В девяти милях от жилища дьявола Андрей Терехов
Если мы окружены крысами, значит, корабль не идет ко дну.
Эрик ХофферБлаженство — спать, не видеть злобу дня,
Не ведать свары вашей и постыдства,
В неведении каменном забыться…
Прохожий, тсс… не пробуждай меня!
М. БуанарротиВера не раз забывала поднять стекла у своей "шкоды", но стихи ей подбросили впервые. Что удивляло, книга пахло книгой, а под снежно-белой обложкой шелестели обыкновенные бумажные листы. Никакого подвоха, никакой гадости и размашистое "от М" на переднем форзаце. Вера ядовито улыбнулась — она мечтала о душевном подарке от Германа, а получила черти чью арабскую лирику.
Длинная стрелка часов над Домом Союзов толкнулась в одиннадцать. Вера закрыла машину и пошагала по лужам и желтой хвое в круглосуточный магазин. Для тренировки — или по привычке — разум шифровал надписи на рекламных щитах: сегодня методом Тритемиуса. Буквы сдвигались с нормального алфавитного положения по формуле s=2p*p + 4p + 6 в зависимости от позиции в изначальном тексте. "Е" от салона красоты "Ева" превращалось в "Р", "В" в "Ч", "А" в "Г". "РЧГ".
Правая рука мешалась и била по бедру. Вера одевала ее в черную, до локтя перчатку с белым скорпионом, умывала, как ребенка, стригла ногти на непривычно длинных аккуратных пальцах, но чужая конечность оставалась до отвращения чужой.
Осенняя мгла наползала на каменную набережную, и асинхронно, чудно зажигались чугунные фонари. Тяжелые порывы ветра били по лицу, окутывали сыростью с беспокойного вздутого моря. От натуги скрипели дряхлые лиственницы, и хлопали на стенах рекламные афиши; водосточная труба гудела низко-низко, будто контрабас. Иногда в этом дымящемся сумраке проступали одинокие фигуры, переходили улицу и, как призраки, растворялись в сентябрьской ночи.
Мостовая вилась над волноотбойной стеной. Краем глаза Вера видела песчаную полосу, которая рывками выбивала у моря неразличимые в полусвете водоросли и камни. Тише накатывал гул. Линия горизонта таяла в мглистой зыби: тьма неба и тьма волн сливались в бесприютную черно-синюю бездну, которую боязливо, по дуге огибал забитый плавником берег. Испуганно кричали чайки.
За голенькими лиственницами мелькнул интернат для детей-инвалидов. Его эвакуировали в числе первых, и Вере, которая два десятка лет проходила набережную под детский смех и лепет, стало не по себе без веселых звуков. Она вспомнила, что через неделю или две эти камни под ногами, эти перламутровые окна, этот сонный город — всё — всё! — перемолотят потоки воды, и по телу пробежал озноб.
Вера миновала открытый штоф рома, который одиноко и тоскливо посвистывал на ветру, когда почувствовала чей-то взгляд. У основания волноотбойной стены, под лестницей, шевельнулась фигура. Вера прищурилась и заметила мужчину — он полулежал на песке и забавно пританцовывал. Ее это рассмешило. Пьяный, как весь город, подумала она. Кто-то заливал тревогу, кто-то потерю дома — большинство не понимало, что еще делать до эвакуации.
Магазин встретил Веру полупустыми рядами, а она все равно набрала полные пакеты ерунды и поневоле возвращалась на автобусе. Редкие пассажиры смотрели подозрительно, настороженно; на кабине водителя пузырилось объявление:
"Городская транспортная система Северо-Стрелецка прекращает работу 2 октября 2014 года".
В этом сквозило нечто фатальное, без толики надежды. Второго числа остановятся автобуса, четвертого закроют продуктовые магазины и отключат электричество, пятого — город покинет последний житель. Через неделю или две Северо-Стрелецк сметет вода.
Вере сделалось жутко и холодно. Она не заметила, что вышла и поднялась к себе на третий этаж, пока не услышала голос соседа. Оказалось, к ней часа два назад звонил мужчина лет сорока.
— Правда? А мы с ним трахаемся!
Арканов смутился, и довольная Вера вошла в дверь с табличкой:
"Коробка боли N 302
С просьбами идите на хрен".
Внутри она подпрыгнула от радости: Герман заходил к ней, каменный истукан сдвинулся — ур-ра!
Квартира Веры имела вид старой, но дружелюбной особы. При первом взгляде казалось, что вот-вот из-за угла выглянет мурка и потянется, замяучит, потрется о ноги. Но кошка не появлялась, и со временем у Веры возникло жуткое ощущение близкой и голодной черной дыры, которая затаилась в этих сонных комнатах, засасывая все живое.
Девушка в зеркале прихожей задумчиво потерла лоб и улыбнулась. Рыжеволосая (хотя виднелись темные корни), с глазами хищной птицы, с маленьким колечком в носу и шариком под тонкими губами. Сегодня она оделась в синие джинсы, черные сапоги и вязаную фиолетовую кофту, которая пахла нафталином. Вера никогда ее не застегивала. Под кофтой белела кружевная блуза под XIX век — с высоким воротником-стойкой, который скрывал шрамы на шее, — а из правого рукава, точно ядовитое жало, выглядывала затянутая в перчатку "насадка".
Герману не нравилось, как Вера одевалась, и она не раз читала приговор в его взгляде: мол, кофта старомодна, гвоздик вызывающий. Когда это молчаливое осуждение надоело, Вера нашла еще более старомодную блузу и еще более вызывающее колечко в нос.
Телефон не показал пропущенных вызовов, но это ничего не значило, и Вера занялась ужином. Она то и дело проверяла сотовый — пусто, пусто, пусто — пока не захотелось позвонить самой, но Вера держалась три недели и сохранила рекорд.
К полуночи ее охватило раздражение. Мобильный дремал, по радио, "тв" и на новостных сайтах говорили только об эвакуации, о плотине. Вера выключила телефон и сходила за книгой "От М". Это было издание "Рубайат" на двух языках — творение Омара Хайяама напечатали в переводе и на фарси. Ничего интересного Вера в сборнике не увидела: милые, старозаветные четверостишья, на втором десятке которых она и заснула.
* * *
Утром ничего не изменилось. Вера помылась левой рукой, сняла перчатку и обвела лаком желтого скорпиона на ногте безымянного пальца. Она делала так с трансплантации — сохраняла донорскую конечность в изначальном виде, будто однажды вернет ее, как арендованную машину.
Увы, молоко скисло, и Вера испортила кофе, который с любовью сварила по турецкому рецепту. Она пнула электроплиту и в праведном гневе отправилась за возвратом — как и вчера, по набережной.
Холодало. Сырой ветер без устали разбрасывал мусор, который больше не забирали из контейнеров. Море успокоилось и двигалось тяжело, натужно, будто у него началась одышка, вода напоминало стекло, которое, казалось, вот-вот затвердеет у берега. Вчерашняя певичка-бутылка пропала, а пьяный еще лежал под лестницей — на его подбородке переминалась чайка и с нескрываемым любопытством заглядывала в рот.
Вере сделалось не по себе. Она остановилась и посмотрела внимательнее — ни движения, только рубашка и брюки мужчины надувались от ветра. На набережной не было ни души, Вера сказала себе "это не мое дело" и поспешила прочь.
Двери магазина не открывалась, прилавки за окнами опустели. Вера двинула ногой по витрине и ни с чем зашагала домой. Внутри росли два противоположных чувства: раздражения и страха. На береговую линию внизу она старательно не смотрела, но у лестницы не выдержала и нашла взглядом мужчину. Он деревянной колодой валялся на песке.
Вера поискала взглядом прохожих — никого — и, нервничая все больше, спустилась с волноотбойной стены. Под ногами захрустел песок, она приблизилась к пьяному — долговязому рыжему мужчине лет сорока: аккуратная одежда, седина на висках — и тихо позвала:
— Эй, из нирваны?!
Рот незнакомца полузевал-полуулыбался. Одна рука вытянулась вдоль тела, другая уперлась в песок, точно мужчина вставал. Серые глаза, мутные и впалые, не шевелились. По спине Веры пробежал холодок, она поискала пульс на ледяном, одеревенелом запястье. Безуспешно. Попробовала найти яремную вену, но биение не чувствовалось. Вера взмокла.
— Да чтоб тебя. Блин. Блин.
Для проверки она щупала пульс у себя, но ничего не получалось, накатывал дикий страх. Наверху по набережной шла пара, и Вера позвала, сбиваясь:
— П-послушайте? Вы не… Тут, кажется, человек умер, я не могу найти пульс.
Мужчина приостановился, но спутница дернула его за рукав, и оба скрылись за интернатом.
Вера посмотрела в отчаянии на труп, собралась с мыслями и достала сотовый. Куда звонить? Она ткнула "0", "3", "вызов", и гундосый женский голос переключил на колл-центр северо-стрелецкого штаба эвакуации.
— Йоу, Евгений, — раздалось в трубке. — Че по чем? Год рождения и фамилия.
— Я… — Вера растерялась и на всякий случай проверила номер. — Я в скорую звонила, да-да. Я не о себе, тут человек, ну, дух испустил.
— Че испустил?
— Окочурился. Скапустился. Отдал Богу душу. Сыграл в ящик. Отправился в тридесятое царство. Врезал дуба. Приказал дол…
В трубке тяжело вздохнули и сказали "Ох еперный".
— Год, цыпа…
Она сдержалась и не ответила на "цыпу".
— Восемьдесят седьмой, блин, Воронцова. На Северном пляже у волноотбойной стены лежит мужчина, просто заберите его и, — Вера замялась, — ну, сделайте, что-нибудь, да-да.
— Воронцова Вера Павловна, — в телефоне послышалось клавиатурное крещендо, — есть. Уезжаешь на пароме, 5-го в 17:30, 3 причал, не проспи, цыпа. При посадке на паром при себе иметь доку…
— Бла-бла-бла. Вы заберете жмурика?
Некоторое время в трубке царило молчание.
— Это твоя родня испустила… ммм, окочурилась?
— Нет, какой-то мужик. Вчера он танцевал, — не к месту добавила Вера.
— Тогда оставь.
Она растерялась и спросила едва слышно:
— Что? Господи, вы его заберете?
— Цыпа, ты новости смотрела?
— Это что, социологический опрос?!
Но Евгений уже отключился.
Вера в раздражении уставилась на сотовый, на мертвеца. До чего же опрятно он выглядел: белая рубашка, красно-синий галстук, коричневые брюки, туфли, носки. В стороне грязным сугробом лежали вязаный свитер и пиджак — того же кофейно-клетчатого окраса. Одежда мужчине удивительно шла, будто ее шили на заказ.
Вера не понимала, что случилось с веселым незнакомцем. Приступ? Впрочем, какая разница.
— Мои глубочайшие извинения, — она развела руками. — Ну не мне же, в самом деле…
Вера в нерешительности пошла к лестнице и оглянулась только на втором пролете — где в нише волноотбойной стены приютилась скамейка. Почему мужчина сел на песке? Вера решила, что он спускался с набережной, откуда не заметил лавку. Да и наверняка окосел.
— Не ваше это дело, Вера Павловна, да-да.
* * *
По всем каналам крутили одно и то же — причал с птичьего полета, со стороны города, с паромов. Снова и снова наезжали скорые, полиция, кто-то рыдал. В деталях показывали тела, кровь, неразбериху.
"… давки на шестом причале погибло сорок семь и тяжело пострадали сто девять человек… благодаря оперативному руководству главврача 4 горбольницы Германа Миновича Неизвестного удалось свести число жертв до минимума… Министерство чрезвычайных ситуаций приняло решений о введении в городе военного положения до конца эвакуации…"
Вере стало дурно. Она побрела на кухню и заварила чай, но уже через минуту о нем забыла: представила день пятого октября, когда потянется очередь на последний паром. Что случится там?
/Мысли потянулись к Герману, который проявил себя в такой ситуации, и Вера почувствовала неподдельную гордость. Воскресила в уме его лицо, которое за последнее время слегка подернулось рябью и размылось. Выглядел Герман лет на сорок: подтянутый мужчина с уверенными чертами. На лбу и в углах губ наметились морщины, смотрел он пристально, холодно, с прищуром. В минуты радости на щеках проступали ямочки, но глаза не улыбались никогда — точно у фокусника, который отвлекал зрителя, пока проворачивал трюк. Вера годами размышляла, что за трюк Герман проворачивал с ней, но так и не поняла.
Она закурила, улыбнулась воспоминаниям и не выдержала — позвонила.
— Говори.
Округло и сухо, будто Герман не дышал ей в лицо горячим воздухом и не вдавливал ее тело своим в потные простыни.
— Ты заходил?
Вера снова против воли улыбнулась, но тут же уголки губ потянуло вниз — в динамике раздалось бесцветное "нет".
— Не заходил? Ну ты чего?
Ее обдало холодом, вспомнились слова соседа. Если не Герман, то?..
— Я не помню, где ты живешь. Что с рукой? Ты делала физиотерапию?
Вера ничего не понимала. Она бездумно подняла "насадку" и с трудом, со скрипом натянутой перчатки сжала чужие пальцы.
Мужчина лет сорока звонил в ее дверь. Мужчина лет сорока.
— Вера?
— Физиотерапия? Я… нет, мне надо бежать, да-да. Я рада была слышать твой голос.
Вера зажмурилась и сбросила вызов. Да, Герман пришивал эту руку — все нервы, сосуды и связки, — но иногда казалось, что судьба трансплантата волнует его больше, чем судьба хозяйки. А кем бы он стал без Веры, без ее изуродованного тела? Никому не известным докторишкой из никому не известного городка. Ни интервью по CNN, ни оборудования, ни поста главврача — ни-че-го. Мелкая серая жизнь.
Она помотала головой, отгоняя раздражение. Кто же заходил? Ноги будто сами потянули к Арканову.
— Как выглядел тот мужчина? Когда он был?
Длиннющий, белый как смерть, рыжий. Приходил около десяти-одиннадцати, когда Вера еще гуляла.
У нее заколотилось сердце.
— Коричневые штаны, белая рубашка, красно-синий галстук?
Увы, она не ошибалась.
* * *
Соленый влажный ветер взбивал волны и песок в грязную пену. На пляж надвигался с приливом властный, монотонный гул — разрастался, разбегался по берегу и с утроенной силой вышибал эхо из волноотбойной стены.
Вокруг тела бродили взъерошенные чайки и плаксиво выкрикивали. Вера изучала худое треугольное лицо мертвеца — кожа бледная, голубоватая — и ничего не чувствовала. Она его не знала: ни тонкого носа, ни гладко выбритого подбородка, ни близко посаженных карих глаз. Ни ушей, которые напоминали перевернутые груши.
Вера поборола брезгливость и левой рукой обыскала труп. Ноль документов, ноль денег, узкая металлическую расческа, спички и "ТАТ" билет на две поездки. Будто набросились падальщики и склевали самое ценное.
— Да кто же ты?
Из пиджака Вера вытащила сигареты "Somerton", таблетки "Новодигал", жевачку "Juicy Fruit" и еще один билет (его купили в 6:10 утра) — на электропоезд от центрального вокзала до станции "Северная сортировочная". Километрах в полутора от дома Веры.
Торговый представитель или сектант? Она пожала плечами и в замешательстве осмотрела берег. Что делать с телом?
* * *
Улицы затопил гнилой листопад, сонно посвистывал ветер. Шестая и первая больницы не работали, так что Вера против желания поехала к Герману. Навстречу побежала бесконечная улица кафе — вся в погасшей лапше из неоновых трубок, — затем юркнула в сторону и пропала. Дома опустились ниже уровня дороги и открыли взгляду пустыри вокруг четвертой больницы. Веру пробрал озноб, на языке возник неприятный металлический привкус: от шлагбаума тянулись ряды мертвецов — под грязными, в ржавых пятнах простынями, которые трепал и сдергивал злой осенний ветер. Между трупами ходила группа врачей, поодаль тарахтел "Камаз" с брезентовым кузовом, в который как мешки с песком закидывали проверенные тела.
Скорые до сих пор доставляли пострадавших с причала, и дальше вестибюля больницы не пускали. Левая стена (стена тщеславия, как мысленно обозвала Вера) пестрела наградами Германа и его фото с пациентами. Среди них Вера нашла себя: бледную, непричесанную, с неприкрытыми шрамами на шее и ключицах. Она смотрит на Германа, а тот, как обычно, в космос или в себя.
Постовая медсестра не без раздражения выслушала Веру и перенаправила тело в городской крематорий.
— Сейчас всех сжигают, моргам запретили принимать тела. Ну, или оставьте у ворот, там отвезут, как проверят.
— А вскрытие? Или что вы там, блин, делаете?
— В кре-ма-то-рий, — как для глупой повторила медсестра.
Вера поморщилась от досады, вышла и набрала Германа.
— Говори, — бесцветным голосом ответил он.
— У тебя в больнице работает патанатом? Твои жабы меня не пускают.
Некоторое время в трубке царило молчание, и Вера подумала, что Герман уснул.
— Ты снова говоришь шифровками?
— Что? Нет, это открытый текст. Я нашла труп.
— Зачем?
— Затем. Я нашла труп и хочу провести вскрытие. Вы, что там, спите все?
— Крематорий.
— Ты изде…
— Вера, отвези тело в крематорий, затем вернись домой, поешь, соберись. Жди очереди на эвакуацию.
— Не говори со мной как с ребенком.
— Не веди себя как ребенок.
Вера стиснула зубы, с силой вдавила отмену вызова и обошла территорию больницы. В корпусе прозекторского отделения ее окликнула еще одна медсестра, на что получила в ответ "иди на хрен". Веру охватило злое веселое настроение. Она изгонит этот бледный призрак сомнений, пусть только ей объяснят смерть… "Длинного". "Рыжего"? Нет, "Сомертона", как сигареты.
Прозектору — старушке с крохотной головой, Сундуковой Лидии Михайловне, — Вера с порога заявила, что привезла тело.
— Я не из полиции, вообще ниоткуда. Он вчера приходил ко мне, а потом, уфф, умер, а я не верю в такие совпадения. Я заплачу, просто успокойте меня и скажите, что он умер своей смертью. Хорошо? А потом я сама отвезу в чертов крематорий. Я звонила в штаб-эвакуации, но там какой-то идиот. Я просила на посту, но… Вы сделаете? Я заплачу — тысячу, две, три. Сколько?
Вера достала кошелек и посчитала деньги.
— С собой шестьсот пятьдесят восемь и 70 копеек, но остальное я привезу. Или перечислю. Зуб даю.
Лицо старушки подобрело.
— Золотце, это тебе руку Герман Минович пришивал?
— Да-да, — буркнула Вера.
— Ясненько. Ты миротворец?
— Нет, — такие вопросы всегда ее напрягали. — Не миротворец.
— Ясненько. Ясненько. Ну что… тысяч за десять я тебя успокою.
Веру сумма ошеломила.
— Нет. Тогда не надо, — она вспомнила лежачий танец незнакомца. — Или… Ну… Господи, я не знаю. Ладно, Бог с ним. Хорошо. Десять. Хорошо!
— Пфф, ну тащи.
— Сама?
— Золотце, ты видишь здесь кого-то еще?
Вера не без труда привезла тело и закружила вокруг стола. Разум одолевали сомнения: зачем возиться с чужим трупом, спорить, тратить такие суммы? На кой черт? Глупо. Вера уже подумывала, не остановить ли врача, когда Сундукова заметила:
— Что-то знакомое лицо у твоего друга.
Вера встрепенулась.
— Он не друг. Вы его знаете?
— Золотце, когда каждый день кого-то потрошишь, — старушка с хрустом раскрыла грудную клетку "Сомертона", — кажется, что все встречные тут побывали. Выключи тягу в соседнем кабинете, душновато.
— Господи, у меня так же с текстами. В каждом вижу зашифрованное послание. Вот если раскодировать вашу фамилию с ключом "смерть" по таблице Виженера, то получится "ажиуво". Почти что "А ЖИВО", да-да.
— Золотце, тяга.
Вера выключила ее и бродила по холодной белой больнице: то порывалась зайти к Герману, то курила — а пачка таяла будто снег, — то читала в машине "Рубайи", но не понимала их смысл. Тонкий-тонкий намек, который шел с первых же строк, но никак не постигался.
Ожидание в очереди к зубному, когда у тебя ничего не болит. Умер чужой человек, ну, какая разница? Никакой, а гнетет, свербит, почти требует.
Около трех Сундукова позвала Веру.
— Вещи возвращаю тебе. Материалы для лаборатории передадут через эвакуационный санпост в третью горбольницу Синего мыса. Здесь уже ничего не работает. Напиши телефон для них.
Вера написала сотовый, и Сундукова озвучила заключение:
— Организм, в целом, в хорошем состоянии. Внешне: развитые икроножные мышцы, как у бегуна. Деформированные из-за узкой обуви стопы. На плече — татуировка летучей мыши.
— Военная разведка?
— Тебе, золотце, лучше знать. Кровь прилила к голове, глотка и пищевод распухли, покрылись язвами и белым налетом. Смерть наступила между 22:00 и 24:00 вчера (Вера вздрогнула — она проходила мимо около 23:00). Причина — сердечная недостаточность. Что еще? Уфф. Имеется порок межпредсердной перегородки. ЖКТ: в желудке смешивание крови с остатками пищи. Кровь, скорее всего, из пищевода, пораженного рвотными массами. Воспаление второго отдела двенадцатиперстной кишки. Воспалены обе почки, в печени переизбыток крови в сосудах. Селезёнка превышает нормы по размерам в 3 раза. Признаки острого гастрита. Последнее, что он ел за 3–4 часа до смерти, это пирог с овощами и мясом. Аспирационный отек легких, в дыхательных путях рвотные массы. Остальное — в лаборатории. Или еще что-то? Ммм, нет, вроде бы, все.
Вера нахмурилась. Рядом с телом и на нем не было следов рвоты. Мужчину стошнило, он нашел в себе силы умыться, но…
— Так отчего он испустил дух?
Сундукова предположила, что незнакомец перепил или съел "не то".
Алкогольное отравление! Остатки задора канули в лету, навалилась лень. Вера погрузила "Сомертона" и закурила предпоследнюю в пачке сигарету. На выезде замигал датчик топлива, но он часто просыпался на подъемах, и получил в ответ лишь сардоническую гримасу.
* * *
Вера смотрела, как мертвеца везут по бесконечному серому крематорию. Тревожно гудел вентилятор, по окнам стучал дождь. Ей вспоминался полутанец "Сомертона".
Человек веселился и умер. Ни документов, ни кошелька, ни сумки. Незнакомец без жизненно важных вещей заглянул к Вере, порадовался и скончался. Или его ограбили?
Билет! В 6:10 утра — по времени покупки — мужчина посетил Центральный вокзал. Приезжий оставил бы вещи в гостинице, но в здравом уме никто не поехал бы сейчас в Северо-Стрелецк. Или нашлась очень-очень-очень-очень-очень веская причина?
Что-то шевельнулось внутри — сомнение или угрызение, — Вера остановила работников и сняла на телефон лицо "Сомертона".
В машине она осмотрела одежду: швы ровные, этикетки неаккуратно срезали. Ничего странного, разве что костюм такого качества в Северо-Стрелецке найдется всего в двух-трех магазинах.
Вера посидела с закрытыми глазами и решила использовать фото. Увы, в немногих, еще работающих местах незнакомца не узнали, не повезло и в отелях. Вера совсем отчаялась, когда проехала мимо вокзала и подумала о камере хранения.
Он доживал дни в страшноватом кирпичном здании. Вечерело, и закат догорал на его верхних окнах, а дорога и одноэтажные общежития рыбзавода погружались в прохладную тень. Цеха закрылись в девяносто шестом, и еще с тех пор на одном из зданий чернели две бесконечно далекие надписи: "Мы требуем выплаты зарплат" и "Я требую счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный".
У дверей вокзала трепало ветром новенькие чистенькие объявления:
"В связи с подтоплением городской канализации санузлы на территории вокзала не работают".
"В связи с затоплением Стрелецкого тоннеля в ночь на 1 октября железнодорожное сообщение с Архангельском прекращено".
Вере показалось, что из улицы откачали воздух. Эту ветку и автотрассу — которая тоже проходила по тоннелю — МЧС выбрало основным направлением эвакуации. Если осталась одна паромная переправа, то Вера понимала, что довело толпу на причале.
* * *
Из шестидесяти камер хранения "занято" горело на одной. У Веры заколотилось сердце, она поискала администратора и сказала, что потеряла карточку мужа:
— А его эвакуировали, да-да.
— Вот как? Мы уже хотели себе забрать, — пошутил администратор. — Точно ваше-то?
— Мамой клянусь.
— Хотя бы скажите, что там лежит.
Веру бросило в жар. Документы и кошелек? А если их взяли с трупа прохожие? Носки? Трусы?
Молчание затягивалось.
— Девушка?
Нарядная одежда, рыжие волосы, выбритое лицо. Выбритое лицо.
— Бритва, зубная щетка, зубная паста, полотенце, помазок для бри…
Вера испугалась, что бритва электрическая, но администратор уже махал руками.
— Хватит-хватит, — он открыл камеру, достал чемодан и проверил. — Забирайте.
Внутри камеры оказался кофейного оттенка чемодан, а в нем: красный домашний халат с поясом, красные мягкие тапочки, четыре пары красных трусов (двое "семейников" и двое обычных), красная пижама, набор для бритья и электрическая отвертка. Спортивного покроя пиджак, шесть носовых платков в красно-синюю полоску, три галстука (два бежевых и один красно-синий, как на "Сомертоне"), три рубашки (две белых, одна бежевая), пластиковый мешок из прачечной, пара ножниц и один нож с кольцом на рукоятке — вся троица в самодельных ножнах из туго замотанного белого пластыря. Помазок с белыми кристаллами на ворсинках, пара светло-кофейных брюк, шарф и полотенце, зажигалка на солнечных батареях, зубная щетка, зубная паста, бритва. Алюминиевый лист со вмятинами от ножниц, четыре майки, коричневая пуговица, мыльница, чайная ложка, сломанные ножницы, бумажная катушка с нитками и иголкой и 6 карандашей, три мягких, три твердых, — один "Koh-i-Noor", остальные марки "DERWENT". В мыльнице пряталось увядшее фото Веры в венке из ромашек, — еще до армии, до взрыва, до рыжих волос и пирсинга. Как и на всех снимках выглядела она нелепо, словно ее одолел столбняк, но сейчас не смогла отвернуться: все сжималось и холодело внутри, будто из теней проступал кровавый призрак.
Вера как во сне бросила вещи на заднее сиденье "шкоды" и машинально перебирала. В голову ничего не приходило, кроме лета в десятом классе, странных увлечений хозяина ножницами и тотальным геноцидом ярлыков.
Чтобы отвлечься, она сравнила одежду и обувь с трупа и из чемодана — все сошлось по цветам и размерам, все было опрятно сшито, словно на заказ или из дорогого бутика.
Через полчаса Вера знала, что 30 сентября "Сомертон" сошел с ночного (04:16) экспресса из Архангельска. После инцидента на плотине в город ехали только солдаты и МЧС-вцы, так что сотрудники запомнили приятно одетого гражданского. Он спрашивал с прибалтийским акцентом, когда откроется привокзальное кафе.
В 6:10 утра "Сомертон" купил в кассе билет до Северной сортировочной, но на электричку в 11:07 опоздал — последнее тоже видели. Раззавтракался в кафе? Заболтался со знакомым? Приводил себя в порядок? Ведь лицо было чистое, как если бы "Сомертон" брился с утра. Вера утвердилась в этой идее, когда вспомнила объявление о туалетах.
Либо мужчина побрился в поезде (что маловероятно, щетина отросла бы с ночи), либо чересчур долго искал общественный туалет. Вера позвонила в штаб эвакуации и узнала, что в 30-го вода поднялась в центре и на юго-востоке. Получалось, у вокзала "Сомертон" не попал в уборную. А где?
Вера вытолкалась на улицу и нашла взглядом автобусные остановки. "Девятый" и "сорок восьмой" ходили в другие части города, а вот "двенадцатый" Вера не помнила и проверила — и маршрут, и билет "Сомертона". На турникете она узнала, что ТАТ использовали, а у водителя — что конечная прячется метрах в двухстах от места, где лежало тело. Вера удивилась: знак там не повесили, и ничто не говорило о существовании остановки.
Незнакомец явился в город, оставил вещи в камере хранения, опоздал на электричку и поехал автобусом. Не к Вере, нет, она до семи колобродила дома и услышала бы звонок. Так куда отправился "Сомертон"? Для кого намывался? Женщины?
У Веры заломило виски, а вопросы все лезли и лезли в голову.
Где карточка от камеры хранения? Где деньги и документы? Если труп обобрали на пляже, то почему не пришли за чемоданом?
Или пришли, но взяли главное?
Она поехала домой, но на очередном повороте засигналило о нехватке топлива, "шкода" покудахтала и заглохла.
— Да твою же налево.
В районе не нашлось ни одной заправки, и Вера в растерянности вернулась к машине. Воздух темнел, меж домами наливались сизые тени; холодало.
Она потерянно перебирала в телефоне — кому бы позвонить? — пока не наткнулась на имя Германа и не вдавила с силой, с раздражением кнопку.
— Говори.
О, Господи! Опять это холодное, черствое, обидное слово. Вере пожалела о звонке и молча держала сотовый — у нее не хватало сил ни ответить, ни отменить вызов.
— Вера, чего ты хочешь?
Вера подумала, что замечательно было бы поесть, умыться и найти бензин. И зашифровать имя Герман — методом Хилла с ключом "идиот".
— Вера, я не…
Она хотела это сказать, но затем ее прорвало будто Стрелецкую плотину:
— Не бзди. Я коротко. Я очень долго ждала такого… ну, чувства. Думала, что оно случилось давно, а, нет, только сейчас. Я охрененно тебе, блин, благодарна за это чувство, хоть оно и без ответа. Так что сейчас я хочу просто переспать.
Тишина. Тишина. Ти-ши…
— А может быть, ответ есть, только в ином виде?
* * *
Под ноги, на лицо и плечи ложились мягкие бурые листья. В ушах порывами взревывал ветер. Вера бродила по парковке и докуривала последнюю сигарету, пока Герман оформлял номер в гостевом доме. Ее колотило от волнения, предвкушения, опасений — от того вала, оползня эмоций, который обрушился с первой секунды встречи.
Она опять сдалась, ну что такое? И снова сходишь с ума, и снова эта ерунда с домами — когда Герман избегает квартиру Веры, а к себе не зовет. То ли у него там жена, то ли дети, которые тихими мороками тянутся из прошлых дней.
Внизу синела бухта Северо-Стрелецка, вереницей уплывали паромы, похожие на перезрелые белые огурцы. За автострадой тянулся к небу лес, а над ним, над туманом и солнцем дыбилась, словно мертвое языческое божество, плотина ГЭС. Даже отсюда Вера видела змеистую трещину, которая делила бетонную стену на две хрупкие половинки.
Сигарета иссякла, и Вера дошла до своей машины — за пачкой "Сомертона". Краем глаза она заметила движение и увидела, как от плотины отделился пласт и медленно соскальзывает, разбрасывая по ущельям зловещее эхо.
Вере сделалось жутко и холодно. Она замерла в ужасе, что сквозь бетон вот-вот хлынет вода, и лихорадочно думала, куда бежать, где спасаться.
Минуты шли, ничего не происходило. Страх скрутил живот и понемногу отпускал. Вера нашарила дрожащими руками зажигалку и открыла пачку незнакомца. Кроме одной, сигареты торчали вверх ногами и представляли явно другую марку.
Она изучала странную композицию, пока чья-то рука не обняла Веру за ребра. Смуглая мужская рука в пятнах белой краски.
Вера напряглась, но затем прижалась спиной, словно заработал невидимый магнит. Словно этот человек, что имел такую огромную, непостижимую власть над Верой, затянул вокруг ее шеи поводок.
— Господи, я совсем закурилась, самой противно. Ты пациентов красил?
Герман не отвечал, но Вера чувствовала на затылке его дыхание.
— Смотри, новая загадка моего трупа, да-да.
Она протянула сигареты.
— Мертвое мертвым, — послышался равнодушный ответ. — Не занимайся ерундой.
Вера обернулась. В уголках глаз и губ Германа витала тень улыбки — будто он разгадал тайну опрокинутой пачки. Вера не в первый раз ощущала, что Герман считает себя умнее. Ведь он нейрохирург мирового масштаба, а она бывший солдат с чужой рукой, титановой ключицей, винтами в ребрах и шрамами, шрамами, шрамами. Человек без образования, без здоровья, без будущего.
Они сойдутся на пару недель-месяцев, и Герман приласкает ее с вежливым и равнодушным видом, а она изобразит, что все ее устраивает, пока снова — снова! снова! — не выкинет в прибой дремлющий без звонков телефон.
Пока порочный круг не замкнется намертво.
* * *
Вера проснулась от удара: свалилась с кровати и лежала на полу голышом. В голову пришло, что Герман увидит шрамы, и она быстро укуталась в простыню.
— Ты где? Ты уже кушал?
За окном моросило. Не виднелось ни Германа, ни перчатки — первое расстраивало, второе пугало. Все объяснила куцая записка:
"Рефлексы низкие. Занимайся с рукой, такой шанс выпадает раз в жизни.
Номер оплачен до 12, но хозяев эвакуировали утром, никто не следит".
Вера без удовольствия осмотрела "насадку" — желтый скорпион на ногте немного стерся — и в странном настроении оделась.
Шанс! Чем чаще Герман повторял это в разнокалиберных вариациях ("ты вытянула выигрышный билет", "такое ре-е-едкое совпадение антигенов" "ты словно получила вторую жизнь"), тем больше Вера злилась. А сколько шансов оказаться на пути ударной волны?
Часы на телефоне еще не доползли до девяти, и Вера принесла из машины "Рубайат": лежала, читала, пила холодный кофе, который они с Германом заварили в бутылке минералки. По окнам грохали редкие капли, но в номере царили духота и тишина, точно в обитой войлоком палате для душевнобольных.
К середине книги Вера начала понимать, что за подтекст чудился ей: нечто вроде "живи счастливым, не жалей о смерти". Сначала это нравилось, но второй смысл чуть преобладал, и появилось мимолетное, но неприятное чувство, будто персидский поэт подталкивает к самоубийству.
— Иди на хрен.
Вера попробовала включить телевизор, но электричества не было, и она посмотрела новости в телефоне:
"…несколько попыток инъецировать наиболее опасные трещины в контакте бетона плотины и ее основания с помощью эпоксидного состава завершились удачей. Тем не менее МЧС продолжает поэтапную эвакуацию Северо-Стрелецка и близлежащих деревень. Обстановка в городе оценивается как напряженная, для предотвращения стычек между населением введен батальон 70 мотострелковой бригады. От электричества отключены семь районов из двенадцати, сообщается о перебоях с водоснабжением".
Последнее рассмешило Веру — настолько казалось невероятным и глупым умереть от жажды перед наводнением.
* * *
Герман слил в "шкоду" половину бака, но значок топлива злорадно подмигивал, и Вера покружила по окраине в поисках заправок. Увы, открытых не нашлось, как и большинства жителей. В разбитых шинами лужах искажались безмолвные дома и опрокинутое небо: зловещий городской вакуум.
О мертвеце с пляжа Вера не думала, последняя ночь сделала неприятную находку далекой и зыбкой. И все было бы замечательно, если бы у подъезда не позвонили из лаборатории:
— Ну, так в крови и моче токсическая доза дигоксина, но от такой обычно не умирают.
— Это, блин, что? Яд?
— Нет, лекарство для сердечников. Содержание алкоголя в крови 2,2 промилле.
— Это много.
— Да, изрядно, но и от этого редко умирают, а вот алкоголь и дигоксин вместе вполне убийственны. Если хочешь жить, такой коктейль не принимаешь. Плюс у вашего человечка метастазы в образцах печени, почек и селезенки. Выводы делайте сами.
Вера удивилась.
— Он же выглядел как спортсмен. Постойте, а какого хрена на вскрытии ничего не сказали?
— Ну, так все зависит от организма. И врача. Куда вам выслать результаты?
* * *
Вера вошла в свою "коробку боли", где обнаружила, что электричества и воды нет, а под холодильником натекла пахучая лужа. Она убралась, поела, принесла из машины вещи "Сомертона" и разложила на полу: у двери "пляжные", у стены — из чемодана.
В глаза бросилась яркая упаковка таблеток, и Вера достала инструкцию.
— … сердечный гликозид… действующее вещество дигоксин… передозировка: тошнота, рвота, диарея, боль в животе, некроз кишечника, желудочковая пароксизмальная тахикардия, желудочковая экстрасистолия (часто политопная или бигеминия), узловая тахикардия, синоатриальная блокада, мерцание и трепетание предсердий, AV блокада… спутанность сознания… снижение остроты зрения, окрашивание видимых предметов в желто-зеленый цвет, мелькание "мушек" перед глазами, восприятие предметов в уменьшенном или увеличенном виде…
Она перечитала — нет, взгляд не обманывал. "Если хочешь жить, такой коктейль не принимают". Вера помотала головой и осмотрела другие вещи.
Из засоленных манжет бежевых брюк — близнецов тех, что с трупа, — высыпался песок, а из кармана — 6 рублей. Вере показалось это странным, точно вселенная непостижимым образом перепутала вещи: грязь и деньги были к месту в одежде с пляжа.
Дальше — больше: на подкладке чемоданных брюк нашлась непонятная метка "Лацити", как и на мешке из химчистки (без последней "и"), на одной майке и красно-синем галстуке.
Вера почувствовала озноб и на миг остановилась. Почему "Сомертон" срезал не все бирки? Чтобы его не узнали? Или ярлыки уничтожал не хозяин, а человек, который забрал документы и карточку от камеры хранения? Тогда он оставил бы ложные следы. Или он рассеянный?
На белой "чемоданной" рубашке оставался ярлык изготовителя, что добавляло подозрений.
Вера изучила брюки — на этот раз с пляжа. Ничего. Чистые, аккуратные, чуть мятые. Или? Вера зацепилась ногтем за грубые швы в кармане, вывернула его и обнаружила мешочек, подшитый внутрь. Сердце заколотилось у горла. Вера рванула нитки руками, надкусила, и на свет появился огрызок бумаги с фразой: "Raftand-o ravim".
Вера испуганно посмотрела на "Рубайат", который подбросили в машину 30-го, когда заходил незнакомец. Она медленно, недоверчиво подошла к книге и полистала ее в поисках неполного фрагмента. Тот приютился на 220-ой странице, где "Сомертон" вырезал из персидского варианта слова "уходили и уходим".
Anan ke kohan bovand-o anan ke nov-and,
Har yek pey-ye yekdigar yekayek bešavand.
V-in molk-e jahan be kas namanad javid,
Raftand-o ravim-o baz ayand-o ravand.
Рядом — карандашом, легким, разгонистым почерком написали:
ICRBFSUSKWVUVYOPVWHVDRNEZDPLRZ
MLIAOI(шесть букв зачеркнуты)
OIKCXRTVCRLGWLRWQWRQSXMWHKVKZTZROR
YGVRWHSPUDPEOPSUOOAEDHNSNRLGMGPANETP(последние шесть букв зачеркнуты)
LSFELSLBUUISZCXNLAPYFKSCLOEYO
963-515-22-38.
Вера бездумно разглядывала тарабарщину, затем достала мобильный и набрала номер.
* * *
Его хозяйку звали Жанна Игнатовна Лист. Молодость ее отцвела, но женщина храбро сражалась со временем: ухаживала за собой и аккуратно заменяла очарование юности элегантностью. Дом Жанны нашелся в двух улицах от Веры и метрах в семистах от места обнаружения "Сомертона".
Когда Вера пришла, в квартире пульсировал жуткий скандал.
— … я тебя предупреждаю! — звенел баритон из соседней комнаты. Жанна вздергивала брови и просила мужа успокоиться. Веру она угостила чаем и слоеным пирогом с овощами и мясом, который на вкус весьма-весьма перележал. Вера подумала, что не хватало еще отравиться и пропустить эвакуацию, но решила поесть впрок. В мыслях вспыхнул неуловимый образ, дежавю со слоеным пирогом — вспыхнул и, как назло, потух.
Наконец появились мужчина, который неприветливо взглянул на Веру и повернулся к жене.
— Я узнаю, что ты… что ты крутишь с кем, если я узнаю… ты Сашку больше не увидишь, ты света белого не увидишь! Будешь покупать свою дребедень на зарплату медсестры, посмотрю, как ты запоешь!
— Па-ап, у меня пузико болит.
Из комнаты выполз мальчишка: сморщил мордашку и потер живот.
Вера пожалела, что не умеет растворяться в воздухе.
— Жанна Игнатовна, я, блин, зайду позже?
— Да нет уж! — огрызнулся мужчина. — Оставайтесь. Ей чужие всегда интереснее, чем семья. Я тебя предупреждаю! Ты поняла?
Жанна тяжело вздохнула и повернулась к Вере.
— Так что ты хотела спросить? И почему это нельзя было по телефону?
Вера нерешительно достала посмертное фото "Сомертона" и протянула хозяйке.
— Извините, вы знаете его?
Мужчина подошел ближе. Жанна молчала некоторое время, на ее скулах выступили желваки.
— Нет, — она нарочито повернулась к мужу, словно отвечала на допросе, — кто это?
Вера обрисовала последние дни, показала страницу с абракадаброй, но Жанна качнула головой.
— Нет, тут я ничем не смогу помочь. Не понимаю, зачем там наш номер. Хотя я когда-то дарила такую книгу. Да, именно такое издание "Рубайат".
Жанна снова демонстративно посмотрела на мужа, на что он желчно оскалился.
— Дарили? — изумилась Вера. — Господи, кому?
— Своему… другу. Очень давно, он был военным летчиком, постоянно переезжал, и нам пришлось расстаться. Да, я и подарила со смыслом — чтобы мы оба не жалели о разлуке, а радовались тому, что у нас было. Но это было очень давно, да и выглядел он по-другому. Нет, это не он.
Вера спросила, остались ли у Жанны контакты офицера. Та на минуту задумалась, затем ушла в комнату и вернулась с бумажкой. Все это время муж прожигал Веру ненавидящим взглядом.
— Здесь его последний номер, но это было много лет назад. И он все время переезжал.
Что-то грустное прозвучало в последних словах. Вера поблагодарила хозяйку и направилась к двери. В коридоре она заметила фото, где Жанна и ее муж обнимали барышню со скрипкой. Девушка кривлялась, но смотрелась хорошо — несмотря на странные уши, непропорционально широкие сверху, и улыбку без двух резцов.
Внимание Веры зацепило желтоватое пятнышко, но она дернула головой и вышла.
Лужи на улицах выросли, хотя дождь не шел; под ногами бежали ручейки. Вера набрала номер летчика, откуда ее направили на другой адрес, а там на еще один и еще, и еще, и еще — пока усталый мужской голос не заявил, что вполне себе жив, что, да, книгу получал и хранил до того, как ее попросил один следователь.
— Кажется, Житов. Зачем? Он не уточнял, а мне не до того было. А как Марианна?
— Кто, блин?
— Дочка Жанны.
"От М". От Марианны?
Тело будто пронзил заряд тока. Вера вспомнила фото девушки и ту деталь, которая сначала ускользнула от разума: на правом безымянном пальце скрипачки желтел скорпион.
* * *
Сердце вышибало ребра изнутри, в ушах гудело.
Вера машинально добрела до волноотбойной стены и опустилась на песок, который не сохранил ни следа "Сомертона". Она сидела несколько минут, собираясь с мыслями, затем сняла перчатку с чужой — такой чужой сейчас — руки и стерла остатки желтого лака. Хотелось одного: вцепиться в линию шва у локтя и содрать с себя это инородное тело. Мертвое, незнакомое.
Было сыро и холодно, на горизонте затягивало в зыбкую кровавую даль заката брюхастые облака. Неприветливое море с шипением рыло берег, и могучие валы катили друг за другом, словно по конвейерной ленте — чтобы под конец с грохотом и хрипом швырнуть в лицо Веры облако водяной пыли. По берегу косолапо брела чайка с переломанным крылом и попискивала слабым голосом.
До дома Жанны — 11 минут, до своего — 4. Все близко, и женщина соврала, но, даже если незнакомец брился ради нее, он не сидел там целый день. У Жанны ревнивый муж и ребенок. Нет, они встретились на улице, за 2–3 часа до смерти "Сомертона" — тот съел пирог, напился или уже был пьян.
Пирог! Вера вспомнила, чем кормила ее Жанна, и похолодела: а если дигоксин положили в начинку?
Нет, глупость, Жанне незачем травить незнакомую девушку. Глупость!
"Сомертон" сильно выпил (что так выбило из колеи? Болезнь?), его вырвало. Он нашел силы, чтобы умыться, заглянул к Вере и не застал ее. Кинул книгу, вернулся на пляж. Чувствовал он себя ужасно — иначе нельзя, если перебрал и проглотил несовместимое с алкоголем лекарство, — но, когда Вера шла по набережной, "Сомертон" весело пританцовывал на песке.
Смешной обреченный человечек. Когда он принял дигоксин? Зачем?
В кармане завибрировал телефон, и Вера механически приняла вызов. Она чувствовала, что это Герман, но ошиблась:
— Золотце, Сундукова. Я тогда все не могла вспомнить, что забыла, а-а теперь вот и вспомнила: у твоего друга врожденная недодача двух резцов. И необычная ушная раковина: когда челнок, это верхняя половина, больше чаши, это нижняя половина. Это вообще мелочь, но такое встречается всего у процента жителей земли. Хотела очистить совесть. К смерти этот никак не относится, но встречается и правда редко. На своем веку я сама видел всего раз. Да, у молодой девочки, вроде тебя, золотце.
У Веры потяжелело во рту, даже интонацию вопроса она не сумела передать:
— А вы, блин, помните, как ее звали.
— Ну ты что, я уже старенькая. Хотя фамилию помню, да, как художника — Лист.
Вера дико захохотала, будто прорвала тугой, толстокожий кокон.
— Золотце?
— То есть, с вероятностью 99 % они родственники? Да-да?
— И два альбиноса будут родственники? Вероятность есть, но… хотя у нее тоже, кажется, был порок межпредсердной перегородки.
— Отчего она умерла?
— Сейчас-сейчас. Вспомню. Сердечная недостаточность на фоне неправильной дозировки препарата, хотя следователь, который приходил ко мне, подозревал самоубийство. Какая-то у нее несладкая была жизнь. Да. Хотя? Хотя, если вспомнить, еще какой-то похожий на твоего друга ходил тогда и про эту девушку по больнице спрашивал. В такой шляпе, как в пятидесятые носили. Я подумала, что он тоже следо…
— Господи! — Вере захотелось поколотить старушку, — когда?
— Месяца три-четыре назад. Я еще удивилась, ведь та девочка давно умерла. Ну, золотце, дальше сама себя успокаивай.
Вера потерла лицо, она ничего не соображала, и пошла к дому. Улицы тонули в воде по тротуары, пахло нечистотами и гнилью. Вера обходила, как могла, глубокие места, но к подъезду добралась мокрая по колено, усталая и злая. Город, очевидно, затапливало не от плотины, а снизу, чего в МЧС не ожидали.
В квартире было глухо и зябко. У Веры засосало в желудке, и она недобрым словом помянула пирог Жанны.
Почему "Сомертон" столько выпил? Узнал, что у него родилась дочь, когда та уже умерла? Покончила с собой?
Нет, "Сомертон" знал о Марианне, если приходил в больницу. Он не смирился с ее смертью и искал причину, искал, пока… что?
Вера открыла интернет-браузер в телефоне и ввела "Марианна Лист, смерть".
"… юная скрипачка скоропостижно скончалась от сердечной недостаточности. Полиция изучает версию самоубийства… серия проигранных конкурсов… погиб молодой человек… на груди девушки лежали персидские стихи…"
"… свидетель по делу Марианны Лист, найдена в ванне со вскрытыми венами…"
"… Михаил Житов, следователь по делу Марианны Лист, был найден мертвым у набережной Горчакова. На его груди лежал сборник стихов Омара Хайяма. Полиция предполагает ритуальное самоубийство…"
Веру замутило, бросило в пот. Хотелось воды, но кран только урчал и цедил мутные капли. Проклятые "Рубайи" могильным камнем лежали на столе и будто дышали, исходили злом.
Вера достала бумажку с номером Жанны и набором букв. Сомертон написал это и кинул в машину Веры. Зачем? Заразить суицидальным вирусом?
Вспомнился забавный танец незнакомца. Странное веселье человека, который пережил свою дочь, который знает — не мог не знать, — что век его недолог, что чужая девушка носит руку его ребенка.
Вера открыла форточку — хотелось свежего воздуха, — но потянуло сыростью, тленом, дышалось тяжело.
А если мужчина не танцевал? Если в ту самую минуту он умирал и начались судороги? Веру охватил потусторонний ужас, она вскочила со стула, стиснула виски. Позови на помощь, и незнакомец бы выжил. Так? Но кто знал?
Вера заметалась по комнате, снова прочитала непонятный текст. Что это? Сообщение? Шифр? Если да, то частота появления букв отличалась от естественной. Вера боролась некоторое время с темным, голодным любопытством внутри себя, но не выдержала — подсчитала число букв и повторений. Напечатала в телефоне случайный текст такого же размера и сравнила частоты в записи и в мобильном: они изрядно отличались.
— Ладно, мамой клянусь, ты что-то хотел сообщить. Что?
Вера посмотрел тупым взглядом на код. "Сомертон" боялся кого-то и применил шифровку. Кого? Какую? Не мудреную, иначе идея сообщения теряла смысл. Вера проверила варианты простого сдвига, когда буквы алфавита перемещались на несколько шагов: А становилась E, B — F и так далее. Вера написала в столбец 26 вариантов для первого слова из кода, но ничего понятного не увидела.
В голову пришло, что "Сомертон" использовал кодовое слово, которое зашил в карман. Она попробовала шифры Плейфера и Виженера. Отбросила Бэкона — он удлинял сообщение в несколько раз, а оно и так выходило куцым. Наконец, метод Хилла, который искренне ненавидела из-за операций с матрицами. Ничего. Использовала ключи "Vera", "Maryanna", "Janna" — с тем же нулевым эффектом.
К трем ночи, обессиленная, Вера рухнула на кровать и задремала. Ей снились "Рубайи": они наплывали друг на друга и переплетались в колючую проволоку, а Вера пробиралась сквозь этот шипастый, раздирающий до крови лес. Среди четверостиший мелькало сообщение "Сомертона". Вера удивилась, до чего оно похоже на них, но буквы оплели правую руку — правую руку Марианны, — и с резью ввинтились в кость.
От этой боли Вера проснулась. Несколько минут прошли в муторном полузабытьи, но дольше она не выдержала: тяжело поднялась и, натыкаясь на косяки, на стулья, побрела за лекарством. По комнате гулял ледяной сквозняк и рвал календарные листья; от холода кожа покрылась цыпками.
Вера выдавила из пачки две таблетки "Нурофена", когда сон окончательно сошел и обожгло понимание: болела иная рука. Та, которую оторвало, как отрывают кусочек от булки. Та, что осталась в госпитале, в пепле или еще черти где.
Вера медленно-медленно вдохнула носом и убрала таблетки. Закрыла окно, за которым светилась во мраке бледная, точно утопленница, высотка на берегу. Подъезды ее уступами спускались к волноотбойной стене, отчего чудилось, будто угловатое бетонное тело сползает в воду.
Вере нестерпимо хотелось человеческих голосов. Она коченелыми, непослушными пальцами стала включать радио по всей квартире. Музыка? Ведущие? Новости? Нет, шипение и треск. Боль из призрачной конечности накатывала волнами и эхом пульсировала в затылке. Веру, несмотря на холод, бросило в пот. Она стиснула зубы от особенно мучительного приступа да так и застыла — посреди квартиры, замурованная в стене белого шума. Невидимые тиски раздавливали и дробили невидимые кости, Вера схватила затянутую в черную кожу руку другой, здоровой, и впилась ногтями — зверски, до онемения, чтобы заглушить призрачную резь. Но нейрональные всплески глохли на пути, и до разума доходили лишь робкие отголоски. Вера не выдержала и заплакала — от боли, страха, от обиды, что Герман не рядом. Не обнимет, не погладит ее по голове — ибо квартира пуста и дом пуст, призрачно, мертвенно-пуст, огромный для Северо-Стрелецка 22-этажный дом с сердцем из никелированной лифтовой шахты.
* * *
Вера кругами ходила по комнате и баюкала несуществующую руку. Взгляд то и дело цеплялся за "Рубайи". Что-то неправильное, нездоровое проступало в этом мертвенно-белом прямоугольнике. Казалось, грязноватые участки обложки складываются в черты лица — глаза, нос, рот, — на которое туго, до невозможности вдохнуть, натянули простыню.
Веру передернуло. Она мысленно шагнула к окну и вышвырнула неприятную книгу прочь — в темную воду у подъезда, — но в реальности так и не шевельнулась. Ей вспомнился сон, где строчки наползали друг на друга. Что, если ключом служило не одно слово, а все четверостишье? Что, если так? Выбросить зачеркнутые буквы — и сообщение сравняется по длине со стихотворением, как в методе Виженера и Бофора. У Веры заколотилось сердце, она неохотно переписала новый ключ в одну строку и подобрала первую букву по квадрату Виженера: I. Затем А. С. Р. Нет! Пусто.
Вера глубоко вздохнула и перепроверила символы. I. A. M! Идиотка! Перепутала столбцы в таблице. Вера сглотнула и — ей хотелось чего-то значительного, победного — назло боли щелкнула пальцами правой руки. Вышло неуклюже и слабо.
Прошло двадцать минут: в голове грохотал пульс, строчки сливались. Вера часто путалась, возвращалась назад и выверяла — пока не находила ошибку, а буквы, будто дрожжи, не разрастались в слова:
iprovokedwithdocsihidedampulew
hitetherethisbookwasonmydaughterbo
dyifiwilldiebookownerhaskilled
usallfindunknownmaryshelltell
(я спровоцировал документами и спрятал там белую ампулу эта книга была на теперь моей дочери если я мертв владелец книги убил нас всех найди неизвестную машу она объяснит)
— На хрен неизвестная Маша? И белая ампула?
Вера перечитала текст, прошлась по комнате и мысленно восстановила последние дни "Сомертона".
Он приехал 30-го: не нашел уборную и пропустил электричку. На автобусе добрался до Северного пляжа: умылся, побрился — у моря, это объясняло брюки с песком и белые кристаллы на помазке. Испачкался, переодел грязные штаны, выпил для храбрости и попрощался с Жанной, чего она наверняка еще не осознала. Нашил секретный карман, подбросил Вере книгу. У "Сомертона" оставалось три часа на… на встречу с убийцей?
Веру передернуло. Она догадывалась и раньше, что "Сомертон" не поверил в три суицида (поэтому и расспрашивал людей в больнице). Судя по шифровке, он обнаружил возможного преступника, но без прямых доказательств решил его спровоцировать. "Сомертону" и так мало оставалось — терять нечего. Он договорился о встрече на берегу, где собирался показать свои записи о трех смертях, но прежде спрятал в бумагах "белую" ампулу. Видимо, с краской, которая выплескивается при открытии папки.
До самого конца "Сомертон" не был уверен в своей правоте (иначе головы ломало бы официальное следствие). Около девяти вечера он пришел к набережной, где увидел преступника с выпивкой (не с той ли поющей бутылкой?). Убийца предложил спиртное, якобы из-за тяжелого разговора, и "Сомертон" понял, что в бутылке яд. Некоторое время он молча смотрел на собеседника: несмотря на смертельный диагноз, "Сомертону" было страшно, не могло не быть. Отравитель засомневался в своем плане, но жертва глотнула отраву и показала записи. "Невинная овечка" делала вид, что не знает личность преступника, иногда прикладывалась к бутылке — пока смесь не подействовала, и "Сомертона" не замутило. Живот скрутила резкая боль, сердце забилось, будто бешеное. Он извинился и пошел к воде, его стошнило. "Сомертон" умылся, но сил подняться не было. Он сел на песок, ноги дрожали, начинались судороги. Предметы расплывались, разрастались, окрашивались в отвратительные желто-зеленые цвета. Все, что "Сомертон" видел — это кислотное море, которое вставало над ним, за ним, вокруг него. Гремящее, шипящее божество, которое оглушило и подавило последнюю волю человека. Все, что "Сомертон" чувствовал — давящую боль в груди, которая нарастала, как звук сирены. Его словно замуровало в пыточной коробке, его трясло, колотило, душило ледяным ужасом. "Сомертон" понимал, что умирает, но все-таки улыбнулся — поверил, что накажет убийцу дочери. Эту полурадость-полугримасу и увидела Вера первого октября.
Убийца наблюдал агонию издали. Он заметил Веру — это его взгляд она почувствовала, "Сомертон" уже не видел реальный мир — дождался ее ухода, обыскал труп и забрал документы с ампулой, паспорт, кошелек, карточку от камеры хранения, бутылку. Срезал ярлыки с одежды — наверное, они указывали на страну, из которой явился "Сомертон", и упростили бы опознание. После отравитель поехал на вокзал, где выпотрошил чемодан и забрал опасные для себя вещи. Опять срезал бирки, кроме тех, что вели в ложном направлении. Выпивку с дигоксином вылил, бутылку разбил — наверняка в другом конце города. Документы и кошелек сжег. Хотел уничтожить и папку, но в последний момент преступника одолело любопытство или гордыня, и он открыл записи. Ампула взорвалась, убийцу оросило краской. Одежду он выкинул, но еще пару дней на коже белели обвинительные пятна.
Если бы не эвакуация, делом бы занялась полиция, и убийцу нашли: городок маленький, километров пятнадцать в поперечнике. Девять миль.
И где-то тут неизвестная Маша. Мария. Мария Неизвестная.
"От М".
Веру повело в сторону. Она схватилась за столешницу, чтобы не упасть, и пару минут приходила в себя. Затем набрала одеревенелыми пальцами колл-центр эвакуации: сказала, что потеряла знакомую Марию Неизвестную.
— Я не знаю ее мобильный. Вы не поможете? Наверняка у вас все жители в базе? Просто узнать, что с ней все в порядке, да-да.
— 8 914 277 74 67.
Вера сглотнула и набрала номер. Никто не отвечал. Вера сбросила, потерла виски и позвонила снова. Гудок. Гудок.
— Господи, как в Кремле! Что? — ответил женский голос.
— Здравствуйте, — Вера с трудом выговаривала слова, будто губы залепили скотчем. — Послушайте, это странно, но у меня, кажется, ваша книга. О, Господи… стихи Омара Хайяма. Вы кому-нибудь отдавали ее?
— Ох… Ну да. Подарила на развод бывшему мужу. Герману. А что?
У Веры онемел язык, она не смогла бы ответить, и думала, как эти "Рубайи" оказались на теле Марианны.
— Алло? А почему вы спрашиваете? Алло?
Вере представился Герман. Его печоринские холодные глаза, которые никогда не улыбались, его рука в пятнах белой, как саван, краски.
"Такой шанс выпадает раз в жизни".
"Такое редкое совпадение антигенов".
"Ты словно получила вторую жизнь".
* * *
Она тихо поднялась из-за стола и потерла онемелые щеки. Оделась — механически, точно заводная кукла, — выключила из розеток приборы и закрыла на два замка дверь.
Город, темный и холодный, город, мертвый и сырой, с хлюпаньем принял Веру в свою подводную могилу. На стенах домов волнами двигались блики лунного света, от пляжа доносилось астматическое дыхание моря.
Вера не запомнила, как и сколько добиралась до причала. Секунду? Час? Глаза вдруг заболели от ядовитого света прожекторов, в котором проступили фантомные силуэты беженцев. Резко, будто повернули регулятор громкости, ударил по ушам шум толпы и моторов. Мужской голос из динамика на столбе привызывал сохранять спокойствие и держать детей за руки, но в контексте последних дней это звучало не руководством к действию, а жестокой насмешкой.
— Тут есть журналисты? — спросила Вера у санитара, который спешил мимо. Она удивилась ледяному спокойствию собственного голоса. — Журналисты, да-да.
— Едят. Посмотрите у палатки раздачи еды. Зачем вам эти падальщики?
— Хреновы, блин, новости.
— Ко…
Санитар еще говорил, но Вера пошагала дальше. Она напряглась и неумело, слабо — как в прошлый раз — щелкнула пальцами Марианны. Было в этом что-то дикое, жуткое, но через пару метров Вера не удержалась и повторила фокус. Все же никто так не умел, а она научилась.
* * *
Рассказ основан на деле "Таман Шуд", возбужденном в пятидесятых годах XX века по факту обнаружения на пляже Сомертон австралийского города Аделаида человека, чья личность и причина смерти не раскрыты до сих пор.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «В девяти милях от жилища дьявола», Андрей Сергеевич Терехов
Всего 0 комментариев