«Украденное лицо»

Украденное лицо (fb2) - Украденное лицо [litres] (пер. Сюзанна Алукард) 1270K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тара Изабелла Бертон

Тара Изабелла Бертон Украденное лицо

Глава 1

На первую вечеринку, куда Лавиния берет с собой Луизу, она заставляет ее надеть свое платье.

– Я нашла его на улице, – рассказывает Лавиния. – Оно из двадцатых годов прошлого века.

Может, и так.

– Кто-то его просто выбросил. Вот ты веришь?

Луиза не верит.

– Наверное, решили, что это старая рухлядь. – Она надувает губы. Красит их помадой. – И именно в этом проблема большинства людей. Никто не понимает, что значат вещи.

Лавиния поправляет Луизе воротник. Надевает ей на платье пояс.

– В любом случае, как только я его увидела – Господи! Мне захотелось – ну, просто захотелось преклонить колена, понимаешь? Поцеловать землю… А католики целуют землю, или только моряки? Так вот, мне захотелось приложиться губами к тротуару, прямо на чью-то размазанную жвачку, и сказать что-то типа: «Благодарю тебя, Господи, за то, что мир сегодня обрел хоть какой-то смысл».

Лавиния пудрит Луизе щеки. Потом накладывает румяна. И говорит без умолку.

– Типа… как же это все, блин, здорово, да? Типа… Чья-то бабушка или кто-то еще умирает в каком-то неизвестном особнячке в Ист-Виллидж, где за двадцать лет никто даже носа не показывал, а потом все ее старые шмотки выкидывают на улицу, и вот на закате я такая иду по Восточной Девятой улице и нахожу платье. Меня и эту старуху, с которой я никогда не встречалась, разделяют девяносто лет, но у нас обеих есть два дивных романтических вечера, когда мы были в одном и том же платье. Ой, Луиза, ты разве не чувствуешь, как оно пахнет?

Лавиния тычет в лицо Луизе кружевами.

– В таком платье, – продолжает Лавиния, – можно и влюбиться.

Луиза делает вдох.

– И ты знаешь, что я сделала?

Лавиния рисует Луизе мушку карандашом для бровей.

– Я разделась до нижнего белья… Нет, вру, я и лифчик сняла. Разделась догола, натянула платье, а свое бросила на улице, и в этом платье шла пешком целых полночи до самого Верхнего Ист-Сайда.

Лавиния застегивает Луизе пуговицы.

Теперь Лавиния смеется.

– Пообщаешься со мной подольше, – говорит она, – и я тебе обещаю: с тобой станут происходить всякие вещи. Как они со мной случаются.

Лавиния делает Луизе прическу. Сперва хочет причесать ее, как себя: с беспорядочно и сильно взбитыми локонами. Но волосы у Луизы слишком гладкие и прямые, так что Лавиния забирает их в плотный и аккуратный пучок.

Лавиния обнимает ладонями щеки Луизы. Целует ее в лоб. И рычит.

– Господи, – выдыхает Лавиния. – Да ты красавица. Прямо не могу. Хочется тебя убить. Давай сфоткаемся.

Она достает телефон. Переводит его в режим «зеркало».

– Давай встанем на фоне павлиньих перьев, – предлагает Лавиния. Луиза становится.

– Позируй.

Луиза не знает, как это делается.

– Ой, да ладно тебе. – Лавиния машет телефоном. – Все знают, как надо позировать. Ну, вот так: чуть-чуть выгни спину вперед. Голову наклонить. Сделай вид, что ты звезда немого кино. Вот так. Так… Нет-нет, подбородок вниз. Во-о-от.

Лавиния чуть сдвигает подбородок Луизы. Фотографирует их обеих.

– Последняя фотка лучше всех, – заявляет Лавиния. – Мы классно выглядим. Отправляю фотку в пост. – Она поворачивает телефон к Луизе. – Тебе какой фильтр нравится?

Луиза не узнаёт себя.

У нее гладко причесанные волосы. Темные губы. Высокие, выступающие скулы. Она в свободном платье, у нее кошачьи глаза с накладными ресницами, и выглядит Луиза так, словно из другого века. Похоже, что она даже не совсем реальна.

– Давай возьмем «Мейфэр». Он придает скулам блеск. Господи, ты только посмотри! Ты. Только. Посмотри. Ты же красавица.

Лавиния ставит под фоткой надпись: «Схожи в презрении».

Луиза думает, что это очень остроумно.

Луиза думает: «Я сама не своя».

«И слава богу, – считает Луиза. – Слава богу».

Они берут такси до Челси. Лавиния расплачивается.

На дворе вечер 31 декабря. Луиза знакома с Лавинией десять дней. Это лучшие десять дней в ее жизни.

Дни у Луизы протекают совсем не так.

Дни у Луизы тянутся вот так: она просыпается. И сразу об этом жалеет.

Варианты: Луиза не выспалась. Она работает баристой в кофейне, которая вечером превращается в винный погребок, а также пишет заметки для сайта электронной коммерции под названием «ГлаЗам», торгующего сумочками-подделками под известные бренды, а еще подрабатывает репетитором по отборочным тестам для поступления в колледжи. Она ставит будильник, по крайней мере за три часа до того времени, когда ей нужно где-то быть, потому что живет в самой гуще района Сансет-парк в двадцати минутах ходьбы от линии метро R все в той же сданной в поднаем квартирке, кишащей тараканами, и поезда в метро ломаются через раз. Когда Луизе раз в пару месяцев звонят родители, они непременно спрашивают ее, почему она упорно отказывается вернуться обратно в Нью-Гэмпшир, где тот милейший Вирджил Брайс работает менеджером в местном книжном магазине и все время спрашивает ее новый номер телефона. Луиза непременно вешает трубку.

Она встает на весы. Луиза весит 45 кг 800 грамм (в критические дни). Она очень тщательно накладывает макияж. Подводит брови. Проверяет корни волос. Проверяет баланс карточки (шестьдесят четыре доллара тридцать три цента). Закрашивает тональным кремом выделяющиеся участки кожи.

Смотрится в зеркало.

– Сегодня, – произносит она вслух (когда-то один психоаналитик сказал ей, что подобные вещи всегда лучше проговаривать вслух), – первый день моей оставшейся жизни.

Заставляет себя улыбнуться. Это психоаналитик ей тоже рекомендовал.

Двадцать минут Луиза идет пешком до метро. Не обращает внимания на уличного приставалу, каждое утро спрашивающего, как пахнет ее киска, хотя он, наверное, единственный человек в мире, которого она регулярно видит. Пока едет до Манхэттена, она рассматривает свое отражение в темном вагонном окне. В те времена, когда Луиза была уверена, что станет великой писательницей и оставит значимый след в истории, она брала с собой блокнот и писала в поезде рассказы, но теперь она слишком устает и, скорее всего, никогда не станет писательницей. Так что она читает в телефоне зубодробительные статейки с ресурса «Мужененавистничество», а иногда наблюдает за людьми (Луиза любит наблюдать за людьми, это ее успокаивает: когда много времени сосредоточиваешься на неприятностях других людей, меньше переживаешь по поводу собственных проблем).

Луиза отправляется работать баристой или в «ГлаЗам», или же дает урок по отборочным тестам.

Больше всего ей нравятся уроки. Когда она говорит с тщательно поставленным восточным произношением, собирает в пучок очень аккуратно покрашенные белокурые волосы и тонко намекает на то, что училась в Девоншире, штат Нью-Гэмпшир, Луиза получает восемьдесят долларов в час плюс удовольствие от того, что кого-то обдурила. Вот если бы Луиза и вправду обучалась в Девонширской академии, подготовительной школе-интернате, а не просто в муниципальной средней школе, она бы получала в час двести пятьдесят долларов, но родители, способные платить подобные деньги, всегда очень тщательно проверяют резюме репетиторов.

Луиза заканчивает работу.

Она смотрится в зеркальце в телефоне, причем несколько раз, чтобы убедиться, что она еще жива. Заходит на сайт знакомств, хотя очень редко отвечает тем, кто ей подходит. Был один парень, который в Сети казался настоящим феминистом, но выяснилось, что он практикует ни к чему не обязывающие случайные связи. А у другого частенько случались заскоки, которые почти всегда казались ей граничащими с оскорблениями. А вот один попался по-настоящему классный, но он два месяца писал в ее профиле от ее имени. Иногда Луиза подумывает, не начать ли встречаться с кем-то новым, но это кажется еще одним способом, чтобы потенциально облажаться.

Иногда, если Луизе за неделю заплатят наличными, она отправляется в шикарный бар в гостиницах «Клинтон» или «Ривингтон», или же куда-нибудь в Верхний Ист-Сайд.

Она заказывает лучший напиток, который может себе позволить (Луиза, вообще-то, совсем не может позволить себе выпивать, но даже она иногда заслуживает милых развлечений). Она очень-очень медленно его потягивает. Если она не поужинает (Луиза почти никогда не ужинает), то захмелеет сильнее, что приятно, поскольку, когда Луиза выпивши, она забывает непреложный факт, что однажды испортит все и вся, если еще этого не сделала. Может, оттого, что она почти сразу же лишается работы, и ее отовсюду выгоняют, или же она толстеет на восемь килограммов, потому что слишком устает, чтобы делать зарядку, и потом даже уличный приставала не захочет ее трахнуть. Или же оттого, что она заработает рак горла от бесчисленного количества раз, когда заставляет себя выблевывать съеденное, или потому, что она подхватит более редкую и экзотическую форму рака, так как постоянно красит волосы в ванной без вентиляции. Или же она облажается, разблокировав Вирджила Брайса в социальных сетях. Или заведет отношения, в которых человек, кажущийся хорошим на сайте знакомств, захочет спасти ее. Или задушить. А она станет делать все, что он ей скажет, потому что другой способ облажаться – это умереть в одиночестве.

Она ждет, пока протрезвеет (другой вернейший способ облажаться – стать одинокой пьяной женщиной вечером в Нью-Йорке), а потом едет на метро домой. И хотя Луиза больше уже не пишет в блокноте, если она еще достаточно «подшофе», чтобы ощущать, что конец света случится не вдруг, она говорит себе, что завтра, когда ее чуточку отпустит усталость, она все-таки напишет рассказ.

Говорят, что если к тридцати годам ты в Нью-Йорке ничего не достиг, то так ничего и не достигнешь.

Луизе двадцать девять.

Лавинии двадцать три.

Знакомятся они вот как.

Сестре Лавинии Корделии шестнадцать лет. Она учится в Нью-Гэмпшире в подготовительной школе-интернате, не в Девонширской академии, а в одном из конкурирующих заведений. Приехала домой на рождественские каникулы. Их родители живут в Париже. Лавиния обнаружила одну из рекламных листовок Луизы («Нужен репетитор по отборочным тестам? Есть такой!») в книжном магазине на углу Девяносто третьей улицы и Мэдисон-авеню, который устраивает рождественскую вечеринку с бесплатным шампанским, куда Луиза три года стремится попасть, хоть и далеко живет, чтобы просто выпить забесплатно, посмотреть на богатые, счастливые семьи и самой почувствовать себя богатой и счастливой.

– Боюсь, что я ничегошеньки не знаю, – говорит Лавиния по телефону. – Но Корди – просто умница. И я уверена, что испорчу ее, если только мне кто-то не помешает. Ну, вы понимаете, о чем я. Благотворное влияние. В любом случае она пробудет здесь еще неделю, прежде чем отправится на Рождество в Париж, мы уже просмотрели все диски с фильмами Ингмара Бергмана, что нашлись в доме, и сейчас меня просто распирают идеи, как уберечь ее от воздействия улицы. Я смогу вам заплатить. Вы мне скажите, сколько люди платят за подобные вещи?

– Сто пятьдесят в час, – отвечает Луиза.

– Годится.

– Приступлю сегодня вечером, – говорит Луиза.

Лавиния живет в занимающей целый этаж квартире в особняке на Семьдесят восьмой улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Добравшись до крыльца со ступенями, Луиза слышит, как из раскрытого окна ревет какая-то опера, а Лавиния фальшиво подпевает, и именно так Луиза догадывается, что Лавиния обитает на втором этаже, даже не глядя в надписи рядом со звонками.

Во всех оконных ящичках у Лавинии цветы. И все завядшие.

Лавиния открывает дверь, облаченная в черное платье без рукавов, целиком сшитое из перьев. У нее длинные, до пояса, волосы. Растрепанные, жесткие, она несколько дней их не расчесывала, но они такого белокурого оттенка, которого Луиза долго добивалась, экспериментируя с красками для волос из ближайшей аптеки. Вот только это ее естественный цвет. Она невысокая, но худая (Луиза пытается вычислить, насколько именно худая, но мешают перья), и она впивается в Луизу таким пронзительным взглядом, что та машинально отступает назад, чуть не налетев на вазу с завядшими лилиями.

Лавиния этого не замечает.

– Слава богу, вы приехали, – произносит она.

Корделия сидит в столовой. Волосы у нее заплетены в толстую косу с лентами и шпильками. Она не отрывает глаз от книги.

Все стены увешаны старинными ручными веерами. Еще на стене висит вышитый золотом восточный халат, напудренный парик красуется на голове манекена с нарисованными губной помадой чертами лица. Повсюду комнату украшают раскрашенные карты таро – Верховная Жрица, Крепость, Глупец – в ржавых рамках стиля ар-нуво. Стены выкрашены в благородный ярко-синий цвет, кроме лепных украшений, которые Лавиния сделала золотыми.

Лавиния целует Луизу в обе щеки.

– Убедитесь, что в десять вечера она ляжет спать, – говорит она и уходит.

* * *

– Вот так она поступает.

Корделия наконец отрывает глаза от книги.

– Вообще-то, она не такая уж и рассеянная, – продолжает она. – Таково ее чувство юмора. Она думает, что это забавно – поддразнивать меня. И вас.

Луиза ничего не отвечает.

– Извините, – говорит Корделия. – Я уже начала заниматься. – При улыбке уголки губ у нее изгибаются.

Она заваривает Луизе чай.

– Можете выпить с шоколадом и ванилью или же с фундуком, корицей, грушей и кардамоном, – предлагает она. – Нормального чая у Винни нет.

Она подает его в замысловато расписанном заварочном чайнике («Он из Узбекистана», – объясняет Корделия. Луиза не уверена, шутка это или нет). Она ставит на стол поднос.

Корделия забывает чайную ложку, хотя в сахарнице ложка есть, но после второй чашки Луиза понимает, что если она помешает чай, то намочит ложку и испортит сахар. Если она оставит ложку сухой, сахар осядет на дно чашки.

Луиза потягивает чай без сахара. Она на секунду задумывается, не попросить ли еще ложечку, но нервничает при одной мысли об этом, поэтому вообще ничего не говорит.

Они выполняют тесты по семантике: какая разница между словами «тусклый», «лаконичный» и «скорбный»? По математике: все виды египетских треугольников и плоскостные фигуры различных начертаний. Корделия верно отвечает на все вопросы.

– Я собираюсь в Йельский университет, – говорит она так, словно это уже решено. – А потом в университет при римском понтификате для получения степени по теологии. Я намереваюсь стать монахиней.

Затем:

– Извините.

– За что?

– Я вас подначиваю. Не надо этого делать. Хочу сказать… я действительно хочу стать монахиней. Но даже и так.

– Ничего страшного, – отвечает Луиза.

Она выпивает еще чашку несладкого чая с фундуком, корицей, грушей и кардамоном.

– Я чувствую себя виноватой, – продолжает Корделия. – В том, что держу вас здесь. Вообще-то, репетитор мне не нужен. Не огорчайтесь… я в том смысле, что вы прекрасно знаете свое дело. Извините. Просто… я все это уже знаю. – Она пожимает плечами. – Может, Винни и вправду очень хочет, чтобы вы были моей сиделкой. Только… к десяти она не вернется.

– Ничего страшного, – отвечает Луиза. – Полагаю, ты сама знаешь, когда тебе ложиться спать.

– Дело не в этом. – Корделия снова улыбается своей странной полуулыбкой. – Винни же за все платит.

Корделия с Луизой молча сидят на диване до шести утра. Корделия надевает домашний халат, покрытый кошачьей шерстью (кошки нигде не наблюдается), и читает изданную в бумажной обложке книгу Джона Генри Ньюмена «Апология своей жизни». Луиза углубляется в завлекательные статейки с портала «Мужененавистничество» у себя в телефоне.

Она очень устала, но хочет получить четыреста пятьдесят долларов куда сильнее, чем хочет спать.

Лавиния возвращается домой на рассвете, укутанная в перья.

– Ужасно, просто ужасно извиняюсь! – восклицает она. На пороге она спотыкается. – Разумеется, я оплачу часы. Каждый час. До единого.

Она защемляет юбку дверью. Юбка трещит.

– Господи.

Перья рассекают воздух, падая на пол.

– Всех милых птенчиков, – причитает Лавиния. Она становится на четвереньки. – Как? Всех моих милых птенчиков и их наседку?

– Я воды принесу, – говорит Корделия.

– Это дурной знак. – Лавиния падает, уже смеясь, зажав в руке черное перо. – Он означает смерть!

Луиза вытаскивает из-под двери разлетевшиеся перья.

– Нет, не надо! Пусть лежат!

Лавиния хватает Луизу за запястья и втаскивает внутрь.

– Оно погибло благородной смертью. – Лавиния икает. – Это платье… оно пало в битве. – Волосы ее расстилаются по полу до самого дорожного кофра, который она превратила в журнальный столик. – И в какой битве! Ой… как вас зовут, простите?

– Луиза.

– Луиза! – Лавиния снова дергает ее за руку, но уже весело. – Как Лу Саломе (Луиза не знает, кто это). Луиза! У меня была прекрасная, прекраснейшая ночь на свете. Просто дивная ночь. Понимаете?

Луиза вежливо улыбается.

– Не понимаете?

Луиза мнется.

– Я снова во все верю, Луиза! – Лавиния закрывает глаза. – В Бога. И в славу. В любовь и в пыль со звезд… Господи, я обожаю этот город.

Корделия ставит на дорожный кофр стакан воды.

Но Лавиния пробирается к дивану. Она полна блаженства и потемнела от блеска, и посветлела от иного сияния, а Луиза не знает, что сделать или сказать, чтобы понравиться Лавинии, но она научилась наблюдать за людьми и знает, что им нужно. Поэтому, как всегда, она находит нужное начало:

– Знаете, я могу его зашить.

Лавиния садится.

– Что зашить?

– Это же только кайма. Я могу пришить ее обратно. Если у вас найдутся иголка с ниткой.

– Иголка с ниткой? – Лавиния глядит на Корделию.

– У меня в комнате, – отвечает Корделия.

– И вы можете его зашить?

– В смысле… если вы захотите.

– Если я захочу? – Лавиния подбирает юбки. – Лазарь, восстань из мертвых. – Она собирает их на коленях. – Явился я сказать тебе! – Отдергивает руки назад. – Ой, я очень-очень!.. Извините.

– Не стоит, – говорит Луиза.

– Я знаю… знаю… вы, наверное, считаете меня посмешищем.

– Я не считаю вас посмешищем.

– Вы уверены?

Луиза не знает, каких слов ждет от нее Лавиния.

– В смысле…

Лавиния даже не ждет окончания фразы:

– Вы меня не осуждаете?

– Я вас не осуждаю.

– Вы уверены?

Луиза отвечает очень медленно:

– Да, я уверена.

– Ну, нас… Нас было-то всего ничего. Я, отец Ромилос и Гевин. Гевин – самовлюбленный социопат. Он как-то сам мне говорил. Чудеснейший на свете человек, но, строго говоря, самовлюбленный социопат. Так вот, мы решили посмотреть, можно ли проникнуть в Ботанический сад. И оказалось, что можно! Глядите!

Она показывает Луизе фотографию. Лавиния, православный священник и лысый мужчина в водолазке полулежат на живой изгороди.

– Отец Ромилос – это который в рясе, – поясняет она.

– А там в это время года даже есть какие-то цветы? – Возвращается Корделия со швейными принадлежностями. Она протягивает их Луизе.

– Больше всего на свете обожаю куда-нибудь проникать! Это так бодрит и оживляет – стать кем-то, кем тебе быть нельзя. Однажды мы попались, нам пришлось заплатить жуткий штраф в зоопарке при Центральном парке, но зато сколько всего! Ой, вот только не смотрите на меня так.

– Как?

Луиза пришивает кайму. Она даже глаз не поднимает.

– Как будто вы думаете, что я – полный ужас.

– Я так не думаю, – отвечает Луиза.

А думает она вот что:

«Лавиния ничего не боится».

– Я не упилась, понимаете? – говорит Лавиния. Она взмахивает волосами – своими длинными, жесткими, дивными волосами – и они падают на плечо Луизе. – Клянусь. Знаете, что сказал Бодлер?

Луиза делает на кайме очередной стежок.

– Бодлер сказал, что нужно упиваться. Вином. Поэзией. Добродетелью – чем понравится. Но упиваться.

– Винни упивается добродетелью, – замечает Корделия.

Лавиния фыркает.

– Это всего лишь просекко, – оправдывается она. – Даже Корди пьет просекко. Мама нас заставляет.

– Презираю алкоголь, – подмигивает Корделия Луизе, собирая с диванных подушек остатки перьев. – Это порок.

– Господи, вот вас она не достает? – Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. – Бьюсь об заклад, что ты даже в Бога не веришь, верно, Корди? Вот так она целый год гундит – верите, нет? А до этого она была вегетарианкой. А… Боже мой, да вы просто талант!

Она замечает пришитую Луизой на место кайму.

– Вы костюмер? У меня есть подруга-костюмер. Каждый год она сооружает для венецианского карнавала костюмы восемнадцатого века.

– Я не костюмер.

– Но шить же вы умеете.

Луиза пожимает плечами:

– Много кто шить умеет.

– Никто шить не умеет. А что еще вы умеете?

Этот вопрос застает Луизу врасплох.

– Не очень много.

– Не врите мне.

– Что?

– Вы особенная. У вас на лбу печать гения. Я ее разглядела – как только вас увидела. И вы… Вы тут с Корди дежурили, так ведь? Всю ночь. Вот это что-то.

Луиза никакая не особенная. Она это знает. И мы это знаем. Ей просто нужны четыреста пятьдесят долларов.

– Вы актриса? Для актрисы вы достаточно красивая.

– Я не актриса. (Для актрисы Луиза недостаточно красивая.)

– Художница?

– Нет.

– Тогда вы писательница!

Луиза теряется.

Она теряется потому, что вообще-то нельзя называть себя писательницей, если не написала ничего, что бы кому-то понравилось, и тебя напечатали. Если ты даже не написала того, что тебе понравилось бы самой предложить кому-то для публикации. Если в Нью-Йорке слишком много писателей-неудачников, над которыми смеются. Но она теряется достаточно долго, прежде чем ответить «нет», чтобы Лавиния за это ухватилась.

– Я так и знала! – Она хлопает в ладоши. – Так и знала! Конечно же, вы писательница. Вы – женщина слов. – Она быстро перебирает карточки со словами: облегчать, отстаивать, одобрять. – И не стоило мне в этом сомневаться.

– Ну, в смысле…

– А что вы написали?

– Ну, знаете… немного. Всего-то пару рассказов и так, по мелочи.

– О чем они?

Теперь Луиза боится по-настоящему.

– Ой, понимаете… О Нью-Йорке. О девушках в Нью-Йорке. Что все пишут. Ерунда всякая.

– Не смешите меня! – Лавиния впивается горящими и сверкающими глазами. – Нью-Йорк – величайший в мире город! И, конечно же, вам хочется о нем написать!

Рука Лавинии так крепко сжимает ее запястья, Лавиния смотрит на нее так пристально и хлопает глазами так невинно, что Луиза не может заставить себя обмануть ее ожидания.

– Вы правы, – отвечает Луиза. – Я писательница.

– Я никогда не ошибаюсь! – хвастается Лавиния. – Корди говорит, что у меня какое-то чутье на людей: я всегда чувствую, что человек окажется интересным. Это как телепатия, но с поэтическим привкусом – от этого что-то случается. – Она, как кошка, растягивается на диване. – Знаете, я ведь тоже писательница. В том смысле… Сейчас вот работаю над романом. А вообще-то я в творческом отпуске.

– В творческом отпуске?

– От колледжа! Вот поэтому я и здесь. – Она пожимает плечами. – Живу в запустении, сами видите. Я взяла год, чтобы закончить роман. Но проблема моя в том, что во мне совершенно нет дисциплины. Я не такая, как Корди. Она прямо умница. – (Корди снова, не отрываясь, читает своего Ньюмена). – Я просто хожу по вечеринкам. – Лавиния зевает, долго и со вкусом. – Бедная Луиза, – произносит она. – Я вам весь вечер испортила.

В окна пробивается свет.

– Все нормально, – отвечает Луиза. – Не испортили.

– Ваш дивный пятничный вечер. Ваш дивный зимний пятничный… и прямо в праздники. У вас, наверное, планы были. Рождественская вечеринка, верно? Или свидание.

– Не было у меня свидания.

– А что вы тогда планировали? Прежде чем я все напрочь расстроила?

Луиза пожимает плечами:

– Не знаю. Собиралась домой. Может, телевизор посмотреть.

По правде говоря, Луиза планировала выспаться. Сон – самое соблазнительное, что может прийти ей в голову.

– Но ведь Новый год на носу!

– Вообще-то я редко куда выхожу.

– Но это же Нью-Йорк! – таращит глаза Лавиния. – А нам всего-то двадцать с небольшим!

Куда-то выходить – дорого. Так долго возвращаться домой. И за все надо платить. Слишком холодно. На станциях метро – лужи. Такси она себе не может позволить.

– Пойдемте со мной, – заявляет Лавиния. – Я поведу вас на вечеринку!

– Прямо сейчас?

– Конечно же, не сейчас, глупышка – я что, спятила? В гостинице «Макинтайр» устраивают встречу Нового года – это будет просто класс. Собираются задать лучшую из всех вечеринок. И я вам должна. За все те лишние часы – я вам должна проценты.

– Ты должна ей сто пятьдесят в час. – Корделия подает голос из кресла. – С семи до… – Она смотрит на часы. – До семи.

– Вот ведь блин! – Лавиния ругается так резко, что Луиза вздрагивает. – Я все наличные отдала уличному музыканту. Он играл «Нью-Йорк, Нью-Йорк» у эстрады в парке. «Мы очень устали и развеселились».

Она садится прямо.

– Вот теперь вы просто должны пойти, – заявляет она. – Если мы с вами больше не увидимся, я не смогу расплатиться с вами за работу.

Она так восторженно улыбается.

– Я должна вам больше, чем деньги, – продолжает она. – Я должна вам самую дивную ночь вашей жизни.

* * *

Это первая вечеринка, куда Лавиния ведет Луизу, и самая лучшая, та, к которой Луиза не перестанет мысленно возвращаться. Она отправляется туда в платье Лавинии из 1920-х годов (на самом деле это копия, сделанная в 1980-х годах и купленная в магазине, но Луиза этого не знает), которое она нашла на улице, потому что подобные вещи все время происходят с людьми вроде Лавинии Вильямс.

Гостиница «Макинтайр» – вообще-то, не совсем гостиница. Это нечто среднее между складом, ночным клубом и сценической площадкой в Челси. На шести этажах – примерно сто помещений. Половина из них убрана под гостиничные номера с привидениями из Великой Депрессии, но на верхнем этаже еще есть лес и целый сумасшедший дом, где Офелия лишается рассудка (там также ставят «Гамлета», но полностью без текста). И Луиза узнаёт, что актеры иногда заводят вас в потаенные спальни или часовни, целуют вас в щеку, в лоб или в губы, однако билеты стоят по сто долларов на одно лицо (и это без учета чаевых в гардеробе и десятидолларовой наценки при предварительном заказе), так что Луиза никогда там не была, чтобы лично в этом убедиться.

Иногда по вечерам, по дивным, особенным вечерам, там дают костюмированные приемы с открытым до утра баром и маскарадом по принципу «поцелуй-маска-я-тебя-знаю», когда все наряжаются и разбредаются по лабиринту связанных между собой комнат, когда на каждом этаже – своя звуковая система, и даже в сумасшедшем доме все ванные полны людьми, занимающимися любовью.

Раньше Луиза никогда не была на подобных вечерах.

Не волнуйтесь. Побывает.

Вот что происходит в «Макинтайре» в том порядке, что имеет для Луизы какой-то смысл: красный бархат, страусовые перья, бокалы с шампанским, люди в больших очках с надписью «С Новым 2015 годом!», люди, делающие селфи, женщина в платье с оголенной спиной, украшенном блестками, поющая песню Пегги Ли «И это все, что есть?», делающие селфи люди. Лавиния. Женщина в смокинге. Мария-Антуанетта. Кто-то в костюме укротителя львов. Лавиния.

Люди в строгих вечерних костюмах. Люди в собственных, а не взятых напрокат вечерних костюмах. Люди в корсетах. Люди в женском белье. Лавиния.

Мужчина в рясе («Не говори ему, что я тебе все рассказала, но он на самом деле расстрига»). Женщина ростом метр восемьдесят, одетая лишь в накладки на соски и перья с самым резким нью-йоркским прононсом, который Луизе доводилось слышать («В стриптизе ее зовут Афина Мейденхед. Ее настоящего имени я не знаю»). Лысый мужчина в черных джинсах в обтяжку и водолазке – единственный без костюма, который, похоже, этого не замечает («Это Гевин. Он ведет электронные таблицы на всех женщин, с которыми встречается»). Лавиния.

Лавиния танцующая. Лавиния пьющая. Лавиния, делающая очень много фоток, тащащая Луизу за собой, прижимающаяся так близко, что Луиза слышит запах ее духов. Делают их для Лавинии, как Луиза однажды узнает, в китайском заведении на Восточной Четвертой улице, и пахнут они лавандой, табаком, инжиром, грушами и всеми красотами мира.

Пегги Ли поет строчку «И это все, что есть в огне?», Луиза осушает бокал шампанского, словно это рассол, и тут же начинает нервничать, потому что когда она пьет, она перестает сосредоточиваться на том, как бы не облажаться, а перестав сосредоточиваться, Луиза лажает больше всего, но Лавиния обнимает ее за талию, а другой рукой едва не опрокидывает бутылку джина «Бомбей Сапфир» прямо в переполненный рот Луизы. И хотя Луиза не из тупых, она научилась наблюдать за людьми и очень осторожна – всегда настороже! – давящая ей на спину рука Лавинии заставляет ее подумать, что если конец света и наступит, то он вполне может случиться сегодня вечером.

– Друзья! Римляне! Соотечественники! Принесите еще джина!

Лавиния. Лавиния. Лавиния.

Когда Луиза жила в Нью-Гэмпшире, она часто представляла, что, попав в Нью-Йорк, станет ходить на такие вот вечеринки.

Когда они с Виргилом Брайсом стояли на железнодорожном мосту и она просила потрогать ее за грудь, а он великодушно соглашался, они говорили о том, как им вместе сбежать из дома (ему хотелось жить в Колорадо и иллюстрировать комиксы-манга), и он напоминал ей, как жесток мир, а она пыталась ему объяснить, что Нью-Йорк ни на что не похож.

Не важно, такая уж ли ты особенная, говорила она, или даже ты не очень красивая, пусть и по стандартам Девоншира, штат Нью-Гэмпшир, главное – уметь хотеть. Город подхватит тебя и вознесет к небесам навстречу твоим затаенным надеждам и желаниям. Каждый праздник каждым вечером в этом огромном, сверкающем и сияющем городе заставит тебя чувствовать себя так, словно ты – единственная во всем мире, и к тому же самая неповторимая и любимая.

Мы с вами, конечно же, знаем правду.

Мы знаем, как легко все подстроить. Всего-то и нужно: приглушенный свет, пара танцовщиц с накрепко приклеенными по краям корсетов дешевенькими перьями, а еще – заставить людей пить дальше.

Но девушки вроде Луизы этого не знают. Пока не знают.

Это самая счастливая Луиза за всю ее жизнь.

Девять часов. Лавиния, Луиза, Гевин Маллени, отец Ромилос, Афина Мейденхед и множество других безымянных людей танцуют чарльстон прямо на сцене под люстрой размером с жирафа.

– А нам на сцену-то можно? – спрашивает Луиза, но Лавиния не слышит ее за грохотом музыки. Два воздушных гимнаста сплетаются телами, задевая хрустальные висюльки люстры, Афина сбросила свои перья, и между ее кожей и потом остальных нет ничего, кроме двух накладок на соски и покрова на причинное место в форме луны.

– Решительность Нового года! – ревет Лавиния. – Пусть все решится: мы осушим чашу до дна.

Платье у Лавинии съехало с плеча, показалась грудь. А ей все равно.

И тут две руки закрывают Луизе глаза. Кто-то целует ее в шею.

– Угадай, кто это? – шепчет она, дыша Луизе в ключицу.

Луиза резко оборачивается.

Девушка очень растеряна.

– Но…

– Мими? – Лавиния прекращает танцевать. Она не улыбается.

– Но-твое-платье. – Голос у девушки громкий, монотонный и неестественный, словно она произносит реплику из пьесы по школьной программе. – Я думала, – смеется она. Смех такой же неестественный и такой же громкий. – Ты-понимаешь? – На ее губах повисает отчаянная улыбка. – Она-взяла-твое-платье!

Никто не произносит ни слова.

– Извини-я-опоздала, – продолжает она. – Сеанс-очень-затянулся. А-потом-я-не-могла-найти-изящное-нижнее-белье.

И снова никакой реакции.

– Он-говорит-что-у-меня-невротическая-депрессия.

Оглушительно гремит музыка. Девушка наклоняется поближе. Она очень напряженно мигает.

– Я-сказала: Он-говорит-что-у-меня-невротическая-депрессия.

Ничего. Ни даже кивка.

– Знаешь-ее-даже-в-справочнике-нет.

Отец Ромилос виновато кивает в ее сторону, и это даже хуже, думает Луиза, чем если бы ее вообще никто не узнал.

Самое плохое то, что она по-прежнему улыбается.

Даже когда подходит к Лавинии. Даже когда Лавиния отшатывается от нее.

– Я по тебе скучала, – произносит она.

Девушка быстро бросается к Луизе.

– Это я, – говорит она. – Я.

– Что?

– Мими, – отвечает та, словно Луиза должна ее знать.

– А-а, – произносит Луиза.

Мими протягивает ей телефон. Обвивает руками шею Лавинии.

– Сфоткай нас!

Лавиния не улыбается.

Мими выхватывает у Луизы телефон. Быстро пролистывает фотографии.

– Мы прекрасно смотримся, – заявляет она. – Я их все выложу.

Теперь уже десять часов. Теперь светит полная луна.

– Пообещай мне кое-что, – говорит Лавиния. Они курят на крыше, они внутри живой изгороди, лабиринта или чего-то, заполненного розовыми кустами, которые еще цветут, несмотря на мороз. Луиза понятия не имеет, как они сюда попали.

– Я хочу как следует встретить 2015 год. Хочу, чтобы все было, как надо. Хочу, чтобы этот год выдался лучше прошедшего. – Она выдыхает дым. – Должен выдаться. (Здесь больше никого нет, ни Мими, ни Гевина, ни отца Ромилоса, ни Афины Мейденхед, но Луиза не помнит, что как-то с ними прощалась.)

– Конечно, – соглашается Луиза.

– Я хочу ночью почитать с тобой стихи.

Сначала Луиза решает, что Лавиния шутит. Но та сжала губы и не улыбается: такой серьезной Луиза ее еще не видела.

– Только не дай мне забыть, ладно?

– Ладно, – отзывается Луиза.

– Обещаешь?

– Да, – говорит Луиза. – Обещаю.

Луиза не может вспомнить ни одного стихотворения.

Лавиния достает из сумочки ручку. Пишет у себя на руках: БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! Буквы выходят вкривь и вкось. Еще пишет то же на руках у Луизы.

– Вот, – говорит Лавиния. – Теперь мы не забудем.

Они вместе глядят на город. На небе так много звезд, хоть Луиза и знает, что некоторые из них наверняка просто нью-йоркские огни.

– Эй, Луиза? – Лавиния выдыхает спиральки дыма.

– Да?

– А ты что загадала в Новый год?

Луиза много чего загадала: поменьше есть, похудеть, побольше зарабатывать, найти работу получше, написать рассказ, наконец-таки написать рассказ, написать, блин, рассказ и куда-нибудь его послать, если хватит сил, перестать читать «Мужененавистничество» в четыре часа ночи, когда не спится, хоть иногда почитать бумажную книгу, может, может, написать, блин, рассказ.

– Не знаю. (Стать менее занудной – добавим.)

– Да перестань – мне-то уж можно сказать!

Она говорит как будто от души. Говорит так, будто Луизе ничего не угрожает.

Луизе хочется ей верить.

– Да глупости одни, – отвечает Луиза.

– А вот и не глупости! Ставлю сотню, что не глупости.

Строго говоря, Лавиния должна Луизе от четырехсот пятидесяти до тысячи восьмисот долларов в зависимости от того, считает ли Луиза часы, проведенные с Корделией в ожидании, пока Лавиния вернется домой, но Луиза больше ничего не считает.

– Я хочу послать один из рассказов. Если хорошо получится.

Луиза очень боится, что после этих слов ей придется так и поступить.

– В журнал?

– Да.

– А ты раньше их не посылала?

– Нет. То есть да. Но много лет назад.

– Держу пари, что они блестящи, – заявляет Лавиния. – Бьюсь об заклад, что они гениальны. Спорю на всё, что все тебя полюбят.

– Да ладно, это не…

– Не перечь мне. У меня предчувствие. Я это знаю. – Лавиния откидывает свои бесконечные волосы.

– А ты что решила?

Лавиния стряхивает с сигареты последний горячий пепел.

– Да то же, что и каждый год. То же, что стану решать, пока не умру. – Она глубоко и сладко вздыхает. – Я хочу жить, – произносит она. – В смысле жить, жить по-настоящему. Знаешь, что говорит Оскар Уайльд?

Луиза не знает, но догадывается, что что-то афористичное.

– Он говорит: «В работу я вкладываю талант, а в жизнь – гений». Вот и я того же хочу. Или, может, ты думаешь, что это банально? – Она едва не выплевывает последнее слово.

– Нет-нет!

– Наверное, банально. Ну и плевать. Мне все равно. Вот чего я хочу.

* * *

Теперь уже одиннадцать часов. Теперь она снова на танцполе, и все на танцполе целуются между собой. Все, кроме Лавинии, стоящей по центру в лучах софита и танцующей в одиночестве.

– Какой-классный-заводной-вечер.

Помада у Мими размазана по лицу. И подводка для глаз – тоже.

– Идем же! – Она тянет Лавинию за рукава. И по-прежнему говорит отрывисто, как начинающая актриса. – Шампанского выпьем! – восклицает Мими. – И селфи сделаем!

И тут Луиза понимает, что же такого непонятного в этой странной, почти фарсовой речи Мими.

Она пытается говорить, как Лавиния.

Лавиния не улыбается.

– Мы уже сделали селфи.

Мими улыбается с отчаянной мольбой в глазах.

– Так сделаем еще разок!

Она прижимается к Лавинии и выставляет перед собой камеру. Целует Лавинию, измазав ей щеку помадой.

– Господи, Мими!

– Блин, я там с закрытыми глазами. Давай-еще-разок-ага?

Рука у нее гуляет туда-сюда. Все фото получаются смазанными.

– Ладно, хватит с нас.

– Ну, еще одну! Одну!

Мими продолжает цепляться за Лавинию, прижимаясь к ней грудью и норовя поцеловать.

– Ну, еще одну, давай!

Она тянет Лавинию за рукав. И отрывает его.

Луизе не верится, как громко трещит ткань.

– Мать твою, Мими, ты не знаешь, когда пора, блин, уходить?

Взгляд Лавинии просто ужасен.

Глаза Мими наполняются слезами. Она все еще улыбается.

– Ну же, – скулит Мими, как собачонка. – Такой классный вечер. Разве нет? Нет?

– Ты напилась, Мими. Езжай домой.

Мими уходит.

* * *

Через час Мими выкладывает в Сеть все свои фото того вечера. На каждом стоит тэг «Лавиния».

«Я и бакалавр гуманитарных наук», – пишет она с эмодзи лисы, крутящей хула-хуп девушки и кувыркающегося автомобиля, словно кто-то еще знает, что такое «бакалавр гуманитарных наук».

Теперь музыка грохочет так, что никого не слышно, если не наклониться на расстояние поцелуя, теперь мы танцуем, теперь все мы стоим по четверо на одной из приподнятых колонн в двух метрах над толпой, и вот стоит Лавиния, задрав подбородок и расправив плечи, словно богиня.

Теперь опустили большие часы, теперь все кричат «да-да!», теперь Лавиния стоит и осматривает толпу сверкающим, почти горящим взглядом.

– Что такое?

Лавиния ей не отвечает.

– Ты ищешь Мими?

Лавиния все смотрит и смотрит, а Луиза пытается проследить за ее взглядом, но ничего не видит, кроме парочки незнакомых ребят в вечерних костюмах, фоткающих все вокруг. И тут ее словно током ударяет, Лавиния впивается ногтями ей в запястье, Луиза спрашивает: «Что такое?», но теперь она уже так пьяна, что, когда к ней поворачивается Лавиния, Луиза уже забывает, о чем же хотела спросить.

Лавиния хватает Луизу за плечи.

– Надо прыгать, – говорит она.

– Что?

– Мне. Тебе. Надо.

– Ты хочешь поехать по головам?

Никто не ездит по головам. В реальной жизни.

Но здесь – жизнь не реальная.

– А что может случиться еще хуже?

Одна минута до полуночи.

– Верь мне, – говорит Лавиния. – Прошу тебя.

* * *

Десять… девять…

Теперь Луиза вспоминает все, чего она боится.

Она вспоминает, что у нее нет медицинской страховки, и если она что-нибудь сломает, то не сможет заплатить за лечение, что ей завтра на работу, и она не может улизнуть, даже если бы и смогла бы (восемь). Она даже не очень хорошо знает Лавинию и не должна ей верить, потому что новые люди обычно разочаровывают, если не что похуже (семь). И хотя Лавиния смотрит на нее с таким восхищением, Луиза ей чужая, а самый верный способ облажаться – это открыться другому человеку (шесть). И она не может позволить себе глупости, ведь глупость, как и счастье – это роскошь, но сердце у нее колотится так быстро, словно оно – колибри, которая выбьет из себя все дыхание (пять) и умрет до полуночи. Но впервые за все время, что она помнит, Луиза счастлива, и она не пожалеет ударов сердца, если придется, чтобы чувствовать себя вот так (четыре), потому что, в конце концов, ей хочется на свете только одного – быть любимой и (три, два, один).

Толпа подхватывает их.

Так много людей, они держат ее за талию, за бедра и за спину, и Луиза не боится. Она знает, просто знает, что ей не дадут упасть. Знает, что им можно довериться, потому что они все вместе, и все возвышенно и буйно пьяны, и хотят, чтобы она плыла над ними, как хочет того и она, потому что так прекрасно реять так высоко, и они желают быть частью этого полета.

Лавиния тянется к ней над головами толпы и улыбается, она так далеко и вот уже близко, еще ближе, а потом совсем близко, чтобы схватить Луизу за руку и крепко ее сжать.

Уже почти рассвело.

Все высыпают на улицу. Скидывают обувь. Девчонки шагают босиком по льду. Таксисты берут по сто долларов с пассажира, чтобы довезти всего-то до Верхнего Ист-Сайда.

* * *

Луиза успевает немного протрезветь. Она чувствует, что стерла ноги, но слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание. Она кутается в пальто, недостаточно элегантное для того, чтобы оправдать свою легкость, и ежится от порывов ветра, а Лавиния, не задумываясь, вызывает такси, хотя в этот час срочный вызов, наверное, стоит сумасшедших денег.

– Куда мы едем?

Лавиния подносит палец к губам.

– У меня для тебя сюрприз.

Такси везет их по Вест-Виллидж, Нижнему Ист-Сайду и через Бруклинский мост.

– Тебе этого хотелось? – Лавиния закутывается в огромных размеров шубу. Она очень сосредоточенно мигает, глядя на Луизу.

– Чего?

– Праздника. Именно этого?

– Да, – отвечает Луиза. – Было просто чудно!

– Вот и хорошо. Я рада. Хотелось сделать тебя счастливой.

Такси едет мимо реки.

– Подумать только, – говорит Лавиния. – Сейчас ты могла бы спать у себя дома.

Сейчас Луизе надо бы спать у себя дома.

– Но вместо этого… – Лавиния открывает окно. Ветер хлещет их по лицам. – Мы встретим восход солнца. Разве не здорово?

Такси останавливается под колесом обозрения у ярко раскрашенных ворот, рядом с вывесками паноптикума и аттракциона «Центрифуга».

Парк закрыт до весны. Но уличные фонари освещают карусель, дома с привидениями, дощатый настил у берега, а еще дальше – волны.

– Хотелось побыть у воды, – объясняет Лавиния.

Настил покрыт скользкой наледью, и Лавиния держится за Луизу, чтобы не упасть. Обе они поскальзываются и падают, немного ободрав колени, но вот они и у самой воды.

– Наконец-то, – произносит Лавиния.

Сидеть слишком холодно, но они присаживаются на корточки, вдвоем закутавшись в огромную шубу Лавинии.

Лавиния протягивает Луизе фляжку.

– Глотни-ка, – говорит она. – Сразу согреешься.

Во фляжке виски – хороший виски, слишком хороший для того, чтобы тянуть его из фляжки для «обогрева», когда рук своих не чувствуешь, но ведь на то она и Лавиния.

– Там, на «Титанике», они пили виски, – начинает Лавиния. – Они тонули вместе с кораблем, видели, что им скоро конец, и говорили: «Да плевать, как-нибудь выкрутимся». Так что они до бровей накачались элитным виски, а когда корабль затонул, это их и спасло. Внутри им было так тепло, что они не чувствовали холода. И доплыли до спасательных шлюпок. Я об этом думаю… все время… когда… Ой, твое платье!

Платье Лавинии, которое она так щедро и великодушно доверила Луизе, которое она нашла на улице в Ист-Виллидж и которое воплощает красоту, истину, все доброе в мире и даже, возможно, существование Бога, все изорвано. На нем винные пятна. И дыры от сигарет.

А Луиза думает: «Ты его запорола».

Она вела себя неосторожно. Эгоистично и бездумно, она слишком много пила и утратила бдительность – даже животные знают, что бдительности терять нельзя – и теперь Лавиния ополчится на нее так же, как на бедную, жалкую Мими, которая оторвала Лавинии рукав. Только все будет гораздо хуже, чем чуть раньше, теперь, когда ночь так хороша, и она знает, что теряет.

Луиза старается не заплакать, но она выпивши, размякшая и, конечно же, не может сдержаться, из глаз у нее брызжут слезы, и тут Лавиния изумленно глядит на нее.

– Что такое?

– Господи, прости меня, прости… твое платье.

– И что платье?

– Я его испортила!

– Ну и?

Лавиния встряхивает длинными волосами. Они развеваются на ветру.

– Ты классно провела ночь, так ведь?

– Да, конечно, я…

– Так в чем проблема? Мы всегда сможем достать еще одно.

Она говорит так, будто все очень просто.

– Я же тебе рассказывала, – продолжает Лавиния. – Вокруг меня что-то происходит. Боги принесут нам другое платье.

Слезы Луизы замерзают у нее на щеках.

– Это жертва, – произносит Лавиния. – Мы принесем жертву старым богам – пустим платье по водам, и пусть воды покончат с ним, вот!

– Что?

Лавиния тычет Луизе в лицо локтем.

БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! Надпись почти стерлась, остались лишь буквы ОЛЬШЕ ОЭЗИИ! но Луиза их разбирает.

– Ты почти позволила мне забыть! Как ты могла?

– Я…

– Вот и решено.

Лавиния вскакивает на ноги. Шуба падает на землю. Ее прекрасное белое платье, делающее ее похожей на ангела, тоже падает. На фоне снега она замерзшая, жалкая и голая. Груди у нее синие. А соски – лиловые.

– Блин, блин, блин!

Она истерично смеется.

– Блин-блин-блин-как-холодно!

У Луизы отваливается челюсть.

– Давай! Теперь твоя очередь!

– Ты хочешь, чтобы я…

Луиза уже трясется от холода, даже в шубе.

– Давай! Ты должна это сделать!

У Лавинии дикие вытаращенные глаза. Луизе так холодно.

– Ты же обещала!

Луиза протягивает дрожащую, с синими ниточками вен, руку.

– Обещала же!

Луиза обещала. И она сдерживает слово.

* * *

Сначала ей кажется, что холод ее прикончит. Он леденит ей глаза, горло, нос, добирается до самого пищевода, так что даже виски не помогает. Будь она на «Титанике», то непременно утонула бы. Лавиния поднимает смятое платье с тронутого инеем песка на выщербленном деревянном настиле, комкает, прижимает его к груди и произносит:

– Пошли.

Еще не слишком поздно, чтоб новый мир найти.

Особенность стихотворения Теннисона «Улисс» в том, что все его знают. И знание это не делает тебя выдающимся. Если ты знаешь хоть один стих Теннисона, то, наверное, это «Улисс», а если знаешь хоть один стих вообще, то точка – более пятидесяти процентов за то, что это именно оно. Лавиния не выделяется его знанием (частично), а Луиза тоже не выделяется ни знанием его наизусть (целиком) еще со времен Девоншира, ни тем, что нашептывала его на железнодорожном мосту, ни тем, что истово пыталась убедить Виргила Брайса в том, что «к закату парус правим» – самая красивая фраза в английском языке, и если она не сможет править парусом, то, по крайней мере, поплывет. Наверное, нет такого понятия, как судьба, а есть, скорее всего, просто совпадение. Возможно, это банальность, как плакаты с картинами Гюстава Климта, как полотна Альфонса Мухи, как «Любовная песнь» Т. С. Элиота, как Париж (в Париже Луиза никогда не была).

Но это стихотворение у Луизы в сердце, и она с облегчением узнаёт, что у Лавинии тоже.

Отчалим, строго по ранжиру сядем, Ударим по звенящим мы весла́м. Я знаю – мы к закату парус правим, На запад, к звездам, пока жизнь я не отдам.

Лавиния швыряет платье в воду. Оно тонет, потом всплывает, вытолкнутое, как утопленница, и его уносят волны.

Лавиния с Луизой смотрят друг на друга.

И им так чертовски холодно, что Луизе кажется, что они превратятся в статуи, в ледяные столбы, как жена Лота (или в соляные? она не помнит), и останутся тут навечно, вдвоем, рука в руке и грудь к груди, соприкасаясь лбами, со снегом на ключицах. И Луиза думает: «Слава богу, слава богу», потому что если они окаменеют навсегда, то в этом «навсегда» останутся лишь ночи вроде этой и никаких «наутро». И вот тогда Луиза откажется от всех мечтаний, которые когда-либо лелеяла.

Они делают селфи голышом, от губ до самого низа. Руками они прикрывают соски, иначе «Инстаграм» забанит фото, так что по центру кадра красуются остатки надписей «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!».

– Мы из них татушки на руках сделаем, – предлагает Лавиния.

Теперь они съеживаются под огромной шубой. Лавиния снова надевает платье. На Луизе нет ничего, кроме платья «рубашка» и тоненького пальто.

– Я хочу запомнить это навсегда, – произносит Лавиния. – До конца дней своих.

Когда кто-то говорит «Я запомню это до конца дней своих», то обычно подразумевается «Я неплохо повеселился» или же просто «Я хочу тебя трахнуть». Технарь-феминист, с которым Луиза в свое время встречалась, говаривал, что никогда ее не забудет, и то же говорил парень, склонный ко всяким «закидонам» («Я никогда не забуду, что ты мне позволяла с собой, в этом плане ты совсем не похожа на остальных женщин»), а также Виргил Брайс. Даже тот, кто писал на сайте знакомств от ее имени, сказал как-то во время летней прогулки по Проспект-парку: «Я, наверное, все-таки уеду из Нью-Йорка, но тогда мне захочется вспоминать вот такие вечера» (именно в тот вечер она с ним трахнулась).

Но Лавиния не похожа на остальных людей.

И когда через полгода Лавиния умрет, она станет думать именно об этой ночи, о звездах и о море.

Луиза об этом узнает. Она будет рядом.

Они шагают к линии надземки.

Лавиния ловит такси.

– Возьми-ка, – предлагает она. Она улыбается. Луиза восхищается губной помадой Лавинии, по-прежнему темной после всего выпитого шампанского. – Моя шуба потеплее твоего пальто.

Луиза не может позволить себе ехать на такси.

– Все нормально, – отвечает Луиза. – Я на метро поеду.

Лавиния смеется, словно это шутка.

– Господи, ну ты и классная, – говорит она. Потом целует Луизу в обе щеки. – Я уже по тебе скучаю.

Она буквально падает в такси.

Через две минуты Луизе на телефон приходит уведомление. Лавиния разместила их фотографию в «Фейсбуке».

Она двадцать минут идет пешком до линии Q на Кони-Айленд, потому что никакие другие поезда не ходят по причинам, недоступным пониманию. Она не ступает на трещины в тротуарах.

Она сидит в вагоне метро, дрожа в тоненькой рубашке под куцым пальто с дырявыми карманами, которое она купила в «Н&М» четыре года назад, когда «ГлаЗам» выдал ей на Рождество премию в сто долларов. Она пытается не встречаться взглядом с мужчиной, разгуливающим взад-вперед в больничной пижаме и с медицинским браслетом на руке, но то же делают и все остальные, а тебе надо быть начеку, особенно когда в тебе росту метр шестьдесят два и ты весишь 45 кг 800 грамм (в критические дни). Она выпила достаточно, чтобы ее стошнило, и старается не похвастаться угощением, когда двое молодых людей заходят на Кингс Хайвей с пакетами из фастфуда и громко чавкают картошкой фри до самого Атлантик-авеню.

Здесь Луизе приходится пересаживаться на линию R, пусть даже и проехав чуть назад, и какие-то девчонки, наверное, возвращающиеся с девичника, визжат и размахивают бенгальскими огнями, а на платформе линии R какой-то мужчина, влезший на пластмассовый ящик, громко предрекает конец света.

– Я ненавижу и презираю празднества ваши! – кричит он, хоть никто на него и не смотрит.

Он глядит прямо на Луизу. (Если вознесете Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их и не призрю на благодарственную жертву из тучных тельцов ваших.) По крайней мере, думает Луиза, он смотрит прямо на нее. (Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать.)

Луиза выходит из метро на Пятьдесят третьей улице.

Пятки у нее кровоточат. Между пальцами ног забился песок, и там мозоли. Она крепко сжимает в пальцах ключи.

На углу перед своим домом она замечает человека, который каждый день ей кричит, когда она идет к метро или обратно. Он курит марихуану. Поднимает на нее глаза.

– Привет, – произносит он.

Она не поднимает головы. И не смотрит на него.

– Привет, малышка, – продолжает он.

На это она тоже не реагирует.

– Ты знаешь, что на улице холодно?

Она думает: «Шагай дальше, просто шагай».

– А знаешь, я бы тебя согрел!

Он улыбается, словно это добродушие, словно ей это должно льстить, словно это – самое лучшее из всех сделанных ей предложений.

– Я бы тебя согрел, малышка.

Он идет за ней – фланирует, а не бежит, словно гуляет в свое удовольствие, словно от этого ей не хочется закричать.

– Разве ты не хочешь, чтобы я тебя согрел?

Она действует быстро, вставляя ключ в замок, хоть руки у нее и дрожат. Тренировка.

– Не обольщайся, – бросает он ей вслед, когда Луиза наконец оказывается в доме. – Я бы не трахнул псину вроде тебя трехметровым аппаратом.

Когда Луиза ложится в постель, уже девять часов.

Она ставит будильник на двенадцать.

Когда Луиза просыпается, она едва шевелится, но все-таки двигается, потому что ее смена в кофейне начинается в два, а хозяин-рукосуй урежет ей зарплату, если она хоть на полминуты опоздает на работу.

Глава 2

От Лавинии – ни строчки, ни слова.

Луиза подумала бы, что ей все приснилось, если бы не смазанная надпись «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!» у нее на руке, которую она не может заставить себя стереть под рукавом, если бы не простуда, свалившая ее на той неделе, из-за которой ей приходится отменить все репетиторские занятия с Полом, что раздражает его родителей куда сильнее, чем самого Пола. Такие вечера вместе с людьми, знающими «Улисса» и гладящими тебя по голове, – они не реальны. Люди берут от тебя, что им хочется, и говорят то, что ты хочешь услышать, а потом забывают, если высказываются искренне.

Время от времени Луиза гадает, не из-за того ли все это, что она порвала платье.

Луиза работает. Она ездит на метро. Подкрашивает корни волос, прядь за прядью.

За ту неделю Лавиния проделывает массу интересных вещей. Луиза видит все в «Фейсбуке» и в «Инстаграме». Лавиния идет на празднование православного Рождества, потом появляется на премьере сезона – «Русалочке» в Метрополитен-опере, ее фотографируют для блога оперы, посвященного моде, в длинном, в пол, серебристом платье с блестками. Она отправляется в заснеженный Центральный парк на пикник-чаепитие у статуи Алисы в Стране чудес и целую ночь разгуливает туда-сюда по паромному причалу на Стейтен-айленде (под фото в «Инстаграме» надпись: «Мы очень устали и развеселились»). Официальные фотографии с праздника в «Макинтайре» попадают на портал «Городские лисы» и еще в отдел сплетен блога «Скрипач», который раньше публиковал лишь литературные сплетни, а теперь иногда делает исключения для фоток с окололитературных вечеринок, а Лавиния там на каждой фотографии в галерее.

На одной из них Луиза обнаруживает себя.

Фото вообще-то не ее – она отражается в зеркале, висящем в вестибюле гостиницы рядом с баром, лицо ее чуть повернуто, а Лавиния позирует, но Луиза получается так красиво, что сначала не сразу там себя узнаёт.

Она щелкает по нему правой кнопкой мыши. Она его сохраняет. Она даже перед сменой в кофейне отправляется в канцелярский магазин на Юнион-сквер и оставляет там без одного цента пять долларов, чтобы распечатать фотку на глянцевой бумаге. Просто на случай того, если однажды Интернет рухнет по причине ядерной катастрофы, войны или чего-то еще, и она никогда больше не сможет взглянуть на фотографию.

Спустя неделю Лавиния присылает ей сообщение.

Просто название – «Бемельманс» – и время.

Луиза должна отработать смену в «ГлаЗаме». Она забивает «Бемельманс» в поиск «Гугла» и выясняет, что это заведение располагается в гостинице «Карлайл» и что бокал вина там стоит от двадцати долларов и выше без налога с продаж и без чаевых.

Лавиния уже там.

Она занимает сразу два табурета. На ней широченная юбка, к тому же она поместила на соседнем табурете свою норку и сумочку, хоть в баре и не протолкнуться от постояльцев, туристов и бизнесменов, все, как один, с непостижимой яростью разглядывающих туалет и аксессуары Лавинии.

– Садись. Я уже заказала нам шампанского. Я на втором круге – ты опоздала!

Луиза пытается отдышаться.

– Извини. Метро.

– Ты раньше когда-нибудь здесь была?

– Да что-то не припомню.

Лавиния откидывает назад волосы. Похоже, поутру она пыталась их заколоть, но с тех пор они растрепались, заколки ослабли, а ей вроде бы и дела нет до того, чтобы их поправить.

– Я здесь завсегдатай, – говорит она. – И единственная до сорока лет не-проститутка.

Все отделано темным деревом, и хотя еще слишком рано зажигать свечи, кажется, что они уже горят, и в этом-то вся красота. На стенах повсюду фрески. Посреди зала стоит рояль, и пианист наигрывает «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Лавиния тихонько подпевает.

– Эту песню всегда тут играют, – замечает Лавиния. – Все и всегда. Я не против. Она успокаивает. Как Рождество.

Она пододвигает Луизе бокал шампанского.

– Тост имеется?

Руки у Луизы все еще дрожат от холода.

– За что?

– Конечно же, за наши планы на Новый год!

– Разумеется.

– И за нас!

– И за нас.

Они чокаются.

Конечно, Луиза раньше бывала в разных красивых местах. Иногда, когда у нее выдается время между репетиторскими занятиями, она отправляется в Метрополитен-музей и платит доллар за вход, чтобы побродить по залам в одиночестве, словно призрак, чтобы просто побыть среди красоты. Но она всегда там чужая. А Лавиния здесь дома.

– Ты уже его закончила? – широко улыбается Лавиния. – Свой рассказ. Во сколько журналов ты его разослала?

– Ой.

Луиза вообще не бралась за рассказы.

– Пока никуда… Но он почти готов!

– Ты мне его дашь почитать? Хочу его прочесть. Прямо жду не дождусь.

– А как твой роман? – интересуется Луиза. Лучший способ заставить кого-то забыть о заданном вопросе, на который ты не хочешь отвечать – это подтолкнуть его на разговор о себе. – Как он подвигается?

– Ой, да как обычно. Как всегда. И как впредь. Но я не вернусь в колледж, пока его не закончу. Я дала себе слово и принесла торжественную клятву. Ноги моей не будет в Нью-Хейвене, пока не поставлю последнюю точку в последнем предложении. Далеко не каждый хочет, чтобы нога его не ступала в Нью-Хейвен.

Лавиния знает бармена, так что им ставят свежие бокалы без заказа.

В другом конце бара Луиза замечает какую-то знакомую фигуру. Высокие скулы, глубокий вырез на платье, темно-бордовые губы, и опирается она на руку мужчины много старше себя, чьи часы ослепляют Луизу своим блеском.

– Она здесь всегда, – поясняет Лавиния. – С кем-то.

Она поднимает бокал. Женщина подмигивает.

– Мама пришла бы в ужас. С кем только ты дружбу водишь, сказала бы она. Тебе бы больше повезло, заведи ты бойфренда, понимаешь, если бы ты ходила на званые ужины с подругами из школы «Чепин». Но, по-моему, совсем не важно, как человек зарабатывает на жизнь, а? В девятнадцатом веке в Париже существовал полусвет. И никто не осуждал Бодлера. В любом случае она прекрасно выглядит без перьев.

Теперь до Луизы доходит. Это Афина Мейденхед.

– Вообще-то, она не совсем проститутка, – продолжает Лавиния. Еще подкрашивает губы. – Она просто… ну, ты понимаешь. Дама полусвета. Типа на элитных эскорт-сайтах и все такое. – Лавиния надувает губы. – Как я выгляжу?

– Прекрасно.

– Отлично, – говорит Лавиния. – Селфи?

Они фоткаются.

– Отсылаю его тебе. Хочу, чтобы ты его скачала. И поставила мой тэг. И выложила в общий доступ, ладно?

– Ладно.

Они выпивают еще по бокалу, потом еще, затем снова.

Их угощает какой-то посол, и бармен Тимми выставляет им еще два бокала, насчет которых Луиза не уверена, заказывали они их или нет, они ставят шампанское пианисту, а потом… Потом появляется счет.

Лавиния оплачивает его, даже не взглянув на сумму.

– Пошли, – говорит она. – Поедем на мою вечеринку.

Вторая вечеринка, куда Лавиния берет с собой Луизу, дается в книжном магазине, не являющемся книжным магазином в полном смысле слова. Это сдаваемая внаем муниципальная квартира на Восточной Восемьдесят четвертой улице, чей обитатель, «немногозубый» смешливый толстячок по имени Мэтти Розенкранц, в свое время держал настоящий книжный магазин, но лишился его во время кризиса, потому что никто больше книги не покупает. Поэтому он раскурочил свою квартиру, выбросил раковину, избавился от газовой плиты, и теперь там нет ничего, кроме книг – книг хороших, но вперемежку со второсортным чтивом вроде эротических и научно-фантастических романов 1950-х годов, которые с тех пор не переиздавались. Люди, знающие номер квартиры, звонят и приносят с собой бутылку или травку. Если это симпатичные девушки, они просто приводят друзей и подруг, читают вслух свои работы, а Мэтти их развлекает. Никто на самом деле книг не покупает, но все уходят с таким чувством, словно поучаствовали в чем-то выдающемся.

Никто и никогда не видел Мэтти Розекранца за пределами «секретного» книжного магазина.

– Гевин говорит, что как-то встретил его в отделе транспортных средств в Гарлеме, – говорит Лавиния, с силой давя на кнопку звонка. – Но я ему не верю.

– Какого хрена ты здесь делаешь? – спрашивает Мэтти Розекранц, когда они входят. Сначала Луиза пугается, что это относится к ней, но потом он смеется и подхватывает Лавинию за талию. – А я-то думал, что мы от тебя избавились.

– От меня так просто не избавишься, – заявляет Лавиния. – Я вроде вредной привычки.

Здесь так много народа. Воздух стоячий и спертый, пахнет пивом. Все, что не заставлено пивом, превращено в книжные полки, за исключением книжной полки, переделанной в стол, за которым восседает Мэтти Розекранц с бутылкой крафтовой водки, шестью банками пива в упаковке и красными пластиковыми стаканчиками, которые все норовят опрокинуть. Лавиния машинально подхватывает один из них.

– Все личностные и региональные идентификаторы уничтожаются левыми, – настаивает мужчина с ярким бирюзово-желтым галстуком-бабочкой. – Вся подоснова истины опирается на один фундаментальный постулат: «икс» равняется «иксу». Но затем вы говорите: «О, я мужчина, а я женщина»… Извините, я знаю, что это неполиткорректно.

Он говорит это очень худой и очень хрупкой женщине с большими глазами и соломенно-желтыми волосами, которая явно находится под впечатлением от его слов.

Лавиния протискивается прямо между ними.

– Привет, незнакомец.

И целует его в щеку, как будто даже его не прерывая.

– Лавиния! – Через секунду он узнаёт ее. – Как жизнь? Не видел тебя с самого…

– Да замечательно! – раскрывает объятия Лавиния. – Просто великолепно… Я в последнее время совсем завертелась… Господи… Просто чудо, что я теперь что-то успеваю, все так забито… Слава богу, у меня есть Луиза. – Она хватает руку Луизы и поднимает ее вверх. – Это она держит меня в рамках. Она такая дисциплинированная – все время пишет. Она прямо-таки вдохновение.

– Так вы, значит, тоже писательница?

– Ой, простите меня, простите! Вы незнакомы. Луиза, это Беовульф Мармонт. Беовульф, это Луиза…

– Вильсон.

– Луиза Вильсон. О, у вас есть, о чем поговорить. Луиза – интереснейший человек, таких редко встретишь. Господи, а вот и Гевин!

Она уплывает.

«Это проверка», – думает Луиза.

Лавиния проверяет ее: увидеть, насколько хорошо Луиза поладит с ее друзьями, когда те не пьяны до потери пульса и когда они могут друг друга слышать.

Луиза не винит Лавинию – так всегда поступают с людьми не твоего круга.

– Ну, – очень бодро начинает она, – а как вы с Лавинией?..

– В Йельском университете.

– Ах да. Конечно.

– А вы?

– Ну… – пожимает плечами Луиза. – Понимаете, вечеринки… – продолжает улыбаться она.

Беовульф шмыгает носом.

– Конечно, – отвечает он. – А вы откуда?

– Я училась в Девоншире, – сообщает Луиза. Она делает то, что делает – теперь почти бессознательно – чтобы говорить как можно короче и резче, и выглядит почти что иностранкой.

– Выходит, вы знаете Ника Галлахера.

– Ой. Нет. В смысле… он, наверное, закончил школу после меня.

– А вы какого года выпуска?

Она мнется. Прикидывает его вероятный возраст, и сколько лет ей можно дать с виду.

– Две тысячи восьмого.

Луиза надеется, что может сойти за двадцатипятилетнюю.

– Тогда вы должны его знать. Он закончил в 2010-м. Хороший парень. Он теперь в штате журнала «Нью-Йоркер».

– Извините. Я о том… в школе так много народу училось.

– Вам надо его поискать. Я тут недавно с ним обедал – на прошлой неделе. В главном офисе «Нью-Йоркера». Вы там были?

– Еще нет. – Ей прекрасно удается оставаться безумно бодрой.

– Вам надо его поискать. Если хотите, сами знаете, писать для «Нью-Йоркера». – Беовульф пожимает плечами. – В смысле… типа, многие молодые писательницы для него не пишут. Из-за патриархата, видите ли. Они стремятся в новые СМИ и все такое. Типа «Нового мужененавистничества» и ему подобных. – Он фыркает. – Так для кого вы тогда писали?

Луиза могла бы соврать. Но понимает, что он уже догадывается, кто она. Некомпетентность и неумение люди чуют почти сразу.

– Простите, – произносит Луиза. – Я не писательница.

– О, чудесно.

Луизе знаком этот взгляд. Он смотрит ей через плечо в поисках собеседника посодержательнее.

– Чудесно, чудесно, чудесно.

– А где вы?..

Беовульф уже одолевает полкомнаты. Лавиния устроилась в углу, болтает с Гевином Маллени, хватает с полок книги, такая смелая, говорит то с одним незнакомцем, то с другим, и все время выглядит счастливой.

На Луизу она даже не смотрит.

Луиза делает все, что в ее силах. Она любезно улыбается приклеенной улыбкой, чтобы никто не догадался, как внутри ее все окаменело, выставляет себя деловитой, перебирая книги на полках и изображая неподдельный интерес. Она подслушивает, как кто-то распространяется о том, что теперь он онлайн-редактор блога «Скрипач», что делает его, в общем-то говоря, вторым или третьим по значимости человеком младше тридцати пяти лет в любом обществе. Луиза наблюдает за людьми, но не очень пристально, и ей одновременно хочется и не хочется, чтобы к ней кто-то подошел, поскольку, если подойдут, она не сможет сказать чего-то впечатляющего, и Лавиния это заметит.

Начинается чтение.

Беовульф Мармонт читает свой рассказ, который вскоре появится в журнале «Вихокенское литературное обозрение». Рассказ о человеке, который слишком много пьет и любит женщин с податливыми губами. Беовульф так уверен в себе, когда меряет шагами комнату, когда откашливается и заставляет замолчать даже Лавинию, которая шепчет Гевину что-то об Эдне Сент-Винсент Миллей. Логически Луиза понимает, что он не смотрит на нее, что ему на нее вообще наплевать, и, возможно, надышавшись дымом марихуаны, она немного ударилась в паранойю, но все то время, пока Беовульф читает, а Лавиния смотрит в сторону, Луиза вспоминает, что происходит, если на вечеринке ты не можешь показать себя с лучшей стороны. Люди оглядываются, они тебя забывают, говорят о тебе, как только ты уходишь, и больше тебя не приглашают. Луиза знает, что не показывает себя с лучшей стороны, стоя столбом у стены, запинаясь в разговоре с незнакомыми людьми (она могла бы им сказать что-нибудь яркое и остроумное, будь Лавиния рядом), но чем больше она это осознает, тем суше становится у нее в горле, тем большее впечатление ей нужно произвести и тем больше она убеждается в своей неумелости.

Она тихонько сматывается.

* * *

Во всей этой изъеденной плесенью и набитой народом квартире есть только одно открытое окно, и оно в комнате, некогда служившей кухней. Луиза бежит и хватает книгу, любую, вот с верхней полки, чтобы, по крайней мере, выглядеть достаточно «продвинутой», чтобы уйти с чтения и сосредоточиться на книге получше, а не слишком перепуганной и стоящей в комнате с людьми, считающими себя лучше нее, без Лавинии, которая помогла бы ей здесь освоиться.

– Вы тоже прячетесь?

Луиза вздрагивает.

Он, скорчившись, сидит на стопке книг. Улыбается ей.

У него мягкие каштановые волосы и очки в роговой оправе, которых больше никто не носит. Он в твидовом костюме, которые тоже больше никто не носит. У него большие детские карие глаза и очень тонкие губы.

– А что, так заметно?

– Я в смысле… Разве все мы не хотим от всего этого спрятаться? – Он смеется странным, чуть лающим смехом. – Сдается мне, что у некоторых из нас просто характеры слабее. Или же, понимаете, им не нужно так много работать в Сети.

– Им везет, – отвечает Луиза.

– Нам везет, – поправляет он.

– Конечно, – соглашается Луиза. – Нам везет.

И продолжает:

– Значит, вы не писатель?

Он фыркает:

– О нет. Я принимаю куда более практичные карьерные решения.

– Например?

– Заканчиваю университет. – Улыбка его расцветает. – Классика.

– Говорят, очень доходная нива.

– О да. – Он освобождает ей место на скамеечке, представляющей собой просто ряд книг. – Там обширное поле. – Он раскуривает косяк и предлагает ей потянуть.

– Не знаю, стоит ли, – произносит Луиза. – От травы у меня паранойя.

– В смысле, как и от всего, верно?

– Кроме работы в Сети. Однозначно.

Луиза делает затяжку. И тут же заходится в кашле, брызжет слюной, а он вынимает из кармана блейзера носовой платок и протягивает ей.

– Серьезно?

Он начинает заикаться, самую малость, и Луиза понимает, что обидела его.

– Я в смысле… спасибо. Извините. Простите, я нагрубила. Я просто…

Он смеется:

– Ну, понимаете, кто-то ведь должен поддерживать уровень.

– Конечно. – Луиза не понимает, почему он так с ней доброжелателен. – Естественно.

– Значит, вы тоже не писательница? – Он забирает у нее косяк.

– Да. Нет. Возможно?

– Больше не существует такого понятия, как писатель. – В комнату вваливается самый уродливый из всех виденных Луизой людей. – Вот что говорит Генри Апчерч.

У него квадратное, обезьяноподобное лицо. Непропорционально большая челюсть, слишком туго обтянутая кожей. Бледность, болезненно отдающая в желтизну. Он низкорослый и немного толстоват.

– Хэл, не надо…

– Когда-то Америка была великой. Не теперь. Тогда. Тогда у нас были люди-литераторы. Тогда у нас были люди действия. Правда? Пустышка?

– Извините, – говорит Луиза.

– Господи, где вы учились? Вы вообще учились?

– Хэл!

– Я не придуриваюсь! Мне и вправду… интересно. – Он быстро перебирает книги. – Вот. Возьмите. Это вам образование.

Он протягивает книгу. «Умирающая осень». Генри Апчерч.

– Самое лучшее вступление в американской литературе. Литературный лев. И Великий Человек. Ты не думаешь, что он Великий Человек, Рекс? – Он произносит имя как «Рекш», но опять же – он сильно пьян. – Господи, Рекс, да взбодрись же. Ты просто жалок.

– Я просто устал.

Хэл с силой хлопает его по плечу.

– Вам скучно с моим другом?

– Нет.

– А ему с вами скучно?

– Нет! – вскакивает на ноги Рекс. – Нет… Все нормально, Хэл.

– Да ладно. – Он поворачивается к ней. – Как вас зовут?

– Луиза.

– Хочу сделать вам приятное, юная Луиза. – Он сует ей в руки книгу. – Хочу ввести вас в мир великих, добрых и умерших, но все же живых белых людей, которых великое множество. Где, говорите, вы учились?

– В Девоншире.

– В Девоншире. Конечно. Вот, глядите. Это «фаберовское» издание. 1998-го года. К тридцатилетнему юбилею. – Он забирает у нее книгу. Открывает ее. – Вы только полюбуйтесь. К тому же и подписанное!

Луиза слышит, как в соседней комнате по-прежнему гудит голос Беовульфа Мармонта.

Хэл прищуривает глаза.

– Дорогой Маркус, прелесть какая, старина Маркус, наверное, голубой. С огромным удовольствием прочел твое теплое письмо от третьего марта и узнал, как хорошо ты принял «Поезд причуд». Прими же эту книгу с моими наилучшими пожеланиями и надеждой на то, что твои лекции в Гарварде обернутся при… приб… прибылью. – Он закашливается. – Что за великодушный, широкой души человек. Гляди-ка, тут еще и посвящение? Не угодно ли взглянуть? С глубочайшей благодарностью моему товарищу по оружию и агенту, Найалу Монтгомери, и моему бессменному редактору, Гарольду Лернеру, с любовью моей жене, Элейн, и сыну. Вы только поглядите. – Он с треском захлопывает книгу. – И сыну. – Он широко улыбается беззубым ртом, словно Луиза должна понимать, в чем соль шутки.

– Извините. – Рекс смотрит в пол. – Хэл напился.

– Я не напился. Я просто люблю литературу и разбираюсь в ней, вот и все – не то, что этот рогоносец в соседней комнате. Господи! Как же верно. Никаких великих писателей. Ничто не ново под луною.

– А вы тоже писатель?

– Да ни за что на свете, моя юная Луиза. Я просто скромный работник страховой компании.

Он размахивает книгой перед лицом Луизы.

– Я куплю вам эту книгу. – Он замечает, что у Луизы в руке. – Он вам платок не дал, верно?

Луиза не отвечает.

– Какой же ты урод, Рекс. Прямо прелесть. Обожраться простынь.

Луизе требуется секунда, чтобы понять, что он хочет сказать «оборжаться просто», а не «обожраться простынь», что сорвалось у него с языка.

Хэл хватает красные пластиковые стаканчики.

– Пойду еще нам налью. И вот еще что, Рекс. – Он буквально расплывается в улыбке. – Она здесь.

Как только Хэл уходит, они некоторое время стоят молча. Потом Рекс садится. Выдыхает. Берет в руки книгу. Кладет ее обратно. Раскуривает еще один косяк. Роняет зажигалку.

– Все нормально?

– Извините, – говорит Рекс. – Господи… Хэл. Простите.

– Ничего страшного.

– Он придурок. Он… в смысле… обычно он так не достает. Он просто любит подначивать. Но в глубине души он хороший человек.

– Правда? – Луиза пытается улыбнуться, самую малость, чтобы он понял, что его вины тут нет.

– В самой-самой глубине.

Они хором смеются.

– Когда он выпьет, понимаете, его одолевают странности. Насчет папаши.

– Папаши?

– Великого Американского Литератора.

– Да бросьте вы.

– Я знаю его всю жизнь, – отвечает Рекс, – и до сих пор не возьму в толк, догадывается ли он, что мы поняли, что говорит он искренне.

– Дорогуша.

На пороге стоит сияющая Лавиния. Жемчуга на ней сверкают. Волосы волнами ниспадают вниз.

– Дорогуша, – повторяет она, и Луизе требуется еще секунда, чтобы понять, что Лавиния обращается к ней.

– Я тебя везде обыскалась!

Она с суровой улыбкой пристально и не мигая смотрит на Луизу.

– Извини! – Луиза сама толком не знает, отчего так быстро вскакивает с места. – Мне нужно было подышать.

– Дорогуша… Мы дадим тебе подышать, сколько влезет. Мне так не терпится. И не забудь про наш пикник.

У нее на лице – приклеенная улыбка. Острые зубы. Внезапно, сама не понимая, почему, Луиза пугается.

– Наш пикник?

– А ты разве не помнишь? Все будет просто чудно. Возьму нам шампанского. Я думала о нем… с самого Нового года… я просто уверена, что тебе понравится.

– Да, – медленно тянет Луиза. – Конечно.

Лавиния берет Луизу за руку. Притягивает к себе. Целует в щеку. Оставляет там след от помады.

Рекс молчит. Щеки у него пылают. Он не двигается.

– Ой, Лавиния, извини, это…

– Мы опаздываем. – Губы у Лавинии ни разу не дрогнули. – Пошли.

– Кто это был? – спрашивает Луиза, когда они выходят на лестницу. Лавиния по-прежнему улыбается.

Они едут на такси к парку «Хай-Лайн». Лавиния расплачивается. Заходят в винный магазин и покупают две бутылки шампанского «Моэ Шадо». Лавиния платит и за них. Они находят место, которое знает Лавиния, и только Лавиния, где ворота в парк чуть наклоняются, и Луиза ползет на животе вслед за Лавинией в этот проем.

Теперь Луиза понимает, что завтра у нее очередная смена в кофейне, что она перенесла занятие с Полом, что ей придется вставать в шесть, чтобы подогнать работу для «ГлаЗама», которую она сегодня пропустила. Она понимает: попасть под арест, заплатить штраф и провести ночь в каталажке – один из самых верных способов облажаться, но Луиза с таким облегчением оказывается далеко от «секретного» книжного магазина и от людей, которые видят ее насквозь, ей так приятно быть рядом с Лавинией (которая, может, видит ее насквозь, а может, и нет, но в любом случае видит лишь то, что хочет видеть), что Луиза радостно шагает за Лавинией, залитой лунным светом.

– Как я выгляжу? – Они стоят в парке совсем одни, в волосах у них застревают снежинки, усеивающие ледяными цветами ветви. Лавиния подкрашивает губы, поправляет бархатное платье и жемчуга.

– Ты просто красавица, – отвечает Луиза. Так оно и есть.

– Сфоткаешь меня?

Лавиния протягивает ей телефон.

– Конечно.

Она фотографирует Лавинию, когда та валится в снег и двигает руками и ногами, делая «снежных ангелочков». Снимает Лавинию на фоне кустов. Щелкает ее сидящей на скамейке с раскинутой широкой юбкой.

Луиза показывает ей фотки.

– Да. Да. Нет, эту сотри. Да. Теперь выкладывай в Сеть.

Она закуривает сигарету. Руки у нее дрожат.

– Разве не здорово? – спрашивает она. – Быть на воздухе в такую ночь, под луной и звездным небом.

Луизе хочется с облегчением рассмеяться.

– Тебе не понравилась вечеринка?

– Конечно, нет! А тебе?

– Конечно, нет!

– Беовульф Мармонт…

– Господи, прости, что я тебя с ним оставила! Я пыталась улизнуть… И принесла тебя в жертву… Ой, Луиза, ты хоть сможешь меня простить?

– А я подумала, что он тебе нравится.

– Он носит желтый галстук-бабочку. Кому может понравиться мужчина с желтой бабочкой? – Она протягивает Луизе сигарету, но Луиза не любит курить, когда она трезвая, хотя ей нравится, как дым завивается на фоне снега. – Еще в университете он мне как-то сказал, что мужское обрезание ничем не лучше изнасилования. Он даже не подначивал.

– Он прямо жуть какая-то.

– Он к тебе подкатывался? Он подкатывается к любой девчонке, какую видит.

– Ой, да нет. – Это немного отдает колкостью.

– Слава богу. По-моему, он встречается с этой жуткой девкой с огромными глазищами. Она похожа на персонаж аниме или что-то типа того. А пишет он просто ужасно.

– Прямо ужасно! – соглашается Луиза, хоть толком и не слышала его рассказ.

– Господи… Если бы мы только жили… в… в… в Париже девятнадцатого века или где-то еще! Там, где есть настоящие художники. И настоящие писатели. Люди, которые выше всего этого ужасного, надуманного…

– Вот и Хэл то же самое говорил.

Улыбка замирает у Лавинии на лице.

– Господи… Хэл!

– Ты его знаешь?

– Ты с ним разговаривала?

– Ну… Немного.

– И как он тебе?

– Ну… Он немного…

– В смысле дебил от рождения?

– Да. Да!

Как же хорошо, что наконец можно расслабиться.

– Да он же аристократ психованный, нет? Каждые пять секунд превозносит своего папашу, чтобы выглядеть так, словно в своей жизни совершил что-то существенное!

– Он только об этом и трещал!

– Конечно, трещал! Он только этим и занимается! Да еще и кокаин – такая, блин, банальщина, что мне даже неловко за него. А Рекс!

– А что – Рекс?

Лавиния замирает.

– Он тебе понравился?

– Что?

– Ну, в смысле… Вы же разговаривали.

– Ой… в смысле… Нет. То есть… не совсем.

– Не надо тебе с ним говорить. Из них он хуже всех. – Лавиния закуривает еще одну сигарету, но на этот раз руки у нее трясутся так сильно, что она роняет зажигалку, и ее поднимает Луиза. – Он трус.

– Что случилось?

– В каком смысле? Ничего не случилось! – смеется Лавиния.

– Похоже, ты…

– Да ничего, – отвечает Лавиния. – Глупость сплошная. Все в прошлом. Для меня он – ничто. Мне плевать на него.

– Погоди, а вы с ним…

Лавиния молчит. Как всегда, отбрасывает назад волосы.

– Это не важно. Давай сделаем селфи. Освещение хорошее. У тебя шикарная кожа. Жаль, что у меня не такая. Господи, я тебя ненавижу.

– Извини, – произносит Луиза. – Я не знала. Если бы знала, то не разговаривала бы с ним.

– Можешь и поговорить. Мне все равно. На него мне плевать. Он… он нормальный, он скучный, он хочет обычной жизни с обычной подружкой, с которой, знаешь, можно пообедать и все такое. Это его право.

Лавиния тушит сигарету в снегу. Она шипит, а потом гаснет.

– Хочешь, я расскажу тебе смешную вещь, Луиза?

– Какую?

– Он единственный, кого я когда-либо по-настоящему любила.

Лавиния опирается на забор, смотрит на реку, так что Луиза не видит ее лица и не может определить, искренне та говорит или нет.

– Ну, разве не глупость? – спрашивает Лавиния.

– По-моему, не глупость.

Лавиния резко оборачивается.

– Потому что ты думаешь, что он того стоит?

– Нет, конечно, нет. Я хочу сказать… – Луиза соображает, как бы правильнее выразиться. – Люди влюбляются по самым разным причинам.

– Он писал письма. Вот почему. Ты не думаешь, что это глупая причина?

– По-моему, все зависит от писем.

– В том смысле… мы были детьми. Типа… лет шестнадцати. Я училась в школе «Чепин», а он в «Коллегиате», и водили нас на одни и те же праздники. И всякое такое.

– И всякое такое.

– Ну вот, мы обменялись телефонами или чем-то там еще, и он спросил, можно ли ему иногда написать мне письмо. Типа… с марками и всем прочим. Я не ожидала, что он напишет. Люди никогда не делают того, что говорят на словах. – Лавиния поднимает глаза. Лицо у нее белое от холода. – В смысле… нормальные люди. Не такие, как мы. – Она улыбается и прямо расцветает в лунном свете. – Мы с тобой держим слово. Мы говорим – будем читать стихи у моря. Мы говорим – проникнем в парк «Хай-Лайн». И мы это делаем. Вот и он тоже делал. Тогда Рекс был реальным человеком.

Лавиния успевает извести полпачки сигарет.

– Иногда он сам их доставлял. Писал гусиным пером. Зелеными чернилами. С сургучной печатью. Оставлял их у нашего привратника. У него дольше всех даже не было «Фейсбука» – насчет него у него тоже был целый комплекс. Ему хотелось носить наручные часы. Господи… да он все пользовался телефоном-раскладушкой. Я это обожала.

Она медленно выдыхает. Где-то вдалеке по всему городу один за другим гаснут огни.

– Мы были сообщниками в борьбе против всего мира. Мы держались за руки, гуляли по Метрополитен-музею и говорили о том, как вместе убежим. Мы спланировали весь маршрут. Должно было состояться Большое путешествие – ну, ты понимаешь, – чтобы посетить все дивные места и посмотреть все красоты. Мы собирались в Вену поближе поглядеть на «Поцелуй» Климта во дворце «Бельведер», а потом на карнавал в Венецию. Когда мы наконец станем свободными.

Луиза вспоминает Виргила Брайса на железнодорожном мосту.

– В любом случае, – говорит Лавиния, – мы так никуда и не поехали.

– А что произошло?

– Не произошло ничего. Он просто стал скучным. Вот и все.

– И когда?

Лавиния фыркает:

– Пару лет назад. В любом случае это не важно. Я же тебе говорила. Он скучный. У него теперь даже есть «Фейсбук». По крайней мере, кажется, еще есть. Я-то не знаю. Он меня забанил.

Блики от снега сверкают у нее на щеках. Губы у нее красные.

– Господи, я надеюсь, что он меня ненавидит, – внезапно произносит Лавиния.

– Почему?

– Это значит, что о тебе еще думают. – Лавиния выдыхает дым.

Лавиния перегибается через забор.

– А ты когда-нибудь влюблялась?

Луизе приходится над этим подумать.

– Не знаю. Может быть.

– Не смеши меня. Когда ты знаешь, то знаешь.

– В Нью-Йорк я приехала не одна, – отвечает Луиза. – Я была в него влюблена. Кажется.

Луиза никогда не говорит о Виргиле Брайсе. Но опять же – никто и не спрашивает.

– А он в тебя?

– Да.

– А где он сейчас?

– Не знаю. Я его забанила.

– Он разбил тебе сердце?

– Не знаю. По-моему, я ему сердце разбила.

Лавиния хлопает в ладоши.

– Я так и знала! Так и знала! Ты прямо крохотная роковая женщина.

– Вообще-то нет.

– Такая вся тихая, неприступная и загадочная – Господи, я так и знала. Как только тебя увидела…

– Да нет, точно – нет.

– Я подумала… мужчина из-за такой вот женщины вскрыл бы себе вены.

– Он не вскрыл, – произносит Луиза. – Но однажды грозился.

Лавиния хватает Луизу за руку.

На какую-то секунду Луизе кажется, что она слишком много наговорила, что она шокировала Лавинию, что она слишком разоткровенничалась, как это часто случается, отчего в комнате повисает молчание, все хотят сказать что-нибудь утешительное, и всем тебя становится жаль, и все тебя ненавидят.

И тут Лавиния принимается хохотать.

– Господи Боже, как же я тебя люблю.

На глазах у нее слезы. Ее всю трясет. Она прямо-таки вцепляется в руку Луизы.

Луиза не может сдержаться. Она тоже хохочет.

Никогда не было так весело.

Однако с Лавинией на этом мосту, который гораздо выше и ярче любого моста в Девоншире, все остальные кажутся чуточку менее реальными. Все о другой Луизе – Луизе с серовато-каштановыми волосами, с кривоватой улыбкой, немного полноватой, которую по-настоящему полюбил бы только сжалившийся или сумасшедший – полнейшая выдумка.

– И он, конечно же, этого не сделал, так ведь? – Лавиния еще заходится от хохота.

– Нет, конечно, нет. – Насколько Луизе об этом известно.

– Вот ведь мужчины.

– Вот ведь мужчины!

– Никогда, блин, слова данного не держат.

Лавиния хохочет так, что по щекам у нее текут слезы.

Луиза протягивает ей платок.

Лавиния умолкает.

– Откуда он у тебя?

– Ой. От… от Рекса.

– Он тебе его дал?

– Я расчихалась. Забыла ему вернуть. Извини.

– Дай-ка я посмотрю.

Лавиния забирает платок.

– Наверное, он все еще и наручные часы носит.

– Прости, я не разглядела.

Лавиния молчит. Потом произносит:

– Подай-ка зажигалку.

Луиза протягивает ее.

Лицо Лавинии медленно расплывается в улыбке. Она поджигает уголок платка. Сначала огонь еле разгорается. А потом платок вспыхивает ярким пламенем.

– Вот блин! – Лавиния бросает платок.

Несколько секунд они стоят, глядя на крохотный, непокорный огонек посреди тропинки.

Лавиния посасывает обожженный большой палец.

– Понимаешь, – тихо произносит она, – они же для нас ничего не значат, верно?

Она такая красивая в отблесках пламени.

«Она такая красивая, – думает Луиза, – что ей даже веришь».

Лавиния делает шаг к огоньку.

– Нам бы менадами сделаться, – тихо-тихо говорит она. – Мы должны отречься от мужчин и рвать их зубами на части, когда они к нам приблизятся. Да пошел ты, Рекс Элиот! Да пошел ты, Хэл Апчерч! Да пошел ты, Беовульф Мармонт! – Она резко разворачивается. – А твой – как его зовут?

– М-м-м… Виргил?

– Ну и имечко!

– Его мамаша историю преподавала.

– Виргил как?

– Брайс.

– Да пошел ты, Виргил Брайс!

Лавиния поворачивает к ней.

– Ну, давай! Теперь твоя очередь – что такого, если ты тоже так не скажешь?

– Да пошел ты, Виргил Брайс, – тихо произносит Луиза.

– Мямлишь! – Лавиния хватает ее за руку. – Еще разок!

– Да пошел ты, Виргил Брайс!

– Да Господи Боже. Да пошел ты, Виргил Брайс!

– Да пошел ты, Виргил Брайс.

– Да пошли вы, все мужики мира.

Как же здорово прокричаться.

– Да пошли вы, все мужики мира!

Огонек гаснет.

– Давай напьемся, – предлагает Луиза.

Что они и делают.

Они уговаривают две бутылки шампанского прямо в парке, и нет ничего, кроме звезд у них над головами и рельсов, сходящихся где-то далеко по обе стороны от них. Они пьют, и Лавиния рассказывает Луизе обо всех местах, куда они вместе отправятся, когда закончат свои рассказы и станут великими писательницами – обе. В Париж, в Рим и в Триест, где жил Джеймс Джойс, в Вену посмотреть на картины и на карнавал в Венецию.

Лавиния никогда туда не поедет.

Она скоро умрет. Вы это знаете.

Они снова фотографируют. Лавиния в снегу. Лавиния на заборе. Лавиния и Луиза: наклоняются, вот-вот упадут.

Они выкладывают фото в Сеть.

– Тебе надо на «Фейсбуке» добавить его в друзья, – говорит Лавиния.

– Кого?

– Рекса. Он же теперь там есть, да?

Луиза ищет.

– Да.

– Добавь его. И Хэла тоже.

Луиза щелкает «Добавить в друзья».

Они пьют, пока не начинают вертеться звезды. Облокачиваются друг на дружку. Валяются в снегу и делают «снежных ангелочков».

– Эй, Луиза?

– Что?

– Ты прочтешь мой роман?

– Конечно.

Лавиния резко садится.

– Фантастика. Так давай и начнем.

– Погоди, прямо сейчас?

Лавиния уже стоит.

– Да тут совсем недалеко!

– Два часа ночи!

– Вот именно, тебе нет никакого смысла переться в Заднепроходье, Бруклин, так, что ли? Можешь и у меня перекантоваться.

Она так очаровательна, когда просит.

– Ой, только не говори «нет», Луиза. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста, не говори «нет»!

Луиза не может сказать «нет».

Они едут на такси домой к Лавинии. Лавиния расплачивается.

Широченная юбка Лавинии цепляется за дверь машины. Луиза вытаскивает ее. Лавиния куда пьянее, чем думала Луиза, и ей приходится тащить ее до самой квартиры. Ей не в тягость. «Как хорошо быть нужной», – думает она.

– Наконец-то дома!

Лавиния вваливается во входную дверь.

– Господи, как же тут пусто. Терпеть не могу, когда Корди уезжает. – Она медленно шагает к чайнику. – Чаю попьем. С берегов Азии! С Эждвер-роуд. Тебе с шоколадом и карамелью или с лавандой и мятой? И еще музыку надо поставить! Под настроение! Для атмосферы! – Она пробирается к компьютеру и врубает вагнеровскую «Тристана и Изольду» на такую мощь, что Луиза беспокоится, как бы не услышали соседи, не спустились и не закатили скандал.

– Ну и услышат! – пожимает плечами Лавиния. – Да пошли они все! Если что и нужно в Верхнем Ист-Сайде, так это побольше Вагнера!

Она еще добавляет громкости.

– Обожаю вот это место. – Она падает на диван и закрывает глаза.

Луиза заваривает чай, потому что больше некому.

– Хочешь, молока добавлю?..

– Тс-с-с.

Луиза добавляет в чай молоко.

– Это дуэт влюбленных. Они одни в целом мире. Только он и она.

Луиза приносит чай.

– Слушай!

Луиза слушает.

– Но это всегда ненадолго, верно? В конце концов все рушится. Так ведь?

– Так, – соглашается Луиза. Она ставит чай на стол. – Рушится.

– Боже, ты такая загадочная – прямо обожаю! Блин – мой халат! – Она куда-то указывает длинной рукой. – Он у меня в спальне.

Луиза приносит халат. Шелковый, пепельно-синий в мелкий цветочек, весь в пятнах и очень непрактичный. Она помогает Лавинии надеть его.

Луиза садится на диван рядом с Лавинией. Лавиния гладит ее по голове.

– Три часа ночи.

– Знаю. Знаю. Но… хоть одну главку, ладно? Потом… можешь лечь на кровати Корди… а завтра я встану пораньше и сготовлю нам оладьи перед твоей сменой, идет?

– Только одну главку?

– Только потому, что твое мнение для меня что-то значит! Тебе это должно льстить! – тихонько скулит Лавиния и задирает ноги на дорожный кофр. – Знаешь, твой бы рассказ я до утра читала. Если бы ты его мне дала. – Она вытаскивает телефон. – Вот, – говорит она. – Он весь тут.

Яркий дисплей слепит глаза. Шрифт такой мелкий.

Луиза начинает листать текст.

– А длинный он?

– Да ты начни. Если не понравится, можешь бросить. Слово даю.

– Я едва буквы разбираю.

– Мне хочется увидеть твою реакцию. Это лучший способ. Если я вижу твое лицо. Знаешь, он не обязательно должен тебе нравиться. На самом деле, если он слишком тебе понравится, я не стану тебя уважать. Так что он, наверное, придется тебе не по вкусу, самую чуточку.

– Да ладно тебе – вовсе и не придется!

Но вот в чем штука: Луизе он не по вкусу.

Дело не только в том, что роман плохой. Он плох – манера слишком витиеватая, предложения слишком длинные, литературные аллюзии слишком натянутые, и через строчку идут цитаты или монологи персонажа о природе Жизни и Искусства, или же персонаж совершает нечто чересчур символичное, но это ему не очень удается. Куда хуже то, что роман потакает слабостям автора. Там есть персонаж по имени Лариса, которая очень красивая, очень блондинистая и типа как бы святая, потому что ее страсти куда величавее, куда важнее и куда значимее, чем у всех остальных.

Даже Луизе известно первое правило хорошего писателя – никогда не допускать, что твоя жизнь куда важнее жизней всех остальных лишь потому, что ты так заявляешь. А Лариса хочет прожить Жизнь как Искусство, вот только, разумеется, не может, поскольку никто вокруг нее не понимает концепций вроде Красоты и Истинной Любви так же, как она. Поэтому она пытается подбить на одновременное самоубийство своего возлюбленного, который, разумеется, не достоин ее и, конечно же, не может решиться на подобное, и поэтому она без видимых причин бросается с моста одна-одинешенька.

Луиза испытывает массу чувств, но ни одно из них не демонстрирует.

Она в смущении, словно застала кого-то за просмотром порнухи. Ей кажется, что она смотрит на что-то разверзнутое и дрожащее, что-то вывороченное и низменное.

Еще она злится, потому что во всем написанном Лавинией ощущается очень твердая уверенность, что мысли Лавинии, страсти Лавинии, философия Лавинии и страдания Лавинии стоят многих часов чьего-то времени, а Луиза никогда не чувствует такой уверенности.

К тому же Луиза испытывает облегчение.

Есть нечто, что есть у нее и чего нет у Лавинии.

* * *

У Луизы слипаются глаза. Она устала, ей хочется спать – как же хочется спать – но Лавиния смотрит на нее, ползает на коленях по дивану, кивает, улыбается, и если Луиза хоть немножечко – самую малость – выдаст то, что она чувствует, она никогда не сможет ничего вернуть назад.

– И что ты думаешь? – спрашивает Лавиния, затаив дыхание.

Луиза мнется.

– Твое мнение – что плохо.

– Нет! Нет… По-моему, совсем не плохо!

Лавиния издает короткий смешок.

– Я сомневалась.

– Хорошо! Это… Я и говорю, что хорошо!

– Но?

Луиза делает глубокий вдох.

Лавиния делает глубокий вдох.

– Но… ничего…

– Да ладно тебе! – Лавиния хлопает Луизу по руке. – Что-то же ведь всегда есть.

– Просто…

– Да?

– В смысле… Лариса – это, конечно же, ты.

– А почему «конечно же».

Лавиния быстро хлопает глазами.

– В смысле – имя.

– Ну, имя – конечно.

– Хочу сказать… Мне интересно. – Теперь Луизе надо быть осторожной. – В смысле, мне интересно, не так ли много совпадений.

– Слишком много? Мне можешь сказать. Я вынесу. Вынесу. Говори.

– Нет. Нет… не слишком много. Просто… совсем недалеко от главной героини, верно?

– А это что бы значило?

Такое лицо у Лавинии Луиза уже видела. Под Новый год, когда Мими порвала ей платье.

– Ничего.

– Ты считаешь, что я слишком легко ей все простила, или как?

– Я этого не говорила!

– Извини, – вздыхает Лавиния. – Прости. – Она набрасывает на колени покрывало. – Извини. Ты права. Мне бы надо… Просто устала, вот и все. Устала, и настроение у меня плохое. Надо было отпустить тебя домой.

Она натягивает покрывало до подбородка.

А Луиза думает: «Не может быть, чтобы она так поступила».

«Ты дура, что так думаешь о ней, – размышляет Луиза. – Ты дрянь, что так думаешь о ней. Она просто забыла. Вот и все. Просто попросись остаться – просто напомни ей – вот и все, что надо сделать. Нельзя всегда плохо думать о людях».

Лавиния уже лежит с закрытыми глазами.

А Луиза, она знает, что ей всего-то и нужно сказать: «А все-таки классно, если я останусь, верно?» Но она так боится, что Лавиния ответит «да», в душе подразумевая «нет», что Лавиния приготовит оладьи, а потом больше никогда ей не позвонит, потому что Луиза облажалась, потому что, конечно же, конечно, она облажалась вчистую. Никто и никогда не хочет знать о себе правду, никогда, и ей, разумеется, уж нужно это понять лучше, чем любому другому.

Будет так легко, считает она, просто попросить того, чего она хочет.

– Мне очень нравится, – произносит Луиза.

Лавиния сразу же открывает глаза.

– Правда?

– Я вот именно это пыталась сказать. Это… так эмоционально. Так… прямо по нервам.

– Серьезно? Ты серьезно так думаешь?

– Ты станешь великой, Лавиния. Ничуть не сомневаюсь. Ни малейшей секундочки.

В ту ночь Луиза впервые понимает, какая же Лавиния еще молодая.

Ей так легко наврать.

Это второе, что понимает Луиза.

Лавиния обнимает Луизу и так прижимает к себе, что той становится трудно дышать.

– Господи, как же я тебя люблю, – говорит она. – Ты даже не представляешь, что это для меня значит. – Она прикрывает ноги Луизы покрывалом. – Я бы никому не доверила прочитать роман, даже Корди. Никому, кроме тебя.

Луиза кладет голову Лавинии на плечо. Лавиния сжимает ее руку.

Луиза думает: «Нас нельзя одновременно познать и любить».

Луиза знает, что все очень просто. Все люди делятся на две категории: тех, кого можно обманом заставить тебя любить, и тех, кто достаточно умен, чтобы не купиться на твои уловки.

В тот день, когда Луиза в самый первый раз покрасила волосы, в тот месяц, когда только обосновалась в Сансет-парке, когда она купила книгу с мантрами, поменяла номер и забанила Виргила Брайса в социальных сетях, она посмотрелась в зеркало и впервые в жизни поняла, что она сексапильна.

Было такое чувство, словно что-то сходило ей с рук.

Ей понадобился месяц, чтобы в полной мере это осознать. Сначала уличные приставалы, потом мужчины постарше в барах, потом почти ее ровесники в барах и на сайте знакомств, когда она еще им пользовалась (полигамный субъект, «закидонщик» и ее виртуальный двойник). Мужчины думали, что она особенная.

Они так считали, сами понимаете, потому что тупые.

Они не замечали настоящую Луизу.

Просто Луиза выглядела блондинистой, стройной и хорошенькой, и у них не хватало ума додуматься, что все это и есть она, а не нечто напускное. И поэтому у них не хватило ума осознать, что ее остальные качества (она такая острая на язык, такая умная и такая раскованная в постели) – тоже ее неотъемлемая часть.

Конечно же, все проходит. Луиза это знает. Людей нельзя дурить вечно, даже самых тупых. Они понимают, что все хорошее в тебе – просто уловки.

Луиза думает, что обдурила Лавинию, так что Лавиния наверняка глупее ее. Она ненавидит себя за то, что так думает о Лавинии, от которой видела только добро, но все равно продолжает так думать.

Разве что Лавиния не сказала бы «Езжай домой», поскольку знала, что Луиза не может… в такое время и в такой холод…

И за такие мысли Луиза бы тоже себя возненавидела.

– Эй, Луиза?

Лавиния лежит в полудреме.

– Что такое?

– Ты не думаешь, что я, типа… слишком того, правда?

– Слишком того?

– В смысле… Знаешь… Слишком того. Во всем.

– Нет, – отвечает Луиза. – Конечно, нет. А я слишком того?

– Конечно, нет, – бормочет Лавиния. – Ты… В смысле… Ты – противоположное к «слишком того».

Луиза молчит.

– Я люблю тебя.

Лавиния начинает похрапывать у нее на плече.

Луиза пытается уснуть на диване, потому что если она двинется, то разбудит Лавинию. Она играет с телефоном. Читает дурацкие статейки на «Мужененавистничестве».

Ей хочется плакать.

Луиза ненавидит себя за то, что ей хочется плакать, потому что провела такой дивный вечер – не с придурками в книжном магазине. А потом они устроили такой классный праздник, проникли в парк «Хай-Лайн», сожгли платок Рекса, словно символическое чучело всех мужчин, где-то и когда-то их обидевших, столько раз ездили на такси, за которые Луизе даже не пришлось платить. А теперь Луиза спит в такой прекрасной квартире в окружении таких красивых вещей, и есть кто-то, кто сжал ей руку и сказал: «Я люблю тебя». И все, что они сегодня проделали – есть все то, что Луиза в Девоншире с радостью, гордостью и полным основанием была бы счастлива видеть Луизу проделывающей теперь в Нью-Йорке.

«Ты просто дура, – говорит она себе. – Вот и все».

Она, не отрываясь, смотрит на их с Лавинией фотографию, которую та выложила в Сеть.

Они в парке. Вокруг них снег, ветви деревьев и звезды, которые через этот фильтр даже нельзя отличить от городских огней.

«Мы тут такие счастливые», – думает Луиза. Может, они и были счастливы.

Все ставят под фотографией «лайки». Отец Рамилос, Гевин Маллени и даже Беовульф, а еще очень много других людей, чьи имена теперь, по крайней мере, хоть чуточку ей знакомы.

Мими Кей.

Привет мать.

Мими добавила Луизу в друзья в «Фейсбуке».

Просто супер смотришься на фотках.

Эмодзи весело подмигивающего кошачьего глаза.

Спасибо (отвечает Луиза).

(Мими ставит игривую лису с глазами-сердечками)

Там разве не классно?

(Пляшущая жаба в очках-колесах)

Да было классно спасибо.

Мы с Лавинией все время так отрывались ха-ха-ха.

Однажды даже спали там.

Легавые нас взяли, но Лавиния нас отмазала.

Ну не смехота ведь.

(Курица в клоунском гриме)

А ты не думаешь что это смехота?

(Сова с укоризненным взглядом в академической шапочке, мантии и очках)

Луиза не отвечает.

И тоже не спит.

Глава 3

Третья вечеринка, куда Лавиния берет Луизу – это сборище на Джефферсон-стрит на линии L в культурном пространстве, которым заправляет один ее знакомый, где переделали весь верхний этаж под библиотеку поэзии. Четвертая вечеринка, куда Лавиния берет Луизу – благотворительное танцевальное действо в театре Лори Бичман в Адской кухне, где всем, кроме Луизы и Лавинии, по девяносто лет, у них татуаж на веках и накидки в блестках. Пятая – праздник в Грамерси по поводу выхода огромной тяжеленной книги под названием «Сексуальные тайны Европы», написанной австралийским писателем-декадентом и путешественником по фамилии Лидгейт, которому, наверное, пятьдесят пять лет, но выглядит он на восемьдесят, и там Луиза в первый раз нюхает кокаин и несется наперегонки с Лавинией по всей Первой авеню.

Они ходят по вечеринкам, куда никого из них не приглашали.

– Все просто, – объясняет Лавиния. – Приходишь, и делу конец.

Они делают себе одинаковые татуировки. Это идея Лавинии.

– Никогда не хочу забывать ту нашу с тобой прогулку к морю, – говорит она. – Хочу все время вспоминать ту ночь. Хочу ее увековечить.

Они стоят на площади Св. Марка, где помещается самое дорогое и самое негигиеничное место в Нью-Йорке, где делают татуировки. Они выпивши, поскольку заглянули в кабачок, куда можно попасть лишь через телефонную будку и где нужно записываться за два часа. Чуть раньше они забежали в парфюмерный магазин на Восточной Четвертой улице, где Лавинии надо было сделать заказные духи под названием «Томление», запах которых Луиза чувствует у себя на всей одежде, и в тот вечер Луиза заполучает свой собственный парфюм (поскольку Лавиния и за него платит), сделанный из одуванчиков, папоротника, табака и вереска, но когда она теперь его нюхает, то думает, что запах у него совсем не тот, что нужно, поскольку он нисколько не похож на запах духов Лавинии.

– Да ладно тебе, – заявляет Лавиния. Она заходит в паршивое заведение, о котором даже Луизе известно, что его посещают лишь первокурсники из Нью-Йоркского университета. – Господи, Луиза, разве тебе не хочется жить?

Спустя два часа Луиза трезвеет в Вашингтон-сквер-парке и понимает, что у них обеих на предплечьях красуются вытатуированные маленькими буквами слова «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», и не ужасается этому, как следовало бы.

– В самом худшем случае, – пожимает плечами Луиза, – ты сможешь свести ее лазером. Не так уж это и дорого.

Она приставляет свою руку к руке Луизы.

Они фотографируются вдвоем, держась за руки.

В Интернете масса их симпатичных фотографий. На одной они в Линкольн-центре в промежутке между походом в оперу и костюмированной вечеринкой в гостинице «Макинтайр» снимают вечерние платья и демонстрируют корсеты. На другой они в кутузке на сборище под названием «Твидовый пикник», которое представляет собой флеш-моб в Брайант-парке.

Все, буквально все, их лайкают.

– Ты и вправду выглядишь так, как будто больше за собой следишь, – говорит Луизе ее мать по телефону. – Волосы у тебя просто прелесть.

Луиза красит их с добавлением розоватого оттенка. На Лавинии он смотрится просто прекрасно, считает она, и кожа у них одинакового тона.

Люди из Девоншира лайкают фото – люди, которые едва с ней заговаривали. И Беовульф Мармонт тоже лайкает. А также парень, который писал за нее в профиле.

И не раз.

* * *

Луиза принимается заканчивать свои рассказы. Она даже рассылает их по изданиям.

Они с Лавинией сидят на диване в квартире Лавинии, пахнущей ладаном, устроившись за лэптопами и поставив таймер на час. Они пишут, и хотя Лавиния половину отведенного времени скучает и встает, чтобы заварить чай с корицей, изюмом и финиками, а потом и о нем забывает, Луиза сидит и печатает. Лавиния заказывает им ужин в ресторане «Симлесс», и так славно поглощать еду, приготовленную кем-то, а потом не убирать со стола.

– Это самое малое, что я могу сделать, – говорит Лавиния. – Ты держишь меня в правильных рамках. Ты меня вдохновляешь.

После вечеринки в «Скрипаче» в честь дня Св. Валентина Луиза отсылает Гевину Маллени свой очерк о Девоншире. Рассказ не из тех, который ей уж очень хочется писать, ведь он о якобы проведенной в Академии неделе, поскольку она не любит писать о себе, но она делает его в репортерском стиле о безумном происшествии, случившемся с ней на втором курсе, когда пара ребят из Академии спятили и сбежали, а вся полиция за ними гонялась. Гевину очерк нравится.

Я не очень-то большой поклонник повествовательного стиля, отвечает Гевин, и к тому же мне лично не очень близки приемы вроде создания образов, поскольку лично я не слишком сочувствую людям, но вещь читается на ура, и людям, очевидно, очень нравятся истории, в которых присутствуют яркие эмоции.

Ты можешь ее твитнуть, когда у тебя выдастся возможность?

Спустя несколько дней он предлагает ей поболтать с его второй по списку персоной из всех, с кем он встречается (он ведет таблицы), с женщиной по имени Мишель-Анна, которая ушла из «Мужененавистничества», чтобы основать новый, более многогранный журнал под названием «Новое мужененавистничество». Луиза соглашается.

Луиза позволяет себе глупить.

Она перестает уделять столь пристальное внимание деньгам (каким-то образом, даже когда Лавиния за все платит, Луиза все время остается на мели, и сама точно не знает, почему). Она начинает манкировать работой для «ГлаЗама». Она начинает есть хлеб (Лавиния обожает круассаны от «Агаты и Валентины» и настаивает на покупке целой дюжины, хотя сама съедает лишь один). Она начинает доверять людям, как им доверяет Лавиния, уверившись в убеждении, что мир хорошо упорядочен и логичен и в нем никогда не случится ничего непоправимого.

Луиза перестает ждать конца света.

Пока однажды вечером он едва не наступает.

В тот вечер Луиза так счастлива. Они отправились на вечеринку, которую давал художник, делающий эротические иллюстрации для серии книг «Русский балет», устроенную в музее гей-культуры в Нижнем Ист-Сайде, и они так поздно засиделись в коктейль-баре, отделанном в стиле Марии-Антуанетты, и Луиза так довольна, что выпивает последний бокал шампанского, о котором знает, что он уж точно лишний. Она долго и медленно едет домой, а когда выходит из поезда, то поет.

Луиза никогда не поет.

Когда она шагает к дому, она всегда горбится. Держит руки в карманах. Смотрит прямо перед собой. И сжимает в пальцах ключи.

Всегда.

Но сегодня вечером Луиза в подпитии, и Лавиния пригласила ее в оперу через пару недель и пообещала сшить ей платье. Разумеется, шитье ложится на Луизу, но Лавиния купит материал и винтажную базу, и у них так много великих планов, так что Луиза тихонько напевает песню «Пока течет время», потому что ее без конца играли на вечеринке в «Русском балете», и оставляет ключи в сумочке.

– Голосок у тебя ничего себе, малышка.

Он всегда на своем «посту».

Сегодня Луиза его не боится. Она откидывает свои розовато-белокурые волосы и одаривает его всесокрушающей улыбкой, которой Лавиния удостаивает барменов, когда той не хочется за что-то платить.

– Может, дашь мне уроки пения.

– Нет уж, спасибо!

Она почти бежит.

– Как тебя зовут?

– А тебе-то какое дело?

Господь на небесах, думает Луиза той частью головы, что еще способна соображать, и все праведно в этом мире.

– Я спросил, как тебя зовут?

– Артемезия Джентилески! – Она размахивает руками.

– Ты мозги мне пудришь?

Парень совсем рядом. Она так и не понимает, как он близко.

– Эй! Я тебе вопрос задал!

Он хватает ее за руку.

Вот в чем штука: себе можно врать лишь до какого-то предела. Можно притупить инстинкты, если хочется – можно перепить, можно смеяться, улыбаться, без конца подкрашивать губы и говорить: «Давай упьемся поэзией и добродетелью», можно делать вид, что ты человек – ненадолго. Но, в конечном итоге, ты та, кто ты есть.

Кто-то подходит слишком близко – ты бежишь.

Он за тобой – ты бежишь быстрее.

Он тебя нагоняет – ты останавливаешься.

Оборачиваешься.

Он в нерешительности.

Ты делаешь то, что должна.

Если ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна для того, чтобы забыть сжать ключи в пальцах – один раз, в тот самый раз, когда ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна, чтобы не зажать ключи в пальцах, – ты используешь все, что у тебя есть.

Локти. Ногти. Зубы.

Ты бьешь незнакомца прямо в глаз, прежде чем он сможет тебе сказать, что хочет тебя изнасиловать или же что ему просто нравится твоя улыбка.

Ты бьешь его, царапаешь, таскаешь за волосы и даже пинаешь прямо между ног, пока не убедишься, что он валяется на земле.

Пинаешь еще разок на случай, если ему все же захочется броситься за тобой.

И бежишь.

Луизу трясет, пока она не оказывается на лестнице.

Она не позволяет себе заплакать, пока не попадает в квартиру.

Она не дает себе закричать. Не теперь. Никогда. Она лишь прижимает к груди кулак, кулак со ссадиной там, где он ее схватил, и надписью «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», заживающей у нее на предплечье, она дышит очень медленно, размеренно и глубоко, от такого дыхания колет и давит в груди, но не издаешь ни звука.

Вот дурочка, думает она. Ты заслуживаешь всего плохого, что с тобой случается.

Может, это полная луна. Может, это ярко светят звезды. Может, это сигареты пахнут, как ладан.

«Но не для нее, – думает она. – Никогда для людей вроде нее, которые не живут в Верхнем Ист-Сайде, которые не учатся в Йеле, которые даже не натуральные блондинки».

Все, кто хоть когда-то ей это говорил, оказываются правы.

– Что за чушь собачья, – удивляется Лавиния, когда на следующий день Луиза пытается вернуть билеты на оперу. – Это же премьера сезона.

Луиза бормочет какие-то туманные и неубедительные извинения. Полу нужны дополнительные занятия для поступления в колледж, потому что он курит слишком много травы. Что-то вроде того.

– Билеты уже оплачены, – возражает Лавиния, словно только в этом все и дело.

Она замечает у Луизы ссадину.

– Господи боже.

Луиза объясняет, что это ничего, что это просто парень, которому нравится с ней заговаривать, что он немного распустил руки, потому что слишком отвязался, и подобные вещи происходят все время.

– Все время?

Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. Обмахивается павлиньими перьями. Делает музыку погромче.

– Давай-ка переселяйся в комнату Корди, – предлагает она. – Та все равно останется в Париже все лето.

Это глупость. И Луиза это знает.

Но такая же глупость – отказываться от бесплатной комнаты на углу Семьдесят восьмой улицы и Лексингтон-авеню.

Неделю спустя Лавиния нанимает фургон для переезда. Она появляется в квартире на Сансет-парк в брюках палаццо и с убранными под шарф волосами, словно она путешественница из 1930-х годов, отправляющаяся на поиски приключений в страну драконов, хотя они всего лишь в Южном Бруклине (даже не в собственно Южном Бруклине вроде Грейвсенда или Бенсонхерста, а просто в Сансет-парке). Она так смущенно смотрит на винные погребки, на белые пластиковые стулья и на какого-то писающего в вестибюле грека.

– Просто обожаю, – говорит Лавиния. Она тушит сигарету о стену вестибюля. – Тебе нужно о нем написать. О безумном греке, а может, он пророк. Бьюсь об заклад, что «Скрипач» упадет от радости.

Луизе хочется больше никогда не думать об этом сумасшедшем греке.

Они садятся в фургон, который Лавиния, очевидно, сможет повести («Как-то летом я Ньюпорте научилась водить машину. Почтовый ящик снесла»), где лежит одна-единственная коробка с бесполезной дрянью, которую Луиза все равно планировала выбросить.

Вон он, на углу.

У него синяк под глазом. И разбитая губа.

Он замечает ее. Поднимает глаза.

– Что такое?

– Ничего, – отвечает Луиза. – Рули дальше.

– У тебя видок, словно ты узрела…

– Поехали!

Лицо Лавинии медленно расплывается в какой-то странной улыбке.

– Это не…

– Прошу тебя, Лавиния.

Ей просто хочется ехать. Ей просто хочется больше никогда не видеть эту улицу, эту квартиру и все эти забегаловки с их сигаретным дымом, висячими цветниками из роз и однообразными рядами упаковок просроченных готовых блюд для микроволновок.

Лавиния останавливает фургон.

Водит она просто ужасно, и Луизу бросает вперед с такой силой, что желчь взлетает к самому горлу.

– Да как он смеет? – возмущается Лавиния. – Как он, блин, смеет?

– Я просто хочу…

Лавиния уже вылезает из фургона.

– Эй!

И бросает ему прямо в лицо:

– Эй! Ты!

– Что вам…

– Ты… ты… катастрофа ты ходячая!

Луиза задыхается.

Она сидит, притянутая ремнем к пассажирскому креслу, и знает, что ей надо бы встать, что-то сделать, что-то сказать, все это прекратить, но у нее так колотится сердце, что она не может это прекратить. А Лавиния выглядит так смешно в своих кремовых брюках палаццо, которые уже посерели (Господи, на улице лишь апрель), с опоясанным шарфом головой, кричащая на мужчину с синяком под глазом и разбитой верхней губой.

Вот что смешно: у него такой растерянный вид.

Луизе его почти жаль.

– Дамочка, я не знаю, что вам…

– Тебя нужно… расчленить и четвертовать. Тебя повесить надо!

Он испуганно смотрит на Лавинию.

Конечно же, Лавиния все это не всерьез. Лавиния не живет в реальном мире, в мире, где белая женщина говорит белому мужчине, что его надо повесить, и это означает вовсе не то, что означает в мире Лавинии, где мужчины все еще дуэлируют на мушкетах или на шпагах и раскланиваются друг с другом по утрам – и Луиза это знает. Лавинии даже в голову не приходит – даже сейчас, когда она глядит на его так, словно ударила его, – что она наделала, а Луиза только и думать может, что блин, блин, а потом выскакивает из фургона. Потом так сильно хватает Лавинию за руку, что та вскрикивает, а она кричит: «Поехали!» и едва не швыряет ее на пассажирское место. Выхватывает ключи и топит педаль газа в пол, поскольку, видит бог, водитель из Лавинии никакой, визжат шины, и они долетают до самого Парк-Слоупа, прежде чем кто-то что-то говорит.

– Черт подери, что это было?

Лавиния потирает руку там, где Луиза ее схватила.

– Не надо было тебе этого делать, – говорит Луиза.

Она следит за дорогой.

– Чего не делать? Тебя не защищать?

– Говорить, что ты сказала.

– А что я сказала? Он же… он же тебя оскорбил!

– Нельзя… – Только теперь сердце у Луизы успокаивается. – Нельзя… блин… что-то говорить, не подумав.

Она не знает, почему защищает его. За все эти годы парень не сделал ничего, кроме как ходил за ней до дома. Ничего не делал, кроме как ее обзывал и говорил, что трахнет ее, или не трахнет, если от этого зависит его жизнь. Луиза поставила ему синяк под глазом.

Может, он просто пытался познакомиться (как она вообще может так сейчас думать?).

Может, мне надо было спросить, как его зовут.

И Луиза так злится на себя и злится на Лавинию, что та повела себя так глупо, и злится на Лавинию, что хотела как лучше, и злится на Лавинию, что та не знает, почему Луиза злится, что не говорит ни слова.

Они едут молча до самого Верхнего Ист-Сайда.

– Знаешь, – произносит Лавиния, когда Луиза останавливает фургон. – Я думала, что ты спасибо скажешь.

Постель мягкая. Покрывало на ней из жаккарда с меховой оторочкой. На стенах – лепные украшения. Под потолком – люстра в стиле «модерн» середины прошлого века. Персидские ковры и гардероб в стиле «ар-нуво», который Лавиния купила на блошином рынке в «Утюге», антикварные открытки из всех мест, где Лавиния и Корделия побывали в детстве. На прикроватном столике – фотография сестер в рамке.

В шкафу для одежды Луизы места нет. Лавиния забила его выходными платьями: бальными, винтажными из тафты, шелковыми, с блестками и перьями плюс длинными бархатными брюками, которые Лавиния надевает по вечерам, когда ей хочется выглядеть похожей на Марлен Дитрих.

– Извини, – говорит Лавиния. Она в своем пепельно-синем в пятнах халате. Волосы у нее распущены по спине. – Я не додумала. Но что хочу сказать – у тебя ведь и так не очень-то много одежды. Ты всегда мою можешь надеть! – Говорится это очень весело. – Вот здорово, что у нас размеры одинаковые, правда? – Она приносит Луизе бокал шампанского. На часах – десять утра. – Говоря о размерах… – Она усаживается на постель, прямо на футболки Луизы. – Я тут подумала. Тебе надо походить в фитнес-центр. Я туда собираюсь. Так мы сможем по утрам вместе заниматься спортом. Господи, знаю, знаю… Но я начинаю новую жизнь. Стану рано вставать… мы обе. Обмен веществ явно замедляется, когда тебе подкатывает к двадцати пяти… мне придется быть поосторожнее.

Луизе требуется секунда, чтобы уяснить, что Лавиния понятия не имеет, сколько ей лет.

– Так, давай сюда телефон. Я тебя зарегистрирую. – Лавиния хватает сумочку Луизы. – У тебя там есть кредитная карточка?

– А сколько это стоит?

– Немного. Типа… двести? Сто девяносто? Что-то вроде этого.

Лавиния выуживает из сумочки карточку.

– Что-то дороговато.

– Ой, не волнуйся! – широко улыбается Лавиния. – Там посещение безлимитное. Можешь заниматься, сколько захочешь – можем даже дважды в день ходить!

– Не думаю…

– Вот это будет класс! Ты меня знаешь, Луиза, я ничего не сделаю, пока ты меня не заставишь. Я положительно бесполезный человек. Я бы даже не писала – да еще этот творческий отпуск – все равно ведь напрасно, так? Если бы не ты, я бы целыми днями тут валялась и пила. Видишь, у тебя передо мной моральные обязательства. Моя жизнь в твоих руках! – Она валится на подушки. – К тому же разве ты не экономишь кучу денег на аренде?

– Ну, немного.

Лавиния снова садится на кровати.

– Сколько ты платила? Ну, в смысле, там?

Луиза мнется.

– Восемьсот.

– И всё?

– Там фиксированная аренда. – Бывали месяцы, когда восемьсот казались невозможной суммой.

– Так это же прекрасно. Сэкономь восемьсот, потрать двести – и у тебя все равно выходит на шестьсот в месяц больше, чем раньше, верно? – Она поигрывает карточкой. – И мы обе сделаемся такими костлявыми – о господи! Станем похожими на… сильфид.

Она смотрит на Луизу, наклонив голову, как собака.

– Ну… скажи «да», пожалуйста.

Луиза благодарна, так благодарна.

Разве нет?

Она забирает карточку. И телефон.

– Давай, вперед.

Луиза соглашается. Двести долларов в месяц.

– Спасибо! Спасибо! Спасибо! – Она целует Луизу в лоб.

Затем:

– Давай!

Она протягивает свой телефон.

– Фотку, – говорит она. – Погоди, нет. – Красит губы. Хватает еще халат. – Надевай.

Они делают селфи, лежа в гостиной на карабахском ковре.

Лавиния называет ее «по-семейному». Все ставят «лайки».

Даже Мими Кей.

– Что ты сегодня вечером наденешь?

Луиза очень устала. У нее занятие с Полом, потом с парнем по имени Майлз и третье с девушкой по имени Флора – и все в Парк-Слоупе. Ей нужно, по крайней мере, три часа поработать на «ГлаЗам». А утром у нее смена в кофейне.

– А что сегодня вечером?

– Что значит – «что сегодня вечером»? – смеется Лавиния. – Господи, да что с тобой сегодня?

– Я не…

– Премьера. «Ромео и Джульетта».

– Блин. Опера.

Луиза совсем забыла.

– Господи… Лавиния… Я так устала!

– Ты что, разве не понимаешь – это же здорово! Теперь тебе не надо все время переживать, как ты попадешь домой. Потом мы просто можем взять такси. Я плачу. – Она произносит это таким невинным тоном, словно Луиза только что не потратила двести долларов на фитнес-центр, чтобы просто сделать ей приятное. – Ну же – это надо отпраздновать! Мы же теперь соседки – разве не это главное?

У нее на лице – застывшая улыбка.

– Конечно, – соглашается Луиза. – Я вернусь после смены.

– Вот и хорошо, – подытоживает Лавиния – Еще один моментик. Здешний совет дома, ну, знаешь… У них очень строго насчет дубликатов.

– Дубликатов…

– У Корди есть ключи, и у меня есть ключи. И все. Даже у домработницы нет ключей. Так что… в смысле… тебе придется звонить, чтобы я тебя впустила. – Она пожимает плечами. – Это ведь не проблема, верно?

– Конечно, нет, – отвечает Луиза.

Она проводит занятие с Полом. Потом дает урок Майлзу. Затем отправляется в Парк-Слоуп и занимается с Флорой, после чего возвращается обратно.

Жмет на кнопку звонка.

– Ты что так долго? – Лавиния в длинном красном шелковом платье, которое поблескивает при ходьбе. Она заколола и покрыла волосы гелем, уложив локоны пальцами.

Она, наверное, готовится к выходу с того момента, как Луиза уехала.

– Да вот метро.

– Ну, тогда поторопись…

На часах всего четыре. Луиза хочет хоть пару часов поработать для «ГлаЗама».

– У меня есть кое-какая работенка, которую мне нужно закончить.

– А завтра ты ее не можешь сделать?

Завтра будет еще работа.

– Но сегодня же гала-представление, – говорит Лавиния. – Слушай… Слушай, у меня для тебя есть совершенно классное платье. Хочу обрядить тебя в белое, хорошо? Я купила его у одного продавца с «Этси», которого я знаю по Парижу. Оно пошива пятидесятых годов прошлого века. Обошлось мне в кучу денег, но оно такое красивое, и так долго его носила, что… больше терпеть его не могу. Я уже его для тебя разложила.

Платье из тафты и шелка, оно огромных размеров и царственно-красивое. Оно не из тех, что Луизе когда-нибудь выпадет надеть.

– Ты уверена?

– Ты будешь выглядеть просто роскошно! Я тебе еще и прическу сделаю – понадобится время, но, по-моему, волосы надо немножко завить. Придать объема! Господи, как же мне не терпится! Там и Роза тоже будет сегодня вечером – сделает фотки для «Вчера вечером в Мет».

Она заставляет Луизу раздеться. Застегивает платье. Оно приходится почти впору.

– Я больше никогда его не надену, – произносит она.

– А почему бы и нет?

– Трагические воспоминания. – Луиза в зеркале видит, как Лавиния улыбается. – В этом платье я потеряла девственность.

– Господи!

– Оно из химчистки. Плюс я сначала его сняла. Конечно же.

Лавиния усаживает Луизу перед туалетным столиком. Включает электробигуди.

– Сиди смирно.

Лавиния наклоняет голову Луизы влево. Поддергивает ей вверх подбородок.

– А как ты потеряла девственность?

Лавиния берет в руку прядь дивных, тщательно выкрашенных волос Луизы и наматывает ее на бигуди. Обжигает ей ухо.

– В смысле – нормально?

– Было здорово?

– Было прекрасно.

Было совсем не прекрасно. Луизе пришлось об этом умолять.

Конечно, тогда она не была хорошенькой.

– А это был… Как его? Виктор?

– Виргил.

Луиза так устала. Луизе не хочется об этом говорить. Но сейчас Лавиния с ней так нежна. Она рассеянно гладит ее по волосам.

– Вот ведь идиот, – говорит Лавиния. – В смысле – по-моему. Он не знал, что у него с тобой. Не могу представить себе ни одного мужчину, достойного тебя… ты только на себя полюбуйся. – Она вздергивает Луизе подбородок. – Ты же красавица.

Даже теперь Луиза улыбается от этих слов.

– Он должен был отвезти тебя в… в… Какое самое романтичное место в Нью-Гэмпшире? На… на природу! Ему надо было отвезти тебя, ну, типа, в хижину с огромным ревущим очагом и звериными шкурами.

На самом деле Луиза и вправду потеряла девственность на природе. Это случилось в лесочке за теннисными кортами Девонширской академии.

– А я потеряла девственность после оперы, – признается Лавиния. Признается рассеянно и лениво. – Мне было семнадцать лет. – Она задумчиво смотрит в зеркало, где Луиза только и может ее видеть. – Я тебе рассказывала?

– Нет.

– Мы были вместе примерно год – это долго, когда теперь об этом думаешь. Но мы оба были, ну, ты понимаешь, очень наивными. Он вел себя очень по-джентльменски – я тебе рассказывала. Он старомодный. Мы раздобыли «горячие» школьные билеты в Метрополитен-оперу. Тогда я там впервые оказалась. Мы все время держались за руки, это было смешно, мы оба, словно перепуганные девственницы, вот так держались за руки. Но… тогда давали «Кармен», мне было семнадцать, и в конце там есть такая сцена, когда он ее убивает… Там идет бой быков, на одном краю сцены лежит огромный поверженный бык, а на другом он хватает ее руками за горло, и… Господи, руки у нас были мокрые от пота. Все было так здорово. И я помню, как думала… я точно помню, что тогда думала. Я хочу, чтобы он меня запомнил. Если бы он тоже не был девственником… в смысле, я была такой ханжой. Не хотела бы я в этом всем признаваться.

Она медленно выдыхает.

– Разумеется, мы не могли поехать ко мне или к нему из-за родителей, тогда мои родители жили здесь еще до того, как смотались и купили еще один дом. И никто бы не дал нам номера в гостинице, потому что мы были несовершеннолетними. Мы отправились в «Карлайл» и в «Алгонкин», объездили все, мы клялись, что у нас есть деньги, но нам не верили. Пришлось тащиться – Господи, вот ужас-то – в жуткое место, что я нашла рядом с «Утюгом», где стойка портье отделяется пуленепробиваемым стеклом. Мы оба дико смущались. Но мы задернули шторы, потушили свет, зажгли свечу, поставили «Грезы любви. Сочинение 3» Листа и… Ну, это была самая прекрасная ночь в моей жизни.

Ты знаешь, что он единственный мужчина, с которым я занималась сексом? Глупо… знаю. Я просто… если все не может быть так здорово, понимаешь, тогда мне это и не нужно. Мне не нужна обыденная жизнь. И… блин!

Срабатывает пожарная сигнализация.

От волос Луизы поднимается дым.

Вот в чем штука: Луиза тоже ничего не заметила.

Она думала, как это все может быть: отправиться в «Карлайл» или в «Алгонкин». Или же без разницы – в почасовую гостиницу с пуленепробиваемым стеклом. Все равно – если кто-то тебя так любит.

Они пришпиливают подпаленную прядь волос внизу.

– По-моему, ты красавица, что бы ты ни делала с волосами, – заключает Лавиния. – Но вот поэтому-то ты мне и нужна. Без тебя я бы дом подожгла, рассказывая всякие истории. Ты мне нужна, – говорит Лавиния и сжимает ей руку, а потом все становится просто прекрасно.

Разве что Мими посылает сообщения, когда Лавиния заканчивает макияж.

О боже мой, ты переехала к Лавинии?

(Шокированная свинья с накрашенной помадой пастью)

(Да, отвечает Луиза, сегодня)

О боже мой, блин, у нее такая клааассная квартира

Я обожала там жить.

(Пряничный человечек в пряничном домике, который рушится)

Что вы замышляете на сегодняшний вечеррр?

– Слушай, Лавиния. – Они едут в такси.

– Что?

– А Мими что, у тебя жила?

– Конечно, нет. А почему ты спрашиваешь?

– Да так, ничего. Просто она прислала мне странное сообщение…

– Я дала ей перекантоваться у себя пару недель, пока она жилье искала. – Лавиния снова подкрашивает губы, используя мобильник как зеркало. – Только и всего.

Она выходит из такси.

И оставляет Луизу расплатиться.

Сегодня над Линкольн-центром улыбается полная луна.

Они делают массу фоток.

Лавиния снимает Луизу, когда та вышагивает по парапету фонтана. Луиза долго снимает Лавинию на фоне арок.

Лавиния выкладывает фотки в Сеть с заголовком по-французски: «Ах, я хочу жить!»

Перед началом представления они тянут полоску кокаина.

Лавиния оставляет двадцать долларов в банке для чаевых уборщицы туалетов.

Они покупают бокал, еще бокал и еще один бокал шампанского по пятнадцать долларов за бокал, и Лавиния платит почти за все, но и Луиза тоже платит, потому что она выпивши и не следит, сколько денег тратит, но знает, что у нее есть шестьсот долларов в месяц, которых раньше не было, а шампанское такое вкусное, и они сегодня вечером такие красивые.

И вправду – очень, очень красивые.

Даже незнакомые люди им это говорят. Их останавливают старушки и туристы, чтобы им это сказать, а Лавиния так великодушно улыбается и отвечает: «Спасибо, спасибо».

* * *

На лестнице Луиза замечает Афину Мейденхед. У нее строгая высокая прическа. Она в жемчугах. Она в длинном розовом платье и под ручку с совершенно лысым мужчиной.

Здесь еще и Анна Уинтур.

Лавиния уводит Луизу в комнату прессы, которая наполовину спрятана за туалетом и о которой никто не знает, кроме прессы (и Лавинии, которая хоть и не пресса, но все знает).

Беовульф Мармонт уже там. Он изо всех сил пытается вклиниться в разговор двух мужчин постарше, делающих громкие и отрывистые заявления о значимости Вагнера, называя его оперы драмами.

– Вот такая же проблема с Гуно, – говорит Беовульф. – Эмоции в его операх очень уж прямолинейные – это все очень ожидаемо, не так ли? Эмоционально, но на грани рискованной запутанности.

Гевин Маллени тихонько ударяет Луизу по плечу.

– Должен сказать, – произносит он, – что вы произвели на меня впечатление. Что для меня нехарактерно. Так что гордитесь. – Он поворачивается к Беовульфу. – Конечно же, вы знакомы с Луизой Вильсон. Она теперь пишет для нас.

На лице Беовульфа потрясение.

– Разумеется, – отвечает Беовульф. – Очень рад.

Конечно, он по-прежнему смотрит куда-то ей через плечо (мужчины постарше, оба женатые, работают соответственно на «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс»), но на этот раз он замирает.

– Ой-здрасте-все!

В комнату кто-то протискивается.

– Вы-Беовульф-Мармонт.

Мими резко выбрасывает вперед руку.

На ней платье в блестках с вырезом до пупка и подолом, едва достающим ей до зада.

– Это я, – отвечает Беовульф, который понятия не имеет, кто это, блин, такая.

– Вы друг Лавинии.

– Конечно.

– Вы пишете для «Скрипача» и «Белой цапли» и работаете над ученой степенью в Колумбийском университете.

– Верно.

– Я-прочла-что-вы-написали-для-«Белой-цапли»-о-Джоан-Дидион-думаю-вы-совершенно-правы-она-несет-полную-ответственность-за-всепроникающую-феминизацию-повествовательной-публицистики-вы-не-могли-остановиться-на-этом-подробнее?

Вот тут, и только тут Беовульф Мармонт улыбается.

Он кладет ей руку на спину.

– Идемте-ка мы с вами выпьем, – предлагает он.

– Пошли, – бросает Лавиния, хватая Луизу за руку. На Мими она даже не смотрит.

– Чего она добивается? – снова старается разузнать Луиза, пока они поднимаются по ступенькам к своим местам в ложе.

Лавиния не отвечает. Она прислоняется к статуе на вершине лестницы и пристально вглядывается в толпу.

– Кого ты высматриваешь?

– Никого, – отвечает Лавиния. – Единственный человек во всем мире, которого мне хочется видеть, это ты, а ты рядом. – Она не сводит глаз с лестницы.

– Давай сделаем селфи, – предлагает Лавиния. Они фоткаются.

– Господи, как я люблю оперу, – произносит Лавиния, когда они стряхивают с плеч меха и усаживаются. Лавиния снова пристально оглядывает горизонт. – Как же здорово на три часа закрыть глаза и по-настоящему ощущать окружающее. И… погляди!

Лавиния взяла с собой фляжку, хотя они уже и так изрядно навеселе.

– Бери. Пей.

Она подносит фляжку к губам Луизы и резко ее наклоняет, так что рот Луизы переполняется, и та начинает кашлять.

Лавиния смеется.

– Не переживай, – внезапно говорит она.

– Что?

– Ты ничем не похожа на Мими.

Луизе не по себе оттого, как ей становится хорошо от этих слов.

– Ты умная. И сильная. И ты, блин, не безрассудная. Ты вроде меня. Умеешь с трудностями бороться.

Она сжимает Луизе руку.

– Извини, что заставила тебя сегодня прийти… не надо было… я знаю, как ты устала.

– Об этом не переживай, – отвечает Луиза.

– Но теперь-то ты рада, что пришла, верно?

– Да, – говорит Луиза.

– Ты на меня не сердишься?

– Нет.

– Я так рада, что ты ко мне переехала, – продолжает Лавиния. – Ненавижу быть одной! – Она снова делает глоток из фляжки. – Мы с тобой встанем… против всего мира! – Она берет Луизу за руку. Поднимает, очень медленно, и подносит к губам. Целует костяшки пальцев. Вытягивает руку Луизы. Целует надпись «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!» – У нас будет восхитительнейший вечер, – шепчет она, когда раскрывается занавес.

Музыка такая зловещая и прекрасная, сопрано просто поразительны, а Витторио Григоло так красив и страстен, что и вправду веришь, как сильно Ромео ее любит. А Джульетта поет: «Ах, я хочу жить», звенят звуки вальса, и сердце у Луизы колотится. Она думает: да, да, я тоже хочу жить. А потом думает, что, может, не так уж плохо, что она сегодня потратила двести долларов (возможно, все триста, если приплюсовать шампанское и такси). Может, иногда можно немного просрочить работу для «ГлаЗама», и иногда (если ты с Лавинией в опере) не нужно уж так сильно волноваться из-за мужчин, которые ведут тебя до дома в Сансет-парке. Может, не так уж плохо, что у нее нет ключа от квартиры Лавинии. Может, не так уж плохо, что она иногда не спит, потому что снова и снова перечитывает роман Лавинии. Может, не так уж плохо, что не нашлось места для ее одежды, все не так уж плохо, когда Лавиния рядом.

Особенно, когда Лавиния так ее обнимает.

Особенно, когда от них пахнет виски и шампанским, и они втянули пару линий в туалете, и Луиза чувствует запах духов Лавинии, пахнущих инжиром и лавандой, и этот аромат куда изысканнее, чем у нее.

Особенно, когда музыка звучит все громче.

Особенно, когда Лавиния целует ее в шею.

Луиза замирает.

Это одно из экзальтированных проявлений чувств Лавинии – вроде поцелуев ее руки, костяшек пальцев или татуировки, вроде засыпания у нее на плече, вроде сворачивания калачиком рядом с ней на кровати. Лавиния неудержима и слишком сильно проявляет свои чувства. Лавиния никогда ни с кем не занималась сексом, кроме Рекса (с ним и ни с кем, это намек?). Лавиния делает это, чтобы дать понять, что ты ей небезразлична.

Просто целует тебя в шею. С язычком.

Просто покусывает, чуть-чуть.

Просто кладет руку тебе на колено.

Луиза поглядывает на нее, но Лавиния улыбается, словно ничего не меняется, словно ничего не происходит, словно в этом нет ничего странного и из ряда вон выходящего. Словно в этом нет ничего, ровным счетом ничего однополого: ни того, что Лавиния ведет ладонью по бедру Луизы, ни того, что она пощипывает ее кончиками пальцев, ни того, что она теснее к ней прижимается и целует Луизу в мочку уха.

А у Луизы все смешалось в голове, потому что за все время, что они вместе и разглядывают друг у друга груди, сравнивают размеры бюстгальтеров, переодеваются в одной комнате или писают в одной кабинке, Лавиния никогда не прекращала ее разглядывать (она перестала разглядывать Лавинию, а делала это по большей части для того, чтобы подумать она так прекрасно выглядит и она такая худая, и Луиза не думает, что в этом было что-то сексуальное, но теперь она не уверена), но Лавиния целует ее так нежно и умело – это другое. Словно она знает, что делает.

Вот в чем штука: Луиза не знает, хочет ли она этого.

Она знает, что хотела в то время, когда умоляла Виргила Брайса лишить ее девственности, потому что хоть тогда она и была толстая и не симпатичная, он все-таки с ней встречался, а это должно означать, что он в какой-то мере ее хотел. Он так часто говорил, что любит ее, несмотря на все ее непривлекательные качества (молчаливость, некрасивость, вспыльчивость, неуемное желание), которые и сделали ее несимпатичной. Но даже тогда, кажется ей, она была не уверена, хочет ли она с ним трахнуться, или же просто хотела, чтобы он ее трахнул.

Тогда. И теперь.

Не существует определенного момента, когда Луиза переходит от «а она»?… к «да, она». Или так всегда было: да, она. Ладонь Лавинии у нее на колене. Ладонь Лавинии у нее на бедре. Пальцы Лавинии сдвигают ее нижнее белье. Пальцы Лавинии внутри ее.

Ей хорошо. Это – другое. Есть сексуальная ориентация, но есть еще и биология, и когда кто-то слегка покусывает тебя за шею и ласкает тебя пальцем под розовым платьем из тафты с множеством нижних юбок (слава богу, слава богу, что она надела это посмешище со всеми его нижними юбками; Лавиния именно за этим попросила ее надеть это платье с нижними юбками?), что объективно тебе приятно, не важно, кто это делает, лишь бы делал, и немного странно (и к тому же холодно?).

И Луиза думает: как она может этого хотеть?

И Луиза думает: я не могу сказать «нет».

Она только что истратила половину денег на оплату жилья, у нее бесплатная квартира на Восточной Семьдесят восьмой улице, Лавиния заплатила за такси, Лавиния заплатила за билеты, Лавиния заплатила почти за все шампанское (И что с того? Что с того? Это имеет значение? Имеет), и она гадает: что же Мими такого не сделала? Вот только она представить себе не может, что Мими не позволяет Лавинии ласкать ее пальцем (она может представить Мими умоляющей Лавинию ее поласкать).

Но это также означает, что Луиза достаточно разгорячилась для траха.

Но к тому же, конечно, мы не трахаемся, не то чтобы Луиза уверена, что считается за трах с девчонками. Может, Лавиния просто напилась, а может, Лавиния влюблена в нее с самого начала (Я люблю тебя, ты красавица, ты мне нужна – сколько раз Лавиния говорила подобные слова? Луиза и впрямь такая глупая?). Луиза не может сказать «нет», и от этого злится, но также и к тому же она все-таки не хочет.

И музыка, музыка, музыка. И бархат. И свет. И шампанское.

Лавиния отстраняется. Глаза у нее сверкают.

– Я же тебе говорила, – шепчет она. – Говорила же – что за дивный вечер.

А ее пальцы по-прежнему внутри Луизы, и она целует Луизу прямо в губы, и водит язычком, который из всего нереального, что происходит с Луизой, является тем, тем единственным, что заставляет Луизу думать: о боже, о боже. И, возможно, это, именно это, и означает быть желанной, и, возможно, именно это и означает быть любимой.

И Луиза думает: может, это не так уж и важно, суметь сказать «нет».

– Я люблю тебя, – продолжает шептать Лавиния прямо ей в губы. – Я люблю тебя, люблю, я, блин, так сильно тебя люблю.

Целую минуту (целую арию, Меркуцио думает, что царица Маб была у всех, может, и так) Луиза думает, что к этому все и шло (этим вечером, но также целый год, весь этот год, но также всю ее жизнь), что все глупости, которые с ней случались, которые она говорила или делала, и каждый раз, когда она лажала, вели к тому, чтобы ее вот так узнали, а еще и полюбили.

Пока она не замечает Рекса.

Он в ложе напротив.

Он с Хэлом.

Он глядит на них.

Луиза вырывается так быстро, что чуть не падает.

– Мне надо отлить.

И убегает.

* * *

Ты можешь похудеть. Можешь покрасить волосы. Можешь научиться говорить с тщательно поставленным восточным произношением. Можешь не спать до четырех утра, пропуская свои сроки, чтобы просто прочесть чей-то роман, а потом сказать автору, насколько он гениален.

Но ничего, ничего из того, что ты делаешь, никогда не будет достаточно.

Даже если кто-то тебя любит (или думает, что любит, или говорит, что любит), это лишь оттого, что ты напоминаешь ему кого-то еще, или потому, что с тобой ему не так больно от утраты кого-то еще, или оттого, что кто-то смотрит из ложи с другого конца зала, и ему просто хочется заставить кого-то поревновать, а ты для этого лишь инструмент.

Мне ведь почти тридцать, думает Луиза, как же я раньше этого не понимала?

Она выбегает на балкон. Там так холодно – она вся дрожит, хоть на улице уже апрель – но ей уж лучше здесь дрожать, глядеть на Линкольн-центр и залитый лунным светом фонтан, чем хоть секунду оставаться в зале, везде, где в воздухе висит аромат духов Лавинии.

Она даже сигарету толком закурить не может.

– Помощь нужна?

Она резко оборачивается к нему.

– Вот, – говорит Рекс. – Дай-ка я.

Луиза все еще не может говорить.

Она достаточно долго берет себя в руки, чтобы и ему предложить сигарету.

– Я бы дал тебе платок, – произносит Рекс. – Но, по-моему, в прошлый раз ты его прикарманила.

– Ой, – отзывается она. – Извини.

– Ничего страшного, – отвечает Рекс. – Можешь оставить его себе.

– Лавиния его сожгла.

Луиза затягивается сигаретой. На него не смотрит.

– Ой. – Он тоже затягивается. – Правда?

– Да.

– Ну, ладно, – выдыхает он. – Наверное, я этого заслуживаю.

Затем:

– Ты извини.

– За что? Ты же ничего не сделал.

– Я не знал. В книжной лавке… когда мы познакомились. Не знал, что вы с ней…

– Ничего подобного. – Еще одна жадная затяжка. – Она натуралка.

– Ой. – И снова: – Правда?

Луиза пожимает плечами.

– Мы обе натуралки. – Ей уже все равно. – Но, знаешь, слышала я, что мужчинам очень нравится, когда девушки-натуралки становятся неразлейвода.

– Да, я тоже слышал. – Рекс сглатывает. – Как у тебя дела, Луиза?

Она ему грубит. А он к ней с добром. Она не может остановиться.

– Мы так классно веселимся. – Луиза стряхивает пепел на перила. – Все эти вечеринки… ты разве фотки не видел?

– Их не пропустишь.

– Конечно, не пропустишь. В этом-то и задумка.

– Что?

– Ничего. Извини.

Наконец, наконец-то Луиза выдыхает.

– Ты извини. У меня… настроение не очень.

– А что случилось?

Она поворачивается к нему.

– Почему она тебя так ненавидит?

Он прислоняется к перилам. Вздыхает.

– Мне здесь не место, – наконец отвечает он. – Послушай… она заслуживает счастья. Видит бог… я не хочу ей ничего ломать.

– Ты ей изменил или что-то такое?

– Нет… нет!

– Ударил ее?

– Нет… в смысле… все не так.

– Тогда что?

– Это не моя тайна.

– Хочешь сказать, что тайна ее?

– А разве не так всегда? – Рекс улыбается, самую малость.

– Я ей не скажу, что ты мне что-то говорил, – заявляет Луиза. – Уж если ты так из-за этого переживаешь. Я вовсе не должна делать все, что она скажет.

– Это глупо, – произносит он. – Даже теперь. Я чувствую, что я за нее в ответе.

– Ну, не ты. Она не твоя проблема. А моя. И мне хочется все знать.

– Послушай, – наконец говорит Рекс. – Я любил ее… по-настоящему. Очень долго. Она и теперь мне небезразлична… даже очень. – Он вздыхает. – Знаешь… она вот такая.

Даже слишком, думает Луиза.

– Когда мы, ну, знаешь… росли, все было так, типа, что есть только мы с ней, понимаешь? В том смысле, что иногда присутствовал Хэл, но он был в школе, и, не знаю… мы нашли друг друга. А когда ты с ней… Господи! Это как наркотик… ты и сама знаешь.

– Да, – соглашается Луиза. – Знаю.

– И ты, не знаю, вламываешься в разные места, вы пишете друг другу тайные письма… в смысле… это лучше всего на свете, но мы учились в колледже, и мне хотелось, понимаешь, делать то, что делают нормальные студенты.

– Вонять выпитым пивом?

– Ну да, конечно.

– Вступить в студенческое братство?

– Ну, студенческие братства в Йеле не очень-то…

– Играть в футбол?

Он позволяет себе рассмеяться.

– Да. Именно что.

Ветер становится ледяным.

– Нам не надо было поступать в один и тот же колледж. В смысле… я говорил ей, что мысль не из лучших… или, не знаю, может, это она меня уговорила, понимаешь ли. И на первом курсе, как бы то ни было, даже на втором, все шло по ее. А потом… это совсем неплохо – желать повзрослеть.

– Осторожно, – предупреждает Луиза. – Ты можешь об этом пожалеть.

– Я ждал до рождественских каникул. Мы об этом поговорили. И казалось… хочу сказать, что она восприняла это нормально. Она не сорвалась или что-то такое. Вела себя спокойно. Потом через два дня она звонит мне в два часа ночи и говорит, что она в Центральном парке, проглотила пригоршню таблеток, стащила водный велосипед, и хочет, чтобы я примчался и разыскал ее.

– Водный велосипед? Правда?

– Говорю то, что слышал, – отвечает Рекс. – Слушай… может, теперь это смешно… но тогда было не до смеха. В смысле… она съехала с катушек, проглотила горсть мамашиного снотворного, прихватила бутылку джина и все пыталась меня убедить, что я должен поступить так же.

– На полном серьезе?

Рекс медлит с ответом.

– Да, – наконец отвечает он. – На полном серьезе. Она сказала мне, что… что я обещал любить ее вечно, что ей не хочется жить в мире, где люди не держат своих слов, и я тоже не должен хотеть так жить. В мире… Господи, не знаю.

– В мире футбола.

– Футбола, – соглашается он, и они оба улыбаются, поскольку это почти что так. – В любом случае именно тогда она ушла в академку по состоянию здоровья. И в ней и останется. Пока родители не перестанут платить за обучение. Или, знаешь, она возвращается. Из творческого отпуска. А до тех пор, понимаешь, я повсюду стану с ней сталкиваться. – Рекс вздыхает. – Я сам во все виноват. Надо было догадаться, что она появится здесь сегодня вечером. Я даже не собирался приходить… но Хэл настоял. Нельзя допустить, чтобы пропадали абонементы Генри Апчерча.

– Боже упаси.

У фонтана Линкольн-центра появляется уличный музыкант. Луиза его знает. Он играет там каждый вечер после оперы, и каждый вечер он играет что-то узнаваемое из оперы – так и зарабатывает на жизнь. Теперь он наигрывает из арии «Ах, я хочу жить в этих грезах».

– Знаешь, что мне смешно? – спрашивает Рекс.

– Что?

– Иногда мне кажется, что она права. – Он смеется. – Типа… Разумеется, я не жалею, что не сделал этого или чего-то вроде. Я не псих.

– Конечно, нет.

– Мне нравится моя жизнь. Вот только… – Он делает глубокий вдох. – Что сказать? Она заварила очень интересную кашу.

– Она сама очень интересный человек.

Он смеется.

– Хочу сказать… люди все-таки должны держать слово. Наверное. В идеальном мире мы все бы так поступали.

– Наш мир не идеален, – отвечает Луиза.

– Вот, – соглашается Рекс, – в этом-то и проблема.

– Не в этом, – говорит Луиза так тихо, что он ее не слышит. – Уж поверь мне.

Рекс прислоняется к перилам.

– Хорошо поговорить с кем-то, кто понимает. Может, я эгоист.

– Ты не эгоист, – отвечает Луиза. Рекс пожимает плечами.

– Ты бы ей рассказала.

– Что?

– Что я тебе говорил. В том смысле, что я не хочу быть источником каких-то тайн. – Он в очередной раз задумчиво и глубоко вздыхает. – Я уже и так много дел наделал. Не хочу, чтобы она еще и из-за тебя страдала.

Ты не понимаешь, думает Луиза, сейчас уже слишком поздно.

– Внимание, спойлер. – У них за спинами появляется Хэл. – Они оба умирают.

– Господи… Хэл!

– Ты долго собирался здесь торчать? Ты пропустил всю вторую половину!

Рекс ничего не отвечает.

– Мещане. Вы от меня сбежали, юная Луиза. Не надо было мне дарить вам ту книгу.

– Простите, – извиняется Луиза. – Мы ушли второпях.

– Женщины, что и говорить. – Хэл закатывает глаза. – Просвещайтесь хотя бы иногда.

Толпа зрителей вываливается к Линкольн-центру: в вечерних костюмах, в шелковых платьях, в бархатных брюках, на каблуках.

Мими чуть не падает.

Она едва волочит ноги, все целясь поцеловать Бервульфа Мармонта.

Он ловит такси. Втискивает ее в салон.

– Кого-то сегодня изнасилуют, – замечает Хэл.

– Господи, Хэл!

– Черт, Рекс, я не шучу по поводу изнасилования.

Он обнимает их обоих за плечи.

– Я очень серьезно отношусь к изнасилованию, – продолжает он. – Я очень, очень хороший феминист.

Все молчат.

– Так вот, если бы я сказал, что он везет ее домой, чтобы заняться с ней любовью нежно, уверенно и по обоюдному согласию, – заявляет Хэл, – вот это точно была бы шутка об изнасиловании.

Луиза и Рекс переглядываются.

– К тому же все мужчины насильники. Только что в «Роллинг стоун» прочитал. – Хэл поправляет смокинг. – Бедная Мишель. Оборжаться.

– Мишель?

Луизе и в голову не приходило, что у Мими есть настоящее имя.

– С ней было весело, – продолжает Хэл. – Скучаю без ее выходок на вечеринках. Помнишь встречу 2014 года, Рекс? Разве не классно было? Мы налетели на Лавинию и Мими, которые целовались в ванне в гостинице «Макинтайр», верно ведь, Рекс?

– Хватит, Хэл!

– А какая была обстановка, Рекс? Ты помнишь? Из «Великого Гэтсби»? Антураж всегда из гребаного «Великого Гэтсби». Но праздник удался – не то, что в этом году, что скажешь, Рекс? Год от года сборища все хуже и хуже.

А Луиза думает: это тоже было для них, это, это тоже.

– Мне нужно идти.

Рекс протискивается мимо них.

– Ой-ой, – вырывается у Хэла. Он смотрит на часы. – Между прочим, юная Луиза, – сообщает он, – вас ищет Лавиния. И она недовольна.

– Блин.

– Я сказал ей, что вы тут с Рексом.

– Блин, вот блин!

Площадь полна людей. Праздник закончился. Уличный музыкант что есть сил играет «Ах, я хочу жить».

Столько женщин в блестках, и никто из них не Лавиния.

– Шагай, шагай, Золушка, – произносит Хэл.

Луиза бежит.

Во время волн отходняка от шампанского, виски и кокаина Луиза думает о том же, что и всегда, только на этот раз мысли у нее яснее, отчетливее и реальнее.

Вот, вот так она все облажала. Теперь Лавиния ее ненавидит – Лавиния жутко разозлится – и у нее теперь нет денег, чтобы снять квартиру, у нее нет ключей, сдававший ей в поднаем уже вселился, поскольку квартира с фиксированной арендной платой в этом городе не станет пустовать и пять минут. И Луиза думает о боже, о боже, а еще хоть бы она не разозлилась, а еще я даже разрешу ей себя трахнуть, лишь бы, господи, только бы она не рассердилась.

У нее даже нет гребаных ключей.

Лавинии нигде нет. Ни на лестничной площадке, ни в ресторане «Гранд Тир», ни на балконе, ни в ложе, ни даже в оркестровой яме. Луиза четыре или пять раз пытается до нее дозвониться, но Лавиния выключила телефон, но отчего-то это заставляет Луизу звонить снова, хотя ее сразу перебрасывает на голосовую почту, потому что если и есть определение безумия, то это попытки повторяющегося действия вкупе с ожиданием различных результатов.

И Луиза изо всех сил пытается не паниковать, плакать или кричать, она старается сосредоточиться на следующих вероятных шагах, которые сможет предпринять: она может вернуться к квартире и ждать у звонка (а что, если Лавиния вообще не вернется домой? А что, если Лавиния уже дома и ее не впустит? А что, если входящие и выходящие соседи заметят ее и подумают, что она околачивается там, словно преступница, и вызовут полицию?).

Она могла бы позвонить подруге (у нее нет подруг). Она могла бы зайти на сайт знакомств и к кому-нибудь напроситься, но тогда ей придется объяснять старшему по смене в баре (о боже, у нее же смена), почему она явилась за стойку к бранчу в платье из тафты, делающем ее похожей на Ширли Темпл, поскольку все ее пожитки (одежда, чистое нижнее белье, лэптоп, который нужен ей для работы в «ГлаЗаме», блин, блин, еще и работа в «ГлаЗаме) находятся у Лавинии, которая сейчас на нее просто в ярости.

И тут она ее замечает.

Лавиния отключилась у края фонтана.

– Господи, Лавиния…

Луиза несется так быстро, что у нее слетает туфля, и она несет ее в руках, хромая через площадь.

– Господи боже!

У нее открыты глаза.

Луиза протягивает руки, чтобы ей помочь.

Лавиния так крепко в нее вцепляется, что тянет к земле.

– Ты где была? – Это рычание.

– Извини.

– Ты. Где. Блин. Была?

– Прости, надо было отлить.

– Ты меня бросила.

– Знаю. Прости.

– Ты была мне нужна.

– Прости.

– Я все для тебя делаю – все, блин. И ты меня бросила.

Лавиния так рыдает, что задыхается.

– Ты с ним была?

– Нет! В смысле… я выкурила сигарету… дала ему…

– Ты с ним трахнулась?

– Нет! Конечно, нет.

– Ты с ним трахнулась! Трахнулась, а потом вы надо мной ржали, оба, ржали за моей спиной!

– Да никогда в жизни!

А даже когда Луиза это говорит, она думает почти, почти. Даже когда она говорит это, она думает может быть.

– Какая же ты, блин, неблагодарная!

Лавиния садится прямо.

– После всего что еще тебе от меня нужно?

– Ты устала. – Луиза очень спокойна – Ты напилась. Ты устала. Вот и все. Тебе нужно домой.

– Я пустила тебя жить к себе в дом.

– Прошу тебя!

– Даю тебе… даю тебе, блин, шикарнейшее платье, покупаю тебе выпивку, отдаю тебе… отдаю тебе, блин, бесплатно свободную комнату, а ты даже не можешь высидеть со мной всю гребаную оперу?

– Все совсем не так.

Она не знает, забыла ли Лавиния о том, что трахала ее, или только хочет забыть, сделать вид, что ничего не случилось.

– Что тебе еще от меня нужно?

– Лавиния, я…

– Что, еще и наличку, да?

Лавиния швыряет сумочку.

Та попадает Луизе прямо в грудь.

Она даже не думает подхватить ее.

Сумочка со звоном падает на землю.

Не говоря ни слова, Луиза опускается на колени и поднимает сумочку.

Лавиния рыдает, она подбирает колени к груди и впивается зубами в ладонь, чтобы не закричать.

Луиза тихо смотрит на нее.

Луизе нельзя выходить из себя. Луизе нельзя злиться.

У Луизы нет ключей.

– Все хорошо, – говорит Луиза. – Все нормально. Нормально. Все хорошо. Я здесь. Все в порядке.

Вот в чем шутка: она врет.

Вы никогда этого не узнаете. Луиза так заботлива, когда набрасывает на плечи Лавинии ее шубу, убирает ей волосы из-под воротника и шепчет ее имя. Она умело убирает назад волосы Лавинии, когда ту рвет и когда Лавиния вытирает рот прекрасной чистенькой тафтой. Словно Лавиния никогда не ласкала ее пальцами в оперной ложе, чтобы заставить Рекса поревновать. Словно Лавиния никогда не называла ее шлюхой.

Уличный музыкант начинает наигрывать на скрипке «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Лавиния пытается подпевать, но она слишком пьяна, голос у нее срывается, и она лишь может выдавить из себя «Я хочу быть одной из…».

Я хочу быть одной.

– Надо его поощрить, – бормочет Лавиния. Она снова ложится на землю. – У тебя деньги есть?

– Нет, – отвечает Луиза. Тут она опять врет.

– Нам надо дать ему денег! Он такой классный!

– Нам надо отвезти тебя домой.

– Нет! – Лавиния снова роняет сумочку. Поднимает кредитную карточку и тут же ее роняет.

– Ты на ногах не стоишь.

– Пожалуйста, Лу… ну, пожалуйста. Сними немного денег, ладно? – Теперь она улыбается так беззащитно. – Мой ПИН-код – 1-6-1-9. Это… дай ему сотню, ага?

Луиза начинает говорить «Нам надо домой», но тут Лавиния принимается визжать, и Луиза понимает, что другого ей ничего не остается.

Поэтому она смотрит на уличного музыканта значительным, умоляющим и униженным взглядом, изо всех сил надеясь как бы сказать: «Я раздобуду тебе сто долларов, идет? Только присмотри, чтобы она не захлебнулась собственной блевотиной, пока я не вернусь», после чего отправляется через дорогу в аптеку «Дуан Рид».

Ей не то чтобы хочется нажать на кнопку «Баланс». Но не то чтобы и не хочется.

У Лавинии на счете 103462 доллара и сорок шесть центов.

Лавиния живет в квартире, которой владеют ее родители, и у нее на счете 103462 доллара и сорок шесть центов.

Лавиния живет в квартире, которой владеют ее родители, у нее на счете 103 462 доллара и сорок шесть центов, и она ласкала Луизу пальцем в оперной ложе просто потому, что могла.

К тому же она заставила Луизу заплатить за такси.

Луиза снимает со счета Лавинии двести долларов.

Лавиния запрыгнула в фонтан. Она стоит с раскинутыми в стороны руками, с ее волос стекает вода, а скрипач смотрит на нее и не переставая играет «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Луиза кладет ему в коробочку шесть двадцаток.

Последняя двадцатка – от нее.

– Погляди на меня! – кричит Лавиния. – Я Анита Экберг.

– Конечно, конечно, – соглашается Луиза.

– Сними меня на видео. – Лавиния поднимает огромный столб брызг. – Только сделай его черно-белым.

– Я хуже всех, – бормочет Лавиния, когда Луиза наконец-таки укладывает ее в постель. Она придерживала ей волосы час, два или три, пока из Лавинии потом выходил весь кокаин, а Луиза извинялась, не в первый и не в последний раз, перед живущей рядом миссис Винтерс, которая дружит с родителями Лавинии, и которой надоели вся эта музыка, грохот посреди ночи, и которая почти что решилась написать Вильямсам-старшим и попросить их приехать домой и разобраться с проблемами. – Я хуже всех, хуже всех, прости меня.

– Не переживай из-за этого.

– Не надо было… Я же знаю, знаю, что ты настоящий друг.

– Хорошо, хорошо, – говорит Луиза.

– И ты уж меня прости, что мы… сама знаешь.

– Все нормально. Бывает.

– Это ровным счетом ничего не значило, сама знаешь. Это просто… ну, из-за оперы.

– Конечно.

– Типа… Я же натуралка.

– Знаю.

– Прости меня, прости. Я что-то слишком. Я знаю, знаю, что я слишком.

– Ты не слишком.

– Нет, слишком.

– Не слишком.

– Не бросай меня, Лулу, – просит Лавиния. – Пожалуйста, прошу тебя.

– Не брошу.

– Я люблю тебя, Лулу.

– Я тебя тоже, Лавиния.

Вот что больнее всего: она по-прежнему ее любит.

Луиза ждет, пока Лавиния уснет. Она вылезает из постели очень осторожно, чтобы не разбудить Лавинию, а потом идет в другую комнату, которая номинально ее, где шкаф переполнен нарядами Лавинии, где с туалетного столика валятся украшения и косметика Лавинии, в квартире, которую она не снимает и от которой у нее даже нет ключа.

Она подходит к обеденному столу.

Открывает сумочку.

Пересчитывает деньги: четыре новеньких, слипающихся друг с другом двадцатидолларовые купюры.

Даже не половина платы за фитнес-центр.

Она открывает лэптоп. Экран вспыхивает так ярко, что больно глазам, и она их закрывает всего на мгновение, которое напоминает ей, как же она устала.

Сегодня ночью ей нужно еще два часа поработать на «ГлаЗам». Завтра в полдень у нее смена. А сразу после смены – занятие с Полом.

Луиза подходит к бару Лавинии, битком набитом отменной выпивкой. Раньше Луиза никогда не замечала, какие там классные напитки, но теперь видит – ликеры, аперитивы, виски и коньяки. Она водит пальцем по этикеткам и думает: вот, вот где ты теперь живешь.

Наливает себе бокал виски.

И принимается за работу.

Глава 4

– У меня была царица Маб.

Вот и все, что Лавиния говорит о том вечере.

Говорит всего лишь раз, утром, пролистывая все свои фотки, сделанные Луизой. Она меняет заставку профиля на фото из «Вчера вечером в Мет». Она сидит за обеденным столом, задрав на него ноги по обе стороны засохшего круассана, который она фотографирует на блюде из бирюзового фарфора, которое привезла из самого Узбекистана.

– Знаешь что, Лулу?

Луиза убирает со стола. Луиза разливает чай. Луиза ставит туда яичницу, которую приготовила.

– Да, Лавиния?

– Кажется, я вчера вечером видела фей.

Дальше Лавиния не продолжает.

И Луиза тоже.

– Хорошее видео, – отзывается Лавиния о сцене в фонтане. – Думаю послать его Корди – просто чтобы позлить ее. Она всегда мне твердит, что я слишком много шляюсь.

Луиза молча одевается.

– Ты куда это, черт подери, собралась?

– На работу.

– На работу? – Лавиния издает смешок. – Господи, который час-то?

– Одиннадцать.

– Вот именно! Позвони и скажи, что заболела!

– Не могу.

– Тебе нельзя выходить на улицу. Ты выглядишь как исчадие ада. – Лавиния разваливается за столом. – Ну же, давай поболеем. Будет классно… посмотрим все серии «Возвращения в Брайдсхед»… сделаем чай с лепешками и… вроде у меня должен где-то быть плюшевый мишка, которого можно таскать по квартире.

– Извини.

– Мне не хочется все это одной делать.

– Извини, – повторяет Луиза. – Это работа. Нельзя ее прогуливать.

– Конечно, – говорит Лавиния. – Конечно… ты права. Я эгоистка. Эгоистка. Ты права. Не давай мне тебя задерживать.

Луиза застегивает верхнюю пуговицу. Закалывает волосы.

– Эй, Лулу?

– Да?

– Можешь по дороге домой прихватить чего-нибудь на ужин? Не хочется готовить. Ну, знаешь, что-нибудь возьми у «Агаты». Типа… может, жареную курочку? Или, ну… ай, блин, я тебе сообщением скину список. Расходы возмещу.

Список Лавинии на покупки у «Агаты и Валентины» тянет на 61 доллар 80 центов.

Луиза расплачивается деньгами, которые она сняла с банковского счета Лавинии. Расходов ей Лавиния не возмещает.

Луиза прекрасно справляется с обязанностями лучшей подруги Лавинии.

Она штопает платья Лавинии. Она подшивает им подолы, потому что Лавиния все время их обрывает. Она убирается в квартире. Ходит за продуктами. Стирает. Гладит. Смахивает крошки с дорожного кофра.

Она снова извиняется перед миссис Винтерс, когда встречает ее на лестнице.

Она очень аккуратно подчеркивает – Лавиния четко на этом настояла – что, конечно же, она здесь не живет (совет дома, неустанно повторяет Лавиния, очень строго за всем следит). Она тут гостит.

Она вновь и вновь перечитывает роман Лавинии (роман все тот же, в нем всего лишь двадцать тысяч слов, а больше Лавиния и не пишет) и всякий раз говорит ей, какой он гениальный, а когда Лавиния принимается плакать и говорить, что она «просто слишком», а книга – банальщина, и что никому не понравится банальщина, написанная такой жуткой особой, как она, Луиза говорит «нет, ты красавица» и держит ее за руку.

Совместных писательских «сеансов» они больше не устраивают. Лавиния перестала об этом просить.

Оно и к лучшему. У Луизы действительно нет времени.

Будучи лучшей подругой Лавинии, Луиза экономит три тысячи долларов в месяц.

Как-то раз она это вычисляет на обратной стороне салфетки.

Лавиния покупает Луизе как минимум два бокала за вечер (20 долларов каждый, включая налог и чаевые) (40 долларов х 30 = 1200 долларов в месяц: развлечения).

Луиза экономит восемьсот долларов в месяц (девятьсот с коммунальными услугами) (больше, если принимать во внимание местоположение, расположение, район, но тут Луиза консервативна).

(900 долларов в месяц: жилье)

Лавиния также все время платит за такси (900 долларов в месяц: транспорт).

Это еще до того, как начинаешь считать расходы на одежду, подделки под бренды, которые почти ничего не стоят, но все же они куда красивее, чем то, что Луиза носила всю жизнь. Даже если Лавиния прищемит ей подол дверью машины, даже если Лавиния чем-нибудь ее обольет, даже если Лавиния потянет ее пробраться в Центральный парк после великосветского мероприятия и юбка у нее покроется пятнами от травы, так что Луиза больше не сможет ее носить. Это без учета расходов на еду из ресторана «Симлесс» (Лавиния почти не умеет готовить, поэтому почти все продукты, что они с Луизой покупают, она выбрасывает). Это без учета стоимости огромного портрета маслом обнаженной куртизанки, который Лавиния как-то раз покупает на блошином рынке в «Утюге» и вешает над кроватью Луизы, ее об этом не спрашивая.

Это без учета расходов на стимулятор аддералл.

Разумеется, существует еще и статья расходов.

Взять фитнес-центр. Лавиния всегда слишком мучается с похмелья, чтобы заниматься спортом, а Луиза обычно слишком устает, но Лавиния настаивает, чтобы они в любом случае продлевали абонементы, и на этот раз, утверждает она, Луиза отвечает за то, чтобы заставить ее ходить в спортзал.

Еще тот раз, когда Лавиния отправила ее посреди ночи под проливным дождем в какое-то сомнительное заведение в Восточном Гарлеме за грибами, которые оказались даже не галлюциногенными. Плюс чаевые наличными уборщикам и уборщицам в туалетах в «Мете», в «Траттории дель Арте», в «Шан Ли» и в других местах, где Лавиния с Луизой или украдкой нюхают кокаин, или блюют.

Плюс смены, которые Луиза пропускает, когда не помогает даже аддералл, когда в последнюю минуту влетает Лавиния и заявляет, что у нее есть билеты на акробатическое представление, которое друзья Афины Мейденхед устраивают в мультикультурном пространстве с зеркалами под названием «Дом Да». Работа на «ГлаЗам», поскольку так легко отписаться «потом сделаю», а еще смены, куда она иногда просто не может встать, а еще дни, когда она даже пропускает занятия с Полом, хотя идти до него всего два квартала.

Так что во второй раз, снимая деньги с банковского счета Лавинии, когда пьяная Лавиния лежит в отключке на диване (потому что она рыдала, оттого, что они снова увидели Рекса и Хэла на весеннем балу мистера Моргана в Библиотеке и музе Моргана и никто из них на нее не взглянул, а Рекс поднял бокал, посмотрев на Луизу, и она за это так на него разозлилась, но и очень обрадовалась), Луиза даже не считает это каким-то воровством. Она просто уравнивает баланс. Просто сотню сюда, сотню туда. Потом еще полсотни. И еще сотню.

Но почему-то она по-прежнему все время на мели.

А вот еще одна смешная и жуткая вещь: Луиза никогда не выглядела так хорошо. Она сбрасывает почти три килограмма. По большей части причиной этому аддералл и кокаин, хотя они с Лавинией все-таки добираются до фитнес-центра «Флайбарр» и занимаются там ровно два раза, прежде чем у Лавинии пропадает интерес и она объявляет физкультуру кальвинистской мерзостью. Лавиния делает ей макияж. Волосы ей укладывают профессионалы. Это по настоянию Лавинии.

Как-то ночью Лавиния стучится к ней в дверь. Сначала Луиза не откликается, поскольку уже научилась, что лучший способ не общаться с Лавинией – это притвориться спящей, но Лавиния стучит снова.

– Ты измазала отделку в ванной, – говорит она.

Она присаживается на кровать.

– Я что?

– Ванна. Она желтая.

Луизе надо быть осторожнее. Она несколько часов там все отскребала.

– Извини, – говорит она и переворачивается на бок, словно опять засыпает.

– А в ванной воняет отбеливателем.

– Извини, – повторяет Луиза.

– Слушай… мне все равно, – начинает Лавиния. – Можешь весь дом в лиловый цвет выкрасить, мне наплевать. Но вот мои родители… сама знаешь… мне вообще-то нельзя принимать гостей. И они особо пекутся о сохранности квартиры, понимаешь. На тот случай, если они решат уйти здесь на покой. Или продадут ее. И, сама знаешь, это не просто отделка. – Она затягивает на плечах свой заляпанный пятнами халат. – Она какая-то итальянская или типа того, не знаю. Ее даже мочить нельзя.

Она ложится на кровать рядом с Луизой.

– Знаешь, что? По-моему, тебе надо отправиться в салон красоты «Ликари». Куда я хожу.

Луиза очень, очень хорошо определяет у людей естественный цвет волос. Это одно, чему она здорово научилась. Ей и в голову не приходило, что волосы у Лавинии могут быть не натурального цвета.

– Я уже записала нас обеих, – продолжает Лавиния. – К тому же я получаю скидку, если привожу новую клиентку.

Она прижимается к Луизе.

– Как же мне хочется, чтобы у меня волосы были такие же прямые, как у тебя, – говорит она. – Они такие блестящие. Господи, я тебя ненавижу.

Лавиния засыпает рядом с ней на кровати, закинув руку Луизе на грудь.

Окраска волос стоит четыреста долларов.

На следующий день Луиза снимает в банкомате половину этой суммы.

* * *

Другие тоже замечают, насколько лучше выглядит Луиза. Разумеется, ее мама, которая впервые за пять лет не заговаривает о Виргиле Брайсе, а вместо этого отпускает замечание о том, как все нью-йоркские симпатичные молодые и свободные мужчины чуть за тридцать, наверное, выстраиваются в очередь длиной в квартал. Пол беззастенчиво рассматривает ее во время занятий, что показалось бы оскорбительным, если бы он не начинал заикаться, краснеть и выглядеть настолько пристыженным, что Луизе становится его почти жаль. Беовульф Мармонт в три часа ночи пишет ей в «Фейсбуке» сообщение, что ему очень понравился ее очерк для «Скрипача» и что, может, они как-нибудь это обговорят за чашечкой кофе.

И еще: тот парень, что писал за нее на сайте знакомств.

В мае он отправляет ей сообщение в «Фейсбуке».

Похоже, ты весело живешь!

Подмигивающее лицо.

Может, как-нибудь еще разок прогуляемся в Проспект-парке.

Мне так плохо, что во второй раз у нас так и не получилось.

Он даже не извиняется. Ему не нужно извиняться.

Конечно, отвечает Луиза.

Пунцовое лицо.

Она целый день хранит осознание этого в сердце. Она отскребает столы Лавинии, выбивает ковер Лавинии, пришивает меховой воротник на винтажную оперную пелерину Лавинии, и весь день проходит у нее с улыбкой.

Лавинии она ничего не говорит.

До тех пор пока Лавиния однажды утром не затаскивает ее в бар «Кинг Коул» в гостинице «Сент-Риджис», который, наверное, самый дорогой бар в Нью-Йорке. Но он знаменит своей настенной живописью, а также тем, что там, скорее всего, придумали коктейль «Кровавая Мэри», за который берут двадцать пять долларов (без налога и чаевых). И хотя Луизе не нравится «Кровавая Мэри», она нравится Лавинии, так что они заходят в бар и оккупируют столик.

– Знаешь что, Лулу? – начинает Лавиния. – Мне пришла в голову совершенно невероятная мысль. – Они уже выпили по два коктейля. Луизу подташнивает.

– Какая?

– Завтра, – заявляет Лавиния, – мы отправляемся в «пелеринаж».

– Куда-куда?

– В паломничество. Это по-французски.

– Нет, я знаю… – Луиза трое суток не спала. – Но…

– К морю, глупышка! Давай-ка завтра утром встанем пораньше и посмотрим, как солнце всходит над музеем «Клойстерс», а потом пойдем пешком до самого Кони-Айленда.

– Зачем?

– Чтобы выказать отвагу! Чтобы доказать, что мы можем! Типа… вроде как средневековые паломники, понимаешь… ты когда-нибудь слушала «Годы странствий» Листа? Сможем еще раз прочесть «Улисса», а?! – Она показывает на татуировку. – Больше поэзии!!! – чуть не выкрикивает она.

Завтра Луиза с парнем, который писал вместо нее, отправляются погулять в Проспект-парке. Она предложила встретиться после обеда, специально в воскресенье, поскольку знает, что по воскресеньям Лавиния валяется в постели до самых сумерек.

– Извини, – отвечает Луиза. – У меня работа.

– Какая работа?

– У меня смена.

– А почему бы мне тогда не подскочить, а? Устроюсь у стойки и буду сидеть тихо, как мышка, а когда ты закончишь…

– Нет, – говорит Луиза – слишком быстро. – Не смена. Урок. М-м-м… с Флорой в Парк-Слоуп.

– По-моему, с Флорой ты занимаешься по вторникам и четвергам.

– Это дополнительное занятие. Она… она на следующей неделе уезжает отдыхать.

– Куда? – Лавиния подзывает официанта. Не спрашивая Луизу, она заказывает бутылку «Шабли».

– Не знаю… а зачем мне это?

– Она ничего не сказала? В смысле… – Лавиния смеется. – В разгар учебного года. Уж поверь мне – Корди бы не затыкалась насчет каникул, она бы мне весь телефон оборвала… кто разрешит ученице поехать отдыхать? – Она пожимает плечами. – Ну и ладно. Я могу встретить тебя в Парк-Слоупе.

– Вообще-то, – снова начинает Луиза, стараясь изо всех сил, – у меня планы.

– Это не то, чтобы полноценная прогулка, но все же несколько километров от Проспект-парка до моря. Можем пройтись по Мидвуду, посмотреть на хасидов с их этими, ну, пейсами.

– У меня планы, – повторяет Луиза.

– С кем?

– У меня свидание.

– Свидание? – резко смеется Лавиния. – С кем?

– С этим… с парнем, с которым я когда-то встречалась. Ничего особенного.

– А почему ты сейчас ничего не сказала?

– Ты права, – признается Луиза. – Извини. Надо было. Я стеснялась.

– Почему? Это же прекрасно! – Лавиния наливает себе бокал вина.

– Я знаю, что надо было тебе сказаться, извини.

– Сказаться мне! Не смеши меня, Лулу… ты у меня не в тюрьме! Можешь ходить, куда захочешь! – Она осушает бокал. – Знаешь, это, наверное, хорошо для нас обеих, немного побыть врозь. В смысле, я знаю, что иногда меня слишком много.

– Да не в этом дело! – начинает было Луиза, потом умолкает, потом продолжает: – В том смысле, что это просто свидание. И все.

– Погоди-ка, – смотрит на нее Лавиния. Глаза у нее сверкают. – Это тот самый Писатель, нет?

– Нет, – машинально отвечает Луиза, потом поправляется. – Да.

– Что ему надо?

– Нет… мы просто, знаешь, снова начали разговаривать.

– А он объяснил, почему писал от твоего имени?

– Уверена, что объяснит, – отвечает Луиза. – Лично. Мы об этом завтра поговорим.

– Какая же ты снисходительная, Луиза, – произносит Лавиния. – Если бы кто-то со мной так поступил… я бы в жизни с ним не заговорила. – Она наливает Луизе бокал вина. – Не надо позволять людям вот так с собой обращаться. – Она улыбается грустной и сочувственной улыбкой. – Наверное, ему просто нужен секс.

– Мы с ним идем в парк!

– Где?

– В Бруклине.

– И он заставляет тебя ехать к нему в такую даль?

– В смысле… мы просто хотели погулять в Проспект-парке, вот и все.

– Вот что я тебе скажу, будь осторожнее. Мужчины, они, знаешь, такие. Любят посмотреть, как далеко ты запрыгнешь. И не удивляйся, если ему просто хочется с тобой переспать. Вот только…

– Что?

– Тебе, наверное, придется на это пойти.

– Что?

– В смысле… не возвращайся, типа, поздно и все такое. Я хочу пораньше лечь спать. Не хочу просыпаться, чтобы впускать тебя. Так что, знаешь, если поедешь из самого Бруклина, то может там и на ночь остаться. – Лавиния редактирует фотографию в телефоне.

Она не отрывается от гаджета, когда приносят счет.

220 долларов. Четыре «Кровавых Мэри». Бутылка вина, которое Луиза едва пригубила.

Лавиния продолжает играть с телефоном.

А Луиза думает: скажи что-нибудь, скажи что-нибудь, скажи что-нибудь.

Луиза ничего не говорит. Кладет на стол кредитную карточку. Расписывается.

– По-моему, тебе надо с ним переспать, – произносит Лавиния. Она по-прежнему смотрит в телефон. – Тебе и вправду нужен мужик.

Луизе мужик не нужен, не очень.

В свое время был нужен (все время был нужен). Виргил (когда Виргил изволил), а потом, когда она наконец (ненадолго, ненадолго) сменила номер, она пустилась во все тяжкие и трахнулась с парнем-феминистом в туалете бара в Краун-Хайтс. Ей очень его не хватало (прикосновения, по большей части прикосновения, но еще и смеха, покусывания и слов «Какая же ты красавица»).

У Луизы четыре года не было секса.

Если не считать того, что произошло в опере, однако трудно определить то, что случается между двумя девчонками-натуралками, когда они пьяны и ни одна из них не кончает.

Секс, считает Луиза, наверное, все-таки пустая трата времени.

Луиза говорит Лавинии, что свидание у нее сорвалось.

– Вот мужики, – пожимает плечами Лавиния. – Я же тебе говорила. Да пошли они все.

Луиза манкирует работой в «ГлаЗаме». Меня слегка беспокоит, что вы не очень серьезно относитесь к проекту, пишет женщина из Висконсина, которая управляет бизнесом. Нам надо поднажать, хорошо?

– Ты просто слишком хороша для всех, – заявляет Лавиния. – В этом мире никто тебя не достоин.

В тот вечер Луиза снимает с банковского счета Лавинии триста долларов в заведении на углу Семьдесят шестой улицы и Лексингтон-авеню, тогда как она должна быть у «Агаты и Валентины» на пересечении Семьдесят девятой улицы и Первой авеню и покупать дорогие сыры, которые Лавиния никогда не съест.

Луиза решает прогуляться.

Она знает, что уже поздно и что ей надо бы поспать (ей столько приходится всего нагонять и столько еще надо сделать), но она боится, что если вернется в дом, то разбудит Лавинию. А если Лавиния проснется, ей захочется поговорить с ней или сделать ей прическу, или сфоткаться, а Луиза не может этого вытерпеть, не сейчас.

Она заходит в парк (все в цвету, все розовое), не в Проспект-парк, а в парк Карла Шурца, небольшую полоску зелени рядом с резиденцией мэра, откуда видно Ист-Ривер, и где стоит статуя Питера Пэна. Поскольку все в цвету и розовое, перед закатом все высыпали на улицу, и влюбленные держатся за руки, прижимаясь друг к другу. Все в Нью-Йорке, кроме Луизы, целуются и влюблены. А Лавиния спит или смотрит в кровати по неизвестно какому разу «Фортуну войны», и внезапно Луизе становится так одиноко, так чертовски одиноко, хотя так и не должно быть, хотя одиночество – это неблагодарность, поскольку Лавиния дала ей так много (комнату, выпивку, наркоту, праздники, о господи, праздники). И воровать деньги (это не воровство, это страховка, это репарации, она по-прежнему сидит на мели) – это тоже неблагодарность. Может, она такая и есть, может, она самый неблагодарный человек в мире, что у нее есть все это, а ей все-таки хочется быть в Проспект-парке, держась за руки с парнем, которому не было до нее дела настолько, что он даже не послал ей сообщение о разрыве.

Луиза не сердится. Ей нельзя сердиться.

Она открывает «Фейсбук» и пишет Рексу:

Приятно было повидаться на балу у Моргана.

Ничего двусмысленного. Ничего предательского. Просто обмен любезностями.

Ха-ха, мне тоже.

Надеюсь, я не причинил неприятностей?

На что Луиза отвечает: Не больше обычного.

Это хорошо.

Как жизнь?

Все нормально?

На что Луиза отвечает: Как обычно.

Это да или нет?

Не уверена, пишет она. Выдался долгий день.

Я заметил.

Конечно же, заметил. Все фото, что Луиза выкладывает – для него.

Похоже, вы там обе всласть повеселились. Очень гламурно.

Они были в винтажных купальных костюмах. А макияж – в стиле беззаботных 1920-х годов.

Это все макияж, отвечает Луиза.

Не верю.

Клянусь.

Докажи, пишет Рекс.

Как?

Сфоткай себя чем страшнее, тем лучше, как только сможешь.

Она фоткает.

Она боится, но корчит рожицу, высовывает язык, таращит глаза и делает селфи.

Гм, пишет Рекс.

Маленькое окошко, показывающее, что он печатает комментарий, замирает, потом мигает и снова замирает.

Это не макияж, пишет он.

Затем: Извини.

Мне дозволено это сказать?

Тебе дозволено делать все, что захочешь, отвечает Луиза. Ты один из нас.

Смеющееся лицо.

Уже темнеет, когда Луиза приходит домой.

Она ставит покупки на стол.

– Ты что так долго?

Лавиния сидит в темноте, глядя прямо перед собой.

– Ничего, – отвечает Луиза.

Затем:

– Я тут тебе цветов принесла.

Лавиния очень довольна.

– Дошла аж до «Джерома» – думала, тебе понравится.

– Прелесть какая, – восхищается Лавиния. Она обнимает Луизу.

У Луизы это так хорошо получается.

Это легко, пока Луиза считает все игрой.

Она снимает пару сотен долларов каждые пару дней.

Она принимает десять миллиграмм аддералла в день.

Она делает очень много фотографий.

Она спит в кровати Лавинии.

Она перестает спать.

Она держится.

В июне Луизу увольняют.

Не из «ГлаЗама», хотя работа ее хромает на обе ноги. Не из бара, хотя она туда всегда опаздывает и работает спустя рукава.

Ее увольняет Пол.

Она приезжает на занятие, которые она проводит трижды в неделю, и при восьмидесяти долларах в час при уроке в три часа три раза в неделю (Пол очень хочет поступить в Дартмутский университет) это пока что ее самая высокооплачиваемая работа. Она опаздывает, но ненамного. Они с Полом разбирают разницу в значениях глаголов «разрешать» и «улаживать». Все идет, как обычно.

И тут Пол поднимает глаза.

– Итак, – заявляет он, – выясняется, что я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

Кто-то из Дартмута ненавязчиво убедил его в том, что он сможет поступить по спортивной квоте.

– В том смысле, что я, наверное, уже и так получил от этих занятий все, что нужно.

Он дает ей полсотни сверху.

И берется за телефон, прежде чем Луиза даже успевает выйти из комнаты.

У Луизы все нормально. Луиза это переживет.

Луизе всего лишь нужно снимать немного больше денег со счета Лавинии (Лавиния все равно не заметит). Луизе всего лишь нужно не лишиться своих остальных заработков.

Ей всего лишь нужно выходить из дома каждый день в одно и то же время, чтобы Лавиния ничего не знала (девять часов в неделю, всего девять часов в неделю, когда она может быть не дома, а Лавиния знает, что искать ее не надо).

Она может гулять.

Она может работать в кафе.

Она может видеться с Рексом.

Не то чтобы Луиза регулярно видится Рексом, вовсе нет.

Они всего лишь раз перебросились сообщениями, потом еще раз, и Рекс спросил ее о рассказах, которые она пишет, и сказал, что считает историю о сбежавших из Девонширской академии очень трогательной, а Луиза спросила, как у него идет второй год магистратуры, а он ответил, что у него масса работы, особенно по классическим курсам, где много занятий языком, но ему доставляет удовольствие заниматься тем, что он по-настоящему любит. Луиза написала «конечно» и сказала что-то о том, что хочет сходить в музей «Метрополитен» посмотреть греческие и римские скульптуры, а он ответил «вот ведь стыдоба, я очень хотел бы как-нибудь с тобой сходить, не был там сто лет». Она отписала «ха-ха, это развяжет Третью мировую войну», а он ответил «ха-ха», она написала «собираюсь в среду часа в четыре, ну не смешно, если мы там столкнемся», а он черкнул «ну это будет совпадение», и вот они встречаются.

– Как же хорошо, – говорит он, когда они идут из зала в зал, от статуи к статуе. – Я в музеях всегда чувствую себя спокойно.

У Луизы есть целых три часа спокойствия.

– В детстве я все время сюда приходил. – Университетская школа располагалась на другой стороне парка. – В любое время, когда, типа, мне хотелось побыть одному.

– Это совсем не девонширский молл, – замечает она.

– А это странновато? – спрашивает он у нее.

– Что?

– Расти в университетском городе.

Внезапно Луиза поражается тому, что Лавиния никогда не задавала ей подобных вопросов.

Она пожимает плечами.

– По-моему, это немного похоже на то, как растешь рядом с музеем, – отвечает она. – Хорошо, что он там стоит… но, знаешь, он, типа, какой-то ненастоящий.

Она рассказывает ему историю о том, что, когда ей было шестнадцать лет, она целую неделю просидела в студенческой столовой, прежде чем это заметили, а когда он мнется, она боится, что несет полную чушь, но тут он смеется.

– А на занятия ты ходила?

– Нет!

– А почему бы и нет? Надо было!

– Меня бы заметили.

Он пожимает плечами.

– Не знаю, – произносит он. – Люди очень забывчивы и невнимательны.

Они какое-то время глядят на безрукую Афродиту.

– Прекрасная история, – говорит Рекс. – Даже в таком виде.

– Вовсе нет, – возражает Луиза. – Если бы история оказалась действительно прекрасной, я бы туда целый год ходила.

Рекс вздыхает.

– По-моему, быть участником действительно прекрасной истории – это своего рода переоценка, – произносит он.

Они оба внимательно рассматривают Афродиту.

– Я просто хочу жить спокойной жизнью, – признается Рекс.

Они прощаются на углу Восемьдесят шестой улицы и Лексингтон-авеню, потому что Рекс поедет на метро домой в Ист-Виллидж, и они ненадолго задерживаются у ведущей на станцию лестницы.

– Я доволен, – говорит Рекс, а Луиза отвечает: «Да, я тоже».

– Надеюсь… ну, ты знаешь, – он делает вдох. – Она в порядке?

Луиза не понимает, отчего ей больно, что он вдруг спрашивает.

– У нее все нормально, – говорит она.

– Не позволяй мне…

– Конечно, нет, – произносит Луиза.

Они неловко жмут друг другу руки, а затем он исчезает под землей.

– Лулу!

Луиза резко вскидывает голову.

– Лулу!

Лавиния стоит на другом конце пешеходного перехода.

Это единственный раз, когда Луиза видит Лавинию одну за пределами дома.

Какую-то секунду Луиза думает: она все видела, и у нее начинает сосать под ложечкой. Она не знала, что можно так сильно напугаться. Она буквально чувствует вкус бешено стучащего сердца.

– А я-то думала, что у тебя урок!

В руках у Лавинии полным-полно магазинных пакетов.

– Господи, как же мне целый день было скучно!

Она улыбается, думает Луиза. Слава богу, слава богу, она улыбается. Она ничего не знает.

– А ты почему не на уроке?

– Он закончился пораньше.

А Луиза думает: ты была в шаге от того, чтобы целиком и полностью облажаться.

– У меня для тебя подарок, – говорит Лавиния. – Я так заскучала, что отправилась к «Майклу» – на тебе оно будет смотреться шикарно.

Она подает Луизе подарок прямо посреди улицы.

Это самое красивое платье, которое Луиза только видела.

Оно с косым разрезом. На бретельке. И в блестках до самого низа.

– Я сказала Мими: на Лулу платье будет смотреться шикарно. Я просто должна была его тебе купить! Тебе разве не нравится?

– Ты ездила с Мими?

Лавиния пожимает плечами.

– Ты же ушла! А она оказалась под рукой. Ладно, Лулу, не сердись.

– Я-то думала, что ты ее ненавидишь.

– Ну так… пойдем домой и переоденемся. Я хочу, чтобы ты его надела сегодня вечером.

– Сегодня вечером?

– Вечером «Скрипач» устраивает весенний разворот – я разве тебе не говорила?

Лавиния уже на полквартала впереди нее.

– Тебе надо бы выпить свой аддералл, – советует Лавиния. – Гульба предстоит допоздна. Уфф, соберутся всякие уроды. В следующем бумажном выпуске есть интервью Беовульфа Мармонта с Генри Апчерчем, и тот говорит всем, кто захочет слушать, что он станет одним из Пятерки до тридцати. Господи, как же я, блин, ненавижу эту толпу.

Они отправляются на вечеринку.

Они тянут кокаин с подружкой Гевина Маллени, якобы феминисткой. Они выпивают с Гевином, который говорит Луизе, что она должна подкинуть им еще один рассказ, на этот раз, возможно, для печати, и Луиза отвечает: «Да, конечно, когда время будет».

Они танцуют до зари, потому что ключи у Лавинии, хоть Луиза и на каблуках.

На следующее утро Луиза просыпает свою смену в баре, и оттуда ее тоже увольняют.

– Оно и к лучшему, – заключает Лавиния, когда Луиза ей об этом рассказывает. Она красит ногти и даже не поднимает глаз. – Эта работа ниже твоего достоинства. Ты должна стать Великой Писательницей. К тому же насчет жилья тебе вроде беспокоиться не надо.

После этого Луиза перестает писать Рексу сообщения.

Она считает, что это, наверное, к лучшему.

Ему в любом случае была нужна лишь информация о Лавинии.

У Луизы все нормально. По-прежнему нормально. И все нормально.

У Луизы так, блин, хорошо получается оставаться на плаву.

Даже без половины заработка от репетиторства. Даже без смен в баре. Даже без Рекса.

Ей всего лишь нужно снимать чуть больше денег, вот и все, и почаще.

Ей не то чтобы нужно платить за квартиру.

Ей не то чтобы когда-нибудь понадобится вносить задаток за новое жилье.

У меня получится, твердит себе Луиза. У меня все получится.

Твердит до того самого вечера, когда возвращается домой после занятия с Флорой в Парк-Слоуп, и никто ее не впускает.

Она какое-то время стоит перед дверью – лениво и тупо – как будто Лавиния, наверное, в душе.

Телефон Лавинии не отвечает.

Луиза стоит так почти час, хотя идет дождь, хотя у нее тяжелая сумка, где лежат учебники для занятий, лэптоп и зарядное устройство, она понятия не имеет, что еще ей поделать, и лишь когда сквозь стекло замечает спускающуюся по ступенькам миссис Винтерс, она пускается наутек, потому что, конечно же, здесь не живет.

У меня получится, твердит она себе.

Итак, Луиза отправляется в «Карлайл».

Она идет очень медленно. Идет с высоко поднятой головой. Идет так, словно она тут своя. Может, это и так.

На ней красивое платье – платье Лавинии. У нее безупречная прическа. В кошельке – деньги Лавинии.

Она садится за стойку. Держит руки на коленях.

Она заказывает бокал шампанского – прямо как Лавиния – никоим образом не показывая, что ее мир рушится.

Она медленно, очень медленно потягивает шампанское.

– Слава бо-о-огу, зайка.

Это Афина Мейденхед.

Луиза впервые видит здесь Афину в одиночестве.

– Меня продинамили – вот ты веришь, нет?

Она всегда говорит с нарочитым нью-йоркским произношением, словно жвачку жует.

– Это последний раз, когда я ва-а-аще подписываюсь на свиданку на «ОКДурень» – я так это называю, понимашь? Окейдурень. Ясно? – Афина смеется мужским, горловым смехом и хлопает Луизу по руке.

Луиза улыбается, словно Лавиния не пропала, словно ее мир не на краю гибели.

– Вот дальше, – продолжает Афина. – Я переезжаю на «ЧтоПочем».

Она тоже заказывает себе бокал шампанского.

– Классно ты недавно выглядела. В опере. Чё смотрели?

– «Ромео и Джульетту».

– Опера. Бо-о-оже, я бы померла!

Она вплотную наклоняется к Луизе.

– Я бы с удовольствием сходила в оперу, понимашь. Как-нибудь подбей Лавинию раздобыть мне билетик.

Она смеется, словно очень остроумно пошутила.

– Может, как-нибудь достанешь гостевую контрамарку? – На зубах у нее помада.

– Может быть, – отвечает Луиза.

– Вот умничка, – говорит Афина. – Держи козыри при себе. – Она снова игриво толкает Луизу. – Девчонки вроде нас с тобой, – рассуждает она, – должны держаться вместе. Крутись, пока можешь. Только… ну, сама знаешь… держи нос по ветру.

– Ты это о чем?

– Ты ее давно знаешь?

– Шесть месяцев. Ну, плюс-минус.

– Вот. – Афина хлопает ее по запястью. – Так и думала. Прямо как я.

– В каком смысле?

– В том смысле, что я бы пока не паниковала. У тебя есть, наверное, еще месяц-другой. – Она вздергивает подведенную бровь. – Но на твоем бы месте я бы обзавелась резервным планом. – Она жестом велит освежить бокалы, хотя Луиза даже не успела допить первый. – Когда она выставила Мими, той пришлось свалить домой, типа, на два месяца, чтобы накопить на задаток – вот ведь печаль. А та, что до нее была, – Лизабетта… Господи, по-моему, она собрала вещички и смоталась…

– До Мими?

Афина пожимает плечами:

– Вот я и говорю – продавайся, пока можешь. – Она издает неприятный смешок. – Кроткие ни хрена не наследуют. – Она осушает бокал. – Раздобудь мне как-нибудь билетик в оперу.

Она уходит, оставляя Луизу платить по счету.

Луиза добирается до дома уже в полночь. По-прежнему льет дождь. Лавинии по-прежнему нет. На звонки она не отвечает.

Луиза ждет на другой стороне улицы, устроившись на крыльце особняка, так что если миссис Винтерс спустится, она ничего не заметит, пусть там нет козырька, и пусть все еще идет дождь.

Луиза прикидывает в голове суммы, чтобы успокоиться:

Плата за первый и последний месяцы: тысяча шестьсот долларов – нет, неправда, не найдет она студию за восемьсот – та квартира была с фиксированной платой – ей придется искать соседку – о господи, со вторым комплектом ключей – где-то гораздо дальше. О господи, еще и разъезды.

У нее на банковском счете шестьдесят четыре доллара.

У нее в наволочке триста долларов наличными из денег Лавинии.

У нее даже работы нормальной нет.

У меня получится, думает Луиза, – заставляет себя думать – у меня получится.

Вот в чем штука: не получится.

Лавиния приезжает в два часа ночи.

Она вываливается из такси.

Падает перед входом в здание.

Чулки у нее порваны. Платье надето наизнанку. Из губы сочится кровь.

– Господи!

Луиза мчится со всех ног, чтобы помочь ей подняться.

– Ты откуда, блин, такая явилась?

Глаза у Лавинии смотрят в разные стороны.

– Я тебя жду (не злись, не позволяй себе злиться). У меня ключей нет.

– Ой. – Лавиния роняет ключи. Луиза их поднимает. – Ладно.

– Ты где была?

– Нигде. Гуляла.

Они заходят в подъезд. Поднимаются по лестнице.

– У тебя платье наизнанку надето.

Лавиния не отвечает. Она на четвереньках карабкается по лестнице.

– Я переживала за тебя.

– Нет, не переживала!

Лавиния пытается встать, ухватившись за перила, но снова падает.

– Ты ведь радовалась, да? Радовалась – весь вечер твой, да?

В глазах у Лавинии слезы. Слезы текут у нее по лицу.

– Ну, я, меня не пускали в дом…

– Да пошла ты! – орет Лавиния. – Пошла ты – это мой дом! Мой дом – мой и Корди!

В конце коридора открывается дверь.

– Право же.

На пороге стоит миссис Винтерс.

Луиза шепчет очередное извинение.

Лавиния просто начинает смеяться.

– Нет, вы верите, а? – бросает она в лицо миссис Винтерс. – Теперь эта сучка думает, что это ее дом.

– Я просто уложу ее в постель, – говорит Луиза. – Я просто приведу ее домой – и все. Потом уйду.

– Очень хочется верить, – отвечает миссис Винтерс.

Она вздергивает бровь. Потом закрывает дверь.

Лавиния продолжает смеяться, когда Луиза с трудом открывает дверь и вталкивает ее в квартиру.

– Господи… не трогай меня! Что с тобой такое?

– Заходи, заходи, – отвечает Луиза. Она так устала. – Прошу тебя.

– Не трогай меня, блин!

– Да скажи мне, что случилось-то?!

Луиза усаживает ее. Приносит лед и прикладывает к губе.

– С… с тобой кто-то что-то сделал?

– А ты что, ревнуешь?

Лавиния трясет длинными, ненатуральными волосами.

– Что… хочешь снова ко мне подкатиться, так, что ли?

– Я иду спать.

– Отлично! Иди спать! Мне плевать… мне, блин, плевать, что ты делаешь.

Луизе не спится.

Какое-то время она смотрит в потолок, потом на люстру Лавинии, на расписанную золотом лепнину Лавинии, на трехметровую картину маслом Лавинии с обнаженной парижской куртизанкой, которая, скорее всего, подделка.

Она встает.

Идет в гостиную.

Открывает дверь в спальню Лавинии.

Она лежит в косых лучах падающего на нее лунного света. Ее золотистые волнистые волосы напоминают ореол, как у ангела Розетти, как у утонувшей Офелии. На ней ночная рубашка.

Она все еще спит с плюшевым мишкой.

И Луиза думает: о Господи, это же неправда.

Она подходит к кровати. Присаживается на краешек. Очень осторожно. Лавиния крепко прижимает к себе плюшевого мишку.

Может, была тут Лизабетта, думает она, может, была и Мими.

Луиза сделает все, что бы ни потребовалось. Она станет врать о романе. Станет не спать допоздна, не важно, сколько смен она пропустит. Перестанет снимать деньги. Перестанет общаться с Рексом. Она станет фотографировать Лавинию столько раз, сколько та захочет, Лавинию красивую, Лавинию гламурную, Лавинию-менаду и сокрушительницу мира – как той понравится. До тех пор пока она не как все остальные. Она даже не станет просить о любви, она даже не знает, может ли Лавиния любить. До тех пор пока она нужна Лавинии.

Луиза забирается в постель, и Лавиния все так же лежит к ней спиной.

Она очень осторожно кладет Лавинии руку на плечо. Она очень осторожно прижимается рукой к руке Лавинии.

Лавиния не шевелится.

Луиза вытягивается вдоль нее.

– Я люблю тебя, – шепчет она. – Люблю тебя, люблю, люблю.

Лавиния не отвечает.

Они еще немного лежат молча, потом Луиза встает и уходит в другую спальню, а на следующий день все опять так, будто ничего не произошло, к тому же Луиза так сильно просыпает, что срывает последний срок сдачи работы в «ГлаЗам», и оттуда ее тоже увольняют.

На следующее утро Лавиния посылает Луизу за круассанами от «Агаты», и все так, будто и не было ничего.

Последняя вечеринка, куда Лавиния вообще идет, проходит в секс-клубе, который вовсе не секс-клуб.

Он называется «МС», что, скорее всего, представляет собой сокращение от «маленькой смерти», и выпивку там подают только бутылками. Расположен он в старом кинотеатре, похожем на бордель, и туда невозможно попасть, если только кого-нибудь не знаешь (даже если платишь шестьсот долларов за просекко, даже если платишь тысячу восемьсот за шампанское). В одной из интермедий коротышка вставляет себе в задницу фаллоимитатор, в другой женщина обмазывается дерьмом, а в третьей кто-то умеет насвистывать вульвой эстрадные шлягеры.

Лавинии там даже и быть не должно.

А происходит все вот как.

В тот вечер вечеринка особенная. Афина Мейденхед исполняет свой танец с веером, но на этот раз у нее вместо веера плетка-кошка, но у них не хватает обслуги, им нужны девушки, поэтому она предлагает Луизе подработать, и та соглашается.

– Как здорово! – восклицает Лавиния, когда узнает об этом. – Мне всегда хотелось туда сходить. Слышала, что там они устраивают на сцене оргии… а они устраивают оргии на сцене?

– Говорю тебе, я же работать буду!

– Но ты же только подавальщица! Всего-то и нужно – стоять, выглядеть симпатичной и держать поднос, верно?

– Это же работа! – снова настаивает Луиза.

– Понимаю. – Улыбка Лавинии становится немного зловещей.

– Просто не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной, – говорит Луиза. Она ведет разговор очень осторожно. – Не хочу, чтобы ты пришла, чтобы составить мне компанию, и грустила, пока я, типа, стою столбом и наливаю шампанское какому-нибудь мужичку-финансисту – от меня не очень-то веселья дождешься.

– Не глупи, Лулу, – возражает Лавиния. – Ты меня всегда веселишь.

– В этот день мы можем сходить еще куда-нибудь. – Луиза улыбается шире некуда. – Может, на блошиный рынок в Челси, а? Или на джазовый бранч в гостинице «Шантель» – ты же любишь джазовые бранчи.

Лавиния не отвечает.

Она встает и подходит к обеденному столу.

– Слушай, Лулу?

– Да?

– Я тут оставила пару скруток наличных. Немного… несколько сот долларов или типа того. Я могла бы поклясться, что пятьсот, но… – Она очень спокойно смотрит на Луизу. – Ты их не видела, нет?

У Луизы снова заходится сердце.

– Нет, конечно, нет.

– Так я и думала, – произносит Лавиния. – Просто хотела проверить.

– Я поищу, если что.

– Может, там четыреста было, – говорит Лавиния. – Видит Бог, я такие вещи никогда не запоминаю.

А Луиза отчаянно рвется сделать единственное, что может – что она всегда может, – чтобы Лавиния почувствовала себя счастливой.

– Знаешь, сейчас такое хорошее освещение.

– Правда?

– Давай-ка я тебя сфоткаю. Вот… тут, на диване, в халате и с залитыми светом волосами.

– Нет, спасибо, – отвечает Лавиния.

Теперь то, чего вы ждали.

Мы с вами знаем, что теперь случится: у Лавинии ничего не получится.

Но вот что вам нужно понять: почему же.

Мы с вами раньше бывали на вечеринках. Уже несколько раз.

Однако вот в чем штука: на подобной вечеринке вы не бывали никогда.

Вот в чем загвоздка.

Когда нанимают пожирателей огня, коротышку, что вставляет себе в задницу фаллоимитатор, парня, который валяется в масле с сахарной глазурью, сиамских близнецов, поглотителя роскоши и женщину, насвистывающую причинным местом эстрадные шлягеры, то делают это потому, что главное на подобной вечеринке то, что она не должна походить ни на одну вечеринку, где вам приходилось бывать раньше, и если вы сблюете, заплачете или с криками убежите – тем лучше, поскольку вы, по крайней мере, хоть что-то почувствовали.

Вышибала низкорослый, выпивка разбавленная, и платят за нее лишь полные придурки, но все-таки иногда по вечерам очередь тянется до самого конца Кристи-стрит, пусть никто из стоящих в ней никогда не попадет внутрь (кроме Лавинии, всегда, всегда кроме Лавинии), поскольку это место, которое наконец-то вас удивит.

Вот девушка, которая однажды участвовала в реалити-шоу «Последний герой».

Вот какие-то ребята, пьющие ледяное розовое вино.

Вот парень, который изобрел приложение, похожее на «Убер», только оно для вертолетов, только оно работает в районе Хэмптонс, только каждому пользователю оно обходится в пятьсот долларов.

Вот бывшая звезда-ребенок, которая теперь выступает как стендап-комик.

Вот парень, который завтра женится и который не хочет жениться.

Вот Луиза в мини-юбке, подающая креветки.

Жарко. Все мокрые от пота. Все прилипают друг к другу. Двое ребят уже пощупали Луизу за попку (возражать ей не разрешается). Еще один просунул ей руку прямо между ног. Афина Мейденхед совершенно голая, кроме маленьких накладок на соски в форме греческих колонн, трясет кисточками так, что те образуют идеальные восьмерки. Карлик в гриме.

– Внимание, спойлер. – Это Хэл в вечернем костюме. – Пожиратели огня трахаются.

Луиза изображает свою самую смиренную и льстивую улыбку.

– Креветок, Хэл?

– Знаете, с девушками вроде вас в местах вроде этого происходят ужасные вещи.

– Я не заметила.

– В этом нет ничего плохого. Вам неплохо это испробовать. Здесь много всяких знаменитостей. – Хэл задумывается. – Кто знает, когда-нибудь вы сможете стать для кого-нибудь хорошей женой. Вы вроде бы неплохая девушка.

– Еще креветочку?

– Вам что, здесь не по себе? Не стоит, не стоит. Тут всем на вас совершенно наплевать. Вы здесь абсолютно пустое место.

Луиза по-прежнему улыбается.

– Между прочим, я не придуриваюсь. Это хорошо.

– Скажите еще что-нибудь.

Луиза так сильно скрипит зубами, что ей кажется, что они сломаются.

– Это раскрепощает. Никто от вас ничего не ожидает. – Хэл, как всегда, плохо ворочает языком и продолжает кивать, закончив фразу. – Бьюсь об заклад, что никому нет дела до того, знаменитость вы в Нью-Гэмпшире или нет.

Она начинает строить глазки незнакомцам в надежде, что ее кто-то подзовет.

– А вы знаменитость, Хэл?

– Нет, блин. Я всего лишь скромный служащий страховой компании. Обеспечьте мне классические шестикомнатные апартаменты, филиппинку, чтобы гладила мне рубашки, и Вагнера на стереосистеме, и я с радостью первым встану к стенке, когда начнется революция. Меня не колышет.

– Звучит просто дивно.

Теперь Луиза уже вытягивает шею, отчаянно глядя на парня, который пять минут назад схватил ее за попку и поинтересовался, стоят ли у нее в ягодицах имплантаты.

– Вам ведь известно, что Рекс от вас без ума, верно?

– Что?

– Это, блин, и вправду жалко. Я так ему и сказал. Он слабак.

– Я лучшая подруга Лавинии.

– Конечно, конечно, – соглашается Хэл. Зубы у него желтые, но они сверкают при вспышках стробоскопа. – Вы такая хорошая подруга.

– А… он здесь?

– Вы думаете, Рекс станет смотреть, как какую-то девушку трахает робот? – Хэл фыркает. – Он, наверное, бросился бы на сцену и вступился бы за ее честь. – Он берет с тарелки последнюю креветку. – Если вам от этого легче, он чувствует за собой страшную вину из-за всего этого.

– Мне от этого не легче.

– Под всем этим твидом у него надета власяница.

– Не надо мне этого говорить, – отвечает Луиза. – Знать не желаю.

– Все обладаемое есть украденное, – говорит Хэл.

Он дает ей полсотни на чай и хлопает по попке.

Луиза продолжает улыбаться незнакомым людям. Луиза делает все, что должно Луизе, даже хоть немного подзаработать.

Она слышит запах Лавинии, прежде чем видит ее. Все тот же знакомый аромат – даже здесь, где пахнет разгоряченными телами и рвотой. До нее как-то доходит навязчивый и кружащий голову запах лаванды и инжира. Потом она замечает волосы Лавинии.

Сегодня она распустила их во всю длину, она в темном бархатном платье, она откидывается на сиденье и обнажает зубы в улыбке.

Рядом с ней Мими.

– Лавиния?

Лавиния равнодушно поднимает глаза.

– О, привет, Лулу. – Она откидывается на спинку. – У тебя креветки закончились.

Мими улыбается собачьей улыбкой.

– Ну, разве здесь не дурдом? Был тут один номер… клянусь Богом… если вся эта штука с фаллоимитатором не фокус…

– Мими, дорогуша?

– М-м-м, да?

– Принеси мне еще бокальчик просекко, а?

Мими убегает с довольным видом.

– Господи, ну и местечко! – Лавиния вертит в пальцах палочку от коктейля, будто это сигарета. – Господи, Лулу, какая же тут грязь. Просто отвратительно. Разве тебе не нравится? – Она смеется. – Разве это не, типа… вот ты представь себе Пигаль где-то на рубеже веков. Типа, настоящий «Мулен Руж» – это же шокировало, как думаешь? Давай-ка присядь.

– Я на работе, – отвечает Луиза.

Лавиния пожимает плечами. Она потягивает остатки просекко.

– Значит, – говорит Луиза, – Мими здесь.

Лавиния тоже улыбается, словно ничего такого не происходит.

– О, я знаю, что она тебе не нравится, – отвечает она. – Однако в малых дозах она терпима.

– Я никогда не говорила, что она мне не…

– Она просто эксцентричная, вот и все. Но вот и я тоже, как думаешь, разве нет?

Луиза не отвечает.

– Ты так не думаешь, Лулу?

– В смысле… – Луиза уже растерялась. – Немного, мне кажется…

– Господи, тебе, наверное, так скучно…

Женщина, катающаяся в собственном дерьме, катается в нем на сцене.

– Бедненькая Лулу. Для тебя, должно быть, тяжкое бремя – терпеть мои капризы.

– Не говори глупостей, – отвечает Луиза. – Я их просто обожаю.

– Ну… и как там Хэл?

Луиза замирает.

– Что?

– Я видела, как вы там… трепались.

– Ему захотелось креветок.

– Он тебе нравится, так ведь?

– Господи… Хэл! – Луиза даже не думает, что Хэл нравится Рексу. – Конечно, нет.

– Я в том смысле, что это нормально, если нравится. Тебе нужно с ним трахнуться. Скажу тебе… он идиот. Но идиот богатый. И, знаешь ли, забавный.

– Я не хочу трахаться с Хэлом, Лавиния.

– Тебе нужно хоть с кем-то трахнуться, Лулу. Это пошло бы тебе на пользу! Тебе нужен бойфренд. Нам как-то нехорошо, ну… проводить все время вместе.

Краем глаза Луиза видит, как Мими восторженно аплодирует женщине, катающейся в собственном дерьме.

– Я хочу проводить с тобой все время, Лавиния, – произносит Луиза.

Она смотрит в пол. Этот пассаж у нее очень хорошо получается.

– Как же здорово, что ты сегодня пришла, Лавиния. Ты знала… знала, что в глубине души мне очень хотелось тебя видеть.

– Знаю.

– Жаль, что я вместе с тобой не могу смотреть шоу.

– Знаю.

– Я знаю… я сглупила… не надо бы мне было соглашаться на эту халтурку.

Лавиния смотрит в телефон.

– Нет, – говорит она. – И вправду не надо было.

В половине одиннадцатого Мими засыпает на сиденье. Она храпит.

Лавиния продолжает танцевать одна в неоновых огнях, озаряющих ее красными, синими и зелеными всполохами.

– Лулу, – бормочет она. Теперь еще двое мужчин потрогали Луизу за попку, и ей очень больно стоять на каблуках. – Моя Лулу.

Луизу аж воротит от того, какое облегчение она испытывает.

Лавиния украдкой направляется к бару.

– Ты у меня лучше всех, Лулу. Ты это знаешь.

– Знаю.

– Нам надо сфотографироваться. Вдвоем.

– Когда закончу работу, – отзывается Луиза. – Сфотографируемся. Я освобожусь в четыре.

– Нам надо вломиться в гримерку! Посмотреть, этот трах с фаллоимитатором – настоящий?!

– Когда закончу работу, – повторяет Луиза ровно тем же тоном, словно это как-то подействует.

– Нам надо туда вломиться и сфоткаться с роботом!

– Пожалуйста, – шепчет Луиза, – прошу тебя, Лавиния, не надо…

Но Лавиния полна уверенности и решимости.

– Мими обещала, что сделает это со мной. Но она… ну, ты знаешь Мими… она не умеет пить. Она не такая, как ты, она не такая, как мы, Лулу.

– Я не хочу, чтобы меня уволили, – говорит Луиза. – Ну, пожалуйста.

– Господи, Лулу. – Лавиния закатывает глаза. – С тобой было так весело!

Она встает.

– А мне всегда весело!

Лавиния берет ее за руку и показывает пальцем:

– Еще стихов, помнишь? Еще, блин, стихов – за каким хреном я тогда эту татуировку делала?

Луизе нельзя вот так стоять. Ей нельзя разговаривать с посетителями (хуже того: с посетительницами), вон тот парень, что хлопал ее по попке, уже злится, и Хэл просто блаженствует, уединившись в углу с другой официанткой, и если эта подработка пройдет хорошо, сказали, что будут другие, и, конечно, ее будут трогать за попку, но тут громадные чаевые, а у нее нет на это времени… блин, у нее нет на это времени… и если бы только она могла объяснить…

– На хрен все, – заявляет Лавиния. – Я иду. Хочешь – пошли, хочешь – нет. Мне начхать.

Она выплевывает палочку от коктейля.

– Никому верить нельзя.

И отворачивается.

* * *

Жизнь всегда поворачивается к тебе различными сторонами.

Ты собираешь вещи и уезжаешь, залезаешь в потрепанный «Шевроле» или в фургон для переезда – не важно. Читаешь стихи у воды или куришь косяк на железнодорожном мосту, говоришь «Я люблю тебя» на холме в парке Хай-Лайн или посреди девонширских лесов.

В любом случае все одно и то же.

Наступает день, когда ты берешь ключи от однокомнатной квартирки рядом с железной дорогой в районе Бушуик и думаешь: «Сегодня, вот сегодня тот самый день, когда все начнет меняться». Тебе кажется, что ты больше никогда не увидишь Девоншир с его убогими одноэтажными торговыми центрами, железнодорожными путями и хмурыми приземистыми домиками. Ты распахиваешь настежь дверь, вытягиваешь руки и танцуешь на каждом пустующем сантиметре нового пространства с темными короткими волосами и закрытыми глазами. Когда ты их вновь открываешь, перед тобой стоит Виргил Брайс на длинных и тонких ногах и со скрещенными на груди руками, и он тебе говорит: «Не очень-то заводись, дорогая моя, кто знает, как долго ты сможешь здесь продержаться». И хотя вы спорили всю дорогу, хотя вы спорили шесть часов, пока ехали сюда, ты думаешь: «Нет-нет, на этот раз все по-другому, на этот раз я вырвалась вперед, я победила».

Даже когда он подходит к тебе совсем близко. Даже когда он проводит пальцами по твоим волосам.

Даже когда он говорит: «Просто не хочу, чтобы ты разочаровалась, когда мир не увидит того, что вижу я».

Бывают дни, когда ты ему не веришь, но не в глубине души. Бывают дни, когда веришь.

– Лавиния!

Луиза догоняет Лавинию уже в гримерке.

Она задыхается. Она липкая от чужого пота. Там стоит мужчина-трансвестит, прилаживающий себе накладные ресницы, который на них даже не смотрит.

– Лавиния, прошу тебя!

– Иди работай, Лулу. Я не хочу тебя подставлять.

– Все не так, как ты думаешь!

– Понимаю. И знаешь что? Я все понимаю. Я – это слишком. Во мне слишком много всего, с чем нужно считаться… – Лавиния проходит мимо балерины с пирсингом в сосках. – А ты… Луиза… ты, наверное, гребаная святая.

Лавиния доходит почти до самых кулис, и Луиза все думает, что кто-то их заметит или остановит, но все очень пьяны, а исполнители смотрятся в зеркала, вышибалы разнимают дерущихся, так что всем наплевать.

– Господи, Лулу, перестань за мной ходить!

Они минуют канаты, красный бархатный занавес, софиты и мешки с песком, и все пахнет гримировальными красками и сигаретным дымом.

Луиза даже не знает, почему она вообще идет за ней.

– Боже, да оставь ты меня в покое.

Лавиния входит в темно-красную дверь.

Луиза за ней.

– Господи… Хочешь посмотреть, как я писаю, да?

Они оказываются в отделанном зеркалами туалете, втиснутом между сценой и танцполом. Они там одни. Потолок расписан обнаженными дамами в стиле «ар-нуво». Там стоит обитая красным бархатом кушетка. На потолке люстра. Конечно же, люстра.

Луиза запирает дверь.

– Ты можешь меня хоть секунду послушать?

Во всех зеркалах смеется другая Лавиния.

– Ну, хорошо, – отвечает Лавиния.

Она задирает юбку.

И писает прямо перед Луизой.

– Я слушаю. Ты довольна?

Она хохочет.

– Теперь ты, блин, довольна?

Она подтирается и спускает воду.

– Говори.

– Прошу тебя. – У Луизы это очень хорошо получается. – Может, поговорим об этом?

– Отправляйся работать, Лулу. – Лавиния подходит к зеркалу. Она подкрашивает губы. – Видит Бог, деньги тебе нужны.

Луиза делает очень глубокий вдох.

Луиза очень спокойна.

– Прости меня, – тихо, но внятно произносит она. – Мне тебя не хватает. Все так странно складывается, я знаю, прости меня.

– Хочешь повышения? – Лавиния резко оборачивается, и все ее отражения в зеркалах – тоже. – За переработку?

Она усмехается. На зубах у нее помада.

– Одной карточки тебе недостаточно? Тебе еще и «Американ Экспресс» подавай? Господи… какая же я, по-твоему, дура, а?

К горлу Луизы подступает тошнота, а душа уходит в пятки, внутри у нее все не на месте, в голове навязчиво вертится одна мысль «вот теперь все кончено». Она пытается сосредоточиться на самом насущном (лишь бы где ночевать, где бы ночевать, о Господи, не дай мне вернуться домой, прошу тебя, только об одном прошу, не дай мне вернуться домой).

– Я бы тебе ее просто дала, – говорит Лавиния. – Если бы ты попросила.

Поеду куда угодно, думает Луиза, домой никогда не вернусь.

– Я и вправду такая жуткая… что так трудно просто делать вид, что я тебе нравлюсь?

– Ты мне действительно нравишься.

– Ты меня ненавидишь!

– Я люблю тебя.

– Не ври мне! – пронзительно визжит Лавиния. – Как будто я не знаю… как будто не знаю, какое, блин, я у тебя вызываю отвращение. Я помню… помню, блин, оперу, да? Господи, ты дождаться не могла, пока смотаешься… а ведь мы вроде как ничего и не делали!

Луиза даже дышать не может. Она думает: надо исправить, надо поправить, сделай что-нибудь, скажи что-нибудь, сделай ее счастливой, успокой ее, исправь все, исправь. И поэтому выпаливает вместе со всеми «нет»:

– Я в тебя влюбилась.

Это неправда. Она не знает, правда ли это.

Это единственное, что заставит Лавинию перестань кричать на нее.

– Что?

– Я… в опере… Ты мне нравишься, да? Я смоталась, потому что ты мне нравишься. Прости меня. Прости… я знаю, что ты натуралка… знаю.

Господи, ты себя-то послушай, думает Луиза. Даже Лавиния не такая тупая.

Но Лавиния улыбается.

– Бедняжка Лулу, – шепчет она. Она касается рукой щеки Луизы – так снисходительно и великодушно – Господи, она так счастлива. – Бедная, бедная Лулу. – Конечно, все умирают от любви к Лавинии, она ведь такая красивая, вот как все поворачивается.

Она негромко смеется.

– Это не твоя вина, – говорит Лавиния.

Она глубоко вздыхает.

– Пошли, – произносит она. – Здесь такой прекрасный свет. Давай селфи сделаем.

Луиза снова может дышать.

Оно того стоит, думает она. Оно должно того стоить.

Луизе и раньше доводилось быть в таком отчаянном положении.

Она слонялась по улицам Бушуика в три часа ночи, измазанная кровью, с кредитной карточкой, водительскими правами, свитером и автобусным билетом до Нью-Гэмпшира в телефоне, где осталось пять процентов заряда аккумулятора. Больше при ней ничего не было. Тогда она выкарабкалась.

Просто зайди в круглосуточную закусочную. Просто зайди в ночной клуб, где свет очень-очень тусклый. Просто зайди в задрипанный бар и умой лицо в туалете. Трахнись с незнакомцем, чтобы хоть где-то перекантоваться, лишь бы не в ночном автобусе до Нью-Гэмпшира.

Не очень красиво, но срабатывает.

Теперь она тоже выкарабкается.

Лавиния красит губы помадой Луизы. Лавиния смывает с ее лица тушь для ресниц и бровей.

– Дай мне свой телефон, – говорит Лавиния.

Она переставляет свечи со смывного бачка на раковину, чтобы дать больше света.

Поворачивает камеру внутрь.

И в этот момент Рекс посылает Луизе сообщение.

Скучаю по нашим походам в Мет.

Еще разок сходим на днях?

Это странно, что я скучаю по тебе?

Лавиния даже не злится. Вот что хуже всего.

Она не в ярости. Она не швыряет все вокруг себя.

– Ты убираешься из квартиры, – говорит она и пожимает плечами. – Убираешься – сейчас же.

– Лавиния, дай я объясню…

– Мне наплевать. – Лавиния аккуратно, очень аккуратно кладет свою помаду в сумочку. – Так или иначе… мне наплевать. Вот… возьми ключи. Чтобы духу твоего там не было, когда я вернусь домой.

– Мне некуда…

– С такими-то деньгами? – удивляется Лавиния. – И ты не наскребешь на номер в гостинице? – Она пожимает плечами. – Поживи у Рекса. Мне по барабану.

Она швыряет ключи на пол.

Луиза наклоняется и поднимает их.

Лавиния уже вертит в руках телефон.

– Что ты делаешь? – Луизе даже больше не идет на ум «пожалуйста, прошу тебя». Все замирает. Всякое движение в комнате прекращается со всей неотвратимостью и бесповоротностью.

– Я всем расскажу, – отвечает Лавиния. Она опускает крышку унитаза, садится и принимается печатать двумя пальцами. – У меня… выдался… совершенно… смехотворный… вечерок. – Она поднимает глаза. Всего лишь на мгновение. – Точка. Я узнала, что моя свихнутая соседка украла у меня деньги, трахнулась с моим бывшим и попыталась трахнуть меня в сортире ночного клуба.

– Все совсем не так было.

Лавиния продолжает печатать.

– Моя свихнутая соседка-лесбиянка украла несколько тонн денег с моего банковского счета, пока кувыркалась с моим бывшим бойфрендом и пыталась убедить меня, что она в меня влюблена… Как пишется «лицемерная» – «лице» или «лици»?… Луиза, ты же, блин, училка, должна же ты знать!

– Не надо, – говорит Луиза. – Пожалуйста… прошу тебя… я уйду, только…

– Годится. У меня есть автозамена. Моя лицемерная свихнутая соседка-лесбиянка я так блин жалела о краже четырех тысяч долларов со своего банковского счета, пока разрешала ей бесплатно жить в спальне сестры. – Она поднимает камеру. – Давай… блин, улыбайся, Лулу!

Луиза хватается за телефон.

– Господи боже, какого хрена ты творишь?!

Лавиния вырывает его обратно.

А у Луизы в мыслях только и осталось, что пусть они не узнают, не давать им узнать. Она сама не представляет, какое ей дело, что именно узнает, потому что ей наплевать на Беовульфа Мармонта и на Гевина, и на отца Ромилоса, и на Афину, и на Мими, и на Хэла, они ведь ей все равно не нравятся, но в этот момент она над этим не задумывается. Луиза думает лишь о том, что никто не должен узнать, что она сделала, поэтому тянет телефон на себя куда сильнее, чем хотела, а потом они с Лавинией оказываются на полу и тянутся за ним, и глупость в том, настоящая глупость, что телефон все равно со звоном улетает под раковину, так что когда Луиза тянет Лавинию за волосы, когда Лавиния впивается ей в плечи, когда она с силой прижимает Лавинию к зеркальным, сплошь зеркальным, полностью в зеркалах стенам, когда она бьет Лавинию головой о раковину, телефона даже не видно, ни в первый раз, когда она бьет ее головой, ни во второй, ни в третий.

Вот как умирает Лавиния:

Поднося руку к голове. Глядя на предплечье, на надпись «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», теперь забрызганную каплями крови.

Поднимая глаза на Луизу.

Падая со всеми остальными Лавиниями: ударяясь о зеркало, о Луизу и оседая на пол.

И вот так, именно так Луиза лажает по полной.

Глава 5

Луиза всегда права.

Она многие годы знает, что кого-то можно дурить все время, и какое-то время можно дурить всех, но нельзя всех дурить все время, не важно, как здорово это у тебя получается, и не важно, как ты из кожи вон для этого лезешь. Если ты – лицемерная свихнутая лесбиянка, которая ворует деньги и к тому же уводит бывшего бойфренда своей лучшей подруги, не важно, какая ты стройная, симпатичная или какой прекрасный рассказ ты написала для блога «Скрипач», истина состоит в том, что все рано или поздно обо всем узнают.

В любом случае теперь все кончено.

Лавиния умерла.

Басы бьют по ушам. Публика визжит от восторга и аплодирует. Кто-то стучит в дверь туалета.

У Лавинии звонит телефон.

Что бы Луиза ни делала, она не кричит.

Она прижимает ладонь ко рту.

Прямо за дверью в клубе человек триста народу.

Луиза старается дышать очень спокойно и сосредоточенно, как ее когда-то учили на сеансах психотерапии, что должно помочь увидеть ситуацию в другом ракурсе.

Не получается.

Телефон Лавинии продолжает звонить.

Кто-то все стучит и стучит в дверь туалета.

Вот на экране телефона Лавинии появляется лицо Мими.

Ты дыши, думает Луиза. Ты дыши.

Телефон переключается на голосовую почту.

Мими посылает кучу сообщений.

Ты где?

Я проснулась совсем одна.

Эмодзи грустного котенка.

Эмодзи плачущей лисы.

Эмодзи рыдающего оленя.

Ты еще здесь?

Луиза дышит.

Лиуза вытирает кровь с пола. Луиза смывает кровь со лба Лавинии. Полотенцем для рук и очень дорогим жидким мылом с ароматом базилика. Потом прячет их на самом дне мусорной корзины.

Луиза распускает по плечам длинные растрепанные волосы Лавинии. Волосы у Лавинии такие длинные и роскошные, что закрывают ей лицо. Она снимает с шеи Лавинии ожерелье, огромное, сверкающее и испачканное кровью, и прилаживает его ей в волосы, словно у нее на голове корона, так что крови даже не видно.

Удары в дверь туалета становятся громче.

– Шлюха ты! – кричит кто-то. – Гребаная ты шлюха!

Луиза ничего не может поделать.

Она открывает дверь.

В туалет стоит очередь из двадцати человек.

Не выбраться, думает она, и это еще не конец.

* * *

Луиза поддерживает Лавинию на руках.

Лавиния мертва, глаза у нее открыты, Луиза поддерживает ее на руках, и очень худая девушка с жиденькими белокурыми волосами и в платье из 1980-х годов смотрит прямо на них.

Она их замечает.

Падает на пол.

И начинает блевать в унитаз.

Вокруг нее толпятся люди: еще более худая подружка девушки, которая придерживает ей волосы, и какой-то парень, кричащий: «Вот класс, черт подери, мне надо отлить». Потом пьяная девушка, придерживающая волосы другой пьяной девушке, затевает драку с пьяным парнем, который хочет отлить, и в какой-то момент он расстегивает ширинку, вытаскивает член и начинает писать на стену, и, поскольку все глазеют на него, никто не замечает, как Луиза тащит Лавинию, как будто у той ноги заплетаются, как будто ей нужно придержать волосы, тащит ее к сырым и узким коридорам, ведущим на сцену.

И все же это только дело времени, и, возможно, Лавиния не мертва, а ее только оглушили (Луиза долго смотрела сериал «Закон и порядок», но даже тут не может с уверенностью сказать, какие силы нужны, чтобы кого-то убить, потому что убийство не воспринимается как нечто происходящее на самом деле в реальном мире). Вокруг дикий грохот, толпы людей и так темно, что Луиза просто прислоняет Лавинию к стене (липкой, а потому создающей трение) и прикрывает ее тело своим, подтягивая его вверх, словно тут лишь они, словно они отыскали укромный уголок, чтобы потискаться, чтобы Лавиния снова поласкала ее пальчиком, чтобы Луиза поцеловала ее в шею.

– В гостиницу дуйте! – кричит кто-то, и Луиза даже не знает, ей ли, потому что краем глаза замечает парня, которому делают фелляцию.

В углу коридора лежит забытый шар воздушных гимнастов. Им уже попользовались пожиратели огня, так что от него еще тянет бензином.

Луиза укладывает Лавинию на пол под остовом шара, под софитами, под поддельным хрусталем от люстры, который сверкает каждый раз, когда в зале включается стробоскоп.

Она ощупывает лицо Лавинии. Целует его. Щупает горло, шею, сердце – и ничего, ничего нигде не бьется, но все же это не на самом деле, потому как люди не умирают вот так, потому что она не та, кто убивает людей, не та, что вообще делает что-то плохое, а убить человека – это почти худшее, что можно натворить, а еще есть Бог, и Он насылает молнии виновникам подобного, так что если Лавиния мертва, воздаяние свершится и Луиза обратится в прах.

Вот только парень, который валяется в масле с сахарной глазурью, выходит на бис.

В этот раз он делает из надувных шаров зверюшек, только вот зверюшки не надувные.

Лавиния такая красивая на фоне шара воздушных гимнастов.

Луиза наклоняется над ней. Она снова пытается уложить волосы Лавинии так, чтобы не было видно крови, и думает, что Лавинии бы это понравилось, потому что сейчас Лавиния выглядит прямо как Офелия, и тут ей становится не по себе, потому что только больной человек оправдывает убийство кого-то тем, что жертва всегда немного хотела походить на Офелию или, в самом крайнем случае, на Волшебницу Шалот.

Тут все принимаются кричать, огни сверкают, и какой-то парень, которого она раньше никогда не видела, визжит прямо ей в лицо «ЕЗДА ПО ГОЛОВАМ!», а худая девушка (одна из них) заходится так, будто впервые в жизни услышала о езде по головам, а затем все смотрят на них, прямо на них, на эту красивую мертвую белокурую белую женщину и на эту чуть менее красивую белокурую белую женщину, которая еще жива и дышит, привалившись к первой. Все кричат, кричат, словно они боги, а потом начинают катить шар вместе с ними внутрь, все крутится, и Луизе кажется, что ее стошнит. Ее тошнит, и она думает: вот, вот сейчас они все поймут, но они ничего не понимают, потому что свет пульсирует, потому что музыка ревет, они прокатываются через оркестровую яму, через главный зал, потом в финальном взрыве с потолка падает серебристая мишура, все гуще и гуще, сильнее, чем метели, которые видела Луиза, облепляет их толстым слоем, прилипая к поту и какой-то вязкой жидкости, которая выделяется сразу после того, как умираешь, а потом их так заляпывает серебром, что крови не видно (как это так, что никому не видно?), что тут мертвая девушка с длинными белокурыми волосами и открытыми, засыпанными конфетти, глазами.

Луизу рвет.

Все приветствуют это очередным взрывом радостного рева.

Когда шар катят к кулисам, Луиза замечает Хэла. Он сидит рядом с балериной с пирсингом в сосках.

Он приветствует их поднятием бокала.

Теперь они в полумраке.

Сейчас Луиза отчаянно прижимается к стене.

И находит дверь для персонала.

Она затаскивает Лавинию в служебное помещение. Здесь пахнет гнилой рыбой, сладким вином и прогорклым жиром.

Лавиния даже не единственная лежащая здесь пластом девушка.

Она заталкивает Лавинию в деревянную тележку с кусающимися заусенцами. Расталкивает с дороги ящики. Объезжает крыс.

Она больно царапается об один из крепящих колеса винтов. Глядит вниз, не идет ли у нее кровь, но икры у нее измазаны кровью Лавинии, так что она так и не определяет.

Мими по-прежнему, блин, строчит сообщения.

Ты где? Я наверху? Ты здесь?

И Луиза думает: Это не я. Я – это не я.

Это не реальная жизнь, мелькает у нее в голове. Воют полицейские сирены, но мчатся даже не за ней.

Луиза решается.

Она хватает телефон Лавинии. Вызывает такси.

Закидывает руку Лавинии себе за шею.

– Давай, – говорит она, достаточно громко, чтобы ее услышали все на улице. – Давай, дорогуша! Поедем-ка домой.

Она очень жизнерадостна.

Она всего лишь очередная уработавшаяся официантка, помогающая очередной напившейся девчонке сесть в такси.

Они обе в мишуре. Они обе в рвоте.

Стоит один из типичных городских вечеров.

Вечер пятницы, и все кричат, и, как бы ни было поздно, еще закат, это жутковато, но доставляет облегчение, потому что означает, что ты не один.

Можно пройти мимо множества ночных клубов с измазанным кровью лицом, и никто даже не заметит.

Можно пройти по улицам города в Нижнем Ист-Сайде, в Бушуике с измазанным кровью лицом и лишь водительскими правами, кредитной карточкой и с телефоном, где почти сел аккумулятор, с разбитыми костяшками пальцев после того, как ты ударила мужчину (ты ведь даже не из тех, кто выйдет из себя и ударит человека), (ты всегда была из таких), (он всегда говорил тебе, что ты из таких), и никто даже не заметит или не обратит внимания.

Луиза проделывала такое и раньше. Тогда все тоже казалось нереальным.

Луиза ждет такси в переулке рядом с клубом.

Там очень много народу.

Слышатся пьяные выкрики, и Луиза опускается на колени, изо всех сил прижимает к себе Лавинию и бормочет куда-то в ее коченеющую шею: «Я знаю, милая, знаю, прости меня, прости, я люблю тебя». Она даже сама не знает, правду она говорит или нет.

Очередное сообщение от Мими.

Эмодзи что-то вынюхивающей лисы.

Я совсем одна.

Ты уехала с Луиз?

Ты в порядке???!!

Луизе не хотелось бить Лавинию, когда она ее ударила. (Ей хотелось ударить Лавинию.)

Ей не хотелось ударить Виргила Брайса.

(Она же не из таких.)

Просто когда целый год по кругу вертится один и тот же разговор во все той же крохотной квартирке в Бушуике, и мужчина, который любит тебя, опять говорит: «Я люблю тебя», но тут же добавляет: «Это благословение и милость, потому что я знаю тебя лучше, чем ты себя знаешь, и я все-таки сделал выбор любить тебя, и никто из тех, кого ты знаешь, тебя не полюбит». Он тебя и целует, и твердит тебе, что станешь круче, если немного похудеешь. Он тебя и трахает, и твердит тебе, что будет лучше, если бы вы переехали в более тихое место, где у тебя появится больше шансов «добиться этого», потому как тогда ты, наверное, хоть раз не разочаруешься – и вместо того, чтобы кивать, вместо того, чтобы вздыхать, вместо того, чтобы говорить: «да, да, ты прав», ты врезаешь ему так сильно, что он падает навзничь, бьешь так, как мужчины бьют женщин в кино, так, как мужчины не должны бить женщин в жизни.

(Может, ты один разок так и делаешь, а потом понимаешь, что он прав во всем, что всегда о тебе говорил.)

И тогда ты понимаешь, что он прекрасно знает, что ты – свихнутая сучка, что ему всегда было о тебе известно, и уйти ты можешь именно так и только так.

Теперь ты свихнутая. Какой всегда и была.

– Я был прав насчет тебя, – говорит он самодовольным тоном, почти, почти что таким, словно он рад тому, что может это сказать, и вытирает со щеки кровь. – Ты, блин, психопатка, Луиза. – Потом хватает ее за загривок, как собаку, и выталкивает за дверь, и он прав, и это последнее, что он вообще ей говорит.

Лавинию очень легко затолкнуть в такси. (Слава богу, слава богу, что она такая худенькая.) Это единственный раз, когда Луиза не бесится из-за того, что Лавиния такая худенькая.

– Ваша подруга в порядке?

– Она увидела фей, – отвечает Луиза. Она придерживает Лавинию на коленях. Глаза у той по-прежнему открыты. У Луизы кровь на мини-юбке и на ногах (слава богу, слава богу, что я в черном).

– Что?

– Ничего?

– От нее воняет, как из сортира.

– Знаю.

– Знайте, что полагается штраф в сто долларов, если она опять наблюет.

– Не наблюет, – заявляет Луиза.

У Лавинии виднеется сосок в том месте, где платье сползло вниз. Водитель таращится на нее в зеркало.

Луиза его не осаживает.

Есть анекдот, который всегда нравился Луизе, про двух мужиков, напоровшихся в лесу на медведя. Вот он: «Не обязательно бегать быстрее медведя. Достаточно бегать быстрее напарника».

Сейчас она думает об этом анекдоте.

Следующую часть Луиза проделывала и раньше.

Вытащить Лавинию из такси. Протащить Лавинию по лестнице. Затащить Лавинию в ванну. Включить воду.

Мыть длинные, спутанные, дивные золотистые волосы.

Смывать кровь.

* * *

Может, я домой?

Это двадцатое сообщение от Мими.

Ржу-не-могу, я так напилась, что вырубаюсь.

И Луиза думает: это не может быть реальным.

Ничто не реально.

Глаза у Лавинии по-прежнему открыты.

Это не может, не может быть реальным.

Телефон Лавинии звонит без умолку.

Луиза переживет и это.

Мне просто нужно время, думает она. Мне просто нужно еще немного времени.

– Дорогая!

Когда ей хочется, Луиза может очень хорошо подражать голосу Лавинии. Ей очень знаком ее голос. – Дорогая… Мими… ужасно, ужасно извиняюсь!

– Ты где?

– А ты еще в «МС»?

– Хэл сказал, что ты уехала. Он сказал, что тебя вырвало.

– Ну, бывает… дорогая. Нужно хоть секундочку передохнуть, вот и все.

– А ты где?

И Луиза думает: блин, блин, блин.

И Луиза думает: пусть мир замрет, хоть на секунду, на столько, что все снова встало на свои места.

– Я так напилась! – скулит Мими. – Перед глазами все плывет. Приезжай, вместе оттянемся!

Луиза тащит неподвижную Лавинию по танцполу.

Это не может быть последним, что видит Хэл. Это не может быть последним, что видят все.

Ей просто нужно, чтобы Лавиния оставалась живой еще несколько часов.

– Встретимся в болгарском баре, – предлагает Лавиния. Лавинию всегда, всегда тянет на приключения. – Я сейчас в такси. Уже лечу, дорогая, клянусь.

– Ты приедешь?

– Да, конечно, приеду.

– И Луиза тоже?

Кислая, грустная усмешка.

– Господи, нет, – отвечает Лавиния. – По правде говоря, она мне как-то немного надоела.

Не так трудно, как покажется, стянуть с Лавинии платье. Не так трудно, как покажется, смыть с него пятна, надеть и набросить на спину палантин из лисьего меха. Лавиния окоченела, но почти не сопротивляется.

С волосами посложнее – ведь теперь она может зачесать их назад, потом вверх, чтобы все выглядело так, будто Лавиния пыталась их аккуратно заколоть, но у нее ничего не получилось. (Лавинии никогда не удается тщательно заколоть волосы, ни разу.)

Она красит губы помадой Лавинии.

Душится духами Лавинии.

Задергивает занавеску в душе.

Лавиния выкладывает их селфи в такси. «Лучшие подруги».

Оно получает пятнадцать «лайков» за четыре минуты.

Лавиния представляется таксисту по имени. Она очень виртуозно болтает об искусстве и жизни, о том, что если очень хочется искусства, то можно себя сделать произведением искусства. Можно создать самого себя.

– По-моему, люди не осознают, какой свободой они обладают, – разглагольствует она, когда такси подъезжает к углу Ривингтон-стрит и Эссекс-стрит. Она дает ему на чай наличными, хотя обычно так никто не делает, так что он ее вспомнит, и очень охотно.

Лавиния загружает в «Фейсбук» еще одно фото: на нем Ривингтон-стрит, небо, звезды, фонари. Забудь, Джейк, ставит она подпись, это Чайнатаун. На самом деле это Нижний Ист-Сайд, но Лавинию это не остановит, потому как Лавиния верит, что Искусство благороднее и важнее истины. Она заявляется в болгарский бар.

Мими посылает ей массу эмодзи: львы, тигры, медведи.

«Буду через секунду», – отвечает Лавиния.

Обязательно зайди в ледяную клетку.

Вот как все устроено в болгарском баре.

Раздеваешься – получаешь рюмку бесплатно. Занимаешься сексом на стойке – получаешь бутылку бесплатно. Тридцать долларов – и можно зайти в советскую ледяную клетку, надеть настоящую винтажную советскую военную форму, которую выдадут, и советскую шапку-ушанку, а потом бармен заберет у тебя телефон и будет снимать тебя через стекло, пока ты пьешь столько водки, сколько сможешь выпить из сделанной изо льда рюмки, пока она не растает.

Вот Мими в советской ледяной клетке. Вот она голая, кроме трусиков, и в советском военном кителе. И еще в шапке-ушанке.

Она прижимается к стеклу, и мужчина, которого Луиза раньше никогда не видела и больше никогда не увидит, целует Мими сзади в шею и запускает пальцы ей в трусики.

Лавиния кладет на стойку карточку Лавинии.

Она объясняет, что хочет, чтобы все выпитое вон той пьяной девушкой записали на ее счет.

Она фотографирует Мими. Выкладывает фото в Интернет. Ставит хештег. Беовульф Мармонт ставит лайк.

Когда Мими вываливается наружу, Лавиния подхватывает ее.

– Дорогая!

– Лавиния?

Лавиния шепчет ей из-за спины на ухо, ее волосы падают Мими на плечо, ее обдает ароматом духов:

– Ты уж меня прости, что я заставила тебя ждать.

– Ты-где-была-я-по-тебе-скучала-я-так-по-тебе-скучаю.

Мими даже на ногах не стоит.

– Я тебе еще выпить принесла.

Она силой сует бокал в руки Мими.

– До дна!

Мими пьет до дна. Мими шатается.

Мими подносит ко рту ладонь, словно ее вот-вот вырвет.

– Я-так-боялась-Лавиния.

Вокруг толпа народу. Темно. Все танцуют.

– Я-так-боялась-что-ты-на-меня-разозлилась.

– Я не могу на тебя злиться, – отвечает Лавиния. – Я люблю тебя!

– Я по тебе скучала, – бормочет Мими. Глаза у нее смотрят в разные стороны. Лавиния все время вне поля ее зрения. – Ты понятия не имеешь.

– Селфи! – кричит Лавиния.

Они фоткаются.

Лавиния наклоняется, целуя Мими в щеку, черты ее лица скрыты ушами шапки, так что лица ее по-настоящему не разглядеть.

Лавиния выкладывает и эту фотку.

– У нас сегодня будет хороший вечер, так?

– Самый лучший, – отвечает Лавиния.

Они вместе уплывают в толпу.

Она оставляет Мими в объятиях мужчины, который раньше ее уже щупал.

Четыре часа утра. Лавиния еще жива.

Что бы с ней сегодня ночью ни случилось – это Луизу не волнует.

Еще немного, и у нее тоже появится алиби.

Это следующий логический шаг, думает Луиза, как только кого-нибудь убьешь. По крайней, она так полагает.

Луиза посылает Мими сообщение уже со своего телефона.

Вы где, народ?

Лавиния с тобой?

Мне нужны ключи.

В четыре часа утра Луиза звонит Рексу.

– Извини, – говорит она. – Прости, я не знала, кому еще позвонить.

– У тебя все нормально?

Для четырех утра у него очень бодрый голос.

– Просто… У меня нет ключей.

– Лавиния… она уехала и Мими после бурлеска, где мы… не важно.

– У нее твои ключи?

– Есть всего один комплект, – объясняет Луиза. – У меня его нет. Она не подходит к телефону.

– А ты с ней не поехала?

– Она меня не приглашала.

Она слышит, как Рекс выдыхает в трубку.

– Приезжай, кофе попьем, – говорит он.

Лавиния заходит в туалет в круглосуточной закусочной. Выходит оттуда Луиза.

Волосы у нее стянуты в хвост. На ней мини-юбка, очень похожая на ту, что ее заставили надеть в «МС» (сейчас уже без толку думать об этой работе, ее она тоже потеряла), сверху свитер, вульгарный и с блестками, делающий ее похожей на Афину Мейденхед, но теперь ей нужно суметь доказать, что она так и не попала домой.

Она очень аккуратно сворачивает платье Лавинии и кладет его в пластиковый пакет на тот случай, если оно ей вдруг понадобится.

Иногда Луиза поражает саму себя.

Луиза встречается с Рексом в Ист-Виллидж, неподалеку от его квартиры. Они идут в круглосуточную забегаловку с подачей вареников под названием «Веселка», где стены расписаны сценами из старой нью-йоркской жизни, садятся у окна под галогенной лампой и глядят, как с каждым мгновением отступает темнота.

У Рекса мешки под глазами. На нем блейзер.

– Не надо было из-за меня так наряжаться, – говорит Луиза.

Они молча сидят уже десять минут, едят жирные вареники, пьют отдающий гарью кофе и смотрят друг на друга.

– Я не наряжался, – отвечает Рекс. – В смысле… в том смысле, что нет. То есть… – Он снова отхлебывает кофе.

Он вздыхает. Луиза молчит.

– Послушай, – начинает Рекс. – Я уверен, что она скоро явится домой. Раньше она такого не проделывала?

– Иногда. – Она поднимает на него глаза. – Но не так поздно. – Луиза сглатывает. Сейчас ей нужно быть очень осторожной. – То есть… по-твоему, с ней ничего не случилось?

Может, на Лавинию нападут и ограбят в каком-нибудь переулке. Может, она поскользнется и упадет в парке, ковыляя домой. Сейчас Луиза не может об этом думать.

Луиза лишь может сосредоточиться на том, чтобы не закричать.

– Ты получила ответ от Мими?

Луиза пожимает плечами:

– Пока нет.

– У тебя нет ключей, – говорит Рекс. Говорит так, словно ему ее очень жаль.

– Это какое-то правило совета дома.

– Разумеется, – говорит он.

– Разумеется, – соглашается Луиза. – Извини… прости… не надо было мне тебя будить. Не ради этого. Просто… я не знала, кому еще позвонить.

– Я рад, что ты позвонила, – отвечает Рекс. – Мне нравится говорить с тобой.

– Если она узнает…

– Нам конец, – заканчивает Рекс, и Луизе стоит огромных усилий, чтобы не содрогнуться.

За окном занимается рассвет, и розоватые пальцы тянут тени от входа в закусочную.

– Мне не по себе, что я втягиваю тебя в неприятности, – говорит Рекс.

– Не втягиваешь, – отвечает Луиза. – Нет… это я во всем виновата, уж поверь.

– Я знаю, что так нельзя, – произносит Рекс. – Знаю. – Он выдыхает. – Она хороший человек, в глубине души. Разве нет?

Луиза уже даже не знает.

– Может быть.

– Просто… она…

– Немного слишком?

– Да, – соглашается Рекс. – Просто… немного слишком. – Он вздыхает. – Несправедливо с ее стороны… требовать от тебя слишком много.

– Нормально, – говорит Луиза.

Еще каких-нибудь пару часов. Только до утра. У тебя получится.

Утром она найдет способ убить Лавинию.

– Ты умная, забавная и просто прелесть.

– Перестань, – тихо говорит она.

– И ты хороший друг… да-да… и, извини, тебе не надо было тащиться сюда, блин, в пять утра… Извини.

– Перестань, – повторяет она, – прошу тебя, хватит… хватит…

Но он ее не слышит.

– Ты заслуживаешь куда лучшего, – говорит он и берет ее за руку.

Вот в чем штука: она не заслуживает.

Луиза обещала себе, что не заплачет. У нее так хорошо получается не плакать. Она не заплакала, поднимая с пола тело Лавинии, она не плакала, когда тащила Лавинию из клуба, и не плакала в такси, не плакала, опуская Лавинию в ванну или выкладывая их с ней фотку, так что Луиза не знает, почему она плачет теперь, но Рекс глядит на нее таким добрым и благородным взглядом. Луиза может думать лишь о том, что все ужасное, что кто-то когда-то в ней видел, – правда, всегда было правдой, и нет ни одной вселенной, где бы она не закончила тем, что сделала.

– Извини, – беспрестанно повторяет Рекс, словно это касается лично его, глядя на нее так, как больше никто и никогда не посмотрит, и если он хоть секунду станет так на нее смотреть, Луиза не сможет удержаться, чтобы не рассказать ему все. – Господи. Извини, мне не надо было… не мое это дело.

– Все нормально.

Она швыряет на стол двадцатку.

– Мне надо идти.

Вот вариант того, как может закончиться эта ночь: Луиза сдается полиции.

Рекс продолжает глядеть на нее – широко раскрытыми, немигающими глазами и с полным доверием – и Луиза думает: в идеальном мире люди всегда поступают правильно, и хоть это и не идеальный мир, Луиза решает, что он должен быть таким, и поэтому она отправляется в полицию и чистосердечно признается в том, что совершила.

В какой-то момент, на рассвете, Луиза уверена, что так и сделает.

Рекс бежит за Луизой на Вторую авеню.

– Луиза, подожди!

Он задыхается. Он совсем забыл про блейзер.

Луиза машет рукой, ловя такси, – дико, отчаянно, и пытается сообразить, куда именно нужно идти, когда кого-то убил: в какое-то управление, или же нужно «гуглить» местный полицейский участок, или же просто подойти к первому попавшемуся полисмену и сказать: прошу прощения, у меня в ванной труп девушки?

Рекс так быстро бежит по переходу, что его чуть не сбивает велосипедист.

– Что тебе от меня нужно? – спрашивает она у него, и тут он ее целует.

Рекс целует не ее.

Он целует девушку с дивными белокурыми волосами и покорным взглядом, которая такая же, как он. Она застенчивая, умная, остроумная и добрая, она так страшно страдает и так желает всем добра. Он целует девушку, которая не жалуется, что ее подруга не пускает ее домой в четыре часа ночи, и которая ходит в музей, когда ей одиноко. Он целует девушку, которая никогда никого не убивала.

Как бы то ни было, она целует его в ответ.

Домой к Рексу они едут на такси, хотя до его квартиры меньше десяти кварталов, потому что не могут оторваться друг от друга, и Луиза расплачивается всеми наличными из кошелька, оставляя баснословные чаевые, потому что это деньги Лавинии, и она даже не может себя заставить лишний раз к ним прикоснуться.

Они залезают друг на друга. Они пожирают друг друга. Шарф Рекса цепляется за вульгарные и жуткие блестки на свитере Луизы, и хотя она сначала даже не понимает, что плачет, ее слезы текут у Рекса по лицу. Несмотря на это, он продолжает ее целовать и шептать: «Ты не виновата, не виновата, прости». Они целуются у его дома, они целуются в вестибюле, потом снова целуются на лестнице и на каждой площадке, которых, как выясняется, много, потому что в доме нет лифта, а он живет на пятом этаже, и опять целуются у двери в квартиру, и Луиза пьянеет, хоть ничего и не пила. А может, это Лавиния пьяна – Лавиния, которая еще жива, Лавиния, которая проводит лучшую в жизни ночь вместе с Мими, Лавиния, которую Мими только что в очередном полубессознательном состоянии обвешала безграмотно написанными хештегами о Бодлере, вине и добродетели, Лавиния, на которую сегодня ночью нападут и ограбят, Лавиния, которая умрет. А может, они еще до сих пор связаны из-за той ночи у моря, и Луиза чувствует все, что ощущает Лавиния, и потому она тоже пьяна, а может, рядом кто-то теплый и добрый, кто целует ее и шепчет на ухо ее имя, ее имя, и говорит, какая она хорошая.

– Я все рушу из-за тебя, – шепчет Рекс. – Рушу все, знаю, прости, вели мне остановиться.

Но они лишь сильнее прижимаются друг к другу, он снимает с нее свитер с блестками и смешную мини-юбку до самых чресел, а потом лифчик (она слишком поздно понимает, что это лифчик Лавинии, но он, похоже, ничего не замечает). Он проводит руками по ее телу и глядит на нее, глядит по-настоящему, и произносит «Господи боже, какая же ты красавица», будто так оно и есть.

– Вели мне остановиться, – говорит Рекс. Луиза не велит. Даже когда он целует ее в шею, даже когда он ее везде ласкает, даже когда он ее спрашивает, есть ли у нее презерватив, а она отвечает: «Не волнуйся», потому что сейчас риск кажется таким пустячным.

Она обвивает его руками и ногами, он на ней, вокруг нее, прижавшись к ней и в ней. Но вот в чем штука: Луиза может лишь думать о том январском вечере, когда Лавиния решала, что они давненько не устраивали себе таких вот вечеров, так что Лавиния заперла все двери, выключила везде свет и зажгла по всему дому свечи. Она поставила «Грезы любви. Сочинение 3» Листа, которое Луиза раньше и не слышала, и при свете свечей объяснила, что это все о любви и смерти, как час грядет, час грядет, когда все умирают. Лавиния облокачивалась на спинку дивана, и лунный свет лежал у нее на груди. Но, возможно, Рекс единственная причина тому, почему Лавиния слушает это произведение, и Луиза думает: «Да, там все было по-настоящему», и не знает, целуя его в ответ, станет ли что-нибудь когда-нибудь по-настоящему. Луиза не знает, в ужасе ли она, или сама ужасна, или торжествует, влюблена ли она или просто борется за выживание. Она лишь знает, что мир рухнул, однако земля по-прежнему продолжает вертеться.

Луизе нужно знать лишь одно: Рекс в ней, и ей надо, чтобы он оставался в ней. Она тоже крепче прижимается к нему, очень крепко, еще дыша, потому что если она разомкнет объятия, если она хоть на секунду их ослабит, то Лавиния смоет ее в море.

Глава 6

Луиза просыпается счастливой.

Это ее удивляет.

Она не припомнит, когда в последний раз просыпалась вот так: в чьих-то объятиях, когда к ней кто-то прижимается грудью, гладит ее по волосам или легонько пробегает пальцами по предплечьям. Она не уверена, случалось ли такое вообще.

Когда кто-то целует ее в шею. Когда кто-то прижимается губами к плечу. Когда в окно льется столько света.

Он пробивается сквозь ставни. Он сеткой лежит на стене. Луиза удивленно смотрит на нее, и хотя она в жизни видела тысячи подобных теней, она прижимает к ней пальцы, потому как еще не проснулась, чтобы понять, что сможет ее поймать.

– Доброе утро, красавица, – говорит Рекс.

Луиза поражается тому, что он провел с ней ночь – целую ночь – и ни разу не заподозрил, какой же она на самом деле человек.

– Хочешь тайну узнать?

Он быстро целует ее в плечи, ей щекотно, и Луиза смеется, сама того не желая.

– Какую?

– Не хочется из постели вылезать.

В очках он часто мигает.

– Только никому не рассказывай.

– Не расскажу, – шепчет Луиза.

Звонит телефон.

И тут Луиза вспоминает.

– Блин… Блин!

– Что такое?

Он отбрасывает волосы с ее лица. Он так с ней нежен.

Это телефон Лавинии. Он гремит по всей квартире Рекса прелюдией из оперы Вагнера «Тристан и Изольда».

Луиза боится, что он все узнает, но он залезает в ее сумочку и подает ей телефон.

Звонит Мими. Пять пропущенных вызовов.

Луиза переключает телефон на голосовую почту.

– Все нормально?

У Лавинии пятьдесят шесть уведомлений в «Фейсбуке».

– Ничего особенного. – Луиза выключает телефон. Она недавно кого-то убила. – Нормально. Все хорошо.

– Это…

– Нет.

Она делает глубокий вдох.

– Просто Мими, – говорит она.

– А от нее есть новости?

Теперь Рекс выдыхает.

– Может, это и хорошо, – произносит он. – Она, наверное, у Мими. Или… ну, ты знаешь… танцует на столе. Или в Париже. Точно ведь не скажешь.

– Не скажешь, – соглашается Луиза.

Он встает и подходит к окну.

Рекс худее, чем она ожидала, когда сейчас видит его без одежды. Грудь у него воскообразная и немного впалая. Луиза видит, как выступают ребра. Но для нее он все равно красивый.

– Итак, – говорит он, протирая глаза. – Что ты собираешься делать?

– Насчет чего?

– Насчет Лавинии.

– А что Лавиния?

– Ты собираешься с ней поговорить, или лучше мне?

– О чем?

– О нас.

Может, Луиза еще спит.

– А что о нас?

Ты меня трахнул, думает она. Что еще сказать-то?

Он присаживается на край кровати.

– В том смысле… если мы все это продолжим… то не сможем держать это в тайне.

Луизе и в голову не приходило, что Рексу все это захочется повторить.

Людям иногда хочется тебя трахнуть. Это естественно, если ты симпатичная. А если не симпатичная, то, по крайней мере, если ты блондинка. Люди хотят тебя трахнуть один разок. Потом они рано уходят на работу и говорят, что через несколько дней черкнут тебе сообщение, чего не делают.

– Ты хочешь это повторить?

(Наверное, это вопрос не существенный, когда на окраине города в ванне лежит труп, но сейчас Луиза об этом думать не может.)

– А ты разве нет?

– Конечно, хочу, – отвечает Луиза, прежде чем даже может подумать, что говорит. – Но… в смысле… мы не можем.

– Из-за Лавинии?

– Да, – кивает Луиза. – Разумеется, из-за Лавинии.

Рекс вздыхает.

– Может, знаешь… может, это окажется не так плохо. В том смысле, что… наверное, знаешь, сначала будет нелегко, но…

Луиза поражается его глупости.

– Она сожгла твой платок.

– Господи, – отзывается он. Смеется – самую малость. – Конечно, сожгла.

Рекс говорит это с каким-то восхищением, и Луизе не по себе, потому что теперь, даже теперь это ее гнетет.

– Послушай… Луиза. – Как же давно ее кто-то называл по имени. – Я знаю, что это эгоистично. – Потом очень тихо: – Как сильно ты мне нравишься. Я это знаю.

Она машинально протягивает руку. Кладет пальцы ему на шею. И отвечает:

– Это не эгоизм желать быть счастливым.

Луиза действует автоматически: касается его плеч. Массирует их.

– Это надо сделать мне, – заявляет Рекс. – Я с ней поговорю. Беру это на себя. Объясню, что сначала ты отказалась, но я тебя уломал. Злодеем стану я. Не возража…

– Нет! – Луиза почти кричит. – Нет, нет, с ней я поговорю. Когда она вернется домой.

– Уверена?

– Уверена.

– А можно я подожду на улице?

– Все обойдется, я сама, – отвечает она.

– Послушай… если тебе надо где-то пару дней пожить…

– Что?

– Типа, если тебе потребуется. В смысле… это студия, ты же видишь. Не очень развернешься. Но у меня есть два комплекта ключей.

Он целует ее пальцы, словно она какая-то драгоценность.

И вот тут Луизу осеняет.

Эта часть была бы настоящей, как бы все ни повернулось.

Если бы она позвонила ему из «МС» – в слезах, в истерике – все бы произошло точно так же. Он бы ее целовал. Он бы отвез ее к себе. Он бы позволил ей остаться.

Лавиния умерла ни за что.

– Что такое? – удивляется Рекс.

Луиза не может унять смех.

По ее щекам текут слезы, а она по-прежнему не может унять смех.

Домой от Рекса Луиза едет на автобусе. Поверх ее топика в блестках и юбки надет его спортивный свитер с логотипом Колумбийского университета. Она долго и медленно едет по Первой авеню, но Луизе все равно. Когда она доберется до дома, там ее встретит труп в ванне и ей придется решать, как убить Лавинию.

На улице лето. Светит солнце, небо неподражаемо голубого цвета, и если бы не труп в ванне, Луиза была бы почти счастлива.

Вечно так продолжаться не может.

И Луиза это знает.

Ей придется найти способ убить Лавинию. Ей придется убраться из города, прежде чем все поймут, что чем бы грабитель ни размозжил ей голову – это уж точно не раковиной из ночного клуба на Кристи-стрит. У нее и так нет денег – как только заблокируют карточки Лавинии, она останется ни с чем, поскольку у нее больше нет ни Пола, ни «ГлаЗама», ни бара, и уж точно нет работы подавальщицей в «МС». Но все же – сколько стоит билет в один конец обратно в Девоншир?

Она включает телефон Лавинии.

Сорок три лайка в «Фейсбуке» на ее селфи с Мими.

Двенадцать сообщений от Мими. Сообщение в «Фейсбуке» от Беовульфа Мармонта с приглашением что-нибудь выпить (оно, как замечает Луиза, странным образом напоминает его сообщения в «Фейсбуке» ей с приглашением что-нибудь выпить).

Электронное письмо от Корделии о предстоящем экзамене по истории в летней школе.

Луиза проверяет свой телефон.

И тут, когда автобус проезжает Семьдесят первую улицу, сообщение от Рекса.

Буду сегодня думать о тебе, пишет он. Удачи, что бы ни случилось.

И Луиза думает: если только, если только, если только.

А какая-то ее маленькая частичка думает: а что, если?

Запах гораздо хуже, чем она ожидает.

Она уверена, что перед уходом вспомнила, что надо закрыть Лавинии глаза, но та лежит в ванне, глаза у нее открыты, они остекленели и смотрят прямо на нее.

Луиза какое-то время сидит на унитазе и глядит на тело.

Раньше она никогда не видела трупов, но предполагала, что он будет больше похож на мертвое тело, чем сейчас. Он просто похож на Лавинию, только чуть меньше, словно кто-то сделал бутафорскую Лавинию для пьесы.

Луиза открывает браузер с анонимайзером (она смотрит «Закон и порядок» и знает, что первым делом проверяют журнал поисковой системы).

Она «гуглит» по фразе «что мне делать с мертвым телом».

Вообще-то, она не ждет полезных ответов, но все-таки просматривает результаты, потому что ей в голову не приходит, что же еще делать.

Выясняется, что когда-то группа хакеров «Городские лисы» смеха ради составила на эту тему списковый файл. Оказывается, в канале Гованус множество трупов.

При мысли об этом Луиза ничуть не удивляется.

Луиза продолжает оставаться очень, очень, очень спокойной.

Она прикидывает остающиеся у нее варианты.

У нее есть шестьдесят четыре доллара. У нее есть комплект ключей. У нее есть водительские права.

У нее есть банковская карточка с ПИН-кодом 1-6-1-4 и сто тысяч долларов на ней. Но сейчас она о ней думать не может.

Луиза может поздним вечером бросить Лавинию где-нибудь в парке (та не возвращается, ей так и не удается найти Лавинию, кто-то находит Лавинию на «Овечьем лугу» в Центральном парке, она возвращается к Рексу расстроенной, очень расстроенной, что не нашла Лавинию). Может, это ограбление. Может, возможно, это самоубийство (может, ее найдут на водном велосипеде на озере в Центральном парке, как Офелию, чего она всегда хотела). Она может бросить Лавинию в каком-нибудь переулке.

По телевизору всегда могут определить время смерти.

Луиза не уверена, как все происходит в реальной жизни. Это она тоже «гуглит». Наверняка есть окошечко в пару часов, что означает, что она, вероятно, проскочит, но опять же никто и никогда не знает, что наверняка проскочит.

Может, лучше всего, думает Луиза, если тело вообще не найдут.

Очередное сообщение от Мими.

Вчера у меня с тобой был самый лучший вечер.

Давай еще как-нибудь повторим!

Две держащиеся за руки морские свинки.

И Луиза думает: нельзя все время дурить всех.

И Луиза думает, наверное, можно.

Долго все это не протянется, думает она. Всего лишь, чтобы она успела снять еще немного денег со счета Лавинии. Всего лишь, чтобы у нее родился какой-нибудь план.

Вот правдоподобная история: у Лавинии сердце разбито из-за Рекса, Лавиния не хочет жить, зная, что Рекс встречается с кем-то еще. Лавиния выпивает массу таблеток. Лавиния оставляет блестящее прощальное письмо. Она выкладывает его в Интернет.

Все по ней скорбят. Никто не удивляется.

Возможно, думает Луиза, Лавиния именно так бы и поступила. Может, Лавинии всегда было суждено умереть, и Луиза лишь выступила пособницей Судьбы.

Я тоже провела с тобой просто шикарный вечер, дорогая!

Лавиния пишет сообщения длинными, продуманными и напыщенными предложениями. Луиза это знает.

Извини, что ушла по-английски, меня околдовала музыка, а потом я сразу отключилась.

Ты повеселилась?

Все так просто.

Луиза засовывает тело Лавинии в дорожный кофр.

Вот это непросто.

Выясняется, что нельзя сделать человека меньше, просто сложив руки и ноги. Приходится ломать кости. Надо взять молоток или топор, а если находишься в квартире Лавинии, то старинную неоготическую колотушку девятнадцатого века, лежащую на отштукатуренной каминной решетке, и разбивать локти и коленные чашечки, пока они не впишутся в габариты. Запах такой, какого Луиза в жизни никогда не чувствовала.

Когда закончишь ломать бедренные и плечевые кости в двух или трех различных местах, то тело еще меньше напоминает человека, которому оно когда-то принадлежало.

Луиза никогда не забудет хруст ломающихся костей.

Она тратит полчаса, завивая и развивая свои волосы щипцами.

Лавиния арендует фургон для переезда.

Одета она в точности так же, как когда нанимала фургон, на ней тот же топик на бретельках, те же брюки-палаццо и тот же шарф на голове, те же темные очки. Она идет в ту же контору. Показывает свои документы.

Лавиния говорит массу запоминающихся фраз о том, что она отправляется на поиски великих приключений, в «пелеринаж», и женщина за стойкой закатывает глаза и быстро грохает ключами об столешницу, лишь бы Лавиния заткнулась.

Лавиния выкладывает в Интернет фотографии Первой авеню, летнего неба, моста на Пятьдесят девятой улице. Цитирует песню Саймона и Гарфанкеля, которую все вспоминают, видя этот мост. Ставит там геометку.

Лавиния проводит в Нью-Йорке такое дивное и спокойное воскресенье.

Новости есть? пишет Рекс.

Разговор сегодня вечером, отвечает Луиза.

Она приподнимает за ручку дорожный кофр. Обдирает роскошные деревянные полы, вытаскивая его за дверь.

На часах почти полночь. Кофр страшно грохочет в коридоре и на лестничной площадке. Луиза ничего не понимает. Лавиния такая худенькая – она так много внимания обращала на ее худобу. Почему такой худенький человек так много весит? Кофр обдирает краску со стен.

У Луизы кости рук едва не выскакивают из суставных ямок, когда она втаскивает кофр в лифт.

В конце коридора открывается дверь.

Миссис Винтерс смотрит, как закрываются двери лифта, а Луиза с Лавинией спускаются на первый этаж.

У Луизы уходит полчаса, чтобы погрузить Лавинию в кузов фургона.

В течение этого получаса случаются моменты, когда Луиза думает, что не сможет затолкать Лавинию в кузов, когда Луиза задыхается, ловит ртом воздух и выбивается из сил. Мышцы у нее болят, сухожилия ноют, но ей по-прежнему не справиться с весом Лавинии, и Луиза думает: оно того не стоит.

Она думает: Я просижу здесь, пока не приедет полиция.

Когда она явится, я расскажу, что труп в кофре.

Мне не поверят. Тогда я все покажу.

Меня увезут, и тогда я наконец, наконец-то посплю.

Лавиния победит, думает она.

И что? Пусть Лавиния победит.

Она вот так сидит на крышке кофра три, четыре, пять минут, прижимая колени к груди.

У нее в кармане жужжит телефон Лавинии. Руки у нее измазаны духами Лавинии.

Лавиния не может победить.

Поэтому Луиза делает глубокий-глубокий вдох.

Повторяет дыхательный прием: еще разок.

Грудь у нее тяжело вздымается.

Тяжело дыша, она выворачивается наизнанку. Ее рвет желудочным соком, он жжет ей глотку, язык и даже губы, но от этого спазмы в желудке не утихают.

Ей кажется, что такой боли она никогда не испытывала.

Она заталкивает тело в кузов фургона.

* * *

Луиза доезжает до самой магистрали ФДР вдоль границы Манхэттена туда, где в Ист-Ривер впадает река Гарлем. Все это она нашла в «Гугле». Она до конца не осознает, что делает, но считает, что большинство людей, которые пытаются спрятать труп, тоже не очень-то знают, что делают.

Она добирается до парка Свиндлер-Коув, стоящего впритык к стройкам на Двести первой улице рядом с электростанцией «КонЭд».

Луиза думает, что в такую даль она не забиралась с тех пор, как они однажды с Лавинией отправились в Гарлем, поскольку Лавиния решила, что ей нравится музыка в стиле госпел, но сейчас она об этом думать не может.

Почти весь парк перестроили, но много еще осталось не закончено. Валяются переброшенные через болото разбитые деревянные гати, жестянки из-под кока-колы, и гниющие причалы один за другим оседают в реку.

Луиза ждет в фургоне до трех часов ночи. На всякий случай.

Она подъезжает как можно ближе к воде.

Смешное в том, что на улице есть люди – пара мужчин, тянущих косяки или разговаривающих по телефону. Она всегда очень боялась оказаться ночью одна рядом с мужчинами. Но не теперь.

Она натягивает на голову свитер. У нее есть сигарета. Она ждет.

Они даже на нее не смотрят.

Когда они уходят, Луиза вытаскивает из кузова кофр. Разгружать гораздо легче, чем загружать, кроме звука, который раздается при ударе об цемент (вот именно так, гадает Луиза, и гремят кости?).

Она тащит кофр за ручку до самой воды. Ей больно, но Луиза уже успела привыкнуть к боли.

И вот тут Луиза делает большую глупость.

Она открывает кофр.

Глаза у Лавинии по-прежнему открыты. По-прежнему остекленевшие. По-прежнему голубые.

Волосы ее заворачиваются, словно змеи, вокруг лица, шеи, переломанных рук и ног. Ее волосы, длинные, распущенные, достойные кисти прерафаэлитов, выглядят так, словно Лавиния жива, как и они, живущие по своей воле, словно они продолжат буйно расти и задушат тебя, если подойдешь слишком близко.

Говорят, волосы продолжают расти и после смерти. Луиза где-то об этом читала. Она не знает, так ли это на самом деле.

Она захлопывает крышку кофра.

Поднимает кофр в последний раз и прислоняет к ограждению.

Она опрокидывает его, и кофр падает в воду. Луиза видит, как его сносит течением.

Когда над ним смыкаются волны, похоже, что ничего и не случилось. Может, и так.

Уже светает, когда Лавиния фотографирует рассвет над Ист-Ривер.

Я знаю – мы к закату парус правим, На запад, к звездам, пока жизнь я не отдам.

По дороге домой Лавиния снимает четыреста долларов в забегаловке в Инвуде.

Луиза бросает фургон, припарковав его в Инвуде. Домой она едет на метро.

Луиза сваливает в кучу вещи. Одежду Лавинии. Свою. Лавинии. Лавинии. Свою. Складывает в кучки драгоценности. Считает всю наличность в доме. Лавиния оставила четыреста пятьдесят долларов и сорок два цента двадцатками, десятками и смятыми долларовыми купюрами плюс монетами, застрявшими между подушек дивана.

Она заряжает телефон Лавинии. У Лавинии очень много новых сообщений. Она садится на письменный стол Лавинии. Открывает ее лэптоп. Лавиния подписана на все на свете.

Она проверяет электронную почту Лавинии.

Приглашение от Лидгейта на презентацию его нового фолианта «Секс-игрушки: Иллюстрированная тайная история». Какие-то ссылки от Гевина на великосветские сплетни в «Скрипаче» и просьба выслать заметки из дневника (у тебя такой повествовательный стиль, который злит людей, и это прекрасно, когда дело доходит до количества мордобоев). Письмо от ее родителей.

Дорогая Лавиния!

Мы с огорчением узнали от твоего декана, что ты хочешь отсрочить свое возвращение в Йель еще на один семестр. Мы считаем, что это пагубно скажется на твоем будущем в долгосрочной перспективе, и совместно решили прекратить оплату твоего места в конце этого академического года (2014/15). Если ты хочешь закончить обучение, тебе придется вернуться самое позднее в сентябре.

Мы обсудили наше решение с деканом и полагаем, что оно к лучшему.

У твоей сестры дела идут прекрасно, и ей очень нравится в летней школе. Уверена, что тебе известно, что она набрала на вступительных тестах 2400 баллов – очень этим горжусь. Думаю, очень важно, чтобы ты подала хороший пример, пока она готовит документы для колледжа, поскольку она по-прежнему настаивает на поступление исключительно в католические учебные заведения…

Луиза захлопывает крышку лэптопа.

Луиза пытается придумать, куда ей податься, куда ей бежать. Куда угодно, лишь бы не в Девоншир, думает она.

Звонит телефон.

Это снова Рекс.

– Как здорово слышать твой голос, – говорит он.

Луиза загружает с «Гугла» фотографию заката над красивым озером на севере штата Нью-Йорк. Вот именно сюда отправится человек, скажем, если только что-то узнает, что его лучшая подруга трахалась с его бывшим, и если у него есть деньги, чтобы вот так сняться с места и махнуть на природу.

Лавиния ставит геометку в Биконе, штат Нью-Йорк. И выкладывает фото в Интернет.

«Возрождение», – подписывает она его.

Рекс встречается с Луизой за послеобеденным чаем в венгерской кондитерской рядом с кампусом Колумбийского университета. Сумка у него забита изданиями Лёбовской серии. Под глазами у него мешки.

– Я сегодня заснул на семинаре, – говорит он. Он держит ее за руку. – Это нечто, а?

Луиза помешивает в кофе взбитые сливки, не делая ни глотка.

– Как все прошло? – наконец спрашивает он.

Она пожимает плечами:

– Лавиния, ты же ее знаешь.

– Она что-нибудь подожгла? – Он улыбается. Чуть-чуть.

– Нет. Она вела себя спокойно.

– Правда? – удивляется Рекс. – Как-то не могу это представить.

– Я в смысле… тихо. Не спокойно, а тихо.

– Как думаешь, с ней все нормально?

Луиза протягивает ключи.

Словно Лавиния может быть столь великодушна и снисходительна.

– Она сказала, что ей нужно больше пространства. Она уехала на неделю. На природу.

– А потом что?

– А потом… – Луиза старается об этом не думать. – А потом она вернется обратно.

Он вздыхает. Поднимает на нее глаза.

– Слушай, Луиза?

Она помешивает кофе. Улыбается тихой, доброй, ласковой улыбкой.

– Мы ведь не очень плохие, так?

Она хлопает его по руке. Сплетает вместе их пальцы.

– Конечно, нет, – отвечает Луиза.

– Ты права, – произносит Рекс. – Конечно же, ты права. Я туплю. Давай учиним что-нибудь веселое. Прекрасный день… На учебу мне только в среду. Пошли в музей.

– Всегда есть Мет. – Луиза думает о местах, о которых она знает, что там наверняка понравится ребятам, всегда носящим твидовые блейзеры. – Или Новая галерея – там полное выставочное собрание Фердинанда Ходлера… – Билет туда стоит двадцать долларов.

Рекс не отвечает.

– В музейном кафе подают вкусные шоколадные пирожные. (Под водой нет трупа, на дне реки нет кофра, в сливе душа нет крови.)

– Может…

– Что?

Она видит его лицо. У него пылают уши.

– Это… из-за нее?

Как, думает она, один человек может так много значить?

– Глупости, – говорит он. – Нам надо пойти… конечно, мы можем пойти. Но… – Он вздыхает. – Я там раньше был.

– И?

– В смысле… мы там раньше были.

– Что?

– Типа… это было наше первое свидание.

– Ой. Ой.

– Прости… как-то странно все… меня глючит.

– Нет, это ты меня прости. Мне надо было…

– Откуда тебе вообще знать!

Они не выходят у Луизы из головы, оба, длинные и не расчесанные волосы Лавинии, ее восторженная улыбка, такая сияющая Лавиния под руку с ним, Лавиния в дорожном кофре с лодыжкой у самых ушей.

– Просто поехали домой.

Они едут к Рексу на такси. Рекс расплачивается.

Они занимаются сексом на кровати, потом еще на диване, потом обвивают друг друга, заказывают тайский ужин и смотрят по Интернету «Жемчужину короны». На улице прекрасная погода, и в такой вечер в Нью-Йорке есть много чем заняться, но Лавиния всем этим уже занималась, и поэтому они просто пьют пиво из его холодильника, поскольку хоть этого, Луиза уверена, Лавиния никогда не проделывала.

Рекс так осторожен, когда занимается с ней сексом. Он утыкается лицом ей в шею и что-то бормочет между ее грудей и под ними, прислоняет голову на изгибе ее бедер и прислоняется ею к ее ляжке.

– Господи, – неустанно повторяет он, – какая же ты красивая.

И Луиза знает, что она этого не заслуживает, но думает: еще один такой день. Дайте мне еще день.

– Слушай, Луиза?

Он говорит это, уткнувшись ей в лопатку.

– Да?

– Как сильно – по шкале, скажем, от одного до десяти – ты ненавидишь Хэла?

– На восемь? А почему ты спрашиваешь?

– В эту субботу он празднует день рождения. Типа – гибридный день рождения – совмещает с Днем независимости, устраивает вечеринку в доме отца, и там будут люди, знаешь. И выпивка. И еда. – Он приподнимается на локте. – И если это не странно… – Он выдыхает. – Я ему о тебе рассказал. Надеюсь, все нормально.

– Все хорошо, – отвечает Луиза. – Это его не удивит. – Она откидывается на подушку. – Он мне уже об этом все уши прожужжал.

– Он просто так, рисуется. Он не злой. Когда ты узнаешь его поближе…

– Он что, ангел?

– Ты же знаешь, как все обстоит, – говорит Рекс. – Он мой лучший друг.

– Да, – соглашается Луиза. – Я знаю, как все обстоит.

Луиза возвращается в квартиру (как хорошо, как странно, но хорошо отпереть дверь, распахнуть ее, зажечь свет). Она убирает всю одежду Лавинии обратно в шкаф. Раскладывает ее по полкам.

Она надевает пепельно-синий халат Лавинии.

Он пахнет духами Лавинии.

Она пристально глядит на пятно в гостиной там, где раньше стоял дорожный кофр.

Лавиния выкладывает в Интернет очередное фото с природы.

Все ставят лайки.

Лавиния пишет сообщение Мими.

Переживаю кризис веры. Долгая история. Уехала на природу, чтобы развеять голову. Но скучаю! ДАВАЙ КАК-НИБУДЬ СКОРО СХОДИМ В ЛЕДЯНУЮ КЛЕТКУ да да да?

Мими отвечает эмодзи паука, пытающегося кого-то обнять всеми лапками.

Рекс посылает Луизе фотографию с видом из своего окна.

Уже скучаю по тебе, пишет он.

И Луиза думает: скучает, скучает.

Она старается не вспоминать его лицо, когда она спросила, не пойти ли им в Новую галерею (ей неплохо бы знать – это одно из мест, куда Лавиния все время ее тянула в своих оперных нарядах и мехах).

Она думает: как же много вещей, которые мне надо бы знать.

Луиза проходится по ящикам Лавинии. Сбрасывает на пол всю одежду Лавинии (белье, высокие чулки, шелковые блузки, носовые платки). Проходится по книжным полкам. Том за томом скидывает книги на пол. Заглядывает под кровать, под персидский ковер, в маленькие коробочки из-под драгоценностей на туалетном столике. Срывает постельное белье.

Она выскребает ящики письменного стола. Швыряет на расстеленное одеяло степлеры, клеящие карандаши и ручки.

И тут Луиза находит, что искала. Заляпанную деревянную коробочку у стенки книжной полки Лавинии.

Конверт.

Связку писем.

Есть вещи, которые человеку лучше не знать. Время и то, как ты умрешь, это первое, или же то, трахнешь ли ты свою мать и убьешь ли ты своего отца. О чем шепчутся за твоей спиной. Как обзывает остальных твой любимый человек. Есть причина, по которой люди могут вести себя в этом мире как общественные животные, и в немалой степени она обусловлена массой вопросов, которых умные люди предпочитают не задавать.

За четыре года Рекс написал Лавинии двести писем.

Большинство из них относятся ко времени, когда им было по шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет – до того, как они поступили в университеты. Он писал их перьевой ручкой и зелеными чернилами. Запечатывал их – по краям еще остался потрескавшийся сургуч.

Письма неловкие и неуклюжие. Они претенциозны. Полны литературных аллюзий, о которых Луиза уже знает, и неточных цитат. Он даже писать толком не умеет.

Это самые прекрасные письма, которые Луиза когда-либо читала.

Она говорит себе, что прочтет только одно: Дорогая моя Лавиния! Как же хорошо, что мы сегодня днем посмотрели выставку Климта в Новой галерее – и сама не знает, почему не смеется, но думать может лишь о том, как они идут с Виргилом Брайсом по девонширскому лесу, она держит его за руку, потягивает сигарету и смотрит перед собой, пока он не поворачивается к ней и не говорит: Ну, если уж тебе так невтерпеж…

Я не знал, написал Рекс Лавинии в тот вечер, когда они оба лишились девственности в захудалой гостинице в «Утюге», что люди могут испытывать друг к другу такие сильные чувства.

Мне страшно, пишет Рекс Лавинии вечером перед отъездом в колледж, что реальный мир сокрушит нас.

Мне страшно, что ничто в этом мире не станет значить для меня столько же, сколько это.

Луиза не спит до утра, читая письма.

Он писал ей о местах, куда они отправятся, куда они уже никогда не поедут, и Луиза не видит ответов Лавинии, но она их представляет – они написаны у нее в сердце и на линиях на ладонях.

Я хочу жить по-настоящему, пишет Лавиния в каждом письме, которое Луиза не может прочесть. Все, чего я хочу, – это жить.

Она засыпает на рассвете прямо на полу, окруженная разбросанными повсюду письмами, словно диском-мандала, словно нимбом.

Лавиния пишет в статусе «Фейсбука», как же ей нравится на природе.

Лавиния снимает со своего банковского счета еще пятьсот долларов в сомнительном заведении в Инвуде неподалеку от фургона.

На ней темные очки.

Луиза проживает еще одну неделю.

Лавиния шикарно проводит время на природе. Лавиния занимается йогой. Лавиния отправляется в музей современного искусства в Биконе и выкладывает все о пауке Луизы Буржуа и о том, как тот заставил ее по-иному задуматься о злости. Лавиния учится познавать то, что она не может изменить. Лавиния открывает для себя душевное спокойствие.

Луиза сидит в квартире, читает письма, пытаясь не зашвырнуть их в другой конец комнаты.

Вечером торжества у Хэла по случаю Дня независимости Рекс пишет Луизе сообщение, что мероприятие официальное и требует вечернего туалета.

Извини, пишет он, Хэл только что так решил.

У Луизы есть лишь одежда Лавинии.

У Лавинии очень много платьев. Луиза это уже, конечно, знает, однако она никогда не оценивала, насколько же их много. Она никогда не забиралась к Лавинии в шкаф и не запускала лицо в шелк, дамаст или бархат каждого из них. Там винтажные, вечерние и элегантные классические платья для коктейлей. Луиза никогда не видела Лавинию в коротком, хорошо пошитом платье, которое надевают с жемчугами.

Луиза закутывается во все платья сразу.

Луиза раскладывает на постели одно из платьев.

Оно по-прежнему хранит ее запах.

Она надевает серьги Лавинии. Надевает туфли Лавинии.

Ей, кажется, страшно смотреть на себя в зеркало – так сильно она похожа на Лавинию. Приходится прикасаться к лицу, чтобы убедиться, что она – это она.

Она надевает корсет Лавинии, и так странно натягивать его самой, не чувствовать прикосновений пальцев Лавинии к коже, без Лавинии, пудрящей ей щеки и смахивающей пудру с губ и с подбородка.

Она накладывает румяна, тушь для бровей и ресниц, подводит глаза, проделывает все, что она совсем не привыкла делать сама.

Красит губы бордовой помадой Лавинии. Корчит гримаску. Посылает зеркалу воздушный поцелуй, словно Лавиния стоит по ту сторону и это единственный способ до нее добраться.

У Луизы дрожат пальцы, но она все же идеально красит губы, вписываясь в линию рта.

Лавиния читает Генри Торо.

Лавиния цитирует Уолта Уитмена.

Где-то далеко она сидит у камина.

Генри Апчерч живет в доме «Дакота». Сейчас он обитает в Амагансетте, и хотя у Хэла есть квартира в Трайбеке, которую он делит с приятелем из Дирфилда, который работает в «Голдмане», гостей Хэл принимает исключительно в «Дакоте».

Раньше Луизе никогда не доводилось бывать в таких прекрасных домах.

Окна выходят прямо в парк. Потолки такие высокие, что Луизе приходится вытягивать шею, чтобы разглядеть люстры. Пояски под карнизами, деревянные полы и комната, где нет вообще ничего, кроме книг, и тут есть свободное место. Места так много, что там можно двигаться, не стесняясь, и Луиза раньше не понимала, что это за роскошь – свободное место.

Хэл везде развесил американские флаги.

Он расстелил их на диванах. Они свисают с портретных рам. Он повесил в каждом дверном проеме безвкусные знамена. Флаги покрывают в доме все, кроме трех портретов на стене под камином.

– Иеремия Апчерч. Генри Апчерч – третий, как оказалось. Принц Хэл.

Хэл в коридоре – в галстуке-бабочке. Он почти симпатичный.

Хэл в гостиной – в цилиндре цвета национального флага, в розовой рубашке и ярко-синих брюках. На бабочке у него узор из красных слоников, который дико контрастирует со всем его одеянием, и блейзер с розовыми заплатами на рукавах. В руках у него незажженный бенгальский огонь и красно-бело-синий казу-свистулька.

– Вы только посмотрите. – Хэл разглядывает ее. – Смотритесь так, как будто вы своя.

Луиза улыбается.

– Значит, Рекс все-таки сдался. – Хэл жадно отхлебывает из красного пластикового стаканчика. – Что? Это американская традиция!

Он протягивает ей стаканчик и достает из кармана блейзера фляжку.

– Пойло на буфете, – говорит он. – А бар Генри Апчерча открыт лишь для немногих избранных.

– Значит, я особенная.

Она поднимает стаканчик.

– Это хорошо, – произносит он. – Вам стоит ею быть.

– С днем рождения, Хэл.

Он широко улыбается. У него не хватает двух передних зубов.

– Четверть века, – провозглашает он, – и за это время я не достиг ровным счетом ничего. Как и предначертано Богом. Кровь людская делается водянистой. – Он поднимает стаканчик к портретам. – Или как там они говорят. Вы замечаете сходство?

– Не сказала бы, что да, – отвечает Луиза.

У него дергается рот. Он улыбается. Подливает ей в стаканчик виски.

Стереосистема играет «Дикси» на повторе.

– Ну, а теперь? Погодите… Давайте спросим у вашего бойфренда!

Рекс в летнем костюме.

– Вот тут юная Луиза ставит под сомнение мою родословную! Это что еще такое?

Рекс так странно на нее глядит, что Луиза теряется в догадках, не надела ли она то, в чем Лавиния была вместе с ним.

– Ничего, – отвечает Рекс. – Прекрасно выглядишь, вот и все.

Он берет ее за руку. Целует в лоб на глазах у всех, словно гордится тем, что он здесь рядом с ней, словно хочет, чтобы все об этом знали.

Тут Беовульф Мармонт, и Гевин Маллени тоже, а еще много людей, с кем Луиза не знакома, но кого видела раньше: если не в полуподпольной книжной лавке, так в опере или в «Макинтайре», или в «МС», или во многих других местах, куда, похоже, ходит окружение Лавинии, сколь бы пестрым оно ни было.

– Всегда очень рад вас видеть, Луиза, – говорит Беовульф. Он целует ее в щеку. Девушка с испуганными глазами тихонько сидит на диване, сложив руки, и смотрит на них. – Вот уж не знал, что вы знакомы с Хэлом! – восклицает он таким тоном, словно она это от него скрывала.

Луиза лишь улыбается в ответ.

– Как ваша работа для «Скрипача»? Мне очень понравились ваши онлайн-заметки в самом начале года.

– Спасибо. Я с удовольствием их писала.

– Знаете, у вас все очень неплохо. В смысле… по сравнению со всей остальной тамошней ерундой.

Гевин тоже подходит с ней поздороваться.

– С тебя стакан, зараза, – говорит он. Они с размаху хлопаются ладонями.

Все ведут себя так, будто она своя.

Хэл курит сигарету и пускает в окно дым.

– Вот что мне нравится в гостевых приемах, – говорит он. – Ненавижу новых людей. Генри Апчерч всегда утверждал, что после тридцати пяти знакомство с кем-либо – пустая трата времени. – Он подмигивает на тот случай, если кто-то решит, что он так и думает. – Похоже, я опоздал родиться. В Нью-Йорке есть с десяток людей – и я вас всех знаю. А все остальные – дорожная пыль.

– Всего-то пять лет, чтобы попасть в пятерку до тридцати, – отзывается Беовульф.

– Перестань, – отвечает Хэл. – Я всего лишь скромный служащий страховой компании.

Все смеются (и смеются. И смеются).

* * *

– Я раньше никогда не была в доме «Дакота», – шепчет дистрофически-худая девушка с очень четко подведенными бровями девушке с испуганными глазами.

Луиза притворяется изо всех сил.

Она болтает с Беовульфом Мармонтом об опере, о постановках, на которых Луиза однозначно, совершенно однозначно не уснула (и на которых ее однозначно, совершенно однозначно Лавиния не ласкала пальцами в зарезервированной ложе), о том, как осел по имени сэр Габриэль, которого задействуют в «Севильском цирюльнике», обгадился прямо на сцене, и о том, как однажды закашлялась Диана Дамрау.

Она болтает с Гевином Маллени и дистрофичной девушкой (которую зовут Индия) об общих знакомых из «Коллегиата», «Сен-Бернарда», «Чепина», «Экзетера» и Девоншира, конечно же, из Девоншира, который Луиза так хорошо знает (она рассказывает историю о двух студентах-беглецах, словно их знала, а Гевин ее поддерживает словами о том, какой хороший очерк о них она прислала в «Скрипач»). Потом Луиза рассказывает слышанную ею от Лавинии историю о девушке из «Чепина», которая мастурбировала клюшкой от лакросса и послала видео своему бойфренду, как оно расползлось по Сети, и ей пришлось его удалять, и все смеются, потому что много лет не думали об этой истории и так рады случаю снова ее рассказать.

– Разве вы не счастливы? – тихонько говорит ей на ухо Хэл. – Я же вас убеждал – как же хорошо быть пустым местом. В Девоншире вы могли бы перетрахаться с целой футбольной командой, и никто бы ничего и не заметил.

– Очень бы хотелось, – отвечает Луиза, и все смеются, хотя, если призадуматься, возможно, это так и есть.

Луиза рассказывает историю о том, как весь кампус завалило снегом, и она (и Виргил Брайс, но об этом она умалчивает) надела лыжи и заработала пару сотен долларов, продавая в общежитии вразнос горячий кофе (и травку Виргила, но об этом она тоже умалчивает).

Все смеются.

– Она просто потрясающая, – говорит Рекс. – Она даже как-то раз безнаказанно изображала из себя студентку. Целый год! Прежде чем кто-то наконец обо всем догадался.

Луиза набрасывается на него.

На секунду, жуткую и убийственную секунду ей кажется, что он насмехается над ней.

Но Рекс улыбается ей с такой нежностью и гордостью, пусть даже в его устах история звучит полной чушью (все продолжалось лишь две недели и лишь в столовой, и единственный, кто обо всем догадался – это ее мать, потому что сама она слишком боялась с кем-то говорить, а матери было так за нее стыдно), но все смеются и ведут себя так, словно в жизни ничего смешнее не слышали, и даже Хэл улыбается, обнажая дырку между зубами. И что Луизе остается, кроме как закашляться, проглотить свой страх и закончить историю, прекраснейшую историю о своем фантастическом розыгрыше, как она даже целый год ходила на занятия по греческому языку и даже написала контрольную, и все думают, что в жизни ничего смешнее не слышали, а еще – что она очень храбрая.

Рекс обнимает ее за плечи и целует в щеку, и никому, похоже, и в голову не приходит, что это означает, что она вообще не училась в академии.

Луиза отправляется в туалет.

Подкрашивает губы. Припудривается.

Проверяет телефон Лавинии.

Одиннадцать сообщений в «Фейсбуке». Почти все – от Мими. Тринадцать лайков.

Сообщение от Корделии: Ты где была?

Извини, дорогая! Переживаю экзистенциальный кризис. Вокруг дурдом. Скоро напишу!

Лавиния выкладывает фото американского флага, развевающегося над очень красивым домом в колониальном стиле, который очень легко можно принять за провинциальную таверну, где ненадолго может найти пристанище девушка, чья лучшая подруга трахнулась с ее бывшим.

Она пишет:

Все прошлое оставим позади, Ворвемся в новый мир, что краше и сильнее. Возьмем мы с боем свежий и могучий мир, Вселенную похода и труда. Пионеры! О пионеры!

Не проходит и минуты, как Беовульф Мармонт ставит лайк.

Все напиваются стоящим на буфете вином, кроме Хэла, который весь вечер подливает себе в стаканчик.

– Господи, – произносит Хэл. – Какая банальность.

– Что такое? – Индия всем рассказывает, насколько упражнения на брусьях лучше для ягодичных мышц, чем на турнике.

– Возьмем мы с боем свежий и могучий мир. – Хэл закатывает глаза. – Вселенную похода и труда. Ух ты. Тяжкий труд, – фыркает он. – В угольную шахту спустись.

– Не надо, – произносит Рекс. Очень тихо.

– Пионеры! О пионеры! От пули увернулась или как?

Рекс молчит. Он очень бледен. Яростно кусает нижнюю губу.

– Как она отреагировала? – Теперь Хэл уже смотрит на Луизу. – Когда вы ей рассказали. Передрались, как кошки? Разделись?

– Она сейчас не в Нью-Йорке, – отвечает Луиза. – Отдыхает.

Хэл смеется.

– Изгнание. Какая прелесть. Да полноте! Я бы на вашем месте поостерегся, юная Луиза, она может сунуть вам под ребра нож, пока вы спите.

Луиза смеется, как будто что-то еще соображает.

– Я в смысле… Может, вам и повезет. Может, она проглотит пригоршню снотворного мамаши Вильямс. – Он дует в свистелку. – Запереть под замок все лезвия. И не подпускайте ее к воде.

У Луизы к горлу подступает тошнота, и ей кажется, что ее вырвет – и вправду вырвет. Ей кажется, что с ней случится истерика – случится, случится. Вот только именно Рекс вскакивает на ноги.

Именно Рекс стремительно выбегает вон.

Это, по крайней мере, дает Луизе повод броситься вслед за ним.

* * *

Она обнаруживает его в одной из спален. Там скромная односпальная кровать посреди огромной комнаты, обшарпанный конь-качалка, на стенной пробковой плите – флаги частных школ из Девоншира, Андовера и Дирфилда.

Он курит косяк и пускает дым в окно.

– Знаешь… – Рекс пустыми глазами глядит в окно. – По-моему, мы все-таки злодеи.

– Нет! Нет!

– Не надо мне было тебя целовать. Я хуже всех… не надо мне было этого делать.

– Все хорошо! Ты лучше всех!

– Если с ней что-то случится, – продолжает Рекс, – если она… если с ней хоть что-то случится, это я виноват.

– Не виноват, – настаивает Луиза. – Я тебе обещаю…

– Ты не понимаешь! – Рекс впервые повышает на нее голос. – Тебе не понять… Ты давно ее знаешь, а? Полгода? – Он очень медленно выдыхает. – Она не твоя забота, а моя! Нельзя просто… прогнать это от себя, потому что так хочется. – Он гасит косяк о стол Хэла. – Прости меня… это несправедливо по отношению к тебе. До единого слова.

– С ней все будет хорошо! – Луиза кладет руки ему на плечи. Прижимается губами к шее. Глубоко вздыхает. – Обещаю тебе… Обещаю. Все будет хорошо. – Она заставляет себя улыбнуться. Заставляет сердце не колотится так сильно. – Все вернется на круги своя, – говорит она.

Он лихорадочно хватается за ее руку. Прижимает ее к плечу. Благодарно глядит на нее, словно Луиза уже все уладила одними лишь словами.

Они возвращаются к остальным. Улыбаются. Чокаются.

Большеглазая подруга Беовульфа Мармонта разбивает бокал для шампанского, и Рекс тотчас произносит: «Я все улажу», а Хэл молча стоит и потом начинает смеяться.

– Вот так назовут твою биографию, когда ты умрешь, – провозглашает Хэл. – «Я все улажу: Жизнь Рекса Элиота».

– Никто мою биографию не напишет, – отвечает Рекс с пола.

– Наверное, нет, – соглашается Хэл. – И мою тоже. А может, и напишут. «Жизнь и воззрения скромного служащего страховой компании». – Он пожимает плечами. – Да ладно. Когда грянет революция, книг все равно никто читать не станет. – Он откашливается. И провозглашает: – Мы их всех сожжем дотла. Не так ли, юная Луиза?

Луиза выдерживает его взгляд.

– Конечно, – говорит она и поднимает свой бокал.

Они налегают на шампанское. Включают музыку погромче. Играют в «прицепи ослу хвост» с новым набором, где осел – это демократ, а все булавки – флаги. Они тянут кокаиновые линии с журнального столика и пьют пунш, о котором Хэл говорит, что всем достались моллинезии, хотя Луиза в этом не уверена.

– Что ты хочешь на день рождения, Хэл? – спрашивает Индия.

– Отсос.

Все смеются вместе с ним.

– Как выясняется, – продолжает Хэл, – мне абсолютно ничего не нужно. Настоящий мужчина избавляется от всех привязанностей.

– Это так Генри Апчерч говорит?

Луиза вовсе не хочет показаться язвительной. Но губы у Хэла дергаются, он корчит какую-то странную гримасу, потом улыбается и смеется, тем самым давая остальным разрешение тоже рассмеяться, и говорит:

– Именно это утверждает Генри Апчерч. – И добавляет: – Ну ты и злыдня.

Но говорит он это с такой симпатией, и Гевин Маллени хлопает ее по плечу, а Индия изображает падение микрофона, и даже Рекс беспомощно пожимает плечами, словно говоря: «С ней что-то не так?» И все смеются, делают фотки и говорят Луизе, что она звезда вечера, и это, в некотором смысле, так и есть.

* * *

Они пьют еще больше. Хэл предлагает тост, начинающийся словами «а теперь восславим знаменитостей». Они включают старые танцевальные свинги, потому что Хэл считает, что всем нужно послушать «Братишка, гривенник подай» и поразмыслить о важности песни для американской промышленности, и Рекс поднимает Луизу на руках, а Хэл подхватывает ее за ноги, и все думают, как весело Луизе лететь по воздуху через гостиную, библиотеку и кухню, что она сможет стащить с кухни припрятанный Генри Апчерчем выдержанный виски и вылить бутылку себе в глотку.

Беовульф Мармонт выкладывает в «Фейсбук» фотографию Луизы.

На ней Луиза сидит с Рексом на диване под портретами всех Апчерчей. Рекс целует ее в щеку.

Все ставят лайки.

Рекс тоже ставит лайк, хоть и сидит рядом с ней, и при этом Луиза поднимает на него глаза, он ей улыбается, и Луиза улыбается в ответ.

К рассвету все, кроме Луизы, засыпают на диванах Генри Апчерча, даже Хэл, хоть и принял в тот вечер пригоршню стимуляторов, чтобы не спать.

Луиза пролистывает фотографии у себя в телефоне.

Она не узнает себя в этом платье, с этой губной помадой, счастливой в объятиях любящего ее человека. Летящей над всеми без Лавинии, а он держит ее за руку.

Словно она своя.

«Вечно так продолжаться не может», – думает она.

Но когда спит Рекс, и спит Хэл рядом с Индией, прижавшейся к его груди, и спит Беовульф Мармонт с обхватившей его за пояс девушкой с испуганными глазами, и все развалились на полу, Луиза натягивает туфли. Она спускается вниз по лестнице, кивает швейцару и выходит на улицу в только начинающий заниматься рассвет.

Звонит Рексу с телефона Лавинии.

Вызов переключается на голосовую почту, как она и ожидала.

– Дорогой, – говорит Лавиния бодрым и несколько взволнованным тоном. Голос у нее дрожит. – Все… все прошло прекрасно, верно? – Она сглатывает. – Ты сейчас, наверное, спишь… может… может, там она. Думаю, что она там. Это ничего. В смысле… – Глубокий, выстраданный вздох. – В том смысле – я хочу, чтобы ты знал. Я в порядке. Лулу мне все рассказала. И… ну, думаю, я немного разъярилась, зажгла пару костров, но хочу, чтобы ты знал – я все решила. Я… теперь мне это уже неинтересно. Ну… и вот. Хочу, чтобы ты был счастлив. Я так решила. Ты и Лулу – вы оба. Я люблю тебя, и не думай, что не люблю. Я люблю вас обоих. И желаю вам обоим всего самого лучшего. Только… ты ведь поймешь, верно? Если я захочу какое-то время тебя не видеть. Как бы то ни было. В любом случае. Прощай. Я люблю тебя. Прощай.

Это самый счастливый конец, говорит себе Луиза, какой ей только мог выпасть.

Глава 7

Лавиния в корне меняет свою жизнь.

Она выкладывает в Интернет фотографии восходов солнца над Ист-Ривер, утреннего неба, птиц в Центральном парке. Каждый день ходит в фитнес-центр (это видно, потому что приложение подгружается в «Фейсбук», когда она там) главным образом для того, чтобы по-иному выполнять упражнения из курса йоги, и время от времени загружает фотку своего с каждым разом все более стройного тела – в кадр всегда попадает татуировка – хотя лица ее обычно не видно. Выкладывает фото здоровой пищи (по большей части зелень, очень много соков). Редактирует статус, что она собирается на месяц-другой прекратить выпивать для того, чтобы сделаться здоровее, чтобы доказать самой себе, что она может. Она сообщает друзьям о своих успехах с одной-двумя вдохновляющими цитатами.

Почти все, кто знает Лавинию, ставят ей «лайки».

– Я очень ей горжусь, – отвечает Луиза, когда ее спрашивают о Лавинии, что случается не так часто, как можно подумать, с учетом огромного количества поставивших лайки. – Конечно, мне не хватает ее на вечеринках. Но, по-моему, она все делает правильно, разве нет?

Лавиния бывает во многих местах, о которых вы бы узнали, если бы заглянули в «Фейсбук» (и проследили бы документальные свидетельства). Она два-три раза в неделю снимает наличные, причем всегда по максимуму. Если бы вам по какой-то причине довелось увидеть кадры с камер видеонаблюдения, перед вами всегда оказалась бы очень красивая девушка в винтажной одежде, в темных очках и с бордового цвета губами, вынимающая из банкомата наличные. Каждое утро она ходит заниматься в фитнес-центр, как любая другая богатая белокурая белая девушка в Нью-Йорке, на которую никто особо не обращает внимания, и эти посещения синхронизируются с приложением и появляются на «Фейсбуке». Иногда она ходит на поздний завтрак и в бары, где заказывает минеральную воду (осторожности много не бывает) и всегда, всегда, расплачивается кредиткой, всегда, всегда оставляя щедрые и запоминающиеся чаевые. Время от времени она пишет Мими: «Скучаю, давай как-нибудь оторвемся», а Мими отвечает – сразу же – «Да, когда?», но у обеих всегда находятся какие-то дела, они отписываются «на следующей неделе» и никогда не строят конкретных планов.

Если бы разыскали ее в «Фейсбуке», вы бы к тому же узнали, что она подружилась со множеством новых прекрасных людей, у многих из которых профили заблокированы, или у которых размытые фотографии, но они часто ставят метки рядом с ней в веганских барах, ресторанах здоровой пищи или в центрах медитации на Джефферсон-авеню в Бушуике и пишут у нее на стене длинные и заумные комментарии о том, как здорово было с ней встретиться вчера вечером, как они ждут не дождутся, чтобы оторваться в очередной раз!

В «Фейсбуке» есть и ее фотографии.

Нужно признать, что они появляются не так часто, как прежде (выясняется, что «Фотошоп» постигать очень трудно), и многие фотографии расплывчатые и неясные, или же сделаны так, что она не стоит лицом к камере, тогда как находится на расстоянии в очень изысканном наряде (это можно приписать естественной тягой к театральности, даже трезвая Лавиния всегда одевается так же, как и пьяная). Но появляются фото через некоторые промежутки времени, и тогда все ставят им «лайки» и комментируют, как же она с недавнего времени потрясающе выглядит.

Лавиния и родителям заявляет, что дела у нее идут очень хорошо.

Дорогие мама и папа! (пишет она)

Надеюсь, у вас все хорошо. Вы правы. Думаю, что вскоре я буду готова вернуться к учебе. Мой роман почти закончен. Если бы я смогла каким-то образом выкроить еще немного времени, я бы с удовольствием его завершила и разослала бы по агентам. С радостью высылаю вам главу на пробу, чтобы вы убедились в моих способностях и преданности избранному пути (Луиза надеется, что Лавинии этого делать не придется, но она готова дописать роман, если уж так сложится).

Лавиния тонко и очень умно подчеркивает, что большой пробел в ее академической практике будет куда лучше объясняться продаваемым романом, нежели полной пустотой.

Это, похоже, их успокаивает. Они отвечают, что она может взять еще один семестр, но не больше.

Они пишут, что Париж в это время года просто прекрасен.

Они напоминают ей, ненавязчиво, но твердо, чтобы она не позорила их на вечеринках. Они надеются, что она больше не щеголяет в этих смехотворных нарядах. Они напоминают ей, какая она красивая – слишком красивая, подчеркивают они, чтобы растрачивать такое тело, такие волосы и такое лицо на всяких нелепых и гротескных сборищах, отчего люди лишь тайком издеваются над ней.

Они напоминают ей, насколько для нее важно служить хорошим примером и оказывать благотворное влияние на Корделию.

В конце концов, прямо они этого не говорят, но прозрачно намекают, что у Корделии еще есть будущее.

Разумеется, есть и масса проблем.

Вроде той, что Луиза может выйти из дома лишь очень рано утром или очень поздно вечером – в то время, когда миссис Винтерс или кто-то из менее проницательных соседей с меньшей вероятностью откроют двери или выглянут в коридор. Лавиния привыкла заказывать еду в ресторанах «Симлесс» – каждый раз в разных – расплачиваясь кредитной карточкой и самую малость открывая дверь, когда приезжает курьер. Вроде того факта, что Луизе несколько раз в неделю приходится делать селфи, на которых не видно ее лица, а это означает сидеть несколько часов с щипцами для завивки и накручивать волосы на пальцы, чтобы те выглядели растрепанными и неприбранными. Вроде сообщений, которые Луизе нужно посылать Мими и Корделии, чтобы сохранять расплывчато-великолепное положение вещей, всякий раз придумывая сумасбродные и авантюристические причины, почему она не хочет приезжать в Париж в конце августа или в сентябре на постановку «Антигоны» в Экзетере, где Корделия играет главную роль, или в октябре в дивный музей восковых фигур, расположенный в бывшем бруклинском кинотеатре, куда хочет пойти Мими. Вроде сорванного крана, когда Луиза не спит до утра и сама чинит его по найденным в «Гугле» инструкциям, так что Лавинии не приходится вызывать сантехника.

Но Луиза справляется со всеми проблемами.

Сначала она твердит себе, что все это временно и ненадолго. Она откладывает почти все деньги, которые снимает со счета Лавинии. Она покупает фальшивые документы в питейном заведении около Нью-Йоркского университета, по которым становится Элизабет Гласс (двадцати трех лет), там фото немного симпатичной белой девушки с рыжими волосами, за которую она почти сможет сойти, и кладет их рядом с вещевым мешком и сменой одежды, которые она держит в изголовье кровати для того дня, когда все рухнет. Но вот в чем штука: этот день не наступает.

На самом деле, жизнь у Луизы лучше некуда.

Она снова пишет для «Скрипача» (у нее масса свободного времени для писательства, когда ей не нужно переживать из-за уроков, работы онлайн, смен в баре, когда она снимает так много денег Лавинии). Она пишет рецензии на книги и очерки о Девоншире. Гевин уговаривает ее написать о том, как она притворялась студенткой, потому что эта история произвела фурор на дне рождения Хэла, и она пишет, и все в Интернете тоже думают, что это очень забавно. А потом начинает писать для печатных изданий, потому что после вечеринки у Хэла Луиза идет с Гевином на день рождения Индии в «Сохо Хаус», и там она знакомится с редактором печатного издания, который оказывается братом Индии. Он дает ей визитку и говорит «черкните мне как-нибудь по электронке». Она пишет для «Нового мужененавистничества» и просто «Мужененавистничества», хотя редакторы и не высказывают своего мнения. Она пишет рассказ о похитителе картин, который крадет полотно, но убеждается, что это подделка, идею рассказа они как-то раз обсуждали с Лавинией под грохот Вагнера, и Луиза не уверена, кому первой сюжет пришел в голову, возможно, что и сразу обеим, но полагает, что сейчас это не имеет никакого значения. Она посылает рассказ в литературный журнал «Белая цапля», где стажируется Беовульф Мармонт.

Она старается не думать о вечерах, когда они с Лавинией решали писать наперегонки, сидя на диване, когда Лавиния хватала ее за руку и твердила: «Мы станем великими, Луиза, обе», а Луиза отвечала: да, да и верила в это.

Луиза начинает писать для «Скрипача» рецензии на оперы, потому что спросила Гевина, может ли она это сделать, и поэтому получает бесплатные контрамарки для прессы.

Иногда Лавиния вроде бы и не умирала.

Иногда Луиза об этом забывает.

Иногда, в объятиях Рекса, когда тот ее целует и придумывает ей новые нежные прозвища, Луиза позволяет себе верить, что все выложенное Лавинией в Интернет – правда.

Вот Лавиния читает Эдну Сент-Винсент Миллей, думает она.

Вот она готовит чай с шоколадом, фундуком, кокосом и шафраном и проливает его.

Вот она встречается на прекрасном празднике со своими прекрасными и непьющими друзьями.

Вот она улыбается своей дивной и апокалиптической улыбкой.

Луиза явственно это видит, когда закрывает глаза.

По утрам, если у Рекса нет занятий, они отправляются в закусочную рядом с домом, поедают огромные порции яичницы, держатся за руки и обсуждают планы на день. Луиза придумывает очередных учеников, они идут по Томпкинс-сквер-парку, показывают на кажущихся им милыми собачек, а Рекс рассказывает, что они проходят. Она ночует у него, по крайней мере, четыре раза в неделю (разумеется, к ней ему никак нельзя) и преподносит это как дать Лавинии воздуха, но смешное, а может, и вовсе не смешное, но потрясающее Луизу состоит в том, что он ей верит.

И вот еще одна маленькая деталь.

Рекс никогда не говорит о голосовом сообщении.

На самом деле он больше ни разу не заговаривает о Лавинии.

Луиза выполняет замысловатые синтаксические маневры, чтобы не упоминать ее имени, и часто говорит «ну, ты знаешь», когда описывает ее день. Рекс никогда об этом не просит.

Она думает, что как же странно, что он о ней не заговаривает после всей той вины, что он испытывал, хотя она иногда пытается поднять эту тему, не упоминая при этом Лавинию. «Как же здорово прийти к соглашению, так ведь?» – спрашивает она после того, как рассказывает историю о парне, который в свое время писал в соцсети от ее имени, а два года спустя столкнулся с ней в Проспект-парке, а он улыбается, кивает, сжимает ее ладонь, но не говорит того, что она хочет от него услышать.

Подумать только: единственный раз, когда вообще заговаривают о Лавинии – однажды вечером, когда Луиза роется в сумочке, и оттуда выпадают ключи.

– Она разрешила тебе их иметь?

Она пугается от того, как он произносит слово «она», поскольку там слышится огромное благоговение. Даже теперь.

– Она наконец-то сделала мне дубликат, – отвечает Луиза, словно это пустяки, словно Лавиния – обычный и заурядный человек, немного страдающий неврозом, который недавно пролечился и никак не может им навредить.

* * *

И вот еще деталь. Тоже очень маленькая.

Рекс разблокировал Лавинию в «Фейсбуке».

Он не добавил ее в друзья, но он появляется на панели «Вы можете их знать», а это означает, что он ее «разбанил», так что она может его видеть и, если захочет, добавить в друзья.

Она не хочет.

Луиза не ревнует. Ей это не нужно. Они с Рексом очень счастливы. Она – идеальная подружка. Оттого, что она прочитала все до единого письма, написанные Лавинии Рексом, что Рекс любит пикники, и тем летом они побывали в очень многих местах, и в сентябре тоже. Она знает, что он любит джаз, и поэтому они ходили на джазовый фестиваль под открытым небом, а раз в две недели они захаживают в «Цинк бар» и Вест-Виллидж. Она знает, что он любит корейскую кухню, и в октябре делает ему сюрприз на день рождения, ведя его в изысканный ресторан в Адской кухне. Она даже расплачивается, хотя там очень дорого – она на этом настаивает – и платит наличными, как оказывается, потому что прошло много времени, и Луиза думает, что ей не придется пускаться в бега ни завтра, ни на этой неделе, ни на следующей.

Она пытается не очень думать о том, какое у него было выражение лица, когда она попросила его сходить с ней в Новую галерею, или как он на нее посмотрел, когда она явилась на вечеринку к Хэлу в платье Лавинии.

Просто иногда – нечасто, а иногда – Рекс что-то сделает или скажет, отчего Луиза гадает, думает ли он по-прежнему о ней. Он может сказать какую-то мелочь – вроде как однажды на рынке в Челси он обмолвился, что любит персиковое варенье, а потом Луиза принимается думать (потому что она читала все написанные им письма), что когда-то она с Лавинией ели персиковое варенье во французском кафе в Челси под названием «Бергамот», и гадать о том, что думает ли он о ней сейчас, когда держит ее за руку и прижимается губами к ее щеке, лбу или плечу.

Вот как теперь, ранней осенью.

Стоит дивный октябрьский воскресный день, и Рекс только что начал учиться на предвыпускном курсе. Они сидят в квартире Рекса и скучают (они уже занялись сексом, попили пива и посмотрели по Интернету «Третьего человека»), Рекс глядит в окно и нехотя готовится к семинару, а Луиза лениво перебирает пластинки, ища, что бы поставить.

Они слушают классическую музыку, потому что Рекс любит классику, и Луиза тоже начинает ее ценить.

Они слушают «Травиату», Берлиоза и Шопена. Луиза моет на кухне посуду. Она смахивает с кухонного стола остатки кимчхи.

О Лавинии она даже не думает. Если она позволяет себе думать, то думает о Лавинии так же, как о Лавинии думают все (четвертый месяц трезвости и вникание в мистицизм творчества Симоны Вейль). Ей хорошо удается не думать о том, что она сделала.

Так что, когда вступает музыка, медленная, мрачная, скорбная и романтичная, в которой есть три повторяющихся ноты, звучащих, как вой, Луизе сначала кажется, что она слышит что-то знакомое, не вспоминая, что это за произведение, и даже когда она медленно, с каждым тактом все увереннее осознает, что это «Грезы любви» Листа, она не паникует. Фортепиано взмывает вверх, падает вниз, звучит тише и мрачнее, и Луиза не думает: Рекс и Лавиния лишились девственности в гостинице в «Утюге», думая об этой музыке (а может, может, может, и думает), но мыслей не высказывает, пока не видит лица Рекса.

Он очень, очень бледен. Нервно кусает губы.

У него такой вид, думает Луиза, как будто он привидение увидел.

– Слушай, Луиза?

У него хорошо получается делать вид, что это его не беспокоит. Луиза видит его насквозь.

– Не возражаешь музыку выключить?

– Конечно, – отвечает Луиза.

Она стоит на пороге кухни. Изучает его лицо. Глядит, как он ерзает, глядит на свой лэптоп и Лёбовское издание «Медеи», потом снова смотрит на стереосистему и становится еще бледнее, и хотя Луиза чувствует такой прилив адреналина, что ей кажется, что она в жизни никогда больше не уснет, она не трогается с места.

Она ощущает странное, болезненное могущество неподвижности. Она чувствует себя так, словно что-то ему доказывает.

– Да черт же подери!

Это единственный раз, когда Рекс на нее срывается.

– Что такое?

– Ничего. Ничего. Просто… Пытаюсь поработать, хорошо?

Луиза безупречно изящна, спеша к стереосистеме.

– Хорошо, – говорит она и выключает музыку.

Разумеется, Рекс не любит Лавинию. Рекс провел так много времени, не любя Лавинию, убегая от Лавинии, отдаляясь от Лавинии.

Именно поэтому он предпочел любить соседку Лавинии, не имеющую с Лавинией ничего общего.

– Спасибо, – говорит Рекс, когда музыка умолкает.

Он целует ее в лоб.

– Ты чудесная, – произносит он, а она отвечает: – Ты тоже.

Вы удивитесь, как легко проходит время вот в такой жизни. Когда не работаешь, разве что пописываешь для «Скрипача», «Белой цапли» и различных вариантов «Мужененавистничества». Когда проводишь ночи в чьих-то объятиях. Когда рано утром ходишь заниматься фитнесом под именем девушки, которую убила.

Вот разве что вы знаете, знаете о Луизе одну вещь. Вот какую: она всегда, всегда все облажает.

Вот каким образом:

Луиза иногда пользуется кредитной карточкой Лавинии. Вам об этом известно. Она ходит туда же, куда и Лавиния, чтобы засвидетельствовать свое присутствие, в одежде Лавинии (на всякий случай), в ее макияже и в ее темных очках.

Но однажды декабрьским вечером Луиза расслабляется. Она устала, ей хочется выпить, она расстроена, потому что Рекс попросил ее посмотреть вместе с ним «Возвращение в Брайдсхед», хотя он, наверное, достаточно хорошо знает Лавинию, чтобы помнить, как ей нравится этот сериал, так что вместо похода в веганский бар или туда, где подают очень дорогой чай, Луиза снова отправляется в «Бемельманс», чтобы выждать, пока не станет достаточно поздно, чтобы не беспокоиться о том, что миссис Винтерс заметит ее приход, и протягивает Тимми кредитную карточку Лавинии (не забывайте, что прошло четыре месяца, и никто даже не заметил, что Лавиния мертва, так что может, может, никому и дела нет).

Луиза сидит в «Бемельмансе» одна. Выпивает бокал просекко, потом еще один. Она в платье Лавинии 1940-х годов из черного крепа, которое она надевает с небольшим бархатным болеро тех же времен с золотым шитьем и заостренными накладными плечами, в миниатюрной плетеной шляпке с нарциссом. Губы у нее накрашены бордовой помадой Лавинии, которая так красиво на ней смотрится. Она надушилась духами Лавинии – хотя ни одно алиби в мире не требует пахнуть, как мертвец, хотя пузырек уже на исходе. Она пьет, пока не пьянеет до такого состояния, чтобы решиться ехать домой.

– Ой, зайка. – Афина бросает на табурет у стойки белую шубу. – Классно тебя здесь встретить.

Она усаживает рядом, даже не спросив разрешения.

– Тыщу лет, блин, тебя не видела. – Она мажет Луизу кремом-пудрой, целуя ее в щеку.

Луиза бормочет что-то нечленораздельное.

– Ты здесь с ней?

– Если бы! – пожимает плечами Луиза, словно это для нее легко (если честно, то со временем это стало гораздо легче). – Теперь она заявляет, что не пьет до самого Нового года.

– Господи боже – умереть не встать! Надеюсь, ты ей сказала, чтобы она пила на празднике в «Макинтайре».

– Может, она сделает исключение, – отвечает Луиза.

– Господи, ты погляди-ка… блин… ты такая худая, что я уже забеспокоилась.

– Спасибо, – говорит Луиза.

– У меня не жизнь, а сплошная хрень, – заявляет Афина. Она заказывает им по бокалу. – Я два месяца встречалась с этим парнем. Оказывается, он ниже меня! Вот ты веришь, нет?

– В смысле…

– Мужики, – объявляет Афина. – Все они одинаковы. Все до единого.

И тут бармен приносит счет.

– Вильямс? – спрашивает он, толкая по столу карточку.

Вот оно, думает Луиза. Сейчас рухнет мир.

* * *

Луиза с Афиной переглядываются. Потом смотрят на карточку, черную с тисненой надписью «ЛАВИНИЯ ВИЛЬЯМС».

Афина ухмыляется.

– Ну… – начинает она.

– Я объясню…

– Ты и умница, а?

Спокойно, твердит себе Луиза. Отсюда ты тоже выпутаешься. Она всегда, всегда отовсюду выпутывается.

– Вообще-то, – обращается Луиза к Тимми, чуть наклонив голову (на Афину она не смотрит). – Может, нам еще парочку?

И толкает ему по столу карточку.

– Теперь по шампанскому, – говорит она.

Афина так расплывается в улыбке, что помада попадает ей на зубы.

– Нет, ты только погляди, – произносит она.

– Слушай. – Луиза осушает свой бокал, как Афина – не морщась. – Она ей не пользуется. – Поднимает бокал, когда подают шампанское. – Я же тебе говорила. Она не пьет. И спать ложится в восемь вечера.

Афина фыркает.

– Знаешь, – говорит она, – ты бы поосторожнее. Она же заметит – рано или поздно.

– Ты думаешь, она расходы проверяет?

– А ее родители могут.

– Я тут не виновата, – очень спокойно отвечает Луиза. – Она все время теряет кошелек. Если бы я не подбирала за ней карточки, она бы забывала их в каждом баре по паре. Вот тут на днях оставила «Американ Экспресс» в аптеке.

– Даже трезвая? – вздергивает бровь Афина.

– Именно что, – отвечает Луиза. – Даже трезвая. – Поднимает бокал. – За пробивных девчонок, – говорит она Афине. – Пей.

Афина одним махом выпивает шампанское.

– За пробивных девчонок, – повторяет она.

– Да, я тут вспомнила, – продолжает Луиза. – Ты ведь в оперу хотела сходить, верно?

Афина широко улыбается.

– Я завтра иду туда с Рексом и Хэлом. У нас есть лишний билет (билета нет, но у Луизы есть кредитная карточка). Хэлу нужна спутница.

– Конечно, нужна, – соглашается Афина. – У него жуткий рот. И он придурочный.

– Не хочешь пойти?

– Пойду, – отвечает Афина.

Луиза сглатывает, когда просит счет.

Луиза расплачивается.

Она думает: вот теперь тебе надо бежать. Больше спектакль разыгрывать нельзя, думает она (если начнут подозревать, то отследят карточки, Афина все расскажет, она всегда все рассказывает). Но очень скоро выйдет ее рассказ в печатной версии «Скрипача», и Гевин говорит о том, чтобы пригласить ее на чествование «пятерых до тридцати», что происходит каждую зиму, а в «Макинтайре» намечается празднование Хэллоуина, куда Луиза хочет пойти, а еще Рекс заказал им столик в ресторане «Дед Мороз» и написал, что очень скучает, потому что ему невыносимо спать без нее.

«Еще несколько дней, – думает Луиза. – Только и всего».

«Горящий» билет в партер на «Кармен» стоит двести шестьдесят долларов. Луиза все-таки за него платит.

Лавиния размещает массу фото медитаций в позе йоги: на всякий случай.

Рекс, Луиза, Хэл и Афина отправляются в оперу.

Они встречаются в ресторане «Булуд Зюд» за час до представления. Знакомясь с Хэлом, Афина выбрасывает руку вперед в таком крепком рукопожатии, что Хэл морщится.

– Натали, – представляется она и широко улыбается.

Она произносит это без своего обычного нью-йоркского говора.

Луизе кажется, что раньше она никогда не слышала настоящего имени Афины.

– Рад познакомиться, – отвечает Хэл. – Мы раньше не встречались?

(Вообще-то встречались: она выступала в «МС», но сейчас на Афине гораздо меньше косметики и гораздо больше одежды.)

– Итак, Хэл? – Афина заказывает бутылку шампанского, прежде чем кто-то успевает слово сказать.

– У вас есть фобии?

– Что?

– Ну, типа… страх высоты, боязнь змей или вроде того?

Она подпирает подбородок кулачком. И смотрит Хэлу прямо в глаза.

Хэл пожимает плечами.

– Не люблю ездить на поезде под Ла-Маншем, – отвечает он. – Долгое нахождение под землей дегуманизирует человека. Оно превращает нас в зверей.

– А что вы думаете о метро?

– Я не езжу на метро.

Афина вскрикивает.

– А я боюсь только СС! – заявляет она. – Смерти и смерти.

– Вы просто прелесть, – замечает Хэл.

В такой вечер почти приятно, думает Луиза, обмениваться такими взглядами, как они с Рексом. Словно они знают какую-то тайну.

В тот вечер Роуз фотографирует их квартет для «Вчера вечером в Мет».

На фото они стоят в ряд на главной лестнице и выглядят просто потрясающе.

Теперь Луиза знает, что такое меццо-сопрано. Она видела Леонору до Розину в «Севильском цирюльнике». Она знает, когда кричать bravo, когда brava, а когда bravi.

Они с Рексом держатся за руки. Ее волосы падают ему на плечо. Музыка такая дивная, такая мрачная и такая печальная, и всякий раз, когда она гремит, Луиза гадает, вспоминает ли он то время, когда впервые ее услышал.

Потом они отправляются на квартиру Генри Апчерча в доме «Дакота», потому что Хэл хочет, чтобы все попробовали какие-то особые сорта виски, некогда купленные Генри Апчерчем, касательно которых Луиза почти уверена, что Генри Апчерч не захотел бы подобной дегустации.

– Вам как-нибудь обязательно нужно с ним познакомиться, – говорит Хэл Луизе, когда они собираются под портретами. – Вы бы ему очень понравились. Он обожает истории о пробившихся без чужой помощи. Он был великим собирателем подобных историй. В смысле – чужих историй, но все же. – Хэл широко улыбается. – Вам пойдет на пользу, юная Луиза, если вы собираетесь продолжать заниматься писательским ремеслом.

Афина бросает на Луизу многозначительный взгляд.

– Нет, ты только погляди, – бормочет она.

Она осушает бокал виски так, словно это рюмка.

– Неплохо тут у вас, Хэл.

– Знаю, – отвечает Хэл.

Все они очень много пьют. Пьют виски Хэла и виски Генри, а еще скотч, а потом джин, потому что чем больше они пьянеют, тем развязнее и неряшливее становятся, и хотя они не празднуют что-то конкретное, и хотя они не пьют, чтобы забыть что-то конкретное, они каким-то образом напиваются так, что Афина пробалтывается, что иногда выступает на сцене, и тут Хэл вскакивает на ноги.

– Вот откуда я тебя знаю, – широко улыбается он. – Блин… я же точно тебя узнал. Я видел твои сиськи.

Луиза ахает.

– В «МС», верно?

– Блин, нет, – отпирается Афина. – Я там больше не работаю. Эти козлы пытались развести меня на чаевых.

Она наливает себе еще.

Хэл смеется.

Рекс и Луиза тоже смеются.

В три часа ночи Хэл приносит стимулятор, чтобы они смогли продержаться до утра. Он показывает им все фотографии, которые он сделал телефоном на званых обедах, где он бывал – этикетки на бутылках с вином.

Ни одного человека. Одно вино.

– Собираюсь куда-нибудь пригласить Индию, – говорит он, ни к кому не обращаясь. – Думаю на следующей неделе пригласить ее в Майами. – Он задирает ноги на журнальный столик.

– Ты посмотри-ка, – замечает Рекс. – Серьезные отношения.

– Перестань, – отвечает Хэл. – Я никогда не хочу жениться. – Он растирает еще одну таблетку и втягивает ее через нос.

У него из носа начинает сочиться слизь. Он ее не вытирает.

– Ты знаешь, что мне нужно в жене?

Он поворачивается к Афине. Обнимает ее за плечи.

– Мы станем обсуждать утренние газеты, воспитание детей и больше ровным счетом ничего. Как тебе это?

Слизь по-прежнему очень медленно сочится у него из носа.

Рекс достает из нагрудного кармана носовой платок. Хэл не обращает на это внимания. Он раскуривает громадную кубинскую сигару и выпускает дым в лицо Луизе.

– А еще у нее должен быть аристократический нос. Апчерчи очень ревностно относятся к аристократическим носам. Жена Иеремии Апчерча – прекрасная женщина из семейства Хейвмейеров – отличалась изящнейшим вздернутым носиком. Поглядите! – Он машет сигарой в сторону портрета поменьше. – Над нами довлеет век евгеники.

Он подходит к стереосистеме. Ставит Вагнера. Это «Тристан и Изольда».

– Обожаю этот пассаж, – говорит он, и возможно, это от вина, от виски или от стимулятора, который они тянули через нос, но Луиза думает: все, что мы делаем, мы уже делали раньше.

Впервые Луизе почти скучно.

Нет ничего, ничего, думает Луиза, что не принадлежит ей.

Уже четыре часа.

– Блин, – вскидывается Хэл. – Блин! Все, блин, быстро заткнулись!

– Что тебе в задницу встряло? – Афина попыхивает сигарой Хэла.

– В Пекине три часа.

– Что?

– Три часа дня… Господи. – Хэл долго и демонстративно откашливается. – Надо по работе позвонить. – Он включает свой сотовый телефон. – Мой босс – Очень Большой Человек. Его зовут Октавий Идилуайлд.

Афина фыркает.

– Может, вы о нем слышали.

– Конечно, – отвечает Афина.

– Он живет между Нью-Йорком и Котсуорлдсом. У него коллекция винтажных автомобилей. Они с женой одногодки, представляете? – Он набирает номер. – Слушайте.

Луиза, Рекс и Афина сидят и слушают, как Хэл говорит с Октавием Идилуайлдом об электронных таблицах, и сначала Луиза думает, что у Хэла такое чувство юмора, и все они должны смеяться над тем, как Хэл играет Хэла. Но только когда проходят десять минут, а они все так же молча слушают, как пожилой рафинированный британец говорит по громкой связи о требованиях к соответствию, а Хэл и виду не подает, что скоро закончит разговор, Луиза понимает, что он вовсе не шутит.

– Не верьте Алексу Элайджесу с его выкладками, – говорит Хэл. – Он, блин, некомпетентен, и ему надо в этом убедиться, а не задирать нос.

Хэл им улыбается, подмигивает и показывает на телефон, словно все они должны ему аплодировать.

А они просто на него таращатся.

– Генри, – произносит Октавий Идилуайлд. – Выбирайте выражения.

– Нет ничего хуже гребаной некомпетентной мелкой сошки, – настаивает Хэл. – Вообще ничего.

Он снова подмигивает Луизе.

– Выбирайте выражения, Генри.

Хэл сбрасывает вызов.

– Вы только полюбуйтесь, – говорит Хэл. За окном занимается рассвет. – Вот такие люди… клянусь. – Он фыркает. – Не обращайте внимания. Я просто обычный служащий.

Он поворачивается к Афине.

– Я ничего не хочу в этой жизни, – заявляет он. – Разве это не здорово? – Кладет ей руку на колено. – Только красивую женщину, бокал хорошего виски и какой-нибудь немчуры по радио. Вот и все.

Рекс с Луизой переглядываются.

– Я не такой, как Рекс, – продолжает Хэл. – Рекс романтик. Женщины любят Рекса. Взгляните на эти большие карие глаза – разве они не восхитительны? Разве ты им не восхищаешься?

Афина пожимает плечами. Широкозубо улыбается.

Хэл разглагольствует:

– Не мной. Я знаю, кто я есть. Я… стоик. Я ничего не чувствую. – Он бьет себя в грудь, словно доказывая это. – Ну, что думаешь, дорогая? Кого бы ты предпочла?

Он наклоняется к Афине.

– Ты не та женщина, на которой я женюсь, – заявляет он. – Но ты лучше, чем отсос на сайте знакомств.

Афина влепляет ему пощечину.

От такого сильного и неожиданного удара Хэла отбрасывает назад, он роняет бокал и проливает виски на кремового цвета диван Генри Апчерча с великолепной обивкой и на персидский ковер Генри Апчерча.

– Блин, – вырывается у Хэла. – Блин… Блин… Блин!

Он побелел.

– Гниды поганые! – Он швыряет пустой бокал через всю комнату.

Тот ударяется о камин и разлетается на куски.

– Что с тобой, блин, такое?

Он нос к носу с Афиной. На какую-то секунду Луизе кажется, что он вот-вот ее ударит.

– Что с тобой, мать твою, такое?

– Хэл!

Рекс уже между ними. Рекс легонько трогает Хэла за плечо, словно знает, что делать, словно он все это уже проделывал.

– Тебя твой сутенер, блин, ничему не учил?

Когда Афина встает, она выше его.

– Ты не знаешь, как себя вести в чужих домах?

У него из носа все так же струится слизь.

А еще он плачет.

– Я ухожу, – говорит Афина. Говорит очень тихо.

Она говорит «ухожу» без своего обычного прононса, и Луиза впервые понимает, что говор у нее не настоящий.

Она поворачивается к Луизе. Целует ее в щеку.

– В следующий раз, – шепчет она, – просто дай мне наличные.

Уходя, она забирает с собой недопитую бутылку.

Хэл стоит на четвереньках на полу и так яростно оттирает обивку, что замша шелушится.

Рекс ему помогает.

– Не трогай, – повторяет Хэл. – Блин, Рекс, да не трогай ты, от тебя только хуже.

Луиза знает, что делать.

Луиза достает из буфета Генри Апчерча белое вино. Приносит соль.

– Мать вашу так – она же шлюха, верно?

Луиза не отвечает. Она трет.

– Я не какой-нибудь придурок!

Луиза выводит пятно.

После этого Хэл улыбается так, будто ничего не случилось.

– Видишь? – спрашивает он. – Вот почему тебе нужна женщина. Они знают, что да как. Как же тебе повезло, Рекс, что у тебя есть такая женщина.

Он снова садится на диван. Снова задирает ноги на журнальный столик.

– Я вообще-то не сердился, – говорит Хэл. – На самом деле, я разыгрывал гнев.

Все молчат.

– Иногда для мужчины очень важно разыграть гнев. Чтобы люди знали, что с рук им ничего не сойдет.

Луиза кладет в раковину грязные бумажные полотенца.

– Знаете, я сделал ей одолжение, – продолжает Хэл. – В следующий раз… Она чем-нибудь обольет что-нибудь по-настоящему бесценное. Если не станет вести себя осторожнее. Теперь она все усвоила. Теперь она может отхватить себе богатого мужа. – Он хмыкает себе под нос. – Я называю это «богатство обязывает». – Он кивает Луизе. – Вы же знаете, как это работает, юная Лулу, не так ли? – Он похлопывает по замытому пятну.

Луиза краснеет.

Она бросает взгляд на Рекса, ждет, чтобы тот что-то сказал, возразил, защитил ее. Но Рекс лишь улыбается грустной и стеснительной улыбкой.

– Когда-нибудь из вас выйдет очень хорошая жена.

– Спасибо, – отвечает Луиза.

Луиза с Рексом едут в лифте вниз. Уже утро.

Она не знает, почему так злится на него.

– Что такое?

Он обнимает ее за плечи. Целует в лоб. Она вырывается, сама того не желая.

– Что случилось?

Она медленно выдыхает.

– Не надо было ему ей такое говорить, – произносит Луиза, когда они идут вдоль западной границы Центрального парка.

Она и сама не знает, почему защищает Афину. Афина ей даже не нравится. Афина только что ее шантажировала.

Но она все равно злится.

– Это все Хэл, – отвечает Рекс. – Что тут поделаешь?

– Он назвал ее шлюхой!

– Он пошутил, ты же его знаешь.

– Да уж, знаю! Он придурок!

– К нему нужно привыкнуть. – Затем: – Нельзя просто так отвешивать людям пощечины.

– А почему нет?

– Я… – Рекс вздыхает. – Просто люди так не делают.

– А вот Лавиния бы сделала!

И это Луиза говорит, сама того не желая.

Она так долго не произносила вслух имя Лавинии.

Странно, но от этого ей хорошо.

У Рекса такой вид, как будто она его ударила.

– Прости, – начинает Луиза, – прости, я не хотела…

Какая же ты дура, думает она, что заставляешь его сейчас думать о ней.

– Ты права, – говорит Рекс. Говорит, давясь словами: – Она бы врезала.

Он ловит такси. С собой ехать ее не приглашает.

– Когда приедешь домой, скажи ей… – Он сглатывает. – Передай ей от меня привет.

Такси отъезжает, оставляя ее на улице в полном одиночестве.

Луиза идет домой через Центральный парк.

И думает: если бы Лавиния была там, мы бы над всеми посмеялись. Над Рексом с его трусостью, над Афиной с помадой на зубах, над ее исчезающим говором и ее СС, смертью и смертью, над Хэлом («Звезданутый Габсбург!» как-то назвала его Лавиния), прямо как в ту ночь в парке Хай-Лайн, когда они все поджигали, когда всех обзывали и чувствовали себя богинями.

Луизе иногда не по себе, как сильно ей ее не хватает.

Луиза с Рексом мирятся с помощью эсэмэсок, но они – сплошная дежурная банальщина вроде «давай из-за этого не цапаться», которую никто особенно не любит посылать или получать, к тому же у Рекса зачетная неделя, так что он очень занят, и Луиза почти чувствует облегчение.

За эту неделю она делает не очень много.

Она встает рано и идет на шестичасовые занятия в фитнес-центре – йога, силовая гимнастика, брусья. Она осторожно выглядывает в коридор. Она избегает миссис Винтерс.

Или она вообще не встает и валяется в постели, отвечая на электронные письма Лавинии, внушая Корделии не переживать насчет выпускного экзамена по латыни, потому что та такая умная, что сдаст его влегкую, сетуя, что не выберется в Париж на рождественские каникулы, но надеясь, что Корделия прекрасно проводит время и наслаждается витражами в готических соборах на левом берегу Сены в районе Сен-Жермен.

Или же она читает и перечитывает письма Рекса, лежа на кровати в пепельно-синем халате Лавинии (Рекс о нем в письме тоже однажды упоминает – пишет Лавинии, какая она в нем красивая).

Или она отвечает на звонки своих родителей. Они гордятся тем, какая Луиза красивая и стройная. Они говорят, что сделали ксерокс с ее очерка в «Скрипаче», и мама Луизы отнесла его в книжный клуб, а потом мама бормочет:

– Все по-настоящему удивились.

И все же, напоминает Луизе мама, вечно так продолжаться не может. В какой-то момент ей, наверное, надо бы вернуться домой, потому что слишком поздно начинать жизнь заново.

– Тебе ведь почти тридцать, – говорит Луизе мама и напоминает ей, что ее богатая фантазия скоро иссякнет.

На этой же неделе Афина посылает ей сообщение.

Привет, дорогуша, пишет она.

Оказывается, мне немного не хватает, чтобы заплатить за квартиру.

Знаю, что дела у тебя идут просто потрясно, может, скинешь мне на карту типа долларов двести.

Просто выручить подружку!

Ххх.

Луиза скидывает.

Через несколько дней у Луизы кончаются духи Лавинии.

Она внушает себе, что они ей нужны. Рисковать нельзя ни в коем случае.

Поэтому она как-то вечером отправляется в Ист-Виллидж на Восточную Четвертую улицу (она думает позвонить Рексу и попросить его подъехать, но так поступают отчаявшиеся и прилипчивые подружки, а Луиза не относится ни к тем, ни к другим) в маленький парфюмерный магазин, где у Лавинии хранится рецепт парфюма, который она назвала «Томление».

Женщина за прилавком роется в картотеке на букву «В».

– Вильсон?

– Вильямс.

Женщина достает карточку. Подбирает масла: лаванда, табак, инжир, груша. Смешивает их.

Здесь они пахнут гораздо сильнее, чем на дне пузырька Лавинии – выдержанные, очищенные. Из каждой баночки исходит потрясающий аромат.

– Дайте руку, – просит женщина, поскольку главная изюминка этого парфюмерного магазина в том, что масла должны смешивать у вас на коже. Она наносит капельки масел на запястье Луизы, взбалтывает смесь и проводит ею по ладони Луизы, потом по шее, и когда она это делает, аромат такой потрясающий, что на секунду Луизе кажется, что все это обман, что Лавиния, наверное, у нее за спиной, прижав руку к руке Луизы вместе с татуировкой БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!! До этого момента она не осознавала, насколько силен этот аромат и как она, наверное, все время его вдыхала. Может, сейчас она просто все выдумывает, но Луиза пускает слезы посреди магазина. Женщина кладет на стол мензурки и пипетки и спрашивает, не вызвать ли врача, а Луиза только и может, что трясти головой, закрыть глаза и рыдать.

В тот вечер она не звонит Рексу.

Она боится появляться дома, пока не убедится, что миссис Винтерс спит, поэтому она идет до дома по Первой авеню и старается не думать о том, что это они с Лавинией тоже проделывали.

На следующий день она не выходит из дома. Запирает двери. В полдень начинает пить. Она почти полностью опустошила все запасы спиртного Лавинии, но остался еще дешевый джин, и Луиза пьет его, не разбавляя. Ей хочется есть, но она боится что-то заказывать, потому что ей страшно открывать дверь. Она напивается и теряет чувство времени (сегодня она должна была написать очерк для «Белой цапли», но об этом она тоже забывает).

Уже темно. Это все, что знает Луиза. На улице темно, но она даже не удосужилась включить в доме свет. Она даже не удосужилась включить телефон Лавинии. Куда легче делать вид, что он не существует.

На улице темно, и тут звонит звонок.

Луиза не обращает внимания.

Если это курьер, почтальон, электрик или кто-то еще, он ведь, в конце-то концов, все равно уйдет.

Звонок не унимается.

– Господи боже.

Еще. И еще. И еще.

Она подходит к видеодомофону.

Это Мими.

Волосы у нее растрепаны. Лицо в помаде. Она рыдает.

– Лавиния! – кричит она в домофон. – Лавиния, пожалуйста, прошу тебя, впусти меня!

На часах восемь вечера. Самое время прихода и ухода соседей.

– Лавиния! – визжит Мими.

– Блин.

Луиза впускает ее.

Вблизи Мими еще страшнее.

Лицо у нее все вымазано тушью.

– Извини, – шмыгает она носом. – Я тут сто лет названиваю, и никто не отзывается.

– Лавинии нет дома, – отвечает Луиза. – Прости.

– Наверное, она гуляет со своими новыми классными друзьями, да?

– Да, – говорит Луиза.

– Можно… – Мими сглатывает. – Можно я все-таки войду?

Она переминается с ноги на ногу. Чулки у нее порваны.

В коридоре она представляет собой то еще зрелище.

– Конечно, – отвечает Луиза.

Всему причиной – Беовульф Мармонт.

Мими спала с ним с того вечера после «Ромео и Джульетты», когда он отвез ее домой, и хотя она отключилась, он занялся с ней сексом. («Хочу сказать, – бодро заявляет она, – что если бы я была в сознании, то все равно бы занялась с ним сексом, так что я не то чтобы не согласилась!») Он писал ей дивные сообщения. На фестивале «Горящий человек», объясняет Мими, его даже прозвали Хемингуэем, вот таким хорошим писателем он считался. Он встречается с девушкой с испуганными глазами, и об этом у него с ней был серьезный разговор, что хорошо с его стороны, если уж начистоту, но она сказала, все похоже на цитату из Фитцджеральда, как там: выше всех забирается тот, кто взбирается один, а Беовульфу Мармонту нужно было покорить альпийскую вершину. Если бы кто-то был с ним рядом, сказал он, это должен быть кто-то вроде Мими – умница, красивая редкой, женственной красотой.

– Как глупо, – говорит Мими. – Какая же я дура.

– Ты не дура, – возражает Луиза.

Луиза налила ей чай с имбирем, куркумой, ананасом и шампанским. Мими пьет его, держа чашку дрожащими руками.

– Он так не хотел.

Луиза не знает, хочет ли Мими сказать, он не подразумевал, что я особенная, или он не хотел трахать меня, пока я была без сознания, но все равно кивает и гладит Мими по спине, пока та плачет.

– Сама не знаю, почему я все это продолжаю, – говорит Мими.

Луиза вздыхает.

– Тебе не надо, – отвечает Луиза. – Тебе не надо это терпеть – ни от кого.

– А почему нет? – спрашивает Мими, и у Луизы нет убедительного ответа на этот вопрос.

Мими сглатывает. Натужно и громко.

– Я знаю, что все обо мне думают. – Она вытирает глаза тыльной стороной ладони. – А какой же выбор? Не любить людей, которых любишь? – Она чуть смеется. – Вот это мы должны делать?

– Не знаю, – отвечает Луиза.

– Я думала, ну, что есть что-то красивое в том, чтобы быть брошенной. Разве не так в стишке говорится? Пусть мне выпадет больше любви? Но здесь все совсем не так, верно? Побеждает тот, кому больше всех нет дела. – Мими жадно делает глоток. – А ей есть до меня дело?

Луизу одолевает странное желание обнять ее.

– Нет, – отвечает она. – Наверное, нет.

Мими хлопает глазами.

– Что?

– Лавинии ни до кого нет дела, – продолжает Луиза. – Вот поэтому-то ее любят все, кто ее любит.

– Но до тебя же ей дело есть.

– Лавинии есть дело до Лавинии, – говорит Луиза. – Вот и все. – В этих словах она пытается найти какую-то доброту. – Ты заслуживаешь того, кому ты небезразлична, – заключает она. – Заслуживаешь того, кто относится к тебе так же, как ты относишься к нему.

– Это со всеми так, – соглашается Мими. – Я, знаешь ли, не какая-то там добавленная стоимость. Я не оптимизирую чей-то опыт – мне так Гевин как-то раз сказал. Что я не оптимизирую опыт Лавинии, и поэтому она не хочет со мной общаться. Уверена, он думал, что хочет мне помочь. Гевин всегда думает, что всем помогает. – Мими отхлебывает чай и смеется. – Я не такая, как ты, Лулу (ее так долго не называли Лулу). Я не умная. Я не блестящая писательница.

– Я вовсе не блестящая писательница.

– Нет, блестящая! – Мими проливает чай в блюдце. – Уж поверь, мне так этого не хотелось. Помню, когда вышел твой первый очерк в «Скрипаче», я пометила его, чтобы потом прочесть с пристрастием. Мне казалось, что смогу порадоваться, что у тебя хоть что-то не получается. Но этот рассказ о сбежавших – просто прелесть! А статья о полиаморных мужчинах, которую ты написала для «Нового мужененавистничества» – я просто балдела от нее!

– Ты ее читала?

Луиза не припоминает, чтобы Лавиния прочла хоть один из ее рассказов.

– Я читаю все, что ты пишешь.

Мими широко улыбается.

– Я даже настроила на тебя гугл-оповещения, – продолжает Мими, – так что читаю их, как только они появляются. Извини. Наверное, я веду себя как маньячка.

Наверное, так и есть, но Луизе все равно.

– А ты думаешь когда-нибудь взяться за роман?

– Не знаю.

– Потому что я его прочитаю. Если ты напишешь. Бьюсь об заклад, что его опубликуют.

– Вот насчет этого не уверена.

– Ой, опубликуют!

И Мими смотрит на Луизу с такой полной уверенностью, с такой собачьей преданностью и любовью, с какой Луиза когда-то глядела на Лавинию, и Луиза не знает, означает ли это, врет ли сейчас Мими, или же Лавиния тогда говорила правду, но сама того не знала.

– Ты пишешь куда лучше, чем Беовульф Мармонт, – говорит Мими. Она допивает чай. – Я это не потому, что он меня изнасиловал. Как ни крути, это правда.

– Так, ладно, – заявляет Луиза, со звоном ставя чашку на блюдце. – Давай-ка я тебя угощу.

– Правда?

– Правда. Давай с тобой оторвемся, идет?

Мими расплывается в сладкой улыбке.

– Идет.

Луиза предлагает завалиться в ночной клуб с танцами в Адской кухне, потому что вспоминает, как Мими любит танцевать, и, по правде говоря, она сама сто лет не танцевала со времени выходов с Лавинией, к тому же на этой неделе «Городские лисы» разместили статейку о баре, убранном в стиле лондонского метро времен Битвы за Британию, где подают коктейли в использованных жестянках из-под бобов. Однако Мими не хочет приближаться к Таймс-сквер после недавних взрывов в Париже, так что Луиза ведет Мими в расположенный совсем рядом небольшой гей-бар с тапером под названием «Брендиз» чуть вглубь от Йорквиль-стрит. Стены там обшиты деревом, там подают недорогие напитки по десять долларов, а тапер наигрывает Фрэнка Синатру. Сегодня вечером на Луизу накатило тоскливое одиночество, и ей хочется туда, где люди поют.

Они выскальзывают из квартиры.

– Мы как будто секретные агенты, – шепчет Мими, когда Луиза объясняет ей про совет дома, и добавляет: – Припоминаю. Меня отсюда все время тайком выводили.

У входа в бар они делают селфи.

Мими подписывает его: отрываюсь с подружкой.

Два пляшущих друг с другом медведя.

Вообще-то «Брендиз» не очень Луизе по душе. Заведение не элегантное и не заводное. Единственное, что происходит интересного – когда официант наливает Луизе и Мими по бокалу «дежурного» вина, в бутылке немного остается, и он говорит им, что это бесплатно, если они выпьют его прямо из горлышка, и все аплодируют, когда Мими это проделывает.

– Ты по ней скучаешь? – спрашивает Мими. – В смысле… у нее же новые друзья. Трезвые друзья. – Мими смеется. – Успешные и трезвые друзья.

– Все время, – отвечает Луиза.

– Я тоже, – признается Мими. Она отхлебывает вина. – Вот только…

– Что?

– Типа иногда… иногда это, знаешь, похоже на облегчение, я так по ней скучаю. Но, по крайней мере, знаешь, мне не надо, блин, больше тужиться изо всех сил. – Она заказывает еще бокал вина. – Помню, когда мы дружили, я так боялась, что она поймет, что я вроде как пустое место. Что она с таким же успехом вытащит бумажку с моим именем из шляпы. Если бы мы вместе не проходили прослушивание…

– Прослушивание?

– Когда мы познакомились, она была актрисой, – улыбается Мими. – Она ведь тебе об этом не рассказывала. Прежде чем стать писательницей. Она взяла академку в Йеле, чтобы посвятить себя сценической карьере.

В углу пианист напевает «Певчий соловей на Беркли-сквер».

– Кем я была для нее? Толстой неудавшейся актрисой? Каждый раз, когда мы куда-то выбирались, нас ждало приключение, и я думала: вот именно сегодня вечером я окончательно ей надоем. А теперь, похоже, мне уже совсем нечего бояться.

Еще по бокалу. Еще тост.

– На деньги мне было наплевать. С ней я чувствовала себя особенной. До тех пор, пока ей этого хотелось. В смысле… пока играешь в ее игру, так ведь?

– Так, – соглашается Луиза.

– Глупо как-то все. Иногда я по-прежнему чувствую себя такой… нет, без обид. Но иногда мне кажется, что если бы я поступала лучше, была бы лучше, она бы меня у себя оставила. Если бы я играла в ее игру.

Она принимается хихикать.

– Конечно, самое смешное в том, – говорит Мими, – что именно она все и облажала.

– Ты это о чем?

– Нет! – Мими зажимает рот ладошкой. – Не могу.

– А что такое?

– Она меня прибьет.

– Слово даю, – говорит Луиза, – что я никогда ни слова не скажу, ни одной живой душе.

– Просто ужас. – Мими смеется так, словно у нее во рту чирикают колибри. – Господи, неудобно-то как. Даже не могу…

– Да говори же.

Мими глубоко вздыхает.

– Ладно. Значит, так. Ты знаешь, что у Лавинии большой бзик насчет Рекса?

Луиза пару секунд молча глядит на нее.

– Конечно, конечно, знаешь. Но это в смысле раньше. Все вот эти заявления Лавинии: Я никогда не занималась сексом с другим мужчиной.

– Помню.

– Хочу сказать – там есть масса пробелов. Если призадуматься.

– То есть…

– По-моему, вот почему мы ей нравились… Иногда. Может, это несправедливо. В смысле… по-моему, это ужас – такое говорить. Но… иногда мне становилось очень интересно. Если она просто использует нас, знаешь – для ублажения своих потребностей, чтобы ей никогда не приходилось быть такой незаурядной, прекрасной и волшебной особой, которая так любит, что больше ни разу не позволит другому мужчине себя трахнуть.

– А вы с ней…

– Не знаю, – признается Мими. – Не знаю, как это и назвать. Может, это был секс. Для меня – да. Но я… в смысле… я не натуралка с двенадцати лет. Для нее – может, и не секс.

Луизе тошно оттого, что даже теперь она немного ревнует.

– Однако… суть не в этом. В том смысле… не из-за этого она меня выставила. Господи… По-моему, она бы продолжала так до бесконечности. Пока я давала бы ей то, что ей хотелось. Не надо мне тебе это все говорить, Лулу, я такая никчемная подруга. – Она произносит это с каким-то смаком.

– Нет, вовсе нет, – отвечает Луиза.

Она подливает Мими вина.

– Я работала в баре в «Алфавит-сити». И смены у меня были в одно и то же время. А Лавиния… она об этом знала. И однажды вечером я перебрала на мальчишнике, где я хлопала все рюмками, и меня начало жутко тошнить, так что бармен отправил меня домой пораньше. Обещаешь, что ничего ей не расскажешь?

– Вот те крест!

– Я ее застукала, – говорит Мими. – Застукала… их обоих.

– Кого?

– Это просто бомба.

– Говори, кого еще, Мими.

– Хэла Апчерча.

Луиза фыркает, и вино веером брызг вырывается у нее изо рта.

Луиза пытается представить его – потного, с текущей из носа слизью, с дырявым ртом и ухмылкой до ушей – лежащим на Лавинии. И не может.

– Но это не все, – продолжает Мими. – В том смысле… не самое худшее. – Она закрывает лицо руками. – Господи, я худшая в мире подруга.

– Поверь, – говорит Луиза, – это не так.

Мими делает глубокий вдох.

– Он… – Она принимается истерически и надрывно хихикать. – Он… – Она залпом осушает бокал красного вина.

– Он трахал ее в задницу.

Беспомощное хихиканье продолжается, в какой-то момент переходя в рыдания.

Вот этого Луиза не ожидала.

– Я знаю… – Мими едва дышит из-за душащего ее смеха пополам со слезами. – Я знаю… – Она сглатывает слюну. – Похоже, что чисто технически она занималась вагинальным сексом всего с одним мужчиной!

Луиза не в силах сдержаться.

Она тоже принимается хохотать.

– Да мне было совершенно наплевать, – икает Мими, когда они наконец снова начинают нормально дышать. – В смысле… я ревновала, конечно же, ревновала, но я знала, что она все-таки натуралка. Знала… я же не тупая. Он одинокий, она одинокая, то есть – кому какое дело? Мне было плевать, как он ее трахал. Я просто ее любила.

И Мими снова принимается плакать, потом смеяться, а еще икать, и рассказывает ужасную историю, как она открыла дверь, вошла, а потом сделала вид, что не входила, ринулась к себе в комнату и врубила на полную мощность наушники, а потом никогда об этом и словом не обмолвилась. Ни разу не спросила почему, хотя, разумеется, у нее была масса вопросов типа Правда? и Ты его любишь? и Это чтобы позлить Рекса? и Это, наверное, чтобы позлить Рекса, верно? Потом целую неделю Мими вела себя хорошо, просто прекрасно, хоть Лавиния и кричала на нее больше, чем обычно, и заставляла ее ходить с собой на вечеринки чаще, чем обычно, и разозлилась на Мими за то, что та набрала четыре с половиной килограмма и не смогла влезть в королевское платье из тафты, которое Луиза как-то раз надела на «Ромео и Джульетту». От этого Мими снова начинает думать о Беовульфе Мармонте, и поэтому она опять начинает плакать, и все-таки, все-таки, как-то вечером Мими немного перебрала и почувствовала себя слишком свободной, слишком защищенной и слишком любимой, и в упор спросила Лавинию, что же, черт подери, произошло с Хэлом Апчерчем. Лавиния даже глаз не подняла – она на меня даже не поглядела – но все, что было в ней теплого, великодушного и сверкающего, обратилось в пепел, и она велела Мими собрать вещички, выметаться и никогда больше не возвращаться.

Пианист пускает по кругу емкость с чаевыми, и Луиза опускает туда двадцатку, еще одну двадцатку Лавинии из тех, которые она должна складывать на черный день, когда она наконец ударится в бега.

Затем пианист объявляет всем присутствующим, что сегодня вечер открытого микрофона, и спрашивает, не желает ли кто-нибудь выступить.

– Знаешь, – бормочет Мими, – я приехала в Нью-Йорк, чтобы выступать на Бродвее. Ну не смешно?

В мире так много отчаявшихся, несчастных и виноватых людей. Луизе хочется одного – чтобы хоть одному человеку сегодня вечером стало хорошо, и поэтому она говорит: «Мими, тебе надо выступить», а Мими смеется, вздыхает, краснеет и отвечает: «Нет, не могу, у меня голос пропал давным-давно». Луиза хватает ее за руку, вздергивает ее вверх, машет и кричит: «Вот здесь, вот здесь!», и хотя Мими краснеет и стесняется, она очень довольна. Посетители совместными усилиями вытаскивают Мими на небольшой помост, представляющий собой импровизированную сцену.

Играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк». («Здесь всегда играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк», – говаривала Лавиния, но она так любила эту песню и этот город, что она никогда ей не надоедала.) Ничего не меняется в этом городе, и все вечеринки на один манер, и все бары на одно лицо, и каждый вечер пятницы такой же, как и на прошлой неделе, и те же фотографы снимают тех же людей в опере, и по тем же паролям открывают двери в те же питейные заведения, словно универсальными ключами, и в каждом гребаном баре с тапером во всем гребаном городе на исходе вечера играют «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Мими все же поет эту песню.

Вот что вы никогда не знали о Мими.

Голос у нее хорош.

Голос у Мими не хорош-для-дебютантки, не хорош-для-Нью-Гэмпшира и даже не хорош-для-выступлений-на-подпевках. Голос у Мими настолько хорош, что он заставляет всех смеющихся, пьющих и фоткающих замереть, положить телефоны и пристально поглядеть на нее.

Если у меня сложится там, поет она, и звуки необузданно рвутся ввысь, тушь у нее размокает от пота и стекает по лицу, и Луиза впервые осознает, что Мими – настоящая красавица.

Когда она выводит У меня сложится везде, она поет на разрыв, все хлопают в ладоши и выкрикивают ее имя, потому что именно такой у нее голос.

Когда она заканчивает песню, ей аплодируют стоя. Даже официанты кричат от восторга.

Она через стойку поглядывает на Луизу блестящими от слез глазами, и хотя овации еще не утихли, Мими бежит через весь бар и бросается Луизе на шею, беспрестанно повторяя спасибо, спасибо и тут же прости, я тебе блузку испачкала, а Луиза вторит ей словами все нормально, все хорошо, понимаю.

– Это лучший вечер в моей жизни! – выдыхает Мими, она так счастлива, и сейчас Луизе хочется лишь сказать: поехали ко мне домой. Луизе хочется лишь заварить Мими чай с кардамоном, клюквой, корицей и бузиной, сесть рядом с ней на диване и так громко включить классическую музыку, что миссис Винтерс забарабанит в дверь и начнет выступать, или заснуть вместе с ней на огромной кровати Лавинии под необъятным покрывалом из жаккарда с меховой оторочкой. Или просто говорить всю ночь напролет, по-свойски, по душам. Но, разумеется, Луизе нельзя этого делать, потому что Лавиния дома (она отметилась на «Фейсбуке» в группе божественного сознания в Ист-Виллидж, но уже за полночь, и она, наверное, теперь дома), а еще оттого, что Луизе теперь нельзя быть ни с кем откровенной.

– Ты прелесть, – говорит Мими. – Ты просто прелесть, Лулу. Почему мы не подружились? – Она улыбается. – Надо нам как-нибудь потусить.

– Было бы классно.

Мими вываливается на Вторую авеню.

– Я люблю тебя, Лулу.

Луиза ловит ей такси.

Она дает ей шестьдесят долларов, чтобы расплатиться, потому что Мими живет во Флэтбуше, потому что у Мими никогда нет денег.

– Я не могу…

Луиза захлопывает дверцу машины, прежде чем Мими успевает сунуть ей деньги обратно.

Такси медленно отъезжает в сторону Флэтбуша.

Луиза больше не в силах разыгрывать спектакль.

Все, что угодно, лишь бы не выкладывать поддельные фотки на телефон Лавинии и не «гуглить» мотивационные цитаты, достаточно литературные, чтобы их использовала Лавиния. Все что угодно, лишь бы не посылать загадочные и веселые сообщения Беовульфу Мармонту и Гевину Маллени плюс бодрые и взвешенные электронные письма Корделии и родителям Лавинии, не прятаться от миссис Винтерс, не шутить с Хэлом Апчерчем, не переводить деньги Афине, не пытаться заставлять Рекса забыть ее, не паниковать каждый раз, когда газеты сообщают, что кто-то обнаружил труп в Ист-Ривер, и не притворяться перед Мими, что Лавиния по-прежнему жива.

Луиза звонит Рексу, хотя уже за полночь, хотя он, наверное, уже спит, хотя она не из тех прилипчивых подружек, что звонят бойфрендам посреди ночи. Она слушает долгие гудки в телефоне.

– Ты мне очень нужен, – говорит она. – Мне надо с тобой поговорить, очень-очень!

– У тебя все нормально? (Она гадает, колеблется ли он.)

– Ты мне очень нужен, – повторяет она. – Приезжай.

– Но…

– Ее там нет.

И Рекс отвечает:

– Конечно, конечно, не волнуйся, я приеду.

Она так хочет, чтобы он был рядом. Она хочет, чтобы он был в ней. Она хочет, чтобы он ее обнял, унял ее дрожь, выслушал ее рыдания и прегрешения, понял все, что она сделала и не сделала, и, возможно, тогда ее кто-нибудь узнает и одновременно полюбит.

В вестибюле Луиза неуклюже возится с ключами. Она даже забывает высмотреть на лестнице миссис Винтерс.

Раньше ступеньки никогда не казались такими высокими.

Она громко топает по лестнице, шумя на весь дом (пусть старая сука только дверь откроет, думает она, пусть только высунется).

В квартире уже горит свет.

Дверь уже открыта.

На диване сидит Лавиния.

У нее длинные растрепанные волосы. Она сидит, поджав под себя ноги. На ней тот самый халат.

Луиза роняет ключи у самого порога.

Конечно, думает она, продираясь сквозь винные пары, сквозь адреналин, сквозь все свои бессонные ночи, никто до конца не умирает.

Лавиния медленно поворачивается к ней.

У них одинаковые скулы. У них одинаковые сверкающие голубые глаза.

– Я приехала повидаться с сестрой, – говорит Корделия.

Глава 8

Луиза поднимает ключи. Заходит в квартиру. Садится на диван рядом с Корделией.

– Извини, – говорит она каким-то не своим голосом. – Лавинии нет дома.

– А где она? – вздергивает подбородок Корделия.

– Уехала, – отвечает Луиза. – С какими-то друзьями.

– А куда?

– Она точно не сказала. Типа… прокатиться. – Она лихорадочно соображает. – Ну, вроде как помедитировать. Они собирались на машине куда-то на Запад.

– А когда она уехала?

Луиза пытается припомнить последнее, что Лавиния выкладывала в «Инстаграм».

– Вот только сегодня, – говорит она.

– А с какими друзьями?

– С Нериссой. С Джейд… Джейд Вассерман. С Холли Хорнбах. – У них у всех тоже есть аккаунты в «Фейсбуке».

– А вы с ними встречались?

– Когда?

– Перед ее отъездом.

Корделия не двигается.

– Пару раз. А что?

– Она таблетки принимает?

– Что?

– Таблетки… Она их принимает?

– А мне откуда знать?

– Я заглянула в аптечку в ванной, – объясняет Корделия. – Простите, я не хотела показаться бесцеремонной, зайдя вот так. Но, понимаете ли… она не отвечает на мои звонки.

– Ты же знаешь Лавинию, – непринужденно отвечает Луиза. – Она может…

– Конечно, я знаю Лавинию, – очень спокойно замечает Корделия. – Она же моя сестра.

Корделия встает с дивана. Подходит к бару.

Луиза цепенеет.

– Вы тут хорошо поработали, – говорит Корделия. Потом оборачивается. – А я-то думала, что Винни не пьет.

– О, она не пьет. Это все я. – По крайней мере, хоть это правда.

– Не надо пить в ее присутствии, – произносит Корделия, – если она пытается бросить.

– Я в том смысле, что все это было раньше.

– А почему она бросила пить?

– Она… – Луиза решает, что сейчас не лучшее время упоминать о том, что она трахается с Рексом. – По-моему, она хотела, знаешь, начать все заново. И порвать с прошлым.

– Пузырек с таблетками в аптечке почти не тронут, – говорит она. – Я думала, что вам бы надо знать. Рецепт старый. Она их не принимала. Вы разве не заметили?

– С виду у нее все прекрасно. Она много занимается йогой.

– С Нериссой? С Холли и Джейд?

– Да.

Корделия поднимает глаза.

– Не врите мне, – говорит она.

Луиза не может шевельнуться.

– Вы думаете, я не могу определить, когда вы мне врете?

Они даже злятся одинаково.

– Я же там была… помните? Когда это случилось в первый раз.

– Что… случилось?

– На День благодарения в 2012 году у нее тоже все было прекрасно. Она всем говорила, что совершенно успокоилась по поводу того, что произошло. Увлеклась астрологией – заклинаниями, виккантством, картами таро, прямо вся туда ушла. Говорила, что карты ей поведали, что Рекс ее бросит, но однажды, когда они закончат взрослеть, они снова будут вместе. Она все ко мне приставала, чтобы предсказать мою судьбу. Она начала рисовать и писать картины. Выкладывала в онлайн все свои работы, твердила мне, что все замечательно, что она вернулась к учебе, радовалась, что снова станет ходить на свидания – даже говорила мне, что у нее есть на примете человек, с которым она могла бы встречаться, какой-то ассистент преподавателя из колледжа. – Корделия вздергивает подбородок. – А потом, на Рождество, она наглоталась таблеток и попыталась покончить с собой в лодке. Так что если вы ее защищаете, – говорит Корделия, – то поступаете очень глупо.

– Твои родители знают, что ты здесь?

– Завтра я должна лететь из Бостона в Париж на Рождество. Мама прямо без ума, что хоть одна из нас вернется. – Корделия кривит губы в улыбке. – А я вместо этого села на Южном вокзале на автобус и приехала сюда. У входа в автостанцию Портового управления какой-то бездомный показал мне член. Отвратительно. – Она пожимает плечами. – Я нужна Винни.

– Тебе нужно позвонить родителям, – говорит Луиза.

– Это было бы нечестно по отношению к ним. Одна облажавшаяся у них уже есть. Это невезение. Но две уже похожи на недосмотр. – Она сбрасывает туфли. – А когда Винни вернется?

– Не знаю, – отвечает Луиза. – Она мне не сказала.

– Тогда я подожду здесь до ее возвращения.

– Тебе серьезно нужно позвонить родителям.

– Зачем?

Луиза встает и подходит к телефону.

– Я сказала им, что в последний момент мои друзья из Экзетера пригласили меня в Аспен. Им это понравится. Вы же им не скажете, что я здесь, да? – Она снова улыбается. – А я им не скажу, что вы здесь. – Она наклоняет голову. – А что сталось с бабушкиным дорожным кофром?

– Лавиния забрала его для какой-то своей очередной фотосессии.

– Правда? – Корделия поднимает глаза.

Она перекидывает ноги на пол и встает.

– Вы уверены, что не знаете, когда она вернется?

– Я же сказала, она мне ничего не говорила. Только и обмолвилась, что отправляется прокатиться – вот и все!

– И вы ее отпустили!

Луиза ничего не понимает.

– Господи… Вы что, такая дура? – Корделия так стремительно оборачивается, что на буфете звякают задетые ее халатом бутылки. – До вас не доходит? Ее нельзя оставлять одну.

Луиза не отвечает.

Корделия делает резкий вдох.

– Простите, – говорит она. – Простите, я к вам несправедлива. – Она снова садится на диван. Складывает руки на коленях. – Она не ваша забота, – продолжает она, – а моя. Но если она пьет – в смысле, если она врет – я хочу, чтобы вы мне об этом сказали.

– Я понимаю, – говорит Луиза.

– Так она пьет?

– Нет, – отвечает Луиза. – Я ни разу не заметила.

Корделия выдыхает. Закрывает глаза.

– Это хорошо, – произносит она. И тут же: – Но ведь могла бы пить?

– Она мне говорит лишь то, – отвечает Луиза, – что хочет покончить с такой жизнью. Что она хочет стать другой.

– Но вы не знаете этих ее новых друзей?

– Очень мимолетно.

Корделия кивает.

– Ты же знаешь, – говорит Луиза, – какая бывает Лавиния, когда находит новых людей.

Корделия чуточку смягчается.

– Она собирает людей. Как бездомных кошек, – смеется она. – Она говаривала, что я единственная, кто с ней уживается.

Она идет в маленькую кухоньку. Начинает заваривать чай.

– Хотите чаю?

– Нет, спасибо, – отвечает Луиза.

На нее внезапно наваливается жуткая усталость.

– Вам бы воды попить, – говорит Корделия.

– Все нормально.

– Вы выпили. Вам бы воды попить.

Луиза вздыхает.

– Послушай, – начинает она. – У Лавинии все нормально, так? Все идет хорошо. Я знаю – я ее видела. Она счастлива. Она… справляется со своими проблемами. Так что… тебе не обязательно здесь оставаться. Она… Она вернется через пару недель в любом случае, так что это не вопрос.

– Но я же здесь.

– Слушай, я могу завтра взять напрокат машину. Когда у тебя вылет? Я могу отвезти тебя в аэропорт Логан.

– Очень любезно с вашей стороны, – отвечает Корделия. – Но я этого не хочу. Я останусь здесь. – Она садится. – Не хочу лететь в Париж. В конце концов, – добавляет она, – это ведь мой дом.

И вот тут звонит звонок.

И вот тут Луиза все вспоминает.

Корделия подходит к домофону, прежде чем Луизе удается придумать правдоподобную ложь.

На экране они видят шагающего туда-сюда Рекса. Он задыхается, волосы у него взъерошены. Блейзер мятый, словно долго валялся на полу.

– Черт подери, – произносит Корделия.

Затем она расплывается в улыбке.

– Я так и знала!

– Что?

– Я так и знала!

Она начинает смеяться, и смех ее так напоминает смех Лавинии, что Луизу пробирает легкая дрожь.

– Конечно же, он вернулся – я всегда знала, что он вернется – конечно же, он ее любит. Это была… просто… просто трусость! – резко бросает она.

Луизе кажется, что она никогда не видела такого счастливого человека. Ей кажется, что даже Лавиния не могла бы быть так счастлива.

– Жду не дождусь физиономию его увидеть…

– Подожди!

Но уже поздно. Корделия успевает его впустить.

– Будь я мужчиной… – Корделия мечется из угла в угол. – Господи, будь я мужчиной, я бы… я бы врезала ему в челюсть за то, что он с ней сделал.

– Все не так…

– Он ей жизнь исковеркал! Он жалкий, трусливый и лицемерный негодяй! – Она выпрямляется во весь рост. И говорит: – Прошу вас. На карте – честь Винни.

Она открывает дверь.

Вот что происходит дальше.

Рекс видит Корделию.

Луиза замечает, как он дергается, потому что уверена, что он думает ровно то же, что подумала и она, увидев эти длинные волосы, безумные глаза и темные губы сердечком. На секунду он страшно бледнеет, как герои книг, увидевшие призрак, и Луизе не по себе оттого, как кто-то (не призрак, не роковая женщина, а обычная двадцатитрехлетняя девушка) может производить на людей такое впечатление.

И тут он все понимает.

– Корделия?

– Ты опоздал.

Корделия прямо-таки наслаждается происходящим.

– Что?

Стоя за спиной Корделии, Луиза перехватывает его взгляд, отчаянно и жалобно смотрит на него и одними губами шепчет: пожалуйста, пожалуйста.

– Винни. Ее нет. Она уехала. Ты не можешь ее видеть.

– Я… что?

– На машине уехала. На запад. Приключения искать.

– Ладно…

– Простите великодушно, – говорит Луиза с такой наигранной искренностью, что, похоже, даже Корделия сможет ее раскусить. – Я знаю, что вы пришли к Лавинии. Ее нет в Нью-Йорке.

– Ты хоть бы постыдился. – Корделия складывает руки на груди. – Заявляться сюда после всего, что было.

Рекс лишь хлопает глазами.

– Она изменилась. Она тебя забыла. Она больше никогда не опустится до общения с такими типами, как ты!

Рекс переводит взгляд на Луизу, которая по-прежнему одними губами шепчет: пожалуйста, пожалуйста.

– Прошу прощения, – говорит он, растягивая слова. – Ты… Ты права, Корделия.

– Винни не интересна твоя буржуазная, скучная, мещанская жизнь! – выпаливает Корделия. – Теперь ее занимают куда более интересные вещи. Сейчас она… на Шестьдесят первом шоссе!

– Да… – Уши у Рекса пылают. Он смотрит прямо в глаза Луизе. – Да… Я пойду…

– И не смей больше сюда возвращаться!

– Ты права, – соглашается Рекс. – Не вернусь.

Он поворачивается и уходит, даже не взглянув на Луизу.

Когда они наконец видят на экране видеодомофона, как он пулей вылетает на улицу, Корделия хохочет.

– Вы видели?

– Видела.

– Его физиономию!

Корделия запирает дверь. Поворачивается к Луизе. Она вся светится от радости.

– Господи… Жду не дождусь Винни рассказать! – Она прикрывает ладошкой рот. – Обещаете… Обещаете, что дадите мне первой рассказать, хорошо?

– Обещаю.

У Луизы голова идет кругом.

– Я так и знала, так и знала! Никто, никто и никогда не может забыть Винни! – Корделия забрасывает ноги туда, где раньше стоял дорожный кофр. – Никто! – Она ложится на диван. – Обычные люди – сами знаете! Вроде Рекса. Она им не по плечу. – Она снова садится прямо. – Я знаю, что иногда моя сестра перебарщивает. Она глупая, безрассудная, тщеславная и слишком много о себе мнит. Но она не эгоистка, не такая.

– Да?

– Была бы Винни настоящей эгоисткой, она бы сделала себя счастливой. А Винни… ей никогда не хватает счастья. По-настоящему. Она не может быть счастливой, пока мир таков, каков он есть. – Она прижимает колени к груди. – Это первородный грех, знаете?

– Не понимаю.

– Вы прямо как Винни, – чуть улыбается Корделия. – Она терпеть не может, когда я ей высказываю подобные вещи. Она говорит, что ее от этого трясет. Но я считаю, что это единственный способ все объяснить. Мы виноваты во всем – и ни в чем, – вздыхает она. – Конечно, он не был бы ее достоин. И все же – а если бы и был? – Она рассеянно начинает заплетать волосы в косы. – В любом случае, – заканчивает она, – вот поэтому-то я и католичка. Вот… И мама от этого на стенку лезет.

Луиза пишет Рексу, пока Корделия в ванной:

Прости-прости-прости-прости меня.

Завтра все объясню.

Завтра она что-нибудь придумает. Луиза всегда что-нибудь придумывает.

Можно мне приехать, чтобы мы смогли поговорить?

Рекс ставит «Прочитано».

И не отвечает.

В три часа ночи Корделия наконец начинает зевать.

– Вы правы, – внезапно произносит она. – Я уверена, что переживаю из-за пустяков. С Винни же… все нормально, верно?

– Конечно, нормально, – соглашается Луиза.

– Она бы нам сказала… если бы все снова пошло плохо.

– Конечно, сказала бы.

– В последний раз… – Корделия упирает подбородок в колени. – Я все знала… заранее. Она начала вести себя как маньячка. Гадала себе на картах и ночи напролет пыталась понять все эти раскладки и звонила домой из Йеля, предрекая собственную смерть.

– Даю тебе слово, – говорит Луиза. – Лавинии все лучше и лучше. Она… – Луиза лихорадочно подбирает слова. – Она даже пережила драму с Рексом.

– Она никогда не переживет драму с Рексом. Она будет цепляться за нее до самой смерти. Винни хочет быть человеком, который любит один раз в жизни. – Корделия допивает приготовленный ею чай. – Даже если это сделает ее очень несчастной. – Она встает. – Надо дать вам поспать. Похоже, сегодня ночью она не вернется, так что незачем волноваться.

– Напиши ей утром, – советует Луиза. – Уверена, что ей будет очень жаль, что вы разминулись.

К тому времени Лавиния выложит массу фоток со своей поездки. Выложит очень много великолепных фотографий. Луиза детально разработает весь маршрут. И найдет в «Гугле» соответствующие литературные цитаты.

– Послушайте, Луиза?

Корделия стоит на пороге.

– Да?

– Вы бы мне сказали… если бы волновались. Верно?

Она смотрит на Луизу чистым, немигающим взглядом. Словно доверяет ей.

– Конечно, – отвечает Луиза.

– Похоже, вы ночевали у меня в комнате, – говорит Корделия. – Может, куда лучше, если я стану спать в кровати Винни?

Луиза спала в кровати Лавинии все ночи, что она не спала у Рекса.

– Нет, прошу тебя, – возражает Луиза. – Занимай свою комнату. Я настаиваю.

– Но разве вам не придется перетаскивать все свои вещи?

– Ты права, – соглашает Луиза. – Просто… Лавиния оставила ее в беспорядке.

Корделия хихикает.

– У нее все кувырком, да?

– Давай-ка я тут немного приберусь, – говорит Луиза.

Луиза заходит в комнату Лавинии. Перестилает постель. Собирает весь компромат – фальшивые документы, наличные, драгоценности, котрые Луиза понемногу продает, письма Рекса – и прячет его в большую сумку на ремне.

Луиза проверяет свой телефон. Рекс еще ей не написал.

Она проверяет телефон Лавинии.

Пропущенные звонки от Мими и от Корделии.

Выложенное ей вчера фото парка Хай-Лайн набирает двадцать шесть «лайков».

– Теперь все в порядке, пользуйся, – говорит Луиза.

Луиза возвращается в свою прежнюю комнату, которая гораздо меньше, чем она ее помнила.

Лавиния выкладывает свои дорожные фотографии. Машина (номеров на которой не видно). Еще цитаты из Уитмена. Закат над лесом, который может стоять, где угодно (плюс цитаты из Торо). Дальний план занимающейся йогой женщины, которая может быть Холли, Нериссой или Джейд (Луиза наконец решает, что это Нерисса, и ставит ей соответствующий тэг). Лавиния размещает долгие и запутанные размышления о «строго по ранжиру сядем» и «ударим по звенящим мы весла́м» плюс о «на запад, к звездам, пока жизнь она не отдаст». Возможно, это как-то соотносится с той Лавинией, которая раньше выкладывала эту цитату очень много раз.

Лавиния пишет сообщение сестре.

ДОРОГАЯ!

Лулу сказала мне, что ты в Нью-Йорке.

Прости меня, как жаль, что я ничего не знала, но знаешь, мы тут просто замечательно проводим время и хотим убедиться, сможем ли мы автостопом добраться до самой Калифорнии (я давно полагаюсь на доброту незнакомых людей.)

ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПАРИЖ и привези мне, пожалуйста, оттуда чай «Марьяж Фрер».

Мне больше всего нравится «Марко Поло».

Ххх

Корделия ставит «Прочитано».

И тоже не отвечает.

Рекс на следующее утро наконец-то посылает Луизе сообщение.

Приезжай после занятий, пишет он. Она приезжает.

Она объясняет, как Лавиния отправилась путешествовать автостопом в стиле Боба Дилана «алмазы и ржавь», ничего ей заранее не сказав, и оставила ее одну в квартире, которая даже не ее, и как Луиза разозлилась и наделала глупостей – я даже не знаю, почему я распсиховалась – потом у нее мозги сдвинулись, она позвонила Рексу, может, он ее за это простит?

– Девчачьи закидоны, – заканчивает Луиза, – вот и все.

А еще Лавиния не рассказала Корделии о них с Рексом.

Корделия такая ранимая, говорит Луиза, и так яростно защищает свою сестру. Она понятия не имеет, почему Лавиния не рассказала Корделии всю правду, но ей кажется, что ей этого делать не стоит, потому что она к тому же не хочет становиться между ними. Самое важное – это убедить Корделию отправиться к родителям в Париж, потому что нельзя оставлять семнадцатилетнюю девчонку слоняться по квартире, делая вид, что она в Аспене, поскольку если Луиза ее разозлит, та запросто может рассказать родителям, что Луиза там живет, чего, конечно же, она делать не должна.

– Так что сам видишь, – с отчаянием заключает Луиза.

– Это какое-то безумие, – говорит Рекс. Он прав.

– Все очень запутанно.

– Не понимаю, почему бы тебе просто не съехать, – удивляется он, словно в Нью-Йорке найдется человек, который не подселился бы к Геббельсу, если не надо платить за жилье.

– Все очень запутанно, – повторяет Луиза.

– Послушай, – начинает он. – Я знаю… у вас с ней… свои заморочки. И я знать не желаю, в чем они состоят. Это все между вами. Но только не втягивайте в них меня.

Он говорит это так, словно Лавиния не умерла из-за него.

– Я просто не хочу и дальше порождать драмы, – отвечает Луиза.

– Да, уж в этом-то ты, блин, преуспела!

Луиза терпеть не может, когда он повышает на нее голос.

Она кладет руки ему на плечи. Целует его.

– Это ведь совсем ненадолго, – говорит она. – Просто… пусть все успокоится.

– И что с того? Мне притворяться, что я в нее влюблен, чтобы какая-то девчонка продолжала чувствовать себя счастливой?

– Тебе не надо никем притворяться, – возражает она. – Мы просто заляжем на дно. Пока не уговорим ее отправляться домой. Так что мне не придется жить с кем-то, кто меня ненавидит.

Луиза ждет, что он скажет «поживи у меня». Рекс этого не говорит.

– А что произойдет, когда Корделия ей скажет, что я по ней сохну? – Он даже по имени ее не называет. Даже сейчас. – Тогда я тоже помогу всему успокоиться?

Она изо всех сил пытается найти решение, которое прозвучит чуть лучше, чем все есть на самом деле.

– Но ты же не сохнешь? – Луиза не может остановиться. – Так ведь?

Он закатывает глаза.

– Все всегда в нее упирается, верно? – спрашивает он.

Но и «нет» тоже не говорит.

Лавиния жарит суфле из алтея над костром в Луизиане.

Корделия сидит за обеденным столом и делает пометки на полях книги Юлианы Норвичской.

Луиза платит Афине Мейденхед еще двести долларов.

Они никогда напрямую не обсуждают, зачем Луиза это делает. Просто однажды Афина посылает ей сообщение, в котором пишет:

Привет, дорогуша!

У тебя нет завязок, я сейчас совсем на мели, ха-ха, а парень, который обычно платит мне за квартиру, оказался придурком.

Может, ты спросишь у Лавинии, знает ли она способ, как девчонка может по-быстрому заработать долларов этак 500?

Она всегда такая щедрая. (Ха-ха.)

Луиза платит.

Афина благодарит ее, а потом, как бы между прочим, сообщает, что ей хочется еще и новое платье прикупить.

Оказывается, когда они всей компанией ходили в оперу, она в антракте познакомилась с одним парнем, который пригласил ее на свидание. Для него она хочет очень классно приодеться.

Афина скидывает ей ссылку на интернет-магазин, а Луиза покупает ей еще и платье.

Родители Лавинии начинают давить на нее, чтобы она вернулась домой на Рождество.

Мы понимаем, что Корделия по какому-то капризу решила не возвращаться домой, пишут они. Нам остается лишь удивляться, не обусловлено ли это отчасти твоим примером? Мы уверены, что теперь, когда Корделия взрослеет, тебе как никогда важно служить ей образцовым примером, а твой теперешний стиль жизни – мы с отцом в этом согласны – едва ли достоин того, чтобы она ему подражала.

Мы считаем, что с твоей стороны будет благоразумно вернуться домой в оставшиеся каникулы. Тогда мы сможем поговорить о твоем скором возвращении в Йель.

Лавиния отвечает очень серьезным письмом, где объясняет, что ее роман почти завершен и что эта поездка, в которой она участвует – совершенно трезвой, добавляет она! – чрезвычайно важна для ее физического, а также эмоционального состояния.

Как бы там ни было, пишет в ответ мать Лавинии, мы не можем поддержать тебя в этом начинании. Возможно, мы на данном этапе не в состоянии повлиять на твое поведение, однако мы, по крайней мере, можем сыграть определенную роль в создании примера для твоей сестры.

Учитывая это, мы приостановим действие твоих карточек до твоего возвращения. Для принятия решения у тебя есть время до 19 декабря.

Если захочешь вернуться в Париж, мы с превеликой радостью купим тебе авиабилет в один конец.

Однако мы с отцом едины во мнении: мы больше не можем оплачивать все твои перемены стиля жизни.

Пожалуйста, сообщи нам твои паспортные данные и подробности твоего предполагаемого вылета.

Надеюсь, ты понимаешь, что это самое лучшее, что ты на данном этапе могла бы сделать для сестры, добавляет мать Лавинии.

Лавиния им не отвечает.

У Луизы снова начинают кончаться деньги.

Она планировала, что будет складывать каждый полученный ею от Лавинии цент. Но Луиза очень долго не работает, к тому же начинают накапливаться платежи Афине, а еще она водит Рекса ужинать, потому что от этого чувствует, что может сделать его немного счастливым, плюс выходы, когда они платят поровну, потому что Луиза не желает признавать, что не может позволить себе того же, что и Рекс, поскольку Луиза никогда не может сказать ему «нет».

Лавиния не отвечает на звонки Корделии.

Прости, дорогая! пишет она. Связь здесь просто ужасная! Прошлой ночью мы купались голышом под звездным небом и чуть насмерть не замерзли, и это было ПРЕКРАСНО.

Каждый день Луиза думает: вот сегодня.

Сегодня станет днем, когда все кончится.

Она сбежит, она возьмет паспорт Лавинии или фальшивые документы, принадлежащие рыжеволосой девушке из Айовы по имени Элизабет Гласс, она заберет все деньги, какие только остались, выйдет за дверь и растворится в городе. Но тут Гевин Маллени говорит ей, что хочет, чтобы она написала еще один рассказ для печатной версии «Скрипача», и прозрачно намекает, что они подумывают в этом году номинировать ее в Пятерку до тридцати, если ее работа сможет произвести должное впечатление на остальных членов редколлегии. И тут Рекс посылает ей фото Центрального парка в снегу, и хотя они в последнее время сильно ругаются, Луиза думает: еще один день, мне всего-то нужен всего один день, но наступает следующий день, и он ей тоже нужен.

Если честно, Луизе больше некуда податься.

Двадцатого декабря у Луизы тридцатый день рождения.

Рекс знает об этом, потому что видит праздничную дату в «Фейсбуке» (она говорит ему, что ей двадцать шесть).

Прости, в последнее время всё очень напряженно, пишет он. Давай устроим что-нибудь особенное, ладно?

Луиза говорит Корделии, что у нее свидание с парнем, с которым она познакомилась в Интернете.

– Он, наверное, серийный убийца, – заявляет Корделия, не отрывая глаз от книги.

* * *

Луиза наряжается в единственное платье, о котором Корделия точно не сказала бы, что оно принадлежит Лавинии. Сейчас оно Луизе великовато, к тому же оно сшито из дешевого полиэстера, и купила она его два года назад за двадцать долларов на распродаже. Тогда это был самый красивый предмет ее гардероба.

В сообщении Рекс пишет ей адрес и время.

Это сюрприз, добавляет он со смешной рожицей, так что теперь она знает, что он на нее не сердится.

Это закрытый коктейль-бар в Уильямсберге, где стояло всего три табурета, один из которых предназначается бармену.

Ради нее он приоделся – на нем более темный, чем обычно, блейзер, и менее мятый. Он вскакивает, когда она входит (хотя на ней такое старомодное платье, такое страшное, и оно ей велико), и когда он окидывает ее взглядом, Луиза гадает: это оттого, что он считает ее красавицей, или же потому, что он наконец-то понял, как она выглядит на самом деле, когда не разыгрывает из себя Лавинию.

– Прекрасно выглядишь, – говорит он, и это ничего не проясняет.

Вечером Луиза целый час провела перед зеркалом.

Я выгляжу на тридцать лет, думает она и поражается, что он этого не знает.

Они не говорят о Лавинии. Они не говорят о Корделии. А говорят они о погоде, о семинарах Рекса, о каких-то квалификационных экзаменах, которые ему вскоре предстоит сдавать, о том, что он думает о своих преподавателях, и о потрясающей программе по живой латыни, в которой он хочет следующим летом поучаствовать в Риме. Они говорят о Хэле и его свиданиях с Индией, о том, что он решил, что он уже решил, что именно на ней собирается жениться, не спрося ее мнения. Они говорят о публикациях Луизы в «Скрипаче», о том, что Гевин считает, что у нее есть реальные шансы попасть в Пятерку до тридцати, что кажется Рексу очень впечатляющим.

Они говорят, думает Луиза, как любая другая скучная парочка, занимающаяся сексом всего два-три раза в неделю.

Они говорят так, словно Рекс никогда не встречался с женщиной, которая воспламеняет все вокруг себя или стоит голышом у воды перед наступлением Нового года.

Они едят блюда смешанной корейско-мексиканской кухни. Пьют красное вино. Рекс расплачивается.

После этого он просит ее с ним прогуляться. Они гуляют.

Все очень мило. Все очень обычно. Они шагают, взявшись за руки, по Бликер-стрит, потом через Вашингтон-сквер-парк, а затем обратно к Китайскому кварталу. Небо усыпано звездами, у Рекса от холода краснеют уши, так же как и оттого, когда он нервничает или стесняется. Внезапно Луизу охватывает непобедимая уверенность в том, что единственная причина, по которой они совершают такую романтическую прогулку под луной, состоит в том, что он не хочет ее трахать (не в этом платье, может, вообще никогда).

Он тихонько мурлычет себе под нос, когда они проходят мимо Дойерс-стрит.

Она берет его за руку. Увлекает его в переулок без фонарей, темный, мощенный булыжником, где в свое время мафиози убивали конкурентов (как однажды сказала Лавиния), потому что здесь тебя никто не увидит.

Он смеется. Шагает за ней.

Она прижимает его к стене. Целует так крепко, что надкусывает ему губу.

Целует так крепко, что он ахает.

У него очень смущенный вид, когда она отстраняется.

Не надо бы ему так удивляться, думает Луиза, пора бы уже и привыкнуть. Лавиния бы поступила именно так.

Она снова целует его, на этот раз еще крепче, и шарит рукой вдоль его бедра, нащупывает член (он еще не стоит, это ее забота).

– Ты что делаешь? – смеясь, спрашивает он, но смех его от души.

– Давай, – говорит она. – Никто не заметит (всем хочется трахнуть шизанутых, вот в чем штука).

– Я хочу тебя, – добавляет она.

А он по-прежнему тихонько смеется, словно это и вправду смешно. Из-за платья? Оттого, что ей тридцать? Оттого, что Корделия сказала «никто и никогда не может забыть Лавинию», и она права? Луиза целует его еще крепче, так жестко, что ей кажется, что она хочет его поранить, поскольку если она не сможет заставить его хотеть ее, она по крайней мере может его заставить ее бояться, самую малость, и поскольку она не сможет стать Лавинией, она с тем же успехом сможет стать шлюхой («Ты не та женщина, на которой я женюсь», – сказал Хэл Афине, да с такой легкостью, словно та вообще трахнулась бы с ним, не живи он в «Дакоте»), она целует его все крепче и жестче, шепча ему на ухо: Хочу, чтобы ты меня трахнул. Наконец у него встает, только когда он с силой хватает ее за запястье, когда начинает прерывисто дышать, когда он отрывисто и отчаянно стонет, и это означает, что у нее есть над ним власть, когда он грубо тискает ее, и это, что у нее есть над ним власть, – она отстраняется от него.

Он снова притягивает ее к себе.

Она хочет, чтобы он смаковал свою тягу к ней, словно это навсегда.

Он прижимает ее к стене, задирает ей юбку, стягивает трусики, и теперь Луиза точно не знает, кто из них это затеял, то ли она завлекла его так, что он ее захотел (теперь она в этом очень преуспела), то ли с самого начала он именно этого и хочет, потому что он мужчина. Он щупает ее под юбкой (это я делала раньше, думает Луиза, все, все это я делала раньше), и Луиза начинает шептать ему все, что скажет женщина, которую ты захочешь трахнуть, и сама не знает, хочет ли она ему это сказать, или же ей просто хочется быть женщиной, заставляющей мужчин слышать эти слова, но она шепчет ему на ухо, что хочет его, что он ей нужен, что она мокренькая, и пусть он отвезет ее домой, и теперь он принадлежит ей, слыша это, он становится жестче, слыша это, и тут, не думая, она говорит ему, что хочет, чтобы он трахнул ее в задницу.

– Что?

Он спрашивает так, словно это не то, о чем мечтает каждый одинокий мужчина-натурал.

Он отстраняется, чтобы поглядеть на нее.

– Ничего, – отвечает Луиза. – Забудь.

– Но…

– Давай дальше, – говорит Луиза, они начинают толкать друг друга, мешать друг другу, тела их не смыкаются, и тут Рекс шепчет: «Блин, давай возьмем такси», и они едут к Рексу (Луиза платит), и Рекс трахает ее так же, как много раз до этого. Он утыкается ей в плечо, зарывается лицом в ее волосы, словно от чего-то прячется, словно изгиб ее руки – его заветная гавань. Она тоже к нему прижимается и думает вот так достаточно, а он начинает жестче с ней обращаться, и она думает я свела его с ума, но все же немного хочет, чтобы он стал еще жестче, чтобы доказать, что она может сделать подобное с человеком, но он на нее даже не смотрит – входит в нее так резко, что ей больно, но даже не смотрит на нее – и, может, искренне, а может, чтобы его шокировать, а может, чтобы заставить его ее заметить, Луиза говорит: «Я люблю тебя, люблю», когда он кончает.

Он целует ее в лоб.

Скатывается с нее.

– Ты мне нужна, – шепчет он. Целует ее в плечо.

В ту ночь Луиза снова не спит.

– Вы занимались с ним сексом? – спрашивает Корделия, когда на следующий день Луиза возвращается домой. – С вашим серийным убийцей?

В девять утра она полностью одета в некрасивую юбочку и водолазку. Она читает.

– Не твое это дело, – отвечает Луиза.

– Почему?

– Потому что тебе семнадцать лет.

– Во многих странах возраст согласия, – возражает Корделия. – Я ведь все-таки вас ждала.

– Зачем?

– Волновалась. На тот случай, что он и вправду серийный убийца, приковавший вас цепями в каком-нибудь подвале.

– Откуда бы ты узнала?

– Ну, вы бы не вернулись домой. – Она вздергивает подбородок. – Вы с ним в первый раз встречались?

– Я в душ, – говорит Луиза.

– Я не пытаюсь любопытничать, – продолжает Корделия. – Просто интересно. Можно ли и вправду заняться сексом с тем, с кем только что познакомился?

Она провожает Луизу до двери ванной.

Луиза закрывает дверь. Снимает одежду.

– А вы не боитесь? – глухо спрашивает через дверь Корделия.

– Чего?

– Ну, не знаю? Болезней? Что вас покалечат?

Луиза встает под душ. Включает горячую воду так, что ее всю обжигает.

Корделия целыми днями занимается и посылает сообщения Лавинии, которая редко на них отвечает.

– Вам не надо волноваться, – говорит Корделия за три дня до Рождества. – В том смысле, чтобы оставлять меня одну. Я не пью, не принимаю наркотики, я вообще ничего не делаю. Так можете ехать домой, если хотите. А я останусь и дождусь Винни. Домой я не собираюсь.

– Почему это?

Посреди гостиной зияет огромное пространство на том месте, где когда-то стоял дорожный кофр.

– Почему ты не собираешься домой?

– Мне не очень нравятся мои родители, – простодушно отвечает Корделия.

– Ну, мне мои родители тоже не очень-то нравятся, – замечает Луиза.

– А почему?

Луиза пожимает плечами:

– По-моему, я им не очень нравлюсь.

Она говорит это как будто в шутку.

– А почему вы не нравитесь родителям?

Еще когда Луиза ходила на психотерапию (у нее закончились деньги, и к тому же она не очень верила психотерапевту), она потратила массу времени, изобретая мантры вроде «люди по-разному выражают любовь», «озабоченность иногда может превратиться в критику» и «отпускать детей в большой мир – процесс сложный», но теперь, думая об этом, она находит, что полная чушь.

– Я не в полную силу стараюсь, – отвечает Луиза.

– Вот и мама мне говорит то же самое. Но я ей нравлюсь. – Корделия закидывает ноги на диван. – Вот поэтому-то она мне не нравится. Она любит меня больше, чем Винни – и это несправедливо. Надо всех любить одинаково. – Она подмигивает. – Только это и есть по-христиански.

– А ты и вправду верующий человек?

Корделия поигрывает кисточками на подушке.

– Вначале, – отвечает она, – мне, наверное, просто нравилось злить Винни. Когда она ударилась в жуткое язычество, я все время ей твердила, что стану молиться за ее душу. – Она задумывается. – Но теперь, по-моему, я верю. – Она подпирает рукой щеку. – Чем больше я читаю, – заключает Корделия, – тем больше мне становится ясно одно. Если Бог не существует, то этот мир был бы слишком ужасен для слов.

– Вы только посмотрите!

Она показывает Луизе телефон.

Лавиния у Большого каньона. Ее тень сливается со скалами.

– Лулу, а вы когда-нибудь были в Большом каньоне?

– Нет.

– Я тоже. – Корделия увеличивает фотографию. – Я не очень люблю путешествовать. Вы знаете, что до этой недели я ни разу не ослушалась родителей? Я хорошая дочь, знаете ли. Глядите, разве не прелесть?

– Просто чудо.

– Я все время твержу Винни – нехорошо быть такой легкомысленной. Ей надо вернуться в университет. Она об этом пожалеет, когда станет старше, если не вернется. Вот только, Лулу? – Она делает глубокий вдох. – Сколько нужно времени, чтобы на машине доехать до Большого каньона?

– Пять дней (Луиза это «погуглила»). А что?

– Вы не думаете…

– Нет.

– Мы могли бы взять машину напрокат! Отправиться туда и сделать ей сюрприз! Или на самолете полететь… Если полетим, то к Рождеству будем там!

Луиза впивается глазами в фотографию, чтобы ей не пришлось смотреть в глаза Корделии.

– Нет, нельзя, – отвечает она.

– А почему? Винни всегда делает безумные и сумасбродные вещи, а нам почему нельзя? И поглядите – там такая красота!

– Потому что она там с друзьями, Корделия.

– И что? Винни любит меня больше всех своих друзей, простите, Луиза, но это правда – так что она всегда захочет там меня видеть! Она так обрадуется, увидев нас обеих!

Луиза закрывает глаза.

– Нельзя.

– Почему?

– Потому.

– Почему это – потому?!

– Потому что она не хочет тебя там видеть!

У Корделии такое лицо, словно Луиза ее ударила.

Корделия молчит.

Кладет руки на колени. Сцепляет пальцы. Несколько секунд сидит очень тихо.

– Слушайте, Лулу?

– Что?

– Хотите купить рождественскую елку?

На свое первое и единственное Рождество в Нью-Йорке Виргил с Луизой купили одно из комнатных хвойных растений в горшке, которое можно держать на кухонном столе, потому в квартирке они могли поставить его только там, поскольку для чего-то побольше просто не было места. Вот только они все время спорили, кто будет за ним ухаживать, и деревце погибло, и никто из них этого не заметил, хотя оно должно быть вечнозеленым. И это, сказал Виргил, доказывает, что Луиза никогда не будет матерью.

Корделия и Луиза отправляются в заведение на углу Семьдесят девятой улицы и Третьей авеню.

Перед самым Рождеством цены взлетают до небес, но Луиза все-таки платит сто долларов из остающихся у нее примерно восьмисот.

Луиза предлагает заплатить за доставку, но Корделия упирается, что дерево тебе не досталось, если ты его хотя бы не притащишь домой руками, так что они вдвоем волокут его до самой квартиры Лавинии.

Целый день они наряжают елку. Игрушек у них нет, так что они украшают ее всякой всячиной из ящиков Лавинии: картами таро, кусочками хрусталя, павлиньими перьями, эротическими статуэтками.

– Полагаю, что это все-таки не святотатство, – замечает Корделия. – Рождественские елки – все равно языческие штучки.

Корделия кладет под елку подарок для Лавинии.

– Хочу, чтобы он дождался, пока она вернется, – говорит Корделия.

В тот вечер, после того как они ложатся спать, Корделия звонит Лавинии.

Звонит ей четыре или пять раз, а Луиза сворачивается в постели калачиком и смотрит, как экран телефона гаснет, аппарат переключается на голосовую почту, она не трогает его и тоже ничего не говорит.

Корделия оставляет массу голосовых сообщений: пожалуйста-возьми-трубку-пожалуйста-возьми-трубку-пожалуйста-возьми-трубку.

Луиза слышит эти слова через стену своей спальни.

На шестой звонок Лавиния отвечает.

Луиза карабкается по пожарной лестнице. Залезает на крышу.

– В чем дело, дорогая? Катастрофа случилась?

От всего этого Луизу трясет, хотя это она проделывает очень долго.

– Винни!

Голос у Корделии дрожит.

– Винни! Я уже несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться!

– Дорогая, скажи мне, что ты уже не в Нью-Йорке. Прости меня, Корди… Ты правильно на меня злишься, правильно. Просто Нерисса хочет добраться до самого Биг Сура, и мне вправду, действительно кажется, что мы сможем…

– Ты мне нужна!

Луиза слышит Корделию через три этажа.

– Корди, пожалуйста, будь благоразумна…

– Возвращайся домой, ладно?

– Прости, дорогая, знаешь, мне бы очень хотелось, но…

– Прошу тебя!

– Прости, прости. Слушай, Корди… Остальные вернулись…

– Пожалуйста!

– Мне надо идти.

Луиза сбрасывает вызов.

Она тихонечко спускается вниз. Тихонечко протискивается обратно через окно.

Тихонечко ложится в постель.

Она слышит, как Корделия тихо плачет в соседней комнате.

Корделия не говорит Луизе об этом разговоре.

На следующее утро, в Рождественский сочельник, она выглядит безупречно, словно и не проплакала полночи. Она встает раньше Луизы, прибирается в квартире, готовит завтрак.

– Наверное, я скоро вернусь в Париж, – говорит Корделия. – Вы, должно быть, смертельно от меня устали.

– Совсем нет, – отвечает Луиза.

Она заставляет себя сделать глоток кофе.

– Полагаю, мы должны что-то сделать на Рождество. Может, сходить на Мессу Навечерия Рождества? Хочу посмотреть ее в церкви Святого Иоанна Богослова, я знаю, что храм протестантский, но там мне очень нравится музыка…

– Извини, – говорит Луиза. – У меня планы.

Они с Рексом спланировали все несколько недель назад. Генри Апчерч дает свой ежегодный рождественский прием. Он арендовал зал в Йельском клубе, что он делает каждый год. Они с Рексом так давно не бывали на праздниках. Жизнь становится такой скучной.

– Ой, – осекается Корделия. – Конечно, планы. У вас, наверное, много друзей. – Она пожимает плечами. – Все нормально. Я могу и одна сходить. Это ведь все-таки религиозный праздник. Хорошо сосредоточиться, ну, знаете, на Боге и вере.

– Извини, – оправдывается Луиза. – Я обещала до того, как ты тут появилась.

– Конечно, – соглашается Корделия. – В смысле… вы мне ничего не должны. – Она сглатывает. – Вы меня даже толком не знаете. Это Винни, кто… – Она умолкает. Возвращается к книге. На сей раз это Хильдегарда Бингенская.

Луиза не выдерживает.

– Послушай, – произносит она. – А почему бы тебе не пойти?

– Куда?

– На праздник. В Йельском клубе. Это… это рождественский прием Генри Апчерча.

– Ой, – отзывается Корделия. – По-моему, его книги – так себе.

На самом деле Луиза так и не удосужилась прочесть ни одной книги Генри Апчерча.

– Ну, только Хэлу этого не говори.

– Он мне тоже не нравится. Он совершенно не умеет общаться и к тому же дружит с Рексом.

– Не такой уж он и плохой, – возражает Луиза. – В смысле… они оба. И хочу тебе сказать, что там будет масса людей. Мы, наверное, их даже не увидим.

– Винни пришла бы в ярость, если бы я с ними заговорила, – говорит Корделия. – К тому же у меня в такое общество нечего надеть.

– Ты могла бы что-то позаимствовать у Лавинии, а? Уверена, она не стала бы возражать.

– Она терпеть не может, когда я без спросу надеваю что-то ее, – отвечает Корделия. – А вы что наденете?

Луиза мешкает.

– Если мы обе у нее что-нибудь позаимствуем, она не сможет на нас вызвериться. – Корделия делает вдох. – К тому же если ей не хочется, чтобы мы надели что-то ее, ей бы надо вернуться и разодеться самой… Верно?

– Верно, – соглашается Луиза. – Именно что.

– Вот и поделом ей, – улыбается Корделия. – Рекс прилетел сюда на крыльях – а она даже и не узнает! Вы ведь сдержали слово, да? Вы ей не рассказали.

– Не рассказала.

– Это хорошо. И не надо.

Корделия подходит к шкафу. Перебирает вещи Лавинии.

– Я буду очень вежлива с ними обоими, – произносит она.

Прости, пишет Луиза Рексу.

Я просто не могла оставить ее одну.

Рекс ставит «Прочитано». Не отвечает.

Мы все-таки сможем повеселиться! Придется быть поосторожнее, вот и всё.

Эмотикон покрасневшей лошади Пржевальского.

Она видит на экране эллипсы, означающие, что он что-то печатает. Они вращаются пять минут.

О’кей.

Вот и весь ответ.

Луиза делает Корделии макияж.

Она показывает Корделии, как распрямить волосы, как сделать из буйной копны кудряшек что-то гладкое и аккуратное. Она обучает ее пользоваться карандашом для губ, чтобы помада легла точно в контуры рта. Она оттеняет глаза Корделии тушью для ресниц (какие же они голубые, думает она). Красит ей губы помадой Лавинии.

Помогает Корделии выбрать платье.

Корделия щупает пальцами красное шелковое платье с косым вырезом.

– Вот это, вы думаете? – Она осекается. – Нет, нельзя.

– Это почему же?

– У меня грудь слишком маленькая. И я выгляжу просто смешно. – Она усаживается на кровать. – Какая же глупость – вам надо идти без меня.

– Нет, нет – тебе нужно пойти!

Луиза даже не понимает, почему это имеет значение.

– Я буду выглядеть полной дурой! – упрямится Корделия. – Я… Я даже не знаю, как надо стоять.

– Я тебе покажу, – обещает Луиза. – Для начала надевай платье.

Корделия соглашается.

Оно длинное и свободно висит на ней.

– Прямо как палатка.

– Ты стоишь неправильно, – говорит Луиза. – Нужно, ну, типа, позировать. Выгни немного спину – вот так, хорошо.

– Такое ощущение, что я кобра.

– Это значит, что ты все правильно делаешь. И когда улыбаешься, выставляй за зубы язык.

– Зачем?

– Это заставляет тебя улыбаться глазами.

Корделия недоверчиво смотрит на Луизу.

– Так улыбка лучше на фотографиях получается.

Ресницы у Корделии такие темные, когда подрагивают.

– А вы меня сфотографируете? В смысле… я не хочу выкладывать фотку или что-то в этом роде. Просто… оставлю ее себе, ладно?

Луиза щелкает телефоном. Показывает фото Корделии.

– Я выгляжу посмешищем, – заявляет Корделия.

На самом деле Корделия выглядит красавицей.

– Вы ее мне вышлете? – спрашивает Корделия.

Они берут такси и едут в Йельский клуб. Луиза расплачивается.

На текущем счете у нее 402 доллара 63 цента.

Когда они подъезжают, Хэл уже на месте. Он курит сигару на лестнице. Рядом с ним – Беовульф и Гевин.

Заметив их, он очень внимательно вглядывается в их лица.

– Я слышал, что ты в Нью-Йорке. – Он рассматривает Корделию. – И уж конечно доставляешь всем неприятности, верно?

– Рада снова вас видеть, Генри, – отвечает Корделия. – Много времени прошло.

Она жмет ему руку.

– В последний раз, когда мы виделись, у тебя были пластинки на зубах.

– В последний раз, когда мы виделись, вы были худым.

Хэл расплывается в улыбке.

– Тебе пить-то можно?

– Только в Нью-Гэмпшире.

– Вот досада.

– Нет, – возражает Корделия. У нее чуть дергаются губы. – Не совсем.

Затем продолжает:

– Вы – сын Генри Апчерча.

– За грехи мои.

– А это как?

– Прочитай его книги. – Хэл пыхает сигарой. – Они тебе все расскажут.

– Я читала его книги, – говорит Корделия. – Мне показалось, что «Поезд причуд» – это банальщина, а все герои «Умирающей осени» слишком легко искупают свои грехи.

Луиза прикусывает губу, чтобы Хэл не заметил ее улыбки.

– Да будет вам известно, милая девушка, – заявляет Хэл, – что Генри Апчерч – величайший американский писатель за последние полвека.

– Не переживайте, – обращается Хэл к Луизе, когда Корделия сдает пальто в гардероб. – Меня уже оповестили. Я стану вести себя хорошо. – Он подает ей бокал. – Если хотите знать, похоже, нас ждут большие неприятности.

– Нет, не хочу знать, – отвечает Луиза.

Хэл протягивает руку и хватает Рекса за локоть.

– Так, а вы знакомы? – Хэл чуть сдвигает язык за щеку. – Или мне вас нужно представлять?

– Хэл, не надо…

Луиза легонько сжимает локоть Рекса, чувствуя себя при этом такой жалкой. Рекс улыбается, а может, кривится.

Их замечает Корделия.

Она неторопливо подходит к ним, чуть покачиваясь на высоких каблуках Лавинии.

– Привет, Рекс, – произносит она низким голосом.

Они жмут друг другу руки.

– Я готова вести себя прилично, – объявляет Корделия, – если и вы тоже.

Хэл хохочет.

– Однако, как вам это понравится, – замечает Рекс.

Хэл поднимает бокал.

– За твою сестру, – говорит он, – которая свела нас всех вместе.

Все чокаются.

Никто не пьет, кроме Корделии, которая закрывает глаза и залпом осушает бокал, а потом морщится.

Йельский клуб похож на свадебный торт – белый, с позолотой, словно глазурованный, с его сводчатыми окнами и белоснежными, словно взбитыми занавесками, которые при каждом дуновении, похоже, взлетают в небо. Здесь очень много людей, которые знают Генри Апчерча, или не знают, но хотят, чтобы люди думали иначе, или которые никогда и не слышали о Генри Апчерче, но хотят бесплатной выпивки.

Луиза пьет. Хэл пьет. И Рекс пьет. И Корделия тоже.

Она пьет больше, чем остальные.

– Не так уж и плохо, – заявляет она после третьего бокала и икает.

Корделия хлопает Рекса по плечу.

– И ты тоже не такой уж плохой, – говорит она. – Я так решила.

Рекс не отвечает.

– Ты дурак, – продолжает она. – Но я тебя прощаю. Не будь Винни моей сестрой, я бы с ней тоже долго не выдержала. – Она улыбается. – Выше голову, Рекс, может, она тебя все-таки примет обратно. Если вообще вернется. С Винни – кто знает? Никогда не знаешь, что она отколет.

Рекс заставляет себя осушить бокал.

– Да, – соглашается он. – Ты права. Никогда не знаешь.

– Идемте, – говорит Хэл. Он кладет Луизе руку на поясницу. – Хочу познакомить вас с отцом.

* * *

Генри Апчерч стар.

А еще он тучен.

Он похож на маленьких размеров сферу, приклеенную к шару побольше. Кожа у него на шее обвисает, как у индюка. Он сидит, потому что слишком стар и слишком тучен, чтобы стоять. Он не говорит ни слова.

Сбоку от него торчит Беовульф, а его хрупкая подружка нависает над ними обоими, словно комар. Беовульф с жаром рассуждает об «Умирающей осени», что Луиза уже слышала. Он говорит об известной сцене, когда главные герои пускаются в мордобой, споря о спряжениях латинских глаголов, и подчеркивает, что в сегодняшнем мире, с нынешней щепетильностью и чувствительностью, никто не напишет подобного эпизода и сделает его понятным простонародью (он с нарочитой осторожностью употребляет это слово в среднем роде), поскольку сами-знаете-какие личности переворачивают все вверх дном в поисках гомосексуальности, и нет времени на споры о том, что значит быть мужчиной в классическом понимании этого слова.

Рекс стоит рядом, но не прикасается к Луизе.

Об этом они договорились. Но ей все равно больно.

– Бьюсь об заклад, – шепчет Хэл на ухо Корделии, но так, чтобы слышала Луиза, – что Беовульф Мармонт просто тащится, представляя, как его подружка трахается с темнокожими мужчинами.

– Что?

– Именно так.

– Вы отвратительны.

– Я честен, – возражает Хэл. – Вот такие попадаются мужчины, юная Корделия. Вам лучше сейчас начать познавать нравы мира.

– Я прекрасно знаю нравы мира! – Она растягивает гласные в слове «нравы».

Хэл подливает себе в бокал с шампанским немного виски из фляжки.

– Генри Апчерч просто обожает Рекса. Не так ли?

Луиза толком не понимает, кого Хэл подначивает: то ли Рекса, то ли Корделию, то ли ее.

– Вообще-то это неплохая история, – продолжает Хэл. – Рекс даже не прочитал «Умирающую осень», правда, Рекс? Рекс у нас маленький классицист. Он сорвался на рассуждения о греческих глаголах, когда пришел к нам на чай… Господи, неужели десять лет прошло? О том, что с этимологической точки зрения «субстанция» и «ипостась» имеют одинаковые значения, однако с теологической – означают совершенно разные вещи.

– Верно, – внезапно вступает Корделия. – В Троице присутствует одна субстанция и три ипостаси. – Она икает. – Или там одна ипостась и три сущности? Я забыла.

Хэл не обращает на нее внимания.

– Это существительные, – тихонько возражает Рекс.

– Генри Апчерч был просто потрясен – он написал тебе рекомендацию в Йель, так ведь, Рекс? Разве ты не потрясающ?

Рекс смотрит на ковры.

– Вот тут на ковре пятно, – произносит он, не поднимая глаз.

– Он все время о тебе спрашивает, – продолжает Хэл. – Каждый раз, блин, когда они с мамой приезжают из Амагансетта. Как там дела у твоего умницы-друга Рекса? Разве он не умница?

– Можно бы надеяться, – говорит Рекс, – что в таких дорогих заведениях ковры все-таки, блин, чистят.

Он резко вздергивает голову.

– Пойду покурю, – произносит он.

Луизе вслед за ним нельзя.

– Возьму еще один, – говорит Корделия.

И медленно уплывает.

И вот Луиза знакомится с Генри Апчерчем.

Хэл подводит ее к нему, как только отпускают Беовульфа.

– Луиза Вильсон, – начинает Хэл каким-то завывающим тоном, в искренности которого Луиза так и не может удостовериться, – станет одной из великих писательниц нашего поколения.

С огромным усилием Генри Апчерч приподнимает голову.

– Меня зовут Луиза Вильсон, – говорит Луиза.

Она протягивает руку. Он выглядит очень смущенным, так что она хватает его ладонь, вялую и дрожащую, и крепко жмет ему руку. Смотрит ему прямо в глаза.

– Я пишу для «Нового мужененавистничества», для «Белой цапли» и для «Скрипача».

– Ага, – произносит Генри Апчерч.

Голова у него чуточку подергивается. Он пускает слюну. Поначалу Луизе кажется, что он кивает, но это всего лишь дрожь.

– Луиза ищет представителя, – продолжает Хэл. Он по-прежнему улыбается, словно даже не замечает, что у его отца на галстуке скапливается слюна.

– Ага, – произносит Генри Апчерч.

Глаза у него остекленевшие. Ни на кого из них он не смотрит.

– Я собираюсь отправить ее отобедать с Найалом Монтгомери, хорошо?

– Ага, – произносит Генри Апчерч.

Он пускает слюни себе на галстук.

– Это у него манера такая, – объясняет Хэл. – Всем известно, что по-настоящему влиятельные люди не разговаривают. Это означает, что всем нужно по-настоящему попотеть, чтобы его растормошить. Найал Монтгомери – его агент. Друг семьи. Мы отправляемся к нему завтра на рождественский обед. Я замолвлю за вас словечко.

– Почему вы так обо мне радеете?

– Потому что вы в теме, – отвечает он.

– В какой теме?

Хэл улыбается.

– В той самой. – Он вздергивает брови, глядя на нее. – Вы все понимаете. И я все понимаю. И никто из этих бедняг-уродов ни черта не понимает. Меньше всего Рекс. Бедный, бедный Рекс.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – удивляется Луиза.

– Есть определенные преимущества в том, – поясняет Хэл, – чтобы быть некрасивой подругой. Вам не кажется?

И тут Луиза замечает Корделию.

Она стоит в коридоре и разговаривает с Беовульфом Мармонтом, который наклоняется к ней все ниже. Ее чуточку покачивает.

Они стоят под омелой.

– Я никто, – наклоняется Беовульф Мармонт к самому уху Корделии, – разве что хранитель традиций.

И вот тут он нагибается, чтобы поцеловать ее.

Корделия начинает поднимать руки, но уже поздно, или же Беовульф делает вид, что не замечает ее движений, он хватает ее за шею, притягивает к себе и с силой впихивает язык ей в рот, и Луизе нужно оторвать его от нее и заорать ему прямо в лицо: «Ей же семнадцать лет!», прежде чем он неуклюже отступает.

К его чести, он выглядит пораженным.

Корделия стоит, не двигаясь.

На Луизу она не смотрит.

– Салфетка есть? – спрашивает она.

Луиза протягивает ей салфетку.

Корделия яростно вытирает рот.

Роняет салфетку на пол.

– Это, – очень медленно произносит она, – был мой первый поцелуй.

Она снова икает.

– Меня сейчас вырвет.

Корделия даже не успевает дойти до туалета.

Ее тошнит в мусорную корзину в коридоре у входа в дамскую комнату.

Луиза придерживает ее прическу и гладит ее по плечам.

– Все нормально, – говорит Луиза. Это она проделывала очень много раз. – Не напрягайся. Тебе полегчает, когда из тебя все выйдет.

– Не надо мне было так много пить.

– Это все я виновата, – отвечает Луиза. – Надо было за тобой приглядывать… я не понимала. – И тут она осекается, потому что очевидно, потому что большинство людей не может выпить бутылку шампанского на пустой желудок, чтобы их потом не вырвало.

– Я не твоя, блин, забота! – рявкает Корделия, сплевывая в корзину очередную порцию слюны.

Луиза впервые слышит, как Корделия ругается.

– Это все я виновата, – продолжает Корделия. Луиза не может определить, трясет ли девушку от рвоты или от рыданий. – Это я виновата – я предала ее.

– Как?

– Я говорила с Рексом! И Хэлом! Я пожала ему руку – о Господи! Господи! Она меня никогда не простит!

– Простит!

– Я пожала ему руку! Хочу сжечь ее!

Корделия начинает тереть ладонь о ковер, словно мозоли искупят ее грех.

Луиза тщетно пытается ее успокоить.

– Я жуткая! – кричит Корделия.

– Нет.

Вся сломавшись, она начинает плакать, уткнувшись в колени Луизы.

– Она меня возненавидит.

– Не возненавидит. Это я обещаю. – Словно в этом Луиза тоже может ее заверить.

– А вам-то откуда знать?

– Потому что, – наконец произносит Луиза, – она трахалась с Хэлом!

И вот тут Корделия все-таки наконец-то поднимает глаза и замечает стоящих позади них Рекса и Хэла.

Рекс даже не удосуживается сначала спросить, так ли это.

Он резко ударяет Хэла.

Они сцепляются, как дерущиеся псы.

Катаются по ковру. Бьют друг друга лицами о стены. Хэл ударяет Рекса кулаком по зубам. Рекс бьет Хэла в живот. Они вцепляются друг в друга. Рекс впивается пальцами Хэлу в загривок. Хэл хватает его за волосы. Рекс колотит Хэла головой об пол.

Нужны Гевин и Беовульф (опомнись, Генри, на празднике отца!), чтобы оторвать их друг от друга.

Когда их разнимают, Хэл смеется.

– А еще говорят, – с присвистом хрипит он, – что мужчины больше не мужчины.

Луиза смотрит, как Рекс уходит.

Ей так хочется броситься за ним. На какую-то секунду ей кажется, что она решится.

Но в ее объятиях снова плачет Корделия, она сморкается в юбку Луизы, а на самом деле в юбку Лавинии, она размазывает макияж по ее красному шелковому платью, а на самом деле по платью Лавинии. Единственное, что остается Луизе – это отвезти ее домой на такси, которое обойдется в тридцать из трехсот восьмидесяти оставшихся у Луизы долларов, и шептать «все нормально, все хорошо», потом втащить Корделию по лестнице, снять с нее одежду, одеть ей через голову одну из накрахмаленных ночных рубашек Лавинии и уложить в постель.

– Ненавижу их, – шепчет Корделия. – Всех их ненавижу.

– Знаю.

– Они все дряни.

– Знаю.

– И ее ненавижу!

– Знаю, – шепчет Луиза.

– Как же я ее ненавижу! – икает Корделия. – Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Рексу надо было дать ей прыгнуть.

У Луизы перехватывает дыхание.

– Не говори так.

– А почему? Это же правда, верно?

– Не знаю. – Сердце у Луизы бешено колотится. – Нет! Конечно, нет!

– Что она еще делала, как врала всем, кто хоть когда-то ее любил?

У Луизы нет для нее ответа.

Они вместе лежат на кровати Лавинии, и Корделия жалобно рыдает, потом она сворачивается калачиком, и Луизе ничего не остается делать, как покрепче обнять ее, так крепко, что ее трясет, когда трясет Корделию, и она вздрагивает, когда Корделия плачет.

Они лежат, пока Корделия не засыпает в объятиях Луизы.

Луиза заходит в комнату Корделии. В полной тишине садится за стол. Пишет Рексу – вечером она отправила ему огромное количество сообщений – со словами, что она все объяснит, умоляя его дать ей все объяснить, умоляя его дать ей исправить все, что она облажала в процессе исправления ситуации.

Он поставил «Прочитано» на каждом сообщении. И не ответил.

Прошу тебя.

Теперь Луиза становится прилипчивой. Она сама себе противна.

Она подключает свой телефон к заряднику на столе Корделии. Какое-то время рассматривает фотографии, книги Корделии: Юлиана Норвичская, Томас Мертон, Тейяр де Шарден, Джон Генри Ньюмен, Блаженный Августин. Потом долго глядит в темноту.

Ложится спать.

В час ночи у нее пищит телефон.

На лежащем на прикроватном столике аппарате она видит мигающее имя «Рекс».

Я скучаю.

Мы можем поговорить?

Слава богу, думает Луиза. Слава богу.

Она чувствует во рту вкус облегчения, ей так легко, когда она хватает телефон, что она начинает громко смеяться и принимается печатать «да, конечно, можешь мне позвонить прямо сейчас, мне все равно, который час, можем говорить столько, сколько нужно», хотя ее телефон совсем рядом, он заряжается на столе у Корделии.

Прости меня, пишет Рекс Лавинии.

Мне совестно, что я все еще тебя люблю.

Глава 9

В соседней комнате похрапывает Корделия.

Луиза больше не в силах что-то чувствовать.

Лавиния ставит на сообщениях Рекса «Прочитано», чтобы он знал, что она их читает. Но не отвечает ему.

Теперь он точно узнает, что чувствует Луиза.

Наступает Рождество.

Луиза выходит прогуляться. Она выкуривает пять или шесть сигарет, хоть и не курила с тех пор, как начала заниматься фитнесом по режиму Лавинии (единственная положительная сторона в отсутствии Лавинии, думает она, это то, что бедра у нее больше так сильно не болят).

Рекс продолжает слать Лавинии сообщения.

Прошу тебя.

Просто поговори со мной.

Прости меня.

Я хуже всех.

Я это знаю.

И знаю, какой я эгоист.

Лавиния размещает в паблике «Инстаграма» фотографию Скалистых гор, чтобы сделать ему еще больнее.

Не могу заснуть, пишет Лавиния. Мир вокруг слишком прекрасен, чтобы выдержать это.

Рекс Элиот ставит лайк.

* * *

Когда уже достаточно поздно, Луиза звонит в Девоншир родителям, чтобы поздравить их с Рождеством. Разговор у них очень официальный. Родители спрашивают, как у нее дела, и она рассказывает им о номинации «Скрипача» Пятерка до тридцати, что почти равняется уникальному успеху в том случае, когда ты лишь пишешь в Интернете очерки, основанные на личных воспоминаниях.

– Большинство из тех, кто туда попадает, вскоре обзаводится своими агентами, – говорит Луиза, словно это все еще имеет какое-то значение. – Не прошло и недели, как одна девчонка получила контракт на мемуары.

– Ой, – произносит мама Луизы.

– Но тебе же уже за тридцать, – добавляет она.

– Декабрь не считается, – отвечает Луиза, хотя это и неправда.

– А деньги ты получишь? Если попадешь туда?

– Нет, – говорит Луиза. – Это просто вопрос престижа. Это не премия, а просто список.

– Ой, – сокрушается мама Луизы. – Очень жаль.

– Да, – соглашается Луиза. – Жаль.

– Ты знаешь, – начинает мама Луизы. – Ни за что не поверишь, кого я тут на днях встретила на улице.

Луиза уже знает.

– Он стал очень симпатичным, когда волосы подстриг. Из книжного магазина он ушел. И получил работу менеджера в гостинице «Девоншир Инн». Неплохо, да?

– Конечно, – говорит Луиза.

– Мне не положено знать, что уж там произошло, – продолжает мама Луизы. – Но он очень милый мальчик. К тебе женихи в очереди вроде бы не стоят.

Луиза было открывает рот, чтобы как-то ответить, что теперь у нее вообще-то есть бойфренд, что он симпатичный, учится в Колумбийском университете и любит ее, но снова его закрывает.

– Как бы то ни было, – говорит мама Луизы. – Я знаю, знаю, что ты на меня разозлишься, но он спрашивал твой номер телефона. И, ну, я знаю, что ты всегда говоришь, но ты так давно ни о ком не упоминала, а он… Он в последнее время так продвинулся, и по-прежнему о тебе спрашивает, и так сильно за тебя переживает…

Луиза сбрасывает вызов.

Когда Луиза возвращается в квартиру, Корделия уже не спит. Волосы у нее заплетены в косу. Она смыла с лица всю косметику. На ней пижама.

«Какая же она юная», – думает Луиза.

– Я вас ждала, – говорит Корделия. – Хотела вам подарок вручить!

Она протягивает Луизе завернутую в бумагу коробку.

– Я купила это для Винни, – продолжает она. – Но, по-моему, вы куда больше это оцените.

Это миниатюрное антикварное издание «Улисса» Теннисона. Переплет надорван. Очень красивая мини-книжка.

– Винни рассказывала мне об этом вашем приключении, – добавляет Корделия. – На словах просто замечательно.

– И в жизни тоже, – соглашается Луиза.

– В Экзетере никто такого не делает, – говорит Корделия.

– Наверняка.

– Там делают только то, что хорошо смотрится в студенческих приложениях.

Корделия достает телефон.

– У вас есть планы?

– Нет, – отвечает Луиза.

– Хотите заказать китайскую еду?

– Конечно.

– Я забронировала билет на самолет, – продолжает Корделия. – Вылетаю в Париж тридцать первого декабря. Мама очень счастлива. Я сказала ей, что моя подруга в Аспене тронулась умом, потому что вовремя не успела в университет Брауна. Очень скоро я от вас отстану. Уверена, что вам полегчает.

Луиза не знает, почему ей до сих пор не полегчало.

– Держу пари, что сейчас она купается голышом в Тихом океане, – произносит Корделия.

– Наверное.

– Да пошла она куда подальше, – заключает Корделия. – Я возьму жареный рис.

Луиза и здесь расплачивается. Заказ стоит тридцать два доллара сорок один цент. Луиза даже дает на чай.

В тот вечер Рекс наконец посылает Луизе сообщение, потому что Лавиния ему не ответила.

Прости меня, пишет он.

Мне нужно было время

Хочешь приехать сегодня вечером?

Они молча сидят на кровати Рекса, потому что в его квартире диван не помещается.

Она ждет, когда он с ней порвет. Рекс этого не делает.

– Прости меня, – говорит он. – Не надо мне было вчера от тебя убегать.

У него разбита губа.

Затем спрашивает:

– А ты давно узнала?

– Не очень, – отвечает она. – Я все узнала перед самым ее отъездом.

– Она тебе рассказала.

– Я увидела ее телефон. Надо было тебе сказать. Прости. Она заставила меня дать слово, что я стану молчать.

– Нет, – возражает он. – Нет… Не надо было мне говорить. – Он сглатывает. – Ты… ты посередине оказываешься. – Он вздыхает. – Мне вообще не надо было встревать между вами.

– Не говори так.

– Я поставил тебя в безвыходное положение… Прости. Не надо было.

– Не говори так.

Словно она его умоляет.

– Глупость какая, – продолжает Рекс. – Даже сам не знаю, почему я взорвался. Просто… Хэл – это Хэл. А она – это…

Он даже имени ее произнести не может.

– Лавиния, – очень тихо заканчивает Луиза. – Лавиния – это Лавиния.

– Верно.

Он продолжает проверять телефон – прямо у нее на глазах.

– Корделия уезжает, – говорит Луиза. – Отправляется в Париж. Она поняла, что Лавиния в ближайшее время не вернется.

Рекс выдыхает.

– Конечно, – произносит он. – Это хорошо.

Он сжимает ее руку.

– Тогда все вернется на круги своя.

В тот вечер Гевин посылает Луизе электронное письмо, в котором извещает ее о том, что ее включили в список «Скрипача» Пятерка до тридцати. Победителей объявят первого января. Потом вечеринка. Гевин хочет, чтобы она прочитала свой рассказ о том, как она притворялась студенткой Девонширской академии. В этом году он третий по читаемости, пишет он.

Луиза снова красит волосы. После этого вся ванна Лавинии заляпана пятнами.

Рекс все шлет Лавинии сообщения.

Прошу тебя, пишет он. Просто поговори со мной.

Лавиния молчит.

На следующий после Рождества день Хэл пишет Луизе.

Давайте я вас угощу. «Бемельманс»? 8 вечера?

– Я говорил о вас с Найалом Монтгомери, – начинает Хэл. – Ему нравятся ваши работы. Я сказал ему, что вас включили в Пятерку до тридцати. Он придет на вечеринку.

Синяк под глазом придает ему еще более расхристанный вид.

– Право же, – говорит Хэл. – Это вы меня должны угощать.

Луиза не может себе этого позволить, но все-таки улыбается.

– Не волнуйтесь. – Хэл кладет на стол карточку. – Генри Апчерч всегда держит свое слово. И вы в Пятерке. Теперь вы кое-что значите.

– Я очень вам благодарна, – отвечает Луиза. – Серьезно.

– Это хорошо. Надо бы.

Затем:

– Как Рекс?

– У него все нормально.

– Он еще злится на меня?

Луиза пожимает плечами:

– Не знаю.

– А он ничего не говорил?

– Мы пытаемся не поднимать эту тему.

– Молодчина, – говорит он. – Бедная Луиза.

– Это почему?

– Не забывайте, я знаю Рекса больше и дольше всех. Включая ее. – Он поднимает бокал и смотрит ей в глаза. – Я его лучший друг. И знаю, что он чувствовал… из-за нее.

– Тогда зачем вы это сделали?

– Ее распирало, она была в отчаянии, а мне хотелось ее трахнуть. Вот и все.

– Вы же знаете, что это неправда, – говорит Луиза.

Он выглядит оскорбленным, но Луизе уже совершенно наплевать.

– Хотите поиграть в плохую подругу?

– Нет, – отвечает Луиза. – Не очень.

– Что вы хотите от меня услышать?

– Ничего.

– Рекс не заслуживал ее, – произносит Хэл. – Вы этих слов от меня ждали?

– Не совсем.

– Она тоже ничего не заслуживала. И ничем особенным не отличалась. Она даже в постели была не очень. Но… она его любила. А он не заслуживает такой любви. – Хэл пьет. – Она была не такая, как вы, – заключает он. – Она никогда не врубалась в тему.

Под стойкой пищит телефон Лавинии. Луизе даже не надо на него смотреть.

– И нечего ему жаловаться, – говорит Хэл. – Он получил годы. Любовные стихи, любовные песни, долгие прогулки по берегу моря и классическую музыку. А что я получил? Пару отвязных выходных и какой-то легкий кайф. – Он вытягивает руки вдоль стойки. – В любом случае она положила этому конец. Она пришла в ужас, а вдруг вы узнаете.

– Мне было бы совершенно все равно, – отвечает Луиза.

Она вспоминает ту ночь, когда Лавиния притащилась домой в надетом наизнанку платье и с разбитой губой.

– О, еще как не все равно. Вы никогда бы не позволили, чтобы вами командовала девушка, которой нравится трахаться в задницу.

Он вытирает лицо салфеткой.

– К чертовой матери все, – заявляет он. – Уеду из Нью-Йорка. Брошу работу. Куплю винтажный «Порше» с кондиционером и рвану на нем в Биг Сур. Может, встречу там ее. Может, встречу вас.

– Может, – отзывается Луиза.

– Я собираюсь стать писателем, юная Луиза. Прямо как вы. У меня еще целых пять лет до попадания в «Пятерку до тридцати». У меня есть, как выясняется, первые пятьдесят страниц романа, который я думаю написать.

– Удачи вам, – говорит Луиза.

– Может, я вам его пошлю. Может, вы скажете мне, хорош он или плох.

Она не понимает, шутит он или нет.

– Я уверена, что он удастся, Хэл.

– Вот ведь хрень какая, – заявляет Хэл. – Я ведь его даже не написал. И никогда я работу не брошу.

Он расплачивается по счету.

– И в этом, юная Луиза, – широко улыбается он ей, – вся загвоздка.

Прошу тебя, пишет Лавинии Рекс.

Я понимаю, если тебе нужно еще время.

Просто ответь, нужно ли мне тебя ждать.

Лавиния отправляет ему одно-единственное слово: Нет.

Всю неделю Рекс очень внимателен к Луизе. Он дарит ей рождественский подарок, дивную брошь в стиле «ар-нуво», которую он для нее высмотрел на антикварном развале на берегу Гудзона, и Луиза старается не думать, восхищаясь ей перед зеркалом, для нее ли он ее покупал.

Рекс делает все, чтобы Луиза ничего не узнала. Он везет ее в Мад-Миллз, ведет в «Веселку» есть вареники, как в ту ночь, когда он ее поцеловал, потом в книжный магазин для избранных, чтобы вместе с Гевином и Мэтти Розенкранцем отпраздновать ее включение в «Пятерку до тридцати», хотя об этом еще даже не объявлено, по крайней мере, официально («Не терпится мне увидеть перекошенную физиономию Беофульфа Мармонта», – говорит Мэтти, который тоже его недолюбливает).

Он ласкает ее языком каждый раз, когда они занимаются сексом.

Вина – очень полезный механизм, думает Луиза. Она делает тебя куда лучше, нежели ты был бы в других обстоятельствах.

Лавиния одолела весь путь до Калифорнии.

Она выкладывает в «Инстаграм» фотографии видов с Автодороги номер 1.

Последний этап паломничества она проделывает одна.

Она размещает фото своей татуировки на фоне синей воды, которая может быть Тихим океаном, а еще может быть «Фотошопом».

БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!

Всегда, пишет Лавиния.

Вот только: Рекс снова ее заблокировал.

Накануне Нового года Корделия собирает чемодан.

– Большие планы? – спрашивает она.

Луиза снова собирается в «Макинтайр». Там она встречается с Рексом. До этого к ней приедет Мими: официально – чтобы подготовиться, но на самом деле потому, что ни она, ни Луиза не выдерживают одиночества.

Луиза пожимает плечами.

– Те же самые, что и в прошлом году, – отвечает она.

– Полагаю, что в это время я буду лететь, – говорит Корделия. – Я не знаю, что из двух считается больше – полночь в Париже или полночь в Нью-Йорке. По-моему, это все не важно.

– Да, – соглашается Луиза. – По-моему, тоже.

– Очень жаль, что я пропущу ваши чтения, – произносит Корделия.

– Ничего страшного, – отвечает Луиза. – Там будут люди.

– Знаете… Рождество вышло совсем не плохое, – говорит Корделия. – Я многое узнала. А первый поцелуй – это же веха, правда?

– В смысле… конечно.

– Это лучше, чем Рождество в Париже, вот уж точно. – Корделия вздергивает подбородок. – Вы не переживайте. Я не скажу родителям, что Винни разрешает вам здесь пожить. И о Мими я им тоже не сказала, а она мне даже не нравилась.

– Спасибо, – говорит Луиза. – Думаю, что не нравилась.

– А вы не говорите Винни – в смысле, когда она вернется. Я была пьяная, когда несла всю эту чушь.

– Не скажу, – обещает Луиза. – Клянусь.

Как только она уходит, в доме становится так пусто.

Мими появляется пару часов спустя. У нее накладные ресницы, на голове – парик а-ля Луиза Брукс.

– О боже мой! – восклицает она. – Сто-лет-тебя-не-видела!

Она привезла ящик баночек с шампанским, которое надо пить через соломинку.

Они наряжаются на праздник в «Макинтайре».

В этом году тема – Берлин времен Веймарской республики. На Луизе смокинг, который она позаимствовала у Рекса, и больше ничего, потому что ее тошнит при одной мысли о том, чтобы надеть туалеты Лавинии.

Она выкрашивает лицо в белый цвет. Жирно подводит веки черным.

Мими пролистывает на телефоне фотографии Лавинии.

– Прямо завидки берут, – бормочет она. – Жаль, что машину водить не умею. – Она поднимает глаза. – Может, я тоже брошу пить, – говорит она.

– Ты… Хочу сказать… Очень даже неплохая задумка.

– Так я очень похудею. Господи, ты видела фотографию ее брюшного пресса, которую она выложила?

Луиза так гордилась той фоткой.

– Видела.

Мими накладывает на щеки блестки.

– Начиная с первого января, – говорит она. – Новогоднее решение. Не разрешай мне пить. Погоди… – Она сглатывает. – Забыла. Пятерка до тридцати. Ладно, со второго января не разрешай мне пить? Обещаешь?

– Я тебе верю, – отвечает Луиза. – Если ты говоришь, что пить не будешь, значит, бросишь.

Луиза красит губы помадой Лавинии.

Она смотрится в зеркало.

Стирает помаду.

Ей даже не хочется касаться ее языком.

В «Макинтайр» они едут на такси. Луиза расплачивается. Первого января, думает она, я разыщу Флору и Майлза. Возьму еще учеников. Найду работу. Зарегистрируюсь на престижном сайте знакомств и найду богатого бойфренда, как Афина Мейденхед. Сейчас она не разрешает себе думать об Афине Мейденхед. Не может себе этого позволить, но за окном разыгрывается снежная буря.

Стоять в очереди очень холодно, и хотя на улице подмораживает, половина народу одеты в клубные платья и туфли на шпильках или в джинсы, а не в костюмы, и Луиза не знает, на самом ли деле все было в прошлом году, или же просто праздники теперь совсем не те, как раньше.

Вышибала не церемонится, и все так заняты тем, что щелкают фотки, что Луизу вдавливают в стену, а вон та девчонка наступает Мими на ногу.

В половине одиннадцатого их запускают внутрь.

Вот что видит Луиза: красный бархат, электрические лампочки, пластиковые пакеты, чучело оленя, порванную обивку, разложенные карты таро, кабели от колонок, женщину в платье с оголенной спиной, украшенном блестками, поющую песню Пегги Ли «И это все, что есть?», пьяных мужчин в бейсболках, люстры, разбавленное шампанское.

Вот и все, что видит Луиза:

Ничего, что бы она не видела раньше.

Луиза пьет.

Пьет, как раньше это проделывала Лавиния, хватая сразу целую бутылку и выливая ее себе в рот, а Мими кажется, что это так забавно, что она делает массу фотографий, и все с разных точек.

– Прямо как в Веймарском Берлине, – щебечет Мими. – Вот точно.

Она начинает танцевать на столах.

Луиза начинает пить крепкое рюмками.

Вот еще одну, думает она. Вот еще одну.

А потом ты начнешь веселиться.

Мими целуется со всеми подряд.

Мими щелкает фотки (она в больничной ванне, изображая из себя самоубийцу, она верхом на чучеле оленя, она, словно норковый воротник, обвивает руками шею Луизы, она – Лайза Минелли, сидящая на стуле с вывернутыми назад ногами).

У Мими – лучшая ночь в ее жизни.

Вы бы об этом узнали, если бы заглянули к ней в «Фейсбук».

На другом конце танцевального зала Луиза замечает Рекса.

Он надел черный галстук. Это самое большее, что он сделал, чтобы соответствовать.

Он улыбается, когда она идет к нему.

– Погляди. – Она старается изо всех сил. – Мы одного поля ягоды!

Он берет ее за руку. Целует ее. Смотрит в веселящуюся толпу, словно там может оказаться Лавиния.

Пульсируют огни. Громко ревет музыка. Луиза не слышит ни слова из того, что говорит Мими.

Здесь отец Ромилос, и Гевин тоже тут, он напоминает ей, что завтра у тебя большой день, верно? Неужели ты, блин, не радуешься, что действительно достигла чего-то в этой жизни? Здесь и Афина Мейденхед в платье, купленном ей Луизой, под ручку с Майком из оперы. Тут и фотограф Роуз из «Вчера вечером в Мет», и девушка, снимавшаяся в «Последнем герое», и Лори, художница-эротистка, которая расписывала для Лавинии карты таро, и какой-то египтолог, знакомый Лавинии, у которого отобрали кафедру в Йеле за то, что он бросил жену из-за студентки.

Мими фотографирует Рекса и Луизу, держащихся за руки, и на фотке они выглядят чертовски счастливыми.

Огни бьют в глаза. Неон ослепляет. Дым ест Луизе глаза, и она чихает. Какая-то девчонка заливает ромом с кока-колой весь чудесный позаимствованный Луизой смокинг, и у нее даже ключицы становятся липкими.

Кто-то, кто вовсе не Пегги Ли, продолжает петь песню Пегги Ли.

– А в прошлом году ее здесь не было?

Мими пожимает плечами.

– Конечно, нет!

Она поет по закольцовке, и, может, Луиза просто сильно напилась в прошлом году, а, может, она сильно напилась в этом году, однако в любом случае выясняется, что женщина даже не поет, а просто шевелит губами в такт Пегги Ли, проделывая одно и то же снова и снова.

И если это все, друзья мои (оказывается, песня ревет из всех динамиков в здании), то будем дальше танцевать.

– Даже лучше, чем в прошлом году! – широко улыбается Мими.

Луизе нужно отлить.

Рекс, Мими, Гевин, Афина, отец Ромилос, Лори, Роуз, египтолог и девушка, снимавшаяся в «Последнем герое», – все обещают дождаться ее у бара на первом этаже, который похож на подиум в стиле «ар-деко».

Когда Луиза выходит, никого нет.

На часах одиннадцать сорок пять.

– Тик-так!

Навстречу ей вышагивает Хэл.

Он одет, как нацист. На него никто не посмотрит.

– Понимаете? – спрашивает он, когда замечает ее. – Это все из-за темы.

– Я поняла.

– Знаете, это же настоящий Хуго Босс.

– Господи боже.

– В том смысле, что я без усов или типа того.

– И на том спасибо, – замечает Луиза.

Синяк у Хэла почти прошел. Сейчас у него такой вид, будто он двое суток не спал.

– Знаете, что я подарил Генри на Рождество?

– Вообще-то мне все равно, – отвечает Луиза.

– Книгу «Социально-политическая доктрина фашизма». И маме тоже. Плюс, разумеется, шарф от «Гермеса». Я не чудовище.

– У вас все?

– У нас всех все. Мир кончается. Революция неминуема.

– Тогда зачем вы здесь, Хэл?

Хэл пожимает плечами.

– Здесь все мои друзья.

Он прислоняется к стене в коридоре.

– Да ладно вам, Лулу, – говорит он. – Просто будьте человеком, ладно?

– Вы это о чем?

– Потанцуйте со мной!

Басы громыхают так, что дрожат стены.

– Мне надо пойти разыскать Рекса.

– Не надо.

– Почти полночь.

Он хватает ее за талию.

– Хэл, не надо!

– Почти полночь. Я с вами!

– Хэл, – произносит Луиза, потому что теперь ей только не хватало, чтобы у Рекса появилась еще одна причина ее ненавидеть. – Не надо.

– Пожалуйста! – просит он.

В пульсирующем свете Луиза в первый раз по-настоящему его разглядывает.

Лицо у него в слезах.

– Прошу вас, не уходите, – говорит он.

– Надо.

– Я хочу поговорить с Рексом!

– С Рексом вы можете завтра поговорить.

– Я хочу поговорить с ним сейчас!

– Нет, не можете.

– Скажите ему… – Из гортани у него слышны хрипы и бульканье, словно у умирающей кошки.

До полуночи пять минут.

Луиза не дает ему закончить.

* * *

Луиза, спотыкаясь, ввинчивается в толпу. В глазах у нее двоится.

Она видит Афину, раскачивающуюся вместе с Майком (или, может, это кто-то незнакомый), вот Беофульф Мармонт, танцующий с девушкой, которая уж точно не его подружка с испуганными глазами, она замечает Гевина Маллени со второй по значимости спутницей, а еще Мими, Мими, танцующую в одиночестве, впервые танцующую так, словно ей уже до боли не хочется, чтобы кто-то с ней потанцевал. Огромные ретрочасы в форме цифр 2-0-1-6 спускаются, как люстра, с потолка, и гулко бухают, так что Луиза даже не может определить, где музыка, а где ход времени.

До полуночи остается минута.

Луизе хочется одного – поспать.

Но теперь вокруг не мир, в котором она живет.

За минуту до полуночи Луиза замечает Рекса.

Он совсем один стоит у стойки с мартини в руке.

Луиза бежит к нему.

Кажется, он очень счастлив ее видеть.

Начинается обратный отсчет, все считают от шестидесяти до нуля, спьяну путаясь в числах, а Луизе так одиноко, а Рекс, похоже, так счастлив ее видеть, хоть она и знает, точно знает, что он никак не может быть счастлив, просто не может, не может, если Лавиния где-то в этом мире за пределами его поля зрения. Однако вспомним, что Луиза пьяна, и Рекс тоже пьян, и у них обоих на этой неделе безвозвратно разбились сердца, и Луизе больше всего на свете хочется стать той, кого кто-то обнимает.

Ее обнимает Рекс.

Он падает на колени.

Целует ее в живот, словно она беременна или же она богиня.

В глазах у него слезы.

– Прости меня, – говорит он. Он продолжает ее целовать, словно знает, что она знает. Целует ей руки. Целует запястья. Целует ладони. – Прости меня, прости. Я такой дурак, такой дурак.

Она тоже плачет. И качает головой.

Десять… девять… восемь…

Она целует и целует его изголодавшимися губами.

Семь… шесть… пять…

Его слезы сливаются с ее.

– Я скучал, – говорит Рекс. – Ты мне нужна, очень нужна.

И Луиза стоит над пропастью, и мир вокруг нее исчезает, кружится и сверкает, и Луиза падает, она падает, и нет на свете никого, кто смог бы ее подхватить.

Четыре… три… два…

– Я люблю тебя, – произносит Рекс.

Может, и любит.

Они едут на такси на квартиру Лавинии. Всю дорогу до центра они целуются. На каждом перекрестке Рекс признается ей в любви. Он запускает руку ей за блузку и щупает грудь, словно водитель и не слышит всех издаваемых ими звуков. Идет такой снег, что Луиза не видит черноты неба, снег валит так, что по радио в такси без остановки твердят, что такого сильного снегопада не бывало шестьдесят лет. Так что, наверное, Хэл прав, возможно, миру и вправду приходит конец, но сейчас это не важно, потому им так одиноко, но у них есть каждый из них, поскольку Лавиния никогда не вернется, и это тоже самое лучшее.

Ее макияж размазывается у него по лицу. Пиджаки падают на пол. Одежда рвется, когда они ее сбрасывают.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

Открывается дверь.

На пороге стоит Корделия.

Она бессильно роняет чемодан.

Они лихорадочно возятся, хватая в спешке что попало, чтобы прикрыть наготу и стыд. Рекс хватает с дивана подушку, а Луиза набрасывает халат Лавинии, они в панике бормочут извинения и говорят, это не то, что ты думаешь, хотя это явно именно то самое.

– Там… снегопад, знаете ли. – У Корделии очень спокойный голос. – Прямо буря. А вы не слышали? Все рейсы задержаны.

Она заходит в гостиную. Направляется в кухню. Ставит чайник. Рекс торопливо застегивает молнию на брюках.

– Прошу прощения, – говорит Корделия, не оборачиваясь к ним. – Я помешала.

Корделия берет в руки заварной чайник.

И швыряет его в лицо Луизе.

– Будь ты проклята!

Чайник разбивается о стену прямо у Луизы над головой.

– Будь ты трижды проклята!

Мелкие осколки слегка впиваются Луизе в лицо. Боли она даже не чувствует.

– Погоди! – Рекс с мужественным видом старается надеть рубашку. – Я знаю, что это выглядит не лучшим образом.

– Ах ты, жалкий трус!

– Она все знает, да? Знает! – Рекс задыхается. – Она с этим смирилась… она все время знала… клянусь тебе!

Корделия белеет, как полотно.

– Вот только, блин, не думай, что знаешь мою сестру! Она не смирилась!

– Она мне сказала! Богом клянусь… Богом… она мне позвонила! И дала мне благословение. Нам обоим.

Корделия смеется ему в лицо.

– Не давала!

– Давала… Господи, Луиза, ну, скажи же ей!

Корделия смотрит ей прямо в зрачки.

Глаза у нее такие ясные и такие голубые.

Она глядит на Луизу, стоя на том месте, где раньше был дорожный кофр.

– Вы хотите, чтобы я поверила в то, что Винни все знает?

Какую-то секунду Луиза медлит.

– Знает.

Корделия делает выдох. Всего один.

– Нет, – произносит она. – Она не знает.

– Она все знает.

Корделия очень медленно переводит взгляд от двери на пятно на полу, а потом с пятна на Луизу.

– Тогда где она?

– Я же тебе говорила. Она в Калифорнии.

– Нет, не там. Где она?

– Ты знаешь столько же, сколько и я.

– Где она?

– Клянусь тебе, – повторяет Рекс, но Корделия даже не смотрит на него.

– Тогда давайте ей позвоним, идет? – начинает Корделия, но Луиза так быстро выпаливает «нет», что Корделия принимается визжать:

– Где она?!

– Я не…

Корделия наотмашь бьет ее по лицу.

– Я спрашиваю – где она, мать твою?

– Корделия! – вступает Рекс, но та хватает Луизу за грудки, вцепляется ей в волосы и пытается выцарапать глаза.

– Я знаю, что ты знаешь, где она!

Она такая маленькая, и Рекс гораздо больше ее, но ему все же требуются все силы, чтобы оттащить Корделию от Луизы.

Они обе падают на пол.

У Луизы кровь.

Корделия, пошатываясь, встает на ноги. Она задыхается. У нее тоже кровь.

– Ты дурак, – говорит она Рексу. – Господи, какой же ты дурак.

Она не спускает с Луизы глаз.

– Боже, да ты просто идиот!

Рекс помогает Луизе подняться. Он шарит рукой в поисках их пальто.

– Нам надо уйти, – говорит он.

Корделия тяжело дышит. Глядит синими-синими глазами.

– Слушай, прости меня, – произносит Рекс, словно сейчас это хоть что-то значит.

– Убирайтесь, – говорит Корделия.

* * *

– Мы все уладим, – только и повторяет Рекс, когда они спускаются в вестибюль, и все время, пока они едут в такси. – Послушай – она не в себе. Просто не в себе.

Луизу трясет.

– Можешь переночевать у меня, – говорит он, потому что теперь, именно теперь он может ее спасти, и он должен это сделать. – Утром мы вернемся и все объясним. Мы сможем объяснить!

Снег перестал идти. Мир холоден, пуст и мертв. Даже деревья похожи на скелеты.

– Мы не злодеи! – говорит Рекс.

Луиза смеется, не переставая.

И тут ее бросает в жар.

Ей так жутко, нестерпимо и убийственно жарко, что ей кажется, что она вот-вот умрет.

– Остановите, – говорит она водителю.

– Луиза, что ты дела…

– Отвезите нас на Кони-Айленд, – велит она.

– Луиза, два часа но…

– Я сказала. – Луиза в жизни не была ни в чем так уверена. – Отвезите нас на Кони, блин, Айленд.

Водитель везет.

Луиза расплачивается последней из своих стодолларовых бумажек.

Они сидят, не произнося ни слова.

– Лу… – несмело начинает Рекс, но Луиза жадно целует его и не дает ему говорить.

Когда они приезжают на место, вокруг так холодно, темно и пустынно.

Луиза открывает дверцу такси. Рвется к воде. Роняет сумочку на песок.

Рекс плетется за ней.

– Ты мне скажешь, что, черт подери, происходит?

Луизу прямо мутит, как ей жарко.

Направляясь к воде, она ускоряет шаг. Переходит на бег.

Вода очень холодная. Она брызгает ей себе в лицо. Умывает лицо, моет шею и руки, но ей по-прежнему так нестерпимо жарко, что кажется, что она сгорит дотла.

– Ты так себя убьешь.

Рекс стоит у кромки берега, засунув руки в карманы.

Луизе все равно.

Она трет кожу, пока не выступает кровь.

– Послушай… Мы просто позвоним Лавинии, – говорит Рекс. – Это нетрудно. Это несложно. Мы… позвоним Лавинии и попросим ее объяснить своей, блин, сестрице…

– Ничего не получится, – отвечает Луиза.

Она стоит по колено в воде. И не понимает, почему же ей так нестерпимо жарко.

– Конечно, получится, – возражает Рекс. – Лавиния человек неплохой, она не станет пытаться нас обдурить, она скажет Корделии…

– Лавиния умерла, – произносит Луиза.

И вот еще что смешно: Рекс ей не верит.

Он просто тупо стоит, вытаращившись на нее, и открывает и закрывает рот, как рыба.

– Не смеши меня, – говорит он. – Конечно же, она не умерла.

– Уж поверь мне. – Луиза все дальше заходит в воду. – Умерла.

– Она в Калифорнии.

– Нет.

– Я только что говорил с ней!

– Нет, не говорил.

– Мы только…

Она оборачивается к нему. Колготки у нее насквозь мокрые. Помада размазана по подбородку.

– Нет, – отвечает она. – Ты с ней не говорил, не говорил.

Рекс до сих пор ничего не понимает.

Луиза поражается – не может не поражаться – какой же он все-таки тупица.

– Лавиния умерла еще в июле, – говорит она.

– Безумие какое-то, – говорит Рекс. Повторяет это несколько раз, словно от повторения все сделается правдой. – Господи… Лу… ты что, наркоту принимаешь?

– Мы с ней подрались в «МС». Я ее убила.

– Чего ты наглоталась? – Он как будто бы ее и не слышал. – Господи боже, Лу, скажи мне, чего ты наглоталась? Я… Боже… я «Скорую» вызову, ладно?

Как же хорошо, какая же вода прохладная.

– Мы с ней подрались. Убери телефон.

Ее поражает, насколько сбивчиво и путано он это воспринимает.

– Что произошло?

– Я же сказала. Мы подрались. Я ударила ее по голове. Тело сбросила в Ист-Ривер.

– Нет, нет…

– Это почему?

Он запинается и бормочет:

– Люди таких вещей не делают.

Почти смешно, думает Луиза, как это она могла полюбить такого тупицу.

– Все очень просто, – объясняет Луиза. – Я сбросила ее тело в Ист-Ривер. А потом шесть месяцев каждый день размещала посты у нее в «Фейсбуке». – Говорить это становится все легче и легче. – Каждую неделю снимаю деньги с ее карточки. Это я послала тебе голосовое письмо. Я умею имитировать ее голос.

– Господи!

Рекс наконец-то опускает телефон.

Рекс наконец-то, наконец-то ей верит.

– Господи.

– Боже, – говорит Луиза. – Какой же тут холод.

* * *

Вода Луизе выше колена.

Она позволяет себе заплакать.

Она позволяет себе закричать.

Вот, нет, вот в чем штука:

Рексу всего-то и надо, что понять ее.

Ему всего-то и надо, что сказать: да, я люблю тебя, я знаю, почему ты это сделала, ты не злодейка, ты искренне пыталась, самое главное, что ты пыталась.

Я люблю тебя. Это так легко. Вот и все, что ему нужно сказать. Он и раньше это говорил.

– Блин, – говорит Рекс. Это первое, что он произносит за минуту. – Блин! – Он беспомощно смотрит на нее. – И что нам делать?

Луиза не отвечает.

– Ради всего святого… скажи мне, что делать, Лу!

– Ничего, – отвечает Луиза. – Ничего уже не поделать. Все сделано.

Рекс дышит часто и тяжело.

Рекс не может говорить. Рекс не может шевельнуться.

– Послушай, – запинаясь, произносит он, когда наконец обретает дар речи. – Мы пойдем в полицию, хорошо? Оба. Пойдем и расскажем там, что это был несчастный случай… Господи… это же был несчастный случай, так ведь?

– А это имеет значение?

– Это была не случайность?

Луиза больше даже сама не уверена.

– Господи, Лу, скажи, что было случайно!

Глаза у него, черт подери, почти вылезают из орбит.

Луиза молчит.

Рекс учащенно дышит.

Он не может даже на нее взглянуть.

– Тебе нужно пойти и сдаться.

– Смысла нет, – отвечает Луиза. – Это ничего не изменит. Лавиния умерла.

– Так надо!

– И что?

Он смотрит на нее с диким ужасом.

Смотрит на нее так, как будто и вправду, по-настоящему знает ее.

Луиза вглядывается в горизонт, туда, где черная вода смыкается с чернотой неба. Раньше она не замечала, как сильно соленая вода жжет там, где тебя кто-то поцарапал, ударил или вцепился тебе в волосы, что создается ощущение, будто с тебя живьем содрали кожу.

Как же здорово хоть что-то чувствовать.

– Прости меня, – говорит Луиза. – Я знаю, что ты любил ее.

Луиза не знает, когда она начала плакать. Может, она все время плачет.

– Выходи из воды, – говорит Рекс.

Он снимает пиджак. Потом часы. Потом кладет их на песок рядом с телефоном.

– Ты так, блин, сильно любил ее.

– Пожалуйста, – продолжает он. – Прошу тебя, выходи.

– Разве нет?

– Нет… Господи, Лу.

– Не ври мне, блин! Пожалуйста… пожалуйста… не ври мне.

– Я люблю тебя, – отвечает Рекс.

Как же, блин, здорово это слышать.

Он заходит в воду. Заходит по пояс. Берет ее за плечи.

– Я люблю тебя… только прошу… выйди из воды.

Вот в чем штука: не любит.

Рекс пытается – Господи, как же он пытается – вытащить ее на берег. Он хватает ее за предплечье сильнее, наверное, чем хочет или должен. Наверное, это простительно, если пытаешься передать убийцу в руки правосудия. Так, возможно, и надо, если ты герой или разыгрываешь из себя героя, или тебе нужно стать героем, несмотря ни на что. Это не что-то ужасное – даже если ты корчишь из себя правосудие, это не то, за что можно убить человека.

Но как же глупо он поступает, хватая ее вот так, когда она плачет, когда она кричит. Как же глупо, что он врет ей, когда она попросила его всего лишь об одном – перестать ей врать.

Рекс обхватывает ее руками и тащит из воды, но вот еще какая штука: Луиза гораздо сильнее его, или, по крайней мере, она дольше стоит в воде, ей и раньше приходилось мерзнуть, и она привыкла мерзнуть, мокнуть или просто испытывать боль, так что она может переносить боль гораздо лучше. И когда тело Рекса немеет, он слабеет, и этого для нее достаточно, чтобы схватить его за шею, а еще достаточно для того, чтобы сомкнуть ноги у него на спине, и Луизе этого достаточно, чтобы удержать его под такой холодной водой, что она его оглушает и обездвиживает, и Луиза не уверена – и никогда не будет уверена – что же его приканчивает: вода или холод.

Он погружается.

Потом резко выныривает.

Он визжит, в легких у него полно соленой воды, он бьется, и Луизе снова приходится толкать его вниз еще глубже с такой силой, от которой ее тошнит и которая в то же время ее распаляет.

Он погружается.

И опять резко выныривает.

Он рвется, вырывается, выкручивается, так сильно бьет Луизу локтем по лицу, что ломает ей нос, выкрикивает половину ее имени, и Луизе приходится зажимать ему рукой рот, пока он не впивается в нее зубами.

Он погружается.

Не выныривает.

Под светом полной луны в воде остается одна Луиза, которую всю трясет.

Глава 10

Луиза знает, что делать дальше. Луиза все это проделывала раньше.

У нее телефон Рекса.

Однажды девушка при свете полной луны проглотила пригоршню таблеток и сказала: «Если мир не таков, каким должен быть, то я хочу умереть», а Рекс не умер вместе с ней. Не теперь. Тогда.

А сейчас есть мужчина, который перепил, лежащий лицом вниз в воде. Такое все время случается.

Луиза знает, как создать алиби (это целое искусство: достичь нужной комбинации геометок, временных интервалов и четкой специфики, потому что на это люди реагируют больше всего, а если они на тебя реагируют, это означает, что ты жива, но к тому же все должно быть достаточно расплывчато, чтобы тебе ни разу не пришлось объяснять нестыковки). Она знает, как перемещать тело. Она знает, как глубокой ночью с одного телефона на другой написать почти бессвязное, спонтанное сообщение со словами: «Пожалуйста, не заставляй меня жить без тебя».

Луиза с этим справится. Луиза всегда со всем справляется.

Она сможет взять такси обратно в «Макинтайр» на деньги в бумажнике Рекса. Она знает, точно знает, что Мими все еще будет там танцевать, и она сможет сказать, что они с Рексом поцапались после того, как их застукала Корделия. Он со скандалом убежал (какова вероятность того, что найдут именно того водителя такси, она же платила наличными, она не думала платить наличными, но она настолько привыкла так расплачиваться, когда она не Лавиния, так, на всякий случай). А тело Рекса они могут искать очень долго.

На похоронах все будут очень ее жалеть.

Рекс покончил с собой из-за Лавинии (все еще больше возненавидят Лавинию), и, возможно, если Лавиния исчезнет где-нибудь в Биг Суре, все подумают, что знают тому причину.

Луиза, возможно, сможет переехать к Мими.

Луиза сидит на песке, совсем одна, промокшая и замерзшая до того, что ей трудно дышать, и глядит на тело Рекса, покачивающееся на волнах у самой кромки воды. Она думает: У меня получится.

У меня получится.

Она сможет устроиться преподавателем даже в два места. Завтра (сегодня, Господи, сегодня) пройдет церемония Пятерки до тридцати, проводимая на верхнем этаже здания в Бушуике, где все отделано деревом, оставшимся после кораблекрушений. Там будет Найал Монтгомери и много людей, на которых она потенциально сможет произвести должное впечатление, рассказав историю о том, как она притворялась, что учится в Девонширской академии, когда этого не было. Это прекрасная история, но к этому моменту в ней едва ли присутствует правда.

Она сможет убедить всех в том, что она пострадавшая сторона (она нравится Хэлу, она нравится Мими, она всем, всем нравится), она сможет стать жертвой. Она сможет написать по-настоящему трогательный очерк, основанный на личных переживаниях, о том, как ее бойфренд и лучшая подруга покончили с собой друг из-за друга, и о том, что значит быть той, кого всегда, всегда бросают и о ком забывают. Гевин Маллени, возможно, его опубликует.

Звезды похожи на вбитые в небо гвозди.

Море – безжалостно и непроницаемо черное.

Когда-то Луиза стояла голышом лицом к нему, увязнув ногами в песке, и кричала: «Вот кто мы, вот!», но это тоже не теперь.

У тебя получится, – вертится у Луизы в голове. – У тебя получится.

Она сможет занять денег у Мими. Она сможет заработать пятьсот долларов, написав хороший рассказ для «Скрипача», и еще больше – для печатной версии. Она сможет найти способ развязаться с Афиной Мейденхед (ей лишь подумать надо). У нее есть ключи от квартиры Рекса (ей никак не хочется снова появляться в квартире Рекса). Она сможет все уладить и утрясти (Луиза всегда может все уладить и утрясти).

Конечно, к тому же остается Корделия.

Она сможет представить все так, будто Корделия ненормальная. Всем уже известно, что Лавиния не дружит с головой, наверное, это у них семейное. Она сможет наворотить страшенную историю о том, как бедная озабоченная Корделия набросилась в квартире на Рекса – если когда-нибудь до этого дойдет – и как это милое дитя с благими намерениями, упивающаяся свой заботой о сестре, растет такой же, как она, поскольку если греки чему-то нас и научили, так это тому, что нельзя управлять Судьбой. Она сможет представить все так, что никто не поверит ни единому слову Корделии о сестре, о дорожном кофре, о Рексе, и Биг Суре и телефонных звонках. Люди такого не делают, они даже не верят тебе, когда ты им в лоб заявляешь, что сделал нечто подобное.

Она не может заставить Корделию ей поверить.

И не хочет.

Пищит лежащий на песке телефон Рекса. Это Хэл. Мне надо с тобой поговорить.

Пожалуйста.

Пожалуйста.

Луиза так всех жалеет.

Луиза так жалеет всех в этом огромном мире.

Пищит телефон Луизы. Это Гевин.

Готовься вечером БЛИСТАТЬ!

Пищит телефон Лавинии. Это Корделия. Двадцать пропущенных вызовов.

Как же они все, блин, гремят.

Луизе кажется, что с неба посыплются взорванные этими звуками звезды.

Поэтому вот, вот что Луиза делает дальше.

Она красит волосы.

Она оставляет телефон Рекса на берегу. Мими выкладывает фотографию Рекса и Луизы в «Макинтайре», это, наверное, тот момент, когда он признавался ей в любви, поскольку их накрывает дождь из конфетти.

Она оставляет там телефон Рекса (пьяный и одинокий Хэл продолжит ему названивать).

Она садится в метро. (Гевин выкладывает множество промоматериалов о «Пятерке до тридцати» и напоминает всем в «Фейсбуке», что это самое близкое к помазанию, чего только можно достичь, и если ты достаточно значим, чтобы редактировать «Скрипача», тебе может сойти с рук написание подобной хрени, и никто прилюдно не станет закатывать на тебя глаза, он ставит теги всем пятерым, кому за тридцать, и официально оглашает победителей по всем каналам социальных сетей, но добавляет особо лестный отзыв о Луизе Вильсон и называет ее «достойной пристального внимания».) Она едет по линии Q с Кони-Айленда. (Беовульф Мармонт пьяно разглагольствует о том, как некоторые думают, что пишут хрень, потому что они в Пятерке до тридцати, но на самом деле это гигантская срежиссированная волна, поднятая с целью ублажить неких экзальтированных эстеток-феминисток, и она в любом случае не имеет никакого отношения к настоящей литературе.)

Луиза доезжает до Сорок второй улицы. (Афина Мейденхед только что обручилась с Майком из оперы, она показывает всем кольцо, потом выкладывает видео, где колечко роскошно сверкает под софитами в «Макинтайре».)

Все пьяны. Все крикливы. На улицах повсюду рвота, конфетти, блестки, кисточки, мятые стаканчики с цифрами 2016 и уличные проповедники с плакатами. (Сейчас Корделия размещает в паблике «Фейсбука» длинный пост, начинающийся словами «Когда вы это прочтете, то решите, что я сошла с ума. Я не сошла с ума. Моя сестра погибла. Ее убила Луиза Вильсон».)

Полицейских лошадей одну за другой загоняют в передвижные конюшни. Австралийские туристы распевают «За дружбу старую до дна».

(Теперь Хэл пишет и Луизе, и Лавинии сообщение, что с Корделией случился типичный вильмсонский нервный срыв, к тому же она наверняка проглотила пригоршню снотворного мамаши Вильямс, и, наверное, всей этой гребаной семейке пора бы уже разобраться со всей этой хренью, верно?

Если Лавиния ответит «верно», то это даст Луизе еще немного времени.)

* * *

Эй? Мими даже не заметила, что Луиза больше не танцует. Ты куда пропала?

Ты еще здесь?

Эмодзи пляшущей хлопушки.

Луиза заходит в круглосуточную аптеку неподалеку от Брайант-парка.

Она берет краску для волос и какую-то одежонку – черные легинсы, простецкую белую футболку, безликие вещи, которые никто ни на ком не замечает.

У нее не осталось денег, так что она все просто крадет.

Этого тоже никто даже не замечает.

Луиза заходит в общественный туалет в Брайант-парке, современный, где даже цветочки стоят. Запирает за собой дверь.

Снимает с себя мокрую одежду.

Смывает присохшую соль и кровь.

Моет в раковине голову.

Вскрывает упаковку. Надевает перчатки.

Между ее пальцев стекает темно-красная вода.

В дверь стучат люди (конечно, стучат, на дворе Новый год, она в центре города, и всем стоящим в очереди нужно отлить), стучат очень громко, но Луиза не обращает внимания. Луизе наплевать. Луиза, не отрываясь, глядит в зеркало, проходит тридцать минут, а Луиза все так и стоит, голая, таращась на себя и на поддельные документы какой-то двадцатитрехлетней рыжеволосой девушки по имени Элизабет Гласс, которой, начнем с того, может, никогда и не существовало.

С рыжими волосами Луиза выглядит совсем другим человеком.

Она бледнее. У нее более очерченные и выступающие скулы. Она не такая красивая, как раньше, когда у нее были волосы Лавинии. Она больше не из тех, с кем захотят познакомиться, когда столкнутся с ней на улице. На нее не обратят внимания, не обернутся ей вслед, не станут на нее глядеть во все глаза.

Можно увидеть ее на улице и при этом даже не узнать.

Луизе надо бы прийти в ужас. Может, она в ужасе, потому что Лавиния мертва, Рекс тоже мертв, и тело Рекса покачивается на волнах, а Лавиния гниет в дорожном кофре на дне Ист-Ривер, но в мире больше нет правосудия, которое может за это воздать или это оправдать, так что единственное, что теперь осталось делать – это не быть той, кто ты есть, и это самое лучшее и самое худшее на свете, а также все, чего Луиза когда-либо хотела.

Сегодня, твердит себе Луиза, первый день твоей оставшейся жизни.

– Эй! Мать твою так! Нам всем отлить надо.

Луиза расталкивает их локтями.

Разбитый телефон Лавинии валяется в мусорном ведре.

Уже утро. Площадь Таймс-сквер по-прежнему забита людьми.

Теперь Луиза шагает быстрее, потом еще быстрее, и Корделия написала: «Я не сошла с ума. Моя сестра погибла». И все ее друзья из Экзетера твердят ей, чтобы она успокоилась, что она может им позвонить, если понадобится, и у Корделии настанет момент, когда она проверит телефон и среди всех этих успокаивающих выражений сочувствия заметит, что Луиза Вильсон тоже поставила ей лайк, но когда она щелкнет по нему, то обнаружит, что Луизы Вильсон не существует.

Луиза никак не может облажаться, поскольку она уже сотворила самое худшее, и, наверное, ее больше никто никогда не полюбит, а, может, это тоже нормально, потому что зачем же еще что-то поджигать, если не с целью сжечь. Может, ее найдут, а, может, ее никогда и не найдут, но Луиза надеется, что если ее кто-то найдет, этот кто-то окажется заслуживающим этого.

Луиза надеется, что этим кем-то окажется Корделия.

Теперь у Луизы остался доллар сорок шесть центов мелочью. У нее есть фальшивые документы. У нее один комплект чистой одежды и такие темные каштановые волосы, что они почти фиолетовые.

У нее нет даже телефона.

Луиза продолжает шагать в глубь Таймс-сквер. Идет она очень быстро. Она сливается с толпой, и тут нам приходится вытягивать шеи, чтобы не упустить ее из поля зрения, потому что в этом городе так много людей, и у многих из них фиолетовые или каштановые волосы, здесь много, очень много белых женщин ростом примерно метр шестьдесят, довольно-таки худеньких, которые очень быстро идут или же одеты в черные легинсы, белые футболки под черными тонкими пальтишками, и тут Луиза или кто-то, кто вовсе не Луиза, заворачивает за угол или переходит улицу, и больше мы ее не видим.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg