она воняет!.. Не пойду! Она воняет!..

Гипотеза патологоанатома доктора Жмура, отметившего невероятное количество спермы во влагалище трупа Лены Плотниковой, которую так вовремя вспомнил памятливый Артем, оказалась жуткой истиной. Петр Занюхин возвращался к телу Лены не раз и не два. Он совокуплялся с девочкой как до, так и после ее смерти. Процессы разложения трупа ускорились в связи с внутренними повреждениями тела и небывало жаркой погодой, стоявшей большую часть того памятного дня. Только ближе к вечеру с небес хлынул невиданный ливень, словно оплакивая гибель невинного ребенка. Возвращаясь к телу Лены раз за разом и используя его в качестве сексуальной игрушки, Занюхин неминуемо должен был почувствовать, пусть и не сильный еще, запах тления. Значит, все его байки про кладбище — тоже не плод болезненной фантазии!

Следственный эксперимент поначалу даже думали отложить — подозреваемому действительно резко поплохело: он начал заговариваться и почти не реагировал на внешние раздражители. Сидел, обхватив голову руками, качался, как иудей на молитве, и что-то тихо мычал себе под нос. Однако примерно через полчаса Занюхин оправился и даже согласился продемонстрировать на местности, как он выслеживал Лену Плотникову.

Все, что он показал и рассказал, в целом совпадало с тем, что было известно следствию. Свою первоначальную версию о развратной школьнице Петя наконец-то признал не более чем влажными мечтами. Глаз на девочку он положил давно, еще когда показывал во дворе фокусы детишкам. Часто он поджидал Лену на тропинке, а когда наконец выдался удобный момент, окликнул и предпринял попытку познакомиться поближе. В процессе общения сильно возбудился и повалил девочку на землю. Оказанное ею сопротивление лишь раззадорило насильника, и он вдоволь поглумился над телом, не забыв использовать и самодельный агрегат из пылесоса «Ракета», который загодя припрятал в кустах. Затем примотал растерзанное тело проволокой к дереву. Одежду девочки забрал с собой в качестве фетиша, чтобы потом, на досуге, переодеваться в нее и мастурбировать перед зеркалом, вспоминая и как бы переживая заново обстоятельства изнасилования и убийства. Однако по дороге верхнюю одежду выкинул — она его не возбуждала. Оставил только белье…

Время клонилось к вечеру. Прошатавшись около часа по самым захолустным уголкам городского парка, который плавно перетекал в лес, Петя вновь почувствовал сильное возбуждение. Тогда он вернулся и совершил половой акт с трупом, подвешенным к дереву подобно елочной игрушке. Чтобы не видеть лица мертвой девочки, которое его пугало, надевал ей на голову полиэтиленовый пакет с ручками, в котором Лена носила сменную обувь. Так повторялось три раза…

Когда участники следственного эксперимента вернулись в здание областного УВД, Лунц порадовал результатом экспертизы одежды Занюхина. Ну, как порадовал… На вельветовой куртке, принадлежавшей Петру, была обнаружена собачья шерсть — это раз. О принадлежности ее ныне покойному псу Балетке приходилось только строить гипотезы — сравнить было не с чем.

На той же куртке эксперты нашли микроволокна, которые, согласно заключению экспертизы, «могут относиться к одежде Плотниковой Е.», — это два. Но и тут все было скорее из области мечтаний — верхнюю одежду девочки разорвала на кусочки толпа религиозных фанатиков, и идентифицировать ее с обнаруженными на вельвете волокнами не представлялось возможным.

Биологических остатков, которые бы могли принадлежать девочке, на одежде Занюхина экспертиза не выявила. Это было полностью в русле показаний Петра, который поведал следователям, что совокуплялся со школьницей полностью обнаженным — чтобы почувствовать каждый изгиб ее тела и получить кайф сполна, как он сам пояснил следователям.

Последнее слово по-прежнему оставалось за биологической экспертизой, которая проводилась в Москве. Она должна была доказать принадлежность Занюхину спермы, изъятой из влагалища трупа. Однако экспертиза что-то пока запаздывала.

Петя тем временем разоткровенничался и по поводу своих похождений в психиатрической больнице. Он поведал Артему и Стрижаку, как подсыпал яд старику профессору:

— Ну, я, это… Подговорил Мишку-дрочера за циклодол — с него прет и легче, когда галоперидол колют. Он и отвлек старикашку, пока я тому крысиный яд сыпал в макароны на раздаче.

— Где ты его раздобыл? — поинтересовался Стрижак.

— Да у нас в «дурке» постоянно крыс морили, — осклабился щербатым от увесистых ментовских кулаков ртом Занюхин. — Тот же Мишка через санитарку и достал. Не знаю уж, чего он там ей взамен предложил. Хотя догадываюсь…

С той же циничной лаконичностью рассказал Фокусник и о ловушке, приготовленной им для Артема, в которую вместо него угодил Михаил Евграфович. Самым сложным, по его словам, было забраться на крышу, чтобы столкнуть кусок кирпичной кладки на голову жертве. Но многочисленные выступы и дыры в стенах полуразрушенного корпуса помогли ему справиться и с этой задачей. Артем сразу решил, что это непреднамеренное убийство доказать будет крайне сложно. А вот эксгумация тела профессора может пролить свет на похождения Фокусника — в останках старика экспертиза наверняка обнаружит следы яда.

* * *

Результаты биологической экспертизы пришли в Светлопутинск из столицы Союза Советских Социалистических Республик, города-героя Москвы в последний день осени, 30 ноября. Артем внимательно прочитал отчет столичных экспертов до конца. Потом перечитал еще раз. И еще. И все равно не поверил своим глазам. Он держал сейчас в руках самую настоящую бомбу — пусть и выглядела она не как грозное чугунное ядро с шипящим запалом, а всего лишь невзрачной серенькой бумажкой. Но это была бомба, которая способна уничтожить и его, Казарина, и новоиспеченного подполковника Стрижака, и всех, кто был так или иначе причастен к следствию по делу об убийстве Лены Плотниковой.

Артем, сам не зная зачем, снова вызвал из КПЗ Занюхина — хотя это уже не имело ровным счетом никакого смысла. Ничто уже не имело смысла.

Казарин в очередной раз пробежал глазами подслеповатый машинописный текст, оттиснутый на грубой серой бумаге, хотя каждая буква уже и так навеки въелась в его память, словно ржавчина в кровельное железо. Содержание отчета было простым и ясным, не допускавшим ни малейшей возможности разночтений. При сравнении выделений Петра Занюхина со спермой, изъятой из половых органов трупа Елены Плотниковой, оказалось, что они… различаются по групповой принадлежности!

Проще говоря, группа крови у Пети была самая что ни на есть распространенная — первая. А вот у того, кто оставил свои выделения в половых органах трупа, оказалась самая редкая группа — IV (АВ). Отрицательный резус-фактор.

Видимо, московские специалисты удивились результатам своих исследований не меньше, чем сам Казарин. Сарафанное радио работало без сбоев, и москвичи были неплохо осведомлены о жутком уголовном деле, которое расследуется в полузабытом богом и столичными властями провинциальном Светлопутинске. Не каждый день бывает, чтобы главный подозреваемый в столь громком убийстве, долгое время дававший признательные показания, вдруг оказывался не при делах. Подобная ситуация — это ЧП республиканского масштаба, не меньше! Поэтому московские эксперты почесали многомудрые лбы и проверили свои выводы еще раз. Группа крови Занюхина и насильника — разная! Еще раз — опять то же самое!

Тогда обескураженные эксперты федерального МВД приняли соломоново решение и спихнули все материалы в Бюро Главной судебно-медицинской экспертизы РСФСР. Перестраховались. В этом и была причина значительной задержки результатов, которая так нервировала Казарина. Но, как оказалось, сомнения милицейских экспертов в собственной компетентности были напрасны. В бюро также подтвердили: происхождение спермы, изъятой из тела Лены Плотниковой, от Занюхина полностью исключается! Девочку насиловал кто угодно, но только не Петя-Фокусник!

Более высокой экспертной инстанции, чем Бюро Главной судебно-медицинской экспертизы РСФСР, попросту не существовало. Все выводы следствия о виновности Петра Занюхина оказались в корне ошибочными. В чем-то Артем со Стрижаком глубоко просчитались… Второй листок, который лежал перед Казариным, содержал в себе выводы судебно-психиатрической экспертизы о состоянии душевного здоровья гражданина Анюхина П. С. Диагноз «вялотекущая шизофрения», поставленный Петру медиками, давал исчерпывающее объяснение странному поведению Фокусника и всему, что он наплел следователям, возведя на себя напраслину (ну и крепкие кулаки подполковника Стрижака тоже сыграли во всем этом деле немаловажную роль, справедливости ради мысленно заметил Артем). Остальные «преступления» Петра Занюхина также на поверку оказывались мыльным пузырем. Убедительными доказательствами его вины в серийных убийствах следствие не располагало. Обвинение в причинении смерти по неосторожности беременной Насте рассыпалось в прах — любой суд не нашел бы здесь состава преступления. Даже разрешения на эксгумацию тела чокнутого профессора при таком раскладе Казарину у прокурора области ни за что не добиться. Занюхина нужно немедленно выпускать из следственного изолятора. Но кто же все-таки тогда убил Лену Плотникову и надругался над ее трупом?

Артем с трудом, словно многопудовые гири, оторвал глаза от бумаг. Перед ним сидела, скрючившись на приколоченном к полу табурете, смешная и неуклюжая тульпа. Неумелая проекция Жиля де Монморанси-Лаваль, барона де Рэ. Бездарная пародия на графа де Бриен, сеньора д’Ингран и де Шанту, маршала Франции, в задрипанной клетчатой рубахе с обильно посыпанными перхотью плечами. Плакала, смеялась, щерилась вонючим провалом рта с прокуренным желтым клыком, который почему-то не успел выбить подполковник Стрижак.

А настоящий убийца протек у Казарина между пальцев и растворился неизвестно где в поисках новых жертв.

Глава 14 Эффект стрекозы

Артем погружается в самые глубины подсознания психопатов, узнаёт про слова-предатели, мысли-мучители и чувства-ублюдки, а Лунц вновь седлает любимого конька.

Часы и дни проходили в бесплодных попытках нащупать ускользающее дно под ногами. Единственная версия следствия лопнула как мыльный пузырь, невинно арестованный человек был выпущен на все четыре стороны, а Артем бегал, суетился, пытаясь построить хоть какое-то новое здание взамен железобетонной башни, рассыпавшейся в прах от слабого дуновения свежего ветра истины. Ничего не клеилось.

Не зная, с чего начать, Казарин вновь с головой бултыхнулся в омут разного рода сомнительной литературы — от психоанализа до оккультизма. Отныне он не брезговал даже старинными книгами по оккультным учениям, которые удалось найти в «редком» фонде областной библиотеки, в разделе религии, мифов и устного народного творчества.

На базе этих зыбких знаний он самостоятельно, без привлечения специалистов в области психологии и судебной психиатрии, попытался создать психологический портрет предполагаемого убийцы, чтобы на его основе сформулировать «Modus operandi», как в юридической науке принято именовать образ действия преступника — его привычек, поведения, манер, способа выполнения тех или иных действий, которые могут помочь напасть на его след. Выходило интересно.

Речь предполагаемого преступника, скорее всего, не насыщена эмоциями. Если здоровый человек, описывая прошедшие события, то и дело срывается на рассказ в настоящем времени, как бы переживая все заново, то психопат рассказывает обо всем в прошедшем времени. Любое повествование — даже отчет о совершенных злодеяниях — ведется им лишь с точки зрения причинно-следственных связей.

Помимо времени, в которое поставлены глаголы, маньяк может часто употреблять подчинительные союзы типа «потому что», «поскольку», «таким образом». Так он пытается найти для себя «рациональное» объяснение собственному иррациональному поведению.

В то время как большинство людей стремится к удовлетворению более высоких уровней потребностей, уделяя много внимания проблемам семьи, духовности, чувству собственного достоинства, внимание психопатов заострено на удовлетворении основных потребностей — в еде, питье, сексуальных удовольствиях. Исследователи подсчитали, что они используют слова, связанные с удовлетворением естественных нужд, вдвое чаще, чем здоровые люди. «Психопаты много говорили о том, что они ели в день убийства», — писал один исследователь. Весь вопрос в том, чтобы вычленить из потока речи эти «слова-предатели». Подсознание втайне от самого серийного убийцы структурирует его речь и может демаскировать даже те слова, что призваны скрыть истинные намерения.

Также психопата преследуют обсессии — навязчивые душевные состояния (мысли, чувства, волевые акты). Например, мысль о том, что проглочена булавка или насекомое — хотя больной ясно осознает, что этого в реальности не было. Преследуют дегенерата навязчивые фобии о возможном заражении болезнью, о прикосновении к чему-либо нечистому, требующему тщательного мытья рук (и тогда он моет их до того, что сдирает с них всю кожу). Или опасение, что в отправленном им письме содержится какое-нибудь неприличное выражение. Возникают гадкие, отвратительные мысли при взгляде на покойника, портреты умерших. Случается, что больной переходит с правой стороны улицы на левую — по надуманной примете, что, если он не сделает этого, умрут его отец или мать. От всех этих навязчивых мыслей он избавиться не в состоянии. Порой для того, чтобы просто отойти ко сну, псих вынужден выполнять десятки сложнейших ритуалов, без которых лечь спать для него совершенно невозможно. Если присмотреться к патологической личности внимательно, можно заметить, как он проделывает все эти трюки.

Однако маньяки на редкость хитры и хорошо умеют не только скрывать свои мании, но и манипулировать окружающими ради удовлетворения собственных амбиций. Потратив два-три часа на общение с психопатом, у вас может возникнуть чувство, как если бы вас загипнотизировали.

Наконец, сексуальные убийцы глубоко эгоистичны, им абсолютно не свойственно сочувствие. Говоря простым языком, у них нет совести.

Большое место в книгах, которые изучал Артем, уделялось описанию демонических черт, якобы присущих подобным индивидуумам. Олицетворенное зло — словно в творчестве некоторых «упаднических», как принято было говорить в советском литературоведении, поэтов. Интеллект составляет единственную сильную сторону духовного мира маньяка, посредством которого он разрешает для себя даже такие жизненные вопросы, которые малодоступны умственному анализу и обычно решаются у нормальных людей при участии чувств как более тонкого орудия. Нравственность, долг, совесть — все это для маньяка ничего не означающие слова.

Основные черты демонических натур — многоречивость, склонность к спору, к софизмам и диалектике, сухая логика и умственный формализм, пытающийся стать выше чувств, совести и такта. Все это вполне предсказуемо перетекает в стремление вытеснить логику фактов, заменить ее логикой умственных настроений.

Впрочем, утверждать, что у патологических личностей полностью отсутствуют чувства, было бы неверно. На первом плане у них всегда стоит сильно развитое чувство гнева. Оно становится неустранимой, постоянно тлеющей чертой характера, которая накладывает роковую печать на все душевное состояние.

Высшие чувства — доброта, любовь, надежда на лучшее будущее, вера в людей и добро — не развиты. От этого дегенераты пессимистичны, недоверчивы, сухи. Такой нравственный дальтонизм ведет их к роковым последствиям. Он усиливает в них личные чувства, гордость, самомнение, что приводит к переоценке собственной личности, неуважению и презрению к людям. Гордость у дегенератов является такой же глубинной чертой характера, как и гнев. При таких болезненных чертах характера сосуществование с людьми в семье и обществе является делом нелегким: всякое возражение дегенерату представляется нападением на него, а всякое несогласие — обидой и оскорблением.

Патологические личности отделяются от людей и пребывают в холодном, ими же самими созданном заточении. Для дегенератов непонятно идеальное, общественное, а понятно только личное. Тем самым дегенераты лишены общественного стыда и нравственных корректив жизни. Благодаря этим основным чертам характера жизнь их, начиная с юного возраста, направляется к падению и краху…

Оставалась самая малость: разыскать личность, обладающую всеми этими качествами. Многие из которых Артем, между прочим, обнаружил в процессе изучения мудреных книжек и у себя.

* * *

Однажды вечером в кабинет Казарина заглянул Лунц. Из кармана его тщательно отутюженного, как всегда, пиджака торчал свежий номер журнала «Наука и жизнь».

— Что, молодой человек, совсем приуныли?

Цезарь Маркович по неистребимой интеллигентской привычке всегда обращался к коллегам только на «вы» и даже начальника областного УВД величал «молодым человеком», хотя между ними была не такая уж существенная разница в возрасте. Артем в ответ лишь развел руками — сами, мол, видите, слишком мало в последнее время поводов для радости и веселья. Единственный подозреваемый, в вине которого Казарин был свято убежден, оказался совсем не тем, кем его считали. Других кандидатов в убийцы Лены Плотниковой в поле зрения не наблюдается. Полный тупик. Все это Лунц знал не хуже самого Артема.

— Для крайней степени уныния латиняне даже придумали специальное слово — «ацедия», — скрипучим голосом проговорил Цезарь Маркович. — Полное разочарование в жизни стало в Римской империи времен ее упадка чем-то вроде эпидемии, от которой спасла социум лишь новая этика, предложенная христианством. Согласно христианской традиции, уныние — тяжкий грех. Не надо грешить, молодой человек. И будьте осторожны — ацедия смертельно опасна для ее носителя…

— Мне уже все равно… — устало вздохнул Артем.

— Типичный пример ацедии как следствия ситуации несоответствия желаний имеющимся возможностям, — пробормотал Лунц и неожиданно сменил тему: — Молодой человек, а вы помните басню Ивана Крылова «Стрекоза и муравей»?

— Это где «попрыгунья Стрекоза лето красное пропела»? — вяло удивился Артем.

— Именно, — кивнул Лунц. — А знаете ли вы, что за насекомое на самом деле баснописец называл стрекозой?

— Стрекозу и называл! Кого же еще?! — раздраженно буркнул Казарин, хотя перед его внутренним взором почему-то живо замаячила бабочка «Мертвая голова».

Лунц расплылся в улыбке — еще бы, ведь он, энтомолог-любитель, оседлал любимого конька:

— Знаменитая басня, как известно, и начинается с этих самых слов: «Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела…» Однако стрекозы ни прыгать не умеют, ни звуков никаких не издают. Все дело в том, что в стародавние времена термин «стрекоза» служил обобщенным названием насекомых, как сейчас — слово «букашка». В том числе и кузнечиков. Вот они и прыгать умеют отлично, и поют — заслушаешься, и цикл жизни у них полностью соответствует изложенной Крыловым фабуле. «Попрыгунья Стрекоза» на самом деле — кузнечик!

— Весьма занимательно, — безразлично зевнул Артем. — От этой истории мое уныние должно улетучиться, а ацедия — рассосаться, словно мелкий рубец на заднице.

— Жаль, что вы не поняли мою метафору, Артем, — покачал головой Лунц. — Впрочем, перейдем к делу.

С этими словами старик вытащил из кармана «Науку и жизнь».

— Вот здесь, в декабрьском номере, опубликована статья доктора биологических наук Рыскина под названием «Генная дактилоскопия»… Вряд ли вы слышали про академика Трофима Лысенко[12]. А в свое время одиозная была личность. Предлагал поить коров какао, чтобы повысить надои, а генетику обзывал «продажной девкой империализма». Немало загубленных научных карьер да и жизней людей на его счету… Ну да ладно. Сейчас иные времена, и о важности генетики пишут в СССР уже вполне свободно.

Казарин безразлично пролистал толстый журнал и отложил в сторону. Видя, что читать он явно не собирается, Лунц снизошел до объяснений:

— В статье рассказывается о новом методе идентификации людей на базе фундаментальных исследований генома человека. Британские ученые разработали специальную технологию, позволяющую выявлять индивидуальный «рисунок» ДНК и сравнивать такие «рисунки» у разных людей. Они проявляются на рентгеновской пленке в виде нескольких десятков темных полос. Вот тут, в журнале, есть фото. А впрочем, ладно, господь с ними, с фото, я вижу, вам не до того…

Артем откровенно скучал — ему не было ровным счетом никакого дела до генетики, ДНК и прочих премудростей, и он даже толком не вслушивался в слова Лунца, чтобы понять, куда тот клонит. Но старик не отставал:

— Прошу вас, Артем, уяснить для себя главное. Уверяю, это не отнимет у вас много времени… Так о чем я? Ах да, полосы. У двух людей, не состоящих в кровном родстве, число и расположение полос существенно различаются. У кровных родственников они имеют большое сходство. А у однояйцевых близнецов полосы и вовсе идентичны! Вероятность случайного совпадения этих рисунков для людей, не являющихся родственниками, — один шанс из ста миллиардов!

— Вы думаете, у Занюхина есть брат-близнец? — с сомнением почесал репу Артем.

Такой расклад ему в голову не приходил.

— Да ничего я не думаю! — отрезал Лунц. — Просто это последняя из известных мне возможностей доказать вину этого вашего нелюдя!

— Но мы же уже выпустили его на свободу — снова с сомнением промолвил Казарин. — Он уже черт знает где. Ищи ветра в поле… Да и задержать его снова у меня нет никаких законных оснований.

— Ну и пусть себе покамест пропадает в неведомых нетях, — отмахнулся старик. — Он нам на данном этапе и не нужен. Я имею привычку сохранять все исследованные биоматериалы — даже те, которые в ходе следствия списываются за ненадобностью. Весьма полезная привычка, молодой человек! Сегодня утром я позвонил в Москву, в Институт молекулярной биологии Академии наук СССР, и умолял организовать мне встречу с учеными. И представьте себе, мне дико повезло! Оказывается, на этой неделе в Бюро Главной судмедэкспертизы состоится научная конференция, в которой примет участие сотрудник вышеуказанного института. Тот самый доктор биологических наук Рыскин! И руководство института было столь любезно, что пригласило меня поучаствовать в этой конференции! Там я надеюсь найти общий язык с доктором Рыскиным и уговорить его нам помочь.

— Делайте что хотите. Мне все равно, — устало произнес Артем и уткнулся в свои книжки, давая понять, что аудиенция на этом окончена.

— Я очень надеюсь, что «эффект стрекозы» сработает, — непонятно сказал напоследок Лунц и, сунув в карман «Науку и жизнь», вышел из кабинета.

А Казарин вновь с головой погрузился в волшебный мир психопатов, демонических личностей, черных месс и магических пентаграмм для вызова в этот мир разного рода чудовищ. Признаться, эти старые как мир темы увлекли его гораздо сильнее, чем рассуждения старика-эксперта о тайнах ДНК и новейших достижениях генетики.

Совсем уже в ночи позвонил Стрижак. Но сказать подполковнику было нечего, и все вылилось в ничего не значащий треп.

— Кстати, а что с тем египетским перстнем, который из краеведческого музея попятили? Разыскали вора твои архаровцы? — вдруг почему-то вспомнил Артем историю, которая, казалось, произошла тысячу лет назад.

— Ни хрена мы не разыскали, — заметно помрачнел подполковник. — А тебе зачем?

— Сопереживаю твоим успехам по службе! — буркнул Казарин и повесил трубку, подумав, что своих-то у него все равно кот наплакал и дело об убийстве Лены Плотниковой давно пора оформлять как «висяк».

* * *

Еще через несколько дней на пороге казаринского кабинета выросли две крепкие фигуры в штатском. Артема удивили не столько они сами, сколько то, что за их спинами маячила тушка нового прокурора области. Невысокий и пузатенький, он поначалу казался лишь неудачной пародией на монументальную тушу Сидора Карповича. Но в нескольких стычках с кликой покойного прокурора Вислогузова он быстро показал себя отличным профессионалом и закаленным аппаратным борцом. Чтобы этот человек сам снизошел до визита к следователю, пусть и важняку, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее.

— Казарин, за тобой товарищи из Москвы, — строго проговорил прокурор.

— Собирайтесь, у нас очень мало времени, — властно приказал один из людей в черном, поправляя подмышечную кобуру, которая явственно оттопыривала черную ткань пиджака.

Глава 15 Ловец душ

Казарин узнаёт о том, какая компенсация полагается за съеденного посла, что висит в крупнейших музеях мира вместо подлинных полотен великих живописцев и в чем преимущество мумии Ленина перед мощами Серафима Саровского.

— Введите! — послышалось из глубины кабинета, и Артем вяло удивился: обычно в таких случаях говорят: «Войдите!», а тут — вон оно как значится…

Великий человек восседал в строгом готическом кресле с высоченной, словно у трона, спинкой — только вместо державного орла ее венчал тяжелый, как перезрелый кочан капусты, резной герб СССР. Сидел человек неестественно прямо, будто его сухопарое, как у Великого инквизитора, тело было наполненным до краев кувшином, и он боялся расплескать его содержимое. Бледные длани хищно когтили прихотливую резьбу узорчатых подлокотников.

Но взгляд Казарина приковали совсем другие руки. Пальцы этих темных, как дефицитный бразильский кофе, рук шустро летали по плечам и шее Великого инквизитора. Вдруг тот неуловимо повел бровью, и волшебные персты темнокожей массажистки мгновенно замерли, повинуясь еле внятной команде. А секунду спустя она исчезла так же неслышно, как выполняла свою, судя по всему, очень непростую работу. Нелегко возвращать жизнь в вялую плоть полуживого вождя.

Так вот он какой… До этого Казарин видел его бесчисленное множество раз по телевизору — на трибуне мавзолея. Однако черно-белая рябь экрана не в состоянии была передать нюансы вроде мертвенной желтизны кожи и темных кругов вокруг глаз — то ли от работы, то ли от болезни. Генсек сильно сдал за последнее время — слухи про аппарат «искусственная почка», к которому все чаще приходится прибегать кремлевским врачам в борьбе за жизнь первого лица советского государства, мало для кого уже являлись новостью.

Великий человек размежил тяжелые, как у гоголевского Вия, веки и проговорил:

— Здравствуйте, товарищ Казарин. Простите, что мне пришлось столь срочно вызвать вас сюда. Возможно, я нарушил этим какие-то ваши планы. Прошу извинить меня, ибо для спешки имеются веские причины.

Голос у генсека был надтреснутым и слабым — как у смертельно больного человека.

— Вот, послали мы в порядке помощи одной дружественной африканской стране груз детского питания. А эти черные, увидев, что на банках нарисованы дети, решили, будто над ними издеваются и хотят накормить их человечиной, — пожаловался Андропов, кивнув в сторону двери, за которой скрылась темнокожая гурия. — И в отместку съели нашего посла. Мы, конечно, отправили ноту протеста. А их президент написал в ответ: мол, ничего страшного, бывает, можете в качестве компенсации тоже съесть нашего поела. Мол, мясо черных даже вкуснее, чем мясо белых. Видать, пробовал, стервец, и тех, и других. Вот что с ними делать? Пришлось взять хоть эту их массажистку — какой-никакой, а откуп.

Казарин выжидательно уставился на Андропова — спросить, чем он обязан столь высокой аудиенции, Артем не решался, но понимал, что генсек вызвал его уж точно не для того, чтоб поведать эту занимательную историю. А Андропов не спешил удовлетворять его любопытство. Вместо этого он медленно и осторожно, словно его кости были сработаны из стекла, восстал со своего трона и сделал приглашающий жест.

Артем и генеральный секретарь прошли за портьеру, которой кабинет первого лица государства был отделен от другого помещения. То оказалось довольно обширным. Все стены открывшегося взору Казарина небольшого зала были сплошь увешаны картинами. Разнокалиберные полотна висели рама к раме, столь плотно, что за ними невозможно было разглядеть ни кусочка стен. Артем довольно слабо разбирался в искусстве, из которого выделял лишь три направления: ранний репрессанс, поздний реабилитанс и неорепрессионизм. Однако даже он обратил внимание, что среди картин нет ни одной, написанной в русле не то что социалистического, а хотя бы просто реализма. Со стен перед Казариным кривлялись какие-то деформированные морды, а еще чаще встречался просто хаотичный набор цветовых пятен и геометрических линий. Артем в недоумении уставился на Андропова: для чего он ему все это показывает? Затем его взгляд упал на одно из полотен, которое показалось смутно знакомым. На небольшом, площадью меньше квадратного метра, картоне, заключенном в скромный багет, была изображена кричащая человеческая фигурка, и столько отчаяния было в ее крике, что, казалось, весь окружающий мир — и кроваво-красный закат, и далекое озеро с лодками, и мост, на котором стоит крикун, — все это сейчас засосет черная дыра перекошенного в немом крике рта. Казарин решился нарушить затянувшееся молчание:

— Эдвард Мунк[13], кажется? Я в этом, честно говоря, мало что смыслю, но, по-моему, у вас отличная копия.

Андропов нацепил на нос очки, внимательно, будто видел его в первый раз, осмотрел полотно и неожиданно сухо расхохотался, но тут же закашлялся:

— Копия? К вашему сведению, молодой человек, я не собираю копий! Это в Национальной галерее Осло висит превосходная, выполненная лучшими специалистами КГБ подделка! А вы имеете счастье полюбоваться самым несомненным подлинником, которого касалась кисть гениального живописца! Капиталисты крадут сокровища искусства у пролетариата своих стран, а мы лишь немного поспособствовали восстановлению социальной справедливости…

Артем не нашелся, что на это сказать, и лишь зачем-то погремел мелочью в кармане пиджака — это все, что осталось от его суточных в сумме 54 копеек, которые он называл «шуточными», после завтрака в вокзальной столовке. Андропов меж тем продолжал, и слабый старческий голос его стал набирать силу:

— Иностранцы меня часто спрашивают: почему я, лидер советской державы, где впервые в истории человечества выработался стиль социалистического реализма — высшего достижения искусства, по мнению советских критиков, — тем не менее бесконечно влюблен в абстракционизм, экспрессионизм, сюрреализм и прочие буржуазные «измы»? В западной прессе меня за любовь к «заумному» искусству и коллекционному вину даже называют «жандармом в смокинге»! Этим придуркам невдомек, что «смокинг» тот пошит из потертого лапсердака моего дедушки, еврейского ювелира Карла Флекенштейна!.. Впрочем, не будем отвлекаться. Почему же мне так по душе именно современное искусство? Слышали анекдот? Какая разница между сюрреалистом, реалистом и соцреалистом? Сюрреалист пишет то, что ощущает, реалист — то, что видит, соцреалист — то, что слышит… Но это, конечно, шутка. На самом деле все гораздо проще и гораздо сложнее одновременно. Античное искусство обращается к чувствам, Средневековое — к вере, искусство Ренессанса и все, что было после, вплоть до начала двадцатого века, — к разуму… И лишь модерн — впервые! — апеллирует к подсознанию человека! Это наивысшее достижение из возможных! Меня всегда интересовало именно подсознание человека — сначала как шефа небезызвестного вам Комитета Госбезопасности, а затем даже еще сильнее — как лидера Советской державы. Ничего не поделаешь, приходится выполнять роль ловца душ человеческих… — Андропов тяжко вздохнул, сдернул с переносицы очки и потер красные от недосыпа глаза.

— Вот, взгляните сюда, товарищ Казарин! — продолжил он, указав на соседнее полотно, на котором был изображен еще один крикун, только сидящий в кресле и облаченный, кажется, в платье священнослужителя. — С этим произведением вы точно не знакомы. Фрэнсис Бэкон[14], полотно из серии «Кричащий папа». Понимаете, в чем разница между ним и «Криком» Мунка? Нет? Я вам объясню. У Мунка обычный маленький человек кричит от ужаса за самого себя перед этим жутким миром, а у Бэкона понтифик вопит от страха за все человечество… Нет, определенно, только искусство нового времени обращается к самым сокровенным глубинам человеческой души! Нас эти глубины также очень интересуют…

— Это уже слегка попахивает религиозным мистицизмом, — заметил Казарин. — Никак не ожидал услышать подобное от вас, Юрий Владимирович.

— А советская власть вообще имеет крутую религиозную закваску, — усмехнулся Андропов. — Да, да, не удивляйтесь и не смотрите на меня так, будто я вам военную тайну открываю. Как писал самый популярный философ молодости моей матери, после революции Святая Русь слиняла в две недели. Правда, этот философ признан нынче упадническим и предан забвению, и даже имя его — Василий Розанов — вам ничего не скажет. Но он в данном случае прав. Хотя и не совсем. Большевики не уничтожили, а просто заменили старую религию на новую — коммунистическую. Красный угол в избе поменяли на красный уголок, а икону Спаса — на портрет Ленина. Суть же осталась прежней — слепая, не рассуждающая вера. И даже сами церковники это в душе признавали. Когда в Москве прорвало канализацию и мавзолей Ленина затопило говном, патриарх Тихон сказал: «По мощам и елей». Это значит, что он понимал: мумия Ленина — это мощи! Нетленные мощи, предназначенные для всенародного поклонения. Хотя тут он тоже не прав. Я лично не считаю, что мощи Ленина ниже качеством, чем мощи какого-нибудь Серафима Саровского. Что сделал Ленин, я могу перечислить более или менее внятно: советская власть, электрификация всей страны, ликвидация безграмотности. А что сделал Серафим Саровский? Я не знаю. Верующие обычно говорят про духовное подвижничество. Но для меня, атеиста и материалиста, это словосочетание не несет ровным счетом никакой смысловой нагрузки.

— Богохульствуете… — задумчиво промолвил Артем.

— Ничуть! — покачал головой генсек. — Согласитесь, что духовные подвиги объективно существуют только в головах верующих. А лампочка Ильича одинаково светит всем — и попу, и заведующему кафедрой научного атеизма… Так что уловление душ человеческих — это первейшее для нас, истинных коммунистов, занятие. Кстати, именно в связи с этим я вас сюда и пригласил.

Глава 16 «Парадоксальный» труположец

Артем убеждается в том, что у инквизиторов бывают нежные поэтические души, узнаёт о величайшем научном открытии, которому дало путевку в жизнь светлопутинское убийство, и лицезреет ядерную кнопку, которая, как и положено, срабатывает в последнем акте.

Они вновь прошли из зала, где стены сплошь увешаны шедеврами, украденными из величайших музеев мира, обратно в генсековский кабинет. Андропов выложил на сверкавшую лаком столешницу кумачовую папку. При этом Казарин заметил справа от генсека большую красную кнопку закрытую прозрачным пластиковым колпачком, чтобы Андропов случайно не нажал ее локтем. Вот и верь слухам, что кнопка эта расположена в специальном «ядерном чемоданчике»!

— Должен заметить, что ваш эксперт-криминалист Лунц — золотой человек! Берегите его, — заявил Андропов Артему.

Дальнейший рассказ генсека сводился к следующему. Цезарь Маркович Лунц произвел настоящий фурор на научной конференции, куда его пригласили из Академии наук. Генетика хотя уже не считалась «продажной девкой империализма», но по-прежнему воспринималась как некая экзотика. На конференции энтузиасты из числа молодых ученых с пеной у рта убеждали старших коллег, что генная «дактилоскопия» в ближайшем будущем произведет революцию не только в криминалистике, но и во многих других областях жизни. Особенно горячие головы даже утверждали, что с помощью генетики можно будет воскресить самого вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина… Но, естественно, скромного гостя из Светлопутинска все же больше интересовала именно криминалистика. Задав несколько вопросов относительно возможности в ближайшее время исследовать в нашей стране сперму на ДНК и получив обнадеживающий ответ, что практически это можно сделать хоть сейчас, Лунц мертвой хваткой вцепился в ученых и решил не выпускать их из аудитории до тех пор, пока не вынудит согласиться провести необходимое ему исследование.

Доктор Рыскин отговаривался тем, что опасается скомпрометировать метод, впервые проводя исследования по столь запутанному делу обстоятельства которого изложил ему Лунц. А вот его младший коллега, кандидат биологических наук Иванов, напротив, проявил заинтересованность. И Лунцу удалось убедить его взяться за производство первой в СССР генно-идентификационной экспертизы. Ученого не смутило даже то, что биоматериала для исследования толком не осталось, так как его почти весь израсходовали для проведения предыдущих бесполезных экспертиз. Иванов обещал что-нибудь придумать.

Через несколько дней он позвонил Лунцу по телефону в гостиницу «Советская», где тот остановился, и сообщил: сперма, изъятая из влагалища школьницы Лены Плотниковой, однозначно принадлежит Петру Занюхину!

Сказать, что Лунц был на седьмом небе от счастья, услышав такие сногсшибательные вести, значило сильно покривить душой. Скорее он был не на шутку озабочен вопросом: почему при обычной биологической экспертизе причастность Занюхина к изнасилованию девочки категорически исключалась? Это была, казалось, неразрешимая энигма.

Однако, видно, не просто так человек с плебейской фамилией «Иванов» смог стать одним из самых передовых ученых Советского Союза. У него был заготовлен ответ и на этот сложнейший вопрос.

Оказалось, что флора спермы Занюхина в силу неких болезненных расстройств обладает свойствами, искажающими картину групповой принадлежности Петра. То есть группа крови «по сперме» у него одна, а «по крови» — совершенно другая! Иванов назвал этот феномен «парадоксальным выделительством» («А Лунц, видимо — «эффектом стрекозы», — вспомнил Казарин давешний странный разговор со старичком-экспертом). Это была победа!

— Поздравляю вас, товарищ Казарин, и всю возглавляемую вами следственную группу от лица советской власти! — торжественно-тускло провозгласил Андропов, часто заглядывая в алую папку. — Благодаря вашей работе и работе ваших коллег советской науке удалось совершить настоящий прорыв! Впервые в нашей стране проведена не просто генетическая, а молекулярно-генетическая идентификационная экспертиза! Исследовано исчезающе малое количество биоматериала — буквально несколько молекул, — и при этом достигнут положительный результат!

— Благодарю вас, Юрий Владимирович, но почему же вы вызвали меня сюда? — не утерпел Артем. — Неужели только из-за научного открытия, пусть и выдающегося? К тому же заслуга всецело принадлежит не мне, а Лунцу…

— Видите ли, товарищ Казарин, — задумчиво проговорил генсек. — Данное открытие очень важно для нас именно сейчас. Вы, конечно, в курсе, что вся информация по преступлениям на сексуальной почве на территории СССР строжайше засекречена. Но я имею полномочия раскрыть вам хотя бы ее часть. В лесных массивах Ростовской области и других регионов нашей страны начиная с 1978 года находят непростые трупы. Девочки, мальчики, молодые женщины… Их тела хранят следы противоестественного насилия, невероятных по жестокости пыток и даже каннибализма. «Советский Джек-потрошитель», или, как говорят на Украине, «злыдень писюкатый», пока остается неуловим… Но я более чем убежден, что с открытием феномена… как там его… — Андропов заглянул поверх очков в папку-«выручалку». — Ах да, «парадоксального выделительства»… Я уверен, что нам удастся изловить гадину! Ведь только теперь становится понятным, что маньяк неуловим потому, что также является «парадоксальным выделителем». Наверняка он — среди тех, кого уже задерживала милиция по подозрению в убийствах, но после проведения судебно-медицинской экспертизы отпускала. А вас я вызвал потому, что именно вам, как мне кажется, удалось наиболее глубоко проникнуть в тайны подсознания нелюдя. Я изучал материалы дела Лены Плотниковой и вижу, что на этого, как его там… Занюхина удалось выйти только благодаря вашим усилиям.

Артем вздрогнул: на мгновение ему показалось, что прозорливый «ловец душ» знает обо всех его жутких и непонятных видениях. Но Андропов продолжал рассуждать о другом — о том, что его, по-видимому, больше всего интересовало:

— Если ранее преступления на половой почве были характерны для загнивающего Запада, то в последнее время они все чаще стали происходить и в Советском Союзе. Долг партии и правительства — максимально оперативно пресекать деятельность таких преступников! Мы никому не позволим калечить и убивать наших женщин и детей. Они нам для другого потребны…

— Для чего? — осмелился спросить Казарин.

— Советские люди должны производить на свет новых советских людей, которые будут бороться за дело коммунизма до полной и окончательной его победы во всем мире! — убежденно заявил генсек.

— Людей, которые рисуют говном на стенах сортиров… — еле слышно проговорил Артем.

— Простите, что? — удивленно переспросил Андропов.

— Ничего, это я так, о своем… — отвечал Казарин.

— Наступают мутные времена… — вдруг задумчиво протянул «жандарм в смокинге».

— Смутные? — переспросил Артем.

— Нет, именно мутные\ — твердо поправил генсек. — Великий корабль с надписью «СССР» на борту дал течь. В трюме орудуют крысы, которые изгрызли в труху переборки некогда могучего остова и того гляди доберутся до обшивки судна, а тогда — всему конец! Вас только что провели мимо Царь-пушки. Знаете ли вы, что еще недавно в нее засовывали туловищем проституток, которых завозили сюда целыми автобусами, оголяли им зады и совершали групповые половые акты? Давно пора дать пинка под жопу этой разложившейся брежневской гопе! — зло заключил Андропов и вдруг продолжил уже совсем другим тоном, задумчиво и грустно: — «Время человеческой жизни — миг. Ее сущность — вечное течение. Ощущение смутно, строение всего тела бренно. Душа неустойчива, судьба загадочна, слава недостоверна. Одним словом, всё относящееся к телу подобно потоку, относящееся к душе — сновидению и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине, посмертная слава — забвение». Знаете, кому принадлежат эти удивительные строки?

Артем отрицательно покачал головой.

— Это величайший мыслитель древности — Марк Аврелий! — пояснил генсек. — Между прочим, любимый философ Льва Толстого… Печальные, горькие строки. И вместе с тем — какая ирония! Ведь в свободное от философии время Марк Аврелий был императором великого Рима! И этот совсем не героический властитель находил в себе силы прогнать вселенский сплин — и раз за разом латал трещавшую по швам империю, одерживая блистательные победы над варварами и усмиряя мятежные провинции огнем и мечом!

Андропов замолчал, глубоко задумавшись о чем-то своем. И Казарин понял, что он ощущает себя таким же «не героическим» императором, красным цезарем, на которого судьба возложила тяжкую ношу — управлять неуклюжим, разваливающимся на куски кораблем Великой Советской империи. И еще — он понял, что Андропову осталось жить совсем недолго, и тот об этом знает.

Провидец-генсек, словно читая мысли Артема, задумчиво продекламировал:

Да, все мы смертны, хоть не по нутру Мне эта истина, страшней которой нету. Но в час положенный и я, как все, умру, И память обо мне сотрет святая Лета. Мы бренны в этом мире под луной: Жизнь — только миг (и точка с запятой); Жизнь — только миг; небытие — навеки. Крутится во вселенной шар земной, Живут и исчезают человеки. Но сущее, рожденное во мгле, Неистребимо на пути к рассвету. Иные поколенья на Земле Несут все дальше жизни эстафету.

— Чьи это стихи? — спросил Андропова Казарин.

Но генсек не ответил, и Артем догадался — его, Андропова, стихи.

— «Иные поколенья на земле несут все дальше жизни эстафету», — с нажимом повторил Юрий Владимирович Андропов, философ, поэт, «жандарм в смокинге» и страшный сон советских диссидентов. — И мы не позволим никаким извергам прореживать стройные ряды этих поколений, восходящих к светлым далям коммунизма!

Казарин вдруг поморщился и нащупал языком дырку в коренном зубе, оставшуюся на месте пломбы, которую час назад не слишком деликатно выковырнули при досмотре андроповские шестерки. Чем-то она им не понравилась, будто дупло, которое она запечатывала, было столь велико, что Артем мог спрятать в нем наган и устроить покушение на жизнь генсека. Теперь зуб напомнил о себе тупой дергающей болью.

— Угу… — не утерпел Казарин. — Конечно. Не позволим. Мы их сами проредим. Как в тридцать седьмом году…

Он всегда недолюбливал людей, чья рука так или иначе касалась окровавленной рукояти «карающего меча революции» — ЧК, ГПУ, КГБ. Вот и теперь обида за невинно осужденного отца прорвалась наружу — в самый неподходящий момент, какой только можно было придумать. Бывший шеф КГБ, а ныне — глава Советского государства Юрий Владимирович Андропов мог стереть его, Казарина, в лагерную пыль одним движением брови — легче, чем отпустить темнокожую массажистку, подаренную ему африканским «социалистическим» князьком взамен на братскую интернациональную помощь детским питанием и «калашами».

Но генсек вместо этого деревянно улыбнулся и сказал:

— Хотите анекдот? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Что будет, если Андропов возьмет пример с Ежова? Ежоповщина!

Помолчали.

— А может, хер с ним, со всем?! — неожиданно выругался генсек — И с Марком Аврелием, и с остальным…

Андропов страдальчески скривился, откинул бледной немощной дланью колпак, закрывавший красную кнопку — тот оказался даже не прикручен к столешнице, как полагал Артем. И неожиданно врезал сухоньким кулачком по алому грибку.

Казарин съежился в кресле, зажмурив глаза. И тут же перед его взором встала апокалипсическая картина рушащихся в бездну небоскребов и медленно встающего над ними атомного гриба — гигантского двойника маленького красного грибочка, выросшего на столе генсека. И несущего гибель всему живому. Как в том видении…

Тихонько хлопнувшая дверь заставила Артема поднять веки. В кабинет неслышно вплыла горничная в мундире майора госбезопасности и отработанным движением водрузила перед генсеком дымящуюся чашку с кофе. На Артема служивая бабенка даже не взглянула, будто его и не существовало, из чего он вполне логично заключил, что ему ароматный бразильский напиток не положен по чину. Как говорится — народ и партия едины, но вещи разные едим мы. Вот тебе и раз. А он уже мысленно попрощался с Америкой и приготовился к тому, что ракеты Буша, отправленные американским президентом за несколько минут до гибели в ответ на агрессию «Империи зла», обрушатся на его, Артемову, ни в чем не повинную голову… Марк Аврелий, значится? Кажется, этот император-философ умер от язвы желудка. Но вот у Артема живой (пока еще) пример того, как человек, окруженный со всех сторон болью, поневоле становится философом.

Генсек отхлебнул ароматного напитка, скривился — горячо. По его страдальческому лицу было видно, что ему не дает покоя какая-то мысль.

— А может, так и надо? — тихо, словно про себя, продолжил он. — Может, народ должен пройти через горнило перемен и увидеть звериный оскал капитализма, чтобы на своей шкуре понять преимущества тоталитарной системы и добровольно запроситься обратно за «колючку» и вышки?.. Да нет, ерунда какая-то…

Казарину на секунду показалось, что генсек сейчас завопит, широко раскрыв рот, как понтифик со страшной картины, от ужаса за весь советский народ. Но тот лишь вздохнул и достал из своего стола еще одну папку — на этот раз серую, жухлую от времени, как листы ветхого гербария.

— О вашей обиде на органы мне известно, — мягко проговорил он. — Надеюсь, вот эти документы изменят ваше к нам отношение.

Артем взял папку из бледных дланей генсека и прочел ниже выцветших печатей с грифами «Секретно» и «Хранить вечно»:

«Дело № 47548 по обвинению гр. Казарина Сергея Ивановича…»

— Это уголовное дело вашего отца, товарищ Казарин, — печально сказал Андропов.

Глава 17 Бабочка по имени Лунц

Казарин узнаёт страшную семейную тайну; недолго сокрушается о пропаже друга, просит помощи у Карла Маркса, по собственной воле переносится в газовую камеру и переживает еще одну тяжелую потерю.

Мать, которой Артем всегда верил больше, чем самому себе, обманывала его всю жизнь. Отец Казарина никогда не был «врагом народа».

Впрочем, это вопрос терминологии: кто народу враг, а кто — так. Но одно было ясно доподлинно из содержимого картонных корочек давнего уголовного дела: Казарин Сергей Иванович, 1916 года выпуска, беспартийный, был осужден отнюдь не по политическим мотивам.

В гостиничном номере фешенебельной «Советской» и позже, в поезде «Москва — Светлопутинск», Артем раз за разом вчитывался в подслеповатый машинописный текст и выцветшие чернила жухлых протокольных листов. И никак не мог поверить в то, что все, написанное там — правда.

Батюшка Артема, Сергей Иванович Казарин, никогда не состоял ни в каких антиправительственных объединениях и антипартийных группах, не был близок ни с троцкистами, ни с зиновьевцами. Возможно, он даже никогда в жизни не рассказал ни одного политического анекдота. Но зато однажды Казарин-старший завел в подсобное помещение на территории родного предприятия пятилетнюю дочку дворничихи и там надругался над ней. Малышка умерла в больнице от разрывов внутренних органов, и замять дело не удалось. Казарина-старшего лишили всех регалий — отняли даже награды, честно заслуженные в годы войны. Его признали вменяемым и сначала приговорили к расстрелу, но потом помиловали в честь какого-то очередного коммунистического юбилея — все же не шпион какой-нибудь, а нормальный извращенец. Дальнейшее Артем уже знал — если не считать того, что мать увезла его из любимого Питера в глухую провинцию, спасаясь не от НКВД, как он думал раньше, а от самого настоящего суда Линча, которому народ жаждал подвергнуть родственников выродка.

Казарин шелестел пропахшими плесенью желтыми листами, с одного из которых на него, Артема, смотрело его собственное лицо — только с короткой стрижкой и арестантским номером внизу. Листал — и думал: осталось ли в нем, Артеме, что-то от этого странного незнакомца, которого он совершенно не помнил, но чьи 23 хромосомы стали ему когда-то пропуском в земные измерения? Вопрос, конечно же, был чисто риторическим. Оставалось лишь в очередной — который уже! — раз констатировать шизофреническую непредсказуемость мира, отложить кафкианский бред в картонных корках в сторону и приниматься за текущие дела: ловить Занюхина. Как это делать, пока было не очень понятно. Казарин разослал повсюду ориентировки с его портретом — уже завтра они появятся в газетах, на стендах «Их разыскивает милиция» и в пухлых коленкоровых папках участковых уполномоченных. Но этого явно было мало.

А еще куда-то запропастился Лунц. Сотрудник Академии наук СССР Иванов проводил его с Ярославского вокзала столицы в родной Светлопутинск еще несколько дней назад. Но в Светлопутинске эксперта-криминалиста никто не видел. Скромный триумфатор как сквозь землю провалился. Видимо, запил на радостях от причастности к выдающемуся научному открытию, решил Казарин. Хотя за Цезарем Марковичем отродясь такого не водилось.

* * *

Лунц явился через два дня, под вечер. Он долго елозил босыми ступнями по кафелю, упираясь грудью в турникет на проходной областного УВД, будто не мог понять, что его держит. Наконец ленивый, как байбак, мент с поста охраны соизволил выпростать свои жирные чресла из кабинки. Лунца он не узнал. Да это было и немудрено: пойди опознай всегда подтянутого, с иголочки одетого джентльмена при бабочке в босом помятом субъекте с обмотанной окровавленными тряпками головой, облаченном в полосатый мешок от матраса с дырами для головы и рук. Поэтому еще более прогнозируемо было то, что охранец вытолкал странного мычащего посетителя из здания и спустил с крыльца прямо в сугроб. Лунц так и остался лежать там, возле нижней ступеньки, без движения. Сотрудники милиции брезгливо перешагивали через его тело, принимая эксперта-криминалиста за пьяного бродягу.

Лишь Стрижак наметанным глазом опознал в бомже, валявшемся возле крыльца УВД, своего пропавшего без вести друга. Он, конечно же, принялся тормошить Лунца, вопрошая, где же тот сумел так чудовищно надраться. В ответ старик посмотрел на Стрижака мутным взглядом и пробормотал нечто совершенно невообразимое:

— Я юдэ, герр анвайзер, у меня ниже желтого винкеля был пришит черный крестик, и я должен был умереть вместе с другими обитателями блока смерти!..

Стрижак ничего не понял, но на всякий случай поднял худосочное, почти невесомое тело старика из сугроба и попытался провести Лунца в здание. Однако тот вдруг совершенно обезумел. Кусался, царапался, один раз даже изловчился больно заехать костяшками пальцев Стрижаку в глаз, а вопил при этом так, что прохожие шарахались на другую сторону улицы:

— Господин надзиратель, я не хочу в газовую камеру сегодня, лучше отведите меня туда завтра! Я могу еще целые сутки проработать на благо Третьего рейха!

Вслед за тем Лунц запел скрипучим голосом на мотив «Хаба Нагилы»:

— «Арбайт махт фрай дурх крематориум нуммер драй!»

Стрижак почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. «Arbeit macht frei» — «Труд делает свободным». Подполковнику еще со школы было известно, что этот лживый лозунг висел во многих нацистских лагерях смерти. Также ему не составило труда припомнить убогие школьные знания немецкого языка и восстановить фразу, которую распевал Лунц, целиком:

«Труд делает свободным через крематорий номер три…»

Стрижак стряхнул оцепенение, решительно обхватил брыкающегося Лунца поперек туловища, прижав ему руки к корпусу, и таким макаром отнес его наверх, в приемную перед своим кабинетом. Все это время Лунц верещал про какой-то «винкель», которого у него почему-то нет, и поэтому, мол, его обязательно убьют. Лишь будучи посаженным на стул, старик немного расслабился и вдруг вцепился в канцелярские ножницы с зелеными пластиковыми колечками, которые лежали на столе у секретарши. Поняв, что в руках Лунца они не опасны, Стрижак оставил криминалиста в покое и стал наблюдать, что тот будет делать дальше. Лунц пошарил отсутствующим взглядом по столу, затем взял с него папку желтоватого цвета, примерился и неловко вырезал из нее кривоватый треугольник. Потом схватил обычный белый лист бумаги — и вырезал еще один. Его он положил поверх первого и, скрепив оба треугольника канцелярской скрепкой в виде шестиконечной звезды, гордо нацепил это изделие себе на грудь и удовлетворенно залопотал:

— Винкель…[15] Теперь меня не убьют за то, что я не ношу винкель… Теперь меня убьют за что-нибудь другое…

Время от времени старик нервным движением начинал чесать левую руку. Приглядевшись, Стрижак понял, что Лунц не чешется, а остервенело дерет кожу, на которой от этого образовалась кровавая язва. Но даже она не смогла до конца скрыть наколотый на руке синий номер.

Тогда подполковник окончательно смекнул, что дело дрянь, и вызвал «Скорую». Врач оказался знатоком своего ремесла и довольно быстро установил причину «болезни» старика. Хотя, признаться, Стрижак и примчавшийся по его звонку Артем очень долго отказывались верить в то, что им рассказал потрясенный своим страшным открытием не меньше их самих медик.

Однако приходилось верить хотя бы собственным глазам: под грязными окровавленными тряпками в черепе Лунца, в районе родничка обнаружилась запекшаяся сукровицей дыра, видимо, просверленная с помощью обычной бытовой дрели. Кто-то сделал старику самопальную трепанацию электродрелью. Впрочем, кто именно это был, сомневаться не приходилось…

— У него задет мозг? — осторожно поинтересовался Артем. — Отчего он такой… странный?

— Мозг? — Врач с сомнением покачал головой. — Нет, вряд ли. Если бы у пациента был механически поврежден мозг, он вообще вряд ли был бы в состоянии передвигаться и разговаривать. Скорее я склонен предположить, что в отверстие было впрыснуто какое-то лекарство. Может — кислота. Соляная, например. Логично же, что отверстие было сделано с какой-то целью. Дальнейшее покажет экспертиза…

Старик между тем бормотал, сидя на стуле, о какой-то «команде ангелов», в которой он якобы состоит и которая обезвреживает неразорвавшиеся бомбы.

— Многие из нас не обучены этому делу, работают по инструкции и, случается, ошибаются. Тогда «ангелы» в буквальном смысле слова возносятся на небо. Потому они так и называются. Тех, кого только ранило, не расстреливают, а забивают лопатками — экономят патроны. Но зато нам дают особый паек, а если тебе и придется расплатиться за это жизнью, то все произойдет мгновенно, даже и не заметишь… — вещал Лунц, глядя в пустоту невидящими глазами. — Бабочки… — перешел он вдруг на более привычную для него тему. — Вы знаете, куда-то подевались все бабочки. Я не видел в концлагере ни одной бабочки. Даже самого маленького мотылька. Только мухи. Большие жирные мухи. Лишь они одни влетали в ворота с надписью «Jedem das Seine»[16] по доброй воле…

Затем он заговорил на каком-то непонятном языке — то ли на иврите, то ли на идиш, Казарин в этом не разбирался. Больше старик на русский уже не переходил. Тогда Артем решил предпринять последнюю попытку. Возможно, родной язык вызовет у Лунца нечто вроде кратковременного просветления сознания, и он вспомнит о том, что с ним произошло.

Благополучно доставленный из местной синагоги бородатый ребе (ну, почти благополучно, если не считать того, что по дороге он обмочил свои брюки от страха — видимо, грешным делом подумал, что вновь начался недоброй памяти 1953 год и пресловутое дело врачей и прочих примкнувших к ним раввинов) был очень похож на Карла Маркса, портрет которого висел в приемной начальника угрозыска. Уяснив, что его не собираются тут же с ходу запихивать в пыточную камеру КГБ и вырывать с мясом пейсы, он мигом успокоился и взялся за дело. Ребе переводил монотонно и словно бы совершенно равнодушно, но Казарин чувствовал, как на его голове шевелятся волосы.

— …Нас впихнули столько, сколько можно было впихнуть. Даже не верится, как в таком маленьком пространстве может поместиться столько людей, — бормотал «Маркс». — Тех, кто не хотел входить, расстреливали или травили овчарками. Персоналу лагеря помогали нас убивать заключенные — в основном из числа педерастов. Их знаком отличия служил розовый винкель. Это те, которые попали за колючую проволоку после 1940 года. До сорокового их просто кастрировали и выпускали. А потом стали «лечить». Вшивали под кожу капсулу с лошадиной дозой гормонов. Затем предлагали «пациенту» сойтись с женщиной при свидетелях. Женщина, конечно, тоже была из числа заключенных. Если у «пациента» все получалось, его выпускали на свободу. Те, которые руководили операцией по нашему уничтожению, были из числа «неизлечимых», а потому отличались особенной злобой и зверствовали вовсю. Затем двери плотно закрыли и пустили «Циклон-Б»[17]. Если бы этого не было сделано, мы бы все равно задохнулись из-за отсутствия воздуха и из-за миазмов собственной немытой плоти. Ничего нельзя было изменить. Мы только кричали, а кто уже не мог кричать, тот стонал или судорожно всхлипывал. Некоторые читали по памяти «Видуй» или выкрикивали «Шма Исраел»[18]. Другие рвали на себе волосы, царапали лица и проклинали Бога…

Лунц зашелся в болезненном приступе кашля — будто и впрямь в его легкие попала изрядная порция газа. Откашлявшись, он продолжил — а ребе снова переводил:

— Более сильные карабкались на плечи слабых в надежде вдохнуть хоть глоток воздуха, который еще оставался под самым потолком «газен вагена». И над всем этим стоял пронзительный детский плач. О, этот плач!..

На этом месте выдержка изменила «Марксу», он запнулся, стащил с патлатой головы черную широкополую шляпу, извлек из кармана огромный клетчатый платок и промокнул лысину, которая оказалась покрыта мелкими бисеринками пота. Затем он овладел собой и продолжал переводить жуткие слова, сплошным потоком лившиеся из Лунца и прерываемые лишь приступами жесточайшего кашля:

— Постепенно голоса слабели, газ заполнял легкие. Умирая, мы не падали из-за сильной тесноты один на другого, а оставались стоять, пока из наших тел не образовалась одна огромная куча, достигавшая не менее двух метров в высоту. Матери застывали на полу в полусидячем положении: они до последнего момента старались спасти своих детей, поднимая их на руках вверх, выше, еще выше! Но и это не помогло. Некоторые из людей под воздействием «Циклона-Б» посинели, другие выглядели абсолютно свежими, как будто просто заснули. Но все были одинаково мертвы. Мы испытали самую ужасную боль, какая только возможна на свете. Вам, не бывшим там, этого не представить, а мне, увы, не объяснить. — «Карл Маркс» снова промокнул выпуклый, иссиня-бледный лоб. — Утром появилась зондеркоманда, которая также состояла из евреев. Она была поделена на четыре группы. Первая вошла в «газен ваген», надев на себя противогазы, и выбрасывала оттуда мертвые тела. Вторая оттаскивала трупы от дверей к рельсам, на которых стояли лоры — маленькие вагонетки без бортов. Третья группа грузила мертвецов в эти вагонетки. Они же тащили их до того места, где была вырыта огромная, широкая и глубокая яма. Туда все время подливали бензин, и адское пламя вырывалось из ямы, словно из преисподней. Там находилась четвертая группа. Эти сбрасывали трупы в огонь. Они горели, пока не превращались в золу. Наконец осталась лишь куча пепла и обгоревших костей. Люди, живые и теплые, превратились в серую пыль…

— Что это? Зачем он нам все это рассказывает? — не выдержал Артем, покосившись на угрюмо молчавшего Стрижака. — Это не может быть его личным опытом — ведь он-то сам выжил в лагере смерти! Что это за бред вообще? Где он был все это время? Что с ним произошло?!

— Зэ холокост, — прошелестели губы Лунца, а «Карл Маркс» ничего не стал переводить.

— Что? — переспросил Артем: слово ему было совершенно незнакомо.

— Это пожертвование через огонь[19], — печально пояснил раввин, не дожидаясь, когда вновь заговорит Лунц, для которого уже, судя по всему, не существовало ни этого кабинета, ни друзей, ни двух бородатых «Карлов Марксов», портретного и живого.

Все надолго замолчали — каждый думал о своем. А затем Лунц неожиданно нарушил молчание и ткнул пальцем в Артема и сказал по-русски:

— Одни заклали себя в качестве огненной жертвы, чтобы другие выжили и наказали палачей. Так всегда бывает в этом мире. На сей раз наказывать предстоит тебе, бюбеле, малыш. Не подведи…

Перед глазами Артема вспыхнули и мгновенно опали два язычка пламени. Сгорели глянцевые крылья невинной бабочки, на свою беду залетевшей в наши суровые широты из дальних краев. Бабочки по имени Лунц.

Глава 18 Посылка для месье Казарина

Артем узнаёт о себе горькую правду; о которой он и раньше подозревал, вновь теряется в догадках по очень схожему поводу; наотрез отказывается пробовать изысканное французское блюдо и узнаёт, что ему приготовлен очередной подарок.

Всю ночь ему снился Андропов — в щегольском смокинге, но почему-то с пришитыми к его плечам погонами генерала госбезопасности. Генсек издевательски хихикал:

— Как говорил великий философ Марк Аврелий, весь мир — сортир, и все мы в нем какашки! И ты, Казарин, не лучше других. Уж себе-то признайся: ты даже эту шлюху брюхатую пригрел, чтоб покрасоваться перед самим собой, предстать этаким героем, нонконформистом, прущим в разрез с нормами социалистической морали! И убили ее из-за тебя! Ты виноват в гибели ее и ребенка! И Лунц тоже на твоей совести! Чем ты лучше этого твоего Занюхина?! Такое же говно, только сортир пониже, а вонь пожиже!..

Проснувшись, Казарин долго лежал, уставившись в облупившийся потолок своей комнатушки с многочисленными следами протечек, которыми его время от времени баловали соседи сверху. И осознание чудовищной правды того, что он услышал во сне, медленно проникало в его изуродованную душу ядовитым шипом отчаяния.

Старик умер наутро в привилегированной больнице МВД, куда увезла его «Скорая» накануне. Врачи даже толком не могли ответить почему: небольшой дырки в черепе, через которую в него попало немного соляной кислоты, было для этого явно недостаточно. Диагноз — сильное нервное истощение и острая пневмония — также мало что прояснял.

Тем временем по городу поползли вздорные слухи про восставшего из могилы узника концлагеря, который охотился на советских милиционеров и простых граждан, принимая их за фашистов, и перегрызал им глотки. Чем более бредовыми подробностями они обрастали по дороге, тем больше им верили.

«Дневников на войне я не вел. Но 1418 огненных дней и ночей не забыты», — вспомнился Артему крепкий зачин советского публициста из нашумевшей книги Брежнева «Малая земля», про которую даже школьники знали, что ее написал за генсека журналист Аграновский. Казарин тоже не вел на войне дневников — в Афгане как-то не до того было. Не вел он их и сейчас. Но все происходящее было самой настоящей войной — невидимой, но беспощадной, и он чувствовал это всем сердцем. Артем крутился, как несчастная белка, засунутая в динамомашину сумасшедшим естествоиспытателем, и никак не мог доискаться, что же произошло на самом деле с Лунцем после того, как он сошел с московского поезда на Светлопутинском железнодорожном вокзале. Стрижак позвонил Казарину прямо с платформы, куда он отправился по следам Лунца, и сообщил, что старика совершенно точно видели носильщики при выходе из экспресса. А вот куда он направился дальше — об этом не мог рассказать, кажется, никто — даже вокзальные бомжи были в полном неведении.

И, что совсем уж уму непостижимо, после этого звонка бесследно исчез и сам Стрижак!

* * *

От Нашатыря несло совсем не нашатырем, а засохшей блевотиной, крепчайшим перегаром и какой-то непонятной кислятинкой, которую обычно источает тело человека, если тот долгое время не моется. Чтобы иметь удовольствие вдохнуть этот прелестный букет ароматов, Казарину пришлось изрядно попотеть.

Бомж Нашатырь был легендой Светлопутинского железнодорожного вокзала. Этот человек-недочеловек, несмотря на непрезентабельную внешность, отличался великолепной памятью и наблюдательностью. Он знал всё и обо всех. Если Нашатырь чего-то не знал — значит, можно было быть уверенным, что этого не знает никто. Артему, имевшему светскую беседу с завсегдатаями привокзального кафе, не составило труда догадаться, что проныра Стрижак просто не мог пройти мимо столь колоритного персонажа. Однако, как Казарину пояснили те же вокзальные алкаши, Нашатыря нынешним утром «загребли менты». Не стрижаковские, конечно, а свои, вокзальные.

Сперва Артему повезло: начальником линейного отдела внутренних дел на транспорте оказался какой-то приятель Стрижака. Окая по-вологодски, майор, у которого даже фамилия была какая-то округлая — Окулов, сказал, что, конечно, Казарин может забирать кого хочет. Только пусть сбегает за бутылкой водки и шоколадкой — бабам в отдел.

Но когда Артем, который уже было решил, что все на мази, выполнил условия этого странного квеста и вернулся с пузырем «андроповки» и шоколадкой «Аленка» в кармане, он вдруг столкнулся с неожиданными препятствиями. Заскорузлый палец майора Окулова с желтым от никотина ногтем скользил сверху вниз по странице увесистой амбарной книги, куда записывались все задержанные, пока не задержался на одной из строчек:

— Нашатырёв, Нашатырёв… Это какой же Нашатырёв? Вонючка, что ли? Ни за что! Кого хочешь проси, только не этого!

Из дальнейших сбивчивых объяснений Окулова выяснилось, что Нашатыря задержали на вокзальной площади, причем не одного, а с огромным обшарпанным чемоданом. Сначала милиционеры, как водится, хотели надавать бродяге пинков, а ручную кладь под шумок сдать в камеру хранения, откуда она, очевидно, и была стырена — соответствующий номерок на ней имелся. Заниматься оформлением очередного уголовного дела, в котором к тому же даже не имеется потерпевшего, всем было мучительно лень. Инцидент, вероятно, разрешился бы к взаимному удовольствию, если бы Нашатырь не выкинул неожиданный фортель.

Когда милиционеры принялись выуживать его из сугроба, куда Нашатырь попытался зарыться в тщетной надежде скрыться от стражей порядка, бродяга принялся отбиваться и, что еще того хуже, выкрикивать всякие обидные для людей в погонах вещи. И добро бы просто козлами обозвал — к этому вокзальные менты давно уже привыкли и ни за что не считали. Но нет — вместо этого Нашатырь орал какие-то совершенно непонятные простым стражам порядка слова: «Сатрапы! Инквизиторы! Бериевские каты!» Но чувствовалось, что оскорблял. Милиционеры разозлились не на шутку, изрядно намяли бунтарю-интеллигенту бока и закрыли его в «обезьянник», а чемодан сдали в камеру хранения, в ту же самую ячейку, откуда он, очевидно, был украден — до выяснения, так сказать. Досматривать его в процессе возни с Нашатырем всем оказалось опять же недосуг. Тем более что, судя по неказистому виду фибрового сундука, поживиться в нем было явно нечем.

В итоге свобода для Нашатыря стоила Казарину не одной, а двух бутылок водки. А теперь эта сволочь сидела перед ним в его собственном кабинете и валяла дурака.

— Итак, Нашатырёв Виктор Петрович, о чем вы беседовали вчера с подполковником милиции Стрижаком и куда он направился после окончания вашего разговора? — терпеливо спросил Казарин.

— Не Ви́ктор, а Викто́р, с вашего позволения, — изысканно поправил его Нашатырь с неподражаемым французским прононсом.

— И не Нашатырь, а Каберне, значится? — подыграл ему Артем.

Бродяга изысканно поклонился и выудил из кармана маленькую тушку — кажется, жареного цыпленка, Артем толком не разглядел. Изящным жестом растащив ее за ножки, бомж щедро предложил Казарину половину.

— Мерси-с, — не менее изысканно отказался Артем. — Не люблю курицу, особенно когда она краденая.

— Пардон муа! Это не курица! Это настоящая прудовая лягушка! — парировал Нашатырь с оскорбленным видом шеф-повара лучшего парижского ресторана, в фирменное блюдо которого плюнул пьяный биндюжник. — Силь ву пле, же ву при! Правда, замороженная, ибо зимой водоемы имеют досадное свойство замерзать…

Артема чуть не стошнило на замызганное клетчатое пальтишко бомжа, снятое, судя по всему, с плеча какого-то щуплого школьника.

— Убери… это, — поморщился он. — И кончай валять дурака! Ты видел мента с большими ушами? Что он тебе говорил?

— Был тут один ушастенький, — охотно подтвердил подозрения Артема лягушачий гурман. — Хорошие такие уши. Тень от них, как от Чебурашки. У ментов кто-то свой то ли пропал, то ли убили его. Я не вдавался в подробности, это их разборки. Но ушастик меня про это спрашивал. Однако я ничего похожего не слышал — ни от носильщиков, ни от нашей гулящей братии. Так ему и сказал, этому лопоухому месье. Он потоптался еще маленько и ушел. Куда — в душе не ведаю.

Ох, как же Артему все это не нравилось…

— Ладно. Верю. Свободен, — сказал он Нашатырю. — Пшёл вон отсюда. Только больше не воруй чемоданы. Узнаю — прибью.

— Пардон муа! — вновь возмутился бродяга. — Я не воровал! Мне этот чемодан подарил один месье!

— Дай угадаю: ему, наверное, очень пришлись по вкусу твои деликатесные лягухи, — криво ухмыльнулся Артем, которому уже порядком надоел этот месье Клошар. — И в благодарность за лучший в его жизни обед он вручил тебе свою единственную ценность — сундук с грязным бельишком.

— Ну, это уж вам лучше знать, что там было, в этом вашем сундуке, — буркнул лягушачий гурман.

— Это почему еще? — удивился Артем. — Давно ли он мой?

— Ну, может, не лично ваш, — готовно согласился Нашатырь. — Но кого-то из ваших.

— Это кого, например? — насторожился Казарин. — Что ты городишь?

Вместо ответа любитель жареных лягушек извлек из кармана засаленный обрывок тетрадного листочка в клеточку. Развернул его, откашлялся и с выражением прочитал:

— «Отдать в личные руки старшему следователю облпрокуратуры по особо важным делам Казарину Артему Сергеевичу»… Вот, так велел мне тот месье, держатель чемодана. Подошел ко мне на перроне, дал рубль, эту записку и квитанцию от камеры хранения. Квитанция, понятное дело, осталась у работника этого самого чемоданохранилища, когда я забрал сей сундук, чтобы отнести его к вам. Но номер ячейки я запомнил — он же был прицеплен к чемодану… Казарину Артему Сергеевичу, значит. Есть у вас такой месье? Знаете его?

— Знаю, — отрешенно ответил Казарин. — Знаю я такого месье.

И вызвал машину. От отделения милиции до вокзала было рукой подать, но счет шел даже не на минуты, а на секунды.

Глава 19 Груз из созвездия Тау Кита

Артем узнаёт, кого проглотил дохлый бегемот, учится вести беседу по методу старика Нуартье, выясняет, где пропадал Стрижак, убеждается, что легендарный Тринадцатый отдел КГБ — не сказка, и становится свидетелем посадки неопознанного летающего объекта.

— Почему во время войны вы, вместо того чтобы оборонять Малую землю, отсиживались в окопах Сталинграда? — с ходу огорошил Артем пожилого начальника вокзала, чей пиджак был украшен довольно внушительной орденской планкой.

Облезлый фибровый чемоданище, похожий на дохлого бегемота, занимал почти весь письменный стол. Из-за него тесный кабинет начвокзала казался еще меньше. Финтам, при помощи которых Казарину удалось отбить этот чемодан у железнодорожников, позавидовал бы, пожалуй, сам Остап Бендер. Соваться к прокурору за ордером у Артема не было никаких оснований, поэтому пришлось открыть в себе талант гешефтмахера. Теперь, когда фибровое чудовище было у него в руках, Казарин без особых церемоний выгнал из кабинета всю лишнюю публику, включая владельца помещения, хоть тот и бурчал себе под нос что-то о самоуправстве и о том, что он будет жаловаться в горком. Затем Артем еще раз удостоверился, что на бирке, которая была прицеплена к ручке обшарпанного монстра, написана химическим карандашом эзотерическая цифра «13». Это означало, что перед ним именно то, что ему нужно. В фибровом боку «бегемота» было проковыряно несколько неровных дырок, что наводило на весьма странные мысли.

Казарин взялся за защелки — пальцы обожгло холодом. Мякоть на месте сорванных ногтей кольнуло болью. Не топят там, что ли, в этой их камере хранения? Впрочем, в нашей державе вообще не принято топить в камерах, не важно, людей там держат или чемоданы. Артем потянул замки — но сундук оказался заперт.

Еще минут пятнадцать ушло на поиски инструмента, которым можно взломать запоры. Им стала монтировка, которую Казарин отыскал в арсенале шофера служебной машины. Наконец все оковы пали, и дохлый фибровый бегемот раззявил свою пасть.

Из нее явственно пахнуло гнилым мясом, что было вполне объяснимо, поскольку «бегемот» оказался людоедом. Он совсем недавно проглотил человека.

Самым удивительным было то, что проглоченный фибровым монстром человек был жив. Потому что искалечили его зверски. Все конечности были ампутированы. Тело было завернуто в полиэтилен вроде того, каким частники обтягивали теплицы на огороде. Несчастный находился в забытьи, но дышал. А еще у него были отрезаны уши. Именно они чем-то привлекли внимание экзекутора. И лишь по этому признаку Казарин неожиданно опознал в лежавшем перед ним голом человеческом обрубке подполковника Стрижака. Весельчака, бретера, жизнелюбца, не человека, а неиссякаемый генератор острот и всяческих прибауток, жизненная сила которого казалась иногда Артему фантастической. То, что отрезаны также половые органы и соски, Казарин узнал уже от врачей «Скорой», которых он вызвал по телефону дрожащими руками, подолгу не попадая пальцем в дырочки диска…

Медики выяснили, что тело было в относительном порядке. Ампутация была проведена хоть и не профессионально, но аккуратно и даже с попыткой наложения шва — из ран торчали нитки лигатур[20]. С точки зрения медицины жизни подполковника в данный момент ничто не угрожало. Если, разумеется, не считать начинающейся гангрены. Именно она и была причиной тяжелого запаха, которым пахнуло на Артема из разверстой пасти дьявольского чемодана.

Укол чего-то сильнодействующего пробудил Стрижака из анабиоза. Однако любые попытки заговорить с ним оказались напрасными: он не мог издать в ответ ни звука, хотя, казалось, понимал вопросы, которые ему задавали. После более тщательного осмотра врач потрясенно сообщил Казарину:

— Пациент находится в сознании, но ответить вам он не сможет. Дело в том, что у него… Боже мой, никогда такого не видел! У него полностью удалены голосовые связки…

Позже, уже в больнице, куда перевезли живой, но по-прежнему безмолвный обрубок человека, Артем стал изыскивать хоть какой-то способ обмена информацией с изувеченным опером. Он перебрал все мыслимые и немыслимые варианты — вплоть до зажимания в зубах шариковой ручки и писания ртом. Но ни один из них для бедняги, лежащего в койке без движения, не подходил. Выручила жена милиционера Маша, которая тихонько плакала, сидя на пустой соседней койке, пока Артем фонтанировал бесполезными идеями.

— Граф… Монте-Кристо… — расслышал он сквозь сдержанные всхлипывания.

Сначала Казарин решил, что ему почудилось или бедная женщина просто помешалась с горя. Но вдруг его пронзила внезапная догадка.

— Стрижак, ты меня слышишь? — вкрадчиво сказал он. — А ну-ка, закрой глаза. Можешь это сделать?

Веки завернутого в пижаму человеческого обрубка дрогнули и медленно опустились.

— А теперь открой, — скомандовал Артем, внутренне ликуя.

С этого момента игра в одни ворота уступила место полноценному матчу. Беседа по методу разбитого параличом якобинца Нуартье из бессмертного романа Дюма происходила ужасающе медленно. Но ее содержание искупало все! Первым делом, за неимением под рукой азбуки, Казарин крупно нацарапал на бумаге ручкой все буквы алфавита. Затем он стал водить по ним пальцем, а Стрижак на нужной букве закрывал глаза. Выбранные им буквы записывались женой милиционера на отдельные листки и складывались в слова, слова — в предложения, а предложения — в жуткое повествование, какого Артему доселе слышать еще не доводилось.

Стрижак даже в таком ужасающем состоянии был на редкость лаконичен и точен в формулировках — сказывалась многолетняя милицейская выучка. Витальная сила этого человека была просто поразительна! Более всего удивило Казарина то, что за три дня, которые Стрижак отсутствовал, ему удалось сохранить рассудок. Если, конечно, нацарапанный по буквам рассказ не был плодом воображения безумца.

«Был на вокзале, — начал свой безмолвный рассказ милиционер. — Опрашивал граждан на предмет информации о том, кого видели рядом с Лунцем. Далее ничего не помню — предположительно в результате удара по голове, нанесенного сзади тяжелым тупым предметом…»

Артем перевел дух и опустил листок с алфавитом. По мере продвижения вперед Стрижак в своем рассказе становился все более многословен, хотя нить повествования держал цепко. «Беседуя таким манером, шуток не пошутишь, — с сожалением подумал Казарин. — Да и до шуток ли сейчас бедняге…» Милиционер между тем продолжил свою жуткую повесть:

«Очнулся в подвале, на самодельном операционном столе. Надо мной стоял мужчина в детской карнавальной маске волка и с бензопилой в руках. Он ампутировал мне правую ногу. Левую, видимо, он отрезал ранее. Судя по пропитанным кровью бинтам — не так давно. От боли я вновь потерял сознание…»

Стрижак в изнеможении закрыл глаза и очень долго их не открывал — настолько долго, что Артем и жена милиционера даже забеспокоились, не умер ли он. Но подполковник был все еще жив, хотя глаза его ввалились, веки покраснели, а вокруг них разлилась чернота. Эти несколько предложений дались ему очень тяжело. Да и по времени их составление заняло около часа.

Так дело не пойдет, решил Казарин. Чтобы узнать все, что пережил милиционер, не хватит и нескольких дней. Да и неизвестно, проживет ли он столько. Скорее всего, еще минут десять такой изнурительной «беседы» — и Стрижак попросту отдаст концы от чудовищного перенапряжения. Что же делать? Артем представить себе не мог. Была, конечно, одна маленькая, почти исчезающая ниточка надежды… Нет, ничего не получится. Такого просто не может быть! Или может?.. Казарин встал, ободряюще улыбнулся убитой горем жене милиционера и молча вышел из палаты, в воздухе которой настолько сгустилось отчаяние, что его можно было нарезать на дольки, как дефицитный сервелат, которого он не пробовал с прошлого Нового года.

Будка таксофона с выбитыми стеклами сиротливо мерзла на улице возле больницы. Но, чтобы воспользоваться чудесным изобретением Александра Белла, Артему сперва пришлось перебежать дорогу к обшарпанному ларьку с покосившейся вывеской, которая вызывающе гласила: «Союз…е…ать», и купить совершенно не нужный ему номер «Советского спорта», дабы разменять мятый рубль и заполучить несколько заветных двушек.

В телефонной будке, несмотря на лютый тридцатиградусный мороз, стоявший с утра, кто-то умудрился совсем недавно нагадить, и Казарин, конечно же, угодил каблуком в самый центр кучи. Снайпер, твою мать. Чертыхнувшись, Артем с некоторой опаской осмотрел телефон-автомат, поверхность которого была испещрена непристойными рисунками и различными надписями, из которых единственной цензурной была: «ЦОЙ ЕЩЕ ЖИВ!» Кто такой или что такое «ЦОЙ», Казарин понятия не имел. Центр онанистической йоги? Центр охренительной йебли? Несмотря на крайне непрезентабельный вид аппарата, в черной пластмассовой трубке даже обнаружился хриплый, прерывистый гудок. Ободренный этим, Артем опустил медный кружочек в прожорливую прорезь автомата и принялся крутить вертушку, не снимая перчаток, чтобы не примерзнуть пальцем к ледяному металлу.

Казарин представился, и его тут же переключили на кого следует — разумеется, визит к Андропову не обошелся без прямого участия областного управления КГБ, и там Артема теперь прекрасно знали. Уже через полминуты он услышал в трубке вкрадчивый баритон «Ивана Ивановича».

Если начистоту, в то, что хотел спросить у кагэбэшника Казарин, он и сам не верил ни секунды. Байки про таинственный Тринадцатый отдел всесильного Комитета занимали в народном фольклоре почетное место где-то между рассказами о том, что Сталин прятал в сапоге чертово копыто, и легендами про извращенца, который по ночам полощет свое естество в граненых стаканах, прилагающихся к автоматам с газировкой. Якобы в этом оккультном отделе служат экстрасенсы, которые читают мысли диссидентов, контактируют с инопланетянами и даже, если поднапрягутся всем скопом, могут вызвать землетрясение в самом Вашингтоне. Ясно, что Артема интересовало из всего этого потрясающего списка чудес только первое. И еще того яснее, что шансы заполучить чтеца мыслей были примерно равны вероятности того, что на заваленную снегом улицу, где не горел ни один фонарь, сейчас же опустится летающая тарелка с грузом водки и любительской колбасы в качестве гуманитарной помощи для трудящихся города Светлопутинска от гуманоидов с созвездия Тау Кита.

Поговорив с Иваном Ивановичем, Казарин вернулся в приемный покой и в изнеможении опустился на кушетку, не снимая свое жаркое, тяжелое пальто с вытертым воротником из искусственного меха, или, как шутили в народе, «из Чебурашки». Комитетчик обещал помочь. Чем это, интересно? Артем просидел так долго, обхватив руками разболевшуюся внезапно голову.

Вдруг он заметил, что за окнами нарастает мощный ровный гул, будто поднялся ураган. Стекла задрожали. Затем с улицы ударил невыносимо яркий свет. Казарин, закрывая глаза ладонями, бросился к выходу.

Ревущий двигателями аппарат, который приземлился посреди заснеженной улицы, ему рассмотреть не удалось — ослепительный нездешний свет бил в глаза, да и поднятая в воздух снежная взвесь сильно затрудняла видимость. Но примерно так он себе и представлял приземление аппарата пришельцев. На ум пришло странное слово «пепелац», будто кто-то шепнул его Казарину в ухо. В боковой части НЛО открылась дверца. Оттуда вышло существо, внешне напоминающее человека, но всего около метра ростом. Гуманоид (вот и не верь ныне покойному чокнутому профессору!) приветливо помахал Артему ладошкой и смешно засеменил к нему.

Глава 20 «Я буду вашими устами…»

Казарин вступает в контакт с пришельцем, который комплексует из-за размеров своих репродуктивных органов, становится очевидцем шаманского камлания и слышит голос из ужасного далёка.

Пришелец, который сидел на стуле перед койкой Стрижака, на первый взгляд походил на обычного земного ребенка мужского пола. Сходство довершала шапка с помпоном, из-под которой торчали оттопыренные, как некогда у Стрижака, уши. Однако огромная голова, маленькое туловище, слишком короткие ноги и неправильные пропорции тела в целом заставили Казарина усомниться в его первоначальном выводе. Пассажир НЛО приветливо улыбался во всю свою маленькую рожицу, сморщенную словно печеное яблоко.

Жена Стрижака Маша поначалу безучастно сидела на кушетке, глядя куда-то вдаль покрасневшими от слез глазами. Внезапно Казарин заметил в ее взгляде слабый интерес. Она обвела блуждающим взором странного визитера и разомкнула запекшиеся губы:

— Карликовая охондроплазия?..

— Да, что-то такое мне нацарапали врачи в моей истории болезни, — охотно отозвалось существо смешным писклявым голоском, как у персонажа мультика, и на чистейшем русском языке. — Но точно уже не помню.

Стрижак тяжело расклеил веки и с интересом покосился на странного гостя. Даже в нынешнем его состоянии милиционера не покинуло его всегдашнее жизненное любопытство и жадность до необычных впечатлений.

— Непропорционально большая голова, недоразвитые туловище и конечности… — устало перечислила жена Стрижака, глядя на непонятное существо, и Артем вдруг вспомнил, что она по профессии врач. — Иногда — непропорционально маленькие половые органы… Да, пожалуй, охондроплазия.

— Вот только не надо про половые органы! — обиженно пропищало существо и нервным движением сдернуло шапочку с помпоном, обнажив ярко-рыжие, как у коверного клоуна, патлы. — Размер — вообще не главное! Главное — умение!

— Да что здесь за чертовщина происходит-то? — не на шутку разозлился Казарин. — Хоть кто-нибудь может мне толком объяснить?

— Это карлик, — тихо и отрешенно произнесла женщина. — Обычный карлик. Ничего интересного.

— А вот тут позвольте с вами решительно не согласиться! — вновь взвился маломерок. — Я готов хоть сейчас продемонстрировать свои уникальные способности, ради чего, собственно, сюда и прислан! Причем способностям этим, как я подозреваю, я обязан именно тем… эмн… особенностям своего организма, на которые вы столь тактично изволите намекать. Ибо природа не терпит пустоты, и когда она что-то забирает, то неизбежно должна что-то давать взамен. Так говорил мой лечащий врач Толя Кашпировский, который наблюдал меня в психбольнице в Виннице. Это чертовски большая удача, что я попал именно к нему. Если бы на его месте был другой человек — меня бы просто закололи нейролептиками и превратили в растение. А Толик — он сам сильнейший экстрасенс и сразу разглядел во мне природный дар…

— Погоди! — начал наконец понимать Артем. — Так тебя, это… Иван Иванович прислал?

— Здравствуй, жопа, Новый год! — всплеснул детскими ручонками карлик. — Нет, блин, Пушкин! Не выспался вот из-за вас, да еще в вертолете растрясло… В общем, выкладывайте, в чем дело. Хотя я и так уже вижу…

Казарин коротко изложил суть проблемы, все еще не веря, что мелкий способен каким-то образом наладить информационный контакт с обрубком человека, оставшимся от еще недавно фонтанирующего жизнью милиционера. Внимательно выслушав Артема, карлик раздернул молнию миниатюрной финской курточки и извлек из-за пазухи круглый предмет, какой до этого Казарин видел разве что на картинке.

— Это что за хрень? — вытаращил он глаза. — Ты тут мне еще камлания устрой вокруг кровати больного! Я-то думал, что у вас там все по-серьезному, а оказалось…

— Когда слова опережают мысли, тогда грабли опережают ловкость! — потешно пропищал недоносок, как его уже про себя успел окрестить Артем. — Я провел десять лет на Алтае и могу со всей уверенностью заявить: шаманский Бубен — это не просто обечайка, обтянутая кожей. Это — живое существо, Крылатый Конь, на котором посвященный в Тайну человек может путешествовать по многомерному миру. Недаром для его изготовления использована кожа лучшего монгольского скакуна…

Слово «бубен» карлик явно произносил с заглавной буквы.

— И как же ты на нем путешествуешь? — огрызнулся Артем. — Жопой, что ли, садишься?

Ему все меньше и меньше нравился этот недоносок. Не мог Иван Иванович нормального специалиста прислать, что ли? Как только в таком серьезном ведомстве могут держать подобное недоразумение да еще на вертолете возить? Поверить трудно: лилипут с шаманским бубном! Идиотизм!

— Это — смотря, какие задачи будет решать Бубен, — невозмутимо ответствовал между тем маломерок. — В данном случае мне нужно отправиться в духовное путешествие, то есть испытать внетелесный опыт — встретиться с духом вашего пациента, впустить его в себя и заговорить его устами. Правильно я уяснил себе возложенную на меня миссию?

— В общем-то, верно, — против воли был вынужден признать Казарин. — Ну и как ты это собираешься делать? Пляску с камланиями устроишь?

Он не мог себя заставить не «тыкать» уродцу, габариты которого никак не располагали к уважительному отношению. Тот же, напротив, был подчеркнуто вежлив с Артемом, и это еще больше бесило.

— Да будет вам известно, что шаман обычно ударяет в бубен с периодичностью от четырех до семи ударов в секунду, — смирно пояснил малорослик. — Это совпадает с частотой мозговых волн человека, когда тот спит. Во время своего паломничества на Алтай и жизни среди шаманов я выработал систему ритмов, направленную на активацию различных энергетических центров человека. Для начала я с помощью гипноза погружу пациента в сон. А затем мы начнем наш необычный опыт… — И карлик повернулся к Стрижаку: — Я буду вашими устами… Вы понимаете, что я сейчас сказал?

Тот готовно закрыл глаза.

Артема все больше бесил этот самоуверенный недомерок. Он шутя применил сигнальную систему для общения с немым милиционером, до которой сам Казарин додумался далеко не сразу да и то — лишь с подачи хитроумной врачихи.

— Да делай ты что хочешь! — буркнул он, демонстративно отворачиваясь к черному глянцевому квадрату окна.

Но краем глаза все же продолжал следить за проделками мелкого. А тот нежно, как любимое домашнее животное, огладил свой продолговатый Бубен, который был покрыт изображениями коней, змей, птиц и какими-то непонятными символами, нанесенными черной и красной краской. Бубенчики, погремушки, железные изображения духов и животных, прикрепленные к инструменту в большом количестве, мелодично зазвенели, а куриные лапки, которые болтались среди металлических побрякушек, казалось, погрозили Казарину костлявыми пальцами. Затем недоносок взялся за рукоятку, расположенную на обратной стороне Бубна, и легонько ударил в него своей детской ладошкой. Тот отозвался звонким протяжным гулом.

Стрижак с любопытством следил за происходящим в его палате то ли обрядом, то ли научным экспериментом. А карлик все продолжал ласкать потертую кожу Бубна своей сморщенной ручонкой, извлекая из него негромкие звуки, а сам тем временем рассказывал:

— Бубен — это микрокосм с тремя сферами: Небом, Землей и Нижним миром. С его помощью можно пройти сквозь все измерения и установить связь с нижним и верхним мирами и с человеческими душами. Это — мост, по которому шаман переходит из одного мира в другой. Шаманские Миры — это Миры сновидений, и шаманы могут входить в эти Миры и быть проводниками для других людей. Я поведу вас в недоступные для простого смертного места…

Ритм ударов все ускорялся, они сделались какими-то нервными, настырными, норовили пролезть сквозь ушные раковины в мозг, словно вор-форточник в зажиточную квартиру. Лежащий на больничной койке Стрижак медленно опустил веки и как будто погрузился в забытье. Да и сам Казарин почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. Он потряс головой и тут заметил, что глаза откинувшегося на стуле карлика закатились под лоб, обнажив удивительно яркие белки. Артем понял: это и есть тот самый транс, в который впадают шаманы. Вдруг недомерок перестал стучать в свой Бубен и снова заговорил:

— Я опять пришел в сознание привязанным к койке. Попытался кричать — но не смог произнести ни слова. Испугался. Не чувствовал ног — вместо них были забинтованные культи. Я был не единственным «пациентом», находившимся в помещении. Справа и слева от меня лежали еще два человека. Поворачивая голову по сторонам, я рассмотрел, что это женщины. У каждой из них отсутствовали некоторые конечности. Одна предпринимала тщетные попытки освободиться, другая лежала без движения и все время плакала…

На этот раз голос недоноска уже не был писклявым, как у клоуна, а, напротив, обрел уверенность и звучность. Если перефразировать популярную песенку, то был голос из ужасного далёка. И Казарин с ужасом понял, что он узнает в нем интонации и даже тембр, характерные только для одного известного ему человека. Для Стрижака.

Глава 21 Алтарь Сатаны

Казарин в полной мере оценивает литературно-протокольный талант Стрижака, с замиранием сердца следит за жуткой мистерией смерти, становится очевидцем превращения человека в произведение искусства, а карлика — непонятно во что, и с ужасом читает алые письмена на стене.

Новые уста подполковника довольно сильно отличались от прежних. Речи, которые они вели, походили скорее не на манеру говорить, присущую Стрижаку, а на его манеру писать протоколы. А сочинять оные Стрижак был мастер. Его описания разительно отличались от обычного протокольного стиля изложения, характерного для различных милицейских бумажек, но при этом сохраняли четкость и конкретность, так необходимые в подобного рода документах. Литературно-протокольный талант милиционера признавали все — даже областное ментовское начальство, хоть оно и недолюбливало своевольного и острого на язык начальника угрозыска. Теперь Казарин смог в полной мере оценить его талант повествователя. Он смотрел карлику в рот, не видя ничего вокруг. Вероятно, он тоже попал под действие гипноза. Перед его глазами одна за другой вставали сцены жуткой мистерии смерти.

«Я потерял счет времени, — вещал Стрижак устами карлика. — Несколько раз забывался, и тогда меня посещали различные фантастические видения. Очевидно, мне вводили какие-то наркотические препараты. Вновь придя в себя, видел, как человек в маске, на этот раз — медведя, освободил верхнюю часть туловища одной моей соседки от пут, и она что-то жадно ела ложкой из миски с помощью единственной оставшейся у нее руки. Вторая женщина отказалась от еды и выбила миску у медведя из рук. Первая тут же нагнулась и стала шарить уцелевшей рукой у себя под кроватью в поисках улетевших туда крошек еды. Затем я снова отключился.

Я терял сознание еще несколько раз, а приходя в себя, видел, как «пациенток» забирал человек, носивший маски различных животных, а потом привозил их обратно, и у них при этом убавлялось конечностей. Два раза наставал и мой черед — так я лишился сначала обеих рук, затем — ушей, носа, языка, голосовых связок и, напоследок, половых органов. Мне хотелось визжать от боли, но я не мог издать ни звука.

Когда ампутировать мне было больше нечего, меня перевели в громадный зал — судя по всему, это была заброшенная церковь. По ее стенам было развешано нечто вроде коконов, в которых угадывались очертания тел людей с ампутированными конечностями. Всего я их насчитал около десятка. Из коконов выходили шланги — что-то типа примитивной системы жизнеобеспечения. Через них коконы дышали и справляли естественные потребности. Время от времени человек в звериной маске обходил помещение по кругу, кормил и поил своих подопытных сквозь эти трубки, вливая туда какой-то питательный бульон. Также он внимательно осматривал каждый кокон и подолгу припадал к нему ухом, по-видимому, проверяя состояние находившегося в нем тела. Казалось, он любовался экспонатами своей жуткой коллекции.

Меня он также подвесил вверх ногами, то есть — тем, что от них осталось. Вися вниз головой, я смог разглядеть, что посреди оскверненного храма возвышался алтарь, который звероликий превратил в омерзительный жертвенник. Он был покрыт засохшей кровью, каловыми массами и клочьями волос. Я сразу понял, что здесь принял мучительную смерть не один из обитателей этого места. Вскоре мои подозрения подтвердились. Однажды нелюдь разрезал ножом оболочку одного кокона, сделанную, по-видимому, из целлофана, и извлек из нее обрубок человека. Я рассмотрел, что это была женщина, хотя груди ее были ампутированы, а на их место пришиты два мужских половых органа, очевидно, позаимствованных у кого-то из обитателей других коконов. Человек в звериной маске вскрыл живот женщины кривым ножом, вытянул оттуда кишки и приколотил их гвоздем к алтарю. Затем он взял изуродованное тело и двинулся вокруг жертвенника в направлении против солнца[21], исполняя странный танец. Кишки при этом наматывались на алтарь. Крик рвался наружу из моей груди, но я по-прежнему не мог издать ни звука.

Затем с другой своей жертвы нелюдь живьем, словно чулок, содрал кожу. Он натянул ее на себя и принялся в таком наряде совокупляться с трепещущим от боли куском оголенного мяса.

Все жертвы выродка извивались от боли, но делали это совершенно безмолвно, из чего я заключил, что они, подобно мне, были лишены голосового аппарата в результате специальной операции. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, что произошло дальше, поэтому не знаю, что звероликий проделал с другими своими жертвами. Я опасался за свой рассудок более, чем за жизнь. Сильнее всего я хотел немедленно умереть — лишь бы больше не видеть этой оскверненной церквушки, превращенной в храм Сатаны. В этот момент я даже поверил в Бога и взмолился ему, чтоб он избавил меня от страданий.

Не знаю, была ли услышана моя молитва, но вскоре дошла очередь и до меня. Я уже давно приготовился к смерти и молился лишь об одном — чтобы она была быстрой. Однако это, как оказалось, не входило в планы моего мучителя. Он распорол мой кокон своим страшным кривым ножом. При этом я попытался его укусить, но получил лишь сильный удар по зубам. Затем живодер, на котором была на этот раз маска тигра, извлек откуда-то шприц с длиннющей иглой и всадил мне в бок. Больше я ничего не помню. Очнувшись в очередной раз, я увидел тебя, Артем, и очень обрадовался, подумав, что я уже на том свете…»

Казарина будто током по бубенцам ударило. Он вынырнул из состояния немой оторопи, словно утопающий из ледяного омута, и уставился на подполковника. А с ним явно творилось что-то не то. Стрижак немо захватывал воздух ртом, как выброшенная на берег рыбина, и также по-рыбьи пучил глаза. Вдруг из-под глазных яблок хлынули темные ручейки крови, оставив на впалых щеках умирающего две широкие полосы. Вслед за этим будто прорвало кровавую плотину: юшка брызнула сквозь бинты на месте ушей и носа, красное пятно проступило на одеяле в районе таза умирающего. Густые струйки повисли с края кровати. Еще прежде, чем первая из них коснулась пола, Стрижак был мертв.

— А знаете, Артем, как я с ним познакомилась? — вдруг нарушила молчание и стук падающих на пол капель вдова умершего. — Он встретил меня в районной поликлинике — и в тот же день без разговоров увез в Анапу Как же мне потом влетело за прогул!..

Щеки молодой женщины глянцево блестели от слез.

— Стояло ослепительно солнечное лето, и билетов в кассе не было ни для кого — даже для Стрижака, — продолжила она. — И тогда мы пробрались в поезд зайцами. Помогли проводники. На наше счастье, это были не обычные тетки-проводницы, а молодые ребята-студенты. Стрижак всю дорогу шутил с ними, не умолкая, так, что мы животики надрывали. Дошутился до того, что вообще не мог говорить: сорвал голос. И мы разговаривали с ним глазами. Совсем как тут, в больнице… Вы знаете, Артем, как это — когда даже не можешь взять умирающего мужа за руку?!

Вдова сдавленно зарыдала. И словно сработал спусковой механизм. Карлик, про которого все забыли, вдруг истошно завыл и принялся стаскивать с себя одежду. Оказавшись в чем мать родила, он опустился на колени перед ложем умершего, собрал в пястку натекшую на линолеум кровь и стал обмазывать ею свое дряблое, как у больного младенца, тело. Казарин и вдова Стрижака наблюдали за его действиями, не в силах преодолеть чудовищного ступора. Закончив натирать себя кровью, уродец забрался на кровать умершего и, присев на корточки прямо на трупе, обмакнул ручонку в кровь, которой было довольно на белье и одеяле. Затем лилипут начал что-то писать на стене.

13.1

13.4

13.7

13.8

Артем в изумлении взирал на начертанные кровью Стрижака цифры. А кровавый лилипут тем временем оседлал искалеченный труп милиционера и вырвал у него пальцами гортань с чудовищной силой, какой иногда обладают карлики. Потом натянул ее на свой огромный, как у осла, орган, словно презерватив, и начал совокупляться с мертвым телом.

Казарин поднялся со стула и, даже не посмотрев в сторону вдовы, которая зашлась в безмолвном крике, как человечек на ворованной картине Мунка из подпольной коллекции генсека Андропова, вышел вон из адской палаты. В висках его пульсировала только одна мысль: «Кто теперь будет кормить поющего сома Никодима?»

Как он добрался до своего кабинета в здании облпрокуратуры, Артем не помнил — ощущение абсурдности происходящего было настолько острым, что он не удивился бы, будь перенесен туда с помощью гипноза или, скажем, телепортации. Так или иначе, но, очнувшись, он обнаружил себя сидящим за столом на собственном рабочем месте. Столешница была по-прежнему завалена криминалистической и оккультной литературой. Рука потянулась к Новому Завету. Книга Книг сама собой раскрылась ближе к концу — на Откровении Иоанна Богослова.

Казарин помнил только первую цифру из написанных карликом. Он нашел стих 13.1 и с все возрастающим ужасом прочел его и следующие стихи, ничуть не сомневаясь, что именно их номера были начертаны кровью на стене палаты:

«И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные…

…и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?..

…И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.

И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира».

Глава 22 Точки смерти

Казарин погружается в бездну отчаяния, что, однако же, никак не сказывается на его профессиональных навыках следователя, предпринимает умозрительное путешествие по всем станциям, на которых совершал свои остановки преступник, и узнаёт совершенно неожиданный пункт назначения.

Состояние духа Артема было омерзительным, словно плевок бомжа Нашатыря, плавающий в вокзальном писсуаре, а самочувствие — таково, будто его только что сбил на полном ходу тяжело груженный самосвал. Чем был весь тот ужас, который он видел (да видел ли?!) в палате Стрижака? Эксцессом экстрасенса, слетевшего с катушек из-за переживаний жертвы маньяка, которые он пропустил через себя? Окном в параллельный мир, хозяин которого случайно забыл захлопнуть форточку? Или плодом больного воображения? Его, Артема Казарина, воображения… Он даже не пытался рефлексировать. Ему, откровенно говоря, было все равно. Казарина сейчас куда больше интересовали точки и линии, которые его рука задумчиво вычерчивала на карте города Светлопутинска и Светлопутинского района.

Несмотря на относительно небольшой опыт в расследовании преступлений, совершенных на половой почве, советские криминалисты успели сделать на этом поприще кое-какие ценные наработки. В частности, они изобрели простой и довольно точный способ установить примерное место проживания серийного маньяка.

Допустим, совершен некий ряд преступлений полового характера, которые объединяют:

а) определенная территориальная общность — все они совершены в пределах одного или нескольких соседних регионов;

б) определенное сходство «почерка» преступника — в выборе жертвы, способе убийства или надругательства над трупом и т. д.

Одним словом, если общие сведения о преступлениях позволяют предположить, что они — дело рук одного человека, следователю необходимо проделать следующее. Берется нужный отрезок карты — даже не обязательно крупного масштаба, — и на нее наносятся отметки в местах всех преступлений, объединенных в одно общее производство. Далее получившиеся точки соединяются прямыми линиями. В итоге получается иногда неправильной формы кольцо, а порой — довольно сложная запутанная паутина. Но, так или иначе, примерно в центре получившейся «фигуры смертей», скорее всего, должен проживать искомый упырь, скрывающийся под личиной добропорядочного советского гражданина. В известной мере данный способ применим и к серийным преступлениям, не носящим полового окраса, — к кражам или разбоям, например. Но тут все же следует учитывать, что преступления корыстного характера планируются заранее и больше привязаны, так сказать, к объектам инфраструктуры, которые запросто могут выбиваться из вышеописанной схемы. Половые же преступления не привязаны ни к чему, кроме охотничьих троп зверя. Опять — зверя?!

Итак, первая «точка смерти» на карте угодий, где охотился маньяк. Станция «Центральный парк культуры и отдыха». Здесь однажды культурно отдохнул нелюдь Петя Занюхин со школьницей Леной. Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка — «Дурдом!»

Второй пункт на жутком маршруте смерти. Эта остановка будет длинной. Чокнутый профессор, онанист Михаил Евграфович, Настя. Внимание, граждане пассажиры, вы можете выйти на перрон и размять конечности! Не бойтесь отстать от поезда — от смерти хрен убежишь!

Новая станция. «Областное УВД». Старик Лунц, превращенный в зомби. «Винкель… Теперь меня не убьют за то, что я не ношу винкель… Теперь меня убьют за что-нибудь другое…» Жаль бедного старика, но двери закрываются…

А вот и конечная остановка. Железнодорожный вокзал. Тайна черного чемодана… Когда-нибудь площади падших женщин присвоят имя лихого сыщика, подполковника милиции Стрижака. Покойся с миром, друг.

Кажется, всё. Артем принялся аккуратно соединять на обрезке карты четыре «точки смерти», нетерпеливо слюнявя огрызок химического карандаша. От нижней — места гибели Лены — потянулись к точкам «Дурдом» и «Вокзал» совершенно равные по длине линии. Получился тупой угол. Этакая птичка. От конца ее левого крыла Казарин повел прямую к последней точке — «Областное УВД».

Получилась какая-то хрень. Последняя линия, вопреки ожиданию, не заключила всю схему в некое подобие, пусть и не замкнутого, но кольца, а, напротив, потянулась резко вбок — здание УВД находилось далеко в стороне от основных «точек смерти». Совсем на другом конце Светлопутинска.

Разумеется, преступник мог вполне свободно передвигаться по территории всего областного центра. Но как он транспортировал через весь город Лунца? На чем? У Занюхина же нет автомобиля! Левака ловил? Довольно сложно представить, чтобы кто-то согласился перевозить пассажира-зомби. И главное — зачем? Какой смысл в том, чтобы привезти Лунца именно к зданию УВД? Сделать козью рожу ментам? Неубедительно. Артем нутром чувствовал, что в его схему закралась ошибка. Конечно, все его умозаключения были в известной степени умозрительными. Но он полностью доверял своей чуйке, которая заставила его рисовать «точки смерти». Да и на что еще было полагаться в распутывании этих мистических дел?

Эх, и подвел его Лунц! Объявился совсем не там, где следовало. Вышел не на той станции. Завел Казарина в тупик. Тупик имени Лунца.

В то же время Артему казалось, что общий ход его рассуждений правильный и «точки смерти» содержат важнейшую информацию о местонахождении Зверя. Казарин впервые поймал себя на том, что он мысленно называет своего антагониста именно этим словом из Апокалипсиса. Или из смешной детской считалочки, окончания которой он так и не вспомнил… И все-таки как извлечь ответ из точек на карте?

Стоп! А с чего он, собственно, решил, что ничего не соображающего Лунца подбросили к УВД? Может, тот своим ходом дошел? Скорее всего, операция была сделана ему в том же самом месте, где позже пытали Стрижака. А затем старика, вероятно, привезли на поезде обратно в город — не исключено, что все в том же чемодане. И потом уж Лунц в обличим зомби долго блуждал по городу, пока ноги сами не привели его к знакомому зданию УВД! Кстати, железнодорожный вокзал — наиболее близкая к УВД из всех остальных «точек смерти». Вокзал! Недаром все завязано на этом чертовом вокзале! Маньяк наверняка обитает за городом!

Значит, к УВД Лунца никто не доставлял. Сам пришел. Следовательно, точку отсчета нужно менять. Не УВД, а… вокзал? Ну конечно же — вокзал! Именно это место можно считать эзотерическими «вратами смерти» для Лунца. Тут мучитель выпустил его в мир в качестве зомби. Зомби — живой мертвец. Все сходится.

Но ведь к точке «Железнодорожный вокзал» у нас привязан Стрижак? Черт бы побрал эти точки! Казарин глубоко задумался, обхватив гудящую голову руками.

Эзотерические «врата смерти»… В случае с Лунцем важно не то, где физически умерла жертва. Учитывается место, которое, по мнению маньяка, является сакральной точкой гибели его жертвы… Артем ухмыльнулся, подумав, что он уже начинает мыслить как маньяк. Что ж — чем хуже, тем лучше, лишь бы только достать эту тварь!

Тогда, методом исключения, четвертая «точка смерти» — клиника Министерства внутренних дел. Именно в ней скончался Стрижак. Но опять получается что-то не то. О трех «точках смерти» Зверь знал совершенно точно: парк, дурдом, вокзал. А вот о четвертой он знать не мог. То есть он, конечно, был способен логически вычислить, что подполковника госпитализируют именно в ведомственную больницу. Но с таким же успехом Стрижака могли положить и в областную больницу, или, скажем, в госпиталь ветеранов Великой Отечественной войны. Что-то опять не срасталось.

И все же Казарин нутром чувствовал, что он на верном пути. Обстоятельства смерти Стрижака были настолько фантастичными и жуткими, что без вмешательства Зверя здесь явно не обошлось. Не важно, что это — телепатия, гипноз, черная магия. Ясно, что монстр в очередной раз пытался проникнуть в мир людей. Через медиума — карлика — сделать это ему оказалось не так уж и сложно. Тварь из ада рвалась в этот мир сквозь все щели, словно вода из дырявого ведра.

Артем вновь помусолил химический карандаш и нарисовал большую синюю точку на месте клиники МВД. Затем вновь взялся за линейку и провел прямую от железнодорожного вокзала до ментовской больницы. И понял, что это победа.

У него вышел большой прямоугольник без верхней стороны — этакая миска. Три уже проведенных между точками отрезка были абсолютно равными, а верхний, отсутствующий — чуть длиннее.

Артем было решил провести эту линию и завершить фигуру, наметив, таким образом, площадь поиска. К сожалению, прямоугольник не захватывал территорию вне города, где, по версии Казарина, маньяк устроил пыточную для своих жертв. Что ж, возможно, в городе у него есть еще одно лежбище. Оставалось только провести ту самую последнюю черту и заняться его поисками. Но что-то словно удерживало Артема.

Он еще раз внимательно всмотрелся в получившуюся фигуру и обнаружил, что в ней кое-чего не хватает для того, чтобы прямоугольник превратился в правильный пятиугольник. Этакую ячейку пчелиных сот. Последняя, пятая воображаемая точка располагалась за городской чертой — в лесном массиве. Поблизости — ни одного населенного пункта.

Кажется, Казарин нашел число «икс» в этом уравнении, где в числителе — все, кто ему был дорог, а в знаменателе — смерть.

Глава 23 Метка козла

Казарин раскрывает книгу, которая весомей, чем множество пухлых томов, обнаруживает в ней подтверждение собственной шизофрении и собственной правоты, безуспешно ищет звук там, где его нет, и со всей остротой осознаёт, что он чужой на этом празднике жизни.

Артем даже удивился тому, что его ничуть не смущает факт абсолютной шизофреничности всех его выкладок и умозаключений — хоть в учебник по психиатрии помещай как классический случай буйного помешательства. Он отложил клочок карты и принялся копаться в своих библиографических сокровищах. Кажется, где-то Казарин уже встречал нечто подобное, причем совсем недавно. Наконец он выудил из кипы книг, книжищ, книжечек и книжонок пухлый том с многообещающим названием:

«Гостiя[22] великаго Мага и Чародея, Магистра Оккультныхъ наукъ, достославнаго Агриппы Неттесгеймскаго».

Все, что Артему было известно про этого самого Агриппу — прочитанная когда-то в юности легенда о том, что оный маг держал несколько домашних демонов в телах собственных собак. А после смерти чародея псы будто бы всей сворой выбежали из дома и утопились в реке Изер на глазах у изумленных граждан вольного города Гренобля. Артем всегда хорошо запоминал различные географические названия, вот и сейчас ни к селу ни к городу в его памяти всплыла совершенно ненужная информация. Ибо великий оккультист и астролог, мастер Агриппа фон Неттесгейм интересовал его сейчас меньше всего, а нужно ему было совсем другое. Ветхий фолиант услужливо открылся на необходимой странице, и на Артема в упор уставилась жуткая козлиная башка, врисованная в перевернутую пятиконечную звезду, которая, в свою очередь, была заключена в круг. Как на мантии Козлюка сто тысяч лет тому назад…

Казарин, затаив дыхание, прочел:

«Се пентаграмма, сирѣ чь пентакль — магическiй знакъ, потребный во многихъ колдовскихъ ритуалахъ, въ томъ числѣ и главнымъ образомъ — для вызыванiя в нашъ мiръ злыхъ духовъ. Сей символъ легко изображаемъ посредствомъ линейки и циркуля. Допрежь всего очертите окружность, затемъ установите иглу циркуля, оставленнаго на той же ширинѣ, на оную окружность въ любомъ потребномъ вамъ мѣсте и зделайте двѣотмѣ тки. Потомъ поставьте иглу на нихъ и зделайте еще двѣ отмѣ тки. Такимъ образомъ, вмѣсте съ точкой, въ которую вы допрежь всего устанавливали иглу циркуля, на окружности у васъ будетъ пять точекъ. Соедините ихъ прямыми линiями межъ собой. Лучше потратить болѣ е усилiй, но зделать все линiи ровными. Ежели вы рѣшитесь все же провести ритуалъ вызова Дiавола посредствомъ кривой пентаграммы, послѣдствiя могутъ оказаться зѣло печальными для васъ. Опытныя маги утверждаютъ, что рисовать пентаграмму Дiавола слѣдуетъ собственною кровiю въ ночь, когда Луну на небе не видно».

На секунду Казарину показалось, что козел в пентаграмме издевательски подмигнул ему. Ну, конечно, его визави обо всем позаботился: «точки смерти» выбраны идеально, и линии между ними вычерчены безупречно.

«Не секретъ, что допрежъ вызова Дiавола магъ непременно рисуетъ пентаграмму на земле, — продолжил Казарин продираться через «еры» и «яти» старорежимной орфографии. — Ежели вы намерены вызвать Дiавола, то к сему ритуалу надобно серюзно и долго приготовляться. Запаситесь свечами изъ топленаго чернаго сала, кои надобно воскурить въ каждомъ изъ пяти угловъ пентаграммы. Для более действенного вызова духа следуешь принесть на каждомъ изъ пяти угловъ кровавую жертву. Жертвенными животными могутъ служить голуби, кролики, черныя петелы. Въ исключительныхъ случаяхъ возможны человечѣскiя жертвоприношенiя».

Вот все и встало на свои места. В одно мгновение замысел преступника явился перед Казариным во всей его ужасающей наготе — словно внезапно включили свет в борделе во время облавы.

Въ исключительныхъ случаяхъ возможны человечѣскiя жертвоприношенiя».

В исключительных случаях, чтобы вызвать дьявола, возможны человеческие жертвоприношения. Если их совершить в пяти углах пентаграммы — древнее Зло придет в мир людей.

В четырех местах уже принесены кровавые жертвы. Осталась пятая. Последняя. И он знает, где место жертвоприношения. А еще он знает, кто будет этой жертвой. Он — Артем Казарин. Его уже ждет человек в маске зверя. Почему именно его — Артема, когда в плену у Зверя, судя по всему, еще десятки жертв? Ответить на этот вопрос он не мог, но нутром чувствовал, что все произошедшее с ним — часть грандиозного и страшного замысла.

Он снова перевел глаза на страницу старинного фолианта и прочел:

«Опытныя маги рекомендуютъ не тратить всю свою энергiю непосредственно на самъ ритуалъ вызова Дiавола, вѣдь вамъ понадобится сила, дабы вернуть Сатану в потустороннiй мiръ. Ежели вдругъ что-либо пойдетъ неправильно, вамъ надобно быть готовымъ къ тому, что нужно отправить его обратно».

Он готов. Он отправит тварь обратно в преисподнюю, откуда та уже высунула свою отвратительную морду У него хватит и энергии, и смелости. Он принимает вызов, брошенный ему Зверем.

Казарин был преисполнен решимости одержать победу в схватке с нелюдем. Он не даст сделать из себя послушную овцу, безропотно идущую на заклание. Он разгадал загадку Зверя — а значит, он предупрежден и, как следствие, вооружен. Вооружен знанием. Да и иного выхода, кроме как победить, у Артема не было. Замкнуть пентаграмму вызова своей собственной особой никоим образом не входило в его планы. Он должен сделать все, чтобы не пустить в мир исчадие ада. Казарин хотел было засунуть бумаги и книги в сейф, но внезапно передумал.

— Перед ядерным взрывом полы не моют… — проговорил он и с трудом отыскал на заваленном макулатурой столе телефонный аппарат. Снял с рычагов трубку. Нужно было вызвать служебную машину, чтобы отправиться на место рандеву со Зверем. Откладывать встречу не имело смысла.

Но в трубке не оказалось гудка. Он понажимал на рычаги, снова послушал — ничего не изменилось. Казарин сидел за столом, тупо уставившись на мертвую трубку, не в состоянии сообразить, что телефон попросту не работал. Он вздрогнул, когда резко распахнулась дверь кабинета. На пороге выросли две личности в штатском трудноопределимого возраста. Тот, что пониже, был главным, по каким-то неуловимым признакам угадал Артем. Мелкий сделал несколько семенящих шагов вперед и не очень сильно, но болезненно ударил Казарина кулаком по зубам. На пентаграмму с мордой Сатаны закапали откуда-то красные капли — кажется, незваный гость разбил Казарину губу.

— Звонишь, падла? — Звуки, которые раздались из пасти мелкого, воняли дешевым куревом и чесноком. — Я те позвоню!

За этим последовала новая серия ударов. К избиению Артема подключился и товарищ мелкого. Последнее, что успел заметить Казарин, падая на пол, — это нарядные огоньки новогодней елки, весело подмигнувшие ему из окна чьего-то кабинета напротив. Но это был уже не его праздник. Артем распластался возле стола, и его продолжили пинать ногами. Он успел заметить, что ботинки у обоих ночных визитеров были одинаковые — форменные, хотя и разного размера: у мелкого — примерно тридцать шестого, а у его долговязого товарища — пожалуй, никак не меньше сорок пятого. От одного из ударов большим ботинком у Казарина, кажется, хрустнуло ребро.

Длинный пинал увлеченно и размеренно, с залихватским уханьем, исходящим откуда-то из глубины его крупногабаритной утробы. Низенький, напротив, бил как-то нервно, аритмично, мелкими торопливыми тычками.

— Ну, хорэ, хорэ! Охолонись! — урезонил наконец коротышка своего рослого компаньона, когда Казарин почти начал терять сознание от боли.

— Да похер! — парировал тот хриплым басом заядлого курильщика. — Спишем на сопротивление при задержании!

Еще один молодецкий удар носка здоровенного ботинка пришелся Казарину точно в висок, погрузив его в вязкую немоту беспамятства.

Глава 24 Закон минного поля

Главный герой брезгует идти на совет нечестивых, слушает сладкоголосое пение, от которого слипаются ушные раковины, а то и что похуже, безуспешно борется с ретроградной амнезией и узнаёт, что бывает за чрезмерную любовь к уставу.

Брыкавшуюся девку подняли к окну на руках, по ходу дела срывая с нее одежду, и силой раздвинули ей ляжки. Она упиралась как могла, но супротив дюжины крепких возрастных баб силы были явно не равны. Окна женского корпуса хорошо просматривались из здания напротив. Тут, у такого же забранного решеткой окошка, толпилось не меньше двух десятков ухмылявшихся мужиков. Из-за спин было не видно, но Артем знал, что уже вовсю работают «кожаные приводы».

Лишь три человека в пятиместной камере, в которую, словно сельдь в бочку, набилось стараниями тюремного начальства больше двадцати зэков, не участвовали в этой коллективной, хотя и несколько односторонней оргии. Кроме Казарина, на дальних нарах безразлично скучал крепкий парень. Артем уже обратил внимание на искусно выполненную синюю татуировку на его предплечье: купол парашюта, а на стропах болтается череп, и под ним надпись: «Asadabad»[23].

«Тушка — как у Сталлоне», — с невольной завистью подумал Казарин, который смотрел однажды у кого-то в гостях на «видаке» запрещенный в СССР заграничный фильм «Рэмбо».

Третьим «сидельцем», которого никоим образом не интересовал «спектакль» в окне напротив, оказался невысокий, деликатного сложения плешивый субъект. Он был облачен в роскошный шелковый халат с драконами и возлежал на настоящей кровати с бронзовыми шишечками, установленной между шконками. Лысый томно зевал, прикрывая рот ладошкой, и изредка накручивал ручку патефона. Из него в плотную атмосферу камеры, отравленную миазмами немытых тел и вонью параши, врывалось сладкоголосое пение, будто долетавшее из иной, счастливой и беззаботной жизни:

Когда простым и нежным взором Ласкаешь ты меня, мой друг, Необычайным цветным узором Земля и небо вспыхивают вдруг[24].

Казарин брезгливо поморщился: слащавый голосок певца резал уши. В последние месяцы в голове Артема играла совсем другая музыка:

Суда не помню — было мне невмочь, Потом — барак холодный, как могила, — Казалось мне — кругом сплошная ночь, Тем более что так оно и было[25].

Да, так оно и было: сплошная ночь, в которой словно при вспышках фар мелькали отдельные сцены. Вот Артем, одуревший от постоянных побоев, долбится лбом в стены, тщетно ища в камере с четырьмя углами — пятый; и ерзающий в гортани шланг, через который принудительно запихивают пищу в объявившего голодовку арестанта — его нарочно дергают, чтоб было больнее… Вот он подписывает явку с повинной, баюкая на коленях сломанную следователем руку. Вот в спецприемнике собирает с пола выбитые зубы после того, как попробовал подать прокурору жалобу на несправедливость следствия. А вот, уже после оглашения приговора, слушает адвоката, юркого чернявого дядьку, который убеждает подать «касатку»[26] — но слушает так, для вида, потому что уже знает, что ничего никуда подавать не станет. Да и бесполезно это. Только в глупых книжках добро всегда побеждает зло, а в жизни — добро подыхает в корчах, а зло стоит, расставив ноги, и с хохотом мочится в его могилу.

Сейчас есть одна-единственная цель. Выжить. Выжить любой ценой, чтобы найти Зверя. Найти и убить. Потому что победить его каким-то иным способом — изловить, отдать под суд, посадить за решетку — невозможно. Только убить. А за решеткой сейчас вместо Зверя — он, Артем.

Я сохраню хотя б остаток сил, — Он думает — отсюда нет возврата, Он слишком рано нас похоронил, — Ошибся он — поверьте мне, ребята! —

твердил он про себя строки любимого Высоцкого, словно заклинание или заветную мантру. Ночами ему снились то Лунц в виде бабочки с человечьей головой и черепом на брюшке, то Стрижак в образе Чебурашки с окровавленными культями вместо рук и ног…

А днем его сжирала лютая тоска, наматывающая кишки на колючую проволоку. А еще Казарин обнаружил, что разучился плакать. Видимо, все слезы он выплакал, еще когда потерял Настю. Ему вспомнилось, как он однажды давно смотрел в «Клубе кинопутешествий» сюжет про какое-то африканское племя, в котором детям вырезают на щеках глубокие шрамы, чтоб отучить их от плача. Каждый раз соленая влага глубоко разъедает порезы, которые постоянно обновляются заботливыми родителями, причиняя малышам невыносимую боль, и в результате этого несложного педагогического приема они вскоре вообще перестают лить слезы. Артему казалось, что у него на щеках прочерчены такие же глубокие шрамы. Однажды глянув на себя в мутный осколок зеркала, висевший в камере возле умывальника, он обнаружил, что его волосы стали белыми, как пакля.

В клетчатом, словно расчерченном для игры в крестики-нолики окне виднелось длинное красное полотнище, на котором какой-то тюремный Рафаэль намалевал довольно изящным готическим шрифтом:

«КОММУНИЗМ СНЯЛ ОКОВЫ С ПРОЛЕТАРИАТА И ПОДАРИЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ СВОБОДУ!»

Прямо над полотнищем тянулись два ряда «колючки», за которой виднелись сапоги часового. Тот все время переминался с ноги на ногу — видать, снаружи тюрьмы тоже было холодно, а не только внутри.

— Эй, земляк, а ты где первого духа завалил?

Казарин вздрогнул, будто его ударили хлыстом по яйцам, и тупо воззрился на спрашивающего. Наконец машинально выдавил из себя:

— Десятого января восьмидесятого года, в ходе подавления мятежа афганских правительственных войск в районе кишлака Нахрин, в провинции Баглан. Но как ты…

Вместо ответа качок, похожий на Рэмбо, сгреб свой «положняк»[27] — тряпье, кое-как исполнявшее по соизволению тюремного начальства роль матраса, — и плюхнулся на соседнюю с Артемом шконку, презрительно цыкнув на занимавшего ее до этого «чёрта»[28]. Немудрящий опустившийся мужичонка беспрекословно освободил спальное место — Рэмбо, хоть и являлся «одиночкой», был тут в авторитете.

— А сидишь за что? — вновь спросил Рэмбо.

Казарин за эти несколько месяцев уже многому научился и знал, что вопрос был из разряда «зашкварных»[29]. Задавать его друг другу для нормальных зэков было западло. Еще, чего доброго, за стукача примут. Кто хочет, тот сам про себя рассказывает. Но, подумав, он все же решил ответить:

— Да вот ни за что…

Рэмбо сдержанно рассмеялся:

— Да что ж такое-то! Кого ни спросишь — все тут сидят ни за что! Все сто процентов! Похоже, один я порчу статистику. Грешник, угодивший в собрание святых и невинномучеников!

— А тебя-то за какие провинности закрыли? — осторожно поинтересовался Артем.

Раз Рэмбо первый спросил, то можно было и ему задать тот же вопрос.

— А вот я как раз сижу за дело! — охотно отозвался собеседник. — Я ротного нашего грохнул.

— За что? — только и смог промямлить опешивший Казарин.

— За любовь к уставу! — довольно ухмыльнулся Рэмбо. — Понимаешь, этот мудак начал в военно-полевых условиях слишком изощренно цитировать устав! А если ротный — мудак, то его свои же рано или поздно должны убрать, иначе он всех угробит. Это закон. И ты его должен знать.

Да, старшему лейтенанту Казарину был хорошо известен этот жестокий и справедливый закон войны. Жестокий — не потому, что все там такие кровожадные, а в силу элементарного инстинкта самосохранения. Ибо один мудак может положить зазря сотню! Война — это другой мир, другие понятия и другие отношения. Если даже здесь, на зоне, дятлу, который бегает стучать на сокамерников к куму, максимум засунут здоровенный дрын вдоль позвоночника и определят в «петушатник», то там могут прирезать, могут на минное поле своего же засунуть. И когда какой-нибудь капитан или майор начинал борзеть, за ним тихо приходил снайпер. Если успевал. А еще чаще свои пристреливали. Казарин вспомнил, как в его роте снайпер целый месяц охотился за комроты, капитаном Пивторыхавло — наглым хохлом с сальной мордой. И потом долго убивался. Прямо при пацанах плакал настоящими слезами. Первый раз в жизни промахнулся. Урода не завалил! Правда, на ротного это подействовало аккуратно. Трезво мыслить стал. В общем, какие бы ты звезды ни таскал, если ты козел — пощады не жди! Это комвзвода Казарин вынес из Афгана железно.

— Устав — для мирного времени, а на войне — свой закон, неписаный, — продолжал между тем убежденно говорить Рэмбо. — А ротный боевого закона не знал — вообще ни черта не знал об этой жизни! Прилетел с Большой земли, в первый же день ужрался, начал быковать. Ну и схлопотал свинцовую пилюлю в спину! Ему потом Героя Советского Союза дали посмертно… Ну психанул я тогда, не спорю. Но что сделано, то сделано. Вот только спрятать концы в воду, к сожалению, в тот раз не удалось. Духи тогда как раз в наступление поперли. Каждый час обстрел — то с ихней стороны из минометов херачат, то с нашей «Грады» работают. А мы тогда окопались возле одного большого и богатого кишлака — не помню, как называется. На советских картах он значился как районный центр Демократической Республики Афганистан. А на самом деле — гнездо джихадизма и бандитизма! Не сожгли его только потому, что старейшины отвалили кучу долларов кому-то наверху, в правительстве Камаля. Иначе спалили бы к чертовой матери!..

Перед глазами Казарина живо нарисовалась многократно виденная картина. Окопы. Экскаватор роет яму, очень напоминающую помойную. Палатка загоняется в эту яму. Столы для пожрать — в яме, оружейка — в яме, сортир — и тот в яме! Все в яме. Как в могиле. Стандартная позиция на восточной войне. Кругом — степь, вдалеке — аул Кирдык-Бардак (настоящее его название никто запомнить не мог), справа — дорога, слева — ущелье, а метров за пятьсот — горы, где духи прячут свои смуглые задницы. Еще несколько наших палаткок. Еще баки с привозной водой. Все! Ну, периодически приезжает пьяное ротное командование. Тоска!..

— Так вот, — продолжал рассказывать Рэмбо. — Окопы у нас были настоящие, в полный профиль. Как в армии! — И он криво усмехнулся. — В них нам опасаться было нечего. Но дальше под таким обстрелом было не высунуться не то что на метр, а на длину собственного носа! При прочих иных условиях можно было ротного закинуть на минное поле, но только не тогда. Так что засунули мы его, посовещавшись, в палатку. И сутки там прятали, чтобы ни замполит, чушок, ни батальонное чмо не пронюхали. Но тут обстрел закончили, и сразу приехало полковое начальство. Пьяное, как обычно. Эх, если бы старый командир был! Нормальный он мужик, из казаков. При нем достаточно было три месяца прослужить — и сразу представляли к «Отваге»[30]. Афганской, конечно, с танчиком на фоне горы. А тут он на повышение пошел, и поставили его зама, а тот — полное животное. Ему даже офицеры погоняло дали — Косоротый. Надеюсь, сейчас он уже додергался. Его еще тогда собирались грохнуть. Слишком много гадостей наделал. От второго батальона по его милости вообще одни фантики остались… В общем, прикатил он, борзый, как петух на воле. Построил всех в ружье и начал речь толкать. Вы, мол, мразь, подонки, алкаши, сброд блатных и нищих! Не смогли по-гвардейски отбить наступление духов и немедленно перейти в контрнаступление… Еде ротный? Подать сюда ротного! А ротный в палатке «дрыхнет». С дырой в спине диаметром чуть меньше чайного блюдца… В общем, что сделано, то сделано, и вот я здесь. Ни о чем не жалею. Потому что Афган — это Афган. Вот Сталин после войны зачем закручивал гайки? Затем, что люди были оторваны! Им грохнуть своего офицера за то, что он — животное, ничего не стоило…

И Рэмбо надолго задумался. А потом будто отмер и проговорил:

— А я сразу тебя вычислил. Глаза у тебя не такие, как у здешних «чертей», «шнырей», «смотрящих» и даже «положенцев»[31]. Я такие глаза узнаю из тысячи. Глаза боевого офицера!.. Ну что, колись, как угодил на шконку?

Тут пришла пора крепко задуматься Артему.

Глава 25 Бунт

Казарин жалеет, что не схлопотал «вышак», оценивает по достоинству преимущества «шерстяной» зоны, следит за приключениями Робинзона на острове Набухшей Шишки, слышит наконец окончание метафизической считалки и узнаёт, что в СССР господствует рабовладельческий строй.

Сотрудники органов собственной безопасности выкрали Казарина прямо из его кабинета совершенно беспрепятственно, и уже из одного этого ему сразу стало ясно, что его арест санкционирован свыше. Сперва его окунули в Светлопутинский следственный изолятор, в камеру-холодильник с температурой не выше плюс пяти. Изредка выводили на допросы, пристегивая наручниками к батарее в кабинете на много часов. Но там хотя бы можно было согреться. Поначалу Артем упорно молчал, отплевываясь выбитыми зубами, и напряженно ждал, что вот-вот в дверях вырастет фигура пламенного чекиста Ивана Ивановича, который накажет его мучителей и именем Андропова вытащит Казарина из этого ледяного ада. Но минуты складывались в часы, часы — в сутки, а никто не появлялся. О том, что Андропов находится в состоянии овоща и единственное, что поддерживает его растительное существование, — аппарат искусственная почка, Казарин узнал много позже, уже тюрьме, которая всегда жадно ловит все прилетающие с воли слухи. Особенно — о здоровье вождей, которое в сознании любого зэка напрямую связано с самой желанной для него в мире вещью: амнистией. Это, разумеется, если очень повезет и вождь склеит ласты.

Провалившись наконец от всего этого трындеца в спасительное беспамятство, Казарин очнулся уже в шкуре осужденного. Самый гуманный суд в мире выбрал для него верхний предел лишения свободы по «мокрой» сто второй статье — «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах»: 15 лет тюрьмы. Дальше была только высшая мера, и Артем сильно жалел, что судьба не даровала ему этого «дальше». Отягчающими обстоятельствами были признаны шокирующие факты, сопровождавшие гибель подполковника Стрижака. Очередным «сюрпризом» от того, кто ведал Артемовой судьбой, стала новость: отбывать наказание ему придется не в специальной зоне, где мотают срок нечистые на руку менты и прокурорские работники, а в самой обычной тюрьме. А как трепетно относятся зэки к бывшим законникам, Казарину было известно во всех оттенках цветового спектра.

Однако пока, к его собственному удивлению, его не трогали. Впрочем, зона, куда она попал после суда, была необычной — «шерстяной». В отличие от заурядных «красных», где инициатива полностью в руках тюремного начальства, которое прессует зэков как хочет, и «черных», где верховодят воры в законе, здесь всем заправляла «шерсть» — блатари, вставшие на путь предательства воровского закона и сотрудничества с системой. С одной стороны, это обеспечивало зашкаливающий уровень беспредела — но только по отношению к тем, кто мешал тюремному начальству Вообще, вся система воровского хода, как с усмешкой подумал однажды Казарин, является зеркальным отражением власти Советов (которая по большому счету ее и породила). Воры в законе — это все равно что Политбюро. Под ними ходят положенцы и смотрящие — активисты из среды блатных. Это примерно ранг секретарей обкомов и райкомов. Даже воровской общак мало чем отличался от партийных взносов.

Казарин вертухаям, очевидно, был совсем не интересен: права не качал, режима не нарушал, абсолютно ничем не выделяясь из мышино-серой массы зековского быдла. В которой, впрочем, попадались порой довольно любопытные экземпляры. Как, например, плешивый субъект в халате с драконами. Ему даже еду доставляли из ресторана. Казарин уже знал, что погоняло у него Гладкий, что он — вор в законе и открытый педераст. Возможно, единственный «петух», которого когда-либо короновали воры. Интересно, за какие заслуги…

Пока Казарин генерировал эти путаные мысли, в камере да и на всей зоне что-то успело измениться. Артем не столько увидел это, сколько почувствовал. Тюрьма гудела.

— Что происходит? — выбрав подходящий момент, спросил он своего нового приятеля.

— Да тут, видишь ли, какая закавыка… — задумчиво пробормотал в ответ Рэмбо. — Нашим смотрящим и положенцам вдруг не понравилась кормежка. Сначала катили на пшенку — мол, крупа, петушиная пища, жрать нельзя — зашквар. Ладно, начальство заменило ее на картофан — обратно не так: его, мол, дерьмом удобряют. Тогда стали давать тушеную капусту — еще того не легче: козлиная еда! А сегодня несколько камер забросали баландеров кусками хлеба — мол, хлеб коммунисты растили, не хотим ничего от них брать! Маразм, короче! Много лет жрали — и ничего, а теперь вдруг стало зашкварно. На самом деле «шерсть» что-то не поделила с администрацией и теперь таким образом права качает. Зона-то хоть и «шерстяная», а свои подводные течения и тут имеются. Главное — вовремя их чувствовать и выбирать попутное…

Проведя этот своеобразный ликбез, Рэмбо сразу куда-то отлучился по своим делам, благо возможность таковая имелась: из хаты в хату охрана пускала охотно любого, кто знал условный стук. Это — если дела были действительно важные и охранцы были с этим согласны. А так живое общение с соседними камерами обычно происходило через «кобуры» — небольшие тайные отверстия в стене. Через них отправлялись и малявы, и «запрет» — вещи, не положенные зэкам: алкоголь, трава и героин. К окнам соседних зданий были протянуты «дорожки» — нитки, по которым ездил туда-сюда контрабандный груз. В исключительных случаях зэки таскали «грев» из камеры в камеру в «тухляке» — анальном отверстии: сворачивали торпеду в целлофановой оболочке — и вперед. Зашкваром, что характерно, это не считалось ни для почтальона, ни для вещей, находившихся в такой своеобразной «посылке».

А местные «черти» между тем придумали себе новое развлечение. В облупленный эмалированный тазик, в котором вся камера стирала белье, уселся один чертила без штанов. Воды ему подлили так, что из нее выглядывал на поверхность только здоровенный, набухший от долгого воздержания набалдашник. Шнырь сбегал к параше и минуту спустя принес двумя пальчиками тощего усатого таракана. Насекомое посадили на островок Набухшей Шишки, и оно панически заметалось по небольшому бугорку суши, но так и не отважилось с него уплыть. Судя по блаженной морде сидевшего в тазу зэка, он был близок к пику наслаждения. Казарин сплюнул и отвернулся, чтобы не видеть извержение вулкана на красном острове.

За колючкой играли карлики — прозрачные, с бритыми наголо, как у всех здесь, черепами, испещренными болячками и пятнами зеленки, будто проказой. Дети зоны. Рожденные здесь, они никогда не знали свободы. Приплод тех исчадий ада в женском облике, которых советская власть не решилась выпускать на волю даже после родов. Бесполые карлики, похожие на малолетних узников концлагеря, монотонно твердили безжизненными голосами:

Стояли звери Около двери. Они кричали, Их не пускали. В них стреляли, Они умирали. Но нашлись те, кто их пожалели, Кто открыл зверям эти двери. Их встретили песни и звонкий смех. А звери вошли и убили всех…

* * *

На утренней проверке Рэмбо был зол как черт.

— Вот это уже перебор, — свистящим шепотом жаловался он Артему, пока оба они стояли в раскорячку лицом к стене в числе других зэков. — Ох, и пойдем мы все под молотки![32] Не думал, что так все обернется. Но теперь уже поздно, назад пути нет…

Затем сидельцев Артемовой камеры пинками выгнали на плац. Там, на морозе, уже толпилось чуть ли не все подневольное население тюрьмы.

— Шапки долой, сучье племя! — раздался повелительный оклик со стороны серой кучки шинелей, согревавших объемистые телеса высшего тюремного начальства.

Над толпой зэков пронеслось глухое ворчание — не каждый день их обзывали суками. Но вслед за тем инстинкт повиновения забитых людей сработал, и разномастные ушанки полетели на снег. Артем не поверил своим глазам: на лбах многих зэков жирно чернели какие-то надписи.

— Что это? — шепотом спросил он у стоявшего по правую руку Рэмбо.

— Бунт! — коротко ответил тот.

Казарин скосил глаза налево, где важно переминался с ноги на ногу Гладкий в накинутой поверх халата щегольской дубленке. Его лисий малахай почтительно, словно оруженосец — шлем сюзерена, держал один из шестерок. Лоб у Гладкого очень не подходил к его кличке: высоченный, собранный в гармошку и с множеством мелких хитрозавитых морщин. Наверное, на таком лбу очень неудобно было делать наколку. Но мастер попался искусный и со своей задачей справился на все сто. На волнистом лбу авторитета отчетливо читалась надпись, выведенная словно по трафарету:

«РАБ АНДРОПОВА»

Затем Артем смог рассмотреть, что и у других зэков на лобешниках красовались наколки точно такого же содержания.

— Странный какой-то бунт, — прошептал он. — Все равно что написать на стене сортира «КПСС — говно!» И риска никакого, и душу отвел, и чувствуешь себя борцом с режимом.

— А ты, поди, лучше всех тут знаешь, как надо по-настоящему бунтовать! — презрительно прошипел слева Гладкий. — Чего такие, как ты, могут-то? Сцапают врачиху в медпункте, приставят ей к горлу пику, из гвоздя замастыренную, и давай права качать у начальства! Сами тем временем врачихины сиськи облапают, накончают себе в труханы, потом все колеса в медпункте сожрут — и давай требования выдвигать: мильё рублей, мешок ханки да борт на Луну. Тьфу!

— Через три дня проверка из Москвы приезжает, — пояснил справа Рэмбо. — А тут две трети зэков — «рабы Андропова». Смекаешь, сколько погон полетит в парашу?

И по тому, как ехидно ухмыльнулся приятель, Казарин понял, что это и его рук дело.

Глава 26 Рабы — не мы?

Казарин узнаёт, почему «БОГ» находится не в храме, а «СЛОН» — не в зоопарке, для чего катают пластмассовые шарики во рту, и находит приключений на свой зад, причем с перспективой их скорого и увлекательного продолжения.

— По части наколок «зона» вообще крайне изобретательна. — Рэмбо выплюнул изо рта на ладонь горсть маленьких пластмассовых шариков, омерзительное предназначение которых Казарину уже было известно, и теперь вещал, удобно устроившись на шконке. — Например, рабочим петухам, которые оказывают интим-услуги за деньги, накалывают глаза на ягодицах и родинку над губой. А уж надписей всяких — не перечесть! Видал я у бывалых людей наколки на веках — «Не буди». Или на ногах — «Они устали». Слова на теле обычно имеют значение, непонятное непосвященным. «БОСС» — «был осужден Советским Союзом». «БОГ» — «буду опять грабить». «СЛОН» — смерть легавым от ножа. Вообще, про значения наколок можно исследование написать в десятки томов.

У Артема не имелось никаких оснований не верить искусному кольщику, который, по слухам, набивал «звезды крутого» самому Гладкому ржавыми иголками за хлебушек и махру. Казарин однажды видел Рэмбо за работой. Он связал две сапожные иглы суровой ниткой и наносил рисунок на кожу заказчика, окуная их в сажу от пережженного каблука, разведенную мочой.

— Однажды приходит ко мне чушок и говорит: «Наколи мне карту города Жданова вокруг члена!» — хохотнул «афганец». — Я, конечно, сразу выгнал его поджопниками, я в таких местах мужикам наколки не делаю принципиально. Из бессвязных выкриков чушка я понял, что в Жданове живет шикса, которая его то ли сдала ментам, то ли изменила ему с кем-то. Поэтому, мол, он хочет «поиметь» этот город таким способом…

Пластиковые шарики, сработанные из рукоятки зубной щетки, которые мастеровитый Рэмбо несколько дней подряд шлифовал во рту до полной гладкости, он отсыпал кому-то из зэков, за что получил небольшой сверточек с табаком. Арестанты меж тем скрутили из ведомственной газеты Минюста «На пути к исправлению» длиннющий факел и ловко кипятили на нем водицу для дурманящего чифиря. Вообще-то делать такое в камере было строго запрещено, как и многое другое. Но сегодня был не тот случай. Бунт набирал силу. Зэки почти в открытую пили спирт и глотали таблетки, взятые в медсанчасти. Точили пики из ложек, похваляясь насадить на них тюремное начальство. Утром группа совсем отбитых уголовников захватила склад, на котором хранились трехлитровые банки с соком. Его литрами выливали в стиральные машины в прачечной, минут десять взбалтывали с сахаром и дрожжами, которые также обнаружились в складских помещениях. После получившегося коктейля рецидивисты опьянели и заснули, поэтому вертухаям удалось взять их тепленькими. Но бунт не угас. Кто-то из зэков умудрился выкрасть из-под носа начальника колонии его любимого кота. Его запихнули в валенок, чтобы перепуганная животина не царапалась, и долго, смачно сношались с ним всем бараком. Даже когда кот уже сдох.

— А недавно один попросил набить ему на груди Андропова, — неспешно продолжал рассказывать кольщик, которого будто не касались все эти бурления. — Я ему говорю: «Ты что, так любишь этого козла?» А он мне: «Да ты не понял, сделай так, будто он лежит в гробу с закрытыми глазами. Но только чтоб было похоже, как фотка на передовице «Известий». Я ему тогда отвечаю: «Так Андропов же жив!» А он смеется. Это, говорит, ненадолго! Ну, я сделал ему «похоже», мне не жалко.

— Андропова, говоришь… — Казарин задумчиво потеребил подбородок.

Гладкий, манерно оттопыривая мизинец, доедал свой очередной ресторанный обед. Его женоподобные шестерки на лету подхватывали объедки и запивали их черным, как деготь, чифирем. Петух в законе внимательно наблюдал сквозь прищуренные веки занимательное представление. Называлось оно на тюремном жаргоне «мастырить балабас». Один из зэков уселся на шконку верхом, словно наездник на норовистую кобылицу. Под его тощую задницу подложили свернутое в несколько раз полотенце — клетчатое, как вся здешняя житуха. На него оперируемый выпростал свои причиндалы, скукожившиеся от ужаса перед ожидавшей их экзекуцией. Тут же, рядом были аккуратно разложены шарики, сработанные Рэмбо, и «шпалы» — длинные тонкие полоски пластика, выточенные все из той же рукоятки зубной щетки. Дальше началось самое интересное. Другой зэк взял в руки пробойник — тоненькую трубочку с остро заточенными краями — и нацелил ее на собственноручно оттянутую добровольным страдальцем кожу. Третий — татуированный «синелапик» — стоял наготове с большой железной кружкой, набитой для тяжести песком. Удар — и испытуемый подскакивает чуть ли не до грязного, покрытого струпьями плесени потолка камеры, а полотенце под его задницей окропляется кровью. Операция повторяется еще дважды. Затем «пациент» самостоятельно (чтоб его товарищам не «зашквариться») вводит в пробитые в его коже дырочки сначала «шпалы», а затем — шарики. Получившийся «балабас» бинтуют свежим полотенцем — то, которое использовалось, совсем промокло от крови. После выхода на свободу счастливый обладатель «балабаса» сможет проверить его эффективность на какой-нибудь заочнице[33]. Если, конечно, не отдаст концы от сепсиса в тюремной больничке, что уже случалось далеко не раз с татуированными адептами «трансгуманизма»…[34]

— Мне вот интересно, как тюремное начальство теперь разрулит ситуацию? — продолжал Рэмбо с ухмылкой гнуть свое. — Две трети зэков в карцер не засунешь. Да и карцеры тоже могут проверить…

Громыхнула тяжелая дверь, и насморочный бас охранника провозгласил:

— Ноль сто пятнадцатый, тысяча двести двадцать шестой — с вещами на выход!

Под номером сто пятнадцатым числился Гладкий. Под тысяча двести двадцать шестым — Казарин.

* * *

— Но почему, черт возьми, это должна быть именно моя задница?! — ярился Артем, тщетно пытаясь освободить привязанные бинтами к операционному столу руки.

— Ну а чья, не моя же! — осклабился Гладкий. — Моя мне еще пригодится… А твоя, фраерская, нежная да румяная, поди, даже хрена еще ни разу не видела!

— Заткнулись оба! — прикрикнул на них тюремный врач — мутный субъект с серой, будто побитой молью шевелюрой и невыразительной внешностью потомственного неудачника. — Благодаря вам, кролики, будет произведена первая в СССР официально зафиксированная пластическая операция в экстремальных условиях — на территории исправительного учреждения. Нобелевку мне за ваши жопы, конечно, не дадут. Но кандидатскую точно защищу. Брошу наконец все это дерьмо, уйду работать в НИИ… — И потрепанный жизнью эскулап мечтательно закатил бесцветные глазки.

— Ладно, вредитель, хорэ болтать, начинай, раз уж хозяин решил ослобонить нас, сирых, от андроповского рабства, — заторопил главпетух.

Ясно было, что авторитеты пришли с начальником тюрьмы к консенсусу и добились от него необходимых им уступок, а теперь спешат пошустрее избавиться от позорного клейма на лбу и замять всю историю с «рабами Андропова».

Хирург тюремной больнички загремел своим жутковатым инструментарием в эмалированных тазиках.

— А чтобы и тебе было повеселее нас кромсать, и нам, грешным, не так погано корчиться под ножиком, ты, мил человек, крутни-ка во-о-он ту ручечку! — благосклонно повелел Гладкий врачу.

На кушетке стоял любимый патефон вора, водруженный туда одним из его шестерок. Эскулап вздохнул, но ослушаться не решился — хотя формально Гладкий был всего лишь зэком, а он — вольняшкой, да еще и хозяином хирургического отделения тюремной больнички, в реальности их «весовые категории» были слишком уж разные. Ссориться с авторитетным вором явно не входило в планы доктора. И минуту спустя из рупора в брюхе старомодного агрегата донеслось хрипловатое сладкоголосое пение:

Когда простым и нежным взором Ласкаешь ты меня, мой друг, Необычайным цветным узором Земля и небо вспыхивают вдруг…

— Как же чудесно поет мой милый друг Вадечка! — блаженно закатил глаза Гладкий, поудобнее размещаясь на своем ложе — он, в отличие от Артема, привязан не был. — Какой нежный, теплый, мягкий тембр! Свободно идущий наверх, подвижный и переливающийся! Помнится, когда я впервые услышал его живьем в сорок девятом году на Колыме, я, признаться, был готов отдаться ему прямо там, на сцене, не обращая внимания на поклонников и стукачей…

— Ты знал Вадима Козина? — с вялым удивлением спросил врач, прекратив на минуту греметь своими железяками.

— Нет, вы только покнокайте, этот фраер спрашивает меня, знал ли я Вадечку! — негодующе всплеснул руками главпетух. — Да я так его знал, как ты свою жену не знаешь! Помню, когда Вадечка глядел на меня своими огромными цыганскими очами, у меня отнимались ноги… Все эти ваши Ободзинские да Магомаевы у него недостойны даже чинарики стрелять! Я, признаться, однажды даже стихи ему сочинил — впервые в жизни! «Я с мыслями не мог собраться. Кого же в Вас боготворить?!» Я и правда не мог понять, кого мне боготворить в лице Вадечки: то ли прекрасного певца, то ли учителя жизни, познакомившего меня с некоторыми весьма приятными ее сторонами…

— Кто это вообще такой? — лениво поинтересовался Артем. — Никогда о нем не слышал.

— Вадим Козин — лирический тенор, исполнитель романсов, — пояснил врач Казарину. — В 30–40-х годах публика в обеих столицах его на руках носила. А потом его посадили за педерастию. Даже два раза, кажется. Так что немудрено, что ты о нем не слышал, кролик, ты ж еще молодой, хоть и белый вон совсем…

— Не мели, чего не знаешь! — возмущенно закудахтал главпетух. — Это был только предлог! А на самом деле Вадечку замели за политику! КГБ давно за ним охотился! А все потому, что звучание его мягкого, обволакивающего голоса назло совкам и коммунякам доносило до людишек простую правду: мы есть! И никакие ваши уголовные кодексы, никакие зоны и этапы ни хрена с этим поделать не могут!.. Вадечка дал нам язык! Прежде мы могли говорить о нашей любви только матом или, в крайнем разе, по фене ботать. Но Вадечка… Вы только прислушайтесь!

Мы так близки, что слов не нужно, Чтоб повторять друг другу вновь, Что наша нежность и наша дружба Сильнее страсти, больше, чем любовь! —

выводил сладкоголосый тенор по второму кругу.

— Ну что, поняли, о чем он поет? Это же настоящий гимн нашего братства! — восторженно воскликнул Гладкий, но тут же погрустнел: — А когда Вадечка поет: «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года», это значит, что речь идет о зоне, куда сажают наших… В конце концов, ему просто подложили мальчика, который оказался агентом КГБ, а Вадечка по широте и любвеобильности своей цыганской натуры не смог устоять… В последний раз я видел его в Магадане в восемьдесят первом году, и это был несчастный одинокий старик, вынужденный скрывать свои истинные наклонности от окружающих. Но когда я глянул в его бездонные цыганские глаза, я увидел, что в них по-прежнему пляшут чертики!..

— Так он еще жив?! — хором удивились и Артем, и врач.

— Типун вам на язык! Конечно, Вадечка жив и даже, можно сказать, здоров. Ну, возраст, понятное дело… Он безвыездно проживает в Магадане, где остался навсегда после второй ходки. Вадечка там, считай, местная достопримечательность… — отвечал Гладкий.

Веселья час придет к нам снова, Вернешься ты, и вот тогда, Тогда дадим друг другу слово, Что будем вместе, вместе навсегда! —

слащавил из патефона тенор так, что, казалось, слипнуться готово не только отверстие, из которого шел звук, но и Артемова задница. Ее спас от слипания хирург, который мазнул по ней холодным ватным тампоном. Запахло спиртом. А затем Казарин взвыл от резкой боли. Операция, стало быть, будет проходить без наркоза…

Пока с извивавшегося Артема живьем сдирали кожу, пусть и небольшой ее лоскут, главпетух улегся набок и пристально рассматривал его ягодицы. Взгляд этот нравился Казарину все меньше и меньше.

— Вадечка научил меня некоторым очень умным вещам, — вновь нарушил молчание Гладкий. — Например, тому, что баба — существо подлое, развратное и опасное, как нечистое насекомое. Исключение, говорил Вадечка, только мать. Знали бы вы, какую утонченную, болезненную нежность питает он к памяти своей мамочки… А женщина — это исчадие ада! От нее надобно держаться подальше. То ли дело — настоящая, крепкая мужская дружба…

Гладкий сполз со своей кушетки и направился к стреноженному Казарину Секунду спустя Артем ощутил липкие пальцы, ущипнувшие его за задницу.

— Эй, кончай баловать, пидорас! — прикрикнул хирург. — Ты мне работать мешаешь! И вообще, все готово, ложись теперь ты. А ты можешь убираться, — повернулся врач к Казарину и потянул за путы. — Только на задницу три дня не садись и не спи на левом боку!

Доктор грубо шлепнул Артема по забинтованной ягодице, выпроваживая из операционной. Уходя, Казарин оглянулся и увидел, как он мажет йодом лоб Гладкому, приговаривая при этом:

— Ну вот, сейчас мы тебе пересадим кожу с задницы этого охламона и, если она приживется как следует, начнем делать подобные операции в массовом порядке, но уже без доноров. Пусть те обормоты, которые мастырят себе наколки на лобешнике, отвечают за свою дурость собственными жопами!

— Эх, гнида белохалатная! Такое чувство, будто ты меня к расстрелу готовишь! — ухмыльнулся главпетух, намекая на «таинство» йодопомазания, которое, если верить слухам, практиковалось в районе лба каждого приговоренного к высшей мере наказания в СССР. А когда Артем уже почти затворил за собой дверь, ему донеслось в спину… ну, или не в спину:

— А ты, сладкая попка, жди меня на шконке с чистой дырочкой…

Глава 27 Призрак хозяина

Казарин узнаёт о выдающихся успехах пластической хирургии за решеткой и находит весьма неожиданный способ спасти свою задницу, после чего в зоне начинается форменное светопреставление.

— Ты серьезно? Тебе — пластическую операцию?! — Рэмбо весело расхохотался.

— Ну а что? Хирург же, судя по всему делать их умеет, — парировал Артем. — Да он и сам намекнул: мол, официально эта операция будет первой в местах заключения. Официально, понимаешь? Значит, их делают и неофициально!

— Ну, ты и дурень, Артем! — продолжал веселиться Рэмбо. — Конечно, их делают неофициально! И давно! Нужно, скажем, вору в законе залечь на дно, исчезнуть по каким-то своим причинам на время, а то и навсегда. Или какому-нибудь денежному человеку, цеховику, не суть важно. Подделать доки о смерти и найти труп какого-нибудь бомжа, чтобы похоронить под видом себя самого — это полдела, деньги и связи все сделают. Но главное ведь, самому достойно и безопасно вступить в новую жизнь. Не только с новыми доками и с новой легкой статьей, но и, желательно, с новой внешностью, в которой ни одна сволочь не опознает прежнего Ивана Кузьмича! И вот тут вступает в дело тюремный врач. Хороший пластический хирург — на вес золота! Таких иногда авторитеты специально выучивают, поставляя им всяких чушков в качестве подопытного материала. Тюремное начальство обычно смотрит на такие вещи сквозь пальцы — вдруг ему и самому понадобится срочно с кем-нибудь махнуться личиком и биографией?

— Так вот, я и говорю… — поддакнул Казарин.

— Да фигню ты говоришь! — отрезал «афганец». — Такое делают только большим людям! За большие башли! Или за большое уважение. А ты кто есть? Вот то-то…

— Погоди, погоди, — перебил его Артем. — А чего ты только что говорил про подопытных кроликов? Они еще нужны?

— Вообще-то дураки всегда нужны, — зевнул Рэмбо. — Товар, как говорится, ходовой, хотя и отнюдь не дефицитный. А что?

— А то, что ты должен мне помочь! — заявил Казарин. — Я хочу стать одним из этих самых подопытных кроликов. Я знаю, что ты можешь это устроить!

— Вообще-то мне тут кое-кто кое-что должен, — лениво проговорил кольщик, которому здесь должны были практически все. — Но зачем тебе это? Подохнешь ведь от заражения! Две трети «кроликов» от этого подыхают!

Казарин вздохнул и рассказал приятелю о фразе, которую бросил ему в спину Главпетух. Рэмбо сразу помрачнел:

— Да, братишка, дело серьезное… Тут, пожалуй, даже моего авторитета не хватит отмазать тебя от этого упыря. Слишком уж он набрал здесь силу. У тюремного начальства с ним какие-то свои дела-делишки. Может, и впрямь лучше тебе пересидеть все это дело в больничке. Авось Гладкий про тебя за это время забудет. Когда он там сам-то из больнички выходит? С той фигней, что ему пересадили с твоей задницы, я думаю, к вечеру его выпустят. Давай сделаем так: ты сразу после отбоя стукни в дверь камеры вот таким манером. — Кольщик тихонько отбарабанил по шконке сложную мелодию. — Запоминай, второй раз показывать не стану! Пожалуйся на здоровье. Главное для тебя — попасть в больничку а уж там я все устрою.

Казарин сдержанно поблагодарил приятеля. Артему было немного неудобно пользоваться его добротой и при этом умалчивать о своей истинной цели. Но другого выбора у него не было.

* * *

Когда он спустя несколько недель возвратился в свою камеру стоял февраль, но на воле будто уже вовсю бушевала распутная девка-весна. Аномально раннее наступление тепла было в радость всем — даже тем, кто видел его через часто натыканные чугунные прутья. Зэки блаженно подставляли свои землисто-серые лица робким солнечным лучам, которые не могли задержать ни решетки, ни вертухаи, ни лай злобных сторожевых псов. Однако сам вновь прибывший не имел возможности насладиться живительным теплом новорожденного солнца: лицо его было полностью замотано бинтами, словно у танкиста, горевшего в подбитой «тридцатьчетверке» на Курской дуге, и только из узких прорезей глядели усталые карие глаза. Впрочем, он никогда не любил это странное переходное время от зимы к весне. Можно даже сказать, ненавидел. Когда вокруг лютовали зима и мрак, ему казалось, что застыл весь мир. А когда природа вдруг очухалась от ледяного анабиоза, стало грезиться, что все идет вперед, и только он один застыл в вязком безвременье, словно жук в янтаре. А тревожный, остро пахнущий воздух навевал слишком много воспоминаний из прошлой, навсегда ушедшей жизни, которые причиняли саднящую боль, не сопоставимую с легким зудением кожи под бинтами.

В сравнении со светлой и чистой больничкой серая бетонная коробка площадью в несколько квадратных метров с парашей, забитой говном по самую ватерлинию, показалась ему филиалом ада. На полуживым ковром копошились тощие тараканы, которые громко хрустели при каждом шаге. По стенам ползали полчища блох. Трое «чертей» занимались тем, что «красили стены»: били блох каблуками «гадов» — стоптанных зэковских опорок, а некоторые — попросту ладонями. Стены быстро становились красными от крови, высосанной насекомыми из несчастных сидельцев. Однако самих тварей от этого почему-то не меньшало. Они тут же набросились на свежего человека. Но тому было все равно. Долго здесь задерживаться не входило в его планы.

После отбоя забинтованный спокойно завернулся с головой в проеденное молью, словно простреленное пулями охраны тюремное одеяло и улегся на шконку, не перекинувшись ни с кем ни словечком. Да и не с кем было ему перекидываться — единственного приятеля-«афганца» то ли выпустили на свободу, то ли перевели в другую камеру. Забинтованный очень надеялся на первое — он считал, что Рэмбо этого полностью заслужил.

В самое глухое время суток — в два часа ночи, в «час быка», когда власть нечистых духов и черного, злого колдовства безраздельны, закутанного в одеяло человека тронула чья-то рука. Но это не стало для него неожиданностью. Он уже давно чувствовал по напряженной, неестественной тишине, что вся камера только делает вид, что спит, а на самом деле ее обитатели нервно, опасливо, но с липким болезненным любопытством — ждут. Ждут чего-то, что может внести хоть какое-то разнообразие в их монотонную жизнь. И каждый радуется, что сегодня вносить разнообразие будет не он, а кто-то другой. Однако забинтованный никак не мог обещать, что все пойдет по заранее известному всем сценарию. Спектакль должен был получиться новаторским и даже по-своему авангардистским. Так захотел режиссер, скрывающий свое лицо под тремя слоями сероватых бинтов, и кто смог бы ему противиться?

— Вот я тебя и дождался, Артемушка! — прозвучал в ночной тишине блеющий голосок похотливого старца. — Думал сбежать от меня? Но от меня не сбежишь. У меня, как у советской власти, длинные руки. А есть кое-что еще длиннее…

Человек в одеяле медленно поднялся со шконки и повернулся к говорившему. Перед ним красовался мерзкий сморщенный старик — совершенно голый, в чем мать родила. Промеж ляжек у него чуть ли не до колен болтался невероятных размеров агрегат, оснащенный множеством шариков и «шпал» и с головкой, разрезанной на пять частей в виде «розочки». Омерзительного старца осторожно поддерживали под локотки двое шестерок, следя бдительным оком за движениями жертвы.

Но жертва и не думала убегать или сопротивляться. Вместо этого перебинтованный взялся за кончик марлевого лоскута и решительно потянул. Бинты спали с его лица, и секунду спустя голый старик испустил истошный вой, а затем кинулся прочь, забившись под нары в самое непрестижное место во всей камере — рядом с парашей.

Освобожденный от бинтов человек решительно отстранил охреневших шестерок, шагнул к двери камеры и постучал в нее хитровыверченным образом. Звук гулким эхом прокатился по пустынным коридорам тюрьмы, возвещая ее обитателей и тех, кто их охранял, о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Однако никто не понял тогда этого судьбоносного сигнала. Воротина, как обычно в таких случаях, немедленно отворилась.

— Ну, чего тебе на ночь глядя?.. — пробурчал сонный охранник, но всего через секунду он уже стоял на коленях, испуганно прикрывая руками голову.

А человек уже шагал гулкими коридорами спящей тюрьмы, волоча по потрескавшемуся линолеуму грязные хвосты бинтов. Охрана, встречавшаяся ему на пути, как по волшебству падала перед ним ниц, и тогда этот удивительный волшебник с ухмылкой протягивал руку и сам поворачивал ключи в замках, уходя все дальше и дальше. Наконец он вышел во двор тюрьмы, протопал по звонкому плацу — и по-прежнему нигде не встретил ни малейшего сопротивления.

Зато за спиной ходока, догоняя его, но не успевая опередить, ширился и рос шелестящий шепоток — сначала среди охраны, а потом, как водится, просочился он и в камеры:

— Андропов… В зоне — Андропов! Нет, не может быть… Но Андропов же! Что вы мне там говорите, будто я Андропова никогда не видел! Телевизор кажинный день с женой смотрим, программу «Время»… И чего это он к нам пожаловал, извольте полюбопытствовать? А говорили, что прикован к постели, живет только за счет искусственной почки! Вранье, как всегда! Что-что, а слухи Контора распускать умеет. А мы и расслабились, дураки! Будет нам теперь всем на орехи! А и правильно, так и надо! Распустились все к такой-то матери! Пора доставать ежовые рукавицы!..

Расчет ночного беглеца оказался верным. «Рабами Андропова» были не только зэки, и не только клеймо на лбу делало их таковыми. Клеймо и ватник или кокарда с погонами — какая, в сущности, разница? Важен не символ, а то, что он символизирует. Как писал классик: все рабы снизу доверху!

…Где-то далеко-далеко, в больничной палате элитной кремлевской клиники в этот миг тревожно запищали приборы, а нервно подрагивающий самописец стал вычерчивать на ленте миллиметровки вместо ломаной кривой затухающего пульса — тонкую прерывистую прямую линию…

А человек с развевавшимися за спиной бинтами вскоре услышал, как позади него в зоне завыли сирены, заорали вертухаи, истошно забрехали сторожевые псы. Прожекторы зачертили по ошметкам снега на плацу прихотливые узоры. Но человеку было уже все равно — он подходил к воротам. Перепуганный часовой, топтавшийся возле них, навел на него куцый ствол складного «калаша», и в этот момент перед внутренним взором бинтоносца пронеслись, словно кинокадры в ускоренной прокрутке, понятные ему одному картины. Вот он лежит на кушетке, а рядом сидит на стуле мужик в белом халате и рассматривает передовицу «Известий» с портретом Андропова, хмыкая в прокуренные сивые усы:

«А что, весьма интересная идея — поупражняться в достижении абсолютного портретного сходства. Я такого еще не делал…»

Вот человек корчится на операционном столе под скальпелем хирурга — анестезию ему сделали самую кондовую, он даже не заснул толком. А вот тоже корчится, но уже на больничной койке, после операции… Впрочем, сейчас все это было уже не важно.

— Я отниму у вас свободу, но я дам вам колбасу, товарищи! — прокашлявшись, произнес человек в обрывках бинта, подражая надтреснутому старческому голосу генсека. — Кр-ру-гом!

Солдат в ушанке, повинуясь команде квазигенсека, развернулся к воротам, створки которых поползли в стороны, а за ними уже были видны подбегавшие автоматчики числом не меньше семи человек. Не зря в тюрьме завывала сирена.

— По врагам советского строя — огонь! — скомандовал псевдо-Андропов, а когда солдатик замешкался, обхватил его сзади и, взяв ладонью за правую руку, помог надавить на спуск. Автоматчики порскнули в стороны и нырнули в оба кювета по бокам разъезженной дороги, которая вела в зону. Склоны были крутыми и жидкими от оттаявшей грязи, так что они тут же неуклюже заскользили вниз, теряя по пути автоматы.

Лжегенсек врезал кулаком по ушанке солдатика, который, кажется, уже начал приходить в себя, и выскочил за ворота. Вслед ему понеслась беспорядочная стрельба очухавшихся от наваждения патрулей, но разве что-то могло его остановить? Он откуда-то знал, что ни пуля, ни погоня его не настигнут. Знал, и все.

«Хорошо, что волосы у меня поседели от всего пережитого, почти как у Андропова, — весело подумал он. — Жаль только, что лоб пришлось выбрить, как у генсека, до залысин — в лесу-то сейчас еще холодно, а шапка осталась там, за колючкой. Ну, да хрен с ним!»

Ему снова, уже в который раз, пришло в голову, что всего происходящего просто не может, не должно быть в действительности! Скорее всего, он лежит сейчас в дурке, словно овощ, обдолбанный нейролептиками, и ловит причудливые глюки. А может, еще проще, и даже дурки никакой не было, а он плавает в грязной светлопутинской луже, а рядом барахтается, сучит трясучими лапками самая обыкновенная «белочка»… Но он отогнал эти мысли как назойливых мух, перемахнул бурелом на обочине дороги и бодро потрусил по мокрой, облепленной прошлогодней хвоей лесной тропинке. На одуревших от раннего тепла деревьях готовились вздуться первые почки. Почки, отбитые на зоне, изредка напоминали о себе тупой болью. Но ему было плевать на боль. Он знал, куда держит путь. В висках пульсировала неизвестно откуда взявшаяся песня, которой он никогда в жизни не слыхал:

Мы идем в тишине по убитой весне, По разбитым домам, по седым головам, По зеленой земле, почерневшей траве, По упавшим телам, по великим делам, По разбитым очкам, комсомольским значкам…[35]

Конец третьей части

Тульпа третья Аноним. Падение «грошевой бляди» Российская империя, XIX век н. э

— …Госпожа Минкина, ах, как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь лицо горничной щипцами для завивки! Конечно, при этих условиях зарежут!..

Михаил Булгаков, Мастер и Маргарита»

Глава 1 Едок «позорных» булочек

Читатель узнаёт, что закон всемирного тяготения, открытый господином Ньютоном, в России научились обходить не менее виртуозно, чем все иные законы, а в старинном зеркале порой можно увидеть не только отражение собственной постной физиономии.

Преизрядных размеров булыжник лежал на шатких перилах слишком ненадежно — того гляди сверзится вниз. Старая древесина карельской березы тоненько поскрипывала под его весом, будто жаловалась: «Тяжело-о-о!»

Но те, кто взгромоздил сюда этот камень, язык родных березок разумели слабо, хотя по крови и принадлежали к гордым потомкам бояр Алексея Михайловича и «потешных» Петра Великого. Они перешептывались на великолепном французском, сдобренном отборной русской матерщиной, перенятой от кучеров и лакеев.

— Retenez la pierre, le comte, autrement lui tombera plus tôt, que sous lui se trouvera une mauvaise tôte du gredin maudit par le Dieu, ber emu v glotku![36] — прошипел один.

— Ne s'inquietezpas, le prince, ce caillou tombera exactement au moment nécessaire pourfracasser le cráne au betail sans famille, elda ego poberi![37] — отвечал второй таким же взволнованным шепотом.

— Plus doucement, moi, semble, j'entends ses pas dans l'escalier![38] — шикнул на него первый.

Внизу и впрямь раздалась чья-то неуверенная поступь. Сиятельные дети шепотом сосчитали по-французски до трех и столкнули булыжник вниз.

Голова, для которой предназначался камень, к четырнадцати годам со дня появления на свет божий с трудом вмещала в себя лишь «аз, буки, веди» и четыре правила арифметики, каковые вбил в нее сельский дьячок узловатой палкой, на кою остальное время опирался, пособляя скрюченным подагрой нижним конечностям. Голове и худосочному телу, на узких плечах которого располагалась оная, не повезло уродиться в семье мелкопоместных дворян Новгородской губернии. Коли хочешь преуспеть в этой жизни, нужно с умом выбирать родителей и появиться на свет в семействе камергера или хотя бы камер-юнкера. Однако в 1783 году после многочисленных прошений папеньки и маменьки, эту большую голову, несмотря на прилагавшееся к ней хилое тельце, все-таки приняли в кадеты Артиллерийского и Инженерного шляхетского корпуса. Однокашники сразу невзлюбили отрока по имени Алексей за провинциальную неотесанность да тяжелый и нелюдимый характер. Частенько устраивали ему «темную». Среди других невинных забав титулованных и не очень подростков, запертых в тесных стенах училища, имелась одна примечательная традиция: ночью, когда строгие воспитатели отходили ко сну, мальчики всей комнатой собирались в тесный кружок и онанировали прямо на сдобную булочку. Кто последний заканчивал, тому полагалось съесть испоганенный хлеб. Почти всегда «позорная» булочка доставалась тощему, долговязому, забитому Алеше.

Да, коли хочешь преуспеть в этой жизни, нужно с умом выбирать родителей и появляться на свет в семействе камергера или хотя бы камер-юнкера. А коли не удалось — так будь любезен, вкушай от жизни земной лишь испакощенные другими булочки. Однако вскоре едок обтруханных сдоб за блестящие успехи в учебе был назначен старшим по корпусу.

В ту ночь булочка снова досталась кадету Аракчееву. Он молча развернулся, намереваясь отправиться почивать вместо поедания неаппетитного «приятельского» угощения.

— Эй, Аракчеев, а «позорную булочку» за вас Державин есть будет? — крикнул ему товарищ.

Упоминание самого знаменитого поэта империи в подобном контексте стоило знатоку поэзии нескольких передних зубов: Аракчеев, развернувшись, поддал ему под руку, державшую омерзительный предмет, и изгаженная булочка полетела наглецу в лицо, а вслед за ней туда же угодил жилистый кулак кадета Алешки. С этого дня рукоприкладство станет его обычным способом общения с нижестоящими. В последующие дни Аракчеев отыгрался на своих мучителях сполна, мстя всем без разбора. В конце концов кадеты взвыли от тирании тощего носителя огромной головы и бросились с жалобами к корпусному директору. Но головастый умел ладить с начальством. И тогда юным сиятельным господам, затюканным безродным тираном, пришлось принимать экстренные меры…

Четыре мальчишеских руки с трудом удерживали булыжник. Еще мгновение — и он рухнет вниз, прямо на непомерно большую голову, которую ее обладатель, по обыкновению, держал немного набок.

Вдруг раздался громкий писк, и по перилам скользнуло длинное серое тельце, стремительно приближаясь к камню и обхватившим его ручонкам. Обладатели последних хором взвизгнули от испуга и выпустили свою тяжкую не по годам ношу. На миг раньше, чем того требовалось для исполнения их затеи. Серый зверек соскочил с перил, перемахнув через головы мальчишек, и проворно исчез во тьме.

Булыжник тем временем стремительно рухнул вниз, коснувшись жесткого сивого волоса, коим преизобильно поросла огромная голова подымавшегося по лестнице. Едва скользнув по виску большеголового, камень ушел куда-то вбок по причудливой кривой, будто отказываясь следовать пути, предписанному ему силой всемирного тяготения, открытой господином Ньютоном, а затем с треском впечатался в стену под перилами. Они тут же подломились и повалились вниз, увлекая за собой двоих облокотившихся на них господ. Те, неуклюже болтая в воздухе ногами, шлепнулись прямо на ступеньки лестницы. Обладатель большой головы презрительно прошагал прямо по их телам, будто не заметил, и, не говоря ни слова, ничем не выдавая своего отношения к случившемуся, направился в свою комнату, кою он теперь имел как старший по корпусу.

Там головастый присел на расшатанный венский стул, который жалобно скрипнул под его жилистым, как у скакового жеребца, задом, и извлек из старого секретера оправленное медью зеркало на ножке, старое и мутное, словно око слепца. Из зеленоватой глубины на него взглянула физиономия, не внушавшая ровным счетом никакой симпатии даже ему самому, не говоря уж об окружающих.

«По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист: в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучать анатомию жил, мышц и т. д. Сверх того он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет его лица был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший…» — вот как описывал позже этого человека современник.

«Обезьяна в мундире» поморщилась, чиркнула кремнем и зажгла одинокую оплывшую салом свечу в поломанном бронзовом канделябре, водрузив его перед старинным зеркалом — единственным приданым маменьки, если не считать двух маленьких деревенек с полутора десятками крепостных, из-за которых, собственно, и взял ее за себя папенька. Потом «обезьяна» долго сидела в сгущающемся сумраке вечера, слушая шум и крики внизу, вызванные грохотом камня и последующим падением двоих учащихся с лестницы. А когда мрак сгустился окончательно, а возня и детский плач в коридоре утихли, из зелени старинного зеркала, будто из подернутой ряской глубины пруда, на него взглянуло совсем другое лицо…

Кадетов Голицына и Анквица хоронили при огромном скоплении петербургского дворянства и подлого люда. Трагедия двух юношей, свернувших себе шеи, упав с лестницы в родном кадетском корпусе, всколыхнула столичное общество. О камне, который отчего-то сломал перила, став причиной гибели молодых людей, знали лишь немногие. Цесаревич Павел Петрович, не вылезавший из своей любимой Гатчины, по слухам, тут же обвинил в гибели кадетов свою «нежно любимую» маменьку, императрицу Екатерину Алексеевну, которая, мол, распустила русский народ, нуждающийся в крепкой государственной палке, желательно прусского производства, читай — армейском шпицрутене. И тут же издал указ «О добропорядочном лестниц офундовании», не вышедший, разумеется, за пределы его Гатчинского государства в государстве. За что, по милой семейной традиции, был в очередной (далеко не первый!) раз обруган венценосной матушкой дураком и уродом.

Старший кадет Аракчеев на похоронах своих несчастных товарищей не присутствовал — сказался больным. Вскоре быт в кадетском корпусе вошел в свое обычное русло, где дневная жизнь с ее военной муштрой и обязательными шпицрутенами была лишь прелюдией тайной, ночной жизни, где проигравшему доставалась «позорная» булочка. Однако для Алексея Аракчеева эта булочка уже была лишь одним из постыдных, тайных воспоминаний. Сын худородного дворянина догадывался, что в жизни ему суждено вкушать только сладкие сдобы, которые если и будут орошены чем-нибудь, то только человеческой кровью, до которой он уже становился большим охотником, с удовольствием подвергая телесным наказаниям собственных товарищей. А по ночам он беседовал со старинным маменькиным зеркалом, которое приказывало ему только одно. Всегда — только одно.

Глава 2 Зубы мертвецов

Читатель узнаёт, что лоботряс, получивший образование на медные деньги, часто нужнее государству, чем умник с заграничным дипломом, а убежденный рабовладелец может в одночасье сделаться рабом, едва заглянув в глаза живого товара.

Старое мутное зерцало в потемневшей медной оправе приказывало юноше только одно: «Людишек не жалеть!» А он и не жалел.

Очень скоро ретивый в занятиях отрок получил звание унтер-офицера, а при выпуске вышел в чин поручика. Служить ему пришлось не где-нибудь, а в самой Гатчине, где прозябал (пока что) в забвении наследник престола, нелюбимый сын предательски убитого отца и матери-убийцы, «русский Гамлет» Павел Петрович.

Жестокий и ненасытный в службе офицер был быстро замечен цесаревичем, и вскоре великий князь назначил Аракчеева командовать своей артиллерией — у Павла была собственная небольшая армия на манир петровских «потешных». Новоиспеченный командир пал перед наследником престола на колени, разбив их в кровь (потом пришлось долго лечить). Благоговейно облобызав хозяйскую длань, Аракчеев, в избытке чувств, воскликнул:

— У меня только и есть что Бог да вы!

Когда матушка Екатерина скончалась, сидя на стульчаке за ширмой, скрывающей от нескромных глаз отхожее место, наследник был вне себя от радости. Правда, к этому чувству примешивалась некоторая досада: мнительному Павлу казалось, что мать даже в смерти издевается над ним, демонстрируя ненавистному сыну свою сморщенную старческую задницу. Однако радости было все-таки больше. Хорошая память обычно не числится в списке основных достоинств государей. Но, став императором, Павел не забыл своего преданного слугу. Именно тогда началось стремительное возвышение Аракчеева. В двадцать семь лет он стал полковником и комендантом Санкт-Петербурга, огорошив своих подчиненных весьма экстравагантным заявлением:

— Господа, рекомендую себя, прошу беречь меня, я грамоту мало разумею, за мое воспитание батюшка заплатил четыре рубли медью!

В день собственной коронации, в Пасху 1797 года, Павел пожаловал Аракчееву баронский титул. В течение четырех последующих лет милости сыпались на новоиспеченную светлость словно из рога изобилия. В 1799 году император назначил Аракчеева командующим всей артиллерией и пожаловал ему графское достоинство, даровав фавориту герб с девизом: «Без лести предан». Ненавистники Аракчеева, в которых благодаря своему невыносимому характеру он никогда не испытывал недостатка, тут же переиначили его: «Бес, лести предан». Знать бы им, какому бесу он был предан на самом деле…

А по ночам на удачливого царедворца глядело из мутной зеленой глубины старинного зеркала женское лицо, бледное и прекрасное. Глядело, глядело, глядело… Этот холодный лик одинаково мог принадлежать и сказочной ундине, и мраморной богине вроде тех, что украсили залы нового аракчеевского имения Грузино[39], пожалованного ему государем вкупе с окрестным селом, девятнадцатью деревнями и двумя тысячами душ крепостных…

Фаворит нового государя скупал бесценные статуи, фарфор, старинные полотна и как паук тащил сокровища в свое гнездо. В числе прочих редкостей попался ему однажды странный перстенек с тусклым треснувшим пополам камнем — невзрачный, но видно, что весьма старинный. Владелец безделушки, нищий французский аристократ из тех, что бежали в холодные русские снега от смертельных ласк мадам Гильотины, божился, будто то ли его предок привез вещицу из Крестовых походов, то ли какой-то потомок доблестных крестоносцев подарил ее кому-то из его пращуров, — по-французски Аракчеев разумел весьма худо, да особенно и не вникал в угодливое лопотание оборванца-лягушатника. Просто ему понравилась безделушка, и он ее купил. Недорого, кстати. И с тех пор никогда не расставался с игрушкой, коя неизменно украшала сиятельный мизинец. Всесильный царедворец полюбил смотреть по ночам, как блики свечей играют на профиле загадочного Зверя — то ли волка, то ли пса, — искусно вырезанном на камне рукой давно умершего мастера, и подолгу любовался причудливой игрой света, думая о чем-то своем…

Безграничная власть (а именно такая дана была Аракчееву Павлом) порождает безграничную жестокость. Тяжелый нрав и руку царского фаворита не раз ощущали на себе и солдаты, и офицеры, и даже старшие командиры. Жалобами и челобитными на распоясавшегося сатрапа можно было в течение месяца отапливать весь Зимний дворец. Но царь безоглядно верил своему временщику. А тот озверел окончательно, вырывая усы у рядовых и раздавая пощечины офицерам. Однажды так обматерил заслуженного суворовского ветерана полковника Лена, что тот вернулся домой, зарядил два пистолета и отправился разыскивать Аракчеева. Не найдя его, старый георгиевский кавалер пошел и застрелился, оставив записку, в которой обвинил в своей смерти царского фаворита. Об этом случае доложили Павлу, и фавор сменился ледяной холодностью государя.

Ревностная служба отнимала много времени и сил. Теперь царская опала обернулась вынужденным бездельем. Тогда Аракчеев с наслаждением окунулся в разврат. В окрестностях Грузина он скупал у обедневших соседей-помещиков крепостных девок, которые покраше. Вскоре гарем из курносых рабынь занял целое крыло аракчеевского поместья. В похоти этот человек так же не знал удержу, как и в военной муштре.

Повадился сиятельный граф ездить в местный Спасо-Чуфыринский женский монастырь, знаменитый своим строгим укладом и чудотворными реликвиями. На подворье святой обители находился пруд, из коего однажды стало необходимым откачать воду. Когда это было сделано, один из работников упал без памяти, а прочие бросились бежать куда глаза глядят, забыв про причитающуюся им плату. Дно осушенного водоема оказалось сплошь заваленным останками новорожденных — как костями, так и свежими, разлагающимися младенческими трупиками. Таковы были тайные плоды визитов его сиятельства к благочестивым монашкам. Разумеется, никакого расследования произведено не было, и пруд быстренько затопили вновь. Но долго еще всплывали со дна маленькие косточки…

* * *

Дюжина нагих молодок переминались с ноги на ногу, стыдливо прикрывая дланями срамные места, но полные перси здоровых крестьянок упруго рвались на волю из клетей непослушных пальцев. Девкам было стыдно стоять вот так вот, в чем мамка родила, перед разодетым в золотое шитье господином. Но их, понятное дело, никто особо не спрашивал.

Раззолоченному франту с непомерно большой головой, которую он держал чуть набок, не было ровным счетом никакого дела до душевных терзаний крепостных девок. Ловким жестом опытного крепостника он заглядывал в рот очередной девице, проверяя сохранность зубов, словно норовистой кобылке на базаре. Затем ухваткой профессионального рабовладельца тискал и подымал вверх перси — не обвисшие ли? Наконец, удовлетворенный осмотром, махал дланью, украшенной перстнем с большим темным камнем, и благосклонно цедил очередной прошедшей отбор кандидатке:

— Ступай наособицу стер-р-рва… Следушшая!

Жертва сластолюбивого крепостника, стыдливо потупив очи, порскала вглубь сарая, к своим уже отобранным для любовных утех товаркам. На ее место тут же вставала новая девка. А потом еще и еще. Сладострастный оскал золоченого франта сверкал «зубами Ватерлоо», заменявшими природные, утерянные на государевой службе.

Зубы те были непростые. В битве при Ватерлоо погибло более 50 тысяч представителей всех народностей Европы — страшная по тем временам цифра, учитывая весьма малую населенность европейских стран. Мародеры рылись в карманах изодранных мундиров, выискивая все мало-мальски ценное, но главной их добычей были человеческие зубы — сырье для зубных протезов. Если до этого подобный товар брали у висельников, приговоренных к смерти преступников или просто оскверняли могилы, выкапывая из них мертвецов и выдирая у тех зубы, то теперь ортопедический рынок был просто наводнен превосходными зубами молодых здоровых мужчин, павших в великой битве. Трагедия века надолго обеспечила сырьем дантистов Старого и Нового Света, а «зубы Ватерлоо» стали своеобразным брендом, знаком качества. Правда, есть ими все равно было невозможно — при еде зубы мертвецов, вставленные в пластинку из слоновой кости, вынимали и жевали деснами. Но все же косметическую функцию эти протезы выполняли исправно. Их обладателям еще повезло по сравнению, например, с гражданами Древнего Рима. Те, правда, могли изымать зубы у рабов помоложе да поздоровее. Но их нанизывали на проволоку, которую затем продергивали растерявшему зубы на пирах и симпосионах патрицию прямо через десну. После подобной зверской процедуры выживали не все — часто начинался сепсис, за которым следовала неминуемая смерть. В общем, «зубы Ватерлоо» были куда более гуманным вариантом.

Вдруг вставная челюсть башковитого рабовладельца отвисла так, что плохо выбритый подбородок царапнуло золотое шитье мундира.

Неудивительно, что в сумраке сарая он сразу не разглядел ее. Ее вообще сложно было сразу заметить среди ярко белеющих в темноте тел, пугливо жавшихся друг к другу. Она одна не жалась ни к кому, не искала мнимой защиты у товарок. Стояла немного в стороне от иных, откуда и шагнула в освещенный чадящим факелом круг, гордо выпятив вперед высокие, словно башни, груди с темными, дерзко торчащими сосками. Ее влажные, будто кровью смоченные губы сложились в бесстыжую презрительную улыбку на смуглом лице. И в этот момент он узнал ее. Этот холодный лик одинаково мог принадлежать и сказочной ундине, и мраморной статуе, но не принадлежал ни той, ни другой. Девка из зеркала. Та, что вела его через все эти годы и опасности. Белая лярва… Только мертвенная бледность лика при воплощении в этом мире сменилась непривычной в гиперборейских широтах смуглотой, словно сам ад опалил нежную кожу.

— Настасья Минкина, кучерова дочка! — выглянул из-за украшенного эполетом плеча плешивый сосед, разорившийся помещик, угодливо хихикая. — Бабка у нее была то ль цыганка, то ль жидовка, за давностью лет нихто не упомнит. Купите, ваше высокопревосходительство, будете иметь удовольствие! Горяча девка! Ни один мужик с нею сладить не могёт! Думали ее за кузнеца выдать — дык она хвать щипцами евонными уголь из горна — да и выжгла ему левое око! Здоровенный мужик, что твой гренадер, а окривел из-за паскуды! Пойди возьми теперь за него хорошую цену!..

Но высокопревосходительство не слышало и не слушало болтовни старого дурня, продувшего свои именьишки в модную игру штосе. Граф Аракчеев не мог оторвать глаз от сбывшегося чуда. Губы его шептали довольно странное про простую крестьянку:

— …Госпожа Минкина, ах, как хороша…

В углу сарая в соломе громко шуршала крыса.

* * *

Девятнадцатилетняя крепостная девка Настасья оказалась на редкость сообразительной для простой крестьянки особой. Считать она умела получше жида-менялы, а прелестная ее смуглая ручка оказалась на поверку потяжелее, чем у самого Аракчеева. Дворня под этой нежной женской рукой буквально стоном стонала.

Первым важнейшим завоеванием Минкиной было то, что Аракчееву пришлось распустить свой знаменитый гарем: новая пассия не могла терпеть подле себя никаких соперниц. Тем более что графу в то время было давно уже не до альковных утех: его бывший покровитель, а затем гонитель Павел скончался от «апоплексического удара табакеркой в висок» еще страшной весной 1801 года. Британская партия, финансировавшая дворцовый переворот, победила: на престол взошел сын курносого императора, коронованный под именем Александра Первого, Россия круто развернулась своим исполинским задом к Наполеону, а угодившим в опалу в прежнее правление были возвращены все титулы, регалии и должности. В числе последних, разумеется, оказался и Аракчеев, который был обласкан новым государем. Правители вообще любят «бесов, преданных лести».

Однако их не любят поэты. И порой сочиняют на них довольно злые эпиграммы:

Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести, Бляди Грошевой солдат.

Модный поэт за эти стихи был выдворен из столицы в ссылку на Юг. А набравшая большую силу любовница «беса лести» после изничтожения соперниц реальных начала изводить соперниц возможных — то есть всех дворовых девок без разбору. В наказание за выдуманные провинности она заставляла их кормить грудью борзых с барской псарни. Смазливых баб сажали по ее приказу гузном на муравейник, и насекомые объедали у них срамные части тела. Она отрезала несчастным соски, жарила их на сковородах и поедала. Но чаще всего красавиц бросали на съедение крысам…

Дошло до того, что вскоре в окрестностях Грузина не осталось более ни одной смазливой девки или бабы. Лишь мужьям и отцам дурнушек повезло: их семьи миновал гнев барской фаворитки.

— Как барин тую суку Минкину купил, тако на яво быдто морок напустили… Таку силу забрала, стервь, что не приведи господи… — шептались крепостные.

Перед всеми этими бедами объявившаяся в губернии странная зараза, которую поначалу приняли за давно знакомую в России бубонную чуму, уже не казалась людишкам графа Аракчеева такой страшной. В пользу того, что это чума, говорило, в частности, и необычайно умножившееся в уезде поголовье крыс, которые, как издревле было известно, являются переносчиками сей смертельной хвори. Но высокоученый доктор Блох (немец-перец-колбаса), пользовавший присных графа, авторитетно заявил, что никакая это не чума, а новая, хоть и схожая с чумой по симптомам, но недавно открытая наукой болезнь — моровая язва. И переносят ее не крысы, а вовсе даже мухи. Также, по словам иноземного умника, зараза может передаваться через целование чудотворных икон и через воду. Будучи спрошенным, может ли хворь передаваться через святую воду, колбасник, на его беду, ответил утвердительно. После таких слов проклятый очкарик чуть было не лишился своего немецкого «херра», и от расправы, учиненной негодующими прихожанами местной церкви во главе с вечно пьяным отцом Паисием, немца спасла не кто иная, как Настасья Минкина.

Но вот беда — никто, даже высоколобый немец-перец-колбаса, не оказался способным решить другой, гораздо более важный для Минкиной вопрос: полюбовница всесильного Аракчеева никак не могла понести в своем чреве. Господь будто противился рождению потомства у этой пары монстров.

И тогда Настасья решилась пойти супротив Господа.

Глава 3 Доношение агента общества Иисуса Сладчайшего

Ежели ты, читающий сей документ, имеешь сомнение хоть на горчичное зерно, что он адресован не тебе, — немедля сожги его под страхом неминуемой и мучительной смерти! Аминь!

«К вящей славе Господа Иисуса нашего и присно Девы Марии.

Брат во Христе! Довожу до сведения твоего вновь открывшиеся обстоятельства дела, касаемого девицы Настасьи Минкиной, коя тако же подписывается подложной фамилией Шуйская.

Как уже известно тебе, брат, из прежних доношений покорного раба Господа нашего Иисуса Сладчайшего, девка сия была приобретена известной тебе высокопоставленной особой в числе прочих у разорившегося помещика Писчаскина и, легко завоевав безграничное доверие вышеозначенной особы, принялась чинить неправду вопреки законам Божеским и человеческим.

Как стало ведомо верному рабу Господню и матери нашей Церкви, дабы еще крепче привязать к себе вышеозначенную особу, девка Настасья вменила себе в обязанность всенепременно понести от сей особы и разродиться в положенный срок наследником, благо иных наследников особа не имеет. Но намерение сие николи вышепоименованной девке не удавалось по причине природной неприспособленности ея женских органов. Тогда Минкина уговорила беременную дворовую девку Агафью Мымрину отдать ей младенца после родов, об чем у оной Агафьи взято мною письменное свидетельство. Тако же девица Минкина изобразила, будто бы она на сносях, наложив пуховых перин под свой корсет и фижмы, благо осуществить сей обман было несложно по причине частого отсутствия вышеупомянутой высокой особы в имении. Затем Минкина будто бы разродилась младенцем мужеска пола, в Святом Крещении нареченным Михаилом. Обманутый «отец» тут же отдал приказ своему доверенному лицу любыми средствами выправить для бастарда дворянство. Порученец купил у подьячего в городе Витебске документы младенца шляхетского сословия Михайлы Шумского, умершего намедни от оспы. С этих пор и девка Настасья стала подписываться подложной фамилией Шуйская.

Счастливый «отец» еще более проникся чувствами к «матери наследника», и Минкина-Шумская окончательно упрочила свое положение. Высокопоставленная особа, о которой идет речь, даже приказала воздвигнуть в своем имении памятник полюбовнице в виде роскошной вазы, изваянной из чугуна, предназначавшегося для литья пушек, ядер и прочих нужд военного ведомства. Паче того, в Грузино стал наездами бывать сам Государь, причем доходило до того, что Он лично пивал чай с наложницей своего фаворита, каковой факт многие враждебные Престолу и Церкви силы тут же поспешили объявить «единением власти и народа», но что на деле наносит подлинный ущерб авторитету как самого Государя, так и Государственной власти в целом.

Однако единственное, на что не отважилась интересная нам высокопоставленная особа, — это вывести блудницу в свет и узаконить ее пребывание рядом с собой. Паче того, положение требовало от вышеупомянутой особы блюсти нормы общественного приличия. Посему, а тако же по настоянию родственников и Государя, в том же году особа вступила в законный, освященный матерью нашей Церковью брак. Сосватана оной особе была восемнадцатилетняя девица Наталья Хомутова, из семьи обедневших ярославских дворян. И до того нелюдимая, особа окончательно затворилась в своем петербургском дому. Молодой хорошенькой супруге запрещалось выезжать куда-либо из семейного гнездышка, в коем она подвергалась всяческим унижениям со стороны мужа, любившего отпускать в ея адрес казарменные шутки, от каковых краснели даже молодые адъютанты. Из всего изложенного косвенно следует, что девица Минкина приняла решительные и в том числе, очевидно, осуждаемые матерью нашей Церковью меры, дабы интересующая нас особа испытывала отвращение ко всем женщинам, окромя нея. Вскоре молодая графиня сбежала от такой жизни к матушке, и все попытки супруга вернуть ее, дабы соблюсти видимость приличия и избежать светских сплетен, не возымели ровным счетом никакого результата.

С той поры отношение вышеупомянутой особы к браку стало совершенно нетерпимым — настолько, что оная чинила всяческие препоны даже женитьбе собственных крепостных. Особа сия расставляла людишек своих попарно — жениха с выбранною им невестою. Иван становился с Матрёною, а Сидор с Пелагеею. Когда все таким образом установятся, интересующая нас особа приказывала перейти Пелагее к Ивану, а Матрёне — к Сидору, и так венчала их. Разрывать узы брака таким парам строго воспрещалось под страхом жесточайших репрессий, кои с превеликим удовольствием осуществляла девица Минкина. Отсюда в семействах крепостных умножились раздоры, ссоры и разврат, что оной особе было токмо в радость.

Однако сама интересующая нас особа отнюдь не связывала себя нормами высокой морали, блюсти кои требовала других. В Санкт-Петербурге у ней случались полюбовницы из числа искательниц высоких чинов для мужей и сродственников. Так, долгая связь была у ней с супругой обер-прокурора Синода г-на Пукалова, Варварой Петровной, коя ублажала ея новомодным французским трюком le minet. Об оной связи многие знали, и допрежь всего сам муж-рогоносец, который всецело ее одобрял. Сей Пукалов ум, честь и совесть считал товаром и продавал их по сходной цене всякому, кто в состоянии заплатить. Тело супруги было такоже отпускаемо им напрокат, пока интересная нам персона не ангажировала его на бессрочное время. Затем г-н Пукалов был отставлен от службы по собственному желанию, каковое, как известно, обыкновенно возникает под влиянием внешних обстоятельств. Он сделался в дому вышеупомянутой высокопоставленной особы своим человеком и занимался особым промыслом — доставлением всем делающим «табуреток». «Табуретками» сей достопочтенный муж добродетельной жены именовал орденские звезды. Такоже он промышлял и торговлей «миндалями», то есть медалями, prisfixe, то бишь по фиксированной цене. «Табуретка» стоила десять тысящ рублёв, «миндаль» же — пять тысящ.

Однако никакие амуры в столице не смогли отвратить интересующую нас персону от Настасьи Минкиной. Очевидно, что причина тому лежит в плоскости, отнюдь не физической, и способы, коими таковое положение достигнуто было, строго осуждаются Матерью нашей Церковью. Сии недозволенные и богопротивные методы, несомненно, послужили причиной крайнего ухудшения здоровья вышеупомянутой важной персоны. По доношениям верного нам лица из ближайшего ея окружения, особу оную начали мучить ночные кошмары и донимать разного рода хвори, средь которых слабость, бессонница и черная меланхолия суть самые невинные и легкие. Такоже ухудшению нравственнаго и физическаго состояния означенной особы в значительной степени способствовало известие об том, что Михайло Шуйский — не ея единокровный сын, а куплен за три рубли золотом. Каким образом особа проведала про сей пердимонокль[40], николи не известно. Вестимо лишь, что сей Шуйский огорчает квазипапеньку тем, что по учебе в Пажеском корпусе успевал крайне плохонько, а когда узнал от некоего доброжелателя правду о своем весьма темном происхождении, и вовсе начал беспробудно пьянствовать и всячески сторониться подложного папеньки. По протекции последнего он был зачислен сперва в Камер-пажи, затем назначен его Флигель-адъютантом. Однажды сей Михайло попался хмельным на глаза самому Государю, и тот без промедления отправил его к приемному папеньке, который махнул на неродного отпрыска рукой, благодаря чему Михайло Шумский смог без помех предаваться безделью и пьянству. Все это, разумеется, крайне усугубило и без того тяжелое физическое и душевное состояние интересующей нас особы.

Поскольку важная персона, о которой мы ведем речь, обладает выдающимися талантами, каковым, прежде всего, наш Русский Престол и Православная Вера обязаны победой над полчищами Буонапартия в 1812–1814 годах, а также неограниченными властью и влиянием на Государя и Государственное устройство, существующее положение можно считать воистину катастрофическим[41] и требующим немедленнаго нашего вмешательства.

Засим, брат наш во Христе, тебе предписывается: тотчас же по получении сего письма не медля ни минуты выехать в Грузино и любыми средствами добиться физическаго устранения ведьмы Настасьи Минкиной из жизни интересующей нас высокопоставленной особы, а в случае необходимости — и из жизни как таковой. Да пребудет с тобой сила Господня, брат! Аминь! Письмо по прочтении сжечь!»

Глава 4 Свадьба покойницы

Читатель знакомится с агентом тайного ордена, охраняющего Престол и Веру, узнаёт о новых зверствах Настасьи Минкиной, о том, как день ото дня меняется облик усопшего и какие кощунственные обряды творят над мертвым телом в русских деревнях.

Несмотря на довольно ясный полдень начала осени, в придорожной жидовской корчме было сумрачно и тоскливо. Воняло крысиным пометом, грязными портянками и сыростью. Оплывшая сальная свеча, одиноко торчавшая в ржавом погнутом шандале, нещадно чадила. Гарь от сжигаемой на ней бумаги отнюдь не добавила атмосфере тесной комнатушки с низким, будто давящим на самый мозг потолком ни свежести, ни аромата.

Постоялец столь непрезентабельного нумера — невысокий субтильный молодой человек в бедном, но опрятном партикулярном платье с аккуратными латками на локтях — легко и даже не без некоторого изящества повернулся на скрипучем венском стуле бердичевской работы, а затем сызнова принялся перебирать оставшиеся перед ним на столе листочки. В воздухе медленно плыли хлопья пепла от сожженных бумаг и еще какая-то взвесь, в которой легко было заподозрить и пыль, и кошачью шерсть, и останки перинного пуха, истлевшие до состояния праха. Непонятно, откуда они здесь взялись, ежели тюфяк на убогом ложе, с которого недавно поднялся разбуженный курьером постоялец, был набит слипшейся гнилой соломой. Возможно, гостиница некогда знавала лучшие времена, но сейчас поверить в сию гипотезу не представлялось решительно никакой возможности.

Молодой человек вновь углубился в чтение, изредка чертыхаясь, когда невесомый пепел попадал ему в глаза. За прошедшую седмицу ему удалось сделать немало важных дел. Не последним из них было то, что он наладил перехват и перлюстрацию[42] переписки Настасьи Минкиной с ее высокопоставленным полюбовником, пребывавшим в стольном граде Санкт-Петербурге. Подпаивать нарочных из Грузина было делом нелегким, но корчмарь Мордка Цинцивер справлялся с этим играючи. За что и получал щедрую мзду, а сверх нее еще три золотых — за умение держать язык за зубами. Молодой человек был не лишен своеобразного чувства юмора и старался выдавать своим агентам вознаграждение в суммах, кратных трем — чтобы помнили об Иудиных тридцати сребрениках, а также что бывает с теми, кто решится на предательство.

Юноша развернул копию безграмотной писульки, скрупулезно снятую усердным переписчиком, и, подавив зевоту, прочел:

«У нас в даму фсе ладно — люди здаровы а такоже скот и птицы в благапалучии пребывать изволют. О графушка свет ачей маих хачю штоп вы пребывали во здравии и я магла б вам служить. Люби мя, не миняй на времиных обажательниц кои фсе сваи хитрости патребляют для улавления любви. Сие мучит вернова и преданова друга и слугу твово. Адна мысль утешат мя — штомы с табой типерь навечно ниразлучны. Где тибя помянут — там и миня вспомнют…»

Дальше читать помешал жирный клоп, который нарочно дополз по потолку до того места, под которым восседал молодой человек, и метко спрыгнул вниз — аккурат ему за ворот. Юноша вновь чертыхнулся и, корчась на хлипком стуле, попытался извернуться, дабы почесать спину в месте укуса. Сам себе он напоминал сейчас вот такого клопа: он также почти добрался до цели, и теперь оставалось лишь ждать, дадут ему довершить начатое либо прихлопнут как букашку. Однако как же ему все-таки проникнуть в Грузино? Для осуществления миссии, порученной ему тайным обществом, это был ключевой момент. Имение охраняли здоровенные гайдуки, фанатично преданные Аракчееву и, следовательно, самой Минкиной. Мимо них и мышь не проскочит. Их не подкупишь. К тому же предстояло преодолеть несколько карантинов… Нет, это совершенно немыслимо.

Сведения, почерпнутые из полуграмотных цидулок Минкиной, оказались крайне скудны. Но в три часа пополудни прибежал мальчик и принес записку от человека из дворни, подкупленного в самом Грузино.

Жестокость Минкиной принимала все более изощренные формы. На днях горничная Прасковья Антонова, девица пятнадцати лет от роду, завивала «барыню» и нечаянно обожгла ее горячими щипцами для волос. Настасья пришла в неистовство. Сперва она терзала раскаленными докрасна щипцами девушке лицо и груди, а потом приговорила ту, полуживую, к порке розгами. Настасья всегда сама руководила экзекуциями. Вскоре ей показалось, что Прасковье мало розог, и Минкина приказала продолжить бить ее батогами, после которых девка уже не встала. В своей записке шпион называл Настасью не иначе как «монстрою»: «монстра разгневалась», «монстра умаялась, бивши», «монстра повелела взять в батоги».

Но все это было не интересно, потому что происходило не в первый раз. Любопытным в записке являлось то, что брат замученной девки Прасковьи, Василий Антонов, ищет «человека мужеска пола», потребного для участия в похоронном обряде, и готов провести его через все посты и даже гайдучьи разъезды. Отчего-то в самом имении такового не нашлось. Об этом верный человек писал как-то глухо, будто не хотел или боялся доверить бумаге причину такого положения дел. Может, тело настолько изувечено, что обмывальщицы боятся к нему подступиться? Но отчего в записке сказано, что нужен именно мужчина? Обычно покойников обмывают женщины. Впрочем, это нам только на руку…

Молодой человек отпустил мальчишку, наказав, чтобы тот передал на словах (так спокойнее) платному шпиону: пускай Антонов ждет его сегодня на закате солнца возле старой «прощи», что на перекрестке почтового тракта. «Прощами» на Руси было принято называть часовни, поставленные по случаю прощания с отправлявшимися в дальний путь. Символично. У него тоже свой путь.

Затем юноша дунул на свечу и повалился на лежанку, не раздеваясь. До вечера оставалось совсем немного, а ему очень нужны будут силы. Где-то внизу надсадно заливался соловей — судя по всему из тех, коим жестокие хозяева нарочно выкалывают глаза, чтоб пели пожалостливей, с надрывом.

* * *

Ему приснилась «черная смерть». Даже не она сама — невидимая, и оттого еще более страшная убийца, приплывшая в тухлых трюмах торговых фелюг с загадочного Востока в купеческую Астрахань, а оттуда с товарными обозами расползшаяся вглубь великой державы. Пригрезились «чумные камни». Много-много уходящих за горизонт «чумных камней». И на каждом сидела крупная, размером с хорошего кота, серая крыса, злобно скалясь и топорща усищи. Это потом, не без помощи иноземных лекарей, с грехом пополам разобрались, что никакая это не чума, а совсем новая болезнь — «моровая язва», или, по-ученому, холера. Но они-то поначалу думали, что столкнулись с чумой…

Его разбудили страшный грохот и истошные вопли за стенкой. Юноша вскочил со своего спартанского ложа и пулей вылетел в коридор. Надрывалась постоялица соседнего нумера — толстозадая пожилая купчиха:

— Ить в саму титьку, в саму титьку кусила, стерьва!

Насмерть перепуганная баба тыкала всем в нос свой темный корявый сосок с явными следами укуса и стенала, будто новоявленная Клеопатра, что вот-вот отправится в мир иной. Из ее сбивчивых объяснений явствовало, что она перед отходом ко сну внезапно подверглась нападению большущей и удивительно наглой крысы, которая, покусав ее до крови, плотоядно облизнула окровавленную мордочку и проворно скрылась в щели между половицами.

* * *

— В первый день изменяется образ упокойника; в девятый распадается тело; в сороковой истлевает сердце… — занудно перечислял чей-то гнусавый голос. Жиденькая кучка людей столпилась вокруг домовины, изредка слышались сдавленные всхлипывания.

Марамойки — женщины, занимающиеся обмыванием трупов и снаряжавшие их в последний путь, — уже сделали свое дело. Обмыли покойницу, как полагается, в трех водах из новой корчаги. Обмывки, которые теперь, по поверьям, напитались мертвящей силой, вылили в самый угол двора, в высоченную крапиву, куда не ходят ни люди, ни животные. Считалось, что, если здоровый человек или скотина случайно наступит на это место, неминуемы болезнь и скорая кончина. Оставить воду после обмывания покойника также было нельзя: ее употребляли колдуньи для наведения порчи на скот и отнятия мужской силы. А еще неверные жены подавали эту жидкость для умывания мужьям, дабы отвести тем глаза. Все эти премудрости охотно объяснила уже знакомому нам юноше одна из старух, с которой он оказался рядом в кучке провожающих покойницу в последний путь.

Марамойки прозывались так по имени древней языческой богини смерти Мары. Обыкновенно эта «профессия» становилась уделом старых дев, вдов и вдовцов, уже «не имеющих греха», то есть не живущих половой жизнью. Порой девиц, слишком придирчиво копавшихся в женихах, родные пугали: «Марамойкою станешь!»

После омовения тело обрядили в саван, сшитый «наизнанку» иголкой, направляемой от себя. Ноги обули в лапти и онучи, обвязанные крест-накрест таким образом, чтоб кресты находились спереди, а не сзади, как у живых. Все это — для того, чтобы придать покойнице обратное движение, дабы она не вернулась в дом за кем-нибудь из живых.

— Когда принесли голубицу чистую, дык я сразу почуяла: землицей пахнеть! — кудахтала сморщенная старуха с бороденкой, которой бы позавидовал иной молодой дьячок. — Наперед было ясно: помреть, как есть помреть!

— Как же ей не помереть, ежели мне намедни пришнилошь, будто у меня жуб выпал ш кровью! — прошамкала вторая бабка, у которой в действительности выпадать было давно уже нечему. — Верная примета, что хтой-то прештавитшя!

— А я накануне воронограй слыхал в ночи, — поделился своими ценными наблюдениями угрюмый мужик, на физиономии которого были запечатлены явные следы вырождения. — А поутру куроклик был — кура петухом пела в курятнике.

— Вот! — удовлетворенно закивала первая старуха. — Все одно к одному!

Покойница лежала тихо и как бы отдельно от глупых живых людей, которые без умолку болтали разную чушь. Померла она совсем недавно — во втором часу пополудни, но уже всецело относилась к другому, непостижимому и таинственному миру, в который живым доступ заказан. Юноша вдруг задумался о странной этимологии английского слова «ghost» — призрак. Он был готов голову дать на отсечение, что оно произошло от русского слова «гость». Ну или наоборот. Гость с того света…

Меж тем марамойки извлекли из ларя красивый цветной сарафан и убор, явно заготовленные для венчания. Исполнялся древний обычай, встречающийся у многих народов: девушку, умершую до свадьбы, хоронили в подвенечном наряде по обряду, больше напоминавшему свадебный. Строго говоря, и русский свадебный обряд чем-то напоминал похороны: невесту оплакивали словно покойницу.

Тело осторожно опустили в выдолбленную колоду, в каких все еще хоронили простых людей вместо дощатых гробов. Поверх положили свадебный наряд. Шею покойницы украсили жемчужным монистом, а голову — кокошником, богато расшитым бисером. В завершение всего на глаза умершей положили по медному пятаку — чтоб было чем оплатить труд перевозчика в загробном мире. Несмотря на эти дурацкие медяки и изувеченное лицо, легко угадывалось, что покойница была при жизни молода и хороша собой.

Чернявая бабка-марамойка быстро замела мусор — не за порог, как обычно, а по направлению к домовине, в которой лежала покойница: тоже древняя традиция, чтобы запутать ее, если она решит приходить к живым. После этого, как по команде, наемные плакальщицы сорвали с себя платки, растрепали волосы и завопили дурными голосами:

Ой, невестушка, голубушка! Ой, да куда ж ты собралася-то? Ой, и в какую путь-дороженьку? Ой, и не пустим-ка мы тебя, любезную! Ой, и срубим-ка березу белую, Сучковатую, да кудреватую, Ой, повалим ее на путь-дороженьку, Чтоб не пройти тебе, не проехати! Чтоб назад ты к нам возвернулася!

На плакальщиц сразу же зашикали: настаивать на возвращении покойника обратно в мир живых категорически не рекомендовалось. А ну как и правда начнет приходить? И старухи тут же сменили тему:

Ужо будет тебе нова горенка! Без дверей она, без окошечек!.. Уж на кого из нас осерчала ты? Уж ушла из дому, невестушка! К женишку ушла чужедальнему, В дом без окон да без наличников! Не увидим тебя больше, дитятко, Далеко будешь жить, за оградкою, За оградкою за чугунною, За семью замками сокрытая…

Экстаз плакальщиц передался и остальным присутствующим. Бабы рыдали, а немногочисленные мужики по-настоящему рвали на себе волосы, одежду, царапали ногтями грудь. Затем всеобщая скорбь приняла совсем уж скабрезные формы. Вокруг тела покойницы и непосредственно над ним стали совершаться различные непристойности, от которых юноше даже невольно пришлось пару раз покраснеть. Сначала мужики имитировали сношение умершей с женихом, затем была разыграна пантомима, изображающая роды, происходящие у покойницы. Ничего не поделать: умершая девица перед погребением должна пройти все стадии, предначертанные живой — свадьбу, потерю невинности, роды. Нельзя человеку перешагивать через ступеньку на лестнице жизни. Ее необходимо пройти полностью и до конца. Даже если ты уже умер.

На этом фоне коллективного безумия странно выделялся брат покойницы, хранивший ледяное спокойствие. Казалось, он взирал на истеричную скорбь остальных с презрительным омерзением. Одежда его также мало соответствовала серьезности момента. Члены семьи усопшего были обязаны облачаться в платье темного цвета — черного или, в крайнем случае, синего, причем непременно худое и разодранное. Быть одетым опрятно означало проявить неуважение к покойнику. Темный наряд Василия Антонова был вызывающе опрятен и чист. Он некоторое время наблюдал за происходящим, затем его лицо скривилось, он прошептал что-то на непонятном языке и принялся выталкивать всех присутствующих за дверь обширной горницы богатой избы, где он проживал вдвоем с сестрой. Лишь юношу, которого сам утром провел сюда секретными тропками мимо гайдучьих разъездов, почему-то оставил в покое.

Наконец они оказались в горнице одни, если не считать покойницы — но та мирно почивала в своей просторной домовине, на совесть сработанной из большой дубовой колоды, и никого не трогала. А вот ее брат вдруг сделал такое, отчего юноше стало очень не по себе. Он схватил чистое полотенце, привешенное на косяк возле окна. Это была также необходимая часть русского похоронного обряда: оно должно было висеть здесь сорок дней, чтобы душа покойной, которая именно столько находится на земле, утиралась этой тканью. Схватив запретный предмет, Антонов кощунственно утер им вспотевшее лицо и отшвырнул в сторону словно обычную тряпку. А потом бросился в красный угол, сорвал с божницы икону Спасителя, которая единственная в этом по-кошачьи чистом доме была покрыта толстым слоем пыли, и с размаху швырнул ее об пол, прокричав:

— Проклятие Адонаи!

А затем рухнул на лавку и залился горчайшими слезами.

Глава 5 Люди субботы

Главный герой узнаёт тайну крестьянина Василия Антонова, а также суть своей миссии, от которой приходит в ужас, но все равно принимает страшное предложение.

Вспышка была непонятной и пугающей. Еще более странным стало поведение родственника покойной, когда он сумел взять себя в руки. Антонов поднялся с лавки, шагнул к стене и коротко приказал юноше:

— Отвернись!

Тому не оставалось ничего другого, как выполнить повеление. Когда ему вновь было приказано повернуться, он увидел на чистой, выскобленной добела столешнице кожаный мешочек, в котором могли находиться только монеты. По виду мошна была весьма увесистой.

— Это все, что у меня есть, акум, — печально пояснил Антонов. — Тут много, очень много. Достаточно, чтобы ты возлег с моей сестрой, и сочетался с ней, и сделал ее женщиной.

— Но она же мертвая! — удивленно воскликнул юноша, уверенный, что беседует с безумцем.

Брат усопшей был много старше своей сестры и совсем на нее не похож. Покойница была светло-русая, с пухлыми по-детски губами, а Василий, напротив, уродился темноволос, смугл, а губы его были всегда поджаты и обрамлены горестными складками. Похоже, он много повидал в жизни. Безумие, вызванное гибелью сестры, еще не наложило на его облик своей неизгладимой печати — разве что в глазах таилось отчаяние загнанного в ловушку волка.

— Моя девочка умерла, не вступив в брак и не познав мужа, — печально проговорил сумасшедший. — Это двойное горе для семьи, ноцерим, ибо Неизреченный заповедал женщине иметь потомство и передать кровь свою в Вечность. Но еще есть возможность исправить непоправимое. Для этого надо пролить ее кровь, и сделаешь это ты…

Юноша не верил своим ушам, слушая, что от него хочет этот странный и явно не вполне здоровый человек. Он давно слыхал, что в обрядах многих народов присутствует традиция символического бракосочетания и даже соития умерших девиц с женихом, чему они только что стали свидетелями. Но — символического… А что нужно этому помешанному?! Однако по мере того, как он слушал, все становилось на свои места, и вскоре ему стало казаться, что перед ним не такой уж и безумец.

Обращения «акум» и «ноцерим», которое обычно применяют к людям других вероисповеданий иудеи, уже кое-что объясняло. Об этих странных людях юноша не раз слышал от своих духовных учителей. Немало на Руси-матушке бытовало сект и религиозных течений — хлысты, скопцы, бегуны, прыгуны, беспоповцы, молокане. Но эти люди были совсем особенными. Никто не знал, откуда они взялись, хотя гипотез высказывалось немало. Вроде бы первые «жидовствующие», как их называла ортодоксальная церковь, появились в XV веке в Господине Великом Новгороде, когда выходец из Литвы «жидовин» Схария склонил нескольких высокопоставленных бояр и духовных лиц в иудаизм. Разумеется, Москва расценила это как идеологическую диверсию и жестоко расправилась с виновными и невиновными, спалив всех в одной деревянной клетке. Однако после гибели ересеучителей угольки из их костра раскатились по укромным местам земли Русской и продолжали тлеть. Другая версия возникновения секты основывалась на том, что впервые ее очаги были зафиксированы в южных губерниях Российской империи, где расселили евреев, спасенных русскими казаками во время интервенции в Польше 1768 года от гайдамацкой резни. Иудеи крестились, но даже выкресты могли тайно чтить Моисеев Закон и передавать его детям своим, по всем церковным канонам являвшимся православными. Так или эдак, но ныне по территории империи было разбросано множество общин «субботников», как их не без доли презрения именовала главенствующая церковь, — крайне малочисленных и удаленных друг от друга, но весьма стойких в вере. Даже природных иудеев они удивляли доскональным знанием Торы и чисто русской истовостью в исполнении талмудических обрядов и предписаний.

Василий, или, как его на самом деле звали, гер Вениамин, имел свое объяснение генезиса «субботней» веры, которое тут же дерзко выложил незнакомцу.

— Мы содержим веру не жидовську, но Ветхаго Завету, природну, от своих прародителей приняту, и учение оной ведем не от явреев, а по печатным греческим Библиям, — тихо, но убежденно говорил он. Он вообще был довольно грамотен и образован для простого крестьянина, этот «гер», как на иврите именовались люди, добровольно принявшие иудаизм. — Не иудейское миссионерство, а природное наше духовное христианство — вот та колыбель, в коей взращены люди Субботы! Много искали на Руси истину, много… И старообрядцы, и скопцы, и духоборцы — все, не найдя ее в учении Никоновой церкви, бросились к древним священным текстам. Но только мы пошли дальше всех и обратились в поисках твердых оснований веры к самому корню мудрости — к Ветхому Завету!

Юноша с приоткрытым ртом слушал удивительную историю о том, как, ступив однажды на путь отрицания нововведений патриарха Никона, остановиться «субботники» уже не смогли, отвергли весь опыт христианства и несколько поколений спустя превратились в «обычных» правоверных иудеев. И хотя они читали древнееврейские молитвы с рязанским и тамбовским говорком, но все обряды ветхозаветного иудаизма блюли не хуже, а иной раз и лучше самих евреев. «Субботники» отрицали Христа и Троицу, считали иконы идолами, праздновали Пасху по еврейскому обычаю и, разумеется, свято чтили день субботний, отчего и были так прозваны.

— А ведь еще при матушке нашей, царице Анне Иоанновне, за такое в срубах сжигали… — улыбаясь одними губами, проговорил вдруг молодой человек, и «субботник» испуганно сжался на лавке, но сразу же вновь гордо расправил плечи — он был явно не из трусливой породы, однако все же на мгновение двухтысячелетний инстинкт гонимого иудея сработал и в нем.

— Борух Лейбов и капитан-лейтенант Возницын были пытаны на дыбе, а затем сожжены принародно, — глухо проговорил гер Вениамин. — Первый — за то, что совратил православного в иудейску веру, второй — за то, что дал себя обрезать…[43] Борух был названым братом моего деда…

— Да, все — как повелевает Соборное уложение 1649 года… — подтвердил юноша. — «А буде кого бусурманин какими ни будь мерами насильственно или обманом русского человека к своей бусурманской вере принудит и по своей бусурманской вере обрежет, того бусурманина вместе с совращенным отступником парно связать и по сыску казнить, сжечь огнем без всякого милосердия».

В горнице вдруг будто повеяло паленым человеческим мясом.

— «Взять в тех селеньях, где секта находится, начальников оной и их помощников для определения в военную службу годных к ней, а неспособных к воинской службе — на поселение в Сибирь», — с отвращением и ненавистью произнес Антонов затверженные наизусть строчки уже свежего правительственного приказа о борьбе с иудействующими, также хорошо знакомые и его собеседнику. — Неужели они думают, что, загнав нас в Сибирь, они нас победят?!

И он вновь, второй раз за вечер, беззвучно и горько заплакал, раскачиваясь, как иудей на молитве, коих юноша не раз видывал за этим занятием в еврейских местечках. Впрочем, он и был самым настоящим иудеем, несмотря на традиционное крестьянское платье и скрипучие липовые лапти с чистенькими онучами, украшавшие его ноги.

Слуга тайного ордена по защите Престола и Веры, как никто другой, знал, что полицейские меры в подобных случаях приводили лишь к тому, что еретики начинали скрывать свою веру и отправлять иудейские обряды тайно. Днем они посещали церковь, а ночью, в наглухо занавешенных горницах, совершали свои малопонятные православным ритуалы. И вот теперь этот человек, отъявленный сектант, не признающий Троицу и отвергающий Христа, — единственный, от кого зависит выполнение важнейшей миссии, возложенной на агента общества Иисуса Сладчайшего. И набожному юноше, твердому в вере и любви к Церкви Христовой, теперь предстоит довериться этому еретику, «обрезку», тайному жиду…

Молодой человек хрипло расхохотался — так, что пламя оплывшей сальной свечи, которая заменяла в этой богатой избе традиционную лучину, нервически дернулось, а сидевший напротив гер Вениамин испуганно вздрогнул. Довериться еретику? Да он готов заключить союз хоть с самим Дьяволом, если это пойдет на пользу престолу и матери-Церкви! Ведь, в сущности, Сатана — тоже творение Божье, и даже он, вопреки своей воле, служит выполнению божественного замысла. Слуги общества всегда были людьми, чуждыми каких-либо предрассудков, — так уж их воспитывают в закрытых учебных заведениях, которые курирует тайная организация. Да, если потребуется, любой из них с радостью подвергнется хоть обрезанию, как то произошло с братьями, несущими службу в Османской империи, а хоть бы и самой смерти!

— Я — верный сын матери нашей, Церкви, — торжественно проговорил юноша, глядя в выцветшие, окруженные сетью морщин глаза сектанта. — Однако мы, православные, чтим и Ветхий Завет как часть нашего Священного Писания. Ведь даже Господь наш Иисус уродился иудеем… Я принимаю твое предложение, почтенный гер Вениамин, и согласен тебе помочь безо всякой платы!

Глава 6 Колокольня за «Чумным камнем»

Гер Вениамин вновь нарушает традиции, а читатель узнаёт трагические подробности биографии главного героя и вместе с ним оказывается там, откуда хочется бежать сломя голову.

Если «субботник» и был удивлен, то ничем сего чувства не обнаружил. Он молча прибрал с чистой столешницы не пригодившийся мешочек и, уже особенно не таясь, отодвинул дверцу тайника, сокрытого в одном из толстенных бревен избы. Юноша мельком заметил, что тесное его пространство доверху забито какими-то свитками весьма старинного вида. «Тора, Танах и прочие религиозные книги», — подумал он и сразу же забыл об этом. Предстоящее страшное дело всецело занимало его мысли.

— Обряд свершится этой ночью, — склонил голову гер Вениамин.

— Можно и ночью, — отвечал молодой человек. — Мне, верите ли, все равно, но ночью и впрямь как-то сподручнее… Только у меня есть одна просьба.

И юноша кратко изложил суть своего пожелания. Брат покойницы преисполнился удивления, но расспрашивать о причине столь странного ходатайства не стал и обещал выполнить все в наилучшем виде.

Затем пришли какие-то люди и забрали гроб. И тут гер Вениамин снова повел себя вразрез с традицией: он даже не отправился сопровождать покойницу до церковного двора, как положено. Юноша понял это так, что тайный иудей не желает участвовать в христианских обрядах, которые будут проведены над усопшей.

Остаток вечера молодой человек провел в доме «субботника», который предложил разделить с ним скромную по случаю траура трапезу Поглядев на стол — даже в богатых крестьянских домах обычно ужинали на голых досках, — юноша молча извлек из-за пазухи белую как снег скатерть и раскатал по столешнице. Помимо чудесной скатерки, единственным украшением скорбной трапезы стала бутылка, на донышке которой плескалось красное вино: ее радушный хозяин извлек из закромов. Выпивка шла туго — гость едва пригубил хмельной напиток, а «субботник» крепко задумался о чем-то своем, да так, что случайно опрокинул локтем наполненную до краев чарку. По белоснежной ткани расплылось красное пятно, весьма похожее на кровь. Видимо, гер Вениамин счел это дурным предзнаменованием, поскольку помрачнел еще пуще.

Наконец, убедившись при помощи видавшего виды хронометра, висевшего на старенькой цепочке, сквозь вытертую позолоту которой явственно проглядывала медь, что время близится к полуночи, юноша захлопнул половинки часов и опустил луковицу в карман потертого сюртука. Затем он сотворил непонятное: свернул скатерть, хранившую следы пиршества в виде крошек, жирных пятен и большой, подсохшей уже красной лужицы, — и швырнул ее в жарко растопленную печь.

— Ты чего это? — подивился гер Вениамин странному поведению гостя.

А молодой человек уже вновь выхватил ткань из огня. Приглядевшись, хозяин избы удивленно вскрикнул: тонкая ткань не токмо не обуглилась, но стала вновь совершено чистой, словно ее выстирали, а не пожгли в печке. Весь жир и в особенности страшное «кровавое» пятно исчезли, будто их и не бывало.

— Я загадал: ежели пятно сие исчезнет, то и у меня нынче ночью все получится, — ухмыльнулся гость и, бережно свернув волшебную скатерку, спрятал ее обратно за пазуху. Затем, распрощавшись с донельзя удивленным хозяином, вышел вон из избы. Осторожно оглядевшись по сторонам, он убедился, что за ним, как и следовало ожидать, следят. Нарочито не замечая юркую личность, тенью скользившую в темноте возле плетней с насаженными на них корчагами и кандюшками, юноша решительной походкой вышел на указанную Вениамином тропинку и поспешно зашагал в ночь.

* * *

Поравнявшись с «чумным камнем», юноша удостоверился, что он идет правильной дорогой. Его лишь немного беспокоило, что соглядатай отстал, но это было не так уж важно. Он не сомневался, что все случится, как задумано.

Под «чумной камень» жители окрестных селений приспособили гранитный валун, оставленный здесь в незапамятные времена ледником. Даже в потемках на серой поверхности камня с подветренной стороны был прекрасно виден оскаленный череп со скрещенными костями, криво намалеванный чем-то белым. Как оказалось, «чумной камень» все еще использовался по назначению: подойдя ближе, юноша разглядел лежавшие на нем медяки, придавленные сверху для верности булыжником поменьше. Деньги наверняка как следует выполосканы в уксусе — селяне искренне верили, что этим нехитрым способом можно их обеззаразить. Утром за ними должны были прийти люди с той стороны карантина, оставив взамен голодающим жителям зараженной местности съестные припасы. Власти перегородили все дороги полосатыми шлагбаумами и солдатскими штыками, не пропуская купеческие обозы с продовольствием, которые сразу разворовывались тут же, на кордонах, но зараза, словно непобедимая вражеская армия, легко прорывалась сквозь эти жалкие преграды, метя в самое сердце державы — златоглавую первопрестольную Москву А люди по-прежнему верили, что их спасут «чумные камни», и совсем не верили в холеру и в то, что нельзя пить зараженную воду и целовать всем миром богатые оклады почитаемых икон.

Вдруг вспомнились строчки модного столичного поэта, которые как-то попались юноше в толстом литературном журнале в тот редкий момент жизни, когда он имел возможность отдохнуть от дел и насладиться чтением, которое он обожал всей душой. Помнится, тогда его восхитило мастерство молодого, но уже бывшего у многих на устах поэта, как там бишь у него:

Царица грозная, Чума Теперь идет на нас сама И льстится жатвою богатой; И к нам в окошко день и ночь Стучит могильною лопатой… Что делать нам? и чем помочь?..

А действительно, чем поможешь людям, верящим в «чумные камни»? Особенно восхищали грозные и многозначительные повторы и неизменное возвращение автора к одному и тому же страшному, навязчивому слову: «Чума!.. Чума!..»:

Как от проказницы Зимы, Запремся также от Чумы! Зажжем огни, нальем бокалы, Утопим весело умы И, заварив пиры да балы, Восславим царствие Чумы. Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы.

Он тогда заучил наизусть эти строки, еще не зная, что всего через несколько месяцев ему вместе с братьями во Христе придется участвовать в борьбе с эпидемией в Черногрязинской губернии, которая «зацвела» холерной сыпью в числе первых. Тогда никто из них еще не слышал слова «холера» — все полагали, что людей поразил некий особый вид чумного поветрия. Именно чума! Что же еще? В народе шептались, будто смертельную хворь занесли жиды и немцы-доктора или что это наказание свыше за грехи человеческие. Но общество Иисуса Сладчайшего предпочитало шагать в ногу со временем и, несмотря на крайний консерватизм в вопросах веры и защиты престола, не чуралось самых передовых открытий науки. Именно усилиями адептов тайной организации удалось точно установить природу загадочной заразы и выработать меры по противодействию оной. Благодаря влиянию общества Иисуса Сладчайшего получилось добиться от церковных и светских властей наложения запрета на целование икон и крестов во храме, а также на причастие и любые требы, связанные с употреблением церковной утвари множеством людей.

И началось… Ответом на «кощунственные» нововведения был грандиозный «холерный бунт», который оказался пострашнее чумных, захлестнувших Москву в прошлом, XVIII веке. Верховодили беспорядками, как обычно, дикие русские батюшки, у которых резко упали доходы в связи с запретом на проведение многих треб, большинство из коих, как водится, были не бесплатными. Юноше, в числе прочих адептов общества, довелось участвовать в подавлении «холерного бунта» с оружием в руках. В одной из особо ожесточенных стычек он потерял своего лучшего друга, единственного близкого человека на земле…

Вот теперь и досюда докатилось… Юноша с остервенением пнул намалеванную на валуне черепушку. Небольшой булыжник, которым были прижаты деньги, покачнулся и скатился вниз, больно ударив его по коленке, а под ним неожиданно обнаружился тощий ободранный крысеныш — не взрослая особь, а крыса-подросток. Глаза подкрыска светились в темноте красным. Он не спешил убегать и внимательно наблюдал за человеком. Откуда он здесь взялся? Наверное, ждет, когда принесут еду. Юноша цыкнул на наглую тварюшку, но даже тогда крысеныш не ушел. Так и пришлось шагать дальше, все время чувствуя спиной колючий взгляд его крошечных глазок-бусинок.

Западный край небосвода, за который несколько часов тому назад закатилось дневное светило, уставшее за день смотреть на людские непотребства, озаряли неровные мерцающие вспышки. За горизонтом явно бушевала гроза.

А в сущности, мысленно рассуждал молодой человек, приглушенно стуча подковками башмаков по пыльному ночному проселку, чума — не в крысах и не в зараженной воде, а — в головах! И болезнь эта такова, что любая заразная хворь перед ней — все равно что обычный насморк! Вот взять хотя бы ту же Минкину… И он с удовольствием повторил вслух любимую строчку из «Пира во время чумы», состоящую всего из четырех слов — четырех страшных пушкинских ямбических ударов:

ИТАК! ХВАЛА! ТЕБЕ! ЧУМА!

Засмеялся и уже мысленно продолжил:

Нам не страшна могилы тьма, Нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы И девы-розы пьем дыханье, — Быть может… полное Чумы!

Ему вдруг стало удивительно легко, страх перед сегодняшней ночью свернулся в клубок и скользкой гадюкой уполз, затаился где-то в темных закоулках души.

Колокольня выросла впереди внезапно — словно лихой тать[44] на ночной дороге. Сельская церквушка, в которой назначено было отпевание усопшей, располагалась на отшибе, при старинном кладбище. Молодой человек пару раз чертыхнулся, споткнувшись о вросшие в землю трухлявые кресты-«голубцы» с треугольными крышами — в точности такими же, как у здешних изб. Надгробные памятники, судя по всему, догнивали тут еще со времен «тишайшего» царя Алексея Михайловича, если не ранних — уж больно форму имели архаичную. Их явно сколотили еще до раскола, да и рублены они все были топором, а не пилены пилой, которая появилась на Руси только при Петре-батюшке. Большего было не разглядеть при свете фонаря, заботливо врученного гером Вениамином, который юноша старательно прикрывал полой своего кургузого плаща-крылатки.

Тяжелые двери долго не желали отворяться, будто по какой-то им одним известной, но весьма значительной причине не хотели пускать молодого человека внутрь. Наконец одна из створок подалась с душераздирающим скрежетом, и юноша ощупью ступил в темный притвор. И тут же чуть не поскользнулся на злобно пискнувшей крысе. В нос ударил тошнотворно приторный запах. О, этот запах!.. Его, увы, слишком хорошо знал отрок неполных восемнадцати лет. Запах сразу напомнил нежно любимого человека. Тот день, когда он видел его в последний раз. Ибо тогда от любимого пахло именно так. Тление? Нет, это было ничуть не похоже на запах тухлятины, свойственный разлагающимся телам животных. Мертвая человеческая плоть пахнет совсем иначе. Это несколько напоминало смесь старинных духов пожилой дамы и жженого сахара, но полностью описать словами сей запах нельзя: надо чувствовать. Единственное, что о нем можно было сказать наверняка — что он приторно сладкий, до тошноты. Тогда юноше удалось побороть эту тошноту и поцеловать любимого в навеки остывшие губы. Он даже мучительно пытался запомнить то ощущение, впитать страшную приторную сладость всеми порами кожи, чтобы она осталась с ним навсегда. Это последнее, что любимый отдавал ему. Долго потом эта патока преследовала его — казалось, ею пахли постель, еда, носильные вещи и даже просфора на святом причастии. И всегда очень остро ощущалась близость, присутствие любимого рядом. Ощутил он это и сейчас. И сразу укрепился духом.

Ночной гость откинул полу своей черной, словно перепонки нетопыря, крылатки, и осветил внутреннее пространство притвора. Ноги его супротив воли подкосились, а колени задрожали, как у расслабленного[45] нищего на паперти, хотя он и был подготовлен увидеть то, что предстало его взору.

Вдоль всех стен обширного помещения в призрачном свете фонаря стояли и таращились на него невидящими очами многие десятки мертвецов. От совсем разложившихся, глазные яблоки которых уже давно сгнили и глазницы превратились в темные провалы, до еще вполне целых, мало тронутых тлением и совсем похожих на живых людей.

Глава 7 Фальшивое соло на «губной гармонике»

Читатель узнаёт о странной русской традиции хоронить покойников «по-эстонски», а также отчего настоящие демоны не носят рогов, воочию убеждается, что делает с женской наружностью пьянство, помноженное на занятия черной магией, и несколько преждевременно радуется победе главного героя.

Мертвецы стояли не двигаясь и обильно источали тяжелый приторный смрад. Незваный гость, столь беспардонно нарушивший их покой, мысленно обругал себя за трусость и двинулся вдоль тесных рядов трупов, время от времени светя то одному, то друго му в то, что некогда было живым лицом. Фонарь в его руке заметно дрожал.

Большинство усопших находилось в гробах старинной формы в виде выдолбленных колод, но встречались и домовины, сколоченные на современный манер из досок. Каждый из стоячих покойников был прихвачен к гробу бечевкой в районе груди, дабы он не вываливался из своего последнего пристанища. Лица многих из тех, что посвежее, были сильно изъедены холерной сыпью. Юноша, проходя мимо таких, на всякий случай закрывал рот и нос полой своей крылатки.

Раньше покойников по русской традиции хоронили «с задержкой» лишь в холодное время года (хотя родные всегда не особенно спешили расставаться с телами тех, кого любили при жизни). Гробы состоятельных усопших — князей, дворян, купцов первой и второй гильдий, — ставили в холодной церкви на неделю, а то и на две, служа над ними ежедневную панихиду, и лишь потом, при соблюдении всех положенных обрядов, предавали земле. Не то было с бедняками и даже людьми среднего состояния: им могил в мерзлой земле не копали вовсе. Слишком дорога была сия «услуга» зимою — не по карману обычной крестьянской семье. Поэтому мертвецов «складывали» в специальных усыпальницах, а за неимением оных — просто в притворах при колокольнях возле скудельниц[46], где и оставляли их до самой весны. Когда сходил снег, семейства разбирали родных упокойничков, уже изрядно тронутых тлением, дабы предать их земле по православному обычаю. Но даже тогда многим родственникам усопших, особенно старым и немощным, которые не могли сами держать лопату, приходилось просить милостыню здесь же, на паперти, дабы наскрести деньжат на копку могилы.

Моровое поветрие, пришедшее с восточной стороны вместе с веселыми весенними ветрами, внесло в традиции похорон свои коррективы. Кое-где вообще перестали хоронить покойников. Те, что остались с зимы, так и догнивали себе в обширном помещении притвора, не ведая, что их уже некому забрать, поелику все родные умерли и погребены безымянными в общей могиле. Но, кроме того, появилась жутковатая традиция ставить усопших в притвор и в теплое время года, оставляя их там на «передержку» на неопределенный срок. Такие «склады», разумеется, становились дополнительными рассадниками заразы, но ни церковные, ни светские власти ничего не могли поделать с «причудами» своего темного народа.

Наконец юноша нашел то, что искал. Гроб Прасковьи Антоновой или, как узнал он от гера Вениамина, Мариам, что означает «возлюбленная», стоял особняком от других, принесенных сюда ранее. Медяки с глаз ее исчезли — вероятно, были унесены в ближайший шинок[47] пьяненькими «харонами», тащившими покойницу до церкви. На чело ее возложен был бумажный венчик с изображением деисуса — Христа, Богородицы и Иоанна Предтечи — и начертанной под ними короткой Трисвятой молитвой. В руке усопшая держала «рукописание» — небольшой свиточек с отпущением грехов, который простонародье по невежеству полагало ни чем иным, как пропуском в рай, что всякий умерший предъявлял святому Петру на входе в это чудесное место. Также в руки покойницы были вложены крестик и образок святого Николы. Никаких видимых признаков принадлежности мертвой к иудаизму заметно не было. Зато в гроб кто-то успел положить пару запрещенных церковью языческих предметов — маленькую куколку из соломы в ярком платьице да малоаппетитный женский оберег, сделанный из срамных губ волчицы. Старухи все-таки улучили момент сделать то, чему научили их еще в детстве беззубые, выжившие из ума прабабки. Юноша с омерзением выбросил из гроба языческие предметы, а затем по древнему православному обычаю осторожно приложился губами к венчику на лбу покойницы, осенил себя крестным знамением и прошептал, словно давая некий обет:

— Аз воздам за муки твоя…

В тиши ночной церкви раздался оглушительный грохот, и длинные ряды мертвецов осветила яркая вспышка. Сразу вслед за этим в подслеповатые окна церковного притвора ударили упругие струи дождя. Со стороны входа потянуло сырым сквозняком. Юноша обернулся — и чуть не выронил фонарь: обе половинки двери были распахнуты настежь. Очевидно, он не услышал их стука из-за раскатов грома. В проеме, закрывая его почти полностью, высилась исполинская фигура двух саженей ростом.

Гер Вениамин сдержал слово и выполнил данное ему поручение. Записка, подброшенная в графскую усадьбу, сделала свое дело. Но кто там в дверях? Он-то надеялся, что сама госпожа Минкина пожалуют.

— Ну, давай, делай чего хотел, а я посмотрю!

Голос, каким это было сказано, испугал юношу больше, чем все, что было ранее: низкий, даже непонятно, женский или мужской, звучал он так, будто разговаривала механическая кукла, внутри которой заело ржавые шестеренки.

Молния сверкнула вновь, и в ее свете под оглушительный раскат грома юноша увидел смуглое обрюзглое лицо, похожее на физиономию скопца, украшенное снизу полудюжиною подбородков, и такое же бесформенное, состоящее из многочисленных складок тело, давно утерявшее признаки принадлежности к женскому роду под громадным слоем жира. Но все же это была женщина. Женщина, в которую влюблялись, которую хотели и в руках которой сам великий диктатор России являлся жалкой игрушкой.

Да, это была она — роскошная черноокая красавица, сумевшая приворожить самого влиятельного сановника империи. Агентов общества готовили очень серьезно. Конечно же, юноша знал, что вселившиеся в тело человека демоны необратимо изменяют его структуру. Но он не предполагал, что это происходит так скоро и так жутко. Подкупленный человек из Грузина доносил ему, что внешность графской полюбовницы «зело негоразда стала бысть ввиду того, что пьет настойку на зверобое и иных невинных травах с вознесения до поднесения, так, что лежит не дышит, а собака рыло лижет, отчего налилась, аки клюковка, тако, что гузно в кринолины не помещается, а ножищи распухли, что твоя грецкая губка»[48]. Однако дело тут явно не в винопитии — без полива, как говорится, и капуста сохнет, и мало ли кто пьет на Руси. Чудовищные трансформации тела Минкиной неопровержимо свидетельствовали о том, что все зашло очень далеко… Но это также значило, что братья во Христе не ошиблись, и слуга Божий явился сюда не зря.

— Ну, что встал столбом, супостат? — басовито проговорила «монстра» и сделала несколько неуклюжих шагов вперед. Ей, судя по всему, нелегко было передвигать разбухшие, как сырые колоды, ноги. «Туп-туп» — деревянно стучали в пол притвора слоноподобные конечности. Свет подаренного гером Вениамином фонаря, который юноша поставил на пол, упал на лицо страшной бабы, и он увидел, что глаза ее смотрят в разные стороны — как говорится, один в Арзамас, другой на Кавказ. Но косоглазие это было не похоже на природное — казалось, будто громадную неуклюжую голову что-то распирало изнутри настолько, что даже глаза повылазили из орбит.

Вдруг при очередной вспышке молнии длинные распущенные волосы Настасьи поднялись кверху и встали стоймя, мало не доставши своими концами до потолка.

— А я сразу поняла, что ты не из наших! — удовлетворенно проговорила Минкина, остановившись в нескольких шагах от юноши и пристально оглядев его с головы до ног. Голос ее изменился, приобретя металлический тембр, а цепкий взгляд распяленных в разные стороны зенок пробрал юношу до костей словно мороз. За без малого две сотни лет до изобретения сканирования она видела насквозь. — Давай, ври, почто пришел, ворог?

По «морозному» взгляду юноша безошибочно понял, кто перед ним. Точнее, кто находится сейчас в теле Минкиной. Разумеется, эта сущность пребывала в нем уже давно, судя по общему его состоянию, но вставшие дыбом волосы свидетельствовали, что она в данный момент активна. Недаром на старинных иконах демонов изображали с подъятыми кверху власами[49].

Минкина высилась над субтильным юношей словно гора, состоящая из десятков пудов жира. Неожиданно молодому человеку почудилось, что из широченной ноздри ее свесилось нечто, весьма напоминающее кончик крысиного хвоста, и тут же скользнуло обратно внутрь. Он потряс головой, чтоб прогнать наваждение, которое, верно, наслали на него бесы, дабы отвлечь от порученной ему миссии, и громко крикнул:

— Я пришел, чтобы убить тебя!

Полы плаща-крылатки разлетелись в стороны, и под ними обнаружился внушительный пистоль изрядной работы, богато отделанный серебряными узорами в виде православных крестов. В затвор этого чуда современной инженерной мысли был горизонтально вставлен предмет, более всего напоминавший губную гармонику. По всей длине «музыкального инструмента» располагались отверстия, в каждое из которых был вставлен заряд, способный остановить даже разъяренного быка. Головки пуль тускло блеснули в свете очередной вспышки молнии чистым серебром, и на каждой из них был вырезан крест — для вящей убойной силы, дабы пуля раскрывалась в полете подобно цветку и ранила сильнее, но и не только…

Узрев перед собой блестящие головки пуль с крестообразной нарезкой, Минкина взревела словно раненый зверь. В ответ раздалось два оглушительных хлопка — это юноша успел дважды взвести курок и столько же раз нажать на спусковой крючок. Подающий механизм исправно смещал смертоносную «губную гармонику» вправо, подставляя под боек новые заряды. Но две серебряные пули ушли «в молоко», а третьего выстрела сделать стрелку не дали: его запястье внезапно обожгла острая боль, он выронил пистолет, и чудесное изделие тайных мастерских общества Иисуса Сладчайшего покатилось по полу, гремя расколотым ложем. На руке юноши, вцепившись в нее мертвой хваткой, висела огромная, невесть откуда взявшаяся крыса.

Соло на «губной гармонике» оказалось сыграно на редкость фальшиво, и оконфузившегося музыканта ожидали теперь лишь пронзительный свист и тухлые яйца.

Минкина оглушительно расхохоталась:

— Убить меня?! Да ты в своем ли уме, щенок?!

Она протянула к нему скрюченную, опухшую до неузнаваемости длань размером со взрослую кошку и впилась в его лицо длинными острыми ногтями, более похожими на когти. Ланитам юноши сразу сделалось горячо. Но мгновение спустя «монстра» вдруг утробно охнула, отпустила слугу Христова и грузно осела на грязные доски пола, подогнув под себя неимоверно толстые, словно подушки, ножищи, а потом с глухим шмяком завалилась на спину. Позади стоял гер Вениамин со здоровенной оглоблей наперевес, к концу которой прилипли клочья черных волос и сероватые ошметки мозга:

— А я отчего-то знал, что тебе понадобится помощь!

Юноша впервые видел этого мрачного человека широко улыбающимся.

— Теперича спалим курву? — весело осведомился нежданный помощник.

— Надо бы еще кол в сердце вбить осиновый, как полагается, — деловито кивнул юноша, донельзя довольный удачным исходом дела, и отер с расцарапанного лица струйку крови.

Минкина не подавала ни малейшего признака жизни, и при одном взгляде на ее проломленный тяжеленной оглоблей череп было ясно как день, что она мертва. Однако пренебрегать мерами предосторожности все же не стоило. Но как удачно подоспел гер Вениамин!

Покуда «субботник» был занят подготовлением погребального костра из подручных материалов, юноша вышел на улицу. Гроза и ливень утихли, моросил мелкий противный дождик. Слуга Божий отыскал среди крестов на погосте наиболее подходящий для задуманного дела голубец. Тот был сработан из осины — дерева, на коем, по преданию, удавился Иуда, а посему оно было как нельзя более пригодно для угомона всяческой колдовской погани. Истово перекрестившись и мысленно попросив прощения у Господа за вынужденное кощунство — других подходящих к случаю деревяшек поблизости все одно не наблюдалось, — молодой человек без особенных усилий выворотил крест из могильного холмика и, неся его на плече, подобно Спасителю на пути к Голгофе, вернулся в помещение притвора. Там все обстояло по-прежнему: гер Вениамин занимался своим делом — разламывал на щепки несколько досок, наскоро отодранных от гробов; а госпожа Минкина — своим: лежала недвижно, вперившись в потолок остекленевшими выпученными зенками. Оба — и иудей, и православный, — не сговариваясь, решили, что погребальный костер следует устроить прямо здесь, в притворе. Вся колокольня, вероятнее всего, сгорит, но выбирать особенно не приходилось: на улице слишком сыро, а тело надобно уничтожить как можно скорее.

— Послушай, — спросил, между прочим, гер Вениамин, на мгновение сделавшись похожим на обычного русского мужичка, которому заезжий ярмарочный шарлатан демонстрирует какой-нибудь хитрый «фокус-покус». — А откель у тебя така волшебна скатерка? Что за колдовство тако?

— Нет никакого колдовства! — снисходительно пояснил юноша. — То минерал особый, Уральской землей рожденный — горной куделью прозывается, сиречь — асбестом. Его еще заводчик Никита Демидов царю Петру в дар принес. Видом — как пряжа, а в огне не горит, будто железо! В наших тайных мастерских еще и не такие чудеса делаются! Слушай, гер Вениамин, а не желаешь ли ты отойти от ереси жидовской и вернуться в лоно матери нашей, святой Православной церкви? Я могу поспособствовать…

Но «субботник» на сие великодушное предложение лишь печально покачал головой.

В отличие от дивных див, производимых в секретных лабораториях тайного общества, изладить из креста заостренный кол было делом нехитрым и не требующим особенного умения. Юноша вытащил из кармана складной нож и принялся за работу. Она была еще далека от завершения, когда он услыхал встревоженный возглас Вениамина. Молодой человек обернулся и увидел, что субботник указывает ему на тело Минкиной. С оным явно творилось неладное.

Необъятное брюхо мертвой аракчеевской полюбовницы вовсю ходило ходуном, будто его пучило с пережору. Мощные ляжки ее, похожие на двух поросят мясной породы, раздвинулись в ворохе юбок так, как обыкновенно происходит при родах. Юноша и «субботник» застыли на месте, словно громом пораженные, не веря собственным глазам: из-под кружев обильно хлынула кровь, и они мгновенно пропитались ею, подобно греческой губке, упоминавшейся в письме соглядатая. Затем пришла в движение расплющенная голова трупа: она задергалась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, тупо стуча затылком в пол, и, наконец, выпученные глаза один за другим лопнули, словно болотные пузыри, а из каждой глазницы медленно и жутко выпросталось по длинной скользкой крысе. Исчадия ада тащили свои непомерно долгие хвосты из Настасьиного черепа, казалось, целую вечность, а когда наконец вытащили, то уселись у трупа в головах, подняли окровавленные усатые мордочки кверху и громко, пронзительно засвистали, словно герольды, приветствующие появление королевской особы.

Вслед за тем непомерно толстое брюхо трупа разом опало, а напитанные кровью юбки заколыхались, и из-под них с влажным чавканьем выползло нечто. Приглядевшись, слуга Божий и сектант поняли, что то было громадное скопище крыс, состоявшее голов из ста, ежели не более. Грызуны тесно переплелись хвостами в громадный омерзительный сгусток, так, что едва могли шевелиться по отдельности, но зато, как сразу выяснилось, умели весьма споро передвигаться все вкупе. Ощеренный сотнями пастей с тысячами мелких острых зубов шар покатился, наращивая скорость вращения, прямо к остолбеневшим от ужаса и омерзения христианину и иудею.

Глава 8 Клюв мортуса

Читатель убеждается, что иногда лучше оставаться бездетным, чем рожать неизвестно от кого, узнаёт, кем на самом деле является главный герой, видит, что русский бунт всегда беспощадный, но не всегда — бессмысленный, и выясняет, что спасение от огня отнюдь не означает спасения от смерти.

— Она добилась, чего хотела, — прошептал гер Вениамин. — Понесла и родила. Только от семени какого гнусного демона сей приплод?

— Крысиный король… — отвечал христианин. — Но я никогда не слыхал, чтоб грызуны клубковались в чреве трупа. Обыкновенно их находят, когда разбирают полы и стены старых домов. Недоброе предзнаменование… Считается, что такая находка — к мору, болезням. В Черногрязинской губернии перед эпидемией также отыскивали подобные клубки. Считается, будто хвосты заразных крыс выделяют особый клейкий пот, который вызывает их слипание друг с другом, но в точности никто ничего не знает. Говорят, другие грызуны из жалости приносят попавшим в подобную ловушку товарищам пищу. Взгляни-ка…

Из тел мертвецов, прислоненных к стенам, то тут, то там начали «вылупляться» крысы — и матерые, и совсем мелкие крысеныши. Они все увеличивающимся потоком устремлялись к гнусному клубку, таща в зубах отгрызенные пальцы, носы, требуху покойников и самое вкусное — языки. Крысиный сгусток поглощал лакомства, ничуть не сбавляя хода, и попутно наматывал на себя набежавших кормилиц, становясь при этом все больше, подобно снежному кому.

— Шма Исраэль Адонай Элохэйну Адонай ахад Барух шэм кэвод малхуто лэолам ваэд! — вскричал от удивления гер Вениамин и зачем-то, видимо с перепугу, перевел слова иудейской молитвы на язык родных березок. — Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь единый есть. Благословенно имя Его, чье славное царство вовек!

«Субботник», который находился много ближе к клубящемуся месиву из грызунов, вновь подхватил оглоблю и как следует размахнулся, стоя над самым клубком. Но тут же тяжеленная орясина выпала у него из вмиг ослабевших пальцев.

— Бюбеле, деточка, что же это?.. — простонал он. — Как же это так?..

Тело Мариам в домовине забилось, словно живая плоть в тисках палача. Удерживающая его бечевка лопнула, и покойница повалилась вперед, словно намереваясь согнуться в глубоком поясном поклоне, но в последний момент выровнялась и дерганной деревянной походкой двинулась к брату, протягивая руки.

— Нет, не надо, пожалуйста, не надо, не-е-ет!.. — просил, умолял, заклинал «субботник», и по его изрезанным морщинами щекам скатывались крупные, словно горошины, слезы.

Усопшая подошла к геру Вениамину вплотную, возложив руки ему на плечи, и приблизила свои синие губы к его устам в посмертном поцелуе. Челюсть ее отпала, и из темного провала некогда соблазнительного девичьего рта хлынуло в рот брата полчище черных скользких крыс. Они перетекали из тела в тело нескончаемым потоком, пока Вениамин не треснул по швам, словно переполненный водою бурдюк. Из прорех тут же посыпались лысые розовые крысята вперемежку с кровавым пометом и требухой, наполнявшей тело «субботника», которую слепые детеныши тут же на ощупь пожирали, выказывая отменный аппетит. Тело Вениамина осело на пол и спустя мгновение превратилось в бесформенную кучу, кишащую грызунами. А сестрица его медленно повернула голову к остолбеневшему от ужаса юноше и ткнула в него наполовину отгрызенным указательным пальцем.

Отвратительный черный сгусток резко повернул в его сторону. Из месива скользких телец вытянулись длинные щупальца, состоявшие из десятков грызунов, переплетенных друг с дружкой хвостами и намертво сцепившихся скрюченными лапками. Эти живые гирлянды взвились вверх, словно хлысты, и молниеносно оплели запястья и лодыжки молодого человека. Мгновение — и он оказался «прикованным» цепями из грызунов к тому самому кресту, из которого так и не успел выстругать кол для колдуньи. Партикулярное платье на нем разъехалось с оглушительным треском, обнажив белоснежное тело. Мариам конвульсивно дернула нижней челюстью и прогудела тем же медленным, тягучим басом, каким до этого изъяснялась Настасья Минкина:

— Ах ты, сука!

Распятое на кресте тело было сплошь перетянуто разного рода цепями, железными пластинами, кольцами, продетыми прямо сквозь кожу. Все это сооружение крепилось к увесистому кресту, висевшему промеж маленьких крепких грудей, кои явно могли принадлежать только девице. Распятая попыталась вырваться, но крысиные путы оказались на удивление крепкими, и лишь вериги слабо звякнули на ее теле.

В углу громко возился крысеныш, играя с отгрызенным удом, на котором даже издали можно было разглядеть следы обрезания. Это все, что осталось от гера Вениамина.

— Покойся с миром, бедный еретик, — хрипло прошептала девушка на кресте. — Да простятся тебе заблуждения твоя за страдания твоя…

Сестрица только что съеденного крысами «субботника» истошно взвыла и, с трудом волоча мертвые ноги, двинулась к распятию. За ней по пятам стелился живой пищащий «ковер». В шаге от креста кадавр протянул комолую, изувеченную грызунами пятерню к глазам распятой, намереваясь лишить ее зрения.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла… — крепко зажмурившись, прокричала она монстру в лицо слова последней в своей жизни молитвы.

«…Боюсь я зла!.. Боюсь я зла!» — издевательски заулюлюкало из темноты стогласое эхо.

На мгновение вновь пришел знакомый приторный запах, от которого хотелось блевать и кончать одновременно. «Я иду к тебе, любимый…»

Внезапно в характере окружающих звуков что-то поменялось. В пространство притвора вплыл приглушенный гул, как будто снаружи собралась огромная толпа. И толпа эта явно была чем-то очень недовольна.

Распятая осторожно расклеила веки и разглядела в сумраке, что на пороге «временной» крипты и впрямь нерешительно переминаются с ноги на ногу какие-то людишки, никак не решаясь войти внутрь. В руках они сжимали вилы и дреколье[50], но вид имели скорее жалкий, нежели воинственный. Однако чувствовалось, что за их спинами еще много таких же неуверенных, но вооруженных людишек.

Передовые некоторое время приглушенно переругивались, подталкивая друг друга локтями, и наконец один из них, самый решительный, сдавленно и несмело вякнул:

— Гаси упырицу!

Толпа у входа дрогнула, будто кто-то отпустил туго натянутую пружину, и с истеричным воем хлынула в притвор. У нее попросту сдали нервы, и теперь ее не могли удержать даже стены Алексеевского равелина печально знаменитой Петропавловки. Это был тот самый случай, когда страх настолько велик, что толкает на отчаянные зверства.

Ощетинившаяся вилами и кольями человеческая масса надвинулась на кадавра подобно грозовой туче. Однако по мере приближения к той, что еще совсем недавно была Мириам, а теперь стала непонятно кем, поступательное движение несколько замедлилось, а затем и вовсе приостановилось. И было от чего: за спиной «упырицы» один за одним вырастала целая армия. Армия мертвецов.

Полураспавшиеся остовы, сквозь реберные клети которых виден был свет от факелов, и вполне еще свежие покойники, принадлежность коих к иному миру выдавала лишь их мертвенная бледность, нестройной толпой двинулись на пришельцев, нарушивших их покой. Тут и там слышался звук лопающихся бечевок, которыми они были прихвачены к домовинам в районе груди, и все новые бойцы вливались в ряды армии мертвых.

— Хоссподи, спаси и помилуй люди твоя… — испуганно закрестились в толпе.

Казалось, живые вот-вот бросятся в бегство пред лицом мертвых. Но, как часто бывает, страх вновь подстегнул людей, и самый отчаянный из них с размаху всадил вилы прямо в оскаленный череп ковылявшего в авангарде остова. Голова мертвеца так и осталась висеть на зубьях, словно кочан капусты, а тело продолжило свое поступательное движение как ни в чем не бывало. А вот живых будто прорвало. Горланящим человеческим стадом бросились они на мертвяков. Жестокие удары посыпались на несчастные остовы, которым не было покоя и после смерти, будто из рога изобилия. Озверевшие живые метелили мертвых дубинками, цепами, дрекольем. Будто овес молотили: со всей дури, в мах! Под тяжелыми палками — много ли надо тому, кто уже мертв! — с треском ломались ребра. Вдребезги разлетались черепа. Удары следовали один за другим, дюжина за дюжиной, но кадавры принимали их со слепым равнодушием неодушевленных предметов. Селяне раз за разом с чавканьем впечатывали свои орудия в гнилую плоть. По всему притвору раздавался душераздирающий хруст костей. Грудные клетки разлетались в труху под крепкими ударами. Ребра и тазовые кости превращались в месиво из осколков. Требуха из вспоротых вилами животов перепачкала пол и стены. Ходячие мертвецы сделались похожими на куски кровавого ростбифа, нашпигованные мелким костяным дробом. Эти бесформенные, но все еще шевелившиеся сгустки плоти снопами падали на пол и вскоре погребли под собой тело девушки, распятое на кресте. Однако почти тотчас же вслед за этим она почувствовала, что крысиные путы на руках и ногах ослабли. Цепочки из грызунов распались, животные на глазах теряли витальную силу, превращаясь в вялые мокрые комочки шерсти. Освобожденная, с трудом сбросив с себя пару мертвых тел, кое-как выбралась из-под завала. И тотчас же ее затылочная кость хрустнула под сокрушительным ударом: в нее угодила крепкая крестьянская дубинка. Пейзан принял перепачканную в крови и требухе девушку за ожившую покойницу.

Когда сознание к ней вернулось, она обнаружила, что ее куда-то тащат. В стороне маячило зарево пожара — то догорал притвор с мертвецами. А над нею нависала тень огромной крысы с длинной хищной мордой. От тени той отчетливо наносило запахом хлорной извести. Девушка немного успокоилась: мортус! Этот род служителей Смерти был ей хорошо знаком — в холерных губерниях они встречались в великом множестве. В их обязанности входила главным образом уборка трупов людей, умерших от заразы. Мортус медленно поводил клювом и шелестел промасленным балахоном, в который был облачен в целях защиты от холерных вибрионов, словно ворон крыльями.

Девушка осторожно повела плечами и обнаружила, что на них накинута та самая скатерть из асбеста, что так изумила гера Вениамина. Казалось, это было тысячу лет назад. Очевидно, находясь в полубессознательном состоянии, девица завернулась в нее, чтобы спастись от бушующего пламени. В таком виде и извлек ее из-под завалов трупов молчаливый мортус.

— Ты куда меня волочишь? — спросила его она, с трудом разлепив спекшиеся губы. — Я живая!

Маска, которую изнутри обыкновенно набивали лекарственными травами, очищавшими вдыхаемый воздух от трупного смрада, немо повернулась на звук. На девушку уставились стеклянные кругляши, защищавшие глаза божедома, и в них блеснул отсвет пожара, словно адское пламя. Вдруг клюв с треском разошелся по швам, и из него хлынули крысы! Девушка пронзительно закричала, когда они густым потоком заскользили по ее полуобнаженному телу. Ей удалось сбросить с себя нескольких тварей, но тут другие вцепились в руки и принялись отгрызать пальцы. Затем крысы отгрызли ей нос, уши и соски маленьких, дерзко торчавших кверху грудей. Наконец несколько длинных скользких тел нырнуло ей в промежность, и она с ужасом ощутила, как они принялись выгрызать ее изнутри. Озаренный заревом пожара мир свернулся, словно пергаментный свиток, брошенный в огонь безжалостной рукой, и ее глаза навсегда запорошил черный пепел небытия.

Глава 9 Кровавый свет

Граф Аракчеев узнаёт чудовищную правду, далеко не сразу избавляется от дьявольского морока, застилавшего ему глаза, изобретает официальную версию событий, заметая подлинные следы произошедшего, а в конце совершает роковую ошибку.

На рассвете 10 сентября 1825 года от рождества Христова граф Аракчеев проснулся в своем роскошном особняке в Санкт-Петербурге с острым предчувствием беды. Сильно болела голова. Он позвал личного доктора Даллера. Тот пощупал пульс:

— Ваше сиятельство, вы нездоровы!

— Отчего же? — раздраженно поинтересовалось «сиятельство».

— Не могу знать, господин граф! — испуганно отвечал лекарь.

— Ну, так я тебе скажу! — вскричал Аракчеев. — Оттого, что ты дурак и мизерабль![51]

Эскулапа словно ветром сдуло. А граф нервно подергал за сонетку[52] и приказал моментально выросшему в дверях камердинеру позвать секретаря. Принялся готовить секретный доклад государю. Сведения о раскрытом им заговоре дворян и офицеров обещали иметь эффект разорвавшейся шрапнели. Списки заговорщиков — членов тайных масонских обществ — и все секретные нити заговора были у него в руках.

В полдень прискакал взмыленный курьер из Грузина со страшной вестью: Настасья Федоровна тяжело больна! Истинную правду Аракчееву никто сказать не отважился. Граф тотчас же велел заложить коляску и помчался в имение, забыв в стакане на кофейном столике свои «зубы Ватерлоо». С ним поехали доктор Даллер и полковник фон Фрикен. Оба уже знали, что произошло на самом деле, но, разумеется, предпочитали помалкивать.

Не доезжая двух верст до Грузина, им повстречался перепуганный офицер. По странному стечению обстоятельств он носил фамилию Кафка. Он поведал графу историю, абсурднее и страшнее которой не смог придумать спустя век его знаменитый однофамилец.

— Всюду мертвяки валяются, а у Настасьи Федоровны голова висит на одной только кожице! — заключил Кафка свой страшный рассказ, сделавший бы честь мрачному гению его тезки.

Аракчеев не сразу уразумел смысл сказанного. А когда наконец осознал страшную истину, завыл, бросился из коляски наземь, катался по жухлой осенней траве, выдирая ее с корнем. Потом принялся рвать на себе волосы и голосить дурным голосом:

— Убили, убили ее! Так убейте же и меня, зарежьте скорее!

Его с превеликим трудом удалось угомонить и усадить обратно в коляску.

Обезображенный и порядком обгоревший труп Настасьи покоился на большом дубовом столе в главной зале барской усадьбы. Увидев его, Аракчеев вновь пришел в неистовство. Он носился по комнатам, разрывая на себе мундир, затем выскочил во двор, где кричал, скаля беззубые десны:

— Режьте меня, режьте! Все у меня отняли, все!

Когда тело, похожее на спущенный матрац — настолько в нем было нарушено расположение внутренних органов и скелета, — предали земле, граф требовал, чтобы его похоронили вместе с Минкиной в той же могиле. Когда его все же удалось оттащить и слегка успокоить, он повязал в знак траура голову окровавленной тряпицей, снятой с тела погибшей возлюбленной, и принялся за дознание. Разумеется, столь рьяно, что мясо летело из-под плетей кусками, а крепостные мёрли десятками.

Однако дознание вскрыло совсем не то, что ожидал и чего жаждал всесильный временщик. Вместо разветвленного заговора, сродни тому, каковой он обнаружил в среде дворян и офицеров, Аракчеев отыскал измену там, где он чаял увидеть ее менее всего. Разбирая вещи покойной Минкиной и выслушивая показания пугливой дворни о ее делах и повадках, он понемногу стал осознавать, с кем или с чем пришлось ему иметь дело. Черные колдовские книги, сомнительные снадобья и засушенные части тел младенцев красноречиво свидетельствовали о том, что без колдовства дело не обошлось. Морок понемногу начал спадать, и граф наконец ужаснулся открывшейся пред ним страшной правде. В один из дней он собрал все, что осталось от личных вещей колдуньи, и спалил все эти богомерзкие предметы в рощице за усадьбой, особенно пристальное внимание уделив тому, чтоб огонь дотла уничтожил листочки с каббалистическими знаками, пентаграммами, непонятными чертежами и символами, в которые было многожды аккуратно вписано его, Алексея Андреевича Аракчеева, имя. Лишь одну вещь он не догадался уничтожить вкупе с остальными, и в этом была его глубочайшая ошибка.

Искусно заметя следы, граф споро свернул дознание и постарался замять жуткую историю, в которой ему волею случая пришлось сыграть одну из главных ролей.

— Мир еще не готов узнать столь фантастическую правду, — любил повторять он фразу, ставшую для него в последующие годы жизни чем-то вроде заклинания, коим он уберегал себя от полного помешательства.

Вскоре следствием в лице Аракчеева была выработана «официальная версия» произошедшего в имении Грузино в ночь на 10 сентября 1825 года от рождества Христова — предельно простая и даже по-казенному скучноватая. Согласно ей, брат замученной Настасьей девицы (на покойника можно свалить все) взял-де нож и подстерег Минкину ночью, схватив ее за волосы и перерезав горло. Остальное — и истинные подробности убийства ведьмы, и битва дворни с ожившими мертвецами, и последующий пожар в импровизированном склепе — было старательно предано забвению. Благо огонь уничтожил многие следы ночной бойни.

А вскоре графу Аракчееву и вовсе стало не до расследований: 19 ноября 1825 года в Таганроге скончался его благодетель, император Александр Первый Благословенный. Но это было еще полбеды. А беда стряслась менее чем через месяц, 14 декабря, когда на Сенатской площади Северной столицы произошла попытка государственного переворота. Молодые аристократы, офицеры гвардии и флота, чуть было не изменили государственный строй на богомерзкий конституционный. Аракчеев, погруженный в собственные дела, заговор тех, кого стали называть «декабристами», попросту прозевал. Большая часть армии, созданной им, военным министром, главным начальником Императорской канцелярии и военных поселений, осталась верна престолу и вере, кроваво подавив мятеж. Но новый государь Николай Павлович не простил Аракчееву роковой ошибки. Граф вынужден был уйти в отставку и поселиться в провинции. Он ощущал себя новым Цинциннатом[53], удалившимся от политических дел в деревню.

«Сынок» Михайла продолжал огорчать псевдопапеньку и чудил напропалую. Раз он явился в театр пьяный и с арбузом в руках. Уселся в партере и принялся поглощать лакомство, загребая мякоть пясткой. Впереди сидел какой-то чиновник с лысой головой, и Михайла стал «аплодировать» актерам, хлопая красной от арбузного сока ладонью по сверкающей лысине. А когда чинуша возмутился его поведением, Шумский нахлобучил выеденный изнутри арбуз бедняге на голову и громогласно на весь партер объявил:

— Старичок, вот тебе и паричок!

В другой раз Михайла, также по обыкновению упившись до чертиков, на званом балу хватал графиню N. за перси и непристойно выражался в адрес оной особы и всех присутствующих. За подобные художества он был сослан на Кавказ. Квазипапенька, находившийся в опале, никоим образом не мог повлиять на положение пасынка, который слал ему покаянные письма вкупе с превосходным вином местного производства. Затем Шумский вернулся в центральные губернии, уволился из армии якобы по болезни. Бродяжничал по городам и весям, пропивая щедрое папенькино содержание. Наконец осел при одном из богатых монастырей.

А Аракчеев продолжал доживать свой век в одиночестве, всеми позабытый. Под старость нрав «сиятельного жандарма» помягчел. Перед смертью, коя имела место быть в 1834 году, он завещал значительные суммы бедным. Последние его слова были: «Простите меня, кого я обидел». Однако потомкам он запомнился совсем другими перлами административной мудрости: «Для того чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу».

Старинный египетский перстень по праву наследования отошел беспутному «сыну» графа Михайле Шумскому. Впрочем, тот под конец земной жизни остепенился, стал богомольным. Сменив несколько монастырей, он скончался в 1851 году, пережив названого папеньку на семнадцать лет. Перстень с треснувшей египетской геммой, оставшийся от приемного родителя, покойный никогда не носил, а посему древнюю реликвию миновала участь быть погребенной вместе с владельцем. Спустя еще полвека она всплыла в собрании Черногрязинского купца Брыльева — великого ценителя всяческих редкостей. Коллекция провинциального «мецената» собиралась бестолково и беспорядочно: купчина, разбогатевший на торговле цветастым ситцем, греб под себя все, что попадало в поле его зрения: от полотен «малых голландцев» до древнеегипетских мумий — лишь бы подороже да поэкзотичней. Все это привозилось из заграничных вояжей и оседало в обширном купеческом особняке с аляповатым фронтоном, украшенным мраморными статуями работы неизвестного древнегреческого мастера, о которых Брыльев, подвыпив мадеры собственного производства, любил прихвастнуть, что взял их у турецких властей чуть ли не с боем. После революции сам владелец коллекции драпанул в Париж (но, говорят, до самого Парижа не добрался, а был по дороге расстрелян не то большевиками, не то каким-то из многочисленных бандитских «батек»). Коллекция черногрязинского купчины, реквизированная большевиками, оказалась настолько пестрой, что ее распихали по разным музеям. Однако вся египетская ее часть осталась в бывшем Черногрязинске, переименованном в Светлопутинск, в том самом особняке с Зевсом и Минервой на фронтоне, который по распоряжению новой власти был превращен в краеведческий музей. Перстень с шакальей головой занял почетное место в витрине между нефритовым цилиндриком жреческой печати с рельефным изображением жука-навозника и ложечкой для косметики времен Нового царства в форме плывущей девушки с цветком лотоса в ладонях. Посетители музея равнодушно проходили мимо невзрачной печатки с треснувшим камнем, не догадываясь, в чьих руках та успела побывать. И в чьих еще побывает… Темный, как загустевшая кровь, кристалл светился каким-то внутренним светом, и те немногие, кто задерживал на нем свой взор, вдруг ощущали какой-то необъяснимый страх, схожий с тем, когда смотришь на паука или скорпиона.

Конец третьей тульпы

Расстрелянный Спас Эпилог, который мог бы стать прологом

Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище. И если ты долго смотришь в бездну то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

Христос Пантократор[54] парил на страшной высоте, осеняя правой благословляющей дланью маленького человека, который замер внизу, задрав кверху белую как лунь голову «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец…» — с трудом разобрал человек затейливую вязь, начертанную на страницах книги, которую Спаситель сжимал в левой деснице, демонстрируя ее содержание всякому, кто имеет глаза. У самого Спаса Вседержителя дела с этим обстояли не очень. Левое око у него отсутствовало вовсе — на его месте зияла черная звездообразная пробоина. В Христа явно кто-то прицельно шмалял из огнестрела, причем не единожды и довольно метко. Зато правая, уцелевшая зеница была распялена широко и жутко. Это всё, что выхватил из темноты нервно прыгающий свет самодельного факела. Остальное пространство тонуло в непроглядном мраке.

Человек внизу вспомнил, как много лет назад, когда он был еще ребенком, квартирная хозяйка рассказывала ему долгими зимними вечерами, когда рано темнеет, а за окном воет то ли вьюга, то ли неведомые, а потому еще более страшные привидения, различные захватывающие истории. Мать лишь досадливо отмахивалась от этих россказней, а в маленьком Артемке старушка нашла благодарного слушателя: он внимал ее болтовне с разинутым ртом. Одной из таких сказок не сказок, легенд не легенд был рассказ о старой полуразрушенной церкви, затерянной в окрестных лесах. Леса вокруг Черногрязинска стояли густые, дремучие. Поначалу в них пряталась от воинственных русичей неведомая белоглазая чудь. Затем хоронились от греческих попов и жестоких княжеских дружинников вещие косматые волхвы. А еще спустя время скрывались от царских солдат упрямые раскольники. Бабка даже шепотом поведала замиравшему от любопытства пацану, что они там прячутся и до сих пор — только уже не от царской власти, а от советской. И есть, мол, в самых дремучих дебрях этих лесов место особое. Старушка назвала его «местом силы».

— Там, наверное, богатыри силами мерились? — нетерпеливо высказал тогда догадку Артемка.

Но оказалось, что ни Илья Муромец, ни Алеша Попович, ни другие персонажи читанных Артемкой детских книжек тут совершенно ни при чем. И сила разная бывает. Бывает богатырская. Бывает Господня. А бывает и нечистая. Стояло некогда на том месте древнее языческое капище. Вроде еще прежние жители этих лесов — чудь — его тут устроили. И приносили на нем кровавые жертвы своим богам. Иногда заклали животных, а порой — и человеческой кровью окропляли древние священные камни. Потом греческие попы добрались до капища и разрушили поганую святыню до основания. Однако магическую силу «намоленного» язычниками места, видать, оценили, потому что воздвигли на нем свой христианский храм. Спаса на Крови. Вроде так его назвали в память тех безвестных мучеников, которых прежние жрецы приносили в жертву своим темным богам, а если по-поповски — то просто-напросто демонам.

Шло время, случилась революция, и к власти пришли большевики, которые стали разрушать церкви. Пришел черед и для храма Спаса на Крови. Явились к нему ироды окаянные целым большим отрядом, с винтовками — и как только пробрались через лесные дебри! Но взорвать святыню не сумели — не дал им надругаться над ней Господь. Только иконы да фрески расстреляли из берданок. Говорят, их — тех, кто был в том отряде, — самих потом всех поставили к стенке или сгноили в лагерях. Не простил Господь. Наказал святотатцев.

Человек внизу никогда не верил в эту байку. Но сейчас он вдруг мелко задрожал всем телом и, неожиданно для себя самого, истово, размашисто перекрестился на лик Вседержителя. То ли вспомнил болтовню давно умершей старухи и, как иногда бывает в темноте и одиночестве, испытал беспричинный, сверхъестественный страх. То ли к страху этому примешивалась еще какая-никакая благодарность Тому, Кто Наверху: за собачий лай, за ночную стрельбу патрулей, за буровящие небо вертолеты, за волчий голодный вой, — оставшиеся там, далеко позади. За то, что все это не нагнало его. Не запятнало, как в детской игре в салочки, — только по-настоящему, живой, горячей кровью. Не остановило на полпути. Человек совсем не удивлялся совершенно очевидной невозможности побега, который он осуществил, — просто воспринимал это как данность. Как неожиданный и последний подарок Того, Кто Наверху.

Вдруг его взгляд упал на благословляющую длань, усердно выписанную безвестным богомазом, быть может, не одно столетие назад. Рука Спасителя тоже изрядно пострадала от пуль неведомого стрелка. И то ли благоговейно сложенные персты так повредили большевистские пули, то ли в этом гиблом, навеки оскверненном месте и впрямь творилось что-то нехорошее — да только седой вдруг явственно увидел, что не благословляет его Христос, а, злобно ухмыляясь, показывает ему с верхотуры тощий мосластый кукиш.

— У тебя другое лицо, — раздалось откуда-то сверху, будто это Вседержитель заговорил, и в темных закоулках огромной церкви тут же заперекатывалось многоголосое эхо. — Но я тебя узнал. Зачем ты опять пришел? Зачем ты всё время приходишь?

— Я должен убить тебя, — устало промолвил седой. — Чтобы ты больше никого никогда не убил.

Ответом ему был грохочущий гиений хохот.

— Убить меня? — вдоволь отсмеявшись, издевательски ответил лже-Христос (и седой вспомнил, как он правильно называется — Антихрист). — И ты только за этим сюда шел? Нет, честно скажи — только за этим?!

Человек опешил. Он не знал, что на это ответить, ему непонятно было безмерное удивление Антихриста тому, что он хочет его убить.

— Так, значит, тебе нужна моя смерть… — раздумчиво продолжил Антихрист. — Тогда ты пришел вовремя. Потому что мне тоже нужна смерть. Чья-нибудь…

Теперь все встало на свои места. Чья-нибудь смерть… Понятно, чьей именно смерти жаждет монстр. Человек подобрался, нервы его напряглись, в кровь выплеснулась лошадиная доза адреналина. Он чувствовал, что готов к смертельному бою с чудовищем.

Да вот незадача: оно, чудовище это, что-то не очень рвалось в битву. По крайней мере, никто не спешил спуститься к седому с высоченных строительных лесов, громоздящихся вдоль стен, — их человек уже успел рассмотреть начавшими привыкать к темноте глазами. Остальное убранство заброшенной церквухи по-прежнему утопало в непроглядном мороке. Летели секунды, они складывались в минуты, которых набиралось все больше — а по-прежнему ничего не происходило. Седой чертыхнулся — не так, ох не так он представлял себе финальную битву с нелюдем!

Вдруг он не то услышал, не то инстинктивно почувствовал: наверху что-то произошло. Вслед за тем громадный купол осветился ярким, все разгорающимся светом, в тишине раздался треск, похожий на звук медленно разрываемой ткани, а затем все пространство заполнила вонь горящего бензина и паленой человеческой плоти. Огонь волнами гулял по высоченным стенам, и в неровном свете его седой разглядел наконец, что все они словно чудовищным ковром увешаны бледными коконами, в большинстве которых явно угадывались очертания человеческих фигур. Кошмарные куколки корчились, медленно пожираемые пламенем, но не издавали при этом ни звука, если не считать треска сгоравшей плоти.

Седой окончательно убедился, что попал по адресу: вот он, персональный ад подполковника Стрижака. Пальцы белоголового разжались, и ненужный уже факел выпал из них на древние, загаженные нечистотами плиты пола.

— Самое печальное, — раздался вновь сверху хрипловатый голос. — Что ты так ничего и не понял…

— Что?! Что я должен понять? — вскинулся седой. — Зачем ты убиваешь? Кому все это нужно? Что, черт меня побери, вообще происходит со всеми нами и этим гребаным миром?!

Вместо ответа сверху медленно, отскакивая от многоэтажных дощатых настилов, скатилось вниз что-то маленькое, но, судя по звуку, довольно тяжелое и упало прямо к ногам незваного гостя. Седой нагнулся и поднял с пола неожиданный дар Зверя. В мерцающем пламени тускло сверкнул шакалий профиль, перечеркнутый косой трещиной. Перстень с песьей головой? Ну и что? Равнодушно повертев подачку в руках, седой отбросил ее в сторону: она была ему не нужна.

«Верхний» меж тем продолжал:

— Помнишь, когда-то давно, в другой жизни ты внимательно изучал перечень половых патологий, составленный Минздравом СССР? Так вот — я тоже его изучил! — довольно хохотнул невидимый собеседник седого. — Ты знаешь, у меня даже возникла идея пройти через каждое — понимаешь, каждое! — из существующих извращений. И я даже довольно неплохо преуспел в этом! Тебе знакомы лишь некоторые этапы моего пути… Но теперь он почти завершен. Осталось последнее. Самое трудное. И самое прекрасное… Вспомни-ка букву «а» в перечне патологий Минздрава! Ладно, так и быть, я даже подскажу тебе: апотемнофилия…

— …это мазохистская разновидность сексуального фетишизма, при которой роль фетиша играют уродства, чаще всего — ампутированные конечности, — машинально повторил наизусть седой прочитанное когда-то давно в учебнике. — В садистском варианте больной ампутирует их объекту своей страсти, но это отдельное отклонение — акротомофилия. А в мазохистском — самому себе. Это как раз и есть апотемнофилия. Термин этот впервые придумал сексолог Джон Мани в 1977 году. Это чрезвычайно редкое половое отклонение. У человека с апотемнофилией нарушена схема тела — примерно как при фантомных болях после ампутации. Но такие боли обычно проходят через некоторое время, поскольку мозг — гибкая система, и быстро адаптируется к утрате руки или ноги. А апотемнофилия не проходит никогда… И человек сознательно стремится к ампутации здоровой конечности, добиваясь от врачей, чтобы они сделали ему подобную операцию, а получая отказ, прибегает к услугам подпольной медицины или даже самостоятельному членовредительству…

— А ты неплохо подковался, — одобрил «верхний». — Вообще, знакомство со мной явно пошло тебе на пользу. Вспомни, каким ты был хлюпиком еще какие-то полгода назад! Только и мог, что бумажками шуршать, как крыса кабинетная! А теперь вон и про половой вопрос рассуждаешь не хуже какого-нибудь профессора Свядоща, и из тюрем бегаешь, как граф Монте-Кристо! Ты знаешь, я теперь иногда думаю, что, если бы мы с тобой могли объединить усилия, мы бы такого натворили…

— Да пошел ты! — немедленно отозвался седой.

— Ну, как скажешь, как скажешь… — прошелестел голос под куполом. — Я ведь не уговариваю… Тем более что нам с тобой предстоит нечто куда более увлекательное — в своем роде, конечно. Начнем, пожалуй. Время пришло…

Сверху донесся звук, будто с трудом провернули какой-то ржавый рычаг, а вслед за тем затрещал-застукотал некий непонятный, невидимый снизу механизм.

— Ты чего там творишь? — забеспокоился внизу седой. — А ну, спускайся сюда, сука, или я сам тебя оттуда сброшу!

Незваный гость вновь подскочил к лесам и попытался пинками обрушить гнилые на вид балясины, но те оказались достаточно прочными, чтобы выдержать подобный натиск.

— Не мельтеши, скоро все закончится, — невозмутимо отвечал «верхний», перекрикивая скрежетание механизма. — И пора уже тебе усвоить: безумие необычайно привлекательно именно тем, что оно отличает тебя от толпы обычных людишек, этих филистеров, спешащих по утрам на свои нудные, никому не нужные работенки, чтобы скончать день с толстыми некрасивыми женами на продавленных, набитых клещами матрасах! А грани наслаждения нужно сперва достичь и постичь, чтобы с уверенностью заявить, что области ума, формирующие определенные пристрастия и вожделения, беспредельны только в проявлении насилия и жестокости! Ибо восприятие столь разных людей, как мы с тобой — и они, обуславливает одно и то же ощущение совершенно разным спектром чувств и эмоций…

— Ты меня с собой не равняй! — возмутился снизу седой.

— А я и не равняю, — вновь, на этот раз насмешливо, отозвался «верхний». — Где ты, и где я…

Из-под купола храма со скрежетом и лязгом спускалась невиданная махина. На настиле из кое-как оструганных досок, перепачканных фекалиями и содержимым чьих-то желудков, был водружен небольшой столик с остатками облупившейся позолоты. Престол, догадался седой, которого когда-то звали просто Артемкой. Пожилая квартирная хозяйка пару раз, по недосмотру матери, брала парнишку с собой в церковь на богослужения, успев все разобъяснить на счет самого святого места в храме, в котором незримо присутствует сам Господь. Но в этом престоле вряд ли что-то осталось от былой, осенявшей его святости. Стараниями неизвестного (хотя, чего уж там — известного!) мастера он был превращен в подобие трона, которого бы не постыдился сам Сатана. Спинка его была сооружена из куска могильной ограды, на острые шипы которой безжалостная рука нелюдя насадила маленькие беспомощные тельца нескольких младенцев и даже не вполне сформировавшихся эмбрионов. Казалось, некоторые из них до сих пор извиваются от боли. А кто уж точно извивался, так это три девки с ампутированными конечностями, чьи тела служили подлокотниками и скамеечкой кошмарного трона.

Но все это седой рассмотрел лишь периферийным зрением, потому что взгляд его мигом приковал тот, кто восседал на адском престоле.

Посмотреть действительно было на что. Седой с трудом сдержал подкатившую к горлу тошноту. По престолу, на котором когда-то совершалось таинство Евхаристии, были разложены куски, еще совсем недавно бывшие человеком. Самый большой обрубок закончил отпиливать себе вторую ногу, поднял ампутированную руку последней оставшейся у него конечностью и приветливо помахал седому:

— Ну вот мы и снова встретились, Артем. Я рад тебя видеть! Смотри, я даже оставил себе одну руку — специально для того, чтоб иметь возможность пожать твою!.. Да расслабься, шучу! Я сохранил ее с единственной целью — чтоб передать тебе вот это.

Тот, кого назвали Артемом, не поверил своим глазам: на окровавленной ладони урода сверкал… перстень с черной печаткой, на которой был отчетливо виден шакалий профиль! Седой в панике зашарил глазами по сторонам: ведь он только что выбросил именно такой же! Может, это другой перстень? Копия? Но нет, вряд ли: изящную ушастую головку пересекала точно такая же, до мельчайших изгибов, трещина.

— Тебе все-таки придется взять его, — проговорил сидевший на троне. — Выбрасывать бесполезно, ты уже один раз в этом убедился, не так ли?

Тот, кого назвали Артемом, вздохнул и принял из окровавленной ладони нежеланное и непонятно зачем нужное ему сокровище. Машинально сунул его в карман засаленной телогрейки: «Потом разберусь».

С помоста, на который был водружен трон, медленно стекали тягучие темные струйки.

— Но все же… зачем?.. — наконец смог вымолвить седой, ткнув пальцем в груду расчлененки, еще недавно звавшейся Петром Занюхиным.

— Я счел, что апотемнофилия — прекрасный финальный аккорд всей моей богатой на девиации жизни, — просто объяснил тот. — Но я также решил пойти значительно дальше тех малахольных психов, которые отрезают себе что попало, а потом скребут культями асфальт, получая таким образом половое удовлетворение…

Единственной оставшейся рукой урод нажал на что-то сбоку сатанинского трона, и платформа разом изменила направление движения. Теперь она заскользила на свисавших с вышины цепях куда-то назад. И навстречу ей — седой едва успел это заметить — со все возрастающей скоростью неслось громадное тусклое лезвие гильотины. Долю секунды спустя тот, кого назвали Артемом, разглядел, что это не гильотина вовсе, а заточенный особым образом совок экскаватора — черт его знает, откуда он здесь взялся. Секунда, казалось, длилась половину вечности. А на ее излете зазубренное лезвие с залихватским свистом отсекло Занюхину голову, затем, будто поперхнувшись, изменило траекторию, завалилось набок, с чавканьем располовинив одну из девок-подлокотников, и уткнулось в заляпанный свежими кишками помост. Задняя часть девки дрыгнула в последний раз ногами и тоже замерла. И платформа замерла. Все замерло. Только голова Занюхина еще долго перекатывалась под ногами седого, словно сплюснутый с двух сторон мячик, пока тот не остановил ее, наступив на висок растоптанным валенком.

— Вот и все, — устало проговорил он вслух. — Вот и все. Как же легко оказалось от тебя избавиться! Даже не верится. Все. Больше никто не будет убивать. Зверь не придет в этот чертов мир. Я его спас. Да, блядь, именно я спас этот гребаный мир!.. Да и какой ты, на хрен, Зверь! Так — зверушка…

Купол над головой седого раскололся с оглушительным треском, словно само небо порвалось пополам. По лику Христа проползла косая трещина — вроде той, что красовалась на перстне-печатке с шакальей башкой. Под ногами человека в телогрейке стремительно разъехались седые плиты церковного пола, и оттуда, из древнего смрадного склепа к нему потянулись костлявые руки мертвецов… Осознание роковой, непоправимой ошибки обрушилось на него, словно небеса на грешников в день Апокалипсиса. Какая разница, кто погиб — он или его заклятый враг? Это ровным счетом ничего не значит! Ведь они — две части единого целого, реверс и аверс медали, орел и решка! Главное — в «месте силы» принесена последняя кровавая жертва. И теперь Зверю ничто не помешает войти в мир…

— Да, нет никакой разницы, кто погиб, — произнес смутно знакомый бесцветный голос внутри черепной коробки того, кого раньше звали Артемом. — Это не имеет никакого значения. Ты и твой антагонист — единое целое, вы слитны, как раздвоенное копыто Зверя. В «месте силы» принесена последняя кровавая жертва, которая вобрала в себя энергию всех жертв, принесенных здесь, начиная с самых древних времен. И вот я пришел…

Из клубящейся тьмы склепа перед седым, словно поднятая из бездны костлявыми руками скелетов, выросла долговязая фигура, которая была закутана в черную мантию с капюшоном, полностью скрывавшим лицо. Полы мантии свисали в пустоту, теряясь в черной бесконечности.

— Я соединил великое множество случайностей, вещей и людей, чтобы привести тебя сюда, — монотонно продолжал Голос-в-Голове, царапая стенки черепа своего слушателя сонорными согласными. — Я очень ждал тебя, и вот — свершилось…

— Зачем я тебе нужен? — безмолвно спросил седой, осваивая новый для себя способ коммуникации.

— Я — Древний Змий, обвившийся кольцами вокруг Древа Жизни, — вновь зашелестело в его черепной коробке. — Я — пружина. А всякая сжатая пружина имеет стремление к освобождению. Я — Сын Зари, самый прекрасный ангел Господень — и самый несчастный, преданный своим Создателем. — Фигура в капюшоне воздела кверху костлявую длань и злобно погрозила изображению Христа плохо различимым, призрачным кулаком. — Кто сказал, что твой свет светлее моей тьмы?! Но ангел, пусть и падший, — это всего лишь вестник. Почтальон. Поэтому ангелу не дано дара творчества. В права почтальона не входит внесение исправлений в письма, которые он разносит, и тем более — исполнение того, что в них начертано. Но никто не может запретить ему найти помощника. И я всегда находил таких эмиссаров среди смертных. Человек, в отличие от ангела, сотворен по образу и подобию Создателя, а значит — и сам может творить. В том числе — творить зло! Вот мой шанс! Вот — мое вероятие! Все человеческие мысли, все чаяния, надежды, идеи, образы из песен, сказок и легенд — все это накапливается в ваших генах, незримо воздействуя на всю бесконечную лестницу поколений. Самые прозорливые из ваших ученых называют это «ноосферой» — но название не важно. А важно, что рука об руку со светлыми образами богов и героев всегда шли порождения мрачных глубин вашего подсознания — демоны, вампиры и жуткие хтонические монстры! И они могут не только вызывать кошмарные видения и галлюцинации, но и влиять на ваши реальные дела. А вам, смертным, и невдомек, что за всем этим стою я. Вот и твоя нравственная амбивалентность сыграла свою роль…

Седой внимательно слушал. И про то, как Зверь, то есть Змий ткал сложнейшую паутину, в центре которой они оба сейчас стояли. И о том, как ему стал необходим некий артефакт, связующий времена и пространства и способный овеществить его бесплотную силу, — и выбор пал на перстень древнеегипетского бога мертвых, служивший оправой для кристалла, который обладает, как теперь уже признают даже земные ученые, свойством сохранять многие терабайты информации. Камень с шакальей головой, словно маленький метеор, пронизал собой толщу времен, чтобы в итоге быть украденным из музея руками довольно заурядного уголовника. Заурядного — до тех пор, пока он не надел печатку с перечеркнутым трещиной звериным профилем на безымянный палец…

— А зачем мне были показаны все эти ужасы? — мысленно спросил седой.

— Да ни за чем! Нет ответа. Мир стал принципиально непознаваем. Погрузился в хаос. Утратил логику. Так что не задавай глупых вопросов… Вот ты и знаешь все, что было, — заключил свой рассказ тот, кто назвался Древним Змием.

— Теперь осталась самая малость: узнать, что будет, — устало проговорил вслух его собеседник.

Оглядевшись, он обнаружил, что коконы на стенах догорели и пламя почти погасло. Внутренность обширной храмины вновь погружалась во мрак — как и этот мир, скрипевший под тяжелой пятой явившегося в него Зверя.

— Я сам пугаюсь, обрисовывая тебе грандиозные перспективы, которые перед нами с тобой открываются. — В бесцветном голосе Змия не могло, конечно, прозвучать ноток самодовольства, но оно угадывалось. — Проект «Бог» не удался. Он неплохо работал в древности, когда люди были настолько глупы, что безоговорочно верили в любую чушь, внушаемую им правителями и жрецами. Но стал пробуксовывать уже в эпоху эллинизма, когда в мире впервые блеснула искра свободного разума. В Средневековье его подтачивали многочисленные ереси и тайные секты, ставшие провозвестниками свободной воли человека. Окончательно схлопнулся проект «Бог» в эпоху Просвещения, и дальше мир жил уже без этого бесполезного придатка человеческого мозга. О том, что Бог умер, возвестили лучшие умы человечества. Да и вся история двадцатого века — прямое тому доказательство. А тащить этот проект в наше время — это гальванизация трупа! Человечество вплотную подошло к той последней черте, за которой — либо второе пришествие Христа, который лишь один в силах всё спасти, либо тьма… Но Богородица изнасилована, убита и выпотрошена, а плод сожран одним из земных воплощений Зверя! Бог мертв! Его больше нет. А вот проект «Дьявол» остался! И это тоже доказывает вся человеческая история, включая мировые войны, репрессии и холокост… Но то ли еще будет! Совсем скоро люди будут ненавидеть все, чему ранее поклонялись, и поклоняться тому, что ненавидели! В мир через Меня придут лжепророки, которые прославят себя удивительными чудесами и знамениями с телеэкранов и страниц самых крупных газет. Псевдочудеса, тотальная ложь и наркомания — этот бич нового мира, — погрузят коллективный разум человечества в летаргический сон. И даже лучшие его умы будут блуждать в потемках. В конце концов, дойдет до того, что самой обсуждаемой новостью станет сообщение, будто у прекрасной женщины, прокурора, начал мироточить бюст…

— У прокурора начнет мироточить бюст?! — не смог сдержать удивленного возгласа седой, мысленно отметив, что не меньшим чудом, чем мироточение прокурорского бюста, является тот факт, что он все еще не потерял способности удивляться.

— Не ее бюст, а государя императора, — не очень понятно объяснил Голос-в-Голове. — Но ее собственный тоже должен замироточить всенепременно, повинуясь законам драматургии абсурда, которые подменили теперь собой законы мироздания… Вслед за нелепыми и страшными псевдочудесами придут войны, большие и малые, и брат будет убивать брата, а псы — лизать кровь обоих и икать от пресыщения. Мальчики будут убивать девочек, в которых они безнадежно влюблены, чтобы заняться сексом с их трупами. Голод, невиданные ранее болезни, катастрофы, землетрясения и террористические акты — вот что ожидает род человеческий! Такая чудовищная хтонь, такая зияющая дырища! А из нее сквозит антивещество Танатоса… И во всем этом, словно хищные рыбы в мутной воде, будут плавать и кормиться сотни, тысячи, десятки десятков тысяч Зверей! Пойми, дурак, противостояние не сводится к маньякам и сыщикам, гэбистам и реинкарнированным упырям! Это не более чем псевдонимы. Всё гораздо сложнее. Я провел тебя через все испытания, и теперь ты в состоянии познать эсхатологическую суть происходящего. В мир пришло такое, чему и названия-то нет. И теперь он полностью изменится. Конец времен уже близко. Скоро все полетит к черту — то есть ко мне! Занюхин, Чикатило, Банди, Дамер — все это лишь предтечи, первые искорки вселенского пожара…

Неизвестно, разгорался ли вселенский пожар так, как ему положено, или это были лишь фантазии больного воображения, но пожар в заброшенной церкви окончательно потух. Белоголовый долго сидел в темноте, и никого уже рядом с ним не было. Затем он встал и, пошатываясь, выбрался через полуразрушенный притвор на паперть.

Сальная рожа ночного светила понимающе ухмыльнулась ему сквозь гнойные тампоны облаков. Через черное сито густого ельника, навевающего мысли о похоронных процессиях и кумачовых гробах, просочился по капле тягучий заунывный вой, который он слышал еще по дороге сюда. Но этот звук уже не пугал его, как прежде. Он сунул руку в карман засаленной телогрейки, а когда вытащил ее оттуда, в пальцах тускло сверкнул старинный перстень-печатка. Блики «волчьего солнышка» играли на расколотом камне с шакальим профилем загадочно и странно.

Конец

(а может быть, начало)

Параллели Приложение

Эта часть книги содержит комментарии, из которых можно узнать о прототипах ее героев и реальных событиях, легших в основу сюжета. Разумеется, сюда не будет помещена информация о знаменитых исторических личностях вроде Ю.В. Андропова или графа Аракчеева, которая либо и без того широко известна читателю, либо имеется в свободном доступе. Здесь будут изложены лишь малоизвестные факты и не очевидные параллели.

К ЧАСТИ 1

К Гл. 1

Прототип жертвы маньяка в этой книге, 11-летняя Лена П. (в книге — Лена Плотникова), проживала в Ивановской области, в поселке при переезде «324-й километр» железной дороги «Москва — Кинешма». 12 октября 1989 года, то есть более чем на шесть лет позже описанных в книге событий, она пропала. Ни дома, ни в школе девочка не появлялась, хотя она была прилежной ученицей и до этого никогда не прогуливала уроков. Местные власти несколько дней методично прочесывали лес. Жуткая находка ждала их в густом ельнике, в полукилометре от железной дороги. Труп ребенка с разбитой головой и скрученными проволокой руками был привязан к дереву. Девочка висела низко, касаясь ногами земли и далеко вытянув их вперед, шею ее стягивала петля. Рядом валялась увесистая палка, перепачканная кровью (Р. Ерофеев, «У нас был свой Чикатило», областной еженедельник «Хронометр-Иваново», № 30 от 24 июля 2007 г., стр. 6).

К Гл. 2

На одежде убитой Лены П. были найдены клочья шерсти. Часть личных вещей ребенка на месте преступления отсутствовала. После более тщательного осмотра местности милиционерам удалось отыскать дипломат с тетрадями и учебниками, который убийца укрыл под елкой, а рядом, в куче мусора, обнаружилась ее обувь. Все вещи были спрятаны по ходу движения к деревне Афанасово. Найти белье ребенка так и не удалось — убийца забрал его с собой.

Из опросов окрестных жителей милиционеры выяснили, что в конце весны в поселке появился ранее судимый Петр Анюхин (в книге выведен в собирательном образе Занюхина) — 34-летний бездельник, в очередной раз освободившийся из мест не столь отдаленных. Собирал вокруг себя детей, среди которых бывала и Лена П. Разводил для них костер, показывал «фокусы со спичками», угощал шоколадом и даже тортом (там же).

К Гл. 3

Мать Лены П., в отличие от своего литературного двойника, не вела асоциальный образ жизни. Она пояснила, что дочь ушла в школу в восьмом часу утра, сразу после просмотра мультфильмов по телевизору. Клочья шерсти, обнаруженные на одежде ребенка, по словам родительницы, принадлежали собаке Лены, которую та очень любила и постоянно с ней обнималась (там же).

К Гл. 8

Половые органы Лены П. были буквально разворочены насильником в сексуальном неистовстве. Лицо девочки также оказалось зверски изуродовано: в порыве извращенной страсти маньяк сжимал и мял его пальцами. До встречи с насильником 11-летняя школьница была девственницей. В реальности ни о какой беременности речи не шло (там же).

Второй случай, который был взят за основу построения сюжета книги, произошел 11 мая 1988 года. В лесопосадке на окраине г. Кинешма Ивановской области, в районе поселка Буденного, был обнаружен труп 77-летней пенсионерки. Утром, прослушав по радио сообщение о том, что на почве ожидаются заморозки, старушка решила укрыть грядки в огороде лапником и, вооружившись топориком, несколько раз сходила в ельник за железнодорожной линией. Во время одного из таких путешествий кто-то вышел из леса и встал у нее на пути. Ближе к ночи дочь и зять бросились искать не вернувшуюся домой родственницу и нашли задушенной ее же платком в ельнике. Тело с многочисленными кровоподтеками лежало лицом вниз. Трупные пятна располагались как на передней, так и на задней поверхности тела. Это, по мнению судебно-медицинского эксперта, означало, что через 4–6 часов после смерти труп женщины переворачивали со спины на живот. Данный вывод подтверждался также тем, что узел платка-удавки был расположен на шее пенсионерки спереди. Наличие характерных повреждений в области ее половых органов и обнаруженная в них сперма однозначно свидетельствовали об изнасиловании. Гигантское количество спермы породило у следствия гипотезу о том, что преступник совершил несколько половых актов, в том числе — с уже мертвой женщиной. Это предположение подтверждалось и тем, что убийца возвращался к трупу и переворачивал его.

Спустя чуть меньше месяца, 10 июня 1988 года, в лесном массиве на другой окраине Кинешмы, в районе конечной остановки автобуса был обнаружен труп 87-летней пенсионерки, которую также задушили ее собственным платком. Тело было закидано ветками так, что из-под них торчали только ноги. Ранее, 4 июня, старушка, взяв старую сумку, отправилась в лес собирать лечебную траву калган и обещала вернуться домой к обеду. Но осталась в лесу навсегда. Сразу был виден ряд совпадений в обстоятельствах обоих убийств. Идентичные способы совершения преступлений (жестокое избиение потерпевших и изнасилование с последующим удушением их головными платками), объекты посягательств (престарелые женщины), избранные для нападений места (лесные массивы на окраинах города) — все это свидетельствовало о том, что действовал сексуальный маньяк (Р. Ерофеев, «Любовник смерти», областной общественно-политический еженедельник «Иваново-Вознесенск», № 19 (698) от 22–28 мая 2007 г., стр. 20).

К Гл. 17

История с бюстом ткачихи-ударницы позаимствована из городской легенды. Валенти́на Го́лубева (в книге — Курочкина; род. в 1949 г.) — ткачиха Ивановского камвольного комбината. Дважды Герой Социалистического Труда (1977, 1984). Лауреат Государственной премии СССР (1980). Ивановцы в те времена много судачили о якобы дутых трудовых рекордах Голубевой: ведь для того, чтобы чисто физически обслуживать такое количество станков, которое ей приписывалось, необходимо было иметь как минимум дюжину рук и передвигаться по цеху со скоростью, близкой к световой. Кроме того, депутат и лауреат постоянно отсутствовала на рабочем месте в силу большой общественной нагрузки. Поэтому открытие в 1980-х годах бронзового бюста дважды Героине Социалистического Труда, который установили в сквере возле Художественного училища, общественное мнение восприняло весьма неоднозначно. В действительности его автором был знаменитый скульптор Аникушин, который не поскупился на материал и изваял Валентине Голубевой роскошные женские формы. После установки памятника в отношении него неоднократно совершались «акты вандализма»: время от времени на бронзовых персях героини появлялся невероятных размеров бюстгальтер. Задержать таинственного хулигана милиции ни разу не удалось.

К Гл. 19

Первый секретарь Ивановского обкома КПСС в 1980-х годах действительно носил «родственную» ткачихе Голубевой фамилию — Клюев (в книге — Петухов), но бедой ее мог проникнуться вовсе не поэтому. По городу ходили слухи, что он без памяти влюблен в статную Валентину — настолько, что однажды в день ее рождения взял легкий самолет, пролетел над ее домом и осыпал балкон цветами. Так или иначе, достоверно известно лишь то, что в итоге бюст из аллеи убрали по личной просьбе ткачихи Голубевой. Дальнейшая его судьба неизвестна.

К ЧАСТИ 2

К Гл. 3–9 и 11

В описании подземных коммуникаций города Светлопутинска автор данной книги пользовался личными впечатлениями от путешествий по «чреву» г. Иванова в компании местных диггеров. Сборище сатанистов, увесистый артефакт (в реальности, правда, он был мраморным), повешенный за шею манекен и даже призрачная субстанция, встреченная на пути героями романа, во многом списаны, как говорится, «с натуры».

К Гл. 10

Прототипом купца Брыльева стал Дми́трий Генна́дьевич Буры́лин (1852–1924) — иваново-вознесенский фабрикант, меценат и коллекционер из старообрядческой купеческой династии, общественный деятель и масон. Всю свою жизнь Дмитрий Бурылин собирал коллекцию редкостей и древностей, которая позже стала основой для музея. В погоне за редкостями меценат не раз выезжал за пределы Российской империи — в Германию, Англию, Турцию, Египет, Грецию, Италию, Францию, Финляндию, Бельгию.

В 1913 году Бурылин привез из Египта древнюю мумию, которая и ныне является экспонатом Ивановского художественного музея (древнеегипетский саркофаг XXI династии). С ней связано множество городских легенд. Известно, например, что Бурылин купил билет на «Титаник», но по ряду причин не смог принять участие в уже оплаченном «смертельном плаванье». Далее начинается легенда. Когда он узнал о гибели суперпарохода, его посетила идея-фикс — обеспечить себе жизнь после смерти. Очевидно, на Бурылина повлияли масонские оккультные представления, но он верил, что после смерти тела душа через некоторое время опять обретет прежнюю плоть. В целом его верования напоминали воззрения древних египтян, а в чем-то — поиски «русского космиста» Николая Федорова, который мечтал воскресить всех людей, для чего намеревался с помощью науки собрать рассеянные молекулы и атомы, чтобы «сложить их в тела отцов». Бурылин также бредил мечтой сохранить собственное тело от тления и загорелся идеей забальзамировать его. Для этого вел переписку с европейскими учеными и даже съездил в Египет, где якобы приобрел не одну, как значится в сохранившихся документах, а две мумии. «Царицу» в саркофаге он отправил в свой музей, в экспозиции которого она находится до сих пор. А вторую мумию посчитал непригодной для коллекции из-за плохой сохранности и куда-то спрятал от посторонних глаз. Быть может, отдал для исследований своим ученым респондентам. А возможно — замуровал где-то в стенах собственного особняка. По крайней мере, сотрудники современного краеведческого музея им. Бурылина любят рассказывать, что эта мумия живет где-то в подвалах здания и иногда является по ночам в виде призрака. По некоторым данным, была еще и третья мумия — славянской жрицы, плававшая в колоде с медом. Вообще, следует заметить, что реальная история провинциальных городов России порой бывает фантастичнее, чем любой писательский вымысел.

К Гл. 12

Подземный ход также не является писательской выдумкой. Всего их под особняками Бурылина три, но до настоящего времени хорошо сохранился один — тот, что соединяет здания Музея ивановского ситца и краеведческого музея имени Д. Г. Бурылина. Этот ход, построенный в 1915 году, вел от дома Дмитрия Геннадьевича (сейчас Музей ситца) к зданию, которое он построил специально под музей на Александровской улице Иваново-Вознесенска (ныне — проспект Ленина в г. Иваново). Это таинственное, мистическое место, назначение которого до конца непонятно. Например, исследователи до сих пор теряются в догадках, для чего нужны огромные пустоты, которые в большом количестве наличествуют в стенах подземного перехода. По одной из городских легенд, вторая мумия захоронена именно здесь. То ли она стала сниться фабриканту, и он решил предать ее земле, то ли спрятал тут же, в тоннеле, свои сокровища от большевиков, а мумию замуровал рядом в качестве стража. Есть также городская легенда, которая рассказывает о появляющемся в переходе призраке женщины… нет, не из Древнего Египта, а из рода Бурылиных. Говорят, многие сотрудники музея по ночам слышат стук каблучков по зданию, а кто-то даже видел женщину в старинном голубом платье. Автор данной книги во многом описал свои личные впечатления от посещения этого таинственного подземного коридора с витыми колоннами и стенами, выложенными плиткой с изображением древних египтян, загадочных масонских символов, гербов и надписей. Каждый, кто там находится, действительно начинает в какой-то момент испытывать некие метафизические ощущения, хотя это не исключает того, что Д. Г. Бурылин мог быть просто фантазером и выдумщиком со средствами, этаким большим ребенком, всю жизнь игравшим в подземных ходах в масонские игры.

К Гл. 15

В описании подземного бомбоубежища автор книги пользовался собственными впечатлениями от посещения на правах журналиста крупного «бомбаря» под территорией одного из ивановских промышленных предприятий, внутреннее устройство которого описано довольно близко к оригиналу Название предприятия автор указать не может, поскольку давал подписку о неразглашении данной информации, т. к. места расположения подобных объектов являются в РФ военной тайной.

К Гл. 19

Две из четырех судимостей Петра Анюхина были все-таки за совершение развратных действий в отношении малолетних. Остальные преступления были квалифицированы как хулиганство, но весьма специфического характера. Однажды «затейник» пытался срывать на улице с детей одежду. В другой раз в подъезде обнажал свои половые органы перед несовершеннолетними и просил, чтоб те прикасались к ним. А третий случай полностью повторяет «приключения» Занюхина в детском интернате (Р. Ерофеев, «У нас был свой Чикатило»).

К ЧАСТИ 3

К Гл. 9

Из-за имеющихся судимостей реальный Петр Анюхин попал в поле зрения следствия сразу. У него имелась в рабочем поселке любовница — «разведенка с прицепом». Как та пояснила следователям, «Петя» говорил, что живет у кого-то в деревне Афанасово — той самой, по пути к которой были спрятаны вещи убитой школьницы. Дружба Петра с трудным подростком — сыном друга по отсидке — и грезы маньяка по отношению к маленькой девочке перекочевали в роман из показаний Анюхина практически полностью. Оттуда же, из реальности, взяты случай на тропинке, по которой дети ходили в школу, история разрыва Петра с возлюбленной и, в общих чертах, эпизод с б-летней девочкой.

Картина обыска у пенсионерки, у которой снимал угол маньяк, также описана во многом со слов старшего следователя по сообо важным делам прокуратуры Ивановской области Игоря Захарова, который вел дело Анюхина. Происшествие с корытом — реальный пример того, как много в сыскном деле значит счастливый случай (там же).

К Гл. 10

Однако даже результаты обыска не заставили Анюхина дать признательные показания. Все решили данные экспертизы, которые однозначно свидетельствовали — убийца он! Именно тогда Анюхин признался в изнасиловании и убийстве Лены П. (в действительности он совокуплялся только с живой девочкой, трупа не трогал). Способ защиты, который он избрал себе затем, в книге описан почти дословно. Однако никакие увертки реальному маньяку не помогли: суд приговорил педофила к высшей мере наказания, которая позже была заменена на пожизненное заключение. Но суд совести оказался суровей: Петр Анюхин покончил с собой в камере знаменитой тюрьмы «Белый лебедь» (там же).

К Гл. 11

Вернемся ко второму прототипу главного злодея этой книги. При осмотре трупа первой из двух пенсионерок, убитых в г. Кинешма Ивановской области в 1988 г., следствие обратило внимание на то обстоятельство, что прошлогодняя трава между ног тела обгорела, так же как чулки и резиновые сапоги убитой. Нашлись свидетели, видевшие в день убийства дым, поднимавшийся над ельником с того места, где нашли труп. Исходя из этого малозначительного на первый взгляд факта, эксперты создали психологический портрет убийцы. То, что он предпринял заранее обреченную на неудачу попытку уничтожить труп, поджигая траву, говорило о крайне низком уровне интеллектуального развития преступника. Ведь каждому нормальному человеку ясно, что без создания кострища или использования горючих материалов уничтожить тело не представляется возможным.

Учитывая, что преступник склонен к совершению актов некрофилии и возвращается к трупам своих жертв, милиция организовала в районе обнаружения второго тела круглосуточное патрулирование. И это очень быстро дало положительный результат. Уже 11 июня, через день после страшной находки, милиционеры заметили мужчину, который вышел из леса неподалеку от места убийства. Услышав окрик, незнакомец повел себя крайне странно и попытался скрыться. Когда его все же догнали, он долго не мог ответить на самые простые вопросы и даже сообщить свою фамилию. Наконец после длительной паузы назвался «Ивановым», а на вопрос, куда он идет, махнул рукой в неопределенном направлении. Задержанного доставили для установления личности в Кинешемский ОВД, где выяснилось, что это Алексей Сопов, 1964 года рождения, не имеющий постоянного места жительства.

По внешнему виду мужчины несложно было определить, что он олигофрен. Это обстоятельство заставляло приводить по возможности доступные для умственно отсталого человека доводы. Сопов внимательно выслушал, каким образом следствие доказывает вину преступника. Было заметно, что на него произвело большое впечатление подробное разъяснение того, какую роль в этом деле играют судебные экспертизы. К предложению не дожидаться изобличения, а самому чистосердечно признаться в содеянном он отнесся очень серьезно. Надолго задумался, а затем заявил, что готов это сделать. В самых общих чертах Алексей рассказал об изнасиловании и убийстве обеих пенсионерок.

Как выяснилось, девушек он сторонился. Характер у него был замкнутый. С детства он любил одиночество и лес, куда часто ходил гулять. Вот и догулялся… Из бесед следователя с Соповым стало ясно, что из-за ярко выраженной дебильности, явственно отразившейся на его внешности, нормальные женщины его избегали. Да и он не воспринимал их в качестве сексуальных объектов, а скорее боялся. Однако половое созревание у него произошло в нормальные сроки. Пожилые же женщины негативных чувств у него не вызывали. Постепенно фиксация на старушек вошла у Сопова в систему, и все мысли о половой жизни он связывал именно с ними.

Следователи опросили сестру Сопова, которая проживала с мужем в Ивановской области. Она пояснила, что до 12 лет Алексей содержался то в семье родителей, то в интернате для умственно отсталых в Свердловской области. Когда в 1976 году его отец убил по пьянке мать и был осужден, сестра перевезла брата в Кинешму. Алексей продолжил обучение в местном интернате, после чего окончил профтехучилище по специальности «маляр-штукатур» и непродолжительное время трудился в кинешемском санатории «Решма». Но быстро бросил работу и занялся бродяжничеством. Собирал пустые бутылки, питался чем придется и пил запоем. Несколько раз сестра вместе с мужем приводили брата-дебила домой, но тот снова убегал. Лечился от алкоголизма, но безуспешно.

О себе сам геронтонекрофил сообщил следующее. Освободившись в марте 1988 года из лечебно-трудового профилактория, где он проходил курс лечения от алкоголизма, начал бродяжничать. Когда потеплело, стал жить в шалаше в лесу напротив поселка Буденного. Это место выбрал не случайно — рядом находилось кладбище, где люди, по русскому обычаю, часто оставляли еду на могилах. Возможно, двигали в этом случае Алексеем и менее прозаические мотивы, о которых он предпочел умолчать… В 30 метрах от трупа первой старушки действительно был найден крытый толем шалаш. Кладбище же находилось от него в 500 метрах (Р. Ерофеев, «Любовник смерти»).

К Гл. 12

Все, что олигофрен рассказал на допросах, вроде бы совпадало с реальной картиной. В один из дней в середине мая 1988 года, около 18 часов, Сопов шел к своему шалашу и в лесопосадке увидел незнакомую старуху, которая заготавливала еловый лапник. При этом зрелище сильно возбудился, напал на нее и повалил на землю. Оказанное жертвой сопротивление разозлило дебила, и он жестоко избил женщину. Когда та попыталась кричать, зажал ей рот рукой. Затем стащил с полумертвой бабки трусы и совершил половой акт, после чего, опасаясь, что она сообщит о случившемся в милицию, задушил ее головным платком. Прошатавшись несколько часов по лесу, вновь почувствовал сильное возбуждение. Вернулся и совершил половой акт с трупом. Чтобы не видеть лицо мертвой женщины, которое пугало его, олигофрен перед сношением перевернул тело на живот. Затем решил сжечь его и с этой целью развел между ног убитой небольшой костер из прошлогодней травы. Сапоги, чулки и другая одежда на трупе загорелись, но быстро потухли, поэтому пришлось оставить эту затею. Переночевав в лесу, Сопов на следующий день перебрался на другую окраину города и построил новый шалаш на берегу реки Кинешемки. В один из дней начала июня около 12 часов, проходя через лес в районе конечной остановки местного автобуса, увидел престарелую женщину, которая собирала на поляне какую-то траву. Сразу возникло сильное желание изнасиловать ее. Сопов был грязный, небритый, в рваной одежде. Увидев его, старуха испугалась и попыталась убежать. Догнав ее в лесу, олигофрен повалил жертву на землю. Она отталкивала руками насильника, пыталась кричать. Преодолевая сопротивление, он нанес ей несколько ударов и зажал рот рукой. Приспустив с нее трусы, совершил половой акт, после чего сдавливал шею женщины снятым с ее головы платком до тех пор, пока не убедился, что она мертва.

Все показания Сопов давал весьма примитивным языком. Потерпевших он называл «бабушками», привычными для него терминами обозначал половой акт и задействованные в нем органы. Было очевидно, что он говорит не по подсказке. Алексей самостоятельно нарисовал схемы и точно пометил на них места, где были совершены убийства пенсионерок, а потом привел следователей к своему шалашу на берегу Кинешемки. Там были обнаружены рыбловные снасти, остатки пищи и книга под названием «Глухой неведомой тайгой» — своеобразное руководство по выживанию в лесу.

Но Сопов как недоразвитая личность очень поддавался постороннему влиянию и внушению. Поэтому было важно выяснить у него подробные детали совершения преступлений, то есть вынудить его проявить так называемую «преступную осведомленность». Это бы исключило возможность того, что олигофрен признался в убийствах под давлением оперативников.

12 июня Сопов согласился принять участие в следственном эксперименте и пообещал показать, где насиловал, убивал и снова насиловал «бабушек». И действительно привел следователей к реальному месту нападения на первую женщину — в лесопосадку в районе поселка Буденного. Оставалось прибыть к месту второго убийства, которое Сопов правильно отметил на своей схеме. Однако, когда его туда везли, поведение Алексея резко изменилось. До конечной остановки автобуса оставался примерно 1 км, и Сопов вдруг начал проявлять признаки беспокойства, а потом резко заявил, что дальше ехать не хочет и ничего показывать не будет. На вопрос, с чем это связано, Алексей вразумительно ответить не смог. Неожиданно для всех у него возникли глубокие продолжительные позывы к рвоте. Нужно было немедленно, пока Сопов пребывал в этом состоянии, выяснить, какие ассоциации вызвали у него приступ тошноты (Р. Ерофеев, «Убийца-некрофил вышел на свободу и проживает в Ивановской области», областной общественно-политический еженедельник «Иваново-Вознесенск», № 20 (699) от 29 мая — 4 июня 2007 г., стр. 18).

К Гл. 13

У следователя по особо важным делам областной прокуратуры Игоря Захарова, который вел дело, возникла догадка, что Алексей возвращался к месту убийства второй женщины и видел труп в стадии гниения. Если первую старушку нашли сразу же в день убийства, то вторая пролежала чуть ли не неделю, причем стояла жаркая погода. Даже если Сопов возвращался к трупу на второй день, то неминуемо должен был почувствовать тлетворный запах. Так и оказалось. Фраза: «Она воняет», неоднократно повторенная убийцей, также является не вымыслом. Лишь после того, как Сопов узнал, что труп давно увезли в морг, он согласился показать место преступления.

Казалось бы, убийства раскрыты, виновный найден. Но ивановских следователей ждали серьезные профессиональные испытания. Экспертиза показала, что группа крови насильника отличается от групповой принадлежности того, кто оставил во влагалищах трупов свою сперму. Провели анализ еще раз и еще — то же самое. Получалось, что насиловал и убивал кто угодно, только не Сопов. Обвинение разваливалось на глазах. Для проверки выводов ивановских экспертов следователь по особо важным делам областной прокуратуры Игорь Захаров даже выезжал в Москву, в Бюро Главной судебно-медицинской экспертизы РСФСР, но и столичные специалисты подтвердили, что происхождение спермы, изъятой из трупов женщин, от Сопова полностью исключается. Более высокой экспертной инстанции попросту не существовало. После выдачи официального заключения экспертизы нужно было выпускать олигофрена из СИЗО. Выходило, что все выводы следствия — сплошная юридическая ошибка. Однако оставался вопрос, почему все косвенные доказательства были за то, что убивал именно Сопов (там же).

К Гл. 14

По счастливой случайности именно тогда на глаза Игорю Захарову попался свежий июньский номер журнала «Наука и жизнь» со статьей доктора биологических наук Рыскова (в книге — Рыскина) под названием «Генная дактилоскопия». В ней рассказывалось о новом методе идентификации людей на базе фундаментальных исследований генома человека. Следователь понял, что это последний шанс доказать вину Сопова. Он тут же позвонил в Москву, попросил не торопиться с дачей официального заключения и помочь ивановцам встретиться для консультации с учеными Института молекулярной биологии АН СССР. Провинциалов сразу пригласили на научную конференцию (там же).

К Гл. 16

Результаты участия ивановцев в научной конференции в Бюро Главной судмедэкспертизы в книге описаны максимально достоверно: доктор Рысков отказался брать на себя риск и заниматься столь спорным исследованием, а вот его коллега Павел Иванов, напротив, взялся за проблему с энтузиазмом. Так был открыт феномен парадоксального выделительства.

Судебно-психиатрическая экспертиза обнаружила у Сопова олигофрению в степени умеренно выраженной дебильности, осложненную хроническим алкоголизмом. Однако это не лишало его возможности в период совершения преступления отдавать отчет своим действиям и руководить ими. Поэтому Сопов был признан вменяемым, и в 1989 г. Ивановский областной суд приговорил его к 15 годам колонии усиленного режима. При этом суд признал в качестве доказательства выводы генно-идентификационной экспертизы. Отбыв наказание, Сопов освободился из мест лишения свободы и, по имеющимся данным, жив и здоров. А также еще относительно не стар.

Как известно, еще в 1984 г. «советский Джек-потрошитель» Андрей Чикатило задерживался по подозрению в совершении серии сексуальных убийств. Однако его причастность к этим преступлениям тогда была исключена на том же основании, что поначалу и в случае с Соповым. Лишь в 1990 г. Чикатило наконец был изобличен как серийный маньяк, и эксперты выяснили, что он также являлся парадоксальным выделителем. Так благодаря кинешемскому олигофрену было совершено важное научное открытие, которое не в последнюю очередь способствовало изобличению Чикатило (там же).

К ТУЛЬПЕ 3

К Гл. 9

Судьба Д. Г. Бурылина была совсем иной, чем у купца Брыльева из книги, хотя по-своему и не менее трагичной. В 1919 году его музей был национализирован вместе с фабриками и переименован в Иваново-Вознесенский городской музей, а самого Дмитрия Геннадьевича оставили в нем, по предложению М. В. Фрунзе, главным хранителем. По сути, фабрикант лишился всего своего имущества, которое было реквизировано большевиками. Однако он, в отличие от вымышленного купца Брыльева, не собирался покидать родной город и оставлять коллекцию на произвол судьбы. Чудаковатый старик, конечно, в душе продолжал считать экспонаты своей собственностью и порой уносил древности с собой в каморку, щедро выделенную ему новой властью в подвале его же бывшего особняка. В итоге Бурылина арестовали… по подозрению в краже собственных ценностей! Существует легенда, что бывший фабрикант перед смертью… проглотил все свои бриллианты, чтобы никто их не нашел! Но, учитывая, что умер он в тюрьме, под следствием, «достояние республики» вряд ли удалось уберечь от большевиков.

Примечания

1

Ива́н Анто́нович Ефре́мов (1908–1972) — советский писатель-фантаст, ученый-палеонтолог, философ-космист, автор романов «Лезвие бритвы», «Час быка», «Таи́с Афинская» и др. В кругу единомышленников любил повторять, что он пишет фантастику потому, что это единственный способ говорить правду читателю в тоталитарном обществе.

(обратно)

2

Именно такая «картинка» характерна для галлюцинаций при белой горячке.

(обратно)

3

Симптом очков (травматические очки, глаза енота) — кровоподтеки вокруг глаз, образующиеся при повреждении костей лица или черепа. Особенно тревожный признак — если кости лица не имеют видимых повреждений: это означает большую вероятность перелома основания черепа.

(обратно)

4

«Ве́чный зов» — телевизионный многосерийный художественный фильм в жанре семейной саги, снятый по одноименному роману советского писателя Анатолия Иванова и рассказывающий историю сибирской семьи Савельевых, запараллеленную с великими историческими событиями, которые потрясли Россию в XX веке: войнами, революциями, коллективизацией. С успехом заменял советскому телезрителю популярные на Западе «мыльные оперы», будучи при этом чудовищно скучным, как и вся подобная кинопродукция.

(обратно)

5

«Хло́пковое де́ло» — собирательное название серии уголовных дел об экономических и коррупционных злоупотреблениях, выявленных в Узбекской ССР, а также в связанных с республикой других административных единицах и промышленных отраслях СССР, расследование которых началось еще в конце 1970-х годов. Новый стимул расследование коррупционных злоупотреблений в Узбекистане получило после смерти Л. И. Брежнева и избрания Ю. В. Андропова на пост Генерального секретаря ЦК КПСС.

(обратно)

6

Те́льман Хоре́нович Гдлян (р. в 1940 г.) — член следственной группы Генеральной прокуратуры СССР (знаменитая «группа Гдляна-Иванова»), которая расследовала коррупцию в высших эшелонах власти Узбекистана.

(обратно)

7

Действительно, стоит отметить, что на самом деле обе фразы в узбекском языке отсутствуют, и с чистой совестью списать их «появление» в газете на болезненное состояние главного героя.

(обратно)

8

Узбекские дела были преданы по-настоящему широкой огласке уже во времена перестройки — в целях демонстрации борьбы с коррупцией населению СССР, которое все сильнее ощущало нарастающие кризисные явления в социально-экономической жизни страны.

(обратно)

9

Серия «Мафия» многосерийного телефильма «Следствие ведут знатоки» вышла на экраны телевизоров в 1989 году, и в ней рассказывалось о деятельности синдиката наркоторговцев. Проституток, кстати, в ней тоже показали. Но к тому времени это была уже совсем другая страна…

(обратно)

10

Впервые в СССР роман Набокова был легально напечатан в 1989 году. До этого он ходил по рукам в виде списков и фотокопий («самиздат»), а также русскоязычных зарубежных изданий, провезенных на территорию СССР контрабандой («тамиздат»).

(обратно)

11

Книга французского философа, социолога и писателя Жоржа Батая «Процесс Жиля де Рэ» вышла в 1965 году во Франции, однако ее русский перевод появился лишь в 2008 году Где и, главное, как ее смог прочесть безграмотный уголовник, не владевший французским языком, — загадка из тех, на которые, признаться, у автора этого повествования не имеется удовлетворительного ответа.

(обратно)

12

Трофи́м Дени́сович Лысе́нко (1898–1976) – советский агроном и биолог, основатель псевдонаучного направления в биологии – мичуринской агробиологии, академик АН СССР. С именем Лысенко связана кампания гонений против ученых-генетиков, а также против его оппонентов, не признававших его псевдонаучные «открытия».

(обратно)

13

Э́двард Мунк (1863–1944) – норвежский живописец и график, один из первых представителей экспрессионизма. Его творчество охвачено мотивами смерти, одиночества, но при этом и жаждой жизни.

(обратно)

14

Фрэ́нсис Бэ́кон (1909–1992) – английский художник-экспрессионист. Основной темой его работ является человеческое тело – искаженное, вытянутое, заключенное в геометрические фигуры на лишенном предметов фоне.

(обратно)

15

Винкели – специальные треугольники из материи разных цветов, которые нашивали на тюремные робы заключенных концлагерей в Третьем рейхе, чтобы охрана легко могла распознавать их принадлежность к определенной категории (например, красный треугольник означал коммуниста, коричневый – цыгана, черный – слабоумного или сумасшедшего и т. д.). Евреи носили два треугольника, сложенных в виде «звезды Давида», нижний из которых был желтым, а верхний обычно соответствовал категории заключенного, например – красный (коммунист). В разных концлагерях цвета варьировались и могли означать совершенно разные категории. Белый цвет, который избрал для обозначения своей лагерной «масти» Лунц, в действительности никогда не применялся.

(обратно)

16

Судя по всему, старику Лунцу привиделось, что он узник концентрационного лагеря Бухенвальд, поскольку «Jedem das Seine» (нем. «Каждому свое») – со времен античности классический принцип справедливости, который нацисты превратили в циничную насмешку, поместив над входом именно в этот лагерь смерти.

(обратно)

17

«Цикло́н Б» – пестицид на основе синильной кислоты, использовавшийся для массового уничтожения людей в газовых камерах нацистских лагерей смерти. Его разработала в 1922 году группа ученых под руководством лауреата Нобелевской премии Фрица Габера. Габер сам был евреем по национальности и в 1933 году, после прихода Гитлера к власти, эмигрировал из Германии. А некоторые члены его семьи погибли в лагерях смерти, отравленные газом, который он изобрел.

(обратно)

18

Иудейские молитвы.

(обратно)

19

Холоко́ст (от англ. holocaust, из др.-греч. όλοκαυστος – «всесожжение») – преследование и массовое уничтожение евреев, живших в Германии, на территории ее союзников и на оккупированных землях во время Второй мировой войны.

(обратно)

20

Лигату́ра (в медицине) – нить, используемая во время ампутации конечностей для перевязки кровеносных сосудов с целью остановки кровотечения и для последующего наложения шва.

(обратно)

21

Направление против солнца (противосолонь) издревле символизировало в магических практиках апелляцию к дьяволу. Если ведьма хотела навредить кому-нибудь, она ходила вокруг жилища этого человека противосолонь. Один из символов сатанинского культа – левосторонняя свастика (концы которой развернуты против солнца).

(обратно)

22

Гостия, или гостейя, – средневековая магическая традиция вызывания демонов и составления талисманов.

(обратно)

23

Асадаба́д – город на востоке Афганистана, столица провинции Кунар.

(обратно)

24

Популярная песня 30-х гг. XX века в исполнении Вадима Козина.

(обратно)

25

Песня Владимира Высоцкого.

(обратно)

26

Касатка (жарг.) – кассационная жалоба.

(обратно)

27

Положняк (жарг.) – то, что положено зэку от тюремного начальства, в частности постельное белье.

(обратно)

28

Черт (жарг.) – человек, не имеющий авторитета среди уголовников, часто – наркоман.

(обратно)

29

ашквариться (жарг.) – оскверниться.

(обратно)

30

Медаль за отвагу.

(обратно)

31

Положенцы – предпоследняя ступень в тюремной иерархии перед ворами в законе.

(обратно)

32

Пойти под молотки (жарг.) – подвергнуться избиению, экзекуции.

(обратно)

33

Заочница (жарг.) – женщина, заочно вступившая в переписку с зэком, чтобы после освобождения продолжить с ним отношения уже очно.

(обратно)

34

Трансгуманизм – международное движение, выступающее за использование новейших достижений науки для улучшения физических и умственных способностей человека, в том числе путем вживления в его плоть различных искусственных приспособлений и механизмов.

(обратно)

35

Егор Летов, группа «Гражданская оборона».

(обратно)

36

«Придерживайте камень, граф, иначе он рухнет прежде, чем под ним окажется дурная голова проклятого Богом мерзавца…»

(обратно)

37

«Не волнуйтесь, князь, этот булыжник упадет ровно в нужный момент, чтоб размозжить череп безродной скотине…»

(обратно)

38

«Тише, граф, я, кажется, слышу его шаги на лестнице!»

(обратно)

39

Грузино – ныне утраченный памятник русского классицизма, который располагался в одноименном селе Новгородской губернии, на правом берегу реки Волхов. По смерти владельца его имение было передано Новгородскому кадетскому корпусу, который стал носить имя Аракчеева. А после Октябрьской революции, когда советские историки сделали фамилию временщика нарицательной, хранить память о нем стало вроде бы как-то неприлично, и усадьба была заброшена. Окончательно ее уничтожили немецкие войска во время Великой Отечественной войны.

(обратно)

40

Пердимонокль (устар.) – крайняя форма удивления. Искаж. франц. «perdit monocle» – старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при которой взлетает бровь и из глаза выпадает монокль.

(обратно)

41

В оригинале данного документа это слово подчеркнуто.

(обратно)

42

Перлюстра́ция (от лат. perlustro – обозреваю) – просмотр личной пересылаемой корреспонденции, совершаемый (в отличие, например, от военной цензуры) втайне от отправителя и получателя.

(обратно)

43

Отставной офицер Военно-морского флота Российской империи Александр Возницын, проживая в Москве, познакомился с евреем Борухом (Ворохом) Лейбовым, который был главой небольшого кружка евреев, проповедовавших свою религию среди простого еврейского народа. Отставной моряк поддался убеждениям Боруха и поехал с ним в Польские земли для изучения Талмуда и проведения обряда обрезания. Донесла на Возницына его собственная супруга, которая по возвращении его из Польши обнаружила, что он обрезан. Возницын и Лейбов были публично сожжены в 1738 году на Адмиралтейском острове в Петербурге.

(обратно)

44

Тать (устар.) – вор.

(обратно)

45

Старинное название хвори, лишающей человека способности свободно двигать членами собственного тела – возможно, некая разновидность нервного паралича.

(обратно)

46

Скудельница, или скудельня (устар.), – название погоста, происходящее от евангельского рассказа, по которому первосвященники, получив обратно 30 сребреников после повесившегося Иуды, купили «село скудельниче в погребение странным» – то есть странникам, бездомным (Мф. 27:6–7).

(обратно)

47

Шинок – питейный дом.

(обратно)

48

Грецкая, то есть греческая, или туалетная губка – морское животное, которое, будучи высушенным, со времен античности использовалось в гигиенических целях. Кроме того, в античные времена она считалась ингредиентом, используемым при колдовстве.

(обратно)

49

Рога, с которыми принято изображать демонов, – это относительно новое веяние в православной иконографии, оно пришло с Запада при Петре I.

(обратно)

50

Дреколье (устар., собир.) – дубины, палки, колья, употребляемые в качестве оружия.

(обратно)

51

Ничтожество, негодяй (франц.).

(обратно)

52

Сонетка – комнатный звонок для вызова прислуги, обычно приводившийся в действие шнурком.

(обратно)

53

Лу́ций Кви́нкций Цинцинна́т (ок. 519 до н. э. – ок. 439 до н. э.) – древнеримский патриций, консул, римский диктатор. Жил в скромных условиях, сажая на своей маленькой вилле капусту

(обратно)

54

Пантократор – иконографический тип Христа как Небесного Царя и Судии, Спаса Вседержителя.

(обратно)

Оглавление

Часть третья Артем. История болезни Центральная Россия, 1980-е годы н. э

  Глава 1 Воскресший

  Глава 2 Шизофрения, как и было приказано

  Глава 3 Профессор смилодоньих как

  Глава 4 «Меня убили пришельцы!»

  Глава 5 Глаза енота

  Глава 6 Козлик И. О

  Глава 7 Самый лучший день

  Глава 8 Как спариваются ёжики

  Глава 9 «Не носите джинсы “Левис”…»

  Глава 10 Поющий сом по кличке Никодим

  Глава 11 Бродящий по кладбищу

  Глава 12 Последний первый снег

  Глава 13 Катастрофа

  Глава 14 Эффект стрекозы

  Глава 15 Ловец душ

  Глава 16 «Парадоксальный» труположец

  Глава 17 Бабочка по имени Лунц

  Глава 18 Посылка для месье Казарина

  Глава 19 Груз из созвездия Тау Кита

  Глава 20 «Я буду вашими устами…»

  Глава 21 Алтарь Сатаны

  Глава 22 Точки смерти

  Глава 23 Метка козла

  Глава 24 Закон минного поля

  Глава 25 Бунт

  Глава 26 Рабы — не мы?

  Глава 27 Призрак хозяина

Тульпа третья Аноним. Падение «грошевой бляди» Российская империя, XIX век н. э

  Глава 1 Едок «позорных» булочек

  Глава 2 Зубы мертвецов

  Глава 3 Доношение агента общества Иисуса Сладчайшего

  Глава 4 Свадьба покойницы

  Глава 5 Люди субботы

  Глава 6 Колокольня за «Чумным камнем»

  Глава 7 Фальшивое соло на «губной гармонике»

  Глава 8 Клюв мортуса

  Глава 9 Кровавый свет

  Расстрелянный Спас Эпилог, который мог бы стать прологом

Параллели Приложение

  К ЧАСТИ 1

    К Гл. 1

    К Гл. 2

    К Гл. 3

    К Гл. 8

    К Гл. 17

    К Гл. 19

  К ЧАСТИ 2

    К Гл. 3–9 и 11

    К Гл. 10

    К Гл. 12

    К Гл. 15

    К Гл. 19

  К ЧАСТИ 3

    К Гл. 9

    К Гл. 10

    К Гл. 11

    К Гл. 12

    К Гл. 13

    К Гл. 14

    К Гл. 16

  К ТУЛЬПЕ 3

    К Гл. 9 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg