«Убийца. Бесполезное расследование »

Убийца. Бесполезное расследование (fb2) - Убийца. Бесполезное расследование (пер. В. Ю. Ластивняк,Э. Силаева) 3457K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фредерик Дар - Шарль Эксбрайя

Сан-Антонио

УБИЙЦА

Часть первая ЯРМАРКА ОПАРЫШЕЙ

I

Одним мужикам везет, другим — нет. Третьего обычно не дано. Но со мной вышло как-то по-особому. Много мне досталось всяких пакостей, но когда уже начинало казаться, что моя старушка сыграла со мной злую шутку, родив меня на свет божий, какая-нибудь случайность вдруг исправляла положение и подсыпала мне в карман чуток оптимизма.

А оптимизм — это лучшее из всего, что можно носить в карманах.

Я отбывал свои полтора года в Руанской тюрьме и подыхал от тоски, но тут-то и произошла такая вот случайность. Как-то раз к нам притопали субчики с хмурыми рожами, которые принесли с собой уровни с воздушными пузырьками, оптические приборы и рулетки. Они сделали замеры, взяли пробы и что-то записали в блокноты со спиральным переплетом.

Потом они убрались прочь, бросая на нас осуждающие взгляды — мол, подумать только, бывают же на свете такие люди…

На следующей неделе мы узнали — ведь даже в этих храмах грусти все слухи разносятся, как ветер, — что наш жилой корпус грозит треснуть по швам. В один прекрасный день и я, и мои дружочки, и охранявшие нас крикуны могли оказаться на проселочной дороге среди груд камней и россыпей штукатурки. Чтобы этого не произошло, решено было основательно подлатать одно крыло здания. Вот только на время работ следовало куда-то переселить постояльцев.

Половину отдыхающих дирекция рассовала по другому крылу, но проблему это не решило, и остальных разбросали по соседним тюрьмам. Меня, например, решили перевести в центральную тюрьму Пуасси. Мне было безразлично, где сидеть; переезд даже обещал какое-то разнообразие. У нас ведь тут скучнее, чем на почте в отделе упаковки — там хоть дату на штемпеле каждый день меняют. А в цитаделях печали нет ни числа, ни дня недели — один серый унылый туман. Так что возможность стрельнуть глазом по окрестностям меня изрядно порадовала.

Одним солнечным утром меня вызвали к интенданту и вернули старые шмотки, которые я натянул с великим удовольствием: они создавали сладкую иллюзию свободы.

В комнате сидели два бравых жандарма — два типичных представителя своей профессии. Первый был длинный придурок с акцентом Саоны-и-Луэры, вороньим клювом и гнилыми зубищами. Второй — толстый коротышка с блаженным лицом — похоже, проводил жизнь в постоянном ожидании обеда или ужина.

Они ласково надели мне наручники, и тут ощущение свободы стало понемногу пропадать. Тем более что длинный соединился со мной священными узами в виде короткой цепочки, зашитой в чехол из одеяла. Оказаться в одной упряжке с таким мерином — от этого любой повесит нос…

В этом снаряжении мы вышли из тюрьмы и пешком двинулись к вокзалу.

Будь у меня ярко-зеленое пузо, а в заднице павлинье перо — на нас, пожалуй, и то бы меньше оборачивались. Вид человека в наручниках производит потрясающее впечатление. Это возбуждает людей. Они начинают наслаждаться своей свободой и на минуту-другую даже проникаются состраданием.

Но я чувствовал себя неважнецки. Я не люблю корчить из себя восьмое чудо света.

Когда мы доплелись до вокзала, мне стало чуть полегче. Толстяк перекинулся словечком с начальником поезда, и нас разместили в купе второго класса. После отправления, по пути в Мант, к нам зашел потрепаться контролер и стал рассказывать, как воевал при Дюнкерке. Ух и расписывал, ух и заливал! Он попал там в плен и до сих пор, бедолага, от этого не отошел…

Наконец мы слезли в Манте, чтоб пересесть на другой поезд, потому что наш в Пуасси не останавливался.

Жандармы впихнули меня в последний вагон пригородной тарахтелки. Там было пусто, только в углу сидели два печальных сереньких араба и молча жевали какие-то подозрительные огрызки. Они даже не заметили штампованных браслетов, что охватывали мои запястья.

Мы уселись у окна и стали разглядывать пейзаж. «Саона-и-Луэра» рассказывал о своей жене, которая страдала какими-то там «сращениями». По его физиономии было видно, что ему тоже всегда не терпелось срастись с чем-нибудь прочным и надежным — с жандармерией, со своим избирательным округом или с оргкомитетом ежегодной утренней пьянки в деревне Свистнирак.

Тем временем я во все глаза смотрел на травку и цветочки. Мир сиял и искрился. Местами виднелись плавные изгибы Сены, по дорогам сновали машины. Все вокруг дышало бодростью и весельем. А мне через час предстояло вновь оказаться на сырой тюремной соломе… Представляете перспективу?

В животе у меня заныло от тоски. И я решил, что буду последним дураком, если не попробую сыграть в догонялки… С такими лопухами, как мои охранники, это вполне могло удаться.

Не успел я принять решение, как у меня уже созрел план.

— Черт! — сказал я вдруг. — Мне надо в сортир.

«Саона-и-Луэра» недовольно посмотрел на меня.

— Слушай, потерпел бы уже до Пуасси…

— Ну, вы даете! Когда вам приспичит, вы что, терпите до отпуска?

— Ладно, отведем, — согласился он.

Мы вышли втроем в тамбур, в углу которого и находился клозет. Из-за жары скользящие двери поезда были открыты, и за ними галопом скакали телеграфные столбы.

Толстяк открыл дверцу туалета, чтобы проверить там окно; оно оказалось слишком узким, чтобы туда смог пролезть человек.

Успокоившись, он снял с меня браслеты.

— Давай скорей!

— Пожар, что ли? — огрызнулся я.

Я зашел в туалет, и кто-то из этих сволочей сунул ногу в дверной проем, чтобы я не мог закрыться полностью. Тогда я потер онемевшие запястья и вздохнул посвободнее, хотя для дыхательной гимнастики место было не очень-то подходящее. Ясное дело, сюда я пришел не затем, зачем просился. Я быстренько прикинул: поезд недавно отошел от второй станции и теперь катит на приличной скорости. Я могу в два прыжка добежать до двери и соскочить на насыпь. Правда, при неудачном приземлении можно было запросто свернуть себе шею. Но что делать: не время было изображать из себя примерную первоклассницу.

Я спустил воду и расстегнул пуговицы на штанах. Потом не торопясь вышел, сделав облегченное лицо. Те два урода поджидали меня у двери, приготовив свои железки.

— Погодите, — пробормотал я, — дайте же застегнуться, ей-богу! — И стал поправлять одежду. Дверь вагона была всего в двух шагах от меня.

Я изловчился и двинул «Саону-и-Луэру» головой в лицо, одновременно стараясь попасть второму башмаком в пах. Они заорали в один голос — видать, координация у меня была еще ничего. Я подскочил к выходу и спрыгнул на подножку. Но излишне рисковать было не обязательно: жандармы еще не успели оклематься.

Мне не впервые доводилось прыгать на ходу с поезда. А в этот раз все было еще проще: ведь ехали мы в последнем вагоне.

Толчок, удар ногами о землю — и вот я уже бежал по инерции за поездом, хотя мне было с ним совсем не по пути. Еще десяток метров — и я смог остановиться. Жандармы выглядывали из дверей, но прыгнуть не решались: скорость была для них слишком высока. Кованые ботинки не располагают к сальто-мортале… Не дожидаясь, пока они вспомнят о стоп-кране и потянут за рычаг, я перелез через барьер, ограждавший колею, сбежал вниз по насыпи и бросился к шоссе… Поезд продолжал уходить вдаль.

У меня будто выросли крылья — такие же, как у того человечка с обручем вместо шляпы, которого рисуют в книжках. Я жадно вдыхал первосортный кислород.

Стоп-кран, похоже, не стопкранил вообще, потому что хвост поезда уже скрылся из виду.

Однако отдыхать было некогда: через несколько минут в этих местах намечалось массовое развертывание полицейских сил.

Я был слишком паршиво одет, чтобы позволить себе насладиться радостями автостопа. Моя трехдневная щетина делала меня похожим на пещерного человека из энциклопедии. На таких водитель не клюет.

С другой стороны, топать по шоссе пешком было тоже нельзя. Это означало идти прямо в объятия легавых, вытянув руки подобно слепому, потерявшему трость.

К тому же нельзя было ни оставаться в этом районе, ни появляться в населенных пунктах… Никогда еще я с такой остротой не чувствовал, как быстротечно время. Оно стремительным потоком шумело у меня в ушах; от этого шума, казалось, было даже больно.

«Черт возьми, решай же что-нибудь, Капут! — сказал я себе. — Решай и действуй, иначе сгоришь. А тогда уж завоешь: в Пуасси умеют обработать по всем правилам»…

Тут я увидел машину, стоявшую на обочине метрах в пятидесяти от меня: какую-то американскую модель. У нее был поднят капот, и шикарно одетый тип таращился на мотор с видом человека, который сам не знает, что ищет.

Я подошел. Номер машины заканчивался на «75»: Париж. Этот маршрут меня бы устроил.

— У вас поломка? — спросил я.

Хозяин обернулся и с надеждой посмотрел на меня. Похоже, ему было плевать на мою щетину и на мои затасканные шмотки.

— Не пойму, в чем дело, — сказал он. — Заглохла — и ни в какую. А вы разбираетесь?

Еще бы мне не разбираться: ведь я начинал свою карьеру с перепродажи подновленных машин — вместе с Рири-Штукатуром! Автомастерские были моим родным домом. Только вот из-за полицейских на хвосте мне некогда было строить из себя угодливого парнишку-механика.

Я огляделся по сторонам и увидел только трактор, который тащил по полю здоровенный прицеп с навозом.

— Дело наверняка в зажигании, — сказал я.

В диагностике я мог потягаться с любым эскулапом и сразу понял, что к чему: оборвался провод катушки зажигания. Сущая ерунда. Я мигом срастил оборванные концы. Бывало, когда к нам в гараж заявлялся какой-нибудь балбес вроде этого, мы разыгрывали перед ним целое представление: заменим пару поршней, притрем клапаны, потом, раз уж сняли головку, поставим новые гильзы. Сменим катушку, свечи, потом вдруг обнаружим зазор между шестернями коробки, устраним его и напоследок еще уговорим хозяина купить новые чехлы!

Мой горе-водитель не мог опомниться от удивления, когда я в два счета вернул к жизни его аппарат. Он был довольно молод, но уже с сединой, носил очки и, видимо, считал себя кем-то очень важным и незаменимым.

— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал он, прикидывая, удобно ли будет предлагать мне деньги.

— А вы едете в Париж?

— Да…

— Тогда, может быть, подбросите? Мне тоже туда.

Тут уж он сразу обратил внимание на мой мятый костюм и небритые щеки. К тому же я еще носил с собой неуловимый запах тюрьмы, запах странный, мало кому знакомый и уязвляющий носы всех честных граждан во всем мире.

Однако после того, как я сослужил ему такую службу, бедняге уже некуда было деться.

— Садитесь, — нехотя сказал он.

Когда я подходил, то не заметил, что мужик не один. В машине сидела его цыпочка. Правда, называть ее «цыпочкой» было бы настоящим богохульством: чтобы описать такое создание, нужно сначала купить толстую пачку первосортных эпитетов.

Это была невероятно красивая блондинка с фиалковыми глазами и мечтательно-томным лицом. Мне словно кто-то дал под дых, и я подумал, не попал ли по ошибке в широкоформатный голливудский фильм.

У нее были роскошные духи. Они пахли, кажется, черной розой, но еще сильнее — денежными знаками.

Когда я садился в тачку, она бросила на меня равнодушный взгляд и зажгла сигаретку с золотым ободком.

Я с блаженством плюхнулся на сиденье. Пока что все складывалось не так уж плохо. Может быть, сегодня мой день? Надо будет заглянуть в гороскоп на последней странице «Франс-Суар». А талисманом мне служили — да, вы угадали, — прекрасная блондинка и ветер свободы!

II

Я запоздало взбунтовался. Эта шикарная машина, эта шикарная баба вдруг напомнили мне, какой она должна быть, настоящая жизнь. Теперь уж я ни за что бы не согласился вернуться в тюрягу. «Давайте, ловите, поганые полицашки! — думал я. — Чтоб зацапать меня живьем, придется здоровенные сети растянуть!»

Я твердо решил, что лучше уж деревянное пальто без рукавов, чем отдельные апартаменты в Пуасси. И — странное дело — от этой мысли появилось ощущение силы. Чего людям больше всего недостает, так это решимости. Без нее и мужик не мужик, а так, кусок камбалы.

Мы проехали мимо нашего поезда, стоявшего посреди поля. Я даже заметил, как длинный жандарм скачет вдоль полотна, изображая ручищами ветряную мельницу, и кожаный подсумок хлопает его по заднице… Задергался, «Саона-и-Луэра»! Повышение свое он мог теперь засунуть куда следует, и поглубже! Небось, уже воображал, как, уйдя безвременно на пенсию, рыхлит соседские сады, чтоб заработать на воскресный антрекот!

Я тихонько усмехнулся. Поделом ему — надо было выбирать себе человеческую профессию!

Сидя в своем уголке и обхватив пальцами рукоятку подлокотника, я смотрел на стрелку спидометра, которая уже щекотала цифру «120». В технике мужик не смыслил ни бельмеса, зато рулил будь здоров! Случай, кстати, очень характерный для знатных вельмож: для них автомобиль — это четыре колеса, руль и три дырки: для воды, масла и бензина. И поскольку они не разбираются в технике, то безжалостно мучают своего четырехколесного друга, напрочь забывая о бравых поршнях, верных шатунах и бедной малютке помпочке…

Мы проехали поселок, потом второй… Мой водитель даже не потрудился сбросить газ. Такие фокусы в населенных пунктах с ограничением скорости могли запросто навлечь на нашу голову мотоциклистов. Но штраф его, похоже, не пугал. Зато вот мне это было не в масть.

Мы выскочили на дорогу, прилегающую к скоростной магистрали, и мне стало чуть спокойнее. Я прикинул, что жандармы едва-едва успели всполошить оперативную группу, и, если не случится невероятного прокола, я спокойно доберусь до Парижа.

Но оказалось, что я слишком размечтался. У въезда на автостраду стояла машина радиопатруля и два ряда колымаг перегораживали оба направления: на Сен-Жермен и на Париж.

— Что там такое? — спросила женщина.

Она раскрыла рот впервые с тех пор, как я влез в машину. И могу сказать, что ее голос соответствовал всему остальному: он шел прямо в спинной мозг.

Но не время было погружаться в сладкие грезы.

— Полицейский заслон, — проворчал мужчина. — Иногда их заставляют устраивать проверки…

У обочины вытянулась вереница автомобилей; полицейские заглядывали внутрь и жестом разрешали ехать дальше. Было ясно: облава на меня. Делать им было, что ли, нечего у себя в конторе — такую толпищу согнали из-за одного несчастного жулика…

Я попался, и гордиться тут было особенно нечем.

Тогда я сказал себе, что должен что-то делать. Хоть что-нибудь, если не хочу, чтоб меня повязали, как последнего олуха.

В кармашке на спинке переднего сиденья лежала курительная трубка. Я украдкой достал ее и приставил чубук к шее водителя так, чтобы его жена не видела, что у меня в руке.

— Слушайте, — сказал я, — похоже, эти господа ищут меня, потому что я сбежал из Руанской тюрьмы. Я ничего плохого вам делать не хочу, но если вы меня не отмажете, я пальну вам в череп, чтоб развеять ваши грустные мысли.

Женщина повернулась и посмотрела на меня так, словно только что заметила. Похоже, я уже не казался ей прежним жалким недотепой…

— Хорошо, — сказал мужчина.

Он не дрожал. Напротив, он держался очень даже спокойно.

Когда к нам стал подходить парень из дорожной полиции, он высунул голову в окно, чтобы тот не сунул туда свою.

— В чем дело?

Полисмен по-военному отдал честь.

— Вы не брали по дороге пассажиров? — спросил он.

— Нет, — сказал человек с седеющими волосами, — я еду с женой и с сыном моего садовника, а попутчиков вообще никогда не беру. Случись что с ними — страховая компания проходу не даст. А что, кто-нибудь сбежал?

— Угу, — буркнул полисмен. — Ладно, проезжайте.

Мой водитель благословил его сердечным взмахом руки и уверенно включил скорость.

Когда мы проехали заслон, он, не оборачиваясь, сказал:

— Положите-ка трубку на место и перестаньте валять дурака.

На мгновение я потерял дар речи и почувствовал себя полным кретином. Я и не заметил, что на машине два зеркала: одно на обычном месте и второе на левом переднем крыле. В него-то он и заметил мою уловку.

Я не мог взять в толк, почему он меня не сдал. На него это было не похоже. Я-то воображал его образцовым гражданином, крепко сидящим на своих принципах и всегда готовым что-нибудь пожертвовать на полицейский алтарь… Честное слово, я просто оторопел.

Я глуповато засмеялся. Реакция не бог весть какая, но в моем положении и в моем наряде трудно было придумать что-нибудь получше. Я сунул трубку на место и откинулся на спинку сиденья.

Женщина больше не смотрела в мою сторону. Мужчина молчал.

Через двадцать минут мы проехали туннель Сен-Клу. Водитель съехал по спуску, обогнул клумбу у моста, проехал по левому берегу реки, затем свернул на узкую улочку с богатыми особняками.

Я недоумевал, куда это мы едем и почему он меня не высаживает, хоть и не сдал полиции.

Все эти вопросы прыгали в моей голове, как стая кузнечиков, но я гордо молчал.

Еще один поворот — и машина остановилась возле дома из шершавого камня. Мужик прогудел клаксоном условный сигнал. Почти сразу же за забором заскрипел гравий, и ворота отворились.

Поместье было большим и каким-то печальным. Огромный сад казался заброшенным — это и нагоняло меланхолию. Это, да еще закрытые ставни на окнах.

Мы подкатили к парадному. Женщина вышла и стала подниматься по ступенькам. Я вышел тоже. Я стоял посреди сада, плохо соображая, что со мной происходит. В голове у меня гудело.

Ворота уже закрылись, и от них шел высокий черноволосый парень в джинсах и черном свитере, державший руки в карманах.

На слугу он был не похож. Однако по его манерам было видно, что он и не родственник, и не друг семьи.

Мой водитель сухо спросил его:

— Новостей никаких?

— Нет, — буркнул парень, глядя на меня. — Удачно съездили?

— Очень.

Парень в свитере указал на меня пальцем:

— А это еще кто?

— Это наш друг… новый. Дай ему комнату на третьем этаже, белье и бритву.

Хозяин повернулся и ушел. Я остался стоять перед парнем в свитере. По его глазам было видно, что я ему совсем не по нутру.

— Ты кто? — спросил он.

— А тебе какое дело?

Я думал, что он на меня кинется, и уже готовился врезать ему, как умел. Но он сдержался, не зная толком, с кем имеет дело.

— Может, тебя как-нибудь зовут? — спросил он. — Или тебе свистят, как шавке?

— Зови меня Капут, если так уж хочешь прилепить мне табличку.

— Имя вроде немецкое? — проворчал он.

— Не отрицаю, но это неважно — все равно не мое.

Я был собой доволен. Раз все вокруг темнят, то и я в долгу не останусь — буду разыгрывать высокомерное безразличие…

Черноволосый парень хлопнул ресницами, что свидетельствовало о его замешательстве.

— Ну, а я — Робби, — произнес он и повел меня в дом.

В этой берлоге, видно, давно не жили, потому что внутри стояла гнетущая сырость и изрядно воняло плесенью. Пауки чувствовали себя здесь на своей территории и старались переплюнуть лучших городских кружевниц. Переступаешь порог — и всю рожу залепляет паутиной…

Робби отвел меня наверх, в комнату, где пахло пылью и старой бумагой. Он подошел к умывальнику, повернул кран: в кране сначала захрипело, потом забулькало, и в конце концов из него побежала-таки желтоватая вода.

— Подожди, — сказал он. — Сейчас схожу за мылом и бритвой. — Потом окинул меня долгим взглядом, будто снимая мерку.

— Да ты вроде прямо из тюряги, — сказал он.

— Что, заметно?

— И воняешь к тому же…

Я и сам это знал, черт возьми, да только мне очень не понравилось, как грубо он это сказал.

— Повежливей, приятель!

Не желая, видимо, обострять ситуацию, он молча пожал плечами и куда-то скрылся. Вернулся он минут через десять. Я валялся на клоповнике, подложив руки под голову, и разглядывал замысловатую трещину на потолке.

Робби приволок с собой кучу всякого добра.

— Держи, парень, — буркнул он. — Все, что нужно для превращения в сказочного принца. А еще вот распашонка и костюм. Я на глаз прикинул — должны подойти. Расфуфыришься — все так и попадают!

Он гыгыкнул и исчез.

Я повернул ключ в замке и разделся догола. Мои старые тряпки, лежавшие кучкой на полу, казались мне теперь вообще никуда не годными. Они и в день ареста были уже в стиле «хиппи», а пребывание в тюремной камере хранения их почему-то не обновило.

Я вымылся «по-взрослому», как говорила моя мама, когда я был шпингалетом. Потом побрился. Робби — даром что бука — ни о чем не забыл: принес даже расческу и флакон лавандовой воды. Видно, запашок у меня и вправду был не из лучших…

Надраившись, я стал свеженьким, как ломтик ананаса в вишневой водке. Я сиял и благоухал. В крапчатом зеркале над умывальником отражалась теперь знакомая и дорогая сердцу физиономия, и было снова видно, что мне двадцать два года и что парень я хоть куда. Будто с плаката красавчик. Девчонки увидят — задом будут пятиться.

Воротник рубашки был чуть велик, а брюки длинноваты, но если ворот не застегивать, а ремень затянуть потуже, получалось очень даже ничего. Костюм мне нравился: серый, неброский, в тоненькую розовую полоску. В нем я сразу стал выглядеть как некто. Даже как некто достойный, осмелюсь доложить.

Эти приготовления меня отвлекли, но лишь только я привел себя в порядок, как снова ощутил всю двусмысленность своего положения. Люди подбирают на дороге преступника и преспокойно поселяют его в пустом доме, за которым присматривает этакий крутой парень… Это, по-вашему, нормально?

Но в таком возрасте недолго ломаешь кочан над загадками, а к чудесам привыкаешь быстрее, чем к тесным ботинкам. Ведь я, в конце концов, не так уж давно перестал верить в Деда Мороза…

Взглянув напоследок еще разок в зеркало, я вышел в коридор. Потом спустился по лестнице — и на втором этаже столкнулся нос к носу с той самой бабой. Она тоже успела переодеться. Теперь на ней были сиреневые штаны и едко-зеленый джемпер. Все это ей чертовски шло, а главное — четко обрисовывало ее авансцену. Глаз туда так и прилипал, будто муха к варенью, и нужно было скорей запихивать руки в карманы, пока они не бросились на добычу полезных ископаемых.

Я усек, что эта цыпка смотрит на меня уже по-другому — с явным интересом.

— Да он же совсем мальчишка! — пробормотала она.

Я улыбнулся ей.

— После чистки я получше?

— Да я думала, что вам лет сорок. А сколько на самом деле, кстати?

— Двадцать два.

— А за что сидели в тюрьме?

— За рассеянность: покупал в баре пачку сигарет, а унес кассу.

Она засмеялась.

Это шло ей не меньше, чем джемпер и брюки Я вдруг ощутил, как давно не залазил на бабу И не нужно было звать на помощь экстрасенса, чтобы понять по ее бесстыжим глазам: она тоже не прочь…

III

Есть люди, которых можно с первого взгляда отнести к тому или иному слою общества. Вот так и для парочки, которая меня выручила, мигом нашлось место в моей личной картотеке. Его я представлял себе врачом, практикующим в каком-нибудь богатом квартале, или архитектором. Да, пожалуй, скорее архитектором. А ее без колебаний причислил к тем мымзам, которые посещают парикмахерские «Карита», водят на длинном поводке боксера с не менее длинной родословной и пилятся днем в тихой пригородной гостинице.

Однако вскоре я стал подозревать, что мои выводы слишком поспешны и требуют пересмотра. За добропорядочной наружностью и светскими манерами моих хозяев, похоже, скрывалось нечто темное. Я согласился бы отсидеть еще полгода сверх недосиженного, чтобы узнать, что именно. Но считал делом чести держать рот герметично закрытым и строить из себя расслабона, который всякое видал и ничему не удивляется.

Я спустился на первый этаж. Одна из дверей была открыта, и за ней виднелась большая, под старину меблированная комната. Я вошел туда, плюхнулся в кресло и положил ноги на столик из красного дерева. Утомленный волнениями, пережитыми за этот тяжелый день, я уже начал было дремать, но тут на пороге появился хозяин.

Увидев мою позу, он нахмурился.

— Ведите себя прилично, пожалуйста, — тихо сказал он.

Мне захотелось послать его куда надо, но он смотрел на меня так сурово, что я невольно подчинился и сел как полагается.

Он прикрыл дверь и шагнул вперед. Я смотрел, как он подходит, и понимал, что крупно ошибался на его счет. Вблизи он был совершенно не похож на обычного мелкого буржуа. Надо было видеть его квадратный подбородок, тонкие губы и внимательные глаза… Да, уж поверьте, это была личность. И личность неординарная.

— Кажется, вас зовут Капут? — сказал он с улыбкой.

— Кажется, да, — ответил я, стараясь выглядеть подостойнее.

— Это пережиток детства, — заверил он. — Вы, наверное, мальчишкой любили играть в гангстеров, а? Капут… Неплохо звучит!

Он зажег сигарету и выпустил большое пахучее облако. Мне захотелось выхватить соску у него из рук и поскорее зачмокать. Он понял и протянул портсигар. Я тоже принялся напускать в комнату тумана. И жизнь снова показалась мне прекрасной, несмотря ни на что. Я почему-то чувствовал, что благодаря этому человеку покинул тюремные стены раз и навсегда. Если уж он спас мне жизнь, то не для того, чтобы тотчас отшить. Он наверняка имел на меня виды. Оставалось только надеяться, что оказанная им помощь будет мне по карману…

Последовало долгое молчание, не слишком приятное для меня. Он стоял у открытого окна и мечтательно смотрел на ветвистые деревья, где воробьи устроили настоящий фестиваль лирической песни. Обо мне он, казалось, забыл.

Вдруг он обернулся.

— Вы сказали моей жене, что ограбили табачную лавку?

Я пожал плечами.

— Да ну, ограбил… Просто цапнул, что было в кассе. Голодный был, не подыхать же с голоду, когда монеты прямо перед носом лежат. Логично?

— А что вы делали раньше?

— Кормил старого дядьку, который меня приютил… Матушкин брат, жлоб и скотина. Когда мать отдала богу душу, он забрал меня к себе с условием, что я буду зарабатывать на двоих. Я работал на фабрике химикатов, вместе с арабами. Ох и дерьмо! Не арабы дерьмо — химикаты. Через месяц — спазмы, через два начинаешь кровью кашлять. Кто упорствует, кончает больницей, а то и крестом. Так что я бросил и фабрику, и дядю. Перебивался то здесь, то там, и еще кое-где, ну, вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю.

— Ну вот. И однажды погорел. В той самой лавке. Удача ведь сопутствует не всегда… Табачник поднял крик, и какой-то, как говорят газетчики, мужественный прохожий подставил мне подножку. В таких случаях всегда находятся мужики, которые усердно лезут не в свое дело. Болезнь, что ли, у них такая? Я получил пятнадцать месяцев: почти на всю катушку, потому что еще я заехал ногой по шарам тому легавому, который меня забирал. Фараоньи яйца для присяжных священны…

Он искренне засмеялся.

— И сколько вам еще оставалось отбывать?

— Почти год… Для моего возраста это много: двадцать лет бывает в жизни только раз.

— Понимаю.

Он задумался.

— В целях безопасности вам не мешало бы на время исчезнуть со сцены, верно?

— Пожалуй, что так.

— Можете пожить здесь. Я только что купил этот дом, его нужно привести в порядок. Будете помогать Робби. А взамен получите жилье и питание. Предложение, по-моему, неплохое?

Я едва сдержал радостный порыв, который наверняка показался бы этому ледяному столбу неуместным.

— Идет!

В конце концов, он не просил ничего невозможного. У него, видно, были очень вольные представления о законах и о том, как их следует соблюдать: он рассматривал меня просто как дешевую рабочую силу.

— Согласны?

— Согласен.

— Тогда для начала протрите до обеда машину. Робби вам все даст.

Начистив тачку, я взглянул на личную карточку водителя, приклеенную к приборной доске. Она гласила: «Поль Бауманн, Париж, Рю де ля Помп, 116». Тут я почувствовал, что на меня смотрят, и поднял глаза на фасад дома. Муж и жена молча наблюдали за мной из открытого окна второго этажа.

— Годится? — спросил я.

— Блестяще, — сказала женщина.

«Он» ограничился одобрительным кивком. Я еще плоховато его знал, но уже сообразил, что мужик не из болтливых. Говорил он только главное, прочие мысли оставлял при себе, для личного пользования, и безработица его извилинам, похоже, не грозила.

Я пристроился в кухне на углу стола и проглотил плотный обед на базе консервов. Робби уже пожрал и теперь взял на себя роль стюарда. На нем был все тот же неизменный свитер. В другом наряде я его ни разу не видел.

Дочищая персик, я услыхал урчание мотора, глянул в окно и увидел, что Бауманн уезжает. Один. Робби закрыл за ним ворота, и мне будто сразу стало легче дышать. Наш дом с его высокими окнами и сад, где веяло свежими листьями, показались мне даже симпатичными.

В кухню вернулся Робби. Под свитером у него играли здоровенные бицепсы. Желания подраться с ним у меня уже не возникало: в гневе он, похоже, не умел сдерживать свою силу.

— Уехал? — спросил я.

— Какое твое дело? — отозвался он.

Я улыбнулся. Он напоминал мне бульдога: кривые зубы, сплюснутая морда, не вызывавшая никакого желания протягивать руку дружбы…

Он вытянул из кармана сигарету и стал разминать ее большим и указательным пальцами, глядя на меня.

— Так значит, мы в бегах? — чуть насмешливо сказал он.

Я не упустил случая отплатить ему его же монетой:

— Какое твое дело?

Робби не обиделся: на его плоской роже даже появилось веселое выражение.

— Ты прав, парень: чем меньше в жизни болтаешь, тем целее твой шнобель. Вот только не надо корчить из себя герцога Жопингемского! В твои годы надо еще ходить в воскресную школу и слушаться мамочку, понял?

Мужики ох как любят поучать. Каждый мнит, что он умнее и опытнее других, а говоря с молодым — вообще воображает себя ректором университета.

Огорчать Робби не стоило. В каком-то смысле он был правильный парень.

— Ладно, — сказал я. — С чего начинать? Домишко вроде как нуждается в лечении?

— Да. Ждем гостей. Первым делом надо подготовить на первом этаже комнату для дедушки, у которого отнялись ходули.

Я поморщился.

— Знаешь, Робби, я никогда не был виртуозом швабры, но в ответ на гостеприимство — так и быть, поднатужусь.

— Какое воодушевляющее свидетельство доброй воли! — послышалось сбоку.

На пороге стояла хозяйка: волосы стянуты в «конский хвост», сиськи готовы прорвать свитер… Каждый раз, когда она попадалась мне на глаза, я чувствовал, как по хребту пробегают искры, будто только что сунул палец в розетку.

Я покраснел и начал искренне сожалеть, что у меня есть руки, потому что решительно не знал, куда их девать.

— Робби, — сказала она, — там не обойтись без полотера. Я сейчас заглянула в комнату — она совершенно ужасная.

— Так полотера же здесь нету… — пробурчал мой напарник.

— Ну так заберите из квартиры.

— На мопеде?

— А что, на нем разве нельзя?

Робби, видно, это не слишком улыбалось. Но в этом доме одни давно привыкли приказывать, а другие — повиноваться.

— Хорошо, — сказал он с видом пса, у которого отобрали кость.

— А заодно привезите и обогреватель: для пожилого человека в доме слишком сыро.

— Угу.

Робби исчез. Мы с ней посмотрели из окна, как он уезжает — точно так же, как я провожал глазами Бауманна.

Нас окружала вязкая тишина. Мы тонули в ней, как в теплой глубокой воде. Я был один на один с этой женщиной в здоровенном пустом доме. При желании я мог бы кинуться на нее и завалить на пол. У меня стучало в висках.

Она повернулась и посмотрела на меня острым, как лезвие, взглядом. Щеки ее покрывал легкий розовый румянец.

— Помогите-ка мне перенести кровать в комнату для гостей, — велела она.

Опустив голову, я прошел за ней в конец коридора, Там была маленькая спальня, где пахло плесенью, как и во всех остальных помещениях. На стенах пузырились отвратные замызганные обои в цветочек.

— Кровать рядом, в кладовке. Донесем, как вы думаете?

— О чем разговор!

Тут я, как выяснилось, погорячился, потому что кровать оказалась не из универмага, обслуживающего рабочих завода «Рено», а из злого орешника толщиной с кирпич. Я здорово измучился, пока втаскивал ее в комнату с отклеенными цветочками. А втащив, повалился на матрац, отдуваясь, как тюлень. В тюрьме я изрядно заржавел, и после этого подвига у меня едва не отвалились руки.

— Устали? — спросила она.

— Немножко. В четырех стенах поневоле становишься подагриком.

— А вы умеете грамотно говорить, если захотите, — заметила она.

— Читал в камере словарь. Специально зубрил эффектные словечки. Вообще в каталажке многому можно научиться. Женщины это знают.

Я явно заинтересовал ее, а этого-то мне было и надо. Эта мания — даже, скорее, потребность — одолевала меня всякий раз, когда на горизонте возникала съедобная баба.

— Прошу прощения, — сказал я, — но не могли бы вы назвать мне свое имя?

— Эмма.

Глядя в сторону, я повторил: «Эмма». Голос мой звучал странно, дыхание участилось, но переноска тяжестей была здесь уже ни при чем.

Эмма… Имя ей шло. По мере продолжения нашего знакомства я все больше убеждался в ее абсолютной гармоничности.

Она встала передо мной, вызывающая и даже чересчур привлекательная, — пожалуй, даже слишком…

— Вам меня хочется, а? — спросила она с улыбкой.

Улыбка эта скорее напоминала хищный оскал. Ее рисовка и бравада бросались в глаза.

Я стал подыскивать подходящий ответ; мне очень не хотелось выглядеть в ее глазах тюфяком.

— Что за вопрос, — сказал я. — Вас должно хотеться всем мужчинам, достойным этого звания.

— У вас давно не было женщины?

— Достаточно давно, чтобы совершить глупость. Берегитесь, мадам Эмма…

— Не называйте меня «мадам Эмма»: это звучит как в борделе. И не надо давать мне указаний, особенно таких… Я не боюсь мальчишек вроде вас.

— Правда?

— Правда!

Незаметно для себя я встал и начал приближаться к ней. Никогда еще мне так сильно не хотелось обладать женщиной.

Я приблизился настолько, что почувствовал через рубашку тепло ее груди, и застыл, глупо, как корова перед палисадником. Мои руки снова играли со мной злую шутку: они висели на концах запястий, точно две свинцовые гири…

— Не надо со мной так… — пробормотал я.

Она сделала легкое волнообразное движение, и в результате приклеилась ко мне всем телом. Потом потерлась о меня, как ласковая кошка. Мигом освободившись от своих свинцовых рукавиц, я поднял руки и яростно сдавил ее талию, У меня болело в животе — до того я ее хотел.

Тут она засмеялась — долгим, злым и ликующим смехом.

— Вот этого не надо, малыш. Пусти!

Я стиснул сильнее. Она сделала движение, смысл которого я понял не сразу, но уже в следующее мгновение я почувствовал на коже холодный металл. Я опустил голову и посмотрел: она уткнула мне в живот небольшой пистолет с перламутровой рукояткой.

— Пусти, — повторила она тихо, почти ласково. — Я такая, что могу выстрелить…

Это было похоже на правду. Я убрал руки и попятился. Тогда она подошла, поднялась на носки мокасин и быстро поцеловала меня в губы. Потом посмотрела на пистолет и сунула его в карман.

— Когда приедет Робби, пройдитесь по комнате полотером и наведите там порядок…

Я не смог ничего сказать в ответ. Она, не оборачиваясь, вышла из комнаты. Я весь трясся, как отбойный молоток…

IV

Вообще-то Рю де ля Помп не так уж далеко от Сен-Клу, особенно если срезать угол по лесу, но Робби вернулся с поистине невероятной быстротой. Может быть, он по-своему ревновал и боялся, что я натяну хозяйку.

На этот счет он мог быть спокоен: дамочка умела защищать свое целомудрие. Мало того: еще и играла в странные игры. Жар и холод, похоже, были ее родной стихией. Она, видно, любила довести мужика до кипения, а потом оставить на бобах, едва только он совал граблю для конкретизации. Такие фокусы здорово перемыкают нервную систему А я-то думал, это бывает только в киношке, где роковые змеюки по-прежнему вызывают восторг у зрителей…

Минут пятнадцать я только и делал, что восстанавливал равновесие. Пульс отбивал сто десять, а руки все еще кормили рыбок. Но вдруг я разом обрел спокойствие. Я расслабился, щелкнул пальцами и пообещал себе, что непременно разберусь с этой фифой. Выберу подходящий денек, припру ее к стенке и вышибу из рук ту базарную хлопушку, на которой, небось, нацарапано: «На память об экскурсии по крепости Сен-Мишель»… Тогда уж ей придется бросить свои киношные ужимки и подчиниться законам мужского превосходства! Вот такую я себе дал клятву…

Робби включил полотер, как-то чудно зыркнув на меня.

— Ее нет? — спросил он.

В этот момент я готов был побиться об заклад, что перед ним она тоже исполняла свой коронный номер. И что он от этого до сих пор не пришел в себя. Знаете, некоторые певцы любят, когда им устраивают маленький домашний театр. Причем заметьте — лучше всего на это клюют самые «крутые».

Я отвел глаза.

— Не знаю, я ее не видел.

Ему похоже, полегчало, и мы засучили рукава.

Через два часа комната сверкала, пол был надраен, кровать аккуратно застелена, шторы повешены, и посредине рдел электрообогреватель, распространяя приятное тепло.

— Кого они ждут? — спросил я Робби. — Римского папу или иранского шаха?

Он сделал неопределенный жест.

— Старичка-паралитика. Кажется, чей-то родственник.

* * *

Гость действительно оказался старичок старичком. И ноги ему, видать, давно уже стали ни к чему. Но все же что-то в нем такое было.

Это был высокий дед с продолговатой, как на старых испанских картинах, головой, густыми седыми волосами и большими печальными глазами.

Мы с Робби вынули его из машины, отнесли в комнату, и там его пришлось уложить, потому что дорога его изрядно утомила.

Эмма и Бауманн стали ему настоящими няньками. Они были сама предупредительность, сама нежность и внимание.

Эмма пошла в сад за цветами и поставила их на столик у кровати.

Дед казался полным калекой. Мало того, что у него было неважно с ходулями, так еще и язык, похоже, капитулировал Он изъяснялся невероятно четкими жестами, при виде которых вспоминалось, что слово, в сущности, — явление вторичное.

Робби состряпал старикашке небольшой домашний обед, который ему кошачьими движениями скормила Эмма. Цыпленок, горошек, рисовый пудинг. Дед не грешил чревоугодием, даже наоборот: я слышал, как хозяйка его уговаривала.

Странное дело: Бауманн и его жена называли старика «мсье», из чего следовало заключить, что они, вопреки словам Робби, не состояли с ним ни в каких родственных отношениях.

Но, в конце концов, мне было на это начхать. Я говорил себе, что попал к не слишком консервативным людям с более или менее законными занятиями, которые, впрочем, меня не касаются. Мне просто здорово повезло, что я их встретил — и точка.

Вечером Бауманн подозвал меня к себе. Он сидел во дворе, в шезлонге; на нем была рубашка в крупную клетку и льняные брюки.

— Знаете, Капут, о вас пишут в вечерних газетах…

Он небрежно протянул мне газетку, лежавшую рядом с ним на камешках. Я с любопытством стал ее просматривать.

— Да нет, не на первой полосе… Вы еще не стали главным событием недели. Заслужили всего лишь одиннадцать строчек на третьей странице, да и то лишь благодаря своему побегу…

Действительно, заметка была очень краткой. В ней описывались некоторые обстоятельства моего побега и говорилось, что «проверки в районе Обергенвилля продолжаются».

Это утешало.

— Через пару дней вам можно будет выходить на простор, — продолжал он, зевая. — Что собираетесь делать?

Вопрос застал меня врасплох: об этом я еще не думал и никаких планов на будущее не имел.

— Не знаю, мсье…

— Искать работу?

Я невольно скорчил гримасу, и он улыбнулся.

— Кажется, это вас не очень-то прельщает!

— Попробуй ее найди, эту работу, когда не можешь удостоверить свою личность…

Он вздохнул и достал из заднего кармана бумажник настоящей крокодиловой кожи.

— Это карточка избирателя, которая может сойти за удостоверение. Она вдвойне хороша: и подлинная, и без фотографии.

Я взял карточку и прочел: «Рене Дотен, водитель. Улица Вожирар, 120».

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Этот Дотен не существует. Можете смело пользоваться его именем.

Почему я ощутил в тот момент нечто вроде тревоги, вместо того чтобы обрадоваться неожиданному подарку?

Знаете, как иногда бывает в эротических снах? Вы лежите с голой бабой, которая аж хрипит от нетерпения. Вам так хочется начать, что все ваше тело — будто вибромассажер, и все-таки у вас не получается ею овладеть. Вот так и у меня тогда не получилось обрадоваться. Напротив — мне стало страшно. Черный, неясный страх врезался мне в мясо, скрипя, как зазубренный нож.

Я опасливо держал карточку кончиками пальцев.

— Вы, я вижу, не слишком удовлетворены? — заметил Бауманн.

— Вы Дед Мороз?

— Иногда бываю.

— Из филантропии?

— Скажем, это меня развлекает.

Спускались мягкие сумерки. Его глаза напряженно блестели в полутьме. Я не отворачивался, в безумной надежде выведать его тайну.

— Чего вы от меня ждете господин Бауманн?

— О, вам известна моя фамилия? Я считал Робби более скрытным…

— Я прочел ее на вашей машине.

— Ах, вот оно что…

— Ну? — разозлился я. — Отвечайте же!

Он указал на стоявший рядом пустой шезлонг.

— Присядьте-ка, Дотен, а то у меня шея болит на вас смотреть.

Я сел.

— По некоторым причинам, которые я не могу назвать, мне требуются помощники вроде вас. Тихие люди с не очень развитым чувством гражданского долга, не в обиду вам будь сказано…

— Чтобы выполнять работу по дому? — спросил я.

— По дому, и не только…

— А еще какую?

— Другую!

Голос его сделался резким, свистящим. Я не стал допытываться.

— Легкая работа, свободная жизнь. Со мной вам все нипочем. Полиция не станет искать вас под моей крышей. Двухсот тысяч старыми в месяц вам достаточно?

Такое случается только раз в жизни: еще утром я стоял между двумя тюремщиками с железом на руках, а вечером — сижу вот в шезлонге, любуюсь закатом, вдыхаю запахи сада. У меня есть ночлег, липовое удостоверение, и мне предлагают двести билетов за здорово живешь!

— Если мое предложение вас оскорбляет, можете уйти. Мне вы ничем не обязаны…

Я посмотрел на ворота — символ — спокойствия и надежности. Тени на улице сгущались. Из дома вышла Эмма: ее белые волосы затмили собой последние светлые пятна сада. Она шла, покачивая бедрами, словно предлагала себя первому встречному.

— Годится, — пробормотал я, — Остаюсь.

Слова эти чуть не ободрали мне глотку — до того явственно я ощущал, какую совершаю глупость.

V

Прошло несколько дней. Дом был по-прежнему погружен в какое-то сонное оцепенение. Эта хибара жила собственной, почти человеческой жизнью. Из всего, что меня окружало на протяжении всей этой истории, только она по-настоящему меня успокаивала, только она создавала ощущение безопасности и уюта.

Работенка не слишком утомляла. В мои обязанности входило транспортировать старика, когда ему хотелось подышать воздухом. Он был легким, как пушинка, что, кстати, для инвалида большая редкость. Я поднимал его на руки и нес в сад, на шезлонг. Его медленное дыхание щекотало мне ухо, и от него исходил пресный запах старости, как от пустых флаконов, в которых когда-то давным-давно хранились духи.

По мне — так он был хороший старикан. На второй день он дал мне тысячу франков, которую с трудом выудил из кармана. Его внимание мне польстило. Иногда он мне улыбался — одними глазами, потому что мышцами лица почти не владел.

А вот со жратвой дела у него обстояли из рук вон плохо. Пищу приходилось измельчать до крошек, и жевал он их целую вечность. Но я проявлял к нему небывалое терпение, и мне порой даже нравилось чувствовать себя заботливой мамашей.

В свободное время я почитывал детективы, которые с утра до вечера заглатывала Эмма. Она только этим и занималась: каждый вечер Бауманн привозил ей из города новую стопку книг, Это была не баба, а сущий книгоед. Ох и любила она встряску с мурашками! Ух и ждала, когда часы пробьют полночь и из-за угла появится книжный убийца! А уж преступления в «замкнутом пространстве» — те она вообще щелкала, как орехи.

Мне достаточно было лишь выбрать из кучи. Книжки эти валялись по всему дому и даже на лужайке. Бери да читай! Настоящий книжный дебош.

Робби, не будучи большим интеллектуалом, «починял» разные мелкие штуковины и готовил жратву. Видимо, Бауманн вообще не знал, что такое денежные затруднения, если держал у себя таких трутней, как мы!

Уезжал он утром, довольно рано, и возвращался в конце дня, совсем как бравый промышленник, который каждый божий день отправляется в свою городскую контору и после трудов праведных спешит поскорее глотнуть свежего воздуха.

Я уже перестал гадать, долго ли все это продлится. Перестал задавать себе вопросы. Просто жил, не ломая голову, потому что это «сегодня» было несравненно лучше, чем любое из возможных «завтра». С моими анкетными данными лучшего от жизни просить и не приходилось.

И еще я смекал, что эта отсрочка — немного шанс на то, что обо мне слегка подзабудут полицмены.

В таком разлагающем климате прошло около десяти дней. И вот как-то вечером Бауманн зашел на кухню, где Робби мыл посуду, а я — что ж тут такого? — ее вытирал.

— Завтра утром уезжаем на два дня, — сказал хозяин, обращаясь к Робби.

Тот, похоже, удивился.

— Только вы и я?

— Не нравится?

— Почему же…

— Значит, завтра, в шесть.

* * *

Меня разбудило урчание мотора: они уезжали. Я подскочил к окну. Бауманн сидел за рулем, а Робби, все в том же свитере, открывал ему ворота.

Когда их танк выехал со двора, Робби затворил железные половинки ворот и окинул взглядом фасад дома. Он искал меня — знал, что я не сплю и наблюдаю за отъездом. Наши глаза встретились. Он сделал в мой адрес непристойный жест и исчез.

В восемь часов Эмма вышла из своей спальни в почти прозрачном пеньюаре. Она казалась завернутой в целлофан, как дорогая сигара. Мне не составило никакого труда разглядеть ее белые трусики и сисько-держатель. В общем — началось солнечное утро.

Все это время, начиная с инцидента в гостевой комнате, она делала вид, что не замечает меня. Но сейчас в ее глазах снова появился похотливый блеск. Губы ее были влажными, она еще хранила запах постели.

Я рассудил, что при таком наряде никакой пистоляции у нее быть не должно. Теперь я мог смело сцапать ее и показать ей японский захребетный захват…

— Приготовьте завтрак нашему больному! — приказала она.

— Хорошо.

— А кофе себе я сделаю сама.

Она выпивала по утрам чашку чернушки с лимонным соком и без сахара — видно, берегла фигуру.

Через несколько минут мы с ней встретились на кухне. Она дула на свою чашку и смотрела на меня сквозь пар.

— Надеюсь, вы не начнете снова, — пробормотала она своим волнующим голосом.

— Что — не начну?

— Эти свои… ну, сами знаете. Я не собираюсь все время держать под рукой револьвер или хлыст, как укротительница тигров.

— Тогда, — возразил я, — вы должны сделать встречный шаг. Если вы и дальше будете трепать у меня перед носом своим плэйбоевским арсеналом, я ни за что не отвечаю.

— Может быть, мне вообще доспехи надеть?

— Не надо: вы не подходите на роль Жанны д'Арк.

Она вышла, хлопнув дверью.

День прошел еще спокойнее, чем обычно. Она, как всегда, читала, и в полдень я принес ей в столовую грейпфрут и кусок йорк-бисквита. На ней были шорты и белый свитер — большая неосторожность с ее стороны: покажите мне того, кому не захотелось бы в эту минуту сорвать с нее и без того немногочисленные одежды…

Но я сдержался, Эта сучка украдкой поглядывала на меня, обеспокоенная моим равнодушием.

Я занялся стариком. Он слегка покашливал: наверное, накануне вечером я слишком долго продержал его на свежаке. Я спросил, не желает ли он грогу, и он кивнул своей несчастной головой. Я состряпал ему гремучую смесь, и он мигом заснул, разомлев от горячего алкоголя.

Я чувствовал себя как те животные, что предсказывают землетрясение. Погода стояла хорошая — был разгар лета. И все же в воздухе словно таилась какая-то угроза, и небо невыносимо давило на плечи.

Я принял душ, чтобы успокоить нервы. Но разве может холодная вода погасить вулкан? Рубашка моя продолжала липнуть к спине, а стоило закрыть глаза — веки жгли зрачки.

Прожевавши ужин, я вышел на вечернюю прохладу. Этой минуты я ждал весь день, как целительной ванны.

Я обошел дом и завалился в высокую траву, которая росла по краю сада, у забора. Там жила целая орава сверчков, и они как раз настраивали свою музыку для ночного концерта. Им вторили лягушки — настоящая деревенская идиллия! Я подложил руки под голову и уставился в небо, в отличное бархатное небо, где вырисовывались бледноватые звезды.

Вдруг над моей головой нависла тень. Вместе с ней появился запах духов. Это была ОНА.

Я смотрел, как она подходит — в перевернутом изображении. Потом она долгое время стояла неподвижно. Я вдыхал ее запах; он как нельзя лучше сочетался с запахом летнего вечера.

— Что вы тут делаете? — спросил я наконец и испугался собственного голоса — такой он был хриплый. Еле из горла лез.

— Смотрю на вас, — был ответ из темноты.

— Ну и как, стоило приходить?

— Не знаю.

Я наугад протянул руку; пальцы мои наткнулись на голую ногу с теплой мягкой кожей. Я провел рукой вверх — до края шортов. Она не двигалась.

Осмелев, я встал и подошел к ней вплотную.

— Пора вам доставать свою гаубицу, — пробормотал я.

Но она не шевелилась.

Тогда я с силой швырнул ее на землю, и она слабо вскрикнула от боли. От этого крика сердце у меня допрыгнуло до самой шеи. Перед глазами поплыл красный туман. Почти не соображая, что делаю, я с размаху влепил ей пощечину. Потом придавил одной рукой к земле, а другой принялся срывать с нее шорты, трусы, свитер… Во мне кипела безграничная ярость. Я все крепче сжимал зубы, а она — она содрогалась от сдавленных рыданий…

VI

Она лежала в траве, как мертвая; ее золотистая кожа резко выделялась на фоне белых лоскутов, оставшихся от ее одежды.

Я встал рядом с ней на колени. Внутри меня будто воцарилась гробовая тишина. Я был выжат и опустошен.

Я тихонько поглаживал ее рукой, ни о чем не думая. Она вздрагивала, придвигалась ко мне все ближе и мурлыкала от удовольствия, как кошка.

Ее губы были приоткрыты, и за ними поблескивали зубы. Я не удержался и поцеловал ее еще раз, чтобы снова почувствовать вкус ее слюны. Наши зубы заскрипели друг о друга, но меня это не покоробило. Я готов был разбиться об эту женщину на мелкие кусочки. Она приводила меня в панику. Даже обессилевший, я никак не мог насмотреться на ее тело.

— Ну, вставай, — прошептал я. — Холодно ведь, а ты голая.

Она вздохнула.

— Понеси меня…

Она видела, как это делают в кино, и самой захотелось! В кино, конечно, все легко получается. Но я-то был в таком состоянии, что даже муху не смог бы нести!

Я нагнулся; она обхватила меня руками за шею, и я смог оторвать ее от земли. Ноги у меня дрожали, но в остальном я оказался сильнее, чем предполагал.

Я пошел по тропинке. Запах Эммы сводил меня с ума. Тепло ее тела передавалось моему, и мне уже не терпелось добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, чтобы уронить ее и заново исполнить свой номер под названием «Казанова».

Тропинка проходила за домом и заканчивалась как раз под окном старика. Я заметил посреди темной комнаты его бледное лицо, повернутое к нам. Небось, насмотрелся вволю, паралитик! Но я сам был виноват: нечего было усаживать его после прогулки лицом к окну.

Впрочем, я был почти уверен в его молчании. Не только потому, что он не мог говорить, он вообще производил впечатление человека «тактичного».

По крайней мере, через час, когда я принес ему ужин, он не делал никаких необычных жестов. Разве что взгляд его показался мне чересчур пристальным. Есть он не стал, а когда я уложил его в постель, закрыл глаза, показывая, что больше во мне не нуждается.

Жить под одной крышей с такой женщиной было все равно что сидеть на вулкане. Не знаю, выделял ли ей Бауманн положенный любовный паек, но, между нами говоря, сомневаюсь. В этот день она, так же, как и я, вовсю наверстывала упущенное.

Ночь прошла довольно беспокойно. Эмма завывала, как раненая собака, пронзительным, животным воем, который раздирал мне уши и подогревал кровь.

Когда мы с ней наконец заснули, лежа поперек кровати, я был в таком нокауте, словно целое стадо слонов играло мной в футбол.

* * *

Разбудила меня она.

Я приоткрыл глаза. Комнату слабо освещала желтая лампа на ночном столике. За окном чернела темнота.

Сквозь ресницы я увидел, как Эмма встала и подошла к шкафу. Я вдруг чего-то испугался: совсем как в тот момент, когда Бауманн протянул мне чужое удостоверение личности. Мгновенно насторожившись, я приподнялся на локте:

— Что ты там делаешь?

Она вздрогнула и обернулась:

— Пижаму достаю.

Порывшись на полке, она выбрала сиреневую пижаму без воротника и в два счета надела ее. Потом вернулась к кровати с безмятежной улыбкой на губах.

— Не спится?

— Спится, да ведь ты разбудила.

— У тебя такой чуткий сон?

— Это у всех, кто сидел: один шорох — и ты сразу готов…

— К чему готов? — спросила она.

— Да ко всему!

— Тебя послушать — так ты прямо старый каторжник, висельник со стажем…

До чего же она была хороша в этой сиреневой пижаме, при свете желтой лампы… Как в кино!

Она села рядом со мной и взяла мою голову в ладони. Впервые ее глаза смотрели на меня без презрения. В них было что-то вроде любви, нежной и печальной. Любовь счастливой самки, слегка окрашенная тревогой…

— Ты красивый, — сказала она так тихо, что я скорее угадал, чем услышал ее слова.

Когда женщина делает вам подобный комплимент, вы, как правило, не знаете, что ответить. А молчать тоже неловко… В общем, чувствуешь себя черт знает как.

И я произнес самые глупые слова в мире. Но такие уж они, эти слова: когда просятся, хоть рот пластырем заклеивай, выскочат все равно…

— Я тебя люблю!

А после этого уже заводишься, как мотор; начинаешь упиваться собственной болтовней и выплескиваешь наружу все сентиментальные бредни, придуманные мужчинами с тех пор, как папаша Адам впервые влез на мамашу Еву.

Мой треп не оставил Эмму равнодушной: все дамочки любят, когда им поют серенады. Каждую мою фразу она встречала страстными поцелуями.

Когда я заглох, исчерпав свое воображение, она обняла меня и стала баюкать.

— Какое счастье, что я тебя встретила, — сказала она.

— А встретила-то пушкой…

— Это я для того, чтобы не давать волю своим слабостям. Знаешь, когда мы повстречались на лестнице, я испытала настоящий шок…

— Мне хотелось, чтобы эта минута длилась бесконечно.

— Эмма…

— Что, любимый?

— Давай смоемся отсюда, пока ОН не приехал?

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что он нас держит.

— Мы можем спрятаться…

— Он умнее нас обоих. Он сразу нас найдет. И потом, куда мы денемся без денег?

— Ты его любишь?

— Не говори глупостей. Разве я похожа на влюбленную женщину? Я хотела сказать — влюбленную в кого-нибудь, кроме тебя?

Действительно, принимая во внимание прошедшие несколько часов, это казалось мне маловероятным.

— А он тебя любит?

— О, здесь другое…

Голос ее звучал жестко. Я высвободился из ее объятий и посмотрел на нее повнимательнее. В ее глазах горел враждебный огонек, и от этого у меня потеплело на душе.

— Что ты называешь «другим», Эмма?

— Я ему нужна! Я слишком многое о нем знаю. А он — обо мне. Мы с ним будто друг у друга в плену, понимаешь?

— А можно узнать, что вас связывает?

— Нет!

Я не стал допытываться. В конце концов, это меня не касалось. В жизни нужно уметь не задавать лишних вопросов. К тому же — зачем мне знать ее прошлое? У каждого из нас оно свое, более или менее гнилое. Такое прошлое — плохой подарок любимому человеку…

Мне от нее нужно было не прошлое, о нет! Настоящее, а особенно — будущее: чтобы не бояться пресытиться настоящим, понимаете?

Мужики — все такие. Ни черта не соображают, ни в чем не знают меры. И всю жизнь бегут за морковкой, висящей на палке перед носом…

— Так ты что, собираешься вечно жить с этим типом?

Она вздохнула. Потом ее глаза вперились в мои.

Я видел только черные точки зрачков, которые маячили в полутьме, все расширяясь и расширяясь.

Медленно, разделяя слова и не сводя с меня глаз, она проговорила:

— Нет, не вечно. Никто не вечен, любимый. Никто. Даже ОН!

VII

Когда за окном забрезжил рассвет, все было решено… Мы придумали доморощенный план убийства Бауманна.

Я выдаю вам это вот так, сразу, и вы, наверное, скажете себе: «Да, эти времени зря не теряют!» А между тем все у нас решилось в разговоре само собой, и ни один, ни другой не выглядел организатором или руководителем.

Даже теперь, вспоминая ту ночь, я затрудняюсь сказать, кто из нас первым выразил мысль о том, что с Бауманном мог бы произойти несчастный случай. Погодите, что это я… Сама мысль, разумеется, принадлежала ЕЙ. Но вот мысль о том, что можно было бы воплотить ту, первую мысль… Пожалуй, она пришла к нам двоим одновременно. Ведь если спросить у двух прилежных первоклашек, сколько будет два плюс два, они вместе ответят «четыре», верно?

И мы ответили «четыре» на тот незаданный вопрос, который тяжелым грузом висел под потолком спальни.

И в наших головах слово «четыре» тоже писалось шестью буквами, только другими. Получалось — «смерть».

Мы продолжали толковать в этаких неопределенных выражениях и вдруг заметили, что говорим о Бауманне так, словно его уже не существует. Мы забили его насмерть глаголами в прошедшем времени, понимаете? Смешно, правда?

Когда мы это осознали, то некоторое время сидели с открытыми ртами, уставившись друг на друга, — однако!..

— Эмма?

— Да?

— Если бы ты вдруг осталась одна…

— Но ты ведь знаешь, что…

— Погоди, ты вот сказала, что никто не вечен. Ты не замечала, что мужчины обычно умирают первыми?

Помню, как в ее серо-голубых глазах забегали крохотные золотые искорки — как от тех зеркальных шаров, что висят в дискотеках.

Этот взгляд волновал меня сильнее, чем можно вообразить.

— Ну и что? — пролепетала она.

Поскольку здесь мы вступали на чертовски скользкую тропу, она спрятала голову у меня на плече. Разрешившись от бремени ее взгляда, я вновь обрел ясность ума, почувствовал себя сильнее, спокойнее. Любое дело казалось мне парой пустяков.

— Значит, говоришь, держит тебя этот тип? Тиранит? Так вот, меня он тоже держит. Но нельзя же вечно жить под угрозой…

— Вечно… — повторила она.

Голос ее звучал глуховато — из-за того, что лицо уткнулось мне в шею. Он словно доносился из темницы, близкий и одновременно далекий.

— Я знаю, что это слово тебя коробит. Но послушай, я ведь никогда не занимался мокрыми делами, я не убийца, а всего-навсего мелкий незаметный жулик… Видишь, я с тобой откровенен.

Я сделал паузу, ожидая, когда заговорит она. Но она хранила молчание. Наступила тишина, но не то чтобы полная: мои слова все еще звучали в ней, как звучит рояльный аккорд, когда держишь ногу на правой педали.

— Но зато, Эмма, я усвоил систему.

— Систему?

— Да, систему жизни. Жизнь принадлежит тем, кто умеет ею завладеть, А чтобы покрепче ухватить жизнь, нужно уметь распоряжаться смертью…

— Ты хорошо говоришь…

— Говорю, как умею.

— Значит, хорошо умеешь.

— Спасибо. Скажи-ка…

— Что?

— Что было бы, если бы ты вдруг стала свободной, если бы Бауманн вдруг отдал концы?

— Я взяла бы все деньги, которые мне причитаются — а причитается мне немало! И мы бы с тобой уехали.

— Куда же?

— Сначала — в Италию… А оттуда — в Южную Америку. Я так давно хочу прокатиться на лошади — и не в манеже Булонского леса, а по-настоящему!

Странно, что она заговорила именно об Америке. Я как раз тоже думал о ней. И тоже, конечно, не о Северной, а о той, где лепечут по-испански, где ночью танцуют самбу, а днем жарит солнце. Чего-чего, а солнца там больше, чем нужно! В нем купаются, им объедаются, напиваются допьяна…

Я воображал Эмму в костюме амазонки, скачущей на вороном жеребце мимо гигантских кактусов, как мистер Гэри Купер в ковбойских фильмах…

Это была радужная перспектива — особенно если бы в этой картинке нашлось место и для меня!

— Знаешь, Эмма, ради такого я, пожалуй, могу пойти на большое дело…

— Что ты называешь большим делом?

— Сама знаешь…

Да, она знала. Она не стала развивать эту тему.

— Ну… а потом?

Вот так, слово за слово, мы и состряпали сценарий, от которого пришел бы в восторг сам папаша Хичкок.

В каком-то смысле план был прост. Каждую неделю Бауманн ездил по делам в Руан. Эмма не уточнила, что у него там за дела. Хотя она и решилась на крайнюю меру, но все же обходила деятельность своего друга молчанием. Это мне даже нравилось: это доказывало, что Эмма — женщина серьезная и умеет держать язык за зубами даже в самых нестандартных ситуациях.

— Только тебе придется съездить для этого в Руан…

Я скорчил гримасу. Поездка меня не слишком воодушевляла: она была связана со слишком невеселыми воспоминаниями.

— Я знаю, — сказала она прежде, чем я издал хотя бы звук, — что ты сбежал именно оттуда. Но в том-то и дело: там тебя не ищут! И вообще, не в обиду тебе будь сказано: такая добыча, как ты, полицию не очень-то интересует.

— Я и не обижаюсь…

Черт возьми, я и сам знал, что я не бог весть какая знаменитость. И не ставил себя выше обычного пригородного хулигана… Только меня заедало то, что она об этом напоминает.

— Ну, продолжай, мне интересно!

— В Руане он живет на Почтовой площади, в отеле.

— Знаю такой.

— А театр «Лира» знаешь?

— Это который на острове?

— Он самый. Возле театра — контора речного пароходства. В нее он и ездит. Ужинает он в Театральном кафе. Выходит оттуда около полуночи. Он любит ходить пешком и в Руане машиной не пользуется. Так что в отель возвращается на своих двоих. Представляешь примерно расстояние?

Я представлял не только расстояние, но и весь маршрут. Я помнил эти темные набережные, эти улицы, покрытые тонким слоем угольной пыли, мрачные подъемные краны над Сеной… Это место идеально подходило для того, чтобы «замочить» ночного прохожего.

— Он идет один?

— Конечно. Теперь дальше: есть поезд, который отправляется из Парижа в семь часов и прибывает в Руан около девяти. Есть другой — из Гавра, который проходит через Руан в половине второго. Может, тебе даже удастся вернуться сюда до рассвета…

Ее поведение заметно изменилось. Теперь Эмма напоминала чуть ли не бухгалтера, заполняющего расчетную книгу. Она говорила конкретно и о конкретных вещах.

— А дальше?

— Дальше — ничего: у тебя будет прочное алиби. Робби мы подсыплем снотворного; он даже не заметит твоего отсутствия. Мы с ним засвидетельствуем, что ты не выходил из дома, если нам вообще придется свидетельствовать. Хотя вряд ли, потому что уб… ну, это дело припишут, скорее всего, какому-нибудь бродяге.

Я кивнул, но тут же засомневался:

— Однако следователи непременно нагрянут сюда…

— Непременно.

— Они же меня узнают!

— Не говори глупостей: у тебя ведь новые документы! Честное слово, ты себя воображаешь прямо государственным преступником… Неужели ты думаешь, что полицейские, которые не имеют ничего общего с теми жандармами и вообще впервые тебя видят, проведут какую-то связь между сбежавшим из тюрьмы воришкой и честным шофером благовоспитанного семейства?

Она была права, и я больше не возражал.

— В тот вечер за стариком буду ухаживать я. Поскольку его комната внизу, я смогу засвидетельствовать, что из дома никто не выходил.

— Браво…

Она не упускала ни одной мелочи.

Я приподнял ее подбородок и с любопытством посмотрел на нее.

— Слушай, Эмма, ты все это придумываешь на ходу или уже давно заготовила?

Она пожала плечами:

— Кто знает, какова доля мечты в реальности?

Мне пришлось довольствоваться этим двусмысленным ответом.

Теперь мне оставалось только разработать свою собственную программу: наиболее опасную часть «операции». Правда, сама мысль о том, что мне предстоит укокошить человека, меня не пугала. Я относился к ней спокойно. Хотя, когда я выбрал жизнь вне закона, то поклялся себе ни за что не проливать кровь и не носить оружия, чтобы даже искушения не появлялось. Но вот все мои добрые намерения рухнули. За один час я превратился в одного из тех, кого учёные мужи называют «потенциальным убийцей».

Я отчетливо представлял себе ночь моего будущего преступления. Воображал, как слежу за Бауманном через окно кафе, как отхожу в сторону, когда он открывает дверь на улицу, как крадусь за ним, подыскивая подходящее место, и там…

Стрелять в него из пистолета было бы слишком рискованно. Душить — еще хуже: я подозревал, что он покрепче меня. Оставалось одно: пырнуть ножом, по примеру подзаборной шпаны.

Это меня тоже не слишком привлекало. Однако лучшего способа я не видел — разве что разбить ему башку куском водопроводной трубы.

Но в таких случаях никогда не знаешь, удачно попал или нет. И если вдруг пришлось бы спешить, я мог не закончить работу.

— Когда он едет в Руан?

— Во вторник.

Значит, у меня оставалось еще шесть дней на то, чтобы решиться и все подготовить.

Эмма подняла одну штанину пижамы, улеглась на меня и слегка прикусила мне губы. Ее тепло, ее запах заставили меня забыть обо всех наших черных замыслах.

VIII

Бауманн и Робби вернулись на следующий день. Не знаю, обратили ли они внимание на мою осунувшуюся рожу; мне-то, по крайней мере, казалось, будто на ней можно прочесть все, что я вытворял в последние несколько часов.

Чудно мне как-то стало, когда я опять увидел Бауманна. Я смотрел на него уже другими глазами. Моя оптика заметно сместилась. Теперь это был уже не тот загадочный сеньор, что вытащил меня из лужи и держал в кулачище, а просто жалкий человечишка, которого я очень скоро разберу на запчасти. От этих мыслей у меня даже руки подергивались. Мне было немного жаль его, как бывает жаль неудачников и проигравших. Я косился на его шею и думал о том, как воткну в нее хорошенько отточенное перо.

Я не боялся. Одна мысль о том, что этот тип дрыхнет под боком у Эммы, приводила меня в ледяное бешенство. Здорово, что он подохнет, думал я. А особенно здорово, что я сам отправлю его в страну вечного мрака!

Прошло несколько дней. Эмма вновь принялась за чтение. Я ухаживал за стариком, Робби готовил еду, Бауманн уезжал утром и возвращался вечером…

Домище по-прежнему дышал ленивым спокойствием, и лето поливало нас таким солнцем, от которого загорела бы и таблетка аспирина. Кожа Эммы сделалась золотисто-коричневой, как мед. Я очень хорошо представлял ее себе в Южной Америке. Если все пройдет гладко, уж там мы отдохнем!

Вот только сначала мне предстояло сотворить эту самую вещь.

Теперь мы с Эммой оставались наедине очень ненадолго: нам выпадали лишь те полчаса, которые уходили у Робби на покупки. Я пытался взять ее, но она отказывалась.

— Нет, милый, я не хочу так, наспех, это нас недостойно…

Так что чаще всего мы беседовали. Догадываетесь, о чем?

— …Тебе лучше надеть шляпу и очки. Прием, конечно, мальчишеский, но действует хорошо. Лучший способ изменить внешность.

— А где я все это возьму?

— Я нашла на чердаке старую фетровую шляпу; думаю, она тебе подойдет. Что касается очков, я видела две пары в чемодане у старика. Вот одни и возьмешь…

— Но я же стану слепым, когда их нацеплю… Зрение-то у меня нормальное!

— Надевай только на людях: например, на вокзале, когда будешь брать билет…

— Ну ладно…

— А для… для остального у тебя все есть?

«Все» для «остального» у меня было уже на второй день. Да еще какое «все»! Остроконечный кухонный нож с длинным полустертым лезвием плюс найденный в сарае кусок водопроводной трубы… В минуты бессонницы я оттачивал ножичек, и он уже резал бумагу на лету.

Наконец наступил вторник. Я чуть не лопнул от нетерпения, пока его дожидался. Проснувшись утром, я почувствовал, что наступает решающий момент моего существования. Однако был на удивление спокоен — как некоторые боксеры в день финального поединка.

Я выполнил свои обычные обязанности: поднял старика с постели и побрил. С того самого дня он сделался совсем деревянным, и это меня немного огорчало. Если его начнут допрашивать сыщики, он, чего доброго, настучит им про то, что я делал в саду с хозяйкой, и полицейские мигом смекнут, что вдовой она стала не случайно…

Я спросил у Эммы:

— Скажи мне по секрету, кто такой этот старик?

— Его сын работал с Бауманном. Сын умер, и мы стали заботиться об отце, который, в общем-то, любил моего мужа.

— Почему «любил»? Уже разлюбил, что ли?

— Думаю, нет… С чего бы ему?.. Ведь мы к нему очень хорошо относимся.

— Может, дед подписал какую-нибудь бумагу насчет своего наследства, прежде чем прикатил сюда? А?

Она улыбнулась.

— Ты действительно неплохо соображаешь.

— Значит, я угадал? Вот оно что! Бауманн уговорил деда составить завещание в его пользу, а потом забрал к себе, чтобы тот не передумал? Верно?

— Почти.

— Да, похоже, твой Бауманн — большой затейник.

— Давай не будем сейчас о нем говорить.

— А когда же еще, если не сейчас?

Она поняла намек и отвела глаза. Мы с ней сидели в столовой и только что увидели из окна, как в ворота входит нагруженный продуктами Робби.

— Ты не забыла насчет снотворного?

— Не забыла. Я попросила его купить бутылку мартини; он его любит. Мой тебе совет: не вздумай пить из этой бутылки.

— Понял.

Потом мы с ней расстались почти на весь день. Но вечером, часов в пять, она позвала меня.

Робби спал без задних ног в своей комнате и так храпел, что казалось — мы попали в аэропорт Бурже в день праздника воздухоплавания.

— …Так: вот тебе шляпа и очки. Деньги у тебя есть?

— Нет…

— Держи. Здесь двадцать тысяч франков. Выходи пораньше, потому что в этом квартале тебе лучше не садиться в такси или на автобус. Дойдешь лесом до метро «Майо» — тебе полезно размять ноги. Ночью, на обратном пути, сменишь два-три такси и выйдешь на площади де ля Рен.

— Ясно.

— Старайся по возможности прятать лицо, но не превращайся в сыщика из любительского спектакля.

— Ты меня за идиота принимаешь?

— Нет, что ты!

Она подставила мне губы, и я влепил ей самый удачный в моей жизни поцелуй.

— Но старик-то ведь почувствует, что меня в доме нет, — сказал я.

— Нет: я буду с тобой разговаривать, как будто ты здесь, — ответила она. — Этот вопрос я уже обдумала.

Она обдумала заодно и все остальные. У этой киски были удивительные организаторские способности. С ней можно было не тратить время на бесплодные размышления: она думала за двоих! О таких в семье обычно говорят: «Золотая голова!»

Я хорошенько вдохнул добрый запах лета — и отправился на встречу с судьбой.

На такое свидание всегда ходят в одиночку.

IX

Я слово в слово выполнил предписания Эммы: то есть долгое время шел пешком, прежде чем сесть на метро.

С наступлением ночи квартал опустел, и никто не видел, как я выходил из дома. Я прошагал по мосту Сен-Клу и выбрался через лес к станции «Майо».

Свобода будоражила меня. Я испытывал что-то вроде головокружения, поскольку давно уже не оказывался предоставленным самому себе. В какой-то момент, проходя по тихой лесной аллее, я даже подумал: а не изменить ли мне программу? Ничто ведь не мешало поехать вместо вокзала Сен-Лазар на Лионский и на первом попавшемся пыхтуне махнуть в Ниццу. Там у меня имелся дружок — владелец бара; он запросто помог бы мне пересечь итальянскую границу. Я довольно живо представлял себя у мандолинщиков-макаронников. Я поехал бы в Неаполь, ведь это один из тех городов земли, где, похоже, никогда не пропадешь. План выглядел отлично, да и выполнить его было нетрудно: ведь я еще не успел превратиться в грозу и бич полицейского мира.

Одним словом, глупо было заигрывать с гильотиной ради какой-то бабы. Ведь ничто не доказывало, что все пройдет так гладко, как говорила Эмма. Многие парни покруче меня погорели на таких делах, сыграв однажды в рулетку со смертью.

Я знал, что если меня сцапают, то без малейших сомнений установят факт предумышленного убийства и мигом отхватят башку. Для моего возраста перспектива представлялась не слишком воодушевляющей…

Да, на минуту мне захотелось все похерить и смыться куда-нибудь подальше, пустив в ход мое липовое удостоверение и две бумажки по десять тысяч, выданные мне на расходы. А поднатужившись, я даже мог оказаться на следующий вечер в Генуе.

Да вот только не влекла меня такая нехитрая авантюра. И еще: слишком уж я желал Эмму. Даже не желал, а нуждался в ней! Эта потребность будто сдирала с меня шкуру громадным безжалостным рубанком… Мне нужно, нужно было снова соединиться с ней, сжать ее в объятиях, до отвала надышаться ее нежным запахом — запахом влюбленной самки… Я весь дрожал, вспоминая ее жаркие губы, точеные ноги, длинные умелые пальцы…

Я дрожал, вспоминая странный взгляд ее серо-голубых глаз, которые заставляли меня моргать, как от света яркой лампы. Я дрожал, припоминая ее теплый, низкий, выразительный голос. Ради такой женщины стоило поставить на карту все без остатка. Если нет, то зачем тогда вообще жить?

Во-первых, она могла подарить нам обоим свободу, а во-вторых, на такое дело стоило замахнуться ради нее самой. Жизнь превращается в дерьмо, когда не можешь определить, в чем ее смысл. Для меня этим смыслом сделалась Эмма: лучшего себе применения я придумать не мог.

Ворочая в голове эти довольно беспорядочные мысли, я незаметно дотопал до станции метро — и будто захмелел, оказавшись среди неоновых огней и городской суматохи.

Я зашел в самое большое кафе на левой стороне проспекта (если стоять лицом к площади Этуаль): не смог удержаться, да и времени еще хватало. И заказал пива. Кстати, с пивом у меня сложилась дурацкая ситуация: в тюрьме я по нему смертельно соскучился, но, поселившись у Бауманна, ни разу не попросил Робби купить мне пивка, потому что бутылочное всегда казалось мне каким-то ненастоящим.

— Кружку разливного! — крикнул я и стал с умилением смотреть, как бармен с закатанными рукавами берет чистую стеклянную кружку и держит ее под никелированным краном, потом сгоняет деревянной лопаточкой лишнюю пену… Эх, красота! Все вокруг было потрясающе красивым и немного нереальным — будто я впервые вышел на улицу после долгой болезни.

Дальше я повел себя совсем уж как пацан. Знаете, что сделал? Опустил монетку в разноцветный музыкальный ящик — просто так, даже не выбирая мелодии.

Из стопки пластинок вылезла одна и легла на «вертушку». На все кафе загремела проворная, резкая, медная музыка. Какая-то испанская вещь в стиле «коррида». Она сразу швырнула меня в Южную Америку. Знаете, как легко, послушно подчиняются человеку его мысли… Один незаметный прыжок — и готово: я уже скачу среди кактусов по выжженной солнцем прерии… Вслед за Эммой, разумеется. Я вижу, как она подпрыгивает передо мной в седле… Мы с ней находим прохладную рощу — как в кино. Привязываем лошадей — и сжимаем друг друга в объятиях среди сухой порыжевшей травы. Я отчетливо слышал, как она шуршит под нашими разгоряченными телами…

Я так размечтался, что даже перестал слушать музыку и ушел, не дожидаясь конца пластинки.

Терпкий, бедный запах метро… Вот и Сен-Лазар.

Я надвинул шляпу на глаза и попросил билет до Руана и обратно. Толстяк, который торговал километрами, на меня даже не посмотрел, Для него я был лишь рукой, протягивающей деньги в обмен на маленький картонный прямоугольник.

До отправления оставалось еще двадцать минут. Я купил газеты — целую кипу газет. Детективы мне дотого осточертели, что еще немного — и полезли бы обратно из глаз…

Я выбрал каморку в самой башке поезда, в первом вагоне: там обычно поменьше народу. Потом поправил очки и открыл дверь. В купе никого не было.

* * *

Из Парижа выехали потихоньку, потом поезд пошел скакать по полям. Странно: в столице стояла черная ночь, а в деревне еще трепыхались обрывки дня. Вдоль горизонта тянулись волнистые багряные полоски.

Глядя на этот грустный и недобрый закат, я задремал. Но не то чтобы заснул, а скорее погрузился в зыбкое оцепенение, которое позволяло думать, но не давало навести порядок в цепочке образов, проходивших через мозг. И ко мне все время настойчиво возвращалась одна и та же мысль: смерть Бауманна. Впервые в жизни мне предстояло уничтожить человека. Но, признаться, я испытывал скорее любопытство, чем страх.

В Руане шел дождь. Я прекрасно знал город, поскольку прожил там до ареста целый год. Я знал, что вокзал довольно далеко от того места, где мне предстояло ждать свою жертву. В автобус или в такси не сядешь: опасно. Ведь я в городе… убийства, в городе, где будет проводиться расследование. И полицейские обязательно поинтересуются, кто что делал на вокзале и в его окрестностях.

Выйдя из поезда, я затесался в толпу пассажиров, а на улице сразу зашел в тень и, наклонив голову, поспешил в направлении «Лиры».

Добирался с полчаса, а когда дошел, уже замерз и шмыгал носом: ночь выдалась жутко холодная.

Я подошел к Театральному кафе. Что-то шептало мне, что Бауманна там нет. А может быть, это лишь говорила во мне тайная надежда?

В левом кармане у меня лежал завернутый в тряпку кухонный нож, в правом — кусок водопроводной трубы. Он оттягивал плащ, мешая идти, и я придерживал его рукой.

Бауманна я увидел сразу. Он сидел за столом с каким-то лысым толстяком и вульгарного вида брюнеткой. Что ж, Эмма и тут не ошиблась. Все шло в таком соответствии с ее планами, что мне казалось — она управляет из своего Дома группой марионеток! Я чувствовал, что она мысленно со мной, что она руководит всеми моими действиями, Угадывает мои колебания, подсказывает, как поступить…

Я похолодел от жестокой реальности: Бауманн здесь. Меня даже начало подташнивать. Он здесь, и я здесь, и его надо убивать, и карманы мои набиты предметами, предназначенными для его уничтожения.

Лишь бы женщина не осталась с ним… Действительно, вдруг он решит зацапать на ночь эту сиську? Ничего удивительного в этом не будет: я знал многих мужиков, которые изменяли очаровательной жене с какой-нибудь противной коровой.

И еще одно мне не нравилось: дождь. Мне и без того несладко было мокнуть на тротуаре… а если Бауманн вздумает вызвать такси? Тогда все пропало. Останется только возвратиться «at home»[1] несолоно хлебавши.

Я спрятался в закоулке у подъезда, надвинув на лоб шляпу и подняв воротник. Прошли минуты, часы… Время тянулось бесконечно. Холод карабкался по ногам и обдавал тело ледяной волной. Мало-помалу я стал бесчувственным: ничего уже не ощущал, почти ни о чем не думал и временами лишь спрашивал себя, что я тут делаю.

Дождь прекратился: его унес едкий ветер, который приперся с берегов Сены. Это подстегнуло меня. Под моей шкурой снова закопошилась жизнь. И Бауманн, конечно же, вышел. А с ним вышла и парочка. Они принялись что-то обсуждать, но со своего места я ничего разобрать не мог. На мгновение я испугался, что они уйдут вместе, однако по их разборам я понял, что Бауманн свалит один, как и вещала его женушка.

Действительно, вскоре все они пожали друг другу лапы. Лысый толстяк и брюнетка вошли в соседний дом, где, видно, и жили.

Бауманн поднял воротник своего «габардина» и двинулся к мосту.

Я вылез из своего угла, ожидая, что мои руки и ноги вот-вот заскрипят, как ржавые дверные петли.

По дороге сюда я успел подробно изучить местность; наиболее удачным для… работы местом мне показался район театра. Дальше начинались сплошные заводы, и на протяжении нескольких сотен метров улица представляла собой сплошное открытое пространство.

Бауманн шел размеренным шагом по середине проезжей части.

Я посмотрел назад: никого. Вперед: никого! Это была редкая удача, потому что до самого моста дорогу не пересекала ни одна боковая улица. Меня могла застичь врасплох только машина, едущая на хорошей скорости.

Я крепче сжал в руке трубу, наполовину вытащил ее из кармана и пошел быстрее, надеясь, что ветер заглушит мои шаги.

Бауманн обернулся в тот момент, когда я уже почти поравнялся с ним. Он посмотрел на меня, будто не узнавая. При лунном свете я увидел его блестящие проницательные глаза, в которых читались любопытство и огромная подозрительность.

И все-таки существует на свете Его Величество Случай. Хотите — верьте, хотите — нет, но в тот момент, когда я уже собрался было с ним заговорить, Бауманн уронил одну из перчаток, которые нес в руке, и машинально нагнулся за ней. С быстротой молнии я выхватил из кармана свою железную дубинку и изо всех сил ударил его по затылку. Он упал головой вперед и остался лежать, навалившись на свои руки. После падения он ни разу не вздрогнул, даже не шевельнулся…

Я инстинктивно осмотрелся. Вокруг было совершенно тихо. Ветер гнал по небу черные тучи, и луна будто перепрыгивала с одной на другую. Меня окружало огромное черное безмолвие, как нельзя лучше подходившее для убийства.

Я наклонился и пощупал грудь Бауманна — спокойно, почти как доктор. Все в нем замерло и затихло. Сердце больше не дергалось. Он был мертв. Я напрочь убил его одним ударом трубы. Правда, в этот удар я вложил всю свою силу…

Я посмотрел на распростертое у моих ног тело. Оно лежало параллельно траншее, вырытой для канализационных труб. Траншея была огорожена веревкой; через каждые десять метров висел красный фонарь, предупреждавший пешеходов об опасности.

Я приподнял Бауманна. Он оказался довольно тяжелым. Я опрокинул его в траншею, затем погасил в том месте фонарь. Если повезет, может сойти за несчастный случай. И подтверждением этой версии послужит потухшая лампа.

Перчатку я оставил на дороге; она хорошо вписывалась в пейзаж. Потом медленными шагами направился к мосту.

Все прошло великолепно: даже лучше, чем я представлял себе в самые оптимистические минуты.

По мосту время от времени проезжали машины; озябшие прохожие спешили укрыться от ветра.

Они и не подозревали, что я — убийца.

Собственно, мне тоже нелегко было это осознать. Я чувствовал себя так же, как и всегда. Мой поступок ничего во мне не изменил. Хотя нет: он даже принес мне какое-то ощущение уверенности.

Я выбросил кусок трубы в Сену и поспешил на вокзал.

X

Эмма говорила: «Когда вернешься, не поднимай шума и сразу иди в свою комнату. Только туфли сними, чтобы старик не услышал: он так чутко спит! Двери я оставлю открытыми».

— А как же я тебе сообщу, хорошо все прошло или нет? — спросил я тогда.

— Да что там сообщать: все пройдет хорошо. Без проблем…

«Без проблем!» Ее любимая фраза, которой она заканчивала каждый разговор. Я повторял ее про себя, толкая приоткрытые ворота и шагая по нестриженому газону, чтобы не щелкали каблуки.

Все прошло хорошо, без вопросов.

Даже слишком хорошо!

Как описать то, что я чувствовал? Я все вспоминал, как разворачивались события этой ночи. Кое-что вызывало у меня запоздалый испуг: я справился с делом без малейшего риска, без единой накладки. В купе ехал и туда, и обратно совершенно один, и знал, что меня никто, никто не видел. Эти несколько часов, проведенные вне дома, остались за чертой моей жизни. Эти несколько часов были известны только мне, другие о них никогда не узнают. У меня складывалось впечатление — причем довольно тягостное, — что я призрак, который ходил убивать и с наступлением рассвета постепенно забывает о своих ночных делах.

Войдя в дом, я тихонько затворил за собой дверь и, как ни оттопыривал уши, ничего не услышал. В доме, похоже, все давали храпака. Или притворялись, что, в сущности, ничего не меняло.

Глотку мне сжимало тревожное чувство. Я чуть не позвал Эмму, несмотря на ее суровый запрет, но сделал над собой усилие и сдержался. Я снял башмаки и украдкой, как не ночевавший дома школьник, вскарабкался по лестнице в свою клетушку.

На ночном столике стояла роза в хрустальном бокале и бутылка белого пунша. Эмма знала, что я люблю розы и уважаю пунш. Эти знаки внимания взволновали меня, и мои черные мысли сразу как ветром сдуло. Я был счастлив, что выполнил свое поганое дело. Смерть Бауманна стала ощутимой реальностью. Теперь, когда он загнулся, нам с Эммой предстояло получить с виду незаметное, но чертовски богатое наследство: мы с ней унаследовали Будущее!

Впереди было несколько дней рискованной игры. Ничего: мы с ней будем держаться вместе и закончим партию в нашу пользу. И настанет час большого путешествия к далеким берегам, где солнце лупит, как бешеное, и радость играет в воздухе, как флаг…

Я схватил бутылку за горло и поднес ко рту. Экзотический, сладковатый и крепкий напиток наполнил голову горячим туманом. Я выпил еще, Зелье было вкусное, легко глоталось и делало меня все сильнее и сильнее.

Я высосал не меньше половины пузыря. Потом быстренько разоблачился и тут чуть ли не глазами увидел, до чего устал. Я прошел километры и километры…

Едва дотащившись до кровати, я уснул.

* * *

Слева от ворот висел колокольчик. Старый заржавленный колокольчик, которым никто в доме не пользовался. Бауманн просто сигналил, когда подъезжал к дому, а Робби, отправляясь за покупками, брал с собой ключ.

Поэтому я долго соображал, что это там трезвонит, пока, наконец, не понял: колокольчик. Я слышал сквозь сон эти надтреснутые звуки, и мне даже мельком приснилась какая-то ерунда насчет громкого шума…

Я вскочил. Мое окно выходило на лужайку перед домом. Я посмотрел на ворота и увидел под ними ноги. Колокольчик продолжал плясать на своем шнурке.

Я сразу задался вопросом, давно ли звонят. И ответил себе утвердительно, ибо теперь, пробудившись, припомнил, что слышал звон уже несколько раз.

«Чего это Робби не идет открывать? — подумал я. — Обязанность, в конце концов, это его, а не моя!» Вдруг я слегка струсил: что если Эмма переборщила со снотворным и парень отъехал надолго? Или даже погрузился в блаженную кому? Тогда будет полный букет…

Я подождал еще немного, надеясь, что откроет Эмма.

Колокольчик зазвонил снова. Голос у него был громкий и ржавый. Он создавал мрачное ощущение пустоты. Я почувствовал: в доме происходит нечто необъяснимое. Я живо запрыгнул в штаны, нацепил туфли и выскочил на лестницу.

— Эмма! — крикнул я.

Она не отвечала. Тогда я выбежал из дома и поспешил к воротам.

Когда я открывал, у меня бешено стучало сердце. Затем я одним взглядом охватил всю сцену. Я увидел черную машину и за рулем — мужика в плаще. Перед воротами стояли два других типа. У них не надо было спрашивать документы, чтобы сообразить: это легавые. Рожи у них были хмурые, с ледяными глазами, поджатыми губами… Рожи — да еще эта, так сказать, гражданская форма, которая сигнализирует пугливым обывателям, что перед ними ребята из конторы-забирайки: широкий костюм, пуловер, клетчатый галстук, бежевый плащ…

Вид у полицейских был рассерженный.

— Что-то вы не торопитесь! — бросил мне один.

— Я спал.

— В такое время?

Я совершенно не представлял себе, который час.

— А который час?

Этот жалкий вопрос их, похоже, удивил.

— Почти полдень.

В животе у меня пищало от голода. Полдень — а Эмма и Робби еще не вставали! Странно: им ведь нужно было заниматься стариком.

— Вы кто такой? — спросил полицейский постарше.

— Шофер мсье Бауманна.

— Мадам Бауманн дома?

— Наверное…

— То есть как — наверное? Вы не знаете?

— Ну… Я ведь только что проснулся…

Второй легавый сделал шаг вперед. Он показался мне сволочнее первого.

— Здорово живут, — процедил он. — Шоферы у них до полудня спят…

Первый не терял времени зря:

— Если вы в такое время спали, то, вероятно, поздно легли?

В голове у меня раздался сигнал тревоги.

— Понимаете, у нас в доме инвалид… Он требует постоянного ухода… Мы по очереди дежурим у его кровати.

Они не стали настаивать.

— Так можно поговорить с госпожой Бауманн?

Я любезно улыбнулся:

— А кто ее спрашивает? Я должен доложить…

— Полиция…

Мне нужно было разыграть удивление. Ищейки сразу навострили бы уши, видя, что я угадал их благородную профессию по их рожам.

— Полиция? А что случилось?

— Это мы скажем хозяйке.

Мы зашагали к дому, а их шофер вылез из машины и подошел к забору справить малую нужду.

Честно говоря, я чувствовал себя прескверно. Я, конечно, подозревал, что легаши заявились по поводу ночного «несчастного случая». Но их визит проходил не так, как я ожидал. Они, похоже, были настроены враждебно. Может, потому, что так долго простояли у ворот?

Мы вошли в холл. Я крикнул:

— Мадам Бауманн! Мадам Бауманн!

Но ответа не последовало. Тут я, по правде говоря, перепугался. Это выразилось в замираниях сердца и великом холоде, который пополз по рукам и ногам.

— Подождите, — сказал я, — сейчас посмотрю…

Я бегом влетел по лестнице в спальню Эммы. Комната пуста, кровать аккуратно застелена. Ясно — она тут не спала. Я, как безумный, помчался в комнату Робби: тоже пусто. Тут на меня сразу свалилась целая охапка загадок. Куда он делся, этот козел?! Я все больше на него злился. Его отсутствие бесило меня сильнее, чем пропажа Эммы.

Что означало это двойное исчезновение? Может быть, случилось что-то непредвиденное, что-то…

Я спустился на первый этаж. Оба фараона ждали меня у лестницы, подняв головы и нахмурив брови. Они тоже чувствовали, что происходит неладное.

— Ну, что? — спросил вредный инспектор острым, как бритва, голосом.

Я пожал плечами:

— Ничего не понимаю… Хозяйка, видно, ушла…

— Ах вот как?

— Да, похоже…

— А когда вернется? — спросил старший.

— Не знаю. Но она надолго не уходит. Наверное, вот-вот появится. Подождете?

— Подождем, а, Мартен?

Вредный Мартен хмыкнул:

— Можно…

— А у вас к ней что, срочное дело? — спросил я.

— Пожалуй, срочное: муж ее погиб.

Мне опять пришлось изображать потрясение человека, у которого вмиг рухнули все надежды на будущее. Я старательно побледнел — ни дать ни взять трагик на подмостках. Быть может, даже перегнул палку, как случается с плохими актерами.

— Мсье?! Погиб?! Не может быть…

— Может.

Они краем глаза наблюдали за мной. Но это была лишь профессиональная привычка: лично против меня они вроде бы ничего не имели.

— А как он погиб?

— Мы предполагаем, — Мартен нажал на последнее слово, — что это был несчастный случай.

— На шоссе?

— Нет. Он, похоже, упал в канализационную траншею. Сегодня ночью, в Руане…

— В Руане?

— Ага, из солидарности с Жанной д'Арк, — подтвердил старший, решив одновременно продемонстрировать и эрудицию, и талант к экспромтам.

— Боже мой! Что будет, когда мадам об этом узнает!

Они не ответили.

— Вы тут говорили, — промолвил Мартен, — что у вас в доме инвалид?

— Да, старый друг семьи.

— Может быть, он знает, где хозяйка?

О старике я как-то позабыл, и теперь его присутствие в этом доме свалилось мне на голову, как кирпич.

— Сейчас посмотрим…

— Вот-вот, посмотрите.

Я прошел в глубь холла, открыл дверь комнаты для гостей и остановился на пороге. Несколько секунд смотрел вперед, пытаясь понять. А когда понял — окаменел.

Старик лежал на своей кровати, и его горло было разрезано от уха до уха. Вся комната была забрызгана кровью. На коврике у кровати валялся нож.

Я смотрел на труп, и на меня постепенно наползал ледяной страх.

Тут я почувствовал, что рядом кто-то стоит. Это, привлеченный моим оторопелым видом, к двери подошел вредный Мартен.

Я посмотрел на него. Его глаза были равнодушно-спокойными.

— Эй, Фавар! — крикнул он напарнику. — Ну-ка, взгляни!

XI

Само собой, они меня загребли. И обижаться на них за это не приходится: когда полицейские застают в доме, где лежит труп, одинокого парня, то предлагают ему вовсе не скидку на билет в кабаре. Логично?

Да, вот это было потрясение так потрясение… Я покинул дом в шарабане легавых таким же убитым, как боксер, которого увозят из дворца спорта после нокаута.

Мартен и Фавар не задали мне ни единого вопроса: берегли силы. Дельце намечалось чудненькое, и они опасались сгоряча наломать дров.

Потом все пошло, как в кино, когда быстрая смена кадров обозначает длительный период времени. Для начала они установили, кто я такой, и тут уж им ничто не помешало меня как следует отдубасить. А когда на рукоятке ножа обнаружили мои отпечатки — тут уж начался настоящий мордобой. (Еще бы не обнаружить: ведь я столько раз вертел этот нож в руках… Убийце достаточно было надеть резиновые перчатки).

Да, продумано все было отлично. Эмма и Робби смылись с наступлением вечера. Полиции Эмма продемонстрировала телеграмму с орлеанским штемпелем, срочно вызывающую ее к изголовью тяжело больной матери. (Полицейские решили, что телеграмма липовая, и, отвешивая для бодрости оплеухи, стали вынимать из меня фамилию моего сообщника, который ее отправил). Эмма сообщила, что попросила Робби взять напрокат машину и отвезти ее туда. Полиция нашла их следы. Нашла заправщика, который наливал им бензин. Нашла хозяина кафе в Этампе, который подал им ужин около одиннадцати вечера. Наконец, соседи больной матери наперебой рассказывали, как «дамочка» и ее шофер примчались, словно безумные, около полуночи… А ведь старика прикончили как раз в это время. Следовательно, Робби и его дорогая хозяюшка были тут ни при чем. Оставался только ваш покорный слуга, Капут…

Под моим матрацем нашли принадлежавшие старику документы и ценные бумаги. Все было ясно, и мой адвокат — наспех подысканный молодой парнишка — этого не скрывал. Я погорел и знал, что присяжные единогласно решат отхватить мне кочан.

Этот удар ниже пояса так меня сломил, что я даже не находил в себе силы возненавидеть Эмму. Я испытывал перед этой гадюкой лишь какое-то восхищение. Лучшей подставки и придумать было нельзя. Она убила одним ударом двух зайцев: сперва я отправил на тот свет ее мужа, а теперь на меня повесят и убийство старика.

Никакого алиби я им, конечно, представить не мог. Было время, когда я, понимая, что пропал, решил было выложить основной мотив, чтобы потопить вместе с собой и Эмму… Но удержался. Смерть ее супруга сочли случайной, и мне представлялось невозможным — или, по крайней мере, очень трудным — доказать, что убил его я. Словом, я совершил свое преступление слишком успешно. К тому же, зная Эмму, я чувствовал, что она предусмотрела и такую возможность и заранее продумала вариант защиты. И наконец, в определенном смысле убийство Бауманна стало бы более серьезным обвинением, чем убийство старика. Ведь в случае с Бауманном моментально выплыл бы преднамеренный характер моих действий, а в случае со стариком меня немного выручал дьявольский план хозяйки. Судите сами: история с телеграммой доказывала, что, по идее, я не должен был остаться в доме наедине со стариком. Следовательно, если я и убил дедушку, то только под влиянием минутной слабости.

Мой адвокат избрал в качестве главного аргумента именно это. Он упирал на мою невменяемость. Он долго распространялся насчет бутылки с пуншем: по его словам, я тогда изрядно набрался. А когда окосел, то почувствовал жажду крови, пошел к деду и перерезал ему глотку. Забрал его бумаги, по-идиотски запрятал их под свой клоповник, а потом взял да и лег спать. По мнению адвоката, тот факт, что я не ушел из дома после преступления, красноречиво свидетельствовал о моей ненормальности.

Это было не бог весть что, но я понимал, что лучшей защиты в такой безвыходной ситуации не найти.

Очная ставка с Эммой ничего не дала. Она пришла во всем черном, величавая в своей безмерной скорби, и смотрела на меня презрительно-свысока: мол, пригрела змею на груди… Честное слово, она и сама верила в свои байки!

Ну, я решил вести себя соответственно: ироничный взгляд, спокойный голос, сдержанные жесты… Моя версия была такова: я оставил Эмму у постели паралитика, поднялся в свою комнату и как следует приложился к бутылке. Потом заснул, и из объятий Морфея меня вынули уже полицейские…

Это объяснение, по крайней мере, позволяло обойтись без лишней болтовни. И я придерживался его, несмотря на пощечины следователей и умелые расспросы судьи.

Только вот мой побег из тюрьмы на всем ставил крест…

Эмма объяснила, что ее муж привез меня в дом под чужой фамилией. Дескать, он встретил меня в баре, и в разговоре я обмолвился, что ищу работу водителя.

Все это была чисто формальная трепня, которая ровным счетом ничего не меняла. Дело разучили и разыграли, как вестерн, где можно с самого начала угадать, что малыш Билли женится на дочке шерифа. А мне выпадало жениться на вдове[2], да только не на той, на которой я собирался!..

Эмма, небось, от души смеялась надо мной. Да уж, устроил я ей манну небесную: монеты сыпались — только фартук подставляй! Наследство мужа, наследство старика… Теперь можно и в Америку! Пампасы принадлежат ей и только ей! Разве что за ее клячей будет гарцевать уже не Капут…

* * *

Мой процесс разворачивался как во сне, и я следил за ним достаточно спокойно. Я знал, что после его окончания на меня натянут холщовую робу, повесят на руки цепи, и я стану живой куклой в квартале приговоренных к смерти…

Со своей скамьи я наблюдал за различными этапами церемонии. Показания полицейских, жандармов, от которых я убежал… Показания свидетелей, начиная с Эммы, чьему горю прокурор «искренне сочувствовал». Показания Робби…

Прокурор говорил четыре часа подряд, выставляя меня в самом что ни на есть неприглядном виде. Он требовал моей башки, засучив рукава и закусив удила. Казалось, он питается головами преступников и как раз здорово проголодался.

Потом настал черед моего адвоката. Волновался малыш — ой-ой-ой! Ведь мы с ним как-никак в первый раз выступали перед присяжными в паре. Он тоже часа три пробрызгал слюной на свою любимую тему.

Во время его речи я смотрел на Эмму, сидевшую в первом ряду среди почтеннейшей публики. Она ни разу не подняла на меня глаз.

Она казалась далекой и бесчувственной. Дожидалась финала, чтобы принять последние оставшиеся меры. Ведь это была женщина аккуратная и организованная. Она ничего не предпринимала до окончательного завершения дела.

А дело обещало завершиться в два счета. Судя по тому, как мямлил мой адвокат, мне оставалось совсем недолго. Парень еще надеялся выхлопотать мне пожизненную каторгу в качестве смягчения приговора, но я на это не рассчитывал. Глядя на рожи присяжных, я понимал, что дело швах. Не приглянулся я этим дамам-господам, не в их вкусе был. У них — свои магазинчики, солидные должности, семьи и болячки, которые им компенсирует касса социального обеспечения. Гадов вроде меня они привыкли истреблять, как крыс в своем подвале. Общество ждет от них помощи и защиты…

Я раздумывал над всем этим, пока мой защитничек не перестал балабонить. Тогда наступила полная тишина, и прокурор спросил, хочу ли я что-нибудь сказать в свое оправдание.

Я решил молчать — пускай сами решают, что со мной делать. Я все больше казался себе соломинкой, затерявшейся в бурном водовороте обстоятельств, Но когда я встал, собираясь ответить «нет», мои глаза встретились с глазами Эммы. И то, что я в них увидел, поразило меня. В ее взгляде сквозило страшное беспокойство. Куда и подевалась спокойная уверенность, составлявшая ее главную силу…

Эмма боялась. Я был в этом полностью убежден. И боялась, видно, потому, что имела основания опасаться чего-то с моей стороны. Но чего? Того, что я скажу правду? Нет, это слишком просто. Это она должна была предусмотреть. Она страшилась чего-то другого…

— Отвечайте, — повторил главный паяц. — Желаете ли вы что-нибудь сказать в свое оправдание?

И тут — о чудо! — в зале заседаний зазвучал голос. Голос четкий, спокойный и уверенный.

И принадлежал этот голос мне. Я и узнал-то его не сразу…

Я начал говорить автоматически, не зная точно, куда веду и что хочу пояснить. Честно говоря, я не собирался ничего доказывать. Я взял слово только для того, чтобы встревожить эту бабу, которая смотрела на меня, напрягшись и сжавшись в комок. Чтобы она подрожала, пообливалась холодным потом хотя бы несколько минут. Это был последний и единственный способ как-то ей отомстить.

— Господин прокурор, господа присяжные… Мне нечего сказать в свое оправдание. (Шепот в зале). Потому что мне незачем оправдываться. Оправдываются виновные, а я невиновен. (Новый шепот, переходящий в гул).

Паяц крикнул: «Прошу тишины!» — и, как заведено, пригрозил, что прикажет очистить помещение.

Я сглотнул слюну и посмотрел на Эмму. Она была бледна, и губы, которые она не накрасила, чтобы больше походить на безутешную вдову, казались совершенно бескровными.

— Я знаю: я изрядный подонок, — продолжал я тем же ровным голосом. — Это роковой для меня факт, и я не питаю на свой счет никаких иллюзий. Однако душой и совестью, как у вас принято говорить, я отвергаю предъявленные мне обвинения, поскольку они являются ложными. Ложными от начала и до конца. Господа судьи! Я взял слово, собственно, только для того, чтобы доказать вам, что я умен. Это вовсе не проявление ребяческого самолюбия, хотя умный человек всегда самолюбив. Главное — вы должны понять: я вовсе не то кровожадное животное, каким меня только что выставлял мой адвокат — пусть даже и с благими намерениями… И если вы признаете меня нормальным человеком, то ни на минуту не допустите, что я действовал так, как полагает обвинение. Судите сами, господа: я бежал из тюрьмы, где отбывал срок за кражу. Заметьте, за простую кражу! Мне оставалось сидеть всего год. Совершив побег, я поступаю на работу к частному лицу. Мне хорошо платят, я живу спокойно, здесь меня не найдут… И вдруг однажды ночью я совершаю убийство. Убиваю паралитика. Между тем, вздумай я его ограбить — мне достаточно было попросту забрать все у него на глазах. Зачем мне понадобилось его убивать? Чтобы он на меня не донес? Но разве я лег бы тогда спать, разве стал бы спокойно дожидаться приезда полиции?.. Будем рассуждать дальше. Я, дескать, оставил свои отпечатки на ноже. Я сунул бумаги старика под свой матрац. Пожалуй, пьяница или душевнобольной действительно могли бы так поступить. Но разве пьяница, душевнобольной или «кровожадное животное» способны выдумать трюк с телеграммой, отправленной сообщником из другого города, чтобы убрать из дома остальных жильцов? Согласитесь, эта уже предумышленное убийство. А убийца, который планирует свое преступление заранее, — вовсе не слабоумное животное!

Я умолк, чтобы перевести дух. В зале стояла такая тишина, что можно было бы услышать, как ворует лучший в мире карманник. Никто не смел шевельнуть пальцем. Изумленно выпучив глаза, все с нетерпением ждали, что я скажу дальше. Адвокат, прокурор, присяжные — все смотрели на меня так, словно видели впервые. Это был великий миг.

Я бросил взгляд на Эмму; она будто превратилась в белую мраморную статую. Бледное лицо резко выделялось на фоне траурных одежд. Я нашел ее некрасивой. Да, она подурнела от испуга, и это согрело мне сердце. Уничтожить ее красоту — разве это не прекрасное отмщение?

Я провел рукой по лбу. Теперь главное — не потерять нить. Я чувствовал: еще немного — и эта нить меня куда-нибудь приведет. Свой рассказ я вел прежде всего для себя. Я убеждал себя в собственной невиновности. О, незабываемая минута!

— Продолжим, господа, игру в «допущения» и допустим, что я действительно подстроил отправку этой телеграммы из Орлеана. Но где гарантия, что она позволила бы мне остаться дома одному? Прошу вас, послушайте меня внимательно!

Впрочем, в этом призыве не было никакой необходимости. Все едва не лопались от напряжения. Даже, небось, жалели, что у них всего по два уха, неплохо бы еще… Я видел, что все просто поражены моей грамотной речью, ясностью моих аргументов, полным отсутствием нервозности. Я был холоден и точен. А это для преступника явление довольно редкое.

— Послушайте внимательно: Бауманн уехал на машине. По логике вещей, получив телеграмму с тревожной вестью, мадам Бауманн должна была бы сесть на поезд… Через Орлеан проходит очень много поездов! Но раз уж она решила взять напрокат автомобиль, то почему не посадила за руль меня? Ведь шофером в доме был именно я!

Эти слова произвели эффект камня, брошенного в тихий пруд. В зале одобрительно загудели. Я был на верном пути.

— Далее, господа: я нахожу несколько странным поведение мадам Бауманн. Она узнает о том, что ее мать при смерти. Вместо того, чтобы кинуться на вокзал, она находит время взять напрокат машину, причем среди ночи, что не так-то легко. Затем, опять же среди ночи, она останавливается в Этампе и ужинает там в дорожном кафе — а ведь она уже успела поесть дома и к тому же следит за фигурой, как всякая молодая женщина. Она сажает за руль вышеупомянутой машины своего работника, который не является шофером. Вас это удивляет? Меня — нет, поскольку я прекрасно вижу ее цель. Все это позволило ей увезти Робби с собой и оставить меня в доме одного. Это требовалось для того, чтобы обвинить меня в убийстве. Ведь Эмма Бауманн знала, кто я такой: я сам ей сказал!

Тут уж поднялся настоящий тарарам. Все завопили на разные лады, все глаза устремились на Эмму.

Это всеобщее пучеглазие дало себя знать. Она встала, пожала плечами и попыталась что-то сказать, но председатель жестом велел ей сесть.

— Продолжайте! — крикнул он мне.

Я по-римски поднял руку, требуя тишины, и мгновенно ее получил.

— Существует, — сказал я, — старое полицейское правило: ищи того, кому преступление выгодно. Его можно прекрасно применить к данному случаю. Кому было выгодно это преступление? Мне, укравшему несколько бумажек, которые и продать-то трудно, и дожидавшемуся полиции, лежа на этих бумагах, как собака на косточке? Или же той, которая унаследовала состояние убитого? Неужели вы допустите, что я мог проявить такую чудовищную глупость и беспечность? Надеюсь, что нет. В течение всего процесса я молчал потому, что это ничего не изменило бы. Теперь же судите меня, как сочтете нужным. Какой бы вердикт вы не вынесли — я в вашей власти!

На задних рядах зааплодировали. Председатель зазвонил в колокольчик. Когда шум затих, он вызвал к барьеру Эмму и спросил, что она может сказать в ответ на мое заявление.

Она печально улыбнулась и еще раз подчеркнула, что в момент убийства старика сама находилась в Этампе. Затем пояснила, что машину взяла напрокат для большей свободы передвижения, а поесть остановилась потому, что поездки ее всегда утомляют. И, наконец, сказала, что с презрением отметает все мои злонамеренные измышления.

Я почувствовал, что она несколько выровняла положение. Но не до конца: мои слова произвели огромный эффект. Суд удалился на совещание. Они вернулись через десять минут, и прокурор объявил взбудораженному залу, что процесс приостанавливается до получения более полной информации.

XII

Я снова окунулся в изнуряюще-монотонную атмосферу тюрьмы.

Моя красивая болтовня помогла мне выиграть время и поколебать «душу и совесть» присяжных. Но я не пытался обманывать себя: с их стороны это было не отступление, а лишь разбег перед прыжком, потому что, в сущности, мои разглагольствования не выдерживали критики. Они произвели впечатление только потому, что я выдал их в нужный момент и в нужной форме.

Продемонстрировав сначала высокомерное безразличие к своему процессу и преспокойно позволив им замесить свое судебное тесто, я дождался решающего момента и изложил свою точку зрения — не более того. В психологическом плане моя речь могла взволновать и смутить немало рядовых слушателей. Но в ходе дальнейшего расследования эти волнующие моменты испарятся, как роса на солнце, и я окажусь перед лицом действительности. А действительность такова: меня обнаружили под одной крышей с убитым стариком. Мои возражения разобьют в пух и прах. Мне скажут: я остался в доме, так как считал, что времени еще хватает, и никак не ожидал приезда полицейских с сообщением о «случайной» гибели Бауманна (О, ирония судьбы!). Более того: в моем поступке даже усмотрят бездушие и цинизм. Да уж, хреново мне придется, когда они опомнятся и наберутся новых сил… О, они заставят меня дорого заплатить за мое блестящее выступление! Не простят, что пытался обуть их всех, начиная со своего же адвоката! Вот уж когда все полезет через край: их мудреные словечки, слепленные из мягкого сыра выводы, их мозговая мастурбация, их опыт и карьера…

Однажды утром, после душа, ко мне в камеру приперся охранник. Он держал под мышкой сверток из коричневой бумаги. Бечевку уже кто-то развязывал, и бумагу потом свернули кое-как.

— Вам передача! — объявил цербер.

Передачи мне получать не запрещалось, ведь я все еще оставался в камере предварительного заключения. Однако я слегка оторопел:

— Передача?!

— Да, от вашей девушки.

У меня не было никакой девушки и ни одного родственника, так что я совершенно не представлял, кто мог прислать этот сверток.

Я развернул бумагу. В картонной коробке размером с обувную оказалось полно всякого добра: колбаса, пачка печенья, шоколад, конфеты. Приятно, спору нет… Только без подписи — и это меня слегка озадачивало. Колбасу тюремное начальство разрезало пополам — проверяло, не тот ли это сорт, который с напильниками. Пачку с печеньем вскрыли, шоколад тоже. Не упустили ничего.

Но все выглядело безобидным и вполне съедобным.

В полдень я навернул колбаски. Она оказалась из хорошей свинины и доставила мне массу удовольствия. Потом поел печенья и шоколада.

Вы себе представить не можете, до чего тоскливо проводить время в КПЗ! После нее, конечно, тоже приятного мало… Но сидеть в неведении — хуже не бывает.

Жратва меня на время отвлекла. Даже на приличное время, потому что больным я себя почувствовал только через пару часов.

Началось с колик в желудке. Они возникали все чаще и наконец сменились нестерпимыми болями. Я мигом сообразил, что к чему, и тут же нажал на кнопку вызова охранника.

— Мне срочно нужен врач, — прохрипел я. — У меня отравление: кто-то накормил мышьяком…

По моему виду он сразу понял, что я не прикидываюсь. Рожа у меня стала зелененькая, как майский лужок. Глаза ввалились от боли, желудок горел огнем, на лбу выступил холодный пот.

Я прекрасно понимал, в чем дело. Это был подарочек от малышки Эммы. Лапуля ничего лучшего не придумала, как отправить меня в страну вечных снов и тем самым пресечь все мои поползновения. Ей не нравилось, что я лезу вон из упряжки. Она боялась за свою безопасность и считала, что когда я подохну, ей станет намного легче.

Тюремный врач прибежал в два счета: высокий черт в больших окулярах, корчивший суровую мину, котораяему вовсе не шла. Он взглянул на меня, велел показать язык, осмотрел мои испражнения и помрачнел.

— Немедленно в больницу! — приказал он.

Идти я уже не мог. Пока посылали за носилками, Айболит всадил мне в задницу укол. Потом двое здоровил ухватились за ручки носилок и как бешеные понеслись со мной по коридорам. Я впервые путешествовал таким транспортом, и, честно говоря, предпочел бы железную дорогу!

В «скорой помощи» я все время кряхтел:

— Я должен поговорить с директором! Срочно!

Но в больнице я отъехал. Это произошло как-то незаметно. Когда-то давно я катался на катере по Савойскому озеру, и катер зашел в тоннель из зарослей. Так вот, у меня было точно такое же ощущение. Все проходило медленно и сладко, в наступающих сумерках было что-то величественное. Темнота принесла приятную прохладу, и у меня мелькнула мысль, что умирать, в сущности, не так уж неприятно…

Придя в себя после промывания желудка, я почувствовал невероятную слабость. Но боли уже почти не было: только живот онемел и отяжелел. Я лежал в белой постели и смотрел в окно на кусочек пасмурного неба. Уже пришла весна, но погожие деньки все никак не наступали.

Ко мне подошел мужик, которого я уже где-то видел.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше…

— Вы меня не узнаете?

— Вы директор тюрьмы?

— Да. Кажется, вы хотели со мной поговорить?

— Хотел.

— Слушаю вас.

— Меня отравили…

— Я знаю.

— Нужно отдать на анализ то, что осталось от моей передачи.

— Я уже принял необходимые меры.

— Надо бы выяснить, кто мне ее прислал…

Он едва заметно пожал плечами, и на его лице появилась мимолетная тень раздражения. Он словно говорил: «Ты что, сопляк, учить меня собираешься?»

— У вас есть соображения относительно личности человека, который направил вам эту посылку?

— Да…

— Кто это?

— Она! — буркнул я. — Она, эта сучка паршивая…

Я отвернулся к стене и начал засыпать. Прогулка на катере возобновилась — с ее зелеными тенями и нежным запахом смерти.

Очнулся я ночью. Рядом со мной сидел медбрат и при свете голубоватого ночника читал вечернюю газету.

Я зашевелился, и он поднял голову. Это был краснолицый толстяк с лицом мясника и спокойным, немного осуждающим взглядом.

— Что, очухался малость?

— Ага…

— Я тут как раз про тебя читаю. — Он сунул газету мне под нос. — Вот, полюбуйся…

Читать я, понятно, не мог: едва взглянул на печатную страницу, как буквы заплясали вприсядку.

— Кажись, тебе в печенье мухоморчиков накрошили! Так и загнуться недолго…

— Спасибо за новость, — проворчал я.

— Только поганцам одним и везет. Случись такое с честным малым — точно б загнулся!

Я уже понял, какие он ко мне питает чувства. Работа в палатах для правонарушителей сделала его черствым и угрюмым. В душе он, наверное, стыдился того, что ухаживает за уголовниками, как учитель, которому подсунули дебильный класс.

— А что обо мне пишут?

— Ищут, кто принес «смертоносную посылку», как ее назвали газетчики. Похоже, какая-то девчонка принесла. Идут по следу…

Я вздохнул. «Девчонка!» Сами понимаете, Эмма как следует перестраховалась. На этот раз она все сделала чисто: у нее было время подготовиться.

Я чувствовал в животе космическую пустоту.

— Есть хочется…

— Ни фига себе! Быстро же ты оклемался…

— Так можно мне чего-нибудь пожрать?

— Погоди, посмотрю.

Он вышел и долго не возвращался. Потом принес большую чашку бульона с луком.

— Держи.

— И все?

— Ну ты даешь! Не антрекот же с кровью тебе жрать после такой процедуры!

— А что, если хочется…

— Да, брюхо у тебя будь здоров. Сразу видно — молодой!

Тут он удостоил меня восхищенной гримасой исключительно по причине моей физической выносливости.

— Завтра тебя перекинут в изолятор тюрьмы «Санте». Нечего тебе тут прохлаждаться.

Он забрал у меня газетку и продолжил чтение, но уже через пять минут начал клевать носом и захрапел. Я понял, что на кухню он ходил не только за бульоном, а заодно приложился и к бутылочке красненького — от него на два метра разило винищем.

«Санте»! Опять тюремная жизнь в ожидании решения судьбы! Я сжал кулаки, охваченный отвращением ко всему человечеству. От устроенной мне водокачки я как бы родился заново. Я был усталым и разбитым, но в то же время чувствовал в себе больше сил, чем до отравления.

Я посмотрел на затылок спящего медбрата. Потом на сосуд для мочи, стоявший на столике за его спиной. Я ухватил банку; она была из толстенного стекла. Я покрепче сжал ее в руке и размахнулся…

Банка разлетелась вдребезги; толстяк упал со стула головой вперед, грохнулся на паркет и несколько раз конвульсивно вздрогнул. Видимо, я основательно его оглушил. Я встал с кровати, и только тут понял, какую совершил глупость; я не мог держаться на ногах, все кружилось и прыгало у меня перед глазами… Я зажмурился и сел; тогда мне немного полегчало. Но когда я опять распахнул форточки, сарабанда возобновилась.

Я страшно разозлился на себя за свою глупость. «Браво, молодчина!» — говорил я себе. Я только что провел черту под столбиком подсчетов. Оставалось только поставить результат. А результат был ясен: смерть.

Я уже чувствовал на шее прикосновение холодных ножниц, которыми мне срежут воротник. Вот меня кладут на доску гильотины, вот моя голова катится в опилки…

— Дурак ты, Капут, дурак! — бормотал я. — Что ты сделал? Что ты сделал?!

Медбрат больше не дергался.

Я медленно, как привидение, двинулся по комнате, говоря себе: «Иди или сдохни! Иди или сдохни! Если ты сейчас не удерешь, тебя точно подставят под главную косилку…»

Поверьте, воля — это сила номер один: куда там до нее атомной энергии! Я смог справиться с головокружением, потому что очень этого захотел. Стены стали вертеться все медленнее и наконец-то остановились, совсем как деревянные лошадки в парке, когда карусельщик потянет за рычаг.

Я наклонился к санитару; меня била страшная дрожь. С огромным трудом мне удалось стащить с него штаны. Я надел их и сразу стал похож на старого слона с отвислой задницей.

Перекатывая толстяка по полу, я снял и халат. Потом обул его белые мокасины, водрузил на голову его круглый колпак…

На эту церемонию мне понадобилось не меньше часа. Толстяк хрипел; похоже, от удара у него треснула тыква, и ему была уготована нешуточная трепанация…

Медленными короткими шажками я направился к двери. Труднее всего было одолеть эту проклятую дрожь.

Пожалуй, по части дерзких побегов я мог за себя не беспокоиться.

XIII

Сюда, в больницу «Куско», меня привезли в отключке, и я понятия не имел, где тут ходы-выходы.

Открывая дверь, я входил в неизвестность — в Неизвестность с большой буквы. Стрелка моего страхометра прыгала где-то ниже нуля. Я двигался, как в безумном бреду. В глазах еще плыл туман, и к горлу порой подступала жестокая тошнота. Побег в таком состоянии — это, скажу я вам, не хрен собачий.

Я выбрался в коридор, где пахло болезнью и эфиром. На горизонте маячила только застекленная дверь. Я прошел и ее.

В этот момент я увидел легавого в форме, со сдвинутым на затылок кепи и приоткрытым ртом, безмятежно сидевшего верхом на стуле. Его присутствие меня удивило, но тут я вспомнил, что нахожусь в «Куско», в отделении для зеков. Совершенно естественно, что загребалы направили сюда своего представителя…

Я подмигнул охраннику, и он в ответ по-жабьи мигнул мне. Выполнив эту формальность, я оказался на свободе. Так что не надо, пожалуйста, глядеть в рот журналистам, которые гордо размазывают подобные побеги на нескольких полосах сразу: обычно такие хохмы проходят очень просто. Я не спеша протопал через всё просторное здание «Куско» и уже у самого выхода столкнулся нос к носу с какой-то монашкой. Она оторопело воззрилась на меня.

— Но, однако же… — пролепетала она.

Вероятно, она досконально знала всех обитателей заведения, и мое появление показалось ей подозрительным.

Я состроил широкоформатную улыбку.

— Не пугайтесь, сестра, я работаю в изоляторе «Санте». Ходил осматривать заключенного, которого недавно привезли.

Монашка была довольно молодой, с розовыми щечками и ясным взглядом.

Она нахмурилась.

— Да вы же и есть тот заключенный, — проговорила она. — Я сама видела, как вам делали промывание…

Я огляделся по сторонам: никого. Я мигом сменил рожу и голос.

— О'кей, тогда знаешь что, сестричка? Я не люблю бить женщин, тем более монашек; но я убежал, чтобы спасти свою голову, а ради своей головы можно сотворить что угодно. Так что пошли на улицу, и постарайся не вести себя как дура, не в обиду тебе будь сказано.

Она посмотрела на меня с беспокойной гримаской. Я понял, что она боится не за себя, а за меня — или, точнее, за спасение моей души. Но в тот момент душа меня не слишком волновала — благодарю покорно! Насчет этого я не переживал, несмотря на все содеянное.

— Идите с богом, — сказала она мне, — вы сами себе судья. Но знайте: вы совершаете ошибку…

Я понял, что она будет помалкивать. Добродетель ее была столь велика, что не уместилась бы и в Луврском музее.

Я сказал ей спасибо и поинтересовался, где тут выход. Мой вопрос ее, похоже, шокировал:

— Ну, это уж слишком… — И она исчезла за одной из дверей. Я хоть и не беспокоился на ее счет, но все же решил поскорее шевелить ходулями.

К счастью, вскоре я заметил на стенах черные стрелки, указывающие выход, и через три минуты оказался у паперти Собора Парижской Богоматери. Сбоку к больнице то и дело подскакивали «скорые» с грузом потерпевших.

Я жадно всосал пьянящий воздух Парижа. Веял легкий ветерок; башенные часы начали добросовестно отбивать полночь. Мое головокружение сменилось чем-то вроде сильного похмелья. Я сунул руку в карман своих белых штанов, но чертов санитар не носил при себе ни гроша…

Я стоял посреди Парижа, переодетый в мешковатого санитара, в белых мокасинах на босу ногу, и мне некому и не на что было даже позвонить.

Моя вылазка была обречена на провал. Что, по-вашему, может предпринять в Париже беглый преступник без денег и знакомых?

Я поднял воротник халата и побрел по мосту через Сену. Кусачий ветер щипал мне лопухи. Погода стояла прямо-таки отвратная; торчавшие под ледяным нёбом деревья без почек грозили ночному путнику корявыми пальцами.

Маленькие улочки всегда притягивают сильнее, чем оживленные магистрали. По Риволи можно было шагать без всякой опаски. Я повернул на узкую улицу Сен-Мартен, темную в этот час, как туннель, и двинулся по ней параллельно бульвару Севастополь.

Куда идти? Пока что моя больничная форма не грозила привлечь внимание. Меня могли принять за санитара, бегущего на срочный вызов. Зато когда рассветет и когда станет известно о моем исчезновении, у меня не останется и одного шанса из тысячи. Тем более что сейчас мне было не до подвигов. После пережитого потрясения я мог с минуты на минуту ослабеть ходулями и грохнуться на тротуар. То-то бы получился финальный аккорд! Лучшего хэппи-энда с торжеством добра над злом и не придумаешь…

На углу улицы мелькнула тень. Я сжался, но тут же разглядел: это панельщица.

Она засекла меня с левого борта и, привлеченная моим нарядом, поглаживала себя по бокам, проверяя, клюну я или нет. В это ночное время клиент — штука редкая, и она решилась на абордаж.

— Куда это мой красавчик идет? — замурлыкала она.

Страшнее уродищу нельзя было и вообразить. Ей было не меньше шестидесяти, а в таких летах мастерица тротуара, сами понимаете, уже не конфетка. Эта же выглядела отвратительнее, чем общественный туалет. Зенки ее свисали на щеки, а красно-помадная улыбка вылезла за пределы рта на добрый десяток сантиметров. Прибавьте к этому пузо беременной коровы и рожу цыганки, предсказывающей судьбу за десять франков в ярмарочном шатре с вывеской «мадам Ирма»…

Она навела меня на одну мысль. Неважнецкую, правда… Но если ты забрел в глухой тупик с огромными черными стенами, из чего тебе выбирать? Надо выпутываться любыми средствами.

Я глазел на нее без всякого выражения; она решила, что я раздумываю.

— Тебе не холодно, зайчик?

«Зайчик» и вправду стучал зубами, но погода здесь была уже ни при чем.

— Да уж не жарко, — буркнул я. — Надо же, оставил, как последний кретин, свои шмотки в шкафу сотрудника, а этот козел возьми да и унеси ключ с собой… Вот и шлепаю домой в рабочем, а на дворе-то не Африка…

Она загыгыкала.

— А тебе так очень идет, котик мой. В больнице работаешь?

— Да. Санитаром.

— Если твои деньжата не остались в том шкафу — хочешь, погрею? Идем, скучать не будешь…

От этого обещания меня чуть не разобрал смех. Ее рожа явно не дотягивала до таких высот. Или — перетягивала, что было бы еще забавнее.

— Знаешь что? — сказал я с видом человека, у которого зреет решение. — У меня тут появилась одна идейка.

— Да ну?

— Вот что: если не заломишь лишнего, идем. Тогда мне и домой возвращаться не надо, я утром пойду прямиком на работу.

— Сколько же ты мне дашь?

— А сколько ты хочешь?

— Десять тысяч!

— Да ты, никак, принимаешь себя за Мисс Европу!

— Ну, тогда скажи свою цену, зайчик мой…

Не имея при себе ни шиша, я мог пообещать ей столько, сколько она пожелает. Но чтобы не вызвать подозрений, полагалось поторговаться.

— Четыре тысячи, — предложил я.

— Ладно, ты мне приглянулся: добавь еще две — и я твоя на всю ночь…

— Годится.

Она зашагала к подворотне, где крепко штыняло гнилью, подошла к одной задрипанной дверюшке и обернулась.

— Деньги хоть при тебе? Фирма в кредит не работает, понятно?

Я обиженно похлопал себя по карману.

— За кого ты меня держишь?

— Ну-ну, — сказала она, успокаиваясь. — Не сердись, миленький, я просто так спросила…

Мы стали взбираться по деревянной лестнице, такой ветхой и расшатанной, что казалось — она только вас и дожидается, чтобы рухнуть.

Ее каморка оказалась на пятом этаже и состояла из убогой комнатушки и куска кухни. Рядом с кухней была маленькая кладовка.

— Это, конечно, не «Риц»… — признала она, поймав мой взгляд.

Да, это был не «Риц», и даже не третьесортный отель для экстазов по сходной цене. Крыша с мансардой, в комнате — кровать с железной сеткой, в ее головах, у стенки — шаль, воображающая себя испанской. Еще комод, низкий стол, стул, проигрыватель и пластмассовый таз.

Больше всего меня манила кровать. Я сразу же на ней и растянулся.

— А ничего у тебя, — сказал я вежливо. — Одна живешь?

— Ага. Последнего дружочка выгнала в три шеи! Пропивал, паразит, все, что я приносила… И потом, знаешь ли, я натура независимая.

Это хорошо укладывалось в мои планы. Хоть на этот раз случай сработал на меня…

— Ну так как, миленький, ты мне сделаешь подарочек?

Я порылся в карманах и прикинулся, будто посеял бумажник.

Бабкино лицо вмиг сделалось водонепроницаемым. Еще бы: после пятидесяти лет работы эту песню она знала лучше, чем «Марсельезу»…

— Да ладно, — проскрипела она, как ржавый флюгер. — Можешь не стараться. Так ты, значит, пустой, а, поганец? А я-то из-за тебя столько времени даром потеряла! Я тебе не Дед Мороз! А ну, пошел отсюда, козел!

Я двинулся к двери. Она решила, что я повинуюсь, и пуще прежнего нажала на ругательную педаль. Но быстро заглохла, увидев, что я не умотал, а повернул в двери ключ и сунул его «in the pocet»[3].

— Эй… Эй, ты чего это?

Для нее не стоило громоздить целый роман: можно было говорить открытым текстом.

— А я это того, что лежал в «Куско» и только что оттуда свалил. Да еще вырубил мужика, что меня стерег…

На комоде как раз лежала вечерняя газета с моей фотографией.

— Вот он, ваш покорный слуга, — кивнул я.

Она быстренько посмотрела на фото — просто чтобы проверить сходство.

— Ах, так ты в бегах… — сказала она. — И что ж думаешь делать?

— Еще не знаю. Первым делом — поспать и кинуть что-нибудь на зуб.

Она, похоже, не больно этому обрадовалась. Впрочем, она так и сказала:

— Не нравится это мне. Сколько уже работаю — ни разу носа не запачкала…

— Ну ясно-ясно: в общем и целом живешь спокойно, — хмыкнул я.

— И впредь не собираюсь!

— Так ты у нас кандидат на орден Почетного легиона?

— Нет, но я, представь себе, привыкла к свежему воздуху…

— Зато я уже отвык. Так что захлопни пасть, или я рассержусь. Я остаюсь здесь, раз пришел. И не возникай, иначе что-то случится.

Она уяснила.

Ее квартира была просто создана для таких, как я. Один выход — через дверь. Я наглухо забаррикадировал ее, подтащив вплотную кровать. Потом выглянул в форточку: за ней виднелась крыша соседнего дома. Порядок…

— Слушай, дай чего-нибудь пожрать.

— Чего дать-то?

— Все равно.

— Тут осталось немного фасоли…

— Тащи.

Я выскреб сковородку, потом проглотил две чашки горячего кофе. Стало получше. Оставалось победить усталость; для этого существовала только койка.

И я улегся на ее клоповник, зорко вертя башкой.

— Ты тоже можешь ложиться, красавица. Не бойся, мне что-то не хочется тебя насиловать.

Она сидела надутая — страшно злилась на меня и на свой плохой нюх, по вине которого сама же ко мне и прицепилась.

— Только не пытайся меня обставить, — добавил я напоследок. — У меня очень чуткий сон. Мошка пролетит — и я уже на ногах…

Я закрыл глаза, и все бесшумно рухнуло куда-то вниз.

XIV

Легкий шорох вытащил меня из облаков. Я не врал карге насчет своего чуткого сна. В моем положении человек все время начеку, а если нет — у него что-то не в порядке с головой.

Я открыл один глаз. Была ночь, в форточку заползал лунный свет. В этом зеленоватом сиянии я увидел, что потаскуха шастает в комбинашке по комнате. Я лежал молча. Может, она просто в сортир? По мере того как глаза привыкали к темноте, я смог разглядеть ее получше. Куда там развалинам древних городов! Ее сиськи лежали на животе, как на подушке. Лицо давно разлезлось по швам, и без косметики она была сущая ведьма. На мгновение мне подумалось, что вот сейчас она вытащит из шкафа метлу и вылетит на ней сквозь черепичную крышу…

Она подошла к косолапому комоду и с величайшей осторожностью выдвинула нижний ящик. Теперь я уже не упускал ни одного ее движения: было ясно, что эта бравая кошелка замышляет какое-то гадство.

Тогда я, тихий, как кошачья тень, свесил с лежанки копыта. Теперь мне достаточно было протянуть руку, чтобы достать прилепленный слева от двери выключатель. Так я и сделал.

Вспыхнул свет, и бабищу будто окатили ведром холодной воды. Она подскочила, и жутковатый ножичек, что был у нее в руке, вывалился на пол.

Прикидываете, что за бесовские планы вынашивала эта матрона? Готовилась выпустить из меня всю водичку, как из борова, жмыдра подлючая!

— За грибами собралась? — спросил я.

Она не ответила.

— Сразу видно, ты не из Шотландии, — продолжал я. — С гостеприимством у тебя туговато…

Она начала отступать в дальний угол комнаты; туда, впрочем, было совсем недалеко.

— Будешь подходить — заору, — сказала она с решимостью.

Я немного растерялся. Эта плесень запросто могла завопить на весь дом, что ее убивают. Ночью слышно хорошо, и жильцы обязательно закопошатся.

Я цапнул сковороду, из которой доедал фасоль — увесистую чугунную «кокотку» с. длинной ручкой. Она отлично заменяла дубинку. Определенно, я становился профессиональным молотобойцем. Передо мной открывалась блестящая карьера глушителя быков…

Карга разинула рот, чтоб выпустить свой крик на волю, но так и не успела взять верхнее «до». Я заехал ей сковородой по щеке. Раздалось красивое «динннь!» Она схватилась рукой за башку и, похоже, поплыла.

Но у баб шкура крепкая. Они — как слоны: чтобы завалить, надо вцелить в нужное место… Хрычовка только заскулила, потирая фасад.

Тогда я приблизился и подобрал пырку. Зубочистка оказалась неслабая, из шведской стали. Она раскрывалась простым нажатием кнопки. Видать, ножик позабыл бывший бабкин кавалер.

Лезвие выскочило с такой силой, что я едва не уронил нож. Я посмотрел на бабку. Она не видела, что я делаю. Я уставился на лезвие… И тут все вокруг загудело; стены и мебель начали корчить мне жуткие гримасы, в голове поплыл красный туман.

То, что произошло потом, я описать не могу. Помню лишь, что через минуту я был весь в поту и в крови. Кисть правой руки, сжимавшая нож, полностью окрасилась в багровый цвет, а баба лежала у меня под ногами, как куча окровавленного тряпья.

Я положил нож на треснувшую крышку комода, перед фотографией военного в рамке из ракушек. Потом ухватил бабку за ноги и затащил в кладовку около кухни. Там, где она лежала, осталась лужа густой крови, от которой меня всего передернуло. Я накрыл старуху драным ковриком, лежавшим у кровати, и вымыл в раковине руки.

Понемногу ко мне вернулось спокойствие — и тогда нахлынула великая печаль.

— Мания, что ли… — пробормотал я.

Я был поражен, насколько легко человек становится закоренелым убийцей. Я убивал не раздумывая, не испытывая ни малейшего волнения. «Капут!» Я полностью оправдывал это прозвище, которое дружбаны прилепили мне просто так…

* * *

Честно говоря, я и после этого почти не помню, что творил… Как бы то ни было, я снова лег в кровать и заснул. Трудно представить, до чего мне требовалось отключиться.

И вот, проснувшись, я понял, что теперь уже окончательно очухался, пришел в норму и нагнал свое прежнее крепкое здоровье. От моего отравления не осталось и следа.

В форточку лезла уже не луна, а солнце. Отличное солнце, густое, как пудинг. Я смотрел, зевая, на него; оно согревало мне глаза. Но мое блаженство нарушил ужасный запах: едкий, пресный запах крови и смерти.

И мне вспомнилось сразу все: старуха, нож и случившийся со мной припадок душегубства.

Я встал, увидел на своем халате кровь и с отвращением его сбросил. Лезвие лежавшего на комоде ножа сделалось почти черным, и мужик на фотографии, казалось, смотрел на него с каким-то удовлетворением.

Я не мог позволить себе оставаться здесь: в комнате нечем было дышать. Я выдвинул все ящики комода, уже не заботясь о том, что оставляю отпечатки пальцев: слишком уж сильно я наследил за эту бурную ночь. Легаши обязательно догадаются, чьих это рук дело. Воображая их лица, я едва не задыхался от восторга. Да и рожи судей, отложивших слушание дела, тоже стоило увидеть. Наверняка начнут, бедняги, комплексовать от своей излишней снисходительности, упадут в глазах жен… Ох и солоно придется парням, которые предстанут в ближайшее время перед судом! Это я точно знал.

В комоде я нашел пятьдесят тысяч мелкими купюрами. Наверное, из-за них старуха и обнажила ночью шпагу: боялась, что я их захапаю. Это единоразовое пособие меня очень ободрило. Если подфартит — того и гляди, выберусь из тупика…

Только теперь в моем убранстве разгуливать было невозможно. К этому времени уже вся столица знала, что небезызвестный Капут улизнул из «Куско», разодетый честным пихальщиком термометров… Я охотно променял бы бабкины пятьдесят штук на менее броский наряд.

Я облазил всю квартиру, но откопал только старый черный женский плащ, к тому же слишком узкий в плечах. Тут у меня появилась идея — не ахти какая, но все-таки… Я взял ножницы и отрезал низ плаща, превратив его в куртку. Потом снял с печки трубу: на пол высыпалась кучка сажи. Я набрал полную пригоршню, измазал себе лицо, руки, одежду и через две минуты стал похож на камерунского камергера.

Идея моя была вовсе не так уж плоха — сейчас сами увидите. Я помнил, что накануне, по пути сюда, видел на этаже стремянку. По ней, видимо, забирались в чердачный люк. После санитара мне предстояло теперь попритворяться трубочистом. В психологическом плане это было отменное прикрытие: легаши высматривают «мужчину в белом», и им не будет дела до бравого парня-сажетруса, шагающего по столице со стремянкой на плече…

Скажу вам, я просто ликовал. В довершение всего никто даже не видел, как я выходил из подворотни. Я выпорхнул на улицу Сен-Мартен, насвистывая во все щеки. Маскарадный костюм и слой сажи отгораживали меня от мира и надежно прятали от полицменов. А найденные у старой лоханки пятьдесят билетов еще больше поднимали мне настроение.

Я зашагал к площади Республики, намереваясь добраться до торговых рядов и купить какие-нибудь расхожие шмотки.

Это оказалось несложно. Старый седой Якоб отвалил мне за восемь штук американский костюм с карманами-клапанами, исполосованный вдоль и поперек застежками-«молниями».

Зажав сверток под мышкой, я взял курс на Сену. Там, забравшись под мост, я смыл сажу, после чего нацепил купленную защитно-зеленую форму.

Меня сильно тревожила моя щетина; но соваться к стригуну было опасно. Бигудистам сам бог велел проводить внимательные осмотры: пока бреют, успевают поразмыслить, а пока не бреют, читают утренние газеты и порой начинают делать нездоровые выводы…

Я долго смотрел, как валит вдаль зеленая вода, и втягивал носом мощный речной дух. Солнце шло мне на пользу.

Наконец я тряхнул головой.

— Ну, что дальше, парень?

Выбор был невелик. Всего два варианта: попытаться покинуть Париж, а потом и Францию, или же…

Я проголосовал за второе. Наверное, это у меня от рождения: каждый раз, когда мне приходилось выбирать между благоразумием и идиотизмом, я без колебаний выбирал идиотизм.

Так что я выбрался на набережную и купил в киоске газету. И обо мне опять вопили на первой странице. Теперь уже газеты принимали меня всерьез. Я обещал стать для них настоящей находкой, поскольку власти пока что сдерживались и не объявляли мне войну. Меня окрестили «ходячей пропажей». Мой побег из «Куско» вызвал настоящий переполох. Санитар загнулся через час после моего ухода от кровоизлияния в мозг. Полицмейстеры признавались, что теряются в догадках относительно моего нынешнего местонахождения. Предполагалось, что у меня имеются сообщники. Участились облавы в «злачных» местечках…

Из всего этого следовало, что мне никак нельзя было появляться на Монмартре, куда стекаются — прямо в лапы легавым — все беглые преступники Франции.

Я не стал дочитывать статью до конца. Написанное меня почти не интересовало. Свой гороскоп я составлял сам, и газетенки не могли сообщить мне ничего нового.

Я зашел в небольшую столовку для водителей грузовиков. В своем наряде я от них почти не отличался, а ведь не выпадать из общей картины — это и есть лучшее средство оставаться незамеченным. Пример тому — хамелеон.

В придачу ко всему я приобрел еще и кепочку с козырьком, которая мне чертовски шла.

Я заказал чем заморить червяка и купил у кассирши телефонный жетон.

В кабине висел старый справочник. Его первые страницы оборвали мужики, бежавшие без бумажки в расположенный по соседству сортир. Катастрофу потерпели абоненты по фамилии Абель и Адриен: книга начиналась с буквы «Б». Но меня это устраивало: ведь искал я Бауманна.

Бауманнов набралось с полстраницы, но только один из них жил на Рю де ля Помп.

Я набрал номер, услышал гудок, потом второй, третий… Потом перестал считать, повесил трубку и открыл указатель по названиям улиц. Бауманны наверняка жили в богатеньком доме, и у консьержки должен был стоять телефон. Я решил непременно взять у дамочки интервью. Фамилия у нее была Бифен, а голос прекрасно подошел бы для «Комеди-Франсез».

— Вам звонят из службы водоснабжения. Скажите, у Бауманнов есть кто-нибудь дома?

— О нет, после смерти мужа мадам уехала на юг.

— Ах вот оно что! А у вас, случайно, нет ее адреса?

— Есть, подождите-ка…

Я подождал. Юг — это мне годилось. Чем меньше я проживу в Париже, тем будет полезней для здоровья…

— Алло?..

— Да, я слушаю?

— Вот адрес: Сен-Тропез, отель «Тамарис».

— Спасибо!

Я положил трубку и уселся перед тарелкой, где на ложе из горелой капусты покоилась сосиска по-тулузски.

XV

Пожевывая, я немного освежил свои проекты. Нет ничего лучше жратвы, когда хочешь зарядить башку шариками. Набьешь мешок — и сразу крепчают мозги.

Я заказал кофе и принялся разрабатывать ближайшее будущее, которое казалось мне идеальном. До сих пор, даже во время приступов безумной дерзости, я действовал как босс. Ни одной психологической ошибки, все в точку…

Я отхлебнул чернушки, подув на раскаленную чашку, как ослик на ведро с водой. За соседним столом сидело четверо «дальнобойщиков». Они уминали колбасу и базарили о работе.

Вскоре я остановил свое внимание на одном из них: здоровенном пучеглазом детине с прической ежиком. В этом бегемоте было нечто забавное, вызывавшее к нему мгновенную симпатию.

Он говорил, что возвращается в Ниццу и что в этом для него мало радости, ибо его напарник лежит пластом с суровой ангиной и каждые четыре часа получает в задницу заряд пенициллина.

Я подвалил прямо к нему.

— Извините, ребята, что лезу в разговор, но мне тут тоже не повезло. У моего «доджа» на въезде в Мелен мост полетел… Я звякнул в контору; говорят — приезжай, не жди, пока починят. Так что, если хочешь, — я повернулся к здоровяку, — могу составить компанию. Для меня это лучше, чем поезд: в поезде — скукота…

Мужик обрадовался. Рожа его засияла, а глазищи будто приготовились к ночному походу;

— Опа! — сказал он. — Хряпни стопочку, паренек, я угощаю!

Мы выпили по три.

Бугай шлепнул меня по ляжке.

— Ты где пашешь? — спросил он. — Кажись, я тебя уже где-то видел.

Тут я малость растерялся.

— У Мартена, — осторожно буркнул я.

— У Мартена из Фрежю?

— Ага…

— А Пузыря знаешь?

— Спрашиваешь!

Тут я ступал на скользкую дорожку и рисковал вляпаться, но деваться было некуда.

— Пузырь — еще тот перец, — заявил здоровяк. — Ни разу не видел его трезвым за рулем. Он где сейчас?

— Кажется, в Лилле…

— Какое там в Лилле! — вмешался другой водила. — Я с ним вчера у Либурна разъехался!

— А, а я-то думал…

В конце концов разговор пошел о другом, и у меня отлегло от сердца.

Мы со здоровилой вышли из столовки уже вместе. У него был громадный двадцатитонный тягач с полуприцепом; чтоб водить такую махину, аттестата зрелости явно не хватало.

— Будем по ходу дела меняться, — сказал мой напарник.

— Ладно. Только из города выезжай ты, а то я с твоим аппаратом пока не знаком.

Я не торопился закатывать рукава: мне ни разу в жизни не доводилось править этаким крейсером. Не говоря уже о том, что мои грузовые права еще лежали девственно чистыми в хранилище бланков какой-нибудь префектуры…

Детина рулил и что-то напевал себе под нос. Вдруг он замолчал, взглянул на меня как-то уж очень быстро и пробурчал:

— Слушай, я тебя точно где-то видел!

Я-то знал, где он меня видел: в газетке, где моя физиономия простиралась на две полосы, да так четко, что впору было зубами скрипеть… Видна была даже родинка на челюсти.

— С нашей работенкой это неудивительно, — ответил я. — Мне вот тоже сдается, что я тебя уже встречал.

Он спросил:

— Тебе не случалось останавливаться в Вермантоне и заходить в кафешку под горой?

— Бывало…

— Ну, значит, там…

Час шел за часом; мы все ехали и ехали. Пригревало солнышко, дорога мягко стлалась нам под колеса… Мне было классно. Вот уже много месяцев, а то и лет, я мечтал о настоящем большом путешествии…

Мы пересекли лес Фонтенбло, потом спикировали на Санс. Где-то на колокольне часы пробили четыре.

Я быстро подсчитал, что мне пора садиться за руль, чтобы не захапать ночную смену.

— Слушай, перелазь, погляжу-ка я, что у тебя тут куда…

Он не заставил себя упрашивать.

Перед этим я долго наблюдал за его действиями, чтоб не показаться полной дубиной. И даже удивился, до чего легко оказалось управлять таким монстром. Поначалу мне ощутимо отдавало в руки и тянуло плечи, но в остальном все шло хорошо.

Моего здоровилу звали Пьеро. Он ляпнул мне свое имя, прежде чем поудобнее устроиться в кресле и дать храпака.

В эту пору дорога была в целом свободна. Турист еще не попер полным ходом — довольствовался пока что Парижем и музеем «Гревен». Я проехал Санс, потом Жуани…

Смеркалось. В Эпино-ле-Вов между тополями крепко вклеилась темнота.

Я потолкал Пьеро, чей храп заглушал шум мотора.

— Теперь давай ты, у меня уже плавники болят.

— Однако же, блин!.. — сказал он, глядя на меня.

— Что, парень?

— Ей-Богу, я тебя сегодня утром где-то видел!

— Вот же заладил…

Меня опять начало подергивать: бугай упорно хотел меня вспомнить. И я, осторожный и сговорчивый, опять признал, что так оно могло и быть, ведь я, мол, все утро проторчал в том районе…

Он повел грузовик дальше, пожевывая вынутый из-за уха окурок и напевая что-то из допотопного Азнавурчика. Пока он пел, мне нечего было опасаться…

Однако что-то подсказывало мне: держи ухо востро. Я чувствовал его озабоченность. Не иначе, он слишком долго таращился на мою фотографию в газетке, и она вертелась в его дырявой памяти, как дохлая псина в речном водовороте.

По моим подсчетам, рассвет должен был застать нас в районе Валенцы. Там я решил сказать, что мне надо позвонить начальству, а потом — что оно велит поймать на трассе какую-нибудь машину, принадлежащую фирме Мартена… И когда мой напарник поймет, что подвозил беглого заключенного, и пойдет заявлять, полицейским останется только гадать, куда я направился дальше. О юге они точно не подумают. Головешки у них с кулачок, даром что лапы здоровые… Они рассудят, что Валенца — это почти Гренобль, а Гренобль — можно сказать, ворота в Италию… А я, не будь дураком, доберусь мелкими скачками до Сен-Тропеза. Сначала на автобусах: Валенца — Монтелимар, Монтелимар — Авиньон… В Авиньоне сяду на поезд до Сен-Рафаэля. Маршрут что надо: минимум риска, почти верняк…

Снова потянулись часы за часами. Около десяти показался Аваллон, и мы остановились у дорожного кафе.

Там негде было задницу приткнуть. Но мы все же нашли два места на углу стола, и вислогубая девчонка принесла нам два пережаренных бифштекса с недожаренной картошкой.

Лопали быстро. Темп задавал я — из опаски, что пучеглазый Пьеро нашарит брошенную кем-нибудь газетку и раззявится на мой портрет.

Я расплатился за двоих. Он был против, но я настоял.

— Тяпнем по маленькой? — предложил он.

— Нет, на ночь не буду. Ну что, давай я порулю?

— Давай, я бы еще поспал.

Он поведал мне про свою кишечную напасть: он был уже немолод, и пищеварение действовало на него усыпляюще. Ему приходилось жрать стимуляторы, чтоб не мерещилась теплая белая постелька: такие грезы всегда заканчиваются у первого столба.

Я полез за руль. Мне спать ничуть не хотелось. Напротив, я чувствовал себя просто отлично.

— Ты не возражаешь, если я влезу на полку? — спросил он. — Как устанешь, толкни…

— Ради бога. Спи давай.

Он забрался назад, включил ночник и укрылся пропахшим потом и грязью одеялом.

Я придавил педаль. Дорога была пуста, лишь изредка мы обгоняли фуры наподобие нашей, едущие потише и увешанные лампочками, как новогодние елки.

Не знаю, в какой момент он проснулся. Но проспал совсем недолго. Ночник за моей спиной загорелся снова, выдернув меня из ленивого, но не сонного оцепенения.

Я услышал, как он шуршит бумагой.

— В клозет что ли собрался? — спросил я. — Остановить?

Он не ответил. Он одним махом соскочил с полки на сиденье.

Я покосился на него. Его лицо резко изменилось. Оно стало серьезным и напряженным. Пьеро держал в руке газету, и со своего места я видел в ней свое фотогеничное лицо под жирным, как куриный бульон, заголовком.

— А ну, сними свою кепку, — сказал толстый Пьеро.

Я молча ехал дальше, размышляя, как теперь себя вести.

Он протянул руку и сорвал с меня мой американский картуз.

— Ну-ка, останови, — сказал он.

Вместо ответа я сильнее нажал на грибок. Скорость полезла из глушителя, как паста из тюбика; стрелка подпрыгнула до восьмидесяти пяти, а для такого грузовика это не кисло…

— Стой, гад вонючий! — заорал Пьеро.

— Заткнись!

Тут толстый сорвался с катушек и двинул мне в правую скулу. Руки у него росли откуда надо: мне показалось, что в рожу с разгона въехала «альфа-ромео».

Я резко затормозил; грузовик душераздирающе завопил и остановился в полуметре от высоковольтного столба.

Пока я выполнял остановочный маневр, Пьеро не терял времени и вовсю дубасил меня своим кузнечным молотом. Бил он правой: левая была прижата ко мне. Его чудовищная ручища, твердая, как камень, попадала мне то по зубам, то по виску…

— Получай, зараза! — приговаривал шофер. — Получай, паскуда!

Я еле дождался, пока можно будет убрать руки с руля. Наконец, когда грузовик остановился и кабина наполнилась печальными звуками ночи, я тоже принялся за дело. На меня снова наплыл тот красный туман, что стоял в глазах прошлой ночью в квартире уличной бабы. Я перестал чувствовать на лице каменные фаланги Пьеро. Я высвободил левую руку и тоже зарядил ему по чайнику, попав прямо в нос.

Он стерпел молча, но разъярился пуще прежнего. Нужно было поскорее врезать ему в нужное место, пока он не озверел окончательно.

Вот так, сидя бок о бок в кабине, мы не могли придумать ничего лучше, чем лупить друг друга по морде: он меня — правой, а я его — левой. Это могло продолжаться еще довольно долго.

Он понял это. И сообразил, что меня лучше заловить на открытой местности. Он не сомневался в своей силе и знал, что тогда устроит мне настоящую раздачу.

Мимо нас проехал грузовик, который мы недавно обогнали. Если б тот водила знал, что творится в нашей будке, то обязательно остановился бы полюбоваться, и…

Продолжая молотить напарничка, я увидел, как удаляются красные огни того грузовика… Вдруг Пьеро открыл дверцу и спрыгнул на дорогу. Потом быстро нагнулся. С его стороны, под ступенькой, висел ящик с инструментами. Я услышал, как он гремит железками, и понял: он ищет дебелый гаечный ключ или рычаг от домкрата, чтоб наскочить на меня с ним с другой стороны.

Он стал обходить кабину спереди, похожий в мощном свете фар на громадную гориллу. Ему пришлось подобрать пузо, протискиваясь между передком машины и столбом.

Я опустил глаза и увидел, что грузовик остался на скорости. Я включил стартер, машина дернулась вперед… Послышался мягкий удар, потом жуткий крик Пьеро… Я увидел, как он взмахнул руками и уронил голову на грудь. Его наглухо припечатало к столбу; изо рта текла кровь.

Тут я заметил в зеркале фары новой машины. Я быстро выключил все огни и чуть отъехал назад, чтобы освободить труп толстяка. Он тут же исчез. Сжавшись в комок, я подождал, пока проедет тот грузовик. Потом спустился из кабины на дорогу.

Пьеро выглядел, прямо скажем, неважно. Ему раздавило грудную клетку, и от этого он будто уменьшился в размерах. Это здорово меняло его внешность.

С минуту я раздумывал, что делать дальше. Удобнее всего было положить труп в грузовик и продолжить путь. Это оставляло мне запас времени — как минимум сутки. Чего еще желать?

Я открыл заднюю дверь фургона. За ней оказалась гора ящиков. Но оставалось там место и для пассажира — тем более для такого непритязательного, каким стал сейчас Пьеро-потухшие-фары.

Затолкать его в фургон оказалось сущим мучением. Он весил, что корова, этот свежезабитый увалень. А я и так дрожал, как осиновый листок, — измучился, пока молотил его по балде.

В конце концов я рванул его, как штангу, и сдюжил. Сотня килограммов в нем была — никак не меньше.

Я закрыл дверь фургона и вернулся в кабину. Все здесь воняло толстяком: его потом, его жиром. Ко всему этому примешивался водочный перегар.

Я чувствовал грустную горечь во рту…

XVI

Усталость навалилась в Морване, на подъезде к Ла-Рошпо. Началось с такого ощущения, будто укачивает на качелях, и нужно срочно остановиться, иначе потроха застрянут в глотке… Я не стал упорствовать — поставил крейсер на обочине, включил габаритные огни и улегся на сиденье. На лежанку, хоть и удобную, забираться не стал: от нее воняло толстяком.

Он тоже спал — там, сзади. Успокоившись навсегда с расплющенной грудью и перекошенным от боли лицом. Теперь-то он уже все понял и скинул карты…

Мне было немного жаль его. Неплохой был малый, где-то даже симпатичный. Намотал тысячи и тысячи километров — и вот, пожалуйста, доехал до этой роковой минуты.

В моем новом убийстве меня впечатляла только его предначертанность: в плане совести все было в порядке. Это определенно начало входить в привычку.

Рядом со мной все дохло — только успевай считать. Я один стоил целой эпидемии испанского гриппа…

Больше всего меня поражала этакая непринужденность, с которой я превратился в убийцу. До того, как меня посадили, я выступал по мелочам и ничем особенным похвастать не мог. Теперь же у меня появилась железная уверенность. Я сеял смерть полной горстью, хладнокровно, без малейших колебаний.

Санитар, старая кобыла, теперь вот — Пьеро…

Засыпая, я думал о них. Об этих троих, умерших только из-за того, что их дороги пересеклись с моей. И я находил, что судьба подсунула здоровенную свинью как им, так и мне.

Я проспал довольно долго, но сон мой был зыбким и непрочным. Всякий раз, когда мимо проезжала машина, я ее «осознавал» и испытывал смутную тревогу. Но в конце концов я все же забыл, что нахожусь на шоссе, и вошел в полосу полной пустоты.

Меня разбудили крики и стук в дверь. Я распахнул бельма и увидел потолок кабины, а под ним — грошового чертика на веревочке, которого прицепил на счастье Пьеро.

Стучали будто мне по чайнику. Я сел, зыркнул в окошко и тут же почуял слабость в коленках. Около грузовика стояли двое из дорожной полиции: с мотоциклами, в шлемах, сапогах и со злыми физиономиями. На груди у них висели медные бляхи, совсем как у быков-медалистов с сельхозвыставки.

Тот, что играл на дверце Вагнера, заговорил первым.

— Вы — Пьер Гиден? — спросил он.

Я на секунду растерялся, так как эта фамилия мне ни о чем не говорила, но тут вспомнил, что в Париже, в водительском кафе, соседи по столу называли толстяка Пьеро именно так.

— Да, а в чем дело? Я разве что-то нарушил? Стою с габаритами, как полагается…

Я говорил просто так, от фонаря, потому что уже наступил день — и, видать, давно наступил. Паршивый день — серый и какой-то больной.

— Дело не в этом, — сказал мотоциклист. — Вы брали в Париже попутчика?

Черт! Моя задница тут же захлопала половинками. Быстро же они меня вычислили! К счастью, мотоциклисты, похоже, плохо разглядели мою физиономию, или же она порядком изменилась от ударов толстяка.

— Да, — сказал я. — Было дело, подсадил одного братишку. Он обломался, ну, и…

— Это он вам все наплел: на самом деле это опасный преступник, бежавший из тюрьмы. Настоящий убийца. Куда он делся?

— Я его высадил в Аваллоне.

— Почему?

— Остановились пожрать. Потом он вышел покурить или нужду справить. Пришел и говорит, что его согласился подбросить какой-то турист. Оно и понятно: на легковушке-то быстрее, чем на моем паровозе.

Мотоциклисты набычились. Они-то, небось, уже воображали, как притащат с собой старину Капута и загребут поздравления, повышения, гип-гип-ура, портреты в газетах. А тут — на-ка, выкуси, птичка улетела!

— Преступник, говорите? — пробормотал я. — Ну и дела! Я-то думал, коллега… До чего ж люди притворяться умеют!

— Вы видели машину, в которую он сел?

— Да.

— Что за машина?

— Серый «пежо».

— Ах, вот как?

— Ага…

— А номер случайно не записали?

— А на кой черт? Если я начну записывать все, что по дороге попадается, этим записям конца и края не будет. Помню только, что регистрационные цифры 75.

— Это уже кое-что, — сказал первый мотоциклист.

Он записал липовый номер в свой блокнот: это какую же дырявую башку надо иметь, чтоб не запомнить такую элементарщину!

Пока он писал, второй спросил меня:

— А что это с вами стряслось?

Я поднес руку к лицу: на нем и вправду живого места не было.

— Не попал на подножку, когда слазил. Ночью, знаете, все не слава богу…

— Ну что ж, могло быть и хуже, — участливо брякнул он.

— Это уж точно!

Первый уже укладывал блокнот в карман, сунув карандаш в переплет.

— Как приедете в Ниццу, зайдите в комиссариат Для записи показаний.

— Хорошо.

— Кстати, мы уже звонили вашему шефу.

— На фига?! — завопил я. — Хотите, чтоб меня выперли? Старикашка строго-настрого запрещает нам брать пассажиров!

— Впредь будете осторожнее.

Вот скотина, а!

— Да откуда же я знал, что он…

— До свиданья! — перебил мотоциклист и по-отечески кивнул головой, будто предупреждая: «Смотри, парень, без фокусов, не то сцапаю когда-нибудь на вираже…»

Но я-то как раз не хотел, чтоб они меня сцапали, эти черти на колесиках!

Об этом я думал, глядя, как они один за другим удаляются по голубой дороге, похожие на игрушки из универмага.

Я знал, что мне не поздоровится, если я надолго засяду в этом грузовике. Через час-другой эти легавые усекут где-нибудь мою рожу — благо, ее показывают по всем каналам — и обман раскроется.

Я завел свою колымагу и притопил на полную. Но этот чертов шкаф будто топтался на месте. «Ягуар» мне был нужен, да и то…

Я добрался до Шаньи и на окраине города свернул на грунтовую дорогу. Я поставил грузовик вдали от шоссе, за густыми деревьями, чтобы его не сразу нашли, потом вернулся на дорогу и принялся голосовать.

Вскоре остановился один чудик-швейцарец, который ни фига не прорубал по-французски. Я попросил высадить меня в Шалон-де-Саоне; шоссе начинало вредить моему здоровью.

В Шалоне я купил себе новые тряпки в дремучем пригородном магазинчике, где наверняка не читали газет. Я вышел оттуда похожим на принарядившегося к празднику фермера, но меня это не смущало.

Мягкая шляпа, зеленые солнцезащитные очки — и я изменился достаточно, чтобы сунуться на вокзал. Мне повезло: через десять минут после моего появления в туннельном доме поезд уже уносил меня в Марсель.

* * *

Путешествие прошло без инцидентов. Я храпел в своем углу напротив старенького седого кюре. В ручонке он, как и полагается, держал молитвенник, но почему-то предпочитал глазеть на пейзаж.

В два часа дня я приехал в Марсель, а в три уже зацапал автобус на Сен-Рафаэль. Я чувствовал себя прекрасно: успел сходить побриться к марсельскому брадоскребу. В Марселе, городе, чья история уходит корнями в античность (как пишут спортивные журналисты, чьи авторучки всегда до отказа заправлены дежурными штампами), парикмахерам не в диковинку брить парня в синяках и со ссадиной на скуле.

Цирюльник, добродушный грек, побрил меня, стараясь не задевать ссадины и рассказывая, о предстоящем матче Реймс-Марсель, который должен был наделать шума в следующее воскресенье. По мне, так лучше такой разговор, чем сами знаете какой. Чтобы ему угодить, я сказал, что ничуть не сомневаюсь в победе марсельцев, и он тут же бесплатно пшикнул на меня облачком лавандовой воды…

Я вышел из автобуса на пересечении с дорогой в Гримо. В этом месте есть заправка, и я без труда нашел тачку, ехавшую в Сен-Тропез.

Солнце лупило вовсю, и Средиземное море изо всех сил старалось выглядеть, как на плакате в бюро путешествий. Жить было хорошо.

А Эмма-то, небось, и в ус не дует, думал я. Знай себе щелкает денежки, добытые благодаря такому идиоту, как я, которому палач едва не устроил великую стрижку… Правда, узнав, что я решил проветриться, она должна была чуток погрустнеть.

В Сен-Тропезе я поехал прямо в порт — в приморских городах иначе не бывает — и устроился на террасе кафе «Сенекье».

Тут уже начал попадаться англичашка; но не тот, что трясется над отпускными, а другой — богатенький психованный педик, приехавший поохотиться под ласковым южным солнцем на малолетних рыбаков и чистильщиков.

Я заказал пастис и разнежился. Было тепло, в воздухе веяло чем-то приятным, девчонки уже оделись по-весеннему, в яркое и цветастое… Только я не затем сюда притащился, чтоб на их задницы глазеть. Нет, у меня в голове зрел другой, более прибыльный проект.

Чтобы вылезти из дерьма, мне требовались деньги, и не какие-нибудь, а приличные.

А денег мне могла отвалить только одна персона — моя ненаглядная Эмма.

Взявшись за дело как следует, я смогу достичь цели. Я хотел этого изо всех сил. Я снова писал в повестке дня: «Иди или сдохни». Учитывая то, чем я за последнее время украсил свою биографию, полпорции пастиса такого обжору, как я, уже не устраивало.

Консьержка сказала — «Тамарис». Но тут, похоже, виллы и отели с таким названием встречались на каждом углу. Надо было найти именно тот, где жила Эмма, причем так, чтобы при этом не нашли меня. А отыскав его, нужно было еще туда войти. Вот тут могли начаться неприятности: ведь после моего побега Эмма непременно понаставила вокруг себя капканов. Она была слишком крученой, чтоб не догадаться, что я направлюсь к ней… А может быть, и наручных дел мастера тоже до этого доперли и уже навострили сюда свои кованые ботинки…

Я заказал еще один пастис. Он пошел, как в сказке. Маленький кубик льда в этой темно-зеленой водичке казался как раз на своем месте. Я смотрел, как этот крошечный айсберг плавает на поверхности и понемногу тает на солнце.

В воздухе витал здоровый запах шафрана. На синее море опускались спокойные сумерки. У берега покачивались кораблики. Благодать, да и только… Я подумал: пусть даже меня изловят — приехать сюда все равно стоило…

Мимо проходил жутких размеров мужик в нахлобучке с кокардой и вопил, что, мол, вышел свежий номер «Франс-Суар». Я купил, чтобы узнать, как обстоят мои дела.

В газетке говорилось, что кое-где отыскались мои следы: один продавец бананов видел, как я выходил из дома в обличье, или, скорее, оброжье трубочиста, одна влюбленная парочка видела, как я переодевался под мостом… Все тебя видят! Думаешь, что ты один, в покое, что кроме твоего ангела-хранителя никто на тебя не смотрит, а на самом деле весь мир изучает тебя, будто ты зажат между стеклышками микроскопа… Аж противно!

К моменту выхода «Франс-Суар» в печать они дошли только до моего бегства из Парижа на грузовике. Причем считали, что я сделал это ночью, и тут попали пальцем в небо. Зато уже расписывали, как меня сцапают, закуют в кандалы, привезут в Париж под надежной охраной. Облизывались уже. Тут пахло тремя колонками на первой странице! Благодаря моим выкрутасам бедняги марсиане могли малость передохнуть и поставить свои тарелки на техосмотр.

Я прочитал и анекдоты; они оказались куда веселее, чем статья обо мне. Я даже посмеялся, прочитав про ежика, который по ошибке полез вместо ежихи на одежную щетку. И пастис был что надо. В общем, хорошо мне было… Да только не мог я всю жизнь сидеть на этой террасе.

Я расплатился и отправился на поиски какого-нибудь тихого ресторанчика. А найдя, заказал рыбный суп и барабульку с укропом. В тюрьме-то рыбкой не баловали…

Потом я рассудил, что мне нужен отель. Но вот это уж было и вправду рискованно. За всеми портовыми гостиницами присматривают, как за молоком на плите. Без документов я на следующее же утро оказался бы в местной каталажке, что по соседству с мэрией.

И тогда меня посетила хорошая мысль. В стороне от порта стояло несколько старых, пришедших в негодность катеров. Оставалось только купить одеяло — и спи себе в брюхе любой посудины… Там, конечно, не три звездочки и даже не полторы, но все-таки крыша… Да еще в качестве бесплатного приложения — баюканье синих волн, которое доводит до слез матросских матерей…

Чтоб на меня не косились, я скорчил из себя мерзляка-отпускника, возвращающегося в Париж. Я пошел в магазин для туристов и купил там шотландское дорожное одеяло, бритву и кусок мыла. Потом небрежно добавил:

— Да, и дайте еще школьный ножичек для моего пацана…

С этим ножиком я, конечно, не мог начать блокаду Ленинграда, но чувствовал себя спокойнее.

XVII

Корабль своей мечты я нашел без труда. Он был пришвартован довольно далеко, на левой оконечности порта. От него осталась только ржавая обшивка: внутри его вычистили, как орех. Он казался огромным.

Я перелез через борт, положив на него вместо трапа длинную доску. С ножом я решил не расставаться: слишком уж он отвечал моей репутации. Правда, резал он не лучше дирижерской палочки… Я долго тер его о кусок железа, пока не почувствовал, что лезвие ожило. Тогда я сунул ножик в чехол и положил во внутренний карман пиджака.

Сон не приходил, и мне было одиноко. Одиноко, как потерпевшему кораблекрушение. Сидя в чреве пустого корабля, я забывал о том, что совсем рядом — шумный суетливый город. Я будто задыхался.

«Ну, парень, тебе еще клаустрофобии не хватало», — сказал я себе.

На колокольне бомкнуло девять раз. Вечер был теплым и ясным. Я взошел по доске к борту, и от морского ветра мне сразу стало веселее. Далеко слева праздничной гирляндой горели огни Сен-Рафаэля.

Мне нужен был свет. Темнота уже начала меня доставать. Темнота камеры, темнота убогой квартиры проститутки, темнота дороги, прошитой фарами грузовика… Нет уж, хватит! Я живой человек! Свет — это жизнь, так же, как звук и тепло…

Я спрыгнул на причал и медленно пошел к порту, где напротив прогулочных яхт выстроились роскошные американские автомобили.

И… я узнал среди них машину Бауманна. Эмма оставила ее себе. Ей, наверное, нравилась эта здоровенная зеленая тачка, вся хромированная, как ванная комната. Номер тоже был мне знаком: там стояли три девятки. Раз машина здесь — значит, Эмма или Робби тоже недалеко.

Вот она, желанная возможность повидать мою милую детку… Я бесшумно открыл заднюю дверь. И вдруг почему-то заволновался, как пацан, который впервые лезет на бабу.

В машине витал запах Эммы: этот аккуратный, хрупкий, сладкий запах, который всегда предшествовал ее появлению и который следовало вдыхать кончиком носа, как пробуют краешками губ хорошее вино.

Да, это была уже почти она. Я с изумлением понял, что по-прежнему в нее влюблен. Об этом мне говорило мое тело. Оно дрожало и терялось. И я задыхался, будто мне завязали на глотке узел.

Вот это был уж кайф так кайф. Хорошо, что я входил с ней в контакт через посредство духов. Иначе, если бы вдруг оказался с ней лицом к лицу, то остолбенел бы и даже пальцем не подумал шевельнуть.

Я уселся на коврике возле сиденья. Места, слава богу, хватало. Прислонившись спиной к дверце и опустив кнопку замка, чтобы не застали врасплох, я крепко задумался.

То, что я задумал и начал выполнять, было страшно рискованным. Но риска-то я и хотел. Мне нужно было как-то применить новые силы, бурлившие в моих жилах. А там — будь что будет.

Я постепенно привык к запаху, к атмосфере машины. И во мне мало-помалу снова проснулась ненависть к этой женщине. Я подогревал эту ненависть своими черными мыслями. Я думал о том, что она сделала, думал о той золотой паутине, которую она терпеливо соткала, чтобы поймать и погубить меня. Это ведь она сделала из меня пропащего человека, человека вне закона, убийцу…

Она пленила меня запахами своих духов и своей нежной кожей, завлекла влажными поцелуями и сочащимися любовью взглядами — и все для того, чтобы заставить меня убить ее мужа. Она с великолепной изобретательностью повесила на меня убийство, которого я не совершал… А потом к этому прибавилось и все остальное: медбрат из «Куско», шлюха из подворотни, толстый водила Пьеро, которому сейчас уже, небось, душновато становилось внутри фургона! Всех их следовало записать на ее счет. Но впереди всех — меня. Потому что я стал во всей этой истории пострадавшим номер 1.

Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я — я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом…

Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.

Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка…

Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.

Я стал сильным, резким, мощным.

Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.

Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит…

Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.

Тогда я принял более естественную позу. Я двигался, стараясь не делать шума, но она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала «но…», затем сняла ногу с педали.

Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.

— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.

Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.

Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.

— Ну? — сказала Эмма.

Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.

Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:

— Ну?

— Ну, — сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо, — я, как видишь, приехал тебя навестить.

Она покосилась на блестящее лезвие ножа.

— Интересная у тебя манера навещать.

— Не обессудь, — проворчал я. — Твоя манера прощаться требует достойного ответа.

Она пару раз хлопнула ресницами: мой удар достиг цели.

— Ты, я вижу, на меня в обиде…

— А ты как думаешь, моя прелесть? Мне ведь все шишки достались.

Между нами снова холодной рекой потекло молчание. Я раздумывал, как начать. Она размышляла, как отвертеться.

— Я знаю, милый, — прошептала она, — ты считаешь меня стервой.

«Милый»! Она называет меня милым! Ничего себе, наглость! Я тут же обрел прежнюю уверенность убийцы. Я вспомнил, что у меня в руках перо, и четко представлял себе, как в случае чего пущу его в ход.

— Только не надо! — бросил я.

— Что?

— Тебе субтитры написать, или как?

Она пожала плечами.

— Конечно, все свидетельствует не в мою пользу…

Тут я здорово разозлился. Она снова пыталась меня одурачить — и это после всего, что произошло! Видно, она меня совсем за дурака принимала.

Свободной рукой я залепил ей в рожу и в полумраке увидел, как на глазах у нее заблестели слезы.

— Я ни в чем не виновата! — несмотря на это, продолжала она. — Я стала жертвой обстоятельств…

Новая оплеуха заставила ее заткнуться.

— Тихо, — сказал я. — Говорить буду я. Знаешь, девочка, ты мне лихо перетряхнула жизнь. Благодаря твоим соблазнительским номерам я свернул на тропинку, которой не ждал. Эти несколько месяцев в тюрьме заставили меня хорошенько подумать, и я, представь, выбрал для себя лучшую философию, какая только бывает: философию приятия. Вместо того чтобы хныкать, я все принимаю, а потом — использую… Я замолчал. Она слушала подобострастно, с тем боязливым и встревоженным видом, который я впервые заметил за ней на суде и который делал ее совершенно другим человеком.

— Эпилог тут ни к чему. Знай только, что я умею проигрывать… ну, умею на свой манер. Ты хорошая актриса. Восхищаюсь и снимаю шляпу. Но, как ты, может быть, заметила в зале заседаний, я тоже могу работать тыквой, когда меня суют в дерьмо… Я в последнее время немало размышлял, извини, что повторяюсь.

— Я знаю.

Она и это знала — она всегда все знала. К тому же за меня красноречиво говорила моя физиономия. Мой моральный дух уже выплыл на поверхность, как всплывает со дна озера дохлая собака.

— Я одурачил легавых один раз — в тот день, когда мы познакомились. Мне это удалось и во второй раз, когда я в последний момент остановил свой процесс. И в третий — когда дал деру из больницы… Ты читала газеты?

— Конечно.

— И тебе не пришло в голову, что я могу направиться к тебе?

— Честно говоря, нет. Я предупредила консьержку, чтоб никому не давала моего адреса, и потом…

— И потом, ты думала, что я не смогу долго водить полицию за нос, верно?

— Думала или не думала — что теперь…

— Ладно, молчи.

Она замолчала.

— Ну, теперь ты видишь, в кого я превратился? Эх, Эмма, скверную ты у меня выработала привычку… Теперь я убиваю так же легко, как дышу, и задумываюсь над своими поступками не больше, чем когда выплевываю углекислый газ. Понимаешь?

— Я понимаю одно, — сказала она. — Ты был убийцей с самого начала. И мы сразу это поняли…

— Кто — «мы»?

— Мы…

Я не стал допытываться.

Она продолжала:

— Убийцей рождаются, Капут. Это как раз твой случай. Ты об этом не подозревал. Может быть, именно я заставила тебя это понять, но моя роль тут невелика. Рано или поздно ты понял бы это сам. Когда ты сел к нам в машину, то считал себя всего-навсего мелким жуликом и неудачливым воришкой. Ведь ты умен. Очень умен: это и сдерживало твой инстинкт.

— Может быть.

— Точно, Капут, точно.

Раньше она никогда не называла меня «Капут». Но теперь все время награждала этой кличкой, потому что я ее действительно заслуживал.

— Зачем ты приехал?

Я удивленно посмотрел на нее.

— Угадай!

— Чтобы спрятаться? Но это очень неосторожно…

— Нет.

— Чтобы…

— За деньгами, Эмма. За большими деньгами. Ведь в каком-то смысле я твой компаньон. Это благодаря мне ты сегодня купаешься в деньгах. Вот я и приехал за своей долей.

Она вздохнула.

— Ну, ты, однако…

— Что — я? Я тебе мешаю, да, Эмма? Тебе так хотелось, чтобы я поскорее подох, что ты отправила мне в тюрягу отравленную жратву. Кстати, именно благодаря ей, а значит, и тебе, я смог оттуда вырваться. Правда, смешно?

— Сколько ты хочешь?

— А сколько ты предлагаешь?

Она помедлила.

— Миллион устроит?

Я расхохотался.

— Эмма, я ведь не милостыню прошу, а то, что мне причитается!

— Пять?

— Нет, десять миллионов. Это еще и немного, я тебе по дружбе уступаю. Я давно мечтал загрести чемодан с пачками денег. И рад, что получу его от тебя. Я чувствую, что это принесет мне счастье…

Она пожала плечами.

— Ладно.

— Но ты хотя бы скажи, что считаешь сделку честной.

— Я считаю сделку честной, Капут!

XVIII

Она не двигалась. Я наклонился к ней, не забыв выставить вперед лезвие ножа, чтобы быть готовым к любой неожиданности.

— Ты что это? — спросила она.

Я приблизил свои губы к ее.

— Позволь-ка…

Она ответила на мой поцелуй, наполовину прикрыв глаза и оставив в них лишь тонкую щелочку фиалкового взгляда, жгучего, как огненная струя.

Вот теперь порядок. В тюрьме я много раз представлял себе эту минуту. Я ждал ее с таким остервенением, что она просто не могла не наступить.

Это было хорошо. Отодвинувшись от нее, я почувствовал такое облегчение, словно только что ею обладал.

— Ну, что теперь? — спросила она.

Я перешагнул через спинку сиденья и устроился рядом с ней.

— Кто у тебя обитает?

Она замялась.

— Никто…

— Не трынди, лапуля.

— Ну… Робби, кто ж еще.

— Ага, Робби. Его я тоже рад буду увидеть снова. Это твой любовник, да?

— Глупый ты.

— Раньше был, но теперь пошел на поправку. Таблетки от глупости принимал: «камерол» называются. Очень помогает. Вы с ним сообща все придумали, так ведь?

— Да нет же, милый, клянусь тебе…

— Вот клясться не надо. И «милым» меня тоже не надо называть. В нашем с тобой случае это звучит чуток по-идиотски. Ладно, теперь, когда мы снова вместе, давай к делу. Поехали!

— Куда?

— К тебе, красавица, куда же еще?

Она снова завела машину. Ездила она хорошо, этого дара я в ней еще открыть не успел. Обычно это дано немногим бабам.

Некоторое время мы катили по извилистой дороге, поднимавшейся в гору. Справа расстилалось под луной море. Я думал о старой посудине, где меня ждали мои одеяло и бритва. Пожалуй, я поторопился с покупкой этого скарба. Мне предстояло спать в более удобном месте.

— Только не надо глупостей, Эмма, — добавил я. — Можешь не сомневаться: если попробуешь меня прокатить, я без малейших колебаний перережу твою прелестную шейку.

Она пожала плечами:

— Понятно.

Она сделала резковатый поворот, видимо, занервничав от моей угрозы. Потом свернула с шоссе на дорогу, обсаженную худосочными пальмами. Их пересадили сюда уже взрослыми, и они, похоже, не слишком обрадовались предложенной им новой почве.

Тем не менее при лунном свете, среди стрекотанья цикад и на фоне моря они производили определенный эффект.

В глубине долины возвышалась великолепная вилла в провансальском стиле — янтарно-желтая, с полукруглой черепицей на крыше и лепкой вокруг окон.

— Скажите, пожалуйста… — проворчал я. — И давно ты сделала это приобретение?

— Нет, недавно.

— Я думал, твоя мечта — Южная Америка, но вижу, тебе достаточно и нашего южного побережья?

— Достаточно, пока…

Она хотела, видно, сказать «пока не закроют дело», но смолчала, сообразив, что это была бы чудовищная промашка. Дело могло закрыться только с моей смертью. И до тех пор Францию ей покидать было нельзя. Временами она явно теряла ориентировку — от излишнего нетерпения.

— Ты уверена, что Робби один?

— Уверена.

— Ты уверена, что у него не болтается в кармане пистолетище? В его-то карманах скорее найдешь пушку, чем авторучку… Ну, ладно, поглядим. Но если у него все же есть карманная артиллерия, скажи лучше, чтоб подальше запрятал: в случае чего в первую очередь достанется тебе.

Она не ответила. Машина безукоризненно ровно остановилась перед крыльцом.

— Молодчина, девка. Теперь веди себя спокойно, что бы ни случилось.

Мы вышли из машины и стали подниматься по ступенькам. Робби показался в тот момент, когда мы открывали входную дверь. Он стоял, выпрямившись во весь рост, в большой гостиной с белыми и серыми плитами на полу. При виде меня у него сделалось немного туповатое лицо, будто он получил по черепу дубинкой. Я опасался, что он завопит и к нему подоспеет подмога. Но ничего подобного не произошло, и Робби, совершенно растерянный, молча стоял предо мной.

— Привет, парень, — сказал я, подходя. — Рад, небось, видеть приятеля?

Этот здоровенный кретин улыбнулся потухшей улыбкой.

— О, Капут! — неуверенно отозвался он.

— Что, друг, прищурился?

— Ну, мы-то знали, конечно, что ты смотался, но…

— Ты приехал брать у него интервью? — язвительно спросила Эмма.

— А что, уже и поговорить нельзя? Подожди, крошка, скоро я буду в твоем распоряжении. Только прежде мне надо подвести кое-какие итоги с этим куском червивого мяса…

— Остынь, — огрызнулся Робби. — Будут всякие тут меня доставать. Особенно шавки вроде тебя. Ложил я на таких убийц!

Я вытащил нож и стал подходить, недобро глядя на него. В моей голове раздался негромкий едкий звонок, что звучал всякий раз, когда мне не терпелось кого-то закопать. Я увидел Робби сквозь багровую вуаль. Лицо у него было в красных тонах, и все вокруг подернулось той же кровавой дымкой.

— Эй, ты чего? — сказал он. — Чего ты, Капут? Что я тебе сделал? Что на тебя нашло?

Тут он понял, что его бредни меня не остановят. Теперь было уже поздно, я пересек свою черту и ничем ему помочь не мог. Моя совесть резко закрылась. Я превратился в сплошную убийственную волю, управлявшую этим ножом. Нож, который я терпеливо точил, накануне, сделался моим продолжением, частью моего существа. Он был чем-то вроде шпоры у бойцового петуха.

Робби схватил старинный стул, довольно тяжелый на вид. Но мужик он был крепкий и держал его легко, как тросточку.

— Береги шкуру, Робби, — сказал я горячим от ненависти голосом. — Береги шкуру, дружище… Тебе скоро обеих рук не хватит, чтоб свои потроха удержать…

Он резко отошел назад для размаха и швырнул стул в меня. Угоди он мне в рожу, башка разлетелась бы вдребезги. А до этого было совсем недолго. Я увидел, как старинная древесина летит прямо в мою физиономию, пригнулся, у меня свистнуло в ушах, и стул разбился о стену.

Я оглянулся через плечо. Эмма стояла у двери, прямая и бледная. Если бы она решила смыться, то запросто могла бы это сделать. Но не догадалась… Или же не хотела. Может быть, эта цыпочка любила острые ощущения, и ей надоело видеть драки только в вестернах!

Робби сейчас приходилось туговато. Он в отчаянии поискал вокруг себя другой стул, но в том углу других не оказалось. Тогда он храбро кинулся вперед, яростно размахивая обоими кулаками. Это он неплохо придумал. Я хотел увернуться, но на этот раз промедлил, и колотушка весом в добрую тонну попала мне прямым ходом в правый висок. У меня чуть не треснула башка. Некоторое время я не помнил ничего: ни кто я такой, ни где я нахожусь, ни зачем я здесь… Вторая плюха пришлась мне по носу — и вызвала что-то вроде отрезвляющего шока. Боль вытащила меня из моей летаргии. Я выбросил вперед руку, вооруженную ножом; она встретила пустоту. В это время Робби как раз пытался добавить хуком, но моя же неловкость помогла мне избежать удара, и Робби по инерции завалился вперед.

Он наскочил прямо на меня, и я рухнул вместе с ним. Подобный бой должен был неважно смотреться со стороны. Во Дворце спорта нас бы освистали будь здоров!

Руки Робби устремились к моей глотке, и он основательно сцапал меня за шею. Его большие пальцы вдавили мне кадык, и я начал отплывать. Воздух сматывался из легких с невероятной быстротой.

Тогда я наугад двинул пыркой и почувствовал, как лезвие вошло во что-то мягкое. Робби мигом ослабил захват, и из его ноздрей вырвалось рычание раненого зверя.

Я рывком вытащил лезвие и встал. Он остался лежать на полу, корчась от боли и зажав обеими руками брюхо. Но двум рукам еще никогда не удавалось задержать кровищу, бьющую из такого глубокого глазка. Лезвие ножа едва покраснело, но стало липким и вонючим. Запах был просто отвратительный. Я вытер нож о пиджак Робби и сунул его обратно в кожаный футляр — аккуратно, как примерный скаут, папенькин и маменькин любимчик. Всегда готов!..

— Принимай работу, — сказал я Эмме. — Видишь, я уже кое-чему научился. Заметь, что в данном случае это почти что необходимая оборона…

Она не ответила и подошла к Робби. Тот уже позеленел, как бутылочное стекло, и его рвало на ковер.

— Эй, Робби, — сказал я ему, — веди себя приличнее. Для слуги из хорошей семьи это дурной тон!

Меня распаляла злая радость. Мне было чертовски приятно видеть, как этот гад с хрипом выплевывает на пол остатки жизни.

Эмма скорчила гримасу.

— Он ужасно страдает, — пробормотала она. Несмотря на отвращение, ее голос звучал спокойно. — Что теперь делать?

Я пожал плечами.

— Может, ты еще в больницу предложишь позвонить? Три дня будут зашивать, а потом, если очухается, посоветуют глотать поменьше толченого стекла. Нет уж!

Я подобрал одну из ножек разбитого стула и воспользовался ею как дубинкой. Поскольку Робби лежал на полу, это было не так-то просто. Каждый раз, когда я грохал его по чайнику, он весь дергался. Наконец он открыл глаза, потом рот, и выдохнул нескончаемое «а-а-а!» И после этого — уже все: мужик подвел черту под своим дневником.

— Кажись, я и вправду стал большим специалистом по дубинке, — проговорил я. — Привычное уже дело: глушу, как кроликов.

Говоря это, я закатывал труп Робби в ковер. В качестве савана настоящий «тегеран» был толстоват, да уж ладно, пусть потешится парень. Тем более что похороны я ему готовил вовсе не с государственными почестями.

— Слушай, Эмма, я видел во дворе колодец. Он настоящий или просто для вида?

— Настоящий, только воды нет.

— Ничего, это даже лучше: не простудим твоего херувимчика. Идем-ка со мной.

Я взвалил Робби на плечи. Тяжеловат он оказался, мягко говоря. Но когда на тебя смотрит женщина, сразу чувствуешь себя могучим, как Кассиус Клей.

Я скинул его в колодец. Падение длилось довольно долго — бездонный он, что ли? — но наконец раздалось глухое «гуп».

— Вот так. Пошли, вдвоем спокойнее.

Мы вернулись в дом. Эмма выглядела задумчивой, Я запер за нами входную дверь.

XIX

Наступило долгое замешательство. Мы оба не знали, что сказать и что делать, драка с Робби была слишком сильной встряской.

— Ну и видок у нас, небось, — нарушил я наконец это долгое молчание. — Будто парень и девушка, которых только что познакомила тетка-сватья. Скажи?

Она вздохнула.

— Тебе что, жалко Робби?

— Я к нему привыкла…

— Он тебя дрючил, а? Не бойся, я не ревнивый.

— Нет, — пробормотала она. — Ты ошибаешься. Он был кем-то вроде верного пса. С ним было так надежно, спокойно… Честно говоря, мне его будет очень не хватать.

— Извини за нанесенный тебе ущерб, но я прежде всего думал о своей безопасности…

— Конечно. Хочешь чего-нибудь выпить?

— А что, дельная мысль.

— У меня есть неплохое виски.

— Тащи!

— Вон, стоит на камине.

Это была бутылка весьма почтенного скотча. Не того, что делают в Бордо, а настоящего, шотландского, в Кильте!

Я взял с полки два толстых, как иллюминаторы, стакана.

— Компанию составишь?

— Нет, спасибо. Не хочу я пить.

— А то давай — поможет взбодриться.

— Не надо мне взбадриваться…

— Ладно, как хочешь.

Я вернулся и сел в кресло напротив нее. Потом налил себе полстакана и поставил бутылку на пол рядом с креслом.

— Интересно, о чем ты сейчас думаешь, — вздохнул я.

Она отвела глаза.

— Может, все-таки скажешь?

— Пффф… Разве когда-нибудь удается выразить мысль до конца? — ответила Эмма. — Ты приехал сюда, произошла куча странных событий… и так далее. Наверное, я невольно пытаюсь все это понять… Вот скажи, Капут, как тебе видится будущее?

— Ничего мне не видится, Эмма. Я просто наслаждаюсь этим благословенным кусочком настоящего. Я свободен, ты красива… Впереди у меня — деньги, другие города… Чего же еще сейчас желать?

— Понятно.

Я поднял стакан к носу.

— За твое здоровье, милая дамочка.

Она посмотрела на меня.

— За твое, Капут.

Что заставило меня в эту минуту почувствовать опасность? Внезапно мной овладела страшная тревога, словно обрела ясные очертания какая-то неминуемая угроза. Между тем ночь была бесконечно спокойной, и я знал, что больше в доме никого нет. Человек, дошедший до моего состояния, умеет это безошибочно определять…

Я начал быстро размышлять. Опасность наверняка таилась где-то в этой комнате. Да: опасность исходила от НЕЕ! Именно ее взгляд подключал меня к сети высокого напряжения. Я узнавал этот взгляд: глаза убийцы, которая вот-вот убьет! Такой взгляд, наверное, появлялся и у меня, когда я высоко поднимал тяжелый предмет, собираясь обрушить его человеку на голову.

Я посмотрел на ее руки. Они лежали спокойно — как тогда на руле. Значит, смерть придет не от нее.

Ее взгляд начал меняться. В нем уже преобладало удивление, смешанное со страхом. Причем преобладало так явно, что я уже решил, будто пресловутый убийственный блеск мне только примерещился.

Мы посмотрели друг другу прямо в глаза. Мои чувства были обострены чуть ли не до крика. И тут я все понял. Понял очень легко, очень глупо. Понял потому, что она думала только об «этом», и между нами произошел некий телепатический феномен. Один из нас, похоже, обладал талантом медиума. А может быть, даже оба?

А она поняла, что я понял. Это была знаменитая минута: такая значимая, такая человеческая!

Я протянул ей свой стакан:

— Сделай милость, Эмма, выпей-ка это виски. Я знаю, что ты его любишь. Чтобы пить виски, не обязательно испытывать жажду. Совсем наоборот.

Она ничего не ответила. И я почувствовал себя счастливым, просто счастливым, потому что впервые по-настоящему одержал над ней верх. Она сдавала позиции. Я оказался сильнее.

Я сунул стакан ей в руки.

— Пей, Эмма! Пей… Если не выпьешь, я, чего доброго, перережу тебе горло… Так что успокой меня, доставь мне удовольствие: выпей!

И я перешел на крик:

— Пей! Да пей же ты, стерва!

Вместо ответа она вылила содержимое стакана на пол. Я посмотрел, как по плитке побежал ручеек.

— Ты ждала меня, верно, моя красавица? — продолжал я спокойным тоном. — Ты знала, что я еду к тебе. К тому же и в газетах сообщалось, что я взял курс на юг. Ты поставила машину в порту в качестве приманки. До чего же ты умна, Эмма! Ты все знаешь, все предвидишь! Ты заготовила виски для моей встречи. Если бы я выпил этот стакан, то сейчас был бы уже в вечном нокауте. Ведь именно этого ты желаешь всей душой, а? Тебе не живется, пока я живу. Для тебя ничего не начнется до моего конца!

Она пожала плечами.

— Для таких, как мы, жизнь — сложная штука, Капут…

Ее голос звучал устало и грустно. Хотите — верьте, хотите — считайте меня лопухом, но я почувствовал, что она испытывает искреннее отчаяние. Эмме все это уже давно опротивело. Ее нервы были на пределе.

— Признай — ты ведь меня ждала!

— Я ждала тебя, Капут.

— Ты хотела моей смерти.

— Хотела.

— Я тебя пугаю?

— Да… И потом, как ни странно, я тебя, наверное, люблю… Но твоя жизнь для меня невыносима, потому что она связывает мою. Зная, что ты существуешь, я не могу жить полной жизнью, понимаешь?

Тут она не врала. В этом я тоже не сомневался. Она уже не могла врать: не было сил, но главное — не было желания!

— Ты любишь меня, Эмма?

— Да… Я поняла это на суде, когда ты встал и заговорил. Ты этого разве не почувствовал, Капут?

— Более или менее.

— И вовсе не слов твоих я тогда боялась, а того чувства, которое просыпалось во мне…

Она плакала. Я увидел ее слезы, и на плечи мне навалилась розовая печаль. Добрая печаль, служившая мне компенсацией за мои беды. Мне было наплевать на то, что меня могли застрелить полицейские. Если меня сцапают, я уже не стану рваться на волю. Я пойду на гильотину с легким сердцем, потому что теперь уже замкнул свой круг. Я понял великий жизненный принцип, который осознают очень немногие: ничто ничему не служит; ничто не существует по-настоящему, кроме любви. Лишь любовью люди хоть как-то оправдывают свою жизнь. Причем все — от мелюзги до грандов.

— Я тоже люблю тебя, Эмма… Это так просто, так сладко…

— Я знаю…

— Что нам теперь делать, скажи?

— А что ты намерен делать?

— Что если уехать?

— Куда?

— Куда-нибудь… Например, в Италию. У меня есть в Ницце один дружбан, он может это устроить… А уже там, у макаронников, найдем капитана корабля, который не слишком придирается к паспорту…

Она слабо улыбнулась.

— Как в книгах, Капут?

— Да, Эмма, как в книгах…

Она помолчала. В ее фиалковых глазах парили облака, как в летнем закатном небе.

— Хорошо… — прошептала она.

Я вздохнул:

— Да, сейчас-то хорошо, только это долго не продлится. Скоро наступит рассвет. Наступит день со всеми его опасностями… Ищейки из кожи вон лезут ради твоего ненаглядного женишка…

Я встал на колени в луже виски и положил голову ей на грудь. Я чувствовал, как в моем черепе устанавливается медленный ритм ее дыхания.

— Ты не ответила на мой вопрос, Эмма… Ты хочешь уехать со мной?

Она покачала головой.

— Нет, любовь моя, это невозможно.

— Почему невозможно? Ты боишься?

— О, нет…

Я посмотрел на нее.

— У тебя… У тебя кто-то есть?

Она кивнула.

— Кто-то есть… — промямлил я, совершенно обалдев.

В этот момент зазвонил телефон.

XX

Аппарат стоял на камине, сложенном из розового кирпича.

Рекомендую: нет ничего лучше телефона, чтобы у вас все опустилось и опало! Ко второму звонку наш момент истины уже порядком размазался.

Я проворно вскочил на ноги.

— Что там еще? — злобно прошипел я, готовый все вокруг разнести.

— Это ОН! — сказала Эмма.

— Плюнь.

— Нет, я должна ответить.

— А я говорю — плюнь…

Она жестом остановила меня.

— Поверь, это и в твоих интересах тоже!

Это немного сбило меня с толку. Эмма встала и подняла трубку, прежде чем я успел ей помешать. Я бросился следом за ней и схватил второй наушник. Мужской голос на другом конце провода лихорадочно выкрикивал одно «алло» за другим. Он звучал очень встревоженно, и поэтому я не сразу его узнал.

— Это ты?! — крикнул голос.

— Да…

— О, слава Богу. А я уже испугался. Ну, что?

— Все в порядке, — проговорила Эмма, глядя на меня.

— Он…

— Да, — живо перебила она.

ЕГО облегченный вздох неприятно защекотал мне ухо.

— А Робби?

— Робби… Господи!..

— Для него все прошло не очень удачно, да?

— Крайне неудачно…

Он засмеялся — противным, пугающим смехом.

— Тебе, милая, наверное, очень одиноко среди этих двух мумий. А что касается Робби — так я даже рад. Это лучшее, что с ним могло случиться. Ладно, еду.

И он торопливо бросил трубку.

— Этого не может быть! — сказал я Эмме.

Она улыбнулась. Потом подставила мне губы, и ее тело — гибкое, послушное — вжалось в мое, плотно повторив мою географию.

Я жадно пожирал ее губы. Я до удушья прижимал ее к себе. В конце концов я опрокинул ее на кресло и овладел ею, как солдат-насильник.

Когда мы разъединились, она откинулась назад, обессиленная этим грубым объятием.

— Ты меня просто убил, — вздохнула она.

Я хотел что-то ответить, но она знаком повелела мне молчать.

— А сейчас я должна тебе кое-что рассказать!

И она рассказала. Но я и так уже знал часть того, что она говорила.

* * *

Я притаился за дверью. Эмма осталась сидеть в кресле.

На улице послышался шум мотора. У крыльца он затих. Хлопнула дверца машины, по каменным ступенькам застучали каблуки. Он вошел, прикрыл дверь, не заметив меня, — он смотрел только на Эмму.

— Где он?

Я ответил сам:

— Здесь!

Тогда Бауманн обернулся, и мы посмотрели друг на друга так, как никогда еще не смотрели друг на друга двое мужчин.

Он не изменился. Это был все тот же элегантный и аккуратный мужчина; от него веяло все той же изысканной непринужденностью. Разве что в его седеющей шевелюре появилось несколько новых серебряных нитей. Его глаза смотрели еще холоднее, чем прежде.

На его аристократической физиономии начало медленно-медленно появляться изумление. Первым его чувством была, несомненно, ненависть. Но сейчас он уже все понимал и видел, что баба его провела.

— Для покойника вы выглядите очень неплохо, мсье Бауманн…

Я сделал легкое движение, от которого заблестело лезвие ножа в моей руке. Он спокойно посмотрел на перо и повернулся к Эмме. Вот это было по-мужски. Надо иметь классную закалку, чтобы вот так отвернуться от наставленного на тебя ножа.

— Он угрожал тебе, пока ты говорила со мной по телефону, верно? — спросил он.

Она не ответила, и я сделал это за нее.

— Я ей не угрожал, Бауманн. Она действовала по своей доброй воле, и после, того как вы повесили трубку, мы с удовольствием занялись любовью. Вы уж извините: нам так давно не представлялось случая…

Его лицо побледнело.

— Она все мне объяснила, — продолжал я. — Все. Ваша афера была организована превосходно. Браво! Итак, вы с вашим нью-йоркским братом торговали фальшивыми долларами?

На этот раз он понял, что я не блефую и что жена его вправду предала. Я не мог всего этого угадать. Это могла мне рассказать только Эмма.

Внешне он не дрогнул, только сразу будто постарел, и под глазами у него появились темные полукруги, как от неумеренного секса.

Я не впустую трепал языком. Эмма мне действительно обо всем рассказала. Так я и узнал, что организатором во всей этой истории являлась не она, а он.

Да, по части серого вещества этот мужик любому мог дать сто очков вперед.

Много лет подряд он получал фальшивые купюры из Штатов, где закрепился его брательник. Но в последнее время отношения между ними испортились. Бауманн — француз начал запускать лапу в долю Бауманна-американца. Тот разозлился и объявил, что едет разбираться.

Поль только этого и ждал. Мое присутствие под его крышей навело его на мысль уладить дела и ловко испариться. Уладить дела он собирался, разумеется, на свой манер: ликвидировать братца, который вздумал лезть вон из упряжки, а заодно с ним — и старика, завещавшего ему свое состояние.

Брат Бауманна был невероятно похож на него. Поль решил воспользоваться этим сходством и на цыпочках сойти с дорожки, которая запахла жареным.

Накануне убийства он встретился с братом и пообещал, что рассчитается, как только получит наследство старика. Разумеется, для получения наследства требовалось, чтобы старик откинул копыта. А он, похоже, с этим не спешил, несмотря на все свои недуги. Так что Бауманн решил ему чуток подсобить и попросил брата обеспечить ему алиби. Брат согласился поехать в Руан и выдать себя за него при встрече с новыми клиентами. Поль дал ему свои документы, чтобы тот показал их в отеле, а себе оставил бумаги «американца». Брат, доверившись ему, отлично сыграл свою роль. Его-то я и убил на той темной улице, обманутый их сходством и пребывая в полной уверенности, что передо мной Поль…

Теперь, когда я все знал, мне отлично вспомнилось то странное гнетущее чувство, охватившее меня на ночной улице у театра, когда преследуемый обернулся. Он, казалось, не узнавал меня… Еще бы — ничего удивительного. Помнил я и другое странное ощущение, подступившее к горлу в тот момент, когда я спихивал труп в канализационную траншею. Ощущение было вызвано тем, что мой инстинкт, мои пальцы, мои нервы не признавали его. Да только я был слишком взбудоражен и ничего тогда не заметил.

Эмма была лишь послушным инструментом в руках этого супермошенника. Пока она готовила свое персональное алиби, Бауманн спокойно зарезал старика и растворился в природе, оставив труп на моей совести.

Когда я начал брыкаться на процессе, он не на шутку струхнул. Испугался, что я все разболтаю, чтобы уберечь свою голову, что труп его брата подвергнут повторному вскрытию — и тогда уж точно обнаружат подмену. И он придумал фокус с отравленными лакомствами. Их отнесла в тюрьму подружка Робби.

Перед такой великолепной махинацией мне оставалось только снять шляпу. Все было сработано по высшему классу. Получив деньги брата и наследство старика, они стали по-настоящему богаты и дожидались только развязки моего дела, чтобы спокойно поднять якорь. Но сообщение о моем побеге их порядком всполошило. Бауманн тотчас же понял, что я приеду в Сен-Тропез вымогать у Эммы деньги и мстить ей за обман. Они подготовились к моему приезду. И все действительно произошло согласно его предположениям, даже смерть Робби, которой Бауманн горячо желал. Робби был для него опасен: знал гораздо больше, чем нужно…

К несчастью для Бауманна, возникли непредвиденные обстоятельства…

Я торжествовал.

— Ты считал себя умнее всех, Бауманн. Ты казался себе королем преступного мира, человеком, которому удалось невозможное… Но на деле, как видишь, ты всего-навсего жалкий рогоносец.

Я решил, что он сейчас грохнется в обморок — до того он побледнел. Он поднес руку к груди.

— Так ты что, еще и сердечник? — спросил я.

Он отвел руку от груди — быстро, очень быстро. Она сжимала пистолет, такой же элегантный, как сам Бауманн.

Красивую американскую пушку для уважающих себя гангстеров. Может быть, подарочек почившего братца?

Я бросился вперед, крепко сжимая нож. Но когда добежал до него, было поздно: он уже стрелял в Эмму. Честь одержала в нем верх над осторожностью, и он начал с нее. Мужики — все сплошь идиоты. Жалкие придурки, которыми безраздельно властвует их собственное сердце.

У меня до сих пор стоит в ушах звук четырех выстрелов, которые прорвали стоявшую в комнате тягостную тишину. И короткий крик Эммы.

Потом она прошептала:

— Поль!

Потом умолкла: не очень-то много удается сказать, когда у тебя в груди четыре пули такого калибра. Я взмахнул ножом. На этот раз не было ни красного тумана, ни звона в голове. Движение моей руки было предначертано судьбой. Оно принадлежало не только мне одному: это через посредство человека совершалось неизбежное.

Бауманн остался стоять. Я выпустил рукоятку и дикими глазами смотрел, как она торчит перпендикулярно человеческой спине. Целую вечность картина оставалась неизменной и, казалось, застыла навсегда.

Наконец то, чего я с таким нетерпением ждал, произошло: Бауманн рухнул на пол.

Теперь уже ошибки не было: я укатал именно его. Он наконец получил свое.

Тогда я подошел к Эмме. Она тоже распрощалась с жизнью. Ее фиалковые глаза будто сразу выцвели и утратили былую загадочность. На лице осталась лишь сильная тревога и, как мне казалось, капелька любви ко мне.

— Эмма, — прошептал я, — Эмма…

Я все еще повторял ее имя, когда шагал по шоссе на восток, к итальянской границе.

Я знал, что на этот раз выкручусь, что все для меня сложится удачно, и целая куча народу только меня и ждет, чтобы благополучно протянуть ноги на бескрайних мировых просторах.

Я повторял «Эмма, Эмма» в такт своим шагам. И каждый раз слышал в ответ злобный скрипучий смешок судьбы.

Что ж, пусть попробует бросить мне вызов: я ее не боюсь. Ни ее, ни кого-либо другого.

Чтобы как следует себя в этом убедить, я остановился у придорожных скал, покрепче уперся ногами в землю, вызывающе уставился в небо — и запел.

Часть вторая СВОИХ И ЧУЖИХ

I

На белом свете полно людей, которые мечтают увидеть Венецию, прежде чем лечь на два метра под землю и нюхать корешки одуванчиков.

Венеция была у меня перед глазами, но подыхать я не собирался. Совсем наоборот. Слишком уж я изголодался по жизни. А что может лучше утолить этот голод, чем вольный воздух Адриатики?

Вот уже три дня я бродил по узким улочкам города и мало-помалу утрачивал привычку оборачиваться на каждом шагу. Французские полицейские, казалось, остались в каком-то далеком, почти несуществующем мире, откуда я вырвался раз и навсегда. Теперь в голове у меня была только одна забота — ничтожная по сравнению с теми, что мучили меня раньше: добывать по нескольку лир в день, чтобы хоть как-то прокормиться.

Мне было чертовски спокойно жить под итальянским небом. Италия — одна из тех немногих стран, где можно щелкать клювом с голодухи, не испытывая никаких комплексов. Здесь голод — тетка, с которой можно совокупляться без всякого стыда. Так что голодал я с этакой беззаботной легкостью, и когда зубищи мои начинали слишком уж выпирать изо рта, я старался выдать этот голодный оскал за улыбку…

Надо сказать, мне до сих пор не верилось, что я так удачно выбрался из той трясины. После всех своих злоключений я нашел-таки своего приятеля из Ниццы, который и устроил мне круиз в страну яичной вермишели. Маленький катерок, возивший туда главным образом блондинок, высадил меня на генуэзской пристани, и я начал всеми мочалками вдыхать теплый портовый воздух.

Приятель подкинул мне адресок своего знакомого — воришки, который мог пристроить меня в Неаполе, но, поразмыслив, я не поехал, — Не люблю я путешествовать по туристическим путевкам. К тому же я понимал, что с моей биографией новую жизнь так просто не начнешь.

Интерпол обязательно разошлет меня в профиль и анфас всем ищейкам полуострова. И с Неаполем, пожалуй, надо было повременить: туда сползается жулье со всей Италии. А где жулик, там и легаш: арифметика простая.

Венеция показалась мне более заманчивой из-за обилия туристов. Денег у меня хватило только на поезд, на белые льняные штаны и очки в белой перламутровой оправе. Нацепив все это, я сразу стал типичным Джузеппе.

План у меня был простой: снять какую-нибудь англичанку в районе Риальто. Я решил искать именно «инглиш», потому что их, как правило, легче всего окрутить. Они наивнее остальных: сразу верят в вашу пламенную любовь, стоит лишь поцапать их за буфера и помурлыкать «ай лав ю». Кстати, это, пожалуй, было все, что я мог сказать по-английски, но я решил, что хватит и этого. Тем более что я хотел подцепить бабу постарше, чтоб была охоча до молодых парней. Ну и, конечно, побогаче. Но я быстро понял, что замки на песке строить трудновато, особенно если и песка-то поблизости нет. Романтическая встреча с богатой тетенькой в стиле «пекинес и несоленое печеньице» — такое бывает только в трехгрошовых книжонках. Напрасно я расхаживал по всему городу и поигрывал усами, как только на горизонте возникала какая-нибудь уродина. Бабы воротили нос даже от такого красавчика, как я. Надо признать, в этих краях свирепствовала страшная конкуренция. В Венеции каждый здоровый мужчина от четырнадцати до восьмидесяти годков только и ищет, куда бы пристроить своего молодца. Тут никак не скажешь, что мужик нынче пошел не тот. Везде их полно, прямо под ногами путаются — только успевай переступать!

Ясное дело, турист женского пола был начеку. Возможно, в бюро путешествий родного города дамочкам даже вручали памятку, предостерегающую от озабоченных итальяшек. Мне так и виделась напечатанная на всех языках фраза: «Советуем поберечь Ваши чемоданы и Вашу честь…»

В день приезда я на последние гроши купил себе полдюжины горячих пирожков и позавчерашний номер «Франс-Суар». И то, и другое переварить оказалось нелегко. Пирожки жарили на горьком масле, а газету, по-моему, слишком уж наперчили.

В ней была здоровенная статья насчет Капута. В этот раз мне уже посвятили чуть ли не всю первую страницу. От моих подвигов у всех глаза на лоб лезли. Между строчками так и брызгала желчь. В верхах и в низах, похоже, всполошились как никогда. Все — от комиссаров до лесников — летели вверх тормашками с насиженных мест… За каждый прокол кто-то должен отвечать, и когда до главного виновника не добраться, находят других. Так было всегда, и ничего тут не поделаешь. Вспомните, сколько тумаков зарабатывают ни в чем не повинные мальцы, когда папочку заставляют заплатить квартальный налог или когда у мамочки красный день календаря! Такова жизнь…

Полиция предполагала, что я сбежал в Италию; и я поздравил себя с тем, что пренебрег маршрутом, который начертил мне приятель из Ниццы.

Здесь я чувствовал себя по-настоящему свободным, несмотря на окружавшую меня со всех сторон воду и на нехватку денег…

Но все же паршиво было сидеть без гроша! Я, правда, осуществил мелкую кражу на борту пароходика, курсирующего взад-вперед по Большому каналу, но поскольку сдуру залез в сумочку какой-то местной старушенции, то выудил лишь одну сиротливую бумажку в сто лир…

Я совсем приуныл желудком, и мне казалось, что с каждым часом у меня вырастает дюжина новых зубов. В голове постепенно становилось так же пусто, как в брюхе, а в ушах то и дело раздавался колокольный звон. Виной тому была моя слабость, да и сами колокола, впрочем, тоже. Их в Италии без счета. А священников сколько! Нет-нет да и увяжется один: тычет под нос деревяшку с ликом святого и плачется в жилетку, пока не отстегнешь деньгу. Правда, начиная с сегодняшнего утра они ко мне уже не цеплялись. И по этому признаку я понял, что моя бедность окончательно выплыла на свет. Безденежье — это как неизлечимая болезнь. Поначалу незаметная, она точит вас медленно, но верно, пока не наступает роковая минута ее внешних проявлений.

* * *

Больше всего меня беспокоила та маленькая гостиница, в которой я остановился, с красивым названием «Стелла де Оро». Она располагалась на маленькой жуликоватой улочке у площади Святого Марка. Я рискнул снять там номер, не имея в кармане ни одного медяка. Как писал кто-то: «У хозяина был орден Почетного легиона, и я доверился ему»… В данном случае поверил он, хозяин. Но это, видно, была лишь минутная слабость, поскольку утром на подносе с завтраком лежал счет: пять тысяч лир с небольшим… Для любого другого сумма была вполне терпимая, но для меня тут же вылезла за всякие рамки.

Возвращаться без денег было нельзя: это грозило крупной разборкой с хозяином. Тем более что на вид он был не из сговорчивых. Его длинные черные усищи а-ля Версингеторикс ничего хорошего не предвещали, равно как и глаза цвета кьянти. Он наверняка держал в ящике под кассой солидную резиновую колотушку, чтоб раскошеливать халявщиков… Такие приключения часто заканчиваются порчей портрета и визитом к карабинерам. Они потребуют показать документы, тут все и раскроется. Чтоб отправить меня на родину, им достаточно будет всего лишь пересечь Италию в ширину, а это сущий пустяк. Если бы в длину, тогда еще ладно: успел бы поразмыслить…

Спускались сумерки. Это просто так говорят — спускались. На самом деле они стекали с неба, будто ячменный сироп. Воздух был липким и сладким.

Я сел на скамейку на площади Святого Марка и стал смотреть на голубей, представляя их ощипанными и лежащими на блюде с зеленым горошком. Получался отличный натюрморт, от которого в желудке булькало и урчало. А еще ныло в кишках и покалывало под языком…

Конечно, можно было попробовать сцапать одного из них, но как его изжарить? В общем, дело было дрянь. Свобода с туго затянутым поясом — это не предел мечтаний…

Я чисто машинально посучил пальцами, будто крошил хлеб, и зашептал «цыпа, цыпа» самому храброму из голубей, который безрассудно ворковал прямо под моим носом.

Тут чей-то голос спросил:

— Вы француз?

Я живо поднял нос и увидел его.

Он был довольно высокий — повыше меня, — хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, светлыми и вдобавок обесцвеченными волосами, глазами дикой лани и прочими внешними проявлениями своих нетрадиционных наклонностей. Я сразу признал в нем стопроцентного гомика. Не только по легкому светло-желтому костюму и нежно-розовой рубашке, а в основном по мелким аккуратненьким жестам и улыбке «пользуйтесь пастой «Колгейт»»!

В руках он держал фотоаппарат.

— Да, я француз, и не очень-то этому рад, — ответил я.

Мое неприветливое обхождение его не отпугнуло. Он выставил мне два ряда влажных, блестящих, завлекательных зубов.

— Вы не могли бы сфотографировать меня на фоне голубей?

Он и сам чем-то напоминал мне голубя, этот пижон-прилипала.

— Сфотографировать? В такое время? А вам не кажется, что у вас получится битва негров в туннеле?

— Нет, у меня хороший аппарат: «Роллей». И диафрагму я уже отрегулировал. Прекрасный выйдет закат.

Я догадывался: он приехал в Венецию по путевке и спешит нащелкать фотографий, чтоб потом похвастать перед друзьями, Его «Роллей» действительно внушал уважение. Я слыхал, что такие штуковины стоят целое состояние.

— Но учтите: я не умею им пользоваться…

— О, это сущий пустяк! Центрируете меня в окошке и нажимаете вот на эту кнопочку, видите?

Я с большей охотой зацентрировал бы ему в рожу кулаком, потому что «уйдзи, процивный, я с тобой не дружу» — это не мой стиль. Но в голове у меня уже начало кое-что выстраиваться, причем полным ходом. И для успешного осуществления моих надежд калечить этого милого дружочка было нельзя.

Я старательно заснял его портрет.

— Вот спасибо! — прощебетал он. — Как это любезно с вашей стороны… Позвольте, я угощу вас аперитивом?

Отлично: я ему, похоже, понравился.

— С удовольствием…

Чего-чего, а забегаловок в стране гондольеров хватает. Мы уселись на террасе какого-то кафе.

— Что будете пить? Я, пожалуй, выпью белого «чинзано»… Он такой нежный и приятный…

— Я тоже. И, если вас не затруднит, я бы еще заказал бутерброд…

Он удивленно моргнул: подобные манеры показались ему мало совместимыми с правилами хорошего тона.

Я улыбнулся.

— Вы, может быть, приняли меня за попрошайку… Действительно, черт возьми: в этих краях их полно. Но со мной случилось нечто иное…

Он наклонил голову, готовясь выслушать вранье, не выходящее за рамки допустимого.

— Я остался без гроша, — сказал я. — Три дня назад, в день моего приезда, ко мне подошел очень приличный с виду парень…

Как видите, я подсунул ему первоклассную затравку: как раз по его части…

Его нарастающий интерес и бокал «чинзано», который вторгся в мой пустой желудок, как армия завоевателей, вызвали у меня небывалый прилив красноречия. Я сплел ему отличную сказочку — он, похоже, был не прочь, чтобы и с ним такое приключилось…

У того парня, сказал я, были очень приятные манеры; но он пригласил меня в заведение, пользующееся дурной репутацией, и там он и его дружки отобрали у меня бумажник. И вот теперь я сижу на бобах и жду, пока брат, которому я отправил телеграмму с просьбой о помощи, вышлет мне деньги в письме, да еще боюсь, как бы конверт не вскрыли на французском почтамте, и так далее, и тому подобное…

Он то изумленно охал, то испуганно ахал, то кудахтал, как почтенная матрона: «Боже! Какой ужас! Не может быть!» Он меня до того раздражал, что мне все сильнее хотелось щелкнуть его костяшками по челюсти, чтобы успокоить нервы.

Он сразу же предложил одолжить мне денег. Я, разумеется, изобразил из себя гордого кабальеро. Я, мол, не тот, за кого вы меня принимаете, у меня, мол, собственного достоинства — девать некуда, и все такое. Он начал настаивать, и через три минуты у меня в руке оказался десятитысячный билет.

— Ладно, — сказал я. — Соглашаюсь только потому, что вы мой соотечественник. Но тогда скажите мне, пожалуйста, свою фамилию и адрес.

— Да не стоит вам беспокоиться из-за такого пустяка!

— Нет. Долг — это святое.

Ну, он и раскололся: зовут его Робер Рапен (счастливые, по его мнению, инициалы). Остановился он в «Альберго Реджина» — роскошном заведении в районе Лидо… Он ни в чем себе не отказывал, и вместо подушки у него, похоже, был пузатый мешок с деньжатами, навевающий безмятежные радужные сны.

Потом начал рассказывать он. Мне на его историю было наплевать, но я был вынужден уделить ему немного внимания — хотя бы на его десять тысяч лир. Купюра жгла мне карман. В голове вертелась одна мысль: как бы поскорее пойти разменять ее в ресторане и заказать столько жратвы, чтоб потом штаны было не застегнуть!

А он все трепался, трепался… Жил он в Париже. По крайней мере, до смерти отца… Тут его глаза увлажнились:

— Папы не стало месяц назад. Для меня это был ужасный удар! Он держал антикварный магазин… Я все продал. Все подчистую: и магазин, и квартиру, и нашу виллу в Марн-ла-Кокетт…

Надо было слышать, как он произносит название этой дыры!

— Что поделаешь, — продолжал этот хлястик, — я остался совершенно одиноким. А Париж всегда был для меня невыносим. Вот я и решил съездить в Италию, чтобы хоть как-то развеяться, а вернувшись, поселиться на Лазурном берегу и открыть магазин спорттоваров…

Я покосился на него. Нечего сказать, странная у него была манера носить траур. Правда, глубина горя измеряется вовсе не цветом одежды… Пожалуй, он все же здорово переживал, но итальянское солнце залечило его душевную рану. Я видел, что теперь он уже доволен жизнью, как молодой кот. Пусть почтенный папашка кормит червячков — отжил свое, и черт с ним! Все теперь — сынишке: билеты с портретами, кремовые костюмчики, гондолы и гондольеры! Монеты в его ручонках, похоже, долго не держались.

— Может быть, поужинаете со мной?

Он скучал. Он, видно, уже пытался снять парочку коридорных из отеля, но цеплять местных жителей все же побаивался — мало ли что им в голову взбредет. Моя французская национальность, мой бархатный взгляд и мои городские манеры внушали ему гораздо больше доверия. А то, что я сидел без гроша, сразу давало ему бесспорное преимущество предо мной. Он уже играл себе марш победителя, этот самый Робер. Я был как нельзя более подходящей добычей…

— Охотно… — как бы со стороны услышал я собственный ответ. В конце концов, почему бы еще и не пожрать задарма? Сэкономленные деньги означали для меня выигрыш во времени.

Мы отправились в какой-то модный кабак. С артистами международного класса и американскими попками. Чтоб культурненько поскучать и позевать, лучше места и не надо. Съехавшиеся отовсюду важные шишки хвастались своими прилипалами-подружками; порция икры стоила три тысячи, и тот бедняга, который вздумал бы заказать для начала форель с печеными яблоками, рисковал заслужить всеобщее презрение…

Я был не совсем подходяще одет, чтобы хряцать цыпленка с карри, но мой синьор Роберто просто ликовал. У присутствующих уже не осталось на наш счет никаких сомнений. То, что я его любимый дружок, — это было так же заметно, как Эйфелева башня на кухонном буфете. С виду я относился к категории соблазнителей из низшего сословия, от которых чаще всего балдеют как раз гомики — аристократы. Когда мы входили, на нас таращились вовсю. Дамочки смотрели на меня с симпатией и интересом, потому что педы всегда вызывают у них тайную нежность и подогревают их скрытые желания. Мужчины — настоящие, разумеется, — слегка морщили нос, но те, другие, прямо пожирали меня взглядом. Им всем страшно хотелось отведать стройного красавчика вроде меня. А один Паша в тюрбане — тот вообще, видно, готов был загнать на барахолке весь свой гарем, чтоб купить хоть чуток противоестественного экстазу.

Вы себе представить не можете, что чувствуешь, когда забрасываешь в пустое брюхо ужин вроде того, что он мне устроил. Я подметал его глазами, втягивал носом, уплетал за обе щеки… Я исходил слюной, как старый немощный пес, сидящий у подвала колбасной лавки… Это был настоящий рай. Я почти обессилел от удовольствия. Я чувствовал себя маленьким мальчишкой. Куда и подевался убийца Капут… Мой аппетит, мое наслаждение делали меня безобидным и безвинным. Все будто началось заново. Я будто только что выскочил из маминой утробы, и первородного греха во мне было не больше, чем денег в кармане у папуаса.

Рапен с умилением смотрел, как я чавкаю: даже про собствённый ужин забыл.

— До чего же вы, видно, изголодались! — пробормотал он, когда я выплюнул в пустую тарелку последнюю персиковую косточку.

Теперь меня охватил легкий стыд. Все вокруг смотрели на меня, как смотрят на только что вышедшего из-за кулис шпагоглотателя: с любопытством и даже с некоторым восхищением.

— Хотите, поедем в какой-нибудь клуб? — спросил Робер. — Я тут знаю несколько довольно любопытных местечек…

Я покачал головой.

— Нет, сегодня не могу. Извините, но мне нужно отдохнуть. Я падаю с ног…

— Что ж, тогда я вас отвезу, ладно?

И отвез — на моторной лодке, которой управлял одетый в форму лодочник. Меня уже не интересовали ни полная яркая луна, ни залив, ни цветные витражи дворцов, отражающиеся в темной воде… Я, как святыню, вез домой в животе свой ужин. Я радовался начинающемуся во мне трудному и благородному процессу пищеварения. Радовался простой, почти животной радостью…

Я понял, что ему хочется засечь, где я живу. Он проникновенно сказал мне «до свиданья» у входа в мою «Стеллу де Оро», и я тяжело вполз по крутой лестнице наверх.

Хозяин встретил меня пристальным взглядом, выстукивая пальцами «Риголетто» на крышке стола.

Я без единого слова положил перед ним десятитысячную купюру.

Его лицо засияло, как Париж вечером 14 июля. Он отсчитал мне сдачу и воскликнул завидным бельканто:

— Буона нотте, синьоре!

— Чтоб ты сдох, засранец! — ответил я ему с сердечной улыбкой.

Жратва возвращала мне силы: я полным ходом превращался в прежнего Капута.

II

На следующее утро, когда я храпел громче «боинга», в дверь осторожно постучали.

Я зевнул, как аллигатор, пытаясь сообразить, кто это может быть. Потом мои подозрительность и недоверчивость резко выставились вперед, как антенны насекомого. Когда стучат в дверь гостиничного номера, в котором живет убийца, — это ничего хорошего не предвещает. Это может означать многое: например, приход карабинеров с полными карманами железа.

— Кто там? — спросил я.

— Это я, Робер…

Я узнал его сладенький голосок. Этот хлыщ времени не терял: решил застать меня еще в постели, чтобы я не успел упорхнуть.

Накануне, видя мою усталость, он решил не настаивать, но сегодня утром будущее принадлежало ему.

Я открыл.

Ни дать ни взять — картинка из журнала мод! На нем были сиреневые брючки и белый пуловер, а на запястье — золотой браслет, пробудивший у меня некоторый интерес. Наглаженный, причесанный, надушенный, он опять улыбался, как на рекламе зубной пасты.

— Доброе утро, соня вы этакая! — сюсюкнул он.

— Доброе утро.

— Я хотел предложить вам прогулку к морю…

— Да я вообще-то не готов…

— Да что там готовиться! Держу пари, это займет у вас не больше трех минут. Кстати, я захватил вам свитер.

Надо же, какой внимательный… Обо всем подумал.

— Мне очень рекомендовали один ресторанчик в лагуне. Туда нужно добираться по берегу моря. Местечко, говорят, замечательное: стоит среди скал, в сказочно красивом уголке…

«Местечко» я себе уже представлял: мандолины и кьянти, кьянти и мандолины…

— Хорошо. Подождите меня внизу. Видели там плетеное кресло? Оно заменяет здесь светский салон.

Робер тоненько хихикнул.

— Какой вы забавный. Послушайте, а почему бы вам не переехать в мой отель? Обслуживание у нас превосходное…

— Потому что мои средства к существованию не позволяют мне обитать во дворцах…

Он пожал плечами:

— Ну, к этому мы еще вернемся…

Он никак не мог заставить себя выйти. Ему, видно, хотелось поглазеть на мой утренний туалет. Меня все это уже начинало порядком доставать. Я чуть было не послал его ко всем чертям прямо на месте, но сдержался, вспомнив, что должен ему десять тысяч лир.

— И все же — прошу прощения. Я сейчас спущусь.

Он нехотя убрался. Я закрыл дверь и задвинул засов.

Если б этот тип не раздражал меня до такой степени своими педерастическими ужимками, приключение могло бы показаться мне даже в какой-то степени занимательным. Но он был мне слишком уж неприятен, а долгого соседства с неприятными мужиками я никогда не мог выносить.

Внезапно у меня возникла идея. Причем идея отличная. Такая, которую не стыдно было бы вписать в историю достижений человеческого мозга…

Я быстро побрился, вытащил из-под матраца свои штаны, натянул его лимонно-желтый свитер и старательно причесал волосы.

Результат получился неплохой. Я стал красивым парнишкой — со спокойным загорелым лицом и в довольно приличных шмотках.

Я сунул свои последние деньги в задний карман брюк и спустился к гомику.

Он сидел в том самом косолапом кресле и листал «ла газетту».

— Вы просто очаровательны! — восхищенно воскликнул он.

Я молча потянул его к выходу.

На моей узкой улочке было полно народу. Здесь витали запахи кислого вина и плесени, к которым примешивался слабый душок горячего подсолнечного масла. Горожане болтали, как попугаи…

Мы медленной и счастливой походкой дошли до площади Сан-Марко. Я раздумывал, с чего лучше начать, и испытывал некоторые затруднения: с одной стороны, мне не хотелось сразу хватать быка за рога, но с другой, я чувствовал, что гомик вот-вот заработает лучший за всю мою карьеру удар правой в челюсть.

Я выпалил свою заготовленную тираду посреди залитой солнцем площади, в окружении сотни голубей:

— Робер, я парень прямой. Я не хотел бы вас шокировать, но…

Он побледнел, решив, что я собираюсь объявить об ортодоксальности моих нравов. Бедный херувимчик уже горько сожалел, что обманулся и зря потратил время на ухаживания. Поэтому мои дальнейшие слова подействовали на него лучше, чем ведро крема на больного геморроем.

— Знаете, вы мне очень нравитесь. Я чувствую, что между нами зарождается крепкая привязанность…

(Держи карман шире).

Ну, он, конечно, сразу расцвел и возбудился до упора.

— …Вот только Венецию я в последнее время не переношу. Я столько здесь натерпелся, что этот город стал мне просто отвратителен. Скажите, вас здесь ничто не держит?

— Нет-нет, — поспешно заверил он. — Даже наоборот: я собирался отправиться во Флоренцию…

— Так давайте уедем?

— Когда же?

— Прямо сейчас!

— Ого, дружочек, какой вы решительный!

— Вы себе даже не представляете, насколько вы правы, — искренне подтвердил я.

Уговорить его не составило никакого труда. Он любил жизнь, а значит, и неожиданности.

— Хорошо. Я только заеду к себе в отель, заплачу за номер и соберу вещи. А вы пока тоже собирайтесь. Встречаемся на причале Сан-Марко через час. Договорились?

— Идет.

И я бросил ему такой взгляд, от которого растаяла бы ледяная гора.

— А вы молодчина, Робер…

Он томно улыбнулся, нисколько не сомневаясь в том, что уже меня покорил, что я уже стал его могучим тигром и пушистым зайчиком…

Я посмотрел, как он удаляется своей танцующей женской походочкой… Да, есть все-таки на свете люди, которые сами мчатся, нагнув голову, навстречу своей судьбе.

Часом позже, усевшись на причал и поставив рядом свой тощий чемоданчик, я смотрел в грязно-зеленую воду Большого канала, по которому плыли пучки соломы, гнилые овощи и дохлые коты. Увидеть в этой вонючей клоаке поэзию мог только последний псих. А между тем в этот самый момент во всем мире люди пускали слюни, разглядывая венецианские каналы на цветных календарях…

— Э-эй! — крикнула моя «Роберта».

«Она» подплывала к причалу на моторке, которой правил служащий «ее» отеля.

Я поднялся на борт.

— Мы куда — на вокзал? — спросил я.

Он удивленно моргнул:

— Зачем — на вокзал? У меня машина.

— Ах, вот как…

В каком-то смысле это меня очень даже устраивало…

Тачка у него была, я вам скажу, — не бабкина каталка. Рапен отхватил себе «альфа-ромео»… Классный метеор, державшийся на дороге не хуже укатчика. На таком снаряде можно было давить сто восемьдесят по прямой и даже этого не замечать.

Я устроился по его десницу. Он включил радио, и на фоне ветра какой-то малый затянул сиропно-сладкую песенку. Вкупе с солнцем и морем это било наповал. Мне казалось, что я залез прямо в фильм компании «Парамаунт».

— Скоро собираетесь возвращаться во Францию? — спросил я.

Он вел машину неплохо, только как-то напряженно. Сев за руль, он сразу утратил свою обычную любезность. Над его бровями появились дугообразные морщины, и он покусывал нижнюю губу.

— Вообще-то спешить мне некуда, — ответил он спустя несколько секунд. — Главное — успеть вернуться до пятнадцатого.

— Разве вас никто не ждет?

— Никто. Других родственников, кроме отца, у меня не осталось, а с парижскими друзьями я надолго попрощался…

Слышать все это мне было намного приятнее, чем песню того мудика, что драл глотку перед миланским микрофоном.

По шоссе все время сновала взад-вперед куча разномастных автомобилей. Это меня никак не устраивало. Лучше было отпустить поводья и ждать своего часа, надеясь, что он пробьет вовремя, потому что вскоре мой озабоченный дружок должен был начать массированное наступление…

Мы проехали несколько деревушек, добела раскаленных адриатическим солнцем. На запруженных улицах за машиной скакали драные пацаны, протягивая грязные руки.

— Страна протянутых рук! — пробормотал я.

Рапен легонько, чуть презрительно улыбнулся.

— Хорошая страна. Здесь каждый готов на что угодно ради чего угодно…

Скотина! Он раздражал меня все сильнее и сильнее.

В полдень мы сделали остановку, чтобы пожрать в маленькой кафешке для пижонов. Там он начал ухаживать за мной уже всерьез. Окружавшая нас романтическая атмосфера окончательно завертела этому везунчику башку. Я сдерживался, как мог, отвечая на его рукопожатия вымученными улыбками, от которых он еще больше распалялся…

Но я довольно быстро нашел подходящее продолжение. Когда мы выходили из ресторана, я сказал:

— Знаете что, Робер? По-моему, сейчас было бы очень неплохо отдохнуть на песочке в какой-нибудь укромной бухте…

От волнения его физиономия изменила цвет и стала розовой, как конфетка.

— О, вас всегда осеняют такие удачные мысли!

Мы стали наугад пробираться к берегу по пустынным дорогам, на которых в ослепительном свете солнечного круга сверкала белая пыль. Машина то и дело подпрыгивала на ухабах.

Берег показался мне голым, облезлым и каким-то диким. Перед нами было одно только море — зеленое и проворное, как кипящая в кастрюле вода.

— Смотрите — мы совершенно одни, — промурлыкал Робер.

— Совершенно, Робер…

— И это прекрасно, ведь так?

— Еще бы!

Мы вышли из машины, потому что дальше дорога превращалась в едва заметную тропинку, сползающую прямо на пляж из мелкой гальки.

— Плавки брать? — спросил он.

— Да нет, не стоит…

Действительно, плавки ему были ни к чему.

Воздух обжигал. Насколько хватало глаз, справа и слева простирался только этот выцветший пляж, в который вгрызалось зеленое море. И — никого. Мы были в полном одиночестве.

Я вздохнул полными легкими, но это не дало мне ожидаемого ощущения бодрости.

Я подобрал большой голыш странной формы — сдавленный посредине, как некоторые картофелины.

Рапен шел впереди меня. Его волосы развевались по ветру. Он выглядел счастливым.

Ненависти я не испытывал. Я был спокоен, как хороший мастер, выполняющий работу, для которой рожден.

Я отвел руку назад, изогнулся, как дискобол, и изо всех сил опустил камень ему на затылок.

Шок получился мгновенный. Он сразу же упал ничком.

Я бросил камень и боязливым пальцем дотронулся до раны. Все основание черепа сделалось необычно мягким… Он попал в нокаут раз и навсегда.

По лицу у меня струился пот. Не от волнения — я хранил олимпийское спокойствие, — а от этой безжалостной жары. В небесах не было ни одной птицы, в море — ни одного паруса. У меня создавалось странное впечатление, что я — последний человек на нашей дурацкой планете. От этого делалось как-то не по себе и даже слегка захватывало дух.

Я посмотрел вокруг. Позади, метрах в тридцати, возвышался холмик из красноватых камней. Я ухватил Рапена за руку и оттащил туда. Потом приступил к грязной работе. Сначала его следовало раздеть. Шмоток на нем было немного: свитер, брюки и трусы.

Я уложил его головой на широкий плоский камень, потом, поднатужившись, поднял на полметра приличный обломок скалы и уронил его на рожу покойника. Из-под обломка брызнуло во все стороны. Я снова поднял камень, чтобы посмотреть, что получилось. Я должен был это увидеть: не из садизма, а потому что мой план требовал сделать его лицо неузнаваемым.

На этот счет я мог больше не беспокоиться: его башку раздавило, как помидор. На месте лица была неописуемая багровая каша, из которой торчали клочки светлых волос.

От этого мне стало малость противно, и я снова накрыл это гадкое месиво тем обломком скалы. Потом насобирал деревяшек, которые море всегда выбрасывает на берег. Я сложил их в кучу, бросил сверху свитер, брюки, трусы — и поджег. На такой жаре можно было поджечь даже снеговика. Деревяшки мигом затрещали и запылали, как факел.

Когда как следует разгорелось, я сунул в огонь обе руки Рапена. Что делать — того требовал мой план. Из костра потянуло противным запахом горелой свиной щетины. Я похвалил себя за то, что выбрал такой дикий уголок: этот запах должен был разноситься очень далеко.

Когда огонь догорел, от одежды осталась лишь кучка черного пепла. Руки трупа тоже почернели. Его вздувшиеся поджаренные ладони потрескались, как картошка в печи. Попробуй-ка сними с него теперь отпечатки…

Я осмотрел местность. Чтобы увидеть труп, нужно было наткнуться прямо на него. Я понял, что «Роберту» вряд ли найдут в ближайшие дни, если, конечно, не произойдет никакого каприза судьбы. А к тому времени жаркое солнце превратит мертвеца в такое, чему и название-то нельзя будет подыскать. С опознанием карабинерам придется подождать. Подождать, пока рак на горе свистнет…

Я разделся и нырнул в море. Вода оказалась очень теплой. Я перевернулся на спину, раскинув руки и ноги. Ощущение было чертовски приятное — будто лежишь на качающейся перине. В глазах стояло небо — светло-голубое, почти белое.

Освежившись и отдохнув, я оделся и пошел к машине.

При виде ее у меня возникла соответствующая реакция: я испугался. На меня напала противная паника, с которой удалось справиться далеко не сразу. Эта машина, стоявшая среди такого марсианского пейзажа, бросалась в глаза, как гора Сен-Мишель! Нужно было сматываться, и как можно скорее.

Я уселся за руль и нажал на стартер, который успел хорошо разглядеть по дороге сюда, Мотор чихнул — и все. Мне показалось, что волосы у меня на башке встают дыбом. Я мгновенно сообразил, что ключ зажигания остался у Робера в кармане. Тогда я не догадался обшарить его брюки, но теперь вспомнил, как он вытащил ключ из замка, прежде чем выйти из машины: это автоматический жест любого водителя.

Без ключа я уехать не мог и продолжал дрожать от страха. Я не находил в себе мужества снова подойти к той дохлятине, которая уже начала гнить на галечном пляже. Но что было делать?..

Я бегом вернулся обратно. Мое сердце будто сорвалось с привычного места и разгуливало в груди, как пацан на перемене.

При моем приближении в воздух с недовольным жужжанием поднялась целая эскадрилья зеленых мух. На их пиру я был незваным гостем. Они только начали читать праздничное меню, а я взял да и испортил им банкет…

Но когда они поняли, что мне нет до них никакого дела, то снова обсели неподвижного голого человека. Я начал лихорадочно разгребать пепел. Ох и воняло же от него! Этот запах услышишь, даже если ноздри залепишь пластилином. Его чувствуешь не одним только шнобелем — всей своей полезной площадью. Он проникает в тебя через поры…

Ключ был здесь — только весь посинел от огня. Я зажал его в кулаке и помчался к «альфе». Заводя мотор, я увидел себя в зеркале заднего вида: я был красный, как рак, с безумными глазами, которые нагнали на меня еще больше страху…

Я проделал обратный путь по той же разбитой дороге. Машина прыгала, как коза, я то и дело ударялся лбом о стекло. Выжать сто километров на такой терке мог только псих, не испытывающий никакой жалости к амортизаторам. Рессоры трещали, как бретельки лифчиков в районном кинотеатре. Но я все-таки справился. Вскоре впереди показалось шоссе. Я остановился за кустами и подождал, пока на трассе будет посвободнее. Когда справа и слева стало пусто, я выехал на асфальт и дал жару.

Машина снова поехала почти беззвучно. Меня никто не видел…

Я снизил скорость и включил приемник. Какая-то девчонка голосила по-итальянски песню, изготовленную в США. И я постепенно проникся окружающим меня счастьем — нежными красками, теплом, мелодичными звуками…

Я был доволен собой. Мне в один присест удалось заполучить деньги, машину и… и новую личность. Словом — полный набор.

Теперь, если, конечно, соблюдать определенную осторожность, может получиться, что я выбрался из болота навсегда!

III

Вот так, не зная куда, я проехал несколько часов. Я давил на газ, доверившись судьбе и инстинктивно стараясь держаться подальше от побережья. К четырем часам дня я очутился в пригороде Болоньи. Настало время принимать решение. Я остановился и начал обследовать содержимое чемоданов. Да уж, Роберу Рапену не грозила опасность остаться с голой задницей. У него оказалось сумасшедшее количество костюмов, причем один невообразимее другого. Предпочтение он явно отдавал фиолетовым тканям. Честное слово, среди его предков наверняка были монахи! Это, кстати, во многом объясняло бы его наклонности…

Помимо одежды, я нашел в чемоданах кучу разных хрустальных флакончиков, купленные в Италии эротические романы, шкатулку с несколькими мужскими украшениями… и револьвер. Причем не какую-нибудь игрушку, которой следовало ожидать, а серьезный парабеллум калибра 38. Эта выбивалка для пальто, скорее всего, придавала Рапену уверенности, когда он снимал парнишек. Но в конечном итоге, как видите, ничем ему не помогла.

Я сунул револьвер под кожаный чехол своего сиденья, чтоб был все время под рукой. С этим попутчиком я уже не чувствовал себя одиноким.

Документы и деньги моего покойничка оказались в кармане, устроенном в дверце машины. Я нашел сначала паспорт, потом пачку грошиков, завернутую в газету «Стампа». Я даже присвистнул от радости: там было двести тысяч лир, плюс сто билетов по пять тысяч французских франков и восемьдесят долларов десятками. Всего получалось около семисот тысяч. Я мог с уверенностью смотреть в будущее.

Рассовав деньги по разным карманам, я стал рассматривать фотографию на паспорте. Конечно, я имел мало общего с этой картинкой, но если обесцветить патлы, сбрить усы и вовремя поджимать губы, можно было надеяться, что пограничники ни к чему не придерутся.

Я положил паспорт на место, в карман на дверце, и тут мои пальцы наткнулись в глубине кармана на какой-то новый предмет. Вернее, на два предмета. Это были чековая книжка и книжка банковского счета в Парижском биржевом обществе.

В чековой книжке была использована только одна страница; на корешке стояла надпись: «Я — 600 000». Это выглядело весьма театрально. Я пролистал банковские бумаги, и когда увидел итоговую сумму в колонке кредита, у меня захватило дух. Десять миллионов четыреста десять тысяч! Целое состояние…

Я разозлился от мысли, что такая сумма будет многие месяцы лежать на счету мертвым грузом и в конце концов утонет в дырявом кармане государства.

Однако чем черт не шутит? Может быть, поработав как следует мозгами, я сумею ее усыновить. Но это было не к спеху. Пока что мой план состоял лишь в том, чтобы затаиться в какой-нибудь захудалой провинциальной дыре и спокойно почитывать газетки. Если труп Рапена не обнаружат на ближайшей неделе — тогда уж можно будет подумать о будущем всерьез.

Успокоенный этим решением, я въехал в Болонью.

Мне не составило никакого труда найти шикарную парикмахерскую. Внутри салон напоминал флорентийский дворец: розовый мрамор и зеркала в декоративных рамках.

Играя роль гомика, как настоящий водевильный актер, я объяснил, что хочу обесцветить волосы. Мне волей-неволей приходилось перевоплощаться в моего персонажа. В данный момент меня звали Робер Рапен (счастливые инициалы, как сказал этот несчастный идиот!), и это возлагало на меня определенные обязательства…

* * *

Без усов и со светлыми волосами я стал выглядеть еще голубее, чем мой «натурщик». Мне сделалось намного спокойнее: никто, кроме тех, кто близко знал Рапена, не мог заподозрить подмену. Мне повезло еще и в том, что у моего «клиента» не осталось родственников, Я перехватил его как раз на жизненном повороте. А когда жизнь совершает поворот, наступает лучше время для смерти. И я вовремя преподнес ему этот подарок.

Кто знает, может быть, я, сам того не подозревая, совершил идеальное преступление!

В Болонье я перекусил, причем с большим аппетитом. Я больше не думал о том трупе с раздробленным черепом и обугленными руками, что остался лежать на пляже. А если и думал, то разве что так, как вспоминаешь о неудачном фильме, на который пошел от нечего делать.

После еды мне захотелось перепихнуться с бабой. Еще бы: я уже сто лет не расстегивал свой пояс целомудрия, и пора было догонять.

Если у тебя «альфа-ромео», то «бета-джульетту» найти проще простого. Особенно в Италии. Я немного покатался по центру города, кидая смертельные взгляды на фланирующих девок. Одна улыбнулась мне; я остановился, открыл дверь… Она без лишних церемоний залезла в машину. Это была красивая брюнетка с матовой кожей. От нее хорошо пахло, под мышками у нее виднелись черные закрученные волоски. Вообще-то я не люблю чересчур мохнатых баб и обеими руками голосую за стопроцентную женственность; но эта меня все же возбуждала.

На ней было красное платье с большим декольте и ярко-зеленая жакетка. Когда все это уселось рядом со мной, у меня создалось впечатление, что я на карнавале в Ницце. Я дружески поглаживал ее по ляжке, чтобы компенсировать свою неразговорчивость.

В конце концов я увез ее в укромное местечко и лихо вздрючил прямо в машине. С отелем мне связываться не хотелось. Дело было не в экономии: просто торопило время.

Скачка удалась на славу: настоящая симфония для задних рессор! Амортизаторам «альфы» опять, если можно так выразиться, грозил конец…

Я отвалил девчонке двадцать тысяч За такие деньги она готова была отдаться всем придворным эфиопского царя, несмотря на давний итало-абиссинский конфликт. Она извивалась как припадочная и вопила так, что закладывало уши. В общем, такая заводная оказалась — будто съела нитроглицерина или приняла отвар из шпанской мушки. Мне говорили, что у итальянок в этом месте свербит, но таких номеров я, признаться, не ожидал.

Когда она стала кончать, то издала неистовый вопль, навалилась на меня и принялась обнимать, душить, царапать. У меня было такое ощущение, что я поссорился с тигрицей.

Я мягко отстранил ее, открыл дверцу с ее стороны, выпихнул ногами на траву и уехал. Мне требовалась от нее лишь минутка экстаза; для спектаклей она могла искать себе другого партнера.

Ночь была прекрасна и нежна.

Я покинул Болонью. Мне следовало соблюдать свою программу и искать спокойную деревушку, в которой я мог бы ненадолго поселиться.

Около полуночи я остановился в поселке под названием Боккатине, расположенном посредине между Болоньей и Генуей. Я изрядно устал, и мне как раз призывно подмигивала вывеска ярко освещенного отеля.

Я вышел из машины и пошел договариваться насчет комнаты. Входя в двери заведения, я машинально сунул руку в карман — и меня словно окатили ледяной водой. Я вынул руку из кармана и порылся в других: все оказались пустыми. Тут я понял, почему шлюха из Болоньи устроила мне такое родео: старательно изображая удовольствие, она потихоньку занималась моими карманами… У меня остались только те восемьдесят долларов, которые я сунул в задний кармашек на брюках — только и всего. Но комнату я все-таки взял.

IV

Я попросил у хозяина гостиницы бутылку чего-нибудь покрепче, чтоб легче было примириться с поражением. Ей-богу, я чувствовал себя круглым идиотом! Провернуть такое мощное дело — и позволить первой попавшейся козе увести у себя всю наличность… Тут было отчего приуныть. Поначалу мне даже захотелось вернуться в Болонью и поискать ту девчонку. Это было вполне естественное желание. И если б я ее нашел, то уж показал бы этой поганой тротуарной подстилке, где раки зимуют. Мигом проветрил бы ей потроха… Но обдумав все по второму разу — а второй раз всегда удачнее первого, — я отменил этот план, потому что выполнить его было не так-то легко. После такой кражи девка обязательно спрячется. Но Даже если я ее разыщу, она станет все отрицать, позовет на помощь, и в конце концов дело обернется против меня. Что ж, придется пока жить на оставшиеся несколько долларов…

Я провел в отеле четыре дня, почти не отрываясь от бутылки. Я читал все газеты, насколько это позволяли мои скудные познания в итальянском языке и карманный словарик, купленный у торговца сувенирами. Но насчет трупа на пляже в газетах не было ни слова. Мой Робер, похоже, продолжал спокойно разлагаться под солнцем Адриатики. Когда его найдут, он, наверное, уже будет похож на селедочный хребет. Пусть тогда легаши попробуют опознать эту кучу дерьма! Им только и останется, что сообщить приблизительные приметы убитого в тот отдел, что занимается без вести пропавшими, а поскольку официально Робер Рапен по-прежнему жив и здоров, там не смогут установить ровным счетом ничего.

На этот счет я мог быть вполне спокоен.

Я снова начал видеть жизнь в розовом цвете и раздумывать над тем, как организовать свое завтра. Меня заботила одна немаловажная вещь: где-то во Франции лежат и пропадают на банковском счету осиротевшие десять миллионов франков, которые самое время прибрать к рукам. Но добраться до них представлялось делом весьма нелегким.

Час за часом я вертел эту проблему в своей башке, лежа на кровати с сигаретой в зубах и сопровождая раздумья местным вином. Вино было не бог весть какое, но довольно приятно отдавало виноградом. Алкоголь отлично прочищает мозги — и в конце концов я придумал.

Я не мог просто так заявиться в банк и снять деньги со счета, поскольку настоящего Рапена там наверняка хорошо знали. Конечно, в моем распоряжении была его книжка вкладчика, а в паспорте стоял образец его подписи, подделать которую для меня было сущим пустяком. Я уже попробовал это сделать и получил довольно неплохой результат. Однако деньги следовало изъять из банка обходным путем, и у меня уже появились на этот счет кое-какие соображения.

На четвертый день я бодро собрал чемоданы и собрался отчаливать. К этому времени я подписал в книжке три чистых чека, чтобы не нужно было смотреть на образец, если придется выписывать чек в присутствии посторонних.

Раз уж я стал Рапеном, то буду играть его роль. Играть правдиво, до конца… И чтобы иллюзия была полной, я возвращался во Францию.

Кто-то скажет: нужно быть настоящим безумцем, чтобы на такое решиться. Однако должен сказать, что авантюра была не такой безрассудной, как могло показаться при первом рассмотрении. Во-первых, я бежал из Франции всего десять дней назад, и полиция считала, что я скрываюсь в Италии. Во-вторых, у меня была солидная «крыша», и я существенно изменил свой облик. А в-третьих, я вознамерился осесть в каком-нибудь тихом местечке и поменьше высовывать оттуда нос. Мой выбор пал на городок Мантон: он был удобно расположен у самой границы.

Я выехал ранним утром, и уже к вечеру без малейших осложнений пересек французскую границу. Когда заявляешься куда-нибудь за рулем «альфа-ромео», никто к тебе, как правило, не цепляется. Мои бумажки были в полном порядке, и таможенники даже не стали заглядывать в чемодан.

Я въехал в Мантон с видом бравого туриста, возвращающегося в родные пенаты. Городок мне понравился: это был настоящий райский уголок, утопавший в кустах мимозы и лимонника. Голубое небо, лавандовое море, золотистые холмы… Узкие улочки, пахнущие шафраном… Жить здесь было так же приятно, как в Италии, и далеко не так утомительно.

В первый вечер я снял номер в непримечательном отеле. Воздух Франции пьянил и будоражил меня. Я жадно вдыхал старые родные запахи. Несколько дней, проведенные вдали от родных мест, прибавили мне сил, но я был бесконечно рад, что вернулся.

На следующий день я немного покрутился по центру города и остановился у агентства по сдаче недвижимости. Его широкие голубые плакаты сулили клиентам сказочные апартаменты по вполне доступным ценам.

Я вошел.

В холле висела небольшая овальная табличка со стрелкой и важной надписью:

«АДМИНИСТРАЦИЯ»

Я постучал. Чей-то жалкий голосок посоветовал мне войти; я переступил порог и оказался в этаком веселеньком бедламе. Просторная комната была оклеена желто-серыми обоями, на которых виднелись длинные потеки. Интерьер составляли металлические шкафы с выдвижными ящиками, невероятно древний письменный стол, красная статуэтка Будды с угрожающей улыбкой на лице и велосипед эпохи инквизиции.

За столом восседал маленький старичок в сером суконном костюме и черной шляпе-канотье. Он страшно косил; дужки его толстых очков были скреплены лейкопластырем. Его огромный носище с синими прожилками напоминал карту судоходных путей.

Вдобавок ко всему он еще и шепелявил.

— Что вам угодно?

— Мой врач посоветовал мне пожить несколько месяцев на побережье; мне нужен небольшой уютный домик с пальмой у крыльца и видом на море.

Он оживленно улыбнулся.

— Вы хотите купить или снять?

— Снять.

Он оценивающе оглядел мой стильный фланелевый костюм. Осмотр его, похоже, удовлетворил. Он вздохнул так, будто у него вырывали три метра кишок, и сказал:

— У нас есть то, что вам нужно. Дом на окраине города, четыре комнаты, ванная. Сдается на четыре месяца по смехотворной цене — двести тысяч франков… Желаете взглянуть?

— Пожалуй…

Стоявшая у тротуара «альфа», которую мне вымыли перед выездом из отеля, сверкала вовсю. Старикан даже заморгал; он сразу пожалел, что назвал такую низкую цену.

— Дом сдается просто задаром, — бормотал он, усаживаясь на кожаное сиденье. — Это только потому, что сезон уже заканчивается. Зато в мае, например, вам пришлось бы платить вдвое больше…

Домишко действительно оказался что надо. Светло-голубые стены и золотисто-желтая крыша. Он был сработан в грубоватом деревенском стиле, но выглядел удобным и сразу же мне понравился.

— Годится, — сказал я. — Заверните.

Мы вернулись в его немыслимый кабинет, и он вручил мне квитанцию на проживание в обмен на выписанный мною чек. Я получил в четырехмесячное пользование отличный домик на склоне холма! Я вылетел из агентства, будто на крыльях. В этот раз я все организовал как надо, без единой фальшивой ноты. Затерявшись в этом закоулке Франции, проживая под чужой фамилией, я мог наконец расслабиться и спокойно ждать, пока подвиги старины Капута предадут забвению.

Я спросил у какого-то полицейского, есть ли в Мантоне филиал Парижского биржевого общества. Он сказал, что есть, и объяснил, как его найти. Мне жутко понравилось, что теперь я могу обращаться за помощью к самим легавым. Я все чаще замечал, что моя новая шкура делает меня честным человеком и даже постепенно превращает в консервативного буржуа.

В банке я рассказал заранее заготовленную историю: я приехал на несколько месяцев из Парижа, собираюсь снять в Мантоне дом и хотел бы перевести свои деньги в местный филиал агентства.

Я показывал свою квитанцию на дом с гордостью карапуза, которому купили свисток. У меня наконец — то появился свой, настоящий адрес! Такое событие свершилось в моей жизни впервые за много лет.

Служащие обошлись со мной вежливо и предупредительно, тем более что работы я им задал совсем немного. Все прошло на ура: мне открыли счет, и я выписал в качестве залога чек на десять тысяч двести. Через несколько дней сокровища Робера Рапена будут у моих ног — и жизнь забьет ключом. Нет-нет: никаких излишеств. Напротив, спокойная размеренная жизнь. Коньячок, фирменные блюда и время от времени — легкие на подъем девочки.

Я купил себе продуктов, книг, французских и итальянских газет и поехал в свой домище. Погода стояла роскошная. Безоблачное небо излучало горячий свет, и море было видно чуть ли не до самого Алжира. Перед самой дверью моего дома росло лимонное дерево. Для «альфы» нашелся гараж, а за домом оказался небольшой садовый участок.

Все это было так здорово, что я чуть не прослезился. Мне не хотелось вспоминать годы, прожитые вне закона, и кровь, что стекала с рук и покрывала красными пятнами мой жизненный путь. Мне хотелось стать совсем новым. Все будто начиналось сначала… Я становился другим человеком, возродившимся из кровавых сумерек своего прошлого. Теперь все должно было измениться, и хотя я уже не мечтал стать полностью честным — у судьбы нельзя требовать невозможного, — мне представился желанный случай наладить свою жизнь и зарабатывать на хлеб головой, а не револьвером: от револьверов слишком много шума!

Я приготовил себе ужин и поел в одиночестве, глядя на море. Оно так блестело на солнце, что больно было глазам. Я подумал, что неплохо было бы обзавестись темными очками; это, кстати, удачно дополнило бы мой новый облик.

Из всех комнат мне больше всего нравилась гостиная. Она была обставлена в грубоватом деревенском стиле — «под Левитана», но все же выглядела очень мило: наверное, благодаря плетеным стульям и полотняным занавескам.

После еды я завалился на диван и задремал под звуки романсов, доносившиеся из соседских радиоприемников.

Я спал и даже во сне испытывал смутное ощущение покоя и благоденствия.

V

Два дня подряд я вел ленивую байбачью жизнь. Я казался себе похожим на шелковичного червя, спящего в своем коконе. Я медленно, тихо перерождался. Мне не нужно было ничего, кроме жратвы и сна. Я выходил из дому только для того, чтоб купить газетки и сигареты. На третий день после приезда я прочел в «Стампе», что труп Рапена наконец нашли. Преступлению посвятили две колонки. В статье я понял не все, но в целом уяснил, что бояться мне нечего. Журналист писал, что убийство, скорее всего, совершили сицилийцы. Поскольку труп специально изуродовали до неузнаваемости, полиция предполагала, что убитый являлся руководителем какой-нибудь преступной группы. Версия о сведении счетов между мафиози меня вполне устраивала. Теперь мне можно было основательно облечься в новую индивидуальность. Я ничуть не волновался: в ближайшие год и один день никто не явится за ней в бюро пропавших вещей!

Меня охватила жажда веселой беззаботной жизни. Я надел самое красивое, что у меня нашлось, и отправился на прогулку в центр города.

В это время года Мантон превращался из курорта в обычный провинциальный городок. Почти все отдыхающие уже смотали удочки; остались одни старикашки, греющие на южном солнышке свой радикулит. И все приезжие неизменно собирались в одном и том же месте: в казино.

Эти бравые дедушки спешили туда с самого утра, как рабочие на завод. Многие проводили за зеленым столом целый день, делая с великой осторожностью мизерные грошовые ставки.

Мне хотелось последовать их примеру, однако за подобными заведениями обычно присматривают, и их посещение связано с немалым риском. Охрана в казино состоит из ребят с наметанным глазом, и их прямая обязанность — разглядывать рожи, появляющиеся в игорных залах. Мне вовсе не хотелось лезть прямо в волчью пасть.

Я долго колебался, но к вечеру все-таки решился пойти. Для успокоения я говорил себе, что казино Мантона не такое уж крупное и что в этот мертвый сезон служба надзора не в полной мере оправдывает свое название.

Я непринужденным шагом взошел по ступенькам, поглядывая по сторонам из-под своих темных очков. Квартал оказался еще безлюднее, чем я предполагал.

Я купил в кассе месячный абонемент, набрал жетонов на пятьдесят тысяч франков и двинулся к единственному столу с работающей рулеткой.

Стол окружало человек шесть, включая крупье. Там были какой-то плюгавенький отставной чиновник, три пожилые иностранки, размалеванные, как куклы, и заглядывающие в свои записи, прежде чем сделать очередную ставку, а еще молодая рыжеволосая женщина с миловидным лицом. Она была элегантно упакована в черное платье с блестящими чешуйками на груди. У нее были длинные загнутые ресницы, красиво оттенявшие сине-зеленые глаза, и кожа, как у настоящих рыженьких — бледная и нежная. Ее продолговатое лицо напоминало испанские портреты семнадцатого века. На ее правом запястье поблескивал великолепный золотой браслет, инкрустированный зелеными камнями, который, похоже, не позволял ей долго держать руку в горизонтальном положении…

Разумеется, я мигом перенес на нее все свое внимание, но сколько ни бросал роковые взгляды, она ни разу не подняла на меня глаз. Она была слишком занята игрой.

Прежде чем присоединиться к играющим, я некоторое время понаблюдал за капризами рулеточного шарика. Потом поставил жетон в пятьсот франков пополам на «8» и «5». Выпало «26». Я заупрямился и в десять приемов спустил все свои пятьдесят тысяч. Этого было вполне достаточно. Я не ощущал азарта игры. Она возбуждала меня не больше, чем простая партия в белот в обшарпанном кафе на Торговой площади. Игра — это авантюра для маленьких людей, это источник их маленьких остреньких ощущеньиц. Меня она покорить не могла: морфинист нечувствителен к аспирину.

Я отодвинулся от стола и принялся наблюдать за действиями рыжеволосой женщины. Она не заглядывала в шпаргалки, подобно всем остальным кретинам. Она играла не спеша, но довольно любопытным образом: дожидалась, пока сделают ставки ее соседи, при этом внимательно следила за их выбором, держа в правой руке горстку жетонов, и когда все остальные выкладывали свои пластмассовые кружочки и крупье уже готовился пустить по кастрюле шарик, спешила распределить по зеленому сукну свои собственные.

Мне понадобилось немало времени, чтобы разгадать ее хитрость. А сообразив, в чем дело, я сразу понял причину ее медлительности, но главное — назначение ее огромного браслета. Действовала она так: раскладывала жетоны по самым дальним от нее квадратам, из-за чего ей приходилось вытягивать руку, и на обратном пути ее браслет сдвигал ставку другого игрока на соседнюю клетку. Когда я это усек, то сначала решил, что у нее это выходит нечаянно. И правда, какой смысл изменять чужую ставку?

Но, пошевелив мозгами, я понял, какой. Она поступала так потому, что остальные играли по «системе». То есть уделяли гораздо больше внимания своим подсчетам, чем событиям, разворачивающимся на зеленом столе. Они ставили на определенный номер, и если выпадал другой, то даже не поднимали головы. Так, старушенция, поставившая на «18», и бровью не вела, когда крупье объявлял, что выиграл «21» — соседний номер, на который рыжая сдвинула жетон с восемнадцатой клетки.

Один раз, когда браслет перетащил пятисотенный жетон с «16» на «19», а выиграл шестнадцатый, я ожидал, что начнется настоящий бедлам. Действительно, старуха, поставившая на «шестнадцать», подняла гвалт, но крупье сразу поставил ее на место, вежливо сказав, что она либо ошиблась, либо должна срочно сбегать в магазин братьев Лиссак, где продают отличные очки по умеренным ценам. На этом все и закончилось.

В общем, фокус рыжей девчонки удавался на славу. У нее каждый раз был дополнительный бесплатный шанс сорвать деньгу, а поскольку сдвинутый жетон играл не наполовину, а целиком, при совпадении номера пингвин с граблями выдавал ей очень приличный выигрыш. Судя по тому, как увеличивалась куча лежавших перед ней жетонов, этот маленький бизнес должен был обеспечивать ей довольно безоблачную жизнь.

Я еще немного понаблюдал за ней, потом вышел из казино, перебрался на террасу соседнего кафе и кинул в горло стаканчик пастиса. Оттуда мне были хорошо видны двери игорного заведения. Погода стояла замечательная. Воздух казался каким-то удивительно мягким. Фонари выдергивали из темноты цветочные клумбы на площади. Где-то за домами Раздавался гулкий недовольный рокот моря…

Я выпил три пастиса, покуривая сигареты и размышляя. Эта девчонка очень наглядно продемонстрировала, чего можно достичь на побережье при определенной хитрости. Я решил пока что задержаться в Мантоне и устраивать свои делишки с помощью старых кляч, сидевших с утра до ночи в казино. Теперь, когда меня звали Робер Рапен, когда у меня были машина, вилла и счет в банке, для этого открывались прекрасные возможности.

Так я рассуждал, когда рыжая дамочка наконец вышла из игорной лавочки. До сих пор я видел ее только в сидячем положении, но в полный рост она оказалась еще козырнее: высокая, талия не шире салфеточного кольца, грудь как надувная игрушка и крайне симпатичная попка.

Расплатившись, я спустился с террасы и зашагал навстречу женщине. Она не сразу поняла, что меня интересует именно ее персона. Мне пришлось остановиться прямо перед ней, и только тогда она бросила на меня выразительный, враждебный взгляд.

— Добрый вечер, — промурлыкал я с улыбочкой молодого парикмахера-ловеласа.

— Ради бога, оставьте! — резко ответила она.

Я засмеялся.

— Целомудрие в опасности! Прекрасно. Женщинам очень идет, когда они сердятся. Почему вы так сердито на меня смотрите: я не в вашем вкусе?

— Нахалы меня никогда не привлекали, — проговорила она.

— Может быть, мне представится возможность продемонстрировать вам и другие свои качества?

— Спасибо, не надо: я не увлекаюсь исследованием человеческих характеров.

Я стал серьезным. Эта девка с ее высокомерием и уничижительным взглядом начала выводить меня из себя.

— Значит, больше увлекаетесь рулеткой?

Ее лицо омрачила легкая тень, и глаза будто превратились в прорезанные ножиком щелочки. Она внимательно вгляделась в меня.

— Постойте, — сказала она как бы сама себе, — ведь я недавно видела вас в игорном зале…

Я ответил с нажимом, который не оставлял места для беспечности:

— А я вас не просто видел: я вас принял, как принимают экстренное сообщение…

Она снова посмотрела на меня.

— Разумеется, фраза не моя. Мне было бы стыдно выдавать ее за собственную. Я выдрал ее из одной претенциозной книженции.

Теперь она уже колебалась, стоит ли играть прежнюю роль или же лучше пойти на попятную? Она чувствовала, что в моей болтовне кроется какая-то неясная угроза, и в ней боролись два желания: послать меня в турецкую баню и изучить меня получше.

В конце концов любопытство оказалось сильнее.

— Позвольте пригласить вас в приличный бар на бутылочку шампанского, — продолжал я.

— Я не люблю шампанское.

— Тогда, может быть, виски?

— Методы у вас, однако, довольно… скоростные.

— Прошу расценивать это лишь как проявление моей непосредственности.

На этом наши препирательства закончились, и я повел ее в ночной бар на тихой улице, выходящей к морю. С моря дул легкий ветерок; город давно затих. Дамочка была, бесспорно, красива; ее формы сушили мне глотку и вызывали всякие-разные мысли. У нее была осторожная походка и необычайно строгий вид.

Заведение, куда мы пришли, ничем особо не выделялось. Стены увешаны рыбацкими сетями, по углам — традиционное барахло, снятое со старых кораблей: рулевое колесо, фонари, канаты и все такое.

Кроме нас, там не оказалось ни одного клиента. Был только хозяин — маленький толстый итальяшка с заплывшими жиром глазами.

Наш приход стал для него главным событием вечера. Он рассыпался в салям-алейкумах, от которых сразу начинало ныть в желудке.

— Два виски и пять минут покоя! — заказал я.

В двух анусах, служивших ему глазами, блеснул недобрый огонек. Но я посмотрел на него еще злее, и он понял, что перед ним вовсе не тряпка.

Мы с рыжей красоткой остались одни; звуковым фоном служил блюз, доносившийся неизвестно откуда.

Она ждала, когда я перейду в наступление, но мне некуда было спешить. В конце концов она заговорила первой.

— Итак? — спросила она боязливым голосом, который меня слегка взволновал.

— Итак? — повторил я.

Мои глаза смеялись.

— Мне кажется, вы надо мной насмехаетесь, — заметила она.

— Женщинам это кажется всегда, когда мужчина замолкает. Для них мужская вежливость состоит в разговорах… Не правда ли, нам здесь неплохо вдвоем?

— Странное у вас представление о комфорте.

— Хотите поговорить? Ладно, начинайте вы. Вы здесь одна?

— Да.

— Без мужчины?

— Без.

— Когда на вас смотришь, это кажется просто невероятным…

— Но когда меня знаешь, это кажется вполне естественным.

Один-ноль в ее пользу! Непростая, похоже, была особа. Поначалу я даже испугался, что напал на мужененавистницу. Однако вблизи становилось ясно, что лесбийские забавы — это не по ее части.

— Защищаться вы умеете…

— Как все одинокие женщины.

— Вы не признаете любви?

— Признаю, но мужчины нравятся мне меньше, чем одиночество…

Она пожала плечами:

— Сидеть дома и ждать мужчину, как ждут почтальона или сантехника… Нет уж, это не для меня!

Она начинала мне жутко нравиться. Я воображал ее голой, лежащей на диване в моей «деревенской» спальне, когда ночь озарена сиянием моря… Это наверняка стоило бы затраченных усилий. Я хотел ее. С момента той злосчастной встречи с проституткой из Болоньи я ни разу не занимался парным катанием по постели… А в моем возрасте воздержание ни к чему хорошему не ведет.

— Если вы все же признаете любовь — я могу вас ею наделить.

— Это обещают все мужчины. А в кровати оказывается, что девять из десяти никуда не годятся…

— Быть может, я — тот, десятый?

— Какой вы самоуверенный!

— Попробуйте, ведь это лучший способ проверить.

— Нет, лучше уж я поверю вам на слово.

— Значит, я все-таки не в вашем вкусе?

— У меня нет определенных вкусов в этом вопросе, но ночевать я сегодня буду у себя дома.

Она, похоже, была настроена весьма решительно.

— Хотите поскорее спрятать деньжата?

Она чуть заметно вздрогнула, под глазами появились испуганные круги. Она решила, что я охочусь за ее монетами.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что говорю, милое дитя. Вы… ну, допустим, выиграли в рулетку мешок денег и боитесь, что я его отниму. Поэтому и говорите мне «только не сегодня», как мамочка папочке.

Я достал из кармана крупную купюру и протянул ее в направлении занавески из фальшивого жемчуга, за которой — я это знал — шпионил итальяшка. Пузач набросился на деньги, как форель на мотыля. Может, ему уже нечем было платить за электричество?..

Мы вышли на улицу.

— Зайдем ко мне? Есть бутылочка «Джонни Уокера»…

— В другой раз.

— Как хотите…

Она протянула мне руку.

— Спасибо за виски.

— Не стоит благодарности. Напротив, это мне следует вас поблагодарить, моя красавица…

— Вот как? И за что же?

— За урок игры в рулетку. Я очень оценил ту ловкость, с которой вы использовали чужие ставки. Скажите, между нами: крупье с вами заодно?

Ее сразили не сами слова, а то, как и когда я их произнес.

Она замерла с открытым ртом, как игрушечная лягушка. Мне показалось, что ее вот-вот хватит удар: ее губы побледнели даже под слоем помады.

Она не стала возражать: не было сил. Я будто треснул ее по башке дубиной, и прийти в себя ей было суждено еще не скоро. Ее тревога еще больше усиливалась от неизвестности. Она еще не знала, к кому меня следует относить: к полицейским, к шантажистам Или к собратьям по профессии…

Я сохранял полную серьезность, чтобы окончательно ее запугать. Но ей и без того было вовсе не до смеха.

— Вы, я вижу, чем-то огорчены? Идемте ко мне, пропустим по стаканчику… Я живу там, на холме, в прелестном голубеньком домике…

Она кивнула. Теперь она была готова на все. Мне оставалось только снять с дивана покрывало и подождать, пока она стащит с себя трусы.

— Хорошо, — прошептала она. — Я согласна.

И тогда я повел себя как настоящий мужчина. Я ухватил ее за воротник платья и прижал к стене.

— Спасибо, — сказал я. — Мне достаточно твоего согласия. Если ты решила купить меня своей задницей, то ошиблась: ты-то продаешься, но я — нет.

Не сводя с нее глаз, я достал из кармана сигарету, зажег ее свободной рукой, выпустил в лицо рыжей длинную струю дыма и исчез в вечерних сумерках.

VI

Прежде чем лечь спать, я пересчитал свои деньги. Это не заняло много времени: у меня оказалось в наличии только две бумажки по десять долларов. Оставалось надеяться, что перевод суммы из банка в банк произойдет быстро: иначе я очень скоро сяду на мель. Только бы не вышло никакого прокола! Что если Рапен поступил, как поступают многие: придумал для банка какую-то особую подпись? А я подделал ту, что была в паспорте, и может оказаться, что очень опрометчиво… Но в любом случае я рассчитывал, что этот перевод не привлечет такого пристального внимания парижского агентства, как прямое снятие денег со счета. Да, хитрость была все же неплоха.

Я бросил две американские бумажки на стол и прижал их зажигалкой, как пресс-папье. Раздеваясь, я все время смотрел на банкноты и заметил одну, вроде бы незначительную, деталь: обе купюры имели в одном и том же месте маленькую дырочку. Еще я вспомнил, что те, которые я уже обменял на франки, тоже были с дырочкой, словно их когда-то сшивали иглой.

Я нехотя улегся в постель. Рыжая баба пробудила у меня горизонтальные мысли. Еще немного — и я бы оделся и пошел в первый попавшийся бар с «девочками». Удержало меня лишь чувство собственного достоинства. Нет уж, я не из тех, кто покупает женщин за деньги. Тем более что они зачастую норовят обчистить клиента и от них рано или поздно подцепишь какую-нибудь заразу.

В конце концов мне все же удалось заснуть, хотя и не без труда.

* * *

Она заявилась на следующее утро, когда я заканчивал расправляться с завтраком. Дожевывая рогалик, я увидел ее силуэт у садовой калитки. На ней было белое нейлоновое платье, которое обтягивало ее, как чулок. Наряд дополняли розовая соломенная шляпка, розовые перчатки, черная плетеная сумочка и черный пояс. В этом снаряжении она могла бы утереть нос не одной голливудской звезде. Я торопливо, едва не подавившись, проглотил свой кусок. Я, конечно, предполагал, что мы с ней еще увидимся, но ее появление здесь меня все же удивило.

Я еще не успел переодеться и разгуливал в нежно-голубой пижаме с белыми манжетами и белым воротником, которая придавала мне некоторое сходство с гаитянским офицером.

Распахнув застекленную дверь, я вышел в сад.

— А, моя прекрасная мошенница! Какой приятный сюрприз!

Она улыбнулась. Видимо, она полночи собиралась с мыслями и готовила для меня какой-то новый спектакль.

— Вы так восхитительны, что рядом с вами останавливается время! — объявил я. — Входите же скорее!

Она вошла.

— Садитесь.

Соломенная шляпка отбрасывала на ее хрупкое лицо розоватую тень. Такое создание не отважился бы тронуть самый наглый из наглецов. Казалось — она разобьется вдребезги от малейшего прикосновения. Она была чем-то вроде живой мечты, неправдоподобной и от этого еще более хрупкой.

Она серьезно посмотрела на меня.

— Кто вы?

— Меня зовут Робер Рапен. Прошу прощения, что не представился вчера…

Она взмахнула пальцами, отметая прочь мою словесную шелуху.

— Я знаю. Об этом я уже спрашивала у соседей.

— У соседей? Но я здесь еще никого не знаю, я ведь только что приехал.

— Вы не знаете, зато вас знают. Соседи для того и существуют. Что им еще делать? К солнцу и к морю, знаете ли, быстро привыкаешь, а привыкнув — переходишь к другим, более прозаическим развлечениям…

— Сегодня вы еще красивее, чем вчера, хотя я, признаться, не думал, что такое возможно.

— Спасибо.

— Я не лгу.

— Я знаю.

— Это для того, чтобы меня соблазнить?

— Возможно…

— Тогда вам это удалось. Виски выпьете?

— Для виски еще рановато.

— Извините, у меня неправильный организм. Наверное, мама кормила меня вместо молока рыбьими хвостами.

Она засмеялась, довольная тем, что я весел, расслаблен и чертовски рад видеть ее у себя.

— Тогда кофе?

— Нет, ничего не нужно. Я ведь не пить сюда пришла…

— А зачем вы пришли?

— Чтобы увидеться с вами.

— Просто увидеться?

— Ну, и поговорить тоже.

— Тогда попытаюсь вас выслушать. Хотя когда на вас смотришь, это, поверьте, нелегко. Мысли, знаете ли, все время сворачивают куда-то в сторону.

— Я по поводу вашего вчерашнего намека.

— Какого намека?

— На мою… манеру игры.

— Так что же?

— Я хотела бы знать, что вы о ней думаете.

Я налил себе солидную порцию виски. Она перешла прямо к делу: она требовала, чтобы я выложил карты на стол, и мне следовало для начала привести эти карты в порядок.

— Я слушаю! — поторопила она.

— Что я могу вам сказать? Я заметил, что вы мошенничаете, и сообщил вам об этом. Только и всего. Скажите, вы ведь действуете заодно с крупье, верно? Обычно у этих ребят глаза на месте…

Она вздохнула.

— Он купился на мои улыбки… Крупье — такие же мужчины, как и все остальные… Старые дамы, которые донимают его с утра до вечера, не вызывают у него никакого сочувствия. Он наверняка что-то заметил, но молчит. Думаю, в какой-то степени это его даже забавляет…

— А в остальном, моя красавица?

— Не понимаю.

— Вы надеетесь, что ваша комбинация будет работать бесконечно?

— Нет…

— Давно вы здесь?

— Десять дней.

— Тогда мой вам совет: смените занятие. В один прекрасный день владелец казино сцапает вас за шиворот, и потом уж такое начнется… Что если он не растает от улыбок мисс Европы?

Она немного помолчала, затем ответила:

— Спасибо за совет, я им непременно воспользуюсь.

— Вы профессионалка?

— Без пяти минут.

— Вы бы лучше посвятили себя какой-нибудь свободной профессии…

Она опять посмотрела на меня, неуверенно и беспокойно.

— Кто вы? — повторила она.

— Я уже говорил.

Она раздраженно пожала плечами.

— Что мне ваше имя? Я спрашиваю — кто вы по жизни?

— А как по-вашему?

После секундного колебания она смело заявила:

— Странный тип.

— Вот как?

— Да.

Тут настал мой черед испытывать замешательство.

— Почему?

— Сама не знаю, в том-то и дело. Вы похожи и на богатого бездельника, и…

— И?..

— И на гангстера.

Я начал задаваться вопросом, не напрасно ли я вызвал эту птичку на откровенность.

— Вы преувеличиваете. В обоих случаях. Я ни то, ни другое. Просто проворачиваю иногда кое-какие дела, вот и все. А сейчас отдыхаю.

— Для рантье вы слишком молоды.

— В старости успех уже не радует.

— И сколько вы намерены… бездельничать?

— Смотря по обстоятельствам.

— По каким обстоятельствам?

— Смотря по тому, насколько быстро я истрачу свои сбережения.

— И долго это может продлиться?

— Довольно долго, если не позволять себе лишнего.

— Жаль.

— Почему?

Она бросила на меня вызывающий взгляд.

— Потому что мы могли бы заключить союз…

— И купить бакалейную лавку?

— Нет: поиграть вместе.

— Во что поиграть? Если в папу и маму — тогда я согласен, а так…

— И в это, и в другое. Рулетка вас не привлекает?

Ага, вот оно, началось… Дамочка и впрямь была не из простых и, похоже, умела набивать карманы… А то, что сна решила передо мной открыться, лишний раз доказывало ее смелость.

— У вас есть конкретный план?

— Да.

— Интересно…

— У двоих будет больше возможностей. Я работаю уже довольно давно. За это время я много размышляла и многое поняла.

— Не расскажете ли чуть подробнее?

— Я разорвала брак с одним милым, но бедным парнем, У меня были независимые взгляды и любовь к роскоши. Сюда я приехала с одним промышленником, которого встретила в баре на Елисейских полях. Он говорил, что продаст ради меня свой завод. Но через неделю вдруг передумал и исчез. А я осталась в Мантоне. Стала играть в казино, надеясь заработать немного денег. Но все время проигрывала и в конце концов начала мошенничать. Если захотеть, к случаю можно приноровиться. Можно даже обмануть его.

Она продолжала, все больше увлекаясь своим рассказом;

— Каждый, кто играет в рулетку, пытается разработать свою систему. Все стараются придать какую-то закономерность игре, в которой закономерностей нет и быть не может. На случай полагается только один человек — крупье. В результате в настоящем выигрыше остается только он, причем постоянно. Вот я и подумала: если случай не удается уложить в рамки правил, то его нужно просто приручить, понимаете?

— Что ж, принцип неплохой.

— Конечно, на практике его применить трудновато, Hcf, как вы сами видели, это все же удается.

— Да…

— И объединив свои… идеи, мы могли бы добиться большего, чем я одна.

— Вы полагаете?

— Я в этом убеждена. Хотите пример?

— Валяйте!

— Предположим, что мы с вами действуем заодно и приходим в игорный зал поодиночке. У вас в руке — десяток жетонов по тысяче франков. Я сижу по другую сторону стола. Вы садитесь рядом с крупье. Он бросает шарик. Вы краем глаза смотрите, где он остановился. Допустим, выпадает «восемь». Вы сразу — прежде чем крупье успевает объявить выигрышную цифру — кричите: «Шесть тысяч на «восьмерку»!» И кладете на этот квадрат свои десять тысяч. Естественно, крупье возмущается и велит вам забрать вашу запоздалую ставку. Вы повинуетесь. В этот момент я протестую и говорю, что ставила на «восьмерку» четыре тысячи. Вы смущаетесь, пересчитываете свои жетоны, признаете свою ошибку и кладете «мои» четыре тысячи обратно. Выигрыш — сто сорок тысяч. На вас. смотрят как на мошенника, и вы покидаете зал; я же забираю деньги. Проделав этот фокус по одному разу в каждом казино побережья, мы быстро заработаем очень приличную сумму.

Я обалдел. Дамочка действительно умела шевелить мозгами…

— Слушайте, — спросил я, — вы до этого сами додумались?

— Да, Что скажете?

— Здорово. Только вот…

— Только вот — что?

— У меня есть к вам встречное предложение.

— Какое?

— Когда мы проделаем этот номер во всех здешних залах, то пора будет уносить ноги, верно?

— И что же?

— А то, что мне здесь нравится. И прежде я хочу с чувством истратить свои оставшиеся деньги. Хотите мне в этом помочь? Скажите только — «да», и мы тут же полетим в ваш несчастный пансион за вашими вещами. Мне кажется, из нас получится неплохая парочка. Во всех отношениях. Вы так не считаете?

Она слегка покраснела; это было ей очень к лицу. И быстро сказала:

— Пожалуй, да.

VII

Ее звали Эрминия.

Не говорите мне, что нельзя соединиться с женщиной через рукопожатие. Можно. У нас с ней это сразу получилось. Когда она прошептала «я согласна», ее рука потянулась ко мне, как некая величественная рептилия, и на ее конце расцвели тонкие белые пальцы. Я взволнованно посмотрел на эти пальцы. Потом пожал их — и, честное слово, ощущение было такое, будто я самым настоящим образом овладел ею на диване. Наши ладони плотно впечатались друг в друга, наши пальцы тесно переплелись. Мы долгое время сидели так — неподвижные, соединенные этими руками, утонув в глазах друг друга и чувствуя, как сердце беспорядочно колотится в животе.

— Вы появились в моей жизни в довольно важный момент, Эрминия…

— Вы, по-моему, тоже, — ответила она.

Мы съездили за ее вещами, и через час она уже поселилась под моей крышей.

Неужели я мог находить этот дом приятным до ее появления? Вот смехота! Она в два счета окропила его нежностью и грацией. Все вокруг стало теплым и ласковым, и даже радио Монте-Карло начало передавать песни, полные любви.

Эта девушка была настоящей сенсацией. Я был страшно благодарен себе за то, как именно взял ее на абордаж. Я вел себя тогда как настоящий мужчина, а на женщин это всегда действует безотказно.

Под вечер мы в первый раз легли вместе в постель.

Перед этим мы съели холодного цыпленка, запивая его шампанским… Приемник передавал фламенко. Наверное, из-за этой самой музыки все и началось. Тот парень, что играл на гитаре, будто щипал за самые кишки…

Я посмотрел на Эрминию, и она сразу все поняла. Она растянулась на диване, закинула руки за голову и стала ждать.

Я пошел к ней, как путник, добравшийся до конца своих странствий. У меня подгибались колени, я был измучен, но по первому же знаку силы вернулись ко мне в квадрате! Мы устроили себе невиданный сеанс, уж поверьте мне. В постели моя рыжая красавица своего не уступала… Мне казалось, что я сражаюсь с гигантским удавом. Она обвивалась вокруг меня, подобно плющу, и это сводило меня с ума. Наш дуэт продолжался несколько часов. Ей тоже нужно было восполнить приличный пробел по этой части. Когда мы закончили, по радио передавали уже не гитару: какой-то мужик рассказывал о жизни бобров…

Напрашивалась прогулка по набережной. Так мы и поступили. Было просто потрясающе катить по этой извилистой дороге вместе с моей избранницей… Мне казалось, что я сделался совершенно неуязвимым. Нет, фараоны уже ничего не могли со мной сделать. На этот раз Капут умер окончательно. Это ему я раздробил голову там, на итальянском пляже. Наконец-то мне удалось его уничтожить…

Я пел, проезжая вдоль моря и красных скал, вдоль золотых пляжей, утыканных разноцветными палатками…

— Я люблю тебя, Эрминия…

— Я люблю тебя, Робер…

Я не моргнул глазом. Это была правда. Меня звали Робер. Я любил это имя, как любят свое собственное, и уже не вспоминал о том, другом.

— О чем ты думаешь, Робер?

— О нас с тобой…

Мы поужинали, в Ницце, в ресторане с видом на море. Потом вернулись домой, как настоящая влюбленная парочка. Впервые в жизни я отправился в свадебное путешествие. Это было прекрасно.

Когда мы вернулись домой, я нашел в почтовом ящике банковское уведомление: перечисление денег уже состоялось. Я глубоко вздохнул. Нет ничего приятнее успеха. Не обязательно такого, который приносит плоды, а просто успеха как такового.

— Ты выглядишь очень счастливым, Робер…

— Я действительно счастлив.

И поскольку счастье всегда нужно с кем-то разделить, я занялся с ней любовью прямо в саду, под громовое стрекотание цикад.

VIII

В последующие дни мы не возвращались в казино. Она, впрочем, по нему и не скучала. Те, кто мошенничает, обычно не любят игру. Для них рулетка или стол для «баккары» — все равно что заводской станок. К тому же, в целях выполнения грандиозного проекта Эрминии, нам нельзя было появляться в подобных заведениях вместе.

Мы принялись спокойно проживать мои деньжата. Не допуская излишеств, но и ни в чем себе не отказывая. Словом, для нас началась эта самая «красивая жизнь»…

Мы валялись в постели до самого позднего утра. Потом я шел купить что-нибудь на завтрак, а она наводила порядок в доме. Мы с ней лопали из одной тарелки ветчину и уматывали до самого вечера в соседний поселок или на пляж. Потом ужинали в дорогом ресторане, распивали бутылочку в кабаре на набережной, возвращались домой и ложились в постель.

Я никак не мог насытиться этой женщиной. Я специально сдерживал себя целый день, чтобы придать больше веса той благословенной минуте, когда мы оказывались наедине, без свидетелей… Когда она наступала, я будто взрывался и разгуливал за пределами жизни, в тех местах, где можно встретить маленьких человечков с ореолом над головой… Но вот в один прекрасный день все это порвалось, огни погасли, и я понял, что никому не дано размозжить собственную голову камнем…

Все началось поутру, когда я возвращался с покупками… Я любил ходить по магазинам. Может быть, вам смешно представить себе, как крутой гангстер торгуется с молочницей или складывает в авоську апельсины? А мне это нравилось. Чего я только не покупал в эти дни: ананасы в банках, икру, всякие изысканные колбаски… Словом, все, чего я был лишен в своем поганом детстве и на что мог тогда лишь таращиться, расплющив нос о витрину.

Когда я ставил сумку на стол, Эрминия вышла из кухни; ее фигуру обтягивал черный шелковый халат с китайскими мотивами.

— Слушай, тебя тут только что спрашивали…

Если вы когда-нибудь решите снять фильм по моим воспоминаниям, не забудьте влепить в этом месте могучие звуки трубы. Да, чтобы передать мое тогдашнее состояние, нужен был большущий кусок Армстронга…

Я посмотрел на Эрминию. Красивые рыжие волосы стянуты в «конский хвост», глаза напоминают очертаниями два миндальных ореха, губы не накрашены, бледная кожа усыпана крохотными веснушками…

— Спрашивали? — пробормотал я.

— Да. Это тебя, похоже, взволновало?

— А кто?

— Да такой забавный коротышка…

Я рассмеялся.

— Так это же домовладелец!

— А, может быть.

— Он ничего не просил передать?

— Нет, сказал, что зайдет после обеда, около двух.

Я пошел к телефону, чтобы рассеять оставшиеся сомнения, и позвонил в свое агентство по недвижимости. Мне ответил сам старичок в черном канотье. Он удивился моему вопросу. Нет, он меня сегодня не спрашивал… Я положил трубку на рычаг, чувствуя, как холодеют руки.

Если меня спрашивал не домовладелец, то кто же? Кроме него, меня никто не знал!

Я окликнул Эрминию, которая, насвистывая, готовила нам еду.

— Что?

— Слушай, какой он из себя, этот твой забавный коротышка?

Она подумала.

— Погоди-ка… Ну, он чем-то похож на хозяина кафе или пивной. Почти лысый, одет совсем обыкновенно, лицо круглое, глаза наполовину закрыты. Знаешь кого-нибудь такого?

Нет, я не знал, решительно не знал; это меня и тревожило.

В моей голове тоненько пищал сигнал тревоги. «Что если это легавый?» — подумал я.

Но это было мало вероятно. Легавые ходят парами, как улитки.

Тогда кто?

Но сколько я ни ломал башку, вразумительного ответа найти не мог. Разве что… Да, это мог оказаться кто-нибудь из моего банка. Или же… Или же просто рекламный агент, узнавший мою фамилию у соседей. Ведь говорила же Эрминия в тот первый день: соседи все знают.

Ладно, что толку гадать? Главное, чтобы упомянутый коротышка не оказался сыщиком. На остальное мне было наплевать.

И все же за обедом я чувствовал себя неважнецки. Эрминия это заметила.

— По-моему, ты опасаешься прихода этого человека.

— С чего ты взяла?

— Ну видно же, что ты озабочен…

— Ну, озабочен, но не встревожен. Просто интересно…

— Что?

— Что ему от меня нужно. Мне очень дорого наше спокойствие. Ненавижу всяких проныр…

— Почему ты решил, что он проныра?

А действительно — почему? Тут она была права.

Я помогал ей убирать со стола, когда ОН постучал в застекленную дверь. Я не помню, чтобы под его ногами шуршал гравий. Этот тип передвигался неслышно, как кот.

На первый взгляд он и впрямь казался забавным, но вблизи выглядел скорее угрожающе. На нем был серый поношенный костюм, грязная рубашка, перекрученный галстук. Бледную лысину окружали редкие светлые волоски. Из-за плеши его и без того круглая рожа казалась еще круглее, но она была вовсе не добродушной, а наибольшее беспокойство вызывал его взгляд. Вернее, отсутствие взгляда. Его выпуклые веки были почти полностью опущены, и ему даже приходилось отклонять башку назад, чтобы посмотреть на собеседника…

— Это он, — шепнула мне Эрминия.

— Ладно, оставь нас одних…

Она ушла в кухню, но, похоже, стала прислушиваться.

Я открыл дверь. Коротышка промычал «угу» и одновременно кивнул головой. Потом вошел — быстрой крадущейся походкой, которая вовсе не вязалась с его округлой фигурой.

— Что вам угодно? — спросил я как можно спокойнее.

— Я хотел бы поговорить с Робером Рапеном.

Он не сказал с «мсье Робером Рапеном», и это встревожило меня еще больше.

— Это я.

Тогда по его физиономии распространилось выражение сильного удивления. Он поднял подбородок и внимательно посмотрел на меня из-под своих жабьих век.

Наконец он покачал головой и вяло произнес:

— Вы не Робер Рапен.

Это прозвучало, как удар гонга. Я понял, что гость опасен. И тем более опасен, что сам я ничего о нем не знаю.

Я попытался обороняться:

— Что за чепуха! Мне-то уж лучше знать, кто я такой…

Его верхняя губа вздернулась в мимолетной улыбке.

— Я не знаю, кто вы такой, но я знаю, что вы не Робер Рапен. Я знаком с Робером Рапеном. Даже очень хорошо знаком. Это не вы.

— Значит, это ошибка. Это довольно распространенные имя и фамилия.

— Нет, не ошибка.

— А я говорю — ошибка!

— Клянусь вам, что нет.

— Посудите сами: я Робер Рапен, но вы меня не признаете. Вывод: я не тот человек, которого вы ищете.

Я говорил и чувствовал, как меня охватывает великая тоска. Почти физическая печаль, которая все сильнее обесцвечивала жизнь. Мне снова нужно было точить когти, занимать оборону… Неужели золотые деньки уже закончились? Так быстро…

Эрминия вышла из кухни и с беспокойством наблюдала за нами.

— Кто вы? — спросил я.

— Бидон!

Это было, очевидно, прозвище, причем довольно дурацкое; но то, как коротышка его произносил, не вызывало никакого желания смеяться.

— Такого не знаю, — заявил я. — О Бидоне ни разу не слыхал.

— Даже от Рапена?

— Послушайте, давайте прекратим эту глупую игру…

— Я тоже не прочь поговорить серьезно.

— Я — Рапен.

— Тогда покажите документ с фотографией…

Я сжал кулаки.

— Знаете что? С меня довольно! Подумаешь, инквизитор нашелся! Убирайтесь, или я вызову полицию…

Он вытащил из-под стола стул и сел. Потом положил ногу на ногу и разгладил складку на своих потертых штанах.

— Давайте, — сказал он. — Зовите полицию, я давно уже от души не смеялся.

Его уверенность и олимпийское спокойствие выводили меня из равновесия. Я охотно вырвал бы ему глотку, но сейчас не время было опускаться до насилия. Нет, лучше было завладеть инициативой. Однако немое присутствие Эрминии меня порядком раздражало.

— Послушай, дорогая, — сказал я, — переодевайся и иди на пляж, я скоро приду.

Она помедлила, ее глаза встретились с моими, и она прочла там нечто, не располагавшее к возражениям.

— Хорошо.

Через три минуты она ушла.

— А она у вас примерная, — заметил Бидон.

— Итак, я вас слушаю.

— Кто вы такой?

— Давайте к этому больше не возвращаться.

— Где Рапен?

— И к этому тоже…

— Увы, придется: это единственная цель моего визита.

— Вот как?

— Да. Мне нужно во что бы то ни стало переговорить с Рапеном. И чем раньше, тем лучше. Только не говорите снова, что здесь ошибка: я уже видел в гараже его «альфу»…

Эх, черт! Мне нужно было срочно подыскать подходящую линию поведения. Этот мужик был силен, и нечего было пытаться продавать ему прошлогодние листья, Кто он и что ему нужно? Мне срочно требовалось это узнать.

— Чего вы добиваетесь?

— Мне нужно с ним поговорить.

— О чем?

Он усмехнулся.

— С человеком, который надул тебя на двенадцать миллионов, всегда найдется о чем поговорить.

Честное слово: будь у меня вставная челюсть, она тут же выпала бы на пол.

— На двенадцать миллионов?!

— Да… Эта скотина сбежала с моими денежками.

Он встал, и над его кулаком появилось черное жерло автоматического пистолета.

— Ладно, не будем же мы молоть языками до следующего года. Послушайте, я готов на самое худшее. Когда человек остается без гроша, он постепенно перестает чувствовать угрызения совести…

— Я знаю.

— Тогда мы, пожалуй, сможем понять друг друга. По причине, которую объяснять ни к чему, Рапен задолжал мне двенадцать миллионов, а затем исчез. Я провел маленькое расследование и выяснил, что он смотался в Италию. Поехать туда я не мог, поскольку недавно сбежал из дома с тысячей дверей… Значит, коллега… Ко мне начал возвращаться прежний апломб.

— О, вот как?

— Да. Это вас шокирует?

— Нет. Но все же хотелось бы знать…

— Что?

— Как вы оказались здесь.

Он любезно улыбнулся и откинул свой чайник назад, чтобы вволю меня рассмотреть. Мое любопытство ему льстило.

— Я рассчитал, что рано или поздно Рапен вернется во Францию, потому что наверняка не стал забирать деньги к макаронникам. Не всякий решится тайно вывезти за границу двадцать четыре миллиона. А этот субчик — тем более. Он слишком осторожен…

Двадцать четыре миллиона…

— Ну-ну?

— Тогда я постарался узнать, не положил ли он деньги в свой банк. Его банк я уже знал, потому что он когда-то выписывал мне чек. Раньше, еще до… до аферы.

До аферы! Мне становилось все интереснее.

— Я начал заходить в банк и познакомился с одним клерком, который за десять тысяч заглянул в его бумаги. Там оказалось всего лишь немногим больше десяти миллионов.

Это я знал. И теперь мне было ясно, откуда у Бидона появился мой адрес. Клерк обнаружил перечисление денег в Мантонский филиал банка и сообщил о нем человеку с опущенными веками. Это лишний раз доказывало, что предчувствия сбываются: проделывая эту операцию, я предполагал, что она повлечет за собой нечто непредвиденное.

Гость повел рукой, державшей пистолет:

— Ладно, теперь ваша очередь говорить…

— С чего начать: с настоящего или с будущего?

— С прошлого! О настоящем я позабочусь сам, а мое будущее зависит от прошлого.

Мало-помалу я начал привыкать к его глазам. Вернее, к отсутствию глаз. Он уже казался мне старым знакомым. Когда один преступник встречает другого, то сразу же чувствует себя на своей территории. Я почти успокоился, несмотря на пушку, которую он по-прежнему сжимал в своей толстой волосатой лапе.

Слово «афера», которым он обозначил свои предыдущие дела с Рапеном, погружало меня в море наслаждения. Оно свидетельствовало о том, что Рапен был правонарушителем, и от этого я чувствовал сладкую дрожь в позвоночнике. Я усматривал в этом теплую дарственную надпись судьбы.

— Дело пойдет быстрее, если вы сами будете задавать вопросы! — заявил я.

— Кто вы такой?

— Для всех — Робер Рапен. Для вас, в порядке исключения, ваш доброжелатель.

— Ладно. Где Рапен?

Вместо ответа я просвистел начало похоронного марша Он, видимо, был немножко меломаном, поскольку понял. Его физиономия удлинилась чуть ли не вдвое.

— Мертв?

— Самую малость…

— Ты его убил?

Он в этом не сомневался, и спонтанно, по-братски, перешел на «ты».

— Нет. Он упал со скалы и разбился насмерть… Это было на итальянском пляже. Я нашел его первым. Он был уже мертв. Мне как раз нужны были новые документы, и случай подвернулся просто сказочный. Не так ли?

— Ты действительно его не убивал?

— Не убивал. Хотя, заметь, результат был бы тот же самый.

— Деньги перевел ты?

— У него в машине оказались чековая и банковская книжки. Ну, я и подумал: почему бы не воспользоваться? Посмотри, как здесь хорошо: солнышко греет, девочки — красавицы. Видел рекламный образец?

— Видел.

Он спрятал свою пушку и задумался.

— Значит, ты надел его шкуру?

— Раз она мне подошла…

— А ты знаешь, что он был педиком?

— Знаю…

Это вырвалось у меня само собой, и я сразу начал догадываться о масштабах предстоящего стихийного бедствия.

Он тут же набросился на мой промах.

— Ага, так ты знал его живым!

— То есть?

— Значит — ты и пришил!

— Отвали: это мое личное дело.

— Нет, и мое тоже. Перед тем как смыться, этот парень припрятал больше двадцати миллионов… Мне, в общем-то, плевать на его смерть, но только если она не помешает мне найти кубышку, ясно тебе?

— Да.

— Ты случайно не знаешь, где они могут быть, эти деньги?

— Я не знал, что у него есть что-то еще, помимо счета в банке…

— Неужели?

В его руке снова появился револьвер.

— Что у тебя за привычка? — усмехнулся я. — Убери свою хлопушку, горемыка. Я не знаю ничего, ровно ничего… Но с удовольствием узнал бы. Двадцать миллионов — это, представь себе, может заинтересовать и меня.

Он упрямо помотал головой.

— Врешь. Рассказывай.

— Да я впервые слышу об этих деньгах!

— Только не надо! Ты поехал за Рапеном в Италию, выпытал его тайну, угрохал его и вернулся сюда. Что ж, неплохо сработано. Только половина этой суммы принадлежит мне, и я от нее не отступлюсь. Рапен был хитер, но ты парень симпатичный, на это ты его и поймал, верно?

Ух, и проворный оказался мужик этот Бидон! В жизни он разбирался что надо.

— Ты угадал. Только про деньги я все-таки не знал.

— Что ты делал в Италии?

— Прятался.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Эй, постой-ка… А ты, случайно, не тот парень, из-за которого легавые недавно подняли такой шум? Как там тебя… Капут?

IX

Едва лишь он произнес это имя, как я перестал бояться.

Капут! Он назвал меня моим старым прозвищем. Это было приятно: все равно что надеть домашние тапочки после долгого хождения по городу.

По взгляду, который я на него бросил, он понял, что не ошибся. И это мигом сбило с него спесь. Пистолет в его руке задрожал.

— Убери, — проговорил я. — Не люблю я таких посредников.

Но вместо того чтобы повиноваться, он поднял ствол повыше. Маленькое черное отверстие находилось как раз на уровне моей груди. Нас. разделяла только ширина стола. Если бы ему пришло в голову нажать на спусковой крючок, я получил бы сполна.

— Убери! — повторил я.

Но я знал, что он не подчинится. Только что сделанное открытие превратило его в статую. В начале встречи он позволил себе говорить со мной, как с последней шавкой, и это вызывало у него запоздалый страх.

Вдруг он высоким голосом протявкал:

— Не двигайся! Не двигайся, или я буду стрелять!

Ему было безумно страшно. С одной стороны, это могло показаться мне лестным, но с другой — делало его еще опаснее. В панике он мог надавить пальцем на крючок и посильнее.

Я пожал плечами и как можно равнодушнее пробормотал:

— На кой черт нам изображать из себя крутых парней, Бидон? Ведь куда проще договориться.

Он в замешательстве задрал нос, чтобы как следует ко мне присмотреться. И тогда я быстро уперся руками в край стола и грохнул Бидона этим импровизированным тараном. Противоположный край врезался ему в живот. Он даже не успел пальнуть: он полетел вверх тормашками через стул. Я обеими ногами прыгнул ему на грудь, и он сделал шумный, бесконечно долгий выдох.

Я сцапал валявшийся на полу пистолет. Мне было радостно, что после стольких дней безделья я сохранил прежнюю прекрасную форму.

— Ну как, полегчало, Бидон?

Оружие жгло мне пальцы. Желание убивать, которое я считал окончательно уснувшим, возрождалось во мне с еще большей силой.

Я с удовольствием стрельнул бы в Бидона. Парочку шариков в пузо, чтоб попускал слюни.

Он сумел поднять свои шторы и теперь смотрел на меня белыми глазами с красными прожилками.

Я переложил пушку в левую руку и налил полный стакан виски.

— На-ка вот, выпей, лучше станет.

Он взял стакан и глотнул.

— Все допивай!

Он осушил стакан до дна. Я наполнил его снова.

— Давай еще это.

— Но…

Мой план уже созрел.

— Пей, виски отлично усваивается. Скажи спасибо, что балую: пойло отменное, по семь тысяч флакон!

Он стал пить, еще не понимая, что я затеял. А между тем все было просто. Я решил залить ему глаза, чтоб размягчить его волю. Я надеялся, что алкоголь заставит его скорее отвечать на мои вопросы, чем угрозы и побои.

Когда он управился со вторым стаканом, я внимательно осмотрел результат. Его щеки пылали, взгляд затуманился, голова слегка покачивалась.

— Как ты себя чувствуешь?

— Х-х-хорошо…

Он всхлипнул.

— Не убивай меня, я же ничего тебе не сделал! О, до чего ж ты злой, Капут, до чего злой!..

Он был пьян, как извозчик.

— Не реви, рожа, не реви… А то мне хочется тебя хлопнуть.

— О, нет! Нет!..

Я видел, что он уже вполне созрел и должен заговорить, как ребенок во сне.

— Сейчас ты все расскажешь, Бидон. Ты все расскажеш, иначе я продырявлю тебе шкуру, скотина ты паршивая!

— Не надо… Хорошо, хорошо, расскажу…

Он громко и пьяно икнул. Похоже, анестезия удалась как нельзя лучше.

— Расскажи-ка о том деле, которое вы провернули с Рапеном.

— Ага, значит, так…

Он слабо улыбнулся; голова его закачалась, как маятник, и он повалился носом на ковер. Я, видно, не рассчитал дозу. Два больших стакана неразбавленного виски — это, пожалуй, все же резковато.

Я взял с буфета графин и вылил воду ему на затылок. Потом пнул ногой в бок, и он ожил.

— Ай! Что? Что вы себе… Ах, да…

— Не надо отъезжать, Бидон. Отвечай на вопросы, пока я не рассердился.

— Но…

— Что у вас была за афера?

Он несколько протрезвел. Можно было надеяться на вразумительную беседу. Он обхватил голову руками и начал, не глядя на меня:

— Я познакомился с Рапеном в одном кабаке за Лионским вокзалом… В баре для арабов… Я продавал там наркоту. Пустяковую…

— Рапен что, принимал наркотики?

— Нет, он просто любил вертеться среди арабов. Лучшего места, чем у Али, для этого не найдешь. Ну, мы с ним вроде как подружились…

Бидон опять сильно икнул; я подумал, что его сейчас вырвет на пол, но он сдержался. Его рожа приняла бутылочно-зеленый оттенок — как раз подходящий к случаю.

— Говори, я слушаю.

Я действительно слушал, да еще как! Я чувствовал, что он выдаст мне историю не из обычных…

Он спросил:

— Слушай, у тебя вода найдется, а?

Я взял графин и пошел на кухню подоить кран. А когда вернулся — Бидона в комнате уже не было… Я поставил графин и выскочил из дома с рычанием, которое затмило бы льва из «Метро-Голдвин-Мейер».

Мерзавец обманул меня. Он был трезвее, чем мне казалось.

Я увидел, как он бежит по аллее, обсаженной апельсиновыми деревьями. Он спотыкался, и порой его ноги слабели и подгибались. Догнать его не составляло никакого труда.

Я мигом поравнялся с ним и лишь тронул его за плечо. Он остановился, подвывая:

— Не убивай меня, Капут, не убивай!

— Заткни пасть! — проворчал я. — Заткнись, иначе я распорю тебе брюхо, как кролику!

Это его сразу успокоило.

— Пошли обратно. Только спокойно. И не делай такую жалкую рожу: на нас смотрят.

Когда мы снова вошли в дом, его начало знобить, и мне вовсе расхотелось его убивать. Мне было противно даже смотреть на его несчастную физиономию.

— Не вздумай больше выкидывать такие номера, если тебе дорога твоя паршивая жизнь, понял? Иначе заработаешь себе отличное сосновое пальто без рукавов…

На этот раз он был укрощен.

Я налил ему стакан водички; он пил и дрожал. Его зубы стучали о край стакана…

— Теперь тебе лучше?

— Да…

— О'кей, тогда продолжай. Мы остановились на баре у Лионского вокзала, где ты познакомился с Рапеном.

— Да, Ох и гнилой же был парень… У него недавно помер папаша, и он полным ходом просаживал наследство. Кутил по-черному…

— А дальше?

— Ну, мы толковали с ним о том, о сем, и как-то раз он сказал, что умеет водить самолет…

— Кто — он?! — воскликнул я.

— Да. Ну, гомик, но зато сорвиголова! Надо было видеть, как он выжимал сто восемьдесят на своей «альфе».

— Ага. Ну, а почему тебя заинтересовало то, что он умел летать?

Бидон сел на стул и вытянул ноги. У него становился все более жалкий вид. Видно, алкоголь крепко выкручивал ему потроха, а его мандраж еще и усугублял дело.

— Когда я продавал свой порошок, то встречался с кучей деляг из Северной Африки. Один в свое время спрашивал, нет ли у меня знакомого пилота, который не прочь заработать контрабандой. В конце светило три миллиона!

— Что нужно было делать?

— Доставить сто килограммов золота из Швейцарии в Шершелл. Это в Алжире. Когда я узнал, что Рапен водит самолет, то намекнул ему на это. А он, представь себе, ответил, что может очень даже здорово все это устроить, потому что у него в Швейцарии, в Нешателе, живет друг, и у этого друга есть четырехместный самолет. Только тот парень, дескать, самый что ни на есть честный и на такое дело не пойдет. Его нужно было взять хитростью. Ну, мы все продумали что надо. Рапен написал ему, что хочет срочно увидеться с ним в Париже. Они договорились о встрече. Накануне их свидания мы с Робером сели в его «альфу» и рванули в Швейцарию… К вечеру мы добрались до места и оставили машину на хранение в гараже. Потом отправились на разведку. Рапен уже водил самолет друга и знал его ангар. Все прошло по высшему классу: мы прихватили с собой инструменты, которыми можно было взломать любой замок. Оставалось только ждать своего часа…

У Бидона пересохло во рту. Он протянул руку к графину и надолго присосался к горлышку. Вода стекала ему на шею…

— Не знаю, в курсе ты или нет, но прежде чем взлетать, каждый пилот должен сообщить маршрут полета и целую кучу других сведений.

— Знаю.

— Но мы-то, сам понимаешь, всего этого сообщить не могли…

— Конечно.

— Надо было упорхнуть втихомолку, то есть до шести утра. К счастью, аэропорт в Нешателе совсем маленький. И до шести часов там никого нет. Мы решили стартовать в четыре. Самолет мог лететь без посадки десять часов: вполне достаточно, чтоб слетать туда и обратно… Мы собирались выгрузить товар в Африке и сразу же вернуться в Европу. Приземлиться в Веркоре, дождаться ночи и вернуть самолет на место до следующего утра.

— Неплохо.

— Ага, скажи? Это все я сам придумал!

— Ну, ты резкий мужик, Бидон!

— Могу иногда…

— Рассказывай дальше, у тебя к этому настоящий талант!

— В полночь приехали те хрычи, что отправляли «голд». Привезли груз и небольшие бочки с горючим. Золото они уложили в кожаные мешки, чтобы оно не воткнулось в землю, когда упадет с высоты…

— Неглупо…

— Ага. Ну вот, мы взломали ангар, вывели самолет. Те продавцы привезли с собой механика, и он его проверил. Мы заправили баки и провели последнее совещание. Самым трудным было, конечно, сбросить товар и забрать деньги — особенно забрать деньги. Мы должны были обойтись без посадки. Для этого придумали вот что: арабы, которые ждали нас на плоскогорье, должны были натянуть нейлоновую леску между двумя высокими шестами, так, чтобы леска держалась не слишком прочно. На нее было нанизано двадцать четыре миллиона франков — в долларах…

Я издал негромкое восклицание.

— Чего ты? — спросил человек с полузакрытыми глазами.

Теперь я понимал, почему все мои доллары — вернее, те, что я нашел у Рапена — были с маленькой дырочкой.

— Короче, — сказал я, — вы скинули рыжуху и зацепили леску висящим на веревке крючком.

— Откуда ты знаешь? — спросил он. Потом проворчал: — Ну, ясно: Рапен тебе все выложил! Мурыжишь тут меня для виду, а сам-то давно всю кассу зацапал, зараза! Что, натешился моими денежками, а, подлюга?

Я зарядил ему башмаком в морду. Из носа у него потекла кровь, и это его вовсе не украсило.

— Это чтоб научить тебя вежливости. И логике тоже. Тебе не кажется, что если б я знал всю эту историю, то не стал бы терять время на то, чтобы ее из тебя вытянуть?

Он утерся платком, которым, похоже, недавно чистили печные трубы.

— Продолжай!

— Ну, привезли мы посылочку, подцепили доллары. А было их, скажу тебе, ого-го! Рапен повел самолет в Веркор, мы сели на безлюдном поле и решили перекусить. Рапен перед отлетом заготовил в Нешателе корзинку со жратвой. После еды я сразу уснул. Этот сукин сын подсыпал в вино снотворного… Проснулся — ни Рапена, ни денег… Я, конечно, немножко обиделся…

В этом я был с Бидоном согласен. Тут было отчего схватить сердечный приступ. Я представил его одного в поле, рядом с самолетом, которым он не умел управлять…

— Да, ничего себе, наколка…

— Еще бы!

— И что ж ты сделал?

— Я умудрился вернуться в Швейцарию. Проехал границу на туристском автобусе. И на следующий вечер был уже в Нешателе. Те деляги нас все еще ждали. Они меня чуть не пристукнули. Представляешь — двадцать четыре миллиона! Мы поехали в гараж, где Рапен оставил свою тачку. Ее там уже не было. Оказалось, он тайком договорился с хозяином гаража, чтобы тот отогнал ее в Женеву, и сунул ему за это двести швейцарских франков… Словом, все продумал.

Я на мгновение замечтался. Этот виртуозный ход вызвал у меня ретроспективное уважение к Рапену. Это изнеженное создание, этот слащавый пижончик, которого я относил к отряду беспозвоночных, смог обставить контрабандистов, надуть гангстеров и умыкнуть двадцать четыре миллиона! Браво, браво. Он заслуживал бронзового памятника и золотой надгробной эпитафии… Я даже пожалел, что разбомбил ему купол: внутри кое-что шевелилось!

— И что ты делал потом?

— Вернулся в Париж и стал ждать. Я тебе уже рассказывал, как подкупил того парня из банка, что следил за его счетом…

— Куда он, по-твоему, мог подевать деньжата? Может, все-таки забрал с собой в Италию?

— Вряд ли. Где ему было их хранить?

Действительно: хитрюга, которому удалось провернуть такое мощное дело, ни за что не рискнул бы тащить эту кипу долларов с собой через границу. Нет, скорее всего, он оставил их во Франции.

Положить их на счет он не мог: доллары на счет не принимают. Зато мог положить в сейф.

— У какого города вы сели?

— В двадцати километрах от Гренобля…

— Может быть, он нанял в Гренобле сейф?

— Нет, дело было в субботу, и после обеда банки не работали. Да я об этом уже думал, за кого ты меня держишь?

— Может быть, у него был сообщник?

— Если бы он хотел взять кого-нибудь в долю, то скорее предложил бы мне наколоть продавцов золота. Разве не так?

— Так…

Хотя, с другой стороны, исчезнуть с золотом на руках было бы крайне неосторожно.

Нам нужно было справиться с головоломкой. У нас были только кусочки, которые следовало собрать вместе.

— Когда все это было?

— Почти три недели назад…

В этот момент в дверном проеме появился силуэт Эрминии. До чего же она была красива! Ее шорты открывали длинные правильные ноги, которые уже успело немного позолотить здешнее солнце.

Она бросила на нас критический взгляд.

— Ну? — спросила она. — Как успехи?

X

Ее неожиданный приход раздосадовал меня, потому что я как раз подобрался к самой важной главе: той, где порядком запутавшийся парень ищет способ избежать неприятностей.

Разыгранный Бидоном спектакль вышел ему боком; и все же он держал меня в кулаке, поскольку во время «беседы» узнал, кто я такой на самом деле. Мимо подобных открытий обычно не проходят.

Я оказался в положении человека, который мчится с горы на машине без тормозов. Пока вокруг меня вертелся тип, знавший, что я за фрукт, я мог ожидать чего угодно, в том числе быстрого прощания с головой.

Эрминия посмотрела на меня, потом на моего «гостя».

— Что ему нужно? — спросила она.

— Ему нужен человек, которого я не могу ему предоставить…

Она спокойно села на стул.

— Он тебя шантажирует?

— Чем ему меня шантажировать?

— Для шантажа всегда можно найти множество мотивов…

Она посмотрела мне прямо в глаза. Ее зрачки были немного расширены — как у кошки в темноте.

— Например, — проговорила она, — он может знать твое настоящее имя…

Я оторопел, но постарался скрыть изумление, в которое меня повергли ее слова.

Теперь я смотрел на нее уже другими глазами. Однажды меня уже обвела вокруг пальца женщина — причем очень ловко, — и я считал, что это больше никогда не повторится. Однако тот факт, что эта девчонка знала, кто я такой, и не признавалась, казался мне своего рода предательством с ее стороны.

— Какое — настоящее? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Ну как же, Робер: ты ведь опасный бандит… Как-то утром…

Тут она засмеялась. Но мне было вовсе не до смеха. И мое лицо должно было недвусмысленно об этом говорить.

— Как-то утром, Эрминия?..

— Ты вернулся из лавки с апельсинами, завернутыми в старую газету. И на этой разорванной газетной странице была твоя фотография. Глупо, правда?

— Почему ты промолчала?

— Потому что ты перестал бы мне доверять… Я люблю тебя, Робер… И не хочу тебя терять.

Мне хотелось сорвать с нее лицо, чтобы увидеть, что происходит за ним. Правду она говорит или нет? Внутри меня будто завертелись ржавые скрипучие шестерни…

Я боялся ее и в то же время невольно ждал от нее чего-то… Я не знал, чего именно. Может быть, именно ее любви…

Изгои вроде меня всегда одиноки: от рождения и до смерти. Им холодно и страшно, как всем одиноким людям. И они пытаются отомстить за эти неудобства окружающим простакам…

Она знаком увела меня в угол комнаты. Бидон с беспокойством наблюдал за нами.

— Послушай, — прошептала она. — Он знает, кто ты такой, верно?

— Да…

— Тогда ему нельзя жить, Робер…

Ее глаза оставались ясными, лицо излучало невинность. Мне было приятно слышать ее дыхание.

— Это говоришь ты?

— Да, любимый, я…

— Тебе не страшно сознавать, кто я такой?

Она скромно опустила голову — ни дать ни взять девица, только что выпорхнувшая из пансиона.

— Немного страшно, — призналась она. — Да, немного страшно, но когда любишь человека — это ничего. Бидон, видимо, начал о чем-то догадываться.

— Эй, вы что там затеваете? — проскулил он.

Ему тоже было страшно. Но это был вовсе не тот деликатный страшок, который пощипывал Эрминию. Это был настоящий черный мандраж, который расквашивал ему рожу и рисовал синие круги под распухшими веками.

— Закройся, дядя.

Он уже готов был завопить. Страх рвался наружу из его горла, как крыса из клетки.

Я взял бутылку с виски и снова наполнил стакан до краев.

— Пей!

— Нет! Нет! Я же подохну… Хватит с меня тех двух…

Я поднял пистолет.

— От пули в башке умирают намного быстрее, Бидон… Ее даже распробовать не успевают. Глотай, говорю!

Он выпил — морщась, длинными глотками.

В бутылке оставалось еще немного. Я налил ему и это.

— Давай, допивай. Хорошая примета: в этом году женишься!

У него уже не было сил возникать. Он допил; его кадык жалобно дернулся, в глотке забулькало, он противно рыгнул и со смехом растянулся на полу.

Теперь у него был безмятежный и совершенно безобидный вид. Алкоголь — лучшее средство успокаивать нервных людей, не причиняя им зла. Средство простое и эффективное. Рецепт стоило запомнить…

Эрминия приблизилась, чтобы лучше его рассмотреть.

— Неплохо, — сказала она. — Я знаю, что мы теперь сделаем.

— Мы?

— Слушай: ты незаметно погрузишь его в машину. Назад. Потом отвезешь меня на пляж, и я возьму напрокат лодку. Сам поедешь вдоль берега в направлении Монако. Помнишь ту бухточку, в которой мы иногда купались?

Еще бы я не помнил! Ведь мы с ней почти каждый день обнимались там голые на теплом песке…

— Ну, и что?

— Будешь ждать меня там. Я подъеду на лодке, мы положим в нее этого типа… А потом ты вернешься на пляж и дождешься меня в баре за стаканчиком виски…

— А ты?

— А я совершу маленькую морскую прогулку…

— И?..

Она сделала протестующий жест.

— О, милый, не заставляй меня уточнять. Есть вещи, которые легко сделать, но трудно описать словами…

И она добавила как бы про себя:

— Он пьян… На нем нет никаких следов побоев. Подумают, что он напился и упал в воду. Главное — чтобы ты в этом не участвовал. Мы должны быть осторожными, Робер… Тебя может узнать еще кто-нибудь. Видишь — газеты не умирают, как листки календаря: с возрастом они превращаются в бумагу. А бумага может еще долго прослужить…

Да, подруга у меня была еще та.

XI

Я ждал на берегу маленькой бухточки, о которой говорила моя пассия. В это время дня дорога была почти безлюдной. Лишь иногда по ней проносились могучие грузовики, от которых содрогалась моя машина.

Бидон яростно храпел на заднем сиденье, подогнув ноги и свесив голову вниз.

Я торчал на берегу уже около получаса, и солнечные блики на воде успели порядком исколоть мне глаза.

В этот день Средиземное море было лучезарно-зеленым, с серебристыми гребешками, располагавшими к сочинению стихов. Но мне что-то не хотелось строить из себя Ламартина. Я ждал лодку Эрминии и, высматривая ее среди волн, думал о том, что ей предстоит сделать.

Я до сих пор не мог переварить ее заявление о приеме на работу. Чтобы мелкая авантюристка вроде нее согласилась жить с человеком, совершившим несколько убийств — это еще можно допустить. Но чтобы она любезно предложила спустить в морскую пучину совершенно незнакомого человека — тут уж я мог только развести руками перед сложностью женского характера.

В каждой женщине сидит чудовище. Эрминия, конечно, утверждала, что печется о моей безопасности, но я сильно подозревал, что ей хочется утопить Бидона ради неизведанных острых ощущений… Попроси ее кто-нибудь утопить новорожденных котят — она, небось, раскричалась бы от возмущения. А человека — пожалуйста, готова…

На этом этапе своих размышлений я и увидел Эрминию; она появилась из-за скалистого выступа на плоскодонке с мотором.

Она весело, широко махнула мне рукой. И у нее, У будущей убийцы, это движение получилось точно таким же, как у юной девственницы, которую терзает наступающая зрелость.

Все они невинны, как ангелочки с церковного календаря. И в то же время готовы не раздумывая перерезать веревочку, на которой висит небо, и обрушить его вам на голову.

Эрминия правила своим корытом, как старый морской волк. Вскоре она тихо причалила к узкому песчаному пляжу.

— Эй, эй!

Она смеялась и махала мне рукой. Честное слово, она вела себя, как на волейбольном матче!

Я повертел вокруг головой, как перископом. Никого. Наш отрезок дороги был пуст, а справа и слева возвышались отвесные скалы.

Я открыл левую дверцу — ту, что была со стороны моря, наклонил спинку переднего сиденья и вытащил Бидона из машины. Он что-то ворчал, но еще не успел очухаться от алкоголя, который я в него влил.

— Ну, давай, поганец!

Я схватил его за руку и потащил, как мешок. А дотащив до лодки, плюхнул его туда. Посудина угрожающе закачалась.

— Смотри сама не нырни, — предупредил я.

— Не беспокойся…

— Может быть, эту морскую прогулку лучше совершить мне?

— Нет, Робер, нам нужно думать о твоей безопасности…

— Ладно, будь осторожна.

Я не спеша вернулся на машине в городок. По дороге я время от времени смотрел на море и различал среди сверкающих волн темное пятнышко, скользящее к выпуклой линии горизонта. Но когда приехал на Мантонский пляж, сколько ни вглядывался — ничего уже не увидел.

Курортный сезон уже приказывал долго жить, и почти все разноцветные шезлонги стояли без седоков. За стойкой бара молодой черноволосый парнишка в белой куртке выжимал сок из апельсинов с помощью аппарата, купленного на последней выставке бытовой техники.

— Один джин-фицц, малыш!

Я уселся под голубым навесом бара… По случаю моего прихода парнишка поставил пластинку с мексиканской песней, от которой лапы покрывались мурашками.

Я долго смотрел на кубик льда в своем стакане. Он плавал почти на самой поверхности и напоминал мне о Бидоне, который вот-вот начнет кормить рыб.

Эрминия что-то задерживалась…

XII

Наконец она появилась. Она отдала свой пароход пляжному прокатчику и выглядела почти радостной.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Да.

— Покрепче?

Ее взгляд заставил меня покраснеть.

— Зачем — покрепче? — дерзко спросила она. — Я просто хочу пить. Возьми мне апельсиновый сок.

Она залпом осушила свой стакан; на ее щеках был румянец, но лоб оставался бледным из-за физического утомления.

— Заплати, и пойдем сядем в сторонке.

Она увела меня подальше от бара, к шезлонгам. Некоторое время мы сидели, не говоря ни слова, наблюдая за монотонным движением воды и за бескрайним небом, по которому тащились маленькие жилистые тучки.

Я желал ее, желал со страшной силой…

— Может быть, поедем домой, Эрминия? У меня появились кое-какие планы…

Это была наша условная формула. Но она покачала головой.

— Не сейчас.

— Переволновалась?

— Нет, разве что немного устала. Ох, и тяжелый он был!

— Но все прошло удачно?

— Прошло, а это главное.

— Значит, теперь мы можем говорить… как убийца с убийцей?

— В каком-то смысле — да. Но не вижу необходимости об этом вспоминать.

Странный у нее был видок, у этой крошки. Посмотришь на нее, так сначала ничего такого и не заметишь: девчонка как девчонка. А потом, счистив верхний слой, находишь под ним остальное: волнующую, даже опасную женщину, способную на все: на мошенничество, на убийство… Но вот могла ли она любить? Это слегка морщило мне череп. Я испытывал к ней серьезное расположение, но это нельзя было назвать любовью… Любовь я познал с Другой, и та история была еще слишком свежей и сырой, чтобы я мог загореться снова.

И все же я дорожил Эрминией. Хотя бы потому, что ее кожа говорила с моей. Как если бы нас с ней скроили из одной и той же шкуры.

— Ты хочешь поговорить о чем-нибудь другом?

— Пожалуй.

— О чем?

— О будущем.

— О свадьбе, что ли?

Я хотел подурачиться, но она сердито выпятила губу, что придало очертаниям ее рта преувеличенную чувственность.

— Перестань шутить. И давай подведем итоги. Ты выдаешь себя за другого человека. Этого человека хотел найти твой недавний посетитель. Зачем он его искал? Решил за что-то отомстить?

— Почти что так… Но скорее — свести счеты, в буквальном смысле. А счеты у них немалые: двадцать четыре миллиона…

Я пересказал ей всю историю, не упустив ни слова. Она слушала с чрезвычайно заинтересованным видом, а когда я закончил, погрузилась в глубокие размышления.

— Значит, ты считаешь, что этот Рапен не стал вывозить деньги за границу?

— Я в этом уверен. Я достаточно хорошо изучил его характер. И то, что я узнал о нем впоследствии, лишь подтверждает мои догадки. Это был умный и осторожный тип…

Я улыбнулся.

— Его единственная неосторожность — это я. У каждого бывают в жизни минуты, когда секс затуманивает рассудок.

— Так что с этими деньгами?

Она, как видно, не собиралась упускать этот вопрос из виду.

— Он, скорее всего, спрятал их во Франции.

— Но где?

* * *

Слово за слово — и на следующий день мы с Эрминией были уже в Гренобле. Я ждал Эрминию в кафешке: она отправилась в редакцию «Дофине Либере».

Редакция газеты была последним местом, куда мне следовало соваться. У газетчиков всегда развешана под носом масса фотографий, и меня могли запросто засечь.

Через четверть часа она вернулась — веселая, красивая до боли в глазах в своем голубом костюме и оранжевом пуловере. Такой девчонке, конечно, не составляло никакого труда раздобыть нужные сведения…

— Узнала, — объявила она.

Она допила свой стакан томатного сока, который начала перед уходом. Мы вышли.

— Поехали на Визиль… Там повернешь направо, и сразу начнется небольшая возвышенность, на которой нашли самолет…

— Им не показалось странным, что ты задаешь подобные вопросы?

— Как же, буду я спрашивать! Я просто попросила подшивку и нашла нужную статью.

Через полчаса мы выехали на огромную пустынную равнину. Именно здесь Робер Рапен посадил три недели назад свой летательный аппарат. Здесь он одурманил Бидона снотворным и смотался, унеся с собой кассу алжирцев.

— Нужно поставить себя на его место, — говорила Эрминия. — Итак, он один, без машины, с чемоданом, набитым долларами… У него одна забота: спрятать большую часть денег и добраться до Женевы, где его дожидается машина. Он знает, что те, кого он обманул, будут его искать. Поэтому он должен смыться за границу. Взять деньги с собой он не может. В банк их тоже не сдашь — банки закрыты. Отправить их куда-нибудь по почте нельзя: доллары там не принимают. Обменять тоже не получится: слишком крупная сумма.

— И все-таки он знает, что делать с деньгами. Он продумал свой фокус заранее, потому что заплатил гаражисту из Нешателя за доставку своей машины в Женеву…

Мы стали говорить о Робере Рапене в настоящем времени, и призрак гомика мгновенно возник передо мной на этой равнине… Я отчетливо представил себе его высокую фигуру, танцующую походку, развевающиеся на ветру светлые волосы.

В чемодане — двадцать четыре миллиона, времени остается несколько часов, в Женеве ждет машина, которую обязательно нужно забрать, в брюхе копошится предательский страх.

Тут уж Рапену было не до мальчиков. Ему следовало пошевеливаться, да еще как…

Мы развернулись и стали возвращаться в Визиль. Важно было в точности повторить маршрут Рапена.

— Скажи-ка, лапуля…

— Что?

— Какого числа нашли самолет? Ты ведь читала газеты?

— Двадцать девятого. А что?

— Да так…

Она не стала упорствовать, понимая, что я крепко задумался и, может быть, вот-вот высеку из своей башки искру, от которой вспыхнет весь пороховой склад.

Мы доехали до небольшой деревушки, вернее, хутора: там было всего четыре дома и куча навоза на берегу ручья, Я заглушил мотор.

— Что ты задумал?

Мимо нас как раз проходил скрюченный дедок с моржовыми усищами и огромными бровями.

— Будьте любезны, мсье!..

Он посмотрел на машину, на женщину, потом сосредоточил внимание на мне, и я прочел в его глазах все недоверие, которое питают крестьяне к хорошо одетым людям.

— Вы помните, как в прошлом месяце здесь, на равнине, нашли самолет?

— Да…

Он поднял брови, чтобы лучше усечь, куда я клоню.

— Накануне того дня, когда обнаружили самолет, или, может быть, даже несколькими днями раньше не видели ли вы здесь незнакомого мужчину?

— Мужчину?

— Молодого блондина в светлой одежде… — Я рискнул прибавить эту последнюю деталь, поскольку знал гардероб Рапена достаточно хорошо.

Старик задумался.

— Верно, был такой за два дня до самолета. Только видел его не я, а мой сын. И не тут он проходил, а низом, мимо леса…

Я едва не запрыгал от радости и протянул ему тысячу франков.

Он непонимающе посмотрел на меня, потом бросил на деньги такой взгляд, словно впервые в жизни видел французский банковский билет.

— Это чего? — спросил он.

— Вам…

— Нам милостыни не надо!

Мне показалось, что он готов тюкнуть меня киркой по темечку. Оскорбленное достоинство лезло у него изо всех дыр.

— Ну-ну, не обижайтесь…

Мы снова подняли паруса и понеслись к Визилю.

— Не понимаю… — проговорила Эрминия.

— Чего ты не понимаешь? И вообще — разве с тобой такое бывает?

— Как Рапен — если это был он — мог появиться здесь за два дня до своего приземления?

Тут я блеснул мозгой:

— С чего ты взяла, что до приземления? Почему бы не предположить, что самолет нашли только два дня спустя?

Она слегка наклонила голову:

— Да, действительно… Значит, приземлились они двадцать седьмого.

— Несомненно. А Бидона никто не видел, потому что он проспал до поздней ночи.

— Вывод?

— Вывод такой: человек, который проходил здесь двадцать седьмого числа (или двадцать восьмого, если дед ошибся) — действительно Рапен. И доллары были при нем. Мы на верном пути.

До Визиля мы доехали не торопясь.

— Как по-твоему, — спросила Эрминия, — он не мог закопать деньги где-нибудь в лесу?

— Ни в коем случае. Только крестьянин доверяет свою кубышку земле… Рапен был слишком тонкой натурой, чтобы копать яму. И потом — чем ему было копать? И куда он положил бы деньги? Не говоря уже о том, что это вообще рискованно: в лесу человека замечают чаще, чем может показаться…

Тем временем мы въехали в Визиль. И тут у меня родилась идея… Родилась в тот момент, когда я увидел пузатого почтальона с кожаной сумкой через плечо.

Я резко затормозил, шины взвизгнули, прохожие обернулись на нас.

— Эй, господин почтальон, можно вас на секундочку?

Он важно приблизился.

— У меня к вам один вопрос: сколько времени может ждать адресата письмо или посылка «до востребования»?

Я почувствовал, как сидящая рядом Эрминия вздрогнула.

Она поняла. Черт возьми, разве это не лучший выход? Обменять свои доллары Рапен временно не мог. Увезти с собой за границу тоже не мог, а уезжать нужно было немедля. Значит… Доллары, упакованные как следует в коричневую бумагу, превращаются в безобидную посылку. Посылку, которую можно отправить куда угодно…

Но очень многое зависело еще и от ответа толстяка почтальона.

— Письма и посылки «до востребования» хранятся в почтовых отделениях в течение двух недель, следующих за неделей поступления… — отбарабанил он заученную наизусть формулировку.

Мои руки, лежавшие на руле, начали дрожать.

— Следовательно, письмо, отправленное двадцать седьмого числа прошлого месяца, хранится до…

— До пятнадцатого.

Сегодня было четырнадцатое…

— Включительно?

— Включительно.

Он оказался не таким гордым, как тот старый сморчок, и поспешно сцапал тысячную бумажку, которую тот отверг.

— О, благодарю, мсье…

Еще бы: ему выпала нежданная возможность наклюкаться, не подрывая семейного бюджета…

XIII

Мы с ней ничего не сказали друг другу.

Для нас наступил решающий, вернее, даже критический момент. Как будто нам предстояло пройти по канату, натянутому над Ниагарским водопадом.

Один неверный шаг — и все пропало!

Если Рапен действительно оставил деньги на почте до востребования, нам нужно было забрать их в ближайшие несколько часов. Иначе просроченная посылка пойдет дальше, и на ней можно будет поставить крест.

Я спросил у почтальона, где находится почта. Я почти не сомневался, что Рапен отправил (если вообще отправил) свою посылку именно отсюда: его торопило время.

Бидон говорил, что после приземления они ели. Потом он заснул… Значит, Рапен покинул равнину уже после полудня. Он шел пешком, и сюда должен был добраться к двум, а то и к трем часам. Он направлялся в Гренобль, но не был уверен, что успеет туда до закрытия почты, и наверняка решил выгрузить свою добычу в первом же поселке.

На почте сидели за окошками две девушки-брюнетки. Я обратился к той, которая ведала посылками:

— Скажите, мадемуазель, вы все время работаете в этом отделе?

Она, видимо, приняла меня за приставалу и нахмурилась.

— А что?

— О, не хмурьте брови, мои помыслы совершенно чисты. Я ищу своего друга, с которым мне обязательно нужно увидеться, и надеюсь, что вы сможете меня выручить.

Она смягчилась.

— Нет, я здесь не одна. Мы сменяемся каждую неделю.

— А двадцать седьмого или двадцать восьмого числа прошлого месяца была ваша смена?

Она взглянула на большой настенный календарь и кивнула.

— В таком случае у меня к вам разговор. Я смотрю, уже без пяти двенадцать; позвольте нам с женой пригласить вас в ближайшее кафе. Можете не сомневаться, мы вас отблагодарим.

Она помедлила, но в конце концов согласилась — то ли потому что я оказался С «женой», то ли клюнула на это «отблагодарим».

* * *

— Все класс, — сказал я Эрминии. — Идем в кафешку. Там посылочницу легче будет пытать…

Девчонка пришла через семь минут после первого знакомства. На ней было цветастое платье, пиджак от костюма и белые носки. Во всем этом облачении она, похоже, казалась себе законодательницей мод. Ее губы были накрашены в виде фиалки, а крепкий южный акцент оправдывал черные волоски на ногах.

— Двадцать седьмого или двадцать восьмого числа прошлого месяца, — начал я, когда ей принесли поесть, — этот мой друг отправлял отсюда посылку до востребования…

Она наморщила лоб.

— Вот как?

Я достал паспорт Рапена и сунул фотографию покойника ей под нос.

— Вот этот парень. Не припоминаете?

Мы с Эрминией затаили дыхание и лишь проникновенно смотрели друг на друга, сознавая, что переживаем сообща неординарную минуту.

— Возможно… — проговорила почтальонша, глядя на фото.

И жизнерадостно добавила:

— Как ни странно, я лучше запомнила не лицо, а фамилию. Рапен… Как у художника.

Молодчина девчонка!

— Фамилия была и на посылке?

— Ну конечно…

Черт возьми, где же еще она могла ее прочесть? Ну и дурацкие же у меня вопросы…

— Значит, к вам приходил именно этот парень?

Она опять наклонилась над фотографией. Ее сделали несколько лет назад, и к тому моменту, когда Рапен появился у окошка почтового отделения, его внешность успела несколько измениться.

— А не было ли у него на шее золотого медальона?

— Верно, был!

Я дико обрадовался.

— Это просто невероятно, мадемуазель! У вас феноменальная память!

Она покраснела.

— Наша профессия требует внимания…

Я выложил ей пятитысячный билет. Она не поверила своим моргалкам.

— Это слишком много, — прошептала она. Потом зиркнула вокруг и, успокоившись, сунула бумажку в карман.

— Спасибо…

— Вас ждет еще одна и покрупнее, если вспомните, куда он отправил эту посылку.

Тут она, видно, почуяла неладное, потому что быстро подняла на меня глаза.

К счастью, Эрминия с ее мягким голосом и ясным взором поспешила прийти мне на помощь:

— Видите ли, парень наверняка отправил посылку самому себе. Но мы ищем его по очень серьезному поводу. И если выясним, куда отослали посылку, то узнаем, где он сейчас живет.

Неумело размалеванная рожа почтарки снова расцвела. Но тут же помрачнела: адреса она не помнила.

Тут нас с Эрминией охватил испуг. Надо же, у самой цели!..

— Я не помню…

— Ну, пожалуйста, постарайтесь!

— Помню только, что адрес где-то на юге… Я сама с юга, и каждый раз, когда отправляю туда письмо или посылку, мне хочется оказаться внутри…

Юг! Да, это совпадало с планами Рапена… Только юг ведь большой…

— И все же — подумайте…

— Я думаю. Но разве тут вспомнишь? Почти три недели прошло… С тех пор столько всего отправляла… Нет, ничего не выйдет.

Это было сказано совершенно определенно.

Эрминия потянула меня за рукав.

— Пожалуй, все же стоит дать мадемуазель еще десять тысяч франков за Труды.

Еще не понимая, я раскошелился на широкоформатную. Почтальонша пустила ее той же дорогой. Потом смущенно встала:

— Извините, мне пора…

Прежде чем уйти, она прошептала:

— Спасибо…

Когда она скрылась, я взорвался:

— Ну ты даешь! Десять штук за провал в памяти!

— Она все же предоставила нам одно ценное сведение.

— Так за это я ей уже заплатил…

— Нет, я имею в виду место назначения посылки.

Какое же?

— Такой драгоценный груз Рапен, скорее всего, отправил ценной бандеролью.

— Ну и что?

— А то, что он наверняка сохранил квитанцию: ведь квитанцию на двадцать миллионов в урну не бросают. А на квитанции обязательно указывается фамилия и адрес получателя!

XIV

Пусть говорят, что хотят, но в тяжелых случаях ничто не может сравниться с женской изобретательностью. Особенно если речь идет о такой женщине, как Эрминия…

Признаться, я уж было запаниковал. Был полдень четырнадцатого числа. Вечером следующего дня на одном из почтовых отделений Франции посылку неизвестных мне размеров должны были предать забвению. Двадцать четыре миллиона рисковали оказаться в заклеенном почтовом мешке и навсегда заснуть в недрах огромного отдела невостребованных отправлений.

Теперь я понимал, почему Рапен говорил, что должен вернуться во Францию не позже пятнадцатого…

Пугало меня и другое: что если почтальон ошибся и срок истекает пятнадцатого утром, а не пятнадцатого вечером?

— Бумажник Рапена у тебя? — спросила Эрминия.

Я достал его крокодиловую шкуру.

— Вот…

— Ну-ка, посмотри хорошенько.

Я опустошил все кармашки; никаких квитанций там не оказалось.

Я ругался, как извозчик, засовывая бумажник обратно в карман. С террасы нашего кафе были видны горы, и эти горы душили меня, как железный обруч. В них было что-то угрожающее и гнетущее…

— Не будем отчаиваться, — проговорила Эрминия. — Давай-ка лучше поразмыслим.

Но мне как раз требовалось совсем другое: действовать. Я чувствовал, как внутри меня клокочет нетерпение. Оно должно было выйти наружу по-хорошему или вырваться силой. Я подозревал, что в конце концов могу просто-напросто выскочить на улицу и прицепиться к первому попавшемуся перцу, чтоб залепить ему в морду.

— Он не мог выбросить эту квитанцию, — повторила моя подружка. — Это было бы полным безумием… Погоди: ты мужчина. Куда мужчина может положить маленькую, но очень ценную бумажку?

— Ну, в бумажник…

— В бумажнике ее нет. Так: скажи-ка, этот бумажник был у Рапена с собой, когда ты его…?

— Нет. В машине.

— А что было при нем?

Я постарался как можно подробнее вспомнить ту жуткую сцену на итальянском пляже.

Я снял с Рапена брюки, свитер, опустошил карманы и сжег все на костре. В одежде ничего остаться не могло. Хотя, впрочем… Да, в брюках иногда бывает крохотный кармашек для зажигалки — спереди, у самого пояса. Рапен мог сунуть пресловутую квитанцию туда.

Однако поразмыслив, я решил, что навряд ли: он слишком часто переодевался и не стал бы каждый раз перекладывать бумажку в другие штаны.

— Скорее всего, он хранил ее в каком-нибудь постоянном месте, — пробормотала Эрминия, словно проследив за моими мыслями.

Наши глаза одновременно устремились на машину. Как ни парадоксально, машина для путешественника — это и есть единственное постоянное место. Это как бы продолжение его квартиры…

Я подозвал официантку, которая отчаянно вытягивала шею и таращила на нас глаза. Мы вышли.

— Поехали за город, — сказала Эрминия.

Я выгнал тачку из населенного пункта, остановил ее на обочине, и мы будто превратились в стаю саранчи. Несчастная машина безропотно терпела наши надругательства.

Мы были похожи на сумасшедших. Мы молча опрокидывали сиденья, срывали резиновые коврики, вытаскивали пепельницы, выворачивали карманы на чехлах, вспарывали солнцезащитные козырьки… Ничего. Ничего!

Мы перетряхнули атлас дорог, облазили весь багажник, отвинтили плафон под потолком… Ничего!

На глазах у Эрминии блестели слезы, а я так сильно сжимал зубы, что болело за ушами.

Отчаявшись, мы сели рядом на сиденье. Погода сделалась угрюмой, лобовое стекло запотело от первых холодов. Я поднял воротник куртки: типичный жест преступника. Жест, свойственный каждому, кого будили на рассвете тюремщики…

— Двадцать четыре миллиона… — пробормотала Эрминия.

— Ага, — сказал я. — На сосиски с горчицей точно бы хватило.

— Пожалуй.

— Поехали бы в круиз, да?

— Да…

— В Америку. Я давно мечтаю…

Тут я вспомнил о своих старых планах, и это брызнуло мне в душу горечью.

— Пока что ты едешь в горы, — сказала она. — Ждать, пока на одной из них свистнет рак.

— А что делать?

— Давай вернемся в Мантон. И как можно скорее. Осмотрим всю одежду Рапена. Ты говорил, что у него были драгоценности… Может быть, квитанция где-то среди них?

— Ну что ж…

Мы рванули обратно по Альпийскому шоссе. На вершинах уже лежал снег; до зимы, похоже, оставалось совсем недолго.

«Альфа» словно специально создана для извилистых дорог. Кажется, мы достигли родных пенатов меньше чем за четыре часа. Мы забыли пообедать, но есть нам и не хотелось. На протяжении всего пути Эрминия не отводила глаз от часов.

— Если мы попадем домой к пяти часам и сразу же найдем квитанцию и если почта, на которую отправлена посылка, Недалеко от Мантона, то сегодня вечером деньги будут у нас!

— Неплохо бы!

Мы полоскали себе горло надеждой, но если разобраться, то все это было под большим вопросом. Появись Бидон хотя бы на несколько дней раньше — мы успели бы объездить все почтовые отделения на побережье и чего-нибудь да достигли… Теперь же время работало против нас. Дело протухло. Почти… И все-таки каждый из нас думал о том, что мы будем делать с двадцатью четырьмя миллионами! Что ни говори, жизнь — штука забавная…

* * *

Мы приехали в Мантон чуть раньше пяти. Я бешено затормозил у дома, и настал черед спальни. Вскоре в доме не осталось ни одной принадлежавшей Рапену тряпки и безделушки, которую мы не прощупали бы от и до. Через полчаса в комнате царил форменный погром, а мы так ничего и не нашли. С нас ручьями бежал пот… Щеки наши горели, а в глазах плыл подозрительный туман.

— Пролет, — вздохнула Эрминия.

Да, это был пролет. Да еще какой. Такой, которого я даже представить не мог, потому что когда мы вернулись в гостиную, собираясь сорвать злость на виски, в ворота сада кто-то постучал. Мы настороженно переглянулись.

— Пойди посмотри, кто там, — велел я Эрминии.

Она пошла открывать и почти сразу же вернулась.

С ней был полицейский. Я едва сдержался, чтобы не схватиться за свою пушку и не бабахнуть в него. Меня остановило то, что меня вряд ли пришел бы арестовывать один-единственный легаш, да еще в форме. Подобные операции обычно проводят одетые в штатское сыщики из уголовки.

Я нашел в себе силы улыбнуться.

— Добрый день, мсье. В чем дело?

Полицейский, молодой парень с бледным вспотевшим лицом, машинально козырнул.

— Я по поводу нарушения вами правил дорожного движения.

— Не может быть!

— Может. Позавчера вы оставили машину в неположенном месте. Мой коллега составил протокол, и я пришел вписать в него ваши личные данные…

— А откуда у вас мой адрес?

— Мне его сообщил домовладелец. Он проходил мимо в тот момент, когда мой коллега записывал номер машины… Здесь ведь все друг друга знают. Я вздохнул посвободнее. Это был всего-навсего пустяковый, ничего не значащий инцидент.

— Ваша фамилия Рапен?

— Да, мсье. Робер Рапен. Присаживайтесь, пожалуйста. Он сел и вытащил из кармана кителя старый засаленный блокнот и карандаш, который, видно, грыз между завтраком и обедом, потому что верхний его конец был похож на кисточку.

— Будьте любезны показать ваши документы.

Парень старался говорить нейтральным тоном. В нем боролись типично полицейская мания величия и инстинктивное уважение государственного служащего к субъекту, который нарушает правила на «альфа-ромео» ценой в три миллиона.

— Разумеется…

И тут меня мгновенно прошиб такой пот, будто я провел целый день в турецкой бане. Я только теперь сообразил, что у меня нет водительского удостоверения…

Рапен, видимо, держал права в кармане джемпера, и я спалил их вместе с тряпками. Кто знает, может быть, там же лежала и квитанция?

Все это пронеслось у меня в голове на полном скаку.

— Вот техпаспорт, мсье. Может быть, желаете стаканчик виски, а?

Надеясь задобрить его, я стал сама любезность.

— Нет, спасибо, я не пью спиртного.

Он начал что-то записывать.

— Ваши права, пожалуйста.

— Э-э… Одну секундочку.

Я пытался поймать взгляд своей подруги, сообщить ей о своем бедственном положении, попросить помощи. Но она вертела ручки приемника, желая от нечего делать напустить в комнату музычки.

Чтобы выиграть время, я сделал вид, что ищу права.

— Черт возьми! — воскликнул я вдруг. — Эрминия, неужели ты не осмотрела карманы моего пиджака, когда относила его в чистку?

Она выключила приемник, обернулась и ответила самым что ни на есть спокойным тоном:

— Как, дорогой, разве этого не сделал ты?

Она не раздумывала ни секунды.

— Да нет же! — вскричал я. — Черт, вот так история! Ведь там остались мои водительские права!

— Ну, я завтра к ним схожу…

— Да, но господину полицейскому права нужны не завтра, а сейчас…

— Может быть, вы помните номер? — спросил легавый.

— Постойте-ка: кажется, «А — 10999».

— Какая префектура?

— Нижняя Сена.

— Так. Я записываю. Если обнаружите, что ошиблись, зайдите в комиссариат.

— Хорошо.

Я решил, что все позади.

— И покажите мне, пожалуйста, какой-нибудь другой документ.

Я поколебался, затем небрежно подал ему паспорт.

Он записал данные, и вдруг воскликнул:

— Вам тридцать пять лет?

— Ну да…

— Странно! Вы выглядите гораздо моложе…

Еще бы: я был на двенадцать лет моложе Рапена.

— Да, мне часто говорят, что я молодо выгляжу… И тут случилась хреновина из хреновин. Он машинально посмотрел на фотографию в паспорте: Если придраться, то подмену можно было обнаружить. И он обнаружил ее за рекордно короткое время.

— Но, — воскликнул он, — это же не вы!

Он все смотрел и смотрел на маленький прямоугольник из глянцевого картона, изучая рожу Рапена… Потом поглядел на меня. Его острые, как булавки, глаза протыкали меня насквозь.

— Что это значит?

Наступила самая скверная в моей жизни пауза.

Этот кусок легаша в форме таращился на меня, вытаскивал меня на свет, рассекречивал, понимал, что сунул нос в историю, о которой даже не мечтал…

Он медленно поднялся со своего стула.

— Вам придется пройти со мной в комиссариат для выяснения обстоятельств, мсье…

— Ну, вперед!

Но я имел в виду вовсе не комиссариат. И Эрминия это знала. Она включила радио на полную громкость, и я, обходя полицейского сзади, схватил его обеими руками за горло.

Прикосновение к его коже было мне противно. Но чем противнее мне становилось, тем крепче я сжимал пальцы…

Руки у меня сильные. Например, я могу поднять стул горизонтально на вытянутой руке, взяв его за нижнюю перекладину. Попробуйте: с виду это пустяк, но если у вас в жилах течет кисель, фокус не удастся.

Под моими пальцами что-то хрустнуло… Я продолжал давить, и шея парня становилась все тверже.

Из ноздрей у него вырывался глухой хрип; я скорее догадывался об этом, нежели слышал, потому что радио гремело вовсю.

И вот в какой-то момент мое отвращение разом улеглось, и я начал чувствовать одну только буйную радость. Радость мощную, горячую, которой я не испытывал уже несколько недель, которой не было даже тогда, когда я утрамбовал Рапена. Я улыбался… Я был свободен, счастлив, окрылен…

Эрминия прислонилась к стене с серым, как пепел, лицом. Она в ужасе смотрела на меня и не могла поверить своим глазам.

— О, нет, нет! — бормотала она.

Это звучало вовсе не по поводу полицейского: она прекрасно знала, что другого выхода у нас не было. Что ее по-настоящему ужаснуло, так это радость, нарисованная на моей физиономии.

Я разжал руки. Пальцы побелели. Я стал тереть ладони друг о друга, чтобы восстановить кровообращение. Полицейский остался неподвижно сидеть на стуле: изогнутая спинка поддерживала его и не давала упасть.

— Готово дело, — объявил я, глубоко вздохнув.

Я сел около трупа и хорошенько приложился к бутылке — не для храбрости, а потому что хотелось.

Я опять убил человека. Об этом мог догадаться любой дурак: результат был налицо. Я посмотрел на труп. Левая рука фараона лежала на столе, и на безымянном пальце блестело золотое кольцо. У этого несчастного дурня была семья! Значит, переполоха следовало ожидать очень скоро. Вместо двадцати четырех миллионов мне светили наручники и фургон с мигалкой. Прощайте, банковский счет, «альфа» и все остальное…

— Ну? — спросила Эрминия.

— Что?

— Что дальше?

Она уже успела обрести обычное спокойствие.

Я обхватил голову руками.

— Так… Сначала надо запрятать эту дохлятину. Потом ты пойдешь за черной и белой краской…

— Для чего?

— Чтоб нарисовать машине другие номера. Будем сматываться.

Она вздохнула:

— Куда?

— Подальше, Тут пахнет паленым.

— Но подумай сам: такая машина не может проехать незамеченной, даже с другими номерами. К тому же они не будут соответствовать техпаспорту. Стоит первому попавшемуся инспектору тебя остановить, и…

— Ты можешь предложить что-нибудь получше?

— Да… Мы спрячем труп и уберемся отсюда… Переночуем где-нибудь в другом месте. Утром я схожу на разведку. Если к тому времени ничего еще не обнаружат, ты пойдешь в банк и снимешь со счета деньги. Не все, но большую часть. Потом мы пересечем границу и доберемся до Генуи. Там ты продашь машину — пусть даже за бесценок: дело не в деньгах, а в скрытности. Ведь новому хозяину придется ее перекрасить — из-за французских номеров. Это позволит нам выиграть время. Мы сядем на поезд до Рима…

Она опять была права.

— Что ж, неплохо…

Подвала в доме не было, и спрятать труп оказалось нелегко. Я долго рыскал в поисках подходящего места и в конце концов остановился на угольном чулане. Я отнес туда убитого один, взвалив на плечо. Я сбросил его в угол и закидал всей дрянью, которую только смог найти в доме. Этого было вполне достаточно: нам требовалось выиграть лишь несколько часов.

Мы наспех собрали вещи, взяв только самое необходимое, и Настало время уезжать. У меня сжалось сердце: я уже успел привыкнуть к нашей вилле. Я пережил здесь славные минуты — минуты спокойствия, которые были в моей жизни большой редкостью.

Выйдя на улицу, я вздрогнул. Рядом с «альфой» стоял черный велосипед, велосипед полицейского.

Я открыл багажник машины, и мне удалось засунуть туда велик, сняв предварительно колесо и повернув руль.

— Выкинем его где-нибудь на берегу, — сказал я Эрминии. — В каком-то смысле это нам даже на руку: подозрения не сразу падут на меня…

Вскоре мы уже покинули Мантон. Я чувствовал сильную усталость от многочасовой езды.

— Куда едем?

— В Монте-Карло…

По дороге мы сбросили велосипед с обрыва на песчаный пляж, так, чтобы он сразу привлекал внимание. Когда я вернулся после этого к машине, в глазах Эрминии стояли слезы.

— Что это с тобой?

— Я все думаю об этих миллионах…

— Да брось ты! Накрылись они, ну и черт с ними! Ну, успокойся, моя прелесть…

XV

Внезапно машину начало уводить в сторону.

— Что это? — забеспокоилась Эрминия.

— Похоже, пробили колесо.

Действительно: задняя левая шина сплющилась в блин.

Я терпеть не могу менять колесо в дороге и сначала хотел позвонить в какой-нибудь гараж. Однако, поразмыслив, решил, что лучше справиться самому: механик может нас запомнить, и это будет совсем некстати, если к тому времени нас уже хватится мантонский домовладелец.

Я снял куртку и засучил рукава, как и полагается обломавшемуся автомобилисту.

Домкрат лежал в багажнике. Я подставил его под машину, а Эрминия вылезла и стала прохаживаться взад — вперед. Я немного повертел рукояткой, потом решил ослабить гайки, пока пробитое колесо не оторвалось от земли. Сняв колпак, я непонимающе уставился на ступицу. К ней была прикреплена маленькая пластиковая обертка от визитной карточки, испачканная смазкой. Я раскрыл обертку; внутри нее оказалась почтовая квитанция.

Хотите верьте, хотите нет, но я не слишком удивился. Бывают моменты, когда на чудеса почти не реагируешь…

Эрминия, наблюдавшая за мной, невероятно спокойным голосом спросила:

— Квитанция?

— Да…

— Какой город?

— Каньес…

Она прижала руку к груди, словно пытаясь сдержать Удары сердца. Я сел рядом с ней на насыпь. На квитанции был почтовый штамп Визиля и стояла дата — двадцать седьмое. Наш расчет оказался точным.

— Это совсем рядом, — пробормотал я. — Заночуем в Каньесе, рядом с нашими миллионами, а? И завтра, с утра пораньше…

— Еще как!

После этого потрясения я менял колесо целых полчаса: руки сделались будто ватными.

Мы плюхнулись на сиденье, как двое влюбленных, которые только что впервые нашалили и до сих пор от этого не опомнились.

Я засмеялся — блеющим старческим смехом.

— Что скажешь, Эрминия?

— Мой отец всегда говорил, что последнее слово остается за случаем.

— Он мудрый человек. Кстати, ты мне о нем никогда не рассказывала. Где он живет?

— Далеко…

Но мне, в общем-то, было наплевать на ее папашку, и я быстро оставил его в покое.

— Представляешь, лапуля, бывает же такое!.. Наверное, и у душегубов есть своя счастливая звезда…

— Не иначе.

— Значит, завтра — вперед, на Италию?

— Да…

— А доллары?

— Что — доллары?

— Как Нам их провезти?

— Я положу их под корсет: куплю его специально по такому случаю.

— Но ты в нем сразу растолстеешь. Будешь выглядеть как беременная.

— Дай бог каждой женщине родить двадцать четыре миллиона…

— Надо будет забрать и те десять, что лежат у меня на счету. Что-то у меня аппетит разгорелся… А потом… После Италии? Я там долго киснуть не собираюсь.

— Так в чем дело? Найдем самолет в Северную Африку… Там доберемся до Танжера… А после Танжера — весь мир у наших ног…

— Тем более что это край фальшивых паспортов…

Болтая без умолку, мы доехали до Кадьеса. На ближней его окраине красовался отличный мотель. Мы свернули к нему, и я поспешил запрятать нашу тачку в самый дальний угол подземного гаража. Потом снял в мотеле номер, назвав вымышленную фамилию. Я не хотел засыпаться, подойдя к цели так близко… Слишком уж красиво было то, что с нами происходило… Нам все-таки представилась возможность выполнить задуманное: то есть сначала зацапать желанный мешок, а потом уж навострить лыжи.

Переехав границу, я намеревался подарить родине Данте еще один труп. У меня уже было достаточно опыта, и я знал, что вдвоем с бабой далеко не уйдешь. К тому же Эрминия знала, кто я такой, и я не мог позволить ей увезти с собой такую тайну. Даже наши миллионы — и те не заставят ее держать язык за зубами. Рано или поздно наступает момент, когда самые крутые, самые умные, самые любящие и скрытные женщины роняют непростительную фразу.

Конечно, мне жаль было ее кончать после всего, что она для меня сделала. Но другого выхода у меня не было.

Мы вошли в обеденный зал заведения. Он был выполнен в старинном стиле, с огромным количеством меди и лакированной мебелью.

— Похоже, их фирменное блюдо — волчатина в укропе, — сказала Эрминия. — Ее и закажем.

В этот вечер мы жрали и делали все остальное с той ненасытностью, которую рождает у человека близкое соседство огромной денежной суммы…

XVI

На следующее утро мы поднялись в семь часов. Наступал великий день. Откровенно говоря, я был слегка взволнован.

Нам подали кофе; мы сидели в дальнем углу зала, у окна. Погода стояла отличная: на побережье будто вернулось лето. Все вокруг было светлым, радостным, ярким…

Обмакнув в кофе рогалик, я случайно взглянул на местную газету, лежавшую на соседнем столе. Я прочел вверх ногами жирный заголовок на первой странице и мгновенно перестал жевать.

«УБИЙЦА ПО КЛИЧКЕ КАПУТ СКРЫВАЕТСЯ НА ЮЖНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ».

Я схватил газету. Под заголовком была помещена моя фотография, все та же, которую отсняли в момент моего последнего ареста. На ней я напоминал этакого мелкого хулигана. С тех пор я слегка прибавил в весе, и мой взгляд уже утратил то затравленное выражение. А с обесцвеченными волосами я стал и вовсе неузнаваем.

Эрминия тоже перестала есть, и мы с ней принялись читать статью, почти соприкасаясь щеками.

Я сразу понял, что сгорел: властям стало известно, под чьей фамилией я скрывался, и все потому, что я совершил чудовищную глупость.

Черный велосипед, который я забросил в машину, принадлежал вовсе не полицейскому. Он принадлежал посыльному из мясной лавки, который доставлял кому-то из соседей товар. Соседки, сидевшие в засаде за шторами, видели, как я утащил велик, и посыльный побежал жаловаться на «Рапена» в комиссариат. Комиссар, который как раз дожидался своего подчиненного, поспешил к «Рапену» домой и нашел труп. Мои отпечатки — а их в доме было хоть отбавляй — и позволили установить мою личность, поскольку карточка с моими данными имелась в каждом полицейском участке Франции. Я посмотрел на Эрминию.

— Похоже, я опять становлюсь знаменитым, а?

— Похоже…

— Плакали теперь наши миллионы, верно?

— Почему?

— Ну как же? Теперь все знают, что Рапен — это Капут… И мне нельзя соваться на почту под этой фамилией.

— Погоди, с чего ты взял, что на почте все уже вбили себе в голову эту фамилию? С чего ты взял? Даже если допустить, что там читали эту газету — а это вовсе не обязательно, ведь еще рано, — то они наверняка интересовались только подвигами самого Капута. На все остальное люди обычно внимания не обращают.

Она опять была права. Это входило у нее в привычку.

— Так что будем делать?

— Заплатим за гостиницу и бросим машину здесь. По ней нас быстро найдут. Пока что я не рискую привлечь к тебе внимание: тут написано только, что ты жил с красивой молодой женщиной, а приметы мои не указаны.

— Какие же мы дураки, что увезли велосипед…

— Что поделаешь, излишняя добросовестность часто выходит боком… Да и велосипед был типично… полицейский!

Я попросил счет и сказал, что мы отправляемся на прогулку.

— Машину я заберу вечером…

— Как вам будет угодно, мсье.

Выйдя на улицу, я вздохнул немного свободнее, но внутри у меня залегла не то грусть, не то досада… Я снова попал в полосу бегства и страха. Нет, в этом мире у меня определенно не было надежды искупить свои грехи, переродиться и стать другим.

— Не делай такое лицо, — проговорила Эрминия, — не то все начнут оборачиваться. Можно подумать, что ты уже в наручниках.

Почта была еще закрыта. До начала рабочего дня оставалось минут десять. В ожидании мы принялись расхаживать по аллее, обсаженной пиниями.

— Мой банковский счет наверняка арестовали, — заметил я. — Вот уже десяти миллионов как не бывало.

— Жаль, — проронила Эрминия.

От солнца ее рыжие волосы отбрасывали странные, необычные отблески. Ее кожа почти не загорала; она лишь становилась более матовой, сохраняя все тот же нежный вид.

Я смотрел на нее и думал, что теперь мне не обязательно ее убивать. Это было бессмысленно: меня ведь все равно уже раскрыли. Тем лучше: она мне нравилась и была мне нужна. Минувшей ночью я овладевал ею несколько раз, не в силах насытиться ее живым, содрогающимся, словно наэлектризованным телом.

— О чем ты думаешь?

— О тебе…

— Нашел время…

Действительно, думать следовало о другом. На городской колокольне пробило восемь. Мое сердце заработало в форсированном режиме. У меня даже заболело в груди. Мне казалось, что я сейчас не выдержу, взорвусь, что меня вот-вот разнесет на мелкие куски.

— Пошли! — Я потянул ее за руку. На пороге почты она спросила:

— У тебя есть документ без фотографии?

— Погоди-ка…

Я достал бумажник и выругался: в нем лежал только технический паспорт автомобиля. Паспорт Рапена остался на вилле. Он шлепнулся на пол, пока я душил полицейского, и я в спешке забыл его подобрать…

— Ну, знаешь! — вскричала Эрминия. В ее глазах появилась явная враждебность. Этого она простить уже не могла.

— Помолчи. Попробуем обойтись техпаспортом.

Мы вошли. Посетителей в помещении не было. Были только две тетки, сидевшие за своими окошками и квохтавшие, как целый курятник. Насколько я понял, речь шла о муже одной из них, завитой усатой толстухи, и о ревматизме, которым страдал вышеупомянутый муж.

Я просмотрел указатели на картонных табличках и подошел к окошку с надписью «До востребования». За ним как раз сидела жена ревматика.

— Я за посылкой, — сказал я.

— На чье имя?

— Робер Рапен.

Она абсолютно не изменилась в лице.

— Минутку…

Она вышла в соседнюю комнату, и я услышал, как она шарудит по полкам…

— Эге-ге! — донеслось оттуда. — А пылищи-то на ней, пылищи! Да, вовремя вы пришли: того и гляди, отправили бы ее, бедолагу, на свалку!

Она вернулась, сдувая пыль с посылки величиной с коробку для обуви.

Стоявшая за моей спиной Эрминия издала легкий вздох… Мне хотелось заорать — так я был напряжен. Вот они, миллионы, прямо под рукой! Если б эта тетка знала, что там внутри…

— Документ есть?

— Конечно…

Я протянул техпаспорт и вкрадчиво спросил:

— За доставку с меня что-нибудь причитается?

— Нет, все уже оплачено.

Она цапнула мой техпаспорт.

— Постойте, но это же не документ!

— Как? Почему же?

— Нет-нет, — продолжала она. — Ведь техпаспорт может передаваться в другие руки вместе с машиной… И на нем нет фотографии.

Судьба опять подкладывала мне свинью! Я уже привык к ее поворотам, но на этот раз она явно хватила через край…

Я попытался уговорить тетку:

— Понимаете, мы здесь проездом, и у меня нет с собой других документов. Я…

— Тогда приходите в другой раз.

— Но у посылки вот-вот выйдет срок…

— Ну, я оставлю ее еще на пару дней — в порядке исключения.

Она была спокойна, уверена в себе. Она наглухо забаррикадировалась своими инструкциями и правилами и ничего другого знать не желала.

Я в замешательстве посмотрел на Эрминию. Но она только морщила нос и не отрывала взгляда от пыльной коробки.

Тут почтмейстерша воскликнула:

— Послушайте, мсье!..

— Да?

— Раз вы даете техпаспорт, значит, вы на машине?

— Разумеется…

— А раз вы на машине, то у вас должно быть водительское удостоверение! Вот оно как раз подойдет!

Это был последний удар дубиной по моей бедной голове. А между тем толстуха говорила как нельзя вежливее и определенно радовалась, что нашла выход из положения.

— Видите ли, я оставил его в отеле, в другом бумажнике.

— Ну, привезите…

Я достал тысячу франков.

— Послушайте, милочка… (Чтобы назвать эту цистерну «милочкой», надо было совсем рехнуться.) — Послушайте, милочка, мы очень спешим. Вот, возьмите, и выручите нас, пожалуйста…

И я протянул ей деньги: ничего другого не оставалось.

В черных глазах почтмейстерши блеснул жадный огонек. Но она упрямо покачала головой:

— Что вы себе позволяете? Думаете, меня можно купить?

Представляете — эта стерва еще и решила разыгрывать оскорбленное достоинство!

Это оказалось сильнее меня: я вытащил пистолет. Меня не могла остановить ни угроза полиции, ни крик Эрминии.

— Давай сюда коробку, сука!

Она, спотыкаясь, понесла мне посылку. Ее толстые губы дрожали. Я просунул руку в окошко и выхватил коробку у нее из рук. Потом приставил ствол к ее пухлой груди, не помещавшейся в лифчике.

— Получай, корова, вот тебе документ!

Я выстрелил всего один раз. Пуля вошла пониже левого плеча и, казалось, не причинила ей никакой боли. Она грузно опустилась на стул, и на ее кофте начало быстро расплываться красное пятно.

Ее коллега завопила во всю глотку и забилась в истерике. Пора было рвать когти. Первой это поняла Эрминия: она уже выскочила за дверь и, как безумная, понеслась прочь.

И я поскакал под ярким солнцем вслед за ней.

XVII

Я догнал ее и через силу пропыхтел:

— Ну и дурак же я… Надо было приехать на машине.

— Спрячь! — ответила она, указав на пистолет, который я до сих пор держал в руке.

Я сунул пистолет в карман, зажимая под мышкой твердую коробку с деньгами.

Эта коробка придавала мне невероятное мужество. Ради нее мне позарез нужно было выплыть из всего этого дерьма. Но легко сказать… Убийство почтальонши обещало наделать грома. Уже сейчас сотрудницы толстухи, небось, вовсю накручивали телефон… Оборудование-то у них для этого было как раз самое подходящее!

Я плоховато соображал, что нужно делать, и машинально следовал за Эрминией, как малолетний мальчонка следует за своей мамашей. В плане соображаловки я ей полностью доверял.

Мы безболезненно добрались до первого перекрестка. Но поставленные в известность полицмены тоже, наверное, шевелили задницами, и медлить нам было нельзя. Ох, какую нам готовили свадьбу! С крупнокалиберным органом и шестизарядными скрипками, с кровавыми гвоздиками в петлицах…

На перекрестке мы замешкались. Решать нужно было как можно скорее.

— Туда! — приказала Эрминия и кинулась к фургончику марки «рено», стоявшему возле бакалейной лавки. Она прыгнула за руль, я уселся рядом. Это была машина, на которой подвозили товар, и в ней крепко пахло колбасой.

Увидев, что его железяка куда-то рванула, бакалейщик выскочил на тротуар, отчаянно размахивая граблями.

— Надо было мне сесть за руль, — сказал я Эрминии. Но меняться было уже поздно.

— Не волнуйся.

Действительно, разницы не было никакой, потому что из этой колымаги все равно не удалось бы выжать больше. Бедняжка пыхтела, как только могла, Мы пронеслись мимо пальм, вырулили на шоссе и погнали к Антибу.

— Слышь, — пробормотал я, выглянув в окно, — за нами, похоже, увязались.

Она посмотрела в зеркало, укрепленное на левом крыле.

— Это «форд», — сказала она, будто бы успокоившись.

— Ну, «форд»…

— Хорошо.

— Что — «хорошо»? Можно подумать, ты только рада тому, что за нами гонятся!

— Я кое-что придумала.

— Что?

— Бакалейщик, скорее всего, уже заявил в полицию об угоне своей машины…

— Ну и что?

— Мы сменим машину и повернем обратно.

— Отлично. Только как?

— Подожди.

Долго ждать мне не пришлось. Она слегка сбавила газ. Ехавший сзади «форд» обогнал нас. В тот момент, когда он проходил мимо, Эрминия высунула руку в окно и замахала водителю, чтобы тот остановился. Он тут же подчинился и затормозил прямо перед нами.

Тогда Эрминия вырвала у меня из рук коробку с деньгами и побежала к «форду». Я был так потрясен, что отреагировал только через несколько секунд. Я выскочил из фургона, выхватил пушку и прицелился в девчонку, но механизм издал лишь негромкий идиотский щелчок. Обойма была пуста. Я побежал…

«Форд» резко сорвался с места, и водитель бешено разогнал его на второй передаче. Узкий задок машины стал быстро уменьшаться.

У меня вырвался бешеный поток ругательств. Я позволил облапошить себя, как мальчик из церковного хора. Как настоящий деревенский дурачок! Позволил какой-то фифочке увести у себя богатство, которое добывал с пистолетом в руках, и преспокойно улизнуть с другим мужиком. От этого у любого могли лопнуть сосуды… Ах ты, сука! Я сел за руль и дал по газам.

Легаши могли загораживать дорогу чем угодно: я до того взбесился, что готов был протаранить бетонную стену… Но напрасно я втаптывал педаль в пол: о том, чтобы догнать американскую тачку, нечего было и мечтать. Мой фургон с ней тягаться не мог. Я плакал от злости и во весь голос орал:

— Сука! Сука!

Меня опять обставила баба. А ведь я старался держаться начеку… Но эти стервы, выходит, сильнее нас. Им будто сам дьявол помогает. Вы еще скребете в башке и стараетесь угадать, какую пакость они для вас припасли, как вдруг — бац, готово дело!

Я орал и плакал, плакал и орал… Нет уж, все! Я должен найти ту машину. Я должен поймать эту гадюку и вернуть свои пачки. Интересно, что она такого сказала водителю «форда», чтобы его уговорить?

В окнах фургона свистел ветер. Я обгонял все машины подряд, едва не сшибая по пути прохожих, и встречные водилы крутили пальцем у виска, чтоб показать, что они обо мне думают.

Внезапно «форд» исчез за поворотом, и я понял, что продул. Тогда меня словно что-то дернуло: пора было сбавить обороты. Месть подождет; главное сейчас было — не получить подарочек от легашей в виде двух никелированных браслетов. Чтобы этого избежать, мне следовало, как и советовала эта сволочь Эрминия, поскорее сменить машину.

Я затормозил, скорее по необходимости, потому что в сотне метров впереди начиналась пробка. Это был тот самый заслон, которого я ожидал. Я съехал на обочину и уже собрался было развернуться, но тут заметил в фургоне серый халат бакалейщика и его кожаную сумку. У меня появилась мысль. Я напялил халат, повесил на плечо сумку и храбро зашагал к стоявшим машинам. «Форд», без сомнения, задержали вместе со всеми, и у меня мог появиться шанс догнать мои миллионы.

Я пошел быстрее. Действительно, это был заслон. Четверо мотоциклистов перегородили ту половину шоссе, по которой мы ехали, и осматривали машины.

Поравнявшись с ними, я увидел, как «форд» уезжает. Я только и успел, что заметить его номер. Номер выдали в департаменте Сена-и-Уаза, и среди его цифр было четыре единицы.

Я постарался накрепко вбить этот номер себе в голову и отметил еще одну интересную деталь: левое крыло «форда» было слегка помято.

Полицейские не обращали на меня ни малейшего внимания: они знай себе проверяли подъезжающие машины и высокомерно кивали головами.

Я подошел к грузовику, который только что остановился в хвосте колонны. За рулем сидел мужик в майке и с сигарой в зубах.

— Слушай, приятель, я поломался, подвезешь до Канн?

— Садись…

Первым делом он объяснил мне, что грузовик его собственный. Похоже, я уязвил его достоинство, обратившись на «ты»… Я поспешил переменить прицел. Зачем обижать человека, который согласился помочь?

Мы проехали без осложнений. Полицейские даже не взглянули на наше транспортное средство. Ни ума у этих ребят, ни фантазии…

Я слез в Каннах, сказал мужику спасибо… Поскольку я все еще находился в опасной близости от мест моих недавних свершений, в голове у меня было только одно: поскорее смыться, и как можно дальше. Этого южного побережья я уже наелся сполна. Пожил я здесь, правда, неплохо, но последние несколько часов были такими страшными, что эти места я даже на открытке видеть не хотел.

Я надеялся, что мои обесцвеченные волосы будут достаточно надежным прикрытием. Разумеется, вторая почтмейстерша уже дала мои приметы, но навряд ли она хорошо разглядела меня через свою решетку. До тех пор, пока я не начал стрелять, ее внимание было обращено главным образом на Эрминию. Женщины обычно смотрят на женщин… Мужчины, к сожалению, тоже!

Темные очки и экстравагантный пиджак, купленный у портового торговца, меня на время спасли. Я сел в автобус, идущий в Сен-Рафаэль — там видно будет… Я забился в самый дальний угол. Пассажиров было немного, и ко мне никто не присматривался.

Теперь можно было спокойно поразмыслить. Только это оказалось не такой уж большой удачей. От размышлений я все больше злился и временами даже привскакивал от бешенства… Я думал только о двадцати миллионах, которые исчезли вместе с Эрминией. Быстро же она ускакала, зараза! Мне постоянно рисовалась та сцена: она мгновенно выхватывает у меня коробку и несется к остановившемуся автомобилю…

Похоже, девчонка была чертовски уверена в себе…

Когда она поняла, что мы сползаем в дерьмо, то подумала о том же, что и я: пора расставаться. Только ей требовались деньжата на карманные расходы, а делиться она, как я теперь видел, не любила.

Ну, подожди, поймаю я тебя, сучка! Ну, подожди, поймаю… Я призвал себя к спокойствию. Внутренний голос шептал: «Ну-ну, Капут, остынь… Ты на свободе, а это главное. У тебя в запасе еще много хитростей, ты опять оставишь легавых с носом… И посвятишь свою жизнь Эрминии. Жизнь — она большая, а земля наша маленькая. И не только маленькая, а еще и круглая. На ней никому ни от кого не скрыться. Когда-нибудь, может быть, ищейки тебя и настигнут, но прежде ты настигнешь эту стерву!»

Я невольно улыбнулся. Ко мне возвращалось хорошее настроение. А значит, и удача.

Кажется, я ненадолго задремал. Автобус ехал вдоль берега, и на каждом повороте перед нами появлялось огромное, серовато-синее море. Изгибы дороги все настойчивее убаюкивали меня. Я открыл глаза уже в Ла-Напуль. Автобус стоял в тени платанов, в него садились новые пассажиры, мистраль гнал по улицам красную пыль…

Урчание в желудке неожиданно напомнило мне о жратве. Я ничего не ел с самого утра. А, черт с ним, поем в Сен-Рафаэле, думал я, но все же провожал голодными глазами каждый ресторан.

Вот так я и заметил у одного из придорожных кафе «форд» с помятым крылом.

XVIII

И номер был тот же: с четырьмя единицами. Все сходилось: это был тот самый автомобиль, на котором Эрминия умчалась с моими деньгами.

Сама она, скорее всего, уже далеко, но ведь водитель может сказать, где высадил мою бывшую подругу. А если не захочет сказать, то надолго запомнит мое лекарство от немоты… Нервы у меня были на пределе.

Подходя к кафе, я увидел Эрминию, сидевшую спиной к окну. Внутри у меня все так и запрыгало. Удача была просто невероятная. Его Величество Случай мне на этот раз здорово подсобил! Я нашел деньги за поистине рекордное время.

Значит, девка все же не рассталась с водителем «форда»? А может, он вообще с ней заодно?

Что если она подготовила все это вчера, когда я уже пошел спать? Помню, она непременно хотела принять ванну. А ведь ванная сообщалась с гостиной, так что она вполне могла выйти и потихоньку позвонить кому-нибудь из своих старых приятелей… Чем больше я об этом думал, тем больше мне казалось, что так оно и есть. Взять хотя бы то, как резко она затормозила, после того как подала знак тому водителю… А я-то, дурак, ничего и не заподозрил. Я должен, должен был ожидать от нее какой-нибудь пакости. Когда речь идет о миллионах, на чувства полагаться уже нельзя. Любовные узы развязываются мгновенно, сами собой!

Я сосредоточил свое внимание на витрине кафе. Нужно было поразмыслить и действовать очень осмотрительно: заявившись в общий зал, я рисковал вляпаться. Теперь я знал, что за птица эта Эрминия. Она была вполне способна завопить на все кафе, кто я такой, и в суматохе дать деру. Она знала, что я не вооружен: она сама видела, как у меня закончились патроны.

Так что же???

Времени у меня было совсем немного; его следовало использовать с умом.

Я украдкой приблизился к «форду», открыл дверцу и осмотрел салон. Личная карточка водителя была на имя Франсуа Буде, проживающего в Пеке. Мне это ни о чем не говорило.

Я открыл «бардачок» и тут. же испытал изрядное удовлетворение, обнаружив завернутый в дорожную карту изящный пистолет калибра 6,35. Хлопушка была, конечно, слабенькая, но с близкого расстояния пуля этого калибра бьет, «как взрослая». Не зря ведь пистолеты 6,35 называют «оружием адюльтера».

Я вынул обойму: она оказалась полной. Проверив работу механизма, я дослал патрон в ствол — и сразу почувствовал себя увереннее.

Сначала я решил спрятаться в машине, но потом передумал: схорониться в «форде-кабриолете» не так-то просто. Поэтому я открыл капот, отключил катушку зажигания и укрылся за кустами.

Я был удивительно спокоен. Я снова стал прежним Капутом и готовился объехать их всех на повороте: Эрминию, ее сообщника, легавых — всех до одного…

Что ж, раз мне суждено было стать гангстером, ничего не попишешь… Оставалось держаться на высоте.

Я прождал около двадцати минут. Наконец Эрминия вышла; ее сопровождал Бидон.

Увидев человека с опущенными веками, я удивился, но это продолжалось недолго. Через секунду я все понял. Да уж, задумано было неплохо…

Бидон действительно разыскал меня благодаря переводу денег из парижского банка в другой город, только задолго до своего визита ко мне. Они с Эрминией были заодно, и Бидон подсунул ее мне, потому что не понимал, зачем я выдаю себя за Рапена.

Поскольку моя связь с девчонкой ничего не дала, он решил разыграть свою собственную карту… Да, теперь мне все было ясно. Я понимал, почему Эрминия ворвалась в комнату в тот момент, когда я размышлял, как поступить с Бидоном, почему она вызвалась утопить его сама… Еще бы!

Какой же я идиот, что не догадался с самого начала…

Они сели в машину. Бидон включил стартер, и мотор закашлял, как целый туберкулезный санаторий. Этот кретин еще несколько раз поворачивал ключ в замке, одновременно впрыскивая в карбюратор лошадиные дозы бензина. Как можно быть таким туполобым? Еще немного — и щетки, стартера приказали бы Долго жить.

Наконец он вылез, поднял капот и полностью скрылся за ним. Я решил, что пора браться за дело. В два прыжка я достиг машины и открыл левую дверь.

Эрминия была занята тем, чем обычно заняты все бабы после еды: она пудрила рожу.

Увидев меня в зеркальце своей пудреницы, она на мгновение замерла. Потом, будто желая продемонстрировать свое самообладание, снова начала штукатурить фасад.

— Ну, здравствуй, — сказал я.

Пудреница захлопнулась, издав негромкий жалобный треск. Эрминия лишь молча кивнула в ответ: ей, видно, порядком сдавило глотку.

— Учти, Эрминия: у меня есть другая пушка. В ней-то уж патронов достаточно. И знаешь, какая у меня самая заветная мечта? Влепить тебе пулю в башку. Поняла?

Она снова кивнула.

Я наклонился к ней. Посылка лежала между дверцей и ее бедром. Я схватил ее и почувствовал, как девчонка задрожала.

— Спокойно! Одно движение — и смерть. Ты же помнишь: когда я злой, то даже о себе забываю.

Она помнила. Расстрелянная в упор почтальонша должна была еще стоять у нее перед глазами.

Я жестом приказал Эрминии сесть за руль.

Впереди раздался грохот: Бидон захлопнул капот и вытирал руки носовым платком, не глядя на машину. Лишь подойдя к дверце, он увидел меня и отшатнулся Я высунул голову из окна и холодно произнес:

— Садись вперед, Бидон, или твоя дочь умрет!

Поскольку теперь мне было уже ясно, что она его дочь, У них был один и тот же подбородок, одни и те же губы… Только он был эачуханным и уродливым, а она — красивой и сияющей. Просто поразительно, как из одного теста выходят такие разные люди…

Он сподобился открыть глазенки, не откидывая голову назад. В его взгляде было что-то гадючье: он был юрким и острым.

— Ну, что стоишь? Залезай, пока я не причинил вам великое горе…

Он подчинился; я устроился сзади, направив на них пистолет.

— Включил катушку?

— Да.

— Отлично. Тогда полный вперед!

Мне было хорошо. Мои дорогие миллионы, мой дорогой пистолетик, моя дорогая Эрминия — все было при мне. Что еще нужно для полного счастья?

— Куда ехать? — спросила она.

— Поворачивай на Экс…

Машина тронулась с места.

Они, наверное, думали, что я начну поносить их на чем свет стоит, но я помалкивал. Я предпочитал сковать их своим ледяным молчанием: это было гораздо неприятнее.

Мы миновали Фрежю и выехали на Бриньольское шоссе. Наконец Бидон не выдержал:

— Ты, наверное, считаешь нас мерзавцами, Капут, но пойми, я стал жертвой Рапена. Ведь если разобраться, это миллионное дело организовал я. Согласен, я должен был с тобой поделиться. Но нас сильно тревожила твоя репутация… Вот мы и подумали, что…

— Слушай, помолчи.

Он закрыл рот. Я тоже замолчал. Я молчал и думал о своем. Что ж, до поры до времени я их укротил, но мое превосходство было весьма шатким. С одним лишь пистолетом калибра 6,35 двух человек долго удержать не удастся. Рано или поздно нам придется остановиться на заправке или у ресторана…

Единственным выходом было прикончить их обоих и смыться на машине, увозя с собой драгоценную посылку…

Счетчик продолжал наматывать километры. Время шло незаметно. И их, и меня будто кружило в каком-то странном водовороте.

Окрестности мало-помалу становились безлюдными. Вскоре мы уже ехали среди невысоких холмов, покрытых выжженными кустарниками. От шоссе там и сям отходили узкие проселочные дороги, петлявшие среди земляничных полян и мастиковых деревьев.

— Тормози! — почти машинально сказал я.

Эрминия затормозила, бросив взгляд в зеркало заднего вида. Но ни впереди, ни сзади на дороге не было ни одной машины. Шлейф поднятой нами белой пыли парил над землей, закручиваясь, как сигаретный дым.

— Вон туда, направо…

Нетрудно было понять, что это означает…

— Поворачивай направо, Эрминия!

Она отрицательно помотала головой.

— Делай, что говорю, иначе вычищу вас прямо здесь…

— Что ты задумал? — спросил Бидон.

— Высажу вас подальше от шоссе, чтоб у меня голова не болела. Я вас, гадов, уже знаю: и тебя, и твою паршивку дочь. Вы же меня первые сдадите со всеми потрохами…

— Клянусь тебе…

— Ага, давай-давай, Бидон, клянись. Когда выходишь на тропу войны, надо понимать, чем это может кончиться. Хотели меня надуть — не получилось; теперь не обижайтесь.

Эрминия впервые за все время обернулась, и ее сине-зеленые глаза обволокли меня подкупающе ласковым взглядом.

— Но ты же не убьешь нас, правда? — спросила она. — Я ведь знаю, ты умный человек, Капут. Те несколько дней, которые мы провели вместе, открыли мне, что ты тоже по-своему чувствителен. Вспомни, как нам было хорошо вдвоем…

— Постыдилась бы отца, сукина дочь! — перебил я. — А ты вспоминала о нас двоих, когда выхватывала у меня из рук коробку?!

— Бедного папу так жестоко обманули…

— Вы с ним друг друга стоите! Сколько ты наблюдала за мной перед тем, как я увидел тебя в казино?

— Два дня…

— Рассчитала, что я туда приду, а, прошмандовка?

— Да, рассчитала. Одинокий скучающий мужчина всегда приходит в игорный зал.

— И знала, кто я такой?

— Нет, это мне стало ясно только на следующий день.

— А мошенничала для того, чтобы привлечь мое внимание?

— Да…

— А подмахивала в койке как бешеная — для того, чтоб меня удержать?

— Ну почему же? Не только…

Я улыбнулся.

— Что ж, спасибо, ты подарила мне много приятных минут. Приятных минут и острых ощущений. Когда понимаешь, как скоротечна жизнь, это бесценный подарок. Как подумаешь, что большинство людишек проводит жизнь, протирая штаны в кабинете или на лавочке… Ладно, давай, поворачивай и не беспокойся о своем будущем. Я о нем сам позабочусь.

Движок Эрминия не выключала; она воткнула первую передачу и тронулась. Дорога, которую я указал, была метрах в тридцати впереди. Но вместо того чтобы свернуть, она продолжала ехать прямо и в рекордное время перешла на четвертую скорость.

— Слушай, милая, — прошипел я, — ты мне это брось. Сейчас ты остановишься и дашь отличный задний ход, понятно?

Но она не слушала. Пригнувшись к рулю, она все сильнее давила на газ.

Мы летели по извилистому шоссе со скоростью сто пятьдесят, и мне казалось, что нас несет на тележке по «американским горкам».

— Стой или я хлопну твоего папашу!

Она проскрежетала:

— Что ж, стреляй, если хочешь… Но если ты его убьешь, я поверну к первому попавшемуся дереву, и можешь не сомневаться: после такого удара мы с тобой попадем на тот свет одновременно.

В моей груди разрасталась ледяная ярость. Мое сердце превращалось в булыжник; я перестал чувствовать его стук. Оно сделалось таким тяжелым, что мне больно было нести его в груди. Мы с Эрминией будто взяли друг у друга в плен. Если она не остановится, я убью Бидона, если я убью Бидона, она нас разобьет…

Она почувствовала, что нашла верный ход и должна выиграть этот тайм. Она уверенным голосом сказала:

— Бросай пистолет в окно!

— Где ты это вычитала? В журнальчиках для домохозяек?

— Если не бросишь, я привезу тебя прямо во двор жандармерии!

— Ну-ну. Только там скажут: «Что за безобразие? Чьи это мозги размазаны по лобовому стеклу?»

— А через день и твоя рожа будет смотреть в небо из корзины с опилками!

— Но зато я еще успею порадоваться тому, что ты подохла как собака!

— Плевать мне на это!

И самое скверное, что ей, похоже, действительно было на это плевать.

Мы на всех парах мчались в направлении Бриньоля и проскакивали поселки на такой скорости, что крестьяне прижимались к стенам домов. Нам вот-вот Должны были упасть на хвост мотоциклисты.

Я повернулся к Бидону.

— Слушай, крысиная жопа, так нам всем настанет конец. Сделай что-нибудь, если хочешь жить!

Он был более чем бледен. От страха у него под глазами появились круги в пол-лица. Он будто только что освободился из лагеря для политзаключенных.

Он вопросительно посмотрел на меня. Этот поединок между мной и его дочерью наполнял его ужасом, сковывал по рукам и ногам.

— Выключи зажигание, Бидон!

Он посмотрел на приборную доску.

Эрминия завопила:

— Не трогай, или я всех нас убью! Мне надоело, что тебя все постоянно обувают! Всю свою жалкую жизнь ты или сидел, или вытаскивал из огня каштаны, чтоб ими обжирались другие!

От этого Бидона передернуло. Он разом вспомнил все свои пятьдесят лет — пятьдесят лет унижений и неудач. Он созрел для первого по-настоящему геройского поступка; у него встали поперек горла все эти тюремные решетки, заношенные костюмы, грязные рубашки, перекрученные галстуки…

Он сполна нахлебался обманов и арестов. Слишком многие воспользовались им как отмычкой и выбросили после употребления…

Но на этот раз, благодаря своей дочке, он стал хозяином положения. Небывалое мужество переполняло все его нутро, подсказывало ему, что он ничем не отличается от сверхчеловека…

— Гони, гони! — крикнул он Эрминии.

Мне стало его жаль.

— Я тебя понимаю, Бидон, — проговорил я. — Я тебя понимаю. Но не будь ты идиотом! Слушай, у меня к тебе предложение. По-моему, честное. Я отдаю вам пять миллионов, и Эрминия останавливается. Я оставляю вас на дороге и уезжаю. Если согласен, скажи…

— Как же, поверю я тебе! Мы остановимся, а ты нас угрохаешь!

— Тогда остановитесь посреди какой-нибудь деревни. Разделим деньги, и вы с девчонкой останетесь… Не буду же я палить в вас на глазах у всего народа, черт побери!

Помолчав, он ответил:

— Нет… Пять — это мало. Ведь дело провернул я! А сколько дерьма уже успел нажраться! Делим пополам, а не хочешь — пропадай все пропадом!

Я задумался. Эрминия слегка повернула голову ко мне, рискуя разбить машину вдребезги.

— Соглашайся! — сказала она. — Это справедливо. У тебя останется десять миллионов и машина. Сообщать в полицию мы, сам понимаешь, не станем. Папа не горит желанием с ней встречаться.

Главное было заставить ее остановиться. А там уж поглядим, что дальше…

— Ладно, согласен.

Она перестала мчать как безумная, и все же на каждом повороте мне казалось, что мы вот-вот попадем в те края, где передвигаются только на крыльях.

— Хватит играть в «Формулу-1», раз уж мы договорились, — проворчал я.

— Что, боишься? — радостно хмыкнул Бидон.

— Нет, Бидон, я не боюсь. Я — как те люди, которым отсрочили смертный приговор: я готов подохнуть в любую минуту!

XIX

Некоторое время я смотрел на затылок девчонки. Шея у Эрминии была грациозной, как цветочный стебель, но больше не вызывала у меня сладкого волнения.

В этот раз я протрезвел окончательно.

Стоит хоть немного попрыгать с бабой в кровати — и начинаешь думать, что она твоя собственность… Иллюзия, самообман! Женщина принадлежит и подчиняется только самой себе, только своим капризам… И зачастую наиболее далека от вас именно в тот момент, когда вам уступает. Я был рад, что понял это. Так, по крайней мере, честнее. Теперь я знал, как себя вести и что говорить, а это всегда важно.

Мы подъезжали к Бриньолю, Возбуждение Бидона понемногу улеглось. Он, небось, говорил себе, что десять миллионов — вполне приличное утешение, и уже начинал размышлять, чем они с дочерью займутся дальше.

А я в это время думал о том, что деньги им оставлять жаль. Жаль и вообще неправильно. Эти люди обманули меня по полной программе, воспользовались мною, чтобы потом бессовестно бросить. При этой мысли вся моя гордость вставала на дыбы. К тому же Бидон был жалким неудачником, и я ронял свое достоинство, заключая сделку с таким ничтожеством, как он. Если я начну спускать флаг перед подобными поганками, мне останется только искать спокойную нудную работенку страхового агента.

В поселке Эрминия начала притормаживать.

— Нет, — сказал я. — Не здесь! Прежде чем вас высадить, я хочу подъехать как можно ближе к Эксан-Прованс. Вперед!

Эрминия резко затормозила и обернулась.

— Или здесь, или нигде, — заявила она.

Мы стояли у тротуара, по которому проплывала оживленно кудахтающая толпа. В этом месте как раз ремонтировали дорогу, и мы явно мешали движению. Стоявший недалеко полицейский поглядывал в нашу сторону, готовясь разобраться с нами, если мы через минуту не уедем.

Стерва отлично выбрала место для остановки…

— Так что, делим? — воскликнул Бидон, указывая на коробку.

— Слушай, дядя: если мы сейчас же не уедем, никаких денег, ты не получишь.

— Зато ты получишь. По морде, В комиссариате. Да еще как!

— Ладно, положим, ты меня сдашь, но тогда и твоя дочурка хорошенько отдохнет в тюряге. Не забывай, что она была со мной, когда я застрелил почтальоншу.

— Ладно, папа, давай проедем дальше, — вмешалась Эрминия. — Раз он так настаивает…

Я заметил, что при этом она легонько толкнула его коленом. Это еще что такое? Нужно было приготовиться ко всему. Эта паршивка одна стоила целого змеиного клубка. Она могла придумать массу гадостей — одна гаже другой…

Она молча поехала дальше. Когда мы поравнялись с постовым, он слегка погрозил нам пальцем — мол, ай-ай-ай, нехорошо… Знай он, с кем имеет дело, мигом схватился бы за пистолет!

Мы снова выбрались на открытое шоссе. Солнце пекло хуже, чем летом; гудрон сверкал, как алмазные россыпи.

Бидон выругался.

— Слушай, Канут, хватит с меня твоих фокусов… Не думай, что тебе удастся меня напарить. Так и быть: едем дальше, но при условии, что ты выбросишь пушку в окно, понятно?

Я посмотрел на спидометр: он снова показывал сто пятьдесят. У Эрминии это, похоже, уже вошло в привычку. Как это ни парадоксально, она чувствовала себя в безопасности только после того, как превышала допустимый предел скорости…

— Выбрасывай оружие, Капут… — приказала она.

— Иначе что? — спросил я.

Наступила пауза: мой вопрос привел ее в замешательство.

— Иначе мы врежемся в дерево!

— Что у тебя за тяга к коллективным самоубийствам! — усмехнулся я. — Сходи как-нибудь к психоаналитику.

Вдруг Бидон воскликнул:

— За нами гонятся!

Я обернулся и посмотрел в заднее стекло. Все дальнейшее произошло мгновенно. Я успел увидеть, как уходит вдаль пустая дорога, потом услышал негромкий свист и, когда поворачивался обратно, получил феноменальный удар по черепу.

Все вокруг подернулось красной пеленой, но сквозь эту пелену я увидел Бидона, стоящего на коленях на переднем сиденье с разводным ключом в руке. Он снова замахнулся ключом; я отклонился в сторону; удар пришелся по левому плечу, и всю грудь обожгла острая боль.

— Бей! Бей! — вопила рыжая стерва.

Машина выписывала резкие зигзаги: движения Бидона мешали Эрминии управлять.

Подлец поднял ключ в третий раз… Вот зачем эта гадина толкала его коленом в Бриньоле! Она, наверное, заметила в дверном кармане рукоятку ключа, и это навело ее на мысль устроить мне такую ловушку.

Красная пелена уже рассеялась. Башка у меня оказалась крепкой. К тому же ключ был слишком длинным и задел за крышу машины; это смягчило удар.

Я поднял пушку и выстрелил. Пуля ударила в лобовое стекло, и оно мгновенно сделалось матовым. Бидон выругался, тормоза отчаянно завизжали, машина заходила ходуном, и в следующую секунду в ней словно произошел ослепительный взрыв.

Мне показалось, что я присутствую на праздничном фейерверке… в качестве ракеты.

Удар, Оглушительный грохот… Затем — тишина. Мы все-таки врезались в дерево. Еще бы: Эрминия столько раз нам это обещала! Правда, произошло это случайно и глупо, когда никто этого уже не хотел.

Бидон уже не мог поделиться своими впечатлениями: он раскроил себе череп о стойку лобового стекла.

Что касается Эрминии, то она из последних сил пыталась набрать в легкие воздуха. Ее зажало между приборной доской, которая ушла далеко назад, и спинкой сиденья. Она стояла на коленях, верхнюю часть ее туловища развернуло ко мне; она задыхалась и тихо скулила; у нее, похоже, был сломан позвоночник.

Я же остался цел и невредим. Пассажиры, сидящие сзади, отделываются при авариях намного легче.

Я сделал глубокий вдох: все было в норме. Больше всего болело плечо — от удара ключом.

— Ну как, понравилось, Эрминия? — со смехом спросил я.

Ее глаза расширились от предсмертного ужаса и были слегка затуманены; рот продолжал судорожно раскрываться, хватая воздух, который не мог найти дороги к легким.

— Что, скрючило тебя, сучка? Погоди, скоро подохнешь… Будешь знать, как строить из себя роковую женщину…

Я сунул пистолет в карман и ударил ее по щеке — за все прошлое. Согласен, это было не слишком красиво, но я не смог удержаться. Слишком уж я на нее злился. Злился еще и за то, что она умирала так глупо и так быстро. Мне казалось, что она заслуживала худшего.

Я навалился на правую дверцу, которую крепко заклинило, с трудом открыл ее и ухватил посылку, лежавшую на коврике у сиденья.

Эрминия умерла, когда я выходил из машины. Она вся склонилась вперед, как марионетка, которую перестали держать за нитки…

Несколько секунд я смотрел на них. Они застыли, смешно повернувшись друг к другу спиной, как благополучные супруги в своей постели.

Однажды я повстречаю их в аду или на небесах, в зависимости от божьей милости, — и мы вместе посмеемся над этими трагическими минутами.

XX

Дорога была сказочно пустынной, но я подозревал, что долго это не продлится.

Первый же водитель обязательно остановится, когда увидит разбитую машину. И если я буду вертеться рядом, это покажется подозрительным. Мне нужно было поскорее исчезнуть.

Я побежал через поле, не разбирая дороги, опьяненный чистым воздухом и своей победой.

Вдали послышался шум мотора. Я остановился и обернулся. К месту аварии приближался здоровенный грузовик.

Я бросился на землю, чтоб меня не заметили, и стал ждать. Но грузовик проехал не останавливаясь. Значит, были еще на свете такие же злыдни, как и я!

Я пошел дальше, и через десять минут меня уже не могли заметить с дороги. Я брел вдоль реки, над которой носились полчища стрекоз.

Я уже изрядно устал и хотел есть, поскольку так и не успел с утра ничего проглотить. Растянувшись на траве и положив под голову коробку с деньгами, я задумался о своей дальнейшей судьбе.

Теперь уж — хватит играть с огнем. После всех этих подвигов нужно было основательно затаиться. По крайней мере, избегать больших городов, портов, не появляться на шоссе.

Я попытался сориентироваться; ближе всего находился Маноск. Это был небольшой городок, словно созданный для того, чтобы спокойно отдыхать в нем после бурных событий. К ночи я непременно найду постоялый двор, где и засну, сожрав яичницу с салом… У меня даже слюнки потекли. Да, яичницу из дюжины яиц, утыканную кусочками сала, поджаристыми снаружи и сочными внутри…

Эта чертова яичница и придала мне сил. Я устремился ей навстречу, как араб стремится в Мекку. Я шел и приговаривал:

— Жрать хочу… О, как я хочу жрать!

И это идиотское бормотание помогало мне брести все дальше и дальше по рыжеватым равнинам, пахнущим свежей лавандой.

— Топай, Капут, топай. Скоро пожрешь. Яичницу, желтую, жирную… Неси свои миллионы, парень… А когда поешь, заснешь в деревенском домике, проснешься с петухами… Завтра будет солнце… Яркое, как раз такое, как ты любишь… Через несколько дней доберешься до Парижа. Обменяешь там свои доллары маленькими партиями, чтобы не привлекать внимания… Не все — только часть… Остальные спрячешь… Заделаешь себе новые документы — и уедешь из Франции. Она прекрасна, но ты ее утомляешь… Ты неисправим, Капут… Тебе обязательно нужно кого-нибудь угробить, Поэтому лучше тебе убраться подальше и сидеть тихо..

Воздух становился все свежее, особенно у реки. Вокруг не было ни души.

Я уже не думал об Эрминии и о Бидоне, то есть не думал о них как о живых людях. С ними было покончено, В этот момент вокруг них, наверное, уже суетилась целая толпа, и Эрминию укладывали на высушенную солнцем и обгаженную бродячими собаками придорожную траву.

Я больше не думал об останках Рапена, гнивших на итальянском кладбище. Не думал о том несчастном страже порядка, который на несколько минут возомнил себя комиссаром Мегрэ. Не думал о почтальонше… Я победно шагал по полю, мягкому, как пушистый ковер.

* * *

Не знаю, сколько километров я прошагал так, закутавшись в свои мысли. Километры придуманы только для дорог. А на природе идешь от забора до одуванчика, от кустика чабреца до черешни… Идёшь от реки до горизонта, от солнца до счастливого изнеможения…

Идешь… Километры — удел других, пунктуальных людей. Они — для путеводителей, для автомобильных счетчиков…

Свобода была прекрасна. Никогда еще я не осязал ее с такой силой и с такой радостью.

Наконец я доплелся до маленькой деревушки с бледными крышами, присосавшейся к толстой сиське холма. Казалось, здесь никогда не видели ни газет, ни телевизора, и я решил остаться…

Первой, кого я увидел, была девочка, игравшая с листом каштана. Она вырывала его жилки через одну, превращая этот обыкновенный лист в какой-то экзотический.

— Красиво у тебя получается…

Она боязливо посмотрела на меня, держа в руке свой кружевной листок.

— Тут есть постоялый двор?

На вид ей было около десяти лет. Ее черные волосы разделялись на две косички с красными заколками. Девочка была красивая, но какая-то нескладная.

— Есть, кафе «Майансон».

— А где оно?

— Напротив церкви.

Я потащился туда. Последние метры оказались самыми трудными. Я вошел в прохладный зал, оклеенный старыми вздутыми обоями с картинами охоты. Навстречу мне вышла толстая хозяйка. Она явно не ожидала увидеть такого посетителя, как я, и остановилась с немного обеспокоенным лицом. «Геностранцы», похоже, заглядывали сюда раз в сто лет.

Я на ходу сочинил незамысловатую историю: мол, доктор посоветовал мне больше ходить пешком, мне нужно где-нибудь переночевать и как следует поужинать, и все такое. Мой костюм и вежливые манеры успокоили ее.

— Можно яичницу с салом?

— А чего ж нельзя?

Я уселся за стол.

Пока она готовила эту чудесную яичницу, запахи которой щекотали мне нос, я распаковывал коробку с деньгами. Я уже долго таскал с собой эти американские картинки, и пора было их пощупать. Коробка банкнот — это стоило шкуры какой-то девки.

Я резким рывком разорвал бечевку. Потом развернул бумагу. Как я и предполагал, внутри оказалась коробка из-под обуви…

Рапен потрудился на совесть: наверное, боялся, что при транспортировке упаковочная бумага порвется. Я посмотрел на застекленную дверь кухни: толстуха колдовала над моей яичницей. Я быстро приподнял крышку белой коробки, взволнованно заглянул внутрь — и отбросил крышку прочь. В коробке лежала кукла. Очень милая куколка, одетая в эльзасский национальный костюм.

Мне показалось, что меня сейчас вырвет — так жестоко меня передернуло от разочарования.

Ватным, непослушным языком горького пьяницы я пробормотал:

— Этого не может быть!

Еще не веря своим глазам, я ощупал куклу, но в ней были только опилки.

Тогда я схватил развернутую упаковочную бумагу, лихорадочно отыскал адрес — и понял. Надпись гласила:

«Каньес, До востребования, Господину Роберу Ларпену».

Эта свинья почтальонша по ошибке дала мне не ту посылку. Впрочем, чему тут удивляться? Фамилии были очень похожи, к тому же толстый слой пыли, покрывавший давно не востребованные посылки, мог сбить с толку кого угодно.

— Ой, какая славная кукляшка! — воскликнула хозяйка, ставя передо мной дымящуюся яичницу.

Я тупо смотрел перед собой. Подумать только: из — за этой куклы погибло четыре человека!

Из-за этой кучки тряпок мы с Бидоном и Эрминией разыгрывали весь этот жуткий фарс. Из-за этой кукольной эльзаски мне вцепилась в задницу вся Французская полиция…

Прощайте, миллионы! Случай, который так часто открывал мне выход из тупика, на этот раз ударил меня ниже пояса кованым сапогом.

Всего предвидеть никогда не удается. Разве могло мне прийти в голову, что в последнюю, решающую секунду почтальонша подцепит не ту посылку?!

Часы на колокольне теплым, звонким тенором пробили шесть.

— Шесть часов? — проговорил я.

Почему у меня было такое ощущение, что эти шесть ударов возвещают о конце сражения? Ах да: потому что во Франции почтовые отделения закрываются в шесть часов…

Был вечер пятнадцатого числа, и никем не полученная посылка уходила в отдел невостребованных отправлений.

Все.

Это вызвало у меня даже какое-то облегчение. Что ж, удар был тяжелый, но и он уже позади. Больше предпринять нечего.

С улицы, из-за двери кафе, на меня смотрела та нескладная девчушка. Смотрела серьезно, как они это умеют. Она, похоже, принимала меня чуть ли не за принца, вышедшего из ее самых волшебных снов…

Я поманил ее пальцем и, когда она, дрожа от волнения, встала у моего стола, протянул ей куклу.

— Держи: это тебе.

Бедная маленькая девочка, которой дарят прекрасную куклу: у скольких дамочек киношники вышибали слезу подобной сценой! Но я вовсе не собирался разыгрывать перед самим собой многосерийную «Золушку».

Она осторожно взяла куклу в руки. Потом побежала к двери и вдруг остановилась как вкопанная.

— Спасибо! — крикнула она во весь голос.

И улетела, словно жаворонок. А ее «спасибо» еще долго отдавалось эхом в стенах зала.

От этого «спасибо» я почувствовал в душе блаженство. Глубокое, еще неизведанное блаженство… Такое, которое дано почувствовать только мерзавцам вроде меня.

Этот праздник души вполне стоил двадцати с лишним миллионов. Да это, впрочем, было и немного…

Я наклонился над своей яичницей. Она была уже холодной. Холодной и чересчур соленой. Видимо, от моих слез…

Часть третья БЕЗ ДУРАКОВ

I

Уже больше двух дней я почти ничего не жрал, и желудок мой возмущался вовсю. Водичка из фонтанов и несколько червивых яблок, подобранных на обочине — это, согласитесь, не бог весть что! От голода я даже начал дрожать, как столетний деревенский старикан, и стыдился самого себя.

Наконец как-то вечером я добрался до крохотного городишки, где буйствовала передвижная ярмарка, и там сказал себе, что пришла пора поправить мое положение. Иначе, если дальше так пойдет, я скоро окажусь среди нищих и начну ночевать в приютах Армии Спасения, в компании всех местных и приезжих попрошаек…

Наверное, меня взбодрили огни и музыка. Я остановился напротив торговца, который продавал под открытым небом вафли, и стал с умилением смотреть на малышей и влюбленных, хрустевших этими сладкими пустышками.

Толпа — это лучшее лекарство для людей в моем положении. Она успокаивает их своим теплом и убаюкивает своим бестолковым гулом. Толпа — это тот же наркотик.

Я стал косить по сторонам в поисках какого-нибудь не слишком герметичного кармана, куда можно было бы сунуть воровской пинцет из двух пальцев. Но деревенщина обычно носит кошелек в кармане штанов, и чтоб его выудить, требуется профессиональное оборудование. Я не хотел рисковать: заметит какой-нибудь зануда — и крику будет на весь городок. Мне сразу начали рисоваться силуэты жандармов, безликие, как в китайском театре теней… Дальше все как всегда: арест, выяснение личности, суд… Нет, погореть на грошовой карманной краже мне было не к лицу. Капут, схваченный за руку в момент похищения кошелька у честного землепашца! Представляете? Вся уголовщина будет хохотать до упаду!

Я подошел к манежу, где ездили, сталкиваясь, маленькие электрические автомобильчики, и засмотрелся на малолеток, которое с воплями и дурацким смехом изображали из себя гонщиков «Формулы-1». Зрелище было яркое, достойное кисти художника-баталиста: цветные машинки-черепашки проворно сновали взад-вперед по жестяной площадке, антенна скребла по железной сетке под потолком, высекая голубые искры… Я просто глаз не мог отвести.

Хозяйка аттракциона сидела на кассе и торопливо рассовывала по рукам билеты: на машинки была очередь. Ее муженек, пузатый, будто накачанный выхлопными газами тип, руководил работой манежа. Он звонком возвещал о старте и финише, включал и выключал ток да покрикивал на пацанов, влазивших на деревянные перила ограждения.

Его помощник, высокий молодой араб с понурым лицом, собирал билеты у садящихся в машины. Он был гибким, как кошка, и перепрыгивал с одного автомобильчика на другой, не становясь на жестяной пол и даже не держась руками за борта. Когда он заканчивал контроль, пузан включал рубильник, и маленькие разноцветные машинки возобновляли свою идиотскую круговерть, а араб уже на ходу рвал билетики двух последних экипажей. Его акробатический номер тоже был частью программы. Те, кому в этот раз не досталось тачки, наблюдали за прыжками ловкача, чтобы скоротать ожидание.

Я уже собрался было уходить, как вдруг на манеже произошло что-то непредвиденное. Странное дело: у меня, похоже, иногда появляется двойное зрение. Может, голод оттачивает человеку восприятие, и голодный замечает происходящее за секунду до того, как оно случается?! Вот так, когда я уже хотел идти своей дорогой, какое-то предчувствие приковало меня к земле. Я увидел…

Араб спрыгнул с последней машинки. Он собирался занять свое обычное место на платформе, но тут двое пацанов из очереди затеяли свару, началась толкотня, и парня выпихнули на манеж, как раз в тот момент, когда одна из машин летела прямо на него. Послышался удар, крики… Толстяк тут же выключил рубильник. На манеж выскочили люди… Араб корчился на отшлифованном до блеска жестяном полу. Ему сломало лодыжку, и ступня болталась из стороны в сторону. Лицо у бедняги стало яблочно-зеленым, губы побелели. Он так страдал, что не мог выдавить из себя ни слова, и в конце концов принял самое мудрое решение: взял да и отключился. Добрые души отнесли его в кафе на углу площади — в ожидании машины, которая должна была доставить парня в больницу округа.

Манеж остановился на добрые четверть часа; милосердный хозяин первым вызвался помочь своему пострадавшему помощнику.

Я увидел, как он выходит из кафе: бледный, хмурый, покусывающий губы от досады.

— Послушайте, патрон…

Он посмотрел на меня невидящими глазами, думая о своем.

— Ногу сломал, — проговорил он. — Что ж, могло быть и хуже.

— Да… На пару месяцев — гипс, и опять сможет плясать твист как ни в чем не бывало. Значит, остались без помощника?

— Ага. Придется пока одному…

Он грустно посмотрел на деревенских пацанов и девчонок, толпившихся у манежа. Видимо, производил в уме отчаянные подсчеты… Прикидывал, что теряет по меньшей мере один заезд из пяти… Радоваться было нечему. Тем более что приближался конец сезона — самое время развернуться на полную катушку.

— Послушайте, я видел, как работает ваш парень. Это не так уж сложно. Если захотите меня взять, я тоже так смогу — за исключением тройного сальто…

Я почти увидел, как ему защекотало хребет.

— Вы? — пробормотал он и наконец-то посмотрел на меня. Зрелище было, надо сказать, не слишком привлекательное. У меня к этому времени отросла бороденка, и я напоминал скорее подзаборного алкаша, чем Робин Гуда. Да еще, небось, малость попахивал. Когда ночуешь под открытым небом, это неизбежно…

— Не обращайте внимания, — сказал я ему. — Помоюсь, почищусь — и буду как новый.

— Вы нездешний?

— Да, я из Парижа… Там работы не нашел, поехал в Лангедок на виноградники. Урожай уже собрали, и вот ехал домой.

— Ну, на пробу могу взять, — сказал он. — Только учтите: через два месяца мы все равно сворачиваемся.

— Годится.

— Тысяча в день, плюс еда и ночлег. Устраивает?

— Да.

— Вы поняли, в чем будет заключаться ваша работа?

— Понял…

Он все же решил пояснить:

— Клиенты покупают билеты. Когда они сядут в машинки, вы эти билеты надрываете.

— Запросто.

— Смотрите, чтобы вас не зацепили. А впрочем, я буду включать только после того, как вы закончите. Главное — постарайтесь побыстрее: в счет идет каждая минута.

— Не беспокойтесь!

В плане акробатики я, может быть, и уступал тому арабу, зато опережал его по проворству. Мне удавалось обежать все восемь машинок меньше чем за минуту. Хозяин, похоже, остался доволен. Я видел, как он улыбнулся и подмигнул своей мегере во время одной из «гонок».

Хозяйка была самой что ни на есть типичной ярмарочной кассиршей. На вид ей было около полтинника, может, чуть меньше. Волосы светлые, с ресниц сыплется краска, губы кое-как подмалеваны какой-то оранжевой дрянью, шея вся в морщинах… Правда, слеплена она была недурно — особенно выше ватерлинии.

Она смотрела на меня внимательным испытующим взглядом, словно боялась, что я вдруг запихну весь ее аттракцион в карман и убегу. Видно, моя рожа не внушала ей безграничного доверия…

Я делал свое дело как можно лучше и быстрее, стараясь не думать о еде. От голода у меня порой все плыло перед глазами, проклятые машинки начинали кружить меня в чудовищном водовороте, и я напрягал все мышцы, чтобы не отключиться. В животе было совершенно пусто, но меня тошнило, как после обильного ужина с кучей сладостей.

Я уже не соображал, сколько времени прошло с начала работы и сколько осталось. Мне думалось только о том, что сегодня воскресенье, что вечеру не будет конца и что мне придется разорвать еще целый мешок билетов, чтоб получить жратву и постель…

Перед глазами мелькали грязные, красные, ногтистые руки деревенских парней, неловко сующие мне розовый бумажный прямоугольник. Я едва держался на ногах. Эта беготня после двухдневного голодания была хуже каторги.

И все же в глубине души (как говорят в театральных спектаклях) я смеялся и ликовал. Легавые искали меня повсюду: во всех отелях, на всех дорогах, а я, убийца Капут, вертелся здесь, у всех на виду, посреди гуляющей толпы. Пожалуй, именно эта мысль укрепила меня тогда и помогла перенести все мучения.

И вот толпа стала постепенно редеть, и в конце концов у манежа осталось лишь несколько пьяных мужичков, которых хозяин разогнал пинками под зад. Он погасил гирлянду из ламп, окружавшую крышу манежа, оставив только две лампочки по углам. Вечерняя темнота навалилась на меня с такой силой, словно хотела раздавить. Парк аттракционов снова превратился в простую деревенскую площадь. Карусельщик и хозяин тира тоже закрывали свои лавочки. Худые бродячие собаки подбирали вафельные крошки… Наступала прохладная ночь, серебристая, как жестяной пол манежа.

Я обессиленно присел на деревянную платформу. Ноги мои гудели, руки отваливались, желудок казался просторным и гулким, как церковь после богослужения.

Хозяйка пересчитывала выручку. Сбор оказался будь здоров! Там были и тысячные бумажки, и пятисотенные, что побольше размером, но все рекорды побили монеты: полная холщовая сумка! У меня зачесались руки. Я подумал, что хапнуть всю эту кассу будет проще простого. Вытряхивать выручку из торговцев гоночными иллюзиями — это ведь самые азы уголовной науки… Боднуть толстяка головой в живот, врезать бабе ребром ладони по шее — и деньги мои!

Только это ни к чему бы не привело. Лучше было остаться, пожить немного под маской безработного и работать себе на аттракционе, наблюдая, как разворачиваются события вокруг. Это обещало мне хотя бы частичную безопасность. Служить дичью в охоте на человека мне к этому времени уже изрядно осточертело.

Толстяк спросил у своей бабы, сколько за сегодня получилось, потом с довольным видом подошел ко мне.

— Годится, — сказал он. — Теперь надо зачехлить машины.

— Простудятся они, что ли?

Я ляпнул это с явным раздражением, и толстяк нахмурился; тогда я сделал вид, что шутил, и он тут же расцвел, как георгин.

Я укрыл дурацкие автомобильчики клеенчатыми чехлами и спросил толстяка:

— Шеф, нельзя ли чего-нибудь перекусить?

— Да-да… — спохватился он. — Сейчас хозяйка все устроит. Я, видите ли, ем только после сеанса… «Сеанса»! Он, не иначе, воображал себя администратором «Комеди-Франсез»…

Только теперь он познакомил меня со своей старухой.

— Это мадам Джейн, — сказал он. — Моя фамилия Манен, а тебя как зовут?

Я мигом состряпал себе новую личность:

— Антуан Дюран…

Выдумка была не из лучших, но что поделаешь; с пустым брюхом трудно быть гением, Кстати, большая ошибка считать, что гений остается таковым только тогда, когда ему нечего жрать. Совсем напротив! Он ничуть не поглупеет от цыпленка по-охотничьи или антрекота в вине.

— Ладно, топай за нами, — буркнул Манен, сразу переходя на «ты». И то верно: фамилия «Дюран» не располагает к дворянскому величанию…

Я побрел к их фургончику. Внутри все оказалось — высший класс! Манен заделал себе настоящую виллу на колесах. Кухня с газовой плитой, душевая, столовая, спальня… На борту такого парохода сам черт не страшен!

— Можно мне помыться? — спросил я.

Баба под названием Джейн многозначительно потянула носом.

— Даже нужно!

Я сдержался, но подумал, что если она и дальше будет отпускать такие задрочки, то скоро ох как об этом пожалеет…

Я залез в пластмассовый шкаф, служивший душевой, и с блаженством намылил физиономию, растирая кожу чуть ли не до дыр. Ощущение было сказочное. На умывальнике валялась бритва папаши Манена. Я подправил свою молодую бородку, пустив ее ободком, и стал похож чуть ли не на интеллигента из левобережных кварталов столицы.

Когда я вошел в столовую, расчесав волосы на пробор, мамаша Манен захлопала глазами. Моя возрожденная мужская красота стала для нее пикантной неожиданностью; она тут же метнула на меня свой коронный взгляд, которым, наверное, и заарканила своего мужика лет двадцать пять тому назад. Я вежливо улыбнулся ей в ответ.

— На ужин кровяная колбаса с печеными яблоками! — объявила она.

— Отлично!

— Любите?

— Обожаю! Я даже мороженое всегда покупаю не ванильное, а кровяное и колбасное!

Шуточка была, конечно, медвежья, но им понравилась. Они усмотрели в ней доказательство моего чистосердечия. Раз человек шутит — значит, не замышляет ничего дурного…

— Садись! — сказал толстяк.

— Я накинулся на еду, и пока я жевал, Манен рассказывал мне о своей жизни, а его бабуся пихала меня под столом коленкой!..

II

Ночевал я в прицепе их фургона, там, куда укладывали разобранный манеж. В прицепе оказался уголок, отведенный для помощника. Вместо матраца лежали мешки, простыней тоже не было — и все же эта ночь показалась мне самой прекрасной в моей жизни.

Утром меня разбудили деревенские петухи. Распелись, хоть уши затыкай! Да и как им было не петь — утро выдалось просто замечательное.

Подошел Манен — подтяжки болтаются у пяток, старый пуловер завязан на шее шарфом.

— Ну, Антуан, как спалось?

— Классно!

— Не замерз?

— Нисколько!

— Молодчина. Ну, пошли разбирать павильон. В полдень будем выбираться Вечером поработаем в другой деревне, ехать туда километров пятьдесят.

«Вот так и устроена жизнь», — меланхолично подумал я. Гулять сегодня будут в другом месте, а здешние мужики уже принимаются за работу, попивая с похмелья газировку с содой. Мы же ездим от одних к другим, таская с собой свои разноцветные машинки и гирлянды из лампочек, доставляя гулякам удовольствие повертеть руль и устроить всего за сто франков пару-тройку безобидных аварий… Ведь главное в таком аттракционе — это именно столкновения. Люди ради смеха покупают себе катастрофы: дело обстоит именно так. После трех первых кругов придурки, сидящие в наших размалеванных кастрюлях, начинают воображать себя героями и мечтают, как мэр прицепит им орден Почетного легиона на сельской площади в присутствии взволнованных земляков!

Мы свернулись… Переехали… Развернулись…

Так продолжалось неделю. Но мне казалось, что я на каникулах. Это было какое-то пустое время, незаметное движение в невидимом пространстве. Дни сменяли друг друга, сея забытье… И поскольку главным было заставить всех забыть о себе, такая жизнь меня вполне устраивала.

Жратва у Маненов была выше всех похвал. Оба любили хорошо поесть, только вот беда: тетка под названием Джейн любила не только это… Не знаю, может, у ее мужика было короткое замыкание в штанах, только она начала цепляться ко мне со страшной настойчивостью и бесстыдством. Я видел на своем веку не одну заводилу, но таких приставучих — еще никогда! Она хотела меня и сообщала об этом не официальным письмом, а напрямик.

Когда мы с ней оставались в фургоне одни (хозяин любил шататься по пивнушкам), она без промедления шла на абордаж. Она ничего не боялась, ничего не стеснялась, а в быстроте движений могла тягаться с боксером-легковесом… Я оборонялся — осторожно, чтобы ее не разозлить. Поставив ее на место, я в два счета лишился бы работы, а ведь мне требовалось задержаться у них как можно дольше…

Но вот однажды вечером, когда папаша Манен уже захрапел, она заявилась ко мне в прицеп как раз в тот момент, когда я отходил ко сну.

В такие минуты часто теряешь чувство реальности… Короче говоря, я ее целиком и полностью удовлетворил. Ух, что она вытворяла, эта Джейн! Полвека опыта и практики не проходят даром… У меня, правда, тоже накопилось немало нерастраченных сил… Так что в свой фургон она вернулась на полусогнутых.

С этого дня я превратился в ее любимчика. Она то и дело совала мне пятисотенные бумажки просто для того, чтобы залезть в карман моих штанов и заодно как следует перетряхнуть все мое хозяйство.

В определенном смысле это было мне на руку, поскольку позволяло сделать заначку на черный день — смотри басню «Стрекоза и Муравей». К последнему дню работы у меня набралось около двадцати тысяч. Финансировать следующий фильм Марселя Карне я на них, конечно, не мог, но они должны были на некоторое время спасти меня от помойной ямы.

Джейниха даже всплакнула, когда поняла, что скоро мы распрощаемся навсегда. Но что она могла поделать? Каждый год, в начале ноября, они отвозили свой балаган в большой ангар близ Орлеана и ехали зимовать в дом, который Манен построил в центральном районе страны на деньги своих стукнутых автогонщиков.

— Что поделаешь, — шептал я ей, — деваться некуда…

Но она не могла с этим примириться. Еще немного — и она предложила бы своему пузиле меня усыновить. Да только он, похоже, вовсе не разделял горя своей благоверной. Наверное, он уже хорошо ее изучил и имел кое-какие подозрения на мой счет. Нет, лучше было разойтись по-хорошему.

Свои «прощальные гастроли», как выразился воображала Манен, мы дали в Фонтенбло. История, кстати, свидетельствует, что этот город вообще очень подходит для прощаний.

С момента моих последних неприятностей с полицией прошло целых два месяца, и жандармы уже, наверное, решили, что я улетел в теплые края.

Я начал дышать свободнее; мне уже не казалось, что на мне стальной корсет, стянутый по бокам болтами.

Итак, мы приехали в Фонтенбло… Там лил такой дождь, какой бывает только в книгах Сименона. Выручка оказалась более чем скромной. Автомобилей в тех местах полно, а трахнуться или перепихнуться можно и без билета — в лесу… Так что, сами понимаете, машинки-толкуши слегка теряют здесь свое очарование…

Трое или четверо балбесов, катавшихся на наших машинках, безрезультатно пытались выдавить из себя хоть каплю веселья… Папаша Манен здорово злился оттого, что сезон заканчивается неудачей, а его женушка все смотрела и смотрела на меня. Она была расстроена, как корова, у которой вдруг убрали с глаз железную дорогу на краю пастбища. Впрочем, у меня в голове тоже вертелись довольно мрачноватые мысли. Наверное, от погоды и от самой ситуации. Хотите верьте, хотите нет, но я не работал уже несколько лет, и работа показалась мне, в сущности, не таким уж неприятным делом. Может, я был задуман честным человеком? Да ладно, не смейтесь… Может, я стал преступником лишь по стечению обстоятельств, волею злой судьбы? Иногда я даже мечтал о спокойной, гладенькой жизни, куда не заглядывали бы полицейские… Я завидовал мужикам, которые встают на работу в шесть часов и только к вечеру, выжатые, но довольные, возвращаются в свои тесные квартирки, где пахнет капустным супом. Возвращаются к своей доброй, почти верной женушке, к своим почти чистым детишкам. По субботам — киношка, по воскресеньям — неизменная прогулка в самом нарядном вокруг своего пригородного квартала… Да, все это манило меня, как мягкая постель манит смертельно уставшего путника…

Эти последние два месяца были мне отсрочкой. Но теперь…

Мы закончили работу около одиннадцати. Папаша Манен велел мне приступить к разборке прямо под Дождем. Он хотел уложить свой инвентарь в ангар уже на следующий день, с утра пораньше, и сразу рвануть к себе в Шату — снимать в саду поздние осенние груши, самые, по его словам, вкусные.

Я начал уныло разбирать павильон… Джейниха следила за мной со слезами на глазах. И тут я заметил какого-то типа, который стоял неподалеку, в тени, и тоже смотрел на меня. Все во мне так и застыло: я решил, что это легавый.

Однако разглядев его как следует, я понял, что ошибся. Это был маленький седой старичок лет семидесяти. Губы его прятались под седыми усами а-ля Клемансо. У него был длинный нос в форме банана, раскосые глаза, густые брови; на плечах болтался серый поношенный плащ. Уличный фонарь освещал его сверху, бросая на лицо необычные тени. Пожалуй, он был похож на дьявола, каким его иногда изображают в кино. Он казался добрым, сладеньким и одновременно коварным.

Он все смотрел на меня, и это сильно действовало мне на нервы.

Ничего не замечавшая Джейниха дождалась, пока пузатый Манен пошел в кафе хлебнуть красного винца, и подкатилась ко мне.

— Подумать только: завтра тебя здесь уже не будет… — прошептала она.

— Ну и что? Вас тоже здесь завтра не будет! — сострил я. — Се ля ви… Люди встречаются, потом расстаются…

— Почему ты со мной так сердито разговариваешь, мой волчок?..

Я чувствовал, что пришелец подслушивает, и меня смутило, что эта плесень говорит мне «волчок», да еще таким полуобморочным голосом.

— Сделайте милость, подождите минутку: мне надо разобрать мавзолей, а то ваш бухарик меня не отпустит…

Она, всхлипывая, побрела к своему пульмановскому фургону. Не иначе, собиралась залить свое горе мощной порцией рома. Ром был ее второй по порядку слабостью.

Оставшись один, я вновь принялся выбивать молотком железные клинья из каркаса павильона и на некоторое время позабыл о старичке. Но вскоре он снова всплыл в моей памяти, как некое крайне важное событие. Тогда я обернулся и констатировал, что он приблизился на несколько шагов, чтобы лучше меня видеть. Я бросил молоток и пошел на него, сжимая кулаки.

— Вы что, хотите мою фотографию?

Такие фразы засели у нас в голове еще со школы: дурацкие, спору нет, но когда злишься, ничего другого не находишь.

Он не вздрогнул. Он лишь поднял на меня свой взгляд, удивительно спокойный, острый и глубокий…

— Зачем? — проговорил он. — Я уже видел ее в газетах.

Мне будто вылили на голову ведро ледяной воды. Меня раскрыли. Этот старый огрызок приглядывался, приглядывался — и все-таки узнал. Когда первое удивление улеглось, меня разобрало любопытство. Почему этот дряхлый старикашка так спокойно признался, что вычислил меня? По идее, он должен был поскакать в местный комиссариат и забить тревогу… Но нет, он стоял на месте и все щупал меня своим внимательным взглядом.

Мы с ним были одни в самом темном уголке площади. Одни под проливным дождем. Мне ничего не стоило пристукнуть его одним ударом кулака. Подумают, что он оступился и упал: много ли старику надо? Несколько секунд я обдумывал этот вариант, но потом отбросил его из-за одолевавшего меня любопытства.

Я чувствовал, что он чего-то от меня ждет, и задал самый краткий, но и самый красноречивый вопрос, который только нашел:

— Итак?

— Я пришел уже довольно давно…

— Знаю.

— Если я правильно понял, сегодня вечером вы оставляете свою… работу?

— Вы совершенно правильно поняли.

— У вас есть планы на будущее?

— Это что, интервью? Может быть, вы корреспондент «Франс-Суар»?

Старичок не улыбнулся. Он стал дожидаться более серьезного ответа, и от него исходила такая спокойная сила, что я подчинился:

— Планов нет. Разве что — не пачкать руки.

— Тогда я, пожалуй, могу вам кое-что предложить.

— Да ну?

— Да.

— Можно узнать, что именно?

— Можно. Идемте со мной.

— Куда?

— Ко мне.

Я глубоко вздохнул: перемены происходили с неправдоподобной быстротой. Мне казалось, что я читаю роман с чересчур закрученным сюжетом. На кой черт я мог понадобиться этому старому гному?

— Я к незнакомым людям не хожу, — глупо ответил я.

— А я для того вас и приглашаю, чтобы мы получше познакомились.

После долгого молчания я наконец решился:

— Ладно, идемте…

— Моя машина стоит вон там. Прощайтесь со своими хозяевами — и поедем.

— Сначала мне нужно разобрать эту хреновину!

— Сами разберут.

— Но деньги-то мне надо получить!

— Денег я вам дам.

— Вы что, дежурный Дед Мороз?

— Я гораздо лучше. Дед Мороз — всего-навсего курьер и раздает только игрушки. А я могу дать вам намного больше.

— Подождите минутку.

Я отошел на несколько шагов, затем, ужаленный смутным беспокойством, вернулся к старичку.

— Послушайте, не собираетесь ли вы меня сдать?

— Нет!

— Чем можете доказать?

— Судите сами: где вы видели семидесятидвух-летнего старика, который развлекался бы ловлей беглых преступников? Идите, я вас подожду, только не задерживайтесь: у меня астма, и сырость мне вредит.

Представьте себе, я так и поступил… Я побежал к фургону. Джейниха как раз наливала себе очередной стаканчик огненной воды.

— О, наконец-то! — обрадовалась она.

— Послушай, — сказал я. — Я обращался с тобой так грубо только потому, что очень сильно тебя люблю…

Тут я едва не захохотал. Увидев, какие у этой коровы сделались глазки, любой покатился бы со смеху.

— Правда? — пролепетала она.

— Да… Я от этого просто сам не свой… Но твоя жизнь уже налажена, и я не имею права сбивать тебя с праведного пути. Мне это невыносимо, я больше не могу оставаться с вами… Я ухожу. Придумай сама, что сказать мужу. Денег мне от него не надо… Прощай, Джейн! Я никогда тебя не забуду…

И я поскорее выскочил на улицу, чтоб не лопнуть от смеха.

Согласитесь, с моей стороны было очень любезно устроить ей на прощанье этот бесплатный спектакль. В ее возрасте дамочки уже отвыкли от сиропных романсов… Если молодой паренек вдруг начинает шептать слова любви на ушко почтенной матроне, так и знайте: одной рукой он в это время щупает ее тройное жемчужное ожерелье, а другой — ее чековую книжку!

Я давно уже не совершал таких благотворительных акций и после прощания с Джейн почувствовал себя таким чистым, будто только что вылез из-под горячего душа.

Старичок ждал меня за углом павильона, подняв воротник плаща и нахлобучив на голову вынутый из кармана баскский берет.

— Поехали!

Честно говоря, впервые за всю свою поганую жизнь я следовал за человеком, не зная, куда он меня везет и чего от меня хочет. Меня Заставляли это делать разве что его почтенный возраст и его цепкий, настойчивый взгляд.

На краю площади, под старыми платанами, светились габаритные огни машины. Это оказался старенький горбатый «рено».

— Садитесь.

Он опустился за руль и не спеша завел мотор. Мы тихонечко отъехали от тротуара. Его каракатица была неспособна на молниеносный старт. Да и зачем? Когда на вас хотят произвести впечатление, за вами приезжают на «мерседесе-300». Старичок же, напротив, старался остаться незамеченным.

Я выжидающе молчал. Он тоже держал рот герметично закрытым; если дорога предстояла дальняя, молчание могло затянуться надолго. Но я считал делом чести не задавать вопросов. Раз уж решил играть в его игру — надо тянуть до конца…

Мы ехали сквозь дождь; струйки воды, стекавшие по стеклу, рассекали и искривляли дорогу. Свет фар стремительным ярким потоком проливался на блестящий асфальт.

Некоторое время мы катили по шоссе, затем он повернул направо, на дорогу, обсаженную аккуратно подстриженными кустами. Домишки в этих местах были что надо. Добротные, уютные жилища парижских промышленников: высокие ступени, портики на песчаных аллеях, фонтаны, веранды, зимние сады…

Старичок подъехал к одному из гаражей, вышел из машины, поднял складную металлическую штору, и мы въехали внутрь.

— Можно попросить вас опустить штору? — сказал он.

Я пошел разматывать железный рулон; он погасил фары и включил в гараже свет.

Гараж был рассчитан на две большие машины, и машинка старика выглядела здесь как коза, пасущаяся на футбольном поле. С другой стороны была приоткрытая дверь.

— Идите за мной.

Я пошел за ним, по-прежнему послушный, безмолвный и обеспокоенный. У меня начинало изрядно свербеть в башке. Старикан, похоже, был страшно богат, несмотря на пожеванный плащ, берет и дохленькую машину. В особняке, что возвышался справа от гаража, было по меньшей мере двадцать комнат. Просто глаза разбегались: три этажа, каменные стены, крыша в китайском стиле, балконы… Выглядело все это немного наляписто, но вполне сгодилось бы для средненького герцога или барона.

Я усмехнулся: надо же, не успел и глазом моргнуть, как перенесся из вонючего прицепа в маленький дворец…

Ставни на окнах были задраены, света нигде не было. Все это напоминало сказку о Спящей Красавице. Правда, было не так романтично, но зато куда более впечатляюще.

Старичок пренебрег крыльцом с двумя лестничными пролетами и вошел в дом сзади, через подсобные помещения. Мы оказались в кухне, выложенной от пола до потолка белой плиткой, отчего она смахивала на станцию метро, а оттуда перешли в небольшую странноватую комнатку, где старик, похоже, устроил себе штаб. Там были железная кровать, шкафчик с книгами, стол с грязными тарелками и окурками, два кресла и камин, в котором весело потрескивало пламя. Остальная часть комнаты была завалена дровами.

Я в жизни не видел подобного бедлама. У меня сразу появились сомнения относительно душевного здоровья старика. Может, у него и вправду заело шестеренки? Комнат в доме полно — выбирай любую, — а он ютится в какой-то собачьей конуре! Или же он просто разорился, не может позволить себе домработников и решил жить по-простому? Его поношенная одежда тоже наводила на эту мысль, но если задуматься, кое-что здесь не клеилось: разорившийся человек первым делом пустил бы с молотка дом…

Он указал мне на кресло:

— Располагайтесь. Хотите чего-нибудь выпить?

— Не откажусь…

— Шампанского?

— У вас сегодня день рождения?

— Сделайте милость, принесите сами. Оно на кухне, в холодильнике. А я попытаюсь согреться: я немного замерз там, на площади.

Вдруг мне стало стыдно за себя. что я делаю в компании этого старого мерзляка и астматика? Я стал сам себе противен — надо же, пошел на поводу у такого жалкого человечишки…

Ворча себе под нос что-то сердитое, я поплелся на кухню. В холодильнике стояло четыре бутылки шампанского. Дедуля, видно, его любил. И, по крайней мере, в этом вопросе я был на его стороне.

Я достал из стеклянного буфета два бокала и вернулся в комнату. Он уже снял плащ и сидел в кресле у огня. Под плащом оказался охотничий костюм с дурацкими лошадиными головами на пуговицах.

— Наливайте и присаживайтесь…

Я так и сделал. Если бы меня видели тогда полицейские, идущие по моим следам, они точно ущипнули бы себя, проверяя, не сон ли это… Убийца Капут, изображающий из себя лакея и подчиняющийся каждому слову старого немощного дедка… Ей-богу, в это трудно было поверить даже мне самому!

Он подобрался и начал:

— Мне нравится, как вы себя ведете. Я терпеть не могу людей, неспособных совладать со своим любопытством.

«Неужели начнет разглагольствовать?» — подумал я. Я презирал болтунов не меньше, чем он — любопытных.

— Начнем с самого начала, а именно — обрисуем ситуацию. Вы — опасный бандит, которого разыскивает полиция. У вас нет крыши над головой, нет денег… Я могу вам помочь. Каковы Ваши желания?

Меня едва не разобрал смех. Старый хрыч, похоже, вообразил себя джинном из «Тысячи и одной ночи»!

Он, видимо, уловил мой скептицизм, но нисколько не обиделся.

— Я понимаю ваше недоверие, — продолжал он. — Я, наверное, кажусь вам немного ненормальным… Однако скоро вы убедитесь, что это не так.

Он сказал именно то, что требовалось в данной ситуации, и я сразу стал серьезным.

— Ну что ж, — сказал я. — Моя мечта? Деньги! И возможность уехать в Штаты с приличными документами. Все.

— Многовато…

— Потому я и назвал это мечтой, если вы заметили!

Он улыбнулся из-под своих усов и на мгновение стал похож на доброго дедушку, беседующего с внуком.

— Деньги — это не проблема. Заказать билет на самолет тоже нетрудно. Только вы должны мне подсказать, каким путем хотите получить новые документы.

— Вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно. В моем возрасте шутить уже не хочется.

— Ну, и…

— Да?

— Дорого я должен за это заплатить?

— За что?

— За свою мечту?

— Довольно дорого…

Он поднял свой бокал и посмотрел, как в золотистой жидкости играют пузырьки.

Я не спешил расспрашивать дальше. На данном этапе нашей встречи торопиться было уже некуда.

Я тоже поднял бокал, посмотрел на весело искрящееся шампанское и с наслаждением выпил. Я не видел шампанского уже несколько месяцев; напиток показался мне превосходным.

Я поставил пустой бокал на стол и повернулся к камину. Старичок нагнулся и подбросил в огонь пару толстых поленьев, устроив в камине маленький фейерверк. Красная вспышка огня осветила его напряженное лицо.

— Что я должен сделать? — спросил я, потеряв терпение.

Он немного помолчал, потом сложил руки и ответил:

— Убить человека.

III

Теперь я уже не сомневался, что старик в здравом уме. Передо мной был человек методичный, знающий, чего он хочет, и готовый на все ради достижения своей цели.

— Действительно, дороговато, — пробормотал я и в замешательстве огляделся по сторонам.

Тогда он поднес к моему лицу худую руку с выступающими фиолетовыми венами. Я смотрел на эту руку с отвращением, как на огромного паука, но не двигался с места.

— Послушайте, — сказал старик. — Можете убить меня и унести с собой все ценные вещи, которые найдутся в этом доме. Поверьте, смерть меня нисколько не пугает.

Я нахмурился. Честное благородное слово, о таком я даже не помышлял…

— И еще одно, — продолжал он. — Если мое предложение вас не устраивает, вы можете спокойно покинуть этот дом.

Я молча сидел у огня, взвешивая все «за» и «против». Запах горящего дерева был мне несказанно приятен. Жаркий воздух у камина был ароматным, как только что испеченный пирог.

— Но где гарантия, что вы сдержите свое слово? — спросил я. — Предположим, что я соглашусь и отправлю вашего клиента в рай…

— Ему дорога только в ад.

— …или в ад. И предположим, что после этого вы пошлете меня подальше, а то и сдадите в полицию. Однажды я на этом уже погорел…

Он пожал плечами.

— Послушайте, мсье… э-э… Капут, если не ошибаюсь?

Тут он усмехнулся, что меня слегка разозлило.

Ему не следовало принимать меня за дешевого головореза, иначе он мог очень скоро убедиться в обратном — на собственной шкуре.

— Меня зовут Альфред Бертран. Может быть, вам это имя ни о чем и не говорит, но его знает весь парижский свет. Я долгое время владел самым крупным отделом биржи. У меня был свой ипподром, свой самолет, роскошные женщины… И когда мне хотелось переспать с какой-нибудь актрисой, я брался финансировать ее следующий фильм!

Он проговорил это с чисто мужской гордостью. Он давно состарился, но прошлое грело ему сердце…

— Я говорю все это для того, чтобы вы поняли следующее: я не хотел бы, чтобы мое имя начали связывать с именем гангстера. Я человек смелый, но благоразумный. Чтобы добиться успеха, нужно всех остерегаться, но многим доверять. Жизнь — это цепь рискованных предприятий…

Он умолк и начал поглаживать свои седые усы.

— Вы понимаете?

— Yes, I do[4]!

— Хорошо. В данном случае я доверяю вам. Я следил за вашими приключениями по газетам, и у меня сложилось о вас определенное мнение. Я понял, что вы — человек добросовестный… в своем роде.

Тут он засмеялся, обнажив белые, не вставные, а собственные зубы. Затем его лоб нахмурился и глаза неподвижно остановились на мне.

— Вы убиваете указанного человека, и я сдерживаю свое слово.

— Как вы меня узнали?

— Какой глупый вопрос! Глядя на вас, как же еще! Я проходил по площади днем, когда вы устанавливали свой павильон. Ваше лицо сразу бросилось мне в глаза, поскольку я — отличный физиономист. Я присмотрелся повнимательнее и решил, что где-то вас уже видел. Вернувшись домой, я вспомнил, спустился в подвал и на всякий случай проверил по старым газетам. Вот и все!

— Вот оно что…

Я немного помолчал.

— Кого нужно хлопнуть? Небось, большую шишку?

Старик помрачнел.

— Верно, большую шишку. Поэтому дело будет весьма нелегкое — предупреждаю сразу.

— И сколько я за это получу?

— Много.

— Знаете, я люблю точность.

— А сколько вы пожелали бы. получить?

— Я хочу десять миллионов.

Он уловил нюанс и сдержал раздраженный жест.

— Я заплачу вам двадцать, если хорошо сработаете!

— А они у вас есть?

— Вы сомневаетесь в моей платежеспособности, потому что я скромно живу в одной комнате и езжу на старом «рено»? Не извольте беспокоиться. Я уединился здесь по собственной воле, хотя денег у меня предостаточно. Старикам, знаете ли, хочется покоя… Когда тот человек исчезнет, тогда и я смогу спокойно умереть. Поэтому денег мне не жаль.

— Мне нужен задаток, машина… Не забывайте, что меня по-прежнему ищут. Я должен как следует замаскироваться.

— Обо всем этом я уже подумал…

— Тогда о'кей. Когда начинаем?

— Идите спать… На ночь глядя ничего толкового не придумаешь. Выбирайте себе любую комнату; утром я вас разбужу.

Он действительно разбудил меня поутру. Было еще очень рано, и в незашторенные окна комнаты, на которой я остановил свой выбор, едва пробивался мрачный серый свет.

Он стоял на пороге, запахнувшись в потертый черный халат с красной вышивкой, придававший ему сходство с тренером по боксу. Для столь почтенного возраста его седая шевелюра была еще довольно жесткой и густой.

Я с трудом разлепил глаза. Кровать, на которой я спал, была мягкой, как взбитые сливки… Простыней не было, но это меня не смущало. Под своим одеялом я накопил за ночь приятное животное тепло…

— Вставайте, — сказал Бертран. — Пора все обдумать серьезно.

Я поплелся за ним в его берлогу… Из тлеющих углей очага торчал кофейник, и в комнате вкусно пахло только что сваренным кофе.

Он налил мне большую чашку до краев; на столе лежали печенье и масло.

Пока я ел, он разглядывал меня с живым интересом, как разглядывают только что купленную машину: принесет ли она после обкатки то удовлетворение, которого от нее ждут?

— А теперь идите умываться. Ванная рядом с кухней.

— Спасибо.

Я вернулся минут через пятнадцать, голый до пояса и порозовевший от холодной воды. Я побрился и был в наилучшем виде.

— Вы правильно сделали, что не стали надевать свою одежду, — заметил он. — Я приготовил вам другую…

Он указал на кровать, где лежало что-то черное. Я подошел: это была сутана священника. Тут я уже заартачился.

— Послушайте, господин добрый волшебник, я не люблю маскарады. Вы ни за что не заставите меня надеть эту штуковину. К тому же, хотя это и может показаться диким, я человек богобоязненный…

Он не стал настаивать.

— Жаль, — вздохнул он. — Это было бы отличной маскировкой!

— Ничего, для меня лучше пойти на риск, чем так маскироваться. У вас найдется что-нибудь другое?

— Найдется. Идемте.

Он повел меня в пыльную комнату, которую, похоже, не проветривали с незапамятных времен.

Внутри его дом не был похож ни на один из домов, которые я видел прежде. Чувствовалось, что в один прекрасный вечер он вернулся сюда с совершенно новыми мыслями в голове — и запер все комнаты, оставив себе лишь тесную клетушку по соседству с кухней…

Он открыл старинный шкаф-гардероб, в котором висел целый ворох костюмов.

— Неужели все ваши? — спросил я.

Он не ответил, и поскольку мне, в сущности, было все равно, я перестал задавать вопросы.

Во всяком случае, шмотки там висели что надо! Английский твид, изысканный покрой… Хозяин этих вещей, похоже, обходил районные универмаги десятой дорогой!

Я выбрал светлый костюм в мелкую клетку — я давно такой хотел, — потом подыскал к нему белую рубашку и шелковый галстук цвета морской волны… Зато туфли были слишком тесными для моих клюшек, и мне пришлось почистить свои старые.

— Может быть, наденете темные очки?

Я мысленно улыбнулся наивности старичка: темные очки хороши разве что для стареющих кинозвезд, которые стремятся любой ценой привлечь к себе внимание…

По моему лицу он понял, что ему лучше помалкивать и положиться на меня.

Я аккуратно, не спеша, оделся и протянул руку:

— Теперь немного деньжат, господин добрый волшебник. Такой заказ без аванса не выполнишь!

Он без возражений уронил мне в руку две пачки купюр крупного достоинства. Я мгновенно почувствовал прилив сил. Дело пошло…

— Вы можете одолжить мне свою машину?

— Да.

— О'кей. Не забудьте дать мне техпаспорт и свои права… Иначе все может провалиться из-за какого-нибудь полисмена, который слишком свято чтит правила проезда перекрестков.

Он послушно сделал все, о чем я просил. Работать на такого мужика было сущее удовольствие.

Он понимал, что жизнь диктует свои условия, а между тем старики этого обычно не понимают. У них появляются навязчивые идеи, отвлекающие их от печальной действительности…

— Не соблаговолите ли вы теперь назвать имя господина, о котором идет речь?

— Поль Кармони.

Он смотрел на меня; его правый глаз поблескивал, как осколок кремня, а левый оставался тусклым. Он знал, что я вздрогну, и я действительно подскочил.

— Как вы сказали?

— Поль Кармони, — послушно повторил он.

«Он что, заговаривается, этот старый пень? — подумал я. — Или нарочно врет, чтобы меня испытать?»

— Кармони… — пробормотал я. — Вы что, издеваетесь?

— Вовсе нет, Я же вас предупреждал: дело будет не из легких.

— «Не из легких»! Да мне легче будет грохнуть премьер-министра! Даже двадцать миллионов за такое дело — это почти ничего…

Кармони! Чтобы представлять, о ком идет речь, нужно было хорошо разбираться в преступном мире. Но я-то знал, кто он такой, и понимал, что прежде чем на него замахнуться, нужно как следует пересчитать свои руки и ноги. Король наркомафии! И не только французской, а почти всей европейской… В свое время он приехал из Соединенных Штатов с последними остатками своих головорезов и с чемоданами, набитыми кокаином и автоматами… Этот багаж и невероятная смелость Кармони быстро подняли его на вершину пирамиды. Я услыхал о нем в тюрьме, от своих дружков. По их словам, этот сицилиец, выросший в Марселе, так и не смог прижиться в Америке. Штаты оказались ему не по зубам: несмотря на всю его крутизну, тамошние бандюги быстро поставили его на место. Тогда он дождался удобного момента и вернулся на родину, вынашивая грандиозные и дерзкие планы. Они стали реальностью: меньше чем за десять лет Кармони сделался великим мафиози, и его состояние, по слухам, давно перевалило за миллиард.

Его уже не раз пытались ликвидировать, но лишь нарывались на большие неприятности… У Кармони была отлично организованная команда, С огнестрельными игрушками его парни управлялись что надо. Спасайся кто может! Они плевались пулями с такой легкостью, с какой вы здороваетесь со своим домовладельцем… Кармони уже воображал себя маленьким монархом. Он ездил в бронированном лимузине, как покойный фюрер, и его телохранители были шире в плечах, чем охранники президента США. Ко всему прочему он был недоверчив, как лис: остерегался собственной тени, заставлял своих людей пробовать еду, как Людовик Одиннадцатый, и никогда не рисковал.

Я не понимал, что могло связывать этого босса с благообразным старичком, обещавшим мне награду за его смерть. Я задал старику этот вопрос, но Бертран заявил:

— Это вас не касается…

Я уселся в старое кресло с засаленными подлокотниками.

— Послушайте, мсье Бертран, вы вправду считаете, что я смогу скорчить из себя вершителя правосудия? Вы, наверное, насмотрелись фильмов с Гэри Купером в роли шерифа, очищающего город от злодеев!

Это ему не понравилось.

— Ваш юмор мне не по душе, — проскрипел он. — Я нанял вас не для того, чтобы вы блистали остроумием, а для конкретной работы.

— Но она невыполнима! Кармони не убьешь. Это Уже пробовали сделать многие главари банд, гораздо опытнее меня, и теперь их друзья носят им на кладбище хризантемы!

Он задумчиво покусал усы.

— Я знаю, — сказал он. — Но другие, Капут, были не так изобретательны, как вы!

— Неужели?

Бертран, похоже, хотел ободрить меня лестью, но тут он сильно заблуждался: на сладкое мурлыканье я не клевал.

— Я говорю это вам не ради похвалы, — сказал он. — Я читал о ваших приключениях, которыми недавно захлебывались газеты, и составил о вас представление, Капут. Вы умны, более того: вы хитры и изворотливы, Вы не боитесь ни Бога, ни дьявола. И главное — у вас есть чувство экспромта. Если полиция не смогла схватить вас после стольких преступлений, значит, в вас действительно есть… нечто. Нечто, свойственное людям, которым удаются все их предприятия. Убейте Кармони, и вы получите двадцать пять миллионов. Если же вы считаете себя неспособным довести дело до конца, а значит, так оно и случится, тогда убирайтесь!

С момента нашей встречи он впервые говорил со мной в таком резком, решительном тоне. Я чувствовал: он говорит то, что думает.

Я помедлил. Эти несколько секунд я, что называется, смотрел на себя со стороны. Я видел себя таким, каким был тогда: без денег, без поддержки, загнанным в угол, всеми проклятым… Бегущим от людей, бегущим от теней, готовым бежать от самого себя! Я был полным ничтожеством. Рано или поздно меня должны были изловить полицейские, наделенные спокойствием, терпением и массой других несомненных достоинств.

Так почему бы не рискнуть? Предположим, что мне удастся разобрать Кармони на запчасти: тогда я, чего доброго, стану крупной величиной в преступном мире и меня начнут уважать все уголовники Франции и ее окрестностей… Это наводило на серьезные размышления.

— Хорошо, мсье Бертран. Я постараюсь заработать ваши двадцать пять миллионов.

Он не то чтобы вздохнул, но я заметил, что его грудь приподнялась чуть сильнее обычного.

— Я знал, — пробормотал он.

— Не подскажете ли, где я могу навести справки о Кармони?

— Понятия не имею. Вам придется все выяснить самому.

— Прелестно.

— У вас получится! — хрипло сказал он. Его глаза были сейчас еще острее прежнего — словно два отточенных ножика.

— Вы остаетесь здесь?

— Да.

— Вы будете держать деньги в моем распоряжений, когда подойдет время? Если оно, конечно, настанет…

— Оно настанет. Можете не сомневаться, деньги будут готовы.

— Только предупреждаю: никаких чеков!

— Вы что, принимаете меня за мальчишку? Получите наличные, и можете не опасаться, что номера банкнот где-то записаны. Мы с вами заключаем честную сделку. Спросите кого угодно: я никогда не изменял своему слову.

Он не протянул мне руки; я тоже не сделал ни малейшего движения. Я знал, что если суну ему свою лапу, он ее пожмет, но сделает это через силу. Он был выходцем из высшего света, я — всего лишь презренным висельником, и разделявшую нас пропасть нельзя было преодолеть одним прыжком…

IV

Топливный датчик предупреждал о том, что бак почти опустел; я остановился на заправочной станции.

За рулем этого драндулета я казался себе уважаемым человеком. Я воображал себя этаким добропорядочным начальником отдела в Министерстве штанопротирания, спокойно едущим в это туманное утро на работу. Будь у меня могучая американская тачка, все обстояло бы иначе, но эта честная бюрократская машинка подходила мне как нельзя лучше.

Я вышел в туалет, внимательно осмотрел себя в зеркало и остался доволен: я совершенно перевоплотился. Аккуратно подстриженная бородка делала меня похожим на кого угодно, только не на бандита.

Я продолжил свой путь в Париж. Добирался я до него Целый час, но до чего же приятно было оказаться там вновь! Как давно я не вдыхал этот неповторимый запах столицы! Он, безусловно, стоил затраченных усилий…

Моей первой мыслью было остановиться в отеле под липовой фамилией или под фамилией Бертран, поскольку У меня в кармане лежало его водительское удостоверение. Однако, подумав, я решил воздержаться. Чаще всего полиция достигает своей цели именно «через постель». Рано или поздно беглый тип начинает искать угол, где можно приткнуться на ночь, и сам лезет в мышеловку вроде отеля или постоялого двора. Ведь хозяева этих заведений, как правило, хлебают из полицейского корыта.

Раз уж Бертран предоставил мне убежище в своем доме, лучше будет там и ночевать. От города далеко, спору нет, зато безопасно…

Первым делом мне следовало обзавестись одним из тех инструментов, которых не найдешь в хозяйственных магазинах и которые плюются свинцовыми косточками. Однако если я начну вертеться в подозрительных местах, где ими обычно торгуют, то сразу поползут слухи, что старина Капут вернулся в столицу… И я решил приступить к делу пока что с пустыми руками; перед последним, решающим этапом операции мне еще нужно было как следует расчистить почву. А когда всерьез понадобится пушка, обращусь к Бертрану. Учитывая его преклонный возраст, у него наверняка есть разрешение…

Я оставил свою таратайку на площади Сен-Мишель и зашел в какую-то кафешку, чтобы спокойно поразмыслить. Кармони был в Париже, но, где именно, я не знал. Начинать нужно было с нуля: задачка, скажу я вам, не из легких… Мне было известно о нем только то, что он заправляет торговлей наркотиками. Это было для меня единственной проезжей дорогой — дорогой извилистой и усеянной множеством неприятностей.

В кафешке было полно чернокожих студентов, которые пили кофе — почему-то с молоком — и громко трепались по-своему, скаля белые зубищи. Им, похоже, не меньше моего нравилось быть в Париже и разглядывать пеструю уличную толпу. Надоели, небось, кокосовые пальмы и макаки, висящие на хвостах…

Я допил свое белое вино — пахучий мускат, деликатный, как покашливание юной девы — и постановил, что мне следует плотно заняться проблемой наркотиков. До сих пор у меня не было ни одного знакомого из этих кругов. А если бы и были, я все равно не стал бы к ним обращаться, потому что именно друзья и знакомые в конце концов топят вас в дерьме, Я чувствовал, что смогу добиться успеха только в том случае, если буду действовать совершенно один.

Итак, для начала мне нужно было изловить какого-нибудь кайфолова и побеседовать с ним «в спокойной обстановке». Поднимаясь вверх по пирамиде, я, может быть, доберусь до Самого. Вот только на дворе было всего десять часов утра: в такое время найти свободного наркошу почти невозможно. Наркоманов не следовало путать с мойщиками тротуаров, которые прохаживались за окнами кафе.

Район мне нравился. Я не стал забирать машину со стоянки и отправился пешком в Люксембургский сад. В этот час влюбленные парочки уже клевали друг другу рожи под желтеющими деревьями и сбежавшие с уроков пацаны пускали в фонтане бумажные броненосцы.

Я измерил шагами весь сад, то останавливаясь перед теннисными кортами, где юные девственницы со зверскими рожами лупили по мячу, то подходя к площадкам, на которых старые пердуны боролись со своим радикулитом, играя в шары.

Незаметно наступил полдень, и над Парижем взорвалась двенадцатью ударами бездна колоколов.

Я поел в закусочной, после чего отправился в кино и посмотрел немного плаксивый, но, в общем-то, приятный фильм. Потом — опять кино и ужин: на этот раз в китайском ресторане.

Затем я решил рвануть в «Фоли-Бержер», тем более что ни разу еще там не бывал. С моей стороны это выглядело немного по-деревенски, но мне уж больно хотелось поглазеть на красивые попки и пощуриться на яркий свет…

До начала представления я выпил кофе в баре на улице Рише. Там сидело несколько танцовщиц из «Фоли»; они болтали за чашкой чая, дожидаясь, пока настанет время совать в задницу перья… Одна из них спросила, куда подевалась Жильберта; другая ответила, что та заболела и пока что не может выступать у себя в «Кокосе». Почему я отметил про себя именно эту часть разговора? Не знаю. Бывают моменты, когда ваше подсознание вкалывает без посторонней помощи, как взрослое…

Как бы там ни было, после спектакля я снова вспомнил историю с этой Жильбертой из «Кокоса». Я спросил у швейцара, знает ли он такое заведение, и он ответил, что оно стоит на небольшой улочке, перпендикулярной «Фоли»: между улицей Рише и Большими Бульварами.

Я поблагодарил и решительным шагом двинулся в указанном направлении.

Это оказался небольшой, но довольно людный кабачок в африканском стиле. Клиентуру составляли в основном танцовщицы из «Фоли» и кавалеры, которые встречали их после представления.

Я взял бутылку красненького и забился в уголок. Первый из двух негров-музыкантов зверствовал за пианино; второй корчил из себя Луи Армстронга и так фукал в трубу, словно хотел, чтоб ее разорвало.

Я все сидел. В рамках культурной программы посетителям предложили довольно убогий номерок: танцевальный дуэт, якобы из Перу; на самом деле они были такими же перуанцами, как я. Их выступление не интересовало никого, даже традиционную супружескую пару из провинции, которая сдуру забрела сюда, клюнув на трехметровую неоновую вывеску.

Когда моя бутылка опустела, я почувствовал себя почти счастливым. Все это было приятным разнообразием после многих километров шоссе, после павильона с машинками и пухлой груди Джейн.

Я подозвал официанта и выложил ему десятитысячный билет. Я подождал сдачу, поднялся из-за стола и направился прямиком за кулисы, к служебному выходу. Там я наткнулся на перуанского танцора, который уже переоделся китайским мандарином и готовился жонглировать тарелками.

— Вы кого-то ищете? — спросил он.

Это был высокий мужик с большим крючковатым носом, и если он с таким шнобелем хотел сойти за китайца, то я мог смело выдавать себя за герцога Виндзорского!

— Я ищу Жильберту.

Он решил, что я ее знакомый, и сразу подобрел.

— Вы знаете, она болеет…

— Не может быть!

— Да-да.

— И давно?

— Уже два дня. Кажется, ангина.

— Какая досада… Мне нужно было ей кое-что передать.

— Так передайте моей жене… Она в ложе, в конце коридора.

— Спасибо.

В коридоре нашлась лишь одна комната с гордой надписью «ложа»; в ней обычно переодевались здешние «звезды эстрады». Женщина крикнула «войдите!»; я вошел и увидел, что она стоит почти голой перед зеркалом и сладострастно гладит себе сиськи.

Она посмотрела на меня без малейшего смущения. Для нее я был всего-навсего мужчиной, а мужчин она не боялась.

— Что вам угодно?

— Я искал Жильберту, но мне сказали, что она больна…

— Похоже, что так.

— Очень жаль, мне нужно было ей кое-что передать…

— Ну, передайте мне, завтра я ее увижу.

Я изобразил смущение и сказал:

— Да нет… Это очень личное.

Лицо танцовщицы тут же зарумянилось от любопытства. Вообще она была очень недурно сложена. Я то и дело поглядывал на ее грудь. Она увидела, что я к ней, так сказать, расположен, и сразу перешла на ласковый тон:

— Вы мне не доверяете?

— Ну почему же… — вяло ответил я, еще сильнее подогревая ее любопытство. В сущности, то, что я делал, было довольно глупо: результат мог оказаться ниже всех ожиданий. Я добирался до Кармони самой что ни на есть дальней дорогой.

— Видите ли, — ляпнул я наконец, — это… что-то вроде нюхательного табака. Вы понимаете, что я имею в виду?

Она разинула рот.

— Серьезно?! Значит, Жильберта «шмыгает»?

— Я не знаю, ей это предназначено или нет. Меня просто попросили передать. Честно говоря, мне эти дела не очень-то по душе…

Теперь, когда танцорша выведала мою тайну, ей было на меня глубоко плевать, и она быстро затолкала свои гулящие сиськи в черный шелковый корсет. Я понял, что ее нельзя расхолаживать, иначе я останусь у разбитого корыта.

— Послушайте, мне неохота таскать это с собой. К тому же я заплатил свои деньги и хочу их поскорее вернуть. Вы, случайно, не знаете, кому тут можно это спихнуть?

Я знал, что вступаю на скользкую тропу. Если она испугается, мне впору будет возвращаться восвояси. Так что я постарался сказать это с самой невинной и самой глупой рожей, которую только мог состроить.

Она стала натягивать через голову блестящее платье; наконец из воротника вылезло ее чуть покрасневшее лицо.

— Спросите Лили.

— А кто это — Лили?

— Гардеробщица.

— А вы не могли бы сами меня с ней познакомить? С меня шампанское за труды…

Она сделала ужасную гримасу.

— Нет уж! Мы в нем тут купаемся за хозяйский счет…

Нужно было срочно что-нибудь предпринять.

Я достал десятитысячную купюру и положил ее на трюмо.

— Танцовщицам всегда нужны чулки… Вот, купите себе несколько пар…

От этого она сразу расцвела.

— Подождите секундочку, я вас отведу!

Пока она заканчивала наряжаться, у меня, признаться, здорово чесались руки. Наверное, виной тому был стоявший в «ложе» запах — странная смесь духов и подмышек. Я вовремя удержался, чтобы не цапнуть ее за ляжку: не хватало, чтобы она залепила мне пощечину!

Через минуту мы уже стояли перед вышеупомянутой Лили, высокой тридцатилетней бабой с довольно глупым лицом и черными, коротко подстриженными волосами.

— Знакомьтесь, — сказала танцовщица. — Это приятель Жильберты, да и мой тоже.

(До чего быстро вас записывают в друзья, когда вы бросаетесь деньгами!)

— Ему нужно кое-что продать, — продолжала вертипопка. — Думаю, вы договоритесь.

И, решив, что ее миссия выполнена, она оставила нас наедине.

Я вежливо улыбнулся, но этой Лили было начхать на предисловия… Я ее сразу раскусил — по глазам, Баба была скупой. Жадность читалась на ее лице, как в книге. Она наверняка промышляла «снежком» среди здешних кайфистов.

— Что вы хотите продать? — спросила она с легким недоверием.

Ее следовало поскорее расположить к себе. Но на этот раз притворяться влюбленным Ромео было бесполезно, Судя по всему, ей было начхать на мужские знаки внимания. Я даже заподозрил, что она лесба.

— Пустяк, — сказал я. — Небольшой пакетик «снега», попал ко мне чисто случайно. Сам-то я не балуюсь, вот и хочу побыстрее сдать.

— Товар хороший?

— Первый сорт… Если заберете весь, могу сделать скидку…

— Сколько у вас?

— Пятьдесят граммов.

Она задумалась.

— А откуда порошок?

— Скажем — получил в наследство. Не волнуйтесь, не «засвеченный», если вас это тревожит…

— Сколько за него хотите?

— Да я вообще-то в ценах не разбираюсь, вам виднее…

У нее сразу заблестели глаза. Говорил же я вам — жадина… Я готов был побиться об заклад, что она аккуратно вносит деньги на сберегательный счет и потихоньку покупает золотые луидоры, пряча их под матрацем и пересчитывая по вечерам… Я почувствовал к ней отвращение.

— Ну что ж, надо подумать, — сказала она. — Вот что: я заканчиваю в четыре часа. Подождете?

— Конечно!

— Тогда — в четыре, у выхода…

— Идет.

Я вышел и посмотрел на часы: был всего час дня. Я отправился в район Больших Бульваров, отыскал аптеку, купил моток лейкопластыря и небольшой пакет соды. Этого было вполне достаточно.

На одной из темных улочек я высыпал большую часть соды и аккуратно завернул все остальное. Теперь оставалось только дождаться назначенного часа.

Я дошел по ярко освещенным бульварам до самого Сен-Лазара. В сердце у меня тоже горели разноцветные огни. Я думал о том, что порой жизнь все-таки бывает прекрасна. Уже несколько лет подряд во мне вот так чередовались тревога и покой. Стоило моим передрягам немного улечься, как я с новой силой начинал любить весь наш земной шарик… Надежду из человека не вытравишь ничем.

Я выпил несколько рюмок коньяка в привокзальных забегаловках. В них преобладали усталые уличные девки, зашедшие выпить чашку крепкого горячего кофе, прежде чем снова отправиться на тротуар. Увидев, что я без пары, одна из них как бы невзначай подкатила ко мне.

— Скучаем, красавчик?

Она была маленького роста, толстая, с улыбкой в форме апельсиновой дольки. Ее бледная помада напоминала вставленный в рот ядовитый цветок.

— Отвали.

Наверное, у меня сделался тогда мой самый недобрый взгляд; во всяком случае, она сразу же отвязалась и потащила свой пластмассовый стаканчик на другой край стойки.

Три часа прошли довольно быстро. Я вернулся в «Кокос». Лили уже стояла у дверей с сердитой физиономией.

— Наконец-то! Я уж думала, выставили мне фонарь!

— Извините, часы отстают.

Она недоверчиво поглядела на меня:

— Куда нам идти?

— Все равно куда: товар при мне.

— Я живу здесь, рядом; идемте ко мне, так будет спокойнее.

— Ладно…

Жила она на улице Мартир, на втором этаже. Квартирка ее чуть отдавала стилем рококо. В ней стоял волнующий запах старины. Пол был начищен до блеска, повсюду стояли цветочные горшки, на окнах висели занавески с кистями…

— Только не шумите! — взмолилась гардеробщица. — Моя мама спит…

Я помрачнел. Присутствие в квартире постороннего человека никак не входило в мои планы. То, что я собирался делать, вряд ли удалось бы без шума, а зрители мне были ни к чему.

— Садитесь…

Я уселся в кресло, обтянутое цветным сатином; Лили сняла плащ и повесила его в прихожей. Я колебался, спрашивая себя, стоит ли приступать к делу в таких неблагоприятных условиях. Но мысль о том, что придется уходить обратно ни с чем, показалась до того неприятной, что я решил рвануть с места в карьер.

Она как раз вернулась.

— Покажите! — сказала она, властно протягивая руку. Я вытащил свой пакетик с надписью «сода». Она сразу насторожилась.

— Это хитрость, — пояснил я. — Другие продают соду в кокаиновых пакетах, а я — кокаин в содовых. У каждого свои методы…

Она засмеялась. Однако, когда пакетик оказался у нее в руках, она первым делом сунула туда палец и попробовала порошок. По ее недоуменному лицу я понял, что делу конец. И не стал терять времени. В подобных случаях меня всегда выручали решимость и быстрота… Я крепко ударил ее по шее. Рекомендую: самое радикальное средство. Других уязвимых мест можете не искать. Один удар по граммофону — и ваш клиент станет как шелковый.

Она рухнула, издав отчаянный хрип. Видимо, ей-таки недоставало кислорода… Я подхватил ее на лету, усадил в кресло и треснул по затылку — для симметрии. Она потеряла сознание. Связать ее старым испытанным способом — с помощью шнура от занавесок — было проще простого.

Скрутив ее как следует, я подумал о ее мамаше. Ей тоже нужно было завязать бантики, пока она не заверещала на весь квартал.

Я стал искать ее комнату. Она, наверное, услышала шум, потому что спросила:

— Это ты, Лили? У тебя гости?

Это и позволило мне ее засечь. Я открыл дверь и, как заправский ныряльщик, сиганул к старухиной кровати. Она уже начала вопить, но я успокоил ее, врезав кулаком по носу. Из нюхалки тотчас же потекло; на фоне белых простыней эффект получался поразительный. Бедная старуха лежала с грелкой, и от этого мне стало ее жаль.

— Не пугайтесь, мамаша, я ничего против вас не имею… Лежите себе тихо, вот и все!

Я заклеил ей рот пластырем и тоже оплел веревкой.

Теперь территория принадлежала мне, и можно было спокойно заняться Лили.

Я вернулся к ней. Она была по-прежнему без сознания и тихо стонала. Я потащил ее в кухню, собираясь предпринять нечто особенное: я подозревал, что такую бабищу нелегко будет взять на простой испуг.

Кастрюля холодной воды, вылитая на физиономию, быстро вернула ее к действительности.

— Вот что, дорогуша, — начал я, — давай-ка потолкуем. Не надо принимать меня за злого серого волка, Мне просто нужна кое-какая информация. Если скажешь — я не трону ни одного волоса на твоей голове и не возьму у тебя ни гроша. Она молча таращила на меня злющие, налитые кровью глаза.

— Скажи, кто снабжает тебя порошком!

Тут она искренне удивилась. Она ждала чего угодно, только не этого.

— Ну, лапуля, отвечай…

— Хрен тебе! — рассудительно ответила она.

Наверное, она еще не успела как следует всмотреться в мое лицо… Я чуточку улыбнулся — одной из тех улыбок, в которых заключена вся жестокость мира.

— У тебя потешный вид, когда ты злишься.

Я порылся в ящиках комода и нашел то, что всегда можно найти в кухонном ящике: свечу. Я вставил ее в горлышко пустой бутылки и зажег. Баба внимательно наблюдала за мной, пытаясь угадать, какое свинство я задумал. Наверное, она решила, что я стану поджаривать ей ласты… Но идея моя была совсем другой.

Я поставил бутылку-подсвечник на стол, потом подошел к газовой плите и повернул рукоятку. Газ со свистом рванулся из горелки: давление было будь здоров…

— Вот что, — проговорил я. — Ори, не ори — никто тебя не услышит. Я ухожу в соседнюю комнату и жду там пять минут. Это тебе время на размышление. Если заговоришь, я прекращаю представление. Если нет, я уйду, и через четверть часа тут вроде как бы немножко бабахнет. Твои мозги, наверное, найдут на потолке, если, конечно, здесь еще будет потолок…

Я умолк и вышел в соседнюю комнату. Я рассчитывал, что моя дьявольская выдумка и мое спокойствие в конце концов сломают ее нервную систему, и не ошибся, Через две минуты она меня позвала.

Я побежал в кухню. Там уже сильно воняло газом.

— Что, крошка, решила сказать?

— Да, да, хватит!

Я выключил газ.

— Ну-ну, я слушаю.

— Его зовут Пьеро, а еще называют Альпийцем.

— И где его найти?

— Не знаю…

— Ладно, тогда продолжим.

— Клянусь, не знаю! Он обычно заходит по вечерам, часов в десять. Толстый такой мужик, прическа ежиком, ходит в цветных рубашках.

Я внимательно посмотрел на нее. Казалось, она говорила правду.

— Черт побери, но должно же быть какое-то место, где его можно найти!

Она пожала плечами.

— Как-то утром я видела его в одном баре на улице Клуа. Он играл в карты. Но я не знаю, постоянно он туда ходит или нет.

— Ладно, поглядим. Это все, что ты можешь сказать?

— Да, все.

— В таком случае — закрывай пасть!

И я тоже залепил ей рот пластырем: ей было полезно некоторое время помолчать. Я оставил ее в кухне. На мгновение мне подумалось, не открыть ли газ снова, но я воздержался. Зачем устраивать салют ради какой-то паршивой девки? Если я начну с того, что развалю домишко гардеробщицы, то что же будет, когда я доберусь до главарей?

Я посмотрел на висевшие в кухне стенные часы: пять утра. На улице еще не рассвело. Возвращаться в Фонтенбло мне было уже некогда, но идти в отель я тоже не собирался. Я уже выходил на лестничную площадку, когда у меня появилась идея.

— А почему бы и нет? — сказал я себе.

Я решительно закрыл дверь и вернулся на кухню к Лили, Она могла изъясняться только глазами, и они говорили мне что-то очень неласковое.

Я схватил ее в охапку и понес в спальню, Потом разобрал постель, сунул девку под одеяло и улегся рядом, Получилось гораздо уютнее, чем если бы я спал «дома», в Фонтенбло.

Исходившее от нее тепло вскоре начало действовать мне на спинной мозг. Полежав еще немного, я сел и развязал ей ноги.

— Извини, — сказал я, — мне нужно принять снотворное. Я, похоже, не ошибся, когда предположил, что она из другого племени. Делая ей легкую внутреннюю протирку, я догадывался, что для нее это двойное унижение, но от таких мыслей мне становилось лишь смешно…

V

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что баба еще дрыхнет, Она крутилась и вертелась до самого рассвета, но к утру усталость и пережитые волнения взяли свое.

Я тихо встал и выскользнул в ванную. Умылся, энергично растерся полотенцем — и стал как новенький… Прежде чем исчезнуть, я заглянул в комнату старухи. Она, в отличие от дочки, не спала… Ее гляделки были широко открыты, и она целилась ими в меня, как из двустволки, — хорошо, что патроны у нее были холостые! Иначе я мигом занял бы горизонтальное положение на добрый кусок вечности.

Я послал ей воздушный поцелуй, чтоб еще сильнее ее раздраконить: авось лопнет от бешенства. За себя я не боялся. Эти дамочки не расскажут о приключении, потому что в полиции могут пристать с неприятными вопросами, а Лили вряд ли хочется посвящать легавых в свои темные делишки.

Погода стояла прекрасная; был полдень, и по столице разливался колокольный звон.

Я купил у газетчика маленький план Парижа и поискал на нем улицу Клуа, куда меня направила торговка кайфом. Улица оказалась на противоположном склоне Монмартра. Я забрал свою машину и резво покатил туда.

Там моему вниманию предлагалось несколько питейных заведений подряд, Я приткнул свой броневик за поворотом, вошел в первую попавшуюся пивнушку и сразу понял, что там обычно собирается шпана. Бармен, казалось, родился с двумя пистолетами у пояса и кинжалом в зубах, За столами, отделанными под мрамор, играли в покер. Когда я вошел, в заведении поднялся шумок, потом наступила гробовая тишина. Моя бородка делала меня похожим на претенциозного интеллигента… Я решил нарушить молчание первым.

— Привет, — сказал я бармену. — Пьеро-Альпийца тут, случайно, нет?

Он покачал головой:

— Не знаю такого.

— Ну, пузатый такой, прическа ежиком, ходит в ярких рубашках…

Он продолжал качать башкой: то ли действительно не знал, то ли не хотел говорить.

Я выцедил стаканчик белого «виши» и двинулся к выходу.

В следующей пивнухе мне понравилось гораздо больше, потому что там он и сидел, этот Пьеро. Чтобы узнать его, не надо было сверяться по портрету: он бросался в глаза, как запущенный конъюнктивит.

Я проглотил еще один стаканчик «виши» и начал ловко пробираться к его столику. Он резался в карты с маленьким бледным дохляком, который или приехал прямо из санатория, или должен был вот-вот туда отправиться.

Я посмотрел на Пьеро. Рожа у него была широченная и довольно добродушная, разве что глаза слегка бегали по сторонам.

Наконец он поднял свое спокойное кабанье рыло и недоверчиво меня оглядел.

— Чем могу служить? — вежливо спросил он.

— Я от Лили из «Кокоса».

Он едва заметно напрягся.

— Не знаю такой.

— Ну что ж, если не знаете, значит вы — не Пьеро-Альпиец: я, наверное, ошибся.

Он положил свои картонки, встал и сказал своему партнеру:

— Одну минутку.

— Дохляк явно не обрадовался моему появлению: ему, видимо, везло, и он боялся, что удача уйдет.

— Что вам, собственно, от меня нужно? — повернулся ко мне Пьеро.

— Меня к вам прислала Лили. У меня важные новости.

— Ну, выкладывайте…

— А вам не кажется, что здесь для этого не слишком подходящее место? Лучше бы нам поговорить тет-а-тет…

Он поколебался, но, видя мою серьезность, продолжал:

— Кто вы такой?

— Приятель Лили. Приятель, но не коллега, если вы об этом спрашиваете.

— Однако я вас, кажется, где-то видел…

— Все может быть. Мир тесен.

— Итак, что там случилось?

— Корабль дал течь… У Лили неприятности, и она попросила меня сказать вам кое-что, о чем вы и сами, наверное, уже догадываетесь…

— Хорошо. Куда пойдем?

Этот вопрос меня обескуражил. Я не знал, куда вести этого бегемота, поскольку не собирался затевать с ним долгие душеспасительные беседы. Для предстоявшего разговора скорее подошла бы не исповедальня, а боксерский ринг.

— У меня машина, — сказал я. — Может, заедем в какой-нибудь спокойный переулок?

Пьеро согласился.

— Буду через пятнадцать минут! — объявил он своему партнеру. «Однако, ты оптимист», — подумал я.

Мы залезли в «рено», и я дал по газам. Мы проехали по крайним бульварам, проскочили под железнодорожным мостом и выбрались на длинную улицу, идущую вдоль насыпи и огражденную с левой стороны забором из шпал.

Место безлюдное, даже какое-то безжизненное… Ни дать ни взять — кадр из трагического фильма.

Я остановился.

Настало время действовать. Однако этот Альпиец не позволит помыкать собой, как старая безропотная кляча. Чтобы его усмирить, нужно оружие, а у меня его нет. Драка в машине ничего не даст и, более того, может дороже обойтись мне самому…

Это толкнуло меня на хитрость. Я решил рискнуть всем сразу, испытав на нем этакое психологическое оружие.

— Вот что, парень: ты не ошибся, когда говорил, что где-то меня видел. Ну-ка, представь меня на минутку без бороды…

Мое «тыканье» его не слишком задело. Он посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Да вроде как, — пробормотал он, — в газетах про тебя писали…

— Было дело…

Вдруг он подскочил и воскликнул:

— Мать честная! Так ты же…

— Да.

— Капут?

— Он самый…

На его физиономии нарисовалась растерянность.

— Да уж: ты, похоже, один стоишь целой эпидемии холеры. Сколько народу угробил!

Он вдруг будто весь вспотел… Он начал строить мне кривые улыбочки и дергаться на сиденье, как червяк на солнце.

— Так вот, — сказал я. — Я неплохо знаком с Лили. Я знаю, что это ты сгружаешь ей порошок. Дело в том, что мне нужно загнать очень приличную партию «снежка».

Жадность вспыхнула в его глазах, как Большие Бульвары с наступлением вечерних сумерек.

— Серьезно?

— Да. Только что привез из Италии. Раскрутил одного миланца на пятнадцать кило. Смог провезти и спрятать. Только, сам понимаешь, по пять граммов я распихивать не собираюсь. Я знаю, что всем этим заправляет Кармони. К нему-то мне и надо. Только к этому дьяволу просто так не подберешься. Легче попасть на аудиенцию к самому папе, чем к нему…

Я посмотрел на Пьеро.

— Вот ты мне, парень, и поможешь.

Он покачал головой:

— Да чем я тебе помогу? Я всего-навсего простое звено в цепи…

— Не ври.

— Клянусь тебе, Капут, это правда… Ты ведь знаешь: этот тип самому себе не доверяет! Я получаю товар от второго лица, второе — от третьего, и так далее…

— Ладно, тогда начнем по порядку. От кого получаешь ты?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Послушай, Капут, я знаю твою репутацию, знаю, что ты в мокрых делах большой талант, поэтому обманывать тебя не собираюсь. И все же мой тебе совет: брось!

— Что?

— Кармони отлично организован. У него есть свои «пропускные пункты». Ладно, допустим, я выложу тебе имя своего поставщика, допустим, он назовет своего, но рано или поздно ты все равно наткнешься на пропускной фильтр: Кармони ведь не пацан… Это было бы слишком просто.

— И все же я попробую подобраться к нему поближе, а тогда уж как-нибудь заменю свои батарейки…

— Да неужели ты надеешься…

Я сделал самое суровое лицо, какое только мог.

— Итак, Пьеро, имя!

Он отвел глаза.

— Не могу я, парень, со мной же моментально что-нибудь случится! У Кармони везде свои люди… Те, кто считает себя умнее его, сразу начинают наступать на арбузные корки…

— Но ты все же скажи, Пьеро.

— Нет. Нет, не могу.

Я схватил его за галстук. Он оказался из красного шелка, весь в пятнах и с нарисованной от руки лошадиной головой. Лошади, казалось, было очень досадно присутствовать при этой сцене.

Я потянул на себя. Пьеро либо уродился трусом, либо отчаянно боялся меня.

— Погоди! — прохрипел он. — Отпусти, это же несправедливо: я с тобой поехал, все тебе объяснил, а ты…

Дальше он продолжать не смог: я так сдавил ему глотку, что воздух перестал входить и выходить… Наконец я разжал руку, и он вдохнул большую порцию кислорода.

— Ты скажешь или нет, жирный кабан?

Он разевал рот, как рыба на берегу.

— Это несправедливо, — повторил он.

— Говори, или зубы проглотишь!

Он молчал. Я ударил его головой в морду. Его толстые губищи потрескались, и на лошадиную голову потекла кровь.

— Ты еще не знаешь, на что я способен!

— Послушай…

— Я и так слушаю… И не надо принимать меня за придурка, не то начнешь собирать в брюхе металлолом!

Вдруг он резко вывернулся и врезал мне коленом в живот. Его рука к этому времени уже открыла дверцу, и через мгновение он уже бежал прочь вдоль насыпи.

Я выругался и, превозмогая боль, бросился за ним.

С виду он казался неповоротливым, но бежал, как страус. Однако я был все же попроворнее и настигал его с каждым прыжком. Он, видимо, прикинул, что до моста добежать уже не успеет и что ему лучше пересечь железную дорогу — там, по другую сторону насыпи, люди… И вот, собрав все силы, он полез на насыпь.

Я прыгнул вперед и успел схватить его за ногу как раз в тот момент, когда он уже увидел противоположную сторону. Он начал бешено лягаться; мне казалось, что я попал на родео и пытаюсь объездить дикого жеребца. Один раз ему удалось вырваться, но я тут же прыгнул на него снова.

В конце концов я успокоил его новым ударом головы. Мои руки будто сами по себе вцепились сзади в его шею. Он опрокинулся на спину, и я узрел его широкую рожу в перевернутом виде. Его противные выпученные глаза стали белыми, потом красными. Он все еще брыкался, но уже не так сильно.

— Некрасиво, Пьеро, убегать от друзей. Я с тобой по-хорошему, а ты, такой здоровила, вдруг удираешь, как девчонка…

Наконец я отпустил его.

— Ну, рожай скорее, я спешу: как зовут твоего поставщика?

Его затрясло в беззвучном утвердительном ответе.

— Я скажу, скажу… — пропыхтел он.

Я посмотрел вдаль и увидел приближающийся товарный поезд.

— Ну, скорей!

— Это Жерар, хозяин бара «Мелодик» на улице Фальгиер…

— Не врешь?

— Клянусь!

— Да чего стоят клятвы таких, как ты?

Поезд подходил все ближе. Я схватил Пьеро за его жесткие волосы и хорошенько тюкнул затылком о блестящий рельс. Он застонал. Я повторил процедуру еще раз — и он отключился.

Я со всех ног сбежал по насыпи к машине. Поезд прошел, не замедляя ход. Значит, машинист ничего не заметил. И значит, моему приятелю Пьеро по кличке Альпиец уже сделало из его цветной рубашки широкое декольте…

— Я решил, что так будет лучше. Он знал, кто я такой, а реклама была мне ни к чему.

VI

Признаться, в тот момент мне захотелось послать все к чертям. Случай с Пьеро вызвал у меня что-то вроде депрессивной реакции. Я словно увидел свой усеянный трупами жизненный путь, и у меня закружилась голова.

Моя жизнь напоминала это железнодорожное полотно, чьи параллельные рельсы, казалось, сходились в неизвестной и кровавой бесконечности. На рельсы моей судьбы должно было лечь еще немало мертвецов. Но трупов я не боялся — ни теперешних, ни будущих. Они казались мне всего лишь беспокойными соседями, товарищами по несчастью…

Я ехал к Монпарнасу. Что мне еще оставалось делать?

Улица Фальгиер имела провинциальный, домашний вид. Я остановил машину за мебельным грузовиком и решительным шагом вошел в «Мелодик». Внутри не было ни букашки. Висевшие над стойкой часы показывали час дня. Я поежился, подумав о том, что еще шестьдесят минут назад мы с Пьеро были не знакомы, а теперь он уже лежит на рельсах, разрезанный пополам. До чего жалкое создание человек!

Хозяин бара закусывал, одиноко сидя за столиком в дальнем углу зала. Это был высокий мужик с темными напомаженными волосами и зигзагообразным шрамом на лице. Он показался мне не слишком симпатичным: он, похоже, считал всех окружающих жадными и похотливыми свиньями.

Он подавил усталый вздох и поднялся из-за стола.

— Что будете?

— Смородиновую настойку.

Он налил и вновь принялся за свою яичницу с ветчиной. На кухне высокая мясистая баба поджаривала лук. Кроме них, в баре никого не было.

Мой план созрел в считанные секунды. Я сидел у самого выхода, частично закрывая собой дверь. Улучив момент, я незаметно вытащил шплинт из дверной ручки, затем расплатился и вышел. Оказавшись снаружи, я снял ручку и вернулся, сделав вид, будто что-то забыл.

— Извините, патрон, от вас можно позвонить?

— По внутригородскому?

— Да.

— Телефон вон там, у туалета.

— Спасибо.

Дверная ручка лежала у меня в кармане. Я покрепче ухватил ее за металлический стержень и, проходя мимо Жерарa, резко и метко врезал ему железякой по затылку. Он завалился вперед, уткнувшись носом в свою яичницу. Я быстро перешел на кухню; толстуха наливала в мойку горячую воду и ничего не услышала. Я снова размахнулся своей кривой металлической дубинкой и стукнул посильнее, так, чтобы она сразу отплыла. По тому, как она упала, я понял, что явно превысил дозу, Она не шевелилась; с затылка и из носа текла кровь. Видимо, ей требовалась операция. После такого удара у нее, пожалуй, могли начаться провалы в памяти…

Я оставил ее на полу. Теперь можно было заняться главным: кухарка, по крайней мере, мне в этом помешать уже не могла.

Я вернулся в зал. Мужик со шрамом уже начинал моргать глазами. Я оттащил его в туалет, усадил на унитаз и привязал к трубе бельевой веревкой, которую нашел в шкафу.

Он потрясенно смотрел на меня, не понимая, почему я свирепствую, как террорист.

— Согласен, я был немного резковат, — сказал я. — Это, наверное, от погоды. Надвигается гроза, а это всегда влияет на мою нервную систему.

Он продолжал молча смотреть на меня все тем же тяжелым горящим взглядом.

— Мне нужны имя и адрес человека, который снабжает тебя наркотиками!

Тут его худая физиономия превратилась в сплошной вопросительный знак. Одна бровь поползла вверх, глаз под ней округлился.

— Ты меня понял?

— Что это за чепуха?

Я вздохнул.

— Слушай, у меня нет времени на болтовню!

— Но…

— Мне указал на тебя Пьеро-Альпиец, так что видишь — нечего меня за нос водить!

Он нахмурился:

— Да что вы несете?

Не знаю, какого черта он влез в эту подпольную торговлю… Одно могу сказать: он был не из слабаков. Он не боялся. Он был в ярости и недоумении, только и всего! Может быть, он завязал после какой-нибудь крепкой передряги и теперь живет, как почти честный горожанин, между своим баром и полицейским управлением?

Я как можно спокойнее произнес:

— Говори, Жерар: мне будет не очень-то приятно порезать на колбасу такого парня, как ты. Не стоит играть в тетю щуку: ты ведь знаешь, что плоть слаба! Если я начну убеждать тебя по-своему, ты все равно не сможешь долго молчать…

Он, видно, тоже это понимал, но не спешил раскалываться сразу: пытался выиграть время…

Я ненадолго оставил его наедине со своими мыслями и порыскал по квартире. За кухней оказалась комната, обставленная как попало и чем попало. Мужика со шрамом, как видно, не мучило стремление жить в роскоши… Я полазил по комнате и неожиданно нашел очень приличный пистолет, завернутый в накрахмаленную рубашку вместе с запасной обоймой. Я в необычайном волнении погладил шершавую рукоятку и взвесил оружие на ладони. Пистолет был шведского производства; спусковой крючок, похоже, не артачился и действовал при малейшем нажатии. С таким агрегатом в руках можно было смело заказывать музыку!

Я сунул пушку за пояс и вернулся к Жерару. Он все так же сидел на унитазе, и вид у него был невеселый. Ему наверняка казалось унизительным, что его прикрепили к отхожему месту… Он явно считал меня не только грубым, но и бестактным.

— Слушай, мне некогда. Так что будь добр развязать язык.

— Черта с два! — ответил он.

— Ладно, это тоже входит в программу. Я вижу, ты парень храбрый… Только этого в жизни мало. Поэтому герои обычно долго не живут.

— Я знаю, — вздохнул он. — И все равно — плевать мне на тебя, кем бы ты ни был!

Тут я решил, что это уж слишком, и дал ему в морду, отчего он ударился кумполом о трубу сливного бачка.

Послышалось такое «бум», словно самолет преодолел звуковой барьер. Взгляд его ненадолго стал блуждающим, затем он глубоко вздохнул, чтобы восстановить равновесие.

— Знаешь, что я тебе скажу, сынок? — пробормотал он. — Во время войны меня дважды арестовывало гестапо. Фрицы обрабатывали меня по полной программе, но я ничего не сказал. И такой сопляк, как ты, не заставит меня сказать то, чего я не хочу говорить.

От него у меня начинался сильный мандраж, и я боялся, что поддамся искушению и застрелю его, так ничего и не узнав.

— Тебе что, жизнь уже надоела? — спросил я.

Он не ответил.

— Ты строишь из себя благородного рыцаря, но это же чистый идиотизм!

Я вытащил пистолет.

— Я считаю до трех, слышишь?

— Ты это видел в кино! — презрительно обронил он.

Тут я уже не выдержал. Меня окутал тот красный туман, о котором я часто упоминал раньше. Я не помню, как стрелял, но когда я вновь обрел спокойствие, в туалете воняло порохом и было плохо видно из-за дыма. Я открыл небольшое окошко, выходящее в коридор; вскоре дым рассеялся, и я увидел Жерара — скорчившегося на своем унитазе и изрешеченного пулями. Вся его рубашка была в крови…

«Успокойся, Капут, — говорил я себе. — Ну, ты же мужчина!» Я так дрожал, что слышал, как стучат мои зубы. Я дрожал от злости. Я злился на себя за то, что не смог с собой совладать, за то, что в минуты гнева теряю весь свой ум, все хладнокровие и превращаюсь в дикого кровожадного зверя.

Я вышел из сортира и подождал, пока это пройдет. Когда прошло, я вынул из пистолета обойму и посмотрел: в ней оставалось всего два патрона из девяти. Щедро же я ему отмерил…

Только бы никто не услышал грохот выстрелов! К счастью, туалет находился в самом дальнем углу здания, а в комнате Жерара работал приемник. Я слышал, как там распинается какой-то американский ансамбль. Это утешало… Я подождал еще, но ничего не происходило. Мне оставалось лишь взять ноги в руки. Я только что собственноручно оборвал нить своего расследования: Нужно было начинать все сначала, но я не находил в себе достаточного мужества. Мне все это уже порядком осточертело; я чувствовал себя вялым и рассеянным, как будто долго просидел в горячей ванне…

Пусть этот папаша Бертран катится ко всем чертям… В конце концов, плевать я хотел на его грызню с Кармони!

Я могу воспользоваться его машиной, чтобы переселиться под другое небо. Деньги у меня пока есть… Почему бы, скажем, не отправиться в Гавр, не спрятать Бертранову тачку и не договориться с каким-нибудь тертым капитаном? Я слыхал, что за пятьсот билетов они, бывало, брали людей без паспорта! Такого капитана, конечно, придется как следует поискать, но я надеялся на свое чутье.

Все, решено: я сматываюсь.

Перед тем как уйти, я решил «взять» кассу Жерара. Ему-то деньги уже не нужны… А я получу хоть какую-то компенсацию за свои старания…

Я подошел к кассе и выдвинул ящик. Но дернул слишком сильно, и он совсем соскочил со своих полозьев… В нем оказался лишь десяток бумажек и мелочь.

Я сунул бумажки в карман, наклонился, чтобы подобрать несколько выпавших из ящика монет, и вдруг увидел в глубине образовавшегося отверстия что-то белое.

Я протянул руку, и она наткнулась на твердый гладкий предмет странной формы. Я не мог определить, что это такое: в столе было темно.

Я потянул к себе; это оказался белый телефон Диска на нем не было. За ним тянулся провод — значит, аппарат был к чему-то подключен.

Во всяком случае, он не имел ничего общего с городской телефонной сетью. Он напоминал скорее телефон внутренней связи.

Видимо, для вызова абонента достаточно было снять трубку.

Я почуял крупное открытие. Мне стало ясно, что Жерар был вовсе не простым трактирщиком! Я не ошибся, когда записал его в боссы. Вспомнить хотя бы то, как он послал меня к черту…

Этот частный телефон указывал на то, что Жерар был гораздо поважнее простого поставщика наркотиков.

Я довольно долго простоял перед этим телефонным аппаратом. Он буквально гипнотизировал меня. Слишком уж неожиданной и многозначительной была эта находка.

Я смотрел на белый эбонитовый корпус с недоверием и любопытством, не решаясь дотронуться до него во второй раз.

Имел ли он какое-то отношение к организации Кармони? Или был предназначен для другого?

Я сразу забыл о своем намерении тайно покинуть страну на корабле. Меня слишком заинтриговала эта тайна, этот дорогой телефонный аппарат, нелепо запрятанный под кассовым столом.

Тут я увидел за витринным стеклом силуэт мужика в брезентовой рабочей куртке. Он, видимо, привык заходить сюда на чашку кофе после обеда. Я замер. Мужик приложил руку козырьком к стеклу ничего не разглядел и убрался прочь.

Обеденный перерыв закончился; в городе снова закипала жизнь.

И вот, не в силах больше сдерживаться, я цапнул телефонную трубку и поднес ее к уху. В ней раздавался не то свист, не то гудок, напоминавший обычный телефонный сигнал. Он вырывался наружу, как воздух из проколотой шины, и казался мне вечным…

VII

Я уже собрался было положить трубку на место, как в ней послышался щелчок, и в ухо мне выстрелил голос.

— Слушаю! — сказал он.

Голос был мужской, четкий, грубый… Я растерялся, поскольку ответа уже не ждал.

— Ну? — настаивал мой собеседник.

Я решился.

— Это Жерар…

— Ну, в чем дело?

Тут я встал перед главной дилеммой: пускаться в путаные бредни или попытаться вызвать какую-нибудь реакцию?

— Давайте скорей сюда! — крикнул я. — Тут такие дела… — И нажал на рычаг.

Еще не оправившись от легкого шока, вызванного голосом в трубке, я запихнул телефон обратно в нишу. Затем на цыпочках вышел из бара и сел в свой «рено» — наблюдать за окрестностями. После такого сообщения типы на другом конце провода непременно должны были зашевелить задницами: я бросил в их тихое болото приличный булыжник!

Мне оставалось только подождать. Я не сомневался, что эти хмыри приедут, и я, увязавшись за ними, найду оборванную нить…

Я прождал довольно долго… Ничего не происходило. Улица оставалась тихой, и заведением Жерара никто не интересовался. Я, как ни таращился, ничего не замечал. Это казалось мне невероятным.

Прошел час, потом другой — и я почувствовал, что старею прямо за рулем. От долгого смотрения в Одну точку щипало глаза.

Но я все не оставлял надежды и старался размышлять над этим любительским спектаклем. Зачем здесь нужен этот потайной телефон? Установка частной телефонной линии — дело очень хлопотное, и если Жерар все же обзавелся таким аппаратом, это говорило о многом…

Я уже начал было злиться, когда до меня наконец дошло. Телефон, спрятанный под прилавком, являлся частью внутренней сети. Это была «кабинетная» линия, проведенная без помощи городской АТС. Она могла соединять только два аппарата, расположенные недалеко друг от друга, например, в одном и том же доме.

Тогда я начал разглядывать здание, в котором находился бар. Только теперь мне стало ясно, что дом построили недавно. Начиная со второго этажа, он блистал богатством: в избытке наблюдались тесаный камень и огромные окна с яркими калифорнийскими шторами.

Я уже почти не сомневался, что собеседник Жерара живет именно здесь. Он, вероятно, пошел узнать, в чем дело, обнаружил трупы и мигом затаился у себя… Да, пожалуй, так оно все и было, думал я.

Мне нетерпелось разобраться во всем самому. Я, не теряя времени, вылез из тачки и вошел в бар с черного хода, то есть через кухню.

Все было тихо. Баба, которую я огрел по затылку, уже не дышала. Я подошел ближе: ее еще раз ударили по чайнику чем-то тяжелым. Тот, кто это сделал, видимо, не желал, чтобы ее вернули к жизни: мало ли что она тогда расскажет…

Тут у меня возникла новая мысль; я побежал в главный зал и заглянул за кассовый ящик. Телефона там уже не было. Может быть, его убрали, чтобы легавые не проследили, куда ведет провод. Но ведь сам провод должен был остаться на месте… Я принялся шарить под стойкой и нашел его: он уходил в подвал.

Медлить было нельзя. С минуты на минуту здесь могли появиться жандармы, вызванные самими жуликами или кем-нибудь еще… Я понимал, что поступаю чертовски неосторожно… Я никогда еще не оставался так долго на месте своего преступления, за исключением, пожалуй, случая в квартире старой проститутки… Я порылся в выдвижном ящике, где, помнится, видел два больших ключа, выудил их и взял еще карманный фонарик.

Я прямо дрожал от нетерпения.

Дверь в подвал я нашел во дворике, возле кухни. Я сбежал по длинной лестнице, немного подумал и сразу нашел подвальное помещение, «сообщавшееся» с прилавком. Один из ключей прекрасно подходил к замку. Я открыл — и оказался в черной, как моя душа, комнате с запахами винища и плесени.

Я ощупал стену на той высоте, где обычно бывают выключатели, и действительно нашел один, но, как его ни мучил, светлее не стало. Наверное, перегорела лампочка.

Тогда я включил карманный фонарь, и его жалкий лучик открыл моему взгляду ряд бочонков с одной стороны и гору бутылок с другой.

Мне нужно было во что бы то ни стало найти этот проклятый телефонный провод и выяснить, куда он ведет. Я чувствовал, что дело назревает нешуточное: мужик, который мне ответил, вряд ли зарабатывал на жизнь продажей жареных каштанов…

Наконец я нашел то, что искал, а именно: сероватый провод, петлявший в толстом слое селитры, которым были покрыты камни подвала. Провод тянулся вдоль верхнего края стены, поворачивал под прямым углом, проходил по сводчатому потолку и исчезал в противоположной стене, то есть в соседнем подвале.

Я вышел и попытался открыть вторую деревянную дверь, но на этот раз между ее замком и моими ключами произошло явное взаимное непонимание; пришлось выбить дверь плечом.

Здесь, под землей, я чувствовал себя сравнительно безопасно. Единственными, кто мог свалиться мне на голову, были жильцы дома, а на них я плевал…

Во втором подвале оказались уголь и ящики. Я быстро отыскал продолжение провода. В одном месте провод прекращал бежать вдоль потолка и уходил в него. Значит, я не ошибся, предположив, что потайная линия не выходит за пределы дома…

Тогда я вернулся в коридор, на то место, где провод появлялся, и сосчитал шаги до того места, где он исчезал. Шагов получилось шестнадцать. Я надеялся, что, повторив этот маневр на тротуаре, получу представление о том, где находится комната, с которой Жерар переговаривался из зала. Мне казалось, что комната эта должна быть на первом этаже: те, кто устанавливал этот телефон, вряд ли стали бы вести провод через чужие квартиры.

Согласитесь — я становился чемпионом дедукции и уже мог заткнуть за пояс кое-каких детективов! Я уже умел вести расследование, оставалось только получить права на его вождение…

Я вернулся во второй подвал и заглянул в дыру, в которой исчезал провод, надеясь хоть как-то ознакомиться с верхним помещением. Но дыра была слишком узкой. Я спрыгнул с ящика, служившего мне козлами, и вышел в коридор.

Через две минуты я уже взобрался наверх по лестнице и запер дверь. Теперь уж точно пора было сматываться: я и так слишком долго здесь проторчал, у стен есть не только уши, но и глаза…

Внезапно я остановился — резко, как лошадь, не желающая брать барьер.

Одна из моих туфель была испачкана кровью.

Это никуда не годилось. Не разгуливать же по городу в такой галоше… Я пошел на кухню за тряпкой. Вокруг кухарки крови не было. Я спустился в сортир. Мертвый Жерар по-прежнему сидел на унитазной крышке. Вся его грудь была в крови, но ни одна капля не упала на плиточный пол…

Я озадаченно остановился. Что это могло означать? Где я испачкался?

Меня постепенно охватил монументальный страх. Я в ужасе смотрел на свою ласту. Откуда взялась кровь?!

Я решил выяснить и это.

Я вытер туфли о кухонные занавески и опять помелся вниз по подвальной лестнице.

Задержавшись здесь еще на полчасика, я получал прекрасную возможность снова попасть на страницы газет. Я уже видел себя с поднятыми руками под прицелом полицейских пушек…

Но я должен был узнать. Узнать любой ценой. Я не мог повсюду таскать с собой эту загадку.

Я быстро прошелся фонариком по первому подвалу: ничего подозрительного. Затем нырнул во второй — и у меня вырвалось ругательство. В углу виднелась небольшая лужица крови; она натекла из-под нагромождения пустых ящиков. Кровь была уже не первой свежести. Я быстро разбросал ящики; под ними оказался слегка задубевший труп.

Я осмотрел покойника при свете карманного фонаря, и страх мой удвоился. Это был не кто иной, как Бертран!

VIII

После подобной находки я почти удивился, почему в подвале не звучат трагические органные аккорды. Это был серьезный удар под ложечку, и я деже пошатывался, когда выбирался по лестнице на свежий воздух.

Труп папаши Бертрана, ожидавший меня под кучей ящиков — это было в высшей степени мрачно и вместе с тем довольно комично. Третьего дня старикан направил меня на опасный путь, где только что сам нашел свою смерть. Прощайте, мои миллиончики! Я убил нескольких человек, залез по уши в дерьмо — и все совершенно напрасно. Я не получу за свои старания ни гроша…

Усаживаясь в свой драндулет, я грустно размышлял об этом и о многом другом.

Бесспорным было одно: что касается Кармони, я на верном пути. Я подбирался к нему все ближе. И со старым Бертраном у него, похоже, были поистине чудовищные раздоры. Я появился на сцене как раз вовремя…

Я повернул на улицу Вожирар, а на улице Камброн не выдержал и остановился перед пивной, чтобы врезать спиртного: в нем нуждался весь мой организм.

Итак, я остался без работы. Моя квалификация наемного убийцы пока что никому не требовалась. Я оказался автоматически уволенным по причине смерти моего работодателя. Очень мило, правда?

Хорошо, что хоть без денег я не остался. У меня имелись в наличии две пачки солидных купюр и машина. Я знавал гораздо худшие времена…

После четвертой рюмки коньяка у меня начало гудеть в башке. Пора было остановиться: ко мне подкрадывалось опьянение, а пьяный мужик мало на что годен.

Однако по тому решению, которое я в конце концов принял, можно было заключить, что мне уже действительно «море по колено».

Я дождался темноты, переходя из одной киношки в другую. А когда на Париж опустилась ночь, вернулся на улицу Фальгиер.

У заведения Жерара царила суматоха. Легаши вовсю пожинали плоды моего труда; газетчики тоже не отставали и полыхали вспышками, как в день 14 Июля, — аж больно было глазам. Нет, заходить сейчас в дом было явно не лучшей затеей. Стоило какому-нибудь проныре меня окликнуть — и для меня началось бы хождение по мукам. При таком скоплении сыщиков и журналистов меня сразу бы узнали… Я поспешил свернуть в ближайший переулок. Когда дуют такие ветры, лучше не показывать носа. Вернуться в дом с потайным телефоном — ей-Богу, такое могло прийти только в пьяную голову. Даже если бы в нем жил сам Кармони, этого делать было нельзя.

На этот раз я проехал улицу Вожирар до конца и свернул направо, к мосту Отей. Там начиналась Западная автострада. На своей кастрюльке я за четыре часа доберусь до Гавра. Там без труда продам машину — на такой неказистый «рено» всегда находится покупатель — и сразу же суну большую часть своих денег капитану какого-нибудь сухогруза, чтоб забрал меня с собой. По возможности — в Штаты. Но можно даже и в Африку… Главное — на несколько лет покинуть Европу…

Я объехал площадь Рон-Пуэн де ля Рен и пересек Сену. Потом проехал по туннелю, выходившему на автостраду, и началось длинное, гладкое одностороннее шоссе, уходящее в лес. Его освещали мощные фонари.

Я начал насвистывать. В это вечернее время ехать было одно удовольствие. Движение было слабым, особенно в моем направлении… Порой меня обгоняла какая-нибудь последняя модель, пролетавшая мимо, как ракета. Я спокойно провожал ее глазами: во-первых, потому что не мог тягаться с ними на своей кофемолке, а во-вторых, потому что, в общем-то, никуда не торопился.

Но внезапно моей безмятежности настал конец. Мне начал доставлять неудобство свет чужих фар, отражавшийся в зеркале заднего вида. Судя по расстоянию между фарами, машина была приличных размеров… Меня удивляло, что она не спешит обгонять. Я не понимал, почему такая сильная тачка упорно ползет за мной со скоростью улитки… Может быть, с ней что-то случилось?

Для проверки я прижал педальку, и мой «рено» ошарашенно разогнался до восьмидесяти. Задняя машина сразу же прибавила ходу. Ошибки быть не могло: за мной увязались.

От страха я так стиснул руль, что побелели пальцы. Это был страх не перед самой опасностью, а перед моим бессилием. Судите сами: я был один среди ночи на широком шоссе и располагал лишь этой маленькой ползучей машинкой…

Зато с головой у меня было все в порядке. Хорошо, что соображалка всегда шла у меня впереди остального…

Судя по всему, за мной ехали не полицейские. Они сцапали бы меня сразу, вместо того чтобы пасти на протяжении многих километров. При необходимости они даже открыли бы огонь, не размениваясь на традиционные вступления.

— Тогда кто?

Я с удивлением констатировал, что произнес эту фразу вслух.

— Тогда кто?

Ответил я себе почти мгновенно: те, другие!

Да, те, другие, из дома Жерара. Те, к кому шла потайная телефонная линия. Те, кто добил раненую кухарку. Те, кто укокошил Бертрана. Эти ребята, похоже, были большими затейниками, но отнюдь не шутниками. Ну и дурак же я: столько проторчал в погребе, дважды возвращался к дому… Ведь на такой маленькой улочке очень просто намозолить кому-то глаза…

Но вскоре весь мой страх разом пропал.

Я не собирался попадать в руки к этим жлобам. Они зададут мне пару нескромных вопросов и отправят отдыхать прежде, чем я успею сказать «уф»! Нет уж, спасибо, как-нибудь обойдусь!

Я достиг поворота на Дре. За этим перекрестком шоссе было не освещено. У меня появился маленький шанс на успех.

Увидев впереди небольшую возвышенность, я дал полный газ и въехал на нее, опережая своих преследователей метров на сто. Перевалив через холм, я резко затормозил, выключил фары и прыгнул в кювет.

Они появились в следующую секунду, и двойная полоска их фар прошила темноту. Завизжали тормоза, и прямо за моим «рено» остановилась здоровенная американская колымага. Мгновение стояла тишина. Затем осторожно открылась дверца, и между машиной и кюветом возник силуэт человека в мягкой шляпе и светлом плаще. Человек был высокий и крепкий. Со своего места я мог застрелить его с закрытыми глазами, и вместо кофе с бутербродом он получил бы к завтраку надгробный венок. Но я не сделал этого из-за других пассажиров, которые сразу бы меня засекли и взяли в оборот по своему усмотрению.

Лучше было подождать.

Человек, пригнувшись, начал подходить к «рено». Он думал, что я все еще сижу в машине, и прятался от возможных пуль за правым крылом своего самосвала.

Наконец он осмелел, выпрямился, и вскоре уже стоял в полуметре от меня, повернувшись ко мне спиной, Рукоятка пистолета давно нагрелась у меня в руке, спусковой крючок щекотал палец; я прямо дрожал над этим куском стали, до того мне хотелось выстрелить…

Меня удержал лишь новый прилив благоразумия, или, скорее, острое сознание грозящей опасности.

Я продолжал ждать, затаив дыхание. Он резко распахнул дверцу «рено». Потом выругался и позвал:

— Эй, Алексис!

У паровоза открылась вторая дверца, но персонаж, который оттуда вылез, был мне пока не виден.

— Чего? — спросил он.

— Его тут нету!

Второй тоже выругался.

— Неужели ушел?

— Ага… Быстро же он, скотина, смылся!

— Слышь, надо искать.

— Надо…

— Он где-то недалеко. Вдоль дороги железный забор, через него хрен перелезешь…

— Может, он в канаве засел?

Мои пальцы сдавили рукоятку пистолета. Если они слишком резко направят на меня фонарь — я уже не смогу прицелиться…

В этот момент на возвышенность въехала новая машина, будто целиком состоявшая из фар, и осветила обоих субчиков с ног до головы. Они словно оказались в витрине универмага или превратились в Луарские башни (летний вариант).

Я успел неплохо разглядеть и здоровилу в светлом плаще, и его дружка — поменьше ростом, круглолицего, с узкими глазами. Китаец, что ли… Больше в их машине никого не было; это ободряло.

Расфанфаренная машина проехала мимо. Нужно было действовать, пока они еще не привыкли к темноте.

Я прицелился в «китайца», потому что он стоял дальше и мог после первого же выстрела спрятаться за свой рыдван. У уголовников это вроде рефлекса — даже если рядом хлопнет проколотая шина.

Я затаил дыхание и нажал курок. Результат не заставил себя ждать, Получилось, как в ярмарочном тире, когда на стенде опрокидывается маленький фанерный клоун. Моя жертва упала как подкошенная. Это произошло так стремительно, что я поначалу решил, что промахнулся и что мужик притворяется. Однако по тому, как «китаец» корчился на земле, становилось ясно, что свое он получил.

Я прицелился во второго. Но он явно не страдал болями в суставах: пока я наводил на него пушку, он успел выхватить свою.

Я понял, что надо поторапливаться, и выстрелил ему в клешню. Он завопил, и его пистолет упал на асфальт. Тогда я прицелился в грудь, но оказалось, что я забыл сосчитать патроны, и мой инструмент издал лишь нелепый щелчок.

Я прыгнул вперед и боднул его головой в живот. Он охнул и растянулся на придорожной траве.

Тогда я подскочил ко второму уроду, который только что отдал кому следует свою жалкую душонку, и оттащил его в канаву. Не хватало, чтобы кто-нибудь случайно увидел в свете своих фар такую картинку! К счастью, на этом участке противоположные полосы движения разделял небольшой лесистый пригорок, и мне достаточно было поглядывать только в одну сторону.

Свалив китаезу в кювет, я включил габаритные огни своего «рено». До рассвета никто ничего не заподозрит. Подумают, что машина просто сломалась… Затем я забрал пистолет здоровилы. Оставалось самое трудное… Я схватил здоровилу под мышки и втащил его на переднее сиденье их машины.

Я уселся за руль, и мне сразу стало спокойнее. На каждое нажатие педали машина мгновенно отвечала мощным рывком.

И вот я продолжил свой путь на борту этой внушительной америкашки, и у моих ног этаким экзотическим ковриком лежал детина в светлом плаще.

Я не знал, для чего дарю ему эту отсрочку. По всем канонам, лучше было вогнать ему пулю в башку и оставить рядом с напарником.

Зачем я его пощадил? Ведь не по доброте же душевной!..

Дорога под колесами сделалась как будто мягче. Я жал на всю катушку, изредка поглядывая на своего очаровательного попутчика…

IX

Подъезжая к Оржевалю, я почувствовал некоторую растерянность. Нужно было что-то решать, причем немедля. Бежать мне уже не хотелось. Стычка, в которой я так легко победил, вернула меня в атмосферу старых добрых разборок между жуликами…

Почти незаметно для самого себя я развернулся и помчал по противоположной полосе обратно, к Парижу. Достигнув Версальской развилки, я заехал на мост и сразу после него повернул направо. Дорога, на которой я очутился, проходила через какую-то захудалую деревеньку и шла дальше по полю, обнесенному высокой и толстой металлической сеткой. Между этой сеткой и шоссе, пролегала лесополоса. Для разговора с моим плащеносцем место было самое подходящее.

Я остановился под деревьями… Дорога была усыпана сырыми желтыми листьями, в нос бил сильный, здоровый запах чернозема.

Я потряс детину за плечи.

— Эй, лежебока! Вставай, не придуривайся!

Он не отвечал… Это меня разозлило: я понимал, что удар головой в живот не может надолго отправить человека в нокаут…

Я включил свет и все понял. Пуля, которую я всадил ему в руку, чтобы выбить пистолет, разорвала запястье, и он истек кровью. Крови хватило на всю машину. Настоящее стихийное бедствие! Мужик был настолько мертв, насколько это можно себе представить. Белый, как умывальник… Оставалось только выкинуть его из машины, больше ничего.

Так я и сделал. Ох, и удивятся завтра мужички, которые привезут сюда из Парижа дамочек, чтобы вправить им на осенней листве!..

Вместе с покойником я выбросил и коврик, на котором он лежал. К счастью, кровь не успела просочиться сквозь него, так что мне удалось придать машине почти опрятный вид.

Теперь мне следовало обыскать своего попутчика и прежде всего забрать техпаспорт. К счастью, за рулем сидел тогда именно он. Я нашел при нем и бумаги на машину, и его собственные документы. Детину звали Антонен Феру, он увидел свет в Монтелимаре… Теперь он его уже больше нигде не увидит. При нем оказалось всего десять тысяч, но и их приятно было принять — в качестве платы за путешествие на тот свет… И я без колебаний присвоил эти карманные денежки.

Вернувшись в машину, я из любопытства открыл техпаспорт. Он был выписан на имя Паоло Кармониччи… От этого у меня по спине побежала мерзкая дрожь. Для близких друзей «Кармониччи» означало «Кармони». Теперь я знал настоящее имя этого подонка.

Адрес, указанный в техпаспорте, гласил: Рю де Милан, 114. Но вот настоящий он или нет?

Я с великим трудом развернулся — колеса увязали в глинистой земле — и медленно поехал в Париж.

Рю де Милан я нашел сразу, не прилагая почти никаких усилий: просто следуя по улицам с односторонним движением. Я остановился напротив номера 114… Там какой-то тип выгуливал своего боксера. Молодец, мужик: не ложился спать, пока его псина не обнюхает все заборы…

Увидев машину, он поспешил навстречу, и я понял, что она ему хорошо знакома.

Это был мужик средних лет в навинченном на макушку берете, похожий на консьержа.

Он изумленно посмотрел, как я выхожу из машины; затем машинально наклонился, вперед, чтобы проверить ее номер.

Я не оставил ему времени на теряния в догадках.

— Эй, скажите-ка, папаша, вы ведь работаете у Кармониччи, верно?

Он моргнул.

— А что?

— Так да или нет?

— Я его консьерж…

Он указал рукой на дом номер 114, и только теперь я заметил, что это частный особняк. Король белого кайфа устроился очень неплохо… Еще немного — и снял бы для личного пользования Лувр…

— Он у себя? Меня прислали Алексис и Феру. С ними случилась неприятность…

Это сработало.

— Сейчас спрошу. С кем имею честь?

— Мое имя ему ни о чем не скажет… Просто сообщите, что я от его бойскаутов… И добавьте, что я пригнал их машину… И еще: дело очень срочное, и он наверняка пожалеет, что не взял к себе консьержем олимпийского чемпиона в беге на двести метров с барьерами!

Немного ошарашенный, дядечка потащил своего боксера в дом. Он жил, так сказать, в левой части крыльца — в небольшой каморке, устроенной под лестницей.

Там, видимо, был телефон, потому что отсутствовал он не больше трех минут. Я в это время переминался с ноги на ногу на ступеньках, пытаясь что-нибудь разглядеть в ближайшее окно. Но ничего не разглядел: окно было высоким, а шторы тщательно задернули.

— Заходите! — крикнул мне дядечка из своей будки.

Я начал подниматься по крыльцу. Передо мной словно по волшебству открылась тяжелая дверь с железными решетками, впуская меня в логово зверя. Смешная штука жизнь… Я совершенно не ожидал, что смогу добраться до места за двадцать четыре часа, И теперь оказался в положении коммивояжера, который обходит клиентов с пустым чемоданом!

Тип, который стоял за дверью, мог бы насмерть перепугать стаю голодных волков. Он был массивным, тяжелым, с ужасным шрамом посередине лица. Его рожа напоминала тыкву, которую начали было резать пополам, а потом передумали.

Он молча смотрел на меня. Он привык выполнять четкие инструкции, и мой приход его не слишком обрадовал… Этот парнишка, похоже, специализировался на роли сторожевого пса. Его призванием было спать у двери хозяина и лаять при малейшем шорохе…

Мы с ним не сказали друг другу ни слова. Он установил на место металлическую штангу, запиравшую дверь, и повел меня в дом. Меня со всех сторон окружала безумная роскошь, и все же я испытывал неприятное чувство, будто нахожусь в тюрьме. Наверное, виной тому были эта дверь с железными запорами и громила со шрамом, которого с радостью взяли бы на роль Франкенштейна.

Мы зашагали по огромному холлу, покрытому дорогими коврами. На стенах, задрапированных толстым пурпурным бархатом, висели картины старых мастеров. В конце холла виднелась мраморная лестница, поднимавшаяся на верхние этажи, которые представлялись еще более роскошными.

Наверное, неплохо было работать на такого набитого деньгами патрона…

Дремавший на банкетке у лестницы парень при нашем приближении встал и загородил мне дорогу. Затем невероятно быстрым движением опустил руку в мой карман и вынул отягощавший его пистолет.

— Разреши, приятель… — пробормотал он в качестве извинения.

Возражать не стоило, иначе началась бы открытая война. А перед войной всегда необходимо проводить приготовления — об этом вы прочтете в любом учебнике!

Я позволил ему переложить оружие из моего кармана в свой.

— Все? — спросил я, силясь сохранять спокойствие.

— Пока — да…

Он подавил зевок и вернулся на свое место. В углу рта у него торчал старый вонючий окурок; поднимаясь по лестнице вслед за меченым громилой, я заметил, как «таможенник» зажигает его снова. Видно, экономный был малый.

Наверху оказался потрясающий коридор — весь мягкий, с позолоченной лепкой на дверях. На стене висела картина Утрильо. Пока мой провожатый стучал в дверь, я присмотрелся: картина была не репродукцией, а подлинником. Этот Кармони жил, как настоящий король!

В каком-то смысле это успокаивало. С человеком, который покупает хорошие картины, всегда можно договориться. Исключений не бывает!

— Да? — ответил из-за двери чей-то голос.

Дверь открылась — и я очутился во дворце из «Тысячи и одной ночи». Эта комната была совершенно непохожа на те, которые мне до сих пор доводилось видеть в кино. Вместо обоев на стенах был китайский шелк. На полу лежала медвежья шкура. А мебель-то, мебель… Наверное, самые дотошные антиквары Парижа и окрестностей чуть на части не разорвались, пока ее искали! «Людовик Пятнадцатый» без малейшего изъяна, с подписями, клеймом и всеми прочими делами!

Посреди всего этого стоял Кармони. На нем были пижамные штаны из белого шелка и халат из синего сатина с белыми манжетами… На фоне этой белизны его оливковая кожа выделялась, как вдовец на свадьбе. Волосы его были напомажены целым ведром бриолина.

Это был мужик среднего, даже небольшого роста. Остроносый, с поразительно спокойными глазами и безгубым ртом. Но больше всего меня удивили его руки — маленькие, как у ребенка.

Он степенно посмотрел на меня.

— Вы хотели меня видеть? — спросил он наконец.

— Да…

— Кажется, вы приехали на моей машине?

— Она стоит под окнами.

— И приехали от имени Алексиса и Феру?

— Совершенно верно.

— Кто вы такой?

— Их знакомый…

— Они никогда мне о вас не говорили.

— Ну и что из того, — возразил я, чувствуя, что начинаю выглядеть форменным лопухом.

— Как, вы сказали, вас зовут?

Внешне он чем-то напоминал лису, но опять же какую-то слишком спокойную.

— Я еще не называл вам своего имени.

— Но, полагаю, вы все же намерены это сделать?

— А я вот полагал, что вам не понадобится меня об этом просить…

— Почему?

— Я подумал, что такой энергичный человек, как вы, наверняка читает газеты…

— Я читаю в них только биржевые сводки.

— Жаль…

Я посмотрел ему прямо в глаза. Я понимал, что ввязался в глупую, бессмысленную и опасную игру. Ничто не заставляло меня лезть в это осиное гнездо, но я все же полез. В жизни каждого человека есть моменты, когда он испытывает непреодолимую потребность рискнуть всем, что имеет. Именно такой момент наступил сейчас для меня.

— Мое настоящее имя вам вряд ли знакомо… Достаточно будет сказать, что в газетах меня называют Капутом.

Он не моргнул глазом. Зато сопровождавший меня амбал заметно заволновался, и его шрам сильно побелел.

— Как вы сказали? — переспросил Кармони.

Я ждал от него хоть какой-нибудь реакции, но он упорно строил из себя невинного младенца.

— Моя физиономия была на первой странице всех газет — даже тех, которые специализируются на биржевых сводках!

— Возможно… Но я не интересуюсь происшествиями. Он повернулся к Меченому.

— А тебе это имя знакомо?

Тот, похоже, не был виртуозом словесности.

— А то! — воскликнул он.

Мой пошатнувшийся авторитет малость выпрямился.

— И кто же он?

— Резкий парень. Кучу народа убил. Полиция ищет, аж разрывается…

— Вот как? Интересные у нас, оказывается, знакомые, — проворчал Кармони, наморщив нос.

Я шагнул к нему, сжав кулаки. Еще немного, и я заставил бы его сменить пижаму…

— Надо же, какой воинственный, — невозмутимо пробормотал он. Он, похоже, любил красиво говорить и в свободное время слюнявил двадцатитомный толковый словарь.

— Я пришел сюда не для того, чтобы надо мной насмехались!

— А я, в свою очередь, никогда не даю приюта тем, кого преследует полиция!

— Да ну?

— Да!

— Вы совершаете ошибку, говоря со мной в таком тоне…

— Если кто-то из нас и совершает ошибку, то только не я.

— Послушайте, Кармони, я пришел с вами поговорить.

— Вы полагаете, мы сможем сообщить друг другу что-то важное?

— Вот именно — важное.

— Тогда говорите скорее, уже поздно.

— Время у меня есть.

— А у меня нет! Начало было никудышнее.

— Хорошо. Сначала позвольте вернуть вам техпаспорт на машину…

Я достал серую картонную книжечку и бросил ее на мраморный стол.

— А заодно и водительское удостоверение этого молодчаги Антонена Феру… У меня был и его револьвер, но его забрали у входа… Кроме того, я конфисковал у него деньги в сумме десяти тысяч франков, которые оставил себе в качестве оплаты труда. Я не привык убивать людей просто так: я ведь не садист какой-нибудь!

На этот раз я с удовлетворением отметил, что Кармони изменился в лице. Он взял из лакированной шкатулки сигарету и прикурил от зажигалки из чистого золота. Одна эта зажигалка стоила столько же, сколько хорошая машина! Она поблескивала от собственного огонька; Кармони управлялся с ней легко и небрежно.

— Они мертвы? — спросил он, выпуская сладострастное облако дыма.

— Как копченые селедки! Их теперешнее географическое положение будет указано в завтрашних газетах.

Он прищурил глаза.

— Это вы их?

— Позвольте: в пределах необходимой обороны! Терпеть не могу, когда мне устраивают автогонки, а потом приходят навестить с девятимиллиметровой пушкой в руке!

Действительно, все было сделано по справедливости. Я оказался сильнее его подручных, и ему нечего было возразить.

Однако ему по-прежнему не давала покоя — и никому бы на его месте не дала! — цель моего прихода. Пока что этот визит говорил лишь о том, что я не из робкого десятка.

— Итак, что вы хотите мне сказать? — вздохнул он.

Я покосился на стул десятка.

— Позвольте, я присяду?

X

Он позволил — коротким кивком головы.

Я впервые имел дело с королем мафии… Честно говоря, я представлял его себе совсем другим. Этот мужик, чье происхождение выдавали только Медная кожа и жгучий взгляд, напоминал купающегося в деньгах испанского гранда.

Он облагородил свои манеры, смягчил свои движения, отточил свою речь… Он олицетворял собой новое поколение преступников: поколение великосветских бандитов. Он наверняка не пропускал ни одного балета Роланда Пети и имел собственный столик в самых элитарных ресторанах.

— Слушаю вас.

— Вы не могли бы отослать своего Кинг-Конга? — сказал я, ткнув большим пальцем в сторону Меченого, который жадно смотрел на меня.

Упомянутый издал короткое мычание, которое следовало понимать как протест.

— Он вас смущает? — спросил Кармони.

— Слегка… Я не люблю вести важные беседы в атмосфере зоопарка.

Кармони улыбнулся.

— Выйди, — сказал он.

Но произнес он это с явной неохотой: несмотря на внешнее спокойствие, он был, по-моему, трусоват. Видимо, он влез на трон благодаря своей голове, а не своим малюсеньким кулачкам…

Телохранитель угрюмо вышел, но ушел, похоже, недалеко, потому что за дверью шум его шагов сразу затих.

— Ну, теперь лучше? Вы уже освободились от своих комплексов?

— Теперь замечательно!

Я секунду помедлил, прежде чем начать. Но в нынешнем положении мне уже некуда было двигаться, кроме как вперед. И с таким малым, как мой собеседник, лучше было играть в открытую.

— Еще раз прошу прощения за свой поздний визит, но есть разговоры, которые не терпят отлагательства… Итак, перед вами опасный преступник — судя по газетным статьям. Правда, у меня действительно есть предосудительная склонность демонстрировать людям, что смерть — это сущий пустяк… Но не в этом дело. Я сумел уйти от полиции и вел довольно спокойную жизнь, но тут в нее вошел с черного хода один человек. Этот человек сказал, что узнал меня, и предложил мне двадцать пять миллионов и фальшивые документы за вашу смерть…

Кармони мгновенно отбросил свой пресыщенный вид и живо заинтересовался моим рассказом. Он начал слушать так жадно, что мне хотелось кормить его словами из маленькой пипетки, чтобы как следует помурыжить…

— Этот ваш доброжелатель назвался Бертраном…

Говоря это, я следил за выражением его лица, но он и бровью не повел.

— Не знаю такого, — произнес он в ответ на мой вопросительный взгляд.

Тут я, признаться, немного скис. Но решил не сдаваться:

— Вот как? А между тем этот тип умер вашими стараниями; сегодня днем он уже лежал в некоем подвале на улице Фальгиер, который вам, полагаю, небезызвестен!

Он нахмурился.

— Вы понимаете, о чем я говорю? Тогда буду продолжать, а обсудим потом!

Он кивнул.

— В отличие от вас, я прекрасно представлял себе, с кем буду иметь дело. Я знал, что вы король наркобизнеса и что у вас отличная охрана… Предприятие казалось мне безумным, и однако я все же рискнул, ибо это был тот случай, когда приходится выбирать из двух зол меньшее. Первым делом мне, разумеется, следовало узнать ваш адрес. Для этого я избрал единственный Путь, способный к вам привести: наркотики… Я встряхнул кое-кого из ваших толкачей и добрался до Жерара с улицы Фальгиер… Там заварилась каша, и я уж было подумал, что нить оборвалась. Однако эта оборванная нить очень скоро нашлась — в виде телефонного провода. Я обнаружил внутреннюю телефонную линию. Провод уходил в подвал. Я спустился и нашел там труп старика, который поручил мне убить вас… Поскольку мой заказчик отдал богу душу, я остался ни с чем. Против вас я ничего не имел, поэтому решил уехать, не выполнив задания, и ночью отправился в Гавр… Но на шоссе ко мне прицепились ваши чучела, и я уложил их обоих: в этих играх мне, как правило, везет… Обыскав Феру, я нашел техпаспорт с вашим адресом — и вот я здесь.

Я обессиленно замолчал, мечтая о стаканчике чего-нибудь освежающего. У меня до того пересохло во рту, что вместо плевка получилось бы, наверное, облако пыли…

Кармони пригладил ладонью волосы и погасил роскошный окурок в массивной хрустальной пепельнице.

— Зачем вы приехали?

— Потому что сижу на голых камнях, а такой человек, как вы, всегда найдет работу для такого, как я!

— Вы так считаете?

— Судите сами: ваши вояки на поверку оказались наивными мальчонками. Я управился с ними так быстро, что они и пальцем шевельнуть не успели. А ведь они нападали первыми…

Я улыбнулся.

— …И потом, разве это не забавно: согласившись убить вас за вознаграждение, я затем становлюсь под ваши знамена по причине смерти человека, который хотел вас погубить…

— Кстати, давайте поговорим о нем подробнее, — сказал Кармони. — Как он выглядел?

Я посмотрел на него.

— Неужели вы станете утверждать, что не знали его?

— Я его не знал!

— Старый, седой, с седыми усами, лицо грустное, нос в форме банана… Не припоминаете?

— Нет…

Если он врал, то очень искусно: на его лице было написано искреннее удивление. Он хмурился, как человек, который отчаянно роется в памяти, пытаясь вспомнить ускользающий образ…

— Бертран! — повторил я. — У него, кажется, был свой отдел на бирже…

Но он по-прежнему не мог понять, о ком идет речь.

— Значит, говорите, его труп находится на улице Фальгиер?

— Да… Второй подвал слева…

Он нажал на кнопку. Висевшая на стене картина художника-примитивиста отъехала в сторону, открывая нишу с белым телефонным аппаратом. У этого итальяшки определенно было нездоровое влечение к секретным средствам связи, этакая тайная телефонная страсть…

Он набрал номер… Со своего места я услышал длинные гудки. Наконец чей-то голос проворчал:

— Алло?

— Бунк?

— Да…

— Зайди ко мне.

Он, видимо, привык, чтобы ему повиновались, поскольку повесил трубку, не сказав больше ни слова. Затем задвинул аппарат обратно в нишу и нажатием кнопки вернул на место картину.

После этого он открыл буфет, достал бутылку виски и поставил передо мной:

— Угощайтесь.

Сам он подцепил бутылку фруктового сока и начал задумчиво цедить его прямо из горлышка.

— Послушайте, Кармони…

Он поднял одну бровь.

— Мне хотелось бы, чтобы вы ответили мне откровенностью на откровенность…

Однако по его гримасе я сразу догадался, что это не его метод.

— Насколько я понимаю, — настаивал я, — кто-то из ваших дружков решил вас напарить?

Он пожал плечами.

— Почему?

— Потому что на улице Фальгиер сидит один из ваших заместителей, разве не так?

— Ну и что?

— Выходит, это он убил Бертрана, но вам об этом не сказал. Значит, у него были на то свои причины…

Кармони поставил пустую бутылку из-под фруктового сока обратно в буфет. Я опорожнил свой стакан С виски… Льда оказалось маловато, но при моей жажде капризничать было неуместно.

— А значит, Бертран питал к вам смертельную ненависть заочно — через посредство вашего человека… Сдается мне, что вас пытались надуть.

Я замолчал. Кармони сделался весь серый. В венах у него бурлил гнев, и смотреть на него в эту минуту было не слишком приятно. Когда он злился, на палубе их корабля, похоже, поднималась боевая тревога!

— Вы так и не ответили на мое заявление о принятии на работу…

Это разрядило обстановку. Он внимательно посмотрел на меня. Наверное, осмотр дал скорее положительные результаты, потому что он как будто немного расслабился.

— Каковы ваши запросы?

— Они будут отвечать вашим предложениям… вашим возможным предложениям. Честно говоря, я хотел бы слегка перевести дух и перестать подпрыгивать всякий раз, когда увижу рядом чей-нибудь силуэт… У меня сложилось впечатление, что для легавых вы — запретный плод. Я хочу немного отдохнуть в вашей тени, понимаете? А если мне заодно еще и удастся заработать денег — это вообще превзойдет все мои ожидания. Я понимаю, что напакостил вашей конторе, но уверен, что вы — человек, способный простить благонамеренному парню подобные вольности. К тому же эти неудобства частично компенсируются тем открытием, на которое я вас только что навел!

Он стал расхаживать взад-вперед по своим медвежьим шкурам. Его халат распахнулся и приоткрыл волосатую грудь.

— Интересно было бы узнать, где ваши ребята за мной увязались?

Он пожал плечами.

— Вот что: сейчас сюда придет один человек. У меня с ним будет серьезный разговор. Вы должны вмешаться в нужный момент…

— О'кей.

— Это он живет на улице Фальгиер. Он заметил вашу машину и предупредил нас о том, что происходило у Жерара. Я отправил за вами двух своих людей, приказав им привезти вас сюда. Я хотел вас допросить…

— Но я, как видите, приехал сам…

— После того, как убили их… Один из них был мне дорог.

— Я буду вам еще лучшим помощником.

— Посмотрим… Вы действительно хотите поступить ко мне на работу?

— Конечно! Ведь в отдел социального страхования меня, похоже, уже не возьмут…

В этот момент сбоку отодвинулась небольшая занавеска под тигровую шкуру, и в комнату вошло прелестное создание в ночной рубашке из почти прозрачного нейлона. На вид ей не было и двадцати, и она напоминала Марину Влади… Она была красивой, здоровой, с длинными светлыми волосами — в общем, страшно аппетитной… Ее большие светлые глаза смотрели чисто и простодушно… Когда она двигалась, ни о чем другом уже не думалось — хотелось только смотреть на нее, и все. Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Поль, ну в чем дело?

Лицо босса смягчилось.

— Оставь нас, крыска моя…

— Это надолго?

— Да, Иди ложись.

— Но я не могу заснуть!

— Ну так почитай…

Она снова — с некоторым любопытством — посмотрела на меня своими туманными светло-голубыми глазами. Она будто вышла из мечты. Я видел уже немало смертельных красоток, но еще ни одна не производила на меня такого ощущения свежести и чистоты… Эта девушка была живым воплощением молодости. Да, этот нарколог, похоже, не скучал!

Она исчезла там, откуда появилась, и я жадно проводил глазами умопомрачительные линии ее бедер.

— Поздравляю, — не сдержавшись, шепнул я Кармони. Мужчинам всегда льстят подобные замечания…

Он слегка порозовел. Может, он был с приветом? Не зря ведь у него такие маленькие руки…

Когда я наливал себе новую порцию виски, раздалось негромкое жужжание, и лампа на ночном столике зажглась два-три раза сама по себе.

— Вот и он, — сказал Кармони. — Допивайте и идите в соседнюю комнату… Когда будет нужно, я вас позову. Я подчинился — тем более охотно, что упомянутая соседняя комната служила пристанищем той маленькой богине!

Кармони подвел меня к занавеске:

— Сказка, мсье немного побудет с тобой.

Она полулежала на низкой кровати с розовым покрывалом, отбросив волосы назад. Глаза ее были влажными, как у лани.

— Садитесь, — приказала она мне, указывая на кресло.

Я тихо прошелестел «спасибо» и сел, не сводя с нее глаз. Она листала толстый журнал мод с глянцевыми страницами. Перевернув еще одну, она уронила журнал на коврик у кровати.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Капут…

— Как того бандита, о котором столько писали в газетах?

Значит, она лучше следила за новостями, чем ее мужик. Впрочем, ничего удивительного: что ей было еще делать, если не красить ногти и не читать газетки?

— Да, точно так же, как его… Более того: если бы не эта моя борода, мы с ним были бы похожи, как близнецы…

Она рассмеялась:

— Так это вы и есть?

— Угадали!

Она находила это лишь забавным и не испытывала ни малейшего страха. Она была рада, что отгадала ответ. Видимо, вся жизнь казалась этой девчонке сплошной игрой, иногда веселой, иногда монотонной…

— А вас действительно зовут Сказкой?

— Как же! Такие имена бывают только в календарях! Это Поль меня так окрестил.

— У него хороший вкус, это имя вам очень к лицу.

Наступило молчание… Я услышал, как в комнате Кармони открылась дверь, и машинально прислушался. То, что происходило за тигровой занавеской, могло сыграть решающую роль в моем ближайшем будущем.

Откровенно говоря, я был почти доволен ходом событий. Я в очередной раз отхватил приличный кусок от пирога удачи. Ко мне вновь возвращалось былое везение. Впрочем, оно далеко и не уходило…

Сказка сообразила, что я решил подслушать беседу.

— Послушайте, мсье Капут, вы, похоже, очень любознательный молодой человек?

— Это не любопытство, — шепотом ответил я. — Это профессиональная добросовестность. Мне дали роль, и я ожидаю реплики, после которой должен выйти на сцену!

Она улыбнулась.

— А без этой бороды вы, наверное, красивый!

Ну вот, она уже начинала меня клеить… Ничего себе, скорость… Где только ее этому учили? Уж явно не на курсах для домохозяек! Я с удовольствием бы продемонстрировал ей фокус с плавающей рукой, но уж больно неподходящее было время… Да и персона тоже. Если я начну закидывать крючки девчонке самого Кармони, то моя карьера у короля наркотиков не продлится и дня!

В соседней комнате уже базарили вовсю.

— Я смотрю, машина здесь, — говорил незнакомый голос. — Нашли его?

— Конечно! — ответил Кармони.

Тот, другой, спросил тихим голоском, в котором звучало что-то вроде беспокойства:

— Кокнули?

— Да…

— Тем лучше!

Тому типу, видно, сильно полегчало.

— Поделом ему. Это ж надо — замочил Жерара как ни в чем не бывало, скотина!

Тогда Кармони проговорил своим спокойным голосом:

— Прежде чем сдохнуть, он все выложил… Сказал, что собирался убить меня за двадцать пять миллионов, которые ему обещал некий Бертран…

— Что за хреновина? Вы его знаете, этого Бертрана?

— Нет, а ты?

— Впервые о нем слышу!

— Странно…

— Почему, патрон?

— Потому что парень утверждал, что труп этого самого Бертрана лежит у тебя в погребе…

Тот тип с трудом сглотнул слюну.

— Это еще что за сказки? Эх, патрон, зря вы приказали его хлопнуть! Пусть бы попробовал повторить все это при мне!

Кармони крикнул:

— Капут!

И я вошел. Действительно — для этого наступил самый подходящий момент.

Посреди комнаты сидел невысокий лысый толстяк в сером полосатом костюме. У него на коленях лежала широкополая фетровая шляпа.

Он посмотрел на меня; мое лицо ни о чем ему не напоминало.

— Это кто? — спросил он.

— Капут. Слыхал о таком?

— Еще бы…

Незнакомец неловко протянул мне пухлую потную руку, но я не стал пожимать ее, и он глупо застыл с поднятой рукой, как дрессированная собачка.

— Убери свою клешню, приятель, — проворчал я. — И становись перед микрофоном; по-моему, это твой последний шанс отличиться.

Он позеленел.

— Что? Но… Но позвольте…

— Замолчи, Бунк!

Кармони зажег одну из своих диковинных сигарет, вонявших розами.

— Капут — это и есть тот, кто сидел за рулем «рено». Это он убил Жерара и нашел труп так называемого Бертрана!

— Послушайте, тут какое-то недоразумение! Зачем было устраивать весь этот спектакль?

Я двинулся вперед. Меня одолевала страшная злость. Этот тип был мне противен. Я вообще терпеть не могу маленьких и толстых, а этот казался еще и насквозь фальшивым…

— Раз уж ты, свинина, обо мне слыхал, то должен знать, что в мокрых делах я немного разбираюсь. Ты не мог не знать, что у тебя в подвале труп… Он, наверное, и до сих пор там лежит; не станешь же ты таскать его с места на место, когда в квартале море полицейских!

— Да клянусь вам…

— Не надо клясться, это для тебя плохая примета…

Он начал увиливать:

— Может, труп в подвале и есть, но я о нем абсолютно ничего не знаю… Я никогда не слыхал об этом самом Бертране, и вообще…

Я повернулся к итальянцу.

— Скажите, Кармони, не найдется ли в вашем домишке какого-нибудь спокойного уголка, где легко будет смывать с пола кровь?

Вместо ответа Кармони нажал на кнопку звонка, и Меченый мгновенно открыл дверь.

— Пошли в подвал, — постановил итальянец.

Бунк начал раскисать.

— Патрон! — заскулил он. — Я не понимаю, за что мне все это! Этот человек только что убил ваших людей и затащил нас всех в дерьмо, а вы почему-то верите ему, а не мне!

Между нами говоря, я этому толстяку немного сочувствовал. Действительно, тут было на что обижаться…

— Пошли, пошли, — поторопил Кармони, ничуть не поколебавшись.

И мы стали спускаться по лестнице следом за телохранителем. Бунк шел впереди меня на подгибающихся ногах, продолжая что-то жалобно ворчать. Кармони топал сзади, то и дело щелкая ради забавы своей золотой зажигалкой.

В холле парень, который отобрал у меня пистолет, поднялся с места — точь-в-точь как часовой, вытягивающийся при появлении генерала.

Меченый открыл небольшую дверь в углу холла, включил свет, и мы двинулись вниз по деревянной лестнице, покрытой плетеной дорожкой.

Толстяк уже ничего не говорил — только пыхтел, как тюлень.

Наконец мы прибыли в шикарный, выложенный плиткой подвал. Охранник со шрамом открыл следующую дверь, и мы оказались в прачечной. Здесь стояли здоровенная стиральная машина, сушка и гладильный стол. У этого Кармони были, похоже, крайне буржуазные привычки…

Переход в это помещение, служившее для строго определенных целей, несколько уменьшил напряжение, Мы стояли друг напротив друга, опустив руки, и обменивались нерешительными взглядами.

— Это вам подойдет? — спросил меня итальянец.

— Вполне.

Своим вопросом он, в сущности, предоставлял мне полную свободу действий… И я начал действовать.

Для начала я снял пиджак и тщательно закатал рукава рубашки. Бунк в панике косился на мои бицепсы и бормотал:

— Но патрон! Патрон! Неужели вы позволите ему меня бить?.. Это же…

— Так, — перебил я его, — начнем по порядку. Значит, говоришь, о Бертране ты никогда не слышал?

— Конечно, не слышал и…

Не успел он договорить, как я отмерил ему первоклассную плюху. Бунк растянулся на черно-белой плитке, его шляпа откатилась в дальний угол комнаты. Телохранитель прокомментировал мой удар одобрительным мычанием. Он общался с окружающими посредством одних междометий, но тем не менее выражал свои мысли довольно неплохо. Это, кстати, могло бы послужить неплохим уроком тем, кто сочиняет диалоги для фильмов…

Бунк поднялся на ноги, бешено вращая глазами. Из его разбитой губы текла тонкая красная струйка. Он вытер ее рукавом и вдруг быстро сунул руку в карман. Наверное, еще плохо соображал, кто перед ним стоит…

Прежде чем он успел выставить напоказ свою артиллерию, я угостил его двумя резкими ударами в подбородок — справа и слева. Он снова расстелился на полу; его пушка лязгнула о плитку. Я подобрал ее и протянул Меченому.

— Держи: подаришь своему приятелю из холла, раз он их коллекционирует.

Кармони едва заметно улыбнулся. Я подошел к Бунку, схватил его за шиворот и одним рывком поставил на ноги. Он уже не пытался сопротивляться. Он уже хотел со мной дружить…

— В последний раз спрашиваю: ты знал Бертрана?

— Нет!

Конечно, так он ни за что бы не признался… Его язык мог развязаться только на краю могилы.

— Ладно, мой милый…

Я посмотрел на Кармони.

— У вас бритвы не найдется?

При слове «бритва» толстяк задрожал и снова принялся умолять босса о пощаде, но итальяшка будто оглох. Он, похоже, наслаждался происходящим. Я все больше подозревал, что подавить в себе некоторые инстинкты ему так и не удалось.

Он сделал знак своему громиле, и тот вышел.

— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил Бунк.

Он был жалок, но я не испытывал к нему сострадания. От подобных слизняков меня просто тошнит.

— Мне всегда хотелось разрезать какую-нибудь свинью на мелкие кусочки… Наверное, у меня синдром мясника…

Кармони только посмеивался. Его безмолвие служило. мне чем-то вроде поощрения. Своим молчанием он давал мне зеленый свет. Его глаза горели бешенством; он ненавидел Бунка и, может быть, втайне даже надеялся, что я замучу его до смерти.

Меченый вернулся и принес красивую немецкую бритву с перламутровой рукояткой и узорами на лезвии.

Я повертел ее в руке; лезвие ярко блеснуло в свете молочно-белого стеклянного шара, освещавшего прачечную.

Бунк съежился, насколько это позволял его бухгалтерский животик. Он бормотал: «Не надо! Не надо!» — и неотрывно смотрел на эту стальную полоску, притягивающую к себе весь свет помещения.

— Учти, сейчас самое время обо всем рассказать, — предупредил я. — Для меня это уже дело принципа. Один из нас врет. И поскольку это не я, мне нужно, чтобы ты сделал небольшое публичное признание!

— Нет! Нет! — проблеял этот урод.

Я с удовольствием объяснил бы, что со мной тогда произошло, но сделать это, честно говоря, нелегко. Меня будто заколдовало это осунувшееся от страха лицо. Его дурнота притягивала меня. Во мне пробудилось что-то вроде аппетита. Мне будто хотелось полакомиться его гнусной рожей с безумными желтоватыми глазами и бледными губами, упиться его дрожью…

Я положил свободную руку ему на голову. Я не нажимал, но у него все равно подкосились ноги. Тогда я быстрым движением выбросил бритву вперед. Я ничего не почувствовал. Он, впрочем, тоже! Бритва, казалось, была только что от точильщика. Что-то упало на пол. Я посмотрел: это было его ухо. Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь видеть ухо отдельно от головы, но могу вас заверить, что вид у него не слишком веселый.

Струя крови хлынула по щеке Бунка и залила его крахмальную манишку. Он с ужасом поднес руку к голове.

Я шутки ради поднял ухо с пола, зажав его большим и указательном пальцами:

— Смотри, малыш, как ты легко рассыпаешься… Когда я с тобой закончу, ты будешь похож на картину Пикассо!

Кармони бросил сигарету на пол и раздавил ее своим кожаным шлепанцем.

— Пожалуй, это ухо ему уже не надерешь, — заметил он, сдерживая равнодушный зевок.

Этот неожиданно зазвучавший голос и решил все дело.

Подождите… — выдавил из себя Бунк, — я все расскажу!

XI

Он сломался. Но меня вообще удивляло, что он продержался так долго. Надо было видеть этого паршивого вахлака! Тряпка, кусок дерьма, несчастная полудохлая тварь!.. Из его зияющей раны продолжала ручьем литься кровь.

— Да, я знал Бертрана…

На этом этапе развития действия, как говорят театральные критики, Кармони взял инициативу в свои руки. Он неожиданно толкнул Бунка плечом, тот повалился на пол; при этом на белые пижамные брюки Кармони упала большая капля крови. Итальянец отошел к умывальнику и смыл кровь, прежде чем продолжать дискуссию. Когда он вновь приблизился к нам, его глаза были широко открыты, и взгляд как бы делился надвое; в нем сквозили и любопытство, и ненависть.

— Кем был Бертран?

Бунк всхлипнул.

— Клянусь вам, патрон, клянусь…

— Хватит клясться, рожай!

— Бертран вел мои дела…

— Ах вот как?

— Да… Когда-то он работал на бирже, но потом ушел на покой. В последнее время он жил довольно бедно; у него остался только большой дом в Фонтенбло… Чтобы зарабатывать на жизнь, ему приходилось заниматься бухгалтерией…

Мне начинало открываться истинное лицо Бертрана. Старичок подживал на руинах своего былого величия и довольно тяжело переносил свою бедность…

Бунк продолжал:

— Однажды он позвонил мне и сказал, что можно провернуть потрясающую биржевую операцию. Речь шла о нефтяной компании «Барконз». Достаточно было купить акций на сто тридцать миллионов… Бертран был уверен, что за неделю эти акции здорово подскочат, он располагал сведениями из первых рук… Только ста тридцати миллионов у него как раз и не было.

— И акции купил ты?

— Да, патрон!

— На мои деньги?

Бунк застонал: Кармони приправил последний вопрос пинком в ребра. Толстяк опустился — и это не каламбур — на низшую ступеньку общественной лестницы. Распростертый на полу, брызжущий кровью, он был похож на издыхающее от боли и страха животное. С его лба стекал зеленоватый пот. Этот пот блестел на ресницах, но Бунк даже не пытался моргать глазами, чтобы его стряхнуть.

— Послушайте, патрон… Это заняло всего несколько дней… Я снял сто тридцать миллионов с недельного баланса и дал их старику… Он провернул свою операцию… Все прошло хорошо… Думаю, он наварил не меньше двухсот миллионов! Только мне этот подлец вернул все те же сто тридцать: сказал, что заболел и не успел вложить деньги. Сначала я поверил, но потом навел справки и узнал, что акции он все же покупал.

Кармони, будучи опытным финансистом, ненадолго замечтался — представлял себе эту сказочную операцию. Мечты на время ослабили его ярость.

Наконец он снова наклонился к своему развенчанному помощнику.

— Я нисколько не удивлен, что тебя обули, как последнего дурня! Да если б ты рассказал об этом мне, я бы сам договорился с этим Бертраном, и уж меня бы он не надрючил, чтоб я подох!

В азарте расследования Кармони начал забывать о своей изысканной речи. Его губы кривились в хищном оскале.

— Мсье хотел все заграбастать сам, — подгавкнул я.

Кармони слегка кивнул.

— Ладно. Дальше!

— Я узнал об этом только вчера. Ну и, конечно, помчался в Фонтенбло. Хотел его задушить, но он клялся всеми святыми, что говорит правду… Тогда я его немножко побил — тоже безрезультатно. Обыскал дом, ничего не нашел… Времени было мало, и я увез старика с собой, чтобы обработать как полагается…

— И?

От коротких резких вопросов Кармони невозможно было уклониться.

— В подвале дело обернулось плохо… Я сделал неосторожное движение…

— Выходит, после него остались неизвестно где двести миллионов?

— Совершенно верно… Надо найти их, патрон… Ведь, по существу, они ваши…

— Ну, спасибо!

Бунк понял, что перегнул палку; подвели запоздалая угодливость и трусость, Он прислонился к стене и замолчал. Он внезапно показался мне страшно усталым. Если долго трясти труса, то наступает минута, когда он смиряется со своей судьбой и становится почти храбрым…

Именно эту минуту я и избрал, чтобы нарисоваться вновь, По части коварства я мог утереть нос кому угодно…

— Это что же получается, Бунк? Ты не просто воспользовался деньгами своего шефа, ты к тому же сделал это от его имени…

Если бы он мог умертвить меня взглядом, то сделал бы это не колеблясь. У него уже затеплилась было надежда, но это мое замечание стало для него равносильно нескольким выстрелам в грудь из револьвера.

Кармони прищурился: это еще не приходило ему в голову.

— Бертран нанял меня для убийства Кармони, — пояснил я Бунку. — А значит, думал, что имеет дело именно с ним… Вывод напрашивается сам собой: ты позволил бессовестно надуть себя под именем Кармони!

Бунк уже не пытался отрицать. Кармони сделал сдержанный знак телохранителю, и меченый робот опять куда-то исчез.

— Ты уверен, что эти двести миллионов не у тебя?

Бунк стал сама искренность; было ясно, что на этот раз он не врет.

— Конечно, патрон! Конечно!

Продолжение нетрудно было угадать. Продолжение — а заодно и начало. Если Бунк решился на подобный фокус, то, скорее всего, намеревался навострить лыжи, получив свою долю. Наверное, мечтал об аккуратненьком домике с зелеными ставенками в тихом лесном уголке, где можно будет отдохнуть от грязных дел… Кармони улыбнулся.

— Видишь ли, Бунк, — проговорил он, — так уж устроена жизнь: одним суждено руководить, другим — подчиняться…

— Да, да… — прохныкал поганец.

— Напрасно ты решил поиграть в босса, дружок. Простой шестерке, да еще в твоем возрасте, это не дано.

— Да, да…

— Все, что из тебя еще может получиться — это приличный покойник…

Бунк едва не лишился чувств. Он, конечно, ожидал подобного вывода, но все же зашатался, услышав этот приговор, потому что это был именно приговор.

В этот момент вернулся Меченый… Он держал в руке шпагу. У меня перехватило дыхание. На кой черт ему понадобилась эта железяка?

Но очень скоро я понял. Кармони взял шпагу за рукоять и крепко сжал ее своими мальчишескими ручонками.

У него, похоже, был комплекс мушкетера. Малый воображал себя д'Артаньяном, не иначе!

Меченый из любопытства подошел поближе. Ему не хотелось пропустить такое интересное зрелище. В прачечной назревало представление времен старого доброго театра-гиньоля — с кровопусканием после каждой реплики и прочими удовольствиями…

Кармони направил шпагу в живот Бунка. Бунк испустил вопль и ухватился за лезвие; итальянец ударил его ногой по руке, пальцы разжались, и неумолимое острие шпаги снова нацелилось толстяку в пузо. Тот опять сцапал лезвие, но уже не пытался его отвести просто силился удержать на месте.

— Послушайте, патрон, я сделаю все, что вы захотите… Я больше не буду… Я найду деньги старика и…

Кармони надавил на эфес, и клинок разом вошел во внутренности Бунка. Его ладонь разделила тонкая красная полоска… Эта рука, которая цеплялась за торчащее из брюха лезвие, выглядела очень диковинно и очень страшно. Я даже скорчил гримасу…

Кармони радовался, как ребенок. Для этого садиста настал долгожданный авторский вечер… Он готов был бросить вызов самому Карлу Пятому, если бы тот вдруг воскрес…

Бунк слабым голосом пробормотал:

— Не надо, патрон, не надо…

Кармони выпустил шпагу; она торчала в животе толстяка строго вертикально. Итальянец слегка стукнул по рукояти; лезвие закачалось, исторгнув у мученика дикий крик.

— Ты больше ничего не хочешь нам рассказать? — спросил Кармони.

Бунк был уже не в состоянии отвечать. Он пребывал в весьма меланхоличном настроении…

Итальянец вытащил шпагу. Лезвие было покрыто липкой коричневатой жидкостью и сильно воняло.

Кармони поморщился.

— Да он внутри весь гнилой! — проворчал он, приставляя острее шпаги к горлу Бунка. — Пусть это послужит тебе уроком…

И он коротким резким толчком избавил толстяка от страданий. Залитое кровью тело несколько раз дернулось и затихло.

— А без отходной молитвы ты уж как-нибудь обойдешься, — добавил я.

Доблестный рыцарь Кармони отдал шпагу своему верному оруженосцу; тот вытер ее тряпкой и вложил в ножны.

Итальяшка вышел, не сказав телохранителю ни слова, но тот прекрасно знал, что ему положено навести в комнате порядок. Я все больше подозревал, что подобные забавы здесь устраивали и раньше.

Я прошел следом за Кармони в его спальню. Девчонка под названием Сказка по-прежнему валялась на кровати. Ее формы просвечивались сквозь дымчатую ткань рубашки, и после подвальной церемонии это действовало на меня как лекарство. Я то и дело косился на нее. Кармони это заметил, но нисколько не рассердился. Напротив, мой жадный взгляд его, кажется, даже возбуждал. Теперь, зная, что он садист, я не удивился бы, если бы он оказался еще и вуайером. Может, ему приятно было бы посмотреть, как я запрыгну на его нимфу? Может, ему хотелось поиграть в дружеские домашние подглядки?

Я сделал над собой усилие и прекратил осмотр экспонатов. Такой сеанс мне вовсе не улыбался. Для меня постельные игры — это как проявление фотопленки: ими лучше заниматься в темноте и без зрителей.

— Итак? — спросил я, глядя боссу прямо в глаза.

Он даже заморгал — до того пристально я на него уставился.

— Действительно, вы оказались правы…

Он пододвинул мне свою шкатулку с сигаретами, и я выудил оттуда роскошную пыхтелку с золотым ободком, чтобы его не обидеть. Правда, я тут же об этом пожалел. Вкус у нее был ужасный: создавалось впечатление, что куришь букет цветов.

— Насколько я понимаю, определенного места жительства у вас нет?

— Нет. Если не считать тюрьмы Санте…

— Я распоряжусь, чтобы вам дали здесь комнату…

— Спасибо. Следует ли мне понимать, что вы одобрили мою кандидатуру?

— Не делайте слишком поспешных выводов.

— Но могу ли я, по крайней мере, на это надеяться?

Этот словесный поединок смешил меня. Мне казалось, что мы оба просто ломаем комедию.

— Надейтесь, человек только надеждой и живет!

Тут он уже съезжал на дешевую болтовню: наверное, сказалась усталость.

Идите спать, — добавил он. — Поговорим завтра.

XII

В мою комнату меня отвел не Меченый, а другой тип, которого я еще не видел и который напоминал собой траурное уведомление. Худой, темнолицый, он был одет во все белое, как официант из бистро. Кармони предупредил его по телефону, и он ждал меня в коридоре, у выхода из комнаты с декорациями к «Тысяче и одной ночи».

Он без единого слова привел меня в самое дальнее крыло дома, открыл дверь и посторонился. Я недоверчиво заглянул за порог, но сразу понял, что напрасно строю из себя индейца-сиу на тропе войны. Комната была, конечно, не такой роскошной, как у шефа, но имела более чем достаточные удобства. Отличная кровать, впечатляющая мебель, мягкие ковры, отдельная ванная…

Я закрыл дверь и задвинул засов. Жизнь становилась более-менее съедобной. Я устроил себе скоростное раздевание… Постель показалась мне мягкой, как девичьи щечки… Я с блаженным вздохом распластался на ней. Так было уже намного лучше!

* * *

Когда я открыл свои форточки, стоявшие на комоде мраморные часы показывали девять. Я подскочил к окну и отдернул шторы, но тут же скис: окно выходило в вентиляционную трубу. Для утренней гимнастики моя спальня была не лучшим местом…

Я принял хороший душ, побрился электробритвой, которую нашел на полочке над умывальником, и после всех этих процедур почувствовал себя молодцом. Я оделся. Мне здорово хотелось есть…

Я открыл дверь. В коридоре было пусто. Я начал двигаться в направлении лестницы, и когда уже почти добрался до площадки, откуда-то появился вчерашний темнолицый. Он сменил свой белый костюм на полосатый жилет и теперь был вылитый лакей из комедийного спектакля. Правда, рекомендательные письма ему, похоже, карманы не оттягивали: такого слугу нанимали явно не по объявлению.

— Мсье ждет вас у себя в кабинете! — объявил он. — Будьте любезны следовать за мной…

У него был ярко выраженный иностранный акцент: греческий или что-то в этом роде.

Я вошел в кабинет, и у меня закружилась голова. Комната занимала почти весь первый этаж. Она была огромна и в роскоши не уступала спальне. Кармони сидел в сером твидовом костюме за столом, спроектированным чуть ли не самим Ле Корбюзье, и писал. Мелким, убористым почерком он заполнял страницу какого-то гроссбуха.

При моем появлении он поднял голову.

— О, салют! Хорошо спали?

— Еще бы! В первый раз за несколько месяцев храпел без всякой опаски…

— Правда?

— Да. Может быть, зря?

— А вы как думаете? — ответил он вопросом на вопрос.

— Я думаю, что не зря. Я вам доверяю, вот и все.

Он казался в превосходном расположении духа.

— Я вот все размышляю о вашем случае… Даже попросил принести газеты, в которых о вас писали.

Он кивнул на стопку макулатуры, лежавшую на краю стола.

— Так вы, оказывается, страшный человек?

Я невольно проникся к нему уважением. Сила этого деятеля состояла в его методичности. Он ничего не оставлял на волю случая. К девяти часам утра он уже успел подробно ознакомиться с моей историей… Он не захотел говорить со мной накануне вечером, потому что еще плохо меня знал…

По его лицу я догадался, что он тоже питает ко мне определенное уважение, хотя несколько иного рода.

— Я убежден, что вы могли бы вершить великие дела, если бы не были столь импульсивны и направляли свою… смелость на действительно стоящие вещи.

— Ну так преподайте мне пару уроков!

— Садитесь.

Я уселся в глубокое кресло.

— Послушайте, Капут, я согласен вас испытать, но предупреждаю: я возьму вас на работу только в том случае, если вам удастся отличиться.

— Понятно.

— Я хочу, чтобы вы разыскали двести миллионов Бертрана. Мои люди уже обыскали всю квартиру Бунка, нанесли визит его любовнице…

— Представляю себе этот визит!

— …но все напрасно, — продолжал он, возвысив голос, чтобы заставить меня замолчать. — Из чего я заключил, что Бунк говорил правду: он действительно не смог прибрать эти деньги к рукам, Бертран спрятал их как следует…

— Само собой…

— Найдите их — и вы получите десять процентов от суммы. По-моему, справедливо?

Я прищурил глаза.

— Послушайте, Кармони, когда я говорил, что хочу работать с вами, то имел в виду вовсе не должность мойщика посуды. Мне рисовалось нечто более существенное!

— Что-нибудь вроде союза?

— Вот именно!

Он сжал свой смешной крохотный кулачок и стукнул им по столу.

— Вы, наверное, плохо понимаете, с кем имеете дело. Это все равно, как если бы мальчик из хора решил заключить союз с директором оперы!

Я покраснел; я не люблю оскорблений. Если он принимал меня за шестерку, нашим отношениям не суждено было долго продлиться.

— Вы в розыске, — напомнил он. — С минуты на минуту вас могут загрести легавые, и тогда вам уже не отвертеться от секатора!

— Ну и что?

— А вот я — человек неприкасаемый. Понимаете?

— Понимаю.

— Я приставлю к вам двух своих людей. Они будут присматривать за вами, но в то же время и защищать от полицейских. Пока вы с ними — вам ничто не угрожает.

— Пикантная ситуация…

— Если вы найдете деньги, то, возможно, скроетесь от них, — ведь вы достаточно хитры…

— Спасибо…

— Но от Кармони вам не уйти. Тем более что у меня будет тайный и бесценный союзник в лице полиции… Я вас не запугиваю; я говорю все это только для того, чтобы между нами не возникло недоразумений, не так ли?

Я задумался. Отказываться было нельзя. Во-первых, потому что это означало пулю в затылок (или шпагу в брюхо), а во-вторых — потому что его предложение было действительно справедливым.

— Согласен!

— Хорошо. Труп Бертрана по-прежнему лежит в подвале. Легавые рыщут повсюду и наверняка его найдут, так что вам не мешало бы съездить в Фонтенбло раньше, чем это произойдет.

— Понял…

— В квартиру на улице Фальгиер я поселил нового жильца. Он наблюдает за ходом расследования. Как только труп Бертрана обнаружат, он предупредит меня, а я — вас.

— Ясно.

— Кажется, мы обо всем договорились?

— Да. Только у меня еще один вопрос…

Он поморщился: это ему явно не понравилось.

— Зачем, — спросил я, — вы снаряжаете меня на поиски миллионов, если предполагаете, что они спрятаны в доме Бертрана в Фонтенбло?

Кармони скривил губы в свойственной ему загадочной улыбочке.

— Потому что Бунк там уже искал. В таких делах он был не промах… Раз он вернулся ни с чем, значит, деньги спрятаны очень хорошо. Вот я и посылаю туда человека, который стоит больше, чем Бунк.

— Вы полагаете, что я лучше его?

— Судя по газетам — да.

Я встал.

— Что ж, давайте попробуем. Постойте, но что если денег там не окажется?

— Значит, они в другом месте: ваша задача от этого не меняется. Найдите их!

— Прекрасно. Кофе выпить позволите?

— Конечно. Только долго не рассиживайтесь.

Он снял телефонную трубку.

— Пришлите ко мне Стива и Джо.

Через минуту в кабинет вошли двое: крепыш с фигурой Берта Ланкастера и долговязый хлыщ, вызывавший мгновенную антипатию.

Кармони двумя-тремя штрихами обрисовал ситуацию:

— Это Стив и Джо. Знакомьтесь, ребята: это Капут. Поезжайте с ним и делайте все, что он скажет. Но не отпускайте от себя ни на шаг!

Он протянул мне руку.

— Извините, Капут… Новые знакомые — это как старый кухонный комбайн: с ним приходится быть очень осторожным…

Ему, похоже, безумно нравился собственный юмор.

XIII

Наверное, Кармони вербовал своих солдат в школе для глухонемых: эти двое тоже, оказались не из говорливых.

Мы разместились в почти новом «ситроене». Пилотировал долговязый Джо; я сидел рядом с ним, а Стив развалился сзади, как стельная корова на соломе.

До леса Фонтенбло мы доехали молча. Мне, кстати, тоже не хотелось трепаться. Я размышлял над последними событиями и находил, что все складывается неплохо. По редкому стечению обстоятельств я уже успел сделаться подручным всемогущего мафиози… Несмотря на свою маску честного бизнесмена, Кармони не боялся ни Бога, ни дьявола. Вот взял и принял меня на работу, невзирая на погром, который я учинил в его рядах… И вообще — в этом властном итальянце была какая-то приятная обстоятельность. Он говорил коротко и четко, а это сразу вызывает доверие к человеку, с которым пускаешься в сомнительные предприятия…

Мы выехали из леса, и я указал на аллею, ведущую к хоромам покойного Бертрана. Джо безукоризненно свернул туда. Машину он, надо сказать, водил с виртуозным мастерством.

— Останови! — сказал я, как только дом показался на глаза. Я не хотел оставлять тачку у ворот, чтобы не возбуждать любопытства соседей. Мы вышли — все так же молча.

— Отмычка у вас есть? — спросил я.

Стив похлопал себя по карману пальто; там что-то звякнуло. Я имел дело с людьми предусмотрительными. Они никогда не выходили под дождь без зонтика…

Мы легко открыли гараж, прошагали по заросшему сорняками саду. Мои спутники не спускали с меня глаз; я подозревал, что Кармони выбирал для меня не кого попало. Оба двигались, держа руку в кармане, будто готовились угрохать меня при первом резком движении. Это выглядело довольно забавно и вместе с тем изрядно действовало на нервы.

Входная дверь была не заперта и болталась от сквозняка. Бунк смотался поспешно, не потрудившись закрыть за собой. Ворота, кстати, тоже оказались открытыми. А мы-то колдовали над дверью гаража, как Шерлоки Холмсы…

Войдя, я увидел, что Бунк перевернул все вверх дном. Дверцы шкафов были распахнуты настежь, выдвижные ящики валялись на полу, картины сняты с крючков, паркет местами разобран… Бунк оказался своего рода аккуратистом. Кармони не зря считал его хитрым лисом… Если уж он ничего не нашел — я вряд ли мог добиться большего успеха.

— Ничего работенка, а? — повернулся я к своим спутникам.

Стив хмуро пожал плечами, Джо покусал верхнюю губу.

— Ладно, попробуем поразмыслить…

Я сел в кресло и забросил ноги на подлокотники. Меня одолевало сознание собственной беспомощности. Здесь было столько возможных тайников… Не говоря уже о просторном парке, где хитрый старичок мог попросту закопать деньги! Двести миллионов… Тут было о чем задуматься.

Во-первых: где гарантия, что Бертран схоронил свое богатство именно здесь? Это еще следовало доказать. Может быть, эта старая биржевая крыса сняла в каком-нибудь банке сейф под вымышленной фамилией?

Я глубоко задумался. Нет, это вряд ли. Старик давно окопался в своем домище… Дом, как видно, был ему страшно дорог. Возможно, он даже затеял свою пресловутую операцию только для того, чтобы его сохранить… Тертые старикашки вроде него любят держать деньги рядом, под рукой… В то же время их нужно было хорошенько спрятать, потому что Бертран боялся визита Кармони: ведь Бунк наплел ему, что действует от имени итальянца… Бертран так опасался этого визита, что поручил мне убить Кармони… И еще: если бы деньги лежали в банке, то есть были недоступны для постороннего, Бертран, скорее всего, признался бы в этом Бунку, поскольку тот, похоже, расспрашивал старика особым, очень «настойчивым» образом.

Но главное (смейтесь, смейтесь!) — я слышал запах денег. Все мои чувства говорили мне, что они где-то здесь.

В тюрьме я перечитал почти всего Эдгара По, и его, в общем-то, простецкий рассказ о похищенном письме открыл мне одну великую истину: тайник — это прежде всего хитрость. А по части хитрости папаша Бертран мог переплюнуть кого угодно…

— Ну что? — проворчал Джо. — Яйца будем варить или ноги парить?

Я поднял голову; он пристально смотрел на меня своими маленькими красноватыми глазками.

— Заткни свою крысиную пасть, — очень серьезно ответил я, — и жди моих указаний, понял?

— Что?

Я явно уязвил его самолюбие.

— Не заставляй меня повторять, это меня утомляет. Слыхал, что сказал Кармони? Вы в моем распоряжении — ты и твой деревянный приятель!

Стив сделал шаг вперед. Ему, видно, тоже не понравилась моя оценка.

— Ты что это, урод, — спросил он, — нарываешься?

Я устремил на него взгляд цвета Монблана.

— Остынь, а то сейчас зубы выплюнешь, ясно?

Он сделался бледным, но огрызаться перестал.

Эта несостоявшаяся стычка словно отрезвила меня, Я почувствовал, что кровь в моих жилах побежала спокойнее, и сердце забилось в нормальном ритме.

— Ладно, ребята, пошли со мной, и перестаньте принимать меня за лопуха: мне и не таких приходилось дрессировать… Вбейте себе хорошенько в головы, что меня не пугают ни ваши киношные рожи, ни ваша комнатная артиллерия. Ну, вперед…

И я без промедления направился в ту маленькую комнату, где жил старик.

Я решил подойти к вопросу с психологической точки зрения. Остальные восемнадцать комнат для него уже не существовали. Понимаете? Он забаррикадировался в этой. Спальня, она же гостиная, плюс кухня: ему хватало тридцати квадратных метров. Значит, психологически он не мог заныкать свои сокровища в другом месте — или я совсем не разбираюсь в людях!..

Я осмотрел комнату, стоя на пороге. Она напоминала старую английскую таверну: закопченный потолок, неописуемо грязный стол, на котором осталась куча грязной посуды. В потухшем камине лежало огромное обугленное полено…

— Вот что, парни: деньги находятся в этой комнате, — сказал я своим дуболомам.

До сих пор они хмурились, но слово «деньги» произвело на них поистине магическое действие. Они вздрогнули, и глаза их жадно заблестели.

— Откуда ты знаешь? — спросил Джо.

— У меня, представь себе, есть кое-что под кепкой…

Я ответил рассеянно, поскольку уже углубился в географию этой комнаты. Итак: железная кровать, комод, из которого Бунк вытащил все ящики… Стол… Старое «вольтеровское» кресло… Два стула… Голый ночной столик…

Да, я, пожалуй, погорячился, утверждая, что в этой комнате-берлоге спрятано такое сказочное богатство… Двести миллионов, пусть даже крупными купюрами, не так-то просто скрыть от посторонних глаз…

Для начала я последовал примеру человека с улицы Фальгиер и еще раз все перерыл. Я отвинтил медные шары на спинках кровати, простучал комод, проверяя, нет ли в нем двойных стен… Матрац яростно распороли до нас, но я на всякий случай прощупал и его. Шиш! Абсолютный ноль! Пустыня Гоби!

Оба сторожевых пса наблюдали за мной молча, с напряженными и чуть насмешливыми мордами.

— Ну что, рыболов, не клюет? — спросил Джо.

Я повернулся к нему:

— Сходи в гараж за молотком.

— Но…

— Ты что, боишься выходить на улицу без нянечки?

Он посмотрел на своего приятеля. Крепыш Стив двинул бровями, что должно быть, означало: «можешь оставить его на мое попечение; если что, я с ним разберусь».

Джо нехотя удалился…

— Помоги-ка мне вытащить отсюда всю эту чертову мебель! — приказал я Стиву. — Для второго отделения программы нужен простор.

— Акробатический номер готовишь, что ли?

— Вот именно!

Он послушно начал мне помогать. Мы с ним перетащили весь хлам в соседнюю комнату, и когда вернулись в каморку старика, у нее был почти угрожающий вид… В ней пахло тайной. Это, кстати, не такой уж неприятный запах… Мне он, во всяком случае, нравится.

Джо вернулся с небольшим молотком. Я взял его и принялся медленно, методично простукивать стены. Правда, я не слишком надеялся на успех: если бы Бертран замуровал денежки в стену, на ней остались бы следы свежей штукатурки…

Удары звучали везде одинаково. Тайника не было. Старик, наверное, продумал свой план уже давно…

— Ну что, выровнял? — усмехнулся Стив.

Я не удостоил его ответом…

Покончив со стенами, я перешел к камину, но и это ничего не дало. Камин оказался правильный, честный — как, впрочем, и пол, и потолок…

— Ну что, умник, пролетел?

Джо был прав: я пролетел — и весьма серьезно.

«Я должен найти, — сказал я себе. — Иначе быть не может… Раз я чую кость, значит, она зарыта совсем близко…»

Наверное, я договорил это уже вслух, потому что мои церберы начали посмеиваться. По мере того как моя неудача становилась очевидной, они делались все разговорчивее.

Я подошел к крепышу Стиву — именно потому, что он был покрепче, — и дал ему кулаком под дых. Он запыхтел, как кузнечные меха, но несмотря на всю их ярость, они с дружком остались стоять неподвижно. Их, конечно, так и тянуло помять мне портрет, но они получили четкие инструкции, а Кармони, похоже, не баловал тех, кто позволял себе всякие там личные инициативы!

Я в страшном разочаровании вышел из комнаты. Я не знал, что делать дальше, и был полностью обескуражен. Не разбирать же дом на кирпичи ни за грош!

На кухне я узрел бутылку рома и как следует глотнул из нее — в целях борьбы с депрессией. Если я так и не смогу откопать проклятые миллионы, Кармони непременно сочтет меня сопляком, и мой авторитет упадет, как камень в колодец.

Но помимо этой позорной перспективы меня мучила черная злость. Мне невыносимо было сознавать, что где — то в уголке этого дома спокойно лежат двести миллионов, и мы уже в который раз проходим мимо них!..

— Может, заглянешь в подвал? — серьезно предложил Джо и добавил, показывая тем самым, что итальянец сказал им про Бертрана: — Старикашки любят копать в подвалах ямы…

Идея была, в общем-то, стоящей. Мы спустились вниз…

Подвальных помещений было четыре. В первом, судя по скоплению пустых бочонков, когда-то хранилось вино; второе предназначалось для угля, третье служило кладовой, а четвертое — мастерской: там были верстак, кузнечная печь и целая куча инструментов для обработки дерева и металла.

Не знаю, почему, но я особенно внимательно осмотрел этот погреб-мастерскую. Наверное, она меня каким-то образом вдохновляла.

Эта мастерская открывала мне новую сторону личности старика. Я представлял себе, как он корпит в этой норе над изготовлением какой-нибудь мудреной штуковины… Это наводило меня на новые догадки, понимаете? Если мы имели дело с домашним мастером, тайник мог оказаться особого рода.

Я подошел к кузнечной печи. В ней лежали куски каких-то непонятных глиняных трубок.

— Интересуешься литьем? — спросил Стив.

— Да. А когда заинтересуюсь разведением поросят, обещаю в первую очередь заняться тобой!

Я медленно помешивал пепел в кузне… Судя по всему, здесь недавно работали. Пепел еще сохранял свою форму… Время, как пишут инвалиды пера, еще не наложило на все это своего отпечатка… Вдруг я наклонился, заметив нечто вроде твердой желтой капли. Я поскреб ее ногтем и безошибочно определил, что это золото.

Это существенно меняло аспект проблемы. Старый Бертран, не будь дураком, превратил билеты Французского банка в надежное чистое золото… А потом это золото переплавил. Он придал ему какой-нибудь безобидный вид, он…

Сообразив, что я нашел ключ к загадке, мои олухи перестали зубоскалить. Теперь они смотрели на меня, как смотрят в цирке на акробата… Такая публика меня не вполне устраивала, но я все же хотел исполнить свой номер успешно.

Сомнений быть не могло: глиняные трубки послужили Бертрану формами для переплавки золотых слитков.

Преследуемый по пятам своими ангелами-хранителями, я вернулся в комнату, где жил старик.

После того, как золото приняло новую форму, Бертран мог его покрасить. Но в комнате не осталось ни одного металлического предмета…

Что-то беспокойно ворочалось в глубине моего подсознания. Совсем недавно я чему-то здесь удивился, но чему — вспомнить не мог. Что же это было, черт возьми?! Так, попробуем-ка вспомнить: меня слегка смутила какая-то мелочь…

И вот, посмотрев на могучие плечи Стива, я вспомнил. Ну конечно же: КРОВАТЬ! Когда мы выносили из комнаты мебель, я снял спинки кровати… И они показались мне невероятно тяжелыми. Медь не может столько весить, даже если трубки цельные…

Я заколебался. Это открытие позволяло мне спокойно присвоить богатство старика. Оба охранника подтвердят, что я ничего не нашел, а через день-другой я вернусь сюда за своей золотой кроватью! Это было страшно заманчиво.

Но колебался я недолго. Если без конца менять линию поведения, долго не протянешь…

— Ребята, идемте-ка со мной…

Мы вошли в комнату, где стояла кровать, и я попробовал соскрести покрывавшую ее краску… Да, она была, действительно, из золота. Из настоящего «голда», рыжего, как савойский мед… С каким наслаждением старик, наверное, на ней спал!

Я повернулся к тем двоим.

— Кроватка-то, парни, золотая!

Они не поверили своим ушам.

— Золотая?! — вскричали они отличным дуэтом.

— Посмотрите сами…

Они наклонились, посмотрели, потрогали…

— Ни… себе!

— Ладно, надо погрузить ее на машину.

Но легко сказать!.. Старик не стал нарезать на перекладинах резьбу: не хотел терять ни крупинки металла. Все было спаяно.

— Черта с два мы запихнем ее в «ситроен», — вздохнул Джо. — Надо заказывать грузовик.

— Ага, может, еще товарный поезд? — Я повернулся к Стиву. — Сходи в подвал за ножовкой!

— И то верно… — пробормотал Джо.

Он восхищенно смотрел на меня, поглаживая кровать, как женскую ножку. Странно было сознавать, что эта неказистая с виду железяка заключает в себе такое громадное богатство… Железяка, кстати, была действительно неказистая; теперь, когда мы сосредоточили внимание на ней, нам стало хорошо заметно все ее несовершенство. Прутья и перекладины ее спинок изобиловали выпуклостями, которые старый скряга так и не решился спилить. Да, работа была не слишком тонкая.

Стив принес две ножовки. Я взял одну из них и начал распиливать кровать пополам. Джо пришел мне на помощь и начал фехтовать со второй спинкой.

Мы пыхтели не меньше двух часов. Глаза заливал пот, пол в комнате постепенно покрывался золотой пылью, мы складывали отпиленные куски кровати в угол… Наконец вся она оказалась разрезанной на части.

Каждый из нас ухватил по доброй охапке золота и оттащил к машине. Но одного «рейса» было мало; пришлось возвращаться.

Джо закрыл багажник, и мы снова поплелись в берлогу покойного кузнеца Бертрана.

Поверьте: у тех, кто, подобно мне, привык жить за чертой закона, есть некое шестое чувство. Оно предупреждает об опасности лучше, чем красная сигнальная лампа…

Это началось сразу, как только я переступил порог комнаты. Оказавшись в четырех стенах, я понял, что сейчас что-то будет, — и тут же случайно перехватил взгляд, которым обменялись Стив и Джо. Их глаза блестели этаким особым блеском, который, кстати сказать, был мне хорошо знаком.

И я вмиг обо всем догадался. Дурак я был, что поверил в Деда Мороза, ох и дурак! В самом деле, где это видано, чтобы такой исполин, как Кармони, заключил союз с беглым уголовником вроде меня, Капута?

Видать, гордыня совсем застила мне глаза, раз я начал всерьез лелеять подобную идиотскую надежду… На кой хрен итальянцу сдался такой гнилой тип, как я? Во всей истории он усматривал лишь одну выгоду: я мог найти ему эти деньги. И он приставил ко мне своих лесорубов, приказав им истребить меня передвыездом из хижины дяди Бертрана!

Точно, точно!.. Теперь мне все было ясно, я не нуждался в пояснительных рисунках… Бывают, знаете ли, такие внезапные озарения!

Напуганный неотвратимостью расправы, я во весь голос заорал:

— А ну, руки из карманов, заразы!

Они вздрогнули. И вытащили руки из карманов, только в этих руках были пистолеты. И притом пистолеты высшего класса, а не какие-нибудь аркебузы с фитилем…

Они выпалили одновременно, словно репетировали этот номер уже целый месяц.

Не будь все мои чувства разбужены по тревоге, я набрал бы полное брюхо свинца. Но я среагировал на секунду раньше, чем они выстрелили, и успел прыгнуть вперед… Их пули, выпущенные по диагонали, оторвали два лоскута от моего пиджака.

Пока меня несло на них, мои кулаки метнулись вперед и, как по волшебству, врезались в их подбородки. Джо опрокинулся на спину; Стив лишь закряхтел и снова поднял пушку, но я отчаянно пнул его по руке, и пистолет отлетел в сторону.

Мы сцепились, обхватили друг друга поперек туловища и покатились по полу, задыхаясь и хрипя. Этот здоровый кабан причинял мне изрядные страдания… Его стальные лапы сжимали мне глотку, и я потихоньку уезжал в страну розовых облаков…

Вскоре я увидел ослепительный красный свет и из меня вышли последние силы. Я стал весь мягкий, будто невесомый, и чувствовал лишь жгучую боль в горле да стук крови в висках…

Это было начало конца. Через пару минут я должен был получить право на свой прямоугольный кусок газона…

Словно сквозь туман, я различил простуженное дребезжание звонка и почувствовал, что пальцы Стива немного разжались. Звонок зазвучал снова, и на этот раз я услышал его отчетливо. Одновременно со звонком чей-то голос кричал.

— Мсье Бертран! Мсье Бертран!

Эти два ублюдка не привыкли принимать решения самостоятельно. Они нерешительно посмотрели на меня.

— Кто-то пришел, — пробормотал Джо.

В этот момент все мы услышали тот же самый мужской голос:

— Открывайте, полиция!

Тогда, оставив обоих ошарашенных громил в комнате, я пошел открывать…

За дверью стоял невысокий человек в очках.

— Комиссар Вердье, — сказал он. — Я хотел бы поговорить с мсье Бертраном…

— Извините, по какому поводу?

Он казался душевным мужиком. Только каким-то недоделанным: будто его родители решили, что он не выживет, и сразу после рождения сунули в банку с формалином, а он все-таки вырос…

— Мы нашли машину мсье Бертрана на Западной автостраде, а рядом с ней — убитого мужчину. Я хотел бы задать несколько вопросов владельцу машины.

Я решился на чертовски рискованный шаг:

— Мсье Бертран — это я.

Но я тут же понял, что сморозил одну из тех глупостей, которые сразу ставят на всем крест.

— Позвольте, — сказал недоделанный, — я прекрасно знаю мсье Бертрана, поскольку работаю здесь, в Фонтенбло.

Эх, проклятье…

— Я его сын.

Но это вовсе не исправило положение.

— У мсье Бертрана нет детей… Прошу показать документы.

— Но…

— Покажите документы!

Я сделал вид, что роюсь во внутреннем кармане, но вместо того, чтобы достать бумажник, показал комиссару прием «китайский башмак». Мой сорок второй девочковый попал ему в чувствительное место, и он завопил, схватившись за брюхо. Тогда я отвесил ему молниеносный хук в челюсть. Он рухнул. Я сразу же кинулся к шишке, которая вырисовывалась на левой стороне его пиджака. Там действительно оказался его пистолет: бравый честный «7,65». Я большим пальцем снял его с предохранителя и выстрелил комиссару прямо в морду. Потом мгновенно направил оружие на двух своих горилл.

Бах! Бах!

Эти две пули шли от всего сердца… Та, что досталась Стиву, угодила в середину лба, и лоб буквально треснул.

Джо получил свою в грудь, что вызвало у него приступ злого кашля. На его губах зацвела розоватая пена.

Я подошел ближе… Он смотрел, как загипнотизированный.

— Капут… — заикнулся он. — Не… Я…

— Учись выражать свои мысли, урод!

Еще одна пуля в грудь — и для него наступил вечный покой. Он упал прямо, как дерево после решающего удара топором.

Я сунул в карман пистолет комиссара, потом пушку Стива, лежавшую на полу… Затем занялся погрузкой фальшивого железа. Золотая кровать была немыслимо тяжелой. Кажется, я оставил ее немалую часть в комнате — но плевать! Мне не хотелось больше возвращаться в дом.

Когда я укладывал в машину последние куски, раздался выстрел. Пуля разбила правую половинку лобового стекла, едва не задев мне щеку.

Я бросился на землю. На ступеньках крыльца стоял мерзавец Джо. Живучий был, гад… Я поспешил бесплатно отправить ему еще один шарик — и тот опять попал по назначению… Его руки ухватились за колонну, и я увидел, как под этим упрямцем расплывается здоровенная лужа крови… Да, Кармони знал, кому меня доверяет…

Я прыгнул за руль и рванул машину с места.

XIV

До Парижа — за сорок минут! Водилы, с которыми я разьехался по дороге, до сих пор, наверное, не пришли в себя.

На пригородных булыжных мостовых куски кровати ударялись друг о друга, и этот звук казался мне самым прекрасным из всех. Что ни говорите, звон золота — это лучшая камерная музыка в мире! Ее можно слушать бесконечно…

Нажимая на педальки, я со злостью думал об этом подонке Кармони. Надо же, чуть не вогнал меня в гроб благодаря своим изысканным манерам! Решил взять меня на честность, представил все в виде джентльменского договора… Ну ладно, когда-нибудь я с ним за это поквитаюсь…

Однако сейчас мне нельзя было терять время на вендетту. Мне требовалось поскорее найти какого-нибудь сговорчивого скупщика. Я не питал на этот счет никаких иллюзий и понимал, что сделка получится грязноватая… Я немного сожалел, что старику пришла в голову эта необычная идея. Если бы он хранил деньги, все было бы проще… Однако, с другой стороны, деньги Бунк непременно бы нашел.

Но даже если предположить, что я потеряю на продаже половину суммы, у меня должно было остаться добрых сто миллионов. С ними будущее меня не страшило. Конец обедам в «Харчевне трех пескарей»! Меня снова ожидал комфорт.

На въезде в город я остановился на красный свет. Ожидая, пока загорится зеленый, я напевал веселый мотивчик — и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я повернул голову вправо. За рулем белой «симки-спорт» сидела девка Сказка — в черном костюме, по которому струились ее русалочьи волосы. Она мило улыбалась мне… Ее лазурно-голубые глаза были наполнены ласковым соучастием…

Теперь я вспомнил, что видел эту белую тачку по дороге в Фонтенбло. Выходит, сверхпредусмотрительный Кармони поручил девчонке издали наблюдать за ходом боевых действий…

Мне оставалось только одно: оторваться от нее. Однако это, судя по всему, было не так-то просто. То, что она не отстала от меня на такой скорости, красноречиво свидетельствовало о ее водительских талантах.

К тому же теперь, когда она знала, что я передвигаюсь на их «ситроене», Кармони не составило бы никакого труда меня разыскать — тем более что я еще не решил, где разгружаться.

Все это очень быстро пронеслось у меня в голове… Потом на светофоре загорелся зеленый. Сказка сделала мне знак, остановиться. Что ж, почему бы и нет… Я затормозил у края тротуара, и она остановилась как раз передо мной. Я не двигался с места и ждал, пока она подойдет сама. Она так и сделала. Замечая ее, все мужики застывали на месте, словно это была не девчонка, а целый военный парад.

Она открыла дверцу моей машины.

— Ну, вы даете! — воскликнула она. — До чего ж вы меня напугали!

Она села рядом со мной.

— Я просто чудом от вас не отстала. Сотню раз мне казалось, что я вас потеряла…

— Значит, вы за мной следили?

— По распоряжению Кармони…

Она открыла свою сумочку, которую все же взяла с собой; я порылся в карманах и щелкнул зажигалкой.

Она выдохнула несколько облачков дыма, которые вяло покружились перед стеклом и выплыли через мое окно.

— А тех двоих вы что, убили?

— Вроде как…

— Туда им и дорога.

Я уставился на нее, пытаясь угадать, покупает она меня или нет. Но нет: она еще сильнее, чем вчера, напоминала маленькую, нежную и наивную девочку.

— Вы находите?

— Да… У Кармони целая коллекция таких же гнусных типов, как он сам…

Что все это значило?

Ее большие чистые глаза наполнились мрачной суровостью. Я начал подозревать, что она и вправду ненавидит своего итальяшку.

— Вы, я вижу, к нему любовью не пылаете…

— Да я видеть его не могу!

— Однако живете в его кровати…

— Да, живу — как домашнее животное… Я вхожу в число его медвежьих шкур… Этот человек взял меня к себе, когда мне не было еще и четырнадцати лет…

Она выплюнула на ладонь табачные крошки.

— Он ненормальный, извращенец… Трудно представить, что мне пришлось перенести…

— Зачем вы мне это говорите?

— Потому что я должна вам это сказать. Понимаете, в самые худшие минуты нашей совместной жизни я мечтала о том, что придет человек, который поставит все на свои места!

— Что значит — «поставит на места»?

— Не догадываетесь?

— Может быть, и догадываюсь…

Она посмотрела на меня.

— Я больше не могу жить среди этих подонков, среди этих убийц и садистов…

— Знаете, крошка, я ведь тоже не святой Петр!

— Нет, но вы человек сильный и мужественный, и… Если хотите…

— Что?

— Если вы не лишены честолюбия, мы могли бы договориться и провернуть потрясающее дело… Такой возможности не представится больше никогда…

— Ну-ну?

Она опустила свое стекло и выбросила окурок. Я наблюдал за ее движениями: Создатель явно не пожалел на нее труда…

— Когда на войне убивают майора, — пробормотала она, — его место занимает капитан, верно?

— Да вроде так.

— А если гибнет капитан, командование берет на себя лейтенант… Но в некоторых случаях все обстоит иначе. С исчезновением главного разваливается все дело. Если… Если только не отыщется человек, который знает подоплеку.

Я не мог отвести от нее глаз.

— И что же?

— Кармони никому не доверяет. Он боится даже собственной тени! Все, что он делает, окружено строжайшей тайной.

— Ну и что?

— Но я-то валяюсь на его коврах уже не первый год… Кому придет в голову остерегаться куклы или сиамской кошки, верно?

— Действительно.

— А ведь у сиамской кошки есть уши, у куклы есть глаза… Если он умрет, я смогу сохранить его организацию.

— Серьезно?

— Если нет, чему тогда послужит это мое многолетнее рабство?

— Вывод?

— Мне нужен мужчина, настоящий, который помог бы мне взять организацию в свои руки. Я женщина. Я могу быть мозгом, но не карающей десницей…

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Ну как, интересное предложение?

— Конечно. Но откуда мне знать, что вы не водите меня за нос? Где доказательства, что не пытаетесь заманить в ловушку? Я уже дважды вытаскивал каштаны из огня ради женщин, и оба раза они меня прокатили. Правда, им это тоже на пользу не пошло…

— Я сказала вам все как есть, — проговорила Сказка. — Поступайте, как знаете… Если сомневаетесь во мне, уезжайте.

— А вы будете за мной аккуратненько следить?

— Можете забрать ключи от моей машины…

Азарт — это, наверное, неизлечимо…

— Хорошо: я согласен.

— Тогда поехали!

— Одну минутку: я должен куда-то пристроить свою машину.

Рядом был подземный гараж; я оставил там «ситроен» и его драгоценный груз. Разобранная кровать на заднем сиденье не вызывала особого интереса; насчет своей добычи я мог не переживать.

Я вернулся и сел в ее белую «симку».

— С чего начнем? — спросил я.

— С конца, — серьезно ответила она. — Я имею в виду Кармони…

XV

Сказка хотя и выглядела простодушной, но мыслила довольно последовательно. В ее прелестной головке все уже давно созрело.

— Вот что, Капут: вы ляжете на заднее сиденье. Я въеду в ворота, поставлю машину в гараж и попрошу кого-нибудь позвать Кармони.

— А если его нет?

— Я знаю его распорядок: он есть! Поскольку я, как — никак, возвращаюсь с «задания», он придет — чтобы узнать результат. Тогда наступит ваша очередь действовать…

— О'кей.

— Когда он будет мертв, я соберу его банду, и вы обратитесь к ним с соответствующей речью, идет?

— Идет.

Я наклонился к ней; ее ненакрашенные губы были свежими, как родниковая вода. Мы обменялись одним их тех поцелуев, от которых у мужчин меняются мысли. После этого я был готов практически на все.

* * *

Подъехав к особняку на Рю де Милан, Сказка робко посигналила, чтобы привлечь внимание швейцара. Тот поднял металлическую штору гаража, и Сказка втиснула тачку между двумя другими, которые там уже стояли.

— Подите скажите шефу, чтобы пришел сюда! — крикнула она открывалищику ворот.

— Сюда, мадемуазель? — удивился он.

— Да. И поскорее!

Мужик ушел.

— Вы готовы? — прошептала она.

— Да…

— Когда он появится, я открою багажник и наклонюсь над ним. Он подойдет ко мне. Я заговорю с ним, а вы тем временем выходите из машины. Дверцу откройте сразу, чтобы не наделать шума…

Не успела она вылезти из «симки», как в проеме дальней двери возник маленький силуэт итальянца.

— Зачем звала? Что-нибудь не так? — спросил он.

— Иди-ка посмотри…

— Ну, как все прошло?

— Плохо.

— То есть?

Голос Кармони напоминал костер из виноградных лоз: он буквально трещал.

— Он убил Джо и Стива, и я его упустила!

— Идиотка…

Я услышал звук пощечины и выскользнул из машины с пистолетом Стива в руке.

Кармони и Сказка стояли у багажника: он — спиной ко мне, она — лицом.

Я приставил ствол пистолета к его спине.

— Здравствуйте, — вполголоса сказал я.

Он обернулся; от страха его рожа стала просто отвратительной. Под глазами обозначились темные круги, уголки рта опали.

Когда он узнал меня, то понял, что сейчас подохнет, и я будто увидел, как внутри у него все оборвалось.

— Что, Кармони, решил подставить компаньона?

Он не ответил и повернулся к Сказке.

— Сука, — проскрипел он.

Я нажал на спусковой крючок. Штуковина была автоматическая, переключатель стоял в положении «стрельба очередями», и вся обойма, патрон за патроном, выплеснулась итальянцу в спину, как вода из опрокинутой банки.

Кармони закашлялся и упал головой в багажник машины… Я приподнял его за локоть, чтобы увидеть лицо. Оно было зеленоватым, глаза начали стекленеть, из раздутых ноздрей вырывалось слабое прерывистое дыхание.

Я посмотрел на Сказку.

— Ну как, девочка, годится?

На ее ресницах блестели слезы.

— Вполне, — прошептала она.

— Вы плачете?

— Смотреть, как умирает твое прошлое, всегда тяжело, даже если оно было таким отвратительным…

— Ну-ну, встряхнитесь!

— Все, уже прошло.

Все, действительно, уже прошло. Она расправила плечи и посмотрела на перегнувшийся через край багажника труп.

Первым в гараж заявился швейцар. Увидев, в чем дело, он кинулся прочь, вопя во всю глотку.

Через минуту должны были сбежаться остальные; действовать следовало как можно аккуратнее.

Я бросил пистолет Стива и достал второй, В нем осталось всего два патрона, но два разумно использованных патрона тоже производят свой эффект…

Я уселся на капот машины и закурил сигарету.

Вскоре показался швейцар, за которым бежали Меченый и еще шестеро молодцов. Они посмотрели на труп Кармони, потом повернулись к Сказке.

— Что здесь произошло, мадемуазель? — спросил швейцар.

— Ничего особенного, — ответил я. — Меня зовут Капут! А эта скотина решила меня обмануть… Вот и все: выводы делайте сами.

Реакция была самой разной. Обезьяна со шрамом, например, бросилась на меня, но я остановил ее пулей между глаз.

— Слушайте, вы! — бросил я ошарашенным шестеркам. — Если хотите пострелять, скажите, я пойду вам навстречу! Если нет, давайте прекратим дурить и начнем работать. Благодаря этой девушке, я могу продолжить бизнес. Или вы предпочитаете стать в очередь за пособием по безработице?

Все шестеро переглянулись. Потом, посматривая на трупы, медленно закивали головами.

Я неожиданно стал новым человеком. В моей проклятой «карьере» наметился решительный поворот.

Старого главаря свергает новый… Таков основной закон преступного мира!

Часть четвертая КАЗНЬ

I

Тридцатисантиметровая сигара в клюве, ноги на крышке письменного стола… Я старательно изображал из себя главаря мафии — такого, каких с детства видел в своем районном кинотеатре.

У меня наконец-то сложилось впечатление, что я научился направлять бинокль в нужную сторону и смотреть на жизнь в нужный окуляр, то есть в тот, что увеличивает…

С тех пор, как я угрохал Кармони, прошло уже три месяца. Все это время я на правах победителя обувал его тапочки, опрокидывал его жену и распоряжался его деньгами.

Поначалу в бизнесе возникли перебои: поставщики и покупатели вели себя со мной крайне осторожно. Моя биография казалась им чересчур насыщенной для этой профессии, требующей максимальной скрытности и осторожности. Вот уж когда я понял, до какой степени человек может быть пленником собственной репутации…

Я решил вышибить клин клином, то есть принялся устанавливать свои порядки с помощью пистолета. И когда крикуны были успокоены, скептики убеждены, а боязливые поставлены перед лицом суровой действительности, все трудности сгладились, как площадка, отведенная американцами под военно-воздушную базу.

Я ожидал, что мой маленький государственный переворот повлечет за собой немедленную реакцию властей. Но шишки из комиссариата давно привыкли получать в конце месяца пухленький конвертик. Через посредство Сказки, которая, кстати, оказалась первоклассной компаньонкой, — я тактично дал им понять, что намерен увеличить порции, и они сразу же прониклись ко мне безграничным доверием. Теперь я мог спокойно подобрать скипетр, который итальяшка, умирая, уронил в пыль.

Да, здорово было чувствовать себя важной персоной… Я начал одеваться, как кинозвезда, и мой портной сам приезжал ко мне для примерок. Сказка преподавала мне хорошие манеры; в ответ я учил ее, как вести себя в постели. Мы оба оказались неплохими учителями и прилежными учениками, и наши успехи были налицо.

Я не смог бы толком объяснить, почему эта девушка так воспламеняла мне кровь. Конечно, она была красива, но я встречал уже немало кандидаток на титул «Мисс то да се», чей вид и даже ласки вовсе не заставляли меня лезть на потолок. Наверное, сильнее всего меня в ней возбуждало ее совершенно невинное лицо. Ее можно было записывать в святые, не спрашивая свидетельства о рождении. У нее был необычайно целомудренный, почти ангельский вид, и от этого наши игры в папу и маму приобретали особое очарование. Собственно, главное удовольствие заключалось именно в несоответствии между тем, что она делала, и ее кажущейся неспособностью на такие дела. Иногда, во время беседы с покупателем или во время телефонного разговора, я случайно смотрел на нее, и меня охватывало такое желание, что трудно становилось дышать.

Тогда я устремлял на нее настойчивый взгляд, который она мгновенно понимала. А может, она даже подстерегала его? Она на цыпочках уходила к себе и делала из спальни один короткий, повелительный телефонный звонок. Я бросал все дела и прибегал к ней, дрожа, как возбужденное животное.

Наши объятия словно хранили привкус крови. Я не мог ею насытиться. Впрочем, я этого и не хотел. От своего желания я испытывал не меньшее удовольствие, чем от самих объятий, потому что здесь мое воображение было гораздо смелее меня…

В то утро, забросив, по своему обыкновению, ноги на стол, я совершал обратное путешествие по своей жизни и с таким удовлетворением признавал свою победу, что даже рассмеялся неожиданно для самого себя… В этот момент в дверь постучали, и я быстро принял более достойную позу, не желая производить на подчиненных впечатление самодовольного болвана.

Это был Пауло, бледный и хмурый верзила, которого я назначил своим телохранителем, хотя в случае заварухи прежде всего рассчитывал бы не на его реакцию, а на свою.

Он казался взбудораженным, что было на него совершенно не похоже.

Я холодно посмотрел на него.

— Пожар, что ли?

Он проглотил слюну.

— К тебе приехал Каломар… — выдавил он и застыл с открытым ртом, опустив руки, словно объявил о том, что в моей приемной топчется сам президент.

Я наморщил лоб.

— Погоди-ка… Каломар? Где-то я о нем уже слыхал…

Эта фраза повергла Пауло в полное изумление.

— Еще бы тебе о нем не слыхать! — просипел он. — Каломар — это же сам верховный владыка!

— Владыка чего?

— Ты что, смеёшься? Наркоты, чего ж еще?

Тут он встретился со мной глазами и сразу остыл, сообразив, что мне не нравится его слишком свободная манера говорить. Однако его новость заставила меня задуматься.

— Подожди. Закрой-ка на минутку дверь, а заодно и пасть, чтоб не было сквозняков…

Дверь он закрыл, но спрятать два ряда сверкающих зубов так и не смог.

— Но мне казалось, — сказал я, — что теперь верховный владыка — это я?

— Во Франции — да, — признал Пауло.

— Значит, Каломар…

Я умолк, потому что наконец-то вспомнил. Конечно же, это имя я знал хорошо и давно. Как же я мог забыть: в тюряге мне им все уши прожужжали!

Каломар работал со всем миром. Для него не существовало ни границ, ни океанов… Он получал товар из первых рук. По-моему, он занимался еще и камешками и частично заправлял делами Алмазной биржи…

— Он здесь? — спросил я.

Пауло слабо кивнул. Он был весь серый: приезд Каломара произвел на него несомненный эффект.

— Пригласи, — сказал я.

Он вышел, и я машинально поправил узел своего галстука, купленного за десять тысяч франков. Потом краем глаза проверил, в порядке ли моя коллекция виски; она была в порядке. Появление этого международного магната под моей крышей погружало меня в состояние сладкой эйфории: оно безошибочно доказывало, что в преступном мире я стал по-настоящему крупной величиной.

Когда дверь наконец открылась, мое сердце билось довольно беспорядочно. Я жадно посмотрел в дверной проем и увидел седого-седого старца, опирающегося на трость.

Он был невероятно морщинистый; его кожа имела ярко выраженный сероватый оттенок. На нем были голубой костюм и демисезонное пальто из верблюжьей шерсти.

От этого персонажа веяло чем-то благородным и одновременно вульгарным. Он остановился на пороге, обвел комнату оценивающим взглядом и двинулся вперед.

Я вскочил со своего кресла и пошел ему навстречу, протягивая руку. Старик без особой радости посмотрел на мою пятерню, помедлил и вяло пожал ее.

— Садитесь, мсье Каломар, — с трудом выговорил я, взволнованный появлением этого незаурядного человека.

Он опустился в кресло, расстегнул пальто и поставил трость между ног. Затем поднял на меня недоверчивый и слегка осуждающий взгляд.

— Значит, вы и есть Капут? — спросил он.

У него был певучий голос и ужасный восточный акцент. Когда он говорил, его вульгарные черты выплывали на поверхность сильнее, нежели благородные; но постепенно я начал замечать в нем и третью, наиболее тревожную особенность. Этот человек был таким же бесчувственным, как лежащее на моем столе бронзовое пресс-папье.

— Да, это я, — сказал я, слегка раздраженный его пренебрежительным тоном. — Чем могу быть полезен?

Вместо ответа он задал мне новый вопрос.

— Это вы убили Кармони, не так ли?

Слово «убили» покоробило меня. Неприятное чувство, вызванное обликом старика, начало сменяться глухим озлоблением. Я злился на него за то, что он взволновал меня, а еще больше — за то, что говорил со мной таким желчным тоном… Чтобы он не принимал меня за слизняка, я решил слегка поставить его на место.

— Мне кажется, вы недостаточно хорошо знакомы с французским языком, мсье Каломар. Даже самый вшивый репортер не стал бы называть это обычное сведение счетов таким громким словом.

В его глазах вспыхнуло пламя.

— Я пришел сюда не за уроком французского, — сказал он.

— Очень хорошо: мне тоже не хотелось бы тратить время на уроки.

Он сложил руки на набалдашнике трости, который показался мне сделанным из чистого золота.

— Итак, — продолжал он, распрямляясь, — вы свели счеты… Правильно я говорю?

— Правильно.

— …Свели счеты с Кармони и заняли его место. Верно?

— Верно.

— Позвольте узнать, почему?

— Скажем — мне нужна была квартира. И давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Мне не нравится ваша манера принимать гостей, Капут!

Его глаза стали похожи на два сгустка крови. Они порядком напугали меня. Но я решил, что не позволю ему укротить себя простым взглядом.

— А мне не нравится ваша манера гостить! — храбро отпарировал я.

Он задумчиво постучал свой тростью по полу. А затем сделал то, чего я меньше всего ожидал от него в такой напряженный момент: он улыбнулся мне.

— Мне кажется, мы избрали не слишком удачное начало, — заметил он. — Это может пагубно отразиться на наших дальнейших взаимоотношениях.

— Я не думаю, что таковые будут иметь место, мсье Каломар.

— А я убежден в обратном.

— Неужели?

— Да…

Он откинулся на спинку кресла и показался мне еще более старым, чем в первую минуту.

— Вы уже слыхали обо мне, Капут?

— Немного. Вы, насколько я понимаю, козырный туз. Вообще-то ваш визит для меня большая честь, однако ваше поведение меня разочаровывает. Должен вас предупредить: я совершенно невосприимчив к угрозам.

Старик наклонился вперед. Его морщины были такими частыми и такими глубокими, что щеки напоминали гриб, на который смотришь снизу. На левой скуле у него было розоватое пятно — скорее всего, шрам.

Он повертел трость в руках, и набалдашник засверкал под солнечными лучами, бьющими в открытое окно.

— Я сомневаюсь, что вы надолго задержитесь в этой среде, — сказал он.

— Это ваше личное мнение?

— Нет, это мое глубокое убеждение. Вы — всего-навсего лесоруб, тогда как в бизнесе — особенно в некоторых его видах — главное не руки, а голова.

— Однако, мсье Каломар, бывают случаи, когда руки тоже нужны.

— Например?

— Например, для того, чтобы выбрасывать из кабинета старых сварливых сморчков! — Я ударил кулаком по столу. — Если вы хотите сказать что-то конкретное — говорите и убирайтесь! Я хозяин в этом доме!

— Нет, — мягко сказал он. — В этом доме хозяин я!

II

Даже если бы мне на голову высыпали самосвал кирпичей, я и то не был бы так ошарашен. Мгновение я стоял неподвижно, разинув рот и широко раскрыв глаза. Потом начал понимать. И от того, что я понимал, вставали дыбом все космы у меня на куполе.

Знаменитый, всесильный Кармони на самом деле был лишь одной из пешек в руках великого босса — то есть Каломара. Спихнув Кармони с трона таким скоростным методом, я спутал все карты. Каломар приехал призвать меня к благоразумию. А я-то уже возомнил себя полновластным хозяином всей национальной мафии! Нет, ей-Богу, тут было отчего всадить себе пулю в задницу!

— Я вижу, вы начинаете понимать, — проговорил старик.

Я взял бутылку виски и поставил на стол два стакана, желая получить время на размышление.

— Мне не нужно, — сказал продавец кайфа с коротким жеманным жестом.

Я убрал второй стакан, нацедил себе слоновью дозу виски и выпил ее по-американски — одним большим глотком. Однако Каломару, видимо, уже приходилось присутствовать при подобных подвигах, потому что он и глазом не моргнул.

— Итак, — сказал я, — не перескажете ли вы мне краткое содержание предыдущих серий?

— Запросто. Оно умещается в одной строчке: это дело принадлежит мне.

— Доказательства?

— Мое слово.

Я заставил себя хмыкнуть, хотя хмыкать мне вовсе не хотелось. По правде сказать, этот диковинный персонаж внушал мне нешуточный страх.

— Этого маловато, — возразил я, — В тюрьме я прочел на розовых страницах словаря латинское изречение: «верба волант», что означает…

Тут он поднял свою трость с золотым набалдашником и грохнул ею по столу.

— Плевать мне на ваши латинские изречения, Капут! Вы, кажется, до сих пор не поняли, кто я такой, и мне придется призвать вас к порядку. Вы напрасно судите о других людях по себе: убийцы видят все в искаженном свете!

Я почувствовал, что бледнею.

— Что?!

Я инстинктивно поднес руку к карману, но он пожал плечами и большим пальцем отбросил вниз набалдашник трости. Я увидел, что трость на самом деле представляет собой нечто среднее между длинноствольным пистолетом и карабином.

— Девять миллиметров, — объявил Каломар. — Одно движение — и вы мертвец, понятно?

Он внезапно переродился. Передо мной был уже не тот старый пердун, а настоящий главарь, трезвый, беспощадный… Я посмотрел на черное отверстие в трости. Фокус был несколько старомодный, но будучи показан в нужный момент разговора, производил хороший эффект.

— А теперь, Капут, положите свои поганые красные руки на стол и слушайте меня внимательно. Я контролирую торговлю наркотиками во всех пяти частях света. Я получаю свою долю с продажи каждого грамма порошка. До вас уже многие пытались получить полную самостоятельность. Поверьте, это не принесло им удачи. Вы, вероятно, считаете себя очень сильным, потому что смогли ускользнуть от полиции и убить такого человека, как Кармони; знайте же, что вы — пустое место по сравнению с той силой, которую я представляю! А теперь перейдем к более серьезным вещам: к подсчетам.

Он достал из кармана блокнот — дрянной черный блокнот за три франка пятьдесят сантимов:

— С того момента, как вы возглавили здешнюю торговлю, ваша прибыль, по моим подсчетам, составила сто шестьдесят пять миллионов. Две трети этой суммы принадлежат мне, остальное — вам и вашим людям.

Я знал, что старик прав. Он был здесь главным и приехал вытряхнуть свою долю. Я сразу погрустнел, потому что, наученный горьким опытом, запрятал почти все эти деньги в надежное место.

— Почему вы выжидали целых три месяца, прежде чем показать нос, Каломар?

Он улыбнулся.

— Чтобы посмотреть, на что вы годитесь… После смерти Кармони мне все равно пришлось бы искать ему достойную замену, а такие люди на дороге, увы, не валяются. И я сказал себе: а почему бы и не он? Раз ему удалось свергнуть Кармони, то, может быть, удастся и занять его место… Вы доказали, что так оно и есть, поскольку нынешние доходы организации практически равны прежним.

Браво! Старикашка умел играть…

— И что же?

— Я согласен оставить ваше место за вами, если будете работать по справедливости, вот и все. Для начала выплатите мне сто пятнадцать миллионов, а затем можно будет и заглянуть за горизонт…

Я был приперт к стенке и чуть не плакал. В самом деле, кому приятно узнать, что работал на кого-то другого? Вы думаете, что строите домишко для себя, а когда приходит время вселяться, приезжает какой-нибудь негодяй с ордером в кармане… Впору с горя сожрать свою шляпу!

— Я должен подумать!

Его лоб сморщился, как гармошка. Дело явно принимало скверный оборот.

— Все уже обдумано, Капут. Платите сто пятнадцать миллионов.

По его взгляду я понял: если я сейчас же не подчинюсь, что-то не замедлит произойти. Только я не представлял себе, что именно, и мне не терпелось это узнать.

— Предположим, что я позову своих ребят и прикажу им вышвырнуть вас отсюда???

— Если вы это сделаете, то не проживете на Свободе и десяти минут. Неужели вы думаете, что власти по своей доброй воле согласились оставить в покое убийцу-рецидивиста? Ничего подобного, мой мальчик: это я сделал все необходимое.

Я понял, почему мои трудности улеглись с такой легкостью.

Я попал в мышеловку. Выбор у меня оставался небольшой: подчиниться всем требованиям старика — или сунуть голову в узкое окно гильотины. Но что-то внутри меня булькало и кипело. Мой разум был готов подчиниться — ведь, собственно, даже с оставшейся частью прибыли можно было жить припеваючи, — однако мой инстинкт вставал на дыбы. Я решительно не желал выплачивать эти припрятанные миллионы.

В голове у меня мелькнуло, что вместе с прибылью от дела Бертрана мое состояние превышает триста миллионов. С ними я мог бы улизнуть, приклеить себе новое имя и осуществить свою давнюю заветную мечту, уехав в Южную Америку. Если же я решу продолжать бизнес под крылом Каломара, то рано или поздно окажусь на камнях. Старик был стар, а значит, более смертен, чем другие. После него организацию возглавят другие кардиналы, которые выставят меня за дверь. А в такой профессии за дверь выставляют всегда одинаково…

Он не сводил с меня своих маленьких проницательных глаз.

— Хорошо, Каломар, если так, я согласен.

— Тогда выкладывайте деньги.

— Минутку: они у меня не здесь.

— А где?

— В надежном месте!

— Едемте за ними.

Он встал, движимый яростной решимостью.

Мне оставалось только подчиниться. Я поднялся из-за стола и налил себе новый стакан виски. Он все пристальнее смотрел на меня своими мерзкими, налитыми кровью глазками.

И тут началось то, что я обычно называл «красным туманом». Все окружавшие меня предметы вдруг заплясали и сделались багровыми. Я выплеснул свой стакан в рожу старику. Алкоголь обжег ему глаза, и он испустил крик. Я выхватил у него из рук его дутую трость и цапнул его за галстук. Каломар вытянул руки вперед, но, ослепленный, не мог сопротивляться. Я затягивал, выкручивал его галстук своим мощным кулаком, полоска ткани резала мне пальцы, Каломар задыхался и словно тяжелел. Из его впалой груди доносился странный храп…

— Ну что, король? — проскрипел я. — Все так же уверен в себе? Что ж ты, несчастный, вздумал заявиться ко мне собственной персоной?! С убийцей нужно быть осторожным всегда. Всегда, понял?

Когда я его отпустил, он был уже совсем тяжелым и безмолвным. Я разжал руку, и он упал на ковер мертвее мертвого…

Я, отдуваясь, опустился в кресло. С момента моего восхождения на трон Кармони я уже успел немного заржаветь…

Я хлебнул виски прямо из бутылки. Горе мне, дураку! Что теперь начнется?!

Теперь вытянуть лапы из болота — это было что — то из области фантастики. Для меня все было кончено. Против очевидного факта не попрешь…

Я вызвал Пауло. Верзила вошел в комнату со слащавой миной, но его улыбка быстро исчезла. Он поискал взглядом Каломара, не нашел его, потому что труп лежал за моим широким столом, и вопросительно посмотрел на меня.

— Подойди ближе, да смотри не вступи! — сказал я как можно небрежнее.

Тут Пауло наконец заметил покойника — и начал разлагаться быстрее, чем Каломар. Его лицо сделалось биллиардно-зеленым; он стал похож на гигантский ядовитый гриб.

— Не падай в обморок, парень. Ты что, впервые видишь жмурика?

Хотя такого знаменитого он видел, пожалуй, действительно впервые. И это зрелище волновало его сильнее, чем похотливое подмигивание кассирши из соседнего кафе.

— Ты его завалил?!

— Если только он не загнулся от чахотки. Ладно, вскрытие покажет.

Пауло пришлось сесть.

— О, проклятье, — пробормотал он. — Какого ж ты хрена это сделал? Теперь нам всем морды поотрывают, это я тебе обещаю! Ты же знал, кто это такой… Лучше б ты угрохал президента — нам и то легче было бы выпутываться…

Он начинал меня раздражать. Чужая паника всегда действует мне на нервы.

— Спокойно, малыш… Не то проглотишь успокоительное моего собственного изготовления. Я не люблю истеричек.

Он постарался взять себя в руки.

— Зачем ты его замочил?

— Он свистел, что вся эта лавочка принадлежит ему, и предлагал мне должность управляющего. Ты можешь вообразить меня в берете и сером халате?

Это погрузило его в тягостные раздумья.

— Значит, Кармони был его подпоркой? — спросил он наконец.

— Совершенно верно. Быстро соображаешь: небось, смазал сегодня свои шестеренки?

— Странно… — вздохнул он. — Кто бы мог подумать?.. Он корчил из себя самого-самого…

— Он просто был хорошим актером, но всегда оставался пешкой. Зато вот у меня другие планы…

Тут я сказал себе, что вся эта трепотня ни к чему не ведет. Я только что создал ситуацию, которую следовало срочно уладить.

— На чем он приехал?

— На машине. У ворот стоит «роллс», здоровенный, как авианосец.

— Он был один?

— Нет: его ждет водитель, и не простой, а в адмиральской фуражке!

Фуражка, похоже, произвела на Пауло более сильное впечатление, чем сама машина.

— Ладно. Бери с собой Анджело, и пригласите водителя в дом. Только без шума, ясно?

— Ага… — неуверенно сказал Пауло.

— Я уже все продумал… Когда он зайдет, поставьте «роллс» в гараж.

— Попробуем…

Я задумчиво посмотрел ему вслед. Я понимал, что бросился вниз головой в самую паршивую историю во всей своей паршивой жизни. Я приблизился к окну и, не отдергивая штор, посмотрел, как мои парни подходят к «роллсу».

Все прошло хорошо. Анджело как нельзя лучше годился для таких поручений. Один глаз у него был голубой, а второй — карий; это само по себе уже придавало ему угрожающий вид. Когда он о чем-то просил, люди обычно спешили выполнить его просьбу.

Шофер, высокий худой субъект, вышел из машины; Пауло и Анджело встали по бокам, и все трое исчезли в доме.

Затем Пауло вернулся за машиной, а Анджело тем временем привел водителя ко мне.

Тот был молод и довольно хорошо сложен, несмотря на свой худосочный вид. Увидев своего шефа лежащим на полу, он подскочил и изумленно посмотрел на меня.

— Ему плохо? — спросил он.

— Вроде того… Ты давно у него работаешь?

— Со вчерашнего дня.

— А?!

Сначала я решил, что он заливает. Но нет, он говорил правду. На его раздосадованной физиономии была написана великая искренность.

— Я работаю водителем в опере. Машина моя собственная. Вчера он нанял меня на неделю. Кто мне теперь заплатит?

В этот момент вошла Сказка — такая красивая, что от неё перехватило бы дыхание у своры гончих псов. На ней была ночная рубашка из голубого шелка, и под рубашкой просвечивало то, что порядочная женщина показывает только своему любовнику.

Она посмотрела на труп, затем на водителя и наконец перевела свой вопросительный взгляд на меня.

— Что происходит, дорогой?

— Ничего страшного… Этот пожилой господин достойно встретил в моем кабинете свою смерть.

Водитель начал понимать, что попал в весьма необычный дом… Для такой ситуации я, наверное, казался ему чересчур спокойным.

— Надо бы сообщить в полицию, — пробормотал он.

Его взгляд блуждал по сторонам. Я цапнул его за пуговицу кителя и резко дернул на себя; пуговица осталась у меня в руке.

— Да что это вы?!

— Заткнись!

Он отшатнулся. Я позвал:

— Анджело!

Анджело вошел и по моему легкому кивку достал револьвер.

— Что все это значит? — не унимался сдатчик королевской колымаги.

— Помолчи!

— Ну, знаете! Да я сейчас…

Анджело дал ему правой в челюсть. Водила пошатнулся и ухватился за край стола. Сказка смотрела во все глаза… Я присел около трупа, разжал его старческую морщинистую руку, вложил в нее оторванную пуговицу и закрыл его пальцы, как крышку коробки.

Видимо, парень в кителе сообразил, что к чему, поскольку начал возмущаться еще громче. Тогда я дал ему ногой под дых, а Анджело добавил рукояткой пистолета по затылку.

Шофер растянулся на персидском ковре. Такие сувениры от Анджело наводили на размышления, и ему предстояло размышлять еще довольно долго…

Посреди всего этого появился Пауло. Он выглядел уже почти спокойным.

— Тачка зарегистрирована в Париже, — объявил он. — В бардачке лежала вот эта карточка.

Он протянул мне картонный прямоугольник, красная надпись на котором гласила, что машину и водителя можно нанять с почасовой оплатой.

Я удовлетворенно кивнул. В сущности, все складывалось не так уж и плохо. У меня уже созрел план, который казался мне вполне подходящим. Я живо вытащил у Каломара бумажник. Там было десять тысяч долларов, четыреста двадцать тысяч французских франков и десять тысяч швейцарских… Еще я снял с него золотые часы с браслетом, булавку для галстука и перстень с крупным бриллиантом.

Я положил все это в выдвижной ящик своего стола и сказал двум своим молодцам:

— А теперь — за работу. Отвезете труп подальше в лес; потом оставите машину у Лионского вокзала, понятно?

— Ладно…

— Анджело, спусти этого дурня в подвал. — Я слегка толкнул ногой руку лежавшего шофера. — Я видел там старую цинковую ванну. Брось его туда и пристрели. По дороге с вокзала купите несколько мешков цемента. Зальете труп в ванне цементом, к завтрашнему дню он застынет. Погрузите ванну в фургон и бросите в Сену или в Марну, мне все равно, лишь бы поглубже…

— Хорошо, патрон!

Мне было приятно услышать от них «патрон» в такую минуту… Это доказывало, что я выглядел в их глазах победителем… Все козыри были у меня на руках, и я разыгрывал их наилучшим образом.

— Но главное — помалкивайте, ясно? Иначе такое начнется…

Впрочем, предостережение было излишним. По их рожам было сразу видно, что они не собираются публиковать свои мемуары в «Пари-Матч»…

III

Два дня было тихо. Но на третий день какой-то сборщик улиток нашел труп Каломара в лесу около Сен-Ном-ла-Бретеш, и в прессе поднялся страшный кипеж.

Газеты без конца талдычили о том, что старикашка был одним из главарей международной мафии, заправлял всем производством китайского и турецкого опиума, в общем — сидел крепко.

Все терялись в догадках… Накануне на бульваре Дидро обнаружили прокатный «роллс», и начала просматриваться связь между убийством Каломара и исчезновением водителя…

На следующий день портрет шофера появился на первой странице газет, и полиция просила отозваться тех, кто видел его в эти последние три дня.

Тогда я сказал себе, что все делается к лучшему, и начал все чаще забывать свой страх в гардеробе. Благодаря своему самообладанию и своей инициативе я надеялся выйти из этой истории чистым, а больше мне ничего и не требовалось…

Однако в конце недели коленки у меня все же подогнулись.

Произошло это очень странным образом. Честно говоря, такого я вовсе не ожидал. Я сидел в ванне и тер себе спину мочалкой из конского волоса, когда в соседней комнате зазвонил телефон. Зазвонил в первый раз: по этой частной линии со мной еще никто никогда не связывался.

Сказка вошла в ванную, неся в руке аппарат и волоча за собой гирлянду провода.

— Тебя спрашивают.

— Кто?

— Какой-то тип. Он не представился.

Я вытер руку о толстое, как ковер, полотенце и взял трубку. На другом конце провода была тишина — такая глубокая, что мне показалось, будто связь уже оборвалась.

На всякий случай я пробормотал «алло!» Тогда из пустоты донесся странный голос: холодный, пустой мужской голос, казавшийся не живым, а искусственным…

— Капут?

— Ну?

— С вами хотят побеседовать.

— Неужели?

— Причем срочно.

— Кто это говорит?

— Мое имя вас вряд ли успокоит.

— Пардон, — сказал я, стараясь звучать уверенно, — но я не привык разговаривать с анонимными абонентами.

— Скажем, я компаньон недавно скончавшегося мсье Каломара.

Удар был меткий. Он пришелся мне прямо под ложечку, и у меня на несколько секунд перехватило дыхание.

— Каломар, Каломар… — пробормотал я. — Это, кажется, тот мафиози, которого угрохал водитель такси?

Реакция была, конечно, прямо противоположна той, на которую я надеялся. «Он» расхохотался. И от его смеха у меня заболело в ухе, словно рядом бабахнули из револьвера.

— А вы, я вижу, шутник, — заключил голос. — Так давайте посмеемся вместе. Вам придется в точности выполнить все, что я скажу.

Такие номера со мной не проходят.

— Как вы сказали?

— Я сказал, что вы будете выполнять мои указания!

— Вы, наверное, принимаете меня за служащего?

— Но ведь в каком-то смысле так оно и есть…

Я швырнул трубку на рычаг. Сказка с беспокойством смотрела на меня.

— Дело усложняется? — спросила она.

— Похоже. Если этот поганец позвонит снова, скажи, чтоб катился ко всем чертям.

Неизвестный действительно перезвонил, но ответил ему я сам, движимый какой-то тайной силой.

— Капут, — сказал голос, — мне не нравится такое обхождение. Я вижу, вам все нужно растолковывать. Ну что ж, мы растолкуем!

И на этот раз трубку швырнул уже он.

Я в бешенстве вылез из ванны.

— Знаешь, милый, — вздохнула Сказка, — по-моему, начинаются серьезные неприятности.

У меня тоже было такое впечатление. И еще у меня начинало появляться мучительное чувство собственной уязвимости. Вокруг меня собирались невидимые злые силы, следившие за мной из темноты. Я ничего не мог им противопоставить. Я дерзко и безрассудно полез в механизм огромной машины, и теперь этот механизм начинал медленно и безжалостно сплющивать меня.

— Знаешь, что я думаю? — прошептала Сказка.

— Ну, говори, мне интересно…

— Нам пора уезжать.

Я посмотрел на нее. Она высказала вслух мои самые тайные желания…

— У тебя ведь пока еще довольно много денег, верно?

— Да, достаточно…

— Будем вести себя как ни в чем не бывало, а в один прекрасный день возьмем да и снимемся с якоря… Уедем далеко-далеко, за границу…

Я подумал: а найдется ли в мире достаточно далекий уголок, чтобы спрятаться от мафии и от всех остальных?

Я обнял Сказку за талию и почувствовал сквозь ткань ее теплое гибкое тело. На меня накатила волна счастья: эта женщина гарантировала мне неисчерпаемый запас блаженства.

— Что ты на это скажешь, любимый?

Я уже собирался было согласиться, но злость оказалась сильнее. Поступив так, я стал бы в ее глазах тряпкой. Она любила меня за мою смелость и решимость; превратившись в беглеца, я неминуемо заслужил бы ее презрение.

— Послушай, Сказочка, я не какой-нибудь дрейфус, и эти макаки меня не пугают. Я разобрался с Кармони, я разобрался с Каломаром… Кто сказал, что мне не по зубам вся остальная компания? Главное — играть осторожно. И в конце концов я стану сверхвеликим сеньором и буду заказывать погоду по своему усмотрению… — Я фыркнул. — Нет, ты слыхала этого козла? Выполнять его распоряжения! Да лучше уж сдохнуть…

И по ее глазам я понял: я сказал именно то, что нужно.

Я поцеловал ее в свежие губки:

— Предоставь все мне и садись в первых рядах. В моем театре каждый день премьера…

Я потянул ее к кровати. Это сооружение было широким, как городская площадь, мягким и одновременно упругим. На нем удавались самые рискованные амурные номера…

Она сбросила свое тонкое одеяние, вынырнув из голубой ткани, как русалка из морской пены. И я как безумный стиснул ее в объятиях, пытаясь отмахнуться от подступающих бед.

Но впервые за нашу с ней совместную жизнь мне не удалось полностью забыться. Я оставался трезвым, обеспокоенным. Мне все время казалось, что голову вот-вот просверлит телефонный звонок.

Но в этот день телефон больше не звонил.

IV

На следующий день, в самый разгар моего разговора с самым крупным парижским продавцом, в кабинет проскользнул Анджело. Он смотрел смущенно и как-то загадочно.

С самого порога он знаком сообщил, что должен мне что-то сказать, но не хочет этого делать при постороннем. Предчувствуя неприятности, я встал, извинился перед своим «представителем»… Анджело переминался в коридоре с ноги на ногу, уставив на меня свой разноцветный взгляд.

— К тебе заявился какой-то легавый…

— Чего?!

— Он спрашивает мсье Виктора Бувье. Ведь ты под этим именем продолжил дело Кармони?

— Да…

— Тогда тебе не мешало бы с ним поговорить. По-моему, ничего серьезного, тем более что он пришел один.

— Иду.

В холле расхаживал взад-вперед маленький полицейский с робкой физиономией.

— Вы хотели со мной поговорить?

— Вы — мсье Виктор Бувье?

— Вроде бы я…

Он вежливо улыбнулся и вытащил из кармана лист голубой бумаги.

— Вам повестка. Сегодня в пятнадцать часов вам предлагается явиться в полицейский комиссариат для дачи свидетельских показаний.

От этой традиционной формулировки у меня похолодела спина.

Какие свидетельские показания мог дать уголовник вроде меня, чей послужной список был загружен, как двадцатитонный грузовик?!

Я сразу понял, что эта безобидная повестка была мне предупреждением.

— Хорошо, господин полицейский, приду…

Он щеголевато отдал мне честь. Я смутился: впервые в жизни меня приветствовал легавый.

Анджело ждал на лестничной площадке. Он все слышал и казался встревоженным.

— Дела, похоже, портятся, а?

— Не волнуйся…

Я нехотя вернулся к своему продавцу, который в ожидании курил мою сигару. Он снова принялся объяснять мне, что, делая клиентам мелкооптовую скидку, можно увеличить оборот. Он говорил, что наркоманы, как правило, подстраивают свой порок под свой бюджет. Если мы будем снижать цену товара в зависимости от приобретаемого количества, они предпочтут покупать более крупные партии, а имея дома приличный запас зелья, начнут ширяться чаще обычного, что увеличит их «пропускную способность».

Этот нехитрый прием сулил неплохие результаты. Однако обсуждать его мне сейчас хотелось не больше, чем Версальский договор. Я сказал партнеру, что подумаю, быстренько выпроводил его и поспешил в нашу бархатную спальню, где Сказка красила себе ногти кисточкой, сделанной, как мне казалось, из бабочкиных ресниц.

— Ты чем-то огорчен?

— Еще бы… Меня вызывают в полицию.

— Что бы это значило?

— Сам не знаю.

Я плюхнулся в огромное кресло, мягкое, как кисель.

— Слушай, как зовут того адвоката, который вел дела Кармони?

— Баржюс.

— Свяжи-ка меня с ним!

Она достала из ниши телефон и набрала номер, который помнила наизусть. Когда в трубке послышались гудки, она протянула ее мне и взяла наушник.

Мужской голос буркнул: «алло!».

— Говорит Капут, — сказал я. — Я хотел бы поговорить с мэтром Баржюсом…

После короткой паузы мужчина холодно ответил, что мэтр Баржюс находится в отъезде.

Тут Сказка отрицательно замахала рукой и мимикой дала мне понять, что со мной говорит сам Баржюс.

— Перестаньте мудить, Баржюс, а то пожалеете…

— Что?

— Я знаю, что это вы, так что хватит притворяться!

— Но…

— Никаких «но»! По вашему поведению я вижу, что в «высших кругах» вам приказали посылать меня к черту, угадал? Так вот, скажите своим «высшим кругам», что мне на них наплевать, понятно? А если будете строить из себя стойкого оловянного солдатика, то однажды утром проснетесь мертвым! Сдается мне, что вам не мешало бы проветрить мозги!

Меня несло, и я уже не мог остановиться… Моя злость выплескивалась наружу короткими хлесткими фразами. Мне осточертели все эти скоты, строившие мне козни из-за моей излишней самостоятельности.

Я крикнул в трубку, что Организация — с большой буквы «О» — меня не пугает, что я, Капут, еще найду в себе силы ее развинтить… Наконец, когда я немного успокоился, Баржюс, заикаясь, ответил, что, несмотря на мои угрозы, ничем не может мне помочь, что является простым звеном в общей цепи и что если меня решили укатать, то ничего уже не поделаешь.

Я понял, что он не лжет. Конечно, он меня боялся, но не перешел бы на мою сторону, даже если бы я приставил к его шее бритву и совал в нос чихательный порошок.

— Ладно, тогда скажите хотя бы, что означает эта повестка.

— Я не знаю…

— А что это, по-вашему, может быть?

— Даже не представляю.

— Арест?

— Вряд ли: иначе вас арестовали бы сразу.

— Так что же?

— Вам хотят сделать предупреждение. Думаю, если вы подчинитесь, этим все и ограничится…

— А если я не явлюсь по этой поганой повестке?

— Тогда готовьтесь к худшему…

— А вам легко представить, чтобы такой человек, как я, сам пошел к легавым — мол, нате, вяжите меня! Это же чистое безумие!

Он забормотал какую-то ерунду. Мне все это надоело, и я повесил трубку, не найдя более подходящей формулы вежливости. Сказка по-прежнему теребила в руках свой подслушник. В ее изящных руках он тоже принимал гармоничные пропорции… У нее был дар украшать все, что находилось с ней рядом.

— Ну, как тебе все это нравится, Сказка?

— Мне страшно, — призналась она. — Чувствуется, что все они ополчились против тебя. Они наверняка знали, что Каломар поехал сюда, и догадываются, что это ты его убил.

— Да, пожалуй…

— Говорю тебе, любимый: надо уезжать.

— Еще не время. Им невыгодно уничтожать меня, не получив моих денег, понимаешь, милая? А эти деньги запрятаны очень неплохо. Они не станут меня убивать, пока их не найдут. А раз я буду жив, то попытаюсь их обставить. Мне только нужно, чтобы они обнаружили себя.

— Это опасно!

— Если бы я не любил опасность, то пошел бы в кружевницы…

Она засмеялась.

— Ты мне нравишься, Капут… Ты самый отчаянный человек, которого я знала!

Мы поцеловались, и все закончилось бы, как обычно, в горизонтальном положении, если бы нашу идиллию не нарушил телефон. Я сразу понял, что это опять взялся за свое тот вчерашний тип. Он, подобно тореадору, уже всадил мне в бок одну бандерилью и теперь снова размахивал мулетой. Да, я участвовал в корриде в качестве быка… На моей стороне были только моя сила и звериный инстинкт. Тех, других, было много. У них было оружие и техника. Но я сомневался, что мое умерщвление произойдет по всем правилам арены. Ведь на корриде случается и так, что бык утаптывает тореро…

— Алло?

— Капут?

— Да.

— Салют! Ну, как вы находите ситуацию?

Я подмигнул Сказке, и она мигом схватилась за наушник.

— А как я, по-вашему, должен ее находить?

— Вы уже настроены на серьезный разговор? Если да, то нам, может быть, удастся все уладить…

— Хорошо, я вас слушаю.

— У вас остались наши сто пятнадцать миллионов.

— Чьи это — «ваши»?

— Просто — наши. Этого вам должно быть достаточно.

— Допустим.

У меня едва не шел дым из ноздрей. Слышать подобные речи от какого-то паразита, который боится даже назвать себя!

— Вы должны приготовить эти сто пятнадцать миллионов и сложить их в чемодан.

— А потом?

— А потом отнести этот чемодан на вокзал Сен-Лазар, в зал ожидания для пассажиров второго класса, в два часа. Вы сядете на скамейку и поставите чемодан рядом с собой.

— Дальше?

— Подождете минут пять.

— И?

— Встанете, будто идете за газетами, и уйдете из зала ожидания.

— Куда?

— Куда хотите. О чемодане мы позаботимся сами.

— Замечательно.

— Это — не все. При этом вы должны выполнить еще несколько обязательных условий.

— Вот как?

— Да. Во-первых, не забудьте положить в чемодан деньги.

— Что еще?

— Приходите один и не пытайтесь выследить человека, который придет за чемоданом… Учтите, его заберут только после того, как вы выйдете из здания вокзала. Еще знайте, все ваши помощники нам знакомы, поэтому брать их с собой не надо. Если вы не выполните эти указания, то с завтрашнего утра охота на вас возобновится. Если же сделаете все, как я сказал, то в полицию по своей повестке можете не являться. И он положил трубку, не дожидаясь ответа.

— Что собираешься делать? — спросила Сказка.

— Подумать.

Я посмотрел на часы: десять утра. С решением нужно было поторапливаться.

Я повалился в одежде на кровать, заложил руки за голову и в свою очередь спросил себя, что я собираюсь делать.

V

Некоторое время Сказка молчала, чтобы не мешать моей медитации. Однако я чувствовал, что она напряжена, и это не давало мне спокойно подумать. Я не мог упорядочить свои мысли, в голове все путалось… Я думал о деньгах, о тех безымянных людях, что меня подстерегали, и отчаянно искал надежный способ утаить первые от вторых.

В конце концов, видя, что я ворочаюсь на кровати, Сказка села рядом. Ее лоб прорезала озабоченная складка.

— Ты не находишь странным, что «эти люди» сразу же узнали правду о том, кто убил Каломара?

Я посмотрел на нее. Она только что ткнула меня в больное место. Да, я находил это странным, но все не решался задуматься над этим всерьез.

— Сам посуди, — продолжала она. — Если Каломар нанял машину, значит, в Париж он приехал один…

Я подскочил.

— Точное попадание! Ну-ка, продолжай!

— Если бы «эти люди» тоже находились в Париже, то обязательно предоставили бы своему верховному владыке машину. Так что они не из Парижа. Они, видимо, живут в США или в Лондоне, или в Риме… Они приехали только после того, как им сообщили о смерти босса, и мне кажется, что одновременно с этой вестью они узнали и имя его убийцы…

— От кого?

— От кого-то из наших, разумеется!

Она проговорила это своим обычным чистым, невинным голосом, и я с нежностью посмотрел на нее. Меня уже несколько раз обманывали бабы, но теперь я знал: я наконец нашел ту, что предана мне душой и телом. Видя ее все время рядом, я понимал, что такое влюбленная женщина. Эта не могла подложить мне свинью. Она вела себя со мной более чем открыто, и я мог ей полностью доверять.

— Из наших? — повторил я.

— Другого объяснения я не вижу. В этом доме есть человек, который следит за каждым твоим жестом и добросовестно отчитывается перед другими.

Ох и кретин же я был, что не догадался об этом раньше… Теперь мне бросалась в глаза сразу целая куча фактов. И самым характерным из них была отсрочка, которую мне дал Каломар, прежде чем заявиться ко мне собственной персоной. Ладно, положим, он предоставил мне на три месяца полную свободу действий, но этот эксперимент был бы слишком рискованным, не имей он возможности осуществлять за мной постоянный контроль. К тому же он точно знал, какую цифру составлял доход от проводимых мной операций!

Я поднялся с кровати. На шее у меня пульсировала толстая вена. Я Встал перед венецианским зеркалом. Из ажурной рамки, будто задуманной мастером во сне, на меня смотрело жесткое лицо с резкими чертами, горящим взглядом и ртом, заключенным в скобки двух глубоких складок.

Я обернулся.

— Кто? — спросил я у Сказки.

Она не торопилась с ответом. Ее глаза затуманились; она перебирала в памяти людей, составлявших нашу команду, и не спеша прощупывала каждого своим женским чутьем.

— Пауло или Анджело, — сказала она наконец. — Они стоят к тебе ближе остальных.

Я мысленно повторил эти имена. Они действительно наводили на размышления.

— Да, Сказка, Пауло или Анджело. Который же из них?

Она подумала еще.

— Не знаю, — чистосердечно призналась она. — Анджело умнее, но Пауло более хитер… Нужно проверить…

— Причем прямо сейчас!

— Не спеши…

— Но время не терпит!

— Милый, дело не во времени, а в методе… Если ты начнешь «пользовать» их обоих, они начнут все отрицать, и ты не добьешься признания, потому что не знаешь, кто именно должен признаться в измене.

— Ну, а как же тогда?

— Позови их сюда. Скажи, что вы с ними срочно уезжаете и забираете с собой все деньги. Тот, кто лопает из кормушки «тех людей», обязательно попытается их предупредить. Мы будем наблюдать за обоими.

Я щелкнул пальцами.

— Сказка, ты просто сказка!

Она скромно усмехнулась и нажала кнопку звонка.

— Только старайся вести себя естественно, а то у тебя глаза мечут молнии…

Чтобы успокоиться, я поцеловал ее, и это меня действительно утихомирило.

Двое явились.

Анджело или Пауло? Этот вопрос буквально прогрызал мне мозг, но я старался не смотреть на них слишком уж пристально, чтоб не вызывать подозрений у возможного Иуды.

— Вот что, ребятки, — объявил я. — Мне надо сказать вам пару слов. Люди Каломара начинают звереть, и нам пора пошевелиться. Только шевелить, похоже, надо уже не мозгами, а копытами. Тягаться с такой организацией бесполезно: результат известен заранее. Я наскреб уже довольно приличный мешок деньжат. Если хотите, давайте смотаемся вчетвером — вы двое, мадам и я — в какой — нибудь более гостеприимный край и сменим там свои шкуры. У меня есть на что обеспечить вам завидное положение в других местах. Если вы откажетесь, то можете остаться не у дел, потому что мои преемники вряд ли будут вам доверять. Новое руководство, как правило, обновляет кадры. Ну что, согласны?

Оба выслушали меня, не моргнув глазом, и мне ничего не удалось прочесть на их бандитских рожах.

— Что ты называешь «гостеприимным краем»? — спросил Анджело.

— Аргентину или Бразилию — все равно, лишь бы там самбу танцевали.

— Что ж, почему бы и нет?

Пауло спросил:

— А что ты называешь «мешком деньжат»?

— Пятьдесят миллионов каждому из вас. По-моему, терпимо, а?

Сказка расчесывала свои золотые волосы, сидя за туалетным столиком, но внимательно наблюдала за происходящим в зеркало.

— Решайте скорей! — рявкнул я. — Мы не будем устраивать здесь заседание парламента и подсчитывать все «за» и «против»! В жизни надо уметь выбирать.

— Я за, — пробормотал Пауло.

— Согласен, — сказал Анджело. Вид у них был не слишком радостный, но все же они становились под мои знамена — а это главное!

— Тогда идите собирать чемоданы, старт через десять минут. И ни слова остальным! Для них мы поехали проверять толкачей, понятно?

— Понятно…

— Поторапливайтесь. Я тоже буду собираться. В три часа мы должны быть уже в Гавре… Я свяжусь с капитаном посудины, на которой нам подвозят снежок, и он сочтет за честь устроить нам шикарную морскую прогулку…

— Хорошо, патрон.

Я проводил их обеспокоенным взглядом.

Пауло или Анджело? Анджело или Пауло?

Через приоткрытую дверь я увидел, как они дошли до конца коридора и там разошлись, поскольку их комнаты располагались одна напротив другой. Я стал ждать. Пока они оставались каждый у себя, опасаться было нечего. Наконец одна из дверей открылась, и Пауло быстро оглядел коридор. Я едва успел отпрянуть от двери и услышал на лестнице его осторожные шаги.

Сказка стояла позади меня.

— Пауло вышел, — сказал я. — Присматривай за Анджело…

Я снял туфли и кинулся вдогонку за своим долговязым помощничком. Когда я добрался до лестницы, он был уже на первом этаже. Там он прислушался и, ничего не услышав, направился к моему кабинету. Чтобы не скрипеть ступеньками, я сел верхом на перила и, как пацан, съехал вниз.

Я мигом подскочил к двери кабинета и услышал за ней характерное пощелкивание телефонного диска. Пауло спешил сообщить своим хозяевам о моем новом решении.

Для верности я подождал еще немного. За дверью, в напряженной тишине, звучали еле слышные телефонные гудки. Наконец Пауло вполголоса проговорил:

— Отель «Карлтон»? Соедините меня с господином Мейерфельдом, пожалуйста…

Я резко распахнул дверь, и Пауло дико подскочил, выронив трубку из рук. Я поспешил положить ее на рычаг и схватил Пауло за грудки.

Мой телохранитель был не в лучшем виде: весь серый, с огромными кругами под глазами, он еле стоял на ногах.

— Но я… — начал он.

Я посмотрел ему прямо в глаза, и он отвернулся.

— Ты принимаешь меня за болвана, Пауло? Это ты зря…

— Подожди, я объясню…

— Слушаю тебя, — И я отпустил его, стараясь сохранять полное хладнокровие. Это сбило Пауло с толку, и он долго делал вид, что поправляет воротник пиджака и галстук.

— Я просто хотел попрощаться со своей девчонкой…

— О, у тебя, я вижу, своеобразные вкусы, раз твою девчонку зовут господин Мейерфельд…

Он побледнел еще сильнее.

— Значит, подъедал у них, верный мой товарищ? Ай-ай-ай… Нехорошо.

— Послушай, Капут…

— Да я слушаю, слушаю… Но ты только обещаешь, а сам ничего не говоришь.

— Меня заставляли… Ассоциация возложила на меня эти обязанности еще при Кармони. Пойми…

— Я понимаю.

— На их месте ты бы тоже направил сюда своего человека…

— Разумеется.

— Вот видишь! — обрадовался он.

— Пауло, я вижу только то, что я не на их месте, а на своем. И с моей точки зрения ты просто скотина и вонючий стукач.

— Зачем ты так, Капут!

Я протянул ему телефонную трубку.

— Ну-ка, позвони еще раз в «Карлтон». Скажи своему Мейерфельду, что я веду себя как-то странно и что тебе нужно срочно с ним увидеться. Где вы обычно встречаетесь?

— Когда как…

— Что это за тип?

— Партнер Каломара… Он представляет интересы крупных американских промышленников, которые участвуют в торговле порошком. Он что-то вроде связного Организации.

— Ладно. Звони.

Его указательный палец дрожал, вращая диск, и в первый раз он даже ошибся. Какой-то записанный на магнитофон мужик начал бубнить, что по данному номеру абоненты не проживают; для огромного отеля это было бы, мягко говоря, удивительно!

— Успокойся, Пауло, — посоветовал я. — С перепугу ничего толкового не сделаешь…

Он постарался взять себя в руки.

— И говори естественно, ладно, дружище?

— Да, да, хорошо!

Он снова попросил телефонистку соединить его с Мейерфельдом. Я взял наушник и сразу же узнал ледяной голос моего таинственного собеседника.

— Это Пауло, — произнес мой «помощник».

— Что у тебя?

— Он выглядит встревоженным… Он готовит деньги, но я не знаю, для вас или для того, чтобы смыться… Я не могу долго говорить: он близко…

Я был доволен. Пауло говорил как раз то, что нужно. Башка у него все-таки работала что надо.

— Нельзя ли нам встретиться?

— Можно, — сказал Мейерфельд.

— Где?

— Приезжай сюда!

Я скорчил гримасу, но давать Пауло новые указания было же поздно.

— Хорошо, — пробормотал он и повесил трубку.

Мы постояли друг напротив друга. Он понимал, что в его жизни наступает опасный поворот.

— Ты знаешь, что тебя ждет, парень?

Его глаза наполнились слезами. Бедолага плакал по самому себе… Ну и дурак! Если уж ввязался в такую тонкую игру — умей проигрывать. Конечно, в игре всегда надеешься на выигрыш, но любая партия становится возможной только тогда, когда есть чем расплачиваться за неудачу.

Я позвонил по внутреннему телефону в спальню. Сказка отозвалась почти мгновенно.

— Бери Анджело и идите сюда. Пауло действительно хлебал из двух мисок сразу.

Я стал ждать. Пауло не дергался, Я думал, он закатит истерику и попробует взять меня жалостью, но нет… Он со смущенным и несчастным лицом смотрел прямо перед собой.

Увидев нас стоящими лицом к лицу, Анджело явно удивился.

— В чем дело? — спросил он.

— А в том, что этот месье нас аккуратненько закладывал…

— Не может быть!

— Может. Он давно связан с бандой Каломара и держал их в курсе всех моих действий. Я застал его в тот момент, когда он рассказывал о моей жизни некоему Мейерфельду…

В разноцветных глазах Анджело загорелся злобный огонь.

— Ах ты, гад… — прошипел он, шагнув к Пауло.

Я остановил его.

— Не трогай, я сам…

Но больше я ничего сказать не успел, потому что Пауло внезапно бросился на меня головой вперед…

Я схлопотал его башку прямо в грудь и полетел вверх тормашками на ковер, испытывая немалое смущение перед своей дамой. В довершение всего я увидел, как в руке Пауло заблестел автоматический пистолет. Сказка закричала, но тут раздалось: «Пинг! Бинг!» Это Анджело исполнял соло на своей аркебузе.

Некоторое время Пауло стоял неподвижно, с удивленным выражением лица: он явно не ожидал от своего напарника такого проворства. Потом оступился и упал на колени, как грешник, на которого снизошла божья благодать или что-то в этом роде… Наконец он спикировал носом на ковер и застыл.

Я поднялся на ноги, немного бледный — не от страха, а от злости. Я хотел рассчитаться с Пауло сам и злился на Анджело за то, что обязан ему жизнью.

— Спасибо, парень, — сдержанно сказал я. — Если бы не ты, носить бы мне пару крылышек за спиной.

Он спрятал свою гаубицу и скромно ответил:

— Он напал неожиданно для тебя…

— Да, я его недооценивал. Не думал, что этот дрожащий суслик способен на бунт…

Я потолкал Пауло ногой.

— Сбрось эту падаль в подвал. А я съезжу в «Карлтон» и скажу пару слов господину Мейерфельду. Он уже начал меня порядком доставать…

Я открыл ящик стола и выбрал себе подходящий пистолет. У Кармони их была целая куча — тщательно вычищенных, аккуратно смазанных; он ухаживал за ними ревностно, как истинный коллекционер.

Я надел на ствол глушитель; полученный результат слегка выпирал из-под пиджака, но лучше уж идти так, чем без поддержки. Объяснение, предстоявшее нам с Мейерфельдом, рисковало принять кислый оборот, и мои железяки должны были в случае чего призвать его к благоразумию.

Анджело и Сказка смотрели на меня.

— Тебе не кажется, что туда идти небезопасно?

— Если бы меня волновала только безопасность, я стал бы блюстителем порядка, — с улыбкой ответил я.

Анджело взвалил покойника на плечи. Подождав, пока он выйдет, я взял Сказку за руку.

— Знаешь, Сказка, а ведь, в сущности, это ты меня спасла. Мало ли что еще мог сделать этот гад Пауло, если бы не твоя светлая голова…

Она счастливо улыбнулась.

— Так ты твердо решил туда идти?

— Да, наконец-то можно будет сыграть в открытую и увидеть того, с кем говоришь.

— Будь осторожен… Ну, хотя бы настолько, насколько ты вообще это умеешь. Если с тобой что-нибудь случится, я сойду с ума!

— Напрасно. Твоей прелестной головке рассудок очень идет!

VI

В холле отеля «Карлтон» торчала группа возмущенных шведских туристов: бюро путешествий их родного городишки забыло заказать для них места…

Я подошел к телефонисту, спросил у него номер комнаты мсье Мейерфельда и велел объявить тому о приходе мсье Пауло.

Американец жил в 134-м. Лифт вознес меня на второй этаж, и одетый в форму мальчик с глазами лани проводил меня к номеру 134. Я сунул ему сотню и постучал.

Бесцветный голос ответил «войдите».

Я положил руку на ручку двери. И она открылась, но гораздо быстрее, чем я ожидал.

Я немного качнулся вперед, и, прежде чем успел сделать хотя бы одно движение, меня схватило и втащило в комнату сразу несколько рук.

Их было четверо. Двое держали в руках автоматы. Меня здесь определенно уважали… С первого взгляда становилось ясно, что это полицейские. Пятый человек стоял за дверью. Когда меня схватили, он закрыл ее и проговорил:

— Отлично…

Я не знал, что сказать. Я не мог прийти в себя от изумления. Меня напарили, как пацана… Я ничего не понимал. Во-первых, как Мейерфельд мог ожидать моего визита? А во-вторых, зачем он организовал мой арест? Это настолько не совпадало с интересами Организации, что я даже не знал, как мне на это реагировать. Может быть, он надеется, что я расколюсь? В таком случае он попал пальцем в задницу до самого локтя! Я ни за что не скажу им, где спрятаны деньги.

Мейерфельд был худым лысоватым типом в роговых очках, придававших ему неприятное сходство С экзотической рыбой.

— Вы думали, я попался в ловушку Пауло? — пробормотал он, пока мне надевали наручники. — Перед началом разговора он всегда произносил ключевое слово, сообщая тем самым, что говорит без принуждения.

Элементарщина! А я, кретин, не догадался…

Я улыбнулся. Что тут ответишь? Оскорбление было бы признаком слабости…

Все четверо легашей насмешливо смотрели на меня.

— Значит, это и есть тот знаменитый Капут? — проронил один из них, громадный детина с усами дрессировщика.

Внутренний голос шептал мне: «Сохраняй достоинство, Капут. Они хотят вывести тебя из равновесия, чтобы был предлог врезать тебе разок-другой по зубам. Не будь дураком…»

И я стоял прямо, спокойный и расслабленный, будто в гостях у почтенных людей. В конце концов полицейские повели меня вниз и без лишнего шума усадили в черный «ситроен», стоявший во внутреннем дворе отеля. Я влез на заднее сиденье, и двое охранников зажали меня с двух сторон. Арест прошел в высшей степени спокойно. По-моему, кроме мальчишки-коридорного, в отеле никто ничего и не заметил…

* * *

Странное дело: когда мы приехали в управление, меня не повели ни к какому инспектору. Просто заперли в полутемной камере, и я стал ждать, пока господа полицейские соблаговолят принять какое-нибудь решение.

Но в этот день я с ними так и не встретился. Видимо, они заперли меня просто для того, чтобы держать под рукой, и в данный момент улаживали проблемы Организации. Они предполагали, что на суде я стану разоряться насчет торговли наркотиками, и хотели проветрить помещение, прежде чем принимать гостей. Я их понимал.

Так вот, эти селедочные шкуры продержали меня под замком целый день, не потрудившись даже принести мне пожрать. Но если они думали, что я начну барабанить в дверь из-за куска хлеба, то плохо меня знали.

Потянулась ночь, медленная, как гонки улиток.

Они отобрали у меня пистолет и спички, оставив, вопреки всем правилам, сигареты и шнурки.

К середине ночи я начал думать о Сказке, и внутри у меня зашевелилась теплая печаль.

Мне не удавалось заснуть на нарах после стольких ночей, проведенных рядом с ней в мягком тепле нашей знаменитой кровати. Стоило мне закрыть глаза — и я видел ее загорелое тело, покоящееся на белых шелковых простынях, вспоминал медные отблески ее кожи в оранжевом свете ночника, чувствовал на своих губах ее сладкое дыхание. Я помнил, как закатывались ее глаза, когда я покусывал ей верхнюю губу… Попробуй засни после этого в вонючей камере!

К рассвету я изрядно намучился. Веки обжигали глаза, во рту пересохло, пустой желудок издавал страдальческое урчание… Наступило угрюмое утро. Я уже не на шутку загрустил. Может, обо мне забыли? А может, решили заморить голодом в этой дыре? Я не исключал и этой возможности: сюда не доносилось ни звука, и мне казалось, что я сижу в склепе.

Около полудня — мои часы были по-прежнему при мне — я вздрогнул от стука каблуков. Дверь открылась, и передо мной возник тот усач, который накануне надевал мне браслеты.

— Пошли! — приказал он.

На моих руках опять защелкнулись железки. Усач подтолкнул меня вперед. С ним были еще один мужик в гражданском и один полицейский в форме.

Мы двинулись к выходу. На улице стояла та же черная машина. Я послушно втиснулся туда, полицейский в форме сел за руль, и — погоняй, извозчик!

Места между усачом и его приятелем было, прямо скажем, маловато. В придачу ко всему меня мучили колики в животе…

Этот внезапный отъезд меня настораживал. Это не могло быть следственным экспериментом, поскольку с нами не ехали инспекторы. На перевод в другое место это тоже было не похоже: тогда бы меня везли в «воронке». Но, несмотря на терзавшее меня неведение, я помалкивал.

Усач иронично поглядывал на меня.

— Мсье Капут у нас не из болтливых, да? — обронил он, медленно разглаживая тыльной стороной руки свои тараканьи причиндалы.

Я продолжал молчать. Мы ехали по набережной в направлении Лионского вокзала. Что все это значило?

Доехав до канала, мы повернули налево, к Бастилии, потом покатили к пригороду Сент-Антуан… Я не выдержал.

— К арапам в гости едем? — спросил я.

Усач издал рык, который хотя и с трудом, но все же мог сойти за смех.

— Ага, мсье наконец-то соизволил открыть рот…

Добавить он ничего не успел: нас обогнала другая машина, которая вдруг остановилась посреди дороги, дико завизжав тормозами. Наш водитель выругался и тоже затормозил, но мы все же налетели на переднюю. Эту переднюю я сразу же узнал. Это была большая зеленая «американка», служившая моим ребятам для выполнения мелких поручений в Париже и его окрестностях…

Из нее выскочил Анджело с автоматом «томпсон» в руках. Он дал короткую очередь перед носом нашей телеги, чтоб усмирить воинствующих, и шагнул вперед.

— Выходи! — крикнул он мне, открывая дверцу.

Усач хотел было меня задержать, но я двинул ему головой в рожу. Его напарник даже не шелохнулся: он неотрывно смотрел в круглый глаз автомата…

Я вышел на дорогу, по-прежнему скованный цепочкой, как корова на ярмарке, и перебрался в нашу колымагу. За рулем сидела Сказка. Чтобы хоть как-то скрыть свою девчоночью внешность, она надела кепку с козырьком и завязала на шее платок. Однако спрятать все ее прелести было не так-то просто.

Как только я оказался в машине, в нее запрыгнул и Анджело. Мотор работал; Сказка включила скорость и яростно надавила на педаль; машина с душераздирающим ревом рванулась вперед. По кузову щелкнуло несколько пуль.

— А ну, полей их! — заорал я. — Давай!

Анджело помотал головой.

— У них только пистолеты, а что ими сделаешь? И потом, никуда они не поедут: я пробил им колеса…

Сказка уже однажды доказала мне, что умеет вертеть рулем. Но на этот раз она шла на рекорд. Надо было видеть, как она без малейшего колебания поворачивает на узкие улочки — туда, сюда, направо, налево! И все — совершенно спокойно, без лишних движений… Она будто знала наперечет все дорожные знаки в столице…

— Во дает девчонка, скажи, Анджело?

— Ага!

— Как вы это все устроили?

— Очень просто. О тебе писали в газетах…

— Обо мне?

— Ну, только настоящего имени не называли. Мол, арестован крупный торговец наркотиками… Его подозревают в убийстве Каломара и собираются отвезти для допроса в то место, где была найдена брошенная прокатная машина…

Я улыбался. Я был счастлив вновь обрести свободу и свою девчонку.

— Надо поскорее избавиться от этой тачки, — сказал я. — Хоть ты и нагнал на них страху, они наверняка записали номер…

— Не волнуйся, я об этом подумал…

Сказка немного сбавила скорость. Мы пересекли канал Сен-Мартен и остановились.

— Погоди-ка, — сказал Анджело. — Кажется, у нас в багажнике есть клещи…

Клещи там действительно были, и очень приличные, Снимая с меня наручники, Анджело изрядно ободрал мне запястья, но я скорее дал бы отрубить себе клешни, чем остался в этих стальных кольцах.

Сказка тем временем сняла кепку, платок и с улыбкой повернулась ко мне.

— Ты в порядке, милый?

Она была невероятно спокойна.

— Да, милая, я в порядке!

— Скорей! — сказал Анджело, указывая на стоявший неподалеку «пежо-404». — Я нанял ее в прокате на два дня.

— Похоже, парень уже взял все руководство на себя! Это меня слегка покоробило, но обижаться на него в подобную минуту было бы несправедливо….

VII

Я слегка опешил от этого приключения. События разворачивались будто в кошмарном сне, и мне казалось, что я только что выбрался не из комиссариата, а из собственной постели.

На этот раз за руль сел Анджело, а мы со Сказкой устроились сзади. Она положила голову мне на плечо, я машинально потирал запястья… Я не ел и не спал почти двое суток, и перед глазами порой начинали плыть круги…

Анджело свернул к Пигаль; и когда мы ехали вдоль метромоста, спросил:

— Ну, босс, какая программа?

Этот вопрос, возвращавший мне мои прерогативы, подстегнул меня словно кнутом.

— Анджело, малыш, ты сегодня заработал себе целое состояние!

Он сдержанно наклонил голову. Он не сомневался в том, что я сдержу свои обещания, но хотел показать, что действовал не из корысти.

Я продолжал:

— Возвращаться на Рю де Милан, конечно, нельзя — слишком опасно…

— Конечно…

Я на несколько мгновений позволил своим мыслям погулять на свободе.

— Интересно, откуда в «Карлтоне» оказались легавые?

— Их предупредил тот тип, о котором ты говорил, — предположил Анджело.

— Да, пожалуй. Но почему они не сообщили прессе, что поймали именно меня? Они ведь знали, кто я такой: тот, с усами, сразу назвал меня «Капут»!

— Да, темный лес, — согласился Анджело. — Да ладно, что тут голову ломать! Никогда не знаешь, что у легавых на уме. Давай лучше подумаем о будущем…

Он был прав.

Сказка сжала мою руку.

— Теперь ты засветился, — пробормотала она. — Тебе надо исчезнуть, иначе заберут снова…

Действительно, мне было самое время раствориться в природе. Меня страшно бесило, что приходится бросать такое великолепное дело. Еще несколько дней назад я считал себя человеком, добившимся успеха, закидывал ноги на стол и всегда имел под рукой бутылку лучшего скотча… И вот теперь, в результате стремительного изменения ситуации, снова стал объектом преследования. Видно, от судьбы не уйдешь. Она определена раз и навсегда, и ты следуешь по этому пути, как поезд по рельсам…

— Остановите возле какой-нибудь харчевни, я со вчерашнего утра ничего не ел…

Анджело знал один тихий кабачок на улице Лепик. Он остановился прямо перед входом — как ни странно, там нашлось для машины свободное место.

Хозяином кабачка был корсиканец, с которым они просидели вместе десять лет… Это крепко связывает людей. Он притащил мне кусок фаршированного кролика, и пока я с ним расправлялся, Анджело и Сказка спрыскивали мое досрочное освобождение шампанским…

Мы получили отсрочку, но она обещала быть недолгой. «Там», скорее всего, уже начали подготовку к организованной охоте на человека…

Скоро у Восточного вокзала обнаружат нашу зеленую машину, и непременно найдется какой-нибудь козел, который ляпнет этим господам, что видел, как мы сменили транспорт… Все-таки молодец Анджело, что взял «четыреста четвертый»: как бы там ни было, это идеальная машина для тех, кто не любит привлекать внимания…

Я с наслаждением работал челюстями и раздумывал над ближайшим будущем. Чтоб не влететь головой вперед в расставленные легашами сети, нужно было обмозговать каждый шаг…

Через двадцать минут я шумно вздохнул и локтем отодвинул от себя пустую тарелку.

— О, уже лучше… Еще чашку крепкого кофе — и можете считать, что вы меня отремонтировали. Который час?

— Три, — сказал Анджело.

— Значит, так: сейчас съездим за деньгами, а потом возьмем курс на какую-нибудь дремучую деревуху. Все равно за портами и аэродромами в ближайшие несколько дней будут крепко следить…

— Наверняка.

— Так что проветриться нам не помешает. Заплати-ка за нашу оргию, малыш…

Мой уважаемый коллега сунул своему приятелю — кабатчику крупный билет.

— Куда ехать? — спросил он.

— Отдыхай, я сам порулю…

На этот раз Анджело сел сзади, а мы со Сказкой — впереди. Я ехал за своими сокровищами в довольно сильном волнении: мне вовсе не улыбалось таскать с собой такую сумму, когда на хвосте висят жандармы.

Я придумал для своих денег лучший в мире тайник. Об этом тайнике не знала даже Сказка. Я обдумывал его несколько дней подряд. Задача была не из легких, ведь такой деятель, как я, не мог отнести свои трудовые сбережения в банк…

Я доехал по бульвару Курсель до площади Терн… Чуть дальше, на улице, что шла вдоль железнодорожной линии, я в свое время снял частный гараж, закрывавшийся массивной металлической шторой.

Я остановил машину недалеко от этой улицы и попросил своих спутников подождать меня здесь. Не взять их с собой в гараж — это выглядело, конечно, по-идиотски, потому что теперь у меня не было от них никаких секретов, но мне нравилось окутывать себя этакой атмосферой таинственности. Главарь, шеф, начальник всегда должен окружать себя легендами, а их лучше всего создает преувеличенная скрытность…

Они не стали возражать.

Я повернул на «свою» улицу, проехал вдоль забора, потом мимо нового многоэтажного дома и поравнялся со старыми лачугами, половину из которых уже снесли, построив на их месте гаражи.

Мой был первым по счету. Из осторожности я оставил ключ здесь, рассудив, что при себе его держать опасно. Как-то ночью я выцарапал здесь маленькую щель между кирпичами — как раз такую, чтобы в ней поместился маленький плоский ключик. Потом, спрятав ключ, я тщательно залепил щель замазкой и напоследок присыпал замазку пылью.

Подойдя к гаражу, я отыскал щель по ориентиру и отковырнул замазку пилочкой для ногтей, которую взял в Сказкиной сумочке. Ключ оказался на месте, лишь покрылся кое-где пятнышками ненасытной ржавчины… Я вставил его в скважину на бронированной шторе, повернул, и штора легко, с шуршанием хорошо отлаженного механизма, намоталась на валик.

В гараже стоял пыльный «кадиллак». Машине было уже пять лет, но по моему заказу ей полностью обслужили двигатель, и она завелась с первого оборота стартера… Водить этот рыдван было на удивление легко, а сиденья были такие мягкие, что казалось, будто сидишь на бабкиной перине.

Я поехал прочь, не потрудившись опустить за собой штору.

Когда я остановился около «пежо», Анджело сунул руку в карман. Но я высунул голову из окна, и они со Сказкой изумленно выпучили глаза.

— Залезайте! — сказал я.

Решив больше ничему не удивляться, они оба сели вперед; машина была для этого достаточно широкой.

Я повернул налево и поехал на север.

— Ну у тебя и сюрпризы… — проговорила Сказка.

Я молча улыбнулся, Двигатель работал совсем тихо, и сидеть в этой карете было одно удовольствие. Двойной кофе, который я проглотил у корсиканца, что-то не действовал, и меня страшно клонило в сон. Когда мы выехали из Парижа, я посадил за руль Анджело и в гордом одиночестве улегся сзади.

— Если будут останавливать легавые — тормози, не выпендривайся. Машина зарегистрирована в Бельгии. Документы в бардачке…

— Но куда мы едем?

Я зевнул.

— Подыщи в сотне километров отсюда какой-нибудь спокойный мотель. Там заночуем, а может, поживем еще пару дней, если понравится…

Он наклонил голову.

— Знаешь, Капут, я, кажется, могу предложить кое-что получше…

— Давай…

— У меня есть старый хороший друг, у него классный дом в Нейи-ан-Тель…

— Где это?

— В нескольких километрах от Иль-Адам.

— А что за друг?

— Ну, он разбогател во время оккупации. Снюхался с фрицами и перепродавал их консервы. После освобождения его хотели расстрелять, но он успел убежать в родные места: так и не нашли. Потом реабилитировался — помогли знакомые чинуши, — но привык жить отшельником и теперь только рыбачит у себя на речке да готовит всякую диковинную жратву.

— Он правильный?

— Я дважды вытаскивал его из дерьма… Ради меня и моих друзей он в костер полезет. Так что, может, лучше поживем у него? Бумаги показывать не надо, в окна никто не заглядывает… Тишь да гладь!

— Хорошо, поехали…

— И я захрапел.

VIII

Разбудила меня Сказка, причем самым что ни на есть приятным способом: она поцеловала меня в глаза. Я узнал ее губы и ее запах еще до того, как выплыл из сонного тумана.

— Приехали, милый, — прошептала она.

Я выпрямился на сиденье, зевая, как целый конференц-зал.

За окнами машины виднелся аккуратненький домик из тесаного камня, типичный для центрального района страны. Вокруг — зелень, белые куры… Пастораль, да и только.

— А где Анджело?

— Пошел поговорить с хозяином…

Мой помощник с разноцветными глазами как раз выходил из дома. Его сопровождал пожилой сутуловатый мужик с седыми волосами, подстриженными под Брандо. На нем были штаны из крупного вельвета, шотландская рубашка и черный жилет.

Он исподлобья посмотрел на меня. Этот дядя казался не более искренним, чем продавец подержанных машин. Но раз уж мой дружочек Анджело за него поручился… Впрочем, жизнь уже научила меня не судить о людях по их рожам. Ничего удивительного, что хозяин сделался диким и жлобоватым: попробуй поживи с десяток лет в такой дыре…

Мы пожали друг другу руки.

— Мой приятель Антуан согласился принять нас на время нашего отпуска, — торжественно объявил Анджело.

— Спасибо, — ответил я, — мы вас отблагодарим.

— Раз вы друзья Анджело, мне ничего не надо, — сказал Антуан и похотливо зыркнул на. Сказку. Наверное, ему уже осточертело пользовать крестьянок, и он мечтал о постельных сценах, вроде тех, на которые насмотрелся в глянцевых журнальчиках.

— Ну, заходите… Анджело, машину можно поставить за сараем.

— Я сам, — живо сказал я.

Еще бы: в этой колымаге лежали миллионы и миллионы! Ключ зажигания был равноценен ключу от сейфа.

Поставив и закрыв машину, я пошел в дом. Сооружение было не лишено приятности: грубоватое, но уютное, со старинной мебелью, но с телевизором и проигрывателем… На широких окнах висели кретоновые шторы… Да, мсье Антуан умел жить.

Нам показали наши комнаты. Ни один постоялый двор не смог бы предложить нам такие мягкие кровати и такие белые простыни.

Мы со Сказкой тут же обновили свои апартаменты. Два дня без объятий были для нас целой вечностью!

Потом мы долго лежали голые на кровати; она держала меня за руку и счастливо улыбалась.

— Пока тебя не было, мне казалось, что я схожу с ума, — вздохнула она. — Я была на все готова, чтобы вытащить тебя оттуда.

— Ты это доказала на деле…

— Как по-твоему, мы выпутаемся?

— Я запрещаю тебе в этом сомневаться… Теперь я уже знаю, что к чему, и у меня есть ты. Так что им придется рано встать, чтоб меня сцапать… Ты газеты читала?

— Нет…

— Но Анджело ведь говорил…

— Это он читал. А я в это время ходила взад-вперед по комнате. Он позвонил мне из города и сказал, чтобы я приехала к полицейскому управлению и положила под сиденье автомат.

— Молодец парень!

— Да…

Когда мы проснулись, за окнами было совершенно темно. Я первым открыл глаза: мне послышался шум мотора. Но потом я решил, что ошибся: вокруг было тихо. То есть по-деревенски тихо: в черепицах посвистывал ветер, откуда-то доносились лай собак и хрюканье свиней.

Здесь было спокойно и безмятежно. Я закрыл глаза и попытался заснуть снова. Обычно я сплю довольно мало, но здесь это получалось так здорово, что я решил попросить добавки.

Когда я уже болтался между явью и сном, дверь распахнулась, и в комнату ворвались люди. Я потянулся к своим тряпкам, но чей-то голос крикнул:

— Не двигаться, иначе застрелю обоих!

Рядом со мной дрожала Сказка.

И вот в комнате брызнул свет, открывший моему взору, мягко говоря, необычную компанию. Я пораженно заморгал. Неужели кошмар начинается снова? Передо мной полукругом стояли люди, которые, казалось, дожидались только фотографа из «Франс-Суар», чтобы начать представление. Тут были Мейерфельд, усатый здоровила с напарником, которых мы утром оставили с носом, и мой верный Анджело. Правда, у Анджело был сейчас не такой уж верный вид: он держал в руках американскую винтовку со спиленным стволом, решительно направив этот ствол на меня.

Сказка прикрыла грудь простыней.

— Зачем же, подружка? — сказал усатый. — Раньше было лучше…

Я все косился на свой лежащий у кровати пиджак, откуда торчала рукоятка пистолета.

— Не трогай, придурок, — проговорил Анджело, — или я тебя размажу, как кусок дерьма!

Напарник усатого быстро приблизился к кровати и забрал оружие. После этого среди визитеров наступило заметное облегчение, а Анджело — тот даже рассмеялся.

— Поглядите-ка на его рожу! Ну что, бедняга Капут, лихо мы тебя обули? Ты считал себя крутым, но на самом деле ты годишься только на то, чтобы бить по морде алкашей…

Я призвал себя к спокойствию — из-за Сказки, но это оказалось намного труднее, чем накануне. Я вибрировал, как антенна. Ненависть пронизывала меня короткими сильными волнами; к горлу подкатил огромный ком.

В конце концов мне удалось проглотить его, как пилюлю.

— Смотри-ка, Сказка! — проговорил я как можно веселее. — Мы ошиблись ровно наполовину, когда выбирали между Пауло и Анджело: оказывается, они делили тридцать сребреников пополам!

— Заткнись! — крикнул человек с разноцветными глазами.

— Как же мы по его роже не догадались? — продолжал я. — У него же один глаз за своих, а другой — за чужих…

— Честное слово, я сейчас пришью эту падаль! — прошипел мой псевдоспаситель.

Его успокоил усач:

— Погоди, погоди, нам нужно мсье кое о чем расспросить.

— Вообще-то да, — согласился Анджело.

Мейерфельд подошел ближе.

— Наконец-то вы опять в нашем распоряжении, — сказал он своим ледяным голосом, из которого тщательно старался изгнать американский акцент. — Добиться этого было нелегко, но даже самую хитрую лису можно рано или поздно перехитрить.

Он мог ничего мне не объяснять: я уже все понял. Накануне, когда я поехал в «Карлтон», Анджело предупредил Мейерфельда о моем визите, а Мейерфельд вызвал к себе этого дутого полицейского, который, видимо, уже давно служил банде прикрытием. Эти господа арестовали меня тайно, не поставив в известность никого: ни свое начальство, ни журналистов. Они на сутки заперли меня в камере, чтобы тем временем спокойно разработать свой план. Они понимали, что говорить я не стану, но во что бы то ни стало хотели заполучить деньги. И решили сделать так, чтобы я забрал их с собой, разумеется, в сопровождении Анджело. Отсюда и инсценированное нападение, и все остальное… Отупев от голода и беспокойства, я принял все эти «подарки судьбы» как должное… Несчастный идиот! Называя меня лисой, Мейерфельд проявлял необычайную вежливость: на его месте я обозвал бы себя бараном! Они заставили меня вытащить деньги из тайника и привезли в этот неприметный дом… Что ж, они победили, и мне оставалось только получить награду за глупость — пулю в башку…

Мое сердце стучало как бешеное. Я не решался посмотреть на Сказку. И вдруг время словно остановилось, и во мне осталось одно лишь отвратительное подозрение: что если и она с ними заодно?! С самого начала моей одиссеи все меня обманывали, предавали, продавали… Я в очередной раз убеждался в том, что преступник на свете совершенно одинок!

Я посмотрел на нее и почувствовал облегчение, потому что увидел на ее лице страх. Страх непритворный, настоящий. Она тоже была жертвой, и ее ожидала та же участь, что и меня. Усатый «полицейский» подошел ко мне.

— Вот что, — сказал он. — Пора нам поговорить, как мужчина с мужчиной.

— А ты можешь представить на свой счет какие-то доказательства, крысиная жопа?

— Могу, — ответил он бесстрастно, как человек, привыкший слышать оскорбления. И врезал мне так, что у меня чуть не оторвалась голова. Я чихнул кровью, перед глазами запорхала эскадрилья черных бабочек.

Я выпустил когти, чтобы поймать его, но он знал эту музыку и проворно отскочил назад. Сидя почти голышом в этой постели, рядом с журнальной красавицей, я выглядел полным кретином.

— Ты мне это брось, — спокойно сказал усач.

Мне казалось, что остальные зрители должны были находить происходящее очень смешным, однако же никто не смеялся. Рожи у всех были сдержанные и внимательные, и это заставило меня задуматься. Я немного посидел в растерянности и вдруг тихо фыркнул от радости: мне стало ясно, что денег они еще не нашли! Вот почему они обступили мою кровать и разыгрывают здесь «Преступление и наказание»… Если бы они уже добрались до миллионов, то давно всадили бы мне пулю в затылок и вырыли яму как раз по моему размерчику… А может, усатый таракан поехал бы с моим трупом в управление — получать премию за то, что уничтожил опаснейшего государственного преступника?

— Где деньги? — спросил Мейерфельд. Он был человеком аккуратным, методичным, и в нем, похоже, не было ни грамма поэзии…

— Как! — воскликнул я. — Разве вы их не нашли?

— Нет.

Я изобразил крайнее удивление.

— Но они же были в багажнике, на виду!

— Неправда. Мы все там обыскали.

— Значит, их забрал кто-то другой…

— Хватит шутить!

— Постойте… Когда вы приехали?

— Пятнадцать минут назад.

— И за пятнадцать минут успели обыскать всю машину?

Тут вмешался Анджело:

— Я осмотрел ее еще до их приезда. Всю облазил. Ничего там нет!

— Разумеется, там уже ничего нет: ты и твой дружок-хозяин все уже перепрятали!

Услышав такое обвинение, он побелел и поднял свой обрез.

— Ах ты, сука!

— Стой! — крикнул я. — Конечно, Анджело, это легче всего — убить тех, кто может что-то рассказать. Так было и с Пауло! Ты испугался, что он с перепугу потащит тебя за собой, и угрохал, якобы для того, чтобы меня защитить!

— Вы не станете стрелять в этого человека без моего разрешения, — проскрипел Мейерфельд.

— Да вы послушайте, что он плетет! — вскричал Анджело. — Вот, спросите у Антуана…

Дутый полицейский забрал у него из рук обрез.

— Ты слишком нервный, чтобы играть такими игрушками, — пояснил он.

Теперь я ясно видел, что сделал верный ход, обвинив Анджело: я посеял в их рядах сомнение.

— Он врет! — завопил Анджело, чувствуя, что мысль получает дальнейшее развитие в головах его дружков. — Он говорит что попало, лишь бы свалить все на меня! Вы же знаете, я вас ни разу не подводил… А ведь иногда это было ох как нелегко…

— Честных людей вокруг сколько угодно, Анджело… — сказал я. — Все мы честные, пока речь не заходит о сотне миллионов!

Я зарабатывал себе все новые очки. Я поджаривал этому подонку задницу на медленном огне, и он плавился, как сыр.

— Ну, это уже вообще! — сорвался он. — Еще одно слово — и я его удавлю!..

— Спокойно! — отрезал Мейерфельд.

Он встал напротив меня — правда, достаточно далеко: чтобы я до него не дотянулся.

— Вы сказали, что деньги были в багажнике?

— Конечно. Ведь не стал бы я убегать с пустыми руками! Они были в ящике из-под печенья, под брезентом. Под зеленым брезентом, грязным таким!

Насчет брезента я сказал нарочно. Я помнил, что в багажнике «кадиллака» он действительно был. Мейерфельд наверняка его видел, и это должно было показаться ему подтверждением моих слов.

Что-то подсказывало мне, что я на верном пути. Мейерфельд ни за что не позволит убить меня до того, как деньги будут найдены. Я не представлял себе, как выберусь из такого тупика, но, как это ни странно, присутствие полумертвой от страха Сказки придавало мне силы и даже что-то вроде оптимизма.

— Надо разобраться, — нетерпеливо проговорил усатый.

Бедняга Анджело бешено вращал глазами.

— Не думай, Капут, что тебе это сойдет с рук! Я тебя, гада, заставлю выплюнуть правду! И очень скоро…

— Не говори о правде, Анджело, это тебе не идет…

Я повернулся к Мейерфельду.

— Послушайте меня и пошевелите извилинами, если они у вас есть. Деньги лежали в багажнике «кадиллака». Машина стояла в гараже, который я снимал на улице Сержанта Бенуа. Этот гараж закрывался специальной металлической шторой, от которой был один-единственный ключ — то есть никто, кроме меня, туда попасть не мог. Если этот итальяшка еще не совсем сгнил, то подтвердит, что после приезда сюда мы с девушкой сразу легли спать…

— Это правда, — пролепетала Сказка.

Сами по себе эти слова не имели никакой силы, но будучи произнесены таким простодушным тоном, они буквально взорвали тишину комнаты.

Пора было финишировать: мы уже достаточно сильно разогнались.

— Вывод, — заявил я. — Либо я оставил деньги в Париже (хотя вы сами чувствуете, что это не так), либо кто-то вытряхнул их здесь до вашего приезда…

Рассуждение выглядело таким бесспорным, что даже Анджело не нашел, что ответить.

Я откинулся на подушку и победно скрестил руки на груди.

IX

Последовало недолгое молчание.

— Вставай! — приказал мне полицейский.

Он был похож на толстого рассерженного кота. Его и без того выпуклые глаза почти вылезали из орбит.

— Пошли к машине, — постановил он.

Мейерфельд коротко кивнул в знак согласия. Он, Мейерфельд, выглядел все более холодным, прямо ледяным. Казалось, он вот-вот треснет и рассыплется на куски.

Я спрыгнул с кровати и под прицелом усатого натянул штаны.

— А ты присмотри за дамочкой, — велел усатый своему напарнику, бледному доходяге с белесыми ресницами.

Мы вышли во двор, под великолепное, увешанное звездами небо. Анджело скрипел зубами от ярости. Он шел сзади, и за ним краем глаза следил Мейерфельд, который, судя по всему, уже не питал к нему особой симпатии.

Я спрашивал себя, чем все это кончится, поскольку мы вступили на путь, одинаково безысходный для всех. Действительно: мне оставалось жить только до тех пор, пока не отыщутся деньги; Анджело не мог сказать им, где они, поскольку вообще этого не знал. Поэтому единственным выходом для остальных было «обработать» нас с итальянцем и заставить в муках родить секрет, которого не мог открыть ни тот, ни другой…

Подходя к машине, я заметил, что Анджело действительно произвел весьма тщательный обыск. Машина напоминала костюм, который распороли, чтобы перешить. Кузов был изрезан ножницами по металлу, обивка салона валялась на земле, сиденья весело ощетинились пружинами. С колес были сняты колпаки, багажник остался открытым… Словом, Анджело и его дружище Антуан измывались над ни в чем не повинным автомобилем, как хотели…

— Ну, спасибо, — проворчал я. — Такая была тачка… Да, Анджело, мастер ты комедию ломать!

Он подскочил ко мне и заехал мне в челюсть. Я стойко перенес удар и в ответ от души лягнул его копытом. Он взвыл и упал на колени, массируя себе простату.

— Спокойно! — рявкнул полицейский.

Анджело поднялся; его физиономия кривилась в гримасе, полной клыков и резцов.

— Сволочь! — задыхался он. — Ах, сволочь…

— Хватит! — крикнул Мейерфельд.

— Вы что, верите этому гаду?! — бунтовал итальянец. — Да если бы я загреб кассу, то разве стал бы уродовать машину и дожидаться вас, вместо того чтобы драпануть?!

— А почему бы и нет? — ответил я. — Ты же понимал, что далеко не уйдешь. Организация все равно отыскала бы тебя. А вот оставшись, ты мог выкрутиться, особенно если бы застрелил меня во время спора…

Мейерфельд обошел машину кругом, потом лег на землю и заглянул под нее…

— Там мы тоже искали, — пробормотал Анджело. — Спросите у моего друга Антуана…

Его друга Антуана поблизости не наблюдалось. Это привлекло внимание усатого:

— А где он, кстати?

— В доме, — ответил итальянец. — Он не любит вмешиваться в чужие дела.

— Если он такой скромный, — уцепился Мейерфельд, — то почему помогал вам обыскивать машину?

— Помогал, чтобы быстрее было…

— Давайте-ка его расспросим…

Мы вернулись в хибару. Мсье Антуан демонстративно сидел перед телевизором — дескать, «я выше всего этого». Происходящее его, похоже, изрядно расстроило. Он согласился оказать приятелю услугу, наверняка надеясь сорвать хороший куш, но его домишко вдруг превратился в арену сражения… Первым за него принялся Мейерфельд:

— Скажите, вы помогали Анджело заниматься машиной?

— Ну, помогал…

Хозяин говорил уголком рта, почти не разжимая губ.

— А вы не боялись, что Капут проснется и застанет вас за этим занятием?

— Нет, — вмешался Анджело, — я дал ему немного успокоительного. В Париже, у моего знакомого, который держит ресторанчик.

Собака! Вот почему он повез меня именно туда, на улицу Лепик! Да, приятели у итальяшки были, как на подбор…

Верно, я и сам тогда удивился, что так хочется спать. Ведь никогда раньше бессонная ночь не отправляла меня в нокаут…

Полицейский мягко отстранил Мейерфельда.

— Предоставьте дело мне, патрон, — уверенно сказал он. — Все эти свиньи водят нас за нос… Сейчас я с ними по-своему поговорю.

Он позвал того, что остался в спальне:

— Сидуан! Закрой девчонку в комнате и иди сюда… Сейчас я вам, ребятки, устрою праздник души, — пообещал он нам.

На этот раз сомнений не было: он валил в одну кучу нас всех — Анджело, его приятеля и меня.

— Я не имею никакого отношения к вашим разборам, — как можно достойнее сказал приятель Антуан.

— Вот мы это и проверим…

Появление доходяги Сидуана всех на секунду отвлекло.

— Бери пушку, — сказал усатый. — И стреляй в первого, кто дернется, понял?

Он двинулся к Антуану, видимо, соблазненный его чопорным видом.

— Так вы ничего не знаете?

— Ничего…

— И в машине, под брезентом, не было никакого ящика из-под печенья?

— Не было, честное слово!

Полицейский врезал ему в бок. Раздался такой звук, будто лопнул бумажный пакет. Антуан издал протяжный стон и широко разинул рот, чтобы подлечиться хорошей порцией кислорода.

Но продажный страж порядка не дал ему времени унять боль. Он тут же ударил в подбородок — на этот раз левой. Хозяин закачался и упал на четвереньки. Это автоматически влекло за собой удар ногой по ребрам, и он его тут же получил. После этого он улегся на спину и больше не двигался, несмотря на еще один пинок, которым его щедро наградил его мучитель.

Анджело плакал от бешенства.

— Как же так можно! — выпалил он. — Я все сделал, как вы просили, а вы мне же теперь и не верите! О, проклятье, да если б вы дали мне волю, этот ублюдок сразу бы ответил мне, где деньги!

— Правда? — спросил Мейерфельд, уже не зная, какому богу молиться.

— Клянусь вам! Дайте хоть попробовать!

Американец посмотрел на полицейского. Тот прекрасно понял этот взгляд. Он сунул руку в карман, извлек оттуда наручники и надел их на меня с ловкостью и быстротой, которые наверняка принесли бы ему первый приз на конкурсе легашей.

— Ладно, — пробормотал он. — Угощайся, Анджело. Только предупреждаю: если ты его угробишь, то составишь ему компанию в его фамильном склепе!

— Не беспокойтесь.

Взгляд Анджело полностью отражал состояние его души. Я понимал, что сейчас мне придется хреново. Я еще никогда не оказывался лицом к лицу с человеком, которого так распирало бы от ненависти.

Анджело глубоко вздохнул, потом снял пиджак и бросил его на стол. Мейерфельд закурил сигару. Он казался смущенным. Еще бы: он привык устраивать свои дела в чистеньком кабинете с дюжиной телефонов… Практическая сторона работы была ему до сих пор не видна; он открывал ее для себя только теперь — и без особого удовольствия. Он, наверное, сильно сожалел, что Каломару вздумалось испытать меня, вместо того чтобы сразу пустить мне пулю в лоб. Анджело поднял руку. Рука у него была изящная, ухоженная и небольшая — как у большинства убийц.

— Линия жизни у тебя коротковата, — сказал я.

Он поднес руку к моему лицу, и пять его острых ногтей огненными корнями вросли мне в правую щеку.

— Да? — проскрипел он, стиснув зубы.

Я попытался двинуть его коленом туда, где больнее всего, но он, уже наученный опытом, держался чуть в стороне.

Он коротко дернул рукой, и его ногти разодрали мне лицо. Это причинило ужасную боль — словно в рожу полыхнули паяльной лампой.

— Я всегда подозревал, что у тебя девчачьи замашки, — проговорил я. — Чуть что — сразу царапаться!

Он ничего не ответил и показал мне свою руку. Концы пальцев покраснели от крови, и под ногтями застряли кусочки мяса.

Он вытер руку о мою рубашку, потом внезапно и с поразительной силой замолотил меня в живот. Воздух убежал от меня куда-то далеко-далеко. Я отчаянно хлопал жабрами, но внутрь ничего не засасывалось…

— А что если я тебе яйца отрежу? — предложил он. — А? Давай?

— Каждый мечтает о том, чего у него нет… — выдавил я из себя.

Он сунул руку в карман брюк и достал длинный нож с очень тонким лезвием.

— Если сейчас же не скажешь, где деньги, я тебя вскрою!

— Не надо, я боюсь сквозняков…

Он улыбнулся какой-то странной улыбкой. Потом приложил лезвие к моей рубашке и быстро изобразил на ней какой-то нехитрый узор. Я ничего не почувствовал, однако лоскут рубашки упал на землю, и я увидел, что узор повторился на моей коже, окаймленный красными каплями…

— Зря ты молчишь, Капут: я сегодня в форме и запросто могу разрезать тебя на куски, слышишь, ты?

Я понял, что если не вмешаются остальные, он действительно изуродует меня, как бог черепаху.

— Послушайте, Мейерфельд, — сказал я, — вы не находите, что этот юноша малость переигрывает? По-моему, он просто хочет усыпить вашу бдительность, а потом…

— Ничего! — перебил Мейерфельд. — Если он так и не сможет добиться от вас признания, то потом мы развяжем язык ему!

Я помрачнел. Стимул был действительно неплохой… После такого предупреждения Анджело ничего не оставалось, как идти до конца. Его лицо ожесточилось.

— Слушай, Капут, — сказал он мне. — У меня преимущество над остальными: я знаю, что ты знаешь… Я сильнее, потому что я не сомневаюсь, понимаешь?

Он был неглуп.

Его разноцветные глаза пристально смотрели на меня. Они вызывали у меня неприятное чувство, что-то вроде тошноты. Может быть, виной тому было отчасти и зелье, которое он подсыпал мне накануне…

— Я ничего не знаю! — ответил я. — Можешь нарезать меня хоть мелкими дольками — я ничего не скажу, потому что это ты…

Он яростным движением всадил нож мне в бедро. Потом, вместо того чтобы вытащить, начал медленно поворачивать лезвие в ране.

Боль была невыносимой… Остальные не сводили с меня глаз… Мейерфельд, все более и более недовольный, прятался за облаками голубоватого дыма… Лежавший на полу приятель Антуан выкарабкивался из забытья, помогая себе глубокими вздохами…

— Говори! — прошипел Анджело. — Говори, скотина, или я тебе все мясо порву!

Мне казалось, что он проковырял в моем теле целую пещеру. По бедру текла горячая кровь… Щека все пылала…

Глаза Анджело горели первобытным огнем на фоне мертвенно-бледного лица.

— Говори!

Я сжал зубы… И вдруг, сквозь полусомкнутые веки, увидел в проеме двери, выходящей в коридор, первоклассное привидение. Это была Сказка, одетая в ночную рубашку. Она стояла на пороге с кочергой в руке, немая, тихая и бледная… Я прикрыл глаза, чтобы мой взгляд не выдал ее остальным, стоявшим к ней спиной.

— Хорошо, — вздохнул я. — Я… Я скажу.

Это была именно та фраза, которую следовало произнести, чтобы приковать к себе внимание аудитории. Они словно дернулись в судороге и буквально всем своим существом потянулись ко мне.

— Итак? — торжествующе сказал Анджело.

Больше ничего он сказать не успел. Раздался глухой удар: это Сказка обрушила свою кочергу на затылок Сидуана. Она вложила в этот удар все свое мужество, всю волю. Доходяга выронил винтовку и зашатался. Прежде чем остальные успели сообразить, что к чему, Сказка подхватила оружие…

Что меня в этой девушке покоряло, так это ее решимость. Другая бы на ее месте наверняка начала переводить ствол с одного на другого и по-детски кричать «руки вверх»! Эта же, наоборот, сразу открыла огонь… Она начала с самого срочного дела — то есть с Анджело. Он схлопотал первую очередь, которая почти перешибла его пополам. Следующая порция леденцов досталась Мейерфельду. Он рухнул, не выпуская изо рта сигару, и зашаркал ногами по полу. Усатый получил свое уже тогда, когда вытаскивал свой персональный револьвер. Этому досталось крепче всех — она попала ему в голову. Тр-р-р-р! Его рожа мгновенно превратилась в корзину раздавленной клубники.

Тут я увидел, что за спиной Сказки вырос приятель Антуан с бутылкой в руке.

— Сказка, берегись!

Она отскочила в сторону и вскрикнула: бутылка все-таки задела ей плечо.

Я дал Антуану подножку, и он завалился.

— Давай в него! — крикнул я.

Но в карабине больше не было патронов, и затвор издал лишь негромкий дурацкий щелчок.

Я подскочил к пиджаку Анджело, который остался лежать на столе, выудил оттуда автоматический пистолет и разрядил его в Антуана, держа в скованных наручниками руках. Первая пуля прошла мимо, но вторая прошила ему левый глаз: тут уже не требовались ни комментарии, ни лечение.

Да, это была настоящая бойня. На полу, навалившись друг на друга, лежало пять трупов — один окровавленней другого…

Я повернулся к Сказке.

— Можно сказать, что ты появилась вовремя!

— Да, мне тоже так кажется.

Она посмотрела на меня и ахнула:

— Боже мой! Сколько на тебе крови!

Действительно, из второй раны — в боку — бежал целый ручей. Там все еще торчал нож Анджело. Я ухватился за рукоятку и резким движением вытащил лезвие. Кровь полилась сильнее.

— Видно, эта скотина перерезала мне какую-то вену, — проговорил я.

— Подожди!

Она убежала и через две минуты вернулась с аптечным шкафчиком, который сорвала со стены ванной комнаты.

Она быстро осмотрела его содержимое, затем залила мне бок спиртовым раствором, и кровь смешалась с беловатой пеной. Потом она достала марлю, скомкала ее в шарик, приложила к ране и заклеила сверху пластырем.

— Так, — сказала она. — Одеваемся — и поехали отсюда. Боюсь, что эта пальба всю деревню всполошила…

Я тоже не на шутку опасался приезда жандармов.

Сказка освободила меня от наручников, открыв их найденным у усатого ключом, и мы быстро пошли одеваться. Мои раны еще сильно болели, но кровь почти остановилась.

Одевшись, я поспешил к гаражу; Сказка шла за мной.

Я был изрядно огорчен тем, что мой «кадиллак» пришел в негодность. К счастью, во дворе стоял черный «ситроен» полицейских.

— Поехали скорее! — проговорила Сказка, направляясь к нему.

— Минутку, девочка, а деньги?

Она остановилась.

— Деньги?

— А как же? Ты думаешь, я оставлю их здесь на хранение?

Я дохромал до «кадиллака» и вытащил из багажника домкрат и монтировку.

— Помоги-ка мне снять шины: деньги там, внутри!

Сначала она мне даже не поверила и указала пальцем на распоротое запасное колесо:

— Если так, они бы их нашли!

— Я не такой олух, чтоб совать их в запасное колесо!

Я отвинчивал хромированные болты и объяснял-.

— Я перевел деньги в доллары — в крупные купюры. Потом купил непробиваемые шины «X», снял внутреннее покрытие, выложил шины долларами, положил сверху бумагу и поставил покрытие на место. Триста миллионов в четырех шинах — разве это не гениальная идея?

Сказка была взбудоражена.

— Вот это да! И эти идиоты их не нашли!

— Как видишь…

Болты я отвернул быстро, но… снимать шины было уже некогда. Оставалось только засунуть все четыре колеса в «ситроен» и скорее сматываться подальше от этого места — потом разберемся…

Поднимать эту здоровенную тачку было несладко. Я снял колеса с одной стороны, потом, чтобы дело шло быстрее, свалил машину с домкрата. Когда я снимал третье колесо, Сказка воскликнула:

— Смотри, люди!

Действительно, к воротам подъезжал мотоцикл с коляской.

В лунном свете я различил кители троих жандармов, за которыми, скорее всего, бежала делегация из деревни.

Я выругался: я уже не успевал снять четвертое колесо. Мне страшно не хотелось оставлять здесь семьдесят пять миллионов, но другого выхода не было. К счастью, Сказка уже закатила два первых колеса в «ситроен». Я положил туда третье и сел за руль.

Жандармы прошли всего в двадцати метрах от нас; они направлялись в дом. Пока что они нас не видели, но должны были отреагировать при первых же оборотах нашего мотора.

— Пусть войдут в дом, — прошептала Сказка. — Пока они будут осматривать трупы, мы уедем…

Увы, перед воротами уже собрались люди: стрельба действительно привлекла всеобщее внимание.

Как только жандармы вломились в дом, я включил стартер. Один страж порядка — самый чуткий и самый проворный — тут же выскочил обратно. Увидев в темном углу двора нашу машину, он побежал к воротам, чтобы отрезать нам путь к отступлению…

Я включил все фары, в том числе и противотуманные, желая его ослепить. Но он оказался храбрецом. Он вытащил пушку и встал в воротах, твердо вознамерившись стрелять, если мы не остановимся.

Я замедлил ход и остановился в двух метрах от него. Он решил, что я сдаюсь, и опустил оружие. Тогда я включил сразу вторую скорость и крепко придавил акселератор. «Ситроен» рванулся вперед, сбив жандарма с ног. Я почувствовал, как по нему проехали наши колеса. Собравшиеся у ворот люди закричали, и дорога мгновенно стала свободной.

Я помчался в темноту. Все складывалось хуже, чем я ожидал… У меня все не выходило из головы то четвертое колесо, и я прямо кипел от злости…

X

В конце деревни дорога раздваивалась: налево — Муи-де-ль'Уаз, направо Париж через Иль-Адам.

Я на мгновение заколебался; Сказка это почувствовала.

— Не надо забираться в дебри, — посоветовала она. — Иначе можно заехать в тупик…

На этот раз я был с ней не согласен. Я знал, что те жандармы уже подняли тревогу во всех легашатниках департамента и что самое большее через двадцать минут все близлежащие дороги перекроют. У нас еще оставался шанс спрятаться в какой-нибудь дремучей дыре, в то время как в черте Парижа это сделать было практически невозможно. Но я все же повернул направо, решив положиться на смекалку моей подруги. Час назад она предоставила мне достаточно убедительные доказательства своей верности…

Я дал полный газ; с обеих сторон мимо машины понесся сонный темный пейзаж.

— Скорее! — крикнула вдруг Сказка.

Она залезла на сиденье коленями, чтобы удобнее было смотреть назад. Я глянул в зеркало. Далеко позади нас из черноты выбивалась желтая фара: это была трещотка жандармов. Мне показалось странным, что эти болваны сели нам на хвост. С их стороны это было довольно опрометчиво, ведь их осталось всего двое…

Мы проехали какую-то спящую деревню. Я на секунду высунул голову из окна, чтобы посмотреть, где сейчас наши преследователи, и одновременно констатировал две вещи: что на мотоцикле всего один жандарм и что он быстро сокращает разделяющее нас расстояние. Дело было плохо… Мужик шпарил как бешеный. Его машина была, наверное, в двести пятьдесят кубиков, и он прочищал ей трубы до упора!

— Сейчас он нас сделает, — проговорила Сказка. В ее голосе не было ни тени страха. Она словно комментировала спортивное состязание.

— Возьми мою пушку, — сказал я. — Ты же умеешь с этим обращаться… — И я протянул ей пистолет, вынутый из пиджака Анджело.

— Помедленнее! — попросила она.

Я слегка сбавил газ. Фара мотоцикла подпрыгивала за нами в темноте. До сих пор он ехал с ближним светом, но вдруг буквально взорвался золотым сиянием. Что-то ударилось о нашу машину. Этот кретин в нас стрелял!

— Он, наверное, захотел орден Почетного легиона, — усмехнулась Сказка, которую погоня, казалось, все больше возбуждала.

— Получит, — пообещал я, сжав зубы. — Только посмертно…

Увы! Этот гад был не так уж прост. Он оказался настоящим специалистом мотоциклетного абордажа. Он не спешил нас обгонять: ведь уже убедился в том, что нас не очень-то смущают живые препятствия. Его замысел заключался в том, чтобы ехать за нами и посылать вдогонку пули Освещая нас своей фарой, он мог следить за всеми нашими движениями и действовать по обстоятельствам. Сущий прилипала…

— Скоро Иль-Адам! — проговорил я. — Пора от него избавляться.

— Но как? Если я перелезу назад и разобью стекло, чтобы отстреливаться, он в меня легко попадет…

— Погоди-ка… А ну, держись крепче!

Нужно было срочно что-то предпринимать, иначе он мог подстрелить кого-нибудь из нас или пробить нам шину.

Я выключил передачу и яростно нажал на тормоз. Он ехал за нами по пятам и держал руль одной рукой, так что не успел последовать нашему примеру и на скорости сто километров в час врезался в наш задний бампер. Если бы я не потрудился выключить скорость, удар растер бы в порошок коробку передач. Но раздался лишь треск сминаемого металла, и машина дернулась вперед, как от порыва ураганного ветра.

Я поставил первую скорость и пощупал ногой акселератор. Тачка двинулась дальше. Похоже, все обошлось… Багажник был искорежен, заднее стекло превратилось во множество маленьких стеклышек, но главным было все же то, что машина осталась на ходу.

— Мы его сделали, Сказка!

— Да уж…

Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел лишь темное пятно посреди дороги. Гонщик получил свою порцию снотворного… Будет знать, как выслуживаться!

Мы достигли Иль-Адама. Городок видел десятый сон; в нем горело всего два-три окна. Я повернул направо, на Овер-сюр-Уаз. Меня не нужно было подстегивать. Погоня длилась почти четверть часа, и о нас уже наверняка растрезвонили по всей округе. Я готов был поспорить, что жандармы из Понтуаз как раз в эту минуту ставят поперек дороги телегу. Да и не только они…

— Что будем делать? — спросила Сказка, словно эхом отозвавшись на мои мысли.

— Надо срочно где-нибудь спрятаться… Скоро нам все равно придется бросить машину, но мне, знаешь ли, неохота расставаться с теми тремя колесами…

— Спрятаться — но где?

— Постой-ка…

Я понял, что если буду гнать как безумный, то вообще ничего не найду. Пора было сбавить обороты и как следует осмотреться…

Вдруг я остановился.

Вдали, меньше чем в километре от нас, на дороге копошились огоньки.

— Это они! — прошептал я. — Мы едем прямо к ним в руки, с пылу с жару!

— Сдай назад! — сказала моя подруга. — Кажется, я видела в лесу дорогу: слева, в сотне метров отсюда.

Я погасил фары и стал пятиться назад. Она не ошиблась: там действительно оказалась дорога. Каменистая, с глубокими рытвинами, но все же проезжая.

Машина плясала на ямах, как лодка в бушующем море. Я вцепился в руль, а Сказку, у которой руля не было, швыряло от дверцы к моему плечу и обратно.

— Штормит, да? — улыбнулся я, желая ее подбодрить.

Но она не нуждалась в подбадривании. Она была дьявольски храбрая девушка, и такие мелочи ее не волновали.

— Езжай, езжай… — вздохнула она. — Только не включай фары: если их увидят с дороги, бежать будет уже некуда.

— Да ты что! Я дело знаю…

Она засмеялась.

— Да, Капут, свое дело ты знаешь!

Лесная дорога вела к берегу Уазы. Вдоль берега шла бывшая бурлацкая тропа, которую теперь окаймляли деревья; свернув на нее, я немного успокоился. Эта тропа была ненамного ровнее предыдущей, но ехать по ней было все же легче: она проходила по прямой.

Я замедлил ход. На время мы оказались вне досягаемости полицейских, однако передышка обещала быть недолгой. Если ехать дальше — мы окажемся в городке Овер, а если ждать здесь — утром кто-нибудь обязательно сообщит о машине властям.

Поскольку я всегда был ярым противником неподвижности, то лишь перешел на вторую передачу и продолжал двигаться вперед, пока не показалась какая-то ферма. Я выключил зажигание. Услыхав шум мотора на такой безлюдной и ненаезженной дороге, хозяева могли забеспокоиться и предупредить жандармов.

— Посиди здесь, — сказал я. — Пойду посмотрю, что там.

Я крадучись дошел до ворот. На них висела прикрученная проволокой деревянная табличка, к которой был прикноплен лист бумаги. Я приблизился и наполовину прочел, наполовину угадал слово:

«ПРОДАЕТСЯ»

Не иначе, сам Господь Бог направил нас сюда…

На воротах висела цепь с замком. Но замок никогда не означал для меня ни чужую собственность, ни препятствие. Через минуту он сдался; я размотал цепь, и левая половинка ворот открылась сама собой, издав ржавый скрип, похожий на крик ночной птицы.

Я вошел в сад, заросший ежевикой и бурьяном. Место для убежища было поистине сказочное… Я вытащил из земли стержень, удерживавший вторую створку ворот, распахнул их во всю ширь и вернулся к машине.

— Я только что сделал приобретение, — сообщил я Сказке. — Представь себе, этот райский уголок продавался. Несколько гектаров земли, столетние деревья, — и все это на самом берегу Уазы. Разве это не чудо? Стоит затаиться тут всего на два-три дня — и тогда нам уже все нипочем!

Она захлопала в ладоши, как девочка, которой подарили игрушку.

— Вот здорово, милый!..

Я медленно въехал в сад, не побоявшись даже включить габаритные огни; растительность была такой густой, что те остолопы на дороге ни за что не могли их заметить.

У ворот начиналась так называемая конная аллея; она вела к большому, правильных размеров дому. Буйно разросшиеся кусты превращали аллею в узкую полоску земли; колючие ветки царапали бока нашей машины.

Я выехал на площадку перед домом, выключил свет и вышел.

— Подожди тут, дорогая, я пойду закрою ворота…

Повесив замок на место, я обернулся и успокоился окончательно: с бурлацкой тропы не было видно ни дома, ни тем более машины.

Успокоенный и счастливый, я побежал обратно. Я поцеловал Сказку, и мы стали подниматься по узким ступеням крыльца. Дверной замок был старинный (а значит — крепкий), однако вовсе несложный. Я достал из ящика с инструментами отвертку и довольно быстро открыл дверь. В лицо мне пахнуло сыростью и плесенью. Дом был холодным и гнилым, в нем, похоже, уже с десяток лет никто не жил. Может быть, причиной тому были ежегодные паводки на Уазе. В наши дни такие унылые хибары все реже находят покупателя; богачи предпочитают разукрашенные домишки в старом калифорнийском стиле…

Я нащупал на стене выключатель и повернул его, но, разумеется, безрезультатно: электричество в доме давным-давно отрубили. У меня была при себе одна единственная коробка спичек. Я зажег одну из них, и ее слабый огонек осветил большой голый вестибюль с отклеенными полосками обоев и обсыпавшимся потолком. Я чиркнул второй спичкой, собираясь продолжить осмотр; другие комнаты тоже были совершенно пусты и имели плачевный вид. В общем, жилище оказалось, мягко говоря, безрадостным.

— Ну, что? — спросила Сказка, когда я вернулся.

— Да, это не «Континенталь»…

— Ну что ж, зато здесь спокойнее…

— В комнатах полнейшая пустота и сыро, как на болоте. Я даже подозреваю, что тут где-то обосновались летучие мыши. Но в остальном…

— В остальном — мы по-прежнему вместе, и это идеальное убежище. Так что — какая нам разница?

— Хорошо. Будем устраиваться. Сейчас поможешь мне.

— А что делать?

— Занесем в дом сиденья. Будем на них спать.

— А колеса?

— Тоже занесем. И вытащим из них деньги. Плед тоже возьми: сдается мне, что по ночам в этом дворце не жарко…

Когда все упомянутые вещи оказались в доме, я спрятал машину за домом, среди зарослей бересклета. Обходя ее сзади, я увидел, что задняя часть серьезно повреждена. От столкновения с мотоциклистом багажник открылся и поднялся вверх; на таком транспорте было трудно проехать незамеченными.

Я вернулся в дом в задумчивом молчании; Сказка возилась в темноте, устраивая ночлег.

XI

Более скверной ночи, чем эта, я даже и припомнить не могу. Едва я улегся рядом со Сказкой, как мои раны стали напоминать о себе — особенно та, что на бедре. Пока я был разгорячен, их не чувствовалось, но когда начал остывать — а этому в немалой степени способствовал дом, боль возобновилась. Поначалу я лишь молча стискивал зубы, но боль — она как радость: ее нужно выражать вслух. Вскоре, сам того не замечая, я начал подвывать.

— Что с тобой? — испугалась Сказка.

— Нога болит…

— Давай сменю повязку?

— Чем сменишь? В этом сарае ничего нет, НИЧЕГО! Даже вода — и та перекрыта!

Тогда она взяла меня за руку, как мать берет за руку своего малыша, и мне стало чуть полегче…

Однако будущее все равно виделось мне в черном цвете.

То, что с нами происходило, было очень скверно. В считанные часы я вновь сделался прежним Капутом, Правда, на этот раз богатым, но загнанным в угол, как никогда. Сколько раз я уже мечтал покинуть Францию и зажить новой жизнью где-нибудь далеко, под ярким солнцем!.. И каждый раз судьба опять заворачивала меня обратно, словно вечного пленника своей неласковой родины!

Кажется, мне все же удалось заснуть, потому что я пришел в себя уже намного позже. Я открыл глаза, зашевелился — и меня мгновенно скрутила боль, которая не ушла, а лишь притупилась было от усталости и тревоги. Я закричал. Сказка подскочила:

— Что?!

— Ничего, девочка, просто неудачно повернулся — и заболело…

Она поднялась, заметно сутулясь: изогнутые сиденья машины не располагали к приятному отдыху.

— Видишь, говорил я тебе: это не «Континенталь»…

В помятом платье и с растрепанными волосами она все равно была очень красивой: настоящая туземка, вышедшая из тропического леса. Уже наступило утро, в окна светило солнце. Мне стало лучше только оттого, что я смотрел на нее.

Я встал, едва сдерживая страдальческое мычание.

— Послушай, — сказала она. — Меня вот что беспокоит: нам здесь нечего есть, нечего пить… Мы не сможем здесь долго оставаться. Знаешь пословицу: голод и волка из лесу выгонит…

Действительно, положение было паршивым.

— Пойди-ка взгляни, не завалялось ли что-нибудь в машине. А я пока осмотрю дом.

Я отправился на освоение берлоги. Похоже, тот, кто повесил на ворота табличку «продается», был изрядным оптимистом. Чтобы купить такой товар, нужно было по — настоящему любить развалины и одиночество. Во всех углах воняло гнилью, на стенах змеились трещины, там и сям висели оборванные провода… Пол местами вздулся; но главное — в комнатах не было ни одного предмета, ни единой вещицы… Я еще никогда не бывал в таком безнадежно пустом доме. Впору было завопить от отчаяния. Обшарпанные, затянутые паутиной комнаты по очереди обдавали меня своим ледяным дыханием. В некоторых были выбиты оконные стекла, а ставни болтались на одной петле. Тут можно было снять отличный фильм ужасов. Если призраки действительно существуют, то они наверняка уже избрали это место своей штаб-квартирой…

Я вернулся в нашу «спальню». Через минуту на пороге появилась Сказка. Она держала в руке что-то, завернутое в носовой платок.

— В машине была только коробочка аспирина и склянка рома. Господа полицейские берегут свое здоровье…

Она решительно сунула мне в рот две таблетки аспирина, и я проглотил их, запив глотком рома.

— Зато я нашла кое-что в саду…

В носовом платке у нее оказалась ежевика и несколько кисловатых яблок. Мы съели все это, пытаясь внушить себе, что еда придаст нам сил.

— Ну, что будем делать теперь?

— Теперь, Сказка, нам предстоит самое трудное: ждать.

— Ты думаешь?

— Уверен. Время работает на нас. Это будет невесело, но от этого зависит наша жизнь.

Она кивнула.

— Чем бы нам скоротать время?

— Для начала достанем из колес деньги…

Монтировки у нас не было, а резина на этих «непробиваемых» была невероятно жесткой. Я провозился с ободком довольно долго, но дальше дело пошло само собой. По мере того как я вынимал доллары, Сказка складывала их на полу. Вскоре набралась порядочная пачка.

Манипуляции с деньгами, казалось, нимало ее не возбуждали. Напротив, она казалась какой-то задумчивой.

— Знаешь что? — пробормотала она вдруг. — Этот жандарм почти что оторвал нам крышку багажника…

— Да, ну и что?

— В багажнике лежала банка с маслом. Ее пробило пулей, и масло вытекло…

— Ну и черт с ним.

— Тебе не кажется, что оно могло оставить на дороге следы?

Я обдумал это предположение.

— Знаешь, крошка, масло на дороге не особенно привлекает внимание…

— Пятна, может быть, и не привлекают. Но сплошная полоска может показаться полицейским подозрительной, особенно если она начинается на месте столкновения…

— Банка наверняка опустела задолго до того, как мы свернули в лес…

— Нет, масло льется из дырки довольно медленно.

Ее опасения смутно раздражали меня, тем более что я находил их немного детскими. Так или иначе — нам все равно нельзя было покидать сейчас свое укрытие. У нашей машины было не больше шансов пройти незамеченной, чем у разъяренного быка, вбежавшего в посудную лавку. Да и моя ободранная рожа бросалась бы в глаза не меньше, чем сама машина. Оставив после себя столько убитых жандармов, я не сомневался, что их коллеги видят мой портрет даже во сне.

В этот раз я передал этим господам слишком уж горячий привет… Они мигом бросят все остальные дела и займутся моей скромной персоной. Я сознавал, что у меня почти нет надежды проскочить сквозь ячейки расставленной сети…

Я уже почти управился с первым колесом, когда Сказка вздрогнула и прислушалась. Она жестом велела мне молчать, и я сразу превратился в живой радар… Я вовсю напрягал слух, но не улавливал ничего, кроме шелеста травы на ветру.

— Чего ты?

— Мне послышалось, что где-то хлопнула дверца…

— Да ладно!

Я взял ее за плечи и поцеловал.

— Не накручивай себя, а то еще и не такое почудится. Ну сама посуди: если легаши сюда доберутся, то разве станут они хлопать дверцами?

— Иногда это делаешь машинально, — возразила она.

Она подошла к окну, но за кустами ничего нельзя было разглядеть.

— Я залезу на чердак и посмотрю оттуда.

— Ну конечно! Чтобы тебя сразу увидели?

— Нет, я осторожно…

— Ну давай, если это тебя успокоит.

Она вышла — проворно, будто козочка.

Я принялся за второе колесо, но хотя аспирин и облегчил мои страдания, руки у меня сильно дрожали, и спина была покрыта потом.

Я вытер лоб рукавом. Черт побери, неужели я боюсь? Эта дурацкая история с банкой масла донимала меня все сильнее и сильнее. Действительно, если мы, сами того не подозревая, сыграли в Мальчика-с-пальчик, загребалы не заставят себя ждать…

Я глотнул рома, но он будто не дошел до желудка: горло сжимал страх. Лезвие ножа, сильно притупившееся о металлическую прослойку первого колеса, никак не хотело резать второе. Я еще не успел проткнуть его, когда услышал, как Сказка бежит вниз по изъеденной червями деревянной лестнице.

Она ворвалась в комнату, красная и взбудораженная.

Я выпустил из рук колесо.

— Скорей! Скорей! — выдохнула она. — Они уже тут!

— Что?

— На берегу стоят три полицейских фургона… Полно жандармов, каски на солнце блестят… Они окружают поместье!

Она не произносила, а будто выплевывала слова. От ее знаменитого спокойствия не осталось и следа: ее трясло от страха. Но вместо того чтобы передаться мне, ее мандраж вылечил меня от моего собственного. В таких случаях я всегда обретал свой «self-control[5]»…

— Ладно, смываемся, только без паники!

— Да как же нам смываться?! Говорю тебе, их везде полно!

— Слушай, перестань скулить и делай, как я. Прорвемся…

Она замолчала.

Я бросил отчаянный взгляд на два оставшихся колеса. Раскурочивать их было уже некогда. Мое состояние, заработанное таким жестоким, таким безжалостным путем, разваливалось на огромные куски и таяло на глазах. Три четверти я уже потерял. Однако собственная шкура была дороже…

Я торопливо распихал по карманам доллары из первого колеса; карманы живописно оттопырились.

Затем я осмотрел револьвер Анджело. В барабане осталось всего три патрона. Попробуйте выдержать осаду с тремя патронами…

— Пошли. Полезем через заднее окно.

Она молча устремилась за мной.

Мы открыли ставни в одной из дальних комнат; я прислушался, но услышал лишь тополиную песню ветра.

— Прыгай, Сказка!

Она влезла на подоконник и спрыгнула прямо в росшую у стены крапиву. Ей, видно, было так страшно, что она даже не почувствовала ожога от прикосновения этих поганых кустиков.

Я прыгнул вслед за ней. От толчка у меня страшно закололо в боку. Я зажал бок рукой, а когда отнял руку, она была липкой от крови: рана открылась вновь. Дело было дрянь.

XII

Согнувшись пополам, мы понеслись в глубь сада, в направлении реки. Это бегство угнетало меня: оно совершенно не отвечало моему характеру. Мне бы сейчас пулемет, я бы такое устроил этим гадам, из-за которых мне пришлось бросить свои миллионы…

Но я все бежал к забору, окружавшему поместье, и не хотел до него добегать, потому что у этого забора мне, похоже, оставалось только одно: поднять повыше клешни, услышав соответствующий приказ, и приготовить для фотографов свою улыбку number one[6].

Мы с горем пополам продрались сквозь колючие кусты к ограде. Каменный забор уже наполовину рассыпался, и в нем были широкие бреши, сквозь которые в сад, наверное, лазили пацаны и влюбленные парочки.

Я высунул голову в один из этих проемов и несмело посмотрел по сторонам. Всего в пяти метрах от забора протекала река. На нашем берегу громоздился прогнивший причал, к которому когда-то пришвартовывали рыбацкие лодки.

Полицейских видно не было. Они, как и полагается, первым делом подбирались к фасаду и боковым стенам дома. Я посмотрел на Сказку.

— Ты плавать умеешь?

— Да…

Водичка, конечно, обещала быть прохладной… Дул хлесткий ветерок, не вызывавший ни малейшего желания нырять в ледяную реку.

Я положил Сказке руку на затылок.

— Слушай, девочка, дело наше плохо. Если хочешь, останься и сдавайся. Можешь все валить на меня: я уже так далеко зашел, что это ничего не изменит. С твоей улыбкой и твоим простодушным лицом ты наверняка отделаешься двумя-тремя годами тюрьмы…

Она покачала головой.

— Я пойду с тобой хоть на дно, Капут!

— Тогда вперед, малыш. Но прежде чем мы начнем геройствовать, я хочу сказать, что ты — единственная настоящая женщина во всей моей сволочной жизни…

Я вылез из проема. Берег был мягким, затоптанная рыбаками трава — страшно скользкой; когда я пытался поддержать Сказку, у меня разъехались ноги, и я звучно шлепнулся на землю.

На углу сада, в сотне метров от нас, показался полицейский в черном шлеме.

— Стой! — крикнул он, увидев меня.

Рефлексы у этого козла оказались никудышними: за спиной у него висел карабин, но от неожиданности он даже не подумал взять его навскидку.

— Быстрей! Быстрей! — зашептал я Сказке.

Она поняла и, мужественно задрав юбку, сиганула со старого причала. Я прыгнул за ней в тот момент, когда легаш отчаянно дунул в свисток, скликая товарищей.

Сказка быстрыми размашистыми гребками приближалась к середине реки. Я шлепал за ней, то и дело оглядываясь назад. Берег пестрел полицейскими мундирами. Мои руки и ноги были точно свинцовые, пачки намокших купюр раздували карманы и мешали двигаться…

Я при всем желании не мог плыть быстрее, и это повергало меня в панику.

Позади нас чей-то голос закричал:

— Да стреляйте же, чтоб вас!.. Стреляйте, бараны!!!

И началось. Вокруг меня на воде появилось множество фонтанчиков, как при сильном ливне. Я каждую секунду ожидал, что кому-то из легавых посчастливится попасть в цель. Тогда можно было сразу ставить в программе соревнований заключительную точку.

К счастью, ветер продолжал топорщить реку частыми волнами, и отражавшееся в них солнце мешало полицейским как следует прицелиться…

Я размышлял с невероятной быстротой; в голове проносились тысячи мыслей и картин. Во-первых, говорил я себе, у полицейских нет лодки. Они не предполагали, что мы уйдем по воде. За лодкой им нужно ехать в Овер, а за это время мы сто раз успеем переправиться через реку. Зато когда выйдем на берег, в нашем распоряжении будет всего несколько минут. Да и то — если допустить, что рядом не окажется местных героев, привлеченных стрельбой. Хотя это вряд ли: скорее всего, они давно уже попрятались у себя в норах. Деревенские рыболовы — это, как правило, мирные и спокойные дедки, и подобная эпидемия выстрелов должна была их порядком перепугать…

Вдруг Сказка, уже почти достигшая противоположного берега, вскрикнула и исчезла под водой. Кровь взревела у меня в ушах. Сволочи! Прямо у меня на глазах… Я поплыл быстрее, увидел на поверхности воды розоватую пленку и нырнул. Сказка была на дне реки, ее медленно относило течением, Красивые застывшие черты ее лица были наполовину скрыты мокрыми прядями волос.

Я рванулся к ней, крепко обхватил ее за талию, оттолкнулся каблуками — и мы поднялись на поверхность.

Мне казалось, что всему настал конец и что мои последние отчаянные усилия уже никому не нужны. Я не знал, куда поразила ее эта проклятая пуля, но рана, видимо, была очень тяжелой, судя по тому, как быстро девушка пошла ко дну.

Я выбрался на берег… Я уже не обращал внимания на щелкающие вокруг пули. К великому счастью, теперь нас прикрывала полоса деревьев.

Я поднял Сказку на руки — и как сумасшедший побежал по свекловичному полю.

Перепрыгивая через ямы и спотыкаясь о комья земли, я смотрел на девушку и уже видел ее рану. Пуля прошла навылет через затылок, вроде бы не слишком глубоко. Я надеялся, что Сказку просто оглушило… Но сейчас было не время для тщательного осмотра.

Я рассчитывал, что после переправы через реку у меня будет запас времени в двадцать пять-тридцать минут. Но я, похоже, слишком размечтался полицейские, как видно, решили рвануть на машинах к ближайшему мосту. До него было четыре или пять километров. Это расстояние, помноженное на два, они преодолеют по здешним разбитым дорогам примерно за четверть часа. Половину этого времени я уже истратил на переправу и на вылавливание Сказки из воды… У меня оставалось каких-нибудь несчастных пять минут. А я все еще ковылял по полю в мокрой, прилипшей к телу одежде, с бесчувственной девушкой на руках и под градом пуль, летящих с другого берега… В эту минуту я не сдавался только потому, что дух сопротивления был заложен во мне самой природой.

В отчаянии оглядевшись вокруг, я увидел какого-то крестьянина, стоявшего рядом с телегой навоза. Он смотрел на меня с таким глупым и ошарашенным видом, что я запросто мог бы убедить его в том, будто я воскресший святой.

Полицейские не могли разглядеть нас за деревьями; больше на горизонте никого не было. Я опустил Сказку на землю и достал свою пушку.

Это был здоровый, разъевшийся на деревенских харчах мужчина с грозными усищами и в надвинутой на брови фетровой шляпе.

Я подошел к нему с револьвером в руке.

— Подними руки!

Он, наверное, воевал на германском фронте, потому что подчинился с удивительным мастерством. Тогда я попятился и с размаху врезал ему ногой в живот. Он тяжело рухнул на землю, словно дуб, сваленный последним ударом топора.

Я еще разок двинул его ботинком. Потом, не теряя ни секунды, стащил с него штаны и вельветовую куртку и наспех натянул их поверх своей одежды. Мои мокрые тряпки сильно стесняли движения; благо, штаны и куртка мужика были на меня велики. Еще никогда я не чувствовал с такой остротой, как быстро летит время. Завалить этого навозника и нацепить его шмотки заняло у меня около трех минут. Теперь счет шел на секунды…

Я надвинул на уши его шляпу, оттащил его, бесчувственного, в кусты… Потом положил Сказку на телегу и принялся засыпать ее навозом, загребая его целыми охапками. Для ее раны это было вовсе не лучшим лекарством, совсем наоборот, но что поделаешь! Справившись с этим делом, я мимоходом подумал: что-то легавые запаздывают… Я схватил коняку за уздечку и крикнул «Но!» Однако эта скотина и не подумала пойти на взлет: видно, слушалась только хозяина.

«Ага, значит, ты у нас персональный транспорт, — подумал я. — Ну подожди, я тебя сделаю общественным»… Я достал из кармана вельветовой куртки перочинный ножик и ткнул им в лошадиную задницу. Кобыла, видимо, поняла, что «иди, детка, дам конфетку» — это не мой стиль, и двинулась вперед.

Я снова взял ее за уздечку и пошел рядом с телегой. К этому времени стрельба за деревьями прекратилась. Зато впереди, на дороге, появился черный автомобиль. Мне опять пора было вступать в игру.

Я замахал рукой. Машина остановилась рядом с нами; в ней сидело четверо фараонов со злобными рожами. Их, похоже, злило все сразу: что они легавые, что все у них сегодня идет через пень-колоду и что высокое начальство уже готовит им за это суровую вздрючку.

Я поступал крайне рискованно; они могли меня узнать. Однако, если вдуматься — они гнались за двумя промокшими беглецами, и им было плевать на небритого селянина, везущего навоз.

«Только бы Сказка не подала голос!» — подумал я.

Старший из полицейский рявкнул такое «Ну?!», от которого упал бы в обморок батальон марокканских стрелков.

Я показал пальцем на рощицу посреди поля, в километре от нас.

— Они вона куда побегли…

Полицашки выскочили из машины, которая не могла проехать по полю, и рванули к роще.

Я заколебался. Спокойнее было бы продолжить путь на телеге… Только Сказку нельзя было долго держать под этой кучей навоза. К тому же тащиться по полю было еще полбеды, но в деревне местные сразу узнали бы эту лошадь.

Я подождал, пока легаши отойдут достаточно далеко. Потом стащил девушку с ее вонючего ложа… Ее ресницы едва заметно вздрагивали.

— Потерпи, любимая, все будет хорошо, — прошептал я.

Для таких слюнявых утешений момент был совершенно неподходящий, но я ведь действительно ее любил…

Я заслонил машину телегой и буквально бросил Сказку на заднее сиденье. Потом отшвырнул прочь свою помятую шляпу и сел за руль. Двигатель завелся сразу, но передние, ведущие колеса, стоявшие на жирной земле, начали дьявольски буксовать…

Я попытался тронуться с места на второй передаче, «внатяжку», и машина наконец вылезла из грязи. Легаши на поле уже сделали «кругом» и неслись обратно. Бедняги размахивали ручонками, как огородные пугала во время бури! На задницах вовсю пробивалась седина… Продвижение по службе вылетало в трубу… Еще бы: в наши дни такая хреновина случается разве что в кинокомедиях!

Теперь дело пошло куда лучше, Оседлав мотор, я будто вновь оказался в родной стихии, Тем более что, пока они поднимут тревогу, пройдет не меньше двадцати минут… А пока их лопухи-коллеги снова нагромоздят на дороге баррикады, пробежит уже добрых три четверти часа… Опыт подсказывал мне, что мои подсчеты окажутся верными.

Я дал полный газ, не жалея амортизаторы. Главное было побыстрее выехать из этой опасной зоны…

Не иначе, отныне мне было суждено передвигаться только на полицейских машинах Странно: абонемента я вроде бы не покупал…

Когда они найдут эту свою тачку, то для начала им придется вылить на нее ведро одеколона, чтоб заглушить оставленный мною на память навозный штын. Не говоря уже об остальном ремонте…

XIII

До Овера нам не встретилось ни одной машины. Проехав его, я свернул налево, и после этого, уж поверьте, ни разу не убрал ноги с акселератора.

Теперь у меня оставался единственный выход, попробовать добраться до Парижа. Там я еще мог затеряться, благодаря своим долларам. Я знал несколько гостиниц, чьи хозяева охотно принимали вместо паспортов букетик купюр. Вот только до столицы было еще шестьдесят километров, и из-за интенсивного движения я мог преодолеть их не быстрее чем за час…

На заднем сиденье стонала Сказка. Она еще не пришла в себя. Ее рана сильно кровоточила, и ей срочно требовалась помощь.

Я на приличной скорости пересек два небольших поселка и достиг Таверни. Оттуда можно было ехать прямо, на Сен-Дени, или свернуть на Аржантей… Я избрал второй маршрут: так было ближе ехать до пригородных районов.

Каждое мгновение я ожидал, что легавые внезапно перегородят мне дорогу, но ничего такого не происходило. Я гнал так быстро, что встречные водители крутили пальцем у виска. Но мне было на это наплевать…

На подъезде к Патт-д'Уа движение замедлилось. Мне не нужно было рисовать иллюстрацию: я сообразил, что фараоны уже установили на шоссе турникет…

Хорошо еще, что по дороге валила приличная толпа: иначе я угодил бы головой прямо в сети.

Заметив справа второстепенную дорогу, я повернул туда. Улица оказалась узкой, без тротуаров. С одной стороны громоздилась заводская стена, с другой стояли деревянные домишки рабочих. Я медленно покатил дальше.

Эту улицу пересекала другая, такая же узкая, но чуть более живописная. Справа она заканчивалась тупиком, слева выходила на шоссе, означавшее для меня конец путешествия.

Я остановился, озираясь, тяжело дыша, ругаясь как извозчик (которым, кстати, и был одет). В это время дня все здесь было спокойно. Мужики были на работе, бабы пошли по магазинам или стирали белье, слушая «РТЛ». Да, все было тихо, но стоило мне тут засидеться — и мое присутствие обязательно привлекло бы внимание. Тем более что видок у меня был прямо-таки дикий, а на заднем сиденье истекала кровью раненая девчонка…

И тут — уже во второй раз за этот час — мне приветливо подмигнул случай. Подмигнул почти в буквальном смысле слова: из домика побогаче вышел какой-то тип, и в солнечных лучах сверкнула висевшая на двери медная табличка. «ДОКТОР ОБУЭН».

Ниже мелкими буквами были приписаны ученые звания хозяина, но издали их было не разглядеть. Впрочем, мне было начхать на все его дипломы и степени…

Я тихо подъехал к воротам и позвонил.

Дверь гаража была открыта, и там стоял маленький горбатый «рено»; это должно было означать, что костоправ дома.

Наконец на пороге показалась истрепанная годами женщина.

— Мне к доктору Обуэну! Срочно! — крикнул я.

Служанка вылупилась на меня, и результат осмотра оказался явно не в мою пользу, поскольку она бесстрастным голосом заявила:

— Доктор уже окончил прием и собирается на выезд, Он не сможет вас принять…

Говоря, она слегка морщила нос: от меня продолжал исходить веселый и назойливый запах навоза.

— И все же я должен к нему попасть, Я привез раненую. Случай очень серьезный.

— Если серьезный, тогда везите ее в больницу…

Я начал закипать.

— Послушайте, она истекает кровью, а на дорогах пробки. Неужели он допустит, чтобы она умерла у него на пороге?!

В доме открылось одно из окон, и в него высунулся худой парень в очках.

— Что там такое, Соланж?

— Девушка тяжело ранена! — крикнул я ему через плечо старой совы. — Надо спешить!

— Хорошо, входите!

— Откройте ворота, — велел я бабе. — Чтоб не так далеко было ее нести.

Она, ворча, открыла, и я поставил машину позади гаража. С улицы она теперь была не видна — этого я и добивался.

Служанка помогла мне внести Сказку в дом. Бедняжка уже вся побелела. Я испугался, что она уже отдала концы, но потом увидел, что ее грудь чуть-чуть приподнимается.

Тут подоспел и сам врач; он уже надел белый халат и стал в нем похож на измученного девственностью студента. Он наклонился над стоявшей в коридоре банкеткой, на которую мы положили раненую, и скорчил гримасу. Мамаша Соланж потопала на кухню за тряпкой.

— Что случилось? — спросил врач.

— Да, по всему видать, пулевое ранение…

Он подскочил и посмотрел на меня.

— Что-что?

— Я работал у себя в поле, тут остановилась машина, какие-то типы вытащили из нее эту девку, пальнули в нее и уехали. Ну, пока я ходил за своей машиной…

Но он уже не слушал. Все его внимание было обращено на рану.

— Ее нужно немедленно везти в больницу! — объявил он. — Я позвоню, чтобы прислали «скорую».

— А что, плохо дело?

— Хуже не бывает…

Я внезапно стал весь холодный, как ледышка.

— Неужели помрет?

— Пуля насквозь пробила ей основание черепа. Это просто чудо, что она до сих пор жива.

Я судорожно сцепил пальцы.

— Скажите, но, может быть, ее еще можно починить? Ну, какими-нибудь там переливаниями, пересадками…

Он покачал головой.

— Нет, ничего уже не поможет.

— Вы уверены в своем диагнозе?

— К сожалению, да.

Тон, которым он это произнес, был для меня не менее мучителен, чем сами слова.

Я посмотрел на Сказку… Она, казалось, понимала, о чем говорят. Глаза ее были открыты, и в них блестели слезы. И внутри у меня словно что-то закричало, но крик этот так и не смог вырваться наружу.

Ее губы зашевелились. Я наклонился и услышал ее шепот:

— Не бросай меня…

И вдруг я заорал гулким голосом, от которого задрожали стекла:

— Нет, Сказка, я тебя не брошу! Не бойся, не брошу никогда!

Врач попятился; служанка застыла с тряпкой в руке.

— Но… — пробормотал эскулап.

— Что?

Он шагнул к телефону, висевшему на стене у лестницы.

— Я позвоню в больницу.

Тогда я вытащил револьвер.

— Стойте!

Он обернулся и увидел оружие. Баба начала повизгивать; этот визг противно царапал мне барабанные перепонки. Я подошел к ней и жестоко врезал ей по роже. Она взвизгнула еще разок, но уже гораздо тише, и повалилась без чувств. Вставная челюсть наполовину вылезла у нее изо рта.

Молодой костоправ сразу утратил свои замашки будущего гран-патрона.

Я шагнул на него, подняв ствол револьвера. Револьвер, кстати, мог уже не действовать, хотя пробыл в воде совсем недолго.

— Ладно, доктор, хватит ломать комедию. Я преступник; моя шкура ценится сейчас дороже крокодиловой, и я намерен ее защищать. Я пробуду здесь до наступления темноты. Ведите себя спокойно, и все будет хорошо. Иначе завтракать будете уже на небесах. Ясно?

Он обреченно кивнул.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Для начала надо убрать отсюда вашу старую кошелку. У вас тут есть погреб, который закрывается на замок?

— Да.

— Тогда помогите мне ее туда оттащить.

Я повернул ключ в замке входной двери, продолжая угрожать ему пистолетом; впрочем, я был совершенно уверен в его покорности. Такие, как он, борются разве что с холерой, но уж никак не с вооруженными бандитами.

Он взял старуху под мышки, я — за ноги, и мы спустились в подвал. Там были винный и угольный погреба; в последнем не было окошек, так что я уложил бабу на кучу антрацита и на прощание долбанул ее рукояткой револьвера по башке. Послышался хруст. Лицо врача, освещенное электрической лампочкой, страшно побледнело, По обе стороны от его носа стекали капли пота.

— Вам я тоже рекомендую эту форму анестезии, — проворчал я. — Очень эффективно: до завтра она даже не вспомнит, как ее зовут.

— Но вы, похоже, проломили ей череп! — воскликнул он, движимый чувством профессионального долга.

— Ну так сделаете трепанацию: заодно и руку набьете. Она уже в таком возрасте, что не беда, если и загнется…

Я силой вытолкал его из подвала и с грохотом задвинул засов.

— Пошли наверх.

Он был ни жив ни мертв.

Когда мы снова оказались рядом со Сказкой, я схватил его за халат.

— А теперь слушайте внимательно, дядя. Вы поняли, с кем имеете дело, да? Так что не пытайтесь меня обмануть. Сейчас мы с вами займемся девушкой… Несмотря на все ваши слова, я не верю, что ей уже ничем не помочь.

Он попытался изложить мне причины своего пессимизма, но я жестом велел ему замолчать.

— За работу! И поторопитесь! Если она к ночи умрет, я вас уничтожу!

Это сразу придало ему усердия. Мы перенесли Сказку на смотровой стол в его кабинете, и он принялся ковырять в ране пинцетом.

Я со сжавшимся сердцем смотрел на эту варварскую процедуру. Мне тяжело было видеть свою девочку калекой.

Она слабо вскрикнула от боли, и я отвел глаза. Я изувечил за свою жизнь стольких людей, но не мог видеть, как страдает Сказка. Меня мутило от вида ее крови.

— Скорее, док. Если вы ее спасете, то получите очень много денег. У меня их полные карманы, понимаете? Я очень выгодный клиент… Только вылечите ее!

Он повернулся ко мне.

— Ничего другого я и не желаю. Если бы только это было в моих силах…

— Пуля осталась в ране?

— Нет, вышла, но по дороге наделала много бед…

Он наложил Сказке на голову толстую замысловатую повязку. В ней она была похожа на тех монахинь, которых обычно рисуют в церковных книгах.

Потом врач установил капельницу и вставил девушке в вену иглу с резиновой трубкой.

— Это все, что я могу сделать. И еще разве что укол для поддержания сердечного тонуса.

Мы долго сидели молча, не зная, что теперь делать и что сказать. На помощь нам пришел телефонный звонок. Я жестом велел врачу следовать за мной и поднял трубку, направив на парня револьвер.

— Алло? — проговорил я.

— Доктор Обуэн? — спросил женский голос.

— Нет, — ответил я, — доктору пришлось внезапно уехать: у него скончался отец… Если у вас срочное дело, обратитесь к кому-нибудь из его коллег.

Женщина пробормотала что-то неразборчивое и повесила трубку, Я позвонил в службу отсутствующих абонентов, назвался доктором Обуэном, наплел, что у меня загнулся папаша и попросил сообщить об этом всем пациентам, которые позвонят в течение дня…

Это был лучший способ отгородиться от телефона, не обрывая проводов. Врачам звонят часто, и о неисправности сразу узнали бы на телефонной станции.

— Прошу прощения за то, что похоронил вашего уважаемого папочку, — сказал я Обуэну.

Он пожал плечами и равнодушно ответил:

— Ничего: я сирота.

XIV

К тому времени, когда мы вернулись в его кабинет, лицо Сказки (по крайней мере, так мне показалось) слегка порозовело, а дыхание сделалось ровнее… Я осторожно взял ее запястье и почувствовал под своими грубыми пальцами пульс, бьющийся в панике перед неминуемой смертью.

— Нет уж, — прохрипел я, — я не желаю, чтобы она подыхала!

Врач, не глядя на меня, спросил:

— Значит, вы ее любите?

Его вопрос удивил меня.

— Это вас шокирует?

— Нет, просто удивляет…

Он слабо, едва заметно улыбнулся:

— Вас трудно вообразить в роли Дон Жуана… Дело тут не во внешности: вам недостает хороших манер…

Его нравоучения, да еще сказанные в подобную минуту, разозлили меня.

— Дурак ты! — рявкнул я, надвигаясь на него. — Да ты хоть знаешь, что такое любовь? Хоть одной бабе понравилась твоя поганая рожа, которой только говнопровод затыкать?!

Он испугался. Под глазами у него обозначились темные круги… Меня так и тянуло заткнуть ему глотку навсегда; удержало меня лишь то, что он еще мог оказаться полезен Сказке.

Резь в желудке вернула меня к суетной действительности. Мне дико хотелось жрать. Кислые яблочки моей бедной Сказки не могли компенсировать истраченные мной силы и нервы.

— Так что лучше помалкивай, костоправ, — со вздохом подытожил я, — и пойди организуй нам чего-нибудь поесть. Это хоть как-то отвлечет тебя от твоих банок и горчичников…

Мы вышли; Сказка, похоже, спала благотворным сном.

На кухне, на самом видном месте, стояла, словно натюрморт, тарелка с сырыми бифштексами.

— Поджарь-ка их, парень, если, конечно, умеешь!

Он молча поставил на плиту сковородку. Я начинал дрожать от мокрой одежды, которая по-прежнему оставалась на мне. Со штанин еще капала вода…

Пока врач жарил бифштексы, я разделся и развесил свои мокрые тряпки у плиты. Моя рана крепко давала о себе знать. Я подумал было заставить врача сделать мне перевязку, но голод был сильнее… В этой кухне пахло, как в доме старого холостяка или даже как в доме священника. Да, это была точь-в-точь кухня старенького кюре, с ароматами любовно приготовленных блюд и традиционных приправ. Посуда была начищена до блеска и пахла дезинфицирующим средством.

Обуэн положил оба поджаренных бифштекса на одну тарелку.

— Прошу к столу, — сказал он.

Он, казалось, уже смирился со своей судьбой. Может быть, потому, что был, в сущности, еще пацаном, мечтавшим о приключениях, и после того, как рассеялся первый страх, находил всю эту историю довольно увлекательной.

— Ты что, не будешь? — спросил я.

— Обед я обычно пропускаю…

— Фигуру бережешь?

Мне почему-то хотелось называть его на «ты», говорить с ним как со старым другом. Наверное, оттого, что помощь, которую он оказывал моей девушке, делала нас своего рода сообщниками…

— Скажите, — осмелел он, — может быть, вы всё-таки позволите мне помочь моей горничной?

— Как, ты еще не забыл об этой старой карге?

— Как забыть о человеке, который верно служил тебе тридцать лет, а теперь лежит при смерти в твоем подвале?

— Она тебе по наследству досталась?

— В общем-то, да…

Он удивленно и чуть насмешливо наблюдал, как я пожираю мясо.

— А у вас, я вижу, аппетит от горя не пропал…

Я звякнул вилкой по краю тарелки.

— Я запрещаю тебе так со мной разговаривать, слышишь, ты!

— Я это не со зла. Я ненавижу притворство… А у больных его столько…

Я ничего не ответил.

— Нет, серьезно, можно мне пойти посмотреть, как там Соланж?

— Нет… Если она издохла, это вгонит тебя в тоску, а если нет, она доставит мне лишние хлопоты, так что лучше уж давай оставаться в неведении.

Он вздохнул:

— Кто же вы такой?

Я посмотрел на фаянсовые часы, висевшие над буфетом.

— Уже полдень! — заметил я. — Время последних известий. Послушай радио — и все узнаешь. Журналисты умеют рассказывать получше моего.

Он повернул ручку маленького приемника, В динамике затрещало, потом мало-помалу проклюнулся голос комментатора. Он говорил об итальянском правительстве, которое, похоже, уже сидело на чемоданах. Всегда одна и та же лапша!

После этого пошла моя порция.

— В районе Эрбле продолжается розыск преступника по кличке Капут…

Док сообразил.

— Это вы? — неуверенно спросил он.

— Вроде я.

— Я уже читал о ваших достижениях. Вы настоящий мясник…

— Я всегда был лишь жертвой коварных обстоятельств и людей…

Мы замолчали и стали слушать дальше. Серьезный и равнодушный голос мужика с радиостанции продолжал:

— Как мы уже сообщали, вчера от рук этого опасного рецидивиста погибло четыре человека: преследовавший его полицейский, американский бизнесмен и двое мужчин с уголовным прошлым. Один из полицейских, инспектор Жамбуа, которому Капут нанес удар стальным прутом, что повлекло перелом черепной кости, и сообщил нам обстоятельства дела…

Я повернул ручку. Я знал эту историю получше их всех.

— Вам не нравится слушать о своих подвигах?

— Нет, это меня угнетает…

— Понимаю.

Главным из всего услышанного было то, что легавые продолжали рыскать в этом районе. Они вполне могли заявиться и сюда. Соседи наверняка видели, как я проезжал по улице на машине… Стоит им сообщить жандармам о своих наблюдениях — и трагикомедия возобновится с новой силой.

— Пошли! — сказал я докторишке. — Посмотрим, как там девушка.

Мы вернулись в его кабинет. Я очень боялся увидеть ее мертвой, но нет — она дышала. Ее грудь приподнималась частыми рывками, щеки горели.

Глаза ее были закрыты не полностью, и между веками виднелись узкие светлые полоски, напоминавшие кошачьи зрачки.

— Как по-твоему, она в сознании?

— Навряд ли, но это не исключено. Во всяком случае, окружающий мир она почти не воспринимает.

— Похоже, у нее температура.

— У нее развивается пневмония, скорее всего — от той ледяной ванны. Где она промокла?

— В Уазе.

— В такой холод?!

— Нужно было выбирать: или это, или полиция!

— Для нее лучше бы уж полиция.

Я понимал, что он прав, и от этого мне было не по себе. Меня мучила совесть.

— Ты уверен, что для нее все кончено?

— Уверен. Во всяком случае, у меня нет условий для того, чтобы пытаться совершить невозможное… Если бы у вас была хоть капля здравого смысла и человечности, вам следовало бы убраться отсюда. Когда вы уедете, я позвоню в больницу…

— А заодно и легавым, да?

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Разумеется, я сообщу в полицию, но только после того, как девушку отвезут в больницу. Это даст вам время…

Похоже, он был из тех, кто выполняет свои обещания. Передо мной вставал вопрос совести (если таковая у меня вообще была). У Сказки оставался один шанс из тысячи; имел ли я право отобрать у нее этот последний шанс? И на что я вообще надеялся? Когда стемнеет, мне нужно будет уезжать. Забирать ее с собой никак нельзя. Волей обстоятельств между нами все было кончено… Итак?.. Я обхватил голову руками. Будь у парнишки-врача хоть капля смелости, он запросто отобрал бы у меня сейчас револьвер; только ему это и в голову не приходило. Он чувствовал, что я в замешательстве, и терпеливо ожидал результата моих раздумий.

Я покосился на Сказку. Она только что открыла глаза и смотрела на меня — но не туманным взором умирающего, а встревоженным взглядом человека, находящегося в совершенно здравом уме.

— Ты слышишь меня, любимая?

Она несколько раз опустила ресницы.

Мы очень долго смотрели друг на друга. Наши глаза говорили друг другу то, чего я никогда бы не смог высказать ей даже в минуты самой безумной страсти. Я безмолвно благодарил Сказку за ее любовь, за ее дикую верность… И ее взгляд тихо отвечал, что она ни о чем не жалеет и принимает смерть, как мой последний подарок…

Ее губы слабо зашевелились. Я наклонился…

Я ничего не услышал, но я знал, что она силится сказать. Да, я знал. Только слова эти были слишком жестокими, и она должна была произнести их сама.

Я смотрел на нее и плакал. По моим щекам бежали ручьи, и на скрещенные руки Сказки падали одна за другой горячие капли.

— Повтори, малыш…

Ей удалось сказать; фраза была короткой и страшной.

— Убей меня…

Подошедший было врач вздрогнул; его лицо осунулось, как у старика.

Я утонул в бездонных глазах Сказки. Приближение смерти придавало им головокружительную неподвижность.

Она хотела, чтобы я ее убил. Это напоминало какой-то обряд. Да, в некотором роде это и была наша свадьба, наша несчастная кровавая свадьба…

Что еще мог я ей преподнести, кроме этого ужасного подарка? Я, которому столь часто приходилось убивать, дрожал при мысли о том, что мне предстоит остановить эту уже угасающую жизнь… Но я чувствовал, что должен исполнить ее желание. Я знал, что это убийство станет уже чем-то вроде искупления грехов и, может быть, частично снимет с меня вину за все остальные…

— Слушай, Сказка, я хочу, чтобы ты знала: я не совсем законченный негодяй… Все это было потому, что жизнь повернулась ко мне спиной. Я всегда мечтал жить спокойно, не совершая никаких мерзостей…

Продолжая говорить, я приставил к ее груди револьвер и почувствовал беспорядочные удары ее сердца, которые передавались моей руке по металлическому стволу.

— Вы не сделаете этого! — умоляюще прохрипел врач.

Я не потрудился ответить. Я припал губами к губам девушки и нажал на спусковой крючок.

Короткое пребывание в воде револьверу нисколько не повредило. Раздался глухой выстрел; по телу Сказки пробежала длинная судорога, и вскоре ее губы стали бесчувственными. Тогда я оторвался от нее и посмотрел.

Ее последний поцелуй превратился в улыбку. На простыне теперь виднелась черная дырка с коричневыми подпалинами по краям. Врач отошел, и я краем глаза увидел, как он оперся о стол, словно от недомогания.

— Прощай, Сказка… — прошептал я и вытер мокрые щеки рукой, державшей револьвер. Я чувствовал огромную усталость и нечто вроде окоченения. Печали не было; вместо нее во мне разрасталась и кружилась водоворотом пустота.

Я тронул доктора за локоть.

— Идемте отсюда.

Услышав мой голос, он немного собрался с духом и посмотрел на меня.

— Зачем вы это сделали? — горячо спросил он. Его работа состояла в том, чтобы бороться за человеческую жизнь, пока не исчезнет последняя надежда, и это дикое доказательство любви не укладывалось у него в голове. Гнев прибавлял ему смелости.

— Вы ненормальный. Ваше место в психбольнице!

Его нападки меня не волновали. Мне было на все наплевать… Отныне я был одинок и свободен.

— Пошли, говорю. И помалкивай, нечего ерунду пороть.

Он поплелся за мной… Часы в гостиной показывали три. Я и не заметил, как прошло время.

Вдруг я взвыл: моя рана жестоко напомнила о себе. Парень удивленно посмотрел на меня.

— Мне тоже оставили кое-что на память… — Я показал ему рану в боку. — Вот, полюбуйся.

Он поморщился.

— Можешь что-нибудь придумать?

— Знаете, это первый в моей жизни случай, когда нет никакого желания помогать больному…

Больше мы ничего сказать не успели: у ворот раздался звонок. Я подскочил и посмотрел на докторишку.

— Постой, не выходи…

Я подкрался к окну и увидел перед воротами двух человек. По их виду можно было без труда определить их профессию.

До сих пор я еще надеялся, что обстановка в районе мало-помалу успокоится; но, как видно, жандармы решили не останавливаться на полпути и довести поиски до конца. Они методично прочесывали квартал за кварталом, высматривая мою машину.

— Ну? — проговорил врач. — Клиент, что ли?

— Два клиента, — поправил я. — Ко мне…

Легавые нетерпеливо зазвонили снова.

Обычно я сразу придумывал, как организовать оборону, но на этот раз растерялся. Голова была совершенно пустой. Смерть Сказки выкачала из меня все силы и мысли.

Обуэн приблизился к окну и посмотрел.

— Полиция? — спросил он.

— Похоже.

— Что будете делать?

Я не ответил.

— Капут, — сказал он, — я слышал, что вы говорили этой женщине, прежде чем ее застрелить. Во имя ее памяти — будьте хоть сколько-нибудь благоразумным; сдавайтесь и не добавляйте новых трупов к черному списку, который за вами тянется.

Я ухмыльнулся.

— Ага, и мне тут же отстригут башку.

Он потрясенно посмотрел на меня.

— Как вы не понимаете, что настала ваша очередь расплачиваться?

— А вам, доктор, пора бы понять, что я давно живу по волчьим законам…

Незаметно для себя я снова начал называть его на «вы», потому что теперь в моих глазах он стал сильнее меня.

Полицейские толкнули ворота и вошли во двор. Когда они дойдут до угла дома, то увидят черную машину, и этим все будет сказано.

В этот момент я словно очнулся, и ко мне вдруг вернулось былое чувство экспромта.

— Откройте дверь, спросите, чего им надо, и скажите, что ничего такого не замечали, понятно? Если сдадите меня — получите пулю в спину…

Я был вынужден вверить ему свою судьбу. Это был мой самый последний шанс.

Я отпер дверь и спрятался за ней. Врач шагнул вперед… Я смотрел на него сквозь щель, оставшуюся между дверью и стеной.

— Чем могу служить, господа?

— Полиция!

Теперь я видел в профиль одного из легавых, Он был высокий, хмурый, со светлыми усами. Второй стоял где-то позади него.

— Вы и есть доктор?

— Да.

— Мы ищем опасного преступника, который прячется где-то в вашем квартале… Одна женщина видела, как утром к вам во двор заезжала черная машина, Это верно?

— Верно, на ней мне привозили пострадавшего…

— Вы ничего подозрительного не заметили?

— Нет-нет, ничего…

— Что это был за пострадавший?

— Строитель, упал с лесов…

— Какого возраста?

— Лет пятидесяти.

Док был настоящим чемпионом по брехне! Я мысленно восхвалял его находчивость. Кто знает, может быть, потом ему за это не поздоровится…

— Ладно, доктор, извините.

— Пожалуйста…

Полицейские ушли; врач вернулся в дом и запер дверь.

— Что, натерпелись страху? — проворчал он.

— Кто — я?!

— Да ладно: вы весь зеленый, как неоновая вывеска на аптеке…

— Просто я себя хреново чувствую. Это от раны…

— Ах да, кстати… Идемте в кабинет.

— Нет…

Я не хотел смотреть на Сказку. Она была мертва, и реальность этого факта меня ужасала. Мне казалось, что, увидев ее, я грохнусь в обморок, как девчонка-цветочница.

— Ладно, тогда подождите здесь…

Вскоре он вернулся и принес кучу всякого барахла, в том числе шприц. Он вскрыл какую-то ампулу и наполнил его; он был спокоен, только губы его оставались белыми, как воск.

— Колоть будете?

— Придется.

— На кой черт?

— Это антибиотик. Ваша рана сильно инфицирована…

— О'кей…

Я засучил рукав, и он протер мне предплечье эфиром. Когда он уже собирался вогнать иглу, я оттолкнул его, подобрал пустую ампулу и прочел на этикетке: «Пентотал».

Во мне вспыхнула злость.

— Ах ты, сука, вот, значит, какие у тебя антибиотики?!

Обуэн опустил голову.

— Хотел меня усыпить, да, паршивец? А потом позвонить этим дяденькам, и им осталось бы только дождаться, пока я проснусь?

Я влепил ему пару звучных пощечин.

— Вот тебе, для румянца!

Румянец у него действительно появился.

— Ну, давайте, убейте меня! У вас, похоже, этим всегда кончается!

Странное дело: я не испытывал ни малейшего желания отправлять его на тот свет.

— Нет, поганец, живи: ты еще пригодишься хворому человечеству… Сегодня у меня день раздачи подарков!

Тут я резко обернулся: оконное стекло разлетелось вдребезги, и из-за него на меня смотрел автоматный ствол.

Чей-то голос заорал:

— Руки вверх, Капут, или ты мертв!

— От этого я и пытался вас уберечь… — пробормотал докторишка.

— Это ты их предупредил?

— Одними глазами, — признался он.

Всегда одно и то же! От людей помощи не жди. Какое-то время они еще пытаются войти в положение и уже вроде бы готовы тебе подыграть, но нет — не могут устоять перед обаянием легашей.

Я поднял руки, но внезапно схватил врача за плечи и развернул, прикрываясь им от автомата.

— Отпустите врача!

— Хрен вам!

Дверь распахнулась, и в нее ворвался тот высокий полицейский со светлыми усами. Я поднял пушку над плечом доктора и выстрелил. Усач рухнул: я убил его на месте. Крепко прижимая к себе трясущегося врача, я попятился к лестнице… У ее подножия я отпустил парня и ринулся наверх… В три прыжка я очутился на втором этаже. Там начиналась другая, более узкая лестница. Я стал карабкаться по ней.

Третий этаж оказался чердаком. Я вбежал туда и запер за собой дверь на засов.

На этот раз я был загнан, пойман, готов, уже мертв!

Я толкнул за подпорку чердачное окно… Дом дрожал от бешеного галопа. По лестнице валил наверх целый отряд. Один рывок — и я выбрался на черепичную крышу, полуголый и без единого гроша в кармане. Мои миллионы испарились за какие-нибудь несколько часов. Последние доллары остались в той одежде, которую я повесил сушиться у плиты…

Я побежал по черепице, и снизу мне сразу начали слать горячий свинец. Я заскочил за дымоходную трубу…

Крыша соседнего дома была метрах в четырех от края; она располагалась чуть пониже моей. Прыгать было рискованно: не только из-за четырехметрового расстояния, но еще и потому, что скаты той крыши были намного круче.

Я разбежался короткими, быстрыми шагами, но в момент прыжка ржавый карниз просел под моим весом, и я полетел в пустоту.

Я понял: это конец. Полет обещал быть впечатляющим: десять метров свободного падения и приземление на мостовую — это очень помогает от ломоты в суставах.

Но вышло иначе: на улочке ремонтировали канализацию, и по чистой случайности, которую, кроме как чудесной, и назвать-то нельзя, я грохнулся на огромную кучу песка. Удар был жестоким: мне показалось, что мои ноги вогнало в грудь. Однако я быстро обнаружил, что ничего не сломал.

Не теряя время на подсчет своих запчастей, я рванулся вперед, к концу улицы. Мое падение осталось незамеченным, и легавые, скорее всего, решили, что мне удалось перемахнуть через пропасть, потому что я исчез из их поля зрения.

Улочка выходила на пустырь, посреди которого началось строительство отличного многоквартирного дома. Нижние этажи были уже готовы… Странное дело: вокруг не оказалось ни одной живой души. Я вспомнил, что сегодня суббота и у строителей выходной.

Я побежал к дому, надеясь спрятаться там. Но он был плохим убежищем: полицейские мигом заявятся на стройку и прищучат меня здесь. Тем более что человек, бегущий по пустырю в неглиже, не может не привлечь внимания прохожих. А на открытом месте меня заловят еще быстрее…

Задыхаясь, я в отчаянии огляделся по сторонам. И только тогда наконец заметил то, что должно было сразу броситься в глаза: гигантский подъемный кран, возвышавшийся рядом с недостроенной многоэтажкой. И я решил, что кабина крановщика будет надежным укрытием, откуда я смогу (еще бы!) наблюдать за ходом событий.

Поблизости по-прежнему никто не появлялся. Проворно, как обезьяна на пальму, я начал карабкаться по металлическим скобам на башню крана и в два счета достиг круглого люка, ведущего в застекленную кабину.

Стекла были грязные, и все же, вознесясь над всем этим грязным и облезлым поселком, я мог видеть очень далеко. Я встал на колени, чтобы меня не увидели снизу, но на стройке было все так же безлюдно. Со своей высоты я прекрасно видел дом врача. Его сад казался совсем крошечным. Вокруг дома рыскали полицейские, точь-в-точь как молодые охотничьи псы, которых тренируют в парке, нарисовав на траве замысловатые вензеля куском сырого мяса.

На соседних улочках тоже царила суета. В район понаехала куча полицейских фургонов, а на выездах я различил заграждения.

Лучше всего было пересидеть в этом скворечнике всю ночь и весь следующий день. Если к следующей ночи меня не найдут, с наступлением темноты можно будет двигать дальше. До тех пор мне нечего будет жрать, но я об этом не думал: такое испытание было мне по силам.

Ладно, но что потом? Что я смогу предпринять, на что могу надеяться, выходя в город без рубашки и без денег? Мне чудилось, что жизнь начинается сначала, что мать еще раз родила меня на свет, на этот раз калекой, да таким и бросила.

Внезапно мое внимание привлекла машина скорой помощи, въезжающая к врачу во двор. Полицейские в форме достали оттуда двое носилок и пошли в дом пожинать плоды моего труда.

Первым вынесли убитого жандарма, потом — Сказку. Я увидел ее с высоты, хрупкую, лежащую на темном брезенте, и у меня сжалось сердце.

Я качнулся вперед, стоя на коленях на металлическом полу кабины, и ударился лбом о круглые стальные заклепки.

— Сказка, Сказка, — шептал я, — не оставляй меня…

Но я чувствовал, что теперь одинок и всеми проклят…

XV

Я еще долго смотрел, как копошатся на улицах полицейские. Они пришли на пустырь, облазили всю стройку, но ни один не подумал о кране… С точки зрения психологии было совершенно невозможно предположить, чтобы загнанный полуголый человек спрятался здесь, наверху. Эти бравые зуболомы не могли представить, что отчаявшийся беглец полезет по железным скобам на тридцатиметровую высоту…

Мало-помалу в поселке вновь воцарилось спокойствие. Полицейские фургоны разъехались один за другим, и с дорог убрали заслоны. Только на улочках еще виднелись полицейские мундиры. Немало ищеек готовилось провести сегодняшнюю ночь на свежем воздухе, позвонив своим женам, чтобы к ужину не ждали…

С наступлением вечера я почувствовал, что меня сковывает противный холод. Зубы мои стучали… Ночь обещала быть суровой в первую очередь для меня.

Я осмотрел свою кабину. Она была небольшой. Со стороны подъемника располагался ящик с наклонной, как у школьной парты, крышкой. В нем лежали испачканный мазутом синий рабочий комбинезон, пустой холщовый мешок, инструменты и треть бутылки красного вина…

Я надел комбинезон (оказавшийся мне слишком тесным), расстелил на полу мешок и высосал все, что оставалось в бутылке. Вино оказалось кислой грошовой бормотухой.

Я долго смотрел в темно-синее небо, набитое черными тучами, прежде чем погрузиться в тяжелое оцепенение, которое заменило мне сон.

Мне приснилась вереница жутких кошмаров. Я видел мертвую Сказку с той белой повязкой на голове, чувствовал холодный вкус ее губ. Меня бил озноб. Порой мне снилось, что я сижу в корзине воздушного шара, который с головокружительной быстротой поднимается в небо, и с ужасом смотрю, как тросы корзины рвутся один за другим. Я проснулся в такой лихорадке, что почти не мог дышать.

Слегка изогнувшись, я смог разглядеть свою рану. Она стала фиолетовой, и вокруг нее проступила подозрительная паутина из синих прожилок.

Я тянул не меньше чем на сорок градусов. В глазах двоилось… Уже рассвело, и я, продираясь сквозь забытье, гадал, что же это меня разбудило. Я помнил. это было что-то реальное, конкретное.

По всему подъемному крану пробегала слабая ритмичная дрожь. Я приблизил лицо к люку и увидел десятилетнего шпингалета, который быстро спускался по скобам. Внизу его ждали, задрав головы, четверо или пятеро дружков.

Что это могло значить?

Мальчишка, который лазил на кран, спрыгнул на землю и воскликнул:

— Эй, пацаны! Там, наверху, мужик сидит! Спорим — это его полиция ищет…

— Капут! — подхватил другой.

Компания унеслась, как стая воробьев.

Итак, эти поганцы играли на стройке в войну и случайно раскрыли мой секрет… Мне опять предстояло уносить ноги… Куда могла привести меня эта гонка? Имело ли смысл продолжать эту бесконечную игру в прятки? Наверное — нет. Но моя жизнь строилась уже не на здравом смысле.

Теперь мне уже полагалось оправдывать легенду — и не только для других, а и для самого себя. Я должен был идти до конца.

Я помотал головой. Боже мой, до чего мне было хреново! Я свесил ноги в люк, стараясь не смотреть вниз, чтобы обмануть дурноту. Я говорил себе, что нужно двигаться, действовать, что размявшись, я сразу почувствую себя лучше.

Неуклюже, как пьяный, я начал спускаться по железным ступенькам и наконец почувствовал под ногами твердое, надежное основание крана.

— Так, хорошо, — прошептал я самому себе. — А теперь ходу, сынок! Беги, сколько выдержишь, — а там будь что будет!

Я побежал. Меня заносило и болтало из стороны в сторону; дыхание все учащалось. У меня горела нога, пылало лицо, пекло в груди…

— Быстрее, Капут! Ну, постарайся… Быстрее. Быстрее… БЫСТРЕЕ!

За стройкой начиналась оживленная улица. Люди в выходных костюмах удивленно таращились на меня. Я все бежал, хромая и зажимая ладонью свое порченое бедро.

Я добрался до шоссе… Я достаточно долго изучал окрестности из кабины крана и теперь держал примерный план поселка в голове. Поэтому бежал я не то чтобы наугад: я знал, что справа от шоссе расположена заправочная станция, на которую заезжают очень часто, Значит, можно было надеяться свистнуть там машину.

Подходящая машина там, кстати, уже была: отличный, совершенно новый спортивный автомобиль. Ее хозяин стоял сзади; он дал заправщику десятитысячный билет и ожидал сдачу.

Я обошел станцию кругом, чтобы приблизиться к машине с другой стороны, и увидел, что в машине сидит женщина. Когда мужик вышел за бензином, она, как и положено гусыням, принялась подмалевывать рожу, глядя на себя в зеркало заднего вида.

Я одним прыжком вскочил в машину, захлопнул дверцу и тут же запер ее на кнопку. Потом включил стартер, не выпуская из рук револьвер, который заблаговременно достал из кармана комбинезона.

— Вперед, без страха и упрека! — буркнул я женщине.

— Вы что, с ума сошли?!

Отвечать было некогда. Ее старикан с воплями дергал за дверную ручку, Женщина еще успевала выскочить; но в следующую секунду я так резко рванул машину с места, что у нее пропало всякое желание сойти на ходу.

Я гнал в направлении Парижа, желая поскорее затеряться в потоке машин. Кстати, то, что рядом со мной сидела женщина, было мне на руку: это не позволяло легавым стрелять. Я ни на что особо не рассчитывал, и все же эту случайность можно было считать счастливой — до тех пор, пока мне не докажут обратное.

Ее губы побледнели под слоем помады… Ее карманная красильня свалилась на пол, но она этого даже не заметила.

— Выпустите меня! — проикала она.

— Да сидите, не стесняйтесь! Вы мне вовсе не мешаете…

Это была дама из высшего общества. Сорок лет, полушубок из черной и белой норки и молодой любовник…

— Зачем вы меня похитили?

Я расхохотался. Как видно, движение, действительно, пошло мне на пользу: сейчас я чувствовал себя уже куда лучше.

— Никто вас, бабуся, не похищал: это разве что я сам похищаю себя у полиции.

Стрелка спидометра плавала вокруг ста двадцати… Я не снимал руки с клаксона и обгонял все, что попадалось на пути. Баба вцепилась в сиденье. Она помалкивала, чтобы меня не разозлить, и я мысленно похвалил ее за это, тем более что желания заорать у нее, похоже, было хоть отбавляй.

Я на бешеной скорости пересек Аржантей… Авария произошла уже на самом выезде из городка. Я подъезжал к перекрестку, на светофоре горел желтый свет, который через секунду должен был превратиться в красный. Я решил проскочить, стиснул зубы, до отказа надавил на акселератор, и машина вылетела на перекресток, как орудийный снаряд. Красный свет загорелся, когда мы были на самой середине… В этот момент сбоку выскочил фургон лавочника, спешившего доставить страдающему населению волшебный дурман, разлитый в винные бутылки. Водитель фургона лихо вывернул руль и затормозил, призвав на помощь весь свой опыт, но столкновения избежать не удалось. Удар был страшный. Огромный кусок лобового стекла, вылетевшего из фургона, почти полностью отрезал голову моей почтенной мадам и остановился в трех сантиметрах от моего лица…

Машину протащило еще на десять метров, и она уперлась в стену. Я попытался открыть свою дверцу; это удалось мне почти без труда, потому что от удара она сорвалась с петель. Но едва успев выбраться из этой кучи металлолома, я тут же оказался в плотном кольце любопытных. Само собой, среди них был и регулировщик с этого перекрестка, с блокнотом в руке, поднятой на пять сантиметров правой бровью и полным ртом ругательств.

— Пропустите, мне нужен врач… — забормотал я, протискиваясь сквозь толпу.

Люди расступились. Однако регулировщик рассуждал иначе. Ему уже достались дамочка с отрезанной башкой и бравый фургонщик, пролетевший сквозь стекло своей машины и лежавший на асфальте в луже крови… Так нет, он решил, что этого мало; ему еще и я понадобился!

— Эй, минутку!

Тут я показал ему свой добрый револьвер, и он по-свойски заткнулся.

XVI

На несколько секунд я сделался полным хозяином положения. Ощущение было очень странное. Наверное, нечто подобное испытывает оратор, когда притихшая толпа ждет начала его речи.

Люди были ошарашены. Они уже настроились было на аварию — а я взял да и переключил их на свирепый полицейский детектив. Они ничего не понимали. Регулировщик оглядывался по сторонам. Наконец он понял, что является по сценарию моим обязательным партнером, и потянулся к кобуре. Я выстрелил… Пуля вошла ему в плечо. Он сморщился и остановился; зрители мужественно бросились наутек. Кстати говоря, наша храбрость вообще всегда основана на чужой трусости…

Я нырнул в какую-то подворотню. Мне казалось, что за мной по пятам гонится весь мир. Пробежав мимо старой консьержки, я ворвался во двор, заваленный пустыми бочками. Я поднял голову и увидел враждебно обступившие меня бетонные стены — четыре высоченных серых утеса… Это был конец. Что было делать теперь? В барабане у меня оставался один-единственный патрон.

Погоня приближалась. С улицы все слышнее доносились крики и полицейские свистки.

Я готов был себя задушить. Зачем я, дурак, полез в эту подворотню, как крыса в ловушку?! У меня жгло все тело, картины в глазах растягивались, как в кривом зеркале… До чего ж мне было плохо!.. О, маета, маета человеческая…

Я увидел в углу двора маленькую низкую дверь, которую поначалу не разглядел за бочками, подбежал к ней, попытался открыть, но она была заперта на ключ. Я разбежался и ударил в нее плечом. Мне показалось, что этот удар раздробил мне все кости. Я будто превратился в сплошной пылающий костер, и тысячи красных искр заплясали у меня перед глазами. Но дверь подалась. Я вошел, и у меня перехватило дыхание от приторного запаха крови: я попал в мясную лавку. В этой комнате хозяин, видимо, забивал мелкую живность. На стенах виднелись большие коричневые пятна. Повсюду были крюки, разделочные колоды, сверкающие ножи — кошмар, да и только… Другая дверь вела в служебные помещения… Я толкнул ее, она открылась; я вошел в полутемную кладовую, закрыл за собой дверь и задвинул засов изнутри.

В магазине никого не было; металлическая штора на витрине была опущена. Видно, в это воскресенье хозяева сунули ключ под коврик и поехали за город выветривать мясной душок…

Я остановился и прислонился лбом к белой кафельной стене.

«Ну а дальше, Капут?»

Я перевел дыхание.

«Ну а дальше?»

* * *

Я обвел взглядом магазин. Сквозь штору было видно, как перед домом собирается толпа, как отовсюду рысью сбегаются жандармы… Все смотрели на главный вход. Они еще не знали, что я нахожусь в мясной лавке, но это должно было обнаружиться с минуты на минуту, и тогда все эти поганые возбужденные рожи повернутся ко мне…

Ты попал на бойню, Капут… Ты пришел умирать туда, где пахнет кровью и блестят отточенные ножи… Какая ирония судьбы!

Кто это тут шепчет? Я посмотрел вокруг: никого. Я здесь один — один среди мраморных разделочных столов, отвратительных крючьев, точильных брусков… Один среди этих запахов — запахов крови и чистенькой, аккуратной смерти.

Кто-то уже ломится в дверь, которую я только что закрыл, и чей-то бас кричит:

— Он тут!

Дверь дрожит, как барабанная перепонка… Голос затихает, и на смену ему приходит неясный гул.

Я отрываю горящий лоб от холодной стены…

Капут, ты должен сделать ЕЩЕ что-нибудь! Еще не все потеряно. Пока в тебе есть хоть капля жизни, ты должен бороться. Так надо. Ты — зверь, которого все давно мечтают подстрелить, слышишь, Капут?

Я подхожу к кассе магазина и выдвигаю ящик. Мне нужны не деньги — теперь мне на них наплевать. Будь прокляты эти деньги, которые сделали из меня того, кем я стал! К тому же мясники, уходя, не оставляют деньги в кассе… Но в ящике у мясника бывают не только деньги. Там часто можно найти револьвер. Особенно в наши дни, когда мир кишит негодяями…

Но в этом ящике ничего такого нет… Карандаш, блокнот, мелкие монеты…

Я отхожу от кассы… Удары в дверь усиливаются. К счастью, она сделана на совесть, и засов на ней что надо…

Я вытаскиваю из разделочного зала огромную колоду и подпираю ею дверь. Теперь, чтобы ее выломать, им понадобится разве что бульдозер… Тут меня будто затопляет гигантская волна. Я закрываю глаза, и меня уносит мощный горячий поток…

Я прихожу в себя уже на полу. Похоже, кратковременный обморок… Чертова рана: она-то меня и доконает… Что если у меня гангрена? Может быть, это просто иллюзия, но мне кажется, что от раны отвратительно воняет… Еще бы: повязка не менялась уже двое суток…

Этот обморок почему-то избавил меня от тумана в голове. Я поднимаюсь и иду через лавку. В дальнем углу — дверь, ведущая в апартаменты живодера.

Я криво усмехаюсь при мысли о том, что умираю у коллеги, — ведь я тоже был мясником. Только вместо скотины забивал людей…

Узкая деревянная лестница… Я взбираюсь по ней ценой невообразимых страданий. Каждый раз, когда я двигаю левой ногой, мне кажется, что бок вот-вот лопнет по швам. Наконец я добираюсь до второго этажа… Зачем бежать, если надежды уже нет? Зачем пятиться от направленного на меня оружия, если мне все равно не выбраться из ловушки?

Снаружи по-прежнему раздается многоголосый гул. В доме полно полицейских — внизу, наверху, справа, слева, везде… Свистки, окрики, приказы… Противный вой сирен на фургонах… Топот на лестницах…

Я толкаю одну из дверей: это дверь в трапезную. Мебель в стиле рококо поблескивает в мягком полумраке. Вышитая скатерть на столе, цветы в бронзовых горшках, раскрашенные гипсовые статуэтки…

На маленьком передвижном столике стоит бутылка рома. Чарка приговоренного к смерти, Капут! Угощайся, парень, пока наливают…

Я зубами вытаскиваю пробку, сую горлышко в рот и жадно, долго пью. Ром обжигает глотку, но все же подстегивает. В меня вливается сила… Хорошо знакомая мне иллюзорная сила, смягчающая болезненную реальность.

Я бегу в другую комнату… Скорее, Капут, ночной столик! На этот раз в ящике все-таки оказывается пистолет, о котором я так мечтал: небольшой «6,35» расхожей модели. Я оттягиваю затвор: полная обойма… Я крепко зажимаю ребристую рукоятку. Эта штуковина сразу прибавляет мне уверенности.

Я кидаюсь к двери, выходящей на площадку второго этажа, но слышу, как за ней суетятся легавые, и отступаю назад.

Мне остается только один путь: через спальню. Она выходит на. балкон. Может быть, с него удастся перепрыгнуть на другой?

Я подбегаю к окну, открываю балконную дверь, и на меня обрушивается мощная волна звуков. «Вот он!» — орут внизу.

Я плюю на них с высоты и оглядываюсь по сторонам. Других балконов рядом нет. Карниза тоже. Есть только водосточная труба. Я обхватываю ее обеими руками и начинаю фантастическое восхождение…

— Стреляйте! — вопят снизу какие-то извращенцы… Щелкает несколько пуль, но меня защищает балкон. Чтобы в меня попасть, легавым нужно подняться в дом напротив. Пока они туда доберутся, я…

Я продвигаюсь на один этаж вверх, и внезапно перед моими глазами возникает крыша, потому что это старый трехэтажный дом. Я хватаюсь за карниз, пытаюсь подтянуться, но не могу. Силы покидают меня, благотворное влияние рома уже прекращается. Собственный вес тянет меня в бездну… Вокруг по-прежнему цокают пули. Теперь это опасно, потому что балкон меня больше не прикрывает. Но стреляют пока что только из револьверов, а чтобы попасть из них в цель с такого расстояния, надо быть настоящим Буффало Биллом. Я закрываю глаза и повисаю на руках, пытаясь восстановить силы. Если бы еще не этот проклятый шум в голове!..

Давай, Капут! Давай, парень, держись, еще не все! Тебе осталось сделать всего несколько движений… Для такого парня, как ты… Для такого, как ты…

По моему лицу дождем стекает пот…

Давай, парень! Давай! И-и, раз!

Страшное, опустошающее, самое дикое в моей жизни усилие… И я оказываюсь на крыше, даже не пытаясь понять, как мне это удалось. Я лежу плашмя на черепице, силясь перевести дух…

В голове у меня все подернуто красной пеленой. В висках бешено стучит кровь, моя кровь, которой скоро придет время вырваться на свободу…

Я открываю глаза… Надо мной чистое голубое небо. Воздух Пронизан золотыми лучами. Солнце… Старое доброе солнце… Вдруг над самой поверхностью крыши сверкает стеклянный прямоугольник окна, и за ним появляется голова в кепи.

Вслед за головой показывается рука с револьвером.

Скорее, Капут! Скорее! Ты должен выстрелить первым, как всегда… Бык на арене не позволяет заколоть себя без боя. Даже после того, как тореадор вонзает в него шпагу, он еще рвется вперед…

Два выстрела раздаются одновременно. Я чувствую хлесткий удар в грудь и начинаю кашлять. Во рту кровь…

Голова в кепи исчезла. Попал я или нет? Над крышей плывет вонючий белый дым… Скоро появятся другие головы, много голов, потому что полиция — это гидра. Мне не удастся загнать все эти головы обратно в окно. Это невозможно…

Я замечаю чей-то силуэт за дымоходной трубой. Эти гады вылезают на крышу по ее противоположному скату. Я стреляю… Моя пуля с воем ударяет в черепицу и поднимает облачко красноватой пыли. Я стреляю снова, слышу крик, но впереди тут же возникают новые силуэты… Я пытаюсь отдышаться, не обращая внимания на кровь, которая забивает дыхательные пути…

Я стреляю еще… Мой палец давит на спусковой крючок, слезящиеся глаза ищут цель… Раздается новый вопль. Я убиваю! Я убиваю! И вот под моим пальцем уже лишь пустой, безжизненный механизм. Патронов больше нет. Это все. Теперь уже действительно все…

В ближайшем чердачном окне возникают голова и грудь очередного жандарма. У него в руках автомат. Ствол направлен на меня. Нас разделяет всего два метра. Маленький черный глаз автомата будто бы расширяется, растет. Позади него маячит человеческое лицо с цепким внимательным взглядом… Я смотрю на отверстие ствола. Ну, сколько еще ждать?

— Стреляйте же, во имя…

Я не успеваю произнести имя Того, кто обрушивает на меня свою широкую карающую длань. Ствол автомата превращается в огромную, черную, жадную, бездонную пасть, которая заглатывает меня…

Шарль Эксбрайя

БЕСПОЛЕЗНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Пролог

Возвращаясь в тот вечер в свою квартиру на улице Боннвилль в Уайонаксе, я был счастлив, так как мог сообщить Луизе, моей жене, приятную новость. Администрация завода по производству пластмассы, на котором я работал, решила значительно увеличить мне жалованье. Это позволило бы нам вести легкую и спокойную жизнь, тем более что, несмотря на десять лет совместной жизни, ребенка у нас не было.

Не успев закрыть за собой дверь нашей квартиры, я крикнул:

— Луиза!

Никакого ответа.

— Луиза!

Я нашел ее в спальне, она была одета так, словно собиралась уходить. На кровати лежали два открытых чемодана. Я замер от изумления.

— Но, Луиза… Что происходит?

Она смотрела на меня полными слез глазами.

— Скажешь ты мне наконец?..

— Я больше не могу, Мишель, я ухожу.

— Уходишь?

— Ты чуть не убил меня прошлой ночью… Не могу больше переносить твои приступы… Я боюсь, Мишель, и не хочу больше жить с тобой. Я ухожу.

— Уходишь… Ты оставляешь меня, Луиза… Ты?

— Я держалась в течение десяти лет, Мишель… Но теперь все кончено.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что без тебя я пропаду?

— Я не могу больше приносить себя в жертву… Хочу жить нормально. Прости меня.

— Куда ты идешь?

— Какая разница? Я не вернусь, Мишель. Потребуешь развода сам, заяви, что я ушла из дома… Знаю, как ты дорожишь своей работой, и не хочу, чтобы там поняли истинную причину моего ухода.

— Истинную причину… Это мужчина?

— Клянусь тебе, нет.

— Может быть, немного подождешь?

— Я ждала десять лет.

— Вдруг я поправлюсь?

— Ты отлично знаешь, что нет.

Шум захлопнувшейся двери еще долго звучал у меня в ушах. В тот вечер я распрощался с молодостью и потерял вкус к жизни. Горе мое было безгранично, но обижаться на Луизу я не мог. Нужно быть особенным человеком, чтобы жить с больным, а я тяжко болен.

В январе 1944 года мне исполнилось двадцать четыре, и вот уже четыре года я был женихом Луизы — подруги детства.

Стоило закрыть глаза, и передо мной вставали картины детства, воскресные дни, когда все жители нашего городка отправлялись в сосновый лес, разводили костры, жарили колбасу и телячьи отбивные, пили вино. Играл оркестр, молодежь танцевала, впрочем, не только молодежь…

Мне никогда не забыть Ла Бретуз…

В январе 1944-го я партизанил в Сюр-ле-Мон, над Роше де Нантуа. Однажды мы напоролись на немцев. Если бы не Пьер Сандрей, я попал бы к фрицам, потому что меня прошила автоматная очередь. Каким образом я выжил, неизвестно. Две пули угодили в грудь, одна — в живот и одна — в голову. Пьер отдал мне все бинты, которые удалось найти, взвалил на плечи и вместе с друзьями стал отходить к Беллейду. Меня прооперировал какой-то хирург-волшебник: вы, вероятно, догадываетесь, в каких условиях ему приходилось работать. Он не смог извлечь только пулю, попавшую в голову. Она засела в мозгу таким образом, что, вмешайся он, девяносто девять шансов из ста, я отправился бы на тот свет. Я вернулся с войны живым, но значительно похудевшим, кроме того, меня мучили приступы. Иногда стали случаться выпадения памяти, а перед ними чудовищные мигрени. Я терял представление о времени. Жизнь моя останавливалась, но, придя в себя, я ничего не помнил.

Мы с Луизой разошлись. Она уехала в Бордо, чтобы начать жизнь сначала. Я отправился в Париж и стал заниматься уже не пластмассой, а скобяными изделиями… Минуло десять лет…

Глава 1

Десять лет полного спокойствия. Я жил словно на обочине жизни. Я не забыл Луизу, но смирился: старательно исполнял свою работу, правда, время от времени приходилось брать двухнедельный отпуск из-за приступов, в которых по-прежнему никто ничего не понимал. Мой хозяин провел полгода в Освенциме и поэтому с пониманием относился ко мне, стараясь по возможности помочь.

В апреле я почувствовал приближение нового приступа и, как всегда, отправился в Уайонакс. Воздух родины благотворно влияет на мои нервы, кроме того, я обычно останавливаюсь у Пьера Сандрея и его жены, а они трогательно заботятся обо мне. Пьер вот уже пять лет служит в Уайонаксе комиссаром полиции.

Из-за пули, засевшей в голове, я не вожу машину, поэтому, чтобы попасть в Уайонакс, я, как и мои предки, решил воспользоваться железной дорогой и около часа дня прибыл в родной город. С чемоданом в руке я не спеша поднялся по улице Мишеле к «Отель де ля Репюблик». Это была очень старая гостиница, и я не сомневался, что там меня ждет столь необходимый сейчас покой. Хозяева были в курсе всех моих неприятностей, как физических, так и духовных, и проявляли ко мне трогательную симпатию.

В этот день, как и всегда, я отправился в «Кафе де Франс», где встретил многих своих знакомых. Мои одногодки стали чиновниками, инженерами, рабочими, а те, кто не работал на государство, служили на пластмассовом производстве — гордости и богатстве Уайонакса. Мы много говорили о прошлом и настоящем и очень мало — о будущем, потому что для большинства людей будущее тесно связано с медленным подъемом по иерархической лестнице и увеличением зарплаты. Поэзия осталась в прошлом, в тех годах, когда мы сражались, уверенные, что должны изменить мир. Годы иллюзий…

Около пяти вечера я распрощался с друзьями и по длинной улице Анатоля Франса пошел к комиссариату, где рассчитывал встретиться с Пьером.

Все полицейские Уайонакса знают меня, а многие из них называют по имени: Мишель. Молодые же здороваются со мной, называя по фамилии: мсье Феррьер.

Когда я вошел в кабинет, Пьер спорил с офицером полиции Оноре Вириа, неприязнь к начальству которого служила постоянной темой для разговоров. Пьер ничуть не изменился, в свои сорок пять он выглядел так же хорошо, как и в двадцать пять, когда его взгляд с поволокой смущал сердца добропорядочных барышень Уайонакса. Все были очень разочарованы, когда он выбрал Каролину Барби, дочь картонажника.

Пьер дружески похлопал меня по плечу.

— Как дела, Мишель?

— Все по-старому.

— Но ты приехал не потому?..

— Увы! Потому…

— Хорошо, что приехал, старина. Мы с Каролиной серьезно займемся тобой. Вы можете идти, Вириа.

— Не стоило уточнять, господин комиссар, — язвительно ответил тот, — я достаточно умен, чтобы понять, когда мое присутствие нежелательно.

— У вас все в порядке, мсье Вириа? — обратился я к нему.

— Нет, мсье Феррьер, не все, но я не думаю, что это может кого-нибудь заинтересовать.

Он вышел, громко хлопнув дверью. Пьер расхохотался.

— Видишь, этот осел Оноре не меняется. Он по-прежнему меня ненавидит!

— Но… почему?

— Уверен, что я занял его место, если бы не я, комиссаром полиции был бы он. Ну, ладно, хватит говорить об этом придурке. Поужинаешь у нас, мы ждем гостей, я позвоню Каролине и скажу, чтобы приготовила еще один прибор.

— Нет, если можно, сегодня я не приду.

— Что?

— У меня началась мигрень, наглотаюсь лекарств и пораньше лягу спать… Не хочу, чтобы приступ случился у тебя…

Он ответил не сразу, но его рука крепче сжала мое плечо.

— Я зайду к тебе завтра утром… Ты остановился в «Отель де ля Репюблик»?

— Конечно.

— Предупреждаю: если завтра днем ты не придешь, мы с Каролиной силой утащим тебя к нам. Так что, если хочешь сохранить свободу, выздоравливай побыстрей, ладно?

Может быть, благодаря теплому приему Пьера, выходя из комиссариата, я почувствовал, что голова болит меньше, и почти уверился, что на сей раз дело обойдется банальной мигренью. Чтобы окончательно в этом убедиться, я решил зайти к одному приятелю, Шарлю Эбрею, он работал на почтамте.

Я снова оказался на улице Анатоля Франса — в этом городе, куда бы ты ни шел, все равно попадешь сюда, — и уже почти дошел до небольшой площади, где расположен почтамт, как увидел идущую впереди меня женщину. Сам не знаю, почему она привлекла мое внимание. Возможно, своим изможденным видом, хотя чемодан в ее правой руке, судя по объему, не был особенно тяжелым. Я пошел за ней, не думая ни о чем, кроме того, что ее отчаяние сближает нас. Девушка вошла в здание почтамта, не обратив на меня никакого внимания, а я, стоя позади, услышал, как она обратилась к служащему в окошке «Корреспонденция до востребования» с вопросом:

— У вас ничего нет для меня?

Наивность вопроса и тон, которым он был задан, заинтриговали служащего, и он поднял голову, чтобы рассмотреть странную клиентку. Тихо, почти нежно, если так можно выразиться в подобном случае, он спросил:

— На какое имя?

— Сесиль Луазен.

— Нет, ничего, мадемуазель… — огорченно ответил парень.

По щекам девушки потекли слезы. Не люблю любовных историй и не верю в них, но плачущие девушки волнуют меня. Я успел заметить, что моей незнакомке не более двадцати пяти лет. В ней была приятная свежесть и что-то очень симпатичное, хотя красивой, по сегодняшним канонам, установленным кинозвездами, ее не назовешь.

Забыв о приятеле, к которому шел, я последовал за ней.

Выйдя на улицу, девушка, поколебавшись, направилась к «Кафе де Франс» и вошла туда. Я устроился за соседним столиком. Она заказала кофе, но даже не прикоснулась к чашке. Я смотрел на нее, позабыв о мигрени, терзавшей виски и затылок, хотел заговорить, но не знал, с чего начать.

— Мадемуазель…

Девушка не шелохнулась.

— Мадемуазель, — уже громче повторил я.

Она вздрогнула и повернула ко мне усталое лицо с припухшими глазами.

— Мадемуазель… Я достаточно несчастен сам, поэтому всегда чувствую, когда несчастны другие… Мне кажется, вы в отчаянии. Со мной тоже такое бывало, и я знаю, как в некоторые моменты жизни необходима дружеская поддержка… Вы позволите сесть за ваш столик? — Не ожидая ответа, я взял чашку и сел напротив нее. — Любовные огорчения, не правда ли?

Она пожала плечами.

Чтобы вызвать ее доверие, я решил сообщить некоторые подробности.

— Моя жена ушла от меня очень давно, но я так и не смог от этого оправиться… Глупо… Я совсем вас не знаю, но вы мне симпатичны и, если я смогу не дать вам пережить то, что пережил сам, думаю, совершу доброе дело. Простая влюбленность или нечто более серьезное?

— Более серьезное.

— Рассказывайте, это принесет вам облегчение.

Она слишком долго переживала свое несчастье, чтобы не испытать желания хоть часть его переложить на чьи-то плечи. Пристально уставившись в одну точку, она заговорила:

— Он мне обещал… Я приехала к нему, ведь он обещал… что мы сегодня же вечером уедем в Париж и будем жить вместе. У нас было назначено свидание в кафе «Шмен де Фер». Я прождала три часа.

— Может быть, в последний момент ему что-то помешало?

Незнакомка покачала головой.

— Он предупредил бы меня. Я верила ему… Я столько ждала этого дня, потому что задыхалась, слышите? В Сен-Клоде я задыхалась! Моя тетя не хотела, чтобы я работала, она боялась плохих знакомств… И потом, ей это казалось позорным. Она считала, что окажется вместе со мной на более низкой ступени социальной лестницы… Весь день я должна была заниматься шитьем, а вместо развлечений — благочестивые собрания и посещения почтенных людей, от которых пахло нафталином… Я больше не могла. Пыталась сбежать, вырваться из болота то с одним, то с другим, но все… все они в последний момент путались и предпочитали свое ущербное существование приключению… И тут появился он… Я сразу поняла: он или никто — либо он спасет меня, либо я откажусь от жизни! Мы познакомились случайно. Он пошел меня провожать, спросил, не хочу ли я прогуляться, прежде чем пойду к тетке. Я согласилась. Он сказал, что, несмотря на внешнюю респектабельность, несчастен, ему постоянно чего-то не хватает. Он надеялся познать настоящую, большую любовь… готов был всем пожертвовать ради этой любви… Никто никогда не говорил со мной так. Он утешал меня, обнимал… целовал… Когда я вернулась домой, то была вне себя от счастья. В течение трех месяцев мы встречались раз в неделю, но однажды, став его любовницей, я сказала, что хочу быть счастлива в открытую, что мне надоела подпольная любовь… Мы решили уехать сначала в Париж, а потом за границу.

Во мне поднималась глухая злоба. Эта девочка слишком напоминала мне Луизу, которая тоже думала, что сможет найти смысл жизни в новой любви, и тоже не заботилась о том, что оставляла за собой.

— Мы должны были встретиться сегодня в Уайонаксе, в кафе «Шмен де Фер», и сесть в поезд до Бурга, а оттуда — в Париж… И он не пришел. Почему? Скажите, почему он не пришел?

— Не знаю… Человек не всегда может делать то, что хочет.

— Он мне обещал, — упрямо твердила она, — он мне обещал… Я не могу вернуться домой после того письма, что оставила тетке! Мне остается только броситься под поезд…

— Послушайте, неужели вам не стыдно так говорить?

— А что же мне делать?

— Прежде всего нужно найти комнату и отдохнуть. А я схожу в кафе «Шмен де Фер» и попрошу, чтобы тому, кто спросит о девушке, дали ваш адрес.

— Какой адрес?

— Я живу в старом отеле, его хозяева — славные люди. Могу попросить их, чтобы они приютили вас на ночь.

— У меня почти нет денег.

— Позвольте предложить вам комнату в память о моем собственном прошлом… Я хочу помочь вам завоевать счастье…

Она с удивлением взглянула на меня.

— Но я даже не знаю, кто вы.

— Какое это имеет значение, если я готов оказать вам помощь? Меня зовут Мишель Феррьер.

Когда я представил свою протеже, папаша Жаррье как-то странно посмотрел на меня и глубоко вздохнул.

— Только потому, что мы давно с вами знакомы… Номер восемь свободен… Как зовут эту «оставленную»?

К моему изумлению, та заявила:

— Альберта Морсен.

Почему она не назвала своего настоящего имени? Жаррье дал ей заполнить карточку, и она без зазрения совести подписалась вымышленным именем. Я спросил себя, не связался ли с фантазеркой.

— Вы, конечно, поужинаете вместе?

— Если мадемуазель Морсен согласна разделить мой ужин…

Немного поколебавшись, она согласилась. Я проводил ее до номера, а потом, сдерживая данное слово, сходил на вокзал, чтобы поговорить с хозяином «Шмен де Фер». Когда я возвращался в город, мне встретился Пьер.

— Смотри-ка, а я думал, ты уже спишь. Тебе стало лучше? Ты идешь к нам? Я сказал Каролине, что ты приехал, и она выругала меня за то, что я тебя не задержал.

— Нет, старина, если не возражаете, завтра. Моя мигрень разыгралась с удвоенной силой, и я забыл ее лишь потому, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

… Моя история заинтересовала комиссара. Но когда я сказал, что отвел девушку в свой отель, он остановился.

— Скажи-ка, нет ли у тебя задних мыслей?

— Ты отлично знаешь, что у меня в голове, милый Пьер.

— Во всяком случае, мне кажется, что ты слишком быстро расчувствовался. Твоя Альберта пренебрегла правилами приличий, и нет никаких доказательств, что она рассказала правду…

— Но ее поход на почту, к окошку «До востребования»?

— Вполне возможно, у нее был любовник, но вряд ли их связь могла перерасти в такую драму. Нынешние девушки обладают невероятной наглостью и способны придумать что угодно, лишь бы вызвать к себе интерес. Она, вероятно, заметила тебя еще в кафе и, оценив твою физиономию, решила, что ты вполне можешь оплатить ей комнату и ужин.

— Не уверен… Она не похожа на любительницу приключений… Хоть я в не очень хорошо разбираюсь во всех этих женских историях… Впрочем, завтра мы узнаем правду.

— Почему завтра?

— Потому что я посоветовал ей пойти к этому типу. Естественно, она знает его фамилию, и ей остается только вернуться в Сен-Клод, но не жертвой, а мстительницей. Короче говоря, я посоветовал ей в случае необходимости устроить скандал, но нужно, чтобы этот мерзавец…

— Если он существует…

— Если он существует, чтобы он не сбежал. А я провожу девочку, чтоб помочь ей!

Пьер расхохотался.

— Чертов Мишель! Ей-Богу, она тебе приглянулась! Я бы посоветовал не вмешиваться в это дело и отдохнуть как следует, но, поскольку, разыгрывая верного рыцаря, ты меньше думаешь о своих бедах, может быть, это даже полезно. Она хоть хорошенькая?

— Нет… Я не стал бы утверждать, что она красива… Просто молода… Но я уверен, она не все мне рассказала… У нее круги под глазами, и она плохо выглядит…

— Ничего удивительного, если она ведет разгульную жизнь…

— Или если она беременна.

— Ну вот еще! Тебе не кажется, что это чересчур?

— Луиза, когда ждала ребенка, которому не суждено было родиться живым, выглядела точно так же.

Пьер взял меня под руку.

— Ты интересуешься ею потому, что она похожа на Луизу, да? Бедный старина Мишель…

Мы дошли почти до самого его дома.

— Ты не зайдешь поздороваться с Каролиной?

— Лучше завтра… Сегодня очень болит голова… Очень, как и всякий раз… Боюсь…

Вместо ответа Сандрей крепко пожал мне руку. Я был благодарен ему за то, что он не стал меня утешать.

— До завтра. Расскажешь, чем закончится эта история, но все-таки повнимательней следи за бумажником.

Наш ужин тет-а-тет прошел не очень весело. Голова болела все сильней, поэтому аппетита у меня не было. Моя знакомая сказала, что очень устала и потому есть не хочет. Глядя на нее, я все время думал о Луизе. Ноющий голос девушки теперь только раздражал, хоть совсем недавно вызывал во мне сочувствие. Она такая же трусливая, как Луиза… Луиза, бросившая меня. Я вдруг резко спросил:

— Вы что, больны?

Мой тон испугал ее.

— Вольна? Почему я должна быть больна?

— Если только вы не беременны.

Кровь отлила от ее щек, и она вдруг разрыдалась.

Удовлетворение, которое я испытал от того, что не ошибся в своих предположениях, не смогло компенсировать смущения, вызванного этой сценой. Несколько клиентов Жаррье смотрели на нас. Казалось, что они с особенной строгостью взирают на меня, и я занервничал.

— Замолчите! Замолчите же, ради Бога!

Подошла мамаша Жаррье узнать, что произошло. Я пожал плечами, показывая, что и сам не понимаю. Франсуаза Жаррье была славной женщиной. Во время оккупации она потеряла двух сыновей, но это не ожесточило ее, скорее наоборот. Она погладила лже-Альберту по голове.

— У вас не все в порядке, малышка?

— Я так несчастна, — всхлипнула девушка.

— Ладно, ладно, успокойтесь… Все может устроиться, кроме смерти.

Я взял свою спутницу за руку и потряс ее.

— Я приказываю вам замолчать! Я привел вас сюда не для того, чтобы устраивать скандал!

— Вы делаете мне больно!

Мадам Жаррье вступилась за девушку.

— Что с вами, Мишель? Вы с ума сошли? Посмотрите-ка на ее руку! Завтра на этом месте будет хороший синяк! Вам не стыдно?

Казалось, меня бьют по голове острием кинжала, боль ослепила… Хотелось вопить. Я уже не понимал, где нахожусь. Слово «стыдно» на несколько секунд отрезвило меня. Стыдно? Мне? Стыдно должно быть Луизе! Я путал двух женщин, ту, что была раньше, и сегодняшнюю. Передо мной сидела Луиза, такая же, как в тот день, когда распрощалась со мной. Сам того не желая, я закричал:

— Стыдно? А эта, что, хороша? Это ей должно быть стыдно, маленькой стерве!

Я различал враждебный шепот, смущенный гул вокруг себя. Но мне было наплевать. Я вернулся в прошлое двадцатилетней давности.

— На сей раз я не позволю тебе уйти, Луиза, слышишь? Я не позволю тебе уйти! Уж лучше убью собственными руками!

На помощь жене подоспел папаша Жаррье. Мне показалось, что он сказал:

— Я вам объясню… Он тяжело болен… — Он тихонько обнял меня за плечи, помогая подняться. — Пошли, Мишель, нужно отдохнуть…

Сам не знаю почему, но я вдруг расплакался. Жаррье вывел меня из зала, а его жена занялась Сесиль, о которой я совершенно забыл. Впрочем, я забыл обо всем, кроме чудовищной боли, разрывавшей мой череп.

— Вызвать доктора? — спросил папаша Жаррье, помогая мне раздеться.

Я хмыкнул.

— Доктора!.. Никто ничего не может для меня сделать!..

Я выпил две таблетки снотворного, чтобы погрузиться в спасительное забытье.

— Не буду закрывать дверь на ключ, чтобы можно было быстро войти, если вам что-нибудь понадобится…

Закрыв глаза, я жаждал погрузиться в сон, из которого обычно выходил отдохнувшим, спокойным, хоть и никогда не мог вспомнить о том, что со мной было накануне.

В мозгу постепенно прояснялось. Сознание возвращалось порциями. Приоткрыв веки, я постепенно начинал понимать, что вижу. Потом мало-помалу оживала память. Сколько времени я спал? Восемнадцать, двадцать часов? Пока я раздумывал над этим вопросом, в дверь постучали.

— Войдите.

На пороге появился папаша Жаррье.

— Ну что, мсье Мишель, как вы себя чувствуете?

— Освобожденным… Все кончилось.

Жаррье пересек комнату и открыл ставни. Я закрыл глаза от яркого света, залившего комнату. Он приблизился и внимательно посмотрел на меня.

— Не скажешь, что вы хорошо выглядите.

— Я никогда не выгляжу хорошо после приступов.

— Вам уже не больно?

— Нет. В котором часу я пришел вчера вечером?

— Около половины восьмого… Вы поужинали с малышкой…

— С малышкой?

И вдруг я вспомнил. Девочка, брошенная каким-то донжуаном из Сен-Клода, которая хотела умереть. Я рассмеялся.

— Надеюсь, ее приступ тоже кончился. Она уехала?

— Да.

— Ничего не просила мне передать?

— Нет.

Не знаю, было ли это плодом моего воображения, но мне показалось, что он не смотрел на меня так открыто, как обычно.

— Хотите завтракать?

— Только черный кофе. В котором часу я пошел спать?

— Около девяти часов… Я сам уложил вас. Приступ начался внизу…

— Бедный Жаррье, извините меня за все неприятности, которые я вам причиняю.

Он пожал плечами.

— Я знаю, через что вы прошли, мсье Мишель. Если бы наши мальчики вернулись в таком состоянии, как вы, я ухаживал бы за ними… Вы в некотором роде наш сын…

У меня пересохло в горле, и я не мог проронить ни звука, только сжал его руку.

— Мсье Сандрей просил, чтобы вы позвонили ему, как только проснетесь, волнуется за вас. Я скажу, что все в порядке, хорошо?

— Все в порядке, отец Жаррье, не стоит его беспокоить, я сам зайду в комиссариат.

Когда Пьер вошел в мою комнату, я как раз допивал кофе. К моему удивлению, за ним следовал Оноре Вириа.

— Здравствуй, Мишель. Как дела?

Его тон удивил меня.

— Приступ прошел. Думаю, что смогу поужинать сегодня с тобой и Каролиной.

Тут я сообразил, что они как-то странно смотрят на меня.

— Что случилось, Пьер?

Он сел рядом со мной на кровать, а Вириа — на единственный в комнате стул.

— Ты оказался прав относительно этой… Альберты, что так заинтересовала тебя. Она действительно была беременна.

— А ты откуда знаешь?

— Вскрытие показало.

— Вскры..? Она что?..

— Да.

Бедная девочка. Значит, ей не хватило смелости нести дальше свой крест… А я не смог найти слов, которые хоть немного облегчили бы ей жизнь, и злился на себя за это.

— Как она покончила с собой?

— Она не покончила с собой.

— Что?!

— Ее убили сегодня ночью в номере.

Глава 2

Папаша Жаррье обнаружил преступление в десять часов утра, когда, удивившись, что клиентка до сих пор не спустилась, поднялся и долго стучал к ней в номер. Судя по всему, убийца хорошо знал гостиницу. Он вошел через заднюю дверь, ведущую в сарайчик, где хозяин хранил старые, ненужные инструменты.

— Ты ничего не слышал этой ночью?

— Я был в таком состоянии…

— Конечно.

В разговор вмешался Вириа.

— Самое интересное, что и ближайшие соседи жертвы ничего не слышали.

— В это трудно поверить!

— Есть только одно разумное объяснение. Она знала того, кто вошел к ней в номер, и не боялась его. Он спокойно смог ударить ее, а когда она потеряла сознание, завершил свое грязное дело.

— Без сомнения, это был человек, которого она ждала в кафе «Шмен де Фер». Иначе откуда бы он узнал, что она здесь?

— Видишь ли, Мишель, самое странное, что в кафе никто не спрашивал об этой женщине.

— Не может быть!

— К сожалению, может, и это значительно усложняет нашу задачу. В течение последнего месяца среди постояльцев Жаррье не было ни одного человека из Сен-Клода.

— Нужно провести расследование в Сен-Клоде. Там, вероятно, можно будет найти кого-нибудь, кто был знаком с мерзавцем — отцом ее ребенка.

— Это нелегко…

— Почему?

— Во-первых, потому что я не имею права вести расследование в Сен-Клоде, а во-вторых, я уже звонил в тамошнюю мэрию…

— Ну и что?

— Там никогда не было девушки по имени Альберта Морсен.

Я чуть было не ляпнул, что на самом деле покойную звали Сесиль Луазен, но промолчал. Может быть, подсознательно я хотел сам отомстить за Сесиль, найдя ее убийцу.

— Что ты собираешься делать, Пьер?

— Пока не знаю. Одна из тех грязных историй, которые в любую минуту могут вызвать скандал и за которые неизвестно с какого конца браться. Впрочем, не хочу больше тебе надоедать, Мишель. Отдыхай, чтобы вечером быть в форме. Заходи за мной в комиссариат часов в семь, ладно?

— Договорились.

— Очень жаль, что я не принял всерьез твой вчерашний рассказ. Правда, я все равно ничего не смог бы для нее сделать. Она солгала бы мне точно так же, как и тебе.

— Она не лгала мне!

— А вымышленное имя? Я почти уверен, что она разыграла перед тобой комедию. Почему? Не знаю. Очевидно, свидание было назначено не в кафе «Шмен де Фер», а в отеле.

— Откуда она могла знать, что я предложу ей остановиться в этой гостинице?

— Она этого и не знала, но, если бы ты предложил ей другую, вероятно, отказалась бы. Будем надеяться, что все-таки удастся разгадать тайну, хоть я и не чувствую особого оптимизма. До вечера.

Уже стоя у самой двери, Вириа обратился ко мне:

— К счастью для вас, мсье Феррьер, хозяин гостиницы утверждает, что вчера вечером сам вынужден был уложить вас спать, а вы были в бессознательном состоянии…

— К чему это замечание?

— К тому, что иначе вы — подозреваемый номер один.

Я был ошеломлен и не нашелся, что ответить. Впрочем, Сандрей сделал это за меня, резко поставив Вириа на место. Он попросил его не проявлять инициативу и не забывать, в чьем подчинении тот находится. Вириа вышел, не проронив ни слова, но в его взгляде я прочел: он никогда не простит мне, что я стал свидетелем его унижения.

Я чувствовал себя ослабевшим и усталым. Приступ и чудовищная весть о смерти Сесиль выбили меня из колеи. Я потратил кучу времени для того, чтобы одеться, а спускаясь вниз, был вынужден крепко держаться за перила.

Внизу меня ждала мамаша Жаррье. В глазах ее читалась легкая тревога.

— Ну как? — спросила она.

— Что касается меня, то постепенно прихожу в себя.

— Не похоже. Пойдемте пропустим по стаканчику, это пойдет вам на пользу.

Она увела меня в свою комнату, куда обычным постояльцам вход воспрещен. Жаррье читал газету, но, увидев нас, поднял очки на лоб.

— Доставай свою газетную бутылочку. Альфонс, — обратилась к нему жена.

Альфонс подчинился и налил мне стакан вина. Я выпил залпом и вздрогнул.

— Еще один?

— Нет, спасибо.

Воцарилась мучительная тишина, потому что никто не решался первым затронуть тему, обсудить которую хотелось всем. Наконец я решился.

— Вы, должно быть, сердитесь на меня за то, что я привел к вам несчастную девушку.

Жаррье вздохнул.

— Конечно, у нас теперь будет много хлопот… Полиция, прокурор, следователь, фотографы… Все тут… А для отеля это не самая лучшая реклама.

— Я не мог предположить…

Мамаша Жаррье покачала головой.

— Бедный мсье Мишель… Вы слишком добры. Современные девицы таковы, что лучше не вмешиваться в их жизнь…

— Конечно, я не очень хорошо разбираюсь в женщинах, но у нее возникли серьезные неприятности… Она плакала как ребенок… Ребенок, которому пообещали игрушку, а потом обманули… Пока не будет доказательств обратного, я верю в ее искренность…

Я почувствовал, что начинаю нервничать, и встал.

— Спасибо за вино. Теперь я чувствую себя лучше. Сегодня я ужинаю у Сандрея и вернусь поздно.

— Возьмите ключи. Я велел поставить новый замок на дверь чулана, — произнес Жаррье.

По дороге в комиссариат я вдруг подумал, что Жаррье намекнул на замок в двери чулана не случайно, словно хотел дать понять, что я пользовался этой дверью. От злости и возмущения у меня даже дух перехватило. Я готов был вернуться назад и потребовать объяснений, но вдруг меня охватила усталость, о которой я на время забыл. К чему? Если Жаррье больше не доверяет мне, если его раздражение дошло до такой степени, что он видит во мне убийцу, то ничто не заставит его изменить свое мнение. Без сомнения, с ним побеседовал Оноре Вириа. Следует поставить его на место.

В комиссариате я поделился своими проблемами с Пьером, и он тотчас вызвал Вириа. Тот вошел с весьма нелюбезным видом.

— Вириа, находясь в комнате мсье Феррьера, вы сделали весьма необдуманное замечание. Говорили ли вы об этом с Жаррье?

— Господин комиссар, я не имею привычки разглашать сведения, связанные с ведением следствия.

— Я был бы счастлив, Вириа, если бы вы не переносили неприязнь, которую испытываете ко мне, на моих друзей. Иначе буду вынужден официально призвать вас к порядку.

— Когда я веду следствие, господин комиссар, то совершенно не забочусь о том, какие отношения существуют между розными людьми, а просто исполняю свои долг. Я вовсе не собирался обвинять мсье Феррьера, впрочем, и никого другого, не имея доказательств.

— Отлично!

— Но могу заверить вас, господин комиссар, что поймаю убийцу Альберты Морсен, даже если он друг самого префекта или президента республики.

— Довольно. Вириа.

— К вашим услугам, господин комиссар.

Он уже собирался уходить, но я схватил его за руку.

— Мсье Вириа, посмотрите мне в глаза: вы действительно считаете, что я мог убить Альберту Морсен?

Он осторожно освободился:

— Не знаю, мсье Феррьер.

За ужином у Сандреев все чувствовали себя неловко. Каролина пыталась завязать разговор, но безрезультатно.

Когда мы прощались, она поцеловала меня и пожелала удачи.

Пьер мог бы найти более красивую жену, но никакая другая не любила бы его так сильно. Правда, так же я думал когда-то о Луизе, но Каролина, конечно, более надежна.

Сандрей вызвался меня проводить. По дороге мы разговорились.

— Я решил сделать все возможное, чтобы разобраться в этом деле, понять…

— Что понять?

— Все… Моя встреча с Альбертой… Я хочу быть уверен в том, что она произошла лишь по воле случая… Хочу понять, врала ли она, когда говорила о человеке, которого ждала в кафе «Шмен де Фер». И, наконец, хочу знать имя отца ребенка, которого она носила.

Пьер расхохотался.

— Именно такова программа полиции, старина.

— Возможно, но меня ничего не удерживает, и я собираюсь завтра же выехать в Сен-Клод и провести там небольшое следствие: хочу полностью очиститься от подозрений.

— Поступай как знаешь, но, боюсь, твое путешествие окажется бесполезным. Действуй осторожно, Мишель, убийца без колебания прикончит тебя, если узнает, что ты напал на его след.

— Думаешь, это может меня испугать?

— И потом, в Сен-Клоде есть полиция.

— Какое отношение имеет ко мне полиция Сен-Клода?

— Если твое любопытство покажется ей чрезмерным, она начнет выяснять, почему ты заинтересовался этим делом.

— Я все объясню.

— Не забывай, что комиссар Сен-Клода не станет с тобой возиться, профессионалы не любят любителей. Ты ведь приехал в Уайонакс отдыхать, не так ли?

— Ну и что?

— Так вот, отдыхай и не лезь в наши дела.

— С тех пор как я пообещал Альберте покровительство, а меня обвинили в ее убийстве, ваши дела стали и моими, Пьер.

— Ты принимаешь эти бредни слишком близко к сердцу.

Мы подошли к отелю и пожали друг другу руки.

— Если возникнут сложности, немедленно звони мне, ладно?

— Более того, если узнаю что-то новое, то сразу же посоветуюсь.

— Это немного успокаивает меня… Спокойной ночи, старина… Желаю удачи… Да, кстати… как ты собираешься наводить справки о девушке, если даже не знаешь ее настоящей фамилии?

— Как-нибудь выкручусь…

Когда на следующий день я спустился с чемоданом, Жаррье не поверили своим глазам. Франсуаза дрожащим голосом спросила:

— Это правда, что вы уезжаете, мсье Мишель?

— Да.

— И куда же?

— На поиски человека, который прошлой ночью убил девушку.

— Значит, вам известно, кто он?

— Нет, но я найду его. До свидания, мадам Жаррье.

Когда я приехал в Сен-Клод, шел дождь, но городок оказался настолько красивым, что все равно приглянулся мне. Чтобы не увлечься достопримечательностями города, я решил взять такси и доехать до «Отель Жоли» в Мартине, в нескольких шагах от города. Приехав в отель, я поднялся в свой номер, принял душ и лег. Проснулся около семи часов вечера, бодрый и готовый к действию. Ни следа головной боли, ни следа тоски, мучившей меня с тех пор, как я узнал о смерти Сесиль. Я решил с шиком поужинать. Вкусная еда — одно из немногих удовольствий, которые еще могу себе позволить. Я заказал копченый язык, сморчки в сметане, жареного бекаса и вино «Помероль» 1961 года. Настроение мое стало превосходным.

Когда на следующее утро я вышел из отеля, чтобы пешком дойти до Сен-Клода, яркое солнце заливало своим светом деревушку, расположенную на склонах Юры. Я был уверен, что пешеходная прогулка пойдет мне на пользу и поможет продумать тактику действий. Я не спешил и потратил немногим больше часа, чтобы дойти до города. Мое появление никого не удивило, так как я был похож на туриста, довольного тем, что наконец вырвался на свежий воздух из своего загазованного города. Мне предстояло отыскать адрес тетки Сесиль. Действовать приходилось вслепую, полагаясь лишь на свою счастливую звезду. Я старался вспомнить, как выглядела покойная, и пытался определить, в каком районе она могла бы жить, какие магазины посещать. Поднимаясь по древней улице Пуайя, я подумал, что есть все же один магазин, который посещают все без исключения жители квартала, и вошел в первую же попавшуюся бакалейную лавку. У кассы сидела женщина и, высунув от старательности язык, проверяла какие-то счета. Я кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Она приветливо улыбнулась.

— Что вам угодно?

— Хочу кое о чем узнать, мадам. — Ее лицо помрачнело. — Знаете ли вы мадемуазель Сесиль Луазен, примерно двадцати пяти лет, живущую у тетки?

Она пожала плечами.

— Ей-Богу, нет… не помню… Должно быть, она живет не в этом районе… очень сожалею.

Подобные вопросы я задавал все утро и получал только отрицательные ответы. Я опросил всех бакалейщиков и бакалейщиц с улицы Пуайя, улицы Пре, проспекта Бельфор, бульвара Репюблик, улицы Рейбер. Одни были более любезны, другие менее, это зависело от того, сколько покупателей находилось в тот момент в магазине. Некоторые даже обращались к своим клиентам, надеясь, что те смогут помочь мне. К полудню я почувствовал себя уставшим и обескураженным. Наконец мне смертельно надоело открывать двери и приставать к людям с бесполезными вопросами, я решил взять такси и вернуться в Мартине.

Когда я шел к площади Аббей, меня обогнали две молодые женщины, и вдруг я услышал, как одна спросила у другой.

— А что стало с Сесиль? Очередная любовь?

Сердце мое забилось сильней, и, не особенно раздумывая над тем, что поведение мое может показаться неприличным, я подошел к ним.

— Простите меня, мадам…

Они обернулись, чтобы взглянуть на человека, осмелившегося им помешать.

— Я позволил себе обратиться к вам только потому, что случайно услышал, как вы произнесли имя Сесиль… Я приехал в Сен-Клод, чтобы найти одну Сесиль… и, клянусь, до сих пор не нашел ее.

Женщины расхохотались.

— А откуда вы знаете, что вам нужна именно наша Сесиль?

— Увы! Конечно…

— Скажите нам фамилию вашей возлюбленной. Может быть, мы ее знаем? Видите ли, Сен-Клод не такой уж большой город…

— Сесиль Луазен.

Они растерянно переглянулись.

— Вы что, разыгрываете нас?

— Простите?

— Сесиль вам о нас рассказала?

— Клянусь, нет… Впрочем, мадам, ведь я незнаком с вами.

— Это правда… А что вам нужно от Сесиль Луазен?

— Это трудно объяснить…

— Ладно, не трудитесь… Все мужчины одинаковы… Вы, впрочем, довольно симпатичны, так вот предупреждаю: Сесиль — отнюдь не сахар. Она верит только в большую любовь… понимаете? Хочет встретить мужчину, который настолько полюбит ее, что сможет вырвать из лап мамаши Ирель.

— Мамаши Ирель?

— Ну да, ее тетки.

Наконец-то!

— Вы знаете ее адрес?

— Естественно… Вилла «Макс», у моста де ла Пип, в районе Су-Сен-Уайян.

Глава 3

На следующий день, разгуливая по улице Пре, где расположены прекрасные магазины, в одной из витрин я вдруг увидел женщину, очень похожую на ту, что рассказала мне о тетке Сесиль. Наши взгляды встретились, и она приветливо помахала мне рукой. Я тоже помахал ей и вошел в магазин.

— Ну что, узнали что-нибудь новенькое о Сесиль?

— Нет.

— Вот это да… Интересно, куда она могла деваться?

— Если вы свободны, мы могли бы поболтать.

— У меня перерыв в четверть первого.

— Я могу вас где-нибудь подождать?

— В «Кафе Америкен».

— Хорошо. Пообедаем вместе?

— Нет-нет! В час дня я обедаю с одним приятелем… Он не простит, если я подведу его… Он очень ревнив…

— Для вас это имеет значение?

— Не особенно, но он может причинить мне неприятности.

— Почему?

— Потому что работает в полиции.

Девушка появилась в двадцать минут первого. Ее приход вызвал в кафе волну веселого возбуждения среди молодежи. Девушка села напротив меня и, изображая задумчивость, произнесла:

— Вот видите, я сдержала слово.

— Очень признателен. Позвольте представиться: Мишель Феррьер, поверенный.

— А я Арлетта Шатенуа.

Мы сделали заказ, и, когда нас обслужили, Арлетта спросила:

— Очень странно, что Сесиль в последние дни не показывается. Вы были у ее тетки?

— Еще нет… А вы?

— О! Я не по вкусу старой святоше… Похоже, моя компания — не самое достойное общество для ее племянницы. За кого она себя принимает, эта старая астматическая сова? Бедная Сесиль! Она практически ничего не умеет делать… Тетка воспитала ее так, как воспитывали девушек сто лет назад… Немного живописи, уроки музыки, вышивание… Попробуйте-ка этим заработать себе на жизнь!

— Мадемуазель Шатенуа…

— Люди, которым я симпатизирую, называют меня просто Арлеттой, а вы мне нравитесь, несмотря на серьезный вид… Можете называть меня Арлеттой.

— Хорошо… Так вот, Арлетта, между нами говоря, Сесиль… она была серьезной девушкой?

— Что вы имеете в виду? Она любила гулять, танцевать… По-вашему, такую девушку не назовешь серьезной? Но если вы хотите спросить, были ли у нее любовники, то готова поклясться, что нет!

Итак. Арлетта знала Сесиль значительно хуже, чем думала.

Виллу «Макс» я обнаружил без труда. Очевидно, вилла переживала период упадка. Дома, как и люди, подвержены разрушительному влиянию времени. Кое-где облупилась штукатурка, водосточная труба погнута, краска на ставнях тоже облупилась, за садом давно никто не ухаживал.

Звонок, висевший у калитки, издал тонкий надтреснутый звук. Я сомневался в том, что его можно было услышать в доме, но через несколько минут на крыльце появилась худенькая, сгорбившаяся под тяжестью лет старушка. Подойдя ближе, она подняла ко мне свое сморщенное лицо, на котором горели очень молодые глаза, и тихо спросила:

— Что вам угодно, мсье?

— Я хотел бы встретиться с мадам Ирель, если это возможно и не очень затруднит ее.

Старушка колебалась.

— По какому поводу?

— Из-за ее племянницы.

— О! Боже мой!

Она прижала руку к груди.

— Надеюсь, по крайней мере ничего плохого? Понимаете, я ее вырастила.

Я подумал: если сейчас скажу, что Сесиль умерла, она упадет прямо у двери. Поэтому из жалости соврал:

— Нет, просто мне необходимы некоторые сведения для устройства на работу.

— А… Понятно…

Старое лицо осветилось доверчивой улыбкой, и мне стало стыдно.

— Входите, мсье, присаживайтесь. Я предупрежу мадам. Не угодно ли вам назвать свое имя?

— Мишель Феррьер.

Она слегка поклонилась и вышла, оставив меня одного в комнате, где я чувствовал себя столь же чужим, как первый астронавт на Луне. Я сел в кресло и ощутил запах увядания.

Вот где в течение долгих лет жила Сесиль Луазен. Теперь я понимал, почему ей хотелось сбежать. Детство, юность, девичество, проведенные среди старой мебели, в дряхлом доме с затхлой атмосферой, — есть от чего прийти в отчаяние.

Дверь гостиной бесшумно отворилась, и на пороге появилась пожилая женщина, платье и походка которой полностью соответствовали обстановке в комнате. Мадам Ирель явно перевалило за шестьдесят. Бледное лицо, шаль, окутывавшая плечи, прозрачные руки — все говорило о том, что она пережила свое время. Я бы ничуть не удивился, если бы она достала из кармана юбки бонбоньерку и предложила бы мне конфетки с просвирняком.

— Мсье Феррьер?

— К вашим услугам, мадам.

Голос у нее был тихий, какой-то фетровый.

— Прошу вас, садитесь. Я не очень хорошо поняла, что сказала моя старая служанка по поводу вашего визита.

— Мадам, я — инспектор одной из парижских фирм, предприятия по производству хозяйственных товаров. Мы набирали по объявлению служащих для работы в цехах и конторах.

— Должна ли я понимать, мсье, что моя племянница?..

— Мадемуазель Сесиль Луазен, не правда ли?

— Да.

— Она действительно прислала нам предложение, заинтересовавшее руководителя предприятия, и, поскольку я все равно был в этих краях…

— И она осмелилась! — скорей прошипела, чем произнесла мадам Ирель. — Даже не спросив моего мнения! Даже не предупредив меня! Удрала в Париж, ах, потаскуха!

— Позвольте, мадам…

— Нет! Вы ведь ничего не знаете! А еще говорят, что за добро всегда воздается добром! Не смешите меня! Неблагодарность, слышите! Нынешняя молодежь — воплощение неблагодарности! Подумать только, я взяла ее к себе, когда ей не было и пяти лет, моя бедная сестра и ее муж погибли в результате несчастного случая в горах… Ради этого ребенка я пожертвовала собственной жизнью. Мне хотелось воспитать женщину, которая сможет стать хорошей женой и матерью семейства, но порок у нее в крови… В возрасте шестнадцати лет ее выслали из монастыря, потому что она могла испортить одноклассниц. Тогда я наняла домашних учителей… Только один из них был удовлетворен ее успехами. Это Хюбер Вижо, учитель музыки, он считает себя артистом… — Она презрительно пожала плечами. — Какая жалость!.. Плевать я хотела на артистов! Настоящий бездельник, он даже не в состоянии обеспечить приличное существование жене и дочерям… Никчемный человек! Не удивляюсь, что они с Сесиль нашли общий язык! Они прямо-таки созданы друг для друга!

— Простите, мадам, но чему научилась ваша племянница?

— Вы имеете в виду, что она умеет делать?

— Совершенно верно!

— Так вот, мсье, к сожалению, должна вам сказать, что моя племянница ни одно дело не может довести до конца. А ведь я не жалела денег, чтобы дать ей образование! Музыка, живопись, вышивание, Бог знает что!

— Не кажется ли вам, мадам, что в наше время этого недостаточно для жизни?

Она выпрямилась.

— Мсье, я получила именно такое образование и не понимаю, почему то, что было хорошо для меня, может оказаться плохо для моей племянницы? Нет, тут дело во всепоглощающей аморальности молодежи… Они ни во что не верят, ни на что не надеются… У них нет идеалов, нет религии, нет уважения!

Я изо всех сил сдерживался, чтобы не сказать ей все, что думаю о ней и ее тупости.

— С вашего позволения, мадам, я хотел бы передать вашей племяннице, что она не может рассчитывать на наш положительный ответ.

— Это невозможно!

— А?

Она резко выпрямилась.

— Эта стервочка оказалась настолько неблагодарной, что позавчера сбежала, оставив письмо, где пишет, что выбирает свободу и готова ради этого на любые жертвы!

— Она не сообщила вам, куда едет?

— Представьте себе! Она боялась, что я прибегну к помощи полиции, чтобы вернуть ее домой.

— К помощи полиции? Но, если верить анкетным данным, она совершеннолетняя.

— Ну и что? Лучше сразу скажите, что вы ее одобряете!

Больше сдерживаться я не мог.

— Совершенно верно, мадам, я ее одобряю.

— Что?

— Я понимаю, что она бежала от вашей чудовищной власти, вы — преступница, мадам, одна из тех преступниц, которые в угоду собственному эгоизму, глупости, тщеславию портят жизнь существам, воспитание и заботу о которых им доверили. Вы хотели воспитать племянницу так, как воспитали вас… но ни на мгновение не задумались, что жизнь изменилась, что вы делаете из нее несчастного человека, неспособного заработать себе на пропитание! Вам и в голову не пришло, что она может не захотеть вести тоскливую жизнь среди этого отвратительного окружения.

Она покраснела и, приоткрыв рот, слушала меня. Злость буквально парализовала ее, и она не могла проронить ни звука.

— Сесиль Луазен не сбежала, она спасалась, предпочитая что угодно жизни в болоте, которую вы ей уготовили!

— Уходите!

— С удовольствием, мадам!

— Я… я пожалуюсь на вас в полицию!

— Лучше подумайте о том, что полиция и вам может предъявить счет!

— Агата!

Старая служанка, должно быть, подслушивала у двери, потому что сразу же вошла.

— Мадам?

— Выкинь этого типа вон!

Славная старушка с испугом посмотрела на меня.

— Вам нужно идти, мсье.

— Я следую за вами.

Прежде чем выйти из комнаты, я посмотрел на мадам Ирель, которая буквально поедала меня полными ненависти глазами.

— Не думаю, что вы садистка по натуре и вам нравится причинять страдания другим, но вы — дура, мадам, и ваша глупость безгранична…

— Мошенник! — взвыла она. — Идите к ней, вы одного поля ягоды!

Я спустился по ступенькам, быстро пересек сад и, не дожидаясь Агаты, открыл калитку. Я уже шел по улице в направлении моста Пип, когда меня окликнули:

— Мсье!.. Мсье!..

Я оглянулся. За мной семенила старая служанка.

— Вы слишком быстро идете! Я хотела вам сказать… Я все слышала… Спасибо…

— Спасибо?

— Да, спасибо за меня и за Сесиль… Вы правы: мадам — чудовище! Она всегда думала только о себе, до других ей и дела нет… Если бы я не была так стара, то давно ушла бы от нее. Я оставалась только из-за малютки Сесиль… Вы думаете, она вернется?

— Нет, Агата, не думаю.

Она покачала головой.

— Без нее моя жизнь становится бессмысленной, но я ее понимаю. Она правильно сделала, что уехала, но нужно было предупредить меня… Она боялась, что я ее выдам… Славная девочка, но очень несчастная… Мадам говорила, что она бегала за мужчинами. Это ложь. Она гналась за счастьем, которого не могла найти дома. Если бы вы знали, как она была счастлива, когда думала, что сможет выйти замуж за Жоржа…

— Жоржа?

— Жоржа Бенака, хозяина «Серебряного барана» — магазина дамского готового платья на улице Пре… Я тоже думала, что свадьба будет, но потом все разладилось.

— Почему?

— Потому что старшая продавщица — мадемуазель Маргарита — решила женить патрона на себе. Она старше Сесиль, у нее большой опыт общения с мужчинами, и она уже много лет держит мсье Жоржа под каблуком. Моя малышка была в отчаянии, она так надеялась, что сможет сбежать от тетки… И после этого ей тоже не везло… Она предпринимала и другие попытки, столь же неудачные, но мне об этом не рассказывала… Вероятно, ей было стыдно… А теперь она уехала…

Старушка тихонько заплакала, мне было очень жаль ее, но правдой я мог лишь усугубить ее горе.

Измученный разговором со старой Агатой, я вернулся в отель. С одной стороны, нелепая, ограниченная тетка, ничего не желающая понимать, с другой — кормилица, готовая принять и простить все.

Поднявшись в номер, я сел в кресло и стал думать о том, каким же человеком была Сесиль. Мои мысли прервал телефонный звонок. Это был хозяин отеля, который сообщил, что внизу меня ждет какой-то господин.

— Он назвал свое имя?

— Похоже, мсье, что вы незнакомы, но у вас есть общие знакомые.

— А?.. Хорошо, сейчас спущусь.

Я привел себя в порядок и отправился на встречу с незнакомцем, приход которого весьма меня заинтриговал.

Возле конторки администратора стоял высокий симпатичный молодой человек, отлично сложенный и напоминающий игрока в регби. Улыбаясь, он подошел ко мне.

— Мсье Феррьер?

— Да, но, кажется, я не имею удовольствия…

— Меня зовут Жак Сессье…

Сессье… Где я мог слышать эту фамилию? Он сразу же пришел мне на помощь.

— Полагаю. Арлетта Шатенуа говорила вам обо мне?

Я вздрогнул.

— Ах, да!.. Вы…

— Офицер полиции.

— Вы пришли с официальным…

— Это не совсем точно, и только от вас, мсье Феррьер, зависит, чтобы наш разговор носил сугубо частный характер. Давайте присядем.

Я пригласил его в бар, и мы сели за столик, зажатый между стойкой и окном. Когда нас обслужили, я обратился к своему собеседнику:

— Слушаю вас.

— Мсье Феррьер, ваше поведение заинтриговало нас.

— Кого же именно?

— Нашу службу.

— И… почему же?

— Приехав в Сен-Клод, вы расспрашиваете всех о Сесиль Луазен.

— Верно. Но ничего предосудительного в этом не вижу.

— У мадемуазель Арлетты Шатенуа вы узнали домашний адрес мадам Ирель, тетки мадемуазель Луазен.

— Верно.

— Вы отправились к ней под видом представителя фирмы по производству хозяйственных товаров.

— Это ведь не так страшно?

— И все же… Вы обманным путем добились приема у мадам Ирель.

— Я назвал свою фамилию.

— К счастью для вас, мсье Феррьер… Но только, похоже, вы очень некрасиво вели себя по отношению к этой старой даме… Вы оскорбили ее?

— Если правду вы считаете оскорблением, то готов признать, я действительно сказал ей, что она дура.

— Мы знаем, она позвонила в полицию и пожаловалась на вас. Но мы не обратили бы на это внимания, если бы ваше поведение, вата манера действовать не заинтриговали бы нас.

— Честно говоря, не понимаю, в чем дело. Ведь никогда не считалось преступлением разыскивать девушку.

— При обычных обстоятельствах нет. Но все значительно усложняется, когда девушка становится жертвой убийства.

Я ничего не ответил. Ясно, почему мои действия встревожили полицию Сен-Клода.

— Значит, вы в курсе дела?

— Как и вы, хоть и из другого источника.

— Что вы имеете в виду?

— Мы в курсе дела потому, что нам сообщили, а вот вы…

— Что я?..

— Поскольку вам известно о смерти Сесиль Луазен, возможно, вы и убили ее?

— Вы действительно так думаете?

— Если бы я действительно так думал, мсье Феррьер, мы разговаривали бы в другом месте.

— Кто навел вас на эту мысль?

— Один из моих коллег в Уайонаксе.

Этим коллегой мог быть только Вириа.

— Я думал, смерть Сесиль Луазен будут держать в секрете.

— Это сложно, особенно по отношению к полиции города, из которого приехала жертва… Впрочем, еще несколько дней мы действительно хотим держать это дело в тайне… Мсье Феррьер, чего вы конкретно добиваетесь?

— Хочу понять, каким человеком была Сесиль.

— Зачем?

— Чтобы найти ее убийцу.

— Не разумней ли предоставить дело полиции, а самому вернуться в Уайонакс?

— Если только полиция не вынудит меня, я не последую вашему совету.

— Тем хуже.

— Это угроза, инспектор?

— Нет. Обычное предупреждение. Хорошенько подумайте, прежде чем что-либо предпринимать. Кстати, нас интересует еще один вопрос. Откуда вы узнали, что Альберту Морсен на самом деле зовут Сесиль Луазен?

Не дожидаясь моего ответа, Сессье вышел.

Глава 4

Прожив несколько дней в Сен-Клоде, я понял, что здесь все знают о смерти Сесиль Луазен, знают и имя ее убийцы, но, как члены одной большой семьи, не желающие выносить сор из избы, объединились в молчании против чересчур любопытного чужестранца.

Однажды я увидел Сессье в районе Сен-Хюбер. Я не пытался избежать встречи.

— Ну что, инспектор, на меня больше никаких жалоб не поступало?

— Нет, и я очень рад за вас. Вы по-прежнему не хотите вернуться в Уайонакс?

— Я очарован вашим городом: на каждом шагу открываю для себя что-то новое и восхитительное.

Естественно, нам не удалось провести друг друга.

— Я и не думал, что вы приехали к нам как турист, мсье Феррьер!

— Успокойтесь, я не забыл о своих планах!

— Очень жаль… Было бы значительно лучше, если бы вы удовлетворились одними прогулками.

Я много раз проходил мимо «Серебряного барана», где хозяином был тот самый Жорж Бенак, о котором мне рассказала старуха Агата и в котором Сесиль полагала найти столь долгожданного спасителя. Если бы я хоть что-то знал о нем, то мог бы составить план действий в соответствии с его характером, но я не знал абсолютно ничего, а справки наводить боялся, чтобы не вызвать подозрений. Значит, придется вести игру, рассчитывая лишь на удачу.

Сердце мое бешено колотилось, когда я открыл дверь в «Серебряный баран».

Очаровательная продавщица с изумлением посмотрела на меня. Очевидно, в этот предназначенный для женщин магазин не часто входили мужчины. Две девушки, болтавшие в углу, резко замолчали, разглядывая меня. Придя в себя от изумления, продавщица подошла ко мне:

— Что вам угодно, мсье?

— Мсье Бенак здесь?

— Полагаю, да…

— Я хотел бы поговорить с ним.

Она повернулась к болтушкам.

— Мадемуазель Жермен, мсье хотел бы поговорить с мсье Бенаком.

Девушка подошла к нам.

— Если вы по поводу поставок, мсье, то я могла бы…

— Я по личному делу, мадемуазель, оно не имеет никакого отношения к торговле.

— В таком случае схожу узнаю. Назовите, пожалуйста, свое имя.

— Мишель Феррьер.

— Подождите несколько минут, пожалуйста.

Она ушла в глубь магазина, но вскоре снова появилась и, стоя на ступеньках, позвала:

— Идите сюда, мсье Бенак ждет вас.

Я поднялся по лестнице за мадемуазель Жермен, и через минуту мы оказались на площадке с несколькими дверями. Мадемуазель толкнула дверь и посторонилась, пропуская меня.

Я оказался в обставленном со вкусом кабинете. Из-за стола, уставленного всевозможными безделушками, поднялся мужчина.

— Вы хотели побеседовать со мной по личному делу, мсье?

Человек, столь любезно говоривший со мной, худощавый блондин в очках, был одет очень элегантно, но скромно.

— Мсье Бенак, прошу простить… за столь необычный визит.

— Вы заинтриговали меня. Прошу вас, присядьте.

Мы сели, и я приступил к делу.

— Я слышал, вы хорошо знакомы с Сесиль Луазен.

Он вздрогнул.

— Но, мсье, не понимаю…

— Я веду следствие по делу Сесиль Луазен.

— Вы из полиции?

— Скажем, я помогаю полиции.

— Почему вы ведете следствие?

— Потому что мадемуазель Луазен ушла из дома своей тетки три или четыре дня назад, и никто не знает, где она.

— Вы работаете на мадам Ирель?

Я слегка поклонился, что вполне могло сойти за положительный ответ.

— Знаете, меня это не удивляет.

— Что вас не удивляет, мсье Бенак?

— Что Сесиль ушла.

— Правда?

— Она давно хотела удрать.

— Из Сен-Клода?

— Возможно. Но особенно из дома тетки.

— Я слышал, что… что вы встречались с мадемуазель Сесиль Луазен.

— Встречались — слишком громко сказано… Я не был ее любовником, если вас это интересует.

— Давайте условимся, мсье Бенак, я здесь не для того, чтобы осуждать ваше поведение, меня оно не касается. Просто, поскольку люди очень лестно отзываются о вас, я подумал, что вы лучше других сможете рассказать, каким человеком была Сесиль Луазен.

Похоже, мое объяснение польстило ему. Он расслабился и заговорил более фамильярно:

— Видите ли, мсье Феррьер, как и во многих провинциальных городах, духовным личностям в Сен-Клоде тяжело живется. Так вот, к несчастью, духовное привлекает меня значительно больше, чем материальное. Если бы не магазин, доставшийся мне в наследство от родителей, я уехал бы в Париж. Особенно после того, как был удостоен премии «Флоро де Тулуз».

— Значит, вы поэт? Меня это не удивляет. Переступив порог вашего кабинета, я сразу же понял, что его обставил человек, который заботится не только о продаже платьев, хотя и эти заботы вполне достойны уважения.

Бенак проглотил наживку, дело шло как по маслу.

— Я счастлив, мсье Феррьер, что у вас сложилось такое впечатление. Кстати, где вы остановились?

— В «Отель Жоли».

— В Мартине? Но вы не успеете вернуться туда к обеду. Может, согласитесь отобедать со мной и моей женой?

— Я не ожидал такой любезности, мсье Бенак. Не знаю, смогу ли принять…

Он снял трубку и набрал номер.

— Алло? Дорогая? Это я… У меня в кабинете сидит один человек, я хотел бы познакомить тебя с ним. Как ты думаешь, могу я пригласить его пообедать с нами?.. Конечно, я предупреждаю тебя в последний момент, но мсье Феррьер знает, что особых разносолов не будет… Да, да, все самое простое… Отлично. В половине первого, договорились… Целую тебя, дорогая.

Он с торжествующим видом положил трубку.

— Ну вот, вопрос улажен… А теперь давайте поговорим о цели вашего визита. Я познакомился с Сесиль Луазен два года тому назад самым банальным образом. Она пришла сюда, желая устроиться в магазин продавщицей. В те времена старшим продавцом была мадемуазель Маргарита, женщина весьма здравомыслящая. Сесиль ей сразу же не понравилась, так как была полной ее противоположностью. Через несколько дней после того, как она поступила на работу, мы остались наедине под предлогом переучета. Под тем же предлогом я увел ее в свой кабинет и стал читать ей стихи. Кажется, в тот вечер мы впервые поцеловались. Поверьте мне, мсье Феррьер, Сесиль была изумительным созданием: тонкая, чувствительная, сама свежесть и изящество… Она рассказала о своей тоскливой жизни у мадам Ирель, а я ей — о своем одиночестве.

— Короче говоря, вы нашли родственную душу.

— Я искренне верю в это, мсье Феррьер. Мы часто гуляли вместе, рискуя попасться на язык сплетницам… К несчастью, мадемуазель Маргарита возненавидела Сесиль, а мадемуазель Маргарита была мне необходима, чтобы дела в магазине шли нормально…

— И долго это продолжалось?

— Несколько месяцев.

— Почему вы расстались?

— Боюсь, вы плохо обо мне подумаете, но никакого желания жениться у меня не было… И потом, у Сесиль не было приданого. Когда я сказал ей, что не собираюсь жениться, она заплакала. Я был так потрясен, что два дня пролежал в постели.

— А что стало с мадемуазель Луазен?

— Точно не знаю… Мы с ней долгое время не встречались. Должно быть, она старалась не ходить по улице Пре. Думаю, она действительно меня любила, но я понял это слишком поздно.

— Слишком поздно?

— Да… Я женился.

Некоторое время мы молчали. Потом Бенак глухо продолжил:

— Мсье Феррьер… я совершил страшную ошибку, не женившись на Сесиль Луазен. Нет, у меня хорошая жена, но… она чувствует совсем не так, как Сесиль… Возможно, я зарабатывал бы меньше денег… Может быть, вообще продал бы «Серебряного барана», но я бы жил! Понимаете? Я бы жил!

Его голос задрожал.

— Я желаю Сесиль счастья, она его заслуживает… Хрупкая девочка, не созданная для нашего сурового, безжалостного мира… Вот и все, что я могу рассказать о ней, а теперь, если не возражаете, идемте обедать.

Бенак жил неподалеку от магазина в симпатичном домике на улице Жанвье. Открыв дверь, он громко сказал:

— Вот и мы, дорогая…

Хозяин пригласил меня в гостиную, обставленную с большим вкусом, вскоре туда вошла молодая высокая женщина. У нее была мужская походка, грубые черты лица, волосы затянуты на затылке. В ее присутствии Жорж Бенак счал похож на лицеиста, опасающегося получить взбучку. Я подумал, что он уже жалеет о приглашении на обед.

— Маргарита… Позволь представить тебе мсье Феррьера.

Я поклонился. Итак, передо мной была Маргарита, разбившая надежды Сесиль, потому что Жорж был ее имуществом, ее добычей, и она вовсе не собиралась уступать его какой-то «интриганке».

Мадам Бенак старалась быть со мной максимально любезной, но, похоже, любезность не значилась в списке ее достоинств. Во время обеда мы обменивались бесполезными и банальными репликами, из которых обычно и состоит беседа незнакомых людей. Я спрашивал себя, сколько еще времени пройдет, прежде чем Маргарита спросит, зачем я приехал в Сен-Клод. Это произошло в тот момент, когда Бенак разрезал мясо.

— Вы впервые в Сен-Клоде?

— Впервые, мадам, — уверенно соврал я, — и признаюсь, очарован красотой города и любезностью его жителей.

— Представьте себе, мсье Феррьер, муж никогда не рассказывал мне о вас.

Начинался серьезный разговор. Краем глаза я перехватил смущенный взгляд Бенака.

— Все очень просто, мадам. Еще два часа тому назад ваш муж и не догадывался о моем существовании.

Она вздрогнула, лицо ее стало хмурым, и она пристально взглянула на мужа.

— Ну и ну! Прошу простить мое изумление, но я не привыкла к тому, чтобы у Жоржа столь быстро появлялась симпатия к людям…

Бенак выглядел жалко, объясняя, что пригласил меня пообедать, иначе мне пришлось бы возвращаться в Мартине, где я остановился.

— Ты правильно поступил, — одобрила мадам Бенак и обратилась ко мне: — Вы являетесь представителем ткацкой фабрики или фабрики готового платья, мсье Феррьер?

— Ни то, ни другое, мадам… Я являюсь представителем фабрики по производству скобяных изделий, мы собираемся открыть филиал недалеко от Лиона.

Мадам Бенак недоверчиво посмотрела на меня.

— Какое отношение к скобяным товарам имеет Жорж?

— Никакого, мадам, никакого. Но мои хозяева поручили навести справки о людях, которые предложили нам свои услуги. Мы хотим набрать персонал, которому можно было бы полностью доверять.

Я нисколько не заботился о том, что подумает Бенак, слушая, как я вру его жене. В любом случае он должен быть доволен, что я представил удобоваримое объяснение, не впутывая в это дело его. Но Маргарита была не из тех женщин, которые останавливаются на полпути.

— Могу ли я спросить, мсье, какое отношение к моему мужу имеет ваша работа?

— Дело в том, мадам, что среди многочисленных претенденток из Сен-Клода была одна, имевшая рекомендацию из вашего магазина, где она раньше работала. Вот я и позволил себе побеспокоить мсье Бенака. Мне посчастливилось познакомиться с очень милым человеком и, конечно же, с вами, мадам.

Не обращая внимания на лесть, Маргарита продолжала интересоваться подробностями.

— Я полагаю, вы могли бы мне сказать, о ком именно идет речь.

— Конечно, мадам…

Я сделал вид, будто вспоминаю.

— Мадемуазель Клотильда… нет, Сесиль…

— Сесиль Луазен, — вскрикнула она.

— Да, верно, Сесиль Луазен.

— Ну и ну! Наглости этой стервочке не занимать! Ссылаться на рекомендацию фирмы, из которой ее выгнали!

— Ты преувеличиваешь, Маргарита, — мягко возразил Жорж, — я ее не…

— Замолчи! Не напоминай мне о своей позорной слабости к этой бесстыжей!

Я бросил Бенака на произвол судьбы.

— Не волнуйтесь, мадам.

— Бог свидетель, я вовсе не хочу мешать кому бы то ни было честно зарабатывать себе на жизнь, но вы наш гость, и я считаю, что не выполню своего долга хозяйки, если позволю вам отнестись с доверием к человеку, который этого доверия абсолютно не заслуживает! Мы с мужем дорого заплатили за знакомство с изворотливой душой Сесиль Луазен! Я удивлена, что Жорж не рассказал вам всей правды об этой девушке!

Вышеупомянутый Жорж не знал, как держаться. Он ерзал на стуле, открывая рот, как рыба, вытащенная из воды, пытался что-то сказать, но не мог проронить ни звука. Его пальцы нервно скручивали шарики из хлебных крошек. Я же безжалостно бередил его рану.

— Мсье Бенак сказал мне, что эта девушка больше мечтала, чем занималась своей работой.

Маргарита буквально визжала от гнева.

— Старая песенка! Женщины-девочки! Хрупкие куколки! Им читают стихи, в которых они ничего не понимают, но делают вид, что в восторге, льстят самолюбию глупцов! К счастью, есть люди, которые помогают прозреть добровольным слепцам!

— Если я правильно понял, мадам, вы не советуете мне принимать на работу Сесиль Луазен?

— Категорически! Естественно, если вы не хотите с самого начала ввести в свою группу разлагающий элемент.

— Конечно, нет.

— В таком случае, мсье, благодарите моего мужа за то, что он пригласил вас отобедать с нами, иначе вы могли бы совершить большую глупость… Сесиль Луазен — воплощение нынешней молодежи, которая не останавливается ни перед чем, чтобы достигнуть цели…

Я испуганно смотрел на нее. Маргарита с циничной откровенностью описывала себя самое, но, похоже, и не подозревала об этом.

— …Она осмелилась притворяться, что влюблена в моего мужа! Если бы меня не оказалось рядом, он стал бы жертвой ее происков! Послушать ее, так она любила только Жоржа, но не прошло и недели, как ее вышвырнули из «Серебряного барана», и она уже виста на шее этого придурка Гастона де Ланкранка, который разводит черно-бурых лис в Куарьере.

Жорж хотел было возразить.

— Маргарита, ты утверждаешь…

— Ты просто ревнуешь, дурачок! Я знаю, о чем говорю, твоя Сесиль всегда была обыкновенной шлюхой!

Доев сыр и десерт, мы с Жоржем по молчаливому соглашению решили выпить кофе где-нибудь в другом месте.

Мы молча шли по улице. Жорж первым решился заговорить.

— Теперь вы понимаете, почему я сожалею о том, что не женился на Сесиль?

— У мадам Бенак, без сомнения, масса достоинств…

— …которые мешают жить тем, кто вынужден оставаться с ней рядом.

— Кстати, она сказала правду об этом Гастоне?

— Сесиль действительно видели в обществе Ланкранка, я хорошо его знаю… Славный парень, хотя и не очень умный.

— Богатый?

— Не особенно. Но они с Сесиль только дружили.

— Мсье Бенак, слушая вас, можно подумать, что вы все еще влюблены в Сесиль Луазен.

— Это так, мсье Феррьер.

— А вы… вы встречались после свадьбы?

— Да. Мы встречались в других городах. Я ездил туда якобы в командировки.

— В Уайонакс, например.

Мы медленно пошли дальше.

— Мсье Бенак, я склонен верить скорее вам, чем вашей жене, которая, кажется, из ревности…

— Чудовищной ревности!

— В случае, если она узнает…

— Мне это совершенно безразлично!

— Мсье Бенак, вам никогда не хотелось удрать с Сесиль Луазен?

— Да… Именно поэтому я был так взволнован, когда вы рассказали мне об ее исчезновении… Жить, не встречаясь с ней, выше моих сил!

Говорил ли он искренне?

Глава 5

Я встал поздно, с сильной головной болью и подумал о том, что меня ждет еще один приступ. Я пытался успокоить себя мыслью, что головная боль — только следствие плохо проведенном ночи и на свежем воздухе она быстро пройдет.

Уже по привычке я быстрым шагом прошел четыре километра, отделяющие Мартине от Сен-Клода, я, когда показались первые домики города, почувствовал себя значительно лучше.

Войдя в ресторан, где обычно обедал, и сев за столик, я приступил к цыпленку с креветками, но тут официантка сказали:

— Сюда, пожалуйста, мсье, тут свободное место.

Она поставила на мой столик еще один прибор. Подняв голову, я увидел офицера полиции Оноре Вириа.

— Вы?!

Он улыбнулся.

— Я мог бы сказать то же самое, мсье.

— Но не столь искренне. Вы ведь уже давно следите за мной.

— Можете не поверить, но я не знал, что вы здесь, и вовсе не ожидал, что мне предложат место за вашим столиком.

Он заказал закуску. Но мне есть уже не хотелось.

— Инспектор…

— Да?

— Это Сандрей послал вас сюда?

— В некотором роде… скажем так, он одобрил мое предложение.

Вириа произнес это таким тоном, что я понял: его враждебность по отношению ко мне не прошла.

— Но ведь Сен-Клод находится вне вашей компетенции, и вы не можете вести здесь расследование.

— А кто вам сказал, что я веду расследование?

— Вы смеетесь надо мной?

— Нет, мсье Феррьер, нет… Вы сегодня почему-то очень нервничаете.

— Состояние моих нервов касается только меня.

— Но не в том случае, когда вы замешаны в убийстве. Не будем больше об этом. Как продвигается ваше следствие?

Охваченный внезапным доверием, я рассказал ему о своих беседах с жителями Сен-Клода и о том, что отчаялся составить мнение о жертве.

Вириа улыбнулся.

— Вы романтик, мсье Феррьер, и рассматриваете преступление как своего рода искусство… считаете, что его можно распутать лишь психологическими методами. Поверьте, убийство — значительно более простое дело и в основе его всегда лежит страх… Кто-то очень боялся Сесиль Луазен.

— Люди, с которыми я говорил, вполне могли бояться.

— Но не до такой степени, чтобы убить. Мадам Бенак знает: что бы ни случилось, ее муж никуда не уйдет… Чтобы убить, мсье Феррьер, нужна энергия… А чтобы задушить, нужно обладать большим хладнокровием…

— Значит, вы советуете мне прекратить расследование?

— Нет-нет… Продолжайте, если вам хочется. Когда человек целиком и полностью отдается какому-то делу, нельзя утверждать, что он попусту теряет время.

Я сказал ему, что ко мне приходил один из его сен-клодских коллег.

— Знаю… Но могу заверить, что, пока вы не совершили ничего противозаконного, вас не будут трогать. Мсье Сандрей специально просил об этом. Вы не мешаете полиции, мсье Феррьер. И, чтобы вы испытывали по отношению ко мне чуть меньше неприязни, добавлю, что нахожусь в Сен-Клоде лишь для того, чтобы снять с вас подозрение. Мы с комиссаром Сандреем счастливы, что о вас перестали говорить. Так вот, постарайтесь облегчить нашу задачу и не вступать в конфликт с местной полицией.

Славный Пьер… Ему, должно быть, пришлось провести неприятные часы. Хотел бы я знать, поверил ли он хоть на миг в мою виновность. Не думаю, он давно знает меня и понимает: человек, у которого в голове засел кусок свинца, не может думать о любви…

Если у Луизы не хватило смелости жить со мной, я не имел права предлагать даже самой жалкой из женщин стать моей женой. Но меня удивляло, что Вириа придерживается того же мнения, что и Пьер, и в конце концов стал доверять мне. Возможно, я просто слишком плохо думал о нем.

Я взял такси и отправился в горы, в Куайрьер, где без труда нашел ферму по выращиванию черно-бурых лис, принадлежавшую Гастону де Ланкранку. Здания огромной фермы, которую при большом желании можно было назвать и дворцом, были расположены на склонах. Попросив водителя подождать, я стал подниматься в гору. Чем ближе я подходил к ферме, тем отчетливее слышался лай лисиц, а их резкий запах неприятно щекотал ноздри. Сарайчики, в которых жили животные, находились на опушке леса, покрывавшего склон. Во двор фермы можно было войти через красивые ворота. Часть двора занимал низкий дом, в котором, судя по всему, жил хозяин. Я увидел человека, катившего тачку с навозом.

— Здравствуйте…

— Привет…

— Я нахожусь на ферме мсье Ланкранка?

— Да.

— Он здесь?

— Кто?

— Мсье Ланкранк… черт возьми!

Парень снял кепку и стал с наслаждением почесывать голову. Мне показалось, что он забыл о моем вопросе.

— Ну?

— Что «ну»?

— Я спросил, здесь ли мсье Ланкранк.

— Который?

— Как это который?

Мой собеседник огорченно пожал плечами.

— Мсье Альфонс или мсье Гастон?

— Я незнаком с мсье Альфонсом. Кто это?

— Отец. Значит, вы с ним незнакомы?

— Нет.

— Жаль…

— Почему?

— Потому что дома только он.

Сказав это, он, вероятно, счел, что и так уже потерял слишком много времени, и, поплевав на руки, снова взялся за тачку. За неимением сына я решил побеседовать с отцом и постучал в окошко на открытой двери. Через минуту на пороге показалась женщина в голубом фартуке.

— Что вам угодно?

Похоже, прислуга мсье Ланкранка не отличалась особой любезностью.

— Я хотел бы поговорить с мсье Ланкранком.

— С мсье Альфонсом?

— Да, потому что мсье Гастона нет.

— О! Этот…

Уважением прислуги наследник явно не пользовался.

— Подождите, пойду узнаю.

Нисколько не церемонясь, она оставила меня на дворе и ушла. Я осмотрелся. То ли не хватало денег, то ли было мало прислуги, но ферма господ Ланкранков выглядела не особенно привлекательно. Я плохо представлял Сесиль Луазен в этой обстановке.

— Эй, вы! — окликнула меня женщина.

— Ну?

— Мсье Ланкранк согласился вас принять. Идите за мной!

Пройдя две или три комнаты, назначение которых определить не удалось, я оказался в кабинете хозяина. Меня ждал настоящий гигант. Ему было более шестидесяти пяти лет, и он производил впечатление человека, только что приехавшего из английской деревни второй половины девятнадцатого века. Кирпично-красное лицо обрамляли седые бакенбарды. На мсье Ланкранке были сапоги, штаны для поездок верхом и рубашка без рукавов в крупную клетку.

— Это вы хотели меня видеть?

— Да.

— Странная мысль. Вы что, интересуетесь черно-бурыми лисами?

— Нет, я хотел поговорить с вашим сыном.

— Вы приятель придурка Гастона?

— Ни разу с ним не встречался.

— Уже лучше! Потому что друзей моего сына я привык выбрасывать за дверь пинком под зад! Но вы заинтриговали меня. Как вас зовут?

— Феррьер. Мишель Феррьер.

— Вы из Сен-Клода?

— Нет.

— Ага… Выпьете стаканчик?

— С удовольствием.

Он достал графин с бесцветной жидкостью, разлил ее по стаканам и предложил чокнуться. Он осушил свой стакан одним глотком. Из вежливости я последовал его примеру… Я думал, что сейчас я лопну. Пот стекал по вискам, ладо горело, я едва перевел дух. Хозяин расхохотался.

— Крепкий? Его готовят специально для меня.

— Не сомневаюсь: немногие способны пить это.

— Народ измельчал. Ну что ж, рассказывайте свою историю.

— По правде говоря, мсье, боюсь, что моя, как вы говорите, история скорее касается вашего сына.

— А?.. Что еще натворил этот негодяй? Никому не пожелаю иметь такого выродка! Вы женаты?

— Нет!

— В таком случае вы рискуете меньше… Подумать только, сколько у меня отличных детей по всему свету, нужно же было испортить того, что родила мне покойная жена…

Я ничего не понимал. Невероятно, чтобы Сесиль влюбилась в калеку. Но мой собеседник вскоре поведал, в чем заключалась «увечность» его выродка.

— Представьте себе, вместо того чтобы интересоваться черно-бурыми лисами, Гастон занимается только регби! Ничего, кроме вытянутого мяча, не имеет для него значения! Еще стаканчик?

— Нет, спасибо.

Хозяин тяжело вздохнул. Не знаю, сожалел он о сыне, неспособном увлечься черно-бурыми лисами, или о госте, не оценившем напиток, который гнали специально для него.

— Ну так что, мсье Феррьер, вы будете наконец говорить?

Я снова пересказал байку о пропавшей Сесиль, о следствии, которое я веду, о необходимости узнать как можно больше о ее привычках, чтобы попытаться угадать, куда она могла сбежать.

— Сесиль Луазен?.. Не помню… Ах нет, подождите… Это такая маленькая блондинка, в ней не более сорока пяти килограммов? Незаметная? Банальная? В общем, из тех хлипких куколок, что сейчас в моде.

— Ей-богу…

— Да-да, вспомнил… Некоторое время она вертелась около моего сына, а может, это мой сын вертелся вокруг нее… Помню, однажды, в воскресенье утром, он привез ее сюда… Она даже поела с нами… У нее совсем нет аппетита… Настоящая птичка! И потом, подумать только, ее раздражал запах лис! Короче говоря. Гастон взял ее с собой на матч, и больше я ничего о ней не слышал… Так, говорите, она удрала?

— Похоже.

— Какое это имеет значение? Ну, а если вам совершенно необходимо выслушать мнение Гастона, то вы можете найти его на стадионе Серж. Накануне матча он практически все время проводит там.

— Я хотел бы поговорить с мсье Гастоном Ланкранком. Вы не знаете, он там? — обратился я к сторожу на стадионе Серж.

— Еще бы! Он всегда приезжает первым и уезжает последним! Этот человек по-настоящему предан нашей команде! Если бы все были такими, как он! Пойду скажу ему. Вы кто?

— Он меня не знает. Меня прислал его отец.

— Хорошо… Извините, вынужден оставить вас здесь, такие правила, понимаете?

Издалека я увидел, как сторож подошел к группе мужчин и поговорил с одним из них. Потом вернулся ко мне.

— Мсье Ланкранк просит вас немного подождать. Они скоро закончат.

Действительно, минут через пять люди ушли с поля и остановились в нескольких метрах от меня. Потом каждый подошел к своей машине, и только один продолжал стоять, махая рукой разъезжавшимся друзьям. Когда все машины уехали, Гастон де Ланкранк подошел ко мне. Красивый парень и вовсе не придурок, как называл его отец.

— Извините, что заставил вас ждать.

— Ничего… Ваш отец рассказал, где я смогу вас найти.

— Вы говорили с моим отцом?

— Примерно полчаса назад.

Он рассмеялся.

— Представляю, какими словами он описал своего сына!

— Похоже, он не особенно одобряет ваше пристрастие к регби?

— Конечно, он предпочел бы, чтобы я разделял его пристрастие к напитку, «который гонят специально для него». Но вряд ли вы приехали сюда, чтобы говорить о регби или о черно-бурых лисах.

— Нет. Я приехал, чтобы поговорить с вами о Сесиль Луазен.

— О Сесиль Луазен? Довольно странно.

Гастон слушал меня очень внимательно. Он не производил впечатления интеллектуала, но был славным парнем. Когда я закончил, он сказал:

— Меня это не удивляет…

— Правда?

— Она была не такая, как все.

— В чем?

— Трудно объяснить… Она не смеялась, не развлекалась, всегда была чем-то озабочена… словно стремилась к какой-то цели и не имела права ни на минуту отступить от нее…

Не таким уж наивным оказался это Ланкранк.

— Мне кажется, она нашла средство для достижения своей цели и удрала, никого не предупредив. Что бы вы хотели услышать от меня, мсье..?

— Феррьер. Я веду дело об исчезновении Сесиль.

— Вы из полиции?

— Отнюдь.

— Частный детектив? Не знаю, чем могу быть вам полезен.

— Каким образом вы познакомились с Сесиль Луазен?

— В «Кафе Америкен». Я часто захожу туда после матча… Она мне понравилась… Мы встречались несколько раз.

— Просто флирт или нечто более серьезное?

— С ее стороны, конечно. После пятой или шестой встречи она просила, чтобы я отвез ее в Куайрьер и познакомил с отцом. Не думаю, что они понравились друг другу, тем более что Сесиль никогда не согласилась бы жить с нами в горах на те скудные средства, которыми мы располагаем.

— Она говорила с вами о свадьбе?

— Да… Я бы даже сказал: поставила условие.

— Но ведь вы только что сказали, что ей не понравилось в Куайрьере.

— Она хотела, чтобы мы продали ферму и уехали… — Он рассмеялся. — Малышка отлично знала, чего хочет.

— И… вы не согласились.

— Не совсем так… Видите ли, мсье Феррьер, вообще-то Сесиль мне нравилась… и мне хотелось бы стать ее мужем и избавиться от лисиц, которых я ненавижу.

— Так в чем же дело?

— Нас разделяло нечто весьма серьезное, поэтому я не мог просить ее стать моей женой.

— Что же?

— Она не любила регби.

Я взглянул на него. Он говорил вполне искренне.

— И вы расстались… без скандала?

— Не стоило затевать его.

— Была ли Сесиль огорчена вашим отказом?

— Мне хотелось бы дать вам положительный ответ, но ровно через две недели я встретил ее в обществе Франсуа Лалоба, владельца авторемонтной мастерской в Моне де Сен-Блер.

Глава 6

— Мсье Франсуа Лалоб?

Человек, изучавший двигатель автомобиля, выпрямился и повернулся ко мне.

— Да. Чем могу служить?

Невысокий толстячок, должно быть, когда не возится с поломанными машинами, проводит время, рассказывая анекдоты. Он был буквально воплощением жизнелюбия, но жизнелюбия, заключенного в рамки материального благополучия. Таких людей любят в компании, потому что у них всегда наготове какой-нибудь веселый анекдот.

— Весьма деликатное дело.

— Деликатное?

— Я хотел бы поговорить с вами о Сесиль Луазен…

— Серьезно? Что же произошло с малюткой?

— Она исчезла.

Он добродушно расхохотался.

— Исчезла? Ну вы и скажете, старина! Должно быть, удрала с каким-нибудь парнем… Она только об этом и мечтала.

— Боюсь, тут все значительно серьезнее, мсье Лалоб.

Он нахмурился.

— Да?.. Но почему вы пришли ко мне?

— Вы ведь хорошо знали ее?

— О! Вы несколько преувеличиваете… Я не спал с ней, если вы это имеете в виду… Но сначала скажите: какое отношение к этому имеете вы, дружище?

— Ее родственники волнуются и…

— Ее родственники? — оборвал он меня. — Старая сова мамаша Ирель? Волнуется о судьбе племянницы? Расскажите кому-нибудь другому!

— Но она платит мне, чтобы я попытался узнать, что стало с девушкой.

— Вы меня просто огорошили! Как вас зовут?

— Мишель Феррьер.

— Мы с вами раньше не встречались?

— Я приехал из Лиона.

— Скажите, пожалуйста, старуха решилась на такие расходы! Но я все равно не понимаю, почему вы пришли с этой историей ко мне. Может, думаете, что малышка Сесиль прячется у меня?

— Конечно, нет!.. Но я видел девушку только на фотографии. Так что с информацией у меня негусто… Поэтому я опрашиваю всех, с кем она встречалась, и пытаюсь нарисовать себе более четкий ее портрет.

— Тяжелая работенка… Не хотел бы я быть на вашем месте…

Он вытер руки тряпкой.

— Мы ведь не станем говорить об этом стоя? Идемте в дом, жена нальет нам по стаканчику.

— Вы полагаете, мсье Лалоб, что ваши отношения с Сесиль Луазен — тема, которую можно обсуждать в присутствии жены?

— Марии-Жозефы? Да ей на это плевать! Идемте, не ломайтесь!

Дом, в котором жил Лалоб, примыкал к гаражу. Он ввел меня в гостиную, обставленную довольно безвкусно.

Не успели мы сесть, как вошла мадам Лалоб. С первого взгляда становилось ясно, что именно о такой жене и мог мечтать Франсуа. Кругленькая пышка тридцати пяти лет. Импозантная фигура, грудь, как на картинах мастеров начала века, и две отличные щеки, почти не оставившие места для короткого носа и скорее живых, чем красивых глаз.

— А вот и моя жена, Мария-Жозефа Лалоб, — весело объявил Франсуа Лалоб.

Я встал, чтобы поприветствовать хозяйку, но хозяин снова усадил меня.

— Мы не особенно следим за этикетом. Дай-ка нам белого вина, толстуха!

Мадам Лалоб улыбнулась и спросила:

— Я и себе налью?

— Конечно!

Франсуа, не сдержавшись, громко хлопнул супругу по заднице, а она заурчала от удовольствия. Поистине, семья без комплексов. Когда жена вышла из комнаты, Лалоб счел необходимым добавить:

— На свете нет никого лучше моей толстухи… Не знаю, что бы со мной было, если бы не она: у меня деньги буквально текут сквозь пальцы… Друзья, девушки, пирушки… К концу года остается совсем негусто. К счастью, Мария-Жозефа каждый месяц старается хоть немного откладывать, чтобы нам было на что жить в старости. Такие женщины на дороге не валяются. Конечно, для секс-бомбы она немного толстовата, но ведь это не так уж и важно, правда? Развлечения — дело преходящее… Вы женаты?

— Нет.

— Сколько вам лет?

— Сорок пять.

— Ну, дружище, пора жениться, иначе вам скоро придется искать невесту в доме для престарелых. Шучу, шучу, но вам надо поторопиться. Некоторое время приятно жить холостяком, но… Если решитесь, желаю вам найти такую же, как моя…

Этот Лалоб начинал выводить меня из себя.

— Могу я задать вам один нескромный вопрос? Если мадам Лалоб обладает таким количеством добродетелен, в чем я, конечно, не сомневаюсь, почему же вы интересуетесь другими женщинами?

Похоже, мой вопрос сильно позабавил хозяина, и, поскольку в этот момент в комнату вошла его жена с подносом, на котором стояли бутылка и три стакана, он призвал ее в свидетельницы:

— Знаешь, что он тут болтает?

— Я не подслушивала под дверью.

— Он упрекает меня за то, что я бегаю за другими юбками, хотя мне посчастливилось обладать тобой.

— Я хорошо его знаю, приятель. Он неисправим. Так зачем же устраивать сцены? Я спокойно переношу свои неприятности, зная, что в любом случае он вернется ко мне… И потом, должна вам сказать, он нравится женщинам. Они без ума от него… Но только не воображайте, что это заходит слишком далеко… Я крепко держу поводья. И, если вижу, что его занесло на опасную дорожку, сразу же натягиваю их. Он брыкается, но слушается.

Я одобрил философию мадам Лалоб, а ее муж спросил меня:

— Она неглупа, моя толстуха? Погоди, дай я тебя поцелую! — Нисколько не стесняясь, хозяин встал и поцеловал жену в толстые щеки, затем продолжил: — Мсье Феррьер пришел сюда, чтобы поговорить со мной о Сесиль Луазен.

— О той блондиночке, что хотела тебя похитить?

— Совершенно верно.

— Она хотела похитить вас? — вмешался я.

— Мария-Жозефа несколько преувеличивает.

— Я преувеличиваю? Но, если бы меня не оказалось рядом, тебя бы ловко обведи вокруг пальца. А почему вы интересуетесь этой девчонкой, мсье Феррьер?

— Она исчезла.

— Это серьезно?

— Боюсь, что да.

— Бедная малышка… Ты знаешь что-нибудь, что могло бы помочь мсье Феррьеру, Франсуа?

— Ей-богу, не знаю… не представляю… Вы сказали, что это может быть очень серьезно?

— Серьезно, как и всегда, когда кто-нибудь бесследно исчезает.

— А, понятно. Вы нагнали на меня страху! Я уж подумал, что она покончила с собой… Это бы сильно меня удивило!

Почему он выглядит таким взволнованным? Не смеются ли они надо мной? Может быть, я просто попался на удочку двух хитрецов, разыгрывающих наивных простаков? По какой причине Лалоб подумал о самоубийстве? Если он на самом деле такой, каким хочет казаться, то есть эгоист, пользующийся всеми благами жизни, почему вдруг такое волнение? Атмосфера в комнате менялась прямо на глазах.

— Я вас слушаю.

— Должен вам сказать, мсье Феррьер, что я, как и все жители Сен-Клода, очень горжусь нашей командой по регби. И всякий раз, когда она играет на своем поле или где-нибудь поблизости, хожу на матчи. Мы как раз разбили команду из Вульта, и я встретил одного знакомого парня. Ланкранка, Гастона де Ланкранка, он вроде бы из дворян, но не кривляка. Занимается выращиванием черно-бурых лис в Куайрьере. Наши машины чуть не столкнулись, но мы оба были так счастливы, что даже не стали ругаться. Наоборот, выпили вместе по стаканчику, и он познакомил меня со своей подружкой. Это была Сесиль Луазен. Вот как все произошло.

— Что?

— Что… что?

— Вы сказали, что так все произошло, а я вас спрашиваю, что именно произошло.

— Ну вот, мы с Сесиль познакомились, и я стал пудрить ей мозги.

Мария-Жозефа буквально урчала от восторга.

— Мой Франсуа — просто ужас! Ни одна девушка перед ним не устоит!

— Вы часто встречались с Сесиль?

— То тут пропустим по стаканчику, то там… но чисто по-дружески. Несколько раз гуляли вместе… Иногда целовались… Но, можете мне поверишь, между нами не было ничего серьезного.

— А почему вы перестали встречаться?

— Она чересчур настойчиво интересовалась моими доходами.

— И несколько охладела, когда узнала, что мастерская принадлежит мне, — дополнила объяснение мужа мадам Лалоб. — Все они одинаковы. Когда узнают, что у моего Франсуа нет ничего, кроме прекрасных глаз, начинают находить его значительно менее соблазнительным, не так ли, толстяк?

Я перехватил взгляд, полный ненависти, который Лалоб бросил на свою супругу. Значит, хозяйкой была Мария-Жозефа… Этот факт прояснял многие вещи, в том числе и странное поведение супругов. Он зависел от нее.

— Тебе не следовало говорить об этом, — проворчал муж.

— Лучше расставить все точки над «i».

Франсуа в ярости стукнул кулаком по столу.

— Может быть, ты заткнешься? Какое кому дело до наших отношений? Он пришел сюда, чтобы поговорить о Сесиль Луазен, а не о нас.

Я попытался успокоить их.

— Да, давайте поговорим о Сесиль Луазен. Что бы вы сказали, мсье Лалоб, если бы я попросил вас высказать мнение о Сесиль?

— Славная девушка, всегда готовая посмеяться. Конечно, она думала о своей выгоде, но ведь это нормально, не так ли? И, поскольку я ей нравился… она хотела, чтобы мы жили вместе… Но только я не могу жить, как все. Я связан, понимаете? Связан! И все из-за денег мадам!

Куда подевался веселый Лалоб, оптимистично смотрящий на жизнь? Куда подевалась сговорчивая, добродушная толстуха? Передо мной были ненавидящие друг друга мужчина и женщина. Он не мог уйти, потому что у него не было ни гроша: она не хотела его выгонять, потому что боялась остаться одна.

— Ты был очень рад, когда получил мои деньги, а?

— Ну и что? Считаешь, я не заслуживаю денег за то, что живу с таким чудовищем, как ты?

— С чудовищем, которое тебя содержит!

— Слушай, Мария-Жозефа, мне все надоело! В один прекрасный день я соберу чемодан и сбегу!

— С чем? — хмыкнула она. — У тебя и рубашки своей нет!

Это замечание, должно быть, окончательно вывело его из себя, и он залепил жене пощечину, а она в ответ швырнула ему в лицо стакан. Я вовсе не хотел участвовать в этой, вероятно, далеко не первой драке и попытался успокоить их.

— Мадам Лалоб… Мсье Лалоб… Прошу вас!

— Оставьте нас в покое! — грубо крикнул Франсуа.

— Какого черта он тут делает? — поддержала его жена.

Я взял шляпу и пошел к двери. Охваченный угрызениями совести. Лалоб произнес:

— Подождите, я провожу вас.

Я решил, что не стоит прощаться с толстой мадам Лалоб. Мы вышли во двор и остановились перед мастерской.

— Не обижайтесь, не хотелось вам этого показывать, но ничего не вышло… Мы терпеть друг друга не можем…

— Почему же вы в таком случае продолжаете жить вместе?

Он пожал плечами.

— Я в таком возрасте, когда уже не хватает смелости вырваться на свободу. Я нуждаюсь в деньгах… Девочки вроде Сесиль — мое утешение…

— Если я правильно понял, мсье Лалоб, вы с сожалением расстались с Сесиль Луазен?

— Да, можно сказать…

— И не пытались вновь встретиться с ней?

— Раз или два, но нее было уже совсем по-другому.

— Вы случайно не давали ей понять, что готовы расстаться с женой и начать с ней новую жизнь?

— Никогда в жизни!

— Ну ладно! Вы ведь назначили ей встречу в Уайонаксе, если быть уж совсем точным, в кафе «Шмен де Фер»…

Лалоб поднял руки, словно призывая Бога в свидетели.

— Нет. Что это на вас нашло? Вы спятили?

— Но только у вас не хватило смелости встретиться с ней. Вы ее бросили!

— Что с вами, старина? Вы начинаете мне надоедать! Что это вы плетете? По какому праву суете нос в мою личную жизнь?

— Будьте вежливы!

— Вежливы? Какого черта я буду вежливым с типом, который взялся неизвестно откуда! А что, если я попрошу ваши документы?

— Вы ведь не думаете, что я приехал сюда, чтобы похитить вашу жену?

— Ну вот, теперь он начинает меня оскорблять! А не хочешь ли получить кулаком в рыло? Я не заставлю себя долго упрашивать.

— Грубиян! Мсье слишком глуп, чтобы разрешить спор словами!

— Ах, я еще и глуп!

Его удар пришелся в подбородок, и я упал. Он рассмеялся:

— За что боролся, на то и напоролся, старина!

Придя в себя, я встал и бросился на Лалоба. Но тут раздался отчетливый голос, холодно произнесший:

— Довольно, мсье Феррьер!

Я обернулся и увидел, что к нам приближается инспектор Сессье.

— Мне кажется, я успел вовремя, чтоб не дать вам совершить большую глупость… Что же касается вас, Лалоб, рекомендую успокоиться раз и навсегда. Мне надоели ваши постоянные драки.

— Но, господин инспектор, он оскорбил меня!

— В таком случае подайте на него жалобу. Идите домой… Это в ваших же интересах.

Хозяин мастерской, немного поколебавшись, повернулся и пошел к дому.

Когда мы дошли до предместья Марсель, Сессье тихо произнес:

— Я же предупреждал вас, мсье Феррьер.

— Согласен… Но дайте мне время до послезавтра.

— Почему не до завтра?

— Потому что, боюсь, полученный удар может вызвать внеочередной приступ.

— Ладно, пусть будет до послезавтра. Поезд отходит в два часа дня.

— Я уеду этим поездом.

Мы вышли на улицу Пре, и Сессье остановился.

— Надеюсь, вам не станет плохо от удара этого дурака Лалоба… Но, если заболеете, позвоните мне в комиссариат. Если же все будет в порядке, я приду послезавтра на вокзал проводить вас.

— Хотите убедиться, что я действительно уехал?

— Совершенно верно.

Мне не удалось заснуть. Я злился, что так и не понял, каким человеком была Сесиль Луазен: безмозглой девчонкой, какой описывал ее Лалоб, извращенкой, каковой ее считала тетка, мадам Ирель, расчетливой женщиной, как думал Ланкранк, мечтательницей, которую не мог забыть Бенак? Может быть, она была разной, в зависимости от того, с каким мужчиной общалась, кого хотела завоевать?

Но кто из них на самом деле был любовником Сесиль? Кто являлся отцом ребенка, которого она носила? Кто, охваченный паникой, убил Сесиль, а вместе с ней и ребенка?

Глава 7

На следующее утро я встал в подавленном состоянии и, испытывая сильное отвращение ко всему на свете, попросил счет в отеле и позвонил Сессье.

— Алло? Комиссариат? Я хотел бы поговорить с офицером Сессье.

— Кто у телефона?

— Мишель Феррьер.

— Не кладите трубку, пойду посмотрю, пришел ли он.

Через две-три минуты трубку взял Сессье.

— Алло? Сессье слушает… Вы нездоровы, мсье Феррьер?

— К счастью, здоров. Просто хотел сказать, что отказываюсь от дополнительного времени, которое вы столь любезно мне предоставили, и уезжаю сегодня же двухчасовым поездом.

— Рад за вас и желаю счастливого пути.

— Спасибо. А я желаю вам преуспеть в деле, в котором я потерпел фиаско.

— Надеюсь, нам удастся распутать его, мсье Феррьер.

Тяжело вздохнув, я положил трубку. Эти типы всегда воображают себя умнее других.

Вызвав такси, я велел ехать на вокзал, оставил чемодан в камере хранения и, чтобы скоротать время перед отъездом, решил просто побродить по городу. При мысли о том, с какой жалостливой улыбкой будет смотреть на меня Пьер, я испытывал неприятное чувство. К тому же я буквально слышал хихиканье Оноре Вириа.

Улица Райбер и проспект Бельфор привели меня на бульвар Трюше. Было очень тепло. Громко смеясь, мимо спешили парочки. Должно быть, будущее виделось им столь же солнечным, как сегодняшний день. А Сесиль в это время лежала в морге в Уайонаксе. Усевшись на скамейку, я твердо решил, что буду просто греться на солнышке, но тут же торговец предложил мне газету «Прогресс». Я купил ее и постарался заинтересоваться новостями политики, но мне это плохо удавалось. Перевернув страницу, я наткнулся на колонку, посвященную новостям сен-клодской жизни, и мне сразу же бросился в глаза заголовок: «Девушка, пришедшая в отчаяние, покончила с собой в одной из гостиниц Уайонакса. Она приехала из Сен-Клода». Я с жадностью прочел репортаж. В газете приводилось имя девушки, но о беременности не сообщалось. Репортаж заканчивался обещанием опубликовать подробности в следующем номере. Без сомнения. Сандрей потребовал, чтобы пресса еще сутки молчала о подробностях убийства. Он еще питал какие-то иллюзии, славный Пьер…

Мне вдруг захотелось остановить машину и съездить на виллу «Макс», но стыдливость удержала меня. Триумф был бы слишком легким и слишком жестоким. Возможно, теперь мадам Ирель поняла, что ее племянница была слишком несчастна? Возможно, в этой смерти она видела подтверждение своего мнения о Сесиль, которая вопреки церковным догмам сама наложила на себя руки. Заберет ли она тело, чтобы захоронить его, или, опасаясь общественного мнения, позволит захоронить Сесиль в общей могиле? Она вполне на это способна. Старая же служанка, напротив, должно быть, ревет в три ручья. Думаю, что не поехал на виллу «Макс» главным образом из-за нее.

Часы пробили половину десятого, их бой отвлек меня от мрачных мыслей. Смяв газету, я бросил ее в урну и, чтобы успокоиться, пошел куда глаза глядят.

Почему я оказался на улице Гласьер? Не знаю. Но вдруг на двери одного из домов взгляд упал на табличку: «Хюбер Виже, учитель музыки и сольфеджио». Хюбер Виже? Кто мне рассказывал о нем? Я долго стоял, роясь в памяти, и наконец вспомнил. Мадам Ирель говорила, что Сесиль брала уроки музыки у Виже и он считал ее очень способной. Может быть, хоть этот сможет рассказать, какой была настоящая Сесиль.

Не раздумывая, я вошел в подъезд и стал подниматься по темной лестнице. Учитель музыки жил на четвертом этаже. Да, не скажешь, что у него денег куры не клюют. Уже на площадке второго этажа стали слышны дрожащие ноты мучимого каким-то учеником пианино. Вечная пытка учителей…

Звонок прозвучал гулко, как в пещере, никак, впрочем, не отразившись на деятельности человека, терзавшего клавиатуру. Потом я услышал тихие шаги. Дверь отворилась, и на пороге показалась бледная женщина неопределенного возраста.

— Мсье Виже дома?

— Вы по какому делу?

— По личному.

Она подозрительно посмотрела на меня.

— Мой муж сейчас дает урок.

— Я подожду…

— В таком случае…

Она наконец решилась впустить меня и, проведя через коридор с выцветшими обоями, толкнула дверь с облупившейся краской, прошептав:

— Садитесь, пожалуйста.

Зловещего вида комната больше всего напоминала аквариум, так мало в ней было света. Чудовищные цветы в горшках были похожи на щупальца.

— Вы уже встречались с Хюбером, мсье? — спросила мадам Виже.

— Нет, мадам.

Самое неприятное заключалось в том, что разговор сопровождался гаммами, которые ничуть не приглушали закрытые двери.

— Будет ли нескромным спросить у вас, что вы хотели?

— Вы читали сегодняшнюю газету?

Похоже, мой вопрос сбил ее с толку.

— Просматривала.

— Может быть, вы обратили внимание на рубрику «Происшествия», героиней которой стала жительница вашего города?

— Вы говорите о бедняжке Сесиль?

— Да.

— Вы ее родственник?

— Нет.

— Тогда почему?..

— Мне поручили найти ее. Когда я начал поиски, то и не подозревал, что она умерла. Это ужасно…

— Да, ужасно… Такая молодая… Вся жизнь впереди, но все-таки… если судьба уготовила ей существование, подобное моему, я не жалею, что она избежала его, пусть даже таким ужасным образом.

— Вы очень желчны, мадам.

— Нет, просто я потеряла надежду. Чего вы ждете от Хюбера, мсье?

— Ничего конкретного, мадам, я просто думал, что с помощью музыки мсье Виже, возможно, лучше, чем все остальные, смог увидеть настоящее лицо девушки.

В этот момент в гостиную вошли две дылды лет пятнадцати и, увидев меня, замерли как вкопанные, не зная, что делать. Мадам Виже радостно закудахтала:

— Мои дочери. Антуанетта и Ида.

Они неловко поклонились. Тощие, плохо одетые, с огромными зубами, болезненного вида. Желая казаться любезным, я спросил:

— Эти очаровательные девочки так же музыкальны, как их родители?

Мадам Виже снова вздохнула.

— Нет… Бедняжки не особенно талантливы, но, благодарение Богу, у них есть другие достоинства!

— Я в этом не сомневался!

Меня поблагодарили кивком головы. В это мгновение мы вдруг осознали, что в квартире воцарилась тишина. Мсье Виже закончил урок. Мадам Виже встала. Я хотел было последовать за ней.

— Нет, нет, прошу вас, не беспокойтесь, я пришлю мужа к вам. Кажется, сегодня у него больше нет учеников.

Она вышла вместе с дочками, и я надолго остался один. Из коридора доносился невнятный шепот. Бесспорно, мадам Виже рассказывала мужу о причине моего прихода. Наконец вошел Хюбер Виже. Я с трудом верил своим глазам. Пятидесятилетний мужчина, казалось, сошел со страничек старых семенных альбомов в бархатных переплетах: такими обычно изображали музыкантов до первой мировой войны. На нем была просторная рубаха типа гимнастерки с черным бантом вместо галстука. И лицо у него было, как у музыканта с картинки. Густые, романтично вьющиеся волосы, гладко выбритое лицо, нежный взгляд, взгляд побежденного.

— Здравствуйте, мсье… Жена только что сказала мне… Вы по поводу этой бедняжки…

Голос его дрогнул.

— Кто бы мог подумать… в таком возрасте… Это ужасно!

— Да, ужасно. Вы хорошо ее знали?

— Думаю, да. Она была воплощением юношеской чувствительности, ее мечты, надежды, иллюзии… Сесиль не сознавала, насколько уродлив мир… Не верила в человеческую жестокость…

— Но ее конец…

— Без сомнений, она вдруг поняла всю правду жизни и не смогла пережить этого откровения.

— Значит, вы не думаете, что она была меркантильна?

— Она была само благородство, сама доверчивость, сама увлеченность!

— У нее были тайны от вас?

— Не думаю.

— Значит, вам известно, что у нее был любовник?

Он буквально подпрыгнул на стуле.

— Любовник? У Сесиль? Это безумие!

Внутренне я восхищался наивностью этого славного человека, воображавшего, что знает о своей ученице все.

— Мне дали это понять.

— Люди воистину неблагодарны.

Бедный учитель музыки. Я надеялся, что ему удастся сохранить иллюзии относительно Сесиль, но боялся, что завтрашняя газета нанесет ему чудовищный удар…

Мне нужно было немного пройтись, чтобы привести мысли в порядок. Выйдя от Виже, я пошел в сторону района Мулен. Мне еще раз пришлось признать свое поражение. Из всех встреченных мной мужчин самым симпатичным оказался Хюбер Виже, он выглядел самым искренним, самым незаинтересованным. Его нежность к покойной не была похожа на отношение к ней остальных.

В половине первого я был на улице Пре и, проходя мимо «Кафе Америкен», решил пропустить стаканчик, сочтя, что вполне заслужил его. Подойдя к бару, я обернулся и посмотрел в зал. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что за одним столиком сидели Гастон де Ланкранк, Жорж Бенак, Франсуа Лалоб и… Хюбер Виже. Раскрыв рот, я смотрел на этих мужчин, которые — я теперь понимал это — в той или иной степени обманули меня. Они собрались не случайно и, должно быть, говорили о смерти Сесиль. Мало-помалу я успокоился и благословил случай, подтолкнувший меня зайти в это кафе. Пришлось бы покинуть Сен-Клод, так и не узнав о странном сообщничестве мужчин, в течение двух последних лет любивших или делавших вид, что любят Сесиль Луазен. Если бы Сесиль умерла естественной смертью, она бы принадлежала им всем и каждому из них. Но ее убили, и я был уверен, что убийца — среди этих четверых. Мне хотелось угадать, кто он.

Взяв свой стакан, я направился к ним. Они обратили на меня внимание только тогда, когда я оказался у самого столика. Бенак и Виже сидели ко мне лицом. Увидев меня, они опустили глаза.

— Вы снова пришли действовать нам на нервы? — проворчал Лалоб.

— Может быть, предпочитаете собраться в полиции?

— А зачем нам идти в полицию?

— Ну, например, чтобы поговорить о смерти Сесиль Луазен.

Лалоб украдкой взглянул на других и замолчал. Я взял стул и просунул его между Лалобом и Бенаком, которые, ворча, подвинулись.

— Господа, не стану ходить вокруг да около. Я встречался с каждым из вас. Вы все были влюблены в Сесиль Луазен. Вы все по тем или иным причинам, в которых и не могу вас упрекнуть, бросили ее… Все, кроме одного.

И тут заговорил Лалоб:

— Кто?

— Тот, кто назначил Сесиль Луазен свидание в Уайонаксе, чтобы сбежать с ней.

Я вглядывался в их лица. На всех было написано одинаковое изумление. Убийца легко не сдается. Бенак скромно задал вопрос, которого я давно ждал:

— Откуда вы знаете?

— Я был последним, с кем перед смертью говорила Сесиль.

— Это еще не причина для самоубийства, если человек не пришел на свидание, — вмешался Лалоб.

— Вы не правы. Ведь она настолько верила ему, что согласилась иметь от него ребенка!

Я почувствовал, как они окаменели на своих стульях.

— Это неправда, — прошептал Бенак.

— Правда, мсье Бенак. Сесиль была любовницей одного из вас, человека, обещавшего ей то, чего она хотела. Возможно, в тот момент он говорил искренне, но потом, когда надо было уезжать, он испугался… и отказался от приключения, не заботясь о бедной девушке и о том, что с ней будет.

Тут вмешался Гастон Ланкранк.

— Это не решение вопроса. Уайонакс не так уж далеко. Сесиль в любой момент могла вернуться.

— Нет, мсье Ланкранк, не могла.

— По какой же причине?

В этот момент я понял, какую тоску испытывает убийца, тоску, которая скоро превратится в панику, как только я открою им правду.

— Потому что любовник Сесиль не уехал, опасаясь скандала, возможно, он боялся ухудшить свое материальное положение… Вы правы, мсье де Ланкранк: не явившись на свидание, он не решал проблему. Возвращение озлобленной и разочарованной Сесиль, без сомнения, вызвало бы скандал, которого он так опасался. Значит, любовник был вынужден помешать ей вернуться.

— Хотел бы я знать, как ему это удалось, — хмыкнул Лалоб.

— Убив ее, мсье Лалоб.

— Что? — воскликнули все хором.

— Вы с ума сошли! — пробормотал хозяин автомастерской.

— Беру на себя смелость рассказать вам то, что вы узнаете из завтрашней газеты… Сесиль Луазен была убита.

Хюбер Виже заплакал.

— И вы действительно считаете, что один из нас… — тихо произнес Бенак.

— Я в этом уверен.

— Тогда назовите убийцу.

— Это невозможно… Меня могут преследовать по закону… Но могу точно сказать, что он женат…

Гастон Ланкранк внезапно оттаял, оживился.

— …что он несчастлив в семье… Что Сесиль была для него надеждой на лучшее будущее. Я уверен, что он сам поверил в свою смелость, обманулся собственными обещаниями… Он стал любовником мадемуазель Луазен, будучи твердо уверенным, что устроит свою жизнь с ней… Но потом проходили дни, недели, месяцы… Он размышлял, сравнивал жизнь, наполненную приключениями и случайностями, со спокойной обеспеченной жизнью, которую он вел рядом с ненавистной супругой… И его смелость постепенно уменьшалась… Он уже не испытывал непреодолимого желания сбежать… Но не осмеливался признаться в этом Сесиль, бесспорно, опасаясь, как бы она не отправилась к его жене и не рассказала ей о ребенке, которого носила, и о письмах, которые не оставляли сомнений в отцовстве одного из вас, господа… Когда этот человек увидел, что его загнали в угол, он потерял голову… Назначил Сесиль свидание в Уайонаксе, в кафе… Она ждала его там два часа… А когда поняла, что он бросил ее, то была в отчаянии… Но он приехал в Уайонакс с твердым решением покончить с угрозой, которую несла молодая женщина… Он следил за ней, когда она вышла из кафе… Он видел, как я подошел к Сесиль… он следил за нами… Так он узнал, где она остановилась на ночь, и, пробравшись в отель, пошел к ней… Она открыла ему и была вне себя от радости, что ее тревоги не оправдались. Он же, воспользовавшись ее доверчивостью, задушил ее.

— Задушил! — прохрипел Виже.

— Да, задушил, мсье Виже. Можете себе представить, каковы были последние прожитые Сесиль минуты, когда она поняла, что любовник хочет ее убить.

Воцарилось молчание. Я слышал только, как они тяжело дышат.

— Вы сообщили об этом в полицию? — спросил Лалоб.

— Нет.

— Почему?

— Виноват один из вас. Не хочу, чтобы в дело были замешаны и остальные.

— Мсье Феррьер, — спросил Бенак, — не знаю, правы ли вы, но тем не менее… что вы предлагаете?

— Через час с четвертью я уезжаю в Уайонакс. Пусть виновный тоже придет на вокзал… Мы вместе подумаем, что следует предпринять, чтобы смягчить удар… Конечно, ему придется расплачиваться, но мы попытаемся найти самую низкую ставку.

— А если вы ошибаетесь?

— Я не ошибаюсь. Один из вас обещал Сесиль бросить все, чтобы начать с ней новую жизнь. Этого человека я буду ждать.

Глава 8

Я приехал на вокзал на двадцать минут раньше. Меня охватило лихорадочное нетерпение. Я не находил себе места. Придет ли он? И если придет, то кто? Я надеялся, что им окажется Франсуа Лалоб, самый отвратительный из всех. Но время шло, и постепенно я приходил в отчаяние.

— Счастлив встретиться с вами, мсье Феррьер.

Я обернулся. Мне улыбался Сессье.

— Вы решили проверить, сдержу ли я слово?

— Нет, просто уезжаю вместе с вами.

— Чтобы следить за мной?

— Вы можете отказаться от моего общества.

— Почему вы вдруг решили ехать?

— Мой коллега Вириа пригласил меня к себе.

— В Уайонакс?

— В Уайонакс.

— Почему?

— Друзьям вопросов не задают. Их приглашения либо принимают, либо нет. Я принял. Вы пришли на вокзал с большим запасом времени.

— Я кое-кого жду, но, боюсь, он не подойдет, если увидит вас.

— Правда?

Пришлось ввести его в курс дела, иначе мое ожидание могло стать совершенно бесполезным. Когда я закончил, Сессье, ничуть не рассердившись, сказал:

— Вы не имели права говорить о преступлении, но, поскольку речь идет всего о нескольких часах, бранить вас я не стану. И все-таки вы очень интересный человек, мсье Феррьер. Сколько вам лет?

— Сорок пять.

— Просто чудо, что человек, дожив до сорока пяти, может оставаться таким наивным…

— Наивным?

— Вы действительно думаете, что убийца Сесиль Луазен придет, чтобы признаться в своем преступлении?

— Надеюсь. А вы окажите любезность и спрячьтесь, чтобы не спугнуть мою дичь.

Он исчез в здании вокзала, а я стал ждать.

За пять минут до прихода поезда возле меня остановилось такси, из которого вышел Хюбер Виже. Расплатившись с шофером, он подошел ко мне.

— Слава Богу! Я боялся, что приеду слишком поздно.

— Виже, вы ведь не станете утверждать, что это вы?

— Нет… Обождите… Я пришел сказать, что вы ошибаетесь… Я не убивал Сесиль и не знал, что она ждет ребенка, но я хотел сбежать с ней, убежденный, что смогу начать новую жизнь.

Этот пятидесятилетний мужчина с бантом вместо галстука казался мне смешным и одновременно вызывал жалость.

— Я уговаривал ее сбежать со мной, я твердо решил бросить все, чтобы не сдохнуть здесь от удушья.

— И она верила вашим обещаниям?

— Невероятно, правда? Но ей тоже очень хотелось сбежать.

— И вы… в последний момент вы испугались?

— Нет, я не испугался… мне стало стыдно. Я уже старик, а она очень молода. Я понял, что не имею права. И потом, моя озлобленная жена, мои бедные девочки. Это было бы преступлением, а я не преступник.

— Вы вели себя как идиот, Виже! Понимаете? Идиот! Ваша Сесиль, такая чистая, имела любовника и ждала от него ребенка! И, насмехаясь над вами, старикашкой, крутила любовь с тем, который ее убил! Ну и хохотал же убийца, сидя с вами за одним столом! Хотите знать мое мнение, Виже? По отношению к малышке вы все оказались трусами! Убил ее лишь один из вас, но вы все помогали ему в этом!

— Возможно, вы правы, мсье…

Я смотрел, как уходит этот жалкий человек. Его круглая спина была, казалось, воплощением мировой скорби.

— Ну что, он признался? — прошептал мне на ухо инспектор Сессье.

— Это не он, — проворчал я.

— Конечно… Знаете ли, мсье Феррьер, преступники редко признаются в своих преступлениях вот так, спонтанно.

— Но все они выглядели перепуганными только что, в кафе.

— Возможно, так оно и было?

— Потому что среди них находился преступник!

— Или просто потому, что все они немного любили Сесиль Луазен.

— Короче говоря, вы не считаете, что в ее смерти виновен кто-то из них?

— О! Мсье Феррьер, я хочу только одного — арестовать убийцу.

— В таком случае он может спать совершенно спокойно!

— Чтобы успокоить вас, скажу, что он вовсе не спит спокойно, а скорее всего совсем не спит.

Короткое путешествие прошло безо всяких приключений. Я ненавидел Сессье за его наглую уверенность. В течение всего пути мы не обменялись и двумя словами.

Выйдя из здания вокзала, я протянул руку своему спутнику.

— Прощайте, мсье Сессье, не думаю, что мы еще когда-нибудь встретимся.

— Кто знает?

Папаша Жаррье встретил меня не так, как я рассчитывал. Когда я вошел в гостиницу, он стоял в вестибюле.

— А, это вы…

— Да, я!

— Ну что, нашли убийцу?

— Нет.

Он хмыкнул.

— Я бы очень удивился, если бы вы сказали что-то другое.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего… В конце концов меня эта история не касается, у меня и так достаточно неприятностей… Надолго приехали?

— Мое присутствие вас смущает?

— Честно говоря, да!

— Ну что ж. Пойду поищу приюта в другом месте.

— Вы очень меня обяжете.

— Жаррье… Я полагаю, мы расстаемся, но сохраним хорошие отношения?

— Возможно.

— Что же произошло за время моего отсутствия?

— Много чего.

— Что же?

— Другие, более сведущие люди расскажут вам об этом. Прощайте!

Выйдя на улицу, я столкнулся с мадам Жаррье, которая шла из магазина.

— Мишель! Я так рада вас видеть! Но что это вы таскаетесь с чемоданом?

— Ваш муж выставил меня за дверь!

— Это еще что такое? Выставил за дверь? Кто ему дал право?

— Он хозяин в своем доме.

— А я, кто я тогда? Идемте.

Последовавшее объяснение было коротким и бурным. Жаррье, чувствовавший себя не очень уверенно, покорился. Я получил номер, закрылся в нем и сразу заснул.

Меня разбудил телефонный звонок. Прежде чем снять трубку, я посмотрел на часы: шесть часов вечера.

— Алло!

— Не кладите трубку, — холодно произнес Жаррье, — с вами будут говорить из комиссариата.

Я услышал характерные щелчки соединения.

— Мсье Феррьер?

— Да.

— Здравствуйте, это полицейский Маллеран.

— А, Маллеран… Как дела, старина?

— Отлично, мсье Феррьер, а у вас?

— Так себе. Чем могу служить?

— Не мне, комиссару.

— Что случилось?

— Он хочет, чтобы вы пришли к нему.

— Прямо сейчас?

— Если вас не затруднит.

— Ладно. Только немного приведу себя в порядок.

— Спасибо, мсье Феррьер.

— Почему он сам не позвонил мне?

— Я полагаю, он очень занят.

Показалось ли мне? На самом ли деле он был чем-то смущен? Глупости… Глупости… Почему он должен быть смущен, если Пьер занят?

Дежурный полицейский проводил меня в кабинет Пьера, и я очень удивился, увидев, что Сессье сидит рядом с Вириа. Сандрей встал:

— Мишель! Счастлив тебя видеть. Как доехал?

— Ей-Богу…

— Ладно, садись.

Я сел на стул, на который он мне указал.

— Итак, Мишель, расскажи о своем путешествии в Сен-Клод.

— Ты вызвал меня затем, чтобы послушать рассказ о моих прогулках по Сен-Клоду? Боюсь, что не смогу рассказать ничего нового. Сессье, вероятно, уже ввел тебя в курс дела?

— Ты забываешь о том, что я не имею права ему приказывать. Он мне не подчиняется.

— Ба! Следить за подозреваемым — услуга, которую друзья вполне могут оказать друг другу.

— Ты считаешь себя подозреваемым?

— Не я, а он.

— Не нервничай!

— Разве я похож на человека, который нервничает?

— Ты взволнован… Кричишь… Сессье еще не говорил мне о тебе. Видишь, твой рассказ я услышу первым. Ну, давай, я слушаю.

Что-то мне тут не понравилось. Казалось, Пьер, как и Жаррье, стал относиться ко мне не так, как раньше. И все-таки я как можно подробнее рассказал об изысканиях, которые провел в Сен-Клоде. Когда я закончил, Пьер объявил:

— Бедный Мишель, боюсь, твое путешествие было совершенно бесполезным. Никто из этих людей, очевидно, не является убийцей Сесиль Луазен.

— Что ты можешь об этом знать?

— Сессье проверил их алиби. Они безупречны.

— Но…

Сандрей взял листок бумаги, лежавший у него на столе, и стал читать вслух:

— «В ночь преступления Гастон де Ланкранк находился в Морезе, Жорж Бенак был в гостях у друзей, Франсуа Лалоб играл в кеч[7] и за недостойное поведение был задержан службой порядка, что же касается Хюбера Виже, то в девять часов вечера он давал последний в этот день урок музыки».

Я был в ярости. Они смеются надо мной!

— Почему Сессье не рассказал мне об этом?

— Ты ведь так хотел сам вести расследование, он не стал тебя переубеждать… Кстати, в чем ты так хотел убедиться?

— Ну и вопрос! Во-первых, что убийца, как и жертва, приехал из Сен-Клода…

— Дело в том, Мишель, что мы совершенно не уверены в этом. Вероятно, убийца — житель Уайонакса.

— Уайонакса? Ты с ума сошел! Если бы у Сесиль была назначена встреча с кем-нибудь из местных, она не стала бы ждать его в кафе! И потом, если этот тип из Уайонакса, то он поехал бы за ней в Сен-Клод.

Двое других молча смотрели на меня. Их вид повергал меня в отчаяние.

— Я полагаю, — тихо продолжал Пьер, — мы все допустили одну и ту же ошибку — соединили в одном лице соблазнителя и убийцу.

— Что?

Сандрей успокаивающе махнул рукой.

— Подумай, Мишель… Сесиль Луазен ждала мужчину, он не пришел, и, я думаю, ты прав, он живет не в Уайонаксе. Но, раз он не встретился с Сесиль, откуда ему было знать, в какой отель ты ее отвел? И откуда он мог знать о том, что в этом отеле есть дверка, ведущая в сарай? Нет, очевидно, убийца не тот человек, которого Сесиль ждала в кафе. Совершенно ясно, что он постоянный клиент отеля, в котором вы остановились.

— Это ни в какие рамки не лезет! Зачем ему убивать Сесиль, если они вообще не были знакомы?

— Возможно, она немного знала его, иначе не открыла бы дверь.

— Ничего не понимаю.

— Повторяю, любовник и убийца не одно и то же лицо.

Сессье встал и подошел к двери. В тот момент я не обратил на это внимания.

— Послушай, Пьер, давай рассуждать логически… Только отец ребенка, которого искала Сесиль, мог быть заинтересован в том, чтобы избавиться от нее.

— Но никак не мог встретиться с ней в отеле.

— Тогда, может быть, ты мне скажешь, зачем человеку, у которого не было ничего общего с Сесиль, убивать ее?

— Я не сказал, что он решил ее убить…

— Я не совсем тебя понимаю. И потом, не забудь: я не отходил от Сесиль с того момента, как она вышла из кафе, а отель, насколько мне известно, она не покидала.

— Она не выходила из отеля, Мишель.

— Ну, так каковы твои выводы?

— К сожалению, я давно уже пришел к определенным выводам, старина.

Почему такой тон? Почему он сказал: «К сожалению, старина»? И тут я понял, что Сессье стоит позади меня. Я дрожал как осиновый лист. Пьер встал, подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Успокойся, Мишель.

— Пьер… Ты ведь не думаешь… что это… что это я?..

Он сочувственно посмотрел на меня и скорее прошептал, чем произнес:

— Да.

Все поплыло у меня перед глазами, и я вцепился в стул, чтобы не упасть.

— По… почему? Зачем мне убивать женщину, которую я никогда раньше не видел?

— Она была похожа на Луизу.

— Она была похожа…

— Либо ты решил, что она похожа на Луизу, либо — что она Луиза…

Вириа не отводил от меня глаз, очевидно, готовый в любую минуту броситься на меня. Повернувшись к двери, я увидел Сессье. Они заманили меня в ловушку. Я схожу с ума… Я не убивал Сесиль! Я уверен, что не убивал Сесиль!

— Это неправда, Пьер!.. Ты ведь отлично знаешь, что это неправда… Эта девушка нравилась мне…

— До тех пор, пока ты не начал мучиться головной болью… Ты пригласил ее поужинать… Она рассказала тебе о своей любви к другому мужчине… Она сказала тебе, что ждет ребенка… И в твоем воспаленном мозгу произошло смещение понятий: Сесиль стала похожей на Луизу, ведь она хотела сбежать, как сбежала десять лет назад Луиза… Ты пришел в ярость.

— Это ложь! — завопил я.

— Ты ничего не помнишь, Мишель, но ведь ты хотел ее ударить. То ли Жаррье, то ли его жена, я уже не помню точно, вмешались, чтобы успокоить тебя… Протокол их допроса в папке. Похоже, другие клиенты были возмущены твоим поведением.

Жестокая тоска сдавила мне грудь. Я посмотрел на свои руки, они приводили меня в ужас… Неужели это я… Я… Я!

Я покачивался, сидя на стуле, и чувствовал себя загнанным зверем. Они только ждут команды, чтобы броситься на меня.

— Зачем же я совершил это бесполезное путешествие в Сен-Клод? Раз убийца я, кого я хотел там найти?

— Ты искал доказательства собственной невиновности. Ты не помнил об убийстве, но в глубине души у тебя было какое-то волнение. Иначе почему бы ты скрыл от нас настоящее имя Сесиль? И откуда ты узнал его?

— Я… я подслушал его… на почте… в окошке для писем до востребования.

— А может быть, она сказала тебе его во время ужина, когда ты вдруг стал называть ее Луизой? Подумай, Мишель… Может быть, ты смутно подозревал, что замешан в этой драме, и отправился в Сен-Клод в надежде найти преступника, признание которого дало бы тебе возможность спокойно вздохнуть. Ты спрашивал не их, а самого себя и хорошо понимал их, потому что они твои собратья по несчастному браку. Несмотря на лекарства, которые дал Жаррье, ты встал среди ночи и пошел к той, которая в твоих глазах уже полностью превратилась в Луизу. Она, должно быть, удивилась, увидев тебя, потому что знала, что ты болен. Возможно, ей было жаль тебя, и она говорила словами, которые обычно употребляла Луиза. Тогда, чтобы заставить ее замолчать, ты сжал ей горло…

— Нет!

Пьер схватил меня за лацканы пиджака и приподнял со стула.

— Постарайся, Мишель! Ты должен вспомнить! Была ночь… Ты зажег ночник… Надел тапочки… Ты не очень хорошо понимал, где находишься, и еще некоторое время сидел на кровати…

На лице Пьера выступили капельки пота. Я потерял всякое понятие времени, злость охватила меня, но я уже не мог сопротивляться. Без сомнения, Сандрей прав: я убийца, потерявший память.

— …Ты встал, выскользнул в коридор… Постучал в ее дверь, вошел и вообразил, что перед тобой Луиза… Ее чемодан стоял открытым на столе, как и тогда, десять лет назад, когда Луиза сообщила тебе о своем решении уехать…

Я слушал. Казалось, по мере того как он говорит, в тумане моей памяти наступает некоторое просветление. Я видел эту сцену. Но все произошло десять лет назад… Или совсем недавно?

— …Ты не хочешь, чтобы Луиза уходила, потому что ты любишь ее, Мишель… Ты говоришь ей, объясняешь, но Сесиль путается… Она готова закричать… И тогда, чтобы заставить ее замолчать, ты хватаешь ее за горло… и душишь… душишь…

Теперь мне казалось, что и на самом деле…

— …Когда она упала на кровать, ты бросился к ее вещам… у тебя было только одно желание: узнать, к кому уходит от тебя Луиза. — Пьер очень увлекся, пытаясь заставить меня вспомнить драму, главным действующим лицом которой был я. — …Ты открыл ее сумку, Мишель, достал ее бумажник и стал смотреть. Ты не сознавал, что это Сесиль, а не Луиза, потому что хотел во что бы то ни стало узнать, кто твой соперник. Фотографии не было… Она сожгла ее, мы нашли пепел… Ты порылся в ее чемодане и нашел письма, связанные желтой ленточкой, письма от соперника. Ты взял первое письмо и прочел… помнишь, Мишель, ты словно испытал удар кинжалом, когда узнал, как он называл ее: «Моя дорогая, только моя»?

— Откуда ты знаешь об этом, Сандрей?

Эти слова произнес не я, а Вириа. Мы с Пьером замерли на минуту, словно вопрос Вириа не умещался в наших мозгах. Я видел, как лицо Пьера постепенно приобретало нормальное выражение. Он медленно вздохнул, выпрямился и, оставив меня, повернулся к Вириа.

— Это вы со мной осмелились разговаривать в таком тоне, инспектор?

— С тобой, я повторяю вопрос: откуда ты знаешь, что она сожгла фотографию своего любовника? Кто рассказал тебе, какой ленточкой были связаны письма? И кто рассказал тебе о существовании этих писем, ведь мы их не нашли?

Хладнокровие уже вернулось к Пьеру, и он воскликнул:

— Инспектор Вириа! Приказываю вам замолчать! Я отстраняю вас от должности вплоть до решении командования, которому сегодня же будет направлен рапорт. Инспектор Сессье, призываю вас в свидетели.

Сессье покачал головой.

— Будет лучше, если вы ответите на вопросы моего коллеги, комиссар.

— Ага! Значит, вы сообщники. Но при чем тут вы, Сессье?

— Вы убийца, комиссар, вы убили эту несчастную девушку и приписали свое преступление другу, воспользовавшись состоянием его здоровья. Если хотите знать мое мнение, комиссар Сандрей вы самый низкий подонок из всех, кого я встречал.

— Честное слово, вы оба сошли с ума, — возмутился Пьер.

Вириа встал, подошел к Сандрею и, слегка толкнув его в грудь, сказал:

— Садись!

Пьер, подчинившись, подошел к своему креслу и буквально упал в него.

— А теперь слушай: мы с Сессье расставили для тебя ловушку, потому что я подозревал, что виновен именно ты. Мы сделали вид, что поверили в историю с Феррьером, убившим как бы в гипнотическом состоянии. Ты прав: убийца не мог не знать, где остановилась Сесиль Луазен, а знали об этом только Феррьер и ты. Ты утверждал, будто убийца и любовник — разные люди, но такое предположение верно только в том случае, если убийца — Феррьер. А если не он? В виновность Феррьера я не верил, честно говоря, маловероятно, чтобы его охватило желание убивать через десять лет после того, как ушла жена. Я говорил с его начальником и услышал только положительные отзывы. Я спросил у доктора Ветейля, мог ли Феррьер, приняв двойную дозу пипольфена, совершить обдуманное преступление. Доктор высказался однозначно: если Феррьер действительно принял снотворное, то должен был спать мертвым сном, а Жаррье поклялся, что дал ему двойную дозу. И наконец, волнение, которое проявил твой друг, его искреннее желание найти убийцу тоже свидетельствовали в его пользу. Мы с Сессье считали его виновность все более и более проблематичной, а ты с настойчивостью, казавшейся нам подозрительной, хотел сделать из него сумасшедшего преступника. А ведь ты говорил, что он твой лучший друг…

Пьер… Пьер, мой старый друг… Я слушал, и каждое слово Вириа ранило мою душу… Пьер, которому я так доверял. Пьер, который спас мне жизнь.

По мере того как говорил Вириа, комиссар съеживался в своем кресле. Я не хотел больше ничего слышать, потому что понимал: Вириа прав. Пьер действительно убил Сесиль Луазен, свою любовницу.

— Если Феррьер не убийца, то убийцей мог быть только ты. Ты всегда любил женщин. Твои приключения трудно пересчитать. Я съездил с твоей фотографией в Сен-Клод, и Сессье нашел гостиницу, в которой вы занимались любовью. Хозяйка узнала тебя по фотографии.

Я вдруг подумал о Каролине, которая сейчас готовит мужу ужин, и заплакал.

— Сесиль Луазен хотела уехать из Сен-Клода. Ты пообещал, что уедешь с ней. Не знаю, каким образом ты собирался избавиться от нее, когда она надоела бы тебе. Вероятно, просто бросил бы ее, как бросал многих других. Но тут возникла неприятная неожиданность — она ждала ребенка. Когда она сообщила об этом, тебя охватила паника. Ты не хотел ради девчонки, которая была для тебя лишь развлечением, терять должность и богатую жену… Когда Сесиль сообщила, что приедет и будет ждать тебя в кафе, ты понял, что пропал. Не знаю, каким образом, но тебе удалось сохранить инкогнито. Она, без сомнения, не знала ни твоего имени, ни места работы… Ты присылал ей письма до востребования в Сен-Клод. Заперевшись в кабинете, ты с ужасом думал о том, как выйти из положения, и тут появился Феррьер. Возможно, ты уже готов был обратиться к нему за помощью. Случайно встретив Феррьера, ты узнал о его встрече с Сесиль и воспользовался случаем. Ты решил не только убить девушку, но и пожертвовать другом. Хитро, а? Твоя жена призналась, что той ночью ты выходил из дому, потому что тебя срочно вызвали в комиссариат. Но пошел ты не в комиссариат, а в гостиницу. Ты заботливо позвонил Жаррье, якобы для того, чтобы узнать, что произошло за ужином, как он уложил спать Феррьера и в каком номере остановилась Сесиль.

Жалкое зрелище. Вся ненависть Вириа воплотилась в этих логичных пояснениях. Наконец ему удалось взять столь долгожданный реванш… Мне было тошно от его столь явного удовлетворения. Поистине пиршество гиены.

— Но мы не знали, как вынудить тебя признаться. Пришлось сделать вид, что мы поверили в виновность Феррьера. Мы надеялись на сцену, которую ты разыграл. Нужно было, чтобы этот несчастный признался в преступлении, которого не совершал. И произошло странное явление. Убеждая Феррьера в том, что он убил Сесиль, добиваясь, чтобы он пережил заново сцену, произошедшую десять лет назад, ты, сам того не замечая, уподобил себя ему и описывал свои действия… Я всегда считал тебя плохим полицейским, Сандрей, но сегодня мы получили подтверждение этому.

Длинный рассказ Вириа кончился, воцарилась тишина. Пьер, кажется, был очень далеко отсюда. Потом он шевельнулся, скользнул взглядом по инспекторам и пристально посмотрел на меня. Через несколько секунд он прошептал:

— Мишель… прости.

Я ехал в поезде в направлении Бург-ан-Бресс. Пьера посадили в тюрьму сразу же после того, как он признался.

Я никогда больше не приеду в Уайонакс.

Луиза унесла часть моей молодости Пьер убил все, что еще оставалось. Мне больше не за что ухватиться. Теперь я старик.

Примечания

1

At home — домой (англ.).

(обратно)

2

«Вдова» — жаргонное название гильотины (Прим. пер.).

(обратно)

3

In the pocket — в карман (англ.).

(обратно)

4

Да, понимаю! (англ).

(обратно)

5

Self-control — самоконтроль (англ.).

(обратно)

6

Number one — номер один (англ.).

(обратно)

7

Вид американской борьбы.

(обратно)

Оглавление

Сан-Антонио

  УБИЙЦА

    Часть первая ЯРМАРКА ОПАРЫШЕЙ

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      XI

      XII

      XIII

      XIV

      XV

      XVI

      XVII

      XVIII

      XIX

      XX

    Часть вторая СВОИХ И ЧУЖИХ

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      XI

      XII

      XIII

      XIV

      XV

      XVI

      XVII

      XVIII

      XIX

      XX

    Часть третья БЕЗ ДУРАКОВ

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      XI

      XII

      XIII

      XIV

      XV

    Часть четвертая КАЗНЬ

      I

      II

      III

      IV

      V

      VI

      VII

      VIII

      IX

      X

      XI

      XII

      XIII

      XIV

      XV

      XVI

Шарль Эксбрайя

  БЕСПОЛЕЗНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg