«Воссоединение»

1376

Описание

В маленьком провинциальном городке Дерри много лет назад семерым подросткам пришлось столкнуться с кромешным ужасом – живым воплощением ада. Прошли годы… Подростки повзрослели, и ничто, казалось, не предвещало новой беды. Но кошмар прошлого вернулся, неведомая сила повлекла семерых друзей назад, в новую битву со Злом. Ибо в Дерри опять льется кровь и бесследно исчезают люди. Ибо вернулось порождение ночного кошмара, настолько невероятное, что даже не имеет имени…



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Воссоединение (fb2) - Воссоединение [litres] (пер. Виктор Анатольевич Вебер) (Оно - 2) 3312K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Кинг

Стивен Кинг Оно Том 2 Воссоединение

© Stephen King, 1986

© Перевод. В. Вебер, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

Часть 3 Взрослые

Падение, вызванное отчаянием, И без достижений Приводит к новому пробуждению: Которое – возрождение отчаяния. Чего мы не можем достичь, Что запрещено нам любить, Что потеряли мы в ожидании — За этим следует падение, Бесконечное и неудержимое. Уильям Карлос Уильямс. Патерсон Этим не заставить тебя вернуться домой, теперь? Этим не заставить тебя вернуться домой? Все Божьи дети после странствий устают. Этим не заставить тебя вернуться домой? Джо Саут 1

Глава 10 Воссоединение

1 Билл Денбро берет такси

Телефон звенел, будил и вырывал из сна, слишком глубокого для сновидений. Он принялся искать телефонный аппарат, не открывая глаз, проснувшись не больше чем наполовину. Если б звонки прекратились, он бы тут же провалился в сон. Сделал бы это просто и легко, как когда-то спускался по заснеженным склонам в Маккэррон-парк на своем Маневренном летуне 2. Бежишь с санками, бросаешься на них и летишь вниз… чуть ли не со скоростью звука. Взрослым такого не сделать – отобьешь яйца.

Пальцы его прошлись по диску, соскользнули, поднялись обратно. Было у него смутное предчувствие, что звонит Майк Хэнлон. Майк звонит из Дерри, чтобы сказать, что он должен вернуться, сказать, что он должен вспомнить, сказать, что они дали обещание, Стэн Урис разрезал им ладони осколком бутылки из-под колы, и они дали обещание…

Только все это уже произошло.

Он прибыл вчера, во второй половине дня. Почти в шесть вечера, если точнее. Если Майк позвонил ему последнему, предположил он, то все остальные тоже должны были добраться в самое разное время; некоторые, возможно, провели здесь целый день. Сам он никого не видел, не хотел никого видеть. Просто зарегистрировался в отеле, поднялся в свой номер, заказал ужин через бюро обслуживания, понял, что не сможет ничего съесть, как только ужин поставили перед ним, потом улегся в кровать и крепко, без сновидений, спал до этого самого телефонного звонка.

Билл разлепил один глаз и поискал телефонную трубку. Она упала на прикроватный столик, и он потянулся к ней, одновременно открывая второй глаз. В голове царила полная пустота, он напрочь оторвался от реальности, действовал на автомате.

Наконец ему удалось ухватить телефонную трубку. Он приподнялся на локте, поднес ее к уху.

– Алло?

– Билл? – Голос Майка Хэнлона, по крайней мере в этом он не ошибся. На прошлой неделе он вообще не помнил Майка, а теперь одного слова хватило, чтобы узнать его. Довольно-таки удивительно… но не предвещало ничего хорошего.

– Да, Майк.

– Так я тебя разбудил?

– Да, разбудил. Все нормально. – На стене над телевизором висела отвратительная картина: рыбаки в желтых дождевиках вытаскивали сети с лобстерами. Глядя на нее, Билл понял, где находится. «Дерри таунхаус», Верхняя Главная улица. В полумиле по этой улице и на другой стороне Бэсси-парк… Мост Поцелуев… Канал. – Который час, Майк?

– Без четверти десять.

– Какой день?

– Тридцатое. – В голосе Майка слышалось некоторое удивление.

– Понятно. Хорошо.

– Я подготовил встречу в узком кругу. – Теперь голос Майка изменился.

– Да? – Билл перекинул ноги через край кровати. – Приехали все?

– Все, кроме Стэна Уриса, – ответил Майк. И что-то в его голосе оставалось Биллу непонятным. – Бев прибыла последней. Поздно вечером.

– Почему ты говоришь, последней, Майк? Стэн может подъехать сегодня.

– Билл, Стэн мертв.

– Что? Как? Его самолет…

– Ничего такого, – прервал его Майк. – Послушай, если ты не возражаешь, я думаю, лучше подождать, пока мы не соберемся вместе. Тогда я смогу все рассказать сразу всем.

– Его смерть связана с этим?

– Думаю, да. – Майк помолчал. – Я уверен, что связана.

Билл вновь ощутил знакомую тяжесть ужаса, от которого сжимается сердце – к этому так быстро привыкаешь? Или ты всегда носил его в себе, только не чувствовал и не задумывался, как не задумываешься о неизбежности собственной смерти?

Он потянулся за сигаретой, затянулся и потушил спичку, выдохнув дым.

– Никто вчера друг с другом не виделся?

– Нет… уверен, что нет.

– И ты еще никого не видел?

– Нет… тебе звоню первому.

– Ладно. Где собираемся?

– Ты помнишь то место, где был Металлургический завод?

– На Пастбищной дороге?

– Ты отстал от жизни, старина. Теперь это Торговая дорога. У нас там построен третий из самых больших торговых центров штата. «Сорок восемь магазинов под одной крышей для вашего удобства».

– Звучит очень по-а-а-американски, это точно.

– Билл?

– Что?

– Ты в порядке?

– Да. – Сердце билось очень уж часто, кончик сигареты чуть подрагивал. Он заикался. И Майк это услышал.

Последовала короткая пауза, которую прервал Майк:

– Сразу за торговым центром построили ресторан, «Нефрит Востока». У них есть банкетные залы. Вчера я один и снял. Вся вторая половина дня наша, если мы захотим.

– Думаешь, нам потребуется столько времени?

– Я просто не знаю.

– Такси меня туда довезет?

– Безусловно.

– Хорошо. – Билл записал название ресторана в блокнот, лежавший у телефона. – Почему там?

– Наверное, потому, что он новый, – говорил Майк медленно. – Вроде бы… даже не знаю…

– Нейтральная территория? – предложил Билл.

– Да. Пожалуй, что так.

– Готовят вкусно?

– Не знаю. А как у тебя аппетит?

Билл подавился дымом, то ли рассмеялся, то ли закашлялся.

– Не так чтобы очень, дружище.

– Да, я тебя понял.

– В полдень?

– Лучше в час дня. Чтобы дать Беверли выспаться.

Билл затушил окурок.

– Она замужем?

Майк опять замялся.

– Все узнаем при встрече.

– Как будто возвращаешься на встречу выпускников через десять лет после окончания школы. Чтобы увидеть, кто растолстел, кто полысел, у кого де-дети.

– Надеюсь, так и будет, – вздохнул Майк.

– Да. Я тоже, Майки, я тоже.

Он положил трубку, потом долго стоял под душем, заказал завтрак, но только поковырялся в тарелке. Да, его аппетит определенно оставлял желать лучшего.

Билл набрал номер «Биг йеллоу кэб компани» и попросил прислать машину без четверти час, полагая, что пятнадцати минут вполне хватит для того, чтобы добраться до Пастбищной дороги (не мог он думать о ней как о Торговой дороге, даже увидев Торговый центр собственными глазами), но недооценил плотность транспорта в обеденный час… и насколько разросся Дерри.

В 1958-м это был обычный город, не более. В территориальных границах Дерри жили порядка тридцати тысяч человек и еще семь – в прилегающих городках.

Теперь Дерри превратился в действительно большой город, конечно, не такой, как Лондон или Нью-Йорк, но очень даже внушительный по меркам штата Мэн, в самом крупном городе которого, Портленде, население не превышало триста тысяч человек.

И пока такси медленно ползло по Главной улице («Мы сейчас над Каналом, – думал Билл. – Его не видно, но он внизу, вода бежит в темноте»), а потом повернуло на Центральную, предугадать первую мысль Билла не составляло труда: как же все изменилось. Но предсказуемая мысль сопровождалась сильным разочарованием, чего он никак не ожидал. Детство он помнил как пугающее, тревожное время… и не только из-за лета 1958 года, когда они семеро столкнулись лицом к лицу с кошмаром, но и из-за смерти Джорджа, из-за глубокой летаргии, в которую впали родители после этой смерти, из-за непрерывных насмешек над его заиканием, из-за того, что Бауэрс, Хаггинс и Крисс постоянно выслеживали их после той перестрелки камнями в Пустоши,

(Бауэрс, Хаггинс и Крисс, ё-моё, Бауэрс, Хаггинс и Крисс, ё-моё)

и от ощущения, что Дерри – холодный, Дерри – бесчувственный, Дерри глубоко плевать, жив кто-то из них или умер, Дерри без разницы, взяли они верх или нет над Пеннивайзом-Клоуном. Жители Дерри так долго жили с Пеннивайзом во всех его обличьях… и, возможно, каким-то безумным образом начали понимать его. Он им нравился, они в нем нуждались. Любили его? Возможно. Да, возможно и такое.

Но с чего это разочарование?

Только потому, что изменения такие стандартные? Или потому, что для него Дерри лишился своего своеобразия.

Кинотеатр «Бижу» исчез, его место заняла автостоянка («ВЪЕЗД СТРОГО ПО ПРОПУСКАМ, – гласила надпись над воротами. – АВТОМОБИЛИ НАРУШИТЕЛЕЙ БУДУТ ЭВАКУИРОВАНЫ»). Исчезли и располагавшиеся рядом «Корабль обуви» и ресторан «Ленч у Байли». Их заменило отделение Северного национального банка. Цифровое табло на фасаде из шлакоблоков показывало время и температуру, последнюю по шкалам Фаренгейта и Цельсия. «Аптечный магазин на Центральной», логово мистера Кина, где Билл в тот день добыл лекарство от астмы для Эдди, тоже исчез. Переулок Ричарда превратился в некий гибрид между улицей и небольшим торговым центром. Читая вывески, пока такси стояло на светофоре, Билл выяснил, что там располагались магазины звукозаписи, натуральных продуктов, игр и игрушек. Плакат в витрине последнего сообщал о том, что идет полная распродажа «ПОДЗЕМЕЛИЙ И ДРАКОНОВ».

Такси рывком продвинулось вперед, остановилось.

– Быстро не доберемся, – предупредил таксист. – Хотелось бы, чтобы все эти чертовы банки разнесли на время обеда. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек.

– Все нормально, – ответил Билл. Небо давно затянули облака, а теперь несколько капель дождя упали на лобовое стекло. Радиоприемник что-то бормотал о душевнобольном, который откуда-то сбежал и очень опасен, потом забормотал о «Ред сокс», которые никакой опасности не представляли. В середине дня пообещали ливни, потом прояснение. Когда Барри Манилоу застонал о Мэнди, которая пришла и дала, ничего не взяв, таксист выключил радио.

– Когда они появились? – спросил Билл.

– Кто? Банки?

– Да.

– В конце шестидесятых – начале семидесятых по большей части, – ответил таксист, крупный мужчина с толстой шеей. В клетчатой черно-красной охотничьей куртке. Флуоресцирующая, оранжевая, запачканная машинным маслом фуражка плотно сидела на голове. – Они захапали все эти деньги на обновление города. Обещали, что реализация этого плана пойдет на пользу всем. В итоге нас всех ободрали как липку. Зато появились банки. Знаете, они могли позволить себе появиться. Черт бы их побрал. Обновление города, говорят они. Усраться и не жить, говорю я. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек. Столько говорили о том, что центр города обретет новую жизнь. Да уж, классно они его оживили. Снесли большинство старых магазинов и построили банки и автостоянки. И знаете, место для парковки найти по-прежнему невозможно. Надо бы повесить весь Городской совет за их концы. За исключением этой Полок, конечно, ее повесить за сиськи. Да только у нее их, похоже, нет. Плоская как доска. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек.

– Религиозный, – улыбнулся Билл.

– Тогда выметайтесь из моего такси и идите в гребаную церковь, – воскликнул таксист, и они оба расхохотались.

– Живете здесь давно? – спросил Билл.

– Всю жизнь. Родился в Городской больнице Дерри, и мои гребаные останки похоронят на кладбище «Гора надежды».

– Хорошее дело.

– Да, конечно, – кивнул таксист. Отхаркнул, опустил стекло, выплюнул в дождь здоровенный зелено-желтый комок. Такое отношение к жизни, противоречивое, но привлекательное, почти игривое, Билл называл «мрачным весельем». – Парню, который его поймает, неделю не придется покупать жевательную резинку. Пардон за французский, если вы религиозный человек.

– Не так уж город и изменился. – Наводящая тоску череда банков и автостоянок оставалась позади по мере того, как они продвигались вверх по Центральной улице. Вершина холма, Первый национальный банк, и они начали прибавлять в скорости. – «Аладдин» на месте.

– Да, – согласился таксист. – Но только чудом. Эти уроды хотели снести и его.

– Ради еще одного банка? – спросил Билл, и какая-то его часть удивилась, обнаружив, что другая его же часть пришла в ужас от этой мысли. Он не мог поверить, что человек в здравом уме захотел бы снести этот величественный храм радости, с куполом и сверкающей люстрой, с левой и правой лестницами, спиралями поднимающимися на балкон, с гигантским занавесом, который не просто расходился в стороны, когда начинался фильм, а волшебными складками и сборками поднимался наверх, подсвеченный различными оттенками красного, и синего, и желтого, и зеленого, тогда как приводные механизмы за сценой трещали и скрипели. «Только не «Аладдин»! – выкрикнула шокированная часть. – Как они могли даже подумать о том, чтобы срыть «Аладдин» ради БАНКА!»

– Ага, банка! – кивнул таксист. – Верно, гребаный насрать, пардон за мой французский, если вы религиозный человек. «Первый торговый округа Пенобскот» положил глаз на этот участок. Они хотели убрать кинотеатр и возвести на этом месте «банковский центр, предлагающий населению весь спектр услуг». Получили от Городского совета все необходимые бумаги, так что «Аладдин» был обречен. Но потом местные жители, те, что давно здесь жили, образовали комитет. Они подавали петиции, они маршировали, орали, наконец, добились от Городского совета проведения общественных слушаний, и Хэнлон размазал этих уродов по стенке. – В голосе таксиста слышалось глубокое удовлетворение.

– Хэнлон? – вздрогнув, спросил Билл. – Майк Хэнлон?

– Он самый. – Таксист на мгновение повернул голову, чтобы взглянуть на Билла. Круглое раздраженное лицо, очки в роговой оправе, на дужках давно засохшие капли белой краски. – Библиотекарь. Чернокожий. Вы его знаете?

– Знал, – ответил Билл, вспомнив, как встретил Майка в июле 1958-го. И к этому приложили руку Бауэрс, Хаггинс и Крисс… разумеется. Бауэрс, Хаггинс и Крисс

(вай-вай)

не давали им прохода, играли свою роль, сами того не желая, давили на них семерых, сжимая в единое целое… сильно, сильнее, еще сильнее. – Мы вместе играли в детстве. До того как я уехал.

– Это ж надо, – покачал головой таксист. – Маленький гребаный мирок, пардон…

– …за мой французский, если вы религиозный человек, – закончил за него Билл.

– Это ж надо, – повторил таксист, и какое-то время они ехали молча, а потом он снова заговорил: – Дерри, конечно, сильно изменился, но многое осталось как прежде. Отель «Дерри таун-хаус», куда я за вами подъезжал, Водонапорная башня в Мемориальном парке. Вы помните это место, мистер? В детстве мы думали, что там живут призраки.

– Я помню.

– Посмотрите, больница. Узнаете ее?

Городская больница находилась по правую руку от них. За ней река Пенобскот спешила к месту встречи с Кендускигом. Под сочащимся дождем весенним небом река отливала цветом тусклого олова. Больницу Билл помнил – выкрашенное в белый цвет деревянное здание с двумя крыльями, по три этажа каждое. Оно стояло на прежнем месте, но теперь как-то сжалось, скукожилось, окруженное новыми десятью, может, даже двенадцатью корпусами. Слева располагалась автостоянка, и на ней стояли не меньше пяти сотен автомобилей.

– Господи, это не больница на хрен, а кампус какого-нибудь колледжа!

Таксист хохотнул.

– Я человек не религиозный, поэтому прощаю вам ваш французский. Да, больница теперь почти такая же большая, как Восточная мэнская в Бангоре. У них и радиологическое отделение, и терапевтический корпус, и шестьсот палат, и своя прачечная, и еще бог знает что. Старая больница еще остается, но в ней теперь размещается администрация.

Билл вдруг ощутил странное раздвоение, такое с ним уже случалось, когда он впервые смотрел стереоскопический фильм и пытался совместить два изображения, которые не совпадали полностью. Он помнил, что обмануть глаза и мозг как-то удалось, но расплачиваться пришлось жуткой головной болью… и чувствовал, как головная боль спешила к нему и теперь. Новый Дерри – это хорошо. Но старый Дерри тоже никуда не делся, как деревянное здание Городской больницы. Старый Дерри по большей части похоронили под всей этой новизной… но глаз стремился взглянуть на него… выискивал его.

– Грузового двора, вероятно, тоже уже нет, так? – спросил Билл.

Таксист снова рассмеялся:

– Для человека, который уехал отсюда ребенком, у вас очень хорошая память, мистер («Тебе бы встретиться со мной на прошлой неделе, – подумал Билл, – мой франкоговорящий друг»). – Он на месте, но теперь это развалины и ржавые рельсы. Там не останавливаются и товарные поезда. Один парень хотел его купить и построить на его месте спортивный парк – поле для гольфа, тренировочные площадки для бейсбола, площадка для мини-гольфа, автодром, трасса картинга, павильон видеоигр, наверняка что-то еще, я просто не знаю, но возникла какая-то путаница с собственником земли. Я думаю, этот парень свое получит, он настойчивый, но пока идет судебное разбирательство.

– И Канал, – пробормотал Билл, когда они свернули с Внешней Центральной улицы на Пастбищную дорогу, которая, как и говорил Майк, называлась, согласно зеленому щиту-указателю, Торговой дорогой. – Канал-то по-прежнему здесь.

– Да, – ответил таксист. – И, думаю, будет здесь всегда.

Теперь слева от Билла тянулся Торговый центр Дерри, и пока они проезжали мимо него, Билл вновь ощутил это странное раздвоение. Двадцать семь лет назад на месте центра простиралось большое, длинное поле, заросшее высокой травой и гигантскими качающимися подсолнухами, которые «помечали» северо-восточный край Пустоши. За ней, на западе, находился Олд-Кейп, жилой район для малоимущих. Он помнил, как они исследовали это поле, стараясь не подходить близко и не упасть в провал – огромную дыру в земле, образовавшуюся на месте Металлургического завода Китчнера, который взорвался в пасхальное воскресенье 1906 года. Поле хранило множество реликвий, и они откапывали их с заинтересованностью археологов, обследующих египетские руины: кирпичи, черпаки, куски железа с ржавыми болтами, осколки стекла, бутылки, наполненные какой-то безымянной жижей, и воняла она, как самая жуткая отрава этого мира. Что-то плохое случилось неподалеку от этого места, в гравийном карьере, расположенном около свалки, но пока Билл не мог вспомнить, что именно. Пока он помнил только имя, Патрик Гумбольдт, и вроде бы к этой истории какое-то отношение имел холодильник. И еще птица, которая преследовала Майка Хэнлона. Что?..

Билл покачал головой. Фрагменты. Соломинки на ветру. Ничего больше.

Поле кануло в Лету, вместе с остатками Металлургического завода. Билл внезапно вспомнил большущую дымовую трубу Металлургического завода, облицованную плиткой, десять последних футов снаружи покрывала сажа. Она лежала на боку, в высокой траве, как гигантский мундштук. Они каким-то образом забирались на нее и ходили туда-сюда, раскинув руки, как канатоходцы, смеялись. Он потряс головой, словно хотел изгнать мираж торгового центра, уродливого нагромождения зданий с вывесками: «СИРС», и «ДЖЕЙ. К. ПЕННИС», и «ВУЛВОРТ», и «КВС», и «ЙОРКС СТЕЙК ХАУС», и «УОЛДЕНБУКС», и десятками других. Подъездные дорожки вели к автомобильным стоянкам и выводили из них. Но Торговый центр не исчез, потому что миражем не был. А от Металлургического завода Китчнера не осталось следа, как и от поля, которое окружало его руины. В отличие от воспоминаний Торговый центр реально существовал.

Но почему-то Билл в это не верил.

– Вам сюда, мистер. – Таксист свернул на автостоянку перед сооружением, которое выглядело как большая пластмассовая пагода. – Припозднились немножко, но лучше поздно, чем никогда, или я не прав?

– Конечно же, правы. – Билл протянул таксисту пятерку. – Сдачи не надо.

– Усраться и не жить! – воскликнул таксист. – Если захотите, чтобы вас куда-то отвезли, позвоните в «Биг йеллоу» и попросите передать заказ Дэйву. Назовите меня по имени.

– Я просто попрошу передать заказ религиозному человеку, – улыбнулся Билл. – Тому, который уже присмотрел себе участок на «Горе надежды».

– Вы все поняли, – рассмеялся Дэйв. – Удачного вам дня.

– И вам тоже, Дэйв.

Билл немного постоял под легким дождем, наблюдая, как отъезжает такси. Вдруг понял, что собирался задать таксисту еще один вопрос, но забыл… возможно, сознательно.

Он хотел спросить, нравится ли Дэйву жить в Дерри.

Билл резко повернулся и вошел в «Нефрит Востока». Майк Хэнлон ждал в вестибюле – сидел в плетеном кресле с огромной расширяющейся спинкой. Он поднялся, и Билл почувствовал, как по нему, сквозь него, прокатилось чувство нереального. Ощущение раздвоенности вернулось, только теперь более сильное, более ужасное.

Он помнил мальчика ростом пять футов и три дюйма, стройного, проворного. Перед ним стоял мужчина ростом пять футов и семь дюймов, худощавый, в одежде, которая висела на нем как на вешалке, с глубокими морщинами на лице, говорившими о том, что мужчине далеко за сорок, а не тридцать восемь или около того.

Потрясение, которое испытал Билл, должно быть, отразилось на его лице, потому что Майк спокойно сказал:

– Я знаю, как выгляжу.

Билл покраснел.

– Не так уж и плохо, Майк. Просто я помню тебя мальчиком. И все.

– Все?

– Ты выглядишь немного уставшим.

– Я немного устал, но я это переживу. Надеюсь. – Он улыбнулся, и улыбка осветила его лицо. В ней Билл увидел мальчишку, которого знал двадцать семь лет назад. Как старая деревянная Городская больница ушла в тень под напором современных стекла и бетона, так и мальчика, которого знал Билл, замаскировали неизбежные аксессуары возраста. Морщины на лбу, морщины от уголков рта, седина на висках. Но старая больница, пусть и ушедшая в тень, все равно оставалась на месте, а посему никуда не делся и знакомый Биллу мальчишка.

Майк протянул руку:

– Добро пожаловать в Дерри, Большой Билл.

Билл руку проигнорировал, обнял Майка. Майк крепко прижал его к груди, и Билл плечом и шеей почувствовал его жесткие курчавые волосы.

– Если что не так, Майк, мы это поправим. – Билл слышал слезы в своем голосе и не пытался их скрывать. – Один раз мы с этим справились, с-справимся и те-еперь.

Майк оторвался от Билла, подержал на расстоянии руки, и хотя по-прежнему улыбался, его глаза очень уж блестели. Он достал носовой платок, вытер глаза.

– Конечно, Билл. Будь уверен.

– Вы последуете за мной, господа? – спросила старшая официантка, миниатюрная, улыбающаяся азиатка в розовом кимоно с драконом, изогнувшим покрытый чешуей хвост. Ее черные волосы, забранные вверх, удерживали гребни из слоновой кости.

– Я знаю дорогу, Роуз, – ответил ей Майк.

– Очень хорошо, мистер Хэнлон. – Ее улыбка стала шире. – Я думаю, вы встретились с радостью.

– И я так думаю, – кивнул Майк. – Сюда, Билл.

Он повел его тускло освещенным коридором, мимо общего обеденного зала, к двери, которую закрывала бисерная занавеска.

– Остальные?.. – начал Билл.

– Все здесь, – ответил Майк. – Все, кто смог приехать.

Билл на мгновение замялся у двери, внезапно его охватил страх. Пугало не неведомое, не сверхъестественное; пугало осознание того, что он стал на пятнадцать дюймов выше, чем в 1958 году, и потерял едва ли не все волосы. Он вдруг стушевался (почти ужаснулся) при мысли, что сейчас снова увидит их всех и прежние детские лица окажутся погребенными под происшедшими с ними переменами, как оказалась погребенной старая больница. А место волшебных кинотеатров-дворцов в их головах заняли банки.

«Мы повзрослели, – подумал Билл. – Мы не представляли себе, что такое может случиться, во всяком случае, тогда, во всяком случае, с нами. Но это случилось, и, если я переступлю этот порог, тайное сделается явным: мы все – взрослые».

Он посмотрел на Майка, смущенного и притихшего.

– Как они выглядят? – услышал он свой неуверенный голос. – Майк… как они выглядят?

– Войди и увидишь. – Голос Майка звучал по-доброму, и он открыл дверь, предлагая Биллу войти в маленький банкетный зал.

2 Билл Денбро присматривается

Возможно, приглушенный свет стал причиной иллюзии, которая длилась лишь доли секунды, но потом Билл спрашивал себя, а не получил ли он послание, адресованное только ему: судьба иной раз может быть доброй.

В этот короткий момент ему показалось, что никто из них не повзрослел, что все друзья каким-то образом последовали примеру Питера Пэна и остались детьми.

Ричи Тозиер, заваливший стул на задние ножки, чтобы прижать спинку к стене, что-то рассказывал Беверли Марш, которая подняла руку ко рту, скрывая смех; и озорная улыбка Ричи нисколько не изменилась. Эдди Каспбрэк сидел слева от Беверли. А перед ним, рядом со стаканом для воды, лежала пластиковая бутылочка с отходящей от крышки закругленной рукояткой. Форма и бутылочки, и рукоятки осовременилась, но предназначение, несомненно, осталось прежним: это был ингалятор. На другом конце стола, наблюдая троицу с написанными на лице озабоченностью, радостью и сосредоточенностью, сидел Бен Хэнском.

Билл обнаружил, что его рука хочет подняться к голове, и осознал с грустным удивлением, что в этот самый момент он чуть не провел ею по лысине, в надежде, а вдруг его волосы чудесным образом вернулись – отличные рыжие волосы, которые он начал терять уже на втором курсе колледжа.

Тут мыльный пузырь иллюзии лопнул. Билл увидел, что Ричи без очков и подумал: «Наверное, носит контактные линзы» – так и оказалось. Очки он ненавидел. Футболки и вельветовые штаны, в которых прежде ходил Ричи, уступили место костюму, какие не продавались в секциях готовой одежды: Билл прикинул, что стоил этот костюм долларов девятьсот и шился на заказ.

Беверли Марш (если ее фамилия оставалась Марш) превратилась в ослепительную красавицу. Теперь она не собирала волосы в небрежный конский хвост – они падали на плечи ее простенькой белой блузы «Шипэнд-Шор» 3 каскадом смягченного цвета, светились, как янтарное озеро. Билл легко представил себе, что на улице, даже в такой сумрачный день, как этот, они бы пламенели. И попытался представить себе, каково оно – зарыться руками в эти волосы. «История стара как мир, – сухо подумал он. – Я люблю свою жену, но до чего крошка хороша!»

Эдди (это странно, но чистая правда), повзрослев, стал очень уж похож на Энтони Перкинса 4. Лицо его покрывали преждевременные морщины (хотя в движениях он казался даже моложе Ричи и Бена). Добавляли годов и очки без оправы, которые он носил – очки, которые мог бы надевать английский барристер 5, приближаясь к скамье судьи или знакомясь с резюме дела. Волосы он стриг коротко, прическа давно вышла из моды, а в конце пятидесятых и начале шестидесятых называлась «Лига плюща». Яркий клетчатый пиджак спортивного покроя выглядел так, словно приобрел его Эдди на распродаже в магазине мужской одежды, который доживал последние дни… но часы носил швейцарские, «Патек Филипп», а мизинец на правой руке украшал перстень с рубином. Слишком огромно-вульгарным и нарочито показным, чтобы быть стекляшкой.

Кто действительно изменился, так это Бен, и вновь взглянув на него, Билл ощутил уже привычное раздвоение. Лицо осталось прежним, волосы, более длинные и поседевшие, он зачесывал, как и прежде, направо. Но Бен стал худым. Непринужденно сидел на стуле, расстегнув непритязательную кожаную жилетку, под которой виднелась рубашка из шамбре. Он носил джинсы «левис» с прямыми штанинами, ковбойские сапоги и широкий пояс с пряжкой из черненого серебра. Одежда облегала стройную, с узкими бедрами фигуру. На руке поблескивал наборный тяжелый браслет, только со звеньями не из золота, а меди. «Он похудел, – подумал Билл. – Превратился в собственную тень… Старина Бен похудел. Воистину чудесам несть конца».

На мгновение в маленькой комнатке повисла невообразимая тишина. То был один из самых необычных моментов, которые довелось испытать Биллу Денбро. Стэна с ними не было, но тем не менее седьмой участник на встречу пришел. Здесь, в банкетном зале ресторана, Билл ощущал его присутствие так же явственно, как если бы видел перед собой… и это был не старик в белых одеждах и с косой на плече. Это было белое пятно на карте, которое лежало между 1958 и 1985 годами, территория, которую исследователь мог бы назвать Великим Неизведанным. Билл попытался ответить на вопрос, что именно могло там быть. Беверли Марш в короткой юбке, выставляющей напоказ большую часть длинных, точеных ног, Беверли Марш в сапожках гоу-гоу, с гладкими и расчесанными на прямой пробор волосами? Ричи Тозиер, несущий плакат с надписью «ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ» с одной стороны и «УБЕРИТЕ ППОР 6 ИЗ КАМПУСА» с другой? Бен Хэнском в желтой каске с переводной картинкой, на которой изображен американский флаг, без рубашки, с животом, который все меньше нависает над ремнем, управляющий бульдозером, сидя под зонтиком из парусины? Этот седьмой был черным? Не состоял в родстве с Г. Рэпом Брауном 7 или Грэндмастером Флэшем 8, ни в коем разе, этот парень носил простые белые рубашки и вылинявшие слаксы из «Джей. К. Пенни», сидел в зале для научной работы библиотеки университета Мэна, писал статьи об источниках примечаний и возможных преимуществах ISBN при каталогизации книг, тогда как за стенами библиотеки проходили демонстрации, Фил Оукс пел «Ричард Никсон, найди себе другую страну», люди умирали в деревнях, названия которых никто не мог произнести; он же сидел, поглощенный своей работой (Билл видел его), которую освещал падающий в окно зимний свет, со строгим и увлеченным лицом, зная, что работа библиотекаря очень схожа с работой механика вечного двигателя. Он был седьмым? Или это был молодой человек, стоящий перед зеркалом, наблюдающий, как увеличивается лоб, смотрящий на рыжеватые волосы, оставшиеся на расческе, на отражение в зеркале груды блокнотов, лежащих на столе, блокнотов с первым, черновым вариантом романа «Джоанна», который будет опубликован годом позже?

Кто-то из вышеуказанных, все из вышеуказанных, никто из вышеуказанных.

На самом деле это не имело значения. Седьмой здесь был, и в какой-то момент они все ощутили его присутствие… и возможно, наилучшим образом поняли жуткую силу существа, которое вернуло их сюда. «Оно живо, – подумал Билл, холодея под одеждой. – Глаз тритона, хвост дракона, рука висельника… чем бы Оно ни было, Оно снова здесь, в Дерри. Оно».

И он почувствовал внезапно, что Оно – тот самый седьмой, что Оно и время каким-то образом взаимозаменяемы, что Оно носило лица их всех, и тысяч других, прикрываясь которыми наводило ужас и убивало… и мысль, что Оно могло быть ими, несомненно, пугала больше всего. «Сколь много от нас осталось здесь? – думал он с возрастающим ужасом. – Сколь много от нас так и не покинуло дренажные тоннели и канализационные коллекторы, где жило Оно… и где кормилось? Поэтому мы забыли? Потому что часть каждого из нас осталась без будущего, не повзрослела, никогда не уезжала из Дерри? Поэтому?»

Он не видел ответов на их лицах… на них отражались только вопросы, которые он задавал себе.

Мысли формируются и проскакивают в доли мгновений или в миллисекунды, создавая собственные временные рамки, так что все эти рассуждения в голове Билла уместились в какие-то пять секунд.

А потом Ричи Тозиер, привалив стул к стенке, вновь широко улыбнулся:

– Ой, вы только посмотрите – у Билла Денбро хромированная крыша. И как долго ты полировал ее пастой «Тэтл» 9, Большой Билл?

И Билл, понятия не имея, что за этим последует, открыл рот и услышал собственный голос:

– На хер тебя и твою трепотню, Балабол.

На мгновение повисла тишина… а потом банкетный зал взорвался смехом. Билл поспешил к ним, начал пожимать руки, и хотя в его ощущениях в тот момент хватало ужасного, кое-что его успокаивало: осознание, что он наконец-то вернулся домой.

3 Бен Хэнском сбрасывает вес

Майк Хэнлон заказал выпивку, и, словно компенсируя возникшую ранее паузу, все сразу заговорили. Беверли Марш, как выяснилось, теперь стала Беверли Роган. По ее словам, в Чикаго она вышла замуж за чудесного человека, который полностью перевернул ее жизнь и как по мановению волшебной палочки смог превратить склонность жены к шитью в успешное предприятие по разработке и пошиву модной одежды. Эдди Каспбрэку принадлежала компания по прокату лимузинов в Нью-Йорке. «Насколько я знаю, моя жена сейчас может лежать в постели с Аль Пачино», – улыбнувшись, объявил он, и все снова расхохотались.

Они знали о достижениях Билла и Бена, но у Билла сложилось ощущение, что до самого последнего времени они никак не связывали их имена (Бен – архитектор, он – писатель) с друзьями детства. Беверли достала из сумочки по экземпляру «Джоанны» и «Черной стремнины» (обе в карманном формате) и попросила автограф. Билл отказываться не стал, но заметил, что книги новенькие, словно она купила их в киоске в аэропорту, когда вышла из самолета.

В той же манере Ричи сказал Бену, в каком он восторге от коммуникационного центра Би-би-си в Лондоне… но в его глазах читалось недоумение, словно он не мог связать то здание с этим мужчиной… или с толстым мальчишкой, который показал им, как затопить половину Пустоши с помощью нескольких украденных досок и ржавой автомобильной дверцы.

Ричи работал диджеем в Калифорнии. Он сказал им, что его прозвище – Человек тысячи голосов, и Билл застонал:

– Господи, Ричи, твои голоса всегда были такими жуткими.

– Лестью вы ничего не добьетесь, миста, – небрежно ответил Ричи.

Когда Бев спросила, носит ли он контактные линзы, Ричи понизил голос:

– Наклонись поближе, бей-би.

Беверли наклонилась и радостно вскрикнула, когда Ричи чуть повернул голову, чтобы она увидела край мягких линз «Гидромист», которые он носил.

– Библиотека все та же? – спросил Бен Майка Хэнлона.

Майк достал бумажник и продемонстрировал фотографию библиотеки с высоты птичьего полета. Проделал это с гордостью человека, показывающего фотографии своих детей после вопроса о семье.

– Ее сделал парень, у которого свой легкомоторный самолет, – пояснил он, когда фотография пошла по рукам. – Я пытался убедить Городской совет или какого-нибудь хорошо обеспеченного частного спонсора выделить деньги на увеличение фотографии до размеров витража, чтобы повесить ее в детской библиотеке. Пока безрезультатно. Но фотография хорошая, правда?

Они все согласились. Бен смотрел на нее дольше всех, просто впился взглядом. Наконец постучал пальцем по стеклянному коридору, который соединял два здания.

– Ты где-нибудь такое видел, Майк?

Майк улыбнулся:

– Это твой коммуникационный центр, – и все шестеро опять рассмеялись.

Принесли напитки. Все наконец-то расселись.

Комнату окутала тишина, неожиданная, неловкая, вызвавшая замешательство. Они переглянулись.

– Ну? – спросила Беверли обволакивающим, чуть хрипловатым голосом. – За что пьем?

– За нас, – тут же ответил Ричи. Уже не улыбаясь. Он встретился взглядом с Биллом, всколыхнув в нем бурю эмоций, с которыми Билл едва справился: он вспомнил себя и Ричи посреди Нейболт-стрит, когда тварь, которая могла быть клоуном или могла быть оборотнем, исчезла, а они обнимали друг друга и плакали. Его рука, поднимая стакан, дрожала, и несколько капель упали на салфетку.

Ричи медленно встал и, один за другим, они последовали его примеру: Билл – первым, потом Бен и Эдди, Беверли и, наконец, Майк Хэнлон.

– За нас, – повторил Ричи, и его голос, как и рука Билла, чуть дрожал. – За Клуб неудачников 1958.

– За Неудачников. – В голосе Бев слышались веселые нотки.

– Неудачников. – Лицо Эдди за очками без оправы было бледным и старым.

– Неудачников, – согласился Бен. Легкая и печальная улыбка искривила уголки рта.

– Неудачников, – промолвил Майк Хэнлон.

– Неудачников, – подвел черту Билл.

Они чокнулись. Выпили.

Вновь упала тишина, но на этот раз Ричи ее не нарушил. Все чувствовали, сколь необходима эта пауза.

Они сели, и Билл повернулся к человеку, который их собрал.

– Выкладывай, Майк. Расскажи нам, что здесь происходит и что мы можем сделать.

– Сначала поедим, – ответил Майк. – Поговорим позже.

Они принялись за еду… и ели долго и с удовольствием. «Как в старом анекдоте про приговоренного к смерти», – подумал Билл, и почувствовал, что сам давно уже не ел с таким аппетитом… его так и подмывало подумать: «С самого детства». Готовили в ресторане не на высшем уровне, но и далеко не плохо, и еды было много. Вскоре все шестеро активно передавали друг другу стоящие на столе блюда: свиные ребрышки, курицу с грибами, обжаренные куриные крылышки, блинчики с овощами, водяные орехи, завернутые в бекон, полоски копченой говядины на шпажках.

Прежде всего им на стол поставили подносы с закусками, по центру каждого стояла маленькая керамическая жаровня. И Ричи (он делил поднос с Беверли), как ребенок, держал над жаровней все, что потом клал в свою тарелку, включая половину блинчика с овощами и несколько красных фасолин.

– Жаровня на столе – мне это так нравится, – признался он Бену. – Я бы съел говно на палочке, если на моем столе стоит жаровня.

– И вероятно, уже съел, – хмыкнул Билл, и Беверли так смеялась, что ей пришлось выплюнуть еду на салфетку, чтобы не подавиться.

– Господи, кажется, меня сейчас вырвет. – Ричи так точно сымитировал Дона Пардо 10, что Беверли засмеялась еще сильнее, ее лицо стало пунцовым.

– Прекрати, Ричи, – выдохнула она. – Я тебя предупреждаю.

– Предупреждение услышано, – ответил Ричи. – Кушай, кушай, дорогая.

Роуз сама принесла десерт – большую гору «Запеченной Аляски» 11, и сама зажгла торт во главе стола, там, где сидел Майк.

– Больше жаровен на моем столе, – изрек Ричи голосом человека, который умер и отправился на небеса. – Это лучшая трапеза, какую мне доводилось есть в этой жизни.

– Мы старались, – потупилась Роуз.

– Если я задую огонь, мое желание исполнится? – спросил он ее.

– В «Нефрите Востока» исполняются все желания, сэр.

Улыбка Ричи разом поблекла.

– Мне нравится ваш настрой, но, знаете ли, я сомневаюсь в истинности вашего утверждения.

Они съели почти весь торт. И когда Билл откинулся на спинку стула, с животом, выпирающим над ремнем, он обратил внимание на стоящие на столе стаканы. Казалось, их сотни. Билл чуть улыбнулся, вспомнив, что уговорил два мартини до обеда и еще бог знает сколько бутылок пива «Кирин» за едой. Другие от него не отставали. В их теперешнем состоянии и поджаренные кегли для боулинга, наверное, отличались бы отменным вкусом. И однако, он не чувствовал, что напился.

– Я столько не ел с самого детства, – подал голос Бен. Они все посмотрели на него, и он чуть покраснел. – В прямом смысле слова. Эта самый сытный обед с тех пор, как я учился в десятом классе.

– Ты сел на диету? – спросил Эдди.

– Да, – кивнул Бен. – Сел. На диету свободы Бена Хэнскома.

– И что тебя к этому побудило? – спросил Ричи.

– Едва ли вы захотите слушать эту древнюю историю… – Бен заерзал на стуле.

– Не знаю, как остальные, но я хочу, – прервал его Билл. – Расскажи нам, Бен. Без утайки. Что превратило Стога Колхуна в модель из глянцевого журнала, которую мы видим сегодня?

Ричи фыркнул:

– Стог, точно. Я и забыл.

– Не такая уж это история. Даже вообще не история. После того лета… после 1958-го… мы прожили в Дерри еще два года. Потом моя мама потеряла работу, и нам пришлось переехать в Небраску, потому что там жила ее сестра, которая предложила взять нас к себе до тех пор, пока матери не удастся вновь встать на ноги. Хорошего в этом было мало. Ее сестра, моя тетя Джин, относилась к тем умеющим портить жизнь стервам, которые считают своим долгом постоянно напоминать тебе о твоем месте в этом великом мире. Она неустанно твердила, как нам повезло, что у моей матери есть сестра, которая дала нам стол и кров, как нам повезло, что мы не живем на пособие, и все такое. Я стал таким толстым, что вызывал у нее отвращение. Она не давала мне покоя. «Бен, ты должен больше заниматься физкультурой. Бен, у тебя будет инфаркт до того, как тебе исполнится сорок, если ты не похудеешь. Бен, в мире голодает так много детей, что тебе должно быть стыдно своего веса». – Он помолчал, выпил воды. – Но она поминала голодающих детей и в тех случаях, когда я оставлял что-то в тарелке.

Ричи рассмеялся и кивнул.

– В любом случае страна только выходила из кризиса, и моей матери потребовался почти год на поиски постоянной работы. Тогда мы уехали из дома моей тетушки в Ла-Висте и перебрались в Омаху. В сравнении с 1958 годом я прибавил девяносто фунтов. Думаю, я толстел исключительно для того, чтобы досадить тете Джин.

Ричи присвистнул.

– Так ты весил…

– Почти двести десять фунтов, – мрачно ответил Бен. – И когда я пошел в Истсайдскую среднюю школу в Омахе, уроки физкультуры… не стали моими любимыми. И там меня звали Сисястым. Надеюсь, идея вам понятна.

Насмешки продолжались семь месяцев, но однажды, когда мы переодевались после очередного урока физкультуры, двое или трое парней начали… шлепать меня по животу. Они называли это «стрясти жир». Скоро к ним присоединились еще двое или трое. Потом четверо или пятеро. И наконец, они все приняли участие в этой забаве, принялись гонять меня по раздевалке, шлепая по животу, по заду, по спине, по ногам. Я перепугался и начал кричать. От моих криков остальные просто заливались смехом.

Знаете, – Бен смотрел на стол, перекладывая ножи и вилки, – оглядываясь назад, я могу сказать, что до звонка Майка тот день был последним, когда я подумал о Генри Бауэрсе. Начал это сын фермера, парень со здоровенными ручищами, и пока они гоняли меня, я решил, что Генри вернулся в мою жизнь. Думаю… нет, я знаю, что именно тогда я и запаниковал.

Они гнали меня по коридору, мимо шкафчиков, где парни, которые серьезно занимались спортом, хранили свою амуницию. Голый, красный, как сваренный лобстер, я потерял чувство собственного достоинства… или себя. Вот до чего они меня довели. Я кричал, зовя на помощь, а они бежали за мной и орали: «Стрясем жир! Стрясем жир! Стрясем жир!» Там стояла скамья…

– Бен, тебе не обязательно все это вспоминать! – внезапно воскликнула Беверли. Лицо ее сделалось пепельно-серым. Она вертела в руках стакан, чуть не расплескав воду.

– Пусть закончит, – возразил Билл.

Бен бросил на него короткий взгляд и кивнул.

– Скамья стояла в конце коридора. Я споткнулся о нее, упал, ударился головой. Минуту или две они еще стояли вокруг меня, а потом чей-то голос сказал: «Ладно. Хорошего понемножку. Идите переодеваться».

В дверях стоял тренер, в синих спортивных штанах с белыми лампасами и белой футболке. Никто не знал, как давно он за всем этим наблюдал. Они все посмотрели на него, некоторые улыбались, другие чувствовали себя виноватыми, лица третьих не выражали ничего. Они ушли. А я разрыдался.

Тренер еще какое-то время стоял, привалившись к дверному косяку, глядя на меня, глядя на голого толстого мальчика, чья кожа покраснела от бесчисленных шлепков, на толстого мальчика, который плакал, лежа на полу.

Наконец он спросил: «Бенни, почему бы тебе на хер не заткнуться?»

И я заткнулся. От изумления. Представить себе не мог, что услышу такое слово из уст учителя. Посмотрел на него снизу вверх, а он подошел и сел на скамью, о которую я споткнулся. Наклонился ко мне, и свисток, который висел у него на шее, качнулся и стукнул меня по лбу. На мгновение я подумал, что он собирается поцеловать меня или сделать что-то такое, и отпрянул, но он схватил меня за сиськи и сжал. Потом убрал руки и вытер о штаны, будто прикасался к чему-то грязному.

«Ты думаешь, я собираюсь успокаивать тебя? – услышал я от него. – Напрасно. Их тошнит от твоего вида, и меня тоже тошнит. Причины у нас разные, но только потому, что они – дети, а я – нет. Они не знают, почему их от тебя тошнит. Я знаю. Меня тошнит, потому что я вижу, как ты хоронишь хорошее тело, которое дал тебе Бог, под толстенным слоем жира. Это форменное безобразие – так потакать собственным глупым желаниям. А теперь послушай меня, Бенни, потому что другого случая поговорить с тобой мне не представится. У меня футбольная команда, и баскетбольная, и легкоатлетическая, а в промежутках приходится работать и с пловцами. Поэтому это наш первый и последний разговор. Ты заплыл жиром здесь. – Он постучал меня по лбу, по тому самому месту, куда ударил этот чертов свисток. – Там у всех скапливается жир. А если ты сосредотачиваешь то, что у тебя между ушей, на диете, то начинаешь терять вес. Но такие парни, как ты, на это не способны».

– Какой мерзавец! – негодующе воскликнула Беверли.

– Да, – Бен широко улыбнулся. – Но он не знал, что он мерзавец, таким был тупым. Он, вероятно, видел Джека Уэбба в фильме «Инструктор» 12 раз шестьдесят, поэтому действительно думал, что оказывает мне услугу. И, как выяснилось, оказал. Потому что в тот самый момент я кое о чем подумал. Я подумал…

Он отвернулся, нахмурился – и у Билла вдруг возникло престраннейшее чувство: он знал, что сейчас скажет Бен, прежде чем тот открыл рот.

– Я сказал вам, что последний раз вспомнил Генри Бауэрса, когда эти парни гонялись за мной и сгоняли с меня жир. А когда тренер поднимался, чтобы уйти, я в последний раз по-настоящему подумал о том, что мы сделали летом пятьдесят восьмого. Я подумал…

Бен вновь замялся, по очереди посмотрел на каждого, словно изучая лица, и продолжил, тщательно выбирая слова.

– Я подумал, как славно мы действовали вместе. Я подумал о том, что мы сделали и как мы это сделали, и меня вдруг осенило: если бы тренеру пришлось столкнуться лицом к лицу с чем-то таким, волосы у него мгновенно бы поседели, а сердце бы остановилось, как старые часы. Наверное, я отнесся к нему несправедливо, но и он поступил точно так же по отношению ко мне. И наверное, понятно, что после этого произошло со мной…

– Ты озверел, – подсказал Билл.

Бен улыбнулся.

– Да, совершенно верно, – кивнул он. – Я его позвал: «Тренер!»

Он повернулся и посмотрел на меня. «Вы говорите, что тренируете легкоатлетическую команду?» – спросил я.

«Совершенно верно, – ответил он. – Хотя тебе это без разницы».

«Послушай меня, глупый, тупоголовый сукин сын, – продолжил я, и у него отвисла челюсть и выпучились глаза. – В марте я собираюсь принять участие в соревнованиях по бегу. И что ты думаешь по этому поводу?»

«Я думаю, тебе стоит закрыть пасть, пока ты не нажил серьезных неприятностей».

«Я собираюсь победить всех, кого ты выставишь. Я собираюсь победить твоих лучших спортсменов. А потом я хочу услышать от тебя гребаное извинение».

Его пальцы сжались в кулаки, и на мгновение мне показалось, что сейчас он вернется и врежет мне так, что мало не покажется. Но пальцы разжались.

«Это всего лишь слова, жиртрест, – услышал я. – Говорить может каждый. Но если ты обгонишь моих лучших, я подам заявление об уходе и пойду убирать кукурузу». С тем он и ушел.

– Ты похудел? – спросил Ричи.

– Если на то пошло, да, – ответил Бен. – Но тренер ошибся. Причина была не у меня в голове. Ее следовало искать в моей матери. В тот вечер я пришел домой и сказал, что хочу похудеть. Закончилось все жуткой ссорой, мы оба расплакались. Она начала с прежних аргументов: я совсем не толстый, просто у меня широкие кости, а большой мальчик, который хочет стать большим мужчиной, должен есть много только для того, чтобы не терять вес. Для нее… думаю, моя полнота прибавляла ей уверенности. Ее пугала необходимость одной воспитывать сына. У нее не было ни специального образования, ни особых навыков, только желание трудиться. И когда она могла дать мне добавку… или посмотреть на меня через стол и увидеть, какой я большой…

– Она чувствовала, что в этой битве с жизнью она побеждает, – вставил Майк.

– Точно. – Бен допил пиво и ладонью вытер маленькие пенные усики с верхней губы. – Так что сражаться пришлось прежде всего не с моей головой, а с ней. Она мое желание просто отторгала, и не один месяц. Не хотела выбрасывать мою старую одежду, не покупала новую. Я к тому времени уже бегал. Бегал постоянно, и иногда сердце билось так сильно, что я едва не терял сознание. Мой первый забег на милю закончился тем, что меня вырвало и я таки грохнулся в обморок. Потом я какое-то время только блевал. А чуть позже мне приходилось удерживать штаны, чтобы они не свалились с меня на бегу.

Я подрядился разносить газеты и бегал с почтальонской сумкой на шее. Она билась о мою грудь, а руками я держался за штаны. Мои рубашки уже напоминали паруса. Вечерами, приходя домой, я съедал половину того, что лежало в моей тарелке. Мать рыдала и говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я больше ее не люблю, что она надрывается на работе ради меня, а мне на это наплевать.

– Господи, – пробормотал Ричи, закуривая. – Не представляю себе, как ты это выдержал, Бен.

– Просто лицо тренера постоянно стояло передо мной, – ответил Бен. – Я помнил, как он выглядел после того, как схватил меня за сиськи в коридоре, который вел в мужскую раздевалку. Так мне и удалось похудеть. Я купил себе новые джинсы и кое-что из одежды на деньги, которые получал на почте, а один старик, который жил на первом этаже, шилом прокалывал на моем ремне новые дырки… если не ошибаюсь, проколол пять. Думаю, я тогда вспомнил еще один случай, когда мне самому пришлось покупать новые джинсы – после того как Генри столкнул меня в Пустошь и едва не изрезал на куски.

– Да, – улыбнулся Эдди. – В тот день ты еще дал мне совет насчет шоколадного молока. Помнишь?

Бен кивнул.

– Если я и вспомнил, – продолжил Бен, – то лишь на секунду, а потом все ушло. Примерно в то же время я начал ходить в школе на курс «Здоровье и правильное питание» и выяснил, что зелени можно есть сколько угодно и при этом совершенно не поправляться. Как-то вечером мать поставила на стол миску с салатом, шпинатом, кусочками яблока и остатками ветчины. Я никогда не любил заячьей еды, но в тот вечер трижды брал добавку и говорил матери, как все вкусно.

И, как выяснилось, проблема разрешилась сама собой. Мать не волновало, что именно я ел, главное, чтобы я ел много. После этого она закармливала меня салатами. Я их ел три следующих года. Иной раз смотрел в зеркало, чтобы убедиться, что нос у меня не дергается, как у кролика.

– А с тренером чем закончилось? – спросил Эдди. – Ты вышел на беговую дорожку? – И он коснулся ингалятора, словно мысль о беге напомнила об астме.

– Да, вышел, – ответил Бен. – На двух дистанциях, двести двадцать ярдов и четыреста сорок. К тому времени я похудел на семьдесят фунтов и вырос на два дюйма, поэтому то, что осталось, лучше распределилось по телу. В первый день я выиграл забеги и на двести двадцать ярдов, обогнав второго призера на шесть футов, и на четыреста сорок, оторвавшись на восемь футов. Потом подошел к тренеру, такому взбешенному, что он мог бы кусать локти. «Похоже, вам пора подавать заявление об уходе и идти собирать кукурузу, – сказал я ему. – Когда собираетесь брать билет в Канзас?»

Поначалу он молчал… только врезал мне, и я упал на спину. Потом велел мне убираться со стадиона. Сказал, что такие умники, как я, ему в легкоатлетической команде не нужны.

«Я бы не пошел к вам в команду, даже если бы меня назначил туда президент Кеннеди, – ответил я, вытирая кровь с уголка рта. – И поскольку я начал худеть благодаря вам, зла я на вас не держу… но в следующий раз, когда поставите перед собой тарелку с вареной кукурузой, вспомните обо мне».

Он сказал мне, что сделает из меня отбивную, если я тотчас же не уйду. – Бен чуть улыбался, но в этой улыбке не было ничего приятного и уж точно ничего ностальгического. – Так и сказал. Все смотрели на нас, включая парней, которых я победил. И все они пребывали в замешательстве. Я ему на это ответил: «Послушайте меня, тренер. Один удар вам с рук сойдет, потому что вы – обозленный неудачник, слишком старый, чтобы как-то изменить свою жизнь. Но попытайтесь ударить меня еще раз, и я сделаю все, чтобы вы остались без работы. Не уверен, что мне это удастся, но я приложу все силы. Я похудел для того, чтобы обрести малость собственного достоинства и покоя. И вот за это стоит бороться».

– Все это звучит замечательно, Бен, – подал голос Билл, – но писатель во мне задается вопросом, неужто какой-то ребенок мог сказать такое.

Бен кивнул, улыбнулся своей особенной улыбкой.

– Сомневаюсь, если б речь шла о ребенке, не прошедшем через то, что довелось испытать нам. Но я это сказал… и не бросался словами.

Билл подумал, кивнул:

– Ладно.

– Тренер стоял, уперев руки в боки, – продолжал Бен. – Он открыл рот и тут же закрыл. Все молчали. Я повернулся и ушел и больше не видел тренера Вудлея. Когда мой куратор принес мне список предметов на следующий учебный год, кто-то в графе физкультура написал «ОСВОБОЖДЕН», и куратор это утвердил.

– Ты его победил! – воскликнул Ричи, вскинув над головой сжатые в кулаки руки. – Молодец, Бен!

Бен пожал плечами:

– Думаю, я победил часть себя. Пожалуй, тренер меня подтолкнул… но я думаю, именно вы заставили меня поверить, что такое мне действительно под силу. И я это сделал.

Бен обаятельно пожал плечами, но Билл видел капельки пота, выступившие у него на лбу.

– Довольно исповедей. Но я готов выпить еще пива. Когда много говоришь, разыгрывается жажда.

Майк просигналил официантке.

Все шестеро что-то заказали и болтали о пустяках, пока не прибыли напитки. Билл смотрел на свой стакан с пивом, наблюдая, как пузырьки карабкаются по стенкам. Его забавляла и ужасала надежда, что кто-то еще расскажет историю о прожитых годах, допустим, Беверли – о чудесном человеке, за которого она вышла замуж (пусть даже он и был занудой, как и большинство чудесных людей), или Ричи Тозиер принялся бы травить байки о забавных случаях в радиостудии, или Эдди Каспбрэк рассказал бы им, каков на самом деле Тедди Кеннеди, сколько оставляет на чай Роберт Редфорд… или выдвинул бы несколько любопытных версий о том, почему Бен смог сбросить лишние фунты, а он по-прежнему не расстается с ингалятором.

«Дело же в том, – думал Билл, – что Майк может начать говорить в любую минуту, а у меня нет уверенности, что я хочу его слушать. И сердце у меня бьется слишком уж часто, и руки чересчур похолодели. Чтобы выдержать такой страх, надо быть на двадцать пять лет моложе. Так скажите что-нибудь, кто-нибудь. Давайте поговорим о карьерах и родственниках, о том, каково это – вновь смотреть на давних друзей и осознавать, что время пару-тройку раз крепко врезало тебе в нос. Давайте поговорим о сексе, о бейсболе, о ценах на бензин, о будущем стран – участниц Варшавского договора. О чем угодно, за исключением одной темы, обсудить которую мы тут и собрались. Так скажите что-нибудь кто-нибудь».

Кто-то сказал. Эдди Каспбрэк. Но не стал описывать Тедди Кеннеди, не назвал сумму чаевых, которые оставляет Роберт Редфорд, даже не объяснил, почему не расстается с этой штуковиной, которую в далеком прошлом Ричи называл «сосалкой для легких». Он спросил Майка, когда умер Стэн Урис.

– Позавчера вечером. Когда я вам звонил.

– Это как-то связано… с причиной нашего приезда сюда?

– Я мог бы уйти от ответа и сказать, что наверняка никому знать не дано, раз уж предсмертной записки он не оставил, – ответил Майк. – Но случилось это практически сразу после моего звонка, поэтому предположение логичное.

– Он покончил с собой, так? – сухо спросила Беверли. – Господи… бедный Стэн.

Остальные смотрели на Майка, который допил пиво, прежде чем ответить.

– Он совершил самоубийство, да. Судя по всему, поднялся в ванную вскоре после того, как я ему позвонил, набрал воды, лег в ванну и перерезал себе запястья.

Билл оглядел стол, вокруг которого застыли потрясенные, побледневшие лица – не тела, только эти лица, напоминающие белые круги.

Как белые воздушные шары, лунные воздушные шары, привязанные давнишним обещанием, которое давно следовало признать утратившим силу.

– Как ты узнал? – спросил Ричи. – Об этом написали в местных газетах?

– Нет. С некоторых пор я выписываю газеты тех городов, где вы жили. Многие годы приглядывал за вами.

– «Я шпион» 13, – мрачно бросил Ричи. – Спасибо, Майк.

– Это была моя работа, – просто ответил Майк.

– Бедный Стэн, – повторила Беверли. Новость ее как громом поразила, она никак не могла с ней сжиться. – Но ведь тогда он был таким смелым. Таким… целеустремленным.

– Люди меняются, – заметил Эдди.

– Неужели? – спросил Билл. – Стэн был… – Он расправил руками скатерть, подыскивая точные слова. – Стэн во всем ценил порядок. У таких людей книги на полках поделены на художественную литературу и документальную… и в каждом разделе стоят строго по алфавиту. Я помню, как он однажды сказал… не помню, где мы были и что делали, во всяком случае, пока не помню, но думаю, случилось это ближе к концу той истории. Он сказал, что страх вынесет, но терпеть не может пачкаться. Мне представляется, в этих словах и заключалась сущность Стэна. Может, звонок Майка Стэн воспринял как необходимость выбора. А выбирать он мог одно из двух: остаться в живых и испачкаться или умереть чистым. Может, на самом-то деле люди нисколько не меняются. Может, они просто… может, они просто затвердевают.

Возникшую паузу нарушил Ричи:

– Хорошо, Майк. Что происходит в Дерри? Расскажи нам.

– Я могу рассказать вам только часть, – ответил Майк. – Я могу рассказать вам, к примеру, что происходит теперь… и я могу рассказать кое-что о вас. Но я не могу рассказать вам все, что случилось летом 1958 года, и не думаю, что в этом есть необходимость. Со временем вы все вспомните сами. Думаю, если я расскажу вам слишком много до того, как вы будете готовы вспомнить, случившееся со Стэном…

– Может случиться с нами? – ровным голосом спросил Бен.

Майк кивнул:

– Да. Именно этого я и боюсь.

– Тогда расскажи нам то, что можешь, Майк, – попросил Билл.

– Хорошо, – кивнул Майк. – Расскажу.

4 Неудачники входят в курс дела

– Вновь пошли убийства, – без обиняков начал Майк. Оглядел всех сидящих за столом, а потом его взгляд остановился на Билле. – Первое из «новых убийств», если позволите ввести такой малоприятный термин, началось на Мосту Главной улицы, а закончилось под ним. Жертвой стал гей и по-детски непосредственный мужчина, которого звали Адриан Меллон. Он страдал астмой.

На столе появилась рука Эдди, коснулась ингалятора.

– Это случилось прошлым летом, двадцать первого июля, в последнюю ночь фестиваля «Дни Канала». У нас это праздник, наш… наш…

– Деррийский ритуал, – послышался тихий голос Билла. Его длинные пальцы массировали виски, и не составляло труда догадаться, что думает он о своем брате Джордже… Джордже, который почти наверняка открыл счет жертвам в прошлый раз.

– Ритуал, – повторил Майк. – Да.

Он рассказал о том, что произошло с Адрианом Меллоном, быстро, не получая никакого удовольствия от того, что по ходу его рассказа глаза у них раскрывались все шире и шире. Рассказал, что написали в «Ньюс» и чего не написали… последнее включало свидетельские показания Хагарти и Кристофера Ануина о неком клоуне, который обретался под мостом, как тролль в известной сказке о давно ушедших временах, клоуне, который, по словам Хагарти, выглядел как нечто среднее между Рональдом Макдональдом и Бозо.

– Это был он. – Бен разом осип. – Эта падла Пеннивайз.

– И еще. – Майк все смотрел на Билла. – Одного из полицейских, расследовавших это дело, собственно, того, кто вытащил тело Адриана Меллона из Канала, звали Гарольд Гарденер.

– Господи Иисусе! – Билл чуть не плакал.

– Билл? – Беверли повернулась к нему, коснулась его руки, в голосе слышалась тревога. – Билл, что случилось?

– Гарольду тогда было лет пять. – Билл ошарашенно смотрел на Майка в ожидании подтверждения.

– Да.

– Ты о чем, Билл? – спросил Ричи.

– Га-а-арольд Гарденер – с-сын Дэйва Гарденера, – ответил Билл. – Дэйв жил на одной улице с нами, когда Джорджа у-убили. Именно он первым подбежал к Дж-Дж… к моему брату и принес его домой, завернутым в о-одеяло.

Они посидели молча, никто не мог произнести ни слова. Беверли на мгновение закрыла глаза рукой.

– Все очень даже сходится, так? – наконец спросил Майк.

– Да, – тихо ответил Билл, – сходится, все верно.

– Я следил за вами шестерыми долгие годы, как уже говорил, – продолжил Майк, – но только недавно начал понимать, зачем я это делал, что у меня была точная и конкретная цель. Однако я не спешил, ждал, чтобы посмотреть, как будут развиваться события. Видите ли, я чувствовал, что должен быть абсолютно уверен, прежде чем… потревожить вас. Не на девяносто процентов, даже не на девяносто пять. Только на все сто.

В декабре прошлого года восьмилетнего Стивена Джонсона нашли мертвым в Мемориальном парке. Как и Адриана Меллона, его сильно изувечили до или сразу после смерти, но выглядел он так, словно мог умереть от испуга.

– Его изнасиловали? – спросил Эдди.

– Нет, только изувечили.

– Сколько всего? – спросил Эдди, но ему определенно не хотелось этого знать.

– Много, – ответил Майк.

– Сколько? – повторил вопрос Билл.

– Девять. Пока.

– Не может быть! – воскликнула Беверли. – Я бы прочитала об этом в газете… Когда тот безумный коп убивал женщин в Касл-Рок, штат Мэн 14… и когда в Атланте убивали детей 15…

– Да, конечно, – кивнул Майк. – Я много об этом думал. Те события действительно очень схожи с происходящим здесь, и Бев права: это новости, которые должны разлетаться от побережья до побережья. В определенном смысле сравнение с Атлантой пугает меня больше всего. Убиты девять детей… город должны наводнить и съемочные группы информационных служб, и лжеэкстрасенсы, и репортеры, начиная с «Атлантик мансли» и заканчивая «Роллинг стоун»… короче, весь медиацирк.

– Но этого не случилось, – произнес Билл.

– Нет, – кивнул Майк, – не случилось. Одну статью в воскресном приложении напечатали в «Портленд санди телеграф», еще одну, после двух последних убийств, – в «Бостон глоуб». Бостонская программа «Добрый день!» в этом феврале показала сюжет о нераскрытых убийствах, и один из экспертов упомянул убийства в Дерри, но мимоходом… и он, конечно, не обмолвился о том, что ему известно о таких же массовых убийствах в 1957–1958-м или 1929–1930-м.

На то есть, конечно, очевидные причины. Атланта, Нью-Йорк, Чикаго, Детройт… это города с мощными средствами массовой информации, и обычно наибольшую огласку получает что-то случающееся в городах с мощными средствами массовой информации. В Дерри нет ни одной теле- или радиостанции, если не считать ФМ-радиостанции, которую организовала кафедра английского языка и речи в средней школе. Если говорить о средствах массовой информации, то край их земли – Бангор.

– За исключением «Дерри ньюс», – напомнил Эдди, и все рассмеялись.

– Но мы знаем, что в мире все устроено по-другому. Коммуникационная сеть покрывает и Дерри, и в какой-то момент эта история не могла не стать достоянием общественности в масштабах всей страны. Но не стала. И я думаю, причина проста: Оно этого не хочет.

– Оно, – задумчиво произнес Билл, словно разговаривая сам с собой.

– Оно, – согласился Майк. – Если уж нам как-то нужно называть Оно, возможно, будет лучше, если мы этим и ограничимся. Видите ли, я все более склоняюсь к тому, что Оно находится здесь так давно, чем бы Оно ни было… что стало частью Дерри, такой же частью, как Водонапорная башня, или Канал, или Бэсси-парк, или библиотека. Только Оно – не та часть, которую можно увидеть или пощупать, понимаете. Может, когда-то так было, но теперь Оно… внутри. Каким-то образом вросло в Дерри. По-моему, только эта версия позволяет дать толкование всем ужасам, которые происходили здесь… как тем, которые вроде бы поддаются объяснению, так и неподдающимся. В 1930 году произошел пожар в негритянском клубе, который назывался «Черное пятно». Годом раньше группу тупоголовых бандитов средь бела дня расстреляли на Канальной улице.

– Банда Брэдли, – кивнул Билл. – Их перебили агенты ФБР, так?

– Так пишут историки, только это не совсем верно. Я многое бы отдал, если б меня убедили, что это ложь, потому что я люблю этот город, но, насколько мне удалось выяснить, банду Брэдли, всех семерых, расстреляли добропорядочные жители Дерри. Как-нибудь я расскажу вам об этом.

В 1906 году во время пасхальной охоты за яйцами взорвался Металлургический завод Китчнера. В том же году кто-то калечил животных, и следы в конце концов привели к Эндрю Рулину, родному брату дедушки того человека, которому сейчас принадлежит компания «Рулин фармс». Его забили насмерть трое помощников шерифа, которым приказали доставить его в участок. Ни одного из них не привлекли к суду.

Майк Хэнлон достал из внутреннего кармана пиджака маленький блокнот и, пролистывая его, продолжил, не поднимая головы:

– В 1877 году четырех человек линчевали в пределах административной границы города. В том числе вздернули на суку и священника методистской церкви, который утопил в ванне четырех своих детей, словно котят, прострелил голову жене, а потом сунул револьвер ей в руку, чтобы сымитировать самоубийство, но никого этим не провел. За год до этого четверых лесорубов нашли мертвыми в хижине на берегу Кендускига, ниже по течению. Их в прямом смысле разорвали на куски. Исчезновения детей, целых семей зафиксированы в старых дневниковых записях… но не в официальных документах. Я могу продолжать и продолжать, но, возможно, мысль вы уловили.

– Я уловил, будь уверен, – кивнул Бен. – Что-то здесь происходит, но сор из избы не выносили.

Майк закрыл блокнот, убрал во внутренний карман, посмотрел на них.

– Будь я страховщиком, а не библиотекарем, наверное, нарисовал бы вам график. Он показал бы необычайно высокий уровень всех насильственных преступлений, которые мы знаем: изнасилования, инцест, кражи с взломом, грабежи, угон автомобилей, жестокое обращение с детьми, жестокое обращение с женами, нападения на людей.

В Техасе есть достаточно крупный город, в котором процент насильственных преступлений значительно ниже, чем можно ожидать в городе такого размера и с населением с разным цветом кожи. Удивительное миролюбие живущих там людей стало предметом специального исследования. Выяснилось, что причина в воде… в ней растворен какой-то природный транквилизатор. Здесь – полная противоположность. Дерри – город насилия в любой год. Но каждые двадцать семь лет, хотя периодичность не идеально точная, следует дикая вспышка насилия… и страна об этом ничего не знает.

– Ты говоришь, здесь какая-то раковая опухоль? – спросила Беверли.

– Отнюдь. Рак, который не лечат, обязательно убивает. Дерри не умер; наоборот, процветает… но тихонько, не привлекая к себе внимания. Это достаточно большой город в относительно малонаселенном штате, где слишком часто случается что-то плохое… где каждую четверть века или около того происходит что-то совсем уж жуткое.

– И это прослеживается с самого начала? – спросил Бен.

Майк кивнул.

– 1715–1716-й, с 1740 по 1743-й, вот уж выпал тяжелый период, 1769–1770-й, и так далее, до настоящего времени. У меня ощущение, что с каждым разом все становится хуже и хуже, возможно, потому, что за каждый цикл населения в Дерри прибавляется, а может, причина другая. И в 1958 году цикл вроде бы оборвался преждевременно. Нашими стараниями.

Билл Денбро наклонился вперед, у него засверкали глаза.

– Ты уверен в этом? Уверен?

– Да, – кивнул Майк. – Во всех других случаях число отдельных убийств достигало максимума где-то в сентябре, а потом все заканчивалось массовой гибелью людей. Жизнь в городе возвращалась в норму где-то к Рождеству… в крайнем случае к Пасхе. Другими словами, каждые двадцать семь лет наступал «плохой период» продолжительностью от четырнадцати до двадцати месяцев. Наш плохой период начался убийством твоего брата в октябре 1957-го и резко оборвался в августе 1958 года.

– Почему? – тут же спросил Эдди, дыхание его стало резким. Билл помнил, как свистел Эдди при вдохах, когда начинался приступ астмы, и знал, что сейчас тот схватится за «сосалку для легких». – Что мы сделали?

Вопрос повис в воздухе. Майк уже собрался ответить… но лишь покачал головой.

– Вы вспомните. Со временем вы вспомните.

– А если нет? – спросил Бен.

– Тогда не останется ничего другого, как уповать на Божью помощь.

– Девять детей погибли в этом году, – покачал головой Ричи. – Господи.

– Лайзу Альбрехт и Стивена Джонсона нашли в конце 1984-го. В феврале исчез подросток, Деннис Торрио. Ученик средней школы. Его тело обнаружили в Пустоши в середине марта. Изувеченное. А это лежало рядом.

Фотографию Майк достал из того кармана, в который убрал блокнот. Пустил ее по кругу. Беверли и Эдди недоуменно взглянули на нее, но Ричи Тозиер отреагировал куда как резче. Выронил ее, словно обжег пальцы.

– Господи! Господи, Майк! – Ричи посмотрел на него огромными от ужаса глазами и тут же передал фотографию Биллу.

Взглянув на нее, Билл почувствовал, как мир затягивает серой пеленой. Какое-то мгновение он не сомневался, что сейчас грохнется в обморок. Потом услышал стон и понял, что застонал он сам. А потом тоже выронил фотографию.

– Что такое? – услышал он вопрос Беверли. – Что это значит, Билл?

– Это школьная фотография моего брата, – наконец ответил Билл. – Это Дж-Джорджи. Фотография из его альбома. Та, что пропала. Та, что подмигивала.

Они вновь пустили фотографию по кругу. Билл статуей сидел во главе стола, уставившись в никуда. Из рук в руки переходила фотография фотографии. Одна запечатлела вторую, приставленную к чему-то белому: на второй губы мальчика разошлись в улыбке, открыв две дыры, которые так и не заполнились новыми зубами («Если, конечно, зубы не растут в гробу», – подумал Билл и содрогнулся). На белой полоске под фотографией Джорджа тянулась надпись: «ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957–1958».

– Ее нашли в этом году? – вновь спросила Беверли. Майк кивнул, и она повернулась к Биллу: – Когда ты видел ее в последний раз, Билл?

Он облизнул губы, попытался ответить. С губ не сорвалось ни звука. Попытался еще раз, услышал эхо слов в голове, понял, что заикание возвращается, вступил в борьбу с ним, вступил в борьбу с ужасом.

– Я не видел эту фотографию с 1958 года. Последний раз видел весной, на следующий год после смерти Джорджа. А когда захотел показать ее Ричи, она и-исчезла.

Что-то громко пшикнуло, заставив их оглядеться. Эдди, в легком смущении, клал ингалятор на стол.

– Эдди Каспбрэк вдыхает! – радостно воскликнул Ричи, а потом внезапно заговорил Голосом диктора кинохроники:

– Сегодня в Дерри все собрались на Парад астматиков, и звезда шоу – Большой Эд Сопленос, известный всей Новой Англии ка…

Он прервался на полуслове, рука поднялась к лицу, будто для того, чтобы прикрыть глаза, и Билл тут же подумал: «Нет, нет, не для этого. Не для того, чтобы прикрыть глаза, а чтобы сдвинуть очки к переносице. Очки, которых давно уже нет. Господи Иисусе, да что здесь происходит?»

– Эдди, извини, – продолжил Ричи уже своим голосом. – Это так жестоко. Не знаю, что на меня нашло. – Он оглядел остальных, на лице читалось недоумение.

В наступившей паузе заговорил Майк:

– После того как нашли тело Стивена Джонсона, я обещал себе: если случится что-то еще, если будет еще одно убийство, совершенное понятно кем, я позвоню, но в результате тянул со звонками еще два месяца. Меня будто загипнотизировало происходящее – целенаправленностью, продуманностью. Фотографию Джорджи нашли на свалившемся дереве менее чем в десяти футах от тела Торрио. Ее не спрятали – совсем наоборот. Убийца словно хотел, чтобы ее нашли. И я уверен, что убийца действительно этого хотел.

– Как ты раздобыл полицейскую фотографию, Майк? – спросил Бен. – Она же сделана полицейским фотографом, так?

– Да, именно. В полицейском управлении есть один парень, который не прочь заработать немного денег. Я плачу ему двадцать баксов в месяц – все, что могу позволить. Он – мой источник информации.

Тело Доуна Роя нашли через четыре дня после Торрио. В Маккэррон-парк. Тринадцатилетнего. Обезглавленного.

23 апреля этого года. Адам Терролт. Шестнадцать лет. Объявлен пропавшим без вести, когда не вернулся домой после репетиции оркестра. Найден на следующий день рядом с тропой, которая проходит вдоль лесополосы позади Западного Бродвея. Тоже обезглавленным.

6 мая. Фредерик Коуэн. Два с половиной года. Найден на втором этаже, утопленным в унитазе.

– Ох, Майк! – воскликнула Беверли.

– Да, это ужасно. – В голосе звучала злость. – Или вы думаете, я сам не знаю?

– В полиции уверены, что это не мог быть… какой-то несчастный случай? – спросил Бен.

Майк покачал головой:

– Его мать развешивала белье во дворе. Она услышала шум борьбы… услышала крики сына. Поспешила в дом. Когда поднималась по лестнице на второй этаж, по ее словам, услышала, как в унитазе вновь и вновь спускали воду… и еще кто-то смеялся. Она сказала, что смех не был человеческим.

– И она ничего не увидела? – спросил Эдди.

– Только своего сына, – ответил Майк. – Ему сломали позвоночник, размозжили голову. Стеклянную дверь в душевую кабину разбили. Все было залито кровью. Мать сейчас в Бангорском психиатрическом институте. Мой… мой источник в полицейском управлении говорит, что она сошла с ума.

– Ни хрена удивительного, – просипел Ричи. – У кого есть сигарета?

Беверли дала ему одну. Ричи закурил, руки сильно тряслись.

– По версии полиции, убийца вошел через парадную дверь, пока мать Коуэна вешала белье во дворе. А потом, когда она взбегала по лестнице черного хода, выпрыгнул через окно ванной во двор, с которого она уже ушла, и скрылся незамеченным. Но окно в ванной маленькое, через него с трудом протиснулся бы и семилетний ребенок, а до вымощенного камнем внутреннего дворика двадцать пять футов. Рейдмахер не любит говорить об этом, и никто из репортеров, во всяком случае никто из «Ньюс», не попытался надавить на него.

Майк отпил воды и пустил по кругу другую фотографию. Уже не полицейскую. Другую школьную фотографию. Улыбающегося мальчика лет тринадцати. В парадном костюме, с чистыми руками, сложенными на коленях… но глаза озорно блестели. Чернокожего мальчика.

– Джеффри Холли, – пояснил Майк. – 13 мая. Через неделю после убийства маленького Коуэна. Его нашли в Бэсси-парк. Около Канала. Со вспоротым животом.

Еще через девять дней, 22 мая, пятиклассника Джона Фьюри нашли мертвым на Нейболт-стрит…

Эдди пронзительно вскрикнул, потянулся к ингалятору и сшиб его со стола. Ингалятор откатился к Биллу, который его поднял. Лицо Эдди обрело болезненно-желтый цвет. В груди свистело.

– Дайте ему попить! – закричал Бен. – Дайте ему что-нибудь…

Но Эдди качал головой. Вставил ингалятор в рот и нажал на клапан. Лекарственная струя ударила в горло. Грудь поднялась, легкие вбирали в себя воздух. Эдди еще раз нажал на клапан, потом откинулся на спинку стула, полузакрыв глаза, тяжело дыша.

– Все хорошо, – выдохнул он. – Дайте мне минутку. Я сейчас оклемаюсь.

– Эдди, ты уверен? – спросила Беверли. – Может, тебе лучше прилечь…

– Все хорошо, – сварливо повторил Эдди. – Это всего лишь… шок. Вы понимаете. Шок. Я напрочь забыл про Нейболт-стрит.

Никто не прокомментировал. Не было нужды. «Тебе кажется, что ты уже достиг предела, – подумал Билл, – но тут Майк называет еще одно имя, и еще одно, как фокусник, у которого целая шляпа жульнических трюков, и тебя вновь сшибает с ног».

Они не ожидали, что на них обрушится так много и сразу, не ожидали столь мощной и необъяснимой волны насилия, каким-то образом нацеленной на шестерых людей, собравшихся в этой комнате – во всяком случае, именно это предполагала фотография Джорджа.

– Джон Фьюри лишился обеих ног, но судебно-медицинский эксперт говорит, что случилось это уже после его смерти. Сердце мальчика не выдержало. Он умер от страха в прямом смысле слова. Нашел его почтальон, который увидел торчащую из-под крыльца руку.

– Дом двадцать девять, так? – спросил Ричи, и Билл быстро посмотрел на него. Ричи встретился с ним взглядом, едва заметно кивнул и снова повернулся к Майку: – Дом двадцать девять по Нейболт-стрит.

– Да, – все так же спокойно ответил Майк. – Номер двадцать девять. – Он отпил воды. – С тобой действительно все в порядке, Эдди?

Эдди кивнул. Дышалось ему легче.

– Рейдмахер арестовал первого подозреваемого на следующий день после того, как обнаружили тело Фьюри. В тот же день, совершенно случайно, в передовице «Дерри ньюс» появилось требование об отставке начальника полиции.

– После восьми убийств? – спросил Бен. – Очень даже радикальное требование, вы согласны?

Беверли спросила, кого арестовали.

– Парня, который живет в лачуге на шоссе 7, почти за административной границей между городом и Ньюпортом, – ответил Майк. – Его считают отшельником. Топит печь отходами древесного производства, крышу покрыл крадеными досками и колпаками с колес. Зовут его Гарольд Эрл. Если за год через его руки и проходят двести долларов наличными, то это много. Кто-то, проезжая мимо, увидел, как он стоял во дворе и смотрел в небо в тот день, когда нашли тело Джона Фьюри. В залитой кровью одежде.

– Так может… – В голосе Ричи слышалась надежда.

– Он разделал в сарае трех оленей, – ответил Майк. – Его отвезли в Хейвен. Там и выяснилось, что кровь – оленья. Рейдмахер спросил, убил ли он Джона Фьюри, и Эрл вроде бы ответил: «Ага. Я убил много людей. Застрелил их на войне». Он также сказал, что видел много чего в лесу. Синие огни, плавающие в нескольких дюймах над землей. Трупные огни, так он их называл. А еще снежного человека.

Его отправили в Бангорский психиатрический институт. Медицинское освидетельствование показало, что печень у него практически атрофировалась. Он пил растворитель для краски…

– Боже мой, – выдохнула Беверли.

– …и подвержен галлюцинациям. Но они не отпускали Эрла, и еще тремя днями ранее Рейдмахер считал его главным подозреваемым. Восемь человек рылись на участке и в лачуге Эрла в поисках отрубленных голов, абажуров, сделанных из человеческой кожи, и еще бог знает чего…

Майк замолчал, наклонил голову, потом продолжил. Голос его чуть подсел.

– Я сдерживался и сдерживался. Но после последнего случая позвонил. И пожалел, что не сделал этого раньше.

– Выкладывай, – буркнул Бен.

– Следующей жертвой стал еще один ученик пятого класса. Учился вместе с Фьюри. Его нашли рядом с Канзас-стрит, около того места, где Билл прятал велосипед, когда мы играли в Пустоши. Мальчика звали Джерри Беллвуд. Его разорвали на куски. То, что от него осталось, нашли у подножия бетонной стены, которую возвели чуть ли не вдоль всей Канзас-стрит лет двадцать назад, чтобы остановить почвенную эрозию. Это полицейская фотография участка стены, под которым нашли Беллвуда. Сделали ее менее чем через полчаса после того, как останки увезли.

Он передал фотографию Ричи Тозиеру, который, посмотрев, отдал ее Беверли. Она бросила на фотографию короткий взгляд, поморщилась, отдала Эдди, который долго и жадно смотрел на нее, прежде чем передать Бену. Бен протянул фотографию Биллу, лишь мельком взглянув на нее.

По бетонной стене тянулась надпись:

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ

Билл мрачно посмотрел на Майка. Если раньше он испытывал замешательство и страх, то теперь ощутил первые шевеления злости. И обрадовался. Злость – не такое уж хорошее чувство, но все лучше, чем шок, лучше, чем безотчетный страх.

– Надпись сделана чем я и думаю?

– Да, – кивнул Майк. – Кровью Джерри Беллвуда.

5 Ричи бибикают

Майк собрал фотографии. Он предполагал, что Билл может попросить первую, с Джорджем, но Билл не попросил. Фотографии он убрал во внутренний карман, и едва они исчезли, все, в том числе и Майк, почувствовали облегчение.

– Девять детей, – говорила Беверли очень тихо. – Не могу в это поверить. То есть… я верю, но не могу поверить. Девять детей, и никакой реакции? Совершенно никакой?

– Не совсем так, – ответил Майк. – Люди раздражены, люди испуганы… или так кажется. Невозможно определить, когда человек проявляет истинные чувства, а когда только прикидывается.

– Прикидывается?

– Беверли, ты помнишь, когда мы были детьми, как ты кричала, зовя на помощь, а человек сложил газету и ушел в дом, когда?

На мгновение что-то проглянуло в ее глазах – ужас и воспоминания. Потом осталось только замешательство.

– Нет… когда это было, Майк?

– Не важно. Со временем все вернется. Теперь же я могу сказать следующее: внешне в Дерри все так, как и должно быть. Столкнувшись с чередой таких жутких убийств, люди делают все, что от них можно ожидать, и по большей части повторяют то, что делали в пятьдесят восьмом, когда дети сначала пропадали, а потом их находили убитыми. Вновь собирается комитет «Спасем наших детей», только не в средней школе Дерри, а в начальной. В городе работают шестнадцать детективов из прокуратуры штата и группа агентов ФБР. Я не знаю, сколько их, и думаю, Рейдмахер, пусть и пыжится, тоже этого не знает. Опять введен комендантский час…

– Да, комендантский час. – Бен медленно потирал шею. – Он творил чудеса в пятьдесят восьмом. Это я помню.

– …и есть материнские группы сопровождения, стараниями которых каждого ребенка от первого до восьмого класса отводят из школы домой. За последние три недели редакция «Ньюс» получила две тысячи писем с требованием решить проблему. И, разумеется, люди начали уезжать из города. Я иногда думаю, это единственный способ определить, кто действительно хочет остановить убийства, а кто – нет. Те, кто искренне этого хотят, боятся и уезжают.

– Люди действительно уезжают? – спросил Ричи.

– Это случается всякий раз, когда начинаются убийства. Точно определить, сколько уезжает людей, невозможно, потому что с 1850-го или около того ровно в год убийства не укладываются. Но приблизительные расчеты есть. Они бегут, как дети, которые обнаружили, что в доме действительно обитают призраки.

– Возвращайтесь домой, возвращайтесь домой, возвращайтесь домой, – повторила Беверли, а когда оторвала взгляд от своих рук, посмотрела на Билла, а не на Майка. – Оно хотело, чтобы мы вернулись. Почему?

– Оно может хотеть, чтобы мы все вернулись. – Голос Майка прозвучал чуть резче. – Конечно, может. Оно, возможно, хочет отомстить. В конце концов, однажды мы заставили Оно отступить.

– Отомстить… а может, вернуть заведенный порядок, – внес другое предположение Билл.

Майк кивнул:

– Заведенный порядок ушел и из ваших жизней. Никто из вас не уехал из Дерри целым и невредимым… без отметины Оно. Все вы забыли случившееся здесь, и ваши воспоминания о том лете до сих пор отрывочные. И надо бы отметить еще один в определенной степени любопытный факт – вы все богаты.

– Да брось ты, – отмахнулся Ричи. – Едва ли это…

– Не кипятись, не кипятись. – Майк поднял руку, улыбнулся. – Я же ни в чем вас не обвиняю, только пытаюсь излагать факты. Вы богаты по меркам библиотекаря маленького городка, который в год получает чуть меньше одиннадцати штук после уплаты налогов, так?

Ричи неловко пожал плечами в дорогом костюме. Бен отрывал узенькие полоски от своей салфетки и, казалось, с головой погрузился в это занятие. Никто не смотрел на Майка, за исключением Билла.

– Никто из вас, конечно, и рядом не стоит с Г. Л. Хантом 16, это точно, – продолжил Майк, – но вы зарабатываете очень неплохо даже по меркам американского верхнего среднего класса. Мы все здесь друзья, поэтому не кривите душой: пусть поднимут руку те, кто указал в налоговой декларации за 1984 год сумму меньше девяноста тысяч.

Они переглянулись, смущенно, чуть ли не виновато, как всегда случается с американцами, если им прямо указывают на их успешность: как будто деньги – сваренные вкрутую яйца; если съесть их слишком много, без пердежа не обойтись. Билл почувствовал, как кровь приливает к щекам и ничего не мог с этим поделать. Ему заплатили на десять тысяч больше упомянутой Майком суммы за первый вариант сценария «Комнаты на чердаке». Ему обещали заплатить по двадцать тысяч за каждую из двух доработок сценария, если они потребуются. Плюс еще роялти… и весомый задаток по только что подписанному контракту на две книги… и какую сумму он указал в налоговой декларации за 1984 год? Почти восемьсот тысяч долларов, так? Достаточную, чтобы она выглядела чудовищно большой в сравнении одиннадцатью тысячами годового дохода Майка Хэнлона.

«Значит, столько они платят тебе за то, чтобы маяк не погас, старина Майк, – подумал Билл. – Господи Иисусе, в какой-то момент тебе определенно следовало попросить прибавку!»

– Билл Денбро, – продолжал Майк, – успешный романист в обществе, где романисты наперечет, и только некоторые из них настолько удачливы, что полученных за продажу романов денег хватает на жизнь. Беверли Роган – дизайнер женской одежды. Этот бизнес притягивает многих, но чего-то добиться удается единицам. Ей удается. Если на то пошло, сейчас она – самый востребованный дизайнер в центральной трети этой страны.

– Это не моя заслуга. – Она нервно засмеялась, зажгла новую сигарету от дымящегося окурка предыдущей. – Это все Том. Только Том. Без него я бы ушивала блузки и подрубала подолы. У меня нет никакой деловой жилки, даже Том это говорит. Это только… вы понимаете, Том. И удача. – Она глубоко затянулась и тут же затушила сигарету.

– Моя думать, дама слишком уж протестовать, – лукаво заметил Ричи.

Она быстро повернулась к нему и одарила суровым взглядом. Кровь бросилась в лицо.

– И что ты хочешь этим сказать, Ричи Тозиер?

– Не бейте меня, миз Скавлет! – заверещал Ричи высоким, дрожащим Голосом Пиканинни, и в этот самый момент Билл с пугающей ясностью увидел мальчишку, которого знал; не ту оттесненную тень, что иной раз проступала сквозь взрослый образ Рича Тозиера, но человека, еще более реального, чем нынешний Ричи. – Не бейте меня! Позвольте мне пренисти вам исчо адин мятный джулеп 17, миз Скавлет! Вы выпить его на крыльце, где чуть прохлаже! Не порите бедного малчыка!

– Ты ужасен, Ричи. – Голос Беверли звучал холодно. – Пора тебе повзрослеть.

Ричи посмотрел на нее, его улыбка медленно увяла, на лице отразилась неуверенность.

– Я думал, что повзрослел, пока не вернулся сюда.

– Рич, ты, возможно, самый успешный диджей Соединенных Штатов. – Майк продолжил тему. – Весь Лос-Анджелес кормится с твоей руки. Самые удачные у тебя две синдицированные программы, одна – Сорок лучших, вторая – что-то вроде Сорока бредовых…

– Думай, что говоришь, дурак, – заговорил Ричи Голосом мистера Ти 18, но покраснел от удовольствия. – А не то поменяю тебе местами перед и зад. Проведу кулаком операцию на мозге. Я…

– Эдди, – Майк уже отвернулся от Ричи, – у тебя процветающая фирма по прокату лимузинов, и это в городе, где приходится расталкивать большие черные автомобили, переходя улицу. Каждую неделю в Большом Яблоке разоряются две компании по прокату лимузинов, но у тебя все прекрасно. Бен, ты, вероятно, лучший из молодых архитекторов во всем мире.

Бен открыл рот, возможно, чтобы запротестовать, и тут же резко закрыл.

Майк им всем улыбнулся, раскинул руки.

– Я никого не хочу смущать, но должен выложить все карты на стол. Есть люди, которые добиваются успеха молодыми, и есть люди, которые добиваются успеха в узких областях. Если бы таких людей не было, думаю, у всех давно бы опустились руки. Если бы такое произошло с кем-то одним из вас или двумя, мы могли бы списать это на совпадение. Но в нашем случае речь идет обо всех. Включая и Стэнли Уриса, который был самым успешным молодым бухгалтером в Атланте… то есть и на всем Юге. Мой вывод – ваш успех берет начало в том, что произошло здесь двадцать семь лет назад. Если б вы все надышались тогда асбестовой пыли и теперь у вас всех диагностировали бы рак легких, соотношение было бы не менее убедительным. Кто-нибудь хочет возразить?

Он смотрел на них. Они молчали.

– Со всеми понятно, кроме тебя, – наконец указал Билл. – Что случилось с тобой, Майки?

– Разве не очевидно? – он улыбнулся. – Я оставался здесь.

– Не давал погаснуть маяку, – добавил Бен. Билл вздрогнул, резко повернулся к нему, но Бен пристально смотрел на Майка и ничего не заметил. – И меня такой расклад не радует, Майк. Более того, при таком раскладе я чувствую себя говнюком.

– Аминь, – выдохнула Беверли.

Майк покачал головой:

– Вы не должны чувствовать за собой вину, никто. Или вы думаете, что я остался здесь по собственному выбору, точно так же, как вы, любой из вас, решил уехать? Черт, мы же были детьми. По той или иной причине ваши родители уехали из Дерри, а вас взяли с собой, как багаж. Мои родители остались. Это действительно был их выбор? Наши родители сами так решили? Не думаю. Кем принималось решение, кому уезжать, а кому оставаться? Решала удача? Судьба? Оно? Какая-то другая высшая сила? Не знаю. Но точно не мы. Поэтому нечего корить себя.

– Ты… не злишься? – застенчиво спросил Эдди.

– Я был слишком занят, чтобы злиться, – ответил Майк. – Долгое время я наблюдал и ждал… думаю, наблюдал и ждал задолго до того, как понял, что делаю, но последние пять лет или около того пребывал, можно сказать, в состоянии боевой готовности. С начала этого года я стал вести дневник. А когда человек пишет, он думает интенсивнее… а может, лучше сосредотачивается на главном. И когда я писал дневник, я среди прочего думал о природе Оно. Оно изменяется, мы это знаем. Я думаю, Оно манипулирует людьми и оставляет на людях свои отметины, только в силу того, что такая уж у Оно сущность – все равно что ты ощущаешь на себе запах скунса даже после того, как долго отмокал в ванне, если он «разрядился» где-то поблизости от тебя. Или как кузнечик метит твою ладонь, выделяя какую-то жижу, если ты его ловишь.

Майк медленно расстегнул рубашку, развел полы в сторону. На груди, между сосками, они увидели розовые загогулины шрамов на гладкой коричневой коже.

– Как когти оставляют шрамы.

– Оборотень. – Ричи едва не стонал. – Господи Иисусе, Большой Билл, оборотень! Когда мы пошли на Нейболт-стрит!

– Что? – спросил Билл. Голосом человека, вырванного из сна. – Что, Ричи?

– Ты не помнишь?

– Нет… а ты?

– Я… почти вспомнил… – Ричи замолчал, растерянный и испуганный.

– Ты говоришь, эта тварь – не зло? – спросил Майка Эдди. На шрамы он смотрел как зачарованный. – Что Оно – некая часть… естественного порядка?

– Оно – не часть того естественного порядка, который мы понимаем или оправдываем, – ответил Майк, застегивая рубашку, – и я считаю целесообразным исходить именно из того, что мы понимаем: Оно убивает, убивает детей, и это плохо. Билл понял это раньше нас. Ты помнишь, Билл?

– Я помню, что хотел убить Оно. – И впервые (с тех пор и до конца) услышал, что произнес это слово с большой буквы. – Но в мировом масштабе я сей предмет не рассматривал, если вы понимаете, о чем я… просто хотел убить Оно, потому что Оно убило Джорджа.

– И по-прежнему хочешь?

Билл тщательно обдумал вопрос. Посмотрел на свои руки, лежащие на столе, вспомнил Джорджа в желтом дождевике, с поднятым капюшоном, с бумажным корабликом, обмазанным парафином, в одной руке. Посмотрел на Майка.

– Е-еще больше, чем прежде.

Майк кивнул, словно именно это и ожидал услышать.

– Оно оставило отметину на каждом из нас. Оно подчиняло нас своей воле, как подчиняло весь город, изо дня в день, даже в те долгие периоды, когда спало или зимовало, или что там делало между… периодами большей активности. – Майк поднял палец. – Но если Оно подчиняло нас своей воле, мы, в свою очередь, воздействовали своей волей на Оно. Мы остановили Оно, оборвали цикл. Я знаю, мы это сделали. Мы напугали Оно? Нанесли болезненный удар? Я думаю, да. Я думаю, мы очень близко подошли к тому, чтобы убить Оно, раз уж решили, что убили.

– Но эту часть ты не помнишь, так? – спросил Бен.

– Нет. Я могу вспомнить все до четырнадцатого августа 1958 года, можно сказать, в мельчайших подробностях. Но с того дня и до четвертого сентября или около того, когда мы снова пошли в школу, – полная пустота. Нет даже смутных воспоминаний – все стерто. За одним исключением. Я вроде бы помню Билла, что-то кричащего о мертвых огнях.

Рука Билла судорожно дернулась. Задела одну из пустых бутылок, которая свалилась на пол и грохнула, как бомба.

– Ты поранился? – привстав, спросила Беверли.

– Нет, – ответил Билл. Хриплым, сухим голосом. Кожа покрылась мурашками. Череп будто увеличивался в размерах. Билл буквально почувствовал,

(мертвые огни)

как он все сильнее и сильнее растягивает кожу на лице.

– Я подниму…

– Нет, сядь. – Билл хотел посмотреть на нее и не смог. Не мог отвести глаз от Майка.

– Ты помнишь мертвые огни, Билл? – мягко спросил Майк.

– Нет. – Губы у него онемели, как случается, когда стоматолог чуть переусердствует с новокаином.

– Ты вспомнишь.

– Очень надеюсь, что нет.

– Все равно вспомнишь, – ответил Майк. – Но пока… нет. Я тоже не помню. А кто-нибудь из вас?

Все покачали головами.

– Но мы что-то сделали, – ровным тоном продолжил Майк. – В какой-то момент смогли создать что-то вроде групповой воли. В какой-то момент вышли на какой-то особый уровень взаимопонимания, сознательно или бессознательно. – Он нервно поерзал. – Господи, как же мне хочется, чтобы Стэн был с нами. У меня есть ощущение, что Стэн, с его склонностью к упорядоченности, смог бы выдвинуть какую-нибудь идею.

– Может, и смог бы, – кивнула Беверли. – Может, потому-то он и покончил с собой. Может, он понимал, что если и было какое-то волшебство, то для взрослых оно не сработает.

– А я думаю, что сработает, – возразил Майк. – Потому что у нас шестерых есть еще одна общая особенность. Любопытно, кто-нибудь понял, о чем я?

На этот раз Билл открыл рот – и тут же его закрыл.

– Ну же. – Майк смотрел на него. – Ты знаешь, что это. Я это вижу по твоему лицу.

– Не уверен, что знаю, – ответил Билл, – но думаю, что м-мы все бездетны. Это т-так?

Последовали мгновения изумленного молчания.

– Да, – кивнул Майк. – Так.

– Матерь Божья и все ангелы! – негодующе воскликнул Эдди. – И какое отношение имеет все это к цене фасоли в Перу? С чего ты решил, что у всех в этом мире должны быть дети? Это же бред!

– У вас есть дети? – спросил Майк.

– Если ты, как и говорил, не упускал нас из виду, то чертовски хорошо знаешь, что нет. Но я по-прежнему считаю, что это ничего не значит.

– Вы пытались зачать ребенка?

– Мы никогда не предохранялись, если ты об этом, – проговорил Эдди с трогательным достоинством, но щеки его заметно покраснели. – Так уж вышло, что моя жена немного… Черт. Она очень уж толстая. Мы ходили к врачу, и она сказала нам, что у моей жены, возможно, никогда не будет детей, если она не похудеет. Это что, преступление?

– Расслабься, Эдс, – вмешался Ричи, наклоняясь к нему.

– Не называй меня Эдсом и не вздумай ущипнуть за щеку! – взвился Эдди, поворачиваясь к Ричи. – Ты знаешь, я этого терпеть не могу. Никогда не мог!

Ричи отпрянул, моргая.

– Беверли? – спросил Майк. – Как насчет тебя и Тома?

– Детей нет, – ответила она. – И мы не предохраняемся. Том хочет детей… и я, разумеется, тоже, – торопливо добавила она, оглядев всех. Билл подумал, что глаза у нее очень уж блестят. Как у актрисы, старающейся хорошо сыграть. – Просто пока не получалось.

– Ты проходила эти обследования? – спросил Бен.

– Да, конечно. – С губ Беверли сорвался легкий смешок, больше похожий на хихиканье. И тут на Билла снизошло озарение, как иногда случается с людьми любопытными и проницательными: внезапно он многое уяснил о Беверли и ее муже Томе, он же самый чудесный человек во всем мире. Беверли сдала все необходимые анализы и прошла все обследования. Но он предположил, что этот чудесный человек, ее муж, с порога отверг мысль о том, что со спермой, выработанной в священных яичках, может быть что-то не так.

– Как насчет тебя и твоей жены, Большой Билл? – спросил Ричи. – Вы пытались? – Они все с любопытством смотрели на него… потому что знали его жену. Конечно, Одра не была самой известной или самой обожаемой актрисой этого мира, но занимала определенное место в иерархии знаменитостей, которая каким-то образом подменила талант, став средством расчета во второй половине двадцатого столетия; ее фотография появилась в журнале «Пипл», когда она носила короткую стрижку, и по ходу довольно-таки долгого и скучного пребывания в Нью-Йорке (пьеса, в которой она собиралась сыграть, провалилась) она приняла участие в телешоу «Голливудские пятнашки», несмотря на категоричные возражения ее агента. Она была незнакомкой со знакомым им всем очаровательным личиком. Биллу показалось, что больше всего его ответ интересует Беверли.

– В последние шесть лет мы периодически пытались, – ответил Билл. – Последние восемь месяцев, плюс-минус – нет, потому что участвуем в съемках фильма. Он называется «Комната на чердаке».

– Знаешь, у нас есть ежедневная короткая развлекательная программа, которая начинается в пять пятнадцать пополудни, а заканчивается в половине шестого, – прервал его Ричи. – «Встреча со звездами». Так на прошлой неделе они посвятили один выпуск этому чертову фильму – «Муж и жена с радостью работают вместе»… что-то в этом роде. Упомянули ваши имена и фамилии, но я не связал одно с другим. Забавно, не правда ли?

– Очень, – ответил Билл. – В любом случае, Одра сказала, что нам крепко не повезет, если она забеременеет в период подготовки к съемкам, а потом ей придется десять недель напрягаться на съемочной площадке и блевать по утрам. Но да, мы хотим детей. И мы пытались.

– Обследовались? – спросил Бен.

– Да. Четыре года назад, в Нью-Йорке. Врачи обнаружили у Одры маленькую доброкачественную опухоль матки и сказали, что нам повезло, потому что опухоль не помешала бы Одре забеременеть, но могла привести к внематочной беременности. Ни у меня, ни у нее детородная функция не нарушена.

– Это ни черта не доказывает, – упрямился Эдди.

– Но предполагает, – пробормотал Бен.

– По твоей части никаких происшествий, Бен? – спросил Билл и чуть не рассмеялся, когда понял, что вместо Бена едва не произнес Стог.

– Я ни разу не был женат и всегда соблюдал осторожность, поэтому судебных исков по признанию меня отцом никто не подавал, – ответил Бен. – Больше не знаю, что и сказать.

– Хотите услышать веселую историю? – спросил Ричи. Он улыбался, но глаз эта улыбка не затрагивала.

– Конечно, – кивнул Билл. – Веселенькое у тебя всегда хорошо получалось.

– Твое лицо что моя жопа, дружок, – сказал Ричи Голосом ирландского копа. Характерным Голосом ирландского копа. «С Голосами у тебя гораздо лучше, Ричи, – подумал Билл. – Мальчишкой ты не мог изобразить ирландского копа, как ни старался. Только однажды… или дважды… когда…

(мертвые огни)

так когда же?»

– Твое лицо что моя жопа, – повторил Ричи. – Просто не забывай об этом, мой юный друг.

Бен Хэнском внезапно зажал себе нос и прокричал пронзительным, вибрирующим мальчишеским голосом: «Бип-бип, Ричи! Бип-бип! Бип-бип!»

Мгновение спустя Эдди тоже зажал нос и присоединился к Бену. Его примеру последовала Беверли.

– Хорошо! Хорошо! – смеясь, воскликнул Ричи. – Хорошо, сдаюсь! Господи!

– Да уж. – Эдди откинулся на спинку стула, хохоча до слез. – На этот раз мы прищучили тебя, Балабол. Молодец, Бен.

Бен улыбался, но на лице отражалось некоторое недоумение.

– Бип-бип, – повторила Бев и хихикнула. – Я об этом совсем забыла. Мы всегда бибикали тебе, Ричи.

– Вы просто не могли оценить истинный талант, – добродушно ответил Ричи. Как и в прежние времена, ты мог сбить его с ног, но он тут же поднимался вновь, будто надувная кукла-неваляшка с насыпанным в нижней части песком, изображающая легендарного Джо Палуку 19. – Это был твой очередной взнос в Клуб неудачников, верно, Стог?

– Да, пожалуй, что так.

– Какой молодчина! – В голосе Ричи слышался благоговейный восторг, и тут же он начал отбивать поклоны прямо за столом: каждый раз при наклоне едва не тыкался носом в чашку с чаем. – Какой молодчина! Дети, какой молодчина!

– Бип-бип, Ричи, – серьезным тоном произнес Бен и тут же взорвался смехом, столь непохожим на его дребезжащий мальчишечий голос. – Ты все тот же Дорожный Бегун 20.

– Так хотите вы слушать историю или нет? – спросил Ричи. – Я хочу сказать, особой разницы не будет. Бибикайте, если есть на то желание. Я умею сносить оскорбления. Я хочу сказать, перед вами сидит человек, который однажды взял интервью у Оззи Осборна 21.

– Рассказывай, – предложил ему Билл, глянул на Майка и увидел, что тот определенно повеселел (и заметно успокоился) в сравнении с началом ленча. Произошло это потому, что он увидел, как почти подсознательно (и очень легко) они входят в старые роли, чего практически никогда не случается при встрече давних друзей после многолетней разлуки. Билл подумал, что причина именно в этом. И еще он подумал: «Если и существуют необходимые условия, выполнение которых позволяет воспользоваться магией, то, возможно, за этим ленчем они и выполняются, независимо от нас». Мысль эта не особо радовала. Он чувствовал себя человеком, привязанным к боеголовке управляемой ракеты.

Действительно, бип-бип.

– Что ж, – начал Ричи, – я мог бы предложить вам долгий и грустный вариант или короткий вроде стрипа «Блонди и Дэгвуд», но, пожалуй, остановлюсь на чем-то среднем. Через год после переезда в Калифорнию я встретил девушку, и мы влюбились друг в друга. Стали жить вместе. Сначала она принимала противозачаточные таблетки, но от них ее все время тошнило. Она говорила о том, чтобы вставить спираль, но я ее в этом не очень-то поддерживал – в газетах как раз начали появляться статьи, что этот метод контрацепции опасен для здоровья.

Мы много говорили о детях и сошлись на том, что не хотим их, даже если примем решение узаконить наши отношения. Безответственно приносить детей в такой говенный, опасный, перенаселенный мир… и бла-бла-бла, бла-бла-бла, давай подложим бомбу в мужской туалет в здании Банка Америки, вернемся в нашу квартиру, покурим травку и поговорим о различиях между маоизмом и троцкизмом. Вы понимаете, о чем я.

А может, я очень уж сильно наезжаю на нас обоих. Черт, мы были молоды и достаточно идеалистичны. Короче, я перерезал семявыводящие протоки, как это говорят обитатели Беверли-Хиллс со свойственным им вульгарным шиком. Операция прошла без проблем и послеоперационных осложнений. Такое случается, знаете ли. У одного моего приятеля яйца раздулись до размера покрышек «кадиллака» модели 1959 года. Я собирался подарить ему подтяжки и пару бочек на день рождения – этакий эксклюзивный грыжевой бандаж… но они успели уменьшиться до того.

– Чувствуются присущие тебе такт и благородство, – заметил Билл, и Беверли опять начала смеяться.

Ричи ответил широкой, искренней улыбкой.

– Спасибо тебе, Билл, за слова поддержки. Слово «fuck» встречается в твоей последней книге двести шесть раз. Я считал.

– Бип-бип, Балабол, – серьезным голосом ответил Билл, и все рассмеялись. Биллу уже и не верилось, что всего десять минут назад они говорили об убитых детях.

– Продолжай, Ричи, – вмешался Бен. – Твоя история затягивается.

– Мы с Сэнди прожили два с половиной года. Дважды вплотную подходили к тому, чтобы пожениться. Судя по тому, как все обернулось, избавили себя от головной боли и суеты, связанной с разводом. Ей предложили работу в корпоративной юридической фирме в Вашингтоне примерно в то же время, когда я получил предложение от радиостанции КЛАД поработать диджеем по выходным. Не так чтобы много, но дверь для меня уже приоткрылась. Она сказала, что это ее большой шанс, а я – самый отъявленный мужской шовинист Соединенных Штатов, раз хочу ее остановить, да и вообще она по горло сыта Калифорнией. Я ответил ей, что это и мой шанс. Мы полаялись, потом снова полаялись, и в итоге Сэнди уехала.

Где-то через год после этого я решил сделать обратную вазэктомию. Без особой на то причины, и я читал, что шансы минимальны, но подумал: а почему нет?

– Ты с кем-то постоянно встречался? – спросил Билл.

– Нет – и это самое смешное. – Ричи нахмурился. – Просто однажды проснулся… ну, не знаю, с мыслью, что это надо сделать.

– Ты, должно быть, рехнулся. – Эдди покачал головой. – Общий наркоз вместо местного? Настоящая хирургическая операция? И потом неделя в больнице?

– Да, врач мне все это говорил, – ответил Ричи. – А я ответил, что все равно хочу. Не знаю почему. Док спросил, понимаю ли я, что после операции меня довольно долго будут мучить боли, а результат – пятьдесят на пятьдесят в лучшем случае. Я ответил, что да. Он согласился провести операцию, и я спросил: когда? Сами знаете, мой принцип – чем быстрее, тем лучше. Не гони лошадей сынок, не гони, услышал я от него. Первый шаг – взять образец спермы, чтобы убедиться в необходимости операции. «Да бросьте, – отмахнулся я. – Мне делали анализ после вазэктомии. Никаких сперматозоидов». Он мне сказал, что иногда семявыводящие протоки восстанавливаются сами собой. «Да ладно! – говорю я ему. – Впервые об этом слышу». Он сказал, что шансы очень малы, практически ничтожны, но, поскольку операция такая сложная, мы должны это проверить. И я отправился в мужской туалет с каталогом «Фредерикс оф Голливуд» 22, чтобы погонять шкурку и спустить в пластиковый стаканчик…

– Бип-бип, Ричи, – прервала его Беверли.

– Да, ты права, – кивнул Ричи. – Каталог «Фредерикс» – это ложь. Его не найти в клинике. В любом случае док позвонил мне через три дня и спросил, какую новость я хочу услышать первой, хорошую или плохую.

«Начнем с хорошей», – ответил я.

«Хорошая новость – в операции нет необходимости, – услышал я. – Плохая – если какая-нибудь женщина, с которой вы спали в последние два или три года, подаст иск о признании вас отцом, иск этот скорее всего удовлетворят».

«Вы говорите мне то самое, о чем я думаю?» – спросил я его.

«Я говорю вам, что ваша сперма способна к оплодотворению, и случилось это не сегодня. В вашем образце миллионы маленьких «червячков». Короче, дни, когда вы могли не тревожиться о том, что ваши игры могут закончиться появлением на свет ребенка, закончились, Ричард».

Я поблагодарил его и повесил трубку. Потом позвонил Сэнди в Вашингтон.

«Рич! – говорит она мне, и голос Ричи внезапно стал голосом этой самой Сэнди, с которой никто из них никогда не встречался. Не имитацией, не подобием – ее настоящим голосом. – Как приятно тебя слышать. Я вышла замуж».

«Да, это здорово, – ответил я. – Тебе следовало дать мне знать. Я бы прислал тебе блендер».

«Все тот же Ричи, такой же шутник», – сказала она.

«Конечно, все тот же Ричи, такой же шутник, – подтвердил я. – Между прочим, Сэнди, ты никого не родила после отъезда из Лос-Анджелеса? И выкидышей у тебя не было?»

«Это шутка совсем не смешная, Ричи», – услышал я и почувствовал, что она сейчас бросит трубку, поэтому рассказал ей, что случилось. Она снова начала смеяться, только на этот раз просто зашлась смехом, смеялась, как я всегда смеялся с вами, будто кто-то рассказал самую веселую шутку в мире. Когда же смех начал затихать, я спросил, что такого забавного она нашла в моих словах. «Это просто чудесно. На сей раз посмешище – ты. После стольких лет Ричи Тозиер наконец-то стал посмешищем. И сколько маленьких говнюков ты зачал после того, как я уехала на восток, Рич?»

«Как я понимаю, сие означает, что ты еще не познала радостей материнства?» – спрашиваю я ее.

«Я должна родить в июле, – отвечает она. – Еще вопросы есть?»

«Да, – говорю я. – Когда ты отказалась от мысли, что приносить детей в этот говенный мир аморально?»

«Когда встретила мужчину, который не говно», – отвечает она и бросает трубку.

Билл расхохотался. Смеялся, пока по щекам не покатились слезы.

– Я думаю, она так быстро бросила трубку, чтобы последнее слово осталось за ней, – продолжил Ричи, – а потом, возможно, целый день ждала, что я позвоню еще раз. Но я умею признавать поражение. Неделей позже я пошел к врачу и попросил рассказать подробнее, каковы шансы на самопроизвольное восстановление семявыводящих протоков. Он сказал, что говорил об этом с некоторыми из своих коллег. Как выяснилось, за трехлетний период, с восьмидесятого по восемьдесят второй год, калифорнийское отделение А-эм-а 23 получило двадцать три отчета о самопроизвольном восстановлении семявыводящих протоков. Шесть случаев признаны результатом неудачной вазэктомии. Еще в шести выявлено мошенничество – парни хотели отхватить кусок от банковского счета врачей. Поэтому… одиннадцать случаев за три года.

– Одиннадцать из скольких? – спросила Беверли.

– Из двадцати восьми тысяч шестисот восемнадцати, – ответил Ричи.

За столом воцарилась тишина.

– То есть шанс на выигрыш в «Ирландскую лотерею» и то больше, но при этом никаких детей. Есть повод поржать, Эдс?

– Все равно это ничего не доказывает… – забубнил свое Эдди.

– Да, не доказывает, – согласился Билл, – но предполагает определенную связь. Вопрос в том, что нам теперь делать? Ты об этом думал, Майк?

– Конечно же, думал, – ответил Майк, – но не мог делать какие-то выводы до тех пор, пока вы все не соберетесь и не поговорите, что теперь и произошло. Я не мог предположить, как пройдет наша встреча, пока мы все не собрались вместе.

Он долго молчал, задумчиво обводя взглядом сидящих за столом.

– Одна идея у меня есть, но прежде чем я ее озвучу, думаю, мы все должны решить, есть у нас тут общее дело или нет. Попытаемся мы вновь сделать то, что уже пытались? Хотим мы вновь попытаться убить Оно? Или просто разделим счет на шестерых и вернемся к тому, чем занимались и прежде?

– Похоже… – начала Беверли, но Майк покачал головой, показывая, что не закончил.

– Вы должны понимать, что предсказать наши шансы на успех невозможно. Я знаю, они не так хороши, как и знаю, что они бы повысились, будь с нами Стэн. Все равно остались бы не так хороши, но выше, чем сейчас. Со смертью Стэна созданный нами круг разомкнулся. Если на то пошло, я не думаю, что с разомкнутым кругом мы сможем уничтожить Оно или даже на какое-то время куда-то загнать, как нам удалось в прошлый раз. Я думаю, Оно убьет нас всех, одного за другим, и, вероятно, смерть каждого будет ужасной и мучительной. Детьми мы создали магический круг, пусть я даже сейчас не понимаю, как нам это удалось. Думаю, если мы совместно решим продолжить начатое, нам придется попытаться сформировать новый круг, поменьше, но я не знаю, удастся ли это нам. Я даже думаю, что мы, возможно, решим, что создали его, а потом выяснится, что это не так… когда будет слишком поздно… ну… выяснится это слишком поздно.

Майк вновь оглядел их усталыми, глубоко запавшими на коричневом лице глазами.

– Я думаю, что мы должны проголосовать. Остаемся мы здесь и предпринимаем вторую попытку или разъезжаемся по домам. Третьего не дано. Я призвал вас сюда силой давнего обещания, хотя сомневался, что вы его помните, но не могу удерживать вас здесь лишь этим обещанием. Все будет только хуже и скорее всего плачевнее.

Он посмотрел на Билла, и тот понял, что близится момент, которого он страшился больше всего, но не мог предотвратить, а потом, с чувством облегчения, которое, возможно, испытывает самоубийца, убирая руки с руля быстро несущегося автомобиля и поднимая для того, чтобы закрыть глаза, смирился с приходом этого момента. Майк собрал их здесь, Майк изложил все факты… а теперь снимал с себя мантию лидера. Намеревался вернуть эту мантию тому, кто носил ее в 1958 году.

– Что скажешь, Большой Билл? Огласи вопрос.

– Прежде чем я это сделаю, хочу у-узнать, все ли понимают вопрос. Ты хотела что-то сказать, Бев.

Она покачала головой.

– Хорошо. По-олагаю, вопрос таков: мы остаемся и сражаемся или забываем об этой истории? Кто за то, чтобы остаться?

Секунд на пять сидящие за столом застыли как изваяния, и Биллу вспомнились аукционы, где он бывал, в те моменты, когда цена лота неожиданно взлетала на заоблачную высоту, и те, кто не хотел участвовать в торговле, замирали: боялись почесаться или согнать муху с кончика носа из опасения, что аукционист воспримет это телодвижение как команду поднять цену еще на пять или двадцать пять «штук».

Билл подумал о Джорджи, который никому не сделал зла и только хотел выбраться из дома после того, как просидел в нем целую неделю, о Джорджи с раскрасневшимися щеками, с бумажным корабликом в одной руке, застегивающим пуговицы дождевика другой, о Джорджи, благодарящем его… а потом наклоняющемся и целующем в еще горящую от температуры щеку: «Спасибо, Билл. Классный кораблик».

Он почувствовал, как в нем поднимается прежняя ярость, но теперь он стал старше и смотрел на все шире. Речь шла не только о Джорджи. Ужасная колонна имен промаршировала у него в голове: Бетти Рипсом, найденная вмерзшей в землю, Черил Ламоника, выловленная из Кендускига, Мэттью Клементс, сдернутый с трехколесного велосипеда, Вероника Грогэн, девятилетняя, найденная в водостоке, Стивен Джонсон, Лайза Альбрехт, все прочие, и бог знает столько пропавших без вести.

Он медленно поднял руку.

– Давайте убьем Оно. На этот раз – давайте действительно убьем.

На мгновение его поднятая рука оставалась в одиночестве, как рука единственного ученика в классе, который знает правильный ответ, того самого, которого ненавидят все остальные дети. Потом Ричи вздохнул и поднял руку со словами: «Какого черта. Не может это быть хуже интервью с Оззи Осборном».

Беверли подняла руку. На лицо вернулся румянец, красными пятнами, разбросанными по скулам. Выглядела она невероятно возбужденной и испуганной до смерти.

Майк поднял руку.

Бен.

Эдди Каспбрэк сидел, вжавшись в спинку стула, и выглядел так, словно хотел раствориться в ней и исчезнуть. Лицо его, тонкое, с мелкими чертами, лучилось страхом, когда он посмотрел сначала направо, потом налево, вновь на Билла. На мгновение Билл уже решил, что Эдди сейчас отодвинет стул, встанет и, не оглянувшись, выскочит за дверь. Потом он поднял одну руку, а другой схватился за ингалятор.

– Молодчина, Эдс, – похвалил его Ричи. – Готов спорить, на этот раз ржачек у нас будет предостаточно.

– Бип-бип, Ричи, – просипел Эдди.

6 Неудачникам приносят десерт

– Так какая у тебя идея, Майк? – спросил Билл. Напряжение разрядила Роуз, встречавшая их в вестибюле ресторана. Она принесла вазочку с печеньем счастья 24. С любопытством посмотрела на шестерых людей, каждый из которых сидел с поднятой рукой. Руки они торопливо опустили, но никто не произнес ни слова, пока за Роуз не закрылась дверь.

– Идея достаточно простая, – ответил Майк, – но, возможно, и опасная.

– Выкладывай, – предложил Ричи.

– Думаю, остаток дня мы должны провести порознь. Каждому из нас следует пойти в ту часть Дерри, которую он или она помнит лучше всего… только не в Пустошь. Не думаю, что кому-то из нас стоит идти туда… пока. Если хотите, представьте это себе как пешие экскурсии.

– Какова цель, Майк? – спросил Бен.

– Точно не знаю. Вы должны понимать, что основываюсь я исключительно на интуиции…

– В этом ритме что-то есть – не позволит нам присесть, – откликнулся Ричи.

Остальные улыбнулись. Все, кроме Майка, – тот лишь кивнул.

– Можно сказать и так. Руководствоваться интуицией – все равно что подобрать ритм и танцевать под него. Взрослым пользоваться интуицией трудно, и это главная причина, убеждающая меня, что именно так мы и должны поступить. В конце концов, дети в своем поведении на восемьдесят процентов основываются на интуиции, во всяком случае, где-то до четырнадцати лет.

– Ты говоришь о том, чтобы вновь врубиться в ситуацию, – уточнил Эдди.

– Пожалуй. Моя идея в этом. Если у вас нет какого-то особого места, просто доверьтесь ногам и посмотрите, куда они вас приведут. Потом мы встретимся вечером в библиотеке и поговорим о том, что случилось.

– Если что-то случится, – пожал плечами Бен.

– Я думаю, что случится.

– Что именно? – спросил Билл.

Майк покачал головой:

– Понятия не имею. Но думаю, если что и случится, то неприятное. Думаю, вполне возможно, что один из нас не появится вечером в библиотеке. Нет причин так думать… если не считать интуиции.

Ответом стала долгая пауза.

– Почему поодиночке? – наконец спросила Беверли. – Если мы должны сделать это вместе, почему ты хочешь, чтобы мы ушли отсюда по одному, Майк? Особенно если риск, судя по твоим предположениям, так велик?

– Думаю, я могу ответить на этот вопрос, – подал голос Билл.

– Говори, Билл, – кивнул Майк.

– Каждый из нас столкнулся с этим сам по себе. – Билл смотрел на Беверли. – Я не помню все – пока не помню, но помню многое. Фотографию в комнате Джорджи, которая пришла в движение. Мумию Бена. Прокаженного, которого Эдди увидел под крыльцом на Нейболт-стрит. Майк обнаружил кровь на траве около Канала в Бэсси-парк. И птица… была какая-то птица, верно, Майк?

Майк мрачно кивнул.

– Большая птица.

– Но не такая дружелюбная, как с улицы Сезам?

Ричи нервно хохотнул.

– Ответ Дерри на «Джеймс Браун 25 выдает классный прикол»! Дети мои, мы благословлены или мы прокляты?

– Бип-бип, Ричи, – осадил его Майк, и Ричи затих.

– Для тебя это был голос из канализационной трубы и кровь, выплеснувшаяся из сливного отверстия, – повернулся Билл к Беверли. – А для Ричи… – Он замолчал в недоумении.

– Вероятно, я – исключение, подтверждающее правило, Большой Билл, – заполнил паузу Ричи. – В то лето я столкнулся с чем-то странным, странным по-крупному, в комнате Джорджа, вместе с тобой. Мы тогда пришли в твой дом и заглянули в его альбом с фотографиями. И фотография Центральной улицы у Канала вдруг ожила. Ты помнишь?

– Да, – кивнул Билл. – Но ты уверен, что раньше ничего не было, Ричи? Совсем ничего?

– Я… – Что-то мелькнуло в глазах Ричи. Он продолжил медленно. – Как-то раз Генри и его дружки погнались за мной… незадолго до окончания учебного года, и я оторвался от них в отделе игрушек Универмага Фриза. Я пошел к Городскому центру, посидел на лавочке в парке и подумал, что увидел… но, возможно, мне это только померещилось.

– Что именно? – спросила Беверли.

– Ничего, – ответил Ричи почти что грубо. – Померещилось. Действительно. – Он посмотрел на Майка. – Я не возражаю против прогулки. Позволит убить время. Свидание с родными местами.

– Так мы договорились? – спросил Билл.

Все кивнули.

– А потом встретимся в библиотеке в… в котором часу, Майк?

– В семь вечера. Нажмите на кнопку звонка, если опоздаете. До начала летних каникул по будням библиотека закрывается в семь часов.

– В семь так в семь. – Билл вновь обвел всех взглядом. – И будьте осторожны. Постоянно помните: никто из нас на самом деле не знает, что мы де-е-елаем. Считайте, что это разведка. Если что-то увидите, в бой не вступайте. Бегите.

– «Я влюбленный – не задира», – прокомментировал Ричи мечтательным Голосом Майкла Джексона.

– Что ж, если уж мы собираемся это сделать, то пора начинать. – Легкая улыбка приподняла левый уголок рта Бена. Скорее горькая, чем веселая. – Хотя будь я проклят, если скажу в эту самую минуту, куда собираюсь пойти, раз уж Пустошь под запретом. Там мне было лучше всего… там – и с вами. – Взгляд его переместился к Беверли, задержался на мгновение и сдвинулся. – Я не могу назвать другого места, которое так много значит для меня. Вероятно, я просто поброжу пару часов, посмотрю на здания и промочу ноги.

– Ты найдешь, куда пойти, Стог, – возразил Ричи. – Посети магазины, где ты покупал еду, и подзаправься.

Бен рассмеялся:

– В одиннадцать лет я мог съесть гораздо больше, а сейчас так наелся, что вы можете выкатить меня отсюда.

– Что ж, я готов, – сказал Эдди.

– Секундочку! – воскликнула Беверли, когда они начали отодвигать стулья от стола. – Печенье счастья. Не забудьте про него.

– Да, – кивнул Ричи, – я могу представить себе, что найду в моем. «СКОРО ТЕБЯ СЪЕСТ БОЛЬШОЙ МОНСТР. ХОРОШЕГО ТЕБЕ ДНЯ».

Они рассмеялись, и Майк передал вазочку с печеньем счастья Ричи, тот взял одно и пустил вазочку по кругу. Билл заметил, что никто не разломал печенье, взяв его из вазочки; они сидели, держа маленькие, в форме шляпы, печенюшки в руках или положив на стол перед собой, и когда Беверли, все еще улыбаясь, подняла с тарелки свое печенье, Билл почувствовал, что из груди рванулся крик: «Нет! Нет, не делай этого, не надо, положи обратно, не ломай!»

Но он опоздал. Беверли разломила печенье, за ней – Бен, Эдди отковыривал кусочек вилкой, и буквально за миг до того, как улыбка Беверли сменилась гримасой ужаса, Билл успел подумать: «Мы знали, каким-то образом мы знали. Потому что никто не надкусил печенье счастья. Так делается всегда, но никто из нас этого не сделал. Как-то, какая-то наша часть по-прежнему помнит… все».

И обнаружил, что это подспудное знание ужасало больше всего; куда более красноречиво, чем Майк, это объясняло, сколь глубокую отметину оставило Оно на каждом из них… и отметина эта никуда не делась и поныне.

Кровь выплеснулась из печенья счастья Беверли, как из взрезанной артерии. Потекла по руке, потом на белую скатерть на столе, образовала на ней ярко-красное пятно, которое тут же выбросило в разные стороны жадные розовые отростки.

Эдди Каспбрэк издал сдавленный крик и так резко отодвинулся от стола, что едва не перевернулся вместе со стулом. Огромное насекомое, с хитиновым желтовато-коричневым уродливым панцирем, вылезало из его печенья счастья, как из кокона. Обсидиановые глаза слепо смотрели перед собой. Когда насекомое выбралось на тарелочку для хлеба, крошки дождем посыпались с его спины. Шум этот Билл ясно расслышал, и потом услышал еще раз, в своих снах, когда прилег вздремнуть во второй половине этого дня. Полностью освободившись, насекомое с сухим скрежетом потерло тонкие задние лапки, и Билл понял, что перед ними жуткий сверчок-мутант. Он доковылял до края тарелки и свалился с нее, упал на спину.

– Господи! – просипел Ричи. – Господи, Большой Билл, это глаз, дорогой Боже, это глаз, гребаный глаз…

Билл резко повернул голову и увидел, что Ричи смотрит на печенье счастья, губы его оттянулись, обнажив зубы в пугающей ухмылке. Кусочек печенья лежал на скатерти, из дыры пристально смотрел человеческий глаз, с россыпью крохотных крошек на карей радужке и белке.

Бен Хэнском отбросил свое печенье, не намеренно, а от неожиданности, как человек, внезапно обнаруживший, что держал в руке какую-то мерзость. А пока его печенье счастья катилось по столу, Билл увидел внутри два зуба, корни которых потемнели от запекшейся крови. Они торчали вместе, как семена во внутренней полости тыквы.

Билл снова посмотрел на Беверли и увидел, что она втягивает в себя воздух, чтобы закричать. Ее взгляд не отрывался от насекомого, которое выползло из печенья Эдди: эта тварь, по-прежнему лежа на спине, теперь вяло шевелила лапками.

Билл уже не сидел на месте. Он не думал – только реагировал. «Интуиция, – мелькнула мысль в тот самый момент, когда он вскочил со стула и рукой зажал рот за мгновение до ее крика. – Вот я какой, действую интуитивно. Майк может мной гордиться».

Так что изо рта Беверли вырвался не крик, а сдавленное: «М-м-м-м!»

Эдди издавал свистящие звуки, которые Билл хорошо помнил. Но полагал, что проблемы в этом нет: один впрыск из сосалки для легких, и все у Эдди будет хорошо. Все будет идеально, как сказал бы Фредди Файрстоун, и Билл задался вопросом – не в первый раз, – почему у человека в такие моменты возникают столь странные мысли.

Он торопливо оглядел остальных, и что-то еще вдруг вернулось из того лета, что-то, прозвучавшее необычайно архаично, но совершенно уместно:

– Ни гу-гу! Вы все! Ни гу-гу! Просто молчите!

Ричи прошелся рукой по рту. Лицо Майка стало грязно-серым, но он кивнул Биллу. Все они отодвинулись от стола. Билл еще не вскрыл свое печенье счастья, но теперь видел, что его боковинки шевелятся – раздуваются и сдуваются, раздуваются и сдуваются, раздуваются и сдуваются – словно внутри кто-то сидит и пытается вырваться из заточения.

– М-м-м-м-м! – Дыхание Бев щекотало ему ладонь.

– Ни гу-гу, Беверли, – с этими словами он убрал руку.

Ее глаза, казалось, заняли все лицо. Рот дернулся.

– Билл… Билл, ты видел… – Взгляд Беверли сместился на сверчка и задержался на нем. Насекомое, похоже, умирало. Его шероховатые глаза посмотрели на Беверли, и та застонала.

– П-п-прекрати, – строго потребовал Билл – Придвигайся к столу.

– Я не могу, Билли, не могу прибли…

– Можешь! Ты до-олжна! – Он услышал шаги, легкие и быстрые, приближающиеся по коридору с другой стороны бисерной занавески. Оглядел остальных. – Вы все! Придвиньтесь к столу! Разговаривайте! Держитесь естественно!

Беверли взглянула на него, в глазах застыла мольба, но Билл покачал головой. Сел и придвинул стул к столу, стараясь не смотреть на печенье счастья, которое лежало на его тарелке. Оно раздулось, будто нарыв, который все наполнялся и наполнялся гноем, но при этом продолжал медленно пульсировать, разжимался и сжимался. «А ведь я мог его надкусить», – с ужасом подумал Билл.

Эдди вновь нажал на клапан ингалятора, с долгим хрипящим звуком втягивая в легкие очередную порцию живительного тумана.

– Так кто, по-твоему, станет чемпионом? – спросил Билл Майка, лицо его перекосила дикая гримаса. В этот самый момент Роуз прошла сквозь занавеску, в глазах читался вопрос. Краем глаза Билл заметил, что Беверли придвинулась к столу. «Умница», – подумал он.

– Думаю, отличные шансы у «Чикагских медведей», – ответил Майк.

– Все хорошо? – спросила Роуз.

– О-отлично, – ответил Билл. Указал на Эдди. – У нашего друга был приступ астмы. Он принял лекарство. Теперь ему получше.

Роуз в тревоге посмотрела на Эдди.

– Получше, – просипел тот.

– Мне убрать со стола?

– Чуть позже, – ответил Майк и натужно улыбнулся.

– Все было хорошо? – Роуз оглядела стол, в голосе слышалось сомнение. Она не видела ни сверчка, ни глаза, ни зубов, ни дыхания печенья счастья Билла. Ее взгляд безразлично прошелся и по пятну крови на скатерти.

– Все было очень хорошо, – ответила Беверли и улыбнулась, куда более естественно, чем Билл или Майк. И ее улыбка успокоила Роуз, убедила – если что-то и не в порядке, то в этом нет вины ни обслуживающего персонала, ни кухни. «У девочки крепкий характер», – подумал Билл.

– Предсказания понравились? – спросила Роуз.

– Не могу говорить за остальных, – ответил Ричи, – но мое попало не в бровь, а в глаз.

Билл услышал царапанье. Посмотрел на свою тарелку, увидел ножку, пробившую стенку печенья счастья. Она скреблась по поверхности тарелки.

«Я мог бы его надкусить», – вновь подумал он, но продолжал улыбаться.

– Очень. – Он вновь перевел взгляд на Роуз.

Ричи смотрел на тарелку Билла. Большущая серо-черная муха выползала из рушащегося под ее напором печенья. Она едва слышно жужжала. Из печенья также вытекала желтоватая слизь, собиралась лужицей. Появился и запах, тяжелый, густой запах воспаленной раны.

– Что ж, если сейчас я вам не нужна…

– Сейчас – нет, – ответил Бен. – У вас великолепная кухня. Очень… очень необычные блюда.

– Тогда я вас оставляю. – И Роуз с поклоном исчезла за бисерной занавеской. Нити с бисером еще колыхались и стукались друг от друга, когда все они вновь отодвинулись от стола.

– Это что? – хрипло спросил Бен, глядя на жуткое существо, которое оккупировало тарелку Билла.

– Муха, – ответил Билл. – Муха-мутант. Если не ошибаюсь, создана воображением писателя Жоржа Ланжелана 26. Он написал рассказ, который так и назвал – «Муха». По нему сняли фильм, не такой уж хороший. Но сам рассказ чертовски меня напугал. Оно возвращается к своим старым трюкам, ничего больше, потому что я собираюсь написать роман «Дорожные насекомые». Такое у меня пока рабочее название. Я знаю, звучит довольно-таки глупо, но вы понимаете…

– Прошу меня извинить, – пробормотала Беверли. – Думаю, мне надо блевануть.

Она выскочила из банкетного зала прежде, чем кто-либо успел встать.

Билл расправил салфетку и набросил ее на муху размером с птенца воробья. Ничего такого большого не могло поместиться в крохотном китайском печенье счастья… но поместилось. Из-под салфетки дважды донеслось жужжание, потом наступила тишина.

– Господи, – выдохнул Эдди.

– Пора и нам на хрен выметаться отсюда. – Майк поднялся. – С Беверли встретимся в вестибюле.

Беверли как раз выходила из женского туалета, когда остальные собрались у кассы. Бледная, но решительная. Майк заплатил по чеку, чмокнул Роуз в щечку, и они вышли в дождливый день.

– Никто не передумал? – спросил Майк.

– Я – нет, – ответил Бен.

– Нет, – поддержал его Эдди.

– Насчет чего? – спросил Ричи.

Билл покачал головой и посмотрел на Беверли.

– Я остаюсь, – сказала она. – Билл, что ты имел в виду, говоря, что Оно возвращается к старым трюкам?

– Я думал о том, чтобы написать роман о насекомых, – ответил он. – Поэтому история Ланжелана вплелась в мои мысли. Поэтому я увидел муху. А ты – кровь, Беверли. Почему ты думала о крови?

– Наверное, потому, что кровь была в раковине, – без запинки ответила Беверли. – Кровь, которая выплеснулась из сливного отверстия в ванной моей квартиры, когда мне было одиннадцать лет.

Она сказала правду? Если на то пошло – нет. Потому что, когда кровь выплеснулась ей на пальцы теплой струей, перед ее мысленным взором возник кровавый отпечаток, который она оставила на ковре после того, как наступила на осколок разбитого флакона из-под духов. Том. И

(Бевви, иногда ты очень меня тревожишь)

ее отец.

– Тебе тоже досталось насекомое. – Билл смотрел на Эдди. – Почему?

– Не просто насекомое. – ответил Эдди. – Сверчок. В подвале нашего дома сверчки. Дом стоит двести тысяч, и мы не можем избавиться от сверчков. По ночам они сводят нас с ума. За пару дней до звонка Майка мне приснился действительно жуткий кошмар. Мне снилось, что я просыпаюсь, а в кровати полным-полно сверчков. Я пытаюсь распугать их ингалятором, но могу выжать из него только какие-то скрипящие звуки, и перед тем как проснуться, я осознаю, что и он набит сверчками.

– Роуз ничего этого не видела, – заметил Бен и посмотрел на Беверли: – Как твои родители не увидели кровь, вытекшую из сливного отверстия раковины, пусть она перепачкала всю ванную комнату.

– Да, – кивнула Беверли.

Они переглядывались, стоя под мелким дождем.

Майк посмотрел на часы.

– Автобус через двадцать минут. Четверых я могу отвезти в город в моей машине, если мы потеснимся. Или могу вызвать такси. Выбор за вами.

– Я пройдусь прямо отсюда, – ответил Билл. – Не знаю, куда пойду, но сейчас самое время подышать свежим воздухом.

– Я вызову такси, – решил Бен.

– Я поеду с тобой, если ты высадишь меня в центре, – сказал Ричи.

– Хорошо. Куда пойдешь?

Ричи пожал плечами:

– Пока не знаю.

Остальные предпочли дожидаться автобуса.

– В семь вечера, – напомнил Майк. – И будьте осторожны, это касается всех. – Они согласились соблюдать осторожность, хотя Билл не понимал, как можно давать такое обещание, не зная, с какими угрозами им, возможно, предстоит столкнуться.

Хотел сказать это вслух, но глянул на их лица, и ему стало ясно, что они и так знают.

Поэтому он ушел, на прощание вскинув руку. Влажный воздух приятно холодил лицо. Его ждала долгая прогулка, но Билла это вполне устраивало. Предстояло о многом подумать. Его радовало, что встреча закончилась и они приступили к делу.

Глава 11 Пешие экскурсии

1 Бен Хэнском берет в библиотеке книгу

Ричи Тозиер вышел из машины на перекрестке, где сходились Канзас-стрит, Центральная и Главная улицы, а Бен отпустил такси на вершине холма Подъем-вмилю. За рулем сидел тот самый «религиозный человек», который подвозил Билла к ресторану, но ни Бен, ни Ричи этого не узнали: Дэйв погрузился в мрачное молчание. Наверное, Бен мог бы выйти вместе с Ричи, но исходил из того, что каждый должен начать свою экскурсию в одиночестве.

Он наблюдал, как такси вливается в транспортный поток, стоя на углу Канзас-стрит и Долтри-Клоуз, сунув руки глубоко в карманы, стараясь выбросить из головы отвратительное завершение их ленча. Не мог; мысли возвращались к черно-серой мухе, выползающей из печенья счастья на тарелке Билла, с распластанными по спине, испещренными жилками крылышками. Он пытался переключиться с этого тошнотворного образа на что-то еще, думал, что ему удалось, но через пять минут мерзкая муха вновь возникла перед его мысленным взором.

«Я пытаюсь как-то это обосновать, – думал он, – не с моральной точки зрения, а скорее с математической. Здания строят, руководствуясь определенными законами природы; законы природы можно выразить уравнениями; уравнения необходимо обосновывать. В чем обоснование того, что произошло менее получаса назад?»

«Оставь это в покое, – сказал он себе, и не в первый раз. – Ты не можешь это обосновать, поэтому просто оставь в покое».

Очень хороший совет; да только последовать ему Бен не мог. Он вспомнил, что на следующий день после встречи с мумией жизнь его потекла обычным путем. Он знал, что едва не попал в лапы чудовища, чем бы оно ни было, но его жизнь продолжалась: он пошел в школу, написал контрольную по арифметике, заглянул после школы в библиотеку, ел с присущим ему аппетитом. Просто встроил существо, которое увидел на Канале, в свою жизнь, а если говорить о том, что существо это едва не убило его… что ж, дети частенько балансируют на грани смерти. Они перебегают улицы, не глядя по сторонам, на озере заплывают слишком далеко на надувных резиновых плотах, и им приходится грести из последних сил, чтобы вернуться на берег. Они падают на задницу со шведских стенок и на голову с деревьев.

Теперь, стоя под мелким дождем перед «Надежным скобяным магазином» (Бен вспомнил, что в 1958 году это помещение занимал ломбард «Братья Фрейти», двойные витрины которого заполняли пистолеты, винтовки, опасные бритвы и гитары, подвешенные за грифы и напоминающие экзотических животных), он думал о том, что дети лучше себя чувствовали рядом со смертью, с большой легкостью встраивали в свою жизнь необъяснимое. Подспудно они верили в существование невидимого мира. Чудеса, сотворенные что светлыми, что темными силами, принимались во внимание, безусловно, но чудеса эти не останавливали жизнь. В десять лет внезапное столкновение с прекрасным или ужасным не мешало съесть за ленчем лишний чиз-дог или два.

Но все менялось, стоило тебе повзрослеть. Ты более не лежал в кровати, в полной уверенности, что кто-то копошится в стенном шкафу или скребется в окно… но когда что-то случалось, что-то, не имеющее рационального объяснения, в сети возникала перегрузка, аксоны и дендриты 27 нагревались. Тебя начинало трясти и дергать, тебя начинало гнуть и корежить, твое воображение отплясывало хип-хоп и бибоп на твоих нервах. Тебе не под силу просто встроить случившееся в свою жизнь. Не встраивается оно, и все тут. Твой разум возвращается к встрече с ним, легонько его касается, как котенок – клубка ниток… пока, со временем, разумеется, ты или сходишь с ума, или попадаешь в такое место, где не можешь действовать с полной отдачей.

«И если такое произойдет, – подумал Бен, – Оно сожрет меня. Сожрет нас. Тепленькими».

Он зашагал по Канзас-стрит, не направляясь – во всяком случае, сознательно – к какому-то конкретному месту. В голову внезапно пришла мысль: «Что мы сделали с тем серебряным долларом?»

Он по-прежнему не мог вспомнить.

«Серебряный доллар, Бен… С его помощью Беверли спасла тебе жизнь. Тебе… может, и всем остальным… и прежде всего Биллу. Оно чуть не вырвало мне внутренности, прежде чем Беверли… что? Что она сделала? И как это сработало? Она заставила Оно отступить, и мы все ей помогали. Но как?»

Неожиданно в голову пришло слово, слово, которое для него ничего не значило, но по коже побежали мурашки: «Чудь».

Бен посмотрел на тротуар, на мгновение увидел нарисованный на нем мелом контур черепахи, и перед глазами все поплыло. Он зажмурился, а открыв глаза, увидел, что никакой черепахи и не было: только «классики», наполовину смытые легким дождем.

Чудь.

Что же это значило.

– Не знаю, – ответил он вслух и быстро огляделся: вдруг кто-то заметил, как он разговаривает сам с собой, и обнаружил, что свернул с Канзас-стрит на Костелло-авеню. На ленче он сказал остальным, что Пустошь – единственное место, где мальчишкой он чувствовал себя счастливым… но это тянуло только на полуправду, так? Было еще одно место. И теперь, случайно или сознательно, он шел туда: в публичную библиотеку Дерри.

Постоял перед ней минуту-другую, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Библиотека не изменилась; он восторгался ее линиями точно так же, как и в детстве. Спроектировали библиотеку хорошо, как большинство каменных зданий. Архитектору удалось поставить в тупик внимательного наблюдателя противоречиями: каменная солидность в определенной степени уравновешивалась изяществом арок и колонн; здание выглядело массивным, как банк, и при этом легким и воздушным (ну, легким, если говорить о городских зданиях, особенно построенных в начале века, и окнах, перекрещенных узкими полосками железа, элегантных и закругленных). Противоречия эти придавали зданию особый шарм, и Бен не удивился, почувствовав, как по нему прокатилась волна любви к этому месту.

Не сильно изменилась и Костелло-авеню. Посмотрев вдоль улицы, он увидел Общественный центр Дерри и задался вопросом, а сохранился ли «Костелло-авеню маркет», который находился дальше, ближе к тому месту, где дугообразная Костелло-авеню вновь выходила на Канзас-стрит.

Бен пошел через лужайку, едва замечая, как промокают туфли, чтобы взглянуть на стеклянный коридор, соединяющий корпуса взрослой и детской библиотек. Он тоже не изменился, и, стоя на лужайке рядом со склоненными к земле ветвями плакучей ивы, Бен видел людей, проходящих по коридору. Радость, которую он испытывал прежде, вновь захлестнула его, и Бен впервые действительно забыл о том, что произошло в конце ленча, за которым он встретился с друзьями детства после стольких лет разлуки. Он помнил, как ребенком приходил на эту самую точку, только зимой, пробивая дорогу в снегу, который доходил до бедер, и стоял чуть ли не по пятнадцать минут. Он помнил, что приходил в сумерках, и вновь его притягивали контрасты, и он стоял, чувствуя, как немеют кончики пальцев, а снег тает в зеленых резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве. Он стоял, окутанный сгущающимися сумерками, мир вокруг него лиловел под напором рано наступающей зимней ночи, с небом цвета золы на востоке и раскаленных углей – на западе. Вокруг него царил холод, температура воздуха – градусов двенадцать мороза, даже ниже, если ветер дул из скованной морозом Пустоши, а дул он часто.

Там же, в каких-то сорока ярдах от того места, где стоял Бен, люди ходили взад-вперед в рубашках с короткими рукавами. Там, в каких-то сорока ярдах от того места, где он стоял, находился тоннель яркого белого света, источником которого служили флуоресцентные лампы под потолком. Там смеялись детишки, влюбленные парочки старшеклассников прохаживались, взявшись за руки (но им приходилось расцепляться, если они попадались на глаза кому-то из библиотекарш). В этом было что-то магическое, магическое в хорошем смысле слова, и по молодости Бен не мог отнести эту магию на счет таких обыденностей, как электрический ток и центральное отопление. Магия состояла в том, что этот сияющий светом и жизнью цилиндр соединял два темных здания, как дорога жизни, магия состояла в том, что на твоих глазах люди шли через темное заснеженное поле, не замечая ни темноты, ни холода. И оттого становясь прекрасными и божественными.

Потом он уходил (как уходил сейчас) и, огибая здание, возвращался к главному входу (как делал сейчас), но всегда останавливался и оглядывался (как делал сейчас), прежде чем каменный угол здания взрослой библиотеки скрывал от него эту хрупкую пуповину.

Удивляясь силе, с какой ностальгия сжимала его сердце, Бен направился к ступеням, ведущим к двери взрослой библиотеки, на мгновение задержался на узкой площадке за колоннами – здесь под высокой крышей всегда царила прохлада, каким бы жарким ни выдавался день. Затем открыл дверь, обитую железом, с прорезью для книг и ступил в тишину.

Воспоминания накатили с такой силой, что у Бена на мгновение закружилась голова, едва он оказался под рассеянным светом свисающих с потолка стеклянных плафонов-шаров. Ничего физического в силе этой не было – Бен не мог сравнить ее ни с ударом в челюсть, ни с оплеухой. Скорее она была сродни странному ощущению, будто время свернулось некой петлей, и ты вернулся туда, где уже успел побывать. За неимением лучшего люди называют это чувство déjà vu. Бен испытывал его и раньше, но никогда оно не обрушивалось на него с такой ошеломляющей силой. Секунду или две он стоял у самого порога, в полном смысле слова затерянный во времени, не имея ни малейшего понятия, сколько же ему сейчас лет. Тридцать восемь или одиннадцать?

Его окружала знакомая тишина, лишь изредка нарушаемая чьим-то шепотом, еле слышным стуком – кто-то из библиотекарей проштамповывал книги и уведомления о том, что книга не сдана в срок, – шелестом переворачиваемых страниц газет или журналов. И освещенность в библиотеке теперь ему нравилась точно так же, как и прежде. Свет падал через высокие окна, сизый, как голубиное крыло, в этот дождливый день, свет, который убаюкивал и нагонял дрему.

Пересекая широкий зал, выстланный линолеумом с красно-черным рисунком, уже почти что стершимся, Бен, как и всегда, старался ступать неслышно – по центру взрослую библиотеку венчал купол, и все звуки усиливались.

Он видел, что винтовые железные лестницы, которые вели к стеллажам, остались на прежнем месте, по обе стороны подковообразного стола, за которым сидели библиотекари, но еще он увидел и маленький лифт, добавленный к лестницам за те двадцать пять лет, что прошли после их с матерью отъезда из Дерри. Вид лифта принес облегчение – ослабил удушающее чувство déjà vu.

Пересекая зал, Бен ощущал себя незваным гостем, иностранным шпионом. Каждое мгновение он ожидал, что библиотекарша, сидящая за столом, поднимет голову, посмотрит на него, а потом громко и отчетливо, заставив всех читателей прервать свое занятие и повернуться к нему, скажет: «Вы! Да, вы! Что вы тут делаете? У вас нет никакого права находиться здесь! Вы – Извне! Вы – из Прошлого! Возвращайтесь, откуда пришли. Немедленно уходите, пока я не вызвала полицию!»

Библиотекарша подняла голову – молодая женщина, миловидная, на короткое мгновение Бен подумал, что его фантазия воплотится в жизнь, и сердце запрыгнуло в горло, когда ее светло-голубые глаза встретились с его. Но увидел он в них полнейшее безразличие и понял, что может идти дальше. Если он и был шпионом, его не раскрыли.

Бен прошел под витком одной из узких и убийственно крутых лестниц из кованого железа, направляясь к коридору, который вел в детскую библиотеку, улыбнулся, осознав (только после того, как это сделал), что повторил еще один свой детский ритуал – вскинул голову, как вскидывал и мальчишкой, в надежде увидеть девушку в юбке, спускающуюся по лестнице. Он вспомнил (теперь вспомнил), как однажды, в восемь или девять лет, без всякой на то причины посмотрел вверх и заглянул аккурат под юбку из хлопчатобумажной ткани симпатичной старшеклассницы, увидев ее чистенькие розовые трусики. И вид этих трусиков потряс его ничуть не меньше, чем внезапный солнечный зайчик, посланный золотистым браслетом на лодыжке Беверли Марш, который в последний учебный день лета 1958 года пронзил его сердце стрелой чувства, более глубокого, чем просто любовь или привязанность. Бен помнил, как сидел за столом в детской библиотеке и думал о неожиданном зрелище минут двадцать, а то и больше, а лоб и щеки у него горели. Перед ним лежала раскрытая книга по истории поездов, в которой он не мог прочитать ни строчки, его пенис превратился в маленькую твердую ветку, и ветка эта пустила корни ему глубоко в живот. Он грезил, что они с этой девушкой поженились, живут в маленьком доме на окраине города, наслаждаясь удовольствиями, которых он еще не понимал.

Ощущения эти пропали так же внезапно, как и появились, однако с тех пор он ни разу не проходил под лестницей, не вскинув голову. Но никогда больше не увидел ничего интересного и захватывающего (однажды по ступенькам осторожно спускалась толстуха средних лет, и он торопливо отвернулся, устыдившись, чувствуя себя злоумышленником), однако привычка оставалась – и дала о себе знать даже теперь, когда он давно уже стал взрослым.

Бен медленно шел по коридору, замечая и другие изменения: желтые наклейки у каждого выключателя с надписью «ОПЕК ЛЮБИТ РАСТОЧИТЕЛЕЙ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ, а потому СБЕРЕГАЙ КАЖДЫЙ ВАТТ!». Войдя в детский мир со столиками из светлого дерева и такими же маленькими стульями, мир, в котором фонтан с питьевой водой возвышался над полом лишь на четыре фута, он увидел, что на дальней стене все так же висят фотографии в рамках, только не Дуайта Эйзенхауэра и Ричарда Никсона, а Рональда Рейгана и Джорджа Буша 28. Рейган, вспомнил Бен, вел программу «Театр Джей-эл», когда он окончил пятый класс, а Джорджу Бушу тогда не исполнилось и тридцати.

Но…

Ощущение déjà vu накатило вновь. Он ничего не мог с этим поделать и на этот раз в полной мере ощутил леденящий ужас человека, который наконец-то осознает после получаса бултыхания в воде, что берег не становится ближе и он тонет.

В библиотеку он попал в Сказочный час, в углу на миниатюрных стульчиках полукругом сидели с десяток малышей, слушали. «И кто это здесь, кто идет по моему мосту?» – произнесла библиотекарша низким, рычащим голосом злого тролля из сказки, и Бен подумал: «Когда она поднимет голову, я увижу, что это мисс Дэйвис, да, это будет мисс Дэйвис и выглядеть она будет такой же…»

Но когда библиотекарша подняла голову, он увидел более молодую женщину, даже в сравнении с мисс Дэйвис, какой та была двадцать семь лет назад.

Некоторые малыши закрывали рты руками и хихикали, но большинство смотрели на библиотекаршу, а в их взглядах читался вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца… или он набьет себе брюхо?

– Это я, Хриплоголосый Билли-Козел, иду по твоему мосту, – продолжала рассказывать сказку библиотекарша, когда Бен, побледнев, проходил мимо нее.

«Как это может быть та сказка? Та самая сказка? И я должен поверить, что это всего лишь совпадение? Потому что я не верю… не могу поверить, черт побери!»

Он наклонился к фонтанчику с питьевой водой, наклонился так низко, что почувствовал себя Ричи, отбивающим поклоны.

«Я должен с кем-то поговорить, – в панике подумал Бен. – С Майком… Биллом… с кем-нибудь. Неужто что-то действительно сцепляет здесь воедино прошлое и настоящее, вышвыривая промежуточные годы, или мне это только чудится? Потому что, если не чудится, не уверен, что я к этому готов. Я…»

Он посмотрел на стойку сдачи книг, и сердце, казалось, на мгновение остановилось, чтобы потом забиться в два раза чаще. На стойке он увидел плакат со строгими черными буквами на белом фоне… очень знакомый. Надпись на плакате гласила:

«ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ

С 19:00.

ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ДЕРРИ»

В этот миг ему все стало предельно ясно: озарение пришло вызывающей суеверный страх вспышкой света, и он осознал, что голосование, которое они провели, – всего лишь шутка. Нет никакого возвращения назад, и никогда не было. Они продвигались по пути, столь же предопределенному, как запавшая в память привычка, заставившая его вскинуть голову, когда он проходил под лестницей, ведущей к стеллажам. Здесь, в Дерри, обитал отзвук прошлого, смертоносный отзвук, и всем им оставалось надеяться только на одно: этот отзвук еще можно изменить в их пользу, изменить так, что им удастся покинуть Дерри живыми.

– Господи, – пробормотал он и сильно потер щеку ладонью.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – раздался голос рядом с Беном, и он подпрыгнул от неожиданности. Принадлежал голос девушке лет семнадцати, с копной русых волос, которым заколки не давали упасть на симпатичное личико старшеклассницы. Разумеется, он видел перед собой помощницу библиотекаря; они работали и в 1958 году, старшеклассницы и старшеклассники, расставляли книги по полкам, показывали детям, как пользоваться каталогом. Обсуждали рецензии и школьные статьи, помогали со сносками и библиографиями. Платили за это гроши, но всегда находились старшеклассники, которых это не отпугивало. Потому что такая работа им нравилась.

Присмотревшись внимательнее к доброжелательному, но все-таки вопрошающему взгляду, Бен вспомнил, что ему тут больше не место: он – великан в стране лилипутов. И незваный гость. Во взрослой библиотеке из-за этого он чувствовал себя не в своей тарелке, потому что на него могли посмотреть, с ним могли заговорить, в библиотеке детской испытал скорее облегчение. Во-первых, получил доказательство, что он по-прежнему взрослый, а тот факт, что девушка не носила бюстгальтера под ковбойкой, вызвал еще большее облегчение, а не эрекцию: если и требовалось подтверждение, что на дворе 1985 год, а не 1958, на это однозначно указывали соски девушки, ясно проступающие сквозь материю.

– Нет, благодарю вас, – ответил он и тут же, по причине, которую не мог себе объяснить, услышал, как добавляет: – Я искал своего сына.

– Да? А как его зовут? Может, я его видела. – Девушка улыбнулась. – Я знаю большинство детей.

– Его зовут Бен Хэнском, – ответил Бен. – Но я его здесь не вижу.

– Скажите мне, как он выглядит, и я смогу передать ему ваши слова, если есть такая необходимость.

– Ну, – Бен уже жалел о своей выдумке, – он полноват и похож на меня. Но никакой проблемы нет, мисс. Если увидите его, просто скажите, что его отец заезжал по пути домой.

– Скажу. – Она улыбнулась, но улыбка ограничилась губами, и Бен внезапно осознал, что подошла она и заговорила с ним не только из вежливости и желания помочь. Она работала помощницей библиотекаря детской библиотеки города, в котором за последние восемь месяцев убили девять детей. Увидела незнакомого мужчину в мире, куда взрослые заглядывают редко, обычно для того, чтобы оставить или забрать ребенка. Так что подозрительность ее имела под собой веские основания.

– Спасибо вам. – Он улыбнулся, надеясь, что успокоил ее, и ретировался.

Коридором прошел во взрослую библиотеку и, подчиняясь импульсу, который не понимал, направился к подковообразному столу… но, само собой, в этот день им полагалось следовать импульсам, так? Следовать импульсам и смотреть, куда они заведут.

Табличка на столе указывала, что симпатичную библиотекаршу, которая сидела за ним, зовут Кэрол Дэннер. За ее спиной Бен видел дверь с панелью матового стекла и надписью «МАЙКЛ ХЭНЛОН СТАРШИЙ БИБЛИОТЕКАРЬ».

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила мисс Дэннер.

– Думаю, да, – ответил Бен. – Надеюсь на это. Мне бы хотелось завести библиотечную карточку.

– Очень хорошо. – Она взяла бланк. – Вы живете в Дерри?

– В настоящий момент – нет.

– Ваш домашний адрес?

– Рурал-стар, шоссе два, Хемингфорд-Хоум, штат Небраска. – На мгновение он запнулся, забавляясь ее недоуменным взглядом, потом добавил почтовый индекс: – Пять-девять-три-четыре-один.

– Это шутка, мистер Хэнском?

– Отнюдь.

– Так вы переезжаете в Дерри?

– Таких планов у меня нет.

– Не далековато будет ездить за книгами? Или в Небраске нет библиотек?

– Это в некотором роде сентиментальный момент. – Бен думал, что такой разговор с незнакомым человеком дастся ему нелегко, но нет, никаких затруднений не возникло. – Видите ли, я родился в Дерри. И впервые здесь после того, как уехал отсюда еще ребенком. Погулял по городу, посмотрел, что изменилось, а что нет. И вдруг меня осенило, что я прожил здесь десять лет, с трех до тринадцати, но на память об этих годах у меня ничего не осталось. Даже открытки. У меня были серебряные доллары, но один я потерял, а остальные подарил другу. Наверное, мне нужен сувенир из детства. Поздновато, конечно, но не зря же говорят – лучше поздно, чем никогда.

Кэрол Дэннер улыбнулась, и улыбка превратила ее в ослепительную красавицу.

– По-моему, это очень мило. Если вы погуляете десять или пятнадцать минут, ваша карточка, когда вы вернетесь к столу, будет уже готова.

Бен едва заметно улыбнулся в ответ.

– Как я понимаю, надо будет внести залог. Житель другого города и все такое.

– В детстве у вас была библиотечная карточка?

– Безусловно. – Улыбка Бена стала шире. – Полагаю, после моих друзей библиотечная карточка стояла у меня на первом месте.

– Бен, не мог бы ты подняться сюда? – послышался громкий голос, разрезавший библиотечную тишину, как скальпель.

Он обернулся, виновато дернулся, как делают люди, когда кто-то кричит в библиотеке. Не увидел ни одного знакомого человека… а мгновением спустя осознал, что никто не поднял голову и никоим образом не выразил удивления или раздражения. Старики по-прежнему читали «Дерри ньюс», «Бостон глоуб», «Нэшнл джеографик», «Ю-эс ньюс энд уорлд рипорт». В зале справочной литературы две старшеклассницы склонились над пачкой газет и стопкой регистрационных карточек. Несколько человек просматривали книги на полках раздела «НОВИНКИ БЕЛЛЕТРИСТИКИ – ВЫДАЮТСЯ ТОЛЬКО НА НЕДЕЛЮ». Какой-то старик в нелепой фуражке, с потушенной трубкой, зажатой в зубах, пролистывал альбом с рисунками Луиса де Варгаса.

Бен повернулся к молодой женщине, которая в недоумении смотрела на него.

– Что-то не так? – спросила она.

– Нет, – с улыбкой ответил Бен, – просто мне показалось, будто я что-то услышал. Наверное, перелет подействовал на меня сильнее, чем я думал. Так что вы говорили?

– Если на то пошло, говорили вы. Я как раз собиралась добавить, что сведения о вас должны храниться в архиве, если вы пользовались библиотекой, когда жили в Дерри. Вся информация теперь на микрофишах. За эти годы и у нас кое-что изменилось.

– Да, – кивнул он, – в Дерри изменилось многое… но многое и осталось таким же, как и прежде.

– В любом случае я могу поискать вашу фамилию и возобновить вашу карточку. Тогда залога не потребуется.

– Отлично, – ответил Бен, но прежде чем успел поблагодарить библиотекаршу, тот же голос вновь прорезал священную тишину библиотеки, еще более громкий и радостный: «Быстро сюда, Бен! Поднимайся, маленький толстый говнюк! Это твоя жизнь 29, Бен Хэнском!»

Бен откашлялся:

– Я вам очень благодарен.

– Пустяки. – Она склонила голову набок. – На улице потеплело?

– Немного, – ответил он. – А что?

– Вы…

– Это сделал Бен Хэнском! – прокричал голос. Откуда-то сверху, от стеллажей. – Бен Хэнском убивал детей! Держите его! Хватайте его!

– …вспотели, – договорила она.

– Правда? – задал он идиотский вопрос.

– Карточкой я займусь прямо сейчас.

– Большое спасибо.

Она передвинулась к старой пишущей машинке «Ройял», которая стояла на углу подковообразного стола.

Бен медленно отошел. Сердце бухало, как барабан. И да, он вспотел, чувствовал, как пот стекает со лба, выступает под мышками, смачивает волосы на груди. Он поднял голову и увидел клоуна Пеннивайза, который стоял на верхней площадке винтовой лестницы, расположенной по левую руку, и смотрел на него сверху вниз. Лицо покрывал белый грим, рот краснел ухмылкой убийцы. Вместо глаз – пустые глазницы. В одной руке – связка шариков, в другой – книга.

«Не он, – подумал Бен. – Оно. Я стою посреди ротонды публичной библиотеки Дерри майским днем 1985 года, я – взрослый, и вижу самый жуткий кошмар моего детства. Я встретился лицом к лицу с Оно».

– Поднимайся, Бен, – позвал сверху Пеннивайз. – Я не причиню тебе вреда. У меня для тебя книга! Книга… и шарик. Поднимайся!

Бен открыл рот, чтобы ответить, чтобы сказать, что Пеннивайз, наверное, рехнулся, если думает, что он, Бен, поднимется по лестнице, но тут же понял: произнеси он хоть слово, все повернутся к нему, все подумают, а не псих ли он?

– Ладно, я знаю, что ты не можешь ответить, – крикнул Пеннивайз вниз и захихикал. – Хотя я чуть не провел тебя, правда? Извините, сэр, принц Альберт в вашем сортире?.. Это так?.. Лучше выпустите бедолагу 30. Извините, мэм, это ваш холодильник убегает 31?.. Ваш?.. Тогда не стоит ли вам его поймать?

Клоун на верхней лестничной площадке запрокинул голову и визгливо расхохотался. Смех отразился от купола ротонды, будто стая летучих мышей, и Бену лишь невероятным усилием воли удалось удержать руки внизу, не дать им подняться и заткнуть уши.

– Поднимайся, Бен, – опять позвал Пеннивайз. – Мы поговорим. На нейтральной территории. Почему нет?

«Я не поднимусь, – подумал Бен. – Думаю, когда я наконец-то доберусь до тебя, ты не захочешь меня видеть. Потому что мы собираемся тебя убить».

Вновь раздался пронзительный смех клоуна.

– Убить меня? Убить? – И внезапно, нагоняя ужас, он заговорил голосом Ричи Тозиера, точнее, Голосом Пиканинни:

– Не убивайте меня, масса, я буду хорошим нигга, не убивайте вашего чевного малчыка, Стог! – и вновь зазвучал пронзительный смех.

Дрожа всем телом, побледнев, Бен пересекал центральную часть взрослой библиотеки под вибрирующим эхом этого смеха. Чувствовал, что его сейчас вырвет. Он остановился перед полкой с книгами, трясущейся рукой наобум взял одну. Его холодные пальцы начали перелистывать страницы.

– Это твой единственный шанс, Стог! – Голос звучал где-то позади и выше. – Убирайся из города. Уберись до темноты. Если останешься… ты и все остальные. Ты слишком стар, чтобы остановить меня. Вы все слишком старые. Слишком старые, чтобы чего-то добиться, кроме как найти свою смерть. Ты хочешь увидеть, как это произойдет сегодня вечером?

Он медленно повернулся, по-прежнему держа книгу в заледеневших руках. Не знал, куда смотреть, но создалось ощущение, будто под подбородком появилась невидимая рука и принялась поднимать, поднимать, поднимать его голову.

Клоун исчез. Дракула стоял на верхней площадке лестницы, что поднималась к стеллажам слева от подковообразного стола. Не киношный Дракула, не Бела Лугоши, не Кристофер Ли, не Фрэнк Ланджелла, не Фрэнсис Ледерер, не Реджи Нодлер 32. Там стояла древняя нежить с лицом, напоминающим перекрученный корень, с мертвенно-бледной кожей, пурпурно-красными, цвета запекшейся крови глазами. Рот открылся, обнажив наклоненные друг другу зубы, которые могли перекусить человека пополам.

– Р-р-р! – прорычал вампир, и челюсти, щелкнув, захлопнулись. Изо рта хлынул черно-красный поток. Отхваченные куски губ упали на белоснежный шелк парадной рубашки и поползли вниз, оставляя змеящиеся кровавые следы.

– Что увидел Стэн Урис перед тем, как умереть? – крикнул вампир с вознесенной над Беном лестничной площадки, смеясь кровавой дырой-ртом. – Принца Альберта в жестянке? Или Дэйва Крокетта, короля дикого Фронтира? Что он увидел, Бен? Ты тоже хочешь увидеть? Что он увидел? Что он увидел? – Вновь раздался все тот же пронзительный смех, и Бен понял, что сейчас закричит сам, да, нет никакой возможности остановить этот крик, он обязательно вырвется из груди. Кровь жутким потоком стекала с лестничной площадки. Одна капля упала на скрюченную артритом руку старика, который читал «Уолл-стрит джорнел». Побежала между костяшек пальцев. Старик не видел ее и не чувствовал.

Бен рывками втягивал в себя воздух, в полной уверенности, что сейчас его крик пронзит тишину теплого, дождливого майского дня, пугающий, как удар ножа… или выплюнутое изо рта лезвие бритвы.

Но воздух вышел неровным выдохом, а крик превратился в слова, произнесенные так же тихо, как произносится молитва:

– Разумеется, мы сделали из него пули. Мы превратили серебряный доллар в серебряные пули.

Господин в водительской фуражке, который пролистывал рисунки де Варгаса, резко поднял голову.

– Ерунда, – сказал он. Несколько человек подняли головы, а кто-то раздраженно зашипел на старика: «Ш-ш-ш!»

– Извините. – Голос Бена дрожал, он чувствовал, что по лицу течет пот, а рубашка прилипла к телу. – Я думал вслух…

– Ерунда, – повторил старик уже громче. – Нельзя отлить серебряные пули из серебряных долларов. Всеобщее заблуждение. Из бульварного чтива. Проблема в особенностях гравитации…

Внезапно рядом со стариком возникла женщина, мисс Дэннер.

– Мистер Брокхилл, пожалуйста, потише, – мягко обратилась она к старику. – Люди читают…

– Мужчина болен, – резко ответил Брокхилл, прежде чем уткнуться в альбом с рисунками. – Дай ему аспирин, Кэрол.

Кэрол Дэннер посмотрела на Бена, и на лице ее отразилась тревога.

– Вам нехорошо, мистер Хэнском? Я знаю, говорить такое невежливо, но вы ужасно выглядите.

– Я… – Бен запнулся. – Я поел в китайском ресторане. Наверное, необычная пища не понравилась моему желудку.

– Если хотите прилечь, в кабинете мистера Хэнлона есть кушетка. Вы можете…

– Нет. Спасибо, но нет. – Он хотел не прилечь, а выбраться из публичной библиотеки Дерри. Посмотрел на верхнюю лестничную площадку. Клоун исчез. Вампир исчез. Но остался воздушный шарик, привязанный к низким перилам из кованого металла, которые тянулись по периметру лестничной площадки. На поверхности надутого до предела шарика Бен прочитал: «ХОРОШЕГО ТЕБЕ ДНЯ! ВЕЧЕРОМ ТЫ УМРЕШЬ!»

– Я принесла вашу библиотечную карточку. – Кэрол осторожно коснулась предплечья Бена. – Она вам еще нужна?

– Да, благодарю. – Бен с бульканьем втянул воздух. – Очень сожалею, что все так вышло.

– Надеюсь, это не пищевое отравление, – продолжала тревожиться девушка.

– Не получилось бы, – вновь подал голос мистер Брокхилл, не отрываясь от альбома с рисунками де Варгаса и не вынимая потухшей трубки из уголка рта. – Выдумка из дешевого романа. Пуля будет кувыркаться.

Бен ответил ему, сам не зная, что собирается сказать.

– Мы отлили не совсем пули – кругляши. Изначально понимали, что пули нам не сделать. Я хочу сказать, мы были детьми. Это я предложил…

– Ш-ш-ш! – Кто-то опять попытался восстановить библиотечную тишину.

Брокхилл одарил Бена несколько удивленным взглядом, уже собрался что-то сказать, но уткнулся в рисунки.

Когда они вернулись к столу, Кэрол Дэннер протянула ему маленькую оранжевую карточку со штампом «ПУБЛИЧНАЯ БИБЛИОТЕКА ДЕРРИ» у верхнего торца. В некотором удивлении Бен вдруг осознал, что эта первая карточка взрослой библиотеки, которую он получил. В детстве карточка у него была канареечно-желтая.

– Вы уверены, что не хотите прилечь, мистер Хэнском?

– Мне уже чуть лучше, благодарю.

– Точно?

Ему удалось улыбнуться:

– Точно.

– Вы и выглядите чуть лучше. – В ее голосе звучало сомнение, словно она понимала, что сказать надо именно эти слова, но сама-то в это не верила.

Потом она сунула книгу под устройство для микрофильмирования, которое использовалось в те дни для регистрации выданных книг, и Бена едва не разобрал истерический смех. «Эту книгу я схватил, когда клоун заговорил голосом Пиканинни, – подумал он. – Она решила, что я хочу ее взять. За последние двадцать пять лет я впервые беру книгу в публичной библиотеке Дерри и даже не знаю, что это за книга. С другой стороны, мне без разницы. Просто дайте мне отсюда уйти, понимаете? Этого достаточно».

– Спасибо. – Он сунул книгу под мышку.

– Мы всегда рады вас видеть, мистер Хэнском. Вы точно обойдетесь без аспирина?

– Будьте уверены, – ответил он и после короткой заминки добавил: – Вы, случаем, не знаете, как поживает миссис Старрет? Барбара Старрет? Она возглавляла детскую библиотеку.

– Она умерла, – ответила Кэрол Дэннер. – Уже три года как умерла. Инсульт, насколько мне известно. Поверить трудно. Не такой уж она была старой… пятьдесят восемь лет или… пятьдесят девять. Мистер Хэнлон на день закрывал библиотеку.

– Ясно, – кивнул Бен и почувствовал, как в сердце образовалась пустота. Вот что случается, когда возвращаешься к тем, кто в памяти твоей, или как там поется в песне. Глазировка торта сладка, да начинка горька. Люди или забыли тебя, или умерли, или потеряли волосы и зубы. В некоторых случаях ты обнаруживаешь, что они потеряли и рассудок. Ох, как же это хорошо – быть живым. Привет, парень.

– Мне очень жаль. Вы ее любили, так?

– Все дети любили миссис Старрет, – ответил Бен и в тревоге осознал, что на глазах уже слезы.

– Вы…

«Если она еще раз спросит, в порядке ли я, наверное, я действительно заплачу, или закричу, или что-то сделаю».

Он посмотрел на часы:

– Боюсь, мне надо бежать. Спасибо большое, вы очень мне помогли.

– Доброго вам дня, мистер Хэнском.

«Пожелание правильное, потому что вечером я умру».

Он наставил на нее палец и двинулся через зал к двери. Мистер Брокхилл поднял голову, резко повернулся к нему, бросил на него подозрительный взгляд.

Бен посмотрел на верхнюю площадку винтовой лестницы, которая располагалась слева от подковообразного стола. Шарик по-прежнему висел в воздухе, привязанный к перилам. Только надпись на нем изменилась:

Я УБИЛ БАРБАРУ СТАРРЕТ!

КЛОУН ПЕННИВАЙЗ

Бен отвел глаза, почувствовал, как сердце вновь забилось у самого горла. Вышел из библиотеки в солнечный свет. В сплошном слое облаков появились разрывы, и теплое майское солнце прорвалось к земле. В его лучах трава выглядела невероятно зеленой и сочной. Бен почувствовал, что на сердце у него полегчало. Словно он оставил в библиотеке какую-то ношу, которую ранее таскал в себе… а потом он посмотрел на книгу, которую взял, и зубы его вдруг щелкнули с невероятной силой. В руках он держал «Бульдозер», книгу Стивена У. Мидера, одну из тех трех, с которыми вышел из библиотеки в тот день, когда прыгнул в Пустошь, спасаясь от Генри Бауэрса и его дружков.

И, раз уж речь зашла о Генри, на обложке до сих пор остался отпечаток подошвы его саперного сапога.

Дрожащей рукой, неловко переворачивая страницы, он добрался до задней обложки. Библиотека перешла на микрофильмовую систему контроля выдачи книг, он это видел. Но в этой книге на внутренней стороне задней обложки остался карман, в котором лежал формуляр. В каждой заполненной строчке после написанной от руки фамилии посетителя библиотеки, который брал книгу, стоял штамп библиотекаря с установленной датой возврата. Бен прочитал:

А в последней заполненной строке увидел свои имя и фамилию, написанные его детским почерком, с сильным нажимом карандаша:

Бенджамин Хэнском 9 июля 1958

И на формуляре, и по всему заднему форзацу, и по всем страницам кто-то проштамповал жирными красными чернилами, которые выглядели как кровь, одно слово: «УНИЧТОЖИТЬ».

– Боже мой, – прошептал Бен. Не знал, что еще сказать; слово это целиком и полностью характеризовало сложившуюся ситуацию. – Боже мой, боже мой.

Он стоял под лучами солнца, внезапно задавшись вопросом, а с чем же пришлось столкнуться остальным.

2 Эдди Каспбрэк ловит мяч

Эдди вышел из автобуса на углу Канзас-стрит и Коссат-лейн. Последняя четверть мили спускалась вниз по холму, прежде чем закончиться тупиком – обрывалась крутым склоном, скатывающимся в Пустошь. Эдди не имел ни малейшего понятия, почему решил выйти из автобуса именно здесь; Коссат-лейн ничего для него не значила, в этой части Канзас-стрит никто из его знакомых не жил. Но вроде бы он ступил на тротуар в нужном месте. Это все, что он знал, а ничего другого ему на тот момент и не требовалось. Беверли вышла еще раньше, небрежно взмахнув рукой, на одной из остановок Нижней Главной улицы. Майк на автомобиле уехал к библиотеке.

И теперь, наблюдая, как маленький и какой-то нелепый автобус «Мерседес» уезжает все дальше и дальше от остановки, Эдди задался вопросом, а что же он все-таки тут делает, стоя на занюханном перекрестке занюханного городка в пятистах милях от Майры, которая, несомненно, тревожится до слез, не зная, что с ним. В это самое мгновение у него вдруг закружилась голова, он коснулся кармана пиджака, вспомнил, что оставил драмамин в номере отеля вместе со всеми прочими лекарствами. Аспирин, впрочем, был при нем. Он не выходил из дома без аспирина, точно так же, как не выходил без штанов. Эдди всухую проглотил две таблетки и зашагал по Канзас-стрит, думая, что может пойти в публичную библиотеку или хотя бы повернуть на Костелло-авеню. Небо начало проясняться, и у Эдди даже мелькнула мысль дошагать до Западного Бродвея, полюбоваться тамошними старинными викторианскими особняками, которые высились только в двух действительно красивых жилых кварталах Дерри. Подростком он иной раз так и поступал – просто проходил по Западному Бродвею, как бы по делу, вроде бы направляясь куда-то еще. Неподалеку от угла Уитчем-стрит и Западного Бродвея стоял дом Мюллеров, из красного кирпича, с башенками по углам, за зеленой изгородью. Мюллеры держали садовника, который всегда подозрительно смотрел на Эдди, пока тот проходил мимо.

Помнил Эдди и дом Боуи, через четыре дома от Мюллеров, по той же стороне. Он полагал, что это одна из причин, по которым Грета Боуи и Салли Мюллер были такими закадычными подружками в начальной школе. С зеленой крышей, тоже с башенками, но не с квадратным верхом, как у Мюллеров, а с забавными конусами, которые казались Эдди шутовскими колпаками. Летом на боковой лужайке всегда стояла садовая мебель: стол под большим желтым зонтом, плетеные кресла, меж двух деревьев висел гамак. И за домом всегда играли в крокет. Эдди это знал, хотя его никогда не приглашали в дом Греты, чтобы сыграть в крокет. Шагая по Западному Бродвею (будто куда-то направляясь), Эдди иногда слышал звуки ударов по шару, смех, стоны, когда чей-то шар «отлетал в сторону». Однажды даже увидел Грету, со стаканом лимонада в одной руке и крокетным молотком в другой, стройную и неописуемо красивую (даже обожженные солнцем плечи казались неописуемо красивыми тогда девятилетнему Эдди Каспбрэку), идущую за своим шаром, который «отлетел в сторону» – после удара отрикошетил от дерева, и Грета появилась в поле зрения Эдди.

Он даже немного влюбился в нее в тот день – в сверкающие светлые волосы, падающие на плечи ее платья-шортов небесно-синего цвета. Грета огляделась, и на мгновение он подумал, что она его увидела, но оказалось, что нет: когда он нерешительно вскинул руку в приветствии, она не помахала в ответ, а только ударила по шару и побежала следом за дом. Эдди зашагал дальше, не обижаясь на оставшееся без ответа приветствие (он искренне верил, что она его не заметила) или на то, что она никогда не приглашала его поучаствовать в субботней игре в крокет: с какой стати такой красотке, как Грета Боуи, приглашать такого мальчишку, как он? Узкогрудого, астматика, с лицом, похожим на морду утонувшей водяной крысы.

«Да, – думал Эдди, бесцельно шагая по Канзас-стрит, – надо бы мне пойти на Западный Бродвей, вновь глянуть на все эти дома… Мюллеров, Боуи, доктора Хоула, Трекеров…»

Тут его мысли резко оборвались, потому что (помяни черта – вмиг явится) он стоял перед гаражом для грузовиков братьев Трекеров.

– Все еще здесь, – вырвалось у Эдди, и он рассмеялся. – Сукин кот!

Дом на Западном Бродвее, принадлежавший братьям Филу и Тони Трекерам, убежденным холостякам, был, пожалуй, самым красивым из всех особняков на этой улице: белоснежный, с зелеными лужайками, большими клумбами (разумеется, изящно вписанными в ландшафт), которые цвели всю весну и лето. Подъездную дорожку каждую осень заливали гудроном, поэтому она всегда оставалась черной, как темное зеркало, зеленая черепица на многочисленных скатах крыши цветом почти не отличалась от травы лужайки, и люди иногда останавливались, чтобы сфотографировать сводчатые окна, старинные и запоминающиеся.

«Любые двое мужчин, которые поддерживают дом в таком идеальном состоянии, должны быть гомиками», – однажды раздраженно бросила мать Эдди, но он не решился обратиться к ней за разъяснениями.

Гараж для грузовиков являл собой полную противоположность особняку Трекеров на Западном Бродвее. Низкое здание сложили из кирпичей, которые уже крошились от старости, а у земли из темно-красных стали черными, как сажа. Окна покрывал слой грязи, за исключением маленького круглого оконца в кабинете диспетчера. Это стекло поддерживалось в идеальной чистоте детьми, которые приходили сюда и до Эдди, и после него, потому что над столом диспетчера висел календарь «Плейбоя». Никто из парней не проходил на площадку за гаражом, где играли в бейсбол, не остановившись, чтобы протереть стекло бейсбольной перчаткой и взглянуть на девушку месяца.

Гараж с трех сторон окружала площадка укатанного гравия. Трейлеры, предназначенные для поездок на большие расстояния («Джимми-Питы», «Кентуорты», «Рио»), все с надписями на бортах «ТРЕКЕР БРАЗЕРС. ДЕРРИ НЬЮТОН ПРОВИДЕНС ХАРТФОРД НЬЮ-ЙОРК», иногда стояли там в беспорядочном изобилии. Случалось, собранные, иной раз – кабины и кузова по отдельности, застыв на колесах или стойках.

Братья старались не заставлять грузовиками площадку за гаражом, потому что были заядлыми бейсбольными болельщиками и хотели, чтобы дети приходили сюда играть. Фил Трекер сам водил трейлер, так что мальчишки сталкивались с ним редко. Но Тони Трекер, мужчина со здоровенными бицепсами и внушительным пузом, вел бухгалтерию и занимался счетами, поэтому Эдди (сам он никогда не играл – мать убила бы его, если б услышала, что он играет в бейсбол, бегает, глотает пыль, столь вредную для его слабых легких, рискуя сломать ногу, получить сотрясение мозга или бог знает что еще) частенько его видел. Он был неотъемлемой деталью летнего антуража, его голос казался Эдди таким же атрибутом игры, как позднее – голос Мэла Аллена 33: Тони Трекер, огромный, но при этом напоминающий призрак, в белой рубашке, мерцавшей, когда спускались летние сумерки, а светлячки начинали вить в воздухе кружево огоньков, кричащий: «Ты должен успеть встать под этот мя-ач, Рыжий, прежде чем сможешь его поймать!.. Не отрывай глаз от мя-ача, Полпинты! Ты не сможешь ударить по этой чертовой хреновине, если не будешь на нее смотреть!.. Скользи, Копыто! Ты въедешь кедами в лицо второго бейсмена, он никогда не сможет осалить тебя!»

Эдди помнил, что Трекер никого не звал по именам. Только – эй, Рыжий, эй, Блонди, эй, Очкарик, эй, Полпинты. И никогда не говорил «мяч», только «мя-ач». И биту Тони Трекер всегда называл ясеневым черенком: «Тебе никогда не ударить по этому мя-ачу, Подкова, если ты не будешь как следует замахиваться ясеневым черенком».

Улыбаясь, Эдди подошел чуть ближе… и тут же улыбка увяла. Длинное кирпичное здание, в котором обрабатывались заявки, где ремонтировались грузовики и хранился груз (только на короткие сроки), стояло темное и молчаливое. Сквозь гравий проросла трава. Никаких грузовиков на боковых площадках, только один ржавый остов кузова.

Подойдя еще ближе, Эдди увидел в одном из окон табличку с надписью «ПРОДАЕТСЯ».

«Трекеры вышли из игры», – подумал Эдди и удивился печали, которую вызвала эта мысль… словно кто-то умер. Он порадовался, что не дошел до Западного Бродвея. Если компания «Трекер бразерс» могла прекратить существование – «Трекер бразерс», которая, казалось, будет всегда, – что могло случиться с улицей, по которой он так любил гулять мальчишкой? Эдди вдруг понял, что не хочет этого знать. Не хочет увидеть Грету Боуи с сединой в волосах, с располневшими бедрами и задом, что происходит с теми, кто много сидит, много ест и много пьет; так лучше – безопаснее – держаться подальше.

«Нам всем следовало так поступить – просто держаться подальше. Нет у нас тут никаких дел. Возвращаться туда, где вырос, – все равно что исполнять какой-нибудь безумный йоговский трюк, скажем, сунуть ноги в рот. А потом проглотить себя так, чтобы ничего не осталось; сделать такое невозможно, и любой здравомыслящий человек должен только радоваться, что невозможно… так что же все-таки случилось с Тони и Филом Трекерами?»

Для Тони, возможно, все закончилось инфарктом: он таскал на себе как минимум семьдесят пять лишних фунтов жира и мяса, и сердце могло не выдержать. Поэтам дозволено романтизировать разбитые сердца, Барри Манилоу поет о них, и Эдди ничего не имел против (они с Майрой собрали все альбомы, записанные Барри Манилоу), но лично он предпочитал раз в год снимать электрокардиограмму. Конечно же, если Тони что и подвело, так это сердце. А Фил? Возможно, беда подстерегла его на автостраде. Эдди, который и сам зарабатывал на жизнь, крутя баранку (точнее, раньше зарабатывал; теперь только иногда возил знаменитостей, а большую часть времени рулил столом), знал, какие опасности таят в себе автострады. Старина Фил мог в гололед вылететь на своем трейлере с трассы где-нибудь в Нью-Хэмпшире или в Хайнсвиллских лесах к северу от Мэна. А может, у его трейлера отказали тормоза на длинном спуске к югу от Дерри, когда он ехал в Хейвен под весенним дождем. Об этом и о многом другом говорилось в песнях о водителях-дальнобойщиках, которые ходили в стетсонах и не гнушались обмана. Рулить столом иногда одиноко, но Эдди достаточно много времени просидел в водительском кресле, и его ингалятор всегда ездил вместе с ним, лежал на приборном щитке, рычаг клапана смутно отражался в ветровом стекле (а в бардачке компанию ингалятору составляла целая аптека), и знал, что цвет одиночества – расплывчато-красный: отраженный от мокрого асфальта свет задних фонарей автомобиля, который едет впереди тебя под проливным дождем.

– А время бежит, нам за ним не угнаться, – прошептал Эдди Каспбрэк, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

Чувствуя себя спокойным и несчастным (в таком состоянии он, сам того не подозревая, пребывал довольно часто), Эдди обошел здание, поскрипывая по гравию туфлями от «Гуччи», чтобы взглянуть на площадку, где в его детстве постоянно играли в бейсбол, в те далекие времена, когда мир, казалось, на девяносто процентов состоял из детей.

Площадка не так уж и изменилась, но одного взгляда хватило, чтобы понять: в бейсбол здесь больше не играют – в какой-то момент традиция умерла, по ей одной ведомым причинам.

В 1958 году ромб внутреннего поля ограничивали не выбеленные дорожки, соединяющие базы, а вытоптанные ногами тропки. И баз, как таковых, у них не было, у этих мальчишек, которые играли здесь в бейсбол (все мальчишки были старше Неудачников, хотя Эдди помнил, что Стэнли Урис иногда принимал участие в игре; отбивал мяч слабовато, но на наружном поле бегал быстро и демонстрировал отменную реакцию). Базами служили четыре куска грязного брезента, которые хранились под погрузочной платформой длинного кирпичного здания, торжественно доставались оттуда, когда мальчишек набиралось на две команды, и не менее торжественно возвращались на место, когда сгустившиеся сумерки останавливали игру.

Но теперь Эдди не видел протоптанных бейсбольных тропок. Слишком уж много сорняков проросло сквозь гравий. Повсюду блестели осколки разбитых бутылок из-под пива и газировки; в те давние дни все осколки добросовестно убирались. Что осталось неизменным, так это проволочный забор в дальнем конце площадки, высотой в двенадцать футов и ржавый, как засохшая кровь. Он разрисовывал небо ромбами.

«Это она, зона круговой пробежки», – подумал Эдди. Сунув руки в карманы, ошеломленный, он стоял на том месте, где двадцать семь лет назад был «дом» 34. За забор и в Пустошь. Такой удар по мячу они называли «Автоматом». Эдди громко рассмеялся и тут же нервно оглянулся, словно это рассмеялся призрак, а не мужчина в слаксах за шестьдесят долларов, мужчина из плоти и крови, реальный, как… ну, реальный, как…

«Брось, Эдс, – вроде бы прошептал ему в ухо голос Ричи. – И вовсе ты не реальный, и в последние годы ржачек тебе выпадало мало, и случались они редко. Так?»

– Да, так, – тихо ответил Эдди и пнул несколько камушков, оказавшихся под ногой.

По правде говоря, он видел только два мяча, перелетевших через забор в дальнем конце площадки «Трекер бразерс», и оба раза по мячу бил один и тот же пацан – Рыгало Хаггинс. В свои двенадцать лет Рыгало выглядел комично большим: ростом уже в шесть футов и весом, наверное, в сто семьдесят фунтов. Прозвище он получил за умение долго и громко рыгать, получалось у него нечто среднее между кваканьем лягушки и стрекотанием цикады. Случалось, рыгая, он постукивал рукой по губам, и срывающиеся с них звуки напоминали клич индейцев.

Рыгало был здоровенным и не толстым, теперь вспоминал Эдди, но Бог, похоже, не планировал, чтобы мальчик становился таким большим в двенадцать лет; если бы Рыгало не умер в то лето, он мог бы прибавить в росте еще шесть дюймов, а то и больше, но мог бы и научиться управлять таким огромным телом в мире куда меньших по размерам людей. «Он даже мог, – подумал Эдди, – научиться доброте». Но в двенадцать лет Рыгало, неуклюжий и злобный, даже производил впечатление умственно отсталого исключительно из-за резких и на удивление неловких телодвижений. Какая там легкость, присущая, скажем, Стэнли! Тело здоровяка, казалось, никак не общалось с его мозгом, существовало в собственном замедленном мире. Эдди вспомнился один вечер, когда мяч, отбитый бэттером, медленно летел прямо на Рыгало, который стоял на внешнем поле. Он мог поймать этот мяч, не сходя с места. Рыгало застыл, задрав голову, вскинув руку, словно в приветствии, но подставить перчатку под мяч так и не удосужился, и он ударил Рыгало по темечку с громким «бонг». Такой же звук слышится, если мяч, брошенный с третьего этажа, падает на крышу «форда». Мяч подскочил на четыре фута и аккуратно опустился в перчатку. У одного бедолаги, Оуэна Филлипса, «бонг» этот вызвал смех. Рыгало подошел к нему и пнул так сильно, что Филлипс побежал домой, крича от боли и с дырой в штанах. Больше никто не засмеялся… разве что про себя. Эдди полагал, что Ричи Тозиер, если бы при этом присутствовал, наверняка не удержался бы от колкой реплики, и Рыгало скорее всего отправил бы его в больницу. Такую же медлительность демонстрировал Рыгало и в «доме». Выбить его не составляло труда, а если после его удара мяч отскакивал в землю, то даже самые неуклюжие игроки внутреннего поля салили его до того, как он добирался до первой базы. Но если уж удар получался, мяч летел очень, очень далеко. Эдди видел два мяча, которые Рыгало отправил за забор, и оба удара получились потрясающими. Первый мяч так и не нашли, хотя с десяток мальчишек перелезли через забор и принялись рыскать по Пустоши.

Второй отыскали. Мяч этот принадлежал другому шестикласснику (Эдди не мог вспомнить его имя и фамилию – только прозвище; мальчишки звали его Сопливый, потому что он вечно ходил простуженным), и им играли в конце весны и в начале лета 1958 года. В результате мяч претерпел значительные изменения в сравнении с идеально круглым белоснежным шаром с красными стежками, каким его достали из коробки в магазине. Он потерся, его покрывали зеленые пятна от травы и царапины от сотен ударов по гравию. Стежки в одном месте начали надрываться, и Эдди (он бегал за мячами, выкатившимися за границу поля, если позволяла астма, и смаковал каждое небрежное: «Спасибо, малыш», – которым его награждали, когда он возвращал мяч в поле) знал, что скоро кому-то придется доставать изоленту «Черный кот» и обматывать ею мяч, чтобы им могли поиграть еще неделю или чуть дольше.

Но прежде чем настал этот день, семиклассник с невероятным именем Стрингер и фамилией Дедэм подал, как он это называл, «с переменной скоростью». Принимал подачу Рыгало Хаггинс. Точно рассчитал время подлета мяча (медленные подачи подходили ему как нельзя лучше) и ударил по видавшему виды «сполдингу» 35 Сопливого. Обшивка мяча тут же оторвалась и спланировала на площадку, приземлившись в нескольких футах от второй базы, будто большая белая бабочка. Сам мяч поднимался все вышел и выше в роскошное подсвеченное закатом небо, раскручиваясь и раскручиваясь. Мальчишки, онемев от изумления, поворачивали головы, следя за полетом мяча. Эдди помнил, как с губ Стрингера сорвалось: «Срань гос-подня!» – и такое благоговение слышалось в его голосе. Мяч все летел и летел, они все видели разматывающуюся бечевку, и, возможно, еще до того, как мяч долетел до земли, уже в Пустоши, шестеро мальчишек карабкались за забор. Эдди помнил, как Тони Трекер изумленно хохотал и кричал: «Этот мяч улетел бы и за стадион «Янкиз» 36. Улетел бы на хрен и за стадион «Янкиз».

Нашел мяч Питер Гордон, недалеко от ручья, который тремя неделями позже члены Клуба неудачников перегородили плотиной. Диаметр его уменьшился до трех дюймов. Но бечевка не порвалась.

По молчаливой договоренности мальчишки принесли остатки мяча Сопливого Тони Трекеру, который осмотрел их, не произнося ни слова, стоя в окружении также молчавших мальчишек. Со стороны могло показаться, что группа эта – мальчишки, окружившие высокого мужчину с большущим животом, – собралась по какому-то религиозному поводу, скажем, поклониться некой священной реликвии. Рыгало Хаггинс даже не обежал базы. Просто стоял среди других, как человек, не очень-то осознающий, где находится и что делает. И мяч, который протянул ему Тони Трекер, диаметром уступал теннисному.

Эдди, с головой погрузившийся в воспоминания, зашагал через площадку, миновал питчерскую горку (только горкой она никогда не была, скорее ямкой, из которой убрали гравий), вышел в зону шорт-стопа 37. Остановился, вслушиваясь в окружавшую его тишину, двинулся дальше, к проволочному забору. Он проржавел еще сильнее, теперь его оплел какой-то мерзкий вьюн, но он оставался на прежнем месте. Сквозь ячейки Эдди видел уходящий вниз склон, заросший яркой зеленью.

Пустошь даже больше, чем прежде, напоминала джунгли, и впервые Эдди задался вопросом: а почему участок земли, покрытый столь буйной растительностью, назвали Пустошью? Ничего пустого не было там и в помине. Почему не Чаща? Почему не Джунгли?

Пустошь.

Какое-то мрачное, даже зловещее слово, но если оно с чем-то и ассоциировалось, то никак не с переплетением веток кустов и деревьев, которые росли так густо, что им приходилось бороться за место под солнцем. Перед мысленным взором возникали песчаные дюны, уходящие к горизонту, или серая равнина солончаков. Пустая, бесплодная земля. Майк говорил, что они все бесплодны, и это, похоже, и правда так. Их семеро, и ни одного ребенка. Явное нарушение теории вероятности, даже в эпоху планирования семьи.

Эдди смотрел сквозь ржавые ромбы, слыша далекий рокот машин, проезжающих по Канзас-стрит, слыша далекое журчание воды внизу. Он видел, как ручей сверкает под весенним солнцем. Тростниковые заросли остались на прежнем месте, только выглядели болезненно-белыми, словно пятна грибка на зеленом фоне. За зарослями виднелись болотистые участки, граничащие с Кендускигом. По слухам, тамошняя трясина засасывала с концами.

«Я провел самые счастливые дни моего детства в этой клоаке», – подумал Эдди, и по телу его пробежала дрожь.

Он уже собирался отвернуться, когда взгляд зацепился за что-то: бетонный цилиндр с металлической крышкой, шахта морлоков, как называл их Бен, смеясь, да только смех этот ограничивался губами, потому что глаза оставались серьезными. Если к нему подойти, цилиндр будет не выше пояса (если ты – ребенок) и ты прочитаешь на нем отлитые полукругом слова: «ДЕПАРТАМЕНТ ОБЩЕСТВЕННЫХ РАБОТ ДЕРРИ». А из глубины до тебя донесется гудение: там работали какие-то машины.

Шахты морлоков.

«Туда мы и пошли. В августе. В конце. Спустились по одной из шахт, в канализационные тоннели, только через какое-то время они перестали быть тоннелями. Они стали… стали… чем?

Там, внизу, они нашли Патрика Хокстеттера. Прежде чем Оно забрало его, Беверли увидела, как он делает что-то плохое. Она тогда рассмеялась, но знала – что-то плохое. Что-то связанное с Генри Бауэрсом, так? Да. Думаю, да. И…»

Он резко повернулся и зашагал к заброшенному гаражу, не желая больше смотреть на раскинувшуюся внизу Пустошь, злясь на мысли, которые лезли в голову. Ему хотелось домой, к Майре. Ему совершенно не хотелось оставаться в Дерри. Он…

– Лови, малявка!

Эдди оглянулся на голос и увидел, что через забор к нему летит мяч. Мяч упал на гравий, подпрыгнул. Эдди вытянул руку и поймал его. Рефлекторно, не думая, что делает, поймал ловко, даже элегантно.

Посмотрел на то, что держит в руке, и внутри все похолодело и опустилось. Когда-то это был бейсбольный мяч, но теперь осталась лишь обтянутая бечевкой сфера, потому что обшивку с мяча содрали. Он видел, как размотавшаяся бечевка тянется за мячом. Она перехлестывала через забор, как нить паутины, и исчезала в Пустоши.

«Господи, – подумал Эдди. – Господи. Оно здесь. Здесь, рядом со мной. СЕЙЧАС…»

– Спускайся вниз и поиграй, Эдди, – раздался голос с другой стороны забора, и Эдди, едва не теряя сознание от ужаса, осознал, что это голос Рыгало Хаггинса, убитого в тоннелях под Дерри в августе 1958 года. И тут же появился и сам Рыгало, поднимался по склону к забору.

На нем была полосатая бейсбольная форма «Нью-йоркских янки», замазанная зеленым, с прицепившимися кое-где осенними листками. Эдди видел перед собой Рыгало, но при этом и прокаженного, существо, которое во всем своем уродстве поднялось из залитой водой могилы. Мышцы на тяжелом лице висели клочьями. Одна глазница опустела. Паразиты копошились в волосах. Левую кисть скрывала поросшая мхом бейсбольная перчатка. Гниющие пальцы правой лезли сквозь ромбовидные ячейки заборной сетки, а когда страшилище сжало пальцы, Эдди услышал мерзкий скрежет, который едва не свел его с ума.

– Этот мяч улетел бы и за стадион «Янкиз», – процитировал Рыгало Тони Трекера и ухмыльнулся. Жаба, болезненно бледная и корчащаяся, вывалилась из его рта и упала на землю. – Ты меня слышишь? Улетел бы на хрен и за стадион «Янкиз». Между прочим, Эдди, хочешь, чтобы тебе отсосали? Я сделаю это за десятик. Черт, я сделаю это забесплатно.

Лицо Рыгало изменилось. Желеподобный кончик носа отвалился, открыв два воспаленно-красных канала, которые Эдди видел в своих снах. Волосы погрубели и отступили от висков, стали белесыми, как паутина. Гниющая кожа на лбу лопнула, обнажив белую кость, покрытую какой-то слизистой субстанцией, словно затуманенная линза прожектора. Рыгало исчез; превратился в тварь, которая в свое время выползла из-под крыльца дома 29 по Нейболт-стрит.

– Бобби отсосет за десятик, – проворковал прокаженный и начал карабкаться на забор. Оставляя кусочки плоти на перекрестьях проволоки. Забор скрипел и трясся под его тяжестью. Когда он прикасался к вьюнам, они тут же чернели. – Он сделает это в любое время. Пятнашка за переработку.

Эдди попытался закричать. Но у него вырвался лишь сухой, бессловесный писк. Легкие словно превратились в самые древние в мире окарины 38. Он посмотрел на мяч, который держал в руке, и внезапно мяч этот начал потеть кровью. Капли падали на гравий и пачкали туфли Эдди.

Он отбросил мяч и, пошатываясь, отступил на два шага. Глаза вылезли из орбит, Эдди вытирал руки о рубашку. Прокаженный добрался до вершины забора. Голова жуткой формы, напоминающая раздутый хэллоуиновский фонарь из тыквы, покачивалась на фоне неба. Вывалился язык, длиной в четыре фута, может – в шесть. Он спускался вниз по забору, словно змея, которая выползла изо рта прокаженного.

Только что прокаженный висел на заборе… а в следующую секунду исчез.

Не растаял в воздухе, как призрак в кино; просто исчез из этого мира. А Эдди услышал звук, подтвердивший, что прокаженный призраком не был: будто пробка вылета из бутылки шампанского. Звук воздуха, рванувшегося заполнять объем, ранее заполненный телом прокаженного.

Эдди повернулся и побежал, но не успел пробежать и десяти футов, как четыре каких-то предмета или существа вылетели из тени, царящей под погрузочной платформой у заброшенного гаража. Эдди подумал, что это летучие мыши, и закричал, закрыл голову руками… Потом он увидел, что это квадраты брезента – те самые квадраты брезента, которые использовались как базы, когда на площадке играли в бейсбол большие парни.

Они кружили и кружили в застывшем воздухе, и Эдди пришлось пригнуться, чтобы избежать встречи с одним из них. А потом все они одновременно приземлились на привычных местах, подняв облачка пыли: «дом», первая база, вторая, третья.

Хватая ртом воздух, который никак не хотел проходить в легкие, Эдди пробежал мимо «дома», его губы растянулись, лицо побелело, как сливочный сыр.

ХРЯСТЬ! Звук биты, ударившей по фантомному мячу. А потом…

Эдди остановился, ноги отказывались ему служить, с губ сорвался стон.

Земля вспучивалась по линии, соединяющей «дом» с первой базой, словно гигантский крот быстро прорывал тоннель у самой поверхности земли. Гравий скатывался в обе стороны. А тот, кто рыл землю, добрался до базы, и кусок брезента взлетел в воздух. Брезент поднимался так резко и быстро, что издавал шуршащий звук, схожий с тем, который можно услышать, когда чистильщик обуви энергично обрабатывает туфлю сразу двумя щетками. Земля начала вспучиваться между первой и второй базами, все быстрее и быстрее. Квадрат брезента на второй базе взлетел с тем же шуршанием, и едва успел опуститься на прежнее место, как невидимый землекоп уже достиг третьей базы и устремился к «дому».

Четвертый кусок брезента тоже поднялся в воздух, и тут же землекоп выскочил на свет божий, будто черт из табакерки. Эдди увидел, что это Тони Трекер, от лица которого остались местами прилипшие к черепу почерневшие куски плоти, а белая рубашка превратилась в лохмотья. Он вылез из земли в «доме», по пояс, качаясь из стороны в сторону, как какой-то гротескный червь.

– Не важно, как крепко ты будешь держаться за этот ясеневый черенок, – говорил Тони Трекер хриплым, скрипучим голосом. Зубы выпирали изо рта в безумной улыбке. – Не важно, Астматик! Мы доберемся до тебя. До тебя и твоих друзей. Мы получим МЯ-АЧ!

Эдди закричал, отшатнулся. Ему на плечо легла рука. Он отпрянул. Хватка на мгновение усилилась, потом рука отпустила его плечо. Он повернулся. Перед ним стояла Грета Боуи. Мертвая. Половины лица как не бывало; черви копошились в оставшемся красном мясе. В руке она держала зеленый воздушный шарик.

– Автомобильная авария, – пояснила узнаваемая часть рта и растянулась в улыбке. Сопровождалась улыбка жутким скрипом, и Эдди увидел сухожилия, двигающиеся, как ремешки. – В восемнадцать лет, Эдди. Я выпила и закинулась «красной птичкой» 39. Твои друзья здесь, Эдди.

Эдди попятился, выставив перед собой руки. Грета шла следом. Кровь, выплеснувшаяся ей на ноги, засохла длинными полосами. На Грете были туфли без задников.

И тут у нее за спиной он увидел еще одно страшилище: Патрик Хокстеттер плелся к нему через внешнее поле. Тоже в форме «Нью-йоркских янки».

Эдди побежал. Грета схватила его, порвала рубашку, выплеснула какую-то ужасную жидкость ему за шиворот. Тони Трекер вылезал из проделанной им дыры в земле. Шатающийся Патрик Хокстеттер, едва волоча ноги, тащился к нему. Эдди побежал, не зная, откуда возьмется необходимый для бега воздух, но все равно побежал. И на бегу увидел слова, выплывшие прямо перед ним, слова, написанные на зеленом шарике, который держала Грета Боуи:

ЛЕКАРСТВО ОТ АСТМЫ ВЫЗЫВАЕТ РАК ЛЕГКИХ!

НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ОТ «АПТЕЧНОГО МАГАЗИНА НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ»

Эдди бежал. Бежал и бежал и в какой-то момент рухнул без чувств около Маккэррон-парк. Какие-то мальчишки увидели его и обошли стороной, потому что выглядел он как алкоголик, от которого можно подхватить какую-то болезнь, или даже как убийца. Они уже собрались сообщить о нем в полицию, но все-таки не стали.

3 Бев Роган наносит визит

Беверли рассеянно шагала по главной улице от «Таун-хауса», куда забежала, чтобы переодеться в синие джинсы и ярко-желтую блузку. Она не думала о том, куда идет. Думала вот о чем:

                            Волосы твои —                             Жаркие угли зимой.                             Хочу в них сгореть.

Она спрятала полученную открытку в нижнем ящике комода, под стопкой белья. Ее мать, наверное, открытку видела, но это значения не имело. Самое главное – отец в этот ящик никогда не заглядывал. Если бы он нашел открытку, то посмотрел бы на нее яркими, почти что дружелюбными глазами, взгляд которых парализовывал ее, и спросил бы самым дружелюбным тоном: «Ты делала что-то такое, чего делать тебе не следовало, Бев? Ты что-то делала с каким-то мальчиком?» И ответь она «да», или ответь она «нет», последовал бы быстрый удар, такой быстрый и сильный, что сначала она бы даже не почувствовала боли – проходило несколько секунд, прежде чем пустота в месте удара исчезала и ее заполняла боль. А потом голос отца, такой же дружелюбный, добавил бы: «Беверли, иногда ты очень меня тревожишь. Очень тревожишь. Ты должна повзрослеть. Или это не так?»

Ее отец до сих пор мог жить в Дерри. Жил здесь, когда в последний раз дал о себе знать, но это произошло… сколько прошло лет? Десять? Задолго до того, как она вышла за Тома. Она получила от него открытку, не простенькую почтовую открытку, как со стихотворением, а цветную, с изображением отвратительной пластмассовой статуи Пола Баньяна, которая высилась перед Городским центром. Статую поставили в пятидесятых годах, она стала одним из символов ее детства, но открытка отца не вызвала у нее ни ностальгии, ни воспоминаний; с тем же успехом он мог прислать открытку с «Вратами на Запад» в Сент-Луисе или мостом «Золотые ворота» в Сан-Франциско.

«Надеюсь, дела у тебя идут хорошо и ты в полном здравии, – написал он. – Надеюсь, ты пришлешь мне что-нибудь, если сможешь, потому что располагаю я немногим. Я люблю тебя, Бевви. Папа».

Он действительно ее любил, и каким-то образом, полагала она, из-за его любви она по уши втюрилась в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года: потому что из всех мальчишек именно Билл демонстрировал силу, которую она ассоциировала с отцом… но при этом совсем другую силу – ту, что прислушивалась к мнению других. По глазам и поступкам Билла она видела: он не верит, что «беспокойство» за близких, которое не оставляло отца – единственная причина, оправдывающая применение силы… словно люди – домашние любимцы, которых нужно баловать и наказывать.

Как бы то ни было, к концу их первой встречи полным составом в июле того года, встречи, на которой Билл, не прилагая к тому усилий, стал их безоговорочным лидером, она безумно любила его. И назвать ее чувство обычной влюбленностью школьницы – все равно что назвать «роллс-ройс» транспортным средством с четырьмя колесами, чем-то вроде телеги для перевозки сена. Она не краснела, когда видела его, обходилась и без визгливого смеха, не писала его имя на деревьях мелом или чернилами на Мосту Поцелуев. Просто все время жила с его образом в сердце, ощущая сладкую, мучительную душевную боль. Она бы умерла ради него.

И вполне естественно, полагала она, что ей хотелось верить, будто именно Билл прислал это любовное стихотворение… но она никогда не заходила так далеко, чтобы действительно себя в этом убедить. И потом… в какой-то момент… разве автор не открылся ей? Да, Бен ей все сказал (но сейчас не вспомнила бы, даже если б от этого зависела ее жизнь, когда и при каких обстоятельствах он сказал ей об этом вслух), и хотя свою любовь к ней он скрывал почти так же хорошо, как она – любовь к Биллу,

(но ты сказала ему, Бевви, ты сказала ему, что любишь)

любовь эта не вызвала бы сомнений у любого внимательного (и доброго) человека: она проявлялась в том, как тщательно он сохранял с ней дистанцию, в том, как менялось его дыхание, когда она касалась его кисти или предплечья, в том, как он одевался, зная, что увидит ее. Милый, нежный, толстый Бен.

Как-то он разрушился, этот сложный доподростковый треугольник, но как именно, она по-прежнему вспомнить не могла. Среди многого другого. Кажется, Бен признался, что сочинил и отослал ей то маленькое любовное стихотворение. Кажется, она призналась Биллу в своей любви и пообещала любить его вечно. И каким-то образом два эти признания помогли спасти их всех… или не помогли? Она не помнила. Эти воспоминания (или воспоминания о воспоминаниях, так, пожалуй, правильнее) казались вершинами островов, точнее, выступами одного кораллового рифа, поднимающегося над водой, не отдельные, а соединенные на глубине воедино. И однако, когда она пыталась нырнуть, чтобы увидеть остальное, перед мысленным взором возникал какой-то безумный образ: скворцы, которые каждую весну возвращались в Новую Англию, сидящие на телефонных проводах, на деревьях, на крышах домов, ссорящиеся из-за места и наполняющие воздух конца марта пронзительными криками. Образ этот вновь и вновь приходил к ней, чуждый и тревожащий, как сильный луч радиомаяка, забивающий сигнал, который ты действительно хочешь поймать.

Беверли испытала шок, осознав, что стоит перед прачечной самообслуживания «Клин-Клоуз», куда она, Стэн Урис, Бен и Эдди отнесли тряпки в тот день в конце июня: тряпки, запачканные кровью, которую могли видеть только они. Увидела, что окна в высохшей мыльной пене, а на двери висит табличка с надписью от руки: «ПРОДАЕТСЯ ВЛАДЕЛЬЦЕМ». Найдя участок, свободный от пены, Беверли заглянула в прачечную. Увидела пустое помещение с более светлыми квадратами на грязных желтых стенах: там стояли стиральные машины.

«Я иду домой», – в ужасе подумала она, но все равно продолжила путь.

Этот район не сильно изменился. Спилили еще несколько деревьев, возможно, вязов, пораженных болезнью. Дома стали более обшарпанными; разбитые окна встречались чаще, чем в ее детстве. Некоторые дыры закрыли картоном, другие – нет.

И вскоре она стояла перед многоквартирным домом номер 127 по Нижней Главной улице. Никуда за годы ее многолетнего отсутствия он не делся. Облупившаяся белая краска, которую она помнила, стала облупившейся шоколадно-коричневой краской, но в том, что это дом, где она жила, сомневаться не приходилось. Это окно их кухни, а то – ее спальни.

(«Джим Дойон, уйди с той дороги! Уйди немедленно, или ты хочешь, чтобы тебя сбила машина и ты умер?»)

Беверли пробрала дрожь, она скрестила руки на груди, обхватив локти ладонями.

Отец мог еще жить здесь; да, мог. Он переехал бы только в случае крайней необходимости. «Просто подойди к подъезду, Беверли. Посмотри на почтовые ящики. Три ящика на три квартиры. И если на одном фамилия «МАРШ», ты сможешь нажать звонок, и очень скоро раздастся шуршание шлепанцев в коридоре, дверь откроется, и ты увидишь его, мужчину, сперма которого сделала тебя рыжеволосой и левшой и дала тебе способность рисовать… помнишь, как он раньше рисовал? Он мог нарисовать все, что хотел. Если у него возникало такое желание. Но возникало оно нечасто. Думаю, у него было слишком много поводов для тревоги. А если все-таки возникало, ты сидела часами и наблюдала, пока он рисовал кошек, и собак, и лошадей, и коров с «Му-у» в поднимающихся от морды пузырях. Ты смеялась, и он смеялся, а потом говорил: «Теперь ты, Бевви», – и когда ты брала ручку, он направлял твою руку, и ты видела, как из-под твоих пальцев появлялась корова, или кошка, или улыбающийся человечек, тогда как ты вдыхала запах его «Меннен скин брейсер» и тепло его кожи. Давай, Беверли. Нажми кнопку звонка. Он откроет дверь, и он будет старым, с лицом, глубоко прорезанным морщинами, а зубы, те, что остались, будут желтыми, и он посмотрит на тебя и скажет: «Да это же Бевви, Бевви приехала домой, чтобы повидаться со стариком отцом, заходи, Бевви, я так рад тебя видеть, я так рад, потому что ты тревожишь меня, Бевви, ты сильно меня ТРЕВОЖИШЬ».

Она медленно пошла по дорожке, и сорняки, которые выросли между бетонными плитами, цеплялись за штанины ее джинсов. Она вглядывалась в окна первого этажа, но все их плотно занавесили. Посмотрела на почтовые ящики. Третий этаж – «СТАРК-УИЗЕР». Второй этаж – «БЕРК». Первый этаж (у нее перехватило дыхание) – «МАРШ».

«Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не нажму кнопку этого звонка».

Вот оно, твердое решение, наконец-то! Решение, которое служило началом полнокровной и полезной жизни твердых решений! По дорожке она вышла на тротуар! Направилась обратно к центру города! Вернулась в отель «Таун-хаус»! Собрала вещи! Вызвала такси! Улетела! Велела Тому выметаться! Зажила успешно! Умерла счастливой!

Она нажала кнопку звонка.

Услышала знакомое позвякивание в гостиной – позвякивание, которое всегда воспринимала как какое-то китайское имя: Чинг-Ченг! Тишина. Нет ответа. Она переминалась на крыльце с ноги на ногу, внезапно возникло желание справить малую нужду.

«Никого нет дома, – с облегчением подумала она. – Теперь я могу идти».

Вместо этого позвонила снова: Чинг-Ченг! Нет ответа. Подумала о прекрасном коротеньком стихотворении Бена и попыталась в точности вспомнить, где и как он признался в авторстве и почему, на короткое мгновение она связала это признание со своей первой менструацией. Она начала менструировать в одиннадцать лет? Конечно же, нет, хотя ее груди «проклюнулись» в середине зимы. Так почему?.. Но тут, разрывая ход мыслей, у нее в голове возникла картина тысяч скворцов на телефонных проводах и крышах, галдящих в этот белый весенний день.

«Теперь я уйду. Я позвонила дважды; этого достаточно».

Но она позвонила еще раз.

Чинг-Ченг!

Теперь она услышала, как кто-то приближался к двери, и звуки эти нисколько ее не удивили: усталый шепот старых шлепанцев. Беверли торопливо огляделась и очень, очень близко подошла к тому, чтобы дать деру. Она успела бы добежать по бетонной дорожке до угла и скрыться, чтобы отец подумал: никто к нему и не приходил, просто мальчишки балуются. «Эй, мистер, принц Альберт в вашем сортире?..»

Беверли резко выдохнула, и ей пришлось сжать горло, потому что с губ чуть не сорвался смех облегчения. Дверь открыл совсем не ее отец. На пороге стояла и вопросительно смотрела на нее высокая женщина лет под восемьдесят. С роскошными волосами, по большей части серебряными, но кое-где цвета чистого золота. За стеклами очков без оправы Беверли увидела глаза, синие, как вода фиордов, с берегов которых, вероятнее всего, и прибыли в Америку предки этой женщины. Она была в платье из пурпурного муарового шелка, не новом, но пристойном. Морщинистое лицо светилось добротой.

– Да, мисс?

– Извините. – Желание смеяться пропало так же быстро, как и пришло. Она заметила камею на шее старухи. Почти наверняка слоновая кость, окруженная полоской золота, тончайшей, едва видимой. – Я, наверное, нажала не ту кнопку («Или специально позвонила в чужой звонок», – прошептал внутренний голос). – Я хотела позвонить Маршу.

– Маршу? – Морщины на лбу старухи углубились.

– Да, видите ли…

– Марш в этом доме не живет.

– Но…

– Если только… вы говорите про Элвина Марша, да?

– Да! – воскликнула Беверли. – Про моего отца!

Рука старухи поднялась к камее, прикоснулась к ней. Она более пристально всмотрелась в Беверли, отчего та ощутила себя совсем юной, словно принесла коробку с печеньем, какое пекли герлскауты, или рекламный листок, скажем, с просьбой поддержать школьную команду «Тигров Дерри». А потом старуха улыбнулась… по-доброму, но при этом и грустно.

– Должно быть, вы давно потеряли с ним связь. Мне не хочется приносить дурную весть, я для вас совершенно незнакомый человек, но ваш отец уже лет пять как умер.

– Но… на звонке… – Она посмотрела вновь, и с губ сорвался какой-то странный звук удивления, отличный от смешка. Волнуясь, подсознательно нисколько не сомневаясь, что отец по-прежнему живет в их квартире, она приняла «КЕРШ» за «МАРШ».

– Вы – миссис Керш? – спросила она. Известие о смерти отца потрясло ее, но при этом она чувствовала себя круглой дурой из-за допущенной ошибки: женщина могла принять ее за полуграмотную.

– Миссис Керш, – кивнула старуха.

– Вы… знали моего отца?

– Практически нет. – Голосом она напоминала Йоду из фильма «Империя наносит ответный удар», и Беверли вновь захотелось рассмеяться. Когда еще ее настроение так быстро менялось? По правде говоря, она не могла этого вспомнить… но боялась, что вспомнит, и очень даже скоро. – Он жил в этой квартире до меня. Мы виделись – он съезжал, я въезжала – в течение нескольких дней. Он переехал на Ревард-лейн. Вы знаете, где это?

– Да, – кивнула Беверли. Ревард-лейн отходила от Нижней Главной улицы в четырех кварталах ближе к административной границе Дерри, там многоквартирные дома были меньших размеров и более обшарпанные.

– Иногда я сталкивалась с ним в «Костелло-авеню-маркет», – продолжила миссис Керш, – и в прачечной самообслуживания, до того как она закрылась. Время от времени мы перебрасывались парой слов. Мы… девочка, вы такая бледная. Пройдите в дом и позвольте мне угостить вас чаем.

– Нет, я не могу, – чуть ли не шепотом ответила Беверли, но чувствовала, что побледнела, словно запотевшее стекло, через которое ничего не разглядишь. И да, она не отказалась бы от чая и от стула, сидя на котором и выпила бы этот чай.

– Вы можете и пройдете, – мягко возразила миссис Керш. – Это самое меньшее, чем я могу компенсировать вам печальную весть, которую сообщила.

И прежде чем Беверли успела запротестовать, она обнаружила, что ее уже ведут по полутемному подъезду в прежнюю квартиру, которая вроде бы стала меньше размером, но не вызывала отрицательных эмоций, возможно потому, что в ней все переменилось. Место пластикового стола с розовым верхом и приставленных к нему трех стульев занял маленький круглый стол, чуть больше приставного столика, с искусственными цветами в керамической вазе. Вместо старенького холодильника «Келвинатор» с круглым компрессором на верхней крышке (отец постоянно его чинил) она увидела «Фриджидейр» цвета меди. Над маленькой и определенно экономичной плитой крепилась микроволновка «Амана радар рендж». На окнах висели синие занавески, за окнами стояли цветочные ящики. Линолеум, настеленный прежде, содрали, открыв исходный деревянный пол. Многократно навощенный, он тускло поблескивал.

Миссис Керш – она уже поставила на плиту чайник – повернулась к Беверли:

– Вы здесь выросли?

– Да, – ответила Беверли. – Но теперь все по-другому… аккуратно… уютно… потрясающе!

– Какая вы добрая. – И от ослепительной улыбки миссис Керш разом помолодела. – У меня есть немного денег, видите ли. Немного, но с пенсией по старости мне вполне хватает. Выросла я в Швеции. В эту страну приехала в 1920-м, четырнадцатилетней девочкой без гроша в кармане… а это лучший способ узнать цену деньгам, вы согласны?

– Да, – кивнула Бев.

– Я работала в больнице, – продолжила миссис Керш. – Много лет – с двадцать пятого года я там работала. Доросла до должности старшей сестры-хозяйки. Все ключи были у меня. Мой муж очень удачно инвестировал наши деньги. А теперь я прибыла в тихую гавань. Пройдитесь по квартире, мисс, пока закипает вода.

– Нет, я не могу…

– Пожалуйста… я по-прежнему чувствую себя виноватой. Пройдитесь, если хотите!

И она прошлась. Спальня ее родителей теперь стала спальней миссис Керш, и разница бросалась в глаза. Выглядела комната светлее и просторней. Большой комод из кедра, с вырезанными инициалами «РГ», казалось, наполнял воздух ароматом смолы. Огромное пикейное покрывало лежало на кровати. С изображением женщин, несущих воду, мальчиков, погоняющих коров, мужчин, скирдующих сено. Отличное покрывало.

Ее спальня стала швейной комнатой. Черная швейная машинка «Зингер» стояла на металлическом столике под двумя яркими лампами «Тензор». Одну стену украшало изображение Иисуса, другую – фотография Джона Ф. Кеннеди. Красивая горка стояла под фотографией Кеннеди – заставленная книгами, а не фарфором, но смотрелась от этого ничуть не хуже.

Наконец, Беверли добралась до ванной.

Ее выдержали в розовом цвете, но такого приятного глазу оттенка, что она не казалась вульгарной. Всю сантехнику поменяли, и тем не менее к раковине Беверли приближалась с опаской, чувствуя, как захватывают ее воспоминания о давнем кошмаре: боялась, что заглянет в черное, без крышки, сливное отверстие, услышит шепот, а потом кровь…

Беверли наклонилась над раковиной, поймав в зеркале отражение своего бледного лица и темных глаз, а потом уставилась в сливное отверстие, ожидая голоса, смех, стоны, кровь.

Как долго она могла бы простоять там, согнувшись над раковиной, ожидая того же, что произошло двадцать семь лет назад, Беверли не знала; оторваться от раковины ее заставил только голос миссис Керш:

– Чай, мисс!

Она отпрянула, вырвавшись из пут самогипноза, ретировалась из ванной. Если в этой раковине и была черная магия, теперь она ушла… или не пробудилась.

– Ой, ну зачем все это!

Миссис Керш, улыбаясь, радостно посмотрела на нее.

– Мисс, если б вы знали, как редко нынче кто-нибудь заходит в гости, то не стали бы так говорить. Да я ставлю на стол гораздо больше для мужчины из «Бангор гидро», который приходит, чтобы снять показания счетчика! Моими стараниями он толстеет!

Фарфоровые чашки и блюдца стояли на круглом столе, белые, с синей каймой. На тарелке лежали маленькие пирожные и ломтики торта. Над заварочным чайником, что дымился паркóм рядом со сладостями, поднимался приятный аромат. Улыбнувшись, Бев подумала, что не хватает только миниатюрных сандвичей со срезанной корочкой: тетисандвичей, так она их называла, всегда в одно слово. Тетисандвичи бывали трех видов: со сливочным сыром и оливками, с кресс-салатом и с яичным салатом.

– Присядьте, – предложила миссис Керш. – Присядьте, мисс, и я налью вам чай.

– Я – не мисс. – И Беверли подняла левую руку, чтобы показать обручальное кольцо.

Миссис Керш улыбнулась и взмахнула рукой: какая ерунда, говорил этот жест.

– Я всех красивых молодых женщин называю «мисс». По привычке. Не обижайтесь.

– Я не обижаюсь, – ответила Беверли, но по какой-то причине ей вдруг стало чуточку не по себе: что-то в улыбке старухи показалось ей… каким? Неприятным? Фальшивым? Коварным? Но это же нелепо, так?

– Мне нравится, как вы тут все переделали.

– Правда? – Миссис Керш наливала чай. Темный, мутный. Беверли определенно не хотела его пить… и внезапно у нее возникли сомнения, а хотелось ли ей вообще тут находиться.

«Под дверным звонком было написано «МАРШ», – внезапно прошептал внутренний голос, и Беверли испугалась.

Миссис Керш передала ей полную чашку.

– Благодарю вас. – Беверли вновь посмотрела на чай. Да, мутноватый, но аромат замечательный. Она сделала маленький глоток. И вкус чудесный. «Хватит шарахаться от тени», – сказала она себе. – Этот кедровый комод такой красивый.

– Антикварная вещь, этот комод, – ответила миссис Керш и рассмеялась. Беверли заметила, что старуха сохранила красоту во всем, кроме одного – такое часто встречалось в северных краях. Зубы у нее были очень плохие, крепкие, но все равно плохие. Желтые, и передние два налезали друг на друга. А клыки казались такими длинными, почти бивнями.

«Но они были белыми… она улыбнулась, когда открыла дверь, и ты подумала, какие белые у нее зубы».

Внезапно Беверли не на шутку перепугалась. Внезапно ей захотелось – потребовалось – убраться отсюда.

– Очень старая, да! – воскликнула миссис Керш, и выпила свою чашку в один присест, с неожиданным, шокирующим чавканьем. Улыбнулась Беверли – ухмыльнулась ей – и Беверли заметила, что глаза старухи тоже изменились. Белки пожелтели, пошли красными прожилками. Волосы стали тоньше, коса ужалась, серебро, перемежаемое золотыми прядями, исчезло, уступив место тусклой серости.

– Очень старая, – повторила миссис Керш над пустой чашкой, озорно глядя на Беверли этими пожелтевшими глазами. Торчащие зубы вновь показались в отвратительной, почти что похотливой улыбке. – Из дома со мной он прибыл. На нем вырезана монограмма «РГ». Вы заметили?

– Да. – Собственный голос донесся откуда-то издалека, а часть рассудка верещала: «Если она не знает, что ты заметила все эти изменения, может, ты выкрутишься. Если она не знает, не видит…»

– Мой отец. – Слово это она произнесла, как «отьец», и Беверли увидела, что изменилось и платье. Стало чешуйчатым, зашелушилось черным. Камея превратилась в череп с отвисшей челюстью. – Его звали Роберт Грей, но он больше известен как Боб Грей, больше известен как Пеннивайз, Танцующий клоун. Хотя и это не его имя. Но он любил пошутить, мой отьец.

Она вновь рассмеялась. Некоторые зубы почернели, как и платье. Морщины на коже углубились. Сама кожа, раньше молочно-розовая, стала болезненно-желтой. Пальцы превратились в когти. Она ухмыльнулась Беверли.

– Съешьте что-нибудь, дорогая. – Голос поднялся на пол-октавы, но в нем прибавилось скрипучести, и теперь он звучал, как дверца склепа, поворачивающаяся на петлях, забитых сырой землей.

– Нет, благодарю вас, – услышала Беверли фразу, которую ее рот произнес высоким голосом ребенка, спешащего домой. Слова эти, похоже, родились не в ее мозгу; они сорвались с губ, а потом им пришлось проникнуть в уши, чтобы она узнала о том, что сказала.

– Нет? – переспросила ведьма и вновь ухмыльнулась.

Ее когти скребли по тарелке. Она принялась обеими руками заталкивать в рот пирожные с мелассой и глазированные ломтики торта. Ужасные зубы разжимались и сжимались, разжимались и сжимались, ногти, длинные и грязные, протыкали сладости, крошки сыпались вниз по костлявому подбородку. Изо рта воняло разлагающимися трупами, которые разорвало напором распирающих их газов. Смех теперь напоминал сухое клохтанье. Волосы редели. Сквозь них уже проглядывал чешуйчатый череп.

– Ох, он любил шутить, мой отьец. Это шутка, мисс, если вы их любите: мой отьец выносил меня, не моя муттер. Он высрал меня из жопы! Хи! Хи! Хи!

– Я должна уйти, – услышала Беверли свой, такой же пронзительный голос – голос маленькой девочки, которую очень обидели на ее первой вечеринке. Она смутно отдавала себе отчет, что в чашке у нее не чай, а дерьмо, жидкое дерьмо, подарочек из канализационных тоннелей под городом. И она выпила этого дерьма, немного, всего маленький глоточек, Господи, Господи, благословенный Иисус, пожалуйста, пожалуйста…

Женщина скукоживалась у нее на глазах, худела; теперь напротив нее сидела карга с лицом – сморщенным яблоком, смеющаяся пронзительным, хрюкающим смехом и раскачивающаяся взад-вперед.

– Мой отьец и я – одно целое, – говорила она. – Что я, что он, и, дорогая моя, если тебе хватает ума, тебе лучше убежать туда, откуда ты приехала, убежать быстро, потому что, если останешься, все будет хуже смерти. Те, кто умирает в Дерри, не умирают по-настоящему. Ты знала это раньше; поверь в это и теперь.

Медленным движением Беверли уперлась ногами в пол. Словно со стороны увидела, как упирается ногами в пол и отодвигается от стола и от ведьмы, в ужасе, не веря своим глазам, не веря, потому что впервые осознала, что аккуратный маленький обеденный столик – не из темного дуба, а из сливочной помадки. Прямо у нее на глазах ведьма, все еще смеясь, кося старыми желтыми глазами в угол комнаты, отломила кусок и жадно засунула в черную дыру – свой рот.

Теперь она видела, что чашки сделаны из белой коры, на которую аккуратно нанесена полоска синей глазури. А Иисус Христос и Джон Кеннеди – леденцовые, и когда Беверли посмотрела на них, Иисус показал ей язык, а Кеннеди липко подмигнул.

– Мы все ждем тебя! – закричала ведьма, и ее ногти прочертили глубокие бороздки на поверхности стола из помадки. – Да! Да!

Плафоны над головой стали карамельными шарами, стены обшили панелями из жженого сахара. Беверли посмотрела под ноги и увидела, что ее обувь оставляет следы на половицах, которые и не половицы вовсе, а плитки шоколада. В комнате стоял удушливый запах сладкого.

«Боже, это же «Гензель и Гретель», это же ведьма, которой я боялась больше всего, потому что она ела детей…»

– Ты и твои друзья! – смеясь, кричала ведьма. – Ты и твои друзья! В клетке! Пока не прогреется печь! – Под ее лающий смех Беверли побежала к двери, но бежала она, как в замедленной съемке. А смех ведьмы бился и кружил над ее головой стаей летучих мышей. Беверли заорала. Подъезд вонял сахаром, нугой, карамелью и тошнотворной синтетической клубникой. Ручка двери, ранее из искусственного хрусталя, превратилась в чудовищный сахарный кристалл.

«Ты тревожишь меня, Бевви… очень ТРЕВОЖИШЬ!»

Она повернулась – рыжие волосы пролетели мимо лица, – чтобы увидеть своего отца, который, волоча ноги, выходил следом за ней из квартиры, в черном платье ведьмы, с камеей-черепом на шее; лицо отца обвисло, стало одутловатым, глаза почернели, как обсидиан, пальцы сжимались и разжимались, страстная ухмылка изогнула губы.

– Я бил тебя, потому что хотел ОТТРАХАТЬ тебя, Бевви, это все, что я хотел, я хотел ОТТРАХАТЬ тебя, я хотел СЪЕСТЬ тебя, я хотел съесть твою КИСКУ, я хотел СОСАТЬ твой КЛИТОР, зажав его в зубах, ВКУСНЯШКА, Бевви, о-о-о-о-о, ВКУСНЯШКА В МОЕМ ПУЗИКЕ, я хотел посадить тебя в клетку… и разжечь печь… и пощупать твою МАНДУ… твою пухленькую МАНДУ… а когда она стала бы достаточно пухленькой, чтобы ее съесть… СЪЕСТЬ…

Крича, Беверли ухватилась за липкую ручку и выскочила на крыльцо, теперь украшенное фигурками из пралине и с полом из сливочной помадки. Далеко, смутно – перед глазами все плыло – она видела едущие по улице автомобили, женщину, которая катила тележку с продуктами из «Костелло».

«Я должна выбираться отсюда, – подумала она, уже теряя связность мыслей. – Тут все нереально, если только я смогу добежать до тротуара…»

– Проку от твоей беготни не будет. – Ее отец

(мой отьец)

смеялся. – Мы этого так долго ждали. Это будет забава. Это будет ВКУСНЯШКОЙ в наших ЖИВОТАХ.

Беверли вновь оглянулась, теперь ее отец сменил черное платье ведьмы на клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами. На голове красовалась шапка из енота, по моде 1958 года, какие «двигал в массы» Фесс Паркер 40 в диснеевском фильме о Дейви Крокетте. В одной руке он держал связку воздушных шариков. В другой – ногу ребенка, совсем как куриную ножку. На каждом шарике Беверли видела одну и ту же надпись: «ОНО ПРИШЛО ИЗВНЕ».

– Скажи своим друзьям, что я – последний представитель умирающей цивилизации. – Все с той же жуткой ухмылкой, спотыкаясь и пошатываясь, он спустился с крыльца следом за Беверли. – Единственный выживший на умирающей планете. Я прибыл сюда, чтобы ограбить всех женщин… изнасиловать всех мужчин… и научиться танцевать под «Мятный твист».

Спустившись с крыльца, клоун бешено задергался в танце, со связкой шариков в одной руке и оторванной, кровоточащей ногой ребенка в другой. Клоунский костюм трепало, как при сильном ветре, но Беверли никакого ветра не чувствовала. Ноги ее заплелись, и она грохнулась на тротуар, едва успев выставить руки, чтобы смягчить удар. Боль от ладоней прострелила до плеч. Женщина, которая толкала перед собой тележку с купленными продуктами, остановилась, нерешительно оглянулась, а потом двинулась дальше, чуть ускорив шаг.

Клоун направился к ней, отбросив оторванную ногу. Она упала на лужайку с глухим стуком. Беверли еще с мгновение лежала, распростершись на тротуаре, в полной уверенности, что очень скоро она должна проснуться, что в реальной жизни такого быть не может, что это кошмарный…

Она осознала, что заблуждается, за миг до того, как согнутые, с длинными ногтями пальцы клоуна прикоснулись к ней. Клоун был настоящим; он мог ее убить. Как убивал других детей.

– Скворцы знают твое настоящее имя, – внезапно прокричала Беверли.

Клоун отпрянул, и ей вдруг показалось, что улыбка на губах внутри нарисованной большой красной улыбки превратилась в гримасу ненависти и боли… а может, и страха. Но, возможно, изменение это следовало списать на ее воображение, и Беверли определенно не имела ни малейшего понятия, с чего сказала такое, но фраза эта позволила ей выиграть несколько секунд.

Она вскочила и побежала. Завизжали тормоза, и грубый голос, одновременно взбешенный и испуганный, проорал: «Смотри, куда прешь, курица безмозглая!» Боковым зрением Беверли увидела хлебный фургон, который едва не сшиб ее, когда она метнулась через улицу, будто ребенок – за резиновым мячом, а потом уже стояла на тротуаре с противоположной стороны, тяжело дыша. С тупой болью в левом боку. Хлебный фургон проследовал дальше по Нижней Главной улице.

Клоун исчез. Нога исчезла. Дом остался на прежнем месте, но теперь Беверли видела, что он полуразрушенный и брошенный, все окна забиты фанерой, ступени, ведущие к крыльцу, сломаны.

«Я там была или мне все это пригрезилось?»

Но она видела, что джинсы – грязные, желтая блузка в пыли.

И пальцы в шоколаде.

Беверли вытерла их о джинсы и быстрым шагом пошла прочь, с горячим лицом, холодной, как лед, спиной, а глазные яблоки, казалось, пульсировали, вылезая из орбит и возвращаясь обратно, в такт быстрым ударам сердца.

«Мы не сможем победить Оно. Чем бы Оно ни было, мы не сможем победить ОНО. Оно даже хочет, чтобы мы предприняли такую попытку – Оно хочет поквитаться. И ничья, полагаю, Оно не устроит. Мы должны убраться отсюда… просто уехать».

Что-то потерлось об ее икру, легонько, как котенок.

Беверли с криком отскочила в сторону. Посмотрела вниз, и внутренне сжалась, рука метнулась ко рту.

Шарик, желтый, как ее блуза. С ярко-синей надписью: «ТЫ ПГАФ, КГОЛИК».

У нее на глазах он полетел дальше, подпрыгивая на тротуаре, подгоняемый теплым, майским ветерком.

4 Ричи несется прочь

«Что ж, в какой-то день Генри и его дружки преследовали меня… до окончания учебного года, это точно…»

Ричи шагал по Внешней Канальной улице, мимо Бэсси-парк. Теперь он остановился, глубоко засунув руки в карманы, смотрел на Мост Поцелуев, но, если на то пошло, не видел его.

«Я оторвался от них в отделе игрушек «Фриза».

После безумного завершения ленча воссоединения Ричи шел куда глаза глядят, пытаясь хоть как-то сжиться с теми ужасами, что повылезали из печенья счастья… или, казалось, повылезали из печенья счастья. Он-то думал, что из печенья, возможно, ничего и не вылезало. Это была групповая галлюцинация, вызванная всем этим леденящим кровь дерьмом, о котором они говорили. Главное доказательство этой версии заключалось в том, что Роуз ничего не видела. Разумеется, родители Беверли тоже не видели кровь, которая выплеснулась из раковины в ванной, но это далеко не одно и то же.

«Нет? Почему нет?»

– Потому что теперь мы взрослые, – пробормотал он и обнаружил, что этой мысли недостает ни убедительности, ни логики; возможно, это такая же белиберда, как строчка из какой-нибудь детской считалочки.

Он двинулся дальше.

«Я пошел к Городскому центру, посидел какое-то время на скамейке в парке и подумал, что увидел…»

Он вновь остановился, хмурясь.

«Увидел – что?

…но мне это только померещилось.

Что – это? Что – в действительности?»

Ричи посмотрел налево и увидел большое здание из стекла, кирпича и стали, которое выглядело таким стильным в конце пятидесятых и вдруг стало древним и жалким.

«И теперь я здесь, – подумал он. – Вернулся к этому гребаному Городскому центру. Месту другой галлюцинации. Или грезы. Или что бы это ни было».

Другие видели в нем шута и кривляку, и он с легкостью вновь вошел в эту роль. Ах, мы все с легкостью входим в наши старые роли, или вы этого не замечали? Но что в этом столь уж необычного? Ричи подумал, что такое можно увидеть на любой встрече выпускников через десять или двадцать лет после окончания школы: главный шутник класса, которому в колледже открылось, что его призвание – служить Богу, пропустив пару стаканчиков, автоматически становится тем же остряком, каким и был прежде; великий знаток литературы, а ныне торговец грузовиками «Дженерал моторс», начинает разглагольствовать о Джоне Ирвинге или Джоне Чивере; парень, который играл в школьной рок-группе «Мундогс» вечером по субботам, а теперь стал профессором математики в Корнелле, оказывается на сцене с гитарой «Фендер» наперевес и по пьяни во всю глотку орет «Глорию» или «Птицу на волне». И что говорил по этому поводу Спрингстин? «Не отступай, бэби, не сдавайся»… Однако куда проще верить в слова старых песен, опрокинув стаканчик-другой или покурив качественной панамской красной 41.

Но Ричи верил: галлюцинация – возвращение к прежнему, а не настоящая жизнь. Возможно, ребенок мог сам стать отцом, но интересы отцов и сыновей часто сильно разнились, и внешне они далеко не всегда напоминали друг друга. Они…

«Но ты сказал – взрослые, а теперь это звучит как детский лепет; это звучит как белиберда. Почему так, Ричи? Почему?

Потому что Дерри, как и прежде, жуткий город. Почему мы просто не распрощались с ним?

Потому что жизнь не так проста, вот почему».

Мальчишкой он играл комика, иногда вульгарного, случалось, забавного, потому что это был один из способов выжить рядом с такими, как Генри Бауэрс, и не сойти с ума от скуки и одиночества. Ричи понимал, что в значительной степени причину следовало искать в его мозгах, которые обычно работали на скорости, в десять, а то и в двадцать раз выше скорости его одноклассников. Они находили его странным, необъяснимым, даже самоубийцей, в зависимости от фортеля, который он выкидывал, но, возможно, объяснялось все просто – повышенной скоростью мыслей. Но разве быстро соображать – это просто?

В любом случае особенность эту человек через какое-то время берет под контроль – должен взять или найти способ стравливать давление, и для Ричи такими «предохранительными клапанами» стали, к примеру, Кинки Брифкейс или Бафорд Киссдривел. Ричи открыл для себя этот способ через несколько месяцев после того, как забрел на радиостанцию колледжа, вроде бы скуки ради, и обнаружил все, что только мог желать. В первую же неделю у микрофона. Поначалу получалось у него не очень: он слишком нервничал, чтобы все было как надо. Но когда понял, что при его потенциале он может делать эту работу не просто хорошо, а лучше всех, одного осознания этого факта хватило, чтобы эйфория забросила его на луну. И в то же время он начал понимать великий принцип, который рулил вселенной, по крайней мере частью вселенной, связанной с карьерой и успехом: надо найти безумца, который носится в твоем сознании и портит тебе жизнь. Потом загнать его в угол и схватить. Но не убивать его. Нет, не убивать. Смерть – слишком легкий выход для таких маленьких мерзавцев. Ты надеваешь на него упряжь и начинаешь пахать на нем. Безумец вкалывает, как демон, едва тебе удается загнать его в борозду. И время от времени снабжает тебя ржачками. И так оно действительно и получилось. И все стало хорошо.

Он забавлял слушателей, все так, над его хохмами смеялись, в конце концов он перерос кошмары, которые таились в тени всех этих хохм. Или думал, что перерос. До этого дня, когда слово «взрослый» потеряло всякий смысл для его собственных ушей. И теперь предстояло иметь дело с чем-то еще, или по меньшей мере задуматься об этом; и эта огромная и совершенно идиотская статуя Пола Баньяна перед Городским центром.

«Вероятно, я – исключение, подтверждающее правило, Большой Билл».

«Но ты уверен, что раньше ничего не было, Ричи? Совсем ничего?»

«Я пошел к Городскому центру… подумал, что увидел…»

Острая боль второй раз за день иголками пронзила глаза, и Ричи закрыл их руками, сдавленный стон сорвался с губ. Боль ушла так же быстро, как и возникла. Но он ведь еще что-то унюхал, правда? Что-то, чего здесь на самом деле не было, но было раньше, что-то, заставившее его подумать о

(Я здесь, с тобой, Ричи, держи мою руку, ты можешь схватиться за мою руку)

Майке Хэнлоне. Он унюхал дым, который жег глаза, от которого они слезились. Двадцатью семью годами ранее он дышал этим дымом; в конце остались только Майк и он, и они увидели…

Но все ушло.

Он еще на шаг приблизился к пластмассовой статуе Пола Баньяна, сейчас потрясавшей радостной вульгарностью точно так же, как в детстве Ричи поразили размеры статуи. Мифологический Пол поднимался над землей на двадцать футов, да еще шесть добавлял постамент. С улыбкой взирал он сверху вниз на автомобили и пешеходов Внешней Канальной улицы, стоя на краю лужайки перед Городским центром. Городской центр построили в 1954–1955 годах для баскетбольной команды одной из низших лиг, которая так и не появилась. Годом позже, в 1956 году, Городской совет Дерри проголосовал за выделение денег на статую. Вопрос этот горячо обсуждался и на публичных слушаниях в городском совете, и в «Дерри ньюс», в колонках «Письма редактору». Многие полагали, что это будет прекрасная статуя, которая привлечет туристов. Другие считали, что сама идея пластмассового Пола Баньяна ужасна, безвкусна и вообще полный мрак. Преподавательница рисования средней школы Дерри, вспомнил Ричи, написала письмо в «Ньюс», предупредив, что взорвет это уродище, если статую таки поставят в Дерри. Улыбаясь, Ричи задался вопросом, а продлили контракт с этой крошкой или нет?

Противостояние – теперь Ричи понимал, что это типичная буря в стакане воды, какие случаются что в больших, что в малых городах, – продолжалось шесть месяцев, и, разумеется, смысла в этом не было ровным счетом никакого; статую уже купили, и даже если бы городской совет сделал что-то немыслимое (особенно для Новой Англии) – решил не использовать нечто такое, за что уплачены деньги, то куда, скажите на милость, дели бы покупку? Потом статую, которую не вырубали, а отлили в формах на каком-то заводе пластмасс, поставили на положенное ей место, еще завернутую в брезентовое полотнище, достаточно большое, чтобы послужить парусом на клипере. Сняли полотнище 13 мая 1957 года, в сто пятидесятую годовщину основания города. Само собой, одна часть собравшихся заохала от возмущения, тогда как другая ответила на это восторженными ахами.

Когда полотнище сняли, Пол предстал перед горожанами в комбинезоне с нагрудником и клетчатой красно-белой рубашке, с великолепной черной, такой окладистой, такой лесорубской бородой. Пластмассовый топор, конечно же, Годзилла всех пластиковых топоров, лежал у него на плече, и он улыбался северным небесам, которые в день открытия памятника были такими же синими, как шкура верного спутника Пола (Бейб, однако, при открытии не присутствовал: добавление синего вола сделало бы стоимость памятника неподъемной для городского бюджета).

Дети, присутствовавшие на церемонии (пришли сотни, в том числе и десятилетний Ричи Тозиер вместе с отцом), искренне и от всей души восторгались пластмассовым гигантом. Родители поднимали малышей на квадратный пьедестал, на котором стоял Пол, фотографировали, а потом, улыбаясь, с тревогой наблюдали, как дети, смеясь, залезали и ползали по гигантским черным сапогам Пола (поправка – по гигантским черным пластмассовым сапогам).

И в марте следующего года Ричи, уставший и перепуганный, плюхнулся на одну из скамей перед статуей, убежав (едва-едва) от господ Бауэрса, Крисса и Хаггинса, которые гнали его от начальной школы Дерри чуть ли не через всю центральную часть города. Оторваться ему удалось только в отделе игрушек Универмага Фриза.

Деррийский филиал не шел ни в какое сравнение с величественным зданием универмага в центре Бангора, но Ричи в тот момент не задумывался о подобных мелочах: в шторм годится любая гавань. Генри Бауэрс его настигал, а силы Ричи подходили к концу. Он нырнул в пасть вращающихся дверей универмага, потому что не видел другого пути к спасению. Генри, который определенно не понимал, как работают такие механизмы, едва не потерял кончики пальцев, пытаясь схватить Ричи, когда тот проскочил в зазор между неподвижной стенкой и вращающейся створкой, а потом помчался в глубины универмага.

Спеша вниз, с выбившимся из брюк подолом рубашки, он услышал удары, доносящиеся от вращающейся двери, громкие, как выстрелы в телефильмах, и понял, что Ларри, Мо и Керли по-прежнему гонятся за ним. Он смеялся, сбегая в подвальный этаж, но это был нервный смех; Ричи переполнял ужас, как кролика, угодившего в проволочный силок. На этот раз они действительно намеревались отколошматить его (а через десять недель или около того – во время этого забега Ричи и представить себе такого не мог – он поверит, что эта троица, особенно Генри, способна на все, кроме убийства, и, конечно же, побледнел бы от шока, если б ему рассказали об апокалиптической битве камнями, когда будет снято и это последнее ограничение). А винить в этой истории он, как и всегда, мог только собственную несдержанность.

Ричи и другие ученики его пятого класса заходили в спортивный зал. Шестиклассники – Генри выделялся среди них, как бык среди коров, – выходили из зала. Хотя Генри учился в пятом классе, в зале он занимался с более старшими ребятами. С труб под потолком опять капала вода, и мистер Фацио еще не подошел и не поставил табличку с надписью «ОСТОРОЖНО! МОКРЫЙ ПОЛ!». Генри поскользнулся на луже и шлепнулся на пятую точку.

И прежде чем Ричи успел глазом моргнуть, его предательский рот протрубил:

– Так держать, каблуки-бананы!

Расхохотались одноклассники и Ричи, и Генри, а сам Генри, когда поднялся, совсем не смеялся: его лицо цветом напоминало только что вытащенный из печи кирпич.

– Поговорим позже, Очкарик, – процедил Генри и двинулся к выходу из зала.

Смех разом стих. Мальчишки смотрели на Ричи как на покойника. Генри не остановился, чтобы понаблюдать за реакцией; просто вышел, опустив голову, с красными локтями (ударился ими об пол) и большим мокрым пятном на штанах. Глядя на мокрое пятно, Ричи почувствовал, как его убийственно остроумный рот вновь открывается… но на сей раз захлопнул его, да так быстро, что едва не ампутировал кончик языка.

«Да ладно, он забудет, – успокаивал себя Ричи, переодеваясь. – Конечно, забудет. Старина Хэнк не отличается хорошей памятью. Всякий раз, садясь срать, он скорее всего заглядывает в инструкцию, где написано, что и как нужно делать, ха-ха».

Ха-ха.

– Ты труп, Балабол, – сказал ему Винс Талиендо, по прозвищу Козявка, дергая себя за член, висящий над мошонкой, размером и формой напоминающей худосочный арахис. В голосе слышались грусть и уважение. – Но не волнуйся. Я принесу цветы.

– Отрежь себе уши и принеси кочаны цветной капусты, – остроумно ответил Ричи, и все рассмеялись, даже старина Козявка Талиендо рассмеялся, почему нет, они могли позволить себе смеяться. Над ними не капало. После школы они отправились по домам, чтобы посмотреть Джимми Додда и Мышкетеров в программе «Клуб Микки Мауса» или послушать, как Фрэнки Лаймон поет «Я не малолетний преступник» в программе «Американская эстрада», а вот Ричи пришлось нестись через отделы женского нижнего белья и посуды к отделу игрушек, пот стекал у него по спине в расщелину между ягодиц, а перепуганные яйца забирались все выше и выше, будто хотели повиснуть на пупке. Конечно, они могли позволить себе смеяться. Ха-ха-ха-ха-ха.

Генри ничего не забыл. Ричи ушел из школы через дверь в крыле дошкольников, на всякий случай, но Генри поставил там Рыгало Хаггинса, на тот самый случай. Ха-ха-ха-ха-ха.

Ричи заметил Рыгало первым, иначе никакого забега не было бы. Рыгало смотрел в сторону Дерри-парк, держа в одной руке сигарету, которую еще не успел закурить, а другой лениво вытаскивая штаны из задницы. Ричи, крадучись, пересек детскую площадку и уже проделал немалый путь на Картер-стрит, прежде чем Рыгало повернул голову и заметил его. Он позвал Генри и Виктора, и погоня началась.

Добравшись до отдела игрушек, Ричи увидел, что там абсолютно, полностью пусто. Отсутствовал даже продавец – взрослый человек, который мог удержать ситуацию под контролем. Он слышал, как три динозавра апокалипсиса приближаются с каждым мгновением. А сам просто не мог больше бежать. От каждого вдоха левый бок прорезала боль.

Взгляд его упал на дверь с надписью «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД / ВКЛЮЧАЕТСЯ ОХРАННАЯ СИГНАЛИЗАЦИЯ». В груди затеплилась надежда.

Ричи побежал по проходу, заставленному игрушками «Дональд Дак в коробочке», танками армии Соединенных Штатов, изготовленными в Японии, револьверами с пистонами Одинокого рейнджера, заводными роботами. Добрался до двери, со всей силой навалился на толкающий рычаг. Дверь открылась, впуская в отдел холодный мартовский воздух. Зазвенела охранная сигнализация. Ричи согнулся пополам и метнулся в соседний проход. Где и улегся на пол еще до того, как закрылась дверь.

Генри, Виктор и Рыгало влетели в отдел игрушек, когда дверь захлопнулась, отсекая звон охранной сигнализации. Они бросились к двери, Генри первый, с закаменевшим, решительным лицом.

Наконец-то появился продавец, вбежал в отдел. В синей нейлоновой куртке поверх невероятно уродливого клетчатого пиджака спортивного покроя. Оправа его очков была розовой, как глаза белого кролика. Ричи подумал, что выглядит продавец как Уолли Кокс 42 в роли мистера Пиперса, и ему пришлось уткнуться предательским ртом в мягкую часть предплечья, чтобы не растратить последние силы на смех.

– Эй, парни! – воскликнул мистер Пиперс. – Через эту дверь выходить нельзя. Это аварийный выход. Эй, вы! Парни!

Виктор нервно глянул на него, но Генри и Рыгало не меняли взятого курса, и Виктор последовал за ними. Охранная сигнализация зазвенела вновь, на этот раз звенела дольше, пока все трое не выскочили в проулок за домом. Еще до того, как она смолкла, Ричи поднялся и затрусил к отделу женского нижнего белья.

– Вас всех больше не пустят в этот магазин! – прокричал ему вслед продавец.

Оглянувшись, Ричи ответил голосом бабушки-ворчуньи:

– Кто-нибудь говорил вам, молодой человек, что выглядите вы точь-в-точь как мистер Пиперс?

Так он в тот день и спасся. А потом оказался в миле от «Фриза», перед Городским центром… где, как он надеялся, ему больше не грозила никакая беда. По крайней мере на какое-то время. Он вымотался донельзя. Сел на лавку чуть левее статуи Пола Баньяна, мечтая только о тишине и покое, чтобы хоть немного оклематься. Буквально через несколько минут он намеревался подняться и пойти домой, но пока млел под теплым солнышком. День-то начался холодным, мелким дождем, зато теперь можно было поверить, что весна набирала силу.

Со скамейки Ричи видел большое табло Городского центра, на котором в этот мартовский день огромными яркими синими буквами написали:

ЭЙ, МОЛОДЕЖЬ!

ПРИХОДИТЕ 28 МАРТА

РОК-Н-РОЛЛЬНОЕ ШОУ АРНИ «ТУ-ТУ» ГИНСБЕРГА!

ДЖЕРРИ ЛИ ЛЬЮИС

«ПИНГВИНС»

ФРЭНКИ ЛАЙМОН И «ТИНЕЙДЖЕРС»

«ДЖИН ВИНСЕНТ И ЕГО БЛУ КЭПС»

ФРЕДДИ «БУМ-БУМ» КЭННОН

ВЕЧЕР ПРИЯТНЫХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ!!!

На это шоу Ричи действительно хотел бы пойти, но знал, что нет смысла даже мечтать. По мнению его матери, вечер приятных развлечений не мог иметь ничего общего с Джерри Ли Льюисом, говорящим американской молодежи, что у нас курица в сарае, чьем сарае, каком сарае, моем сарае. Если на то пошло, не мог он иметь ничего общего и с Фредди Кэнноном, песню которого «Девочка-таллахасска, у которой тело – сказка» постоянно крутили по радио. Она признавала, что в подростковом возрасте обожала Фрэнка Синатру (которого теперь звала Фрэнки-Сноб), но нынче, как и мать Билла Денбро, терпеть не могла рок-н-ролл. Чак Берри приводил ее в ужас, и она заявляла, что Ричард Пенниман, известный среди подростков и еще более младших слушателей как Литл Ричард, вызывает у нее желание «блевать, как курица».

И Ричи ни разу не попросил растолковать ему эту фразу.

Отец к рок-н-роллу относился нейтрально и, возможно, мог склониться в его сторону, но сердцем Ричи понимал, что по этому вопросу решающим будет слово матери – во всяком случае, пока ему не исполнится шестнадцать или семнадцать лет, а к тому времени, она в этом нисколько не сомневалась, рок-н-ролльная мания, охватившая страну, сойдет на нет.

Ричи полагал, что правы окажутся скорее «Дэнни и Джуниорс» 43, а не его мать – рок-н-ролл никогда не умрет. Он влюбился в рок-н-ролл, хотя источников этой музыки у него было только два: программа «Американская эстрада» по Каналу 7 днем и бостонская радиостанция УМЕКС вечером, когда воздух становился более разреженным, и грубый восторженный голос Арни Гинсберга доходил до него то громким, то затихающим, как голос призрака, вызванного на спиритическом сеансе. Рок-н-ролл не просто радовал Ричи. Слушая эту музыку, он чувствовал, как становится больше, сильнее, как его переполняет жажда жизни. Когда Фрэнки Форд пел «Морской круиз» или Эдди Кокрэн – «Летний блюз», Ричи буквально не находил себе места от счастья. Эта музыка обладала мощью, мощью, которая по праву принадлежала всем тощим подросткам, толстым подросткам, уродливым подросткам, застенчивым подросткам – короче, неудачникам этого мира. В этой музыке он ощущал безумное напряжение, которое могло убивать и возвеличивать. Он поклонялся Толстяку Домино (рядом с которым Бен Хэнском выглядел стройным и подтянутым), и Бадди Холли, который, как и Ричи, носил очки, и Крикуну Джею Хокинсу, который на своих концертах выскакивал из гроба (так, во всяком случае, говорили Ричи), и группе «Доувеллс», члены которой танцевали, как черные парни.

Ну, почти как.

Он знал, что придет время, когда он будет слушать рок-н-ролл, сколько ему захочется – не сомневался, что его будут играть, когда мать наконец сдастся и позволит слушать любимую музыку, но произойдет это не 28 марта 1958 года… и не в 1959 году… и…

Его взгляд оторвался от большого табло Городского центра, а потом… что ж… потом он, должно быть, заснул. Только такое объяснение представлялось ему логичным. То, что произошло потом, могло случиться только во сне.

И теперь сюда вновь пришел Ричи Тозиер, который наконец-то получил столько рок-н-ролла, сколько хотел… и обнаруживший, к своей радости, что этого все равно мало. Его взгляд сместился к большому табло Городского центра и увидел на нем, с невероятной четкостью и ясностью, все те же синие буквы, только складывались они уже в другие слова:

14 ИЮНЯ

ХЭВИ-МЕТАЛ МАНИЯ

ДЖУДАС ПРИСТ

АЙРОН МЕЙДЕН

ПОКУПАЙТЕ БИЛЕТЫ ЗДЕСЬ ИЛИ В ЛЮБОМ БИЛЕТНОМ КИОСКЕ

«В какой-то момент они решили опустить строку «Вечер приятных развлечений, – подумал Ричи, – а других отличий я пока не вижу».

И услышал «Дэнни и Джуниорс», смутно и издалека, словно доносились эти голоса из дешевого радио, стоявшего в другом конце длинного коридора: «Рок-н-ролл никогда не умрет… я услышу его в конце Вечности… он будет звучать и звучать… увидишь сам, друг мой…»

Ричи посмотрел на Пола Баньяна, святого покровителя Дерри – города, который, согласно легендам, появился на этом самом месте, потому что именно здесь вытаскивали на берег лес, который сплавляли по реке. В те дальние времена, по весне, толстые стволы покрывали поверхность Пенобскота и Кендускига от берега до берега, их темная кора поблескивала на весеннем солнышке. И человек половчее мог перебраться из «Источника Уоллиса» на Адских пол-акра в «Рамперс» (таверна «Рамперс» пользовалась такой плохой репутацией, что ее чаще называли «Ведром крови»), что в Брюстере, не замочив ботинок выше третьего перекрестья кожаных шнурков. Такие истории рассказывали в дни юности Ричи, и он полагал, что во всех этих историях есть толика Пола Баньяна.

«Старина Пол, – подумал он, глядя снизу вверх на пластмассовую статую. – И что ты поделывал после моего отъезда? Прокладывал новые русла рек, возвращаясь домой усталым и волоча за собой топор? Создавал новые озера, когда тебе требовалась большая ванна, в которую ты мог сесть, погрузившись в воду по горлышко? Пугал маленьких детей точно так же, как в тот день напугал меня?»

Бац – внезапно он вспомнил все, как иной раз вспоминается слово, которое долго вертелось на кончике языка.

Итак, он сидел под теплым мартовским солнышком, возможно, задремал, думая о том, как пойдет домой и успеет на последние полчаса «Американской эстрады», и тут его лицо обдало теплым воздухом. Отбросило волосы со лба. Он поднял глаза и увидел огромную пластмассовую физиономию Пола Баньяна аккурат перед своим лицом, больше, чем на экране кинотеатра, заполнившую все его поле зрения. А поток воздуха вызвал наклонившийся к скамейке Пол… только выглядел он уже не совсем как Пол. Лоб низкий, нависающий над глазами, красный, как у пьяницы со стажем, нос, из которого торчали пучки жестких волос, глаза налиты кровью, один чуть косил.

Топор более не лежал на его плече. Пол опирался на топорище, тупой конец лезвия вмялся в бетон дорожки. Пол по-прежнему улыбался, да только веселость в улыбке этой не просматривалась. Меж гигантских желтых зубов просачивался запах трупов маленьких зверьков, гниющих в кустарнике жарким днем.

– Я тебя съем, – сообщил ему великан низким рокочущим голосом – словно валуны стукались друг о друга при землетрясении. – Если ты только не отдашь мне мою курицу-наседку, и мою арфу, и мои мешочки с золотом, я съем тебя прямо сейчас, твою мать!

От воздуха, который выходил изо рта великана вместе с этими словами, рубашка Ричи затрепыхалась, как парус под ураганным ветром. Он вжался в спинку скамьи, глаза вылезли из орбит, волосы встали дыбом и торчали во все стороны, как перья, окутанные зловонием.

Великан захохотал. Взялся обеими руками за топорище, совсем как Тед Уильямс 44 брался за свою любимую бейсбольную биту (или за ясеневый черенок, если вам так больше нравится), и вытащил топор из дыры, которую тот промял в бетоне. Топор начал подниматься в воздух, издавая низкое, смертоносное шуршание. Ричи внезапно понял, что великан собирается разрубить его пополам.

Но чувствовал, что не может пошевелиться; его охватила невероятная апатия. Да и надо ли? Он задремал, ему приснился сон. Сейчас какой-нибудь водитель нажмет на клаксон, возмущаясь поведением мальчишки, который перебежал улицу перед его автомобилем, и он проснется.

– Это точно, – пророкотал великан. – Ты проснешься в аду. – И в последний момент, когда топор добрался до апогея и застыл там, Ричи осознал, что все это совсем не сон… или, если уж сон, то такой, что может убить.

Попытавшись закричать, но не издав ни звука, Ричи скатился со скамьи на разровненный гравий, который покрывал площадку у памятника. Но теперь из постамента торчали только два здоровенных стальных штыря, на которые устанавливались ноги статуи. Звук рассекающего воздух топора наполнил мир давящим шорохом. Улыбка великана превратилась в гримасу убийцы. Губы так разошлись, что показались не только зубы, но и десны, красные пластмассовые десны, отвратительно красные, поблескивающие.

Топор ударил по скамье там, где только что сидел Ричи. Рубящая кромка была такой острой, что удар вышел практически бесшумным, но скамья мгновенно развалилась на две части, и на разрезе из-под слоя зеленой краски показалась яркая и почему-то тошнотворная белизна дерева.

Ричи лежал на спине. Все еще пытаясь закричать, он принялся отталкиваться каблуками. Гравий заползал за ворот рубашки, под пояс штанов. А Пол возвышался над ним, сверху вниз смотрел на него глазами, размером с крышку канализационного колодца. Пол смотрел сверху вниз на мальчишку, на спине отползающего от него по гравию.

Великан шагнул к нему. Ричи почувствовал, как дрогнула земля, когда на нее опустился черный сапог. Взлетело облачко гравия. Ричи перекатился на живот и вскочил. Но его ноги побежали еще до того, как он успел скоординироваться, и в результате он вновь плюхнулся на живот. Услышал, как воздух вышибло из легких. Волосы упали на глаза. Он видел автомобили, снующие взад-вперед по Канальной и Главной улицам, как они сновали каждый день, как будто ничего не происходило, как будто никто из водителей не видел или не обращал внимания на то, что Пол Баньян ожил, сошел с постамента, чтобы совершить убийство топором, размеры которого не уступали дому на колесах класса «люкс».

Солнечный свет померк. Ричи лежал на островке тени, который силуэтом напоминал человека.

Он поднялся на колени, чуть не завалился на бок, сумел встать и побежал как мог быстро. Колени его поднимались чуть ли не до груди, руки работали, как поршни. Он услышал, как за спиной нарастает шорох опускающегося топора, и звук этот казался вовсе не звуком, а повышением давления воздуха на его кожу и барабанные перепонки: «Ши-и-и-ип-п-п-п…»

Земля дрогнула. Зубы Ричи клацнули, как фарфоровые тарелки при землетрясении. Ему не требовалось оглядываться, чтобы понять: топор Пола наполовину зарылся в бетонную дорожку в считаных дюймах от его ног.

В его голове вдруг зазвучала песня «Доувеллсов»: «Мальчишки в Бристоле шустры, как пистоли, бристольский стомп 45 играют они…»

Из тени великана Ричи вновь выскочил в солнечный свет, и едва это произошло, начал смеяться, тем самым истерическим смехом, что срывался с его губ, когда он сбегал по лестнице в подвальный этаж «Фриза». Тяжело дыша, вновь с резью в левом боку, Ричи рискнул обернуться.

Пол Баньян высился на постаменте, как и всегда, вскинув топор на плечо, глядя в небо, с губами, разошедшимися в оптимистичной улыбке мифологического героя. Скамья, которую топор Баньяна развалил надвое, целехонькой стояла на прежнем месте, чтобы никто не волновался. Гравий в том месте, где Высокий Пол («Он – мой прикол», – вдруг маниакально прокричала в голове Ричи Аннет Фуничелло 46) ставил свою гигантскую ногу, лежал ровным слоем, чуть потревоженный только там, где его касалась спина Ричи, когда он

(уползал от гиганта)

упал со скамьи, задремав. Не было ни следов сапог Баньяна на гравии, ни вмятин в бетоне от топора. Не было ничего и никого, кроме мальчишки, за которым гнались другие мальчишки, большие парни, и ему приснился очень короткий (но весьма впечатляющий) сон про убийцу-колосса… если угодно, про гигантского, в экономичной расфасовке, Генри Бауэрса.

– Дерьмо, – пробормотал Ричи дрожащим голосом и нервно хохотнул.

Он постоял еще какое-то время, чтобы посмотреть, а вдруг статуя шевельнется вновь… может, подмигнет ему, может, перебросит топор с плеча на плечо, может, сойдет с постамента и вновь двинется на него. Но, разумеется, ничего такого не случилось.

Разумеется.

Так чего волноваться? Ха-ха-ха-ха.

Дрема. Сон. Ничего больше.

Но, как однажды заметил Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то еще из великих, поиграли и будя. Пора идти домой и успокоиться. Последовать примеру Куки из «Сансет-Стрип, 77» 47 и просто расслабиться.

И хотя самый короткий путь лежал через парк у Городского центра, Ричи решил, что этот путь ему не подходит. Не хотел он приближаться к статуе. До дома добрался кружным путем, а к вечеру практически забыл о случившемся.

Чтобы вспомнить только сегодня.

«И теперь здесь сидит мужчина, – думал Ричи, – здесь сидит мужчина в дымчато-зеленом пиджаке спортивного покроя, купленном в одном из лучших магазинов Родео-Драйв; здесь сидит мужчина в туфлях «Басс Уиджанс» на ногах и трусах «Кальвин Кляйн» на заду; здесь сидит мужчина, в глаза которого вставлены мягкие контактные линзы; здесь сидит мужчина, помнящий сон мальчика, который думал, что рубашка «Лиги плюща» с петелькой на спине и шузы «Снэп Джек» – последний писк моды; здесь сидит взрослый, который смотрит на все ту же статую, и, эй, Пол, Высокий Пол, я здесь, чтобы сказать, что ты во всех смыслах такой же, как и прежде, не состарился ни на один долбаный день».

Прежнее объяснение по-прежнему звенело в голове: греза, сон.

Ричи полагал, что может поверить в монстров, если есть такая необходимость; монстров-то в жизни хватало. Разве не сидел он в радиостудиях, читая на ленте новостей о таких, как Иди Амин Дада, или Джим Джонс, или тот парень, что взорвал столько народу в «Макдональдсе», расположенном по соседству? Сри огнем и спички экономь, монстры обходились дешево! Кому нужен билет в кино за пять баксов, если ты можешь прочитать о них в газете за тридцать пять центов или послушать по радио забесплатно? И Ричи полагал, что может поверить в версию Майка Хэнлона, во всяком случае, на какое-то время, раз уж он верил в существование таких, как Джим Джонс; Оно даже обладало неким обаянием, потому что прибыло Извне, и никто и никогда не заявит о своей ответственности за Оно. Он мог поверить в монстра, у которого лиц не меньше, чем резиновых масок в сувенирной лавке (если уж ты собрался взять одну, так лучше сразу прикупить дюжину, оптом – дешевле, так, парни?), в порядке обсуждения… но чтобы тридцатифутовая статуя сошла с постамента и попыталась разрубить тебя пластмассовым топором? Это слишком уж кучеряво. Как сказал Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то еще: «Я буду есть рыбу и буду есть мясо, но все говно подряд есть не стану». Такое просто не…

Тут острая колючая боль вновь прострелила ему глаза, без всякого предупреждения, вызвав крик. Такого сильного приступа еще не было, боль проникла глубже и не уходила дольше, до смерти перепугав Ричи. Он обхватил глаза лодочками ладоней, принялся нащупывать нижние веки указательными пальцами, намереваясь выдавить линзы. «Наверное, какая-то инфекция, – подумал он. – Но, господи, до чего же больно!»

Он уже оттянул веки вниз и изготовился к тому, чтобы, моргнув, – движение-то отработанное – отделить линзы от глазных яблок (а потом, близоруко щурясь, пятнадцать минут искать их на гравии вокруг скамьи, но, видит бог, ничего другого не оставалось, потому что ему в глаза вколачивали гвозди), когда боль исчезла. Не ослабла – просто исчезла. Только что была, и вдруг – раз, и ушла. Глаза чуть послезились и перестали.

Ричи медленно опустил руки – сердце бешено колотилось в груди, – готовый избавиться от линз, как только вернется боль. Она не вернулась. И внезапно он подумал об одном фильме ужасов, который действительно напугал его ребенком, возможно, потому, что он так стеснялся очков и так много думал о своих глазах. Тот фильм назывался «Ползучий глаз», с Форрестом Такером в главной роли. Не очень хороший фильм. Другие ребята животы надорвали от смеха, но Ричи не смеялся. Он застыл, похолодев, побелев и отупев, лишившись не только своего, но и всех прочих голосов, когда желатиновый глаз появился из искусственного тумана на какой-то английской съемочной площадке, шевеля перед собой волокнистыми щупальцами. Вид этого глаза произвел на Ричи сильное впечатление, потому что являл собой множество еще не совсем осознанных страхов и тревог. Вскоре после просмотра ему приснилось, как он стоит перед зеркалом, поднимает большую булавку, медленно вгоняет острие в черный зрачок своего глаза, чувствует, как глазное дно заливает кровью и оно пружинит под острием. Он вспомнил – теперь вспомнил, – как проснулся и обнаружил, что обмочился. И лучшим свидетельством ужаса, в который вогнал его этот сон, могло служить следующее: обоссанная постель вызвала у него не стыд, а безмерное облегчение. Он прижался к мокрому, теплому пятну всем телом, радуясь тому, что видит его собственными глазами.

– На хер все это, – нетвердым голосом пробормотал Ричи Тозиер и начал подниматься.

Он уже решил, что сейчас вернется в «Таун-хаус» и немного поспит. Если это была Аллея памяти, то он предпочитал Лос-Анджелес. Автостраду в час пик. Боль в глазах – скорее всего результат переутомления и смены часовых поясов, плюс волнения от встречи с прошлым, и все это в один день. Больше никаких шоковых впечатлений, никаких экскурсий. Ему не нравилось, как его мысли перескакивают с одного на другое. Какая там песня была у Питера Гэбриэля? «Шокируй обезьяну»? Что ж, эта обезьяна уже шокирована по уши. Так что сейчас самое время вздремнуть и, возможно, взглянуть на все как бы со стороны.

Когда Ричи поднялся со скамьи, взгляд его вернулся к большому табло Городского центра. Тотчас же ноги его подогнулись, и он плюхнулся на скамью, крепко приложившись к ней задом.

РИЧИ ТОЗИЕР ЧЕЛОВЕК ТЫСЯЧИ ГОЛОСОВ

ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДЕРРИ – СТРАНУ ТЫСЯЧИ ТАНЦЕВ

В ЧЕСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ БАЛАБОЛА ГОРОДСКОЙ ЦЕНТР

С ГОРДОСТЬЮ ПРЕДСТАВЛЯЕТ РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА

«ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ»

БАДДИ ХОЛЛИ

РИЧИ ВАЛЕНС 48

БИГ-БОППЕР

ФРЭНКИ ЛАЙМОН

ДЖИН ВИНСЕНТ

МАРВИН ГАЙЕ

ГОРОДСКАЯ МУЗЫКАЛЬНАЯ ГРУППА

ДЖИМИ ХЕНДРИКС – ГИТАРА

ДЖОН ЛЕННОН – РИТМ-ГИТАРА

ФИЛ ЛИНОТТ – БАС-ГИТАРА

КЕЙТ МУН – УДАРНЫЕ

ПРИГЛАШЕННЫЙ ВОКАЛИСТ – ДЖИМ МОРРИСОН

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, РИЧИ

ТЫ ТОЖЕ МЕРТВЫЙ

Ричи почудилось, будто кто-то высосал весь воздух из его легких, а потом он вновь услышал тот звук, даже не услышал, а ощутил давление воздуха на кожу и барабанные перепонки: «Ши-и-и-ип-п-п-п…» Скатился со скамьи на гравий, думая: «Так вот что называется déjà vu, теперь ты это знаешь, тебе больше нет нужды спрашивать других…»

Он ударился плечом, перекатился на спину. Посмотрел вверх на статую Пола Баньяна… только Пол Баньян с постамента исчез. Его место занял клоун, великолепный и неопровержимый, отлитый из пластмассы, двадцать футов фосфоресцирующих цветов, с загримированным лицом, которое венчало забавный круглый воротник. Оранжевые пуговицы-помпоны, отлитые из пластмассы, каждая размером с волейбольный мяч, сбегали вниз по серебристому костюму. Вместо топора он держал в руке огромную связку пластмассовых шариков. На каждом выгравировали две надписи: «ДЛЯ МЕНЯ ЭТО ПО-ПРЕЖНЕМУ РОК-Н-РОЛЛ» и «РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ».

Он пополз назад, отталкиваясь каблуками и ладонями. Гравий забивался под пояс брюк. Ричи услышал, как расползся шов под рукавом его пиджака спортивного покроя с Родео-Драйв. Он перевернулся на живот, подтянул ноги, пошатываясь, поднялся, оглянулся. Клоун смотрел на него сверху вниз. Его глаза по-дурацки вращались в глазницах.

– Я тебя напугал, чел? – пророкотал клоун.

И Ричи услышал, как его рот ответил, сам по себе, никак не связанный с оцепеневшим мозгом:

– Таких дешевых трюков у меня полный багажник, дубина. Так-то.

Клоун усмехнулся и кивнул, будто ничего другого и не ожидал. Кроваво-красные губы разошлись, обнажая клыки-зубы, каждый заканчивающийся острием.

– Я мог бы покончить с тобой прямо сейчас, если бы хотел покончить. Но мне хочется продлить удовольствие и повеселиться от души.

– Я тоже повеселюсь, – услышал Ричи свой рот. – А самое большое веселье нас ждет, когда мы придем, чтобы оторвать твою гребаную голову, бэби.

Улыбка клоуна делалась все шире и шире. Он поднял другую руку, в белой перчатке, и Ричи почувствовал, как ветер, вызванный этим движением, сдул со лба волосы – совсем как двадцать семь лет назад. Указательный палец клоуна нацелился на него. Огромный, как балка.

«Огромный, как бал…» – успел подумать Ричи, и тут боль ударила вновь. Вонзилась десятками игл в мягкое желе глаз. Он закричал и вскинул руки к глазам.

– Прежде чем удалять соринку из глаза ближнего своего, займись бревном в собственном глазу, – наставительно произнес клоун, голос его рокотал и вибрировал. И вновь Ричи окутало облако зловонного дыхания.

Он посмотрел вверх, торопливо отступил на полдесятка шагов. Клоун наклонился, уперся руками в колени, обтянутые яркими панталонами.

– Хочешь поиграть еще, Ричи? Я могу наставить свой палец на твою пипку, и у тебя будет рак простаты. Или на голову, чтобы начала расти опухоль мозга, – хотя некоторые люди скажут, что, кроме нее, там ничего и не было. Я могу наставить палец тебе на рот, и твой глупый болтливый язык превратится в одну большую язву. Я могу это сделать, Ричи. Хочешь посмотреть?

Глаза клоуна увеличивались, увеличивались, черные зрачки стали размером с мяч для софтбола. В них Ричи увидел невероятную черноту, которая могла существовать только за пределами Вселенной; он увидел дикую радость, которая могла свести его с ума. Он понял, что Оно по силам и это, и многое другое.

И однако Ричи вновь услышал свой рот, только заговорил он не его голосом и ни одним из созданных им, в прошлом или настоящем, голосом; этого голоса Ричи никогда раньше не слышал. Потом он скажет остальным, но без должной уверенности, что это был голос мистера Дживза-Ниггера, громкий и гордый, пародирующий сам себя и скрипучий:

– Пшел вон с моего места, ты, большой, старый, белый клоун! – прокричал Ричи и внезапно вновь начал смеяться. – Без дураков и черномазых, хрен моржовый! Я иду куда хочу, я говорю когда хочу, и член мой встает, когда я хочу! Все время мое, и жизнь моя, я знаю, что делать и без тебя! Посмеешь полезть – можешь огресть! Ты слышал меня, ты, бледнолицый мешок с говном?

Ричи показалось, что клоун отпрянул, но он не задержался ни на секунду, чтобы убедиться в этом. Просто побежал, руки работали, как поршни, полы пиджака развевались за спиной, не обращая внимания на какого-то папашу, который остановился, чтобы его малыш мог полюбоваться Полом, а теперь подозрительно смотрел на Ричи, словно задаваясь вопросом, а не рехнулся ли тот. «Если на то пошло, – подумал Ричи, – мне и самому кажется, что я рехнулся. Господи, наверное, так оно и есть. И это была самая говенная имитация Грэндмастера Флэша, но как-то сработало, как-то…»

И тут вслед загремел голос клоуна. Отец маленького мальчика этого голоса не слышал, а малыш внезапно сморщил личико и разревелся. Папаша подхватил сына на руки, прижал к себе, ничего не понимая. Несмотря на охвативший его ужас, Ричи следил за этим маленьким представлением. Голос клоуна смеялся от злости, а может, был просто злым: «Здесь, внизу, у нас есть глаз, Ричи… ты меня слышишь? Глаз, который ползает. Если ты не хочешь улетать, не хочешь сказать «прощай», ты можешь спуститься вниз, под этот город, и поздороваться с этим большим глазом! Ты можешь спуститься и увидеть его в любое время. В любое удобное тебе время, когда захочется. Ты слышишь меня, Ричи? Принеси йо-йо. И пусть Беверли наденет большую широкую юбку с четырьмя или пятью нижними юбками. И кольцо мужа пусть повесит на шею. Скажи Эдди, чтобы надел свои двухцветные кожаные туфли. Мы сыграем бибоп, Ричи! Мы сыграем ВСЕ-Е-Е ХИТЫ!»

Добравшись до тротуара, Ричи рискнул оглянуться, и увиденное нисколько его не успокоило. Пол Баньян еще не вернулся на постамент, но и клоун уже оттуда ушел. Теперь там стояла двадцатифутовая статуя Бадди Холли. Один узкий лацкан его клетчатого пиджака украшал значок-пуговица с надписью «РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ».

Одну дужку очков Бадди скрепляла изолента.

Маленький мальчик по-прежнему истерично ревел; отец быстрыми шагами удалялся к центру города, неся малыша на руках.

И Ричи уходил от Городского центра,

(на этот раз ноги меня не подвели)

стараясь не думать о том,

(мы сыграем ВСЕ-Е-Е ХИТЫ!)

что сейчас произошло. Думать он хотел совсем о другом, скажем, о большущем стакане виски, который собирался выпить в баре отеля «Дерри таун-хаус», перед тем как улечься вздремнуть.

Эта мысль о выпивке – самой обычной выпивке – чуть улучшила ему настроение. Он опять оглянулся, и на душе стало еще легче, потому что Пол Баньян вернулся на положенное ему место и улыбался небу, с пластмассовым топором на плече. Ричи прибавил шагу, просто понесся, наращивая расстояние между собой и статуей. Он даже начал рассматривать вариант галлюцинации, когда боль в очередной раз ударила по глазам, глубокая и беспощадная, заставив его вскрикнуть. Симпатичная молодая девушка, которая шла впереди, мечтательно глядя на проплывающие облака, оглянулась, помялась, а потом поспешила к Ричи:

– Мистер, что с вами?

– Это мои контактные линзы, – прохрипел Ричи. – Мои чертовы контактные линзы… Господи, до чего же больно!

На этот раз он так спешил, что едва не проткнул глаза указательными пальцами. Оттянул нижние веки и подумал: «Я не смогу моргнуть, чтобы вытащить линзы, это точно, я не смогу моргнуть, чтобы вытащить их, глаза будут болеть, и болеть, и болеть, пока я не ослепну, не ослепну, не ос…» – но он моргнул, и этого хватило, чтобы линзы выскочили из глаз. Резкий и четкий мир, где цвета не наползали друг на друга, а лица не расплывались, просто исчез. Его место заняли накладывающиеся друг на друга разноцветные контуры. И хотя Ричи и девушка, которая училась в средней школе, обеспокоенная и жаждущая помочь, чуть ли не пятнадцать минут ползали по тротуару, ни одну из линз им найти не удалось.

А в голове Ричи вроде бы звучал смех клоуна.

5 Билл Денбро видит призрака

В тот день Билл Пеннивайза не увидел – зато увидел призрака. Настоящего призрака. Тогда Билл в это поверил, и ни одно из последующих событий не поколебало его уверенности в том, что так оно и было.

Он шел по Уитчем-стрит, какое-то время постоял у водостока, где Джордж встретил свою смерть в тот дождливый октябрьский день 1957 года. Присел, всмотрелся в водосток, устроенный в вырезе, сделанном в бордюрном камне. Сильно стучало сердце, но он все равно всматривался в черноту.

– Выходи, почему ты не выходишь, – прошептал он, и у него возникла не такая уж безумная идея, что голос его плывет по темным тоннелям, где с потолков капает вода, не затихает, а продвигается и продвигается вперед, подпитываясь собственным эхом, отражаясь от покрытых мхом стен и давно вышедших из строя механизмов. Он чувствовал, как его голос разносится над медленно текущей водой и, возможно, слышится в сотне других водостоков по всему городу. – Выходи оттуда, а не то мы придем и вытащим тебя.

Он нервно ждал ответа, опустившись на корточки, зажав руки между бедрами, как кэтчер между подачами. Но ответа не последовало.

Билл уже собрался встать, когда на него упала тень.

Он резко вскинул голову в предвкушении схватки, готовый ко всему… но увидел мальчика лет десяти, может, одиннадцати, в потрепанных бойскаутских шортах, выставляющих напоказ ободранные коленки. В одной руке он держал мороженое «Фруктовый лед», в другой – фиберглассовый скейтборд, которому, судя по виду, доставалось не меньше, чем коленкам. Мороженое прямо-таки светилось оранжевым. Скейтборд – зеленым.

– Вы всегда разговариваете с водостоками, мистер? – спросил мальчик.

– Только в Дерри, – ответил Билл.

Какое-то время они очень серьезно смотрели друг на друга, а потом одновременно рассмеялись.

– Я хочу задать тебе глупый во‐опрос, – обратился к мальчику Билл.

– Хорошо, – ответил мальчик.

– Ты когда-нибудь с-слышал что-то из такого водостока?

Мальчик посмотрел на Билла, как на чокнутого.

– Ла-адно, – кивнул Билл. – Забудь мой во‐опрос.

Он двинулся дальше, прошел с десяток шагов – направляясь к вершине холма и подумывая о том, чтобы взглянуть на свой прежний дом, – когда мальчик его позвал:

– Мистер?

Билл оглянулся. Пиджак спортивного покроя он повесил на палец и закинул за плечо. Верхнюю пуговицу рубашки расстегнул, узел галстука ослабил. Мальчик настороженно его разглядывал, словно сожалея о решении продолжить разговор. Потом пожал плечами, как бы говоря: «Почему нет?»

– Да.

– Да?

– Да.

– И что оттуда говорили?

– Я не знаю. Вроде бы на каком-то иностранном языке. Я слышал голос, доносящийся из одной из этих насосных станций в Пустоши. Одной из этих насосных станций, они выглядят как трубы, которые торчат из земли…

– Я знаю, о чем ты. Ты слышал детский голос?

– Поначалу детский, потом он стал взрослым. – Мальчик помолчал. – Я испугался. Побежал домой и сказал отцу. Он ответил, что я, наверное, слышал эхо, разносящееся по трубам из чьего-то дома.

– Ты в это поверил?

Мальчик обаятельно улыбнулся:

– Я прочитал в книге Рипли «Хочешь верь, хочешь – нет» о парне, в зубах которого звучала музыка. Как из радио. Его пломбы были маленькими радиоприемниками. Наверное, если бы я поверил в это, то мог поверить во все.

– Понятно, – кивнул Билл. – Но ты в это поверил?

Мальчик неохотно покачал головой.

– А потом ты когда-нибудь слышал такие голоса?

– Однажды, когда принимал ванну, – ответил мальчик. – Голос девочки. Только плач. Без слов. Я боялся вытащить затычку, когда помылся, потому что думал, а вдруг я ее утоплю.

Билл снова кивнул.

Настороженность ушла из глаз мальчика, они блестели, в них читался интерес.

– Вы знаете об этих голосах, мистер?

– Я их слышал, – ответил Билл. – Очень-очень давно. Ты знал детей, ко-оторых здесь убили, сынок?

Глаза мальчика разом потускнели, в них вернулась настороженность, к которой добавилась тревога.

– Мой папа говорит, что я не должен разговаривать с незнакомцами. Он говорит, любой может быть убийцей. – Он отступил на шаг, в тень вяза, в который двадцать семь лет назад Билл однажды врезался на велосипеде. Упал и погнул руль.

– Только не я, малыш. Последние четыре месяца я прожил в Англии. Приехал в Дерри только вчера.

– Я все равно не должен разговаривать с вами, – стоял на своем мальчик.

– Это правильно, – согласился Билл. – У нас с-с-свободная страна.

Мальчик помолчал, потом заговорил:

– Одно время я дружил с Джонни Фьюри. Он был хорошим парнем. Я плакал, – деловито закончил мальчик, доедая мороженое. Высунул язык, на время ярко-оранжевый, и лизнул руку.

– Держись подальше от водостоков и канализационных люков, – ровным голосом посоветовал ему Билл. – Держись подальше от пустырей и брошенных домов. Держись подальше от грузового двора. Но прежде всего – держись подальше от водостоков и канализационных люков.

Глаза мальчика вновь заблестели, но он долго, долго молчал, прежде чем спросил:

– Мистер, хотите услышать кое-что забавное?

– Конечно.

– Вы знаете тот фильм, где акула поедала людей?

– Все знают. «Че-е-елюсти».

– У меня есть друг. Его зовут Томми Викананца, и он туповатый. Котелок не варит, вы понимаете, о чем я?

– Да.

– Он думает, что видел эту акулу в Канале. Пару недель назад он один бродил по Бэсси-парк, и говорит, что увидел этот плавник. Говорит, что высотой он был в восемь или девять футов. Только плавник, понимаете? Он говорит: «Вот что убило Джонни и остальных. Это акула из «Челюстей», потому что я ее видел». На это я ему говорю: «Канал такой грязный, что там не сможет жить даже пескарь. А ты думаешь, что увидел в нем акулу. У тебя не варит котелок, Томми». Томми говорит, что акула выпрыгнула из воды, совсем как в конце фильма, и попыталась сожрать его, но он успел убежать. Очень забавно, правда, мистер?

– Очень забавно, – согласился Билл.

– Котелок не варит, так?

Билл помедлил с ответом.

– Держись подальше и от Канала, сынок. Ты слушаешь меня?

– Хотите сказать, что вы в это верите?

Билл помялся. Собирался пожать плечами. Потом кивнул.

Мальчишка выдохнул, шипящим свистом. Поник, будто пристыженный.

– Да. Иногда я думаю, что котелок не варит у меня.

– Я знаю, о чем ты. – Билл подошел к мальчишке, который очень серьезно смотрел на него, и на этот раз не отвернулся из застенчивости. – Ты добиваешь свои колени на этой доске, сынок.

Мальчишка глянул на ободранные колени и ухмыльнулся:

– Да, наверное. Но как-нибудь выкручусь.

– Можно попробовать? – неожиданно спросил Билл.

Мальчишка глянул на него, с отвалившейся от изумления челюстью, и рассмеялся.

– Это будет забавно. Никогда не видел взрослого на скейтборде.

– Я дам тебе четвертак.

– Мой отец говорил…

– Никогда не брать деньги или с-сладости у незнакомца. Дельный совет. Я все равно дам тебе четвертак. Что скажешь? Только до угла Дж-Джексон-стрит.

– Да бросьте вы! – Мальчишка рассмеялся, весело и от души. – Не нужен мне ваш четвертак. У меня есть два бакса. Я просто богач. Но я должен это увидеть. Только не вините меня, если что-то сломаете.

– Не волнуйся, – ответил Билл. – Я застрахован.

Он крутанул пальцем одно из колесиков, и ему понравилась легкость, с которой оно завертелось – похоже, шариков в подшипнике хватало. Хороший, приятный такой звук. Он всколыхнул в груди Билла что-то очень давнее. Какое-то желание, такое же прекрасное, как и любовь. Билл улыбнулся.

– О чем вы думаете? – спросил мальчишка.

– Думаю, что я у-убьюсь, – ответил Билл, и мальчишка рассмеялся.

Билл опустил скейтборд на тротуар, поставил на него одну ногу. Для пробы покатал скейтборд взад-вперед. Уже видел, как мчится вниз по Уитчем-стрит, к перекрестку, на зеленом, оттенка авокадо, скейтборде мальчишки, полы пиджака развеваются сзади, лысина блестит на солнце, колени согнуты, как у новичков-горнолыжников, которые в первый раз выходят на склон. И поза эта говорит тебе о том, что мысленно они уже упали. Он мог поспорить, что мальчишка ездил на скейтборде иначе. Он мог поспорить, что мальчишка ездил,

(наперегонки с дьяволом)

будто в последний раз.

И прекрасное чувство умерло в груди Билла. Он увидел, слишком уж отчетливо, как доска выскальзывает из-под его ноги, освободившись, катится дальше вниз по улице, невероятного флуоресцентно-зеленого цвета, какой мог понравиться только ребенку. Он увидел, как плюхается на зад, а может, и на спину. Медленно приходит в себя в отдельной палате Городской больницы, вроде той, где они навещали Эдди, когда тот сломал руку. Все тело в гипсе, одна нога поднята на сложной системе тросов и блоков. Заходит врач, смотрит на его карту, смотрит на него, потом говорит:

– Вам ставятся в вину две ошибки, мистер Денбро. Первая – неумелое управление скейтбордом. Вторая – вы забыли, что вам уже под сорок.

Он наклонился, поднял доску, протянул мальчишке.

– Пожалуй, воздержусь.

– Струсили? – добродушно полюбопытствовал мальчишка.

Билл сунул кулаки под мышки и замахал локтями, изображая трусливую курицу.

– Куд-кудах.

Мальчишка рассмеялся:

– Послушайте, мне пора домой.

– Будь осторожен, когда едешь на этой штуковине. – Билл указал на скейтборд.

– На скейтборде осторожным быть нельзя, – ответил мальчишка, глядя на Билла так, будто у того не варил котелок.

– Точно, – кивнул Билл. – Правильно. Как мы говорим в киношном бизнесе, я тебя слышу. Но держись подальше от водостоков и канализационных люков. И старайся гулять с друзьями.

Мальчишка кивнул:

– Я же рядом с домом.

«И мой брат был рядом», – подумал Билл.

– В любом случае все это скоро закончится, – сказал он мальчишке.

– Закончится? – переспросил мальчишка.

– Я так думаю.

– Ладно. Еще увидимся… трусишка!

Мальчишка поставил одну ногу на скейтборд и оттолкнулся другой. Как только сдвинулся с места, поставил на доску другую ногу и покатил вниз, как показалось Биллу, на убийственной скорости. Но мчался он, как и предполагал Билл, с небрежной грациозностью. Билл ощущал любовь к этому мальчишке, и радостное волнение, и желание самому стать мальчишкой, вкупе с перехватывающим дыхание страхом. Мальчишка ехал так, словно не существовало ни смерти, ни взросления. Мальчишка казался вечным и неуничтожимым в своих бойскаутских шортах цвета хаки, потертых кроссовках, с ободранными и грязными коленками, и волосы летели у него над спиной.

«Осторожно, парень, тебе не пройти этот поворот!» – подумал Билл, но мальчишка переложил тело влево, как танцор брейк-данса, ноги развернули фиберглассовую зеленую доску, и он безо всяких усилий свернул на Джексон-стрит, заранее предположив, что на пути ему никто не встретится. «Мальчик мой, – подумал Билл, – так будет не всегда».

Он подошел к своему прежнему дому, но не остановился, лишь замедлил шаг чуть ли не до черепашьего. На лужайке в плетеном кресле сидела женщина со спящим младенцем на руках и наблюдала за двумя детьми, лет восьми и десяти, которые играли в бадминтон на еще влажной от дождя траве. Младший из них, мальчик, отражая подачу, перебросил волан через сетку, и мать похвалила его: «Молодец, Скэн!»

Цвет дома не изменился, остался темно-зеленым, и над дверью Билл увидел знакомое веерообразное окно, но цветочные клумбы его матери с лужайки исчезли. И с заднего двора, насколько Билл мог видеть с тротуара, исчез спортивный комплекс, который отец построил из позаимствованных на работе ненужных отрезков труб. Билл вспомнил, как однажды Джордж свалился с верхней перекладины и отколол кусок зуба. Как же он ревел!

Он смотрел на свой дом (что-то осталось прежним, что-то ушло с концами) и думал, а не подойти ли ему к женщине с младенцем на руках. Он мог бы сказать: «Добрый день, я – Билл Денбро, когда-то я жил в этом доме». И женщина ответила бы: «Как интересно». И что за этим могло последовать? Мог он спросить ее, сохранилось ли лицо, которое он так старательно вырезал на одной из чердачных балок? Это лицо они с Джорджем иногда использовали вместо мишени для дартса. Он мог спросить, спят ли ее дети на огороженном заднем крыльце в особенно жаркие летние ночи, тихонько разговаривая перед тем, как уснуть, наблюдая далекие зарницы? Наверное, он мог бы задать эти вопросы, но при этом очень уж сильно заикался бы, если б попытался обаять женщину… да и хотел ли он знать ответы? После смерти Джорджа дом стал мертвым, и причина, по которой он вернулся в Дерри, не имела к дому ни малейшего отношения.

Билл дошел до угла и повернул направо, не оглянувшись.

И скоро уже шагал по Канзас-стрит, направляясь обратно к центру города. Постоял у ограждения, которое тянулось вдоль тротуара, глядя на Пустошь. Ограждение не изменилось – тот же побеленный штакетник, и Пустошь вроде бы осталась прежней… разве что заросла еще сильнее. С того места, где стоял Билл, он видел только два отличия: исчезло облако черного дыма, которое всегда висело над городской свалкой (свалку заменил современный мусороперерабатывающий завод), и через зелень Пустоши перекинулась эстакада, часть скоростной магистрали. Все остальное оставалось точь-в-точь таким же, как и в то лето, когда он в последний раз видел Пустошь: трава и кусты спускались к болотистому равнинному участку слева и к деревьям справа, растущим чуть ли не друг на друге. Он видел заросли растения, которое они называли бамбуком: серебристо-белые стебли поднимались на двенадцать, а то и четырнадцать футов. Билл вспомнил, как Ричи однажды попытался курить сухие листья этого бамбука, заявляя, что именно от них джазовые музыканты ловили кайф. Ричи словил только одно: его вытошнило.

Билл слышал журчание воды, бегущей множеством маленьких ручейков, видел, как солнце отражается от более широкого зеркала Кендускига. И запах остался прежним, даже после ликвидации свалки. Тяжелый дух растущих растений, особенно сильный по весне, не мог полностью перекрыть вонь сточных вод и человеческих испражнений. Вонь эта, конечно, едва пробивалась, но давала о себе знать. Запах разложения – непременный фон.

Там все закончилось в прошлый раз, там им предстояло поставить точку и теперь. Там… под городом.

Он постоял еще какое-то время, убежденный, что должен что-то увидеть… какое-то проявление зла, на борьбу с которым он прибыл в Дерри. Не увидел ничего. Журчала вода. Звуки эти, веселые и живые, напомнили ему о плотине, которую они когда-то построили в Пустоши. Он видел деревья и кусты, которые раскачивал ветерок. И ничего больше. Никакого проявления зла. Он пошел дальше, оттирая с ладоней побелку.

Билл продолжал путь к центру города, что-то вспоминая, о чем-то грезя, и столкнулся еще с одним ребенком, на этот раз с девочкой лет десяти, в вельветовых штанах с высокой талией и в вылинявшей красной блузке. Одной рукой она стучала мячом, в другой держала куклу за светлые волосы.

– Эй! – окликнул ее Билл.

Девочка подняла голову.

– Что?

– Какой лучший магазин в Дерри?

Она обдумала вопрос.

– Для меня или для кого-то еще?

– Для тебя.

– «Подержанная роза, поношенная одежда», – ответила она без малейшей запинки.

– Не понял.

– Не поняли что?

– Это действительно название магазина?

– Конечно, – ответила она, глядя на Билла, как на слабоумного. – «Подержанная роза, поношенная одежда». Моя мама говорит, что это лавка старьевщика, но мне нравится. У них столько старых вещей. Например, пластинки, о которых ты никогда не слышал. А еще открытки. И пахнет там, как на чердаке. Я должна идти домой. Пока.

Она пошла, не оглядываясь, постукивая мячом и держа куклу за волосы.

– Эй! – крикнул он вслед.

– Вы хотите, чтобы я вновь его назвала?

– Этот магазин. Где он?

Она ответила, глядя на него:

– Там, куда вы и идете. У подножия Подъема-вмилю.

Билл почувствовал, как прошлое дает о себе знать, раскрывается в нем. Он ни о чем не собирался спрашивать девочку. Вопрос вылетел у него изо рта, как пробка – из бутылки шампанского.

Билл спустился с холма Подъем-в-милю. Склады и мясоперерабатывающие заводы, которые он помнил с детства – мрачные кирпичные здания с грязными стеклами, благоухавшие мясными запахами, – по большей части исчезли, хотя два, «Армаур» и «Стар биф» остались. Но «Хемхилл» канул в лету, а на месте «Игл биф-энд-кошер митс» построили автобанк и пекарню. Около «Флигеля братьев Трекер» Билл увидел щит с надписью старозаветными буквами, которые складывались в название магазина, упомянутое девочкой с куклой: «ПОДЕРЖАННАЯ РОЗА, ПОНОШЕННАЯ ОДЕЖДА». Красный кирпич выкрасили желтой краской, лет десять или двадцать тому назад очень веселенькой, но теперь потускневшей. Цвета мочи, как сказала бы Одра.

Билл направился к магазину, вновь ощущая déjà vu. Потом он скажет остальным, что знал, какого увидит призрака еще до того, как действительно его увидел.

Витрины магазина «Подержанная роза, поношенная одежда» покрывала не пыль, а грязь. Никакой меланхоличности антикварных магазинов, никаких маленьких кроватей на колесиках, или буфетов с множеством ящичков, или наборов стеклянной посуды времен Великой депрессии, подсвеченных скрытыми лампами направленного света; этот магазин его мать, с присущим ей презрением, назвала бы «ломбардом янки». Вещи лежали навалом, там, здесь, где угодно. Платья сползали с вешалок для пальто. Гитары подвесили за грифы, отчего они напоминали казненных преступников. Стояла коробка с пластинками-сорокапятками. На ценнике Билл прочитал: «10 ЦЕНТОВ ЗА ШТУКУ, 12 ШТУК ЗА БАКС. СЕСТРЫ ЭНДРЮС, ПЕРРИ КОМО, ДЖИММИ РОДЖЕРС, ПРОЧИЕ». Детская одежда соседствовала с жуткого вида детскими туфлями: «ПОНОШЕННЫЕ, НО НЕ ПЛОХИЕ. $ 1.00 ЗА ПАРУ». Два телевизора смотрели слепыми экранами. Третий показывал прохожим расплывающиеся образы «Семейки Брейди» 49. Другая картонная коробка – в ней старые книги карманного формата, по большей части без обложек («2 ЗА ЧЕТВЕРТАК, 10 ЗА ДОЛЛАР, в магазине есть другие, НЕКОТОРЫЕ «ПОГОРЯЧЕЕ») – стояла на большом радиоприемнике с грязным белым пластмассовым корпусом и диском настройки размером с будильник. Запыленный, выщербленный обеденный стол украшали грязные вазы с букетами искусственных цветов.

Все это Билл воспринял как хаотический фон еще одной выставленной в витрине вещи, которая сразу приковала его взгляд. Он стоял, широко раскрыв глаза, не веря тому, что видел перед собой. Мурашки бегали по всему телу, снизу доверху, лоб покрылся испариной, руки похолодели, и на мгновение у него возникло ощущение, что сейчас все двери в голове откроются и он вспомнит все.

В правой витрине стоял Сильвер.

По-прежнему без опорной стойки, с тронутыми ржавчиной передним и задним крыльями, с закрепленным на руле клаксоном, правда, резиновая груша от возраста покрылась трещинами. Сам клаксон, который Билл всегда тщательно полировал, потускнел, на нем появились пятна ржавчины. Плоский багажник, на котором Ричи так часто ездил, держась за Билла, оставался на прежнем месте над задним крылом, но перекосился и висел на одном болте. Кто-то из тех, к кому попал велосипед после Билла, обтянул седло искусственной кожей «под тигра», которая теперь так вытерлась, что полосы едва просматривались.

Сильвер.

Билл поднял ставшую чужой руку, чтобы вытереть слезы, которые медленно текли по щекам. А проделав то же самое уже носовым платком, вошел в магазин.

В «Подержанной розе, поношенной одежде» стояла вековая затхлость. Как правильно указала девочка, там пахло чердаком, только не из тех, где хорошо пахнет. На этом чердаке не хранились старые столы, в поверхность которых регулярно втирали льняное масло, на этот чердак не затаскивали старые, обитые плюшем и бархатом диваны. Здесь пахло истлевшими книжными переплетами, грязными, обтянутыми винилом диванными подушками, которые в прошлом часто оставляли на жарком солнце, где они едва не плавились, пылью и мышиным дерьмом.

Из работающего телевизора доносились смех и вопли семейки Брейди.

Достойную компанию составлял им голос диджея, который вещал из радиоприемника, находящегося где-то в глубинах магазина, и звался «ваш приятель Бобби Рассел». Он обещал новый альбом Принса тому радиослушателю, который первым дозвонится в студию и назовет фамилию актера, сыгравшего Уолли в телесериале «Оставьте это Биверу». Билл знал – этого мальчишку звали Тони Дау, – но его не интересовал новый альбом Принса. Радиоприемник стоял на высоко подвешенной полке среди портретов девятнадцатого века. Под ним и под портретами сидел хозяин магазина, мужчина лет сорока, в дорогих фирменных джинсах и сетчатой футболке. Волосы он зачесывал назад и худобой, наверное, мог соперничать с узником концлагеря. Ноги он положил на стол, заваленный бухгалтерскими книгами. Тут же стоял и старинный кассовый аппарат. Мужчина читал книгу карманного формата, роман, который, по мнению Билла, никогда не номинировался на Пулитцеровскую премию. Назывался роман «Жеребцы со стройплощадки». На полу, перед столом, возвышался рекламный столб, какие ставили перед парикмахерской. Спиральные полосы ввинчивались в бесконечность. Обтрепанный шнур, протянутый по полу к розетке в стене, напоминал утомленную змею. На табличке перед столбом указывалось: «ВЫМИРАЮЩИЙ ВИД. $ 250».

Когда звякнул колокольчик над дверью, мужчина, сидевший за столом, заложил место, где читал, обложкой книжицы спичек и поднял голову.

– Вам помочь?

– Да, – ответил Билл и открыл рот, чтобы спросить о велосипеде в витрине. Но прежде чем заговорил, его рассудок внезапно заполнило одно предложение, вытеснив собой все остальные мысли:

«Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет».

Откуда, скажите на милость, оно взялось?

(через сумрак)

– Ищете что-нибудь конкретное? – спросил продавец. Голос звучал вежливо, но продавец пристально всматривался в Билла.

«Он смотрит на меня, словно решил, что я накурился той самой травки, от которой ловят кайф джазмены», – подумал Билл и едва не рассмеялся, пусть мысли и путались.

– Да, меня и-и-интересует

(столб белеет)

этот с-с-столб…

– Парикмахерский столб, да? – В глазах хозяина магазина Билл увидел (несмотря на хаос в голове) то самое, что помнил и ненавидел с детства: нетерпение мужчины или женщины, которым приходится слушать заику, желание быстро закончить мысль, чтобы бедняга заткнулся. «Но я не заикаюсь! Я с этим справился! Я, ТВОЮ МАТЬ, НЕ ЗАИКАЮСЬ! Я…»

(в полночь)

Слова так ясно звучали у него в голове, будто произносил их там кто-то еще. Он превратился в человека из Библии, одержимого бесами… человека, в которого вселилось некое существо Извне. И однако он узнал голос и прекрасно понимал – голос его. Билл чувствовал выступивший на лице пот.

– На столб я могу

(призрак)

дать вам скидку, – тем временем говорил хозяин магазина. – По правде говоря, за двести пятьдесят баксов мне его не продать. Я отдам его вам за сто семьдесят пять. Что скажете? В магазине это единственная действительно антикварная вещь.

(столбенеет)

– СТОЛБ! – выкрикнул Билл, и хозяин магазина чуть отпрянул. – Не столб меня интересует.

– С вами все в порядке, мистер? – Успокоительный тон никак не вязался с суровостью взгляда, и Билл заметил, что левая рука мужчины более не лежит на столе. Он знал (тут сработала не интуиция – логическое мышление), что один ящик стола выдвинут, пусть и не видел этого, и мужчина взялся за спрятанный в ящике пистолет или револьвер. Возможно, он опасался ограбления. Без всякого «возможно» – просто опасался. Он, в конце концов, был геем и жил в городе, где местные юнцы устроили Адриану Меллону последнее в жизни купание.

(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)

Фраза эта вышибала из головы все мысли; он будто сходил с ума. Откуда она взялась?

(через сумрак)

Фраза повторялась и повторялась.

Приложив титаническое усилие, Билл атаковал фразу. Сделал это, заставив рассудок перевести инородное предложение на французский. Именно так, подростком, он боролся с заиканием. Слова маршировали в его сознании, он изменял их… и внезапно ощутил, что хватка заикания ослабла.

Тут же до него дошло, что хозяин магазина что-то ему говорит.

– Па-а-ардон?

– Я сказал, если собираетесь забиться в припадке, сделайте это на улице. Мне такого дерьма не надо.

Билл глубоко вдохнул.

– Давайте начнем с-снова. Представьте себе, будто я только что во‐ошел.

– Хорошо. – Мужчина ничего не имел против. – Вы только что вошли. Что теперь?

– Ве-елосипед в окне, – ответил Билл. – Сколько вы хотите за велосипед?

– Возьму двадцать баксов. – Напряжение из голоса ушло, но левая рука пока на стол не вернулась. – Думаю, в свое время это был «швинн», но теперь превратился в дворнягу. – Он смерил Билла взглядом. – Большой велосипед. Вы могли бы ездить на нем.

– Боюсь, на велосипедах я уже отъездился, – ответил Билл, думая о зеленом скейтборде мальчишки.

Мужчина пожал плечами. Левая рука вернулась на стол.

– У вас сын?

– Д-да.

– Сколько лет?

– О-о-одиннадцать.

– Большой велосипед для одиннадцатилетнего.

– Вы возьмете дорожный чек?

– При условии, что сдача не превысит десять баксов.

– Я дам вам двадцать долларов. Вы позволите позвонить?

– Если номер местный.

– Местный.

– Тогда пожалуйста.

Билл позвонил в городскую библиотеку. Майк уже вернулся на работу.

– Ты где, Билл? – спросил он и тут же добавил: – С тобой все в порядке?

– Все отлично. Ты кого-нибудь видел?

– Нет. Мы увидимся вечером. – Короткая пауза. – Я на это рассчитываю. Чем могу тебе помочь, Большой Билл?

– Я покупаю велосипед, – спокойным голосом ответил Билл. – И подумал, может, мне прикатить его к тебе. У тебя есть гараж или сарай, где его можно поставить?

Последовала более долгая пауза.

– Майк? Ты…

– Я тебя слышу. Это Сильвер?

Билл посмотрел на хозяина магазина. Тот снова читал книгу… или только смотрел в нее и внимательно слушал.

– Да.

– Ты где?

– Магазин называется «Подержанная роза, поношенная одежда».

– Понятно. Я живу в доме шестьдесят один по Палмер-лейн. Ты пойдешь по Главной улице…

– Я найду.

– Хорошо. Там и встретимся. Хочешь поужинать?

– Не откажусь. Ты сможешь уйти с работы?

– Нет проблем. Кэрол меня прикроет. – Майк запнулся. – Она говорит, что за час до моего возвращения приходил один мужчина. А когда уходил, выглядел как призрак. Она мне его описала. Это Бен.

– Ты уверен?

– Да. И велосипед. Он – часть всего этого, так?

– Я не удивлюсь, – ответил Билл, поглядывая на хозяина магазина, который вроде бы зачитался.

– Встретимся у меня дома. Номер шестьдесят один. Не забудь.

– Не забуду. Спасибо, Майк.

– Да хранит тебя Господь, Большой Билл.

Билл положил трубку. Хозяин магазина тут же закрыл книгу.

– Нашли место для хранения, друг мой?

– Да. – Билл достал дорожные чеки, расписался на двадцатке. Хозяин магазина так внимательно сверял две подписи, что при других, не столь чрезвычайных обстоятельствах Билл счел бы это за оскорбление.

Наконец хозяин магазина выписал квитанцию и сунул дорожный чек в одно из отделений кассового аппарата. Поднялся, прижав руки к пояснице. Прогнулся, потом направился к витринам. Он так грациозно лавировал между кучами утиля или почти утиля, что Билл засмотрелся.

Мужчина поднял велосипед, вытащил из витрины, поставил на пол. Билл взялся за руль, чтобы помочь, и тут же по его телу пробежала дрожь. Сильвер. Снова. Сильвер в его руках, и

(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)

ему пришлось вновь выгонять эту фразу из головы, потому что она сводила его с ума.

– Задняя шина немного сдулась, – предупредил хозяин магазина, хотя, по правде говоря, шина стала плоской, как оладья. Передняя – нет, но протектор полностью стерся и местами сквозь резину виднелся корд.

– Разберемся, – ответил Билл.

– Довезете его?

(«Раньше бы довез без проблем; сейчас – не знаю»)

– Думаю, да, – ответил Билл. – Благодарю.

– Не за что. Если надумаете насчет парикмахерского столба, заходите.

Хозяин магазина подержал дверь открытой. Билл вышел на тротуар, повернул налево и покатил велосипед в сторону Главной улицы. Люди с удивлением и любопытством смотрели на лысого мужчину, который катил большой велосипед со спущенным задним колесом и гудком с грушей, выступающим над ржавой сетчатой корзинкой, но Билл их не замечал. Он млел, ощущая, как хорошо легли в его взрослые ладони резиновые ручки руля, вспоминал, как хотел завязать узлом тонкие полоски разноцветного пластика и вставить в каждую ручку, чтобы они развевались на ветру. Но так и не сподобился.

Он остановился на углу Центральной и Главной улиц, около магазина «Мистер Пейпербэк». Прислонил велосипед к стене, снял пиджак. Катить велосипед со спущенной задней шиной – работа не из легких, а солнце припекало. Билл бросил пиджак в корзинку у руля и продолжил путь.

«Цепь ржавая, – подумал он. – Тот, кому принадлежал велосипед, не слишком о нем заботился».

Билл снова остановился, хмурясь, пытаясь вспомнить, что произошло с Сильвером. Он его продал? Отдал? Может, потерял? Вспомнить не мог. Зато это идиотское предложение

(через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет)

вновь возникло в голове, странное и неуместное, как мягкое кресло на поле боя, как проигрыватель в камине, как остро заточенные карандаши, выступающие из бетонной дорожки.

Билл потряс головой. Предложение развалилось и растаяло, как дым. Он покатил Сильвера к дому Майка.

6 Майк Хэнлон находит связь

Но сначала он приготовил ужин – гамбургеры с тушеными грибами и луком и салат из шпината. К тому времени они закончили ремонт Сильвера и проголодались.

Жил Майк в маленьком аккуратном коттедже «Кейп-Код», белом с зеленой отделкой. Майк подъехал, когда Билл катил Сильвера по Палмер-лейн. Он сидел за рулем старенького «форда» с ржавыми порожками и треснутым задним стеклом, и Билл вспомнил очевидный факт, так спокойно указанный Майком: шесть членов Клуба неудачников, покинувших Дерри, перестали быть таковыми. Майк, оставшись в Дерри, оказался далеко позади.

Билл закатил Сильвера в гараж Майка, с земляным промасленным полом. Здесь поддерживался такой же идеальный порядок, как и в доме (это Билл выяснил чуть позже). Инструменты, каждый на своем гвозде, лампы в жестяных плафонах, какие вешают над столами для бильярда. Билл приставил велосипед к стене. Какое-то время он и Майк смотрели на него молча, сунув руки в карманы.

– Это Сильвер, точно, – наконец нарушил паузу Майк. – Я думал, ты мог ошибиться. Но это он. Что собираешься с ним делать?

– Чтоб мне сдохнуть, если знаю. Велосипедный насос у тебя есть?

– Да. Думаю, есть все необходимое и для заклейки шин. Они бескамерные?

– Всегда были. – Билл наклонился, чтобы обследовать спустившую шину. – Да. Бескамерные.

– Собираешься снова на нем поездить?

– Ра-азумеется, нет, – резко ответил Билл. – Просто не нравится мне видеть его со с-с-спущенным колесом.

– Как скажешь, Большой Билл. Ты – босс.

Билл повернулся к нему, но Майк уже ушел к дальней стене гаража за насосом. Из одного из шкафчиков он достал жестянку со всем необходимым для заклейки шины и протянул Биллу, который с любопытством на нее посмотрел. Воспоминания о таких жестянках остались у него с детства: такого же размера и формы, как и жестянки, в которых держали табак мужчины, предпочитающие самолично скатывать сигареты, только крышка была блестящей и шершавой – она использовалась, чтобы обработать место прокола перед тем, как ставить заплатку. Жестянка выглядела новехонькой, приклеенный ценник «Вулко» говорил о том, что стоила она семь долларов и двадцать три цента. Билл вроде бы помнил, что в детстве такой набор он мог купить за доллар с четвертаком.

– Она у тебя здесь не лежала. – Вопросительных ноток в голосе Билла не слышалось.

– Нет, – согласился Майк. – Купил на прошлой неделе. В том самом торговом центре, если на то пошло.

– У тебя есть велосипед?

– Нет. – Майк встретился с ним взглядом.

– Просто взял и купил?

– Просто возникло такое желание. – Майк по-прежнему смотрел Биллу в глаза. – Проснулся и подумал, что эта штуковина может пригодиться. Мысль эта не отпускала весь день. Поэтому… я пошел и купил. И она тебе понадобилась.

– И она мне понадобилась, – кивнул Билл. – Но, как говорят в мыльных операх, что все это значит, дорогая?

– Спросим у остальных, – ответил Майк. – Вечером.

– Думаешь, они все придут?

– Не знаю, Большой Билл. – Майк помолчал и добавил: – Думаю, есть вероятность, что не все. Один или двое могут решить, что лучше ускользнуть из города. Или… – Он пожал плечами.

– И что будем делать, если такое случится?

– Не знаю. – Майк указал на жестянку: – Я заплатил за нее семь долларов. Будем что-нибудь с ней делать или только смотреть?

Билл взял пиджак из сетчатой корзинки и аккуратно повесил на пустующий гвоздь. Потом перевернул Сильвера, поставив на руль и седло, и начал осторожно вращать заднее колесо. Ему не нравился ржавый скрип втулки колеса, и он помнил, как практически бесшумно вращались колесики скейтборда мальчишки. «Капелька машинного масла «Три-в-одном» об этом позаботится, – подумал он. – Не помешало бы смазать и цепь. Чертовски ржавую… и игральные карты. Следовало бы поставить на колеса игральные карты. У Майка, готов спорить, они есть. Хорошие. С пленочным покрытием, такие жесткие и скользкие, что при первой попытке их потасовать они практически всегда рассыпаются по полу. Игральные карты, конечно, и прищепки, чтобы закрепить их…»

Поток мыслей оборвался, Билл внезапно похолодел.

«О чем, во имя Иисуса, ты думаешь?»

– Что-то не так, Билл? – мягко спросил Майк.

– Все хорошо. – Его пальцы нащупали что-то маленькое, круглое и твердое. Он подсунул под находку ногти и потянул. Из шины вылезла кнопка. – На-ашел ви-и-иновника, – объявил он, и тут же в голове вновь возникла эта фраза, странная, непрошеная, пробивная: «через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». Но теперь за его голосом последовал голос матери: «Попробуй еще, Билли. На этот раз у тебя почти получилось». И Энди Дивайн 50 в роли Джингса, закадычного друга Гая Мэдисона, закричал: «Эй, Дикий Билл, подожди меня».

Его затрясло.

(столб белеет)

Он покачал головой.

«Мне не произнести ее, не заикаясь, и нынче», – подумал он и на мгновение почувствовал, что сейчас поймет, в чем дело и откуда взялась эта фраза.

А потом все ушло.

Он открыл жестянку с набором всего необходимого для ремонта шин и принялся за работу. Времени ушло немало. Майк стоял, привалившись к стене в лучах предвечернего солнца, закатав рукава рубашки, распустив узел галстука, насвистывая, как показалось Биллу, мелодию песни «Она поразила меня ученостью».

Ожидая, пока схватится клей, Билл – чтобы скоротать время, сказал он себе – смазал цепь Сильвера, заднюю звездочку и втулки. Выглядеть лучше велосипед от этого не стал, но, когда Билл покрутил колеса, скрип исчез, и это радовало. Первое место на конкурсе красоты Сильверу все равно не грозило. Его достоинство заключалось в другом: он мог мчаться как ветер.

К этому времени, половине шестого вечера, Билл практически полностью забыл о существовании Майка, с головой погрузившись в простое и вызывающее чувство глубокого удовлетворения дело – ремонт велосипеда. Наконец он накрутил штуцер насоса на вентиль заднего колеса и наблюдал, как шина «толстеет», заполняясь воздухом. Нужное давление определил на ощупь. С радостью отметил, что поставленная им заплатка воздух не пропускает.

Убедившись, что все в порядке, скрутил штуцер насоса с вентиля и уже собрался перевернуть Сильвера, когда услышал за спиной быстрое щелканье игральных карт. Он развернулся, чуть не свалив Сильвера.

Майк стоял позади, держа в руке колоду велосипедных игральных карт с синей рубашкой.

– Такие подойдут?

Билл шумно выдохнул:

– Полагаю, у тебя есть и прищепки?

Майк достал четыре из кармана рубашки и протянул ему.

– Как я понимаю, случайно оказались под рукой?

– Да, что-то в этом роде, – кивнул Майк.

Билл взял карты, попытался их перетасовать. Руки дрожали так, что карты посыпались из рук. Разлетелись по гаражу… но только две приземлились лицом вверх. Билл посмотрел на них, потом на Майка. Взгляд Майка застыл на разбросанных по полу картах. Губы его оттянулись, обнажив зубы.

Лицом вверх лежали два пиковых туза.

– Это невозможно, – вырвалось у Майка. – Я только что вскрыл колоду. Смотри. – Он указал на ящик для мусора, который стоял у входа в гараж, и Билл увидел целлофановую обертку. – Как в одной колоде могут оказаться два пиковых туза?

Билл наклонился и поднял тузы.

– Ты сможешь разбросать по полу целую колоду так, чтобы только две карты легли лицом вверх? – спросил он. – А этот вопрос еще более ин…

Он перевернул тузы, посмотрел, потом показал Майку: у одного рубашка синяя, у другого – красная.

– Господи Иисусе, Майки, во что ты нас втянул?

– И что ты собираешься с ними делать? – бесстрастно спросил Майк.

– Поставить на место, – ответил Билл и вдруг рассмеялся. – Именно это мне предлагается с ними сделать, так? Если для магии требуются какие-то предварительные условия, они тем или иным образом неизбежно реализуются. Я прав?

Майк не ответил. Он наблюдал, как Билл подошел к заднему колесу Сильвера и закрепил игральные карты. Его руки еще дрожали, и на это ушло время, но в конце концов он справился, вдохнул, задержал выдох и крутанул колесо. В гаражной тишине игральные карты с пулеметной скоростью захлопали по спицам.

– Пошли, – мягко позвал Майк. – Пошли, Большой Билл. Я приготовлю нам что-нибудь поесть.

Бургеры они смели и теперь сидели, курили, наблюдая, как на заднем дворе Майка темнота начинает проступать из сумерек. Билл достал бумажник, вытащил чью-то визитку и написал на обратной стороне предложение, которое не давало ему покоя с того самого момента, как он увидел Сильвера в витрине магазина «Подержанная роза, поношенная одежда». Показал Майку, который внимательно прочитал и поджал губы.

– Тебе это что-нибудь говорит? – спросил Билл.

– «Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». – Майк кивнул. – Да, говорит.

– Тогда скажи мне. Или ты собираешься вновь п-п-предложить додуматься самому?

– Нет, – ответил Майк, – думаю, в этом случае я могу тебе сказать. Это скороговорка. Используется как упражнение для шепелявых и заик. Тем летом твоя мать пыталась научить тебя выговаривать ее. Летом 1958 года. Ты частенько ходил и бормотал эту скороговорку себе под нос.

– Правда? – спросил Билл, а потом медленно сам же и ответил: – Да, ходил.

– Должно быть, ты очень хотел ее порадовать.

Билл, который вдруг почувствовал, что сейчас заплачет, только кивнул. Ответить не решился.

– У тебя ничего не вышло, – продолжил Майк. – Я это помню. Ты чертовски старался, но все равно язык тебя не слушался.

– Но я произнес эту фразу, – ответил Билл. – Как минимум один раз.

– Когда?

Билл с такой силой грохнул кулаком по столу, что заболела рука.

– Не помню! – выкрикнул он. И повторил снова, уже спокойно: – Просто не помню!

Глава 12 Три незваных гостя

1

Майк Хэнлон обзвонил всех 28 мая, а на следующий день Генри Бауэрс начал слышать голоса. Они разговаривали с ним весь день. Какое-то время Генри думал, что они доносятся с луны. Ближе к вечеру, оторвавшись от грядки, которую пропалывал на огороде, он увидел луну в синем дневном небе, бледную и маленькую. Луну-призрак.

Потому, собственно, он и поверил, что с ним говорит луна. Только луна-призрак могла говорить голосами-призраками – голосами его давних друзей и голосами маленьких детей, которые играли в Пустоши давным-давно. Этими голосами – и еще одним… который он не решался назвать.

Первым с ним заговорил с луны Виктор Крисс. «Они возвращаются, Генри. Они все, чел. Они возвращаются в Дерри».

Потом с ним заговорил Рыгало Хаггинс, возможно, с обратной стороны луны. «Ты – единственный, Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен сделать их, Генри. Ты должен сделать их ради меня и Вика. Маленькие дети не могут взять над нами верх. Я же однажды так здорово ударил по мячу на площадке у гаража Трекеров, и Тони Трекер сказал, что такой мяч улетел бы и за пределы стадиона «Янкиз».

Он пропалывал грядку, глядя на луну-призрак, а через какое-то время пришел Фогерти и врезал ему по шее, уложив лицом в землю.

– Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, козел.

Генри встал, смахнул землю с лица, вытряс из волос. Перед ним стоял Фогерти, крупный мужчина в белой куртке и белых штанах, с выпирающим вперед животом. Охранникам (в «Джунипер-Хилл» они назывались «защитниками») запрещалось носить дубинки, поэтому некоторые из них – хуже всех были Фогерти, Адлер и Кунц – носили в карманах валики четвертаков. Этими валиками они всегда били по одному месту – сзади по шее. Четвертаки никто не запрещал. Четвертаки не считались смертоносным орудием в «Джунипер-Хилл», психиатрической лечебнице, расположенной на окраине Огасты 51, рядом с административной границей города Сидней.

– Сожалею, что так вышло, мистер Фогерти, – ответил Генри и широко улыбнулся, продемонстрировав щербатые и прореженные желтые зубы. Выглядели они как забор из штакетника у брошенного дома. Зубы Генри начал терять лет в четырнадцать.

– Да, ты сожалеешь, – ответил Фогерти. – И будешь сожалеть еще больше, если я вновь поймаю тебя за этим, Генри.

– Да, сэр, мистер Фогерти.

Фогерти ушел, его черные ботинки оставляли большие коричневые следы на земле Западного сада. Раз уж Фогерти повернулся к Генри спиной, тот воспользовался моментом, чтобы украдкой оглядеться. Их отправили на прополку, как только небо очистилось от облаков, пациентов Синей палаты, куда помещали тех, кто когда-то был особо опасным, а теперь считался относительно опасным. Если на то пошло, все пациенты «Джунипер-Хилл» считались относительно опасными: в этой психиатрической лечебнице содержались только преступники, признанные невменяемыми. Генри Бауэрс попал сюда за убийство своего отца поздней осенью 1958 года – тот год прославился судами над убийцами; когда речь заходила о судах над убийцами, ни один год не мог сравниться с 1958-м.

Но, разумеется, все думали, что он убил не только своего отца. Если б речь шла лишь о его отце, Генри не провел бы двадцать лет в психиатрической больнице штата в Огасте, или в смирительной рубашке, или под действием психотропных препаратов. Нет, речь шла не только о его отце: власти думали, что он убил всех, по меньшей мере – большинство.

После вынесения приговора «Ньюс» опубликовала передовицу под названием «Конец долгой ночи в Дерри». В статье они привели главные улики: ремень в комоде Генри, принадлежавший Патрику Хокстеттеру; школьные учебники в стенном шкафу Генри, некоторые выданные пропавшему без вести Рыгало Хаггинсу, другие – пропавшему без вести Виктору Криссу (обоих знали как близких друзей Бауэрса); и – самая обличающая – трусики, засунутые в матрас Генри через разрез в чехле, трусики Вероники Грогэн, как выяснили по метке прачечной.

Генри Бауэрс, заявлялось в «Ньюс», и был тем монстром, который наводил ужас на Дерри весной и летом 1958 года.

«Ньюс» объявила о конце долгой ночи в Дерри на первой полосе своего номера от 6 декабря, хотя даже такой недоумок, как Генри, знал, что ночь в Дерри не закончится никогда.

Они засыпали его вопросами, взяли в круг, тыкали в него пальцем. Дважды начальник полиции отвесил ему оплеуху, однажды детектив по фамилии Лоттман ударил в живот, посоветовав ему признаться, да побыстрее.

«Снаружи собрались люди, и настроение у них плохое, Генри, – сказал ему этот Лоттман. – В Дерри давно уже никого не линчевали, но это не означает, что такого здесь больше не будет».

Он полагал, что они не отступятся, сколько бы это ни заняло времени. Едва ли кто-то из них действительно верил, что жители Дерри могут ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и вздернуть на первом же суку. Но им всем отчаянно хотелось подвести черту под этим летом крови и ужасов. Они бы и подвели, пусть Генри никого и не убивал. Через какое-то время он понял, чего они от него хотят – признания во всем. После кошмара канализационных тоннелей, после того, что случилось с Рыгало и Виктором, он особо и не возражал. Да, сказал Генри, он убил своего отца. И сказал правду. Да, он убил Виктора Крисса и Рыгало Хаггинса, и тоже сказал правду, во всяком случае, в том, что повел их в тоннели, где их убили. Да, он убил Патрика. Да, он убил Веронику. Да – на один вопрос, да – на все. Неправда, но значения это не имело. Кому-то следовало взять на себя вину. Возможно, только по этой причине его и оставили в живых. А если бы он отказался…

Насчет ремня Патрика он все понимал, потому как выиграл его у Патрика в карты еще в апреле, обнаружил, что ремень ему мал и бросил в один из ящиков комода. И насчет учебников он все понимал: черт, они дружили, к учебникам, выданным на летние занятия, относились так же наплевательски, как к тем, которыми пользовались во время учебного года. Они им были нужны, как сурку чечетка. В стенных шкафах Крисса и Хаггинса наверняка валялись его учебники, и копы скорее всего тоже это знали.

Трусики… нет, он понятия не имел, как трусики Вероники Грогэн попали в его матрас.

Но он думал, что знал, кто – или что – позаботился об этом.

Лучше о таком не говорить.

Лучше изображать придурка.

Его отправили в Огасту, а потом, в 1979 году, перевели в «Джунипер-Хилл». В этой лечебнице он только раз попал в передрягу и лишь потому, что поначалу его не понимали. Какой-то парень попытался выключить ночник Генри. В виде Дональда Дака с маленькой бескозыркой на голове. Дональд защищал Генри после захода солнца. В темноте пришли бы твари. Замки на дверях и металлическая сетка их бы не остановили. Они бы просочились как туман. Твари. Они говорили, и смеялись, и… иногда они хватали. Лохматые твари, гладкие, с глазами. Твари, которые действительно убили Вика и Рыгало, когда в августе 1958 года они втроем вошли в канализационные тоннели, преследуя тех ребят.

Оглядываясь, Генри видел других пациентов Синей палаты. Джорджа Девилля, который в один зимний вечер 1962 года убил жену и четверых детей. Джордж не поднимал головы, его седые волосы ерошил ветер, сопли бодро текли из носа, громадный деревянный крест мотало из стороны в сторону, в такт его ударам мотыгой. Джимми Донлина. Во всех газетах о Донлине написали, что летом 1965 года в Портленде он убил мать, но не упомянули, что Джимми пытался по-новому избавиться от тела: к тому времени, когда нагрянули копы, Джимми съел половину, включая мозги матери. «От них я стал вдвое умнее», – как-то раз признался Джимми Генри после отбоя.

На следующей за Джимми грядке фанатично махал мотыгой и одновременно снова и снова пел одну строку, как, впрочем, и всегда, недомерок француз Бенни Болье, поджигатель, пироманьяк. И теперь, работая, он повторял строку из песни «Дорс»: «Пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь…»

Через какое-то время его пение начинало действовать на нервы.

За Бенни работал Франклин Д’Круз, который изнасиловал более пятидесяти женщин, прежде чем его поймали со спущенными штанами в бангорском Террас-парк. Возраст его жертв варьировал от трех лет до восьмидесяти одного года. Этот Фрэнк Д’Круз не имел особых предпочтений. Арлен Уэстон чуть отставал от остальных, потому что слишком много времени проводил, мечтательно глядя на свою мотыгу. Фогерти, Адлер, Джон Кунц – все они использовали зажатый в кулак валик с четвертаками, чтобы убедить Уэстона шевелиться чуть быстрее, и однажды Кунц ударил его чуть сильнее, чем следовало, потому что кровь пошла не только из носа Арлена Уэстона, но и из ушей, и в тот же вечер выяснилось, что у него сотрясение мозга. Легкое, но сотрясение. С того дня Арлен все глубже и глубже погружался во внутреннюю темноту, и теперь о возвращении не могло быть и речи: Арлен чуть не полностью оборвал связь с окружающим миром. За Арленом…

– Поднимешь наконец мотыгу или тебе помочь, Генри? – прорычал Фогерти, и Генри тут же принялся выпалывать сорняки. Он не хотел сотрясений мозга. Не хотел становиться таким же, как Арлен Уэстон.

Скоро вновь послышались голоса. Но на этот раз он слышал другие голоса, голоса подростков, которые втянули его в эту историю. Они шептали с луны-призрака.

«Ты не можешь поймать даже жирдяя, – прошептал один. – Теперь я богат, а ты пропалываешь горох. Мне смешно, говнюк!»

«Ба-а-ауэрс, ты не мо-ожешь по-оймать да-аже п-п-простуду! Прочитал ка-акие-то хо-орошие к-книги, по-ока си-идишь з-здесь? Я на-аписал много! Я бо-о-огат, а ты – в Дж-Дж-Джунипер-Хилл! Ха-ха, глупый го-овнюк!»

– Заткнитесь, – прошептал Генри голосам-призракам, прибавив скорости, выпалывая вместе с сорняками ростки гороха. Пот катился по щекам, как слезы. – Мы могли вас сделать. Мы могли.

«Мы посадили тебя под замок, говнюк, – рассмеялся еще один голос. – Ты гонялся за мной и не смог поймать, а теперь я тоже богат! Так держать, каблуки-бананы!»

– Заткнитесь, – шептал Генри, все быстрее работая мотыгой. – Просто заткнитесь!

«Ты хотел залезть мне в трусы, Генри? – принялся дразнить его еще один голос. – А тебе не обломилось! Я дала им всем, потому что была шлюхой, но теперь я тоже богата, и мы снова вместе, и мы снова этим займемся, но тебе опять не обломится, даже если бы я согласилась дать тебе, потому что у тебя уже не стоит. Так что, ха-ха, Генри, мы все смеемся над тобой».

Генри махал мотыгой, во все стороны летели земля, сорняки, ростки гороха; голоса-призраки с луны-призрака звучали теперь очень громко, мельтешили в голове, и Фогерти уже с криком бежал к нему, но Генри его не слышал. Из-за голосов.

«Не смог справиться даже с таким ниггером, как я, так? – вступил еще один голос. – Мы побили вас в той битве камней! Мы вас, мать вашу, побили! Ха-ха, говнюк! Ты – посмешище!»

Теперь они бубнили все вместе, смеялись над ним, смеялись над тем, что у него каблуки-бананы, спрашивали, нравилась ли ему электрошоковая терапия, которой его подвергли, когда он попал в Красную палату, спрашивали, нравится ли ему в «Джунипер-Хилл», спрашивали и смеялись, спрашивали и смеялись, и Генри отбросил мотыгу и начал кричать на луну-призрак, зависшую в синем небе, а потом луна изменилась и стала лицом клоуна, лицом в белом гриме, с черными дырами глаз, и красно-кровавая усмешка вдруг перешла в улыбку, такую непристойно искреннюю, что выдержать ее не представлялось возможным: именно тогда Генри и начал кричать, не в ярости, а от дикого ужаса, голос клоуна говорил теперь с луны-призрака, и говорил следующее: «Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и довести дело до конца. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…»

Тут Фогерти – он стоял рядом и орал на Генри уже две минуты (тогда как другие пациенты Синей палаты стояли у своих грядок, держа в руках мотыги, словно карикатурные фаллосы, но на их лицах читался не интерес к происходящему, а почти что, да, почти что задумчивость, словно они понимали, что все это – часть таинства, благодаря которому они и оказались здесь, что внезапный приступ криков, которыми разразился Генри Бауэрс в Западном саду, несет в себе нечто большее, чем может показаться с первого взгляда) – надоело орать, и он от души врезал Генри кулаком с зажатым в нем валиком четвертаков. Генри рухнул как подкошенный, но голос клоуна последовал за ним в жуткую воронку темноты, куда он проваливался, повторяя снова и снова: «Убей их всех, Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех».

2

Генри Бауэрс лежал без сна.

Луна зашла, и за это он мог ее только поблагодарить. Ночью у луны убавлялось призрачности, она становилась более реальной, и он не сомневался, что умер бы от ужаса, если б увидел отвратительное лицо клоуна, плывущее в небе над холмами, и полями, и лесами.

Он лежал на боку, пристально глядя на ночник. Дональд Дак давно перегорел; его заменили Микки и Минни Маус, танцующие польку; им на смену пришло зеленое лицо Оскара-ворчуна с улицы Сезам, а в прошлом году место Оскара заняла мордочка медвежонка Фоззи. Генри отмерял годы заключения сгоревшими ночниками, а не кофейными ложечками.

Утром 30 мая, ровно в два часа и четыре минуты, ночник погас. Тихий стон сорвался с губ Генри – ничего больше. В эту ночь у дверей Синей палаты дежурил Кунц – худший из охранников. Даже хуже Фогерти, который так сильно ударил его днем, что Генри едва мог повернуть голову.

Вокруг него спали другие пациенты Синей палаты. Бенни Болье спал в фиксаторах. Когда они вернулись, закончив прополку, ему разрешили посмотреть стоящий в палате телевизор, по которому показывали очередной повтор одной из серий «Экстренной помощи», и около шести часов он принялся яростно дрочить, крича: «Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь!» Ему дали успокоительное, и оно помогло примерно на четыре часа, но около одиннадцати, когда действие элавила сошло на нет, он занялся тем же. Дергал свой старый шланг с такой силой, что между пальцами выступила кровь, продолжая кричать: «Пытаясь зажечь ночь!» Ему вновь дали успокоительное и закрепили руки и ноги в фиксаторах. Теперь он спал, и в тусклом свете ночника его сморщенное личико выглядело таким же серьезным, как у Аристотеля.

Из-за кровати Болье доносились тихий храп и громкий, бурчание, иногда кто-то подпускал голубка. Слышал Генри и дыхание Джимми Донлина, безошибочно узнаваемое, хотя и спал Джимми через пять кроватей. Резкое и чуть свистящее, почему-то оно ассоциировалось у Генри с работающей швейной машинкой. Из-за двери в коридор доносился слабый звук работающего телевизора Кунца. Генри знал, что Кунц обычно смотрит старые фильмы по каналу 38, пьет «Тексас драйвер» и ест ленч. Кунц отдавал предпочтение сандвичам с комковатым арахисовым маслом и бермудским луком. Когда Генри об этом услышал, его передернуло, и он подумал: «Неужели кто-то уверен, что все безумцы сидят под замком?»

На этот раз голос пришел не с луны.

На этот раз заговорили с ним из-под кровати.

Генри узнал голос сразу. Принадлежал он Виктору Криссу, которому уже двадцать семь лет как оторвали голову в тоннелях под Дерри. Оторвал ему голову Франкенштейн-монстр. Генри видел, как это произошло, а потом он увидел, как глаза монстра сместились, и почувствовал на себе их водянисто-желтый взгляд. Да, Франкенштейн-монстр убил Виктора, а потом убил Рыгало, но теперь Вик появился снова, словно повтор-призрак черно-белого фильма в программе «Прекрасные пятидесятые», когда президент был лысым, а «бьюики» выпускались с выхлопными отверстиями в бортах.

Но теперь, после случившегося в саду, когда из-под кровати послышался голос Виктора, Генри обнаружил, что он спокоен и ничего не боится. Даже испытывает облегчение.

– Генри! – позвал Вик.

– Вик! – воскликнул Генри. – Что ты делаешь под кроватью?

Бенни Болье всхрапнул и что-то пробормотал во сне. Швейная машинка в носу Джимми на мгновение сделала паузу во вдохах и выдохах, Кунц убавил звук маленького «Сони», и Генри буквально увидел, как он сидит, склонив голову набок, прислушиваясь, одна рука на кнопке уменьшения звука, пальцы другой поглаживают валик с четвертаками в правом кармане белой куртки.

– Тебе не обязательно говорить вслух, Генри, – доносится из-под кровати. – Я тебе услышу, даже если ты только подумаешь. А меня они совсем не слышат.

– Чего ты хочешь, Вик? – спросил Генри.

Ответа долго не было. Генри подумал, что Вик, возможно, ушел. За дверью Кунц прибавил звук в телевизоре. Внизу послышалось царапание, потом чуть заскрипели пружины, когда темная тень вылезала из-под кровати. Старина Вик посмотрел на Генри и улыбнулся. Генри улыбнулся в ответ, но с опаской. Очень уж старина Вик напоминал Франкенштейна-монстра тех давних дней. Шрам, похожий на вытатуированную веревку, обвивал шею. Генри подумал, что Вику пришили голову аккурат по этому шраму. Глаза Вика обрели странный серо-зеленый свет, а радужки, казалось, плавали в какой-то вязкой субстанции.

Вик так и остался двенадцатилетним.

– Я хочу того же, что и ты, – услышал Генри. – Я хочу отплатить им.

«Отплатить им», – мысленно повторил Генри Бауэрс.

– Но ты должен выбраться отсюда, чтобы это сделать, – продолжил Вик. – Ты должен вернуться в Дерри. Ты мне нужен, Генри. Ты нужен нам всем.

«Они не могут причинить Тебе вреда», – ответил Генри, понимая, что говорит не только с Виком.

– Они не смогут причинить Мне вред, если только наполовину поверят в Меня. Но есть кое-какие тревожные признаки, Генри. Тогда мы тоже не думали, что они смогут нас побить. Однако жирдяй ушел от тебя в Пустоши. И жирдяй, и остряк, и девка ушли от нас после кино. И эта битва камней, когда они спасли ниггера…

«Не говори об этом!» – прокричал Генри Вику, и в это мгновение в голос вернулась твердость, которая делала его их вожаком. Потом он сжался, думая, что Вик врежет ему – конечно, Вик мог сделать все, что хотел, раз уж был призраком, – но Виктор только улыбнулся.

– Я могу разобраться с ними, если только они наполовину поверят, но ты-то живой, Генри. Ты можешь добраться до них, независимо от того, верят ли они, верят наполовину или не верят вообще. Ты можешь прикончить их по одному или всех сразу. Ты можешь отплатить им.

«Отплатить им, – повторил Генри и с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не смогу выйти отсюда, Вик. На окнах проволочная сетка, за дверью сегодня Кунц. Может, следующей ночью…»

– Насчет Кунца не беспокойся. – Вик поднялся, и Генри увидел, что на нем те самые джинсы, что и в последний день его жизни, и они по-прежнему измазаны в подсыхающей жиже сточных канав. – О Кунце я позабочусь. – И Вик протянул руку.

После короткого колебания Генри ее пожал. Они с Виком направились к двери Синей палаты и звуку телевизора. И уже подошли к ней, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг собственной матери. Глаза у него округлились, когда он увидел ночного гостя Генри. Это была его мать. Ее комбинация не доставала до пола разве что на четверть дюйма, как и всегда. Макушка отсутствовала. Ее глаза, ужасающе красные, повернулись в его сторону, а когда она улыбнулась, Джимми увидел привычные следы помады на ее желтых лошадиных зубах. Джимми заорал:

– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!

Телевизор тут же выключился, и еще до того как другие пациенты проснулись, Кунц распахнул дверь в палату с криком:

– Ладно, говнюк, готовься к тому, что твоей голове сейчас достанется. С меня хватит!

– Нет, мама! Нет, мама! Пожалуйста, мама! Нет, мама…

Кунц ворвался в палату. Сначала увидел Бауэрса, высокого, с толстым животом, такого нелепого в пижаме, обрюзгшего и бледного в падающем из коридора свете. Потом посмотрел налево и закричал во всю мощь легких. Рядом с Бауэрсом стоял монстр в клоунском костюме. Ростом не меньше восьми футов. Костюм серебрился. Сверху вниз по нему спускались оранжевые пуговицы-помпоны. На ноги монстр надел забавные огромные башмаки. Но в голове монстра ничего человеческого не было: Кунц видел морду добермана, единственного животного на божьей зеленой земле, которого боялся Джон Кунц. Глаза псины горели красным. Губы оттянулись назад, обнажая гигантские белые зубы.

Валик с четвертаками выпал из онемевших пальцев Кунца и откатился в угол. На следующий день Бенни Болье, который все проспал, нашел его и спрятал в ящике для обуви. Потом месяц покупал на эти четвертаки сигареты.

Кунц набрал в грудь воздуха, чтобы снова закричать, когда клоун прыгнул на него.

– Пришло время цирка! – прокричал клоун рычащим голосом, и его руки в белых перчатках упали на плечи Кунца.

Только в этих перчатках были не руки, а лапы.

3

Третий раз за этот день – долгий, долгий день – Кей Макколл подошла к телефону.

На этот раз она пошла дальше, чем в двух первых случаях; на этот раз подождала, пока на другом конце провода снимут трубку и сочный голос ирландского копа произнесет: «Полицейский участок на Шестой улице, сержант О’Бэннон. Чем я могу вам помочь?» – а уж потом положила трубку.

– Все у тебя получается. Господи, да. К восьмому или девятому разу ты соберешься с духом и назовешь ему свое имя.

Она прошла на кухню и налила себе виски с содовой (виски – капельку, содовой – остальное), хотя знала, что после дарвона 52 употреблять спиртное не рекомендуется. Она вспомнила строчки из песни, которую частенько распевали в студенческих кофейнях ее молодости: «Голову виски залей, джином наполни живот, доктор мне скажет – помрешь, знать бы только – когда», – и весело расхохоталась. За стойкой бара висело зеркало. Кей глянула на свое отражение и разом перестала смеяться.

Кто эта женщина?

Один глаз чуть ли не полностью заплыл.

Кто эта избитая женщина?

Нос того же цвета, что и у пьяницы, который тридцать или больше лет посещал злачные места, да еще и распухший до безобразия.

Кто эта избитая женщина, которая выглядит точно так же, как те женщины, которые все-таки добредают до шелтера 53 (если они достаточно напуганы, или достаточно храбры, или просто в ярости), решив бросить мужчину, избивающего ее из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?

Зигзагообразный порез на щеке.

Кто она, дорогуша Кей?

Одна рука на перевязи.

Кто? Это ты? Неужели это ты?

– Это она… мисс Америка, – пропела Кей, и ей хотелось, чтобы голос звучал грубо и цинично, но он дал петуха на седьмом слоге и сломался на восьмом. И не грубый это был голос, а испуганный. О чем Кей прекрасно знала. Ей приходилось пугаться раньше, а потом удавалось преодолеть страх. Но она чувствовала, что на сей раз преодоление потребует очень много времени.

В маленькой палате, примыкающей к приемному отделению больницы «Сестры милосердия», которая находилась в полумиле от дома Кей, ею занимался молодой и симпатичный доктор. При других обстоятельствах она могла бы от нечего делать (или с куда большей заинтересованностью) подумать о том, чтобы пригласить его домой на первоклассный секс-курс. Но в тот момент сексуального возбуждения не испытывала. Боль не способствовала сексуальному возбуждению. Как и страх.

Фамилия его была Геффин, и плевать она хотела на его пристальный взгляд. Он прошелся к раковине с белым бумажным стаканчиком, наполовину наполнил его водой, поставил на стол, достал из ящика стола пачку сигарет, предложил Кей.

Она взяла одну, и он дал ей прикурить. Ему пришлось секунду-другую гоняться огоньком спички за кончиком сигареты, потому что рука ее дрожала. Спичку он бросил в стаканчик с водой. Зашипев, она погасла.

– Прекрасная привычка, так?

– Оральная фиксация 54, – ответила Кей.

Он кивнул, последовала долгая пауза. Врач продолжал смотреть на нее. У нее сложилось впечатление, что он ждал, когда же она заплачет, и ее это разозлило, потому что слезы уже подступали к глазам. Она терпеть не могла, когда кто-то, тем более мужчина, предугадывает ее эмоциональную реакцию.

– Бойфренд? – наконец спросил он.

– Я бы предпочла об этом не говорить.

– Что ж. – Он курил и смотрел на нее.

– Ваша мама не говорила вам, что это невежливо – таращиться на людей?

Она хотела задать вопрос с вызовом, но прозвучал он как мольба: перестаньте на меня смотреть, я знаю, как выгляжу, я видела. За этой мыслью последовала другая – она подозревала, что с ее подругой Беверли такое случалось не единожды, и наибольший вред кулаки мужчины причиняли как раз не телу, вызывая, если можно так сказать, внутридушевное кровотечение. Она знала, как выглядит, да. Хуже того – знала, что чувствует. Она боялась. А страх – отвратительное чувство.

– Я скажу вам это только один раз, – произнес Геффин тихо и доброжелательно. – Когда я работаю в приемном отделении – если выпадает моя очередь дежурить, – я принимаю порядка двадцати избитых женщин в неделю. Интерны принимают на два десятка больше. Поэтому смотрите – телефонный аппарат прямо на столе. Звонок за мой счет. Вы звоните на Шестую улицу, называете им ваше имя и адрес, говорите, что случилось и кто это сделал. Потом кладете трубку, я достаю бутылку бурбона, которую держу в этом шкафу – исключительно для медицинских целей, вы понимаете, – и мы за это выпьем. Потому что я считаю, и это мое личное мнение, что есть только одна форма жизни, более низшая, чем мужчина, избивающий женщину, и это – крыса, больная сифилисом.

Кей кисло улыбнулась:

– Я ценю ваше предложение, но откажусь. Пока.

– Хорошо, – пожал плечами врач. – Когда придете домой, внимательно посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Уж не знаю кто, но отделал он вас прилично.

Тут она заплакала, ничего не смогла с собой поделать.

Том Роган позвонил около полудня, на следующий день после того, как она посадила Беверли в автобус, чтобы узнать, когда Кей в последний раз общалась с его женой. Голос звучал спокойно, благоразумно, в нем не слышалось раздражения. Кей ответила, что не видела Беверли почти две недели. Том поблагодарил и положил трубку.

Около часа дня раздался дверной звонок. Кей – она работала в кабинете – подошла к двери.

– Кто там?

– Из «Цветочного магазина Креджина», мэм, – ответил пронзительный голос, и по глупости она не поняла, что это Том заговорил фальцетом. По глупости она поверила, что Том может так легко сдаться. По глупости сняла цепочку, прежде чем открыть дверь.

Он шагнул через порог, и она успела произнести: «Вон из мо…» – прежде чем невесть откуда взявшийся кулак Тома ударил ей в правый глаз, закрыв его и прострелив голову болью. Кей отлетела в прихожую, по пути хватаясь за что попало, чтобы устоять на ногах. Ваза с узким горлом под одну розу упала на плитки пола и разлетелась вдребезги, повалилась вешалка. Упала и Кей. Том закрыл за собой дверь и направился к ней.

– Убирайся отсюда! – прокричала она.

– Как только ты скажешь мне, где она, – ответил Том, пересекая прихожую. Кей отметила, что и Том выглядит неважно – если на то пошло, выглядит ужасно, – и ее это очень порадовало. Что бы ни делал Том с Бев, по всему выходило, что Бев с ним рассчиталась. Во всяком случае, целый день ему пришлось пролежать… и все равно, судя по внешнему виду, больница по нему плакала.

Но еще он выглядел и очень злобным. Просто разъяренным.

Кей поднялась и попятилась, не отрывая он него глаз, как смотрят на дикого зверя, вырвавшегося из клетки.

– Я сказала тебе, что не видела ее, и это правда. А теперь выметайся отсюда, пока я не вызвала полицию.

– Ты ее видела. – Его распухшие губы попытались растянуться в улыбке. Она заметила, что с его зубами творится неладное. От некоторых передних остались только жалкие обломки. – Я тебе позвонил, сказал, что не знаю, где Бев. Ты ответила, что не видела ее две недели. Не задала ни единого вопроса. Даже не сказала, что так тебе и надо, хотя я чертовски хорошо знаю, как ты меня ненавидишь. Так где она, ты, тупая манда? Скажи мне.

Кей повернулась и побежала к дальней стене прихожей, чтобы проскочить сдвижные двери в гостиную, сдвинуть их и закрыть на врезной замок поворотом барашка. До дверей она добежала первой – он хромал, – но двери сдвинуть не успела. Том успел поставить плечо между створками, а потом резко распахнул их. Она повернулась, чтобы бежать дальше; он схватил ее за платье и дернул на себя, оторвав всю «спину» до талии. «Это платье сшила твоя жена, говнюк», – успела подумать она, а потом Том развернул ее лицом к себе.

– Где она?

Кей вскинула руку и залепила ему оплеуху. Голова Тома откинулась назад, из пореза на левой щеке вновь потекла кровь. Он схватил Кей за волосы и насадил ее лицо на свой кулак. Кей показалось, что нос просто взорвался. Она закричала, вдохнула, чтобы закричать вновь, и закашлялась собственной кровью. Ее охватил дикий ужас. Такого ужаса она не испытывала за всю свою жизнь. Этот обезумевший сукин сын собирался ее убить.

Она кричала, она кричала, а потом его кулак вонзился ей в живот, вышибив из нее весь воздух, и теперь она могла только раскрывать рот. На мгновение она даже подумала, что сейчас задохнется.

– Где она?

Кей покачала головой.

– Не… видела… ее… – прохрипела она. – Полиция… ты сядешь в тюрьму… говнюк…

Он поднял ее на ноги, и она почувствовала, как в плече что-то надломилось. Снова боль, такая сильная, что Кей замутило. Том ее развернул, по-прежнему держа за руку, потом загнул руку ей за спину, и Кей прикусила губу, давая себе слово, что больше не закричит.

– Где она?

Кей покачала головой.

Он дернул ее руку, дернул с такой силой, что сам хрюкнул. Она почувствовала его дыхание на своем ухе, почувствовала, как ее правый кулак ударил о ее левую лопатку, и снова закричала. Потому что в плече что-то надломилось еще сильнее.

– Где она?

– …знаю…

– Что?

– Я не ЗНАЮ!

Он ее отпустил и толкнул. Кей, рыдая, упала на пол, из носа текли сопли и кровь. Раздался почти музыкальный звон, и, оглянувшись, Кей увидела склонившегося над ней Тома. Он разбил еще одну вазу, на этот раз из уотерфордовского хрусталя 55. Вазу он держал за основание, а зазубренный скол находился в нескольких дюймах от ее лица. Она как загипнотизированная уставилась на острия.

– Вот что я тебе скажу. – Слова вылетали между вдохами и струями теплого воздуха. – Ты сейчас говоришь мне, куда она поехала, или тебе придется собирать лицо с пола. У тебя есть три секунды, может, меньше. Когда я злюсь, время для меня идет быстрее.

«Мое лицо», – подумала она, и эта мысль заставила сдаться… или, если угодно, сломала ее: мысль о том, что этот монстр изрежет ее лицо «розочкой» из уотерфордовской вазы.

– Она поехала домой. – С губ Кей сорвалось рыдание. – В родной город, Дерри. Город называется Дерри, в штате Мэн.

– Как поехала?

– На автобусе до Милуоки. Оттуда собиралась лететь.

– Паршивая, вонючая блядь! – воскликнул Том, вставая. Прошелся по гостиной, вцепившись руками в волосы, и без того торчащие во все стороны. – Эта манда, эта блядь, эта похотливая сука! – Он взял изящную деревянную скульптуру (мужчину и женщину, занимающихся любовью), которую Кей купила еще в двадцать два года, и запустил в камин, где она разлетелась в щепки. Глянул на свое отражение в зеркале над камином, постоял с широко раскрытыми глазами, будто смотрел на призрак. Достал что-то из кармана пиджака, в котором пришел, и она увидела, не без удивления, что это книга в обложке карманного формата. На лицевой стороне буквы из красной фольги складывались в название – «Черная стремнина». Картинка изображала нескольких молодых людей, стоящих на высоком обрыве над рекой.

– Кто этот хрен?

– А? Что?

– Денбро. Денбро. – Он потряс перед ней книгой, потом стукнул по лицу. Щеку пронзила боль, и по ней разлилось жаркое тепло, как от печи. – Кто он?

Кей начала понимать.

– Они дружили. В детстве. Они выросли в Дерри.

Он снова ударил ее книгой, на этот раз по другой щеке.

– Пожалуйста, – всхлипнула она. – Пожалуйста, Том.

Он перетащил через нее антикварный (восемнадцатого века), с изящными изогнутыми ножками стул, развернул. Сел. Его злобное лицо смотрело на нее поверх спинки.

– Слушай меня. Слушай своего дядю Тома. Ты на это способна, сжигавшая бюстгальтеры сука?

Кей кивнула. Она чувствовала в горле вкус крови, горячий и медный. Плечо горело. Она молила Бога, чтобы все ограничилось вывихом, не переломом. Но ведь этим могло не ограничиться. «Мое лицо, он собирался порезать мне лицо…»

– Если ты позвонишь в полицию и скажешь, что я сюда приходил, я буду все отрицать. Ты ни хрена не докажешь. У твоей служанки выходной, так что мы тут вдвоем. Конечно, они все равно могут меня арестовать, все возможно, так?

Она почувствовала, как кивает, словно голова дернулась на веревочке.

– Конечно, могут. И как только меня выпустят под залог, я приду сюда. Потом они найдут твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме. Ты меня поняла? Ты поняла, о чем говорит твой дядя Томми?

Кей опять расплакалась, веревочка, привязанная к голове, вновь заработала. Голова опускалась и поднималась.

– Почему?

– Что? Я… я не позвоню.

– Очнись, ради бога! Почему она уехала?

– Я не знаю! – Кей чуть ли не кричала.

Том погрозил ей вазой-розочкой.

– Я не знаю, – уже тише повторила Кей. – Пожалуйста. Она мне не сказала. Пожалуйста, больше не бей меня.

Он швырнул вазу в корзинку для мусора и встал.

Ушел, не оглядываясь, наклонив голову, здоровенный, неуклюжий, медведеподобный мужчина.

Она метнулась следом за ним и заперла дверь. После короткой передышки как могла быстро (насколько позволяла боль в животе) похромала наверх и заперла стеклянные двери на террасу: вдруг у него возникло бы желание залезть на террасу по колонне и войти в квартиру этим путем. Конечно, ему крепко досталось от Бев, но ведь он совершенно обезумел.

После этого Кей первый раз подошла к телефонному аппарату и вспомнила слова Тома, едва взялась за трубку.

«Как только меня выпустят под залог, я приду сюда… твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме».

Она рывком убрала руку.

Пошла в ванную. Посмотрела на текущий нос-помидор, заплывший глаз. Она не плакала. Стыд и ужас, которые она испытывала, сушили слезы. «Ох, Бев, я сделала все, что могла, – думала она. – Но мое лицо… он сказал, что изрежет мое лицо…» В шкафчике-аптечке нашлись дарвон и валиум. Она никак не могла решить, чему отдать предпочтение, и в итоге приняла по таблетке каждого. Потом пошла в больницу «Сестры милосердия», чтобы получить первую медицинскую помощь, и встретилась со знаменитым доктором Геффином, единственным мужчиной, которого ей не хотелось бы видеть стертым с лица земли.

Оттуда потащилась домой, снова домой, тра-ля-ля.

Подошла к окну спальни, выглянула. Солнце висело над горизонтом. На Восточном побережье сгущались сумерки – в Мэне было почти семь вечера.

«Насчет копов ты решишь позже. Сейчас главное – предупредить Беверли.

И все бы существенно упростилось, – подумала Кей, – если бы ты сказала мне, где остановишься, Беверли, любовь моя. Наверное, ты не знала сама».

Уже два года бросив курить, Кей держала пачку «Пэлл-Мэлл» в ящике стола на всякий пожарный случай. Достала сигарету, закурила, поморщилась. Последний раз она брала сигарету из этой пачки в декабре 1982 года, а эта затхлостью не уступала конституционной поправке о равноправии мужчин и женщин, пылящейся в сенате штата Иллинойс. Кей сигарету тем не менее выкурила, щуря один глаз от дыма. Второй и так оставался сощуренным, спасибо Тому Рогану.

Левой рукой (этот сукин сын вывихнул ей плечевой сустав правой), она набрала номер «Информационной службы штата Мэн» и попросила дать названия и телефоны всех отелей и мотелей Дерри.

– Мэм, на это уйдет время. – В голосе оператора слышалось сомнение.

– На это уйдет даже больше времени, сестричка, – ответила ей Кей. – Мне придется все записать моей глупой рукой, потому что умная отправилась в отпуск.

– Обычно мы…

– Послушайте меня, – мягко оборвала ее Кей. – Я звоню из Чикаго и пытаюсь найти мою подругу, которая только-только ушла от мужа и поехала в Дерри, где родилась. Он вытащил из меня эти сведения, потому что зверски избил. Этот человек – псих. Она должна знать о том, что он едет в Дерри.

Последовал долгая пауза, а потом в голосе оператора информационной службы прибавилось человечности:

– Я думаю, вам нужен номер полицейского управления Дерри.

– Прекрасно. Я запишу и его. Но ее необходимо предупредить, – гнула свое Кей. – И… – Она подумала о порезах на щеках Тома, о шишке на лбу, около виска, его хромоте, отвратительно распухших губах. – И если она узнает о его приезде, может, этого будет достаточно.

Еще одна долгая пауза.

– Вы на связи, сестричка? – спросила Кей.

– «Арлингтон мотор-лодж», – начала диктовать оператор. – 643-8146. «Бэсси-Парк-инн», 648-4083, «Баньян мотор-корт»…

– Чуть помедленнее, хорошо? – попросила Кей, лихорадочно записывая. Она поискала глазами пепельницу и, не найдя, затушила «Пэлл-Мэлл» о пресс-папье. – Продолжайте.

– «Кларендон-инн»…

4

С одной стороны, ей повезло. Уже пятый звонок позволил выяснить, что Беверли Роган остановилась в «Дерри таун-хаусе». С другой – не повезло, потому что Беверли в отеле не было. Кей оставила свои имя и телефон, попросила передать Беверли, что та должна позвонить ей, как только вернется, не важно, в котором часу.

Портье повторил записанное послание. Положив трубку, Кей поднялась на второй этаж и приняла еще одну таблетку валиума. Прилегла в ожидании сна. Сон не приходил. «Извини, Бев, – думала она, глядя в темноту, в полудреме, вызванной действием таблеток. – То, что он сказал о моем лице… Я просто не выдержала. Позвони скорее, Бев. Пожалуйста, позвони скорее. И остерегайся этого обезумевшего сукина сына, за которого ты вышла замуж».

5

Обезумевший сукин сын, за которого Беверли вышла замуж, затратил на дорогу гораздо меньше времени, чем Бев днем раньше, потому что воспользовался аэропортом О’Хара, одним из крупнейших хабов 56 в Соединенных Штатах. В полете он читал и перечитывал сведения об авторе, приведенные в конце книги. Там указывалось, что Билл Денбро родился в Новой Англии, помимо «Черной стремнины» написал еще три романа (здесь же, само собой, указывалось, что они также изданы в карманном формате издательством «Сигнет»). Он и его жена, актриса Одра Филлипс, жили в Калифорнии. В настоящее время он работал над новым романом. Отметив, что карманное издание «Черной стремнины» опубликовано в 1976 году, Том предположил, что некоторые из других романов написаны позже.

Одра Филлипс… он видел ее в кино, так? Он редко обращал внимание на актрис – хорошими Том полагал детективы, боевики, фильмы ужасов, – но, если речь шла о той крошке, которую он помнил, то выделил он ее исключительно по одной причине: выглядела она как Бев, те же рыжие волосы, серо-голубые глаза, груди, пребывающие в постоянном движении.

Он выпрямился в кресле, постукивая книжкой по колену, пытаясь игнорировать боль в голове и во рту. Да, точно. Одра Филлипс, рыжеволосая и с классными сиськами. Он видел ее в фильме Клинта Иствуда, а годом позже в фильме ужасов, который назывался «Могильная луна». Этот фильм он смотрел с Беверли и, выходя из кинотеатра, упомянул, что они, по его мнению, похожи. «Мне так не кажется, – ответила Бев. – Я выше, а она красивее. И волосы у нее более темные». И все. Он больше об этом не вспоминал. А сейчас вспомнил.

«Он и его жена, актриса Одра Филлипс…»

В психологии Том, пусть относительно, но разбирался; он ею пользовался, чтобы манипулировать женой с первого же дня их семейной жизни. И теперь у него в голове начала формироваться какая-то неприятная мысль, даже не мысль – чувство. Основывалось все на следующем: Бев и этот Денбро вместе играли в детстве, а потом Денбро женился на женщине, которая, что бы ни говорила Беверли, выглядела вылитой женой Тома Рогана.

И в какие игры играли Денбро и Беверли в детстве? В «ручеек»? В «бутылочку»?

В другие игры?

Том сидел в кресле, постукивал книгой по ноге, и чувствовал, как кровь пульсирует в висках.

Когда он прибыл в международный аэропорт Бангора и начал обходить стойки компаний, сдающих автомобили напрокат, девушки – одетые в желтое, красное, зеленое – нервно смотрели на его изрядно пострадавшее в схватке с Бев лицо, говорили ему (еще более нервно), что машин для проката у них нет, и извинялись.

Том направился к газетному киоску и купил местную газету. Раскрыл на странице объявлений о продаже. Не обращая внимания на взгляды, которые бросали на него проходившие мимо люди, отобрал три объявления. Попал в десятку вторым звонком.

– В газете написано, чтобы вы продаете универсал «Форд-ЛТД» модели семьдесят шестого года. Тысяча четыреста баксов.

– Да, точно.

– Вот что я вам скажу. – Том прикоснулся к бумажнику, который лежал во внутреннем кармане пиджака. – Вы пригоняете его в аэропорт, и мы рассчитываемся на месте. Вы отдаете мне автомобиль и свидетельство о техническом осмотре и пишете согласие на продажу. Я плачу наличными.

Хозяин «форда» замялся.

– Мне придется снять номера.

– Конечно, нет вопросов.

– Как я узнаю вас, мистер…

– Мистер Барр. – Том смотрел на рекламный щит над выходом из терминала: «БАР-ХАРБОР ЭЙРЛАЙНС» ОТКРЫВАЕТ ПЕРЕД ВАМИ НОВУЮ АНГЛИЮ – И ВЕСЬ МИР». – Я буду стоять у дальней двери. Вы меня узнаете, потому что лицо у меня все в ссадинах. Вчера мы с женой катались на роликах, и я чертовски неудачно упал. Наверное, все могло быть и хуже, потому что пострадало только лицо.

– Весьма сожалею, мистер Барр.

– Все заживет. Вы только подгоните машину, мой дорогой друг. – Он повесил трубку, направился к двери и вышел в теплый, благоухающий цветочными ароматами майский вечер.

Парень на «Форде-ЛТД» уже через десять минут показался из сгущающихся сумерек. Буквально мальчишка. Они ударили по рукам. Паренек написал согласие на продажу, и Том небрежно засунул бумажку в карман. Постоял, наблюдая, как уже бывший владелец снимает с «форда» номерные знаки штата Мэн.

– Даю еще три доллара за отвертку, – сказал Том, когда тот закончил с номерными знаками.

Парнишка задумчиво посмотрел на него. Пожал плечами. Протянул отвертку, взял три долларовые купюры из руки Тома. «Не мое дело», – говорило это пожатие плеч, и Том подумал: «Ты совершенно прав, мой дорогой юный друг». Подождал, пока парнишка уедет на такси. Потом сам сел за руль «форда».

Сразу стало ясно, что купил он кусок дерьма: коробка передач выла, карданный вал стонал, корпус дребезжал, тормоза держали плохо. Но все это не имело ровно никакого значения. Он поехал на стоянку, где автомобили оставляли надолго, заплатил, получил квитанцию, въехал на территорию, припарковался рядом с «субару», который, похоже, простоял здесь не один день. Отверткой, купленной у парнишки, Том снял номерные знаки с «субару» и поставил на «форд». Работая, что-то напевал себе под нос.

К десяти вечера он катил на восток по шоссе 2, на сиденье рядом с ним лежала раскрытая дорожная карта штата Мэн. Уже в пути понял, что радиоприемник «форда» не работает, так что ехал Том в тишине. Ему это не мешало. Хватало собственных мыслей. К примеру, о том, что он сделает с Беверли, когда доберется до нее.

Он не сомневался, нисколько не сомневался, что Беверли где-то неподалеку.

И курит.

«Ох, дорогая моя девочка, ты сильно погорячилась, решившись пойти наперекор Тому Рогану. Не на того напала. И теперь вопрос только один: что мы с тобой будем делать?»

«Форд» прорезáл ночь, преследуя лучи собственных фар, и к тому времени, когда Том добрался до Ньюпорта, он нашел ответ на этот вопрос. Потом обнаружил работающий магазин лекарств и повседневных товаров. Зашел и купил блок сигарет «Кэмел». Когда уходил, владелец магазина пожелал ему хорошего вечера. Том ответил тем же.

Бросил блок сигарет на сиденье и продолжил путь. На шоссе 7 сбросил скорость, чтобы не проскочить мимо нужного ему поворота. Наконец увидел его: шоссе 3, и щит-указатель – «ХЕЙВЕН 21, ДЕРРИ 15». Свернул и поехал чуть быстрее. Посмотрел на блок сигарет, улыбнулся. В зеленом отблеске приборного щитка порезанное, бугристое лицо Тома казалось странным и жутковатым.

«Купил тебе сигареты, Бевви, – думал Том, пока «Форд-ЛТД» ехал между сосен и елей, направляясь к Дерри со скоростью чуть выше шестидесяти миль в час. – Только для тебя. И когда мы увидимся, я заставлю тебя съесть их все, каждую гребаную сигарету. А если этого парня Денбро тоже надо кое-чему научить, что ж, мы и это устроим. Никаких проблем, Бевви. Совершенно никаких проблем».

И впервые с того момента, как эта грязная сука задала ему трепку и сбежала, Том почувствовал, как у него поднимается настроение.

6

Одра Денбро летела в Мэн первым классом на самолете «ДС‐10» компании «Бритиш эйруэйс». Из Хитроу самолет вылетел без десяти шесть вечера и с того самого момента гнался за солнцем. Солнце побеждало – если на то пошло, победило, – но значения это не имело. Благодаря ниспосланной провидением удаче она выяснила, что рейс 23 «Бритиш эйруэйс» Лондон – Лос-Анджелес предусматривает одну посадку для дозаправки… в международном аэропорту Бангора.

Тот день выдался совершенно кошмарным. Фредди Файрстоуну, продюсеру фильма «Комната на чердаке», потребовался Билл. Возникла какая-то загвоздка с каскадершей, которая падала с лестницы вместо Одры. Вроде бы у каскадеров был свой профсоюз, и эта женщина выполнила положенную на неделю квоту трюков или что-то в этом роде. Профсоюз требовал, чтобы Фредди или выписал этой каскадерше внеурочные, или нанял другую женщину для выполнения трюка. Проблема состояла в том, что другие женщины фигурой очень уж отличались от Одры. Фредди предложил профсоюзному боссу воспользоваться услугами мужчины. Падать-то предстояло не в трусах и лифчике. Мужчину снабдили бы париком, накладной грудью, накладками на бедра, а если необходимо, то и на ягодицы.

«Не пойдет, приятель, – ответил профсоюзный босс. – Устав профсоюза не допускает замену женщины мужчиной. Дискриминация по половому признаку».

В киношном бизнесе о темпераменте Фредди ходили легенды, и в тот момент он вышел из себя. Послал профсоюзного босса, толстяка, который едва мог передвигаться самостоятельно, да и несло от него, как от козла, на три веселых буквы. Профсоюзный босс посоветовал Фредди следить за своей речью, а не то на съемочной площадке «Комнаты» не останется ни одного каскадера. А потом сделал характерный жест – потер большим пальцем по указательному, мол, гони бабки, и Фредди просто обезумел. Профсоюзный босс являл собой гору жира, Фредди, который при каждой возможности играл в футбол и однажды набрал сто очков в крикете, не уступал профсоюзному боссу в комплекции, только место жира занимали мышцы.

Он вышвырнул профсоюзного босса вон, вернулся в кабинет, чтобы обмозговать случившееся, двадцать минут спустя появился вновь, крича, чтобы к нему немедленно позвали Билла. Он хотел заново переписать всю сцену, чтобы убрать из нее падение с лестницы. Одре пришлось сказать Фредди, что Билла в Англии нет.

– Что? – У Фредди отвисла челюсть. Он смотрел на Одру так, словно она на его глазах рехнулась. – Что ты мне такое говоришь?

– Его вызвали в Штаты… вот что я тебе говорю.

Фредди качнулся вперед, будто собирался ее схватить, и Одра в испуге отпрянула. Фредди посмотрел на свои руки, сунул в карманы и только потом вскинул глаза на Одру.

– Мне очень жаль, Фредди. Правда.

Она поднялась, налила себе чашку кофе из кофеварки, которая постоянно работала в кабинете Фредди, отметив, что руки ее чуть дрожат. Когда садилась, услышала усиленный динамиками голос Фредди, разносящийся по всей студии. Он отпускал всех по домам или пабам. Съемочный день закончился. Одра поморщилась. Как минимум десять тысяч фунтов псу под хвост.

Фредди выключил систему громкой связи, встал, налил кофе себе. Вновь сел, предложил ей пачку сигарет «Силк кат».

Одра покачала головой.

Фредди взял сигарету, закурил, сощурился на Одру сквозь табачный дым.

– Дело серьезное, да?

– Да, – ответила Одра, изо всех сил стараясь сдержать нервозность.

– Что случилось?

И Одра рассказала все, что знала, потому что любила Фредди и полностью ему доверяла. Фредди слушал внимательно, без тени улыбки. Много времени рассказ Одры не занял. Когда она закончила, еще хлопали двери, а со стоянки доносился шум заводимых моторов.

Фредди какое-то время помолчал, глядя в окно. Потом повернулся к ней:

– У него нервный срыв.

Одра вновь покачала головой:

– Нет. Ничего подобного. Никакого срыва. – Она сглотнула и добавила: – Может, тебе следовало все это слышать и видеть.

Фредди криво улыбнулся.

– Ты должна понимать, что взрослые мужчины редко считают необходимым сдерживать обещания, которые они давали детьми. И ты читала романы Билла; ты знаешь, как много в них о детстве, и написано очень здорово. Абсолютно достоверно. Абсурдна сама идея, что он напрочь забыл все случившееся с ним в детстве.

– Шрамы на ладонях, – указала Одра. – Их не было. До сегодняшнего утра.

– Чушь! Ты просто не замечала их до сегодняшнего утра.

Она беспомощно пожала плечами:

– Я бы заметила. – И увидела, что он ей не верит.

– Так что же тогда делать? – спросил ее Фредди, но она лишь покачала головой. Фредди раскурил новую сигарету от окурка первой. – С профсоюзным боссом я все улажу. Не сам скорее всего; сейчас он предпочтет увидеть меня в аду, прежде чем даст мне хоть одного каскадера. Я пошлю к нему Тедди Рауленда. Тедди гомик, но он может уговорить птиц спуститься с деревьев на землю. Но что потом? На съемки у нас осталось четыре недели, а твой муж где-то в Массачусетсе…

– В Мэне…

Фредди отмахнулся:

– Без разницы. И хорошо ли ты будешь играть без него?

– Я…

– Ты мне нравишься, Одра. Честное слово. И мне нравится Билл… несмотря на все это дерьмо. Полагаю, мы выкрутимся. Если придется подправлять сценарий, я его подправлю. Бог свидетель, в свое время мне пришлось этим заниматься… А если получится не так, как ему хотелось бы, виноват будет только он сам. Я смогу обойтись без Билла, но не смогу обойтись без тебя. Я не могу допустить, чтобы ты улетела в Штаты вслед за своим мужем, и мне нужно, чтобы ты играла в полную силу. Сможешь ты это сделать?

– Не знаю.

– Я тоже. Но я хочу, чтобы ты вот о чем подумала. Какое-то время мы сможем сохранить все в тайне, может, даже до конца съемок. Если ты будешь держаться молодцом и делать свою работу. А если смоешься ты, этого не скроешь. Я могу разозлиться, но по натуре я не злопамятен и не собираюсь говорить тебе, что ноги твоей не будет ни на одной съемочной площадке, если ты покинешь эту. Но ты должна знать: если пойдет слух, что ты способна на такие фортели, тебя могут перестать снимать. Я говорю с тобой, как добрый дядюшка, я знаю. Тебе это противно?

– Нет, – бесстрастно ответила она. По правде говоря, ее не волновало, что и как он говорил. Думать она могла только о Билле. Фредди был милый человек, но он не понимал. Милый человек или нет, его занимало только одно – как все это отразится на фильме. Он не видел выражения глаз Билла… не слышал его заикания.

– Хорошо. – Фредди поднялся. – Пойдем со мной в паб «Заяц и гончие». Нам обоим полезно пропустить по стаканчику.

Она покачала головой:

– Спиртное мне совершенно ни к чему. Я поеду домой и все обдумаю.

– Я вызову машину, – предложил он.

– Нет. Доберусь поездом.

Он пристально смотрел на нее, положив руку на телефонный аппарат.

– Как я понимаю, ты собираешься лететь за ним в Штаты, и говорю тебе: это серьезная ошибка, милая девочка. Сейчас у него навязчивая идея, но парень он здравомыслящий. Мозги у него прочистятся, а когда это произойдет, он вернется. Если бы он хотел, чтобы ты поехала с ним, он бы так и сказал.

– Я еще ничего не решила, – ответила она, зная, что для себя она уже решила все; решила до того, как утром за ней приехала машина.

– Хорошенько подумай, милая. – Фредди еще пытался ее уговорить. – Не делай ничего такого, о чем потом пожалеешь. – Она чувствовала, как он пытается надавить на нее своим авторитетом, требуя, чтобы она сдалась, пообещала никуда не уезжать, делать свою работу, пассивно ждать, пока Билл вернется… или исчезнет в дыре прошлого, из которой ему удалось вырваться.

Одра подошла к нему, легонько чмокнула в щеку.

– Еще увидимся, Фредди.

Она поехала домой и позвонила в «Бритиш эйруэйс». Сказала операционистке, с которой ее соединили, что хочет попасть в маленький городок Дерри в штате Мэн, если такое возможно. Какое-то время, пока операционистка консультировалась с компьютером, в трубке царила тишина… а потом ей сообщили новости, тянущие на дар небес: рейс 23, посадка в Бангоре, расположенном менее чем в пятидесяти милях от нужного ей городка.

– Забронировать вам место на рейс, мадам?

Одра закрыла глаза, увидела грубоватое, в общем-то доброе, очень эмоциональное лицо Фредди, услышала его слова: «Хорошенько подумай, милая. Не делай ничего такого, о чем потом будешь сожалеть».

Фредди не хотел, чтобы она уезжала. Билл не хотел, чтобы она уезжала. Тогда почему ее сердце кричало, требуя, чтобы она уехала?

«Господи, что же мне делать…»

– Мадам? Вы меня слышите?

– Бронируйте, – ответила Одра и замялась. «Хорошенько подумай, милая…» Может, не стоит ей принимать решение прямо сейчас; утро вечера мудренее. Она стала рыться в сумочке в поисках кредитной карточки «Америкэн экспресс». – На завтра, первый класс, если возможно, но я возьму любой билет.

«Если передумаю, всегда смогу снять бронь. Вероятно, передумаю. Проснусь в здравом уме, и все прояснится».

Но утром ничего не прояснилось, и сердце так же громко гнало ее вслед за мужем. Сон обернулся чередой кошмаров. Потом она позвонила Фредди – не хотела, но полагала, что должна. Многого ей сказать не удалось – она только собралась объяснить, почему уверена в том, что нужна Биллу, как услышала мягкий щелчок, и пошли гудки отбоя: Фредди положил трубку, не произнеся ни слова после начального «алло».

Но с другой стороны, по разумению Одры, этот мягкий щелчок сказал все, что ей требовалось услышать.

7

Самолет приземлился в Бангоре в 19:09 по местному времени. Салон покинула только Одра, вызвав недоуменно-задумчивые взгляды остальных пассажиров, возможно, задающихся вопросом, почему кто-то решил закончить полет здесь, в этом забытом Богом уголке земли. Одра подумала, а не объяснить ли, в чем дело: она ищет мужа, поэтому не летит дальше. Он вернулся в маленький городок, находящийся поблизости, потому что ему позвонил друг детства и напомнил об обещании, про которое он сам начисто забыл. Этот телефонный звонок напомнил ему и об умершем брате, о котором он не думал уже больше двадцати лет. Ах да, после этого звонка он снова стал заикаться… и какие-то странные белые шрамы появились у него на ладонях.

«А потом, – подумала Одра, – таможенник, стоящий у трапа, вызовет людей в белых халатах».

Она забрала свой единственный чемодан – на транспортере он выглядел таким одиноким – и направилась к стойкам компаний, сдающих автомобили напрокат, как примерно часом позже поступит Том Роган. Ей повезло больше. У компании «Нэшнл кар рентал» нашелся «датсун».

Девушка заполнила бланк, и Одра в нем расписалась.

– Я сразу подумала, что это вы. – Девушка засмущалась. – Вас не затруднит дать мне автограф?

Одра автограф дала, расписалась на обратной стороне другого бланка, подумав: «Постарайся воспользоваться этим автографом сейчас, милая. Если Фредди Файрстоун прав, через пять лет он не будет стоить и гроша».

Не без некоторого удивления она поняла, что вновь начала думать как американка. Проведя в Америке лишь пятнадцать минут.

Она получила дорожную карту, и девушка, потрясенная общением со звездой до такой степени, что едва могла говорить, сумела нанести на карту наилучший маршрут до Дерри.

Десять минут спустя Одра уже ехала по шоссе, напоминая себе на каждом перекрестке, что ее придется оттирать от асфальта, если она забудет, где находится, и поедет по левой полосе.

И только в машине Одра осознала, что никогда в жизни так не боялась.

8

Благодаря причуде судьбы или в результате иной раз случающегося совпадения (в Дерри, по правде говоря, совпадения случались, и часто) Том снял номер в «Коала-инн» на Внешней Джексон-стрит, а Одра – в «Холидей-инн». Эти мотели располагались рядом, а их автостоянки разделяла приподнятая над асфальтом бетонная пешеходная дорожка. И так уж получилось, что «датсун» Одры и «форд» Тома оказались припаркованными нос к носу, разделенные только пешеходной дорожкой. Оба уже спали, Одра на боку, не издавая ни звука, Том на спине, храпя так громко, что трепыхались распухшие губы.

9

Генри прятался весь день в кустах у шоссе 9. Иногда спал. Иногда наблюдал за патрульными автомобилями, которые, как охотничьи собаки, рыскали по шоссе. И пока Неудачники ели ленч, Генри прислушивался к голосам с луны.

А когда наступила темнота, он вышел на обочину и поднял руку с оттопыренным большим пальцем.

Вскоре какой-то кретин остановился, чтобы подвезти его.

Дерри: Третья интерлюдия

На дорожку птенчик вышел,

Не зная, что его я видел,

Червячка надвое разорвал

И съел сырым – бедняжка.

Эмили Дикинсон. На дорожку птенчик вышел

17 марта 1985 г.

Пожар в клубе «Черное пятно» произошел поздней осенью 1930 года. Насколько я сумел установить, пожар этот – в котором едва не погиб мой отец – завершил цикл убийств и исчезновений 1929–1930 годов, точно так же, как взрыв Металлургического завода Китчнера завершил предыдущий цикл, отстоявший от этого на двадцать пять лет. Будто чудовищная жертва требовалась, чтобы умилостивить некую жуткую силу, которая творила зло в этих краях… отправить Оно в спячку еще на четверть века.

Но если такая жертва требовалась для завершения каждого цикла, тогда получалось, что без чего-то аналогичного не мог начаться и очередной цикл.

И эта мысль навела меня на банду Брэдли.

Их расстреляли на перекрестке, где сходились Канальная улица, Центральная и Канзас-стрит – недалеко от места, запечатленного на фотографии, которая пришла в движение на глазах Билла и Ричи одним июньским днем 1958 года – примерно за тринадцать месяцев до пожара в «Черном пятне», в октябре 1929 года… незадолго до краха фондовой биржи 57.

Как и в случае с пожаром, многие жители Дерри вроде бы и не помнят, что произошло в тот день. Они или уезжали из города, навещали родственников. Или спали днем и услышали о случившемся только по радио, из вечернего выпуска новостей. Или просто смотрели тебе в глаза и откровенно лгали.

В полицейских отчетах указано, что шефа Салливана в этот день даже не было в городе («Конечно же, я помню, – говорил мне Алоис Нелл, сидя в кресле на залитой солнцем веранде Дома престарелых Полсона в Бангоре. – Я служил в полиции первый год, так что должен помнить. Он уехал в Западный Мэн, охотился на птиц. Их уже накрыли простынями и унесли к его возвращению. Как же он тогда разозлился, Джим Салливан»), но на фотографии в документальной книге о гангстерах, которая называется «Кровопийцы и головорезы», изображен улыбающийся мужчина, стоящий в морге у изрешеченного пулями трупа Эла Брэдли, и если это не шеф Салливан, то, конечно же, его брат-близнец.

И только от мистера Кина я узнал версию этой истории, которую склонен считать истинной, Норберта Кина, которому с 1925 по 1975 год принадлежал «Аптечный магазин на Центральной». Он согласился поговорить со мной, но, как и отец Бетти Рипсом, заставил выключить диктофон до того, как произнес хоть слово – это не имело значения, его скрипучий голос я слышу и теперь, – еще один певец в чертовом хоре, название которому – Дерри.

– Не вижу причин не рассказать. – Он пожал плечами. – Никто этого не напечатает, а если кто-то и напечатает, так никто не поверит. – Он предложил мне старинную аптекарскую банку: – Лакричные червяки. Насколько я помню, ты всегда предпочитал красные, Майки.

Я взял одного.

– Шеф Салливан в тот день был в городе?

Мистер Кин рассмеялся и сам взял лакричного червяка.

– Ты задавал себе этот вопрос, так?

– Задавал, – согласился я, жуя кусочек красного лакричного червяка. Я не съел ни одного с того времени, когда еще мальчишкой протягивал свои центы более молодому и шустрому мистеру Кину. Вкус у лакрицы оставался отменным.

– Ты слишком молод, чтобы помнить удар Бобби Томсона 58 в плей-офф 1951 года – он играл за «Гигантов», – позволивший ему сделать круговую пробежку. Тебе тогда было года четыре. Несколькими годами позже в газете напечатали большую статью о той игре, и, похоже, не менее миллиона жителей Нью-Йорка утверждали, что присутствовали в тот день на стадионе. – Мистер Кин жевал лакричного червяка, и из уголка его рта побежала струйка черной слюны. Он вытер ее носовым платком.

Мы сидели в его кабинете за торговым залом аптечного магазина, потому что Норберт Кин, в свои восемьдесят пять и десять лет как ушедший на пенсию, все еще вел бухгалтерию для своего внука.

– А с уничтожением банды Брэдли все наоборот! – воскликнул Кин. Он улыбался, но ничего приятного в его улыбке я не увидел – от нее веяло цинизмом и холодом. – Тогда в центральной части Дерри жили тысяч двадцать. Главную и Канальную улицы вымостили четырьмя годами раньше, а Канзас-стрит оставалась проселочной дорогой. Летом за каждым автомобилем тянулся шлейф пыли, в марте и ноябре она превращалась в болото. Каждый июнь холм Подъем-в-милю заливали битумом, и каждый год Четвертого июля мэр говорил о том, что Канзас-стрит получит твердое покрытие, но произошло это лишь в 1942 году. Тогда… так о чем я говорил?

– В центральной части города жили двадцать тысяч человек, – напомнил я.

– Ага. И из этих двадцати тысяч половина, вероятно, умерли, может, и больше… пятьдесят лет – долгий срок. И в Дерри люди частенько умирают молодыми. Может, что-то носится в воздухе. Но из тех, кто остался, не думаю, что ты найдешь больше десятка человек, которые скажут, что были в городе, когда банду Брэдли отправили в преисподнюю. Батч Роуден с мясного рынка, возможно, сознается – он держит фотографию одного из их автомобилей на стене, у которой он рубит мясо. Только по фотографии трудно догадаться, что это автомобиль. Шарлотта Литтлфилд могла бы тебе кое-чего рассказать, если застанешь ее в хорошем настроении; она преподает в средней школе. Насколько я помню, тогда ей было лет десять или двенадцать, но, готов спорить, она много чего помнит. Карл Сноу… Обри Стейси… Эбен Стампнелл… и этот старикан, который рисует такие странные картины и вечерами пьет в «Источнике Уоллиса»… думаю, его фамилия Пикман… они помнят. Все они там были…

Он замолчал, глядя на лакричного червя в руке. Я уж собрался «подстегнуть» его, но раздумал.

Наконец он заговорил сам:

– Большинство других солгут, точно так же, как люди лгали о том, что своими глазами видели знаменитый удар Бобби Томсона и его круговую пробежку, вот я о чем. Но о бейсбольном матче люди лгали потому, что хотели бы видеть. А насчет своего присутствия в Дерри люди солгали бы потому, что в тот день с радостью уехали бы из города. Ты понимаешь, о чем я, сынок?

Я кивнул.

– Ты уверен, что хочешь услышать остальное? – спросил меня мистер Кин. – Ты чуток побледнел, мистер Майки.

– Я не хочу, – ответил я, – но думаю, что мне лучше выслушать.

– Хорошо, – пожал плечами мистер Кин.

Это был и мой день воспоминаний. Когда старик вновь предложил мне аптекарскую банку, я вдруг вспомнил радиопередачу, которую слушали мои родители, когда я был совсем маленький: «Мистер Кин, специалист по розыску без вести пропавших» 59.

– Шериф провел в городе целый день, все так. Он собирался поохотиться на птиц, но очень быстро передумал, когда Лол Мейкен пришел к нему и сказал, что во второй половине дня ждет в гости Эла Брэдли.

– Как Мейкен это узнал? – спросил я.

– Что ж, это тоже любопытная история. – И на лице мистера Кина вновь появилась циничная улыбка. – В хит-параде ФБР Брэдли никогда не был врагом общества номер один, но они его разыскивали, где-то с 1928 года. Эл Брэдли и его брат Джордж ограбили шесть или семь банков на Среднем Западе, а потом похитили одного банкира, ради выкупа. Деньги им заплатили – тридцать тысяч долларов, по тем временам большая сумма, – но банкира они все равно убили.

К тому времени на Среднем Западе земля стала гореть под ногами банд, и Эл с Джорджем вместе со своими крысенышами подались на северо-восток. Они арендовали большой фермерский дом на окраине Ньюпорта, неподалеку от «Рулин фармс».

Случилось это в жаркие дни двадцать девятого, в июле, августе, может, в начале сентября… Не знаю, когда именно. Состояла банда из восьми человек. Эл Брэдли, Джордж Брэдли, Джо Конклин, его брат Кэл, ирландец Артур Мэллой, которого прозвали Слепой Мэллой, потому что при сильной близорукости он надевал очки только в случае крайней необходимости, и Патрик Гоуди, молодой парень из Чикаго, по слухам, одержимый убийствами, но красивый, как Адонис. Компанию им составляли две женщины, Китти Донахью, гражданская жена Джорджа, и Мэри Хоусер, подруга Гоуди, но которую иногда пускали по кругу, согласно тем историям, что мы услышали позже.

По приезде сюда они сделали одно неправильное предположение, сынок: решили, что они в полной безопасности, раз уж находятся так далеко от Индианы.

Какое-то время они сидели тихо, потом заскучали и захотели поохотиться. Оружия им хватало, а патронов – нет. И седьмого октября они приехали в Дерри на двух автомобилях. Патрик Гоуди повел женщин по магазинам, тогда как другие мужчины зашли в Магазин спортивных товаров Мейкена. Китти Донахью купила платье в Универмаге Фриза. В нем и умерла два дня спустя.

Лол Мейкен обслуживал мужчин сам. Он умер в 1959 году. Ожирение, сердце и не выдержало. Впрочем, он всегда был слишком толстым. Но на зрение не жаловался и, по его словам, узнал Эла Брэдли, едва тот вошел в магазин. Подумал, что узнал и остальных, сомневался только насчет Мэллоя, пока тот не надел очки, чтобы получше разглядеть ножи, выставленные под стеклом.

Эл Брэдли объяснил цель их прихода: «Мы бы хотели купить патроны».

«Что ж, – говорит Мейкен, – вы обратились по адресу».

Брэдли протянул ему список, и Лол громко его зачитал. Бумажка эта затерялась, но, насколько я знаю, Лол говорил, что от этого списка внутри у него все похолодело. Они хотели купить пятьсот патронов тридцать восьмого калибра, восемьсот – сорок пятого, шестьдесят – пятидесятого, таких больше не делают, ружейные патроны с крупной и мелкой дробью, тысячу патронов двадцать второго калибра, для длинноствольных и короткоствольных винтовок. Плюс – отметь это – шестнадцать тысяч патронов для автомата сорок пятого калибра.

– Срань господня! – вырвалось у меня.

Губы мистера Кина вновь изогнула циничная улыбка, и он протянул мне аптекарскую банку. Поначалу я покачал головой, но потом взял еще одного червя.

– «Это крупный заказ, парни», – говорит Лол.

«Пошли, Эл, – вмешивается Слепой Мэллой. – Я же говорил тебе, что в таком занюханном городишке нам этого не купить. Поехали в Бангор. Боюсь, там тоже ничего нет, но хоть прокатимся».

«Не гоните лошадей, – невозмутимо говорит Лол. – Это чертовски хороший заказ, и я не хочу отдавать его тому еврею в Бангоре. Патроны двадцать второго калибра я могу дать вам прямо сейчас, а также ружейные патроны с мелкой дробью и половину – с крупной. Я могу дать вам по сто патронов тридцать восьмого и сорок пятого калибров. Что касается остального… – Тут Лол прикрыл глаза и принялся постукивать пальцами по подбородку, словно подсчитывая, сколько ему потребуется времени. – Послезавтра. Как насчет этого?»

Брэдли улыбнулся во весь рот и сказал, что его это вполне устроит. Кэл Конклин все-таки попытался склонить остальных к поездке в Бангор, но его не поддержали.

«Слушай, если ты не уверен, что сможешь выполнить этот заказ, скажи об этом прямо сейчас, – обратился Эл Брэдли к Лолу, – потому что парень я хороший, но злить меня не надо. Понимаешь?»

«Конечно, – кивает Лол, – и вы получите все необходимые вам патроны, мистер?..»

«Мистер Рейдер, – отвечает Брэдли. – Ричард Ди Рейдер, к вашим услугам».

Он протянул руку, и Лол крепко ее пожал, радостно улыбаясь.

«Очень рад нашему знакомству, мистер Рейдер».

А когда Брэдли спросил, когда ему и его друзьям лучше подъехать, чтобы забрать товар, Лол Мейкен ответил вопросом на вопрос: «Как насчет двух часов?» Они решили, что время это их вполне устроит, и ушли. Лол проводил их взглядом. Они встретили двух женщин и Гоуди на тротуаре. Лол узнал и Гоуди.

И что, по-твоему, сделал Лол? – спросил меня мистер Кин, сверкнув глазами. – Вызвал копов?

– Как я понимаю, нет, – ответил я, – основываясь на том, что произошло. Я бы сломал ногу, спеша к телефону.

– Что ж, может, сломал бы, а может, и нет. – К циничной улыбке мистера Кина добавился яркий блеск глаз, и по моему телу пробежала дрожь, потому что я знал, о чем он… и он знал, что я знаю. Как только что-то тяжелое начинает катиться, его уже не остановить; оно будет катиться и катиться, пока не попадет на ровный участок, где иссякнет поступательное движение. Вы можете встать на пути этого тяжелого, и вас расплющит… но вам это тяжелое не остановить.

– Может, сломал бы, а может, нет, – повторил мистер Кин. – Но я могу сказать тебе, что сделал Лол Мейкен. Остаток этого дня и весь следующий он говорил мужчинам, которые заходили в его магазин, что знает, кто охотится в лесах на границе Дерри и Ньюпорта, стреляет в оленей, куропаток и еще бог знает в кого из канзасских пишущих машинок 60. Банда Брэдли. Он в этом нисколько не сомневался, потому что узнал их всех. Лол называл мужчинам время, когда ожидал вновь увидеть банду в своем магазине. Говорил, что обещал Брэдли патроны, которые тот хотел получить, и намеревался сдержать обещание.

– Скольким? – спросил я. Блестящие глаза мистера Кина гипнотизировали меня. Я вдруг почувствовал запах, стоящий в кабинете, – запах лекарств, отпускаемых по рецепту, и порошков, растирок и сиропов от кашля, – внезапно все эти запахи принялись меня душить… но я скорее бы умер от удушья, чем ушел из кабинета мистера Кина.

– Скольким Лол рассказал о банде? – уточнил мистер Кин.

Я кивнул.

– Точно сказать не могу. Не стоял рядом и не считал. Полагаю, он рассказывал только тем, кому мог доверять.

– Кому мог доверять, – повторил я. Голос мой чуть сел.

– Да, – кивнул мистер Кин. – Жителям Дерри. Правда, коров у нас держали немногие. – Он посмеялся старой шутке 61, прежде чем продолжить. – Я зашел к Лолу около десяти утра, на следующий день после первого визита Брэдли. Зашел только с тем, чтобы узнать, готовы ли фотографии с моей последней пленки – в те дни проявкой пленки и печатанием фотографий занимался только Мейкен, – но, получив фотографии, я сказал, что прикуплю патроны для моего винчестера.

«Собрался пострелять дичь, Норб?» – спросил меня Лол, передавая патроны.

«Возможно, удастся уложить нескольких вредителей», – ответил я, и мы посмеялись. – Мистер Кин хохотнул и шлепнул себя по костлявой ноге, будто лучшей шутки с того времени и не слышал. Он наклонился вперед и похлопал меня по колену. – Я о том, сынок, что городок маленький, новости распространяются быстро, по-другому и не бывает. Если сказать нужным людям, то все, кто должен знать, узнают… ты понимаешь, о чем я? Возьмешь еще одного червяка?

Я взял онемевшими пальцами.

– Растолстеешь. – Мистер Кин хихикнул. Выглядел он тогда таким старым… бесконечно старым, очки с бифокальными стеклами сползли с длинного носа, тонкая кожа обтянула скулы без единой морщинки. – На следующий день я принес в аптеку карабин, а Боб Таннер, который работал усерднее всех, кого я потом нанимал, прихватил с собой охотничье ружье своего отца. Где-то в одиннадцать к нам заглянул Грегори Коул, чтобы купить питьевой соды, и я готов поклясться, что у него из-за пояса торчала рукоятка «кольта» сорок пятого калибра.

«Только не отстрели себе яйца из этой штуковины», – пошутил я.

«Ради этого я прошел весь путь из Милфорда, и у меня жуткое похмелье, – говорит он. – Наверное, кому-то я отстрелю яйца еще до захода солнца».

Примерно в половине второго я повесил на дверь табличку «СКОРО БУДУ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЯВИТЕ ТЕРПЕНИЕ», взял карабин и вышел через черный ход в переулок Ричарда. Спросил Боба Таннера, пойдет ли он со мной, но он сказал, что хочет закончить приготовление лекарства для миссис Эмерсон и присоединится ко мне позже. «Оставьте мне одного живого», – попросил он, но я честно признал, что обещать этого не могу.

Канальная улица полностью опустела – ни автомобилей, ни пешеходов. Разве что время от времени проезжал грузовичок с товарами. Я увидел Джейка Пиннета, пересекающего улицу, и в обеих руках он держал по винтовке. Он встретился с Энди Криссом, и вдвоем они пошли к одной из скамей, которые стояли там, где теперь Военный мемориал… ты знаешь, где Канал уходит под землю.

Пити Ваннесс, Эл Нелл и Джимми Гордон сидели на ступенях здания суда, ели сандвичи и фрукты из корзинок для ленча, чем-то менялись. Совсем как дети на школьном дворе. Все при оружии. Джимми Гордон принес с собой «спрингфилд» времен Первой мировой войны, и винтовка, казалось, размером превосходила его.

Я увидел парнишку, который шагал к Подъему-вмилю… думаю, это был Зак Денбро, отец твоего давнего друга, того самого, который стал писателем, и Кенни Бортон крикнул ему из окна читальной комнаты «Кристиан сайенс»: «Тебе пора убраться отсюда, парень; сейчас начнется стрельба». Зак глянул ему в лицо и умчался со всех ног.

Везде я видел мужчин, вооруженных мужчин, они стояли в дверных проемах, и сидели на ступенях, и выглядывали из окон. Грег Коул сидел в дверном проеме чуть дальше по улице. «Кольт» лежал у него на коленях, а два десятка патронов он поставил рядом с собой, как оловянных солдатиков. Брюс Джейгермейер и этот швед, Олаф Терамениус, стояли в тени, под козырьком кинотеатра «Бижу».

Мистер Кин смотрел на меня, сквозь меня. Острота взгляда исчезла; глаза затуманились, смягчились, как случается с глазами мужчины, когда он вспоминает один из лучших моментов своей жизни – первую круговую пробежку, или первую форель, форель, которую он сумел вытащить из реки, или первую женщину, которая легла под него по своей воле.

– Я помню шум ветра, сынок, – мечтательно продолжил он. – Я помню, как шумел ветер, когда часы на здании суда пробили дважды. Боб Таннер подошел ко мне сзади, а я так нервничал, что едва не снес ему голову.

Он только кивнул мне и пересек улицу, направляясь к «Бакалее Вэннока», а за ним тянулась его тень.

Ты мог бы подумать, что народ начал расходиться, когда прошло сначала десять минут, пятнадцать, двадцать? Но никто не ушел. Все просто ждали. Потому что…

– Знали, что они приедут, так? – спросил я. Мог бы и не спрашивать.

Он просиял, как учитель, довольный блестящим ответом ученика.

– Совершенно верно! Мы знали. Никто об этом не говорил, ни у кого не возникло и мысли сказать: «Ладно, давайте подождем до двадцати минут третьего, а потом, если они не приедут, я пойду работать». Улица по-прежнему пустовала, но в два двадцать пять два автомобиля, красный и темно-синий, спустились с холма Подъем-в-милю к перекрестку. «Шевроле» и «ласалль». Конклины, Патрик Гоуди и Мэри Хаузер сидели в «шевроле», братья Брэдли, Мэллой и Китти Донахью – в «ласалле».

Въехали на перекресток, как и положено, а потом Эл Брэдли нажал на педаль тормоза так резко, что «шевроле», за рулем которого сидел Гоуди, едва не врезался в «ласалль». Слишком уж пустынной была улица, и Брэдли это понял. Он давно уже превратился в зверя, а для того, чтобы развился звериный инстинкт самосохранения, много времени не требуется, особенно если тебя четыре года гоняют, как колонка в кукурузе.

Он открыл дверцу «ласалля», постоял на подножке, а потом рукой дал знак Гоуди – мол, возвращаемся. Гоуди спросил: «Что, босс?» – я ясно расслышал эти два слова, единственные услышанные мною из тех, что произнес кто-то из них в тот день. Еще я помню солнечный зайчик. От карманного зеркальца. Мэри Хаузер в тот самый момент пудрила носик.

Именно тогда Лол Мейкен и Бифф Марлоу, его помощник, выбежали из магазина. «Руки вверх, Брэдли, вы окружены!» – крикнул Лол, но прежде чем Брэдли успел оглядеться, открыл огонь. Первый раз промахнулся, вторую пулю всадил в плечо Брэдли. Тут же хлынула кровь. Брэдли другой рукой ухватился за дверную стойку «ласалля», нырнул обратно в кабину. Включил передачу, и тут выстрелы загремели со всех сторон.

Закончилось все за четыре, может, пять минут, но тогда минуты эти сильно растянулись. Пити, Эл и Джимми по-прежнему сидели на ступенях здания суда и всаживали пулю за пулей в задний борт «шевроле». Я видел, как Боб Таннер стреляет, опустившись на одно колено. Джейгермейер и Тераминиус палили в правый борт «ласалля» из-под козырька кинотеатра. Грег Коул стоял в ливневой канаве, обеими руками держа «кольт» сорок пятого калибра, и раз за разом нажимал на спусковой крючок.

Пятьдесят, может, и шестьдесят мужчин стреляли одновременно. После того как все закончилось, Лол Мейкен выковырял тридцать шесть пуль из кирпичных стен своего магазина. И сделал он это три дня спустя, когда все, кто хотел, уже успели подойти и перочинным ножом добыть себе сувенир. В какие-то моменты казалось, что это битва на Марне. И вокруг магазина Мейкена пули повыбивали многие окна.

Брэдли начал разворачивать «ласалль» и делал это быстро, но к тому времени, как автомобиль описал полкруга, пули пробили все четыре колеса. Вдребезги разлетелись и фары, и ветровое стекло. Слепой Мэллой и Джордж Брэдли отстреливались из пистолетов через опущенные стекла задних боковых дверец. Я видел, как одна пуля попала Мэллою в шею и буквально разорвала ее. Он выстрелил еще дважды и упал на дверцу со свисающими вниз руками.

Гоуди попытался развернуть «шевроле», да только врезался в зад «ласалля» Брэдли. Тут для них все и закончилось. Передний бампер «шевроле» зацепился за задний бампер «ласалля», и они лишились последнего шанса выехать с перекрестка.

Джо Конклин вылез с заднего сиденья, встал на перекрестке с пистолетами в обеих руках и открыл огонь. Стрелял он в Джейка Пеннета и Энди Крисса. Эти двое скатились со скамьи, где сидели, на траву. Энди принялся орать: «Меня убили! Меня убили!» – но ни одна пуля его не задела; как и Джейка.

Джо Конклин успел расстрелять все патроны, прежде чем в него попали. Полы его расстегнутого пиджака подхватил ветер, ветер дергал штанины его брюк, словно какая-то женщина, которую Джо не видел, пыталась их обметать. Из машины он вылез в соломенной шляпе, но ее сорвало с головы, и все увидели, что волосы расчесаны на прямой пробор. Один пистолет он сунул под мышку, второй стал перезаряжать, когда чья-то пуля сразила его, и он повалился на землю. Кенни Бортон потом похвалялся, что именно он уложил Джо, но это мог быть кто угодно.

Брат Конклина, Кэл, выскочил из машины, как только Джо упал, и тут же рухнул рядом с дырой в голове.

Потом вылезла Мэри Хаузер. Может, она хотела сдаться, не знаю. В правой руке она по-прежнему держала пудреницу, в зеркало которой смотрела, когда пудрила носик. Она что-то кричала, но грохот выстрелов не позволял расслышать слова. Пули летали вокруг нее. Одна вышибла пудреницу у нее из руки. Она попыталась вернуться в салон, когда пуля попала ей в бедро. Но ей все-таки удалось залезть на переднее сиденье.

Эл Брэдли до отказа вдавил в пол педаль газа, и ему удалось сдвинуть «ласалль» с места. Он протащил за собой «шевроле» футов десять, прежде чем сорвал с него бампер.

Парни поливали «ласалль» свинцом. Все окна выбили. Одно крыло валялось на земле. Убитый Мэллой висел на дверце, но оба брата Брэдли были живы. Джордж отстреливался с заднего сиденья. Его женщина, мертвая, сидела рядом с ним: пуля попала ей в глаз.

Далеко Эл Брэдли не уехал. Скоро его автомобиль ткнулся в бордюрный камень и застыл. Он вылез из-за руля и побежал к Каналу. Его изрешетили пулями.

Патрик Гоуди выскользнул из «шевроле» с таким видом, будто собирается сдаться, но потом выхватил револьвер тридцать восьмого калибра из наплечной кобуры. Нажал на спусковой крючок раза три, стреляя наобум, а потом рубашка вспыхнула у него на груди. Его отбросило на борт «шевроле», он заскользил по нему, пока не уселся на подножку. Патрик выстрелил еще раз и, насколько мне известно, только эта пуля и задела одного из нас. Отрикошетила от чего-то и черканула по руке Грега Коула. Оставила шрам, который он, напившись, всем показывал, пока кто-то, может, Эл Нелл, не сказал ему, отведя его в сторону, что о случившемся с бандой Брэдли лучше помалкивать.

Хаузер вновь вылезла из машины, и на этот раз ее желание сдаться не вызывало сомнений, потому что она подняла руки. Может, никто и не хотел ее убивать, но она оказалась под перекрестным огнем и погибла под пулями.

Джордж Брэдли сумел добежать до той скамьи около Военного мемориала, а потом чей-то выстрел из ружья разнес ему затылок зарядом дроби. На землю он падал уже мертвым, надув в штаны.

(Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я взял из банки еще одного лакричного червя.)

– Они стреляли по автомобилям еще минуту или две, прежде чем огонь начал стихать, – продолжил мистер Кин. – Когда у мужчин закипает кровь, остывает она не сразу. Именно тогда я огляделся и увидел шерифа Салливана за спинами Нелла и других, расположившихся на ступенях здания суда. Он стрелял в «шеви» из помпового ружья «ремингтон». Не позволяй никому говорить, что его там не было; Норберт Кин сидит перед тобой и говорит тебе, что он там был.

К тому времени, когда стрельба прекратилась, эти автомобили уже и не выглядели как автомобили – просто рухлядь с валяющимися вокруг осколками стекла. Люди двинулись к ним. Никто не говорил ни слова. Тишину нарушали лишь завывание ветра да хруст стекла под сапогами. Именно тогда началось фотографирование. И ты должен знать – когда дело доходит до фотографий, история заканчивается.

Мистер Кин покачивался на своем стуле, глядя на меня, шлепанцы мерно стукали об пол.

– Ничего такого в «Дерри ньюс» не написали, – только и смог я сказать. Наутро газета вышла с заголовком «ПОЛИЦИЯ ШТАТА И ФБР ПЕРЕСТРЕЛЯЛИ БАНДУ БРЭДЛИ В ЖАРКОМ БОЮ». Ниже следовал подзаголовок: «При активной поддержке местной полиции».

– Разумеется, нет. – Мистер Кин радостно рассмеялся. – Я видел, как издатель, Мак Лафлин, всадил две пули в Джо Конклина.

– Боже, – пробормотал я.

– Наелся лакрицей, сынок?

– Наелся, – кивнул я. Облизнул губы. – Мистер Кин, а как удалось… при таком количестве свидетелей… скрыть эту историю?

– Так никто ничего не скрывал. – На лице мистера Кина читалось искреннее удивление. – Просто об этом много не говорили. И действительно, что произошло особенного? В тот день убили не президента или мистера Гувера 62. Точно так же отстреливают бешеных собак, укус которых – верная смерть.

– Но женщины?

– Пара проституток, – безразлично отмахнулся он. – Кроме того, случилось это в Дерри, а не в Нью-Йорке или Чикаго. Место, сынок, определяет значимость новостей ничуть не меньше, чем то, что в этом месте случилось. А потому заголовок о смерти двенадцати человек при землетрясении в Лос-Анджелесе набирают бóльшим шрифтом, чем об убийстве трех тысяч в какой-нибудь Богом забытой стране на Ближнем Востоке.

«Кроме того, случилось это в Дерри».

Эту фразу я слышал раньше и, предполагаю, если продолжу расследование, услышу еще… и еще… и еще. Местные жители произносят ее точно так же, как могли бы сказать: «Из-за силы тяжести», – спроси я их, почему при ходьбе они не отрываются от земли. Они говорят об этом как о законе природы, который должен понимать каждый человек. И, разумеется, самое худшее в том, что я понимаю.

Но у меня оставался еще один вопрос, и я задал его мистеру Кину:

– В тот день, когда началась стрельба, вы видели кого-то незнакомого?

От быстрого ответа мистера Кина температура у меня упала градусов на десять… или мне так показалось.

– Ты про клоуна? Как тебе удалось узнать о нем, сынок?

– Наверное, кто-то сказал, – уклончиво ответил я.

– Я видел его только мельком. Как только началась стрельба, я ни на что другое не отвлекался. Только раз огляделся и увидел его под козырьком кинотеатра «Бижу», за спинами этих шведов. Только он был не в клоунском костюме или в чем-то таком, а в крестьянском комбинезоне с нагрудником и рубашке из хлопчатобумажной ткани под ним. Но лицо покрывал слой белого грима, которым они пользуются, и на гриме краснела нарисованная широченная клоунская улыбка. И во все стороны торчали клочья искусственных волос. Оранжевых. Смешно торчали.

Лол Мейкен не видел этого парня, а Бифф видел. Только он все перепутал, потому что думал, что видел его в одном из окон жилого дома, расположенного слева. Однажды я спросил о клоуне у Джимми Гордона – он погиб в Перл-Харборе, знаешь ли, пошел на дно вместе со своим кораблем, кажется, «Калифорнией», – и он сказал, что видел клоуна за Военным мемориалом.

Мистер Кин покачал головой, улыбнулся:

– Забавно, как люди воспринимают происходящее вокруг них в такой ситуации, а еще забавнее их воспоминания о том, что произошло, когда все заканчивается. Ты можешь услышать шестнадцать различных историй, и ни одна из них не совпадет с другой. Возьми, к примеру, оружие этого клоуна…

– Оружие? – переспросил я. – Так он тоже стрелял?

– Да, – кивнул мистер Кин. – В тот момент, когда я увидел его, он вроде бы стрелял из винчестера с поворотным затвором, и только потом до меня дошло – я так подумал, потому что сам стрелял из такого винчестера. Биффу Марлоу показалось, что клоун стрелял из «ремингтона», потому что он сам стрелял из «ремингтона». А когда я спросил Джимми, тот ответил, что клоун стрелял из «спрингфилда», такого же, как у него. Любопытно, правда?

– Любопытно, – выдавил я. – Мистер Кин… никто из вас не задавался вопросом, а какого черта там оказался клоун, тем более в крестьянском комбинезоне?

– Конечно, – ответил мистер Кин. – Мелочь, ты понимаешь, но мы задумались. Решили, что это кто-то из наших. Хотел поучаствовать, но не желал, чтобы его узнали. Может, член Городского совета. Хорст Мюллер или даже Трейс Ноудлер, тогда наш мэр. Или кто-нибудь из практикующих специалистов. Врач или адвокат. Думаю, в таком гриме я бы не узнал и собственного отца.

Он рассмеялся, и я спросил, что ему вспомнилось забавное.

– Возможно, это был настоящий клоун, – ответил он. – В двадцатых и тридцатых годах окружная ярмарка в Эсти проводилась гораздо раньше, чем теперь, и была в самом разгаре на той неделе, когда в Дерри пожаловала банда Брэдли. На окружной ярмарке выступали клоуны. Возможно, один из них прослышал, что мы тоже устраиваем аттракцион, и приехал, потому что захотел принять в нем участие.

Он холодно улыбнулся.

– Я уже заканчиваю, но хочу сказать тебе еще кое-что, раз уж тебе интересно и ты так внимательно слушаешь. Мне рассказал об этом Бифф шестнадцать лет спустя, после нескольких кружек пива, которые мы выпили в бангорском «Пилоте». Рассказал ни с того ни с сего. По его словам, клоун высовывался из окна так далеко, что Бифф даже удивился, как тот не падает. Бифф говорил, что из окна торчали не только голова, плечи и руки. Бифф говорил, что клоун вылез из окна по колени, повис в воздухе, стреляя по автомобилям, на которых приехала банда Брэдли, с широченной красной улыбкой на лице. «Он напоминал фонарь из тыквы, который сильно напугали» – так сказал Бифф.

– Словно он летал, – подсказал я.

– Да, – согласился мистер Кин. – Бифф сказал кое-что еще. Что-то не давало ему покоя не одну неделю. Он не мог понять, что именно. И вроде бы ответ близко, вертится на кончике языка, но в руки не дается. Как комар или песчаная мушка, которую не отогнать. Он сказал, что истина ему открылась как-то ночью, когда он поднялся с кровати по малой нужде. Стоял перед унитазом, отливал, ни о чем особо не думая, и тут все встало на свои места: стрельба началась в два двадцать пять, ярко светило солнце, но этот клоун тени не отбрасывал. Совсем не отбрасывал.

Часть 4 Июль 1958 года

Ты спишь, и ждешь меня, и ждешь огня, и я несу его тебе, сраженный красотой твоей. Сраженный.

Уильям Карлос Уильямс. Патерсон

Появилась я на свет, девочка-красотка,

Посмотрите, как кругла и упруга попка.

Дал шлепка мне акушер, дескать, с днем

рожденья,

Киска тоже хороша, всем на загляденье 63.

Сидни Симьен 64. Моя киска

Глава 13 Апокалиптическая битва камней

1

Билл приходит первым. Сидя на стуле с высокой спинкой у самой двери читального зала, он наблюдает, как Майк обслуживает последних вечерних посетителей: старушку с несколькими готическими романами карманного формата, мужчину с огромным томом по истории Гражданской войны и тощего подростка, который хочет взять книгу с наклейкой на верхнем углу пластиковой обложки, указывающей, что книга выдается только на семь дней. Билл видит, не испытывая ни удивления, ни гордости за собственную прозорливость, что это его последний роман. Удивляться он, похоже, уже не способен, а прозорливость, в конце концов, не более чем реальность, в которую поверил, но она обернулась всего лишь грезой.

Симпатичная девушка в юбке из шотландки, полы которой скреплены большой золотой булавкой («Господи, я не видел такой уж не знаю сколько лет, – думает Билл. – Неужели они возвращаются?»), скармливает четвертаки ксероксу и копирует лист за листом, поглядывая на большие часы с маятником, которые стоят за стойкой. Все звуки, как и положено в библиотеке, тихие и успокаивающие: поскрипывание подошв и каблуков по красно-черному линолеуму, мерное тиканье часов, отсчитывающих секунду за секундой, кошачье урчание копировальной машины.

Юноша берет роман Уильяма Денбро и подходит к девушке у ксерокса в тот самый момент, когда та заканчивает копирование и начинает собирать свои листы.

– Оригинал можешь оставить на столе, Мэри, – говорит Майк. – Я уберу.

Девушка одаривает Майка благодарной улыбкой.

– Спасибо, мистер Хэнлон.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи, Билли. Идите сразу домой.

– Бука схватит тебя, если ты… не будешь… осторожен! – страшным голосом произносит Билли, тощий юноша, и обнимает девушку за талию.

– Не думаю, что оно польстится на таких уродцев, как вы, – говорит Майк, – но тем не менее будьте осторожны.

– Будем, мистер Хэнлон, – отвечает девушка вполне серьезно и кулачком легонько бьет юношу в плечо: – Пошли, уродец, – и хихикает. И в это мгновение из симпатичной желанной старшеклассницы превращается в неуклюжую одиннадцатилетнюю девочку-подростка, какой в свое время была Беверли Марш… когда они проходят мимо, Билла потрясает ее красота… и он ощущает страх; хочет подойти к юноше и сказать ему, что домой он должен идти по хорошо освещенным улицам и не оглядываться, если кто-то с ним заговорит.

«На скейтборде осторожным быть нельзя, мистер», – произносит фантомный голос в голове Билла, и он улыбается печальной улыбкой взрослого.

Наблюдает, как юноша открывает девушке дверь. Они выходят в вестибюль, сближаются, и Билл готов поставить роялти за книгу, которую юноша по имени Билли держит под мышкой, что тот поцеловал девушку, прежде чем открыть наружную дверь. «Дурак ты, Билли, если не поцеловал, – думает Билл. – А теперь доведи ее до дома целой и невредимой. Ради бога, доведи ее до дома целой и невредимой».

– Сейчас приду, Большой Билл! – кричит ему Майк. – Немного приберусь, и все.

Билл кивает, кладет ногу на ногу. Бумажный пакет, который лежит на коленях, негромко шуршит. В пакете пинта бурбона, и Билл думает, что никогда в жизни ему не хотелось так выпить, как сейчас. Он уверен, если не лед, то уж вода у Майка наверняка найдется, и чувствует, что сойдет и вода, тем более что потребуется ее немного.

Он думает о Сильвере, прислоненном к стене Майкова гаража на Палмер-лейн. И, вполне естественно, мысли его перескакивают к тому дню, когда они все встретились в Пустоши (все, кроме Майка) и каждый вновь пересказал свою историю: прокаженный под крыльцом; мумия, идущая по льду; кровь из сливного отверстия, и мертвые мальчики в Водонапорной башне, и движущиеся фотографии, и оборотни, преследующие маленьких мальчиков по пустынным улицам…

В тот день, накануне праздника Четвертого июля, они ушли в Пустошь дальше, чем всегда, теперь он это вспоминает. В городе стояла жара, а в тени на восточном берегу Кендускига царила прохлада. Он помнит, что неподалеку находился один из бетонных цилиндров, мерно жужжащий сам с собой, совсем как недавно ксерокс жужжал для симпатичной старшеклассницы. Билл вспоминает и жужжание, и то, как, покончив с историями, все посмотрели на него.

Они хотели, чтобы он сказал им, что теперь делать, а он этого не знал. И незнание вызывало отчаяние.

Глядя на большущую тень Майка, перемещающуюся по обшитой темными деревянными панелями стене зала справочной литературы, Билл внезапно осознает: он не знал, что делать, потому что 3 июля они собрались не в полном составе. Окончательно их команда сформировалась позже, в заброшенном гравийном карьере, который находился за свалкой, где выбраться из Пустоши не составляло труда, точно так же, как на Канзас-стрит и на Мерит-стрит. Собственно, именно над карьером сейчас проходил участок автомагистрали. Названия у карьера не было; его давно уже забросили, осыпающиеся склоны заросли травой и кустами. Однако боезапаса там хватало – во всяком случае, хватило для апокалиптической битвы камней.

Но до того, на берегу Кендускига, Билл не знал, что сказать… что они хотели от него услышать? Что он сам хотел им сказать? Он вспоминает, как переводил взгляд с одного лица на другое… смотрел на Бена, Бев, Эдди, Стэна, Ричи. И вспоминает музыку. Литл Ричард. «Вомп-бомп-э-ломп-бомп…» Музыку. Тихую. И искорки света, бьющие ему в глаза. Он вспоминает искорки света, бьющие ему в глаза, потому что…

2

Ричи повесил транзисторный приемник на самую нижнюю ветку дерева, к которому привалился. И хотя все они укрылись в тени, солнечные лучи, отраженные от поверхности воды Кендускига, били в хромированный корпус радиоприемника, а потом уже добирались до глаз Билла.

– У-убери э-эту ш-туковину, Ри-и-ичи, – попросил его Билл. – О-она ме-еня с-слепит.

– Конечно, Большой Билл, – тут же ответил Ричи, без всяких острот. Он не только снял радиоприемник с ветки, но и выключил, о чем Билл сразу же пожалел; тишина, нарушаемая лишь плеском воды да далеким мерным гудением насосов дренажной системы, стала очень уж громкой. Их взгляды скрещивались на лице Билла, и ему хотелось предложить им смотреть куда-то еще: чего так на него таращиться? Он что, чудик какой-то?

Но, разумеется, поступить так он не мог, потому что они ждали одного: чтобы он сказал им, что теперь делать. То, что они узнали, давило мертвым грузом, и они рассчитывали, что он укажет им верный путь. «Почему я?!» – хотелось ему закричать, но, разумеется, он знал ответ на этот вопрос. Потому что, нравилось ему это или нет, другого кандидата на роль лидера не было. Потому что он выдвигал идеи, потому что его брата убило неизвестно что, но главным образом потому, что он (как именно, он до конца так и не поймет) стал Большим Биллом.

Он посмотрел на Беверли и быстро отвел взгляд от безмятежного доверия, которое читалось в ее глазах. Да и вообще, когда он смотрел на Беверли, в нижней части живота возникали какие-то странные ощущения. Трепетание.

– Мы не-не мо-ожем пойти в по-олицию, – наконец сказал он. Даже для его ушей голос звучал хрипло и очень уж громко. – Мы не-е мо-ожем по-ойти и к на-ашим п-предкам. Если то-олько… – Он с надеждой посмотрел на Ричи. – К-как на-асчет т-твоего о-отца и ма-атери, Очкарик? О-они в‐вроде бы но-ормальные?

– Любезный, – ответил Ричи Голосом дворецкого Тудлса, – вы определенно ничего не понимаете, говоря так о моих маменьке и папеньке. Они…

– Переходи на американский, Ричи, – подал голос Эдди, который сидел рядом с Беном. Там он устроился по одной простой причине: тень Бена полностью накрывала его. Лицом – маленьким, сморщенным, озабоченным – Эдди напоминал старичка. Правая рука сжимала ингалятор.

– Они подумают, что меня пора отправлять в «Джунипер-Хилл». – Сегодня Ричи пришел в старых очках. Днем раньше дружок Генри Бауэрса, которого звали Кард Джейгермейер, подкрался к Ричи сзади, когда тот выходил из кафе с рожком фисташкового мороженого. «Ты водишь!» – закричал Джейгермейер, который весил больше Ричи на добрых сорок фунтов, и с силой ударил Ричи по спине сцепленными руками. Ричи полетел в сливную канаву, оставшись без очков и без рожка с мороженым. Левое стекло разбилось, и мать Ричи ужасно на него рассердилась, а от его оправданий отмахнулась.

«Я знаю только одно: ты слишком много времени болтаешься без дела, – заявила она ему. – Похоже, Ричи, ты думаешь, что где-то растет очечное дерево и мы снимаем с него новую пару очков, как только ты разбиваешь старую».

«Но, мама, этот парень толкнул меня, зашел сзади, этот большой парень, и толкнул меня…» – Ричи уже едва не плакал. Он не мог убедить мать вникнуть в ситуацию, и бессилие причиняло больше боли, чем отправивший в канаву удар Карда Джейгермейера, такого тупого, что его даже не направили в летнюю школу.

«Я ничего не хочу об этом слышать, – сухо отчеканила Мэгги Тозиер. – Но когда ты в следующий раз увидишь своего отца, который придет домой, едва держась на ногах, отработав допоздна три дня подряд, подумай об этом, Ричи. Пожалуйста, подумай».

«Но, мама…»

«Я сказала, хватит», – резко и окончательно оборвала сына Мэгги… хуже того, по голосу чувствовалось, что она вот-вот заплачет. Она вышла из комнаты и включила телевизор, слишком громко. А Ричи, такой несчастный, остался сидеть за кухонным столом.

Это воспоминание и заставило Ричи снова покачать головой.

– Родители у меня нормальные, но такому они никогда не поверят.

– А к-как на-асчет д-других ре-ебят?

И они начали оглядываться – Билл вспомнит об этом много лет спустя, – словно искали того, кого нет рядом.

– Каких? – В голосе Стэна слышалось сомнение. – Я не могу назвать кого-то еще, кому можно доверять.

– Тем не ме-енее… – начал Билл с тревогой в голосе, а потом возникла короткая пауза: Билл думал, как продолжить.

3

Если бы Бену Хэнскому задали такой вопрос, он бы ответил, что Генри Бауэрс ненавидит его больше, чем любого другого члена Клуба неудачников из-за случившегося в тот день, когда они с Генри прыгнули в Пустошь с Канзас-стрит, и в другой день, когда он, Ричи и Беверли убежали из «Аладдина», но прежде всего потому, что он не дал Генри списать годовую контрольную, в результате чего Генри отправили в летнюю школу и тот в очередной раз навлек на себя гнев отца, полоумного Буча Бауэрса.

Если бы спросили Ричи, он бы сказал, что Генри ненавидит его больше других из-за того дня, когда он провел Генри и его мушкетеров, уйдя от них в Универмаге Фриза.

Стэн Урис сказал бы, что Генри ненавидит его больше всех, поскольку он еврей (когда Стэн учился в третьем классе, а Генри в пятом, как-то зимой Генри тер лицо Стэна снегом до тех пор, пока у Стэна не пошла кровь и он не начал вопить от боли и страха).

Билл Денбро верил, что Генри Бауэрс ненавидел его больше всего, потому что он был худощавым, потому что он заикался и потому что любил красиво одеваться («По-о-осмотрите на э-э-этого г-г-гребаного пе-е-едика!» – воскликнул Генри в День профессиональной ориентации, который проводился в школе в апреле, а Билл пришел в галстуке; и еще до конца дня галстук с него сдернули и повесили на дерево, растущее на Картер-стрит, далеко от школы).

Генри Бауэрс действительно ненавидел всех четверых, но мальчишка из Дерри, который занимал первую строчку в личном хит-параде ненависти Генри, до третьего июля не имел к Клубу неудачников ни малейшего отношения. Первая строка принадлежала Майклу Хэнлону, чернокожему мальчишке, который жил в четверти мили от фермы Бауэрса.

Отца Генри, Оскара Бауэрса по прозвищу Буч, совершенно справедливо считали полоумным. В ухудшении своего финансового, физического и душевного состояния он винил семью Хэнлонов вообще, а отца Майка в особенности. Буч обожал рассказывать своим немногим друзьям и единственному сыну о том, как Уилл Хэнлон засадил его в тюрьму округа, когда все его, Хэнлона, куры передохли.

– Чтобы ему выплатили страховку, понимаете. – Он оглядывал своих слушателей и его глаза сверкали драчливостью (только-посмейте-меня-перебить), как у капитана Билли Бонса в «Адмирале Бенбоу». – Некоторые из его друзей солгали, чтобы подтвердить его слова, и мне пришлось продать мой «меркурий».

– Кто солгал, папа? – спросил тогда восьмилетний Генри, негодуя из-за несправедливости, допущенной по отношению к отцу. Про себя он подумал, что найдет этих лжецов, когда вырастет, обмажет их медом, свяжет и посадит в муравейник, как в некоторых вестернах, которые показывали по субботам в кинотеатре «Бижу».

И поскольку его сын никогда не уставал слушать эту историю (хотя, если б Буча спросили, он бы заявил, что рассказывал все как было), Бауэрс-старший заливал его уши ненавистью и жалобами на тяжелую судьбу. Он объяснял сыну, что все ниггеры глупые, но некоторые еще и хитрые, что в глубине души все они ненавидят белых мужчин и хотят вспахать «бороздку» белой женщины. Может, дело совсем не в страховке за подохших куриц, говорил Буч. Может, Хэнлон хотел возложить на него вину, потому что видел в нем конкурента, торгующего той же продукцией. Он так и поступил, в этом можно не сомневаться, как мы не сомневаемся в том, что говно прилипнет к одеялу. А потом в городе нашлись белые обожатели ниггера, которые согласились подтвердить его слова, да еще пригрозили отправить Буча в тюрьму штата, если тот не заплатит ниггеру. «И почему нет? – раз за разом спрашивал Буч своего сына, который слушал, широко раскрыв глаза, молчаливый и с грязной шеей. – Почему нет? Я всего лишь человек, который сражался с японцами за свою страну. Таких, как я, много, а он единственный в округе ниггер».

После истории с курами одно неприятное событие следовало за другим. На тракторе «Дир» лопнула тяга; на северном поле сломалась борона; чирей на шее начал нарывать, и его пришлось вскрыть, потом начал нарывать снова, и дело закончилось хирургическим вмешательством; ниггер использовал деньги, полученные нечестным путем для того, чтобы сбивать цены Буча, и покупатели перетекли к нему.

Генри только и слышал: ниггер, ниггер, ниггер. Все ставилось в вину ниггеру. У ниггера красивый белый дом со вторым этажом и котлом на жидком топливе, тогда как Буч, его жена и сын вынуждены жить чуть ли не в лачуге с обитыми рубероидом стенами. Когда ферма не приносила дохода и Бучу приходилось какое-то время работать в лесу, вина все равно ложилась на ниггера. И когда их колодец пересох в 1956 году, виновник остался прежним.

В тот же год Генри, тогда десятилетний, начал прикармливать собаку Майка, Мистера Чипса, бульонными косточками и картофельными чипсами. Очень скоро Мистер Чипс вилял хвостом и бежал на зов Генри. И однажды Генри скормил ему фунт гамбургера, щедро сдобренного ядом для насекомых. Яд он нашел в сарае и три недели копил деньги, чтобы купить мясо в «Костелло».

Мистер Чипс съел половину отравленного мяса и остановился. «Давай, заканчивай пиршество, ниггерская псина», – прошипел Генри. Мистер Чипс завилял хвостом. Генри звал его так с самого начала, и он думал, что это всего лишь еще одна кличка. Когда начались боли, Генри достал из кармана бельевую веревку и привязал Мистера Чипса к березе, чтобы тот не мог убежать домой. А потом сел на плоский, нагретый солнцем камень, оперся подбородком на ладони и наблюдал, как умирает собака. Сидеть пришлось долго, но Генри полагал, что потратил время не зря. В конце у Мистера Чипса начались судороги, а из пасти потекла зеленая пена.

«И как тебе это нравится, ниггерская псина? – спросил Генри собаку, которая повернула глаза на звук голоса Генри и попыталась вильнуть хвостом. – Тебе пришелся по вкусу твой ленч, говенная дворняга?»

Когда собака умерла, Генри отвязал веревку, пошел домой и рассказал отцу о том, что сделал. К тому времени старший Бауэрс уже совсем рехнулся; годом позже жена уйдет от него после того, как он изобьет ее чуть ли не до смерти. Генри точно так же боялся отца, а иногда жутко ненавидел, но при этом и любил. И в тот день, рассказав об отравлении псины, почувствовал, что наконец-то подобрал ключик к отцовской любви, поскольку Буч хлопнул сына по спине (так сильно, что Генри едва не повалился на пол), привел в гостиную и дал пива. Тогда Генри впервые попробовал пиво и всю оставшуюся жизнь будет ассоциировать его вкус с двумя положительными эмоциями: победой и любовью.

«Хорошее дело, и отлично сделано!» – воскликнул полоумный отец Генри. Они чокнулись коричневыми бутылками и выпили. Насколько мог понять Генри, ниггеры так и не узнали, кто убил их собаку, но предполагал, что определенные подозрения у них возникли. Он надеялся, что возникли.

Другие члены Клуба неудачников видели Майка только издали, то есть знали о его существовании – не могли не знать, раз уж Майк был единственным в городе негритянским ребенком, – но не более того, потому что Майк не ходил в начальную школу Дерри. Его мать была набожной баптисткой, и Майка отправили в Церковную школу на Нейболт-стрит. Между географией, литературой и арифметикой там еще заучивали Библию, разбирали значение десяти заповедей в безбожном мире и обсуждали повседневные моральные проблемы (что делать, если на твоих глазах приятель что-то украл или учитель при тебе упомянул имя Господа всуе).

Майка Церковная школа вполне устраивала. Случалось, он подозревал, что чего-то лишен – скажем, более активного общения с детьми своего возраста, – но с этим соглашался подождать до средней школы. Он, конечно, немного нервничал, из-за цвета своей кожи, но, с другой стороны, насколько он видел, его мать и отца в городе уважали, и Майк надеялся, что точно так же будут относиться и к нему.

Исключение из этого правила составлял, само собой, Генри Бауэрс.

И хотя Майк старался этого не показывать, Генри вызывал у него ужас. В 1958 году Майк, стройный и хорошо сложенный, ростом превосходил Стэнли Уриса, но Билла Денбро еще не догнал. Его быстрые ноги несколько раз спасали его от кулаков Генри. И, разумеется, он учился в другой школе. Из-за этого, плюс из-за разницы в возрасте, их пути редко пересекались. И Майк прилагал все усилия к тому, чтобы как можно реже встречаться с Генри. Ирония судьбы: хотя Генри ненавидел Майка Хэнлона больше, чем любого другого парня в Дерри, Майку доставалось от него меньше, чем остальным.

Но все-таки доставалось. Весной, после убийства собаки Майка, Генри выскочил из кустов, когда Майк шел в город, чтобы взять книги в библиотеке. Стоял конец марта, солнышко припекало, по такой погоде Майк мог бы поехать и на велосипеде, но в те дни твердое покрытие на Уитчем-роуд обрывалось сразу за фермой Бауэрсов, а это означало, что в марте дорога превращалась в болото.

«Привет, ниггер», – осклабился выскочивший из кустов Генри.

Майк попятился, стреляя взглядом то направо, то налево, выискивая шанс на спасение. Он знал: если удастся проскочить мимо Генри, то он сумеет от него убежать. Генри был крупнее, сильнее, но и медлительнее.

«Хочу сделать себе смоляное чучелко. – Генри надвинулся на Майка. – Ты для этого недостаточно черный, но я это сейчас исправлю».

Майк глянул налево и чуть наклонился в ту же сторону. Генри приманку проглотил – рванулся туда же, слишком резко и быстро, чтобы сразу изменить направление движения. А Майк, подвижный и верткий, метнулся направо (в средней школе он уже на втором году обучения попадет в основной состав футбольной команды, и только перелом ноги в последнем сезоне помешает ему установить школьный рекорд по полученным очкам). И он легко бы проскочил мимо Генри, если бы не грязь. На ней Майк поскользнулся и упал на колени. Генри навалился на него, прежде чем он успел подняться.

«Ниггерниггерниггер!» – вопил Генри, словно в религиозном экстазе, валяя Майка по грязи. Грязь лезла Майку под воротник куртки, в брюки. Он чувствовал, как грязь набивается в ботинки, но не плакал, пока Генри не начал бросать грязь ему в лицо, забив обе ноздри.

«Теперь ты черный! – ликующе кричал Генри, втирая грязь Майку в волосы. – Теперь ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО черный! – Он рванул вверх поплиновую куртку Майка и рубашку и вывалил пригоршню грязи ему на пупок. – Теперь ты черный, как полночь в ШАХТЕ! – триумфально кричал Генри. И плесканул Майку грязью в оба уха. Потом поднялся, засунул грязные руки под ремень и заорал: – Я убил твою собаку, черный мальчик!» – но Майк этого не услышал: слова заглушила грязь, забившая уши, и его собственные рыдания.

Генри пнул грязь ногой, окатив Майка черными брызгами, повернулся и ушел домой, не оглядываясь. Чуть позже Майк поднялся из лужи и, все еще плача, тоже направился домой.

Мать Майка, конечно, пришла в ярость; она хотела, чтобы Уилл Хэнлон позвонил шерифу Бортону и тот заехал к Бауэрсам еще до захода солнца. «Он и раньше задевал Майки, – услышал Майк ее голос. Он сидел в ванной, а его родители разговаривали на кухне. Ванну он наполнил второй раз. Первая порция стала черной, едва он в нее сел. От ярости мать даже заговорила с техасским выговором, и Майк едва ее понимал. – Пусть с ним разберется закон, Уилл Хэнлон! И с псом, и со щенком! Вызови полицию, ты слышишь меня?»

Уилл слышал, но к шерифу не обратился. А когда жена чуть успокоилась (Майк к тому времени уже два часа как спал), напомнил ей правду жизни. Шеф Бортон – не шеф Салливан. Если бы его кур потравили при шерифе Бортоне, он бы никогда не получил двухсот долларов и ему пришлось бы просто утереться; некоторые люди встают с тобой плечом к плечу, если правда на твоей стороне, а некоторые – нет; и Бортон относился ко вторым, потому что был размазней.

– У Майка и раньше возникали проблемы с этим парнем, да, – согласился он с Джессикой. – Но не так чтобы много, потому что он сторонился Генри Бауэрса. После этого случая он станет еще более осторожным.

– Ты собираешься спустить ему это с рук?

– Как я понимаю, Бауэрс рассказывает сыну разные истории о наших взаимоотношениях, и тот ненавидит всю нашу семью. К тому же отец наверняка говорил ему, что белый человек должен ненавидеть ниггеров. Отсюда все и идет. Наш сын негр, и изменить этого я не могу, как и не могу сказать тебе, что Генри Бауэрс будет последним, от кого ему достанется только потому, что у него коричневая кожа. Ему придется сталкиваться с этим всю жизнь, как сталкиваюсь я и как сталкиваешься ты. Да в той самой Церковной школе, куда он ходит по твоему настоянию, учительница сказала им, что черные не так хороши, как белые, поскольку Хам, сын Ноя, смотрел на своего отца, пьяного и голого, а вот два других мальчика глаза отвели. Поэтому сыновья Хама навсегда обречены рубить дрова и таскать воду. И Майки говорит, что она, рассказывая эту историю, смотрела на него.

Джессика вскинула глаза на мужа, притихшая и несчастная. Две слезы, по одной из каждого глаза, появились и медленно поползли по щекам.

– И никуда от этого не деться?

Ответил он мягко, но безжалостно. В те времена жены верили мужьям, и у Джессики не было повода сомневаться в ее Уилле.

– Нет. От слова «ниггер» никуда не деться ни теперь, ни в мире, в котором нам суждено жить, тебе и мне. Ниггеры Мэна все равно ниггеры. Иной раз я думал, что вернулся в Дерри по одной причине – здесь об этом не забудешь. Но я поговорю с мальчиком.

На следующий день он позвал Майка в амбар. Сел на дышло бороны, похлопал по ней, приглашая сына сесть рядом.

– Тебе лучше бы держаться подальше от этого Генри Бауэрса.

Майк кивнул.

– Его отец полоумный.

Майк снова кивнул. Об этом в городе говорили. Майк лишь несколько раз мельком видел Бауэрса-старшего и только получил подтверждение этого вывода.

– Я не говорю, что у него чуть-чуть съехала крыша. – Уилл закурил баглеровскую сигарету 65 и посмотрел на сына. – Он в трех шагах от безумия. И таким вернулся с войны.

– Мне кажется, Генри тоже псих. – Майк говорил тихо, но твердо, что Уилла порадовало… хотя он, куда как более умудренный жизнью, едва не погибший в спаленном клубе, который назывался «Черное пятно», не верил, что такой ребенок, как Генри, мог быть безумным.

– Знаешь, он слишком много слушал отца, но это естественно, – ответил Уилл. И однако в этом вопросе Майк был ближе к истине. То ли из-за тесного общения с отцом, то ли по какой-то другой причине – из-за чьего-то внешнего воздействия – Генри медленно, но неотвратимо скатывался в пучину безумия. – Я не хочу, чтобы ты всегда и от всего убегал, – продолжил Уилл, – но поскольку ты негр, иной раз это оптимальный выход. Ты понимаешь, о чем я?

– Да, папа, – ответил Майк, думая о Бобе Готиере, который пытался объяснить Майку, что «ниггер» не может быть плохим словом, так как оно не сходит с языка его отца. Более того, убеждал Майка Боб, это хорошее слово. Когда участник телепрограммы «Бокс по пятницам» получал хорошую трепку, но оставался на ногах, его отец говорил: «Голова у него такая же крепкая, как у ниггера»; когда кто-то отличался на работе (мистер Готиер работал на мясоперерабатывающем заводе «Стар биф»), его отец говорил: «Этот парень работает, как ниггер». «И мой отец такой же христианин, как твой», – закончил Боб. Майк помнил, как смотрел на белое серьезное лицо Боба Готиера, обрамленное капюшоном лыжного костюма, и ощущал… нет, не злость – бесконечную грусть. Ему хотелось плакать. Он видел в лице Боба искренность и добрые намерения, но чувствовал одиночество, отстраненность и пропасть, разделявшую его и этого мальчика.

– Я вижу, ты понимаешь, о чем я. – Уилл потрепал сына по волосам. – И если дойдет до драки, ты должен обдумать свои действия. Должен спросить себя, стоит ли ради Бауэрса лезть на рожон. Стоит?

– Нет, – ответил Майк. – Думаю, что не стоит.

Прошло какое-то время, прежде чем он изменил свое мнение. И произошло это 3 июля 1958 года.

4

Когда Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Рыгало Хаггингс, Питер Гордон и умственно отсталый старшеклассник Стив Сэдлер (его прозвали Лось, как одного из персонажей «Арчи комикс») гнали запыхавшегося Майка Хэнлона через грузовой двор к находившейся в полумиле Пустоши, Билл и прочие члены Клуба неудачников все еще сидели на берегу Кендускига, размышляя над стоявшей перед ними проблемой.

– Ду-умаю, я з-знаю, г-где е-его искать, – наконец прервал паузу Билл.

– В канализации, – сказал Стэн, и все подпрыгнули от внезапного треска. Эдди виновато улыбнулся, возвращая ингалятор на колени.

Билл кивнул:

– Не-есколько д-дней то-ому на-азад я ра-аспрашивал мо-о-его о-отца о ка-анализационной си-истеме.

«Раньше здесь было болото, – объяснил Зак сыну, – и отцы-основатели умудрились расположить центр города в самой худшей его части. Та часть канала, что проложена под Центральной и Главной улицами и выходит на поверхность в Бэсси-парк, на самом деле дренажная канава, по которой, так уж вышло, протекает Кендускиг. Большую часть года эти дренажные тоннели практически пусты, но они играют важную роль весной для отвода излишков воды или при наводнениях… – он помолчал, возможно, вспоминая наводнение прошлого года, когда потерял младшего сына, – …благодаря насосам».

«На-а-асосам?» – переспросил Билл, чуть отвернув голову, даже не подумав об этом. Когда он сильно заикался, с губ летела слюна.

«Дренажным насосам, – уточнил отец. – Они в Пустоши. Бетонные цилиндры, которые выступают из земли на три фута».

«Б-Б-Бен Хэ-э-энском на-азывает их ш-ш-шахтами мо-о-орлоков». – Билл улыбнулся.

Улыбнулся и Зак… только тенью улыбки, свойственной ему в прошлом. Они были в мастерской Зака, где тот рассеянно крутил в руке нагель 66.

«На самом деле это грязевые насосы, малыш, – уточнил Зак. – Они установлены в цилиндрах на глубине порядка десяти футов и прокачивают нечистоты и стоки, когда уровень земли ровный или даже чуть поднимается. Механизмы эти старые, и городу давно пора купить новые насосы, но Городской совет всегда ссылается на бедность, когда этот вопрос включают в повестку заседания бюджетного комитета. Если бы я получал четвертак всякий раз, когда мне приходилось, стоя по колено в дерьме, ремонтировать эти насосы… но тебе, наверное, неинтересно все это слушать, Билл. Почему бы тебе не посмотреть телик? Кажется, сегодня показывают «Шугарфут» 67.

«Я хо-очу по-о-ослушать», – ответил Билл, и не только из-за сделанного ранее вывода, что под Дерри обитает нечто ужасное.

«А почему ты хочешь послушать о грязевых насосах?»

«До-доклад в ш-школе», – нашелся Билл.

«Сейчас каникулы».

«В с-следующем го-году».

«Знаешь, это довольно скучная тема, – покачал головой Зак. – Учитель, наверное, поставит тебе двойку за то, что ты его усыпишь. Смотри – это Кендускиг, – он провел прямую линию по тонкому слою опилок на столе, из щели в котором торчала ножовка, – а это Пустошь. Поскольку центр расположен ниже жилых кварталов… Канзас-стрит, Олд-Кейп или Западного Бродвея… большую часть стоков центра города приходится откачивать в реку. Сточные воды жилых домов в основном попадают в Пустошь своим ходом. Понимаешь?»

«Д-д-да», – ответил Билл, придвигаясь к отцу, чтобы получше рассмотреть рисунок, теперь его плечо касалось предплечья отца.

«Когда-нибудь сточные воды перестанут напрямую сбрасывать в реку, и на всем этом будет поставлен крест. Но пока эти насосы стоят в… как их назвал твой приятель?»

«В шахтах морлоков», – ответил Билл безо всякого заикания; ни он сам, ни его отец этого не заметили.

«Да. Эти насосы нужны для перекачивания стоков, и со своей работой они справляются очень даже неплохо. Если только не идет сильный дождь и объем стоков не возрастает многократно. Потому что хотя самотечные дренажи и коллекторы сточных вод с насосами должны функционировать независимо, на самом деле они то и дело пересекаются. Видишь? – Он нарисовал несколько иксов, отходящих от Кендускига, и Билл кивнул. – Насчет дренирования воды тебе нужно знать следующее – вода течет куда только может. Если она поднимается высоко, то начинает заполнять и дренажи, и коллекторы. Когда вода в самотечных дренажах поднимается достаточно высоко, она заливает эти насосы, вызывает в них короткое замыкание. Добавляет мне хлопот, потому что я должен их чинить».

«Папа, а о-они большие, эти дренажи и коллекторы?»

«Тебя интересуют размеры?»

Билл кивнул.

«Главные дренажные коллекторы диаметром, наверное, в шесть футов. Второстепенные, отходящие от жилых кварталов, думаю, фута три или четыре. Некоторые чуть больше. И поверь мне, Билли, когда я тебе это говорю, – более того, можешь сказать своим друзьям: вы никогда не должны лезть в эти трубы, ни в игре, ни на спор, ни почему-либо еще».

«Почему?»

«Их строили с десяток разных городских советов начиная с 1885 года. Во время Депрессии Управление общественных работ построило добавочные дренажную и канализационную системы, тогда на общественные работы выделяли много денег. Но парня, который руководил этими проектами, убили на Второй мировой, а пять лет спустя департамент водоснабжения обнаружил, что чертежи дренажной системы по большей части пропали. Примерно девять фунтов чертежей бесследно исчезли между 1937 и 1950 годами. Я хочу, чтобы ты это себе уяснил – никто не знает, куда и почему идут все эти чертовы тоннели и трубы.

Когда они работают, никому нет до этого дела. Когда не работают, троим или четверым бедолагам из департамента водоснабжения приходится выяснять, какой насос залило или в каком тоннеле образовалась пробка. И когда они спускаются вниз, то обязательно берут с собой ленч. Внизу темно, воняет, и там крысы. Этого уже достаточно для того, чтобы не лезть туда, но есть и еще одна, более веская причина – в дренажной системе можно заблудиться. Такое уже случалось».

Заблудиться под Дерри. Заблудиться в канализационных тоннелях. Мысль эта настолько ужаснула Билла, что пару секунд он не мог произнести ни слова. Потом спросил:

«Но разве туда не могли по-ослать людей, чтобы на-анести…»

«Мне нужно закончить с этими нагелями, – резко оборвал его Зак и повернулся к сыну спиной. – Иди в дом и смотри телевизор».

«Н-н-но па-а-а…»

«Иди, Билл». – И Билл вновь ощутил холод. Тот самый холод, который превращал ужины в пытку, когда отец пролистывал журналы по электротехнике (он надеялся на повышение в следующем году), а мать читала один из бесконечных английских детективов: Марш, Сэйерс, Иннеса, Оллингэм. От этого холода еда полностью теряла вкус; все равно что есть замороженное блюдо, так и не побывавшее в духовке. Иногда после ужина он шел в свою комнату и лежал на кровати, держась за живот, который скручивало спазмами, и думал: «Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». После смерти Джорджа он все чаще и чаще вспоминал эту скороговорку, хотя мать научила его ей еще за два года до смерти Джорджа. Для Билла эта скороговорка превратилась в талисман: в тот день, когда он сможет подойти к матери и, глядя ей в глаза, произнести эту скороговорку, не запинаясь и не заикаясь, холод исчезнет; глаза матери вспыхнут, она обнимет его и скажет: «Прекрасно, Билли! Какой хороший мальчик! Какой хороший мальчик!»

Об этом он, разумеется, никому не говорил. Никакие пытки не заставили бы его выдать эту тайную фантазию, которая хранилась в глубине его сердца. Ни дыба, ни испанский сапог, ни дикие лошади, к которым его бы привязали, чтобы разорвать. Если бы он смог произнести эту фразу, которой мать мимоходом научила его одним субботним утром, когда они с Джорджем смотрели на Гая Мэдисона и Энди Дивайна в «Приключениях Дикого Билла Хикока», она стала бы поцелуем, разбудившим Спящую Красавицу, вырвавшим ее из холодных снов в теплый мир любви сказочного принца.

«Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет».

Ничего этого он не сказал своим друзьям 3 июля – но пересказал все, что узнал от отца, о канализационной и дренажной системах Дерри. Вымысел давался Биллу легко и непринужденно (иной раз выдумка рассказывалась даже легче правды), и теперь разговор с отцом обрел вымышленный фон, отличный от реального: он и его старик, рассказал Билл, вместе смотрели телевизор и пили кофе.

– Твой отец позволяет тебе пить кофе? – спросил Эдди.

– Ко-о-онечно, – ответил Билл.

– Здорово! – воскликнул Эдди. – Моя мать кофе мне не дает. Говорит, что содержащийся в нем кофеин опасен для здоровья. – Он помолчал. – Но сама пьет много кофе.

– Мой отец позволяет мне пить кофе. Если я хочу, – вставила Беверли, – но он бы меня убил, если б узнал, что я курю.

– Почему вы так уверены, что эта тварь в канализации? – спросил Ричи, переводя взгляд с Билла на Стэна Уриса и снова на Билла.

– В-все на э-это у-у-указывает, – ответил Билл. – Го-олоса, ко-оторые с-слышала Бе-е-еверли, до-оносились из с-сливного о-отверстия. И к-кровь. Когда к-клоун г-гнался за нами, эта о-оранжевая пу-уговица ле-ежала у во‐одостока. И Дж-Дж-Джордж…

– Это был не клоун, Большой Билл, – вмешался Ричи. – Я тебе говорил. Я знаю, это безумие, но за нами гнался оборотень. – Он оглядел остальных. – Клянусь Богом. Я его видел.

– Для те-ебя он был оборотнем, – уточнил Билл.

– Что?

– Ра-азве ты не по-онимаешь? Для те-ебя он был о-о-оборотнем, по-о-отому что ты с-с-смотрел этот ту-упой фи-ильм в «А-А-Аладдине».

– Я не догоняю.

– Кажется, я тебя понял, – Бен смотрел на Билла.

– Я по-ошел в би-иблиотеку и ра-азобрался с э-этим, – объяснил Билл. – Я думаю, это г-г-г… – напрягся и выплюнул это слово, – …глэмор.

– Глагол? – с сомнением переспросил Эдди.

– Г-г-глэмор, – повторил Билл. Потом пересказал статью из энциклопедии и главу из книги «Правда ночи». Глэмор, выяснил он, гэльское имя для существа, которое вселилось в Дерри. У других наций и других культур в другие времена это существо называли иначе, но все имена означали одно и то же. Индейцы равнин называли его «маниту». Этот маниту иногда принимал образ пумы, лося или орла. Те же самые индейцы верили, что маниту может вселяться в них и в такие моменты они могли превращать облака в животных, именем которых называли свой род. Жители Гималаев называли его тэллус, или тейлус, что означало злое колдующее существо, которое может прочитать твои мысли. А потом принять образ страшилища, которого ты боишься больше всего. В Центральной Европе его называли эйлак, брат вурдалака или вампира. Во Франции это был луп-гару, или оборотень. Слово это зачастую переводится неправильно как вервольф 68, но, объяснил им Билл, луп-гару мог становиться вообще кем угодно: волком, ястребом, овцой, даже насекомым.

– В том, что ты прочитал, где-нибудь написано, как победить глэмора? – спросила Беверли.

Билл кивнул, но, судя по выражению его лица, не очень-то верил, что такое возможно.

– У жи-ителей Ги-ималаев был ри-итуал и-избавления от него, но он та-акой о-о-отвратительный.

Они смотрели на него. Слушать не хотелось, но ведь ничего другого не оставалось.

– На-азывался он ри-и-итуал Чу-Чудь. – И Билл принялся объяснять, в чем этот ритуал состоял. – Если ты – гималайский святой, то ты выслеживал тейлуса. Тейлус высовывал язык. Ты высовывал язык. Вы с тейлусом накладывали языки друг на друга, потом прикусывали их, сцеплялись и смотрели друг другу в глаза.

– Ой, меня сейчас вырвет. – Беверли повалилась на землю. Бен осторожно похлопал ее по спине. Потом огляделся, проверяя, не видит ли это кто. Никто не видел. Ричи, Стэн и Эдди как зачарованные смотрели на Билла.

– И что потом? – спросил Эдди.

– Э-то з-з-звучит, к-ак б-бред, но в к-книге на-аписано, ч-что в‐вы на-ачинаете ра-асказывать а-анекдоты и за-агадывать за-агадки.

– Что? – переспросил Стэн.

Билл кивнул, и его лицо говорило всем, кто хотел знать – обходясь без слов, – что он не делает открытия, а всего лишь докладывает о нем.

– И-именно так. Пе-ервым э-этот монстр те-ейлус ра-ассказывает а-анекдот, а по-отом т-ты, и в‐вы де-елаете э-это по о-очереди…

Беверли села, подтянув колени к груди, обхватив их руками.

– Не понимаю, как люди могут говорить со сцепленными языками.

Ричи немедленно высунул язык, схватил его пальцами и нараспев произнес:

– Мой отец работает на говносвалке! – Эта детская выходка на какое-то время сняла напряжение.

– Мо-ожет, о-общение те-е-елепатическое, – продолжил Билл. – В лю-юбом с-случае, е-если че-еловек за-асмеется пе-ервым, не-есмотря на б-б-…

– Боль? – спросил Стэн.

Билл кивнул.

– …то-огда те-ейлус у-убивает его и с-с-съедает. Его ду-ушу, я ду-умаю. Н-но е-если че-еловеку у-удается за-аставить те-ейлуса за-асмеяться пе-ервым, он у-уходит на с-сто лет.

– В книге написано, откуда появляется эта тварь? – спросил Бен.

Билл покачал головой.

– Ты в это хоть чуть-чуть веришь? – спросил Стэн. По голосу чувствовалось, что ему хочется поднять все это на смех, но духа не хватает.

Билл пожал плечами:

– По-очти ве-ерю. – Он хотел добавить что-то еще, но покачал головой и больше не произнес ни слова.

– Это многое объясняет, – медленно заговорил Эдди. – Клоуна, прокаженного, оборотня… – Он посмотрел на Стэна. – Наверное, даже мертвых мальчиков.

– Похоже, это работенка для Ричарда Тозиера, – заговорил Ричи Голосом диктора кинохроники. – Человека тысячи анекдотов и шести тысяч загадок.

– Если мы пошлем тебя, нас всех будет ждать смерть, – ответил на это Бен. – Медленная. В мучениях. – И все опять рассмеялись.

– Так что же нам с этим делать? – спросил Стэн, и вновь Билл смог только покачать головой… он чувствовал, что почти знает ответ.

Стэн поднялся:

– Пойдемте куда-нибудь еще. Засиделись мы тут.

– А мне здесь нравится, – возразила Беверли. – В теньке так хорошо. – Она посмотрела на Стэна. – Тебе, наверное, захотелось подурачиться. Пойти на свалку и бить камнями бутылки.

– Мне нравится бить камнями бутылки на свалке. – Ричи встал рядом со Стэном. – Это во мне говорит Джей-ди, бэби. – Он поднял воротник и закружил по берегу, как Джеймс Дин в фильме «Бунтарь без причины». – Они меня достали. – Ричи с задумчивым видом почесывал грудь. – Вы знаете кто. Родители. Школа. Об-ЩЕ-ство. Все. Это давит, бэби. Это…

– Это говно, – закончила за него Беверли и вздохнула.

– У меня есть петарды, – сказал Стэн, и они разом забыли про глэморов, маниту и неубедительную имитацию Джеймса Дина, исполненную Ричи, едва только Стэн достал из кармана коробку «Блэк кэт» 69. Коробка эта произвела впечатление даже на Билла.

– Го-господи Иисусе, С – Стэн, где ты э-это в‐взял?

– У одного толстяка, с которым иногда хожу в синагогу, – ответил Стэн. – Я выменял их у него на пачку комиксов с Суперменом и Маленькой Лулу.

– Давай взорвем их все! – закричал Ричи, вне себя от радости. – Давай взорвем их, Стэнни, и я никому больше не скажу, что ты и твой отец убили Христа, обещаю тебе. Я буду всем говорить, что нос у тебя маленький, Стэнни! Я буду всем говорить, что ты необрезанный!

На этом Беверли завизжала от смеха и залилась краской, будто ее сейчас хватит удар, а потом просто закрыла лицо руками. Билл засмеялся, Эдди засмеялся, к ним присоединился и Стэн. Смех этот перелетел через широкий, обмелевший Кендускиг, в день, предшествующий Четвертому июля, летний звук, ясный и веселый, как солнечные лучи, отражающиеся от поверхности воды, и никто из них не увидел оранжевых глаз, пристально смотрящих на них из зарослей ежевики. Заросли эти оккупировали тридцать футов берега слева от того места, где они сидели, и посреди из земли торчала, по терминологии Бена, «шахта морлоков». Поверх этой окруженной кустами бетонной трубы и смотрели на них вышеупомянутые глаза, каждый в диаметре больше двух футов.

5

Причиной, по которой Майк убегал от Генри Бауэрса и его не-такой-уж-веселой ватаги, заключалась в том, что на следующий день вся страна праздновала очередную годовщину своей независимости. В Церковной школе был оркестр, и Майк играл в нем на тромбоне. Четвертого июля оркестру предстояло пройти в составе праздничного парада, играя «Боевой гимн Республики», «Вперед, христианское воинство» и «Америка прекрасная». Этого парада Майк с нетерпением ждал больше месяца. На последнюю генеральную репетицию он пошел пешком, потому что на велосипеде лопнула цепь. Репетицию назначили на половину третьего, но из дома Майк вышел в час дня: хотел отполировать до зеркального блеска тромбон, хранящийся в музыкальной комнате школы. Хотя на тромбоне он играл не лучше, чем Ричи имитировал голоса, инструмент он обожал, и если накатывала тоска, то полчаса маршей Сузы, гимнов или патриотических песен вновь поднимали ему настроение. В одном из карманов с клапаном рубашки цвета хаки лежала жестянка с полировальной пастой Сэддлера для меди, две или три тряпки торчали из кармана джинсов. О Генри Бауэрсе он и думать забыл. Но взгляд, брошенный через плечо при приближении к Нейболт-стрит и Церковной школе разом заставил бы Майка вспомнить о нем, потому что Генри, Виктор, Рыгало, Питер Гордон и Лось Сэдлер рассыпались поперек дороги позади него. Если бы они вышли из дома Бауэрса на пять минут позже, Майк успел бы скрыться за вершиной следующего холма; апокалиптическая битва камней (и все, что за ней последовало) могла бы произойти по-другому или не произойти вовсе.

Но Майк сам, годы спустя, пришел к выводу, что, возможно, тем летом никто из них не был хозяином собственной судьбы; а удача и свобода выбора если играли какую-то роль, то определенно не главную. За ленчем, где они встретились после многолетней разлуки, он мог бы рассказать другим о нескольких подозрительных совпадениях, но по крайней мере об одном он не имел ни малейшего понятия. В тот день посиделки в Пустоши закончились, когда Стэн Урис показал коробку с петардами «Блэк кэт», и Клуб неудачников в полном составе направился к свалке, чтобы поджечь их. А Виктор, Рыгало и остальные пришли на ферму Бауэрса, потому что у Генри были те же петарды, а также круглые («бомбы с вишнями» 70) и цилиндрические (М‐80) фейерверки (через несколько лет последние будут запрещены). Большие парни собирались пойти за углехранилище грузового двора и оприходовать сокровища Генри.

Никто из них, даже Рыгало, при обычных обстоятельствах никогда не зашел бы на ферму Бауэрса – прежде всего из-за полоумного папаши Генри, но и еще по одной причине: любой приход заканчивался тем, что приходилось помогать Генри полоть, собирать камни, которые появлялись вновь и вновь, рубить дрова, таскать воду, скирдовать сено, собирать все, что созрело аккурат на тот момент – горох, огурцы, помидоры, картофель. Аллергией к работе эти парни не страдали, но им хватало дел и дома, так что не хотелось вкалывать еще и на полоумного отца Генри, который бил всех без разбора (однажды с поленом набросился на Виктора Крисса, когда тот уронил корзину с помидорами, которую нес к придорожному ларьку). Плохо, когда тебя дубасят березовым поленом. Еще хуже, когда при этом приговаривают: «Я убью всех япошек! Я убью всех япошек! Я убью всех гребаных япошек!» – как приговаривал Буч Бауэрс.

И Рыгало Хаггинс, пусть и тупой, выразился на этот счет лучше всех. «Я не связываюсь, нах, с психами», – сказал он Виктору Криссу двумя годами раньше. Виктор рассмеялся и согласился.

Но против пения сирен обо всех этих фейерверках устоять не смог никто.

– Послушай, Генри, – попытался увильнуть Виктор, когда Генри позвонил ему в девять утра и пригласил зайти, – я встречу тебя около углехранилища в час дня. Пойдет?

– Ты появишься у углехранилища в час дня, но меня там не будет, – ответил Генри. – У меня слишком много работы. Если ты подвалишь к углехранилищу в три часа, я там буду. И первая М‐80 разорвется у тебя в жопе, Вик.

Вик помялся, а потом согласился прийти и помочь с работой.

Пришли и остальные, и впятером, работая как проклятые, они закончили все вскоре после полудня. Когда Генри спросил отца, можно ли ему пойти погулять, Бауэрс-старший лениво махнул рукой. В тот день он устроился на заднем крыльце с квартовой молочной бутылкой, заполненной очень крепким сидром, под рукой, у самого кресла-качалки. Портативный радиоприемник «Филко» стоял на поручне (в этот день «Ред сокс» играли с «Вашингтонскими сенаторами», и любой человек в здравом уме не мог ждать от этой игры ничего хорошего). На коленях у Буча лежал японский меч – сувенир с войны. Буч говорил, что вырвал этот меч из руки умирающего япошки на острове Тарава, но на самом деле купил за шесть бутылок «Будвайзера» и три ручки в Гонолулу. И теперь Буч всегда доставал этот меч, когда напивался. А поскольку все ребята, в том числе и Генри, не сомневались, что рано или поздно он пустит меч в ход, представлялось целесообразным держаться от Буча подальше, когда меч лежал у него на коленях.

Парни едва вышли на дорогу, как Генри заметил идущего впереди Майка Хэнлона.

– Это ж ниггер! – И его глаза вспыхнули, как у ребенка, подумавшего о Санта-Клаусе, который обязательно придет на Рождество.

– Ниггер? – На лице Рыгало Хаггинса отразилось недоумение – он-то видел Хэнлонов очень редко, – а потом его глаза тоже вспыхнули. – Да! Ниггер! Давай его поймаем, Генри!

Рыгало припустил следом, топая, как слон. Остальные последовали за ним, но Генри схватил Рыгало и остановил его. Ему чаще других приходилось гоняться за Майком Хэнлоном, он знал, что это тот самый случай, когда сказать «поймаем его» куда как проще, чем сделать. Бегать этот черный мальчишка умел.

– Он нас не видит. Давайте пойдем быстро, пока он нас не заметит. Сократим расстояние.

Так они и поступили. Сторонний наблюдатель мог бы улыбнуться: все пятеро выглядели так, будто борются за медаль в спортивной ходьбе. Толстый живот Лося Сэдлера колыхался вверх-вниз под футболкой с эмблемой средней школы Дерри. Пот катился по раскрасневшемуся лицу Рыгало. Но расстояние между ними и Майком сокращалось – двести ярдов, сто пятьдесят, сто, – и пока этот маленький негритенок Самбо 71 не оглянулся. Они уже слышали, как он что-то насвистывает.

– Что ты собираешься с ним сделать? – тихо спросил Виктор Крисс. В голосе звучал исключительно интерес, но, по правде говоря, Виктор волновался. В последнее время Генри тревожил его все больше и больше. Он бы ничего не имел против, если б Генри хотел избить этого Хэнлона, даже раздеть догола и забросить его брюки и трусы на верхушку дерева, но он опасался, что на уме у Генри что-то другое. Последнее время произошло несколько неприятных инцидентов с учениками начальной школы Дерри, которых Генри называл «эти маленькие говнюки». Генри привык помыкать этими маленькими говнюками и терроризировать их, но в последние месяцы они раз за разом ускользали от них. В марте Генри с друзьями гнались за очкариком по фамилии Тозиер, загнали его в Универмаг Фриза, а там потеряли, хотя, казалось, он уже у них в руках. А в последний учебный день этот Хэнском…

Но Виктор не любил об этом думать.

Его тревожило другое: Генри может зайти СЛИШКОМ ДАЛЕКО. О том, что такое СЛИШКОМ ДАЛЕКО, Виктор тоже не любил думать… но обеспокоенное сердце вновь и вновь поднимало этот вопрос.

– Мы его поймаем и отведем в углехранилище, – ответил Генри. – Думаю, сунем по петарде в его ботинки и посмотрим, потанцует ли он.

– Но не М‐80, так, Генри?

Если Генри задумал что-то такое, Виктор решил, что участвовать в этом не будет. М‐80 в каждом ботинке оторвало бы ниггеру стопы, а это Виктор и называл «СЛИШКОМ ДАЛЕКО».

– У меня их всего четыре. – Генри не отрывал глаз от спины Майка Хэнлона. Они сократили расстояние до семидесяти пяти ярдов, и он тоже понизил голос. – Думаешь, я потрачу две на этого гребаного черномазого?

– Нет, Генри. Конечно, нет.

– Хватит и пары «Блэк кэт». Потом разденем его и выбросим одежду в Пустошь. Может, он обожжется ядовитым плющом, пока будет ее искать.

– А еще мы изваляем его в угле. – Тусклые глаза Рыгало вспыхнули. – Хорошо, Генри? Это круто?

– Круто, круто. – Небрежность в голосе Генри Виктору не понравилась. – Мы изваляем его в угле, как однажды я извалял его в грязи. И… – Генри широко улыбнулся, показав зубы, которые уже начали гнить. – И я ему кое-что скажу. Кажется, когда я говорил ему это в прошлый раз, он меня не услышал.

– Что, Генри? – спросил Питер. Питера Гордона захватила эта охота. Он принадлежал к одной из «лучших семей» Дерри, жил на Западном Бродвее и через два года собирался уехать в частную школу в Гротоне, где получил бы необходимую подготовку для поступления в престижный колледж – таким он, во всяком случае, видел свое будущее 3 июля. Питер был умнее Вика Крисса, но провел в этой компании слишком мало времени, чтобы заметить, как разрушается психика Генри.

– Услышишь, – ответил Генри. – А теперь заткнись. Он близко.

Расстояние до Майка сократилось до двадцати пяти ярдов, и Генри уже собирался открыть рот, чтобы приказать схватить его, когда Лось Сэдлер «взорвал» первую петарду этого дня. Накануне вечером он съел три тарелки тушеной фасоли и пернул чуть ли не громче ружейного выстрела.

Майк оглянулся, и Генри увидел, как широко раскрылись его глаза.

– Хватайте его! – проревел Генри.

Майк на мгновение застыл, а потом сорвался с места, зная, что его жизнь зависит от быстроты ног.

6

Неудачники шли сквозь бамбуковые заросли Пустоши колонной по одному, выстроившись в следующем порядке: Билл, Ричи, следом за ним Беверли, стройная и красивая, в синих джинсах и белой блузке без рукавов, в плетеных сандалиях на босу ногу, за ней Бен, стараясь не пыхтеть слишком громко (хотя температура в этот день поднялась до 27 градусов, он надел один из своих мешковатых свитеров), Стэн и в арьергарде Эдди, у которого из правого переднего кармана брюк торчал ингалятор. Билл представлял себе, что это «сафари в джунглях», как часто случалось с ним, когда ему приходилось пересекать эту часть Пустоши. Высокий белый бамбук ограничивал видимость тропой, которую они здесь проложили, черная земля хлюпала под ногами, и встречались участки, которые приходилось обходить или перепрыгивать, если не хочешь измазать обувь. Лужи стоячей воды покрывала тонкая радужная пленка. Пахло свалкой и гниющей растительностью.

Едва Кендускиг скрылся за поворотом, Билл остановился и повернулся к Ричи:

– В-впереди ти-игр, То-озиер.

Ричи кивнул и повернулся к Беверли.

– Тигр, – выдохнул он.

– Тигр, – передала она Бену.

– Людоед? – спросил Бен, задержав дыхание.

– Вокруг него кровь, – подтвердила Беверли.

– Тигр-людоед, – пробормотал Бен, повернувшись к Стэну, и тот сообщил эту новость Эдди, маленькое лицо которого раскраснелось от волнения.

Они растворились в бамбуке, сойдя с тропинки черной земли, которая петляла по зарослям, чудесным образом не зарастая. Тигр прошел перед ними, и они все увидели его чуть ли не наяву: большущего, весом, наверное, в четыреста фунтов, с мощными мышцами, грациозно перекатывающимися под шелковистой полосатой шерстью. Они увидели чуть ли не наяву зеленые глаза тигра, капельки крови вокруг пасти – все, что осталось от последней кучки воинов-пигмеев, которых тигр сожрал живьем.

Бамбук чуть слышно зашелестел, зловеще и музыкально, и замер. Возможно, подул и стих летний ветерок… а может, африканский тигр прошел по Пустоши в сторону Олд-Кейп.

– Ушел. – Билл шумно выдохнул и вернулся на тропинку. Остальные последовали его примеру.

Только Ричи пришел в этот день вооруженным, и теперь он держал в руке пистолет с пистонами.

– Если б ты дал команду, я бы его пристрелил, Большой Билл, – мрачно упрекнул он Билла и мушкой поправил сползающие с носа старые очки.

– Во-округ ва-а-атузи, – ответил Билл. – С-сстрельба – бо-ольшой риск. Т-ты же н-не хо-очешь, ч-чтобы о-они на-абросились на н-нас?

– Нет, – признал Ричи правоту Большого Билла.

Билл махнул рукой – мол, вперед, – и они вновь двинулись по тропе, резко сужавшейся на выходе из зарослей бамбука. Тропинка вновь привела их на берег Кендускига, там, где выступающие из воды камни позволяли переправиться через реку. Ранее Бен показал им, как и где их нужно установить. Ты берешь большой камень и кладешь в воду. Потом берешь второй камень и кладешь в воду, стоя на первом. Берешь третий и кладешь в воду, стоя на втором, и продолжаешь переступать и класть, пока не добираешься до противоположного берега (в это время года глубина реки не превышала фута, и во многих местах виднелись коричнево-желтые песчаные отмели), не замочив ног. Идея была столь простой, что могла прийти в голову и младенцу, но никто из них не смог до этого додуматься, пока Бен не объяснил что к чему. Насчет этого котелок у него варил отлично, но, показав, как и что надо сделать, Бен не давал тебе понять, что сам ты – тупица.

Колонной по одному они вышли на берег и двинулись через реку по сухим пятнам-камням, которые они положили поперек русла.

– Билл! – вдруг воскликнула Беверли.

Билл застыл, не оглядываясь, вытянув руки перед собой.

– В воде пираньи. Я видела, как два дня назад они съели целую корову. Через минуту после того, как она упала в воду, от нее остались обглоданные кости. Не свались!

– Понял, – кивнул Билл. – Осторожнее, парни!

Они двинулись дальше, переступая по камням. Товарный поезд загромыхал по насыпи, когда Эдди Каспбрэк добрался до середины реки и едва не потерял равновесие от внезапного рева тепловозного гудка. Он посмотрел в сверкающую на солнце воду и на мгновение среди солнечных зайчиков, которые стрелами света били в глаза, действительно увидел кружащих в воде пираний. И они не были частью игры, которая основывалась на джунглевой фантазии Билла; в этом Эдди нисколько не сомневался. Рыбы, которых он видел, выглядели как золотые рыбки-переростки, с отвратительными челюстями сома или окуня. Острые зубы во множестве торчали между толстых губ, и пираньи цветом не отличались от золотых рыбок. Были оранжевыми, как пушистые помпоны, какие иной раз видишь на костюмах клоунов в цирке.

Они кружили в мелкой воде, скрежеща зубами.

Эдди замахал руками. «Сейчас я упаду, – подумал он. – Сейчас я упаду, и они сожрут меня живьем…»

А потом Стэнли Урис крепко ухватил его за запястье и помог удержать равновесие.

– Еле успел. Если бы ты упал, мать устроила бы тебе взбучку.

О матери в тот момент Эдди как раз и не думал. Остальные уже выбрались на другой берег и теперь считали вагоны товарняка. Эдди бросил дикий взгляд на Стэна, потом вновь всмотрелся в воду. Увидел проплывающий мимо пакет из-под картофельных чипсов, но ничего больше. Вновь вскинул глаза на Стэна.

– Стэн, я видел…

– Что?

Эдди покачал головой.

– Наверное, ничего. Я просто…

(но они там были, да, они там были, и они сожрали бы меня живьем)

…немного струхнул. Из-за тигра. Пошли.

Западный берег Кендускига – берег Олд-Кейпа – превращался в море грязи при дожде и весной, когда вода со всей Пустоши стекала в Кендускиг, но сильного дождя в Дерри не было уже больше двух недель, так что грязь высохла, и берег покрылся потрескавшейся коркой, из которой торчали бетонные цилиндры, отбрасывающие короткие тени. В двадцати ярдах ниже по течению бетонная труба обрывалась над Кендускигом. Из нее в реку стекал поток грязной, бурой воды.

– Здесь жутковато. – И Бен выразил общее мнение, потому что остальные кивнули.

Билл повел всех вверх по берегу и в густые заросли кустарника, где жужжали насекомые и стрекотали цикады. Время от времени слышалось тяжелое хлопанье крыльев – какая-то птица поднималась в воздух. Однажды тропу перед ними перебежала белка, а пять минут спустя, когда они подходили к невысокому гребню, который огораживал городскую свалку, большая крыса с кусочком целлофана, застрявшим в усиках, прошмыгнула мимо Билла, следуя тайному пути, проложенному в ее собственном природном микрокосме.

Теперь в воздухе стоял резкий и едкий запах свалки. В небо поднимался черный столб дыма. Землю по-прежнему покрывала густая растительность (за исключением тропы, по которой они шли), но среди зелени появлялось все больше мусора. Билл назвал его «свалочная перхоть», доставив несказанное удовольствие Ричи. Он смеялся чуть ли не до слез. «Ты должен это записать, Большой Билл, – изрек Ричи. – Это действительно классно».

Газеты, зацепившиеся за ветки, колыхались и хлопали, как уцененные флаги; в солнечных лучах поблескивали серебром жестяные банки, кучкой лежащие в зеленой ложбинке; куда как ярче солнце отражалось от осколков разбитой пивной бутылки. Беверли заметила куклу с такой ярко-розовой пластиковой «кожей», что она выглядела обожженной. Беверли подняла куклу и тут же отбросила с криком отвращения, увидев серовато-белых жучков, в большом количестве ползающих под заплесневевшей юбкой и по гниющим ногам. Вытерла пальцы о джинсы.

Они поднялись на гребень и посмотрели на свалку.

– Дерьмо, – пробормотал Билл и засунул руки в карманы.

Остальные столпились вокруг него.

Сегодня жгли северную часть свалки, но здесь, под ними, смотритель свалки (Армандо Фацио, Мэнди для друзей, холостяк, брат уборщика начальной школы Дерри) чинил «Д‐9» времен Второй мировой войны, использовавшийся для того, чтобы сгребать мусор в кучи, которые потом поджигались. Рубашку он снял, а больший радиоприемник, который стоял на водительском сиденье под брезентовым навесом, транслировал развлекательную программу, предшествующую игре «Ред сокс» с «Сенаторами».

– Вниз нам не спуститься, – согласился Бен. Мэнди Фацио был человеком хорошим, но, увидев детей на свалке, тут же гнал их прочь – из-за крыс, из-за яда, который он регулярно разбрасывал, чтобы крыс не расплодилось слишком много, – потому что дети могли порезаться, удариться, обжечься, и еще по одной, самой главной причине: он свято верил, что свалка – не место для детей. «Вы же хорошие, да? – кричал он на подростков, которых свалка притягивала возможностью пострелять из духовушек по бутылкам (или крысам, или чайкам) и шансом найти что-нибудь полезное: механическую игрушку, которая еще работала, стул, который можно починить, телевизор с еще целой вакуумной трубкой – и она так классно взрывалась, если запустить в нее кирпичом. – Вы же хорошие дети, да? – орал Мэнди (орал он не от злости, а по причине глухоты, и слуховой аппарат носить не желал). – Разве родители не учили вас быть хорошими? Хорошие мальчики и девочки не играют на свалке! Идите в парк! Идите в библиотеку! Идите в Общественный центр и играйте в настольный хоккей! Будьте хорошими!»

– Это точно, – кивнул Ричи. – Свалка исключается.

Какое-то время они посидели, глядя сверху вниз на Мэнди, который возился с бульдозером, в надежде, что тот покончит со своим занятием и уйдет, но не особо в это веря: наличие радиоприемника предполагало, что Мэнди решил провести здесь всю вторую половину дня. «Такое разозлит и святого», – подумал Билл. Лучшего места, чем свалка, для поджога петард просто не было. Их клали под консервные банки, а потом, когда петарды разгорались, банки взлетали в воздух. А если петарду положить в бутылку, поджечь и убежать со всех ног, то бутылка взрывалась. Не всегда, но довольно часто.

– Жаль, что у нас нет М‐80, – вздохнул Бен, не зная, как скоро один из таких фейерверков швырнут ему в голову.

– Моя мама говорит, что люди должны довольствоваться тем, что у них есть. – Слова эти Эдди произнес так серьезно, что все рассмеялись.

А когда смех стих, они вновь повернулись к Биллу.

Билл какое-то время сосредоточенно думал.

– Я з-знаю ме-есто. С-старый г-гравийный ка-арьер на к-краю Пу-устоши у-у г-грузового д-двора…

– Точно! – воскликнул Стэн, поднимаясь. – Я знаю это место. Ты гений, Билл.

– Там отличное эхо, – согласилась Беверли.

– Так пошли, – подвел итог Ричи.

Все шестеро – магическое число минус один – зашагали по гребню холма, опоясывающему свалку. Мэнди Фацио поднял голову, увидел их силуэты на фоне синего неба: прямо-таки индейцы в боевом походе. Хотел на них накричать – «Пустошь не место для детей», – но вместо этого вернулся к работе. На его-то свалку они не зашли.

7

Майк Хэнлон пробежал мимо Церковной школы, не сбавив хода, и помчался на Нейболт-стрит к грузовому двору. Уборщиком в Церковной школе работал мистер Гендрон, глубокий старик, еще более глухой, чем Мэнди Фацио. К тому же большую часть летних дней он предпочитал проводить в подвале, спал рядом с бойлером, по случаю лета отключенным, вытянувшись на старом шезлонге и с «Дерри ньюс» на коленях. Майк бы еще барабанил в дверь и звал старика, когда Генри Бауэрс подскочил бы к нему и оторвал голову.

И Майк побежал дальше.

Но не сломя голову; пытаясь контролировать скорость, пытаясь следить за дыханием. Пока он еще не выдохся. Генри, Рыгало и Лось Сэдлер его не тревожили – даже полные сил они бежали, как хромающие буйволы, но Виктор Крисс и Питер Гордон были куда быстрее. Пробегая мимо дома, где Билл и Ричи видели клоуна – или оборотня, – он рискнул обернуться и обнаружил, что Питер Гордон практически догнал его. Питер радостно улыбался, во весь рот, во все тридцать два зуба, и Майк подумал: «Интересно, стал бы он так улыбаться, зная, что произойдет, если они меня поймают?.. Или он думает, что они просто собираются хлопнуть меня по спине, сказать: «Ты вода», – и убежать?»

И когда на Майка надвинулись ворота с надписью на них: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ НАКАЗАНЫ» – он рванул изо всех сил. В боку пока не кололо, дыхание участилось, но находилось под контролем, однако Майк знал, что колоть начнет, если он и дальше будет бежать с такой скоростью. У полуоткрытых ворот он еще раз оглянулся и увидел, что вновь оторвался от Питера. Виктор отставал шагов на десять, остальные – на сорок, а то и на пятьдесят ярдов. Но даже с такого расстояния Майк разглядел черную ненависть на лице Генри.

Он проскочил в щель, развернулся, захлопнул ворота, услышал, как щелкнула задвижка. Мгновением спустя Питер Гордон врезался в сетчатые ворота, и тут же подбежал Виктор Крисс. Улыбка сползла с лица Питера – ее сменила обида. Он поискал рукоятку, которая поворачивала бы задвижку, но не нашел: задвижка закрывалась и открывалась только изнутри.

Не в силах поверить в случившееся, он крикнул:

– Парень, открой ворота! Так нечестно.

– А что, по-твоему, честно? – тяжело дыша, спросил Майк. – Пятеро на одного?

– Нечестно, – повторил Питер, словно не расслышал вопросов Майка.

Майк посмотрел на Виктора, увидел тревогу в его глазах. Виктор хотел что-то сказать, но тут к воротам подоспели и остальные.

– Открывай, ниггер! – проревел Генри и начал трясти ворота с такой силой, что Питер удивленно вытаращился на него. – Открывай! Открывай немедленно!

– Не открою, – ровным голосом ответил Майк.

– Открывай! – рявкнул Рыгало. – Открывай, гребаная обезьяна!

Майк попятился от ворот, сердце гулко стучало в груди. Он не помнил, чтобы когда-нибудь так боялся, так расстраивался. Они выстроились вдоль ворот, кричали, обзывали прозвищами, которых он никогда не слышал: ночная вошь, черножопый, обезьянья харя и всякими другими. Он не обратил внимания, как Генри достал что-то из кармана, потом чиркнул о ноготь деревянной спичкой… но когда что-то круглое и красное перелетело через ворота, инстинктивно отпрыгнул, поэтому «бомба с вишнями» разорвалась слева от него, подняв облако пыли.

Взрыв заставил их на мгновение замолчать. Майк, не веря своим ушам, смотрел на них, они – на него. На лице Питера Гордона отражался шок, даже Рыгало, и тот, похоже, начал соображать, что пахнет жареным.

«Теперь они боятся Генри, – внезапно подумал Майк, и тут в нем заговорил новый голос, возможно, впервые, уже не ребенка, а взрослого. – Они боятся, но их это не остановит. Ты должен сматываться, Майки, а не то что-то случится. Не все они захотят, чтобы это случилось – Виктор не захочет, может, и Питер Гордон, – но это случится, потому что Генри постарается, чтобы случилось. Так что сваливай. И сваливай быстро».

Он попятился еще на два или три шага, а потом Генри Бауэрс сказал:

– Я убил твою собаку, ниггер.

Майк застыл с таким ощущением, будто ему в живот запустили шаром для боулинга. Он посмотрел в глаза Генри Бауэрса и увидел, что тот сказал чистую правду: он убил Мистера Чипса.

И этот момент истины растянулся для Майка чуть ли не на вечность – глядя в безумные, заливаемые потом глаза Генри, на его почерневшее от ярости лицо, он впервые понял так много: среди прочего и то, что Генри гораздо безумнее, чем Майк даже мог себе представить. А прежде всего он осознал, что мир жесток, и факт этот даже в большей степени, чем правда о смерти собаки, заставил его крикнуть:

– Ты вонючий белый мерзавец!

Генри завопил от ярости и атаковал ворота, полез наверх, демонстрируя ужасающую силу. Майк задержался еще на мгновение, чтобы убедиться, что тот взрослый голос – настоящий, и да, так оно и вышло: после недолгого колебания остальные рассредоточились и тоже полезли на забор.

Майк повернулся и помчался через грузовой двор, черная тень билась у его ног. Товарный поезд, который видели Неудачники, когда пересекали Пустошь, давно уже уехал, и не единого звука не долетало до ушей Майка, за исключением собственного дыхания да мелодичного позвякивания сетки забора, через который перелезали Генри и остальные.

Майк уже бежал через три ряда железнодорожных путей. Его кроссовки отбрасывали шлак, куски которого валялись между рельсами. Он споткнулся и упал, пересекая вторые пути, почувствовал, как боль вспыхнула в лодыжке. Поднялся и побежал дальше. Услышал грохот: Генри спрыгнул вниз с вершины забора.

– Щас я доберусь до тебя, ниггер! – проревел он.

Здравомыслящая часть Майка решила, что теперь его единственный шанс – Пустошь. Если он доберется туда, то сможет спрятаться в кустах, в бамбуке… или, если станет совсем уж плохо, залезть в одну из дренажных труб и переждать там.

Он мог все это сделать, да, возможно… но в груди разгорелась жаркая искра ярости, напрочь лишенная здравомыслия. Он мог понять, почему Генри при первой возможности гнался за ним, но Мистер Чипс?.. Убить Мистера Чипса? «МОЯ СОБАКА – не ниггер, ты, вонючий мерзавец», – на бегу думал Майк, и распиравшая его злость нарастала.

Теперь он слышал другой голос, голос своего отца: «Я не хочу, чтобы ты всегда и от всего убегал… И если дойдет до драки, ты должен обдумать свои действия. Должен спросить себя, стоит ли ради Бауэрса лезть на рожон…»

Майк бежал по прямой к складам-ангарам. За ними возвышался еще один проволочный забор, отделявший грузовой двор от Пустоши. Он намеревался перелезть через этот забор и спрыгнуть на другую сторону. Теперь же повернул направо, к гравийному карьеру.

Этот гравийный карьер примерно до 1935 года использовался как углехранилище – здесь уголь загружали в паровозы составов, которые следовали через станцию Дерри. Потом появились тепловозы, за ними – электровозы. Потом на протяжении долгих лет (остатки угля растащили местные жители, которые пользовались угольными печами) один из местных подрядчиков добывал здесь гравий, но он разорился в 1955 году, и с тех пор карьер пустовал. Железнодорожные пути по дуге подходили к карьеру, а потом уходили от него, но рельсы заржавели, и между гниющими шпалами вырос крестовник-желтуха. Те же растения росли и вокруг карьера, борясь за солнечные лучи с золотарником и подсолнечником. Среди растительности во множестве валялись куски спеченного шлака, так называемого клинкера.

На пути к карьеру Майк снял рубашку. Подбежав к склону, он оглянулся. Генри бежал через пути. Остальные следовали за ним. Возможно, это и был оптимальный вариант. Используя рубашку как мешок, Майк накидал в нее увесистые куски клинкера. И побежал к забору, держа рубашку в руках, но карабкаться не стал, привалился к нему спиной. Вытряс клинкер из рубашки, наклонился, поднял несколько кусков.

Генри клинкера не видел; он видел только ниггера, попавшего в ловушку, прижавшегося спиной к забору. И с ревом помчался к нему.

– Это тебе за мою собаку, мерзавец! – крикнул Майк, не подозревая, что по щекам полились слезы, и со всего размаха швырнул клинкер в Генри. Удар с громким «бонг» пришелся в лоб. А потом клинкер отскочил в сторону. Генри упал на колени. Руки поднялись к голове. Сквозь пальцы тут же проступила кровь, как у фокусника в аттракционе.

Остальные остановились, на их лицах читалось полнейшее изумление. Они просто не верили своим глазам. Генри завопил от боли, вскочил, все еще держась за голову. Майк бросил еще один клинкер. Генри увернулся. Шагом двинулся на Майка, а когда Майк бросил третий клинкер, оторвал руку от рваной раны на лбу и небрежно отбил его рукой. Генри ухмылялся.

– Тебя ждет сюрприз, – прорычал он. – Такой… гр-р-р… – Четвертый кусок спеченного угля угодил Генри точно в кадык. Генри вновь плюхнулся на колени. Питер Гордон таращился на него. Лось Сэдлер хмурил брови, словно пытался решить сложную арифметическую задачу.

– Чего ждете? – удалось выдавить из себя Генри. Кровь сочилась между пальцев. Он не говорил – хрипел. – Хватайте его! Хватайте этого маленького членососа!

Майк не стал смотреть, послушают они Генри или нет. Он бросил рубашку, развернулся к забору и начал карабкаться. Чьи-то руки схватили его за ступню. Он глянул вниз и увидел искаженное лицо Генри Бауэрса, измазанное кровью и углем. Майк дернул ногой. Кроссовка осталась в руке Генри. Голой стопой он резко двинул вниз, в лицо Генри. Почувствовал, как что-то хрустнуло. Генри опять закричал, отшатнулся, теперь держась за нос, из которого хлестала кровь.

Другая рука – Рыгало Хаггинса – ухватила Майка за брючину, но он сумел вырваться. Перебросил ногу через забор, и тут что-то с оглушающей силой ударило его по щеке. Потекла теплая струя. Что-то еще угодило в бедро, потом в руку. Они бросали в Майка его же камни.

Он повис на руках, потом спрыгнул, дважды перекатился. Заросшая кустами земля уходила вниз, и, возможно, только это спасло Майку зрение, а может, и жизнь. Генри Бауэрс вновь подошел к забору и зашвырнул через него «М‐80». Фейерверк разорвался с жутким грохотом и выжег участок травы.

Майк, у которого звенело в ушах, перекувырнулся и не без труда поднялся на ноги. Теперь он стоял в высокой траве, на краю Пустоши. Он протер рукой правую щеку, и ладонь окрасилась кровью. Кровь Майка не испугала; он знал, что из такой передряги без единой царапины ему не выбраться.

Генри метнул «бомбу с вишнями», но Майк вовремя заметил опасность и отскочил в сторону.

– Хватаем его! – проревел Генри и полез на забор.

– Черт, Генри, я не знаю… – Для Питера Гордона все зашло слишком далеко, сложившаяся ситуация определенно ему не нравилась. Уж до крови-то дело никак дойти не могло – во всяком случае, по части его команды – с учетом того, как все складывалось в их пользу.

– А надо бы знать. – Генри посмотрел на Питера, зависнув на середине забора, напоминая раздувшегося ядовитого паука в человеческом образе. Его злобные глаза не отрывались от Питера. Кровь стекала по лицу. Майк ударом ноги сломал Генри нос, но тот пока этого не осознавал. – Тебе лучше знать, а не то я разберусь с тобой, гребаный ублюдок.

Другие тоже полезли на забор, Питер и Виктор с явной неохотой, Рыгало и Лось – энергично, как и всегда.

Майк не стал их дожидаться, повернулся и бросился в кусты.

– Я тебя найду, ниггер! – проорал вслед Генри. – Я тебя найду!

8

Неудачники добрались до края гравийного карьера, который теперь превратился в гигантскую, заросшую сорняками оспину на теле земли. Последний автомобиль с гравием уехал отсюда три года назад. Они все сгрудились вокруг Стэна, опасливо глядя на коробку с петардами, и тут прогремел первый взрыв. Эдди подпрыгнул – он все еще размышлял о пираньях, которых вроде бы видел в реке (он не знал, как выглядят настоящие пираньи, но склонялся к тому, что не похожи они на зубастых золотых рыбок-переростков).

– Не беспокойтесь, Эдди-сан. – Ричи заговорил Голосом китайского кули. – Всего лись длугие мальсики взлывают фейелвелки.

– Вы-ыходит х-хреново, Ри-и-ичи, – осадил его Билл. Все рассмеялись.

– Я буду стараться, Большой Билл. Чувствую, что ты одаришь меня своей любовью, если все-таки станет получаться. – И начал посылать ему воздушные поцелуи. Билл наставил на него палец-пистолет. Бен и Эдди, стоявшие бок о бок, улыбались.

– «Я так молод, а ты так стара, – вдруг запел Стэн Урис, на удивление точно имитируя Пола Анку 72, – так, дорогая моя…»

– Он могет пе-е-еть! – заверещал Ричи Голосом Пиканинни. – Падумать только, этот малчык могет петь! – И тут же продолжил Голосом диктора кинохроники: – Хочу, чтобы ты немедленно здесь расписался, парень, где отмечено пунктиром. – Ричи обнял Стэна за плечи и ослепительно улыбнулся. – Мы отрастим тебе волосы, парень. Мы дадим тебе гитару. Мы…

Билл дважды ткнул Ричи в плечо, быстро и легонько. Им всем не терпелось поджечь петарды.

– Вскрывай коробку, Стэн, – выразила общее желание Беверли. – Спички у меня есть.

Они вновь сгрудились и смотрели, как Стэн осторожно вскрывает коробку с петардами. На черной этикетке вились затейливые китайские иероглифы, с которыми соседствовала отрезвляющая надпись на английском: «Не держите в руке с зажженным фитилем», – заставившая Ричи рассмеяться.

– Как хорошо, что сказали. Я-то всегда держал их в руке после того, как зажигал фитиль. Думал, что это лучший способ избавиться от ногтей.

Очень осторожно, чуть ли не с благоговением, Стэн удалил красную целлофановую обертку и выложил блок картонных трубок – синих, и красных, и зеленых – на ладонь. Их фитили заплели в китайскую косичку.

– Я развяжу их… – начал Стэн, и тут раздался второй взрыв, куда более громкий. Эхо медленно прокатилось по Пустоши. Облако чаек поднялось с восточной стороны свалки, они пронзительно кричали, выражая свое недовольство. Неудачники подпрыгнули от неожиданности. Стэн выронил петарды, и ему пришлось их поднимать.

– Взорвали динамит? – нервно спросила Беверли. Она смотрела на Билла, который стоял, подняв голову, широко раскрыв глаза. Она подумала, что никогда он не выглядел таким красивым – но в посадке головы читалось что-то напряженное, что-то тревожное. Он напоминал оленя, учуявшего запах пожара.

– Думаю, взорвали М‐80, – спокойно заметил Бен. – В прошлом году на Четвертое июля я пришел в парк, и старшеклассники взорвали пару штук. Одну бросили в железный мусорный контейнер. Грохнуло так же.

– В контейнере пробило дыру, Стог? – спросил Ричи.

– Нет, но одну стенку выперло наружу. Будто кто-то продавил ее своим задом. Они убежали.

– Эту взорвали ближе, – указал Эдди. Он тоже смотрел на Билла.

– Будем взрывать петарды или нет? – спросил Стэн. Он уже отсоединил фитили десятка петард, а остальные аккуратно положил обратно в вощеную бумагу.

– Конечно, – кивнул Ричи.

– У-убери и-их.

Все вопросительно посмотрели на Билла, в тревоге: резкий тон сказал им гораздо больше, чем слова.

– У-убери и-их, – повторил Билл, лицо его перекосило – так он старался выдавить из себя слова. С губ летела слюна. – Ч-что-то се-ейчас с-случится.

Эдди облизнул губы, Ричи большим пальцем сдвинул очки вверх по потному носу, Бен, не отдавая себе отчета в том, что делает, шагнул к Беверли.

Стэн открыл рот, собрался что-то сказать, но раздался еще взрыв, послабее.

– Ка-амни.

– Что, Билл? – переспросил Стэн.

– Ка-а-амни. С-снаряды. – И Билл начал собирать камни, рассовывая по карманам, пока они не оттопырились. Все остальные смотрели на него, как на психа… а потом Эдди почувствовал, как на лбу выступил пот. И внезапно понял, какие ощущения возникают при приступе малярии. Он ощутил нечто такое, что ощущал в тот день, когда они с Биллом познакомились с Беном (только Эдди, как и остальные, теперь называл для себя Бена исключительно Стогом), в тот день, когда Генри Бауэрс походя расквасил ему нос… только ощущение это было очень уж сильным. Будто Пустоши предстояло превратиться во вторую Хиросиму.

Бен начал собирать камни, потом Ричи, двигаясь быстро, молча. Очки сползли с носа, упали на землю. Он рассеянно сложил их, сунул за пазуху.

– Зачем ты это делаешь, Ричи? – высоким испуганным голосом спросила Беверли.

– Не знаю, детка, – ответил Ричи, продолжая собирать камни.

– Беверли, может, тебе на какое-то время лучше вернуться к свалке, – предложил Бен, набрав полные руки камней.

– Хрен тебе, – фыркнула Беверли. – Хрен тебе, Бен Хэнском. – И принялась собирать камни.

Стэн задумчиво смотрел, как они собирали камни, словно фермеры-лунатики. Потом последовал их примеру, губы его сжались в тонкую, осуждающую полоску.

Эдди почувствовал знакомые ощущения – горло начало сжиматься, превращаясь в соломинку.

«Не сейчас, черт побери, – внезапно подумал он. – Не сейчас, когда я нужен моим друзьям. Как и сказала Беверли, хрен тебе».

И занялся тем же, что и его друзья.

9

Генри Бауэрс за очень уж короткий срок стал слишком большим, чтобы оставаться быстрым и проворным при обычных обстоятельствах, но сложившиеся обстоятельства кардинально отличались от обычных.

Боль и ярость терзали его, и на пару превратили Генри, пусть на короткое время, в гения силы, начисто лишенного духа. Связность мыслей ушла. Его сознание чем-то напоминало травяной пожар, случившийся поздним летом в опускающихся сумерках: все розово-красное и дымно-серое. Он мчался за Майком Хэнлоном, как бык – за красной тряпкой. Майк бежал по едва заметной тропе, протоптанной по краю карьера, которая со временем привела бы к свалке, а Генри уже не разбирал, тропа перед ним или не тропа. Ломился напрямик, сквозь высокую траву и кусты, с шипами и без, не замечая ни царапин, которые оставляли на его коже шипы, ни ударов веток по лицу, шее, рукам. Значение имело только одно: курчавая голова ниггера, расстояние до которой неуклонно сокращалось. В правой руке Генри держал М‐80, в левой – спичку. Догнав ниггера, он собирался чиркнуть спичкой, зажечь фитиль и засунуть фейерверк ниггеру в штаны.

Майк знал, что Генри приближается, а остальные наступают ему на пятки. И пытался прибавить скорости. Теперь он уже ощущал жуткий страх и только невероятным усилием воли сдерживал панику. На железнодорожных путях он подвернул лодыжку сильнее, чем ему поначалу показалось, и теперь заметно прихрамывал. А грохот и треск, с которыми Генри ломился сквозь кусты, вызывали неприятное чувство, что гонится за ним не человек, а пес-убийца или разъяренный медведь.

Тропа нырнула в гравийный карьер, и Майк скорее упал, чем сбежал вниз. Скатился по склону на дно, вскочил, пробежал полкарьера и лишь тогда увидел шестерых подростков. Они стояли в ряд, и на лицах всех читалось одинаково странное выражение. Только потом, когда у Майка появилась возможность обдумать случившееся, он понял, что` в их лицах показалось ему таким странным: казалось, они его ждали.

– Помогите, – выдохнул Майк и, хромая, поспешил к ним. Интуитивно обращался он к высокому рыжеволосому мальчишке. – Парни… большие парни…

Тут в карьер ворвался Генри. Увидел шестерых подростков и, притормозив, остановился. На мгновение на лице его отразилось сомнение, потом он оглянулся. Увидел свои войска и уже ухмылялся, когда вновь посмотрел на Неудачников (Майк теперь стоял рядом и чуть позади Билла Денбро, тяжело дыша).

– Я тебя знаю, сопляк, – сказал он Биллу. Посмотрел на Ричи: – И тебя тоже знаю. Где твои очки, очкарик? – Но прежде чем Ричи успел ответить, Генри увидел Бена. – Твою мать! Жирдяй и еврей тоже здесь! А это твоя телка, жирдяй?

Бен подпрыгнул, словно его внезапно шлепнули по заду.

В этот момент к Генри подтянулся Питер Гордон. За ним – Виктор Крисс, который занял место с другой стороны Генри. Последними прибыли Рыгало и Лось. Они встали рядом с Питером и Виктором, так что теперь две группы напоминали армии, изготовившиеся к бою.

Тяжело дыша, больше напоминая быка, чем человека, Генри продолжил:

– Я бы с удовольствием врезал вам всем, но сегодня мне не до вас. Мне нужен этот ниггер. Брысь отсюда, мелюзга!

– И побыстрее! – самодовольно поддакнул Рыгало.

– Он убил мою собаку! – выкрикнул Майк пронзительным, дрожащим голосом. – Он сам сказал!

– А ты поди сюда, – прорычал Генри, – и тогда, может, я тебя не убью.

Майка трясло, но он не сдвинулся с места.

За всех ответил Билл. Спокойно и четко.

– Пу-устошь наша. А в‐вы, де-етки, у-уходите о-отсюда.

Глаза Генри широко раскрылись. Будто ему внезапно отвесили оплеуху.

– И кто меня заставит? Ты, лошадиная жопа?

– М-мы, – ответил Билл. – Т-ты н-нас до-остал, Ба-ауэрс. П-проваливай.

– Заикающийся урод! – рявкнул Генри. Наклонил голову и бросился вперед.

Билл держал в левой руке пригоршню камней. Они все держали по пригоршне камней, за исключением Майка и Беверли, которая сжимала один камень в правой руке. Билл начал бросать камни в Генри, не торопясь, всякий раз со всей силы прицеливаясь. Первый, правда, пролетел мимо, но второй угодил Генри в плечо. Если бы третий не попал в цель, Генри врезался бы в Билла и свалил на землю. Но он угодил в наклоненную голову Генри.

От боли тот вскрикнул, поднял голову… и в него разом ударили четыре камня: брошенный Ричи Тозиером попал в грудь, Эдди – в плечо, Стэном Урисом – в голень, Беверли (это был ее единственный камень) – в живот.

Он вытаращился на них, не веря своим глазам, и внезапно воздух наполнился свистящими снарядами. Генри повалился на спину, на лице его читались боль и изумление.

– Ко мне, парни! – прокричал он. – Помогите!

– А-а-атакуем их, – тихо приказал Билл и, не дожидаясь, последуют за ним или нет, побежал вперед.

Они последовали, бросая камни не только в Генри, но и в остальных. Большие парни нагибались, чтобы тоже вооружиться, но прежде чем они успели это сделать, их засыпало камнями. Питер Гордон вскрикнул от боли, когда камень, брошенный Беном, отлетел от скулы, разбив ее в кровь. Он отступил на пару шагов, бросил камень-другой… а потом убежал. С него хватило – на Западном Бродвее в такие игры не играли.

Генри сгреб камни с земли. К счастью для Неудачников, в основном маленькие. Бросил тот, что побольше, и поранил Беверли руку. Она вскрикнула.

Бен с ревом бросился на Генри Бауэрса. Тот успел повернуть голову и увидеть его, но на шаг в сторону времени уже не хватило. Не сумел он и принять боевую стойку. Бен весил больше ста пятидесяти фунтов, почти сто шестьдесят. Так что схватки не получилось. Бауэрс не распластался на земле – взлетел. Приземлился на спину, и его еще протащило пару футов. Бен побежал к нему и только смутно почувствовал боль в ухе, в которое угодил брошенный Рыгалом Хаггинсом камень размером с мяч для гольфа.

Генри, еще не придя в себя, поднимался на колени, когда Бен сблизился с ним и ударил ногой, крепко приложившись кроссовкой к левому бедру Генри. Тот тяжело рухнул на спину. Его глаза зажглись злобой.

– Нельзя бросаться камнями в девочек! – проорал Бен. Никогда раньше не испытывал он такой ярости. – Нельзя… – Тут он увидел пламя в левой руке Генри: тот зажег деревянную спичку, поднес огонек к толстому фитилю М‐80 и швырнул фейерверк Бену в лицо. Но Бен автоматически, не думая, что делает, отбил фейерверк ладонью, как бадминтонная ракетка отбивает волан. М‐80 полетел вниз. Генри увидел это, глаза его округлились, и он, крича, откатился в сторону. Мгновением позже фейерверк взорвался, покрыв копотью рубашку на спине Генри и вырвав из нее здоровенный клок.

Тут же камень, брошенный Лосем Сэдлером, угодил в Бена, и тот рухнул на колени. Зубы лязгнули, прикусив язык. Бен моргал, утратив ориентацию. Лось двинулся на него, но прежде чем добрался до стоящего на коленях Бена, Билл зашел сзади и превратил спину большого парня в мишень. Лось развернулся, проревев: «Ты напал на меня со спины, трус! Так нечестно, твою мать!»

Но не успел он пойти в атаку, как Ричи присоединился к Биллу. Риторика Лося насчет того, что честно, а что – нет, Ричи не впечатлила; он видел, как пятеро больших парней гнались за одним испуганным и маленьким – едва ли такой поступок ставил их в один ряд с королем Артуром и рыцарями Круглого стола. Один из камней Ричи рассек Лосю кожу над левой бровью, и Лось взвыл от боли.

Эдди и Стэн подскочили к Ричи и Биллу. К ним подошла и Беверли. По руке ее текла кровь, глаза сверкали. Летели камни. Рыгало Хаггингс вскрикнул, когда один угодил ему в локоть. Он неуклюже запрыгал, потирая ушиб. Генри поднялся. На спине рубашка висела лохмотьями, но кожу ему каким-то чудом не обожгло. Прежде чем он успел повернуться, камень, брошенный Беном Хэнскомом, угодил Генри в затылок, заставив вновь плюхнуться на колени.

Наибольший урон в тот день причинил Неудачникам Виктор Крисс, отчасти потому, что был неплохим питчером, а в основном – парадоксально – потому, что не испытывал никаких эмоций. Находиться здесь ему хотелось все меньше и меньше. Битва камней грозила серьезными травмами: участнику могли пробить череп, вышибить несколько зубов, даже глаз. Но раз уж он попал сюда, то намеревался не отступать, а постоять за себя.

Подобное хладнокровие позволило ему выждать тридцать лишних секунд и набрать пригоршню подходящего размера камней. Один он швырнул в Эдди, когда Неудачники вновь выстроились в боевую цепь, и попал тому в подбородок. Эдди упал, плача, потекла кровь. Бен повернулся к Эдди, но тот уже поднимался, кровь ярко выделялась на бледной коже, глаза превратились в щелочки.

Виктор метнул камень в Ричи и попал в грудь. Ричи бросил камень в Виктора, но тот легко увернулся и следующий камень швырнул в Билла. Билл наклонил голову – недостаточно быстро: камень порвал щеку.

Тут Билл повернулся к Виктору. Их взгляды встретились, и в глазах заики Виктор увидел нечто такое, что до смерти напугало его. Как ни странно, с его губ едва не сорвались слова: «Я больше не буду», – да только такого не говорят какому-то сопляку. Не говорят, если не хочешь, чтобы друзья перестали держать тебя за человека.

Билл двинулся на Виктора, Виктор – на Билла. Одновременно, словно по какому-то телепатическому сигналу, они принялись швыряться друг в друга камнями, сокращая разделявшее их расстояние. А вокруг камни летать перестали: остальные опустили руки, наблюдая за этой парой; даже Генри повернул голову.

Виктор нагибался, уворачивался – Билл ничего такого не делал. Камни Виктора попадали ему в грудь, в плечо, в живот. Один задел ухо. Словно не замечая боли, Билл размеренно бросал камень за камнем, вкладывая в каждый бросок всю силу. Третий угодил Виктору в коленную чашечку, и он издал сдавленный стон. Камней у него больше не осталось, тогда как Билл сжимал в руке гладкий кусок белого кварца размером с утиное яйцо. И Виктору Криссу камень этот казался очень большим и твердым. Разделяло их менее пяти футов.

– У-у-убирайся о-о-отсюда, – услышал Виктор, – и-или я п-проломлю те-ебе го-олову. Я н-не шу-учу.

Заглянув в глаза Билла, Виктор понял, что так оно и есть. Он молча развернулся и последовал за Питером Гордоном.

Рыгало и Лось нерешительно переглянулись. Струйка крови текла у Лося из уголка рта. Текла кровь и по щеке Рыгала из рваной раны на голове.

Генри шевелил губами, но с них не срывалось ни звука. Билл повернулся к нему:

– У-у-убирайся.

– А если не уберусь? – Голос Генри вроде бы звучал воинственно, но в глазах его Билл видел совсем другое. Генри боялся, а потому уже смирился с тем, что придется уйти. Казалось бы, Биллу следовало радоваться, даже торжествовать, но он чувствовал лишь усталость.

– Е-если н-не у-у-уберешься, м-мы в‐вас до-обьем. Ду-умаю, м-мы в‐вшестером о-отправим в‐всех в бо-ольницу.

– Всемером, – поправил его Майк Хэнлон, присоединившись к ним. В обеих руках он держал по камню размером с мяч для софтбола. – Иди сюда, Бауэрс. Я с удовольствием врежу тебе.

– Ты гребаный ниггер! – взвизгнул Генри, голос дрогнул, в нем послышались слезы. И этот вопль начисто лишил Рыгало и Лося желания продолжать борьбу. Камни выпали из разжавшихся пальцев. Рыгало огляделся, словно не понимая, где он и как сюда попал.

– Убирайтесь из нашего места! – крикнула Беверли.

– Молчи, манда, – огрызнулся Генри. – Ты… – Четыре камня полетели одновременно, ударив Генри в четыре места. Он вскрикнул и повалился на заросшую сорняками землю. Заплясали лохмотья рубашки. Лежа, он переводил взгляд с суровых, совсем взрослых лиц этих сопляков на испуганные лица Рыгало и Лося. Эти двое ему не помогут. Никто ему не поможет. Лось даже отвернулся.

Генри поднялся, всхлипывая, втягивая сопли сломанным носом.

– Я убью вас всех! – крикнул он и побежал к тропе. Через несколько мгновений он скрылся из виду.

– У-уходите. – Билл повернулся к Рыгало. – У-убирайтесь. И бо-ольше н-не п-приходите сю-юда. Пу-устошь на-аша.

– Не следовало тебе сердить Генри, пацан, – ответил Рыгало. – Пошли, Лось.

И они ушли, опустив головы, не оглядываясь. Семеро подростков стояли неровным полукругом, все в крови. Апокалиптическая битва камней длилась менее четырех минут, но Билл чувствовал себя так, словно прошел всю Вторую мировую войну, от первого до последнего дня, отвоевал на обоих театрах боевых действий, без единой увольнительной.

Тишину нарушала только отчаянная, свистящая борьба Эдди Каспбрэка, который пытался протолкнуть воздух в легкие. Бен направился к нему, почувствовал, что три булочки с кремом и четыре шоколадных пирожных, которые он съел по дороге к Пустоши, зашевелились и принялись жечь желудок, пробежал мимо Эдди в кусты и проблевался как можно тише, не привлекая к себе внимания.

Так что к Эдди подошли Ричи и Бев. Беверли обняла его за тонкую талию, а Ричи достал ингалятор из кармана.

– Кусай, Эдди, – предложил он, и когда Эдди попытался втянуть в себя воздух, нажал на клапан.

– Спасибо, – наконец-то выдавил он.

Бен вернулся из кустов, раскрасневшийся, вытирая рот рукой. Беверли подошла к нему, взяла его руки в свои.

– Спасибо, что заступился за меня.

Бен кивнул, не отрывая глаз от своих грязных кроссовок.

– Всегда готов, детка.

Один за другим они поворачивались к Майку, Майку с его черной кожей. Смотрели на него пристально, осторожно, раздумчиво. Майк сталкивался с подобным любопытством прежде – не было дня в его жизни, чтобы не сталкивался, – поэтому не отводил глаз.

Билл перевел взгляд с Майка на Ричи. Ричи посмотрел на него. И Билл буквально почувствовал, как что-то щелкнуло – какая-то последняя деталь встала на положенное ей место в машине неизвестного ему назначения. По спине словно рассыпались ледышки. «Теперь мы все вместе», – подумал он, мысль эта показалась ему очень точной, очень правильной, и на мгновение Биллу показалось, что он произнес эти слова вслух. Но, разумеется, озвучивать эту мысль необходимости не было; он видел это по глазам Ричи, Бена, Эдди, Беверли, Стэна.

«Теперь мы все вместе, – вновь подумал он. – И да поможет нам Бог. Теперь действительно все начинается. Господи, пожалуйста, помоги нам».

– Как тебя зовут, парень? – спросила Беверли.

– Майк Хэнлон.

– Хочешь повзрывать петарды? – спросил Стэн, и улыбка Майка вполне сошла за ответ.

Глава 14 Альбом

1

Как выясняется, Билл не остается в одиночестве: они все приносят выпивку.

Билл – бурбон, Беверли – водку и пакет апельсинового сока, Ричи – упаковку из шести банок пива, Бен Хэнском – бутылку виски «Дикая индюшка», а у Майка упаковка с шестью банками пива стоит в маленьком холодильнике в комнате отдыха сотрудников библиотеки.

Эдди Каспбрэк входит последним, с небольшим пакетом из плотной, коричневой бумаги.

– Что ты принес, Эдди? – спрашивает Ричи. – «Зарекс» или «Кулэйд» 73?

Нервно улыбаясь, Эдди достает из пакета сначала бутылку джина, потом бутылку сливового сока.

В повисшей оглушающей тишине Ричи говорит: «Кто-нибудь должен вызвать людей в белых халатах. Эдди Каспбрэк наконец-то свихнулся».

– Джин и сливовый сок очень полезны для здоровья, – виноватым голосом отвечает Эдди… и все дико хохочут, звуки их веселья разносятся по затихшей библиотеке, эхом отражаются от стен, волнами прокатываются по стеклянному коридору, соединяющему взрослую библиотеку с детской.

– Валяй, – говорит Бен, вытирая слезящиеся глаза. – Валяй, Эдди. Готов поспорить, этот коктейль способствует перемещению «почты».

Улыбаясь, Эдди наполняет на три четверти бумажный стаканчик соком, не торопясь добавляет две крышечки джина.

– Ох, Эдди, как я тебя люблю! – восклицает Беверли, и Эдди поднимает голову, ошарашенный, но улыбающийся. Она оглядывает стол. – Я вас всех люблю.

– М-мы тоже любим тебя, Б-Бев, – отвечает Билл.

– Да, – кивает Бен. – Мы любим тебя. – Его глаза открываются шире, он смеется. – Я думаю, мы по-прежнему любим друг друга… Вы знаете, сколь редко такое случается?

Возникает короткая пауза, и Майк не особо удивлен, заметив, что Ричи в очках.

– Контактные линзы начали жечь глаза, и мне пришлось их снять, – объясняет он, отвечая на вопрос Майка. – Не пора ли нам перейти к делу?

Они все смотрят на Билла, как и тогда, в гравийном карьере, и Майк думает: «Они смотрят на Билла, когда им нужен лидер, на Эдди – если требуется штурман. «Перейти к делу», до чего противная фраза. Должен ли я им сказать, что убитые, найденные тогда и теперь, не подверглись сексуальному насилию, что тела не изувечили, а частично съели? Должен я им сказать, что я заготовил семь шахтерских касок с мощными электрическими фонарями и сейчас они лежат у меня дома, одна для Стэна Уриса, который не смог пришкандыбать, как мы раньше говорили? Или, может, просто предложить им разойтись по номерам и хорошенько выспаться, потому что завтра, днем или ночью, все закончится – либо для Оно, либо для нас?»

Ничего из этого говорить необходимости нет, и причина тому – только что произнесенные слова: они по-прежнему любят друг друга. За прошедшие двадцать семь лет многое изменилось, а взаимная любовь каким-то чудом – нет. «И это, – думает Майк, – наша единственная реальная надежда».

Единственное, что действительно остается – так это довести начатое до конца, завершить процесс соединения прошлого с настоящим, свернуть полоску существования в некое подобие колеса. «Да, – думает Майк, – сегодняшняя задача – соорудить это колесо; завтра мы посмотрим, вращается ли оно, как раньше… как вращалось, когда мы выгнали больших парней из гравийного карьера и из Пустоши».

– Ты помнишь остальное? – спрашивает Майк Ричи.

Ричи отхлебывает пива и качает головой.

– Я помню твой рассказ о птице… и дымовую яму. – Улыбка расползается по лицу Ричи. – Я вспомнил об этом вечером, когда шел сюда, следом за Бевви и Беном. Такая гребаная жуть тогда…

– Бип-бип, Ричи, – улыбается Беверли.

– Ну, вы знаете. – Продолжая улыбаться, он сдвигает очки вверх по переносице характерным жестом того давнего Ричи. Подмигивает Майку. – Мы с тобой, так, Майки?

Майк коротко смеется, кивает.

– Мисс Скавлетт! Мисс Скавлетт! – пронзительно кричит Ричи Голосом Пиканинни. – В коптильне становится очень уж жавко, мисс Скавлетт!

Билл смеется.

– Еще один инженерный и архитектурный триумф Бена Хэнскома.

Беверли кивает:

– Мы рыли яму для клубного дома, когда ты, Майк, принес в Пустошь отцовский альбом с фотографиями.

– Господи! – Билл резко выпрямляется. – И фотографии…

Ричи мрачно кивает:

– Тот же фокус, что и в комнате Джорджи. Только на этот раз мы все это видели.

– Я вспомнил, что случилось с лишним серебряным долларом, – говорит Бен.

Они все поворачиваются к нему.

– Я отдал остальные три одному моему приятелю, прежде чем приехал сюда, – поясняет Бен. – Для его детей. Я помнил, что был четвертый, но не мог вспомнить, что с ним сталось. Теперь вспомнил. – Он смотрит на Билла. – Мы отлили из него серебряный кругляш, так? Ты, я и Ричи. Поначалу мы собирались отлить серебряную пулю…

– Ты практически не сомневался, что нам это удастся, – соглашается Ричи. – Но в конце…

– Мы с-струсили. – Билл медленно кивает. Воспоминание естественным путем занимает положенное ему место, и когда это происходит, Билл слышит все тот же тихий, но явственный щелчок. «Мы приближаемся», – думает он.

– Мы пошли на Нейболт-стрит, – добавляет Ричи. – Мы все.

– Ты спас мне жизнь, Большой Билл, – внезапно говорит Бен, и Билл качает головой. – Спас, точно, – настаивает Бен, и на этот раз Билл головой не качает. Подозревает, что, возможно, спас, только еще не помнит как… и он ли спасал? Он думает, что, возможно, Беверли… но не помнит. Пока, во всяком случае, не помнит.

– Прошу меня извинить. – Майк встает. – У меня упаковка пива в холодильнике комнаты отдыха.

– Возьми мое, – предлагает Ричи.

– Хэнлон не пить пиво белого человека, – отвечает Майк. – Особенно твое, Балабол.

– Бип-бип, Майки, – торжественно произносит Ричи, и Майк уходит за пивом под общий добродушный смех.

Включает свет в комнате отдыха, обшарпанной, с продавленными креслами, с кофеваркой «Сайлекс», которую давно следовало отмыть, информационной доской со старыми объявлениями, сведениями о расценках и часах работы, несколькими карикатурами из «Нью-йоркера», пожелтевшими, с загнувшимися углами. Майк открывает маленький холодильник и чувствует шок, ледяной и пробирающий до костей, как бывает в феврале, когда стоит мороз и кажется, что апрель не наступит никогда. Синие и оранжевые воздушные шарики выплывают из холодильника сплошным потоком, десятки шариков, новогодний букет из шариков, и сквозь страх, сковавший сознание Майка, вдруг прорывается бессвязная мысль: «Не хватает только Гая Ломбардо с его «Испокон веку 74». Шарики мимо лица Майка поднимаются к потолку. Он пытается кричать, не может кричать, увидев, что прикрывали шарики, что Оно засунуло в холодильник рядом с пивом, словно на ночную закуску, которая могла потребоваться ему после того, как все его никчемные друзья расскажут свои никчемные истории и разойдутся по арендованным постелям в своем родном городе, который уже и не родной.

Майк отступает на шаг, руки поднимаются к лицу, отсекая увиденное. Натыкается на стул, чуть не падает и убирает руки. Ничего не меняется, оторванная голова Стэна Уриса лежит рядом с упаковкой из шести банок пива «Бад лайт», голова не мужчины, а одиннадцатилетнего мальчика. Рот раскрыт в беззвучном крике, но Майк не видит ни зубов, ни языка, потому что рот набит перьями. Перья светло-коричневые и невероятно огромные. Он прекрасно знает, у какой птицы такие перья. Да. Да, конечно. Он видел эту птицу в мае 1958 года, и они все видели ее в начале августа 1958 года, и потом, годы спустя, навещая в больнице умирающего отца, он выяснил, что Уилл Хэнлон однажды тоже видел эту птицу, после того как сумел выбраться из горящего клуба «Черное пятно». Кровь с шеи Стэна, в бахроме лоскутков кожи, капала вниз и образовала лужу на нижней полке. Свернувшись, кровь стала темно-рубиновой и поблескивала в слабом свете лампочки, установленной в холодильнике.

– А… а… а… – удается выдавить из себя Майку, но никаких других звуков с его губ не слетает. Потом голова открывает глаза, и это ярко-серебряные глаза клоуна Пеннивайза. Они поворачиваются к Майку, и голова начинает корчиться с набитым перьями ртом. Она пытается говорить, возможно, хочет произнести пророчество, как оракул в греческой трагедии.

«Подумал, что надо бы присоединиться к вам, Майк, потому что без меня вам не победить. Вы не можете победить без меня, и ты это знаешь, так? У вас мог бы быть шанс, если бы собрались все, но мой типично американский рассудок не выдержал напряжения, если ты понимаешь, о чем я, придурок. Все, на что способны вы шестеро, – посудачить о прежних временах, а потом найти свою смерть. Я и подумал, что мне по силам сбить вас с этого пути. Сбить вас, сечешь, Майки? Сечешь, дружище? Сечешь, гребаный поганый ниггер?»

«Ты не настоящая!» – кричит Майк, но ничего не слышит; он словно становится телевизором с отключенным звуком.

Невероятно, абсурдно, голова подмигивает ему.

«Я настоящая, будь уверен. Настоящая, как капли дождя. И ты знаешь, о чем я говорю, Майки. То, что вы вшестером намереваетесь сделать, сродни попытке взлететь на реактивном самолете без посадочного шасси. Нет никакого смысла взлетать, если не сможешь приземлиться, так? И нет никакого смысла спускаться под землю, если не сможешь подняться обратно. Вам никогда не додуматься до правильных загадок и анекдотов. Вам никогда не рассмешить меня, Майки. Вы все забыли, как выворачивать ваши крики наизнанку. Бип-бип, Майки, и что ты скажешь? Помнишь птицу? Всего лишь воробей, но выглядит о’кей! Таких еще поискать надо, да? Большая, как амбар, большая, как эти тупые японские монстры, которые пугали тебя, когда ты был маленьким мальчиком. Дни, когда ты знал, как отогнать ту птицу от своего порога, ушли навсегда. Поверь в это, Майки. Если ты знаешь, как использовать свою голову по назначению, ты уедешь отсюда, уедешь из Дерри, немедленно. Если не знаешь, как ее использовать, она станет такой же, как эта. Сегодняшний указатель на великой дороге жизни – «Используй ее по назначению, прежде чем потеряешь, дорогой ты мой».

Голова перекатывается на лицо (перья во рту мерзко шуршат) и вываливается из холодильника. Ударяется об пол и катится к нему, как отвратительный шар для боулинга, слипшиеся от крови волосы сменяются ухмыляющимся лицом; она катится к нему, оставляя на полу липкий след крови и ошметки перьев, губы шевелятся вокруг перьевого кляпа.

«Бип-бип, Майки! – кричит голова, а Майк в ужасе пятится от нее, выставив перед собой руки, будто этим может не подпустить ее к себе. – Бип-бип, бип-бип, бип-на-хрен-бип!»

Внезапно раздается громкий хлопок – звук пластмассовой пробки, вылетающей из бутылки дешевого шампанского. Голова исчезает. («Настоящая, – думает Майк, чувствуя тошноту. – Ничего сверхъестественного в этом хлопке нет, всего лишь воздух ворвался во внезапно освободившееся пространство… настоящая, Господи, настоящая»). Тонкая сеточка капель крови зависает в воздухе. Потом падает на пол. И нет никакой необходимости прибираться в комнате отдыха; Кэрол ничего не увидит, когда придет сюда завтра утром, даже если ей придется прокладывать путь сквозь воздушные шарики, чтобы добраться до кофеварки и налить себе первую чашку кофе. Как удобно. Майк пронзительно смеется.

Поднимает голову и видит, что воздушные шарики никуда не делись. На синих надпись: «НИГГЕРЫ ДЕРРИ – В АУТЕ». На оранжевых: «НЕУДАЧНИКИ ПО-ПРЕЖНЕМУ ПРОИГРЫВАЮТ, НО СТЭНЛИ УРИС НАКОНЕЦ-ТО ВЫРВАЛСЯ ВПЕРЕД».

«Нет никакого смысла взлетать, если не сможешь приземлиться, – заверяла его голова. – Нет никакого смысла спускаться под землю, если не сможешь подняться обратно». Последняя фраза вновь наводит его на мысли о шахтерских касках. Голова сказала правду? И внезапно он вспоминает день, когда пришел в Пустошь впервые после битвы камней. 6 июля, через два дня после того, как на параде Четвертого июля он промаршировал в составе оркестра… через два дня после того, как впервые воочию увидел клоуна Пеннивайза. И после того дня в Пустоши, после того, как он прослушал их истории и, поколебавшись, рассказал собственную, он пришел домой и спросил отца, можно ли заглянуть в его альбом с фотографиями.

А почему он пошел в Пустошь шестого июля? Он знал, что найдет их там? Вроде бы знал – и не только, что они там будут, но и где именно. Они говорили о клубном доме, Майк это помнит, но ему показалось, что они говорили об этом, не зная, как поговорить о чем-то другом, более важном.

Майк, подняв голову, смотрит на воздушные шарики, но теперь их не видит, пытаясь вспомнить, что происходило в тот день, в тот жаркий-жаркий день. Внезапно осознает, что очень важно вспомнить все, каждый нюанс, даже состояние души.

Потому что тот день стал отправной точкой. Раньше остальные говорили о том, чтобы убить Оно, но не предпринимали никаких действий, не строили планов. С появлением Майка круг замкнулся, колесо начало вращаться. Именно в тот день, только позже, Билл, Ричи и Бен пошли в библиотеку и всерьез взялись за разработку идеи, высказанной Биллом за день до этого, или за неделю, или за месяц. Все началось…

– Майк? – зовет Ричи из зала справочной литературы, где собрались остальные. – Ты там не умер?

«Почти», – думает Майк, глядя на воздушные шарики, на кровь, на перья в холодильнике.

– Думаю, вам лучше прийти сюда, – кричит он в ответ.

Он слышит, как скрипят стулья, слышит их невнятные голоса, слышит восклицание Ричи: «Ну что теперь?» – а другое ухо, уже в его памяти, слышит, как Ричи говорит что-то еще, и внезапно он вспоминает то, что выискивал в памяти; более того, он понимает, почему это что-то ускользало от него. Реакция других, когда он вышел на поляну в самой темной, самой далекой, самой заросшей части Пустоши… не было никакой реакции. Ни удивления, ни вопросов, как он их нашел, ничего. Бен ел «Твинки», вспоминает он, Беверли и Ричи курили. Билл лежал на спине, заложив руки под голову, смотрел в небо. Эдди и Стэн с сомнением смотрели на веревки, натянутые на колышках, очерчивающие квадрат со стороной примерно в пять футов.

Ни удивления, ни вопросов, ничего. Он просто пришел, и его приняли в компанию. Словно, сами того не зная, они его ждали. И этим третьим ухом, ухом памяти, он слышит, как Ричи говорит Голосом Пиканинни, который уже звучал этим вечером: «Бозе, мисс Клозе, сюда…

2

…опять пвишел этот чевный малчык. Я не знать, чего ему надо в Пустоши! Посмотви на эту кувчавую голову, Большой Билл! – Билл не шевельнулся, по-прежнему мечтательно глядя на тучные летние облака, проплывающие по небу. Обдумывал что-то важное. И пусть его обращение осталось без ответа, Ричи нисколько не обиделся. Просто продолжил: – От одного взгляда на эту кувчавую голову у меня возникает мысль о еще одном мятном джулепе! Пожалуй, я выпью его на веванде, где чуть прохлаже…»

– Бип-бип, Ричи, – оборвал его Бен с набитым «Твинки» ртом, и Беверли засмеялась.

– Привет, – нерешительно поздоровался Майк. Его сердце билось чуть сильнее, чем обычно, но он настроился довести дело до конца. Он должен их поблагодарить, и его отец говорил, что долги всегда надо отдавать… и по возможности быстрее, пока не наросли проценты.

Стэн оглянулся:

– Привет, – и вновь сосредоточился на огороженном веревками квадрате по центру поляны. – Бен, ты уверен, что получится?

– Получится, – заверил его Бен. – Привет, Майк.

– Хочешь сигарету? – спросила Беверли. – У меня остались две.

– Нет, благодарю. – Майк глубоко вдохнул. – Я хотел еще раз поблагодарить вас за то, что вы мне помогли в тот день. Эти парни хотели покалечить меня. Мне очень жаль, что некоторым из вас тоже досталось.

Билл махнул рукой, как бы говоря, что это ерунда.

– О-они в‐весь г-год до-оставали н-нас. – Он сел, а потом вдруг пристально посмотрел на Майка. – Мо-огу я ко-ое-что у те-ебя с-спросить?

– Конечно. – Майк робко присел. С такими преамбулами он уже сталкивался. Этот Денбро намеревался спросить его, каково это – быть негром.

Но услышал совсем другой вопрос.

– Когда Л-л-ларсен 75 по-одавал не-еберущиеся подачи в Ми-ировых се-ериях 76, к-как, по-о-твоему, е-ему п-просто ве-езло?

Ричи глубоко затянулся, закашлялся. Беверли добродушно похлопала его по спине.

– Ты пока новичок, Ричи. Еще научишься.

– Я думаю, все обрушится, Бен. – Эдди озабоченно смотрел на огороженный квадрат. – Не хочу хоронить себя заживо своими же руками.

– Не похоронишь ты себя заживо, – ответил Бен. – А если такое и случится, будешь сосать блинский старый ингалятор, пока кто-нибудь тебя не откопает.

Слова эти показались Стэнли Урису невероятно смешными. Он оперся о локти, запрокинул голову и хохотал, пока Эдди не пнул его в голень, предложив заткнуться.

– Везло, – наконец ответил Майк. – Я думаю, в подачах, которые не отбивают, больше везения, чем мастерства.

– Я-я то-оже, – кивнул Билл. Майк ждал продолжения, но Билл уже сказал все, что хотел. Он снова лег, подложив руки под голову, и принялся изучать проплывающие над ними облака.

– А что вы задумали? – Майк повернулся к квадрату земли, огороженному натянутыми на колышках веревками.

– У Стога это идея недели, – ответил Ричи. – В прошлый раз он затопил Пустошь, и получилось неплохо, но эта идея – высший класс. Нынче у нас месячник строительства нашего клубного дома. А следующий месяц…

– Х-хватит те-ебе на-аезжать н-на Бе-ена. – Билл по-прежнему смотрел в небо. – По-олучится хо-орошо.

– Ну что ты, Билл. Я же шучу.

– И-иногда ты шу-утишь с-слишком м-много, Ри-ичи.

Упрек Ричи снес молча.

– Я все-таки не понимаю, – покачал головой Майк.

– Все очень просто, – ответил Бен. – Они хотели шалаш на дереве, и мы можем его построить, но у людей есть дурная привычка ломать кости, когда они падают с дерева…

– Куки… Куки… одолжи мне косточки 77, – пропел Стэн и вновь рассмеялся. Остальные вытаращились на него. Чувством юмора Стэн не отличался, и шутки его были весьма своеобразны.

– Вы сходить с ума, сеньор, – прокомментировал Ричи. – Эта, я думать, от жары.

– Короче, мы зароемся в землю примерно на пять футов в границах обозначенного мной квадрата. Глубже не получится, потому что доберемся до грунтовых вод. Здесь они довольно близки к поверхности. Потом мы укрепим стены, чтобы они не обвалились. – Он многозначительно посмотрел на Эдди, но Эдди тревожился.

– А что потом? – заинтересовался Майк.

– Потом настелим крышу.

– Как?

– Положим доски. Сделаем люк или что-то такое, чтобы входить и выходить, даже окна, если захотим…

– Нам по-онадобятся пе-етли, – вставил Билл, по-прежнему глядя на небо.

– Мы их сможем купить в «Скобяных товарах Рейнольдса», – тут же предложил Бен.

– И ка-арманные де-еньги в‐всем вы-ыдали на не-еделю.

– У меня есть пять долларов, – сказала Беверли. – Заработала, оставаясь с соседскими детьми.

Ричи тут же пополз к ней на руках и коленях.

– Я люблю тебя, Бевви. – Он смотрел на нее по-собачьи преданными глазами. – Ты выйдешь за меня замуж? Мы будем жить в обшитом сосной бунгало…

– Где? – переспросила Беверли, а Бен наблюдал за ними с тревогой, озабоченностью, но и с улыбкой.

– Обшитом бусной сонгало, – ответил Ричи. – Пяти долларов хватит, сладенькая, ты, и я, и малышка заживем втроем…

Беверли засмеялась, покраснела и отошла от него.

– Мы ра-азделим ра-асходы, – указал Билл. – Потому-то мы и создаем клуб.

– Накрыв яму досками, мы скрепим их сверхпрочным клеем – «Тэнгл-Трэк», так он называется – и сверху положим дерн. Может, набросаем сосновых иголок. Будем сидеть внизу, а люди… такие, как Генри Бауэрс… будут ходить прямо над нами и не знать, что мы здесь.

– Ты подумал и об этом? – изумился Майк. – Это круто.

Бен улыбнулся. Пришла его очередь краснеть.

Билл внезапно сел и посмотрел на Майка:

– Хо-очешь по-омогать?

– Да… конечно, – ответил Майк. – Это будет весело.

Остальные переглянулись – Майк это почувствовал, не только увидел. «Нас семеро», – подумал он, и безо всякой на то причины по телу пробежала дрожь.

– И когда вы собираетесь зарыться в землю?

– О-очень с-скоро, – ответил Билл, и Майк знал – знал, – что Билл говорит не только о подземном клубном доме, задуманном Беном. И Бен это знал. Как и Ричи, Беверли, Эдди. Стэн Урис перестал улыбаться. – М-мы со-обираемся на-ачать э-этот п-проект о-очень с-скоро.

Последовала пауза, и Майк внезапно понял следующее: во‐первых, они хотят что-то сказать, что-то ему сказать… а во‐вторых, у него не было уверенности, что он хотел это услышать. Бен взял палку, принялся что-то чертить на земле, его волосы падали на лицо. Ричи грыз и без того обгрызенные ногти. Только Билл пристально смотрел на Майка.

– Что-то не так? – Майку стало не по себе.

– М-м-мы к-к-клуб, – очень медленно заговорил Билл. – Ты мо-ожешь быть в к-клубе, если хо-очешь, но те-ебе придется х-хранить наши секреты.

– Ты про клубный дом? – спросил Майк. Охватившая его тревога только нарастала. – Само собой…

– У нас есть и другой секрет, малыш. – Ричи по-прежнему не смотрел на Майка. – И Большой Билл говорит, что этим летом у нас более важное дело, чем рытье подземных клубных домов.

– В этом он прав, – добавил Бен.

Внезапно что-то пшикнуло. Майк подпрыгнул. Но это Эдди нажал на клапан ингалятора. Он виновато посмотрел на Майка, пожал плечами, потом кивнул.

– Что ж, не держите меня в неведении, – попросил Майк. – Расскажите мне.

Билл оглядывал остальных.

– К-кто-нибудь н-не хо-очет, ч-чтобы он во‐ошел в к-клуб?

Никто не сказал ни слова, не поднял руки.

– К-кто хо-очет ра-ассказать? – спросил Билл.

Последовала долгая пауза, и на этот раз Билл ее не прерывал. Наконец Беверли вздохнула и посмотрела на Майка.

– Детей убивают. Мы знаем, кто это делает, и это не человек.

3

Они рассказали ему, один за другим: клоун на льду, прокаженный под крыльцом, кровь и голоса в сливном отверстии, мертвые мальчики в Водонапорной башне. Ричи поведал о том, что произошло, когда они с Биллом вернулись на Нейболт-стрит. Билл заговорил последним, рассказал о школьной фотографии, которая двигалась, и о фотографии, в которую он сунул руку. Закончил объяснением, что неведомое существо убило его брата, а Клуб неудачников решил убить этого монстра… кем бы он на самом деле ни был.

Позже, возвращаясь домой, Майк думал, что слушать ему следовало с нарастающим недоверием, переходящим в ужас, а потом удирать сломя голову, не оглядываясь, убежденному, что его или поднимает на смех компания белых подростков, которые не любят черных, или его занесло к шестерым психам, которые каким-то образом заразились этой дурью друг от друга, как целый класс может подцепить грипп от одного больного.

Но он не убежал, потому что, несмотря на ужас, испытывал какое-то удивительное спокойствие. Спокойствие – и что-то еще, что-то более важное: ощущение, что он дома. «Теперь нас семеро», – подумал он, когда Билл наконец-то закончил.

Он открыл рот, не уверенный в том, что сейчас скажет.

– Я видел клоуна.

– Что? – в унисон спросили Ричи и Стэн, а Беверли повернула голову так быстро, что хвост метнулся с левого плеча к правому.

– Я видел его Четвертого. – Майк говорил медленно, главным образом Биллу. Его глаза, ясные, сосредоточенные, не отрывались от глаз Майка, требовали, чтобы он продолжал. – Да, Четвертого июля… – На мгновение он замолчал, подумав: «Но я его узнал. Я узнал его, потому что увидел не в первый раз. И не в первый раз увидел что-то… что-то нехорошее».

Тут он подумал о птице, впервые действительно позволил себе подумать о птице – за исключением кошмаров – с мая. Он-то считал, что сходит с ума. Приятно выяснить, что ты все-таки не безумен… но облегчение это пугало. Он облизнул губы.

– Давай, – нетерпеливо бросила Бев. – Не тяни.

– Дело в том, что я участвовал в параде. Я…

– Я тебя видел, – вставил Эдди. – Ты играл на саксофоне.

– Если на то пошло, на тромбоне, – поправил его Майк. – Я играл в составе оркестра нейболтской Церковной школы. Так или иначе, я видел клоуна. Он раздавал воздушные шарики детям на перекрестке в центре города, где сходятся три улицы. Такой же, как и говорили Бен и Билл. Серебряный костюм, оранжевые пуговицы, белый грим на лице, большая красная улыбка. Я не знаю, помада это была или грим, но выглядело как кровь.

Другие кивали, оживившись, только Билл продолжал пристально смотреть на Майка.

– О-оранжевые пу-учки во‐олос? – спросил он Майка, а потом бессознательно коснулся головы пальцами.

Майк кивнул.

– Увидев его… я испугался. И пока я смотрел на него, он повернулся и помахал мне рукой, словно прочитал мои мысли, или мои чувства, или как это называется. И это… ну… испугало меня еще сильнее. Тогда я не знал почему, но он так испугал меня, что я пару минут не мог играть на тромбоне. Вся слюна у меня во рту пересохла, и я почувствовал… – Он коротко глянул на Беверли. Теперь он все вспомнил с невероятной четкостью: как слепило солнце, яростно отражалось от его тромбона и от хрома автомобилей, как громко играла музыка, каким ярко-синим было небо. Клоун поднял руку в белой перчатке (в другой он держал связку воздушных шариков) и медленно помахал из стороны в сторону, а его кровавая улыбка была слишком красной и слишком широкой – крик, вывернутый наизнанку. Он помнил, как кожа его мошонки начала сжиматься, как в кишках вдруг забурлило, и он испугался, что сейчас непроизвольно наложит в штаны. Но такого в присутствии Беверли он сказать не мог. В присутствии девушек такого не говорят, даже в присутствии тех девушек, при которых можно сказать «сука» или «мерзавец». – Я испугался, – закончил он, чувствуя, что этого недостаточно, просто не зная, как сказать остальное.

Но они все кивали, словно поняли, и Майк ощутил, как по нему прокатилась волна невероятного облегчения. Каким-то образом этот клоун посмотрел на него, улыбнулся ему своей красной улыбкой, его белая перчатка покачивалась из стороны в сторону… но боялся он клоуна больше, чем гнавшихся за ним Генри Бауэрса и его дружков. Гораздо больше.

– Потом мы прошли мимо, – продолжил Майк. – Поднялись по холму на Главную улицу. И я увидел его снова, он опять раздавал воздушные шарики детям. Только многие дети брать их не хотели. Некоторые, совсем маленькие, плакали. Я не мог понять, как он сумел добраться сюда так быстро. Даже подумал, что клоунов, наверное, два, понимаете, и одеты они одинаково. Команда. Но когда он повернулся ко мне и вновь помахал мне рукой, я понял, это он. Тот же самый человек.

– Он не человек, – возразил Ричи, и Беверли содрогнулась. Билл обнял ее, и она с благодарностью на него посмотрела.

– Он помахал мне рукой… а потом подмигнул. Как будто у нас был общий секрет. Или… или, возможно, он в курсе, что я его узнал.

Билл убрал руку с плеч Беверли.

– Ты его у-у-узнал?

– Думаю, да, – кивнул Майк. – Мне надо кое-что проверить, прежде чем ответить наверняка. У моего отца есть фотографии… он их собирает… послушайте, вы здесь часто играете, да?

– Конечно, – ответил Бен. – Потому-то мы и строим клубный дом.

Майк снова кивнул.

– Я проверю и посмотрю, прав ли я. Если прав, принесу эти фотографии.

– С-старые фотографии? – спросил Билл.

– Да.

– Ч-что еще?

Майк открыл рот и снова закрыл. В неуверенности огляделся, потом все-таки решился.

– Вы подумаете, что я чокнутый. Чокнутый или вру.

– Т-ты ду-умаешь, ч-что м-мы чо-окнутые?

Майк покачал головой.

– Можешь поспорить, что нет, – подал голос Эдди. – У меня много чего не так, но я не ку-ку. Думаю, что нет.

– Да, – согласился Майк. – Ты не чокнутый.

– И м-мы н-не ду-умаем, ч-что т-ты п-п-п-псих.

Майк еще раз оглядел всех, откашлялся.

– Я видел птицу. Два-три месяца тому назад. Я видел птицу.

Стэнли Урис повернулся к Майку:

– Что за птицу?

– Она выглядела как воробей, – с явной неохотой заговорил Майк, – отчасти, но и как малиновка. С оранжевой грудкой.

– И что такого ты заметил в этой птице? – спросил Бен. – В Дерри птиц много. – Но, судя по голосу, ему было не по себе, и, взглянув на Стэна, Майк понял, что Стэн вспоминает случившееся с ним в Водонапорной башне и то, как он переломил ход событий, начав выкрикивать названия птиц. Но Стэн напрочь забыл о своих воспоминаниях, стоило Майку продолжить.

– Эта птица была больше дома на колесах.

Он оглядывал их потрясенные, изумленные лица. Ждал смеха, но никто не засмеялся. Стэн выглядел так, будто его хватили по голове кирпичом. Лицо побледнело настолько, что обрело цвет приглушенных ноябрьских солнечных лучей.

– Клянусь, это правда. Это была гигантская птица, вроде тех птиц из фильмов ужасов, которые считаются доисторическими.

– Да, как в «Гигантском когте» 78, – вставил Ричи. Он думал, что птица выглядит очень уж ненастоящей, но к тому времени, когда она добралась до Нью-Йорка, так разнервничался, что высыпал часть попкорна вниз, через ограждение балкона кинотеатра «Аладдин». За такое Фокси Фоксуорт мог бы вышвырнуть его из зала, но фильм все равно закончился. Иногда тебе дают под зад, но, как сказал Большой Билл, случается, пинка даешь ты.

– Но она не выглядела доисторической. И она не напоминала тех птиц, как-они-там-называются, о которых рассказывали истории древние греки и римляне.

– Ру-у-ух? – предположил Билл.

– Точно. Не такая была птица. Я же говорю, что-то среднее между воробьем и снегирем. Двумя самыми распространенными птичками. – И Майк нервно рассмеялся.

– Г-г-где…

– Расскажи нам, – попросила Беверли, и, собравшись с мыслями, Майк рассказал. Рассказывая, наблюдая, как на их лицах отражались тревога и испуг, но не недоверие или насмешка, он ощущал, будто тяжелая ноша скатывается с плеч. Как Бен с мумией, или Эдди с прокаженным, или Стэн с утонувшими мальчиками, он видел нечто такое, что свело бы взрослого с ума, не ужасом увиденного, а нереальностью происходящего, не поддающегося никакому логическому объяснению. С другой стороны, взрослые зачастую игнорируют не поддающееся объяснению. Лицо Илии сгорело дочерна от света Божьей любви, или Майк так понял; но Илия был стар, когда это случилось, и, возможно, это все изменило. Разве еще один из библейских персонажей, молодой, почти ребенок, не начал бороться с ангелом на равных?

Он увидел птицу и продолжил жить, как и прежде; встроил эти воспоминания в свой взгляд на мир. А в таком возрасте взгляд этот необычайно широк. Но случившееся с ним в тот день тем не менее затаилось в темных уголках его сознания, и иногда во сне он убегал от этой жуткой птицы, которая накрывала его своей тенью. Некоторые из этих снов он помнил, другие – нет, но сны не уходили, словно тени, которые двигались сами по себе.

Сколь мало он забыл и как сильно та история давила на него (когда он занимался повседневными делами: помогал отцу, ходил в школу, катался на велосипеде, выполнял поручения матери, ждал появления негритянских рок-групп в программе «Американская эстрада»), определилось прежде всего облегчением, которое он испытал, поделившись с другими. А рассказав все, Майк понял, что впервые позволил себе подумать об этом с того раннего утра у Канала, когда он увидел те странные бороздки… и кровь.

4

Майк рассказал о птице на старом Металлургическом заводе и о том, как залез в трубу, чтобы укрыться от нее. В тот же день, только позже, трое Неудачников – Бен, Ричи, Билл – шагали к публичной библиотеке Дерри. Бен и Ричи поглядывали по сторонам, опасаясь нарваться на Бауэрса и компанию, но Билл смотрел под ноги, хмурясь, поглощенный своими мыслями. Примерно через час после своего рассказа Майк ушел, сказав, что отец просил его прийти к четырем, чтобы собрать горох. Беверли, по ее словам, надо было зайти в магазин и приготовить обед отцу. У Эдди и Стэна тоже нашлись дела. Но прежде чем разойтись, они начали рыть то, чему предстояло стать – окажись Бен прав – их подземным клубным домом. Для Билла (он подозревал, что и для всех) первая отброшенная лопата земли стала чем-то символичным. Если им действительно предстояло что-то сделать группой, всем вместе – они начали.

Бен спросил Билла, верит ли он истории Хэнлона. Они миновали Общественный центр Дерри и уже подходили к библиотеке, каменному зданию, укрывшемуся в тени вязов, возраст которых перевалил за сотню лет. Каким-то чудом их пока не тронула голландская болезнь, которая в последние годы стала бичом этих деревьев.

– Да. Я ду-умаю, э-это п-правда. Г-г-глупо, но правда. А ты, Ри-и-ичи?

Ричи кивнул.

– Да. Мне противно в это верить, если вы понимаете, о чем я, но, пожалуй, я верю. Помните, что он сказал насчет языка птицы?

Билл и Бен кивнули. Оранжевые вздутия на нем.

– Это фирменный знак, – продолжил Ричи. – Как у любого злодея из комиксов. Лекса Лютора или Джокера, кого ни возьми. Эта тварь всегда оставляет свою метку.

Билл задумчиво кивнул. Все равно что злодей из комиксов. Потому что они так воспринимали это чудовище? Так о нем думали? Да, возможно. Детский лепет, но создавалось ощущение, что эта тварь на детском лепете и расцветала.

Они перешли улицу.

– Я с-с-спросил С – С-Стэна, с-слышал ли о-он о-о-о та-акой п-птице. Н-не о-обязательно та-акой бо-ольшой, к-как э-эта, н-но п-просто на-а…

– Настоящей? – подсказал Ричи.

Билл кивнул.

– О-он с-сказал, ч-что, во‐озможно, та-акая п-птица мо-ожет б-быть в Ю-Южной А-Америке и-или в А-А-Африке, но то-олько н-не з-здесь.

– Так он в нее не поверил? – спросил Бен.

– О-он по-оверил, – ответил Билл. А потом рассказал им о том, что предположил Стэн, когда Билл провожал его к тому месту, где Стэн оставил велосипед. Идея Стэна состояла в следующем: никто из них не мог увидеть эту птицу, пока Майк не рассказал свою историю. Что-то еще – возможно, но не эту птицу, потому что она была личным монстром Майка Хэнлона. А теперь… теперь эта птица стала собственностью всего Клуба неудачников, так? По разумению Стэна, она могла выглядеть по-разному: вороной для Билла, ястребом для Ричи, золотистым орлом для Беверли, но теперь Оно могло быть птицей для них всех. Билл сказал Стэну, что теперь, если исходить из его идеи, любой из них мог увидеть прокаженного, мумию, а то и мертвых мальчиков.

«Это означает, что мы должны достаточно скоро перейти к делу, если хотим что-то предпринять, – ответил Стэн. – Оно знает…»

«Ч-что? – резко спросил Билл. – В-все, ч-что м-мы з-знаем?»

«Чел, если Оно это знает, нам крышка, – ответил Стэн. – Но, будь уверен, Оно знает, что мы знаем об Оно, и я думаю, Оно попытается нас кокнуть. Ты все еще думаешь о нашем вчерашнем разговоре?»

«Да».

«Мне хотелось бы пойти с тобой».

«Б-Бен и Ри-и-ичи по-пойдут. Бен действительно у-умный, и Ри-и-ичи тоже, когда не ду-урачится».

Они уже подошли к библиотеке, когда Ричи спросил Билла, зачем, собственно, они сюда пришли. Билл им рассказал, говорил медленно, чтобы не так сильно заикаться. Идея вертелась у него в голове последние две недели, но обрела конкретные очертания только благодаря рассказу Майка о птице.

Что ты делаешь, если хочешь избавиться от птицы?

Ты в нее стреляешь и убиваешь ее.

Что ты делаешь, если хочешь избавиться от монстра? Фильмы предполагают, что его можно убить, выстрелив серебряной пулей.

Бен и Ричи слушали с должным уважением. Потом Ричи спросил:

– И где ты возьмешь серебряную пулю, Большой Билл? Закажешь по почте?

– К-как с-смешно. Мы должны с-сделать ее.

– Как?

– Я думаю, для того мы и пришли в библиотеку, – ответил на вопрос Ричи Бен. Ричи кивнул и сдвинул очки вверх. Билл подумал, что в глазах за очками, помимо ума и интереса, читается сомнение. Он и сам сомневался. Но по крайней мере дурачиться Ричи определенно не собирался, а это уже шаг в нужную сторону.

– Ты думаешь об отцовском «вальтере»? – спросил Ричи. – Том самом, что мы брали на Нейболт-стрит?

– Да, – кивнул Билл.

– Даже если мы сможем отлить серебряные пули, где мы возьмем серебро? – спросил Ричи.

– Позвольте мне позаботиться об этом, – спокойно ответил ему Бен.

– Что ж… хорошо, – пожал плечами Ричи. – Мы позволим Стогу позаботиться об этом. А что потом? Опять Нейболт-стрит?

Билл кивнул:

– О-опять Не-ейболт-стрит. И мы с-снесем э-ту гребаную го-олову.

Все трое еще немного постояли, переглядываясь с очень серьезным видом, а потом вошли в библиотеку.

5

– Будь я проклят, опять этот черный парень! – воскликнул Ричи Голосом ирландского копа.

Прошла неделя, приближалась середина июля, и строительство подземного клубного дома подходило к концу.

– Доброго вам утра, мистер О’Хэнлон, сэр! И каким прекрасным, прекрасным обещает быть этот день, прекрасным, как растущий картофель, так говорила мне моя старая матушка…

– Насколько мне известно, утро заканчивается в полдень, Ричи, – Бен появился из ямы, – а полдень уже два часа как миновал.

Они с Ричи обшивали стены ямы досками. Бен снял свитер – день жаркий, работа тяжелая, футболка посерела от пота и прилипла к груди и толстому животу. На свой внешний вид он сейчас внимания не обращал, но Майк подозревал, что Бен, заслышав приближающуюся Беверли, оказался бы в мешковатом свитере, прежде чем кто-либо успел бы сказать «щенячья любовь».

– Не придирайся, а то я перепутаю тебя со Стэном-Суперменом. – Из ямы Ричи вылез пять минут назад, сказав Бену, что пора перекурить.

«Вроде бы ты говорил, что сигарет у тебя нет», – удивился Бен.

«Нет, – согласился Ричи, – но это дело принципа».

Майк держал под мышкой отцовский альбом с фотографиями.

– Где народ? – спросил он. Майк знал, что Билл где-то неподалеку, потому что оставил свой велосипед под мостом рядом с Сильвером.

– Билл и Эдди полчаса назад двинули на свалку за досками, – ответил Ричи. – Стэнни и Беверли пошли в «Скобяные товары Рейнольдса» за петлями. Уж не знаю, какую хрень собрался установить там Стог, чтобы лазить снизу вверх и сверху вниз, ты понимаешь, но едва ли это будет что-то путное. За ним нужен глаз да глаз, знаешь ли. Между прочим, ты должен нам двадцать три цента, если хочешь остаться в клубе. Твой взнос на петли.

Майк перекинул альбом из правой руки в левую, залез в карман, отсчитал двадцать три цента (в его личной сокровищнице остался один десятицентовик) и протянул Ричи. Потом подошел к яме, заглянул в нее.

Только это была уже не яма. Стены аккуратно обшили досками. Каждую стену подперли. Доски, конечно, были самые разные, но Бен, Билл и Стэн подогнали их по размеру с помощью инструментов из мастерской Зака Денбро (Билл каждый вечер отвозил все инструменты домой, трепетно следя за тем, чтобы на место они возвращались такими же чистенькими, какими и брал их каждое утро). Между подпорками Бен и Беверли прибили перемычки. Яма все еще нервировала Эдди, впрочем, он всегда находил повод для волнений. С одной стороны от ямы аккуратно уложили квадратные куски дерна, которыми потом они собирались замаскировать крышу.

– Похоже, вы знаете, что делаете, – высказал свое мнение Майк.

– Само собой, – ответил Бен и указал на альбом: – Это что?

– Альбом моего отца о Дерри, – ответил Майк. – Он коллекционирует старые фотографии, открытки и газетные статьи о городе. Это его хобби. Я просматривал альбом пару дней назад… говорил вам, что, по-моему, видел клоуна раньше. И я видел. Здесь. Поэтому и принес альбом. – От стыда он не решился добавить, что не попросил у отца разрешения взять альбом. Боялся вопросов, к которым это могло привести, и утащил альбом из дома, как вор, пока отец окучивал картофель на западном поле, а мать развешивала выстиранное белье на заднем дворе. – Подумал, что вы тоже должны на него взглянуть.

– Так давай поглядим, – предложил Ричи.

– Я бы подождал, пока соберутся все. Думаю, так будет лучше.

– Хорошо. – По правде говоря, Ричи особо и не хотелось смотреть на фотографии Дерри еще и в этом альбоме. Особенно после того, что случилось в комнате Джорджи. – Хочешь помочь мне и Бену с обшивкой стен?

– Конечно. – Майк осторожно положил отцовский альбом подальше от строящегося клубного дома, чтобы на него случайно не попала земля, если ее будут выбрасывать снизу, и взял лопату Бена.

– Рой здесь, – указал Бен. – Углубись на фут. Потом я поставлю подпорку и буду ее держать, а ты забросаешь яму землей.

– Хороший план, чел, – глубокомысленно изрек Ричи, усевшись на краю ямы, свесив вниз ноги.

– А ты чего сидишь? – спросил Майк.

– Сил нет, – ответил Ричи.

– А как продвигается ваша задумка с Биллом? – Майк снял рубашку и начал копать. В яме было жарко, даже для Пустоши. В кустах сонно, словно летние часы, стрекотали цикады.

– Ну… неплохо, – ответил Ричи, и Майку показалось, что он бросил на Бена предостерегающий взгляд. – Пожалуй.

– А почему бы тебе не включить радио, Ричи? – спросил Бен. Он поставил доску в яму, которую вырыл Майк, и зафиксировал ее. Транзисторный приемник Ричи, как и всегда, висел на толстой ветке ближайшего дерева.

– Батарейки сели, – ответил Ричи. – Ты же взял мои последние двадцать пять центов на петли, помнишь? Это жестоко, Стог, очень жестоко. После всего, что я для тебя сделал. А кроме того, здесь я могу поймать только УАБИ, а они играют лишь слюнявый рок.

– Что? – переспросил Майк.

– Стог думает, что Томми Сэндс и Пэт Бун поют рок-н-ролл, но только потому, что он больной на голову. Элвис поет рок-н-ролл. Эрни К. Доу поет рок-нролл. Карл Перкинс поет рок-н-ролл. Бобби Дарин. Бадди Холли. «Ох, Пегги… моя Пегги…»

– Пожалуйста, Ричи, – попытался остановить его Бен.

– А также Фэтс Домино, – Майк оперся о лопату, – Чак Берри, Литл Ричард, «Шеп и Лаймлайтс», Лаверн Бейкер, «Фрэнки Лаймон и тинейджерс», «Хэнк Баллард и Миднайтерс», «Коастерс», «Айли бразерс», «Крестс», «Чордс», Стикс Макги…

Они таращились на него в таком изумлении, что Майк рассмеялся.

– После Литл Ричарда я от тебя отстал, – признал Ричи. Ему нравился Литл Ричард, но в то лето из всех рок-н-роллщиков его главным кумиром был Джерри Ли Льюис. Недавно мать Ричи вошла в гостиную в тот момент, когда Джерри Ли показывали в «Американской эстраде». Он как раз улегся на рояль и играл, свесив руки вниз, а волосы падали на лицо. При этом Джерри Ли пел «Секрет средней школы». Ричи испугался, что она сейчас грохнется в обморок. Не грохнулась, но получила от увиденного такую сильную эмоциональную травму, что за обедом в тот вечер предложила отправить Ричи в спортивный лагерь. Теперь же Ричи мотнул головой, чтобы волосы упали на глаза и запел: «Сегодня в школе танцуют рок, пора и тебе шагнуть за порог…»

Бен закружил по дну ямы, держась за толстый живот, делая вид, что его сейчас вырвет. Майк зажал нос, но смеялся так сильно, что из глаз брызнули слезы.

– В чем дело? – спросил Ричи. – Какая муха вас укусила? Я же хорошо спел! Действительно хорошо!

– Да ладно. – Майк так заливался смехом, что едва мог говорить. – Это ж так смешно. Я хочу сказать, правда смешно.

– У негров нет вкуса, – фыркнул Ричи. – Я думаю, так даже написано в Библии.

– Твоя мутер. – Майк засмеялся еще сильнее. А когда Ричи, в искреннем недоумении, спросил, что это значит, Майк уселся на землю и, качаясь взад-вперед, схватившись за живот, просто визжал от смеха.

– Ты, наверное, думаешь, что я завидую. – Ричи ничего не понимал. – Ты, наверное, думаешь, что я хочу быть негром.

Теперь уж Бен повалился на землю, безумно хохоча. Все его тело тряслось. Глаза вылезли из орбит.

– Хватит, Ричи, – сумел просипеть он. – Я наложу в штаны. Я с-сдохну, если ты не п-прекратишь.

– Я не хочу быть негром, – продолжил Ричи. – Кому охота носить розовые штаны, и жить в Бостоне, и покупать пиццу кусками? Я хочу быть евреем, как Стэн. Я хочу владеть ломбардом и продавать людям ножи с выкидными лезвиями, и пластмассовую собачью блевотину, и подержанные гитары.

Бен и Майк уже рыдали от смеха. И смех их разносился по зеленой заросшей ложбине, которую ошибочно называли Пустошью, заставляя птиц подниматься в воздух, а белок на мгновение замирать, прерывая свои дела. Это был смех беззаботной юности, пронзительный, веселый, полный жизни, чистый, свободный. И практически все живые существа, которые его слышали, реагировали одинаково, но одно существо вывалилось из бетонной дренажной трубы в Кендускиг, в его верхнем течении, уже неживым. День назад над Дерри разразился сильнейший ливень (будущий клубный дом практически не пострадал: как только начались земляные работы, Бен каждый вечер накрывал яму куском брезента, который Эдди реквизировал с задворок «Источника Уоллиса»; вонял брезент ужасно, но с отведенной ему функцией справлялся), и в дренажных трубах и тоннелях два или три часа бурлили потоки воды. Именно эта вода и вытолкнула труп на солнце, чтобы его скоренько нашли мухи.

Этого девятилетнего мальчика звали Джимми Каллум. От лица остался только нос. Все остальное превратилось в жуткое месиво. Голое мясо усеивали глубокие черные дыры, и, пожалуй, только Стэнли Урис смог бы определить, что дыры эти – от ударов клювом. Ударов очень большим клювом.

Вода перекатывалась через грязные хлопчатобумажные штаны Джимми Каллума. Его белые руки оставались на поверхности, как дохлые рыбы. Руки тоже исклевали, но не так сильно. Рубашка с огурцовым узором раздувалась и опадала, раздувалась и опадала, как мочевой пузырь.

Билл и Эдди, нагруженные досками, найденными на свалке, пересекли Кендускиг по выступающим из воды камням в каких-то сорока ярдах от тела. Они услышали, как заливаются смехом Ричи, Бен и Майк, улыбнулись сами и прибавили шагу, не заметив тела Джимми Каллума, чтобы посмотреть, что так развеселило их друзей.

6

Они все еще смеялись, когда Билл и Эдди вышли на поляну, вспотев под тяжелым грузом. Эдди, обычно бледный как смерть, и то чуть раскраснелся. Они свалили доски на уже почти исчезнувшую кучу расходных материалов. Бен вылез из ямы, чтобы проинспектировать добычу.

– Отлично! – воскликнул он. – Вау! Круто!

Билл плюхнулся на землю.

– М-мне сейчас с-свалиться с и-инфарктом и-или чу-уть по-одождать?

– Подождать, – рассеянно ответил Бен. Он тоже принес в Пустошь кое-какой инструмент и теперь склонился над новыми досками, выбивая гвозди и выкручивая шурупы. Одну доску отбросил – треснутая. При постукивании по второй в трех местах обнаружились полости, так что Бен отбросил и ее. Эдди сидел на куче земли, наблюдая за ним. Пустил в рот струю из ингалятора, когда Бен вытаскивал из доски ржавый гвоздь, воспользовавшись молотком-гвоздодером. Гвоздь вылезал со скрипом, напоминавшим визг маленького неприятного зверька, которому не понравилось, что на него наступили.

– Ты подхватишь столбняк, если поранишься о ржавый гвоздь, – проинформировал Эдди Бена.

– Да? – переспросил Ричи. – Что такое сифняк? Звучит, как женская болезнь.

– Мозгов у тебя как у птицы, – огрызнулся Эдди. – Не сифняк, а столбняк. И означает это сжатие челюстей. Вызывают болезнь особые микробы, которые живут в ржавчине. Понимаешь, если ты порежешься о ржавый гвоздь, они могут попасть в твое тело и… э… твоим нервам придет пипец. – Эдди покраснел еще сильнее и вновь прыснул из ингалятора в рот.

– Сжатие челюстей, господи. – Слова Эдди произвели впечатление на Ричи. – Не позавидуешь.

– Будь уверен. Сначала твои челюсти сцепляются так сильно, что ты не можешь их разжать даже для того, чтобы поесть. Тебе проделывают дырку в щеке и кормят жидкостью через трубку.

– Ух ты! – Майк стоял в яме, подняв голову, широко раскрыв глаза. Белки яркими пятнами выделялись на коричневом лице. – Правда?

– Мне сказала мама, – ответил Эдди. – А потом у тебя сжимается горло, и ты уже ничего не можешь есть, и умираешь от голода.

Они молча переваривали весь этот ужас.

– Это неизлечимо, – веско добавил Эдди.

И вновь ему ответило молчание.

– Поэтому я всегда остерегаюсь ржавых гвоздей и подобного дерьма, – подвел итог Эдди. – Однажды мне делали противостолбнячную прививку, и это действительно больно.

– Тогда почему ты ходишь на свалку с Биллом и тащишь сюда все это барахло? – спросил Ричи.

Эдди коротко глянул на Билла, смотревшего вниз, в яму, которой предстояло стать клубным домом, и любовь и обожание, читавшиеся в этом взгляде, вполне могли сойти за ответ, но Эдди тихонько сказал:

– Иной раз что-то нужно сделать, не считаясь с риском. Эта первая важная истина, которую я узнал не от мамы.

Опять последовало молчание, но не такое уж неловкое, потом Бен принялся выбивать ржавые гвозди, и вскоре к нему присоединился Майк Хэнлон.

Транзистор Ричи, лишенный голоса (по крайней мере до тех пор, пока родители не выдадут Ричи очередную порцию карманных денег на неделю или он сам не найдет лужайку, которую надо выкосить), покачивался на нижней ветви под легким ветерком. У Билла появилось время подумать над тем, как все это странно, странно и замечательно, что этим летом они все собрались здесь. Знакомые ему дети уезжали к родственникам. Знакомые ему дети уезжали с родителями в отпуск в «Диснейленд» в Калифорнию или на Кейп-Код, или – в одном случае – в невообразимо далекое место с необычным и каким-то ускользающим названием – Гштаад. Дети уезжали в церковный лагерь, дети уезжали в скаутский лагерь, дети уезжали в лагеря для богатых детей, где их учили плавать и играть в гольф, где ты учился говорить: «Эй, отличный удар», – вместо «Чтоб ты сдох», – когда твой соперник в теннисе подавал на вылет; дети, родители которых просто увозили их КУДА ПОДАЛЬШЕ. Билл мог это понять. Некоторые знакомые ему дети хотели уехать КУДА ПОДАЛЬШЕ, напуганные монстром, бродившим в то лето по Дерри, но Билл подозревал, что родителей, которые боялись этого монстра, гораздо больше. Люди, которые планировали провести отпуск дома, внезапно принимали решение уехать КУДА ПОДАЛЬШЕ.

(Гштаад. Это в Швеции? В Аргентине? В Испании?)

Все это напоминало полиомиелитную панику в 1956 году, когда заразились четверо детей, которые пошли поплавать в Мемориальный бассейн О’Брайана. Взрослые – для Билла слово это было стопроцентным синонимом мам и пап – решили тогда, как и теперь, что уехать КУДА ПОДАЛЬШЕ лучше. Безопаснее. И все, кто мог уехать, уехали. Билл понимал, что такое «КУДА ПОДАЛЬШЕ», и он мог размышлять над удивительной притягательностью такого слова, как Гштаад, но притягательность эта тянула лишь на блеклую тень страсти; Гштаад – это КУДА ПОДАЛЬШЕ; Дерри – страсть.

«И никто из нас не уехал КУДА ПОДАЛЬШЕ, – думал Билл, наблюдая, как Бен и Майк выбивают гвозди из принесенных со свалки досок, тогда как Эдди направился в ближайшие кусты, чтобы отлить («Ты должен это делать, как только возникло желание, чтобы не растягивать мочевой пузырь, – однажды сказал он Биллу, – но нужно и остерегаться ядовитого плюща. Кому охота обжечь свой крантик»). – Мы все здесь, в Дерри. Никаких лагерей, никаких родственников, никаких отпусков родителей, никаких КУДА ПОДАЛЬШЕ. Мы все здесь. На месте, и можем рассчитывать друг на друга».

– На свалке есть дверь. – Эдди вышел из кустов, застегивая молнию ширинки.

– Надеюсь, ты стряхнул лишнее, Эдс, – обратился к нему Ричи. – Если ты этого не сделал, ты можешь заболеть раком. Моя мама мне так говорила.

На лице Эдди отразилось недоумение, потом тревога, наконец он заметил ухмылку Ричи. Сразил его (или попытался сразить) взглядом «да-кто-поверит-в-такую-чушь», а потом продолжил:

– Она такая большая, что вдвоем мы бы ее не унесли. Но Билл говорит, если мы все пойдем туда, то сможем дотащить.

– Конечно, все стряхнуть не удается никому. – Ричи тоже гнул свое. – Эдс, хочешь знать, что однажды сказал мне один умный человек?

– Не хочу, – ответил Эдди, – и я не хочу, чтобы ты называл меня Эдс, Ричи. Я серьезно. Я же не зову тебя Дик, как в «С тебя капает, Дик 79?» – и не понимаю, почему…

– Этот умный человек сказал мне следующее. – Ричи словно и не услышал Эдди. – «Сколько ни тряси – последняя капля в трусы». Поэтому в мире так много больных раком, Эдди, любовь моя.

– В мире так много больных раком, потому что такие кретины, как ты и Беверли Марш, курят, – возразил Эдди.

– Беверли – не кретинка, – угрожающе заявил Бен. – Думай, что говоришь, Эдди.

– Эй, вы, бип-бип, – рассеянно ввернул Билл. – А е-если го-оворить о Бе-еверли, она си-ильная. И по-оможет нам притащить ту д-дверь.

Бен спросил, что это за дверь.

– К-красного де-ерева, ду-умаю.

– Кто-то выбросил дверь из красного дерева? – В голосе Бена слышалось изумление, но недоверие отсутствовало.

– Люди выбрасывают все, – пожал плечами Майк. – Это называют свалкой. Меня просто зло берет, когда я прихожу туда. Просто зло берет.

– Да, – согласился Бен. – Многие вещи можно так легко починить. А в Китае и Южной Америке у людей ничего нет. Так говорит моя мама.

– В Мэне тоже есть люди, у которых ничего нет, Санни Джим 80, – мрачно заметил Ричи.

– Ч-что э-это? – спросил Билл, заметив лежащий на земле альбом, который принес Майк. Майк объяснил, добавив, что хочет показать им клоуна на картинках, когда Беверли и Стэн вернутся с петлями.

Билл и Ричи переглянулись.

– Что не так? – спросил Майк. – Вы увидели его на фотографии, когда были в комнате твоего брата, Билл?

– Да, – ответил Билл, но больше ничего не сказал.

Они по очереди работали в яме, пока не подошли Стэн и Беверли, неся по пакету из плотной коричневой бумаги. В пакетах лежали петли. И пока Майк говорил, Бен сидел, скрестив ноги, и мастерил окна, еще без стекол, которым предстояло открываться и закрываться, поворачиваясь на петлях, в двух длинных досках. Возможно, только Билл заметил, как быстро и легко двигались пальцы Бена; какими они были проворными и знающими, будто пальцы хирурга. Билл ими восхищался.

– Некоторым из этих картинок больше ста лет, говорил мой отец. – Альбом лежал у Майка на коленях. – Он находит их на распродажах, которые люди устраивают у себя во дворе, или в комиссионных магазинах. Иногда покупает или выменивает у других коллекционеров. Некоторые стереоскопические – их две на одной длинной карточке, а когда смотришь на них через специальное устройство, похожее на бинокль, то видишь одну картинку, только она трехмерная, как «Дом восковых фигур» 81 или «Тварь из Черной лагуны».

– С чего ему нравится весь этот хлам? – спросила Беверли. На ней были обычные «левисы», но она сделала что-то удивительное с манжетами, обшила верхние четыре дюйма каким-то ярким материалом с узором пейсли 82, так что выглядели они как брюки из фантазии какого-нибудь матроса.

– Да, – кивнул Эдди. – Дерри по большей части такой скучный город.

– Точно я не знаю, но думаю, дело в том, что он здесь не родился, – неуверенно ответил Майк. – Понимаете… ну, не знаю… для него здесь все новое, или как если бы войти в кинозал на середине фильма…

– Са-амо со-обой, – прервал его Билл, – ты хочешь знать, с чего все на-ачалось.

– Да, – кивнул Майк. – У Дерри богатая история, мне это тоже интересно. И я думаю, часть истории города как-то связана с той тварью… с Оно, если вы хотите так ее называть.

Он посмотрел на Билла, и Билл кивнул, в его глазах застыла задумчивость.

– Я пролистал альбом после парада Четвертого июля, потому что знал: я видел этого клоуна раньше. Знал. И посмотрите.

Он открыл альбом, перевернул пару страниц, закрыл, протянул Бену, который сидел справа от него.

– Н-не т-трогайте с-с-страницы! – предупредил Билл, и такая властность слышалась в его голосе, что они подпрыгнули. Ричи видел, что он сжал в кулак пальцы, которые поранил, сунувшись в альбом Джорджа. Сжал со всей силы.

– Билл прав, – поддержал его Ричи таким робким, столь неричиским голосом, что прозвучали эти слова очень убедительно. – Будьте осторожны. Как и говорил Стэн, если мы видели, как это случилось, вы тоже сможете увидеть, если это случится.

– Почувствовать, – мрачно добавил Билл.

Альбом переходил из рук в руки, все брали его с опаской, за края, словно большой кусок старого динамита, потеющий каплями нитроглицерина.

Альбом вернулся к Майку. Он открыл его на одной из первых страниц.

– Папа говорит, что дату этой картинки определить невозможно, но, вероятно, она относится к середине восемнадцатого века. Он отремонтировал одному парню пилу за ящик старых книг и картинок. Это одна из них. Он говорит, что стоит она баксов сорок, а то и больше.

Это была гравюра на дереве, размером с большую открытку. Когда альбом добрался до Билла, он с облегчением увидел, что отец Майка закрыл ту часть страницы, где располагались картинки, защитной пластиковой пленкой. Как зачарованный, он смотрел на картинку и думал: «Вот. Я вижу его… или Оно. Действительно вижу. Это лицо врага».

Картинка изображала клоуна, жонглирующего большущими кеглями посреди грязной улицы. На обеих сторонах улицы было несколько жилых домов и несколько явно нежилых, как догадался Билл, магазинов, или факторий, или как они тогда назывались. Билл бы и не подумал, что это Дерри, если бы не Канал. Он уже был на гравюре, с аккуратно вымощенными берегами. В верхней части гравюры Билл видел мулов на пешеходной дороге, проложенной вдоль Канала, которые тянули баржу.

С полдесятка детей собрались вокруг клоуна. Один – в пастушеской соломенной шляпе. Второй – с обручем и палкой, чтобы катить его. Не с той палкой, какую теперь можно купить в «Вулворте» вместе с обручем, – с обычной отрубленной или отломанной ветвью. Билл видел короткие выступы там, где ветки поменьше срезали ножом или топором. «Эту штуковину сделали не на Тайване и не в Корее», – думал он, не отрывая глаз от мальчишки, который мог бы быть им, родись он на четыре или пять поколений раньше.

Клоун широко улыбался. Гримом он не пользовался (но для Билла все его лицо выглядело загримированным) и был лысым, если не считать двух пучков волос, которые торчали над ушами, как рога, и Билл без труда узнал их клоуна. «Двести лет назад, а то и больше», – подумал он и почувствовал, как поднимается внутри волна ужаса, ярости и волнения. Двадцать семь лет спустя, сидя в публичной библиотеке Дерри и вспоминая, как он впервые заглянул в альбом отца Майка, Билл осознал, что тогда оказался в шкуре охотника, нашедшего первый свежий след старого тигра-людоеда. Двести лет назад… так давно, и одному Богу известно, насколько давнее. Он задался вопросом, как долго дух Пеннивайза пребывает здесь, в Дерри… но вдруг понял, что ему совершенно не хочется искать ответ на этот вопрос.

– Дай мне, Билл! – попросил Ричи, но Билл еще какое-то время подержал альбом, с тревогой глядя на гравюру, уверенный, что она сейчас придет в движение: кегли (если это были кегли), которыми жонглировал клоун, начнут взлетать и падать, взлетать и падать, ребятишки – смеяться и аплодировать (только, возможно, смеяться и аплодировать будут не все; некоторые закричат в ужасе и разбегутся), мулы, которые тянули баржу, выйдут за пределы гравюры.

Этого не случилось, и он передал альбом Ричи.

Когда альбом вернулся к Майку, тот перевернул несколько страниц, ища нужную.

– Эта картинка из тысяча восемьсот пятьдесят шестого. Линкольна изберут президентом еще через четыре года.

Альбом вновь пошел по рукам. На сей раз все смотрели на цветную картинку, что-то вроде карикатуры, на которой кучка пьяниц стояла перед салуном, тогда как толстяк политик с пушистыми бакенбардами произносил речь, стоя на доске, которая лежала на двух больших бочках. В одной руке он держал кружку с пенящимся пивом. Доска, на которой он стоял, ощутимо прогибалась под его тяжестью. Чуть в стороне группа женщин в капорах с отвращением взирала на это фиглярство и пристрастие к спиртному. Надпись под картинкой гласила: «ПОЛИТИКА ВЫЗЫВАЕТ ЖАЖДУ», – ГОВОРИТ СЕНАТОР ГАРНЕР».

– По словам отца, такие картинки были очень популярны за двадцать лет до Гражданской войны, – объяснял Майк. – Их называли «дурашки», и люди посылали их друг другу. Знаете, как шутки в «Мэде» 83.

– Са-а-атира, – уточнил Билл.

– Да, – кивнул Майк, – но теперь посмотрите в нижний угол.

Картинка напоминала «Мэд» и в другом – множеством деталей и побочными шутками, как на карикатурах на фильмы на развороте Морта Дракера 84. В углу улыбающийся толстяк выливал стакан пива в пасть пятнистой собаке. Женщина сидела на пятой точке посреди лужи. Двое мальчишек приклеивали спички с серной головкой к подошвам туфель процветающего бизнесмена, девушка, которая шла на каблуках, споткнулась, и ее бросило на вяз, да так, что из-под юбки показались панталоны. Но, несмотря на обилие деталей, все сразу и без помощи Майка поняли, на кого нужно смотреть. Одетый в яркий клетчатый костюм-тройку коммивояжера, клоун играл в наперстки с пьяными лесорубами. Он подмигивал одному из них – судя по удивленно отвисшей челюсти, только что указавшему не на тот наперсток. И коммивояжер-клоун забирал у него монетку.

– Опять он, – выдохнул Бен. – И что – на сто лет позже?

– Примерно, – ответил Майк. – А это картинка из 1891 года.

Это была вырезка с первой страницы «Дерри ньюс». Заголовок радостно восклицал: «УРРА! МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИЙ РАБОТАЕТ!» И ниже, более мелкими буквами: «Весь город пришел на пикник». Картинка, еще одна гравюра на дереве, запечатлела церемонию разрезания ленточки при открытии Металлургического завода Китчнера; по стилю она напомнила Биллу репродукции издательства «Карриер-энд-Айвс», которыми его мать украсила гостиную, хотя сильно уступала в качестве. Мужчина в сюртуке и цилиндре держал большие раскрытые ножницы над ленточкой, натянутой перед воротами Металлургического завода, толпа, человек пятьсот, наблюдала. Слева клоун – их клоун – ходил колесом для группы детей. Автор гравюры запечатлел его головой вниз, превратив улыбку в крик.

Майк быстро передал альбом Ричи.

За гравюрой на дереве последовала фотография, под которой Уилл Хэнлон написал: «1933: Отмена 85 в Дерри». И хотя никто из них практически ничего не знал ни о законе Вольстида 86, ни о его отмене, фотография говорила сама за себя. Она запечатлела «Источник Уиллиса» на Адских пол-акра. Зал чуть ли не до потолка заполняли мужчины в белых рубашках с отложными воротниками, в соломенных шляпах, в лесорубских рубашках, в футболках, в деловых костюмах. Все с победоносным видом держали в руках стаканы и бутылки. Окно-витрину украшали две большие надписи: «С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО» и «СЕГОДНЯ ПИВО БЕСПЛАТНО». Клоун, одетый, как самый крутой денди (белые туфли, гетры, гангстерские брюки) поставил одну ногу на подножку автомобиля «Рэо» и пил шампанское из женской туфельки с высоким каблуком.

– Тысяча девятьсот сорок пятый год, – сказал Майк.

Снова «Дерри ньюс». Заголовок: «ЯПОНИЯ СДАЕТСЯ – ВСЕ ЗАКОНЧЕНО! СЛАВА БОГУ, ВСЕ ЗАКОНЧЕНО!» Парад змеей извивался по Главной улице в направлении холма Подъем-в-милю. И на заднем плане они видели клоуна, в серебристом костюме с оранжевыми пуговицами, застывшего в россыпи точек на крупнозернистом газетном фотоснимке, предполагающего (во всяком случае, для Билла), что ничего не закончено, никто не сдался, никто не победил, все по нулям по-прежнему правило, дуля с маком по-прежнему обычай; и исходить надо бы из того, что все по-прежнему потеряно.

Билл похолодел, во рту пересохло, его охватил испуг.

Внезапно точки на фотоснимке исчезли, и он пришел в движение.

– Так это… – начал Майк.

– С-с-смотрите. – Слово вылетело изо рта Билла, как частично растаявший ледяной кубик. – В-все с-с-смотрите н-на э-это!

Они сгрудились вокруг альбома.

– Господи! – прошептала Беверли, потрясенная увиденным.

– Это ОНО! – Ричи чуть не кричал, от волнения молотя Билла по спине. Он повернулся, посмотрел на бледное напряженное лицо Эдди, на застывшего Стэна Уриса. – Именно это мы видели в комнате Джорджа! Именно это…

– Ш-ш-ш, – оборвал его Бен. – Послушайте. – И, чуть не плача, добавил: – Их слышно… Господи, их слышно оттуда.

И в тишине, которая нарушалась только шелестом листьев под летним ветерком, они все осознали, что действительно слышно. Оркестр играл какой-то военный марш, едва различимый и далекий… то ли из-за расстояния… то ли из-за прошедших лет… то ли причина крылась в чем-то еще. Радостные возгласы толпы напоминали голоса, которые доносятся из радиоприемника, у которого сбита настройка. Слышались и какие-то хлопки, очень слабые, словно кто-то щелкал пальцами.

– Фейерверки, – прошептала Беверли, потерла глаза трясущимися руками. – Это фейерверки, да?

Никто не ответил. Все, глазами в пол-лица, смотрели на движущуюся картинку.

Парад направлялся к ним, но перед тем, как его участники выходили на самый передний план и следующим шагом переступали бы из картинки в мир, отстоящий от них на тринадцать лет… они исчезали, словно скрывались за невесть откуда возникшим поворотом. Сначала солдаты Первой мировой войны, с такими старыми лицами под касками, напоминающими тарелки для супа, вместе с плакатом «ВЕТЕРАНЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ДЕРРИ ПРИВЕТСТВУЮТ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ НАШИХ ХРАБРЫХ ПАРНЕЙ», потом бойскауты, киванианцы 87, Ассоциация медсестер тыла, христианский оркестр Дерри, ветераны Второй мировой Дерри, наконец, оркестр средней школы. Толпа бурлила. Из окон вторых и третьих этажей офисных и административных зданий летели разматывающиеся цветные бумажные ленты и конфетти. Клоун пританцовывал по тротуару, вставал на руки, ходил колесом, имитировал снайпера, имитировал салют. И Билл впервые обратил внимание, что люди отворачивались от него – но не потому, что видели, не по этой причине; скорее ощущали движение воздуха или какой-то неприятный запах.

Только дети действительно видели его и подавались назад.

Бен протянул руку к картинке, совсем как Билл в комнате Джорджа.

– Не-е-е-ет! – закричал Билл.

– Я думаю, все нормально, Билл, – успокоил его Бен. – Смотри. – И он на мгновение положил руку на защитную пластиковую пленку, лежавшую поверх картинки, а потом убрал. – Но если пленку снять…

Беверли вскрикнула. Клоун прекратил свои кульбиты, как только Бен убрал руку. Поспешил к ним, его нарисованный кровавой краской рот дергался и смеялся. Билл отпрянул, но альбом держал крепко, думая, что клоун исчезнет вместе с парадом, оркестром, бойскаутами и кабриолетом «кадиллак», в котором ехала «Мисс Дерри» 1945 года.

Но клоун не исчез за поворотом, который находился на самом краю фотоснимка. Вместо этого он невероятно быстро вскарабкался на фонарный столб, который возвышался в левом углу. Свесился с него, как обезьяна с ветки, и внезапно его лицо прижалось к защитной пластиковой пленке, которую Уилл Хэнлон натянул поверх всех страниц альбома. Беверли вновь вскрикнула, на сей раз к ней присоединился Эдди, хотя его крик, почти что неслышный, больше напоминал выдох. Пластик выгнулся – потом они все признали, что это видели. Билл заметил, как чуть расплющился красный нос клоуна, точно так же, как расплющивается нос, если прижимаешься к оконному стеклу.

– Я убью вас всех! – Клоун смеялся и кричал. – Попытайтесь только остановить меня, и я убью вас всех! Сведу вас с ума, а потом убью! Вы не сможете остановить меня! Я – Пряничный человечек! Я – Подросток-оборотень!

И на мгновение Оно превратилось в подростка-оборотня, посеребренная луной морда человека-волка смотрела на них поверх воротника серебристого костюма, скаля белые зубы.

– Вы не сможете остановить меня, я прокаженный!

Морду волка сменило лицо прокаженного, страшное, с отслаивающейся кожей, с гниющими язвами, которое смотрело на них глазами живого трупа.

– Вы не сможете остановить меня, я – мумия!

Лицо прокаженного состарилось, пошло морщинами. Древние повязки наполовину размотались и свисали вниз. Бен отвернулся, побелел как снег, одна рука распласталась на шее и ухе.

– Вы не сможете остановить меня, я – мертвые мальчики!

– Нет! – выкрикнул Стэн Урис. Его глаза вылезли из орбит. «Потрясенная плоть», – вдруг подумал Билл, и эти слова он использует в романе двенадцать лет спустя, понятия не имея, откуда они взялись, просто использует, как писатели всегда используют нужное слово в нужное время, взяв его, как дар из дальнего космоса,

(иного мира)

откуда иной раз приходят нужные слова.

Стэн вырвал у него альбом и захлопнул. Держал, сжимая обеими руками, сухожилия вздулись на запястьях и предплечьях. Он оглядел остальных, и глаза его говорили о том, что он на грани безумия.

– Нет – повторил он. – Нет, нет, нет.

И внезапно Билл понял, что его в большей степени заботит состояние Стэна, его повторяющиеся отрицания, а не клоун, ему стало ясно, что именно такую реакцию клоун и надеялся спровоцировать, потому что…

«Потому что Оно, возможно, боится нас… действительно боится, впервые за свою долгую, долгую жизнь».

Он схватил Стэна и дважды тряхнул, сильно, держа за плечи. Зубы Стэна клацнули, он выронил альбом. Майк подобрал его и торопливо отложил в сторону, не желая прикасаться к нему после увиденного.

Но альбом принадлежал его отцу, и он интуитивно понимал, что отец никогда не увидит того, что только что видели они.

– Нет. – Стэн притих.

– Да, – возразил Билл.

– Нет, – стоял на своем Стэн.

– Да. М-мы…

– Нет.

– …в-все э-это ви-идели, Стэн. – Билл оглядел остальных.

– Да, – кивнул Бен.

– Да, – кивнул Ричи.

– Да, – кивнул Майк. – Господи, да.

– Да, – кивнула Беверли.

– Да, – выдавил Эдди из своего быстро сжимающегося горла.

Билл посмотрел на Стэна, требуя, чтобы тот не отводил глаз.

– Не по-оддавайся, чел. Т-ты то-оже э-это видел.

– Я не хотел! – взвизгнул Стэн. Лоб покрывала пленка пота.

– Но т-ты ви-идел.

Стэн посмотрел на остальных, медленно переводя взгляд с одного на другого. Пробежался рукой по коротким волосам, с содроганием выдохнул. Но глаза очистились от безумия, которое так встревожило Билла.

– Да, – повторил он за всеми. – Да. Хорошо. Да. Этого ты хотел? Да.

«Мы по-прежнему все вместе, – подумал Билл. – Оно нас не остановило. Мы по-прежнему можем убить Оно… если не струсим».

Билл оглядел остальных и в каждой паре глаз увидел какую-то часть истерики Стэна. Она присутствовала, пусть и не такая сильная.

– Д-да. – Он улыбнулся Стэну. Через мгновение улыбнулся и Стэн, и шок, отражавшийся на его лице, пусть и не полностью, но ушел. – Именно э-этого я и хо-отел, трусохвост.

– Бип-бип, придурок, – огрызнулся Стэн, и все рассмеялись. Истерически, визгливо, но Билл полагал, что лучше такой смех, чем никакой.

– Да ладно. – Он заговорил только потому, что кто-то должен был что-то сказать. – Да-авайте до-остроим к-клубный д-дом. Ни-икто не п-против?

Он увидел благодарность в их глазах и порадовался за них… но их благодарность не могла изгнать охвативший его ужас. Более того, эта благодарность в какой-то степени вызвала у него даже ненависть к ним. Неужто ему суждено навсегда скрывать собственный ужас, чтобы не порушить те хрупкие узы, что делают их единым целым? Да и вообще, даже так думать нечестно, правда? Потому что в какой-то степени он использовал их – использовал своих друзей, рисковал их жизнями – чтобы отомстить за убитого брата. Но только ли в этом дело? Нет, потому что Джордж мертв, и Билл подозревал, что за него удалось бы отомстить только ценой жертв со стороны живых. И кем при таком раскладе выглядел он? Эгоистичным говнюком, который размахивал оловянным мечом и пытался изображать из себя короля Артура?

«Господи, – мысленно простонал он, – если взрослым приходится постоянно думать о таком, я не хочу взрослеть».

Его решимость не ослабела, но обрела привкус горечи.

Горечи.

Глава 15 Дымовая яма

1

Ричи Тозиер сдвигает очки к переносице (этот жест уже становится привычным, хотя последние двадцать лет он носил контактные линзы) и с изумлением думает о том, что атмосфера в комнате изменилась, пока Майк вспоминал происшествие с птицей на развалинах Металлургического завода Китчнера и они говорили об альбоме его отца с фотографиями и движущейся картинкой.

Ричи почувствовал, как комнату заполняет какая-то безумная, пьянящая энергия. За последнюю пару лет он девять или десять раз пробовал кокаин, в основном на вечеринках; если ты известный диджей, кокаин дома лучше не держать – и ощущения схожие, но не совсем. Чувство это было более чистым, более сильным. Ричи подумал, что оно знакомо ему по детству, когда он просыпался с ним каждый день и воспринимал как должное. И если, предполагал Ричи, ребенком он когда-нибудь задумывался об этом глубинном пласте энергии (он не мог вспомнить, задумывался ли), то просто счел его как нечто само собой разумеющееся, то, что всегда будет с тобой, как цвет глаз или отвратительно искривленные пальцы ног.

Что ж, как выяснилось, это неправда. Энергия, которую ты бодро выкачивал ребенком, энергия, которая, как тебе казалось, никогда не закончится, иссякла между восемнадцатью и двадцатью четырьмя годами, уступила место чему-то гораздо более скучному, такому же фальшивому, как кокаиновый кайф: целеустремленности, возможно, или намерениям, или какому-то другому умному слову из лексикона Молодежной торговой палаты. Происходило это незаметно – не разом, как раскат грома. И возможно, думал Ричи, это-то и пугало больше всего. Ты не мог перестать быть ребенком мгновенно, с громким взрывным «ба-бах», как взрывались эти клоунские воздушные шары с надписями а-ля «Бирма-Шейв» 88. Ребенок медленно выходил из тебя, как воздух из проколотой шины. И однажды, подойдя к зеркалу, ты обнаруживал, что на тебя смотрит взрослый. Ты мог по-прежнему носить синие джинсы, ходить на концерты Спрингстина и Сигера, красить волосы, но из зеркала на тебя все равно смотрело лицо взрослого. И происходили эти изменения, пока ты спал, возможно, как визиты Зубной феи 89.

«Нет, – думает Ричи. – Не Зубной феи. Феи взросления».

Он громко смеется – забавный, однако, образ, – и когда Беверли вопросительно смотрит на него, машет рукой.

– Не обращай внимания, крошка, – говорит он. – Подумал тут о своем.

Но теперь эта энергия снова здесь. Нет, еще не вся – пока не вся, – но возвращается. И речь не только о нем. Он чувствует, как энергия эта наполняет комнату. Ричи думает, что и Майк выглядит тип-топ, впервые с того момента, как они собрались на тот ужасный ленч в ресторане у Торгового центра. Войдя в вестибюль и увидев Майка, сидящего с Беном и Эдди, Ричи с ужасом подумал: «Этот человек сходит с ума, похоже, он готовится покончить с собой». Но теперь ничего такого нет и в помине. Не то чтобы отступило на второй план – просто ушло. Ричи сидел рядом и наблюдал, как остатки этого безумия соскользнули с лица Майка, когда он «оживлял» воспоминания о птице и альбоме. Теперь его подпитывала та самая энергия. То же самое он мог сказать и об остальных. Это чувствовалось по выражению лиц, голосам, жестам.

Эдди наливает себе еще один стаканчик джина и сливового сока. Билл выпивает бурбон. Майк открывает новую банку пива. Беверли поднимает голову, смотрит на воздушные шарики, которые Билл привязал к аппарату для просмотра микрофильмов, стоящему на столе библиотекарей в общем зале, и торопливо добивает третью «отвертку». Они все пьют и пьют, но никто не пьянеет. Ричи не знает, из какого источника поступает энергия, которую он ощущает, но точно не из бутылок или банок со спиртным.

«НИГГЕРЫ ДЕРРИ – В АУТЕ»: синие шарики.

«НЕУДАЧНИКИ ПО-ПРЕЖНЕМУ ПРОИГРЫВАЮТ, НО СТЭНЛИ УРИС НАКОНЕЦ-ТО ВЫРВАЛСЯ ВПЕРЕД»: оранжевые.

Ричи думает, открывая банку пива: «Мало того, что Оно может обратиться в любого чертова монстра по своему выбору. Мало того, что Оно использует наши страхи. Так теперь Оно еще и Родни Дэнджерфилд 90 в женском наряде».

Нарушает паузу Эдди.

– И сколь много знает Оно о том, что мы сейчас делаем? – спрашивает он.

– Оно здесь побывало, так? – говорит Билл.

– Не уверен, что это имеет какое-то значение, – отвечает Эдди.

Билл кивает:

– Это всего лишь виртуальные образы. Означают ли они, что Оно может видеть нас, знать, что мы делаем? Я в этом сомневаюсь. Мы можем видеть ведущего выпуска новостей на экране телевизора. А он нас – нет.

– Эти шарики не просто виртуальные образы. – Беверли тычет большим пальцем за плечо. – Они настоящие.

– Если на то пошло, это так, – подает голос Ричи, и все смотрят на него. – Образы – настоящие. Конечно, настоящие. Они…

И внезапно что-то еще встает на место, что-то новое. Еще одно воспоминание возвращается с такой силой, что он зажимает уши руками. А глаза за стеклами очков широко раскрываются.

– Боже мой! – восклицает Ричи. Хватается за стол, приподнимается, вновь плюхается на стул с громким шлепком. Сшибает банку пива, слишком резко потянувшись к ней, поднимает, выпивает то, что в ней осталось. Смотрит на Майка, а остальные удивленно и озабоченно смотрят на него.

– Жжет! – Он почти кричит. – Жжет в глазах! Майк! В глазах жжет…

Майк кивает, чуть улыбается…

– Ри-и-ичи? – спрашивает Билл. – Ты о ч-чем?

Но Ричи почти не слышит его. Воспоминание прокатывается по нему приливной волной, бросая то в жар, то в холод, и внезапно он понимает, что воспоминания возвращаются одно за другим, по очереди. Если б он вспомнил все сразу, эффект не отличался бы от выстрела психологического помпового ружья, поднесенного к виску. Ему бы сорвало крышу.

– Мы видели приход Оно, – говорит он Майку. – Мы видели, как Оно пришло, так? Ты и я… или только я? – Он хватает руку Майка, которая лежит на столе. – Ты тоже это видел, Майки, или только я? Ты видел? Лесной пожар? Кратер?

– Я видел, – ровным голос отвечает Майк и сжимает руку Ричи. Тот на мгновение закрывает глаза, думая, что за всю жизнь не испытывал такого облегчения, даже в тот раз, когда самолет, на котором он летел из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско, съехал с взлетной полосы и просто остановился. Никто не погиб, никто не получил травм. Часть багажа вывалилась из верхних полок, только и всего. Он прыгнул на желтый аварийный надувной трап, внизу помог женщине отойти от самолета. Она подвернула лодыжку, споткнувшись о бугорок, скрытый высокой травой. Она смеялась и причитала: «Не могу поверить, что я не мертва, не могу поверить, просто не могу поверить». На что Ричи – одной рукой он почти нес женщину, а другой махал пожарным, которые подзывали к себе появляющихся из самолета пассажиров – ответил: «Ладно, ты мертва, ты мертва, ты мертва, теперь тебе полегчало?» – И они оба закатились безумным смехом… но такого сильного облегчения, как сейчас, он тогда не ощутил.

– О чем это вы? – спрашивает Эдди, переводя взгляд с одного на другого.

Ричи смотрит на Майка, но тот качает головой:

– Излагай, Ричи. Я на сегодня наговорился.

– Вы не знаете, а может, не помните, потому что вы ушли, – говорит им Ричи. – Мы с Майки остались, последние два индейца в дымовой яме.

– В дымовой яме, – задумчиво повторяет Билл. Взгляд его синих глаз устремлен куда-то вдаль.

– Жжение в глазах под контактными линзами, – продолжает Ричи. – Впервые я его ощутил сразу после звонка Майка в Калифорнию. Тогда я не знал, что это такое, а теперь знаю. Дым. Дым двадцатисемилетней давности. – Он смотрит на Майка. – Это что-то психологическое, как, по-твоему? Психосоматическое? Подсознательное?

– Не думаю, – спокойно отвечает Майк. – По-моему, твои ощущения столь же реальны, как эти шарики, как голова, которую я увидел в холодильнике, или труп Тони Трекера, который видел Эдди. Расскажи им, Ричи.

– Случилось это через четыре или пять дней после того, как Майк принес в Пустошь альбом своего отца. Наверное, как раз пошла вторая половина июля. Клубный дом мы уже построили. Но… эта дымовая яма – твоя идея, Стог. Ты почерпнул ее из какой-то книги.

Улыбаясь, Бен кивает.

Ричи думает: «День выдался пасмурным. Ни ветерка. В воздухе пахло грозой. Как и в другой день, где-то месяц спустя, или около того, когда мы стояли в воде, образовав круг, и Стэн резал нам руки осколком бутылки из-под колы. Воздух застыл в предвкушении чего-то такого, что должно случиться, и Бен еще сказал, что в клубном доме так быстро стало совсем плохо именно из-за отсутствия тяги».

17 июля. Да, именно он, день дымовой ямы. 17 июля, почти через месяц после того, как начались летние каникулы и в Пустоши сформировалось ядро Клуба неудачников – Билл, Эдди и Бен. «Позвольте взглянуть прогноз погоды на тот день почти двадцать семь лет назад, – думает Ричи, – и я скажу, что там написано, еще прежде, чем его прочитаю: Ричи Тозиер, он же Великий прорицатель. «Жарко, влажно, вероятность гроз». И опасайтесь видений, которые могут прийти, пока вы внизу, в дымовой яме…»

Это случилось через два дня после того, как нашли тело Джимми Каллума, через день после того, как мистер Нелл вновь пришел в Пустошь и сидел на клубном доме, не зная, что под ним, потому что они уже настелили крышу, и Бен самолично проследил за укладкой кусков дерна. Обнаружить, что внизу что-то есть, можно было только одним способом: проползти вокруг, опустившись на четвереньки. Клубный дом, как и плотина, стал триумфом Бена, но об этом достижении мистер Нелл остался в полном неведении.

Он допрашивал их подробно, официально, записывал ответы в блокнот с черной обложкой, но они мало что могли ему сказать – во всяком случае, о Джимми Каллуме, – и мистер Нелл вновь ушел, еще раз напомнив им, чтобы они не играли в Пустоши в одиночку… никогда. Ричи догадался, что мистер Нелл велел бы им выметаться отсюда, если бы кто-то в полицейском управлении Дерри действительно верил, что этого мальчика (или кого-то из детей) убили именно в Пустоши. Но копы прекрасно все понимали: останки заканчивали здесь свой путь в силу особенностей дренажной и канализационной систем Дерри.

Мистер Нелл приходил шестнадцатого, да, тоже в жаркий и влажный день, но солнечный, а вот семнадцатого небо затянули тяжелые облака.

– Ричи, ты собираешься рассказывать или нет? – спрашивает Бев. Она чуть улыбается полными бледно-розовыми губами, глаза ее сверкают.

– Просто думаю, с чего начать. – Ричи снимает очки, вытирает о рубашку, и внезапно понимает с чего: с того момента, как земля разверзлась у его и Билла ног. Разумеется, он знал о клубном доме – как и Билл, как и все остальные, но по-прежнему пугался, когда у ног внезапно появлялась черная дыра.

Он помнит, как Билл привез его на багажнике Сильвера к привычному месту на Канзас-стрит, а потом спрятал велосипед под маленьким мостом. Он помнит, как они вдвоем шагали по тропе к полянке, иногда протискиваясь боком, потому что кусты буквально смыкались друг с другом: была середина лета, и в Пустоши все бурно росло. Помнит, как отмахивался от комаров, которые жужжали у самых ушей, сводя с ума; даже помнит, как Билл сказал (как же ясно он помнит теперь, когда все вернулось, будто случилось это даже не вчера, а происходит прямо сейчас): «По-по-постой се-се…

2

– секундочку, Ри-и-ичи. У те-ебя на ш-шее сидит один че-ертовски бо-ольшой.

– Господи, – выдохнул Ричи. Комаров он ненавидел. Маленькие летающие вампиры, вот кто они, если придерживаться только фактов. – Убей его, Большой Билл.

Билл хлопнул Ричи по шее.

– О-ох!

– Ви-и-идишь?

Билл выставил руку перед лицом Ричи. Раздавленный комар лежал в середине пятна крови, красневшего на ладони. «Моей крови, – подумал Ричи, – которая питье для тебя и многих других».

– Да, – ответил он.

– Не во‐олнуйся. Э-этот г-гаденыш у-уже ни-икогда не с-станцует та-анго. – Они пошли дальше, убивая комаров, отмахиваясь от туч мошкары, которую привлекала какая-то составляющая запаха их пота – нечто такое, что годы спустя назовут «феромонами». Чем бы они ни были.

– Билл, когда ты собираешься сказать остальным о серебряных пулях? – спросил Ричи, когда они подходили к полянке. В данном случае под остальными подразумевались Бев, Эдди, Майк и Стэн, хотя Ричи подозревал, что Стэн уже догадывался, почему они частенько бывают в библиотеке. Стэн быстро соображал что к чему, даже слишком быстро, иногда думал Ричи, что не всегда шло ему на пользу. В тот день, когда Майк принес в пустошь альбом отца, Стэн едва не дал деру. Если на то пошло, Ричи почти не сомневался, что Стэна они больше не увидят и Клуб неудачников станет секстетом (это слово Ричи очень нравилось, но обязательно с ударением на первый слог). Но на следующий день Стэн вернулся, и Ричи еще больше его зауважал. – Скажешь им об этом сегодня?

– Н-не се-егодня, – ответил Билл.

– Думаешь, они не сработают?

Билл пожал плечами, и Ричи, который, возможно, понимал Билла Денбро лучше, чем кто бы то ни было, пока в жизни последнего не появилась Одра Филлипс, догадался обо всем, что мог бы сказать сейчас Билл, если бы не препятствия на пути его речи: отлитые детьми серебряные пули годятся для книг, годятся для комиксов… Другими словами, это бред. Опасный бред. Они могут попытаться это сделать, да. У Бена Хэнскома, возможно, все получится, да. В кино они бы сработали, да. Но…

– Думаешь, нет?

– У меня есть и-и-идея, – ответил Билл. – Проще. Но если только Бе-е-еверли…

– Беверли – что?

– Не бе-ери в го-олову.

И больше по этому поводу Билл ничего не сказал.

Они вышли на поляну. Если приглядеться внимательнее, могло показаться, что трава здесь примята сильнее, чем везде, а листья и сосновые иглы словно набросаны на дерн специально. Билл поднял обертку от шоколадного кекса – почти наверняка брошенную Беном – и рассеянно сунул в карман.

Мальчишки подошли к центру поляны… и кусок земли, длиной в десять дюймов и шириной в три, отвалился в жутком скрипе петлей, открыв черную щель-окно. Из этой черноты выглядывали глаза, и у Ричи по спине пробежал холодок. Но это были всего лишь глаза Эдди, и всего лишь Эдди, которого неделей позже они навестят в больнице, прорычал голосом злого тролля:

– Кто идет по моему мосту?

Снизу донеслись смешки, вспыхнул ручной фонарик.

– Селяне, сеньор. – Ричи, присев на корточки, покручивая рукой воображаемый ус, заговорил Голосом Панчо Ванильи.

– Да? – откликнулась снизу Беверли. – Дайте взглянуть на ваши жетоны.

– Купоны? – радостно воскликнул Ричи. – Не нужны нам никакие блинские купоны.

– Пошел к черту, Панчо, – ответил Эдди и закрыл щель в земле. Снизу снова послышались приглушенные смешки.

– Выходите с поднятыми руками! – прокричал Билл хрипловатым командным голосом. Принялся кружить по выложенной дерном крыше клубного дома. Чувствовал, что дерн под его ногами пружинит, но чуть-чуть; крышу они построили крепкую. – У вас нет ни единого шанса! – кричал он, видя себя бесстрашным лос-анджелесским полицейским Джо Фрайди 91. – Выходите немедленно, сопляки. Не то я начну СТРЕЛЯТЬ!

И он подпрыгнул, чтобы подчеркнуть значимость своих слов. Снизу донеслись крики и смех. Билл улыбался, не замечая, как Ричи смотрит на него – по-умному, не как ребенок на ребенка, но – на краткий миг – как взрослый на ребенка.

«Он не знает, что заикается не всегда», – подумал Ричи.

– Давай впустим их, Бен, пока они не проломили крышу, – послышался голос Бев, и мгновение спустя потайная дверца откинулась, как люк субмарины. Показалось раскрасневшееся лицо Бена – Ричи сразу понял, что Бен сидел рядом с Беверли.

Билл и Ричи спустились, Бен закрыл дверцу. Теперь они все сидели, привалившись спинами к дощатым стенам, подтянув колени к груди, лица тускло подсвечивал фонарик Бена.

– Т-так ч-что т-тут п-происходит? – спросил Билл.

– Ничего особенного, – ответил Бен. Он действительно сидел рядом с Беверли, и лицо его не только раскраснелось, но и светилось от счастья. – Мы просто…

– Расскажи им, Бен, – прервал его Эдди. – Расскажи им эту историю! Поглядим, что они скажут!

– Для твоей астмы пользы от этого не будет, – предупредил Стэн голосом единственного-здесь-здравомыслящего-человека.

Ричи сидел между Майком и Беном, обхватив колени сцепленными руками. Внизу царила восхитительная прохлада. Восхитительная таинственность. Следуя взглядом за лучом фонарика, скользящего от лица к лицу, он на время забыл испуг, который пару минут назад вызвала у него внезапно открывшаяся в земле щель.

– О чем вы говорите?

– Бен рассказывал нам об одном индейском обряде, – ответила Бев. – Но Стэн прав, для твоей астмы, Эдди, пользы от этого не будет.

– А может, ничего страшного и не случится. – В голосе Эдди слышалась только легкая тревога, что Ричи, конечно же, заценил. – Обычно она беспокоит меня, если я разволнуюсь. В любом случае мне хотелось бы поучаствовать.

– По-о-оучаствовать в ч-чем? – спросил Билл.

– В обряде «Дымовая яма», – ответил Эдди.

– И ч-что э-это та-акое?

Луч фонаря Бена ушел наверх, взгляд Ричи последовал за ним. И пока луч бесцельно кружил по деревянной крыше, Бен рассказывал про обряд. Луч пересекал выдолбленные и расколотые панели двери из красного дерева, которую они всемером притащили со свалки тремя днями раньше – за день до того, как копы нашли тело Джимми Каллума. О Джимми, тихом, маленьком мальчике, который тоже носил очки, Ричи помнил одно: в дождливые дни тот любил играть в скрэббл. «Больше ему в скрэббл не сыграть», – подумал Ричи и содрогнулся. В сумраке клубного дома никто этого не увидел, но Майк Хэнлон, сидевший с ним плечом к плечу, с любопытством на него посмотрел.

– Эту книгу я взял в библиотеке на прошлой неделе, – начал Бен. – Она называется «Призраки Великих равнин» – об индейских племенах, которые жили на западе сто пятьдесят лет назад. Пайюты, пауни, кайова, ото, команчи. Правда хорошая книга. Мне хотелось бы как-нибудь поехать туда, где они жили. В Айову, Небраску, Колорадо, Юту…

– Заткнись и расскажи об обряде «Дымовая яма». – Беверли ткнула его в бок локтем.

– Конечно, – кивнул Бен. – Хорошо. – И Ричи не сомневался, что ответ Бена не изменился бы, если б Бев ткнула его локтем и сказала: «Выпей этот яд прямо сейчас, Бен». – Видите ли, практически у всех этих племен существовал особый обряд, и наш клубный дом напомнил мне о нем. Если им предстояло принять важное решение – то ли двинуться вслед за стадами бизонов, то ли найти новый источник чистой воды, то ли вступить в бой или заключить мир с врагами, они вырывали в земле большую яму и накрывали ветвями, оставляя маленькое вентиляционное отверстие.

– Ды-ы-ымовую яму, – уточнил Билл.

– Твой острый ум не перестает изумлять меня, Большой Билл, – произнес Ричи ну очень серьезным голосом. – Тебе пора участвовать в «Двадцати одном» 92. Готов спорить, ты побьешь старину Чарли ван Дорена.

Билл сделал вид, будто собирается ударить его, и Ричи отпрянул, крепко приложившись головой к подкосу.

– Черт!

– Ты этого заслужил, – вынес вердикт Билл.

– Я упью тепя, мерский гринго, – заверещал Ричи. – Нам не нушны никакие вонюсие…

– Может, хватит, парни? – вмешалась Беверли. – Это интересно. – И одарила Бена очень теплым взглядом. Ричи тут же подумал, что из ушей Стога через пару минут повалит пар.

– Хо-орошо, Бен, – кивнул Билл. – М-мы с-слушаем.

– Конечно, – просипел Бен. Ему пришлось откашляться, прежде чем он сумел продолжить. – Подготовив дымовую яму, они разжигали внизу костер. Использовали зеленые ветки, чтобы дыма было побольше. Потом все индейские воины спускались в яму и садились вокруг костра. В книге написано, что это был религиозный обряд, но одновременно и поединок, понимаете? Где-то через полдня большинство воинов вылезали из ямы, потому что не выдерживали дыма, и оставались только двое или трое. Им открывались видения.

– Да, если я буду дышать дымом пять или шесть часов, у меня скорее всего тоже начнутся видения, – заметил Майк, и все рассмеялись.

– Предполагалось, что видения подскажут племени, что нужно делать, – продолжил Бен. – Я не знаю, правда это или нет, но в книге написано, что в большинстве случаев видения подсказывали правильное решение.

В клубном доме воцарилась тишина, и Ричи посмотрел на Билла. А потом до него дошло, что они все смотрят на Билла, и возникло ощущение – опять, – что история Бена о дымовой яме не просто любопытная информация, которую ты узнаешь из книги, а потом пытаешься повторить, вроде химического эксперимента или трюка фокусника. Он это знал, и все это знали. Возможно, Бен понял это даже до того, как начал рассказывать. История эта – руководство к действию.

Им должны открыться видения… в большинстве случаев видения подсказывали правильное решение.

Ричи подумал: «Готов спорить, если б мы спросили его, Стог ответил бы, что книга буквально прыгнула ему в руки. Словно что-то хотело, чтобы он прочитал именно эту книгу и рассказал нам об обряде «Дымовая яма». Потому что здесь собралось племя, так? Да. Мы. И да, нам нужно знать, что случится дальше».

Эта мысль привела к другой: «Предполагалось, что это случится? Должно было случиться с того самого момента, как Бен указал, что подземный клубный дом лучше дома на дереве? И что из этого мы придумали сами, а о сколь многом подумали за нас?»

Ему казалось, что мысль эта в определенном смысле даже греет. Приятно осознавать, что есть нечто больше тебя, умнее, и это нечто думает за тебя, как взрослые готовят тебе еду, покупают одежду, планируют твое время, и Ричи не сомневался: сила, которая свела их вместе, которая использовала Бена, чтобы тот рассказал им о дымовой яме, – совсем не та сила, что убивала детей. Эта сила противостояла другой… противостояла

(да ладно, ты можешь это сказать)

Оно. И тем не менее ему не нравилось, что он не контролирует свои действия, что его направляют, используют.

Они все смотрели на Билла; ждали, что скажет Билл.

– А ч-что, и вп-п-рямь к-круто.

Беверли выдохнула, Стэна передернуло… и все.

– И вп-п-рямь к-круто, – повторил Билл, глядя на руки, и, возможно, причину следовало искать в тусклом свете фонарика, который держал Бен или в собственном воображении, но у Ричи сложилось впечатление, что Билл чуть побледнел и выглядит очень испуганным, пусть и улыбается. – Может, это ви-идение по-одскажет нам, ч-что де-елать с на-ашей п-п-п-проблемой.

«Если кому-то и будет видение, так это Биллу», – подумал Ричи, но тут он как раз и ошибся.

– Конечно, там написано, что срабатывает такое только для индейцев, но попробовать будет интересно.

– Да, скорее всего мы отключимся от дыма и умрем здесь, – мрачно предрек Стэн. – Это действительно будет интересно, будьте уверены.

– Ты не хочешь этого делать, Стэн? – спросил Эдди.

– Скорее хочу. – Стэн вздохнул. – Боюсь, из-за вас у меня едет крыша, понимаете? – Он повернулся к Биллу. – Когда?

– Се-ейчас. Ло-ови мо-омент, т-так?

В клубном доме повисла ошарашенная, раздумчивая тишина. Потом Ричи поднял руки, откинул дверцу и впустил тусклый свет застывшего летнего дня.

– Топорик при мне. – Бен вылез из клубного дома следом за ним. – Кто поможет мне нарубить ветки?

В итоге помогали все.

3

На подготовку ушел час. Они принесли четыре или пять охапок зеленых веток, с которых Бен обрубил все сучки и ободрал все листья.

– Дым они дадут, – заявил он. – Не знаю только, удастся ли нам их разжечь.

Беверли и Ричи спустились на берег Кендускига и принесли кучу больших камней, использовав вместо мешка куртку Эдди (мать всегда заставляла его брать с собой куртку, даже если температура воздуха превышала двадцать пять градусов: может пойти дождь, говорила миссис Каспбрэк, и если у тебя будет куртка, она не даст тебе промокнуть до нитки).

– Ты в этом участвовать не сможешь, Бев, – заметил Ричи, когда они несли камни к клубному дому. – Ты девочка. Бен говорил, что только воины спускались в дымовую яму – не скво.

Беверли остановилась, посмотрела на Ричи, во взгляде читались удивление и раздражение. Прядь волос выбилась из конского хвоста. Беверли выпятила нижнюю губу и сдула прядь со лба.

– Я могу уложить тебя на лопатки, когда захочу, Ричи. И ты это знаешь.

– Это не вашно, мисс Скавлетт! – Ричи округлил глаза. – Ты все равно девочка, и всегда будешь девочкой! Ты не индейский воин!

– Тогда я буду воинессой, – ответила Беверли. – Так мы несем эти камни к клубному дому или мне посмотреть, как они будут отскакивать от твоего сраного кумпола?

– Помилуйте, мисс Скавлетт! – заорал Ричи. – Нет никакого сральника в человеческом кумполе.

Беверли так смеялась, что выронила свой край куртки, и камни высыпались. Она бросала на Ричи мрачные взгляды, пока они собирали камни, а Ричи шутил, кричал на разные Голоса и думал, какая же она красавица.

Хотя Ричи шутил, говоря о том, что в дымовую яму вход ей заказан по половому признаку, Билл Денбро придерживался того же мнения, но уже на полном серьезе.

Она стояла перед ним, подбоченившись, ее щеки пылали от злости.

– Можешь взять эти слова и запихнуть длинной палкой сам знаешь куда, Заика Билл! Я в этом тоже участвую, или я уже не член вашего вшивого клуба?

– Де-дело н-не в э-этом, Бе-Бе-Бев, и т-ты э-это зна-а-аешь, – терпеливо пытался объяснить он. – Кто-то должен остаться на-наверху.

– Почему?

Билл попытался ответить, но голосовые связки его не слушались. Он посмотрел на Эдди, прося помощи.

– Стэн это уже говорил. Насчет дыма. Билл думает, что такое возможно. Мы можем отключиться, сидя там, внизу. И умрем. Билл говорит, что именно это происходит с людьми при пожарах. Они не сгорают. Они задыхаются от дыма. Они…

Теперь она повернулась к Эдди:

– Хорошо. Он хочет, чтобы кто-то остался наверху на случай беды?

Несчастный Эдди кивнул.

– Так почему не ты? Астма-то у тебя.

Эдди промолчал. Она вновь повернулась к Биллу. Остальные стояли вокруг, сунув руки в карманы, разглядывая свои кроссовки.

– Причина в том, что я девочка, так? Это настоящая причина, да?

– Бе-е-е-е…

– Можешь ничего не говорить, – фыркнула она. – Только кивни или покачай головой. Башка твоя не заикается, так? Причина в том, что я девочка?

Билл нехотя кивнул.

Она долго смотрела на него, губы задрожали, и Ричи подумал, что она сейчас заплачет. Вместо этого Беверли взорвалась.

– Да на хер вас всех! – Она поворачивалась, глядя на каждого, и они подавались назад под ее взглядом, словно он обжигал. – На хер вас всех, если вы думаете то же самое! – Она опять посмотрела на Билла и заговорила быстро, бомбардируя его словами: – Это больше, чем паршивая детская игра вроде салочек, войны или пряток, и ты это знаешь, Билл. Нам надо это сделать. Это часть игры. И ты не должен исключать меня только потому, что я девочка. Понимаешь? Тебе лучше это понять, иначе я уйду прямо сейчас. А если я уйду, то совсем. Навсегда. Ты понимаешь?

Она замолчала. Билл смотрел на нее. Он, похоже, успокоился, но Ричи охватил страх. Он подумал, что они могут лишиться шанса (если он у них и был) найти способ добраться до твари, которая убила Джорджи Денбро и других детей, добраться до Оно и убить Оно. «Семь, – думал Ричи, – это магическое число. Нас должно быть семеро. Только так, а не иначе».

Где-то запела птица; замолчала; запела вновь.

– Хо-о-орошо. – Ричи облегченно выдохнул. – Но к-к-кто-то должен остаться на-аверху. Кто хо-очет?

Ричи думал, что Эдди или Стэн наверняка вызовутся добровольцами, но Эдди ничего не сказал. И Стэн молчал, бледный и насупленный. Майк сунул большие пальцы за ремень, как Стив Маккуин в сериале «Взять живым или мертвым», и двигались только его глаза.

– Ну, ч-ч-что же вы? – добавил Билл, и Ричи понял, что теперь все серьезно – к этому подвели страстная речь Бев и суровое, слишком взрослое лицо Билла. Обряд этот – еще один шаг на их пути, возможно, такой же опасный, как его с Биллом экспедиция в дом 29 по Нейболт-стрит. Они это знали… и никто не отступился. Внезапно Ричи почувствовал, что очень гордится ими, очень гордится, что он среди них. После стольких лет, когда его не брали в расчет, теперь он вошел в число главных действующих лиц. Наконец-то без него не могли обойтись. Он не знал, остаются они неудачниками или нет, но в том, что они единое целое, сомнений не было. Они друзья. Чертовски близкие друзья. Ричи снял очки и энергично протер стекла подолом рубашки.

– Я знаю, что делать. – С этими словами Бев достала из кармана книжицу спичек. Переднюю обложку украшали фотографии (такие маленькие, что рассмотреть их без увеличительного стекла не представлялось возможным) претенденток на титул «Мисс Рейнгольд» 93 1958 года. Беверли зажгла одну спичку и тут же ее задула. Оторвала еще шесть и добавила к сгоревшей. Встала к ним спиной, а потом повернулась лицом, держа правую руку перед собой. Из сжатого кулака торчали белые концы семи спичек. – Тяните. – Она сунула руку Биллу под нос. – Тот, кому достанется сгоревшая спичка, останется наверху и вытащит остальных, если они начнут давать дуба.

Билл встретился с ней взглядом.

– Т-так в‐вот че-его т-ты хо-очешь?

Она улыбнулась, и от этой улыбки ее лицо сделалось ослепительно красивым.

– Да, большой болван, именно этого я и хочу. А как насчет тебя?

– Я лю-ю-юблю тебя, Б-Бев, – ответил Билл, и ее щеки запламенели.

Билл же этого вроде бы и не заметил. Он внимательно изучал концы спичек, торчащие из ее сжатого кулака и наконец потянул за один. Ему досталась спичка с синей, несгоревшей головкой. Бев повернулась к Бену и предложила выбрать одну из шести оставшихся.

– Я тоже люблю тебя, – просипел Бен. Лицо обрело цвет спелой сливы, казалось, его сейчас хватит удар. Но никто не рассмеялся. Где-то в глубинах Пустоши опять запела птица. «Стэн может сказать, какая именно», – рассеянно подумал Ричи.

– Спасибо, – улыбнулась Бев, и Бен вытянул спичку. С синей головкой.

Она предложила спички Эдди. Тот улыбнулся, очень застенчиво, невероятно нежной и такой ранимой улыбкой:

– Что ж, я тоже люблю тебя, Бев, – и наобум вытянул спичку. С синей головкой.

Оставшиеся четыре спичечных конца в сжатом кулаке Бев протянула Ричи.

– Ах, как ше я лублу вас, мисс Скавлет! – проорал Ричи во всю мощь своих легких, рассылая губами воздушные поцелуи. Беверли лишь смотрела на него, чуть улыбаясь, и Ричи вдруг охватил стыд. – Я правда люблю тебя, Бев. – Он коснулся рукой ее волос. – Ты крутая.

– Спасибо, – ответила она.

Он вытащил спичку и посмотрел в полной уверенности, что ему досталась сгоревшая. Он ошибся.

Беверли предложила спички Стэну.

– Я люблю тебя. – С этими словами он вытащил спичку из ее кулака. С синей головкой.

– Ты или я, Майк. – Она повернулась к Майку, предлагая вытащить одну из двух оставшихся.

Он шагнул к ней.

– Я не так хорошо знаю тебя, чтобы любить, но все равно люблю. Наверное, ты могла бы преподать моей матери уроки крика.

Все рассмеялись, и Майк вытащил спичку. Тоже несгоревшую.

– Похоже, о-оставаться в‐все ра-авно те-ебе, Бев, – указал Билл.

Смущенная – столько шума, и все зря, – Беверли разжала кулак.

Все увидели, что и у последней спички синяя, несгоревшая головка.

– Т-ты по-одменила с-спички! – возмущенно воскликнул Билл.

– Нет. – Никакого негодующего протеста, что могло бы вызвать подозрения, только крайнее изумление. – Честное слово, не подменяла.

Потом она показала им свою ладонь. Они все увидели чуть заметное пятнышко сажи, оставленное сгоревшей спичечной головкой.

– Билл, матерью клянусь!

Билл еще пару секунд смотрел на нее, потом кивнул. По общему молчаливому согласию все семеро вернули спички Биллу. Семь штук, с синими головками. Стэн и Эдди принялись шарить по земле под ногами, но сгоревшей спички не нашли.

– Я не подменяла спичку, – повторила Беверли, ни к кому не обращаясь.

– Так что же нам теперь делать? – спросил Ричи.

– Мы в‐в-все спустимся вниз, – ответил Билл. – Потому что и-именно э-это от нас т-требуется.

– А если мы все отключимся? – спросил Эдди.

Билл посмотрел на Беверли.

– Е-если Бе-е-ев го-оворит п-п-правду, а о-она го-оворит п-п-правду, не о-о-отключимся.

– Откуда ты знаешь? – спросил Стэн.

– З-знаю, и-и-и в‐все.

Вновь запела птица.

4

Бен и Ричи спустились первыми, остальные начали передавать им камни. Ричи брал их и отдавал Бену, который выкладывал каменный круг на земляном полу клубного дома, по центру.

– Достаточно, – наконец решил Бен. – Этого хватит.

Остальные тоже спустились вниз, каждый с охапкой зеленых веток, порубленных топориком Бена. Последним – Билл. Он закрыл потайную дверцу и откинул закрепленное на петлях узкое окно.

– В-в-вот. Э-это на-аша ды-ымовая яма. У н-нас е-есть ра-астопка?

– Можете воспользоваться этим, если хотите. – Майк достал из кармана мятую книжку комиксов Арчи. – Я ее уже прочитал.

Билл одну за другой вырывал станицы, медленно и степенно. Другие сидели у стены, колено к колену, плечо к плечу, наблюдали, молчали. Напряжение нарастало.

Билл положил на бумагу маленькие веточки, посмотрел на Беверли:

– У те-е-ебя е-есть с-спички.

Она чиркнула одной, маленький желтый огонек вспыхнул в густом сумраке.

– Наверное, эта хрень все равно не загорится. – Ее голос слегка дрожал, и она поднесла спичку к бумаге в нескольких местах. Когда пламя почти добралось до пальцев, бросила спичку в середину маленького костра.

Потрескивая, взметнулись желтые языки пламени, выхватывая из сумрака их лица, с которых разом ушла напряженность, и в этот момент Ричи целиком и полностью поверил в правдивость индейской истории Бена, подумал, что так оно и было в те далекие дни, когда следовавшие за стадами бизонов (такими огромными, что от горизонта до горизонта покрывали землю, которая сотрясалась от их топота) индейцы знали о белом человеке только понаслышке или из легенд. В этот момент Ричи мог представить себе индейцев, кайова, или пауни, или как они там назывались, сидящих в дымовой яме, колено к колену, плечо к плечу, наблюдающих, как языки пламени вгрызаются в зеленое дерево, покрывая его горячими язвами, прислушиваясь к слабому, но устойчивому шипению сока, выпаривающегося из влажных веток, ожидая появления видения.

Да, сидя здесь, он мог во все это поверить… и глядя на серьезные лица своих друзей, которые пристально смотрели на языки пламени и обугливающиеся страницы, вырванные из комикса Арчи, принесенного Майком, Ричи видел, что они тоже в это верят.

Ветки занялись. Клубный дом начал заполняться дымом. Часть его, белая, как хлопковые дымовые сигналы в каком-нибудь вестерне с Рэндольфом Скоттом или Оди Мерфи, которые показывали по субботам, уходила через дымовое отверстие. Но, поскольку наверху воздух практически застыл, большая часть дыма оседала внизу. От его едкости жгло глаза и першило в горле. Ричи услышал, как дважды кашлянул Эдди, сухо, словно одна доска упала на другую… и вновь воцарилась тишина. «Не следует ему тут быть», – подумал он… но при этом чувствовал, что здесь Эдди самое место.

Билл подбросил новую порцию зеленых веточек в дымящийся костер и спросил тонким, совершенно не похожим на его привычный, голосом:

– У ко-ого-нибудь е-есть ви-идения?

– Я вижу, как мы вылезаем отсюда, – ответил Стэн Урис, и Беверли рассмеялась, но смех тут же перешел в приступ удушливого кашля.

Ричи откинул голову, привалился затылком к стене, посмотрел на дымовое отверстие, узкий прямоугольник матово-белого света. Подумал о статуе Пола Баньяна в тот мартовский день… но то был лишь мираж, галлюцинация

(видение)

– Дым меня добивает, – пожаловался Бен. – У-ф-ф!

– Так уходи, – пробормотал Ричи, не отрывая глаз от дымового отверстия. Он чувствовал, что берет ситуацию под контроль. Он чувствовал, что стал легче фунтов на десять. И точно чувствовал, что клубный дом прибавил в размерах. Раньше толстая правая нога Бена Хэнскома прижималась к его левой ноге, а костлявое плечо Билла Денбро упиралось в его правую руку. Теперь он не соприкасался ни с одним из них. Неторопливо глянул направо, потом налево, чтобы убедиться, что может доверять своим ощущениям, и они его не подвели. От Бена, который расположился слева, его отделял добрый фут. Справа Билл сидел на еще большем расстоянии.

– Местечко становится больше, друзья и соседи, – возвестил Ричи. Глубоко вдохнул, закашлялся. В груди, глубоко в груди, кашель отдался болью, как бывает при простуде, при гриппе или при чем-то еще. Какое-то время он думал, что кашель не пройдет. Он будет кашлять и кашлять, пока остальные не вытащат его наверх. «Если смогут вытащить», – подумал Ричи, но мысль эта едва проклюнулась сквозь дым и уж точно не испугала.

Потом Билл несколько раз стукнул его по спине, и кашель прекратился.

– Ты не знаешь, что ты не вечен. – Ричи вновь смотрел на дымовое отверстие, а не на Билла. И каким же оно казалось ярким! Закрывая глаза, он все равно видел этот прямоугольник, плавающий в темноте, только ярко-зеленым, а не ярко-белым.

– Э-это ты о ч-чем? – спросил Билл.

– О заикании. – Ричи замолчал, услышав, что кашляет кто-то еще, только не мог понять, кто именно. – Ты должен говорить на разные Голоса, Большой Билл, а не я. Ты…

Кашель стал громче. Внезапно клубный дом залил свет, так резко вспыхнувший, такой яркий, что Ричи пришлось прищуриться. Но он сумел разглядеть Стэна Уриса, который карабкался наружу.

– Извините, – выдавил Стэн сквозь судорожный кашель. – Извините, больше не могу…

– Все нормально, – услышал Ричи собственный голос. – Не нужны тебе никакие блинские купоны. – Голос его словно доносился из другого тела.

Мгновение спустя потайная дверца захлопнулась, но хлынувшего вниз свежего воздуха хватило, чтобы в голове у него чуть прояснилось. И прежде чем Бен отодвинулся, чтобы занять часть места, освобожденного Стэном, Ричи успел вновь почувствовать ногу Бена, которая прижималась к его ноге. И с чего это он решил, что клубный дом становится больше?

Майк Хэнлон подбросил в костер очередную порцию зеленых веток. Ричи опять задышал неглубоко, глядя на дымовое отверстие. Счет времени он потерял, но смутно отдавал себе отчет, что в клубном доме уютно и тепло, если забыть про дым.

Он огляделся, рассматривая своих друзей. Увидеть их удалось с трудом, они растворялись в дымовых тенях и все еще белом летнем свете. Беверли привалилась головой к подкосу, руки ее лежали на коленях. Она закрыла глаза, слезы текли по щекам к мочкам. Билл сидел, положив ногу на ногу, прижав подбородок к груди. Бен…

И в тот самый момент Бен поднялся на ноги, вновь открывая дверцу.

– Вот идет Бен, – возвестил Майк, который сидел напротив Ричи, скрестив ноги, с прямой, как доска, спиной, словно истинный индеец, и красными, как у куницы, глазами.

Сверху повеяло прохладой. Воздух немного очистился, потому что дым уходил через открытую дверцу. Кашляющий, сотрясаемый рвотными спазмами Бен с помощью Стэна вылез на поверхность, и прежде чем кто-то из них успел захлопнуть дверцу, Эдди, пошатываясь, поднялся, смертельно бледный, с синюшными мешками не только под глазами, но и на скулах. Его узкая грудь быстро-быстро поднималась и опускалась. Он попытался нащупать край люка и упал бы, если б Бен не схватил его за одну руку, а Стэн – за другую.

– Извините, – едва слышно пропищал Эдди, и тут его вытащили наверх. Потайная дверца захлопнулась вновь.

Последовал долгий, спокойный период. Дыма прибавлялось, в клубном доме повис густой туман. «По мне, выглядит как гороховый суп, Ватсон», – подумал Ричи и на мгновение представил себя Шерлоком Холмсом (Холмсом, который выглядел совсем как Бэзил Рэтбоун в кино и был черно-белым), который целенаправленно шел по Бейкер-стрит. Мориарти находился где-то неподалеку, элегантный кэб ждал, и игра была в самом разгаре.

Мысль эта пришла на удивление ясная, на удивление объемная, прямо-таки увесистая, не какая-то греза из тех, в которые он постоянно проваливался (решающий момент для «Босокс» 94, вторая половина девятого иннинга, все базы заняты, подача, мяч отбит… поднимается все выше… УЛЕТАЕТ! Круговая пробежка, Тозиер… и рекорд Бейба 95 побит!), а что-то чуть ли не реальное.

И ситуация представляется ему достаточно забавной, чтобы подумать: все, что он из этого вынесет, так это видения Бэзила Рэтбоуна в роли Шерлока Холмса, и важность видений, похоже, переоценена.

Да только противник их – не Мориарти. Их противник – некое Оно… и Оно реально. Оно…

Тут потайная дверца открывается, и Беверли пытается выбраться наружу, заходясь сухим кашлем, прижимая ладонь ко рту. Бен тянет ее за одну руку, Стэн подхватывает под другую. Отчасти она вылезает сама, отчасти ее вытаскивают. Мгновение – и она наверху и ее нет.

– О-он с-становится бо-о-ольше, – подал голос Билл.

Ричи огляделся. Увидел круг камней, в котором горел костер, «выплевывая» клубы дыма. Напротив сидел Майк, скрестив ноги, напоминая тотем, вырезанный из черного дерева, смотрел на него поверх огня покрасневшими от дыма глазами. Да только от Майка его отделяли не меньше двадцати футов, и Билл оказался еще дальше, по правую руку Ричи. Подземный клубный дом расширился до размеров бального зала.

– Не важно, – ответил Майк. – Оно скоро придет. Что-то придет.

– Д-да, – кивает Билл. – Но я… я… я…

Он закашлялся. Попытался унять кашель, но тот только усиливался, сухой, раздирающий горло. Смутно Ричи увидел, как Билл с трудом поднялся, потянулся к потайной дверце. Откинул ее.

– У-у-у-удачи…

И исчез, вытащенный на поверхность остальными.

– Похоже, ты да я, старина Майки. – Произнеся эти слова, Ричи закашлялся. – Я не сомневался, что это будет Билл…

Кашель усилился, Ричи согнулся пополам, сухо кашляя, не в силах набрать в легкие воздух. В голове бухало – удар сменялся ударом, – она превратилась в налитую кровью репу, глаза под очками наполнились слезами.

Издалека донесся голос Майка:

– Поднимайся наверх, если больше не можешь, Ричи. Угорать незачем. Еще помрешь.

Он протянул к Майку руку, помахал ею,

(никаких блинских купонов)

показывая, что не выходит из игры. Мало-помалу Ричи начал справляться с кашлем. Майк был прав: что-то должно случиться, и скоро. Ричи хотел увидеть это.

Он откинулся назад, вновь оглядел дымовую яму. После приступа кашля он вдруг ощутил невероятную легкость, и теперь казалось, что он плавает на воздушной подушке. Ощущения эти ему нравились. Вдыхая часто и неглубоко, он думал: «Когда-нибудь я стану звездой рок-н-ролла. Именно так, да. Я буду знаменитым, буду выпускать пластинки и альбомы, сниматься в кино. Буду носить черный пиджак спортивного покроя и белые шузы, буду ездить на желтом «кадиллаке». А когда вернусь в Дерри, они будут кусать локти от зависти, даже Бауэрс. Я в очках, но что, на хрен, такого? Бадди Холли тоже в очках. Я буду играть, пока не посинею, и танцевать, пока не почернею. Я стану первой рок-звездой из Мэна. Я…»

Мысль уплыла. Значения это не имело. Он понял, что ему больше нет необходимости по чуть-чуть втягивать воздух. Его легкие приспособились. Он мог вдыхать столько дыма, сколько хотел. Может, он прибыл с Венеры.

Майк добавил в костер веточек. Чтобы не отставать от него, Ричи поступил так же.

– Как сам, Рич? – спросил Майк.

Ричи улыбнулся:

– Лучше. Хорошо, почти. А ты?

Майк кивнул и улыбнулся в ответ:

– Все хорошо. В голову приходят странные мысли?

– Да. Минуту назад я считал себя Шерлоком Холмсом. Потом подумал, что могу танцевать, как парни из «Доувеллс». Глаза у тебя такие красные, что ты не поверишь.

– У тебя тоже. Пара куниц в клетке, вот кто мы.

– Да?

– Да.

– Хочешь сказать, все путем?

– Все путем. Хочешь сказать, ты нашел нужное слово?

– Я нашел, Майки.

– Да, хорошо.

Они улыбнулись друг другу, потом Ричи откинул голову назад, привалившись затылком к стене, и посмотрел вверх, на дымовое отверстие. А вскоре начал уплывать куда-то в сторону. Нет… не в сторону. Вверх. Он уплывал вверх. Как

(летаем внизу здесь мы все)

воздушный шарик.

– К-к-как в‐в-в-вы т-т-там, па-арни. В по-о-орядке?

Голос Билла, спускающийся сквозь дымовое отверстие. Долетающий с Венеры. Обеспокоенный. Глубоко внутри Ричи почувствовал, как вновь плюхнулся на прежнее место.

– В порядке, – услышал он свой голос, далекий и раздраженный. – В порядке, мы говорим, все в порядке, отвали, Билл, дай нам узнать слово, мы говорим, мы нашли нужное

(место)

слово.

Клубный дом еще прибавил в размерах, его выстилал пол из полированного дерева. Дым сгустился до тумана, сквозь него костер проглядывался с трудом. Этот зал! Господи помилуй! Огромный, как какой-нибудь бальный зал в одном из музыкальных фильмов МГМ 96. Майк смотрел на него от дальней стены, силуэт, едва различимый сквозь туман.

Ты здесь, старина Майки?

Здесь и с тобой, Ричи.

Ты по-прежнему хочешь сказать, что все в порядке?

Да… но возьми меня за руку… ты можешь протянуть руку?

Думаю, да.

Ричи протянул руку и, хотя Майк находился у дальней стены этого огромного зала, ощутил, как сильные коричневые пальцы сомкнулись на его запястье. И ему сразу стало хорошо, каким хорошим было это прикосновение – хорошо найти стремление в поддержке, поддержку в стремлении, найти твердое в дыму и дым в твердом…

Он запрокинул голову и посмотрел на дымовое отверстие, такое белое и маленькое. Теперь оно было гораздо выше, на высоте многих миль. Венерианский световой фонарь.

Процесс пошел. Он воспарил. «Поехали», – подумал Ричи и начал подниматься все быстрее сквозь дым, туман, смог, как ни назови.

5

Клубный дом они покинули.

Вдвоем стояли бок о бок посреди Пустоши, и уже начало смеркаться.

Он знал, что это Пустошь, но вокруг все было другим. Листва гуще, пышнее, с более резкими запахами. Таких растений он никогда не видел, а приглядевшись, Ричи понял, что за некоторые деревья он принял гигантские папоротники. До него доносился шум Кендускига, шум бегущей воды, куда более громкий, чем прежде. От ленивого скольжения по руслу не осталось и следа – вода ревела, как в реке Колорадо, вырывающейся из Гранд-Каньона.

И он почувствовал, как жарко. В Мэне летом тоже бывало жарко и достаточно влажно, чтобы ночью тело иной раз становилось липким от пота, но с такими жарой и влажностью Ричи не сталкивался никогда в жизни. Низкий туман, молочный и густой, заполнял низины и стелился по земле, обтекая ноги мальчиков. В воздухе стоял резкий запах горящих зеленых веток.

Он и Майк, не обменявшись ни словом, двинулись на шум бегущей воды, прокладывая путь сквозь незнакомую растительность. Толстые лианы свисали между деревьями, будто похожие на паутину гамаки, однажды Ричи услышал, как кто-то ломится сквозь подлесок. По звукам животное это размерами превосходило оленя.

Он остановился на несколько мгновений, чтобы оглядеться, повернулся на триста шестьдесят градусов, изучая горизонт. Он знал, где должен возвышаться толстый белый цилиндр Водонапорной башни, но не обнаружил ее на положенном месте. Как не обнаружил железнодорожной ветки, идущей к грузовому двору в конце Нейболт-стрит или жилого района Олд-Кейп: место домов заняли низкие обрывы и холмы из красного песчаника, торчащие среди гигантских папоротников и сосен.

Над головой раздалось хлопанье крыльев. Мальчики пригнулись, и над ними пролетела эскадрилья летучих мышей. Таких огромных летучих мышей Ричи не видел никогда и напугался даже сильнее, чем в те мгновения, когда Билл пытался разогнать Сильвера и они слышали, как их настигает оборотень. Безмолвие и чужеродность этого места наводили страх, но еще больше ужасало другое: они его знали, и знали хорошо.

«Пугаться нечего, – сказал себе Ричи. – Помни – это всего лишь сон, или видение, или как ты его сам назовешь. На самом деле мы со стариной Майки сидим в нашем клубном доме, надышавшись дымом. Очень скоро Большой Билл занервничает, потому что какое-то время мы не откликаемся, а потом они с Беном спустятся и вытащат нас. Как поет Конуэй Твитти 97 – это всего лишь фантазия».

Но теперь он видел: крылья летучих мышей такие изорванные, что сквозь них пробивался свет мутного солнца, а когда они проходили под гигантским папоротником, Ричи заметил толстую желтую гусеницу, которая ползла поперек широкого зеленого листа, отбрасывая тень. И крохотные черные насекомые прыгали и жужжали на теле гусеницы. Если это и сон, то таких отчетливых снов он еще никогда не видел.

Они шли на звук воды в густом, стелящемся, доходящем до колен тумане, и Ричи не мог сказать, касаются его ноги земли или нет. Наконец они добрались до места, где и туман, и земля обрывались. Ричи смотрел, не веря своим глазам. Он видел перед собой не Кендускиг… и тем не менее Кендускиг. Вода ревела и пенилась в узком русле, пробитом в скальной породе… и, глядя на другой берег, он видел века, запечатленные в слоях камня, красном, оранжевом, снова красном. Эту реку они по камням перейти бы не смогли; тут требовался веревочный мост, а если упадешь, поток унесет тебя сразу. Шумела вода злобной, тупой яростью, и пока Ричи, разинув рот, смотрел на реку, из нее выпрыгнула розовато-серебристая рыба, пролетела по невероятно высокой дуге, на ходу хватая насекомых, тучи которых висели над поверхностью. Рыба плюхнулась в воду, но Ричи успел разглядеть ее и понял, что такой рыбы не видел никогда в жизни, даже в книжках.

Птицы стаей летели в небе, издавая грубые крики. Не десяток, не два – на мгновение небо потемнело от птиц, они закрыли собой солнце. Еще какое-то животное ломанулось сквозь кусты, за ним последовали другие. Ричи развернулся, сердце больно ухало в груди, и он увидел, как мимо пробежала вроде бы антилопа, направляясь на юго-восток.

«Что-то грядет. И они это знают».

Птицы улетели, вероятно, дружно решив перебраться куда-то южнее. Мимо них опять пробежало какое-то животное… и еще одно. Вновь наступила тишина, нарушаемая только мерным урчанием Кендускига. В тишине висело ожидание, тишина ждала, когда же что-то свершится, и Ричи это не нравилось. Он чувствовал, как волосы на затылке шевелятся и пытаются встать, и вновь схватил Майка за руку.

«Ты знаешь, где мы? – прокричал он Майку. – Ты нашел нужное слово?»

«Господи, да, – ответил Майк. – Я нашел. Это прошлое, Ричи! Прошлое!»

Ричи кивнул. Прошлое, начало времен, давнишнее, давнишнее прошлое, когда мы все жили в лесу и нигде, кроме леса. Они находились в Пустоши и в прошлом, и только Господь Бог знал, за сколько тысяч лет до нашего времени. Они перенеслись в невообразимое прошлое, до ледникового периода, когда Новая Англия – те же тропики – ничем не отличалась от нынешней Южной Америки… Если настоящее, откуда они отбыли, все еще существовало. Он вновь огляделся, нервно, уже ожидая увидеть бронтозавра, поднявшего к небу длинную шею и разглядывающего их сверху вниз, с пастью, набитой землей и вырванными с корнем растениями, или саблезубого тигра, выходящего из подлеска.

Но их окружала тишина, которая обычно наступает за пять или десять минут до того, как яростно громыхнут лиловые головы, столкнувшиеся в небе, ветер умрет полностью, а воздух вдруг окрасится необычной пурпурной желтизной и его наполнит густой запах перезаряженных автомобильных аккумуляторов.

«Мы в прошлом, за миллион лет до нашей эры, может, за десять миллионов или за восемьдесят, но мы здесь, и что-то должно случиться, я не знаю что, но что-то, и я боюсь, я хочу чтобы это закончилось я хочу вернуться Билл пожалуйста Билл пожалуйста вытащи нас отсюда мы словно падаем в фотографию в какую-то фотографию пожалуйста пожалуйста помоги…»

Рука Майка напряглась, сжимая его руку, и он понял, что тишины больше нет. Ей на смену пришла ровная низкая вибрация – Ричи скорее чувствовал ее, чем слышал, она давила на его натянутые барабанные перепонки, гудела в маленьких косточках, которые и передавали звук. Она нарастала. Ровная, монотонная. Ричи не мог ее хоть как-то охарактеризовать. Она просто была:

(слово в начале было слово место)

невыразительный, бездушный звук. Ричи оперся о дерево, около которого они стояли, и когда рука коснулась ствола, обхватила его, почувствовал, как вибрация передается изнутри. И в тот же момент осознал, что ощущает ее стопами, что она покалыванием поднимается к лодыжкам и икрам, превращая сухожилия в камертоны.

Вибрация нарастала. И нарастала.

И исходила с неба. Сам того не желая, но не в силах удержаться, Ричи поднял голову. Солнце расплавленной монетой горело в ореоле тумана. Под ним зеленой болотистой низиной застыла Пустошь. И Ричи подумал, что знает, каким будет видение: им предстояло засвидетельствовать приход Оно.

Вибрация обрела голос: рокочущий рев, который набирал и набирал силу, пока не сделался оглушающим. Ричи зажал уши руками и закричал. Но не смог расслышать собственного крика. Рядом с ним Майк Хэнлон тоже зажимал уши руками и кричал, и Ричи видел, что из носа у Майка течет кровь.

Облака на западе осветились запылавшим красным огнем. Огонь этот приближался к ним, расширяясь из полоски в ручей, в реку зловещего цвета. А потом, когда горящий, падающий объект пробил облака, налетел ветер. Горячий и опаляющий, дымный и удушающий. Эта штуковина в небе напоминала пламенеющую спичечную головку гигантских размеров, слишком яркую, чтобы на нее можно было смотреть. Дуги электрических разрядов срывались с нее, синие зигзаги били в землю, оставляя после себя гром.

«Звездолет! – закричал Ричи, падая на колени и закрывая глаза руками. – Господи, это звездолет!» Но Ричи верил – и потом расскажет это остальным как сможет, – что это был не звездолет, хотя он каким-то образом и добрался сюда сквозь космос. То, что спустилось на Землю в тот далекий день, пришло из места, которое находилось гораздо дальше другой звездной системы или другой галактики, и слово «звездолет» первым пришло в голову, возможно, только потому, что разум Ричи не мог иначе воспринять увиденное.

Послышался взрыв – ревущий звук, за которым земля содрогнулась, сбив их с ног. На этот раз Майк схватился за руку Ричи. Раздался еще один взрыв. Ричи открыл глаза и увидел яркое пламя и колонну дыма, поднимающуюся в небо.

«Оно! – крикнул он Майку, в экстазе ужаса – никогда в жизни, ни до, ни после, никакая другая эмоция не поразит его так глубоко, не сокрушит до такой степени. – Оно! Оно! Оно!»

Майк поднял его на ноги, и они побежали вдоль берега юного Кендускига, не замечая, как близко от них обрыв. Раз Майк споткнулся и упал на колени. Потом пришла очередь Ричи. Он порвал штаны и содрал кожу на ногах. Ветер усиливался и гнал на них запах горящего леса. Дым делался все гуще, и Ричи смутно осознал, что они с Майком бегут не одни. Животные тоже пришли в движение. Убегали от дыма, огня, смерти в огне. Возможно, убегали и от Оно.

Прибывшего в их мир.

Ричи начал кашлять. Он слышал, как рядом с ним кашляет Майк. Дым делался гуще, вымывая зеленые, и серые, и красные краски дня. Майк снова упал, и его рука выскользнула из руки Ричи. Он попытался ее найти и не смог.

«Майк! – закричал он в панике, кашляя. – Майк, где ты? Майк! МАЙК!»

Но Майк исчез; Майка нигде не было.

«ричи! ричи! ричи!

(ХРЯСТЬ!)

«ричи! ричи! ричи, с тобой…

6

– …все в порядке?

Его глаза открылись, и он увидел Беверли, стоявшую рядом с ним на коленях, вытирающую ему рот платком. Остальные – Билл, Эдди, Стэн и Бен – сгрудились позади нее, с озабоченными и испуганными лицами. У Ричи жутко болело пол-лица. Он попытался что-то сказать Беверли, но мог только хрипеть. Попытался откашляться – и его чуть не вырвало. Горло и легкие, казалось, устилал дым.

Наконец ему удалось просипеть:

– Это ты врезала мне, Беверли?

– Больше ничего не могла придумать.

– Хрясть, – пробормотал Ричи.

– Я не знала, очухаешься ли ты, вот и все. – Внезапно Беверли разрыдалась.

Ричи неуклюже похлопал ее по плечу, Билл положил руку ей на шею. Она тут же повернулась, взяла ее, сжала.

Ричи удалось сесть. Мир тут же закачался на волнах, а когда выровнялся, Ричи увидел привалившегося к соседнему дереву Майка с ошеломленным и пепельно-серым лицом.

– Я блевал? – спросил Ричи Бев.

Она кивнула, все еще плача.

Хрипатым, запинающимся Голосом ирландского полицейского Ричи спросил:

– На тебя попало, дорогая?

Бев рассмеялась сквозь слезы и покачала головой.

– Я повернула тебя на бок. Боялась… бо-боялась, что ты за-за-за-захлебнешься б-блевотиной. – И она снова разрыдалась.

– Не-е-честно. – Билл по-прежнему держал ее руку. – З-здесь за-аикаюсь то-олько я.

– Неплохо, Большой Билл. – Ричи попытался встать и тяжело шлепнулся на землю. Мир продолжал покачиваться на волнах. Он закашлялся и отвернул голову, осознав, что опять начнет блевать, за секунду до того, как это произошло. Вырвало его зеленой пеной и густой, тягучей слюной. Ричи закрыл глаза и просипел:

– Кто-нибудь хочет перекусить?

– Ф-фу, дерьмо! – воскликнул Бен, с отвращением и смеясь.

– По-моему, выглядит скорее как блевотина. – Но, если честно, говорил Ричи с закрытыми глазами. – Дерьмо обычно лезет с другого конца, во всяком случае, у меня. Насчет тебя не знаю, Стог. – Открыв наконец глаза, он увидел, что клубный дом в двадцати ярдах, окно и потайная дверца открыты, из них поднимается дым, уже почти прозрачный.

На сей раз Ричи сумел подняться на ноги. Первые несколько секунд он не сомневался, что или снова блеванет, или отключится, или совместит первое со вторым.

– Хрясть, – пробормотал он, наблюдая, как мир расплывается и колышется у него перед глазами. Когда приступ головокружения прошел, он направился к Майку. Глаза его оставались красными, как у куницы, а по влажным манжетам Ричи догадался, что и Майку не удалось сохранить содержимое желудка.

– Для белого мальчика ты держался неплохо, – просипел Майк и легонько двинул кулаком в плечо Ричи.

Ричи не нашелся с ответом – а такое случалось с ним крайне редко.

Подошел Билл. За ним остальные.

– Ты нас вытащил? – спросил Ричи.

– Я и Б-Б-Бен. Т-ты к-кричал. В-вы о-оба. Н-но… – Он посмотрел на Бена.

– Должно быть, из-за дыма, Билл. – Однако уверенности в голосе этого толстого мальчика не слышалось вовсе.

– Ты про то, о чем я думаю? – сухо спросил Ричи.

Билл пожал плечами:

– О ч-чем т-ты, Ри-Ричи?

Ответил Майк:

– Поначалу нас там не было, так? Вы спустились вниз, услышав наши крики, но поначалу нас там не было?

– Все заволокло дымом, – напомнил Бен. – Да еще вы своими криками нагоняли страха. Но крики… они доносились… ну…

– О-они до-оносились и-из да-а-алекого далека, – подхватил Билл. Сильно заикаясь, он рассказал, что, спустившись вниз, они не смогли увидеть ни Ричи, ни Майка. В панике принялись ощупывать пол и стены, опасаясь, что оба умрут, задохнувшись дымом, если они не будут действовать быстро. И наконец Билл ухватил руку Ричи. Дернул «че-е-ертовски си-сильно», и Ричи вынырнул из густого дыма, уже теряя сознание. Билл обернулся и увидел Бена, который держал в медвежьих объятьях Майка. Оба кашляли. Бен поднял Майка и вышвырнул через потайную дверцу.

Бен, слушая все это, кивал:

– Я продолжал шарить в дыму руками, понимаете? Больше ничего не делал, только шарил, словно хотел пожать кому-то руку. Ты схватил одну, Майк. Чертовски хорошо, что ты ее схватил, Майк. Я думаю, если б не схватил, мы бы тебя не нашли.

– Вас, парни послушать, так наш клубный дом гораздо больше, чем на самом деле, – заметил Ричи. – Вы ходили, искали. А там каждая стена всего в пять футов.

Повисла тишина, и все смотрели на Билла, который задумчиво хмурился.

– О-он бы-ыл бо-ольше, – наконец заговорил он. – Т-так, Бен?

Бен пожал плечами:

– Точно, больше. Если, конечно, дело не в дыме.

– Это не дым, – возразил Ричи. – Перед тем как все произошло – перед тем как мы вышли, – я, помнится, подумал, что он не меньше бального зала в кино. В одном из этих мюзиклов. Вроде «Семи невест для семи братьев». Я едва мог разглядеть Майка у противоположной стены…

– Перед тем как вы вышли? – переспросила Беверли.

– Ну… вроде того… я хочу сказать…

Она схватила Ричи за руку:

– Это случилось, да? Правда случилось! Вам было видение, как в книге Бена! – Она просияла. – Это правда случилось?

Ричи посмотрел на свои ноги, потом на Майка. Увидел, что с колена вельветовых брюк Майка вырван клок и его джинсы порваны на обоих коленях. Сквозь дыры проглядывали кровоточащие ссадины.

– Если это называется видением, упаси меня Бог от еще одного. Ничего не знаю насчет нашего Кингфиша 98, но когда я спускался туда, дыр на штанах не было. А они, между прочим, почти новые. Мамаша меня за них взгреет.

– Что произошло? – одновременно спросили Бен и Эдди.

Ричи и Майк переглянулись. Потом Ричи спросил:

– Беви, сигареты есть?

У нее нашлись две, завернутые в тряпицу. Ричи сунул одну в рот, Бев дала ему прикурить, но после первой затяжки он так закашлялся, что отдал сигарету ей.

– Не могу. Извини.

– Это было прошлое, – сказал Майк.

– Хрена с два, – возразил Ричи. – Не просто прошлое. Давнишнее прошлое.

– Да, правильно. Мы остались в Пустоши, но Кендускиг пробегал милю в минуту. Глубокий. Чертовски бурный. В нем плавала рыба. Думаю, лосось.

– М-мой о-отец го-о-оворит, ч-что з-здесь да-аавно у-уже нет ры-ыбы и-из-за с-сточных вод.

– Мы перенеслись в совсем далекое прошлое. – Ричи неуверенно оглядел всех. – Думаю, на миллион лет, не меньше.

Ему ответило гробовое молчание.

– Но что случилось? – наконец выговорила Беверли.

Ричи чувствовал, как слова поднялись к горлу, но, когда попытался выпустить их наружу, почувствовал, что его снова вырвет.

– Мы видели приход Оно, – все-таки выжал он из себя. – Я думаю, именно это.

– Господи, – пробормотал Стэн. – Господи.

Что-то резко пшикнуло – Эдди воспользовался ингалятором.

– Оно пришло с неба, – подхватил Майк. – Ничего такого я больше увидеть не хочу. Что-то пылало так ярко, что мы не могли на него смотреть. Это что-то разбрасывало молнии и гремело громом. Шум… – Он покачал головой и посмотрел на Ричи. – Ревело так, словно наступил конец света. А когда эта хрень упала на землю, начался лесной пожар. На том для нас все и закончилось.

– Это был звездолет? – спросил Бен.

– Да, – ответил Ричи.

– Нет, – ответил Майк.

Они переглянулись.

– Да, пожалуй, он, – поправился Майк.

И одновременно скорректировал свой ответ и Ричи:

– Нет, не думаю, что звездолет, знаете ли, но…

Они опять переглянулись. В некотором замешательстве.

– Говори ты, – предложил Ричи Майку. – Думаю, мы про одно и то же, но они не врубаются.

Майк откашлялся в кулак и обвел остальных почти что виноватым взглядом.

– Я не знаю, как мне это рассказать.

– По-о-опробуй, – предложил Билл.

– Что-то пришло с неба, но не совсем звездолет. И не метеорит. Скорее… ну… Ковчег Завета Господнего, из Библии, с Духом Божьим в нем… только без всякого Бога. Чувствуя Оно, наблюдая за его приходом, ты знал, что добра от него не жди, что Оно – это зло.

Майк посмотрел на них.

Ричи кивнул.

– Оно пришло… извне. У меня возникло такое чувство. Извне.

– Откуда – извне, Ричи? – спросил Эдди.

– Извне всего, – ответил тот. – И когда Оно спускалось… образовалась самая большая дыра, какую можно увидеть в жизни. Оно превратило большой холм в дырку от пончика, во что-то такое. Оно приземлилось там, где сейчас центральная часть Дерри.

Он оглядел всех.

– Усекли?

Беверли бросила недокуренную сигарету, растоптала каблуком.

– Оно всегда было здесь, – продолжил Майк, – с незапамятных времен… до того как вообще появились люди, разве что тогда они обитали в Африке, прыгали по деревьям и жили в пещерах. Кратер исчез, вероятно, в ледниковый период, когда долина стала глубже, а кратер заполнился валунами и землей, которые тащил с собой ледник… но Оно уже тогда было там, спало, возможно, дожидаясь, пока растает лед, дожидаясь, когда придут люди.

– Вот почему Оно использует канализационные коллекторы и дренажные тоннели, – вставил Ричи. – Для Оно они что автострады.

– Вы не видели, как выглядело Оно? – резким, чуть охрипшим голом спросил Стэн Урис.

Майк и Ричи покачали головами.

– Сможем мы побить Оно? – в наступившей тишине спросил Эдди. – Если Оно такое?

Ему никто не ответил.

Глава 16 Невезуха Эдди

1

К тому времени, когда Ричи заканчивает, они все кивают. Эдди кивает вместе со всеми, вспоминает вместе со всеми, когда боль внезапно простреливает вверх по левому предплечью. Простреливает? Нет. Разрывает левое предплечье: такое ощущение, будто кто-то пытается заточить на кости ржавую пилу. У Эдди перекашивает лицо, он сует руку во внутренний карман пиджака, перебирает пузырьки, ищет нужный на ощупь, достает экседрин. Отправляет в рот две таблетки, запивает джином со сливовым соком. Боль в руке целый день то появлялась, то исчезала. Поначалу он списывал боль на бурсит 99: такое иногда с ним случалось в дождливый день. Но по ходу рассказа Ричи у него всплывают новые воспоминания, и он понимает, откуда боль. «Мы уже идем не по Аллее памяти, – думает Эдди. – Это все больше и больше похоже на Лонг-Айленд-экспрессуэй».

Пятью годами раньше, на обычной диспансеризации, (Эдди проходил обычную диспансеризацию каждые полгода) врач между делом отметил: «У тебя тут давний перелом, Эд… упал с дерева мальчишкой?»

«Что-то вроде этого», – согласился Эдди, но не потрудился сказать доктору Роббинсу, что его мать, без сомнения, упала бы замертво от кровоизлияния в мозг, если б увидела или услышала, что ее Эдди лазает по деревьям. По правде говоря, он и не смог бы точно вспомнить, как сломал руку. Это не казалось чем-то важным (хотя теперь Эдди находит такое отсутствие интереса весьма странным – он, в конце концов, человек, который очень трепетно воспринимает каждый чих или изменение цвета стула). Но это старый перелом, сущая безделица, случившаяся с ним давным-давно, в детстве, которое он едва помнил, да и вспоминать не хотел. Перелом давал о себе знать во время длительных поездок в дождливый день, но пара таблеток аспирина приводили все в норму. Никаких проблем.

Однако теперь это не та боль, которая легко снимается аспирином; теперь какой-то безумец точит ржавую пилу, выбивает какой-то ритм на кости, и он помнит, что такие же ощущения были у него в больнице, особенно поздно вечером, в первые три или четыре дня после случившегося. Он лежал в постели, потея в летнюю жару, дожидаясь, когда же медсестра принесет таблетку, слезы беззвучно скатывались по щекам в ушные раковины, и он думал: «Будто какой-то псих затачивает в моей руке пилу».

«Если это Аллея воспоминаний, – думает Эдди, – то я готов обменять ее на одну большую мозговую клизму: пусть прочистит мозг, как толстую кишку».

Не отдавая себе отчета, что собирается заговорить, Эдди произносит:

– Руку мне сломал Генри Бауэрс. Помните?

Майк кивает.

– Перед тем как пропал Патрик Хокстеттер. Числа я не помню.

– Я помню, – бесстрастно отвечает Эдди. – 20 июля. Хокстеттер считался пропавшим… с?.. Двадцать третьего?

– С двадцать второго, – поправляет его Беверли Роган, хотя не говорит им, почему так уверена в дате: дело в том, что она видела, как Оно утащило Хокстеттера. И она не говорит им, хотя верила тогда, как верит и сейчас, что Патрик Хокстеттер к тому моменту совсем рехнулся, был еще безумнее, чем Генри Бауэрс. Она им скажет, но сейчас очередь Эдди. Она им скажет после Эдди, а потом, полагает она, Бен расскажет о развязке тех июльских событий… серебряной пуле, которую они так и не решились сделать. «Трудно представить себе более кошмарную повестку дня», – думает Беверли… но почему она охвачена такой безумной радостью? И когда она в последний раз чувствовала себя такой молодой? Она едва может усидеть на месте.

– Двадцатое июля, – повторяет Эдди, передвигая ингалятор по столу от одной руки к другой. – Через три или четыре дня после истории с дымовой ямой. Остаток лета я провел в гипсе. Помните?

Ричи хлопает себя по лбу характерным жестом, который они все помнят с тех давних дней, и Билл думает с улыбкой и тревогой, что на мгновение Ричи действительно выглядел как Бивер Кливер.100

– Ну как же, разумеется! Рука у тебя была в гипсе, когда мы пошли в тот дом на Нейболт-стрит, так? И потом… в темноте… – Но тут Ричи трясет головой, на лице написано недоумение.

– Что, Ри-ичи? – спрашивает Билл.

– Еще не могу вспомнить эту часть, – признается Ричи. – А ты?

Билл медленно качает головой.

– Хокстеттер был с ними в тот день, – говорит Эдди. – Тогда я в последний раз видел его живым. Может, им заменили Питера Гордона. Думаю, Бауэрс больше не хотел иметь с Питером никаких дел. После того, как тот сбежал в день битвы камней.

– Они все умерли, так? – ровным голосом спрашивает Беверли. – После Джимми Каллума умирали только дружки Бауэрса… или его бывшие дружки.

– Все, кроме Бауэрса, – соглашается Майк, глянув на воздушные шарики, привязанные к аппарату для просмотра микрофильмов, – Бауэрс в «Джунипер-Хилл». Частной закрытой психиатрической лечебнице в Огасте.

– И к-как о-они с-сломали тебе руку, Э-Эдди?

– Твое заикание усиливается, Большой Билл, – без тени улыбки говорит Эдди и допивает джин со сливовым соком.

– Не обращай внимания. Ра-асскажи нам.

– Расскажи нам, – повторяет Беверли и легонько касается пальцами его предплечья. Боль простреливает руку.

– Хорошо. – Эдди вновь наполняет стакан, смотрит в него и начинает: – Через пару дней после того, как я вернулся домой из больницы, вы пришли ко мне и показали эти серебряные шарики. Ты помнишь, Билл?

Билл кивает.

Эдди смотрит на Беверли:

– Билл спросил тебя, выстрелишь ли ты ими, если до этого дойдет… потому что в меткости никто не мог сравниться с тобой. Кажется, ты ответила «нет»… что ты слишком боишься. И ты сказала нам что-то еще, но я никак не могу вспомнить, что именно. Вроде бы… – Эдди высовывает язык и почесывает кончик, словно сдирает что-то прилипшее. Ричи и Бен улыбаются. – Что-то связанное с Хокстеттером?

– Да, – кивает Беверли. – Я расскажу, когда ты закончишь. Валяй.

– После того, после того, как вы все ушли, ко мне в комнату зашла мать, и мы крепко поссорились. Она не хотела, чтобы я и дальше общался с кем-то из вас. И она могла заставить меня согласиться… умела она, умела найти подход к мальчику, вы понимаете…

Билл снова кивает. Он помнит миссис Каспбрэк, необъятную женщину со странным лицом, лицом шизофренички, которое могло выглядеть каменным, яростным, несчастным и испуганным одновременно.

– Да, она могла убедить меня согласиться, – повторяет Эдди. – Но кое-что еще случилось в тот день, когда Бауэрс сломал мне руку. Нечто такое, что действительно меня потрясло.

С его губ слетает легкий смешок, он думает: «Это действительно меня потрясло, все так… и это все, что ты можешь сказать? Какой смысл говорить, если ты не можешь сказать людям, что ты действительно чувствуешь? В книге или в кино то, что выяснилось перед тем, как Генри Бауэрс сломал мне руку, изменило бы всю мою жизнь, и ничего не пошло бы так, как пошло… в книге или кино я обрел бы свободу. В книге или кино мне не пришлось бы держать в моем номере в «Таун-хаусе» целый чемодан таблеток, я не женился бы на Майре, не принес бы сюда этот идиотский гребаный ингалятор. В книге или кино. Потому что…»

Внезапно, на глазах у всех, ингалятор Эдди сам по себе катится по столу. И когда катится, издает сухое шуршание, похожее на звук маракаса 101, или на перекатывание маленьких косточек, или даже на смех. Добравшись до противоположного края стола, между Ричи и Беном, ингалятор подпрыгивает в воздух и падает на пол. Ричи пытается его схватить, но раздается резкий крик Билла:

– Не т-трогай его!

– Воздушные шарики! – кричит Бен, и они все поворачиваются. На шариках, которые привязаны к аппарату для просмотра микрофильмов, теперь надпись: «ЛЕКАРСТВО ОТ АСТМЫ ВЫЗЫВАЕТ РАК!» Под слоганом оскаленные черепа.

Они взрываются в два приема, сначала половина, потом остальные.

Эдди смотрит на это действо, во рту пересыхает, знакомое ощущение удушья начинает сужать дыхательные пути зажимными болтами.

– Кто с-сказал тебе и ч-что тебе сказали?

Эдди облизывает губы, хочет пойти за ингалятором, но не решается. Кто знает, чем он теперь наполнен?

Он думает о том дне, 20 июля, о том, как мать дала ему чек, со всеми заполненными графами, за исключением суммы прописью, и доллар наличными для него – карманные деньги.

– Мистер Кин, – отвечает он, и собственный голос доносится до ушей издалека. – Мне сказал мистер Кин.

– Не самый лучший человек в Дерри, – отмечает Майк, но Эдди, ушедший в свои мысли, едва слышит его.

Да, тот день выдался жарким, но в торговом зале «Аптечного магазина на Центральной» царила прохлада, деревянные лопасти вентиляторов лениво вращались под лепным потолком, в воздухе стоял умиротворяющий запах изготовляемых на месте порошков и готовых лекарств. В этом месте продавали здоровье – его мать не произносила этих слов вслух, но свято верила в них, и в свои одиннадцать с половиной лет Эдди даже не подозревал, что его мать может ошибаться, в этом или чем-то еще.

«Что ж, мистер Кин положил этому конец», – думает он теперь с ностальгической злостью.

Он помнит, что какое-то время провел у стойки с комиксами, вращал ее, чтобы посмотреть, нет ли новых выпусков «Бэтмена», или «Супербоя», или его фаворита, «Пластичного человека». Он уже отдал список матери (она посылала его в аптеку, как других мальчиков посылали в бакалейную лавку на углу) и ее чек мистеру Кину; тот подбирал все необходимое, проставлял в чеке нужную сумму и давал Эдди расписку, чтобы потом мать могла списать эти деньги со своего банковского счета. Эдди не видел в этом ничего необычного. Три различных лекарства для матери, плюс бутылка геритола, потому что, как она загадочно сказала ему: «В нем много железа, Эдди, а женщинам железа нужно больше, чем мужчинам». Еще его витамины, бутылка «Эликсира доктора Суэтта» для детей… и, разумеется, его лекарство от астмы.

Все всегда шло по заведенному порядку. Потом он заглянул бы в «Костелло-авеню маркет» со своим долларом и купил два шоколадных батончика и «пепси». Съел бы батончики, выпил «пепси» и всю дорогу домой бренчал бы мелочью в кармане. Но этот день выдался другим; закончить его Эдди предстояло в больнице, что уже говорило об отличии этого дня от всех прочих, однако заведенный порядок начал нарушаться раньше – когда его позвал мистер Кин. Потому что вместо того, чтобы вручить Эдди большой белый пакет, набитый лекарствами, и отдать расписку, а потом убедиться, что Эдди засунул ее глубоко в карман, откуда она не выпадет, мистер Кин задумчиво посмотрел на него и сказал:

– Зайди…

2

…на минутку ко мне в кабинет, Эдди. Я хочу с тобой поговорить.

Эдди посмотрел на фармацевта настороженно, немного испуганно. В голове мелькнула мысль, что мистер Кин заподозрил его в воровстве. На парадной двери висело объявление, которое он всегда прочитывал, когда входил в «Аптечный магазин на Центральной». Написали его осуждающими черными буквами, такими большими, что даже Ричи Тозиер мог прочитать без очков: «МЕЛКОЕ ВОРОВСТВО – это НЕ ХОХМА, и это НЕ ПРИКОЛ, и это НЕ ЗАБАВА! МЕЛКОЕ ВОРОВСТВО – это ПРЕСТУПЛЕНИЕ, И МЫ ПОДАДИМ В СУД».

Эдди никогда в жизни ничего не своровал, но это объявление всегда вызывало у него чувство вины – создавало ощущение, будто мистеру Кину известно о нем что-то такое, чего не знал он сам.

А потом мистер Кин запутал его еще больше, спросил:

– Как насчет газировки с мороженым?

– Ну…

– За счет заведения. В это время дня я всегда прошу принести мне ее в кабинет. Хорошая энергетическая подпитка для тех, кому не нужно следить за весом, и могу сказать, что нам двоим точно не нужно. Моя жена говорит, что выгляжу я как фаршированная веревка. Твой приятель, этот паренек Хэнском, вот кому нужно следить за весом. Какое тебе мороженое, Эдди?

– Видите ли, мама велела мне возвращаться домой. Как только…

– Чувствую, ты предпочитаешь шоколадное. Подойдет тебе шоколадное? – Глаза мистера Кина блеснули, но сухим блеском, как солнце, отражающееся от кусочков слюды в пустыне. Так, во всяком случае, подумал Эдди, большой поклонник таких авторов вестернов, как Макс Бранд и Арчи Джосилен.

– Конечно, – сдался Эдди. Что-то нервировало его в манере мистера Кина подталкивать к переносице очки в золотой оправе. Да и сам мистер Кин выглядел и озабоченным, и чем-то очень довольным. Эдди не хотелось идти в кабинет мистера Кина. Его приглашали туда не ради газировки. И что бы ему там ни сказали, Эдди точно знал – новости не будут из разряда хороших.

«Может, он собирается сказать мне, что у меня рак, – мелькнула в голове Эдди безумная мысль. – Этот детский рак. Лейкемия. Боже!»

«Не тупи, – ответил он себе сам, пытаясь рассуждать у себя в голове здравомысляще, как Заика Билл. Заика Билл уже стал главным героем в жизни Эдди, заменив собой Джока Махони из телесериала «Всадник с гор», который показывали утром по субботам. И пусть Большой Билл не мог говорить, как все, соображал он – лучше не бывает. – Этот тип – фармацевт, а не врач, в конце концов». Но Эдди все равно нервничал.

Мистер Кин поднял крышку прилавка и поманил Эдди костлявым пальцем. Эдди пошел. Пусть и против воли.

Руби, продавщица, сидела у кассового аппарата и читала журнал о кино «Силвер скрин».

– Руби, тебя не затруднит приготовить две газировки с мороженым? – обратился к ней мистер Кин. – Одну – с шоколадным, вторую – с кофейным?

– Конечно. – Руби заложила страницу, которую читала, фольгой от жвачки и встала.

– Принеси их в кабинет.

– Конечно.

– Пошли, сынок, я тебя не съем. – И мистер Кин подмигнул Эдди, на самом деле подмигнул, чем потряс его до глубины души.

Эдди никогда не заходил за прилавок и теперь с интересом разглядывал все эти бутылки, таблетки, банки. Окажись он здесь один, занялся бы изучением ступки и пестика, весов и гирек, стеклянных емкостей, заполненных капсулами. Но мистер Кин препроводил его в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Когда щелкнула собачка замка, Эдди почувствовал нарастающую напряженность в груди и попытался ее подавить. В белом пакете среди лекарств для матери лежал полностью заправленный ингалятор, и он мог пустить в рот длинную струю, как только выйдет из этого кабинета.

На углу стола мистера Кина стояла банка с лакричными червяками. Он пододвинул ее к Эдди, приглашая угоститься.

– Спасибо, я не хочу, – вежливо отказался Эдди.

Мистер Кин сел на вращающийся стул, стоявший за столом, переставил банку поближе к себе и взял одного червяка. Потом выдвинул ящик, что-то оттуда достал. Положил на стол рядом с высокой банкой лакричных червей, и Эдди охватила настоящая тревога: компанию банке составил ингалятор. Мистер Кин запрокинул голову. Его затылок коснулся настенного календаря. Изображались на календаре все те же таблетки. Под ними большие буквы складывались в слово «СКУИББ» 102. И…

…на один кошмарный момент, когда мистер Кин только открыл рот, чтобы заговорить, Эдди вспомнил случившееся с ним в обувном магазине: тогда мать раскричалась на него, еще маленького мальчика, за то, что он сунул ногу в рентгеновский аппарат, которые стояли тогда в обувных магазинах. И в этот кошмарный момент Эдди подумал, что мистер Кин сейчас скажет следующее: «Эдди, девять из десяти врачей соглашаются с тем, что лекарство от астмы вызывает рак, точно так же, как рентгеновские аппараты, которые ставили в обувных магазинах. Ты им, наверное, уже заболел. Я считаю, что тебе надо это знать».

Однако на самом деле мистер Кин сказал совсем другое. Настольно неожиданное, что Эдди не нашелся с ответом; мог только сидеть, дурак дураком, на деревянном стуле с прямой спинкой по другую сторону стола мистера Кина.

– Это продолжается довольно долго.

Эдди открыл рот и снова закрыл.

– Сколько тебе лет, Эдди? Одиннадцать, так?

– Да, сэр, – едва слышно ответил Эдди. Дышалось ему с трудом. Он еще не свистел, как кипящий чайник (в таких ситуациях Ричи восклицал: «Кто-нибудь, выключите Эдди! Он уже закипел!»), но такое могло случиться в любую секунду. Он с вожделением глянул на ингалятор, лежащий на столе мистера Кина, но, поскольку ждали от него другого, ответил: – В ноябре исполнится двенадцать.

Мистер Кин кивнул. Потом наклонился вперед, как фармацевт в телевизионном рекламном ролике, и сцепил руки перед собой. Линзы его очков блестели в ярком свете потолочных флуоресцентных ламп.

– Ты знаешь, что такое плацебо, Эдди?

Нервничая, Эдди поделился с ним своей лучшей догадкой:

– Это такие штуки у коров, из которых течет молоко, да?

Мистер Кин рассмеялся и откинулся на спинку стула.

– Нет, – ответил он, и Эдди покраснел до корней своих коротко стриженных волос. Теперь он уже мог слышать свист в собственном дыхании. – Плацебо – это…

Его прервал энергичный двойной стук в дверь. Не дожидаясь «войдите», Руби переступила порог, держа в обеих руках по старомодному стакану для газировки с мороженым.

– С шоколадным, как я понимаю, тебе. – Она улыбнулась Эдди, а он, как мог, ей, но никогда раньше, за всю жизнь, его интерес к газировке с мороженым не находился на столь низком уровне. Эдди охватил испуг, как перед всем вообще, так и по вполне конкретному поводу; такое всегда случалось с ним, когда он сидел на смотровом столе доктора Хэндора в одних трусах, дожидаясь, когда доктор придет, и зная, что его мать в приемной, занимает большую часть дивана и крепко, словно псалтырь, держит перед глазами книгу (обычно «Силу позитивного мышления» Нормана Винсента Пила или «Народную медицину Вермонта» доктора Джарвиса). Раздетый, беззащитный, он чувствовал, что на пару они загнали его в ловушку.

Он отпил газировки, когда Руби выходила из кабинета, не ощущая вкуса.

Мистер Кин подождал, пока за девушкой закроется дверь, потом улыбнулся сухой, слюда-на-солнце, улыбкой.

– Расслабься, Эдди. Я тебя не съем и не сделаю тебе ничего дурного.

Эдди кивнул, потому что мистер Кин был взрослым, а со взрослыми следовало соглашаться всегда (так учила его мать), но при этом подумал: «Да уж, слышал я это вранье. Что-то такое говорил врач, когда открыл стерилизатор, и в нос ударил резкий, пугающий запах спирта. Запах уколов и запах вранья, и сводилось все к одному: когда они говорят, что больно не будет, как укус комарика, означает это, что от боли захочется выть».

Он еще раз попытался засосать газировку через соломинку, и, наверное, напрасно. Все оставшееся пространство в сжимающемся горле требовалось ему для того, чтобы проталкивать в легкие воздух. Он вновь посмотрел на ингалятор, лежащий на столе мистера Кина, хотел попросить, но не решился. Странная мысль пришла Эдди в голову: может, мистер Кин знает, что ему нужен ингалятор, но он не решается его попросить, может, мистер Кин

(мучает)

дразнит его. Только такая мысль – глупость, так? Взрослый, особенно взрослый, помогающий другим людям поправить здоровье, не стал бы так дразнить маленького мальчика, правда? Конечно же, нет. Об этом даже думать нельзя, потому что такая мысль привела бы к необходимости ужасного переосмысления окружающего мира, каким его представлял себе Эдди.

Но ингалятор лежал, лежал здесь, так близко и так далеко, совсем как вода, до которой не может добраться человек, умирающий от жажды в пустыне. Он лежал здесь, на столе. Под улыбающимися слюдяными глазами мистера Кина.

Эдди хотелось, больше чем когда бы то ни было, оказаться сейчас в Пустоши, со своими друзьями. Мысль о монстре, каком-то огромном монстре, шныряющем под городом, где он родился и вырос, использующем дренажные тоннели и канализационные трубы, чтобы перебираться с места на место, пугала, другая мысль – вступить в борьбу с этим чудовищем и победить, пугала еще больше… но все лучше, чем находиться здесь. Как можно бороться со взрослым, который говорил, что больно не будет, когда ты знал, что будет, да еще как? Как можно бороться со взрослым, который задавал тебе странные вопросы и говорил что-то непонятное вроде: «Это продолжалось достаточно долго»? То есть, чуть ли не случайно, думая совсем о другом, Эдди открыл одну из великих истин детства: настоящие монстры – взрослые. Ничего знаменательного не случилось, мысль эта не сверкнула ослепительной вспышкой, не объявила о себе колокольным звоном и трубным гласом. Просто пришла и ушла, почти похороненная под другой всесокрушающей мыслью: мне нужен мой ингалятор и я хочу уйти отсюда.

– Расслабься, – вновь повторил мистер Кин. – Твои беды, Эдди, большей частью от того, что ты постоянно напряжен и зажат. Возьмем, к примеру, твою астму. Посмотри сюда.

Мистер Кин выдвинул ящик стола, порылся в нем, потом достал воздушный шарик. Набирая в узкую грудь как можно больше воздуха (его галстук подпрыгивал, будто узкая лодка на небольшой волне), надул его. На шарике Эдди прочитал: «АПТЕЧНЫЙ МАГАЗИН НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ». ЛЕКАРСТВА, ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА, ПЕРЕВЯЗОЧНЫЕ МАТЕРИАЛЫ». Мистер Кин перекрутил резиновое горлышко и выставил шарик перед собой.

– Давай представим себе, что это легкое. Твое легкое. Мне следовало бы надуть два, но, раз у меня остался только один шарик от распродажи, которую мы устроили сразу после Рождества…

– Мистер Кин, могу я взять ингалятор? – В голове у Эдди начало стучать. Он чувствовал, как пережимается дыхательное горло, а на лбу выступает пот. Его стакан с газировкой и шоколадным мороженым стоял на краю стола мистера Кина. Вишенка наверху медленно проваливалась в сбитые сливки.

– Через минутку, – ответил мистер Кин. – Слушай и смотри внимательно, Эдди. Пора кому-то это сделать. Если Рассу Хэндору не хватает мужества, придется мне. Твое легкое – такой же шар, только обтянуто мышцами. Эти мышцы – как руки человека, работающего с мехами, ты понимаешь? У здорового человека они помогают легкому расширяться и сокращаться. Но если хозяин легких постоянно зажат и напряжен, мышцы начинают работать против легких, а не помогать им. Смотри!

Мистер Кин положил узловатую, костлявую, с почечными бляшками руку на воздушный шар и надавил. Шар раздулся и вылез из-под его кулака. Эдди сжался, готовясь к хлопку. Одновременно почувствовал, что дыхательное горло перекрыто полностью. Наклонился через стол и схватил ингалятор. Плечом ударил тяжелый стакан с мороженым и газировкой. Стакан слетел со стола и с грохотом разбился об пол.

Грохот этот Эдди слышал смутно. Он сдергивал крышку с ингалятора, всовывал наконечник в рот, нажимал на клапан. Со всхлипом попытался вдохнуть, и мысли его, как и всегда в такие моменты, понеслись паническим потоком, наталкиваясь друг на друга: «Пожалуйста мамочка я задыхаюсь я не могу ДЫШАТЬ ох мой дорогой Боже ох мой дорогой Иисус добрый и милосердный я не могу ДЫШАТЬ пожалуйста я не хочу умирать не хочу умирать пожалуйста…»

А потом туман, выплеснувшийся из ингалятора, сконденсировался на распухших стенках дыхательного горла, и он снова смог дышать.

– Извините. – Эдди чуть не плакал. – Мне очень жаль, что стакан разбился… я все уберу и заплачу за него… только, пожалуйста, не говорите маме, хорошо? Извините, мистер Кин, но я не мог вдохнуть…

Раздался двойной стук в дверь, и Руби всунула голову в кабинет.

– У вас все…

– Все отлично, – оборвал ее мистер Кин. – Оставь нас.

– Ну, тогда изви-и-ните! – Руби закатила глаза и закрыла дверь.

Эдди вновь задышал со свистом. Еще раз пустил в рот струю из ингалятора, опять начал извиняться. Замолчал, лишь заметив, что мистер Кин ему улыбается – своей особенной сухой улыбкой. Руки он сложил на животе. Сдувшийся воздушный шарик лежал на столе. Новая мысль пришла в голову Эдди. Он пытался ее прогнать, но не смог. Мистер Кин выглядел так, будто приступ астмы Эдди доставил ему больше удовольствия, чем газировка с кофейным мороженым, стакан с которой наполовину опустел.

– Не волнуйся, – ответил он, – потом Руби здесь приберется, и, по правде говоря, я даже рад, что ты разбил стакан. Потому что я пообещаю ничего не говорить твоей матери, если ты пообещаешь не говорить ей об этом нашем разговоре.

– Конечно, обещаю, – с жаром воскликнул Эдди.

– Хорошо, – кивнул мистер Кин. – Мы достигли взаимопонимания. И ты чувствуешь себя гораздо лучше, так?

Эдди кивнул.

– Почему?

– Почему? Ну… потому что я принял лекарство. – Он посмотрел на мистера Кина, как в школе смотрел на миссис Кейси, если давал ответ, в правильности которого сомневался.

– Но ты принял не лекарство, – возразил мистер Кин. – Ты принял плацебо. Плацебо, Эдди, выглядит как лекарство и по вкусу как лекарство, но это не лекарство. Плацебо – не лекарство, потому что не содержит активных компонентов. Или если это лекарство, то лекарство крайне необычное. Лекарство для головы. – Мистер Кин улыбнулся. – Ты это понимаешь, Эдди? Лекарство для головы.

Эдди понял, чего там; мистер Кин говорил ему, что он – чокнутый. Но онемевшие губы выдали другой ответ:

– Нет, я вас не понимаю.

– Позволь рассказать тебе короткую историю, – продолжил мистер Кин. – В 1954 году в университете Депола 103 проводились исследования с больными язвой. Ста пациентам давали таблетки. Всем говорили, что таблетки помогут им вылечить язвенную болезнь, но при этом половине пациентов давали плацебо… если на то пошло, драже «Эм-энд-Эмс» с одинаковой розовой глазурью. – Мистер Кин издал странный пронзительный смешок, словно описывал какой-то удачный розыгрыш, а не научный эксперимент. – Из ста пациентов девяносто три отметили значительное улучшение своего состояния, а у восьмидесяти одного это улучшение зафиксировали проведенные обследования. И что ты думаешь? Какой вывод ты сделаешь из этого эксперимента?

– Я не знаю, – еле слышно ответил Эдди.

Мистер Кин постучал себя по голове.

– Большинство болезней начинаются здесь, вот что я думаю. Я уже много, очень много лет занимаюсь этим бизнесом и узнал о плацебо задолго до того, как врачи из университета Депола провели свое исследование. Обычно плацебо прописывают старикам. Пожилые люди, и мужчины, и женщины, приходят к доктору, убежденные, что у них болезнь сердца, или рак, или диабет, или еще какая-то ужасная напасть. Но очень часто ничего этого нет и в помине. Они неважно себя чувствуют только потому, что они старые, ничего больше. Но что в такой ситуации делать врачу? Говорить им, что они – часы без ходовой пружины? Ха! Едва ли. Врачи слишком любят полагающиеся им вознаграждения. – И теперь губы мистера Кина изогнулись, выражая нечто среднее между улыбкой и презрительной усмешкой.

Эдди просто сидел, ожидая, когда все закончится, закончится, закончится. «Но ты принял не лекарство» – эти слова не выходили из головы.

– Врачи им это не говорят, и я им это не говорю. Зачем суетиться? Иногда такой старичок или старушка приходят сюда с рецептом, на котором прямо написано: «Placebo», или 25 миллиграмм «Blue skies» 104, так это называл старый док Пирсон.

Мистер Кин хохотнул и глотнул газировки с кофейным мороженым.

– И что в этом плохого? – спросил он Эдди, а поскольку Эдди сидел и молчал, сам же и ответил: – Ничего! Абсолютно ничего! По крайней мере… обычно. Плацебо – дар божий для стариков. А есть и другие случаи – раковые больные, люди с прогрессирующей сердечной недостаточностью, с ужасными болезнями, которые мы еще не понимаем и не можем лечить, и некоторые из них дети, такие, как ты, Эдди! Если в таких случаях плацебо помогает пациенту почувствовать себя лучше, в чем вред? Ты видишь вред, Эдди?

– Нет, сэр, – ответил Эдди, глядя на пятна шоколадного мороженого и взбитых сливок, лужу газировки и осколки стакана на полу. Посреди этого безобразия лежала вишенка, словно сгусток свернувшейся крови на месте преступления. У него вновь сдавило грудь.

– Тогда мы с тобой одного поля ягоды! Мыслим одинаково. Пять лет назад, когда у Вернона Майтленда обнаружили рак пищевода – болезненную, очень болезненную разновидность рака – и у врачей закончились все эффективные средства, которые позволяли снимать боль, я пришел к нему в больницу с пузырьком шариков из сахарозы. Видишь ли, он был моим самым близким другом. И я ему сказал: «Верн, это экспериментальное болеутоляющее средство. Врач не знает, что я даю тебе это лекарство, поэтому, ради бога, будь осторожен и не выдай меня. Они могут не сработать, но, думаю, они сработают. Принимай не больше одной в день, и только если боль станет совсем уж невыносимой». Он благодарил меня со слезами на глазах. Со слезами, Эдди! И это лекарство для него сработало! Всего лишь шарики из сахарозы, но они убивали большую часть боли… потому что боль – здесь.

И мистер Кин, очень серьезно, вновь постучал себя по голове.

– Мое лекарство тоже работает, – указал Эдди.

– Я знаю, что работает, – кивнул мистер Кин и улыбнулся выводящей из себя, самодовольной улыбкой взрослого. – Оно срабатывает для твоей груди, потому что воздействует на твою голову. «Гидрокс», Эдди, это вода с капелькой камфорного масла для медицинского привкуса.

– Нет! – В дыхании Эдди вновь послышался свист.

Мистер Кин отпил газировки, отправил в рот ложечку тающего кофейного мороженого и брезгливо вытер подбородок носовым платком, пока Эдди вновь воспользовался ингалятором.

– Я хочу уйти. – Эдди приподнялся со стула.

– Позволь мне закончить, пожалуйста.

– Нет! Я хочу уйти, вы получили свои деньги, и я хочу уйти.

– Позволь мне закончить. – Слова эти мистер Кин произнес так категорично, что Эдди опустился на стул. Как же иной раз дети ненавидят взрослых за их власть. Как же ненавидят!

– Отчасти эта проблема вызвана тем, что твой доктор, Расс Хэндор, слабак. Но главная причина в твоей матери, в ее абсолютной уверенности в том, что ты болен. А ты, Эдди, попал между двух огней.

– Я не чокнутый, – выдохнул Эдди.

Стул под мистером Кином заскрипел, как гигантский сверчок.

– Что?

– Я сказал, что я не чокнутый! – прокричал Эдди. И тут же его лицо залила краска стыда.

Мистер Кин улыбнулся. Думай что хочешь, говорила его улыбка. Думай что хочешь, но и я буду думать что хочу.

– Эдди, я тебе говорю только одно: физически ты совершенно здоров. В твоих легких астмы нет – она в твоем разуме.

– То есть вы говорите, что я чокнутый.

Мистер Кин наклонился вперед, пристально глядя на Эдди поверх сцепленных на столе рук.

– Я не знаю. – Голос звучал мягко. – Ты чокнутый?

– Это все ложь! – воскликнул Эдди, удивленный, что такие громкие слова вырвались из его сжатой груди. Он думал о Билле, о том, как Билл отреагировал бы на такие потрясающие известия. Билл знал бы, что ответить, заикаясь или нет. Билл знал, когда должно проявить храбрость. – Все это одна большая ложь. У меня астма, астма!

– Да, – кивнул доктор Кин, и теперь обычно сухая улыбка превратилась в оскал черепа. – Но откуда она у тебя взялась?

В голове у Эдди бушевал смерч. И как же ему стало плохо, совсем плохо.

– Четыре года назад, в 1954-м – как это ни странно, в тот самый год, когда университет Депола проводил свои исследования, – доктор Хэндор начал прописывать тебе «Гидрокс». Название обозначает водород и кислород, два компонента воды. С того времени я потворствовал этому обману, но больше не стану. Твоя астма воздействует на твой разум, а не на тело. Твоя астма – результат нервного напряжения диафрагмы по воле твоего сознания… или твоей матери. Физически ты совершенно здоров.

Повисла гнетущая тишина.

Эдди так и сидел на стуле, в голове все смешалось. На мгновение он позволил себе предположить, что мистер Кин говорит правду, но вывод этот вел к слишком уж жутким последствиям. С другой стороны, а зачем мистеру Кину лгать, тем более в столь серьезном вопросе? Мистер Кин сидел и улыбался своей яркой, сухой, бессердечной пустынной улыбкой.

«У меня есть астма, есть. В тот день, когда Генри Бауэрс ударил меня в нос, день, когда мы с Биллом пытались построить плотину в Пустоши, я чуть не умер. И я должен думать, что мое сознание всего лишь… всего лишь это выдумало?

Но с чего ему лгать? (И только по прошествии многих лет, в библиотеке, Эдди задал себе еще более ужасный вопрос: «С чего ему нужно было говорить правду?»)».

Смутно он услышал голос мистера Кина:

– Я никогда не упускал тебя из виду, Эдди. И рассказал тебе все это, потому что теперь ты достаточно взрослый, чтобы меня понять, и еще по одной причине – я заметил, что у тебя наконец-то появились друзья. Они хорошие друзья, так?

– Да, – кивнул Эдди.

Мистер Кин качнулся на стуле назад (снова раздался скрип, заставляющий вспомнить о сверчках) и закрыл один глаз: может, подмигнул, а может, и нет.

– И я готов спорить, твоя мать их не очень-то жалует, так?

– Они ей очень даже нравятся, – ответил Эдди, думая о том, как мать осуждала Ричи Тозиера («у него не рот, а помойка… и я принюхалась к его дыханию, Эдди… думаю, он курит»), как пренебрежительно наказывала ему не одалживать деньги Стэнли Урису, потому что тот – еврей, как терпеть не могла Билла Денбро и этого «толстяка». Но повторил ту же фразу. – Они ей очень даже нравятся.

– Правда? – Мистер Кин продолжал улыбаться. – Что ж, может, это так, может – нет, но, во всяком случае, у тебя есть друзья. Почему бы тебе не поговорить с ними об этой проблеме? Это… это психологическая слабость. Выясни, что они тебе скажут.

Эдди не ответил. Для него разговор с мистером Кином закончился; он уже решил, что молчать – безопаснее. И боялся, что расплачется, если в самом скором времени не уйдет из этого кабинета.

– Что ж! – Мистер Кин встал. – Думаю, на этом все, Эдди. Если я тебя расстроил, извини. Я лишь выполняю свой долг, каким я его вижу. Я…

Но прежде чем он успел сказать что-то еще, Эдди сбежал, с ингалятором в одной руке и белым пакетом с порошками и таблетками в другой. Одна нога поскользнулась на пятне мороженого, и он чуть не упал. За дверью припустил еще быстрее, пулей вылетел из «Аптечного магазина на Центральной», несмотря на свистящее дыхание. Руби оторвалась от журнала о кино, разинув рот, посмотрела ему вслед.

Спиной он чувствовал, что мистер Кин стоит в дверях и поверх прилавка для лекарств по рецепту лицезрит его бесславное бегство, худющий, аккуратный, задумчивый и улыбающийся. Улыбающийся той самой сухой пустынной улыбкой.

Он остановился на перекрестке, где сходились Канзас-стрит, Центральная и Главная улицы. Сев на низкую каменную стенку около автобусной остановки, вновь пустил в горло струю из ингалятора. Его горло уже стало склизким от этого медицинского привкуса,

(это вода с капелькой камфорного масла для медицинского привкуса)

и Эдди подумал, что его скорее всего вывернет наизнанку, если сегодня он еще раз воспользуется ингалятором.

Он сунул ингалятор в карман и, наблюдая за проезжающими автомобилями, направился по Главной улице к холму Подъем-в-милю. Он старался ни о чем не думать. Ослепительно жаркое солнце пекло голову. Каждый проезжающий автомобиль «выстреливал» в глаза дротиками отраженного света, и в висках уже начала стучать боль. Он не мог заставить себя по-прежнему злиться на мистера Кина, но с тем, чтобы испытывать жалость к Эдди Каспбрэку проблем не возникало. Он очень жалел Эдди Каспбрэка. Он полагал, что Билл Денбро не стал бы тратить время на жалость к себе, но ничего не мог с собой поделать.

Более всего ему хотелось последовать совету мистера Кина: пойти в Пустошь и рассказать все своим друзьям, послушать, что они скажут, узнать, какие они могут предложить ответы. Но сейчас сделать это он не мог. Мать ждала его домой,

(по воле твоего сознания… или твоей матери)

и если бы он не вернулся,

(главная причина в твоей матери, в ее абсолютной уверенности в том, что ты болен)

все могло закончиться плачевно. Она предположила бы, что он был с Биллом, или с Ричи, или с «жиденком», как она называла Стэна (настаивая, что называет его так не из предвзятости – просто «выкладывает карты на стол»: под этим подразумевалась правдивость в сложных ситуациях). И, стоя на уличном углу, безуспешно пытаясь хоть как-то упорядочить ход мыслей, Эдди знал, что она сказала бы ему, узнав, что еще один из его друзей негр, а еще один – девочка, и не такая маленькая, потому что у нее уже начала наливаться грудь.

Медленно он двинулся дальше, в ужасе от того, что в такую жару придется карабкаться на холм Подъем-вмилю. Тротуар, по его разумению, раскалился до такой степени, что можно жарить яичницу. Впервые ему захотелось, чтобы в школе вновь начались занятия и он оказался бы в новом классе, подлаживаясь под требования новой учительницы, чтобы наконец-то закончилось это жуткое лето.

Он остановился на середине подъема, недалеко от того места, где двадцать семь лет спустя Билл Денбро вновь набредет на Сильвера, и вытащил из кармана ингалятор. Прочитал на наклейке: «Аэрозоль гидрокса. Применять по необходимости».

И еще какой-то элемент головоломки встал на место. «Применять по необходимости». Он был еще ребенком, сосунком (как иногда называла его мать, когда «выкладывала карты на стол»), но даже одиннадцатилетний ребенок знал, что никто никому не даст настоящее лекарство, а потом напишет на нем «применять по необходимости». Будь это настоящее лекарство, так легко убить себя, принимая его, едва возникнет желание. Эдди здраво рассудил, что так можно окочуриться даже от аспирина.

Он сверлил взглядом ингалятор, не заметив старушки, которая с любопытством посмотрела на него, направляясь вниз, к Главной улице, с корзинкой для продуктов в руке. Эдди чувствовал, что его предали. И в тот момент он едва не выбросил пластиковую бутылочку в канаву… «Нет, – подумал он, – лучше сразу отправить ее в водосток». Конечно! Почему нет? Пусть эта бутылочка достанется Оно, пребывающему где-то в подземных тоннелях и коллекторах. «Подавись плаце-бо, ты, стомордое уродище!» Эдди дико рассмеялся и вплотную приблизился к тому, чтобы так и поступить. Но в конце концов привычка оказалась слишком сильной. Он снова убрал ингалятор в правый передний карман брюк и пошел дальше, едва замечая редкие автомобильные гудки или рокот дизельного двигателя автобуса, когда тот проезжал мимо. И конечно же, Эдди понятия не имел, как скоро ему придется узнать, что такое боль – настоящая боль.

3

Двадцать пять минут спустя, когда Эдди выходил из «Костелло-авеню маркет» с «пепси» и двумя шоколадными батончиками «Пейдей», его ждал неприятный сюрприз: слева от маленького магазина, на дробленом гравии, стояли на коленях Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Лось Сэдлер и Патрик Хокстеттер. В первый момент Эдди подумал, что они играют в кости; потом увидел, что собирают деньги в «общий котел» на бейсбольной рубашке Виктора. Рядом грудой лежали их учебники летней школы.

В обычный день Эдди тихонько ретировался бы в магазин и попросил мистера Гедро позволить ему выйти через черный ход, но этот день никак не тянул на обычный. Эдди замер на месте, одной рукой схватившись за сетчатую дверь с маленькими рекламными плакатами сигарет: «ВИНСТОН» – ВКУС НАСТОЯЩИХ СИГАРЕТ», «ИЗ ДВАДЦАТИ ОДНОГО СОРТА ОТЛИЧНОГО ТАБАКА ПОЛУЧАЕТСЯ ДВАДЦАТЬ ЛУЧШИХ СИГАРЕТ», и с мальчиком-посыльным, кричащим «ТРЕБУЙТЕ «ФИЛИП МОРРИС», а в другой держа коричневый пакет с магазинными покупками и белый – из аптеки.

Виктор Крисс увидел его и ткнул локтем Генри. Тот поднял голову; как и Патрик Хокстеттер. Лось, который соображал медленнее, продолжал отсчитывать центы еще секунд пять, прежде чем понял, что вокруг него установилась какая-то странная тишина, и тоже поднял голову.

Генри встал, отряхивая с колен мелкие камешки. Две лонгеты торчали из-под повязки на носу, и заговорил он гнусавым голосом.

– Чтоб мне сдохнуть. Один из камнеметчиков. И где твои друзья, говнюк? В магазине?

Эдди покачал головой прежде, чем сообразил, что это очередная ошибка.

Улыбка Генри стала шире.

– Что ж, это хорошо. Я не против того, чтобы разобраться с вами по одному. Спускайся вниз, говнюк.

Виктор стоял рядом с Генри. Патрик Хокстеттер – чуть сзади, его застывшую бессмысленную улыбку Эдди знал со школы. Лось еще поднимался.

– Иди сюда, говнюк, – добавил Генри. – Давай поговорим о бросании камней. Давай об этом поговорим, хочешь?

Теперь, уже слишком поздно, Эдди решил, что лучше всего ему вернуться в магазин. В магазин, где он будет под защитой взрослого. Но когда он попятился, Генри рванулся вперед и схватил его. Дернул Эдди за руку, дернул сильно, и его улыбка сменилась злобным оскалом. Другой рукой Эдди больше не держался за сетчатую дверь. Он слетел со ступенек и обязательно ткнулся бы лицом в гравий, если бы Виктор не поймал его под мышки, и тут же не отбросил. Эдди удалось удержаться на ногах, но, чтобы сохранить равновесие, он дважды повернулся вокруг оси. Теперь четверо парней смотрели на него с расстояния в десять футов, Генри – чуть впереди остальных, вновь улыбаясь. Волосы на затылке стояли торчком.

Слева от Генри был Патрик Хокстеттер, действительно жуткий парень. До этого дня Эдди не приходилось видеть, чтобы он с кем-то водил компанию. Патрика отличал и избыток веса, так что его брюхо нависало над ремнем с пряжкой Красного всадника. Его идеально круглое лицо всегда было белым, как сметана. Теперь же оно чуть подрумянилось, нос просто обгорел, и краснота растекалась с крыльев на щеки. В школе Патрик обожал убивать мух зеленой пластмассовой линейкой и складывать их в пенал. Иногда он показывал свою коллекцию дохлых мух какому-нибудь новенькому ученику на школьном дворе во время перемены. Его толстые губы улыбались, но серо-зеленые глаза оставались серьезными и задумчивыми. Он никогда не произносил ни слова, когда демонстрировал свою коллекцию, что бы ни говорил ему новичок. Такое же выражение лица было у него и сейчас.

– Как поживаешь, Человек-камень? – Генри двинулся к Эдди. – Сегодня камни с собой прихватил?

– Не трогай меня. – Голос Эдди дрожал.

– «Не трогай меня», – передразнил Генри, вскинув руки в притворном ужасе. Виктор рассмеялся. – А что сделаешь, если трону, Человек-камень? Что? – С невероятной быстротой он выбросил руку вперед и врезал Эдди по скуле. Грохнуло, как при ружейном выстреле. Голова Эдди дернулась. Из левого глаза потекли слезы.

– Мои друзья в магазине, – пробормотал Эдди.

– «Мои друзья в магазине», – пронзительным голосом прокричал Патрик Хокстеттер. – Ой! Ой! Ой! – И начал обходить Эдди справа.

Эдди уже поворачивался к нему, когда Генри ударил его второй раз, уже по другой скуле.

«Не плачь, – сказал он себе, – этого они от тебя хотят, но ты этого не сделаешь, Эдди, Билл бы этого не сделал, Билл не заплакал бы, и ты тоже не запла…»

Виктор шагнул вперед и открытой ладонью толкнул Эдди в грудь. Эдди отступил на полшага, а потом упал через Патрика, который присел у его ног. Он ударился спиной о гравий, попытался оттолкнуться от него руками, а потом – у-уф – из легких разом вышел весь воздух.

Генри Бауэрс прыгнул на него, коленями прижал руки, задом уселся на живот.

– Прихватил с собой камни, Человек-камень? – проревел Генри, и безумный блеск его глаз испугал Эдди куда больше, чем боль в руках или невозможность вдохнуть. Генри рехнулся, сомнений не оставалось. И рядом вертелся Патрик.

– Хочешь побросать камни? Я дам тебе камней! Вот! Вот тебе камни!

Генри сгреб пригоршню дробленого гравия, опустил руку на лицо Эдди и принялся втирать гравий в кожу, раздирая щеки, веки, губы. Эдди открыл рот и закричал.

– Тебе нужны камни! Я дам тебе камней, Человек-камень! Тебе нужны камни? Хорошо! Хорошо! Хорошо!

И начал набивать дробленым гравием открытый рот Эдди. Камешки царапали десны, скрежетали на зубах, отскакивали от пломб. Эдди снова закричал и выплюнул гравий.

– Хочешь еще камней? Да? Добавить еще? Добавить…

– Прекрати! Слышишь! Прекрати! Ты, мальчик! Отстань от него! Немедленно! Ты меня слышишь? Отстань от него!

Заплаканными, полуприкрытыми глазами Эдди увидел, как большая рука опустилась вниз, схватила Генри за воротник рубашки и правую лямку комбинезона. Дернула, и Генри отлетел в сторону. Приземлился на гравий и вскочил. Эдди так быстро подняться не удалось. Он попытался встать, но тело поначалу не слушалось. Он жадно хватал ртом воздух и выплевывал изо рта окровавленные камешки.

Ему на помощь пришел мистер Гедро, в длинном белом фартуке, и чувствовалось, что он в ярости. На лице владельца магазина не читалось страха, хотя Генри перерос его на три дюйма и весил фунтов на пятьдесят больше. На лице владельца магазина не читалось страха, потому что он был взрослым, а Генри – ребенком. «Да только сейчас, – подумал Эдди, – это ничего не значит. Мистер Гедро просто не понимает. Он не понимает, что Генри рехнулся».

– Убирайтесь отсюда! – Мистер Гедро надвигался на Генри, пока мыски его туфель не уперлись в мыски кроссовок высокого мальчика с угрюмым лицом. – Убирайтесь отсюда и не смейте возвращаться. Такого я не потерплю. Четверо на одного! Что скажут ваши матери?

Он оглядел остальных горящими злыми глазами. Лось и Виктор опустили головы. Принялись изучать свои кроссовки. Патрик продолжал смотреть то ли на мистера Гедро, то ли сквозь него пустыми серо-зелеными глазами. А мистер Гедро перевел взгляд на Генри и успел сказать:

– Садитесь на свои велосипеды и… – когда Генри сильно толкнул его в грудь.

Выражение крайнего изумления, появившееся на лице мистера Гедро, при других обстоятельствах выглядело бы комично. Он отлетел назад, из-под ног брызнул гравий, ударился пятками о нижнюю ступеньку лестницы, ведущей к дверям его магазина, и плюхнулся на третью.

– Да как ты… – начал он.

Тень Генри нависла над ним.

– Убирайся в магазин.

– Ты… – Но на этот раз мистер Гедро замолчал сам. Потому что увидел (Эдди это понял) огонь безумия в глазах Генри. Быстро поднялся, фартук хлопнул об ноги, повернулся, начал подниматься, споткнулся, упал на одно колено, тут же вскочил, но, споткнувшись, выказал страх, а потому лишился последних остатков власти взрослого над детьми.

У двери мистер Гедро оглянулся.

– Я звоню копам!

Генри сделал вид, будто сейчас прыгнет на него, и мистер Гедро ретировался в магазин. И Эдди понял, что для него все кончено. Невероятно, непостижимо, но здесь он защиты не найдет. Оставалось одно – уносить ноги.

И пока Генри стоял у лестницы и сверлил взглядом мистера Гедро, а остальные будто зачарованные смотрели (и, за исключением Патрика Хокстеттера, не без ужаса) на это неожиданно успешное покушение на власть взрослых, Эдди увидел свой шанс. Развернулся и побежал.

Он уже миновал полквартала, когда Генри обернулся, сверкая глазами.

– Хватай его! – проревел он.

Астма или нет, в тот день Эдди заставил своих преследователей попотеть. На некоторых участках, иной раз длиной по пятьдесят футов, он не помнил, как подошвы его туфель касались земли. Несколько мгновений он даже лелеял робкую мысль, что ему удастся от них убежать.

А потом, буквально перед тем, как он выбежал на Канзас-стрит, где, возможно, смог бы почувствовать себя в безопасности, с подъездной дорожки на тротуар, прямо под ноги Эдди, неожиданно выехал маленький мальчик на трехколесном велосипеде. Эдди попытался свернуть, но при такой скорости лучше бы перепрыгнул через мальчишку (звали его Ричард Коуэн, ему предстояло вырасти, жениться и стать отцом Фредерика Коуэна, которого утопила в унитазе и частично съела тварь, поднявшись над унитазом облаком черного дыма, а потом превратившись в невообразимого монстра), хотя бы предпринял такую попытку.

Одна нога Эдди зацепилась за заднюю подножку велосипеда, на котором этот маленький говнюк мог стоять одной ногой, если хотел толкать велосипед, как самокат. Ричард Коуэн, чьего еще не рожденного сына Оно убьет двадцать семь лет спустя, даже не покачнулся на своем сиденье. Эдди, однако, взлетел в воздух, приземлился, ударившись плечом о тротуар, подскочил, вновь приземлился, по инерции его протащило еще десять футов, сдирая кожу на локтях и коленях. Он пытался встать, когда Генри Бауэрс врезался в него, как снаряд базуки, и Эдди распластался на тротуаре. Носом ткнулся в бетон. Полилась кровь.

Генри откатился в сторону, как парашютист-десантник, и вновь вскочил. Схватил Эдди за загривок и кисть правой руки. Из раздутого, зажатого между лонгетами носа вырывался жаркий и влажный воздух.

– Тебе нужны камни, Человек-камень? Конечно! Срань вонючая! – Он заломил руку Эдди за спину. Эдди закричал – Камни для Человека-камня, так, Человек-камень? – Он заломил руку еще выше. Эдди закричал громче. За спиной он слышал приближающиеся шаги остальных. И малыш на трехколесном велосипеде начал вопить. «Добро пожаловать в клуб, парень», – подумал Эдди, и, несмотря на боль, несмотря на слезы и страх, с губ сорвался громкий смех, очень уж похожий на ослиный рев.

– Думаешь, это смешно? – спросил Генри, и в голосе звучало скорее изумление, чем ярость. – Думаешь, это смешно? – А может, в голосе звучал и испуг? По прошествии многих лет Эдди подумает: «Да, испуг. В голосе звучал испуг».

Эдди извернулся, хотя Генри по-прежнему держал его за запястье. Кожа стала скользкой от пота, и он почти вырвался из пальцев Генри. Может, поэтому Генри заломил руку Эдди еще сильнее. Эдди услышал треск в руке – такой звук раздается, когда зимой ломается ветка под тяжестью льда и снега. От руки по всему телу покатилась боль, дикая и ослепляющая. Он пронзительно закричал, но крик этот до его ушей донесся откуда-то издалека. Мир становился серым, и, когда Генри отпустил его и оттолкнул, он вроде бы полетел над тротуаром. Прошло много времени, прежде чем он приземлился на этот самый тротуар. Пока летел, он успел хорошенько рассмотреть каждую трещинку. Успел даже полюбоваться отражением лучей июльского солнца во вкраплениях слюды в бетоне тротуара. Успел заметить квадраты «классиков», давным-давно нарисованных розовым мелком. Потом – на миг – эти розовые полосы начали изгибаться, менять форму, стали чем-то еще. Теперь они выглядели как черепаха.

Наверное, он потерял бы сознание, но ударился сломанной рукой, и это принесло новую боль – резкую, острую, обжигающую, ужасную. Он почувствовал скрежет трущихся друг о друга торцов кости в месте перелома. Прикусил язык так, что брызнула кровь. Перекатился на спину и увидел стоящих над ним Генри, Виктора, Лося и Патрика. Выглядели они невероятно высокими, невероятно здоровенными, напоминая людей, которые принесли гроб и теперь заглядывали в могилу.

– Тебе это нравится, Человек-камень? – спросил Генри, голос его долетал издалека, прорываясь сквозь облака боли. – Тебе нравятся такие игры, Человек-камень? Тебе нравится такая заварушка?

Патрик Хокстеттер засмеялся.

– Твой отец полоумный, – услышал Эдди свой голос, – и ты такой же.

Ухмылка слетела с лица Генри в мановение ока, словно ему влепили пощечину. Он поднял ногу, чтобы пнуть Эдди… и тут в жарком, застывшем воздухе послышался и начал нарастать вой полицейской сирены.

– Генри, я думаю, нам лучше сматываться, – сказал Лось.

– Я точно знаю, что мне тут делать больше нечего, – поддержал его Виктор. Из какого же далека доносились их голоса! Они, казалось, приплывали, как воздушные шары клоуна. Виктор побежал к библиотеке, через Маккэррон-парк, чтобы не маячить на улице.

Генри на мгновение замешкался, возможно, надеясь, что полицейский автомобиль едет по своим делам куда-то еще и он сможет продолжить заниматься своими. Но сирена неумолимо приближалась.

– Повезло тебе, падла, – бросил он и вместе с Лосем последовал за Виктором.

Патрик Хокстеттер чуть задержался.

– Это тебе довесок, – прошептал он низким, сиплым голосом. Вдохнул и выплюнул большой комок зеленой слизи на потное, окровавленное лицо Эдди. Выхаркнул. – Не ешь все сразу, если не хочешь. – И губы Патрика разошлись в желчной, пугающей улыбке. – Часть оставь на потом, если хочешь.

Он медленно повернулся и тоже ушел.

Эдди попытался стереть харкотину с лица здоровой рукой, но от малейшего движения боль вспыхивала с новой силой.

«Да уж, выходя из аптеки, ты и думать не думал, что очень скоро будешь лежать на тротуаре Костелло-авеню со сломанной рукой и с харкотиной Патрика Хокстеттера, ползущей по лицу. Так? Ты даже не выпил «пепси». Жизнь полна сюрпризов, верно?»

Невероятно, но Эдди вновь рассмеялся. Едва слышно, конечно, и смех болью отдавался в сломанной руке, но он грел душу. И Эдди отметил кое-что еще: никакой астмы. Дыхание нормальное, во всяком случае, пока. Оно и к лучшему. В таком состоянии он не смог бы дотянуться до ингалятора. Ни при каких обстоятельствах.

Сирена выла и выла совсем близко. Эдди закрыл глаза, и веки просвечивали красным. Потом красное стало черным – на него легла тень. Маленького мальчика на трехколесном велосипеде.

– Все хорошо? – спросил маленький мальчик.

– По мне видно, что у меня все хорошо?

– По тебе видно, что у тебя все ужасно. – И маленький мальчик отъехал, напевая детскую песенку.

Эдди опять начал смеяться. Подъехала полицейская машина; он услышал скрип тормозов. Ему захотелось, чтобы приехал мистер Нелл, хотя Эдди и знал, что мистер Нелл – пеший патрульный.

«Так почему, скажи на милость, ты смеешься?»

Эдди не знал, как не знал, почему, несмотря на боль, он испытывает такое огромное облегчение. Может, причина состояла в том, что он по-прежнему жив, отделался всего лишь сломанной рукой и все еще поправимо? Тогда его полностью устроил такой ответ, но годы спустя, сидя в библиотеке Дерри со стаканом джина и сливового сока перед собой и ингалятором под рукой, он сказал остальным, что чувствовал – причина не только в этом; он был достаточно взрослым, чтобы это чувствовать, хотя и не мог понять или выразить словами, в чем еще.

«Я думаю, что тогда впервые в жизни ощутил настоящую боль, – мог бы сказать он своим друзьям. – И она оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял. Она не уничтожила меня как личность… у меня появилась база для сравнения, я выяснил, что человек может существовать, испытывая боль и несмотря на боль».

Эдди повернул голову направо и увидел большие черные шины «Файрстоун», сверкающие хромом колпаки, пульсирующие синие огни. И тут же услышал голос мистера Нелла, густой ирландский, невероятно ирландский, куда более похожий на голос Ирландского копа в исполнении Ричи, чем на настоящий голос мистера Нелла… но, возможно, сказывалось расстояние:

– Господи Йисусе, это же малыш Каспбрэк!

В этот самый момент Эдди «улетел».

4

И, за одним исключением, довольно долго где-то «летал».

В себя он пришел совсем ненадолго в «скорой». Увидел мистера Нелла, который сидел у стены, пил что-то из маленькой бутылки коричневого стекла и читал книгу карманного формата. Называлась книга «Суд – это я» 105. Такой большой груди, как у девушки на обложке, Эдди видеть не доводилось. Его взгляд сместился с мистера Нелла на водителя. Тот обернулся к Эдди и одарил его широкой зловещей улыбкой, лицо было мертвенно-бледным от грима и талька, глаза сверкали, как новенькие четвертаки. За рулем «скорой помощи» сидел Пеннивайз.

– Мистер Нелл, – прохрипел Эдди.

Мистер Нелл поднял голову и улыбнулся:

– Как себя чувствуешь, мой мальчик?

– …водитель… водитель…

– Да мы в минуту приедем. – Мистер Нелл протянул Эдди маленькую коричневую бутылку. – Глотни. Сразу полегчает.

Эдди выпил чего-то такого, что напоминало жидкий огонь. Закашлялся, вновь разбередив руку. Опять посмотрел на водителя. Какой-то незнакомый мужчина со стрижкой-ежиком. Не клоун.

Эдди вновь провалился в небытие.

И снова пришел в себя уже в палате приемного отделения. Медсестра влажной прохладной тряпкой стирала с его лица кровь, грязь, харкотину и кусочки гравия. Лицо щипало, но влажная тряпка приятно холодила кожу. Он услышал голос матери, бушующей за дверьми, и попытался попросить медсестру не впускать ее, но ни слова не срывалось с его губ, как он ни старался.

– …если он умирает, я хочу это знать! – кричала его мать. – Вы меня слышите? Знать это – мое право, и увидеть его – мое право! Вы знаете, что я могу вас засудить? Я знакома с адвокатами, со многими адвокатами! Некоторые из моих лучших друзей – адвокаты!

– Не пытайся говорить, – посоветовала Эдди медсестра. Молодая, и он чувствовал, как ее груди прижимались к его руке. На мгновение у него мелькнула безумная мысль, что медсестра – Беверли Марш, а потом он в очередной раз отключился.

Когда очнулся, мать уже была в палате и со скоростью пулемета что-то выговаривала доктору Хэндору. Габариты Сони Каспбрэк поражали воображение, ее ноги, толстенные, но на удивление гладкие, обтягивали эластичные чулки. На бледном лице выделялись пламенеющие пятна румян.

– Мама… – удалось вымолвить Эдди, – все хорошо… я в порядке…

– Нет, ты не в порядке, – простонала миссис Каспбрэк. Она заломила руки, и Эдди услышал, как хрустнули костяшки ее пальцев. Почувствовал, как от одного взгляда на нее его дыхание начинает учащаться. Он же видел, в каком она состоянии, как на нее подействовало последнее происшествие с ним. Он хотел сказать ей: «Успокойся, а не то тебя хватит удар», – но не смог. В горле слишком пересохло. – Ты не в порядке, ты получил тяжелую травму, очень тяжелую травму, но все с тобой будет хорошо, это я тебе обещаю, Эдди, все с тобой будет хорошо, даже если нам придется привезти всех специалистов, какие только есть в телефонном справочнике. Ох, Эдди… Эдди… твоя бедная рука.

Она разразилась громогласными рыданиями. Эдди увидел, что медсестра, которая умыла его, смотрит на нее без всякого сочувствия.

И по ходу этого спектакля доктор Хэндор бормотал:

– Соня… пожалуйста, Соня… Соня… – Тощий, болезненного вида мужчина, с маленькими усиками, которым не хватало густоты, да и подстригал он их неровно, поэтому на левой стороне они были подлиннее, чем на правой. И он явно нервничал. Эдди помнил, как этим утром охарактеризовал его мистер Кин, и пожалел доктора Хэндора.

Наконец, собравшись с духом, Расс Хэндор сумел добавить голосу твердости.

– Если вы не возьмете себя в руки, вам придется выйти, Соня.

Она развернулась к нему, и он отступил на шаг.

– Я ничего такого не сделаю! Даже не предлагайте! Здесь в мучениях лежит мой сын! Мой сын лежит здесь на ложе боли!

Эдди поразил их всех, обретя нормальный голос.

– Я хочу, чтобы ты вышла, мама. Если им придется сделать что-то такое, от чего я буду кричать, а я думаю – им придется, будет лучше, если ты выйдешь.

Она повернулась к нему, изумленная… и обиженная. Увидев обиду на ее лице, Эдди почувствовал, как неумолимо начинает сжимать грудь.

– Я, конечно же, не уйду! – вскричала она. – Как ты мог такое сказать, Эдди! У тебя бред. Ты не понимаешь, что говоришь, это единственное объяснение!

– Я не знаю, о каком вы говорите объяснении, и оно меня не интересует, – подала голос медсестра. – Мне понятно только одно: мы стоим и ничего не делаем, тогда как нам надо заниматься рукой вашего сына.

– Вы говорите мне… – начала Соня, и голос ее, высокий, поднялся еще на пару октав, что случалось, когда она слишком волновалась.

– Пожалуйста, Соня, – вмешался доктор Хэндор. – Давайте не будем спорить. Давайте поможем Эдди.

Соня замолчала, но ее сверкающие глаза – глаза медведицы, детенышу которой грозила беда, – пообещали медсестре, что в самом скором будущем ей не миновать неприятностей. Даже судебного иска. Потом глаза затуманились, влага загасила их блеск, а может, спрятала. Она взяла Эдди за здоровую руку и сжала с такой силой, что он поморщился от боли.

– Сейчас тебе плохо, но ты скоро поправишься. Скоро поправишься, я тебе это обещаю.

– Конечно, мама, – прохрипел Эдди. – Могу я взять мой ингалятор?

– Конечно. – Соня торжествующе посмотрела на медсестру, словно ее оправдали, сняв какое-то нелепое обвинение. – У моего сына астма. Это серьезная болезнь, но он держится достойно.

– Хорошо, – бесстрастно ответила медсестра.

Его мать держала ингалятор так, чтобы он мог вдохнуть. Мгновением позже доктор Хэндор уже ощупывал сломанную руку. Как мог осторожно, но боль пронзила Эдди. Он был на грани крика и скрипел зубами, чтобы сдержаться. Боялся, что, закричи он, его мать тоже начнет кричать. Пот крупными каплями выступил у него на лбу.

– Вы причиняете ему боль! – воскликнула миссис Каспбрэк. – Я знаю, что причиняете! В этом нет необходимости! Прекратите! Нет никакой необходимости причинять ему боль! Он очень слабенький, он не вынесет такой боли!

Эдди увидел, как возмущенный взгляд медсестры уперся в усталые, полные тревоги глаза доктора Хэндора. Услышал молчаливый диалог. «Выпроводите отсюда эту женщину, доктор!» – требовала медсестра. «Не могу. Боюсь», – ответил он, отводя глаза.

Боль придавала невероятную ясность мышлению (хотя, по правде говоря, Эдди не хотел очень уж часто ощущать такую ясность: цену приходилось платить слишком высокую), и этот молчаливый разговор убедил Эдди согласиться со всем, что говорил ему доктор Кин. Его ингалятор наполнялся обычной водой с капелькой пахучего вещества. Его астма гнездилась не в горле или легких, а в голове. Так или иначе, ему предстояло сжиться с этой истиной.

Он посмотрел на свою мать и благодаря все той же боли разглядел ее до мельчайших подробностей: каждый цветок на платье из «Лейн Брайант» 106, пятна пота под мышками (мягкие подкладки, которые она там носила, пропитались насквозь), потертости и царапины на туфлях. Он увидел, какие маленькие у нее глаза и как они прячутся в мешках плоти, и тут ему в голову пришла ужасная мысль: эти глаза почти как у хищника и похожи на глаза прокаженного, который вылез из подвала дома 29 по Нейболт-стрит. «Я иду, Эдди, все хорошо… от того, что ты убегаешь, пользы тебе не будет, Эдди».

Доктор Хэндор мягко обхватил ладонями сломанную руку Эдди и сжал. Боль взорвалась.

Эдди лишился чувств.

5

Ему дали выпить какой-то жидкости, и доктор Хэндор наложил на руку гипс. Эдди услышал, как он сказал матери, что это перелом по типу «зеленой ветки» 107, не более серьезный, чем любой другой детский перелом. «Такие переломы обычно случаются у детей, когда они падают с деревьев», – пояснил он, и тут же Эдди услышал возмущенный ответ его матери: «Эдди не лазает по деревьям! А теперь я хочу знать правду! Насколько он плох?»

Потом медсестра дала ему таблетку. Опять он почувствовал прикосновение ее груди к своему плечу и порадовался возможности ощутить это мягкое давление. Даже сквозь застилающий глаза туман Эдди видел, что медсестра злится, и ему показалось, что он сказал: «Она – не прокаженный, пожалуйста, не думайте так, она трясется надо мной, потому что любит меня», – но, вероятно, не произнес ни слова, потому что сердитое лицо медсестры не изменилось.

Потом он смутно помнил, как его везли по коридору и позади, затихая, слышался голос матери: «Что значит, приемные часы? Не говорите мне про приемные часы, это мой сын!»

Затихая. Эдди радовался, что она затихала, радовался, что он затихал. Боль ушла, а вместе с ней и ясность мышления. Он не хотел думать. Он хотел дрейфовать. Чувствовал, что правая рука стала слишком тяжелой. Задался вопросом, наложили ему гипс или нет. Не мог разобраться, в гипсе его рука или нет. Он смутно слышал голоса из радиоприемников, стоящих в палатах, смутно видел других пациентов в больничных халатах, вышагивающих по широким коридорам, и было жарко… так жарко. Когда Эдди вкатили в палату, он увидел солнце, скатывающееся к горизонту злым оранжево-кровавым шаром, и вдруг подумал: «Как большая пуговица на клоунском костюме».

– Вставай, Эдди, ты можешь ходить, – произнес голос, и он обнаружил, что может. Скользнул между чистых прохладных простыней. Голос сообщил ему, что этой ночью он будет ощущать боль, но не должен звонить с просьбой принести таблетку болеутоляющего, если только боль не станет слишком уж сильной. Эдди спросил, можно ли ему попить. Ему дали стакан с водой и соломинку с гофрированной серединой, чтобы он мог ее согнуть. Он выпил всю воду, вкусную и холодную.

Боль он в ту ночь ощущал, много боли. Лежал без сна, держа в левой руке кнопку вызова, но не нажимая на нее. Снаружи бушевала гроза, и когда вспыхивала сине-белая молния, он отворачивался от окон, боясь, что увидит чудовищную ухмыляющуюся физиономию, выгравированную на небе этим электрическим огнем.

Наконец он заснул, и ему приснился сон. Он увидел, как Билл, Бен, Ричи, Стэн, Майк и Бев – его друзья – приехали в больницу на велосипедах (Билл привез Ричи на багажнике Сильвера). Он удивился, что Бев в платье – приятного глазу зеленого цвета. Как вода в Карибском море на обложке «Нэшнл джиогрэфик». Эдди не мог вспомнить, видел ли он ее когда-либо в платье; на память приходили только джинсы и бриджи да, как это назвали девочки, «школьный комплект» – юбки и блузки, блузки обычно белые, с круглыми воротниками, юбки обычно коричневые, плиссированные, подрубленные по середину икры, так что ссадины на коленках не выставлялись на всеобщее обозрение.

Во сне он видел, как приехали они к двум часам пополудни, когда к пациентам начинали пускать посетителей, и его мать, которая терпеливо ждала с одиннадцати утра, принялась кричать на них так громко, что все на нее оборачивались.

«Если вы думаете, что войдете туда, вам следует еще разок хорошенько подумать! – кричала его мать, и теперь клоун, который все это время тоже провел в комнате ожидания (но сидел в углу и до этого момента прикрывал лицо иллюстрированным журналом «Лук» 108), вскочил и принялся беззвучно аплодировать, быстро сводя и разводя руки в белых перчатках. Он прыгал и плясал, прошелся колесом, сделал сальто назад, пока миссис Каспбрэк кричала на таких же, как Эдди, Неудачников, пока они один за другим прятались за спину Билла, который стоял как скала, побледневший, но внешне спокойный, глубоко засунув руки в карманы джинсов (может, для того, чтобы никто, включая самого Билла, не мог видеть, дрожат они или нет). Клоун оставался невидимым для всех, кроме Эдди… хотя младенец, который мирно спал на руках своей матери, вдруг проснулся и громко расплакался.

«Вы и так сделали много зла! – кричала мать Эдди. – Я знаю, что это за мальчишки. Они плохо учились в школе, они на плохом счету в полиции! И если эти мальчишки имеют на вас зуб, это не причина для них иметь зуб и на Эдди. Я ему это сказала, и он со мной согласился. Он хочет, чтобы я велела вам уйти, он больше не желает иметь с вами дела, больше не желает никого из вас видеть. Отныне ему не нужна ваша так называемая дружба! Ни с кем из вас! Я знала, что это приведет к беде, и посмотрите, что из этого вышло! Мой Эдди в больнице! Такой слабенький мальчик, как он…»

Клоун скакал, прыгал, садился на шпагат, стоял на одной руке. Улыбка его становилась совсем уж настоящей, и в своем сне Эдди осознал, что именно этого клоун, разумеется, и хотел – вбить среди них славный большущий клин, развести их в стороны и уничтожить малейший шанс на совместные действия. Охваченный мерзким экстазом, клоун сделал двойной кувырок и сочно чмокнул его мать в щеку.

– Ма-а-альчишки, ко-о-оторые с-сделали э-это… – начал Билл.

– Нечего тебе со мной говорить! – завизжала миссис Каспбрэк. – Не смей мне что-то говорить! Я сказала, ваши с ним пути разошлись! Навсегда!

Потом в комнату ожидания вбежал интерн и сказал матери Эдди, что она должна успокоиться или ей придется покинуть больницу. Клоун начал таять, исчезать и при этом меняться. Эдди увидел прокаженного, мумию, птицу; он увидел и оборотня, и вампира с зубами – бритвенными лезвиями, торчащими в разные стороны, как зеркала в зеркальном лабиринте в ярмарочном парке аттракционов; он увидел Франкенштейна, какую-то тварь, мясистую и похожую на моллюска, открывающего и закрывающего пасть; он увидел десяток других страшных монстров, сотню. Но аккурат перед тем как клоун исчез окончательно, он увидел самое жуткое: лицо своей матери.

«Нет! – попытался он закричать. – Нет! Нет! Это не она! Это не моя мать!»

Никто не оглянулся. Никто не услышал. И на грани пробуждения, с ужасом, от которого его бросило сначала в жар, а потом в холод, он понял, что никто и не мог услышать. Он умер. Оно убило его, и он умер. Стал призраком.

6

От горько-сладкого триумфа, который испытала Соня Каспбрэк, отвадив так называемых друзей Эдди, не осталось и следа, едва на следующий день, 21 июля, она вошла в отдельную палату Эдди. Она не могла сказать, почему такое случилось с ощущением триумфа, или почему ощущение это вдруг сменилось безотчетным страхом; наверное, дело было в бледном лице ее сына, на котором не отражались ни боль, ни тревога. Нет, такого выражения у него она еще не видела. На нем читалась проницательность. Проницательность, и настороженность, и решимость.

Столкновение между друзьями Эдди и его матерью произошло не в комнате ожидания, как приснилось мальчику; она знала, что они придут – «друзья» Эдди, которые, вероятно, учили его курить, несмотря на астму, «друзья», оказывающие на него такое тлетворное влияние, что он, приходя вечером домой, мог говорить только о них, «друзья», из-за которых ему сломали руку. Она высказала все это своей соседке, миссис Ван Претт. «Пришла пора выложить на стол несколько карт», – сурово заявила миссис Каспбрэк. Миссис Ван Претт мучилась от какого-то кожного заболевания и практически всегда с жаром, даже подобострастно, соглашалась со всем, что говорила миссис Каспбрэк, но в этом случае совершила безрассудный поступок – возразила.

– Мне кажется, вам надо радоваться тому, что у него появились друзья, – ответила ей миссис Ван Претт, когда они развешивали выстиранное белье в прохладе раннего утра перед работой. Происходило все это в первую неделю июля. – И для него меньше опасности, если он гуляет с другими детьми, миссис Каспбрэк, или вы так не думаете? Учитывая, что творится в этом городе, все эти убийства бедных детей?

На это миссис Каспбрэк только сердито фыркнула (собственно, не смогла найтись с адекватной словесной репликой, хотя потом придумала десятки, некоторые били не в бровь, а в глаз), но когда вечером того же дня миссис Ван Претт позвонила ей, и голос звучал озабоченно, чтобы спросить, пойдет ли она с ней, как и обычно, поиграть в бинго, миссис Каспбрэк холодно ответила, что в этот вечер ей хочется побыть дома и дать отдых ногам.

Что ж, она надеялась, что теперь миссис Ван Претт довольна. Она надеялась, что теперь миссис Ван Претт знает: в это лето в Дерри маньяк, убивающий детей и младенцев, не единственная опасность. Ее сын лежал на ложе боли в Городской больнице, ему могло парализовать правую руку, она о таком слышала, и, не дай бог, мелкие осколки кости могли по кровеносным сосудам попасть в сердце, продырявить его и убить Эдди. Господь Бог, конечно же, такого никогда не допустит, но она слышала о подобных случаях, то есть Господь Бог такое все же допускал. Пусть и редко.

Она кружила по длинному, укутанному тенью крыльцу Городской больницы, зная, что они обязательно появятся, полная решимости отплатить им за их так называемую «дружбу», за этот дух товарищества, который приводил к сломанным рукам и ложу боли, отсечь их раз и навсегда.

В конце концов они пришли, в чем она и не сомневалась, и, к своему ужасу, она увидела, что один из них – ниггер. Против ниггеров она ничего не имела; полагала, что у себя на юге они имеют полное право ездить на автобусах, куда им захочется, и есть в закусочных-ресторанах для белых, и не сидеть в отдельной зоне в кинотеатрах, при условии, что они не пристают к белым

(женщинам)

людям, но она также свято верила в, как она говорила, птичью теорию: вороны летают с воронами, а не со снегирями. Скворцы общаются со скворцами, не крутятся среди соек или соловьев. «Каждому свое» – таким был ее девиз, и, увидев Майка Хэнлона, который ехал на велосипеде вместе с остальными с таким видом, будто имел на это полное право, она укрепилась в решимости положить всему этому конец, не говоря уж о том, что разозлилась еще больше. «Ты никогда не говорил мне, что один из твоих «друзей» – ниггер», – мысленно упрекнула она Эдди, словно тот был здесь и мог ее услышать.

«Что ж, – думала она двадцать минут спустя, входя в больничную палату, где лежал ее сын с огромной гипсовой повязкой на руке (у нее защемило сердце от одного взгляда на него), – я дала им от ворот поворот… каламбур – это к слову». Никто не попытался возразить, за исключением этого мальчишки Денбро, который так ужасно заикался. Только ему хватило духа отвечать ей. Девочка, кем бы она ни была, только сверкнула однозначно блядскими глазами – с Нижней Главной улицы или откуда-нибудь похуже, как сразу определила Соня Каспбрэк, – но ей хватило ума не раскрывать рта. Если бы произнесла хоть звук, Соня все бы ей выдала: объяснила, какие девочки таскаются с мальчиками. Известно, как называют таких девочек, и она не допустит, чтобы ее сын, сейчас или когда-либо, с ними общался.

Остальные стояли, потупившись, переминаясь с ноги на ногу. Этого она от них и ожидала. А когда высказала им все, что хотела, они уселись на велосипеды и укатили. Этот Тозиер устроился на багажнике позади Денбро на огромном, опасном для катания велосипеде, и миссис Каспбрэк, внутренне содрогнувшись, задалась вопросом, а сколько раз точно так же ездил на этом страшном велосипеде ее Эдди, рискуя руками, и ногами, и шеей, и жизнью.

«Я сделала это ради тебя, Эдди, – думала она, входя в больницу с высоко поднятой головой. – Я знаю, вначале ты, возможно, почувствуешь разочарование, и это естественно. Но родители всегда знают, что лучше для их детей; Бог создал родителей прежде всего для того, чтобы направлять, воспитывать… и оберегать. Пережив первичное разочарование, ты поймешь». И если она испытывала в тот момент облегчение, то лишь потому, что старалась ради Эдди, а не себя. А что еще можно испытывать, как не облегчение, спасая сына от дурной компании.

Да только теперь, когда она смотрела на лицо Эдди, облегчение омрачила нарастающая тревога. Он не спал, хотя она на это рассчитывала. Вместо того чтобы проснуться при ней от тяжелого, обеспеченного сильными болеутоляющими сна вялым, туго соображающим, психологически уязвимым, он смотрел на нее цепко и настороженно, а ведь обычно Эдди отличал мягкий и робкий взгляд. Как и Бен Хэнском (хотя Соня этого не знала), Эдди относился к тем мальчикам, которые могли быстро взглянуть на лицо, чтобы узнать эмоциональный настрой собеседника, и тут же отводили глаза. Но теперь Эдди смотрел на нее в упор («Может, сказывается действие лекарств, – подумала она. – Конечно же, это лекарства. Мне нужно переговорить с доктором Хэндором насчет лекарств, которые здесь ему дают»), и именно она почувствовала желание отвести взгляд. «Судя по его виду, он ждал меня», – подумала она, и ей бы порадоваться от этой мысли – мальчик, ждущий свою мать, что может быть приятнее взгляду Господа…

– Ты прогнала моих друзей. – Голос звучал бесстрастно, в нем не слышалось ни сомнения, ни вопроса.

Она дернулась, будто ее уличили в чем-то предосудительном, и, конечно же, первой в голове сверкнула виноватая мысль: «Как он узнал? Не может он этого знать!» – но тут же она рассердилась на себя (и на него) за подобные чувства. Улыбнулась ему.

– Как мы сегодня себя чувствуем, Эдди?

Да, она отреагировала правильно. Кто-то, какая-нибудь девица, добровольно выполняющая обязанности медсестры, или даже вчерашняя некомпетентная и враждебная медсестра, сболтнул лишнее. Кто-то.

– Как мы себя чувствуем? – спросила снова, когда Эдди не ответил. Подумала, что он ее не услышал. Ни в одной из медицинских книг и журналов она не читала, что перелом руки может отразиться на слухе, но предположила, что такое возможно, возможно все.

Эдди по-прежнему ей не отвечал.

Она приблизилась к кровати, ненавидя себя за нарастающую нерешительность, даже робость, не доверяя этому чувству, потому что никогда раньше не испытывала ни нерешительности, ни робости в отношениях с Эдди. Ощущала она и злость, но это чувство только нарождалось. Да какое право имел он приводить ее в такое состояние, после того, сколько она для него сделала, стольким пожертвовала ради него.

– Я говорила с доктором Хэндором, он уверяет, что ты будешь совершенно здоров, – бодро затараторила Соня, садясь на стоящий у кровати деревянный стул с прямой спинкой. – Разумеется, если возникнет самая незначительная проблема, мы поедем к специалисту в Портленд. В Бостон, если потребуется. – Она улыбнулась, будто облагодетельствовав его.

Эдди в ответ не улыбнулся. И продолжал молчать.

– Эдди, ты меня слышишь?

– Ты прогнала моих друзей, – повторил он.

– Да, – ответила она, перестав притворяться, но больше ничего не сказала. В молчанку могли играть двое. Просто смотрела на него и улыбалась.

Но случилось странное; ужасное, если на то пошло. Глаза Эдди… начали каким-то образом увеличиваться в размерах. Серые крапинки на его радужках вроде бы задвигались, как бегущие грозовые облака. И внезапно она поняла, что он не обижен на нее, не дуется или что-то из этой оперы. Он в ярости… и вот тут Соня испугалась, почувствовав, что в палате в этот момент находится нечто большее, чем ее сын. Она опустила глаза, раскрыла сумочку, начала рыться в ней в поисках бумажной салфетки.

– Да, я их прогнала. – Она обнаружила, что голос у нее остается ровным и достаточно уверенным… если ей нет необходимости смотреть на сына. – У тебя серьезная травма, Эдди. Пока тебе не нужны никакие посетители, кроме твоей мамочки, и тем более тебе не нужны такие посетители. Если бы не они, ты бы сейчас сидел дома и смотрел телевизор или строил в гараже автомобиль для Мыльничной гонки 109.

Эдди мечтал построить гоночный автомобиль и отправиться с ним в Бангор. Призом для победителя служила полностью оплаченная поездка в Акрон, штат Огайо, на Национальное мыльничное дерби. Соня не рубила под корень эту мечту, пока ей казалось, что создание гоночного автомобиля из ящиков для апельсинов и колес от детского возка «Чу-Чу флайер» 110 остается только мечтой. Конечно же, она никогда не позволила бы Эдди рисковать жизнью, участвуя в гонке на таком опасном транспортном средстве, ни в Дерри, ни в Бангоре, ни – особенно – в Акроне, куда, как сообщил Эдди, добираться пришлось бы на самолете, а там его ждал самоубийственный спуск по крутому склону в поставленном на колеса и лишенном тормозов ящике из-под апельсинов. Но, как часто говорила мать Сони, меньше знаешь – крепче спишь (ее мать также придерживалась и другого принципа – скажи всю правду и посрами дьявола, – однако когда дело доходило до поговорок или афоризмов, Соню, как и большинство людей, отличала удивительная избирательность).

– Руку мне сломали не мои друзья, – говорил Эдди все тем же бесстрастным голосом. – Я рассказал об этом доктору Хэндору вчера вечером, а сегодня утром мистеру Неллу, который приходил ко мне. Руку мне сломал Генри Бауэрс. С ним были и другие парни, но сделал это Генри. Если б со мной были мои друзья, этого бы не случилось. А случилось только потому, что я был один.

Тут Соне вспомнились слова миссис Ван Претт о том, что с друзьями ребенок в большей безопасности, и злость вернулась прыжком тигра. Она вскинула голову.

– Это не имеет значения, и ты это знаешь. Что с тобой, Эдди? Ты думаешь, твоя мать вчера с дуба рухнула? Так ты думаешь? Я прекрасно знаю, что руку тебе сломал Генри Бауэрс. Ирландский коп, о котором ты говоришь, заходил и к нам в дом. Этот большой мальчик сломал тебе руку, потому что ты и твои «друзья» чем-то его разозлили. А теперь подумай, что бы было, если бы ты послушал меня и с самого начала держался от них подальше?

– Я думаю, тогда случилось бы нечто гораздо худшее, – ответил Эдди.

– Эдди, ты, конечно, шутишь.

– Я говорю серьезно. – И она почувствовала силу, идущую из него, идущую от него, накатывающую волнами. – Билл и остальные мои друзья вернутся, мама. Это я точно знаю. И когда они вернутся, ты не будешь их останавливать. Ты не скажешь им ни слова. Они мои друзья, и ты не лишишь меня друзей только потому, что боишься одиночества.

Она уставилась на него, словно громом пораженная, в ужасе. Слезы наполнили глаза и потекли по щекам, впитываясь в пудру.

– Вот как ты, значит, говоришь с родной матерью, – вымолвила она сквозь рыдания. – Может, именно так твои «друзья» говорят со своими родителями. Наверное, этому ты научился от них.

Плача, она чувствовала себя спокойнее. Обычно, если она начинала плакать, плакал и Эдди. Кто-то мог бы сказать – запрещенный прием, но, если речь шла о спасении ее сына, годились любые средства. Так она, во всяком случае, думала.

Она подняла голову, слезы струились из глаз, она чувствовала себя неописуемо несчастной, обездоленной, преданной… и уверенной. Эдди, полагала она, не устоит против такого потока слез и горя. Эта холодная решимость уйдет с его лица. Может, он начнет хватать ртом воздух и в дыхании появится свист, и это будет знак, это всегда служило знаком, что борьба окончена и она одержала очередную победу… ради него, разумеется. Всегда ради него.

Ее ждало потрясение – выражение его лица осталось прежним, более того, решимости только прибавилось, и рыдания разом оборвались. На его лице читалась и печаль, а это пугало еще больше: Соня осознала, что в какой-то степени печаль эта взрослая, а от одной мысли об Эдди как о взрослом в голове начинала панически трепыхаться маленькая птичка. Такое случалось редко, лишь когда она задумывалась, а что будет с ней, если Эдди не захочет поступать в бизнес-колледж, который находился в Дерри, или в университет Мэна в Ороно, или в частный университет Хассона в Бангоре, откуда мог каждый день возвращаться домой после занятий, что будет, если он встретит девушку, влюбится, захочет жениться. «И что будет со мной при таком раскладе? – кричала паникующая птичка, когда Соню посещали эти странные кошмарные мысли. – Какое место уготовано мне в такой жизни? Я люблю тебя, Эдди! Я люблю тебя! Я забочусь о тебе и люблю тебя! Ты не умеешь готовить, менять постельное белье, стирать майки и трусы! Да и зачем тебе? Я знаю, что, как и когда надо делать! Я знаю, потому что люблю тебя».

И он сказал то же самое:

– Мама, я люблю тебя. Но я люблю и моих друзей. Я думаю… я думаю, ты заставляешь себя плакать.

– Эдди, ты причиняешь мне такую боль, – прошептала она, и новые слезы, от которых бледное лицо Эдди двоилось и троилось, покатились по щекам. И если несколькими мгновениями раньше слезы лились намеренные, то теперь их сменили настоящие. Характер, надо отметить, у Сони был крепкий: похоронив мужа, она не сломалась, нашла работу на сжимающемся рынке труда, что было непросто, воспитывала сына и, когда возникала такая необходимость, боролась за него. И по-настоящему, без всякого расчета, сейчас она плакала, пожалуй, впервые с тех пор, как пятилетний Эдди тяжело болел бронхитом и она пребывала в полной уверенности, что Эдди умрет, когда он лежал на ложе боли, пылая от высокой температуры, кашляя и задыхаясь. Теперь причиной слез служило это ужасно взрослое, в чем-то чужое выражение его лица. Она боялась за Эдди, но так же, в каком-то смысле, боялась его самого, боялась ауры, которая, казалось, окружала сына… и чего-то от нее требовала.

– Не заставляй меня выбирать между тобой и моими друзьями, мама. – Голос дрожал, звучал напряженно, но оставался под контролем. – Потому что это несправедливо.

– Они – плохие друзья, Эдди! – чуть ли не в истерике выкрикнула она. – Я это знаю, чувствую всем сердцем, они не принесут тебе ничего, кроме боли и горя! – И самое ужасное заключалось в том, что говорила она искренне; какая-то ее часть интуитивно поняла это по глазам Билла Денбро, который стоял перед ней, глубоко засунув руки в карманы, с рыжими волосами, пламенеющими под летним солнцем. Его глаза были такими серьезными, такими отстраненными и далекими… совсем как теперь глаза Эдди.

И не та ли аура, которую теперь она ощущала вокруг Эдди, тогда окружала Билла? Та же, но только сильнее. Она полагала, что да.

– Мама…

Она поднялась так резко, что чуть не свалила стул.

– Я вернусь вечером. Шок, происшествие, боль, из-за этого ты так со мной говоришь. Я знаю. Ты… ты… – Она замолчала, потому что в голове все смешалось, унеся в вихре слова, которые она хотела сказать. – Случившееся с тобой ужасно, но все у тебя будет хорошо. И ты увидишь, что я права Эдди. Они плохие друзья. Не нашего круга. Не для тебя. Ты все обдумаешь и спросишь себя, давала ли тебе твоя мама плохой совет. Ты все обдумаешь, и… и…

«Я же убегаю, – подумала она с тоской и щемящим ужасом. – Я убегаю от собственного сына! Господи, пожалуйста, не допусти этого!»

– Мама.

Она все равно едва не убежала, потому что теперь боялась его, да, он являл собой нечто большее, чем ее Эдди; она чувствовала присутствие в нем других, его «друзей» и чего-то еще, чего-то, прячущегося за них, и она боялась, как бы это что-то не выглянуло, чтобы показаться ей. Она видела, что Эдди сам не свой, у него какая-то ужасная болезнь, из тисков которой он не может вырваться, как пятилетним не мог вырваться из тисков бронхита и едва не умер.

Она замерла, взявшись за ручку двери, не желая слушать, что он может сказать… а когда он сказал, прозвучала эта фраза так неожиданно, что поначалу она просто ничего не поняла. Когда же до нее дошло, слова обрушились, как мешок цемента, и на мгновение она подумала, что сейчас упадет без чувств.

– Мистер Кин сказал, что мое лекарство от астмы – простая вода.

– Что? Что? – Она повернулась к нему, сверкая глазами.

– Простая вода. С какой-то добавкой для медицинского привкуса. Он сказал, что это пла-це-бо.

– Это ложь. Ложь, и ничего больше! Почему мистер Кин решил сказать тебе такую ложь? Что ж, полагаю, в Дерри есть и другие аптеки. Полагаю…

– У меня было время подумать над этим, – голос Эдди звучал мягко, но неумолимо, и он смотрел ей в глаза, – и я не сомневаюсь, что он сказал мне правду.

– Эдди, уверяю тебя, это не так! – Паника вернулась, трепеща крылышками.

– Я думаю, это правда, иначе на ингаляторе написали бы какое-то предупреждение насчет того, что слишком частое использование может убить тебя, по крайней мере вызвать рвоту. Даже…

– Эдди, я не хочу этого слышать! – воскликнула она и закрыла руками уши. – Ты… ты… ты не в себе, и в этом все дело!

– Даже если это лекарство, которое можно купить без рецепта, они прилагают специальную инструкцию, – продолжил Эдди, не повышая голоса. Его серые глаза не отрывались от ее глаз, и она не могла опустить их, не могла даже шевельнуть ими. – Даже если это сироп от кашля «Викс»… или твой геритол.

Он на пару секунд замолчал. Ее руки упали. Стали слишком тяжелыми. У нее не осталось сил и дальше прижимать их к ушам.

– И… должно быть, ты это тоже знала, мама.

– Эдди! – вскричала она.

– Потому что… – продолжил он, словно она и не раскрывала рта – теперь он хмурился, сосредоточившись на том, что занимало его, – …потому что родители должны разбираться в лекарствах, которые принимают их дети. Я пользовался ингалятором пять, иногда шесть раз в день. И ты не позволила бы мне этого делать, если бы думала, что это лекарство может мне навредить. Потому что твоя работа – оберегать меня. Я это знаю, потому что ты всегда так говорила. Поэтому… ты знала, мама? Ты знала, что это простая вода?

Она ничего не ответила. Ее губы тряслись. Тряслось, похоже, все ее лицо. Она больше не плакала. Слишком испугалась, чтобы плакать.

– Потому что, если ты знала, – Эдди продолжал хмуриться, – если ты действительно знала, я хочу, чтобы ты сказала мне – почему? Что-то я могу понять сам, но почему моя мама хотела, чтобы я принимал воду за лекарство… и считал, что у меня астма здесь, – он указал на свою грудь, – тогда как мистер Кин говорит, что вся моя астма только там. – И он указал на голову.

Она подумала, что все объяснит. Объяснит спокойно и логично. Как боялась, что он умрет в пять лет, как это свело бы ее с ума, учитывая, что она потеряла Фрэнка двумя годами раньше. Как пришла к пониманию, что защитить своего ребенка можно лишь неусыпным вниманием к нему и любовью, что за ребенком надо следить, как за садом, удобрять, удалять сорняки и да, иногда обрезать и прореживать, пусть это и больно. Она могла бы сказать, что иногда для ребенка лучше – особенно такого болезненного ребенка, как Эдди, – думать, что он болен, чем действительно болеть. И она могла бы закончить свою тираду словами о непроходимой тупости врачей и удивительной силе любви; она могла бы сказать: она знала, что у него астма, и не имело никакого значения, что думали по этому поводу врачи и что они ему прописывали. Она могла бы сказать, что лекарства готовятся не только в ступках зловредных аптекарей, сующих нос в чужие дела. Эдди, могла бы она сказать, это лекарство, потому что материнская любовь делает его таковым, и я могу придавать воде целительные свойства, пока ты хочешь этого и позволяешь мне это делать. Это сила, которую Бог дает любящим и заботливым матерям. Пожалуйста, Эдди, пожалуйста, любовь моего сердца, ты должен мне поверить.

Но в итоге она не сказала ничего. Слишком испугалась.

– Но, возможно, нам даже не нужно об этом говорить, – продолжил Эдди. – Мистер Кин, возможно, шутил со мной. Иногда взрослые… ты понимаешь, они любят подшучивать над детьми. Потому что дети готовы верить чуть ли не всему. Нехорошо так поступать с детьми, но иногда взрослые это делают.

– Да! – с жаром воскликнула Соня Каспбрэк. – Им нравится подшучивать, и иногда они такие глупые… злобные… и… и…

– Значит, я буду по-прежнему общаться с Биллом и остальными моими друзьями и продолжать принимать лекарство от астмы. Вероятно, это наилучший выход. Или ты так не думаешь?

Только теперь она поняла, уже слишком поздно, как ловко – и как жестоко – ее загнали в ловушку. Он практически шантажировал ее, но что она могла с этим поделать? Она хотела спросить, откуда у него такая расчетливость, такое умение манипулировать людьми, открыла рот, чтобы спросить… а потом закрыла. Потому что, учитывая его настроение, он скорее всего ответил бы.

Но она знала одно. Да. Одно она знала наверняка: больше никогда, никогда, никогда, никогда в жизни ноги ее не будет в аптеке сующего нос в чужие дела мистера Кина.

– Мама? – прервал ее размышления его голос, на удивление застенчивый.

Она подняла голову и увидела, что перед ней снова Эдди, только Эдди, и с радостью двинулась к нему.

– Ты меня обнимешь, мама?

Она обняла, но осторожно, чтобы не причинить боль сломанной руке (и не сдвинуть осколки кости, которые могли попасть в систему кровообращения и добраться до сердца – а какой матери хочется убить свое дитятко любовью?), а Эдди обнял ее.

7

По разумению Эдди, его мать ушла очень вовремя. На протяжении этого ужасного противостояния он чувствовал, как в горле и легких скапливается воздух, застрявший там и не сдвигающийся с места, затхлый и тяжелый, грозящий отравить его.

Он держался, пока за ней не захлопнулась дверь, а потом начал жадно раскрывать рот и хрипеть. Но спертый воздух ходил взад-вперед по сжатому горлу, словно теплая кочерга. Он потянулся за ингалятором, стукнул сломанную руку, но его это не волновало. Выпустил в горло сильную струю. Глубоко вдохнул камфорный вкус, думая: «Не важно, плацебо это или нет, как ни назови, главное, что помогает».

Лег на подушки, закрыл глаза, впервые после появления матери в палате задышав свободно. Он напугался, сильно напугался. Что он ей наговорил, как себя вел с ней… это был он – и совсем не он. Что-то действовало в нем, действовало через него, какая-то сила… и его мать тоже это почувствовала. Эдди видел это в ее глазах, в ее трясущихся губах. Он не мог сказать, что сила эта – зло, но ее огромная мощь пугала. То же самое чувствуешь, когда в парке развлечений садишься на действительно опасный аттракцион и осознаешь, что вылезти не удастся, пока поездка не закончится, какая бы тебе ни грозила опасность.

«Назад пути нет, – подумал Эдди, ощущая жаркую тяжесть гипсовой повязки на сломанной руке, зуд кожи под ней. – Никто не вернется домой, пока мы не дойдем до конца. Но, господи, я так боюсь, так боюсь». И он знал истинную причину, по которой не позволил ей отсечь его от друзей: один бы он этого не вынес.

Он немного поплакал, а потом погрузился в тревожный сон. Снилась ему темнота, в которой механизмы – насосы – что-то перекачивали и перекачивали.

8

Вечером, когда Билл и остальные Неудачники пришли в больницу, опять собирался дождь. Эдди не удивился их появлению. Знал, что они вернутся.

День выдался жарким – все соглашались, что третья неделя июля стала самой жаркой в это необычно жаркое лето, – и к четырем пополудни в небе начали собираться грозовые тучи, лилово-черные и огромные, беременные дождем, заряженные молниями. Люди спешили закончить свои дела и заметно нервничали, то и дело поглядывая на небо. Большинство склонялось к тому, что гроза разразится к обеду и вымоет из воздуха тяжелую духоту. Парки и детские площадки Дерри, где летом и так не толпился народ, к шести вечера опустели полностью. Но дождь все не начинался, и качели висели недвижно, не отбрасывая тени в странно желтом ровном свете. Отдаленные раскаты грома, собачий лай, гул автомобилей, проезжающих по Внешней Главной улице, – никакие другие звуки не слышались в палате Эдди, пока не пришли Неудачники.

Билл зашел первым, за ним – Ричи, Беверли и Стэн, Майк и, наконец, Бен. В свитере под горло выглядел он совсем несчастным.

Они приблизились к кровати, такие серьезные. Даже Ричи не улыбался.

«Их лица, – думал Эдди. – Их лица. Оосподи-суси! Какие у них лица!»

Он видел в них то самое, что мать днем увидела в его лице: такое странное сочетание силы и беспомощности. В желтоватом предгрозовом отсвете, ложащемся на кожу, лица становились призрачными, далекими, расплывчатыми.

«Мы на перепутье, – подумал Эдди. – Впереди что-то новое… а сейчас мы на перепутье. И что нас ждет, когда мы минуем его? Куда мы попадем? Куда?»

– П-привет, Э-Э-Эдди, – поздоровался Билл. – Ка-ак де-ела?

– Нормально, Большой Билл. – Эдди попытался улыбнуться.

– Вчера денек у тебя, как я понимаю, выдался тот еще. – Едва Майк произнес эти слова, как накатил раскат грома. В палате Эдди не горел ни верхний свет, ни настольная лампа, и все они, казалось, то растворялись, то появлялись в синюшном свете, вливающемся в окно. Эдди подумал о том, что этим светом накрыт сейчас весь Дерри, под ним сейчас лежит Маккэррон-парк, он неровными лучами проваливается сквозь дыры в крыше Моста Поцелуев, в нем Кендускиг напоминает дымчатое стекло, широкая лента которого небрежно брошена в Пустоши. Он подумал о детских качалках, доски которых замерли под разными углами рядом со зданием начальной школы под громоздящимися черными облаками. Он подумал об этом предгрозовом желтом свете, о безмолвии: казалось, весь город заснул… или умер.

– Да, – ответил он, – хоть куда.

– М-мои с-старики по-ослезавтра и-идут в ки-и-и-но, – сообщил Билл. – Ко-огда на-ачнется в‐второй фи-ильм, мы и-их с-сделаем. Се-е-е…

– Серебряные шарики, – подсказал Ричи.

– Я думал…

– Так будет лучше, – прервал его Бен. – Я по-прежнему думаю, что мы смогли бы сделать пули, но этого недостаточно. Будь мы взрослыми…

– Да, мир был бы замечательным, будь мы взрослыми! – воскликнула Беверли. – Взрослые могут делать все, что захотят, так? Взрослые могут делать все, что захотят, и у них всегда все получается правильно. – Она рассмеялась, нервный дребезжащий смех разнесся по палате. – Билл хочет, чтобы я застрелила Оно. Можешь ты себе такое представить, Эдди? Просто зови меня Беверли Оукли 111.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – покачал головой Эдди, но подумал, что понимает: в общих чертах картину он себе представлял.

Бен объяснил. Они расплавят один из его серебряных долларов и отольют два серебряных шарика, диаметром чуть меньше, чем в шарикоподшипнике. Потом, если под домом 29 по Нейболт-стрит действительно обитает оборотень, Беверли пустит шарик в голову Оно из «Яблочка», рогатки Билла. И прощай, оборотень. А если они правы в том, что это одно существо со многими мордами, тогда – прощай, Оно.

Вероятно, на лице Эдди отразилось крайнее изумление, потому что Ричи рассмеялся и кивнул:

– Я тебя понимаю, чел. Я тоже подумал, что у Билла поехала крыша, когда он начал говорить о том, чтобы воспользоваться рогаткой вместо пистолета его отца. Но сегодня днем… – Он замолчал и откашлялся. «Но сегодня, после того как твоя маман прогнала нас чуть ли не пинками» – вот что он собирался сказать, но решил, что без таких подробностей можно и обойтись. – Сегодня мы пошли на свалку. Билл прихватил «Яблочко». И посмотри. – Из заднего кармана Ричи достал сплющенную банку, в которой когда-то плескались в сиропе кусочки ананаса, расфасованные компанией «Дель Монте». Посередине зияла рваная дыра диаметром примерно в два дюйма. – Беверли проделала ее камнем, с двадцати футов. По мне, что дырка от пули тридцать восьмого калибра. Де Балаболь в этом убежден. А когда де Балаболь убежден, он убежден.

– Прошибить банку – это одно, – стояла на своем Беверли. – Если речь о чем-то еще… о чем-то живом… Билл, это должен сделать ты. Действительно.

– Не-е-ет, – покачал головой Билл. – Мы в‐все с-стреляли. Ты ви-и-идела, ч-что и-из э-этого вы-ышло.

– И что вышло? – спросил Эдди.

Билл объяснил, медленно, с остановками, пока Беверли смотрела в окно, так плотно сжав губы, что они побледнели. Она, по причинам, которые даже сама не могла объяснить, не просто боялась: пребывала в глубоком шоке от того, что произошло. По пути сюда она с жаром уговаривала их, что отливать они должны все-таки пули… нет, не так уж она верила, не больше Билла или Ричи, что пули сработают, когда придет время пустить их в ход, зато точно знала: если что-то случится в том доме, оружие должно быть в чьих-то еще

(Билла)

руках.

Но факты оставались фактами. Каждый брал по десять камней и стрелял из «Яблочка» по десяти банкам, поставленным в двадцати футах. Ричи попал в одну из десяти (и то камень только черканул по ней). Бен сшиб две, Билл – четыре, Майк – пять.

Беверли, небрежно натягивая резинку и практически не целясь, попала в девять банок точно по центру. Десятая тоже упала, но камень отскочил от верхнего ободка.

– Но сначала м-м-мы до-олжны сделать с-снаряды.

– Послезавтра? – переспросил Эдди. – Меня к тому времени уже выпишут. – Мать, конечно, будет протестовать… но он не думал, что протесты будут очень уж бурными. После сегодняшнего разговора – едва ли.

– Рука болит? – спросила Беверли. Она пришла в розовом платье (во сне он видел другое платье; возможно, Беверли надевала его днем, когда мать прогнала их), с маленькими аппликациями-цветочками. И в шелковых или нейлоновых чулках. Выглядела она очень взрослой и при этом совсем юной, как девочка, играющая в переодевания, с мечтательным и задумчивым лицом. «Готов спорить, у нее такое же лицо, когда она спит», – подумал Эдди.

– Не так чтобы сильно, – ответил он.

Они еще какое-то время поговорили, их голоса периодически прерывались громовыми раскатами. Эдди не спросил, что случилось, когда они приходили к больнице днем, никто из них об этом происшествии не упомянул. Ричи достал йо-йо, пару раз отправил ее «спать», убрал.

Разговор увядал, и в одну из пауз короткий щелчок заставил Эдди повернуть голову. Билл что-то держал в руке, и на мгновение Эдди почувствовал, как его сердце тревожно забилось: он подумал, что это нож. Но тут Стэн включил верхний свет, разгоняя сумрак, и Эдди увидел, что это всего лишь шариковая ручка. При свете они выглядели, как и всегда, настоящими, его друзьями, и никем больше.

– Я подумал, что мы должны расписаться на твоем гипсе. – Билл встретился с Эдди взглядом.

«Но речь не об этом, – подумал Эдди с внезапной и тревожащей ясностью. – Это договор. Это договор, Большой Билл, не так ли, или что-то максимально к нему близкое». Он испугался… потом устыдился и разозлился на себя. Если бы он сломал руку до этого лета, кто расписался бы на его гипсе? За исключением матери и, возможно, доктора Хэндора? Его тетушки из Хейвена?

Его окружали друзья, и тут его мать ошибалась: не были они плохими друзьями. «Возможно, – подумал он, – нет такого понятия, как хорошие друзья или плохие друзья, возможно, есть только друзья, которые стоят рядом с тобой, когда ты в беде, и не дают тебе почувствовать себя одиноким. Может, они достойны того, чтобы тревожиться за них, надеяться на их благополучие, жить ради них. Может, они достойны того, чтобы умереть за них, если уж до этого дойдет. Нет хороших друзей. Нет плохих друзей. Есть только люди, с которыми ты хочешь быть, с которыми тебе нужно быть, которые поселились в твоем сердце».

– Конечно. – Эдди чуть осип. – Конечно, отличная идея, Большой Билл.

Билл торжественно наклонился над его кроватью и расписался на горе гипса, в которой покоилась заживающая рука Эдди, большими, сцепленными буквами. Ричи расписался с широким росчерком. У Бена узенькие, в противовес его габаритам, буквы сильно наклонялись назад, грозя упасть в любой момент. У Майка Хэнлона буквы получились большими и кривоватыми, потому что он был левшой и никак не мог найти удобный угол. В итоге его роспись оказалась выше локтя. Когда Беверли склонилась над Эдди, он уловил аромат каких-то цветочных духов. Расписалась она аккуратными кругленькими буковками. Последним подошел Стэн. В его подписи буквы буквально слипались между собой. Оставил он ее на запястье Эдди.

Потом все они отступили от кровати, словно осознавая, что сделали. Снаружи вновь тяжело громыхнуло. Молния окатила деревянные стены и крышу больницы волной ослепительного света.

– Все расписались? – спросил Эдди.

Билл кивнул.

– П-приходи к-ко м-мне по-осле у-у-ужина по-о-о-слезавтра, е-если с-сможешь, хо-орошо?

Теперь кивнул Эдди, и тему закрыли.

Какое-то время они еще поговорили, перескакивая с одного на другое. Коснулись и самого животрепещущего в том июле для Дерри вопроса – суда над Ричардом Маклином, которого обвиняли в том, что он насмерть забил молотком своего приемного сына Дорси и приложил руку к исчезновению старшего брата Дорси, Эдди Коркорэна. Маклину только через два дня предстояло сломаться прямо во время допроса в зале суда и, плача, сознаться в убийстве Дорси, но Неудачники сошлись на том, что Маклин скорее всего не имеет никакого отношения к исчезновению Эдди. Этот мальчик или убежал из дома… или его утащило Оно.

Ушли они где-то без четверти семь, и дождь все еще не начинался. Он только грозил полить и после того, как пришла мать Эдди, посидела у него и вновь отправилась домой (она ужаснулась, увидев росписи на гипсе, и ужаснулась еще больше от его решимости покинуть больницу на следующий день: представляла себе, что он проведет неделю, а то и больше, в абсолютном покое, «чтобы концы обломков успели срастись», как она выразилась).

И в конце концов грозовые тучи разорвало и унесло. В тот вечер ни единой капли дождя не упало на Дерри. Духота осталась, и ночью люди спали кто на крыльце, кто на лужайке, а кто и в спальном мешке на полу.

Дождь пошел на следующий день, но уже после того, как Беверли увидела нечто ужасное, случившееся с Патриком Хокстеттером.

Глава 17 Еще один пропавший: смерть Патрика Хокстеттера

1

Закончив, Эдди вновь наполняет стакан слегка дрожащей рукой. Смотрит на Беверли и говорит:

– Ты видела Оно, так? Ты видела, как Оно утащило Патрика Хокстеттера на следующий день после того, как вы все расписались на моем гипсе.

Остальные наклоняются вперед.

Беверли откидывает волосы огненной волной. Под ними лицо выглядит неестественно бледным. Она достает из пачки сигарету – последнюю – и чиркает зажигалкой «Бик». Но, похоже, не может совместить огонек с кончиком сигареты. Через мгновение Билл легонько, но твердо ухватывает ее запястье, и его стараниями огонек смещается в нужное место. Беверли благодарно смотрит на него, выдыхает облако сизого дыма.

– Да, – говорит она, – я видела, как это случилось.

Ее бьет дрожь.

– Он был чо-о-окнутым, – напоминает Билл и думает: «Тот факт, что Генри позволил такому недоумку, как Патрик Хокстеттер, присоединиться к их компании, когда лето покатилось к осени… о чем-то говорит, так? Или о том, что Генри терял свое очарование, свою привлекательность, или о том, что безумие самого Генри быстро прогрессировало, а потому и Хокстеттер начал казаться ему нормальным парнем. И первое, и второе указывало на одно – нарастающую… что?.. деградацию Генри? Это правильный термин? Да, в свете того, что с ним сталось, где он закончил, пожалуй, что да».

«Есть и что-то еще, подтверждающее эту версию», – думает Билл, но пока только смутно помнит, что именно. Он, и Ричи, и Беверли как-то оказались рядом с гаражом «Трекер бразерс» – уже начался август и занятия в летней школе, благодаря которым Генри не слишком их донимал, практически закончились, – и разве не Виктор Крисс подошел к ним? Очень испуганный Виктор Крисс? Да, было и такое. Все стремительно катилось к развязке, и Билл теперь думает, что каждый ребенок в Дерри это чувствовал – а особенно Неудачники и компания Генри. Но произошло это позже.

– Да, это ты понял правильно, – бесстрастно соглашается Беверли. – Патрик Хокстеттер рехнулся. Ни одна из девочек не садилась перед ним в школе. А если садилась, решала задачу по арифметике или писала сочинение или изложение, то внезапно ощущала его руку… легкую, как перышко, но теплую и потную. Мясистую. – Она сглатывает слюну, и в горле что-то щелкает. Другие смотрят на нее без тени улыбки. – Ты чувствуешь ее на боку, а может, и на груди. Никто из нас тогда не мог похвастать большой грудью. Но Патрика, похоже, это и не волновало.

Ты чувствуешь… это прикосновение, дергаешься, оборачиваешься, а там Патрик, улыбается толстыми резиновыми губами. У него был пенал…

– Полный дохлых мух, – внезапно подает голос Ричи. – Конечно. Он убивал их зеленой линейкой и складывал в пенал. Я даже помню, как он выглядел: красный, с белой рифленой пластмассовой крышкой, которая сдвигалась, открываясь и закрываясь.

Эдди кивает.

– Ты дергаешься, а он улыбается, потом открывает пенал и ставит его так, чтобы ты видела дохлых мух внутри, – продолжает Беверли. – И самое страшное – самое ужасное, – он улыбается и ничего не говорит. Миссис Дуглас знала. Грета Боуи жаловалась ей на него, и я думаю, что Салли Мюллер что-то ей один раз сказала. Но… мне кажется, миссис Дуглас тоже его боялась.

Бен качнулся назад на стуле, руки сцеплены за шеей. Беверли до сих пор не может поверить, что он такой тощий.

– Я уверен, что ты права.

– Ч-что с н-ним с-случилось, Беверли? – спрашивает Билл.

Она вновь сглатывает слюну, пытаясь отогнать кошмарную мощь того, что она увидела в тот день в Пустоши, когда связанные между собой роликовые коньки висели у нее на плече, а колено саднило от боли после падения на Сент-Криспин-лейн, еще одной короткой, обсаженной деревьями улице, которая тупиком обрывалась там, где земля резко уходила вниз (и до сих пор уходит), обрываясь в Пустошь. Она помнит (ох уж эти воспоминания, они такие яркие и сильные, если приходят), что на ней были джинсовые шорты, если по правде, то очень уж короткие, чуть-чуть закрывающие трусики. В последний год она стала обращать больше внимания на свое тело – точнее, в последние полгода, по мере того, как оно начало округляться и становиться все более женственным. Увидеть это она, конечно же, могла благодаря зеркалу, но прежде всего ее убеждало поведение отца, который в последнее время стал резче, чаще пускал в ход ладонь, а то и кулак. Казалось, он не находил себе места, как зверь в клетке, а она нервничала, находясь рядом с ним, и напряжение только усиливалось. Оказавшись рядом, они генерировали какой-то особый запах, которого раньше никогда не было – до этого лета. И когда мать уходила, ситуация только усугублялась. Если этот запах и был, какой-то запах, тогда отец тоже его ощущал, потому что Беверли видела его все реже по мере того, как погода становилась жарче, отчасти из-за турниров его летней лиги боулинга, отчасти потому, что он помогал своему другу Джо Таммерли чинить автомобили… но она подозревает, что свою лепту вносил и запах, который они генерировали, находясь рядом, ни один из них этого и не хотел, но генерировали, и ничего не могли с этим поделать, как невозможно не потеть в июле.

Видение птиц, сотен и тысяч, спускающихся на коньки крыш, на телефонные провода, на телевизионные антенны, вновь прерывает ее мысли.

– Ядовитый плющ, – говорит она вслух.

– Ч-ч-что? – переспрашивает Билл.

– Что-то насчет ядовитого плюща, – медленно отвечает она, глядя на него. – Но дело не в нем. Меня словно обожгло ядовитым плющом. Майк?..

– Не важно, – говорит Майк. – Все придет. Расскажи нам, что ты помнишь, Беверли.

«Я помню синие шорты, – могла бы она сказать им, – и как сильно они выцвели, и как плотно обтягивали бедра и зад. В одном кармане у меня лежала полупустая пачка «Лаки страйк», в другом – «Яблочко».

– Ты помнишь «Яблочко»? – спрашивает она Ричи, но кивают они все.

– Билл дал рогатку мне, – говорит она. – Я не хотела ее брать, но… он… – Она улыбается Биллу, немного игриво. – Большому Биллу сказать «нет» никто не мог, и все дела. Я ее взяла, и потому в тот день пошла в Пустошь одна. Чтобы попрактиковаться. Я все еще не знала, хватит ли мне духа воспользоваться ею, когда возникнет необходимость. Да только… я воспользовалась ею в тот день. Пришлось. Я убила одного из них… одну часть Оно. Это было ужасно. Даже теперь мне трудно думать об этом. И один из других добрался до меня. Смотрите.

Она поднимает руку и поворачивает так, что все могут видеть сморщенный шрам в верхней части предплечья, у самого локтя. Это красный круг диаметром с гаванскую сигару, и впечатление такое, будто кто-то приложил ее к коже Беверли. Он чуть заглублен, и от одного взгляда на него по спине Майка бежит холодок. Это еще одна часть истории, вроде задушевной беседы Эдди против его воли с мистером Кином. Майк о ней подозревал, но никогда не слышал.

– В одном ты был прав, Ричи, – продолжает Беверли. – «Яблочко» оказалось смертоносным оружием. Я его боялась, но в каком-то смысле и полюбила его.

Ричи смеется и хлопает ее по спине.

– Черт, я знал это и тогда, глупая юбка.

– Знал? Правда?

– Да, правда, – кивает он. – Что-то такое читалось в твоих глазах, Беверли.

– Я хочу сказать, выглядела рогатка как игрушка, но была настоящим оружием. Пробивала реальные дыры.

– И в тот день ты пробила в чем-то дыру, – мурлычет Бен.

Беверли кивает.

– Так Патрика…

– Нет, господи, нет! – восклицает Беверли. – Я о другом… подождите. – Она вдавливает окурок в пепельницу, несколько раз прикладывается к стакану, но пьет маленькими глоточками, пытаясь взять себя в руки. Наконец ей это удается. Ну… не совсем. И у нее создается ощущение, что это все, чего она может добиться в этот вечер. – Знаете, я каталась на роликах. Упала, сильно ободрала ногу. Тогда решила, что пойду в Пустошь и потренируюсь в стрельбе из рогатки. Сначала направилась к клубному дому, чтобы посмотреть, нет ли там кого из вас. Никого не нашла. Только запах дыма. Вы помните, как долго в клубном доме пахло дымом?

Они кивают, улыбаясь.

– Нам так и не удалось избавиться от этого запаха, так? – спрашивает Бен.

– Потом я двинулась к свалке, – говорит Беверли, – потому что именно там мы проводили… пристрелки, кажется, так мы их называли, я знала, что на свалке много такого, по чему можно пострелять. В том числе и крысы, знаете ли. – Она замолкает. Лоб блестит пленочкой пота. – Вот по кому я действительно хотела стрелять. По кому-то живому. Не по чайкам – я знала, что чайку мне не подстрелить, – а вот крысу… я хотела посмотреть, получится ли. Хорошо хоть, что я подошла к свалке со стороны Канзас-стрит, а не от Олд-Кейп, потому что от железнодорожной насыпи там открытое пространство. Они бы меня увидели, и одному Богу известно, чем бы все закончилось.

– Кто бы те-ебя у-увидел?

– Они, – отвечает Беверли. – Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Рыгало Хаггинс и Патрик Хокстеттер. Они были на свалке и…

Внезапно, к всеобщему изумлению, она начинает смеяться, как ребенок, щеки становятся розово-красными. Она смеется, пока слезы не выступают на глазах.

– Какого черта, Беверли? – спрашивает Ричи. – Поделись шуткой.

– Это была шутка, все так, – отвечает Беверли. – Конечно же, шутка, но, думаю, они убили бы меня, если увидели, что я за ними подсматриваю.

– Теперь я вспоминаю! – кричит Бен и тоже начинает смеяться. – Я помню, как ты нам рассказывала!

Сквозь смех Беверли выдавливает из себя:

– Они спустили штаны и поджигали перду.

Мгновение гробовой тишины, а потом все хохочут. Смех эхом разносится по библиотеке.

Думая о том, как рассказать им о смерти Патрика Хокстеттера, она решает напомнить, что Канзас-стрит отделяло от свалки что-то похожее на пояс астероидов. По нему к свалке вел разбитый проселок (он считался городской дорогой и даже имел название – Олд-Лайм-стрит), единственная настоящая дорога в Пустоши, и служила она для проезда городских мусоровозок. Беверли шла вдоль Олд-Лайм-стрит, но не по ней: стала более осторожной (она полагала, все стали) после того, как Эдди сломали руку. Особенно если была одна.

Она пробиралась сквозь густую растительность, огибая участки, заросшие ядовитым плющом, который выделялся красноватыми, жирно блестящими листьями, вдыхая дымную вонь свалки, слыша крики чаек. Слева, сквозь разрывы в листве, она видела ОлдЛайм-стрит.

Остальные смотрят на нее в ожидании. Она заглядывает в пачку сигарет, обнаруживает пустоту. Ричи молча выдает ей свою.

Она закуривает, оглядывает их и говорит:

– Направляясь к свалке со стороны Канзас-стрит…

2

…ты словно попадаешь в некое подобие пояса астероидов. Пояса мусороидов. Поначалу не видишь ничего, кроме кустов, растущих из болотистой земли, а потом на глаза попадался первый мусороид: ржавая банка из-под соуса для спагетти «Принс» или бутылка из-под газировки, облепленная жучками, которые сползлись на сладкие остатки какой-нибудь крем-соды или напитка из травяных экстрактов. Потом внимание привлекает кусочек фольги, застрявший в листве, сверкающий в солнечных лучах. Можно увидеть кроватную пружину (а то и шлепнуться на землю, зазевавшись и зацепившись за нее) или кость, которую притащила какая-то собака, обглодала и бросила.

«В самой свалке ничего плохого нет, – думала Беверли, – пожалуй, это даже интересное место». Но что не нравилось, и даже пугало, так это ее расползание. Благодаря вот этому поясу мусороидов.

Она подходила все ближе; деревья прибавляли в высоте, главным образом хвойные, кусты редели. Птицы кричали пронзительными, сварливыми голосами, воздух пропитывал запах гари.

Справа от нее к стволу сосны привалили под углом ржавый холодильник «Амана». Беверли взглянула на него и вспомнила сотрудника полиции штата, который приходил к ним в школу, когда она училась в третьем классе. Среди прочего он рассказал им, чем опасны выброшенные холодильники: ребенок мог забраться в него, играя, скажем, в прятки, и задохнуться внутри. Хотя у кого могло возникнуть желание забраться в паршивый, старый…

Она услышала крик так близко, что подпрыгнула от неожиданности, а за криком последовал смех. Беверли улыбнулась. Так вот они где. Ушли из клубного дома, провонявшего дымом, и перебрались сюда. Может, били бутылки камнями, может, отыскивали что-нибудь полезное.

Она прибавила шагу, ссадина на ноге забылась, ей не терпелось увидеть их… увидеть его, с рыжими, как и у нее, волосами, увидеть, улыбнется ли он ей, в свойственной ему манере, одним уголком губ. Она знала, что слишком юна, чтобы полюбить парня, что может только «влюбляться», но все равно любила Билла. И шла быстрее, ролики тяжелым грузом покачивались на плече, а резинка «Яблочка» мягко похлопывала по левой ягодице.

И она подошла к ним чуть ли не вплотную, когда до нее дошло, что компания собралась там не ее – Бауэрса.

Она уже вышла из кустов, и примерно в семидесяти ярдах находился самый крутой склон свалки, лавина мусора, лежащая на склоне гравийного карьера. Бульдозер Мэнди Фацио виднелся слева. А перед ней лежали выброшенные автомобили. В конце каждого месяца их сплющивали прессом и отвозили в Портленд, но сейчас на свалке их находилась дюжина, а то и больше, некоторые стояли на ступицах, другие перевернули на борт, один или два лежали на крыше, словно подохшие собаки. Их сваливали в два ряда, и она шла по проходу между ними, будто бандитка из будущего, размышляя о том, а не разбить ли ей какое-нибудь лобовое стекло из «Яблочка». Один карман ее синих шортов вспучивался от маленьких металлических шариков, которыми она и собиралась попрактиковаться.

Голоса и смех доносились из-за брошенных автомобилей, по ее левую руку, с границы свалки. Беверли обошла последний, «студебекер» без капота и двигательного отсека. Приветственный крик замер на ее губах. Рука, вскинутая в приветствии, не просто упала вниз – казалось, отсохла.

Беверли сконфузилась, мелькнула мысль: «Господи, почему они все голые?»

Затем пришло осознание, кто они, а с ним и испуг. Она замерла перед оставшейся половиной «студебекера», ее тень прилипла к задникам ее кроссовок. Мгновение она была у них на виду: если бы кто-то из четверых, сидевших на корточках кружком, поднял голову, то обязательно увидел бы ее, девочку ростом чуть выше среднего, с парой роликов на одном плече, длинными, стройными ногами с одним окровавленным коленом (кровь еще сочилась), отвисшей челюстью и пунцовыми щеками.

Прежде чем рвануть обратно за «студебекер», она заметила, что голые они наполовину: рубашки на них, а штаны и брюки спущены до лодыжек, словно они собрались приступить к «Делу номер два» (память пребывающей в шоке Беверли услужливо подсказала эвфемизм, к которому прибегали взрослые, когда она еще только училась ходить) – да только кто слышал о четырех больших парнях, которые занимались «Делом номер два» одновременно?

Спрятавшись за автомобилем, она подумала о том, чтобы смыться, и смыться как можно быстрее. Сердце гулко билось, мышцы напитались адреналином. Она огляделась, обратив внимание на то, что упустила, когда шла сюда, когда думала, что голоса принадлежат ее друзьям. Ряд автомобилей, разделявший ее и парней, был очень уж разреженный. Они не стояли дверца к дверце, как за неделю или меньше до того дня, когда приезжал пресс, чтобы превратить их в блоки искореженного металла. Пока она шла сюда, мальчишки несколько раз могли заметить ее, и на обратном пути она могла попасться кому-нибудь на глаза.

К тому же ее разбирало бесстыдное любопытство: чем в конце концов они занимались.

Очень осторожно она выглянула из-за «студебекера».

Генри и Виктор Крисс стояли более или менее лицом к ней. Патрик Хокстеттер расположился слева от Генри. Рыгало Хаггинса она видела со спины. Отметила, что у него очень большой, очень волосатый зад, и полуистерический смех внезапно запузырился в горле, как пена над стаканом имбирного эля. Ей пришлось зажать рот руками и метнуться обратно за «студебекер», изо всех сил сдерживая смех.

«Ты должна выметаться отсюда, Беверли. Если они поймают тебя…»

Все еще прижимая руки ко рту, она посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Ширина прохода между автомобилями не превышала десяти футов, на земле валялись банки, поблескивали куски плексигласа, росли сорняки. Издай она хоть звук, они бы ее услышали… особенно если б отвлеклись от своего занятия. Когда она подумала, сколь небрежно шла по свалке, у нее заледенела кровь. Опять же…

Что они могли делать?

Она снова выглянула, на этот раз увидев куда как больше. Неподалеку грудой лежали книги – школьные учебники и рабочие тетради. Мальчишки пришли сюда прямо с летних занятий, которые большинство детей называли «Школой для тупиц» или «Как-бы-школой». А поскольку Виктор и Генри находились к ней лицом, она видела их штучки. То были первые штучки, которые Беверли увидела в своей жизни, если не считать картинок в книжке, которую Бренда Эрроусмит показывала ей годом раньше, и на тех картинках многого увидеть не удалось. Бев разглядела, что их штучки похожи на трубки, которые висели между ног. У Генри – маленькая и безволосая, а у Виктора – куда как больше, в пушке черных волос вокруг нее.

«У Билла тоже есть такая же», – подумала Бев, и внезапно покраснело, похоже, все ее тело: от волны жара голова закружилась, и чуть ли не схватило живот. В тот момент она чувствовала то же самое, что и Бен Хэнском в последний учебный день, когда смотрел на ее браслет на лодыжке и наблюдал, как он поблескивает на солнце… но только к тем ощущениям не подмешивалось охватившее ее чувство ужаса.

Она вновь оглянулась. Теперь проход между автомобилями, ведущий к спасительной Пустоши, значительно прибавил в длине. Она боялась шевельнуться. Если б они узнали, что она видела их штучки, ей бы от них досталось. И крепко. Они могли сильно ее поколотить.

Рыгало Хаггинс внезапно взревел, заставив ее подпрыгнуть, а Генри закричал:

– Три фута! Ни хрена себе, Рыгало! Три фута! Так, Вик?

Вик согласился, и они все зашлись диким хохотом.

Бев попыталась еще раз выглянуть из-за «студебекера» с обрубленной передней частью.

Патрик Хокстеттер повернулся и приподнял зад так, что чуть ли не коснулся им носа Генри. В руке Генри держал какой-то серебристый, поблескивающий предмет. Через мгновение Бев поняла, что это зажигалка.

– Ты вроде бы сказал, что уже на подходе, – услышала она голос Генри.

– Да, – ответил Патрик. – Я тебе скажу, когда. Готовься!.. Готовься!.. Уже идет! Го… давай!

Генри щелкнул зажигалкой. Одновременно раздался характерный звук пердежа. Ошибиться Бев не могла. Звуки эти регулярно слышались в ее доме, обычно по субботним вечерам, после бобов и сосисок. Ее отец любил поесть тушеные бобы. И в тот момент, как Генри щелкнул зажигалкой, а Патрик перднул, Беверли увидела такое, что у нее отвисла челюсть. Струя ярко-синего пламени вырвалась из зада Патрика. Таким же пламенем горел запальный фитиль в газовой колонке.

Мальчишки вновь загоготали, а Беверли нырнула за автомобиль, подавляя безумный смех. Она смеялась, но не потому, что находила увиденное смешным. В каком-то смысле – да, это было забавно, но в основном смеялась она потому, что испытывала глубокое отвращение к происходящему, помноженное на ужас. Она смеялась, потому что не знала другого способа отреагировать на увиденное. Как-то сказался тот факт, что впервые она вживую посмотрела на мальчишечьи штучки, но, с другой стороны, ее чувства по большей части определялись не этим. В конце концов, она знала, что у мальчишек есть штучки, точно так же, как она знала, что у девчонок есть другие штучки; то есть она получила всего лишь подтверждение. Но в остальном то, что они делали, казалось таким странным, таким нелепым и одновременно настолько примитивным, что она, несмотря на приступ смеха, отчаянно боролась с охватывающим ее отвращением.

«Прекрати, – говорила она себе, как будто в этом был выход, – прекрати, они услышат тебя, поэтому просто прекрати, Бевви!»

Но не получалось. Единственное, что ей удалось, так это смеяться, не вовлекая в процесс голосовые связки, поэтому смех вырывался из нее практически беззвучно, благо руки крепко зажимали рот, но щеки у нее стали красными, а глаза наполнились слезами.

– Срань господня, больно! – взревел Виктор.

– Двенадцать футов! – прокричал Генри. – Клянусь Богом, Вик, двенадцать гребаных футов! Клянусь именем моей матери!

– Мне без разницы, даже если бы были двадцать гребаных футов, ты обжег мне жопу! – негодовал Виктор, и эти слова вызвали еще более громкий гогот; все еще пытаясь молчаливо смеяться под прикрытием автомобиля, Беверли подумала о фильме, который видела по телику. Там играл Джон Холл. Рассказывалось в фильме о племени из джунглей, у которого был какой-то тайный ритуал, и если ты видел этот ритуал, то тебя приносили в жертву богу этого племени, здоровенному каменному идолу. Мысли эти не оборвали ее смешки, наоборот, придали им истеричности. Они все более напоминали безмолвные крики. У нее болел живот. Слезы ручьем катились по лицу.

3

В тот жаркий июльский день Генри, Виктор, Рыгало и Патрик оказались на свалке, поджигая «выхлопные газы» друг друга, благодаря Рине Давенпорт.

Генри знал, что происходит, если плотно подзаправиться тушеными бобами. Результат скорее всего лучше всего описывался детским стишком, который он выучил, сидя на колене своего отца, когда еще носил короткие штанишки: «К бобам в радость музыки сладость. Чем больше ешь, тем дольше поёшь! Чем дольше поёшь, тем лучше живешь! И снова к еде – бобы на столе!»

Рина Давенпорт и отец Генри обхаживали друг друга почти восемь лет. Рина была толстой, сорокалетней и обычно грязной. Генри предполагал, что Рина и его отец иногда трахались, хотя представить себе не мог, как кто-нибудь мог улечься на Рину Давенпорт.

Рина гордилась своими тушеными бобами. Она замачивала их в субботу вечером, а потом тушила на медленном огне все воскресенье. Генри полагал, что бобы ничего – во всяком случае, годились на то, чтобы набивать ими рот и жевать, – но после восьми лет приелось бы что угодно.

Причем малые количества Рину не устраивали: бобов она тушила много. И когда показывалась в воскресенье вечером на своем стареньком зеленом «Де Сото» (под зеркалом заднего вида болталась маленькая резиновая кукла-голыш, которая выглядела как самая юная жертва суда Линча), то на пассажирском сиденье стояло двенадцатигаллонное ведро из оцинкованного железа, в котором дымились тушеные бобы. Вечером они втроем ели бобы: Рина без устали нахваливала свою стряпню, Буч Бауэрс что-то бурчал, подбирая подливу куском хлеба с отрубями, или просто предлагал ей заткнутся, если по радио шел какой-нибудь спортивный репортаж, Генри молча ел, глядя в окно, думая о своем (именно над воскресной тарелкой бобов ему в голову пришла мысль отравить Мистера Чипса, собаку Майка Хэнлона). На следующий вечер Буч подогревал бобы. По вторникам и средам Генри брал с собой в школу пластиковый контейнер с тушеными бобами. К четвергу или пятнице ни Генри, ни его отец есть бобы больше не могли. В обоих спальнях пахло пердой, несмотря на открытые окна. Буч брал остатки, смешивал с другими объедками и скармливал Бипу и Бопу, двум свиньям Бауэрсов. Рина появлялась с полным ведром дымящихся тушеных бобов только в воскресенье, и цикл повторялся. В этот день Генри прихватил с собой огромное количество оставшихся бобов, и вчетвером они съели их в полдень на школьной игровой площадке, сидя под тенью старого вяза. Съели столько, что едва не лопнули.

Пойти на свалку предложил Патрик, зная, что во второй половине жаркого летнего дня там никого не будет. К тому времени, когда они добрались до свалки, бобы уже исправно выполняли возложенную на них функцию.

4

Мало-помалу Беверли овладела собой. Она понимала, что надо выбираться отсюда: оставаясь на свалке, она подвергала себя гораздо большей опасности. Они очень увлеклись своей забавой и, даже если бы заметили, как она убегает, им еще предстояло ее догнать (она решила для себя, что в самом крайнем случае, если деваться будет некуда, несколько выстрелов из «Яблочка» смогли бы убедить их не продолжать погоню).

И она уже начала выползать из-за «студебекера», когда услышала голос Виктора.

– Я должен идти, Генри. Отец хочет, чтобы я сегодня помог ему собрать кукурузу.

– Да ладно, – отмахнулся Генри. – Переживет.

– Нет, он на меня зол. Из-за того, что случилось вчера.

– Да наплюй на него, если он не понимает шуток.

Беверли слушала уже более внимательно, предположив, что речь идет о той стычке, которая закончилась переломом руки Эдди.

– Нет, я должен идти.

– По-моему, у него болит жопа, – вставил Патрик.

– Думай, с кем говоришь, падла, – огрызнулся Виктор, – а то пожалеешь.

– Мне тоже надо идти, – подал голос Рыгало.

– И твой отец хочет, чтобы ты помог ему убирать кукурузу? – зло спросил Генри. Возможно, так он шутил: отец Рыгало умер.

– Нет, я получил работу разносчика в «Недельной покупке». Сегодня должен туда прийти.

– Что за бред ты несешь с этой «Недельной покупкой»? – По голосу чувствовалось, что теперь Генри еще и расстроился, не только злится.

– Это работа, – объяснил Рыгало. – Я зарабатываю деньги.

Генри пренебрежительно фыркнул, и Беверли вновь выглянула из-за «студебекера». Виктор и Рыгало стояли, затягивая ремни. Генри и Патрик по-прежнему сидели на корточках со спущенными штанами. Зажигалка поблескивала в руке Генри.

– А ты не дашь стрекача? – спросил Генри Патрика.

– Нет, – ответил Патрик.

– Тебе не нужно собирать кукурузу или идти на сраную работу?

– Нет, – ответил Патрик.

– Ладно, до скорого, Генри, – неуверенно попрощался Рыгало.

– Само собой, – ответил Генри, и его плевок шмякнулся рядом с башмаком Рыгало.

Вик и Рыгало двинулись к двум рядам раскуроченных автомобилей… к «студебекеру», за которым скрючилась Беверли. На мгновение она замерла, застыв от страха, словно кролик. Потом попятилась в зазор между «студебекером» и разбитым, без единой дверцы «фордом». Посмотрела направо-налево, слыша их приближающиеся шаги. Во рту пересохло, спина взмокла от пота, какая-то часть ее рассудка уже задалась вопросом, а как она будет выглядеть в таком же гипсе, как у Эдди, с росписями всех Неудачников. Потом Беверли нырнула в «форд» со стороны пассажирского сиденья. Свернулась клубочком на грязном коврике, стараясь занять как можно меньше места. В кабине было жарко, как в духовке, и так сильно пахло пылью, гниющей обшивкой и старым крысиным дерьмом, что Беверли пришлось приложить максимум усилий, чтобы не чихнуть или не закашлять. Она услышала, как Виктор и Рыгало прошли совсем рядом, негромко разговаривая. Потом голоса смолкли.

Беверли раз за разом трижды чихнула, быстро и тихо, приложив ко рту ладони.

Она решила, что теперь сможет уйти, если не забудет про осторожность. Собралась вылезти из «форда» уже со стороны водителя, перебраться в проход между двумя рядами автомобилей и дать деру. Она полагала, что ей это удастся, но шок – ведь ее едва не накрыли – лишил Беверли смелости. Она пришла к выводу, что остаться в «форде» безопаснее. И потом, раз уж Виктор и Рыгало ушли, эта парочка вскоре могла последовать за ними. Тогда она вернется к клубному дому. Желание пострелять из рогатки испарилось, как дым.

Опять же, ей хотелось отлить.

«Ну же, – подумала она. – Ну же, поднимайтесь и уходите, поднимайтесь и уходите, ПО-ЖА-А-АЛУЙСТА!»

Мгновением позже Патрик заржал и зарычал от боли.

– Шесть футов! – проревел Генри. – Как гребаная паяльная лампа! Клянусь Богом!

На какое-то время воцарилась тишина. Пот тек по спине. Через треснутое лобовое стекло солнце жгло шею. Мочевой пузырь давил.

Генри взревел так громко, что Беверли – а она уже чуть ли не задремала, несмотря на все неудобства, – сама едва не вскрикнула.

– Черт побери, Хокстеттер! Ты спалил мою гребаную жопу! Что ты делаешь с зажигалкой?

– Десять футов. – Патрик засмеялся (от этого смеха Беверли сразу замутило, словно она увидела червя, выползающего из салата в ее тарелке). – Десять футов, и ни дюйма меньше, Генри. Ярко-синего пламени. Десять футов, и ни дюйма меньше. Клянусь Богом!

– Дай сюда, – буркнул Генри.

«Уходите, уходите, тупоголовые, валите отсюда, убирайтесь!»

Патрик заговорил снова, но так тихо, что Беверли едва расслышала его. Если бы в тот испепеляющий полдень дул хоть самый слабенький ветерок, она не разобрала бы ни слова.

– Давай я тебе кое-что покажу.

– Что? – спросил Генри.

– Кое-что, – ответил Патрик. – Это приятно.

– Что? – вновь спросил Генри.

И тишина.

«Я не хочу смотреть, я не хочу смотреть на то, что они сейчас делают, и потом, они могут увидеть меня, более того, скорее всего увидят, потому что ты израсходовала всю удачу, отпущенную тебе на сегодня, девочка. Поэтому оставайся где сидишь. Не выглядывай».

Но любопытство взяло верх над здравым смыслом. Что-то странное было в этой тишине, что-то пугающее. Дюйм за дюймом она поднимала голову, пока ее глаза не оказались на уровне треснутого, мутного лобового стекла «форда». Она могла не тревожиться насчет того, что ее увидят: оба мальчика сосредоточились на том, что делал Патрик. Беверли не поняла, что видит, но знала – это что-то отвратительное… впрочем, ничего другого она от Патрика и не ожидала, он всегда был не в себе.

Одну руку он сунул между бедер Генри, другую – между своих. Одной рукой он поглаживал штучку Генри, другой – свою. Только не просто поглаживал… сжимал, тянул вниз, потом вверх.

«И что он такое делает?» – гадала ничего не понимающая Беверли.

Она не знала, это точно, но ее это действо пугало. Такого страха она не испытывала с тех пор, как кровь выплеснулась из сливного отверстия в раковине и окатила всю ванную. «Если они узнают, что ты это видела, чем бы это ни было, – кричал внутренний голос, – они не просто взгреют тебя – могут и убить». И однако она не могла отвести глаз.

Она увидела, как штучка Патрика чуть удлинилась, но не сильно: по-прежнему висела между ног, как дохлая змея. Зато у Генри – на удивление выросла. Рука Патрика ходила по ней взад-вперед, вверх-вниз, иногда замирала, чтобы сжать, иногда пальцы щекотали странный, тяжелый мешочек, который висел под штучкой Генри.

«Это его яйца, – подумала Беверли. – Мальчикам все время приходится ходить с таким хозяйством? Господи, я бы сошла с ума». В другой части ее рассудка послышался шепот: «И у Билла такие же». Тут же она представила себе, как держит их, сжимает в ладошке, гладит… и снова ее пробило жаром, лицо стало пунцовым.

Генри смотрел на руку Патрика, как загипнотизированный. Его зажигалка лежала на каменном выступе, сверкая в лучах жаркого солнца.

– Хочешь, чтобы я взял в рот? – спросил Патрик. Его толстые, мясистые губы изогнулись в улыбке.

– Что? – переспросил Генри, словно выходя из забытья.

– Я возьму в рот, если хочешь. Я не от…

Мелькнула рука Генри. Бил он не кулаком, но и не открытой ладонью – чуть согнул пальцы. Патрик распластался на земле. Ударился головой о гравий. Беверли опустила голову, сердце выпрыгивало из груди, зубы сцепились, сдерживая крик. Уложив Патрика на землю, Генри повернулся, и Беверли показалось, что взгляды их на мгновение встретились, прежде чем она опустила голову и свернулась клубочком на грязном коврике у переднего сиденья выброшенного на свалку «форда».

«Пожалуйста, Боже, Ты позаботился о том, чтобы солнце било ему в глаза, да? – молила она. – Пожалуйста, Боже, я сожалею, что подсматривала. Пожалуйста, Боже!»

Тянулась мучительная пауза. Белая блузка прилипла к потному телу. Капельки пота, как мелкие жемчужины, блестели на загорелых руках. Мочевой пузырь болезненно пульсировал. Она чувствовала, что очень скоро обмочит трусики. Ждала, что сейчас яростное, безумное лицо Генри появится в проеме на месте дверцы пассажирского сиденья «форда», не сомневалась, что так оно и будет: как он мог не увидеть ее? Он вытащит ее из кабины и изобьет. Он…

Новая и еще более ужасная мысль пришла в голову, и вновь ей пришлось вести отчаянную борьбу с позывами надуть в штаны. Допустим, он что-то сделает с ней свой штукой? Допустим, захочет, чтобы она вставила ее в свою понятно что? Она знала, куда положено ей входить, все так. Внезапно знания эти во всей красе выскочили из памяти. Беверли подумала, что сойдет с ума, если Генри попытается вставить в нее свою штуку.

«Пожалуйста, нет, пожалуйста, Господи, не дай ему заметить меня, пожалуйста, хорошо?»

Потом Генри заговорил, и, к своему нарастающему ужасу, Беверли поняла, теперь он находится гораздо ближе от нее, чем раньше.

– Пидорские штучки не по мне.

– Тебе же понравилось, – откликнулся Патрик, его голос доносился с более дальнего расстояния.

– Мне не понравилось! – прокричал Генри. – А если ты кому-нибудь скажешь, что понравилось, я тебя убью, маленький вонючий пидор!

– У тебя встало. – По интонациям Патрика чувствовалось, что он улыбается. И хотя Беверли сама безумно боялась Генри, улыбка эта ее не удивила. Патрик же чокнулся, был куда безумнее Генри, а безумцы ничего не боялись. – Я видел.

Гравий скрипел под ногами, все ближе и ближе. Беверли посмотрела наверх, ее глаза чуть не вылезли из орбит. Сквозь лобовое стекло «форда» она увидела затылок Генри. Смотрел он на Патрика, но если бы повернулся…

– Если трепанешь кому-нибудь, я скажу, что ты членосос. А потом убью тебя.

– Ты меня не испугаешь, Генри. – Патрик засмеялся. – Но я, возможно, никому не скажу, если ты дашь мне доллар.

Генри переступил с ноги на ногу. Чуть развернулся, и Беверли теперь видела не его затылок, а часть лица, пусть и под острым углом. «Пожалуйста, пожалуйста, Господи», – молила она, а позывы отлить становились все сильнее.

– Если ты скажешь, – говорил Генри тихо и размеренно, – я расскажу, что ты делаешь с кошками. И с собаками. Я расскажу о твоем холодильнике. И ты знаешь, что потом будет, Хокстеттер? Они придут, заберут тебя и посадят в гребаный дурдом.

Патрик молчал.

Генри забарабанил пальцами по капоту «форда», в котором пряталась Беверли.

– Ты меня слышишь?

– Я тебя слышу. – Теперь голос Патрика звучал угрюмо. И в нем слышался страх. И тут он взорвался. – Тебе понравилось! У тебя встало! Никогда не видел, чтобы у кого-нибудь так сильно вставало!

– Да, готов спорить, ты перевидал много стояков, гребаный жалкий пидор. Только помни, что я сказал тебе о холодильнике. Твоем холодильнике. И если еще раз попадешься мне на глаза, я вышибу тебе мозги.

Вновь Патрик промолчал.

Генри двинулся дальше. Беверли повернула голову, увидела, как он прошел мимо водительской половины «форда». Если б чуть повернул голову налево, заметил бы ее. Но не повернул. Мгновением позже она услышала, что он уходит вслед за Виктором и Рыгало.

Так что теперь остался один Патрик.

Беверли ждала, но ничего не менялось. Проползли пять минут. Желание справить малую нужду сделалось неодолимым. Она могла бы вытерпеть еще две или три минуты, но не больше. И ей было не по себе из-за того, что она не знала, где Патрик и чем занимается.

Вновь она выглянула через лобовое стекло и увидела, что он просто сидит. Генри забыл зажигалку. Патрик сложил свои книги и тетради в небольшую холщовую сумку, повесил на шею, как разносчик газет, но штаны и трусы по-прежнему оставались на лодыжках. Он играл зажигалкой. Вертел колесико, смотрел на пламя, практически невидимое под ярким солнцем, захлопывал крышку, повторял все по-новой. Процесс словно гипнотизировал его. Из уголка рта на подбородок бежала струйка крови, губы справа раздулись. Он этого и не замечал. Вновь Беверли охватило отвращение. Патрик – безумец, без всяких сомнений, и ей больше всего хотелось убраться отсюда.

Очень осторожно, на животе, ногами вперед, она переползла через выступ, по которому проходил карданный вал, протиснулась под рулем. Поставила ноги на землю, выбралась из кабины «форда». Потом быстро побежала в ту сторону, откуда пришла. Уже среди сосен оглянулась. Никого. Свалка дремала под жарким солнцем. Беверли почувствовала, как напряжение уходит из груди, как расслабляется скрученный в узел желудок. Оставалось только желание отлить – такое сильное, что ей становилось нехорошо.

Пробежав по тропе несколько шагов, Беверли юркнула направо. Молнию шортов расстегнула еще до того, как кусты сомкнулись за ней. Посмотрела вниз, чтобы убедиться, что не сядет на ядовитый плющ. Потом опустилась на корточки, ухватившись рукой за какой-то куст, чтобы не плюхнуться в свою же лужу.

Она уже надевала шорты, когда услышала шаги, приближающиеся со стороны свалки. Сквозь кусты мелькнули синие джинсы и вылинявшая клетчатая школьная рубашка. Патрик. Она присела, дожидаясь, пока он пройдет к Канзас-стрит. Нынешняя позиция нравилась ей куда больше прежней. Маскировка отличная, мочевой пузырь пуст, а Патрик целиком и полностью в своем безумном мире. И после его ухода она могла спокойно направляться к клубному дому.

Но Патрик не прошел мимо. Остановился совсем рядом с тем местом, где Беверли нырнула в кусты, и уставился на ржавый холодильник «Амана» по другую сторону тропы.

Беверли могла видеть его сквозь кусты, сама оставаясь практически невидимой. Теперь, после того как она облегчилась, любопытство вновь вышло на первый план. А если бы Патрик и заметил ее, она не сомневалась, что уж от него-то она точно убежит. Он не был таким толстым, как Бен, но лишнего веса хватало. Беверли тем не менее достала из заднего кармана шортов «Яблочко», а из переднего – с полдесятка стальных шариков. Безумец Патрик или нет, но пущенный в колено шарик убедит его воздержаться от дальнейшей погони.

Теперь Беверли вспомнила холодильник. На свалке выброшенных холодильников хватало, но внезапно ей пришло в голову, что этот – единственный, с которого Мэнди Фацио не снял запорный механизм или просто не оторвал дверцу.

Патрик начал что-то напевать себе под нос, покачиваясь взад-вперед перед ржавым холодильником, и Беверли почувствовала, как по спине снова пробежал холодок. Он напоминал гадкого типа из фильма ужасов, собравшегося достать труп из склепа.

Что он задумал?

Но если бы Беверли это знала или могла предположить, что произойдет, когда Патрик закончит некий личный ритуал и откроет ржавую дверцу выброшенной «Аманы», она бы сразу убежала со всех ног.

5

Никто – даже Майк Хэнлон – не имел ни малейшего понятия, до какой степени свихнулся двенадцатилетний Патрик Хокстеттер, сын торговца краской. Его мать, добрая католичка, умрет в 1962 году, через четыре года после того, как Патрика пожрало зло, существовавшее в Дерри и под ним. Хотя проверки уровня интеллектуального развития показывали нижнюю границу нормы, Патрик уже дважды оставался на второй год, в первом и третьем классах. В этом году он ходил в летнюю школу, чтобы не провести следующий учебный год в пятом классе. Учителя считали его безразличным учеником (о чем некоторые и писали в табелях начальной школы Дерри на шести строчках, которые отводились для «КОММЕНТАРИЕВ УЧИТЕЛЯ») и с нарушениями психики (о чем не написал ни один – слишком неопределенными были их ощущения, слишком расплывчатыми, чтобы выразить их даже на шестидесяти строчках, а не на шести). Если бы он родился десятью годами позже, школьный консультант по обучению отправил бы его к детскому психологу, который сумел бы (а может, и не сумел; Патрик был гораздо умнее, чем показывали результаты проверки уровня интеллектуального развития) распознать пугающие глубины, которые скрывались за этим обрюзгшим и бледным круглым лицом.

Он был социопатом и, возможно, к жаркому июлю 1958 года стал полноценным психопатом. Он не мог вспомнить время, когда считал других людей – чего там, любых живых существ – «настоящими». Он твердо верил, что существует только он сам, возможно, один-единственный во всей вселенной, и это, безусловно, доказывало его «реальность». Он не понимал, что такое чувство боли, не понимал, когда ему причиняли боль (характерный пример – полное безразличие к тому, что Генри ударил его на свалке). Но пусть он находил реальность совершенно бессмысленным понятием, концепцию «правил» Патрик понимал прекрасно. И даже если все учителя находили его странным (и миссис Дуглас, его учительница в пятом классе, и миссис Уимс, которая учила Патрика в третьем классе, знали о пенале с дохлыми мухами, в определенном смысле понимали, к каким это может привести последствиям, но у каждой было от двадцати до двадцати восьми учеников, и у всех находились какие-то заморочки), ни у одного с ним не возникало дисциплинарных проблем. Он мог сдать совершенно пустой лист с контрольной работой (или пустой, за исключением одного большого, красивого вопросительного знака), и миссис Дуглас выяснила, что лучше держать Патрика подальше от девочек из-за его шаловливых ручонок, но на уроках он вел себя тихо, так тихо, что иной раз ничем не отличался от большого куска глины, который вылепили в форме мальчика. Не замечать Патрика не составляло труда, учился он плохо, но никому не доставлял хлопот, в отличие, скажем, от Генри Бауэрса и Виктора Крисса, наглых, активно мешающих учебному процессу мальчишек, которые отнимали деньги у малышни или портили школьную собственность, если предоставлялась такая возможность, и девочек, как та, которую крайне неудачно назвали Элизабет Тейлор: она страдала эпилепсией, голова у нее работала только от случая к случаю, и ее приходилось останавливать, когда на школьной площадке она задирала юбку, чтобы похвастаться новыми трусиками. Другими словами, в начальной школе Дерри учились дети с самыми разными странностями, и в этом водовороте даже Пеннивайз мог остаться незамеченным. Но, разумеется, никто из учителей Патрика (само собой, и его родители) понятия не имели о том, что пятилетний Патрик убил своего брата-младенца Эйвери.

Когда мать вернулась из больницы с Эйвери, Патрику это не понравилось. Его не волновало (так, во всяком случае, поначалу сказал он себе), сколько будет детей у его родителей, двое, пятеро или пять десятков, при условии, что этот ребенок или дети не изменят его жизненный уклад. Но он обнаружил, что Эйвери изменил. Еду подавали поздно. Ночью младенец плакал и будил его. Родители постоянно толклись около детской кроватки, и очень часто, когда он хотел привлечь их внимание к себе, ему это не удавалось. Патрик испугался, а такое случалось с ним лишь несколько раз в жизни. Если родители принесли его, Патрика, из больницы, подумал он, и если он «настоящий», тогда получалось, что и Эйвери мог быть «настоящим». И могло даже получиться так, что родители захотят совсем избавиться от него, Патрика, когда Эйвери станет достаточно большим, чтобы ходить и говорить, приносить отцу экземпляр «Дерри ньюс», брошенный разносчиком на крыльцо, и подавать матери формы для выпечки хлеба. Не то чтобы он боялся, что они будут любить Эйвери больше (хотя Патрик точно знал, что они любят младенца больше, и в этом случае его суждение, вероятно, соответствовало действительности). Его волновало другое: 1) с появлением Эйвери ранее установленные правила отменили или они изменились; 2) Эйвери мог оказаться «настоящим»; 3) существовала вероятность, что его могли вышвырнуть вон, оставив только Эйвери.

Как-то раз Патрик вошел в комнату Эйвери днем, примерно в половине третьего, вскоре после того, как школьный автобус привез его с занятий. Стоял январь. Начал падать снег. Сильный ветер дул со стороны Маккэррон-парк и дребезжал замерзшими стеклами наружных рам. Мать спала у себя в спальне. Накануне Эйвери устроил ей веселую ночь. Отец был на работе. Эйвери спал на животе, повернув головку набок.

Патрик, с бесстрастным круглым лицом, повернул голову Эйвери так, что лицо младенца уткнулось в подушку. Эйвери засопел и снова повернул голову набок. Патрик это отметил, постоял, думая об этом. Снег таял на его желтых сапогах и водой стекал на пол. Прошло, наверное, минут пять (быстро думать у Патрика не получалось), а потом он снова повернул головку Эйвери, уткнув его лицом в подушку и подержал. Эйвери дернулся под рукой, пытаясь высвободить голову. Но сопротивлялся очень слабо. Патрик убрал руку. Эйвери вновь повернул головку набок, коротко вскрикнул, но не проснулся. Снаружи выл ветер, дребезжал стеклами. Патрик подождал, чтобы убедиться, что вскрик Эйвери не разбудил мать. Убедился.

Патрик почувствовал охватившее его возбуждение. Казалось, впервые мир предстал перед ним во всей красе. Природа сильно обделила его эмоциями, но в эти несколько мгновений он чувствовал себя как дальтоник, которому сделали укол, позволивший на короткое время увидеть все в цвете… или как наркоман, который только что принял дозу, отправившую его мозги на орбиту. Для него это было внове. Он не подозревал, что такое возможно.

Очень осторожно он опять повернул головку Эйвери, уткнув лицом в подушку. На этот раз, когда младенец задергался, Патрик его не отпустил. Еще сильнее вдавил головку в подушку. Эйвери принялся приглушенно кричать, и Патрик знал, что он проснулся. Подумал о том, что братик пожалуется на него матери, если он отпустит Эйвери. И не отпускал. Младенец пытался вырваться. Патрик держал его крепко. Младенец пукнул. Попытки вырваться ослабевали. Наконец Эйвери застыл. Патрик подержал его в том же положении еще пять минут, чувствуя, как возбуждение достигло пика, а потом начало спадать; действие укола прекратилось. Мир снова стал серым, доза свое отработала.

Патрик спустился вниз, положил на тарелку пирожки, налил стакан молока. Мать спустилась через полчаса. Сказала, что не слышала, как он вернулся, так устала («Больше ты уставать не будешь, мамочка, – подумал Патрик. – Не волнуйся, я об этом позаботился»). Она посидела с ним, съела один из его пирожков, спросила, как прошли занятия. Патрик ответил, что хорошо, и показал свой рисунок дома и дерева. Лист бессмысленных каракулей и загогулин, нарисованных черным и коричневым карандашами. Мать сказала, что очень красиво. Патрик каждый день приносил домой такие же черно-коричневые завитушки с закорючками. Иногда пояснял, что это индюшка, иногда – рождественская елка, иногда – мальчик. И мать всегда говорила, что это красиво… хотя иной раз, в самой глубинной части рассудка (она даже сомневалась, существует ли эта часть) тревожилась. Что-то не нравилось ей в этих черно-коричневых рисунках.

О смерти Эйвери она узнала только в пять часов вечера; ранее полагала, что ребенок просто долго спит после бессонной ночи. К тому времени Патрик уже смотрел мультсериал про «Кролика-крестоносца» по их телевизору с экраном с диагональю в семь дюймов и продолжал смотреть, когда поднялся крик. Соседка, миссис Хенли, прибежала, когда показывали очередную серию «Вертолетчиков» (кричащая мать Патрика держала младенца у открытой двери кухни, исходя из какой-то безумной идеи, что холодный воздух может его оживить; Патрик замерз, и ему пришлось взять из стенного шкафа свитер). «Дорожный патруль», любимый сериал Бена Хэнскома, показывали, когда с работы вернулся мистер Хокстеттер. К тому времени, когда прибыл врач, начался «Фантастический театр», с «вашим ведущим Трумэном Брэдли». «Кто знает, какие странности могут встречаться во вселенной?» – размышлял Трумэн Брэдли, когда мать Патрика визжала и вырывалась из рук мужа на кухне. Доктор отметил абсолютное спокойствие Патрика, его взгляд, в котором не читалось вопроса, и решил, что мальчик в глубоком шоке. Предложил дать Патрику успокоительное. Патрик не возражал.

Смерть определили как несчастный случай. Годы спустя могли бы возникнуть определенные вопросы, в силу отклонений от обычных симптомов смерти младенцев в колыбели. Но в те времена причину смерти просто записали в свидетельство, и младенца похоронили. Патрик этому порадовался, потому что, как только суета улеглась, еду ему опять начали подавать вовремя.

В безумии второй половины того дня и вечера – люди входили и выходили из дома, красные огни машины «скорой помощи» Городской больницы пульсировали на стенах, миссис Хокстеттер кричала, и выла, и отказывалась принять успокоительное – только отец Патрика практически вплотную подошел к раскрытию преступления. Он двадцать минут стоял у пустой колыбельки Эйвери после того, как тело увезли, просто стоял, не в силах поверить в случившееся. А посмотрев вниз, увидел пару следов на паркетном полу. Оставил следы снег, стаявший с желтых резиновых сапог Патрика. И когда мистер Хокстеттер смотрел на следы, ужасная мысль поднялась в голову, как газ поднимается из глубокой скважины. Рука метнулась ко рту, глаза широко раскрылись. Перед мысленным взором начала формироваться картина случившегося. Но, прежде чем она обрела четкие очертания, мистер Хокстеттер выскочил из комнаты, хлопнув дверью так сильно, что треснула дверная коробка.

Патрику он не задал ни единого вопроса.

Ничего такого Патрик больше не делал, хотя сделал бы, если б представилась такая возможность. Он не испытывал чувства вины. Его не мучили кошмары. По прошествии времени он, однако, начал осознавать, что могло случиться с ним, если бы его поймали. Существовали правила. И тем, кто им не следовал, грозили неприятности… или тем, кого ловили, когда они нарушали эти правила. Человека могли посадить под замок или даже на электрический стул.

Но не уходящее из памяти чувство возбуждения – эти яркие цвета и острые ощущения – было слишком мощным и восхитительным, чтобы не попытаться испытать его вновь. Патрик убивал мух. Сначала просто расплющивал их материнской мухобойкой. Потом обнаружил, что не менее эффективно убивать их можно и пластмассовой линейкой. Он также открыл для себя прелести липкой бумаги. Ее длинный рулон стоил в «Костелло-авеню-маркет» какие-то два цента, и Патрик иной раз по два часа стоял в гараже, наблюдая, как мухи садятся на липкую бумагу, а потом пытаются вырваться. Стоял, разинув рот, его обычно мутные глаза сверкали, пот тек по круглому лицу и грузному телу. Патрик убивал и жучков, но сначала пытался поймать их живыми. Иногда он утаскивал длинную иглу из материнской подушечки для шитья, нанизывал на нее японского жука, садился, скрестив ноги, на землю в саду и наблюдал, как тот умирает. И в такие моменты выражением лица напоминал мальчика, читающего очень хорошую книгу. Однажды он нашел сбитую автомобилем кошку, которая умирала в ливневой канаве на Нижней Главной улице, и сидел, наблюдая за ней, пока какая-то старуха не увидела, как он пинает ногой мяукающее умирающее животное. Она шуганула его метлой, которой подметала дорожку от тротуара к крыльцу. «Иди домой! – кричала она ему. – Ты что, спятил?» Патрик пошел домой. На старуху он не рассердился. Его поймали, когда он нарушал правила, ничего больше.

Потом, в прошлом году (ни Майка Хэнлона, ни кого-то из остальных не удивило бы, узнай они, что случилось это в тот самый день, когда погиб Джордж Денбро), Патрик нашел ржавый холодильник «Амана» – один из самых больших мусороидов в поясе, окружавшем свалку.

Как и Бев, он слышал о предупреждениях, касающихся таких вот выброшенных бытовых приборов, о том, как миллионы детей задыхаются в них каждый год. Патрик долго стоял, глядя на холодильник, лениво играя в «карманный бильярд». Возбуждение вернулось, только более сильное, чем прежде, уступающее по интенсивности лишь тому случаю, когда он прикончил Эйвери. Возбуждение вернулось, потому что в ледяных сумеречных просторах, которые заменяли Патрику Хокстеттеру разум, появилась идея.

Неделей позже у Льюсов, которые жили в трех домах от Хокстеттеров, пропал кот, Бобби. Дети Льюсов, которые помнили Бобби с рождения, часами обшаривали округу в его поисках. Они даже скинулись на объявление в колонке «Пропали и разыскиваются» городской газеты. Ничего из этого не вышло. А если кто-то из них видел в тот день Патрика, одетого в толстую куртку-пуховик (наводнение 1957 года чуть ли не сразу сменилось сильными холодами), с картонной коробкой в руках, то ничего не заподозрил.

Энгстромы, которые жили на параллельной улице и их двор граничил со двором Хокстеттеров, лишились щенка кокер-спаниеля за десять дней до Дня благодарения. В следующие шесть или восемь месяцев в других домах регулярно пропадали собаки и кошки, и, конечно же, всех их крал Патрик, не говоря о дворовых котах и собаках с Адских пол-акра.

Всех их, одного за другим, он сажал в ржавый холодильник «Амана» около свалки. Всякий раз, когда приносил очередное животное, сердце его гулко билось, глаза горели и слезились от возбуждения, он ожидал обнаружить, что Мэнди Фацио сорвал запорный механизм, а то и просто кувалдой сшиб дверцу с петель. Но Мэнди почему-то не трогал этот холодильник. Возможно, не подозревал о его существовании, возможно, сила воли Патрика не подпускала его к холодильнику… а может, делала это другая сила.

Кокер Энгстромов протянул дольше всех. Несмотря на холода, он еще не сдох, когда Патрик вернулся в третий раз, чтобы взглянуть на него, хотя утратил исходную живость (он вилял хвостом и лизал Патрику руки, когда тот достал его из коробки и посадил в холодильник). Когда Патрик вернулся первый раз, на следующий день, щенок чуть не вырвался на свободу. Патрику пришлось бежать за ним через всю свалку, пока не удалось в прыжке схватить за заднюю лапу. Щенок кусал Патрика острыми маленькими зубами, но Патрик, не обращая на это внимания, отнес щенка к холодильнику и вновь посадил туда. При этом у него встал член. Такое случалось и раньше.

При втором визите щенок снова попытался вырваться, но двигался слишком уж медленно. Патрик вернул его в холодильник, с силой захлопнул ржавую дверцу и привалился к ней спиной. Он слышал, как щенок скребется внутри. Слышал его подвывания. «Хороший песик, – прошептал Патрик Хокстеттер. Он стоял с закрытыми глазами, учащенно дыша. – Очень хороший песик». На следующий день, когда открылась дверца, щенок смог только повернуть глаза в сторону Патрика. Днем позже Патрик нашел кокера мертвым. Вокруг пасти застыла пена. Морда кокера напомнила ему кокосовый леденец на палочке, и он хохотал, доставая окоченевшее тельце из камеры-морилки и выбрасывая в кусты.

В это лето число жертв (Патрик думал о них, если такие мысли приходили ему в голову, как о «подопытных животных») уменьшилось. Патрик не только считал себя настоящим, но и обладал хорошо развитым инстинктом самосохранения и обостренной интуицией. Он почувствовал, что его подозревают. Насчет того, кто именно, уверенности у него не было. Мистер Энгстром? Возможно. В один весенний день мистер Энгстром обернулся и долго смотрел на Патрика в магазине «Эй-энд-Пи». Мистер Энгстром покупал сигареты, а Патрика послали за хлебом. Миссис Джозефс? Возможно. Она иногда сидела у окна гостиной с подзорной трубой и, по словам миссис Хокстеттер, постоянно совала нос в чужие дела. Мистер Джакубуа, с наклейкой общества защиты животных на заднем бампере автомобиля? Мистер Нелл? Кто-то еще? Точно Патрик не знал, но интуиция подсказывала, что он под подозрением, а с интуицией он никогда не спорил. Он поймал нескольких бродячих животных на Адских пол-акра, причем выбирал только тощих и больных, и этим ограничился.

Однако он обнаружил, что холодильник около свалки обрел над ним странную власть. Когда в школе ему становилось скучно, Патрик его рисовал. Иногда холодильник снился ему – в этих снах высота «Аманы» достигала семидесяти футов, и холодильник сверкал белой эмалью, превращался в величественный саркофаг, залитый ледяным лунным светом. В этих снах гигантская дверь открывалась, и он видел огромные глаза, которые смотрели на него из холодильника. Патрик просыпался в холодном поту, но все равно не мог полностью отказаться от тех радостей, что дарили ему визиты к холодильнику.

Сегодня он наконец-то выяснил, кто его подозревал. Бауэрс. Узнав, что Генри Бауэрсу известен секрет его камеры-морилки, Патрик почти что впал в панику, во всяком случае, насколько мог, подошел к этому состоянию. По правде говоря, не очень-то близко, но все равно находил это – не страх, а внутреннее беспокойство – давящим и неприятным. Генри знал. Знал, что Патрик иногда нарушает правила.

Его последней жертвой стал голубь, которого двумя днями раньше он нашел на Джексон-стрит. После удара об автомобиль голубь не мог летать. Патрик пошел домой, взял в гараже свою картонную коробку, посадил в нее голубя. Голубь несколько раз клюнул Патрика в руку, оставив неглубокие, кровавые ранки. Патрик не обращал на это внимание. Когда на следующий день проверил холодильник, голубь уже сдох, но трупик Патрик не выбросил. Теперь же, после угрозы Генри вывести его на чистую воду, Патрик решил сразу же избавиться от голубя. Подумал даже о том, чтобы принести ведро воды и тряпки, чтобы оттереть холодильную камеру. Пахло в ней не очень. Если бы Генри рассказал, и мистер Нелл пришел проверить его слова, он бы понял, что кто-то – если на то пошло, не единожды – там умер.

«Если он скажет, – думал Патрик, стоя среди сосен и глядя на ржавый холодильник «Амана», – я скажу, что он сломал руку Эдди Каспбрэку. Разумеется, об этом уже знали, но не могли ничего доказать, потому что, по их словам, все они в тот день играли в доме Генри, и полоумный отец Генри это подтвердил. Но, если он скажет, я тоже скажу. Око за око.

Но сейчас это не важно. Сейчас нужно избавиться от птицы. Потом оставить дверцу холодильника открытой, вернуться с водой и тряпками и все вымыть. Точно».

Себе на погибель Патрик открыл дверцу холодильника.

Сначала увиденное вызвало у него недоумение, умственные способности не позволяли осознать, что перед ним. Для него это ничего не значило. Он не представлял себе, с какого бока к этому подступиться. Просто смотрел, склонив голову набок, широко раскрыв глаза.

От голубя остался скелет в обрамлении перышек. Плоть обглодали всю, дочиста. И повсюду, вокруг скелета, на стенках, на потолке холодильной камеры, на проволочных полках, висели десятки каких-то штуковин цвета кожи, которые выглядели как большие макаронные ракушки. Патрик видел, что они двигаются, подрагивают, словно их раскачивает ветер. Только никакого ветра не было. Патрик нахмурился.

Внезапно одна из «ракушек» раскрыла мембранные крылья, такие же, как у насекомых. Патрик успел только сообразить, что происходит, а «ракушка» уже практически преодолела расстояние, разделяющее холодильник и левую руку Патрика. В следующее мгновение она с чмоканьем ударилась в руку. Возникло ощущение жара. И тут же прошло, будто никакого удара и не было… но бледная поверхность «ракушки» быстро начала розоветь, а потом ошеломляюще быстро добрала красноты.

Хотя Патрик почти ничего не боялся в привычном смысле слова (трудно бояться того, что «ненастоящее»), один вид живых существ вызывал у него крайнее омерзение. В семь лет теплым августовским днем он вышел из озера Брюстер и обнаружил на животе и ногах четыре или пять пиявок. Он докричался до хрипоты, прежде чем отец оторвал их.

И теперь благодаря внезапному озарению Патрик понял, что это какой-то странный вид летающей пиявки. И они наводнили его холодильник.

Он начал кричать, бить по твари, присосавшейся к его руке. А тварь уже раздулась чуть ли не до размера теннисного мяча. На третьем ударе тварь разорвалась с тошнотворным чавкающим звуком. Кровь – его кровь – потекла по руке, от локтя к запястью, но желеобразная безглазая голова твари осталась на месте. Она заканчивалась, как и узкая голова птицы, чем-то вроде клюва, только не плоским или острым, а цилиндрическим и тупым, похожим на хоботок комара. И хоботок утопал в руке Патрика.

Все еще крича, он зажал пальцами сочащуюся кровью голову твари и потянул. Хоботок вышел легко, а следом хлынул поток крови, смешанной с какой-то желтовато-белой жидкостью, похожей на гной. В руке осталась дыра размером с десятицентовую монету.

А тварь, даже разорванная напополам, продолжала извиваться и двигаться в его пальцах, стремясь вонзить в них хоботок.

Патрик отбросил тварь, повернулся… и новые «ракушки» вылетели из холодильника, атаковав его, когда он пытался найти ручку дверцы и закрыть. Они вцепились ему в кисти, руки, шею. Одна присосалась ко лбу. Подняв руку, чтобы сшибить ее, Патрик увидел на кисти четыре твари, все мелко подрагивали, становясь сначала розовыми, а потом красными.

Никакой боли он не чувствовал… лишь ощущал, как из него выпивают кровь. И пока Патрик кричал, вертелся, бил себя по голове и шее руками, к которым присосались летающие пиявки, разум убеждал его: «Это нереально, это всего лишь дурной сон, не волнуйся, это нереально, нет ничего реально…»

Но кровь, льющаяся из раздавленных пиявок, выглядела вполне реальной, и жужжание их крыльев казалось вполне реальным… так же, как и его ужас.

Одна из пиявок попала под рубашку и присосалась к груди. И пока он отчаянно колотил по ней рукой и наблюдал за кровяным пятном, расползающимся вокруг того места, где она сидела, еще одна «приземлилась» на правый глаз. Патрик его закрыл, но ничего от этого не выгадал. Почувствовал, как глаз на мгновение опалило огнем, когда хоботок твари пробил веко и принялся высасывать жидкость из глазного яблока. Патрик чувствовал, как глаз «схлопывается» в глазнице, и снова закричал. И тут же пиявка влетела в рот и присосалась к языку.

При этом боли он практически не ощущал.

Шатаясь, размахивая руками, Патрик двинулся по тропе в обратную сторону, к выброшенным на свалку автомобилям. Паразиты облепили его. Некоторые, насосавшись до предела, взрывались, как воздушные шарики; когда это происходило с самыми большими, Патрика окатывало полпинтой 112 его же собственной горячей крови. Он чувствовал, как раздувается пиявка у него во рту, и раскрыл его пошире, потому что в голове осталась только одна связная мысль: не дать ей взорваться там; не дать, не дать.

Но она взорвалась. Изо рта Патрика выплеснулся поток крови и плоти пиявки, совсем как блевотина. Он упал на землю, стал кататься, все еще крича. Мало-помалу крики начали затихать, словно доносились издалека.

А перед тем как потерять сознание, Патрик увидел фигуру, выступившую из-за последнего в ряду автомобиля. Поначалу он подумал, что это человек, возможно, Мэнди Фацио, и он спасен. Но когда фигура приблизилась, Патрик увидел, что лицо непрерывно меняется, как расплавленный воск. В какие-то моменты черты начинали затвердевать, и лицо становилось узнаваемым, но тут же менялось снова, словно его обладатель никак не мог решить, как он хотел бы выглядеть.

– Здравствуй и прощай, – послышался булькающий голос откуда-то из-за меняющегося лица, и Патрик попытался закричать вновь. Он не хотел умирать; как единственный «настоящий» этого мира, он просто не мог умереть. Если он умирал, вместе с ним уходил в небытие весь мир.

Фигура ухватилась за облепленные пиявками руки Патрика и потащила его к Пустоши. Заляпанная кровью холщовая сумка с книгами, зацепленная лямкой за шею, волочилась вместе с ним, ударяясь о землю, подпрыгивая на камнях. Патрик, все еще пытаясь закричать, потерял сознание.

Очнулся он только однажды, в темном вонючем аду, где постоянно капала вода, где не было света, совсем не было света. Очнулся в тот самый момент, когда Оно начало кормиться.

6

Сначала Беверли не очень-то понимала, что она видит или что происходит у нее на глазах… Патрик Хокстеттер вдруг замахал руками, запрыгал, завопил. Она осторожно поднялась, держа рогатку в одной руке и два металлических шарика в другой. Она слышала, как Патрик, спотыкаясь, бредет по тропе к свалке, по-прежнему оглушительно крича. В этот момент Беверли на сто процентов выглядела той красоткой, какой со временем стала, и если бы Бен Хэнском увидел ее такой, его сердце могло бы и не выдержать.

Она выпрямилась во весь рост, склонила голову налево. Волосы она заплела в две косы, которые заканчивались красными бархатными бантиками, купленными в магазине «Дали» за десять центов. Она замерла, изготовившись к прыжку, совсем как кошка или рысь. Вес тела перенесла на левую ногу, чуть развернулась в сторону Патрика, штанины ее выцветших шортов задрались, открывая краешки желтых хлопчатобумажных трусиков. Шорты эти почти не закрывали ноги, роскошные, несмотря на ссадины, синяки и грязь.

«Это уловка. Он увидел тебя, знает, что по-честному ему тебя не догнать, и пытается тебя подманить. Не ходи, Бевви».

Но другая часть ее рассудка слышала в этих криках слишком много боли и страха. Ей хотелось увидеть, что случилось с Патриком – если с ним что-то случилось – с более близкого расстояния. А больше всего ей хотелось, чтобы она пришла в Пустошь другим путем и вообще не видела всего этого безобразия.

Крики Патрика смолкли. Мгновением позже Беверли услышала еще чей-то голос – но знала, что это всего лишь ее воображение. Потому что услышала, как ее отец сказал: «Здравствуй и прощай». Но ее отца в этот день в Дерри не было: в восемь утра он уехал в Брансуик. Они с Джо Таммерли собирались забрать в Брансуике пикап «шеви». Бев тряхнула головой, чтобы прочистить мозги. Голос больше не заговорил. Конечно же, ее воображение, ничего больше.

Она вышла из кустов на тропу, готовая убежать, как только Патрик бросится к ней. Все ее ощущения обострились, даже кошачьи усы не могли быть такими чуткими. Беверли посмотрела на тропу, и глаза у нее округлились. Кровь. Много крови.

«Фальшивая кровь, – настаивал ее разум. – Такая продается в «Дали» по сорок девять центов за бутылку. Будь осторожна, Бевви!»

Она присела, коснулась крови пальцами. Пристально посмотрела на них. На фальшивую кровь не похоже.

В левую руку воткнулось что-то горячее, чуть пониже локтя. Она посмотрела вниз, и первым делом сверкнула мысль, что это репей. Нет – не репей. Репей не мог трястись и вибрировать. К ней присосалось что-то живое. А мгновением спустя Беверли поняла, что эта тварь кусает ее. Она изо всей силы ударила по ней тыльной стороной ладони правой руки, и тварь лопнула, разбрызгивая кровь. Девочка отступила на шаг, собравшись закричать, раз уже все закончилось… да только увидела, что не закончилось. Бесформенная голова твари оставалась на руке, вонзившись пастью в ее плоть.

С криком отвращения и страха, Беверли потянула голову на себя и увидела, как хоботок выходит из руки, будто маленький кинжал. И с него капала кровь. Теперь она понимала, откуда взялась кровь на тропе, и ее взгляд метнулся к холодильнику.

Она увидела, что дверца закрыта и защелкнута, но несколько паразитов остались снаружи и ползают по бело-ржавой поверхности. И в тот самый момент, когда Беверли смотрела на холодильник, одна из пиявок раскрыла мембранные, как у мухи, крылья и, жужжа, полетела к ней.

Беверли действовала на автомате. Вложила металлический шарик в пяту, растянула резинку. И хотя боли в левой руке не чувствовалось, она увидела, как из раны, пробитой в коже этой тварью, при сокращении мышц выплеснулась кровь. Беверли не стала ее стирать, подсознательно подманивая летающую пиявку.

«Черт! Мимо!» – подумала она, когда «Яблочко» щелкнуло и металлический шарик полетел сверкающим кусочком отраженного солнечного света. И, как позже Беверли скажет другим Неудачникам, она знала, что промахнулась, точно так же, как играющий в боулинг знает, что сбить все кегли не удастся, как только неудачно брошенный шар отрывается от руки. Но потом увидела, как искривилась траектория движения шарика. Произошло это в доли секунды, но Беверли все увидела ясно и отчетливо: траектория искривилась. Шарик угодил в летающую тварь и разнес ее в клочья. Она упала на тропу дождем желтоватых капель.

Беверли поначалу попятилась, широко раскрыв глаза, с дрожащими губами, лицо стало пепельным. Она не отрывала взгляда от дверцы холодильника, ожидая, что еще какая-нибудь тварь унюхает или почувствует ее присутствие. Но паразиты только медленно ползали взад-вперед, как осенние мухи, которых холод лишил возможности летать.

Наконец она повернулась и побежала.

Паника черным пологом застила мысли, но полностью Беверли ей не сдалась. Держа «Яблочко» в левой руке, она время от времени оглядывалась. Кровь по-прежнему ярко сверкала на тропе и на листьях некоторых кустов. Словно Патрика на ходу мотало из стороны в сторону.

Беверли вновь выскочила на открытое пространство, к вывезенным на свалку автомобилям. Впереди увидела большое пятно крови, уже впитывавшейся в усыпанную гравием землю. Землю здесь словно взрыли, более темные полоски появились на белесой поверхности. Как будто была какая-то борьба. И от этого места уходили две бороздки, которые разделяли примерно два с половиной фута.

Беверли остановилась, тяжело дыша. Посмотрела на руку и с облегчением увидела, что кровотечение практически прекратилось, хотя кровь пятнала нижнюю часть предплечья и ладонь. Зато появилась и запульсировала ноющая боль. Знакомая боль, какую ей приходилось ощущать где-то через час после посещения стоматолога, когда начинало сходить на нет действие новокаина.

Она посмотрела на тропу, ничего не увидела, взгляд вернулся к бороздкам, которые уходили от свезенных на свалку автомобилей, уходили от свалки, тянулись в Пустошь.

Эти твари сидели в холодильнике. Они облепили Патрика, точно облепили, кровь – тому свидетельство. Он добрался до этого места, а потом

(здравствуй и прощай)

случилось что-то еще. Что именно?

И она очень боялась, что знала. Эти пиявки были частью Оно, и они пригнали Патрика к другой части Оно, как охваченного паникой бычка гонят по взгону для скота на забой.

«Сматывайся! Сматывайся, Бевви!»

Вместо этого она пошла вдоль бороздок в земле, крепко сжимая «Яблочко» в потной руке.

«Ну хотя бы позови остальных!»

«Позову… чуть позже».

Она шла и шла, земля полого уходила вниз, становилась мягче. Открытая местность вновь сменилась густой растительностью. Где-то громко застрекотала цикада. Замолчала. Комары кружили над окровавленной рукой. Беверли их отгоняла, крепко закусив губу.

Что-то лежало на земле. Беверли остановилась. Подняла. Самодельный бумажник, какие дети делали на занятиях в мастерских Общественного центра. Бев сразу поняла, что ребенок, который сделал этот бумажник, мастерством не отличался. Стежки, закрепляющие пластик, уже разлезлись, и внешняя стенка отделения для купюр почти оторвалась. В отделении для мелочи нашлись двадцать пять центов. Помимо денег в бумажнике лежала библиотечная карточка на имя Патрика Хокстеттера. Беверли отбросила бумажник вместе с библиотечной карточкой и мелочью. Вытерла пальцы о шорты.

Еще через пятьдесят футов нашла кроссовку. Кусты стали такими густыми, что она не могла идти по бороздкам, но не требовалось быть следопытом, чтобы находить путь по каплям и брызгам крови на листьях и траве.

След привел к крутому, густо заросшему склону. Один раз Беверли поскользнулась, ее потащило вниз, она оцарапалась об острые шипы. Новые полоски крови появились на правом бедре. Теперь она тяжело дышала, потные волосы облепили голову. Кровавый след вывел на одну из едва заметных троп, проложенных в Пустоши. Где-то рядом находился Кендускиг.

На тропе лежала вторая кроссовка Патрика, с окровавленными шнурками.

Беверли приблизилась к реке, наполовину растянув резинку «Яблочка». На земле вновь появились бороздки, уже не такие глубокие. «Потому что он остался без кроссовок», – подумала она.

Миновала последний поворот и вышла к реке. Бороздки спустились к берегу и подвели Беверли к бетонному цилиндру – одной из насосных станций. Там они оборвались. Беверли заметила, что железная крышка цилиндра чуть сдвинута.

Когда она нагнулась над цилиндром и посмотрела вниз, оттуда донеслось хрипловатое жуткое хихиканье.

Тут Беверли не выдержала. Паника, до сих пор сдерживаемая, вырвалась наружу. Беверли развернулась и помчалась к поляне, к клубному дому, подняв окровавленную левую руку, чтобы защитить лицо от хлеставших ее ветвей.

«Иногда я тоже тревожусь, папочка, – мелькнула дикая мысль. – Иногда я ОЧЕНЬ тревожусь».

7

Через четыре часа все Неудачники, за исключением Эдди, сидели в кустах рядом с тем местом, где пряталась Беверли, наблюдая, как Патрик Хокстеттер подходит к холодильнику и открывает его. Небо над головой потемнело от грозовых облаков, в воздухе вновь стоял запах дождя. Билл держал в руке конец длинной бельевой веревки. Вшестером они скинулись и купили веревку и аптечку первой помощи Джонсона. Билл аккуратно перебинтовал ранку Беверли.

– Ро-одителям с-скажешь, ч-что си-ильно по-оцарапалась, ко-огда ка-аталась на ро-оликах.

– Мои ролики! – воскликнула Беверли. Она про них совсем забыла.

– Вон они, – указал Бен. Они лежали неподалеку, и Беверли сама пошла за ними, прежде чем Бен, или Билл, или кто-то еще предложил бы их принести. Она помнила, что положила их на землю, прежде чем отлить. И не хотела, чтобы другие подходили к тому месту.

Билл сам привязал второй конец бельевой веревки к ручке на дверце холодильника, хотя подошли они к нему все вместе, очень осторожно, готовые убежать при первых признаках движения. Бен предложил Беверли вернуть «Яблочко» Биллу; тот настоял, чтобы она оставила рогатку при себе. Но, как выяснилось, ничего у холодильника не двигалось.

Хотя крови на тропе перед холодильником хватало, паразиты исчезли. Возможно, их унесло ветром.

– Можно привести сюда шефа Бортона, и мистера Нелла, и сотню других копов, но ничего путного из этого не выйдет. – В голосе Стэна Уриса слышалась горечь.

– Не выйдет, – согласился Ричи. – Ни хрена они не увидят. Как твоя рука, Бев?

– Болит. – Она помолчала, переводя взгляд с Билла на Ричи и снова на Билла. – Родители увидят дыру, которую эта тварь проделала в моей руке?

– Ду-умаю, что н-нет, – ответил Билл. – П-приготовьтесь бе-ежать. Се-ейчас бу-уду за-авязывать у-узел.

Он обмотал концом веревки хромированную, в пятнах ржавчины ручку, работая с осторожностью сапера, обезвреживающего боевую мину. Завязал двойной узел и начал отступать от холодильника, разматывая бельевую веревку.

Нервно улыбнулся остальным, когда они чуть отошли.

– У-уф. Ра-ад, ч-что с э-этим за-акончили.

Теперь, находясь на безопасном (как они надеялись) расстоянии от холодильника, Билл вновь предупредил всех, чтобы они были готовы дать деру. Гром бабахнул у них над головой, и все подпрыгнули. Упали первые капли дождя.

Билл что есть силы дернул за веревку. Двойной узел соскользнул с рукоятки, но уже после того, как открылась дверца. Из холодильника лавиной высыпались оранжевые помпоны. С губ Стэна Уриса сорвался стон. Остальные смотрели, разинув рты.

Дождь прибавил. Гром снова грохнул прямо над ними, заставив всех вздрогнуть, лилово-синяя молния разорвала небо, когда дверца холодильника откинулась полностью. Ричи увидел это первым и пронзительно закричал. Билл зло, испуганно вскрикнул. Остальные промолчали.

На обратной стороне дверцы краснели выведенные засыхающей кровью слова:

«ОСТАНОВИТЕСЬ, ПОКА Я НЕ УБИЛ ВАС ВСЕХ. МУДРЫЙ СОВЕТ ОТ ДРУГА. ПЕННИВАЙЗ».

К дождю добавился град. Дверцу холодильника раскачивало взад-вперед поднявшимся ветром, написанные кровью буквы начали размываться, красноватые потеки придавали надписи вид афиши какого-то фильма ужасов.

Бев не замечала, что Билл встал, пока не увидела, как он пересекает тропу, направляясь к холодильнику. Он потрясал над головой обоими кулаками. Вода текла по лицу, рубашка прилипла к спине.

– М-мы те-ебя у-убьем! – проорал Билл.

Загрохотал гром. Вспыхнула яркая молния. Так близко, что Беверли ощутила запах озона. Где-то неподалеку затрещало падающее дерево.

– Билл, вернись! – кричал Ричи. – Вернись, чел! – Он начал подниматься, но Бен рывком усадил его.

– Ты убил моего брата Джорджа! Сучий сын! Мерзавец! Вонючая тварь! Покажись нам! Покажись!

Град усилился, жаля их даже сквозь листву. Беверли подняла руку, чтобы прикрыть лицо. Она видела, как на щеках Билла появляются красные отметины.

– Билл, вернись! – что есть мочи закричала она, но очередной громовой раскат заглушил ее. Грохот прокатился по Пустоши под черными облаками.

– Дай нам посмотреть на тебя, гондон!

Билл яростно пнул груду помпонов, высыпавшихся из холодильника. Отвернулся и зашагал к Неудачникам, наклонив голову. Казалось, он не чувствовал ударов градин, которые уже покрыли землю, как снег.

Он начал ломиться сквозь кусты, и Стэну пришлось схватить его за руку, чтобы он не уткнулся лицом в колючки. Билл плакал.

– Все нормально, Билл. – Бен неуклюже обнял его.

– Да, – сказал Ричи. – Не волнуйся. Мы не струсим. – Он обвел остальных диким взглядом. Глаза сверкали на мокром лице. – Кто-нибудь струсил?

Все покачали головами.

Билл посмотрел на них, вытирая глаза. Все промокли до нитки, напоминая щенков одного помета, только что перешедших вброд реку.

– А з-знаете, О-оно на-ас бо-оится. Я э-это чу-у-у-вствую. К-клянусь Бо-огом, чу-увствую.

Бен рассудительно кивнул:

– Думаю, ты прав.

– По-о-омогите м-мне. По-ожалуйста. По-о-омогите м-м-мне.

– Мы поможем, – ответила Беверли. Обняла Билла. И только осознав, как легко сомкнулись ее руки у него на спине, поняла, какой он тощий. Она чувствовала его сердце, бьющееся под рубашкой. Чувствовала, как оно бьется рядом с ее сердцем. И никакое объятие не казалось ей таким крепким и сладостным. Ричи обнял их обоих, положил голову на плечо Беверли. Бен проделал то же самое с другой стороны. Стэн Урис обнял Ричи и Бена. Майк помялся, а потом одной рукой обвил талию Беверли, а другой – подрагивающие плечи Билла. Они постояли, обнявшись, а град тем временем вновь превратился в дождь, такой сильный, что вода, казалось, вытесняла воздух. Молнии гуляли по небу, гром говорил. Они стояли под дождем, единым целым, обнимая друг друга, слушая, как дождь шипит в кустах. И это Беверли запомнила лучше всего: шум дождя, и их общее молчание, и смутное сожаление, что Эдди нет с ними. Она это все запомнила.

И запомнила, что ощущала себя очень юной и очень сильной.

Глава 18 «Яблочко»

1

– Ладно, Стог, – говорит Ричи. – Твоя очередь. Рыжая выкурила все свои сигареты и большую часть моих. Время позднее.

Бен смотрит на часы. Действительно поздно: почти полночь. «Времени осталось только на одну историю, – думает он. – Одну историю до полуночи. Для поддержания тонуса. И что это будет за история?» Шутка, конечно, и не очень удачная; осталась только одна история, во всяком случае, только одна из тех, которые он помнит, и это история серебряных кругляшей – как они отлили эти кругляши в мастерской Зака Денбро 23 июля и как использовали 25-го.

– У меня тоже есть шрамы, – говорит он. – Помните?

Беверли и Эдди качают головами; Билл и Ричи кивают. Майк сидит молча, глаза на усталом лице внимательно следят за происходящим.

Бен встает и расстегивает рубашку, разводит полы в стороны. Все видят старый шрам в форме буквы «Н». Его линии изломаны – когда появился шрам живот был гораздо больше, – но форма узнаваема.

Другой толстый шрам, спускающийся от поперечины буквы «Н», более заметен. Он напоминает веревку на виселице, только без петли.

Рука Беверли поднимается ко рту.

– Оборотень! В том доме! Господи Иисусе! – И она поворачивается к окнам, словно хочет посмотреть, не шныряет ли кто в темноте.

– Совершенно верно, – кивает Бен. – Но хотите узнать кое-что забавное? Два дня назад этого шрама не было. Визитка Генри была; я это точно знаю. Потому что показывал ее одному моему другу, Рикки Ли, бармену в Хемингфорд-Хоуме. Но этот… – Он невесело смеется, начинает застегивать рубашку. – Этот вернулся только что.

– Как шрамы на наших руках.

– Да, – говорит Майк, пока Бен застегивает пуговицы. – Оборотень. В тот день мы все видели Оно как оборотня.

– Потому что таким раньше ви-идел Оно Ри-ичи, – бурчит Билл. – Ведь так?

– Да, – кивает Майк.

– Тогда мы были очень близки, правда? – спрашивает Беверли. В ее голосе слышится восторг. – Так близки, что могли читать мысли друг друга.

– Старина Большой Волосатик едва не добрался до твоих кишок, Бен, чтобы сделать из них подтяжки. – Но, произнося эти слова, Ричи не улыбается. Сдвигает очки к переносице, а за ними его лицо бледное, и осунувшееся, и мрачное.

– Билл спас твой бекон, – резко добавляет Эдди. – Я хочу сказать, спасла нас Бев, но если бы не ты, Билл…

– Да, – соглашается Бен. – Ты, Билл. Я же совершенно растерялся в том дурдоме.

Билл указывает на пустой стул.

– Мне помог Стэн Урис. И он за это заплатил. Возможно, потому и умер.

Бен Хэнском качает головой:

– Не говори так, Билл.

– Но это п-правда. И если э-это твоя ви-ина, то и моя тоже, и всех остальных, потому что мы не отступились. Даже после Патрика, даже после надписи на том холодильнике, мы не отступились. В основном вина, конечно, на мне, потому что я хо-отел, чтобы мы шли дальше. Из-за Джо-Джорджа. Может, еще и по другой причине. Если я убью того, кто у-убил Джорджа, думал я, мои ро-одители снова станут лю-ю-ю…

– Любить тебя? – мягко спрашивает Беверли.

– Да, конечно. Но я не ду-у-умаю, что это чья-то ви-ина, Бен. Таким уж был Стэн.

– На новое столкновение с Оно его не хватило, – говорит Эдди. Он думает о мистере Кине, открывшем ему глаза на лекарство от астмы, о том, что он до сих пор не отказался от этого лекарства. Он думает о том, что, возможно, смог отказаться от привычки быть больным, но от привычки верить, что он болен, – нет. И, если вспомнить, как все обернулось, возможно, эта привычка спасла ему жизнь.

– В тот день он показал себя молодцом, – говорит Бен. – Стэн и его птицы.

Смех проносится по комнате, все смотрят на стул, на котором сидел бы Стэн, живи они в справедливом, здравомыслящем мире, где победа всегда доставалась хорошим парням. «Мне недостает его, – думает Бен. – Господи, как же мне его недостает!»

– Ричи, – говорит он, – помнишь день, когда ты сказал ему, что по дошедшим до тебя слухам он убил Христа. И Стэн тогда ответил с каменным лицом: «Думаю, это был мой отец».

– Помню. – Голос Ричи так тих, что его едва слышно. Он достает носовой платок из заднего кармана, снимает очки, вытирает глаза, возвращает очки на место. Убирает носовой платок и добавляет, не отрывая взгляда от рук: – Почему бы тебе просто не рассказать эту историю, Бен?

– Щемит, да?

– Да. – Голос у Ричи такой хриплый, что понять его трудно. – Да, конечно. Щемит.

Бен оглядывается, потом кивает:

– Хорошо. Еще одна история до полуночи. Чтобы держать нас в тонусе. У Билла и Ричи возникла идея насчет пуль…

– Нет, – поправляет его Ричи, – первым об этом подумал Билл, и первым занервничал…

– Я только начал т-т-тревожиться…

– Как я понимаю, значения это не имеет, – прерывает его Бен. – Мы трое провели немало времени в библиотеке в тот июль. Пытались выяснить, как нам изготовить серебряные пули. Серебро у меня было; четыре доллара, доставшиеся от отца. Потом Билл занервничал, думая о том, что с нами будет, если оружие даст осечку, когда монстр потянется к нашим глоткам. А когда мы увидели, как метко стреляет Беверли из рогатки Билла, то решили отлить из одного серебряного доллара кругляши. Собрали все необходимое и как-то вечером все пришли к Биллу. Эдди, ты тоже пришел…

– Я сказал матери, что мы будем играть в «Монополию», – говорит Эдди. – Рука у меня болела, но идти мне пришлось пешком. Так она на меня разозлилась. И всякий раз, когда позади меня кто-то появлялся, я оборачивался, думая, что это Бауэрс. И боль от этого не уменьшалась.

Билл улыбается:

– А что мы делали, так это стояли и смотрели, как Бен работает. Я думаю, Бен смог бы отлить и на-настоящие серебряные пули.

– У меня такой уверенности нет, – отвечает Бен, хотя и теперь знает, что смог бы. Он помнит, как сгущались снаружи сумерки (мистер Денбро обещал потом развезти их по домам), стрекот цикад в траве, появление первых светлячков. В столовой Билл аккуратно разложил на столе игровое поле «Монополии», чтобы все выглядело так, будто игра продолжалась уже добрый час.

Он помнит круг желтого света, падающий на верстак Зака. Он помнит, как Билл говорит: «То-олько по-о…

2

…аккуратнее. Я не хочу о-оставлять бе-еспорядок. Мой отец ра-а… – он несколько раз повторил «а», но потом все-таки выговорил все слово, – …разозлится.

Ричи картинно вытер щеку.

– Ты подаешь полотенце к брызгам, Заика Билл?

Билл сделал вид, что сейчас ударит его. Ричи подался назад, заверещал Голосом Пиканинни.

Бен не обращал на них внимания. Наблюдал, как Билл выкладывает под свет необходимые принадлежности и инструменты. Какая-то часть его разума мечтала о том, чтобы когда-нибудь и у него появился такой замечательный верстак, но главным образом он сосредоточился на предстоящей работе. Дело предстояло менее трудное, чем отливка серебряных пуль, но все равно требующее точности и аккуратности. Неряшливости не терпела никакая работа. Этому его никто не учил, никто не говорил, но как-то он знал.

Билл настоял на том, чтобы Бен отлил кругляши, точно так же, как продолжал настаивать, что «Яблочко» должно быть при Беверли. Эти решения обсуждались и оспаривались, но только двадцать семь лет спустя, рассказывая эту историю, Бен осознал следующее: ни у кого из них не возникло и мысли, что серебряная пуля или кругляш не смогут остановить монстра, – их уверенность подкреплялась тысячью фильмов ужасов.

– Ладно. – Бен хрустнул пальцами и посмотрел на Билла. – Формы у тебя?

– Ох! – Билл даже подпрыгнул. – Се-ейчас. – Он сунул руку в карман, достал носовой платок. Положил на верстак, развернул. На платке лежали два стальных шара с отверстием в каждом. Заливочные формы для подшипниковых шариков.

Остановившись на кругляшах, а не на пулях, Билл и Ричи вернулись в библиотеку и принялись изучать технологию изготовления шариков для подшипников.

– Покой нам только снится, – прокомментировала миссис Старрет. – Пули на одной неделе, шарики для подшипников – на следующей! И это называется «школьные каникулы»!

– Не хотим, чтобы мозги простаивали, – ответил ей Ричи. – Правда, Билл?

– П-п-правда.

Как выяснилось, отлить шарик для подшипника – сущий пустяк при условии, что у тебя есть заливочная форма. Решить эту проблему помогли ненавязчивые вопросы, заданные сыном Заку Денбро… и никто из Неудачников не удивился, когда выяснилось, что во всем Дерри заливочные формы для таких шариков продавались только в одном магазине – «Высокоточные инструменты и штампы Китчнера», который принадлежал прапраправнучатому племяннику хозяев Металлургического завода Китчнера.

Билл и Ричи пошли в магазин вдвоем, и вся наличность, которую в срочном порядке смогли наскрести Неудачники – десять долларов и пятьдесят девять центов, – лежала в кармане Билла. Когда Билл спросил, сколько будут стоить две двухдюймовые формы для отливки шариков, Карл Китчнер – выглядел он ветераном алкогольного фронта, а пахло от него, как от старой попоны – задал встречный вопрос: зачем мальчикам понадобились формы для отливки шариков. Право на ответ Ричи предоставил Биллу, зная, что так будет проще: дети насмехались над заиканием Билла, взрослых оно ставило в неловкое положение. Поэтому иногда заикание оказывалось чрезвычайно полезным.

Билл добрался только до половины байки, придуманной на этот случай им и Ричи – что-то насчет модели мельницы, которую они собирались построить в рамках научного проекта, – когда Китчнер махнул рукой, предлагая ему замолчать, и назвал невероятную цену: пятьдесят центов за каждую форму.

Едва веря в такую удачу, Билл достал из кармана бумажный доллар.

– И не рассчитывайте, что я дам вам пакет. – В налитых кровью глазах Карла Китчнера читалось пренебрежение человека, который точно знает, что в этом мире он повидал все, и как минимум дважды. – Пакет получает только тот, кто оставляет здесь не меньше пяти баксов.

– М-мы о-обойдемся, сэ-эр, – ответил Билл.

– И не болтайтесь перед витриной, – предупредил Китчнер. – Вам обоим пора стричься.

– Т-ты ко-огда-нибудь за-амечал, Ри-и-ичи, – спросил Билл уже на улице, – что в‐в-взрослые не п-п-продадут те-ебе ни-ичего, к-кроме мо-ороженого или, во‐озможно, би-илета в ки-ино, с-сначала не с-спросив, а за-ачем те-ебе э-это ну-ужно.

– Это точно, – кивнул Ричи.

– По-очему? По-очему так?

– Потому что они думают, что мы опасны.

– Д-да? Т-ты та-ак ду-умаешь?

– Да, – кивнул Ричи и рассмеялся: – Давай поболтаемся перед витриной, а? Поднимем воротники и будем фыркать на людей, и пусть наши волосы растут и растут.

– Пошел т-ты, – отмахнулся Билл.

3

– Хорошо. – Бен внимательно оглядел формы и положил на верстак. – А теперь…

Неудачники раздвинулись, освобождая ему место, с надеждой глядя на него, совсем как человек, ничего не смыслящий в автомобилях, у которого в дороге сломался двигатель, смотрит на механика. Бен не замечал выражений их лиц, его занимала только предстоящая работа.

– Дай мне снаряд и паяльную лампу, – распорядился он.

Билл протянул ему обрезанный корпус минометной мины. Военный сувенир. Зак подобрал ее через пять дней после того, как он вместе с армией генерала Паттона вошел в Германию, форсировав реку. В свое время, когда Билл был маленьким, а Джорджу надевали подгузники, его отец использовал обрезанный корпус в качестве пепельницы. Потом Зак бросил курить, и железяка исчезла. И только неделю назад Билл обнаружил ее у дальней стены гаража.

Бен вставил обрезанный корпус в тиски, закрепил, взял у Беверли паяльную лампу. Другую руку сунул в карман, достал серебряный доллар, бросил его в импровизированный тигель. Раздался глухой звук.

– Тебе дал его отец, да? – спросила Беверли.

– Да, – кивнул Бен, – только я не очень хорошо его помню.

– Ты действительно хочешь это сделать?

Бен посмотрел на нее и улыбнулся:

– Да.

Она улыбнулась в ответ. Другой награды ему и не требовалось. Если б Беверли улыбнулась ему дважды, он бы отлил столько серебряных шариков, что их хватило бы на стаю оборотней. Бен торопливо отвел взгляд.

– Ладно. Начинаем. Нет проблем. В два счета управимся, так?

Они неуверенно кивнули.

Много лет спустя, вспоминая все это, Бен подумает: «В наши дни ребенок может просто пойти в магазин и купить пропановую горелку… или таковая найдется в мастерской отца».

В 1958 году все было не так; у Зака была паяльная лампа с бензиновым бачком, и Беверли, глядя на нее, заметно нервничала. Бен видел, что она нервничает, хотел сказать ей, что беспокоиться не о чем, но боялся, что у него дрогнет голос.

– Не волнуйся, – сказал он Стэну, который стоял рядом с Беверли.

– Что? – Стэн недоуменно воззрился на него.

– Не волнуйся.

– Я и не волнуюсь.

– А я думал, волнуешься. И просто хотел сказать, что паяльная лампа совершенно безопасна. На случай, если ты волнуешься.

– С тобой все в порядке, Бен? – спросил Стэн.

– Все отлично, – пробормотал Бен. – Дай мне спички, Ричи.

Ричи передал ему книжицу спичек. Бен открыл клапан на сифонной трубке, поднес спичку к эжектору. С глухим хлопком вспыхнуло сине-оранжевое пламя. Регулируя клапан, Бен убрал оранжевую составляющую и синим факелом начал нагревать дно корпуса минометной мины.

– Воронка у тебя? – спросил он Билла.

– Да-а, з-здесь. – Билл протянул ему самодельную воронку, которую Бен смастерил раньше. Крошечная дырочка в ее основании соответствовала отверстию в заливной форме. Бен сделал воронку без единого замера. Билла это удивило, просто поразило, но он не знал, как сказать об этом Бену, не вогнав того в краску. Поглощенный делом, Бен мог говорить с Беверли – и заговорил, с сухой сдержанностью хирурга, обращающегося к медсестре.

– Бев, руки у тебя дрожат меньше, чем у остальных. Вставь воронку в отверстие. Надень рукавицу, чтобы не обжечься.

Билл протянул ей рабочую рукавицу отца. Беверли вставила жестяную воронку в отверстие заливочной формы. Все молчали. Паяльная лампа шипела слишком громко. Прищурившись, они смотрели на струю пламени.

– По-о-одождите! – вдруг воскликнул Билл и метнулся в дом. Через минуту он вернулся с дешевыми, полностью закрывающими глаза солнцезащитными очками «Черепаха», которые год или даже больше валялись в одном из ящиков на кухне. – Лучше на-адень и-их, С – Стог.

Бен взял очки, улыбнулся, надел.

– Черт, это же Фабиан 113, – воскликнул Ричи. – Или Фрэнки Авалон 114, или один из этих итальяшек с «Американской эстрады».

– Пошел ты, Балабол, – фыркнул Бен, но не сумел сдержать смех. Мысль о том, что он кому-то напомнил Фабиана или кого-то похожего, показалась ему очень уж забавной. Но пламя дернулось, и смех мгновенно стих. Бен вновь сконцентрировался на деле.

Две минуты спустя он протянул паяльную лампу Эдди, который осторожно взял ее здоровой рукой.

– Готово. – Бен повернулся к Биллу. – Дай мне вторую рукавицу. Быстро! Быстро!

Билл дал ему рукавицу, Бен надел ее и, держа корпус минометной мины защищенной рукой, другой повернул рукоятку винта тисков.

– Держи крепко, Бев.

– Я готова, меня ждать не придется, – ответила она.

Бен наклонил тигель над воронкой. Остальные наблюдали, как ручеек расплавленного серебра перетекает из одного сосуда в другой. Бен налил сколько нужно, ни каплей больше. И на мгновение ощутил себя на седьмом небе. Его словно окутало белое зарево, и все вокруг чудесным образом преобразилось. На мгновение он перестал быть невзрачным толстым Беном Хэнскомом, который носил мешковатые свитера, чтобы скрыть брюхо и сиськи; он превратился в Тора, управляющегося с громом и молниями в кузнице богов.

Потом это чувство ушло.

– Ладно, – кивнул он. – Сейчас я вновь расплавлю серебро. Кто-то должен взять гвоздь и проковырять отверстие в воронке, пока расплав не затвердел.

Это сделал Стэн.

Бен вновь зажал обрезанный корпус минометной мины в тиски и взял у Эдди паяльную лампу.

– Так, переходим к номеру два.

И принялся за работу.

4

Десять минут спустя серебро залили и во вторую форму.

– Что теперь? – спросил Майк.

– Теперь мы час поиграем в «Монополию», – ответил Бен, – пока они затвердеют в формах. Потом я зубилом разобью формы по линии разъема, и мы закончим.

Ричи озабоченно взглянул на треснутое стекло «Таймекса». Часы побывали не в одной передряге, но продолжали тикать.

– Когда вернутся твои старики?

– Н-не ра-аньше по-оловины о-о-одиннадцатого, – ответил Билл. – О-они по-ошли на с-с-сдвоенный се-еанс в «А-а-а-а»…

– В «Аладдин».

– Да. А потом они заедут за пи-пиццей. Они почти в‐всегда так де-елают.

– Значит, времени у нас много, – заметил Бен.

Билл кивнул.

– Тогда пошли в дом, – предложила Бев. – Я хочу позвонить домой. Обещала, что позвоню. А вам всем придется помолчать. Он думает, что я в Общественном центре и оттуда меня подвезут.

– А если он захочет приехать и забрать тебя раньше? – спросил Майк.

– Тогда будет беда, – ответила Бев.

Бен подумал: «Я защищу тебя, Бев». И тут же перед мысленным взором поплыла очередная греза с таким сладким завершением, что по его телу пробежала дрожь. Отец Бев начинал наезжать на нее: кричит и все такое (даже в грезе Бен не мог представить себе, как обращался с дочерью Эл Марш). Бен заслонял ее собой и предлагал Маршу отвалить.

«Хочешь неприятностей, толстяк, продолжай защищать мою дочь».

Хэнском, обычно тихий книгочей, мог превращаться в разъяренного тигра, если его задевали за живое. С предельной прямотой он говорит Элу Маршу: «Прежде чем ты доберешься до нее, тебе придется иметь дело со мной».

Марш делает шаг вперед… а потом стальной блеск в глазах Хэнскома заставляет его остановиться.

«Ты пожалеешь», – бормочет он, но понятно, запал его иссяк: на поверку он оказался бумажным тигром.

«Что-то я в этом сомневаюсь», – говорит Бен Хэнском со сдержанной улыбкой Гэри Купера, и отец Беверли сваливает.

«Что с тобой произошло, Бен? – Бев плачет, но ее глаза сияют и полны звезд. – Ты выглядел так, будто собрался его убить».

«Убить его? – повторяет Хэнском, и улыбка Гэри Купера по-прежнему изгибает его губы. – Никогда, бэби. Он, может, и подонок, но по-прежнему твой отец. Я, может, и взгрел бы его маленько, но только потому, что выхожу из себя, если кто-то грубо разговаривает с тобой. Понимаешь?»

Она бросается ему на грудь, обнимает за шею, целует (в губы! в ГУБЫ!).

«Я люблю тебя, Бен!» – Она рыдает. Он чувствует, как ее маленькие грудки плотно прижимаются к его груди…

Он содрогнулся, усилием воли отгоняя от себя эту яркую, невероятно четкую картинку. Ричи стоял у двери, спрашивал его, идет ли он, и только тут Бен понял, что в мастерской он остался один.

– Да. – Бен шагнул к нему. – Конечно, иду.

– Выживаешь из ума, Стог, – заметил Ричи, когда Бен переступал через порог, но хлопнул Бена по плечу. Тот улыбнулся и на мгновение обхватил рукой шею Ричи.

5

С отцом у Бев проблем не возникло. С работы он пришел поздно, сказала ей мать по телефону, заснул перед телевизором, проснулся только для того, чтобы добраться до кровати.

– Тебя привезут домой, Бевви?

– Да. Отец Билла Денбро обещал развезти нас всех.

В голос миссис Марш внезапно вкралась тревога.

– Ты, часом, не на свидании, Бевви?

– Нет, конечно же, нет. – Бев смотрела в арку между темным коридором, где стояла, и столовой, где остальные сидели вокруг стола с разложенным на нем игровым полем «Монополии». «Но мне хотелось бы». – Мальчики здесь есть, но всех, кто приходит на занятия, записывают в журнал, и каждый вечер кто-нибудь из родителей развозит всех по домам. – Хоть тут она говорила правду. В остальном так отчаянно лгала, что в темноте чувствовала, как горят щеки.

– Хорошо, – ответила мать. – Просто хотела убедиться. Потому что твой отец жутко разозлится, если узнает, что ты в таком возрасте ходишь на свидания. – И, словно спохватившись, добавила: – Я бы тоже разозлилась.

– Да, я знаю. – Бев по-прежнему смотрела в столовую. Она знала; и однако была здесь, не с одним мальчиком, а с шестью, в доме, откуда ушли родители. Она увидела, что Бен озабоченно смотрит на нее и с улыбкой помахала ему рукой. Он покраснел, но ответил тем же.

– А кто-нибудь из твоих подружек там есть?

«Каких подружек, мама?»

– Да, тут Пэтти О’Хара. И Элли Гейгер. Она внизу, играет в настольный шаффлборд. – Она стыдилась легкости, с которой врала. Сожалела, что говорит не с отцом: тогда бы ее переполнял страх, а не стыд. Бев даже решила, что она не очень хорошая девочка. – Я люблю тебя, мама, – добавила она.

– И я тоже, Бев. – Мать сделала короткую паузу. – Будь осторожна. В газете написали, что, возможно, появилась еще одна жертва. Мальчик по имени Патрик Хокстеттер. Он пропал. Ты его знала, Бев?

Она на мгновение закрыла глаза.

– Нет, мама.

– Ну… тогда, до свидания.

– До свидания.

Бев присоединилась к остальным и где-то с час они играли в «Монополию». Выигрывал Стэн.

– Евреи очень хорошо умеют делать деньги. – Он поставил отель на Атлантик-авеню и еще две теплицы на Вентнор-авеню. – Это всем известно.

– Господи, сделай меня евреем, – тут же откликнулся Бен, и все засмеялись. Бен к тому моменту практически разорился.

Беверли время от времени через стол бросала взгляды на Билла, отмечая его чистые руки, синие глаза, прекрасные рыжие волосы. Когда он передвигал маленький серебряный башмачок, который служил ему фишкой, по игровому полю, она думала: «Если бы он держал меня за руку, я бы, наверное, умерла от радости». Теплый свет загорался в ее груди, и она тайком улыбалась, глядя на свои руки.

6

Вечер закончился без происшествий. Бен взял с полки зубило Зака и воспользовался молотком, чтобы вскрыть заливные формы по линии разъема. Они легко развалились. Из форм выкатились два маленьких шарика. На одном они смогли разглядеть часть даты: 925. На втором, как показалось Беверли, волнистые линии напоминали волосы статуи Свободы. Какое-то время они молча смотрели на них, потом Стэн взял один.

– Довольно маленькие.

– Таким был камень в праще Давида, когда тот вышел против Голиафа, – заметил Майк. – По мне, они что надо.

Бен согласно кивнул. Такими же они казались и ему.

– Мы все с-сделали? – спросил Билл.

– Все, – ответил Бен. – Держи, – бросил он второй кругляш Биллу, который этого не ожидал и едва успел поймать.

Кругляши пошли по кругу. Каждый пристально разглядывал их, восхищаясь округлостью, весом, реальностью. Когда оба вернулись к Бену, он зажал их в руке и посмотрел на Билла.

– Что нам теперь с ними делать?

– О-о-отдай их Бе-еверли.

– Нет!

Билл посмотрел на нее. Лицо оставалось добрым, но в нем проступала строгость.

– Бе-е-ев, мы это у-уже п-проходили, и…

– Я все сделаю, – прервала она Билла. – Буду стрелять в этих чертовых тварей, когда придет время, если оно придет. В результате нас всех, наверное, убьют, но я это сделаю. Я только не хочу брать их домой, вот и все. Кто-нибудь из моих

(отец)

родителей может их найти. Тогда мне хана.

– Разве у тебя нет тайника? – удивился Ричи. – Разве так можно? У меня их четыре или пять.

– Один есть, – ответила Беверли, имея в виду узкую щель у дна ее пружинного матраса, в которую она прятала сигареты, комиксы, а в последнее время журналы о кино и моде. – Но такое я класть туда не рискну. Подержи их у себя, Билл. Пока не придет время, подержи у себя.

– Хорошо, – согласился Билл, и тут же на подъездную дорожку выплеснулись лучи фар. – Й-йопс! Они ра-аньше. С-сматываемся о-о-отсюда.

Они все сидели вокруг игрового поля «Монополии», когда Шерон Денбро открыла дверь кухни.

Ричи закатил глаза, сделал вид, будто вытирает со лба пот; остальные весело рассмеялись. Ричи выдал очередной прикол.

Через мгновение Шерон вошла в комнату.

– Отец ждет твоих друзей в машине, Билл.

– Хо-орошо, ма-ама. Мы в‐все ра-авно ка-ак раз за-аканчивали.

– Кто выиграл? – спросила Шерон, радостно улыбаясь маленьким друзьям Билла. «Девочка вырастет красавицей», – подумала она. Предположила, что через год-другой за детками придется приглядывать, если обычную компанию мальчиков разбавят девочки. Но пока, конечно же, не имело смысла волноваться о том, что секс поднимет свою отвратительную голову.

– Вы-ыиграл С – Стэн, – ответил Билл. – Е-е-евреи о-о-очень хо-орошо у-умеют де-елать деньги.

– Билл! – воскликнула Шерон, ужаснувшись и покраснев… потом посмотрела на них, изумленно, потому что все они захохотали, включая Стэна. Изумление перешло в нечто похожее на страх (хотя позже, в постели, она ничего не сказала мужу). Что-то висело в воздухе, вроде статического электричества, только более мощное, более пугающее. Она чувствовала: если прикоснуться – получишь убийственный разряд. «Что с ними происходит?» – подумала она в ужасе и, кажется, открыла рот, чтобы спросить вслух. Но Билл уже извинялся (по-прежнему с дьявольским блеском в глазах), а Стэн говорил, что все нормально, это у них такая шутка, которую они иногда с ним разыгрывают, и Шерон пришла в такое замешательство, что ничего не смогла сказать.

Однако она почувствовала облегчение, когда дети ушли, а собственный заикающийся, ставящий ее в тупик сын поднялся к себе в комнату и выключил свет.

7

25 июля 1958 года Клуб неудачников впервые сошелся с Оно в открытой схватке, и Оно едва не пустило кишки Бена на подтяжки. Выдался этот день жарким, влажным и безветренным. Погоду Бен помнил достаточно хорошо: последний день жары. Потом резко и надолго похолодало, а небо затянуло серыми облаками.

Они появились у дома 29 по Нейболт-стрит примерно в десять утра, Билл привез Ричи на Сильвере, Бен приехал на «роли», его ягодицы свисали по обе стороны седла, Беверли – на красном «швинне» для девочек. Рыжие волосы, убранные со лба зеленой лентой, развевались за спиной. Майк прибыл один, а пятью минутами позже пришли вместе Стэн и Эдди.

– Ка-а-а-ак т-твоя ру-ука, Э-Э-Эдди?

– Не так уж и плохо. Болит, если я поворачиваюсь на этот бок, когда сплю. Ты все привез?

В проволочной корзинке, закрепленной у руля, лежал брезентовый сверток. Билл достал его, развернул. Рогатку протянул Беверли, которая взяла ее, скорчив гримасу, но ничего не сказав. Лежала в свертке и жестяная коробочка из-под мятных пастилок «Сукретс». Билл открыл ее и показал всем два серебряных шарика. Неудачники молча смотрели на них, собравшись тесной кучкой на выжженной лужайке перед домом 29 по Нейболт-стрит, на которой, похоже, росли только сорняки. Билл, Ричи и Эдди уже видели этот дом. Остальные – нет, и с любопытством на него поглядывали.

«Окна напоминают глаза, – подумал Стэн, и рука его потянулась к книжке в обложке, которая лежала в заднем кармане. Он прикоснулся к ней, потому что она приносила удачу. Стэн носил ее практически всюду – атлас М. К. Хэнди «Птицы Северной Америки». – Они выглядят как грязные слепые глаза».

«Дом воняет, – подумала Беверли. – Я ощущаю его вонь… но не носом, вроде бы не носом».

Майк подумал: «Совсем как в тот раз, на том месте, где стоял Металлургический завод. То же ощущение… словно нам предлагают войти».

«Одно из жилищ Оно, это точно, – подумал Бен. – Одно из таких мест, как шахты морлоков, откуда Оно выходит и куда возвращается. И Оно знает, что мы здесь. Оно ждет, что мы войдем».

– Вы-ы все хотите это сделать? – спросил Билл.

Они посмотрели на него, бледные и серьезные. Никто не сказал «нет». Эдди вытащил из кармана ингалятор и пустил в рот долгую струю.

– Дай-ка и мне, – попросил Ричи.

Эдди в удивлении глянул на него, ожидая подвоха.

Ричи протянул руку.

– Без всяких шуток. Можно мне?

Эдди приподнял одно плечо – движение получилось очень уж неуклюжим – и протянул ингалятор. Ричи нажал на клапан и глубоко вдохнул.

– Не мог без этого. – Он вернул ингалятор, кашлянул, но взгляд его оставался серьезным.

– И мне дай, – протянул руку Стэн. – Хорошо?

В итоге ингалятор пустили по кругу. Когда он вернулся к Эдди, тот засунул его в задний карман, снаружи остался только носик. И все снова повернулись к дому.

– Кто-нибудь живет на этой улице? – тихо спросила Беверли.

– В этом конце нет, – ответил Майк. – Уже нет. Думаю, иногда здесь ночуют бродяги, которые приезжают в товарняках.

– Они ничего не увидели бы, – вставил Стэн. – Для них никакой угрозы нет. Для большинства из них, во всяком случае. – Он посмотрел на Билла. – Как думаешь, Билл, кто-нибудь из взрослых может увидеть Оно?

– Не з-з-знаю, – ответил Билл. – Кто-то, на-аверное, мо-ожет.

– Как бы мне хотелось, чтобы мы встретили хотя бы одного такого, – мрачно изрек Ричи. – Недетское это дело, вы понимаете, о чем я?

Билл понимал. Когда братья Харди 115 попадали в беду, появлялся Фентон Харди и вызволял их. То же самое проделывал и отец Рика Брэнта 116 в «Научных приключениях Рика Брэнта». Черт, даже у Нэнси Дрю 117 был отец, который приходил очень вовремя, если всякие злые люди связывали Нэнси и бросали в заброшенную шахту или разбирались с ней как-то по-другому.

– С нами должен быть взрослый. – Ричи смотрел на запертый дом с облупившейся краской на стенах, грязными окнами, укрытым тенью крыльцом. Он тяжело вздохнул. На мгновение Бен почувствовал, что их решимость дает слабину.

– По-одойдите сюда. – Билл двинулся к дому. – По-осмотрите на э-это.

Они обошли крыльцо слева, там, где выломали декоративную загородку. Розовые кусты росли на прежнем месте… и оставались черными и омертвевшими там, где к ним прикасалось Оно, когда вылезало из-под крыльца.

– Оно просто их коснулось и вот что из этого вышло? – в ужасе спросила Беверли.

Билл кивнул.

– Вы-ы все еще у-уверены?

Сразу никто не ответил. Не были они уверены; пусть даже все понимали, что Билл войдет в дом и без них, уверены не были. На лице Билла читался и стыд. Как он уже говорил, Джордж им братом не был.

«Но все другие дети, – подумал Бен Хэнском. – Бетти Рипсом, Черил Ламоника, маленький Клементс, Эдди Коркорэн (возможно), Ронни Грогэн… даже Патрик Хокстеттер. Оно убивает детей, черт побери, детей!»

– Я иду, Большой Билл, – сказал он.

– Черт, да, – поддержала его Беверли.

– Конечно, – кивнул Ричи. – Ты думаешь, мы позволим тебе поразвлечься в одиночку, каша-во-рту?

Билл смотрел на них, кадык ходил вверх-вниз, потом он кивнул. Протянул жестянку Беверли.

– Ты так хочешь, Билл?

– Хо-очу.

Она кивнула – и в ужасе от ответственности, и польщенная его доверием. Открыла жестянку, достала кругляши, сунула один в правый передний карман джинсов. Второй положила в резиновую пяту «Яблочка», и именно за пяту она несла рогатку. Чувствовала крепко зажатый в кулаке шарик. Сначала холодный, потом теплеющий.

– Пошли. – В голосе слышались нотки дрожи. – Пошли, пока я не струсила.

Билл кивнул, потом пристально посмотрел на Эдди.

– Ты-ы с-сможешь э-это с-сделать, Э-Э-Эдди?

Эдди кивнул.

– Конечно, смогу. В прошлый раз я был один. Сейчас со мной друзья. Так? – Он посмотрел на них и улыбнулся. Застенчивый, хрупкий и прекрасный.

Ричи хлопнул его по спине.

– Именно так, сеньорр. Ежли кто попытается стибррить твой ингаляторр, мы его урроем. И уррывать будем медленно.

– Это ужасно, Ричи, – смеясь, оценила его старания Беверли.

– Ле-езем по-од к-крыльцо, – скомандовал Билл. – В-все вы за м-мной. Потом в по-одвал.

– Если ты идешь первым и эта тварь бросится на тебя, что мне делать? – спросила Бев. – Стрелять сквозь тебя?

– Е-если п-придется, – ответил Билл. – Но я ду-умаю, с-сначала те-ебе на-адо б-бы за-айти с-со с-стороны.

Тут Ричи дико захохотал.

– Мы о-обыщем весь д-дом, если придется. – Билл пожал плечами. – Может, ничего не на-айдем.

– Ты в это веришь? – спросил Майк.

– Нет, – коротко ответил Билл. – Оно та-ам.

И Бен не сомневался, что он прав. Дом 29 по Нейболт-стрит окружала ядовитая аура. Невидимая – да… но она чувствовалась. Он облизнул губы.

– Го-отовы? – спросил их Билл.

Они все посмотрели на него.

– Готовы, Билл, – ответил Ричи.

– То-огда по-ошли. Держись в‐вплотную за мной, Бе-е-еверли. – Он опустился на колени и сквозь кусты полез под крыльцо.

8

За Биллом последовала Беверли, потом Бен, Эдди, Ричи, Стэн, Майк. Листья под крыльцом хрустели, и от них поднимался кислый, затхлый запах. Бен поморщился. Разве так пахнет прелая листва? Он думал, что нет. От них, решил он, идет запах мумии, в тот самый момент, когда ее нашли и сдвинули крышку саркофага: пыль и горечь древней дубильной кислоты.

Билл уже добрался до разбитого окна и всматривался в подвал. Беверли подползла к нему сзади.

– Что-нибудь видишь?

Билл покачал головой.

– Но это ни-ичего н-не з-значит. Г-глянь, у-угольная ку-уча, по ко-оторой мы с Ри-и-ичи выбрались наружу.

Бен, который смотрел в подвал между ними, увидел угольный бункер. Он ощущал возбуждение, не только страх, и возбуждение это его радовало, причем интуитивно он понимал, что причина – этот самый угольный бункер. Куча угля являлась для него некой известной достопримечательностью, о которой он только читал или слышал от других.

Билл развернулся и ногами вперед легко соскользнул через окно в подвал. Беверли отдала «Яблочко» Бену, сжав его руку вокруг пяты, чтобы шарик оказался в кулаке.

– Передашь рогатку мне в ту самую секунду, когда я встану на землю, – велела она. – В ту самую секунду.

– Понял тебя.

Вниз она соскользнула так же легко и непринужденно, как Билл. И в один захватывающий дух – во всяком случае, для Бена – момент ее блузка вылезла из джинсов, обнажив плоский белый живот. А потом Бен затрепетал, когда ее руки коснулись его при передаче рогатки.

– Все, она у меня. Спускайся сам.

Бен развернулся и начал протискиваться сквозь окно. Ему следовало бы предвидеть, что произойдет: по-другому быть и не могло. Он застрял. Его зад уперся в раму прямоугольного окна, и Бен не мог продвигаться дальше. Начал вылезать обратно и осознал, к своему ужасу, что вылезти-то он может, но при этом скорее всего сдернет с себя штаны – и, возможно, трусы – до колен. После чего огромных размеров жопа засверкает перед лицом его возлюбленной.

– Поторопись! – нетерпеливо бросил Эдди.

Бен уперся руками в землю. Поначалу не мог сдвинуться, но потом зад все-таки протиснулся в окно. Джинсы зажали промежность, расплющивая яйца. Верхняя рама сдернула рубашку чуть ли не до лопаток. Теперь застряло брюхо.

– Втяни живот, Стог. – Ричи истерически хохотнул. – Втяни живот, а не то нам придется посылать Майка за лебедкой его отца, чтобы вытаскивать тебя отсюда.

– Бип-бип, Ричи, – процедил Бен, скрипя зубами. Втянул живот насколько мог. До этого крайне неприятного момента он в полной мере не понимал, какое огромное отрастил брюхо. Чуть продвинулся, но снова застрял.

Повернул голову, борясь с паникой и клаустрофобией. Его лицо стало ярко-красным и блестело от пота.

– Билл! Можете вы потянуть меня?

Он почувствовал, как Билл ухватился за одну его лодыжку, а Беверли – за другую. Вновь, как можно сильнее, втянул живот. И таки протиснулся в окно. Билл подхватил его. Они оба чуть не упали. На Бев Бен смотреть не мог. Еще ни разу в жизни ему не было так стыдно.

– Т-ты в по-орядке, че-ел?

– Да.

Билл нервно рассмеялся. Беверли присоединилась к нему, потом даже Бен хохотнул, хотя пройдут годы, прежде чем он сможет увидеть что-то забавное в этом эпизоде.

– Эй! – крикнул Ричи. – Эдди нужна помощь, сечете?

– Ко-онечно.

Билл и Бен встали у окна. Эдди проскользнул внутрь на спине. Билл подхватил его ноги над коленками.

– Смотри, что делаешь, – сварливым, нервным голосом воскликнул Эдди. – Я боюсь щекотки.

– Рамон такой щекотистый, сеньорр, – прокомментировал сверху Ричи.

Бен обхватил Эдди за талию, стараясь не задеть гипс и перевязь. На пару с Биллом они осторожно протащили Эдди сквозь окно, словно труп. Эдди вскрикнул лишь раз, и на том спуск закончился.

– Э-Э-Эдди?

– Да. Все хорошо. Пустяки. – Но на лбу блестели большие капли пота, и дышал он учащенно и со свистом. Он обежал взглядом подвал.

Билл вновь отступил от окна. Беверли стояла рядом с ним, теперь держа «Яблочко» за рукоятку и за пяту, в любой момент готовая к выстрелу. Глаза контролировали весь подвал. Спустился Ричи, за ним Стэн и Майк. Бен позавидовал непринужденности, с которой они это проделали. Теперь они все стояли в подвале, где месяцем раньше побывали Билл и Ричи.

В помещении царил сумрак, но не темнота. Тусклый свет проникал сквозь грязные окна и расползался по земляному полу. Подвал показался Бену очень большим, даже слишком большим, словно он видел перед собой какую-то оптическую иллюзию. Пыльные балки пересекались над головой. Трубы, идущие от котла, заржавели. С водопроводных труб свисали какие-то белые тряпки. Запах оставался и в подвале. Отвратительно грязный запах. «Оно здесь, точно, – подумал Бен. – Да, здесь».

Билл направился к лестнице. Остальные двинулись за ним. Он остановился у первой ступеньки, глянул под нее. Сунул ногу и что-то вытолкнул. Все уставились на этот предмет. Белую клоунскую перчатку, теперь запачканную пылью и грязью.

– На-аверх.

Лестница вывела их в грязную кухню. Посередине, на покоробившемся линолеуме, стоял деревянный стул с прямой спинкой. Другой мебели не было. В углу лежали пустые бутылки. Бен заметил, что хватало их и в кладовой. Он ощущал запах спиртного, в основном вина, и давно выкуренных сигарет. Эти запахи преобладали, но чувствовался и другой запах. И он становился все сильнее.

Беверли подошла к шкафчикам на стене, открыла один. Пронзительно закричала, когда черно-коричневая амбарная крыса прыгнула ей чуть ли не в лицо. Крыса приземлилась на столешницу и оглядела их черными глазками. Все еще крича, Беверли подняла «Яблочко», растянула резинку.

– НЕТ! – проревел Билл.

Она повернулась к нему, на бледном лице читался ужас. Потом кивнула и расслабила руку – серебряный шарик по-прежнему был в пяте. Но Бен подумал, что до выстрела оставалось совсем ничего. Беверли попятилась, наткнулась спиной на Бена, подпрыгнула. Он обнял ее рукой, крепко.

Крыса пробежала всю столешницу, спрыгнула на пол, забежала в кладовую и исчезла.

– Оно хотело, чтобы я выстрелила, – говорила Беверли едва слышно. – Чтобы истратила половину нашего боезапаса на крысу.

– Да, – кивнул Билл. – Это ка-ак в тренировочном центре ФБР в К-К-Квантико, в ка-аком-то с-смысле. Они по-осылают те-ебя по этой бу-утафорской улице и по-одсовывают тебе цели. И ты те-еряешь ба-аллы, если с-стреляешь в добропорядочных граждан, а не в п-преступников.

– Я не смогу этого сделать. – Беверли чуть не плакала. – Только все испорчу. На, бери.

Она протянула ему «Яблочко», но Билл покачал головой:

– Т-ты до-олжна, Бе-е-еверли.

Из-за дверцы одного из столиков донесся писк. Ричи направился туда.

– Очень близко не подходи! – крикнул Стэн. – Оно может…

Ричи заглянул за дверцу, на лице отразилось отвращение. Дверцу он захлопнул со стуком, эхо которого разнеслось по всему дому.

– Крысеныши. – По голосу чувствовалось, что его мутит. – Никогда столько не видел… наверное, никто не видел. – Он потер губы тыльной стороной ладони. – Их там сотни. – Он оглядел всех, уголок рта дернулся. – Их хвосты… они все запутались, Билл, запутались в клубок, – Ричи скорчил гримасу, – как змеи.

Они посмотрели на дверцу шкафчика, из-за которой по-прежнему доносился писк. «Крысы, – подумал Бен, глядя на бледное лицо Билла и, за его плечом, посеревшее – Майка. – Все боятся крыс. Оно это тоже знает».

– По-ошли. Т-т-тут, на Ней-ей-ейболт-стрит, ве-е-селье не прекращается.

Они двинулись в прихожую. Здесь неприятно перемешивались запахи гниющей штукатурки и мочи. Сквозь грязные стекла они видели улицу и велосипеды. Бев и Бен поставили свои на подставки, Билл – прислонил к корявому клену. Бен подумал, что велосипеды от него за тысячу миль, словно он смотрел на них с обратной стороны подзорной трубы. Пустынная улица с проплешинами асфальта на мостовой, выцветшее жаркое небо, мерный гул локомотива… все это казалось ему грезами, галлюцинациями. Что было реальным – так это грязная прихожая с ее вонью и тенями.

В одном углу лежала груда коричневого стекла – битые пивные бутылки.

В другом – напитавшийся влагой и разбухший эротический журнал формата «дайджест». На обложке женщина наклонилась над стулом. Ее юбка задралась, демонстрируя верхний обрез сетчатых чулок и черные трусики. Картинка не показалась Бену особенно сексуальной, и он не смутился, когда Беверли посмотрела на нее. От влаги кожа женщины стала желтой, а сама обложка сморщилась, отчего на лице женщины появились морщины. Ее сладострастная усмешка превратилось в похотливую гримасу мертвой шлюхи.

(Годы спустя, когда Бен вспоминал эту историю, Бев внезапно пронзительно вскрикнула, отчего все вздрогнули – они скорее не слушали историю, а заново переживали те события. «Это была она! – взвизгнула Бев. – Миссис Керш! Это была она!»)

И пока Бен смотрел, молодая/старая шлюха с обложки эротического журнала подмигнула ему. Завиляла задом в непристойном приглашении.

Похолодев, но весь в поту, Бен отвернулся.

Билл распахнул дверь слева от себя, и вслед за ним они вошли в комнату со сводчатым потолком, которая когда-то была гостиной. Мятые зеленые штаны свисали с люстры. Как и подвал, комната показалась Бену слишком большой, длинной, как товарный вагон. Гораздо более длинной, чем дом, каким он смотрелся снаружи…

«Так то снаружи, – заговорил в голове новый голос, шутливый, визгливый, и Бен внезапно осознал, отчего в душе все онемело – он слышал самого Пеннивайза. Клоун говорил с ним по какому-то неведомому внутреннему радио. – Снаружи все кажется меньше, чем на самом деле, верно, Бен?»

– Уходи, – прошептал он.

Ричи – бледный, напряженный – повернулся к нему:

– Ты что-то говоришь?

Бен покачал головой. Голос пропал. Бен посчитал, что это важно. Это хорошо. Но при этом

(снаружи)

он все понял. Дом этот – особое место, некий портал, возможно, один из многих, через который Оно находило путь во внешний мир. Этот вонючий, гниющий дом, где все было не так. Он не только казался очень большим; стены и потолок пересекались не под теми углами, перспектива нарушалась. Бен только миновал дверь из прихожей в гостиную, и от остальных его отделяло расстояние, чуть ли не большее, чем Бэсси-парк… но, удаляясь, они, казалось, увеличивались, вместо того чтобы становиться меньше. Пол стал наклонным и…

Майк обернулся.

– Бен! – крикнул он, и Бен увидел тревогу на его лице. – Догоняй! Мы потеряем тебя!

Бен едва смог расслышать последнее слово. Оно с трудом достигло его ушей, как будто остальных уносил скорый поезд.

Внезапно перепугавшись, Бен бросился бежать. Дверь за его спиной захлопнулась с глухим стуком. Он закричал… и что-то, казалось, пролетело по воздуху у него за спиной, раздув рубашку. Он оглянулся, но ничего не увидел. Тем не менее сомнений в том, что что-то пролетело, у него не возникло.

Он догнал своих друзей. Запыхавшись, жадно глотая воздух, и мог бы поклясться, что пробежал не меньше полумили… но, оглянувшись, увидел, что дальняя стена гостиной от него в каких-то десяти футах.

Майк ухватил его за плечо, сжал чуть ли не до боли.

– Ты напугал меня, чел. – Ричи, Стэн и Эдди удивленно уставились на Майка. – Он выглядел таким маленьким, – объяснил Майк. – Словно отстал на милю.

– Билл!

Билл оглянулся.

– Мы должны следить за тем, чтобы все держались рядом друг с другом. – Бен тяжело дышал. – Это место – как зеркальный лабиринт на ярмарке или что-то такое. Мы можем потеряться. Я думаю, Оно хочет, чтобы мы потерялись. Разделились.

Билл какое-то мгновение смотрел на него, плотно сжав губы.

– Хорошо. Мы в‐все де-ержимся друг друга. Никто не о-отделяется.

Они все кивнули, испуганные, сбившись в кучку у двери из гостиной. Стэн коснулся рукой птичьего атласа в заднем кармане. Эдди держал в руке ингалятор, сжимал его, разжимал, снова сжимал и разжимал, как дохляк весом в девяносто восемь фунтов, пытающийся нарастить мышцы с помощью теннисного мяча.

Билл открыл дверь, и они увидели узкий коридор. Обои с гирляндами роз и эльфами в зеленых шапочках отклеивались от пропитавшейся водой штукатурки. На потолке желтели неровные пятна протечек. Тусклый свет пробивался сквозь грязное окно в другом конце коридора.

Внезапно коридор начал удлиняться. Потолок поднялся, уходя ввысь со скоростью ракеты. Размеры дверей росли вместе с уходящим потолком. Лица эльфов вытягивались, делались враждебными, глаза превратились в кровоточащие черные дыры.

Стэн закричал и закрыл руками глаза.

– Э-э-это не на-а-а-АСТОЯЩЕЕ! – крикнул Билл.

– Настоящее! – крикнул в ответ Стэн, закрывая глаза маленькими кулачками. – Настоящее, ты это знаешь. Господи, я схожу с ума, это безумие, это безумие…

– С-с-смотри! – проревел Билл Стэну, всем остальным, и Бен, у которого кружилась голова, увидел, как Билл присел, а потом подпрыгнул, вытянув над собой сжатую в кулак руку. Сначала его кулак не касался ничего, а потом послышался сильный удар. Побелка посыпалась из того места, где больше не было потолка… а потом он появился. Коридор снова стал коридором, узким, с низким потолком, грязным. Но стены уже не уходили в вышину. И Билл стоял перед ними, глядя на них, покачивая окровавленную руку, обсыпанную побелкой. А над его головой в мягкой от сырости штукатурке отпечатался четкий след его кулака.

– Не-е-е на-а-астоящее, – повторил он Стэну, им всем. – Всего лишь ло-ожная ли-и-ичина. Как хэ-э-э-эллоуиновская ма-маска.

– Для тебя – возможно, – тупо ответил Стэн. На его лице отражались потрясение и ужас. Он озирался, словно уже не понимая, где находится. Глядя на Стэна, ощущая кислый запах пота, струящийся из его пор, Бен, которого победа Билла переполнила радостью, снова испугался. Стэн вплотную подошел к предельной черте. Еще чуть-чуть, и он забьется в истерике, возможно, начнет кричать, и что тогда будет?

– Для тебя, – повторил Стэн. – Но, если бы я попытался такое проделать, ничего бы не вышло. Потому что… у тебя был брат, Билл, а у меня нет никого. – Он опять огляделся, сначала посмотрел в гостиную, воздух в которой сделался темно-коричневым, таким густым и туманным, что они едва различали дверь, через которую входили, потом перевел взгляд на коридор, более светлый, но при этом и какой-то темный, какой-то грязный, какой-то совершенно безумный. Эльфы танцевали на отслаивающихся обоях под гирляндами роз. Солнце светило в стекла окна в дальнем конце коридора, и Бен знал: если они дойдут до окна, то увидят дохлых мух… разбитое стекло… и что еще? Доски раздвинутся, сбрасывая их в смертельную темноту, где загребущие пальцы дожидались, чтобы схватить всех и каждого? Стэн, конечно, прав, Господи, ну как они могли пойти в логово Оно, прихватив с собой два идиотских серебряных шарика и гребаную рогатку?

Он видел, как паника Стэна перескакивает от одного к другому, к третьему, совсем как пожар в прериях, раздуваемый ветром. От паники округлились глаза у Эдди, отвисла челюсть у Бев, словно она ахнула и забыла закрыть рот, а Ричи обеими руками подтолкнул очки к переносице и принялся вертеть головой, выискивая преследующего их дьявола.

Они дрожали, готовые броситься врассыпную, забыв предупреждение Билла держаться вместе. Они прислушивались к набравшему силу урагана ветру паники. Словно во сне Бен услышал голос мисс Дэйвис, помощника библиотекаря, читающей маленьким деткам: «Кто идет по моему мосту?» И он видел их, малышей, совсем крошек, наклоняющихся вперед, с застывшими и серьезными лицами, а в их взглядах стоял вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца… или Оно набьет брюхо?

– У меня никого нет, – проверещал Стэн Урис и вдруг стал таким маленьким, совсем маленьким, чтобы проскользнуть в щель между половицами, словно письмо. – У тебя был брат, чел, но у меня никого нет!

– Е-е-есть! – проорал в ответ Билл. Он схватил Стэна, Бен решил, что сейчас Билл врежет ему, и мысленно застонал: «Нет, Билл, пожалуйста, так поступил бы Генри, если ты это сделаешь, Оно убьет нас всех прямо сейчас».

Но Билл не ударил Стэна, грубо развернул спиной к себе и вытащил книгу из заднего кармана джинсов.

– Отдай! – закричал Стэн и заплакал. Все остальные застыли как громом пораженные, а потом отпрянули от Билла, глаза которого горели и лоб светился, как лампа. Он протянул атлас Стэну, как священник протягивает крест, отгоняя вампира.

– У тебя е-е-есть пти-и-и-и…

Он поднял голову, жилы на шее вздулись, как канаты, кадык торчал наконечником стрелы, вонзившимся в горло. Бена переполняли страх и жалость к своему другу Биллу Денбро; но при этом он испытывал невероятное облегчение. Разве он усомнился в Билле? Кто-нибудь из них усомнился? «Ох, Билл, скажи это, пожалуйста, разве ты не можешь сказать?»

И каким-то чудом Билл смог.

– У тебя есть ПТИ-И-И-ИЦЫ! Твои ПТИ-И-ИЦЫ!

Он сунул книгу в руки Стэна. Тот взял атлас, тупо уставился на Билла. На его щеках блестели слезы. Он так крепко сжал книгу, что побелели костяшки пальцев. Билл смотрел на него. Потом оглядел остальных.

– По-о-ошли.

– Птицы помогут? – спросил Стэн. Тихо и хрипло.

– В Водонапорной башне они помогли, так? – напомнила Беверли.

Стэн неуверенно посмотрел на нее.

Ричи хлопнул его по плечу.

– Пошли, Стэнище. Ты мужчина или мышь?

– Скорее мужчина, – дрожащим голосом ответил Стэн, левой рукой вытирая с лица слезы. – Насколько я знаю, мыши не обделывают штаны.

Они рассмеялись, и Бен мог поклясться, что почувствовал, как дом подается от них, подается от этого звука. Майк обернулся.

– Эта большая комната. Та, через которую мы только что прошли. Посмотрите!

Они посмотрели. Гостиная почернела. Ее заполнил не дым, не какой-то газ; ее заполнила чернота, чуть ли не твердая чернота. Воздух, который начисто лишили света. И чернота эта, казалась, накатывала на них, когда они всматривались в нее, чуть ли не облепляла их лица.

– Пошли да-альше.

Они отвернулись от черноты и зашагали по коридору. В него выходили три двери, две – с грязно-белыми фарфоровыми ручками, третья – с дырой, через которую проходила ось ручки. Билл схватился за первую ручку, повернул, открыл дверь. Бев держалась вплотную, подняв «Яблочко».

Бен отпрянул, чувствуя, что остальные делают то же самое, они все сгрудились за спиной Билла, как перепуганные куропатки. Дверь вела в спальню, всю обстановку которой составлял грязный, в пятнах, матрас. От стальных пружин остались одни воспоминания в виде ржавых кругов на желтой обивке матраса. За единственным окном качались и кивали подсолнухи.

– Здесь ничего… – начал Билл, и тут же обивка начала ритмично надуваться и сдуваться, а потом резко разорвалась посередине. Черная липкая жидкость выплеснулась из матраса, еще сильнее замазала обивку, потом потекла на пол, к двери, выбрасывая длинные веревкообразные щупальца.

– Закрой ее, Билл! – прокричал Ричи. – Закрой эту гребаную дверь!

Билл захлопнул ее, оглянулся на них и кивнул:

– Пошли.

Он едва успел прикоснуться к ручке второй двери – с другой стороны узкого коридора, – когда из-за тонкого дерева донесся и начал набирать силу трескучий крик.

9

Даже Билл отпрянул от этого нарастающего, нечеловеческого звука. Бен чувствовал, что этот треск может свести его с ума; перед мысленным взором возник поджидающий их за дверью гигантский сверчок, как в фильме «Начало конца», где из-за радиации все насекомые стали большими, или, может, в «Черном скорпионе», или еще в одном, о муравьях в ливневой канализации Лос-Анджелеса. Он не смог бы даже убежать, если бы жуткое трещащее чудище вышибло дверь и принялось гладить его огромными волосатыми лапищами. Он смутно слышал, как рядом Эдди часто и со свистом всасывает воздух.

Крик нарастал, не теряя трескучей, насекомной составляющей. Билл отошел еще на шаг, кровь отлила от лица, глаза вылезли из орбит, губы превратились в лиловый шрам под носом.

– Застрели эту тварь, Беверли! – услышал Бен собственный крик. – Застрели ее через дверь, застрели, пока она не схватила нас! – А солнечные лучи падали на пол коридора сквозь грязное окно в дальнем конце тяжелым давящим грузом.

Беверли подняла рогатку, словно загипнотизированная, а треск становился все громче, громче, громче…

Но прежде чем она до отказа растянула резинку, Майк закричал:

– Нет! Нет, Бев! Господи! Чтоб я сдох! – И, невероятно, Майк засмеялся. Протиснулся вперед, взялся за ручку, повернул, толкнул дверь. Она со скрипом вышла из разбухшей от сырости дверной коробки. – Это же лосиная дудка. Всего лишь лосиная дудка, ничего больше. Чтобы отпугивать ворон!

За дверью они увидели пустую комнату. На полу лежала банка из-под «Стерно» с отрезанными донышками. Посередине в банке натянули вощеную веревку, концы завязали снаружи, у пробитых дырок. И хотя никакого ветра в комнате не было – единственное окно закрыто и забито досками, свет проникал только в щели отдельными лучиками, – источником этого жуткого треска, конечно же, служила банка.

Майк подошел и с силой ее пнул. Треск прекратился, как только банка полетела в дальний угол.

– Всего лишь лосиная дудка. – Он повернулся к остальным, словно извиняясь. – Мы ставим их на пугала. Пустяковина. Дешевый трюк. Но я-то не ворона. – Он посмотрел на Билла, больше не смеясь, но улыбаясь. – Я все еще боюсь Оно – думаю, мы все боимся, – но Оно тоже боится нас. И, по правде говоря, думаю, сильно боится.

Билл кивнул:

– Я то-оже т-так ду-умаю.

Они двинулись к двери в конце коридора, и когда Бен увидел, как Билл сунул палец в дыру, оставшуюся на месте дверной ручки, он понял, что там все и закончится: за этой дверью никакие трюки их поджидать не будут. Завоняло еще сильнее, и усилилось грозное ощущение, что две противоборствующие силы смыкаются вокруг них. Бен посмотрел на Эдди: одна рука на перевязи, вторая сжимает ингалятор. Посмотрел на Бев – она стояла с другой стороны, бледная, поднявшая рогатку, которая напоминала вилку. Подумал: «Если нам придется бежать, я постараюсь защитить тебя, Беверли. Клянусь, постараюсь».

Она, должно быть, уловила его мысль, потому что повернулась и натужно улыбнулась ему. Бен улыбнулся в ответ.

Билл потянул дверь на себя. Петли туго заскрипели и замолчали. За дверью находилась ванная комната… какая-то странная. Кто-то в ней что-то разбил – поначалу Бен понял только это. Не бутылку… а что?

Повсюду, злобно поблескивая, лежали белые крошки и осколки. Потом Бен понял. Действительно чистое безумие. Он рассмеялся. Ричи присоединился к нему.

– Кто-то разрешил дедушке пропердеться, – высказал свое предположение Эдди. Майк, смеясь, закивал. Стэн улыбнулся. Только Билл и Беверли оставались мрачными.

Пол усеивали мелкие осколки фаянса. Все, что осталось от взорвавшегося унитаза. Наклонившийся бачок стоял в луже воды. Не разбился он только потому, что туалет стоял в углу и бачок соскользнул по стенке.

Они столпились позади Билла и Беверли, под ногами хрустели осколки фаянса. «Кто бы это ни был, – подумал Бен, – унитаз он разнес вдребезги». Представил себе Генри Бауэрса, бросающего в унитаз два или три фейерверка М‐80, захлопывающего крышку сиденья и удирающего со всех ног. А что еще, кроме динамита, могло так разворотить унитаз? Несколько увесистых кусков осталось, но буквально считаных. Большая часть унитаза превратилась в мелкие осколки, чем-то напоминающие дротики, какими стреляют из духовых трубок. Обои (те же гирлянды роз и танцующие эльфы) испещрили дырки. Выглядели они так, будто кто-то выстрелил из дробовика, но Бен понимал, что это все те же осколки фаянса, вогнанные в стены силой взрыва.

Ванна стояла на фигурных ножках в виде лап, и грязь долгие годы собиралась между тупых когтей. Бен заглянул в нее и увидел на дне слой песка и грязи. Сверху на них смотрела ржавая душевая головка. Раковина и шкафчик-аптечка над ней остались нетронутыми. За открытыми дверцами шкафчика они видели пустые полки с маленькими кольцами ржавчины там, где раньше стояли бутылки.

– Я бы не подходил близко, Большой Билл! – с тревогой воскликнул Ричи, и Бен оглянулся.

Билл приближался к сливному отверстию в полу, над которым раньше стоял унитаз. Он наклонился над ним… потом повернулся к остальным.

– Я с-слышу ра-аботающие на-асосы… как в Пу-устоши!

Бев подошла к Биллу. Бен шагнул за ней, и да, услышал мерное гудение. Да только, эхом проносясь по трубам, оно совсем не напоминало работу машин. Казалось, звуки эти издает что-то живое.

– О-о-оттуда Оно п-приходило. – Лицо Билла смертельно побелело, но глаза ярко сверкали от возбуждения. – Оттуда Оно п-приходило в тот де-ень, и оттуда Оно п-приходит в‐всегда! Из ка-а-анализации!

Ричи покивал.

– В подвале мы Оно не увидели. Оно спустилось по лестнице. Потому что в дом приходило отсюда.

– И это сделало Оно? – спросила Беверли.

– Оно то-о-оропилось, ду-умаю, – серьезным голосом ответил Билл.

Бен заглянул в трубу. Диаметром примерно в три фута и черную, как шахта. Внутреннюю керамическую поверхность покрывала корочка чего-то такого, о чем не хотелось и думать. Поднимающееся из трубы гудение действовало гипнотически… и внезапно он что-то увидел. Не теми глазами, которыми смотрел на мир, сначала не ими, но третьим глазом, глубоко упрятанным в разуме.

Оно мчалось к ним, приближалось со скоростью экспресса. Оно в своем естественном обличье, каким бы оно ни было: другое обличье, почерпнутое из их мыслей, Оно приняло бы только по прибытии сюда. Оно приближалось, поднимаясь из грязных труб и черных катакомб, глаза Оно сверкали звериным желтовато-зеленым светом; приближалось, приближалось; Оно приближалось.

А потом – сначала как искры – он увидел в этой темноте глаза Оно. Они обрели форму – сверкающие и злобные. К гудению машин присоединился новый звук: «У-у-у-у-у-у…» – из канализационной трубы дохнуло зловонием, и Бен подался назад, кашляя и задыхаясь.

– Оно близко! – прокричал он. – Билл, я видел Оно, совсем рядом!

Беверли подняла рогатку.

– Хорошо.

Что-то вырвалось из канализационной трубы. Бен, когда позже пытался восстановить в памяти это первое столкновение с Оно, смог вспомнить только какую-то серебристо-оранжевую форму. Не призрачную – вполне материальную, и Бен чувствовал, что под этой оболочкой скрывается что-то еще, не менее реальное… но его глаза не могли разглядеть то, что он видел перед собой, во всяком случае, достаточно точно.

Потом Ричи попятился, его лицо превратилось в маску ужаса, и он закричал: «Оборотень! Билл! Это Оборотень! Подросток-оборотень!» И внезапно переменчивость формы исчезла, приняв единый образ для Бена и для всех остальных. Они все увидели Оно, каким его видел Ричи.

Оборотень возвышался над канализационной трубой, поставив волосатые ноги по обе ее стороны, где раньше крепился унитаз. Зеленые глаза Оно сверкали на звериной морде. Пасть Оно раскрылась, и сквозь зубы сочилась желтовато-белая пена. Раздалось громовое рычание. Оборотень-Оно протянуло руки к Беверли, манжеты школьного пиджака задрались, обнажая покрытые шерстью предплечья. Пахло от Оно жаром, сырой землей и убийством.

Беверли закричала. Бен схватил ее сзади за блузку и рванул на себя так сильно, что швы под мышками лопнули. Когтистая лапа рассекла воздух в том месте, где мгновением раньше стояла Беверли. Ее отбросило на стену. Серебряный шарик выскочил из пяты «Яблочка». На мгновение сверкнул в воздухе. Майк, быстрее быстрого, поймал его и вернул Беверли.

– Стреляй, бэби. – Голос его звучал совершенно спокойно; даже размеренно. – Стреляй немедленно.

Оборотень вновь взревел, и рев этот перешел в леденящий душу вой. Морду он вскинул к потолку.

Вой сменился смехом. Оно прыгнуло на Билла, когда Билл повернулся, чтобы взглянуть на Беверли. Бен толкнул Билла, и тот распластался на полу.

– Пристрели Оно, Бев! – крикнул Ричи. – Ради Бога, пристрели Оно!

Оборотень рванулся вперед, и у Бена не возникло сомнений, ни тогда, ни потом, что Оно точно знало, кто командует парадом. Оно хотело добраться именно до Билла. Беверли растянула резинку и выстрелила. Шарик полетел, и вновь мимо цели, только на этот раз траектория его движения не искривилась. Шарик разминулся с Оно больше чем на фут, пробил дыру в обоях над ванной. Билл – к его рукам прилипли кусочки фаянса, в десятке мест порезав кожу до крови, – громко выругался.

Оборотень резко повернул голову. Его блестящие зеленые глаза уставились на Беверли. Автоматически Бен заслонил ее, пока она полезла в карман за вторым серебряным шариком. Джинсы на ней были очень узкие. И надела она их не для того, чтобы кого-то подразнить своей фигуркой; как и в случае с шортами, которые были на ней в день Патрика Хокстеттера и его холодильника, ей пришлось надевать купленное в прошлом году. Пальцы сомкнулись на шарике, но он тут же выскользнул. Она схватила его вновь, вытащила, вывернув карман, и на пол посыпались четырнадцать центов, два корешка билетов в «Аладдин» и шовная пыль.

Оборотень прыгнул на Бена, который стоял перед Беверли, защищая ее… и перекрывая линию огня. Голова Оборотня чуть склонилась набок, как у хищника, собравшегося вцепиться в жертву, челюсти щелкали. Бен протянул руки к Оно. В его реакции не осталось места для ужаса – он ощущал только прочищавшую мозги злость, смешанную с недоумением и осознанием того, что время внезапно и необъяснимо остановилось. Он вцепился руками в грубую шерсть – «Шкура, – подумал он, – я держу Оно за шкуру», – и почувствовал над ней крепкую кость черепа Оно. Бен отталкивал эту волчью голову со всей силы, но, пусть он и был крупным мальчиком, безо всякого результата. И если бы он не отступил и не вжался спиной в стену, тварь перегрызла бы ему горло.

Оно двинулось на Бена, сверкая зеленовато-желтыми глазами. Оно рычало при каждом выдохе. Оно воняло сточными водами и чем-то еще, каким-то необычным, неприятным запахом, вроде бы гниющего фундука. Тяжелая лапа Оно поднялась, и Бен сделал все, что мог, чтобы отскочить в сторону. Лапа со здоровенными когтями прочертила бескровные раны по обоям и влажной штукатурке под ними. Бен смутно услышал громкий крик Ричи, Эдди требовал от Беверли, чтобы та стреляла, стреляла. Но Беверли не выстрелила. У нее оставался только один-единственный шанс. Значения это не имело; она собиралась сделать так, чтобы этого выстрела ей хватило. Исчезло все, что мешало ей смотреть на мир, ставший вдруг удивительно выпуклым и рельефным; никогда позже не увидит она столь ясно прочерченные три измерения реальности. Она знала каждый оттенок, каждый угол, каждое расстояние. Страх ушел. Беверли охватил охотничий азарт, она ощущала уверенность в скором и удачном завершении охоты. Пульс замедлился. Истерическая дрожь в руке, держащей «Яблочко», ослабла и пропала. Теперь она могла точно наводить рогатку на цель. Беверли глубоко вдохнула. Ей казалось, что легкие никогда не заполнятся до конца. Смутно, издалека, она слышала какие-то хлопки. Не важно, что бы они ни означали. Она сдвинулась влево, ожидая, когда невероятная голова Оборотня попадет в зазор между зубцами «вилки» поверх резинки, принявшей форму растянутой буквы «V».

Лапы Оборотня вновь опустились. Бен попытался поднырнуть под них… но внезапно Оно схватило его. Дернуло на себя, как тряпичную куклу. Челюсти раскрылись.

– Ублюдок…

Бен ткнул большим пальцем в глаз Оно. Чудовище взревело от боли, и когтистая лапа продрала мальчику свитер. Бен втянул живот, но один коготь прочертил обжигающую линию боли по груди и животу. Кровь полилась на брюки, кроссовки, на пол. А Оборотень отбросил его в ванну. Бен ударился головой, перед глазами вспыхнули звезды, ему удалось сесть, он увидел, что на колени хлещет кровь.

Оборотень развернулся. С необыкновенной ясностью Бен отметил, что на нем вылинявшие джинсы «Леви Страусс», с расползшимися швами. Красная, в соплях, бандана, какую мог бы носить машинист, торчала из заднего кармана. На спине серебряно-оранжевого школьного пиджака Оно Бен прочитал: «КОМАНДА УБИЙЦ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ ДЕРРИ». Ниже имя – «ПЕННИВАЙЗ». И под ним, по центру, номер: 13.

Оно опять двинулось на Билла. Он успел подняться и теперь стоял спиной к стене, пристально глядя на Оно.

– Пристрели его, Беверли! – вновь крикнул Ричи.

– Бип-бип, Ричи, – услышала она собственный голос, донесшийся с расстояния тысячи миль. Голова Оборотня внезапно появилась в «вилке». Она прищурила глаз поверх пяты и отпустила ее. Дрожь в руках исчезла полностью. Она выстрелила плавно и естественно, как стреляла по банкам на свалке в тот день, когда они определяли, кто из них самый меткий.

Бен успел подумать: «Ох, Беверли, если ты промажешь на этот раз, нам всем конец, и я не хочу умирать в этой грязной ванне, но не могу из нее вылезти». Беверли не промахнулась. Круглый глаз – не зеленый, а убийственно-черный – внезапно появился по центру носа Оно: Беверли целилась в правый глаз, но попала на полдюйма левее.

Крик Оно – почти человеческий крик удивления, боли, страха и ярости – едва не оглушил их. У Бена от этого крика зазвенело в ушах. А потом идеально круглая дыра в носу Оно исчезла, скрытая потоком крови. Нет, кровь не текла – била из раны фонтаном, словно под высоким давлением. Кровь Оно окатила волосы и лицо Билла. «Не важно, – истерично подумал Бен. – Не волнуйся, Билл. Все равно никто не увидит этой крови, когда мы выйдем отсюда. Если выйдем».

Билл и Бев двинулись на Оборотня, а за их спинами пронзительно закричал Ричи:

– Выстрели в Оно снова, Бев! Убей!

– Убей Оно! – крикнул Майк.

– Да, убей Оно! – поддержал его Эдди.

– Убей! – крикнул Билл, его рот изогнулся в дрожащую дугу. Волосы усыпала желтовато-белая пыль штукатурки. – Убей Оно, Бев! Не дай уйти!

«Стрелять-то нечем, – бессвязно подумал Бен, – кругляшей не осталось. Что вы такое говорите, как она может убить Оно?» Но он посмотрел на Беверли и понял. И если бы его сердце и до этого мгновения не принадлежало ей, оно бы тут же стало ее. Она вновь растянула резинку. Пальцы сжимали пяту, скрывая, что в ней пустота.

– Убей Оно! – крикнул Бен и неуклюже полез через край ванны. Его джинсы и трусы промокли от крови и прилипли к телу. Он понятия не имел, серьезная у него рана или нет. Боль обожгла его в самом начале, а потом вроде бы и прошла, но крови-то вылилось немерено.

Зеленоватые глаза Оборотня перебегали с одного на другого, теперь помимо боли в них читалась и неуверенность. Кровь по-прежнему мощным потоком изливалась на пиджак.

Билл Денбро улыбнулся. Мягкой, обаятельной улыбкой… но глаз она не коснулась.

– Не следовало тебе начинать с моего брата, – сказал он. – Отправь этого ублюдка в ад, Беверли.

Неопределенность исчезла из глаз чудовища – Оно поверило. Плавно, одним движением, повернулось и нырнуло в канализационную трубу. На ходу меняясь. Форменный пиджак средней школы Дерри растворился в шкуре, оба обесцветились. Череп Оно вытянулся, словно сделанный из воска, который размягчился и потек. И силуэт Оно изменился. На мгновение Бену показалось, что он чуть ли не увидел истинную форму Оно, и сердце зашлось у него в груди, заставив жадно хватать ртом воздух.

– Я убью вас всех, – донесся из канализационной трубы громогласный голос. Грубый, жестокий, нечеловеческий. – Убью вас всех… убью вас всех… убью вас всех… – Слова затихали, размывались, исчезали, пока полностью не растворились в гуле машин, который поднимался по трубам.

Дом, казалось, тяжело, неслышно осел. Но он не оседал – осознал Бен, – он каким-то необъяснимым образом сжался, возвращаясь к обычным размерам. Рухнули магические чары, которыми пользовалось Оно для того, чтобы дом 29 по Нейболт-стрит казался бóльшим, чем был на самом деле. Дом сжался, как эластик. Вновь стал обычным домом, в котором пахло сыростью и гнилью, брошенным жильем, в который иногда залезали алкоголики и бродяги, чтобы выпить. Поговорить и провести ночь под крышей, а не под дождем.

Оно ушло.

И после ухода Оно тишина казалась очень уж громкой.

10

– М-мы до-олжны о-отсюда с-с-сматываться. – Билл подошел к ванне, из которой пытался выбраться Бен, и схватил его за руку. Беверли стояла около канализационной трубы. Посмотрела на себя, и хладнокровие исчезло вспышкой, которая, казалось, превратила ее кожу в теплый чулок. Должно быть, сработал тот глубокий вдох. Хлопки, которые она слышала… это отлетали пуговицы с блузки. Отлетели все до единой. Теперь блузка раскрылась, и маленькие груди торчали наружу. Беверли запахнула полы.

– Ри-и-ичи, – позвал Билл. – Помоги мне с Бе-еном. Он ран…

Ричи подскочил к нему, потом Стэн и Майк. Вчетвером они поставили Бена на ноги. Эдди подошел к Беверли и неуклюже обнял ее за плечи здоровой рукой.

– Ты молоток, – похвалил он ее, и Беверли залилась слезами.

Бен, пошатываясь, сделал два шага к стене и привалился к ней, чтобы не упасть. Голова кружилась. Свет то и дело мерк перед глазами. Его тошнило.

А потом рука Билла, сильная и успокаивающая, обвила его плечи.

– Тя-яжелая ра-ана, С – Стог?

Бен заставил себя посмотреть на живот. Обнаружил, что два простых действия – наклонить голову и раздвинуть края разреза на свитере – потребовали от него больше мужества, чем понадобилось для того, чтобы заставить себя войти в этот дом. Он ожидал увидеть, что половина внутренностей болтается снаружи, как нелепое вымя. Вместо этого обнаружилось, что поток крови усох до едва текущего ручейка. Оборотень полоснул его сильно, но не смертельно.

К ним подошел Ричи. Посмотрел на разрез, который наискось спускался с груди на верхнюю часть живота. Перевел взгляд на лицо Бена.

– Оно чуть не пустило твои кишки на подтяжки, Стог. Ты это знаешь?

– Да пошел ты…

Взгляды их встретились, они на какое-то время замерли, а потом разом истерически расхохотались, забрызгав друг друга слюной. Ричи обнял Бена, похлопал по спине.

– Мы побили Оно, Стог! Мы побили Оно!

– М-мы не-не-не-не побили Оно, – мрачно возразил Билл. – Нам просто по-овезло. Уходим о-отсюда, по-ока Оно не на-адумало ве-ернуться.

– Куда? – спросил Майк.

– В Пу-устошь.

Беверли подошла к ним, по-прежнему в запахнутой блузке. Ее щеки ярко горели.

– В клубный дом?

Билл кивнул.

– Могу я надеть чью-нибудь рубашку? – Беверли покраснела еще пуще. Билл посмотрел на нее, и кровь бросилась ему в лицо. Он торопливо отвел глаза, но в то же мгновение Бен все понял и ощутил гнетущую ревность. Потому что в этот самый миг Билл увидел Беверли, какой раньше ее видел только Бен.

Остальные тоже посмотрели и отвернулись. Ричи кашлянул в ладонь. Стэн покраснел. И Майк Хэнлон отступил на шаг или два, словно действительно испугавшись округлости маленькой белой груди, которая виднелась под рукой Беверли.

Беверли вскинула голову, тряхнула спутанными волосами. По-прежнему раскрасневшаяся и прекрасная.

– Я ничего не могу поделать с тем, что я девочка… или с тем, что у меня начинает расти наверху… а теперь, пожалуйста, кто-нибудь может дать мне рубашку?

– Ко-онечно. – Билл уже стягивал белую футболку через голову, обнажая худую грудь, на которой не составляло труда пересчитать ребра, и загорелые, в веснушках, плечи. – Бе-ери.

– Спасибо, Билл. – На короткий жаркий, дымящийся миг взгляды их встретились. На этот раз Билл не отвел глаза. Смотрел твердо, по-взрослому.

– Пу-устяки.

«Удачи тебе, Большой Билл, – подумал Бен и отвернулся от этого взгляда. Он причинял ему боль, бил в то глубокое место, до которого не могли добраться никакие вампиры или оборотни. Но в то же время никто не отменял такое понятие, как пристойность. Бен еще не знал значения этого слова, но идею очень даже понимал: глазеть на них в тот момент, когда они так смотрят друг на друга, так же неправильно, как и таращиться на грудь Беверли, когда она отпустила блузку, чтобы надеть футболку Билла. – Раз уж так вышло. Но ты никогда не будешь любить ее так, как я. Никогда».

Футболка Билла доходила Беверли до колен. Если бы не выглядывающие из-под подола джинсы, казалось бы, что она в комбинации.

– По-ошли о-отсюда, – повторил Билл. – Не з-знаю, ка-ак ва-а-а-м, но м-мне на-а-а се-егодня х-хватит.

Как выяснилось, хватило всем.

11

Менее чем через час они сидели в клубном доме, с откинутыми дверцей и окном. Внизу царила прохлада, и в тот день в Пустоши стояла блаженная тишина. Говорили они мало, погруженные в свои мысли. Ричи и Бев передавали друг другу «Мальборо». Эдди приложился к ингалятору. Майк несколько раз чихнул и извинился. Сказал, что словил простуду.

– Это все, что ты могеть словить, сеньор, – добродушно ввернул Ричи, но никто не засмеялся.

Бен все ожидал, что безумная стычка на Нейболт-стрит в итоге ничем не будет отличаться от сна. «Она растает и уйдет из памяти, – думал он, – как бывает с дурными снами. Ты просыпаешься, жадно хватая ртом воздух, весь в поту, но через пятнадцать минут не можешь вспомнить, что тебе снилось».

Как бы не так! Все, что произошло, начиная с того момента, как он протиснулся в окно подвала, и до мгновения, когда Билл на кухне стулом разбил окно, чтобы они смогли вылезти из дома, оставалось в его памяти ясным и четким. Это был не сон. И запекшаяся рана на груди и животе тоже не была сном, и не имело значения, увидит ее его мать или нет.

Наконец Беверли поднялась.

– Я должна идти домой. Хочу переодеться, пока не вернулась мать. Она меня уроет, если увидит в мальчишечьей футболке.

– Урроет, сеньоррита, – кивнул Ричи, – но она урроет тебя медленно.

– Бип-бип, Ричи.

Билл молча смотрел на нее.

– Футболку я тебе верну, Билл.

Он кивнул и махнул рукой, показывая, что это не важно.

– Тебе не нагорит? Если вернешься домой без нее?

– Не-ет. Они е-едва за-амечают, ч-что я во‐о-обще е-есть.

Она кивнула, прикусила пухлую нижнюю губу, одиннадцатилетняя девочка, высокая для своего возраста и просто красивая.

– Что теперь, Билл?

– Я н-не з-з-знаю.

– Это не закончилось, так?

Билл кивнул.

– Теперь Оно еще больше хочет добраться до нас, – сказал Бен. – Хочет.

– Отольем новые серебряные кругляши? – спросила его Бев. Он обнаружил, что едва может встретиться с ней взглядом. «Я люблю тебя, Бев… позволь мне хотя бы это. Пусть у тебя будет Билл, или весь мир, или что ты там пожелаешь. Только позволь мне это, позволь любить тебя, и больше мне ничего и не нужно».

– Не знаю, – ответил Бен. – Мы можем, но… – Он не договорил, пожал плечами. Не мог сказать, что чувствует, не мог выразить четко свои мысли – вроде бы все, как в кино о монстрах, но это же не кино. Мумия кое в чем выглядела иначе… и эти отличия только подтверждали ее реальность. То же самое относилось и к Оборотню – Бен мог это утверждать, потому что видел его парализующим крупным планом, какого не увидишь ни в одном кино, даже в трехмерном, потому что ощущал кончиками пальцев подшерсток грубой и жесткой шерсти Оно, потому что заметил маленький злобный оранжевый (как помпон!) огонек в одном из зеленых глаз Оно. Все это было… ну… грезами-ставшимибылью. И обратившись в быль, они ускользали из-под власти грезившего, становились смертельно опасными сами по себе, способными на независимые действия. Серебряные кругляши сработали благодаря их общей – всех семерых – вере в то, что они сработают. Но Оно кругляши не убили. И в следующий раз Оно предстанет перед ними в новом обличье, над которым серебро властно не будет.

«Власть, сила, – думал Бен, глядя на Беверли. В общем, все нормально; ее глаза снова встретились с глазами Билла, и они смотрели друг на друга так, будто вокруг никого не осталось. Лишь одно мгновение, но для Бена оно растянулось надолго. – Все всегда упирается во власть. Я люблю Беверли Марш, и она обладает властью надо мной. Она любит Билла Денбро, то есть он обладает властью над ней. Но, как я понимаю, он на пути к тому, чтобы полюбить ее. Может, причина в ее лице, в том, как она выглядела, когда говорила, что она девочка и ничего не может с этим поделать. Может, дело в обнаженной груди, показавшейся на секунду. Может – в том, как она иногда выглядит, если удачно падает свет, или в ее глазах. Не важно. Но если он начинает ее любить, она начинает приобретать власть над ним. У Супермена есть сила, но лишь когда рядом нет криптонита. У Бэтмена есть сила, пусть он не может летать и видеть сквозь стены. У моей матери есть власть надо мной, а у ее босса на работе – над ней. У всех есть какая-то власть, за исключением разве что детей и младенцев».

Но тут он подумал, что власть есть даже у маленьких детей: они могут кричать, пока ты что-то не сделаешь, чтобы они заткнулись.

– Бен? – спросила Беверли, глядя на него. – Проглотил язык?

– Что? Нет. Я думал о силе. Силе кругляшей. – Билл пристально посмотрел на него. – Задался вопросом, откуда эта сила взялась.

– О-о-от… – начал Билл и закрыл рот. На лице отразилась задумчивость.

– Я действительно должна идти, – прервала паузу Беверли. – Еще увидимся, так?

– Конечно, приходи завтра, – ответил Стэн. – Мы будем ломать Эдди вторую руку.

Раздался смех. Эдди сделал вид, что бросает в Стэна ингалятор.

– Тогда пока. – И Беверли вылезла из клубного дома.

Бен посмотрел на Билла и увидел, что тот не смеялся. Задумчивость не сходила с его лица, и Бен понимал, что ему придется два или три раза позвать Билла, прежде чем тот ответит. Он знал, о чем думал Билл; в ближайшие дни он и сам будет об этом думать. Не все время, нет. Он будет развешивать и снимать белье по просьбе матери, играть в салки и войну в Пустоши, а первые четыре дня августа, когда зарядят дожди, они всемером устроят безумный марафон игры в пачиси в доме Ричи Тозиера, будут ставить блоки, «сбивать» фишки, точно рассчитывать бросок кубика с тем, чтобы он лег нужной гранью кверху. Его мать скажет ему, что, по ее мнению, самая красивая женщина Америки – Пэт Никсон, и придет в ужас, когда Бен отдаст свой голос Мэрилин Монро (если не считать цвета волос, он считал, что Бев выглядела как Мэрилин Монро). Время уходило и на поедание бесконечных сладостей – «Твинки», «Ринг-Дингов» и «Хелл-догов», и на чтение на заднем крыльце научно-фантастического романа Айзека Азимова «Лаки Старр и луны Юпитера». Для всего этого находилось время, пока рана на груди и животе заживала, превращаясь в шрам и начиная чесаться, потому что жизнь продолжалась, и в одиннадцать лет Бен, пусть был умным и сообразительным, не строил планов на будущее. Он мог жить с тем, что произошло в доме на Нейболт-стрит. В мире, в конце концов, чудес хватало.

Но выпадали периоды, когда он вновь задавал себе и пытался ответить на те же вопросы: сила серебра, сила кругляшей – откуда берется такая сила? Откуда берется любая сила? Как ты ее получаешь? Как используешь?

И ему казалось, что их жизнь, возможно, зависит от этих вопросов. Однажды вечером, когда он засыпал под мерную убаюкивающую дробь дождя по крыше и окнам, ему пришел в голову еще один вопрос, возможно, единственный важный вопрос. Оно обладало какой-то реальной формой; он почти что увидел ее. Увидеть форму – все равно что открыть секрет. Это справедливо и для силы? Вероятно, да. Ибо разве неверно утверждение, что сила, как и Оно, переменчива по форме? Силой может быть и младенец, кричащий в ночи, и атомная бомба, и серебряный кругляш, и взгляд Беверли на Билла, и ответный взгляд Билла.

И тогда чем, чем именно была сила?

12

За две следующие недели ничего особенного не произошло.

Дерри: Четвертая интерлюдия

Ты должна была проиграть

Нельзя выигрывать все время.

Ты должна была проиграть

Нельзя выигрывать все время, что я говорил!

Я знаю, милая моя,

Я вижу, что грядет беда…

Джон Ли Хукер 118. Ты должна была проиграть

6 апреля 1985 г.

Вот что я вам скажу, друзья и соседи: сегодня я пьян. Пьян вусмерть. Ржаное виски. Пошел в «Источник Уоллиса», где начал, потом за час до закрытия заглянул в винный магазин на Центральной улице и купил пинту ржаного виски. Я знал, что собираюсь сделать. Вечером напиться задешево, чтобы утром заплатить втридорога. И теперь он сидит, пьяный ниггер, в публичной библиотеке после закрытия. Передо мной раскрытая книга, по левую руку – бутылка «Олд Кентукки». «Скажи всю правду и посрами дьявола» – как говаривала моя матушка, но она забыла сказать мне что иногда тебе никак не посрамить мистера Раздвоенное Копыто трезвым. Ирландцам это известно, но, разумеется, они белые ниггеры Господа нашего, и, кто знает, может, они на шаг впереди.

Хочу написать о выпивке и дьяволе. Помните «Остров сокровищ»? Старого морского волка в «Адмирале Бенбоу»? «Мы еще им покажем, Джим!» Готов спорить, старый пердун даже в это верил. Насосавшись рому – или ржаного виски – поверишь во что угодно.

Выпивка и дьявол. Хорошо.

Иной раз нравится мне позабавить себя, задаваясь вопросом: сколько мне будет отпущено, если я действительно опубликую что-нибудь из написанного глубокой ночью? Если я действительно вытащу на свет Божий несколько скелетов из шкафа Дерри. У библиотеки есть совет директоров. Одиннадцать человек. Один из них семидесятилетний писатель, которого два года назад хватил удар, и он не способен без посторонней помощи найти свой стул на заседании (иногда можно увидеть, как он достает из волосатых ноздрей больших сухих козлов и аккуратно укладывает в ухо, вероятно, на хранение). Еще один директор – напористая женщина, которая приехала из Нью-Йорка с мужем врачом и не устает произносить длинные, визгливые монологи о провинциальности Дерри, о том, что здесь никто не понимает ЕВРЕЙСКИХ ПЕРЕЖИВАНИЙ и как приходится ехать в Бостон за юбкой, если хочешь выйти из дома в чем-то приличном. В последний раз эта худосочная дамочка говорила со мной, не прибегая к услугам посредника, во время рождественской вечеринки совета года полтора назад. Она прилично набралась джином и спросила меня, понимает ли кто в Дерри ПЕРЕЖИВАНИЯ ЧЕРНЫХ. Я тоже выпил немало джина, поэтому ответил: «Миссис Глэдри, евреи, возможно, большая загадка, но ниггеры для всего мира – открытая книга». Она поперхнулась, развернулась так резко, что из-под широкой юбки на мгновение показались трусики (не слишком интересное зрелище, я бы предпочел увидеть на ее месте Кэрол Дэннер), и на том закончился мой последний неформальный разговор с миссис Рут Глэдри. Невелика беда.

Другие директора – потомки лесных баронов. Их поддержка библиотеки – акт наследственного искупления грехов; они насиловали леса, а теперь заботятся о книгах, точно так же, как распутник, достигнув средних лет, может решить, что пора бы и позаботиться о незаконнорожденных детях, которых наплодил в молодости. Их деды и прадеды в прямом смысле этого слова раздвигали ноги лесам к северу от Дерри и Бангора и насиловали этих наряженных в зеленое девственниц топорами и кондаками 119. Они рубили деревья, обрезали ветки и никогда не оглядывались. Они порвали девственную плеву этим великим лесам, когда президентом был Гровер Кливленд 120, и практически завершили свое грязное дело, когда Вудро Вильсона 121 хватил удар. Эти злодеи в кружевных воротниках насиловали великие леса, брюхатили их обрубленными ветками и мусором и превратили Дерри из сонного маленького кораблестроительного городка в бурлящий вертеп, где салуны никогда не закрывались, а проститутки работали ночами напролет. Один из старожилов, Эгберт Тарэгуд – ему сейчас девяносто три – рассказывал мне, как привел тощую, как доска, проститутку в маленькую каморку на Пекарной улице (ее больше не существует; жилой комплекс для среднего класса чинно стоит на том месте, где когда-то ревела Пекарная улица).

«Только спустив в нее, я осознал, что она лежит в луже спермы глубиной в дюйм. И сперма эта уже загустела, превратившись в желе. «Девочка, – говорю я, – разве ты не думаешь о себе?» Она смотрит вниз и отвечает: «Я постелю новую простыню, если ты хочешь повторить. Две вроде бы еще лежат в шкафу, в коридоре. Я знаю, что до девяти или десяти еще соображала, на чем лежу, но к полуночи моя манда так онемела, что могла быть и в Эллсуорте».

Таким был Дерри в первые двадцать или чуть больше лет двадцатого века: процветание, и пьянка, и гулянка. По Пенобскоту и Кендускигу бревна плыли нескончаемым потоком с ледохода в апреле до ледостава в ноябре. В двадцатых бизнес начал хиреть без военных и строительных заказов. Лесные бароны положили деньги в нью-йоркские и бостонские банки, которые пережили биржевой крах, и оставили экономику Дерри жить – или умирать – саму по себе. Они удалились в роскошные особняки на Западном Бродвее, а детей отправили в частные школы Нью-Хэмпшира, Массачусетса и Нью-Йорка. Жили на проценты с капитала и пользовались своими политическими связями.

Так что через семьдесят лет после того, как Эгберт Тарэгуд потратил свой любовный пыл и доллар на проститутку в залитой спермой кровати на Пекарной улице, от их господства остались лишь бескрайние вырубки в округах Пенобскот и Арустук да великолепные викторианские особняки, занимающие два квартала Западного Бродвея… и, разумеется, моя библиотека. Да только я не успел бы и надрочить член (сравнение использую сознательно), как эти добрые люди с Западного Бродвея отняли бы у меня «мою библиотеку», попытайся я опубликовать что-нибудь о «Легионе белой благопристойности», пожаре в «Черном пятне», расстреле банды Брэдли… или историю Клода Эру и «Серебряного доллара».

Так называлась пивная, где в сентябре 1905 года произошло, вероятно, самое странное массовое убийство в истории Америки. В Дерри еще есть несколько старожилов, которые заявляют, что помнят эту историю, но доверяю я, если на то пошло, только Тарэгуду. Ему тогда было восемнадцать.

Сейчас Тарэгуд живет в Доме престарелых Полсона. Зубов у него нет, а французский акцент уроженца долины Сент-Джона столь силен, что понять его, вероятно, может только другой старожил штата Мэн, при условии, если его слова запишут на бумаге по правилам фонетики. Сэнди Айвз, фольклорист из университета Мэна, о котором я упоминал ранее в этих беспорядочных записях, помог мне расшифровать мои аудиозаписи.

Клода Эру Тарэгуд назвал «адын пахой канак, сын шуки, зглуд катого зверил тобе, как кобыл в унном швете».

(Перевод: «Один плохой канак, сын шлюхи, взгляд которого сверлил тебя, как кобылий в лунном свете».)

По словам Тарэгуда, он – и все, кто работал с Эру, – не сомневался в том, что тот хитер, как пес, крадущий кур… отчего его налет с топором на «Серебряный доллар» представляется еще более удивительным. Совершенно не в его характере. До того дня лесорубы Дерри верили, что самое большее, на что способен Эру, так это устроить лесной пожар.

Лето 1905 года выдалось долгим и жарким, так что пожаров в лесах хватало. Самый крупный – потом Эру признался, что устроил его, подсунув горящую свечу под кучу щепок и веток – случился в Больших индейских лесах Хейвена. Тогда сгорело двадцать тысяч акров зрелой древесины, и дым чувствовался на расстоянии тридцати пяти миль, в Дерри, когда запряженные лошадьми вагоны ползли по Подъему-в-милю.

Весной того года какое-то время шли разговоры об организации профсоюза. Этим занимались четверо лесорубов (организовывать было особо некого; рабочие Мэна тогда относились к профсоюзам так же враждебно, как в большинстве своем и сейчас), в том числе и Клод Эру, который, вероятно, представлял себе профсоюзную деятельность как возможность говорить людям умные слова и чаще пьянствовать на Пекарной и Поварской улицах. Эру и трое остальных называли себя «организаторами», лесные бароны полагали их «смутьянами». Во всех лагерях лесорубов, от Тонро до Хейвен-Виллиджа и от Саммер-Плантейшн до Миллинокета, на столовых висели объявления, извещавшие лесорубов, что любой, замеченный в разговорах о создании профсоюза, будет немедленно уволен с работы.

В мае того же года состоялась короткая забастовка неподалеку от Трафэм-Нотч, с которой быстренько разобрались силами штрейкбрехеров и «городских констеблей» (и это более чем странно, вы понимаете, потому что почти тридцать «городских констеблей» размахивали ручками топоров и крушили черепа, хотя до того майского дня в Трафэм-Нотч, и это все знали, не было ни единого констебля, да и проживало там в начале века всего 79 человек), но Эру и другие организаторы рассматривали случившееся как большую победу в своем благородном деле. Соответственно, они приехали в Дерри, чтобы напиться и продолжить «организовывать»… или «смущать умы», в зависимости от того, с чьей стороны смотреть. В любом случае такой работой можно заниматься только на трезвую голову. Они же обошли едва ли не все бары на Адских пол-акра и закончили свой поход в «Спящем серебряном долларе». Там, обняв друг друга за плечи, пьяные в стельку, они горланили профсоюзные песни вперемешку с жалостливыми, вроде «Глаза моей мамы смотрят с Небес», хотя лично я думаю, что любую мать, которая, глядя оттуда, увидела бы своего сыночка в таком скотском состоянии, не стали бы осуждать за то, что она отвернулась.

Согласно Эгберту Тарэгуду, по всеобщему убеждению, существовала только одна причина, объясняющая участие Эру в профсоюзном движении. Причина эта звалась Дэйви Хартуэллом. Он был главным «организатором» или «смутьяном», а Эру влюбился в него. Не только он; большинство мужчин, причастных к организующемуся профсоюзу, любили Хартуэлла глубоко и страстно; той гордой любовью, которую мужчины приберегают для представителей своего пола, наделенных той харизмой, что возводит их в ранг святых. «Дэвви Ардувелл фел себе так, шлофто полфина мир принатлекать ему, а фторая он зопирать на самок», – объяснил Тарэгуд.

(Перевод: «Дэйви Хартуэлл вел себя так, будто половина мира принадлежит ему, а вторую он запер на замок».)

«Он быть феликим селофек фнутри; неть нушты гофорить, что не быть. В нем шустфовать шила, шуствовать доштоенстфо, как и в поводке, так и в расхофоре. Неть нушты гофорить, сто он не быть хорох селофеком. Лудя к ему тянулить».

Эру пошел за Хартуэллом организовывать профсоюз, как пошел бы за ним, если бы тот решил стать кораблестроителем в Бревере, что находился дальше от океана, или в Бэте, по пути к океану, или отправился бы строить эстакады в Вермонте, или попытался вернуть с запада «Пони-экспресс» 122. Эру был хитрым и злобным, и я полагаю, что в любом романе сие гарантировало отсутствие у него каких-либо положительных качеств. Но иногда, если человеку всю жизнь не доверяют, да и он сам ни к кому не испытывает доверия, если он одиночка (или неудачник), как по собственному выбору, так и по сложившемуся к нему отношению, он может найти друга или любовника и просто жить ради этого человека, как собака живет ради своего хозяина. И, похоже, именно такие отношения сложились между Эру и Хартуэллом.

Так или иначе, все четверо провели ночь в гостинице «Брентвуд-Армс», которую лесорубы тогда называли «Плавающим псом» (причина канула в Лету – этого не помнит даже Эгберт Тарэгуд). Четверо зарегистрировались в гостинице; никто не выписался. Одного, Энди Делессепса, больше никто не видел; насколько мы можем судить, вполне возможно, что остаток жизни он провел в Портсмуте, ни в чем себе не отказывая. Но я почему-то в этом сомневаюсь. Еще двоих «смутьянов», Эмсела Бикфорда и самого Дэйви Хартуэлла, нашли в Кендускиге, плавающих лицом вниз. У Бикфорда недоставало головы; кто-то снес ее ударом двуручного лесорубского топора. Хартуэлл лишился обеих ног, и те, кто нашел его, клялись, что никогда не видели на человеческом лице такой боли и ужаса. Ему что-то засунули в рот, отчего раздулись щеки, и когда те, кто обнаружил тело, перевернули его и растянули челюсти, в грязь выпали семь пальцев ног. Некоторые думали, что оставшиеся три он потерял за те годы, что рубил лес; другие склонялись к тому, что он их проглотил перед тем, как умереть.

На спине каждого человека крепилась бумажка с одним словом: «ПРОФСОЮЗ».

Клод Эру не предстал перед судом за то, что случилось в «Серебряном долларе» вечером 9 сентября 1905 года, поэтому нет никакой возможности точно узнать, как в ту майскую ночь ему удалось избежать судьбы остальных «смутьянов». Мы только можем высказывать предположения: долгое время прожив в одиночестве, он знал, когда нужно действовать быстро, и, возможно, обладал шестым чувством, которое позволяло предвидеть беду. Но почему тогда он не взял с собой Хартуэлла? Или, возможно, его увели в лес вместе с остальными «агитаторами»? Может, Эру оставили напоследок, и он сумел убежать, когда крики Хартуэлла (приглушенные, потому что рот ему набили его же пальцами) разносились в темноте, вспугивая с гнезд птиц. Узнать это невозможно, точных сведений не получить, но сердцем чувствую – это правильная версия.

Клод Эру стал человеком-призраком. Он заходил в лагерь лесорубов в долине Сент-Джон, вставал в очередь в столовой вместе со всеми, получал полную тарелку, съедал все и уходил, прежде чем кто-нибудь понимал, что он здесь не работает. Несколько недель спустя он появился в пивной Уинтерпорта, говорил о профсоюзе и клялся, что отомстит тем, кто убил его друзей, и в первую очередь Гамильтону Трекеру, Уильяму Мюллеру и Ричарду Боуи. Все они жили в Дерри, их дома с башенками и остроконечными двускатными крышами стоят на Западном Бродвее и поныне. Годы спустя они и их потомки сожгут «Черное пятно».

Можно не сомневаться, что были люди, которые хотели бы избавиться от Клода Эру, особенно после того, как в июне того года заполыхали пожары. Но хотя Эру видели часто, на одном месте он не сидел и как зверь чуял опасность. Насколько мне удалось выяснить, ни одной официальной жалобы на него не подавали, то есть полиция в этом не участвовала. Возможно, существовали опасения, что Эру расскажет лишнее, если его привлекут к суду за поджог.

Какими бы ни были причины, в то жаркое лето вокруг Дерри и Хейвена горели леса. Пропадали дети, количество драк и убийств превысило среднюю норму, и пелена страха накрыла город, такая же реальная, как дым от пожаров, который чувствовался на вершине холма Подъем-в-милю.

Дожди наконец-то пошли первого сентября, и лило целую неделю. Центр Дерри затопило, что никого удивить не могло, но большие дома на Западном Бродвее стояли высоко над центром города, и в некоторых из этих домов слышались вздохи облегчения. «Пусть этот безумный канак прячется в лесах всю зиму, если ему того хочется, – возможно, говорили там. – В это лето он уже ничем не навредит, а до следующего июня, когда подсохнет земля, мы его поймаем».

Потом наступило 9 сентября. Я не могу объяснить, что тогда произошло; Тарэгуд не может объяснить; насколько мне известно, никто не может. Я могу только описать случившееся.

В «Сонном серебряном долларе» толпились лесорубы, пили пиво, закусывали. Снаружи сгущались сумерки, чтобы перейти в туманный вечер. В Кендускиге вода поднялась высоко, она отливала тусклым серебром, заполняя Канал от края до края, и, согласно Эгберту Тарэгуду, дул сильнейший ветер: «такей, хто хачем натить дыу в твоить шанах и отавать усе, хто там хесть». Улицы превратились в болота. За одним из столов в глубине зала люди Уильяма Мюллера играли в карты. Мюллер был совладельцем железной дороги и лесных массивов площадью в миллионы акров, и люди, что сидели за покрытым клеенкой столом, отчасти были лесорубами, отчасти – железнодорожными рабочими, а по существу – головорезами. Двое из них, Тинкер Маккатчеон и Флойд Колдервуд, отсидели в тюрьме. Компанию им составляли Латроп Раундс (прозвище у него было Эль-Катук, такое же малопонятное, как и название гостиницы «Плавающий пес»), Дэвид Грениер, по прозвищу Стагли, и Эдди Кинг, бородач в очках, таких же толстых, как его пузо. Вполне возможно, что они, среди прочих, два с половиной последних месяца разыскивали Клода Эру. И с той же вероятностью можно предположить, хотя доказательств нет, что они участвовали в майской разборке, после которой Хартуэлла и Бикфорда нашли в реке.

По словам Тарэгуда, народу в пивной хватало. Десятки людей пили пиво, ели и плевали на грязный, посыпанный опилками пол.

Дверь открылась, и вошел Клод Эру с обоюдоострым лесорубским топором в руке. Протолкнулся к стойке, локтями освободив себе место. Эгберт стоял слева от него. И, по его словам, пахло от Эру, как от тушеного лесного хорька. Бармен принес Эру стакан пива, два сваренных вкрутую яйца в миске и солонку. Эру расплатился купюрой в два доллара, получил сдачу, доллар и восемьдесят пять центов, засунул деньги в один из карманов с клапаном лесорубской куртки. Посолил яйца и съел их. Посолил пиво, выпил, рыгнул.

– Снаружи места больше, чем внутри, Клод, – добродушно заметил Тарэгуд, словно половина стражей порядка северного Мэна не гонялись за Эру тем летом.

– Знаешь, это правда, – ответил Эру, только, учитывая, что он был канаком, получилось у него, вероятно, так: «Ты шнаеть, тета прафта».

Он заказал второй стакан, выпил, снова рыгнул. Разговоры у стойки продолжались, никакой тебе тишины, как в вестерне, когда в салун входит плохой или хороший парень и со зловещим видом направляется к бару. Несколько человек поздоровались с ним. Клод кивал им, махал рукой, но не улыбался. Тарэгуд говорил, что выглядел Эру так, словно пребывал в полутрансе. За столом в глубине зала продолжалась игра в покер. Эль-Катук сдавал карты. Никто не удосужился сказать игрокам, что Клод Эру в баре – хотя их столик находился в каких-то двадцати футах от стойки, а поскольку имя Клода несколько раз выкрикивалось людьми, которые его знали, трудно представить себе, как они продолжали играть, словно не подозревая о потенциально смертельной угрозе, какую таило в себе его присутствие. Но они продолжали.

Допив второй стакан пива, Эру попрощался с Тарэгудом, подхватил топор и двинулся к столу, за которым люди Мюллера играли в пятикарточный стад-покер. Там он начал рубить.

Флойд Колдервуд как раз налил себе стакан ржаного виски и ставил бутылку на стол, когда подошел Эру и отрубил Колдервуду кисть. Колдервуд посмотрел на свою кисть и закричал: она все еще держала бутылку, но внезапно перестала к чему-либо присоединяться, оканчиваясь обрубками хрящей и рассеченными венами. На мгновение пальцы отрубленной кисти еще крепче сжали бутылку, а потом кисть упала на стол, как дохлый паук. Из запястья хлынула кровь.

В баре кто-то потребовал пива, а еще кто-то спросил бармена, которого звали Джонеси, по-прежнему ли тот красит волосы.

– Никогда их не красил, – раздраженно ответил Джонеси; он гордился своими волосами.

– А одна шлюха у «Ма Кортни» говорит, что волосы у тебя вокруг шланга белые, как снег, – гнул свое лесоруб, спросивший о волосах.

– Она наврала, – ответил Джонеси.

– Скинь портки и дай нам посмотреть, – предложил еще один лесоруб по фамилии Фолкленд, с которым пил Эгберт Тарэгуд, прежде чем пришел Эру. Фраза эта вызвала всеобщий смех.

А позади них вопил Флойд Колдервуд. Несколько мужчин, привалившихся к стойке, мимоходом оглянулись, аккурат в тот момент, когда Клод Эру вонзал топор в голову Тинкера Маккатчеона. Тинкер, мужчина крупный, с седеющей бородой, приподнялся – кровь потоками стекала по лицу – и снова сел. Эру выдернул топор из головы Тинкера. Тот начал подниматься вновь, и Эру ударил еще раз, теперь уже в спину. Звук раздался такой, говорил Тарэгуд, словно выстиранное белье бросили на коврик. Тинкер повалился на стол, карты выпали из его руки.

Другие игроки кричали и вопили. Колдервуд орал в голос, пытаясь зажать левой рукой правую, из обрубка которой хлестала кровь. У Стагли Грениера, по словам Тарэгуда, был пистолет-в-сумке (то есть в плечевой кобуре), и он пытался ухватиться за рукоятку, но никак не получалось. Эдди Кинг попробовал встать и свалился со стула, упал на спину. Прежде чем он успел подняться, Эру уже стоял над ним, вскинув над головой топор. Кинг закричал и поднял вверх обе руки, моля о пощаде.

– Пожалуйста, Клод, я только женился в прошлом месяце! – крикнул Кинг.

Топор пошел вниз, его лезвие почти целиком ушло в толстое брюхо Кинга. Брызги крови взлетели до потолочных балок «Доллара». Эдди на спине начал отползать от стола. Клод выхватил из него топор, как выхватывает из дерева мягкой породы опытный лесоруб, покачав из стороны в сторону, чтобы ослабить сжимающую хватку древесины. Освободив, вновь вскинул над головой. Опустил, и Эдди Кинг перестал кричать. Клод Эру с ним, однако, не закончил; принялся рубить в щепу для растопки.

За стойкой разговор переключился на грядущую зиму. Вераон Стэнчфилд, фермер из Пальмиры, утверждал, что зима будет мягкой. Исходил из принципа – чем больше дождя осенью, тем меньше снега зимой. Элфи Ноглер, ферма которого находилась на Ноглер-роуд в Дерри (ее уже нет; там, где Элфи Ноглер выращивал горох, и фасоль, и свеклу, теперь ответвление – длиной 8,8 мили – шестиполосной автострады), с ним не соглашался. Элфи заявлял, что зима будет о-го-го. Он насчитывал аж восемь колец на некоторых гусеницах бабочки «монарх». Третий мужчина предвещал гололед. Четвертый – грязь. Конечно же, вспомнили и ураган 1901 года. Джонеси наполнял стаканы пивом и раздавал миски с крутыми яйцами. За их спинами продолжались крики и лились реки крови.

В этот самый момент моего разговора с Тарэгудом я выключил диктофон и спросил его:

– Как такое могло случиться? Как мне понимать ваши слова? Вы не знали, что происходит, или знали, но предпочитали не вмешиваться, или как?

Подбородок Тарэгуда уткнулся в верхнюю пуговицу его заляпанной едой жилетки. Брови сдвинулись. Он долго, долго молчал. Стояла зима, и я слышал – очень тихие – крики и смех детей, катающихся с высокой горки в Маккэррон-парк. Пауза в комнатке Тарэгуда, маленькой, заставленной мебелью, пропахшей лекарствами, так затянулась, что я уже хотел повторить вопрос, когда он ответил:

– Мы знали. Но это не имело значения. В каком-то смысле это напоминало политику. Ага, в каком-то смысле. Как и управление городом. Лучше всего не мешать заниматься политикой или городскими делами людям, которые в этом разбираются. Не надо рабочему человеку в это вмешиваться. Пользы не будет.

– Вы действительно говорите о судьбе или просто боитесь прямо сказать об этом? – внезапно спросил я. Вопрос буквально вылетел из меня, и я не ожидал, что Тарэгуд, старый, и тугодум, и малограмотный, ответит… но он ответил, и его ответ меня не удивил.

– Ага. Вероятно, говорю.

Я снова включил диктофон.

Пока мужчины у стойки толковали о погоде, Клод Эру продолжал махать топором. Стагли Грениер наконец-то сумел вытащить свой пистолет-в-сумке. Топор в очередной раз опускался на Эдди Кинга, уже порубленного в капусту. Пуля после выстрела Грениера попала в топор и, выбив искру, отскочила с жалобным воем.

Эль-Катук поднялся и попытался попятиться. В руке он все еще держал колоду, из которой сдавал. Карты начали вываливаться из его руки, падали на пол. Клод двинулся за ним. Эль-Катук вскинул руки. Грениер выстрелил еще раз, и пуля прошла футах в десяти от Эру.

– Остановись, Клод, – взмолился Эль-Катук. По словам Тарэгуда, он вроде бы попытался улыбнуться. – Меня с ними не было. Я в этом не участвовал.

Эру что-то прорычал.

– Я был в Миллинокете, – взвизгнул Эль-Катук. – Я был в Миллинокете, клянусь именем матери! Спроси кого хочешь, если не веришь мне…

Клод поднял топор, с которого капала кровь, и Эль-Катук бросил оставшиеся карты ему в лицо. Топор опустился со свистом. Эль-Катук увернулся от удара. Топор вонзился в вагонку, которой была обита задняя стена зала. Эль-Катук попытался убежать. Эру вытащил топор из стены и ткнул между лодыжек Эль-Катука. Тот повалился на пол. Стагли Грениер снова выстрелил в Эру, на этот раз более удачно. Он целил в голову обезумевшего лесоруба; пуля пробила мягкие ткани бедра.

Тем временем Эль-Катук торопливо полз к двери, волосы падали ему на лицо. Эру опять взмахнул топором, оскалив зубы, что-то бормоча, и мгновение спустя отрубленная голова Катука, с торчащим между зубами языком, покатилась по засыпанному опилками полу. Голова остановилась у сапога лесоруба по фамилии Варни, который провел в «Долларе» большую часть дня и уже так набрался, что не соображал, на земле он или на море. Варни пнул голову, даже не посмотрев, что это, и крикнул Джонеси: «Пива!»

Эль-Катук прополз еще три фута – кровь хлестала из шеи, словно из трубы высокого давления, – прежде чем понял, что он мертв, и только тогда затих. Оставался только Стагли. Эру повернулся к нему, но тот уже вбежал в сортир и запер дверь.

Эру пустил в ход топор, крича и беснуясь, на губах выступила пена. Когда он ворвался в сортир, то Стагли там не нашел, хотя в маленьком, с дырявой крышей помещении не было ни одного окна. Эру на мгновение застыл, наклонив голову, с забрызганными кровью и слизью руками, а потом, взревев, откинул сиденье с тремя дырками. И успел увидеть сапоги Стагли, исчезающие под доской, за которой находилась внешняя часть выгребной ямы. Через несколько мгновений Стагли уже бежал по Биржевой улице под дождем, в говне с головы до пят, крича, что его убивают. Он пережил резню в «Серебряном долларе», единственный из всех, кто сидел за тем столом, но выдержал только три месяца шуточек о том, как он спасся, и навсегда уехал из Дерри.

Эру вышел из сортира и остановился перед ним, словно бык после атаки, опустив голову, держа топор перед собой. Он тяжело дышал, ошметки чужих мозгов облепили его до самой макушки.

– Закрой дверь, Клод, из этого сральника воняет хуже некуда! – крикнул ему Тарэгуд.

Клод выронил топор на пол и закрыл дверь. Потом направился к столу, за которым сидели его жертвы, пинком отшвырнул попавшуюся на пути отрубленную ногу Эдди Кинга, сел и обхватил голову руками. Мужчины у стойки вернулись к выпивке и прерванным разговорам. Пять минут спустя в пивной появились новые люди, среди них три помощника шерифа (старшим был отец Лола Мейкена, но с ним случился сердечный приступ, когда он увидел всю эту кровищу, и его пришлось увезти к доктору Шрэтту). Клода Эру увели. Он не сопротивлялся, скорее спал, чем бодрствовал.

В тот вечер все бары на Пекарной и Биржевой улицах гудели, переваривая новость о резне в «Серебряном долларе». Праведная пьяная ярость начала набирать силу, и после закрытия баров более семидесяти человек направились в центр города, где находилась тюрьма и здание суда. Они несли с собой факелы и фонари. Некоторые захватили ружья, другие – топоры, третьи – кондаки.

Шериф округа собирался вернуться из Бангора только к полудню следующего дня, так что в городе его не было, а Гус Мейкен лежал в лазарете доктора Шрэтта с сердечным приступом. Два помощника шерифа, которые сидели в участке и играли в криббидж, услышали приближающуюся толпу и тут же смылись. Пьяницы ворвались в тюрьму и выволокли Клода Эру из камеры. Он особо не протестовал, заторможенный и безучастный.

Они пронесли его на своих плечах, как героя футбольного матча; пронесли его до Канальной улицы; там линчевали, повесив на старом вязе, крона которого нависала над Каналом. «Он настолько был не в себе, что и дернулся-то только пару раз», – сказал Тарэгуд. И, если верить городским архивам, кроме Клода Эру, в этой части Мэна никого никогда не линчевали. Нет нужды говорить, что в «Дерри ньюс» об этом не написали ни слова. Многие из тех, кто спокойно продолжал пить, пока Эру махал топором в «Серебряном долларе», приняли деятельное участие в его казни. К полуночи настроение их заметно переменилось.

Я задал Тарэгуду последний вопрос: видел ли он в тот изобилующий насилием день человека, которого не знал? Который показался ему странным, неуместным, забавным, каким-то клоуном? Который мог пить в баре днем, а ближе к вечеру приняться подзуживать остальных, когда пьянка продолжалась и пошли разговоры о суде Линча?

– Может, и видел, – ответил Тарэгуд. К тому времени он устал, клевал носом, ему хотелось спать. – Только было это давно, мистер. Очень и очень давно.

– Но вы что-то помните.

– Помню, я подумал, что где-то под Бангором проводится окружная ярмарка. В тот вечер я пил пиво в «Бадье крови». «Бадью» и «Серебряный доллар» разделяли шесть домов. Там был один парень… смешной такой… делал сальто и кувыркался… жонглировал стаканами… показывал трюки… прикладывал четыре десятицентовика ко лбу, и они там оставались… забавно, знаешь ли…

Его костлявый подбородок вновь упал на грудь. Он собирался заснуть у меня на глазах. Слюна начала пузыриться в уголках его рта, где морщинок было никак не меньше, чем складок на женском кошельке.

– И потом видел его, – добавил Тарэгуд. – Подумал, что он очень уж хорошо провел тот вечер… и решил остаться.

– Да, он тут уже давно, – кивнул я.

Мне ответил едва слышный храп. Тарэгуд уснул в своем кресле, стоящем у окна, с порошками и таблетками, выстроившимися на подоконнике, как солдаты старости на плацу. Я выключил диктофон, какое-то время посидел с ним, этим странным путешественником во времени из 1890 (или около того) года, который помнил, какой была Америка без автомобилей, электрических фонарей, самолетов и штата Аризона. Пеннивайз уже тогда жил здесь, гнал их по тропе к еще одному знаковому жертвоприношению – всего лишь одному из многих в длинной череде знаковых жертвоприношений, которые совершались в Дерри. Это, совершенное в сентябре 1905 года, положило начало очередному периоду ужаса, который включил в себя и взрыв Металлургического завода Китчнера на Пасху следующего года.

Вот тут возникают интересные (и, насколько я понимаю, жизненно важные) вопросы. К примеру, чем в действительности питается Оно? Я знаю, что некоторых из детей частично съели – на них нашли следы зубов – но, возможно, мы сами побуждаем Оно это делать? Конечно же, нас учили с самого раннего детства: монстр тебя съест, если поймает в лесной чаще. Это, вероятно, самое худшее, что мы можем себе представить. Но ведь монстры живут нашей верой, так? Меня неудержимо ведет к этому выводу. Пища – это, возможно, жизнь, но источник силы – не пища, а вера. И кто, как не ребенок, способен поверить безоговорочно?

Но есть проблема – дети растут. В церкви власть веры увековечивается и обновляется периодическими ритуальными действиями. В Дерри, похоже, эта власть увековечивается и обновляется теми же периодическими и ритуальными действиями. Может такое быть, что Оно защищает себя одним простым фактом: когда дети вырастают и становятся взрослыми, они или совсем не способны верить, или их вера ослаблена неким артритом души и воображения?

Да, я думаю, в этом весь секрет. И если я позвоню, как много они вспомнят? Сколь многому поверят? Этого хватит, чтобы раз и навсегда покончить с этим ужасом, или только – чтобы убить их всех? Их призывают – я это знаю точно. Каждое убийство в новом цикле – это зов. Мы дважды почти что убили Оно, и в конце загнали в самые глубины лабиринта тоннелей и вонючих каверн под городом. Но, мне представляется, Оно знает другой секрет: хотя Оно, возможно, бессмертно (или почти бессмертно), мы-то нет. Оно нужно только подождать, пока акт веры, который превратил нас в потенциальных убийц монстра, а также в источник силы, станет невозможным. Двадцать семь лет. Может, для Оно этот период – то же, что для нас короткий и освежающий дневной сон. И Оно просыпается таким же, каким и засыпало, а мы тем временем оставляем позади треть жизни. Наши перспективы сузились; наша вера в магию, благодаря которой магия и возможна, потускнела, как блеск кожи новой пары туфель после того, как походишь в них целый день.

Зачем призывать нас назад? Почему просто не дать нам умереть? Думаю, потому что мы почти убили Оно, потому что испугали. Потому что Оно хочет отомстить.

И теперь, когда мы больше не верим в Санта-Клауса, в Зубную фею, в Гензеля и Гретель или тролля под мостом, Оно готово разобраться с нами. «Возвращайтесь, – говорит Оно. – Возвращайтесь, давайте доведем до конца начатое в Дерри. Приносите ваши палки, и ваши шарики, и ваши йо-йо! Мы поиграем. Возвращайтесь, и мы посмотрим, помните ли вы самое простое: каково это – быть детьми, которые верят без оглядки, а потому боятся темноты».

Это чистая правда, не на сто, а на тысячу процентов: я испуган. Чертовски испуган.

Часть 5 Ритуал Чудь

Этого не сделать. От протечек

Прогнили занавески. Петли

Разошлись. Освободи плоть

От машины, не строй больше

Мостов. Сквозь какой воздух

Полетишь ты, связывая континенты? Пусть слова

Падают, как им угодно – тогда они, возможно,

Найдут любовь. То будет редкое

Испытание. Они хотят спасти так много,

Потоп сделал свою работу.

Уильям Карлос Уильямс. Патерсон

Смотри и помни. Смотри на эту землю.

Далеко, далеко, через фабрики и траву,

Конечно, конечно, они позволят тебе пройти.

Заговори тогда и спроси и лес, и песок:

Что вы слышите? Что говорит земля?

Землю забрали: это не твой дом.

Карл Шапиро 123. Лекция о путешествии для изгнанников

Глава 19 Ночные бдения

1

Публичная библиотека Дерри – 1:15

После того как Бен Хэнском закончил историю серебряных кругляшей, они хотели поговорить, но Майк сказал, что всем пора спать.

– На сегодня с вас хватит. – Да, по Майку чувствовалось, что ему хватило: лицо усталое, осунувшееся, и Беверли подумала, что выглядит он больным.

– Но мы не закончили, – возразил Эдди. – Как насчет остального? Я по-прежнему не помню…

– Майк п-п-прав, – оборвал его Билл. – Или мы все вспомним, или не-ет. Я думаю, в‐вспомним. Мы уже вспомнили все, что т-требовалось.

– Может, все, что нам на пользу? – предположил Ричи.

Майк кивнул:

– Мы встретимся завтра. – Он посмотрел на часы. – То есть уже сегодня.

– Здесь? – спросила Беверли.

Майк медленно покачал головой.

– Я предлагаю встретиться на Канзас-стрит. Там, где Билл обычно прятал велосипед.

– Мы пойдем в Пустошь. – Эдди содрогнулся.

Майк снова кивнул.

Несколько мгновений все молча переглядывались, потом Билл встал. Остальные последовали его примеру.

– Я хочу, чтобы остаток ночи вы проявляли предельную осторожность, – продолжил Майк. – Оно побывало здесь и может появиться там, где окажетесь вы. Но после этой встречи настроение у меня поднялось. – Он посмотрел на Билла. – Я бы считал, что еще не все потеряно, так, Билл?

Билл согласно кивнул:

– Да. Думаю, все еще можно сделать.

– Оно тоже это знает, – продолжил Майк. – И Оно приложит все усилия, чтобы изменить расклад в свою пользу.

– И что нам делать, если покажется Оно? – спросил Ричи. – Заткнуть нос, закрыть глаза, три раза обернуться кругом и думать о хорошем? Сыпануть какого-нибудь волшебного порошка в лицо Оно? Спеть песню из репертуара Элвиса Пресли? Что?

Майк покачал головой:

– Если бы я мог вам сказать, никаких проблем бы и не было, так? Я только знаю, что есть другая сила – во всяком случае, была в нашем детстве, которая хотела, чтобы мы остались живы и сделали эту работу. Может, она все еще здесь. – Он пожал плечами устало, чуть ли не обреченно. – Я думал, что двое, может, трое из вас вечером в библиотеке не появятся. Либо смоются, либо погибнут. Но вы пришли все, и надежды у меня прибавилось.

Ричи посмотрел на часы:

– Четверть второго. Как быстро летит время, если хорошо его проводишь, так, Стог?

– Бип-бип, Ричи. – Бен сухо улыбнулся.

– Беверли, хочешь пройтись со мной до «Та-а-аун-хауса»? – спросил Билл.

– Хорошо. – Она уже надевала куртку. Библиотека стала какой-то слишком тихой, кутающейся в тенях, пугающей. Билл вдруг почувствовал, как напряжение двух последних дней разом дало о себе знать, навалившись на плечи. Будь это просто усталость, он бы воспринял это как должное, но нет, к усталости добавилось ощущение, что у него едет крыша, что он грезит наяву, впадает в паранойю. Не отпускала мысль, что за ним наблюдают. «Может, меня здесь и нет, – подумал он. – Может, я в лечебнице для душевнобольных доктора Сьюарда, по соседству – развалины графского дома, а в палате по другую сторону коридора – Ренфилд, он со своими мухами и я со своими монстрами, мы оба уверены, что вечеринка продолжается, и одеты соответственно, только не во фраки, а в смирительные рубашки».

– А ты, Ри-ичи?

Ричи покачал головой.

– Я позволю Стогу и Каспбрэку проводить меня домой. Так, парни?

– Конечно, – кивнул Бен, коротко глянул на Беверли, которая стояла вплотную к Биллу, и почувствовал боль, уже, казалось, забытую. Новое воспоминание появилось на грани сознания, на расстоянии вытянутой руки – и тут же уплыло.

– Как насчет тебя, Ма-а-айк? – спросил Билл. – Хочешь пройтись со м-мной и Бев?

Майк покачал головой:

– Мне надо…

И тут Бев закричала, ее пронзительный вопль разорвал воцарившееся в библиотеке спокойствие. Сводчатый купол подхватил крик, и эхо, как смех баньши, заметалось, захлопало крыльями вокруг них.

Билл повернулся к ней; Ричи выронил пиджак спортивного покроя, который снимал со спинки стула; послышался звон разбивающегося стекла: невольным движением руки Эдди смахнул на пол пустую бутылку из-под джина.

Беверли пятилась от них, вытянув перед собой руки, ее лицо побледнело как полотно, глаза вылезли из орбит.

– Мои руки! – прокричала она. – Мои руки!

– Что… – начал Бен – и увидел кровь, медленно капающую между ее трясущихся пальцев. Он двинулся к ней и внезапно почувствовал, как на руках появились линии болезненного тепла. Боль не была острой, скорее напоминала боль, которая ощущается в старой зажившей ране.

Шрамы на ладонях, которые появились в Англии, вскрылись и кровоточили. Он повернул голову и увидел Эдди Каспбрэка, тупо уставившегося на свои руки. Они тоже кровоточили. Как и руки Майка. И Ричи. И Бена.

– Мы в этом до самого конца, так? – спросила Беверли. Она заплакала. И этот звук усилился застывшей пустотой библиотеки. Казалось, здание плакало вместе с ней. Билл подумал, что сойдет с ума, если ему придется слишком долго слушать этот плач. – Да поможет нам Бог, мы в этом до самого конца. – Рыдание сорвалось с ее губ, из носа потекли сопли. Беверли вытерла их тыльной стороной ладони, и новые капли крови упали на пол.

– Бы-ы-ыстро! – Билл схватил Эдди за руку.

– Что?..

– Быстро!

Он протянул другую руку, и через мгновение Беверли взялась за нее. Она по-прежнему плакала.

– Да. – Выглядел Майк оцепенелым, заторможенным. – Да, это правильно, так? Все начинается снова, правда, Билл? Все начинается снова.

– Д-да, я ду-умаю…

Майк взял другую руку Эдди, и Ричи взял другую руку Беверли. Мгновение Бен смотрел на них, а потом, словно во сне, поднял окровавленные руки и встал между Майком и Ричи. Схватил их за руки. Круг замкнулся.

(Чудь это ритуал Чудь и Черепаха не может нам помочь)

Билл попытался вскрикнуть, но ни звука не сорвалось с его губ. Он увидел, что голова Эдди запрокинулась, жилы на шее вздулись. Бедра Беверли крутанулись дважды, яростно, словно в оргазме, коротком и резком, как выстрел пистолета двадцать второго калибра. Губы Майка странно шевельнулись. Словно он хотел одновременно засмеяться и скорчить гримасу. В тишине библиотеки захлопали открывающиеся и закрывающиеся двери, звуком напоминая катящиеся шары для боулинга. В зале периодики журналы взлетели, подхваченные безветренным ураганом. В кабинете Кэрол Дэннер ожила пишущая машинка и принялась печатать в бешеном темпе:

черезсумрак

столббелеет

вполночьпризрак

столбенеетчерезсумракстолббелеетвполночь

Каретку заклинило. Пишущая машинка зашипела, послышалась электронная отрыжка, будто внутри все перегорело. Во втором секторе стеллаж с книгами по оккультизму вдруг наклонился, сбросив на пол произведения Эдгара Кейси 124, Нострадамуса, Чарльза Форта 125 и апокрифы.

Билл почувствовал нарастающее ощущение силы. Смутно осознавал, что у него встал член и поднялись дыбом волосы на голове. Замкнутый круг силу генерировал невероятную.

Все двери в библиотеке разом захлопнулись.

Старинные часы за столом библиотекаря ударили один раз.

А потом все ушло, будто кто-то щелкнул выключателем.

Они опустили руки, переглянулись, окончательно еще не придя в себя. Никто не произнес ни слова. И пока ощущение силы уходило, Билл почувствовал, как его охватывает обреченность. Он взглянул на их бледные, напряженные лица, потом на свои руки. Кровь запачкала ладони, но раны, которые нанес Стэнли Урис зазубренным осколком бутылки из-под колы в августе 1958 года, вновь закрылись, оставив только белые шрамы, похожие на веревки с завязанными на них узлами. Билл подумал: «Тогда мы в последний раз собрались всемером… в тот день, когда Стэн резал нам руки в Пустоши. Стэна нет; он мертв. И это последний раз, когда мы что-то делаем вшестером. Я это знаю, чувствую».

Беверли, дрожа, прижалась к нему. Билл обнял ее. Они все смотрели на него, их глаза в полумраке казались огромными и блестящими, во всей комнате островком света выделялся только длинный стол, за которым они сидели, заставленный пустыми бутылками, стаканами и пепельницами, набитыми окурками.

– Достаточно. – Билл осип. – На сегодня веселье заканчиваем. Бальные танцы переносятся на другой раз.

– Я вспомнила. – Беверли, с мокрыми от слез бледными щеками, вскинула на Билла огромные глаза. – Я вспомнила все. Мой отец прознал о вас. Погоня. Бауэрс, и Крисс, и Хаггинс. Как я бежала. Тоннель… птицы… Оно… Я помню все.

– Да, – подал голос Ричи. – Я тоже.

Эдди кивнул:

– Насосная станция…

– И как Эдди… – прервал его Билл.

– Расходимся, – подвел черту Майк. – Отдохните. Уже поздно.

– Пошли с нами, Майк, – предложила Беверли.

– Нет. Мне надо все запереть. И я хочу кое-что записать. Если угодно, протокол собрания. Много времени это не займет. Вы идите.

Они двинулись к двери, особо не разговаривая. Билл и Беверли шли рядом, Эдди, Ричи и Бен – чуть позади.

Билл открыл и подержал дверь, пропуская Беверли. Она поблагодарила его, и, когда выходила на гранитные ступени, Билл подумал, какой юной она выглядит, какой ранимой… С ужасом понял, что может вновь влюбиться в нее. Попытался подумать об Одре, но Одра осталась так далеко. Сейчас, наверное, она спала в их доме во Флите, где как раз вставало солнце и молочник уже начал развозить молоко.

Небо над Дерри вновь затянули облака, и на пустой улице густыми полосами лежал низкий туман. Перед собой они видели Общественный центр, узкий, высокий, викторианский, окутанный темнотой. Билл подумал: «Что бы ни бродило по Общественному центру, оно бродило в одиночестве» 126. Ему пришлось подавить безумный смешок. Их шаги отдавались как-то слишком громко. Рука Беверли робко коснулась его руки, и Билл с благодарностью сжал ее.

– Все началось до того, как мы успели подготовиться, – сказала она.

– А мы ко-огда-нибудь успевали по-одготовиться?

– Ты успевал, Большой Билл.

Прикосновение ее руки вдруг стало восхитительным и жизненно необходимым. Он задался вопросом, а каково это, коснуться ее грудей второй раз в жизни, и предположил, что он все узнает уже сегодня ночью. Более полные, зрелые… и его рука найдет волосы, когда накроет ее возвышающийся лобок. Он подумал: «Я любил тебя, Беверли… я люблю тебя. Бен любил тебя… он любит тебя. Мы любили тебя тогда… мы любим тебя теперь. И нам надо крепче любить тебя, потому что все началось. И пути назад нет».

Он оглянулся и увидел библиотеку, от которой их отделяли полквартала. Ричи и Эдди стояли на верхней ступени; Бен – у нижней, глядя им вслед. Руки он засунул в карманы, стоял, ссутулившись, и, искаженный смещающимися линзами низкого тумана, мог сойти за одиннадцатилетнего. И Билл, если бы мог, послал бы Бену такую мысль: «Это не важно, Бен. Любовь имеет значение, забота… желание – да, время – нет. Может, это все, что мы можем взять с собой, когда уйдем из-под синевы в темноту. Слабое утешение, но все лучше, чем никакого».

– Мой отец узнал, – внезапно заговорила Беверли. – Как-то днем я пришла из Пустоши, и он только-только узнал. Я рассказывала вам, что он говорил мне, когда злился?

– Что?

– «Ты меня тревожишь, Бевви». Вот что он говорил. «Ты очень меня тревожишь». – Она рассмеялась и содрогнулась. – Я думаю, он собирался причинить мне боль, Билл. Я хочу сказать, он и раньше причинял мне боль, но в последний раз все было иначе. Он… во многом человеком он был странным. Я любила его. Я очень его любила, но…

Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он произнесет за нее это слово. Он не произнес; слово это ей предстояло произнести самой, раньше или позже. Ложь и самообман – балласт, который они не могут себе позволить.

– Я его и ненавидела. – И ее рука на долгую секунду сжала руку Билла. – За всю жизнь я никому этого не говорила. Я думала, Бог тут же убьет меня, если скажу такое вслух.

– Тогда скажи еще раз.

– Нет, я…

– Давай. Будет больно, но, возможно, этот нарыв созревал уже слишком долго.

– Я ненавидела моего отца. – И она зарыдала. – Ненавидела его, боялась его, никогда не была для него достаточно хорошей и ненавидела его, ненавидела, но и любила.

Билл остановился, крепко прижал ее к себе. И ее руки обхватили его в паническом объятии. Слезы оросили ему шею. Он ощущал ее тело, налитое и упругое. Чуть отстранился, не хотел, чтобы она почувствовала его вставший член… но она придвинулась к нему.

– Мы провели там все утро, – продолжила Беверли, – играли в салки или во что-то еще. Совершенно невинное. В тот день мы даже не говорили об Оно, по крайней мере тогда… а обычно мы говорили об Оно каждый день, в какой-то момент. Помнишь?

– Да, – кивнул он. – В какой-то мо-омент. Помню.

– Небо затянуло тяжелыми облаками… стояла жара. Мы играли все утро. Я пришла домой где-то в половине двенадцатого. Думала съесть сандвич и тарелку супа после того, как приму душ. А потом вернусь в Пустошь и еще поиграю. Мои родители в тот день работали. Но, как выяснилось, он был дома. Он был дома. И он…

2

Нижняя Главная улица – 11:30

…швырнул ее через гостиную, едва она переступила порог. Удивленный крик вырвался у нее и смолк, когда Беверли ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она плюхнулась на продавленный диван. Дверь в коридор с грохотом захлопнулась. За дверью стоял ее отец.

– Ты меня тревожишь, Бевви. Иногда ты очень меня тревожишь. Ты это знаешь. Я тебе об этом говорю, так? Ты знаешь, что говорю.

– Папа, что…

Он медленно шел к ней через гостиную с задумчивым, грустным, беспощадным лицом. Не хотелось ей видеть эту беспощадность, но она там была, пленка грязи на стоячей воде. Он рассеянно покусывал костяшки пальцев правой руки, одетый в брюки и рубашку цвета хаки. А посмотрев вниз, Беверли заметила, что его высокие ботинки оставляют следы на ковре ее матери. «Мне придется его пылесосить, – бессвязно подумала она. – Пылесосить. Если он не изобьет меня до такой степени, что я не смогу взяться за пылесос. Если он…»

Грязь. Черная грязь. Мысленно она отвлеклась от происходящего, в голове звякнул тревожный звонок. Она была в Пустоши с Биллом, Ричи, Эдди и остальными. В Пустоши есть место с такой вот черной, вязкой грязью, какая налипла на ботинки отца, болотистое место, где растет рощица скелетообразных белых растений, которые Ричи называет бамбуком. Когда дул ветер, стволы глухо стукались друг о друга, издавая звуки, похожие на бой барабанов вуду, и неужто ее отец побывал в Пустоши? Неужто ее отец…

ШМЯК!

Его рука опустилась и ударила ее по лицу. Затылком она ударилась о стену. Он засунул большие пальцы за ремень, смотрел на нее, и на лице читалось отстраненное любопытство. Беверли почувствовала, как из левого уголка нижней губы течет струйка теплой крови.

– Я видел, ты становишься большой. – Она подумала, что он скажет что-то еще, но пока он решил этим ограничиться.

– Папа, я не понимаю, о чем ты? – спросила она тихим дрожащим голосом.

– Если ты соврешь мне, я изобью тебя до полусмерти, Бевви, – предупредил он, и она с ужасом осознала, что смотрит он не на нее, а на репродукцию издательства «Карриер-энд-Айвс», которая висела на стене над диваном. Мысленно она вновь отвлеклась, на этот раз перенеслась в прошлое. Ей четыре года, она сидит в ванне с синей пластмассовой лодкой и фигурным мылом – моряком Папаем; ее отец, такой большой и так горячо любимый, опустился на колени рядом с ванной, в серых хлопчатобумажных штанах и полосатой футболке, в одной руке у него мочалка, в другой – стакан с апельсиновой газировкой. Он мылит ей спину и говорит: «Дай мне взглянуть на твои ушки, Бевви; твоя мамуля хочет ими поужинать». И она слышит, как маленькая Бевви смеется, глядя снизу вверх на его доброе лицо, которое, как ей представляется, останется таким навсегда.

– Я… я не буду лгать, папочка. Что случилось? – Он расплылся у нее перед глазами, потому что потекли слезы.

– Ты была в Пустоши с мальчишками?

Ее сердце бухнуло, взгляд вновь упал на заляпанные грязью ботинки. Это черная, прилипчивая грязь. Если ступить в нее слишком глубоко, она сдернет с тебя кроссовку или туфлю… и оба, Ричи и Билл, не сомневались, что чуть дальше начинается трясина, которая может засосать человека целиком.

– Я иногда играю там с…

Шмяк! Ладонь, жесткая от мозолей, вновь опустилась. Беверли вскрикнула от боли, испуганная. Выражение его лица пугало ее. Он не смотрел на нее, и это тоже пугало. Что-то с ним было не так. Что-то изменилось к худшему… А если он собирался ее убить? А если он…

(перестань Беверли он твой ОТЕЦ а ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)

потерял над собой контроль? А если?..

– Что ты позволяла им с собой делать?

– Делать? Что?.. – Она понятия не имела, о чем он.

– Снимай штаны.

Ее замешательство нарастало. Она не находила связи в том, что он говорил. А от попытки понять его ее замутило, как при морской болезни.

– Что… зачем?..

Его рука поднялась, она отпрянула.

– Снимай их, Беверли. Я хочу посмотреть, целая ли ты.

Теперь перед ее мысленным взором возник новый образ, еще более безумный, чем прежние: она снимает джинсы, и одна нога отваливается вместе с ними. Отец ремнем гоняет ее по комнате, а она пытается упрыгать от него на одной ноге. Папочка кричит: «Я знал, что ты не целая! Я это знал! Знал!»

– Папочка, я не знаю…

Его рука опустилась, но теперь не отвесила ей оплеуху, а схватила. Сжала плечо с такой силой, что Беверли закричала. Он поднял ее и впервые взглянул ей в глаза. Она снова закричала, увидев, что в них. Увидев… пустоту. Ее отец исчез. И Беверли внезапно осознала, что она в квартире наедине с Оно, наедине с Оно в это сонное августовское утро. Она не ощущала того густого замеса силы и неприкрытого зла, который чувствовала полторы недели назад в том доме на Нейболт-стрит – его как-то разбавила человечность ее отца, – но Оно было здесь, использовало отца.

Он отбросил ее. Она ударилась о кофейный столик, перелетела через него, с криком распласталась на полу. «Так, значит, это происходит, – подумала Беверли. – Я расскажу Биллу, и он будет знать. Оно в Дерри везде. Оно просто… Оно просто заполняет возникающие пустоты, и все дела».

Она перекатилась на спину. Отец шел к ней. Она поползла от него на пятой точке, волосы падали на глаза.

– Я знаю, что ты там была, – заговорил он. – Мне сказали. Я не поверил. Я не поверил, что моя Беверли может болтаться с мальчишками. Потом увидел сам, сегодня утром. Мою Бевви с мальчишками. Еще нет двенадцати лет, и уже шляется с мальчишками! – Эта последняя мысль вызвала у него новый приступ ярости. Его сухопарую фигуру затрясло, как от электрического разряда. – Еще нет двенадцати лет! – прокричал он и пнул ее в бедро, заставив вскрикнуть от боли. Челюсти щелкнули, вцепившись в этот факт, или идею, или что там означали для него эти слова, как челюсти голодного пса вцепляются в кусок мяса. – Еще нет двенадцати! Еще нет двенадцати! Еще нет ДВЕНАДЦАТИ!

Он вновь пнул ее, Беверли отпрыгнула. Они уже перебрались на кухню. Его ботинок ударил по ящику под плитой, зазвенели стоящие в нем кастрюли и сковородки.

– Не убегай от меня, Бевви. Не делай этого. А не то тебе будет хуже. Поверь мне. Поверь своему отцу. Это серьезно. Болтаться с мальчишками, позволять им делать с тобой незнамо что… если тебе нет двенадцати – это серьезно, Бог – свидетель. – Он схватил ее за плечо и поднял на ноги. – Ты хорошенькая девочка. Есть много людей, которые с радостью обесчестят хорошенькую девочку. И многие хорошенькие девочки хотят, чтобы их обесчестили. Ты была их потаскушкой, Бевви?

Наконец-то она поняла, какую мысль подбросило ему Оно… да только какая-то ее часть знала, что мысль эта давно поселилась у него в голове, и Оно только воспользовалось тем, что лежало под ногами, ожидая, когда поднимут.

– Нет, папочка. Нет, папочка…

– Я видел, как ты курила! – проревел он. На этот раз он ударил ладонью так сильно, что она отлетела к кухонному столу, на который и улеглась спиной. Поясницу пронзила дикая боль. Солонка и перечница полетели на пол. Перечница разбилась. Черные цветы расцвели и исчезли у нее перед глазами. Звуки стали слишком громкими. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на ее грудь. И внезапно она поняла, что блузка вылезла из джинсов, что несколько пуговичек расстегнулись и что бюстгальтера на ней нет… пока у нее был только один бюстгальтер, «пробный». Мыслями она перенеслась в дом на Нейболт-стрит, где Билл отдал ей свою футболку. Она знала, как выпирают ее груди под тонкой хлопчатобумажной тканью, но брошенные вскользь взгляды мальчишек ее не смущали; они казались совершенно естественными. А взгляд Билла – более чем естественным, теплым и желанным. Пусть даже и опасным.

Теперь же она ощущала вину, смешанную с ужасом. Так ли не прав ее отец? Разве не приходили к ней

(ты была их потаскушкой)

такие мысли? Дурные мысли? Те самые, о которых он говорил?

«Это не то же самое! Это не то же самое, как и

(ты была их потаскушкой)

взгляд, которым он сейчас смотрит на меня! Не то же самое!»

Она заправила блузку в джинсы.

– Бевви?

– Папочка, мы просто играли, вот и все. Мы играли… Мы… не делали ничего такого… ничего плохого. Мы…

– Я видел, как ты курила, – повторил он, шагнув к ней. Его взгляд скользнул по груди и узким, еще не округлившимся бедрам. Он заговорил нараспев, высоким голосом школьника, который напугал ее еще больше: – Девочка, которая жует жвачку, будет курить! Девочка, которая курит, будет пить! И девочка, которая пьет, все знают, что будет делать такая девочка!

– Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! – закричала она, когда его руки легли ей на плечи. Он не сжимал их, не причинял ей боли. Руки были нежными. И почему-то это напугало Беверли больше всего.

– Беверли, – он говорил с неоспоримой, безумной логикой одержимого, – я видел тебя с мальчиками. Теперь ты хочешь сказать мне, что девочка делает с мальчиками в тех зарослях рядом со свалкой совсем не то, что девочка обычно делает, лежа на спине?

– Отстань от меня! – крикнула Беверли. Злость вырвалась из глубокой скважины, о существовании которой она не подозревала. Злость сине-желтым пламенем вспыхнула в голове. Мешала думать. Все те разы, когда он пугал ее; все те разы, когда он стыдил; все те разы, когда он причинял боль. – Просто отстань от меня!

– Не смей так говорить с папочкой. – В его голосе слышалось удивление.

– Я не делала того, о чем ты говоришь! Никогда не делала!

– Может, и нет. Может – да. Я собираюсь проверить и убедиться. Я знаю как. Снимай штаны.

– Нет.

Его глаза широко раскрылись, обнажив желтоватые белки вокруг темно-синих радужек.

– Что ты сказала?

– Я сказала – нет. – Он смотрел ей в глаза и, возможно, увидел ревущую в них злость, яркий факел бунта. – Кто тебе сказал?

– Бевви…

– Кто тебе сказал, что мы там играем? Незнакомец? Мужчина, одетый в оранжевое и серебристое? В перчатках? Он выглядел как клоун, пусть даже он и не клоун? Как его звали?

– Бевви, тебе лучше остановиться…

– Нет, это тебе лучше остановиться.

Он взмахнул рукой, не открытой ладонью, а сжатым кулаком, с тем, чтобы врезать так врезать. Бевви присела. Кулак просвистел у нее над головой и ударил в стену. Отец заорал и отпустил ее, сунув кулак в рот. Она попятилась от него маленькими, семенящими шажками.

– Вернись сюда!

– Нет. Ты хочешь сделать мне больно. Я люблю тебя, папочка, но я тебя ненавижу, когда ты такой. Больше ты этого сделать не сможешь. Оно заставляет тебя это делать, ты пустил Оно в себя.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, но тебе лучше подойти ко мне. Больше я просить не буду.

– Нет, – ответила Беверли и снова заплакала.

– Не заставляй меня подойти к тебе и привести сюда, Бевви. Ты станешь очень несчастной маленькой девочкой, если я это сделаю. Подойди ко мне.

– Скажи мне, кто тебе сказал, – ответила она, – и я подойду.

Он прыгнул на нее с такой кошачьей быстротой и ловкостью, что она, пусть этого и ждала, едва не попалась. Схватилась за ручку кухонной двери, приоткрыла на щель, в которую смогла проскользнуть, и помчалась по коридору к парадной двери так же быстро, как двадцать семь лет спустя будет убегать от миссис Керш. За ее спиной Эл Марш врезался в дверь, вновь захлопнул ее, по центру появилась трещина.

– НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИСЬ, БЕВВИ! – проорал он, распахивая дверь и бросаясь за ней.

Парадную дверь закрыли на задвижку: Беверли вошла в квартиру через черный ход. Ее руки тряслись. Одной она пыталась открыть задвижку, другой понапрасну дергала ручку. За спиной вновь заорал отец; звериным

(снять штаны с потаскушки)

криком. Наконец она повернула барашек задвижки, и парадная дверь распахнулась.

Горячий воздух ходил взад-вперед по горлу. Беверли обернулась и увидела, что отец совсем рядом, тянется к ней, улыбаясь и корча рожи, с торчащими изо рта лошадиными желтоватыми зубами.

Беверли проскочила через сетчатую дверь и почувствовала, как его пальцы скользнули по ее блузке, ни за что не зацепившись. Она слетела со ступенек, потеряла равновесие, распласталась на бетонной дорожке, ободрав оба колена.

– НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИСЬ, БЕВВИ, ПОКА Я РЕМНЕМ НЕ СПУСТИЛ С ТЕБЯ ШКУРУ!

Он сошел по ступенькам, а она поднялась, с дырками на обеих штанинах,

(снимай штаны)

из коленок сочилась кровь, обнажившиеся нервные окончания пели: «Вперед, Христово воинство». Беверли оглянулась – он уже надвигался на нее, Эл Марш, уборщик и техник-смотритель, неприметный мужчина, одетый в брюки цвета хаки и рубашку того же цвета с двумя нагрудными, с клапанами, карманами, кольцо с ключами цепочкой крепилось к его ремню, волосы развевались. Но в глазах его не было, не было того Эла Марша, который тер ей спинку и бил в живот (а делал он и то и другое, потому что она его тревожила, очень тревожила), не было того Эла Марша, который однажды попытался заплести ей, семилетней, косичку (получилось хуже некуда, но потом они смеялись на пару, глядя в зеркало на торчащие во все стороны волосы), который по воскресеньям готовил потрясающий гоголь-моголь с корицей, гораздо вкуснее того, что продавали за четвертак в «Кафе-мороженом» Дерри, не было фигуры-отца, мужского начала в ее жизни, образа, лишенного всякой сексуальной примеси. Все это в глазах отсутствовало напрочь. Она видела в них только жажду убийства. Она видела в них Оно.

Беверли побежала. Побежала от Оно.

Мистер Паскуаль, вздрогнув, удивленно поднял голову. Он поливал лужайку и слушал репортаж об очередной игре «Ред сокс» по транзисторному радиоприемнику, который стоял на перилах крыльца. Братья Циннерманы оторвались от старого автомобиля «хадсон-хорнет», который купили за двадцать пять долларов и мыли практически каждый день. Один держал в руке шланг, другой – ведро с мыльным раствором. У обоих отвисла челюсть. Миссис Дентон выглянула из окна своей квартиры на втором этаже. На коленях у нее лежало платье одной из шести дочерей, другие платья дожидались своей очереди в корзине, изо рта торчали булавки. Маленький Ларс Терамениус быстренько утянул возок «Ред бул флайер» с потрескавшегося тротуара и встал на засыхающей лужайке мистера Паскуаля. Он разрыдался, когда Бевви, которая весной потратила целое утро, научив его завязывать шнурки кроссовок так, чтобы они не развязывались, крича, с широко раскрытыми глазами, пробежала мимо него. Мгновением позже за ней проследовал ее отец, громко зовя Бевви, и Ларс (ему тогда было три с половиной года, через двенадцать лет он погибнет в мотоциклетной аварии) увидел в лице мистера Марша что-то ужасное и нечеловеческое. Потом его три недели мучили кошмары. В них он видел мистера Марша, превращающегося в паука прямо в своей одежде.

Беверли бежала. Она полностью отдавала себе отчет, что цена этого забега – ее жизнь. Если отец догонит ее, он не посмотрит на то, что они на улице. В Дерри люди иногда творили безумства; чтобы это понимать, ей не требовалось читать газеты или знать историю города. Если он ее поймает, то задушит или забьет до смерти то ли руками, то ли ногами. А когда все бы закончилось и кто-нибудь пришел и забрал его, он сидел бы в камере, точно так же, как сидел в ней отчим Эдди Коркорэна, ошеломленный и не понимающий, что натворил.

Она бежала к центру города, и по пути ей встречалось все больше людей. Они таращились – сначала на нее, потом на бегущего следом отца, – на лицах отражалось удивление, на некоторых даже изумление. Но этим все и заканчивалось. Какое-то время люди еще смотрели им вслед, а потом шли дальше, прежним маршрутом. Воздух, который поступал в легкие Беверли и выходил из них, становился все тяжелее.

Она пересекла Канал, кроссовки стучали по бетону тротуара, а справа от нее автомобили погромыхивали по тяжелым деревянным балкам моста. Слева она видела каменную арку, там, где Канал уходил под центр города. Она резко пересекла Главную улицу, не обращая внимания на гудение клаксонов и визг тормозов. Пересекла, потому что Пустошь находилась по другую сторону улицы. От нее Беверли отделяла чуть ли не миля, и, чтобы попасть туда, ей предстояло сохранить отрыв от отца на крутом Подъеме-в-милю (или на одной из еще более крутых боковых улиц). Но ничего другого не оставалось.

– ВЕРНИСЬ, МАЛЕНЬКАЯ СУЧКА, Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЮ!

Уже на другой стороне улицы она позволила себе обернуться, тяжелая копна рыжих волос в этот момент переместилась на одно плечо. Ее отец пересекал мостовую, обращая на автомобили не больше внимания, чем она, и ярко-красное лицо блестело от пота.

Она нырнула в переулок, который проходил за Складским рядом. В переулок выходили зады зданий, выстроившихся вдоль Подъема-в-милю: «Стар биф», «Армаур митпакинг», «Хемпхилл сторейдж-энд-уэрхаусинг», «Игл биф-энд-кошер митс». Узкий, вымощенный брусчаткой переулок сужался еще сильнее в тех местах, где в него выкатывали мусорные контейнеры и баки. Брусчатку покрывала слизь, и один только Бог ведал, что и когда здесь проливали. Воздух наполняли разные запахи, одни слабые, другие резкие, третьи просто валили с ног… но все говорили о мясе и забое скота. Жужжали тучи мух. Из некоторых зданий доносился леденящий кровь визг вгрызающихся в кости пил. Она то и дело поскальзывалась на брусчатке. Ударилась бедром об оцинкованный мусорный бак, и из нескольких газетных свертков наружу вылезла требуха, как большие сочные цветы в джунглях.

– ТЕБЕ И ТАК УЖЕ КРЕПКО ВЛЕТИТ, БЕВВИ! Я ТЕБЕ ЭТО ОБЕЩАЮ! ДАЛЬШЕ БУДЕТ ТОЛЬКО ХУЖЕ, ДЕВОЧКА!

Двое мужчин стояли у двери на погрузочной площадке «Киршнер пакинг уокс», жевали толстые сандвичи, корзинки для ленча стояли под рукой.

– Тебя остается только раскаяться, девочка, – прокомментировал один. – Видать, ты крепко насолила папеньке. – Второй рассмеялся.

Он приближался. Она слышала грохот его шагов и тяжелое дыхание чуть ли не у себя за спиной. Глянув направо, увидела черное крыло его тени, бегущей по высокому дощатому забору.

А потом из его груди вырвался крик изумления и ярости: ноги его заскользили, и он плюхнулся на брусчатку. Через миг он поднялся, но с губ более не срывались слова – только бессвязные злобные крики, а мужчины на погрузочной платформе хохотали и хлопали друг друга по спине.

Переулок свернул налево… и Беверли остановилась, ее рот в ужасе раскрылся. Городская мусоровозка стояла на выезде из переулка. Зазор с обеих сторон не превышал девяти дюймов. Двигатель работал на холостых оборотах. Перекрывая этот мерный гул, до нее доносился неспешный разговор из кабины мусоровозки. И тут мужчины прервали работу, чтобы перекусить. До полудня оставалось три или четыре минуты. Еще чуть-чуть, и начнут бить часы на здании суда.

Она снова услышала отца, он приближался. Беверли упала на брусчатку и поползла под мусоровозкой, отталкиваясь локтями и ободранными коленями. Запахи дизельного топлива и выхлопных газов, смешавшись с густым запахом мяса, вызвали тошноту. Легкость, с какой Беверли продвигалась вперед, не радовала: она скользила по склизкой грязи, покрывавшей брусчатку. Но Беверли продолжала ползти и только раз слишком поднялась над брусчаткой, коснувшись горячей выхлопной трубы мусоровозки. Ей пришлось прикусить губу, чтобы сдержать крик.

– Беверли? Ты под ней? – Слова разделялись вдохами: забег и отцу дался нелегко. Она обернулась и встретилась с ним взглядом: он, нагнувшись, заглядывал под мусоровозку.

– Оставь… меня в покое! – удалось вымолвить ей.

– Сука, – ответил он сиплым, захлебывающимся слюной голосом, улегся на брусчатку, звякнув ключами, и пополз следом. Движения его рук и ног нелепым образом имитировали плавание стилем брасс.

Беверли добралась до кабины мусоровозки, схватилась за огромную шину – ее пальцы утонули в протекторе до второй фаланги – и резко поднялась. Ударилась копчиком о передний бампер, а в следующее мгновение снова бежала, направляясь к Подъему-в-милю. Спереди блузку и джинсы покрывала липкая слизь, вонь от которой поднималась до небес. Оглянувшись, она увидела кисти и веснушчатые руки отца, показавшиеся из-под кабины мусоровозки, совсем как клешни воображаемого ребенком чудовища, вылезающего из-под кровати.

Быстро, не думая, она нырнула в проход между «Складом Фельдмана» и «Флигелем братьев Трекер». Этот проход, слишком узкий, чтобы зваться проулком, заполняли сломанные ящики, сорняки, подсолнухи и, само собой, мусор. Беверли метнулась за кучу ящиков и присела за ними. Несколько мгновений спустя она увидела отца, который проскочил мимо устья прохода и начал подниматься на холм.

Беверли встала, повернулась и поспешила к дальнему концу прохода. Там его перегораживал сетчатый забор. Она вскарабкалась на него, перелезла, спустилась вниз, оказавшись на территории Теологической семинарии Дерри. Побежала по идеально выкошенной лужайке и вокруг здания. Услышала, как внутри играют на органе что-то классическое. Ноты приятные и спокойные, казалось, отпечатывались на неподвижном воздухе.

От Канзас-стрит семинарию отделяла высокая зеленая изгородь. Беверли посмотрела сквозь нее и увидела отца, который, тяжело дыша, шел по противоположной стороне улицы. Под мышками на рубашке темнели круги пота. Он оглядывался, уперев руки в бока. Ключи на кольце позвякивали, ярко блестя на солнце.

Беверли наблюдала за ним, тоже тяжело дыша, сердце испуганно и быстро-быстро колотилось в горле. Ей очень хотелось пить, а собственный запах вызывал отвращение. «Если бы я рисовала комикс, – подумала она, – то обязательно изобразила бы идущие от меня волны вони».

Ее отец медленно перешел на ту сторону, где находилась семинария.

У Беверли перехватило дыхание.

«Пожалуйста, Господи, я больше не могу бежать. Помоги мне, Господи. Не дай ему найти меня».

Эл Марш медленным шагом шел по тротуару мимо спрятавшейся по другую сторону зеленой изгороди дочери.

«Дорогой Боже, не дай ему унюхать меня!»

Он не унюхал – возможно, потому, что, упав в переулке и поползав под мусоровозкой, пахнул ничуть не лучше, чем она. Он ушел. Беверли наблюдала, как отец спускается по склону холма Подъем-в-милю, пока он не скрылся из виду.

Она медленно поднялась. Одежда грязная, лицо грязное, спина болела в том месте, где она обожглась о выхлопную трубу мусоровозки. Но все это бледнело в сравнении со смерчем, который бушевал в ее мыслях. Беверли чувствовала, что ее унесло на край мира, где становились неприменимы обычные нормы поведения. Она не могла представить себе, как пойдет домой; но и не могла представить, как не пойдет. Она ослушалась своего отца, ослушалась его…

Беверли пришлось вытолкать из головы эту мысль, потому что от этого ныло под ложечкой, она слабела, и ее начинало трясти. Она любила своего отца. Разве не об этом говорила одна из десяти заповедей: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Да. Но это был не он. Не ее отец. Если на то пошло, он был кем-то совсем другим. Самозванцем. Оно…

Внезапно она похолодела, потому что в голове сверкнул жуткий вопрос. А не случилось ли такое и с остальными? Или что-то подобное? Она должна их предупредить. Они причинили Оно боль, и, возможно, Оно пытается принять меры, чтобы обезопасить себя, чтобы они никогда больше не смогли причинить Оно боль. Да и потом, куда ей теперь идти? Они – единственные ее друзья. Билл. Билл сообразит, что делать дальше. Билл подскажет ей, что делать дальше.

Беверли остановилась там, где дорожка, выходящая с территории семинарии, пересекалась с Канзас-стрит, и выглянула из-за изгороди. Ее отец ушел. Она повернула направо и зашагала по Канзас-стрит к Пустоши. Возможно, никого из них там сейчас и не будет. Они разошлись по домам, на ленч. Но они вернутся. А пока она может спуститься в прохладный клубный дом и постараться хоть как-то успокоиться. Она оставит маленькое окно открытым, чтобы в подземный дом попадало хоть немного солнечного света, и, возможно, даже сумеет поспать. Ее уставшее тело и перенапрягшийся разум ухватились за эту мысль. Сон, да, он точно пошел бы ей на пользу.

Опустив голову, она прошла мимо последних домов. Далее дома уже не строили, потому что земля слишком круто скатывалась в Пустошь, в Пустошь, куда (она просто не могла в это поверить) прокрался ее отец, чтобы шпионить за ней.

Она, конечно, не слышала шагов у себя за спиной. Парни старались изо всех сил, чтобы не издавать ни звука. Добыча уже раньше убегала от них, и на этот раз они намеревались ее не упустить. Они приближались и приближались, ступая неслышно, как кошки. Рыгало и Виктор ухмылялись, но лицо Генри оставалось отсутствующим и серьезным. Непричесанные волосы торчали во все стороны. Взгляд блуждал, как и у Эла Марша в квартире. Один грязный палец он прижимал к губам – ш-ш-ш-ш, – пока они сокращали разделявшее их расстояние с семидесяти футов до пятидесяти… до тридцати.

В то лето Генри устойчиво продвигался над какой-то психической бездной. Шагал по мосту, который неумолимо сужался и сужался. В день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру поласкать себя, мост этот превратился в проволоку канатоходца. Проволока лопнула этим утром. Он вышел во двор в одних только рваных, пожелтевших от мочи трусах и посмотрел в небо. Призрак луны, что светила прошлой ночью, еще не закатился за горизонт, и как только взгляд Генри упал на луну, она внезапно изменилась, превратившись в ухмыляющийся череп. Генри упал на колени перед этим лицом-черепом, охваченный ужасом и радостью. Голоса-призраки заговорили с луны. Голоса менялись, иногда сливались в единое бормотание, в котором не разобрать ни слова… но он чувствовал истину, состоявшую в том, что все эти голоса один голос, один разум. Голос велел ему разыскать Виктора и Рыгало и прийти с ними на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня. Голос сказал, он сам поймет, что нужно делать. И действительно, появилась эта манда. Он ждал, чтобы голос сказал ему, что делать дальше. Ответ пришел, когда они продолжали сокращать дистанцию. Голос послышался не с луны, а из канализационной решетки, мимо которой они проходили. Голос тихий, но отчетливый. Рыгало и Виктор посмотрели на решетку, словно ошарашенные, загипнотизированные, потом вновь повернулись к Беверли.

«Убей ее», – приказал голос из канализации.

Генри Бауэрс сунул руку в карман джинсов и достал продолговатый предмет длиной в девять дюймов, отделанный по бокам пластмассой, имитирующей слоновую кость. У одного края этого сомнительного произведения искусства поблескивала маленькая хромированная кнопка. Генри нажал на нее. Из щели в конце рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие. Он подбросил нож на ладони. Прибавил шагу. Виктор и Рыгало – они по-прежнему выглядели ошарашенными – тоже прибавили шагу, чтобы не отстать.

Беверли не слышала их в прямом смысле этого слова; не звуки шагов заставили ее обернуться, когда Генри Бауэрс чуть ли не вплотную приблизился с ней. Согнув колени, осторожно ставя ноги на бетон тротуара, с застывшей улыбкой на лице, Генри двигался бесшумно, как индеец. Нет; сработало чувство, слишком явное, однозначное и сильное, чтобы проигнорировать его, чувство, что…

3

Публичная библиотека Дерри – 1:55

…за тобой наблюдают.

Майк Хэнлон отложил ручку, посмотрел на заполненную тенями перевернутую чашу главного зала библиотеки. Увидел островки света, созданные подвешенными к потолку круглыми плафонами; увидел тающие в сумраке книги; увидел металлические лестницы, изящными спиралями уходящие к стеллажам. Он не увидел ничего лишнего или находящегося не на месте.

И тем не менее не верил, что он в библиотеке один. Больше не верил.

Когда все остальные ушли, Майк прибрался с аккуратностью, давно вошедшей в привычку. Действовал он на автопилоте, мыслями унесшись на миллион миль – и на двадцать семь лет. Очистил пепельницы, выбросил пустые бутылки (прикрыл их другим мусором, чтобы не шокировать Кэрол), банки, предназначенные для последующей переработки, положил в ящик, который стоял за его столом. Потом взял щетку и подмел осколки бутылки из-под джина, которую разбил Эдди.

Наведя порядок на столе, пошел в зал периодики и подобрал разлетевшиеся журналы. И пока занимался этими простыми делами, его мозг прокручивал рассказанные Неудачниками истории – делая упор прежде всего на то, что осталось за кадром. Они верили, что вспомнили все. Он полагал, что Билл и Беверли действительно вспомнили почти все. Но не полностью. Остальное могло к ним прийти… если бы позволило время. В 1958 году времени для подготовки не было. Они говорили и говорили – их разговоры прервала только битва камней да единичное проявление группового героизма в доме 29 по Нейболт-стрит – и, возможно, за разговорами до дела так бы и не дошло. Но наступило 14 августа, и Генри с дружками просто загнали их в канализационные тоннели.

«Может, мне следовало им сказать», – думал Майк, раскладывая по местам последние журналы. Но что-то очень уж противилось этой идее – голос Черепахи, как он думал. Может, этот самый голос, а может, и принцип спиральности тоже сыграл свою роль. Возможно, тому завершающему событию предстояло повториться, пусть и на каком-то другом, более высоком уровне. К завтрашнему дню он приготовил фонари и шахтерские каски; в том же стенном шкафу лежали аккуратно сложенные и перетянутые резинками чертежи дренажной и канализационной систем Дерри. Но когда они были детьми, все их разговоры и все их планы, сырые, а то и просто никакие, в конце обернулись ничем; в конце их просто загнали в подземные тоннели, навязали им последующую за этим схватку. И это случится снова? Вера и сила, он уже пришел к этому выводу, взаимозаменяемы. А окончательная истина еще проще? Ни один акт веры невозможен, если тебя грубо не зашвырнут в бурлящий эпицентр событий? Как новорожденный безо всякого парашюта вылетает из чрева матери, словно падает с неба? И раз ты падаешь, тебе приходится верить в парашют, в его существование, так? Дергая за кольцо, уже падая, ты выносишь последнее суждение по этому предмету, каким бы оно ни было.

«Господи Иисусе, прямо-таки чернокожий Фултон Шин 127», – подумал Майк и рассмеялся.

Майк прибирался, наводил порядок, размышлял, а тем временем другая часть его разума ожидала, что он наконец-то закончит и сочтет себя достаточно уставшим, чтобы пойти домой и несколько часов поспать. Но, покончив со всем, что собирался сделать, Майк обнаружил, что сна ни в одном глазу и он бодр, как никогда. Вот он и направился к единственной в библиотеке запираемой комнате, сетчатая дверь в которую находилась в глубине его кабинета, открыл ее ключом, висевшим на его кольце с ключами, и вошел. В этой комнате, огнестойкой при закрытой и запертой сейфовой двери, хранились ценнейшие первые издания, книги с автографами писателей, которые давно уже умерли (среди подписанных изданий библиотека могла похвастаться «Моби Диком» и «Листьями травы» Уитмена), исторические материалы, связанные с городом, и личные архивы тех нескольких писателей, которые жили и работали в Дерри. Майк надеялся, если все закончится хорошо, убедить Билла оставить его рукописи публичной библиотеке Дерри. Шагая по третьему проходу хранилища, освещенному лампами под жестяными колпаками, вдыхая знакомые библиотечные запахи затхлости, и пыли, и клея, и старой бумаги, он думал: «Когда я умру, меня, наверное, положат в гроб с библиотечной карточкой в одной руке и штампом «ПРОСРОЧЕНО» в другой. Может, это даже и лучше, ниггер, чем умереть с пистолетом в руке?»

Остановился он на середине третьего прохода. Его большой стенографический блокнот, заполненный историями Дерри и его собственными записями, стоял между «Старым Дерри» Фрика и «Историей Дерри» Мишо. Блокнот Майк засунул так глубоко, что он был практически невидимым. Никто бы никогда не смог его найти, если б специально не искал.

Майк достал блокнот и вернулся к столу, за которым они сидели, по пути выключив свет в хранилище и заперев сетчатую дверь. Сел, пролистал исписанные страницы, думая о том, какой он создал странный и ущербный документ: наполовину история, наполовину скандал, отчасти дневник, отчасти исповедь. Он ничего не писал с 6 апреля. «Скоро придется покупать новый блокнот», – подумал он, переворачивая несколько оставшихся пустых листов. С улыбкой подумал об исходном черновике романа «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, написанном во многих и многих стопках школьных тетрадей. Потом снял с ручки колпачок и написал «31 мая», отступив на две строчки от последней записи. Какое-то время посидел, оглядывая пустынную библиотеку, а потом принялся записывать все, что произошло в три последних дня, начиная с его телефонного разговора со Стэнли Урисом.

Майк усердно писал пятнадцать минут, потом концентрация начала слабеть. Он прерывался все чаще и чаще. Мешал образ оторванной головы Стэнли Уриса в холодильнике. Окровавленной головы Стэна, с открытым, набитым перьями ртом, вываливающейся из холодильника и катящейся по полу к нему. С огромным усилием Майк отделался от этого образа и продолжил работу, но буквально через пять минут выпрямился и развернулся, в полной уверенности, что увидит голову, катящуюся по черно-красным клеткам старого линолеума, с блестящими стеклянными глазами, как у висящей на стене головы оленя. Ничего не увидел, никакой головы. Ничего не услышал, кроме приглушенных ударов собственного сердца.

«Возьми себя в руки, Майки. Это нервы, и все. Ничего больше».

Легко сказать. Слова стали ускользать от него, мысли отошли за пределы досягаемости. Что-то начало давить на затылок, сильнее и сильнее.

За ним наблюдали.

Майк положил ручку и поднялся из-за стола.

– Есть здесь кто-нибудь? – Голос эхом отразился от ротонды, заставив его вздрогнуть. Он облизнул губы, предпринял вторую попытку. – Билл?.. Бен?..

«Билл-илл-илл… Бен-ен-ен…»

Внезапно Майк решил, что хочет уйти домой. А блокнот он мог взять с собой. Потянулся к нему… и услышал едва различимый звук шагов.

Огляделся. Острова света окружали еще более сгустившиеся тени. Больше ничего… во всяком случае, ничего такого, что он мог увидеть. Он ждал, под гулкие удары сердца.

Вновь услышал шаги, только на этот раз сумел определить, откуда они доносятся. Из стеклянного коридора, соединявшего взрослую библиотеку с детской. Там. Кто-то. Что-то.

Майк бесшумно подошел к столу выдачи книг. Деревянные клинья держали открытыми половинки большой стеклянной двери в коридор, и он видел какую-то его часть. Видел вроде бы ноги, и внезапно охвативший его ужас заставил задаться вопросом: а вдруг Стэн все-таки пришел, вдруг Стэн выйдет сейчас из темноты с птичьим атласом в руке, бледным лицом, синюшными губами, разрезами на предплечьях и запястьях. «Я наконец-то пришел, – скажет Стэн. – Мне потребовалось время, чтобы вылезти из ямы в земле, но я наконец-то пришел…»

Еще шаг, и Майк увидел обувь, обувь и обтрепанный низ штанин – джинсу и тесемки на фоне голых, без носков, лодыжек. И в темноте, почти на шесть футов выше лодыжек, поблескивали глаза.

Одной рукой Майк ощупывал поверхность полукруглого стола, медленно обходя его, не отрывая взгляда от этих неподвижных, поблескивающих глаз. Его пальцы наткнулись на деревянный угол маленького ящика – просроченные библиотечные карточки. Бумажная коробочка – скрепки и резинки. Наконец пальцы нашли что-то металлическое и схватили его. Нож для вскрытия писем с надписью «ИИСУС СПАСЕТ» на рукоятке. Непрочная вещица, которая пришла по почте от Баптистской церкви Благодати в рамках кампании по сбору пожертвований. Майк уже лет пятнадцать не посещал службы, но при жизни его мать постоянно ходила в эту церковь, и он отослал им пять долларов, которые пригодились бы и ему самому. Хотел выбросить этот нож, но почему-то не выбросил, и нож до сих пор лежал среди хлама на его половине стола (часть стола, отведенная Кэрол, всегда оставалась безупречно чистой).

Майк со всей силы сжал рукоятку и всмотрелся в темный коридор.

Еще шаг… еще. Теперь обтрепанные штанины он видел до колен. Различал и силуэт, которому принадлежали ноги: крупный, широкий. Плечи округлые. Вроде бы растрепанные волосы. Фигура обезьяноподобная.

– Кто вы?

Ответа не последовало. Незваный гость просто стоял, разглядывая его.

Пусть и по-прежнему испуганный, Майк уже признал ложной парализующую идею – перед ним Стэн Урис, поднявшийся из могилы, призванный в Дерри шрамами на руках, каким-то сверхъестественным магнетизмом, который превратил его в зомби, совсем как в хаммеровском фильме ужасов 128. Этот незваный гость мог быть кем угодно, но только не Стэном, рост которого не превышал пяти футов и семи дюймов.

Фигура сделала еще шаг, и теперь свет от ближайшей к стеклянному коридору круглой лампы осветил ноги уже до самой талии и шлевки на поясе джинсов, без ремня.

И внезапно Майк понял, кто перед ним. Понял еще до того, как незваный гость заговорил.

– Ой, да это же ниггер. Бросался в кого-то камнями, ниггер? Хочешь знать, кто отравил твою гребаную собаку?

Фигура двинулась вперед. Свет упал на лицо Генри Бауэрса. Располневшее и обрюзгшее. Кожа блестела нездоровой сальностью; обвисшие щеки и подбородок покрывала щетина, наполовину черная, наполовину седая. Три волнистые морщины глубоко прорезали лоб над кустистыми бровями. Другие образовывали круглые скобки у уголков полногубого рта. Маленькие злобные глазки прятались в глубине бесцветной плоти, налитые кровью и лишенные мыслей. Это было лицо преждевременно состарившегося человека, который в тридцать девять выглядел на семьдесят три. Но лицо это принадлежало и двенадцатилетнему мальчишке. Одежду Генри покрывали зеленые пятна, оставленные кустами, в которых он прятался весь день.

– Не хочешь поздороваться, ниггер? – спросил Генри.

– Привет, Генри. – В голове мелькнула смутная мысль, что он уже два дня не слушал радио и даже не читал газету, хотя последнее возвел в ранг ритуала. Произошло много чего. Дел навалилось невпроворот.

Очень плохо.

Генри вышел из коридора между детской и взрослой библиотеками и застыл, буравя Майка маленькими свинячьими глазками. Его губы разошлись в мерзкой ухмылке, обнажив гнилые зубы, свойственные многим жителям мэнской глубинки.

– Голоса. Ты слышишь голоса, ниггер?

– Чьи голоса, Генри? – Майк убрал обе руки за спину, как школьник, вызванный к доске, чтобы прочитать наизусть стихотворение, и переложил нож для вскрытия писем из левой руки в правую. Напольные часы, подаренные библиотеке Хорстом Мюллером в 1923 году, ровненько отбивали секунды в застывшем пруду библиотечной тишины.

– С луны, – ответил Генри и сунул руку в карман. – Они приходят с луны. Множество голосов. – Он помолчал, нахмурившись, потом тряхнул головой. – Множество, но в действительности это один голос. Голос Оно.

– Ты видел Оно, Генри?

– Да. Франкенштейн. Оторвал Виктору голову. Тебе бы это слышать. С таким звуком, будто застежка большущей молнии резко идет вниз. Потом Оно двинулось на Рыгало. Рыгало попытался бороться с Оно.

– Попытался?

– Да. Только потому я и спасся.

– Ты оставил его умирать.

– Не говори так! – Щеки Генри полыхнули тусклым багрянцем. Чем дальше он отходил от пуповины, связывающей взрослую библиотеку с детской, тем моложе становился в глазах Майка. Он видел прежнюю злобу на лице Генри, но видел и кое-что еще: ребенка, которого воспитал полоумный Буч Бауэрс на хорошей ферме, с годами превратившейся в кусок дерьма. – Не говори так! Оно могло убить и меня.

– Нас Оно не убило.

Глаза Генри насмешливо блеснули.

– Пока не убило. Но убьет. Если я оставлю Оно кого-нибудь из вас. – Он вытащил из кармана продолговатый предмет длиной в девять дюймов, отделанный по бокам пластмассой, имитирующей слоновую кость. У одного края этого сомнительного произведения искусства блестела хромированная кнопка. Генри нажал на нее. Из рукоятки выскочило лезвие длиной шесть дюймов. Покачивая нож на ладони, он двинулся к столу, чуть быстрее.

– Посмотри, что я нашел. Я знал, куда смотреть. – Одно красное веко опустилось, отвратительно подмигивая. – Человек с луны сказал мне. – Генри вновь продемонстрировал гнилые зубы. – «Днем прячься. Вечером поймай попутку». Старик. Ударил его. Думаю, убил. Автомобиль бросил в Ньюпорте. Когда переходил границу Дерри, услышал этот голос. Посмотрел в водосток. Там лежала эта одежда. И нож. Мой старый нож.

– Ты кое-что забываешь, Генри.

Генри молча ухмылялся, покачивая головой.

– Мы выбрались, и ты выбрался. Если Оно хочет нас, Оно хочет и тебя.

– Нет.

– Я думаю, да. Может, вы, дурачки, и делали работу Оно, но любимчиков у Оно не было, так? Оно забрало обоих твоих друзей, и пока Рыгало дрался с Оно, ты сумел сбежать. Я думаю, Генри, ты часть того дела, которое Оно хочет довести до конца. Я действительно так думаю.

– Нет.

– Может, ты увидишь Франкенштейна. Или Оборотня. Или Вампира. Или Клоуна, а, Генри? Может, ты сможешь увидеть, как в действительности выглядит Оно, Генри. Мы видели. Хочешь, чтобы я рассказал тебе? Хочешь, чтобы я…

– Заткнись! – выкрикнул Генри и бросился на Майка.

Майк отступил в сторону, выставив ногу. Генри споткнулся об нее и заскользил по красно-черному линолеуму, как шайба, какой играют в шаффлборд. Ударился головой о ножку стола, за которым вечером сидели Неудачники, рассказывая свои истории. На мгновение застыл, оглушенный. Пальцы, державшие рукоятку ножа, разжались.

Майк метнулся за ним, метнулся за ножом. В тот момент он мог бы прикончить Генри, мог бы всадить нож для вскрытия писем с надписью «ИИСУС СПАСЕТ» на рукоятке, который прислали по почте из церкви его матери, в шею Генри, а потом позвонить в полицию. Какое-то официальное расследование последовало бы, но не слишком активное. В Дерри и без того хватало странных смертей и насилия.

Остановило его осознание, ударившее как молния: убив Генри, он выполнит работу Оно, точно так же, как Генри выполнял работу Оно, стремясь убить Майка. И кое-что еще: другое выражение лица Генри, которое он увидел, усталый, затравленный взгляд ребенка, с которым жестоко обошлись, направив на кривую дорожку с неизвестно какой целью. Пока Генри рос, его отравляло безумие Буча Бауэрса: и, уж конечно, он принадлежал Оно даже до того, как заподозрил, что Оно существует.

Поэтому, вместо того чтобы нанести удар в незащищенную шею Генри, Майк упал на колени и потянулся за ножом. Он повернулся под его рукой – вроде бы по собственной воле, – и пальцы Майка сомкнулись на лезвии. Боли он не почувствовал – только кровь полилась из трех пальцев правой руки и с ладони, на которой белели шрамы.

Он отпрянул. Генри перекатился, встал на колени, схватил нож, и теперь они стояли лицом друг к другу, у обоих текла кровь: у Майка – из пальцев и ладони, у Генри – из носа. Генри мотнул головой, и красные капли улетели в темноту.

– Думал, вы были такие умные! – хрипло крикнул он. – Гребаные сосунки – вот кем вы были! В честной борьбе мы бы вас побили!

– Убери нож, Генри. – Майк говорил ровным голосом. – Я позвоню в полицию. Они приедут и увезут тебя в «Джунипер-Хилл». Ты будешь вне Дерри. И в безопасности.

Генри попытался заговорить и не смог. Не смог сказать этому ненавистному черномазому, что не будет он в безопасности ни в «Джунипер-Хилл», ни в Лос-Анджелесе, ни в тропических лесах Тимбукту. Раньше или позже взойдет луна, белая как кость и холодная как снег, и голоса-призраки зазвучат вновь, и поверхность луны превратится в лицо Оно, лопочущее, и смеющееся, и приказывающее. Он проглотил склизкую кровь.

– Вы никогда не дрались честно!

– А вы? – спросил Майк.

– Ты паршиваячерномазаяниггерскаясволочь! – проорал Генри и вновь прыгнул на Майка.

Майк отклонился назад, чтобы уйти от этой неуклюжей атаки, потерял равновесие, упал на спину. Генри опять ударился о стол, его отбросило в сторону, он повернулся, схватил Майка за руку. Майк взмахнул ножом для вскрытия писем и глубоко вонзил его в предплечье Генри. Тот закричал, но вместо того чтобы отпустить руку Майка, сжал еще крепче. Потянулся к нему, волосы падали на глаза, кровь из носа текла на толстые губы.

Майк уперся ногой в бок Генри, чтобы отбросить его, но Генри взмахнул рукой, и нож, описав широкую дугу, на все шесть дюймов вошел Майку в бедро. Вошел безо всяких усилий, как в мягкий кекс или в масло. Генри вытащил нож, с которого капала кровь, и Майк с криком боли оттолкнул его.

Он с трудом поднялся, но Генри вскочил куда проворнее, и Майк с трудом увернулся от следующей атаки. Он чувствовал, как кровь струится по ноге очень уж сильным потоком, наполняя туфлю. «Кажется, он задел мне бедренную артерию, – подумал Майк. – Господи, это плохо. Всюду кровь. Кровь на полу. И туфли придется выкинуть, черт, я их только два месяца как купил…»

Генри снова попер на него, тяжело дыша и пыхтя, как разъяренный бык. Майк отшатнулся в сторону и вновь взмахнул ножом для вскрытия писем. Прорвал рубашку Генри и полоснул по ребрам. Генри крякнул, когда Майк отшвырнул его от себя.

– Подлый ниггер! – завопил он. – Посмотри, что ты сделал!

– Брось нож, Генри, – предложил Майк.

Из-за спины Майка донеслось мерзкое хихиканье. Генри посмотрел… а потом закричал в диком ужасе, прижав руки к щекам, словно глубоко оскорбленная старая дева. Майк глянул на стол дежурного библиотекаря. Послышался громкий, дребезжащий звон, и за столом появилась голова Стэнли Уриса. Пружина вворачивалась в оторванную шею, с бахромы кожи капала кровь. Лицо покрывал белый грим. На щеках краснели пятна румян. Большие оранжевые помпоны занимали место глаз. Эта жуткая голова Стэна-из-табакерки покачивалась взад-вперед на пружине, словно один из гигантских подсолнухов, что росли на Нейболт-стрит. Рот открылся, и скрипучий, смеющийся голос забубнил: «Убей его, Генри! Убей ниггера, убей черномазого, убей его, убей его, УБЕЙ ЕГО!»

Майк развернулся к Генри, с ужасом понимая, что его перехитрили, отвлекли внимание, при этом где-то на периферии сознания мелькнул вопрос: чью голову на конце пружины увидел Генри? Стэна? Виктора Крисса? Может, своего отца?

Генри взревел и бросился на Майка. Рука с ножом ходила вверх-вниз, как игла швейной машинки.

– Все-е-е-е, ниггер! – кричал Генри. – Все-е-е-е, ниггер! Все-е-е-е, ниггер!

Майк отступил, и нога, которую проткнул Генри, подогнулась под ним. Он повалился на пол. Ногу он практически не чувствовал. Она стала холодной и чужой. Посмотрев вниз, он увидел, что слаксы кремового цвета стали ярко-красными.

Лезвие ножа сверкнуло перед носом Майка.

И Майк ударил ножом для вскрытия писем с надписью «ИИСУС СПАСЕТ» в тот самый момент, когда Генри поворачивался, чтобы нанести новый удар. Генри наткнулся на нож, как жук на булавку. Теплая кровь полилась Майку на руку. Послышался треск, и когда он отдернул руку, в ней осталась только рукоятка. Лезвие застряло у Генри в животе.

– Бо-о-о-же! Ниггер! – проорал Генри, схватившись рукой за выступающую часть обломившегося лезвия. Кровь текла между пальцами. Генри смотрел на нее, не веря, выпучив глаза. Голова позади стола, покачивающаяся на пружине, как черт-из-табакерки, разбрасывающая капли крови, визжала и смеялась. Чувствуя, что слабеет, а перед глазами все плывет, Майк повернулся и увидел, что это голова Рыгало Хаггинса, человеческая пробка от бутылки шампанского, в бейсболке «Нью-йоркских янки», повернутой козырьком на затылок. Он громко застонал, и звук этот донесся до его ушей издалека, эхом. Он понимал, что сидит в луже теплой крови… собственной крови. «Если я не наложу жгут на ногу, то умру».

– Бо-о-о-о-о-о-же! Ни-и-и-и-и-и-г-г-е-е-е-р! – орал Генри. Прижимая одну руку к кровоточащей ране на животе, сжимая нож в выкидным лезвием в другой, он двинулся от Майка к выходной двери. Его как пьяного мотало из стороны в сторону, и движение Генри по главному залу, где каждый шаг отдавался эхом, напоминало траекторию шарика в электронном пинболе. Он наткнулся на стул и перевернул его. Его рука, которой он пытался на что-нибудь опереться, скинула на пол стопку газет. Добравшись до двери, он открыл ее, ткнув рукой, и нырнул в ночь.

Сознание покидало Майка. Он возился с пряжкой ремня, едва чувствуя пальцы. Наконец расстегнул и вытащил из шлевок. Обернул кровоточащую ногу, крепко затянул. Держа ремень одной рукой, пополз к столу дежурного библиотекаря. Там стоял телефонный аппарат. Майк не знал, каким образом ему удастся добраться туда, но это было не важно. Просто добраться – вот что главное. Мир плыл перед глазами, его то и дело скрывали полотнища серого. Он высунул язык, прикусил его и тут же ощутил резкую боль. Мир вернулся в фокус. Майк понял, что держит в руке сломавшийся нож для вскрытия писем, и отбросил его. И в конце концов путь ему преградил стол дежурного библиотекаря, высокий, как Эверест.

Майк подсунул под себя здоровую ногу и начал подниматься на ней, схватившись за край стола той рукой, что не держала ремень. Глаза превратились в щелочки, губы тряслись от напряжения. Наконец ему удалось подняться. Стоя на одной ноге, как аист, он подтянул к себе телефонный аппарат с приклеенным к боковой поверхности бумажным прямоугольником, на котором написали три номера: пожарной охраны, полиции и больницы. Дрожащим пальцем, который отстоял от него миль на десять, Майк набрал номер больницы: 555–3711. Закрыл глаза, когда пошли длинные гудки… а потом его глаза широко раскрылись – ему ответил клоун Пеннивайз.

– Привет, ниггер! – прокричал Пеннивайз, и тут же раздался его резкий, пронзительный смех – словно в ухо насыпали осколки стекла. – Что скажешь? Как дела? Я думаю, ты сдох, а что думаешь ты? Я думаю, Генри с тобой покончил! Хочешь воздушный шарик, Майки? Хочешь воздушный шарик? Как дела? Привет тебе!

Взгляд Майка сместился на напольные часы, мюллеровские часы, как их называли, и он не удивился, что циферблат сменило лицо отца, серое, помеченное раком. Его глаза закатились, виднелись только выпученные белки. Внезапно отец высунул язык, и тут же часы начали бить.

Рука более не держалась за стол. Еще несколько секунд Майк, покачиваясь, стоял на здоровой ноге, а потом упал. Трубка болталась из стороны в сторону, словно амулет гипнотизера. Ему с трудом удавалось стягивать ремень на ноге.

– Привет, дарагой Амос! – радостно кричал Пеннивайз из мотающейся трубки. – Ето я, Кингфиш! Я есть сейчас в Дерри, и тута труф. Или не так, парень?

– Если здесь кто-нибудь есть, – прохрипел Майк, – настоящий голос за тем, который слышу я, пожалуйста, помогите мне. Я Майк Хэнлон, нахожусь в публичной библиотеке Дерри и истекаю кровью. Если вы здесь, я вас не услышу. Мне не дают вас услышать. Если вы здесь, пожалуйста, поторопитесь.

Он лег на бок и подтягивал ноги к груди, пока не принял позу эмбриона. Дважды обмотал ремень вокруг правой руки и сосредоточился на том, чтобы удержать мир, уплывающий за ватные шарообразные облака серого.

– Привет тебе, как дела? – кричал Пеннивайз из свисающей со стола, болтающейся трубки. – Как поживаешь, ты, паршивый черномазый? Привет…

4

Канзас-стрит – 12:20

…тебе, – сказал Генри Бауэрс. – Как поживаешь, ты, маленькая манда?

Беверли отреагировала мгновенно – повернулась, чтобы убежать. Такой быстрой реакции они не ожидали, и ей, наверное, удалось бы оторваться… если б не волосы. Генри потянулся к ним, схватил несколько длинных прядей и дернул на себя. Ухмыльнулся ей в лицо. Дыхание его было густым, теплым и вонючим.

– Как поживаешь? – спросил ее Генри Бауэрс. – Куда идешь? Собралась снова поиграть со своими говенными друзьями. Я собираюсь отрезать тебе нос и заставить тебя съесть его. Тебе это понравится?

Она пыталась вырваться. Генри смеялся и, держа за волосы, дергал голову из стороны в сторону. Лезвие ножа блестело опасностью в пробивающемся сквозь дымку солнечном свете.

Загудел автомобильный клаксон. Долго и протяжно.

– Эй! Эй! Что это вы делаете? Отпустите девочку!

За рулем хорошо сохранившегося «форда» модели 1950 года сидела старушка. Она свернула к тротуару и наклонялась через укрытое одеялом пассажирское сиденье, чтобы посмотреть в боковое окно. При виде ее сердитого честного лица из глаз Виктора Крисса впервые ушла ошарашенная пустота, и он нервно взглянул на Генри.

– Что?..

– Пожалуйста! – пронзительно закричала Бев. – У него нож! Нож!

Злость на лице старушки сменилась озабоченностью, удивлением и страхом.

– Что вы делаете? Отпустите ее!

На другой стороне улицы – Бев это видела совершенно отчетливо – Герберт Росс поднялся с кресла на своем крыльце, подошел к перилам. Посмотрел на улицу. Лицо его оставалось таким же пустым и бесстрастным, как и у Рыгало Хаггинса. Он сложил газету, повернулся и скрылся в доме.

– Отпустите ее! – пронзительно прокричала старушка.

Генри оскалился и внезапно побежал к ее автомобилю, таща Беверли за волосы. Бев споткнулась, упала на одно колено, а он продолжал ее тащить, вызывая мучительную чудовищную боль. Она чувствовала, как выдираются волосы.

Старушка закричала и торопливо подняла стекло на пассажирской дверце. Генри, не переставая реветь, ударил ножом, и лезвие заскользило по стеклу. Нога старушки сорвалась с педали сцепления старенького «форда», автомобиль трижды дернулся, продвигаясь по Канзас-стрит, въехал правыми колесами на тротуар и заглох. Генри двинулся за ним, по-прежнему таща за собой Беверли. Виктор облизывал губы и оглядывался. Рыгало надвинул бейсболку «Нью-йоркских янки» на лоб и в недоумении принялся ковырять в ухе.

Бев на мгновение увидела бледное, испуганное лицо старушки. Она нажимала на кнопки блокировки дверного замка, сначала на пассажирском сиденье, потом со своей стороны. После этого она повернула ключ зажигания. Двигатель «форда» фыркнул и завелся. Генри замахнулся ногой и ударом сапога сшиб задний фонарь.

– Пошла отсюда, сухожопая старая крыса!

Покрышки взвизгнули, когда «форд» съехал на мостовую. Проезжающему мимо пикапу пришлось огибать его, чтобы не столкнуться. Водитель возмущенно нажал на клаксон. Генри, улыбаясь, повернулся к Бев, и она с размаху врезала ему обутой в кроссовку ногой по яйцам.

Улыбка на губах Генри разом превратилась в гримасу дикой боли. Нож вывалился из руки и запрыгал по тротуару. Другая рука отпустила ее спутанные волосы (напоследок еще раз хорошенько дернув), а потом он упал на колени, пытаясь закричать, держась за промежность. Бев видела свои рыжие волосы, оставшиеся на его руке, и в то же мгновение ужас, который она испытывала, превратился в слепящую ярость. Она глубоко, с всхлипом, вдохнула и смачно харкнула на макушку Генри.

Повернулась и побежала.

Рыгало бросился за ней, но через три шага остановился. Он и Виктор подошли к Генри, который оттолкнул их, а потом, шатаясь, поднялся на ноги, все еще держась за яйца обеими руками; в то лето его били туда уже не в первый раз.

Он наклонился и поднял с тротуара нож.

– …ней, – просипел он.

– Что, Генри? – озабоченно переспросил Рыгало.

Генри повернулся к нему, потное, перекошенное болью лицо пылало такой дикой ненавистью, что Рыгало отступил на шаг.

– Я сказал… пошли… за ней! – удалось выдавить ему, и он заковылял за Беверли, все еще держась за промежность.

– Нам ее теперь не поймать, – неуверенно возразил Виктор. – Черт, да ты еле идешь.

– Мы ее поймаем. – Генри тяжело дышал, его верхняя губа поднималась и опускалась в неосознанной презрительной ухмылке. Капли пота собирались на лбу и скатывались по багровым щекам. – Мы ее поймаем, не боись. Потому что я знаю, куда она шла. Она шла в Пустошь, чтобы встретиться с ее говенными…

5

«Дерри таун-хаус» – 2:00

– …друзьями, – услышал он голос Беверли.

– Что? – Билл повернулся к ней. Мысли его были далеко. Они шли, держась за руки, молчание только сближало их, усиливая взаимное влечение. Из ее фразы он уловил лишь последнее слово. В квартале от них, сквозь низко висящий туман, светились окна отеля «Таун-хаус».

– Я сказала, вы были моими лучшими друзьями. Единственными на то время друзьями. – Она улыбнулась. – Заводить друзей я никогда не умела, хотя в Чикаго у меня есть близкая подруга. Ее зовут Кей Макколл. Думаю, тебе бы она понравилась, Билл.

– Вероятно. С друзьями у меня тоже не очень, – улыбнулся и он. – А тогда другие нам были и не ну-ужны. – Он видел капельки влаги в ее волосах, ему нравилось, как свет уличных фонарей создавал нимб вокруг головы Беверли.

– Сейчас мне кое-что нужно.

– Ч-что?

– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал, – ответила она.

Он подумал об Одре, и впервые до него дошло, что Одра похожа на Беверли. Задался вопросом, а может, все дело в этом сходстве, благодаря которому ему и хватило духа предложить Одре встретиться в конце той голливудской вечеринки, где их познакомили. Он почувствовал укол вины… а потом обнял Беверли, свою подругу детства.

Ее поцелуй был и требовательным, и теплым, и сладким. Груди прижались к его расстегнутому пиджаку, бедра коснулись его бедер… отодвинулись, коснулись снова. А когда бедра отодвинулись второй раз, он зарылся обеими руками в ее волосы и сам прижался к ней. Она чуть ахнула, ощутив его поднимающийся член, ткнулась лицом ему в шею. И он почувствовал ее слезы, теплые и тайные.

– Пошли, – прошептала она. – Быстро.

Билл взял ее за руку, и они без остановки прошли остаток пути до отеля. Старое фойе, уставленное кадками с растениями, сохраняло увядающее обаяние. Интерьер целиком и полностью соответствовал вкусам лесопромышленников девятнадцатого столетия. В столь поздний час они не увидели никого, за исключением ночного портье, который, положив ноги на стол, смотрел телевизор в своем офисе. Открытая дверь туда находилась за стойкой. Билл нажал кнопку третьего этажа пальцем, который чуть подрагивал… от возбуждения? Нервозности? Вины? Всего перечисленного? Да, конечно, и от почти что безумного счастья и страха. Эти чувства плохо сочетались друг с другом, но, похоже, обойтись без какого-либо не представлялось возможным. Он повел ее по коридору к своему номеру, решив по какой-то не очень понятной причине, что изменять, если уж изменять, надо полностью, то есть у себя, а не у нее. И почему-то подумал о Сьюзен Браун, своем первом литературном агенте и своей первой – когда ему еще не исполнилось и двадцати – любовнице.

«Я изменяю. Изменяю жене». Он пытался это переварить, но происходящее казалось одновременно и реальным, и нереальным. Сильнее всего ощущалась тоска по дому: старомодное чувство отрезанности от привычного мира. Одра, наверное, уже встала, варит кофе, сидит за кухонным столом, возможно, учит роль, возможно, читает роман Дика Френсиса.

Его ключ задребезжал в замочной скважине номера 311. Если бы они пошли в номер Беверли на пятом этаже, то увидели бы мигающую лампочку сообщений на ее телефонном аппарате; ночной портье, который смотрел телевизор, передал бы Беверли просьбу ее подруги Кей немедленно позвонить в Чикаго (после третьего отчаянного звонка Кей он наконец-то вспомнил о том, чтобы надиктовать это сообщение на автоответчик); и после восхода солнца им пятерым, возможно, не пришлось бы скрываться от полиции Дерри. Но они пошли в его номер – как, вероятно, и было предопределено.

Дверь открылась. Они переступили порог. Она посмотрела на него – глаза горели, щеки пылали, грудь быстро-быстро вздымалась и опадала. Он обнял ее, и его сокрушило ощущение, что он все делает правильно, что прошлое и настоящее смыкаются в кольцо без малейшего намека на шов. Ногой он неуклюже захлопнул дверь, и она засмеялась теплым дыханием ему в рот.

– Мое сердце… – Она положила его руку себе на левую грудь. Он чувствовал учащенное биение под этой сводящей с ума мягкостью.

– Твое се-ердце…

– Мое сердце.

Они уже добрались до кровати, еще полностью одетые, целующиеся. Ее рука скользнула ему под рубашку, потом выбралась оттуда. Пальчиком она провела по пуговицам, остановилась на поясе… а потом тот же палец продвинулся ниже, исследуя каменную толщину его члена. Мышцы, о существовании которых он не подозревал, ныли и трепетали у него в паху. Он оборвал поцелуй и отодвинулся от нее.

– Билл?

– Должен п-прерваться на ми-ми-минуту, – ответил он. – А не то кончу в ш-штаны, как по-одросток.

Она нежно рассмеялась, посмотрела на него.

– Дело в этом? Или появились сомнения?

– Сомнения, – повторил. – Они у меня в‐всегда.

– А у меня нет. Я его ненавижу.

Он взглянул на нее, улыбка увяла.

– До этой ночи рассудком я этого не понимала. Знала, конечно – как-то – полагаю, знала. Он бьет и причиняет боль. Я вышла за него замуж, потому что… потому что, наверное, мой отец всегда тревожился обо мне. Как бы я ни старалась, он тревожился. И, думаю, я знала, что с Томом он бы одобрил мой выбор. Потому что Том тоже стал тревожиться. Очень тревожиться. А пока кто-то тревожился обо мне, я была в безопасности. Больше чем в безопасности. Живой. – Она мрачно посмотрела на него. Блузка Беверли вылезла из слаксов, открывая белую полоску живота. Ему захотелось ее поцеловать. – Но это была не жизнь, а кошмар. Выйдя замуж за Тома, я вернулась в кошмар. Почему человек это делает, Билл? Почему человек по собственной воле возвращается в кошмар?

– Я могу п-представить себе то-олько о-одну причину: лю-юди во‐озвращаются назад, чтобы ра-азобраться в себе.

– Кошмар – это здесь, – вздохнула Бев. – Кошмар – это Дерри. В сравнении с этим Том – мелочовка. Теперь я вижу его куда как лучше. Я презираю себя за те годы, что прожила с ним… ты не знаешь… что он заставлял меня делать, и, да, я делала это почти что с радостью, знаешь ли, потому что он тревожился обо мне. Я бы заплакала… но иногда так стыдно. Ты знаешь?

– Нет, – спокойно ответил он и накрыл ее руки своей. Она сжала его ладонь. Глаза подозрительно заблестели, но слезы не полились. – Все о-ошибаются. Но это не э-экзамен. Ты просто проходишь этот этап, делая все, что в т-твоих силах.

– Я хочу сказать, что не изменяю Тому и не пытаюсь использовать тебя, чтобы отомстить ему или что-то в этом роде. Для меня это что-то… разумное, и естественное, и сладкое. Но я не хочу навредить тебе, Билл. Или обманом заставить тебя сделать что-то такое, о чем потом ты будешь сожалеть.

Он подумал об этом, подумал со всей серьезностью. Но странная скороговорка – через сумрак и так далее – вдруг закружила в голове, ворвавшись в его мысли. День выдался долгим. После звонка Майка и приглашения на ленч в «Нефрит Востока» прошла, похоже, сотня лет. Так много историй. Так много воспоминаний, схожих с фотографиями из альбома Джорджа.

– Друзья не о-о-обманывают друг друга. – Он наклонился к ней. Их губы встретились, и он начал расстегивать ее блузку. Одной рукой Беверли обняла его за шею и притянула к себе, а другой расстегнула молнию на своих слаксах и стащила их. На мгновение его рука задержалась на ее животе; потом трусики последовали за слаксами; после чего он подстраивался, и она направляла.

Когда он входил в нее, она выгнулась навстречу и прошептала:

– Будь моим другом… я люблю тебя, Билл.

– Я тоже люблю тебя. – Он улыбался в ее голое плечо. Они начали медленно, и он почувствовал, как его стал прошибать пот, когда она чуть ускорилась под ним. Лишние мысли отсекались, сознание все более сосредотачивалось на их единении. Ее поры открылись, источая восхитительный мускус.

Беверли почувствовала приближение оргазма. Устремилась к нему, потянулась, ни на миг не сомневаясь, что он придет. Ее тело внезапно завибрировало и, казалось, подскочило вверх, еще не испытав оргазм, но достигнув плато, на которое она никогда не поднималась ни с Томом, ни с двумя любовниками, бывшими у нее до Тома. Она осознавала, что дело идет не к простому оргазму; грядет взрыв тактической атомной бомбы. Она немного испугалась… но тело вновь подхватило заданный ритм. Она почувствовала, как Билл застыл, как все его тело стало таким же твердым, как та часть, что находилась в ней, и в тот самый момент она кончила – начала кончать; ни с чем не сравнимое наслаждение агонией выплеснулось из всех вдруг открывшихся шлюзов, и Беверли укусила Билла в плечо, чтобы приглушить свои крики.

– Господи, – выдохнул Билл, и хотя потом уверенности у нее поубавилось, в тот момент она не сомневалась, что он плачет. Он подался назад, и она подумала, что он хочет выйти из нее – попыталась приготовиться к этому действу, которое всегда приносило с собой мимолетное, необъяснимое ощущение потери и пустоты – и вдруг он с силой снова вошел в нее. Она тут же испытала второй оргазм, хотя такого за собой не знала, и одновременно распахнулось окно памяти, и Беверли увидела птиц, тысячи птиц, опускающихся на коньки крыш, и на телефонные провода, и на почтовые ящики по всему Дерри, весенних птиц на фоне белесого апрельского неба, и пришла боль, смешанная с удовольствием – но боль легкая, не вызывающая особых эмоций, как не вызывает особых эмоций белесое весеннее небо. Легкая физическая боль смешивалась с легким физическим удовольствием и чувством самоутверждения. У нее потекла кровь… потекла… потекла…

– Вы все? – внезапно закричала она, широко раскрыв глаза, потрясенная.

На этот раз он подался назад и вышел из нее, но, донельзя потрясенная вспыхнувшим откровением, она едва это заметила.

– Что? Беверли? О чем ты?..

– Вы все? Я отдалась вам всем?

Она увидела ошеломленное лицо Билла, его отвисшую челюсть… и внезапное понимание. Но сказалось не ее откровение; даже потрясенная до глубины души, она это видела. Открылось и ему.

– Мы…

– Билл? Что это?

– Так ты нас вытащила, – ответил он, и глаза его заблестели так ярко, что испугали ее. – Беверли, неужели ты не по-о-онимаешь? Так ты нас вытащила! Мы все… но мы были… – Внезапно на его лице отразились испуг, неуверенность.

– Ты помнишь остальное? – спросила она.

Он медленно покачал головой.

– Не в подробностях. – Билл поднял на нее глаза, и Беверли увидела, что он очень испуган. – Наше же-е-е-лание выбраться – вот что в действительности позволило нам выбраться оттуда. И я не у-уверен… Беверли. Я не уверен, что взрослые могут это сделать.

Она долго молча глядела на него, села на край кровати, сняла остатки одежды, не задумываясь над тем, что делает. Билл любовался ее гладким и прекрасным телом, линия позвоночника едва различалась в сумраке, когда она наклонилась, чтобы снять нейлоновые, до колен чулки. Волосы тяжелой массой падали на одно плечо. Билл подумал, что снова захочет ее до того, как настанет утро, и чувство вины вернулось, сглаживаемое лишь слабым утешением: Одра по другую сторону океана. «Бросаю еще одну монетку в музыкальный автомат, – подумал Билл. – Песня называется «Чего она не знает, то ей не повредит». Но где-то вредило. Скажем, в пространствах между людьми.

Беверли встала, разобрала постель.

– Ложись. Нам нужно поспать. Нам обоим.

– Хо-орошо. – Потому что она сказала правду, день выдался очень долгим. Больше всего ему хотелось спать… но не одному, сегодня – точно не одному. Шок, вызванный последним потрясением, сглаживался, возможно, слишком быстро, и сейчас он чувствовал себя таким усталым, таким выдохшимся. Реальность все более переходила в сон, и, несмотря на не отпускающее его чувство вины, он также понимал, что это безопасное место. Какое-то время он мог полежать здесь, поспать в ее объятьях. Он жаждал ее тепла и дружелюбия. Сексуальный заряд оставался у обоих, но это не могло причинить вреда ни одному из них.

Билл снял носки и рубашку и забрался к ней в постель. Она прижалась к нему теплыми грудями, длинными прохладными ногами. Он обнимал ее, ощущая их различия: ее тело длиннее, чем у Одры, груди и бедра более полные, но это желанное тело.

«Дорогая, с тобой следовало быть Бену, – сонно подумал он. – Я считаю, именно так и должно было быть. Почему с тобой не Бен?

Потому что ты был тогда, и ты – сейчас, вот и все. Потому что то, что должно повториться, всегда повторяется. Кажется, это сказал Боб Дилан… или, может, Рональд Рейган. А может, это я, потому что Бен – тот, кто должен проводить даму домой».

Беверли прижималась, но не сексуально (хотя, пусть он и засыпал, она чувствовала, как его конец напрягается у ее ноги, и радовалась этому), а с тем, чтобы ощущать его тепло. Она и сама наполовину спала. Беверли искренне радовалась тому, что она здесь, рядом с ним, после стольких лет. Она знала это, потому что чувствовала и привкус горечи. Понимала, что у них только эта ночь, может, и возможность еще раз насладиться друг другом завтрашним утром. А потом им предстояло уйти в канализационные тоннели, как они ушли туда прежде, и найти Оно. Круг сожмется еще сильнее, и их нынешние жизни плавно перетекут в их детство; они превратятся в существ, пребывающих на каком-то безумном листе Мебиуса.

Или это произойдет, или они все там умрут.

Она повернулась. Он просунул руку между ее боком и рукой, мягко обхватил ладонью грудь. И ей незачем было лежать без сна, задаваясь вопросом, не сожмутся ли пальцы, чтобы причинить боль.

Мысли начали разбегаться – она соскальзывала в сон. Как всегда, она увидела яркие цветы на лугу, по которому шла, – множество цветов, которые покачивались под синим небом. Цветы растаяли, и возникло ощущение падения – ощущение, которое в детстве иногда будило ее. Она просыпалась, как от толчка, вся в поту, с раскрытым в крике ртом. Из учебника по психологии, прочитанного в колледже, она узнала, что в детских снах падение – обычное дело.

Но на этот раз она не проснулась, как от толчка. Чувствовала теплую и успокаивающую тяжесть руки Билла, его ладонь и пальцы, обнимающие грудь. «Если я и падаю, – подумала она, – то падаю не одна».

Потом она приземлилась и побежала: этот сон, каким бы он ни был, развивался быстро. Она бежала за ним, преследуя сон, тишину, может, даже время.

Годы летели. Годы бежали. Если ты разворачиваешься и бежишь за своим детством, ты действительно должен рвать подметки и выкладываться полностью. Двадцать девять, год, когда она начала мелировать волосы (быстрее). Двадцать два, год, когда она влюбилась в футболиста, которого звали Грег Мэллори, и он практически изнасиловал ее после вечеринки в студенческом общежитии (быстрее, быстрее). Шестнадцать, когда она напилась с двумя подружками на обзорной площадке Холма синешейки в Портленде. Четырнадцать… двенадцать…

быстрее, быстрее, быстрее…

Она бежала в сон, догоняя двенадцать, догнала, проскочила сквозь барьер памяти, один из тех, которыми Оно окружило их всех (по вкусу он напоминал холодный туман, заполнивший легкие, которым она дышала во сне), вбежала в одиннадцатилетие, бежала, бежала, как очумелая, бежала, чтобы обогнать дьявола, теперь оглядываясь, оглядываясь…

6

Пустошь – 12:40

через плечо, выискивая их взглядом, когда, спотыкаясь и оскальзываясь, спускалась вниз по склону. Не видела, пока не видела. Она «действительно приложила его», как иногда говорил ее отец… одной мысли об отце хватило, чтобы по ней прокатилась волна чувства вины и отчаяния.

Она заглянула под хлипкий мост, надеясь увидеть прислоненного к стойке Сильвера, но велосипеда не было. Лежала только горка игрушечного оружия, которое они больше не забирали домой, и ничего больше. Она зашагала по тропе, оглянулась… и вот они: Рыгало и Виктор поддерживали между собой Генри. Все стояли на насыпи, как индейцы-часовые в фильме с Рэндольфом Скоттом. Бледный как смерть Генри указал на нее. Виктор и Рыгало начали помогать ему спуститься по склону. Земля и гравий летели из-под ног.

Беверли долго, словно загипнотизированная, смотрела на них. Потом повернулась и побежала через ручеек, вытекающий из-под моста, игнорируя камни, положенные Беном, расплескивая мелкую воду кроссовками. Она бежала по тропе, горячий воздух врывался в горло. Чувствовала, как дрожат мышцы ног. Сил у нее оставалось немного. Клубный дом. Если бы она успела добраться туда, они бы, наверное, не смогли бы ее поймать.

Она бежала по тропе, ветки хлестали по лицу, по раскрасневшимся щекам, одна ударила по глазу, который начал слезиться. Бев свернула направо, продралась через кусты, вышла на поляну. Увидела, что замаскированные потайная дверца и окно открыты, из них доносится рок-н-ролл. Заслышав шум, Бен Хэнском выглянул из клубного дома. В одной руке он держал коробку мятных леденцов, в другой – комикс Арчи.

Глянул на Бев, у него отвисла челюсть. При других обстоятельствах она нашла бы это смешным.

– Бев, какого черта…

Она не ответила. Позади, не так уж и далеко, трещали ветки. Донеслось сдавленное проклятие. Похоже, Генри оживал. Она молча подбежала к квадратной дыре, с развевающимися волосами, за которые помимо всякой дряни, налипшей, когда она ползла под мусоровозкой, зацепились листочки и обломки веток.

Бен увидел, что она несется на него, будто сто первая воздушно-десантная дивизия, и исчез так же быстро, как и появился. Беверли соскочила вниз, и он неуклюже ее поймал.

– Закрой все, – она тяжело дышала, – ради бога, поторопись, Бен! Они идут сюда!

– Кто?

– Генри и его дружки! Генри рехнулся, у него нож…

Этого Бену хватило. Он отбросил «Джуниор минтс» и комикс. Крякнув, опустил дверцу. Сверху ее покрывали куски дерна. Клей удерживал их на месте. Несколько кусков дерна чуть елозили, но не более того. Беверли поднялась на цыпочки и закрыла окно. Их окутала темнота.

Беверли принялась лихорадочно искать Бена, нашла, в панике крепко прижалась к нему. Через мгновение он тоже обнял ее. Оба стояли на коленях. Внезапно до Беверли дошло, что где-то в темноте продолжает играть транзистор Ричи: Литл Ричард пел «Девочке с этим не сладить».

– Бен… радио… они услышат…

– Господи!..

Он задел ее массивным бедром и чуть не свалил в темноте. Она услышала, как транзисторный приемник упал на землю. «Девочке с этим не сладить, парни стоят и смотрят», – сообщил им Литл Ричард с присущим ему грубоватым энтузиазмом. «Девочке с этим не сладить, – подтвердили подпевающие. – Девочке с этим не сладить!» Бен тоже тяжело дышал. На пару они напоминали два паровых двигателя. Внезапно что-то хрустнуло… и тишина.

– Черт, – вырвалось у Бена. – Я его раздавил. Ричи мне задаст. – Он потянулся к ней в темноте. Она почувствовала, как его рука коснулась одной ее груди и тут же отдернулась, словно обжегшись. Она поискала его, ухватилась за рубашку, потянула к себе.

– Беверли, что…

– Ш-ш-ш…

Он замолк. Они сели рядышком, обнявшись, глядя наверх. Темнота не была кромешной: узкая полоска светилась по одну сторону потайной дверцы, еще три очерчивали окно. Одна из трех – достаточно широкая, чтобы в клубный дом проникал косой луч. Беверли молилась, чтобы Генри с дружками этих щелей не увидели.

Она уже слышала их. Поначалу не могла разобрать слов… потом смогла и крепче прижалась к Бену.

– Если бы она пошла в бамбук, мы бы увидели ее следы. – Голос Виктора.

– Они играют где-то здесь. – Голос Генри звучал напряженно, слова вылетали по одному, словно каждое давалось ему с трудом. – Мне говорил Козявка Талиендо. В тот день, когда нас закидали камнями, они пришли отсюда.

– Да, они играют в войну и все такое, – добавил Рыгало.

Внезапно оглушающие шаги раздались у них над головой: выложенная дерном крыша чуть просела. Земля посыпалась на поднятое лицо Беверли. Один, двое, может, и втроем они стояли на крыше клубного дома. Желудок скрутило. Ей пришлось прикусить губу, чтобы подавить крик. Ладонь Бена легла ей на щеку, прижала ее лицо к его предплечью. Он тоже смотрел вверх, не зная, гадают ли они… или точно знают и разыгрывают их.

– У них есть какое-то место, – продолжил Генри. – Так говорил мне Козявка. Дом на дереве или что-то такое. Они называют его своим клубом.

– Если они хотят клуб, я им накостыляю 129, – бросил Виктор. Рыгало захохотал, как гиена.

Топтание над головой. Крыша чуть зашаталась. Конечно, они не могли этого не заметить. Обычная земля так себя не ведет.

– Пойдем к реке, – решил Генри. – Готов спорить, она там.

– Хорошо, – согласился Виктор.

Шаги, шаги. Они уходили. Выдох облегчения прорвался сквозь стиснутые зубы Беверли… и тут Генри добавил:

– Рыгало, останешься здесь, будешь стеречь тропу.

– Ладно, – ответил Рыгало и заходил взад-вперед, иногда в стороне от крыши, иной раз прямо по ней. Земля продолжала осыпаться. Бен и Беверли тревожно поглядывали друг на друга. Напряженные лица становились все грязнее. Бев вдруг поняла, что в клубном доме теперь пахнет не только дымом… теперь здесь воняло потом и помойкой. «Это от меня», – с отвращением подумала она. Но, несмотря на запах, еще сильнее обняла Бена. Его большое тело вдруг стало таким желанным, таким уютным, и она только радовалась, что обнимать было чего. Перед летними каникулами он, возможно, был трусливым толстяком, но теперь стал другим. Изменился, как и они все. Если бы Рыгало обнаружил, что они здесь, Бен мог сильно его удивить.

– Если они хотят клуб, я им накостыляю, – повторил Рыгало и захихикал. Наверное, точно так же хихикал бы и тролль. – Накостыляю им, если они хотят клуб. Это хорошо. Круто.

Она почувствовала, как торс Бена сотрясается резкими, короткими движениями, словно он малыми порциями втягивает воздух в легкие и точно так же выпускает его. Встревожившись, она подумала, что он заплакал, но присмотрелась к его лицу и поняла, что он пытается сдержать смех. Его глаза, наполнившиеся слезами, встретившиеся с ее, дико вращались. Он отвернулся. В слабом свете, едва проникающем в щели у потайной дверцы и окна, она видела, что лицо Бена побагровело от усилия не засмеяться.

– Накостылять им, если хотят клуб-тулуп. – И с этими словами Рыгало уселся по центру крыши. На сей раз она задрожала сильнее, и Бен услышал тихий, но зловещий треск одной из подпорок. Крыша предназначалась для того, чтобы держать маскирующий слой дерна… но теперь к дерну добавилось сто шестьдесят фунтов Рыгало.

«Если он сейчас не встанет, то плюхнется к нам на колени», – подумала Бев, и ее тоже начал разбирать смех. Смех пытался вырваться из нее воплями и ревом. Мысленным взором она увидела, как приоткрывает окно, высовывает руку и щекочет спину Рыгало Хаггинса, сидящего под теплым солнышком, хихикающего и что-то бормочущего. В последней отчаянной попытке сдержать смех она уткнулась лицом в грудь Бена.

– Ш-ш-ш-ш, – прошептал Бен. – Ради бога, Бев…

Затрещало. На этот раз сильнее.

– Выдержит? – прошептала она в ответ.

– Возможно, если он не пернет, – ответил Бен, и мгновением позже Рыгало именно так и поступил – выдал длинную, как минимум на три секунды, очередь. Они еще крепче прижались друг другу, заглушая смешки. У Беверли так заболела голова, что она испугалась, как бы ее не хватил удар.

А потом она услышала, что Генри откуда-то издалека зовет Рыгало.

– Что? – Рыгало поднялся, и на лица Бена и Беверли вновь посыпалась земля. – Что, Генри?

Генри что-то прокричал в ответ. Беверли разобрала только два слова: «берег» и «кусты».

– Хорошо! – откликнулся Рыгало и в последний раз прошелся по крыше клубного дома. Вновь раздался треск, еще более громкий, и на колени Бев упала щепка. Она изумленно уставилась на нее.

– Еще пять минут, – прошептал Бен. – Больше бы крыша не выдержала.

– Ты слышал, как он запердел? – спросила Бев и начала смеяться.

– Прозвучало, как начало третьей мировой. – Бен присоединился к ней.

Они слишком долго сдерживались, а потому испытывали теперь огромное облегчение, но смеяться старались все-таки тихо.

Наконец, не подозревая, что собирается это сказать (и, конечно же, не потому, что фраза эта имела хоть какое-то отношение к сложившейся ситуации), Бев повернулась к Бену.

– Спасибо за стихотворение, Бен.

Бен разом перестал смеяться и бросил на нее серьезный, настороженный взгляд. Достал из заднего кармана грязный носовой платок, медленно вытер лицо.

– Стихотворение?

– Хайку. Хайку на почтовой открытке. Ты послал ее, так?

– Нет, – ответил Бен. – Я не посылал тебе хайку. Потому что, если такой мальчик, как я, такой толстяк, как я, сделал бы что-то подобное, девочка, вероятно, подняла бы его на смех.

– Я не смеялась. Я подумала, что стихотворение прекрасное.

– Я не могу написать ничего прекрасного. Билл, возможно. Не я.

– Билл напишет, – согласилась она. – Но такого милого ему никогда не написать. Дашь платок?

Он протянул ей платок, и она принялась вытирать лицо.

– Как ты узнала, что это я? – наконец спросил он.

– Я не узнала, – ответила Беверли. – Просто поняла.

Шея Бена судорожно дергалась. Он смотрел на свои руки.

– Ничего такого я этим сказать не хотел.

Она пристально посмотрела на него.

– Надеюсь, ты только сейчас так говоришь. Если нет, ты испортишь мне день, а должна признать, он у меня и так не из лучших.

Он продолжал смотреть на свои руки, а когда разлепил губы, ей с трудом удалось расслышать его слова.

– Я хочу сказать, что люблю тебя, Беверли, но не хочу ничему мешать.

– Ты не помешаешь. – Она обняла Бена. – Сейчас мне нужна вся любовь, которую я могу получить.

– Но тебе особенно нравится Билл.

– Может, и нравится, но это не имеет значения. Будь мы взрослыми, наверное, имело бы. А так вы все нравитесь мне особенно. Вы – единственные мои друзья. И я тоже люблю тебя, Бен.

– Спасибо. – Он помолчал, собрался с духом и признался. Даже сумел заставить себя поднять на нее глаза. – Стихотворение написал я.

Какое-то время они посидели молча. Беверли ощущала себя в безопасности. Защищенной. И когда они так сидели, лицо отца и нож Генри, возникающие перед ее мысленным взором, уже не казались такими яркими и угрожающими. Она не смогла бы выразить словами это чувство защищенности, да и не пыталась, хотя много позже поняла, в чем дело: ее обнимал мужчина, который, не задумываясь, умер бы ради нее. Это она просто знала, по какой-то составляющей запаха, идущего из пор Бена, по чему-то самому первобытному, на что реагировали ее собственные железы.

– Остальные собирались вернуться, – внезапно заволновался Бен. – Что, если их поймают?

Беверли выпрямилась, осознав, что уже почти задремала. Билл, вспомнила она, пригласил Майка Хэнлона к себе на ленч. Ричи собирался пойти домой со Стэном и перекусить сандвичами. И Эдди обещал принести игровую доску для пачиси. Они могли подойти совсем скоро, не подозревая о том, что Генри с дружками в Пустоши.

– Мы должны перехватить Билла и остальных, – решила Беверли. – Генри охотится не только за мной.

– Если мы вылезем, а они как раз вернутся…

– Да, но мы-то знаем, что они здесь. Билл и остальные – нет. Эдди даже не может бежать, они уже сломали ему руку.

– Ооссподи-суси! – выдохнул Бен. – Тогда нам придется рискнуть.

– Да. – Она сглотнула слюну и посмотрела на «Таймекс». В полумраке циферблат едва просматривался, но ей показалось, что уже второй час. – Бен…

– Что?

– Генри действительно рехнулся. Как тот парень в «Школьных джунглях». Он собирался меня убить, а эти двое ему в этом только бы помогли.

– Нет, – отмахнулся Бен. – Генри, конечно, псих, но не до такой степени. Он только…

– Только – что? – спросила Беверли. Вспомнила Генри и Патрика на свалке автомобилей под ярким солнцем. Пустые глаза Генри.

Бен не ответил. Он думал. Многое менялось, так? А когда ты сам часть этих перемен, заметить их сложнее. Надо отступить в сторону, чтобы увидеть их… и при этом еще придется постараться. Когда закончился учебный год, он только боялся Генри, но лишь потому, что Генри был крупнее и измывался над младшими: мог схватить первоклассника, до боли заломить ему руку за спину и отпустить, плачущего, дав еще и пинка. Но ничего больше. Потом он изрезал живот Бену. Далее последовала битва камней, и Генри бросал М‐80 людям в голову. Эти фейерверки могли убить человека. Легко могли убить. И выглядел он теперь по-другому… почти что одержимым. Его следовало остерегаться постоянно, как следует остерегаться тигров или ядовитых змей, если ты в джунглях. Но к этому привыкаешь. Настолько привыкаешь, что не видишь в этом ничего необычного, принимаешь за атрибут жизни. Но Генри рехнулся, так? Да. Бен понимал это и в последний день школьных занятий, но сознательно отказывался в это верить или помнить об этом. В такое не хотелось верить, и помнить о таком не хотелось. И внезапно в голову проникла мысль – решительная мысль, не позволяющая сомневаться в ее непреложности, – проникла и расползлась, как холодная октябрьская грязь. «Оно использует Генри. Может, и других тоже, но их Оно использует уже через Генри. И если это соответствует действительности, то Беверли все говорит правильно. Это тебе не заворот руки за спину или подзатыльник во время самостоятельных занятий в конце учебного дня, пока миссис Дуглас читает за столом свою книгу, и не толчок на школьной игровой площадке, после которого ты падаешь и обдираешь коленку. Если Оно использует Генри, тогда Генри может пустить в ход нож».

– Одна старая женщина увидела, как они пытались меня побить, – говорила Беверли. – Генри бросился за ней. Разбил задний фонарь ее автомобиля.

Это встревожило Бена больше всего. Интуитивно он понимал, как и большинство детей, что они живут ниже плоскости зрения, а потому и плоскости мышления, большинства взрослых. Когда взрослый шел по улице, погруженный в свои взрослые мысли о работе, о встречах и покупке автомобиля или о чем там еще думают взрослые, он никогда не замечал детей, играющих в классики, или в войну, или в пятнашки, или в чайчай-выручай, или в прятки. Хулиганы вроде Генри могли всласть измываться над другими детьми, если помнили о том, что должны оставаться ниже плоскости видения взрослых. В самом крайнем случае проходящий взрослый мог сказать что-то вроде: «Почему бы вам это не прекратить?» – и двинуться дальше, не дожидаясь, чтобы посмотреть, прекратил хулиган безобразничать или нет. Так что хулиган обычно вел себя смирно, а когда взрослый поворачивал за угол… принимался за свое. Словно взрослые думали, что реальная жизнь начинается лишь после того, как человек становился выше пяти футов.

Если Генри набросился на какую-то старушку, он тем самым поднялся выше плоскости видения взрослых. И Бен не мог найти более убедительного свидетельства безумия Генри.

По лицу Бена Беверли поняла, что он ей верит, и испытала облегчение. Она могла не говорить о том, что мистер Росс просто сложил газету и ушел в дом. Она не хотела говорить об этом. Слишком это пугало.

– Пошли на Канзас-стрит. – Бен резко открыл потайную дверцу. – Приготовься к тому, что придется бежать.

Он высунулся из клубного дома и огляделся. На поляне царило спокойствие. Слышалось лишь журчание Кендускига, протекающего совсем рядом, пение птиц, мерное урчание дизельного двигателя тепловоза на железнодорожной станции. Больше ничего – и это настораживало. Наверное, гора упала бы с плеч Бена, если б он услышал, как Генри, Виктор и Рыгало с руганью ломятся через кусты на берегу. Но эти звуки до его ушей не доносились.

– Вылезаем. – Он выбрался сам и помог вылезти Беверли. Она тоже тревожно огляделась, руками пригладила волосы, поморщилась, почувствовав, какие сальные.

Он взял ее за руку, и сквозь кусты они направились на Канзас-стрит.

– Нам лучше не показываться на тропе.

– Нет, – возразила Беверли. – Мы должны спешить.

Он кивнул.

– Хорошо.

Они вышли на тропу и зашагали на Канзас-стрит. Однажды она споткнулась о камень на тропе и…

7

Территория семинарии – 2:17

…Генри тяжело упал на посеребренный луной тротуар. Что-то буркнул, а вместе с бурчанием полилась кровь, расплескалась по треснутому бетону. В лунном свете она выглядела черной, как кровь жука. Генри долго и тупо смотрел на кровь, потом поднял голову, чтобы оглядеться.

Канзас-стрит в столь поздний час спала. Дома стояли темные, лишь кое-где горели ночники.

Ага. Канализационная решетка.

Шарик с улыбающейся физиономией, привязанный к одному из стальных прутьев, покачивался под слабым ветерком.

Генри поднялся на ноги, прижимая к животу липкую руку. Ниггер приложил его крепко, но Генри приложил ниггера сильнее. Дассэр. И Генри чувствовал, что по сравнению с ниггером он еще очень легко отделался.

– Парню крышка, – пробормотал Генри и, пошатываясь, миновал воздушный шарик. Свежая кровь, продолжающая сочиться из раны на животе, заблестела на руке. – С ним покончено. Сделал сопляка. Сделаю их всех. Будут знать, как бросать камни.

Мир покачивался на длинных, пологих волнах, тех самых комберах, какие показывали по стоящему в палате телику перед каждой серией «Отдела 5-О»,

(арестуй их, Дэнно, ха-ха, Джек гребаный Лорд 130 в порядке. Джек гребаный Лорд очень даже в порядке)

и Генри мог Генри мог Генри мог почти…

(слышать звук, который издавали большие парни с Оаху, когда поднимались на гребень и сотрясали

(сотрясалисотрясалисотрясали

(реальность мира. «Пайплайн» 131. «Шантис» 132. Помните «Пайплайн»? «Пайплайн» была очень ничего. «Уайп-аут» 133. Безумный смех в самом начале, напоминающий смех Патрика Хокстеттера. Гребаный пидор. Дрочил себе, как и мне)

что его волновало, так это

(черт, гораздо лучше, чем хорошо, все просто ОТЛИЧНО, все ПРОСТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО

(хорошо Пайплайн седлай ее не отступай мои ребята ловят волну и

(седлают

(седлаютседлаютседлают

(волна и тротуар серфингуют со мной седлай

(волну седлай мир но держи)

ухо в голове: оно продолжало слышать тот громкий дребезжащий звон; глаз в голове: он продолжал видеть голову Виктора, поднимающуюся на конце той пружины, с веками, и щеками, и лбом, татуированными розочками крови.

Генри смотрит налево и сквозь застилающий глаза туман видит, что дома уступили место высокой зеленой изгороди. Над ней возвышается узкая, мрачная викторианская глыба Теологической семинарии. Все окна темны. Последние выпускники покинули стены семинарии в июне 1974 года. Тем же летом двери семинарии закрылись, и если кто теперь и входил в это здание, то в одиночестве… и по разрешению клуба болтливых женщин, которые именовали себя «Историческим обществом Дерри».

Генри подошел к дорожке, которая вела к парадной двери. Ее перегораживала тяжелая цепь, с которой свисала металлическая табличка с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. ТЕРРИТОРИЯ ОХРАНЯЕТСЯ ПОЛИЦЕЙСКИМ УПРАВЛЕНИЕМ ДЕРРИ».

Здесь ноги Генри заплелись, и он вновь тяжело плюхнулся на тротуар. Шмяк! Впереди автомобиль выехал на Канзас- с Хоторн-стрит. Свет залил мостовую и тротуары. Генри всматривался в ослепительное сияние, пока не увидел мигалки на крыше: к нему приближался легавомобиль.

Он прополз под цепью и свернул налево, под прикрытие зеленой изгороди. Ночная роса приятно холодила разгоряченное лицо. Генри уткнулся в траву, поворачивал голову из стороны в сторону, пил, что мог выпить.

Патрульная машина проплыла мимо, не снижая скорости.

Потом внезапно включилась мигалка, разгоняя темноту вспышками синего света. На пустынных улицах в сирене не было никакой необходимости, но она вдруг заревела во всю мощь. С мостовой донесся визжащий скрип покрышек.

«Поймали, меня поймали», – запричитал разум… и лишь потом Генри сообразил, что патрульная машина удаляется от него по Канзас-стрит. Мгновение спустя адский, пронзительный вой наполнил ночь, надвигаясь на него с юга. Он представил себе огромного, с шелковистой шерстью, черного кота, прыжками несущегося в темноте, с зелеными глазами и стоящей дыбом шерстью, Оно в новом обличье, спешащее к нему, спешащее пожрать его.

Мало-помалу (и только по мере того, как вой стал стихать) он сообразил, что мимо проехала «скорая», в том же направлении, что и легавомобиль. Дрожа всем телом, Генри лежал на мокрой траве, теперь слишком холодной, борясь

(пей друг веселись друг рок-н-ролль у нас курицы в сарае в каком еще сарае в моем они сарае)

с тошнотой. Он боялся, что выблюет все кишки, если его начнет рвать… а ему предстояло убрать еще пятерых.

«Скорая» и патрульная машина. Куда они направлялись? Разумеется, в библиотеку. К ниггеру. Но они опоздали. Я его прирезал. Могли бы и не включать сирену, парни. Он ее не услышит. Он такой же мертвый, как и заборный столб. Он…

А мертвый ли?»

Генри облизнул трескающиеся губы сухим языком. Будь ниггер мертв, сирена не оглашала бы ночь криком раненой пантеры. А оглашала только потому, что он им позвонил. Так возможно – только возможно, – ниггер не мертв.

– Нет, – выдохнул Генри, перекатился на спину и уставился в небо, на миллиарды сверкающих там звезд. Оно прибыло оттуда, это он знал. Откуда-то с неба… Оно…

(прибыло извне охочее до земных женщин прибыло чтобы ограбить всех женщин и изнасиловать всех мужчин слушай Фрэнк ты хотел сказать ограбить всех мужчин и изнасиловать всех женщин кто ведет это шоу глюпый человек, ты или Джессус? Виктор частенько так говорил или что-то похожее на это)

прибыло из межзвездного пространства. От одного взгляда на звездное небо по коже побежали мурашки: слишком оно большое, слишком черное. И так легко представить себе, как оно все становится красным, так легко представить себе, как из линий огня формируется Лицо…

Он закрыл глаза, дрожа всем телом, прижимая руки к животу, и подумал: «Ниггер мертв. Кто-то услышал, как мы дрались, и вызвал копов, чтобы они проверили, что там такое, ничего больше».

Но зачем «скорая»?

– Заткнись, заткнись, – простонал Генри. Он вновь почувствовал прежнюю ярость; вспоминал, как они снова и снова били его в те давние дни – давние дни, которые казались теперь такими близкими и жизненно важными, – как всякий раз, когда он уже думал, что они у него в руках, каким-то образом они ускользали, просачиваясь сквозь пальцы. Так произошло и в тот последний день, когда Рыгало увидел эту сучку, бегущую по Канзас-стрит к Пустоши. Он это помнил, да, помнил достаточно ясно. Когда тебя пинают в яйца, ты это запоминаешь. А в то лето с ним такое случалось снова и снова.

Генри с трудом сел, морщась от пронзающей кишки боли.

Виктор и Рыгало помогли ему спуститься в Пустошь. Он шел как мог быстро, несмотря на дикую боль в яйцах и нижней части живота. Потому что пришло время с этим покончить. Они следовали по тропе, ведущей к поляне, от которой пять или шесть троп расходились, словно радиусы паутины. Да, именно здесь играли эти сопляки; и определить это мог не только Тонто 134. Тут и там валялись обертки от конфет и батончиков, оборванный конец от рулона пистонов, черных и красных. Несколько досок и опилки говорили о том, что здесь еще и что-то строили.

Он помнил, как стоял посреди поляны и оглядывал деревья в поисках шалаша, построенного на одном из них. Если бы нашел, то залез бы в него и, прячься девчонка там, перерезал бы ей глотку, а потом щупал бы за сиськи, пока они не перестали бы двигаться.

Но найти шалаш он не смог, как не смогли ни Виктор, ни Рыгало. И знакомое раздражение охватило его. Они с Виктором оставили Рыгало стеречь поляну, а сами пошли к реке. Но и там не нашли следов девчонки. Он помнил, как наклонился, поднял камень и…

8

Пустошь – 12:55

…бросил в воду, разъяренный и сбитый с толку.

– И куда, на хрен, она пошла? – спросил он, развернувшись к Виктору.

Виктор покачал головой:

– Не знаю. У тебя кровь.

Генри посмотрел вниз, увидел темное пятно, размером с четвертак, на промежности джинсов. Резкая боль ушла, низ живота едва заметно ныл, но трусы становились маловаты и уже жали. Яйца распухали. Вновь он почувствовал нарастающую злость, будто узловатая веревка стянула сердце. Это сделала девчонка.

– Где она? – прошипел Генри, глядя на Виктора.

– Не знаю, – ответил Виктор лишенным эмоций голосом, с отсутствующим видом, будто загипнотизированный или получивший солнечный удар. – Убежала, наверное. Она уже могла добраться до Олд-Кейп.

– Туда она не пошла, – возразил Генри. – Она прячется. У них есть какое-то место, и она там прячется. Может, это не шалаш на дереве. Может, что-то еще.

– Что?

– Я… не… знаю! – проорал Генри, и Виктор отпрянул.

Генри стоял в Кендускиге, оглядываясь, холодная вода, бурля, перетекала через его сапоги. Его взгляд остановился на бетонном цилиндре, возвышающемся над насыпью в двадцати футах ниже по течению – насосной станции. Генри вышел из воды и направился к цилиндру. Кожа на лице, казалось, натянулась, глаза широко раскрылись, чтобы видеть больше и лучше. И он буквально почувствовал, как короткие волосики в ушах зашевелились, пришли в движение, словно водоросли под приливной волной.

Низкое гудение доносилось из насосной станции, и он видел трубу, которая выходила из насыпи и заканчивалась над Кендускигом. Поток густой жижи вытекал из трубы в воду.

Он наклонился над железной решеткой, накрывающей цилиндр.

– Генри? – нервно спросил Виктор. – Генри? Что ты делаешь?

Генри не потрудился ответить. Одним глазом приник к круглой дыре в решетке, но не увидел ничего, кроме черноты. Приложил к дыре ухо.

– Жди…

Голос приплыл к нему из черных глубин, и Генри почувствовал, как внутри у него все похолодело, вены и артерии превратились в ледяные трубки. Но вместе с этими ощущениями пришло и почти незнакомое чувство: любовь. Его глаза раскрылись еще шире. Глупая улыбка растянула губы. Тот же голос, что и с луны. Только теперь Оно оказалось внизу, на насосной станции… внизу, в канализационных тоннелях.

– Жди… наблюдай…

Он ждал, но больше ему ничего не сказали – только мерно гудели насосы. Он вернулся к Виктору, который настороженно поглядывал на него. Ничего ему не сказал, позвал Рыгало. Какое-то время спустя тот появился.

– Давай сюда, – бросил ему Генри.

– Что будем делать, Генри? – спросил Рыгало.

– Ждать. Наблюдать.

Они тихонько подкрались к поляне и сели, не выходя на нее. Генри попытался стянуть вниз трусы, чтобы они не давили на распухшие яйца, но попытка эта вызвала очень уж сильную боль.

– Генри, что… – начал Рыгало.

– Ш-ш-ш!

Рыгало замолчал. У Генри была пачка «Кэмел», но сигареты он раздавать не стал. Не хотел, чтобы сучка унюхала табачный дым, если находилась где-то неподалеку. Он мог бы объяснить, но не видел в этом необходимости. Голос произнес только два слова, и ему все стало ясно. Они здесь играли. Скоро придут другие. И чего гоняться только за одной сучкой, если они могли добраться до всех семерых маленьких говнюков?

Они ждали и наблюдали. Виктор и Рыгало, казалось, заснули с открытыми глазами. Просидели они недолго, но этого времени Генри хватило, чтобы подумать о многом. К примеру, о том, как этим утром он нашел нож. В последний учебный день Генри носил с собой другой нож, а потом где-то его потерял. Этот был круче.

Его прислали по почте.

В каком-то смысле.

Генри стоял на крыльце, глядя на помятый, наклонившийся почтовый ящик у их дома, пытаясь понять, что же такое он видит. Над ящиком висели воздушные шарики. Два привязали к металлическому крюку, на который почтальон иногда вешал посылки, остальные – к флагштоку. Красные, желтые, синие, зеленые. Словно какой-то странный цирк глубокой ночью прошел по Уитчем-роуд, оставив по себе этот след.

Подходя к почтовому ящику, он увидел, что на шариках нарисованы лица – лица сопляков, которые доставали его все лето, выставляли на посмешище при любой возможности.

Он смотрел на эти физиономии, разинув рот, а потом шары полопались, один за другим. Его это порадовало. Он словно заставил их полопаться. Только подумав об этом, убил силой мысли.

Крышка почтового ящика неожиданно распахнулась. Генри подошел, чтобы посмотреть, нет ли чего внутри. Хотя почтальон добирался в такую даль только после полудня, Генри не удивился, увидев в почтовом ящике плоскую прямоугольную посылку. Вытащил ее. Прочитал адрес: «Мистеру ГЕНРИ БАУЭРСУ, БДП 135 № 2, ДЕРРИ, штат МЭН». Прочитал обратный адрес: «Мистер РОБЕРТ ГРЕЙ, ДЕРРИ, штат МЭН».

Он разорвал оберточную бумагу, бросил на землю. Внутри оказалась белая коробка. Открыв ее, Генри увидел нож с выкидным лезвием, лежащий на белой вате. Он отнес коробку в дом.

Его отец спал на соломенном тюфяке в окружении пустых банок из-под пива, живот возвышался над желтыми трусами. Генри опустился рядом с ним на колени, прислушался к храпу и дребезжащему дыханию отца, наблюдая, как его лошадиные губы поджимаются и морщатся при каждом вдохе.

Генри приставил торец ножа, из которого выскакивало лезвие, к тощей шее отца. Тот чуть дернулся, а потом вернулся в глубокий пивной сон. Генри держал нож у шеи минут пять, глаза его затуманились задумчивостью, подушечка большого пальца поглаживала серебристую кнопку на боковой поверхности ножа. Голос с луны заговорил с ним – шептал, как весенний ветер, вроде бы теплый, но с запрятанным внутрь холодом, шуршал, как растревоженные осы в гнезде, убеждал, как ловкий политик.

Все, что услышал Генри от голоса, показалось ему верным, и он нажал на серебристую кнопку. В ноже что-то щелкнуло, сработала пружина, и шесть дюймов стали вонзились в шею Буча Бауэрса. Лезвие вошло в шею так же легко, как зубцы вилки входят в хорошо сваренную куриную грудку. Острие выскочило с другой стороны, капая кровью.

Глаза Буча открылись. Он уставился в потолок. Челюсть отвисла. Кровь побежала из уголков рта вниз по щекам к мочкам ушей. В горле забулькало, большущий кровавый пузырь образовался между обвисших губ и лопнул. Рука отца нашла колено Генри и судорожно сжала его. Генри не возражал. Рука отпала сама. Мгновением позже прекратилось бульканье. Буч Бауэрс умер.

Генри вытащил нож, вытер его о грязную простыню, которая прикрывала соломенный тюфяк отца, и заталкивал лезвие обратно, пока не щелкнула пружина. Без особого интереса посмотрел на отца. Пока он стоял на коленях рядом с Бучем, приставив нож к его шее, голос сказал ему о том, что нужно сделать в этот день. Объяснил все. И Генри пошел в другую комнату, чтобы позвонить Рыгало и Виктору.

Теперь они сидели втроем, все вместе, и пусть яйца ужасно болели, нож, лежащий в переднем левом кармане, вселял спокойствие. Он чувствовал, что скоро снова пустит его в ход. Другие вернутся, чтобы продолжить их детские игры, и тогда начнется резня. Голос с луны все ему расписал, пока он стоял на коленях рядом с отцом, и по пути в город он не мог оторвать глаз от бледного призрака-диска в небе. И видел не луну, а человеческое лицо – ужасное мерцающее лицо-призрак с кратерными дырами вместо глаз и беззубой ухмылкой, растянутой чуть ли не до скул. Оно говорило

(здесь внизу мы летаем Генри мы все летаем ты тоже скоро будешь летать)

всю дорогу. «Убей их всех, Генри», – вещал голос-призрак с луны, и Генри понимал, о ком речь. Чувствовал, что затея эта ему по душе. Он убьет их всех, своих мучителей, и тогда все эти неприятные мысли – что он теряет хватку, что неумолимо приближается к большому миру, где не сможет верховодить, как на игровой площадке начальной школы Дерри, к миру, где жирдяй, и ниггер, и этот заикающийся выродок будут расти, а он только становиться старше, – уйдут.

Он убьет их всех, и голоса – и те, что внутри, и тот, что говорил с ним с луны, – оставят его в покое. Он убьет их, и вернется домой, и будет сидеть на заднем крыльце, положив на колени отцовский японский меч-сувенир. Будет пить отцовское пиво. Будет слушать радио, но не бейсбол. Бейсбол – это для обывателей. Вместо этого он послушает рок-н-ролл. Хотя Генри этого не знал (и плевать хотел, если б знал), в этом он и Неудачники придерживались одного мнения: рок-н-ролл – это очень даже круто. «У нас курицы в сарае, в каком еще сарае, в моем они сарае» 136. И все тогда будет хорошо, все тогда будет отлично; все тогда будет тип-топ, а что может произойти потом, уже не будет иметь ровно никакого значения. Голос о нем позаботится – Генри это чувствовал. «Если ты заботишься об Оно, Оно позаботится о тебе. Так заведено в Дерри с незапамятных времен».

Но сопляков нужно остановить, остановить скоро, остановить сегодня. Так сказал ему голос.

Генри достал из кармана новый нож, посмотрел на него. Покрутил, восхищаясь тем, как подмигивает солнце и соскальзывает с хромированной поверхности. А потом Рыгало схватил его за руку и просипел:

– Посмотри на это, Генри! Ё-моё! Посмотри!

Генри посмотрел, и яркий свет понимания вспыхнул в голове. Квадратный участок поляны поднимался, словно по волшебству, открывая растущую щель темноты. Только на мгновение он почувствовал ужас, решив, что это обладатель того голоса… потому что Оно обитало где-то под городом. Потом услышал скрип земли в петлях и понял. Они не смогли найти шалаш на дереве, потому что его и не было.

– Господи, мы же стояли прямо над ними, – прошептал Виктор, когда из квадратного люка в центре поляны появились голова и плечи Бена. Виктор уже рванулся на поляну, но Генри схватил и удержал его.

– Разве мы не собираемся сделать их, Генри? – спросил Виктор, когда Бен вылезал из подземелья. Оба тяжело дышали.

– Мы их сделаем, – ответил Генри, не сводя глаз с ненавистного жирдяя. «Еще один любитель бить по яйцам. Я тебе ударю по яйцам так, что ты сможешь носить их, как серьги, жирная падла. Подожди и увидишь, что так и будет». – Не волнуйся.

Жирдяй помогал сучке вылезти из ямы. Она тревожно огляделась, и на мгновение Генри решил, что она смотрит прямо на него. Но потом ее взгляд сместился в сторону. Парочка пошепталась, направилась к подлеску и исчезла из виду.

– Пошли. – Генри поднялся, когда треск веток и шуршание листьев стихло. – За ними. Но идем тихо и близко не подходим. Я хочу взять их всех.

Втроем они пересекли поляну, пригнувшись, зыркая во все стороны, словно разведчики в тылу врага. Рыгало остановился, чтобы заглянуть в клубный дом, и изумленно покачал головой.

– Я же сидел у них на голове.

Генри нетерпеливо махнул рукой, предлагая не задерживаться.

Они шли по тропе, чтобы не шуметь. Половина пути до Канзас-стрит осталась позади, когда сучка и жирдяй, держась за руки («Ну не клево ли?» – чуть ли не в экстазе подумал Генри), появились буквально перед ними.

К счастью, спиной к Генри и его компании, и никто из них не оглянулся. Генри, Виктор и Рыгало застыли, а потом сошли с тропы в кусты. И вскоре Бен и Беверли превратились в две рубашки, едва видимые сквозь зелень. Троица продолжила преследование… осторожно. Генри вновь достал нож и…

9

Генри подвозят – 2:30

…надавил на хромированную кнопку на рукоятке. Лезвие выскочило. Генри мечтательно посмотрел на него. Ему нравилось, как звездный свет играл на стали. Он понятия не имел, сколько прошло времени. Теперь он то уплывал из реальности, то возвращался в нее.

Какой-то звук вторгся в сознание Генри и начал нарастать. Шум автомобильного двигателя. Он приближался. Глаза Генри раскрылись в темноте. Он крепче сжал нож, ожидая, что автомобиль проедет мимо.

Не проехал. Свернул к тротуару за зеленой изгородью и остановился, двигатель теперь работал на холостых оборотах. Поморщившись (живот у него затвердевал; уже стал как доска, и кровь лениво сочилась меж пальцев, обретя вязкость кленового сока в период его сбора, который начинался в конце марта или в начале апреля), Генри поднялся на колени и чуть раздвинул жесткие ветки зеленой изгороди. Увидел свет фар и силуэт автомобиля. Копы? Его рука сжимала нож и расслаблялась, сжимала и расслаблялась, сжимала и расслаблялась.

«Я прислал за тобой автомобиль, Генри, – прошептал голос. – Вроде такси, ты понимаешь. В конце концов, нам как-то надо побыстрее доставить тебя в «Таун-хаус». Ночь проходит».

Голос издал сухой смешок и замолчал. Остались только стрекот цикад да шум работающего на холостых оборотах двигателя. «Похоже, у него глушитель «бомба с вишнями 137», – рассеянно подумал Генри.

Он неуклюже поднялся и вновь вышел на дорожку, ведущую к парадному входу в семинарию. Выглянул из-за изгороди. Не легавомобиль: никаких мигалок на крыше и обводы другие. Обводы… старой модели.

Генри вновь услышал хихиканье… а может, это ветер шелестел листвой.

Он вышел из тени изгороди, прополз под цепью, вновь поднялся, направился к автомобилю, который появился в этом черно-белом полароидном мире лунного света и непроницаемых теней. Выглядел Генри ужасно: джинсы, чуть ли не до колен пропитавшиеся кровью, почерневшая от крови рубашка, белое пятно лица под короткой казенной стрижкой.

На пересечении дорожки и тротуара Генри вновь всмотрелся в автомобиль, пытаясь понять, кто за рулем. Что это за автомобиль, Генри уже понял – тот самый, который мечтал приобрести его отец: «плимут-фьюри» модели 1958 года. Автомобиль был красно-белым, и Генри знал (отец частенько говорил ему об этом), что под капотом урчит двигатель «V‐8 327» мощностью в 255 лошадиных сил, способный разогнать «фьюри» до скорости семьдесят миль в час за девять секунд, подавая высокооктановый бензин через четырехкамерный карбюратор. «Я собираюсь купить этот автомобиль, а потом, когда я умру, меня могут в нем похоронить», – обожал говорить Буч… да только, разумеется, автомобиль этот он не купил, а похоронили его за счет штата, после того как Генри, бушующего и кричащего о монстрах, увезли в дурдом.

«Если за рулем он, не думаю, что я смогу сесть в машину», – подумал Генри, сжимая нож, пьяно покачиваясь из стороны в сторону, глядя на силуэт на водительском сиденье.

Потом пассажирская дверца «фьюри» распахнулась, зажглась лампочка под крышей, и водитель повернулся к нему. Рыгало Хаггинс. Лицо его оставляло желать лучшего. Один глаз вытек. Через гниющую дыру в пергаментной щеке виднелись почерневшие зубы. На голове Рыгало красовалась бейсболка «Нью-йоркских янки», которую он носил в тот день, когда умер. Он развернул ее козырьком назад. Серо-зеленая плесень обрамляла козырек.

– Рыгало! – воскликнул Генри, и дикая боль пронзила живот, заставив его вскрикнуть вновь, уже без слов.

Мертвые губы Рыгало разошлись в усмешке, пойдя беловато-серыми трещинами. Он протянул скрюченную руку к открытой дверце, приглашая садиться.

Генри замялся, а потом, волоча ноги, обошел «фьюри» спереди, проходя мимо радиаторной решетки, протянул руку, чтобы коснуться эмблемы на капоте, как делал всегда, когда отец мальчишкой брал его в демонстрационный зал в Бангоре, чтобы посмотреть на точно такой же автомобиль. Когда он добрался до пассажирской стороны, мягкая волна серого накрыла его, и ему пришлось схватиться за открытую дверцу, чтобы не упасть. Он постоял, опустив голову, тяжело дыша. Наконец мир стал прежним – по крайней мере частично, – и он смог обогнуть дверцу и плюхнуться на сиденье. Боль вновь вгрызлась в живот, свежая кровь выплеснулась на руку. Она напоминала теплое желе. Генри откинул голову и скрипнул зубами, жилы на шее натянулись. А потом боль чуть отпустила.

Дверца захлопнулась сама собой. Лампочка под крышей погасла. Генри увидел, как разлагающаяся рука Рыгало взялась за ручку переключения скоростей и врубила первую передачу. Белые суставы блестели сквозь прогнившую кожу на костяшках пальцев.

«Фьюри» покатил по Канзас-стрит к холму Подъемв-милю.

– Как поживаешь, Рыгало? – услышал Генри свой голос. Глупый, конечно, вопрос – Рыгало здесь быть не мог, мертвецы автомобили не водят, – но ничего другого в голову не приходило.

Рыгало не ответил. Единственный запавший глаз смотрел на дорогу. Его зубы неприятно поблескивали сквозь дыру в щеке. До Генри вдруг дошло, что от старины Рыгало смердит. Старина Рыгало вонял, как большое ведро гнилых помидоров.

Крышка бардачка откинулась, ударив Генри по коленям, в свете зажегшейся внутри маленькой лампочки он увидел бутылку «Тексас драйвер», наполовину пустую. Генри достал бутылку, открыл и сделал большой глоток. Спиртное проскочило по горлу прохладным шелком и влилось в желудок раскаленной лавой. Генри содрогнулся, застонал, а потом почувствовал себя чуть лучше, уже не столь оторванным от окружающего мира.

– Спасибо, – поблагодарил он.

Голова Рыгало повернулась к нему. Генри услышал, как сухожилия шеи заскрипели, словно несмазанные петли. Рыгало с мгновение сверлил его взглядом мертвого глаза, и Генри только теперь понял, что Рыгало лишился и большей части носа. Создавалось ощущение, будто кто-то полакомился носом Рыгало. Может, собака. Или крысы. Скорее крысы. В тоннелях, куда они загнали в тот день сопляков, крыс хватало.

Двигаясь так же медленно, голова Рыгало повернулась обратно, лицом к дороге. Генри не возражал. Когда старина Рыгало так смотрел на него… что ж, Генри чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то читалось во взгляде единственного мертвого глаза. Упрек? Злость? Что-то еще?

«За рулем этого автомобиля мертвый мальчишка».

Генри посмотрел на свою руку и увидел на коже огромные мурашки. Быстро отхлебнул из бутылки. Пошло легче, тепло стало расходиться по телу.

«Плимут» спустился с холма Подъем-в-милю, выкатился на кольцевую развязку, по которой транспорт двигался против часовой стрелки… только в этот ночной час никакого транспорта не было. Все светофоры мигали желтым, заливая световыми импульсами темные близлежащие дома и пустынные улицы. Стояла такая тишина, что Генри слышал, как щелкают реле в каждом светофоре… или ему только казалось, что он слышит?

– Я никогда не собирался бросить тебя там в тот день, Рыгало, – сказал Генри. – Я хочу сказать… ну, ты понимаешь… если у тебя возникали такие мысли.

Вновь заскрипели мертвые сухожилия. Опять Рыгало посмотрел на него запавшим глазом. Губы растянулись в жуткой усмешке, обнажившей черно-зеленые десны, на которых разросся свой сад плесени. «И что означает эта усмешка? – спросил себя Генри, когда автомобиль скользил по Главной улице мимо Универмага Фриза на одной стороне и кинотеатра «Аладдин» и закусочной «У Нэна» на другой. – Прощающая усмешка? Усмешка давнего друга? Или усмешка, которая говорит: «Я разберусь с тобой, Генри. Я разберусь с тобой за то, что в тот день ты бросил меня и Вика!» Что это за усмешка?»

– Ты должен понимать, как все тогда было, – начал Генри и замолчал. Как тогда было? В голове у него все смешалось, словно элементы картинки-головоломки, которые только что вывалили на один из этих говенных карточных столов в комнате отдыха в «Джунипер-Хилл». Как было в точности? Они крались за жирдяем и сучкой до Канзас-стрит, затаились в кустах, наблюдая, как те поднимаются по склону наверх. Если бы они скрылись из виду, то он с Виктором и Рыгало бросились бы за ними: двое лучше, чем ни одного, а с остальными можно разобраться и позже.

Но они не скрылись. Просто привалились к ограждению, разговаривали, смотрели на улицу. Время от времени поглядывали вниз, на Пустошь, но Генри и его дружки из кустов не высовывались.

Небо, помнил Генри, постепенно темнело – с запада наплывали облака. Воздух густел. Собирался дождь.

И что произошло потом? Что?..

Костлявая когтистая рука сомкнулась на предплечье Генри, и он вскрикнул. Он уплывал в ватную серость, но ужасное прикосновение Рыгало и боль, от крика пронзившая кинжалом живот, вернули его обратно. Генри оглянулся и увидел лицо Рыгало в каких-то двух дюймах от своего. Глубоко вдохнул и тут же пожалел об этом. Старина Рыгало и впрямь смердел. Вновь Генри подумал о ведре помидоров, надолго забытом в темном углу сарая. Желудок скрутило.

Внезапно он вспомнил, чем все закончилось… во всяком случае, для Рыгало и Вика. Как что-то вышло из темноты, когда они стояли под шахтой с дренажной решеткой наверху, гадая, куда пойти. Что-то… Генри не мог сказать, что именно, пока Виктор не закричал: «Франкенштейн! Это Франкенштейн!» И – да, к ним приближался созданный Франкенштейном монстр, с болтами, торчащими из шеи, глубоким шрамом на лбу, в башмаках, похожих на детские кубики.

«Франкенштейн! – вновь прокричал Вик. – Фран…» А потом Вик остался без головы. Голова Вика уже летела через тоннель, чтобы стукнуться о дальнюю стену, издав глухой чавкающий звук. Желтые водянистые глаза монстра остановились на нем, Генри, и он замер. Потерял контроль над мочевым пузырем и почувствовал, как теплый поток стекает по ногам.

Тварь шагнула к нему, и Рыгало… Рыгало…

– Послушай, я знаю, что убежал, – признался Генри. – Не следовало мне этого делать, но… но…

Рыгало только смотрел на него.

– Я заблудился, – прошептал Генри, как бы объясняя старине Рыгало, что ему тоже досталось. Прозвучало не очень, с тем же успехом он мог сказать: «Да, я знаю, что тебя убили, Рыгало, но и я занозил палец». Но как же все было ужасно… действительно ужасно. Он долгие часы бродил по миру вонючей темноты, пока наконец, он это помнил, не стал кричать. В какой-то момент он упал в колодец – и падал долго, успев подумать: «Как хорошо, сейчас я умру, и меня здесь больше не будет» – и оказался в быстром потоке воды. Он предположил, что находится под Каналом. Потом его вынесло в меркнущий солнечный свет, он доплыл до берега и выбрался из Кендускига менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где двадцатью шестью годами позже утонет Адриан Меллон. Поскользнулся, упал, ударился головой, потерял сознание. Пришел в себя уже в темноте. Каким-то образом нашел дорогу до шоссе 2, откуда его подвезли домой. Там Генри уже ждали копы.

Но это было тогда, и с тех пор утекло много воды. Рыгало закрыл его собой, и монстр Франкенштейна содрал с его черепа левую половину лица – это все, что успел увидеть Генри, прежде чем дал деру. Но теперь Рыгало вернулся и на что-то указывал.

Генри увидел, что они остановились перед «Дерри таун-хаусом», и внезапно все понял. «Таун-хаус» – единственный отель, оставшийся в Дерри с той поры. В 1958 году приезжие могли остановиться также в «Восточной звезде» в конце Биржевой улицы или в «Приюте странника» на Торо-стрит. Но оба эти отеля исчезли, когда Дерри начал активно застраиваться (Генри все это знал, не зря же в «Джунипер-Хилл» он ежедневно читал «Дерри ньюс»). Остался только «Таунхаус» да несколько паршивеньких маленьких мотелей у автострады.

«Их всех я найду здесь, – подумал Генри. – В одном месте. Всех, кто остался. Спящими в своих кроватях, с образами круглых леденцов – или, возможно, канализационных тоннелей, – пляшущими в голове. И я до них доберусь. Прикончу одного за другим».

Он вновь достал бутылку «Тексас драйвер», глотнул. Почувствовал свежую кровь, вытекшую на колени, и сиденье под ним стало липким, но спиртное поднимало настроение, со спиртным все это уже и не имело значения. Он предпочел бы хороший бурбон, но полагал, что «Драйвер» лучше, чем ничего.

– Слушай, – сказал он Рыгало, – мне жаль, что я убежал. Не знаю, почему убежал. Пожалуйста… не сердись.

Рыгало заговорил в первый и единственный раз, но не своим голосом. Из гниющего рта Рыгало раздался низкий и властный голос, ужасающий голос. При первых же звуках Генри испуганно заверещал. Это был голос с луны, голос клоуна, голос, который он слышал во снах о дренажных коллекторах и канализационных тоннелях, где бежала и бежала вода.

– Заткнись и разберись с ними, – приказал голос.

– Конечно! – взвизгнул Генри. – Конечно, без вопросов, я и сам хочу, никаких проблем…

Он вернул бутылку в бардачок. Горлышко звякнуло, как зубы. А потом он увидел лист бумаги там, где лежала бутылка. Достал, развернул, оставляя на углах кровяные следы. Поверху тянулся логотип, ярко-алыми буквами.

Ниже большими буквами напечатали:

БИЛЛ ДЕНБРО 311

БЕН ХЭНСКОМ 404

ЭДДИ КАСПБРЭК 609

БЕВЕРЛИ МАРШ 518

РИЧИ ТОЗИЕР 217

Номера их комнат. Это хорошо. Сэкономит время.

– Спасибо, Ры…

Но Рыгало ушел. Водительское кресло пустовало. На нем лежала только бейсболка «Нью-йоркских янки» с плесенью на козырьке. И какая-то слизь осталась на круглой головке ручки переключения скоростей.

Генри уставился на пустое водительское кресло, удары сердца болью отдавались в горле… а в следующее мгновение ему показалось, что он уловил какое-то движение на заднем сиденье. Он торопливо вылез из автомобиля, открыв дверцу и в спешке чуть не вывалившись на мостовую. Направляясь к парадной двери отеля, по широкой дуге обошел «плимут-фьюри», двигатель которого по-прежнему работал на холостых оборотах, напоминая приглушенные разрывы круглых рассыпных фейерверков (фейерверки такого типа запретили в штате Мэн в 1962 году).

Шел Генри с трудом; каждый шаг раздирал живот. Но он поднялся на тротуар и постоял там, глядя на восьмиэтажный кирпичный отель. Вместе с библиотекой, кинотеатром «Аладдин» и семинарией отель относился к считаным зданиям, которые Генри помнил с тех давних дней. Он видел, что на верхних этажах окна почти все темные, а два фонаря матового стекла по сторонам парадной двери мягко светились в ночи, окруженные туманным ореолом.

С трудом переставляя ноги, Генри двинулся к фонарям, прошел между ними, плечом толкнул дверь.

Вестибюль окутывала ночная тишина. На полу лежал выцветший турецкий ковер. Потолок представлял собой огромный витраж, выполненный из прямоугольных панелей, на которых изображались сцены из лесорубского прошлого Дерри. Везде стояли мягкие диваны и вольтеровские кресла, в огромном камине, в котором ничего не горело, на металлической подставке для дров лежал березовый ствол, настоящее дерево – не газовая горелка. Камин в вестибюле отеля «Таун-хаус» не был декоративным атрибутом интерьера. В нескольких низких кадках зеленели растения. Двустворчатая стеклянная дверь вела в бар и ресторан, в такой поздний час уже закрытые. Из какой-то комнатушки доносились тихие звуки работающего телевизора.

Генри пересек вестибюль. Кровь перепачкала его джинсы и рубашку. Кровь въелась в кожу рук. Кровь, как боевая краска, исполосовала его щеки и лоб. Глаза вылезали из орбит. Любой, кто увидел бы его в вестибюле отеля, бросился бы бежать, крича от ужаса. Но никто ему не встретился.

Двери кабины лифта разошлись, едва Генри нажал на кнопку вызова. Он посмотрел на бумажку в руке, потом на кнопки с цифрами. После короткого размышления нажал на «6», и двери кабины сомкнулись. Под гудение электромотора кабина поползла вверх.

«Начну сверху и буду спускаться вниз».

Генри привалился к дальней стенке кабины, полуприкрыв глаза. Гудение лифта успокаивало. Как и гудение насосов дренажной системы. Тот день: воспоминания о нем продолжали возвращаться к Генри. До чего же все выглядело предопределенным, словно все они просто играли роли. Вик и старина Рыгало… они казались, ну… что ли, загипнотизированными. Он помнил…

Кабина остановилась, тряхнув его и вызвав приступ боли в животе. Двери разошлись. Генри вышел в пустынный коридор (снова растения, уже в подвесных горшках, растения-пауки, он не хотел касаться ни одного из них, этих сочащихся влагой зеленых ползучих растений, слишком уж они напоминали тех тварей, которые свешивались вниз там, в темноте). Он сверился с бумажкой. Каспбрэк в номере 609. Генри тащился по коридору, одной рукой опираясь о стену, оставляя на обоях кровавые следы (но он отходил от стены, когда приближался к одному из этих висячих растений-пауков; не хотел иметь с ними никаких дел). Дыхание сухими хрипами вырывалось из горла.

Наконец, нужная ему дверь. Генри достал из кармана нож с выкидным лезвием, облизнул пересохшие губы, постучал. Никакой реакции. Постучал вновь, громче.

– Кто там?

Сонный голос. Хорошо. Он будет в пижаме, до конца не проснувшийся. И когда он откроет дверь, Генри ударит его ножом во впадину у шеи, уязвимую впадину, пониже кадыка.

– Коридорный, сэр, – ответил Генри. – Сообщение от вашей жены.

Женат ли Каспбрэк? Может, он сморозил глупость? Генри ждал, подобравшись. Услышал шаги – шорох шлепанцев.

– От Майры? – В голосе слышалась тревога. Хорошо. В последующие секунды тревоги у него только прибавится. На правом виске Генри запульсировала жилка.

– Наверное, сэр. Имени нет. Только сказано, что от вашей жены.

Последовала пауза. Потом металлическое позвякивание: Эдди возился с цепочкой. Улыбаясь, Генри нажал кнопку на рукоятке ножа. Щелчок. Он прижал лезвие к щеке, изготовился. Услышал, как повернулся барашек врезного замка. Еще мгновение, и он вонзит нож в горло этого костлявого маленького говнюка. Генри ждал. Дверь открылась, и Эдди…

10

Неудачники собираются вместе – 13:20

…увидел Стэна и Ричи, только что вышедших из «Костелло-авеню маркет». Каждый ел «Ракету», мороженое, которое выдвигалось из трубки.

– Эй! – крикнул он. – Подождите.

Они повернулись, и Стэн помахал ему рукой. Эдди побежал к ним как мог быстро, но, по правде говоря, не так уж и быстро. Одна рука была в гипсе, другой он прижимал к боку игровую доску для пачиси.

– Что скажешь, Эдди? Что скажешь, мальчуган? – спросил Ричи раскатистым Голосом джентльмена с Юга (хотя он более всего напоминал голос Фогхорна Легхорна в мультфильмах «Уорнер бразерс»). – Ах, батюшки… Ах, батюшки… у мальчугана сломана рука! Ах, батюшки… окажи любезность, по-онеси за него игро-овую до-оску для пачиси!

– Доску я и сам донесу! – Эдди чуть запыхался. – Дашь лизнуть?

– Твоя мамочка этого не одобрит, Эдди. – Ричи печально покачал головой. Начал есть быстрее. Он только что добрался до шоколадной середины, своей любимой части. – Микробы, мальчуган! Ах, батюшки… Ах, батюшки, можно подцепить жутких микробов, доедая за кем-то еще.

– Я готов рискнуть, – ответил Эдди.

С неохотой Ричи протянул мороженое Эдди, но отдернул руку, едва Эдди дважды хорошенько приложился к нему языком.

– Если хочешь, доешь мое, – предложил Стэн. – Я никак не переварю ленч.

– Евреи много не едят, – с важным видом указал Ричи. – Это часть их религии.

Теперь они неспешно шагали втроем, направляясь к Канзас-стрит и Пустоши. Дерри, казалось, забылся глубоким сном в послеполуденной жаре. В большинстве домов, мимо которых они проходили, окна закрывали жалюзи. Игрушки валялись на лужайках, словно их владельцев торопливо оторвали от игры и уложили спать. Далеко на западе рокотал гром.

– Это правда? – спросил Эдди Стэна.

– Нет, Ричи подшучивает над тобой, – ответил Стэн. – Евреи едят столько же, сколько и обычные люди. – Он указал на Ричи. – Как он.

– Знаешь, ты очень груб со Стэном. – Эдди повернулся к Ричи. – Ты бы хотел, чтобы о тебе говорили всякую чушь только потому, что ты католик?

– Католики тоже хороши, – отмахнулся Ричи. – Отец как-то сказал мне, что Гитлер был католиком, а Гитлер убил миллионы евреев. Так, Стэн?

– Да, пожалуй, – ответил Стэн. Выглядел он смущенным.

– Моя мать пришла в ярость, когда отец это сказал, – продолжил Ричи. Его лицо осветила улыбка воспоминаний. – В дикую ярость. А еще у нас, католиков, была инквизиция, с дыбой, тисками для больших пальцев и тому подобным. Я считаю, все религии такие странные.

– Согласен с тобой, – кивнул Стэн. – Мы не ортодоксы или что-то в этом роде. Я хочу сказать, едим ветчину и бекон. Я даже плохо представляю себе, что это такое – быть иудеем. Я родился в Дерри, иногда мы ездим в синагогу в Бангор, скажем, на Йом-Кипур, но… – Он пожал плечами.

– Ветчину? Бекон? – Эдди ничего не понимал. Он и его мать принадлежали к методистской церкви.

– Ортодоксальные евреи такого не едят, – пояснил Стэн. – Где-то в Торе сказано, что нельзя есть валяющегося в грязи и шагающего по дну океанов. Как это точно звучит, я не скажу. Но свинина исключается, как и лобстеры. Мои родители, правда, их едят, и я тоже.

– Это странно. – Эдди расхохотался. – Никогда не слышал о религии, которая говорила тебе, что ты можешь есть. Потом они начнут говорить тебе, какой ты должен покупать бензин.

– Кошерный, – ответил Стэн и сам рассмеялся. Ни Ричи, ни Эдди не поняли, над чем он смеется.

– Ты должен признать, Стэнни, это довольно странно, – повернулся к нему Ричи. – Я хочу сказать, тебе нельзя съесть сосиску только потому, что ты иудей.

– Да? – усмехнулся Стэн. – Ты ешь мясо по пятницам?

– Господи, нет! – в ужасе воскликнул Ричи. – Нельзя есть мясо по пятницам, потому что… – Он заулыбался. – Ладно, я понимаю, о чем ты.

– Католики действительно отправляются в ад, если едят мясо по пятницам? – изумленно спросил Эдди, не имея ни малейшего представления о том, что его дедушки и бабушки были набожными польскими католиками, которые считали, что есть мясо по пятницам все равно что выйти из дома без одежды.

– Вот что я тебе скажу, Эдди, – ответил ему Ричи. – Я не думаю, что Бог пошлет меня вниз поджариваться на огне только за то, что я по забывчивости съем в пятницу сандвич с копченой колбасой, но стоит ли рисковать? Так?

– Думаю, не стоит, – кивнул Эдди. – Но мне это кажется таким… – «Таким глупым», хотел сказать он, но вспомнил историю, которую рассказала в воскресной церковной школе миссис Портли, когда он был маленьким – ходил только в первый класс маленьких верующих. По словам миссис Портли, один плохой мальчик однажды украл с подноса кусочек хлеба, который раздавали на причастии, и положил в карман. Он отнес этот кусочек домой и бросил в унитаз только для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. И тут же – так, во всяком случае, миссис Портли сообщила заслушавшимся маленьким верующим – вода в унитазе окрасилась ярко-красным. Это была Кровь Христова, сказала миссис Портли, и она явилась маленькому мальчику, потому что он совершил очень плохой поступок, который называется СВЯТОТАТСТВОМ. Она явилась ему, чтобы он понял, что он может подвергнуть свою бессмертную душу опасности адских мук, бросив тело Христово в унитаз.

Раньше Эдди очень даже нравилось принимать причастие, что ему разрешили только в прошлом году. Методисты вместо вина использовали виноградный сок, а тело Христово представляли кубики свежего, упругого чудо-хлеба 138. Ему нравилась эта идея – есть и пить по ходу религиозного ритуала. Но после рассказа миссис Портли его отношение к ритуалу изменилось, появился страх. Мужество требовалось даже для того, чтобы потянуться за кусочком хлеба, и он всегда боялся электрического разряда… или, хуже того, что хлеб внезапно изменит цвет в его руке, станет сгустком крови, и бестелесный Голос загремит на всю церковь: «Недостоин! Недостоин! В ад его! В ад!» Часто после причастия горло его сжималось, воздух со свистом входил в легкие и выходил из них, и он в паническом нетерпении ждал, когда же благословение закончится и он сможет выскочить на церковную паперть и воспользоваться ингалятором.

«Не будь дураком, – говорил он себе, становясь старше. – Это всего лишь история, и миссис Портли уж точно никакая не святая: мама говорила, что она развелась, когда жила в Киттери, и ездит играть в бинго в Бангор, а истинные христиане в азартные игры не играют, истинные христиане оставляют азартные игры язычникам и католикам».

Все это имело смысл, но тревоги его не развеяло. История о хлебе, который раздавали тем, кто принимал причастие, превратившем воду в унитазе в кровь, беспокоила его, не отпускала, не давала заснуть. И однажды ночью он понял, что окончательную ясность в эту историю можно внести только одним способом: украсть кусочек хлеба, бросить в унитаз и посмотреть, что получится.

Но на такой эксперимент духа ему не хватило; его рациональный разум не выдерживал мрачного образа: кровь растекается по воде, грозя потенциальным проклятием. Его разум не мог устоять перед магическим заклинанием: «Это мое тело, берите его, ешьте; это моя кровь, пролитая за вас и за многих» 139.

Нет, он никогда бы не провел такой эксперимент.

– По-моему, все религии странные, – высказался по этому поводу Эдди. «Но и могущественные, – добавил его разум, – почти колдовские… или это тоже СВЯТОТАТСТВО?» Мысли перекинулись на случившееся с ними в доме 29 по Нейболт-стрит, и впервые он увидел безумную параллель: Оборотень, если на то пошло, появился из унитаза.

– Послушайте, мне кажется, все спят. – Ричи небрежно бросил пустую трубку из-под «Ракеты» в ливневую канаву. – Чувствуете, как тихо? Или сегодня все на день отправились в Бар-Харбор?

– Э-э-э-э-й, па-а-арни? – раздался за их спинами голос Билла. – По-о-одождите!

Эдди повернулся, он всегда радовался, слыша голос Большого Билла. На Сильвере тот обогнул угол Костелло-авеню, оставив Майка далеко позади, хотя у того «швинн» был самой новой модели.

– Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД! – прокричал Билл и помчался к ним со скоростью не меньше двадцати миль в час, игральные карты выдавали пулеметную дробь, потом крутанул педали назад, заблокировав заднее колесо, и оставил на асфальте восхитительно длинный черный резиновый след.

– Заика Билл! – воскликнул Ричи. – Как поживаешь, мальчуган? Ах, батюшки… Ах, батюшки… Как ты, мальчуган?

– Но-ормально, – ответил Билл. – Видели Бена и Бе-е-еверли?

К ним подъехал Майк. На его лице блестели маленькие капельки пота.

– Как быстро катит твой велик, а?

Билл рассмеялся:

– То-очно не з-знаю. Довольно бы-ыстро.

– Я их не видел, – ответил Ричи. – Они, вероятно, там, в клубе. Поют дуэтом. Ш-бум, ш-бум… ю-да-да-да-да-да… ты светишь мне, как солнце, сладкая моя.

Стэн Урис издал рвотный звук.

– Он просто завидует, – объяснил Ричи Майку. – Евреи не могут петь.

– Би-и-и…

– Бип-бип, Ричи, – закончил за него Ричи, и все рассмеялись.

Они вновь направились к Пустоши, Майк и Билл катили велосипеды. Разговор, поначалу оживленный, увял. Глянув на Билла, Эдди увидел тревогу на его лице, и подумал, что эта мертвая тишина достает и его. Он знал, что Ричи пошутил, но сейчас создавалось ощущение, будто все жители Дерри на этот день действительно отправились в Бар-Харбор… или куда-то еще. Ни одного автомобиля не проехало мимо. Им не встретилась ни одна старушка, катящая тележку с продуктами в свой дом или квартиру.

– Очень уж тихо, да? – ввернул Эдди, но Билл только кивнул.

Они перешли на ту сторону Канзас-стрит, за которой находилась Пустошь, и тут увидели бегущих к ним, что-то кричащих Беверли и Бена. Вид Беверли шокировал Эдди. Всегда такая чистенькая, аккуратная, волосы вымыты, завязаны в конский хвост… а сейчас выглядела так, будто извалялась во всех канавах вселенной. Глаза дикие, широко раскрытые. На щеке царапина. Джинсы в грязи. Блузка порвана.

Бен отстал от нее, бежал, тяжело дыша, брюхо моталось из стороны в сторону.

– В Пустошь идти нельзя! – Беверли жадно ловила ртом воздух. – Парни… Генри… Виктор… они где-то там… нож… у него нож…

– По-о-омедленнее. – Билл, как и обычно, безо всяких усилий, подсознательно, взял командование на себя. Посмотрел на подбегающего Бена. Его щеки горели, внушительная грудь вздымалась.

– Она говорит, что Генри спятил, Большой Билл, – пояснил Бен.

– Черт, ты хочешь сказать, что раньше он был в своем уме? – спросил Ричи и сплюнул между зубов.

– За-а-аткнись, Ри-ичи, – бросил Билл и вновь повернулся к Беверли: – Ра-асскажи.

Рука Эдди заползла в карман и коснулась ингалятора. Он не знал, о чем пойдет речь, но не сомневался, что ничего хорошего от Беверли они не услышат.

Заставляя себя говорить как можно спокойнее, Беверли изложила отредактированную версию своей истории – начиная с того момента, как Генри, Виктор и Рыгало поймали ее на улице. Об отце она им ничего не сказала – отчаянно стыдилась случившегося.

Когда она закончила, Билл какое-то время стоял молча, наклонив голову, сунув руки в карманы, с привалившимся к груди рулем Сильвера. Остальные ждали, частенько бросая взгляды на ограждение, тянувшееся по краю обрыва. Билл думал долго, и никто ему не мешал. Эдди осознал, внезапно и естественно, что дело, возможно, идет к развязке. Не потому ли день такой тихий, а? Да еще это ощущение, что весь город вымер и в нем остались только покинутые дома.

Ричи думал о фотографии в альбоме Джорджа, которая внезапно пришла в движение.

Беверли думала об отце, о том, какими тусклыми были его глаза.

Майк думал о птице.

Бен – о мумии и запахе сгнившей корицы.

Стэн Урис думал о джинсах, мокрых джинсах, с которых капала вода, и о руках, белых, как смятая бумага, с которых тоже капала вода.

– По-о-ошли, – наконец заговорил Билл. – Мы с-спустимся в‐вниз.

– Билл… – На лице Бена отразилась тревога. – Беверли говорит, что Генри действительно спятил. Он хотел убить…

– Пу-устошь н-не и-их. – Билл обвел рукой зеленую долину справа от них и под ними, кустарник, деревья, бамбук, сверкающую под солнцем воду. – Э-это не и-их со-о-обственность. – Он оглядел всех, с суровым лицом. – М-мне на-адоело и-их бо-ояться. Мы по-обили их в би-итве ка-амней, и, если н-нам п-придется по-обить и-их с-снова, мы э-это с-сделаем.

– Но, Билл, а если это не просто они?

Билл повернулся к Эдди, и тот испытал настоящий шок, увидев, какое усталое и отрешенное у Билла лицо… что-то пугало в этом лице, но только позже, гораздо позже, уже взрослым, засыпая после посиделок в библиотеке, Эдди осознал, что именно его пугало: он видел лицо мальчика, которого подталкивали к грани безумия, лицо мальчика, который, по большому счету, степенью здравомыслия и возможностью контролировать собственные поступки ничем не отличался от Генри. Но при этом никуда не делся и истинный Билл, выглядывающий из этих испуганных, одержимых глаз… злой, полный решимости Билл.

– И ч-что с то-ого, е-если н-не то-олько о-они?

Ему никто не ответил. Раздался раскат грома, уже ближе. Эдди посмотрел на небо и увидел черные грозовые тучи, наползающие с запада. Будет проливняк, как иной раз говорила его мать.

– А те-е-еперь во‐от ч-что я ва-ам с-скажу. – Билл оглядел всех. – Никто из вас не до-олжен и-идти со м-мной, если вы не хо-отите. Ре-ешать вам.

– Я пойду, Большой Билл, – ровным голосом откликнулся Ричи.

– Я тоже, – кивнул Бен.

– И я. – Майк пожал плечами.

Согласились Беверли и Стэн, последним – Эдди.

– Не думаю, Эдди, – покачал головой Ричи. – Твоя рука, знаешь ли, не выглядит боеспособной.

Эдди посмотрел на Билла.

– Он м-мне ну-ужен, – ответил Билл. – Ты де-ержись рядом со м-мной, Э-Э-Эдди. Я за то-обой присмотрю.

– Спасибо Билл. – Усталое, полубезумное лицо Билла вдруг показалось ему прекрасным – прекрасным и любимым. Его охватило изумление. «Наверное, я умру за него, попроси он об этом. Что же это за сила? Если ее заботами ты выглядишь как Билл сейчас, возможно, не такая уж это и хорошая сила».

– Да, у Билла есть абсолютное оружие. – Ричи поднял левую руку и помахал правой у подмышки. – Биологическая бомба.

Бен и Майк рассмеялись. Эдди улыбнулся.

Снова громыхнуло, на этот раз так громко и близко, что они подпрыгнули и сбились в кучку. Поднялся ветер, выметая мусор из ливневой канавы. Первое темное облако проплыло, закрывая затуманенный солнечный диск, и их тени растаяли. Ветер дул холодный, и пот на здоровой руке Эдди разом остыл. По телу пробежала дрожь.

Билл повернулся к Стэну и задал вроде бы неуместный вопрос:

– П-птичий а-атлас при тебе, Стэн?

Стэн похлопал по карману.

Билл вновь оглядел всех.

– Тогда по-ошли вниз.

И они спустились по склону цепочкой по одному, за исключением Билла, который, как и обещал, держался рядом с Эдди. Он позволил Ричи скатить Сильвера вниз, но сам поставил велосипед на привычное место под мостом. Потом они постояли, оглядываясь.

От надвигающегося грозового фронта не потемнело, даже не стало сумрачнее, но свет тем не менее изменился. Окружающие их предметы застыли в сонном расслаблении: лишенные теней, с резкими обводами, точеные. От ужаса и предчувствия дурного у Эдди засосало под ложечкой: он осознал, что свет этот ему знаком. Именно с таким светом они столкнулись в доме 29 по Нейболт-стрит.

Зигзаг молнии вытатуировал облака, достаточно яркий, чтобы заставить его вздрогнуть. Он поднял руку, прикрывая лицо, и вдруг понял, что считает про себя: «Один… два… три…» – и тут накатил гром, бабахнуло так, будто рядом взорвался фейерверк «М‐80», и они сдвинулись еще ближе.

– Утром про дождь ничего не говорили, – нервно заметил Бен. – В газете написали – жарко и дымка.

Майк оглядывал небосвод. Облака напоминали килевые суда с черным дном, с высокими бортами и тяжело нагруженные, которые решительно рассекали голубую дымку, расстилавшуюся по небу от горизонта до горизонта, когда они с Биллом выходили из дома Денбро после ленча.

– До чего быстро плывут облака, – вырвалось у него. – Никогда не видел, чтобы гроза надвигалась с такой скоростью.

И его слова подтвердил гром.

– По-ошли. – Билл комментировать не стал. – Да-авайте положим и-игровую до-оску Э-Э-Эдди в к-клубный до-ом.

Они двинулись по тропе, которую протоптали за недели, минувшие после строительства и разрушения плотины. Билл и Эдди шагали впереди, их плечи задевали зеленую листву растущих у тропинки кустов, остальные – следом. Вновь задул ветер, заставив шептаться кроны деревьев и ветки кустов. Впереди сухо стучали друг о друга стебли бамбука, как барабаны в книге о джунглях.

– Билл? – прошептал Эдди.

– Что?

– Я подумал, такое бывает только в фильмах, но… – С губ Эдди сорвался смешок. – Я чувствую, что за нами кто-то наблюдает.

– Так о-они з-здесь, са-амо со-обой, – ответил Билл.

Эдди нервно огляделся и крепче прижал к себе игровую доску для пачиси. Он…

11

Номер Эдди – 3:05

…открыл дверь монстру из комикса ужасов.

Залитый кровью призрак стоял перед ним, и это мог быть только Генри Бауэрс. Выглядел Генри как труп, поднявшийся из могилы. Лицо напоминало застывшую маску ненависти и жажды убийства, маску колдуна. Его правая рука находилась на уровне щеки, и когда глаза Эдди широко раскрылись и он только начал набирать в легкие воздух, рука пошла вниз с зажатым в ней ножом, лезвие которого блестело, как шелк.

Не раздумывая – времени не было; если б задумался, погиб бы на месте, – Эдди захлопнул дверь. Она ударила Генри по предплечью, изменив траекторию движения ножа, который опустился по виляющей из стороны в сторону дуге в каком-то дюйме от шеи Эдди.

Когда дверь прижала руку Генри к дверному косяку, послышался хруст. Генри сдавленно вскрикнул, пальцы разжались, нож запрыгал по полу. Эдди пнул его ногой, отбросив под телевизор.

Генри навалился на дверь. Весил он на сотню фунтов больше, чем Эдди, и того отшвырнуло, словно куклу. Край кровати ударил его под колени, и он повалился на нее. Генри вошел в комнату и захлопнул за собой дверь. Когда Эдди сел, глядя на незваного гостя широко раскрытыми глазами, он уже поворачивал барашек дверного замка. В горле у Эдди засвистело.

– Ладно, пидор, – прорычал Генри и глянул на пол в поисках ножа. Ножа он не увидел. Рука Эдди уже ощупывала прикроватный столик, наткнулась на одну из двух заказанных им ранее бутылок с минеральной водой «Перье». Полную бутылку – вторую он выпил перед тем, как пойти в библиотеку, потому что нервы расшалились, вызвав жуткую изжогу. «Перье» благотворно сказывалась на пищеварении.

Когда Генри, решив, что искать нож бесполезно, двинулся к кровати, Эдди сжал горлышко зеленой грушевидной бутылки в кулаке и отбил донышко ударом о край прикроватного столика. Пенная минералка потекла по нему, заливая стоящие на столике пузырьки с таблетками.

Рубашку и джинсы Генри покрывала кровь, засохшая и свежая. Его правая рука изгибалась под странным углом.

– Маленький пидор. Сейчас я научу тебя, как бросать камни.

Он добрался до кровати и потянулся к Эдди, который все еще с трудом понимал, что происходит. Прошло не более сорока секунд с того момента, как он открыл дверь. Генри попытался его схватить. Эдди выбросил вперед руку с зажатой в ней бутылкой «Перье» с отбитым донышком. Зазубренные края вонзились Генри в лицо, разорвали правую щеку, пробили правый глаз. Генри чуть слышно, на вдохе, вскрикнул и отшатнулся. Его взрезанный глаз, истекающий желто-белой жидкостью, вывалился из глазницы. Из щеки кровь била фонтаном. Крик Эдди был даже громче. Он поднялся с кровати и шагнул к Генри – возможно, чтобы помочь, он точно он не знал, – и Генри снова бросился на него. Эдди ударил бутылкой «Перье», словно шпагой, и на этот раз зеленые острия глубоко вонзились Генри в кисть левой руки, изрезав несколько пальцев. Потекла свежая кровь. Генри что-то прохрипел – примерно такие звуки раздаются, когда человек откашливается, – и толкнул Эдди правой рукой.

Эдди отлетел назад, ударился о письменный стол. Левая рука изогнулась, каким-то образом оказалась под ним, и он на нее упал. Ярко вспыхнула боль. Он почувствовал, как кость ломается вдоль линии прежнего перелома, и ему пришлось сжать зубы, чтобы сдержать крик.

Тень заслонила свет.

Генри стоял над ним, покачиваясь взад-вперед. Колени у него подгибались. С левой руки кровь капала на халат Эдди.

Эдди по-прежнему сжимал в правой руке горлышко разбитой бутылки «Перье», и когда колени Генри чуть ли не полностью согнулись, выставил ее перед собой, остриями вперед, уперев крышку в свою грудину. Генри повалился вперед, как срубленное дерево, насаживаясь на стеклянные острия. Эдди почувствовал, как бутылка разламывается в его правой руке, и боль вновь пронзила левую руку, которая оставалась под ним. Новый теплый поток окатил его тело. Эдди не знал, чья это кровь, его или Генри.

Тот дергался, как вытащенная на берег форель. Его ноги выбивали по ковру чечетку. До Эдди долетало его зловонное дыхание. Наконец Генри затих и откатился в сторону. Бутылка торчала у него из живота, нацелившись крышкой в потолок, будто там выросла.

– Гыр. – И больше Генри ничего не сказал. Смотрел в потолок. Эдди подумал, что тот умер.

Эдди поборол обморок, стремившийся уложить его на лопатки, поднялся на колени, встал. Боль в сломанной руке, которая висела уже перед ним, помогла чуть прочистить мозги. Хрипя, с трудом проталкивая воздух в легкие, Эдди добрался до ночного столика, где в луже пенной воды лежал ингалятор. Поднял, поднес ко рту, пустил живительную струю. От отвратительного вкуса спрея его передернуло, но он добавил вторую струю. Посмотрел на лежащее на полу тело… неужели Генри? Такое возможно? Он самый. Постаревший, с короткой стрижкой, в волосах преобладала седина, с толстым, белым, расплывшимся телом, но тот самый Генри. И Генри умер. Наконец-то Генри…

– Гыр, – повторил Генри и сел. Его руки хватали воздух, будто ловя нечто, что видел только он. Из вывалившегося глаза продолжало что-то капать. Генри огляделся, увидел Эдди, вжавшегося в стену, и попытался встать.

Открыл рот – и из него потоком хлынула кровь. Генри снова повалился на пол.

С гулко бьющимся сердцем Эдди потянулся за телефоном, но только сшиб его со стола на кровать. Потом схватил трубку, набрал «0». Телефон звонил, и звонил, и звонил.

«Давай же, – думал Эдди, – что ты там делаешь внизу, дрочишь? Давай же, пожалуйста, сними эту чертову трубку!»

Телефон звонил и звонил. Эдди не отрывал глаз от Генри, ожидая, что тот в любой момент вновь начнет подниматься. «Господи, как много крови!»

– Регистрационная стойка, – ответил наконец недовольный сонный голос.

– Соедините меня с номером мистера Денбро, – попросил Эдди. – Как можно быстрее. – Другим ухом он прислушивался. Сильно ли они нашумели? Кто-нибудь будет стучать в дверь и спрашивать, все ли в порядке?

– Вы уверены, что хотите, чтобы я туда позвонил? – спросил портье. – Сейчас десять минут четвертого.

– Да, позвоните! – Эдди чуть не кричал. Рука, державшая трубку, тряслась. В другой руке словно свили гнездо отвратительно жужжащие осы. Генри снова шевельнулся? Нет, конечно же, нет.

– Хорошо, хорошо, – ответил портье. – Не кипятитесь, друг мой.

Послышался щелчок. Потом бурчание звонка в номере. «Давай, Билл, давай, да…»

Внезапная мысль, до ужаса правдоподобная, пришла в голову. А если Генри сначала заглянул в номер Билла? Или Ричи? Бена? Бев? А может, Генри прежде всего посетил библиотеку? Конечно же, где-то он уже побывал; если бы кто-то не подрезал крылышки Генри, на полу мертвым лежал бы он, Эдди, и нож с выкидным лезвием торчал бы из его груди точно так же, как сейчас горлышко бутылки «Перье» вырастало из брюха Генри. А может, Генри навестил уже всех остальных, застав их полусонными, как и его? Может, все они мертвы? Мысль эта просто убивала, и Эдди понял, что, если в номере Билла не снимут трубку, он сейчас закричит.

– Пожалуйста, Большой Билл, – прошептал Эдди. – Пожалуйста, отзовись.

Трубку сняли, и он услышал голос Билла, на удивление осторожный.

– А-а-алло?

– Билл, – сказал… почти пролепетал Эдди. – Билл, слава богу.

– Эдди? – Голос Билла на мгновение отдалился, он обратился к кому-то еще, поясняя, кто звонит. Затем вернулся. – Ч-что с-случилось, Эдди?

– Генри Бауэрс. – Эдди вновь смотрел на лежащее на полу тело. «Он чуть переместился? Не так-то просто убедить себя, что нет». – Билл, он пришел сюда… и я его убил. У него был нож. Я думаю… – Он понизил голос. – Я думаю, тот самый нож, что и тогда. Когда мы ушли в канализационные тоннели. Ты помнишь?

– Я по-омню, – мрачно ответил Билл. – Эдди, слушай меня. Я хочу, чтобы ты…

12

Пустошь – 13:55

…ве-е-ернулся и попросил Бе-е-ена по-одойти ко м-мне.

– Хорошо, – ответил Эдди и тут же отстал. Они приближались к поляне. Под облачным небом прокатывались раскаты грома, кусты пели под напором ветра.

Бен подошел к Биллу, когда они выходили на поляну. Потайная дверца осталась откинутой, неправдоподобный черный квадрат на зеленом фоне. Ясно и отчетливо слышалось журчание реки, и внезапно Билл со всей определенностью осознал: этот звук в этом месте он слышит в последний раз за все свое детство. Он глубоко вздохнул, втягивая в себя запахи земли, и воздуха, и сажи с далекой свалки, дымящейся, как пробудившийся вулкан, который никак не может решить, изливаться ему лавой или нет. Он увидел стаю птиц, летящих от железнодорожной эстакады к Олд-Кейп. Посмотрел на клубящиеся облака.

– Что такое? – спросил Бен.

– Почему о-они не пы-ытаются на-апасть на нас? – спросил Билл. – Они з-з-здесь. Э-Э-Эдди со-овершенно п-прав. Я чу-у-увствую их.

– Да, – кивнул Бен. – Возможно, они настолько глупы, что думают, будто мы полезем в клубный дом. Окажемся в ловушке.

– Во-о-озможно. – Билл вдруг жутко разозлился на свое заикание, не позволяющее ему говорить быстро. Впрочем, кое-что он все равно не решился бы сказать: о том, что буквально мог видеть глазами Генри Бауэрса, о том, что он и Генри, будучи пешками, контролируемыми противоборствующими силами, стали очень близки, пусть и находились по разные стороны баррикады.

Генри ожидал, что они не отступят и примут бой.

Оно ожидало, что они не отступят и примут бой.

И умрут.

Ледяная вспышка белого света, казалось, заполнила голову. Их признают жертвами маньяка, который терроризировал Дерри после смерти Джорджа. – всех семерых. Возможно, их тела найдут, может – и нет. Все будет зависеть от того, сможет и захочет ли Оно прикрыть Генри и – в меньшей степени – Виктора и Рыгало. Да, для посторонних, для всего города, они станут жертвами маньяка, серийного убийцы. «И это правильно, по большому счету так оно и есть. Оно хочет, чтобы мы умерли. Генри – подходящий инструмент, Оно даже не придется высовываться. Думаю, я должен умереть первым… Беверли и Ричи еще смогут организовать сопротивление, или Майк, но Стэн испуган, как и Бен, хотя, я думаю, он покрепче Стэна. И у Эдди сломана рука. Зачем я привел их сюда? Господи! Зачем я это сделал?»

– Билл? – озабоченно позвал Бен. Остальные уже стояли рядом с ними у клубного дома. Снова прогремел гром, кусты шуршали, бамбук постукивал в меркнущем предгрозовом свете.

– Билл… – На этот раз Ричи.

– Ш-ш-ш. – Все замолчали под взглядом его сверкающих, одержимых глаз.

Он посмотрел на подлесок, на тропинку, которая вилась по нему, уходя к Канзас-стрит, и почувствовал, как его разум внезапно поднялся, перескочил на более высокий уровень. В разуме заикание отсутствовало напрочь; наоборот, судя по его ощущениям, мысли уносил бешеный поток интуиции – словно все тайное открывалось ему.

«Джордж на одном конце, я и мои друзья на другом. А потом все остановится

(снова)

снова, да, снова, потому что такое случалось раньше и никогда не обходилось без большой жертвы в конце, что-то ужасное требовалось, чтобы поставить жирную точку, я не понимаю, как я могу это знать, но я знаю… и они… они…»

– Они по-о-озволяли этому случаться, – пробормотал Билл, глядя на хвостик уходящей в подлесок тропы. – Ко-о-онечно же, по-о-озволяли.

– Билл? – позвала Бев. Стэн стоял по одну сторону от нее, небольшого росточка, аккуратный и подтянутый, в синей рубашке поло и хлопчатобумажных брюках. Майк – по другую, пристально вглядывался в Билла, словно читая его мысли.

«Они позволяют этому случаться, всегда позволяют, и все успокаивается, жизнь продолжается, Оно… Оно…

(засыпает)

засыпает… или впадает в спячку, как медведь… а когда все начинается снова, они знают… люди знают… они знают, что это, должно быть, Оно».

– Я п-п-п-п-п…

«Пожалуйста Господи пожалуйста Господи через сумрак столб белеет в полночь призрак столбенеет Господи Иисусе ПОЖАЛУЙСТА ДАЙ МНЕ ВОЗМОЖНОСТЬ СКАЗАТЬ».

– Я п-привел вас сю-юда, по-о-отому ч-что бе-е-е-зопасного ме-еста не-ет. – Слюна летела с его губ; Билл вытер их обратной стороной ладони. – Де-е-ерри – это Оно. Вы по-о-онимаете ме-еня? – Он пронзил их взглядом, они чуть подались назад, с блестящими от жуткого испуга глазами. – Де-ерри – это О-О-Оно! В лю-юбом ме-есте, ку-уда мы по-ойдем… ко-огда О-О-Оно до-о-оберется до на-ас, они э-этого не у-увидят, они э-э-этого не у-услышат, не у-узнают. – Билл с мольбой смотрел на них. – В-вы по-о-онимаете, к-как в‐все с-складывается? В-все, ч-что нам о-остается, т-так э-это по-опытаться за-акончить на-ачатое.

Беверли увидела мистера Росса, поднимающегося, смотрящего на нее, складывающего газету, уходящего в дом. «Они не увидят, они не услышат, они не узнают. И мой отец

(снимай штаны потаскушка)

хотел меня убить».

Майк подумал о ленче с Биллом. Мать Билла пребывала в мире собственных грез, она не заметила ни одного из них, читая роман Генри Джеймса. Ричи подумал об ухоженном, чистеньком, но абсолютно пустом доме Стэна. Стэн и сам удивился; во время ленча его мать практически всегда была дома, а в тех редких случаях, когда уезжала, обязательно оставляла записку, в которой указывала, где ее можно найти. В этот день записки Стэн не обнаружил. Мать уехала на автомобиле – и все. «Наверное, отправилась по магазинам со своей подругой Дебби», – нахмурившись, предположил Стэн, а потом принялся готовить сандвичи с яичным салатом. Ричи совсем об этом забыл, а сейчас вспомнил. Эдди подумал о своей матери. Уходя из дома с игровой доской для пачиси, он не услышал обычных наставлений: «Будь осторожен, Эдди, найди какое-нибудь укрытие, если пойдет дождь, Эдди, не участвуй в опасных играх, Эдди». Она не спросила, взял ли он с собой ингалятор, не сказала, когда ему нужно вернуться домой, не предупредила, что надо быть осторожнее с «грубыми мальчиками, с которыми ты играешь». Она с головой ушла в мыльную оперу, которую показывали по телику, будто его и не существовало.

Будто его и не существовало.

И та же мысль, в том или ином виде, мелькнула у каждого: в какой-то момент, между утренним подъемом и ленчем, они все стали призраками.

Призраками.

– Билл. – Стэн вдруг охрип. – А если мы выберемся? Через Олд-Кейп?

Билл покачал головой.

– Н-не ду-умаю. На-ас по-оймают в ба-а-а-амбуке… та-а-ам т-т-т-трясина… и-или в Ке-е-ендускиге по-оявятся на-а-астоящие пи-и-и-ираньи… и-или бу-удет ч-что-то е-еще.

И опять каждый увидел свою версию одного и того же. Бен – кусты, внезапно превратившиеся в растения-людоеды. Беверли – летающих пиявок вроде тех, что выбрались из старого холодильника. Стэн – болотистый участок посреди бамбуковых зарослей, выплевывающий живые трупы детей, которых засосала тамошняя знаменитая трясина. Майк Хэнлон представил себе маленьких рептилий Юрского периода с множеством острых зубов, внезапно выскочивших из-под гниющего дерева, напавших на них, раздирающих на куски. Ричи увидел Ползущий Глаз, прыгнувший на них сверху, когда они пробегали под железнодорожной эстакадой. А Эдди – как они карабкаются по склону к Олд-Кейп только для того, чтобы обнаружить, что наверху их поджидает прокаженный, на теле которого копошатся насекомые и черви.

– Если бы смогли как-нибудь выбраться из города… – пробормотал Ричи и замолчал, вздрогнув, услышав громогласный отрицательный ответ с неба. Пошел дождь, пока еще слабый, но грозящий в самом скором времени перейти в мощный ливень. От жаркой дымки, окутавшей сонный Дерри, не осталось и следа, словно ее и не было. – Мы будем в безопасности, если сможем выбраться из этого гребаного города.

– Бип-би… – начала Беверли, когда из кустов вылетел камень и ударил Майка по голове. Его качнуло назад, из-под шапочки волос потекла кровь, и он упал бы, если бы Билл его не поддержал.

– Научит тебя, как бросаться камнями! – донесся до них насмешливый голос Генри.

Билл видел, что остальные оглядываются, со страхом в глазах, готовые броситься в разные стороны. И, если бы они это сделали, для них действительно было бы все кончено.

– Бе-е-ен! – резко бросил он.

Бен посмотрел на него.

– Билл, мы должны бежать. Они…

Еще два камня вылетели из кустов. Один попал Стэну в бедро. Он вскрикнул. Скорее от неожиданности, чем от боли. Беверли увернулась от второго. Камень упал на землю и скатился через люк в клубный дом.

– Т-ты по-омнишь пе-ервый де-ень, ко-огда ты п-пришел сю-юда? – прокричал Билл, перекрывая гром. – Ко-огда за-акончились за-анятия?

– Билл… – начал Ричи.

Билл вскинул руку, приказывая замолчать, его глаза не отрывались от Бена, пригвоздив того к земле.

– Конечно, – ответил Бен, пытаясь смотреть во все стороны одновременно. С кустов лилась вода, их гнуло из стороны в сторону чуть ли не до земли.

– Ша-а-ахта. На-а-асосная станция. Ту-у-уда мы до-олжны по-ойти. Отведи нас!

– Но…

– О-о-отведи нас ту-у-уда!

Из кустов вновь полетели камни, и на мгновение Билл увидел лицо Виктора Крисса, испуганное, ошарашенное и яростное. А потом камень ударил ему в скулу, и теперь уже Майк удержал Билла от падения. На мгновение в глазах у него потемнело. Щека онемела. Потом чувствительность вернулась пульсирующей болью, и он ощутил текущую кровь. Провел рукой по щеке, дернулся, нащупав растущую болезненную шишку, посмотрел на кровь, вытер руку о джинсы. Его волосы трепал ветер.

– Научит тебя бросать камни, заикающийся говнюк! – Генри то ли кричал, то ли смеялся.

– О-о-отведи нас! – проорал Билл. Теперь он понимал, почему послал Эдди за Беном; именно через ту насосную станцию им следовало войти в тоннели, через нее, и никакую другую, и только Бен мог отличить ее от других: все они выстроились вдоль берегов Кендускига, пусть и не на одинаковом расстоянии друг от друга. – На-айди ее! Че-ерез не-е-ее мы по-опадем в‐вниз. До-о-оберемся до О-О-Оно!

– Билл, ты не можешь этого знать! – воскликнула Беверли.

– Я знаю! – яростно прокричал он ей – им всем.

Бен еще мгновение стоял, облизывая губы, глядя на Билла. Потом повернулся и побежал через поляну к реке. И тут же ярчайший зигзаг молнии прорезал небо, лилово-белый, а последовавший за ним раскат грома заставил Билла отшатнуться. Мимо его носа пролетел камень размером с кулак и угодил Бену в зад. Тот вскрикнул от боли, и рука его метнулась к ушибленному месту.

– Получай, жирдяй! – Генри по-прежнему то ли кричал, то ли смеялся. Зашуршали, затрещали кусты, и Генри появился на поляне. Дождь, и без того нешуточный, превратился в ливень. Вода стекала по волосам Генри на брови, вниз по щекам. Улыбка демонстрировала все его зубы. – Научит тебя, как бросать ка…

Майк подобрал доску, оставшуюся после строительства крыши клубного дома, и швырнул ее. Доска дважды перевернулась в воздухе и ударила Генри по лбу. Тот вскрикнул, прижал руку ко лбу, словно человек, которому пришла в голову хорошая мысль, и плюхнулся на землю.

– Бе-е-ежим! – проревел Билл. – За-а Бе-е-еном!

Снова затрещали кусты, и когда остальные Неудачники устремились за Беном, на поляну вывалились Виктор и Рыгало. Генри поднялся, и втроем они устремились в погоню.

Даже позже, когда воспоминания о том дне приходили к Бену, у него в голове остались лишь спутанные образы этого забега. Он помнил ветки, с листьев стекала вода, ветки хлестали его по лицу, окатывали холодной водой; помнил, как молнии били одна за другой, а гром гремел не переставая; и он помнил, как крики Генри, требовавшего, чтобы они вернулись и вступили в честный бой, сливались с шумом Кендускига по мере того, как они приближались к реке. Всякий раз, когда он сбавлял ход, Билл шлепал его по спине, заставляя ускориться.

«А если я не смогу ее найти? Если я не смогу найти именно эту насосную станцию?»

Воздух с шумом вырывался из легких и врывался в них, горячий, с привкусом крови. Глубокая царапина жгла бок. Болел зад, в том месте, где ударил камень. Беверли говорила, что Генри и его дружки хотят их убить, и Бен в это верил, да, верил.

Он выскочил на берег Кендускига столь внезапно, что едва не свалился в воду. Ему удалось удержаться на суше, но тут сам берег, подмытый весенним половодьем, обрушился под тяжестью Бена, и его потащило к кромке быстро бегущей воды. Рубашка задралась, холодная глинистая земля липла к коже.

Билл наклонился над ним и рывком поставил на ноги.

Из кустов, которые подходили близко к берегу, выбегали остальные. Ричи и Эдди появились последними. Ричи поддерживал Эдди за пояс. Его очки, с которых капала вода, держались на самом кончике носа.

– Ку-ку-куда? – прокричал Билл.

Бен посмотрел налево, потом направо, прекрасно понимая, что каждая лишняя секунда может стоить им жизни. Река уже поднялась, и черное от облаков небо придавало бурлящей воде грозный серо-стальной цвет. Кусты и деревья с искривленными стволами гнулись под ветром. И он слышал, как тяжело, со всхлипами, дышал Эдди.

– Ку-у-уда?

– Я не… – начал Бен и тут увидел наклоненное дерево и пещеру под ним, где он прятался в тот первый день. Он задремал, а когда проснулся, услышал голоса Билла и Эдди. Тогда большие парни пришли… увидели… победили. «Пока, мальчики. Это была действительно очень маленькая, детская плотина, поверьте мне». – Туда! – крикнул он. – За мной!

Опять сверкнула молния, и на сей раз Бен даже услышал ее гудение, похожее на звук, который издавал перегруженный трансформатор для игрушечной железной дороги. Она ударила в дерево, и бело-синий электрический огонь развалил его основание на множество щепок и зубочисток, размером очень даже подходящих для какого-нибудь сказочного великана. Дерево с оглушающим треском упало в реку, взметнув огромный столб брызг. От страха Бен глубоко вдохнул и унюхал что-то горячее, гнилое, дикое. Огненный шар прокатился по стволу упавшего дерева, вспыхнул еще ярче и погас. Прогремел гром – не над головой, а вокруг них, словно они стояли в центре грозового облака. Дождь лил как из ведра.

Билл ударил Бена по спине, выводя из ступора.

– По-о-ОШЛИ!

И Бен пошел, побежал, спотыкаясь, по кромке воды, волосы падали на глаза. Добрался до дерева – пещера под ним приказала долго жить, – перебрался через него, упираясь мысками в мокрую кору, царапая ладони и предплечья.

Билл и Ричи подняли Эдди, а когда он неуклюже перевалился через ствол, его поймал Бен. Оба повалились на землю. Эдди вскрикнул.

– Ты в порядке? – прокричал Бен.

– Похоже на то! – крикнул в ответ Эдди, поднимаясь. Полез за ингалятором и чуть не выронил. Бен взял у него ингалятор, и Эдди одарил его благодарным взглядом, когда Бен сунул ингалятор ему в рот и нажал на клапан.

Ричи перелез через дерево, потом Стэн и Майк. Билл подсадил Беверли, Бен и Ричи поймали ее, когда она соскальзывала с другой стороны. Волосы прилипли ко лбу, щекам, голове, синие джинсы стали черными.

Билл перелезал через дерево последним, он забрался на ствол, перекинул ноги на другую сторону, увидел бегущих к ним по воде Генри, Рыгало и Виктора и, соскальзывая на землю, закричал:

– Ка-а-амни! Бросайте камни!

Камней на берегу хватало, а поваленное дерево превратилось в идеальную баррикаду. Через пару секунд все семеро швыряли камни в Генри и его дружков. Те почти уже добежали до дерева, так что расстреливали их в упор. И им прошлось отступить, крича от боли и ярости, потому что камни ударяли им в лицо, грудь, руки, ноги.

– Поучи нас бросать камни! – крикнул Ричи и бросил один, размером с куриное яйцо, в Виктора. Попал в плечо, и камень отлетел вверх. – Ах, батюшки… Ах, батюшки… поучи нас, мальчуган! Мы хорошие ученики!

– Да-а-а-а! – поддержал его Майк. – Как вам это нравится? Как вам это нравится?

Ответа они не услышали. Троица отступала, пока не оказалась на безопасном расстоянии, а потом они сбились в кучку и начали совещаться. Через несколько мгновений устремились на берег, поскальзываясь на мокрой земле, по которой в Кендускиг уже во множестве стекали ручейки, хватаясь за ветки, чтобы удержаться на ногах, и исчезли в подлеске.

– Они собираются нас обойти, Большой Билл. – Ричи сдвинул очки к переносице.

– Э-это ни-ичего. Да-авай, Бен. Мы-ы за то-обой.

Бен побежал вдоль берега, остановился (ожидая, что Генри с дружками выскочат перед ним) и увидел насосную станцию в двадцати ярдах от себя. Остальные бежали за ним к бетонному цилиндру. Другие цилиндры торчали из земли на противоположном берегу, один – довольно близко, второй – ярдах в сорока выше по течению. Из этих двух в Кендускиг выливались потоки мутной воды. А из того, к которому они направлялись, вытекал лишь тоненький ручеек. И Бен обратил внимание, что насос в этом бетонном цилиндре не гудел. Сломался.

Он взглянул на Билла задумчиво… даже испуганно.

Билл смотрел на Ричи, Стэна и Майка.

– М-мы до-олжны с-с-сдвинуть к-крышку. По-оомогите м-м-мне.

В крышке сделали специальные захваты для рук, но от дождя они сделались скользкими, а сама крышка была очень тяжелой. Бен встал рядом с Биллом, и Билл чуть подвинул руки, чтобы хватило места и рукам Бена. Тот слышал, как внизу капает вода, и звук этот ему определенно не нравился, словно вода капала в колодец.

– Да-а-авайте! – воскликнул Билл, и все пятеро надавили. Крышка со скрипом чуть сдвинулась.

Беверли встала рядом с Ричи, Эдди уперся в крышку одной здоровой рукой.

– Раз, два, три, взяли! – скомандовал Ричи. Крышка сдвинулась еще. Появился полумесяц черноты.

– Раз, два, три, взяли!

Полумесяц сделался шире.

– Раз, два, три, взяли!

Бен толкал, пока перед глазами не заплясали черные точки.

– Отходим! – закричал Майк. – Она падает, падает!

Они отскочили, глядя, как большая круглая крышка накреняется и сваливается. Краем она вонзилась в мокрую землю, а потом перевернулась и улеглась рядом с цилиндром, будто огромная шапка. Жучки спрыгивали с крышки на мятую траву.

– Ох, – вырвалось у Эдди.

Билл заглянул в бетонный цилиндр. Железные скобы спускались к кругу черной воды, по которой теперь барабанили капли дождя. Посреди грудой мертвого железа стоял насос, наполовину ушедший под воду. Он видел, как вода затекает в раструб подводящей трубы, и мелькнула мысль, от которой засосало под ложечкой: «Туда мы и должны пойти. Туда».

– Э-Э-Эдди. Са-а-адись на ме-еня!

Эдди с тревогой взглянул на него.

– На-а с-с-спину. Де-ержись з-здоровой ру-укой, – и показал как.

Эдди все понял, но энтузиазма не выказал.

– Быстро! – рявкнул Билл. – О-они с-скоро бу-удут здесь!

Эдди обвил рукой шею Билла. Стэн и Майк подняли его так, чтобы он смог обхватить ногами талию Билла. И когда Билл неуклюже перелезал через край цилиндра, Бен увидел, что Эдди крепко зажмурил глаза.

Шум дождя перекрывали другие звуки: треск ломающихся веток, голоса. Генри, Виктор и Рыгало. Самая отвратительная кавалерия этого мира.

Держась за бетонный край цилиндра, Билл начал осторожно спускаться, переставляя ноги с одной железной скобы на другую. От воды скобы сделались скользкими. Эдди мертвой хваткой сжимал шею Билла, и тот подумал, что сейчас ему представится возможность убедиться, какие страдания приносит астма.

– Я боюсь, Билл, – прошептал Эдди.

– Я то-о-оже.

Он отпустил бетонный край, схватился за верхнюю скобу. И хотя Эдди почти что душил его и он чувствовал, что стал весить на добрых сорок фунтов больше, Билл на мгновение застыл, чтобы посмотреть на Пустошь, на Кендускиг, на бегущие облака. Внутренний голос – не испуганный, скорее уверенный голос – сказал ему, что он должен посмотреть, на случай, если больше никогда не увидит наземного мира.

Он и посмотрел, а потом начал спускаться, с Эдди на спине.

– Я больше не могу, – прошептал Эдди.

– Бо-ольше и не на-адо, – ответил Билл. – Мы по-очти в‐внизу.

Одна его нога вошла в холодную воду. Он поискал и нащупал следующую скобу. Под ней – еще одну, а потом лестница закончилась. Он уже стоял на полу, по колено в воде, рядом с насосом.

Присел, поморщившись, когда зад опустился в холодную воду, подождал, пока Эдди слезет. Глубоко вдохнул. Запах – не фонтан, но рука Эдди не пережимала горло, и это радовало.

Билл поднял голову. До среза цилиндра порядка десяти футов. Остальные сгрудились вокруг цилиндра, смотрели вниз.

– Да-авайте! – крикнул он. – По о-одному! Бы-ыстро!

Беверли спустилась первой. Легко перекинула ногу через край, потом полезла, перехватывая руками за скобы. Стэн – следующим. За ним – Бен и Майк. Ричи оставался последним. Он подождал наверху, прислушиваясь к продвижению Генри и его дружков. Прикинул, судя по звукам, что они выйдут на берег левее насосной станции, но не сильно с ней разминутся.

И в этот момент Виктор заорал:

– Генри! Сюда! Тозиер!

Ричи огляделся и увидел, что они бегут к нему. Виктор вырвался вперед… а потом Генри оттолкнул его так сильно, что Виктор шлепнулся на колени. Генри держал в руке нож, все точно, какой годился для забоя свиней. С лезвия капала вода.

Ричи посмотрел вниз, увидел, как Бен и Стэн помогают Майку сойти с лестницы, и сам перемахнул через край цилиндра. Генри понял, что он делает, и закричал. Ричи, дико расхохотавшись, хлопнул левой рукой по локтевому сгибу правой, предплечье взметнулось к небу, пальцы сжались в кулак, повторяя, наверное, самый древний жест в мире. А чтобы гарантировать, что Генри все поймет, Ричи еще и выставил средний палец.

– Ты умрешь внизу! – проревел Генри.

– Докажи! – хохоча, прокричал в ответ Ричи. Ужас пробирал от одной мысли о спуске в это бетонное горло, но он не мог не смеяться. А потом Голосом ирландского копа добавил: – Бог знает, что ирландская удача никогда не иссякнет, мой дорогой мальчик.

Генри поскользнулся на мокрой траве и припечатался задом менее чем в двадцати футах от Ричи, который стоял на верхней железной скобе, так что над бетонным цилиндром виднелись только голова и грудь.

– Пока, каблуки-бананы! – крикнул Ричи, наслаждаясь триумфом и начал спускаться. Мокрые скобы выскальзывали из рук, и раз он чуть не упал. Но потом Билл и Майк схватили его, и мгновение спустя он уже стоял по колено в воде рядом с остальными. Ричи дрожал всем телом, по спине прокатывались волны жара и холода, и он никак не мог сдержать смех.

– Тебе бы видеть его, Большой Билл. Неуклюжий, как и всегда, не может устоять на ногах…

Голова Генри появилась в круге наверху. Щеки краснели свежими царапинами от веток. Губы шевелились. Глаза сверкали.

– Ладно! – прокричал он. Бетонный цилиндр чуть глушил слова. – Я иду. Теперь вы мои.

Он перекинул ногу через край, поискал верхнюю скобу, нашел, перекинул другую.

– Ко-огда о-о-он с-спустится до-остаточно ни-изко, м-мы все е-его х-хватаем. Тя-я-янем в‐вниз. По-о-од во‐о-оду. По-о-онятно?

– Да, губернатор. – И Ричи отдал честь трясущейся рукой.

– Понятно, – кивнул Бен.

Стэн подмигнул Эдди, который не понимал, что происходит… за исключением одного – Ричи определенно рехнулся. Смеялся, как безумец, когда Генри Бауэрс – ужасный Генри Бауэрс – спускался вниз, чтобы перебить их всех, как крыс в бочке.

– Мы готовы встретить его, Билл! – прокричал Стэн.

Генри замер. Спустившись на три скобы. Через плечо посмотрел на Неудачников. И впервые на лице его отразилось сомнение.

И тут до Эдди дошло. Бауэрс с дружками могли спускаться только по одному. Прыгать – слишком высоко, учитывая, что посреди бетонного цилиндра высился насос. А они поджидали каждого всемером, тесным маленьким кружком.

– И-иди сю-юда, Ге-енри, – доброжелательным голосом позвал Билл. – Че-е-его т-ты ж-ждешь?

– И правда, Генри, – поддакнул Ричи. – Тебе же нравится бить малышню. Иди сюда.

– Мы тебя ждем, Генри. – Голос Бена переполняло радушие. – Не думаю, что тебе здесь понравится, но спускайся, если хочешь. Если только ты не струсил. – И Бен заквохтал, как курица. К нему присоединился Ричи, потом остальные. Это пренебрежительное кудахтанье поднималось, отражаясь от влажных стен, по которым стекала дождевая вода. Генри смотрел на них сверху вниз, с ножом в левой руке, и лицо его стало цвета старых кирпичей. Он простоял секунд тридцать и начал подниматься. Неудачники проводили его свистом и оскорблениями.

– А те-еперь у-уходим в то-оннель, – прошептал Билл. – Бы-ы-ыстро.

– Зачем? – спросила Беверли, но отвечать Биллу не пришлось. В жерле бетонного цилиндра вновь появился Генри и бросил вниз камень размером с футбольный мяч. Беверли вскрикнула, и Стэн тут же прижал Эдди к круглой стене. Камень ударился о ржавый корпус насоса с музыкальным «дзинь», отскочил влево и стукнулся о бетонную стену, разминувшись с Эдди менее чем на полфута. Отбитая бетонная крошка чиркнула его по щеке. Камень упал в воду. Во все стороны полетели брызги.

– Бы-ы-ыстро! – повторил Билл, и они сгрудились у подводящей трубы насоса. Диаметр канала составлял порядка пяти футов. Билл отправлял их туда одного за другим (смутный цирковой образ – большие клоуны, выходящие из маленького автомобиля – промелькнул в голове со скоростью метеора; годы спустя он использует этот образ в книге «Черная стремнина»), последним залез сам, увернувшись еще от одного камня. Новые камни летели вниз, попадали в корпус насоса и отлетали под разными углами.

Когда камни перестали падать, Билл выглянул из укрытия и увидел, что Генри быстро-быстро спускается по лестнице.

– Х-х-хватаем его! – прокричал он остальным. Ричи, Бен и Майк выскочили из-за Билла. Ричи потянулся и схватил Генри за лодыжку. Генри выругался и дернул ногой, словно пытаясь сбросить маленькую зубастую собачку – терьера, скажем, или пекинеса. Но Ричи забрался повыше, ухватившись за скобу, и вонзил зубы в лодыжку Генри. Тот закричал и начал подниматься. Обувка с этой ноги свалилась, упала в воду и утонула.

– Он меня укусил! – кричал Генри. – Укусил меня! Этот членосос меня укусил!

– Да, и как хорошо, что весной я сделал прививку от столбняка! – крикнул ему Ричи.

– Забрасываем их камнями! – бушевал Генри. – Забрасываем! Отправим их в каменный век, вышибем им мозги!

Вниз вновь полетели камни. Но мальчишки успели ретироваться в трубу. Только руку Майка задел маленький камушек, и он, морщась, прижимал ее к телу, выжидая, пока уйдет боль.

– Патовая ситуация, – прокомментировал Бен. – Они не могут спуститься, мы не можем подняться.

– Мы и не до-олжны здесь подниматься, – ответил Билл, – и в‐вы все это знаете. Кое-кому хо-очется, чтобы мы во‐ообще не поднялись на по-оверхность.

Они смотрели на него. В глазах застыли боль и испуг. Никто ничего не сказал.

До них долетел голос Генри, ярость в нем маскировалась под насмешку:

– Эй, мы можем просидеть здесь весь день.

Беверли отвернулась и смотрела в глубины подводящей трубы. Свет с удалением от шахты быстро мерк, и многого она разглядеть не могла. Видела только бетонный тоннель, нижнюю треть которого заполняла бегущая вода. Она обратила внимание, что уровень воды теперь выше в цилиндре, в который они спустились. И поняла почему: насос не работал, так что в Кендускиг сливалась только часть воды. Она чувствовала, как клаустрофобия сжимает горло, как кожа покрывается мурашками. Если вода поднимется высоко, они утонут.

– Билл, мы должны туда идти?

Он пожал плечами, сказав этим все. Да, должны; что еще им оставалось? Погибнуть от рук Генри, Виктора и Рыгало в Пустоши? Или от чьих-то еще – возможно, куда более страшных – в городе? Она очень хорошо поняла его мысль – никакого заикания в этом пожатии плеч не было. Лучше им самим прийти к Оно. Вытащить из логова, вызвать на решающий поединок, как в вестерне. Более честно. Более смело.

– Как назывался тот ритуал, о котором ты нам говорил, Большой Билл? Из библиотечной книжки?

– Чу-Чу-Чудь. – Билл улыбнулся.

– Чудь, – повторил Ричи. – Ты кусаешь язык Оно, и Оно кусает твой, так?

– Та-а-ак.

– А потом вы рассказываете анекдоты.

Билл кивнул.

– Забавно. – Ричи смотрел в черную трубу. – Не могу вспомнить ни одного.

– Я тоже, – признался Бен. Страх тяжело навалился ему на грудь, душил. Он чувствовал: если бы не спокойствие и уверенность Билла… и не присутствие Беверли, он бы сел в воду и разрыдался, как младенец… или просто сошел с ума. Но он точно знал, что скорее умрет, чем покажет Беверли, как он напуган.

– Ты знаешь, куда идет труба? – спросил Стэн Билла.

Билл покачал головой.

– Ты знаешь, как найти Оно?

Билл вновь покачал головой.

– Мы узнаем, когда приблизимся, – внезапно вмешался в их разговор Ричи. Глубоко вдохнул. – Если мы должны это сделать, давайте сделаем.

Билл кивнул:

– Я по-пойду пе-первым. Потом Э-Эдди. Бе-Бе-Бен. Бев. Стэн-Су-Су-Супермен. Ма-Ма-Майк. Ты по-последним, Ри-Ричи. Ка-каждый де-держит ру-руку на п-плече то-то-того, кто и-идет в‐в-впереди. Будет те-темно.

– Вы выходите? – крикнул сверху Генри Бауэрс.

– Где-нибудь мы выйдем, – пробормотал Ричи. – Надеюсь.

Они сформировали колонну слепцов. Билл оглянулся только раз, чтобы убедиться, что рука каждого лежит на плече стоящего впереди. Потом, чуть наклонившись, чтобы преодолевать сопротивление потока, Билл Денбро повел друзей в темноту, в которую чуть ли не годом раньше уплыл бумажный кораблик, сделанный им для брата.

Глава 20 Круг замыкается

1 Том

Тому Рогану приснился совершенно безумный сон. В нем он убивал отца.

Часть его рассудка понимала, насколько безумен этот сон; его отец умер, когда Том учился еще в третьем классе. Ну… «умер» – не совсем точно. «Покончил с собой», пожалуй, больше соответствовало действительности. Ральф Роган смешал себе коктейль из джина и щелока. На посошок, так сказать. Тома назначили ответственным за брата и сестер и пороли, если что-то шло не так.

Нет, он не мог убить своего отца… да только в этом пугающем сне он стоял рядом с отцом, прижимая к его шее что-то такое, напоминающее совершенно безобидную рукоятку… но она была вовсе не безобидная, так? У края имелась кнопочка, и если бы он на нее нажал, из рукоятки выдвинулось бы лезвие и пронзило шею отца. «Я не собираюсь ничего такого делать. Папуля, не волнуйся, – подумал во сне его мозг аккурат перед тем, как палец нажал на кнопку, и выскочило лезвие. Глаза спящего отца раскрылись, он уставился в потолок; челюсть отвисла, послышалось кровавое бульканье. – Папуля, я этого не делал! – закричал его разум. – Кто-то другой…»

Он изо всех сил пытался проснуться и не мог. Что ему удалось (и, как выяснилось, ни к чему хорошему это не привело), так перескочить в другой сон. В нем Том брел по длинному, темному тоннелю, разбрызгивая ногами воду. Яйца болели, саднило лицо, исхлестанное ветками. С ним шел кто-то еще, но он различал только смутные силуэты. Это значения не имело. Что имело, так это сосунки, которые находились где-то впереди. Они провинились. Они заслужили

(порки)

наказания.

Где бы ни обреталось это чистилище, в нем воняло. Вода капала, и падение каждой капли эхом разносилось по тоннелю. Его туфли и брюки намокли. Маленькие говноеды уходили все дальше в этот лабиринт тоннелей и, возможно, думали, что

(Генри)

Том и его друзья заблудятся, но в дураках остались они сами,

(ха-ха, облажались!)

потому что у него нашелся еще один друг, особый друг, и этот друг пометил путь, по которому они шли с помощью… с помощью…

(луношаров)

каких-то хреновин, больших и круглых, светившихся изнутри. Чем-то они напоминали старинные уличные фонари, которые всегда так загадочно светятся в ночи. Один из таких шаров висел в воздухе на каждом перекрестке, и стрелка на его боковой поверхности указывала, по какому тоннелю ему и

(Виктору и Рыгало)

его невидимым друзьям идти дальше. И направление всегда указывалось правильное, да, правильное; он слышал, как другие идут впереди, до него долетало эхо всплесков их шагов и неразборчивого шепота их разговоров. И расстояние до них сокращалось, они догоняли сосунков. А когда догонят… Том посмотрел вниз и увидел, что по-прежнему держит в руке нож с выкидным лезвием.

На мгновение он испугался – все это напоминало астральные впечатления, о которых он иногда читал в таблоидах-еженедельниках, когда душа покидает твое тело и входит в чужое. И форма его тела казалась ему какой-то другой, словно он был не Томом. А

(Генри)

кем-то еще, кем-то более молодым. Он начал вырываться из этого сна, запаниковал, а потом с ним заговорил голос, успокаивающий голос, нашептывающий на ухо: «Не важно, когда это происходит, и не важно, кто ты. Важно другое – Беверли впереди, она с ними, мой дорогой друг, и знаешь что? Она сделала нечто куда худшее, чем тайком выкуренная сигарета. Знаешь что? Она трахнулась со своим давним другом Биллом Денбро! Да, трахнулась! Она и этот заикающийся урод в одной постели! Они…»

«Это ложь! – попытался выкрикнуть он. – Она бы не посмела!»

Но он знал, что это не ложь. Она вытянула его ремнем

(пнула меня в яйца)

по яйцам и убежала, а теперь изменила ему, эта блудливая

(шлюшка)

маленькая сучка, в прямом смысле изменила ему, и, ох, дорогие друзья, ох, добрые соседи, она получит порку всех порок – сначала она, а потом этот Денбро, ее пишущий романы дружок. И любой, кто попытается встать у него на пути, тоже получит свою порцию, можете быть уверены.

Он прибавил шагу, хотя в груди уже свистело при каждом вдохе и выдохе. Впереди он различил еще один светящийся шар, парящий в темноте – еще один луношар. Он слышал голоса идущих впереди людей, и пусть это были детские голоса, его это уже не волновало. Как и сказал голос: не важно, где, когда и с кем. Беверли шла впереди и, ох, дорогие друзья, ох, милые соседи…

– Давайте, парни, пошевеливайтесь, – бросил он, и не имело значения, что и голос принадлежал не ему, он говорил голосом какого-то мальчишки.

Потом, когда они вышли под луношар, он оглянулся и впервые увидел своих спутников. Компанию ему составляли два мертвеца. Один лишился головы. Лицо второго разодрали пополам, словно гигантским когтем.

– Быстрее мы не можем, Генри, – ответил ему парень с разодранным лицом, и половинки его губ двигались по-отдельности, не синхронно. Именно тогда Том криком разорвал сон в клочья и вернулся в свое тело, оказавшись на самом краю вроде бы бездонной пропасти.

Он изо всех сил пытался сохранить равновесие, но не сложилось, и он свалился на пол. И хотя пол устилал ковер, боль пронзила ушибленное колено, и ему пришлось глушить крик, вжавшись ртом в предплечье.

«Где я? Куда меня, на хрен, занесло?»

Он увидел слабый, но чисто белый свет, и на мгновение, успев, правда, испугаться, подумал, что вновь вернулся в сон, и это светится один из тех бредовых шаров. Потом вспомнил, что оставил дверь ванны приоткрытой и не выключил флуоресцентную лампу. Он всегда оставлял свет включенным, если останавливался на ночь в незнакомом месте; гарантировал тем самым, что не стукнется обо что-нибудь голенью, если ночью встанет отлить.

Мысль эта позволила полностью восстановить контакт с реальностью. Ему приснился сон, безумный сон. Он в Дерри, штат Мэн. Приехал сюда следом за женой и, когда ему снился жуткий кошмар, свалился с кровати. Это все; ничего больше.

«Это не просто кошмар».

Он подскочил, словно слова эти прозвучали рядом с его ухом, а не в голове. Но произнес их не его внутренний голос, а совершенно другой – холодный, чужой… но при этом гипнотизирующий и заслуживающий доверия.

Том медленно поднялся, нашарил стакан с водой на прикроватном столике, выпил. Дрожащей рукой прошелся по волосам. Глянул на часы, лежащие на столике. Десять минут четвертого.

Спать. Ждать до утра.

Чужой голос ответил: «Но утром вокруг будут люди… слишком много людей. А кроме того, на этот раз ты сможешь опередить их там, внизу. На этот раз ты сможешь быть первым».

Там, внизу? Том подумал о своем сне: вода, капающие в темноте капли.

Свет вдруг стал ярче. Он повернул голову: не хотел, но ничего не мог с собой поделать. С губ сорвался стон. К ручке двери в ванную привязали шарик. Он парил на конце нити длиной в три фута, наполненный призрачным белым светом; выглядел совсем как блуждающий огонек на болоте, лениво дрейфующий между обросшими мхом деревьями. На раздутой оболочке шара нарисовали стрелу, кроваво-красную стрелу.

Она указывала на дверь в коридор.

«Не имеет значения, кто я, – вновь заговорил успокаивающий голос, Том осознал, что звучит он не в его голове и не под ухом, а доносится из воздушного шарика, из сердцевины этого странного, прекрасного, белого света. – Важно другое: я стараюсь сделать так, чтобы все сложилось, как тебе того хочется, Том. Я хочу увидеть, как ты ее выпорешь; я хочу увидеть, как ты выпорешь их всех. Когда-то они слишком часто переходили мне дорогу… а сейчас у них для этого кишка тонка. Поэтому слушай, Том. Слушай очень внимательно. Сейчас они все вместе… следуй за прыгающим шаром…»

Том слушал. Голос из воздушного шара объяснял.

Объяснил все.

Когда закончил, лопнул вспышкой света, и Том начал одеваться.

2 Одра

Одре тоже снились кошмары.

Она проснулась, как от толчка, сидя в кровати, простыня сползла до пояса, ее маленькие груди поднимались и опускались в такт быстрому, возбужденному дыханию.

Как и Тому, ей снилось что-то путаное и горестное. Как и Тому, ей казалось, что она стала кем-то еще – точнее, ее сознание перенесли в другое тело и другой разум (и частично слили с ним). Она находилась в темноте, ее окружали другие люди, и она ощущала гнетущее чувство опасности – они сознательно шли навстречу этой опасности, и она хотела закричать, потребовать, чтобы они остановились, объяснили ей, что происходит… но личность, с которой она слилась, вроде бы все знала и верила, что это необходимо.

Она также отдавала себе отчет в том, что их преследуют и расстояние до преследователей сокращается, мало-помалу.

В этом сне был Билл, и, должно быть, она помнила его слова о том, что он полностью забыл свое детство, раз уж в своем сне видела его десяти- или двенадцатилетним мальчишкой – когда все волосы еще были при нем! Она держала Билла за руку, смутно осознавая, что очень его любит, и ее готовность идти основывалась на непоколебимой вере, что Билл защитит ее и всех остальных, что Билл, Большой Билл, каким-то образом проведет их через всю эту тьму и они вновь увидят дневной свет.

Но в каком же она пребывала ужасе.

Они подошли к разветвлению нескольких тоннелей. Билл остановился, переводя взгляд с одного тоннеля на другой, и один из детей – мальчик с гипсовой повязкой на руке, которая светилась в темноте призрачно-белым, – заговорил:

– Туда, Билл. В нижний.

– Т-т-ты у-у-уверен?

– Да.

И они полезли в нижний тоннель и наткнулись на дверь, маленькую деревянную дверь, высотой не больше трех футов, дверь, какую можно увидеть в книге сказок, а на двери – какой-то знак. Одра не могла вспомнить, что это за знак, какая странная руна или символ, потому что от одного его вида весь ее ужас сконцентрировался в одной точке, и она вырвала себя из другого тела, из тела девочки, кем бы

(Беверли – Беверли)

та ни была. Одра проснулась, сидя на незнакомой кровати, вся в поту, с широко раскрытыми глазами, учащенно дыша, словно только что бежала. Ее руки метнулись к стопам, наполовину ожидая, что она найдет их мокрыми и холодными от воды, по которой она шла во сне. Но нет, обнаружила, что ноги сухие.

И все равно Одра не могла понять, где она – определенно, что не в их доме в каньоне Топанга и не в арендованном доме во Флите. Это место она ни с чем не могла связать – непонятная комната, обставленная кроватью, комодом, двумя стульями и телевизором.

«Господи. Приди в себя, Одра…»

Она энергично потерла лицо руками, и тошнотворное чувство ментального головокружения начало уходить. Она в городе Дерри. Дерри, штат Мэн, где ее муж провел детство, которое, по его словам, больше не помнил. Незнакомый ей город, судя по ощущениям, не очень хорошее место для жизни, но вполне определенное, отмеченное на карте. Она здесь, потому что здесь Билл, и завтра она его увидит, в «Дерри таун-хаусе». И независимо от того, что здесь не так, независимо от причины, по которой у него на руках появились эти шрамы, этой напасти они будут противостоять вместе. Она позвонит ему, скажет, что она здесь, потом присоединится к нему. А потом… что ж…

Если на то пошло, Одра понятия не имела, что будет потом. Головокружение, ощущение, что она находится в неком несуществующем месте, грозило вернуться. В девятнадцать лет она отправилась в турне по захолустью в составе никому не известной маленькой труппы: сорок не-самых-лучших представлений пьесы «Мышьяк и старые кружева» в сорока не-самых-лучших городках и городишках. И все за сорок семь не-самых-лучших дней. Начали они в театре «Пибоди Диннер» в Массачусетсе, а закончили в «Сыграй это снова, Сэм» в Саусалито 140. И где-то по пути, в каком-то городке Среднего Запада, в Эймсе, штат Айова, или в Гранд-Айле, штат Небраска, или, возможно, в Джубилее, штат Северная Дакота, она точно так же проснулась глубокой ночью и запаниковала, не зная, в каком она городе, какой сейчас день, почему она здесь и кто она. Даже собственное имя казалось ей нереальным.

Прежние ощущения вернулись. Она проснулась от кошмарного сна и теперь испытывала вызванный им ужас. Город, казалось, сжимался вокруг нее, как питон. Она это чувствовала, и ощущения это вызывало крайне неприятные. Она уже раскаивалась, что не послушала Фредди и не осталась в Англии.

Она сосредоточилась на Билле, хватаясь за мысль о нем точно так же, как утопающая схватится за что угодно, за деревяшку, за спасательный круг, за все, что

(мы все летаем здесь внизу, Одра)

держится на поверхности.

Ее пробрал холод, она обхватила руками обнаженную грудь, увидела мурашки, покрывшие кожу. На мгновение ей показалось, что чей-то голос заговорил вслух, но у нее в голове. Словно там поселился кто-то чужой.

«Я схожу с ума? Господи, это правда?»

«Нет, – ответил ее разум. – Это всего лишь дезориентация… разница в часовых поясах… тревожься о своем муже. Никто не говорил у тебя в голове. Никто…»

«Мы все летаем здесь внизу, Одра, – донесся голос из ванной. Настоящий голос, реальный, как здания. И лукавый. Лукавый, и издевательский, и злобный. – Ты тоже будешь летать». Слова сменились непристойным смехом, который, затихая, перешел в бульканье, какое иной раз слышится в забитом сливном отверстии. Одра вскрикнула… прижала руки ко рту.

– Я этого не слышала.

Она сказала это вслух, побуждая голос возразить ей. Он не возразил. В комнате царила тишина. Лишь где-то далеко ночь разорвал тепловозный гудок.

Внезапно она поняла, что до утра ждать невозможно и с Биллом ей необходимо увидеться прямо сейчас. Она находилась в стандартном номере мотеля, точно таком же, как тридцать девять других номеров этого мотеля, но вдруг поняла, что все зашло чересчур далеко. Все. Когда начинаешь слышать голоса, это уже перебор. Слишком страшно. Казалось, она соскальзывала в кошмар, из которого только что вырвалась. Ощущала испуг и жуткое одиночество. «Даже хуже, – подумала Одра. – Я ощущаю себя мертвой». Сердце внезапно пропустило два удара, заставив ее ахнуть и кашлянуть. Паника охватила Одру, она увидела себя пленницей собственного тела, задалась вопросом, а вдруг весь этот ужас имеет под собой самую обыкновенную физиологическую причину: может, у нее развивается инфаркт. Или это уже случилось.

Сердце забилось, но неровно.

Одра включила лампу на прикроватном столике, взглянула на часы. Двенадцать минут четвертого. Он, конечно, спит, но сейчас это не важно – она готова на все, лишь бы услышать его голос. Она хотела провести остаток ночи с ним. Если бы Билл лежал рядом, ее сердце билось бы в такт его и успокоилось. Кошмары бы ушли. Он продавал кошмары другим, – такую уж выбрал профессию, – но ей дарил только умиротворенность. За пределами странного холодного ореха, встроенного в его воображение, для него не существовало ничего, кроме умиротворенности. Она взяла телефонный справочник, нашла номер «Дерри таунхауса», позвонила.

– «Дерри таун-хаус».

– Вас не затруднит соединить меня с номером мистера Денбро? Мистера Уильяма Денбро?

– Этому парню всегда звонят в такой час? – спросил ночной портье и, прежде чем она успела спросить, как ей понимать этот вопрос, переключил ее на номер Денбро. Раздался гудок, второй, третий; Одра легко представила себе, как он спит, укрывшись по макушку; она представила себе, как тянется одной рукой, ощупывает прикроватный столик в поисках телефонного аппарата. Она это уже видела, и любящая улыбка коснулась ее губ. На четвертом гудке улыбка исчезла… раздался пятый, шестой. На седьмом портье разорвал связь.

– Этот номер не отвечает.

– Сама вижу, Шерлок. – Одра еще сильнее расстроилась и испугалась. – Вы уверены, что соединили меня с номером мистера Денбро?

– Да, – ответил портье. – Не прошло и пяти минут, как мистеру Денбро звонили из другого номера отеля. Я знаю, что трубку он брал, потому что на коммутаторе лампочка горела одну или две минуты. Должно быть, он ушел в номер того, кто ему позвонил.

– Из какого номера ему звонили?

– Не помню. Думаю, с шестого этажа. Но…

Одра положила трубку на рычаг. Она все поняла. Женщина. Какая-то женщина позвонила ему… и он ушел к ней. «И что теперь, Одра? Что мы будем с этим делать?»

Она почувствовала, что вот-вот заплачет. Слезы жгли глаза и нос; из груди готово было вырваться рыдание. Злости, по крайней мере пока, не было… только острое чувство потери. Ее бросили.

«Одра, возьми себя в руки. Ты делаешь слишком поспешные выводы. Сейчас глубокая ночь, тебе приснился дурной сон, и теперь ты уже представляешь себе Билла с другой женщиной. Но это же не единственный вариант. Что ты сейчас сделаешь, так это сядешь. Уснуть тебе уже не удастся. Включи свет, дочитай роман, который начала в самолете. Помнишь, что говорит Билл? Лучший вид снотворного. Книговалиум. И больше никаких приступов раздражения. Никаких диких выдумок и никаких голосов. Дороти Сэйерс и лорд Питер – лучшее от этого средство. «Почерк убийцы». Эта книга займет тебя до зари. А потом…»

Внезапно вспыхнул свет в ванной: она увидела полоску под дверью. Затем щелкнула запорная собачка, и дверь в ванную распахнулась. Глаза Одры широко раскрылись, инстинктивно она прикрыла грудь руками. Сердце бешено колотилось о ребра, во рту она почувствовала кислый привкус адреналина.

Тот же голос, низкий и завораживающий, произнес: «Мы все летаем здесь, внизу, Одра». – Последнее слово прозвучало длинным, растянутым криком: «Одра-а-а-а-а», – после чего раздались те же самые булькающие звуки, очень похожие на смех.

– Кто здесь? – воскликнула она, отшатнувшись. «Это уже не мое воображение, ни в коем разе, ты не скажешь мне…»

Включился телевизор. Она обернулась и увидела клоуна в серебристом костюме с большими оранжевыми пуговицами, прыгающего на экране. На месте глаз чернели пустые глазницы, а когда его густо накрашенные губы разошлись в еще более широкой улыбке, Одра увидела, что зубы у него острые, как бритвы. Он поднял отрубленную голову, с которой капала кровь. Глаза закатились, между век виднелись только белки, рот раскрылся, но Одра понимала, что это голова Фредди Файрстоуна. Клоун смеялся и танцевал. Размахивал головой, и капли крови изнутри падали на экран. Она слышала, как они шипят.

Она попыталась закричать, но с губ сорвался лишь слабый писк. Не глядя, нащупала платье, лежащее на спинке стула, и сумочку. Потом выскочила в коридор и захлопнула за собой дверь, тяжело дыша, побледнев как полотно. Сумочку поставила между ног, через голову надела платье.

– Летаем, – послышался за спиной низкий, хихикающий голос, и Одра почувствовала, как холодный палец поглаживает ее голую пятку.

Она взвизгнула и отпрыгнула от двери. Белые трупные пальцы торчали в дверной щели, шевелились, что-то выискивая, ногти отрывались от пальцев, демонстрируя лилово-белые, бескровные пятачки кожи под ними. Каждое соприкосновение пальцев с ковром сопровождалось неприятным шуршанием.

Одра подхватила лямку сумочки и босиком бросилась к двери в конце коридора. Ее охватила паника, в голове билась только одна мысль: найти «Дерри таунхаус» и Билла. И не важно, сколько сейчас женщин в его постели, хоть целый гарем. Главное – найти его, чтобы он увез ее подальше от жуткого чудовища, обитающего в этом городе.

Она выскочила на дорожку и на автостоянку, оглядываясь в поисках своего автомобиля. На мгновение мозг отключился полностью, и она даже не могла вспомнить, на какой машине приехала. Потом вспомнила: табачно-коричневый «датсун». Увидела его, утонувшего по ступицы в недвижном, стелящемся по земле тумане, и поспешила туда. Она не могла найти в сумочке ключи. Копалась в ней с нарастающей паникой, нащупывая бумажные салфетки, косметику, мелочь, солнцезащитные очки, пластинки жевательной резинки. Она не замечала ни потрепанный «форд-ЛТД», припаркованный бампер в бампер с ее автомобилем, ни мужчину, сидевшего за рулем. Она не заметила, как открылась водительская дверца «ЛТД» и оттуда вышел мужчина; она пыталась переварить ужасную мысль: ключи от «датсуна» остались в номере. Она не могла туда вернуться; просто не могла.

Пальцы коснулись чего-то твердого, зазубренного и металлического под коробочкой с мятными пастилками «Алтоид», и она схватилась за ключ, торжествующе вскрикнув. Успела подумать, что это ключ от их «ровера», который стоял на железнодорожной станции Флита в трех тысячах миль отсюда, но потом обнаружила брелок из акрилового пластика компании по аренде автомобилей, к которому крепился ключ. Вытащила ключ из сумочки, не без труда вставила в замок, часто-часто дыша, повернула. И тут рука легла на ее плечо, и она закричала… на этот раз закричала громко. В ответ где-то тявкнула собака, и все.

Рука, крепкая как сталь, сжала плечо и развернула Одру на сто восемьдесят градусов. Перед собой она увидела мужчину с рыхлым, бугорчатым лицом. Глаза блестели. Когда распухшие губы разошлись в гротескной улыбке, она увидела, что некоторые из передних зубов мужчины сломаны. Пеньки выглядели пугающе.

Одра попыталась заговорить и не смогла. Рука сдавила плечо еще сильнее, пальцы вдавливались в плоть.

– Не тебя ли я видел в кино? – прошептал Том Роган.

3 Номер Эдди

Беверли и Билл быстро, без единого слова, оделись, и поднялись в номер Эдди. На пути к лифту они услышали, как где-то позади зазвонил телефон. Приглушенно, издалека.

– Билл, может, у тебя?

– Во-озможно, – ответил он, – мо-ожет, кто-то е-еще из на-аших, – и нажал на кнопку «ВВЕРХ».

Эдди открыл им дверь, бледный и напряженный. Его левая рука висела под странным углом, напоминая о давних временах.

– Я в норме, – сообщил он. – Принял две таблетки дарвона. Боль уже не такая и сильная. – Но насчет нормы он, конечно, погрешил против истины. Губы сжимал так сильно, что они почти исчезли, полиловев от шока.

Билл посмотрел мимо него, увидел тело на полу. Одного взгляда хватило, чтобы два вопроса отпали сами собой: во‐первых, это Генри Бауэрс, во‐вторых, он мертв. Он прошел мимо Эдди, присел рядом с телом. Бутылку «Перье» загнали Генри в брюхо. Острия утянули с собой и рубашку. Из-под полуоткрытого века блестел глаз. Рот, заполненный свернувшейся кровью, перекосило. Кисти напоминали лапы хищной птицы.

Тень упала на Билла, и он поднял голову. Подошла Беверли. Она бесстрастно разглядывала Генри.

– Он все время го-онялся за нами, – напомнил Билл.

Она кивнула.

– Он не выглядит постаревшим. Ты согласен, Билл? Он совершенно не выглядит постаревшим. – Она резко повернулась к Эдди, который сидел на кровати. Эдди выглядел постаревшим; постаревшим и измученным. Сломанная рука лежала у него на коленях. – Мы должны вызвать Эдди врача.

– Нет, – в унисон ответили Билл и Эдди.

– Но ему больно! У него сломана…

– Ситуация та же, что и в по-оследний раз. – Билл поднялся и обнял Беверли, глядя ей в глаза. – Как только мы да-адим о себе знать… как только с-свяжемся с го-го-городом…

– Они арестуют меня за убийство, – сухо закончил Эдди. – Или арестуют нас всех. Задержат нас. Или сделают что-то еще. Потом произойдет какой-нибудь инцидент. Один из тех инцидентов, какие случаются только в Дерри. Может, они посадят нас в тюрьму, где мы все получим по пуле от взбесившегося помощника шерифа. Может, мы все умрем от пищевого отравления или надумаем повеситься в своих камерах.

– Эдди, это безумие! Это…

– Неужели? – спросил Эдди. – Помни, это Дерри.

– Но мы уже взрослые! Конечно же, ты не думаешь… я хочу сказать, он пришел сюда ночью… напал на тебя…

– С че-ем? – спросил Билл. – Г-где но-о-ож?

Она огляделась, ножа не заметила, встала на колени, чтобы заглянуть под кровать.

– Не трать времени, – говорил Эдди все так же сухо, с легким присвистом в дыхании. – Я ударил дверью по его руке, когда он попытался всадить в меня нож. Генри его уронил, и я ногой отбросил нож под телевизор. Его там нет. Я уже посмотрел.

– Бе-еверли, по-озвони остальным, – распорядился Билл. – Ду-умаю, я смогу наложить шину на руку Эдди.

Она долго смотрела на него, потом перевела взгляд на труп. Подумала, что ситуация ясна для любого копа, у которого в голове не только опилки. В номере беспорядок. У Эдди сломана рука. Стопроцентный случай самозащиты от ночного незваного гостя. И тут она вспомнила мистера Росса. Мистер Росс встал, посмотрел. А потом сложил газету и ушел в дом.

«Как только мы дадим о себе знать… как только свяжемся с городом…»

Слова эти заставили ее вспомнить Билла-мальчишку, с бледным, усталым и полубезумным лицом, Билла, говорящего, что Дерри и есть Оно. «Вы меня понимаете? В любом месте, куда мы пойдем… когда Оно доберется до нас, они этого не увидят, они этого не услышат, не узнают. Вы понимаете, как все складывается? Все, что нам остается, так это попытаться закончить начатое».

Стоя в номере Эдди, глядя на труп Генри, Беверли подумала: «Они оба говорят, что мы вновь стали призраками, что все началось, чтобы повториться. Все. Ребенком я могла это принять, потому что дети почти что призраки. Но…»

– Вы уверены? – в отчаянии спросила она. – Билл, ты уверен?

Он уже сидел на кровати рядом с Эдди, мягко ощупывая его руку.

– А-а-а т-ты не-ет? После в‐в-всего того, ч-что с-случилось се-егодня?

Да. Все, что случилось. Жуткое завершение их ленча. Красивая пожилая женщина, которая превратилась в ведьму у нее на глазах,

(мой отьец выносил меня, не моя муттер)

истории, рассказанные в библиотеке, и то, что им сопутствовало. Все это вместе взятое. И все же… ее разум отчаянными криками требовал поставить на этом точку, добавить здравомыслия, потому что, если она этого не сделает, они наверняка закончат эту ночь походом в Пустошь, где найдут одну известную им насосную станцию и…

– Не знаю, – ответила она. – Просто… не знаю. Даже после всего того, что случилось, Билл, мне представляется, что мы можем позвонить в полицию. Возможно.

– По-озвони о-остальным, – повторил он. – По-осмотрим, ч-что они с-скажут.

– Хорошо.

Сначала она позвонила Ричи, потом Бену. Оба согласились прийти немедленно. Ни один не спросил, что произошло. Она нашла в справочнике домашний номер Майка и набрала его. Ответа не дождалась. После десятка звонков положила трубку.

– По-опробуй би-иблиотеку, – предложил Билл. Он снял два коротких карниза для штор с меньшего из двух окон в номере Эдди и привязывал их к руке поясом от банного халата и шнурком от пижамы.

Прежде чем она нашла номер, в дверь постучали. Бен и Ричи пришли одновременно. Бен – в джинсах и рубашке навыпуск, Ричи – в модных серых хлопчатобумажных брюках и пижамной куртке. Его глаза настороженно оглядывали комнату из-под очков.

– Господи, Эдди, что с твоей…

– Боже! – воскликнул Бен, увидев на полу Генри.

– Ти-ихо! – резко бросил Билл. – И закройте д-дверь!

Ричи закрыл, впился взглядом в труп.

– Генри?

Бен шагнул к трупу и остановился, словно боялся, что тот его укусит. Беспомощно посмотрел на Билла.

– Ра-а-асскажи. – Билл повернулся к Эдди. – Г-гребаное за-а-аикание то-олько у-усиливается.

Эдди коротко рассказал о случившемся, пока Беверли искала номер публичной библиотеки Дерри и набирала его. Она предположила, что Майк решил переночевать там, возможно, на диване в своем кабинете. И того, что произошло, она никак не ожидала. Трубку сняли на втором гудке, и незнакомый голос сказал: «Алло».

– Алло, – ответила она, вскинула руку, призывая остальных к тишине. – Мистера Хэнлона, пожалуйста.

– Кто это? – спросил голос.

Беверли облизнула губы. Билл пристально смотрел на нее. Бен и Ричи оглянулись. И тут у нее в душе шевельнулась настоящая тревога.

– Кто вы? – ответила она вопросом. – Вы не мистер Хэнлон.

– Я Эндрю Рейдмахер, начальник полиции Дерри, – ответил голос. – Мистер Хэнлон сейчас в Городской больнице. Совсем недавно на него совершили нападение, и он тяжело ранен. А теперь, пожалуйста, скажите, кто вы? Мне нужно ваше имя.

Но последнее Беверли едва слышала. Шок волнами прокатывался по ней, голова пошла кругом. Мышцы живота, паха и ног расслабились, она перестала их чувствовать и подумала: «Теперь понятно, что происходит, когда люди от испуга дуют в штаны. Само собой. Ты теряешь контроль над этими мышцами…»

– Как тяжело он ранен? – услышала она свой голос, вдруг сделавшийся таким тонким, и тут же Билл оказался рядом с ней, его рука легла ей на плечо, и Бен подошел, и Ричи, и она ощутила безмерную благодарность. Вытянула свободную руку, и Билл сжал ее. Ричи положил свою поверх руки Билла, Бен – поверх руки Ричи. Подошел Эдди, и его здоровая рука легла сверху.

– Я хочу знать ваше имя, – властным голосом повторил Рейдмахер, и в то самое мгновение обосравшийся маленький трусишка, выращенный ее отцом и пестуемый мужем, почти что ответил: «Я – Беверли Марш и сейчас нахожусь в «Дерри таун-хаусе». Пожалуйста, пришлите мистера Нелла. У нас мертвый мужчина, который наполовину мальчик, и мы все очень испуганы».

Но она произнесла другие слова:

– Я… боюсь, я не могу вам его назвать. Пока не могу.

– Что вам об этом известно?

– Ничего, – ответила потрясенная Беверли. – С чего вы подумали, что мне что-то известно? Господи Иисусе!

– У вас привычка такая, звонить в библиотеку в половине четвертого ночи? – фыркнул Рейдмахер. – Довольно трепа, милая девушка. Это нападение, и, судя по тому, как выглядит мистер Хэнлон, к восходу солнца оно может стать убийством. Я снова вас спрашиваю: кто вы и что об этом знаете?

Закрыв глаза, изо всех сил сжимая руку Билла, Бев задала очередные вопросы:

– Он может умереть? Вы это говорите не только для того, чтобы напугать меня? Он действительно может умереть? Пожалуйста, скажите мне.

– Он очень тяжело ранен. И если это не пугало вас раньше, то должно напугать теперь. А теперь я хочу знать, кто вы и почему…

Словно со стороны она наблюдала, как ее правая рука рассекает воздух, возвращая трубку на рычаг. Она посмотрела на Генри и дернулась, как от пощечины, нанесенной ледяной рукой. Один глаз Генри закрылся. Из другого, выбитого, что-то сочилось.

Казалось, Генри ей подмигивал.

4

Ричи звонил в больницу. Билл повел Беверли к кровати, где она села рядом с Эдди, уставившись в никуда. Подумала, что заплачет, но слезы не пришли. В тот момент ей хотелось только одного – чтобы кто-нибудь прикрыл Генри Бауэрса. Этот подмигивающий взгляд действовал ей на нервы.

Ричи в мгновение ока превратился в корреспондента «Дерри ньюс». Как стало известно в редакции, на мистера Майкла Хэнлона, старшего библиотекаря, совершено нападение, когда он задержался по работе в библиотеке. Больница может что-то сообщить о состоянии мистера Хэнлона?

Ричи слушал, кивая.

– Я понимаю, мистер Керпаскян… Через «а»?.. Да-да… Хорошо. Вы?..

Он слушал, настолько войдя в роль, что пальцем начал что-то записывать в воображаемый блокнот.

– А-га… а-га… да. Я понимаю. Что ж, как и обычно в таких случаях, мы процитируем вас, сославшись на «источник». Потом, позже, мы сможем… а-га… точно! – Ричи рассмеялся, смахнув со лба пот. Снова принялся слушать. – Хорошо, мистер Керпаскян. Да, я… да, я записал, Ка-Е-Эр-Пэ-А-Эс-Ка-Я-Эн, точно! Чешский еврей? Правда? Это… это крайне необычно. Да, обязательно. Доброй ночи. Спасибо вам.

Он положил трубку и закрыл глаза.

– Господи! – хрипло выкрикнул он. – Господи! Господи! Господи! – Замахнулся, чтобы сбросить телефонный аппарат со стола, потом просто опустил руку. Снял очки, протер стекла полой пижамы. – Он жив, но состояние очень тяжелое. Генри исполосовал его ножом, как рождественскую индейку. Один удар задел бедренную артерию. Майк потерял всю кровь, которую может потерять человек и при этом остаться в живых. Ему удалось перетянуть ногу неким подобием жгута, иначе он бы умер до того, как его нашли.

Беверли заплакала. Она плакала, как ребенок. Прижав обе руки к лицу. Какое-то время тишину в комнате нарушали лишь ее всхлипы да свистящее дыхание Эдди.

– Майк не единственный, кого исполосовали, как рождественскую индейку, – наконец прервал паузу Эдди. – Генри выглядел так, словно отработал двенадцать раундов против Рокки Бальбоа.

– Т-ты в‐все е-еще хо-очешь по-ойти в по-олицию, Бев?

На прикроватном столике лежали бумажные салфетки, но они превратились в слипшуюся, набухшую массу посреди лужи «Перье». Беверли пошла в ванную, по широкой дуге обогнув Генри, взяла полотенце, смочила в холодной воде. Приложила к разгоряченному опухшему лицу, наслаждаясь ощущениями прохлады. Почувствовала, что может достаточно ясно соображать, еще не здраво, но уже достаточно ясно. И внезапно у нее пропали последние сомнения в том, что благоразумие их убьет, попытайся они опереться на него. Этот коп, Рейдмахер, у него возникли подозрения. Почему нет? Люди не звонят в библиотеку в половине четвертого ночи. Он уже предположил, что она что-то знает и ее мучает чувство вины. А что он предположит, если выяснится, что она звонила ему из комнаты, где на полу лежал покойник, в живот которого воткнута «розочка» из бутылки «Перье»? Что она и еще четверо незнакомцев приехали в город днем раньше, чтобы встретиться после долгих лет разлуки, и этот парень тоже оказался в городе? Признала бы она их историю достоверной, окажись на месте копа? Признал бы кто-нибудь? Конечно, они бы могли подкрепить свою байку утверждением, что приехали в Дерри с одной целью – добить чудовище, которое жило в дренажных тоннелях под городом. Реалистическая нотка всегда добавляет убедительности.

Бев вышла из ванной и посмотрела на Билла:

– Нет, я не хочу идти в полицию. Я думаю, Эдди прав – что-то может с нами случиться. Что-то фатальное. Но истинная причина не в этом. – Она оглядела всех четверых. – Мы поклялись это сделать. Поклялись. Твой брат… Стэн… все остальные… теперь Майк. Я готова, Билл.

Билл посмотрел на них.

Ричи кивнул.

– Да, Большой Билл. Давай попробуем.

– Наши шансы уменьшились, – заметил Бен. – Мы потеряли уже двоих. – Билл молчал. – Ладно, – кивнул Бен. – Она права. Мы поклялись.

– Э-Э-Эдди?

Эдди чуть улыбнулся.

– Как я понимаю, меня опять спустят по лестнице на спине, да? Если лестница все еще там.

– Только на этот раз никто камнями бросаться не будет, – сказала Беверли. – Они мертвы. Все трое.

– Мы сделаем это прямо сейчас, Билл? – спросил Ричи.

– Да, – ответил Билл. – Я ду-у-умаю, са-амое в‐время.

– Можно сказать? – внезапно спросил Бен.

Билл посмотрел на него, улыбнулся:

– Ко-о-онечно.

– Лучших друзей, чем вы, у меня никогда не было. Чем бы все ни закончилось, я просто… вы понимаете, хотел вам это сказать.

Он смотрел на них, они, со всей серьезностью, на него.

– Я рад, что вспомнил вас, – добавил Бен. Ричи фыркнул. Беверли хихикнула. Потом они все смеялись, глядя друг на друга, совсем как раньше, несмотря на то что Майк находился в больнице, возможно, умирал или уже умер, несмотря на сломанную (опять) руку Эдди, несмотря на то что за окном царила самая черная, предрассветная тьма.

– Стог, у тебя такой слог. – Ричи смеялся и вытирал глаза. – Ему следовало стать писателем, Большой Билл.

Билл улыбнулся.

– И на этой но-о-оте…

5

Они поехали на лимузине, одолженном Эдди. За руль сел Ричи. Низкий туман сгустился, плыл по улицам, как сигаретный дым, не добираясь до уличных фонарей. В небе яркими осколками льда сверкали звезды – весенние звезды, но, приблизив голову к наполовину открытому окну у пассажирского сиденья, Билл подумал, что слышит далекий летний гром. Где-то у горизонта собиралась гроза.

Ричи включил радио, и Джин Винсент запел хит пятидесятых «Би-боп-а-лулу». Вдавил другую кнопку и получил Бадди Холли. Третья порадовала Эдди Кокрэном и «Летним блюзом».

– Я хотел бы помочь тебе, сынок, но ты слишком мал, чтобы голосовать, – произнес низкий голос.

– Выключи, Ричи, – мягко попросила Беверли.

Он потянулся к радиоприемнику, но его рука застыла в воздухе.

– Оставайтесь на этой волне. Вас ждут новые участники «Рок-шоу Ричи Тозиера «Только мертвые»! – Смеющийся, кричащий голос клоуна перекрыл гитарные аккорды Эдди Кокрэна. – Не трогай этот диск, оставайся в этой могиле рока, они ушли из хит-парадов, но не из наших сердец, и вы идете, идете сюда, идете к ним! Здесь, внизу, мы играем исключительно хиты! Одни-и-и-и хиты! И если вы мне не верите, послушайте приглашенного диджея замогильной смены 141 этого утра Джорджи Денбро! Скажи им, Джорджи!

И внезапно из радиоприемника завизжал брат Билла.

«Ты отправил меня на улицу, и Оно убило меня! Я думал, Оно в подвале, Большой Билл, я думал, Оно в подвале, но Оно пряталось в водостоке, пряталось в водостоке и убило меня, ты позволил Оно убить меня, Большой Билл, ты позволил…»

Ричи так резко крутанул диск, что отломил его, и он упал на коврик у переднего сиденья.

– В глубинке рок-н-ролл действительно паршивый. – В его голосе слышалась дрожь. – Бев права. Обойдемся без радио, согласны?

Никто не ответил. Уличные фонари освещали бледное, застывшее, задумчивое лицо Билла, а когда на западе вновь загремел гром, они все это услышали.

6 В Пустоши

Тот же мост.

Ричи припарковался рядом с ним, они вылезли из лимузина, подошли к ограждению – тому же ограждению – и посмотрели вниз.

Та же Пустошь.

Казалось, она нисколько не изменилась за прошедшие двадцать семь лет; для Билла эстакада автомагистрали (единственный новый элемент) выглядела нереальной, такой же эфемерной, как комбинированный кадр, снятый по способу дорисовки, или рирпроекция 142 в кино. Корявые маленькие деревья и кусты поблескивали в обволакивающем их тумане, и Билл подумал: «Наверное, мы подразумеваем именно это, когда говорим о живучести памяти, это или что-то подобное, нечто такое, что мы видим в нужное время и под нужным углом, образ, который дает эмоциям такой же импульс, как реактивный двигатель. Ты видишь этот образ так ясно, будто все, произошедшее в этом временном промежутке, уносит в сторону. Если желание замыкает круг между тем, что есть, и тем, что хочется, тогда круг этот замкнулся».

– По-ошли, – скомандовал Билл и полез через ограждение. Они последовали за ним вниз по склону. Из-под ног сыпалась земля и камешки. Когда они добрались до самого низа, Билл автоматически глянул под мост, чтобы убедиться, на месте ли Сильвер, а потом мысленно рассмеялся. Сильвер стоял у стены в гараже Майка. Сильверу, похоже, роли в этой пьесе не досталось, хотя это казалось очень даже странным, учитывая его столь неожиданное появление.

– О-о-отведи нас ту-у-уда! – Билл повернулся к Бену.

Бен посмотрел на него, и Билл прочитал мысль в его глазах: «Прошло двадцать семь лет, Билл, прикинь», – но затем Бен кивнул и направился в подлесок.

Тропинка – их тропинка – давно заросла, так что им пришлось продираться сквозь заросли терновника, других колючих кустов и дикой гортензии, аромат которой просто удушал. Вокруг сонно стрекотали цикады, изредка им попадались светлячки, первые гости на сладком празднике лета. Билл полагал, что дети по-прежнему играли в Пустоши, но прокладывали свои пути и тайные тропы.

Они вышли на поляну, где построили клубный дом, – теперь поляна исчезла, заросла кустами и виргинскими соснами с тусклыми иголками.

– Смотрите, – прошептал Бен и пересек поляну (в их памяти она оставалась на прежнем месте, на нее только наложили еще одну рирпроекцию). Он наклонился, за что-то дернул. На земле лежала дверь из красного дерева, которую они нашли на свалке, притащили сюда и приспособили под часть крыши их клубного дома. На новом месте, где на нее наткнулся Бен, она пролежала лет двенадцать, а то и больше. Ползучие растения обжили ее и основательно укоренились на грязной поверхности.

– Оставь ее в покое, Стог, – пробормотал Ричи. – Это прошлое.

– О-о-отведи нас ту-у-уда, – повторил Билл из-за их спин.

Вслед за Беном они двинулись к Кендускигу, забирая влево от поляны, которой больше не существовало. Шум бегущей воды нарастал, но они едва не свалились в Кендускиг, прежде чем кто-то из них увидел реку: листва зеленой стеной встала на самом краю берега. Собственно, край этот обвалился под ковбойскими сапогами Бена, и Билл удержал его от падения, схватив за воротник.

– Спасибо, – поблагодарил Бен.

– De nada 143. В те да-авние дни ты бы у-утащил меня за со-обой. В-вниз по те-ечению?

Бен кивнул и повел их по заросшему берегу, продираясь сквозь кусты, думая, насколько проще все было, когда твой рост не превышал четырех футов и пяти дюймов и ты мог проскочить под всеми этими переплетениями (что на тропе, что в голове, полагал он), легко и непринужденно поднырнув под них. Что ж, все изменилось. «Наш урок на сегодня, мальчики и девочки, состоит в следующем: чем больше все меняется, тем больше все меняется. И кто бы ни сказал, что чем больше все меняется, тем больше все остается прежним, очевидно, что его отличала сильная умственная отсталость. Потому что…»

Нога Бена за что-то зацепилась, и он с грохотом повалился на землю, чуть не ударившись головой о бетонный цилиндр насосной станции. Его практически полностью отгородили от мира кусты ежевики. Поднявшись, Бен обнаружил, что шипы исцарапали ему лицо, кисти и предплечья в двух десятках мест.

– Скорее в трех, – уточнил он вслух, чувствуя, как кровь течет по щекам.

– Что? – переспросил Эдди.

– Ничего. – Бен наклонился, чтобы посмотреть, обо что он споткнулся. Вероятно, о корень.

Но он ошибся. Его рука коснулась металлической крышки, которая закрывала бетонный цилиндр. Кто-то скинул ее с положенного места.

«Разумеется, – подумал Бен. – Мы и скинули. Двадцать семь лет назад».

Но осознал, что это бред, еще до того, как увидел металл, блестевший сквозь ржавчину на двух параллельных царапинах. В тот день насос не работал. Рано или поздно кто-нибудь обязательно пришел бы, чтобы его починить, и, конечно, ремонтники поставили бы крышку на место.

Он поднялся, и все пятеро собрались вокруг цилиндра. Посмотрели вниз. До них донеслись слабые, но знакомые звуки: внизу капала вода. И все. Ричи захватил все спички, которые смог найти в номере Эдди. Теперь он зажег целую книжицу и бросил вниз. На мгновение они увидели влажные стены бетонного цилиндра и махину насоса, возвышающегося по центру. Больше ничего.

– Должно быть, крышку сбросили давно. – По голосу чувствовалось, что Ричи как-то не по себе. – Совсем не обязательно, чтобы…

– Крышку сбросили недавно, – возразил Бен. – Во всяком случае, после последнего дождя. – Он взял у Ричи другую книжицу спичек, зажег одну, указал на свежие царапины.

– По-под ней ч-что-то ле-ежит, – сказал Билл, когда Бен затушил спичку.

– Что? – спросил Бен.

– Не мо-огу сказать. Вы-ыглядит ка-ак ля-лямка. Вы с Ри-ичи помогите мне пе-еревернуть ее.

Они взялись за крышку и откинули, как гигантскую монету. На этот раз спичку зажгла Беверли, и Бен осторожно, держа за лямку, поднял женскую сумочку, которая лежала под железной крышкой. Беверли уже собралась затушить спичку, когда бросила взгляд на лицо Билла. И застыла, пока пламя не добралось до ее пальцев. Только тогда она разжала их, и спичка погасла уже на лету.

– Билл? Что такое? Что не так?

В глазах Билла застыл ужас. Он не мог оторвать взгляда от потертой кожаной сумочки с длинной кожаной лямкой. Внезапно он вспомнил название песни, которая звучала по радиоприемнику, стоявшему в подсобке магазина изделий из кожи, где он купил ей эту сумочку. «Саусалитовская летняя ночь». Это уже какая-то запредельная странность. Вся слюна исчезла у него изо рта, оставив язык и внутреннюю поверхность щек сухими и гладкими, как хром. Билл слышал цикад, видел светляков, в нос бил запах буйной растительности, которая окружала его, и думал: «Это еще один трюк еще одна иллюзия она в Англии и это просто дешевый фортель, потому что Оно напугано, и да, Оно возможно не так уверено в себе, как раньше, когда вызывало сюда нас всех, и, действительно, Билл, будь благоразумен: сколь много в этом мире потертых кожаных сумочек с длинной лямкой? Миллион? Десять миллионов?»

Вероятно, больше. Но такая только одна. Он купил ее для Одры в Бербанке, в магазине изделий из кожи, в подсобке которого звучала «Саусалитовская летняя ночь».

– Билл? – Беверли трясла его за плечо. Где-то далеко. В двадцати семи лье под водой. И как называлась группа, которая пела «Саусалитовскую летнюю ночь»? Ричи наверняка знал.

– И я знаю, – спокойным голосом проговорил Билл, глядя в испуганное, с широко раскрытыми глазами лицо Ричи, и улыбнулся. – «Дизель». Как насчет того, чтобы вспомнить все?

– Билл, что случилось? – прошептал Ричи.

Билл закричал. Вырвал спички из руки Беверли, зажег одну, вырвал сумочку у Бена.

– Билл, господи, что…

Он расстегнул молнию, перевернул сумочку. И в вываливающемся содержимом было так много от Одры, что больше он не закричал только по одной причине: разум отключился. Среди бумажных салфеток, пластинок жевательной резинки, косметики он увидел жестяную коробочку мятных пластинок «Алтоидс»… и украшенную драгоценными камнями пудреницу, которую ей подарил Фредди Файрстоун после того, как она подписала контракт на съемки в фильме «Комната на чердаке».

– Моя же-е-ена там, внизу. – Он упал на колени и начал запихивать вещи обратно в сумочку. Отбросил несуществующие волосы со лба, даже не подумав об этом.

– Твоя жена? Одра? – изумленно спросила Беверли. У нее округлились глаза.

– Ее су-умочка. Ее ве-ещи.

– Господи, Билл, – пробормотал Ричи. – Быть такого не можешь, ты знаешь…

Он нашел ее бумажник из крокодиловой кожи. Открыл, поднял. Ричи зажег еще спичку и взглянул на лицо, которое видел в пяти или шести фильмах. Фотография на выданном в штате Калифорния водительском удостоверении не поражала качеством исполнения, но выглядела вполне убедительно.

– Но Ге-Ге-Генри мертв, и Виктор, и Рыгало… кто мог утащить ее туда? – Билл поднялся, оглядел всех лихорадочно блестящими глазами. – Кто мог?

Бен положил руку ему на плечо.

– Судя по всему, нам лучше спуститься вниз и выяснить, так?

Билл уставился на него, словно не понимая, кто перед ним, а потом глаза его прояснились.

– Да. Э-Э-Эдди?

– Билл, я тебе очень сочувствую.

– Сможешь забраться на меня?

– Однажды смог.

Билл наклонился, и Эдди обвил ему шею здоровой рукой. Бен и Ричи подняли его, чтобы он смог обхватить ногами талию Билла. И когда Билл перебросил ногу через край бетонного цилиндра, Бен увидел, что глаза Эдди крепко закрыты… и на мгновение услышал, как ломится сквозь заросли самая отвратительная кавалерия этого мира. Он повернулся, ожидая увидеть всю троицу, выходящую из кустов и тумана, но услышал лишь треск бамбука, росшего в четверти мили или около того, вызванный поднявшимся ветром. Их давние враги ушли навсегда.

Билл, держась руками за неровный, шероховатый край бетонного цилиндра, начал осторожно спускаться, переступая со скобы на скобу. Эдди держал его за шею мертвой хваткой, и Билл едва мог дышать. «Ее сумочка, дорогой Боже, каким образом попала сюда ее сумочка? Не важно. Но, если Ты есть, дорогой Боже, если ты слышишь просьбы, сделай так, чтобы с ней ничего не случилось, чтобы ей не пришлось страдать за то, что мы с Бев сделали сегодня, или за то, что я сделал однажды летом еще мальчишкой… это был клоун? Ее утащил вниз Боб Грей? Если так, не уверен, сможет ли ей помочь и сам Господь Бог».

– Я боюсь, Билл, – тонким голосом прошептал Эдди.

Нога Билла коснулась холодной, стоячей воды. Он спустился в нее, вспоминая ощущения и сырой запах, вспоминая клаустрофобию, которую вызывало это место… и, между прочим, а что с ними там произошло? Как они шли по этим тоннелям и коллекторам? Куда именно пришли и как именно из них выбрались? Он до сих пор не мог ничего этого вспомнить; да и думал теперь только об Одре.

– Я то-о-оже.

Он присел, поморщился, когда холодная вода залилась в брюки и окатила яйца, подождал, пока Эдди слезет с него. Потом они стояли по колено в воде и наблюдали, как остальные спускаются по лестнице.

Глава 21 Под городом

1

Оно – август 1958 г.

Случилось что-то новое.

В первый раз за целую вечность что-то новое. До появления вселенной существовали только двое. Само Оно и Черепаха. Черепаха, глупая старая рухлядь, никогда не вылезал из своего панциря. Оно думало, что Черепаха, возможно, подох, мертв последний миллиард лет или около того. Даже если не подох, он оставался глупой старой рухлядью, и пусть даже Черепаха разом и целиком выблевал эту вселенную, умным он от этого все равно не стал.

Черепаха ретировался в свой панцирь задолго до того, как Оно появилось на Земле и обнаружило, что глубина воображения здешней живности необычна, а потому особо интересна. И такой уровень воображения придавал пище отменный вкус. Зубы Оно рвали плоть, скованную экзотическими ужасами и яркими страхами: пища представляла себе ночных чудовищ и движущиеся трясины; против воли заглядывала в бездонные бездны.

И на этой изобильной пище Оно вело очень простую жизнь: просыпалось, чтобы поесть, и засыпало, чтобы видеть сны. Оно создало место, каким хотело его видеть, и благосклонно взирало на него мертвыми огнями, которые служили Оно глазами. Для Оно Дерри являл собой предубойный загон, где вместо овец находились люди.

Потом… эти дети.

Что-то новое.

Впервые за вечность.

Когда Оно ворвалось в дом на Нейболт-стрит с тем, чтобы убить их всех, ощущая смутную неуверенность из-за того, что еще не сделало этого (и, конечно же, неуверенность уже сама по себе была для Оно внове), случилось нечто совершенно неожиданное, нечто абсолютно немыслимое, и речь шла о боли, боли, невероятной, ревущей боли, которая растекалась по всей форме, которую приняло Оно, и на мгновение возник даже страх, потому что только одно объединяло Оно с глупым старым Черепахой и космологией метавселенной, лежащей за пределами хилой икринки этой вселенной: все живое должно подчиняться законам формы, которую оно принимает. Впервые Оно осознало, что способность менять форму имеет не только плюсы, но и минусы. Никогда раньше Оно не испытывало боли, никогда раньше не испытывало страха и на мгновение подумало, что может умереть – голову в тот момент заполняла огромная, слепяще-белая, серебряная боль, которая рычала, и мяукала, и ревела, и каким-то образом детям удалось ускользнуть.

Но теперь они приближались. Они вошли во владения Оно под городом, семь маленьких глупых деток брели сквозь темноту без света и оружия. И Оно, понятное дело, намеревалось их убить.

Оно открыло для себя великую истину: никакие перемены или сюрпризы не нужны. И никакой новизны тоже не нужно. Оно хотело только есть, и спать, и видеть сны, и снова есть.

Вслед за болью и тем коротким, но ярким страхом накатило еще одно новое чувство (все истинные чувства были для Оно, хотя имитировать чувства Оно умело прекрасно): злость. Оно собиралось убить детей, потому что они благодаря какому-то невероятному случаю причинили Оно боль. Но сначала Оно намеревалось заставить их страдать, потому что на один короткий миг они заставили Оно их испугаться. «Идите ко мне, детки, и посмотрите, как мы летаем здесь, внизу… как мы все летаем».

Но одна мысль не отпускала, хотя Оно всеми силами гнало ее прочь. Простая мысль: если все проистекало от Оно (а именно так и происходило с тех пор, как Черепаха выблевал эту вселенную и отключился в своем панцире), как могло какое-то существо этого или другого мира дурить или причинять боль Оно, пусть даже по мелочи и на самое короткое время? Как такое возможно?

И тут последний элемент нового открылся Оно, на этот раз не чувство, а хладнокровное умозаключение: допустим, Оно не одно, как всегда в это верило?

Допустим, есть еще и кто-то Другой?

И допустим, эти дети – агенты этого Другого?

Допустим… допустим…

Оно начала бить дрожь.

Злость – это новое. Боль – это новое. Воспрепятствование намерениям Оно – это новое. Но самым ужасным из всего нового стал страх. Не страх перед детьми, это ушло, но страх быть не единственным.

Нет, никаких Других нет. Конечно же, нет. Может, потому, что они дети, их воображение обладало некой грубой силой, которую Оно недооценило. Но теперь они приближались, и Оно не собиралось им мешать. А когда они приблизятся, Оно намеревалось забросить их одного за другим в метавселенную… в мертвые огни своих глаз.

Да.

Когда они доберутся сюда, Оно забросит их, орущих и обезумевших, в мертвые огни.

2

В тоннелях – 14:15

Бев и Ричи располагали на пару, возможно, десятью спичками, но Билл запретил их использовать. Тем более что некоторое время тусклый свет в тоннель попадал. Темноту он, конечно, не разгонял, но Билл видел, что находится в пределах четырех футов, а в такой ситуации не имело смысла тратить спички.

Билл полагал, что свет проникает в тоннель через вентиляционные каналы в перекрытиях над их головами и через круглые отверстия в решетках, которые закрывали бетонные колодцы насосных станций. Казалось невероятно странным, что они под городом, но, разумеется, тоннель привел их именно туда.

Уровень воды повысился. Трижды мимо них проплывали дохлые животные: крыса, котенок и какая-то раздувшаяся блестящая тушка, возможно, лесного сурка. Билл услышал, как кто-то что-то брезгливо пробормотал, когда тушка проследовала вдоль их колонны.

Пока они шли по относительно спокойной воде, но чувствовалось, что скоро их ждут перемены: впереди доносился глухой рев. И с каждым их шагом он набирал силу. Тоннель поворачивал направо. Они миновали поворот и увидели три трубы, из которых вода сливалась в их тоннель. Трубы располагались вертикально одна над другой, как огни светофора. Здесь тоннель заканчивался. Заметно посветлело. Оглядевшись, Билл увидел, что тоннель привел их в большую каверну высотой в пятнадцать футов. Крышей служила канализационная решетка, и вода лилась на них как из ведра, словно они стояли под душем.

Билл перевел взгляд на три трубы. Из верхней вытекала почти что прозрачная вода, хотя там хватало листьев, веток и мелкого мусора: окурков, оберток жевательной резинки и тому подобного. Из средней трубы лилась серая вода. А из нижней – серовато-коричневая комковатая жижа.

– Э-Э-Эдди!

Эдди подошел к нему. Волосы прилипли к голове. Гипсовая повязка намокла, с нее капало.

– В ка-акую и-из ни-их? – Если требовалось что-то построить – спрашивали Бена, если хотелось узнать, как куда-то пройти, – Эдди. Они об этом не говорили, все и так знали. Если оказывались на новой для себя территории и хотели вернуться к знакомому месту, Эдди выводил их куда надо, поворачивая направо-налево с такой непоколебимой уверенностью, что остальным не оставалось ничего другого, как следовать за ним и надеяться, что они идут верной дорогой… надо отметить, что надежды оправдывались всегда. Когда Билл и Эдди начали играть в Пустоши, Билл, как он рассказывал Ричи, всякий раз боялся заблудиться, а Эдди таких страхов не знал и постоянно выводил Билла именно туда, куда они и хотели попасть. «Если бы я за-а-аблудился в Хейнсвиллском лесу и Э-Эдди был со мной, я бы со-овсем не волновался, – объяснял Билл Ричи. – Он п-просто з-знает, ку-уда и-идти. Мой о-отец говорит, ч-что у некоторых людей в голове встроенный ко-о-омпас. Эдди такой».

– Я тебя не слышу! – прокричал Эдди.

– Я спросил, в ка-акую?

– Какую что? – Эдди держал в одной руке ингалятор, и Билл подумал, что выглядит он скорее как мокрая ондатра, а не мальчишка.

– В ка-акую нам ле-езть?

– Что ж, все зависит от того, куда мы ходим пойти, – ответил Эдди, и Билл с радостью задушил бы его, пусть даже Эдди дал совершенно логичный ответ.

Эдди с сомнением оглядел все три трубы. Они могли влезть в любую, только нижняя выглядела совсем непривлекательной.

Билл знаком предложил остальным стать кружком.

– И где, на хрен, О-О-Оно? – спросил он всех.

– Под центром города, – предположил Ричи. – Аккурат под центром города. Около Канала.

Беверли закивала. Как и Бен. Как и Стэн.

– Ма-а-айк?

– Да, – ответил он. – Именно там. Около Канала. Или под Каналом.

Билл перевел взгляд на Эдди.

– В ка-акую?

Эдди с неохотой указал на самую нижнюю… и, хотя у Билла упало сердце, он нисколько не удивился.

– В ту.

– Какая гадость, – поморщился Стэн. – Это ж труба с нечистотами.

– Мы не… – начал Майк и замолчал. Склонил голову и прислушался. В глазах появилась тревога.

– Что… – Больше Билл ничего не сказал, потому что Майк поднес палец к губам, призывая к тишине. Теперь и Билл слышал всплески воды, приближающиеся к ним. Бурчание и приглушенные слова. Генри не сдавался.

– Быстро, – разорвал паузу Бен. – Пошли.

Стэн посмотрел в тоннель, по которому они пришли, потом на самую нижнюю из труб. Плотно сжал губы и кивнул.

– Пошли. Говно смывается.

– Стэн-Супермен выдает прикол! – воскликнул Ричи. – Это круто, круто, кру…

– Ричи, а чего бы тебе не заткнуться? – зашипела на него Беверли.

Билл показал пример, первым подойдя к трубе, поморщился от запаха и полез в нее. Запах: труба канализационная, пахло говном, но и еще чем-то, так? Не такой убойный, более живой запах. Если б урчание животного могло пахнуть (а Билл полагал, что могло, если означенное животное ело понятно что), это и был бы тот самый запах, что пробивался сквозь первый. «Мы идем в правильном направлении, все точно. Оно здесь бывало… и частенько».

Когда они углубились в трубу футов на двадцать, запах стал еще более резким и отвратительным. Они продвигались медленно, против неглубокого потока субстанции, которая не была грязью. Билл оглянулся:

– Ты по-ойдешь с-следом за м-мной, Э-Э-Эдди. Ты мо-ожешь мне по-онадобиться.

Свет померк до серого, продержался какое-то время, а потом пропал полностью, и они шагнули

(из-под синевы и)

в темноту. Билл брел по жиже, чувствуя, как ноги пробиваются сквозь нее, вытянув перед собой руку, и какая-то его часть ожидала, что в любой момент он может наткнуться на жесткие волосы, а в темноте зажгутся зеленые глаза-лампы. И жизнь оборвется ослепительной вспышкой боли, когда Оно сорвет голову с его плеч.

Темноту наполняли звуки, все они усиливались и эхом отражались от стен. Он слышал, как друзья идут позади него, иногда что-то бормочут. Он слышал бульканье и странные лязгающие стоны. Однажды поток тошнотворной теплой воды прокатился вокруг и между его ног, окатив по бедра и заставив отпрянуть. Он почувствовал, как Эдди отчаянно вцепился за его рубашку, а потом уровень жижи понизился до привычного. И тут же Ричи, идущий последним, крикнул:

– Я думаю, Билл, нас только что обоссал Веселый зеленый великан 144.

Билл слышал, как вода или навозная жижа бежит в трубах меньшего диаметра над их головами. Он вспомнил разговор с отцом о канализационной системе Дерри и подумал, что знает, какая это труба: вода сюда попадала только при очень сильных дождях или наводнениях, а содержимое труб, которые находились над головами, покинув Дерри, сбрасывалось в Торо-Стрим или реку Пенобскот. Город предпочитал не сбрасывать свое дерьмо в Кендускиг, потому что от него завонял бы Канал. Но вся так называемая «серая вода» поступала в Кендускиг, и если канализационные трубы не могли справиться с потоком нечистот, избыток сбрасывался в эту трубу, как только что и произошло. За одним сбросом мог последовать и второй. Билл с тревогой поднял голову, ничего не видя, но понимая, что где-то наверху, а может, и по сторонам, есть сливные колодцы, которые в любой момент могут…

Он не подозревал, что добрался до конца трубы, пока не вывалился из нее. Отчаянно замахал руками, пытаясь удержаться на ногах, но плюхнулся на живот в полужидкую массу на два фута ниже устья трубы, из которой только что выпал. Кто-то, попискивая, пробежал по его руке. Он закричал и сел, прижав трясущуюся руку к груди, понимая, что по ней только что пробежала крыса; он до сих пор чувствовал отвратительное прикосновение безволосого хвоста.

Билл попытался встать и стукнулся головой о низкий потолок этой новой трубы. Стукнулся сильно, вновь упал на колени, а перед глазами в темноте вспыхнули большие красные цветы.

– Бу-удьте о-осторожны! – услышал он свой крик. Слова разнеслись гулким эхом. – Тут высокий уступ! Э-Эдди! Ты г-где?

– Здесь! – Рука, которой Эдди махал перед собой, задела нос Билла. – Помоги мне, Билл. Я ничего не вижу. Этот…

Раздалось громкое «кра-а-а-а-ш-ш-ш»! Беверли, Майк и Ричи разом вскрикнули. Произойди это при свете, столь идеальная синхронность могла бы вызвать смех, но здесь, в темноте, в канализационной трубе, она ужасала. Внезапно все они уже вываливались из трубы. Билл сжал Эдди в медвежьем объятии, пытаясь уберечь его сломанную руку.

– Господи, я уже подумал, что утону, – простонал Ричи. – Нас всех окатило говенной водой, незабываемые впечатления, тут надо бы как-нибудь провести экскурсию класса, Билл. Первым пойдет мистер Карсон…

– А потом мисс Джиммисон прочитает лекцию о личной гигиене, – дрожащим голосом добавил Бен, и все разразились пронзительным смехом. Когда же смех стих, Стэн внезапно расплакался.

– Не надо, чел. – Ричи неуклюже обнял Стэна за липкие плечи. – А то мы все расплачемся, чел.

– Я в порядке! – громко ответил Стэн сквозь слезы. – Пусть страшно, это я выдержу, но мне тошно от всей этой грязи, мне тошно от того, что я не знаю, где я сейчас.

– Ты ду-умаешь с-спички е-еще на ч-что-то го-о-одятся? – спросил Билл Ричи.

– Я отдал свои Бев.

Билл почувствовал, как рука коснулась его руки в темноте и вдавила в ладонь книжицу спичек. На ощупь сухих.

– Я держала их под мышкой, – объяснила Бев. – Могут и зажечься. Попробуй.

Билл оторвал спичку и чиркнул. Она вспыхнула, и он поднял ее над головой. Его друзья сбились в кучку, щурясь от яркого огонька. Испачканные нечистотами, все они выглядели очень маленькими и очень испуганными. Позади он видел канализационную трубу, по которой они пришли сюда. Труба, в которой они стояли сейчас, уступала той размерами. И уходила в двух направлениях. Пол покрывал толстый слой липких отложений. И…

Он шумно втянул в себя воздух и загасил спичку, которая уже начала жечь пальцы. Прислушался. Звуки быстро бегущей воды время от времени перемежались ревом сбрасываемых излишков: срабатывали предохранительные клапаны, отправляя канализационные стоки в Кендускиг, от которого они ушли на… он понятия не имел, как далеко. Генри и его дружков он не слышал… пока.

– С-справа от ме-еня ме-ертвец, – заговорил Билл ровным, спокойным голосом. – Фу-утах в де-есяти о-от нас. Я думаю, это, во‐озможно Па-Па-Па…

– Патрик? – спросила Беверли, ее голос дрожал на грани истерики. – Это Патрик Хокстеттер?

– Да. Хочешь, ч-чтобы я за-ажег е-еще о-одну с-спичку?

– Тебе придется, – ответил ему Эдди. – Если я не увижу, как идет труба, то не узнаю, в какую сторону нам повернуть.

Билл зажег спичку. В ее свете все увидели позеленевший, раздувшийся труп, который когда-то был Патриком Хокстеттером. Он улыбался им из темноты, на удивление доброжелательно, но только одной половиной лица: вторую обглодали живущие в трубах крысы. Тут же валялись и учебники Патрика из летней школы. От сырости они разбухли до размеров словарей.

– Господи, – хрипло прошептал Майк, глаза у него округлились.

– Я снова их слышу, – воскликнула Беверли. – Генри и остальных.

Хорошая акустика, похоже, донесла до них и ее голос: Генри завопил где-то в канализационной трубе, и на мгновение возникло ощущение, будто он уже рядом с ними.

– Мы до вас доберее-е-е-емся…

– Давай, давай! – крикнул в ответ Ричи, его глаза лихорадочно блестели. – Не останавливайся, каблуки-бананы! Тут тебя ждет бассейн, как в «Ассоциации молодых христиан». Не сбавляй…

И тут крик такого жуткого страха и боли долетел к ним из трубы, что догорающая спичка выскользнула из пальцев Билла, упала и погасла. Эдди здоровой рукой обнимал его за талию, и теперь Билл обнял Эдди, почувствовав, что его тело вибрирует, как натянутая струна. Стэн Урис прижался к Биллу с другой стороны. Крик нарастал и нарастал… а потом они услышали непотребный вязкий чавкающий хлопок, и крик оборвался.

– Кто-то добрался до одного из них, – послышался из темноты полный ужаса голос Майка. – Кто-то… какой-то монстр… Билл, мы должны выбираться отсюда… пожалуйста…

Билл слышал, что оставшиеся, один или двое, по звукам определить не удавалось, спотыкаясь, спешат к ним по канализационной трубе.

– В ка-акую с-с-сторону, Э-Э-Эдди? – нервно спросил он. – Ты з-знаешь?

– К Каналу? – уточнил Эдди, стряхивая руки Билла.

– Да!

– Направо. Мимо Патрика… или через него. – Голос Эдди вдруг стал жестким. – Меня это не волнует. Он один из тех, кто сломал мне руку. Да еще плюнул мне в лицо.

– По-ошли. – Билл еще раз глянул в трубу, по которой они пришли. – Це-епочкой по о-одному! Де-ержимся за то-ого, к-кто в‐впереди, ка-ак и ра-аньше.

Он двинулся первым, касаясь правым плечом склизкой керамической поверхности трубы, стиснув зубы, не желая наступить на Патрика… или продавить его.

Они крались все дальше в темноту, тогда как по другим трубам вокруг них бежала вода, а над ними, на поверхности, бушевала гроза, принеся в Дерри раннюю темень – темень, которая выла ветром, и вспыхивала электрическим огнем, и грохотала падающими деревьями; звуки эти напоминали предсмертные вопли гигантских доисторических животных.

3

Оно – май 1985

Теперь они снова приближались, и хотя все прошло, как планировалось, вернулось нечто такое, чего Оно не предвидело: этот сводящий с ума, унизительный страх… это ощущение Другого. Оно ненавидело страх, набросилось бы на него и сожрало, если б сумело… но страх насмешливо танцевал вне пределов досягаемости, и убить страх Оно могло только одним способом – убив их.

Конечно, для такого страха не было причин; теперь они стали старше, и число их сократилось с семи до пяти. Пять – число силы, но оно не обладало загадочными магическими свойствами числа семь. Да, действительно подосланный Оно человек не убил библиотекаря, но библиотекаря ждала смерть в больнице. Чуть позже, еще до того, как затеплится заря, Оно намеревалась послать к нему медбрата-наркомана, который покончит с библиотекарем окончательно и бесповоротно.

Женщина писателя находилась теперь у Оно, живая и неживая – ее разум полностью уничтожил один взгляд на Оно без всех его масок и чар, а все чары, естественно, являли собой зеркала, которые показывали насмерть перепуганному зрителю голографические образы – самое худшее, что таилось в его или ее мозгу, точно так же, как обычное зеркало пускало солнечный зайчик в широко раскрытый, ничего не подозревающий глаз и вызывало слепоту.

Теперь разум жены писателя пребывал с Оно, пребывал в Оно, за пределами метавселенной, в черноте, недоступной Черепахе, в запределье вне всяких пределов.

Она пребывала в глазу Оно; она пребывала в разуме Оно.

Она пребывала в мертвых огнях.

Да, чары эти были удивительные. Взять, к примеру, Хэнлона. Он этого не помнил, во всяком случае, на сознательном уровне, но его мать могла бы рассказать ему, откуда взялась птица, которую он видел в развалинах Металлургического завода. Шестимесячным младенцем мать оставила его спать в детской кроватке у дома, а сама пошла на задний двор, чтобы развесить выстиранные пеленки и подгузники. Его дикие крики заставили ее прибежать обратно. Большая ворона сидела на спинке кроватки и клевала малютку Майка, как злое существо из сказки, какие рассказывают в детской. Майк кричал от боли и ужаса, но не мог отогнать ворону, почуявшую легкую добычу. Мать врезала вороне кулаком и прогнала прочь, увидела, что ворона в двух или трех местах клюнула Майка в пухлые ручки, оставив кровавые следы, и отвезла к доктору Стиллвэгону, чтобы сделать малышу прививку от столбняка. Какая-то часть Майка запомнила это навсегда – крошечный ребенок, гигантская птица, – и когда Оно пришло к Майку, тот вновь увидел гигантскую птицу.

Но когда еще один слуга Оно, муж той девочки из прошлого, притащил женщину писателя, Оно не стало надевать маску – у себя дома Оно никогда этого не делало. Слуга-муж глянул и упал, умерев от шока, его лицо посерело, глаза залила кровь, хлынувшая из мозга, где лопнул с десяток сосудов. Жена писателя выдала только одну яркую, полную ужаса мысль – ДОРОГОЙ ИИСУС ОНО ЖЕНСКОГО ПОЛА, – и на том мысленный процесс оборвался. Она заплыла в мертвые огни. Оно спустилось со своего места и позаботилось о физических останках женщины: подготовило к тому, чтобы в последующем подкормиться ими. И теперь Одра Денбро висела высоко посреди всего, опутанная нитями паутины, с головой, свешивающейся на плечо, с широко раскрытыми и остекленевшими глазами, оттянутыми вниз пальцами ног.

Но в них оставалась сила. Она уменьшилась, но оставалась. Они приходили сюда детьми и каким-то образом, не имея шансов, вопреки тому, что должно было быть, вопреки тому, что могло быть, тяжело ранили Оно, почти убили, заставили удрать в глубины земли, где Оно съежилось, раненое, страдающее, ненавидящее и дрожащее, в растекающейся луже собственной необыкновенной крови.

Вот вам и еще новое, если угодно: впервые за бесконечную историю существования Оно потребовался план; впервые Оно обнаружило, что боится просто получить желаемое с Дерри, своих личных охотничьих угодий.

Оно всегда и хорошо кормилось детьми. Многих взрослых Оно использовало в своих целях (при этом они и не знали, что их используют), и за долгие годы некоторые даже пошли в пищу – у взрослых есть свои ужасы, их железы тоже можно подоить, открыть до такой степени, что все реагенты страха выплеснутся в тело и придадут мясу особый вкус. Но страхи взрослых очень уж сложные. У детей они проще и обычно куда более сильные. Страхи детей зачастую фокусируются на чем-то одном… а если нужна приманка, какой ребенок устоит перед клоуном?

Смутно Оно понимало, что эти детки каким-то образом обратили против Оно его же оружие, случайно, разумеется (не специально же, не по наущению Другого), объединив семь чрезвычайно впечатлительных разумов, тем самым подвергнув Оно серьезной опасности. Поодиночке любой из них стал бы едой и питьем для Оно, и, если бы они не собрались вместе, Оно, конечно же, отыскало бы их одного за другим: богатое воображение каждого привлекло бы Оно точно так же, как льва влечет к водопою запах зебры. Но вместе они раскрыли тревожащий секрет, о котором Оно не имело ни малейшего понятия: у веры есть оборотная сторона. Если десять тысяч средневековых крестьян могут создать вампиров, веря в их существование, то может найтись один человек – возможно, ребенок, – который представит себе, что для убийства вампира требуется осиновый кол. Но кол – это всего лишь безобидная деревяшка; вера – дубина, которая вгоняет кол в тело вампира.

И однако, в конце Оно удалось спастись, уйдя в глубину, и вымотанные, охваченные ужасом дети предпочли не преследовать Оно, когда их враг был наиболее уязвим. Предпочли поверить, что Оно мертво или умирает, и вернулись на поверхность.

Оно знало об их клятве, знало, что они вернутся, как лев знает, что зебра вернется к водопою. Оно начало планировать еще до того, как стало погружаться в сон. Знало, что проснется исцеленным, обновленным, тогда как детство каждого из семерых сгорит, как толстая свеча. Прежняя сила их воображения приглушится и ослабнет. Они более не смогут представить себе, что в Кендускиге водятся пираньи, или что, наступив на трещину, ты можешь сломать матери спину, или что твой дом сгорит, если ты убьешь севшую на тебя божью коровку. Вместо этого они будут верить в страховой полис. Вместо этого они будут верить, что к обеду необходимо вино, хорошее, но не знаменитое, что-то вроде «Пуйи-Фюиссе» 145 трехлетней выдержки, и пусть бутылка немного постоит открытой, хорошо, официант? Вместо этого они будут верить, что каждая таблетка «Ролэйд» нейтрализует в сорок семь раз больше кислоты, содержащейся в желудочном соке, чем весит сама. Вместо это они будут верить общественному телевидению, будут верить политику Гэри Харту, будут бегать от инфаркта, перестанут есть красное мясо, чтобы избежать рака прямой кишки. Они будут обращаться к доктору Рут 146, если им захочется хорошо потрахаться, и к проповеднику Джерри Фолуэллу, если понадобится спасти свою душу. И с каждым уходящим годом их фантазии будут мельчать. Оно знало, что, проснувшись, позовет их назад: страх – плодородная почва, и взрастает на ней ярость, а ярость требует отмщения.

Оно собиралось позвать их, а потом убить.

Да только теперь, когда они уже шли, страх вернулся. Они выросли, и воображение у них ослабло, но не так сильно, как хотелось бы. Оно почувствовало не предвещающее ничего хорошего, тревожащее нарастание их силы, когда они собрались вместе, и впервые задалось вопросом: а не ошибка ли принятое решение?

Но с чего такой минор? Выбор сделан, и все не так уж плохо. Писатель наполовину свихнулся из-за своей жены, и это хорошо. Писатель – самый сильный из них, он все эти годы готовил свой разум к этому столкновению, и когда писатель умрет, облепленный собственными кишками, когда их драгоценный Большой Билл умрет, остальные станут легкой добычей.

Оно покормится всласть… а потом, возможно, опять уйдет в глубину. И заснет. На какое-то время.

4

В тоннелях – 4:30

– Билл! – крикнул Ричи в отдающую эхом трубу. Он продвигался вперед как мог быстро, но недостаточно быстро. Помнил, как детьми они шли по трубе, которая уводила от насосной станции в Пустоши. Теперь он полз на четвереньках, и труба казалась очень уж узкой. Очки постоянно соскальзывали на кончик носа, и он то и дело поднимал их к переносице. Он слышал Бев и Бена, ползущих следом.

– Билл! – вновь закричал он. – Эдди!

– Я здесь! – донесся до него голос Эдди.

– Где Билл? – прокричал Ричи.

– Впереди! – отозвался Эдди. Совсем близко, и Ричи скорее почувствовал, чем увидел его. – Он не станет ждать!

Голова Ричи стукнулась о ногу Эдди. Через миг голова Бев уперлась Ричи в зад.

– Билл! – проорал Ричи во всю мощь легких. Труба не пустила крик в стороны и вернула таким сильным эхом, что заболели уши. – Билл, подожди нас! Мы должны идти вместе, или ты забыл?

Издалека донесся крик Билла: «Одра! Одра! Где ты?»

– Черт бы тебя побрал, Большой Билл! – пробормотал Ричи. Очки свалились с носа. Он выругался, поискал их, подобрал, вернул на место, мокрые. Набрал полную грудь воздуха и прокричал: – Без Эдди ты заблудишься, гребаный говнюк! Подожди! Подожди нас! Ты меня слышишь, Билл? ПОДОЖДИ НАС, ЧЕРТ ПОБЕРИ!

Повисла мучительная тишина. Похоже, все затаили дыхание. Ричи слышал лишь один звук: падающих капель. Воды в трубе практически не было, лишь изредка встречались небольшие лужи.

– Билл! – Трясущейся рукой он провел по волосам, борясь со слезами. – ОТЗОВИСЬ… ПОЖАЛУЙСТА, ЧЕЛ! ПОДОЖДИ! ПОЖАЛУЙСТА!

Наконец донесся голос Билла, еще более тихий:

– Я жду.

– Спасибо Тебе, Господи, за маленькие радости, – прошептал Ричи и хлопнул Эдди по заду. – Шевелись.

– Не знаю, насколько меня хватит с одной рукой, – оправдываясь, ответил Эдди.

– Все равно шевелись, – повторил Ричи, и Эдди пополз дальше.

Билл, осунувшийся и уже вымотанный донельзя, ждал их в коллекторе, куда выходили три трубы, расположенные одна над другой, как линзы неработающего светофора. Там они все смогли выпрямиться в полный рост.

– Там. – Билл показал. – К-Крисс. И Ры-ы-ыгало.

Они посмотрели. Беверли застонала, и Бен обнял ее. Скелет Рыгало Хаггинса, в истлевших лохмотьях, выглядел более или менее целым. У Виктора отсутствовала голова. Билл огляделся и увидел в стороне оскаленный череп.

Тот самый. Оторванный от скелета Крисса. «Зря вы, ребятки, тогда за нами полезли», – подумал Билл и содрогнулся.

Эта часть канализационной системы более не использовалась. Ричи подумал, что причина предельно ясна. В городе ввели в строй станцию по переработке сточных вод. Пока они учились бриться, водить автомобиль, курить, трахаться и многому другому, не менее нужному и полезному, в США появилось агентство по охране окружающей среды. И в какой-то момент агентство решило, что негоже сбрасывать сточные воды (даже серую воду) без переработки в реки и речушки. В результате эта часть канализационной системы просто разрушалась, вместе с ней разлагались и тела Виктора Крисса и Рыгало Хаггинса. Как и потерянные мальчишки Питера Пэна, Виктор и Рыгало никогда не повзрослели. От них остались скелеты, одетые в превратившиеся в лохмотья футболки и джинсы. Мох вырос на ребрах Виктора и вокруг орла на пряжке его ремня.

– До них добрался монстр, – тихо заметил Бен. – Помните? Мы слышали, как это случилось.

– Одра ме-ертва. – Билл говорил как автомат. – Я это знаю.

– Ты не можешь этого знать! – с таким жаром воскликнула Беверли, что Билл вздрогнул и посмотрел на нее. – Наверняка ты знаешь, что умерло много других людей, и большинство из них – дети. – Она подошла к нему вплотную, уперла руки в боки. Грязь запачкала ей лицо и руки, налипла на волосы. Ричи подумал, что она совершенно ослепительна. – И ты знаешь, чья это работа.

– М-мне не с-следовало го-оворить ей, куда я е-еду, – простонал Билл. – Зачем я это сделал? Зачем я…

Беверли вскинула руки и схватила его за рубашку. В изумлении Ричи наблюдал, как она трясет Большого Билла.

– Хватит! Ты знаешь, зачем мы сюда пришли. Мы поклялись, и мы это сделаем! Ты меня понимаешь, Билл? Если она мертва, то мертва… но Оно – нет! И нам нужен ты. До тебя доходит? Нам нужен ты! – Теперь она плакала. – Ты должен стоять с нами плечом к плечу! Ты должен стоять с нами плечом к плечу, как и прежде, или никто из нас отсюда не выберется!

Билл долго молча смотрел на нее, и Ричи поймал себя на том, что думает: «Давай же, Большой Билл, давай, давай…»

Билл оглядел всех и кивнул.

– Э-Эдди.

– Я здесь, Билл.

– Ты в‐все еще по-омнишь, какая т-труба?

Эдди указал на трубу, рядом с которой лежал скелет Виктора.

– Та. По-моему, очень уж маленькая, а?

Билл снова кивнул.

– Ты сможешь по ней пролезть? Со сломанной рукой?

– Ради тебя смогу, Билл.

Билл улыбнулся; невероятно усталой, самой жуткой улыбкой, какую доводилось видеть Ричи.

– О-отведи нас туда, Э-Эдди. Давайте мы это с-сделаем.

5

В тоннелях – 4:55

Ползя по трубе, Билл напоминал себе о порожке в самом ее конце, но все равно он стал для него неожиданностью. В один момент его руки продвигались по неровной, покрытой отложениями поверхности старой трубы, в следующий – сорвались в пустоту. Его потащило вперед, он инстинктивно повернулся, при приземлении сильно приложился плечом.

– О-осторожно! – услышал он собственный крик. – Здесь по-о-рожек! Э-Э-Эдди!

– Здесь! – Рука, которой Эдди махал перед собой, задела лоб Билла. – Вытащишь меня отсюда?

Билл обхватил Эдди руками и вытащил из трубы, стараясь не зацепить сломанную руку. Бен вылез следующим, потом Бев, Ричи.

– У тебя есть с-спички, Ри-и-ичи?

– У меня есть, – ответила Беверли. Билл почувствовал, как рука коснулась его руки в темноте и вдавила в ладонь книжицу спичек. – Тут их восемь или десять, но у Бена есть еще. Из номера.

– Ты держала их по-о-од мышкой, Бе-е-ев?

– На этот раз нет. – В темноте она крепко обняла его. Он прижал ее к себе, с закрытыми глазами, пытаясь вобрать в себя то утешение, которое ей так хотелось ему дать.

Наконец Билл мягко высвободился и чиркнул спичкой. Память – великая сила. Все они тут же посмотрели направо. Останки Патрика лежали на прежнем месте, среди нескольких заросших мхом или плесенью бугорков, в которые могли превратиться книги. Что осталось от Патрика узнаваемым, так это полукруг зубов, два или три с пломбами.

Рядом с телом лежало что-то еще. Какой-то кружок, поблескивающий в мерцающем свете спички.

Билл затушил эту спичку и зажег другую. Поднял кружок.

– Обручальное кольцо Одры. – Голос звучал бесстрастно, выхолощено.

Спичка догорела в его пальцах. В темноте он надел кольцо.

– Билл? – нерешительно спросил Ричи. – Ты представляешь себе…

6

В тоннелях – 14:20

…как долго они бродили по тоннелям под Дерри после того, как покинули то место, где лежало тело Патрика Хокстеттера, но Билл не сомневался, что обратного пути ему не найти никогда. Он продолжал думать о том, что говорил ему отец: «Там можно бродить неделями». Если бы внутренний компас подвел Эдди, Оно даже не пришлось бы их убивать; они кружили бы по подземелью, пока не умерли… или, если бы забрели не в ту часть, утонули бы, как крысы в дождевой цистерне.

Но Эдди нисколько не волновался. Изредка просил Билла зажечь спичку, которых оставалось все меньше, задумчиво оглядывался, а потом они шли дальше. Направо и налево поворачивал, казалось, наугад. Иногда трубы превращались в тоннели, такие большие, что Билл, подняв руку, не дотягивался до потолка. Случалось, им приходилось продвигаться на четвереньках, а однажды пять ужасных минут (которые, по его ощущениям, растянулись на пять часов) они ползли на животах. Эдди первым, остальные – уткнувшись носом в каблуки предыдущего.

Не сомневался Билл только в одном: каким-то образом они попали в ту часть канализационной системы Дерри, которая не использовалась. Все трубы, по которым что-то текло, остались позади или выше. Рев бегущей воды поутих и теперь слышался, как далекий гром. Эти трубы проложили в стародавние времена. Их внутреннюю поверхность покрывала не керамика, а какой-то крошащийся глиноподобный материал, который иногда сочился неприятно пахнущей жидкостью. Запахи человеческих испражнений – эти ядреные запахи, которые грозили задушить их всех, – заметно ослабли, но их заменил другой запах, наводящий ужас и древний, что было гораздо хуже. Бен думал, что это запах мумии. Эдди – запах прокаженного. Ричи полагал, что так пахнет самая древняя в мире фланелевая куртка, теперь истлевшая и прогнившая, куртка лесоруба, очень большая, достаточно большая, чтобы налезть, скажем, на Пола Баньяна. Беверли казалось, что именно такой запах идет из ящика с носками отца. У Стэнли Уриса этот запах вызвал воспоминание самого раннего детства – на удивление еврейское воспоминание для мальчика, который смутно осознавал свое еврейство. Этот запах глины, смешанной с маслом, навел его на мысли о безглазом, лишенном рта демоне, которого звали Голем, созданном в Средние века вероотступниками-евреями, чтобы тот спас их от гоев, которые грабили их, насиловали их женщин и изгоняли с насиженных мест. Майк думал о сухом запахе перьев в мертвом гнезде.

Добравшись до конца узкой трубы, они как угри выскользнули из нее вниз, на закругляющуюся поверхность другой трубы, которая шла под острым углом к этой, и обнаружили, что снова могут встать в полный рост. Билл пощупал головки оставшихся в книжице спичек. Четыре. Он плотно сжал губы, решив не говорить о том, сколь мал их запас спичек… пока не останется другого выхода.

– Ка-а-ак на-а-астроение?

Все что-то пробурчали в ответ, и он кивнул в темноте. Никакой паники и никаких слез, после того как расплакался Стэн. Хорошо. Он нащупал их руки, и какое-то время они просто постояли, набираясь уверенности и вселяя ее друг в друга. Билла охватило ликование, он чувствовал, что каким-то образом они представляют собой нечто большее, чем простое сложение их семи «я». Единым целым они обретали большую силу.

Он зажег одну из оставшихся спичек, и они увидели узкий тоннель, уходящий вниз под небольшим углом. С потолка этого тоннеля свешивалась паутина, кое-где порванная водой, превращенная в лохмы. От ее вида по спине Билла пробежал холодок. Сухой пол покрывал слой древнего гумуса, образовавшегося, возможно, из листьев, грибов… или какого-то очень уж давнего, перепревшего дерьма. Впереди он увидел груду костей и зеленые лохмотья. Возможно, когда-то раньше они представляли собой материю, которая называлась «полированный хлопок». Из нее шили рабочую одежду. Билл представил себе, как один из рабочих департамента утилизации стоков Дерри заблудился, пришел сюда, и здесь его нашло…

Спичка догорала. Билл наклонил головку вниз, чтобы она посветила чуть дольше.

– Ты з-знаешь, г-где мы? – спросил он Эдди.

Эдди указал в ту сторону, куда полого понижался тоннель.

– Канал там. До него меньше полумили, если только тоннель куда-нибудь не свернет. Сейчас мы, думаю, под холмом Подъем-в-милю. Но, Билл…

Спичка обожгла пальцы Билла, и ему пришлось ее бросить. Они вновь оказались в темноте. Кто-то – Билл подумал, что Беверли, – вздохнул. Но прежде чем спичка погасла, Билл заметил тревогу на лице Эдди.

– Ч-что? Ч-что та-акое?

– Говоря, что мы под холмом Подъем-в-милю, я имел в виду, что мы действительно под холмом. Мы уже долго идем вниз. Никто так глубоко канализационные трубы не прокладывает. Тоннель на такой глубине называется шахтой.

– И как глубоко, по-твоему, мы забрались, Эдди? – спросил Ричи.

– На четверть мили, – ответил Эдди. – Может, больше.

– Господи Иисусе, – вырвалось у Беверли.

– В любом случае это не канализационные трубы, – подал голос Стэн, стоявший сзади. – Это можно определить по запаху. Он мерзкий, но это не канализационный запах.

– Я бы предпочел канализационный, – признался Бен. – А этот похож…

Крик донесся до них из трубы, по которой они недавно ползли. Волосы у Билла на затылке встали дыбом. Все семеро сбились в кучку, ухватившись друг за друга.

– …доберемся до вас, сучьи дети. Мы доберемся до ва-а-а-а-а…

– Генри, – выдохнул Эдди. – Господи, он все еще идет за нами.

– Меня это не удивляет, – ответил Ричи. – Некоторые люди слишком глупы, чтобы вовремя остановиться.

Они слышали доносящееся издалека тяжелое дыхание, скрип сапог, шелест одежды.

– …а-а-а-а-с.

– По-ошли, – скомандовал Билл.

Они двинулись по тоннелю, на этот раз колонной по двое, за исключением Майка, который ее замыкал: Билл и Эдди, Ричи и Бев, Бен и Стэн.

– Ка-ак да-алеко, по-о-твоему, Ге-енри?

– Трудно сказать, Большой Билл, – ответил Эдди. – Из-за эха не определишь. – Он понизил голос. – Ты видел груду костей?

– Да. – И Билл перешел на шепот.

– У него пояс с инструментами. Я думаю, это один из рабочих департамента утилизации стоков.

– Я то-оже та-ак по-одумал.

– И как долго?..

– Я не з-знаю, – ответил Билл, и Эдди здоровой рукой сжал руку Билла.

Минут через пятнадцать они услышали, как в темноте что-то к ним приближается.

Ричи остановился, заледенев от пяток до макушки. Внезапно он вновь стал трехлеткой. Прислушивался к этому хлюпающему, шуршащему движению – все ближе и ближе, ближе – и шелестящим, как от ветра в листве, звукам, он знал, что они увидят еще до того, как Билл зажег спичку.

– Глаз! – закричал он. – Господи, это Ползучий Глаз!

Поначалу остальные не могли точно сказать, что видят перед собой (у Беверли создалось ощущение, что отец таки нашел ее, даже под землей, Эдди вроде бы увидел ожившего Патрика Хокстеттера: каким-то образом Патрик обошел их и очутился впереди), но крик Ричи, безапелляционный тон Ричи словно зафиксировали форму существа, появившегося перед ними. Теперь они видели то, что видел Ричи.

Гигантский Глаз заполнял тоннель, диаметр его остекленевшего черного зрачка, окруженного красновато-коричневой радужкой, составлял два фута. Раздутый, заключенный в роговицу белок покрывали пульсирующие красные жилки. Этот лишенный век и ресниц желатиновый ужас двигался на подушке щупалец, напрочь лишенных кожи. Щупальца ощупывали крошащуюся поверхность тоннеля, утопали в ней, как пальцы, и в свете мерцающей спички Билла создавалось впечатление, будто Глаз отрастил эти кошмарные пальцы, которые тащили Оно вперед.

Глаз смотрел на них с тупой, лихорадочной алчностью. Спичка погасла.

В темноте Билл почувствовал, как эти похожие на ветки щупальца гладят его щиколотки… но не мог сдвинуться с места. Тело окаменело. Он ощущал приближение Оно, чувствовал идущий от него жар, слышал, как пульсирует кровь, смачивающая мембраны Оно. Билл представил себе липкость, которую ощутит, когда тело Оно прикоснется к нему, но все равно не мог кричать. Даже когда новые щупальца добрались до талии Билла, ухватились за петли для ремня и потащили его к Глазу, он не мог кричать или сопротивляться. Словно все тело охватила убийственная сонливость.

Беверли почувствовала, как одно щупальце обвилось вокруг ее уха и внезапно затянулось петлей. Вспыхнула боль, и Беверли, дергающуюся и стонущую, тоже потащило вперед, будто старуха учительница вышла из себя и тащит в глубину класса, где ей предстояло сидеть на табуретке в дурацком колпаке 147. Стэн и Ричи попытались податься назад, но лес невидимых щупалец уже колыхался и что-то шептал вокруг них. Бен обнял одной рукой Беверли и попытался оттащить ее от Оно. В панике она вцепилась в его руки мертвой хваткой.

– Бен… Бен, Оно схватило меня…

– Нет, не схватило… Подожди… Я сейчас дерну…

Он дернул, и Беверли закричала от боли. Ухо надорвалось, потекла кровь. Щупальце, сухое и жесткое, потерлось о рубашку Бена, замерло. Потом завязалось узлом на его плече.

Билл вытянул руку перед собой, и она вдавилась в желатинную поддающуюся мягкость. «Глаз! – кричал его разум. – Господи, моя рука в Глазу! Господи! Дорогой Боже! Глаз! Моя рука в Глазу!»

Тут он начал вырываться, но щупальца неумолимо тащили его к Оно. Его кисть исчезла во влажном алчном жару. Потом предплечье. Его рука уже по локоть погрузилась в Глаз. В любой момент его тело могло прижаться к этой липкой поверхности, и Билл чувствовал, что сейчас сойдет с ума. Но боролся отчаянно, колотя по щупальцам другой рукой.

Эдди стоял словно во сне, вслушиваясь в приглушенные крики и звуки борьбы его друзей, которых затягивало в Глаз. Он чувствовал окружающие его щупальца, но ни одно еще не занялось им всерьез.

«Беги домой! – достаточно громко скомандовал его разум. – Беги домой, Эдди, к своей мамочке. Дорогу ты найдешь!»

Билл закричал в темноте, громко и отчаянно, а за криком послышались отвратительные хлюпанье и чмоканье.

И тут Эдди вышел из ступора – Оно пыталось сожрать Большого Билла!

– Нет! – взревел Эдди… в полном смысле взревел. Никто бы никогда не подумал, что этот рев, который сделал бы честь викингу, исторгся из такой узкой груди, груди Эдди Каспбрэка, легких Эдди Каспбрэка, которые страдали от астмы сильнее любых других легких во всем Дерри. Он бросился вперед, перепрыгивая через щупальца, не видя их, сломанная рука в мокрой гипсовой повязке билась ему в грудь, качаясь на перевязи. Здоровую руку он сунул в карман и достал ингалятор.

(кислота вот какой вкус у его лекарства как у кислоты кислота соляная кислота)

Он наткнулся на спину Билла Денбро и оттолкнул его в сторону. Послышался плеск, словно ладонью шлепнули об воду, потом тихое голодное мяуканье, которое Эдди не столько услышал ушами, как ощутил разумом. Он поднял ингалятор

(кислота это кислота если я хочу чтобы это была кислота поэтому жги оно жги оно жги)

– ЭТО СОЛЯНАЯ КИСЛОТА, ТВАРЬ! – прокричал Эдди и нажал на клапан. Одновременно ударил глаз ногой. Ступня глубоко вошла в желе, пробив роговицу. Ногу обдало горячей жидкостью. Он вытащил ступню обратно, только смутно отдавая себе отчет в том, что лишился ботинка. – ПОШЕЛ НА ХРЕН! КАНАЙ ОТСЮДА, СЭМ! ПРОВАЛИВАЙ, ХОСЕ! ЧТО Б ДУХУ ТВОЕГО ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО! ПОШЕЛ НА ХРЕН!

Он почувствовал, как щупальца коснулись его, но очень уж нерешительно. Вновь нажал на клапан ингалятора, окатив Глаз струей лекарства от астмы, и почувствовал/услышал мяуканье… теперь жалобно-удивленное.

– Врежьте Оно! – бушевал Эдди. – Это всего лишь гребаный Глаз! Врежьте от души! Слышите меня! Врежь Оно, Билл! Выбейте все дерьмо из этой твари! Господи Иисусе, чего вы, нах, боитесь? Я размазываю Оно по стенке, А У МЕНЯ СЛОМАНА РУКА.

Билл почувствовал, как к нему возвращаются силы. Он выдернул из Глаза руку, с которой капала какая-то гадость, и тут же снова ударил по нему. Сжатым кулаком. Мгновением позже рядом с ним оказался Бен. Врезался в Глаз, буркнул от удивления и отвращения, принялся осыпать его дрожащую желатиновую поверхность градом ударов.

– Отпусти ее! – кричал он. – Ты меня слышишь? Отпусти ее! И вали отсюда! Вали отсюда!

– Всего лишь Глаз! Всего лишь гребаный Глаз! – яростно кричал Эдди. Он опять нажал на клапан ингалятора и почувствовал, что Оно отступает. Щупальца, которые касались его, отвалились. – Ричи! Ричи! Врежь ему! Это всего лишь Глаз!

Ричи поплелся вперед, не веря, что он это делает, приближается к самому жуткому, самому ужасному монстру в мире. Но приближался.

Ударил только раз, слабенько, и соприкосновение его кулака с Глазом – толстым, мокрым и каким-то хрящеватым – привело к тому, что содержимое желудка фонтаном выплеснулось наружу. «Эр-р-р» – последовал звук, и осознание того, что он в прямом смысле блеванул на Глаз, привело к повторной реакции желудка. Ричи нанес только один удар, но, раз уж он создал этого конкретного монстра, вероятно, больше и не требовалось. Щупальца их больше не касались. Они слышали, что Оно отступает… а потом тишину нарушило только свистящее дыхание Эдди и тихий плач Беверли, которая одну руку прижимала к кровоточащему уху.

Билл зажег одну из трех оставшихся спичек, и они увидели свои ошарашенные, потрясенные лица. Левую руку Билла покрывала густая слизь, которая выглядела смесью наполовину застывшего яичного белка и соплей. Кровь тоненьким ручейком медленно стекала по шее Беверли. А на щеке Бена появилась новая царапина. Ричи медленно подтолкнул очки к переносице.

– Мы все в по-орядке? – хрипло спросил Билл.

– А ты, Билл? – поинтересовался Ричи.

– Д-да. – Он повернулся к Эдди и крепко прижал к себе худенького мальчишку. – Ты с-спас мне жи-изнь, чел.

– Оно сожрало твой ботинок. – С губ Беверли сорвался дикий смешок. – Это же ужасно.

– Я куплю тебе новые кеды. – Ричи в темноте стукнул Эдди по спине. – Как ты это сделал, Эдди?

– Выстрелил в него из ингалятора. Притворился, что это кислота. Такой вкус во рту, как если у меня выдается плохой день. Сработало отлично.

– «Я размазываю Оно по стенке, А У МЕНЯ СЛОМАНА РУКА». – Ричи захохотал, как безумный. – Не хило, Эдс. Если на то пошло, классный прикол, вот что я тебе скажу.

– Я терпеть не могу, когда ты называешь меня Эдс.

– Я знаю. – Ричи крепко его обнял. – Но кто-то должен закалять тебя, Эдс. Когда твое беззаботное детство закончится и ты вырастешь, тебе придется на собственном опыте убедиться, что жизнь не всегда такая легкая, малыш!

Тут уж Эдди буквально завизжал от смеха.

– Этот твой самый говенный Голос, Ричи, какой мне только доводилось слышать.

– Держи ингалятор наготове, – предложила Беверли. – Он еще может нам понадобиться.

– Вы нигде не видели Оно? – спросил Майк. – Когда зажигали спичку?

– Оно у-у-ушло, – ответил Билл и тут же мрачно добавил: – Но мы все ближе к Оно. К тому ме-есту, где Оно о-о-обитает. И я ду-умаю, на э-этот раз Оно о-от нас до-осталось.

– Генри все идет за нами, – тихо просипел Стэн. – Я его слышу.

– Тогда пошли, – предложил Бен.

Они так и сделали. Тоннель по-прежнему уходил вниз, и запах – та же неприятная звериная вонь – усиливался. Иногда они слышали Генри, но крики его доносились издалека и не особо их волновали. Все они чувствовали – аналогично ощущениям отстраненности и разобщения с реальностью, которые испытали в доме на Нейболт-стрит, – что пересекли границу этого мира и ступили в некую странную пустоту. Билл понимал (хотя тогда и не сумел бы выразить словами свои впечатления), что они приближаются к черному и опустошенному сердцу Дерри.

Майку казалось, что он буквально слышит биение этого больного, аритмичного сердца. Беверли почувствовала, что какая-то злая сила окружает ее, сжимается вокруг нее, стремится оторвать от остальных, оставить в одиночестве. Занервничав, она раскинула руки, схватилась за руки Билла и Бена. И у нее создалось ощущение, что тянуться ей пришлось слишком далеко, поэтому она взволнованно крикнула: «Возьмитесь за руки! Похоже, нас оттаскивает друг от друга!»

Стэн первым понял, что снова видит. В воздухе возникло слабое, непонятное свечение. Поначалу он различал только руки – одна сжимала руку Бена, вторая – Майка. Потом разглядел пуговицы на заляпанной грязью рубашке Майка и кольцо капитана Миднайта – дешевый подарок из коробки хлопьев, – которое Эдди любил носить на мизинце.

– Вы тоже видите? – спросил Стэн и остановился. Остановились и остальные. Билл огляделся, только сейчас осознав, что вокруг не полная темнота, света не так чтобы много, но он есть, а тоннель, на удивление, сильно расширился, и они находились в помещении с арочным потолком, которое размерами не уступает тоннелю Самнера 148 в Бостоне. «Превосходит», – поправился он, когда осмотрелся со все возрастающим благоговейным трепетом.

Они подняли головы, чтобы разглядеть потолок, который находился в пятидесяти, а то и больше, футах над ними и поддерживался выступающими каменными ребрами. Между ними висели полотнища грязной паутины. Пол вымостили камнем, но его покрывал слой грязи, так что отзвуки их шагов не изменились. От закругляющихся к потолку стен их отделяли футов пятьдесят с каждой стороны.

– Строители, похоже, свихнулись, отгрохав такое. – Ричи нервно рассмеялся.

– Выглядит как кафедральный собор, – выдохнула Беверли.

– Откуда идет свет? – полюбопытствовал Бен.

– Су-удя по в‐всему, п-прямо из с-стен, – ответил Билл.

– Мне это не нравится, – заявил Стэн.

– По-ошли. Ге-енри ды-ышит на-ам в с-спину…

Громкий, резкий крик разорвал сумрак, потом раздались шелестящие, тяжелые удары крыльев. Из темноты появился темный силуэт, один глаз горел, второй напоминал потушенную лампу.

– Птица! – закричал Стэн. – Смотрите, птица!

Оно пикировало на них, как заправский штурмовик, чешуйчатый оранжевый клюв открывался и закрывался, показывая розовое нутро рта, нежное, как атласная подушка в гробу.

Нацелилось Оно прямо на Эдди.

Клюв ткнулся в плечо, и Эдди почувствовал, как боль растекается по мышцам, будто кислота. Кровь потекла на грудь. Эдди вскрикнул, когда ему в лицо ударил поток тлетворного тоннельного воздуха, разогнанного крыльями Оно. Птица развернулась и полетела назад, глаз злобно блестел, вращаясь в глазнице, блеск этот пропадал лишь на мгновения, когда глаз закрывала тонкая мембрана века. Когти Оно искали Эдди, который, закричав, пригнулся. И когти вспороли рубашку, рассекли материю, нарисовав на спине Эдди неглубокие алые линии вдоль лопаток. Эдди, крича, пытался отползти в сторону, когда птица ринулась в очередную атаку.

Майк рванулся вперед, сунув руку в карман, вытащил перочинный ножик с одним лезвием, открыл его. И когда птица вновь попыталась подхватить Эдди, ударил ножиком по лапе. Ножик вошел глубоко. Брызнула кровь. Птица отлетела, а потом атаковала вновь, складывая крылья, превращаясь в пулю. Майк в последний момент отпрыгнул в сторону, ткнул ножиком. Промахнулся, и лапа птицы с такой силой ударила ему по запястью, что рука онемела (потом синяк протянулся до локтя). Перочинный ножик отлетел в темноту.

Птица возвращалась, торжествующе крича, и Майк накрыл своим телом Эдди, в ожидании худшего.

Стэн шагнул к тому месту, где лежали мальчики. Встал над ними, маленький и аккуратный, несмотря на грязные руки, штаны, рубашку, и внезапно как-то странно вытянул руки вперед: ладони вверх, пальцы вниз. Птица издала очередной крик и спикировала на Стэна, разминувшись с ним на какие-то дюймы. Ветром волосы Стэна подняло, после пролета птицы они вернулись на прежнее место. Стэн развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы лицом встретить следующую атаку.

– Я верю в алых танагр, хотя никогда ни одной не видел, – четко и ясно произнес он. Птица закричала и заложила вираж, уходя в сторону, словно он в нее выстрелил. – То же самое я могу сказать о грифах, об илистых жаворонках с Новой Гвинеи, о бразильских фламинго. – Птица закричала вновь, описала широкой круг и внезапно улетела в тоннель, с пронзительным клекотом. – Я верю в золотистого лысого орла! – крикнул вслед Стэн. – Думаю, я даже верю, что где-то может быть птица феникс! Но в тебя я не верю, так что пошла отсюда к чертовой бабушке! Убирайся! Скатертью дорожка, Джек!

Он замолчал, и тишина всех просто оглушила.

Билл, Бен и Беверли подошли к Майку и Эдди. Помогли Эдди подняться, Билл осмотрел раны.

– Ца-арапины не-еглубокие. Но, на-аверное, че-ертовски бо-ольно.

– Оно порвало мне рубашку, Большой Билл. – Щеки Эдди блестели от слез, и в дыхании вновь слышался свист. Рев варвара исчез; с трудом верилось, что он вообще имел место быть. – И что я скажу маме?

Билл улыбнулся.

– По-очему бы не на-ачать во‐олноваться о-об э-этом, ко-огда мы вы-ыберемся отсюда? П-прысни ле-екарство, Э-Эдди.

Эдди прыснул, глубоко вдохнул, потом чихнул.

– Это было круто, чел, – похвалил Ричи Стэна. – Чертовски круто.

Стэна трясло.

– Такой птицы нет, ничего больше. Никогда не было и никогда не будет.

– Мы идем! – где-то позади проорал Генри. Голосом совершенно свихнувшегося человека. Дико захохотал и завизжал. Он напоминал нечто такое, что вылезло через щель в крыше ада. – Я и Рыгало. Мы идем и доберемся до вас, гребаные сосунки! Вам не убежать!

– У-убирайся о-отсюда, Ге-енри! – прокричал в ответ Билл. – По-ока еще есть в‐в-время!

Генри ответил злобным бессвязным криком, послышался шум шагов, и в то самое мгновение Билл осознал предназначение Генри: он был настоящим, смертным, они не могли остановить его ингалятором или птичьим атласом. С Генри магия помочь не могла. Он был слишком глуп.

– По-ошли. Мы до-олжны де-ержаться в‐впереди не-е-его.

Они пошли, взявшись за руки, порванная рубашка Эдди хлопала за спиной. Свет делался ярче, тоннель – больше. Они по-прежнему продвигались вниз по наклонному полу, а потолок ушел так высоко, что они его уже едва различали. Им казалось, что идут они не по тоннелю, а по гигантской подземной площади, приближаясь к какому-то циклопическому замку. Стены пылали зеленовато-желтым огнем. Запах усиливался, и они ощущали вибрацию, возможно, настоящую, а возможно, существующую только в их воображении. Вибрацию мерную и ритмичную.

Более всего похожую на сердцебиение.

– Тоннель заканчивается! – закричала Беверли. – Посмотрите! Там глухая стена!

Но подходя ближе – муравьи на этой громадной площади, вымощенной огромными плитами, каждая из которых размером превышала Бэсси-парк, – они увидели, что стена не совсем глухая. В нее встроили одну дверцу. И пусть стена поднималась на сотни футов, дверца эта была очень маленькой. Не больше трех футов в высоту, из тех, что можно увидеть в книге сказок, изготовленная из толстых дубовых досок, сцепленных вместе крестообразными полосками железа. Они все разом поняли, что дверца эта предназначена для детей.

В голове Бена вдруг зазвучал голос библиотекарши, читающей малышам: «Кто идет по моему мосту?» И он видел малышей, совсем крошек, наклоняющихся вперед, с застывшими и серьезными лицами, а в их взглядах стоял вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца… или Оно набьет брюхо?

Дверцу украшал какой-то знак, у ее подножия лежала груда костей. Маленьких костей. Один только Бог ведал, скольких детей.

Они подошли к обиталищу Оно.

И знак на двери: что он означал?

Билл решил, что это бумажный кораблик.

Стэн увидел птицу, взлетающую в небо – возможно, феникса.

Майк – лицо под капюшоном, и, наверное, если б капюшон сдвинулся, оно принадлежало бы полоумному Бучу Бауэрсу.

Ричи увидел два очкастых глаза.

Беверли – кисть, сжимающуюся в кулак.

Эдди поверил, что перед ним лицо прокаженного. Проваленные глаза, оскаленный рот – болезнь, впечатанная в лицо.

Бен Хэнском увидел груду бинтов, от которой вроде бы шел запах древних пряностей.

Позже, в одиночестве (крики Рыгало все еще звучали в ушах) добравшись до этой дверцы, Генри Бауэрс увидит на ней луну, полную, круглую… и черную.

– Я боюсь, Билл. – У Бена дрожал голос. – Без этого никак нельзя?

Билл дотронулся до костей мыском, а потом раздавил в пыль, наступив ногой. Он тоже боялся… но следовало помнить о Джордже. Оно оторвало Джорджу руку. Косточки от руки лежали в этой куче? Да, разумеется, лежали.

Они делали это ради тех, кому эти кости принадлежали, Джорджа и остальных… тех, кого притащили сюда, тех, кого еще только могли притащить, тех, кого оставили разлагаться в других местах.

– Нельзя.

– А если она заперта? – пискнула Беверли.

– О-она не за-аперта, – ответил Билл, а потом поделился истиной, которую знало его сердце: – Та-акие ме-еста ни-икогда не за-апираются.

Он поднес правую руку со сведенными вместе пальцами к дверце и толкнул. Она распахнулась, окатив всех потоком желтовато-зеленого света. Тут же в нос ударил запах зоопарка, невероятно сильный, невероятно насыщенный.

Один за другим они пролезли в сказочную дверцу и очутились в логове Оно. Билл…

7

В тоннелях – 4:59

…остановился так резко, что остальные наткнулись на него и друг на друга, совсем как товарные вагоны при экстренном торможении.

– Что такое? – спросил Бен.

– Оно п-приходило сю-юда. Г-Г-Глаз. Вы по-о-омните?

– Я помню, – ответил Ричи. – Эдди остановил его ингалятором. Притворившись, что это кислота. Еще сказал что-то эдакое. Классный был прикол, только я не помню, какой именно.

– Э-это не ва-ажно. Мы не у-увидим ничего такого, что видели ра-аньше. – Билл зажег спичку и оглядел остальных. Их лица в пламени спички выглядели светящимися изнутри, светящимися и загадочными. А еще – очень молодыми. – Ка-ак вы?

– Мы в порядке, Большой Билл, – ответил Эдди, но его лицо перекосилось от боли. Шина, наложенная Биллом, разваливалась. – А ты?

– Но-ормально, – ответил Билл и потушил спичку до того, как его лицо могло сказать им обратное.

– Как это случилось? – спросила Беверли, в темноте коснувшись его руки. – Билл, каким образом она могла…

– По-отому что я у-упомянул на-азвание города. О-она п-приехала за м-мной. Даже ко-огда я на-называл город, ч-что-то в‐внутри т-требовало, ч-чтобы я за-аткнулся. Я не по-ослушался. – Он беспомощно покачал головой. – Но даже если о-она приехала в Де-е-ерри, я не по-онимаю, ка-ак она по-опала сю-юда. Если ее п-притащил сю-юда не Ге-е-е-нри, то-огда кто?

– Оно, – ответил Бен. – Мы знаем, Оно не всегда выглядит страшилищем. Оно могло прийти к ней и сказать, что ты в опасности. Притащить ее сюда, чтобы… нейтрализовать тебя, что ли. Лишить нас стержня. Потому что ты им был всегда, Большой Билл. Стержнем, на котором все держалось.

– Том? – задумчиво, почти удивленно произнесла Беверли.

– К-кто? – Билл зажег новую спичку.

Она посмотрела на него с отчаянной искренностью.

– Том. Мой муж. Он тоже знал. Во всяком случае, думаю, я сказала ему название города, точно так же, как ты сказал Одре. Я не знаю, запомнил он или нет. Тогда он сильно на меня злился.

– Господи, что у нас такое? Мыльная опера, в которой все рано или поздно появляются? – спросил Ричи.

– Не мыльная опера. – Билл говорил так, словно его мутило. – Шоу. Как цирк. Бев уехала из города и вышла замуж за Генри Бауэрса. И когда она ушла от него, он, само собой, приехал сюда. Совсем как настоящий Генри.

– Нет, я вышла замуж не за Генри, – возразила Бев. – Я вышла за своего отца.

– Если он бил тебя, какая разница? – спросил Эдди.

– По-одойдите ко м-мне, – попросил Билл. – Б-ближе.

Они подошли. Билл нащупал с одной стороны руку Ричи, с другой – здоровую руку Эдди. Скоро они образовали круг, как и в прошлый раз, когда их было больше. Кто-то обнял Эдди за плечи. Он хорошо помнил эти ощущения, теплые и успокаивающие.

Билл почувствовал ту же силу, какую помнил с прошлого раза, но в отчаянии понял, что многое действительно изменилось. Сила стала совсем слабенькой – она едва мерцала, как огонек свечи в спертом, лишенном кислорода воздухе. И темнота вроде бы сгустилась, победно надвинулась на них. И до него долетал запах Оно. «По этому тоннелю, – думал он, – не так уж и далеко, находится дверца с особым знаком. И что за этой дверцей? Это единственное, чего я не могу вспомнить. Я помню, как напряг пальцы. Потому что они очень уж сильно тряслись, и я помню, как открыл дверцу. Я даже помню поток хлынувшего из нее света, который казался живым, словно не свет это был, а флуоресцентные змеи. Я помню запах, как в обезьяннике большого зоопарка, а может, и хуже. А потом… ничего».

– К-кто-нибудь и-из ва-ас по-омнит, как в действительности вы-ыглядело Оно?

– Нет, – ответил Эдди.

– Я думаю… – начал Ричи, а потом Билл буквально увидел, как в темноте он покачал головой. – Нет.

– Нет, – сказала Беверли.

– Н-да. – Голос Бена. – Это единственное, чего я по-прежнему не могу вспомнить. Как выглядело Оно… или как мы победили Оно.

– Чудь, – ответила Беверли. – Так ты победил Оно. Только я не помню, что это значит.

– Держитесь за ме-еня, – сказал Билл, – а я буду держаться за вас.

– Билл, – голос Бена звучал очень уж спокойно, – что-то идет.

Билл прислушался. Услышал шаркающие шаги, приближающиеся к ним из темноты… и испугался.

– О-О-Одра? – позвал он… уже зная, что это не она.

Тот, кто шаркал ногами на каждом шагу, приближался.

Билл зажег спичку.

8

Дерри – 5:00

Первая неприятность приключилась в тот день поздней весны 1985 года за две минуты до восхода солнца. Чтобы должным образом оценить масштаб этой неприятности, следовало знать два факта, известные, разумеется, Майку Хэнлону (который в это время лежал без сознания в отдельной палате Городской больницы Дерри), и оба касались Баптистской церкви Благодати, которая стояла на углу Уитчем- и Джексон-стрит с 1897 года. Венчал церковь изящный белый шпиль, самый высокий из шпилей всех протестантских церквей Новой Англии. Все четыре стороны основания шпиля украшали циферблаты, сами часы изготовили в Швейцарии, откуда их и привезли в 1898 году. Единственные похожие на эти часы можно увидеть в ратуше Хейвен-Виллидж, городке, расположенном в сорока милях от Дерри.

Часы городу подарил Стивен Боуи, лесной барон, который жил на Западном Бродвее. Обошлись они ему в семнадцать тысяч долларов. Боуи мог позволить себе такие расходы. Набожный прихожанин и церковный староста в течение сорока лет (несколько из них он параллельно возглавлял «Легион белой благопристойности»), Боуи также славился своими благочестивыми проповедями в День матери, который он всегда уважительно называл Воскресенье матери.

Со дня установки до 31 мая 1985 года эти часы честно отбивали каждый час и каждые полчаса – за одним уважительным исключением. В тот день, когда взорвался Металлургический завод Китчнера, часы не пробили полдень. Жители города полагали, что преподобный Джоллин заглушил часы, чтобы таким образом показать, что церковь скорбит о погибших детях, и Джоллин никого в этом не разубеждал, хотя к часам не подходил. Они просто не пробили полдень.

Не пробили они и в пять утра 31 мая 1985 года.

В этот самый миг все старожилы Дерри открыли глаза и сели, потревоженные, как им казалось, безо всякой на то причины. Принимались лекарства, вставлялись челюсти, закуривались сигары и сигареты.

Старики заступали на вахту.

Был среди них и Норберт Кин, которому давно перевалило за девяносто. Он прошлепал к окну и посмотрел на темное небо. Вечерний прогноз обещал ясное солнышко, но кости говорили ему, что будет дождь, и сильный. Он почувствовал испуг, глубоко внутри; почувствовал угрозу, словно проникший в организм яд неумолимо прокладывал дорогу к сердцу. Почему-то подумал о том дне, когда банда Брэдли беззаботно приехала в Дерри, под прицелы семидесяти пяти пистолетов и винтовок. После такого в душе человека воцаряется покой, он испытывает чувство глубокого удовлетворения, потому что все… все сделано правильно. Кин не мог выразиться более точно, даже если говорил сам с собой. После такого у человека возникало ощущение, что он может жить вечно, и Норберт Кин, если на то пошло, прожил чуть ли не целую вечность. 24 июня ему исполнялось девяносто шесть лет, и он каждый день отшагивал три мили. Но в тот момент его охватил страх.

– Эти дети. – Он смотрел в окно, не отдавая себе отчета в том, что говорит вслух. – При чем тут эти чертовы дети? Что они учудили на этот раз?

Девяностодевятилетний Эгберт Тарэгуд, который находился в «Серебряном долларе», когда Клод Эру настроил свой топор и сыграл на нем «Марш мертвецов» для четырех человек, проснулся в тот же самый миг, сел и издал хриплый крик, которого никто не услышал. Ему снился Клод, только Клод пришел по его душу, и топор опустился вниз, и после этого Тарэгуд увидел собственную кисть, дергающуюся и сжимающую пальцы на барной стойке.

«Что-то не так, – подумал он, пусть уже мало чего соображал, испуганный и дрожащий в кальсонах с пятнами мочи. – Что-то жутко не так».

Дэйв Гарденер, который вытащил изуродованное тело Джорджа Денбро из водостока и чей сын нашел первую жертву нового цикла прошлым летом, открыл глаза ровно в пять и подумал, даже не посмотрев на часы, которые стояли на комоде: «На церкви Благодати часы не пробили пять… Что не так?» Испуг нарастал, а причину он определить не мог. С годами дела у Дэйва шли в гору. В 1965 году он купил «Корабль обуви». Потом второй «Корабль обуви» появился в торговом центре Дерри, третий – в Бангоре. И внезапно угроза нависла над всем, ради чего он положил жизнь. «Какая угроза? – спрашивал он себя, глядя на спящую жену. – Какая угроза? Что ты так задергался? Только потому, что не пробили часы?» Но ответа он найти не мог.

Поднялся, подошел к окну, подтянув пижамные штаны. Небо затягивали надвинувшиеся с запада тучи, и тревога Дэйва только возросла. Впервые за очень долгое время он подумал о криках, которые двадцать семь лет назад позвали его на крыльцо, откуда он и увидел маленькую фигурку в желтом дождевике, ребенка, которого вроде бы потоком утаскивало в водосток. Дэйв смотрел на надвигающиеся облака и думал: «Мы в опасности. Мы все. Весь Дерри».

Шеф Эндрю Рейдмахер, который действительно верил, что старается изо всех сил, чтобы оборвать новую череду убийств детей, захлестнувшую Дерри, стоял на крыльце своего дома, заложив большие пальцы за ремень «Сэм Браун», смотрел на облака и испытывал то же беспокойство. Чувствовал: что-то должно случиться. Во-первых, польет как из ведра. Но этим не закончится. Он содрогнулся… и пока стоял, вдыхая запах бекона, который жарила его жена, долетавший сквозь сетчатую дверь, первые большущие капли дождя упали на бетонную дорожку перед его ухоженным домом на Рейнольдс-стрит, а на горизонте за Бэсси-парк пророкотал гром.

По телу Рейдмахера вновь пробежала дрожь.

9

Джордж – 5:01

Билл поднял горящую спичку… и с его губ сорвался протяжный, отчаянный крик.

Из глубин тоннеля, пошатываясь, к нему направлялся Джордж, одетый все в тот же желтый, испачканный кровью дождевик. Один рукав болтался, пустой и ненужный. На белом как мел лице сверкали серебром глаза. Их взгляд не отрывался от глаз Билла.

– Мой кораблик! – Джордж возвысил голос. – Я не могу найти его, Билл. Везде искал и не могу найти, и теперь я мертв, и это твоя вина твоя вина ТВОЯ ВИНА…

– Дж-Дж-Джорджи! – вскричал Билл. Чувствовал, как у него срывает крышу.

Джордж, пошатываясь и спотыкаясь, все приближался и теперь протянул к Биллу оставшуюся руку, белую руку, кисть которой напоминала птичью лапу, с грязными ногтями и скрюченными пальцами.

– Твоя вина, – прошептал Джордж и усмехнулся. Билл увидел не зубы – клыки. Они медленно сдвигались и раздвигались, как зубья в медвежьем капкане. – Ты отправил меня на улицу, и все это… твоя… вина.

– Не-е-е-ет, Дж-Дж-Джорджи! – закричал Билл. – Я не-е-е-е з-з-знал…

– Я убью тебя! – рявкнул Джордж, и из клыкастого рта вырвались какие-то собачьи звуки: скулеж, тявканье, лай. Должно быть, смех. До ноздрей Билла теперь долетал запах Джорджа, и пахло от Джорджа гнилью. От него шел подвальный запах, мерзкий запах, запах самого страшного монстра, затаившегося в углу, желтоглазого, дожидающегося удобного момента, чтобы вспороть живот какому-нибудь маленькому мальчику. Зубы Джорджа клацнули. Словно бильярдные шары ударились друг о друга. Желтый гной начал сочиться из глаз, потек по щекам… и спичка погасла.

Билл почувствовал, что его друзья исчезли, разумеется, они исчезли, оставили его одного. Они отсекли его от себя, как прежде родители, потому что Джордж говорил правду: вина лежала на нем. И скоро он ощутит, как единственная рука хватает его за шею, скоро почувствует, как клыки рвут тело, и это будет правильно. Он послал Джорджа на смерть и всю взрослую жизнь писал об ужасе этого предательства, да, обряжал этот ужас в разные наряды, точно так же, как Оно надевало разные маски, прежде чем предстать перед ними, но монстр под всем этим камуфляжем оставался одним и тем же – Джордж, выбегающий под слабеющий дождь с бумажным корабликом, борта которого пропитаны парафином. И теперь настал час искупления.

– Ты заслуживаешь смерти за то, что убил меня, – прошептал Джорджи. Он находился уже рядом. Билл закрыл глаза.

Но тут желтый свет озарил тоннель, и Билл снова открыл глаза. Ричи держал спичку в поднятой руке.

– Борись с Оно, Билл! – крикнул Ричи. – Ради бога, борись с Оно!

«Что они здесь делают?» – Билл в недоумении оглядел их. Они не убежали. Как такое могло случиться? Как они могли остаться, узнав, что он так подло убил собственного брата?

– Борись с Оно! – кричала Беверли. – Билл, борись! Только ты можешь это сделать! Пожалуйста…

Какие-то пять футов отделяли его от Джорджа. Внезапно тот высунул язык. Его покрывали какие-то белые наросты. Билл снова закричал.

– Убей Оно, Билл! – криком требовал Эдди. – Это не твой брат! Убей, пока Оно еще маленькое! Убей Оно СЕЙЧАС!

Джордж посмотрел на Эдди, на мгновение сосредоточил на нем взгляд серебряно-серых глаз, и Эдди, отлетев назад, спиной ударился в стену, будто его оттолкнули. Билл стоял, зачарованный, наблюдая, как его брат подходит к нему, его брат Джордж, после стольких лет, Джордж тогда и Джордж теперь, и он слышал поскрипывание желтого дождевика Джорджа, по мере того как Джордж сокращал разделявшее их расстояние, слышал позвякивание пряжек на галошах, ощущал запах, похожий на запах мокрых листьев, словно под дождевиком тело Джорджа слепили из этих самых листьев, словно в галошах Джорджа находились листья-ноги, да, человек-лист, вот кто шел к нему, Джордж, фантом с раздутым лицом и телом, слепленными из опавших листьев, тех самых, которые иной раз забивают водостоки после сильного дождя.

Откуда-то издалека до него донесся визг Беверли.

(через сумрак)

– Билл, пожалуйста, Билл…

(столб белеет)

– Мы вместе поищем мой кораблик, – говорил Джордж. Густой желтый гной – пародия на слезы – стекал по его щекам. Он протянул руку к Биллу и склонил голову набок. Губы растянулись, обнажая жуткие клыки.

(в полночь призрак столбенеет в полночь ПРИЗРАК СТОЛБЕНЕЕТ)

– Мы его найдем, – говорил Джордж, и Билл ощущал дыхание Оно, напоминающее вонь раздавленного животного, лежащего на автостраде в полночь. И по мере того, как раскрывался рот Джорджа, Билл видел маленьких тварей, которые там ползали. – Здесь, внизу, все по-прежнему тихо, мы все летаем здесь, внизу, мы будем летать, Билл. Мы будем летать…

Рука Джорджа, цвета рыбьего брюшка, сомкнулась на шее Билла.

(В ПОЛНОЧЬ ПРИЗРАК СТОЛБЕНЕЕТ ОН ВИДИТ ПРИЗРАКОВ МЫ ВИДИМ ПРИЗРАКОВ ОНИ МЫ ТЫ ВИДИШЬ ПРИЗРАКОВ)

Перекошенное лицо Джорджа потянулось к шее Билла.

– …летаем…

– Через сумрак столб белеет! – прокричал Билл. Голос стал низким, совсем не похожим на его собственный, и Ричи тут же вспомнил, что Билл заикался, только когда говорил своим голосом: если прикидывался кем-то другим, не заикался никогда.

Псевдо-Джордж, шипя, отпрянул. Рука Оно поднялась к лицу, словно защищая его.

– Да! – истерически заорал Ричи. – Ты врезал Оно, Билл! Добивай Оно! Добивай! Добивай!

– Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет! – прогремел Билл и двинулся на псевдо-Джорджа. – Ты не призрак! Джордж знает, что я не хотел его смерти! Мои родители ошибались! Они винили в этом меня и ошибались! Ты меня слышишь?

Псевдо-Джордж резко повернулся, пища, как крыса. Оно начало разваливаться под желтым дождевиком. И дождевик уже стекал на пол желтыми каплями, разделялся на островки желтого. Теряя форму Оно, становился аморфным.

– Через сумрак столб белеет, сукин ты сын! – кричал Билл Денбро. – В полночь призрак столбенеет! – Он прыгнул на Оно, его пальцы ухватились за желтый дождевик, который уже не был дождевиком. Он ухватил какую-то странную теплую ириску, и она расползлась под его пальцами, как только они сжались в кулак. Билл упал на колени. Потом вскрикнул Ричи, которому догорающая спичка обожгла пальцы, и тоннель вновь погрузился в темноту.

Билл почувствовал, как что-то нарастает в груди, что-то горячее и удушающее, обжигающее, как крапива. Он сел, обхватил руками колени, подтянул их к подбородку в надежде унять боль, хотя бы ослабить ее, и благодарный темноте, радуясь тому, что другие не видят его муки.

Он услышал звук, сорвавшийся с губ, – хриплый всхлип. За ним последовал второй, третий.

– Джордж! – крикнул он. – Джордж, мне так жаль! Я никогда не хотел, чтобы с тобой с-случилось что-то п-плохое!

Возможно, ему хотелось бы сказать что-то еще, но он не смог. Теперь он рыдал, лежа на спине, закрыв рукой глаза, вспоминая кораблик, вспоминая, как дождь барабанил по окнам его спальни, вспоминая лекарства и бумажные салфетки на столике у кровати, температурный жар в голове и теле, вспоминая Джорджа, прежде всего вспоминания Джорджа, Джорджа в его желтом дождевике с капюшоном.

– Джордж, мне так жаль! – прокричал он сквозь слезы. – Мне так жаль. Так жаль, пожалуйста, мне так ЖА-А-АЛЬ…

А потом они все сгрудились вокруг него, его друзья, и никто не зажег спичку, и кто-то обнял его, он не мог сказать кто, возможно, Беверли, или, может, Бен, или Ричи. Они были с ним, и на этот краткий миг темнота была во благо.

10

Дерри – 5:30

К половине шестого утра уже сильно лило. Синоптики бангорских радиостанций выражали легкое изумление и снисходительно извинялись перед людьми, которые на основании вчерашних прогнозов запланировали пикники или прогулки на свежем воздухе. Невезуха, дорогие друзья, один из фортелей, какие всегда неожиданно выдает погода в долине Пенобскот.

Синоптик с УЗОНа, Джим Уитт, назвал возникший грозовой фронт «удивительно дисциплинированной» системой низкого давления. И выразился, пожалуй, слишком мягко. На достаточно небольшой территории условия менялись разительно: облака в Бангоре, сильный дождь в Хэмпдене, моросящий – в Хейвене, приличный – в Ньюпорте. А в Дерри, расположенном в каких-то тридцати милях от центра Бангора, лило как из ведра. На шоссе 7 в некоторых местах уровень воды достигал восьми дюймов, а неподалеку от «Рулин фармс» забилась дренажная труба, и вода поднялась настолько, что автомобили по шоссе проехать больше не могли. К шести часам дорожная полиция выставила на асфальте оранжевые знаки «ОБЪЕЗД» с обеих сторон затопленного участка.

Горожане, которые стояли под навесом автобусной остановки на Главной улице в ожидании первого автобуса, чтобы уехать на работу, смотрели через перила на Канал, в котором вода уже начала зловещий подъем. О наводнении речь, конечно, не шла. Вода находилась на четыре фута ниже отметки 1977 года, а в том году и наводнения не было. Но дождь лил и, похоже, не думал стихать, а раскаты грома прокатывались под низкими облаками. Вода бурными потоками бежала со склона холма Подъем-в-милю и ревела в водостоках и дренажных решетках.

«Никакого наводнения», – соглашались все, но на каждом лице читалась тревога.

В 5:45 вспышкой лилового света взорвался трансформатор, установленный около заброшенного гаража братьев Трекеров, разбросав куски металла по крытой дранкой крыше. Один из металлических кусков перерубил провод высокого напряжения, который тоже упал на крышу, извиваясь, как змея, выстрелив мощным потоком искр. Крыша загорелась, несмотря на ливень, и скоро полыхал весь гараж. С крыши провод высокого напряжения упал на заросшую сорняками полоску земли, которая вела к площадке за гаражом, где дети обычно играли в бейсбол. Первый звонок в пожарную команду поступил в этот день в 6:02, а уже через семь минут пожарники подъехали к гаражу Трекеров. Едва ли не первым на землю спрыгнул Кельвин Кларк, один из близнецов, что учились в одном классе с Биллом, Беном, Беверли и Ричи. В третьем шаге от пожарной машины подошва его кожаного сапога ступила на провод под напряжением. От мощного электрического разряда смерть наступила мгновенно. Язык вывалился изо рта, а резиновый плащ начал дымиться. И запахло от него, как от горящих на городской свалке шин.

В 6:05 жители Мерит-стрит в Олд-Кейпе ощутили что-то вроде подземного взрыва. Тарелки попадали с полок, картины – со стен. В 6:06 все унитазы на Мерит-стрит внезапно взорвались гейзером дерьма и сточных вод, словно каким-то образом их поток развернулся в трубах и потек в противоположном направлении, не в резервуары нового завода по переработке сточных вод, сооруженного в Пустоши, а из них. В некоторых случаях дерьмо и вода летели с такой силой, что вышибали куски штукатурки на потолке. Женщину, которую звали Энн Стюарт, убило древней шестеренкой, которую вынесло из унитаза обратным потоком. Словно большущая пуля, шестеренка пробила сначала матовое стекло душевой кабины, а потом шею женщины, которая мыла волосы. Энн едва не оторвало голову. Эта шестеренка пережила взрыв Металлургического завода, а потом семьдесят пять лет пролежала в канализационной системе Дерри. Другая женщина погибла в тот самый момент, когда от обратного потока, разогнанного расширяющимся метаном, ее унитаз взорвался, словно бомба. Несчастную, которая как раз сидела на нем, пролистывая последний номер каталога «Банана репаблик», разнесло в клочья.

В 6:19 молния ударила в так называемый Мост Поцелуев, перекинутый через Канал между Бэсси-парк и средней школой Дерри. Щепки взлетели в воздух, а потом спикировали в набравшую скорость воду в Канале, которая их и унесла.

Набирал силу ветер. В 6:30 прибор, стоявший в вестибюле здания суда, показывал, что его скорость составляет пятнадцать миль в час. К 6:45 она возросла до двадцати четырех миль.

В 6:46 Майк Хэнлон очнулся в палате Городской больницы Дерри. В сознание он приходил медленно: долгое время думал, что видит сон. Если и так, то сон ему снился странный – сон тревоги, как бы назвал его профессор доктор Абельсон, психоаналитик, у которого он учился в колледже. Вроде бы причины для тревоги больше и не было, но Майк тем не менее тревожился; обычная комната с белыми стенами, казалось, вопила об угрозе.

Но в конце концов Майк осознал, что уже пришел в себя. Понял, что обычная белая комната – больничная палата. Бутылки висели над его головой, одна – с прозрачной жидкостью, вторая – с темно-красной, наполненная донорской кровью. На полке, прикрепленной к стене, он увидел телевизор с темным экраном, услышал мерный шум дождя, бьющего в окно.

Майк попытался шевельнуть ногами. Одна двигалась легко, но другая, правая нога, не двигалась вовсе. Нога эта практически потеряла чувствительность, и Майк понял, что она туго перебинтована.

Мало-помалу события прошлого вечера вернулись: он сел, чтобы записать все в блокнот, и тут появился Генри Бауэрс. Привет из прошлого, веселенькая шутка. Они дрались, и Генри…

«Генри? Куда подевался Генри? Отправился на поиски остальных?»

Майк потянулся за кнопкой вызова. Она висела в изголовье, и он уже держал ее в руках, когда открылась дверь. На пороге возник медбрат. Две расстегнутые пуговицы на куртке и взлохмаченные черные волосы придавали ему сходство с Беном Кейси. На шее висел медальон святого Христофора. Даже в нынешнем состоянии, соображая очень и очень туго, Майк сразу понял, кто перед ним. В 1958 году в Дерри погибла шестнадцатилетняя девушка, Черил Ламоника. Ее убило Оно. У нее был четырнадцатилетний брат, Марк, и именно он стоял сейчас на пороге его палаты.

– Марк? – прошептал он. – Мне надо с тобой поговорить.

– Ш-ш-ш. – Одну руку Марк держал в кармане. – Никаких разговоров.

Он прошел в палату, а когда встал у изножья кровати, Майк увидел, какие пустые глаза у Марка Ламоники, и у него засосало под ложечкой. Марк склонил голову, словно слушая далекую музыку. Достал руку из кармана.

С зажатым в ней шприцем.

– Это поможет тебе заснуть. – Марк двинулся в обход кровати.

11

Под городом – 6:49

– Ш-ш-ш-ш! – внезапно воскликнул Билл, хотя не слышалось ни единого звука, за исключением их шагов.

Ричи зажег спичку. Стены тоннеля разошлись, и все пятеро казались такими маленькими в сравнении с этой огромной каверной под городом. Они сбились в кучку, и Беверли испытала чувство déjà vu, глядя на гигантские каменные плиты пола и свисающую с потолка паутину. Оно находилось близко. Близко.

– Что ты слышишь? – спросила она Билла, пытаясь сразу смотреть во все стороны, пока не погасла спичка Ричи, ожидая новый сюрприз, выползающий или вылетающий из темноты. Роган, кто угодно? Инопланетянин из жуткого фильма с Сигурни Уивер? Большущая крыса с оранжевыми глазами и серебряными зубами? Но нет, их окружал только пыльный запах темноты, да откуда-то издалека доносился шум бегущей воды, будто наверху заполнялись дренажные коллекторы.

– Ч-что-то не-е-е-хорошо. Майк…

– Майк? – переспросил Эдди. – Что с ним?

– Я тоже это чувствую, – подал голос Бен. – Может… Билл, он умер?

– Нет. – Затуманенные глаза Билла не выражали никаких эмоций. Вся тревога слышалась в голосе, ощущалась по напрягшемуся телу. – Он… О-о-о-о-н… – Билл сглотнул слюну. В горле что-то щелкнуло. Глаза широко раскрылись. – Нет… не-е-е-т!

– Билл? – в тревоге воскликнула Беверли. – Билл, что такое? Что?..

– Х-х-х-хватайте мои ру-у-у-ки! – закричал Билл. – С-с-с-скорее!

Ричи бросил спичку. Взял Билла за одну руку. Беверли – за другую. Свободной рукой принялась хватать темноту, пока Эдди не поймал ее пальцами сломанной руки. Бен нашел его здоровую руку и замкнул круг, схватившись за другую руку Ричи.

– Пошли ему нашу силу! – крикнул Билл странным, басовитым голосом. – Пошли ему нашу силу, кем бы Ты ни был, пошли ему нашу силу! Сейчас! Сейчас! Сейчас!

Беверли почувствовала, как что-то уходит от них и несется к Майку. Ее голова моталась из стороны в сторону, словно в экстазе, и свистящее дыхание Эдди смешивалось с нарастающим грохотом воды в дренажных коллекторах.

12

– Сейчас, – прошептал Марк Ламоника. Вздохнул, совсем как человек, чувствующий приближение оргазма.

Майк снова и снова нажимал на кнопку вызова. Слышал, как звенит звонок на сестринском посту в коридоре, но никто не приходил. Шестым чувством он понимал, что медсестры сидят там, читают утреннюю газету, пьют кофе, слышат, но и не слышат, слышат, но не реагируют и среагируют только после, когда все будет кончено, потому что так уж заведено в Дерри. Здесь знают: кое-что лучше не слышать и не видеть… пока все не закончится.

Майк разжал пальцы, и кнопка вызова вывалилась из рук.

Марк наклонился к нему, кончик иглы поблескивал. Медальон святого Христофора гипнотически покачивался из стороны в сторону, когда медбрат стягивал простыню.

– Сюда, – прошептал он. – В грудину. – И снова вздохнул.

Майк внезапно почувствовал, как в него вливается сила – какая-то первобытная сила, которая накачивала его тело энергией, как электрический ток – аккумулятор. Он застыл, пальцы скрючились словно в судороге, глаза раскрылись. Он что-то промычал, и тут же паралич, сковывающий тело, отступил, словно изгнанный увесистой оплеухой.

Правая рука Майка метнулась к столику у кровати. На нем стояли пластиковый кувшин с водой и тяжелый стеклянный стакан. Пальцы сомкнулись на стакане. Ламоника почувствовал изменения в состоянии пациента; мечтательное самодовольство исчезло из взгляда, на смену ему пришло настороженное недоумение. Он чуть приподнялся, а потом Майк поднял стакан и вогнал его в лицо Марка.

Тот закричал и отшатнулся, уронил шприц, руки поднялись к разбитому лицу; кровь полилась по запястьям на белую куртку.

Сила ушла так же неожиданно, как и появилась. Майк тупо уставился на осколки стакана на кровати и его больничной пижаме, на собственную окровавленную руку. Услышал быстрый, легкий звук приближающихся шагов, доносящийся из коридора.

«Теперь они идут, – думал он. – Да, теперь идут. А кто появится после того, как они уйдут? Кто появится следующим?»

И они ворвались в палату, медсестры, которые спокойно сидели, когда у них под ухом надрывался звонок кнопки вызова. Майк закрыл глаза и начал молиться о том, чтобы все закончилось. Он молился о своих друзьях, которые сейчас где-то под городом, молился, чтобы с ними ничего не случилось, молился, чтобы они положили этому конец.

Майк точно не знал, Кому молится… но все равно молился.

13

Под городом – 6:54

– У не-его в‐все хо-о-орошо, – сказал наконец Билл.

Бен не знал, как долго они простояли в темноте, держась за руки. И он почувствовал, как что-то – что-то из них, что-то из их круга – ушло и вернулось. Но он понятия не имел, куда это что-то – если оно и существовало – уходило и что там делало.

– Ты уверен, Большой Билл? – спросил Ричи.

– Д-д-да. – Билл отпустил руки Беверли и Ричи. – Но мы до-олжны закончить это как мо-ожно бы-ыстрее. По-ошли.

Они пошли, Ричи и Билл периодически зажигали спички. «У нас нет даже пугача, – подумал Бен. – Но так и задумано, правда? Чудь. И что это означает? Каким мы увидели Оно? Что оказалось под последней маской? И даже если мы не убили Оно, то тяжело ранили. Как нам это удалось?»

Каверна, по которой они шли – Бен уже не мог называть ее тоннелем, – увеличивалась и увеличивалась в размерах. Их шаги отдавались эхом. Бен помнил этот запах, тошнотворный запах зоопарка. Он обратил внимание, что спички больше не нужны – появился свет, некое подобие света: призрачное свечение, интенсивность которого нарастала. В этом мутном свете его друзья выглядели ходячими трупами.

– Впереди стена, Билл, – предупредил Эдди.

– Я з-з-знаю.

Бен почувствовал, как сердце начинает ускорять ход. Во рту появилась горечь, разболелась голова. Он ощутил себя медлительным и испуганным. Он ощутил себя толстым.

– Дверца, – прошептала Беверли.

Да, они увидели дверцу. Когда-то, двадцать семь лет назад, чтобы войти в нее, им приходилось всего лишь пригнуться. Теперь войти они могли только утиным шагом или на четвереньках. Они выросли; и получили окончательное тому доказательство, если оно кому-то требовалось.

Те точки на шее и запястьях Бена, где обычно замеряют пульс, горели огнем, кровь в них стремилась пробить кожу. Бен чувствовал, как трепыхается сердце, грозя аритмией. «Голубиный пульс», – мелькнула случайная мысль, и Бен облизнул губы.

Яркий зеленовато-желтый свет выбивался из-под дверцы; он же вырывался из затейливой замочной скважины, такой густой свет, что его, казалось, можно резать ножом.

Увидели они и знак на двери, каждый – свой, и совсем не тот, что раньше. Беверли – лицо Тома. Билл – отрубленную голову Одры с пустыми глазами, которые сверлили его обвиняющим взглядом. Эдди – оскаленный череп, удобно устроившийся на двух скрещенных костях, символ ядовитого вещества. Ричи – бородатую физиономию дегенеративного Пола Баньяна, с глазами-щелочками убийцы. А Бен – Генри Бауэрса.

– Билл, нам хватит сил? – спросил он. – Сможем мы это сделать?

– Я н-не з-з-знаю, – ответил Билл.

– А если она заперта? – пискнула Беверли. Лицо Тома корчило ей рожи.

– О-она не за-аперта, – ответил Билл. – Та-акие ме-еста ни-икогда не за-апираются. – Он поднес правую руку со сведенными вместе пальцами к дверце и толкнул. Дверца распахнулась, окатив всех потоком желтовато-зеленого света. Тут же в нос ударил запах зоопарка, запах прошлого стал настоящим, невероятно живой, невероятно сильный.

«Круг, колесо», – вдруг подумал Билл и оглядел остальных. Потом опустился на четвереньки и полез в дверцу. Его примеру последовали Беверли, Ричи, Эдди. Последним – Бен, по коже у него побежали мурашки от прикосновения к древней грязи на полу. Он миновал портал, а когда выпрямлялся в этом странном свечении, которое огненными змеями ползало по стенам, сочащимся водой, последнее воспоминание заняло положенное место, и Бена словно оглушило ментальным молотом.

Он вскрикнул, покачнулся, схватившись рукой за голову, и тут же пришла бессвязная мысль: «Неудивительно, что Стэн покончил с собой! Господи, лучше бы я поступил так же!» То же выражение остолбенелого ужаса и осознания, что их ждет, он увидел на лицах остальных: последний ключ повернулся в последнем замке.

Потом Беверли пронзительно закричала, вцепившись в Билла, а Оно уже спешило вниз по занавесу из паутины, кошмарный Паук, прибывший на Землю из-за пределов времени и пространства, Паук, не укладывающийся в лихорадочные представления об обитателях самых мрачных глубин ада. «Нет, – хладнокровно подумал Билл, – это не Паук, вовсе нет, но это не тот образ, который Оно вытащило из наших разумов; эта форма наиболее близкая – из того, что мы можем воспринять, – к

(мертвым огням)

истинному образу Оно».

Рост Оно составлял футов пятнадцать, цветом Оно не отличалось от безлунной ночи. Каждая из лап толщиной не уступала бедру культуриста. Глаза сверкали злобными рубинами, вылезая из глазниц, заполненных сочащейся из них серебристой жидкостью. Зазубренные жвала открывались и закрывались, открывались и закрывались, роняя клочья пены. Застывший от ужаса, балансируя на грани безумия, Бен с олимпийским спокойствием отметил, что пена эта живая; она ударялась о вонючие плиты каменного пола и начинала уползать в щели между ними, как простейшие организмы.

«Но Оно являет собой и что-то еще, есть окончательная форма, которую я вижу очень смутно, как можно видеть силуэт человека, который ходит за экраном во время показа фильма, какая-то другая форма, но я не хочу ее видеть, пожалуйста, Господи, не дай мне ее увидеть…»

Но ведь это не имело значения, так? Они видели то, что видели, и Бен каким-то образом понимал, что Оно заключено в эту форму, форму Паука, их общим непрошеным и неизвестно откуда взявшимся зрительным восприятием. И в борьбе именно с таким Оно они сохранят жизнь или найдут смерть.

Существо визжало и мяукало, и Бен нисколько не сомневался в том, что каждый звук, издаваемый Оно, он слышит дважды, сначала в голове, а через доли секунды – ушами. «Телепатия, – думал он, – я читаю мысли Оно». Тень Оно, напоминающая яйцо, скользила по древней стене логова, где обитало чудовище. Тело Оно покрывали жесткие волосы, и Бен видел жало, достаточно длинное, чтобы насадить на него человека. С жала капала прозрачная жидкость, и Бен видел, что она тоже живая; как и слюна, яд уползал в щели между плитами. Жало, да… но под ним гротескно выпирало брюхо, почти что волочилось по полу, когда Оно двинулось, чуть изменив направление, взяв курс на их лидера, Большого Билла.

«Это же яйцевая камера, – подумал Бен, и его разум, казалось, завизжал от выводов, которые из этого следовали. – Кем бы ни было Оно, которое мы не можем увидеть, эта форма по крайней мере символически правильная: Оно – женского пола, и Оно беременно… Оно и тогда было беременно, и никто из нас этого не знал, за исключением Стэна, ох, Господи Иисусе, ДА, это Стэн, Стэн – не Майк, Стэн понял, Стэн сказал нам… Потому-то мы и должны были вернуться, что бы ни случилось, потому что Оно – женского пола, потому что Оно беременно чем-то невообразимо ужасным… и время родов близится».

Невероятно, но Билл Денбро выступил вперед, чтобы встретить Оно.

– Билл, нет! – вскрикнула Беверли.

– Не по-о-о-одходите! – прокричал Билл, не оглядываясь. А Ричи уже бежал к нему, выкрикивая его имя, и Бен обнаружил, что ноги несут его к Биллу. Он вроде бы чувствовал, как колышется впереди фантомный живот, и ощущение это ему нравилось. «Я должен снова стать ребенком, – подумал он. – Только так и можно не сойти с ума. Должен снова стать ребенком… должен с этим сжиться. Каким-то образом».

Он бежал, выкрикивая имя Билла. Боковым зрением видел, что рядом бежит Эдди, сломанная рука болталась, конец пояса от банного халата, которым Билл закрепил шину, тащился по полу. Эдди уже вынул ингалятор. Он выглядел как заморенный голодом стрелок, сжимающий в руке странного вида пистолет.

Бен услышал, как Билл прокричал: «Ты у-у-убила моего брата, г-г-г-гребаная СУКА!»

Тут Оно нависло над Биллом, похоронив его в своей тени, лапы Оно принялись молотить воздух. Бен услышал нетерпеливое мяуканье, взглянул в вечные, злые, красные глаза… и на мгновение увидел форму, скрытую за образом паука; увидел огни, увидел бесконечную, ползущую, волосатую тварь, состоящую из света, и только из него, оранжевого света, мертвого света, который насмехался над жизнью.

Ритуал начался во второй раз.

Глава 22 Ритуал Чудь

1

В логове Оно – 1958 г.

Это Билл удержал их на месте, когда огромный Паук спустился со своей паутины, подняв вонючий ветер, который взъерошил им волосы. Стэн закричал, как младенец, карие глаза вылезли из орбит, пальцы царапали щеки. Бен пятился, пока его толстый зад не уперся в стену слева от дверцы. Почувствовал, как ягодицы ожгло холодным огнем, и отступил от стены, но уже как во сне. Конечно же, ничего такого наяву случиться не могло; это был самый жуткий в мире кошмарный сон. Он обнаружил, что не может поднять руки. К ним словно привязали тяжеленные гири.

Эта паутина так и притягивала взгляд Ричи. Тут и там, частично обернутые паутинными прядями, которые двигались, как живые, висели наполовину съеденные тела. Ричи подумал, что узнал Эдди Коркорэна, висящего под самым потолком, хотя Эдди остался без обеих ног и одной руки.

Беверли и Майк прижались другу к другу, словно Гензель и Гретель в лесу, наблюдая, парализованные, как Паук добрался до пола и направился к ним, а его искаженная тень бежала следом по стене.

Билл посмотрел на них, высокий, худенький мальчик в заляпанной грязью и дерьмом футболке, которая когда-то была белой, в джинсах с отворотами, грязных кедах. Волосы падали на лоб, глаза блестели. Он оглядел всех, казалось, освобождая от любых обязательств, и вновь повернулся к Пауку. А потом – невероятно – двинулся к Оно, не побежал, но пошел быстрым шагом, согнув руки в локтях, сжав кулаки.

– Т-т-т-ы у-у-убил моего б-брата!

– Нет, Билл! – закричала Беверли, вырвалась из объятий Майка и побежала к Биллу, ее рыжие волосы развевались за спиной. – Оставь его! – крикнула она Пауку. – Не смей трогать!

«Черт! Беверли!» – подумал Бен, и в следующее мгновение он тоже бежал, живот мотало из стороны в сторону, ноги работали словно поршни. Боковым зрением он видел, что слева бежит Эдди Каспбрэк, держа ингалятор в здоровой руке, как пистолет.

И тут Оно нависло над невооруженным Биллом, накрыло его своей тенью. Лапы били воздух. Бен потянулся к плечу Беверли. Схватил, потом его рука соскользнула. Беверли повернулась к нему, с дикими глазами, ощерившись.

– Помоги ему! – выкрикнула она.

– Как? – криком ответил Бен. Развернулся к Пауку, услышал нетерпеливое мяуканье Оно, взглянул в вечные, злые, красные глаза и на мгновение увидел форму, скрытую за образом паука; увидел что-то гораздо худшее, чем паук. Что-то целиком состоящее из сводящего с ума света. Решимость Бена дала слабину… но ведь его просила Бев. Бев, которую он любил.

– Черт бы тебя побрал, оставь Билла в покое! – проорал он.

Мгновением позже рука так сильно ударила его по спине, что он чуть не упал. Рука Ричи, и, хотя слезы бежали по его щекам, Ричи исступленно улыбался. Уголки его рта едва не достигали мочек ушей. Слюна текла между зубов.

– Давай сделаем ее, Стог! – прокричал Ричи. – Чудь! Чудь!

«Ее? – тупо подумал Бен. – Он сказал, ее?»

– Ладно, – ответил он вслух, – но что это такое? Что такое Чудь?

– Что б мне сдохнуть, если я знаю, – ответил Ричи и побежал к Биллу, в тень Оно.

Оно каким-то образом удалось сесть на задние лапы. Передние молотили воздух над самой головой Билла. И Стэн Урис, вынужденный подойти, приближающийся к Оно, несмотря на то что тело и душа молили об обратном, увидел, что Билл стоит, подняв голову, и смотрит на Оно, и его синие глаза сцеплены взглядом с нечеловеческими оранжевыми глазами чудовища, глазами, из которых лился мертвенный свет. Стэн остановился, понимая, что ритуал Чудь – чем бы он ни был – начался.

2

Билл в пустоте – впервые

– …кто ты и зачем пришел ко Мне?

– Я – Билл Денбро. Ты знаешь, кто я и почему я здесь. Ты убила моего брата, и я здесь, чтобы убить Тебя. Ты выбрала не того ребенка, сука.

– Я вечная. Я Пожирательница миров.

– Да? Правда? Что ж, ты уже поела в последний раз, сестричка.

– У тебя нет силы; сила здесь; почувствуй силу, мелюзга, а потом снова скажи, что ты пришел, чтобы убить Вечность. Ты думаешь, что видишь Меня? Ты видишь лишь то, что позволяет тебе увидеть твой разум. Хочешь увидеть Меня? Тогда пошли! Пошли, мелюзга! Пошли!

Брошенный…

(через)

нет, не брошенный, выстреленный, выстреленный, как живая пуля, как Человек-ядро в цирке Шрайна, который приезжал в Дерри каждый май. Его подняли и швырнули через покои Паучихи. «Это мне только чудится, – прокричал он сам себе. – Мое тело остается на прежнем месте, глаза в глаза с Оно, держись, это всего лишь игра воображения, держись, смелее, не отступай, не отступай…»

(сумрак)

Летя вперед, мчась по черному тоннелю, со стен которого капала вода, выложенному разрушающимися, крошащимися плитами, возраст которых составлял пятьдесят лет, сто, тысячу, миллион-миллиард, кто мог дать точный ответ, проскакивая в мертвой тишине перекрестки, некоторые подсвеченные зеленовато-желтым огнем, другие – шарами, наполненными призрачным белым светом, третьи – чернильно-черные, он несся со скоростью тысяча миль в час мимо груд костей, как человеческих, так и иных, несся, будто снабженный ракетным двигателем дротик в аэродинамической трубе, теперь уже вверх, не к свету, а к тьме, какой-то исполинской тьме

(столб)

и, наконец, вырвался наружу, в абсолютную черноту, черноту, которая являлась всем, и космосом, и вселенной, и пол этой черноты был твердым, твердым, как полированный эбонит, и он скользил по нему на груди, и животе, и бедрах, как шайба в шаффлборде. Он оказался в бальном зале вечности, и вечность была черной.

(белеет)

– прекрати, зачем ты это говоришь? Тебе это не поможет, глупый мальчишка, и

– в полночь призрак столбенеет!

– прекрати.

– через сумрак столб белеет в полночь призрак столбенеет!

– прекрати это! прекрати это! Я требую, Я приказываю, чтобы ты прекратил!

– Не нравится тебе, да?

И думая: «Если только я смогу сказать это вслух, сказать не заикаясь, мне удастся разбить эту иллюзию…»

– это не иллюзия, глупый маленький мальчишка – это вечность, Моя вечность, ты в ней затерян, затерян навсегда, тебе никогда не найти пути назад; ты теперь вечный, приговоренный к блужданию в черноте… после встречи со Мной лицом к лицу, вот что это.

Но здесь находилось что-то еще. Билл это чувствовал, ощущал, каким-то образом даже улавливал запахи: что-то большое, впереди в черноте. Форма. Испытывал он не страх, а благоговейный трепет; он приближался к силе, рядом с которой меркла сила Оно, и у Билла оставалось лишь время бессвязно подумать: «Пожалуйста, пожалуйста, кем бы ты ни был, помни, что я очень маленький…»

Он мчался к этому что-то и увидел, что это великая Черепаха, панцирь которой покрывали плиты разных сверкающих цветов. Голова древней рептилии медленно высунулась из панциря, и Билл подумал, что почувствовал смутное пренебрежительное удивление в твари, которая забросила его в эту черноту. Билл увидел, что глаза у Черепахи добрые. Билл подумал, что никого старше Черепахи невозможно представить себе, что Черепаха куда как старше Оно, которое объявило себя вечным.

– Кто ты?

– Я Черепаха, сынок. Я создал вселенную, но, пожалуйста, не вини меня за это; у меня разболелся живот.

– Помоги мне! Пожалуйста, помоги мне!

– Я не беру чью-то сторону в таких делах.

– Мой брат…

– …у него свое место в метавселенной; энергия вечна, и это должен понимать даже такой ребенок, как ты…

Теперь он летел мимо Черепахи, и даже при его огромной скорости покрытый плитами панцирь тянулся и тянулся по правую сторону от Билла. Он подумал, что едет в поезде, и навстречу едет другой поезд, очень-очень длинный, и со временем начинает казаться, будто второй поезд стоит на месте или даже изменил направление движения на противоположное. Билл все еще мог слышать Оно, воющее и гудящее, высокий и злой голос, нечеловеческий, наполненный безумной ненавистью. Но когда Черепаха начинал говорить, голос Оно блокировался полностью. Черепаха говорил в голове Билла, и Билл каким-то образом понимал, что есть еще и Другой, Высший Другой, обитающий в пустоте, которая находилась за пределами этой пустоты. Этот Высший Другой, возможно, создатель Черепахи, который только наблюдал, и Оно, которое только ело. Этот Другой был силой вне этой вселенной, силой, превосходящей все прочие силы, творцом всего сущего.

И внезапно Билл подумал, что теперь он все понимает: Оно намеревалось зашвырнуть его за некую стену, находящуюся в конце этой вселенной, отправить в какое-то другое место,

(которое старый Черепаха называл метавселенной)

где действительно жило Оно; где Оно существовало, как гигантское, светящееся ядро, которое могло быть всего лишь песчинкой в разуме Другого; ему предстояло увидеть Оно без покровов и масок, пятном яркого, смертоносного света, а потом он будет из милосердия аннигилирован или обречен на вечную жизнь, безумным, но при этом в здравом уме, внутри одержимой мыслями об убийстве, бескрайней, бесформенной, голодной твари.

– Пожалуйста, помоги мне! Ради других…

– ты должен помочь себе сам, сынок…

– Но как? Пожалуйста, скажи мне! Как? Как? КАК?

Он уже добрался до покрытых чешуей задних лап Черепахи; и потом ему хватило времени, чтобы разглядеть эту исполинскую древнюю плоть, особенно его удивили тяжеленные ногти – странного голубовато-желтого цвета, и он разглядел галактики, плавающие в каждом из них.

– Пожалуйста, ты хороший, и я это чувствую и верю, что ты хороший, и я умоляю тебя… неужели ты мне не поможешь?

– ты уже знаешь, есть только Чудь и твои друзья.

– Пожалуйста, пожалуйста…

– сынок, ты должен настаивать, что через сумрак столб белеет, а в полночь призрак столбенеет… это все, что я могу тебе сказать. Как только ты забираешься в такое космологическое дерьмо, подобное этому, тебе не остается ничего другого, как выбросить из головы все инструкции…

Билл осознал, что голос Черепахи становится все слабее. И сам Черепаха остался позади. Он летел в черноту, которая была чернее черного. И голос Черепахи забивал, заглушал, перекрывал ликующий, торопливый голос Твари, которая забросила его в эту черную пустоту – голос Паучихи, голос Оно.

– как тебе здесь нравится, Маленький друг? тебе нравится? ты счастлив? дашь девяносто восемь баллов, потому что штука это хорошая и под нее можно танцевать? Можешь поймать на миндалины и перекидывать с правой на левую? Ты получил удовольствие от общения с моим другом Черепахой? Я думала, этот старый пердун давно уже сдох, хотя пользы тебе от него было не больше, чем от дохлого. Неужели ты думал, он сможет тебе помочь?

– нет нет нет нет через сумрак нет он че-е-е-е-е-е-рез нет…

– перестань лепетать; время коротко; давай поговорим, пока есть такая возможность. Расскажи мне о себе, Маленький друг… скажи мне, тебе нравится вся эта холодная чернота, которая окружает тебя? Ты наслаждаешься этой экскурсией в пустоту, которая лежит перед Вовне? подожди, пока ты не попадешь туда, Маленький друг! подожди, пока не попадешь туда, где Я! подожди этого! Подожди мертвых огней! Ты посмотришь, и ты сойдешь с ума… но ты будешь жить… и жить… и жить… внутри их… внутри Меня…

Оно расхохоталось диким смехом, и Билл осознавал, что голос Оно начал и таять, и набирать силу, словно он одновременно удалялся от Оно… и приближался к Оно. И разве не это происходило? Да. Он думал, что так оно и есть. Потому что, хотя оба голоса звучали совершенно синхронно, один, к которому он мчался, был совершенно инородным, произносил звуки, которые не могли издать человеческие язык или гортань. «Это голос мертвых огней», – подумал Билл.

– время коротко; давай поговорим, пока еще есть такая возможность…

Человеческий голос Оно слабел, как слабеет голос бангорских радиостанций, когда сидишь в автомобиле и едешь на юг. Яркий, слепящий ужас наполнял разум Билла. Вскоре связь с Оно-Паучихой могла прерваться… и какая-то часть Билла понимала, что, несмотря на смех Оно, несмотря на веселье, именно к этому Оно и стремилось. Не просто отправить его туда, где в действительности находилось Оно, но разорвать их ментальный контакт. Разрыв этот означал его полное уничтожение. Разрыв связи означал, что пути к спасению больше нет; он это знал: так после смерти Джорджа родители вели себя по отношению к нему. Это единственный урок, которому научила его их леденящая холодность.

Удаляться от Оно… и приближаться к Оно. Но первое почему-то имело более важное значение. Если Оно хотело съесть маленьких детей, которые остались там, или засосать их в себя, или что там еще хотело сделать с ними Оно, почему не отправило их всех сюда? Почему только его?

Потому что Оно требовалось избавить Паучиху-Оно от него, вот почему. Что-то как-то связывало Паучиху-Оно и Оно, которое звалось мертвыми огнями. Живя в этой черноте, Оно могло быть неуязвимым, находясь только здесь и нигде больше… но Оно пребывало так же и на Земле, под Дерри, в определенном телесном обличье. И каким бы отвратительным это обличье ни было, Оно оставалось телесным… а значит, смертным.

Билл несся сквозь черноту, его скорость все нарастала. «Почему я чувствую, что большая часть разговоров Оно – блеф, бессмысленный треп? Почему? Как такое может быть?»

Теперь он это понимал, возможно… только возможно.

«Есть только Чудь», – сказал Черепаха. И, допустим, это и есть тот самый ритуал? Допустим, они глубоко впились зубами в языки друг друга, не физически, но ментально, образно? И, допустим, если Оно сможет забросить Билла достаточно далеко в пустоту, достаточно приблизит к вечной, неуничтожимой ипостаси Оно, ритуал закончится? Оно освободится от него. Убьет его и выиграет все…

– ты рассуждаешь правильно, сынок, но времени совсем мало, скоро будет поздно…

«Оно боится. Боится меня! Боится нас!»

…он ускорялся, ускорялся, и впереди появилась стена, он почувствовал ее, почувствовал ее в черноте, стену на границе пространства-времени, а за стеной лежала другая вселенная. Мертвые огни…

– не говори со мной, сынок, и не говори сам с собой… благодаря этому тебя легче оторвать, кусай сильнее, если тебе небезразлично, если ты решишься, если тебе достанет смелости, если ты проявишь мужество… вгрызайся, сынок!

Билл вгрызся – не по-настоящему, а мысленно.

Во весь голос, только не своим собственным (если на то пошло, голосом своего отца, хотя Билл сойдет в могилу, так этого и не узнав; некоторые тайны таковыми остаются, и, может, оно к лучшему), набрав полные легкие воздуха, он прокричал: «ЧЕРЕЗ СУМРАК СТОЛБ БЕЛЕЕТ В ПОЛНОЧЬ ПРИЗРАК СТОЛБЕНЕЕТ А ТЕПЕРЬ ОТПУСТИ МЕНЯ!»

Он почувствовал, как у него в голове закричало Оно, крик этот переполняли раздражение, недовольство, ярость… но в нем слышались страх и боль. Оно не привыкло к тому, чтобы что-то шло не так, как определяло Оно. Никогда раньше такого не случалось, и до самых последних мгновений Оно даже не подозревало, что такое возможно.

Билл почувствовал, как дергается Оно, не тянет к себе, а отталкивает… пытается отшвырнуть его.

– Я СКАЗАЛ: «ЧЕРЕЗ СУМРАК СТОЛБ БЕЛЕЕТ!»

– ПРЕКРАТИ!

– ВОЗВРАЩАЙ МЕНЯ НАЗАД! ТЫ ДОЛЖНО! Я ПРИКАЗЫВАЮ! Я ТРЕБУЮ!

Оно закричало снова, боли в этом крике прибавилось… возможно, потому, что Оно провело свою долгую жизнь, причиняя боль, кормясь ею, а испытывать боль прежде Оно не приходилось.

И все равно Оно пыталось оттолкнуть Билла, избавиться от него, слепо и упрямо настаивая на собственном выигрыше, раз уж прежде Оно всегда выигрывало. Оно отталкивало Билла… но он чувствовал, что скорость его замедляется, и гротескный образ возник перед его мысленным взором: язык Оно, покрытый живой слюной, растянутый, как толстая резинка, кровоточащий. Он увидел себя, вцепившегося зубами в кончик, вгрызающегося в него все глубже, лицо его покрывал гной – кровь Оно, – который струями выплескивало из языка, его окутывало зловонное дыхание Оно, но он по-прежнему держался, как-то держался, тогда как Оно боролось в слепой боли и нарастающей ярости, не желая, чтобы язык начал сжиматься…

(Чудь, это Чудь, держись, прояви смелость, прояви мужество, защищай брата, защищай друзей; верь, верь во все, во что верил раньше; верь, что полицейский позаботится о том, чтобы ты добрался домой, если ты скажешь ему, что заблудился; верь, что Зубная фея живет в громадном глазурном замке, а Санта-Клаус – под Северным полюсом, делает игрушки в компании эльфов, и капитан Миднайт может быть настоящим, да, может, пусть даже Карлтон, старший брат Сисси и Кельвина Кларков, говорит, что все это детские выдумки, верь, что твои отец и мать снова полюбят тебя, а ты обретешь бодрость духа и слова будут гладко слетать с твоих губ; верь, что вы больше не неудачники, и незачем вам прятаться в яме и называть ее клубным домом; верь, что тебе больше не надо плакать в комнате Джорджи, потому что ты не мог спасти его или знать, какая над ним нависла угроза; верь в себя, верь в жар этого желания).

Внезапно Билл начал смеяться во тьме, но смехом радостного изумления – не истерическим.

«ЧЕРТ, Я ВО ВСЕ ЭТО ВЕРЮ!» – прокричал он, и то была чистая правда: даже в одиннадцать лет он замечал, что все иной раз оборачивается как надо буквально в мановение ока. Вокруг мерцал свет, он вскинул руки вперед и вверх, поднял голову и вдруг почувствовал, как наливается силой.

Услышал очередной крик Оно… и внезапно его потянуло назад, в ту сторону, откуда он примчался, и перед мысленным взором Билла оставался этот образ: его зубы, глубоко вонзившиеся в странное мясо языка Оно, сцепленные мертвой хваткой. Он летел сквозь черноту, голова впереди, ноги сзади, концы шнурков заляпанных грязью кедов развевались как флаги, ветер этой пустоты свистел в ушах.

Он пронесся мимо Черепахи и увидел, что голова спряталась в панцире; голос звучал глухо и искаженно, словно панцирь являл собой колодец вечностей:

– неплохо, сынок, но я бы довел дело до конца; не дай Оно ускользнуть, у энергии есть свойство рассеиваться, ты знаешь; то, что ты можешь сделать в одиннадцать, потом зачастую сделать уже нельзя.

Голос Черепахи таял, таял. Осталась только мчащаяся чернота… а потом появилось жерло циклопического тоннеля… запахи древности и разложения… паутины скользили по лицу, как сгнившие полотнища паутины в доме с привидениями… плиты, покрытые мхом, пролетали мимо, и перекрестки, теперь все темные, луношары исчезли, и Оно кричало, кричало:

– …отпусти меня отпусти меня я уйду никогда не вернусь отпусти МЕНЯ МНЕ БОЛЬНО БОЛЬНО БО-ОО-О-ЛЬНО…

– Через сумрак столб белеет! – прокричал Билл, едва не теряя сознание. Он видел впереди свет, но свет этот таял, мерцая, словно большие свечи, которые давали его, догорали… и на мгновение он увидел себя и остальных, стоявших рядком, взявшись за руки. Эдди стоял с одной стороны от него, Ричи – с другой. Он увидел собственное тело, осевшее, с запрокинутой назад головой, его глаза не отрывались от глаз Паучихи, которая извивалась и дергалась, как дервиш, сучила волосатыми лапами, яд капал с жала.

Оно кричало в предсмертной агонии.

Билл искренне в это верил.

А потом он влетел в свое тело с той же силой, с какой бейсбольный мяч, отбитый по прямой, влетает в перчатку одного из защитников. Сила эта вырвала его руки из рук Эдди и Ричи, бросила его самого на колени, и он заскользил по полу к границе паутины. Инстинктивно, не думая, схватился за одну из нитей, и его рука тут же онемела, будто в нее впрыснули полный шприц новокаина. Сама нить толщиной не уступала растяжке телефонного столба.

– Не трогай это, Билл! – крикнул Бен, и Билл рывком отдернул руку, оставив на нити полоску кожи с ладони, аккурат под пальцами. Потекла кровь, а Билл с трудом поднялся на ноги, не отрывая глаз от Паучихи.

Оно пятилось от них, уходило в сгущающийся сумрак в дальнем конце своего логова, а свет все тускнел. На полу оставались лужи и лужицы черной крови: каким-то образом их противостояние разорвало внутренности Оно в десятке, а то и в сотне мест.

– Билл, паутина! – закричал Майк. – Берегись!

Билл отступил, вскинув голову, а нити паутины Оно уже падали вниз, ударялись о каменный пол по обе стороны от него, как мясистые белые змеи. Они немедленно начали терять форму, уползать в щели между плитами. Паутина разваливалась, отрывалась от мест крепления. Одно из тел, подвешенное как бабочка, спикировало вниз, ударилось об пол с таким звуком, будто разлетелся гнилой арбуз.

– Паучиха! – закричал Билл. – Где Оно?

Он все еще слышал Оно в голове, мяукающее и кричащее от боли, и смутно осознавал, что Оно ушло в тот самый тоннель, куда забросило Билла… но ушло для того, чтобы улететь в то место, куда собиралось отправить Билла… или чтобы спрятаться, пока они не уйдут? Чтобы умереть? Чтобы избежать смерти?

– Господи, свет! – закричал Ричи. – Огни гаснут! Что случилось, Билл? Где ты был? Мы думали, ты умер!

В мельтешении мыслей Билл знал, что это неправда: если бы они действительно подумали, что он умер, то бросились бы врассыпную, и Оно разделалось бы с ними поодиночке. А может, Ричи сказал только часть правды: они думали, что он умер, но верили, что он жив.

«Мы должны удостовериться! Если Оно умирает или вернулось, откуда пришло, где находится другая часть Оно, это прекрасно. А если Оно только ранено? Если сможет поправиться? Что…»

Пронзительный крик Стэна взорвался в его мыслях, как звон разбитого стекла. В затухающем свете Билл увидел, как одна из нитей паутины упала Стэну на плечо. Прежде чем Билл успел ему помочь, Майк бросился к Стэну и отшвырнул его в сторону. Нить упала на пол, прихватив клок рубашки Стэна.

– Уходим! – крикнул Бен всем. – Уходим отсюда. Она вся падает! – Он схватил Беверли за руку и потащил ее к дверце в стене, пока Стэн поднимался и в замешательстве оглядывался. Потом подскочил к Эдди. Вдвоем они двинулись к Бену и Беверли, помогая друг другу. В тающем свете оба выглядели как фантомы.

Наверху паутина пришла в движение, разваливаясь, теряя наводящую ужас симметрию. Тела неторопливо поворачивались в воздухе, словно кошмарные балансиры. Перекрестья нитей вываливались, как прогнившие перекладины какой-то необычной лестничной конструкции. Упавшие на каменный пол куски шипели, как кошки, теряли форму, расползались.

Майк Хэнлон прокладывал путь между ними с той же легкостью, с какой позже будет проходить оборону десятка футбольных команд других школ, наклонив голову, точными маневрами уходя от контакта. Ричи присоединился к нему. Невероятно, но Ричи хохотал, хотя волосы дыбом стояли у него на голове, словно иглы дикобраза. Свет угасал, фосфоресценция стен исчезала.

– Билл! – крикнул Майк. – Скорей к нам! Уходи оттуда!

– А если Оно не сдохло? – прокричал в ответ Билл. – Мы должны пойти за Оно, Майк! Мы должны убедиться!

Часть паутины провисла вниз, как парашют, и упала с жутким звуком: казалось, с кого-то сдирали кожу. Майк схватил Билла за руку и потащил прочь, из-под падающих кусков.

– Оно мертво! – прокричал присоединившийся к ним Эдди. Его глаза лихорадочно горели, дыхание со свистом вырывалось из груди. Падающие куски паутины оставили сложный рисунок шрамов на его гипсовой повязке. – Я слышал Оно, Оно умирало, такие звуки не издают, если собираются смыться. Оно умирало, я в этом уверен!

Руки Ричи вынырнули из темноты, схватили Билла, заключили в объятия. Он начал энергично молотить Билла по спине.

– Я тоже слышал, Большой Билл… Оно умирало, Большой Билл! Оно умирало… а ты не заикался! Совсем не заикался! Как тебе это удалось? Как, черт побери?..

Голова у Билла шла кругом. Усталость хватала его толстыми и неуклюжими руками. Он не мог вспомнить, когда ощущал такую усталость… но он помнил тягучий, почти скучающий голос Черепахи: «Я бы довел дело до конца; не дай Оно ускользнуть… то, что ты можешь сделать в одиннадцать, потом зачастую сделать уже нельзя».

– Но мы должны убедиться…

Тени соединяли руки, и теперь темнота стала почти что кромешной. Но прежде чем свет окончательно померк, Билл подумал, что увидел тень сомнения на лице Беверли… и в глазах Стэна. И при этом в уходящем свете он слышал неприятные шепчуще-шелестяще-ударные звуки: невообразимая паутина Оно распадалась на части.

3

Билл в пустоте – снова

– ты опять здесь, Старичок! но что случилось с твоими волосами? ты лысый как бильярдный шар! грустно! как грустно, что люди так мало живут! каждая жизнь – короткая брошюра, написанная идиотом! ай-ай-ай, и все такое…

– Я по-прежнему Билл Денбро. Ты убила моего брата, и ты убила Стэна-Супермена, и ты пыталась убить Майка. И я собираюсь тебе кое-что сказать: на этот раз я не остановлюсь, пока не доведу дело до конца…

– Черепаха был глуп, слишком глуп, чтобы лгать. Он сказал тебя правду, Старичок… такое возможно только раз, ты ранил меня… ты захватил меня врасплох. Такое никогда больше не повторится. Я позвала вас сюда. Я.

– Ты позвала, это так, но ты не единственная…

– твой друг Черепаха… он уже несколько лет как умер. Старый идиот блеванул внутри панциря и подавился до смерти галактикой или двумя. Грустно это, ты согласен? но также и довольно странно, заслуживает упоминания в книге Рипли «Хочешь верь, хочешь – нет», вот что я думаю, случилось это примерно в то время, когда у тебя возник тот самый писательский психологический блок 149, ты, должно быть, почувствовал его уход, Старичок…

– Этому я тоже не верю.

– но ты поверишь… ты все увидишь на этот раз, Старичок. Я постараюсь, чтобы ты увидел все, включая и мертвые огни…

Билл чувствовал, как голос Оно набирает силу, ревет и грохочет… наконец-то он в полной мере ощутил ярость Оно и пришел в ужас. Он потянулся к языку разума Оно, сосредотачиваясь, в отчаянии пытаясь вновь обрести прежнюю детскую веру и одновременно понимая неумолимую правду слов Оно: в последний раз Оно застали врасплох. На этот… что ж, Оно подготовилось к встрече, даже если их призвал и кто-то еще.

И однако…

Он ощутил собственную ярость, чистую и звенящую, когда его взгляд уперся в глаза Оно. Он почувствовал старые шрамы Оно, почувствовал, что они действительно чуть не убили Оно, и раны эти до сих пор ноют.

И когда Оно зашвырнуло его в черноту, когда он почувствовал, как сознание выдирают из тела, он сконцентрировался на том, чтобы ухватиться за язык Оно… и не вышло.

4 Ричи

Остальные четверо наблюдали, будто парализованные. И видели точное повторение случившегося – в их первый приход сюда. Паучиха, которая, казалось, хотела схватить Билла и подтащить к пасти, внезапно застыла. Глаза Билла не отрывались от рубиновых глаз Оно. Создавалось ощущение контакта… суть которого они не могли себе и представить. Но они чувствовали борьбу, чувствовали, как каждый из соперников стремился навязать свою волю другому.

А потом Ричи посмотрел на новую паутину и увидел первое отличие.

Тела остались такими же, как и прежде, частично съеденными и частично сгнившими… но на самом верху, в одном углу, Ричи увидел тело не только совсем свежее, но и скорее всего живое. Беверли вверх не смотрела – полностью сосредоточила внимание на Билле и Паучихе, – но Ричи, даже охваченный ужасом, отметил сходство между Беверли и женщиной в паутине. Волосы длинные и рыжие. Глаза открытые, но остекленевшие и неподвижные. Струйка слюны стекала из левого уголка рта к подбородку. Ее прицепили к одной из главных нитей с помощью паутинной упряжи. Нити охватывали талию, а потом уходили под мышки, и она висела, наклонившись в полупоклоне, со свободно болтающимися руками и ногами. Туфли на ногах отсутствовали.

Обратил внимание Ричи и еще на одно тело, уже в нижней части паутины. Этого мужчину он никогда раньше не видел… но его разум почти на подсознательном уровне уловил схожесть этого мужчины с недавно почившим (о чем, однако, никто не жалел) Генри Бауэрсом. Кровь выплеснулась из обоих глаз незнакомца и окрасила пену вокруг его рта и на подбородке. Он…

И тут Беверли закричала:

– Что-то не так! Что-то пошло не так, сделайте что-нибудь, ради бога, неужели никто не может что-нибудь СДЕЛАТЬ…

Взгляд Ричи метнулся к Биллу и Паучихе… и он почувствовал/услышал чудовищный смех. Лицо Билла неуловимо вытянулось. Кожа стала пергаментно-желтоватой, блестящей, как у глубокого старика. Глаза закатились, между веками остались только белки.

«Ох, Билл, где ты?»

И на глазах Ричи кровь внезапно хлынула, пузырясь, из носа Билла. Его губы дергались в попытке закричать… и теперь Паучиха снова приближалась к нему. Наклонялась, нацеливая жало.

«Оно собирается его убить… во всяком случае, убить его тело… пока его разум где-то еще. То есть навсегда оставить его разум блуждать. Оно побеждает… Билл, где ты? Ради бога, где ты?»

И откуда-то из невообразимого далека до него донесся очень слабый крик Билла… и звуки, хотя и бессвязные, начали собираться в слова, полные

(Черепаха мертв Господи Черепаха мертв)

отчаяния.

Бев закричала снова и приложила руки к ушам, будто для того, чтобы заглушить этот затихающий голос. Жало Паучихи поднялось, и Ричи рванулся к Оно, губы его разошлись в широченной, чуть ли не до ушей, улыбке, и он заговорил своим лучшим Голосом ирландского копа:

– Постой, постой, моя милая девочка! И что это, по-твоему, ты делаешь? Отстань от этого мальчика, а не то я задеру твои нижние юбчонки и отшлепаю по попке!

Паучиха перестала смеяться, и Ричи почувствовал поднимающийся вал злости и боли в голове Оно. «Я причинил боль Оно! – торжествующе подумал он. – Причинил боль, как насчет этого, причинил боль Оно, и знаете что? Я УХВАТИЛ ЯЗЫК ОНО! У БИЛЛА ПОЧЕМУ-ТО НЕ ВЫШЛО, И КОГДА ОНО ОТВЛЕКЛОСЬ, Я…»

А потом под крики Оно (в голове Ричи они звучали жужжанием разъяренного пчелиного роя) Ричи вышвырнули из собственного тела в черноту, и он смутно отдавал себе отчет в том, что Оно пытается стряхнуть его, освободить свой язык. И у Оно получалось очень даже неплохо. Ужас волной прокатился по нему и сменился ощущением вселенской глупости. Он вспомнил Беверли с его йо-йо, показывающую ему, как заставить йо-йо «уснуть», выгулять собачку, облететь вокруг света. Теперь же он, Ричи, превратился в человека-йо-йо, а язык Оно стал нитью. Теперь с ним выполнялся некий трюк, и назывался он не «выгулять собачку», но, возможно, «выгулять Паучиху», и разве это не смешно, а?

Ричи рассмеялся. Невежливо это, смеяться с полным ртом, но он сомневался, что в здешних краях кто-нибудь читал книги по этикету мисс Маннерс. Ричи засмеялся снова, еще громче.

Паучиха кричала и отчаянно трясла его, кипя от злости: Оно снова застали врасплох. Еще бы, Оно верило, что вызов ему может бросить только писатель, а теперь этот человек, смеющийся, как безумный мальчишка, вцепился в язык, когда Оно менее всего этого ожидало.

Ричи почувствовал, что он соскальзывает.

– секундочку террпения, сеньоррита, мы пойдем туда вместе, а не то я не прродам вам никаких лотеррейных билетиков, а каждый из них с большим выигррышем, клянусь именем матерри.

Он почувствовал, что его зубы вновь вцепились в язык Паучихи, теперь еще сильнее. Но ощутил и дикую, быстро приближающуюся боль, когда Оно вогнало свои клыки уже в его язык. И все-таки это было ужасно смешно. Даже в черноте, мчась следом за Биллом, связанный с собственным миром одной только ниточкой – языком невообразимого монстра, даже с застилающим голову красным туманом, вызванным болью от укусов клыков монстра, все это было чертовски смешно. Гляньте сами, господа хорошие, и убедитесь, что диджей может летать.

И он летел, именно так.

Никогда Ричи не попадал в такую черноту, даже не подозревал, что она может существовать, а теперь летел сквозь нее, как ему казалось, со скоростью света, и при этом его трясли, как терьер трясет пойманную крысу. Он почувствовал, что впереди что-то есть, какой-то исполинский труп. Черепаха, о которой Билл упомянул затихающим голосом? Должно быть. Он увидел только панцирь, мертвую оболочку. И пролетел мимо, уносясь все дальше в черноту.

«Действительно набрал крейсерскую скорость», – подумал Ричи, и вновь ему захотелось посмеяться.

– Билл, Билл, ты слышишь меня?

– его нет, он в мертвых огнях, отпусти меня! ОТПУСТИ МЕНЯ!

(Ричи?)

Невероятно далеко. Невероятно далеко в этой черноте.

– Билл! Билл! Я здесь! держись! ради бога, держись!

– он мертв, вы все мертвы, ты слишком старый, неужели не понимаешь? А теперь отпусти МЕНЯ!

– эй, сука, рок-н-роллу все возрасты покорны.

– ОТПУСТИ МЕНЯ!

– доставь меня к нему, и я, возможно, отпущу.

– Ричи

ближе, он уже ближе, слава богу…

– Я иду, Большой Билл! Ричи спешит на помощь! Собираюсь спасти твой отбитый зад! Я у тебя в долгу с того дня на Нейболт-стрит, помнишь?

– отпусти МЕН-Я-Я-Я-Я!

Теперь Оно корчилось от боли, и Ричи понимал, что Оно никак от него такого не ожидало: пребывало в полной уверенности, что нет другого соперника, кроме Билла. Что ж, хорошо. Промашка вышла. Ричи не собирался убивать Оно прямо сейчас, не было у него абсолютной уверенности в том, что Оно можно убить. Но Билл мог погибнуть, и Ричи чувствовал, что времени на спасение Билла остается всего ничего. Билл стремительно приближался к какому-то малоприятному местечку, к чему-то такому, о чем не хотелось даже думать.

– Ричи, нет! Возвращайся! Тут край всего! Мертвые огни!

– рразве можно поверрнуть, если едешь на катафалке в полночь, сеньорр… и где ты, сладкое дитя? Улыбнись, чтобы я мог увидеть, где ты!

И внезапно… Билл, вот он, летел рядом,

(справа, слева, здесь привычных ориентиров не было)

с одной стороны или с другой. А впереди Ричи углядел/почувствовал нечто быстро приближающееся, и уж тут его смех как ветром сдуло. Это был барьер такой странной, негеометрической формы, что разум Ричи не мог его воспринять. Вместо этого разум представил себе барьер в доступных ему образах, точно так же, как представил себе Оно в образе Паучихи, и позволил Ричи увидеть этот барьер в виде колоссального серого забора, сделанного из окаменелых деревянных штакетин. Штакетины эти уходили вверх и вниз, словно прутья клетки. А между ними сиял ослепительный свет. Сиял и двигался, улыбался и рычал. Свет жил.

(мертвые огни)

Больше, чем жил: его наполняла сила – магнетизм, притяжение, может, и что-то еще. Ричи чувствовал, как его поднимает и опускает, закручивает и тянет, словно он преодолевал пороги, сидя на надутой автомобильной камере. Он чувствовал, как свет с любопытством движется по его лицу… и свет обладал разумом.

Это Оно, это Оно, остальная часть Оно.

– отпусти меня, ты обещал, что ОТПУСТИШЬ меня…

– Я знаю, но иногда, сладенькая, я лгу. Моя мамочка била меня за это, но мой папуля, он решил просто не обращать…

Он чувствовал, что Билла, кувыркающегося, вращающегося, тащит к одному из зазоров между штакетинами, чувствовал злые пальцы света, расстояние до которых неумолимо сокращалось, и в последнем отчаянном усилии попытался дотянуться до своего друга.

– Билл! Руку! Дай мне руку! ТВОЮ РУКУ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ТВОЮ РУКУ!

Рука Билла рванулась к нему, пальцы сжимались и разжимались, живой огонь играл и переливался на обручальном кольце Одры, рисуя рунические, мавританские узоры – колеса, полумесяцы, звезды, свастики, переплетенные кольца, которые соединялись, образуя цепи. Тот же свет играл и на лице Билла, и казалось, что оно покрыто татуировками. Ричи вытянулся насколько мог, слыша, как кричит и воет Оно.

(мне его не достать дорогой Боже мне его не достать он проскочит барьер)

Потом пальцы Билла сомкнулись с пальцами Ричи, и тот сжал руку в кулак. Ноги Билла влетели в зазор между штакетинами, и на одно безумное мгновение Ричи осознал, что видит все кости, вены и капилляры, словно ноги Билла попали в самую мощную рентгеновскую установку вселенной. Ричи почувствовал, как мышцы его руки растянулись, словно ириска, почувствовал, как трещит и стонет плечевой сустав, протестуя против такой дикой перегрузки.

Он собрал всю свою силу и закричал: «Тащи нас назад! Тащи нас назад, а не то я тебя убью! Я… заговорю тебя до смерти!»

Паучиха закричала вновь, и Ричи почувствовал, как крепкая удавка оплела его тело. Рука превратилась в раскаленный стержень боли. Рука Билла начала выскальзывать из его руки.

– Держись крепче, Большой Билл.

– Держусь! Ричи, держусь!

«И тебе лучше держаться, – мрачно подумал Ричи, – потому что, думаю, здесь ты можешь отшагать десять миллиардов миль и не найти ни одного гребаного платного туалета».

Их тащило назад, безумный свет мерк, превращаясь в россыпь точечных огоньков, которые со временем тоже погасли. Они неслись сквозь черноту, как торпеды. Ричи держался за язык Оно зубами и за запястье Билла рукой, которую не отпускала боль. Появился Черепаха: появился и в мгновение ока исчез.

Ричи чувствовал, что они приближаются к тому, что проходило за реальный мир (хотя Ричи полагал, что больше никогда не сможет думать об этом мире как о «реальном» и будет воспринимать его как некую ловкую картинку, которая приводится в движение множеством кабелей, скрытых задником… кабелей, похожих на главные нити паутины). «Но с нами теперь все будет в порядке, – думал Ричи. – Мы вернемся. Мы…»

Опять началась болтанка – их бросало, трясло, швыряло из стороны в сторону. Оно в последний раз пыталось оторвать их от языка и оставить Вовне. И Ричи ощутил, что его хватка слабеет. Услышал гортанный, триумфальный рев Оно и сосредоточился на том, чтобы удержаться… но продолжал соскальзывать. Отчаянно цеплялся зубами, но язык Оно, казалось, терял плотность и материальность – превращался в паутинку.

– Помогите! – прокричал Ричи. – Я не могу удержаться! Помогите! Кто-нибудь, помогите нам!

5 Эдди

Эдди лишь отчасти отдавал себе отчет в том, что происходит; что-то чувствовал, что-то видел, но словно сквозь кисейный занавес. Билл и Ричи боролись изо всех сил, чтобы вернуться. Их тела оставались здесь, но все остальное – их сущность – находилось где-то далеко-далеко.

Он видел, как Паучиха повернулась, чтобы пронзить Билла жалом, и тогда Ричи побежал к Оно, начал орать этим нелепым Голосом ирландского копа, к которому он прибегал в те далекие годы… только за прошедшее время Ричи достиг немалых успехов, потому что теперь Голос практически не отличался от голоса мистера Нелла.

Паучиха повернулась к Ричи, и Эдди увидел, как ее жуткие красные глаза выпучиваются из орбит. Ричи закричал снова, на этот раз Голосом Панчо Ванильи, и Эдди ощутил, как Паучиха завопила от боли. Бен хрипло вскрикнул, когда разрез появился на теле Оно, протянулся вдоль одного из старых шрамов. Поток жижи, черной, как сырая нефть, хлынул из разреза. Ричи хотел сказать что-то еще… и его голос начал стихать, как у певца в конце песни. Голова его запрокинулась, глаза уставились в глаза Оно. Паучиха вновь застыла.

Время шло… Эдди не мог сказать, сколько его утекло. Ричи и Паучиха смотрели друг на друга. Эдди чувствовал связь между ними, чувствовал ураган слов и эмоций, бушующий где-то вдалеке. Он не мог понять, что именно там происходит, но ощущал накал событий.

Билл лежал на полу, из носа и ушей шла кровь, пальцы подергивались, длинное лицо побледнело, глаза оставались закрытыми.

Паучиха уже кровоточила в четырех или пяти местах, тяжело раненная, но еще очень даже живая, а потому опасная, и Эдди подумал: «Почему мы просто стоим? Мы могли бы добить эту тварь, пока она не может оторвать глаз от Ричи! Почему никто не шевельнется, черт побери?»

Он ощутил дикую радость – и чувство это было более резким и… близким. «Они возвращаются! – хотел закричать он, – но рот слишком пересох, а горло слишком сжало. – Они возвращаются!»

Потом голова Ричи начала медленно поворачиваться из стороны в сторону. Тело под одеждой вдруг затряслось. Очки сползли на кончик носа, на мгновение зависли… упали и разбились о каменный пол.

Паучиха шевельнулась, ее лапы, покрытые жесткой шерстью, сухо застучали по полу. Эдди услышал крик жуткого торжества, а мгновением позже в его голову ворвался голос Ричи:

(помогите! я не могу удержаться! помогите! кто-нибудь, помогите нам!)

Тут Эдди побежал к Паучихе, здоровой рукой выхватывая из кармана ингалятор, его губы растянулись в гримасе, воздух со свистом и болью проходил по гортани, которая, судя по ощущениям, сузилась до игольного ушка. Внезапно перед ним возникло лицо матери, и она закричала: «Не подходи к этой твари, Эдди! Не приближайся к Оно! От таких тварей можно подхватить рак!»

– Заткнись, мама! – прокричал Эдди высоким, пронзительным голосом – никаким другим просто бы не смог. Голова Паучихи повернулась на этот звук. Глаза Оно на мгновение оторвались от глаз Ричи.

– На тебе! – провопил Эдди остатками голоса. – На, получи!

Он прыгнул на Оно, одновременно нажимая на клапан ингалятора, и на мгновение детская вера в лекарство вернулась к нему, вера, что лекарство может решить все проблемы, что оно улучшит тебе настроение, если тебя отколошматили большие парни, или помяли в давке у двери, когда все хотели поскорее покинуть школу, или когда ты сидел рядом со стоянкой у гаража братьев Трекеров и только смотрел, как играют другие, потому что мать не разрешала играть в бейсбол. Это было хорошее лекарство, сильное лекарство, и, прыгая в морду Паучихи, ощущая зловонное дыхание Оно, чувствуя, как его сокрушает направленная на них ярость Оно, желание уничтожить их всех, он пустил струю из ингалятора в рубиновый глаз.

Почувствовал-услышал крик Оно – уже не ярости, а только боли, вопль дикой боли. Увидел капельки, рассыпавшиеся по этой кроваво-красной выпуклости, увидел, как капельки становятся белыми, увидел, как они разъедают поверхность глаза (так разъела бы ее карболовая кислота), увидел, как гигантский глаз начинает опадать, будто взбитый кровавый яичный белок, и из него бежит отвратительный поток крови и гноя.

– Возвращайся, Билл! – крикнул Эдди напоследок и ударил Оно, почувствовал жар Оно, почувствовал влажное тепло и понял, что его здоровая рука проскочила в пасть Паучихи.

Снова нажал на клапан ингалятора, теперь пустив струю в горло, в вонючий пищевод, и тут же пришла внезапная, ослепляющая боль, резкая, как падение тяжелого ножа: челюсти Оно сомкнулись и отхватили руку Эдди у плеча.

Эдди, с хлещущей из обрубка руки кровью, упал на пол, смутно осознавая, что Билл поднимается, а Ричи, качаясь из стороны в сторону и спотыкаясь, бредет к нему, как пьяница на исходе долгой ночи.

– …Эдс…

Издалека. Не важно. Он чувствовал, как все уходит из него вместе с потоком крови… ярость, боль, страх, сумбур и обида. Он полагал, что умирает, но ощущал… ах, Господи, ощущал такое просветление, такую чистоту… казался себе только что вымытым окном, которое пропускает весь восхитительно-пугающий свет внезапно наступившего дня; этот свет, о Боже, этот совершенно естественный свет, который каждую секунду, появляется на горизонте, если не в одном, то в другом месте.

– …эдс боже мой билл бен кто-нибудь он остался без руки его…

Он посмотрел вверх, на Беверли, и увидел, что она плачет, слезы текли по ее грязным щекам, когда она подсовывала под него руку; он обратил внимание, что она сняла блузку и теперь пыталась остановить поток крови, и что она кричала, зовя на помощь. Потом он посмотрел на Ричи и облизнул губы. Слабость, нарастала слабость. Он становился все чище и чище, опорожняясь, все инородное вытекало из него, вот он и становился чище, и свет мог проходить сквозь него, и, будь у него достаточно времени, он мог бы прочитать проповедь на сей счет, поделиться своим знанием. «Не плохо, – начал бы он. – Это совсем не плохо». Но сначала ему хотелось сказать другое.

– Ричи, – прошептал он.

– Что? – Ричи стоял на четвереньках, в отчаянии глядя на него.

– Не зови меня Эдс, – ответил Эдди и улыбнулся. Медленно поднял левую руку и коснулся щеки Ричи. – Ты знаешь, я… я… – Эдди закрыл глаза, думая, как закончить фразу, и, пока думал об этом, умер.

6

Дерри – 7:00–9:00

К семи утра скорость ветра в Дерри достигла тридцати семи миль в час, а при отдельных порывах увеличивалась до сорока пяти. Гарри Брукс, представитель Национальной метеорологической службы в международном аэропорту Бангора, позвонил в штаб-квартиру НМС в Огасте. Ветер дует с запада, сообщил он, образуя странный полукруг… раньше ему такого видеть не доводилось… выглядит как ураган местного значения, практически полностью бушующий в административных границах Дерри. В 7:10 все основные радиостанции Бангора передали первое штормовое предупреждение. Взрыв трансформатора у гаража «Трекер бразерс» обесточил часть Дерри, которая, относительно Пустоши, находилась по другую сторону Канзас-стрит. В 7:17 уже в Олд-Кейп с оглушительным треском рухнул старый клен, раздавив магазинчик «Ночная сова» на углу Мерит-стрит и Кейп-авеню. Пожилого покупателя, Раймонда Фогарти, убило свалившимся на него холодильным шкафом с пивом. В октябре 1957 года Раймонд Фогарти, тогда священник Первой методистской церкви Дерри, отпевал Джорджа Денбро. Клен также оборвал достаточно проводов, чтобы оставить без электричества и Олд-Кейп, и более модный район Шербурн-Вудс, расположенный чуть дальше. Часы на церкви Благодати не отбивали ни шесть часов, ни семь. В 7:20, через три минуты после того, как рухнул клен, и через час пятнадцать минут после внезапного выплеска нечистот из унитазов Олд-Кейпа, часы на церкви Благодати пробили тринадцать раз. А через минуту голубовато-белая молния ударила в шпиль. Хитер Либби, жена священника, так уж вышло, в тот самый момент выглянула в окно на кухне и сказала, что «шпиль взорвался, будто его начинили динамитом». Выкрашенные белым доски, обломки балок, швейцарская часовая машинерия полетели вниз, остатки шпиля загорелись, но дождь, точнее, тропический ливень, быстро затушил огонь. Улицы, ведущие вниз по склонам холмов к центру города, превратились в бурлящие реки. Рев воды в подземной части Канала, под Главной улицей, заставлял людей тревожно переглядываться. В 7:25, когда оглушающий грохот падения шпиля баптистской церкви Благодати еще отдавался по всему Дерри, уборщик, который приходил в «Источник Уоллиса» каждое утро, за исключением воскресенья, чтобы вымыть пол, увидел нечто, заставившее его с криком выбежать на улицу. Этот парень, ставший хроническим алкоголиком одиннадцатью годами раньше, когда окончил первый семестр в университете Мэна, получал за свою работу, если говорить о деньгах, сущие гроши. Настоящая зарплата по молчаливой договоренности состояла в его праве выпить хоть все пиво, которое оставалось с вечера в бочонках за стойкой. Ричи Тозиер мог вспомнить уборщика (а мог и не вспомнить); звали его Винсент Карузо Талиендо, но, когда он учился в пятом классе, его больше знали как Козявку Талиендо. И когда он мыл пол в то апокалиптическое утро, подходя все ближе и ближе к стойке бара, прямо у него на глазах все семь кранов, три – «Будвайзера», два – «Наррагансетта», один – «Шлица» (известного поддатым завсегдатаям «Уоллиса» как «Слитс») и один – «Миллер лайт», наклонились вперед, словно их потянули невидимые руки, а в следующее мгновение из них хлынули струи золотисто-белой пены. Винс рванул к стойке, не думая о призраках или фантомах. Его беспокоило другое: утренний заработок утекал псу под хвост. А потом резко остановился, глаза Винса округлились, крик ужаса огласил пустынную, пропахшую пивом пещеру «Источника Уоллиса». Пиво уступило место крови. Она пузырилась в хромированных раковинах, перехлестывала через край, стекала вниз по стойке бара. А из кранов лезли волосы и куски плоти. Козявка Талиендо наблюдал за этим действом как зачарованный, не мог даже набрать в грудь воздуха, чтобы снова закричать. Потом послышался глухой удар: взорвался один из бочонков, что стояли за стойкой. Дверцы всех шкафчиков в баре распахнулись. Повалил зеленоватый дым, как после какого-нибудь циркового фокуса. Козявка решил, что с него хватит. С криком выбежал на улицу, превратившуюся в неглубокий канал. Плюхнулся на задницу, вскочил, в ужасе обернулся. Одно из окон бара со звоном разлетелось вдребезги, словно разбитое пулями. Осколки засвистели вокруг головы Винса. Мгновением позже разлетелось второе окно. Вновь каким-то чудом его не задело… и он тут же понял, что пришла пора навестить сестру, которая жила в Истпорте. Тотчас отправился в путь, и путешествие Винса по Дерри и из него потянуло бы на отдельную сагу… но скажем лишь, что в конце концов из города он выбрался. Другим повезло меньше. Алозиус Нелл, которому не так давно исполнилось семьдесят семь, сидел вместе с женой в гостиной их дома на Стрефэм-стрит, наблюдая, как гроза бушует над Дерри. В 7:32 у него случился инфаркт. Неделей позже его жена рассказала брату, что Алозиус уронил кофейную чашку на ковер, выпрямился, глаза его широко раскрылись, и он закричал: «Постой, постой, моя милая девочка! И что это, по-твоему, ты делаешь? Отстань от этого мальчика, а не то я задеру твои нижние юбч…» – потом упал со стула и раздавил собой кофейную чашку. Морин Нелл, которая хорошо знала, как барахлило его сердце в последние три года, сразу поняла, что для него все кончено, и, расслабив мужу узел галстука, побежала к телефону, чтобы позвонить отцу Макдоуэллу. Но телефон не работал. Из трубки шел звук, напоминающий вой полицейской сирены. И хотя Морин чувствовала, что, возможно, совершает святотатство, за которое ей потом придется держать ответ перед святым Петром, она попыталась сама совершить над мужем последние обряды. Морин не сомневалась, как потом она сказала брату, что Бог ее поймет, даже если святой Петр – нет. Алозиус был хорошим человеком и хорошим мужем, а если и пил слишком много, так это давала о себе знать ирландская кровь. В 7:49 несколько взрывов потрясли Торговый центр Дерри, построенный на месте Металлургического завода Китчнера. Никто не погиб; центр открывался в 10:00, а бригада из пяти уборщиков обычно прибывала к 8:00 (и в такое утро, если б и прибыла, то наверняка не в полном составе). Детективы, которые потом проводили расследование, идею террористического акта отвергли. Они предположили – очень обтекаемо, – что причиной взрывов послужило проникновение воды в систему электроснабжения Торгового центра. Но какой бы ни была причина, о покупках в Торговом центре жители Дерри могли забыть надолго. Один взрыв полностью уничтожил ювелирный магазин Зейла. Кольца с бриллиантами, браслеты с золотыми пластинами, жемчужные ожерелья, обручальные кольца и электронные часы «Сейко» разлетелись в разные стороны градом сверкающих побрякушек. Музыкальный автомат пролетел весь восточный коридор и приземлился в фонтан у магазина «Джей. К. Пенни», где исполнил пузырящуюся интерпретацию главной темы из «Истории любви», прежде чем замолкнуть навсегда. Тот же взрыв пробил дыру в кафе «Баскин-Роббинс», соединив тридцать один сорт мороженого в один густой суп, который ручейками растекся по полу. Взрыв, который прогремел в «Сирсе», сорвал часть крыши, а поднявшийся ветер подхватил ее, как воздушного змея, и протащил тысячу ярдов, пока крыша не срезала верхушку силосной башни фермера, которого звали Брент Килгаллон. Шестнадцатилетний сын фермера выбежал из дома с «Кодаком» матери и сфотографировал результат. «Нэшнл энкуайер» заплатил за эту фотографию шестьдесят долларов, на которые мальчишка купил новые шины для своего мотоцикла «ямаха». Третий взрыв разнес магазин женской одежды «Покупай-или-проиграешь». Горящие юбки, джинсы и нижнее белье разлетелись по залитой водой автомобильной стоянке. Последний взрыв прогремел в расположенном в Торговом центре отделении «Дерри фармерс траст». И тут отлетела часть крыши. Взвыла сирена охранной сигнализации и не умолкала четыре часа, пока подъехавшие электрики не отключили автономную линию подвода электроэнергии. Ссудные контракты, банковские документы, депозитные расписки, счета, бланки поднялись в небо и улетели, подхваченные ветром. И деньги: по большей части десятки и двадцатки, но хватало и пятерок, и купюр в пятьдесят и сто долларов. Банковские служащие говорили, что потери составили чуть больше семидесяти пяти тысяч долларов. Позже, после массовой перетряски руководства (и весомой помощи ФКСССА 150), некоторые признавали – исключительно в частных беседах, неофициально, – что ветром унесло более двухсот тысяч долларов. Ребекка Полсон из Хейвен-Виллидж нашла купюру в пятьдесят долларов, трепыхающуюся на коврике у двери черного хода, две двадцатки в курятнике и сотенную, прилепившуюся к стволу дуба на ее заднем дворе. Они с мужем использовали эти деньги, чтобы внести два взноса за купленный в кредит снегоход «Бомбардье-Скиду». Доктор Хейл, вышедший на пенсию врач, который жил на Западном Бродвее почти пятьдесят лет, погиб в 8:00. Доктор Хейл хвалился, что из этих пятидесяти лет последние двадцать пять он ежедневно совершал двухмильную прогулку от своего дома на Западном Бродвее до Дерри-парк и обратно. Ничто не могло его остановить, ни ветер, ни дождь, ни град, ни снег, ни ледяной вихрь с северо-запада, ни мороз. Отправился он на прогулку и 31 мая, несмотря на то что экономка всячески пыталась его отговорить. Последние слова в этом мире он произнес, обернувшись, когда выходил за дверь, натягивая шляпу на уши: «Нельзя быть такой глупой, Хильда. Подумаешь, с неба что-то капает. Если б ты жила здесь в пятьдесят седьмом, то знала бы, что такое настоящая гроза!» И едва доктор Хейл вышел на улицу, крышка смотрового колодца перед домом Мюллеров внезапно отделилась от земли, как полезная нагрузка ракеты «Редстоун» 151. Крышка так быстро и аккуратно отсекла голову доброму доктору, что он прошел еще три шага, прежде чем мертвым рухнул на тротуар. А ветер все усиливался.

7

Под городом – 16:15

Эдди водил их по темным тоннелям час, может, и полтора, прежде чем признал, тоном более недоуменным, чем испуганным, что впервые в жизни заблудился.

Они слышали шум воды в дренажных коллекторах, но акустике в этих тоннелях доверять не следовало, поэтому никто не мог сказать, где находится источник шума, впереди или сзади, над головой или под ногами. Спички закончились. Они заблудились в темноте.

Билл испугался… очень испугался. Он вспомнил разговор с отцом в его мастерской. «Примерно девять фунтов чертежей бесследно исчезли… Я хочу, чтобы ты это себе уяснил – никто не знает, куда и зачем идут все эти чертовы тоннели и трубы. Когда они работают, никому нет до этого дела. Когда не работают, троим или четверым бедолагам из департамента водоснабжения приходится выяснять, какой насос залило или в каком тоннеле образовалась пробка… Внизу темно, воняет, и там крысы. Этого уже достаточно для того, чтобы не лезть туда, но есть и еще одна, более веская причина – в дренажной системе можно заблудиться. Такое уже случалось…»

Такое уже случалось. Такое уже случалось. Это случилось с…

Конечно, случилось. Тому свидетельство, к примеру, груда костей в рабочей одежде, мимо которой они прошли по пути к логову Оно.

Билл почувствовал, как в душе поднимается паника, и погнал ее вглубь, под замок. Это ему удалось, но не без труда. Он чувствовал ее: паника дергалась и извивалась, словно живое существо, готовая в любой момент вырваться из заточения. Ко всему прочему не давал покоя и еще один вопрос: убили они Оно или нет? Ричи считал, что да, и Майк, и Эдди тоже. Но ему не нравилось сомнение на лице Бев и Стэна, которое он заметил перед тем, как свет окончательно угас и они ретировались через маленькую дверцу. Подальше от падающей паутины.

– И что нам теперь делать? – спросил Стэн.

Билл уловил в голосе Стэна испуганную дрожь маленького мальчика и знал, что вопрос адресован именно ему.

– Да, – сказал Бен. – Что? Черт, жаль, у нас нет фонарика… или хотя бы све… свечки. – Биллу показалось, что он услышал сдавленное рыдание, заставившее Бена запнуться на последнем слове. И это напугало его больше всего. Бен бы очень удивился, услышав такое, но Билл полагал, что толстяк – парень крепкий и находчивый, даже покрепче Ричи, не говоря уже о Стэне. И если ситуация такова, что даже Бен может сломаться, тогда их дела совсем плохи. Но перед мысленным взором Билла снова и снова возникал не скелет рабочего городского департамента, а Том Сойер и Бекки Тэтчер, заблудившиеся в пещере Макдугала. Билл отталкивал этот образ, но он по-прежнему возвращался.

Его тревожило и кое-что еще, но усталый мозг мальчика не мог проанализировать эту слишком уж большую и неопределенную идею. Возможно, из-за своей простоты идея постоянно от него ускользала: они удалялись друг от друга. Связь, благодаря которой они все лето являли собой единое целое, слабела. Они сошлись с Оно лицом к лицу и победили. Оно, возможно, умерло, как считали Ричи и Эдди, или получило такие тяжелые ранения, что улеглось спать на сто, или тысячу, или десять тысяч лет. Они предстали перед Оно, увидели Оно без маски, и, пусть Оно выглядело жутко – кто бы сомневался! – от вида Оно никто не умер, а потому Оно лишили едва ли не самого мощного оружия. В конце концов, все они видели пауков. Чуждых людям ползающих тварей, и Билл точно знал, что отныне любой из них, увидев паука,

(если мы отсюда выберемся)

обязательно содрогнется от отвращения. Но паук оставался всего лишь пауком. Возможно, по большому счету, когда все маски ужаса сброшены, нет ничего такого, что не смог бы воспринять человеческий разум. Эта мысль бодрила. За исключением,

(мертвые огни)

пожалуй, того, что находилось там, далеко, но, возможно, даже этот невообразимый живой огонь, который обосновался у входа в метавселенную, умер или умирал. Мертвые огни и само путешествие в черноте уже затуманилось и вспоминалось с трудом. Да и не имело это значения. А что имело значение – Билл это чувствовал, но не осознавал – так это развал их дружбы… их дружба разваливалась, а они по-прежнему оставались в темноте. Другой действовал посредством их дружбы, возможно, сумел превратить их в нечто большее, чем просто детей. Но теперь они вновь становились детьми. Билл это чувствовал, так же, как и остальные.

– Что теперь, Билл? – спросил Ричи, наконец-то высказав общее мнение.

– Я н-не з-з-знаю, – ответил Билл. Заикание вернулось, такое же, как и прежде. Он его слышал, они слышали, и Билл стоял в темноте, вдыхая сырой запах их нарастающей паники, гадая, сколько пройдет времени, прежде чем кто-то – Стэн, вероятнее всего Стэн – не спросит в лоб: «А почему ты не знаешь? Ты нас в это втянул!»

– А где Генри? – с тревогой спросил Майк. – Все еще здесь, или как?

– О господи! – скорее простонал, чем сказал Эдди. – Я про него забыл. Конечно, он здесь, конечно, здесь, наверняка заблудился, как и мы, и мы можем в любой момент наткнуться на него… Оосподи, Билл, у тебя нет никаких идей? Твой отец тут работает. У тебя совсем нет идей?

Билл прислушивался к далекому насмешливому шуму воды и пытался отыскать в голове ту самую идею, которую Эдди – да и все остальные – имел право требовать. Потому что, да, он привел их сюда и должен их отсюда вывести. Но в голову ничего не приходило. Ни-че-го.

– У меня есть идея, – подала голос Беверли.

В темноте Билл услышал звук, который не смог определить. Тихий, шелестящий звук – не пугающий. За ним последовал другой, и этот определился сразу: расстегиваемая молния. «Что?..» – подумал он и тут же понял. Она раздевалась. По какой-то причине Беверли раздевалась.

– Что ты делаешь? – спросил Ричи, и от изумления его голос на последнем слове дал петуха.

– Я кое-что знаю, – ответила Беверли в темноте, и Биллу показалось, что она, если судить по голосу, вдруг стала старше. – Я знаю, потому что мне сказал отец. Я знаю, как снова связать нас воедино. А если этой связи не будет, нам отсюда не выбраться.

– Какой связи? – В голосе Бена слышались недоумение и ужас. – О чем ты говоришь?

– О том, что соединит нас навсегда. Покажет…

– Н-н-нет, Бе-е-еверли! – Билл внезапно понял, понял все.

– …покажет, что я люблю вас всех, – продолжила Беверли, – что вы все мои друзья.

– Что она такое го… – начал Майк.

Ровным, спокойным голосом Беверли перебила его.

– Кто первый? – спросила она. – Думаю…

8

В логове Оно – 1985 г.

…он умирает. – Беверли плакала. – Его рука, Оно сожрало его руку. – Она потянулась к Биллу, приникла к нему, но Билл ее оттолкнул.

– Оно опять уходит! – проревел он. Кровь запеклась на губах и подбородке. – По-ошли! Ричи! Бе-е-ен! На э-этот раз мы до-олжны п-прикончить ее!

Ричи развернул Билла к себе, посмотрел как на буйно помешанного.

– Билл, мы должны помочь Эдди. Перетянуть жгутом руку, вытащить его отсюда.

Но Беверли уже положила голову Эдди себе на колени и закрыла ему глаза.

– Идите с Биллом. Если выяснится, что из-за вас он умер зазря, если Оно вернется еще через двадцать пять лет, или через пятьдесят, или через тысячу, клянусь, я… я не дам покоя вашим душам. Идите!

Какое-то мгновение Ричи неуверенно смотрел на нее. Потом обратил внимание, что ее лицо начинает терять четкие очертания. Расплывается, становится белым пятном в сгущающихся тенях. Свет мерк. Этот фактор и стал решающим.

– Хорошо. – Он повернулся к Биллу: – На этот раз мы доведем дело до конца.

Бен стоял у паутины, которая вновь начала разваливаться. Он тоже заметил тело, подвешенное под самым потолком, и молил Бога, чтобы Билл не посмотрел вверх.

Но когда первые куски нитей начали падать на пол, Билл вскинул голову.

Он увидел Одру, которая словно опускалась вниз в очень старом, скрипящем лифте. Падала на десять футов, останавливалась, раскачиваясь из стороны в сторону, потом резко падала еще на пятнадцать. Ее лицо не менялось. Глаза, фарфорово-синие, оставались широко раскрытыми. Босые ноги качались взад-вперед, как маятники. Волосы рассыпались по плечам. Рот приоткрылся.

– ОДРА! – закричал он.

– Билл, пошли! – позвал Бен.

Паутина разваливалась над ними, с грохотом падала на пол, начинала распадаться. Ричи внезапно обхватил Билла за пояс и подтолкнул вперед, уводя из-под провисшей паутины, которую в некоторых местах отделяли от пола какие-то десять футов.

– Пошли, Билл! Пошли! Пошли!

– Это Одра! – в отчаянии крикнул Билл. – Э-это ОДРА!

– Мне насрать, даже если это папа римский, – мрачно ответил Ричи. – Эдди мертв, и мы должны убить Оно, если Оно до сих пор живо. На этот раз мы должны довести дело до конца, Большой Билл. Или она жива, или нет. А теперь, пошли.

Билл помедлил еще с мгновение, а потом лица детей, мертвых детей, пронеслись перед его мысленным взором, как фотографии из альбома Джорджа. «ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ».

– Хо-о-орошо. По-ошли. Б-Бог меня п-простит.

Он и Ричи пробежали под провисшей паутиной, прежде чем она рухнула, и присоединились к Бену, который еще раньше вышел на более безопасное место. Они побежали за Оно, а Одра тем временем продолжала раскачиваться в пятидесяти футах над каменным полом, в коконе, подвешенном к разваливающейся паутине.

9 Бен

Они пошли по следу черной крови Оно – маслянистым лужицам гноя, который убегал в щели между плитами. А когда пол начал подниматься к полукруглому черному отверстию в дальнем конце каверны, Бен увидел и кое-что новое: череду яиц. Черных, с жесткой оболочкой, размерами не уступающих страусиным. Из них шел матовый свет. Бен понял, что оболочка полупрозрачная. Видел, как внутри шевелится что-то черное.

«Детеныши Оно, – подумал он и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. – У Оно выкидыш. Боже! Боже!»

Ричи и Билл остановились, тупо, ошарашенно уставились на яйца.

– Идите! Идите! – крикнул Бен. – Я с ними разберусь. Добейте Оно!

– Держи! – Ричи бросил ему книжицу спичек с логотипом «Дерри таун-хаус».

Бен ее поймал. Билл и Ричи побежали дальше. Какое-то мгновение Бен провожал их взглядом в меркнущем свете. Они побежали в темноту, куда ретировалось Оно, и скрылись из виду. Тогда он посмотрел на ближайшее из яиц, с тонкой оболочкой, с шевелящейся тенью внутри, и почувствовал, как тает его решимость. Это… эй, парни, это уже чересчур. Это слишком ужасно. И конечно же, они умрут без его помощи; их же не откладывали, они вывалились.

Но время родов Оно приближалось… а если даже один сумеет выжить… даже один…

Собрав всю волю в кулак, представив себе бледное умирающее лицо Эдди, Бен опустил тяжелый сапог «Дезерт драйвер» на первое яйцо. Оно, чавкнув, раскололось, из-под сапога вытекла вонючая плацента. Паук размером с крысу на подгибающихся лапках попытался убежать прочь, и Бен слышал в голове его пронзительные крики, напоминающие звуки, которые издает ножовка, если ее быстро-быстро изгибать туда-сюда, словно наигрывая какую-то музыку.

Бен двинулся за ним, и ноги его более всего напоминали ходули, но тем не менее наступил на паука. Почувствовал, как захрустел хитин, внутренности выплеснулись из-под каблука. Содержимое желудка вновь подкатило к горлу, и на этот раз Бену не удалось справиться с тошнотой. Его вырвало, а потом он крутанул каблук, впечатывая маленькую тварь в камни, слушая, как затихают крики в голове.

«Сколько? Сколько яиц? Разве я не читал, что пауки могут откладывать тысячи… или миллионы? Я не смогу столько раздавить, я сойду с ума…»

«Ты должен. Ты должен. Давай, Бен… сделаем это вместе!»

Он перешел к следующему яйцу, воспроизведя процесс во всех подробностях под затухающим светом. Повторилось все: чавкающий хруст, растекание вонючей жидкости, последний смертельный удар. Следующее яйцо. Следующее. Следующее. Бен медленно продвигался к черной арке, в которой скрылись его друзья. Темнота стала кромешной, Беверли и разваливающаяся паутина остались позади. Он слышал, как падают куски паутины. Яйца бледно светились в темноте. Подходя к очередному, он зажигал спичку и разбивал его. И каждый раз успевал раздавить паука до того, как спичка гасла. Он понятия не имел, что будет делать, если спички закончатся до того, как он раздавит последнее яйцо и расплющит его невообразимое содержимое.

10

Оно – 1985 г.

Они шли.

Оно чувствовало, что они идут следом, сокращают расстояние, и страх Оно нарастал. Может, Оно и не вечно – эта невероятная мысль наконец-то пришла в голову. Что хуже, Оно чувствовало смерть своих детенышей. Третий из этих отвратительных ненавистных мужчин-мальчишек переходил от одного яйца к другому, едва не теряя разум от отвращения, но продолжал идти, методично вышибая жизнь из каждого из яиц Оно.

«Нет!» – взвыло Оно, шатаясь из стороны в сторону, чувствуя, как жизненная сила вытекает из сотни ран. Ни одна не была смертельной, но каждая исполняла свою песню боли, каждая замедляла продвижение. Одна лапа висела на тоненькой полоске мяса. Один глаз ослеп. Оно ощущало и огромную рану внутри, результат действия яда, который одному из мужчин-мальчишек удалось впрыснуть в горло.

А они шли, сокращали разделявшее их расстояние, и как такое могло случиться? Оно подвывало и мяукало, а когда почувствовало, что они совсем рядом, сделало единственное, что теперь оставалось: повернулось, чтобы сражаться.

11 Беверли

Прежде чем свет окончательно угас и воцарилась тьма, она увидела, как жена Билла опустилась на двадцать футов и зависла. Начала вращаться, рыжие волосы разметались. «Его жена, – подумала Беверли, – но я была его первой любовью, и если он полагал, что какая-то другая женщина была у него первой, то лишь по одной причине: он забыл… забыл Дерри».

Потом она осталась в темноте, наедине со звуками падающей паутины и мертвой, недвижной тяжестью Эдди. Она не хотела расставаться с ним, не хотела, чтобы он полностью лежал на грязном полу этого места. Поэтому держала его голову на сгибе онемевшей руки, а другой рукой убирала волосы с его влажного лба. Думала Беверли о птицах… решила, что интерес к ним переняла от Стэна. Бедного Стэна, который не смог заставить себя вновь все это пережить.

«Они все… я была их первой любовью».

Она попыталась это вспомнить… такие мысли поднимали настроение, когда приходилось сидеть в полной темноте, не зная, откуда доносятся все эти звуки. Такие мысли скрашивали одиночество. Поначалу ничего не вспоминалось; голову забивали только образы птиц – ворон, и граклов, и скворцов, весенних птиц, которые откуда-то возвращались, когда по улицам еще бежала талая вода, и последние пятна грязного снега оставались в тенистых местах, куда не заглядывали солнечные лучи.

По ее разумению, в Дерри эти птицы впервые попадались на глаза в весенний облачный день, заставляя задаться вопросом, а откуда же они прилетели. Внезапно и разом они усеивали весь Дерри, наполняя белый воздух пронзительной болтовней. Они усаживались на телефонные провода и коньки викторианских особняков Западного Бродвея: они дрались из-за места на алюминиевых перекладинах телевизионной антенны, установленной на крыше бара «Источник Уоллиса»; они облепляли темные ветви вязов, растущих на Нижней Главной улице. Они обживались, говорили друг с другом заливистыми кричащими голосами деревенских старух, собравшихся на еженедельный вечер игры в «бинго», а потом, по какому-то сигналу, который не могли уловить люди, все разом взлетали – и от их крыльев небо становилось черным, – чтобы опуститься где-то еще.

«Да, птицы, я думала о них, потому что мне было стыдно. Как я теперь понимаю, стыдилась я благодаря моему отцу, а может, к этому приложило руку и Оно. Возможно».

За птицами приоткрылось другое воспоминание, смутное и неопределенное. Может, таким ему и предстояло остаться навсегда, она…

И тут поток мыслей оборвался: внезапно Беверли осознала, что Эдди…

12

Любовь и желание – 14 августа 1958 г.

…подходит к ней первым, потому что испуган больше всех. Подходит к ней не как друг того лета и не как любовник на этот момент. Подходит, как подходил к матери тремя или четырьмя годами раньше, чтобы его успокоили. Он не подается назад от ее гладкой обнаженности, и поначалу она даже сомневается, что он это чувствует. Он трясется, и хотя она крепко прижимает его к себе, темнота такая черная, что она не может его разглядеть, пусть он и предельно близко. Если бы не шершавый гипс, он мог бы сойти за призрака.

– Что ты хочешь? – спрашивает он ее.

– Ты должен вставить в меня свою штучку, – говорит Беверли.

Эдди пытается отпрянуть, но она держит его крепко, и он приникает к ней. Она слышит, как кто-то – думает, что Бен, – шумно втягивает воздух.

– Бевви, я не могу этого сделать. Я не знаю как…

– Я думаю, это легко. Но ты должен раздеться. – В голове возникает мысль о сложностях, связанных с рубашкой и гипсом – их надо сначала отделить, потом соединить, – и уточняет: – Хотя бы сними штаны.

– Нет, я не могу! – Но она думает, что часть его может и хочет, потому что трястись он перестал, и она чувствует что-то маленькое и твердое, прижимающееся к правой стороне ее живота.

– Можешь, – возражает она и тащит его на себя. Поверхность под ее спиной и ногами твердая, глинистая и сухая. Далекий шум воды навевает дремоту и успокаивает. Она тянется к Эдди. В этот момент перед ее мысленным взором появляется лицо ее отца, суровое и угрожающее,

(я хочу посмотреть, целая ли ты)

и тут она обнимает Эдди за шею, ее гладкая щека прижимается к его гладкой щеке, и когда он нерешительно касается ее маленьких грудей, она вздыхает и думает в первый раз: «Это будет Эдди», – и вспоминает июльский день – неужели это было всего лишь в прошлом месяце? – когда в Пустошь никто не пришел, кроме Эдди, и он принес с собой целую пачку комиксов про Маленькую Лулу, которые они читали большую часть дня. Маленькая Лулу, которая собирала библянику и вляпывалась в самые невероятные истории, про ведьму Хейзл и всех остальных. И как весело они провели время.

Она думает о птицах; особенно о граклах, и скворцах, и воронах, которые возвращаются весной, и ее руки смещаются к ремню Эдди и расстегивают его, и он опять говорит, что не сможет это сделать; она говорит ему, что сможет, она знает, что сможет, и ощущает не стыд или страх, а что-то вроде триумфа.

– Куда? – спрашивает он, и эта твердая штучка требовательно тыкается во внутреннюю поверхность ее бедра.

– Сюда, – отвечает она.

– Бевви, я на тебя упаду. – И она слышит, болезненный свист в его дыхании.

– Я думаю, так и надо, – говорит она ему, и нежно обнимает, и направляет. Он пихает свою штучку вперед слишком быстро, и приходит боль.

– С-с-с-с. – Она втягивает воздух, закусив нижнюю губу, и снова думает о птицах, весенних птицах, рядком сидящих на коньках крыш, разом поднимающихся под низкие мартовские облака.

– Беверли? – неуверенно спрашивает он. – Все в порядке?

– Помедленнее, – говорит она. – Тебе будет легче дышать. – Он замедляет движения, и через некоторое время дыхание его ускоряется, но Беверли понимает, на этот раз причина не в том, что с ним что-то не так.

Боль уходит. Внезапно он двигается быстрее, потом останавливается, замирает, издает звук – какой-то звук. Она чувствует, что-то это для него означает, что-то экстраординарное, особенное, что-то вроде… полета. Она ощущает силу: ощущает быстро нарастающее в ней чувство триумфа. Этого боялся ее отец? Что ж, он боялся не зря. В этом действе таилась сила, мощная, разрывающая цепи сила, ранее запрятанная глубоко внутри. Беверли не испытывает физического наслаждения, но душа ее ликует. Она чувствует их близость. Эдди прижимается лицом к ее шее, и она обнимает его. Он плачет. Она обнимает его и чувствует, как его часть, которая связывала их, начинает опадать. Не покидает ее, нет, просто опадает, становясь меньше.

Когда он слезает с нее, она садится и в темноте касается его лица.

– Ты получил?

– Получил – что?

– Как ни назови. Точно я не знаю.

Он качает головой, она это чувствует, ее рука по- прежнему касается его щеки.

– Я не думаю, что это в точности… ты знаешь, как говорят большие парни. Но это было… это было нечто. – Он говорит тихо, чтобы другие не слышали. – Я люблю тебя, Бевви.

Тут ее память дает слабину. Она уверена, что были и другие слова, одни произносились шепотом, другие громко, но не помнит, что говорилось. Значения это не имеет. Ей приходилось уговаривать каждого? Да, скорее всего. Но значения это не имело. Один за другим они уговаривались на это, на эту особую человеческую связь между миром и бесконечным, единственную возможность соприкосновения потока крови и вечности. Это не имеет значения. Что имеет, так это любовь и желание. Здесь, в темноте, ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Может, и лучше, чем в некоторых.

К ней подходит Майк, потом Ричи, и действо повторяется. Теперь она ощущает некоторое удовольствие, легкий жар детского незрелого секса, и закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает об этих птицах, весне и птицах, и она видит их, снова и снова, они прилетают все сразу, усаживаются на безлистные зимние деревья, всадники ударной волны набегающего самого неистового времени года, она видит, как они вновь и вновь поднимаются в воздух, шум их крыльев похож на хлопанье многих простыней на ветру, и Беверли думает: «Через месяц все дети будут бегать по Дерри-парк с воздушными змеями, стараясь не зацепиться веревкой с веревками других змеев». Она думает: «Это и есть полет».

Со Стэном, как и с остальными, она ощущает это печальное увядание, расставание с тем, что им так отчаянно требовалось обрести от этого действа, – что-то крайне важное – оно находились совсем близко, но не сложилось.

– Ты получил? – вновь спрашивает она, и хотя не знает точно, о чем речь, ей понятно, что не получил.

После долгой паузы к ней подходит Бен.

Он дрожит всем телом, но эта дрожь вызвана не страхом, как у Стэна.

– Беверли. Я не могу. – Он пытается произнести эти слова тоном, подразумевающим здравомыслие, но в голосе слышится другое.

– Ты сможешь. Я чувствую.

И она точно чувствует. Есть кое-что твердое; и много. Она чувствует это под мягкой выпуклостью живота. Его размер вызывает определенное любопытство, и она легонько касается его штуковины. Бен стонет ей в шею, и от его жаркого дыхания ее обнаженная кожа покрывается мурашками. Беверли чувствует первую волну настоящего жара, который пробегает по ее телу, – внезапно ее переполняет какое-то чувство: она признает, что чувство это слишком большое

(и штучка у него слишком большая, сможет она принять ее в себя?)

и для него она слишком юна, того чувства, которое слишком уж ярко и остро дает о себе знать. Оно сравнимо с М‐80 Генри, что-то такое, не предназначенное для детей, что-то такое, что может взорваться и разнести тебя в клочья. Но сейчас не место и не время для беспокойства: здесь любовь, желание и темнота. И если они не попробуют первое и второе, то наверняка останутся только с третьим.

– Беверли, не…

– Да. Научи меня летать, – говорит она со спокойствием, которого не чувствует, понимая по свежей теплой влаге на щеке и шее, что он заплакал. – Научи, Бен.

– Нет…

– Если ты написал то стихотворение, научи. Погладь мои волосы, если хочешь, Бен. Все хорошо.

– Беверли… я… я…

Он не просто дрожит – его трясет. Но вновь она чувствует: страх к этому состоянию отношения не имеет – это предвестник агонии, вызванной самим действом. Она думает о

(птицах)

его лице, его дорогом, милом жаждущем лице, и знает, что это не страх; это желание, которое он испытывает, глубокое, страстное желание, которое теперь едва сдерживает, и вновь она ощущает силу, что-то вроде полета, словно смотрит сверху вниз и видит всех этих птиц на коньках крыш, на телевизионной антенне, которая установлена на баре «Источник Уоллиса», видит улицы, разбегающиеся, как на карте, ох, желание, точно, это что-то, именно любовь и желание научили тебя летать.

– Бен! Да! – неожиданно кричит она, и он больше не может сдерживаться.

Она опять чувствует боль и, на мгновение, ощущение, что ее раздавят. Потом он приподнимается на руках, и она снова может дышать.

У него большой, это да – и боль возвращается, и она гораздо глубже, чем когда в нее входил Эдди. Ей приходится опять прикусить нижнюю губу и думать о птицах, пока жжение не уходит. Но оно уходит, и она уже может протянуть руку и одним пальцем коснуться его губ, и Бен стонет.

Она снова ощущает жар и чувствует, как ее сила внезапно переливается в него: она с радостью отдает эту силу и себя вместе с ней. Сначала появляется ощущение покачивания, восхитительной, нарастающей по спирали сладости, которая заставляет ее мотать головой из стороны в сторону, беззвучное мурлыканье прорывается меж сжатых губ, это полет, ох, любовь, ох, желание, ох, это что-то такое, чего невозможно не признавать, соединяющее, передающееся, образующее неразрывный круг: соединять, передавать… летать.

– Ох, Бен, ох, мой дорогой, да, – шепчет она, чувствуя, как пот выступает на лице, чувствуя их связь, что-то твердое в положенном месте, что-то, как вечность, восьмерка, покачивающаяся на боку. – Я так крепко люблю тебя, дорогой.

И она чувствует, как что-то начинает происходить, и об этом что-то не имеют ни малейшего понятия девочки, которые шепчутся и хихикают о сексе в туалете для девочек, во всяком случае, насколько ей об этом известно; они только треплются о том, какой жуткий этот секс, и теперь она понимает, что для многих из них секс – неосуществленный, неопределенный монстр; они говорят об этом действе только в третьем лице. Ты Это делаешь, твоя сестра и ее бойфренд Это делают, твои мама с папой все еще Это делают, и как они сами никогда не будут Это делать; и да, можно подумать, что девичья часть пятого класса состоит исключительно из будущих старых дев, и Беверли очевидно, что ни одна из этих девчонок даже не подозревают о таком… таком завершении, и ее удерживает от криков только одно: остальные услышат и подумают, что Бен делает ей больно. Она подносит руку ко рту и сильно ее кусает. Теперь она лучше понимает пронзительный смех Греты Боуи, и Салли Мюллер, и всех прочих: разве они, все семеро, не провели большую часть этого самого длинного, самого жуткого лета их жизней, смеясь, как безумные? Они смеялись, поскольку все, что страшно и неведомо, при этом и забавно, и ты смеешься, как иной раз малыши смеются и плачут одновременно, когда появляется клоун из заезжего цирка, зная, что он должен быть смешным… но он также и незнакомец, полный неведомой вечной силы.

Укус руки крик не останавливает, и она может успокоить других – и Бена, – лишь показав, что происходящее в темноте ее полностью устраивает.

– Да! Да! Да! – И вновь голову заполняют образы полета, смешанные с хриплыми криками граклов и скворцов; звуки эти – самая сладкая в мире музыка.

И она летит, поднимается все выше, и теперь сила не в ней и не в нем, а где-то между ними, и он вскрикивает, и она чувствует, как дрожат его руки, и она выгибается вверх и вжимается в него, чувствуя его спазм, его прикосновение, их полнейшее слияние в темноте. Они вместе вырываются в животворный свет.

Потом все заканчивается, и они в объятьях друг друга, и когда он пытается что-то сказать – возможно, какое-нибудь глупое извинение, которое может опошлить то, что она помнит, какое-то глупое извинение, которое будет висеть, как наручник, – она заглушает его слова поцелуем и отсылает его.

К ней подходит Билл.

Он пытается что-то сказать, но заикание достигает пика.

– Молчи. – Она чувствует себя очень уверенно, обретя новое знание, но при этом понимает, что устала. Устала, и у нее все болит. Внутренняя и задняя поверхность бедер липкие, и она думает, причина в том, что Бен действительно кончил, а может, это ее кровь. – Все будет очень даже хорошо.

– Т-т-ты у-у-у-уверена?

– Да, – говорит Беверли и обеими руками обнимает его за шею, ощущая влажные от пота волосы. – Можешь поспорить.

– Э-э-э-это… Э-э-э-это…

– Тс-с-с…

С ним не так, как с Беном; тоже страсть, но другая. Быть с Биллом – это самое лучшее завершение из всех возможных. Он добрый, нежный и почти что спокойный. Она чувствует его пыл, но пыл этот умеренный и сдерживается тревогой за нее, возможно, потому, что только Билл и она сама осознают значимость этого действа, как и то, что о нем нельзя говорить ни кому-то еще, ни даже между собой.

В конце она удивлена неожиданным подъемом и успевает подумать: «Ох! Это произойдет снова, я не знаю, выдержу ли…»

Но мысли эти сметает абсолютной сладостью действа, и она едва слышала его шепот: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя, я всегда буду любить тебя». – Он повторяет и повторяет эти слова без заикания. На миг она прижимает его к себе, и они замирают, его гладкая щека касается ее щеки.

Он выходит из нее, ничего не сказав, и какое-то время она проводит одна, одеваясь, медленно одеваясь, ощущая тупую пульсирующую боль, которую они, будучи мальчишками, прочувствовать не могли, ощущая сладкую истому и облегчение от того, что все закончилось. Внизу пустота, и хотя она радуется, что ее тело вновь принадлежит только ей, пустота вызывает странную тоску, которую она так и не может выразить… разве что думает о безлистных деревьях под зимним небом, деревьях с голыми ветками, деревьях, ожидающих черных птиц, которые рассядутся на них, как священники, чтобы засвидетельствовать кончину снега.

Она находит своих друзей, поискав в темноте их руки.

Какое-то время все молчат, а когда слышится голос, Беверли не удивляется тому, что принадлежит он Эдди.

– Я думаю, когда мы повернули направо два поворота назад, нам следовало повернуть налево. Господи, я это знал, но так вспотел и нервничал…

– Ты всю жизнь нервничаешь, Эдс, – говорит Ричи. Голос такой довольный. И в нем никаких панических ноток.

– Мы и в других местах поворачивали не в ту сторону, – продолжает Эдди, игнорируя его, – но это была самая серьезная ошибка. Если мы сможем вернуться туда, то потом все будет хорошо.

Они формируют неровную колонну, Эдди первый, за ним Беверли, ее рука на плече Эдди так же, как рука Майка – на ее плече. Идут вновь, на этот раз быстрее. Прежнее волнение Эдди бесследно улетучивается.

«Мы идем домой, – думает Беверли, и по телу пробегает дрожь облегчения и радости. – Домой, да. И все будет хорошо. Мы сделали то, за чем приходили, и теперь можем возвращаться назад уже обычными детьми. И это тоже будет хорошо».

Они идут сквозь темноту, и Беверли осознает, что шум бегущей воды все ближе.

Глава 23 Исход

1

Дерри – 9:00–10:00

В десять минут десятого скорость ветра над Дерри в среднем составляла пятьдесят пять миль в час с порывами до семидесяти. Анемометр в здании суда зафиксировал один порыв в восемьдесят одну милю, после чего стрелка свалилась на ноль. Ветер вырвал установленный на крыше вращающийся датчик и забросил в залитый дождем сумрак дня. Как и кораблик Джорджа Денбро, его больше никто не видел. К девяти тридцати то, что в департаменте водоснабжения считали совершенно невозможным – могли бы в этом поклясться, – стало не только возможным, но и почти неизбежным: центр Дерри могло затопить впервые с августа 1958 года. Тогда многие старые дренажные трубы оказались забитыми или разрушились во время неожиданно сильной грозы. Без четверти десять мужчины с суровыми лицами съезжались к обеим сторонам Канала на легковушках и в пикапах, безумно ревущий ветер пытался содрать с них непромокаемые куртки и дождевики. Впервые с октября 1957 года на бетонных берегах Канала начали укладывать мешки с песком. Арка, в которую уходил Канал, чтобы пройти под перекрестком, где сходились три улицы, заполнилась водой практически доверху. Здесь пройти по Главной улице, Канальной и у подножия холма Подъем-в-милю можно было только на своих двоих, и те, кто, расплескивая воду, спешил помочь в укладке мешков с песком, чувствовали, как гудят улицы от безумного потока проносящейся под ними воды. Примерно так же гудит и эстакада автомагистрали, если по ней проезжали мимо друг друга тяжелогруженые трейлеры, но здесь вибрация была постоянной, и люди радовались, что находятся в северной части центра города, достаточно далеко от этого мерного урчания, которое скорее чувствовалось, чем слышалось. Перекрывая шум дождя и воды в Канале, Гарольд Гарденер спросил Альфреда Зитнера, которому принадлежало «Риелторское агентство Зитнера», расположенное в западной части города, не провалятся ли улицы. Зитнер прокричал в ответ, что скорее замерзнет ад. Перед мысленным взором Гарольда на мгновение возникли Адольф Гитлер и Иуда Искариот, катающиеся на коньках, а потом он продолжил укладывать мешки с песком. Вода лишь на какие-то три дюйма не доходила до края бетонных стен Канала. В Пустоши Кендускиг уже вышел из берегов, и не вызывало сомнений, что к полудню там образуется огромное, неглубокое вонючее озеро, из которого будут торчать кроны деревьев и некоторых кустов, а вся остальная буйная растительность уйдет под воду. Мужчины продолжали работу, останавливаясь, лишь когда заканчивались мешки с песком… а потом, без десяти десять, их вогнал в ступор жуткий грохот. Позже Гарольд Гарденер сказал жене, что подумал, а не настал ли конец света. Но центр города не провалился сквозь землю – тогда не провалился. Зато рухнула Водонапорная башня. Только Эндрю Кин, внук Норберта Кина, своими глазами видел, как это произошло, но в то утро он выкурил очень уж много колумбийской красной и поначалу подумал, что у него глюки. Он бродил по залитым дождем улицам Дерри примерно с восьми утра, отправясь в путь чуть ли не в ту самую минуту, когда душа доктора Хейла поднималась в небо, где ее ждала большая семейная медицинская практика. Он вымок до нитки (сухим оставался только пакетик с двумя унциями марихуаны, который Эндрю держал под мышкой), но совершенно этого не чувствовал. Его глаза широко раскрылись. Он как раз добрался до Мемориального парка, граничащего с холмом, на котором высилась Водонапорная башня. И, если только он не ошибался, Водонапорная башня наклонилась, как та гребаная башня в Пизе, красующаяся на всех этих коробках с макаронами. «Вау!» – воскликнул Эндрю Кин, и его глаза раскрылись еще шире, будто изнутри их подпирали маленькие пружинки. И тут же послышался скрежет. У него на глазах наклон Водонапорной башни все увеличивался и увеличивался. Эндрю застыл как столб, мокрые джинсы прилипли к тощим ягодицам, мокрая головная повязка с узором пейсли роняла на глаза капли воды. Белые плитки отваливались со стены Водонапорной башни, обращенной к центру города… нет, не совсем отваливались… скорее отскакивали. Заметная трещина появилась примерно в двадцати футах над каменным основанием башни. Из трещины ударила вода, а плитки теперь уже не отскакивали – отлетали, и их уносило ветром. В Водонапорной башне что-то заскрежетало, и Эндрю увидел, как она движется, будто стрелка огромных часов, от двенадцати к часу или двум. Мешочек с травкой выпал из-под мышки и застрял в рубашке у ремня. Эндрю этого не замечал. Стоял как зачарованный. Из башни донеслись резкие звенящие звуки, будто одна за другой лопались струны самой большой в мире гитары. То рвались тросы, установленные внутри цилиндра, которые должным образом компенсировали напряжение, создаваемое давлением воды. Водонапорная башня начала клониться быстрее и быстрее, доски и балки ломались, щепки летели в воздух. «ГРЕ-Е-Е-БА-А-АНЫЙ НАСРАТЬ!» – прокричал Эндрю Кин, но его голос растворился в грохоте падения Водонапорной башни и реве одного с тремя четвертями миллионов галлонов, без малого восьми тысяч тонн воды, выливающихся из боковой трещины. Вода выплеснулась серой приливной волной, и, конечно, будь Эндрю с той стороны Водонапорной башни, куда покатила эта волна, он бы тут же отправился в мир иной. Но Бог благоволит пьяницам, маленьким детям и торчкам. Эндрю стоял в таком месте, откуда мог все видеть, но на него не попало ни капли вылившейся из башни воды. «ГРЕБАНЫЕ СПЕЦЭФФЕКТЫ! – прокричал Эндрю, когда волна понеслась по Мемориальному парку, как нож бульдозера, срезав солнечные часы, рядом с которыми частенько стоял мальчик – звали его Стэн-Супермен Урис – и наблюдал за птицами в отцовский бинокль. – СТИВЕНУ СПИЛБЕРГУ И НЕ СНИЛОСЬ!» Не устояла и каменная купальня для птиц. Какое-то мгновение Эндрю видел, как она переворачивалась, купальня на постаменте, постамент на купальне, а потом все исчезло. Клены и березы, которые отгораживали Мемориальный парк от Канзас-стрит, посшибало, как кегли в боулинге. Падая, деревья порвали все провода. Волна перехлестнула через улицу, начала расширяться, все больше напоминая воду, а не нож бульдозера, который срезал солнечные часы, купальню для птиц и деревья, но ей хватило энергии, чтобы сорвать с фундаментов десяток домов, которые стояли на другой стороне Канзас-стрит, и скинуть их в Пустошь. Они свалились туда с тошнотворной легкостью, в большинстве своем целыми. Эндрю Кин узнал один из них, принадлежавший семье Карла Массенсика. Мистер Массенсик преподавал ему в шестом классе, настоящий зверь. Когда дом переваливал через край склона и скользил вниз, Эндрю Кин осознал, что видит свечу, ярко горевшую в одном из окон, и на мгновение задался вопросом, а может, все это ему только чудится, если вы понимаете, о чем речь. Но тут же в Пустоши раздался взрыв и взметнулось желтое пламя, словно от лампы Коулмана 152 вспыхнула солярка, вытекающая из пробитого бака. Эндрю смотрел на дальнюю сторону Канзас-стрит, где всего лишь сорок секунд назад аккуратным рядком стояли дома представителей среднего класса. «Теперь они Исчезнувший город, и тебе лучше в это поверить, сладенький». На их месте остались десять подвалов, издали напоминавших бассейны. Последнюю мысль Эндрю хотел озвучить, но кричать больше не мог. Его кричалка, похоже, свое отработала. Диафрагма ослабела и стала бесполезной. Он услышал несколько сопровождаемых хрустом ударов, словно великан спускался по лестнице в сапогах с насыпанными в них крекерами. Это Водонапорная башня скатывалась с холма, гигантский белый цилиндр, выплескивающий из себя остатки воды, а концы толстых тросов, удерживавших ее на месте, метались из стороны в сторону и щелкали, как металлические хлысты, прорывали канавы в мягкой земле, которые тут же заполнялись дождевой водой. И на глазах Эндрю, который стоял, вдавив подбородок между ключиц, Водонапорная башня, уже в горизонтальном положении, длиной более ста двадцати пяти футов, взлетела в воздух. На мгновение застыла – сюрреалистический образ, какие, наверное, приходят в голову одетым в смирительные рубашки обитателям комнат с мягкими стенами, – с помятой, блестящей от дождя наружной стенкой, разбитыми стеклами, болтающимися оконными створками, мигалкой (все еще продолжающей мигать) на крыше, призванной предупреждать о препятствии низко летящие самолеты, а потом упала на улицу с рвущим барабанные перепонки грохотом. На Канзас-стрит хватало воды, вылившейся из Водонапорной башни, и теперь вся она текла к центру города с холма Подъем-в-милю. «Там тоже есть дома», – подумал Эндрю Кин, и внезапно колени у него подогнулись. Он тяжело плюхнулся на пятую точку, и брызги полетели во все стороны. Он смотрел на разбитый каменный фундамент, где всю его жизнь стояла Водонапорная башня. Смотрел и гадал, поверит ли ему кто-нибудь. Гадал, а поверит ли он себе.

2

Убийство – 10:02, 31 мая 1985 г.

Билл и Ричи увидели, как Оно повернулось к ним. Жвала открывались и закрывались, один зрячий глаз злобно смотрел на них сверху вниз, и Билл понял, что у Оно есть свой источник света, как у наводящего ужас светляка. Но свет был мерцающим и тусклым: Оно крепко досталось. Мысли Оно гудели

(отпустите меня! отпустите меня, и вы получите все, что только могли пожелать – деньги славу состояние власть, – я могу вам все это дать)

в его голове.

Билл шел к Паучихе без оружия, не отрывая взгляда от ее единственного глаза. Он чувствовал, как нарастает в нем сила, вливаясь в него, напрягая мышцы рук, наполняя сжатые в кулаки пальцы своей мощью. Ричи шагал рядом, его губы растянулись, обнажив зубы.

(я верну тебе жену – я могу это сделать, только я – она ничего не вспомнит, как не вспоминали вы семеро)

Они подошли близко, совсем близко. Билл чувствовал идущую от Оно вонь и внезапно в ужасе осознал, что это запах Пустоши, запах, который они принимали за вонь канализации, и сточных вод, и горящей свалки… но разве в действительности они верили в эти источники запаха? Нет, это был запах Оно, и, возможно, в Пустоши он ощущался сильнее всего, но висел и над всем Дерри, как облако, а люди просто его не замечали, как работники зоопарка через какое-то время перестают замечать вонь своих подопечных и даже удивляются, когда посетители при входе морщат носы.

– Работаем в паре, – прошептал он Ричи, и тот кивнул, не отрывая глаз от Паучихи, которая теперь пятилась от них, поблескивая отвратительными, волосатыми лапами. Ее наконец-то приперли к стене.

(я не могу дать вам вечную жизнь но могу прикоснуться к вам и вы проживете очень очень долго – двести лет, триста, может пятьсот – я могу сделать вас богами Земли – если вы позволите мне уйти если вы позволите мне уйти если вы позволите мне…)

– Билл? – хрипло спросил Ричи.

С криком, рвущимся из него, нарастающим и нарастающим, Билл бросился на Паучиху. Ричи не отставал от него ни на шаг. Они ударили вместе правыми кулаками, но Билл понимал, что бьют совсем не кулаки: удар наносила их общая сила, поддержанная силой Другого; это была сила памяти и желания; а прежде всего это была сила любви и незабытого детства, слившиеся в одно большое колесо.

Вопль Паучихи заполнил голову Билла, казалось, расколол ему мозги. Он почувствовал, как его правый кулак глубоко проник в копошащуюся мокроту. За кулаком последовала рука, по плечо. Он вытащил руку, с которой капала черная кровь Паучихи. Гной лился из проломленной им дыры.

Он увидел Ричи, стоящего под раздувшимся телом Оно, залитого черной блестящей кровью, в классической боксерской стойке, его кулаки наносили удар за ударом.

Паучиха ударила их лапами. Билл почувствовал, как одна разорвала ему бок, и рубашку, и кожу. Жало Оно бессильно упиралось в пол. Крики раздавались в голове ударами колокола. Оно неуклюже наклонилось, пытаясь укусить его, но Билл, вместо того чтобы отступить, бросился вперед, собираясь нанести удар уже не кулаком, а всем телом, превратив себя в торпеду. Он влетел в брюхо Оно, как в футболе – разогнавшийся защитник, который опускает плечи и просто ломится вперед.

На мгновение почувствовал, как плоть Оно просто подается назад, чтобы сжаться, а потом отбросить его. С нечленораздельным криком он надавил сильнее, толкаясь ногами вперед и вверх, проламывая Оно руками. И проломил: его окатило горячей кровью. Кровь текла по лицу, в уши, попадала в нос тонкими извивающимися струйками.

Он вновь оказался в черноте, по самые плечи в содрогающемся теле Оно. И пусть уши заливала кровь, он слышал мерные бум-БУМ-бум-БУМ, совсем как звуки большого барабана, того самого, что возглавляет парад, когда цирк въезжает в город, в окружении лилипутов и пританцовывающих на ходулях клоунов.

Биение сердца Оно.

Он услышал, как Ричи закричал от боли. Крик перешел в стон, а потом оборвался. Билл резко ударил вперед обеими сжатыми в кулаки руками. Он задыхался, облепленный пульсирующими внутренностями Паучихи, залитый ее кровью.

Бум-БУМ-бум-БУМ-…

Руки его проникали все глубже, раздирая, разрывая, разделяя, в поисках источника этого звука. Его склизлые пальцы сжимались и разжимались, грудь раздувалась в поисках воздуха.

Бум-БУМ-бум-БУМ…

И внезапно оно оказалось в его руках, огромное и живое, качающееся и пульсирующее в его ладонях, отталкивающее их, а потом снова сжимающее.

(НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ)

«Да! – крикнул Билл, задыхаясь, утопая во внутренностях. – Да! Испытай это на себе, сука! ИСПЫТАЙ НА СЕБЕ! ТЕБЕ НРАВИТСЯ? ТЫ В ВОСТОРГЕ? ДА?»

Он свел пальцы вместе над пульсирующим сердцем Оно, образовав ладонями обратную букву «V», а потом со всей силой, какая оставалась, сжал руки.

Услышал последний отчаянный крик боли и страха, когда сердце Оно лопнуло под его руками, заскользило между пальцами трепыхающимися веревочками.

Бум, БУМ, бум, БУ…

Крик начал затихать, таять. Билл почувствовал, как тело Паучихи внезапно зажало его, как обжимает кулак эластичная перчатка. Потом все расслабилось. Билл почувствовал, как тело наклоняется, медленно валится в сторону. Одновременно он начал вылезать из тела, и сознание грозило его покинуть с секунды на секунду.

Паучиха повалилась на бок, огромный кусок горячего мяса. Лапы еще дрожали и дергались, терлись о стену тоннеля, царапали пол.

Билл отшатнулся, жадно хватая ртом воздух, отплевываясь в попытке очистить рот от отвратительного вкуса Оно. Ноги у него заплелись, он рухнул на колени.

И ясно услышал голос Другого; Черепаха, возможно, умер, но тот, кто создал его, – нет.

«Сынок, ты действительно хорошо поработал».

Потом голос ушел. И вместе с ним ушла сила. Билл ощущал слабость, отвращение, чувствовал, что наполовину рехнулся. Оглянулся и увидел черный подыхающий кошмар – Паучиху, еще дергающую лапами.

– Ричи! – закричал он хриплым, сорванным голосом. – Ричи, ты где?

Молчание.

Свет померк. Умер вместе с Паучихой. Билл сунул руку в карман пропитанной кровью и слизью рубашки, чтобы достать последнюю книжицу спичек. Спички он нашел, но ни одна не зажглась: головки размокли от крови.

– Ричи! – снова закричал он, из глаз покатились слезы. Он опустился на четвереньки. Пополз вперед, ощупывая темноту то одной, то другой рукой. Наконец одна за что-то задела, и это что-то вяло дернулось при его прикосновении. Он пустил в ход другую руку… замер, когда они обе коснулись лица Ричи.

– Ричи! Ричи!

Нет ответа.

В темноте Билл подсунул одну руку под спину Ричи, другую – под колени. С трудом поднялся и, шатаясь, двинулся в ту сторону, откуда они пришли, с Ричи на руках.

3

Дерри – 10:00–10:15

В 10:00 мерная вибрация, которая, сотрясала улицы центральной части Дерри, перешла в рокочущий грохот. В «Дерри ньюс» потом написали, что опоры подземной части Канала, ослабленные резким напором воды, вызванным столь сильным ливнем, не выдержали. Некоторые, однако, не согласились с этим утверждением. «Я там был, поэтому знаю, – говорил потом Гарольд Гарденер своей жене. – Дело не только в том, что опоры не выдержали. Произошло землетрясение, вот главная причина. Гребаное землетрясение».

В любом случае результат остался прежним. По мере того как грохот нарастал и нарастал, начали дребезжать оконные стекла, посыпалась штукатурка с потолков, а нечеловеческие звуки, которые издавали изгибающиеся балки и фундаменты, слились в пугающий хор. Трещины побежали по выщербленному пулями кирпичному фасаду магазина Мейкена, словно чьи-то загребущие руки. Тросы, поддерживающие маркизу кинотеатра «Аладдин», оборвались, и она упала на улицу. Переулок Ричарда, который проходил за «Аптечным магазином на Центральной», неожиданно завалило лавиной желтых кирпичей рухнувшего здания «Профессионального центра Брайана О’Дода», построенного в 1952 году. Огромное облако желтушной пыли поднялось в воздух, и ветер унес его как вуаль.

Одновременно взорвалась статуя Пола Баньяна, стоящая перед Городским центром, словно учительница рисования, давным-давно угрожавшая разобраться с этим уродищем, показала, что слова у нее не расходятся с делом. Бородатая улыбающаяся голова взлетела вертикально вверх. Одну ногу выбросило вперед, другую – назад, будто Пол слишком уж энергично исполнил шпагат, что и привело к расчленению тела. Торс просто разорвало на мелкие кусочки, а пластиковый топор поднялся в дождливое небо, исчез, но потом вернулся, бешено вращаясь. Он пробил крышу Моста Поцелуев, а потом и настил.

И тут же, в 10:02, центр Дерри просто провалился в землю.

Большая часть воды из треснувшей Водонапорной башни пересекла Канзас-стрит и выплеснулась в Пустошь, но какая-то часть потекла по улице и с холма Подъем-в-милю вылилась в деловой район. Возможно, вода эта оказалась той самой соломинкой, что сломала спину верблюда… а может, как и сказал жене Гарольд Гарденер, произошло землетрясение. Трещины побежали по асфальту Главной улицы. Сначала узкие… потом они начали расширяться, как голодные рты, и рев переполненного Канала сделался оглушающе громким. Все начало трястись. Неоновая вывеска «ПРОДАЖА МОКАСИН» перед сувенирным магазином Коротышки Сквайрса упала на тротуар, на котором вода уже поднялась на три фута. Через несколько мгновений само здание, расположенное по соседству с книжным магазином «Мистер Пейпербэк», начало проваливаться сквозь землю. Бенни Энгстром первым заметил этот феномен и ткнул локтем Альфреда Зитнера. У того, когда он глянул в указанном направлении, отвалилась челюсть, и он ткнул локтем уже Гарольда Гарденера. В считаные секунды укладка мешков с песком прервалась. Мужчины по обе стороны Канала стояли и смотрели на центр города, по-прежнему усердно поливаемый дождем, и на всех лицах читались изумление и ужас. Дом, первый этаж которого занимал магазин «Сувениры и всякая всячина Сквайрса», казалось, построили в гигантском лифте, и сейчас этот лифт спускался. Дом уходил в, казалось бы, твердый бетон неторопливо и с достоинством. А когда остановился, любой мог встать на четвереньки на залитом водой тротуаре и залезть в окно третьего этажа. Вода бурлила вокруг дома, а мгновением позже на крыше появился и сам Коротышка, размахивая руками и взывая о помощи. Но он исчез, когда соседнее офисное здание, в котором располагался книжный магазин, также ушло под землю. К сожалению, оно опустилось не вертикально, как дом Коротышки, а заметно наклонилось (в какой-то момент очень напоминая гребаную Пизанскую башню, изображаемую на всех этих коробках с макаронами). И когда оно наклонилось, с крыши и из стен полетели кирпичи. Несколько попали в Коротышку. Гарольд Гарденер видел, как тот подался назад, прикрывая голову руками… а потом три верхних этажа здания, в котором располагался книжный магазин «Мистер Пейпербэк», аккуратно сползли в сторону наклона, как три верхних оладьи из стопки. Коротышка исчез. Кто-то из мужчин, укладывающих мешки, закричал, а потом все поглотил грохот рушащегося центра Дерри. Людей сшибало с ног и отбрасывало от Канала. Гарольд Гарденер увидел, как здания, стоящие на Главной улице напротив друг друга, наклоняются вперед, словно женщины, решившие что-то обсудить за карточной игрой, когда их головы почти соприкасаются. При этом мостовая тонула, ломалась, проваливалась. Вода бурлила. А потом у домов по обеим сторонам улицы центр тяжести выходил за пределы зоны устойчивости, и они один за другим рушились: «Северо-восточный банк», «Северный национальный», «Табачный магазин Элви», «Музыкальный магазин Бэндлера». Только рушились не на мостовую, потому что мостовая уже провалилась в Канал, сначала растянувшись, как ириска, потом развалившись на куски бетона и асфальта. Гарольд увидел, как круглый бетонный остров в центре перекрестка, на котором сходились три улицы, разом исчез из виду, а на его месте забил гейзер, и внезапно осознал, что сейчас произойдет.

– Уходим отсюда! – закричал он Элу Зитнеру. – Здесь все затопит! Эл! Здесь все затопит!

Эл Зитнер, казалось, не слышит его. Лицом он напоминал лунатика или загипнотизированного человека. Он стоял в мокрой, в красно-синюю клетку спортивной куртке, в рубашке с отложным воротником от «Лакоста» с маленьким крокодильчиком на левой стороне груди, в синих носках с вышитыми на них с каждой стороны белыми клюшками для гольфа, в коричневых резиновых сапогах с резиновыми подошвами из «Л.Л. Бина». Наблюдал, как, возможно, миллион его личных инвестиций утопает в улице, и три-четыре миллиона инвестиций его друзей, парней, с которыми он играл в покер, играл в гольф, катался на лыжах в Рэнгли, где у него была таймшерная квартира в кондоминиуме. Внезапно его родной город – Дерри, штат Мэн, – господи помилуй, стал выглядеть так же дико, как тот гребаный город, по которому итальяшки возили людей на длинных, узких каноэ. Волны перекатывались и бурлили между зданиями, которые еще стояли. Канальная улица оканчивалась зазубренной черной доской вышки для прыжков, нависшей над пенящимся озером. Так что не приходилось удивляться, что Зитнер не услышал Гарольда. Другие, однако, пришли к тому же выводу, что и Гарденер: нельзя вываливать в бегущую воду столько дерьма без катастрофических последствий. Некоторые побросали мешки с песком и дали деру. Гарольд Гарденер входил в их число. Потому и выжил. Другим повезло меньше, и они остались в непосредственной близости от Канала, горловину которого перекрыли тонны асфальта, бетона, кирпичей, штукатурки, стекла и товаров, стоимостью в добрых четыре миллиона долларов. Вода, не имея возможности попасть в Канал, разливалась, без разбора подхватывая и мешки с песком, и людей. Гарольд все время думал, что и ему не выбраться; как быстро он ни бежал, уровень воды поднимался еще быстрее. Но спастись ему все-таки удалось, поднявшись по крутому склону, заросшему кустами. Оглянулся он только раз и увидел мужчину, как ему показалось, Роджера Лернерда, главного специалиста по ссудам в кредитном союзе Гарольда, пытающегося завести свой автомобиль на стоянке у «Мини-торгового центра на Канальной». Даже сквозь рев ветра и воды он услышал, как затарахтел двигатель маленького автомобиля, вдоль бортов которого неслась черная вода. А потом, с оглушающим грохотом, Кендускиг выплеснулся из берегов и смахнул с лица земли и «Мини-торговый центр на Канальной», и ярко-красный автомобильчик Роджера Лернерда. Гарольд продолжил подъем, цепляясь за ветки, корни, за все, что выглядело достаточно крепким, чтобы выдержать его тяжесть. Высокая земля означала спасение. Как мог бы сказать Эндрю Кин, в это утро Гарольд Гарденер проникся идеей «высокой земли». И Гарольд слышал, как позади него продолжает рушиться центр Дерри. Звуки эти напоминали артиллерийскую канонаду.

4 Билл

– Беверли! – позвал он. Спина и руки гудели от боли. Ричи весил никак не меньше пятисот фунтов. «Положи его на землю, – шептал разум. – Он мертв, ты чертовски хорошо знаешь, что он мертв, так чего бы тебе ни положить его на землю?»

Но он не клал, не мог это сделать.

– Беверли! – вновь прокричал он. – Бен! Кто-нибудь!

Подумал: «Это то место, куда Оно забрасывало меня… и Ричи… только Оно забрасывало нас дальше… гораздо дальше. На что оно было похоже? Все уходит из памяти, я забываю…»

– Билл? – Ему ответил голос Бена, неуверенный и измученный, но достаточно близкий. – Где ты?

– Здесь, чел. Ричи со мной. Он… ранен.

– Говори. – Голос Бена приблизился. – Продолжай говорить.

– Мы убили Оно. – Билл двинулся на голос. – Мы убили эту суку. И, если Ричи мертв…

– Мертв? – Голос Бена наполнила тревога. Он находился близко, совсем близко… а потом его рука, ощупывая темноту, легонько коснулась носа Билла. – Что значит, мертв?

– Я… он… – Теперь они держали Ричи вместе. – Я не могу его увидеть. В этом все дело. Я н-не мо-огу е-его у-у-увидеть!

– Ричи! – крикнул Бен и потряс его. – Ричи, очнись! Очнись, черт тебя побери! – Слова наползали друг на друга, голос задрожал. – РИЧИ, ТЫ ОЧНЕШЬСЯ, ТВОЮ МАТЬ?

Из темноты раздался сонный, раздраженный, глуховатый голос:

– Хорошо, Стог. Хорошо. Не нужны нам никакие блинские купоны…

– Ричи! – взревел Билл. – Ричи, с тобой все в порядке?

– Сука отбросила меня, – ответил Ричи все тем же усталым голосом только что проснувшегося человека. – Я обо что-то сильно ударился. Это все… это все, что я помню. Где Бевви?

– Там же, – ответил Бен и быстро рассказал им о яйцах. – Я раздавил больше сотни. Думаю, все.

– Молю Бога, чтобы все, – сказал Ричи. По голосу чувствовалось, что он приходит в себя. – Опусти меня на землю, Большой Билл. Я смогу идти… Шум воды стал громче?

– Да, – ответил Билл. Все трое стояли в темноте, держась за руки. – Как твоя голова?

– Чертовски болит. Что случилось после того, как я отключился?

Билл рассказал им все, что мог заставить себя рассказать.

– И Оно мертво. – В голосе Ричи слышалось изумление. – Ты уверен, Билл?

– Да, – ответил Билл. – На этот раз я действительно у-у-уверен.

– Слава богу, – выдохнул Ричи. – Придержи меня, Билл, я сейчас блевану.

Билл придержал, Ричи блеванул, и они двинулись в обратный путь. То и дело ноги Билла отбрасывали в темноту что-то округлое. Осколки скорлупы яиц Паучихи, которые раздавил Бен, предположил он, и по телу его пробежала дрожь. Свидетельство того, что идут они в правильном направлении. И он радовался, что разбитые яйца сокрыты темнотой.

– Беверли! – прокричал Бен. – Беверли!

– Я здесь…

Ее ответный крик едва донесся до них, почти заглушенный рокотом воды. Они двинулись дальше, снова и снова зовя ее, ориентируясь по ее крикам.

Когда они наконец добрались до Беверли, Билл спросил, нет ли у нее спичек. Она вложила их ему в руку. Билл зажег одну и увидел их призрачные лица. Бен одной рукой обнимал Ричи, у которого подгибались колени, а из правого виска сочилась кровь. Беверли сидела, положив голову Эдди себе на колени. Повернувшись в другую сторону, он увидел лежащую на каменном полу Одру: ноги вытянуты, лицо смотрит в другую сторону. От паутинной упряжи практически ничего не осталось.

Спичка обожгла пальцы, и Биллу пришлось бросить ее. В темноте он неправильно рассчитал расстояние, споткнулся об Одру, едва не упал.

– Одра! Одра, ты ме-еня с-слышишь?

Он сунул руку ей под спину, усадил. Потом его рука нырнула под гриву волос, пальцы он прижал к шее. Нащупал пульс: медленный и ровный.

Зажег еще спичку, и когда вспыхнул огонек, увидел, как отреагировали ее зрачки. Но отреагировали рефлекторно, потому что она по-прежнему смотрела в одну точку, даже когда он поднес спичку к ее лицу так близко, что покраснела кожа. Она была жива, но ни на что не реагировала. Черт, такое хуже, чем смерть, и Билл это знал. Одра находилась в кататонии.

Вторая спичка обожгла ему пальцы, и он ее затушил.

– Билл, не нравится мне этот шум воды, – донесся до него голос Бена. – Думаю, нам надо уходить.

– Как мы выберемся без Эдди? – пробормотал Ричи.

– Выберемся, – уверенно ответила Беверли. – Билл, Бен прав. Нам надо уходить.

– Я ее возьму.

– Конечно. Но мы должны идти.

– Куда?

– Ты узнаешь, – ответила Беверли. – Ты убил Оно. Ты найдешь путь, Билл.

Он поднял Одру, как раньше поднимал Ричи, и направился к остальным. По коже побежали мурашки: Одра превратилась в дышащую восковую фигуру.

– Куда идти, Билл? – спросил Бен.

– Я н-н-не…

(ты узнаешь, ты убил Оно, и ты найдешь путь).

…Ладно, по-ошли. Поглядим, может, и сумеем отыскать дорогу. Беверли, во‐о-озьми. – Он протянул ей спички.

– Как насчет Эдди? – спросила она. – Мы должны вынести его.

– К-а-а-ак? – ответил Билл. – Это… Бе-еверли, э-это место ра-а-азваливается.

– Мы должны вынести его, – согласился Ричи. – Давай, Бен.

Вдвоем они подняли тело Эдди. Беверли зажгла спичку. Первой подошла к двери из сказки, открыла ее. Билл протащил в проем Одру, держа ее подальше от пола. Потом Ричи и Бен вынесли Эдди.

– Положите его, – сказала Беверли. – Здесь он может остаться.

– Тут слишком темно. – Ричи всхлипнул. – Вы понимаете… тут слишком темно. Эдс… он…

– Нет, все правильно, – возразил Бен. – Может, именно здесь он и должен остаться. Думаю, именно здесь.

Они положили Эдди на землю, и Ричи поцеловал его в щеку. Потом посмотрел на Бена невидящими глазами.

– Ты уверен?

– Да. Пошли, Ричи.

Ричи поднялся, повернулся к дверце.

– Пошла на хер, сука! – неожиданно крикнул он и захлопнул дверцу, пнув ее ногой.

Раздался громкий щелчок, словно дверца не только закрылась, но и защелкнулась на замок.

– Зачем ты это сделал? – спросила Беверли.

– Не знаю, – ответил Ричи, но он знал очень даже хорошо. Он обернулся буквально перед тем, как спичка, которую держала Беверли, погасла.

– Билл… знак на двери…

– А что с ним? – выдохнул Билл.

– Его нет, – ответил Ричи.

5

Дерри – 10:30

Стеклянный коридор между взрослой и детской библиотеками неожиданно взорвался в яркой вспышке света. Стекло разлетелось зонтиком, посекло листву деревьев, росших поблизости. От такого обстрела кто-то мог бы серьезно пострадать, а то и погибнуть, но людей не было ни в библиотеке, ни рядом. В тот день она просто не открылась. Коридор, который так зачаровывал юного Бена Хэнскома, заново не построили: разрушения в Дерри были столь велики, что две библиотеки оставили отдельно стоящими зданиями. Через какое-то время никто из членов Городского совета Дерри уже не мог вспомнить, для чего предназначалась эта стеклянная пуповина. Возможно, только Бен и мог рассказать им, каково это, стоять снаружи холодным январским вечером, хлюпать носом, чувствовать, как в варежках немеют кончики пальцев, и смотреть на людей, которые ходят туда-сюда сквозь зиму, без пальто и окруженные светом. Он мог бы им все это рассказать… но, возможно, о таком не говорят на заседании Городского совета, не рассказывают, каково стоять в холодной темноте и учиться любить свет. Впрочем, все это досужие разговоры, а факты таковы: стеклянный коридор взорвался без всякой на то причины, никто не пострадал (и слава богу, потому что, согласно окончательному подсчету, количество жертв урагана, обрушившегося в то утро на Дерри – если говорить только о людях, – и так составило шестьдесят семь убитых и более трехсот двадцати раненых), и коридор так и не восстановили. После 31 мая 1985 года, чтобы пройти из детской библиотеки во взрослую, приходилось выходить на улицу. А если шел дождь или снег – надевать пальто.

6

К свету – 10:54, 31 мая 1985 г.

– Подождите. – Билл тяжело дышал. – Мне надо… передохнуть.

– Давай я тебе помогу, – вновь предложил Ричи. Эдди они оставили у логова Паучихи, и об этом никому говорить не хотелось. Но Эдди умер, а Одра была жива… по крайней мере формально.

– Сам справлюсь. – Билл жадно хватал ртом воздух.

– Хрена с два. Только получишь гребаный инфаркт. Давай я тебе помогу, Большой Билл.

– Как твоя го-о-олова?

– Болит, – ответил Ричи. – Не меняй тему.

С неохотой Билл позволил Ричи взять Одру. Могло быть и хуже: Одра была высокой и обычно весила сто сорок фунтов. Но в «Комнате на чердаке» она играла молодую женщину, которую держал заложницей психопат, вообразивший себя политическим террористом. И поскольку сцены на чердаке Фредди Файрстоун хотел отснять первыми, Одре пришлось сесть на жесткую диету – куриное мясо, творог, тунец – и сбросить двадцать фунтов. Однако после того как с ней на руках он отшагал четверть мили (или полмили, или три четверти, кто знал), эти сто двадцать фунтов тянули уже на все двести, а то и больше.

– С-с-спасибо, че-е-ел.

– Пустяки. Следующая очередь – твоя, Стог.

– Бип-бип, Ричи, – ответил Бен, и Билл не смог не улыбнуться. Усталой улыбкой, да и не задержалась она на его лице, но лучше какая-то, чем никакой.

– Куда теперь, Билл? – спросила Беверли. – Вода шумит все сильнее. Очень не хочется здесь утонуть.

– Сейчас прямо, потом налево, – ответил Билл. – Наверное, нам лучше прибавить шагу.

Они шли еще с полчаса, Билл указывал, где поворачивать. Шум воды продолжал нарастать и в конце концов окружил их, и в темноте этот долби-эффект пугал. Билл ощупывал влажную стену на очередном перекрестке, когда вода потекла по его туфлям. Поток был неглубоким, но быстрым.

– Передай мне Одру, – сказал он Бену, который тяжело дышал. – Идем против течения. – Бен осторожно передал Одру Биллу, и тот закинул ее на плечо… так пожарные выносили людей из горящего дома. Если б она запротестовала… дернулась бы… сделала б хоть что-нибудь. – Что со спичками, Бев?

– Немного. Может, полдесятка. Билл… ты знаешь, куда мы идем?

– Думаю, д-д-да, – ответил он. – Пошли.

Он обогнул угол, и они последовали за ним. Вода пенилась, обтекая лодыжки Билла, потом дошла до икр, наконец до бедер. И шум нарастал. Тоннель, по которому они шли, мерно вибрировал. Какое-то время Билл думал, что поток слишком уж мощный, чтобы идти против него, но потом они миновали впускную трубу, через которую в тоннель поступало огромное количество воды – он даже подивился ее бурлящей силе, – и скорость потока заметно упала, хотя глубина продолжала возрастать. Вода…

«Я вижу воду, поступающую по впускной трубе! Вижу ее!»

– Э-э-эй! – закричал Билл. – Вы ч-что-нибудь ви-и-идите?

– В последние пятнадцать минут стало светлее! – крикнула Беверли. – Где мы, Билл? Ты знаешь?

«Думаю, да», – едва не сорвалось с губ Билла.

– Нет. Пошли!

Он полагал, что они должны приближаться к забетонированной части русла Кендускига, которая называлась Каналом… той части, что проходила под центром города и заканчивалась в Бэсси-парк. Но здесь был свет, свет, а никакого света в проходящем под городом Канале быть не могло. Однако в тоннеле становилось все светлее.

У Билла возникли серьезные проблемы с Одрой. Мешал уже не сам поток – скорость заметно упала, – а его глубина. «Скоро она у меня поплывет», – подумал Билл. Он видел Бена по левую руку, а Беверли – по правую. Повернув голову, мог увидеть и Ричи, который шел сзади. На дне тоннеля появился мусор, судя по всему, отдельные кирпичи и их кучки. А впереди что-то торчало из воды, как нос тонущего корабля.

Бен направился к торчащему предмету, дрожа в холодной воде. Мокрая сигарная коробка плыла прямо на него. Коробку он оттолкнул, схватился за торчащий предмет. Его глаза широко раскрылись. Из воды торчала большая вывеска. Он прочитал буквы «АЛ», а ниже «НАЗА». Внезапно он все понял.

– Билл! Ричи! Бев! – крикнул он и расхохотался от удивления.

– Что такое, Бен? – откликнулась Бев.

Схватив вывеску обеими руками, Бен развернул ее. Одной стороной вывеска царапнула по стене. Теперь они могли прочитать «АЛАДДИ» и «НАЗАД В БУДУЩЕЕ».

– Это же вывеска «Аладдина», – заметил Ричи. – Как она?..

– Улица провалилась, – прошептал Билл. У него округлились глаза. Он смотрел вперед. Света там было больше.

– Что, Билл?

– Что, на хрен, произошло?

– Билл? Билл? Что?..

– Все эти дренажные коллекторы! – воскликнул Билл. – Все эти старые дренажные коллекторы! Очередное наводнение! И, думаю, на этот раз…

Он двинулся дальше, приподняв Одру над водой. Бен, Бев и Ричи шли следом. Пять минут спустя Билл поднял голову и увидел синее небо. Он смотрел сквозь трещину в перекрытии тоннеля, трещину, которая, уходя от него, расширялась чуть ли не до семидесяти футов. А из воды впереди торчали островки и целые архипелаги: груды кирпичей, задняя половина «плимута» с открытым багажником, к стене тоннеля, как пьяный, привалился счетчик с парковки с красной табличкой «НАРУШЕНИЕ» над шкалой.

Идти дальше стало крайне затруднительно. То и дело встречались горки и пригорки, и каждый шаг грозил вывихом, а то и переломом лодыжки. Вода неспешно текла на уровне их подмышек.

«Сейчас здесь потише, – подумал Билл. – А окажись мы тут двумя часами раньше, даже одним, нам пришлось бы отчаянно бороться за жизнь».

– И что, нах, это значит, Большой Билл? – Ричи стоял у его левого локтя, лицо смягчилось от написанного на нем изумления. Смотрел он на перекрытие тоннеля.

«Только никакое это не перекрытие, – подумал Билл. – Это Главная улица. Точнее, то, что было Главной улицей».

– Я думаю, центр Дерри уже в Канале и продвигается по Кендускигу. Очень скоро он попадет в Пенобскот, а потом окажется в Атлантическом океане, и мы от него окончательно избавимся. Ты поможешь мне с Одрой, Ричи? Не думаю, что мне одному…

– Конечно, – кивнул Ричи. – Конечно, Билл. Никаких проблем.

Он взял Одру у Билла. При таком освещении Билл мог разглядеть ее даже лучше, чем ему хотелось. Грязь на щеках и на лбу только маскировала, но не скрывала бледность лица Одры. Глаза оставались широко раскрытыми… широко раскрытыми и невинными во всех смыслах слова. Мокрые волосы висели патлами. Она слишком напоминала надувную куклу, каких продавали в «Ларце наслаждений» в Нью-Йорке и на улице Рипербан в Гамбурге. Разница заключалась только в ровных, редких вдохах и выдохах… но и это мог быть какой-нибудь технический трюк.

– Как нам отсюда выбраться? – спросил он Ричи.

– Пусть Бен подсадит тебя. Ты вытащишь Бев, вы вдвоем – твою жену. Потом Бен подсадит меня, а мы все вытащим Бена. После чего я покажу вам, как организовать волейбольный турнир для тысячи второкурсниц.

– Бип-бип, Ричи.

– Бибикни своему заду, Большой Билл.

Усталость волнами прокатывалась по телу Билла. Он поймал взгляд Беверли и несколько мгновений держался за него. Она ему чуть кивнула, и он улыбнулся в ответ.

– Подсадишь меня, Бен?

Бен, который тоже выглядел невероятно усталым, кивнул. Глубокая царапина бежала по его щеке.

– Думаю, с этим я справлюсь.

Он чуть наклонился и переплел пальцы. Билл поставил на них ногу, потянулся руками вверх. Этого не хватило. Бен поднял ступеньку, которую образовали его ладони, и только тогда Билл сумел зацепиться за край пролома. Он подтянулся на руках. Прежде всего увидел бело-оранжевый оградительный барьер. Потом – мужчин и женщин, толпящихся за этим и другими барьерами. И наконец – Универмаг Фриза, только уменьшившийся в размерах и какой-то перекошенный. Но очень быстро до него дошло, что часть универмага уже ушла в улицу и Канал под ней, а оставшиеся этажи накренились и грозят завалиться в любой момент, словно стопка небрежно сложенных книг.

– Посмотрите! Посмотрите! Кто-то на улице!

Какая-то женщина указывала на то место, где в широкой трещине появилась голова Билла, а потом и он сам.

– Слава богу, выжил кто-то еще!

Она направилась к Биллу, пожилая женщина с косынкой на голове. Коп задержал ее.

– Там опасно, миссис Нельсон. Вы это знаете. Улица может провалиться в любой момент.

«Миссис Нельсон, – подумал Билл. – Я вас помню. Ваша сестра иногда сидела со мной и Джорджем». Он поднял руку, показывая, что с ним все в порядке. Внезапно ощутил прилив хорошего настроения… и надежды.

Повернулся к трещине, лег на проседающий асфальт, стараясь как можно равномернее распределить свой вес, будто находился на тонком льду. Протянул руки вниз, к Бев. Она схватилась за его кисти и он, собрав воедино остаток сил, вытащил ее из тоннеля. Солнце, которое уже скрылось за облаком, вдруг появилось вновь, вернув им тени. Беверли подняла голову, вздрогнула, потом поймала взгляд Билла и улыбнулась.

– Я люблю тебя, Билл. И молюсь, чтобы с ней все стало хорошо.

– С-с-спасибо, Бевви. – И его добрая улыбка вышибла у нее слезу. Он обнял ее, и толпа, собравшаяся за оградительными барьерами, зааплодировала. Фотограф из «Дерри ньюс» сделал снимок. Он появился в номере от 1 июня, который напечатали в Бангоре, потому что вода повредила печатные машины, установленные в типографии. Подпись под фотографией сделали совсем короткую и настолько правдивую, что Билл вырезал фотографию и потом много лет носил ее в своем бумажнике: «ВЫЖИВШИЕ». Одно только слово, но больше и не требовалось.

Произошло это в Дерри, штат Мэн, без шести минут одиннадцать.

7

Дерри – в тот же день, позже

Стеклянный коридор между взрослой и детской библиотеками взорвался в 10:30. Через три минуты дождь прекратился. Не начал затихать – просто прекратился, словно Кто-то Там Наверху щелкнул переключателем. Ветер уже стал терять силу, причем терял ее так быстро, что люди недоуменно переглядывались, словно подозревали вмешательство чего-то сверхъестественного. А уж по звукам все это напоминало выключение двигателей «Боинга‐747», благополучно припарковавшегося к телескопическому трапу. Солнце впервые выглянуло в 10:47. К полудню небо очистилось полностью, и вторая половина того дня выдалась в Дерри ясной и жаркой. В 15:30 ртуть в рекламном термометре «Орандж краш», который висел на двери магазина «Подержанная роза, поношенная одежда», поднялась до отметки 83 градуса 153 – рекордно высокой температуры для весны. Люди ходили по улицам, как зомби, особо не разговаривали, с поразительно одинаковым выражением лиц. На них читалось глупое изумление: это могло бы показаться очень даже смешным, если б все не было так печально. К вечеру в Дерри уже прибудут съемочные группы Эй-би-си, Си-би-эс, Эн-би-си и Си-эн-эн, и потом репортеры служб новостей займутся важным делом – донести некую версию правды о случившемся до большинства людей; превратить случившееся в реальность… хотя хватало таких, кто говорил, что реальность – идея, не заслуживающая доверия, нечто, возможно, не более убедительное, чем кусок парусины, растянутый на переплетении проводов, напоминающих главные нити некой паутины. На следующее утро в Дерри приедут журналисты Брайан Гамбл и Уиллард Скотт из ежедневной программы «Сегодня». По ходу программы Гамбл возьмет интервью у Эндрю Кина. «Водонапорная башня просто упала и покатилась с холма, – сказал Эндрю. – Это было зашибись. Вы понимаете, о чем я? Типа Стивену Спилбергу и не снилось, ага. Эй, когда я видел вас в телевизоре, мне казалось, что вы, знаете ли, гораздо крупнее». Ты сам и твои соседи на экране телевизора – это превращает случившееся в реальность. Позволяет занять некую позицию и, уже стоя на ней, попытаться постичь этот непостижимый ужас. Это был НЕНОРМАЛЬНЫЙ УРАГАН. В последующие дни заголовок «ЧИСЛО ПОГИБШИХ» уступит месту «ПОСЛЕДСТВИЯ УРАГАНА-УБИЙЦЫ». Это был, по существу, «САМЫЙ СТРАШНЫЙ ВЕСЕННИЙ УРАГАН ЗА ВСЮ ИСТОРИЮ ШТАТА МЭН». Все эти заголовки, при всей их ужасности, приносили пользу – помогали притупить исключительную странность того, что произошло… хотя, наверное, «странность» – мягко сказано. «Безумство» подошло бы больше. И после того как люди видели себя в телевизоре, случившееся становилось более конкретным, менее безумным. Но в часы, остававшиеся до прибытия съемочных телевизионных групп, по заваленным мусором, грязным улицам бродили только жители Дерри, и их ошеломленные лица говорили о том, что они просто не могут поверить своим глазам. Только жители Дерри, практически не разговаривающие между собой, разглядывающие то, что лежало на земле, иногда что-то поднимающие. Потом отбрасывающие поднятое, пытающиеся осознать, что же все-таки произошло за последние семь или восемь часов. Мужчины стояли на Канзас-стрит, курили, смотрели на дома, сползшие в Пустошь. Другие мужчины и женщины, столпившись у бело-оранжевых оградительных барьеров, смотрели в черную дыру, которая до десяти утра была центром города. Заголовок воскресного номера газеты гласит: «МЫ ОТСТРОИМСЯ, клянется МЭР ДЕРРИ», – и, возможно, так оно и будет. Но в последующие недели, когда Городской совет лихорадочно решал, с чего начинать восстановление города, гигантский кратер, поглотивший центр Дерри, продолжал увеличиваться в размерах, не так чтобы очень активно, но продолжал. Через четыре дня после урагана рухнуло административное здание «Бангор гидроэлектрик компании». Еще через три дня – здание «Флаинг догхаус», где готовили самые вкусные в Восточном Мэне краут- и чили-доги. Периодически сточные воды вдруг начинали течь в обратном направлении и выплескивались из унитазов в частных и многоквартирных домах, в административных зданиях. Особенно тяжелая ситуация сложилась в Олд-Кейпе, и люди начали оттуда уезжать. 10 июня открылся сезон скачек в Бэсси-парк. Первый заезд стартовал в восемь вечера, как и планировалось, и это, похоже, всем подняло настроение. Но секция трибун под открытым небом рухнула, когда рысаки выходили на последнюю прямую, и полдесятка людей получили травмы. Среди них оказался и Фокси Фоксуорт, управляющий кинотеатром «Аладдин» до 1973 года. Фокси провел две недели в больнице, куда его доставили с переломом ноги и разрывом яичка. А когда его выписали, он решил перебраться к сестре в Самерсуорт, штат Нью-Хэмпшир.

И не он один. Дерри разваливался.

8

Они наблюдали, как санитар закрывает задние двери «скорой» и идет к пассажирскому сиденью кабины. «Скорая» начала подниматься на холм, держа путь к Городской больнице. Ричи остановил ее, буквально прыгнув под колеса, и убедил раздраженного водителя, который поначалу настаивал, что места в машине нет, переменить свое мнение. В итоге Одру положили на носилки, а носилки поставили на пол.

– И что теперь? – спросил Бен. Под его глазами висели огромные коричневые мешки, а шею покрывала грязь.

– Я во‐о-озвращаюсь в «Таун-хаус», – ответил Билл. – Бу-уду спать ше-естнадцать часов.

– Поддерживаю, – кивнул Ричи. С надеждой посмотрел на Бев: – Есть сигареты, красотка?

– Нет, – покачала головой Беверли. – Думаю, опять брошу курить.

– Вполне здравая мысль.

Они медленно пошли в гору, все четверо, бок о бок.

– Все за-а-акончено, – сказал Билл.

Бен кивнул:

– Мы это сделали. Ты это сделал, Большой Билл.

– Мы все это сделали, – возразила Беверли. – Так жаль, что мы не смогли вынести оттуда Эдди. Я жалею об этом больше всего.

Они добрались до угла Верхней главной улицы и Пойнт-стрит. Мальчишка в красном дождевике и зеленых сапогах пускал бумажный кораблик по быстрому потоку воды в ливневой канаве. Поднял голову, увидел, что они смотрят на него, нерешительно помахал рукой. Билл подумал, что это тот самый мальчишка со скейтбордом, приятель которого видел акулу из фильма «Челюсти» в Канале. Улыбнулся и шагнул к мальчишке.

– Те-е-еперь все хорошо, – сказал он.

Мальчик очень серьезно всмотрелся в него, потом заулыбался сам. Улыбка получилась солнечной и полной надежды.

– Да. Я думаю, да.

– Можешь по-оспорить на свою ш-шкуру.

Мальчишка рассмеялся.

– Ты бу-удешь осторожнее на с-своем скейтборде?

– Едва ли, – ответил мальчишка, и теперь рассмеялся Билл. С трудом подавил желание взъерошить ему волосы – тому могло бы не понравиться – и вернулся к остальным.

– Это кто? – спросил Ричи.

– Друг. – Билл сунул руки в карманы. – Вы помните, как мы вышли оттуда в прошлый раз?

Беверли кивнула.

– Эдди привел нас обратно в Пустошь. Только почему-то на другой берег Кендускига. Со стороны Олд-Кейп.

– Ты и Стог скинули крышку с одной из этих насосных станций, – Ричи повернулся к Биллу, – потому что вы были самые сильные.

– Да, – кивнул Бен. – Скинули. Солнце уже опустилось чуть ли не к самому горизонту, но еще не зашло.

– Да, – вздохнул Бил. – И тогда мы были все вместе.

– Но ничто не длится вечно. – Ричи посмотрел вниз, в ту сторону, откуда они пришли, и вздохнул: – Взгляните, к примеру, на это.

Он вытянул руки. Шрамы на ладонях исчезли. Беверли вытянула руки… Бен… Билл. Все грязные, но без единого шрама.

– Ничто не длится вечно, – повторил Ричи. Посмотрел на Билла, и Билл увидел слезы, которые медленно текли сквозь грязь на щеках Ричи.

– Кроме, возможно, любви, – уточнил Бен.

– И желания, – добавила Беверли.

– Как насчет друзей? – спросил Билл и улыбнулся. – Что думаешь, Балабол?

– Что ж, – Ричи улыбался и тер глаза, – должен об етом падумать, парень, да уж, должен об етом падумать.

Билл протянул руки, остальные последовали его примеру, они образовали круг и какое-то время постояли, семеро, число которых уменьшилось до четырех, но они все равно могли сейчас встать в этот круг. Они переглянулись. Бен тоже плакал, слезы лились из глаз, но он и улыбался.

– Я так сильно вас люблю. – На мгновение он изо всех сил сжал руки Беверли и Ричи, потом отпустил. – А не поглядеть ли нам, знают ли в этих краях, что такое завтрак? И мы должны позвонить Майку. Сказать, что с нами все в порядке.

– Хоррошая мысль, сеньорр, – кивнул Ричи. – Иной рраз я думать, из тебя выйти толк. Что сказать, Бальсой Билла?

– Я думать, а не пойти ли тебе на хрен, – ответил Билл.

Все еще смеясь, они вошли в «Таун-хаус», и когда Билл толкнул стеклянную дверь, Беверли открылось нечто такое, о чем она никому не сказала, но и никогда не забыла. На мгновение она увидела их отражения в стекле, но шестерых, а не четверых, потому что Эдди шел следом за Ричи, а Стэн – за Биллом, с легкой улыбкой на лице.

9

К свету – 14 августа 1958 г., сумерки

Солнце аккуратно сидит на горизонте, чуть сплюснутый красный шар, заливающий Пустошь ровным лихорадочным светом. Железная крышка на одном из бетонных цилиндров над насосной станцией чуть приподнимается, опускается, приподнимается вновь, начинает сдвигаться.

– То-олкай ее, Бе-е-ен, о-она с-сломает мне плечо…

Крышка продолжает сдвигаться, наклоняется, падает в кусты, которые растут у бетонного цилиндра. Дети, семеро, вылезают один за другим и оглядываются, глуповато моргая в молчаливом изумлении. Такое ощущение, что они никогда раньше не видели дневного света.

– Здесь так спокойно, – тихо говорит Беверли.

И действительно, слышатся только громкое журчание воды да убаюкивающее стрекотание насекомых. Гроза закончилась, но уровень воды в Кендускиге еще высокий. Ближе к городу, около того места, где реку забирают в бетонный корсет и называют Каналом, она даже вышла из берегов, хотя о наводнении речь не идет – дело ограничится разве что несколькими залитыми подвалами. На этот раз.

Стэн отходит от них, лицо у него непроницаемое и задумчивое. Билл оглядывается и поначалу думает, что Стэн увидел на берегу маленький костер. Его первое впечатление – это огонь, красное пламя и такое яркое, что смотреть на него просто невозможно. Но Стэн поднимает огонь правой рукой, угол падения света меняется, и Билл видит, что это всего лишь бутылка из-под кока-колы, из новых, прозрачных бутылок, которую кто-то бросил на берегу. Он наблюдает, как Стэн берет бутылку за горлышко, а потом ударяет по камню, торчащему из земли. Бутылка разбивается, и Билл понимает, что теперь они все следят за Стэном, который копается среди осколков, и лицо у него спокойное, серьезное, сосредоточенное. Наконец он поднимает узкий заостренный осколок. Закатывающееся за горизонт солнце вышибает из него красные сполохи, и Билл снова думает: «Как огонь».

Стэн поднимает голову, смотрит на Билла, и тот внезапно понимает: ему все совершенно ясно, и идея абсолютно правильная. Он направляется к Стэну, вытянув перед собой руки, ладонями вверх. Но Стэн пятится от него, заходит в воду. Черные мушки летают над самой поверхностью, и Билл видит стрекозу с переливающимися разными цветами крыльями, маленькую летающую радугу, которая скрывается в зарослях тростника на другом берегу. Где-то начинает квакать лягушка, а когда Стэн поднимает левую руку и до крови режет ладонь осколком стекла, Билл в каком-то исступленном восторге думает: «Как здесь бурлит жизнь!»

– Билл?

– Конечно. Обе.

Стэн режет одну ладонь. Больно, но не очень. Кричит козодой, спокойный звук, умиротворяющий. Билл думает: «Козодой зовет луну».

Он смотрит на свои руки (обе ладони кровоточат), потом вокруг. Все уже подошли – Эдди с зажатым в руке ингалятором, Бен с большим пузом, торчащим сквозь дыры в свитере, Ричи, его лицо без очков такое беззащитное, Майк, молчаливый и серьезный, обычно полные губы сжаты в узкую полоску. И Беверли. С поднятой головой, широко раскрытыми, ясными глазами, и волосы у нее прекрасные, несмотря на то что в грязи. Никто не произносит ни слова.

«Мы все. Мы все здесь».

И он видит их, действительно видит их всех в последний раз, потому что каким-то образом понимает, что больше все вместе, все семеро, они не соберутся. Беверли протягивает руки, через мгновение – Ричи и Бен, Майк и Эдди. Стэн режет их одну за другой, когда солнце начинает сползать за горизонт, и горячее ярко-красное свечение охлаждается до сумеречного бледно-розового. Козодой кричит вновь, и Билл видит первые завитки тумана над водой и чувствует, что стал частью всего – это удивительные ощущения, о которых он никому не скажет, как много лет спустя Беверли никому не скажет о том, что увидела отражения двух мертвых мужчин, которые мальчиками были ее друзьями.

Ветер шелестит листвой деревьев и кустов, заставляя их вздыхать, и Билл думает: «Это прекрасное место, и я его никогда не забуду. Тут прекрасно, и они прекрасны; каждый из них великолепен». Козодой кричит снова, сладко и протяжно, и на мгновение Биллу кажется, что он с козодоем – одно целое, словно и он может вот так спеть, а потом растаять в сумерках, словно и он может улететь, храбро воспарить в небо.

Он смотрит на Беверли, и она ему улыбается. Закрывает глаза и разводит руки в стороны. Билл берет ее левую руку, Бен – правую. Билл чувствует тепло ее крови, которая смешивается с его собственной. Остальные присоединяются, и они образуют круг, их руки теперь сцеплены в этом особо сокровенном единении.

Стэн смотрит на Билла: в этом взгляде и настойчивость, и страх.

– По-о-оклянитесь м-мне, что вы ве-е-ернетесь, – говорит Билл. – Поклянитесь мне, если О-О-Оно не у-уумерло, вы ве-е-ернетесь.

– Клянусь, – отвечает Бен.

– Клянусь. – Ричи.

– Да, я клянусь. – Бев.

– Клянусь в этом, – бормочет Майк Хэнлон.

– Да. Клянусь. – Эдди, тоненько и тихо.

– Я тоже клянусь, – шепчет Стэн, но его голос срывается, и он смотрит вниз, произнося эти слова.

– Я к-к-клянусь.

Это все; все. Но они стоят еще какое-то время, чувствуя силу, которую дает круг, замкнутая фигура, образованная ими. Свет разрисовывает их лица бледными выцветшими красками; солнце зашло и закат умирает. Они стоят вместе, в едином кругу, а темнота вползает в Пустошь, заполняя тропы, которые они протоптали этим летом, поляны, на которых они играли в салочки и в войну, потайные местечки на берегу, где сидели и обсуждали важные детские вопросы, или курили сигареты Беверли, или просто молчали, наблюдая, как проплывающие по небу облака отражались в воде. Глаз дня закрывается.

Наконец Бен опускает руки. Пытается что-то сказать, качает головой и уходит. Ричи следует за ним, потом Беверли и Майк, они идут вместе. Никаких разговоров. Они просто поднимаются по крутому склону на Канзас-стрит и уходят один за другим. И когда Билл думает об этом двадцать семь лет спустя, он осознает, что они действительно больше ни разу не собирались все вместе. Вчетвером – часто, иногда впятером, может, раз или два – вшестером. Всемером – больше никогда.

Он уходит последним. Долго стоит, положив руки на побеленный поручень, смотрит на Пустошь внизу, а над головой звезды засевают летнее небо. Стоит под синим и над черным и наблюдает, как Пустошь заполняется чернотой.

«Я никогда больше не захочу здесь играть», – внезапно думает он, и, что удивительно, мысль эта не наполняет его ужасом, не вызывает огорчения, наоборот, приносит невероятное ощущение свободы.

Билл стоит еще несколько мгновений, а потом отворачивается от Пустоши и идет домой, шагает по темному тротуару, сунув руки в карманы, время от времени поглядывая на дома Дерри, окна которых тепло светятся в ночи.

Через пару кварталов прибавляет шагу, думая об ужине… миновав еще квартал-другой, начинает насвистывать.

Дерри: Последняя интерлюдия

– В это время на океане полным-полно кораблей, и мы, несомненно, встретим их сколько угодно. Мы всего лишь пересекаем океан, – мистер Микобер поиграл моноклем, – всего лишь пересекаем. Расстояние весьма эфемерно.

Чарлз Диккенс. Дэвид Копперфилд

4 июня 1985 г.

Билл пришел минут двадцать назад и принес блокнот с моими записями – Кэрол нашла его на одном из библиотечных столиков и отдала Биллу, когда он ее об этом попросил. Я думал, этот блокнот мог взять шеф Рейдмахер, но, вероятно, он не захотел с ним связываться.

Заикание Билла вновь исчезает, но за последние четыре дня бедняга постарел на четыре года. Он сказал мне, что завтра собирается забрать Одру из Городской больницы (где я сам до сих пор обретаюсь), но только для того, чтобы на частной машине «скорой помощи» отвезти в Психиатрический институт Бангора. Физически она в порядке – мелкие ссадины и ушибы уже зажили. Психически…

– Ты поднимаешь ее руку, и она остается наверху. – Билл сидел у окна и вертел в руках банку диет-колы. – Так и висит в воздухе, пока кто-нибудь не опустит ее. Рефлексы есть, но очень замедленные. Электроэнцефалограмма, которую они сняли, показывает сильно подавленную альфа-волну. Она в ка-а-ататоническом состоянии, Майк.

– У меня есть идея, – ответил я. – Может, не очень хорошая. Если тебе не понравится, так и скажи.

– Какая?

– Я пробуду здесь еще неделю, – ответил я. – Вместо того чтобы ехать с Одрой в Бангор, почему бы тебе не привезти ее ко мне, Билл? Проведи с ней неделю. Поговори, даже если она не будет тебе отвечать. Она… она контролирует свои физиологические отправления?

– Нет, – угрюмо сказал Билл.

– Ты сможешь… я хочу сказать, сумеешь…

– Сумею ли я переодеть ее? – Билл улыбнулся, но улыбка была такая вымученная, что мне приходится отвести глаза. Так же улыбался мой отец, когда рассказывал мне о Буче Бауэрсе и курицах. – Да. Думаю, это я сделать смогу.

– Не стану убеждать тебя взвалить на себя такую ношу, если ты к этому не готов, – продолжил я, – но, пожалуйста, помни, ты сам согласился, что многое из случившегося было предопределено свыше. Возможно, и роль Одры в этой истории.

– Не с-следовало мне говорить ей, куда я е-еду.

Иногда лучше промолчать, я так и поступил.

– Хорошо, – наконец вырвалось у него. – Если ты серьезно…

– Я серьезно. Ключи от моего дома у сестры-хозяйки. В морозилке у меня лежат пара стейков Дельмонико. Возможно, это тоже предопределено.

– Она ест главным образом мягкую пищу и… э… пьет.

– Что ж, – я постарался сдержать улыбку, – может, еще возникнет повод что-нибудь отпраздновать. Кстати, на верхней полке в кладовой лежит бутылка хорошего вина. «Мондави». Местного, но хорошего.

Он подошел и пожал мне руку.

– Спасибо, Майк.

– Пустяки, Большой Билл.

Он отпустил мою руку.

– Утром Ричи улетел в Калифорнию.

Я кивнул:

– Думаю, он останется на связи.

– Во-озможно. Во всяком случае, на какое-то время. Но… – Он пристально посмотрел на меня. – Это случится снова. Я так думаю.

– Мы все забудем? – уточнил я.

– Да. Собственно, процесс уже пошел. Пока мелочи. Детали. Потом все больше и больше.

– Может, оно и к лучшему.

– Может. – Он снова сел, посмотрел в окно, руки не давали покоя банке с диет-колой. Почти наверняка думал о жене, такой молчаливой, и прекрасной, и пластилиновой, лежащей в кататоническом состоянии с широко раскрытыми глазами. О звуке захлопывающейся и запирающейся дверцы. Он вздохнул. – Возможно.

– Бен? Беверли?

Он повернулся ко мне с легкой улыбкой:

– Бен пригласил ее поехать к нему в Небраску, и она согласилась, пока на какое-то время. Ты знаешь о ее подруге в Чикаго?

Я кивнул. Беверли рассказала Бену, а Бен вчера мне. Если я все правильно излагаю (ничего не преуменьшая), тогда получается, что последнее описание ее удивительного, замечательного мужа Тома в гораздо большей степени соответствовало действительности, чем первое. Четыре года или около того удивительный, замечательный Том держал Беверли в эмоциональных, психологических, а зачастую и физических тисках. Удивительный, замечательный Том попал сюда, выбив информацию о местонахождении Бев из ее единственной близкой подруги.

– Она сказала мне, что через пару недель вернется в Чикаго и подаст в полицию заявление о его исчезновении. В смысле, Тома.

– Умно, – кивнул я. – Внизу его никто никогда не найдет. – «И Эдди тоже», – подумал я, но не сказал.

– Не найдет, – согласился Билл. – А когда она вернется в Чикаго, готов спорить, Бен составит ей компанию. И знаешь, что еще? Совсем уж бредовое?

– Что?

– Думаю, она действительно не помнит, что произошло с Томом.

Я просто смотрел на него.

– Она забыла или забывает. И я уже не могу вспомнить, как выглядела дверца. Д-дверца в логово Оно. Пытаюсь вспомнить… и происходит что-то совсем странное: перед мысленным взором возникают козлики, идущие по мосту. Из сказки «Три козлика». Тоже бред, правда?

– В конце концов, они смогут проследить путь Тома до Дерри, – заметил я. – Он оставил бумажный след шириной в милю. Аренда автомобиля, билеты на самолет.

– Я в этом не уверен. – Билл закурил. – Я думаю, билет на самолет он оплатил наличными и назвался вымышленным именем. А машину, на которой добрался сюда, купил по дешевке или украл.

– Почему?

– Да ладно, – отмахнулся Билл. – Ты думаешь, он приехал сюда только для того, чтобы отшлепать ее?

Мы долго смотрели друг на друга. Потом он встал:

– Послушай, Майк…

– Времени нет, должен сматываться, – кивнул я. – Это я понимаю.

Он рассмеялся, смеялся долго, а потом стал серьезным.

– Спасибо, что пустил нас в свой дом, Майки.

– Я не собираюсь заверять тебя, что будет какая-то разница. Насколько мне известно, никакого терапевтического воздействия мой дом ни на кого не оказывает.

– Что ж… еще увидимся. – А потом он удивил меня. Удивил и растрогал. Поцеловал в щеку. – Благослови тебя Господь, Майк. До скорого.

– Все, возможно, образуется, Билл, – сказал я ему. – Не теряй надежду. Все может измениться к лучшему.

Он улыбнулся и кивнул, но, думаю, у нас обоих из головы не выходило одно слово: кататония.

5 июня 1985 г.

Бен и Беверли зашли сегодня попрощаться. Они не улетают – Бен арендовал большой «кадиллак» в агентстве «Хертц», на котором они и отправятся в Небраску без всякой спешки. Когда они смотрят друг на друга, в их глазах появляется что-то эдакое, и я готов поставить на кон мою пенсию – если они еще не спелись, это произойдет прежде, чем они доберутся до Небраски.

Беверли обняла меня, велела побыстрее поправляться и расплакалась.

Бен тоже обнял меня, в третий или четвертый раз спросил, напишу ли я ему. Я ответил, что обязательно напишу, и точно буду ему писать… какое-то время. Потому что на этот раз я от них ничем не отличаюсь.

Тоже начинаю все забывать.

Как и говорил Билл, пока это мелочи, детали. Но есть ощущение, что процесс будет расширяться. И, возможно, через месяц или через год только этот блокнот будет напоминать мне о том, что произошло здесь, в Дерри. Полагаю, и сами слова могут начать выцветать, и со временем страницы станут такими же чистыми, как и при покупке этого блокнота в отделе канцелярских принадлежностей в Универмаге Фриза. Это ужасная мысль, и днем она представляется мне абсолютно паранойяльной… но, вы понимаете, при ночных бдениях становится более чем логичной.

Это забывание… такое предположение вызывает панику, но в некотором смысле сулит и робкое облегчение, убеждает меня, как ничто другое, что на этот раз они действительно убили Оно; и никому не нужно стоять на страже в ожидании начала нового цикла. Слепая паника, робкое облегчение. Облегчение я могу только приветствовать, робкое или любое другое.

Билл позвонил, чтобы сказать, что они с Одрой въехали в мой дом. Перемен в ее состоянии нет.

«Я всегда буду помнить тебя» – так сказала мне Беверли перед тем, как они с Беном ушли.

Думаю, в ее глазах я увидел другое.

6 июня 1985 г.

Интересная статья появилась сегодня в «Дерри ньюс», на первой странице. Под заголовком: «УРАГАН ЗАСТАВЛЯЕТ ХЕНЛИ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ РАСШИРЕНИЯ ПЛАНОВ СТРОИТЕЛЬСТВА». Вышеуказанный Хенли – Тим Хенли, мультимиллиардер-застройщик, который смерчем ворвался в Дерри в конце шестидесятых. Именно Хенли и Зитнер организовали консорциум, стараниями которого и появился Торговый центр Дерри (он, согласно еще одной статье на первой странице, восстановлению не подлежит). Тим Хенли стремился к тому, чтобы Дерри рос и развивался. Разумеется, мотив получения прибыли, несомненно, присутствовал, но этим дело не ограничивалось: Хенли искренне хотел, чтобы его планы реализовались. И его неожиданный отказ от расширения строительства дает определенную пищу для размышлений. Вывод, что Хенли недоволен Дерри, наиболее очевидный, но не единственный. Вполне возможно, что разрушение Торгового центра поставило его на грань разорения.

И в статье есть намеки, что Хенли не одинок; другие инвесторы и потенциальные инвесторы в будущее Дерри скорее всего призадумались. Разумеется, Элу Зитнеру уже можно не беспокоиться: Господь прибрал его к себе, когда центр города провалился сквозь землю. Перед другими же, включая Хенли, стоит довольно-таки серьезная проблема: как отстроить городскую территорию, которая процентов на пятьдесят ушла под воду?

Я склоняюсь к тому, что после долгого и омерзительно живого существования Дерри, возможно, умрет… как умирает паслен, время цветения которого пришло и ушло.

Во второй половине дня позвонил Биллу Денбро. Состояние Одры без изменений.

Часом раньше я сделал еще звонок, Ричи Тозиеру в Калифорнию. Звонок принял его автоответчик, порадовав меня мелодией «Криденс клеаруотер ревайвел», которая служила музыкальным фоном. Эти машины постоянно меня путают: забываю, когда надо говорить. Я надиктовал имя, телефон, а после короткой паузы выразил надежду, что Ричи вновь может носить контактные линзы. Уже собирался класть трубку, когда услышал: «Майки? Как поживаешь?» В голосе звучала теплота, чувствовалось, что Ричи доволен моим звонком… но при этом угадывалось и замешательство. Так бывает, когда человека застают врасплох.

– Привет, Ричи, – ответил я. – У меня все хорошо.

– Отлично. Боль досаждает?

– Есть немного, но уже не так, как раньше. Что досаждает, так это зуд. Жду не дождусь, когда они снимут повязку с ребер. Между прочим, «Криденс» мне понравились.

Ричи рассмеялся.

– Черт, это не «Криденс», это «Рок-н-ролльные девушки» из нового альбома Фогарти. «Сентрфилд», так он называется. Ты его не слышал?

– Вроде нет.

– Надо тебе его прикупить. Отличный альбом. Все равно что… – Он замолчал, потом продолжил: – Все равно что прежние времена.

– Я прикуплю, – ответил я, и, возможно, так и сделаю. Мне всегда нравился Джон Фогарти. «Зеленая река», по мне, лучшая песня «Криденс». «Возвращайся домой, говорит он, пока не угас свет, говорит он».

– Как Билл?

– Они с Одрой сторожат мой дом, пока я здесь.

– Хорошо. Это хорошо. – Он помолчал. – Хочешь услышать кое-что очень странное, Майки?

– Конечно. – Но я уже представлял себе, что он сейчас скажет.

– Что ж… сижу я в моем кабинете, слушаю популярные новинки, просматриваю рекламные объявления, читаю служебные записки… бумаг у меня на столе две горы, чтобы их разобрать, нужно целый месяц пахать по двадцать четыре часа в сутки. Поэтому я включил автоответчик, но с громкой связью, чтобы брать трубку, если звонит человек, с которым я хочу поговорить, а всякие кретины пусть записываются на пленку. А тебя я заставил так долго говорить по одной простой причине…

– …потому что поначалу понятия не имел, кто я такой.

– Господи, именно так! Как ты узнал?

– Потому что мы снова начали забывать. Теперь уже мы все.

– Майки, ты уверен?

– Можешь назвать мне фамилию Стэна? – спросил я.

На том конце провода воцарилось молчание… долгое молчание. В паузе я слышал, пусть и очень тихий, голос женщины, которая разговаривала с кем-то в Омахе… а может, в Рутвене, штат Аризона… или во Флинте, штат Мичиган. Я ее слышал, но очень плохо, совсем как астронавта, который покидает солнечную систему в космическом корабле, отделившемся от ракеты-носителя, и благодарит кого-то за вкусные пирожные.

– Кажется, Андервуд, – наконец неуверенно ответил Ричи, – но это не еврейская фамилия, так?

– Его фамилия Урис.

– Урис! – воскликнул Ричи, с облегчением и при этом потрясенный. – Господи, это кошмар! Фамилия вертелась у меня на языке, но я никак не мог ее вспомнить. Кто-то приносит игру «Счастливый случай», я говорю: «Извините, я боюсь, что диарея вернулась, поэтому мне лучше прямо сейчас пойти домой». Но ты все равно помнишь, Майк, как и прежде.

– Нет. Я заглянул в мою записную книжку.

Вновь долгая пауза.

– Так ты не помнил?

– Нет.

– Без балды?

– Без балды.

– Тогда на этот раз все действительно закончилось. – И в его голосе слышится неподдельное облегчение.

– Да, я тоже так думаю.

И опять в проводах повисла тишина, через всю страну, от Мэна до Калифорнии. Я уверен, мы оба думали об одном и том же: «Все закончилось, да, и через шесть недель или через шесть месяцев мы полностью забудем друг друга. Все закончилось, но нам это обошлось в нашу дружбу и жизни Стэна и Эдди». Я уже их почти забыл, понимаете? Как ни ужасно это звучит, я почти забыл Стэна и Эдди. У Эдди была астма или хроническая мигрень? Будь я проклят, если помню наверняка, хотя думаю, что его донимала мигрень. Спрошу Билла. Он скажет.

– Ладно, передай привет Биллу и его красотке-жене. – Радость в голосе Ричи явно искусственная.

– Обязательно, Ричи. – Я закрываю глаза и тру лоб. Он помнит, что жена Билла в Дерри, но забыл, как ее зовут и что с ней случилось.

– Если окажешься в Лос-Анджелесе, номер у тебя есть. Мы встретимся и где-нибудь пожуем вместе.

– Конечно. – Я почувствовал, как горячие слезы жгут глаза. – А если ты заглянешь сюда, сделаем то же самое.

– Майки?

– На связи.

– Я люблю тебя, чел.

– И я тоже.

– Отлично. Держи хвост пистолетом.

– Бип-бип, Ричи.

Он рассмеялся.

– Да, да, да. Засунь его себе в ухо, Майки. Да, малыш, в свое ухо.

Он положил трубку, я тоже. Потом откинулся на подушку, закрыл глаза и долго их не открывал.

7 июня 1985 г.

Начальник полиции Эндрю Рейдмахер, который занял этот пост после ухода шефа Бортона на пенсию в конце шестидесятых годов, погиб. История странная, и я не могу не связать ее с тем, что происходило в Дерри… с тем, что только что закончилось в Дерри.

Здание, в котором располагались суд и полицейское управление, находится на границе той части города, которая свалилась в Канал, и пусть оно устояло, обрушение – или наводнение – должно быть, причинило серьезный урон несущим конструкциям, о чем никто не догадывался.

Как следовало из газетной статьи, Рейдмахер в тот вечер работал допоздна в своем кабинете. Собственно, после урагана и наводнения он каждый вечер задерживался на работе. Кабинет начальника полиции давно уже перенесли с третьего этажа на пятый, под чердак, где хранились архивы и ненужные вещи. Среди них – стул наказаний, о котором я уже рассказывал на этих страницах. Изготовленный из железа, весил он больше четырехсот фунтов. Во время ливня 31 мая немало воды попало в здание и, вероятно, прочность пола чердака заметно уменьшилась (по информации из той же статьи). Какой бы ни была причина, стул наказаний проломил пол и упал прямо на шефа Рейдмахера, который сидел за столом и читал полицейские рапорты. Он погиб мгновенно. Патрульный Брюс Эндин, вбежавший в кабинет, нашел его лежащим на обломках стола с ручкой в руке.

Вновь говорил с Биллом по телефону. Одра начала есть твердую пищу, но по чуть-чуть, сообщил он, а в остальном изменений нет. Я спросил его, чем мучился Эдди, астмой или мигренью.

– Астмой, – без запинки ответил он. – Ты не помнишь его ингалятор?

– Конечно, помню, – ответил я и вспомнил, но только после слов Билла.

– Майк?

– Да.

– Какая была у него фамилия?

Я глянул на записную книжку, которая лежа на столике у кровати, но не взял ее.

– Что-то не вспоминается.

– Вроде бы Керкорян. – В голосе Билла слышалось страдание, – но не совсем. Хотя у тебя все записано, так?

– Так, – ответил я.

– Слава богу.

– У тебя есть какие-то идеи насчет Одры?

– Одна, – ответил он, – но такая безумная, что я не хочу об этом говорить.

– Точно?

– Да.

– Хорошо.

– Майк, это пугает, правда? Все это забывание.

– Да, – ответил я. И оно пугало.

8 июня 1985 г.

Компания «Рейтеон», которая в июле намеревалась начать строительство завода в Дерри, в последнюю минуту остановила свой выбор на Уотервилле. Передовица «Дерри ньюс» выражает недоумение и, если я правильно читаю между строк, толику страха.

Думаю, я представляю себе, в чем заключается идея Билла. Только действовать ему нужно быстро, до того как остатки магии покинут эти места. Если уже не покинули.

И то, о чем я думал раньше, оказалось совсем не паранойей. Имена, фамилии и адреса остальных в моей записной книжке выцветают. По цвету и качеству чернил, которыми сделаны эти записи, можно подумать, что появились они в книжке на пятьдесят или на семьдесят пять лет раньше, чем все остальные. Выцветание началось четыре или пять дней назад. И я убежден, что к сентябрю от этих записей ничего не останется.

Наверное, я могу каким-то образом их сохранить; могу переписывать изо дня в день. Но я также убежден, что и они будут выцветать, и очень скоро занятие это станет упражнением в фатальности… все равно что написать пятьсот раз «Я не плююсь жвачкой в классе». Я буду записывать имена, которые ничего не будут для меня значить, по той причине, что не смогу вспомнить, чьи это имена.

Что было, то прошло, что было, то прошло.

Билл, действуй быстро… но будь осторожен!

9 июня 1985 г.

Проснулся ночью от жуткого кошмара, который не мог вспомнить, в панике, едва дыша. Потянулся к кнопке вызова, но не позвонил. Вдруг представил себе, что по звонку придет Марк Ламоника со шприцем… или Генри Бауэрс с ножом.

Схватил записную книжку и позвонил Бену Хэнскому в Небраску… адрес и телефонный номер выцвели еще больше, но я мог их разобрать. Шиш с маслом. Механический записанный голос телефонной компании сообщил мне, что этот номер отключен.

Бен был толстым или у него была косолапость?

Лежал без сна до рассвета.

10 июня 1985 г.

Мне говорят, что завтра меня выписывают.

Я позвонил Биллу и сообщил об этом – наверное, хотел предупредить, что времени у него остается все меньше и меньше. Билл – единственный, кого я ясно помню, и нисколько не сомневаюсь, что он ясно помнит только меня. Полагаю, только потому, что мы до сих пор в Дерри.

– Хорошо, – ответил он. – К завтрашнему дню мы очистим территорию.

– Свою идею не забыл?

– Нет. Похоже, пришло время проверить ее.

– Будь осторожен.

Он рассмеялся, и его ответ я и понял, и не понял:

– На с-скейтборде о-осторожным бы-ыть не-ельзя, чел.

– Как я узнаю, что из этого вышло, Билл?

– Ты узнаешь. – И он положил трубку.

Мое сердце с тобой, Билл, независимо от того, как все обернется. Мое сердце со всеми вами, и я думаю, даже если мы забудем друг друга наяву, то будем помнить в наших снах.

Я почти закончил с этим дневником, и, полагаю, дневником все это и останется, история давних скандалов и странностей, которые произошли в Дерри, не покинет этих страниц. Я ничего не имею против. Думаю, после того как меня завтра выпишут, придет пора задуматься о новой жизни… хотя какой она будет, мне пока не очень-то ясно.

Я любил вас всех, вы знаете.

Я так сильно вас любил.

Эпилог Билл Денбро обгоняет дьявола‐2

Я знал невесту, она танцевала пони,

Я знал невесту, она танцевала стролл,

Я знал невесту, она гуляла с друзьями,

Я знал невесту, она танцевала рок-н-ролл.

Ник Лоу 154

На скейтборде осторожным быть нельзя.

Какой-то мальчишка
1

Полдень солнечного дня.

Билл стоял голым в спальне Майка Хэнлона, смотрел на отражение своего худощавого тела в зеркале на двери. Лысая голова блестела в падающем через окно свете, который отбрасывал тень Билла на пол и на стену. Грудь без единого волоска, бедра и икры тощие, но мускулистые. «И все-таки, – подумал он, – это тело взрослого, двух мнений тут быть не может. Есть небольшой животик, спасибо пристрастию к хорошим стейкам, и к пиву «Кирин», и к сытным ленчам у бортика бассейна, когда предпочтение отдавалось французской или голландской кухне, а не диетическим блюдам. И зад у тебя тоже обвис, старина Билл. Ты еще можешь подать эйс, если резко ударишь по мячу, и меткость тебя не подведет, но уже не способен бегать за старым колесом, как тебе удавалось в семнадцать. У тебя складки жира на боках, и твои яйца уже начинают отвисать, как и у всех мужчин средних лет. На твоем лице морщины, которых не было в семнадцать… Черт, их не было и на твоей первой авторской фотографии, на которой ты пытался выглядеть так, будто что-то знаешь… все равно что. Ты слишком стар для того, что задумал, Билли-малыш. Убьешься сам и убьешь ее».

Он надел трусы.

«Если бы мы в это верили, то никогда бы не смогли… сделать, уж не помню, что мы там сделали».

Потому что он действительно не помнил, что они сделали, или какие события привели к тому, что Одра превратилась в кататонический овощ. Он только знал, что собирался сделать сейчас и отдавал себе отчет, что забудет и это, если не сделает незамедлительно. Одра сидела внизу в кресле Майка, волосы падали ей на плечи, а она сосредоточенно смотрела на экран телевизора, где показывали телевикторину «Звоним за долларами». Она не разговаривала и двигалась, только если Билл ее направлял.

«Там другое. Ты просто слишком старый, чел. Поверь в это».

«Я не верю».

«Тогда умри здесь, в Дерри. Невелика потеря».

Он надел высокие носки, единственные джинсы, которые привез с собой, майку, купленную в «Шёт шэк» в Бангоре. Ярко-оранжевую майку. С надписью на груди: «И ГДЕ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ДЕРРИ, ШТАТ МЭН?» Он сел на кровать Майка, которую последние ночи делил со своей теплой, но трупоподобной женой, и надел… кеды: их он тоже купил вчера в Бангоре.

Встал и вновь посмотрел на себя в зеркало. Увидел мужчину средних лет в мальчишеской одежде.

«Ты выглядишь нелепо».

«А какой подросток выглядит иначе»?

«Ты не подросток. Откажись от задуманного».

– Хрена с два, давай подпустим рок-н-ролла, – тихо сказал Билл и вышел из комнаты.

2

В снах, которые приснятся ему в последующие годы, из Дерри он будет всегда уходить в одиночестве, на закате солнца. Город пуст; в нем никого не осталось. Теологическая семинария и викторианские особняки на Западном Бродвее чернеют на фоне огненного неба: все закаты, которые он когда-либо видел, соединились в этом.

Он слышит свои шаги, эхом отражающиеся от бетона. Единственный другой звук – журчание воды, сливающейся в канализационные решетки…

3

Билл выкатил Сильвера на подъездную дорожку, поставил на подставку. Проверил шины. Нашел, что передняя в полном порядке, а задняя чуть мягковата. Взял велосипедный насос, купленный Майком, и подкачал ее. Поставив насос на место, проверил игральные карты и прищепки. Колеса при вращении по-прежнему издавали тот будоражащий треск автоматной очереди, который Билл помнил с детства. Отлично.

«Ты рехнулся».

«Возможно. Поглядим».

Он вновь вернулся в гараж. Взял масленку, смазал цепь и звездочку. Поднявшись, посмотрел на Сильвера, легко, осторожно нажал на грушу клаксона. Звук ему понравился. Билл кивнул и пошел в дом.

4

…и он вновь видит все эти здания нетронутыми, какими они были раньше: кирпичный форт начальной школы Дерри, Мост Поцелуев, изрисованный сложной вязью инициалов, оставленных влюбленными старшеклассниками, которые могли бы взорвать мир своей страстью, но, повзрослев, превращались в страховых агентов, и в продавцов автомобилей, и в официанток, и в парикмахерш; он видит статую Пола Баньяна, возвышающуюся на фоне кровавого неба, и покосившееся побеленное ограждение, которое тянется вдоль тротуара Канзас-стрит по краю Пустоши. Он видит их, какими они были, и они навсегда такими останутся в какой-то части его разума… и его сердце разрывается от любви и благоговения.

«Покидаем, покидаем Дерри, – думает он. – Мы покидаем Дерри, и, если какая-то история и была, это будут ее последние пять или шесть страниц; будь готов к тому, чтобы поставить эту историю на полку и забыть ее. Солнце садится, и нет никаких звуков, кроме моих шагов и журчания воды в дренажных тоннелях. Это пора…

5

Передача «Звоним за долларами» уступила место «Колесу фортуны». Одра послушно сидела перед телевизором, глаза не отрывались от экрана. Выражение лица и поза не изменились, когда Билл телевизор выключил.

– Одра. – Он подошел к ней, взял за руку. – Пошли.

Она не шевельнулась, ее рука лежала в его, теплый воск. Билл взял ее за другую руку, лежавшую на подлокотнике Майкова кресла, и поднял на ноги. Утром он одел ее примерно так же, как теперь оделся сам: джинсы «левис» и синяя блузка-безрукавка. И выглядела бы она прекрасно, если бы не пустой взгляд широко раскрытых глаз.

– По-ошли, – повторил Билл и вывел ее через дверь на кухню Майка, а потом из дома. Она шла с готовностью… хотя свалилась бы со ступеней заднего крыльца на землю, но Билл обнял ее за талию и помог спуститься с лестницы.

Подвел к Сильверу, который стоял на подставке, залитый ярким солнечным светом. Одра остановилась у велосипеда, уставившись в стену гаража Майка.

– Садись, Одра.

Она не шевельнулась. Терпеливые усилия Билла привели к тому, что она перекинула длинную ногу через багажник, закрепленный над крылом заднего колеса Сильвера. Наконец встала так, что багажник оказался между ее ног, не касаясь промежности. Билл легонько надавил на макушку Одры, и она села.

После этого и он взгромоздился на седло Сильвера и ударом пятки поднял подставку. Уже собрался взяться за руки Одры и потянуть на себя, чтобы обхватить ими свою талию, но прежде чем успел это сделать, они сами пришли в движение и поползли вкруг него, как маленькие, ошарашенные мышки.

Билл смотрел на них, его сердце билось часто-часто, скорее уже не в груди, а под самым горлом. Он видел первое самостоятельное движение, сделанное Одрой после того, как это случилось… что бы это ни было.

– Одра?

Ответа не последовало. Он попытался повернуть голову и взглянуть на нее, но не получилось. Так что видел он только ее руки, обхватившие его талию, с остатками красного лака, которым в маленьком английском городке покрасила ногти умная, очаровательная, талантливая молодая женщина.

– Мы отправляемся на велосипедную прогулку. – Билл покатил Сильвера к Палмер-Лайн, слушая, как гравий похрустывает под шинами. – Я хочу, чтобы ты держалась крепко, Одра. Я думаю… думаю, мы можем ехать бы-ы-ыстро.

«Если мне хватит духу».

Ему вспомнился мальчишка, которого он встретил в Дерри после своего приезда сюда, когда еще ничего не закончилось. «На скейтборде осторожным быть нельзя», – сказал мальчишка.

«Что правда, то правда, пацан».

– Одра? Ты готова?

Никакого ответа. Или ее руки чуть крепче обхватили его? Скорее он принимал желаемое за действительное.

Он добрался до конца подъездной дорожки и посмотрел направо. Палмер-Лейн вливалась в Верхнюю Главную улицу, и следующий поворот налево приводил к холму, склон которого спускался к центру города. Вниз. Набирая скорость. Этот образ вызвал дрожь страха, и тревожная мысль

(у стариков кости более ломкие, Билли-малыш)

проскочила в голове слишком быстро, чтобы задержаться и запомниться. Но…

Тревогой все не ограничивалось, так? Было и желание… чувство, которое возникло, когда он увидел того мальчишку, идущего со скейтбордом под мышкой. Желание мчаться быстро, желание ощущать обдувающий тебя ветер, не зная, куда ты несешься или от чего убегаешь, просто мчаться. Лететь.

Тревога и желание. Разница между «смогу ли» и «хочу» – разница между взрослым, который просчитывает стоимость, и ребенком, который просто платит и уходит, к примеру. Разница в целый мир. И при этом не такая уж большая. Если на то пошло, муж и жена – одна сатана. То же самое вы чувствуете, когда вагончик на русских горках оказывается на вершине первого крутого спуска, где, собственно, и начинается заезд.

Тревога и желание. Что ты хочешь и что боишься попробовать. Где ты был и куда хочешь прийти. Что-то такое есть в рок-н-ролльной песне о том, как тебе нужны девушка, автомобиль, место, куда попасть и где остаться. «Ох, пожалуйста, Господи, Ты можешь это понять?»

Билл на мгновение закрыл глаза, чувствуя мягкий, мертвый вес жены за спиной, чувствуя холм, который находился где-то впереди, чувствуя удары собственного сердца.

Держись, смелее, не отступай.

Он вновь покатил Сильвера.

– Хочешь подпустить немного рок-н-ролла, Одра?

Нет ответа. Ну и ладно. Он-то готов.

– Тогда поехали.

Билл закрутил педали. Сначала получалось не очень. Сильвера опасно мотало из стороны в сторону, вес Одры не способствовал устойчивости… но, вероятно, она как-то старалась поддержать равновесие, даже бессознательно, иначе они бы рухнули. Билл встал на педали, его руки с невероятной силой сжали рукоятки руля, голову он вскинул к небу, глаза превратились в щелочки, жилы на шее вздулись.

«Свалюсь прямо здесь, расшибу ее голову и свою…»

(нет, не свалишься, давай, Билл, давай, сукин сын)

Он стоял на педалях, крутил их, чувствуя каждую сигарету, которую выкурил за последние двадцать лет, в повысившемся кровяном давлении и учащенном биении сердца. «Да пошли вы!» – подумал он, и охватившая его безумная радость растянула губы в улыбке.

Игральные карты, издававшие одиночные выстрелы, теперь принялись щелкать чаще. Это были новые карты, специальные карты для велосипедов, и щелкали они хорошо и громко. Билл почувствовал, как ветер начал обдувать его лысую голову, и улыбка стала шире. «Ветер – моя работа, – подумал он. – Я создаю ветер, нажимая на эти гребаные педали».

В конце улицы высился знак «СТОП». Билл начал тормозить… а потом (улыбка стала еще шире, обнажая все больше и больше его зубов) снова нажал на педали.

Проигнорировав знак «СТОП», Билл Денбро повернул налево, на Верхнюю Главную улицу над Бэсси-парк. Вновь не учел веса Одры, и они едва не перевернулись. Велосипед повело в сторону, он наклонился, потом выпрямился. Ветер усилился, охлаждая пот на лбу, испаряя его, ветер обтекал его уши с низким будоражащим звуком, напоминающим шум океана в морских раковинах, но на самом деле не похожим ни на один звук на Земле. Билл полагал, что звук этот знаком тому мальчишке со скейтбордом. «Но с этим звуком тебе предстоит расстаться, пацан, – подумал он. – В жизни многое меняется. Это грязный трюк, так что готовься к нему».

Он быстрее крутил педали, и с увеличением скорости прибавилось устойчивости. Обломки статуи Пола Баньяна, упавшего колосса, остались слева. Билл прокричал:

– Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!

Руки Одры сильнее сжали его талию; он чувствовал, как она шевелится, прижимаясь к его спине. Но желания повернуться и посмотреть на нее не возникло… ни желания, ни потребности. Он все быстрее крутил педали, громко смеясь, высокий худощавый лысый мужчина, склонившийся над рулем, чтобы уменьшить лобовое сопротивление. Люди оборачивались на него, когда он мчался мимо Бэсси-парк.

Теперь Верхняя Главная улица пошла вниз, под крутым углом, к провалившемуся под землю центру города, и голос в голове зашептал, что, если он не затормозит, просто влетит в яму, образовавшуюся на месте перекрестка, где сходились три улицы, как адская летучая мышь, и убьет их обоих.

Вместо того чтобы затормозить, он продолжил крутить педали, заставляя велосипед мчаться еще быстрее. Теперь он летел с холма Главной улицы и уже видел впереди бело-оранжевые оградительные барьеры и дымящиеся бочки, в которых горело хэллоуиновское пламя, отмечающие край провала, и вершины домов, торчавшие над улицами, словно рожденные воображением безумца.

– Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД! – неистово прокричал Билл Денбро, мчась по склону холма, еще не зная к чему, в последний раз ощущая Дерри своим домом, особенно остро осознавая, что он живой под настоящим небом, и теперь все – желание, желание, желание.

Он мчался с холма на Сильвере, он мчался, чтобы обогнать дьявола.

6

…расставания».

Итак, ты уходишь, и есть желание оглянуться, оглянуться один только раз, пока тает закат, напоследок увидеть непритязательные силуэты Новой Англии: шпили, Водонапорную башню, Пола с его топором на плече. Но оглядываться – идея не из лучших, все истории твердят об этом. Посмотрите, что случилось с женой Лота. Лучше не оглядываться. Лучше верить, что все будет хорошо, даже после того, что случилось… и, возможно, так и будет; кто может сказать, что такое невозможно? Не все кораблики, уплывающие в темноту, больше не находят солнца или руки другого мальчишки; если жизнь чему-то учит, так одному: счастливых концовок так много, что человеку, который не верит в Бога, надо бы усомниться в собственном здравомыслии.

«Ты уходишь и уходишь быстро, когда солнце начинает закатываться за горизонт», – думает он в этом сне. Вот что ты делаешь, И если у тебя есть время еще на одну мысль, может, тебе стоит подумать о призраках… призраках детей, стоящих в воде на закате солнца, стоящих, образовав круг, стоящих, взявшись за руки, их лица юные, само собой, но и решительные… достаточно решительные, чтобы положить начало тем взрослым, которыми они станут, достаточно решительные, чтобы, возможно, понять, что взрослые, которыми они станут, обязательно должны положить начало людям, какими они были до того, как превратились во взрослых, до того, как пытались осознать, что они тоже смертны. Круг замыкается, колесо вращается, и в этом все сущее.

Тебе не нужно оглядываться, чтобы увидеть этих детей; часть твоего разума видит их всегда, навеки живет с ними, навеки их любит. Они, возможно, не лучшая твоя часть, но именно они ответственны за то, каким ты стал.

Дети, я вас люблю. Я так сильно вас люблю.

Вот и уезжай побыстрее, уезжай, пока последний свет соскальзывает за горизонт, уезжай из Дерри, от памяти… но не от желания. Это остается, яркая камея всего, кем мы были и во что верили детьми, всего, что сияет в наших глазах, даже когда мы потерялись, и в ночи завывает ветер.

Уезжай и продолжай улыбаться. Поймай на радио рок-н-ролл и иди по жизни со всем мужеством, которое сможешь собрать, и со всей верой, которую сумеешь сохранить. Держись, смелее, не отступай.

Все остальное – темнота.

7

– Эй!

– Эй, мистер, вы…

– …осторожнее!

– Этот чертов идиот наверняка…

Слова пролетали мимо, бессмысленные, как флаги на ветру или оторвавшиеся воздушные шарики. Вот и оградительные барьеры. В ноздри ему бил запах горящего в бочках керосина. Он видел зияющую темноту на месте улицы, слышал бег воды в этой приближающейся темноте, и звуки эти вызвали у него смех.

Он бросил Сильвера влево, проскочил так близко от барьеров, что штанина коснулась одного. Колеса Сильвера отделяли какие-то три дюйма от того места, где обрывался асфальт, и места для маневра не оставалось. Впереди, перед «Ювелирным магазином Кэша», вода поглотила всю мостовую и половину тротуара. Барьер перекрывал доступ на тротуар, который, подмытый снизу, буквально висел над провалом.

– Билл? – Голос Одры, ошеломленный и хрипловатый. Она словно только что проснулась, вырвалась из крепкого сна. – Билл, где мы? Что мы делаем?

– Хай-йо, Сильвер! – прокричал Билл, направляя Сильвера на барьер, который торчал из выбитой витрины магазина Кэша, под прямым углом к ней. – ХАЙЙО, СИЛЬВЕР, ВПЕРЕ-Е-ЕД!

Сильвер на скорости не меньше сорока миль в час ударил барьер, и его части разлетелись в разные стороны, оранжевая перекладина – в одну, подставки, напоминающие букву «А», – в другие. Одра закричала и обхватила Билла так крепко, что у него перехватило дыхание. Люди, что стояли вдоль Главной улицы, Канальной и Канзас-стрит, наблюдали.

Сильвер влетел на висящий над провалом участок тротуара. Билл почувствовал, как его левые бедро и колено чиркнули по стене ювелирного магазина. Почувствовал, как заднее колесо Сильвера вдруг просело, и понял, тротуар за ними рушится…

…а потом инерция Сильвера вынесла их на более безопасный участок тротуара. Билл крутанул руль, чтобы объехать перевернутый мусорный бак, и вновь выехал на мостовую. Заскрежетали тормоза. Он увидел радиаторную решетку приближающегося грузовика, и все равно не смог оборвать смех. Он проскочил то место, которое секундой позже занял грузовик. Черт, нечего тратить время попусту!

Крича, с льющимися из глаз слезами, Билл нажимал и нажимал грушу клаксона, вслушиваясь в каждый хриплый неприятный звук, вырывающийся в яркий дневной свет.

– Билл, мы же убьемся! – крикнула Одра, и, хотя в голосе слышался ужас, она тоже смеялась.

Билл повернул и на этот раз ощутил, что Одра повторила движение его тела, отчего управлять велосипедом стало проще, и им обоим держаться на нем стало проще, по крайней мере в этот короткий промежуток времени, и теперь они взаимодействовали, будто три живых существа.

– Ты так думаешь? – прокричал он в ответ.

– Я это знаю! – ответила она, а потом ухватила Билла за промежность, где член стоял столбом. – Но не останавливайся!

Насчет этого он ничего не сказал. Скорость Сильвера на холме Подъем-в-милю стала падать. Пулеметная дробь игральных карт распалась на отдельные выстрелы. Билл остановился и повернулся к Одре. Бледной, с широко раскрытыми глазами, несомненно, испуганной и ничего не понимающей… но очнувшейся, очнувшейся и смеющейся.

– Одра! – Он смеялся вместе с ней, помог слезть с Сильвера, прислонил велосипед к удачно оказавшейся под рукой каменной стене, обнял Одру. Принялся целовать лоб, глаза, щеки, губы, шею, груди.

И пока он это делал, она обнимала его.

– Билл, что случилось? Я помню, как вышла из самолета в Бангоре, а потом – ничего. Ты в порядке?

– Да.

– А я?

– Да. Теперь.

Она чуть оттолкнула его, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Билл, ты по-прежнему заикаешься?

– Нет. – Билл снова поцеловал ее. – Заикание ушло.

– Навсегда?

– Да, – кивнул он. – Думаю, на этот раз оно ушло навсегда.

– Ты говорил что-то насчет рок-н-ролла?

– Не знаю. Говорил?

– Я тебя люблю, – ответила она.

Он кивнул и улыбнулся. А улыбаясь, Билл выглядел очень юным, даже с лысой головой.

– Я тоже тебя люблю. Остальное – ерунда.

8

Он просыпается от этого сна, не в силах в точности вспомнить, что это был за сон. Знает только одно: во сне он снова стал ребенком. Он прикасается рукой к гладкой спине жены, которая сладко спит рядом и которой снятся свои сны; он думает, как это хорошо, быть ребенком, но хорошо быть и взрослым, иметь возможность поразмышлять о таинстве детства… о детской вере и детских желаниях. «Когда-нибудь я напишу об этом», – думает он и знает, что это всего лишь рассветная мысль, мысль, которая приходит в голову сразу после пробуждения. Но до чего приятно думать об этом в чистой утренней тишине, думать, что у детства есть свои милые секреты и оно посвящает в тайну смерти, перед лицом которой только и проявляются настоящие отвага и любовь. Думать о том, что взгляд в будущее подразумевает собой взгляд в прошлое и потому жизнь каждого создает собственную имитацию бессмертия: колесо.

Об этом иной раз думает Билл Денбро ранним утром, после того, как ему снились сны, в которых он почти что вспоминал свое детство и друзей, деливших его с ним 155.

Эта книга начата в Бангоре, штат Мэн, 9 сентября 1981 г.

и закончена в Бангоре, штат Мэн, 28 декабря 1985 г.

Оглавление

Часть 3. ВЗРОСЛЫЕ 3

Глава 10. Воссоединение 5

Глава 11. Пешие экскурсии 84

Глава 12. Три незваных гостя 188

ДЕРРИ: Третья интерлюдия 223

Часть 4. ИЮЛЬ 1958 ГОДА 241

Глава 13. Апокалиптическая битва камней 243

Глава 14. Альбом 297

Глава 15. Дымовая яма 341

Глава 16. Невезуха Эдди 381

Глава 17. Еще один пропавший: смерть Патрика Хокстеттера 441

Глава 18. «Яблочко» 486

ДЕРРИ: Четвертая интерлюдия 534

Часть 5. РИТУАЛ ЧУДЬ 553

Глава 19. Ночные бдения 555

Глава 20. Круг замыкается 668

Глава 21. Под городом 697

Глава 22. Ритуал Чудь 753

Глава 23. Исход 802

ДЕРРИ: Последняя интерлюдия 836

Эпилог. БИЛЛ ДЕНБРО ОБГОНЯЕТ ДЬЯВОЛА‐2 849

1

Джо Саут (1940–2012, настоящее имя Джо Саутер) – американский кантри- и поп-рок-музыкант, автор и исполнитель песен.

(обратно)

2

Маневренный летун – первые в мире управляемые санки. Созданы американским изобретателем Сэмюэлем Лидсом Алленом (1841–1918), получившим на них патент в 1889 г.

(обратно)

3

«Шип-энд-Шор» – компания, выпускающая дешевую, но стильную женскую одежду.

(обратно)

4

Перкинс, Энтони (1932–1992) – американский актер, после роли маньяка Нормана Бэйтса в триллере Альфреда Хичкока «Психо» (1960) и его сиквелах в основном снимался в малобюджетных фильмах ужасов.

(обратно)

5

Барристер – адвокат, имеющий право выступать в высших судах.

(обратно)

6

ППОР – программа подготовки офицеров-резервистов, действующая на базе колледжей и университетов. Реализуется с 1862 г.

(обратно)

7

Г. Рэп Браун (р. 1943, настоящее имя Джамал Абдулла Аль-Амин) – получил известность в 1960-х как председатель Студенческого комитета ненасильственных действий и министр юстиции партии «Черные пантеры». В настоящее время отбывает пожизненный срок за убийство.

(обратно)

8

Грэндмастер Флэш (р. 1958, настоящее имя Джозеф Сэддлер) – американский рэппер, стоявший у истоков хип-хоп-музыки.

(обратно)

9

«Тэтл» (от англ. Turtle – черепаха) – известная фирма по производству автокосметики.

(обратно)

10

Пардо, Доминик Джордж (1918–2014) – известный американский радио- и теледиктор.

(обратно)

11

«Запеченная Аляска» – мороженое в корочке безе.

(обратно)

12

«Инструктор» (1957) – фильм об инструкторе морских пехотинцев, Джек Уэбб (1920–1982) – исполнитель главной роли, режиссер и продюсер.

(обратно)

13

«Я – шпион» – популярный телесериал (1965–1968), в котором впервые на американском телевидении одну из главных ролей исполнил чернокожий актер.

(обратно)

14

Подробнее об этих убийствах можно прочитать в романе Стивена Кинга «Мертвая зона».

(обратно)

15

Убийства чернокожих детей в Атланте начались в 1979 г. и достигли пика в 1981–1982 гг. ФБР удалось арестовать человека, которого признали виновным в двух убийствах, но не во всех тринадцати.

(обратно)

16

Хант, Гаролдсон Лафайет (1889–1974) – американский миллиардер.

(обратно)

17

Джулеп – напиток из коньяка или виски с водой, сахаром, льдом и мятой.

(обратно)

18

Мистер Ти (р. 1952 г., настоящее имя Лоренс Туро) – известный американский актер, которого помимо прочих достоинств отличают внушительные габариты.

(обратно)

19

Джо Палука – герой комиксов, большой и неуязвимый.

(обратно)

20

Дорожный Бегун – персонаж мультфильмов.

(обратно)

21

Среди прочего Осборн (р. 1948, настоящее имя Джон Майкл Осборн) славится скверным характером и склонностью щедро пересыпать речь ругательствами.

(обратно)

22

«Фредерикс оф Голливуд» – известная компания по производству нижнего женского белья.

(обратно)

23

АМА – Американская медицинская ассоциация, профессиональная организация частнопрактикующих врачей, объединяющая врачей штатов и округов.

(обратно)

24

Печенье счастья (печенье с сюрпризом) – сухое печенье, внутри которого спрятано послание: полоска бумаги с пословицей, забавной фразой, предсказанием судьбы.

(обратно)

25

Браун, Джеймс Джозеф мл. (1933–2006) – американский певец, признанный одной из самых влиятельных фигур в поп-музыке XX века.

(обратно)

26

Ланжелан, Жорж (1908–1972) – французский писатель, рассказ «Муха» написан им на английском.

(обратно)

27

Аксон, дендрит – соответственно основной длинный и ветвящийся короткий отростки нейрона.

(обратно)

28

Речь идет о Джордже Буше-старшем, который занимал пост вице-президента в 1981–1989 гг. при президенте Рональде Рейгане и сам был президентом США в 1989–1993 гг.

(обратно)

29

«Это твоя жизнь» – название популярной телепередачи, которая выходила в эфир в 1952–1961 гг., а потом была возобновлена с 1972 г. В формате передачи ведущий приглашал в студию знаменитость, а потом, справляясь с материалами, подготовленными его командой, рассказывал биографию знаменитости и частенько удивлял его, приглашая кого-то из родственников или старых друзей.

(обратно)

30

Шутка, в которой обыгрывается трубочный табак «Принц Альберт». Покупатель звонит в табачный магазин и спрашивает: «Have you got Prince Albert in a can», и продавец понимает его как «У вас есть табак «Принц Альберт» в жестянке?» Но «in a can» имеет и другое значение – в сортире. То есть вопрос звучит: «Принц Альберт в вашем сортире?» После утвердительного ответа продавца звонящий говорит: «Better let the poor guy out».

(обратно)

31

Обыгрываются два значения английского глагола to run – бежать и работать (Pardon me, ma'am, is your refrigerator running).

(обратно)

32

Актеры, игравшие роль Дракулы в различных экранизациях.

(обратно)

33

Аллен, Мэл (1913–1996) – известный американский спортивный комментатор.

(обратно)

34

«Дом» – база, на которой стоит бэттер, принимая подачу питчера, и на которую должен вернуться, став раннером, если ему удается отбить мяч.

(обратно)

35

«Сполдинг» – компания по производству спортивных товаров.

(обратно)

36

Максимальное достижение бэттера – выбить мяч за дальнюю границу игрового поля, на трибуны или даже за них.

(обратно)

37

Шорт-стоп – игрок внутреннего поля, располагается между второй и третьей базами.

(обратно)

38

Окарина – древний духовой музыкальный инструмент, глиняная свистковая флейта.

(обратно)

39

«Красная птичка» – сленговое название секонала (по цвету таблеток), одного из самых популярных у наркоманов барбитуратов.

(обратно)

40

Паркер, Фесс Элиша-младший (1924–2010) – американский киноактер, многие предметы одежды, которые носил киношный Дейви Крокетт, пользовались огромной популярностью у подростков.

(обратно)

41

Один из видов марихуаны.

(обратно)

42

Кокс, Уоллес Мейнард (1924–1973) – американский комик и актер, получивший известность за исполнение главной роли в телевизионном сериале «Мистер Пиперс» (1952–1955). Участвовал в нескольких популярных телешоу, снялся более чем в 20 фильмах.

(обратно)

43

«Дэнни и Джуниорс» – филадельфийская рок-группа. Ричи имеет в виду их песню «Рок-н-ролл здесь навсегда»/«Rock'n'Roll Is Here To Stay» 1958 г.

(обратно)

44

Уильямс, Теодор Сэмюэль (1918–2002) – знаменитый американский бейсболист.

(обратно)

45

Стомп – разновидность джаза.

(обратно)

46

Фуничелло, Аннет (1942–2013) – американская певица и актриса.

(обратно)

47

«Сансет-Стрип, 77» – телесериал (1958–1964).

(обратно)

48

Валенс, Ричи (1941–1959) – американский певец, погиб в авиакатастрофе вместе с Бадди Холли и Биг-Боппером.

(обратно)

49

«Семейка Брейди» – популярный американский телесериал (1969–1974).

(обратно)

50

Энди Дивайн (1905–1977, настоящее имя Эндрю Варг Дивайн) – американский актер, получивший наибольшую известность после выхода на экран телесериала «Приключения Дикого Билла Хикока» (1951–1958), в котором главную роль сыграл Гай Мэдисон (1922–1996). Неистовый Билл (1937–1976, настоящее имя Джеймс Батлер Хикок) – герой периода освоения Дикого Запада.

(обратно)

51

Огаста – столица штата Мэн.

(обратно)

52

Дарвон – сильное болеутоляющее. Отпускается только по рецепту.

(обратно)

53

Шелтер – убежище для женщин, подвергшихся домашнему насилию.

(обратно)

54

Одно из объяснений этой вредной привычки: курят те, кого в младенчестве недокормили грудью.

(обратно)

55

Уотерфорд – город на юге Ирландии, славящийся своим хрусталем.

(обратно)

56

Хаб – аэропорт, являющийся пересадочным узлом.

(обратно)

57

23 октября 1929 г., «черный вторник», считается началом Великой депрессии.

(обратно)

58

Этот удар принес «Нью-йоркским гигантам» (профессиональная бейсбольная команда) 3 очка, победу в решающем матче и первое место в Национальной лиге.

(обратно)

59

«Мистер Кин, специалист по розыску без вести пропавших» – одно из первых детективных радио-шоу, рекордсмен-долгожитель (1937–1955).

(обратно)

60

Сматерс, Джеймс (1888–1967), изобретатель электрической пишущей машинки, жил в Канзас-Сити.

(обратно)

61

Жители Дерри на английском Derrymen. По произношению слово это близко к dairymen – дояры, работники молочной фермы.

(обратно)

62

Гувер, Джон Эдгар (1895–1972) – директор ФБР с 1924 до 1972 г.

(обратно)

63

Перевод Натальи Рейн.

(обратно)

64

Симьен, Сидни (1938–1998) – американский певец, песня «Моя киска» / «My Toot Toot» (1984) принесла ему мировую славу.

(обратно)

65

Баглеровская сигарета – под маркой «Баглер» в США с 1932 г. продавался табак и папиросная бумага для самодельных сигарет.

(обратно)

66

Нагель – большой деревянный гвоздь.

(обратно)

67

«Шугарфут» – телесериал-вестерн, демонстрировавшийся в 1957–1961 гг.

(обратно)

68

Вервольф – от немецкого Werwolf, волк-оборотень.

(обратно)

69

«Блэк кэт» – известнейшая американская компания по производству пиротехники.

(обратно)

70

«Бомба с вишнями» – рассыпной фейерверк красного цвета.

(обратно)

71

Маленький негритенок Самбо – герой детской книги «История маленького негритенка Самбо» (1899), написанной шотландской писательницей Элен Баннерман (1862–1946).

(обратно)

72

Анка, Пол Альберт (р. 1941) – американо-канадский автор-исполнитель и актер ливанского происхождения.

(обратно)

73

«Зарекс», «Кулэйд» – растворимые порошки для приготовления прохладительных напитков.

(обратно)

74

Ломбардо, Гай Альберт (1902–1977) – канадско-американский дирижер, аранжировщик, композитор. Песня «Испокон веку»/«Auld Lang Syne» – традиционный новогодний хит, впервые исполненный Гаем Ломбардо в 1929 г.

(обратно)

75

Ларсен, Дональд Джеймс (р. 1929) – американский бейсболист, питчер.

(обратно)

76

Мировая серия – решающая серия игр в сезоне, право играть в которой получают лучшие команды Американской и Национальной бейсбольных лиг.

(обратно)

77

Стэн копирует популярную песню «Куки, Куки, одолжи расческу»/«Kookie, Kookie, lend me your comb» из упомянутого выше популярного детективного телесериала «Сансет-Стрип, 77» (1958–1964).

(обратно)

78

«Гигантский коготь» – научно-фантастический фильм (1957), вошедший в историю как один из худших фильмов, прежде всего из-за безобразных спецэффектов.

(обратно)

79

Дик – не только имя, но и одно из названий мужского полового органа.

(обратно)

80

Санни Джим – прозвище зануды, брюзги.

(обратно)

81

«Дом восковых фигур» – фильм ужасов (1953).

(обратно)

82

Узор пейсли – имитирующий узор кашмирской шали, со сложным рисунком типа «огурцы».

(обратно)

83

«Мэд» – юмористический журнал, основанный в 1952 г.

(обратно)

84

Дракер, Морт (р. 1929) – известный американский карикатурист.

(обратно)

85

Подразумевается отмена «сухого закона».

(обратно)

86

Закон Вольстида – «сухой закон», принятый конгрессом в 1919 г.

(обратно)

87

Киванианцы – члены общественной организации «Киванис интернейшнл».

(обратно)

88

«Бирма-Шейв» – американская компания по производству крема для бритья. Проводила громкие рекламные кампании.

(обратно)

89

Зубная фея – сказочный персонаж, который дает детям деньги или подарки за выпавший молочный зуб. Его кладут под подушку, и фея берет молочный зуб и заменяет деньгами, как только ребенок засыпает.

(обратно)

90

Родни Дэнджерфилд (1921–2004, настоящее имя Джейкоб Коэн) – известный американский комик.

(обратно)

91

Джо Фрайди – герой «Драгнета», популярного полицейского сериала.

(обратно)

92

«Двадцать одно» – телевикторина, вышедшая в эфир в конце 1950-х гг.

(обратно)

93

«Мисс Рейнгольд» – ежегодный конкурс, который проводила пивоваренная компания «Рейнгольд бир». Любители пива выбирали девушку, которая в следующем году становилась «Лицом компании», изображалась на всех рекламных щитах и плакатах, а также на этикетках. Последнюю «Мисс Рейнгольд» того периода выбрали в 1964 г.

(обратно)

94

«Босокс» – так иногда называют профессиональную бейсбольную команду «Ред сокс» из Бостона.

(обратно)

95

Рут, Джордж Герман по прозвищу Бейб (Малыш) (1895–1948) – легендарный бейсболист, кумир болельщиков.

(обратно)

96

МГМ – «Метро-Голдвин-Майер», одна из крупнейших киностудий Голливуда.

(обратно)

97

Конуэй Твитти (1933–1993, настоящее имя Гарольд Ллойд Дженкинс) – один из самых успешных американских исполнителей кантри-музыки.

(обратно)

98

Кингфиш – персонаж юмористического радио- и телесериала «Амос и Энди», действие которого происходит в афроамериканской среде.

(обратно)

99

Бурсит – воспаление локтевой суставной сумки.

(обратно)

100

Бивер Кливер – герой сериала «Предоставьте это Биверу» (1957–1963).

(обратно)

101

Марáкас, или марáка, – древнейший ударно-шумовой инструмент коренных жителей Антильских островов – индейцев таино, разновидность погремушки, издающей при потряхивании характерный шуршащий звук.

(обратно)

102

«Скуибб» – фармакологическая компания.

(обратно)

103

Университет Депола – частный крупнейший католический университет США. Расположен в Чикаго.

(обратно)

104

«Blue skies» – небесная синева (англ.).

(обратно)

105

«Суд – это я» – первый роман (1947) Микки Спиллейна (1918–2006, настоящее имя Фрэнк Моррисон Спиллейн) о частном детективе Майке Хаммере.

(обратно)

106

«Лейн Брайант» – сеть магазинов одежды для крупных женщин.

(обратно)

107

Перелом по типу «зеленой ветки» – неполный перелом (надлом) длинной трубчатой кости.

(обратно)

108

«Лук»/«Look» – популярный американский журнал (1937–1971), выходивший дважды в месяц, в котором упор делался на фотографии, а не на длинные статьи. В конце 1950-х гг. тираж составлял порядка 4 млн экземпляров.

(обратно)

109

Мыльничная гонка – проводящиеся в США с 1934 г. гонки детских самодельных, без двигателей, автомобилей.

(обратно)

110

Диаметр колес детского возка «Чу-Чу флайер» – порядка 17 см.

(обратно)

111

Оукли, Энни (1860–1926) – знаменитый стрелок, выступала с цирковыми номерами.

(обратно)

112

1 пинта = 0,57 л.

(обратно)

113

Фабиан (р. 1943, настоящее имя Фабиано Энтони Форте) – американский певец, кумир молодежи конца 1950-х – начала 1960-х гг.

(обратно)

114

Авалон, Фрэнки (р. 1940) – американский певец и актер, кумир молодежи конца 1950-х – начала 1960-х.

(обратно)

115

Романы о подростках Фрэнке и Джо Харди, детективах-любителях (их отец – профессиональный частный детектив), предназначенные для детей и подростков, начали выходить в 1927 г., и с небольшими перерывами книги издаются до сих пор.

(обратно)

116

Рик Брэнт – герой серии научно-фантастических романов (1947–1989) Джона Блейна.

(обратно)

117

Нэнси Дрю – детектив-любитель, героиня многих романов для детей и подростков.

(обратно)

118

Хукер, Джон Ли (1917–2001) – американский блюзовый певец, гитарист.

(обратно)

119

Кондак – приспособление для перекатки бревен.

(обратно)

120

Кливленд, Гровер (1837–1908) – 22-й (1885–1889) и 24-й (1893–1897) президент США.

(обратно)

121

Вильсон, Вудро (1856–1924) – 28-й (1913–1921) президент США.

(обратно)

122

«Пóни-экспресс» – небольшая американская курьерская компания XIX в., поддерживавшая конную почту в Северной Америке.

(обратно)

123

Шапиро, Карл Джей (1913–2000) – известный американский поэт. Лауреат Пулитцеровской (1945) и многих других литературных премий.

(обратно)

124

Кейси, Эдгар (1877–1945) – американский ясновидящий и врачеватель.

(обратно)

125

Форт, Чарльз Гой (1874–1932) – американский исследователь «непознанного», составитель справочников по сенсациям, публицист, предтеча современного уфологического движения.

(обратно)

126

Билл чуть видоизменяет фразу из романа американской писательницы Ширли Джексон (1916–1965) «Призрак дома на холме» (1959): «Что бы ни бродило по Хилл-Хаусу, оно бродило в одиночестве».

(обратно)

127

Фултон, Джон Шин (1895–1979, настоящее имя Питер Джон Шин) – американский католический архиепископ, известный радио- и телепроповедник.

(обратно)

128

Хаммеровский фильм ужасов – английская кинокомпания «Хаммер филм продакшн», основанная в 1934 г., больше всего известна серией фильмов «Хаммеровский ужас», вышедшей на экраны в 1950–1970 гг. Среди них «Проклятие Франкенштейна», «Мумия», «Дракула».

(обратно)

129

На английском фраза звучит: «I club them, if they want a club». Клуб и накостылять передаются одним словом – «club», потому Рыгало и смеется.

(обратно)

130

«Арестуй их, Дэнно» – ключевая фраза, которой заканчивается почти каждая серия «Отдела 5-О».

(обратно)

131

«Пайплайн» – считается лучшей песней о серфинге.

(обратно)

132

«Шантис»/«The Chantays» – калифорнийская серф-рок-группа, «Пайплайн» – песня этой группы.

(обратно)

133

«Уайп-аут» – еще одна известная песня о серфинге.

(обратно)

134

Тонто – индеец, верный друг и спутник Одинокого рейнджера.

(обратно)

135

БДП – бесплатная доставка почты (в сельскую местность).

(обратно)

136

Слова из песни «Что скажешь»/«What do you say?» Чабби Чекера (р. 1941, настоящее имя Эрнест Эванс), американского певца и автора песен, очень популярного в конце 1950-х – начале 1960-х гг.

(обратно)

137

Глушитель «бомба с вишнями» – особый вид глушителя, разработанный в 1968 г. В нем выхлопные газы проходят по каналу, изолированному от корпуса слоем фибергласса. Название получил за громкий звук и красный цвет корпуса, вызывающий ассоциации с фейерверком «бомба с вишнями».

(обратно)

138

Чудо-хлеб – сорт белого хлеба из муки высшего сорта, который производится в США с 1921 г.

(обратно)

139

Эдди перефразирует Евангелие от Матфея (26:26, 28): «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое… пейте из нее все, сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов».

(обратно)

140

Саусолито – прибрежный городок в Калифорнии.

(обратно)

141

На радио замогильной сменой называют время от полуночи до восьми утра.

(обратно)

142

Рирпроекция – визуальное изображение какого-либо объекта съемки, используемое в качестве фона.

(обратно)

143

De nada – не за что (исп.).

(обратно)

144

Веселый зеленый великан – герой рекламных роликов.

(обратно)

145

«Пуйи-Фюиссе» – французское белое сухое вино более чем со столетней историей.

(обратно)

146

Рут Вестхаймер (р. 1928, настоящее имя Карола Рут Зигель), более известная как Доктор Рут, – американский сексопатолог, ведущая теле- и радиопередач, автор множества книг.

(обратно)

147

Дурацкий колпак – бумажный колпак, надевавшийся ленивым ученикам в виде наказания.

(обратно)

148

Тоннель Самнера – транспортный тоннель под Бостонской гаванью. Соединяет Бостон с международным аэропортом Логана.

(обратно)

149

О психологическом писательском блоке подробно рассказано в романе Стивена Кинга «Мешок с костями».

(обратно)

150

ФКСССА/FSLIK (Federal Saving and Loan Insurance Corporation) – Федеральная корпорация страхования ссудно-сберегательных ассоциаций; федеральное ведомство, страхующее депозиты в сберегательных институтах-членах (создано в 1934 г., ликвидировано в 1989 г.).

(обратно)

151

«Редстоун» – одна из первых американских ракет с атомной боеголовкой.

(обратно)

152

Лампа (фонарь) Коулмана – переносная лампа, в которой источником света является горящий сжиженный газ.

(обратно)

153

83 градуса по шкале Фаренгейта соответствуют 28,33 градуса по шкале Цельсия.

(обратно)

154

Ник Лоу (р. 1949, настоящее имя Николас Дрейн Лоу) – английский музыкант, автор песен, продюсер.

(обратно)

155

Пользуясь случаем, переводчик выражает искреннюю благодарность русскоязычным фэнам Стивена Кинга (прежде всего, Александру Викторову из Саратова, Борису Игонину из Минска, Петру Кадину из Северодвинска, Сергею Ларину из Рязани, Антону Могилевскому из Тель-Авива, Александру Сергееву из Мичуринска, Сергею Сухову из Новосибирска и Анатолию Филиппенко из Ижевска), принявшим участие в работе над черновыми материалами перевода, и администрации сайтов «Стивен Кинг. ру – Творчество Стивена Кинга», «Русский сайт Стивена Кинга» и «Стивен Кинг. Королевский клуб», усилиями которых эту работу удалось провести.

(обратно)

Оглавление

  • Часть 3 Взрослые
  •   Глава 10 Воссоединение
  •     1 Билл Денбро берет такси
  •     2 Билл Денбро присматривается
  •     3 Бен Хэнском сбрасывает вес
  •     4 Неудачники входят в курс дела
  •     5 Ричи бибикают
  •     6 Неудачникам приносят десерт
  •   Глава 11 Пешие экскурсии
  •     1 Бен Хэнском берет в библиотеке книгу
  •     2 Эдди Каспбрэк ловит мяч
  •     3 Бев Роган наносит визит
  •     4 Ричи несется прочь
  •     5 Билл Денбро видит призрака
  •     6 Майк Хэнлон находит связь
  •   Глава 12 Три незваных гостя
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  • Дерри: Третья интерлюдия
  • Часть 4 Июль 1958 года
  •   Глава 13 Апокалиптическая битва камней
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •   Глава 14 Альбом
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Глава 15 Дымовая яма
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Глава 16 Невезуха Эдди
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   Глава 17 Еще один пропавший: смерть Патрика Хокстеттера
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   Глава 18 «Яблочко»
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  • Дерри: Четвертая интерлюдия
  • Часть 5 Ритуал Чудь
  •   Глава 19 Ночные бдения
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •   Глава 20 Круг замыкается
  •     1 Том
  •     2 Одра
  •     3 Номер Эдди
  •     4
  •     5
  •     6 В Пустоши
  •   Глава 21 Под городом
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •   Глава 22 Ритуал Чудь
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4 Ричи
  •     5 Эдди
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9 Бен
  •     10
  •     11 Беверли
  •     12
  •   Глава 23 Исход
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4 Билл
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  • Дерри: Последняя интерлюдия
  • Эпилог Билл Денбро обгоняет дьявола‐2
  •   Оглавление Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Воссоединение», Стивен Кинг

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!