Наталья Андреева Стикс
Герои романов Натальи Андреевой словно сговорились запутать и поразить читателя. До самой последней страницы вам предстоит плутать в лабиринте догадок, получая изысканное удовольствие от лихо закрученной детективной интриги и напряженных ситуаций, следующих одна за другой. Ведь существует не так много загадок, сам процесс разгадывания которых доставляет наслаждение. И одна из них – детектив от Натальи Андреевой.
Суммарный тираж книг автора превысил 4 миллиона экземпляров.
День первый, восход
Первое, что он почувствовал, – идти больно. Голова гудела, но хуже этого был маленький камешек, попавший в ботинок. Небольшой, но острый осколок асфальта. Он нагнулся, чтобы устранить досадную помеху, в глазах потемнело, пришлось присесть, и вдруг асфальт, еще не прогретый как следует утренним солнцем, коснулся щеки. Он и не заметил, как упал. Но сознание не угасло, как прежде, когда едва теплилось в нем сальным фитильком чадящей свечки, а вспыхнуло, словно костер, в который щедро плеснули из канистры бензина. И его затопило волной какой-то особенной, оглушающей боли. Он застонал, отполз на обочину и стал ощупывать свое тело.
Сначала голову. Огромная шишка на затылке, однако болит уже не остро, а глухо, тупо. Боль уходящая, как от удара, не достигшего цели. Но тошнит. Сильно тошнит. Во рту кисло. Он сплюнул на дорогу, потом застонал от стыда. Показалось, что все это чужое: и дорога, и одежда, и боль, и тело. Руки-ноги на месте, целые. Болели не они, невыносимо болела голова. Мимо проехала машина. Он понял, что никто не остановится, даже если лечь посреди дороги. Объедут. И не задержатся. Потому что он похож на бомжа. На горького пьяницу, еле-еле продравшего глаза после недельного запоя.
Он поднял глаза. Взгляд уперся в дорогу. Полоса пепельного асфальта, размеченная белой краской, уходила за горизонт, а по обеим сторонам ее настороженно молчал лес. Больше всего хотелось туда, в лес, спуститься с обочины, лечь под одну из березок с гладкой, тонкой, как у женщины, кожей, упереться взглядом в бездонное небо и вместе с облаками отдаться ветру и уплыть далеко-далеко… И больше ни о чем не думать…
Он знал, что нельзя. Надо идти. Если жить, то идти. Если умереть, то туда, под березку. «Умереть», – подсказал измученный болью разум. «Жить», – выстрелило тело, и он, повинуясь этому зову, резко поднялся и снова прилепился к дороге. Побрел.
Шел долго. Не думал ни о чем, потому что не ощущал себя человеком с будущим и прошлым. Знал только, что он есть, существует, раз куда-то идет. Что были у него когда-то и папа, и мама, возможно, даже друзья. Имя было. Какое? Нет вариантов. Идти. А во рту по-прежнему кисло. Он пригляделся: дорога разветвлялась. Возле указателя с надписью, которую он пока не в состоянии был понять, сидела баба в телогрейке и цветастом платке. Перед ней стоял деревянный ящик, на ящике пластиковые полуторалитровые бутыли с чем-то белым. Он догадался, что это белое можно пить, и хотя бы во рту боли станет меньше. Может, пройдет совсем.
Когда он подошел, баба испуганно ойкнула. Отшатнулась, заблажила. Он схватил бутыль с белым, поднес ко рту, стал жадно глотать. Теплое, живое.
– Да что ж ты, паразит, делаешь-то!
Баба схватила с земли большую сукастую палку, замахнулась. Он отнял бутыль ото рта, белое, теплое и живое пролилось на грудь, на грязную рубашку. «Молоко, – вспомнил он и счастливо засмеялся. – Молоко!»
– Вася! Василий! – взвизгнула баба.
Из кустов, застегивая на ходу штаны, выскочил бородатый мужик и выкрикнул слова, которые ему не понравились. Плохие слова, как мама говорила. Нельзя так. Плохо это. Нехорошо. Прижав к себе бутыль с молоком, он отвернулся и пошел прочь. Мужик, добежав до бабы и ящика, остановился, начал оглядываться по сторонам. Мимо пронеслась машина, скорости не сбавила. Мужик почесал в затылке, обращаясь к жене:
– Може, он больной? Блаженный? Ну его, Нюра. Пусть идет.
– Полицию бы позвать! Глянь, какой чернявый! На цыгана похож, ворюга! У-у-у! Отродье! – погрозила та кулаком вслед уходящему.
– Какая тебе тут полиция? Вот поближе к столице подойдет, там его и завернут. Али в тюрягу загребут, али в психушку упрячут. Пусть идет!
Он уходил от этих двоих все дальше и дальше, уходил почти счастливый, крепко прижимая к себе наполовину пустую бутыль с молоком. Теперь он точно знал, что это молоко, и ему стало легче. Первое слово, которое он вспомнил. А значит, вспомнит и остальные. Метров через двести он увидел указатель и теперь уже смог прочитать, что на нем написано:
«Москва – 78 километров»
И стало ясно, что ему надо идти вперед. К Москве. Что жить придется, потому что он должен сделать что-то очень важное. Вспомнить, что именно, и сделать.
Полдень
Молоко кончилось, солнце взошло, стало жарко и душно. Он шел, вытирая пот со лба. Руки были грязными, он чувствовал, что такое же и лицо. Машин на шоссе было много, все они проносились мимо, не замедляя хода. Люди, которых он встречал, шарахались от него, как от зачумленного, хотя ничего плохого он не делал. Просто шел.
Окликнули его возле белой с синей полосой машины. Номера тоже были синими. На крыше красовалась мигалка.
– Эй, мужик! А ну, двигай сюда! Документы у тебя есть?
Он замер. Из машины, зевая, вылез огромный парень в полицейской форме. Другой парень, сидящий за рулем, крикнул:
– Да ну его, Серега! Не наше с тобой дело бомжей подбирать!
– А вдруг он террорист? Премию дадут.
– Да обычный бомж! Воняет от него, наверное! Противогаз надень!
Парень заржал. Он сначала стоял, слушал, что они говорят, а потом вдруг развернулся и побежал.
– Стой! – кинулся за ним тот, кого назвали Серегой.
Догнал его быстро, повалил на землю, заломил руки, обшарил.
– Нет у него никаких документов, а рожа, глянь – черная! Чеченец, не иначе! Говорю тебе: террорист!
– Да, может, он цыган? – подошел и напарник. – В табор идет, к своим.
– Да типичное лицо кавказской национальности! Поехали, сдадим его в дежурную часть. Точно говорю: премию дадут.
Вечер
Допрашивали его долго. Он закрыл на всякий случай голову руками, особенно опасаясь за затылок, где была огромная шишка, но бить его не стали.
– Да ты кто такой-то? – все допытывался дежурный в местном отделении полиции маленького городка с незнакомым названием: до Москвы он так и не дошел.
– Не помню.
– Совсем ничего не помнишь?
– Нет. Ничего.
– Тебя что, по голове били?
– Не помню.
– Как оформлять-то тебя? – Дежурный безнадежно посмотрел в пустой протокол.
– Не знаю.
– Документов у тебя нет. Имени своего не знаешь. Ты хоть кто по национальности? Грузин? Чеченец? Армянин? Цыган?
– Русский.
– Да ты ж черный, как головешка! А говоришь чисто, – задумчиво протянул дежурный.
– Я русский, – упрямо повторил он. И вдруг добавил: – Иван. Меня зовут Иван.
– Ишь ты! Ваня, значит! И что мне делать с тобой, русский Ваня?
В это время вошел в дверь мужчина средних лет в форме, на каждом погоне по звезде.
– Товарищ майор! – вскочил дежурный, вытянулся. – Тут без вас экземпляр доставили. Думали – террорист. Когда документы спросили – он побежал. Ну, ребята догнали и…
– Били?
– Какое там! У него и так шишмарь здоровый на башке! И память отшибло напрочь! Ни документов, ни…
– Ну-ка, ну-ка… Из столицы ориентировка пришла, террористов ловят. В кабинет его ко мне. Быстро.
И пошло по кругу. Вопросы, вопросы. Одни и те же. Он отвечал, не упрямился: «Не помню». «Не знаю». Уже в сумерках молодой парень в штатском приоткрыл дверь кабинета:
– Разрешите?
– Входи, Игорь.
– Дежурный сказал, у вас тут находится мужик, который ничего не помнит. У меня друг в соседнем районе работает. Тоже опером. Так там уже двух таких подобрали. Шли по шоссе, без документов, без денег. Говорят, что ничего не помнят. Когда их потрясли как следует, один сказал, что последнее, что запомнил – вокзал и чемодан, который он должен был кому-то передать. А другой вспомнил крытую брезентом машину. Его долго куда-то везли, а потом выкинули на шоссе.
– И где сейчас эти двое?
– Как где? В психушку отправили. А куда их? Ничего ж не помнят.
Парень, которого назвали Игорем, повернулся к нему:
– Ты машину помнишь? Или вокзал?
– Нет. Бутылки помню. Много бутылок.
– Пили, что ли?
– Нет. Я не пил. – Он покачал головой и добавил, старательно выговаривая слова: – Меня зовут Иваном. Я не террорист.
– А мне сказали, что ты побежал, когда тебя окликнули. Зачем? Не помнишь?
– Как побежал, помню. Зачем побежал – не знаю.
– А почему ты черный такой? Загореть где успел? С юга, что ли?
– Не помню.
– Ладно, пусть его врачи попробуют в чувство привести, – сказал, поднимаясь, майор. – А потом поговорим.
– Эх, если б не физиономия! Типичное лицо кавказской национальности!
– Да-а-а… Проверить надо бы.
– Да русский он! Никакого акцента! Говорю вам: не террорист! Тут другое.
– Да и черт с ним! У нас что, дел мало? Сейчас скажу, чтобы отвезли в психушку. Дело-то завели на этих Иванов непомнящих?
– Завели. Они, похоже, курьеры, раз вокзал и чемодан. Наркоту, что ли, возят? А при чем здесь тогда бутылки? Чертовщина какая-то.
– Вот и подкинем его им. Соседям. Пусть объявление в газете дадут. И по телевизору. Что это за мужик, кто знает? Может, личность какая известная.
– Отмыть ее надо для начала, эту личность, товарищ майор, а там поглядим.
– Ты, Игорек, возьми на контроль.
– Есть!
День второй, утро
Он проснулся чистый, в чистой постели. Поел с большим аппетитом, после завтрака осмотрелся. Мысли еще путались, голова болела. Вспомнил, что накануне его отмыли, подстригли, побрили, одели в больничную пижаму. Пожилая нянечка, возившаяся с ним в душевой, даже умилилась:
– Экий ты ладненький да хорошенький у нас! Как звать-то хоть, помнишь?
– Иван.
– Ванюша, значит. Красавчик ты у нас, Ванюша. Цыганистый, да ладный. Хочешь чего? Может, еще покушать? Отощал ты, оголодал.
– Спать. Больше ничего не хочу.
Теперь он в обществе таких же людей, одетых в поношенные полосатые пижамы, сидел в огромной светлой комнате с решетками на окнах, бессмысленно улыбался и ловил на себе заинтересованные взгляды молоденькой медсестры. Наконец она подошла, поправила ему черные кудрявые волосы на лбу, достала из кармана маленькое зеркальце:
– Так хорошо? Гляньте.
Он посмотрел. Да, это его лицо. Теперь его, когда отмыли и побрили. Худое, смуглое, с жесткими, правильными чертами, словно отчеканенными. Глубокие карие глаза, взгляд горячий и впрямь какой-то дикий, цыганский. Нос прямой, губы узкие, темные. Пальцем потрогал – твердые на ощупь, трещинка, которой невзначай коснулся, тут же заныла. Он поморщился.
– Дайте, я вазелином смажу, – тут же вызвалась медсестра, не отводя от него взгляда.
Он понял, что нравится женщинам. Красавчик? Что-то всплыло в памяти. Нежные женские пальчики, ласково касающиеся его губ. Ему это, кажется, нравилось. Вот и сейчас молоденькая сестричка трогает нежно трещинку, застенчиво улыбается:
– Легче?
– Маша, новенького к главврачу!
Она тронула его за плечо:
– Ну, пойдемте. Провожу.
Он встал, сестричка оказалась ему по плечо. То ли она такая маленькая, то ли он высок ростом. Верхняя пуговица больничной пижамы расстегнулась, он глянул на черные курчавые волосы у себя на груди, потрогал их пальцем: жесткие. Тело, которое надо заново вспомнить. Худое, смуглое, но, похоже, красивое и ловкое. Вон она как смотрит! Почему-то он застеснялся, пуговичку верхнюю застегнул. Мужчина. Это тоже надо вспомнить. Сестричка зарумянилась, поторопила:
– Пойдемте, пойдемте! Владимир Степаныч ждет!
В кабинете несколько человек. Самый старый, в очках, похоже, главный. Он и предложил:
– Ну-с, присаживайтесь. Иван, говорите?
– Да.
– Это все, что вы пока вспомнили?
– Кажется, все.
– Бывали в нашей практике такие случаи. Да-с, бывали… Травма у вас в затылочной части имеется, но, похоже, не в ней дело. Стукнули чем-то тяжелым по голове, но такие удары приводят к временной потере сознания, не к амнезии. Она явилась следствием чего-то другого. Пили что-нибудь?
– Не помню.
– Значит, вливали насильно, пока вы были без сознания. Да-с… На бомжа вы не похожи. Такого ладного какая-нибудь дама да подберет. Женские персонажи в памяти не всплывают?
– Пока нет.
– Что ж. И речь грамотная. Акцента нет. Боли какие-нибудь мучают? Где?
Он поморщился:
– Что-то мне не по себе. Но сказать конкретно… Общая слабость.
– А меж тем состояние организма вполне удовлетворительное. Ничто не говорит о том, что вы наркоман со стажем. И печень не увеличена. Значит, алкоголем не злоупотребляли. Давление в норме, пульс хорошего наполнения, анализы еще не готовы, но я думаю, что и гемоглобин у вас в норме, и белка в моче нет.
– А лейкоциты?
– Простите, что вы сказали? – Главный посмотрел на него в упор и поправил очки.
– Не знаю. Вы сказали «анализы», и в памяти всплыло слово «лейкоциты».
– Неплохо, уже неплохо. Еще какие слова знаете? Из области медицины?
Он замялся.
– Так. Понятно. Что ж, я думаю, родные у вас есть. И они вскоре объявятся. Поживите пока на попечении у нашего персонала. Это в основном женщины. С такими-то внешними данными… Да-с… Довольны, говорю, будут очень. Тут еще полиция вами интересуется. Желаете поговорить?
– Полиция? – Он вдруг испугался.
– Что ж вы так напряглись?
– Не знаю. Боюсь.
– Милый вы мой! Вам не полиции надо бояться, а тех, кого она ищет! Не полиция же вас наркотиками пичкала до полной потери памяти!
– Это были наркотические препараты?
– Что-то вроде того. Какой-то очень умный человек изготовил сие зелье. Химический состав пока, увы, определить не можем, хотя вы не первый к нам в таком виде попадаете. Теряюсь в догадках: что это может быть? Следы препарата в организме отсутствуют. Так как насчет полиции?
– Если надо…
– Надо узнать, кто вы такой. Сколько вам лет, тоже не помните? Тридцать, тридцать пять, сорок?
Он поморщился. Снова вспомнил нежные женские пальчики на своих губах, потом они порхнули на веки, ласково прикрыли глаза. «С днем рожденья, любимый! Закрой глаза, я приготовила тебе подарок!»
– Кажется, тридцать пять.
– Я полагаю, что память к вам вскоре вернется. Вот увидите жену, детей…
– Детей?!
– А что вы так испугались?
– Не знаю. Что-то с детьми. Неприятное. Больно. Здесь, – он пальцем коснулся виска.
– Ладно. Сейчас приглашу молодого человека из органов. Сделаем ваши фотографии, отдадим в газету, на телевидение. Вот у предыдущего пострадавшего родные-то нашлись. Полгода у нас лежал, всех нянечек извел: «Кто я да что я». Но – нашлись. Оказалось – московский он. Вы зачем к столице-то шли? Не домой?
– Не знаю. Помню только, что мне важно было дойти. Очень. А зачем? Не помню. Зовите вашего дознавателя.
Вошли трое. Один в штатском, с фотоаппаратом, двое в форме. Замялись в дверях. Один был тем самым Игорем, который вчера доказывал майору, что он, Иван, не террорист.
– Добрый день, – сказал этот мент. – Я оперуполномоченный Майоров Игорь Алексеевич. Лейтенант.
Он улыбнулся. Похоже, с чувством юмора у него все в порядке. Майоров – лейтенант. Смешно.
– Здравствуйте.
– Да вас и не узнать! Я ж говорил: не террорист!
Тот, что в штатском, с фотоаппаратом, вдруг взволнованно сказал:
– Постойте! Да я вас, кажется, знаю! Мы же встречались!
– Где? – хором воскликнули все, кто находился в комнате.
– Да на совещании областном, вот где! Кажется, так. Да. На совещании.
– На каком совещании? – напряженно спросил лейтенант Майоров.
– Работников правоохранительных органов. Нашему прокурору там благодарность выносили. Меня откомандировали снимки делать для стенда. Я еще подумал: какое интересное, запоминающееся лицо!
– У кого, у прокурора? – спросил Майоров.
– У какого прокурора! Вот у этого… Простите. Вы были в форме. Вот насчет чина, извините, не припомню. Я еще подумал, что вы не на следователя похожи, а на киноартиста.
– На следователя? – напряженно переспросил Майоров.
– Ну да. Я точно знаю, что этот человек – следователь районной прокуратуры. Кто-то за спиной так сказал. Вот, мол, идет знаменитость, самый удачливый следователь, бандитов на допросах раскалывает на чистосердечное признание, как орешки. Фамилию вот только не припомню.
– Извините, – лейтенант Майоров вытянулся. – Так вы, выходит, свой? Выходит, из прокуратуры?! Ну ни хрена ж себе! Следователь! Вот это номер! Извините. Надо срочно запрос делать по районам! Это мы быстро. Как же так? Следователь где-то пропал, а у нас ничего не известно?!
– Может, и известно, – сказал второй товарищ в форме и козырнул: – Младший лейтенант Петренко. – Только вы, извините, были вчера в таком виде…
– Да, я бы никогда не подумал, что вы следователь, – с сожалением сказал Майоров. – Лицо в грязи, щетина многодневная, рваная одежда…
Лейтенант замялся, потом поспешно добавил:
– Так мы свяжемся. Мигом. Сейчас все проясним. Извините.
Майоров козырнул, потом чуть ли не строевым шагом направился к телефону. «Быть тебе скоро майором, по фамилии», – подумал он и почувствовал вдруг, что сильно устал.
– Я бы полежал. Можно в палату?
– Да, конечно, конечно, – не по чину засуетился главврач. И добавил: – Может, в отдельную?
– Нет. Не надо.
Выходя вслед за женщиной в белом халате в коридор, он услышал за спиной:
– Надо же! Вот тебе и террорист! Вот так номер!
Полдень
Его тронули за плечо бережно, словно погладили. Похоже, за сутки его цена возросла в несколько раз. Он был теперь вещью дорогой, но хрупкой, и мог невзначай разбиться, а меж тем представляет собой ценность для общества:
– Иван Александрович, вставайте!
Александрович, точно. Другого отчества рядом со своим именем он и представить себе не мог. Но в голове было по-прежнему пусто.
– Вставайте, надо ехать!
Вот ехать-то как раз никуда и не хотелось. Он даже глаз не стал открывать, но тот, кто тряс его за плечо, был настойчив:
– Ну же, Иван Александрович! Вас ждут! Жена волнуется!
Жена! Он тут же открыл глаза и сел на кровати:
– Какая жена?
Вот жены он как раз и не помнил. Надо же, а ведь такая важная деталь – жена. Интересно, любил он ее? В душе, как и в голове, пусто. Встал, одернул пижаму, поправил волосы. Все-таки женщина. А он мужчина. Это надо вспомнить.
– Я готов.
– Вам бы переодеться.
Его вчерашняя одежда была в ужасном состоянии. Даже если ее отстирать как следует, все равно останутся одни лохмотья. Это уже нельзя надеть. Вошедшая в палату сестричка, застенчиво румянясь, протянула сверток:
– Вот, собрали вам. Вернете.
Брюки были коротки, пиджак, напротив, висел мешком. Но последнее время все у него было с чужого плеча. И жизнь, в которую его сейчас возвращали, тоже казалась чужой. Жена. Что это такое? Может, и дети есть?
– Кто я? – спохватился он и внимательно посмотрел на лейтенанта Майорова, дожидавшегося важную персону в коридоре.
– Вы – Мукаев Иван Александрович, следователь по особо важным делам Р-ской районной прокуратуры. Это не соседний район, как оказалось, а тот, что на самой окраине Московской области. За ним другая губерния начинается. Вас ищут уже с неделю.
– Мукаев? Не помню.
– Ну как же так, Иван Александрович? Как не помните? – с тоской спросил лейтенант. – Дети же. Жена.
– Что ж. Раз дети. Значит, Мукаев. Пойдемте. Где она?
– Приехала за вами. На улице дожидается.
– На чем приехала?
– На машине. На вашей машине.
– Она что, водит мою машину? – Отчего-то ему вдруг стало неприятно. А меж тем ассоциации, связанные со словосочетанием «моя машина», он к неприятным не отнес бы. «Моя машина» – это звучало здорово. Да, автомобиль у него был, это точно.
Он мельком глянул на себя в зеркало, висевшее на стене в коридоре. Что ж, в костюме, даже таком безобразном, он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в больничной пижаме. Костюм – это его. Рабочая одежда. Но хороший костюм. А этот как мешок. Значит, так надо. Не в пижаме же. Все-таки женщина. Какая она, жена?
Она стояла у машины. Недовольно поморщившись, он отметил, что машина не новая и не иномарка. И женщина старше, чем ему бы хотелось, лет тридцати – тридцати пяти. Волосы короткие, светлые, ему показалось, крашеные. Так и есть: на макушке отросшие корни темных волос. Не полная, фигура стройная, но уже не по девичьи, а зрело, по-женски. Это значит с округлостями, с приятной полнотой в нужных местах. Он пригляделся и вновь недовольно поморщился. Жена, значит. Невысокого роста женщина с крашеными волосами, внешности самой заурядной, широкобедрая, но с узкими плечами. Он сразу подумал, что такие женщины ему не нравятся. Как и такие машины. Что все это с чужого плеча. Увидев его, эта женщина зарыдала, кинулась с криками «Ваня, Ваня, где же ты был, родной?!»
Он сначала отступил, потом оглянулся, увидел высыпавший на крыльцо персонал больницы. Неудобно как-то получается. Позволил ей подбежать, но сам так и не сделал ни шага навстречу. Когда она повисла на нем, терпел. Когда стала горячо целовать, отстранился. Спросил осторожно:
– Извините, как вас зовут?
Она шарахнулась, схватилась за голову, завыла по-бабьи в голос:
– Господи, да что же это такое?! Да что же с тобой сделали?! Ваня!!
– Зоя, Зоя, – прошипел ему в ухо стоящий рядом лейтенант Майоров.
– Зоя, – послушно повторил он.
– Вспомнил? Господи, неужели вспомнил?!
Она снова кинулась на шею, ему стало мокро и неприятно от ее поцелуев и слез. Подумал вдруг: «Не то. Не то. Ни губы, ни пальчики».
Та, которую звали Зоей, оторвалась наконец от него и побежала в больницу, подписывать какие-то бумаги и улаживать формальности. Он понял только, что его повезут в район, где он якобы родился и жил, наверное, тоже в больницу. В другую, поближе к дому. Лейтенант Майоров помог ему сесть в машину, сочувственно сказал:
– Ничего, обойдется. Хорошая женщина.
Он не ответил, сидел на заднем сиденье, безразлично смотрел в окно. Эта Зоя все суетилась, все благодарила кого-то, всхлипывала, сморкалась, вытиралась белым носовым платочком, косилась на него, сидящего в машине, снова всхлипывала. Он же, глядя на все эти мелкие, суетливые ее жесты, думал только об одном: «Господи, как же я буду жить? Это же совершенно чужая мне женщина!»
Потом она села за руль, обернулась, заботливо спросила:
– Тебе хорошо, Ваня? Удобно?
Он кивнул молча, не найдя ни одного слова для нее. Майоров, Петренко и тот третий, в штатском, сели в другую машину. Ему хотелось крикнуть: «Не надо! Не оставляйте меня с ней наедине! Я же совершенно не знаю, что с этой Зоей делать! Не знаю, о чем говорить!»
Но, похоже, был он человеком сильным, потому что скрипнул зубами, промолчал. В конце концов, он мужчина. Разберется, что делать с женщиной, тем более с женой.
– У нас есть дети? – спросил тихо, когда машина тронулась.
Эта Зоя снова зарыдала, машина дернулась, вильнула в сторону, и он испугался. Теперь, когда все более или менее прояснилось, не хватало только врезаться в какой-нибудь столб! Да бог с ней, пусть будет Зоя. Жизнь. Да, именно жизнь. Откуда-то он знал, что так переводится с древнегреческого ее имя.
– Зоя, не надо плакать. Я все вспомню. Но ты мне помоги.
– У нас девочки, близнецы. Маша и Даша, – взяв себя в руки, сказала она.
– Да, наверное, так оно и есть.
Они выползли на шоссе и повернули в противоположную столице сторону. Он напрягся: что такое? Выходит, не в Москву? Со дна души поднялась муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Но точно знал одно: ему надо сейчас ехать в другую сторону. Дело, ради которого он с таким упорством брел вчера по шоссе, собрав остатки воли, надо сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это за дело.
Вечер
Когда эта Зоя ушла наконец, он вздохнул с облегчением. Хорошо, хоть детей сегодня не привезли. Нельзя же так сразу. Эта Зоя сказала, что завтра. Что ж, завтра так завтра. По крайней мере, он подготовится, соберется с силами. Дети, как это? Что надо сделать? Обнять их, поцеловать, прижать крепко к родительской груди? Считается, что именно в этот момент он должен умилиться от счастья и в слезах несказанной радости все вспомнить. Почему же ему все равно? При слове «дети» ничего не чувствует, кроме боли. Ни нежности, ни счастья. Ни слез умиления. Маша и Даша, две девочки. Может быть, он хотел сына? Потому и не рад. И откуда вообще взялась в его жизни эта Зоя с ее детьми?
Городская больница, куда его привезли, скучное серое здание, но решеток на окнах нет. Обычная больница для обычных пациентов. Считается, что он нормальный, раз не кричит, на людей не кидается, головой о стену не бьется. Просто у него черепно-мозговая травма, приведшая к временной потери памяти, по-научному – амнезии. Про наркотический препарат, которым его пичкали с неделю, все как-то позабыли. Вот подлечат, укрепят ослабленный организм и выпустят на волю.
Обычный человек… Не сумасшедший… Но если это не безумие, то что?
И тут он накрылся с головой одеялом и тихонечко, так, чтобы никто не слышал, взвыл: «Господи, за что?! Лучше бы я умер!! Кто это со мной сделал?! Кто?! Убью! Я знаю точно: вспомню все, найду и убью его. Непременно убью».
День третий, утро
В больнице он провел почти месяц. И как-то сразу вычеркнул его из жизни, потому что ничего важного для него за этот месяц не произошло. У него брали анализы, делали рентгеновские снимки, давали какие-то лекарства, кололи витамины, вливали внутривенно глюкозу, усиленно очищали организм, крутили, вертели, допрашивали с пристрастием и без, стараясь вернуть из небытия его память. В конце концов он понял, что надо признаться во всем. В том, что он – Иван Александрович Мукаев, следователь районной прокуратуры, муж Зои и отец двоих детей. Хотя, убей, ничего этого он так и не вспомнил.
Весь месяц эта Зоя таскала в больницу альбомы с фотографиями и детей. Две смуглые, черноволосые и очень хорошенькие девочки-близняшки десяти лет ему, в целом, даже понравились. Они были сдержанными, наверное в него, на шею не вешались, «папа-папа» не пищали. Держались вместе, поближе друг к другу, рассматривали его внимательно глазенками-угольками и почему-то не улыбались.
– Они тебя раньше редко видели, – всхлипнула эта Зоя. – Ты очень много работал, Ванечка.
Что ж, теперь дочки видели его каждый день и даже начали к этому понемногу привыкать. Стали садиться к нему на колени, Маша на правое, Даша на левое, сдержанно рассказывать об успехах в учебе. Вообще, они никогда не ссорились, без всяких споров и раздоров, так же как оба его колена, делили все, что доставалось им в этом мире. Ни одна из девочек не хотела правое колено вместо левого, розовый бант вместо голубого.
– Хорошие дети, – сказал он жене, и эта Зоя снова стала тихонечко всхлипывать.
– Ваня, неужели ты не помнишь, как их всегда называл?
– Как?
– Ну, Ванечка, родной, вспомни! Пожалуйста, вспомни!
– Нет, не могу, – поморщился он.
– Они родились такие махонькие, весом по два с половиной килограмма, я долго лежала в роддоме, потом в больнице, меня все не выписывали, а когда привезла их домой… Ты помнишь? Обе они родились с густыми темными волосами. Я положила их в детскую кроватку, под белое-белое одеяльце. Они лежали, смуглые, темноволосые, в тебя… И я сказала: «Ванечка, какие хорошенькие темненькие головёшки». Помнишь? Что ты мне ответил?
Он молча покачал головой. Эта Зоя снова всхлипнула:
– Ты сказал: «Не головёшки, а головешки». Ты всегда был шутником. Мы так и стали звать их: Головешки.
– Да? Не очень-то это хорошо звучит, – жалко усмехнулся он.
– Но я никогда с тобой не спорила, Ванечка. Я любила тебя со школы. Мы учились в одном классе… Ты помнишь?
– Нет.
Так было почти каждый день. «Ты помнишь?» – «Нет». Какая-то игра, которую и он, и эта Зоя приняли охотно. Он послушно листал альбомы с фотографиями, говорил свое «нет» и думал только о том человеке, которого должен найти и наказать. То, что он никому никогда не прощал насилия над своей личностью, помнил совершенно точно.
– А это твоя мать… Ванечка, ты помнишь?
– Такая молодая? – удивился он. – Она, должно быть, еще жива?
Неудачно сказал. Зоя снова зажала рот ладошкой, схватила в нее сдавленный всхлип, удержала. Потом сказала:
– Вы последнее время с ней не очень-то ладили, но она придет.
И в самом деле женщина, которая не выглядела на свои пятьдесят два, пришла к нему, и не один раз. И не одна. С каким-то мужчиной.
– Это мой отец? – спросил он, и женщина отчего-то здорово разозлилась.
Ушла она быстро, и он спросил у этой Зои:
– Что-то не так? Отчего она обиделась?
– Ой, Ванечка, я уж и не знаю, надо ли тебе говорить? Может, не помнишь и не надо?
– Где мой отец? – спросил он.
Эта Зоя замялась:
– Ну, ты понимаешь… В общем, это грустная история. Ты сам ее раскопал недавно, мать-то всей правды не говорила. Но ты добился. Ты ж следователь. Всегда хотел все про всех знать… Неужели не помнишь?
– Нет.
– В общем, ее изнасиловали в шестнадцать лет. В семнадцать она родила. Вот потому такая молодая у тебя мать.
– Что-о?!
– Ты только, Ванечка, не волнуйся, – засуетилась эта Зоя. Заговорила сбивчиво, путано, он еле улавливал суть. – Я знала, что ты будешь волноваться. Ты сам рассказал мне недавно эту историю и отчего-то здорово волновался. В общем, за год до твоего рождения к нам в город приехали иностранцы. Строители. Жили в городе лет десять, я их смутно, но еще помню. Болгары это, конечно, не американцы, не немцы какие-нибудь, но все равно – иностранцы. Мы иностранцев-то в глаза раньше не видали. Они строили у нас в городе новый микрорайон, ну, и все наши женщины, конечно, стали возле этих болгар крутиться. Мама твоя еще школьницей была. Никто толком и не знает, что в тот день произошло. Девочки, ее подружки, на танцы в болгарский городок бегали. Там, говорят, весело было. Ну и Инна Александровна, тогда еще Инночка, с ними увязалась. После танцев на нее и напал здоровенный мужик. Болгарин немолодой. Может, и не напал, а сама захотела. Говорят, выпили они немного после танцев, а мама твоя так впервые в жизни… Сразу-то она в милицию не заявила, да и потом… – Зоя глубоко вздохнула. – А у того болгарина жена, двое детей. И как ни крути – иностранец. В общем, потом уже поздно было заявлять, да и мать твоя сразу не сообразила, что же такое с ней произошло. Времена-то тогда какие были, помнишь? Слово «секс» говорили шепотом да на ушко. Что мы об этом знали? Ничего. Да что ты помнишь!
Она махнула рукой и замолчала.
– Значит, мой отец – болгарин? – спросил он. – Никакой он не цыган, не лицо кавказской национальности, а болгарин, иностранец. И поэтому я такой смуглый?
– Конечно, Ванечка! Инна Александровна говорит, что его вроде Димитром звали. Но тебя записала по своему отцу – Александровичем. Долго ее уговаривали от ребеночка-то не отказываться. Все хотела в роддоме тебя оставить. Да… А этот, что с ней приходил, – муж. Всего лет десять как ей повезло – встретила свое позднее счастье. А вы с ее мужем не ладили.
– Не помню, – привычно сказал он.
– Вот и славно, вот и хорошо, – заторопилась она. – Что плохое забыл – это хорошо. К чему оно тебе, плохое?
Он согласно кивнул. Записал в свою жизнь еще и мать с ее мужем. Потом пришел и этот человек. В возрасте, седой как лунь, страдающий одышкой. Пришел вечером, одетый в штатское, темные брюки и свитер домашней вязки, а когда представился прокурором, Ивана даже затрясло. Отшатнулся, побледнел.
– Иван Александрович, да что это с тобой? – Тяжелый вздох, дружеское похлопывание по плечу. – Ну-ну. Успокойся. Сколько лет мы друг друга знаем? Ты ж ко мне еще юнцом зеленым сразу после юрфака определился. Я ж тебе сам целевое распределение подписывал. В родной район. Неужели и меня не помнишь? Я ведь тебе вроде крестного отца. Да и родного тоже. Хе-хе.
– Извините, – ему по-прежнему было страшно. Прокурор!!! Нет!!! – Извините.
– Ну понятно. Не помнишь. Эх! Цыпин я. Владлен Илларионович Цыпин. Начальник твой. Лучший ты у меня следователь в районе, Ваня. И не скажу «был». Не дождешься. Замены тебе нет. Так-то.
– Владлен Илларионович… – Это же невозможно выговорить! Или язык заплетается от страха? Надо попробовать еще раз. – Владлен Илларионович, боюсь, что я больше не смогу работать. Я ничего не помню.
– Ну-ну. Вспомнишь. Должен вспомнить. Обязан. Ты помнишь, как звонил мне в тот день, когда исчез?
– Звонил? Я? Откуда?
– Ваня… Ты уж прости старику фамильярность, десять лет тебя пестую. Так вот, Ваня, у тебя был мобильный телефон… – (Да, у него обязательно должен быть мобильный телефон! И отличный аппарат! Со множеством функций!) – Подарок на тридцатипятилетие. Следователь должен иметь связь. Скинулись на юбилей, подарили. Дорогой, последняя модель. Так ты мне позвонил и сказал, что вычислил того человека. Надо только кое-какие данные проверить. Кто он, Ваня?
– Какой человек?
Цыпин тяжело вздохнул:
– Ну-ну. Совсем, значит, плохо. Эх! Но верю я в тебя. Вспомнишь. Дело увидишь и вспомнишь. Этот злодей уже лет восемнадцать у нас в районе орудует. Первый труп нашли, когда ты еще школу заканчивал.
– Женский? – еле слышно спросил он.
– Женский. Ну слава тебе! Вспомнил?
– Смутное что-то. И сколько их было?
– Нашли десять. Два мужика, остальные женщины. Раны характерные. Последний примерно полгода назад. Я еще, когда тебя в район вытребовал после института, знал: ты найдешь. Способный ты, Ваня. Да что там! Талантливый! Я потому на многое и глаза закрывал.
– На что?
– К чему о плохом? – махнул рукой Цыпин. – Забыл и забыл… И вот ты его действительно нашел. Ведь ты сам посуди: столько времени в нашем районе маньяк орудует! Делу-то, что у тебя в сейфе лежит, ни много ни мало восемнадцать лет! Уже местная достопримечательность маньяк этот. Как совещание, так другим награды, а мне ворох оплеух: а вы не рассчитывайте ни на что, у вас, Владлен Илларионович, в районе маньяк, вот посадите его, тогда и наградим. Ну, вспомнил, Ваня?
– Нет, – он с сожалением покачал головой.
– А хоть что-нибудь помнишь? Последнее что было?
– Бутылки.
– Пил много? – сочувственно спросил прокурор. – Ну, это ты любил. Бывает.
– Нет. Пустые бутылки. Без этикеток. Много. В ряд.
– Вот оно, значит, как, – напряженно сказал Цыпин. – Значит, ты и его нашел. А я не верил, что в нашем районе… Эх-эх… Никто не верил, кроме тебя. А ты нашел.
– Кого?
– Подпольный цех по производству паленой водки. У тебя последнее время два важных дела было: маньяк этот и водка. То есть я не про питие твое. Хотя, чего греха таить, осуждал. Но за талант все тебе, Ваня, прощал, даже в преемники хотел рекомендовать. Старый я уже. Да-а… Ты уперся, что заводик этот не где-нибудь, а у нас под носом. В самом городе. А ведь область – она большая. Значит, нашел. Где, тоже не помнишь?
– Нет.
– Значит, там они тебя и саданули по башке. А потом опоили. Ну что, будешь работать?
– Не могу.
– Брось, Иван Александрович! Я тебе говорю: брось это, – сердито сказал Цыпин. – Кем я тебя заменю? Ну кем?
– Я все забыл. Ничего не помню о своей прежней работе. Кажется, я должен подать… Как это называется? – Он поморщился. – Прошение об отставке, да?
– Забыл, как называется? Вот и не вспоминай. Не будет тебе отставки. Я понимаю, что ты теперь человек больной. Возможно, что и придется тебя отпустить, раз все позабыл. Но я тебя Христом Богом прошу: приди на работу. Только два дела закрытых от тебя хочу: вспомни, кто этот маньяк и где подпольный цех по производству паленой водки. Или найди их снова. Вот это сделай – и с миром иди.
Цыпин широко развел руками. Иван согласно кивнул:
– Хорошо. Я приду.
– Вот и ладненько. Был бы ты здоровый, я бы тебе, как начальник, приказал: «Цыц! На работу шагом марш!» И дел бы на тебя, милок, навесил. Ох и навесил! А может, ты притворяешься? Ну-ну… Шучу… Иди, отдыхай.
– Спасибо. То есть слушаюсь.
– Молодец! Ох, Ваня, Ваня, понимаю я теперь, за что так любят тебя бабы! Хорош. Отъелся, отоспался. Хорош. Красавец. Ну не можем мы без тебя. Никак не можем!
Потом Цыпин подмигнул и таинственно сказал:
– Может, сигаретку хочешь? Не дают небось, а? Закурим?
– Я не курю.
– Бросил, значит? Молодцом! А я вот не могу. Может, и мне стоит глотнуть того зелья, которым тебя траванули, а? Забуду о вредных привычках. Ну-ну. Шучу. – И после паузы: – А может, ты и с бабами завязал?
Про баб он вспомнил потом. Когда в больнице появилась молодая, высокая – под стать ему и очень красивая женщина. Правда, проникла она за больничную ограду тайком и все время оглядывалась. Нашла его в саду вечером, когда эта Зоя с детьми уже ушла. Подкралась неслышно, присела рядышком на скамейку, прижалась крепким, стройным телом. Его обдало жаркой волной. Вот такие женщины ему всегда нравились, это точно!
– Ваня, Ванечка, а говорят, ты все забыл…
Уж этого он не забыл. Горячих, сладких поцелуев, от которых закружило всего, завертело. Мял руками ее тело и не мог оторваться. Потом увидел совсем близко загадочные, цвета воды морской глаза. Окунулся в них, поплыл, словно на ласковой волне закачался…
– Ну, как меня зовут? Ну как?
Он смотрел, не отрываясь. И, кажется, вспоминал. Такую женщину забыть невозможно. Вот это его!
– Оля.
– Ха-ха! Раньше Олесей звал. Оля! Ха-ха! Лучше уж тогда Аленой.
– Так ты не Ольга? – удивился он. Выходит, показалось?
– Ну, Мукаев, ты даешь! Ты из чьей постели в то утро выпорхнул, когда памяти лишился?
– Ты кто?
Она разозлилась:
– Ваня, ты это брось! У нас с тобой любовь не первый год. Олеся я. Леся. Ох. Все равно тебя люблю!
Оглянувшись, не видит ли кто, она снова принялась его целовать. Горячо, жарко. Гладила его плечи, пальчиками забираясь за ворот больничной пижамы, нежными губами трогала волосы на груди. Потом зашептала:
– Соскучилась… А здесь никак нельзя?
– Где здесь? – хрипло спросил он. Жар уже затопил его целиком, руки налились силой. Взять бы ее сейчас и…
– Ха-ха! Где! На мягкой травке! Ванечка… Ваня…
– Постой…
– Ладно. Постою. Когда выйдешь отсюда, ко мне придешь ночевать?
– Где ты живешь?
– Ноги сами приведут. Или это, – она горячей ладошкой игриво провела по ширинке. Лукавые глаза цвета морской волны вспыхнули, заиграли. Он тут же подумал о юге, о жарком солнце, о пляже. Белоснежный шезлонг под ярким зонтом, а на нем это стройное загорелое тело. И снова поцелуи, жаркий шепот: – Ванечка, Ваня…
Всю ночь он не мог успокоиться. Значит, кроме жены была еще и любовница. Это нормально. И понятно теперь, почему эта Зоя показалась ему чужой. Любил он не ее, а другую женщину. Частенько ночевал у нее. Любовница, значит. И не первый год. Да, надо было там, прямо на мягкой травке.
Может, никто бы и не застал. Хотя… чего стесняться, весь город, наверное, и так знает про эту Лесю. Что ж, запишем в память и ее, красавицу-любовницу. А адресок как-нибудь сообразим. Хорошо, что он следователь. Удобно. Так будет гораздо проще разобраться с человеком, который напичкал его этим зельем. Найти и убить.
…День, когда его выписали из больницы, он отметил как третий важный день в своей новой жизни. Жизнь эта все еще жала и была неудобна, словно костюм с чужого плеча. И была ему явно мала. Он никак не мог втиснуть ее в рамки маленького провинциального городка на окраине Московской области. А говорят, он провел здесь всю жизнь, за исключением нескольких лет учебы в институте. Учился, женился, работал. Любил. Но себе, в личный календарь, так и записал: день третий, утро.
Забирала его из больницы Зоя. Взяв документы, выписку из медицинской карты, он официально признал себя Иваном Александровичем Мукаевым, тридцати пяти лет, следователем районной прокуратуры, проживающим по адресу, записанному в его паспорте и личном деле. Признал свою мать, свое детство, юность, высшее юридическое образование и тайно признал любовницу Олесю.
По городу из больницы шел пешком, чтобы признать и его. В конце концов, город маленький, ориентироваться в нем несложно. Спустился вниз по дороге с холма, на котором находилась больница, за руку цеплялась эта Зоя. Они прошлись по площади, потом мимо платной автомобильной стоянки направились к своему микрорайону, к своему дому, где, как ему сказали, на втором этаже находилась его трехкомнатная квартира.
И тут, возле стоянки, его словно ткнули под дых. Он захлебнулся, остановился.
– Ты что, Ванечка? Нехорошо тебе? – заботливо спросила эта Зоя.
Он не ответил, повернулся резко и направился прямо к стоянке. Такая машина на ней была только одна. Черная, большая, блестящая, с тонированными стеклами. «Мерседес». «Пятисотый» «Мерседес». Машина была не на сигнализации, но он, кажется, знал, что на ее руле висит противоугонный «костыль». Хотя за черными стеклами не мог его видеть. Но он про «костыль» знал. Подошел, подергал запертую дверцу, похлопал себя рукой по карману. Ключей, разумеется, не было. Откуда они там возьмутся?
– Ванечка, да что с тобой? – вцепилась в него эта Зоя. – Пойдем домой. Пойдем.
– Да-да, сейчас. – Он почему-то знал, что должен сесть в эту машину. Но ключей не было. Все равно стоял, не мог оторваться. Чувство гордости наполняло его. Хорошая машина. Но где же ключи?
Он обернулся: у кого бы спросить, давно ли эта машина здесь стоит? И не оставляли ли для него ключи? Нет, никого. Охранник, который на него подозрительно косится, ему не знаком. Что ж, и это надо вспомнить.
И, послушно продолжая под руку с этой Зоей свой путь к трехкомнатной квартире на втором этаже, он не удержался и несколько раз обернулся. Черный «пятисотый» «Мерседес» намертво ассоциировался у него в памяти со словами «моя машина».
Полдень
Квартиру он не узнал, дома себя не почувствовал, и это его не удивило. Эта Зоя сказала же, что здесь его раньше видели редко. Должно быть, часто ночевал у любовницы, у Олеси, а тут все чужое. Головешки только-только закончили учебный год, почти на все пятерки, только у Маши четверка по русскому, а у Даши по математике. Они вежливо сказали «здравствуй, папа» и убежали на улицу, наскоро пообедав.
– Почему мои дети так равнодушны ко мне? – спросил он.
Эта Зоя кормила его обедом. Готовила она хорошо, он это отметил еще в больнице, когда с удовольствием поглощал домашние пирожки, плюшки и кисели. Вот и сейчас съел с большим аппетитом целую тарелку наваристого огненного борща и собирался расправиться с макаронами, обильно политыми мясной подливкой, и с компотом. Аппетит у него в последнее время был зверский.
– А ты их хотел, детей? – ответила она сердито.
– Откуда же они тогда взялись, если не хотел?
– Не помнишь, да? Как переспал со мной по пьянке, не помнишь, как жениться тебя умоляла, не помнишь? УЗИ показало близнецов, и я поняла, что одной мне двоих детей не поднять. Пока прокурор не пригрозил, ты, Ванечка, ни в какую.
– Значит, я женился на тебе, когда ты забеременела?
– Раньше, Ваня, ты говорил, «по залету». Но ты мне всегда был нужен. Хоть такой, хоть ненадолго, хоть как…
– Не надо, не плачь.
– Я детей к родителям пока отправлю. Мать с отцом с апреля на даче живут, вот Головешки у них и побудут, пока мы с тобой… В общем, давай жить сначала, Ваня.
– Давай, – легко и охотно согласился он.
Ведь в доме было чисто, красиво, повсюду вышитые и вязаные салфеточки, цветы в горшках, от всех вещей веяло теплом. Красота в его жизни и раньше была, а вот уюта не хватало. Тепла не хватало. Не замечал, что ли, этого или не хотел замечать? А ведь женщина эта возилась с ним весь месяц, как с маленьким, и будет возиться до конца своих дней, что бы ни случилось. Вот она, значит, какая – любовь. Он нужен ей, этой Зое, любой. Нужен детям, просто они боятся привыкнуть к новому папе, который не убегает рано утром на работу, к полуночи возвращается, обедает вместе с ними и даже собирается дома ужинать и дома же ночевать.
– Ты на работу завтра пойдешь? – Она мыла посуду, ловко вытирала тарелки полотенцем, ставила в сушку.
– Да. Пойду. А где ты работаешь? – спросил он.
– В школе. Учительницей биологии.
– Биологии? – Что-то шевельнулось в душе. Учительница биологии в его жизни раньше была, это точно. Значит, она, Зоя.
– Ты не волнуйся: у меня каникулы начались. Остались только дежурства в школе. Но это недолго, до обеда. И не каждый день.
– Что ж. Значит, когда я приду с работы, ты будешь дома. Это хорошо.
Она вся вспыхнула, кивнула, засуетилась, прибираясь на кухне. Он сидел, смотрел на нее и невольно улыбался. Этот уютный домашний мирок пришелся по нему. В том, прежнем, было слишком просторно и пусто. Теперь же, когда все съежилось до размеров маленького городка и трехкомнатной чистенькой квартирки на втором этаже, он и сам весь как-то съежился и успокоился. Да, так проще. Надо переждать какое-то время. Просто успокоиться и переждать.
Вечер, ночь
Головешки прибежали с улицы, поели быстренько, до половины одиннадцатого смотрели телевизор, потом дисциплинированно улеглись в своей комнате спать. Он зашел, посмотрел. Кровать двухъярусная, сверху спит Маша, снизу Даша. Нет, не спят. Шушукались, когда он подходил к двери, когда открыл, затихли. Легли, натянули на нос одеяла.
Он подошел на цыпочках, сначала посмотрел вверх, потом вниз. Улыбнулся отчего-то. Совершенно же одинаковые! И хорошенькие какие!
– Спокойной ночи, – сказал он и поправил одеяла. Сначала Маше, потом Даше.
Когда выходил, обе, словно пушистые белочки, высунув из-под одеяла носы, смотрели на него внимательно и настороженно. И так же по-беличьи фыркнули и одинаково отвернулись к стене.
Эта Зоя посмотрела вопросительно и замялась:
– Ты где будешь спать?
– Как это где? В спальне.
Она обрадовалась, раскраснелась, побежала стелить и очень уж долго плескалась в ванной. Он лег первым, наволочка приятно пахла лавандой, одеяло оказалось не тонким и не толстым, в самый раз, как он любил. Слышал, как эта Зоя заглянула в соседнюю комнату, к Головешкам. Потом вошла и таинственно, каким-то особым голосом, сказала:
– Спят.
Легла она на краешек двуспальной кровати осторожно. Полежала немного, потом покосилась на него. Что-то ей было надо. Вспомнил: она женщина, он мужчина. Муж и жена. Развернулся к ней, посмотрел, неуверенно спросил.
– Зоя? Ты не спишь?
Она робко протянула руку, коснулась волос у него на груди:
– Можно?
– Как будто и не жена, – не удержался он. В конце концов, привык к ней за месяц. Хорошая женщина, правильно сказал лейтенант Майоров. Добрая. – Иди сюда, поближе, – позвал.
Целовала она его, как в последний раз. Как будто боялась, что следующую ночь он проведет в другом доме, в другой постели. И больше никогда не вернется. «Да, такие женщины мне никогда не нравились», – подумал он, ощупывая ее небольшое тело. Широкие бедра, грудь, потерявшая форму после долгого кормления близнецов. Ощущения незнакомые. Вот Леся – другое дело. Лесю он помнил. Но, в конце концов, с этим у него все в порядке. Никогда никаких проблем. Жалко, что ли?
– Подожди. Ты разве не наденешь?
Ах да. Кажется, эта Зоя сказала, что он не хотел детей. Что ж, не хотел так не хотел.
– В верхнем ящике, в тумбочке, – подсказала она.
Он послушно полез в тумбочку, зашуршал пакетиком, доставая презерватив. Жест, отработанный до автоматизма: вскрыть, дунуть, пальцами сжать пустой резиновый кончик, надеть. Она терпеливо ждала, а потом…
Он и не ожидал от нее такой страсти. Все сделала сама, как будто всю жизнь только этим и занималась: доказывала, что более надежной пристани, чем ее дом и ее тело, ему ни за что не найти. Что здесь ему никогда не позволят уставать, напрягаться, делать чрезмерные усилия. Он даже разозлился слегка. В конце концов, не мужчина он, что ли? Резким движением опрокинул ее на спину, оказался сверху. Вот так-то лучше. Даже азарт появился. Тело было ловким, сильным, он начинал его вспоминать. В конце концов забылся, перед глазами что-то вспыхнуло, голова закружилась, Зоя вскрикнула, он тоже захрипел, потом откинулся на подушку. Когда пришел в себя, увидел, что она счастлива. Лежит, улыбается.
– Что-то не так?
– Ванечка, милый…
Замолчали. Он догадался: что-то не так. Потом, когда пришел из душа и лег рядом, позволив ее голове уютно устроиться на плече, она все-таки решилась, зашептала быстро-быстро и горячо:
– Мне сначала было не по себе, когда я узнала. Муж память потерял! Ну как же это? Я любила тебя всегда. Как любила-то, Ванечка! Всю жизнь буду любить. Хоть и бросишь меня, все равно буду. Ты ж сколько со мной не спал? Даже в одной комнате, не то что в одной постели. Все злился на меня. За то, что жениться заставила. Ты был муж, который только зарплату жене отдает. Ничего нас больше не связывало. Чужие мы с тобой были, Ванечка. А теперь думаю… ты только не обижайся. Может, оно и лучше? Без памяти-то? А? Может, ты на меня теперь по-другому посмотришь? Ну чем я так уж плоха? Ведь никогошеньки у меня не было. Ни до тебя, ни после. Ты меня прости…
– Да за что?
Она замолчала, прижалась крепко, обняла так, как будто все еще боялась, что он оттолкнет. Но он уже привык к этой женщине. Он теперь быстро ко всему привыкал. И даже перестал про себя называть ее «эта Зоя». Зачем же? Просто Зоя. Жена.
День четвертый, утро
Утром пришлось, как было заранее решено, отправляться на работу в прокуратуру. «Здравствуйте». – «Здравствуйте» через шаг, оценивающие взгляды людей, якобы знакомых (он их никого не помнил), приветственные кивки. Маленький город, население двадцать тысяч, как случайно услышал он вчера по радио, все друг друга знают. Две школы, одна больница, та, где он лежал, один рынок, административное здание в центре. Все близко, все рядом. Зоя вела его под руку, ненавязчиво указывая дорогу. Довела до дверей, как маленькому ребенку слюнявчик, поправила на шее галстук:
– Ну, иди.
Он кивнул и шагнул вперед, набрав побольше воздуха в легкие. Ему было не по себе. Зоя осталась на улице, он же очутился в прохладе, в здании, обозначенном вывеской как «Районная прокуратура». В коридоре то и дело раздавалось:
– Здравствуйте, Иван Александрович, с выздоровлением!
– Иван Александрович, доброе утро!
– С возвращением, Иван Александрович!
Он кивал, отвечал, машинально шел по коридору, пока не споткнулся взглядом о свой кабинет с табличкой «…Иван Александрович Мукаев». Вошел. Огляделся в недоумении. Память ничего не подсказала. Что же делать? Сел за письменный стол, вновь огляделся, пожал плечами: кто-нибудь да придет. Подскажет.
Пришел мужчина в штатском. Волосы рыжеватые, глаза шальные, раскосые, крепкого коньячного цвета, на носу веснушки. С порога начал хохотать:
– Ваня, друг! Извини, что запанибрата! Ты ж и меня не помнишь! Смотри внимательней! Меня да не вспомнить! Такую выдающуюся личность! Скучал, честное слово! Скучал! Друг ты мой бесценный! Ну? Обнимемся, что ли?
А глаза холодные. Ограничились пожатием руки. Все равно обрадовался: ну, слава Создателю, у него есть хоть один друг! А то в этих бабах запутаться можно!
– …Ну, дела! Неделю тебя искали! – (Пауза, острый внимательный взгляд, до нутра, до печенок.) И резюме: – Теперь говорят у тебя амнéзия.
– Амнезия, – машинально поправил он ударение в последнем слове.
– Вот не знал, что удар по голове способствует выправлению грамотности! Это ж прямо научное открытие, в самом деле! – продолжал паясничать рыжий. – Хоть за диссертацию садись! Ну ты даешь!
– А что у меня с грамотностью?
– Что с грамотностью! Я тебе сейчас расскажу. Чай, в одном классе учились. Меня-то хоть признал? – Рыжеволосый по-прежнему смотрел на него холодно и словно прицениваясь. Профессионально смотрел. Как на допросе.
Он напрягся и вспомнил: Зоя показывала школьные фотографии. Попытался улыбнуться:
– Конечно, вспомнил. Вы – Руслан Свистунов.
– Оп-па! Амнéзия, точно. «Вы, Руслан!» В школе ты звал меня запросто: Свисток. Ничего, что я на «ты»? Все-таки друзья детства. Хотя ты следователь, а я – старший оперуполномоченный. Капитан, между прочим. При тебе. Выполняю указания. Не при погонах, извини, не подумал, что все так сильно запущено. Я твою болезнь имею в виду. Вспомнил? А как тебя в школе звали, вспомнил?
– Не очень. Если не трудно…
– Оп-па! Еще и вежливость проклюнулась! – (Опять долгий оценивающий взгляд.) – Тебя звали Мýка.
– Почему Мýка, не Мукá?
– А ты никогда не был хорошим и вежливым мальчиком. Хам, грубиян, нахал. Мучились с тобой, одним словом. Учителя, родители. Ты чуть что – в драку. Немало носов в детстве разбил. Тихим ты не был, нет… Если только теперь, после амнéзии.
– Амнезии.
– Ну да. А знаешь, что было, когда ты исчез? Вэри Вэл все внутренние органы района на ноги поднял! И наружные тоже! Ха-ха! Как же! Лучший следователь прокуратуры как в воду канул!
– Кто? – удивленно переспросил он. – Вэри Вэл?
– Владлен Илларионович. Ты же сам это придумал. Сократил имя-отчество, чтобы меж собой выговаривать было проще. Уж с чем с чем, а с чувством юмора… Точно: надо диссертацию писать… Когда прокурор просто благодушный, то ты называешь его Вэри Вэл. Что вроде бы по-английски означает «очень хорошо». Извини, я-то в языках не силен. А когда хозяин в отличном настроении, то он Вэри Вэри Вэл. Вспомнил?
– Разумеется. Но не очень.
– Тогда забираю авторство себе. Слушай, если ты это забыл, то, может, я еще кое-чем воспользуюсь? Присвою себе некие права, а?
– Ты о чем?
– О чем! О ком! Об Олесе!
И тут он впервые после болезни почувствовал это: сладкое бешенство. Волну, которая поднялась изнутри, захлестнула, подняла его высоко-высоко… Он встал из-за стола, свысока, с гребня этой волны, глянул на Свистунова так, что тот отшатнулся и невольно попятился. Потом капитан вдруг кинулся с объятиями:
– Мýка! Родной! Узнаю! Теперь это ты. Точно – ты. А то думаю: сидит холодный, красивый, как мрамор. И весь в разводах. Теперь ты. Узнаю, – с чувством сказал Свистунов. Потом добавил: – Ну, темперамент у тебя после амнезии восстановился, вижу. Всегда говорил, что бабам нравится не твоя смазливая физиономия, а темперамент. Темперамент в норме, а потенция?
Свистунов подмигнул. Он понял, что надо бы сострить, продолжить разговор с другом детства в такой же шутливой форме. Капитан этого и ждал. Но… Он сказал то, что посчитал в данной ситуации уместным:
– Это ты у Зои спроси.
Друг детства Свисток просто-таки глаза вытаращил. Кашлянул, словно поперхнулся, потом удивленно протянул:
– То-очно надо за диссертацию садиться. О влиянии удара по голове на характер человека. Нас всех надо как следует стукнуть! И непременно по голове! Авось и поумнеем! Надо же! Большой Хэ Иван Мукаев посылает справиться насчет своей потенции у жены Зои!
– А у кого?
– Раньше ты назвал бы мне с десяток фамилий и адресов! Это не считая Леси. У тебя ж, Ваня, кровь все время кипела.
И вот тут он что-то вспомнил. Конечно, их, то есть женщин, было в его жизни много! Перед глазами почему-то закружилось колесо рулетки, мелькнула блондинка в красном, брюнетка в черном, и тут же вспомнились приторные духи, кожаные сиденья в черном «Мерседесе», и под конец нежные женские пальчики на губах. «Ми-илый… Как хорошо!»
– А ты не допускаешь мысли, что мне это просто-напросто надоело?
– Тебе? Надоело?! Ха-ха! Может, и Леся надоела? – подмигнул Свистунов. – Тогда уступи, а? Я не гордый, мне и секонд-хенд сойдет.
Леся – «секонд-хенд»?!! И тут он почувствовал, как сладкое бешенство подступило уже к самому горлу. Пузырь, в который оно было заключено, вдруг лопнул. Никто не смеет обсуждать его женщин! Его с ними отношения. Никто. Никогда. Он сжал кулаки и отчеканил:
– Это мой кабинет. Я в нем работаю. Вы, будьте так любезны, приходите сюда по делу. А сейчас я занят, извините. Будьте любезны выйти. Вон.
На что Руслан Свистунов недобро прищурился:
– Ладно. Я уже понял, что ты вернулся. Друг мой, враг мой. Я думал: конец Ивану Мукаеву, Большому Хэ. Если честно, Ваня, я знаешь чему удивляюсь?
– Чему? – Он взял себя в руки, мысленно воссоздал вокруг кипевшей в нем злобы прежнюю оболочку и затолкал этот пузырь внутрь, поглубже. На самое дно души. Не стоит так скоро выдавать себя. Нет, не стоит.
– Тому, что тебя еще не пристрелили. Ограничились ударом по голове. И вот ты стоишь передо мной живой, здоровый. Память только потерял, ну это пустяк. Главное, что ты жив, – недобро сказал Свистунов. – А пришел я к тебе по делу. Дружеская часть беседы закончена, пошел официоз. Старший оперуполномоченный по особо тяжким преступлениям против личности Свистунов Руслан Олегович к следователю прокуратуры Мукаеву Ивану Александровичу. Разрешите?
– Слушаю вас.
Так ему было значительно легче. Оставался невыясненным один вопрос: черный «Мерседес». Руслан Свистунов не только друг детства. Он старший оперуполномоченный, капитан полиции. И, глядя в его лихие глаза коньячного цвета, следователь Мукаев негромко спросил:
– Как другу детства последний вопрос можно?
– Разумеется, – Свистунов тоже успокоился. Лихорадка прошла, обмен «любезностями» закончился, они начали друг к другу притираться. – Спрашивай… те.
– Я брал взятки?
Свистунов даже поперхнулся от неожиданности:
– Оказывается, хороший удар по голове способствует не только выправлению грамотности и проявлению вежливости, но и честность вдруг просыпается. Где ж ты раньше был, друг Ваня? Знаешь, я на ком-нибудь попробую. Обязательно. А насчет тебя, Мука… Мукаев. Как говорят: не пойман – не вор.
И он догадался, что вопрос со взятками остается открытым. Какие же надо было брать взятки, чтобы купить такую машину? И у кого брать?
– Ну хорошо. Раз я этого не помню, значит, не брал. Давайте к делу. Мы с вами расследовали это преступление вместе?
– Какое преступление?
– Об убийствах. Серийных, так, кажется, у вас говорят?
– Именно. У нас так говорят.
Свистунов ловко ухватился за старое кресло, пододвинул к столу, сел, ладони упер в колени и задумчиво сказал:
– Только видишь ли, какое дело… Давай все-таки на «ты»? – Согласный кивок: ладно. – Дело в том, что сначала мы действительно работали вместе. Ты делал свое дело, я свое. Я ноги, ты голова. Я должен бегать, улики собирать, раскрывать преступление, ты – допрашивать свидетелей и подозреваемых, сопоставлять факты, вести уголовное дело, чтобы в итоге его закрыть и направить в суд. Но после того как полгода назад обнаружили очередной труп, последний в списке, ты вдруг замкнулся в себе. И бумаги стал от меня прятать. Ни слова больше я не прочитал, хотя раньше мы друг другу доверяли.
– Почему?
– А вот этого я, друг детства, не знаю. Но мою оперативно-розыскную работу ты, следователь Иван Мукаев, вдруг взялся выполнять сам. Ездил по району, по тем местам, где нашли трупы, расспрашивал людей и что-то там себе думал.
– А завод? Подпольное производство водки?
– Это мы вместе. Ты очертил район, в котором, как предполагал, он находится, заводик этот. Район называется Нахаловкой. Это частный сектор, особнячки там стоят, дай боже! Вот в подвале (судя по всему) одного из особняков в Нахаловке и разливают эту дрянь по бутылкам, шлепают этикетки, акцизные марки и отправляют ящиками по всей области. Ночами, должно быть, вывозят. Тайно.
– Почему именно там? В Нахаловке?
– А это ты так решил. Ходил там с неделю перед тем, как исчезнуть, всех расспрашивал, выслеживал, в засаде ночами сидел.
– А ты?
– Я? Хочешь сказать, это мое дело выслеживать по ночам, откуда вывозят ящиками паленую водку? Из какого дома? Правильно, мое. Только я, Ваня, женатый человек, если ты сейчас этого не помнишь, то раньше знал. По-настоящему женатый. И моя жена справедливо полагала, что если друг детства Иван Мукаев зовет ее мужа ночью сидеть в Нахаловке в засаде, то это значит только одно: пьянку и женщин. Я не мог доказать обратное. Я не знаю, машину ты караулил по ночам или лазил в окна к неверным женам, но я с тобой не ходил. Да ты и не настаивал. А насчет заводика… Должно быть, ты его нашел. Какой дом, не припомнишь?
– Припомню. Обязательно. Я уверен, что память вернется. Только давай сейчас поговорим о другом. Об этих десяти трупах.
– Дело в сейфе, – спокойно сказал Свистунов. И посмотрел на него с интересом. Иван понял этот взгляд: неужели покажешь? И так же спокойно ответил:
– Покажу.
И загремел замком.
Полдень
Едва открыв папку, он почувствовал себя странно. Он так и не понял, а главное, не вспомнил, почему, отстранив Руслана Свистунова, стал заниматься делом о серийном убийце в одиночку. Но зато понял другое. Разложив перед собой фотографии, почувствовал вдруг головокружение и подступающую к горлу тошноту.
Не было никаких сомнений в том, что он все это уже видел и раньше. До боли знакомые, много раз пропущенные через себя детали: исколотые ножами тела, искаженные до неузнаваемости лица жертв, которые он, без сомнения, когда-то уже видел. Именно такими. И безобразные подробности истерзанной плоти: «…десять проникающих ранений грудной клетки спереди – справа и слева, повреждены сердце, сердечная сумка, аорта, легкие, легочная артерия…» Да, он думал об этом много и долго. Думал и размышлял: почему? Зачем?
– Ну что? – напряженно спросил капитан Свистунов. – Что-нибудь прояснилось?
– Не знаю. Но я видел это, – с уверенностью сказал он.
– Конечно, видел. Мы вместе выезжали на место происшествия. Я ползал, разыскивая улики, а ты заполнял в это время протокол. Разреши, я взгляну?
– Да, конечно.
Свистунов развернул пухлую папку к себе, на сто восемьдесят градусов. Сделался вдруг нервным, начал листать, морщиться, оттягивать ворот рубашки, словно тот его душил, сковывал движения и был собачьим ошейником, никак не воротником.
– Ты спросил, Ваня: «Не брал ли я взятки». А я ответил: «Не пойман, не вор». Так вот, Иван Александрович: я понятия не имею, почему ты не посвящал меня в подробности своего расследования. Потому что ничего такого, чего бы я не знал раньше, здесь нет. Ты понимаешь?
– Нет.
– А я думаю, что последние несколько листов в папке просто-напросто отсутствуют. Вырваны, изъяты.
– Как это?
– А так. Ты изъял их отсюда, Ваня. И где ж они теперь?
– Не знаю.
– Дома? Порвал? Сжег? Я хочу знать, где они?
– Клянусь тебе: не помню!
– Тебе заплатили? Кто заплатил? Как другу скажи, я ж никому… Все понимаю.
– Да не знаю я ничего! Я полжизни бы отдал, чтобы хоть что-нибудь в голове прояснилось! Но – не могу! Ты пойми, Свисток: не могу!
– Я видел, как ты уезжал в тот день, – сказал ему вдруг Свистунов. – И видел на чем.
«Мерседес»?!! Неужели он видел черный «Мерседес»?!! Нет!!!
– Следил за мной? Ты за мной следил?! – Спокойнее, туда его, внутрь, этот пузырь.
– Ну что ты, Ваня! Как можно? Присматривался. Последние дни внимательно к тебе присматривался. Машину свою ты из гаража не стал выводить. Выйдя на трассу, поднял руку, проголосовал, поймал частника и поехал.
– Куда?
– В сторону Горетовки.
– Горетовка? Что это Горетовка? – Вспышка перед глазами, и что-то мокрое, теплое разлилось внутри, во рту стало солоно. Вкус крови, похоже, он прокусил щеку. Невольно. Горетовка… До боли знакомое.
– Большой поселок на границе нашего района с соседним, километрах в тридцати отсюда. Там нашли первый труп. Восемнадцать лет назад. Вспоминаешь?
– Женский, – прошептал он.
– Ну да. Женский. Вообще, Ваня, странный тип наш серийный маньяк, и понять его очень даже непросто. На первый взгляд кто под горячую руку попал, того и истыкал ножом. Причем выбирает какой-то отстой. Та, первая, была всем известная б… Пила по-черному. И поначалу подумали, что ей очередной хахаль ножичком животик почесал. Всю Горетовку перетрясли. Задержали товарища. «Да, – говорит, – пили. Вместе пили. Больше ничего не помню». Ну его и посадили. Бытовуха. Дело-то житейское. Перепились, подрались. Никто ничего не помнит. Два года тихо было. Ты соображаешь, Ваня? Два года!
– А потом?
– Через два года осенью нашли еще один труп. На этот раз мужской. Алкаш из местных.
– Тоже из Горетовки?
– Именно. Собутыльник той бабы, что стала первой жертвой. Но на этом все. В Горетовке – все. Через год нашли труп километрах в трех, в Елях, потом в десяти в Богачах, потом… В общем, в окрестных деревнях, а один здесь, в Р-ске. В городе.
– Дальше.
– А дальше все. Прошло ни много ни мало десять лет. Тишь да гладь, божья благодать. Вэри Вэл совсем было успокоился, стареть начал, добреть. Папка в архиве пылью покрылась. Тебя пригрел, лелеять стал. У тебя ж, Ваня, талант. Все грамотно, правильно, четко, бандиты, как дети, высунув языки, чистосердечные признания пишут. Ты у Цыпина в любимчиках ходил. И, заметь, Ваня, заслуженно!
– Но я ж, говорят, пил!
– Пил, но никогда не напивался. Иной раз невозможно было догадаться, пьяный ты или трезвый. Разве по запаху. Поллитровая бутылка водки в сейфе у тебя всегда стояла, факт. Но алкоголиком тебя назвать… Нет, Ваня. Ты глушил странную, непонятную тоску в себе. Черную тоску. Недаром тебя прозвали Мукой. Что-то тебя за душу тянуло. Но что? Никому ты про себя всей правды не говорил. Даже со мной, лучшим другом, не откровенничал. Вот и поди, отыщи ее теперь, правду эту, – и Свистунов тяжело вздохнул.
– Когда прошло десять лет, что случилось?
– Два года назад нашли еще один труп. Снова в городе. На этот раз тоже женщина легкого поведения. Следователь, на котором висело дело, со страху ушел на пенсию, и оно попало к тебе. Ты взял. А потом нашли еще три трупа с разницей в полгода.
– Раньше, значит, был раз в год.
– А болезнь, Ваня, с годами прогрессирует. Сезонно обостряется. Осень и весна – вот когда у них кризис. У психов тире маньяков.
– Значит, последний труп нашли этой осенью?
– Ну да. Вспомнил?
Он вспомнил: деревня. Да, именно деревня. Под ногами жидкая глина ржавого цвета, листья еще цепляются за ветки деревьев, но края их съела все та же противная ржа. Еще чуть-чуть, и они осыплются в грязь, где вскоре сгниют. А потом все это покроет белый чистый снег. Тоска, смутная, непонятная тоска. Идет дождь, все время дождь. Небо стальное, над землей нависли тучи, солнца нет так долго, что кажется, будто на земле навеки наступила ночь. И в этой ночи, в киселе густого тумана, смутные очертания человека. Кто-то кого-то ищет. Так и хочется стряхнуть с себя этот туман, такой он липкий. Стряхнуть и вымыть руки.
Потом он вспомнил тело, лежавшее в грязи. Холодно и мокро. Склизко. А дождь все хлещет и хлещет. Какие уж тут следы! Все смыто к черту! И кровь тоже. Мерзкое ощущение, и название у деревни подходящее.
– Ржаксы, – еле выдавил он. – Деревня Ржаксы.
– Слава тебе, Господи! – с чувством сказал друг детства Руслан и откинулся на спинку кресла, расслабился. Потом спросил: – Закурим, что ли? Память возвращается, это дело надо перекурить.
– Я не курю, – машинально ответил он, глянув на пачку «Явы».
– Вот как? Ну что ж. А я закурю. Дым не помешает?
– Нет.
Пока Свистунов прикуривал и с наслаждением затягивался сигаретой, Иван встал и прошелся взад-вперед по кабинету, разминая затекшие ноги. В это время в дверь сунулся молодой человек в мешковатом костюме, с любопытством взглянул на них, спросил:
– Разрешите?
– Да, конечно, – кивнул следователь Мукаев. Парень вошел, остановился у кресла, где сидел Свистунов.
– Вот и наша цветущая юность, практикант Алеша Мацевич, – представил того. – Ты, Алеша, не стесняйся. Чего хочешь? Чаю? Кофе? Попрошайничать пришел? – Он, следователь Мукаев, сообразил, что Руслан взглядом указывает на стол, на открытое дело. Тут же захлопнул папку, отодвинул в сторону. Алеша обиделся и пожаловался:
– Вы меня всегда высмеиваете, Руслан Олегович, а я, между прочим, к вам с дарами.
– Бойся даров, которые от данайцев, так, что ли? Или от нанайцев? – подмигнул Свистунов. Глаза у Мацевича были темные, раскосые. – Чего надо?
– Абсолютно ничего, – заторопился Алеша, тайком разглядывая следователя Мукаева.
– Значит, простое человеческое любопытство. Коллектив прислал. Ну и как тебе следователь Мукаев? Вполне?
– Иван Александрович, вы выздоровели? И все вспомнили, да?
Он не знал, что ответить. Помог Свистунов:
– Давай презент и чеши с отчетом к коллективу. Мол, Мукаев полностью здоров, соответствует и готов снова тянуть лямку и повышать показатели районной прокуратуры, дневать и ночевать на работе, прикрывая вас, бездельников и тунеядцев.
Мацевич хмыкнул, но не обиделся. Достал из кармана пачку дорогих импортных сигарет, положил на стол:
– Вот. Мне подарили, а я не курю. И девушка моя не курит. Возьмите, Иван Александрович.
– А Иван Александрович тоже больше не курит, а раньше всем сигаретам предпочитал явскую «Яву».
– Так я ж помню. Может, знакомые ихние дорогие сигареты курят?
– Какие такие ихние? – прищурился Свистунов. – Эх ты, нанаец! Сейчас тебе следователь Мукаев грамотность-то выправит! Он теперь это может! Ты женщин имеешь в виду? Так? Сигаретками-то слабенькими да с ментолом только девки балуются. А ты их следователю принес!
Глаза у Мацевича забегали.
– Да ничего я не имею в виду. Просто зашел.
– Ах, Алеша, Алеша, – погрозил пальцем Руслан. – Будет тебе практика засчитана, будет. Хоть и не понял ты в следовательской работе ни черта. Что, Иван Александрович, взятку возьмешь?
Он уже несколько минут пристально смотрел на пачку сигарет, лежащую на столе, не слушая, что они говорят. Это казалось таким же знакомым, как Горетовка. Это было в его жизни и раньше, вне всякого сомнения.
– Да-да, – сказал Иван рассеянно, подошел к столу, взял пачку, машинально распечатал, открыл.
То, что он сделал потом, произвело на присутствующих в кабинете сильное впечатление. Следователь прокуратуры Мукаев вытащил из пачки длинную тонкую сигарету, взял со стола зажигалку Свистунова, красиво прикурил, сделал изящнейший разворот, точно и бесшумно опустился в кресло, обтянутое искусственной кожей, закинул ногу на ногу, затянулся, и на его лице появилась тонкая светская улыбка. В полном молчании он сидел с минуту в такой позе и курил, покачивая носком ботинка. Это его. Холодок ментола во рту, томная поза, изящно отставленный мизинец. Раздражали ботинки и открывшиеся взору из-под задравшихся брюк носки. Он не мог купить такие носки. И она не могла. Женщина, из-за которой к горлу подступало сладкое бешенство.
Друг детства вдруг вскочил, подошел со спины, положив руки на его плечи, надавил: сиди так и сиди. Потом нагнулся к самому уху и тихо, чтобы не слышал Мацевич, прошептал:
– Ты кто? А? Скажи мне правду: ты кто?
Он глубоко затянулся и ровно, спокойно ответил:
– Я следователь прокуратуры Иван Александрович Мукаев, тридцати пяти лет, проживаю с женой Зоей и двумя детьми по адресу…
Свистунов, обрывая его, расхохотался, всплеснул руками, возбужденно заговорил:
– Это шутка?! Да?! Шутка?! Ха-ха! Ну ты даешь! Мацевич, это же шутка! Пойди всем расскажи, следователь Мукаев опять шутит! Он вернулся! Ха-ха! Весело! Да?! Ха-ха!
Иван тоже улыбнулся, затушил сигарету в массивной пепельнице, медленно поднялся из кресла.
– Мацевич, выйдем на пять минут, – позвал Алешу Свистунов и направился к двери. Обернулся на пороге со словами: – Вернусь, и мы, Ваня, договорим.
После чего закрыл за собой дверь. Когда эти двое вышли, он с новой длинной сигаретой в руке подошел к большому зеркалу, висевшему на одной из стен кабинета. Зачем-то ему, Мукаеву, нужно было иметь здесь зеркало. Быть может, так нравилось собственное лицо? Он ничего этого не помнил. Ни кабинета, ни зеркала. Надо бы спросить, когда повесили, и он ли, следователь Мукаев, об этом попросил. Было ощущение, что перед зеркалом он часто отрабатывал такие вот изящные движения, которые только что продемонстрировал Свистку и практиканту. И при этом любовался собой. Но когда? Зачем? И здесь ли это было?
Он тронул волосы, потом губы, нос. С лицом все в полном порядке. Но костюм сидит не так. Он понял, что это плохой костюм, дешевый. Уже не с чужого плеча, с размером и ростом все в полном порядке, но все равно одежда не его.
Что же такое с ним происходит?! Раздвоение личности?! Еще поговори сам с собой! Человек, который раньше вел двойную жизнь! До того, как его ударили по голове! Теперь один Иван Мукаев исчез, растворился, а другой остался. Тот, что покуривал дамские сигаретки с ментолом, ездил на черном «Мерседесе», играл по ночам в рулетку и носил дорогой, отлично сшитый костюм. Что это за человек и откуда у него были на это деньги?
– Ванечка, ты здесь?
Она заглянула в кабинет, улыбнулась ярким ртом и цвета волны морской глазами, терпкий аромат духов расправился мигом и с сизым облачком сигаретного дыма, и со стойким запахом слежавшихся от долгого хранения бумаг. Теперь здесь пахло только ее духами, он даже задохнулся. И начал вспоминать запахи. Она вошла в кабинет, прикрыла дверь, но остановилась у порога, не приближаясь к нему. Стояла, смотрела, улыбалась, глаза играли.
– Здравствуй, Ванечка!
– Ты?! Откуда?!
– Вообще-то я здесь работаю, – Леся кокетливо повела плечом, показала ему всю свою стройную, обтянутую трикотажем фигурку. – Секретарем.
– А-а-а…
– Тебя Варивэл зовет, – шутливое прозвище Цыпина Леся произносила слитно и почему-то, заменив «э» на «а».
– Да. Иду.
Тот же холодок ползет по спине, что и при первой встрече с прокурором. Да что ж это такое? Чего он так боится? Цыпин был с ним ласков, сказал, будто опекает уже десять лет, обещал помощь и поддержку. Откуда же страх и неприязнь к прокурору у следователя Мукаева?
Поправил галстук, швырнул на стол сигарету, которую так и не закурил, и нехотя направился-таки к двери. Задержала его Леся. Прижавшись к нему грудью, шепнула в ухо, словно обожгла:
– Когда?
– Что когда? – Он думал только о Цыпине.
– Брось шутить. Мне не до шуток. Когда придешь?
– После.
– Да? А придешь? Не обманешь? – Она отстранилась, но тут же схватила его за руку, не давая открыть дверь. – А говорят, вы с Зоей под ручку по городу ходите, воркуете, словно два голубка? Так?
– Когда ходим? И куда?
– Да все уже знают, – прошипела Леся. Вильнула гибким телом, словно змея. Вся обтянутая блестящим трикотажем, похожим на змеиную кожу. – Видели, как вы из больницы шли и сегодня вела тебя до прокуратуры. Да что ж ты, Ванечка, так ко мне переменился? Что случилось, Мукаев? А Ну отвечай!
Он вспомнил о «Мерседесе», о сигаретах с ментолом. Это не его сигареты, он и в самом деле не курит. Но иногда попадаются под руку. Если он и вел двойную жизнь, то ту, красивую, должно быть, с ней, с Лесей. А с кем же еще? Очень красивая женщина и, без сомнения, дорогая. Наверное, он тратил на нее много денег. Леся должна все знать. И про взятки.
– Я зайду, – еле выдавил он. – Обязательно зайду. Сегодня. Вечером.
– Так я жду. Все хочу сказать тебе… Нет, погоди. Люблю тебя, – Леся скользнула губами по его щеке, сама открыла дверь, пропела: – Иван Александрович, я вас провожу.
Свистунов, стоящий в коридоре у окна, соединил их взглядом и нахмурился. Похоже, капитан ревновал. А как же жена? Если ему так нравится Леся, мог бы жениться на ней. Кто ж мешал?
– Тебя здесь подождать, Иван Александрович? – прищурившись, спросил друг детства. – В коридоре?
Он вдруг сообразил: следует закрыть кабинет.
– Да, конечно. Мы не договорили.
Вернулся за ключом и, запирая дверь, заметил неприятную усмешку Свистунова, который прокомментировал:
– Память возвращается, да? Что ж, в этом есть и положительные моменты и отрицательные. Ладно, поглядим, каких окажется больше…
Цыпин встретил его, словно родного сына, вернувшегося из дальних странствий: крепкими отцовскими объятиями.
– Рад, Ваня. Честное слово, рад. Ну, что скажешь?
– Я с самого утра просматриваю дело. С Русланом Свистуновым. Все пытаюсь вспомнить.
– Вот оно как! Это хорошо, это правильно. что помирились. А то как черная кошка между вами пробежала. Если бы женщина, оно понятно. Но женщину вы давно уже поделили. Я все думал: в чем дело?
– Он стал меня в чем-то подозревать?
– Скорее ты его. Ты к сердцу-то, Ваня, близко не принимай. Не стоит. И это пройдет. Экклезиаст говорил. Я вот смотрю сейчас на тебя и думаю: понял. Все пройдет. К чему горячился? Зачем со всеми конфликтовал? Последнее время как с цепи сорвался. Я тебя, Ваня, не узнавал. Что случилось?
– Не помню.
– Но вижу: ты успокоился. Вот и славно, вот и хорошо.
– Вэри Вэл, – не удержался он. Цыпин гулко рассмеялся, как в бочку ухнул, погрозил пальцем:
– Ох, Ваня! Люблю я тебя. Хоть и язва ты, но – люблю. Но к делу. Так что там с делом о серийных убийствах? – сразу стал серьезным прокурор.
– Я думаю, надо начать все сначала, Владлен Илларионович. Я вспомнил два названия: Горетовку и Ржаксы.
– Уже хорошо.
– Думаю, что со временем в памяти всплывет и остальное. Мне надо только съездить в те места. Осмотреться. С людьми поговорить.
– Вот-вот. Съездить, поставить следственный эксперимент. С подозреваемым.
– С каким подозреваемым?
– Как же, Ваня? Сидит у нас в СИЗО товарищ, тебя дожидается. Взяли его в Ржаксах.
– Да. Что-то припоминаю. Кто-то кого-то выслеживал. В тумане.
– Ты, Иван. Мужика-то этого ты в наручниках в прокуратуру привел, не Свистунов. И лично его допрашивал. Без свидетелей.
– Зачем же я тогда поехал в Горетовку? Перед тем как исчезнуть? Раз преступника уже задержал?
Цыпин тяжело вздохнул:
– Должно быть, за доказательствами. Кто ж тебя знает… И еще, Ваня. Неудобно об этом, но… Где пистолет?
– Какой пистолет? – Он невольно вздрогнул.
– За тобой числится пистолет. Табельный, «макаров». Любил ты, Ваня, это дело. Оружие, говорю, любил. А ведь не положено по городу ходить с заряженным пистолетом. Ты мужика того ведь под дулом «макарова» сюда в прокуратуру привел. Скажи мне: где оружие? За тебя же и опасаюсь. Вдруг ты не помнишь, как с ним обращаться? Наломаешь дров, а мне отвечать.
– Может, он здесь, на работе, в ящике стола? Или в сейфе?
– Нет, Ваня. Его там нет. Мы смотрели. В твоем кабинете оружия нет. Ты, должно быть, его с собой взял, когда в Горетовку поехал. – Цыпин вновь тяжело вздохнул. – Ну, это ладно. Не помнишь так не помнишь. В розыск объявим. Тут понятно: ударили по голове, забрали оружие, опоили. Ты опиши все, как было. А докладную мне на стол. Ладушки?
– Да.
– Вот и хорошо. О пистолетике, значит, так себе и пометим. Ну а как насчет заводика подпольного?
Цыпин так и говорил: «заводик», «пистолетик», добавляя к грозным словам уменьшительно-ласкательные суффиксы. Словно хотел уменьшить насколько возможно возникшие у него, Мукаева, серьезные проблемы. С «заводиком» и «пистолетиком». По городу ведь гуляло табельное оружие следователя Мукаева. А паленой водкой травились во всем районе.
– Вспомню, – пообещал он. – Мне надо в Нахаловку сходить.
– Только одного я тебя туда не пущу, – жестко сказал Цыпин. – Хватит самодеятельности. Пусть все теперь будет по закону. Кому положено, тот и ноги в руки. А ты за спинами широкими затаись. Пусти вперед себя охрану. Мозги, Ваня, надо беречь.
– Хорошо. Я со Свистуновым пойду.
Цыпин обрадовался:
– Ну вот и славно. Вы с Русланом молодцы, что помирились. Теперь все у нас будет хорошо.
– Да, конечно. Я пойду, Владлен Илларионович?
– В гости-то зайдешь как-нибудь? Вечерком?
– А это удобно?
– Ну-ну. Так, значит. Закурю, пожалуй, – Цыпин полез в ящик стола, долго копался там, отыскивая сигареты. Когда Владлен Илларионович распрямился, взгляд его был усталым и обиженным, морщины на лице углубились. Цыпин смотрел на Ваню Мукаева так, словно его, старика, обманули.
Он понял этот взгляд:
«Кто ты теперь? Кто?! И нужен ты нам такой?!»
Вечер
Из прокуратуры они возвращались вместе со Свистуновым. Шли не спеша, Руслан говорил без умолку, рассказывал о том, что произошло во время недельного отсутствия и долгой болезни друга в прокуратуре и в городе. А Иван молчал, потому что чувствовал себя неловко. Веселость Свистунова казалась наигранной, шутки плоскими. Дружбы у них не получалось. Интуиция подсказывала, что возвращение следователя Мукаева капитан воспринял как личную трагедию.
Он не мог вспомнить, всегда они с Русланом были в таком соперничестве или это началось недавно, из-за Олеси.
– Она тебе отказала, да? – спросил он в упор у Свистунова.
– Кто?
– Леся?
– Откуда ты это… – Сглотнул и сказал сдавленно: – Я женат уже три года. Три! На замечательной женщине. На молодой, хорошенькой женщине двадцати четырех лет. А Лесе твоей за тридцать перевалило. В девках она засиделась.
– При чем здесь возраст?
– Ну надо же мне что-то сказать! – разозлился Руслан.
– А давно мы с Лесей… встречаемся?
– Твою мать!.. – Свистунов достал сигареты, прикурил одну, затянулся глубоко, бросил на землю, достал другую, снова прикурил, затянулся. – Пошел бы ты, Мукаев на х…! Со своей потерянной памятью! Неужели надо все сначала? Я забыл все, ты понял? Забыл. У меня тоже амнезия. Точка. У меня ребенок скоро родится. Я уже три года пытаюсь вести нормальную человеческую жизнь. Три года. А ты лезешь в старую рану. Причем грязными руками ковыряешь ее и при этом невинно заглядываешь мне в глаза: «Не знаю, не помню, давно ли мы с Лесей встречаемся…» Встречаемся… О черт!
Руслан достал еще одну сигарету, прикурил, бросил.
– Курить вредно, – машинально заметил Иван.
– Что?
– Нет, ничего. Извини, если я не то сказал.
– Иди ты на х… со своими извинениями, – опять грубо ответил Руслан и глубоко затянулся.
Они проходили мимо школы номер один, как было обозначено на вывеске. Кажется, Зоя говорила, что они трое учились в одном классе в школе номер один. Он, Ваня Мукаев, Руслан Свистунов и сама Зоя. Здание школы не показалось ему знакомым. Что ж, должно быть, воспоминания о детстве, о юности стерлись из памяти совсем. А ведь он бегал сюда с семи лет с ранцем за спиной, потом с модным тогда «дипломатом», довольный, веселый, потому что учиться было легко. Он вспомнил вдруг и о ранце, и о «дипломате» и про то, что учиться было легко. А вот здание это совсем не помнил.
– Напрямик? Срежем? – спросил Руслан, немного успокоившись.
– Да, конечно.
Они пошли через спортивную площадку возле школы. Услышав азартные крики пацанов и звонкие удары по волейбольному мячу, он невольно улыбнулся. Это знакомо: едкий запах пота, кожаного мяча, азарт игры, пьянящее ощущение собственной ловкости и силы. Да, спортивная площадка – это тоже его.
– А где мы занимались спортом, Руслан? – спросил он.
– Каким спортом? Литрболом, что ли? Где придется. У тебя в гараже, у меня в кабинете, у Леси. Иногда.
– Нет, я не про то. Волейбол, теннис, бассейн.
– Ваня, откуда в Р-ске бассейн? Опомнись! Ну, в сауну с мужиками иногда ходили.
– А корт? Теннисный корт? Где у нас теннисный корт?
– Совсем с головкой плохо. Бо-бо, да? Конечно, в школе ты со спортом был в ладах. Девочки визжали от восторга, когда ты подпрыгивал над сеткой и вколачивал мяч в волейбольную площадку. Это ты любил. Но, Ваня… Когда ж это было? Думаю, сейчас ты и трех раз подтянуться не сможешь. А говоришь – теннис.
В ответ Иван изящным движением скинул с плеч пиджак, бросил его на руки Руслану, уверенно подошел к турнику, подпрыгнул, крепко обхватил нагретое солнцем железо, без особых усилий подтянулся семь раз, но потом вдруг почувствовал усталость. Восьмой и девятый раз себя заставил, в десятый скрипнул зубами, но подтянулся все-таки, спрыгнул с турника, вернулся к Руслану и, приняв пиджак, с сожалением сказал:
– Да, ты прав. Потерял форму за этот месяц.
– Потерял форму?! Ты меня удивляешь! Откуда?!
– Что откуда?
– Стрелял ты классно, признаю. И любил пострелять. Но у турника я тебя со школы не видел. Клянусь!
– Это плохо. Спортом заниматься надо. Чтобы много и хорошо работать, нужно быть в форме, – наставительно сказал он.
Настроение ненадолго испортилось. Он был собой недоволен. Никак нельзя сейчас терять форму. Кто знает, что это будет за война и с кем? По голове его ударили, явно застав врасплох. Он был уверен, что случись драка, сколько бы их ни было, голову он им не подставил бы. Это был бы последний, завершающий удар – по голове. Но тогда на его теле остались бы многочисленные кровоподтеки, да и парочка костей оказалась бы сломана. Значит, бил человек, которому он доверял, и в момент, когда он этого не опасался. Надо тренировать реакцию. Сила и ловкость есть, а реакция слабовата, раз по голове получил. Интересно чем? Бутылкой, что ли? Как так получилось? И где?
– Ты домой? – поинтересовался Свистунов, оставив его замечание о пользе спорта без всякого внимания. Они проходили мимо новенькой пятиэтажки, стоящей метрах в десяти за оградой спортивной площадки, на пустыре. – И даже не зайдешь?
– Куда?
– Брось! Забыть ты мог все, но не такую женщину. Она живет здесь.
– Леся?
– Ну да. Первый подъезд, второй этаж, квартира номер пять. Вспомнил?
– Да. Конечно, – соврал он.
– Еще бы! Она уже дома. С работы пораньше ушла. Из-за тебя, наверное, – усмехнулся Свистунов. – Причесаться, подкраситься, стол к ужину накрыть.
– Откуда ты знаешь?
– Про ужин?
– Про то, что раньше ушла?
– Эх ты, Мука! Я же сыщик! Мне и соринки достаточно, чтобы выстроить логическую цепочку. Как она на тебя смотрела сегодня в коридоре! Эти глаза говорили: «Я жду». Какие у нее глаза! – с чувством сказал Руслан. – Это ж не глаза, а поэма! Разве можно отказать, когда она так смотрит? А после того, как ты от Вэри Вэла вышел, порхнула в кабинет к нему, как птичка, и такое у нее было при этом лицо… Сияющее. Оно у нее всегда сияющее, потому что кожа белая, как снег, но в такие моменты особенно. Когда ждет. Она была там ровно пять минут. Отпрашивалась, чтобы уйти пораньше с работы, не иначе.
– Ты считал? И вообще: откуда ты знаешь о пяти минутах? Мы ж с тобой в кабинете заперлись!
– Сказали.
– Ты что, за ней следишь?
Руслан молчал.
– У вас с ней что-то было. Может быть, я… Увел, да? Девушку у тебя увел? Скажи, я знал, что делаю тебе больно, или не знал?
– Да иди ты на х…!
Руслан Свистунов швырнул на землю скомканную пачку, в которой оставалось еще несколько сигарет, развернулся резко и широко зашагал прочь. Иван прислушался: почему-то пузырь, в котором были заключены его ярость и сладкое бешенство, в груди не поднимался. Толкнулся пару раз о ребра, закачался, так что его слегка замутило, и повис. Ответить на грубость лучшего друга не хотелось. Он признал свою вину. Следователь Мукаев не должен был так поступать.
…Леся открыла дверь сразу, как только он позвонил. И в самом деле ждала. Руслан оказался прав: отпросилась пораньше с работы, приготовила ужин, собрала на стол, подкрасилась, принарядилась. Прижалась крепко еще в прихожей, просительно заглянула в глаза:
– Ночевать останешься?
Он вспомнил, что детей жена Зоя сегодня утром отвезла за город к своим родителям. Перед ними не будет неловко и стыдно, если он не явится домой ночевать. Но Зоя… Она сейчас в пустой квартире одна. Тоже приготовила ужин, накрыла на стол. Ждет.
– Не знаю. Там Зоя. Дома.
– Что-о?
Она разжала руки, отшатнулась. Воспользовавшись моментом, он, не разуваясь, прошел в единственную комнату, снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула. Было душно. Леся сердито загремела тарелками, бросила:
– Садись, поешь.
Он послушно сел за стол. Леся принесла из холодильника бутылку водки:
– Ну?
Взял со стола рюмку емкости не маленькой, повертел ее в руке, посмотрел сквозь нее на свет, дунул внутрь на невидимые пылинки. Потом глянул на запотевшую бутылку с прозрачной жидкостью: не то. Он что, пил водку? И так много? Руслан сказал: бутылка в сейфе. Ежедневные возлияния. Как странно. Вздохнул и сказал:
– Ты знаешь, мне что-то не хочется водки в такую жару.
– Да ты и в самом деле болен, бедненький, – пропела Леся. – Так чего ж тебе? Вина? Воды?
– Тоник хотя бы есть?
– Что? Тоник?
– Ну да. Или сок. Разбавить.
– Водку разбавить? Тебе?
– Послушай. Внимательно меня послушай, – пузырь закачался внутри, начал потихоньку подниматься к горлу. – Я перенес тяжелую болезнь. Меня ударили по голове и чем-то опоили. Большую часть своей жизни я забыл, остались только какие-то незначительные разрозненные детали. Я изо всех сил пытаюсь их собрать, пытаюсь вспомнить, кто я такой, чем жил, чем занимался, что чувствовал, что думал. И не надо мне без конца напоминать о старых привычках. Тем более не надо иронизировать. Ты женщина, и я этого не потерплю. Да, именно так, – повторил он с уверенностью. – Не потерплю, чтобы какая-то женщина смеялась над тем, что я ослаб и не могу делать то же, что и раньше. К примеру, пить водку.
– Какая-то женщина! Ох, – Леся, стараясь не тронуть помаду, прикрыла ладошкой рот. Обозначила удивление. – Я для тебя какая-то женщина! Да как ты можешь говорить такое, после того как… Ох! – Но потом сдержалась: – Ну хорошо. Так, может, мы с другого начнем? Это-то ты хоть помнишь?
Она подошла, обхватила его горячими руками, наклонилась, страстно поцеловала. Раз, другой, третий. Отстранилась и посмотрела в глаза. Он подумал: «Руслан прав, глаза у нее необыкновенные. Какие выразительные глаза! И как мне нравился такой вот, особый ее взгляд…» Он почувствовал сухость во рту, голова закружилась.
Перед глазами вдруг что-то вспыхнуло, завертелось огненным колесом. После рулетки, блондинки в красном, брюнетки в черном и поцелуев на переднем сиденье дорогой машины всплыло в памяти что-то неприятное. Лицо, да. Женское лицо. Красивая женщина. Но говорит она что-то злое. Кажется, она сделала ему больно. Она сказала что-то такое… Он отстранился, захватил Лесины руки:
– Подожди.
– Что случилось?
– Я хотел у тебя спросить. Перед тем как мы… – он замялся. Головокружение прошло, сердце больше не билось бешено в груди, руки постепенно остывали. А не надо такое говорить.
– Да?
– Ты сядь.
Она отошла, присела на краешек дивана, сложила руки на коленях, как девочка:
– Ну?
– У меня была машина?
– Конечно, была. «Жигули».
– Я не про то. Черный «Мерседес», «пятисотый».
– Что-что?! Ваня, ты с какого дуба рухнул?
– Мы с тобой ездили в казино? В дорогие рестораны?
– Ох! – Она зажала рукой рот, даже не побоялась, что окончательно сотрет помаду, половина которой была теперь у него на губах и щеках.
– Ты куришь сигареты с ментолом?
– Я?! Курю?!!
– Не надо врать, я ничего тебе не сделаю. Я брал откуда-то большие деньги, мы вместе их тратили. Быть может, не здесь, не в этом городе. Покажи, что я тебе дарил. Быть может, вещи мне помогут вспомнить.
– Да совесть у тебя есть? – взвизгнула Леся. – Он дарил! Цветочка-то к Восьмому марта не дождешься! Шоколадки! Если Зоя получку до копейки не отбирала, ты на все эти деньги водку покупал! «Мерседес»! Казино! Скажи еще, в Лас-Вегасе! Подарки! Дождешься от вас!
– Прекрати! Ты врешь мне!
– Я?! Вру?! Да ты, подлец, что со мной сделал?!! Если бы не ты, я бы так замуж вышла! Так вышла бы! С моей-то красотой! За миллионера! За Рокфеллера! За…
– Что ж не вышла-то?
– Да из-за тебя, придурка! Ты ж мне всю жизнь загубил! А теперь еще и чокнутый! «Мерседес» «пятисотый»! Ха!
– Вот я и вспомнил. Все вспомнил.
Он вскочил, надел пиджак, сжал кулаки. Крепко сжал. Пузырь раздулся неимоверно, надавил на горло, и слова сами собой сочились из трещины в нем наружу:
– Я вспомнил. Меня тошнит. Да-да. Давно тошнит. От ваших длинных ног, огромных силиконовых грудей, от мускусных духов, от куриных мозгов. От любви к халяве и дорогим побрякушкам. От похоти кошачьей и кошачьей никчемной сути. Ото лжи, которой вы меня всю жизнь травите, словно ядом. От лживой любви. Вам всем нужны только мои деньги и мое тело. И то и другое все устраивает. А на душу мою плевать. Всем плевать на мою душу. Но не дождетесь. Вон! Не дождетесь. Ни меня, ни моих денег!
Он выбежал в прихожую, выкрикнув все это, повернул ключ в замке, рывком распахнул входную дверь. Захлебываясь рыданиями, Леся прокричала ему вслед:
– Да нет у тебя никаких денег! Нет!!!
Он пришел в себя на улице, когда легкий ветерок коснулся лица. Прохлада успокоила, жилка на левом виске перестала биться. Пузырь медленно опускался на прежнее место, грудная клетка расширилась, принимая его, дыхание становилось все реже. «Да что это я? Что со мной? Что на меня нашло? Откуда это? И при чем здесь Леся?»
Монолог, который он только что в запальчивости выдал, к Лесе не имел никакого отношения. Слова, тщательно отобранные им из сотен, тысяч других, слова, отсортированные так, чтобы остались самые обидные, слова, проговариваемые им про себя так часто, что затвердели напрочь, камешек к камешку, сцепленные цементом жгучей обиды, – эти слова навечно остались в памяти. Он долго готовил свою речь, но сказать ее так и не успел. И вот теперь под руку подвернулась Леся. Так почему именно ей? Что же такое она сделала, что он все-таки сказал это?…
Он шел к Зое. Инстинктивно почувствовал, что в такой момент обязательно нужно к ней. Поднялся на второй этаж, машинально сунул руку в карман, нащупал в нем ключ от квартиры, достал, открыл дверь. Она не ждала. Хотя ужин готов, квартира убрана, на жене брючный костюм, а не старый домашний халат. Иван пригляделся: с чего вдруг решил, что она некрасива? Женщина с изюминкой, как говорят. Просто такие женщины ему никогда не нравились. Не присматривался к ним, и все. И волосы у нее теперь были прокрашены ровно, макушка золотистая, стрижка аккуратная. Выходит, ждала все-таки – а вдруг? И в парикмахерскую забежала. Увидев его, Зоя вскочила:
– Ты?!
– Я пришел с работы. Пойду руки вымою.
– С работы, и – сюда?!
– По-моему, я здесь прописан, – мягко сказал он.
– Это все? Только прописка тебя заставляет появляться иногда в этой квартире? И мои дети?
– Наши.
– Уже наши? Послушай, Ваня, – она коротко вздохнула. – Я вот сижу здесь весь день, с самого утра сижу и все думаю, думаю. Времени свободного много, дети на даче, и получается, что все оно заполнено тобой, мыслями о тебе. Голова распухла от этих мыслей. И вот что я решила: никакого «сначала» не будет, если ты останешься таким же, как прежде. Хватит. От тебя снова пахнет чужими духами, хорошо мне знакомыми. Стоило с того света возвращаться!
– Откуда ты знаешь, что я был на том свете? – тихо спросил он.
– Чувствую. Я всего тебя чувствую.
– Не будет как раньше, Зоя. Я зашел к ней, потому что хотел узнать важную для себя вещь. Но ночевать я там не хочу. Это чужая квартира, чужая женщина. Мне с ней неприятно.
– Что? Что ты такое говоришь?!
– Мне с тобой хорошо. И с детьми. Я хочу к ним, за город. Поедем, Зоя? Ну их всех. Я семью хочу.
И в ее распахнутых глазах он увидел все тот же немой вопрос: «Кто ты теперь? Кто! И как же ты мне такой нужен!»
День пятый, утро
Он проснулся рано, в шесть часов утра. Как же много надо сделать за этот день! Пятый день, который он записал потом в актив своей новой жизни. Теперь все прожитое время он делил и заносил в две графы: актив и пассив, сделал то, что хотел, и не успел сделать.
Это утро он хотел начать с гимнастики и пробежки. Встал тихонечко, стараясь не разбудить Зою. Ночью они помирились окончательно, и вновь темноту освещала ее страстная, молодая, как народившийся месяц, любовь, а ответом было его молчаливое согласие: жалко, что ли? Он чувствовал, что ночное светило будет с каждым днем все полнее и полнее, будет зреть и зреть, наливаться соками, а потом воссияет огромной созревшей луной, и ночи его станут такими светлыми и яркими, какими никогда не были раньше.
Он не знал пока, что делать с этой молодой Зоиной любовью, просто хотел успокоиться. Они все чего-то хотят от него, и только она отдает. И не заставляет его быть таким, как прежде. Это главное. Потому что он уже не такой. Ему не нравится, как жил следователь Мукаев. И он хочет вспомнить главное: почему так упрямо шел в то утро в Москву? И что это было за дело, ради которого стоило выжить?
Зоя спала и даже во сне счастливо улыбалась. Но когда он начал потихонечку одеваться, проснулась мгновенно, подняла голову с подушки и бодро спросила:
– Ты куда так рано?
– Гимнастику хотел сделать.
Даже если она и удивилась, вида не подала, вскочила с постели, полезла в шкаф, с нижней полки вытянула, пыхтя, пыльную картонную коробку, звякнуло железо:
– Вот. Ты купил, когда мы поженились, но…
В коробке он увидел пару легких гантелей и еще две потяжелее.
– Сойдет.
Коробку отнес в другую комнату, там же начал не спеша разминаться. Зоя туда заглядывать не стала, он оценил ее деликатность: движения его пока были деревянными, и многого он добиться не смог. После долгого перерыва мышцы заныли, напряглись, и чувствовалось, что завтра все тело будет болеть, словно его жестоко избили палками. После короткой гимнастики он надел спортивный костюм, вышел в прихожую. Зое сказал:
– Пойду пробегусь. Кажется, набрал лишних пять килограммов. В больнице хорошо кормили, да и ты от плиты не отходишь.
Зоя вновь промолчала, и он так и не понял, волновала его раньше проблема набранного веса или же было на это наплевать. Бежать трусцой по тенистой улочке в сторону городского парка ему понравилось. И город понравился. Теперь понравился. Утро было свежим, теплым, ароматным, как только что испеченный хлеб. Запахи эти возбуждали аппетит соскучившегося по активным движениям тела. Он открывал рот, глотал утреннюю свежесть жадно, словно откусывая от каравая, и постепенно насыщался. Пока не стало совсем уж лениво и сыто. Тут он остановился и посмотрел на часы. Все, на сегодня хватит.
Когда вернулся домой, на столе ждал завтрак.
– Тебя видел кто-нибудь? – спросила Зоя.
– Не переживай: я здоровался на всякий случай, – улыбнулся он. – Хотя никого из этих людей не знаю. Не помню. Но они так смотрели… Я им кивал. Я был со всеми вежлив.
Зоя на это ничего не сказала, отвернулась к плите.
Он принял холодный душ, нашел на полочке бритвенные принадлежности, выдавил на ладонь крем для бритья. И глянув в зеркало на свое лицо, вздрогнул вдруг и принялся торопливо его ощупывать. Нос, рот, щеки, скулы, брови. Показалось, что это резиновая маска, а под ней прячется совсем другой человек. Не следователь Мукаев. «Кто ты теперь? Кто?!»
– Пораньше пойду, – сказал он, торопливо допивая кофе. Зоя все так же деликатно молчала, и он пояснил: – В больницу зайду.
– В больницу?!
– Мне надо взять справку. Вэри Вэл попросил.
Все необходимые справки ему дали при выписке, но Зоя, знавшая это, в который уже раз ничего не сказала. Ему же хотелось побывать в больнице до начала рабочего дня, так, чтобы никто об этом не узнал. А вдруг? Что делать в случае, если его догадка подтвердится, он тоже не знал, но все равно пошел.
Повезло. Его лечащий врач, женщина предпенсионного возраста, как раз в эту ночь дежурила и на работе задержалась. Идти ей, собственно, было не к кому: с мужем развелась много лет назад, сын уехал в Москву, внуки приезжали редко, летом жили с матерью за городом на недавно отстроенной даче. Она со снохой не ладила, а потому работала. И летом, когда многие брали отпуска, особенно охотно. Изредка звонила сыну, оправдывала свое отсутствие на даче, где жили его жена и дети, занятостью, работой, своей нужностью здесь, в больнице. Это и была ее жизнь: городская клиника, пациенты с черепно-мозговыми травмами, сплетни медсестер, пятничные посиделки за накрытым столом, со спиртным, с обильной закуской.
– Здравствуйте, Галина Михайловна, – деликатно начал он неприятный разговор. – Я вижу, вы опять задержались на работе.
– Добрый день. Рада вас видеть, Иван Александрович. Хорошо выглядите, посвежели, поправились. Я своей работой довольна. По крайней мере, все, что произошло после того, как вас подобрали на шоссе, вы помните прекрасно, – улыбнулась она, – в том числе и мое имя-отчество. Уже хорошо.
– У вас есть десять минут свободных?
– Да, конечно.
Ему вдруг стало ее жалко. Она молодилась, старательно закрашивала хной седину и носила минусовые очки с затемненными стеклами, чтобы не было заметно сеточки морщин под глазами и утренних отеков. Она так одинока. И похожа на его мать. Мать? Он вздрогнул невольно, но взял себя в руки, спросил:
– Вы ведь тщательно исследовали мой череп, так?
– Да, конечно. Какие-то жалобы, вопросы?
– Нет. За лечение большое спасибо. Жалоб нет. Но… Вопрос у меня есть. Мне сказали в психиатрической больнице, что такие травмы не приводят в полной потере памяти, к амнезии?
– Да, это так. Хотя человеческий организм – вещь загадочная и до конца не исследованная. Тем более головной мозг. Я думаю, что вы принимали какой-то препарат. Быть может, вдыхали. Да, скорее всего, так. Но если это был одурманивающий газ, то точный состав его теперь определить невозможно. И когда вы поступили к нам в больницу, тоже было невозможно. В вашей крови и в моче не обнаружилось ничего, никаких наркотиков.
– Я это прекрасно понимаю. Что это был именно газ, можно определить только после вскрытия, если взять ткани на анализ и исследовать головной мозг. Но это возможно лишь в случае, когда после приема препарата до смерти пациента прошло немного времени. Меньше суток. И непременно нужно вскрытие. Анализ крови ничего не покажет.
– Вы разве врач? Химик? – Она, кажется, насторожилась. Что он такого сказал?
– Нет. Я следователь прокуратуры. И, если честно, у меня к вам есть более важный вопрос. Бог с ним, с этим препаратом. Скажите, Галина Михайловна, нет ли у меня на лице каких-нибудь швов?
– Швов?
– Ну да, шрамов, швов. Я хочу знать, не делали мне в недалеком прошлом пластическую операцию? Быть может, ее следы тщательно скрыты?
– С чего вы это взяли? – Она глянула на него поверх очков с откровенным удивлением.
– Не знаю. Может быть, мне просто сделали это лицо?
– А вы им недовольны? – Она улыбнулась.
– Нет, отчего же.
– Еще бы! Красивое, правильное лицо. Я старше вас на двадцать лет, могу себе это позволить.
– Что позволить?
– Сказать, что вы очень красивый мужчина. На редкость красивый. Такие чистые, чеканные линии, особенно носа, бровей… Думаете, кто-то мог захотеть скопировать это лицо? Из-за его редкой привлекательности?
– Нет, причина, возможно, была другая.
– Все ищете объяснение тому, что никак не можете вспомнить себя Иваном Александровичем Мукаевым? Жену, детей не вспомнили?
– И друзей тоже.
– Нет, милый мой, – она вздохнула. – Забудьте вы про шпионские страсти. Вот ведь какая странность: все забыли, а сюжет какого-то американского боевика помните. Пластическая операция, замена одного человека на другого. У нас не Голливуд и даже не Москва. Провинция, тихая, полусонная провинция. Даже такой красавец, кому вы нужны, чтобы копировать вас? Огромные деньги на это тратить?
– Не знаю.
– Разочарую я вас или нет, но это не вызывает сомнений: вы с таким лицом родились. Если что-то делается, то скрыть это полностью невозможно. Я исследовала ваш череп вдоль и поперек. Это ваше лицо, следователь прокуратуры Мукаев. Ваше с самого рождения, с самого первого дня. Примите это и не мучайтесь.
– Значит, я родился такой. Что ж, тогда будем искать другое объяснение.
– Все-таки будем?
– Я не могу жить с чувством, что мне навязывают все чужое. То я никогда не делал, так никогда не поступал. А я поступаю так, как помню. Не головой, телом. А может, уже и головой.
– Успокойтесь. Вам нельзя волноваться.
– Я спокоен. У меня было дело в жизни. Какое-то важное дело. А я иду сейчас на работу и не могу с полной уверенностью сказать, оно это или же не оно. До свидания.
– Всего хорошего. На осмотр как-нибудь зайдите. Найдите время.
– Спасибо, я здоров, – сердито ответил он и направился к дверям.
…Он вновь проходил мимо платной стоянки. Его машина была по-прежнему там, черный «пятисотый» «Мерседес». Да и куда он денется без хозяина? И снова он не смог удержаться. Как можно не подойти к своей машине? Но где же ключ? Взломать ее, что ли? Он подергал за ручку дверцы. Машина была заперта, но не на сигнализации. Лишь на руле висел противоугонный «костыль».
– Ты чего здесь крутишься, мужик? – Здоровый детина в камуфляже надвигался горой.
– Следователь прокуратуры Мукаев, – он достал документ и впервые почувствовал: я власть! Это было так сладко! Он имеет право задавать вопросы.
– Извините. Я в городе недавно. Вас, наверное, все знают в лицо. Что-то хотели узнать?
– Давно она здесь стоит? – кивнул он на красивую машину.
– А кто ее знает? Может, с месяц, может, и поболе. Прежний охранник уволился.
– Где ж он теперь?
– В Москве. Говорят, переехал. Жена квартиру в наследство получила. Везет.
– Жаль. Я не про квартиру. Что, деньги кто-нибудь платит за «Мерседес»?
– Деньги давно никто не платит, но будьте уверены: как только хозяин явится за своей крутой тачкой, я уж с него слуплю! Ох и слуплю! Двойной тариф за каждый просроченный день!
– А выставить вон со стоянки? Раз не платят?
– Выставить?! «Пятисотый» «мерс»?!
– Да, понимаю. Его владелец не простой смертный. Скажите, если бы у меня были ключи…
– Вы – власть. Вдруг хозяина давно пристрелили? У этих крутых жизнь короткая, как песня. Но, что хорошо, – веселая.
– Частушка, что ли?
– Ха! Точно! Веселый вы. Какие-нибудь проблемы с этой машиной?
– Пока нет. Пусть стоит. Но я еще зайду. С ключами.
– Как скажете. Вы – власть.
Он ушел, потому что, даже сев в свой черный «Мерседес», он все равно не знал бы, куда на нем ехать. Ну сел, а дальше-то что? Нет, рано.
Полдень
Для следователя прокуратуры Мукаева это оказался тяжелый и нудный день. Обедать он так и не пошел: к нему на допрос привели подследственного. Руслан Свистунов пристроился в углу, отодвинув к самой стене старое кресло, внимательно слушал и следил за всем, что происходило в кабинете. Большей частью молчал, изредка подсказывал другу, но не впрямую, а намеками, чтобы авторитет Мукаева в глазах подследственного не подорвать.
Подозреваемый в десяти зверских убийствах невысокий, хилый мужичонка лет сорока на маньяка никак не тянул. Он был какой-то дерганый, суетливый, но словно бы уже мертвый и мучающийся остатком своей жизни, не зная, куда бы его деть. В тюрьме самое его место. Отвечал он с готовностью, вопросы выслушивал подобострастно, губы его все время дергались, уезжая к самому уху. У него был низкий лоб с огромными залысинами; там, где волосы выпали, на голом черепе красовались два шишковидных нароста, вроде жировиков, по одному с каждой стороны. Словно рога. Глазки маленькие, бегающие, нос, напротив, большой. Внешность отталкивающая. Определить бы его в маньяки и покончить с этим. Похоже, все этого хотят.
Мужичонка чуть не кинулся к следователю Мукаеву на шею, как к родному, заскулил:
– Иван Александрович! Ну где ж вы были? Я тут жду, жду…
– Чего? – не понял он.
– Так суда ж.
– Зачем вам суд? – снова не понял он.
– Так убил же.
– Вы бы сели, – он замялся.
Подследственный поспешно сел. Свистунов из своего угла намекнул:
– Давайте по порядку. Как положено для протокола: имя, фамилия. Ну да ты, Игнат, все уже знаешь.
– А как же! – Мужичонка по-хозяйски расположился на стуле, с готовностью посмотрел на следователя Мукаева. Иван сообразил, чего от него все хотят, взял бланк протокола, зачитал:
– Фамилия, имя, отчество, год рождения, где проживаете, по какому адресу?
– Хайкин Игнат Платонович, ржакские мы.
– Какие-какие? – машинально переспросил следователь Мукаев и напрягся, потому что понял: сейчас ему придется писать.
Делать этого давно уже не приходилось. Он неуверенно царапнул ручкой на чистом листе бумаги, попробовал. Рука была как деревянная. Совсем чужая. Попробовал было написать фамилию подследственного в протоколе, буквы получились неровные, кривые. Друг к другу никак не цеплялись, плясали вразнобой. Он был уверен, что это мало похоже на его прежний почерк.
– Странно, – сказал он вслух, неуверенно улыбнулся и глянул на Свистунова. – Что-то не то получается. Не пойму, что у меня с почерком?
Тот встал с кресла, подошел, посмотрел через плечо:
– Да-а… Проблема… – И покосился на Хайкина. – Погоди, секретаршу позову.
Он вышел, а Игнат Хайкин вдруг придвинулся вплотную к столу вместе со стулом, горячо зашептал:
– Вот и слава Господу, Создателю нашему… Совсем меня измучили. Все равно не жилец. Они-то, в законе, чисто звери какие. Сажайте меня, гражданин следователь, на смерть. Согласный я. Только скорее сажайте.
– Что за чушь? – вздрогнул он. – Как это «сажайте на смерть»?
– Ведь я ж убивец! – брызгая слюной, сказал Хайкин. – Вот до смерти меня и сажайте. Али к стенке. Согласный я. Со всем согласный.
– Приговор же должен быть, – он все отодвигался и отодвигался вместе со стулом от брызгающего слюной мужичонки, пока не коснулся спинкой стены. – Как без приговора?
– Убивец я. – Хайкин навис над столом. – Убивец.
Подозреваемый вдруг часто заморгал, и глаза его забегали быстро-быстро. Маленькие, черные, словно надоедливые кусачие мушки. Пока Иван пытался поймать этот мечущийся взгляд, рука Хайкина потянулась к тяжелому дыроколу, стоящему на столе. Инстинктивно Иван рванулся вперед, схватил эту руку, дернул, крепко сжал. Пузырь в груди закачался, начал медленно всплывать.
– Убивец… – прохрипел Хайкин. – Убивец.... Вспомнил…
– Кто убивец? Кто?
Дверь открылась, вошли Руслан и Леся. Он тут же отпустил Хайкина, тот отполз обратно вместе со стулом.
– Что случилось? – внимательно посмотрел на обоих Свистунов. Хайкин мгновенно сжался, нагнул голову, выставив вперед шишки. Сказал спокойно:
– Я. Пишите.
Леся, стараясь на подследственного и на следователя Мукаева не смотреть, прошла к столу, села, придвинула к себе печатную машинку, вставила туда бланк протокола допроса:
– Готова.
– Разве так можно? – Иван кивнул на машинку.
– Леся печатает быстро.
– Да? – Он почему-то был уверен, что тоже сможет быстро печатать. Но каретка его смущала. Почему-то не знал, сама она двигается или надо ее двигать рукой. Он ничего не понимал в печатных машинках. И цифры на клавиатуре. Казалось, они должны быть еще и справа, отдельно. А крайней – серая штучка с кнопками, легко помещающаяся в ладони. Какая-то серая штучка… На проводе… Похожем на хвост…
– Мышь!
– Ой! Где?! – Леся вскочила, подхватила подол яркой юбки. Он чуть не рассмеялся. Хайкин проворчал:
– Ну откуда ж здеся мыши? Здеся чисто. И дух нехороший, бумажный. Вот у нас в хлебном амбаре…
– Все, – вмешался Свистунов. – Давайте по делу.
Присутствующие тут же вспомнили о своих ролях на этих подмостках, в кабинете следователя Мукаева. Леся уселась за печатную машинку, брезгливо подобрав подол юбки, капитан Свистунов сел в угол в качестве наблюдателя, Хайкин сжался на стуле, а он, следователь Мукаев, сделал умное и серьезное лицо и голосом терапевта, ведущего прием в поликлинике, сказал:
– Ну-с, рассказывайте, Игнат… Платонович. Да, Платонович. Все сначала.
…Рассказ Хайкина был прост. Родился он в деревне Ржаксы и никуда оттуда не выезжал, разве что в Р-ск на рынок. Родители Хайкина были сельскими жителями, колхозниками. И жизнь их была простая и безыскусная: тяжкий труд на колхозном поле и в своем подсобном хозяйстве, с которого, собственно, и жили, а неизбежную от этой каторги смертельную усталость топили в неисчислимом количестве выпитой самогонки. И сам Игнат Хайкин употреблял эту гадость с младых ногтей. А как иначе, если в спиртном смачивали его соску, прежде чем засунуть младенцу в рот? День, с которого начались его мытарства, Игнат помнил смутно. Тогда поутру он отправился к куму в гости, в поселок Горетовка. Исполнилось Игнату в ту пору лет двадцать, и тогда еще молодая хайкинская кровь кипела жаждой подвигов, а волосы были целы все.
Рюмка за рюмкой, и очутились они с кумом и кумовым двоюродным братом в гостях у разбитной бабенки. Она-то и выставила на стол еще одну бутыль. Дальнейшее Игнат помнил совсем уж смутно. Помнил только, что вроде бы из-за бабенки они с кумом подрались. А кумов двоюродный братец, не будь дурак, пока двое собутыльников выясняли между собой отношения, увел пьяную красотку в сарай к реке. Был месяц май, самый его конец, и погода баловала. Ночи стояли светлые, буйно цвела сирень, разросшаяся по всей Горетовке, ее аромат дурманил, тяжелые ветви свешивались в открытое окно. Хотелось такого же буйного веселья, до песен, до криков и битвы на кулаках. Спохватился Игнат, когда кум свалился под стол и замер. С перепугу да спьяну подумал, что убил его, зачем-то схватил со стола огромный кухонный нож с деревянной ручкой и выскочил на улицу. Кинулся к реке, и там-то, по словам Игната, все и случилось.
Поначалу Хайкин показал, что Светка была в сарае уже мертвая. И что, нагнувшись над ней и перепачкавшись в крови, он насмерть перепугался, бросил в лужу крови нож и кинулся обратно в ее избу. Потом оказалось, что из троих собутыльников Игнат был самый трезвый. Кум, как свалился под стол, так и не пришел в себя до утра. И ничего не помнил. Кумов двоюродный брат, тот, что увел Светку в сарай, отработав на ней положенное время, там же, в сарае, свалился без памяти. Наутро его нашли еще не протрезвевшего рядом с убитой женщиной и, соответственно, во всем и обвинили. Нож валялся рядом в луже крови, потрясенный случившимся мужик тоже ничего не помнил. И показать ничего не мог, кроме как «не знаю», «был пьяный». Брата кума осудили на пятнадцать лет, а через два года нашли труп Игнатова кума. Третьего собутыльника. И вот теперь убит Василий, все завертелось по новой: под подозрение попал уже Игнат Хайкин. К делу привязали все трупы с характерными ножевыми ранениями, найденные в районе за восемнадцать лет.
Теперь выходило, что Игнат тогда побежал с ножом в сарай, из ревности зарезал Светку, а уж кума потом, как свидетеля. Странно только, что зарезал его аж спустя два года. На вопрос «угрожал ли ему кум разоблачением?» Хайкин внятно ответить не смог.
– Ну а остальные?
– Какие, гражданин следователь, остальные? – беспомощно спросил Хайкин.
– Еще восемь трупов? Три женщины здесь, в городе.
– С головой у меня что-то, – часто-часто заморгал Хайкин. – После того дня я на голову стал больной. В город приезжал: признаю. Может, я и того их. Городских. Порешил.
– Трупы были найдены не сразу, – сказал из угла Свистунов. – Он стал их прятать.
– Точно, – моргнул Хайкин. – Чего ж такое не спрятать?
– Значит, точно определить, когда эти люди были убиты, невозможно? – спросил Иван, и голос отчего-то дрогнул.
– Приблизительно, – Руслан встал, подошел к столу. – Весьма приблизительно. В зависимости от степени разложения. Ты, Хайкин, про нож скажи.
– Да, – вдруг спохватился Иван. – Главное – это нож. Ты ж его взял. Ты с ним к сараю побежал. Почему не сказал тогда на суде, что, когда кумов братец увел эту… Светлану в сарай, не было у него никакого ножа?
– Что ж я дурак, в тюрьму садиться? – выставил вперед свои шишки Хайкин.
– А сейчас, значит, поглупел?
– Тепереча я с повинной. Каюсь. Как в Ржаксах вы меня взяли, так и понял я: все, значит, конец пришел.
– А что произошло в Ржаксах?
– Огород с соседом не поделили. Я ему говорю: забор-то отнеси. На метр отнеси. Кажный год все ближе и ближе к моему дому забор-то передвигается.
Свистунов прошелся по комнате взад-вперед, вернулся в кресло, оттуда пояснил:
– У него дом поделен на две половины.
– Ну да, – охотно подтвердил Хайкин. – На две, как же. Одна, значит, половина была моих родителей упокойных, царствие им небесное, а другая теткина. Вот, значит, одна мне досталась, а другая родственничку моему. Брату двоюродному.
– Сколько ж у тебя родственников! – не удержался Иван.
– Почитай, полдеревни, – все так же охотно сказал Хайкин. – Кто ближний, кто дальний.
– Значит, убитый в Ржаксах – родственник? Двоюродный брат?
– Точно.
– И ты его убил из-за забора?
– Может, и так, – охотно согласился Хайкин. – Может, из-за забора, а может, еще из-за чего.
– Жена его говорит, что вы вроде обо всем договорились, – напомнил Свистунов.
– Чья жена? – моргнул Хайкин.
– Соседа твоего, вот чья!
– Может, и договорились.
– Ты его убил где? Дома?
– Дома.
– А почему труп нашли в пруду?
– Значит, кинул в пруд.
Следователь Мукаев с сомнением посмотрел на хилого Игната Хайкина.
– А далеко ли пруд? – спросил.
– В конце деревни.
– А дом твой?
– Тоже в конце. В другом.
– И ты его нес?
– Значит, нес.
– Через всю деревню?
– Значит, через всю деревню.
– И никто тебя не видел?
– Никто. Вроде дождь в тот день лил. Чего людям по улице шататься в такую погоду?
– А может, ты его у пруда убил?
– Может, у пруда, – еще один согласный кивок. Потом вдруг: – А чего бы я с ним туда пошел, к пруду-то? Выпить-то мы и дома могли, по-родственному, по-соседски. Из одной половины в другую только перейти.
– Тогда как он оказался в пруду?
– Кто ж его знает?
– Послушайте, – Иван вдруг почувствовал от всего этого дурноту. – Игнат… Платонович. Может, не вы его убили?
– Как же? Как же не я? Я. Убивец.
– Ну хорошо, – что-то вдруг всплыло у него в памяти, – наверное, надо ехать туда, в Ржаксы? Да?
Он посмотрел в угол на Руслана Свистунова. Тот утвердительно кивнул. Ободренный, Иван продолжил:
– Надо посмотреть на месте, что и как было. Так?
Тут уже Хайкин обрадованно закивал:
– Вот и я про то же. Вы уж меня отвезите, а я вам все покажу. Вспомню, как оно было. Со всеми подробностями вспомню.
– Наверное, завтра? – Иван снова посмотрел на Руслана. Тот отрицательно покачал головой, потом пояснил:
– Завтра выходной.
– Ну да, – спохватился он.– Я и не подумал. Тогда в понедельник, да? Значит, в понедельник. А сегодня все. Можете идти.
Хайкин посмотрел вопросительно, потом с готовностью выпрямил спину и по-собачьи заглянул ему в глаза.
– Ах да! Надо подписать, так?
Свистунов кивнул. Леся вытащила из печатной машинки и пододвинула к подследственному протокол допроса. Хайкин, не читая, коряво махнул: «С моих слов записано верно». Теперь уже Свистунов посмотрел на него, следователя Мукаева, вопросительно:
– Можно увести подследственного?
– Да, конечно.
Пока Руслан выкрикивал кого-то в коридоре, Иван, не стесняясь Хайкина, перегнулся через стол к Лесе со словами:
– Ты извини. Ладно? Извини за вчерашнее. Я не хотел.
Леся замялась, Хайкин смотрел в стену, часто-часто моргал. Иван встал, обошел Игната, приблизился к Лесе вплотную. Почувствовал запах ее духов, волос. Голова отчего-то закружилась. Может, зря он так вчера? Красивая женщина. Была же у них любовь. И какая! А как же Зоя? Дети? Обещал же.
– Я… – начала было Леся.
Пришли за Хайкиным, увели. Когда они остались в кабинете втроем, капитан Свистунов вновь надежно расположился в кресле, соединив друга детства и Лесю внимательным взглядом, с усмешкой спросил:
– Мешаю?
– Нет, – сказала Леся и встала. – К тому же меня Варивэл ждет. Только следователю Мукаеву такая поблажка: личная секретарша протоколы печатать. Остальные сами как-то обходятся.
«Не простила», – понял он. Но знал наверняка, что все равно простит. Это какая-то игра между ними. Надо вспомнить ее правила. Он вроде бы должен каждый раз заново ее добиваться. И пообещал:
– Я к тебе зайду. Мы не договорили.
Она пожала плечами, вышла, негромко, но с выражением хлопнув дверью. Мол, заходи, мне-то что? Ему показалось, что Леся чего-то недоговаривает.
– Поссорились? – спросил Руслан, оставшись с другом детства один на один.
– Если ты этого ждешь – только скажи.
– И что будет?
– Не знаю.
– Вот и не бросайся словами… Ну что про Хайкина скажешь?
– Неужели он тащил на себе труп через всю деревню? Сколько весил его сосед?
– Они одинаковой комплекции. И, кстати, были очень похожи. Тот такой же тщедушный, маленький. Так что насчет донести его до пруда…
– Странно. А как я на него вышел, на Хайкина? Или это было уже без тебя?
– Уже, – кивнул Руслан. – Ты привез его в прокуратуру за неделю до того, как сам исчез. И все это время долго и подробно с Хайкиным беседовал наедине. Протоколы этих допросов я не нахожу в деле. Кстати, что у тебя с почерком?
– Забыл, – легко рассмеялся он. – Ты представляешь? Как писать – забыл. Нелепо, да?
– Не скажи, – задумчиво протянул Руслан. – Почерк, Ваня – это важно. Короче, разговаривал ты с Хайкиным, разговаривал – и вдруг метнулся в Горетовку.
– Да? Интересно.
– А вышел ты на него просто. Поднял дело из архива, проработал по первому эпизоду. Мужиков было трое. Собутыльников. Повздорили из-за бабы. Один сел за ее убийство. Другого зарезали. Кто? Понятное дело, Хайкин. Ему от этого прямая выгода. Ты сделал правильные выводы.
– Ну, для этого не надо быть семи пядей во лбу.
– Не надо. А для того, чтобы понять, что это мог быть и не тот нож, надо?
– Как это не тот? Как не тот? – заволновался он.
– Видишь ли, какая получается штуковина с этими кухонными ножами, – Руслан тяжело вздохнул. – Делал их лет дцать тому назад местный умелец, в тюрьме немало лет отсидевший, и подобных ножей в Горетовке чуть ли не в каждом доме. И не по одному. С резной деревянной ручкой. И инициалы на ней: «С. Ч.», Саша Черный. Так умельца звали.
– Смешно! Как поэта.
– Какого поэта?
– Был такой поэт, Саша Черный.
– Ну, про поэта я не знаю, да и ты раньше не знал. С лирикой, Ваня, у тебя были проблемы.
– Да? Интересно.
– Я все о прозе. О ноже. Такой нож мог быть у любого – подчеркиваю: любого жителя деревни Горетовка.
– Только у горетовских?
– Свои «поделки» Саша обменивал у местных на самогон. Он им ножи, они ему бутылку. Бартер. Горетовка – большой поселок. Думаю, что далеко эти ножи не уходили. Саша-то давно уже спился и умер. А ножи остались. Знатные ножи. Примечательные.
Иван вдруг отчетливо вспомнил нож. Кухонный, с деревянной рукоятью. Лезвие без ложбинки, рукоять без упора, но размеры солидные. А клеймо на рукоятке выжжено. Буквы черные, неровные. У него тоже был скверный почерк, у этого Саши Черного, не поэта. Хороший нож, лезвие широкое, рукоятка удобная. Да, был такой нож. Сказал Свистунову:
– Да. Точно. Горетовский. В деле Хайкина нож горетовский. Но остальных-то убили другими ножами!
– Вспомнил?! Что он их ножами резал, вспомнил, уже хорошо, а вот что разными… Да, входные отверстия были разного размера. Некоторые узкими, как от стилета. Или от скальпеля. Но почерк один и тот же. Он наносил удары всегда в одно и то же место. Сердечная сумка, аорта, легочная артерия… Он, похоже, выбрасывал их, ножи эти. Как убьет – выбрасывает. Прятал концы.
– Да. Так. Но почему же ни одного не нашли? Так хорошо прятал?
– Почему ни одного? Один нашли. «С. Ч.». Причем в луже крови.
– И это не показалось странным? Что именно его и нашли?
– Кому? Ты тогда десятый класс заканчивал, так что следователя Мукаева еще и в проекте не было. И серийного убийцы тоже. Был единичный случай: пьяная драка из-за бабы, типичная бытовуха. А тот следователь, что направил дело в суд, огород городить не стал. Нож в крови? В крови! А кто лежит рядом с потерпевшей? Убийца! Логично?
– Да. Вполне. А отпечатки пальцев?
– А тут все в норме. Ведь тот, кого посадили, нож в руки брал? Брал. Закуску резал. Хайкин брал? Брал. Он и принес нож в сарай. Этим ножом убили? Он был в крови убитой женщины. И раны на теле нанесены подобным ножом. Но вот тем или не тем…
– Что-то мне нехорошо, – Иван стал вдруг поспешно развязывать узел галстука. – Ножи эти… Трупы…
– Что? Водички? Водочки? Ваня?
– Жутко…
– Надо думать! Десять трупов! И в каком виде!
– Да-да… Мутит… А ты?
– Что я?
– Тебе не страшно? Не противно?
Свистунов скривился и мрачно пошутил:
– А меня по голове не били. Чувствительность во мне еще, как видно, спит… Ну открывай, что ли, свой сейф. Выпью я. В понедельник у нас тяжелая работа. Как тому быть и положено. Надо, Ваня, в Ржаксы ехать.
– А тебе не кажется, что на Хайкина кто-то оказывает давление? – В его голове стало вдруг пусто и ясно. Посмотрел на Свистунова так, словно обо всем догадался. И тот вздрогнул, отвел глаза:
– Давление? Кто на него может оказывать давление?
– Не знаю. Тебе виднее.
– А почему это мне виднее? По-твоему, я заинтересован в том, чтобы десять трупов повесить на тронутого Хайкина?
– А по-твоему, я?
– Не знаю, не знаю… Открывай, что ли, свой сейф. Чего тянешь?
– Хочешь проверить, там пистолет или нет? – усмехнулся он. – Вдруг я его из дома принес и в сейфе спрятал?
– Да иди ты… Я не пойму, Ваня, в чем ты меня подозреваешь? Говори прямо, не стесняйся.
– Ни в чем.
– Тогда открывай сейф.
Он загремел замком. Руслан подошел, заглянул через плечо. Оружия в сейфе не было. На одной из полок стояла початая бутылка водки. Водка была хорошая, дорогая, не паленка какая-нибудь, но Иван посмотрел на бутылку с отвращением. Хотя, говорят, раньше он пил, и пил много. Перед глазами встали ряды пустых бутылок. И после этого острая боль и забытье. А потом дорога, по которой он брел в беспамятстве, и в итоге настал день пятый, сегодняшний, давшийся с таким трудом.
– Я не буду пить, – твердо сказал он. – Не могу.
– Дело твое. Но я бы на твоем месте посадил Игната Хайкина. Поверь, так нам всем будет проще. И тебе, и мне. И Вэри Вэлу. И Лесе, – тихо добавил Руслан.
Вечер
В конце рабочего дня он сам предложил Свистунову:
– Давай через Нахаловку домой пойдем?
– Так это ж какой крюк делать! Тю! – сложил губы трубочкой Руслан. Иван невольно улыбнулся: точно, Свисток. Потом сказал:
– Я должен узнать дом, в котором на меня напали.
– А ты уверен, что узнаешь его?
– Да. Уверен.
– Тогда пойдем через Нахаловку. Вдвоем. Меня Вэри Вэл особым распоряжением приставил к тебе сопровождающим, учти.
…Города он не помнил, как ночи напролет гулял по этим улицам с девчонками, не помнил, первой любви не помнил, но эти места смутно стал припоминать. Они с Русланом поднялись на холм, медленно пошли через парк, туда, где в ряд стояли добротные особняки. Нахаловка начиналась с самовольных, не разрешенных законом застроек, потому так и называется. Именно здесь кто-то стукнул его бутылкой по голове и накачал наркотическим препаратом в одном из особняков, сложенных из белого и красного кирпича, каких в Нахаловке было большинство. Он почему-то запомнил кирпичные стены. Деревянные дома, даже новые, добротные, терялись среди этих двух– и трехэтажных строений, и в каждое из них хозяин привносил элементы собственной фантазии. То крылечко затейливое соорудит, то башенку на крыше, и не одну, то круговую веранду. Участки были небольшие, каждый клочок земли использован с максимальной выгодой. И почти перед каждым домом – роскошный цветник.
Он вспомнил внезапно, что любил это время года. Память пульсировала, выбрасывая отрывочные воспоминания: цветущий жасмин, скамейку у дома, оплетенную ветвями, грудной женский смех…
– Ну как, Ваня? Узнаешь что-нибудь? – напряженно спросил Свистунов.
– Кажется, да. Я здесь был.
– Конечно, был! Всю последнюю неделю сюда ходил, как на работу. В свободное от бесед с Хайкиным время. Глянь, как бабуля на тебя смотрит! Новенький забор по левую руку.
Он повернул голову в указанном направлении и услышал:
– Доброго здоровьица! – Старуха стояла, глядя на них поверх калитки, и словно чего-то ждала, в нетерпении облизывая сухие губы и поправляя платок на голове. Пахло опилками и масляной краской. На участке строились.
– Здравствуйте, бабуля!
Свистунов решительно потянул друга в ее сторону. Ему же туда не хотелось, ноги не слушались. Сейчас опять услышит про себя что-нибудь злое, неприятное.
– А хорош особнячок! – похвалил Свистунов добротное строение за спиной у бабки.
– Чего-сь? – То ли она в самом деле была глуховата, то ли притворялась.
– Домик-то, говорю, бабушка, вам солидный отстроили. Откуда такие деньги у пенсионерки?
– А ты кто такой будешь? – подбоченилась она. – Налоговая инспекция?
– Налоговая инспекция тебя посетит, если следственным органам помощь не окажешь, – слегка припугнул ее Руслан. Она же взглянула на следователя Мукаева и притворно ахнула:
– Батюшки, не признала! Никак сызнова следователь по мою душу?
– Да, – нехотя кивнул Иван. Хозяйка сразу же засуетилась:
– Чайку не хотите ли? А домишко не мой, нет. Зять построил. Заместо прежней халупы. В Москве он. С дочкой. А здесь, значит, отдыхают. Вот выходной будет, и нагрянут. С компанией, это уж как водится. Шашлыки жарить, водочку пить. Вот завтра и нагрянут.
– Чаю мы не хотим, – отказался за него Свистунов. – Не до чая. Значит, следователь Мукаев заходил к вам не один раз?
Она вздохнула:
– Заходил. Только я уже говорила: ничего не знаю.
– Что, и машины крытые отсюда никогда не выезжают? – усмехнулся Руслан. – Из Нахаловки?
– Как не выезжают? И от меня выезжают. Материал-то все привозят. Строятся-то, почитай, на каждом участке.
– Строятся, значит. А в какой дом этот гражданин, то есть следователь Мукаев, заходил в конце апреля в среду, тоже не припомните?
– А мне, милок, что понедельник, что среда, все едино. Старая я. По воскресеньям в церковь хожу, вот и весь мой праздник. Если колокол в тот день не звонил, так и праздника не было. Может, и среда…
– Господу, значит, молишься? – прищурился Свистунов.
– А как же, милок? Молюсь. За дочку молюсь. Как не молиться-то? Детей ей Бог не послал. Мужа послал, денег много послал, а вот утешения на старости лет ни ей, ни мне. Утешаются вот: строят. Построят – сломают, потом сызнова строят. А я в церковь хожу. Все Господа спрашиваю: за что, мол? Молчит, окаянный. Ох прости, Господи, душу мою грешную! – Она несколько раз торопливо перекрестилась. – Видать, как призовет, так и укажет, за что… А про эту личность сказала бы, да умолчу, – она посмотрела на Мукаева. – Греха на душу брать не хочу. Пусть его Бог судит, не люди. Куда он ходил, к кому, в среду али в пятницу. А то, может, и каждый день.
– Почему же? – выдавил наконец Иван. – Не надо молчать. Если что есть – говорите.
Он уже понял, что услышит о себе очередную гадость. Так оно и вышло.
– А ты, милок, сам должен понимать. Оно, конечно, дело следственное. Но из окон вылезать по ночам, да от чужих жен, это как-то не по-людски.
– Из каких это я вылезал окон? – хрипло спросил он.
– Тебе, милок, лучше знать, из каких.
– Не видели, а говорите.
– Люди видели, они и говорят. А люди врать не будут. Я-то сплю ночами-то.
– А кто не спит?
Она поджала тонкие губы. Покачала головой:
– Да уж вся Нахаловка знает! Да что там! Весь город! А он как невинный младенец глядит! У-у-у! Следователь! Постыдился бы! Все знают, какое ты расследование проводишь! В чьей постели! – постепенно расходилась она.
– Пойдем, – потянул он за рукав Руслана. И повторил: – Пойдем.
Они уже отошли от новенького забора, а старуха все не унималась, бубнила им вслед: «Следователь. Вот она, власть! Налоговой мне грозится! Я вот сама на тебя напишу! Следователь!» А он шел по главной улице и все ждал: сердце подскажет. Но оно молчало. Все вышло просто: в окне, на втором этаже шикарного особняка он увидел очень красивую женщину. И отчего-то задержался. Женщина смотрела на него странно. Испуганно и с ожиданием. Он остановился, поднял голову, улыбнулся:
– Мы знакомы?
У нее были белые волосы. Как снег. И, кажется, некрашеные. Тонкие длинные пальцы, в них сигарета. Глаза голубые, огромные. Лицо бледное, а брови и ресницы угольно-черные. Он подумал, что женщина похожа на вампира. Сходство усиливала алая помада на ее губах. И еще она была почти бестелесной. Не только бледна, но и невероятно худа. Эта женщина его пугала.
– Мы знакомы? – повторил он вопрос.
Женщина вздрогнула, оглянулась, потом выбросила окурок в окно. Окурок перелетел через забор, упал рядом с ним. Она закрыла окно и исчезла в комнате. Он постоял, подождал. Руслан Свистунов нагнулся, поднял окурок. Сказал задумчиво:
– С ментолом. А у вас с красавицей, однако, одинаковые пристрастия. Что, хороша? А? Хороша?
И вдруг она появилась на крыльце. Высокая, худая, тонкая, словно натянутая струна, почти безгрудая, бедра узкие, как у мальчика. Потянулась к нему:
– Иван!
Он в третий раз повторил:
– Мы знакомы?
Она словно споткнулась, опустила руки, оглянулась, проверяя, нет ли кого поблизости, спросила негромко:
– Почему не отвечает твой мобильный телефон? Я звоню, звоню…
И тут из дома раздалось:
– Лора! Куда ты делась? Лора! С кем ты там базаришь?
На крыльце появился плотный потный мужчина с бритой головой и с синей наколкой на плече. Был он по случаю жары в одних семейных трусах, без майки. На трусах резвились забавные разноцветные рыбки. Полосатые. На животе, где ткань натягивалась, они раздувались до неприличия и казались не забавными, а просто жирными.
– Ты, козел! – увидев его, рявкнул мужик. – Тебе че, мало, что ли? Сейчас добавлю!
– Славик, перестань! – тут же вцепилась в плечо бритоголового платиновая блондинка. Ногти у нее были острые и тоже алые.
– Это кто козел, мужик? – ощерившись, шагнул вперед Руслан и руками вцепился в чугунную решетку затейливой калитки.
– Да не ты, рыжий, дружок твой. А хочешь, и тебе навешаю… – нецензурно выругался бритоголовый. Выругался искусно, с чувством, со знанием дела и любовью к процессу. – Давай, иди сюда. Козел.
– Руслан, не надо, – негромко сказал Иван. – Я сам спрошу. Не надо.
Он подошел вплотную к решетке, замялся, неуверенно посмотрел на бритоголового:
– Извините…
– Че? Извините? Я тебе извиню! Народ базарит, ты с неделю возле моей бабы крутился! Че, опять дорогу вспомнил? Козел! Я тебе сейчас навешаю!
И вновь нецензурная брань. Самая обидная, какая только может быть. Иван невольно поморщился.
– Ну все! Достал! – Свистунов рванул на себя калитку. Следователь Мукаев среагировал мгновенно:
– Назад! Капитан Свистунов, назад! Вы при исполнении!
– Ну уж нет! Мой рабочий день закончен! Я ему сейчас… – Замок был какой-то хитрый, разгорячившийся Руслан никак не мог с ним справиться.
– Из полиции, че ли? – Славик напряженно что-то соображал, морща лоб. – Е! Лора? Этот козел, извиняюсь, мужик, мент, че ли? Ну ты нашла с кем спутаться! Ё!
– Ты, а ну выйди! – крикнул ему Руслан. – Выйди, разберись! Я тебе сейчас мигом организую две ночи на нарах!
Славик ухмыльнулся:
– Ищи дурака! Давай вали отсюда, мент. У меня все по закону. Я честный предприниматель Бушуев, налоги государству плачу. У меня это… Личный адвокат, во. Я тебя козлом, извиняюсь, назвал, потому как ты не при погонах.
– Считай, что никто тебе не сказал, что я мент! Иди, я тебе как частное лицо честную буржуйскую морду разобью!
– Сука! – Славик сплюнул, рванул было резинку трусов, потом сдержался: – Давай, проходи мимо. Это мой дом и моя баба. А на вас, ментов, тоже управа есть.
– Послушайте, перестаньте, – не выдержала блондинка. – Иван Александрович заходил ко мне исключительно по делу.
– Александрович! Ха! – сплюнул в клумбу с розовыми кустами Славик. – Найдем методы и на Александровичей. А тебе, Лорка… А ну в дом!
– Славик…
– В дом, я сказал!
Она исчезла, Славик, прищурившись, посмотрел на Мукаева:
– Значит, следователь, бабу мою обрабатываешь? Учти: я тебя предупредил. Тебе, видно, в прошлый раз мало показалось?
– Мы уже встречались? – спросил он.
– Ну сука! – Славик снова щелкнул резинкой трусов. – Я те щас встречусь!
На этот раз бритоголовый сдержался явно с трудом.
– Надо его в прокуратуру повесткой вызвать, – негромко сказал Свистунов. – Могла быть драка между вами на бытовой почве. И удар по голове. Здесь, в этом доме. Надо бы его потрясти.
– В прокуратуру! Перебьетесь! Чихал я на вашу повестку! Суки! Тронете меня или мою бабу, я вам…
Славик еще раз смачно выругался, повернулся к ним спиной и громко хлопнул дверью. В окне на втором этаже мелькнуло бледное Лорино лицо. Она крутила в воздухе тонким пальчиком, словно набирая цифры на телефонном диске. «Позвони», – понял он. Кивнул, потом пожал плечами: а куда звонить? Кому? Как ее фамилия?
– Ты думаешь, этот боров мог меня наркотиками неделю пичкать? – спросил он у Руслана. Тот вдруг разгорячился:
– Мука, я тебя не узнаю! Да если бы раньше кто-то назвал тебя козлом, ты бы его порвал! Кто бы посмел? А сейчас: «извините…» Да что с тобой?!
– Я просто, кажется, совершенно не знаю эту женщину. Извини.
– Я ее знаю, – уже спокойно сказал Руслан. – Это Лариска.
Он оглянулся на особняк. Женщины в окне второго этажа уже не было, Славик со злостью задергивал шторы. Они с Русланом шли по очень знакомой улице, но он по-прежнему не мог вспомнить, где именно это случилось. В каком доме?
– Какая Лариска? – спросил машинально.
– Какая-какая! Тебе, оказывается, видней, какая! Ладно, без намеков. Похоже, Славик всплыл в нашем городке недавно. И уже нехилый особнячок себе отгрохал в Нахаловке. Или купил. Я его не знаю. Залетный. Предприниматель Бушуев, ишь ты! Ладно, выясним, что это за Бушуев и кто его «крыша»… А Лариска в нашем городишке родилась. Лора! Ха! Короче, фамилию ее я не помню, знаю только, что она училась вместе с моей женой. В параллельном классе. Следовательно, ей двадцать четыре года. Видная девица. Поступала в актрисы после десятого и, разумеется, не прошла. Потом выиграла местный конкурс красоты. Ну, я тебе доложу, было шоу! Цирк бесплатный!
– А ты ходил?
– Спрашиваешь! Вместе ж были!
– Не помню.
– Эх ты! Но тогда ты на эту Лору не запал. Там, кстати, было на что посмотреть. Короче, она выиграла местный конкурс, потом поехала на региональный. В Сочи, что ли. Там ее и притормозили. А дальше что? На Россию не попала, отборочный тур не прошла. Подалась в манекенщицы, пристроилась в заштатный Дом моделей. И там, видать, подцепила этого Славика. Оно конечно: большие деньги лучше большого дерьма. Это я про ихнюю модельную жизнь.
– Откуда ты про нее знаешь?
Спросил напряженно, потому что вдруг вспомнил: вот он имел дело с моделями, это точно. Во рту появлялась оскомина от слов «подиум», «показ мод», «жуткая диета»… Именно с модельным бизнесом он связал заученный монолог, выданный под горячую руку Лесе. Потому что ему это все осточертело. Сплетни, слезы, нытье, зависть, интриги, бесконечные жалобы на тяжелую работу, а в ответ на предложение бросить ее еще большие слезы: «Как ты можешь! Ведь это моя жизнь!» Так продолжалось не один год. Неужели Лора? И обидные слова предназначены ей?
– Руслан, ты не можешь узнать ее фамилию? – попросил он. – Хотя что я говорю! Она же ее, наверное, поменяла, когда вышла замуж. Бушуева, да? Лариса Бушуева. Господи, какой я тупой!
– У нее мобильник есть, – мрачно сказал Руслан. – Хочешь, узнаю номер?
– Как?
– У тебя точно провалы в памяти. Ты ж следователь! При покупке телефона все паспортные данные записываются.
– Да-да. Только ты сам узнай. Сможешь?
– Бу сделано. Слушай, я вот о чем: а не может Бушуев заниматься паленкой?
– Почему он?
– Славик базарил насчет добавки. Что, мол, тебе в прошлый раз показалось мало. Значит, вы с ним уже раз сцепились. И наверняка это из ее окна ты ночью вылезал, Ваня. Вдруг у него в подвале и есть подпольный цех?
– А наркотик? Славик и сложный препарат, состав которого невозможно с точностью определить?
– А что? Очень может быть! – оживился Руслан. – Нашел умных людей, устроил в доме химическую лабораторию.
– Ты соображаешь, какие это должны быть люди? Открытие на Нобелевскую премию тянет. Только использовали его не по назначению. Криминалу досталось. Я одного не понимаю. Неужели так трудно найти подпольный завод по производству паленой водки? Ведь привозят же сюда акцизные марки, деньги.
– Вот здесь ты в самую точку попал. Да. Привозят. Но сюда ли? Помнишь, что тебе в психушке говорили? А ведь я туда наведывался. Еще до того, как это случилось с тобой.
– И что ты узнал?
– Твой случай – не единичный. Я так думаю, они курьеров убирают. Тех, что перевозили деньги и акцизные марки. Поработает человек несколько месяцев курьером – и его опаивают тем же зельем, что и тебя.
– Зачем?
– Зачем, зачем! Чтоб память отшибло! Чтоб не сказал, от кого везет, кому везет. Что они помнят? Один железнодорожный вокзал, другой машину, третий чемодан, набитый разноцветными бумажками. Не деньгами.
– Акцизные марки?
– Именно. За всем этим делом явно стоит большой человек – Хозяин. И делиться он, судя по всему, ни с кем не хочет. Даже с местной крутизной. Потому все так тайно. А между прочим, объявляется теперь и пиво, разбавленное шампунем, и вина поддельные, и ликеры. Спирт с сиропом мешают. Соображаешь?
– И все это делают здесь?
– Вряд ли. Должно быть, по всей области. Это, Ваня, размах! Но нас с тобой сейчас интересует конкретно наш маленький городок и наш маленький заводик. Ну вспомнил что-нибудь?
– Не знаю. Я стараюсь.
– А может, Славик за всем этим и стоит? Надо бы проверить. Недаром же ты возле его бабы неделю крутился. Помню я твои методы. Или у вас была любовь?
– Я не помню эту Лору, – тоскливо повторил он. – Ну не помню. Что хочешь со мной делай. Подиум помню, нытье это бесконечное помню, тряпки красивые, запах духов. А лица не помню. То есть иногда мне кажется, что это Леся.
– Леся? – удивился Свистунов. – Но она никогда не работала моделью. Нет, брат, это ты загнул. Я бы тебе посоветовал позвонить платиновой блондинке, Лариске, – осторожно сказал Руслан.
– Да-да. Обязательно. Я это сделаю.
Оба замолчали. Свистунов полез в карман за сигаретами, задержался, прикуривая. Иван же невольно отвернулся, чтобы не смешивать запах сигарет с ароматом обильно цветущего кустарника. А он, оказывается, романтик! Чего только о себе не узнаешь! Жить-то, оказывается, хорошо! Жить надо! Улыбнулся невольно, вспомнив женщину с белыми волосами в окне второго этажа. Кто ее знает? Может, она умница необыкновенная, может, чуткая, добрая, милая. Может, он был влюблен до одури, глупо влюблен, романтично, когда по ночам лазил к ней в окно?
– Почему ты улыбаешься? – спросил Свистунов.
– Не знаю. Люблю.
– Кого?
– Жизнь. Жизнь люблю. Столько красоты вокруг! Люди, цветы, небо, солнце. Такое ощущение, что я проснулся. Весна.
– Лето, Ваня. Уже лето. Ты что в выходные-то делать будешь?
– Завтра? К детям поеду. С Зоей. С женой.
Свистунов кашлянул, словно поперхнулся. Затянулся сигаретой, вздохнул, сказал тихо, задумчиво:
– Знаешь, что я думаю? Совсем другие люди с того света возвращаются. Ты вот, говорят, бегать по утрам начал. Не перебивай, не надо. Я знаю, что начал. А отчего? Жить захотелось? Что ж раньше не жилось? Вечно тебя дергало, швыряло в разные стороны. Говорил, что правду ищешь. Но правда твоя была какая-то странная. Для других одна, для себя другая. Тебе можно все, другим ничего нельзя. Я к тому, что такой ты мне нравишься больше. Хоть и на Славика-буржуя, назвавшего тебя козлом, с кулаками не полез. В тебе что-то человеческое появилось. Факт. И ты меня держишь этим просто-таки за глотку. – Руслан положил обе руки на шею, сжал, показал: – Во. Понял, как держишь?
– Я? Держу?
– Но если, Ваня, ты прикидываешься, если с памятью твоей все в порядке, то мстя моя будет ужасна, – Свистунов неестественно рассмеялся, подмигнул. – Понял?
– А с чего ты взял, что я тебя боюсь? – спокойно спросил он. – С того, что на Славика с кулаками не полез? Так это не от слабости, а от силы. Я не только сильнее, я еще и умнее. Если это Славик мне амнезию организовал, будь спокоен: он получит свое. Покойник он, если это сделал. Но я не верю, что все было из-за женщины. Не хочу верить. Я дело в своей жизни делал? Понял ты? Дело.
– Ну-ну, – покачал головой Свистунов. – Что я могу сказать? Молодец, Иван Мукаев. Молодец.
День шестой, утро
Он потянулся сладко, посмотрел на часы: половина восьмого. А можно еще лежать и лежать, суббота ведь: выходной. Но нет, надо бы встать, пробежаться. Будни, выходные – все едино. День шестой, и точка. Покосился на Зою, улыбнулся невольно, вспомнив вчерашний вечер: что это с ней? Медовый месяц после стольких лет брака! Словно изголодалась. Бедная женщина, до чего он ее довел! И он ли? Нет, это был другой человек. Который и в самом деле умер, потому что тот, кто живет теперь с Зоей, понял: нельзя пренебрегать любовью. Когда все в жизни рушится, она единственное, за что можно хоть как-то зацепиться. Любовь и семья. Жена и дети не требуют, чтобы он все вспомнил, принимают его таким, какой он есть. И даже этому рады. Потому и он так тянется к ним.
– Ты куда? – Зоя подняла голову с подушки. Он уже в который раз удивился ее способности мгновенно просыпаться, стоит только ему встать с постели.
– Полежи еще. Выходной. А я пробегусь.
Зоя послушалась и осталась лежать, но он знал, что, когда вернется, на столе будет завтрак, и чистое полотенце она накинет ему на плечи, с улыбкой заглянув в ванную комнату. И скажет:
– Какой же ты красивый, Ванечка! Почему ты такой красивый?
Почему? Да потому что она его любит! Его же это не волновало. Какой он? Как воспринимают его окружающие? Ни раньше, ни тем более сейчас. Напротив, он чувствовал, с этим связано что-то злое, неприятное. Женщины никогда не были важной частью его жизни, он это помнил. Радовался, наверное, что не надо прилагать усилия, добиваться их любви, не надо тратить на это драгоценное время. Это для удобства – его привлекательная внешность. Потому что – он помнит – его занимало только Дело. Его Дело. Случалось, пользовался своим успехом у дам. Опять же во имя Дела. Он не помнил деталей, а скорее не хотел вспоминать. Эти воспоминания были бы неприятными, он радовался, что избавился от них.
Главное, что Зоя будет с ним. Всегда будет. Она ему нужна. Она не задает неприятных вопросов. А до остальных ему сейчас нет дела. Он занят. В это утро он должен добежать до парка, сделать несколько кругов, потом серию гимнастических упражнений и вернуться обратно к дому. Опять же, не для красоты, для дела. И плевать, что женщины смотрят, переглядываются и сплетничают. Может, думают, что он позирует: красиво бежит, высоко поднимая колени. Но он-то точно знает: для себя это, не для них. Хотя спину все равно выпрямил, бежать стал ровнее, дыхание, со свистом рвущееся из груди, постарался сдерживать. Ничего не поделаешь: природа. Основной инстинкт. Смотрят же! Краем уха уловил:
– Смотрите, смотрите: Мукаев!
– Хорошенький какой! А мускулы! Прямо Шварценеггер! Который Арнольд.
– Куда ему, Арнольду! Наш-то Ваня был силен по женской части. До того, как память потерял.
– А остальное?
– При нем, видишь?..
– Мукаев, гляньте!
– А-а, тот, которому память отшибло?
– Значит, девоньки, свободный. Раз жену не помнит.
– Он, говорят, теперь не пьет, не курит.
– И женщинами не интересуется?
– Ха-ха!
– А на вид так все в порядке.
– А на ощупь?
– Подойди да проверь.
– А ну как он не захочет?
– Это он-то не захочет? Раньше с ним такого не случалось.
– Так он же память потерял!
– Забыл, что ли, как аппарат работает? Вспомнит небось.
– Ха-ха!
Краска бросилась в лицо. Это опять оттуда, из прежней жизни. Они глазеют, не стесняясь, и говорят громко, чтобы он слышал. Ну нахалки! И откуда их столько взялось в такую рань? Суббота же! На рынок идут. Вот попал! Ну и попал! Не надо было бежать мимо рынка. Еще трое. Посторонились нехотя. Разглядывают, не стесняясь.
– Здравствуйте! – поздоровался на всякий случай. Знает он их?
– Доброе утро.
Переглянулись, разулыбались. В парк, скорее в парк! А вслед чей-то томный вздох:
– Повезло Зое…
Ему не повезло. Кто его таким родил? Как кто? Мама! Да и отец постарался. Он подумал о матери. Нехорошо получилось в больнице. Кажется, она обиделась. Да и он хорош: не признал. Почему она кажется такой чужой? Почему, когда плохо, его тянет не к ней, а к Зое? Выходит, его мать – злая? Или же не любила его никогда, он этого не помнит, но чувствует. Надо бы сходить, проведать ее. Как она там с новым мужем? Может, потому ей и неприятно видеть сына, что он напоминает о прошлом? О том, как он появился на свет. О трагедии, случившейся с семнадцатилетней девочкой. Но все равно: надо бы сходить. Спросить у Зои, где мать живет, и сходить.
Он вытер лицо, сняв с себя потную футболку. Оглянулся: не видит ли кто? Какой он, к черту, Шварценеггер! Мускулатура вялая, ноги дрожат. Еще работать и работать! Не для них, для себя. Ему надо закончить Дело. А для этого нужны силы.
Полдень и дальше
…Когда уселся завтракать, Зоя, уже одетая, стала торопливо красить губы, засобиралась.
– Ты куда?
– В гараж, за машиной.
– По-моему, я должен пойти.
– Ты кушай, Ванечка. Я сама. Я сейчас.
Когда он через час вышел с сумками из дома, Зоя послушно уступила место за рулем. Он сел в «Жигули», неуверенно тронул рычаг переключения скоростей:
– Разве это так? Странно! Черт, похоже, я все забыл! Я не могу водить эту машину! Мне это незнакомо!
– Знаешь, давай-ка я, – сказала Зоя. – Ты еще не совсем здоров.
– Хорошо, – кивнул он и пересел. Машину повела Зоя. В конце концов, дороги-то все равно он не помнит. Где она, их дача? Как называется деревня, в которой она находится?
Ехали они с полчаса. Сначала по шоссе, потом по проселочной дороге. Машину потряхивало на ухабах. Хорошо, что дождей в этом году было мало, а конец мая и начало июня выдались необычайно жаркими. В дождливую погоду колеса, должно быть, вязнут в грязи. Он вроде бы узнавал места. Деревенька, куда они приехали, была небольшой. Дома старые, бревенчатые, современные постройки и щитовые дачные домики по пальцам пересчитать. Взгляд все время натыкался на потемневшие от времени и дождей бревна, облупившиеся наличники, позеленевшие крыши.
Возле одного из таких домов машина и остановилась. Он замер от восторга: какая там дача! Настоящий деревенский дом! Родина. Он всегда помнил, что это его родина. Надо бы у матери спросить. Может быть, первое время после его рождения они жили в деревенском доме?
На крыльцо под козырьком, покрытым замшелым от времени шифером, вышла женщина лет шестидесяти (он догадался, что теща), обрадовалась, охнула, захлопотала:
– В дом проходите, в дом! Радость-то какая! Давно ж не виделись! Толя! Гости к нам! Толя!
Вышел и Зоин отец, буркнул что-то неразборчивое, нехотя подал руку. Он почувствовал, что родители жены не очень-то его жалуют. Из сада выбежали Головешки, еще больше посмуглевшие на солнце, увидев его, замедлили шаг, подошли степенно. Он нагнулся, поправил сбившиеся банты: один розовый, другой голубой. Точно помнил, что с розовым – Маша, та, что соображает в математике. А с голубым, значит, Даша – гуманитарий. Какие разные у него девочки! Хотя и близняшки.
– Как дела? – улыбнулся. – Купаться пойдем?
Они оживились, переглянулись. Понимали друг друга не то что с полуслова – с полувзгляда. Он достал гостинцы из сумок, принялся раздавать. Они, как всегда, не ссорились и, несмотря на то что шоколадок и прочих сладостей было по две штуки, причем одинаковые, все равно разворачивали каждую конфету и делили пополам. У него сердце отчего-то заныло. Как будто в детстве он был обделен. Чем? Кем?
Теща пригласила к столу, выставила запотевшую бутылку водки. Он вспомнил, что зовут ее Анна Максимовна. Зоя говорила: Анна Максимовна и Анатолий Львович. Тесть разлил по рюмкам прозрачную жидкость:
– Ну, со свиданьицем!
Зоя выпила, но поперхнулась, закашлялась, он сделал глоток и поставил рюмку на стол. Поймал удивленный взгляд тещи. Пусть. Не хочется. Не нравится ему пить водку, и все тут. Да еще в такую жару. Обед был простой: жареная картошка, салат из огурцов-помидоров, селедочка, посыпанная зеленым лучком. Ел он с аппетитом и все время оглядывался. С детства знакомый деревенский дом, такой родной: высокий некрашеный потолок, русская печь, беленная известкой, чугунная заслонка, шесток, пол из толстенных досок…
– Жарко сегодня, Анна Максимовна, – улыбнулся он. – Печь-то давно не топите, должно быть?
– Какое там! – махнула рукой теща. – Жара ж!
– Да, жарковато, – подтвердил тесть и, кашлянув, спросил: – Как со здоровьем, Иван… кхе-кхе…?
– Поправляюсь, – коротко сказал он.
– Оно конечно. Поберечься надо. Мать, а мне рюмочку еще можно?
– Да ну тебя! – махнула на него кухонным полотенцем теща. – Рюмочку! С рюмочки все у тебя и начинается! Иди вон лучше в огород, шланг налаживай. Поливать вечером будем.
– А чего его налаживать? Шланг как шланг, – подмигнул тесть. – Бери да поливай. Мотор, однако, барахлит. Смазать бы надо.
– Я тебе сейчас смажу! Полотенцем по спине. Зять не пьет, и ты помолчи.
– Может, я чем помогу? – поинтересовался Иван из вежливости. В моторах он ничего не понимает, это точно.
– Да я ж пошутил. Работает мотор. Идите лучше на речку. Девчонки заждались.
– Да-да. Пойдем, Зоя?
Она вышла из дома первой, он задержался в сенях и услышал, как теща сказала:
– Зятька-то, Толя, как подменили. Стал человеком. Ишь: Анна Максимовна! Уважительно. А то все мать да мать. А то и матом пульнет. Когда пьяный, и вовсе не подходи. Может, и наладится у них…
Он и сам вдруг поверил, что все наладится. И отчего-то записал себе в календарь и этот день – шестой. Хотя ничего существенного он сегодня не сделал. Для Дела. Приехал с женой к детям, привез продукты, гостинцы, пошел с ними на речку купаться, до шести часов жарился под солнцем, все больше смуглея, учил девчонок плавать. Маша и Даша, визжа, висели у него на шее, барахтали ногами в воде. Он смеялся, брызгался, как мальчишка, в шутку затаскивал их поглубже, где им было с головой, зорко следя, чтобы девчонки не захлебнулись. Придерживал Головешек в воде за талию, за тонкие плечи, и руки были удивительно сильными, словно из железа. Потом на берегу выжимал их черные, насквозь промокшие косички и объяснял, как правильно брать дыхание. Зоя молча, не шевелясь, сидела на берегу в темных очках. Когда девчонки убежали играть с другими детьми, он снял с нее очки и увидел, что она плачет.
– Что случилось? Я делаю что-то не так? Зоя?
– Где ж ты был все эти годы? – тихо спросила она. И с тоской: – Ваня, где?
– Где был? Как где? С тобой.
Она отрицательно покачала головой. Солнце светило ярко, и он смотрел очень долго. Пытался понять: что происходит? Сказал с удивлением:
– Зоя, у тебя разные глаза! Один карий, а другой голубой! Надо же!
– Ой! Некрасиво, да? – Она схватилась за темные очки.
– Нет, что ты! Оригинально! Никогда раньше такого не видел! Не надо, не надевай… А почему ты не купаешься? И не раздеваешься? У тебя купальника нет?
– Стесняюсь. Не девочка уже. Рожала, кормила. Не то что ты – орел! Вон как девицы на тебя глазеют, – грустно пошутила она. – И плаваю, как лягушка.
– Да? А у меня, кажется, великолепный кроль! Смотри!
Он разбежался, бултыхнулся с берега в воду, почувствовал, как она оглушила, ударив по барабанным перепонкам, рванулся, вынырнул метрах в четырех от берега, поплыл размашисто, широко, быстро. Красиво поплыл.
– Папа плывет, папа! – восторженно закричали с берега Головешки. – Ух ты! Смотрите, это наш папа!
Он чувствовал, что постепенно набирает форму. Ребятня на берегу визжала от восторга. В самом деле, кроль у него роскошный. Стоило столько тренироваться! Пусть девчонки гордятся отцом. Хорошо!
Когда вылез на берег, Зоя грустно улыбалась. Заметила:
– А плавать ты стал совсем по-другому.
– А раньше как плавал? – поинтересовался он.
– Неплохо, но не так красиво. И, кажется, не так быстро. Да я и видела-то всего пару раз, – стала оправдываться она. – Может, и так плавал. Ты на речку со мной не ходил, стеснялся, все говорил, что фигура у меня некрасивая.
– Бред какой! Из-за этого с женой на речку не ходить? Извини, я имею в виду не твою фигуру.
– Я некрасивая, – вдруг всхлипнула она. – Не пара тебе.
– Зоя, перестань! Ну хватит же! Зоя! Дети смотрят. Ну все, все…
И он, нагнувшись, поцеловал ее по очереди в оба глаза: один раз в карий, другой в голубой. Почувствовал вдруг в душе совсем другое. Уже не «жалко, что ли?». Еще не любовь, но смутное волнение. Томление? Предчувствие любви. «Где ж я был все эти годы? – подумал он. – Где? С кем? Ведь как хорошо, спокойно. Все ясно и просто. В душе покой, состояние равновесия. Как будто прежде душа раскачивалась, разделенная, на двух чашах, «хорошо» и «плохо», а теперь вдруг нашла точку опоры и замерла. Два ручейка слились в один. Я, Иван Мукаев, есть единое целое. Надолго ли?» Пузырь внутри сжался или, может, исчез вовсе? Нельзя его оттуда выпускать, никак нельзя.
– А твои родители не будут волноваться? – спросил он Зою. – Мы уже давно на реке. Может, им позвонить?
И она опять не смогла сдержать удивления, ее глаза словно спрашивали: «Кто ты теперь? Кто?» А ведь он говорил очень простые, естественные слова. Отчего же раньше никогда их не говорил?
День седьмой, ночь
Все счастливые дни похожи один на другой, тут уж ничего не поделаешь. Это горе разное, и причины его каждый раз разные. То денег нет, то здоровья, то любовь ответа не нашла, а то и просто тоска забирает оттого, что горя впереди больше, чем счастья. Старость – это не только болезни, но и потери. Одиночество, длинные, ничем не заполненные дни. Оттого и тоска. А что такое счастье? Это когда все есть, а всего не может быть ни больше, ни меньше. Каждый раз одинаково.
Этот день, воскресенье, он тоже занес в актив за номером семь, обдумав все его события ночью, в постели. События мелкие и на первый взгляд незначительные: звонкий смех Головешек, тихую улыбку Зои, тайные, поощряющие взгляды тещи, молчаливое одобрение тестя. Это была его Семья, люди, которые приняли его в свой круг, посадили за свой стол, люди, которым он обязан редкими минутами покоя и ничем не объяснимого счастья. Они на время избавили его от одиночества и страха. Похоже, он боялся воспоминаний.
Он чувствовал, что вечер седьмого дня – закат его душевного равновесия. Завтра будет день восьмой, тяжелый, и не потому что понедельник, а потому что придется решать важную для себя проблему: сажать Игната Хайкина или не сажать. Теоретически Хайкин мог убить. И ту женщину, что нашли восемнадцать лет назад в Горетовке, и кума как свидетеля, и своего соседа. И мог не помнить, как убил всех остальных. Психиатрическая экспертиза, которую до сих пор почему-то не провели, наверняка определит отклонения от нормы. Хайкин человек больной.
«Убивец», – вспомнил он хриплый шепот Игната и его руку, тянущуюся к дыроколу. В этот момент вошел Руслан. И Хайкин сразу сжался, руку отдернул. Этот эпизод не давал ему покоя.
Впервые в душе прозвенел звоночек. Хайкин боится Руслана. Его, следователя Мукаева, слишком уж долго не было. Пропал на неделю, потом месяц валялся в больнице. И с подследственным работал капитан Свистунов. «Ну да ты, Игнат, все уже знаешь», – вот как поработал.
– Ваня, ты почему не спишь?
Они лежали в постели, Зою разморило. Она была счастлива и не скрывала этого. Глаза у нее слипались, но заснуть раньше, чем он, Зоя все равно не могла.
– Думаю, – ответил он не очень охотно.
– О чем?
– Есть одна женщина…
– Женщина? – Зоя приподнялась на локте, посмотрела в упор. – Какая женщина?
– Ее зовут Лора. Лариса. Я никогда тебе о ней не говорил?
– Лора? Может быть, Леся?
– Значит, о Лесе ты знала.
– Весь город знал.
– А о Лоре? О той, что живет в Нахаловке, в частном особняке?
– Вот, значит, какие они были, твои ночные засады, – грустно сказала Зоя. – А я думала, ты, когда домой не являлся, у Леси ночевал. А была, оказывается, еще и Лора.
– Все прошло, – твердо сказал он. И повторил: – Прошло. А начал я этот разговор, потому что мне надо встретиться с Лорой. По делу. И я хочу, чтобы ты узнала это от меня еще до того, как встреча состоится. Я понял уже, что такое маленький провинциальный городок. Скорость сплетни здесь равна скорости света. Я еще до дома не дошел, а все знают, и ты в том числе, что, как и с кем.
– Раньше ты тоже говорил, что это твоя работа: встречаться с разными людьми, – обиженно сказала Зоя. – Но почему-то люди эти были преимущественно женщинами. И встречался ты с ними отчего-то по вечерам. А то и ночами. Сидел в засадах, – грустно пошутила она.
– Я хочу поменять работу, – сказал он. – Но мне надо закончить два важных дела. Вэри Вэл просил. А потом все будет по-другому.
– И чем же ты собираешься заняться? – удивилась Зоя. – Тебе всегда нравилась твоя работа. Ваня, ты же по праву считался лучшим следователем района!
– Я этого не помню. А главное, не хочу вспоминать. Чем займусь? Не знаю пока. Может быть, уеду в деревню. С тобой.
– И что мы там будем делать?
– Не знаю. Но мне кажется, я должен начать оттуда. Это моя отправная точка. Я должен вспомнить свою жизнь. С настоящего первого дня, а не с того, который записали в мою биографию. Заметь: насильно записали. И еще я должен…
– Что?
Он не хотел пугать Зою. Про то, что надо кого-то убить, ей лучше не знать. Может быть, и обойдется. Спишут на самооборону, в крайнем случае, выгонят с работы. Но ему другого и не нужно. Обойдется.
– Спи. Спокойной ночи.
– Ваня?
– Да?
– А ведь ты другой. В тебе же ничего не осталось от того человека, которого я знала столько лет! Я думала – это пройдет. Но ты по-другому ходишь, по-другому смотришь, по-другому говоришь. Не может человек до такой степени измениться.
– Тебе это не нравится? Что я другой?
– Мне? Мне не нравится?! – возмутилась Зоя. – Ваня, да что ты такое говоришь! Я просто боюсь. Если ты все вспомнишь, оно вернется?
– Что вернется?
– Все то. Плохое.
– Если честно, я никак не могу представить себя бабником, пьяницей и хамом. И сомневаюсь, что когда-то писал «жи» «ши» через «ы».
– Писал, писал, – рассмеялась Зоя. – И долго писал. Именно через «ы». Если бы я с тобой не занималась, вряд ли ты сдал бы вступительные экзамены на юрфак. Мы же учились в одном классе! Помнишь? Русский ты всегда списывал у меня, а математику у Руслана.
– А у меня тогда кто списывал? – вдруг по-детски обиделся он.
– У тебя просили защиты. Ты был отчаянным, ни с кем не боялся сцепиться. Ты боксом занимался. Неужели не помнишь?
– Боксом? Нет. Этого не помню. И чтобы дрался. И все-таки у меня должен был быть в школе любимый предмет. Каким-то образом я же поступил на юридический факультет?
– Милый, наверное, все вступительные экзамены у тебя принимали женщины, – улыбнулась Зоя. – А этот предмет ты всегда знал на «отлично». И даже с плюсом. А если серьезно… У тебя было целевое направление. Хватило троек. Спокойной ночи. Да… Если ты пойдешь к Лоре, по крайней мере вспомни все, что ты мне раньше врал, если останешься у нее ночевать. У тебя неплохо получалось.
День восьмой
Это было похоже на кошмар. Он словно бредил и задыхался. Без отдыха, без света. Не в смысле погоды: с ней все было в полном порядке. Светило солнце, и поэтому он поначалу никак не мог сосредоточиться. Деревня Ржаксы в его памяти была намертво связана с холодом, туманом и нудным моросящим дождем. Слово «Ржаксы» тянуло за собой паровозом труп, измазанный в рыжей глине, и долгие поиски кого-то в душном тумане.
Рано утром в прокуратуру привезли Хайкина. Он отчего-то был весел и почти счастлив. Хотя чему радоваться? Его везли на следственный эксперимент. Везли в наручниках, как особо опасного преступника, и народу ехать с ним на место происшествия собралось много. Хайкин же, казалось, радовался тому, что произвел всю эту суету. Радовался он и возможности увидеть родную деревню, и, похоже, совсем не понимал, какое впечатление произведет его приезд на односельчан.
«Он не убивал», – подумал Иван в первый раз за этот длинный, тягостный и душный день. День-кошмар. В самом деле, как мог человек с такой легкостью и в таком отличном настроении ехать на место, где, по собственным же словам, убил родственника, двоюродного брата? Причем убил страшно, не одним ударом, а многими, с каким-то остервенением втыкая нож в мертвое уже тело. Хайкин?
– Быть может, вы не понимаете, Игнат… Платонович, в чем вас обвиняют? – негромко спросил он перед тем, как Хайкина повели в полицейский «газик», на котором подследственный должен был ехать в Ржаксы в сопровождении конвоиров.
– Как не понимать? Понимаю, – нагнул шишкастую голову Хайкин.
– Вы признались в том, что убили десять человек. Десять!
– Ну убил, – согласно кивнул Хайкин. – Так что ж? Едем, что ли?
…Деревня Ржаксы оказалась большой, с двумя главными улицами, расположенными параллельно, остальные улочки и переулки расходились в стороны, словно ветви дерева с двумя стволами на концах расщеплялись, порой заканчивались захламленными тупиками, порой выбегали в поле, на простор. Одна улица именовалась Западная, другая – Восточная. На Западной улице, в самом конце и был дом Игната Хайкина, тот, что он делил пополам с семьей ныне покойного двоюродного брата. Фамилия того, кстати, тоже была Хайкин. Василий Хайкин.
Наталья Хайкина, жена убитого, перепугалась насмерть, как только полицейский «газик» и черная «Волга» подъехали к воротам дома. Она все не могла сообразить, что же такое происходит, и то и дело растерянно поглядывала на Игната.
– Так это он, что ли? – все пытала она приезжих полицейских чинов. – Васю-то моего, выходит, он убил? А мы-то всей деревней гадаем, за что Игната-то забрали? Так врет ведь окаянный! Врет! Пьяный он был в тот вечер. И Вася мой не трезвее. Сначала-то насчет забора лаялись, а потом вбили в землю два кола и ударили по рукам, помирились. Мол, так тому и быть во веки веков.
– А потом? – осторожно спросил следователь Мукаев.
– Потом… Потом за самогонкой пошли, это уж как водится. Обмыть.
– А вы?
– К соседке ушла. Не с ними ж сидеть. Дети-то, на ночь глядя, ушли, взрослые они уже. Одному семнадцать, по осени в армию заберут, другому пятнадцать. Вот и болтаются. По девкам, должно быть. Так, значит: я к соседке, а эти двое к нам на половину. Картошки жареной я им оставила. Цельную сковороду. Пришла – картошки нет. Всю ее съели, картошку-то. И огурцов соленых полбанки.
– Как же ваш муж оказался у пруда?
– Кто ж его знает? Самогонка, она такая, куда хошь приведет. Да хоть и к пруду.
– Когда вы вернулись, что увидели?
– Чего увидела? Сковородка пустая, посуда грязная, пол-литру, само собой, вылакали.
– А Игнат? Дома?
– А я к нему по ночам не хожу.
– А мужа почему не сразу хватились?
– Ну вы скажете, гражданин следователь! – хихикнула Наталья в подол фартука, которым все прикрывала рот. Он успел заметить, что зубы у Хайкиной плохие, все изъеденные чернотой, и она этого стесняется. – Делать мне больше нечего, как мужика своего искать, особливо когда он выпьет! Подумала, что выспится, протрезвеет да утром придет.
Хайкин все это время молчал, согласно кивая.
– Так все было, Игнат? – спросил Иван.
– Так, так, – теперь уже часто и торопливо закивал Хайкин.
Руслан Свистунов вместе с участковым привели двух понятых. Это были соседи, они испуганно косились на людей в форме и все не могли сообразить, в чем признался Игнат и почему из-за него такая суета. Уладив формальности, приступили к главной части: следственному эксперименту.
– Так, где ты его убил, Игнат? Дома или на пруду? – спросил Мукаев.
– Дома, – уверенно ответил Хайкин.
Иван глубоко вздохнул. Согласно данным экспертизы, следов крови ни на кухне, ни в комнате обнаружено не было. Не нашли их и на половине Игната Хайкина. Тот же уверенно прошел на соседнюю половину, принадлежащую двоюродному брату, в кухню.
– Вот, значит, сидели мы с ним за столом. О заборе, значит, толковали. Ну и слово за слово, я его и… того.
– Чем? – спросил капитан Свистунов.
– Ножом. Со стола взял и… того.
– Как? Показывай.
Один из оперов сел на стул. Хайкин тоже сел на другой. Потом неуверенно взял нож, столовый, тупой, с закругленным концом, махнул им куда-то вверх, над головой.
– Как бил? – внимательно посмотрел на него Руслан.
– Ну как? Так, – Хайкин снова неуверенно махнул рукой.
– Сидя, значит?
– Ну да. Само собой. Сидели мы, выпивали.
– А экспертиза показала, что смертельный удар был нанесен из положения стоя. Остальные произведены, когда тело уже лежало на земле. И следов крови на кухне не обнаружили. А, Игнат? Так как же? Выходит, ты врешь? Давай вспоминай. Как следует вспоминай.
«Он не убивал», – второй раз за день мелькнуло в голове у Ивана.
– Вспомнил, – охотно отозвался Хайкин. – Все вспомнил, гражданин начальник. Ведите меня к пруду.
– Ох, Игнат, Игнат! – покачала головой Наталья. – Что ж ты на себя наговариваешь-то? Ну зачем тебе Васю убивать? Зачем?
– Поспорили мы, – упрямо сказал Хайкин. – Дальше не помню.
– И как убил, не помнишь? – тут же спросил Руслан.
– Помню. Ведите.
Выйдя со двора, всей толпой двинулись на другой конец улицы, к пруду: Игнат Хайкин в сопровождении конвоиров, двое оперативников, оператор при видеокамере, участковый при погонах, он, следователь Мукаев, понятые, Наталья и жители деревни, которыми процессия по дороге обрастала все больше и больше. Местные держались на расстоянии, переговаривались о чем-то негромко и то и дело несогласно качали головами. Все больше припекало, и чувствовалось, что если не набегут облачка, то всех вскоре охватит сонная одурь. Хотелось поскорее покончить с неприятным делом.
Дошли до пруда. Именно здесь из мутной воды осенью и выловили тело, когда к вечеру следующего после убийства дня Наталья все-таки хватилась мужа. Обежав всю деревню, попросила мужиков пошарить баграми в пруду. Они и подцепили труп. Сначала подумали, что Васька Хайкин, напившись, поскользнулся на берегу да сам же и свалился в воду. Беспрерывный осенний дождь смыл и кровь, и следы на глинистом обрыве. Только потом участковый, осмотрев тело, сообразил, что Ваську-то зарезали. И тогда все закрутилось. Он, следователь Мукаев, не понимал только, отчего же так долго все тянулось? Почему до весны, и что он думал раньше, когда нарочно (судя по всему) затягивал это дело.
«Он не убивал», – мелькнуло в третий раз.
– Ну, Игнат? – вновь спросил Свистунов. – Так как все было? Показывай.
На берегу Игнат чувствовал себя и вовсе неуверенно. Потоптался на одном месте, перешел на другое. Все, как привязанные, ходили за ним.
– Кажись, на том берегу, – тихо сказал Хайкин.
– Уверен? – настороженно посмотрел на него Руслан.
– Кажись, да.
Все, включая понятых, пошли на другой берег. Там Игнат остановился, топнул ногой:
– Здесь.
– Так. И что?
– Спорили мы, вот что.
– Здесь-то о чем?
– О заборе.
– Все о заборе? – усмехнулся Свистунов.
– А об чем?
– Ну не знаю. Тебе виднее. И что дальше?
– Дальше я его… того.
– Чем?
– Ножом. Как это чем?
– Тебе виднее чем. Нож где взял?
– В кухне. Как где?
– Тебе виднее, – повторил Руслан. И вдруг повернулся к Наталье Хайкиной, которая тоже отчего-то ходила следом: – Наталья, нож какой-нибудь из дома пропал?
– У меня все имущество целое.
– Так что, Хайкин? Где взял нож?
– Значит, у себя.
– Зашел на свою половину, взял нож и пошел с соседом на пруд. Так?
– Да.
– Выходит, тогда уже задумал убить? Когда ходил за ножом?
– Значит, задумал.
– Ну и что? Показывай. Володя, подойди к нему, ты – Василий Хайкин. Игнат, так как?
Тот засопел, потоптался на месте, потом с опаской приблизился к невысокому, но плотному, коренастому Володе в полицейской форме. Взмахнул рукой, ударил со спины. Володя, пожав плечами, упал. Свистунов посмотрел на Хайкина:
– Ну? А дальше?
Игнат присел на корточки и стал аккуратно и равномерно махать рукой. Пять раз махнул, поднял голову, посмотрел на капитана: «Хватит, что ли?»
И тут Иван не выдержал. Уже минут десять он стоял отстраненно, давил, давил в себе поднимающийся к горлу пузырь. Жара, духота. И бессмысленность всего происходящего. Что они тут делают? Что?!
И вдруг резкая вспышка перед глазами. Полная, ясность.
– Он не убивал.
– Что? – Свистунов посмотрел на друга детства удивленно.
– Он не убивал, – повторил Мукаев и решительно подошел к Хайкину и Володе: – Вы встаньте.
Володя тут же вскочил.
– Отойдите в сторону. Хайкин, идите сюда.
Игнат с опаской приблизился. Иван вдруг резко схватил его за плечо, развернул боком. Потом правой рукой чуть придержал, взмахнул левой, имитируя удар, ребром ладони тронул Хайкина за шею слева, в области сонной артерии:
– Вот так. Слышите? Так. Сверху вниз. Потому что он маленький, очень маленький. И именно в шею, потому что здесь…
Хайкин вдруг отчаянно заверещал. Потом резко дернулся, вырвался и кинулся бежать. Руслан Свистунов, конвоиры, участковый и даже Наталья и понятые дружно закричали:
– Куда?! Стой! Стой! Куда?!
Все побежали за ним, Хайкин же, вереща, как заяц, по-заячьи и бежал, петляя. Потом вдруг споткнулся, упал и уже на карачках пополз прочь от пруда. Его догнали быстро, вернули. Он дрожал и всхлипывал.
– В чем дело? – спросил Иван. – Ты все видел, что ли? Как убивали?
– Виновный я! И на голову больной! Пустите!
– Надо везти его на психиатрическую экспертизу, – сказал Мукаев Свистунову. Руслан кивнул, а Хайкин вдруг закрыл глаза, прижал к ушам испачканные ладони и стал раскачиваться из стороны в сторону и скулить:
– И-и-и… и-и-и…
– Уведите. Он не убивал. Не так все было.
– А как? – спросил Руслан.
– Вы, – Иван повернулся к участковому. – Пожалуйста, лягте на землю. Вот здесь. Нет. Это было совсем на другом берегу. Пойдемте.
Они вернулись как раз к тому месту, с которого начиналось хайкинское топтание. К бревну, лежащему возле самых мостков. Следователь Мукаев уверенно топнул ногой:
– Здесь.
Потом взял за плечо участкового, так же как Хайкина, развернул его боком, поморщился:
– Рост не тот. Высоковат. Да ладно. Первый удар я уже показал.
Он снова взмахнул рукой. Потом слегка подтолкнул участкового:
– Падайте.
Тот послушно свалился на землю. Кулем, будто взаправду. Иван нагнулся и уверенно взмахнул рукой ровно десять раз. Все удары в грудь, в область сердца. Потом схватил участкового за ноги и поволок к мосткам.
– Иван!
Он обернулся. Руслан смотрит и качает головой.
– Да-да. Я понял. Увлекся. – И вдруг улыбнулся, глядя на лежащего: – Не собираюсь я вас топить.
– Что ж, для следствия можно, – добродушно улыбнулся участковый, пожилой дядечка с коротко стриженными волосами, с его головы при падении упала полицейская фуражка. – Да и душно сегодня. Можно и в пруд.
Иван посмотрел через плечо. Игнат Хайкин, которого под руки вели конвоиры, споткнувшись, несколько раз обернулся и снова тоненько заверещал:
– И-и-и… и-и-и…
Отчего-то Ивану стало не по себе. Что-то очень неприятное было связано с полубезумным Хайкиным. Второй оперуполномоченный смотрел на него, следователя Мукаева, с восторгом. Да и Руслан покачал головой:
– Ты гений. А? Все вспомнил! И число ударов, и про то, что преступник ростом был намного выше Хайкина. И сообразил, что сбросили его в воду с мостков. Точно ведь, а? Он за лестницу, конец которой в воде, должно быть, зацепился и не всплыл. Только когда мужики баграми нашарили… А место-то? Место-то как определил? Ведь дождем же все смыло? Ваня, как?
– Не знаю.
– Ты гений, – повторил Руслан. – Но что теперь с Хайкиным делать?
– Это только один эпизод, – устало сказал он.
– Ну да. Еще девять. Замучаешься следственные эксперименты проводить, – усмехнулся Руслан.
– А что делать?
– Не знаю. В психиатричку его. Заключение о невменяемости и… Может, женщину-то в Горетовке все ж таки он убил?
– Я устал. Жарко.
– Тогда здесь – все… Пошли, что ли?
Местные стали потихоньку расходиться. Когда вернулись на исходную, увидели, что Хайкин забился в полицейский «газик» и сидит там, закрыв глаза. И все так же раскачивается из стороны в сторону:
– И-и-и… и-и-и....
– Ну точно: псих, – капитан Свистунов покрутил пальцем у виска. – Надо же!
– Он убийцу видел.
– Что-о?!!
– Что слышал. Голова… Голова у меня болит… Сильно болит. Жарко.
– Водочки, может?
– Ты же знаешь… Я болен.
– Все вы тут больные. Придурки. Мать вашу…
– Что-что? – удивленно поднял голову Иван.
– Сам теперь выруливай куда знаешь. Дело-то проще на психа повесить. А ты, Мукаев, в сыщиков решил поиграть. Ну и дурак.
В голосе Руслана ему послышалась злость. Глаза коньячного цвета потемнели, и взгляд их словно сделался жестче. И тогда он, следователь Мукаев, позволил пузырю подняться чуть выше к горлу и тоже жестко и зло сказал:
– А тебе, похоже, так удобнее. Больную голову ищешь? Чтобы со здоровой на нее переложить? Ты же давил на него. Самым настоящим образом давил. Почему ж ты так вцепился в этого бедного Хайкина? За что?
– Иди ты… – Руслан обернулся: вокруг были люди. Не место для выяснения отношений, хоть служебных, хоть личных. Губы у Свистунова дернулись, но он как можно спокойнее сказал: – А я в магазин. Мне выпить надо. Посиди, Иван Александрович, в холодке. Остынь.
– Капитан Свистунов?
– Так точно, – усмехнулся друг детства.
– Будьте так любезны уложиться в полчаса.
– А куда вы так торопитесь, господин Мукаев?
– Работать.
– Ну-ну, – вновь усмехнулся Свистунов и повторил: – Ну-ну. А ты знаешь, что у меня есть и непосредственный начальник? Мы с тобой, Ваня, к разным ведомствам относимся.
– Сейчас вы в моем распоряжении. Будьте любезны.
– Есть, – усмехнулся Свистунов. – Есть быть любезным.
Когда он ушел, Наталья Хайкина засуетилась, подошла, начала поспешно вытирать руки о грязный цветастый фартук и звать:
– Ой, гражданин следователь, а чайку-то? Чайку? Время-то обеденное, за полдень перевалило.
– Какой уж тут чай! – махнул он рукой.
– Ну как же? Не побрезгуйте. Чайку на дорожку.
Хайкина все тянула его в дом, и он наконец сообразил: надо пойти. Конвоиры вместе с участковым рассуждали негромко, что неплохо было бы в такой жаркий день сбегать за пивом, и косились в его сторону. Он понял: всем мешает застегнутый на все пуговицы следователь Мукаев, не снявший пиджака даже в такую жару. Хотя уже давно и душно, и дурно.
– Да-да, пойдемте, Наталья… Как вас по отчеству?
– Да уж! По отчеству! – взмахнула та фартуком. – Где оно, отчество-то? Окочурилось в придорожной канаве лет пять назад. А ведь шестидесяти отцу не было! На пенсию еще не вышел! И пьют ее, и пьют, заразу… Беда.
– Вы что-то хотели мне сказать? – Он сел на самодельный табурет в прохладной кухне, расстегнул наконец пиджак.
– Интересный вы мужчина, – застеснялась вдруг Наталья. – Ой, да мне как-то неудобно.
– Что такое?
– Не мог Игнат убить. Спал ведь он в тот вечер на своей половине. Точно знаю – спал. Перепил и свалился под стол у нас на кухне. Игнат последнее время на выпивку стал слабоват. Выпил он и уснул.
– Почему же вы не сказали?
– Ой, да что ж я скажу? Пришла – он в кухне валяется. Мужа нет. Я его на горбину и тащить.
Он с сомнением посмотрел на Хайкину. Женщина полная, крепкая, хотя и невысока ростом. А что? Очень может быть. Нормальная русская баба. Взвалила пьяного мужика на плечи и отнесла на его половину, чтобы соседи не сплетничали.
– Ну сами посудите, что в деревне-то скажут? С мужниным двоюродным братом спуталась. Неудобно как-то. Ну отнесла и отнесла. Я еще про рыжего хотела сказать. Он кто?
– Рыжий? Какой рыжий?
– Тот, что малость пониже вас, зато в плечах пошире и покряжистей. Глаз у него лихой.
– Капитан Свистунов?
– Уж вам виднее, капитан али не капитан. Полиция, значит? – Наталья вздохнула, покачала головой.
– Что с капитаном Свистуновым?
– Видала я его уже.
– Когда? После того, как Игната забрали? Он приезжал? С вами разговаривал?
– Не после. До. И Вася мой еще был жив.
– Как это жив?!
– Жив, – с уверенностью сказала Наталья. – Васю-то по осени убили, когда уже дожди шли. А этот рыжий приезжал еще по сухому. Все возле нашего дома крутился.
– Зачем? Зачем крутился? – осипшим голосом спросил он.
– Кто ж его знает? – вздохнула Наталья. – Я в цветнике ковырялась, нагнувшись, так он и не приметил. Я гляжу – чужой. И потихоньку разглядела его через забор. А тут как раз муж мой идет. Рыжий его и спрашивает: «Ты Хайкин?» – «Хайкин, – отвечает. – Я Василий, а на другой половине живет Игнат. Вам которого? Если меня, то вот он я весь, а брата моего двоюрóдного дома сейчас нету». Рыжий ничего на это не сказал, усмехнулся и исчез. И то сказать: Вася-то был сильно навеселе.
– А потом? Потом он не приходил? После убийства?
– Может, и приходил. Может, и не к Васе вовсе – к Игнату. Это вы уж сами у него спросите. Только рыжий этот – лихой мужик. Боюсь я его.
– Что ж. Я спрошу. А вы, Наталья, молчите пока об этом.
– А я уж и так молчу. Я только вам. И то сказать: с полицией не надо бы связываться. Бог с ним, с рыжим. Я только вам. Уж очень вы обходительный мужчина. И лицо у вас приятное.
Хайкина вновь застенчиво прикрыла рот с плохими зубами уголком грязного фартука.
– Да-да. Спасибо, Наталья. – Он так и не понял, за что благодарит ее, за неожиданный комплимент или же за интересный рассказ. Тоже неожиданный.
– Чай-то не в такую жару пить, – вздохнула она. – Может, квасу? Квасу хлебного? Домашний, не покупной.
– Хорошо бы.
Она вышла в сени, принесла литровую эмалированную кружку с квасом. Пока он пил жадно, стояла, смотрела. Потом покачала головой, спросила:
– Жена-то небось счастливая?
– Отчего же счастливая?
– Не пьете. И из себя видный. Должность, опять же, хорошая. Что ж. На то она и жизнь. Кому что. А кому и счастье.
И Наталья Хайкина тяжело вздохнула.
…В прокуратуру добрались только к четырем часам. Да никто, собственно, и не спешил, даже он, следователь Мукаев, наконец сдался. В самом деле: работа не волк, в лес не убежит. А люди устали, да и жара разморила.
Еще какое-то время возились с Хайкиным, пытались хоть как-то привести его в чувство, чтобы подписал протокол. Но Игнат глаз не открывал и на все вопросы отвечал тоненьким заячьим верещанием.
– Или придуривается, или в самом деле крыша окончательно поехала, – сделал вывод Свистунов. От него попахивало водкой, но движения были координированные. – Хорошо, что следственный эксперимент провели до освидетельствования подозреваемого врачом-психиатром. А то бы началось: «Какое имели право да…» Тьфу! В психушку его. Оформляй, Ваня, бумаги.
Два часа ушло на писанину. Разумеется, под руководством капитана Свистунова, который сидел рядом и то и дело заглядывал через плечо. Он же, следователь Мукаев, столько прочитал за последнее время протоколов, что освоился с их сухим казенным языком вполне. Показалось вдруг, что другого-то и не знал. А главное, вспомнил наконец, как писать. И вспомнил, что левша, потому и буквы получились в первый раз такие неровные. Пробовал писать правой рукой, а, оказывается, надо было левой. Теперь пошло. Свистунов отметил это с удовлетворением:
– Ну вот. А я уж волноваться начал. Человек многое может забыть в результате амнéзии, но то, что он из левши станет вдруг правшой, – это вряд ли. Кстати, у всех левшей почерк похожий. С наклоном в левую сторону. И там, на берегу, ты все правильно показал.
– Дался тебе мой почерк! Заладил: «кстати, кстати»! На себя посмотри.
– А что я? Я двурукий, – подмигнул вдруг Свистунов.
– Как это двурукий? Отчего? – удивился он.
– А ты не помнишь? Неужели не помнишь?
– Нет.
– Да. Избирательно, Ваня, к тебе возвращается память. А мы ведь с тобой в одни ясельки ходили, в один детский сад. Играли вместе. Ты всегда был начальником: то маршал Жуков, то Штирлиц, то Василий Иванович Чапаев. А я при тебе Петькой. Вечный адъютант. Когда в школу пошли, выяснилось, что ты левша. Ну никак не хотел писать правой. А учительница была упрямая. Решила, во что бы то ни стало тебя переучить. Но и ты был упрям. Коса на камень, что называется. Тогда-то тебя в первый раз и назвали Мýкой. В учительской. Билась она с тобой, билась, а ты правой писать ни в какую не хотел. Двоек хватал! И тогда я решил из солидарности к тебе присоединиться. От природы я правша, но, начиная с первого класса, стал развивать и левую руку. Годы упорной тренировки, Ваня.
– А почему ты это делал, когда история с первой учительницей уже закончилась? Кстати, кто победил?
– Мы с тобой. Когда в классе появилось два левши, она сдалась. Я писал левой рукой все время, пока учился в начальной школе. Раз уж стал врать, что по-другому не можешь, надо стоять до конца.
– А у тебя, оказывается, характер тот еще! – удивленно сказал Иван.
– А ты думал? В нашей дружбе, Ваня, ты всегда был главным. А я смотрел и на ус мотал. Например, сразу понял, что точный удар левой для противника всегда неожиданный и неудобный. Это когда мы пацанами в секцию бокса записались. Мне же хотелось до тебя дотянуться. Ты был подвижнее, талантливее, бесспорно, как и во всех видах спорта. А я зато бил одинаково сильно с двух рук. Вспоминаешь? Левый кросс? А? Как я тебя однажды приложил? А ты ведь не ожидал. Думал, что левая – это только твое.
– Разве мы были в одном весе? – негромко спросил он.
– Одно время были.
– И кто выиграл первенство города?
– Можно сказать, ничья.
– Как это ничья?
– Победила дружба. Я понял, что выигрываю по очкам, и прекратил бой, сославшись на травму. Бровь, мол, потекла. Не ложиться же под тебя из дружеских чувств? У меня, знаешь, тоже – характер.
– Но зачем? Зачем ты это сделал, Свисток?
– Ты никогда не умел проигрывать. Если бы первое место дали мне, а ты стоял бы на ступеньку ниже, наступил бы конец нашей дружбы. Никогда б ты мне, Ваня, этого не простил.
– А ты ею так дорожил? Дружбой нашей?
– Дорожу. Неужели ничего еще не понял?
– Понял. Теперь понял все. Значит, так же как первое место на городских соревнованиях, ты отдал мне любимую женщину? Сославшись на травму? А, Руслан? Или просто испугался, что на этот раз по очкам обойти не удастся? Тут надо нокаутом: укладывать противника сразу. На спину.
– Да заткнись ты! Пошляк. Заткнись!
– Ладно, заткнусь.
– Давай лучше вернемся к делам.
– Подожди. Объясни все-таки, к чему этот экскурс в прошлое?
– Подумай.
– А насчет левши? Ты, значит, и писать умеешь обеими руками, и бьешь с левой так же, как с правой?
– Хочешь проверить?
Капитан Свистунов шутливо встал в боксерскую стойку. А он… Он не смог ответить, потому что не знал, куда деть руки. Бить человека по лицу? Дикость какая-то! Хотя если раскачать в себе этот пузырь, как следует раскачать, то…
– Я пошутил, – примирительно сказал Руслан. – Не таращи глаза. А то и в самом деле вмажешь сейчас! У меня реакция не такая, сдаюсь. Ты легкий, подвижный. Я помню, как ты однажды под мою правую поднырнул, – он потер скулу, – на следующий день после моего левого кросса. Трещина, однако, была. Ничего, зажило, как на собаке… На самом деле я с утра тебе сюрприз готовил.
– Какой сюрприз?
– Телефон. Ты хотел одной даме позвонить. Платиновой блондинке. Кстати, девичья ее фамилия Соловьева. Лариса Соловьева, я у жены справился. А теперь действительно Бушуева. И уже Лора. Лора Бушуева. Так как?
– Когда же ты успел?
– В выходные, мой друг, в выходные. Кто отдыхает, а кто работает.
– Похоже, у тебя с женой не ладится? Так, Руслан? Раз ты в выходные работаешь?
– А вот это не твое дело, – нахмурился Свистунов.
– Давай телефон. Не хочешь откровенничать, не надо.
– А кто ты такой, чтобы я с тобой откровенничал? Кто ты?!
– Я? Кто я? Иван Александрович Мукаев, следователь районной прокуратуры, проживаю с женой Зоей и двумя детьми по адресу…
– Да хватит уже! Выучил, молодец. На, звони.
Он взял у Руслана листок с цифрами, повертел его в руке. 8 – 902…
– Может, выйдешь?
Свистунов вышел, громко хлопнув дверью. Он набрал номер.
– Да. Говорите.
– Лора?
В трубке сдавленное:
– Я не могу сейчас говорить. Перезвони через пять минут.
– Но…
– Через пять минут.
Гудки. Он понял, что Лора не одна. Славик где-то поблизости. Сейчас она выйдет в сад, спрячется где-нибудь, быть может в беседке. К чему такая тайна? Подождал немного, потом снова набрал номер:
– Лора?
– Иван? Это ты?
– Да. Я.
– Откуда звонишь?
– С работы.
– Ты что, еще на работе?!
– Нам бы поговорить.
– Да. Конечно. Слушай, Славик завтра уезжает по делам. Ночью его не будет.
– Ночью? Зачем же ночью?
– Да хватит уже! Что за шутки? Я тебя жду. Приходи. Только, пожалуйста, сделай так, чтобы тебя никто не видел.
– В окно, что ли, лезть?
– А ты разучился?
– Хотелось бы через дверь…
– Не валяй дурака! Как стемнеет, я буду тебя ждать.
– А ночи нынче светлые…
– Я замужем, понял? Все еще замужем.
– Хорошо. Во сколько он уезжает?
– Уезжает днем, но днем тебе сюда нельзя. После полуночи приезжай.
– Хорошо. Завтра после полуночи.
– Все. До завтра.
Гудки. Какой длинный день! Но зато Дело сдвинулось с мертвой точки. Он это почувствовал. Много информации. И Лора назначила свидание. Он посмотрел на часы: рабочий день закончился. Зоя, должно быть, уже ждет. Убрал бумаги в сейф, запер кабинет. Свистунов исчез. Зато в коридоре встретилась Леся, с вызовом спросила:
– Так что ж, Ваня? Кончилась наша любовь? Зря ты так.
– У меня был трудный день.
– А теперь что? К Зое под бочок?
– Послушай, отстала бы ты, а? – прорвалась вдруг злость. Только Леси сейчас не хватало! С ее любовью!
– Ну уж нет!
Она воровато оглянулась: нет ли кого в коридоре? Пусто. Народ уже разошелся. Понедельник – день тяжелый. Прижалась, зашептала:
– Ваня, я только сейчас поняла, как тебя люблю! Как же я без тебя? А?
– Ну люби.
– Ты бы заглянул на минутку. Приласкала бы. Разве не жаркие были наши с тобой ночки?
– Я не помню.
– А ты посмуглел, похорошел. – Она все так же воровато провела рукой по его лицу, по волосам. – Трезвый. Бегаешь, говорят, по утрам. Ну? Может, поцелуешь?
– Ты специально задержалась? Меня ждала?
– А как же, Ваня? Ждала.
– Но ведь я не могу на тебе жениться! Не могу! – с отчаянием сказал он. – У меня жена, дети, и вообще мне сейчас не до того!
– А мне за тебя не замуж надо. Люби только.
– Леся, если мы пойдем домой вместе, нас увидят. С тобой вдвоем по улице… Леся! Перестань!
– Ха-ха! А мы Русланчика возьмем. Тогда никто ничего не скажет.
– Где он?
– На улице. Ждет.
– Какая же ты…
– Ну скажи, скажи.
Он начал что-то вспоминать и почувствовал себя плохо. Дыхание сделалось тяжелым, перед глазами все поплыло. Что такое? Надо на воздух. На воздух. Не быть наедине с ней. Потому что это надо забыть.
– Пойдем, – он схватил Лесю за руку, дернул.
– А ты не психуй. И не указывай, что мне делать. Я не Зоя. Я тебе не жена.
– Что же тогда навязываешься?
Она фыркнула, вырвала руку, первой направилась к двери. Руслан топтался на улице, нервно курил.
– Ну? Поговорили?
– Ты прямо как часовой на посту, – усмехнулся он. – И сколько лет? Не надоело?
– Нет.
Пошли по улице втроем, Леся посередине. «Добрый вечер». – «Добрый вечер». Все видят. У всех мобильные телефоны. Что ж, Зоя все узнает раньше, чем они дойдут до дома? Не до его дома. Они идут к ней. Неужели Леся попросила об этом Свистунова? А тот согласился? Это заговор. Друг, называется! Какие, оказывается, странные у них отношения.
– Знаете, я… Мне тут надо…
– В чем дело, Ваня?
– Руслан, проводи, пожалуйста, Лесю. Я в одно место зайду. Надо.
– Ваня! Ваня, ты куда?! – несется вслед ее крик.
Зачем же так отчаянно кричать? Пошел вперед быстро, не оглядываясь. Никуда ему не надо, просто он понял, что будет дальше. Леся нужна Руслану, а ей нужен он, Иван Мукаев. Что недоступнее, то сердцу милее. Вышла бы замуж и оставила его в покое.
А вот и дом. Вбежал в подъезд, на ходу снимая пиджак. Позвонил в дверь. Когда Зоя открыла, обнял ее, сказал:
– Зоя! Я очень устал. Какой трудный был день!
– Сейчас, Ванечка, сейчас, – захлопотала она.
Он долго стоял под холодным душем, чувствуя, что становится легче. Зоя гремела кастрюлями на кухне. Он почувствовал, что проголодался.
Вышел из ванной, вытираясь полотенцем, она накрывала на стол.
– Что ты делала, пока я был на работе?
– Скучала.
Он улыбнулся, поцеловал ее сначала в карий глаз, потом в голубой. Все. Дома. Теперь уже легче.
День девятый, после полуночи
Предыдущий день был похож на кошмар, а этот выдался бестолковым. Первую его половину он вычеркнул смело: пустое. Не помнил, как дотянул до обеда, а потом Вэри Вэл два часа донимал его насчет Хайкина. Почему он, следователь Мукаев, не хочет закрыть дело, признав виновным Игната? Подследственный вину свою не отрицает, чего ж тянуть? Ведь прошедшая накануне судебно-психиатрическая экспертиза установила серьезные отклонения от нормы, определила человека с больной психикой. Именно из таких, как показывает практика, в большинстве случаев и выходят маньяки. Прокурор не распекал, ласково пенял. Что ж ты, Ваня? Где твоя прежняя хватка?
– Доказательств не хватает, – мямлил он.
– Так ты ищи. Ищи. Свистунова подключи. Ты человек хваткий, грамотный. Я уж и наверх доложил, что готовим образцово-показательный процесс. Мол, население района отныне может спать спокойно. Готовься, Ваня, на премию как следует погулять. Может, путевку хочешь в санаторий? Профсоюзную, с ба-альщой скидкой? А, Ваня? На курорт, – Цыпин многозначительно подмигнул.
– Но вчерашний следственный эксперимент…
– А вчера он был не в себе. Врач это установил. Понимаешь? Врач. Случился у человека приступ, так он и себя забыл, и маму родную, не то что события полугодовой давности. Так что всегда можно повторить. Или не повторять.
– Что-то я вас не понимаю, Владлен Илларионович…
– А ты постарайся. Раньше был понятливый. Я тебе не приказываю, нет. Но настоятельно рекомендую.
– Хорошо. – Он понял, что выход только один: найти настоящего убийцу.
– Вот и славно. Вот и ладненько. Думаю в заместители тебя назначить. На новую должность. И звание повысить. Пора тебе, Иван Александрович, расти. Давно пора.
– Так я же хотел в отставку! – с отчаянием сказал он. – Я болен!
– Ишь! Болен! А говорят, к тебе память возвращается. Вчера-то как блеснул? А?
– Уже доложили?
– Оповестили. Ты давай, думай. И работай.
– Есть.
– Ну-ну. Домой-то когда ко мне зайдешь? Младшая дочь интересуется: что-то Иван Александрович не заходит? Здоров ли? Ты уж ее обрадуй.
– Младшая?
– Анечка. А по-домашнему Нюрка. Уж больно ты, Иван, девкам нравишься. Я своей Нюрке, понятное дело, сказал: «И думать не смей». Это дело Зоино, слезы глотать. Хотя хотелось тебя в зятья, ох как хотелось. Да жил бы ты раньше по уму, так… Эх, да что там теперь! Со старшей дочкой у вас не вышло, а младшая тогда ребенком была. На коленках у тебя сидела. Неужто не помнишь? Ты ей был дядя Ваня.
– Совсем как у Чехова, – улыбнулся он.
– Какой еще Чехов? – вытаращил глаза Цыпин.
– Антон Павлович. Известный писатель. Пьеса у него есть такая: «Дядя Ваня».
– А, ты про это… Ох, Иван! – Цыпин добродушно погрозил пальцем. – Все шутишь. Ты когда книгу-то в последний раз читал? Чехов! Ну ступай… Да… Старый я стал. Старый… На пенсию пора. Ты уж, Ваня, не подводи меня.
…Этот день он записал в актив только глубокой ночью, когда возвращался от Лоры. Пружинистой походкой бодро шел по ночному городу, словно скрученный в тугую спираль. Так и ощущал себя: пружиной в часах. А при них бомба. Придет момент, пружина распрямится, и бомба взорвется. Жаль, нельзя сейчас. Один он не справится. Но ничего. Никуда они теперь не денутся. Потому что не ждут.
Спасибо Лоре: все прояснила. Он не имел права так поступать с ней, но тут уж ничего не поделаешь. Значит, так было надо. Иван Мукаев знал, что делает, когда лез к ней в окно.
Хотя сегодня ночью он этого так и не вспомнил. Ни ее, ни окна, ни комнаты, в которой якобы проходили их свидания. Ни того, что между ними было. Если было. И до сих пор пребывает в уверенности, что впервые увидел ее на прошлой неделе: в окне второго этажа, задумчивую, бледную, с сигаретой в тонких пальцах. Но ни любви ее, ни тела, ни духов он не помнил. Ни-че-го. Как целовала, как называла, когда случалось это между ними, что говорила потом. И когда лез в окно, ничего не вспомнил: ни опасный выступ на карнизе, откуда едва не соскользнула нога, ни условный стук, и она долго вглядывалась в темноту, прежде чем отодвинула шпингалет:
– Ты?!
– По-моему, мы договаривались. – Он спрыгнул с подоконника и вгляделся в темноту. Света в комнате Лора не зажгла. – Не понимаю: зачем такие сложности? Ведь меня все равно видели. Почему не в дверь?
– Видели, кто видел? – занервничала она.
– Люди. Романтики захотелось? – сердито спросил он.
Она словно чего-то ждала. Не дождалась: он отошел в глубину комнаты, сел в кресло, огляделся. Лора задернула плотные шторы и только тогда включила бра. Это была, судя по всему, ее спальня: широкая кровать, застеленная алым бельем, примята, огромное зеркало на стене, туалетный столик, на котором громоздились флаконы, коробочки с кремами, декоративная косметика, дорогие побрякушки и бижутерия… В комнате, как и на туалетном столике, царил беспорядок. На спинке кресла, которое он облюбовал, висел кружевной бюстгальтер и прозрачные, почти невесомые чулочки. Ему стало неловко. Лора достала из пачки длинную сигарету.
– И мне, – попросил он и поймал ее удивленный взгляд. – А что, собственно, такого я сказал?
Заметил изящную зажигалку на туалетном столике в груде безделушек, бесшумно встал с кресла, взял, повертел в руках. Дал прикурить Лоре. Она потянулась к огоньку, ее белая длинная шея изогнулась. Он почувствовал жалость. Она, бедняжка, была так зависима от всего: от людей, которые раньше могли дать ей работу, а могли и не дать, от мужа, относившегося к ней как к вещи, от обстоятельств и даже от язычка пламени, к которому тянулась так неуверенно, боясь, что в последний момент мужчина вдруг рассмеется и зажигалку уберет в карман, а она так и останется с незажженной сигаретой в тонких пальцах и жалкой улыбкой на бледном лице. Зато он успокоился. «Наезда» с ее стороны не будет. Они, похоже, встречались без взаимных обязательств. Оба при семьях, при делах. Вытащил из пачки сигарету, прикурил сам, несильно затянулся, прошелся по комнате, тронул несколько вещиц, пожал плечами, потому что их не узнал, потом спросил:
– Ну? Ты мне расскажешь?
– О чем? – удивилась Лора.
– О нас.
– Не понимаю.
– Последний визит сюда, в Нахаловку, закончился для меня ударом по голове и частичной потерей памяти.
– Ты серьезно?!
– И мой лучший друг, капитан Свистунов, считает, что это дело рук Славика.
– Славика?
– Но ты же со мной спала. Ведь так?
– А что я могла сделать? Что? Ты влез ночью в это окно, когда я стояла и курила, и даже не спросил меня, хочу я или не хочу. Просто схватил, потащил на кровать, потом… – Она словно захлебнулась.
– Но надо же, наверное, было кричать, – сказал он неуверенно. Потому что не мог представить себя в роли насильника, который поцелуем зажимает женщине рот и тащит ее в постель.
– Кричать?! Ты не представляешь, в каком аду я живу!
Он поморщился:
– Зачем же так театрально? По-моему, ты живешь в достатке. Не работаешь, целыми днями валяешься на диване, куришь одну сигарету за другой и изнываешь от скуки. И не надо врать: ты меня ждала. Ты знала, что я приду. Стояла у окна, курила и ждала. И от скуки меня впустила. Потому что тебе не хватает острых ощущений.
Она расплакалась:
– Как это жестоко… В чем ты меня упрекаешь? В том, что вышла замуж за богатого человека?
– Ты вышла замуж за бандита.
– А что мне было делать? Что? Думала, дурочка, я одна такая. Королева красоты. Весь мир будет у моих ног. Как же! Знаешь, сколько желающих? Думала: если надо переспать с кем-нибудь из членов жюри, что ж, и пересплю. Ничего, перетерплю, лишь бы добиться успеха. Блистать на подиумах в Париже, подписывать миллионные контракты. Но желающих оказалось так много! Больше, чем членов жюри, – она всхлипнула. – А за мной никого. И никому я не нужна. В общем, обошли меня. А что я еще умею? Пошла в модели, перебивалась случайными заработками. Ведь для того чтобы пробиться в мире моды, нужна сумасшедшая удача. Ну какой тут может быть талант? Мы так друг на друга похожи! Высокие, худые, стройные, одинаково смазливые и готовые на все. Не повезло. В двадцать четыре я поняла, что и не повезет. Поздно. Поезд ушел. Что дальше? Двадцать пять – это уже закат карьеры, тридцать – ее конец. Спиртное, сигареты, бессонные ночи. Кожа портится, фигура тоже. А молодые напирают. На подиумах царят школьницы, в тридцать про тебя уже говорят: старуха. Старуха! А какой закат, если карьеры, собственно, и не было? Так, рядовая рабочая лошадка. А тут Славик. Богатый. Предприимчивый. Какая мне разница, откуда у него деньги? В сущности, для чего все? Для чего женщина становится звездой? Чтобы удачно выйти замуж, обменять славу на деньги. Поклонение толпы на звонкую монету и уверенность в завтрашнем дне. Потому что, как ни крути, она все равно – женщина. А миром правят мужчины. Ей надо к кому-то прислониться. Я считаю, что мне повезло. Все могло закончиться гораздо хуже. По крайней мере, я жена, – усмехнулась Лора.
– А я?
– Что ты?
– За меня ты не хотела выйти замуж?
– За тебя?! Замуж?! Да мы знакомы месяца два, не больше! И потом: я же не дура! Променять богатого Славика, особняк в Нахаловке, машину и бриллианты на какого-то следователя прокуратуры! Пьющего, да еще с двумя детьми! Я что, похожа на дуру? – повторила она.
– Как это? – оторопел он. Как два месяца?! А рулетка, рестораны, огромные деньги, которые он на нее тратил, а черный «Мерседес»? – Как это два месяца?! Да не может быть!
– Иван, что с тобой?
– Разве я не на показе мод с тобой познакомился? Разве не там? – заволновался он.
– Какой показ мод? Ты же следователь! Что тебе там делать? Я работала моделью в Москве! Понял? В Москве!
– Да-да. В Москве…
– Ты появился здесь, в Нахаловке, в конце апреля. Еще школьницей я знала: это следователь Мукаев, местная знаменитость. О тебе уже тогда ходили легенды. Чемпион города по боксу! Самый крутой парень! Мне было семнадцать, когда я первый раз в жизни в одном купальнике ходила по сцене, а ты сидел в третьем ряду. Потом увидела тебя в Нахаловке. Через много лет. Ты пришел сюда, в наш дом. Все расспрашивал о машинах. Откуда чаще всего выезжают грузовые машины, не выезжают ли по ночам? Ты ко всем заходил. Славик отослал меня наверх. Ты ничего не сказал, когда я уходила, но так посмотрел… А ночью влез в мое окно. Ты прав: я тебя ждала. Спать не ложилась. Так и не поняла: зачем я это делаю?
– Он узнал?
– Да. Выходит, не один ты не спишь по ночам.
Лора распахнула халатик. Невольно он отвел глаза: она была болезненно худа. Грудь крошечная, а соски с нежно-розовым ореолом, словно увядшие бутоны. Над ключицами глубокие впадины, на левой груди под соском след, похожий на крупную родинку. Но он догадался, что это ожог. Ее кожа была так тонка, что раны затягивались долго, еще дольше оставались шрамы от них. Хрипло спросил:
– Славик?
– Сигаретой. Садист, но примитивный. Фантазии не хватает, – усмехнулась Лора. – То пробками от бутылок кидается, то по носу щелкнет. Как ребенок. Жалеет, наверное, что у меня, как у кошки, нет хвоста. С каким бы наслаждением он навесил на него консервных банок! Все это детские забавы. Мне его даже жалко.
– Жалко?
– А что ты хотел? – У Лоры была привычка: спрашивать у мужчин, как бы они хотели поступить с ней, с ее жизнью. – Ему доложили, что ночью какой-то мужчина вылезал из моего окна. А кто у нас в Р-ске способен на такие подвиги?
– Что, только я один? – невольно усмехнулся он.
– Да ты вообще один такой, – Лора подошла совсем близко. На протяжении всего разговора они кружили по комнате, словно боксеры на ринге. Женщина упорно искала сближения, а мужчина все время пятился, стараясь держать дистанцию.
Теперь он понял, что зажат в угол. Она приблизилась вплотную, глаза распахнуты, лицо бледное, при свете бра кажется и вовсе обескровленным. Губы тонкие, накрашенные алой помадой, брови и ресницы черные. Какая зловещая красота! Какая странная женщина! Он ее не помнил, не узнавал. Не было у них ничего. Да и быть не могло. Это не та женщина.
– Ну?
– Чего тебе? – Он оглянулся: сзади была кровать.
– Он вернется только завтра, – Лора протянула руки, не обняла, вцепилась. – Оставайся. Мне не хочется быть одной в этом огромном доме, в постели. Оставайся. Мне холодно. Согрей меня, а?
Руки у нее и в самом деле были ледяными. В такую-то жару! Да живая ли она, эта Лора? Невольно он вздрогнул:
– Нет, не могу.
– Что такое?
– Я не могу. Не хочу, – он принялся отцеплять ее ледяные руки.
– Что значит не могу? Зачем же ты тогда пришел?!
– Тише! Не кричи!
– Иван…
– Мне надо идти.
Он отступил к окну.
– Ах да… Я понимаю…
Лора тоже отступила. Теперь расстояние между ними было огромное. Глянула холодно, с усмешкой сказала:
– Понимаю. Вот, значит, они какие, твои методы.
– О чем ты? Какие методы?
– Тебе надо было вытянуть из меня информацию. О Славике. О его криминальном бизнесе. Посадить его захотел. Вот, значит, как. Решил моими руками. Ты меня просто использовал, чтобы узнать, где паленку по бутылкам разливают.
– А ты знаешь где? – жадно спросил он. – Где подпольный цех по производству паленой водки? Здесь? Да? Здесь? В этом доме?
– Убирайся!
Он подскочил, захватил обе ее руки, сжал крепко. Изнутри уже поднимался к горлу пузырь. Ему стало трудно дышать, он сдавленно спросил:
– Здесь? Говори, Лора! Здесь?
Тряхнул ее как следует. Видимо, лицо у него было такое, что Лора испугалась, закричала:
– Нет! Не здесь! Пусти!
– Где? Говори! Где?
– Да чем ты лучше Славика? Сволочь! Все вы сволочи!
Он ослабил захват, Лора тут же вырвалась, отскочила:
– А я-то думала… Дура! Я-то думала… Боже, как же я рисковала! А ты только этого хотел… Информацию получить…
– Да скажешь ты, наконец!!!
– Да! Скажу! Чтобы никогда больше тебя не видеть, скажу! И – убирайся! Понял? Последний дом в конце этой улицы. Тот, что на правой стороне. Сразу за воротами начинается бетонка. Выезд на автотрассу.
– Ты точно это знаешь?
– Да.
– Откуда?
– От Славика.
– Он тоже в доле?
– Нет. Но хочет. Это все минуя городскую «крышу». Они и разволновались. Такой куш! Они все тянули с разборками, гадали: кто за этим делом стоит? Какая группировка? Думали, что столичные. К войне готовились. Разные слухи ходят. Короче, подпольный ликероводочный бизнес местный авторитет готовится захватить. Славик у него правая рука. Так что поспеши, следователь Мукаев, если премию хочешь получить. И благодарность от начальства. Интересные у тебя все-таки методы.
– Ты бы ушла от него. Он все равно сядет.
– Ты, что ли, посадишь? – усмехнулась Лора.
– А хотя бы и я.
– Не парься. Ты – мелкая сошка. Вот когда станешь прокурором…
– Это он меня ударил бутылкой по голове? Славик?
– Нет. Отсюда ты ушел на своих ногах. Славик хоть и грозится добавкой, но досталось ему, а не тебе. Потому и сигарету о меня затушил.
– Досталось? Ему?
– Ты мимо проходил, а он позвал тебя отношения выяснять, – Лора хихикнула. – И получил такой удар в челюсть, что кулем свалился в клумбу. Прямо в розы.
– Я его ударил по лицу? – засомневался он.
– Да. Смотрелось эффектно. Я мысленно сказала «Браво!» и едва удержалась от аплодисментов. Но удержалась. А то ожогом мне бы отделаться не удалось. Крутой ты мужик, Иван Мукаев.
– Я?!
– Да ладно скромничать! Бедняжка Славик лишился переднего зуба. Если б ты, Иван, так не был в себе уверен, то по чужим окнам никогда бы не полез. Тебя можно свалить только внезапным ударом, сзади. Или компанией запинать.
– А Славик что, не мог этого сделать? Его бойцы?
– Он уехал на следующий день в командировку. В Москву. Заодно и передний зуб вставил. А ты у меня больше не появлялся. По городу поползли слухи. Исчез, мол, следователь Мукаев. Как сквозь землю провалился. Но не думаю, что это Славик. У него, конечно, есть бойцы, а у тебя зато имеется друг Свисток и все его Внутренние Органы. Я видела на той неделе, как он на Славика кинулся. Помнишь? Ты заметил меня в окне и спросил: «Мы знакомы?» Ох как я тогда разозлилась! Что же касается мужа… Войны с полицией никто не хочет, даже частный предприниматель Бушуев. Ну?
– Что ну?
– Так и уйдешь? Даже не поцелуешь на прощанье?
Он вздохнул. Да что же это был за человек, следователь Мукаев? Влез в окно к Лоре, подрался из-за нее со Славиком, на следующий день пошел ночевать к Лесе, по дороге зашел в кабак, напился. И при этом нашел и маньяка, терроризировавшего весь район, и подпольный завод по производству паленки. Не важно, какие методы он при этом использовал. Нашел же! Молодец, Иван Мукаев! Ай молодец! Аж завидки берут!
– Знаешь, я как-нибудь потом, – пробормотал он. – Возможно, что и зайду.
– Да ты ли это, Иван?
– Не знаю. Честное слово: я не знаю.
– Да что же такое случилось? Неужели правда? По городу гуляет сплетня, что ты теперь импотент.
– Что-что? Ну это они врут!
– Ну слава тебе! Это была бы потеря!
– Я просто еще не совсем здоров. А за информацию спасибо. Последний дом справа в конце этой улицы, я запомнил.
Он отдернул плотную штору, открыл окно, выглянул. Никого. Улица пустынна, луна висит в небе, как люстра. И ярко светит. Делать ей больше нечего, луне. Он вдруг почувствовал себя мальчишкой. И даже улыбнулся. Обернувшись, спросил у Лоры:
– Не боишься? Что увидят, как ты меня провожаешь?
– Нет. Но сожалею.
– О чем?
– Раньше хоть было за что муки принимать, – тонко улыбнулась она, – а теперь… Странный ты стал. Не материшься, говоришь красиво, изысканные манеры. Я такое видела на банкетах, которые устраивали после показа моделей. Ты будто из другой жизни. Из богатой, красивой жизни. Вот я и спрашиваю: да ты ли это, Иван?
– Раньше лучше был?
– Да как тебе сказать… Раньше ты притягивал, а теперь отталкиваешь. Ты холодный. Такому бы я тебе окно не открыла.
– И я бы к тебе такой в окно не полез. Да и в дверь – вряд ли.
Он перекинул ногу через подоконник, схватился за водосточную трубу, ловко спустился по ней вниз, огляделся. Никого. Или затаились? Все видят, все знают. Сегодня Славика дома нет, мог бы и в дверь. Он просто хотел вспомнить: как все было? Но не вспомнил. Лора закрыла окно и стала задергивать шторы. А вдруг она врет? Врет, что раньше не встречались, не бывали вместе на показах мод? Врет из-за Славика, пользуясь тем, что он, Иван Мукаев, ничего не помнит. Но манекенщиц-то он помнит! И всю эту суету до показа и после, и свое постоянное раздражение. Только Лора могла его к этому приобщить. Он помнил, что курением раньше не увлекался. Если накатывало раздражение, связанное как раз с подготовкой к показу мод, брал сигарету из пачки своей девушки. Она курила много. Это его тоже раздражало. Лора врет. Они встречались в Москве. Надо что-то делать. И здесь, и там, в Москве.
Начать он решил с завтрашнего дня, десятого. Ликероводочный бизнес хотят подмять местные. Этого нельзя допустить. Завтра начнется война. Он нанесет опережающий удар. Особняк на окраине Нахаловки будет захвачен органами внутренних дел. И он, следователь Иван Мукаев, кого-нибудь завтра непременно убьет.
Потому что ему требуется кровь. Потушить, залить ненависть, которая жжет изнутри. Кто же тот человек, который сотворил с ним все это? Кто?!
«Найду и убью».
День десятый, утро
Он встал, как выстрелил, в семь ноль-ноль. Пружина раскручивалась, стрелка часов приближалась к часу икс. Чтобы снять внутреннее напряжение и до поры не выдать себя, он долго и тщательно делал гимнастику, а потом бежал, бежал, бежал… В парке очнулся, почувствовал, что все, хватит. Готов. Спокоен. Вернулся домой не спеша. Побрился, позавтракал. Зоя вопросов не задавала, но он чувствовал ее недовольство. Домой вчера пришел поздно, одежда и волосы пропитались стойким запахом Лориных духов. А он молчал. «Неужели все сначала?» – вопрошал красноречивый взгляд жены. Но времени на объяснения у него не было. Как и на любовь, занятие женское и бесполезное. Теперь он жил во имя Дела. Он шел к прокурору.
Всего через час-полтора на ноги будет поднята вся местная полиция. Как только Вэри Вэл узнает, что он, следователь Мукаев, особняк, где разливают паленую водку, все-таки нашел…
– Иди ты! – Цыпин вставал из-за стола, словно медведь, осваивавший на зиму уютную берлогу и вдруг услышавший звонкий лай охотничьих собак. – Иди ты! Ну, Иван Мукаев! Ну молодец!
И за телефон:
– А ну-ка, быстренько ко мне…
Иван оказался прав: полицию подняли по тревоге. Как на войну. Дело было громкое: паленую водку и другие спиртосодержащие напитки сомнительного качества изымали из магазинов и продуктовых палаток уже по всей области. Несколько человек попали в больницу, двое умерли. И наконец – удача! Руслан Свистунов потирал руки:
– Что, Ваня, память вернулась? Молодец! А ну-ка, парни, так твою перетак!.. Э-эх! Возьмем их с поличным! Разворошим осиное гнездо!
Омоновцы, возбужденные, деловито поправляющие амуницию и ремни автоматов, предвкушали настоящее дело, драку и стрельбу, а он боялся лишь одного: как бы не спугнуть. Как бы он не ушел. Его враг. Тот, кто лишил его памяти. Заставил столько страдать. Ударил по голове и опоил. И еще: а вдруг Лора обманула? Хорош же он тогда будет! Такую суету поднял по наводке бабы! Но что-то ему подсказывало: она не врет. Это Славику за щелчки и за то, что прижигал нежную кожу сигаретой.
Особняк обложили со всех сторон, главное, перекрыли выезд на шоссе. Как только Мукаев увидел дом, сразу понял: Лора не обманула. Память прояснилась. Он вспомнил этот огромный дом, весь цокольный этаж которого занимал гараж и подсобные помещения. Огромные ворота, чтобы смогла заехать грузовая машина, отсутствие окон. Они были выше, на других этажах. Особняк казался недостроенным, на окнах не было занавесок, крыльцо не подведено под крышу, повсюду леса, строительные материалы, пахло щепой и едкой краской. На участке было странно тихо. Цветник, разбитый под окнами, зарос травой, растения и кусты насажены в беспорядке, небрежно. Имитация. Никто не занимается участком и цветником. Не пропалывает, не собирает урожай. Почему этот дом раньше никому не показался подозрительным? У самой дороги, огромный гараж, неуютный участок. Лучшего места для подпольного завода и не найти. Суету возле особняка люди, находящиеся в нем, не заметить не могли. Но – пока тихо.
– Я пойду первым, – сказал он Свистунову.
– Брось, Ваня, не дури! Сам пойду.
– Нет, я. Информацию мне дали. А вдруг липа?
– Кто дал информацию?!
– Никто. Сам вспомнил. Пусти. Отойди, я сказал! С дороги!
– Я с тобой, – Руслан махнул рукой парням в камуфляже: мол, прикройте, если что.
Они вместе направились к калитке. А он действительно вспомнил. Все, до последней выщербленной плитки на дорожке, что вела к дому. Вспомнил маленький, но глубокий пруд, черную яму у самого забора, затянутую ряской. Забор был глухой, высотой в два человеческих роста. Вспомнил плакучую иву над прудом, ветви окунались в зеленую ряску, листья переплелись с ней. И тяжелые чугунные ворота вспомнил. Вспышка перед глазами. Яркая вспышка. Он вспомнил и тот момент, когда постучал в калитку и ему открыли. И даже свою первую фразу, сказанную там, на той стороне, вспомнил:
«Ну, мужики, где у вас тут спирт, разбавленный водой, по бутылкам разливают?»
Он сказал ее бодро, шутливо, а потом хотел сказать что-то еще, очень важное, но не успел. Тот, кто стоял за спиной, ударил его по голове. Бутылкой? А с чего он взял, что бутылкой? Бутылки появились потом, в подвале дома. Или нет: на цокольном этаже, в прохладном помещении без окон. Были бесконечные ряды пустых бутылок, тошнота, головокружение, и в итоге полный провал памяти.
– Да, это здесь. Точно: здесь.
– Уверен?
– Да. На сто процентов.
– Тогда давай омоновцев вперед пустим? Надо штурмовать особняк.
– Погоди. Я сам. Может, там и нет никого? Не слышишь: тихо?
– Ох не нравится мне эта тишина, – завертел головой Руслан. – Ох и не нравится…
Он постучал в калитку, подойдя к чугунным воротам. Еще раз, потом еще. Открывать никто не спешил. Свистунов пожал плечами и отвернулся:
– Ну и что? Я же говорю, что надо бы ОМОН…
А реакция у него лучше, чем у Руслана. Он уловил движение в одном из окон второго этажа всей своей кожей. Ее внезапно расширившиеся поры, пропустив больше воздуха, сделали его удивительно легким, почти невесомым. Опасность! Тренированное тело откликнулось мгновенно. Пружина распрямилась, ударила, и внутри словно бы раздался взрыв. Он кинулся на Свистунова, свалил его на землю и, закрыв собой, покатил по земле к яме, затянутой ряской, к склонившейся над ней иве. Прогремел выстрел, потом второй, третий… Так же всей кожей, всеми ее расширившимися порами почувствовал, что не зацепило. И Свистунова тоже. Дымящаяся кровь пахнет специфически, это он тоже вспомнил. Мимо: значит, пронесло. Но не закончилось.
– Ах ты… – выругался Руслан и рванул из-за пазухи «макаров». Попытался высвободиться и встать.
– Куда?!! – заорал Иван, вцепившись в Свистунова. – Лежать!!!
– Да пошел ты на…
Руслан выругался и сорвал пистолет с предохранителя. Целился в окно, дуло «макарова» ходило ходуном. Прогремел еще один выстрел. Опять стреляли из особняка. Он дернул Руслана за ноги, вновь свалил на землю и закричал:
– Он сверху бьет! Из окна! Так он нас подстрелит, а тебе его не достать! Давай за иву!
Они вскочили, до пруда осталось каких-нибудь пару шагов. Он понял, что сейчас будет еще один выстрел, прицельный, и дернулся вправо, потянув за собой Свистунова. Пуля ударила в камень, на котором секунду назад стояла его нога. Вторая в дерево. Они с Русланом свалились за иву, нога соскользнула в воду, ботинок мгновенно намок, но он этого даже не почувствовал. По-прежнему закрывал своим телом Руслана, прижимая его голову к земле. Тот замычал, задергался, высвободился и опять схватился за пистолет:
– От…сь от меня! Пошел на…! Я сам! Сам!
– Замолчи! Лежать!
И тут в дело вступил ОМОН. Они зашли с тыла, кучно повалили через забор, прошив автоматными очередями окна на первом этаже, за которыми никого не было. Посыпались разбитые стекла, уши заложило, в носу защипало. Дым, грохот, отборный мат. Стрелявший со второго этажа даже не успел поменять позицию. «Своих» было гораздо больше. А у тех, что в особняке, один-единственный пистолет против дюжины автоматов. Во всяком случае, больше оттуда не стреляли. За открывшимися наконец воротами он увидел рукопашную: парни в камуфляже заламывали руки двум хрипевшим мужикам. Третий свалился сверху, со второго этажа, и покатился по земле, вопя от боли. К нему тут же кинулись омоновцы, замелькали ноги в пыльных ботинках.
Руслан Свистунов, размахивая пистолетом, кинулся в дому:
– Где он, этот м…?! Кто стрелял?! Где?!
Иван же почувствовал, как подогнулись колени, ноги стали ватными, отошел и медленно опустился на груду валявшихся у крыльца досок. Его мутило, икры ног подрагивали от напряжения, во рту стало сухо. Внутри все еще звенело, сердце выталкивало в артерию кровь, словно осколки: остро, больно. Пусть они сами. Пока сами. А потом уж он.
Тот, что спрыгнул со второго этажа, спасаясь от автоматных очередей, матерился сквозь зубы, держась за сломанную ногу:
– Суки! Болит-и-ит! Доктора! Доктора позовите! Суки, мать вашу…
– В кабинете у следователя тебя подлечат! – скалились мужики в камуфляже, защелкивая стальные браслеты на его руках. – Мукаев тебе теперь доктор! Заказывай, сука, катафалк!
Он вздрогнул. И это было? Следователь Мукаев – пугало для бандитов всего района. Вот, значит, какими были его методы.
– Давай! Встать!
– О-о-о! Нога-а!
– Е! Не на себе ж его тащить! – выругался кто-то.
– Доктора-а-а....
Иван устало поднялся с досок, подошел, вяло бросил:
– Подождите. «Скорую» надо. У него, похоже, закрытый перелом. Я сейчас шину наложу.
Омоновцы переглянулись, потом кто-то сказал:
– А-а-а! Шину! Шину – это дело! Ему бы еще, б… компресс прописать! – и заржал. Смех тут же подхватили, молчал только следователь Мукаев.
Мужик же внезапно умолк и уставился на него, не моргая. Прошипел с ненавистью:
– С-сука.
– Что? – вздрогнул он. – Вы что сказали?
– Живучий… Я ж тебя по башке саданул. Я думал, что тебе крышка.
– Так это вы меня ударили?
Он с недоумением смотрел на обидчика. Что, это все? Конец? Его враг лежит на земле со сломанной ногой?
– Так это вы меня ударили? – повторил он.
– С-сука!
– Иван Александрович, дозвольте, я ему рот заткну? – тут же вызвался кто-то.
– Отставить.
Он обернулся: кто это сказал? Руслан Свистунов стоял на крыльце, вытирая грязное лицо тыльной стороной ладони, в которой был зажат пистолет. Сплюнул, подошел, убирая оружие за пазуху:
– Рукоприкладство отставить. Так что? Этот тебя бил, Иван? В машину его! И в управление. Всех остальных тоже. Сейчас проведем обыск в присутствии понятых, потом поедем разбираться.
– Надо было не газом тебя накачивать, чтоб память отшибло, а пришить, и точка, – просвистел задержанный. Желтые, волчьи глаза с ненавистью смотрели на Мукаева. – С-сука. Пришить надо было, как я говорил. Не пошли на мокрое. А ты все вспомнил, значит. С-сука.
И тут Иван почувствовал, как расширяется грудная клетка и вверх поднимается пузырь. Так вот же. Все кончено. Финиш. Он нашел. Это тот самый человек. Тот самый. И он рванулся к мужику с волчьими глазами. Никто его не удержал, напротив, стали кругом, стеной. Молчали. Он понял, что сейчас ему дозволено все. Ну давай! Дай волю своим чувствам.
– Ты-ы! Значит, это ты-ы?! Ты это сделал?!
Навалился на лежащего, пальцы потянулись к горлу. Убить.
– Ты-ы!
– О-о-о! Нога-а!
– Кто давал мне газ?! Ты?!
– Нет! Пусти!
– Кто он? В доме? Где?
– Нога-а-а … Дышать нечем… Сука… Пусти…
Лежащий на земле уже задыхался. Но пальцы следователя Мукаева вдруг разжались. Это не он. Не он давал газ. У них есть главный. Распоряжение отдавал он. А это всего лишь исполнитель. Шестерка. Отшвырнул желтоглазого, вскочил и кинулся к дому, но натолкнулся на капитана Свистунова. Тот преградил ему путь, положил тяжелую руку на плечо:
– Ладно, Ваня, остынь.
– С дороги!!! Не смей мне мешать!
– Ну хочешь задушить их всех, так задуши! А лучше расстреляй. Выведи во двор, выстрой в шеренгу. Пистолет дать? Оформим как при попытке к бегству. Ты ж за этим сюда пришел. За трупами.
– Они не с тобой это сделали! Не с тобой!
– Зайдем в дом.
Свистунов легонько подтолкнул его к дверям, омоновцам, обернувшись, сказал:
– Везите в управление. Мы скоро подъедем.
Потом положил руку на его плечо, сжал сильно, так, что Иван почувствовал боль, и тихо сказал:
– Не стоит. Не сейчас. Давай, Ваня, дыши ровнее. Иди вперед и дыши.
Он чувствовал, что Руслан держит крепко, и напрягся, борясь с пузырем. Прав друг детства. Не сейчас. Вошел в холл, огляделся. Здесь он не был. Никогда. Не помнит. Видимо, держали в гараже. Хрипло спросил у Свистунова:
– Всех взяли?
– Кто был в доме – всех. Стрелка тоже. Оружие на экспертизу пойдет. Проверим, кто из него стрелял, когда и в кого… Кроме нас с тобой, – невесело усмехнулся Руслан.
– Ты думаешь, еще кто-то есть?
– А как же! Большой человек есть. Это так – шестерки. Да ты сам все понимаешь.
– Да. Понимаю.
– Вот потому и не стоит. Они небось и Хозяина-то никогда не видели… Тебе бы выпить спирту. Чистого. Знаешь, сколько здесь этого добра?
– Да отстань ты! – раздраженно сказал он. – Не пью я!
– Ладно, это успеется. Сейчас надо все тут осмотреть и по всем правилам оформить протокол. Я тебе подскажу. С чего начнем? С подвала?
– Да. С подвала.
– Тогда давай к лестнице. Направо, Ваня, направо. Там дверь и несколько ступенек вниз. Я здесь уже осмотрелся.
Он пошел вперед, Руслан следом. И спросил у его спины:
– Иван?
– Да?
– Ты зачем меня собой-то закрыл?
– Не знаю. Машинально. У тебя ребенок скоро должен родиться. – Обернуться он отчего-то боялся. – Дети не должны расти без отца.
– Так у тебя самого двое. И Зоя.
– Да? Я об этом забыл.
– Ну ты скажешь! Все равно: спасибо.
– Да за что?
Он наконец нашел в себе силы и обернулся. Посмотрел Руслану в глаза. Что происходит? Что Свистунов недоговаривает? И… Неужели Руслану страшно?
– А умирать всегда страшно, – невесело усмехнулся капитан Свистунов, словно подслушав его мысли. – Это мы так: бодримся. В горячке я не понял, а теперь дошло. Убить ведь меня могли, Ваня. И так мне вдруг жить захотелось! Ой как захотелось! Как же ты его заметил-то?
– Не знаю. И… Хватит об этом. Сделал и сделал. Давай подвал смотреть.
Свистунов к этой теме больше не вернулся. Они начали работать. Спустились на пару ступенек вниз, и Руслан, заглянув на полуподвальное помещение, привычно сложил губы трубочкой, присвистнул:
– Тю! Мать честная! Ну вот это они развернулись!
Полдень
Ящики из цокольного этажа все выносили и выносили. Грузили в машину, чтобы потом всю эту паленку уничтожить; жалобно звенело стекло. Водка, упакованная, как положено, была похожа на настоящую, с завода: на каждой бутылке этикетка, акцизная марка. Вэри Вэл приехал, посмотрел на все и только руками развел:
– Ну нам теперь и работы!
Сказал это с сожалением. В самом деле, сколько же надо провести экспертиз, написать бумаг, допросить людей! Дело обещало быть не только громким, но и объемным. Потому что производство подпольной водки поставили на широкую ногу. И где? В городе, под самым носом у властей! Многие из городской администрации имели особняки в Нахаловке. Кто явно, а кто и тайно. Выходит, знали. Не могли не знать. Кто-то из сильных мира сего за этим делом стоит. Но в обход местного криминала, что само по себе странно. Выходит, кто-то из Москвы?
Цех по производству левой водки занимал весь цокольный этаж. Огромное помещение, которое находилось не только над землей, но и в ней: прохладный подвал, стены которого были образованы фундаментными блоками. И цех, и склад готовой продукции. Именно там и стояли рядами пустые бутылки. Там же были ящики с разнообразными, на любой вкус, ярлыками и этикетками, два чемодана с акцизными марками. Экспертиза должна определить, подлинные они или фальшивые и, если фальшивые, каким способом и где отпечатаны.
Здесь же, на складе готовой продукции, его, следователя Мукаева, держали с неделю, накачивая наркотическим препаратом, чтобы отшибло память. И, судя по всему, не только его. Курьеры-зомби, отлавливаемые в районе, стали не редкостью. Самого препарата, как Иван ранее предполагал – газа, в подвале не обнаружили. Ничего. Лишь пару смятых целлофановых пакетов и пустой баллончик без каких-либо опознавательных знаков. Но откуда-то же его брали, газ! Он имел сложную химическую формулу и науке пока был неизвестен. Открытие, достойное Нобелевской премии. Откуда оно у малограмотных, опившихся мужиков, которые заправляли подпольным цехом? Если бы они действовали самостоятельно, обошлись бы ножом, топором или удавкой. Видать, Хозяин не любит крови. Отработанный материал, то есть выполнивших свою миссию курьеров он приказывал не убивать, а лишать памяти. Все равно ничего больше не скажут. Никогда. Но, видимо, разработчик препарата мало практиковался. Времени ему катастрофически не хватало. Память все-таки к людям возвращалась. Пусть не сразу и частично, но возвращалась.
Иван невольно вздрогнул, подумав, что будет, если исследования продолжатся? Если где-то есть такая же подпольная, как этот цех, лаборатория, в которой сидит человек, занимающийся доведением химической формулы препарата до совершенства? После недельной (или меньше) накачки пациента газом воспоминания о прошлом не должны больше возвращаться никогда. Вот какова задача разработчика. Наполнить реку забвения. Окунувшись в нее, можно умереть и начать жить заново. С чистого листа. Да он гений! Тот, кто это придумал! Потому что это настоящее открытие! Но почему им воспользовался криминал?
Следователь Мукаев испытал на себе действие газа и понял, как это страшно. Не помнить ничего, измениться совершенно, всем стать чужим и в тридцать пять лет начать жизнь сначала. Без воспоминаний о прошлом. Чтобы понять, что же это такое, надо испытать самому. Да какое они имели право так с ним поступать?!
Пока он мучился этим, капитан Свистунов работал. Всех интересовал цокольный этаж. Там и было все самое важное и интересное. Работали до обеда и после короткого перекура продолжили. Иван все думал о лаборатории: где же она? Где? Сидел в гараже, стены которого были ледяными, и не чувствовал холода. Свистунов отлучился покурить, а спустился к нему с подарком.
– Пляши! – Капитан помахал красными корочками.
– Что это?
– Твои документы.
– Мои документы?!
– Ну да. Утерянные. Служебное удостоверение на имя Мукаева Ивана Александровича. Изъяли, наверное, когда ты был в бессознательном состоянии. Теперь для меня стало очевидным, что именно здесь ты и потерялся.
– А ты что, в этом сомневался?
– В твоем рассказе немало странностей. И потом: ты ж сам на себя не похож!
– А на кого?
– А я откуда знаю? Но сегодня все прояснилось. Ты пришел в этот дом, потому что выяснил, что именно здесь ваяют паленку. Документы – важная улика. Пусть-ка теперь объяснят, как они здесь оказались! Покушение на следователя прокуратуры – это тебе не шутки!
– А пистолет?
– Что пистолет?
– Тот, из которого в нас стреляли? Не мой?
– Ах, пистолет! – прищурившись, протянул Руслан. – Тот, из которого в нас стреляли? Я его осмотрел, прежде чем на экспертизу отправить. Должен тебя разочаровать: это не твой пистолет. «Макаров», да. Но номера спилены. Должно быть, подобран на полях сражений, – натянуто пошутил Свисток.
– А если все-таки мой? Подумаешь, спиленные номера!
– Не волнуйся: мы проведем экспертизу. Дался тебе этот пистолет!
– Потому что я хочу знать… – Он осекся.
– Что знать? – насторожился Руслан.
– Ничего. Проехали. В доме все осмотрели?
– Почти. Осталась пара комнат на втором этаже. Может, поднимешься со мной?
– Да зачем?
– Ну что ты приклеился к этим ящикам, Иван? Выйди на улицу, воздухом подыши.
– Хорошо. Да, спасибо за помощь. Ты при мне все эти дни как нянька. Я ведь из прежней своей работы ничего не помню.
– Однако неплохо справляешься, – заметил Руслан. – А бумаги, что бумаги? Эка невидаль, служебные записки ваять! Вспомнишь еще!
Они поднялись в холл.
– Да, тут работы-ы! – тяжело вздохнул Руслан. – Так что, на улицу выйдем? Курить хочу, сил нет!
– Иди, а я поднимусь наверх. Может, еще что-нибудь вспомню.
– Ну поднимись, – добродушно сказал Руслан и достал из кармана пачку сигарет.
И зачем его туда понесло? Судьба, наверное. Он медленно поднимался по лестнице. Хотелось побыть одному. Он был недоволен собой. Не получил того, чего хотел. Его враг остался жив, мало того, на свободе. Теперь он возненавидел человека, заправлявшего здесь всем. Хозяина. Исполнители – это шестеренки. Смазали их – и закрутилось. А тот, кто смазал, – он и есть настоящий враг. Наладчик всего процесса, ответственный за то, чтобы этот процесс пошел. Врага-то он так и не увидел. И осталось чувство неудовлетворенности. День десятый, но не последний. Дело, ради которого он с таким упорством шел в Москву, так и осталось незавершенным.
На последней ступеньке он задержался, увидев длинный коридор и несколько новеньких дверей: три на правой стороне, две на левой. Поднялся, медленно пошел по коридору, толкнулся в одну – не заперто. Открыл, заглянул: две кровати, две тумбочки, стол. Казарма, неинтересно. Толкнулся в другую – то же самое. На полу пустые бутылки, на столе грязные чашки. Здесь они жили, здесь пили. Надо бы посмотреть, нет ли документов в тумбочках. Личности-то придется устанавливать. Работай, следователь Мукаев!
Приоткрыл следующую дверь и невольно задержался на пороге. Эта комната от других выгодно отличалась. Кровать здесь была только одна, двуспальная, застеленная дорогим атласным покрывалом. На полу пушистый ковер, на стене большое зеркало. Под ним туалетный столик, на нем лежали бритвенные принадлежности и стоял флакон с дорогим одеколоном. Он догадался, что это спальня главного. Ишь ты! Чистюля! Резиденция большой шестеренки, которая крутила, в свою очередь, шестеренки маленькие.
Он не сразу обратил на нее внимание, хотя вещица была изящная. Она лежала на туалетном столике рядом с кремом для бритья. И вдруг он почувствовал толчок изнутри: да это же ключи от машины! А при них приметный брелок: серебряный дельфин. У него зеленые глаза, камни небольшие, но яркие.
И он услышал шум моря. Вспышка перед глазами, и все тело охватило блаженство. Короткий миг счастья. Он вспомнил! Пляж, море, солнце, счастье. Короткое, но оттого не менее яркое. Когда все есть, и этого всего не может быть ни больше ни меньше. Крепко сжал в руке серебряного дельфина с зелеными сверкающими глазами. Так сжал, что пальцам стало больно. И тут же понял: это его ключи. От его машины, от черного «Мерседеса», который сейчас находится на платной стоянке.
Он оглянулся на распахнутую дверь: никого. Никто не видел, как он взял брелок с ключами. Опергруппа работает на нижнем этаже, там же понятые. Это его машина. И ключи от нее он должен оставить себе. Никому не показывать, даже Руслану. До тех пор, пока все не выяснится.
Он положил брелок с ключами в карман и вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь. Теперь он мог думать только об одном: о том моменте, когда сядет наконец в свою машину. И, может быть, вспомнит, куда должен ехать.
Вечер
Работали долго: до вечера, до упаду. А под конец поняли, что допрашивать задержанных придется завтра. Или не спать всю ночь. Вэри Вэл махнул рукой: мол, никуда они не денутся, отдыхайте, ребята, и укатил к себе на дачу. Воздухом подышать да поразмыслить на досуге. Осиное гнездо разворошили, тут нужен политес. Иван сидел на улице, на груде досок, когда из дома с бутылкой в руке вышел Руслан:
– Во! Видал? Эксперт сказал: чистый спирт. Так что не сомневайся. Ну что? Глотнем для бодрости духа, о великий гуру моей зарплаты? Ну и премии, разумеется.
– Я не пью…
– Ты меня уважаешь? – дурашливо спросил Руслан.
– Ладно, давай, – он вяло махнул рукой. – Только не здесь.
– Боишься себя дискредитировать в глазах подчиненных? Перед повышением-то, а? – подморгнул лихим глазом Руслан.
– С чего бы меня повысили? – Он опустил глаза.
– Да ладно скромничать, Ваня! Давно пора, чего уж! Вэри Вэл всегда хотел видеть тебя своим преемником, да твое… м-м-м… не совсем правильное поведение было тому помехой. Может, и на дочке его теперь женишься, а? С Зоей разведешься и женишься?
– А что у меня было с его дочкой? – вздохнув, спросил он.
– А ты будто и не помнишь! Ладно, как-нибудь расскажу. На десерт. О твоей туманной юности.
– И много я натворил? В юности?
Свистунов хмыкнул и пошел в дом, он следом. Облюбовали холл на втором этаже, где два мягких кресла, журнальный столик и телевизор. Столик, правда, был опрокинут, одно из кресел валялось на боку, а в телевизор угодила пуля. Руслан поднял кресло, вернул на место столик и отвесил шутовской поклон:
– Прошу-с, господин Мукаев. Располагайтесь. Без чинов-с.
Придвинул второе кресло к журнальному столику, водрузил бутылку и покосился на друга:
– Погоди, я водички принесу. И посуду.
Вернулся Руслан с двумя гранеными стаканами, полотенцем, графином с водой и парой желтых, похожих на восковые, яблок.
– На-ка, протри, – протянул стаканы и полотенце Ивану. – Грязь у них тут, однако.
– Слушай, гадость ведь, а? Спирт?
– Одначе душу греет.
– Это иллюзия.
– Что-о?
– Иллюзия, говорю. Проблема-то все равно остается.
– Да ты, друг, никак философом заделался? Этим, мать, как его? Людвигом Фейербахом!
– Какие умные слова, – усмехнулся он.
– Не для меня, да? Одначе материалистическую диалектику в «вышке» проходили.
– Где?
– В Высшей школе милиции. Конечно, опосля экзамена вылетело все из головы, и, кроме этого треклятого Фейербаха, ничего в ней не осталось. Билет я про него вытянул.
– Ну и?
– И. Списал, – пожал плечами Руслан. – Ты ж меня сам в школе учил, как это ловчее делать.
– Я? – удивился он.
– Ты. Виртуоз был. Прямо с учебника, и при этом нежно и преданно глядя учителю в глаза.
– А если он мужчина?
– Этих у нас не было. Только физкультурник. А со спортом у тебя без проблем. Ну давай налью, что ли? Тебе чистого?
– С ума сошел?
Руслан разбавил ему спирт водой из графина, потом поднял свой стакан с чистым и с чувством сказал:
– Ну за то, что мы сегодня остались живы! С богом, и чтоб он и дальше нас своей милостью не обходил! Ну что ж ты, Ваня? Пей!
Он выпил и не удержался:
– Какая ж гадость!
– С каких это пор? – прищурился Руслан.
Но он все равно поморщился и закашлялся. Почувствовал: внутри запаян предохранитель из прочнейшего материала. Крепко запаян. Намертво. Стоп. Нельзя дальше. Не может он пить. Этого ему нельзя. Так и сказал:
– Все. Не надо больше, Руслан.
– Зое, что ли, зарок дал?
– При чем здесь Зоя?
– Как это при чем? Когда она тебя добилась, так я было подумал, что и удержать сможет. И от выпивки, и от баб. С первого класса ведь глаз не сводила. Но ты только после драмы с прокурорской дочкой пошел к ней отогреваться. Она тебе, Ваня, двоих детей родила.
– Да, я помню. А что за драма?
– Да так. Неужели и это забыл? Странно. Вас Вэри Вэл сводил. Уж очень хотел тебя в зятья. То ужины семейные, то чаи. Ты ходил. А потом мы с тобой вот так же за бутылкой сидели, и ты… Не вспомнил?
– Нет, – покачал он головой. – Дальше рассказывай.
– Сидели, да. И ты вот эту гадость, – Свистунов поднял свой стакан, вновь наполненный чистым спиртом, – эту гадость, не морщась, употреблял, а потом сказал мне по дружбе: «Ну не люблю я ее! Что хочешь делай – не люблю! Хозяйственная, домовитая, добрая, умная. Но – не могу, и все. Не могу». Нецензурные выражения, которые ты при этом употреблял я, уж извини, опущу. Передаю суть. Выпью я, пожалуй. Чтобы разговориться. Что-то ком в горле стоит.
Когда Руслан выпил, Иван Мукаев с нажимом сказал:
– Дальше рассказывай.
– Да что ж тебе так неймется! Дальше была у нее, у Валентины, лучшая подруга. Догадываешься, как зовут?
– Зоя?
– Ха! Зоя! Нет, Ваня. Не Зоя, Леся. Они с прокурорской дочкой подружками были, неразлейвода. Прямо как мы с тобой. По соседству жили. Валентина-то Цыпина, конечно, поумнее. Умница, отличница. После школы она в институт поступила, а Леся – на секретарские курсы. Это случилось лет десять назад. Летом. Валентина сдала сессию, приехала к родителям на каникулы, вы прихватили подружку и двинулись за город, на пикник. Ты с ней, как жених с невестой, и при вас подружка Леся. Ее жених, между прочим, был… Ну не важно где. Важно, что поехать с вами он не смог. Втроем вы были.
– Не надо. Не продолжай, – хрипло сказал он.
– Вспомнил, что ли?
– Нет. Мне просто это не нравится.
– Не нравится?! А раньше тебе вопросы этики и морали были по барабану. Потому что там, на природе, ты без всяких угрызений совести поменял свою невесту на невесту лучшего друга.
– Постой… Ты сказал: жених. Так это, выходит, ты?!!
– Ба! А я думал, ты прикидываешься, что ничего не помнишь! Я только пьяный такой добрый, что говорю сейчас об этом с тобой. Пользуйся. Ну не пьяный, не смотри так. Выпивши. Да, я любил ее. Люблю. И если б она только сказала, что ты был с ней груб, что взял ее силой… Если б не клялась, что сама, понимаешь, сама?! В общем, пока Валентина загорала, вы с Лесей пошли в лес за дровами для костра. Какой костер в такую-то жару? Дура! Умная прокурорская дура! Ты ведь Цыпина побаивался. Женился же потом на Зое, которую не любил, и десять лет с ней прожил. Так же и на Валентине бы женился. Ан нет. Закрутило. Не устоял. Понимаю: уж больно она хороша, Леся. В лесочке-то на мягкой травке прокурорская дочка вас с Лесей и застала. И – бегом с ревом. А придя домой, снотворных таблеток наглоталась.
– Умерла?! – испугался он.
– Свят-свят-свят! Что ты, что ты! Откачали!
– А… Цыпин? Узнал? – спросил он пересохшими губами.
– Что? Страшно? И сейчас еще страшно? Да ты и тогда, Ваня, здорово перепугался. Ох и перепугался! Цыпин-то был не то что сейчас. Не добродушный старикан, проблемами замученный. На Зое-то жениться он тебя заставил, когда врачи сказали, что будет двойня. Суровый был мужик. Грозился, что выгонит к чертям следователя Мукаева с волчьим билетом и ты себе в органах места больше не найдешь. А то и сядешь за рукоприкладство. Компромата на тебя у Цыпина полно. Все знают твои методы. А ты вот уже много лет за его широкой спиной прячешься. Если бы не Цыпин – сидеть бы тебе, следователь Мукаев. Это сейчас его болезни доконали, да и устал, конечно. А тогда… Но, похоже, Валентина родителям так и не призналась, из-за чего или из-за кого решила с собой покончить. Историю эту знаем только мы с тобой да Леся с Валентиной. Она отцу сказала, что передумала за тебя замуж. Другого, мол, полюбила.
– Другого? Так она, значит, давно замужем?
– Нет. Одна. Всю жизнь одна. Квартиру получила, живет отдельно от родителей.
– А… дети?
– Детей у нее нет, – отрезал Руслан.
– Не понимаю. А почему же никому не сказала?
– А ты не догадываешься?
– Нет.
– Ну и не стоит прошлое ворошить. А с Лесей у вас всегда было сложно. Любовь любовью, но жениться ты на ней не спешил. Я было к ней: «Вернись, все прощу!» А она заладила: «Хочу Ваню Мукаева». Ну что в тебе такого особенного, скажи?
– Ничего.
– Да теперь уж и я вижу, что ничего. В том смысле, что ничего особенного не осталось.
– Как же я попал к Зое?
– Как ко всем, так и к ней. «Здравствуй». – «Здравствуй». – «Зайдешь?» – «Зайду». – «Выпьешь?» – «Выпью». Посидели, поговорили, школу вспомнили. Дальше уж, Ваня, тебе виднее.
Он вспомнил вдруг Лору: влез в окно, поцелуем зажал рот… А Зоя, наверное, только этого от него и ждала. Долго ждала. Как же он, прежний, должен был на нее разозлиться! За то, что женила на себе! Уж лучше б прокурорская дочка.
– Почему же я тогда на Лесе не женился?
– Кто тебя знает, почему? Ты года три после женитьбы все бегал от нее. Да, видно, так и не убежал. Теперь тренируйся, Ваня, по утрам, тренируйся.
– Глупо получилось.
– Глупо?! Ты это называешь глупо?! – вытаращил осоловевшие глаза Руслан. – Да у скольких людей жизнь пошла не туда, куда надо?! Валентина одна, Леся одна, я… У меня все теперь вроде бы в порядке. Только вот душа… Болит душа. Потому что любовь не цветок, ее не пересадишь из одного горшка в другой. И не вырвешь с корнем, чтобы потом взять да выкинуть, а другую на ее место посадить. Не приживается отчего-то. Хотя… Все проходит. Как Вэри Вэл любит говорить, на Екклесиаста ссылаясь. И мы, менты, Ваня, бываем философами. Значит, не судьба. Значит, все равно меня не любила. В этом смысле я бы тебе даже спасибо сказал…
– Замолчи!
– Что такое?
– Не хочу больше. Ничего не хочу…
Спирт все-таки его достал, хоть и выпил-то немного. Но не привык. Или отвык? С усталости да на пустой желудок… Вот и развезло. Хотелось по-детски расплакаться на плече у друга детства. Как будто не с ним все это было. Ну не мог он так поступить! Ни с Валентиной, ни с Лесей, ни с Русланом. Не мог!
– Плохо мне, Свисток. Ох как плохо! – пожаловался он.
– Ты это брось, Ваня. Отставить истерику! Ты ж мужик! Забыто все. Точка. Давай-ка я тебя к Зое отвезу.
– На чем?
– Как это на чем? Машина возле крыльца стоит. Поехали.
– Домой?
– Домой, Ваня, домой. Да что ж ты так расстроился?
– Не знаю. Какая гнусность все это! Какая же гнусность! Гадость, дрянь. Женщины… Это они… Они во всем виноваты. Та, первая. Я ее вспомнил. Надо же: вспомнил. Я их потом возненавидел. Всех возненавидел. Я их всех…
– Да что ж ты такое плетешь? Не налью я тебе больше ни грамма. Сволочи, что с человеком сотворили!
…Когда подъехали к дому, ему стало легче.
– Только жене не говори, что это я тебя на выпивку подбил, – попросил Руслан. – Тебе ведь и в самом деле нельзя. Я понял.
– Ты боишься ее, что ли?
– Уважаю. Хорошая женщина.
Она смотрела на них сверху из окна. Встретила его на лестничной клетке. Стояла у распахнутой двери и смотрела, как он поднимается по ступенькам. Его качало.
– Ванечка, что с тобой?
– Устал. Извини.
– Ты пил, что ли? – ахнула Зоя. – Тебе ж нельзя! С кем?
– Сейчас все пройдет. Спирт это… Гадость. – Он почувствовал тошноту. Выдрать бы из себя этот чертов предохранитель! Ну откуда он взялся? Кто? Когда? Неужели, когда он был без сознания? Внушили, что ли, что спиртного ему нельзя?
Потом он лежал на диване, а Зоя хлопотала, приводя его в чувство.
– Какой тяжелый был день… – простонал он.
– Заработался? Я знаю, с кем ты пил. Это Свисток. Ему-то что! Он здоровый. Ну я ему задам!
– Руслан не виноват.
– Как же! Не виноват! Тебе покушать надо. Я сейчас бульон принесу.
Горячий бульон и в самом деле помог. Когда дурнота прошла, он вспомнил и про ключи от машины. Осторожно спросил, начав издалека:
– Зоя, а мы с тобой ездили на юг?
– На юг? Два раза ездили. Первый раз, когда Головешкам было пять. И через два года ездили. Тебе, Ванечка, путевку дали. От работы. Владлен Илларионович все семью нашу укреплял.
Это ему подходит. Значит, он ездил на юг с Зоей и детьми.
– А я там… Ну, в общем… – Он замялся. Как об этом спросить? – Я вспомнил женщину…
– Какую женщину? – насторожилась Зоя.
– Ольгу. – Он сунул руку в карман, крепко сжал серебряного дельфина с зелеными глазами и вспомнил имя: Ольга!
– Может, и Ольга была, – равнодушно сказала Зоя. – Кого только не было! И Маши, и Даши, и Светы. Ты ж рядом со мной и с Головешками не сидел. Что тебе жена, дети? Как приехали на курорт, только мы тебя и видели!
Он решился и достал из кармана брелок:
– А эта вещь тебе знакома?
– Ой, какая прелесть! – оживилась Зоя. – Дельфин! Откуда? Нет, раньше я ее не видела. А что это? Ключи? От чего?
– От машины.
– От какой машины, Ванечка?
– Зоя, а как у нас было с деньгами?
– В каком смысле? Я не понимаю…
– На что мы жили?
– На твою зарплату. И я работала. Две смены, полторы ставки. Подрабатывала. Моя мама на пенсии, она за Головешками присматривает. А что такое, Ванечка?
– Нет, ничего. Значит, дорогие вещи мы не покупали?
– Как это не покупали! А холодильник двухкамерный, а машину стиральную, а телевизор цветной, гараж построили и…
– Но бриллиантов я тебе не дарил?
– Ой, Ванечка! Да откуда ж им у тебя взяться, бриллиантам-то!
– А дома меня часто не было?
– Спроси лучше, когда был.
– Ладно, – он тяжело вздохнул. – Я все понял. О больших деньгах ты ничего не знаешь.
– О каких деньгах, Ванечка?
– Если бы я знал, о каких! Суп был вкусный, но… Нам надо бы как-нибудь поужинать вместе.
– А что мы каждый вечер делаем? – удивилась Зоя.
– Не так. Красиво. Свечи, шампанское. Дорогие рестораны в городе есть?
– Дорогие рестораны?! И ты пойдешь туда со мной?!!
– Ты столько для меня делаешь. – Он взял Зоину руку, приложил к губам и с уважением поцеловал. В самом деле: как нянька за маленьким ребенком. Чем же он был так занят, что не разглядел этого раньше и не оценил?
Он убрал брелок обратно в карман и встал с дивана:
– Зоя, я ухожу.
– Да куда же, Ваня? Поздно уже.
– По делам.
– В засаду, что ли?
– Где ты набралась этой глупости? – слегка разозлился он. – «В засаду!»
– От тебя, – невинно посмотрела на него Зоя.
– Я вернусь через час.
– Как скажешь, – настороженно посмотрела на него жена.
Он просто не мог ждать до завтра. Какой важный день в его новой жизни! И закончить его надо достойно.
…На стоянке дежурил все тот же крепкий парнишка в камуфляже. И опять:
– Эй, мужик! Куда прешь?!
– Следователь Мукаев. Мы с вами уже встречались.
– А… Помню! Ну что, нашелся хозяин? – Парень кивнул на «Мерседес».
– Ключи нашлись. А насчет хозяина выясняем.
– Что, бандит оказался?
– Вроде того. Я эту машину на днях заберу. Как это?.. Конфискую. Отгоню ее к… К прокуратуре. Вещдок.
– Как скажете. Хозяин, значит, уже не объявится?
– Не объявится, – уверенно сказал он и достал из кармана ключи.
Покосился на охранника, тот пожал плечами – делайте что хотите – и отошел к шлагбауму. Он не ошибся: ключи были от этого «Мерседеса». Открыл дверцу, заглянув в салон. Дорого, красиво, сиденья обтянуты кожей. И запах знакомый. Тоже дорогой. Его машина. Он почувствовал гордость. Хоть что-то из прежней жизни! Он не помнил, чтобы пил и гулял, рукоприкладствовал на допросах, а эту машину помнил.
Сел за руль, осмотрелся. Коробка-автомат, как он и предполагал. Вот почему в «Жигулях» было так некомфортно. Эта машина укомплектована по спецзаказу. Сиденье отрегулировано под его рост. Хорошо, удобно. Климат-контроль, руль с гидроусилителем, стеклоподъемники. Кажется, он неплохо во всем этом разбирается. Машиной легко управлять. Руки легли на руль, ощущения были знакомые. И вдруг он вздрогнул: рядом, на переднем сиденье, лежала старая черная куртка. Из дешевой кожи, которая местами уже потрескалась. Его? Он ездил в этом «Мерседесе» одетый в дешевую куртку с рынка? Странно. Потянулся, пошарил в карманах: пусто.
Открыл бардачок. И вот тут сердце заныло. Он почувствовал смутную тревогу. В бардачке лежал пистолет. Он вспомнил: «макаров». У следователя Мукаева пропало табельное оружие. Взял его, осторожно осмотрел. Говорят, он был неплохим стрелком. Хотя почему был? Потому что держать оружие в руках ему неприятно. Осторожно положил пистолет обратно в бардачок. Потом как-нибудь. В другой раз. С пистолетом связано что-то очень больное. Эти воспоминания лучше пока не трогать. Убирая оружие, заметил пластиковую карточку. Что это? Похоже на… Сердце тревожно забилось. Он взял это в руки. Водительские права! Он все никак не мог справиться с дрожью. Тряслись руки, подрагивали икры ног.
Фотография была его, число, месяц и год рождения его, имя с отчеством тоже его. Все в полном порядке. И только потом он сообразил, что права выданы на имя Саранского Ивана Александровича. И фамилия эта незнакомой ему не показалась.
День одиннадцатый, ночь
Лежал без сна и все думал, думал, думал… Кожаную черную куртку из салона «Мерседеса» он забрал. Когда накинул на плечи, сделалось вдруг некомфортно. Тут же снял ее и домой понес в руках. С этой дешевой курткой были связаны неприятные воспоминания. Так же, как с пистолетом. Заподозрил даже, что не хочет вспоминать это нарочно. Куртку и пистолет. Боится, вот и блокирует память. Воспоминания, связанные с неприятными вещами, отрезаны от прочих. Они словно заключены в капсулы; чтобы их плотная оболочка растворилась и содержимое проникло в память, разблокировав ее, надо приложить усилие. Но – страшно. Он, как упрямый больной, не хотел глотать эти капсулы. Кто знает, чего от них больше, пользы или вреда? И какие же они горькие! Мучился, но не хотел.
Когда он вернулся домой, Зоя удивленно воскликнула:
– Ванечка, ты нашел свою куртку?! Когда? Где?
– Это моя?
– Ну как же! В тот день, когда ты потерялся, она на тебе и была! Ты же в ней пошел на работу! А я-то переживала! Хорошая вещь, жалко. Думала, что новую придется покупать. И вот она!
– Я нашел ее в Нахаловке, когда мы там делали обыск, – соврал он. – В том доме, где меня ударили по голове.
На самом деле там он нашел ключи от «Мерседеса», а куртку – в нем. А ведь он ловил на шоссе попутку. Руслан так сказал. Когда же пересел на «Мерседес»? В Горетовке? Как же все это странно. И Зое об этом знать не надо. Она, похоже, не в курсе его похождений. Дорогих ресторанов, рулетки и того, что у него были огромные деньги. Итак, куртка – это первое.
Второе – пистолет. Возможно, он числился за следователем Мукаевым, а теперь считается потерянным. Сейчас в розыске. В таком случае его надо принести в прокуратуру и отправить на экспертизу. Проверить по номерам, тот ли пистолет, и выяснить, стреляли из него в последнее время или нет. Но делать это придется через силу.
И третье, самое важное – водительские права. Потому что здесь, в его квартире, лежат еще одни права. Выданные на имя Мукаева Ивана Александровича того же числа, месяца и года рождения. Откуда же вторые? Вывод напрашивается сам собой: он вел двойную жизнь. Ездил на черном «Мерседесе» под чужой фамилией и легко спускал огромные деньги. И сейчас он больше Саранский, чем Мукаев. Потому что привычки последнего не помнит вовсе. А вот «Мерседес», сигареты с ментолом, дорогие костюмы, казино, рестораны и подиум вспомнил. И море. Женщину по имени Ольга тоже помнит. Она красивая. Очень. Такая же, как Леся. Даже похожа на нее. Неудивительно, что тогда в больнице он ошибся.
Иван Саранский ему не нравится. Темный человек. А главное: о нем никто не знает. Потому что о прежней жизни Ивана Мукаева ему рассказывают все: Зоя, Руслан, Леся, Лора… А вот про Ивана Саранского – никто. Ни слова. Воспоминания, связанные с ним, неприятны. Это плохой человек. Что значит, плохой? Бандит? Вор? Взяточник? Кто он? Это надо узнать. Или же вспомнить.
Какой тяжелый день! Уже тяжелый, хотя только начался. Ночи сейчас короткие, костер июньского солнца горит так жарко, что небо словно присыпано пеплом до самого утра. А поутру из тлеющих углей зари вновь поднимается багровое светило и на людей наваливается нестерпимая жара. В квартире душно, несмотря на то что все окна открыты.
Он знает, где искать концы и как выйти на человека, который расскажет все про Ивана Александровича Саранского. Надо завтра, то есть уже сегодня вести допросы задержанных в Нахаловке. Спрашивать, спрашивать, спрашивать… Ключи были найдены в этом доме. Надо взять след. Потянуть за ниточку. Зачем-то же он шел тогда так упорно в Москву?
Утро, полдень и дальше
Первым был желтоглазый. Вчера его отвезли в больницу с жалобами на нестерпимую боль в ноге. На рентгене высветился двойной закрытый перелом голени и многочисленные ушибы. Наложили гипс, прописали постельный режим. Допрашивать его пришлось в больнице. У палаты стояла охрана, задержанный беспрерывно стонал и всем своим видом показывал, что его мучают боли. А тут еще менты со своими вопросами! Вы сначала докажите, что я виновен! Свои права он знал отлично, потому что дважды был судим. Его торс оказался синим от многочисленных наколок, беспрерывный мат перемежался жаргонными словечками, которые желтоглазый выговаривал со смаком. После цензуры его показания на допросе, длившемся без малого три часа, можно было свести к одной фразе:
– Своих не сдам.
Скорее всего, только «своих» он и знал. Таких же блатных. И местных авторитетов. А за делом стоял человек образованный, ни разу не судимый, возможно, даже во власти. Этот номер был пустой. Их-то интересовал Хозяин! Не добившись ничего от желтоглазого, Руслан предложил ему взяться за стрелка:
– Его задержали с оружием. Оказал сопротивление при задержании. Статья ему светит серьезная, будем ломать на чистосердечное признание. Если, мол, станет сотрудничать, то и суд будет снисходителен. Кстати, в отличие от алкашей, которые спиртягу разбавляли и по бутылкам разливали, стрелок не пьющий.
– Что ж так плохо стреляет? – усмехнулся он.
– Кто знает? – пожал плечами Руслан. – То ли Господь был вчера на нашей стороне, то ли нечистая сила. Так что? Вести?
– Давай.
Вошедший еще с порога повел себя странно. Смотрел на следователя Мукаева так, словно чего-то ждал. Настороженно. Когда Иван предложил сесть, вздрогнул и спросил:
– Ты точно следователь?
– Вы, – поправил он и повторил: – Садитесь. Пожалуйста, назовите вашу фамилию, имя, отчество? Год рождения?
– А в прошлый раз ты меня Илюхой называл, – усмехнулся задержанный, присаживаясь. – Запросто.
– Когда это в прошлый раз?
Он стал разглядывать «Илюху». Высокого роста, очень худой и весь какой-то дерганый. Руки и ноги словно на шарнирах. Цвет лица желтоватый, зубы прокуренные и тоже желтые. Волосы редкие, губы тонкие. И какой-то он весь… несвежий? Да, именно так. Зачуханный. Что-то шевельнулось в памяти. Слово знакомое. А от чего же производная? Может, от фамилии? Знакомое ведь лицо. Когда видел? Где? Повторил вопрос:
– Фамилия, имя, отчество, год рождения?
– Сидорчук Илья Михайлович. Год рождения… Да почти в один день. Тридцать пять мне. Не помнишь, что ли?
– Те. Не помните.
– Значит, точно: следователь. Ну извини, показалось. Те.
– Что?
– Извините, показалось. Память меня иногда подводит. Путаюсь я.
– Место рождения?
– Не понял?
– Где родились?
– Точно: следователь. Горетовка. Место рождения – деревня Горетовка.
– Что?! – даже привстал капитан Свистунов. Уставился на Сидорчука, пригляделся, потом протянул удивленно: – Однако, как время людей меняет!
– А вас, я простите, не знаю, – скользнул безразличным взглядом по нему Сидорчук.
– Да ну? – усмехнулся Руслан. – Не знаешь?
– Может, и встречались когда. Только я не помню.
– Капитан Свистунов Руслан Олегович, будем знакомы, – с иронией представился тот.
– Мент?
– Ты базар-то фильтруй. Я тебе здесь гражданин начальник. Хозяин положения. Горетовка, значит. Тот самый выпуск.
– Какой это тот самый? – облизнул тонкие губы Сидорчук.
– Интересный. Но это я так: своим мыслям. Ну рассказывайте, Сидорчук Илья Михайлович, как вы дошли до жизни такой?
– А до какой такой жизни? – невинно поинтересовался Сидорчук.
– Ну как же? – Свистунов подошел к столу, оперся на него и начал перечислять: – Раньше вы разбавленный спирт по бутылкам разливали, а теперь на стеклоочиститель перешли и прочую отраву. Двое уже умерли. Не говоря о вчерашнем. Покушение на лиц, находящихся при исполнении. Ты соображаешь, в кого, сука, стрелял?
– Вот в него, – кивнул на следователя Мукаева Сидорчук. – Откуда же я знал, что он при исполнении?
– А за что ты хотел его убить, мил-человек? – ощерился Руслан.
– Он знает.
– Да? Думаешь, знает? А наркотиками кто его накачивал? Кто? Ты?!
Руслан вдруг схватил Сидорчука за плечи, приподнял со стула и затряс. Огромная голова на тонкой шее задергалась, задержанный отчаянно закричал:
– А что мне было делать?! Что?! Он все узнал! У меня инструкция была! Инструкция!
– От кого?!
– От Хозяина?! Пусти-и-и!
– Кто Хозяин? Кто?!
– Не зна-а-ю!
– Адрес не знаешь? Или в лицо?!
– Адрес.
– А в лицо? – Руслан тряхнул Сидорчука так, что следователю Мукаеву показалось: голова у того сейчас оторвется.
– Знаю. Скажу. Пусти-и… – тоненько заскулил Сидорчук.
– Капитан Свистунов, отставить! – опомнился наконец Иван. – Руслан! Прекрати! Отпусти его!
– Суки! – Друг детства швырнул Сидорчука в кресло. – Что творят, а? А ты сидишь мумией. Спроси, за что он в тебя стрелял! А ну?! Спроси!
– Капитан Свистунов, выйдите из кабинета. Вы мешаете вести допрос.
– Есть. – Руслан, ощерившись, взглянул на Сидорчука: – Не для протокола: думай, что будешь сейчас говорить. Над каждым своим словом думай, сука, понял? А мы с тобой еще встретимся.
– Капитан Свистунов!
– Иван Александрович, я перекурю минут пять и вернусь.
– Я не думаю, что…
– А я думаю, – жестко сказал Руслан. – И не будет больше никаких нервных срывов. Слово офицера.
– Хорошо. Заполняя протокол, эту часть беседы я опущу. Возвращайтесь.
Свистунов вышел, они с Сидорчуком остались один на один. Тот заерзал, пододвинулся на самый краешек стула, вытянул тощую шею, уставился на Мукаева и прошелестел:
– Ваня…
– Простите?
– Ты меня не узнаешь?
– Нет.
– Что ж… Значит, следователь. Тогда «Девятый вал» должен помнить. Помнишь? Те.
– Что это: девятый вал?
– Ресторан на горе. В конце апреля.
– Что в конце апреля?
– Сидели мы там в конце апреля. Тогда-то я и прокололся. Помнишь?
– Нет.
– Значит, не помнишь, – ему показалось, что Сидорчук облегченно вздохнул. – Значит, все я правильно сделал. Верное оказалось средство. Но как же ты тогда меня нашел?
– Вы. Обращайтесь ко мне на «вы», пожалуйста.
– Не могу. Ну не могу! Смотрю на тебя и не могу! Следователь… Неужели ничего не знаешь?
– О чем?
– Так. Ведь ты уже, когда ко мне шел, догадался. А я дурак. Еще подумал: «Чего ж он такие дерьмовые сигареты курит?» Должен был догадаться.
– И я называл вас Илюхой? А это странным не показалось?
– Показалось. Ты – и вдруг Илюхой. Но я подумал, что время людей меняет. Меня видишь, как изменило.
– Да, – вдруг согласился он. – Изменило.
– Значит, узнал? – обрадовался Сидорчук. – Узнал?
– Если узнал, что это меняет?
– Да все! Как ты не понимаешь: все!
– Вы мне давали газ? То есть это вы накачивали меня газом?
Сидорчук растерялся. Отодвинулся подальше от Мукаева вместе со стулом, лицо посерело:
– Газ, какой газ?
– Меня ударили по голове в вашем доме, потом в подвале накачивали неделю наркотическим препаратом. Кто давал газ? Вы?
– Извините. Значит, Мукаев. Следователь Мукаев. Извините. Я. Да. Инструкции.
И тут Иван вспомнил про брелок с ключами от машины. Серебряный дельфин с изумрудными глазками, которого он нашел в комнате Сидорчука. Выхватил его из кармана, показал:
– Эта вещь чья?
– Моя, – облизнул тонкие губы Сидорчук.
– Неправда.
– Откуда знаешь? Те.
– Это ключи от машины. Черный «Мерседес». Так?
– Так, – прошептал Сидорчук.
– Где вы их взяли?
– В твоем кармане. Вместе с документами. У меня от этого в голове все смешалось. Как? Откуда? Ведь это же…
Хлопнула дверь, вошел капитан Свистунов. Оба вздрогнули. Сидорчук втянул голову в плечи, он, следователь Мукаев, достал из кармана накрахмаленный платок, Зоину заботу, вытер пот со лба. Тема черного «Мерседеса» при Свистунове была запретной.
– Беседуете? Ну и как результат? – соединил их внимательным взглядом Руслан.
– Гражданин Сидорчук, – официально сказал Иван, придвинув протокол, – рассказывайте все с самого начала. Каким образом и по чьему указанию вы стали заниматься незаконным производством паленой водки?
– Да-да. С самого начала. Я родился в деревне Горетовка, где и окончил среднюю школу, после чего поступал в институт, но не прошел по конкурсу. Осенью забрали в армию…
Он сидел, слушал и не мог отделаться от мысли: какая знакомая история. Даже интонации рассказчика в особо жалостливых ее местах знакомы. Сидорчук родился в Горетовке, после окончания школы не прошел по конкурсу в институт, но поступил туда уже после армии. Институт мясомолочный, в те времена не престижный. Но началась перестройка, потом, как грибы после дождя, выскочили и разрослись различные ЗАО, ООО, ТОО… Предприимчивый Сидорчук с высшим мясомолочным образованием решил заняться бизнесом в родной Горетовке. Арендовал пять гектаров земли, взял на откорм бычков да на ферме развернулся. Погубило предпринимателя непомерное тщеславие. Еще не отбив кредитов и не оказавшись в твердых плюсах, Илья Михайлович купил участок земли в городе, в Нахаловке и принялся возводить там огромный особняк. Сил своих не рассчитал, потому что стройка такого масштаба требовала больших денег. Зачем ему так нужен был этот дом, Сидорчук и сам не знал. Жили они в Горетовке вдвоем с матерью, места в деревенском доме хватало. Погнался за другом детства, который проговорился как-то, что живет в огромном коттедже со всеми удобствами под Москвой. Что это престижно. Вот и заклинило Сидорчука на престиже.
И тут случилась беда: неурожай. Потом на ферме один за другим стали дохнуть взятые на откорм бычки. Кредиторы засуетились, потребовали полного финансового отчета. Отчет же у Сидорчука был только один: огромный недостроенный особняк в Нахаловке. Все деньги канули туда, как в черную дыру. Выход был один: ликвидировать хозяйство, продать дом, рассчитаться с долгами. Но обратно в грязь не хотелось. Привык быть в деревне человеком, которому завидуют, кланяются и просят в долг. И тут приехал из Москвы на дорогой машине тип, представившийся Алексеем Петровичем. Про Сидорчука приезжий все знал, и это Илью поразило. И предложил ему ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы выпутаться из долгов. Продался Илья легко, все еще находясь в состоянии крайнего изумления. Будто они с Алексеем Петровичем с детства были неразлейвода. Тот умел тонко льстить, знал слабые места Ильи Михайловича, обещал красивых девочек из самой столицы.
И вскоре в огромном особняке Сидорчука разместился цех по производству паленой водки. Инициатива со спиртосодержащими, но ядовитыми жидкостями исходила от самого Сидорчука, он все хотел сэкономить. И дрожал: а если узнает Хозяин? Отравления привлекли внимание правоохранительных органов, приехала комиссия из Москвы. И теперь вот накрыли.
Сидорчук искренне себя жалел. «Ну что мне было делать, а? Что делать? Обстоятельства…» И разводил руками, вздыхая.
«Дежавю, – думал Иван, слушая монотонный рассказ. – Еще и дежавю. Не много ли на мою бедную голову?»
– …не хотел. От отчаяния это.
– Что? – Иван невольно вздрогнул. Это уже что-то новенькое.
– Стрелял от отчаяния. Обещал же, что с гарантией. Ни одного прокола.
– И кто давал тебе зелье? – настороженно спросил Свистунов.
– Он. Алексей Петрович.
– Фамилия, адрес?
– Не спрашивал я. Упакованный мужик. И не блатной. Мне главное, чтобы он деньги привозил. И гарантии. Я всего лишь исполнитель.
– На какой машине он приезжал?
– «Тойота».
– Какая? «Тойот» много.
– «Лэнд Крузер». Джип.
– Неплохо! Часто приезжал?
– Нет. Раза два. Потом были курьеры.
– А курьеры ничего не помнят. Значит, признаете, что покушались на жизнь следователя Мукаева?
– Да. Признаю.
– А как насчет Хозяина? Может, ты врешь? Может, ты его видел?
– Не главный я, поймите. Я помещение предоставил. Мне просто не повезло.
– Но когда деньги рекой потекли, небось подумал, что в жилу попал, – усмехнулся Руслан. – И сейчас спокоен. А почему?
Сидорчук оскалился, показал прокуренные зубы:
– А чего мне волноваться? Слово я заветное знаю. Только вам его не скажу.
– «Мы с тобой одной крови», что ли? Маугли, тоже мне! Лягушонок, блин, глазастый! А кому? Кому скажешь? – нагнулся над задержанным Руслан.
– Кому надо. Устал я. Давайте протокол. Подпишу. Устал.
– Ладно, хватит на сегодня, – сказал следователь Мукаев. И повторил: – Хватит. Подписывайте, Илья Михайлович.
Тот взял ручку правой рукой, повертел ее в пальцах, потом переложил в левую. Пока расписывался, Мукаев глаз не отрывал от руки с желтоватыми пальцами. Поинтересовался вскользь:
– Вы что, левша?
Сидорчук вздрогнул и, похоже, испугался. Засуетился, отодвинул протокол, переложил ручку в правую руку, хотел было зачеркнуть свою роспись, потом что-то сообразил и передумал. Заговорил быстро, оправдываясь:
– Не левша, не левша. Это я так. Привычка.
– Привычка?
– Ну не привычка. Это я так. Не левша.
Свистунов нахмурился:
– Ты не темни. Почему ж тогда левой рукой пишешь?
– Да вам-то что?! – дернулся Сидорчук. – Получили – заберите. Не левша я. Уведите меня.
Руслан вызвал конвой, а когда они остались в кабинете вдвоем, спросил:
– Ну, друг детства, что скажешь?
– Разве можно найти этого Алексея Петровича?
– Иголку в стоге сена и то легче, – нахмурился Свистунов. – Если только засаду в Нахаловке устроить и ждать. Зелье-то у них кончилось. Авось привезет.
– А если не привезет?
– То-то и оно. Странная история. Тебе, Ваня, так не показалось? А Сидорчук?
– Что Сидорчук?
– Не вспомнил его?
– Вроде бы вспомнил. Может, я его видел в подвале, когда был в полуобморочном состоянии?
– Может, и так, а может, и нет.
– Ты что-то недоговариваешь. Почему?
– Потому что сам толком ничего не знаю. Ни-че-го.
– Послушай, ты не помнишь, кто повесил зеркало в моем кабинете?
– Как кто? Плотник пришел и повесил.
– А зачем?
– Ты попросил. Кстати, однажды я застал тебя перед этим зеркалом за странным занятием. Вошел без стука и увидел, что ты внимательно изучаешь свою мимику. Вроде как улыбку репетируешь.
– А… когда это было?
– Да дня за два до того, как ты исчез. Странное для тебя занятие: собственную физиономию изучать. Вроде как чего-то в ней не устраивало, потому что ты хмурился. Я спросил в чем дело, и ты мне сказал… Послал, в общем.
– День сегодня тяжелый был, Руслан. Зайдем в «Девятый вал»? Посидим, поужинаем, выпьем.
– Куда-а?
– В ресторан на горе.
– А чего это тебя туда тянет? Зазноба, что ли? И там успел?
– Опять ты за свое! Нет у меня больше никаких женщин. Я, кажется, теперь Зою люблю.
– Чего только в жизни не бывает! – удивился Свистунов. – Что ж, пойдем, обмоем такое дело.
Вечер
Известный на всю округу ресторан располагался на вершине холма, у подножия которого простирался приземистый городок, сплошь застроенный пятиэтажками, а в центре неплохо сохранившимися купеческими особняками прошлого века. Отсюда и пошло название злачного места: «Девятый вал». Из окон ресторана город был как на ладони. Простые смертные заходили в «Девятый вал» с опаской или не заходили вовсе. Здесь случались драки, а то и разборки со стрельбой, до утра гремела музыка, гвоздем же программы был стриптиз. С наступлением темноты жизнь в городе замирала, зато тут, на холме, начинала бить ключом.
Про тех, кто посетил «Девятый вал», сразу же пускалась по городу злая сплетня. Считалось, что стоит сходить «на холм», и тебя непременно сглазят. Уж сколько раз менялась в городе власть, бывшие завсегдатаи ресторана ходили по улицам бочком, опустив глаза, многие, покуролесив, очутились за решеткой, а иных и вовсе убили. «Девятый вал» считался венцом карьеры. Дальше только вниз, кубарем с холма. Комфортно здесь себя чувствовали лишь приезжие, но, спустившись вниз, ловили на себе косые взгляды и недоумевали: в чем дело?
Владелец ресторана терпел убытки. «Девятый вал» был его отрадой, в него он вкладывал душу, а деньги зарабатывал в другом месте. Кухня была отменная, карта вин достойная, но посетители этого не ценили. Шли на стриптиз, ели шашлыки, а пили водку. Что касается интерьера, то он был не без изюминки. Руку приложила местная знаменитость, дизайнер предпочел быть первым в Р-ске, нежели никем в Москве. Художник переехал сюда на постоянное место жительства, утвердился «нашим выдающимся земляком» в краеведческом музее и на вершине своей карьеры по заказу ресторатора расписал стены и потолок «Девятого вала». Здесь были и русалки, и Нептун с трезубцем, и чайки в пенных брызгах, и паруса. В общем, полный антураж.
Следователь Мукаев ресторана не вспомнил. Огляделся и подумал: какая безвкусица! Особенно поразили русалки, их огромные груди и старательно выписанные хвосты. Одна, впрочем, понравилась: девушка за барной стойкой, которая улыбнулась ему, словно старому знакомому. У нее были длинные светлые волосы, отдельные пряди зеленого цвета, как водоросли, и такой же лак на ногтях. Хвоста, к счастью, не было. Он отметил стройные ножки в ажурных чулках и прозрачную струящуюся одежду, которая не скрывала достоинств точеной фигурки. У ресторатора был хороший вкус не только в выборе вин. В женской красоте он тоже знал толк.
– Добрый вечер! – Русалка смотрела только на него. – Какие напитки желаете заказать?
Он вспомнил о деньгах. Цены тут, должно быть, немалые. Раньше он на цены не смотрел и в рестораны, даже самые дорогие, заходил без опаски. Но сейчас в карманах было пусто. Он не помнил, откуда брал такие деньги.
– Все в порядке, – уловив его колебания, сказал Руслан. – Если не хватит, я добавлю. Гулять так гулять! – И деве: – Мне водочки, двести граммов, моему другу холодного пивка и что-нибудь закусить.
– К пиву? Или к водке?
– К разговору. Кстати, вы знаете, кто он такой, мой друг?
– Конечно, – нежно улыбнулась дева. – Кто ж его не знает?
– А часто он у вас бывает?
– Нет, – еще нежнее, но с явным сожалением улыбнулась она. – Последний раз Иван Александрович заходил в конце апреля. Да вы разве не помните?
Она посмотрела на следователя Мукаева, играя глазами. Явно ожидала комплимента. Он что, пытался приударить и за русалкой? Как говорят, не пропускал ни одной юбки.
– А с кем я был? – спросил он вежливо, но без улыбки.
– А я думала, сплетничают, будто вы память потеряли. Бедненький. – Нежная улыбка, обещающий взгляд. – Значит, и меня не помните? Я Ксюша.
– Очень приятно. Так с кем я был?
– Я его не знаю, не завсегдатай. Неприятный господин, неразговорчивый. И жадный.
– Высокий, худой, волосы редкие, кожа желтоватого оттенка, губы тонкие. Так? – уточнил Руслан.
– Да. Так. Откуда вы знаете?
– Ксюша, у меня к вам вопрос. Я вас ни в чем не подозреваю, но… Вы их обслуживали? – Девушка кивнула. – Наверняка слышали, о чем они говорят? Слышали?
Она мило покраснела. И покачала головой: нет-нет, что вы!
– Ладно, Ваня, пойдем к русалкам, – толкнул его в бок Руслан, – до чего ж хороши, заразы! Особенно груди! Чего задумался?
– Да так.
Они пошли за дальний столик. Вскоре русалка принесла графин с ледяной водкой, пиво и тарелки с закусками. Он нехотя потыкал вилкой маринованный гриб, отхлебнул пива, поморщился.
– Что с тобой, Ваня?
– Так, ничего. Аппетита нет. Что ты обо всем этом думаешь?
– О чем? – Руслан налил себе водки, выпил.
– Я был здесь с Сидорчуком. Тебя это не удивляет?
– Нет, не удивляет, – ответил Свистунов.
– Ты что, не понимаешь, что это значит?!
– А что такое? – Друг детства подхватил с тарелки гриб, и пару капель маринада упали на его светлую рубашку.
– Салфетку возьми, – поморщился Иван.
– Благодарю-с за совет-с. Манеры у вас, одначе, стали господские, следователь Мукаев.
– Руслан! – Ему было не до шуток.
– Да?
– Я же спрашивал тебя о взятках!
– Да не ори ты. Не ори. Спокойнее. Может, горячее закажем? Я смотрю, ты не в себе.
– Я не хочу есть. Я хочу узнать правду.
– А она тебе нужна, правда эта? – Свистунов налил себе еще водки, выпил.
– С какой стати я бы тогда с ним сидел здесь, с Сидорчуком? Если не брал?
– Эх, Ваня! Ну сидел. Меня же больше твое кривляние перед зеркалом настораживает. Потому что хода твоих мыслей в тот момент, извини, я понять не могу. На что ж ты, Ваня, позарился-то, а?
– Деньги. Наверное, я очень любил деньги.
– Да нет, – задумчиво сказал Свистунов. – Женщин ты любил, да. Оружие любил. И еще машины.
– Машины?!
– Да. Хорошие, дорогие машины. Просто-таки помешан был на них. Если чем тебя и можно было соблазнить, так это крутой тачкой. Но ты всегда говорил, что столько никто не даст. А копить ты не умел.
– А… Сидорчук? Он мог дать?
– Это ты у него спроси. Помнишь про заветное слово?
– И… что? Кому слово?
– Да, боюсь, не тебе. Тут бизнес с размахом. А ты, извини, мелкая сошка. Если страховались, то страховались тоже по-крупному. Недаром он в тебя палить стал от отчаяния. Если бы ты взятку получил, так зачем? Зачем рубить сук, на котором сидишь?
– Выходит, я знал, кто брал взятки? Но я не понимаю… С чего вдруг Сидорчук пошел бы со мной, со следователем Мукаевым, сюда, в «Девятый вал», стал бы пить водку и откровенничать?
– Со следователем Мукаевым, может быть, и не пошел бы, – загадочно сказал Свистунов.
– А… с кем? Ты что-то знаешь?
– Ваня, если бы я знал наверняка… Да если бы даже и знал! Давай пока оставим эту тему, поговорим о приятном.
– Нет, подожди. Как это о приятном? Он же в Горетовке родился, Сидорчук!
– Ну и что? – исподлобья глянул на него Свистунов.
– И… он левша.
– А говорит, что не левша.
– Но почему подписался левой? Почему?
– Это вопрос. К тебе, между прочим.
– Хватит загадками говорить! – Он разозлился, почувствовал знакомые толчки в ребра. Эта игра в кошки-мышки начинает его утомлять. Карты на стол, капитан Свистунов!
И тут вдруг сообразил. Тупица! А документы? Там же должны быть документы на машину! В черном «Мерседесе»! Ну дурак! Испугался, когда нашел куртку, пистолет и водительские права, не потрудился даже осмотреть салон! И в бардачке не пошарил! А вдруг они там, документы? Кто владелец, где зарегистрирована, если выдана доверенность, то когда, кем. Завтра надо это проверить. Руслан молчал, выжидающе на него смотрел.
– Ладно, давай о приятном, – сказал Иван другу детства.
– Вот так-то лучше. Что у тебя с Зоей?
– Как что? Жизнь.
– И хорошая?
– Нормальная.
– И какая она, любовь?
– А ты не знаешь?
– Знаю. Хотел у тебя экзамен принять.
– Слушай, я сегодня же пойду к Лесе и поговорю с ней. О том, что наши отношения не могут продолжаться.
– Да ну! – прищурил потемневшие глаза Руслан. – А не поздно?
Иван посмотрел на часы:
– Половина восьмого. Не поздно.
– Я не о том.
– Ты что-то знаешь?
– Может, и знаю. Да только это, Ваня, не мое дело. Вам в нем разбираться.
– Ты прав.
Иван встал и решительно направился к барной стойке.
– Девушка, где тут у вас можно купить цветы? – спросил он у русалки.
– Цветы-ы?
– Ну да. Цветы. Розы.
– Розы, – она томно вздохнула. – Может быть, и успеете. Магазин работает до восьми. Спуститесь вниз и направо. Неужели вы и впрямь ничего не помните?
Он не ответил, обернулся, посмотрел на Свистунова. Тот налил себе еще водки, выпил, не закусывая. Уловил его взгляд и махнул рукой: иди, я остаюсь.
…За розы выложил всю свою наличность. Неужели придется просить денег у Зои? Это унизительно. Раньше с ним такого не случалось, он бы запомнил. По дороге обдумывал, что сказать Лесе. И как сказать. Позвонил в дверь, стоял, ждал, пока откроет, собирался с мыслями. Но так и не собрался.
– Ты-ы?! – Она уставилась на розы.
Он торжественно начал:
– Милая Леся! Всю мою жизнь… – спохватился: не с рождения же у них любовная связь? – …то есть я хотел сказать, всю нашу совместную жизнь с тобой. Да, именно так: совместную жизнь я обращался с тобой… м-м-м… несколько неправильно. Не делал тебе подарков, не дарил цветов. Это плохо. Но это прошло. Теперь прошло. И сейчас, глядя на свое, то есть на наше, прошлое, я хочу не только извиниться. Поверь, я был бы рад, если бы вы с Русланом обрели счастье, – он перевел дух. – Да. Так. И если бы была возможность начать все сначала, я бы никогда… Я не помню, как это было, но мне рассказали. И поверь, я раскаиваюсь до глубины души. Нам надо расстаться.
– Это все?
– Да. Все, – твердо сказал он.
– Давай букет.
– Пожалуйста, – он протянул цветы и так же торжественно сказал: – До свидания, Леся. Навсегда.
Она взяла розы, задумчиво на них посмотрела, окунула лицо в букет, вдохнула тонкий аромат цветов. Потом вдруг размахнулась и изо всей силы хлестнула его букетом по лицу. Потом еще раз и еще:
– Несколько неправильно! Мерзавец! Да что это на тебя нашло?! Несколько неправильно! Я бы тебе сказала… И это в тот момент… Какая же я дура! Вон! Убирайся! Несколько неправильно! Ха!
Он скатился с лестницы, чувствуя, как на щеках горят царапины, розы оказались колючими. И что он теперь скажет Зое?! Что с кошкой дрался?! Где? В засаде? Что на него нашло? Что на нее нашло! Сумасшедшая! Розами-то за что?
– …Я только хотел с ней по-хорошему расстаться, – пытался объяснить он жене.
– Да, да, – она прижгла царапину на щеке перекисью водорода, он не удержался и застонал. – Терпи.
– Но за что?
– Кто ж ее знает, Ваня? Видимо, что-то есть. Погоди, время придет, ты все узнаешь.
Ближе к полуночи
– Вы прямо как на работу сюда, – усмехнулся плечистый парень в камуфляже.
– Ничего не поделаешь: веду расследование.
– Что, пропал хозяин? – Охранник кивнул на «Мерседес».
– Вроде того.
– А ключи откуда?
– Тайна следствия, – важно сказал он.
– Извините.
Охранник отошел к воротам. Надо же было опять на него нарваться! Неужели пойдет гулять сплетня? Ну и черт с ней. Хватит играть в кошки-мышки. Он должен узнать, где брал деньги. Открыл дверцу, уселся за руль. Появилось неудержимое желание прокатиться. Но куда ехать? Гнать ночью по пустому шоссе в неизвестность? Он открыл бардачок и нашел в нем документы на машину. Оказывается, Иван Александрович Саранский ездил на черном «Мерседесе» по доверенности. А принадлежала машина некой фирме. ЗАО «АРА». Все, как положено: печать, подпись, юридический адрес. Есть ниточка, за которую надо тянуть. Что это за «АРА» такая, чем занимается? Почему доверила какому-то Саранскому ездить на такой машине? Кто он ей, «АРЕ»?
Доверенность сунул в карман и еще немного посидел в «Мерседесе». Здесь ему было комфортно. Потом вспомнил об исцарапанных шипами щеках и нахмурился: завтра от насмешников не будет отбою. Крем тональный, что ли, у Зои попросить? Или взять больничный? Сослаться на головную боль. Мол, последствия травмы. Сам виноват. Знал бы, купил гвоздики или хризантемы. Нет уж: больше никаких роз.
День двенадцатый, утро
Все равно царапины были заметны. Зоин тональный крем оказался гораздо светлее его, мукаевского, загара. По дороге на работу на него косились, но комментарии начались в прокуратуре. Первое «ой, что это с вами?» он стерпел, отшутившись. Мол, бандитская пуля. Алеша Мацевич, повстречавшийся в холле, стал рассказывать о своей кошке, настоящей тигрице. Как она прыгнула однажды на спину сантехнику, зашедшему починить сливной бачок. Над проделками лютой кошки смеялись все, но косились при этом на следователя Мукаева. Кто-то спросил: «У вас тоже кошка? И тоже дикая?» Он собрался было отшутиться, и в этот момент появилась Леся. Всем своим видом показала, что отныне в упор его не видит, молча прошла в кабинет к прокурору, и разговор о диких животных с энтузиазмом продолжила одна из женщин.
Когда в прокуратуре появился капитан Свистунов, следователь Мукаев был уже на взводе. Руслан, увидев его царапины, хмыкнул, но от комментариев воздержался.
– На пару слов, – позвал он друга детства. Отошли к окну.
– Говори, – потребовал Иван.
– О чем? – невинно посмотрел на него Руслан.
– Давай открытым текстом. Что ты знаешь и чего не знаю я?
– Я, Ваня, могу только догадываться. Я бы тебе посоветовал больничный взять. Могу порекомендовать сговорчивого терапевта. Неудобно ходить по учреждению с такой рожей. Боюсь, народ не поверит в бандитскую пулю. У нас так громко и много не стреляют.
– Да? А позавчера стреляли? Или уже забыл?
– Ты напоминаешь о том, что я тебе должен?
– Я устал от твоих намеков. Я виноват в том, что ничего не помню? Рад бы вспомнить, да не могу. Если я что важное забыл, ты скажи.
– Вообще-то я пришел работать, – невозмутимо ответил Руслан. – Давай о личном потом.
– Да, кстати… А почему сюда? Разве твое рабочее место в прокуратуре? Меж тем ты здесь днюешь и ночуешь. Неужели из-за меня? Я и есть твое ответственное задание? Может быть, ты меня в чем-то подозреваешь? Не доверяешь мне? Скажи прямо, хватит темнить.
– Ваня, остынь.
– Я… – он вдруг вспомнил об «АРЕ». А ведь это кстати, что Свистунов зашел! – Пойдем в мой кабинет. У меня к тебе дело есть.
– Ну наконец-то!
Иван все еще колебался. Но деваться некуда. Придется довериться Руслану. Тот начал первым:
– Тебе не кажется, Ваня, что Вэри Вэл умышленно не торопится? Я имею в виду паленку. Затягивает расследование. Какие тебе даны указания?
– Да, собственно, никаких.
– То-то и оно. А дело-то громкое.
– Ты же сам сказал, что Цыпин устал. Болеет.
– Тут не болезни, Ваня. Нет. Не то, – поморщился Руслан. – Он словно дает им время. На что?
– Может, ждут того, за кем деньги и сила? Что он вмешается? Хозяина ждут?
– То-то и оно. Все Маугли, все заветное слово знают. «Мы с тобой одной крови…» Похоже, поймали в мышеловку нашего Владлена Илларионовича. А кусочек сыра – обеспеченная старость.
– Да ты что?! Неужели он взятки берет? Выходит, он и есть «крыша»?!
– Не кричи. Все берут. Так что ты не дергайся и не суетись. И помалкивай. Будь осторожен. А то в следующий раз амне́зией не отделаешься.
– Амнезией, – машинально поправил он ударение.
– Один черт. Кстати, если бы я получил в апреле ту же информацию, что и ты, я бы себе эту амнėзию просто-напросто придумал. Есть вещи, узнав, которые надо тут же позабыть.
– Вот, значит, в чем ты меня подозреваешь…
– Подозревал. Очень уж умно, Ваня. Не помню, и весь спрос. Но факты-то подтверждаются. А он к тебе словно присматривается: помнишь – не помнишь? И что вообще знаешь? Тебе так не кажется?
– Кажется. Домой к себе зовет. На чай.
– То-то. А ты возьми да и сходи. Тут надо аккуратно.
– Хорошо. А теперь о моем к тебе поручении.
– Слушаю.
– Есть такая фирма: ЗАО «АРА». – Он достал из кармана листок, на который выписал данные из доверенности. – Здесь все. В том числе юридический адрес. Проверь, пожалуйста, что это за фирма и чем занимается.
– По какому делу она проходит? – деловито поинтересовался Руслан, взяв бумажку. – Попугаями торгует?
– Еще не знаю. Но возможны сюрпризы. Сколько времени займет проверка?
– Да самую малость. Пробьем по базе, запросим Москву. Значится, надо узнать, чем она занимается и кто владелец?
– Именно.
– Это быстро. Жди. А насчет царапин не переживай: шрамы украшают мужчину. Кстати, чем она тебя? Ногтями?
– Букетом. Розами.
– Ты бы, Ваня, гвоздики бабам покупал. Хорошо, что букет был не в горшке. А то бы…
– Я тебе в морду сейчас дам! – Он сжал кулаки.
– А где ж твои манеры? «Ах, извините», «не будете ли вы так любезны?», «салфеточку возьмите-с». В морду! Что, в чувство приходишь? Вспомнил, кто ты? Все-таки следователь Мукаев?
– Убью… – прошипел он, делая движение в сторону Руслана.
– Исчезаю.
Друг детства вышел в коридор, кусая губы от смеха, но за дверью не выдержал и расхохотался. Иван почувствовал, как к щекам прилила кровь, и несколько раз сжал и разжал кулаки. Да что ж там такое?
…и вечер
Это была пятница, конец рабочей недели. Он рассчитывал, что за выходные царапины подсохнут, затянутся, он же в это время отсидится в деревне. Рассчитывал до тех пор, пока не узнал, что в воскресенье следователю Мукаеву предстоит дежурить по району. Ему деликатно напомнили, что многие сотрудники в отпусках по случаю лета, а потому хоть вы, Иван Александрович, и на особом положении, но уж извините, и т.д. и т.п. Извинил и глупо спросил:
– А что это такое: дежурство по району?
Потом спохватился, сделал умное лицо. Вспомнил, мол. На самом деле он понятия не имел, что ему предстоит делать. Было такое ощущение, что этого с ним еще не случалось. Попытался себя успокоить. Авось ничего не произойдет. Отсидится в кабинете, попьет чайку, полистает журнальчики. Все будет хорошо, просто замечательно. Никого не убьют, не зарежут; «…десять проникающих ранений грудной…» Его аж передернуло! А почерк действительно похожий, с наклоном в левую сторону. Неужели он мог такое записать? Как его… Он вновь поморщился. На месте происшествия! Ну и профессию он себе выбрал!
Капитан Свистунов появился, словно спасательный круг в открытом море. Как раз в тот момент, когда пропала всякая надежда выкарабкаться.
– Оказывается, я в воскресенье дежурю, – с тоской сказал следователь Мукаев.
– Я тоже, – спокойно ответил Руслан. – Так что не переживай. Я тебя не оставлю. А держишься хорошо. Народ уверен: Иван Мукаев вернулся. Разок в морду дашь кому-нибудь – и порядок. Я тебя уверяю: больше и не потребуется. Да хоть мне.
– Ты шутишь, что ли? Я вроде бы стал привыкать, но все равно пребываю в полной уверенности, что никогда раньше этим не занимался.
– Не занимался чем?
– Юриспруденцией.
– А чем же тогда занимался?
– Тоже не знаю. Но что-то же я вспомнил! Почему не свою прежнюю работу?
– Потому что. Откуда мне знать? Придет время – все вспомнишь. А с дежурством они поспешили. Пусть знаешь куда засунут свой график? Бездельники и тунеядцы! Нашли на кого проблему повесить!
– Ну зачем ты так?
– А как? Ты с Вэри Вэлом договаривался только насчет серийного маньяка. Вот пусть и идут в… Не морщись. Не туда.
– Я подам в отставку. У меня не получается.
– Погоди. Я тебе сюрприз приготовил. Знаешь, чем занимается твоя «АРА»?
– Чем?
– Оптовой торговлей спиртными напитками. Со складов. А ты говоришь: «Не получается».
– Но это же… Неужели нашли?
– Похоже на то. Попали. Где легче всего спрятать поддельную водку? Среди такой же продукции. С оптового склада легче реализовать по липовым накладным. Но это еще не весь сюрприз. Знаешь, в чем главная его часть?
– Говори, не тяни.
– Генеральный директор фирмы «АРА» некий Ладошкин Алексей Петрович. Устраивает тебя такой расклад?
– Хозяин, – прошептал он. Неужели нашел? Значит, и лаборатория близко.
– Не знаю, не уверен. Стал бы он так подставляться? А насчет воскресенья ты не волнуйся: «Как-то раз вне графика случилося несчастье». Ну и дальше про слона. Похоже, в нашей прокуратуре работают одни слоны. Но не тушуйся, Ваня. Желающий подмениться всегда найдется, так что я, капитан Свистунов, в эту ночь буду при тебе. У тебя будет мой носовой платок, чтобы вытереть сопли, и жилетка, чтобы в нее выплакаться. А то я вижу, ты опять расклеился.
– Я понять не могу, как выбрал такую профессию! Это же не мое!
– Как не твое? – возмутился Свистунов. – Ты же вышел каким-то образом на эту «АРУ»? Интуиция? Фантастическая удача?
– Понимаешь ли… – замялся он.
– Понимаю. Не скажешь. Ладно, считай – проехали. По тормозам. И что делать теперь? Ехать туда? Когда?
– Завтра.
– Завтра суббота.
– Мне кажется, что и в субботу в офисе на… – он заглянул в бумажку, – Волоколамском шоссе идет прием посетителей.
– Если он действительно находится там, этот офис. Адрес может оказаться липовым, и фирма тоже.
– А Алексей Петрович? Он липовый?
– Это, конечно, персонаж! Надеюсь, реально существующий. Кто поедет? – деловито осведомился Свистунов.
– Я, конечно.
– В Москву? С твоей амне́зией?
– Амнезúей. Пустяки. Я найду этот офис. Похоже, они и не шифруются.
– Один поедешь? – внимательно посмотрел на него Руслан.
– Один, – вот так: твердо и решительно. – Жаль только, что выходные пропали. Хотел к девчонкам съездить. К Головешкам. Соскучился… А твоя когда родит?
– В конце лета. Если, тьфу-тьфу-тьфу, ничего такого не случится. У женщин все сложно. Кстати, твоя машина в порядке? А то я могу…
– Не надо. Я найду на чем добраться, – Иван крепко сжал в кармане серебряного дельфина с изумрудными глазами. И повторил: – Не надо.
– Тогда до воскресенья? Успеешь?
– А если не успею, с работы выгонят? – усмехнулся он.
– Не дождешься. Вэри Вэл в тебя вцепился мертвой хваткой. И я думаю, ты знаешь, какая этому причина?
– Ну? – напряженно спросил Иван.
– Твоя потерянная память. Хочет убедиться, что все в полном порядке, потому старается на глазах тебя держать. Вэри вэри вэл. Андестенд ми? Ду ю спик инглиш?
– Yes, I can speak english very well.
– Кажись, у тебя теперь и с английским порядок, – задумчиво сказал капитан Свистунов. – Судя по произношению. А в школе двух слов связать не мог.
«А может, я шпион? – с ужасом подумал он. – Агент иностранной разведки? Только этого не хватало! Какая чушь лезет в голову! Но я, кажется, неплохо знаю язык. Нет, чушь. То же самое, что ночные засады, придуманные для Зои. Я не шпион. Я русский. Но все-таки кто я?»
День тринадцатый, утро
Зоя заметно огорчилась, когда узнала о его планах на выходные:
– Ванечка, что ж они там, в прокуратуре вашей, звери? Человек после болезни не оправился, а они так нагружают! Убить тебя хотят! Я Владлену Илларионовичу при встрече непременно скажу!
– Не надо, Зоя, – попросил он. – Не говори ничего.
– Как это не надо? И зачем ты только вернулся на эту работу? – в сердцах сказала она.
– А куда? – Такая тоска прозвучала в его голосе! – Куда? Я не знаю! Не переживай: я справлюсь.
Зоя тяжело вздохнула и отправилась мыть посуду. Это было вчера вечером, а сегодня он встал рано, в шесть утра. Надо было пробежаться до парка и обратно, сделать гимнастику, потом пойти на стоянку и забрать наконец оттуда свою машину. Он волновался, потому что не ждал от поездки в Москву ничего хорошего. При слове «АРА» сердце начинало тревожно биться. Но сколько можно тянуть? Надо узнать, кто такой Иван Саранский и чем он занимался.
– Уж в субботу-то можно отдохнуть, – проворчала Зоя, увидев, как он переодевается в спортивный костюм. – Не жалеешь ты себя.
Он поцеловал ее в щеку и исчез. Пробежка не напрягала, напротив, доставляла удовольствие. За последнюю неделю он втянулся, окреп. Да и взгляды прохожих перестали смущать. Ничего, и это пройдет. Привыкнут. Прав Вэри Вэл.
И тут он невольно замедлил шаги, нахмурился. Вспомнил про пистолет. Почему оружие следователя Мукаева лежит в бардачке «Мерседеса»? Спокойно. Не надо так нервничать. Все будет хорошо, все будет хорошо, все…
– …Добрый день!
– Здравствуйте, – буркнул он. Он что, живет здесь, на платной стоянке, этот охранник? Почему они все время встречаются?
– У меня вчера был выходной, – охотно пояснил тот. – Я через день дежурю. Вы на меня каждый раз и попадаете.
– Я забираю машину.
– Жаль.
– Отчего же?
– Привык. И к вам, и к машине. Все ж таки развлечение. – Охранник зевнул. – Скучно здесь. Паршивая работа. Вроде и делать ничего не надо, только часы считать. Отдежурил – денежки получил – топай до дому. А ощущение такое, что жизнь мимо проходит. Ты тут топчешься на одном месте, топчешься, как дурак, а она проходит.
«Тоже мне, философ! Все нынче стали философами, все ищут смысл жизни. А работать кто будет?» – подумал он, доставая из кармана ключи.
– Так и не нашли? – поинтересовался парень в камуфляже.
– Что?
– Хозяина?
– Хо… Нет, не нашли.
– Шлепнули, наверное, – снова зевнул охранник.
– И не жалко?
– Кого?
– Человека?
– Это кто человек? Тот, кто на «мерине» ездил? Ну вы скажете!
– Завидовать нехорошо. Некрасиво, – сказал Иван, садясь в машину.
Богатые тоже плачут. Только глупые рыдали бы взахлеб на публике. Садились бы в свои черные «Мерседесы» и громко при этом рыдали. Жрали бы черную икру ложками, захлебываясь горючими слезами. И в постели с длинноногими красотками стонали бы не от наслаждения, от тоски. Плачьте, богатые, плачьте! Громче плачьте! Население к вам внимательно прислушивается. Ему хочется ваших слез.
Охранник и открыл ворота. Иван повернул ключ в замке зажигания. «Мерседес» плавно тронулся. Поехали! Он вспомнил, как водил эту машину. В голове немного прояснилось. Может, и дорогу вспомнит?
Стекла у «Мерседеса» тонированные. Это здорово, потому что на машину косятся. В маленьком городе Р-ске не так уж много черных «пятисотых» «Мерседесов». Их владельцев все знают в лицо. Но разве в ней едет следователь Мукаев? Нет, это Иван Александрович Саранский, что удостоверяет соответствующий документ.
Моя машина. Кто ж не мечтает о новеньком «Мерседесе»? Душу дьяволу продашь за такую машину! Может, он и продал? А как же пистолет? Почему оставил его в машине?! А если ее остановят и попросят водителя выйти, чтобы осмотреть салон? По спине пополз холодок. Впереди стационарный пост ГАИ. Что там у них сегодня? «Вихрь-Антитеррор», операция «Перехват», месячник по борьбе с пьянством на дорогах? Как же он раньше выкручивался? Удостоверение в нос совал? Он этого не помнит. Деньги? Но сегодня денег нет. Зато есть документы следователя Мукаева. И разрешение на ношение оружия наверняка имеется. Только какой пистолет его, тот или этот? Тот – имеется в виду найденный в доме Сидорчука. Заключения экспертизы еще нет. А номера табельного оружия он, разумеется, не помнит. Так какой же? Вдруг гаишники найдут пистолет, он им разрешение, а номера не сходятся. Надо было подготовиться, все проверить. Забыл. Растяпа! Об оружии забыл!
Все-таки остановили. Еще бы! Такой лакомый кусок!
– Инспектор ГАИ старший сержант Михайлов. Можно взглянуть на ваши документы?
Из машины он так и не вылез, ноги стали ватными. Он в любой момент ожидал подвоха. Что он знает про эту машину? Да, в сущности, ничего, кроме того, что «Мерседес» вроде бы его. Опустил стекло, протянул доверенность, права. На бардачок, где лежал пистолет, старался не смотреть. Если он следователь Мукаев, почему ему так страшно? Потому что на «мерсе». А в нем он…
– А что у вас с лицом?
– Кошка поцарапала. – И к месту вспомнил рассказ Алеши Мацевича. – Понимаете, ангорские кошки злые. Пришел сантехник чинить сливной бачок, а она на него набросилась. Ревнивая очень. Пока оттаскивал кошку от мужика, она и…
– Жены, что ли, нет?
– Почему нет? – растерялся он.
– Кошка ревнивая. Прямо как жена. Что ж, бывает.
Вылезти пришлось, пошли проверять на угон. Пост стационарный, положено. Делают запрос. Хорошо, что бросившуюся в лицо краску скрывает загар. Следователь Мукаев летом становится черным, как головешка. Что же с машиной? Что-то они тянут. Сейчас начнут обыскивать. Сейчас…
– Все в порядке, можете ехать.
– Машина в угоне не числится? – спросил он сдавленно и тут же одернул себя: вот дурак!
На лице сержанта Михайлова возникло удивление.
– То есть я хотел сказать, похожая машина.
– Похожая всегда числится. Дорогие точки частенько угоняют.
– Да-да. Я понимаю. Так я могу ехать?
– Можете. С вашим «мерсом» все в порядке. Извините за задержку, – сержант козырнул. У них месячник вежливости, а не по борьбе с пьянством. Повезло.
В порядке, значит. Он полез за руль. Интересно, каким образом в порядке? Неужели никого не интересует, откуда у следователя прокуратуры Мукаева черный «пятисотый» «Мерседес»? Не дядюшкино же наследство из Америки!
Все в порядке с машиной. С ним зато не в порядке. Полтора месяца назад он упрямо шел по этой дороге в Москву – усталый, измученный, больной. Но все-таки шел. Куда? В офис на Волоколамском шоссе? Возможно.
Сверился с картой Москвы, которую нашел в бардачке. Ближе к городу почувствовал себя увереннее. Более того: постепенно вспоминал дорогу. Конечно, он бывал в Москве и раньше. Столицу знал неплохо. А почему нет? Говорят, учился в юридическом институте. С девушками по городу гулял, возил их на такси, в киношку бегал. Город хорошо знаком. И въезд в него, и развилка знакомы. Кажется, впервые он увидел это из окна рейсового автобуса, будучи еще мальчишкой. И сразу же решил для себя: «Я буду здесь жить». Красиво, черт возьми! А теперь еще более красиво. Понастроили высоток, сделали развязки, разбили клумбы повсюду. Он понял тогда, что это его город. И твердо решил жить здесь. Так почему же мечта не сбылась? Или…
Офис он нашел быстро. И сразу подумал: солидно. Фирма «АРА» занимает весь первый этаж. Дверь массивная, крыльцо под кованым, в завитушках, козырьком. Над дверью колокольчик, справа звонок и переговорное устройство. Да, они сегодня работают. Похоже, они всегда работают. Таков стиль руководителя. И явно он хорошо за это платит.
– Кто? – раздалось из динамика, когда Иван позвонил в дверь.
Замялся на мгновение. Посмотрел на глазок видеокамеры. Наружное наблюдение. Они его видят. Интересно, под какой фамилией он здесь проходит, если проходит? Мукаев? Саранский? Сказал подходящее обоим:
– Иван Александрович.
Тут же раздался писк, он потянул за ручку, и дверь открылась. «Дзинь», – сказал колокольчик. Малиновый звон. Сразу за дверью – охрана. Его встречают двое. Похоже, мужики удивились, но не остановили, ни о чем не спросили, взяли под козырек:
– Доброе утро!
– Здравствуйте. А… – Кого бы спросить?
– Иван Александрович! А мы вам звоним, звоним! – (Куда?) – На сотовый! А там каждый раз «абонент временно недоступен»! Куда же вы пропали? Ой, извините!
Какая милая девушка! Секретарша? Возможно. В его вкусе. Тоненькая, высокая, длинноногая. Блондинка. Выскочила из-за стола в приемной, чуть ли не с объятиями кинулась. Но – сдержалась. Видимо, отношения у них деловые.
– Алексей Петрович здесь! Ой, как он обрадуется!
Это вряд ли. Неизвестно почему, но сердце подсказывает, что будет именно так. Не обрадуется Ивану Александровичу генеральный директор фирмы «АРА» Ладошкин.
– Доложите ему обо мне.
Она оторопела и захлопала длиннющими ресницами:
– Доложить?!
А что он такого сказал? Белая дверь за ее спиной – это, должно быть, кабинет Алексея Петровича. Таблички надо вешать, люди! Учить вас некому! Непременно на все белые одинаковые двери нужно вешать таблички!
– Не стоит. Не докладывайте. Я сам.
Даже не спросила, что у него с лицом. Он догадался, что и не спросит. Субординация. Кто он здесь? Внезапно понял и другое: тут ни в коем случае нельзя говорить о своей потерянной памяти. Это другой мир. В нем нет друзей – конкуренты. Нет любящей женщины – потребительницы. Нет родственников – нахлебники. Всем им палец в рот не клади. Откусят вместе с рукой. Это Зоя, Руслан, Вэри Вэл, Леся и прочие с ним возились как с ребенком. Тут не подскажут, как заполнять официальные бланки. Узнают, что не можешь – и по боку. С огромной радостью. И ни в коем случае нельзя спрашивать, кто он такой, Мукаев или Саранский.
Держаться надо естественно и как можно увереннее. Лучше ошибиться в чрезмерной наглости, чем в скромности. Шаг тверже, плечи развернуть. Постучать? Ни в коем случае! Распахнуть дверь, по-хозяйски переступить порог огромного кабинета. Да-а… Это масштаб! Какой же убогий по сравнению с ним тот, где работает следователь Мукаев! Небо и земля. Да что там небо! Космос. Безвоздушное пространство. Где? Здесь? А ведь кондиционеры в офисе работают на полную мощность. За столом в кожаном кресле сидит Алексей Петрович Ладошкин. Петрович? Да ему тридцатник-то есть?! Память – странная штука, даже потерянная. Потому что Мукаев? Саранский? Чувствует неприязнь. Хотя ничего и не помнит. Ему неприятно смотреть на хозяина кабинета. Молодой, да ранний. Не из тех, сытых, породистых, что с детства закормлены, а из подкидышей. Ах они, кукушкины дети! Едва освоившись в гнезде, наводят свои порядки. Не нравится – за борт.
– Ты?!! – вскрикнул Ладошкин, побледнел и медленно стал подниматься. И уже гораздо тише, но с не меньшим удивлением:
– Ты-ы?
– Я.
– Иван, ну ты нас всех напугал! Что у тебя с лицом? Авария, да? Почему не позвонил, не сообщил? Почти два месяца!
– Думали, что все? Конец? – усмехнулся он.
– Да что ты такое говоришь! Ты нам всем нужен! Тебе просто не надо быть таким скрытным. Что о тебе известно? Да практически ничего. Исчез – где искать? Почему нам ничего не сообщил? Мы бы помогли.
– Ничего, я сам справился.
– Где ж ты был? В больнице?
– Да. – И это правда.
– Автокатастрофа?
– Вроде того.
– Я говорил, что надо быть осторожнее. – Пауза, долгий внимательный взгляд. – Ты, должно быть, за деньгами пришел?
Неплохо бы! Как бы не выдать себя и получить то, что хочется?
– Как у нас дела?
– Как всегда. Ты мне что, не доверяешь?
– Доверяю. – Надо бы порезче. – Но проверяю.
– Это ты напрасно. – Легкая обида, но без наезда. – Как у тебя со временем?
– Мало. Еще не долечился.
– Где ж ты так?
– Ехал в сторону Р-ска, – это он, конечно, рискнул. Но ничего. Его собеседник нисколько не удивился, наоборот:
– А-а-а. Понятно, почему торопился. Лихачил и попал в аварию. Значит, серьезного разговора не будет?
– Сегодня нет. – Потом побеседуют, когда он с мыслями соберется. Уж очень все неожиданно.
– Что ж, отложим. Я не спешу. Дела в порядке. Ты жив, это главное. Пойдем, Иван.
Интересно, а как ему обращаться к Ладошкину? Как называть? Алексеем? Лешей? Алексеем Петровичем? Какие у них отношения? Нет, фамильярность – это на него не похоже. На кого не похоже? На Саранского или на Мукаева? Запутаться можно! Попросить сигарету с ментолом?
– А почему на тебе этот дешевый костюм?
Вот он, прокол! Нет, Ну нет в гардеробе у следователя Мукаева дорогих костюмов! В квартире на втором этаже нет. Где он их держал, интересно?
– Так. Получилось, – ответил туманно, но сойдет. Ничего, проглотят.
Вышли в коридор, двинулись вдоль безликих белых дверей. Вот черти! Сказал же: таблички надо вешать! Не офис – морг. Свет ровный, стены белые, полы чистые, запах казенный. Такое ощущение, что за одной из белых дверей ему сейчас будут делать операцию. На улице жара, здесь же работают кондиционеры. Климат отрегулирован так же, как и отношения между сотрудниками. Тут люди делают деньги. Большие деньги. Деньги, деньги…
Стоп! Пришли.
– Заходи.
Ему не хочется оставлять Ладошкина за спиной. Этому человеку он не доверяет. А меж тем Ладошкин смотрит подобострастно, сочувствует его болезни. Ложь, все ложь. Переступил порог, огляделся. В кабинете две важные вещи: сейф и девушка. Сейф бронированный, девушка тоже. Глаза холодные, макияж безупречный, улыбка на сто долларов.
– Леночка, выйди на пару минут.
И глазом не моргнула. Вышла, оставив их наедине с сейфом. Алексей Петрович с важным видом гремит ключами. Дверцу не открыл, распахнул. Гляди, мол, нам скрывать нечего. Он посмотрел с интересом. В сейфе пачки денег. Доллары. Много.
– Тридцать хватит?
Чего тридцать? Может, сказать: «Давай все»? А если они на тридцать договаривались? Безразлично пожал плечами:
– Пока да. Хватит.
На стол ложатся пачки. Одна, другая, третья… Купюры разные, есть и мелкие. Довольно. А доллар падает, надо бы рублями взять. Он косится на экран монитора. «И все-таки где я?» И куда бы их деть, деньги? По карманам рассовать?
– Кейс в машине забыл, извини. – И все-таки: Леша, Алексей, Алексей Петрович?
– Ничего.
Ладошкин откуда-то достает картонную коробку. Из-под торта, что ли? Да у них тут, похоже, сладкая жизнь! Мелкими буквами на коробке написано: «Полет». Верно подмечено. С такими деньгами можно и воспарить к небесам. Вытряхнув крошки, Ладошкин аккуратно укладывает в коробку деньги.
– Тебе точно хватит тридцати тысяч?
А можно и больше? Надо было сказать: миллион. Миллиона рублей ему бы хватило. На первое время. На мелкие расходы. Как, оказывается, легко и просто жить на свете!
– Я еще заеду.
– Когда?
– На днях.
– Не затягивай. У нас дела. Надо срочно решить кое-какую проблему. Понимаешь?
Нет, но все равно согласный кивок.
– А как тут вообще без меня?
– Справляемся. – Еще бы! Ты справишься! На ходу подметки рвешь! – Но есть вещи, которые решаешь только ты, Иван. Если хочешь, то можешь, конечно, и эти функции переложить на меня. Я имею в виду документы…
– После. Мне в больницу надо.
– Может, найти врача? Лечь в стационар, в дорогую клинику? Ты травмирован? Что-то серьезное?
– Уже нет. Я здоров. В целом почти здоров. – Улыбка, мускулы напрячь, спину держать прямо.
– Да я уж вижу. Хорошо выглядишь, если не считать лица. Как будто с дикой кошкой сцепился. А я вот… – короткий вздох. Да, Ладошкин, с весом у тебя проблемы. Бегать надо по утрам. Бегать.
– Иван, ты телефончик-то включи. Мало ли какие проблемы? Нельзя без связи.
Телефон? Кажется, есть и такой в машине. Почему он до сих пор без мобильной связи? Пора возвращаться в реальность.
– Да-да. Включу. Аккумулятор сел.
– Что, два месяца заряжается? Если серьезное что-то случилось, ты так и скажи. Не надо от нас прятаться.
– Никаких проблем. Я включу телефон.
– Ну, тогда до встречи?
Рука у Ладошкина потная. А ведь в офисе прохладно, это на улице жара. «А чего ты испугался, Алексей Петрович? Это я боюсь, что ты про деньги сообразишь. Что ни черта я не знаю, сколько мне положено и за что. Но коробку из-под торта возьму».
Девушка в коридоре опять дарит сто долларов – улыбается безвозмездно:
– Можно мне на свое рабочее место?
– Да, Леночка, мы закончили. Заходи.
Только начали. А может, силой? Заманить хозяина офиса в машину, зажать рот там, за тонированными стеклами «Мерседеса», учинить допрос с пристрастием? Вспомни методы следователя Мукаева! А о чем спрашивать? Ладошкин рассыплется, потому что у Ивана Александровича, кто бы он ни был, стальные мышцы. Стоит только Лешеньку чуть-чуть придушить. «Кто я?» А Ладошкин что, знает? Про старую кожаную куртку, про пистолет в бардачке, про следователя Мукаева?
– Пожалуй, я тебя провожу до машины.
Что ж, это всегда пожалуйста. Хорошо, что не приехал на мукаевских «Жигулях». Была бы немая сцена.
– Что, уже починили? – Ладошкин кивает на «Мерседес».
– Да. Починили.
– А сильно ему досталось?
– Нет. Если бы сильно, я бы в больнице валялся дольше. А сейчас, как видишь, на своих ногах.
– Да вижу, – с досадой сказал Ладошкин. – Ты домой?
– Да.
– Рад был повидать.
– Взаимно.
Положил на переднее сиденье коробку из-под торта «Полет». И никто ничему не удивился. Вот тебе и навестил фирму «АРА»! Что сказать Руслану? Может, деньгами поделиться? Усмехнулся, хлопнул дверцей, надавил на газ. В ближайшем пункте обмена валюты, достав права на имя Саранского, обменял на рубли три тысячи долларов.
И только в машине, распихав по карманам деньги, понял вдруг нереальность всего происходящего. И пришел в ужас. Что происходит?!! Кто же он такой?!! Уставился в зеркало заднего вида, разглядывая свое лицо и ощупывая нос, лоб, подбородок, щеки, сдавленно сказал:
– Кто я теперь? Кто?!
Ближе к вечеру
Первым делом он постарался успокоиться и собраться с мыслями. Проанализировать ситуацию и попытаться хоть что-нибудь вспомнить. За что заплачены деньги? И кому, следователю Мукаеву или Ивану Саранскому? Гнал по Садовому кольцу по кругу. Главное он понял: нельзя производить обыск на складах торгово-закупочной фирмы «АРА». Нельзя задерживать Ладошкина и учинять ему допрос. Потому что Алексей Петрович расскажет все. И о деньгах, которые давал ему (Мукаеву, Саранскому?), тоже расскажет. Это или взятка, или гонорар. А может, аванс? За выполненную работу или ту, которую еще предстоит выполнить. Ладошкин предупредил: «Надо срочно решить кое-какую проблему». Кто ее будет решать? Следователь Мукаев? А кто же еще!
Действовать придется осторожно. Хорошо, что есть Вэри Вэл. Он тоже заинтересован в затягивании следствия. Вот и надо тянуть вдвоем. Может, так оно и было с самого начала, они работали в паре? А Руслан? И тут он вдруг вспомнил разговор с Натальей Хайкиной. Кто такой капитан Свистунов? Старший оперуполномоченный по тяжким преступлениям против личности. Черт ногу сломит в их терминологии! Что входит в обязанности Свистка, а что не входит? И чем он занимался в деревне Ржаксы незадолго до убийства Василия Хайкина? Интуиция подсказывает: чтобы притормозить Руслана, надо еще разок съездить в деревню Ржаксы. Капитан этого боится. Боится, что следователь Мукаев будет копать. И в другую деревню, где нашли восьмой труп, стоит наведаться. Как она называется? Если незадолго до убийства и там видели капитана Свистунова, то это, это…
Стоп! Дальше не надо. Не стоит думать о том, почему он, следователь Мукаев изъял из уголовного дела последние записи. Что там было? Протоколы допросов Игната Хайкина наверняка. И еще что-то. Так почему он это сделал?
Надо отвлечься. Вечер в тихой семейной обстановке придется как нельзя кстати. К черту трупы, бешеные деньги и криминал. Прислушался к своим чувствам. Что-то пузырь ведет себя странно. Как будто ему становится тесно в груди. Дыхание то и дело сбивается, хотя он, следователь Мукаев, в отличной физической форме. Но что-то происходит. Что-то странное. Все труднее сдерживать рвущиеся наружу чувства. Хочется… А чего, собственно, ему хочется? Вспомнить?
По дороге домой он заехал в супермаркет. Цены в магазине оказались не провинциальные, но карманы следователя Мукаева теперь набиты деньгами. Он взял корзину для покупок и медленно пошел вдоль полок, пытаясь вспомнить: как это было? Яркая вспышка перед глазами. Стол, застеленный белоснежной накрахмаленной скатертью, на нем подсвечник, корзина с фруктами и охлажденное шампанское. Напротив с бокалом в руке сидит женщина. Попытался вспомнить ее лицо. Леся? Она чего-то недоговаривает. И Свисток тоже. Надо смоделировать ситуацию, и тогда память прояснится окончательно.
Он уверенно взял с верхней полки, где стояли самые дорогие вина, бутылку французского шампанского. Потом в корзину последовали фрукты: бананы, персики, клубника… Прихватил килограммовый пакет с тигровыми креветками, в отделе полуфабрикатов шейку в маринаде, салаты готовые.
У кассы равнодушно достал из кармана пачку денег. Девушка улыбалась, пробивая чек, и стреляла в него глазками. Красивый, богатый. Следователь Мукаев не реагировал. Он ехал домой, к жене Зое. Он хотел знать наверняка: что было? Из-за чего он нахамил Лесе, почему решил с ней расстаться? Это важная часть его прошлой жизни.
Он давно решил перегнать машину на другую стоянку на окраине города. Охраннику отстегнул щедрые чаевые за то, чтобы не задавал вопросов. На многие вещи после визита в офис торгово-закупочной фирмы «АРА» он стал смотреть проще. У него есть деньги, много денег. Заплатит – и будут молчать. Захочет – будут еще деньги. Жизнь легка и приятна. Надо только иметь много денег. А это просто. Почему-то он теперь уверен: это просто. Память постепенно возвращалась.
Коробку из-под торта, в которой лежали оставшиеся деньги, оставил пока в салоне машины. За ее сохранность он был спокоен: охрана получила много. А главное, никто не знает, что в машине пистолет и деньги.
Увидев его покупки, жена ахнула:
– Откуда деньги, Ванечка?
– Премию дали, – соврал он. – За паленую водку.
Зоя проглотила. Подхватила сумки и метнулась на кухню.
– Не суетись, – сказал он, идя следом. – Все уже готово. Мясо в духовку, шампанское в холодильник. Я хочу, чтобы ты накрыла стол в зале.
– В зале?! Но мы всегда на кухне…
– Я так хочу, – мягко сказал он. – Фрукты положи в корзину… – Он огляделся: нет ничего похожего. – На поднос. Бокалы для шампанского у нас есть?
– А как же! От хрусталя полки ломятся! Мне в школе надарили! – Она метнулась к двери.
– Зоя, я же сказал: не суетись.
Тарелки и бокалы выбирал сам. И недовольно морщился: не то. Модель прежней жизни, которую он в итоге создал, оказалась дешевкой. От досады, зацепив локтем, разбил хрустальную вазу.
– Ой! – жалобно вскрикнула Зоя и кинулась за веником, собирать осколки.
– Пустяки. Кстати, почему мы всем этим не пользуемся? Нечего держать хорошую посуду в серванте. Вещи должны служить, а не пылиться.
– Жалко же! – вздохнула она. – А вдруг разобьем?
– Разобьем – купим новые, лучше прежних. Не надо жить ради вещей, – слегка попенял он жене. – Надо жить для себя, а вещи – это слуги. Слуга не должен быть ценнее господина.
В недрах серванта он откопал пыльную пачку рождественских свечей с серебряными бантиками, распечатал, кое-как соорудил подсвечник.
– Ой, а это зачем, Ванечка? – еще больше удивилась Зоя.
– Мне хочется, чтобы у нас сегодня был романтический вечер.
Романтики не получилось. Зоя стеснялась, неумело управлялась с ножом и вилкой и все время вздыхала. Он тоже вздыхал. Ей было некомфортно. И ему тоже. Разговора не получалось. Нерва в нем не хватало. Раньше все было не так. И, похоже, не с ней. Хорошая женщина. Но…
– Зоя, – тихо позвал он. – Зоя…
– Что, Ванечка?
– Мне хорошо с тобой.
Он попытался в это поверить. Теперь у него есть семья. Жена, дети. И в самом деле: хорошо. К чему вспоминать прошлое? Может, оно и к лучшему, что он память потерял? Не надо ничего вспоминать. Он протянул руку и накрыл своей горячей ладонью ее натруженную кисть, так же тихо сказал:
– Зоя… Ты столько для меня делаешь!
– Да что же делаю-то, Ванечка? Я просто люблю тебя.
– Ты не понимаешь. Любить – это труднее всего. Ненавидеть легко, мстить легко, а любить… На мою долю этого не выпало. Меня никогда не любили…
– Тебе?! Тебе не выпало?!! – откровенно удивилась она. – Да кому же больше, чем тебе?!!
– Сам не понимаю, но ни в душе, ни в памяти о любви – ничего. Пусто.
Замолчал. Она поняла это по-своему:
– Ты просто, Ванечка, устал. Все работаешь, работаешь. Нельзя так.
– Что? Да-да. Я устал. Давай налью тебе еще шампанского.
– А ты?
– И я выпью. У меня завтра трудный день. Ты права: я слишком много работаю.
Он почти успокоился. Хотя вспомнить не получилось. Напротив с бокалом в руке сидела не та женщина. Не такая молодая и красивая. Не очень умная, он это понимал. Простоватая для него. Но зато он успокоился. Да кем это расписано, кто кому пара? Он чувствовал, что Зоя его поймет. Что бы ни случилось – обязательно поймет. Пусть не умом, но сердцем, и, быть может, только она одна. Знал это наверняка и оттого цеплялся за свою новую жизнь, хотя догадывался, что произошла какая-то нелепая, чудовищная ошибка. Но в его пользу ошибка. Он должен отдавать долги.
– И как тебе твоя жизнь, Зоя? – осторожно спросил он.
– Хорошо. Теперь хорошо. Ты рядом – и славно. Ой, Ванечка, я ж совсем забыла!
Она вскочила, метнулась в спальню. Он ждал всего, чего угодно. Постоянно ждал подвоха. Зоя могла принести книгу странного содержания, незнакомые фотографии, якобы любимые им особенно тонкие презервативы… Но она принесла пачку дамских сигарет с ментолом, положила перед ним на стол, простодушно сказала:
– Вот.
– Откуда это? Зачем? – растерялся он.
– Знаешь, Ванечка, – таинственно сказала Зоя. – Перед тем как пропасть, ты был каким-то странным. Однажды пришел домой поздно, разбудил меня, прошелся по комнате, вот как сейчас ходишь, сел в кресло нога на ногу, сигареты эти закурил. Тонкие, длинные. И спросил меня важно: «Ну как?» И я сказала, что никак. Кривляние, мол. Не похоже.
– На что не похоже?
– Ну на тех… Которые в кино. Богатые.
– И что я?
Зоя покраснела:
– Ничего. Сказал: «Дура».
– Догадываюсь, что не только это. Извини. Хоть и поздно прощения просить, но все равно – извини.
– Да пустяки! Ты всегда меня так раньше называл, то дурой, то дурехой. Дуреха – считалось лаской. А сигареты, которые ты в угол после этого швырнул, я припрятала. Дорогие, наверное?
Зоя замолчала, он тоже не нашелся что сказать. Настроение испортилось. Ну зачем она их принесла? Все только еще больше запуталось. Вот и Руслан рассказывал о его трюках с зеркалом.
– Ванечка, что случилось? Ты расстроился?
– Нет, все в порядке. Давай еще шампанского выпьем.
После ужина она кинулась было мыть посуду, но он остановил:
– Потом. Успеешь. Не то сейчас настроение.
Она поняла, опять покраснела. Теперь уже от смущения. Подошел, обнял крепко, но ласково, поцеловал сначала карий глаз, потом голубой.
– Ой, мы прямо как новобрачные! – застеснялась Зоя.
Улыбнулся, легко поднял ее на руки. Какая миниатюрная женщина. Ему с высоты его роста казалось, что очень уж маленькая. А близняшек родила. Тяжело было, наверное. Значит, ему не должно быть тяжело. И показалось, что впервые в жизни он захотел, чтобы женщина, с которой лег в постель, была им любима и от этого счастлива. Он решил совсем ничего не оставить для себя…
День четырнадцатый, ближе к вечеру
Рано утром Зоя уехала за город, повезла Головешкам гостинцы от папы. Он дал ей денег на подарки родным, но немного, чтобы не вызвать новые вопросы. Потом придумает еще какую-нибудь премию. Мало ли в его жизни было ночных засад?
Усмехнулся, вспомнив эту глупость. Пора расплатиться за все, наконец. Пора… После утренней пробежки и короткой гимнастики пошел на работу. До вечера все было тихо и спокойно. Никаких ЧП. Следователь Мукаев, удобно расположившись в своем кабинете, просматривал уголовные дела. Листал пухлые тома с интересом ребенка, которому представился удобный случай заглянуть в замочную скважину спальни, где заперлись родители. Безнаказанно заглянуть. Сколько он еще так протянет? Если бы не Руслан, все кончилось бы в первый же день. Его бы разоблачили. Потому что ничегошеньки он из всего этого не помнит. Но друг детства все время подстраховывает. Сколько через руки капитана Свистунова прошло официальных документов! Постановления на обыск, служебные записки, протоколы… Руслан возится с ним так же, как и Зоя, с терпением заботливой няньки. Недаром в прокуратуре подшучивают: «Вы, Руслан Олегович, сюда прямо как на работу! Ведомство задумали сменить? Кабинетик организовать?» Друг детства только посмеивается и отбивается язвительными шуточками, на которые мастер. Друг детства… А он, следователь Мукаев, готовится нанести Руслану удар, чтобы прикрыть собственные грязные делишки. Сволочь!
С досады стукнул кулаком по столу, рука заныла. Словно в ответ раздался телефонный звонок.
– Ваня?
– Руслан? Богатым будешь, только что о тебе вспоминал.
– Это вряд ли. Собирайся, Ваня, у нас ЧП.
– Что?!
– Не надо так кричать. Аж уши заложило. ЧП, говорю, у нас в районе. В Горетовке. С транспортом напряженка, поэтому я тебя прихвачу на нашем «уазике». Жди, сейчас заскочим.
– Что случилось?
– Труп, – коротко ответил капитан Свистунов и повесил трубку.
«Десять проникающих ранений грудной…» О господи, господи! Он заметался. Горетовка, труп, ехать… А делать-то что? Что ему делать?!!!
…Через полчаса он трясся в машине, направляясь в Горетовку, а Руслан Свистунов, стараясь казаться спокойным, рассказывал:
– ЧП в районе. Пожар, труп. Сейчас начнется! Сказано же: прячьте спички от детей! Так нет. Маленькие неслухи, – заковыристо выругался Свисток, голос его вибрировал на низких нотах, чувствовалось, что друга потряхивает нервная лихорадка. Волновался, заметно волновался капитан Свистунов: – Ты не тушуйся, хотя сразу скажу: зрелище будет не из приятных. Но ведь мы с тобой и не такое видали? А?
Он кивнул, чувствуя, что самого начинает трясти от волнения. Да что там случилось-то?!
– С мая месяца жара, дождей нет, в лесу сушь, обстановка пожароопасная. Все средства массовой информации об этом трубят. Уже оскомину набило. Так эта малолетняя братва из Горетовки стянула спички и побежала в лесок играть в дикарей. Забились вглубь, разожгли костер. А дальше как по нотам. Дунул легкий ветерок, сушняк вспыхнул, за ним ели. С лапника и пошло. Веточка за веточкой и как в «Кошкином доме». Пожар. По всем правилам грамматики.
– Там погиб ребенок?! – вздрогнул он.
– Живы, слава богу, все живы. Испугались, кинулись бежать. Взрослые увидели дым над лесом, вызвали пожарных, те сработали на редкость оперативно. Повезло: выгорела часть лесного массива, а деревня цела и ферма цела, ветер дул в сторону от Горетовки. Но…
Яркая вспышка в голове: Горетовка!
– Не надо, – попросил он Руслана. – Не рассказывай.
– Да как же, Ваня? Нам с тобой там сейчас работать! Ты не переживай так. Труп взрослого человека. Я понял, что его лапником закидали. А жара-то какая стоит! Когда начался пожар, ветки, естественно, вспыхнули. Короче, когда огонь потушили, нашли обгоревшие останки. И участковый тут же позвонил нам. Вот, едем.
– А… когда его убили?
– Это нам судмедэксперт расскажет. Если сможет. Все ж, Ваня, сгорело. Пойми теперь кто, что? Ну, отошло немного?
Какое там! Машина подпрыгивает на ухабах, дорога неровная. У него же странное ощущение, что это не машина – лодка. Почему-то старая лодка, которая везет его по мертвой подземной реке на тот берег. В царство теней. А Свистунов – перевозчик. С… Т… Что такое? Еще одна вспышка в голове. Стоп! Они подъезжают к Горетовке. Вот здесь, ему кажется, знакомо все. Это большой поселок на самой окраине Московской области. В центре двухэтажные кирпичные дома со всеми удобствами, природный газ, горячая вода. Одна средняя школа. Сельсовет, клуб и даже кинотеатр имеется. Возле клуба – волейбольная площадка, сетка натянута, газон вытоптан. Они едут мимо, пожар случился в лесу. Как близко! Посадки начинаются сразу же за поселком! Дома деревянные. Да, повезло местным, что быстро потушили. Если бы ветер дул в сторону деревни, все кончилось бы скверно.
Подъехали. Он увидел, что пожарные уже сворачиваются. И откровенно радуются, что обошлось без жертв да малой кровью. Зато жители домов, до которых едва не добрался огонь, в состоянии шока. Участковый нервничает. Еще бы: такое ЧП на его участке! Да еще и труп!
– Капитан Свистунов, – козыряет Руслан, обращаясь к пожарным. Они – свидетели, нашли труп. И участковому: – Ну, Степаныч, показывай находку.
– Да оно там, – мнется участковый. – В лесу. Подале.
– Ваня? Иван Александрович? Идешь, что ли?
– Да-да. Иду… – не сказал, а простонал он.
Ноги не слушаются. В голове мелькают вспышки, словно светофор мигает. Красного больше. Это потому, что земля под ногами пышет жаром. Уже горячо, хотя до очага пожара еще не добрели. В кустарнике не выгорело, не успело. Огонь сюда не дошел, остановился, наткнувшись на препятствие: ров с тухлой водой. Речушка обмелела, но ее на это хватило. Руслан перепрыгивает через канаву легко, а его, следователя Мукаева, ноги не слушаются. Прыгает и шлепается в колючую траву.
– Иван?
– Да-да, сейчас.
Подниматься не хочется, хотя трава царапает щеку. Он рассеянно шарит по ней руками: не обронил ли чего? И вдруг натыкается на странный предмет. Это еще здесь откуда?!
У него в руках мобильный телефон. Дорогой, почти новенький, но дисплей не светится, видно, аккумулятор сел. Телефон теплый, но целый. Огонь сюда не дошел. Аппарат лежал почти у самой воды, возле канавы. Откуда?!
Он оглянулся: не заметили. Достал носовой платок, обтер испачканный телефон.
– Иван Александрович!
– Иду.
Завернул телефон в платок, сунул в карман. Потом как-нибудь. Сейчас надо идти вперед. Господи, жара-то какая! В пепел здесь можно рассыпаться! Земля раскалена, такое ощущение, что планету вывернули наизнанку и ее огненные внутренности оказались снаружи. Он шел по ним, чувствуя, как подошвы ботинок нагреваются. Это ад, точно ад. Зачем ему сюда? Зачем?! Нет! Ему сюда не надо!!!
– Вон там, – показывает рукой участковый. – Там труп.
То, что они называют трупом, обгорело до неузнаваемости. Смотреть невозможно, да и не надо смотреть. Очередная яркая вспышка. Внутри что-то лопнуло, похоже, пузырь, и его залило кровавой волной. Перед глазами встал багровый туман. Обхватил голову руками, и, не обращая ни на кого внимания, он присел и громко простонал:
– Это я. Я-а-а! Я умер…
Сумерки
В июне, во время летнего равноденствия темнеет поздно. Когда багровый туман рассеялся, он с трудом сообразил: это не ночь, сумерки. Серые сумерки. Руслан Свистунов стоит рядом и сует в нос ампулу. Резкий запах аммиака: нашатырь.
– Да что ты, Иван? Что ты?
– Голова… Я не могу здесь…
– Ну соберись. Люди смотрят, Ваня. Работать надо.
– Работать?! Никогда бы я не выбрал такую работу!
– Только без истерики! Мужик ты или нет?! Ну?!!
Он не мог смотреть на труп.
– Как ты не понимаешь! Это я! Я!!
– В каком смысле ты?
– Не знаю. Мертвый я.
– Твою мать!!! – Руслан отшвырнул ампулу, схватил его за плечи, тряхнул как следует. – Ну?!! Тронулся, что ли? Приди в себя! Да, знаю, неприятно. А мне приятно? Мне?! Мы с тобой еще и не такое видали! Забыл? Вот и я хочу забыть. На пенсию выйдем и забудем. Но сейчас надо работать.
– Да. Хорошо. – Он трясет головой, пытается избавиться от наваждения. Что это было? Яркая вспышка света, ощущение себя мертвым. Руслан прав: надо успокоиться. – Что я должен делать?
– Писать. Ты – писать. Эксперт готов? Прокуратуру нашу от жары сморило малость. Человек после болезни, а его на дежурство. Вы уж простите.
– Бывает. Особенно после такой болезни, – кивает эксперт. Кажется, все наслышаны о следователе Мукаеве.
Эксперт из молодых, неопытных. Видно, что опасается: как бы чего не ляпнуть. Чтобы скрыть волнение, возится со вспышкой, хотя аппаратура в полном порядке, чего ее теребить лишний раз? Судмедэксперт, он же местный патологоанатом, постарше. Опытный тертый мужик. Вздыхает:
– Тяжело работать: жарко. Сейчас снимем антропометрические данные, попробуем приблизительно установить, когда и как убит. Хотя многого не ждите. Сами должны понимать: труп обгорел до неузнаваемости. Похоже, мужчина. Высокий. Ну-ка, что там? Ага.
Свистунов подходит:
– Что?
– Пулевое ранение в голову. Классика. Застрелили его.
– Оп-па!
– Раздроблена левая височная кость.
– А… пуля? – замирая, спрашивает Руслан.
– На месте. Все в лучшем виде.
– Иван, сейчас будешь записывать. Костя тебе продиктует, а ты заноси в протокол. Папочку подложи для удобства на пенек и работай. И снимков, снимков побольше, не скупитесь.
– Да мы уж и так…
Никогда этот день не закончится. Неужели они не понимают? Обшаривают каждый клочок земли. Чего тут смотреть? Бесполезно. Это прочесывание местности больше для проформы, все выгорело дотла. Какие здесь могут быть улики?
– Да-а-а. Не повезло. Или повезло? Как думаешь, Ваня? – спрашивает Руслан. – Кто знает, когда б его нашли, если бы не пожар? Но подгадил, конечно, здорово. «Глухарек» у нас.
– Что это?
– А это дело, которое раскрыть невозможно. Личность установить – и то проблема. Ни клочка одежды целого, все сгорело. Ни отпечатков, ничего. Кисти рук полностью сожжены, как и лицо. Мужчина. Блондин, брюнет? Да-а-а… – Свисток матерится, выплескивает злость.
Машет рукой:
– Ладно, мужики, бесполезно! Заканчивайте тут. Тело в морг, на вскрытие… Вот черт, что сам несу-то? Вскрытие! Груда обугленных костей, даже мясца нет!
Уже на окраине, где земля нормальной температуры, следователь Мукаев на капоте «уазика» старательно дописывает то, что необходимо внести в протокол. Голова болит меньше, но вместо боли навалилась непонятная тоска.
– Ты чего психанул-то, Ваня? – трогает за плечо Руслан. Трогает осторожно, и тон, которым задал вопрос, ровный.
– Ничего. Все в порядке. Горетовка, – он поднимает голову, смотрит по сторонам.
– Ну да. Горетовка.
И в это время он ловит на себе взгляд из толпы. Взгляд удивленный, вопрошающий. Мол, а ты что здесь делаешь? Идет на него:
– Добрый вечер.
– Здравствуйте, – женщина, на вид его возраста, пятится назад, в толпу.
– Мы знакомы?
– Да уж, – она мнется, – знакомы. Я и не знаю, как вас теперь называть.
– Следователь Мукаев Иван Александрович.
– Обозналась, извините. Темнеет уже. Обозналась.
– Нет, постойте!
– Мама, мама, пойдем домой!
– Иду, Сашенька, иду! Извините, обозналась. Столько лет прошло.
Да что ж это такое! Ему только надо узнать, почему она так странно смотрит! И все. Женщина поспешно прячется за спины людей, пацан лет десяти, девчонкам его ровесник, тянет ее за подол:
– Идем, мама. Здесь страшно.
Ему тоже страшно. Тело, вернее то, что от него осталось, накрыто брезентом. Он смотрит на деревянные дома, смотрит и не может оторваться. Сердце бьется все сильнее. Он узнает. Милая, добрая, старая Горетовка! Что, и здесь он тоже успел натворить дел? Смотрит в толпу, пытается отыскать глазами женщину. Ушла.
– Устал? Ну ничего, сейчас уже все. На сегодня, – ядовито добавляет Руслан.
– Я не хочу отсюда уезжать.
– Да ты что?!
– Горетовка. Мне здесь что-то нужно, – упрямо твердит он.
– Ладно, Ваня, не дури, – Свисток не менее упорно подталкивает его к машине. – Надо расслабиться, водочки выпить. Тьфу, забыл, что ты теперь не пьешь! А зря, между прочим. Хорошо, начальство спит, да и ехать сюда далеко. Зато завтра учинят допрос по всей форме: кто убитый да как это случилось? Как случилось! Я, что ли, в него стрелял? – снова возмущается Свисток и уже спокойнее добавляет: – А за Горетовку не переживай, ты еще сюда наездишься. Даже не представляю, с какого конца за это дело взяться. Пока не определили, сколько времени труп под ветками лежал, местных расспрашивать бесполезно. Ну что, медицина, – безнадежно спрашивает Руслан у судмедэксперта, – когда?
– Не свежачок, это уж точно. Убили не вчера и не на днях. Но сказать точно когда…
– Да все я понимаю! Так твою разэтак! – вновь отчаянно матерится Руслан. – Не было печали, да черти накачали! Устроили здесь пекло, оно и всплыло. Де-ло.
Последнее слово сказано с нажимом, по слогам. У Ивана же такое ощущение, что Руслан торопится поскорее покинуть Горетовку. Не нравится ему здесь, что ли? Можно было и с людьми поговорить. Как это называется? Опросить свидетелей. Почему Руслан так поспешно отсюда бежит?
Он, следователь Мукаев, знает почти наверняка. Откуда-то это знает. Сказать? Завтра. Когда положит на стол перед другом детства пистолет, тогда и скажет. Зоя права: он устал, очень устал.
– Хорошо, поехали, садись, – Иван, кивает на машину, – у меня, кажется, все.
Вопросительно смотрит на окружающих. Они согласны. Что-то последнее время все с ним странно согласны. Даже деньги пачками выдают. Кто он такой, что так происходит? Может, тот самый черт из пекла, на которого жалуется Руслан?
Уже по дороге в прокуратуру машинально достает из кармана телефон. Руслан Свистунов удивляется:
– Тю! Телефон свой нашел! А сказал – потерял!
– Мой? Точно мой?
– А чей же? Ну-ка, дай. Где ж это он у тебя валялся? Черт, аккумулятор сел! Ну точно: он! Сам же выбирал тебе в подарок!
– Да мало ли таких телефонов, – бормочет он.
– А ты включи да посмотри. Кстати, помнишь пин-код?
– Нет. Не помню.
– 7236. Я тебе сам забивал в память: дом – номер такой-то, Лесин – такой-то. И свой домашний. Странно.
– Что странно?
– А где ты его нашел? Дома?
– Да, – соврал он.
– Выходит, в тот день, когда ты исчез, у тебя его с собой не было? А Вэри Вэл говорит, что ты ему звонил. Так откуда звонил-то тогда, Ваня? – внимательно смотрит на него Руслан.
– Спроси что-нибудь полегче, – огрызнулся он вяло.
– Не помнишь, что ли? Так и скажи. Да, странная штука жизнь. Вещи потерянные при странных обстоятельствах находятся! Чем дальше, тем страннее. И люди…
Что-то он скажет про пистолет! Мелькнула мысль: когда Ладошкин просил включить мобильный телефон, какой именно он имел в виду? Тот или этот? Который в машине или тот, что найден в траве у рва? Если в руках сейчас телефон следователя Мукаева… Ведь пока еще не включен. Не выяснено. Но сердце подсказывает, что так оно и есть. Почему-то в его случае все вещи оказываются теми самыми.
…Руслан его не оставляет: идет в прокуратуру следом. Усмехается:
– Бомба дважды в одно место не падает. Сегодня с ЧП все. Лимит исчерпан. У тебя в сейфе еще того? Есть? Я там бутылку приметил. Магазины-то уже закрыты. Али в ларек сбегать? Небось паленку не продадут. Мы ж ее всю в канаву слили. Али у них еще осталась?
– Ты это брось.
– Отчего ж? – прищуривает капитан лихие глаза коньячного цвета.
– Сопьешься.
– А тебе меня жалко?
– Жалко.
– Ты не переживай, у меня характер. Сила воли. Во! – Свисток сжимает руку в кулак, пальцы подрагивают. – Это от усталости. Зрелище было не для слабонервных. И я, Ваня, не железный.
Он молчит, на подначку не реагирует. Они стоят перед дверью кабинета следователя Мукаева. Переступив порог, Иван идет к сейфу, достает бутылку. И бросает Руслану:
– У тебя лицо в саже.
– А у тебя тональный крем потек, – отшучивается тот.
Он машинально трогает царапины на щеках. Какой еще крем? Улыбается полусонно:
– Отставить шуточки, капитан Свистунов.
Подремать бы после такого. Да и со Свистком потрепаться, обсудить происшествие. Сегодня они с Русланом еще друзья. А завтра он положит на стол пистолет и спросит:
– Этот?
И неизвестно, что будет потом.
День пятнадцатый, утро
– Этот?
Не завтра, а послезавтра. Понедельник – выходной. Законный. Заслуженный. Отсыпался после суточного дежурства. Во вторник едва нашел в себе силы подняться и вытащить из-под кровати коробку с гантелями. Гимнастику делал вяло, да и до парка не добежал. Вернулся с полпути. Пистолет принес домой накануне вместе с телефоном и зарядным устройством, которое нашел в бардачке «Мерседеса». Оба мобильных положил перед собой на стол, запершись в спальне, долго их разглядывал, напрягая память. Один дорогой, и не телефон даже, а карманный компьютер со множеством функций. Другой попроще. Тот, что нашел в траве у канавы. Высунулся из спальни, спросил у жены:
– Зоя, где зарядное устройство?
– Что?
– Я нашел свой телефон.
– Где же, Ванечка?
– Там, – неопределенно махнул рукой. Пусть думает, что в особняке Сидорчука вместе с курткой. – Ты извини, что я закрылся. Мне надо поработать.
– Конечно-конечно! Я все понимаю. Вот, – она протянула зарядное устройство.
Аккумулятор сел у и того аппарата, что он нашел в Горетовке в траве. Оба мобильных телефона с апреля месяца не использовались и, когда разрядились, отключились. Сначала он занялся телефоном, который якобы принадлежал следователю Мукаеву. Надо это проверить. Включив его, набрал пин-код, подсказанный Русланом: 7236. Сработало! Бегло просмотрел записную книжку. Да, все так. Домашний телефон Руслана, Леси, Цыпина… Больше ничего интересного. Все остальные номера наверняка принадлежат знакомым женщинам. Помечены буковками «И», «А», «О».
«О»? Эта Ольга не дает покоя. Море, солнце, пляж… Набрал номер и услышал в трубке:
– Алло? Кто это? Алло?
– Ольга?
– Какая еще Ольга?
– А кто говорит?
– А вам кого надо?
– Мне Ольгу.
– А это Оксана. Ха-ха! Ваня, ты?
– Нет. Не я.
Гудки. Мимо. Женщина тут же перезванивает, но он не отвечает. Это ему неинтересно. Занялся вторым аппаратом. Подключил зарядное устройство, набрал наугад, полагаясь на интуицию, четыре цифры пин-кода и промахнулся. Вспомнил вдруг, что если три раза наберет неправильную комбинацию, номер заблокируется. А пин-код, кто ж его помнит? Сжал пальцами виски: голова болела. Давай, Ваня, работай! Соберись! Напрягся и все так же на автопилоте набрал: 7236. ОК. На дисплее высветилось: идет поиск сети. Батарея заряжается. Попал. Значит, он все узнает сегодня же, сейчас. Но… Вот именно: но! Оказывается, Иван Александрович Саранский был человеком скрытным. Свои тайны он не доверял мобильному телефону. Все правильно: эти разговоры не утаишь. Когда звонил, кому звонил, как часто – при желании легко можно узнать. Все его абоненты под загадочными значками. Какая-то китайская грамота! Зато есть семизначный номер, обозначенный кратко, но емко: дом. Видно, у этого Саранского отличная память на имена и цифры. Все в голове, а дом – это дом. Никакого криминала.
Набрал номер. Долгие гудки, потом трубку все-таки взяли.
– Говорите. – Голос показался ему знакомым.
– Это квартира?
– Какая еще квартира?!
– Ольга?
– Да. Ольга.
– Добрый вечер.
– Сожалею, но я собралась уходить. У меня нет времени на разговоры с поклонниками. Всего хорошего.
– Минутку. – Уходить? В одиннадцать часов вечера?! Куда?!! – Я не поклонник.
– Кто это? – Должно быть, она посмотрела на определитель номера, потому что ахнула: – Ты-ы?! Откуда?!
– Да, я. – Он не знал, что ей сказать, этой Ольге. Она заговорила сама. Голос злой, раздраженный:
– Не узнала. Что у тебя с голосом?
– Я… болен. Ты хочешь меня видеть?
– Хочу ли я тебя видеть?!! Ха-ха! В самую точку попал! Уже не хочу! Слышишь?! Это счастье, что я еще здесь! И ты, сволочь, уговаривал меня не делать аборт! Хороша бы я была сейчас, с ребенком на руках, ни жена, ни вдова! И правильно я тогда поступила! А как я об этом жалела! Дура!
Вот оно: дети! Он хотел ребенка от этой женщины. Не уступила. Молодая красивая сучка. Красота ей дороже, фигуру побоялась потерять. Когда это случилось? Два года назад, три? И сколько они уже вместе?
– А ты не хочешь спросить, что со мной было? Может, я в больнице лежал?
– А мне наплевать! Я тебе не жена, я свободная женщина! Ты сам так решил! Хотел бы меня видеть, позвонил бы раньше!
– Почему же ты еще там?
– Почему? Да потому что… Какая теперь разница? Жду, когда мне сообщат о твоей кончине.
– Но ты от этого все равно ничего не выиграешь. У тебя же нет никаких прав!
– Плохая у тебя память, Иван.
– У меня теперь вообще нет никакой памяти.
– Что? Что ты такое говоришь?!
– Ничего. До свидания.
– Подожди. Ты откуда звонишь? Понимаю: с мобильного. Но где ты?
– Из дома. Я звоню из дома.
– Из…
Отбой. Все кончено с этой женщиной. Познакомились на юге, он наконец вспомнил. Море, солнце, двухнедельное опьянение любовью, когда показалось вдруг, что это всерьез и на всю жизнь. На сколько же их хватило? Три года взаимного лицемерия. «Ми-илый! Как хорошо!..» Серебряный брелок – от нее. Подарок. Дальше – больно. Не надо дальше. Мобильный телефон Ивана Саранского звонил, но он его отключил. Все: абонент временно недоступен. А для этой Ольги отныне недоступен постоянно. Он никогда к ней больше не вернется.
Утром следующего дня, который он засчитал как день пятнадцатый, проигнорировав эту злую Ольгу с ее упреками, пошел в РУВД, отыскал там Свистунова. Руслан был в кабинете один. Сидел, изучал какие-то бумаги.
– Иван? Почему не позвонил? Я бы сам к тебе зашел.
Он молча достал из кармана пистолет, положил на стол перед капитаном:
– Этот?
– Откуда? – округлил глаза друг детства.
– Нашел. Дома.
– Так он, выходит, не пропал?
– Как видишь.
– А мы его в розыск… Зря, выходит.
Руслан осторожно взял в руки пистолет. Взглянул на номера и кивнул.
– Погоди! – Иван тронул друга детства за плечо. – Разве не надо снять отпечатки?
– Отпечатки чьи?
– Мои.
– Ты, Ваня, детективов плохих начитался, что ли? Ну нашелся твой пистолет и нашелся. Ты зачем его сюда-то принес? Мог бы просто позвонить, поставить в известность.
– Я хочу, чтобы сделали экспертизу.
– Какую экспертизу? Зачем?
– Потому что уверен: из этого пистолета убили мужчину, которого нашли в Горетовке.
– Да ну? – Руслан прищурился. – Уверен?
– Да. Это мой пистолет, и из него убили человека.
Руслан тяжело вздохнул, полез в сейф и достал оттуда папку:
– Не хотел тебя вчера беспокоить. Сладко спал, Ваня?
Только тут тот заметил, что глаза у Свистунова красные от бессонницы.
– А ты что делал, Свисток?
– Я бодрствовал. Бдил. Твой покой в том числе. А в свободное от бдения время на коленях перед экспертом ползал. По-жа-алуйста! Ну по-жа-а-луйста, – дурашливо заблеял Руслан, – побыстре-е-е… Даже коньяк поставил. С тебя, Мукаев, причитается. Потому как пробило меня. Мы ж сыщики, Ваня. Ну и я попал. Понимаешь? Попал! Словил удачу за хвост на одной интуиции. Так что ты забери, пожалуйста, свой пистолет и иди с богом. На работу. Заодно заключение экспертизы прихвати, а дальше уж действуй из своих собственных соображений.
– Что это? – Он взял протянутый Русланом листок.
– Читать разучился? Тоже последствия амне́зии?
– Амнезúи.
– Один черт. Перевожу с русского письменного на русский устный. Потерпевший, обгоревшие останки которого найдены в поселке Горетовка, действительно убит из пистолета «макаров». Но не из этого «макарова», – Руслан показал на лежащее перед ним оружие. – А из того, что нашли в доме у Сидорчука. Из которого оный Сидорчук произвел по нам с тобой несколько прицельных выстрелов. Помнишь, как под ивой лежали?
– Не может быть, – прошептал он. – Этого просто не может быть!
– Может, Ваня, может. Так что мы сейчас поедем и допросим гражданина Сидорчука на предмет его причастности к убийству неизвестного нам пока мужчины. Бери телефон, звони, чтобы организовали его доставку. Хана господину Сидорчуку. Вот так-то.
Иван позвонил, выслушал ответ, данный на том конце провода, поморщился от непечатного словечка. Потом переспросил:
– Как-как?
И доложил Руслану:
– Выпустили его.
– Как выпустили?! – вскочил со стула Свистунов. – То есть как это выпустили?!
– Под подписку о невыезде. Личным распоряжением прокурора Цыпина.
– Да не может этого быть! – закричал Руслан.
– Может, Руслан, может. Ищи теперь ветра в поле. Опоздало твое заключение. – Он с усмешкой потряс листком.
– Так. Айда к Цыпину, – сказал Свистунов. – Такие вещи надо прояснять сразу.
Иван пожал плечами:
– К Цыпину так к Цыпину. Только ты успокойся.
– Я спокоен. Спокоен как… Спокоен! – Руслан забегал по кабинету. – Сволочи, все сволочи! Продают все, на что находится покупатель. На совесть так на совесть, дерьмо найдется – продадут и дерьмо.
– А ты? – тихо спросил он.
– Что я? – Руслан остановился, в упор посмотрел на Ивана.
– Ты-то сам? Чистый?
– Не понял, – прищурился капитан. – Ты на что, Ваня, намекаешь?
– Ты был в Ржаксах, – не выдержал он.
– Ну был. Все были.
– Ты был там до того, как убили Хайкина. Не Игната, а того, другого, Василия. Зачем ты ездил туда, искал Игната. Зачем?
– Вот оно что. Так, – Руслан подошел к двери, открыл ее, выглянул в коридор. Потом закрыл, повернул в замке ключ, вернулся и надежно уселся на стул. – Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. По душам, значит, разговор. Ну давай, Ваня, объяснимся. Ну и откуда тебе известно о моем визите в Ржаксы?
– Какая разница?
– Да, собственно, никакой. Да, я там был. Да, искал Игната. Поговорить хотел.
– Поговорил?
– Допустим.
– В тот день, когда его двоюродного брата убили, поговорил? Я только не пойму: он-то здесь при чем? Василий Хайкин?
– А я и сам не пойму. А ты, значит, намекаешь, что это я кровавый маньяк. Ну и какая мотивация? Маньяками, Ваня, не рождаются. Ими становятся. Объясни. Мотивируй.
– Ты с детства мне завидовал. И Леся.
– Любовь, значит. Резал, пардон, б…ей за то, что одна б… не дала. Замечательно. Самое то. Вы, господин Мукаев, гений-с! И что делать собираешься?
– Ничего.
– Да? Сажать меня не будешь? – Руслан как-то странно усмехался.
– Нет. Не буду.
– А почему?
– Не знаю. Ты мне друг.
– Вот мы и добрались до сути. Дружба. Настоящая мужская дружба. Чего для себя не сделаешь – сделаешь для лучшего друга. Сказать тебе, почему я так поступал с Хайкиным, значит, всю твою жизнь под откос пустить. Есть вещи, которые тебе вспоминать не надо. Я не знаю, как ты поступишь, если выплывет правда. Как бы тот Ваня Мукаев поступил, знал, – Руслан потер правую скулу. – А как поступит этот…
– Да при чем здесь я?! Мы о тебе сейчас!
– Да при том! Так и не вспомнил, почему последние листы из дела изъял? Не вспомнил?
– Ради близкого мне человека… Понимаю…
– А раз понимаешь, так заткнись. Раз и навсегда. Понял? А если хочешь докопаться до сути, езжай в Горетовку. В Ели езжай, в Богачи. Только не от меня ты это узнаешь. Я не могу. Пока в тебе новом до конца не разобрался – не могу. Если бы ты как раньше пил водку и к бабам в окна лазил, все было бы проще. Но ты же перед тем, как исчезнуть, какую-то пакость замыслил. И эта пакость так прочно засела в твоей дурной башке, что после потери памяти она одна там и осталась. Поэтому ты сам на себя не похож. Скажи мне, Ваня, правду: память к тебе вернулась?
– Нет. Не полностью. Главного не помню.
– Понятно. А что с нашим попугаем? – Руслан смотрел на него в упор.
– С каким еще попугаем?
– С «АРА»?
– Ничего, – краска бросилась ему в лицо. Хорошо, что загар. Руслан вроде бы не заметил.
– Обыск там на складах делать будем?
– Я поговорю с Цыпиным, – уклончиво ответил.
– Понятно. Ну поговори, Ваня, поговори.
– А ты?
– Я не пойду. Передумал. Спать хочу. В конце концов, у меня тоже было суточное дежурство. Я тоже человек.
– А… Сидорчук?
– А что Сидорчук? Пистолет мы у него изъяли. Стрелять в тебя ему больше не из чего.
– Значит, мне надо пойти и самому его задержать? Так?
– Санкцию только у Цыпина возьми, – зевнул Руслан. – Договорись с прокурором. А то ты Сидорчука сажаешь, а Цыпин выпускает.
– Это разве моя работа, задерживать преступников?
– Хайкина, однако, ты в прокуратуру под дулом пистолета привел. Значит, умеешь. Но не думаю, что до этого дойдет.
– Почему?
– Интуиция мне подсказывает, что мно-о-го интересного тебе расскажет господин Сидорчук. Вам с ним есть о чем поговорить и что вспомнить. А я уж подожду своей очереди. Поставлю заключительный, так сказать, аккорд. В том случае, когда ты придешь и скажешь: «Я все вспомнил, капитан Свистунов Руслан Олегович, и давайте теперь подумаем, как нам с вами из этого выкручиваться». Чей же это был труп, Ваня? Чей?
– Ты уверен, что я знаю?
– Догадываешься. У меня теперь только одна проблема: пистолет. Потому что если бы убили действительно из твоего пистолета, – Руслан кивнул на стол, где все еще лежало оружие, – то все было бы просто. И я бы со спокойной совестью спустил это дело на тормозах, записав убийство на тот период, когда пистолет у тебя был украден.
– Но ведь я его…
– Молчи, не перебивай. Никто бы не узнал о том, что ты его сегодня принес ко мне в кабинет и что при этом сказал. Это и есть настоящая мужская дружба. Но убили не из этого пистолета. Ты понимаешь? Я ведь первым делом кинулся проверять. И как тогда дело было? Как, Ваня?
– Не знаю.
– Тогда иди к Цыпину. Кстати, спасибо за Лесю.
– Спасибо?! Вы что, с ней опять…
– Дурак ты, Мукаев. Розами по морде получил и все равно ничего не понял. Разбили мы с ней давно свои горшки, и любовь та завяла и рассыпалась в прах. Спасибо, что отпустил ее наконец. Может, ребенка теперь родит да замуж выйдет. За хорошего человека.
– Но я же…
– Давай, давай, топай. Я спать хочу.
Ближе к полудню
– Где Леся?
– Уволилась.
– То есть как это уволилась?
– Обычно, – пожала плечами девчушка. – Как увольняются?
– Мне нужен прокурор. Доложите.
– А Владлен Илларионович с утра взяли больничный…
– Адрес.
– Не понимаю.
– Домашний адрес прокурора, быстро! – Грудь болела, так в ней было тесно проклятому пузырю.
– Да вы что?!! Улица Лесная, дом девять, квартира сорок шесть. А говорят, вы все вспомнили…
…Хорошо, что Цыпин не уехал на дачу. Не успел. Видимо, собирался, потому что вещи лежали в беспорядке, а дома, кроме него, никого не было: ни жены, ни младшей дочери, которая жила с родителями. Иван взлетел на второй этаж и долго звонил в дверь. Наконец ему открыли. Лицо у Цыпина было усталое.
– Заходи, Ваня, заходи. – Нет, не удивился Вэри Вэл визиту следователя Мукаева. – С минуты на минуту Анечка должна за мной приехать. Сам за руль садиться боюсь, в глазах вдруг темнеет, голова начинает кружиться. Давление, должно быть. Да-а. На пенсию, значит, пора. Ты проходи. Возьми там, на кухне, что найдешь. Не привыкать.
Он зашел на кухню, осмотрелся: где чашки, столовые приборы? Нет, не вспомнил. Включил электрический чайник, открыл наугад дверцу шкафа и обнаружил то, что искал.
– Кофейку бы мне.
Владлен Илларионович стоял в дверях и смотрел на следователя Мукаева. Было жарко, душно, Цыпин задыхался.
– Нельзя вам кофе. Какой диагноз поставили? – Иван внимательно посмотрел на коричневое от загара лицо Цыпина, отметил отеки под глазами, зловещий свист на вдохе. – Сердце? Стетоскоп бы, послушать. Давление мерили? Сколько?
– Брось, Ваня. С каких это пор ты доктором заделался?
– Кофе вам нельзя. И сигареты, – он заметил, что Цыпин полез в карман.
– Все, Ваня, кончено, – махнул рукой прокурор. – Сигаретой больше, сигаретой меньше… Отбегался Владлен Илларионович. Укатали Сивку крутые горки. – И с усмешкой: – А ты небось разоблачать меня пришел?
– Зачем вы Сидорчука отпустили, Владлен Илларионович?
– Не хотел тебя вчера беспокоить. Сидорчук требовал прокурора. Я звонил тебе домой, Зоя Анатольевна сказала: ты спишь. Хорошая у тебя жена, Ваня. Покой твой бережет, я ей мешать не стал. Сам поговорил с Сидорчуком. Сам решение принял… Всю жизнь я, Ваня, мечтал о двух вещах: о сыне и о домике в деревне. Кофе-то свари мне.
– Нет.
– Так я тогда закурю. Не жалей меня, Ваня. Откуда ты, молодой, здоровый, сильный, знаешь, что это за мука такая – старость?
– Сколько вам лет? Разве много?
– Шестьдесят с хвостиком.
– Это еще не старость.
– Для кого как. Дураки говорят: год за два. Бывает и день за полжизни. Смотря как его прожить, этот день. Да-а. Когда брал я эти деньги, думал о своей второй мечте: о домике в деревне. Когда ты мне сказал, что нашел-таки подпольный цех, у меня словно камень с души свалился. Пора и мне расплатиться. Да… Пора… А о сыне я думал, когда постановление подписывал. Об освобождении из-под стражи гражданина Сидорчука под подписку о невыезде.
– Я не ваш сын.
– Не мой. Так мне и зятя бог не дал, который был бы заместо сына. И внука не послал. А все из-за кого, Ваня? Чем же ты так девчонок моих приворожил? А кофе я сам себя сварю. Если не потакаешь старику, самому придется.
– Хорошо, – Иван достал турку, всыпал в нее ложку молотого кофе.
– Не жалей. Ты покрепче, покрепче. Впрочем, сам я виноват. Иван Мукаев то, Иван Мукаев се. Сам же тебя и возвысил в их глазах. Я про дочек. Уж очень сына хотел. Такого сына, как ты. Чтоб сильный, смелый, никого не боялся, для женского полу был неотразим. Внука хотел на тебя похожего. А ты с Валентиной моей за что так? А? За что?
– Так вы все знали?
– Не дурак.
– А почему тогда…
– Потому что месть – чувство неконструктивное. Ты был мне нужен. Моей карьере. И я тебя, Ваня, использовал. Только зря все это, – вздохнул Цыпин. – Теперь понимаю: зря. Ну достиг высот. Ну деньги стал большие иметь. Так ведь это не те деньги. Те – это когда можешь послать всех куда подальше. Спать спокойно можешь. А я, выходит, по-прежнему зависим. С деньгами ли, без них. Надо мной тоже начальников хватает… Я тебя на Зое женил и считал, что сквитался. Думал, у старшей моей поболит да пройдет. Все проходит. И это тоже должно пройти. А она, Валентина, до сей поры в девках. Что ж, бывают и люди – лебеди.
Кофе, сигарета. Лицо Цыпина все больше серело.
– Значит, вы, Владлен Илларионович, знали, где делают паленую водку?
– Знал, что в нашем городе. А где именно, не знал. Подробности меня не интересовали.
– Ложь! Из дома Сидорчука то и дело машины выезжали! Вам же наверняка докладывали!
– Так у него же стройка. Стройматериалы возят: песок, щебенку, бетон. Это дело такое – строительство. Хлопотное.
– На собственном опыте усвоили? Как он там, домик в деревне?
– Три этажа, – с неподдельной гордостью сказал Цыпин. – Хоромы.
– Ну а я тут при чем?
– В каком смысле?
– Моя роль в этом деле?
– Ро-оль? Какая роль? – искренне удивился Цыпин.
– За что мне давали деньги?
– Тебе? Да бог с тобой, Ваня! Тебе-то за что?
Тридцать тысяч долларов! И он еще спрашивает: за что?!
– Кто к вам приезжал? Ладошкин?
– Ну и Сидорчук! Ну и трепло! Ай-яй-яй! – покачал головой Цыпин. – До такой степени напиться! Тягаться с Ваней Мукаевым! Ну и глупец! Но фамилию-то ты откуда знаешь? Ее и Сидорчук не знает.
– Я был в офисе фирмы «АРА».
– Ну Пинкертон! Ну молодец! Ну умница! Гений. Как вышел на нее?
Рассказать? Да, надо бы все рассказать. Цыпину можно.
– Я многое еще не помню. И почему оказался в тот вечер с Сидорчуком в ресторане «Девятый вал», не помню тоже. С чего-то это ведь все началось.
– А началось это, Ваня, когда ты пришел и потребовал у меня разрешение на эксгумацию трупа.
– На эксгумацию?! Да кого?! Какого трупа?!!
– Этого не знаю. Был ты злой, издерганный. Я сразу догадался – выпивши ты. И разговаривать с тобой не стал. А ходил ты перед этим к своей матери, к Инне Александровне. И как услышал от нее историю своего рождения, так и завелся. Теперь-то я понимаю, отчего ты так…
Цыпин вдруг тяжело и часто задышал.
– Владлен Илларионович, вам плохо?
– В больницу меня хотели положить… Ты думал небось, что с больничным я придумал… Нет, Ваня… Не придумал… Плохо мне…
– Почему же не легли?
– С тобой… С тобой хотел поговорить… Знал, что придешь… Правды искать…
– Я звоню в «Скорую».
– Погоди… Сейчас Анечка придет… Погоди… Думал: в деревню, в домик… Не в больницу – туда. Не напрасно же все… Не верю я в эту историю…
– В какую историю, Владлен Илларионович?
– Сидорчук… Кассета… Зачем?.. Глупость какая… Ты с матерью, Ваня, с матерью поговори… узнает она ведь, с ума сойдет… Как оно все…
Иван кинулся к телефону, вызвал «Скорую». Потом осторожно повел Цыпина в комнату, на диван.
– Рука, Ваня… Левая рука немеет. И тут, – Цыпин провел дрожащей ладонью по левой стороне груди: – Жжет все… Огнем…
– Неужели инфаркт!
Понял, что «Скорая» может и не доехать. На дачу Цыпин собрался, глупец! С такими симптомами! Похоже, был микроинфаркт, который прокурор перенес на ногах, да перенервничал, да кофе крепкий, да сигареты. Это вместо лекарств! А теперь у него уже обширный инфаркт миокарда!
– Где? Владлен Илларионович, лекарства где?!
Прокурор взглядом указал на полку в стенке. Иван кинулся к ней, рывком распахнул стеклянную дверцу, лихорадочно стал перебирать лекарства. Чего тут только нет! Сразу видно: в доме сердечник. Валокордин, нитроглицерин, корвалол… Нашел коробочку с ампулами, название лекарства показалось знакомым. Здесь же лежали одноразовые шприцы, стояла склянка с прозрачной жидкостью. Открыл, понюхал: спирт. Схватил резиновый жгут, кинулся к Цыпину. Сообразил: в вену надо колоть. Иначе конец. Туго перетянул прокурорское плечо жгутом.
– Ты что это, Ваня? – В глазах у Цыпина появился страх. А умирать прокурор не хочет. Инстинктивно цепляется за жизнь.
– Кистью поработайте, Владлен Илларионович. Кулак сжать – разжать, сжать – разжать. И спокойнее, спокойнее.
– А-а-а-а… Не надо-о-о…
Синяя вена в сгибе локтя набухла. Иван протер ваткой место укола, уверенным движением разорвал пакетик, вытащил одноразовый шприц, отломил головку ампулы, набрал лекарство. В глазах у Цыпина не только страх – удивление. Он и сам от себя такого не ожидал. Колоть?
– Убить меня хочешь… Ва-а-ня!
Если б хотел, вообще бы ничего не делал. Клятву Гиппократа давал, что это? Он тоже повинуется инстинкту. «Скорая» не успеет. Уверенно ввел в вену иглу, почувствовал, что попал. Шприц опустел. Цыпин дышал все так же прерывисто и тяжело, но дышал.
– Все будет в порядке, Владлен Илларионович.
– Да-да…
– Почему Леся уволилась?
– Ты… лучше… знаешь…
– Я? Ничего не знаю.
– Врешь… Впрочем… Верю… – вдруг прохрипел прокурор. – Теперь верю…
– Во что?
– Сидорчук… рассказал… Ошибся… Где… Где он?.. Где?
– Сидорчук? Вы же сами его выпустили!
– Найди… Ты…
И снова ужас в глазах у прокурора. Что он вдруг понял? Хрипит:
– Ты… Не-е-ет! Отойди! Отойди от меня!
В дверном замке скрежет ключа. Цыпин еще больше сереет:
– Анечка… Не смей… Анечка…
– Папа! Иван… Александрович. Что с папой?
– Отойди от него, – Цыпин сипит, но, кажется, была б у него возможность, кричал бы сейчас изо всех сил. – Отойди… Он…
Теряет сознание. Что неудивительно. Цыпину нервничать нельзя, это только все усугубляет. Сейчас ему надо в реанимацию. Неизвестно, выживет ли? А вот наконец и «Скорая». Молоденькая докторша смотрит на него подозрительно:
– Кто делал укол в вену?
– Я.
– Вы?! Вы что, врач?!
– Следователь прокуратуры Мукаев.
Докторша удивлена, но выяснять некогда. Цыпина кладут на носилки и выносят из квартиры, следом бежит Анечка. Он, следователь Мукаев, спускается по лестнице вместе с женщиной в белом халате. Спрашивает у нее:
– Инфаркт? Так?
– Да. Вы ему помогли. Все сделали правильно.
– Выживет?
– Трудно сказать. Если бы не ваш укол в вену… Следователь, говорите?
– Да.
– И так грамотно в вену попали! Не говоря уже о том, что с лекарством угадали! Между прочим, опасная вещь – укол в вену. Случается воздушная эмболия.
– Я знаю.
Докторша качает головой: ну надо же! Следователь! И санитарам:
– В машину прокурора. И – осторожно. Осторожно!
Анечка отчаянно кричит:
– Я с папой поеду! С папой!
– Конечно-конечно. Полезайте в машину.
«Скорая» уезжает, а он все стоит перед домом Цыпина, улица Лесная, дом девять. В голове уже не пустота: надоедливый и все усиливающийся звон. Интересно, а после инфаркта бывает амнезия? Вот для Цыпина хорошо было бы все забыть. Как прокурор, однако, разволновался! И что ему рассказал Сидорчук? И ведь выпустил он его после этого! Надо срочно бежать в Нахаловку. Срочно.
…По знакомой улице следователь Мукаев не идет, летит. Последний дом, последний… Двухэтажный особняк частного предпринимателя Бушуева кажется вымершим. Плотные шторы на окне второго этажа задернуты. Лора, должно быть, в спальне, лежит на кровати, листает глянцевый журнал. Или спит.
– Эй, мужик!
На крыльцо вываливается Славик. Все в тех же трусах – с рыбками. Частный предприниматель, кажется, здорово пьян. В такую-то жару! Лицо у Славика красное, тело лоснится от пота. Следователь Мукаев невольно морщится: бегать надо по утрам. Бегать. Вон какой живот!
– Мужик! Иди, вмажем. По пять капель.
– Спасибо за приглашение, но я спешу.
– Куда ж ты так торопишься, с-следователь? – Покачиваясь, Славик идет к чугунной калитке, но возле нее буксует. Замок хитрый, не так-то просто с ним справиться. – Ох ты, е-мое! С-суки! С-следователь!
– Да?
– Где Лорка?
– Понятия не имею.
– Врешь! Ты, с-сука, мне врешь!
– Иди, Славик, спать, – миролюбиво отвечает он. Охота была связываться с пьяным Бушуевым!
Но Славик отступать не намерен. Бросается на калитку с криком:
– Где Лорка?! Где?! Она мне жена!
– В магазин пошла. Вернется.
– В магазин?! Неделю в магазин?! Да х… там ей делать?
– Еще одно нецензурное слово – и я бью морду, – предупреждает он. Славик все понимает, языком трогает передний зуб, который красивее всех остальных. Но – дорогой. А Славик скуповат.
– Извини, с-следователь. Скажи только, где Лорка?
– Зачем она тебе?
– Люблю с-суку.
– Я предупреждал? – Он делает шаг вперед, кладет руку на щеколду. Славик поднимает вверх руки:
– Извини. Без базара: извини.
– Купи себе собачку, – советует он. – Маленькую собачку. И люби. У нее есть хвост.
– Хвост? – таращит пьяные глаза Славик. – На х… мне ее хвост?
Отучить частного предпринимателя Бушуева ругаться матом так же нереально, как птицу отучить летать. Следователь Мукаев только смеется:
– Заведи собачку, вешай ей на хвост консервные банки и радуйся. Собачка не сбежит, животные привязчивы. А сердце красавицы склонно к измене.
– Не понял? – Славик, набычившись, таращит на него пьяные глаза. – Так Лорка не к тебе сбежала, что ли?
– Я женат. Места для двух женщин в моей квартире маловато.
– А где ж она?
– Хочешь, приходи завтра в полицию, пиши заявление о пропаже жены. Если ее уже неделю нет, заведем уголовное дело. Мало ли что могло случиться?
– Дело? На х… мне дело? Записку она оставила. Мол, прости, прощай, хочу жизнь свою молодую начать сначала. Чего этой суке не хватало?
– Понятия не имею.
Он действительно не знает, куда и почему ушла Лора. Испугалась, что узнают, кто навел следователя на подпольный цех по производству паленки? Частный предприниматель Бушуев справляется наконец с хитрым замком и с трудом протискивается в калитку. Щелкает резинкой трусов, тяжело вздыхает:
– Пойду.
– Куда?
– К соседу. У него собака вроде ощенилась. Как думаешь, с-следователь, кого взять: девочку, мальчика?
Вот так. Лорка – сука, собачье беби – девочка.
– Ты подумай как следует. Это ж такая ответственность!
– Вернется Лорка – убью, – обещает Славик и, покачиваясь, идет к соседу.
Но вряд ли Лора сюда вернется. Иван идет по улице дальше. Теперь уже гораздо медленнее. Сколько времени потеряно! Из-за заборов его внимательно и настороженно разглядывают жители Нахаловки: к кому он? Боятся. Что ж, честным трудом на такие особняки не заработаешь. Но доказать обратное…
Огромный недостроенный особняк в самом конце улицы пуст. На участке беспорядок, дверь не заперта. И не опечатана. Он прекрасно помнит, как Руслан помогал опечатывать оба выхода: и парадный, и черный. Сидорчук сюда, видимо, заходил, но ненадолго. Подался в бега. В Москву, что ли, уехал? За деньгами? Нет, Сидорчук не знает, что есть на свете фирма «АРА». И фамилию Алексея Петровича не знает тоже. Цыпин сказал. Надо бы съездить в Горетовку. Но сначала поговорить с матерью. Зоя вчера щебетала: нехорошо получается, вы как чужие. Чужие? Может быть, и чужие. Но адрес матери он запомнил на всякий случай.
Ближе к вечеру
Пока дошел до Нахаловки, пока разговаривал со Славиком, пока спустился с холма в город – день стал клониться к вечеру. Но светло, настали самые длинные дни в году. Лето в зените, и вечером солнце по-прежнему печет. Его рабочий день подошел к концу. Что же касается матери… Мукаева Инна Александровна, по мужу Нилина, работает в городской администрации. Должность небольшая, зарплата тоже, зато полагаются премии и надбавки. Набегает солидная для провинции сумма. В общем, не бедствует Инна Александровна.
Посмотрел на часы: пока мать зайдет в магазины, по дороге наверняка встретит знакомых, поговорит, пройдет какое-то время. Ему не стоит спешить. Он тоже зашел в магазин, купил торт к чаю. Что она любит? Может, конфеты? Ничего этого он не помнил. И «мамой» назвать ее даже в мыслях не мог. Медленно поднялся на четвертый этаж, надавил на кнопку звонка.
– Ты-ы?!
Удивилась. Все понятно: ждет мужа с работы. А пришел сын.
– Можно?
– Да, конечно. Заходи. – И тут же торопливо: – Как Зоя? Как девочки?
– Все хорошо. Здоровы.
– Я рада.
Рада. А что ж ты нам всем как чужая?
– Мама… – В горле ком. А слово-то какое! Самое первое, самое родное: «мама». Кашлянул: – Мама, у тебя время есть? Поговорить?
– Сейчас Коля придет с работы. – Она посмотрела на часы. – Ужин надо готовить.
– Ничего. Я помогу.
– Ваня, ты же никогда не любил готовить, – напомнила она. – И не умел.
– А что? Что я любил?
Она молчит. Наконец-то он решается как следует ее рассмотреть. Красивая женщина. Странно, что она так поздно нашла свое счастье. Никто не решался, что ли? Из-за той давней истории? Но ведь она не виновата. Кого миновали ошибки молодости? Просто одним повезло больше, другим меньше. Одни чему-то научились на этих ошибках, другие нет. Инна Александровна, например, оценила положение замужней женщины, потому и хлопочет сейчас: ждет Колю.
– Ты занимайся своими делами, а я подожду. – предлагает он.
Они проходят на кухню. Торт мать убирает в холодильник и начинает неумело резать мясо. Он молчит, смотрит. А они похожи. Очень! Она тоже яркая брюнетка, только ее загар мягче, и губы полные, а не тонкие, как у него. Это от отца, о котором лучше не вспоминать. Она выглядит гораздо моложе своих лет, это он отметил еще в больнице. Прямо как девочка. А вот готовить не умеет. Он поднимается со стула:
– Я сам порежу овощи в салат. Дай, пожалуйста, нож.
Она уступает сыну место у разделочной доски. Он умело и ловко крошит огурцы и нарезает помидоры. Мать устало опускается на стул, с которого только что поднялся он.
– Ну и как твой муж? Выпивает? И часто?
– Кто тебе сказал? – вздрагивает она. – Нет, все в порядке.
– Так. Ты не рада, что я зашел… мама?
– Отчего же? Рада. Но ты ведь уже не ребенок, Ваня.
– А у тебя своя жизнь. Понятно. Значит, я все-таки заставил тебя рассказать историю своего рождения?
– Господи, ты опять об этом!
– Ты же знаешь, что со мной случилось. – У него в руках острый нож, порезав овощи, он приступает к зелени, мать молчит, смотрит. – Я ничего так и не вспомнил. Помоги мне, мама.
– Да-да. Хорошо, – кивает она, потом спохватывается: – А мясо-то! Мясо! Совсем забыла!
Кидается к плите, хватается за ложку. Теперь они стоят друг к другу спиной. Так легче.
– Значит, я выпытал у тебя историю своего рождения, – уточняет он. – А дальше? Что было дальше?
– Дальше, – она хватается руками за щеки, трясет головой. – Ваня, ну зачем? Не стоит об этом вспоминать.
– Я чего от тебя хотел?
– Да, – шепчет она. – Согласия на эксгумацию.
– На эксгумацию? Твое согласие? Но кого? Кого я хотел… выкопать?
– Его…
– Мама… Начала – договаривай.
– Какая глупая мысль! Ведь я же тебе поклялась, что я своими руками, – она вытянула ладони, растопырила пальцы – на ногтях свежий маникюр, очень красиво, – вот этими руками его похоронила.
В ее голосе ненужный пафос. Он знает: где пафос, там ложь. Что-то тут не то.
– Кого, мама?
– Твоего брата.
– Да что ты такое говоришь?! Какого брата?!
– Ваня, не надо кричать… Ты же знаешь: я родила в семнадцать лет. Как мне было тяжело! У меня был огромный живот! Такой огромный! Ты себе даже не представляешь! Ах да. Зоя. Близнецы ведь рождаются далеко не у всех. Это наследственное… Но не у нас. У него, – каким-то особым голосом сказала Инна Александровна. И передернулась от отвращения. – Я не хотела ребенка. То есть… Извини.
– Я понимаю.
– Что ты можешь понимать! – начала раздражаться она. – Какие тогда были времена! Это сейчас… Всеобщая распущенность… А тогда… Словом, сначала хотела оставить ребенка в роддоме. Как меня все уговаривали! Как уговаривали! Медсестры, главврач… Все… Я мучилась, долго мучилась. Да еще и двойня! Когда поняли, что самой мне не родить, решили делать кесарево. А это большой риск. Я помню только, как сделали укол в вену. Очнулась: живот огнем горит. И тут же: «У тебя двойня!» Мне стало плохо, гляжу, нянечка на меня смотрит жалостливо. Я говорю: «Что?» А она: «Поплачь, милая, поплачь. Один мальчик-то умер. Пуповиной удушило». Поплачь! И тут я подумала, что это судьба так распорядилась. Одного возьму. Не откажусь. Но все равно… Как же мне было тяжело! Ты не можешь меня упрекать! Не в чем.
– А… тот, второй? Твой ребенок?
– А… Ребенок… Мальчик… Я поплакала, конечно. Похоронили. Все как полагается.
– И я, услышав эту историю, попросил у тебя разрешение на эксгумацию?
– Согласие.
– Согласие, да. Согласие.
– Попросил, – как-то вяло согласилась Инна Александровна. – Но я тебе клянусь, что своими руками…
Раздался звонок в дверь.
– Коля! – вздрогнула Инна Александровна. И ему торопливо: – Я тебя прошу. Не надо об этом при Коле. Умоляю. Не надо больше.
– Ты подпишешь бумагу? – схватил он ее за руку.
– Подпишу, все подпишу. Хочешь – убедись сам. Но я тебе сказала правду.
В дверь позвонили еще раз. Иван ее отпустил. Она менялась на глазах, становилась томной, жеманной и словно струящейся. Как вода. И глаза светлели. Приложив палец к губам, кокетливо сказала:
– При Коле ни-ни. Не вздумай.
Он взял в руки нож и вновь занялся салатом. Мужчина, вошедший в прихожую, говорил раскатисто и слишком громко. А Коля-то навеселе! Для храбрости, наверное, принял. Красивая женщина. Работает опять же в администрации. Такой надо соответствовать. Он и опасается несоответствия. Заглянув на кухню, Коля обрадовался:
– О! Да у нас гости! А что ж ты один, Иван?
– Дети в деревне у другой бабушки, – он уловил, что мать поморщилась. Бабушка!
– Инночка, надо бы за встречу. Это святое.
– Сейчас-сейчас, – тут же засуетилась мать и полезла в холодильник.
– Спасибо, я не пью. И жарко.
– Ну! Жарко! Тогда пивка, а?
Отчим все время ему подмигивал и был неестественно оживлен. Он сообразил, в чем дело: ведь пасынок тоже при должности, следователь в прокуратуре. Как же! Власть!
– А вы где работаете? – спросил, стараясь быть вежливым.
– Ваня! – тут же одернула мать. А что он такого сказал? Ах да! Должен был помнить. Но – не помнит.
– В ПАХе мы, – кашлянул отчим. – Водителем.
– Что ж. Всякий труд… То есть, я хотел спросить, как там с зарплатой? Нормально?
– Ваня! – жалобно вскрикнула мать.
– Извините. Я что-то никак не попаду в тему. Все мимо да мимо. Я, пожалуй, пойду. Зоя ждет. Дома поужинаю. Я зайду к тебе завтра на работу, мама. По нашему делу.
Удерживать его никто не стал. Странная вещь – женское счастье. В нем все, как в кривом зеркале. И люди другие. Неужели она не видит, какой он на самом деле, этот Коля? Не видит. А ведь муж ее не достоин. Должно быть, так думал следователь Мукаев, потому и к матери заходил редко. Но и не мешал ей.
Не о том сейчас надо думать. Завтра он оформит все положенные документы и пойдет на кладбище. Надо доделать начатое. Зачем-то ему это нужно.
День шестнадцатый, ближе к полудню
Только к полудню он уладил все необходимые формальности. Зоя, услышав об эксгумации, заволновалась, всплеснула руками:
– Ой, Ванечка, да зачем это надо?
– Затем, что я не верю своей матери, – отрезал он.
– Как это не веришь?
– Она сама сказала, что, если бы оба мальчика остались живы, от одного отказалась бы. Я не уверен, что тот, второй, умер.
– Куда ж она его дела?
– Выясню, – коротко ответил он.
– Надо же, – покачала головой Зоя. – Оказывается, и у тебя был брат-близнец! Вот откуда Головешки! А я-то гадала… У нас в роду близнецов нет. И не было никогда.
Он позвонил в больницу, там сказали, что Цыпин находится в реанимации в критическом состоянии. Справился и без него. Заместитель прокурора удивился, увидев заполненный бланк, потому что даже в случае криминала о возбуждении уголовного дела не может быть и речи. Срок давности истек. Но спорить со следователем Мукаевым не стал, подмахнул разрешение не глядя. Кадровые перестановки в районной прокуратуре дело решенное. Цыпин, если и выкарабкается, получит группу и заслуженную пенсию. А кто преемник? Да вот же он: Иван Александрович Мукаев. Ему за все и отвечать.
Убрав документ в папку, Иван позвонил Свистунову, предложил принять участие.
– Где? В чем? – удивился тот.
– На кладбище. Могилу будем вскрывать.
– Значит, опять снова-здорово? Гробики, трупики… Ну-ну. Не надоело? – И после паузы: – А это интересно!
Руслан пришел-таки на кладбище, молча стоял у ограды, курил, смотрел, как могильщики снимают дерн, потом, матерясь, берутся за ломы и принимаются долбить землю. Она как камень, с начала лета стоит жара. А у следователя Мукаева зубы стучат и руки ледяные. Невыносимо болит голова. И вновь багровый туман в глазах. Это болезнь. Болезнь к нему вернулась. На него косится судмедэксперт, переглядываются и пожимают плечами понятые. Какая муха укусила Мукаева? Тридцать пять лет прошло! И на тебе: вскрывает могилу, где похоронен его новорожденный брат! Ничего святого! Да и история эта давно уже быльем поросла. Кто помнит, что Инночка Мукаева тридцать пять лет назад родила двойню?
Он же стоит и, не отрываясь, смотрит на крест на могиле брата. Краска давно облупилась, металл проржавел. Тридцать пять лет! Нет, никто не скорбел. Мать уронила пару слезинок, но тут же утешилась. Он был лишним в их семье, пусть не дружной и не большой, но семье. Имени новорожденному так и не дали, на кресте лишь дата рождения и дата смерти: тот же день. Рядом два памятника: Мукаева Алевтина Васильевна и Мукаев Александр Федорович. Семейная могила: внутри ограды столик, лавочка да три холмика, на которых лежат искусственные цветы, принесенные еще на Пасху. Лепестки выгорели на жаре. Безымянный младенец умер гораздо раньше, чем его бабка и дед. Представил вдруг, как все они приходили сюда, на кладбище: мать, бабка и дед. И что при этом думали. «Слава богу, что так вышло. Без греха». Он был лишним.
Все правильно. Все справедливо. Что ж жалеть о том, кого и полюбить не успели? Но почему же ему, следователю Мукаеву, так трудно дышать?
Стук лопаты о камень. Потом на поверхность к его ногам сыплется труха. Доски сгнили, маленький гробик давно уже развалился. Тридцать пять лет в земле. Свистунов поворачивается к судмедэксперту:
– Сергей Валентинович, глянь, что там.
Тот подходит к самому краю ямы, садится на корточки. Следователю Мукаеву дурно. Он пятится к ограде, старается не смотреть вниз, где суетятся могильщики. Руслан хватает его за плечо, разворачивает лицом к яме:
– Нет, ты смотрит, Ваня, смотри!
– Ну что я могу сказать, – раздается покашливание судмедэксперта. – Ребенок здесь похоронен. Судя по размерам и строению скелета, новорожденный младенец.
– Как ребенок? – Иван в недоумении. – Так там есть что-то? Я хотел сказать: кто-то?
– А вы что хотели? – удивляется судмедэксперт. – Это же могила! Кому надо пустой гроб закапывать?
– Я думал… Нет, этого не может быть!
– Подойди, посмотри сам, – со злостью говорит Руслан и сплевывает: – Тьфу! Столько мороки и из-за чего? Вишь ли, фантазии следователя Мукаева!
– Чтобы сделать подробное заключение, надо бы отдать это в лабораторию, – вздыхает Сергей Валентинович, – да и там не боги. Лет-то сколько прошло! Нужна современная аппаратура, средства. А на предмет чего вы, простите, хотели бы получить заключение? Какой здесь криминал?
– Да вот причину смерти хотелось бы установить, – с усмешкой говорит Руслан за следователя Мукаева.
– Причину смерти? – еще больше удивляется судмедэксперт. – Насильственной она была или естественной, что ли? Так ведь срок давности давно уже вышел! Удивляюсь, как вам дали разрешение на эксгумацию! Да, впрочем, чего уж там говорить: сам Мукаев!
Что бы они все понимали! Наконец-то он решается подойти к разрытой могиле. Рядом лежат его потревоженные предки: Алевтина Васильевна, Александр Федорович… Нагибается вниз, смотрит в яму. И видит крохотные, словно и не человеческие кости, череп, размером с его кулак. Причина смерти? Да какая бы ни была! Он здесь, новорожденный младенец. Не где-нибудь, а в этой яме, в маленьком сгнившем гробе. И вдруг внутри – в сжавшейся грудной клетке лопается кровавый пузырь. У него в глазах стоит багровый туман, в горле что-то булькает, голос сипнет, когда он пытается сказать:
– Это я-а-а… Я… Я умер…
Двенадцать тридцать
– Зарывайте! – приказывает Руслан.
– Как же так? – сопротивляется эксперт. – Зря мы, что ли, все это проделали? А заключение?
– Я сказал – зарывайте! – орет капитан Свистунов. – Понятые подписывают протокол и свободны. И вы, Сергей Валентинович. И вообще молчите обо всем об этом.
– То есть как это? – обижается судмедэксперт. – Меня с работы сдернули, чуть ли не силой притащили на кладбище. Думаете, мне делать больше нечего? Думаете, у меня работы…
– Да заткнись ты наконец!
– Что это вы себе позволяете? И почему мне «тыкаете»?
– Я сказал: заткнись! – рявкает капитан Свистунов.
– Ну знаете! Я на вас докладную…
Сергей Валентинович, надувшись, поворачивается к ним спиной и идет к воротам.
– Хоть две! – кричит ему вслед Руслан. – Хоть три! А мне по…! – И к нему: – Ваня, ты как?
– Плохо.
– Да. А это в самом деле сюрприз, – Руслан кивает в сторону разрытой ямы, куда недоумевающие могильщики кое-как забрасывают обратно сухую землю.
Он невольно морщится: когда мать вновь придет сюда, ее ждет неприятный сюрприз. Столик валяется, лавочка сдвинута, искусственные цветы разбросаны, живые истоптаны. Надо бы Зое сказать. Она все поправит.
– Как же так? – спрашивает он у Руслана. – Выходит, мать меня не обманула?
– Да кто ее знает, – уклончиво отвечает друг детства. – В самом деле: странная история. Что дальше?
– Не знаю. Больше у меня нет версий.
– Нам надо наконец поговорить, – решается друг детства.
– О чем?
– Если ты это пережил, то и мой рассказ воспримешь более или менее спокойно. Я и сам удивлен, что в этой могиле захоронен новорожденный младенец. Ты еще до своего исчезновения предположил, что мать тебе соврала, и сказал мне об этом. А выходит, она здесь ни при чем. Она действительно похоронила ребенка. И что же тогда?
– Извини… – Это уже не просто головная боль, с ним творится что-то непонятное. – Извини… Я сейчас… не… могу… Говорить не могу…
– Что с тобой, Ваня?
Он словно проваливается во времени. Теряет минуты, пока еще минуты. Только что видел Руслана на кладбище, они вроде бы о чем-то говорили, и вот уже он сидит в машине. Едут домой? Куда? К Зое? Зоя! Зоя!!! Хоть бы ты была дома!
– Не понимаю, что с ним. – Это Руслан уже ей. – На кладбище Ване стало плохо.
– Господи! – ахает Зоя. – Да он, похоже, не в себе! Неужели опять?
– Может, последствия амнезии? Врача вызвать?
– Не надо врача, – Иван выныривает из тумана, нащупывает точку опоры в несколько минут, видит этих двоих и еще раз говорит: – Не надо. Я сам.
Опираясь на руку Зои, он направляется к дивану. Свистунов идет к двери:
– Если что – позвони. Я на работе.
Утро? полдень? вечер? ночь?
Он снова там, в безвременье. Не понимает, где находится и что делает, хотя и не спит. Вроде что-то отвечает жене, что-то ест и пьет. Вроде бы. Но на самом деле его с ними нет. А где он? В другом измерении. Если есть одномерное пространство, то это оно. Нет ни будущего, ни прошлого. Только настоящее. Его настоящее, которое существует отдельно от них. Он никто. И ничто. Впрочем, нет. Он – скелет младенца в разрытой могиле. Он там. Он умер…
– Что со мной, Зоя?
– Ванечка, как тебе помочь? Как?
– Не знаю.
– Таблетку, может? Какую? Ты только скажи.
Он отрицательно качает головой. Таблетка ему не поможет. Он еще видит ее, Зою, пытается за нее ухватиться. Спрашивает:
– Раньше такое со мной бывало?
Она качает головой:
– Нет. Ты всегда был бешеный, орал, когда накатит, на людей с кулаками кидался. Но таким, как сейчас, никогда.
Он вспоминает про сладкое бешенство, которое мысленно заключил в непроницаемую оболочку и затолкал внутрь, глубоко-глубоко. И чувствует, как этот пузырь разбухает до чудовищных размеров и его уже невозможно удержать…
…Пузырю не просто тесно, он всасывает в себя внутренности: сердце, легкие, вены, артерии, кровеносные сосуды… Потом добирается до мозга. И постепенно всасывает в себя и его. Уже не там, внутри его пузырь, а он внутри пузыря. Как бы не разорвать оболочку. Потому что тогда… А что тогда? Ведь он не помнит, что происходит тогда. Он переселяется в одномерное пространство. И не знает о том, что будет дальше. Потому что будущее его в такие моменты не интересует.
Он понял: начинается приступ. Это продлится час, а может, и сутки.
Главное сейчас – не разрушить оболочку. Держаться. Ему кажется, что в груди образовалась огромная черная дыра. Не дыра – воронка. Его вытягивает в эту воронку и кружит, кружит, кружит… Потом наваливается тоска. Непонятная, глухая тоска. Он пустой, весь втянутый в черную дыру, потому ему и плохо. Надо чем-то заполнить то, что втянуто в воронку. Влить внутрь свежую кровь.
Откуда?!
– Ванечка, может, водички? – Зоя сует ему в руку наполненный холодной водой стакан. На нее жалко смотреть: перепугана до смерти. Вода проливается на грудь, потому что он отталкивает ее руку.
Она же хочет ему помочь! Искренне хочет! И он пытается вынырнуть.
– Зоя!
– Что мне сделать, что?!
Если бы он знал! Сжимает изо всех сил Зоину руку, ей хочется кричать, ведь больно, но она только губы кусает.
– Мы справимся, – горячо шепчет он. – Вместе мы справимся.
Главное – беречь оболочку. Он все еще внутри пузыря. Самое неприятное, там очень душно. Оболочка почти не пропускает воздуха. А дышать надо. Главное – это дышать. Он обнимает Зою, приникает к ее губам:
– Дыши.
Воздух – это ее любовь. Она хочет помочь, потому что любит. Если ложь ее любовь, то пузырь непременно лопнет. Бешенство, усиленное ложью, превращается в ненависть. Ненависть не удержать никакой оболочкой. Сила воли не поможет.
Он все еще внутри пузыря. Зоя тихо плачет. Сколько времени прошло?
– Я люблю тебя, Ванечка. Ты только очнись.
Разве он был без сознания? Двигался, дышал, говорил. Но она поняла, что с ней была только оболочка. Его? Пузыря? Кажется, начинает поддаваться. Опускается вниз, на место, и постепенно его выпускает. Сначала легкие. Дыхание постепенно восстанавливается. Потом внутри перестает печь. Он чувствует сердце. Черная дыра выплевывает его вместе со всеми артериями и венами. И усилием воли он вытаскивает из нее голову. Пузырь опускается к горлу, надо только сглотнуть. Теперь – воды.
– Воды.
– Сейчас, Ванечка, сейчас.
Зубы у него не стучат о край стакана. Глотки мелкие, неторопливые. Туда его, внутрь, на место. Сухость в горле проходит, ну вот, кажется, и все.
– Что это было?
Зоя молчит. Откуда ей знать? Но он справился. Приступ прошел. Отпустило.
– Сколько сейчас времени?
– Два часа дня.
– Всего?!
Бывало и хуже. Вот теперь он пытается собраться с мыслями. А что, собственно, случилось? Руслан хотел с ним серьезно поговорить. А вчера утром посылал в какие-то деревни. Ели, Богачи. Горетовка…
– Мне надо на работу.
– Да куда ж ты, Ванечка?!
– Не волнуйся, все прошло.
– Ты бы поел, – лепечет она. – На тебя смотреть больно.
Аппетита нет, но он не хочет расстраивать Зою. Сегодня она все сделала правильно. Без нее он не справился бы. Главное – не надо на него кричать, когда он в таком состоянии. Не стоит провоцировать. Сопротивляться не нужно. Зоя умница, надо ее послушаться и поесть.
Ну же, возвращайся, Иван! Разве ты забыл, что у тебя есть Дело? Ты еще не дошел. А надо. Пообедав наскоро, он торопится на работу, в дверях говорит Зое:
– Не волнуйся, все будет в порядке.
Она еле сдерживает слезы, но не противится. Отпускает. Разве его сейчас может кто-нибудь удержать?
После обеда
Сначала он заходит в прокуратуру. Сообщает секретарю, что весь день будет «на выезде». Не беспокоить его, ни с кем не соединять. Берет дело серийного маньяка. Раскладывает перед собой фотографии. По эпизоду в Горетовке, самому первому, материала больше всего. Труп нашли сразу, остальные нет. Они были забросаны ветками в глухих лесных массивах. Так написано.
Восемнадцать лет назад убийство в Горетовке. Два года потом – ничего. Не нашли или не было? Уверен: не было. Потом «осеннее» дело, взбудоражившее весь район. Та же Горетовка. А через год снова осенью убийство в Елях, еще через год в Богачах. Обе жертвы – женщины легкого поведения. Пили, курили, вели беспорядочную половую жизнь. Пятое убийство ближе к Р-ску: деревня Самойловка. Шестое – уже в самом Р-ске. Одна из жертв – спившаяся бомжиха, другая – известная на весь город «давалка». Подводим жирную черту, потому что с тех пор прошло десять лет. Дальше начинается эпоха следователя Мукаева, и в Ели, Богачи и Самойловку Руслан его сейчас посылает зря. Это другое. А Сидорчук, между прочим, левша. И скрывает это. И родился он в Горетовке, значит, на момент первого убийства ему было семнадцать лет. Школу заканчивал, десятый класс.
Заканчивал школу… Потом два года перерыва. Ну конечно! Его же в армию забрали! А потом Илья Сидорчук демобилизовался и поступил в мясомолочный институт. Летние каникулы заканчиваются в августе. Трупы находили в основном в сентябре. Сбор грибов в самом разгаре, вот и натыкались случайно. Руслан загадочно обронил: «Тот самый выпуск». Схема вырисовывается четкая. Убийство в конце мая – два года армии перерыв – дембель и второй труп – ежегодные жертвоприношения перед началом первого семестра.
Десять лет перерыва. Что это? Убивал в другом месте? Не мог не убивать. Раз в год требовалась жертва. Женщина легкого поведения, на которой убийца вымещал свое зло. Почему? Это связано с душевной травмой, нанесенной, видимо, тоже женщиной. Потрясение, которое психически неуравновешенный человек не смог пережить. Вот оно и пошло. Держался год, потом любая мелочь, грубость ли, выяснение отношений, срабатывала как спусковой крючок. Нервный срыв – и труп. Или все-таки десять лет он держался, не убивал?
Вспомнил Сидорчука: внешне непривлекателен, не женат, типичный неудачник, зацикленный на друге детства. Мол, у того есть все. У женщин Сидорчук успехом не пользуется. В отличие от друга, который, видимо, и в этом преуспел. А почему он скрывает, что левша?
Кстати, где заключение эксперта? Где отмечен сей факт? Лихорадочно листал дело, пока не понял: ничего нет. Но ведь это очевидно: убийца левша. Удар-то характерный! Слева, прямо в сонную артерию. Только левша мог так ударить. Или… Человек, у которого одинаково развиты обе руки и он хочет казаться левшой?
Под десятью пустыми годами стоит подвести жирную черту. Это была пауза. Два года назад все началось снова. Что произошло? Сидорчук прогорел, запутался в долгах. Повод для нервного срыва? Повод. Потом в Нахаловке стали делать паленую водку. Постоянный страх – это постоянный стресс. Давит и давит. Значит, снова появляется повод для нервного срыва. И что?
И вновь он лихорадочно листает дело. Осенью прошлого года убит Василий Хайкин. Второй мужчина среди жертв маньяка. Ничего случайного в этом нет. Летом Руслан искал Хайкина, только не Василия, а Игната. Неужели ошибся? Невероятно! Хайкин проходил по делу свидетелем, как можно было ошибиться? Они, конечно, похожи, но, поговорив один раз с Игнатом, трудно перепутать его с Василием. Если только…
Его будто вновь окатило ледяной волной. Надо отмотать еще немного назад. Осень – Василий Хайкин. Конец мая – убийство в Р-ске. Начало сентября – еще одно убийство в Р-ске. Оба женских трупа найдены в городском парке. В том самом, куда он каждый день бежит, чтобы проделать комплекс гимнастических упражнений. Одна убитая женщина – наркоманка со стажем, другая – алкоголичка. И тоже беспорядочные половые связи.
Первый труп – женский – после десятилетнего перерыва был найден в маленькой деревушке Первомайское, что километрах в трех от Горетовки. Закидан ветками в лесу. Пролежал недолго, нашли его через шесть дней.
А вот два трупа в Р-ске – это интересно. Рядом с парком – гаражи. У Руслана есть машина, он сам предлагал как-то помощь: надо, так подвезу. О черт! Кто это ломится в дверь? Работать мешают! Сказал же: следователя Мукаева ни для кого нет!
– Иван Александрович, разве вы не на выезде?
Практикант Алеша Мацевич смотрит на него с неподдельным интересом. Опять подослали парнишку проверить слухи? И что на этот раз?
– Чего тебе? – нелюбезно спрашивает он.
– Так, зашел.
– Ну раз зашел, стоп! Где гараж капитана Свистунова?
– У Руслана Олеговича? Здрасте! Ой, простите, Иван Александрович!
– Ничего. Опять я что-то не то сказал?
– Я просто удивился. У вас же рядом гаражи!
– Рядом?!
Ах да! Как-то вечером прогулялись под ручку с Зоей до парка, и она показала, где его гараж. Вернее, тактично напомнила. Значит, гараж Руслана рядом. Они же друзья детства. Должно быть, вместе и строились.
– Я как раз собирался уходить, – намекает он Мацевичу.
– На выезд? Может, с собой возьмете?
– В другой раз.
Запирает дело в сейф и вместе с Мацевичем выходит из кабинета. Алеша остается в прокуратуре, а ему пора «на выезд». Туда, в лето, в горячий воздух, под раскаленное солнце. Интересно, долго еще будет стоять жара? Пора бы и дождю пойти. Ох и гроза будет после такого-то пекла! Он идет на городскую окраину. К гаражам.
Место знакомое. Если пройти парк насквозь по тропинке, то выйдешь в Нахаловку. Ее отделяют от микрорайона с многоэтажками посадки. По ту сторону частные дома, по эту гаражи. Сколько же их здесь?! Десятки! За последним – дорога. Бетонка между гаражами и посадками. Убить в гараже, перетащить через канаву, и вот он – густой кустарник. Чего проще.
Снова начинает болеть голова. Не прошло. Что-то ему во всем этом не нравится. Он хочет все вспомнить, но не может. Кажется, он здесь уже бывал. Неужели и раньше подозревал Руслана? Потому и к расследованию не допускал? Потому и решил все проверить.
Он переходит через дорогу, упирается в канаву. Надо бы перепрыгнуть, да ноги не держат. Две симпатичные девушки идут навстречу, смеются. Увидев его, испуганно замолкают, ускоряют шаг. Он так и стоит возле канавы, вглядывается в густой кустарник. Пытается представить, как это было. Вот она идет, пошатываясь. Пьяная. Завидев одинокого мужчину, глупо хихикает. Ему же во что бы то ни стало надо убить. Ну надо. Оглядывается по сторонам: никого. Кустарник густой и рано покрывается листвой. Весна, середина мая. Ворота гаражей на другую сторону, а сюда, к дороге, идет длинная стена из красного кирпича. Чего ее понесло в парк? Может, в одном из гаражей она пила в компании мужиков. А потом…
Если придерживаться версии следователя Мукаева, поведение жертвы в тот вечер было как спусковой крючок. Нож убийца взял с собой, потому что надо убить. Он хватает женщину правой рукой за шею и наносит характерный удар – слева, в сонную артерию. Еще десять раз бьет ножом в мертвое тело, лежащее на земле. Зачем? Кто ж его знает.
– Мужик, ты чего здесь делаешь?
Трое с угрожающим видом идут к нему. Местные, владельцы гаражей. Один сжимает в руке тяжелый гаечный ключ. Лица угрюмые, злые.
– Ты чего девчонок наших пугаешь?
– Каких девчонок? – Он растерян. Задумался.
– В полицию его надо. – У одного из мужиков в руке телефон.
– Все в порядке. Следователь Мукаев – прокуратура. – Он достает из кармана удостоверение.
– Следовате-ель? – Они переглядываются. Кто-то говорит:
– Да вроде бы это сам Мукаев.
– Осматриваю место происшествия, – поясняет он.
– Опять, что ли, труп нашли? – Третий, что с пустыми руками, сплевывает и матерится:
– Когда ж вы маньяка словите, мать вашу? Дожили: бабы в парк боятся ходить! Куда вы смотрите, полиция?
– Вот сюда и смотрим, – оправдывается он.
– Да разве вы работаете! Взятки только берете и преступников выпускаете! Так твою… – ругается и владелец мобильного телефона. – Вспомнил я тебя, следователь. Тачка у тебя крутая. А откуда?
– Какая тачка? – пересохшими губами спрашивает он.
– Да брось! У меня братан охранником на стоянке работает, так я к нему недавно забегал и с тобой столкнулся. Скажи еще, что это не твой «мерин»! Преступников, значит, выслеживаешь! А они на тебя посмотрят-посмотрят, и опять за свое. Сколько же тебе дали за то, чтобы ты их подольше ловил?
– Ладно вам, мужики, – примирительно говорит он. – Поймаем, обязательно поймаем.
Они скалятся. И не верят. Слухи-то ползут! Город в страхе, а маньяк на свободе. Он спешит уйти.
Куда теперь? Домой, к Зое. Надо все хорошенько обдумать. Кажется, он нащупал верный след. Пора реабилитировать следователя Мукаева. Но откуда у него такая машина? Правы мужики-то! Это они еще о деньгах не знают!
Вечер
Вроде бы отдышался, успокоился. Отпустило. Зоя с улыбкой накрывает на стол. Есть ему не хочется. Но посидеть, поговорить надо.
– Испугалась? – спрашивает он.
– Прогноза погоды на завтра испугалась. Штормовое предупреждение передали. Представляешь? Это что будет-то?
– Ну свалит пару деревьев, – пожимает он плечами. – Не страшно.
– Ох, как бы крышу в деревне не снесло!
– Умница.
– Что?
Зоя просто клад. Откуда знает, что ему не хочется сейчас говорить о приступе? О чем угодно, только не о младенце в могиле и не о матери. Говори, милая, говори! На даче надо починить крышу, пылесос сломался, девочки пойдут в школу первого сентября. А сейчас еще только июнь. Так почему же она о школе?
– …Ваня, ты бы туда сходил.
– Зачем?
– Головешки переходят в пятый класс.
– В пятый? Им же десять лет! Почему в пятый?
– Ты, Ванечка, все забыл. Они начальную школу закончили в этом году. Им бы английский учить – на курсы год ходили. А у них будет немка.
– Ну и что?
– Надо бы в другой класс или попросить, чтобы учителя поменяли.
– Ну а я-то здесь при чем?
– Сходи, Ваня, к директору.
– Постой. – Он вдруг сообразил. – А ты в какой школе работаешь?
Зоя краснеет:
– Номер один. Недавно перевелась.
– Почему?
– Ваня! Ну зачем сейчас об этом говорить?
– А почему девочки не там учатся? Не в твоей школе?
Она торопливо начинает объяснять:
– Понимаешь, дорогу надо переходить. Я боюсь из-за этого. Дашка-то спокойная, в вот Машка… Пусть уж они во вторую школу ходят. Зачем их переводить?
– А тогда почему ты оттуда ушла? – продолжает допытываться он.
– Да ну тебя, Ваня! – Зоя машет рукой. – В самом деле! Как будто вчера на свет народился! Ой! – зажимает ладошкой рот.
Он народился на свет не вчера. Шестнадцать дней назад. Если быть точным, то еще плюс месяц, который он вычеркнул из жизни, как не представляющий интереса для Дела. У Зои это, видимо, больное: работа и учеба ее детей.
– Хорошо, я схожу, – кивает он. – Где эта школа?
– Ты ж в ней учился!
– Ах да!
Значит, та самая, мимо которой он каждый день ходит на работу. А почему Зоя не может пойти и договориться с директором? Она сейчас в отпуске, он же работает. Значит, что-то там есть для нее неприятное. Не может, значит, не может. Хватит об этом.
– Ну что? Спать?
– Так рано же еще, Ванечка!
– Для чего рано? – улыбается он.
Он уже соскучился. Это его первое везение, счастливый лотерейный билет: любить того, кто любит тебя. Гармония, которую он так долго пытался найти, но не мог. И потом: он отдает долги. За те годы, что здесь не появлялся. Это важно.
…Он смотрит сверху, приподнявшись на локтях, в ее глаза. Один карий, другой голубой. В одном ночь, в другом светлое солнечное утро. И эта женщина казалась ему некрасивой? Не так надо было смотреть. Не так…
– Зоя…
Она уже никуда не спешит. Целует его неторопливо, он так же неторопливо отвечает. Эта ночь никуда не будет записана, ни в какие активы, но она ему нужна так же, как и ей. Столько лет она одна! А женщина устает быть сильной. Он вспомнил вдруг мать. И тут же простил ее. За то, что вышла замуж, и сын стал для нее первым, но после мужа. Хотя за могилу с безымянным крестом не простил. Не смог.
День семнадцатый, утро
Утром Зоя сказала, что в школу муж может зайти по дороге на работу.
– Так рано? – удивился он.
– Она, похоже, оттуда и не уходит, – надо слышать, каким тоном Зоя сказала «она»!
Он послушался, а по дороге все гадал: в чем дело? Что произошло между директором и его женой? А вот и школа. Говорят, он здесь учился. Поднимает голову, смотрит на окна. Где кабинет его классного руководителя? Где окна, в которые он с тоской (как говорят) смотрел в начальной школе? Не помнит. Нерешительно входит. Здесь ему все незнакомо. Половина девятого, утро, техничка влажной тряпкой протирает полы.
– Тебе чего, милок?
«Милок» – это он, следователь прокуратуры Мукаев.
– Мне бы директора, – «тетенька», «бабушка», «гражданка»? Он делает паузу, во время которой «тетенька» его рассматривает. Он же переминается с ноги на ногу, словно школьник, которого не пускают без сменной обуви.
– Как подымешься на второй этаж – прямо по коридору. Там увидишь.
Поднимается через ступеньку, торопясь. Вот это хорошо, вот это правильно: вешать на двери таблички! «2-й «Б», «3-й «А»… «Учительская»! Стучится, потом заглядывает:
– Можно?
– Да-да, войдите.
Женщины с удивлением смотрят на раннего посетителя. Одна пожилая, в пестром летнем платье, больше похожем на халат, другая лет сорока, одета в модный светлый костюм. Кто же из них грозный директор? Смотрит на ту, что помоложе:
– Мне бы к директору. По личному вопросу.
Как она посмотрела! Словно хлыстом ударила! Иван даже отшатнулся. Что такого он сказал? Кажется, опять попал впросак. Он видит слева еще одну дверь, на которой табличка: «Директор». Сразу туда, что ли?
В этот момент дверь открывается, на пороге возникает молодая женщина на вид лет тридцати. Высокая, сухощавая, прямая как палка. Брюнетка, черты лица резкие, брови густые, чуть ли не сросшиеся на переносице.
– Меня спрашивают?
И вот она видит его, следователя Мукаева. Лицо женщины медленно начинает краснеть. Краснеет она некрасиво: рваными пятнами. И не загорела совсем, несмотря на палящее солнце. И без того некрасивая, она еще больше дурнеет.
– Вы директор? – спрашивает он и улавливает едва заметный кивок. – Тогда я к вам. По личному вопросу.
Ее коллеги смотрят на них, открыв рот. Немая сцена.
– Да-да. Заходите.
Директриса пятится в кабинет, такое ощущение, что она задыхается. Ей вслед та, что помоложе, кричит:
– Валентина Владленовна, а нам в два часа можно уйти?
Невнятный ответ, нечто похожее на «да хоть сейчас». Женщины со значением переглядываются, и тут только он натыкается взглядом на буквы помельче, под словом «директор» «…школы Валентина Владленовна Цыпина». И тут наконец до него доходит.
Ах ты Зоя, Зоя! Нашла, кого послать на переговоры с директором школы! Конечно, ты не хочешь больше здесь работать. Не можешь. С тех пор как директором стала Валентина Цыпина. Отношения у вас сложные. Вы следователя Мукаева не поделили.
Как она смотрит на него, эта Валентина Владленовна! Как смотрит! «Бывают и люди-лебеди». Он мучительно думает, что бы такое сказать? Начинает издалека:
– Вы слышали, должно быть, что со мной случилось?
Прокурорская дочка молча кивает.
– Поэтому я заранее извиняюсь, что не помню многих событий. Почти ничего из прошлой жизни.
Она снова кивает. И как смотрит!
– Пожалуй, я закрою дверь. – Он берется за ручку и тут же слышит отчаянное:
– Не надо!
Ей трудно держать себя в руках. Остаться с ним наедине за закрытой дверью?! Да по городу тут же поползет сплетня! По горлу Валентины Владленовны прокатывается комок. Она медленно приходит в себя:
– И как ты… вы… себя чувствуете?
– Плохо. Нет-нет, физически вполне… – Кажется, она готова бежать в донорский пункт, сдавать кровь, если ему прописали переливание. Причем отдать всю, до капли. Господи ты боже мой! «Люди-лебеди»! Беда с вами прямо. Беда.
– Я насчет своих девочек. Жена стесняется.
– Да разве я… Почему Зоя… Анатольевна не захотела со мной работать?
– Не знаю. То есть не помню. Я по делу. Я бы хотел, чтобы девочки учили английский. Они год занимались на подготовительных курсах. А их классу, говорят, дали учительницу немецкого языка.
– На курсах английского? Я не знала! У нас сильный преподаватель немецкого языка! Я хотела как лучше… Но если надо английский… Почему… Зоя Анатольевна не позвонит? И к тому же у нас в школе по-прежнему есть вакантное место учителя биологии. Я никого не беру.
– Почему?
– Иван… – Валентина Владленовна косится на открытую дверь. Там, в учительской, две пары любопытных ушей.
– Извините. Одну минуту.
Он решительно идет к двери и демонстративно ее захлопывает. Ну все: завтра весь город будет знать.
– Ничего, – успокаивает он Валентину Владленовну. – А то я устал вещать на аудиторию. То, что я хочу сказать, предназначено только для вас.
Теперь она бледнеет. Рваные красные пятна медленно сходят со щек. Лепечет:
– Я только хотела сказать, что зла не держу. Зое… Анатольевне не стоит меня бояться. Ведь ей теперь будет неудобно. Она в одной школе, дети в другой. Я все понимаю.
– Ты… вы… в самом деле уже не… – Неужели он так с ними поступил? С Русланом, с Лесей, с Валентиной Цыпиной? Неужели в нем была такая страсть к разрушению? Зачем? Кому от этого стало хорошо? Да всем плохо.
– Да-да. Все прошло, – кивает она.
– Я недавно расстался с Лесей, – неожиданно говорит он. – Вся эта история была нелепой ошибкой. Я имею в виду события десятилетней давности. Не понимаю, почему Руслан с нами не поехал? Ничего бы не случилось.
– Он был на похоронах. Тетка умерла в Первомайском.
– Где?!
– В Первомайском, – удивленный взгляд. – С тобой в самом деле все в порядке?
– Не очень. Память возвращается с трудом. А сейчас?
– Что сейчас?
– Она же, наверное, оставила наследство? Его тетка? Кому? Руслану?
– Ну да. Все случилось внезапно. Мы собирались на пикник вчетвером, – говорит она почти спокойно. – И вдруг звонок из Первомайского. Мать вырастила Руслана одна, он глава семьи, единственный мужчина в доме. Кому, как не ему, заниматься похоронами?
– Хороший человек. Я имею в виду Руслана.
– Да. Хороший.
– И друг замечательный.
– Да. Хотя… Переживал очень. Ведь это любовь. Я думала, он ее убьет. Лесю. Изменила.
– Но ведь… Это же я виноват!
– К тебе у него особое отношение. Ведь если женщина не захочет…
– Ну да. – Как она деликатна, Валентина Владленовна! – Значит, по версии Руслана, во всем виновата Леся?
– Разве… Разве… Если женщина действительно любит, она будет… будет ждать всю жизнь. Даже если нет никакой надежды. А иначе это не любовь… Разве не так?
– Я не знаю. Мне не встречались такие женщины. Верные. – Ловит ее взгляд и соображает: что сказал-то сейчас? И кому? Но это правда. Ему не встречались. – И кому отписано наследство? – деловито спрашивает он, пытаясь повернуть разговор в другое русло.
– Руслану. Мать, кажется, оформила на него дарственную. Прямая наследница она. У нас в городе все про всех знают, – пытается оправдаться Валентина Владленовна. – Ведь он каждый год в мае едет туда сажать картошку. Участок большой, целых сорок соток.
– Сорок? Это много.
Значит, два года назад, в мае, Руслан тоже сажал картошку в Первомайском. А потом там нашли женский труп.
– Как вышло, так вышло, – вздыхает она. – И… давно это было. Я слышала, Леся уволилась.
– Я тоже. Слышал. Но не от нее. А в чем причина?
– Кто знает? Папа вряд ли вернется на работу, а она не хочет быть под другим начальником.
– Что ж. Это ей решать. Значит, мы договорились насчет моих девочек, Валентина Владленовна?
– Конечно. Я всегда рада помочь.
– И Зое я обязательно скажу о том, что в этой школе все еще есть вакантное место учителя биологии. Ей так будет удобнее. И… всем нам.
Вместе, рука об руку, они идут к двери. Так и стоят на пороге, прощаясь.
– Удачи тебе в новой должности, – это он специально для тех, что сидят в учительской и прислушиваются к их разговору.
– Спасибо за папу, – торопливо говорит Валентина Владленовна. – Врачи говорят, что он будет жить. Если бы не ты…
– Я сделал все, что мог. Я рад, что Владлену Илларионовичу лучше.
На этом они с Валентиной расстаются. Кажется, друзьями? Одно дело сделано. Что дальше? Трудный разговор предстоит. Но откладывать его не стоит. Хватит уже откладывать.
Ближе к полудню
Здание прокуратуры похоже на растревоженный улей: отсюда по городу ползут слухи. Они касаются болезни Цыпина, его скорой отставки и беспричинного увольнения красавицы-секретарши. Следователь Мукаев вновь герой дня. Жители Р-ска уверены: он знает все. И ко всему причастен. Что ж, они правы. Он спасается в кабинете за запертой дверью. Напрасно туда стучит Алеша Мацевич, напрасно звонит телефон. Следователь Мукаев занят. Ему предстоит важный разговор. Свисток прав: им пора наконец поговорить по душам. Выяснить отношения. Сколько можно темнить?
Мобильник Руслана не отвечает. Иван позвонил ему на работу, спросил капитана Свистунова. Сказали: у него выходной. Взял уголовное дело, внимательно перечитал все, что касалось убийства в Первомайском. Случилось это на майские праздники, когда народ не столько отдыхает, сколько вкалывает на дачах и в подсобных хозяйствах. Горячая пора. Труп нашли не сразу, спустя неделю. А точнее, через шесть дней. И то лишь потому, что старательно искали. Остальные женщины были либо одинокие, либо запойные. К их загулам и внезапным исчезновениям давно уже привыкли. Жительница же Первомайского была замужем. Муж-то и спохватился, когда Катерина не пришла ночевать. Поначалу он грешил на соседа, обвиняя его и жену в прелюбодействе. Но сосед сказал, что Катерина пошла в соседнюю деревню. В Горетовку к тетке, самогоном разжиться на дармовщинку. Отправилась пешком, напрямки через лес, отделявший Горетовку от Первомайского.
Нашли ее в рощице, в неглубокой яме, закиданной лапником, Катерина не дошла до Горетовки каких-нибудь полкилометра. Характерный удар в шею и десять колото-резаных ран на груди, в области сердца. Протокол осмотра места происшествия, фотографии, допросы свидетелей… Эти листы он изъял из дела и сунул в карман. Потому что знал: он не собирается здесь оставаться. Юриспруденция – это не его. Надо уничтожить следы, перед тем как навсегда покинуть этот кабинет. Интересно, почему же пропали только протоколы допроса Игната Хайкина? А потому, что Хайкин видел убийцу. Наверняка. И назвал его имя. А потом был так запуган, что признал себя маньяком.
Сначала Иван пошел к Руслану домой. По телефонному справочнику выяснил адрес. Память так ничего и не подсказала. Это странно: он без труда добрался до офиса фирмы «АРА», но не вспомнил, где живет друг детства.
В дверь звонил долго, но ему никто так и не открыл. Оглянулся, услышав шаги на лестнице. Молодая женщина с лицом, покрытым коричневыми пятнами, останавливалась на каждой ступеньке, тяжело дыша. Ей мешал огромный живот. Увидев в ее руках сумки, он тут же вызвался:
– Давайте, я вам помогу! – и легко подхватил поклажу.
– Иван?
Выходит, они с ней знакомы? И как же ее зовут? Руслан женат уже три года. Следователь Мукаев был в его доме частым гостем. Наверняка. Ну и как зовут его жену? Что за штука такая, память? Даже пин-код вспомнил, а имя жены лучшего друга – никак.
– Ты к Руслану? А он в гараже, чинит машину. Мы в деревню собрались.
– В Первомайское?
– Ну да. На природу. В городе я задыхаюсь.
– Да, вам надо за город, – он покосился на ее огромный живот. – Когда рожать?
Она покраснела. Опять не то сказал? Он просто хотел предупредить. Ему не понравилось ее отечное лицо и такие же ноги. Напрашивается диагноз… Угроза выкидыша? Обойдется. Срок большой, ребенок выживет. Но поберечься надо.
– В конце лета, – опустив глаза, сказала она и полезла в карман за ключом.
– Я думаю, это случится раньше. «Скорая» в Первомайское быстро приезжает? Впрочем, Руслан на машине. Довезет.
Она еще больше покраснела. Как же ее все-таки зовут? Лена, Лида, Лада? Поставил сумки на калошницу в прихожей и поспешил уйти. Ему не терпелось объясниться с Русланом. Его жена ждет ребенка. Это все меняет. Неужели следователь Мукаев перед отставкой засадит за решетку лучшего друга? А то и пожизненное за такое светит! Десять трупов! В особо изощренной форме. Что там в кодексе прописано? «Как поступил бы тот Ваня Мукаев, я знаю. А как поступит этот?» И в самом деле: как поступит этот?
Он идет к гаражам. Свой помнит, это уже из новой жизни – Зоя показывала. У соседнего ворота распахнуты настежь. Возле них стоят красные «Жигули», под днищем – домкрат. Из-под машины торчат ноги Руслана в старых кроссовках. Слышится скрежет гаечного ключа и отборный мат. Друг детства пытается починить машину.
– Руслан!
– Кто здесь?
Свистунов вылезает из-под машины, лицо у него грязное, руки в масле.
– О! Ваня! Здорово! – протягивает руку, вытерев ладонь о штаны. Не пожать ее он не может. – Слушай, подержи мне гайку ключом? А? Отвернуть никак не могу.
– Я поговорить пришел.
– Так срочно? – усмехается капитан Свистунов.
– Это посрочнее, чем твоя гайка.
– Не скажи. Мне в деревню сегодня ехать. Обещал жене, что к обеду успею, а она, сука, приржавела. Гайка.
– В Первомайское ехать?
– Ну да.
– Там ведь тоже, кажется, женщину убили.
– Кажется?!
– Все на тебе сходится. – Хватит ходить вокруг да около! Время у них с Русланом вышло. И он говорит размеренно, не отводя взгляда от лица друга детства. – У тебя участок в Первомайском, на День Победы ты картошку сажаешь. Два трупа нашли в этом парке, – он кивает через плечо. – А у тебя здесь гараж. И Хайкина ты летом искал. Он – важный свидетель. И потом, ты же сам сказал, что я покрывал близкого мне человека. Выходит, тебя. Я изъял последние листы из уголовного дела, потому что не хотел тебя сажать. Но я пришел сказать, что ничего не изменилось. Вот они, протоколы. Убийство в Первомайском. Возьми их себе, – он полез в карман.
Вид у Свистунова странный. Вроде бы он… Улыбается?!
– Значит, Ваня, поймал маньяка?
– Нет. Не буду ловить, – сердито говорит он.
– Потому что я твой друг?
– Да. У тебя ребенок скоро родится. Я не могу.
– Вот оно как. Значит, не ошибся я в нашей дружбе. И когда ты меня кинулся закрывать, голову мою к земле пригибал, понял, что не ошибся.
– Не надо об этом, – морщится он.
– Нет, ты погоди! Давай-ка в гараж зайдем.
Чего ему надо, капитану Свистунову? В руке он держит тяжелый гаечный ключ. Да все равно! Все равно он, следователь Мукаев, умер… Заходит следом за Русланом в прохладный гараж. На улице пекло, а говорили: гроза! Где же они, тучи? Руслан прикрывает ворота:
– Здесь хорошо. Прохладно. Ты забери свои бумаги, Ваня. Спрячь. Никого я не убивал.
– Как же так? А Леся?
– При чем здесь Леся? – морщится Руслан. – Ну кричал я тогда сгоряча, что убью или отомщу. Боль кричала, не я. Ну не любила она меня. Не любила. Так что ж, убивать за это? Если мы всех, кто нас полюбить не в состоянии, будем убивать… Кто жить-то тогда будет, Ваня?
– А Первомайское?
– Вот с этого и начнем. Только ты держись. Я еще на кладбище хотел все рассказать, а тебе вдруг плохо стало. Садись, слушай. Значит, два года назад в деревеньке Первомайское, что километрах в трех от Горетовки, нашли труп. После десятилетнего перерыва. А незадолго до этого, как раз в день убийства, произошла со мной престранная история. Принял я, конечно, на грудь с устатку-то. Такой огородище засадить, это тебе не шутка! Ну и вмазал полстакана спирту неразведенного. Хорошая штука: голова утром не болит. Когда повело, пошел прогуляться. Погода была уж больно хороша: начало мая, первая зелень. Бродил я, бродил, а потом решил добавить и двинулся за самогонкой в Горетовку. Славится она там на весь район. Хороша, сука! – сплюнул Руслан. – В общем, пошел. И померещился мне вдруг в Горетовке не кто иной, как Ваня Мукаев. Вроде как мимо прошел. Я к нему с объятиями, а он даже «здрасте» не сказал. Так мимо молчком и прошел. Я тогда подумал, что перепил. Мол, галлюцинации.
– Что-то я не пойму…
– А ты, Ваня, слушай, слушай. Потом в рощице возле Горетовки нашли труп. Мы с тобой поехали на место происшествия, и ты после этого взялся за дело маньяка и поклялся, что его раскроешь. Дело громкое, лавровых венков пропишут – головы не хватит носить. Ты всегда был тщеславным. Потому я тебе и уступал. Стали мы с тобой вместе работать. И когда два трупа в нашем парке нашли, тоже ничего не изменилось. А потом вдруг ты затаился. Что случилось? Я ничего не понимал. До тех пор, пока не нашел занятную схему. Ты ее выронил из кармана, будучи в сильном подпитии. А я подобрал да глянул. Убийца-то из Горетовки.
– Ну да. Он окончил школу восемнадцать лет назад. Тогда-то и убили эту… Как ее? Светлану? Первая жертва маньяка. Потом два года перерыва – армия. Дембель – и новый труп. Институт, «летние» трупы перед осенним семестром. Эта схема?
– Вспомнил? Ну слава тебе!
– Значит, надо было только поехать в Горетовку, взять список выпускников и проверить их биографии?
– Вот именно. И это ты сделал раньше меня.
– И я вышел на Сидорчука, да?
– Нет. Может быть. Не знаю. Я ведь там тоже был, Ваня. Когда понял, что ты ничего не скажешь, поехал в Горетовку сам. Нашел учительницу – пенсионерку, попросил у нее фотографию того выпуска. А она и говорит: «Как странно, был недавно Ванечка Саранский, он ее и забрал. Только вел себя, словно чужой, и очень удивился, что я его знаю. Я, конечно, наполовину слепая стала, но его ни с кем не спутаю. И где, в конце концов, его собственная фотография? Неужели потерял? Ай-яй-яй!»
– Кого? Кто приходил? – пересохшими губами спросил Иван.
– Саранский. Иван Саранский, ее ученик. Само собой, что фотографию я достал. И увидел на ней то же, что и ты в свое время. Твое лицо. Среди выпускников того года, когда убили первую женщину, был парень, удивительно на тебя похожий. Ну просто копия. Одно лицо!
– Я же… я же оканчивал школу в Р-ске.
– Само собой. А кто тогда он? Иван Саранский? Просто человек, на тебя похожий?
– Значит, нас было двое? Так что мы, близнецы?
– А эксгумация? Когда я вчера увидел череп младенца в разрытой могиле, меня аж пот прошиб. Откуда? Не могло его там быть! По определению не могло. Ты же мне сам это говорил. Мать, мол, его оставила в роддоме или сразу же отдала на усыновление, но никому не сказала. Придумала, что умер при родах, чтобы люди не осудили, похоронила пустой гроб. Так нет же! Выходит, не пустой!
– А… кто ж там тогда? Кто? Что за ребенок?
– Черт его знает! Темная история. Ты, Ваня, понял все правильно, только не те знаки расставил. Там, где минус, должен быть плюс. Не ты меня покрывал, а я тебя. Потому что тоже знаю, что такое настоящая мужская дружба. Чего для себя не сделаешь, сделаешь для друга. Потому я и к Хайкину поехал. Да, я искал именно Игната. И в этом был на шаг впереди тебя. Я почему-то испугался, что ты его убьешь. Возьмешь грех на душу. И поехал поговорить с Игнатом по душам. Чтобы он показал в прокуратуре, что ничего не помнит про тот день в Горетовке, когда убили Светлану. Никого, мол, он не видел.
– А… он видел?
– Не знаю. Да, я на него давил. Но ты не убил Игната, ты привел его в прокуратуру под дулом пистолета. И стал допрашивать в одиночку. Я не знаю, чего ты от Хайкина хотел. Ну не знаю. Не знаю, почему убит Василий. Даже готов поверить, что действительно из-за забора. Перепились двоюродные братья и в пьяной драке… Но там, на пруду… Откуда ты все это взял?
– Не знаю.
– Когда ты исчез, я стал давить на Хайкина. Да, признаю: хотел, чтобы Игнат все убийства взял на себя. Так нам всем стало бы проще… Если б не твоя амнезия… – на этот раз Руслан правильно сделал ударение. – Ты хоть соображаешь, за кого тебя принял Сидорчук?
– Нет. Не соображаю.
– А я сразу понял. За своего одноклассника Ваню Саранского он тебя принял, когда в апреле месяце ты к нему в калитку постучал. Вот тебе и секрет паленой водки. Не мог же ты с потолка взять, что ее именно в Нахаловке по бутылкам разливают?
– А… откуда тогда?
– Когда подслеповатая школьная учительница приняла тебя за своего ученика Ваню Саранского, ты тут же смекнул, что сходство ваше и в самом деле поразительное. Первым делом тебе надо было выяснить, кто тот парень с фотографии. И ты навел справки. Дружил Иван Саранский с неким Илюшей Сидорчуком. А где теперь Илюша Сидорчук?
– В Нахаловке, – прошептал он.
– Вот именно: в Нахаловке. Строит огромный особняк. И ты нанес Илюше визит. Я так понял, что вы пошли в «Девятый вал» водку трескать. За встречу.
– Но зачем? Зачем я выдал себя за другого человека?
– Может, и не выдавал. Может, он сам к тебе с объятиями кинулся: «Друг детства! Здорово! Как дела!» Может, он напился да хвост распушил? Стал рассказывать про свое богатство? Насчет водки ты, всяко, был крепче. Он и ляпнул про паленку и про Цыпина. Про то, что тот берет взятки. Прихвастнул, одним словом.
– Как же он потом узнал, что я не Ваня Саранский, а следователь Мукаев?
– А ты про другого мужика забыл? Про того, что сидел? Не засек ли он вас вместе? Он-то не знает никакого Ваню Саранского. Зато, должно быть, знает следователя Мукаева, с которым когда-то имел дело.
– Он сказал об этом Сидорчуку, и тот понял, что ошибся?
– Потому Илья в тебя и стрелял. От отчаяния. Хозяин бы его по головке не погладил за разглашение ценной информации. И кому? Следователю!
– И где же тот, второй?
– Саранский?
– Да. Иван Александрович Саранский?
– А ты откуда отчество знаешь? – внимательно посмотрел на него Руслан. – Память вернулась?
– Нет. Не вернулась.
– А жаль. Потому что все, произошедшее с тобой потом, для меня до сих пор загадка. Последний раз я видел тебя на шоссе. Ты машину ловил. Как же оказался в Нахаловке? Зачем?
– Я был в черной кожаной куртке?
– В ней. Так что произошло?
– Тот труп в Горетовке…
– Саранский? Я так и думал.
– И кто его убил? Сидорчук? Почему?
– Видимо, перепутал.
– Сидорчук – левша, – упрямо сказал он. – И скрывает это.
– Значит, он и есть маньяк? Так, что ли?
– Да. Два года армии, потом институт. Я, видимо, его вычислил. И позвонил Цыпину. А сам поехал в Горетовку.
– А почему ты тогда Саранского хотел убить?
– Я? Хотел убить своего двойника? Что ты мелешь?!
– Не мелю. Зачем тебе зеркало в кабинете? А сигареты с ментолом? Светские манеры, отставленный мизинец, культурная речь, без мата. Я сам видел, как ты все это репетировал. Для того и зеркало в кабинете повесил. Что ты замыслил, Ваня?
– Я не знаю. – Он даже вспотел.
– Знаешь, почему я так долго молчал? Тебе не кажется это странным? Давно надо было отношения выяснить, а я все хожу вокруг да около, все приглядываюсь, сопли жую.
– Почему же ты молчал?
Они сидели в гараже на старых ящиках, смотрели друг на друга. Смотрели так, словно не верили в происходящее. Странная, почти мистическая история. Свисток все никак не мог собраться с мыслями, выдать последнее, решительное обвинение.
– Так почему ты мне ничего не сказал раньше? Чего ты ждал, Руслан? – нажал Иван.
– А кто ты?
– Я? Иван Мукаев, следователь прокуратуры…
– Это ты брось. Выучил уже, знаю. Я в больницу к тебе пойти не решался. Не показалось это странным? Друг детства и ни разу не навестил. Потому что боялся. Я догадывался, что ты хочешь его убить. Уж не знаю, кто он тебе. Двойник. Возможно, для того, чтобы скрыть следы, ты и репетировал перед зеркалом. Я, когда тебя увидел в кабинете первый раз после болезни, насторожился. Сначала решил, что ты придумал себе амнезию и теперь под дурачка косишь. Присматриваюсь повнимательнее: вроде он, а вроде и не он. Ну не Ванька Мукаев! Проблема в том, что я не знал того. Как он себя вел, как ходил, как разговаривал. Я знал только тебя. Лицо, фигура, улыбка – ну все твое. А поступки… Нет, не твои. Потом стали всплывать твои вещи. Главное, это удостоверение. Именно тебя, следователя Мукаева, ударили в доме Сидорчука по голове. Тебя неделю накачивали наркотиками, тебя выкинули без памяти на шоссе. Тебя подобрали, отвезли в психушку. Ты Иван Мукаев. Теперь спрашиваю: ты сам-то в это веришь?
– Не знаю. Иногда верю, иногда нет. Иногда в зеркало смотрю и сам себя спрашиваю: «Кто я?» Но ведь это же бред! Словно из двух разных людей получился кто-то третий. На обоих не похожий. Он странный человек, этот третий. У него есть вещи обоих. И он словно колеблется и никак не может выбрать, кем быть? Мукаевым или Саранским? Ты-то что думаешь, Руслан?
Свистунов поднялся, широко улыбнулся и хлопнул его по плечу:
– Не тушуйся. Ты – Ванька Мукаев, и точка. Просто ты стал как-то… честнее, что ли. Благороднее. Ну, забыл матерные слова. Ну водку перестал трескать. Жену вдруг полюбил. Бегать по утрам стал. Что в этом ненормального? И не в таком виде люди с того света возвращаются.
– Так что же мне теперь делать?
– Главная загвоздка на самом деле в пистолете. Я тебе уже говорил. Если бы мужчину, найденного в Горетовке, убили из пистолета следователя Мукаева, все было бы проще и понятнее. Я бы нашел способ тебя прикрыть. Ну сделал ты глупость, да и черт с ней. Кто не грешен? Но теперь есть только одна ниточка, за которую можно вытянуть правду.
– Сидорчук?
– Да. Илья Сидорчук.
– А про кассету ты ничего не слышал?
– Про какую кассету? – вытаращил глаза Руслан.
– Сам не знаю. Цыпин говорил. Кассета. А какая кассета? Они с Сидорчуком, видимо, по душам поговорили. Вэри Вэл что-то знает. Но он в реанимации, его трогать нельзя. Да, надо как следует обо всем этом подумать… Ну я тогда пойду?
– А гайку?
– Какую гайку?
– Жизнь-то, Ваня, продолжается. Мне сегодня надо в деревню.
– Извини, я забыл, как зовут твою жену. Встретились на лестничной клетке. Она мне: «Иван». А я все никак не могу вспомнить ее имя.
– Лена.
– Да. Наверное, Лена. Значит, это ты меня спасал?
– Так мы, Ваня, с тобой теперь того… Расплатились. Ведь ты меня собой закрыл.
– Да забудь ты про это!
– Нет. Не забуду. И то, что ты сказал, когда сюда пришел, тоже не забуду. Как странно получается: вроде соперничали всю жизнь, сколько себя помню, и бабу ты у меня увел. А все равно ближе тебя у меня никого нет. Что баба? Хоть бы и жена. Все равно ведь не поймет, потому что баба. И есть вещи, с которыми к ней не пойдешь.
– Это ты зря. Есть женщины, к которым можно со всем прийти. Я раньше этого тоже не знал. Может, потому и мучился?
– Крепко, видать, тебя зацепило, – усмехнулся Руслан. – В общем, считай, что экзамен сдан.
– Какой экзамен?
– На любовь. И позвони завтра. Обязательно позвони. Мы на Сидорчука облаву устроим. Никуда не денется, гад.
– Давай ключ. Отвернем гайку – и я пойду.
Он надел старую джинсовку Руслана, залез вместе с ним под «Жигули». Держал гайку ключом, а Руслан несколько раз ударил по ключу молотком. Каждый удар отдавался в голове болью. Неужели это из-за препарата, которым его накачивали в подвале дома Ильи? Ведь вот он, виновный, Сидорчук. Скрипнул зубами: убить гада.
– Ты чего, Ваня?
– Пойду. Помощь больше не нужна?
Руслан отрицательно качнул головой. Иван вылез из-под «Жигулей», снял куртку.
– Ваня, а где твой пистолет? – глухо спросил Руслан из-под машины.
– У меня на работе, в сейфе. Где ж еще?
– Ты смотри… Не балуй.
Он ничего не ответил, зашагал прочь. Сначала в прокуратуру. Надо как-то пережить этот день. Состряпать новое постановление на задержание гражданина Сидорчука Ильи Михайловича, теперь уже по подозрению в убийстве, подписать его у заместителя прокурора. Сказать, чтобы объявили в розыск, тем более что он нарушил подписку о невыезде: подался в бега. Пусть фотографии по городу расклеят, дадут информацию на телевидение. «Разыскивается особо опасный преступник. Приметы: рост…»
Хана тебе, гражданин Сидорчук. Камень с души свалился: Руслан никого не убивал. А значит, руки у следователя Мукаева развязаны. Ну что, Ваня? Пора вспомнить свои методы. Работать пора.
Ночь
Антициклон, с месяц неподвижно висевший над Московской областью, уходил наконец на восток. Уходил стремительно вытесняемый грозовыми фронтами. Они надвигались со всех сторон. Черные тучи, собравшиеся в одночасье, словно дым от гигантского костра, всю вторую половину дня клубились в небе над городом. Гроза разразилась лишь ночью, но какая!
За месяц нестерпимой жары воздух, казалось, высох до состояния сухого пороха, и теперь от малейшего электрического разряда, как от огонька спички, оглушительно взрывался. И когда Зоя погасила в спальне свет, там не стало темно: за окном сверкало беспрерывно, словно во время фейерверка в новогоднюю ночь. Только было не весело, а страшно.
– Господи, господи! – Ахала Зоя при каждом сполохе. – А как же в деревне? Как наши?
Он тоже переживал за детей, но надеялся, что обойдется. Как и Зоя, все никак не мог уснуть, лежал, вздрагивая при каждой вспышке.
Все это было похоже на то, что творилось сейчас у него в голове. Порой даже в такт. Вспышка – и какое-нибудь яркое воспоминание. Только страх мешал сосредоточиться.
– Господи, господи!
Вечером он побывал на стоянке, сидел в черном «Мерседесе». После разговора с Русланом гордиться им перестал. Теперь он думал о нем с ненавистью: моя машина. И точно так же: мои деньги. Все это взялось из ночного кошмара. Из страшного сна. Он чувствовал, что и машина и деньги – это две болевые точки, давить на которые – значит причинять себе невыносимые страдания. Он совершил преступление. И хотел это исправить, когда шел к Москве.
Деньги. Что делать с деньгами? Они по-прежнему лежали в коробке из-под торта «Полет». Отдать Зое? Нет, нельзя. Это плохие деньги. Он мучается сейчас из-за них, а значит, и она будет мучиться. Пусть все остается как есть. Он только возьмет пистолет из машины. Вернее, уже взял. Как же все перепуталось у него в голове! Не мозги – каша. Одна только ясность: надо непременно уничтожить Сидорчука.
Кто такой Иван Саранский? Ведь это его машина. Как, каким путем получил ее следователь Мукаев? И снова боль, потому что с этим связаны неприятные воспоминания. Что-то особенно больное. Почему так похожи эти два человека?
«Это ваше лицо. Вы с ним родились…» А он? Он тоже с ним родился? Должно быть, так. Как же это случилось, мама? И почему в могиле лежат останки младенца? Кто он? Тебя можно понять, тебе было семнадцать лет. Зачем девочке двойня? Это же так тяжело, а родителям далеко до пенсии, помочь некому. Один выздоравливает, другой заболевает, один засыпает, другой бодрствует, нужны два комплекта пеленок, батарея бутылочек с детским питанием, коляска на двоих. Но почему же не сказать правду? Отдала, мол. Кому? Ему сейчас было бы проще, если б мать сказала правду. Он бы знал, куда ему ехать.
Так чья же это машина? Никто не ответит на вопрос, только он сам. Потому что остался один. Труп, найденный в Горетовке, опознать невозможно, но он-то знает, кем был убитый! Еще там, в лесу, знал, когда шел по раскаленной земле, словно вывернутой наизнанку.
Вылез из машины, запер дверцу.
– Так никуда и не поедете? – удивился охранник.
– Нет. В другой раз.
Дал ему еще денег. Много. Чтобы не задавал вопросов. Машина ему понадобится в ближайшее время. И вот эта страшная ночь. Кажется, задремал, хотя сполохи по-прежнему тревожат. Даже во сне: вспышка, грохот, краткая пауза, потом еще одна и почти без перерыва еще…
– Ваня!
– Да? Что?
– Телефон, Ваня!
Звонит мобильник следователя Мукаева. Сюрприз! Он хватает его со стола:
– Да! Слушаю!
– Следователь Мукаев?
– Да!
– Это Сидорчук. Илья Сидорчук.
– Си… А… откуда? Номер откуда узнали?
Сдавленный смешок:
– Хе-хе… Откуда… Когда в ресторане сидели, записал. Правда, не знал тогда, что со следователем пью. Думал – с другом детства. Поговорить бы нам.
– Пого… Вы где, Сидорчук?
– Дома. В Горетовке. Маму хотел повидать. А вы что, в розыск меня объявили?
– Вот именно. В розыск. Завтра по всему городу фотографии будут расклеены! «Разыскивается особо опасный…».
– Не-е-ет! Не нада-а-а!
– Приходи с повинной, Сидорчук!
– А в чем же я виноват? Меня сам прокурор выпустил. Владлен Илларионович.
– Ты приходи. Разберемся.
– Только не в прокуратуру. Поговорить бы нам, следователь.
– Где?
– Приходи завтра ко мне домой в Нахаловку. Я тебе секрет скажу. Только ты один приходи. Память-то твоя как?
– Никак.
– А у меня есть кое-что для твоей памяти. Только один. Понял? Не надо твоего рыжего. Боюсь я. Он глотку за тебя порвет.
– Хорошо. Во сколько?
– К вечерку. Только чтоб никого. Если надо, я сам сдамся. Но сначала должен с тобой поговорить.
– Значит, завтра в семь часов? Так?
– В Нахаловке в семь. А с маманей я попрощался.
Гудки. Облаву на него устроить? Ну уж нет. Сам лезет в петлю. По заявкам радиослушателей следователь Мукаев один, но с оружием. Хана тебе, Илюша Сидорчук. Теперь уже точно: хана.
– Ваня, кто это? – Зоя приподнимается на локте.
– Никто. Спи.
– Только ты помни, Ванечка: я без тебя умру.
– Ну-ну. Умрешь. Еще и замуж выйдешь.
– Не говори так! Не смей!
– Зоя, я плохой человек.
Нашел что сказать!
– А мне все равно, плохой или хороший. Любят не за это.
– А за что?
– Просто любят.
– Ты спи, Зоя. Спи. Это не страшно. – Поцеловал сначала карий глаз, потом голубой.
– А гроза?
– Пройдет и гроза.
Зоя прижалась к его плечу, затихла. Грохот теперь был тише, дальше. Дождь, который уже с час редко, словно птица по зернышку, тюкал железный карниз, обрушился вдруг стеной, и всю ночь за окном был шум водопада, льющегося на камни быстрой горной речки.
День восемнадцатый, около семи часов вечера
Весь следующий день на улицах Р-ска стояла стена дождя. Струи воды словно застыли, соединив землю и небо, по асфальту, бурля, бежала вода. Будто природа поставила себе задачу выбрать за сутки месячную норму осадков. Центр города находился как бы в котловане, на дне гигантской чаши. На это дно стекала вода с холма, где находился ресторан «Девятый вал», из нового микрорайона, из Нахаловки, тоже расположенной на возвышении, короче, со всей округи.
За весь день он никому, даже капитану Свистунову, не сказал, что встречается вечером с Сидорчуком. Того уже искали повсюду. Клеили ориентировки по городу, на щитах с объявлениями, но невозможно было разобрать ни буквы, потому что по стеклу, прикрывавшему бумагу, непрерывно лупил дождь.
В шесть вечера он, следователь Мукаев, достал оружие и заставил себя его осмотреть. С пистолетом были связаны неприятные воспоминания, будить их не хотелось. В магазине осталось два патрона. Он решил, что двух вполне достаточно. Взял пистолет в левую руку, попробовал прицелиться. Подержав оружие в руке, понял, что знает, как стреляют.
Положил пистолет во внутренний карман пиджака, взял черный мужской зонт и в другую руку ключи от своего кабинета. Минут двадцать ходил по кабинету взад-вперед с пистолетом в кармане и с зонтом в руке. Ходил и смотрел на часы. Без двадцати семь открыл дверь и переступил порог.
На улице было пасмурно, мрачно. Ноги моментально промокли, по зонту хлестал дождь. Пока шел к Нахаловке, старался не думать ни о Сидорчуке, ни о пистолете. Знакомая улица как будто вымерла. Ночью порывы ветра выдернули с корнем несколько деревьев, порвали провода, пленку на парниках, а на одном из участков, мимо которых он проходил, даже опрокинули беседку.
Люди отсиживались в теплых домах, пережидая стихию. Он сообразил, что в некоторых окошках свет какой-то странный, мигающий. Потом заметил «аварийку», рабочих в комбинезонах. Ругаясь, они восстанавливали порванные провода. Он понял, что в Нахаловке нет света. Прогноз вчера не ошибся, по местному радио передали штормовое предупреждение. Рабочие на чем свет стоит кляли разбушевавшуюся стихию.
В последнем доме на правой стороне улицы света не было. Калитка не заперта. Он нащупал в кармане пистолет и вошел на участок. Тишина. Поднялся по скользким ступенькам на крыльцо, щелкнул кнопкой зонта. Каркнув, как черная ворона, зонт хлопнул крыльями и закрылся. Вошел в дом, огляделся, пытаясь привыкнуть к темноте.
– Есть здесь кто? Сидорчук? Илья?
Сделал несколько шагов по направлению к двери, за которой была лестница на цокольный этаж, в подвал, где его держали с неделю. Нащупал ее рукой, толкнул. Опасность он почувствовал, как и тогда: всей кожей. Пригнулся, удар чем-то холодным, твердым, скользнул не по голове, а по плечу. Инстинктивно он развернулся, сам ударил, кулак попал во что-то мягкое, и раздалось тоскливое:
– А-а-а!
– Сидорчук? Ты?
– Я…
– Чем ты меня? Бутылкой?
– Ва-а-ня…
– Да зачем? Зачем?! Нет, второй раз не получится! Куда ты меня хотел?.. В подвал? Опять? Черт, темно-то как!
– У… у меня свечка…
Тогда он дернул Сидорчука на себя, стиснул, словно клещами, налившимися силой руками и резко толкнул вниз, в подвал. Тот загремел по лестнице.
– Бо-о-ольно!
Осторожно нащупывая ногой ступеньки, спустился сам.
– Ты где? А ну – подай голос, Илюша!
В темноте с трудом разглядел шевелящееся тело Сидорчука, ударил его наугад и повторил:
– Второй раз… не выйдет…
– Ты… Ты не Ваня. Не Саранский. Тот не бил. Никогда не бил.
– Конечно, нет. Я следователь Мукаев. – Он и сам сейчас в это верил. – Ты зачем меня сюда заманил? Убить хотел?
– Я… разве я могу… убить…
– Давай свою свечку. И зажигалку тоже давай.
Сидорчука он бояться перестал. Нет уж, второй раз голову не подставит. Перебьется господин Сидорчук. Да и бить Илюха не умеет. Он отошел, оставив его, зажег свечу, воткнул ее в горлышко пустой бутылки. Поставил это сооружение на пустой ящик. Света было мало, в подвале сыро, холодно. Земля вокруг словно набухла и теперь выдавливала воду в любые доступные ей полости.
– Ну поговорим?
– О чем?
– Сам звал. Какой он, твой секрет?
– Ты кто?
В таком свете Илюха Сидорчук стал еще уродливей. А взгляд у него почти безумный. Иван вдруг вспомнил Игната Хайкина. Того тоже от страха перекосило? Чего он так испугался?
– Сказал тебе: следователь, Иван Александрович Мукаев.
– Ты врешь. Все время врешь. А я в вас путаюсь.
– Иван Саранский, он кто?
– Мой… одноклассник. Друг детства. Вместе росли.
– Он где родился, этот Саранский?
– В Горетовке. То есть в Р-ске, в роддоме. Но в паспорте записано так же, как и у меня: поселок Горетовка.
– Кто его мать?
– Лидия Станиславовна, учительница биологии. Сейчас ей семьдесят семь, давно на пенсии.
– Так, – ему вдруг захотелось закурить. Нечего. Это успеется. Повторил: – Так. Значит, Саранский. И что, это ты ему завидовал?
– Да. Я… Завидовал, да. Ему девочки записки писали, передавали через меня. Он гордый был, Ванечка Саранский, звездный мальчик. Красавчик. Круглый отличник. А я Чуха.
– Кто?!
– Кличка моя, в школе – Чуха. Вроде как от Сидорчука, но уж больно обидная.
– А его? Его как звали? В школе?
– Никак. Звездный мальчик. Ну что ты смотришь? Что?! Я научился подделывать его почерк. Левой рукой все пишут одинаково. Я гадости девочкам писал. За него. У меня эта привычка на всю жизнь осталась. Как бумагу какую сомнительную подписывать, так левой. Чтобы не докопались потом. Банковские документы, годовые отчеты, накладные.
– Так вот почему ты протокол левой рукой подписал!
– Привычка. Сто раз повторяю: не левша я! Не левша! Я только пишу этой рукой.
– Ну ты сволочь! – Пузырь внутри закачался, Иван тряхнул Сидорчука изо всей силы. Тот вырвался, закричал:
– За что? За записки? Да плевал он на них! Его все это не интересовало. Он учился, не то что я. Я – Чуха. Через меня только записки любовные передавать, свидания устраивать. Я думал, выучусь, добьюсь всего. Славы добьюсь, денег. Урою дружка. А он вдруг, гад, на черном «Мерседесе» приезжает!
– Он… был в армии?
– Был, – скривился Сидорчук. – На МГУ замахнулся, а там таких талантливых пруд пруди. Звездных мальчиков. Ну и загремел в армию. Когда вернулся, год санитаром в местной лечебнице подрабатывал, вечерами зубрил. Поступил следующим летом в Первый медицинский.
– Так он что, врач?
– А я откуда знаю?! Врач. Как же. Врачи на таких машинах не ездят. Врач.
Сидорчук хмыкнул.
– А что вообще про него известно, про этого Саранского?
– Кому? Мне? Да ничего. Он, гад, скрытный. Не говорит, откуда деньги берет. Может, бросил свой институт. Врачи на таких машинах не ездят, – повторил Сидорчук.
– А мать? Его мать что говорит?
– Кому? Мне? А она сама что знает? Старуха из ума выжила. Ей все шпионы мерещатся. Мол, следят за ее Ванечкой, деньги хотят отобрать. Велит ему приезжать ночью, тайно. Денег он ей, конечно, много дает. У нашего выпуска традиция: собираться раз в год, в мае. На праздники, когда много выходных. Чтоб, значит, и выпить успеть, и опохмелиться. Звездный мальчик нас не баловал, не приезжал. Но два года назад вдруг объявился. Белым днем. Прикатил на черном «Мерседесе». Упакован по самое не хочу. И говорит мне: «В столице жить грязно, я природу люблю». Коттедж у него под Москвой. А адреса, гад, не дал. И телефона. Хоть бы визитку оставил. Ну конечно! Зачем ему какой-то Илюша Сидорчук! Это он, гад, подбил меня особняк строить. Ну не подбил. От зависти я. Мол, тоже не лыком шит. Когда ты пришел ко мне в конце апреля, я подумал, за кассетой.
– За какой кассетой?
– Я снимал вечер встречи выпускников. На видео. Заснял и его на «Мерседесе», в модном прикиде. Он вроде бы заинтересовался, сказал: как-нибудь зайду, сделай копию. И тут вдруг стук в калитку. Я с объятиями: «Ваня! Дорогой! Давно не виделись! А у меня сюрприз!» Приятные воспоминания двухгодичной давности. Ну и презентовал кассету. А это был следователь прокуратуры Мукаев. Ты то есть. Уж извини, что не на «вы». Никак не могу привыкнуть, что вас двое. А ты хи-итрый!
Сидорчук прищурился, погрозил пальцем. И повторил:
– Хи-и-итрый. Зачем тебе кассета?
– Послушай, он какой?
– Кто? – Сидорчук вздрогнул.
– Саранский. Иван Саранский.
– Как это какой? Ты ж запись видел! Ну вот как ты. Лицо, фигура.
– Что, похож?
– Одно лицо, – заверил Сидорчук. – Только меня тогда, в апреле, Илюхой назвал. Ванечка Саранский никогда бы не сказал «Илюха», только Илюша. Он такой. И бить бы не стал. В спину толкать не стал бы. И водку он не пил. Никогда. То-то я удивился! А потом обрадовался: и он стал, как мы все. Дурак. То есть я дурак. Он умный. То есть ты. Обознался. А так: похож.
– Похож настолько, что ты перепутал и убил его вместо меня?
– Я?! Убил?! Кого это я убил?!
– Послушай меня. Внимательно послушай. Недавно в Горетовке нашли труп мужчины, высокого роста. Труп обгорел, и опознать его практически невозможно. Но я догадываюсь, кто это. Ты его убил, да?
– Что ты, что ты, следователь! – Сидорчук даже руками замахал. – Что ты!
– Но ты же хотел? Когда понял, что ошибся, решил его убить. Так?
– Я только газом хотел его травануть. Мне сказали, что он память отшибает. Греха на душу не возьму, нет! Что ты, следователь!
– Но ты же стрелял в меня! Стрелял!
– С отчаяния я. Да и не попал ведь.
Вот тут Иван и достал пистолет. Потряс оружием перед носом Сидорчука:
– Хватит отпираться! Ты стрелял, да? Убил? Ты маньяк? Женщин ты резал? Ты?!
– Каких женщин?! Каких?!
– Я тебя сейчас убью. – Он старался говорить как можно спокойнее. Так страшнее. – Убью при попытке сопротивления властям. Твоими фотографиями весь город оклеен. Ты особо опасный. Как собака бешеная. Я тебя пристрелю. Видишь? Смотри сюда!
Он выстрелил поверх головы Илюши Сидорчука. Грохот был ужасный. Кажется, Сидорчук кричал, жалобно дзинькнуло стекло. Долго еще в подвале гудело, словно в пустой бочке, в которой взорвался порох. Им и пахло. Сидорчук совсем обезумел от страха. И в этот момент внезапно дали свет. Сначала Иван зажмурился, потом открыл глаза и осмотрелся. Они сидели вдвоем в огромном и почти пустом подвале, на ящике чадила парафиновая свеча. Сидорчук прошептал:
– Вот, значит, как вы в прокуратуре признания выбиваете, – и вдруг начал икать.
И тут в голову его, Мукаева, впервые закралось сомнение. Илюша ли убийца? Вспомнил Хайкина. Сидорчук на допросах у Руслана сломается, возьмет на себя все. Свисток его не выпустит, дожмет. Ради следователя Мукаева дожмет. Попал Илюша. Тот тоже это, кажется, понял. И от страха стал икать.
– Послушай, – Иван подвинулся к Сидорчуку. – В тот день, когда меня твой сообщник по голове ударил, ты дома был? В Нахаловке?
– До… ма…
– Весь день?
– Весь…
– Это все твои сообщники могут подтвердить? – кивок в ответ. – Значит, в Горетовке тебя не было?
– Н-нет.
– Но ты мог убить его раньше.
– М-м-м…
– Что?
– М-м-мать его с-спроси. В т-тот д-день Ив-ван п-приезжал. Он приезжал к ней. Жив был, – почти справился с дрожью в голосе Сидорчук.
– Что ты говоришь?! В тот день, когда на меня напали в этом доме, к Саранской приезжал ее сын? Так?
– Да.
– Но ты мог потом его убить. Точная дата смерти неизвестна.
– Зачем? Я же был уверен… Тебя ведь газом…
– Черт! Как же это узнать?
И вдруг Сидорчук очнулся:
– Я тебе адресок отдам. Сюрприз. Деньги я большие заплатил. Ты сходи. Был уже, но не помнишь. Ты снова сходи. Погоди, где она, бумажка?
– Какая еще бумажка?
Сидорчук стал торопливо шарить по карманам. Достал мятый листок в клетку, исписанный мелким почерком, обрадовался:
– Вот. Улица Парковая, дом 2, квартира восемь. Самойлова Татьяна Евгеньевна.
– Зачем она мне?
– Ты сходи, – настаивал Сидорчук. – Я тоже тогда пошел. Деньги большие отдал, но зато она все рассказала. Деньги всем нужны. Сходи.
– А пистолет? – вдруг вспомнил он.
– Какой пистолет? – отшатнулся Сидорчук.
– Тот, из которого ты в меня стрелял? В меня и Свистунова, когда мы Нахаловку штурмовали. Из него же убили Саранского. Да, судя по всему, Саранского. Не следователя Мукаева. Где ты его взял?
– У тебя в кармане, – тихо сказал Сидорчук.
– Где?!
– У тебя в кармане. Вместе с документами и ключами. Я запомнил этот брелок еще тогда, два года назад. Красивый. Серебряный дельфин с изумрудными глазами. Я сразу понял, что камушки настоящие. Если б я еще знал, где машина…
– А я пешком пришел, так?
– Пешком.
– Машину, значит, оставил на платной стоянке… И что мне делать? Что мне теперь с тобой делать?
В пистолете оставался еще один патрон. Убить бы его, Илюшу Сидорчука, и концы в воду. Почему-то он чувствовал, что лучше будет, если убьет. Тот тоже это понял, задергался:
– Не-ет. Я исчезну. Клянусь тебе: исчезну. Я ведь обо всем догадываюсь. Отпусти-и… Я в Горетовку… В Лимоновку, к тетке… Я в…
– Сиди пока здесь. Тихо сиди.
– Но как же? Фотографии же по городу? Ищут меня?
– Найдут – молчи. Ничего не говори о Саранском. И где взял пистолет. Я потом сам.
– Как же? – засуетился Сидорчук. – Что мне делать-то теперь? Что?
– Выйдешь – тебя пристрелят. Капитана Свистунова знаешь? Хорошо знаешь?
Илья вздрогнул и кивнул. Он же встал, подошел к лестнице, поднял с пола зонт. Пистолет засунул обратно в карман. Поднялся наверх, обернулся в последний раз, открыл дверь и сказал с нажимом:
– Все понял? Ты человек конченый. Ты в меня стрелял, это все видели. Свистунов тебе этого не простит. И подельникам твоим суд вряд ли поверит. Они к тому же, чтобы срок скостить, продадут тебя за милую душу. А мне поверят. И капитану. Понял? Быть тебе, Илюша, маньяком. На тебе все сходится.
Почувствовал, что все: он Сидорчука дожал. Тот сидел на ящике, обхватив голову руками. Закрыл дверь, но свет включать не стал, вышел на ощупь. На крыльце нажал на кнопку, неприятно каркнул черный зонт, раскрывшись, хлопнули крылья.
Шел, думая про Саранского. Вот он, оказывается, какой, его двойник: в дорогом костюме, с хорошими манерами, правильной речью, богатый, если имеет такую машину и загородный дом. Был. С хорошими манерами, богатый. А вдруг?.. Нет, он другой. И чем дальше, тем жестче. И чувствует себя следователем Мукаевым. Пройдет какое-то время, вновь станет самим собой. Это он погорячился, сказав Зое, что не представляет себя бабником, пьяницей и задирой. Сидорчука-то в спину как толкнул! А как дожал, припугнув оружием? Так кто же он, как не следователь Мукаев?
Тот же день, после десяти часов вечера
На улицах бурлили потоки воды, ноги мгновенно промокли, но он не обращал на это внимания. Шел и думал о своем двойнике. Почему они такие разные? И что на самом деле случилось в тот день, когда загадочно исчез следователь Мукаев? Очнулся, заметив на одном из домов табличку: «Улица Парковая». Достал прощальный подарок Илюши Сидорчука, сверился с его записями: дом 2, квартира 8. Кто она, Самойлова Татьяна Евгеньевна? Гадалка, что ли?
Пошарил рукой в кармане: деньги есть. Сидорчук сказал, что Самойловой нужно хорошо заплатить, тогда она все расскажет. Вскоре он звонил в дверь, обитую дешевым черным дерматином.
– Кто? – раздалось после короткой паузы.
– Татьяна Самойлова?
– Да. Кто это?
– Следователь Мукаев из прокуратуры. Я…
За дверью раздался отчаянный крик:
– О господи! Я все вам уже рассказала! Все! Ну сколько можно меня мучить?! Я ни в чем не виновата!
– Откройте, пожалуйста, дверь. Я вам все объясню.
– Не открою.
Он полез в карман, достал тысячную купюру, показал глазку:
– Денег хотите? Я знаю: вам нужны деньги.
– Да кому ж они не нужны?
Она посмотрела в глазок и загремела засовом. Дверь приоткрылась на длину металлической цепочки. Маленькая женщина лет шестидесяти, в платке, из-под которого смешными рожками выпирали пластмассовые бигуди, с неприязнью уставилась на стоящего на пороге мужчину:
– Что вы сюда ходите, как на работу? Какое преступление я совершила?
– Вам виднее, – уклончиво ответил он.
– Вы – следователь Мукаев? – Она все еще не собиралась его впускать.
– Да.
Татьяна Евгеньевна смотрела на него с недоверием:
– Вы меня не обманываете?
– Сколько раз я к вам уже приходил? Человек, похожий на меня.
– Похожий! Входите. Похожий.
Она отступила, и он вошел в тесную темную прихожую.
– Кто вы? – вновь спросила Самойлова.
– Не знаю. Со мной случилась неприятная история. После удара по голове я потерял память. – Он не стал вдаваться в подробности. Зачем?
– Значит, это правда. Кофе хотите?
– Чаю, если можно.
– Проходите на кухню.
Следом за Самойловой он прошел в такую же маленькую тесную кухню. Квартира была однокомнатной и малогабаритной.
– Одна живете? – спросил, присаживаясь на рассохшийся табурет.
– Одна. Разменялись с сыном. Со снохой не ужилась. Трехкомнатную квартиру улучшенной планировки разменяли на две. Так я очутилась здесь. На пенсию живу. Приходится подрабатывать, уколы на дому ставить.
Он понял намек и положил на стол тысячную купюру:
– Вот. Возьмите.
Она проворно схватила деньги. Купюра тут же исчезла в кармане ее засаленного халата.
– У вас действительно… амнезия? – спросила Самойлова, ставя на газовую плиту чайник. Чиркнула спичка.
– Да. Вы говорите, что я здесь уже бывал. А я ничего не помню. Ни вас, ни этой квартиры.
– Странно.
– А Сидорчук у вас был? Или вы встречались в другом месте?
– Сидорчук? Какой Сидорчук?
– Высокий худой господин неприятной наружности. Зубы желтые, прокуренные, череп вытянутый. Он тоже дал вам деньги. Кстати, адрес я получил от него. Он сказал, вам есть что мне рассказать.
– Но я уже все рассказала!
– Я потерял память, – терпеливо пояснил он. – Не могли бы вы повторить ваш рассказ?
– Что ж… Дело прошлое.
Она тяжело вздохнула. Налила чаю ему и себе, пододвинула вазочку с клубничным вареньем, поверху застыла пышная розовая пенка. Он смотрел, не отрываясь, на пенку. Детские воспоминания стерлись из памяти совсем. Но, кажется, он любил клубничное варенье, когда был маленьким. Самойлова поймала этот взгляд и сказала:
– Сын тоже… Любит пенки. Любил. Растишь их, растишь, а они… – Она махнула рукой, потом спохватилась: – Так вам, значит, все сначала рассказать?
– Да. Пожалуйста. Если не трудно.
– Не трудно. Мы, пенсионеры, любим вспоминать прошлое. А что нам еще остается? Все произошло лет тридцать назад.
– Тридцать пять, – мягко поправил он.
– Ах да! Вам лучше знать. Из тех, кто присутствовал при операции, я единственная знаю, как все было. Врач, который кесарил Инну Мукаеву, давно уже умер, нянечка еще раньше, анестезиолог переехала в Москву, говорят, недавно укатила в Израиль на ПМЖ. А зачем вам знать правду?
– Я хочу понять, что за младенец лежит в семейной могиле Мукаевых.
– Что за младенец? Ну слушайте.
День самый первый, вернее, ночь с тридцать первого декабря на первое января
Инночка Мукаева вот уже неделю лежала в роддоме на сохранении. Консилиум врачей каждый день собирался у нее в палате, все решали: кесарить – не кесарить? Брать на себя ответственность никто из врачей не хотел: случай был чрезвычайный. И то, что девочке семнадцать, и двойня, и кесарево сечение. Показатели в р-ском роддоме были хорошие, смертность младенцев и рожениц низкая, и это являлось предметом особой гордости начальства.
Все уже знали историю Инны и сочувствовали ей. Знали также, что она собирается отказаться от ребенка. От детей. Гинеколог Щукин, пальпируя огромный Инночкин живот, давно определил двойню. Неделю Мукаева лежала в больнице, и все это время врачи уговаривали Инночку не отказываться от ребенка. О двойне пока молчали. Зачем пугать и без того напуганную семнадцатилетнюю девочку?
– Все равно оставлю здесь! Оставлю! – упрямо твердила она.
Родители Мукаевой, люди нерешительные, и сами не знали, как поступить. Нежданно-негаданно на их красавицу и умницу дочь, отличницу, примерную ученицу, свалилась беда. До сих пор с Инночкой не было проблем, училась без понуканий, домой поздно не возвращалась, мальчики ее по вечерам не провожали, на телефоне часами не висела. И вот – на тебе!
Родители Инны не знали, что делать с ребенком. Стать в семнадцать лет матерью-одиночкой – позор, клеймо на всю жизнь, в маленьком городке все на виду, не спрячешься, не затеряешься. Оставить дитя в роддоме – тоже будут шептаться. Но оставить проще, пошепчутся и забудут. А ребенок, который неотлучно будет находиться при юной матери, о позоре забыть не даст. Пусть уж сама решает.
Новогодняя ночь не обещала быть хлопотной для персонала. Правда, с вечера Инночка жаловалась на тянущие боли в животе и ноющую поясницу. Но подумали – потерпит до утра, а там, бог даст, родит сама, операции не потребуется. Женщин в р-ском роддоме в это время лежало немного, словно все они решили переждать, пока закончатся новогодние праздники, встретить их дома, а потом уже рожать. В обед привезли роженицу, осмотрев которую Щукин поморщился и с недовольством сказал:
– Будут проблемы. Первородка в сорок два года, да с таким букетом болезней! Нахлебаемся мы с ней. Праздники бы дала спокойно встретить.
Женщину привезли из Горетовки, большого поселка в тридцати километрах от Р-ска. По слухам, которыми тут же наполнилась больница, в сорок лет она, столичная штучка, выскочила замуж за горетовского агронома и уехала к нему жить. А познакомились они в Первопрестольной, куда агроном поехал за премией. Горетовский колхоз стал в районе первым по показателям.
И вот спустя два года жена агронома собралась рожать своего первого ребенка. Была она субтильной, узкобедрой, с маленьким личиком и тонкими, как спички, руками. Огромный живот, казалось, и жил своей собственной жизнью. У женщины уже начинались схватки, но Щукин рассчитывал, что так же, как и Инночка Мукаева, она потерпит до утра, а первого января родит сама.
– Одной семнадцать, другой сорок два, и обе первородки, – мрачно шутил Щукин. – Пойду, подремлю. С Новым годом тебя, Петр Сергеевич!
В три часа ночи его подняла перепуганная нянечка:
– Петр Сергеич, вставайте! Петр Сергеич! Инночке совсем плохо! Да и другая похоже, рожать собралась!
Когда Щукин узнал, что у Инночки отошли воды, он переполошился. Настоящих схваток так и не было, и близнецы могли задохнуться. Пробовали колоть стимулирующие препараты – не помогло. Инночка никак не хотела рожать сама. Или не могла.
– Кесарить! – решил Щукин. – Срочно вызывайте бригаду! А я вторую пока осмотрю.
Как опытный врач, Петр Сергеевич понял все сразу:
– Давно мучаешься?
– Со вчерашнего утра.
– А что ж ты молчала?! Ну женщины! Русские женщины! Скоро уже головка покажется, а она молчит! Орать надо, дура! Во весь голос орать! Это ж надо! В родильную ее, живо!
Вот теперь все поняли, что ночь будет бурной. Вызванная в роддом старшая сестра срочно готовила Инночку к операции. Вторую женщину отвели в родильную палату.
Петр Сергеевич нервничал, и те и другие роды были сложными. И в одну ночь! Врач-анестезиолог, нащупывая вену на тонкой Инночкиной руке, пыталась ее подбодрить:
– Все будет в порядке. Не волнуйся. Считай вслух. Раз, два, три…
– Раз, два, три… – покорно повторила бледная от страха Инночка.
Вскоре она заснула, и Петр Сергеевич приступил к операции.
– Двойня! – ахнула старшая сестра, внимательно следившая за руками Щукина. Весь персонал роддома был в курсе Инночкиных колебаний.
– Я так и знал, – хмуро заметил Петр Сергеевич. – Ничего. Обойдется. Уговорим.
Когда он заканчивал шов, прибежала нянечка из родильной палаты:
– Петр Сергеевич, там, кажись, головка уже показалась!
Щукин оставил Инну и побежал ко второй роженице. Едва глянул, сразу понял – беда. Роды тяжелые, а женщина слишком уж терпелива. Ей бы кричать, чтобы на весь город было слышно, а она едва попискивает. А какие у нее узкие бедра! Где же там ребенок поместился? И как развивался?..
…Щукин принял мертвого младенца и заорал благим матом:
– Татьяну Евгеньевну! Живо!
– Умер?
– Задохнулся.
Это было настоящее ЧП! Мертворожденный ребенок в р-ском роддоме! Нянечка, причитая, кинулась в операционную. Вскоре все четверо были здесь. Инночка Мукаева еще спала на операционном столе, а в родильной палате врачи пытались вернуть к жизни новорожденного младенца. Но тщетно.
– Мертвый. Конец. Пуповиной удушило, – Щукин испытал настоящее потрясение. Он понимал, что значит для сорокадвухлетней женщины этот ребенок.
Видел же, что роды протекают тяжело! Надо было кесарить! Виноват. Вот они, новогодние праздники!
– Петр Сергеевич, это патология, – тихо сказала анестезиолог. – Вы не виноваты.
– Что? – пролепетала роженица. – Как? Как это мертвый?
И потеряла сознание.
– Героическая женщина, – сказал Щукин. – А ведь ей больше не родить. Никогда. Не в ее возрасте и не с такими болезнями.
– Но это же… это несправедливо, – торопливо заговорила Самойлова. – Молодая откажется от одного ребенка, наверняка ведь откажется, а этой, эта…
Все ее поняли. Петр Сергеевич мрачно сказал:
– Конечно, она всегда может подать документы на усыновление… Да знаю я этого Саранского! Наслышан! Мечтает о сыне, о наследнике, просто-таки бредит этим. Конец семье. Бедная женщина! Останется одна. Ни мужа, ни детей. А ведь из столицы уехала. В деревню. Рискнула забеременеть.
– А если… – первой заикнулась врач-анестезиолог.
– Поменять? – сразу поняла Татьяна Евгеньевна. – Да вы что! Это же… Подсудное дело!
– Как же, подсудное! – махнул рукой Щукин. – Кого мы обделяем? Та не хочет, эта хочет. Да и писанины меньше. Обеих осчастливим. И скандала избежим. Знаю я этого Саранского! Несите сюда второго ребенка. Мальчик?
– Мальчик, – кивнула Самойлова.
– И этот мальчик. Значит, судьба.
Татьяна Евгеньевна метнулась в операционную, где остались близнецы Инночки Мукаевой. Взяла того, что родился на пятнадцать минут позже, сличила младенцев и пожала плечами: новорожденные все друг на друга похожи. Петр Сергеевич тоже внимательно осмотрел мальчика:
– А, гляньте, какой крепыш! Совсем неплохо для близнеца! Кладите-ка его к матери, – он указал на жену агронома, которая уже начала приходить в себя.
– А если они похожи? – прошептала Самойлова. – Если одинаковые? Близнецы ведь?
– А вдруг да не однояйцевые? – предположила анестезиолог. – Тогда никто и не догадается, что они братья, даже если увидит их вместе.
– А если…
– Где Горетовка, а где Р-ск! – пожала плечами анестезиолог. – Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что не…
– Хватит, – резко оборвал их Щукин. – В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…
– Да мы что ж, не понимаем! – И трое посвященных дружно заверили старого гинеколога, что будут хранить тайну. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.
Роженица первым делом спросила:
– Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? – потом вдруг все вспомнила и закричала так громко, как не кричала, когда рожала: – Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!
– Да успокойся ты, успокойся, – кинулся к ней Щукин. – Цело твое сокровище! Спасли!
– Где он? Дайте. Где? Дайте мне!
– Лежи, отдыхай. Вот он, рядом.
– Где сын? Ванечка где?
– Вот он твой Ванечка, – заворковала нянечка и положила рядом с женщиной запеленатого младенца. – Вот он, красавчик.
И та облегченно вздохнула:
– Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.
Щукин в смущении пятился к дверям. Вроде бы все сделал правильно.
…Инночка Мукаева окончательно пришла в себя после наркоза, только когда в палату заглянуло холодное, но яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Равнодушно спросила у нянечки, заглянувшей в палату:
– Кто? Мальчик? Девочка?
Живот горел огнем, подташнивало, и грудь словно свинцом наливалась, тяжелела. Инночка чувствовала, как у нее поднимается температура. Хотелось пить. И есть. За что такие страдания?
– У тебя, милая, двойня, – сказала нянечка. – Оба мальчики.
Инночка аж захлебнулась:
– Что-о?!
Двойня! И куда их теперь? Шов словно загорелся, по животу разлилась боль.
– Один ребеночек умер. Ты поплачь, милая, поплачь.
– Слава богу, – Инночка облегченно откинулась обратно на подушки.
– Да что ж ты такое говоришь! – Нянечка осуждающе покачала головой.
– А вы не смотрите так. Вам их не растить. – Кроме боли Инночка чувствовала еще и злость на эту пожилую женщину, на яркое солнце, на ребенка, на весь свет. Больше всего ей хотелось обратно в беззаботное детство. И не надо никаких детей.
– Хорошо, что один умер, – сказала Инночка и поморщилась. – Врача позовите. Мне плохо. Очень.
Через полчаса она крепко спала после укола обезболивающего, а в соседней палате Лидия Станиславовна Саранская требовала своего Ванечку на первое кормление.
– Да куда ты так торопишься? – пыталась вразумить ее та же нянечка. – Отдохни, милая. Мучилась-то как!
– Ребеночка принесите, – Лидия Станиславовна говорила тихо и вежливо, как, впрочем, всегда, но твердо.
Она умела добиваться своего. Никогда не надо кричать. Спину всегда держать прямо, голоса не повышать, не употреблять бранных слов, не сморкаться, во время еды локти на стол не класть. Надо, чтобы тебя в первую очередь уважали.
– Ребеночка принесите, – повторила она и своего добилась.
Не добилась она только, чтобы в крохотной, так и не налившейся соками груди появилось молоко. Ванечка громко плакал и бросал сосок, едва взяв его в крошечный ротик.
Молока было много у Инночки Мукаевой. Ее долго уговаривали подкармливать младенца из соседней палаты.
– Не хочу, не буду, – упрямо твердила она. – Ну их, этих детей!
Но все-таки ее уговорили. Шесть раз в день из ее палаты выносили бутылочку с материнским молоком для Ванечки Саранского. Своего сына Инночка до сих пор звала просто:
– Ребенок.
«Сейчас принесут моего ребенка?», «Мой ребенок очень громко плачет?», «Как вы думаете, ребенок беспокойный?»
Шов на животе тяжело, но заживал. Через неделю Инночка стала расхаживаться, но то и дело присаживалась на диванчик в коридоре. Скорой выписки ей не обещали. Минимум две недели после кесарева надо было отлежать в больнице.
Лидию Станиславовну Саранскую тоже задержали там на целых две недели. После тяжелых родов она чувствовала себя неважно. Можно было бы и дома долечиться, другие женщины рвались из больницы, а она нет. Здесь ее Ванечка получал настоящее материнское молоко, не смеси, а ради ребенка Лидия Станиславовна была готова пожертвовать всем. В том числе и своими собственными удобствами. Она терпеливо гуляла часами по больничному коридору, ела безвкусную еду, слушала безыскусные рассказы рожениц и ни словом никогда не дала понять, что она человек другого круга и все это ей неинтересно.
А в последние дни Лидия Станиславовна стала покровительствовать молоденькой девушке, которая совсем не радовалась материнству. Девушке сделали кесарево, но все равно один из ее близнецов умер, и это казалось Лидии Станиславовне трагедией.
– Если бы только я могла родить двойню! Мой Сашенька был бы счастлив! Два сына! Какое же это чудо! У меня только один – Ванечка, и то я на седьмом небе!
Инночке Мукаевой понравилась эта интеллигентная женщина, учительница биологии. Понравился ее тихий голос, ее рассказы о сыне, о том, как она собирается с Ванечкой жить. Кормить его, гулять с ним, учить ходить. И Инночка начала успокаиваться. И в сорок лет находят свое счастье, достаточно увидеть Лидию Станиславовну, а ей, Инночке, только семнадцать. Вся жизнь впереди. Она постепенно свыклась с мыслью, что возьмет-таки ребенка. И будет его растить. Пусть и одна, без мужа.
Выписывали их вместе. За Лидией Станиславовной приехал шумный, краснолицый агроном Саранский, который долго и путано объяснял всему персоналу роддома, что у них такая семейная традиция: сын Иван, отец Александр, сын Александр, отец, значит, Иван. И так продолжается из поколения в поколение.
– Я, значит, Александр Иванович, – повторял он медсестре, вынесшей на крыльцо Ванечку в голубом одеяльце. – А это, значит, Иван Александрович.
Медсестра молчала, улыбалась и кивала: агроном был щедр и одарил весь персонал роддома деньгами и шоколадками в благодарность за сына. Сама Лидия Станиславовна тихо светилась от счастья: угодила. Муж подсадил ее в колхозный «уазик», подал тихого Ванечку, сам прыгнул на переднее сиденье, рядом с водителем и крикнул:
– Поехали!
И Саранский Иван Александрович, названный так согласно семейной традиции, отбыл из города Р-ска в поселок Горетовка, так и не проронив ни звука.
Медсестра снова пошла за ребенком. Дальний родственник привез родителей Инны Мукаевой к роддому на новеньком «Запорожце». Инночка неуверенно вышла на крыльцо. Прищурилась на белый снег, поежилась от холода. Хорошо, что машину удалось достать, не лето на улице: зима. Не хватало еще, чтобы ребенок в первый же день заболел! Хлопот не оберешься! Ее родители неуверенно переминались с ноги на ногу и переглядывались. Накануне Инночка заявила, что непременно возьмет ребенка.
– Мальчик? – робко спросила Алевтина Мукаева, принимая на руки сверток.
Медсестра, сунувшая ей ребенка, поджала губы: за этого младенца никому ничего не подарили.
– Мальчик, – кивнула Инночка. – Иваном назову.
Рассказы Лидии Станиславовны о счастливой жизни с маленьким Ванечкой запали ей в душу.
– Ваней так Ваней, – кивнул ее хмурый отец и осторожно спросил: – А по отчеству как запишем?
Инночка гордо вскинула голову:
– Александровичем. По тебе, папа.
– Что ж. Иван Александрович, значит, – Александр Мукаев вздохнул, открыл дверцу «Запорожца», нагнул переднее сиденье:
– Ну полезайте.
Маленький Ваня Мукаев надрывался отчаянным криком…
И снова день восемнадцатый, ближе к полуночи
– …И зачем вам все это знать? – спросила Татьяна Евгеньевна, закончив рассказ. – Неужели вы все-таки встретились с братом?
– Может быть. Может быть, и встретились…
За окном очередная вспышка молнии и громовой раскат. У него в голове тоже прояснилось. «Я старше тебя, урода, на целых пятнадцать минут!» Когда это было сказано? И почему с такой ненавистью? За что?
– А Сидорчук? – вспомнил он. – Как он вас нашел?
– Он же из Горетовки. Может, видел вас обоих вместе?
– Может быть, – задумчиво сказал он. – Я ничего не помню. Жаль.
– Вот видите, я ни в чем не виновата. И кому от этого хуже? – Татьяна Евгеньевна заискивающе посмотрела ему в глаза.
– Я не знаю. Но вы нарушили естественный ход вещей. И случилось непоправимое. Я пока не знаю, что именно. Но – случилось. Поэтому я и шел так упрямо в то утро в Москву. Я хотел это исправить.
– Послушайте…
– Прощайте.
Он вышел от Самойловой в скверном настроении. «Я старше тебя, урода, на целых пятнадцать минут!» Когда была сказана эта фраза? И кто урод? Он шел домой, чтобы проверить свою догадку.
…В дверях ему на шею кинулась Зоя:
– Ваня, уже так поздно! Где ты был? Почему твой мобильник не отвечает? Ты же весь промок!
Кажется, он так и не открыл зонта, когда вышел от Самойловой. Что Зоя так суетится? Какие пустяки: мокрые ноги и одежда. Не до того сейчас. Буркнул в ответ: «Мне некогда, потом» – и кинулся в зал. Возле телевизора и на полках лежало множество видеокассет. Начал копаться в них, читая надписи на коробках.
– Что ты ищешь, Ванечка? – из-за спины спросила Зоя.
– Кассету.
– Какую?
– Зоя, не мешай мне! Откуда я знаю, какую?! Уйди!
Впервые повысил на нее голос. Побледнела, попятилась к двери. Хватит ходить за ним по пятам! Он хочет остаться один наконец! Хочет найти себя! На всех кассетах либо триллеры, либо боевики. И драки, драки, драки… И он мог это все смотреть?!
Видеокассета в коробке без опознавательных знаков. Оно? Вставил, перемотал на начало, включил видео. Полосы, шипение и вдруг знакомая до боли Горетовка. Волейбольная площадка перед ДК, летящий в камеру мяч. «Ты что делаешь, мать твою…!» Илюша Сидорчук снимать не умел. Это была безобразнейшая любительская съемка, жители Горетовки, многие пьяные, лезли в камеру, словно какие-нибудь дикари, впервые увидевшие стеклянные бусы в руках конкистадоров. Показывали языки, корчили рожи:
– Илюха, мы здесь! Ау-ау! Бе-е-е…
А вот и школа. Вот теперь он, кажется, узнает. Кабинет физики на втором этаже. Длинные узкие коридоры, штукатурка на стенах давно облупилась. Изображение качается, камера ходуном ходит в руках подвыпившего Илюши.
Иван видит себя сначала издалека, в окно. К школе подъезжает черный «Мерседес», явственно слышится «а!», «о!», «ну Ванечка дает!». Его бывшие одноклассницы взволнованно перешептываются. Кого-то из них он любил, нет?
Иван Саранский выходит из машины, поднимает голову, машет рукой одноклассникам, улыбается. Он и впрямь хорош собой, образован, богат, удачлив, пользуется успехом у женщин. Он единственный из выпуска, кто рванул вперед, на самый верх, расталкивая локтями конкурентов, и разбросал в итоге, расчистил себе местечко под солнцем. Неплохое, сытное местечко.
– Сволочь! – вдруг вырывается у него. И еще раз со злостью: – Сволочь!
Он ненавидит этого человека. Его манеры, походку, голос, ненавидит все сказанные им слова. Потому что знает: этот человек вовсе не такой, каким кажется. Не добрый, не щедрый, не благожелательный, не… Какое тут нужно определение? Кто он, Иван Саранский? Может, и не человек вовсе?
Кабинет физики. Старая, рассохшаяся кафедра, за ней школьная доска. Снимают с возвышения. Сидорчук – ты бездарность! Изображение дрожит. Зависть? Несомненно! Хотя, передав камеру, Илюша лезет в кадр – обниматься. Лицо у него при этом кислое, улыбка натянутая, резиновая, словно пузырь из розовой жвачки лопнул вдруг и размазался по губам. Иван Саранский улыбается широко, щедро, обнимает Илюху за плечи.
А хорошо он держится! Пальцы не загибает, о своих успехах не рассказывает, скромно садится за парту, не за первую, за третью. Должно быть, за свою. Рядом тут же присаживается одна из женщин. Первая любовь? Камера словно ждет от них чего-то. Так и караулит.
– Ванечка, ты один? – слышится томный вздох.
– Сегодня – да.
– А вообще женат?
– Гражданским браком.
– А помнишь, как мы с тобой…
Илюша так и пасет их камерой. «Да-да, я помню», – рассеянно отвечает Иван Саранский, который на самом деле ни черта не помнит. Ему до этих женщин нет дела. Дома его ждет гражданская жена, ослепительная красавица. Кажется. Входят учителя.
Он внимательно смотрит. Изучает, как Иван Саранский закидывает ногу на ногу, как достает из кармана зажигалку и дает прикурить своей соседке по парте. Зачем следователю Мукаеву эта кассета? Что он замыслил, когда обманом получил ее у Илюши Сидорчука? Подменить Саранского? Зачем?
Сцена на улице: Иван Саранский в кругу бывших одноклассников. Встреча выпускников плавно переходит в эндшпиль, то есть в завершающую фазу. Начинается коллективная пьянка. Решается жизненно важный вопрос: сколько брать?
– Ваня, ты как? Насчет скинуться?
– Я не пью.
– Да ты чо! Брось! За встречу!
– Мужики, давайте сразу договоримся: я вам не компания.
– Крутой, да? Или, может, ты больной?
Саранский, кажется, злится. Видно, как он нервничает и косится на камеру. Правильно: этого снимать не надо.
– У меня мама болеет. Этот вечер я хотел бы провести с ней. А деньги, вот… – и он достает из кармана тысячную купюру, протягивает мужику с испитым лицом:
– Моя доля. Только, пожалуйста, без меня.
– Что ж, гусь свинье не товарищ, – кривится Сидорчук, комментируя ситуацию. Остальные обиженно молчат. Иван Саранский, словно не замечая этого, хлопает дверцей черного «Мерседеса». Все, машина уезжает.
Дальше уже коллективная пьянка, смотреть ее не хочется. Ни сейчас, ни тогда.
Тогда?
Зоя на пороге комнаты, он чувствует это спиной. Стоит, смотрит. Молчит.
– Войди, – не оборачиваясь, говорит он и тут же давит на «стоп».
– Ты не находишь, что я сильно изменился? С тех пор, как вернулся с того света? Как меня подобрали на шоссе?
– Но…
– Значит, находишь. Все это находят. Если бы ты узнала, что у твоего мужа есть брат-близнец…
– Какой еще брат?! – прерывает его Зоя. – Ваня, у тебя снова начинается приступ? Тебе надо лечь. Но сначала переодеться, принять душ.
– Душ? Да-да. Сейчас. Ты тяжело рожала? – вдруг спрашивает он.
– Как все, – пожимает Зоя плечами. Но потом оживляется: – Конечно, внимание ко мне было особенное. Все-таки двойня. Врачи сказали, что я молодец. Героиня!
И тут он вспоминает другую женщину. Та тоже удивила весь персонал роддома своим героизмом. Лидия Станиславовна Саранская. Почему он сразу к ней не поехал? Как только услышал рассказ Самойловой – надо было идти на стоянку за машиной. На дворе глубокая ночь, по-прежнему хлещет дождь, но он все равно хватается за пиджак.
– Ваня! Ты куда?! – отчаянно кричит Зоя. – В мокром!
– Я сейчас переоденусь. – Он торопливо начинает стаскивать сырые брюки.
– Не пущу! Нет!
Все женщины одинаковы, все собственницы. Он злится.
– Иди спать.
– Нет. Я тебя никуда не пущу, – твердо говорит Зоя. – Я же вижу, что ты не в себе. Иди в душ, согрейся.
– Ну хорошо, – морщится он. Холода не чувствует, хотя у ног на полу валяется его мокрая одежда.
– Дай слово, что сегодня ты никуда не поедешь, – требует Зоя.
– Ну хорошо. Даю слово. Иди спать.
После душа он возвращается в зал, к видеомагнитофону. Зоя в спальне. Спит или делает вид, что спит. Оттуда ни звука. Он перематывает на начало. Вечер встречи выпускников. Иван Саранский вновь выходит из черного «Мерседеса»…
…В начале третьего он на цыпочках идет в спальню, откидывает одеяло, ложится, стараясь не скрипеть пружинами дивана. Но Зоя не спит.
– Вот и все. Вот ты от меня и уходишь, – тихо говорит вдруг она.
– С чего ты взяла? Куда ухожу?
– Не знаю. – Она пытается разглядеть в темноте его лицо. – Я многое не понимаю, но… Я тебя чувствую. И понимаю: ты уходишь. Я не жалуюсь, нет. Хоть немного, но выпало и мне в жизни счастья. Хоть месяц. Я чувствую: с тобой что-то случилось. Что-то страшное. Я бы тебя простила. Мне все равно, плохой ты или хороший, говорила уже. Я бы простила… Ты себя не простишь.
– Может быть, ты и права, – так же тихо говорит он.
– Не уходи, прошу, – она, кажется, плачет. – Не уходи. Может быть, все можно исправить?
– Я здесь. А насчет исправить… Да, я должен это исправить. Завтра. А сейчас – спи.
Он целует сначала карий глаз, потом голубой. Завтра надо ехать в Горетовку. Быть может, она права: он уходит. И на этот раз навсегда. Надо бы сейчас любить ее как-нибудь иначе, но как? Последнее, что он слышит, уже засыпая:
– Мне все равно, кем ты был и кто сейчас. Есть только то, что началось у нас в июне и уже никогда не кончится. Никогда.
…Это приходит к нему во сне. Память возвращается. И тогда из его груди вырывается долгий протяжный стон.
День девятнадцатый, в первой половине
Утром он не бежит, как обычно, в парк и не идет на работу. С этим кончено. Надо на стоянку, к машине. Сесть в нее и… в Горетовку? Да, сначала туда.
Идет мимо школы, мимо дома, в котором живет Леся. Взглядом отыскивает ее окна, невольно вздыхает. Нехорошо получилось. И с розами тоже. Некрасиво.
Возле первого подъезда стоят двое. Сначала он видит мужчину, который обнимает женщину, нагибается к ее губам и закрывает широкой спиной. И тут вдруг слышит знакомый смех, словно ручеек журчит. И он невольно вздрагивает:
– Леся?!
Делает несколько шагов по направлению к этим двум. Отстранившись от своего спутника, Леся с удивлением смотрит на него:
– Ты откуда, Иван?
– Почему ты уволилась? И куда пропала?
– А ты мне кто? – усмехается она, глаза цвета морской волны играют. – Захотела и уволилась. Может, я замуж собралась?
– Замуж?!!
Невольно он сжимает кулаки. Что происходит? Что с ним такое?! Пузырь, который в последнее время как будто сдулся и затаился, набухает мгновенно. Поднимается к самому горлу так, что он захлебывается. И тут оболочка лопается. Сладкое бешенство, вот оно. Как же это сладко – дать наконец волю чувствам! Выпустить зло, которое живет внутри. Он бросается на мужика, хватает его за грудки:
– Ты у нее ночевал? Отвечай!
Леся напугана. Пытается его успокоить:
– Ваня, я пошутила.
– Ты шлюха! – Он вдруг понимает, что мужчина здесь ни при чем. Это все она, Леся. Все они такие! Все одинаковы! Женщины… Он тут же отпускает мужика и орет на нее: – Ты проститутка! Знаешь, что с такими делают?!
Он знает. Но тут ее спутник приходит в себя. И говорит ему:
– А ну вали отсюда. Да, я у нее ночевал. Тебе-то что за дело? Вали.
– Что?!
И время для него исчезает. Очнувшись, он видит, что спутник Леси лежит на земле, его лицо разбито в кровь. Леся рыдает и кричит:
– Ты просто зверь! Мукаев – ты зверь! Тебя самого надо посадить за решетку!
Ему хочется ее убить. Потому что он все вдруг вспоминает. И про аборт тоже. Он вспоминает ее лицо. Именно ее. И понимает, что сейчас снова исчезнет. Три минуты, пять минут, десять… Надо знать наверняка, что она умерла. Надо проверять это снова и снова…
Ему чего-то не хватает. Оглядывается беспомощно, сжимает и разжимает левую руку. Леся стоит на коленях в пыли, держась за пылающую щеку. Глаза злые, рот перекошен. Кричит:
– Я тебя ненавижу, Мукаев! Наконец-то ненавижу!
Вот пусть и запомнит его таким. Слишком уж долго он терпел. Кончено с этим, он несется на стоянку, к своей машине. На ходу воссоздает вокруг пузыря воздухонепроницаемую оболочку. Легче всего заталкивать его внутрь на бегу. Еще не все. Дело не сделано. Держись, Иван! Леся – это так. Пустяки. Главное – Дело.
Сел в машину и понял, что вернулся. В свой мир. Офис на Волоколамском шоссе, белые безликие двери. Где нет друзей – конкуренты, нет любимой женщины – потребительницы, нет родственников – нахлебники. И все ждут, караулят, пасут, всем от него что-то надо. Вынул из кармана пистолет и положил обратно в бардачок.
– Счастливого пути! – широко улыбается охранник.
Да чтоб вам всем провалиться! Он едет в сторону Горетовки. Капсулы, одна за другой, раскрываются, и в его память беспрерывно проникает горькое лекарство. «Мерседес» с бешеной скоростью несется по шоссе. Он ведь всегда так гнал, когда ехал в Горетовку. Ладошкин так и сказал: рано или поздно ты разобьешься, Иван.
Нет, не судьба. Разбиться на машине – не судьба. Его хранит Дело. Доехав до поселка, уверенно сворачивает налево. Горетовская окраина, лесок, где был пожар. Он видит дом в конце улицы и едет к нему. Дом богатый, здесь один из лучших. Двухэтажный, обложенный кирпичом. Агроном Саранский постарался. Жаль, умер рано. Цирроз печени. Нельзя, живя в деревне и работая в колхозе, не пить. Или можно?
Никто не удивляется, когда его машина подъезжает к воротам. К Лидии Станиславовне приехал сын. Потом он вдруг вспоминает: суббота! Сегодня его ждут дети. Головешки. Дети?
Она выходит на крыльцо. Женщина семидесяти семи лет, наполовину слепая, но спину по-прежнему старается держать прямо. Поправляет очки с толстыми стеклами, смотрит, как он отпирает ворота.
– Ты машину-то во двор загони, Ваня. И ворота закрой. Чтобы люди не видели.
– Ладно… мама.
– Что же ты мне так долго не звонил? Я уж и не знала, что думать! – пеняет она.
– Я… был очень занят.
Он взлетает на крыльцо и целует ее в морщинистую щеку:
– Здравствуй, мама.
– Здравствуй, сын.
Она обнимает его и ощупывает, будто поглаживает: спину, плечи, голову.
– А ты вроде поправился. Или нет? Что-то я никак не пойму.
– Я в порядке. А как твое здоровье?
– Да слава богу.
Признала. У него же осталось последнее из неприятных воспоминаний. Иван Саранский и Иван Мукаев, похожие как две капли воды, сошлись здесь однажды. В Горетовке. Один умер, а другой все забыл. Как это случилось? При каких обстоятельствах? Это последнее, что осталось вспомнить.
– Проходи в дом, – говорит ему мать.
В огромном двухэтажном особняке она живет одна. Когда агроном Саранский его строил, мечтал о большой семье, о внуках. Не случилось. Она, должно быть, тоскует.
– Извини, мама, я не привез гостинцев. Только деньги, – виновато говорит он и лезет в карман.
– Да куда ж, Ванечка, мне столько денег?
Прожив почти четыре десятка лет в деревне, она и сама стала говорить по-деревенски, напевно, неспешно. Городские, те словно рвут предложения, торопят слова, громоздя одно на другое. Здесь же время не бежит, льется. И речь тоже.
– Я хорошую пенсию получаю, да и ты меня балуешь.
– Тебя местные как… не обижают? – мнется он.
– Да что ты такое говоришь! – машет руками мать. – Каждый день сосед заглядывает: «Лидия Станиславовна, не надо ли чего?» Меня здесь любят.
– За деньги, да. Любят.
Она вдруг тоже начинает говорить коротко, по-городскому:
– Ты сам меня над ними поставил. Зачем? Все видят, на какой машине ты приезжаешь, как дом вторым слоем кирпича обкладываешь. По гостям не ходишь, деревенскими брезгуешь. А хочешь, чтобы они меня любили. И всегда: деньги, деньги. Откуда в тебе столько жестокости? И я через тебя страдаю. Приехала чужая, так чужой и осталась. От судьбы не уйдешь. Не получилось из меня деревенской.
– Выходит, я в этом виноват?
Мать молчит.
– Пойду прогуляюсь, – говорит он. – К речке схожу.
– Ужинать будешь?
– Позже.
– Может, в гости кого позовешь? Ты ведь здесь вырос.
– Ты хочешь, чтобы я пил с ними водку? Может, самогон?
– Нет. Но не по-людски это. – Речь Лидии Станиславовны вновь по-деревенски напевна. – Стол бы собрать, позвать соседей да тех, с кем учился.
– А они мне нужны?
Он злится. Каждый раз одно и то же. Ну как она не понимает! Не пьешь с ними – плохой, зазнался, пьешь, первым делом: «А какая у тебя зарплата?». Раз такие столы накрываешь, на «Мерседесе» ездишь – значит, олигарх. И каждый раз: «Сколько ты получаешь?» Ну узнают они правду. Первым делом: «Куда же можно потратить такие деньжищи?!» Никто не спросит: «А как ты их заработал? Это же, наверное, так трудно!»
Он уже понял, что не мать заставляла его приезжать тайно по ночам. Он сам так решил. А она брала вину на себя. Делала вид, что выжила из ума. Он косится на Лидию Станиславовну, которая принимается чистить картошку. И говорит при этом:
– Соседи принесли. Скороспелка. Они ее под пленкой с апреля выращивают, а лето жаркое, вот и поспела…
Он ее не слушает, смотрит на нож, лежащий на столе. Лезвие широкое, рукоять деревянная, на ней выжжено знакомое клеймо. Берет нож в руки и спрашивает у матери:
– Давно он у нас?
– Да сколько себя здесь помню. В Горетовке. Саша-то Черный давно умер, а ножи его остались. У нас было два, один потерялся. Когда ты школу заканчивал. Вроде бы на майские я его еще видела. А потом он исчез.
На деревянной рукояти черные буквы: «С. Ч.» Он берет нож и идет на берег реки, к знакомому сараю. Невольно усмехается: где ты, капитан Свистунов? Сейчас будем проводить следственный эксперимент!
Спасибо Лесе за сцену у подъезда: он нашел наконец своего маньяка! Стоило искать! Рука машинально сжимает деревянную рукоять.
Вот и сарай. Тогда майским вечером он услышал отсюда хриплые пьяные стоны, а когда они стихли, рывком распахнул дверь…
…А началось все с тебя, Илюша Сидорчук. Звездным мальчикам тоже нужно женское внимание. Ты перехватывал любовные записочки влюбленных девочек и писал им в ответ похабщину, подделывая почерк лучшего друга. И Ванечка Саранский прослыл испорченным мальчиком. За его спиной перешептывались, а он не понимал почему.
Он был тихим, легкоранимым ребенком. Мягкий, покладистый, с хорошими манерами. Его воспитывала интеллигентная женщина, образованная, начитанная. Он тоже любил книжки про рыцарей и прекрасных дам, дрался в воображении на дуэли за честь оскорбленных женщин. А они смотрели на него по-особому. Этих взглядов он не понимал. Ванечка Саранский рано возмужал, стал широк в плечах. В шестнадцать выглядел лет на двадцать, и на него засматривались женщины гораздо старше его. Парнишка был как-то особенно, не по-здешнему красив. Смуглый, кудрявый, как цыган, с горящим взглядом и совсем не похожий ни на коренастого краснолицего агронома Саранского, ни на субтильную Лидию Станиславовну.
Все разъяснила ему местная знаменитость Светка-Бормотуха. Прозвали ее так то ли за сбивчивую, путаную речь, то ли за пристрастие к бражке. Она вела разгульный образ жизни и, по словам друга Илюши, «давала всем». Ваня этого не понимал. Кому давала, что давала? Однажды вечером, будучи навеселе, она заманила шестнадцатилетнего Ваню к себе домой, якобы починить забор. Он был мальчиком послушным и безотказным, а потому безропотно выпил после того, как сделал работу, стакан самогонки. «Так положено», – сказала Светка.
Как она ему разъясняла, чего хотят от него девочки, Ваня потом помнил смутно. Наутро его тошнило то ли с похмелья, то ли от выходок развратной и пьяной женщины, которая к тому же была намного старше. И даже вырвало. С тех пор у него и появилось отвращение к спиртному. Но как верный рыцарь, он не мог бросить свою «даму сердца». После ночи в Светкином доме Ванечка стал считать ее «своей» женщиной. Захаживал к ней, когда звала, и роман между ними длился до весны. Когда же приятели говорили о Светке гадости, он бросался на ее защиту.
– Она не такая! – кричал он, сжимая кулаки. Приятели ржали, как кони.
Он же всерьез верил, что Светка исправилась и между ними настоящая любовь. Как в книжках.
Приступы начались у него еще в раннем детстве. Детского невропатолога в Горетовке не было, а в Р-ске, куда отвезла его однажды перепуганная Лидия Станиславовна, сказали: это возрастное, пройдет. У мальчика переходный период. Со временем Ванечка научился приступы ярости в себе давить, чтобы не пугать мать и окружавших его людей. Но ярость копилась в нем годами и искала выхода. Ваня и сам не понимал, что с ним происходит в такие моменты. А впоследствии просто не помнил.
Врачи не знали, что ребенок родился посредством кесарева сечения, что были осложнения при родах. У его матери рано отошли воды при еще не начавшихся схватках, на первом ребенке это не сказалось. Но сказалось на втором, которого извлекли на пятнадцать минут позже. В медицинской же карте Вани было записано, что Лидия Станиславовна Саранская родила единственного сына естественным путем. И роды прошли без особых осложнений. На вид с младенцем все было в полном порядке, вот Щукин и сделал в его карте соответствующую запись.
Лидия Станиславовна тоже думала, что это у Ванечки возрастное, ребенку нужны прежде всего любовь, ласка и забота, и все пройдет само собой. Зато ее сын незаурядная личность, как и многие левши, человек, щедро одаренный природой. Особенно это стало заметно в старших классах. Он без труда учился на «отлично», биологией Лидия Станиславовна дополнительно занималась с сыном сама, химию же Ваня изучал самостоятельно, выписывая журналы и покупая задачники для вузов. В большом будущем Ивана Саранского учителя не сомневались.
И вот роман со Светкой-Бормотухой. И пьянки, и разврат были настолько чужды нежному Ване, что в нем произошел какой-то сдвиг. Он спрятался в мире иллюзий, но настал момент, когда ему пришлось прозреть.
И после полудня
Он стоял у дровяного сарая, сжимая в руке нож. Все было точно так же, как и в тот памятный майский вечер, когда это случилось с ним впервые. Теперь он вспомнил, как Илюша Сидорчук вызвал его на крылечко и, ухмыляясь, сказал, что у Светки гости. Мол, двое мужиков перепились и свалились под стол, а третий повел девку в сарай.
Он равнодушно сказал приятелю: «Ну и что?» Хотя в душе уже все бурлило. Илюша ушел домой, а он, переждав какое-то время, потихоньку спустился со второго этажа, где была его комната, и, крадучись, вышел, прихватив в сенях большой нож с деревянной рукояткой. Она как-то очень удобно легла в левую руку.
Он шел к дровяному сараю возле реки, известному на всю округу. Его давно облюбовали для свиданий парочки.
…Даже сейчас, приоткрыв дверь, он почувствовал дрожь. Сколько лет прошло! А сено здесь все еще лежит. В примятой копне тогда возились двое. Он вошел, когда стихли стоны. Она лежала, раскинув руки, пьяно улыбаясь, юбка задралась, открыв не загорелые еще, молочно-белые бедра. Лежащий рядом со Светкой мужик громко храпел. И тогда у Ивана в глазах потемнело, стало трудно дышать. Он впервые понял, что мир жесток, в нем море грязи и разврата, люди циничны и жестоки, а рыцарские романы отнюдь не учебники жизни. Это все сказки. А вот вам реальность: дровяной сарай, все просто до омерзения. Напились и завалились в сено. И протестуя против этого, он шагнул к лежащей на сене женщине, сжимая в руке нож.
– Ты чего, Ваня? – бессмысленно улыбаясь, спросила Светка.
Глаза у нее были соловые, словно у наевшейся до отвала коровы, она даже не успела что-либо сообразить. Как животное он ее тогда и зарезал. Полоснул ножом по горлу, брызнула кровь, он тут же отскочил. И вдруг испугался, что Светка оживет. Он еще сегодня утром верил в сказки. Не-е-ет!…
– Не-е-ет! – простонал он спустя много лет и раз десять с ненавистью воткнул нож в прелое сено.
Сейчас не стало легче, а тогда стало. Этот нож с деревянной рукояткой и выжженными на ней буквами «С. Ч.» он раз десять воткнул Светке в грудь и почти успокоился. И тут в сарай влетел мужичонка с ошалевшими глазами. В руке у него был точно такой же нож. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Пока он не сообразил, что мужичонка пьян в стельку и еле стоит на ногах. В щели между досками светила луна, но освещение было скудное. Они с Игнатом друг друга как следует не разглядели.
А тот вдруг бросил нож в лужу крови, натекшую из Светки, и кинулся бежать. Иван выскочил из сарая следом и побежал в противоположную сторону по берегу речки Горетовки. Подальше от людей. Остановившись, долго и тщательно мыл руки, тер речным песком кроссовки, на которые брызнула кровь. Нож на обратном пути забросил в тухлое болотце, в самую трясину. Когда ряска над ним сомкнулась, пошел прочь.
Мать с отцом его даже не хватились. Так же тихо он поднялся к себе в комнату и лег спать. Влажные кроссовки сушились на подоконнике.
Протрезвевший Игнат Хайкин путался в показаниях. За убийство Светки осудили мужика, которого нашли рядом с ней в сарае. Летом медалист Ванечка Саранский поступал в МГУ на химический факультет, но провалился на экзаменах. Балла не хватило. Причем срезали его на обожаемой им химии. Осенью Ивана забрали в армию.
Два года он был вроде бы в порядке. Сорвался пару раз, набросившись с пеной у рта на охамевших «дедов», и те вскоре отстали, обозвав его психом. Он успокоился, втянулся в армейские будни. Демобилизовавшись, вернулся в Горетовку. И тут с ним злую шутку сыграло вынужденное безделье. Мать с отцом лелеяли его, говорили: «Отдыхай, Ваня». Денег в доме хватало, агроном Саранский хорошо зарабатывал. Иван расслабился и тут же почувствовал: повело. Сладкое бешенство, засевшее в нем, созрело и требует жертвы.
Он внезапно решил, что надо убрать свидетелей. Они пили в тот вечер со Светкой, они ее хотели. И, если бы он не убил ее, с ней были бы еще и эти двое. В том же сарае. Богатое воображение тут же нарисовало картину: в копне копошатся трое. Нет, четверо.
Второго мужика, пившего со Светкой, он зарезал тихо. Влез к нему в окно, аккуратно поддев ножиком шпингалет, когда тот был дома один и сильно пьян. Гости только что ушли, на столе громоздилась грязная посуда. И Ванечка подумал, что это неинтересно. Здесь и сразу – неинтересно. Самое сладкое – это предвкушение того, что в скором времени должно случиться. Надо оттянуть удовольствие. Два года он копил в себе это. И Ваня сказал своей жертве:
– Я того… Выпить хочу.
– Дык, все ж выпили, – развел руками хозяин. – Я б тоже добавил.
– Пойдем, купим.
– Деньги есть?
– Есть.
Они пошли на окраину, где в одном из домов круглые сутки торговали самогонкой. По дороге Ваня его и зарезал. Ударил ножом в шею и потащил в кусты. А там с наслаждением десять раз воткнул уже в мертвое тело нож. Как Светке. Стало легче.
Тело он оттащил подальше и закидал ветками, нож выбросил в речку, руки вымыл. Начало ритуалу было положено.
После этого он впервые задумался о своей болезни. Что-то с ним не в порядке. Но врачи не могут помочь, да и обращаться к ним стыдно. На вид в нем нет никаких изъянов. Напротив, он физически силен, на редкость привлекателен, не употребляет алкоголь и почти не курит. Красивый здоровый парень. И вдруг – псих! Ваня решил заняться этим сам. И вместо МГУ поступать в Первый медицинский. Лидия Станиславовна занималась с ним до лета, готовила сына к экзамену по биологии. Химию он подтягивал сам. А чтобы наверняка поступить, Ваня стал работать санитаром в местной больнице. У него все получилось, и осенью он впервые вошел в студенческую аудиторию.
За время учебы в институте он решал свою проблему, единожды в год осуществляя очередное ритуальное убийство. Выбирал в окрестных деревнях женщин, похожих на Светку, гулящих, пьющих, незамужних.
Ели, Богачи, Самойловка, Р-ск… Горетовку он стал избегать. Но про Хайкина помнил всегда. Игнат видел его в сарае с ножом в руке. В окрестностях продолжают находить очередных жертв маньяка. Идет расследование. Вдруг менты доберутся до Хайкина и память у того прояснится?
А потом было десять лет затишья. Они объяснялись тем, что Иван Саранский окончил институт, поселился в Москве и решать свою проблему стал уже в других местах, не в Р-ском районе. И не каждый год: иногда ему удавалось справляться с болезнью и не принося ей очередную жертву. Пару раз он ездил в горы, там все было легче и проще. Однажды сплавлялся с компанией по быстрой горной речке. По возвращении одной из девушек недосчитались. Вспоминать сейчас об этом не хотелось.
Параллельно он работал, изучал проблему. Знал, что помочь себе может только сам. И он работал…
Спустя два часа
…Он очнулся и осмотрелся. Простонал:
– Где я? Что со мной? И сколько сейчас времени?
Кажется, он опять стал его терять. Лежал в сене без движения, сжимая в руке нож. Он все вспомнил. Главное, вспомнил свое имя. Он не следователь Мукаев. Он – Иван Саранский. Обгоревшее тело его брата-близнеца недавно нашли на окраине Горетовки, да так и не опознали. Так что же случилось в тот день, когда один из них загадочно исчез, а другого убили?
Это самое мучительное из воспоминаний. Кажется, в тот день он поругался с Ольгой.
Ольга! Наконец-то он и ее вспомнил! В мельчайших подробностях! Вспомнил, почему нагрубил Лесе и откуда эта вспышка ярости сегодня утром у ее подъезда. Они же так похожи! Если бы Леся сменила прическу, осветлила волосы да провела пару часов в салоне красоты… Немыслимо! Они с братом-близнецом нашли себе похожих женщин. И оба поступали с ними одинаково.
Он ведь тоже не спешил жениться на Ольге. Они прожили вместе три года, без взаимных обязательств и не расписываясь. Главная причина была в том, что Ольга не хотела детей. Боялась поблекнуть, потерять форму. Она работала моделью, но ее карьера клонилась к закату. Еще когда познакомились, стало понятно, что звездой ей не стать. Слишком поздно. А в этом году ей исполнялось двадцать девять лет. Это все, конец. Вот почему он перепутал ее с Лорой. Похожие судьбы. Только Лора нашла частного предпринимателя Бушуева, а Ольга богача Ивана Саранского.
Он вспомнил, что они с Ольгой друг друга не любили. Она была престижной женщиной, дамой «для выхода». С хорошими манерами, правильной речью. А главное, у нее не было «голодных» глаз, которые и выдают женщин из низшего общества, в какие бы дорогие вещи они не рядились. За годы работы моделью в известных агентствах Ольга пообтесалась, приобрела дорогие привычки, научилась пренебрежительно смотреть на дорогие подарки, ограничиваясь коротким: «Спасибо. Я буду это носить». И он ее терпел, жил с ней, появлялся на людях. Престижная женщина. Только и всего. Он сказал тогда Зое правду: любви в его жизни не было. Все было, кроме любви.
Он бы любил Ольгу, если б она любила. Замкнутый круг, выхода из которого нет. А ведь он разрешил ей сделать аборт. Хотя мог бы и настоять, чтоб рожала. Нашел бы способ. Но он испугался. Да-да! Испугался! Наследственной патологии. Испугался, что ребенок, рожденный Ольгой, унаследует его болезнь.
Вот они, самые болезненные воспоминания. Потеряв память, он вновь выстроил себе иллюзорный мир. Где он один прав, а все остальные виноваты. Вот в чем его ошибка. И ведь работает!
Надо идти. Не вечно же оставаться в этом сарае? Вышел – и солнце ослепило. Жить смешно. Он убийца, серийный маньяк, а его столько лет не могли поймать! Или… Задержать, да? О! Он теперь тоже силен в терминологии! Спасибо тебе, брат!
Он вдруг вспомнил следственный эксперимент в Ржаксах. Нет, он не гений сыска. Он – убийца. Потому что показал всем там, на берегу пруда, как убил Василия Хайкина, перепутав его с Игнатом. Сколько лет прошло! Он плохо разглядел тогда Хайкина в сарае. А приехав в Ржаксы и увидев возле указанного дома Василия, подумал, что это тот самый мужик, с которым он столкнулся майской ночью после убийства Светки. В тот день, когда он приехал в Ржаксы, было пасмурно, лил дождь. Игнат-то в это время, оказывается, напился и валялся под столом. А Василий вышел из дома по малой нужде и на предложение незнакомца «пойдем, добавим» откликнулся охотно. Все произошло на пруду. А до убийства в Ржаксах…
…Иван Саранский вдруг почувствовал: кто-то напал на его след. Говорят же, что между близнецами, даже разделенными, есть связь. Он и ощутил, что тот, кто его ищет, совсем близко. И Хайкин – слабое звено. Ненужный свидетель. Его надо убрать.
А убийство в Первомайском? Еще один ритуал, еще одна жертва.
…Она сама виновата. Шла, чуть покачиваясь, стоптанные туфли несла в руках. Бессмысленно улыбалась и даже разговаривала сама с собой. И он мгновенно почувствовал ту самую женщину. И сорвался, разумеется.
Когда выходил из рощи, ему на шею чуть ли не кинулся пьяный рыжий мужик с глазами коньячного цвета. Руслан Свистунов впервые в жизни принял его за следователя Мукаева.
– Это я-а… Я умер… – вдруг вспомнил он.
Умер еще безымянным младенцем в роддоме. Там, на кладбище, в наспех забросанной яме, лежит его череп, размером с кулак взрослого мужчины. Какая смешная штука жизнь! Один брат стал преступником, другой – следователем. Один, с хорошими манерами, с безупречным вкусом, закалывал женщин ножом, другой, грубиян, драчун, растил двоих детей и трудился следователем в прокуратуре. Даже взяток не брал Иван Мукаев. Нет! Это неправда! Иван Мукаев – хороший человек? Ха-ха! Большой любитель выпить, задира, никудышный муж, плохой отец. Не было одного хорошего брата, а другого плохого. Разные. Они оба разные, ни хорошие, ни плохие. Просто так получилось. И счастливой сделал Зою никак не следователь Мукаев.
…Он не спешил войти в дом. Вместо этого через калитку вышел в сад и спустился к забору, за которым начинался овраг. Зачем Иван Мукаев ринулся в тот день в Горетовку? Иван-то Саранский – понятно. Поссорился с Ольгой, прыгнул в машину и помчался к матери. И там столкнулся со следователем Мукаевым. Зачем его брат приехал в Горетовку? Зачем?!!
В день исчезновения Ивана Мукаева
Следователь Мукаев опоздал. У ворот интересующего его дома уже стояла машина. Черный «пятисотый» «Мерседес». И Мукаев понял, кому тот принадлежит. Поэтому в дом он не вошел. Два Ивана Саранских под одной крышей – это слишком много. Это перебор.
И следователь потихоньку прошел через калитку в сад, спустился к забору, за которым начинался овраг, перемахнул через него, спрятался в кустах и стал ждать. Он ведь был асом ночных засад. Он ждал подходящего момента. В кармане у него лежал пистолет «макаров».
У Ивана Саранского тоже было оружие. И тоже «макаров»! Они с братом-близнецом инстинктивно выбирали одинаковые вещи. Даже любовницы у них похожи. Оружия Саранский не любил, но подчинился обстоятельствам. Он ведь жил в коттедже в лесу, и ему было что охранять от воров. В Р-ск Саранский приехал не только к матери, но и по делам. Потому взял оружие.
Мать занялась обедом, а он вышел в сад прогуляться. Подышать воздухом. Он так и не переоделся, потому что не решил еще, как поступить: ехать домой и мириться с Ольгой или все-таки в Р-ск по делам, а у матери задержаться на несколько дней. Пусть Ольга помучается неизвестностью.
Итак, он вышел в сад в пиджаке, с пистолетом в кармане. Все здесь было родное. Он вырос в этом доме, часами лежал с книжкой в гамаке в этом саду. Иван Саранский улыбался, идя по саду. Ведь на улице весна. Он улыбался счастливо, и тут…
И тут услышал шорох в кустах за забором. Пригляделся: мужик в черной кожаной куртке легко перемахнул через штакетник и очутился на их участке. Хозяин тут же направился к нему с вопросом:
– Что это вы себе позволяете?
Мужик молчал, на его лице дрожала недобрая улыбка. Он в упор смотрел на хозяина. Разглядывал. Иван Саранский нервно одернул дорогой пиджак. Показалось… Нет! Так не бывает! Откуда здесь зеркало? И почему на нем дешевая кожаная куртка?
– Я… – растерялся он. – Я что-то не понимаю… Кто вы?
– Не узнаешь? Не узнаешь, гад! Ну я тебе сейчас представлюсь! – Мужик в черной куртке шагнул к нему, размахнулся, и тут Иван Саранский получил точный удар в челюсть.
Удар был настолько сильным, что он упал.
– Это тебе от старшего брата. От души. Теперь узнал? Ну? – ощерился мужик, так на него похожий.
– У меня нет никакого брата, – дрожащими губами еле выговорил он, лежа на земле.
– Теперь есть. Но это ненадолго. Поднимайся. Давай.
Он все еще не понимал, кто этот человек? За что его ударил? Какое он имеет право так с ним поступать? И запротестовал:
– Вы не можете быть моим братом! Я – единственный сын!
– Это я единственный. Благодетели, мать их! Щукин с компанией! – грязно выругался следователь Мукаев. – Ну вставай, что ли?
Встал. Мужик в черной коже снова потирал левую руку.
– Врезать бы тебе еще! Братец. Ну откуда ты взялся такой урод?!
– Я не…
– Молчать! Я знаю все. Мой брат маньяк – подумать только! Да он еще и смеет быть на меня похожим! Ну просто одно лицо! Ты хоть соображаешь, в какое положение меня поставил? Соображаешь?! У тебя мозги есть?!! Впрочем, вижу: есть. На «мерина» заработал. Но ты все равно урод.
– Вы меня арестуете? Что ж. Я готов.
– Арестую! Много чести! Это все равно что самому сесть на скамью подсудимых. Да еще и фото увидеть в местной газете. Следователь Мукаев по ту сторону и следователь Мукаев по эту. Вот дожил, а? А о матери ты подумал? О матери подумал, гад?!
– Она ничего не знает, – он думал про свою мать.
– Не знает, согласен. Она была уверена, что тебя похоронила! А ты, гад, живой! Да лучше бы ты и в самом деле умер тогда! Она же уважаемая женщина, у нее личная жизнь наконец сложилась, а ты?!! Что ж ты наделал?!!
Он начинал понимать, что происходит. Выходит, его мама вовсе ему не мать? Он похож не на своих родителей. Он похож на этого жесткого, бескомпромиссного человека со злым лицом. Следователя?
– Я не могу допустить, чтобы тебя судили, – почти спокойно говорил его брат. – К тому же в нашей стране объявлен мораторий на смертную казнь. А ты жить не должен. У Инны Александровны Мукаевой один сын. Я не хочу всем объяснять, почему маньяк на меня похож. Не хочу, чтобы суд копался в грязном белье, вызывали бы по этому делу свидетелей. Не хочу, чтобы хоть на минуту подумали, будто я мог быть маньяком. Как доказать, кого именно они видели, эти свидетели, тебя или меня? Тот же Хайкин. Урод. Ты – урод.
– Послушайте. Можно же как-нибудь иначе? Можно на меня не кричать? И не оскорблять? И тем более не распускать руки?
– Иначе! Да я старше тебя, урода, на целых пятнадцать минут! Имею право.
Почему-то именно эта фраза его и сломала. «Я старше тебя, урода…» У него есть брат. Старший брат. И он нормален. Мало того, он следователь. Надо подчиниться. А следователь Мукаев достал из кармана дешевые сигареты, закурил. А вот в этом они не похожи. Иван Саранский о своем здоровье заботится. А Мукаев, видно, прожигает жизнь.
– Я вышел на тебя случайно, – говорит он, глубоко затягиваясь. – Искал маньяка и увидел на старой школьной фотографии Ивана Саранского. И обалдел. Потом поговорил с Сидорчуком. Много интересного узнал. И я не удивлюсь, если ты имеешь отношение к производству паленой водки. Откуда у тебя такие деньги? Ну?
– Я врач.
– Не свисти.
– У меня частная фирма.
– Фирма, – хмыкнул брат. – Ты в этих местах два года назад развернул бурную деятельность, ты следочки оставляешь за собой. Кровавые следочки – женские изуродованные трупы. И Сидорчук тогда же начал возводить свой особняк. А теперь там бизнес делает. Совпадение? Когда речь идет о тебе, не бывает совпадений. Цыпин взятки берет. Крестный отец Цыпин – берет взятки. Все ты, сволочь, ты! Где ты – там зло.
– Что… Что со мной будет?
– Я тебя убью, – спокойно сказал брат. – И все останется на своих местах. Один Иван Мукаев, ни одного Саранского. Никто не узнает, даром я, что ли, перед зеркалом столько тренировался! Изучал тебя на кассете. Я отведу тебя в лесок, шлепну по-тихому, потом переоденусь в твой костюм и вернусь к твоей матери.
– Да, но…
– Заткнись! Скажу, что срочные дела, позвонили, мол, по мобильнику, сяду в твой «Мерседес» и укачу. Все. Исчез человек. В наше время в этом нет ничего странного.
– Тело… Тело найдут.
– Не найдут. Я все-таки следователь, – брат жестко усмехнулся, – и насчет того, как лучше спрятать труп, соображаю. Да тебе все эти подробности ни к чему. А маньяк у меня на примете уже есть. Твой дружок Илюха Сидорчук. Он и сядет. Я и Цыпину уже позвонил. Правда, ехал сюда не за тем, но раз уж ты под руку подвернулся… А сядет другой.
– Но он же не убивал!
– Этого никто не узнает. Все поверят, что убивал, потому что в районе отныне не будет никакого маньяка. И трупов с характерными ранами больше не найдут. Вот видишь, какой я умный? То-то. Это у нас, должно быть, наследственное. Только тебя, брат, не туда занесло. Сам виноват. Эх! Как бы я хотел тобой гордиться! А приходится убивать. Ну пойдем! Давай, лезь через забор. Сможешь?
И следователь Мукаев, бросив под ноги окурок, достал из кармана пистолет. Через забор Иван Саранский перелез легко. Теннис, бассейн, бег трусцой, здоровый образ жизни. И вот следователь Мукаев дышал тяжело, когда свалился на землю по ту сторону забора. И тут у Ивана Саранского появилась уверенность: он убежит от брата, непременно убежит. Вот сейчас и надо это сделать. Надо исчезнуть. Брат не найдет его никогда. Дом продать, переехать в другой город. Или за границу? Есть с чем. Не только деньги. Есть еще и…
И он побежал.
– Куда? Стой?!! – закричал следователь Мукаев и рванулся за ним.
Канава. Перепрыгнул через нее легко, прыжок был длинный, красивый. А вот Мукаев шлепнулся на другой бережок неуклюже, чертыхнулся, потом зашарил рукой в траве:
– Куда же телефон… А! Черт с ним!
Вскочил и побежал за убегающим братом. Но время потерял. Иван Саранский уже продирался сквозь густой кустарник, трещали ветки.
– Стой! – закричал следователь Мукаев.
Бежал он тяжело, то и дело спотыкался о корни. Брат догонял брата. Это казалось похожим на игру. Жаль, что у них было такое разное детство, и так далеко друг от друга. Но поиграть все равно довелось. Спустя много лет. Кто не спрятался, я не виноват. Ивану Саранскому стало весело. Он даже перестал верить в серьезность происходящего. Но тут раздался первый выстрел. Старший сдаваться не собирался.
– Стой! Все равно убью! Стой!
Саранский вспомнил об оружии в кармане пиджака и достал его. Этого старший не предусмотрел. Но надо же защищаться! Это же игра! Казаки-разбойники. Кто не спрятался, я не…
Еще один выстрел. Вот неугомонный! Он так и будет палить, не успокоится. И упрям, ужасно упрям. Бежит ведь. Ты проиграешь, брат. Спортом надо заниматься. Спортом…
– Стой!
Игра так игра. Пусть в ней все будет по-настоящему. В настоящей игре надо отстреливаться. Вытащил пистолет, на бегу пальнул на звук ломающихся веток. И еще раз. Реакция у него всегда была отменная. И сам он в отличной физической форме. Бежать легко. И стрелять легко. Весело. Пальнул еще разок. Странно, но ветки больше не трещали.
Он пробежал немного вперед и остановился. Все, что ли? Игра закончилась? Брат наконец успокоился? Теперь они могут поговорить нормально. Как братья. У него есть деньги, много денег. Зачем убивать? Лучше бы Мукаев отпустил его за границу. И взял деньги. Он не против. С братом надо делиться. Зачем такие сложности? Зачем вообще кого-то убивать?
Странно, но он больше не слышал следователя Мукаева. Затаился в засаде? Ждет? Что ж, пусть так. Брат старше его, урода, на целых пятнадцать минут. Он нормален. Он хороший человек. Честный. Мертвый человек.
Мертвый?! Лежит в кустах, висок окровавлен, на застывающем лице удивление. Как же так? Урод умеет бегать и стрелять? Как же так?
Но все было по-честному!
– Это я-а… Я умер… – впервые сказал он тогда. Голова болела, в ушах звенело, во рту было сухо. Он смотрел на мертвеца и чувствовал, что внутри все холодеет.
Точно такое же лицо! Его собственное лицо. К этому невозможно быстро привыкнуть. Если вообще возможно. Он лежал на земле и не дышал. Нагнулся, потрогал пальцем свои мертвые губы. Теплые еще. Не мог поверить, что умер. Взял руку, привычно нащупал пульс. Нет пульса. Конец. И вдруг завыл громко, тоскливо:
– Я уме-ер!
Сидел у мертвого тела долго, все рассматривал себя. Оказывается, он красивый. Был. Все это не живое теперь, а мертвое. Он сам себя убил. И тут он наконец очнулся. Надо что-то делать. Взял из мертвой руки пистолет. Как же ты, брат, промахнулся-то? Судьба – злодейка. Злая была шутка. Или у каждого своя судьба? Миссия Ивана Саранского на земле еще не закончена.
Пистолет он взял себе, потом оттащил тело подальше, туда, где приметил неглубокую яму в земле. Положил брата в яму и торопливо начал закидывать его ветками.
Обратно шел, спотыкаясь. Наткнулся на черную кожаную куртку. Брат скинул ее, чтобы легче было бежать. Сунул руку в карман и вытащил оттуда служебное удостоверение. Открыл, машинально начал читать. Мукаев… Иван… Александрович… Они еще и тезки! Куртку взял с собой, документы брата сунул в карман.
Открыв машину, кинул на переднее сиденье одежду следователя Мукаева, в бардачок положил его оружие. Устало вошел в дом. Попрощаться. Он принял решение ехать!
– Ванечка, где ты был?
– Мама, мне срочно позвонили, надо ехать.
– Как же? – растерялась она. – А обедать?
– Не надо. По пути что-нибудь перехвачу. Дело срочное. Я тебе позвоню.
Все было точно так, как описывал следователь Мукаев. Одно «но». В черном «Мерседесе» из поселка Горетовка в тот день уехал настоящий Иван Саранский.
Снова день девятнадцатый, после полудня
Куда же брат собирался ехать на его машине? После того как Иван Мукаев узнал, что прокурор Цыпин берет взятки, видно, решил подумать и о себе. О своем собственном будущем. Недаром же изучал повадки своего двойника. Но теперь о планах Мукаева никто не узнает.
Руслан Свистунов упоминал, что у Вани Мукаева была тайная страсть: дорогие машины. Быть может, он не устоял? Решил тайно владеть черным «Мерседесом». Но этого уже никто не узнает…
Иван Саранский посмотрел в зеркало заднего вида. У него возник шанс навсегда остаться следователем Мукаевым. Есть Зоя, дети… Но как так получилось? Надо в подробностях восстановить тот день, когда он убил брата.
Из Горетовки он тогда поехал в Р-ск. Тридцать тысяч долларов лежат сейчас в коробке из-под торта «Полет». Кому Ладошкин дал деньги: следователю Мукаеву или Ивану Саранскому? Все может быть. Брат какое-то время следил за ним. Знал, где он живет, наверняка знал и где работает, чем занимается. Что же случилось потом?
Р-ск. Поворот налево – в центр города, прямо – в Москву. Поворот на Нахаловку через полкилометра. Как и тогда, он поехал в центр. И мучился тем, что убил брата. Он этого не хотел. Так сложились обстоятельства. Но теперь уже ничего не изменишь. Жизнь продолжается. И надо заняться тем, ради чего, собственно, он и приехал сегодня в Р-ск.
Как и тогда, машину он оставил на стоянке в центре. Потому что хотел восстановить события того рокового дня в деталях. Знакомый охранник широко улыбнулся:
– Как продвигается расследование, товарищ Мукаев?
– Продвигается.
– А пока, значит, катаетесь? – кивнул охранник на «Мерседес»
– Изучаю технику, – вяло пошутил он.
– Правильно: чего ж добру пропадать?
– Я вернусь примерно через час. Тогда и расплачусь.
Парень кивнул и зашагал к шлагбауму. Все, как тогда: день ясный, но прохладный. Только не весна, а лето.
Он шел в Нахаловку, чувствуя нервное напряжение. Знал, куда идет. Крайний дом по правой стороне, надо постучать в калитку и грубовато пошутить:
– Ну, мужики, где у вас тут спирт, разбавленный водой, по бутылкам разливают?
Так поступил бы следователь Мукаев, но почему так сделал Иван Саранский? А ведь он это сказал:
– Ну, мужики…
Открыл калитку, вошел. Это было вчера вечером. Но кажется, что прошла вечность. Меньше чем за сутки он прожил тридцать пять лет своей прошлой жизни. Он вспомнил все. В доме – тишина. Он поднялся на крыльцо и постучался в дверь:
– Эй, Сидорчук! Илюша! Чуха? Чуха, ты где?
Он Саранский. Иван Саранский. Открыв дверь, снова громко кричит:
– Чуха!
Щелкнул выключателем, зажегся свет.
– Эй, Чуха!
Дверь приоткрыта, за ней ступеньки. Спустившись вниз, он видит картину: Сидорчук висит на батарее в петле, шея свернута набок, под ним пустой ящик. Как врач с большим стажем, он сразу определил, что с момента смерти прошел не один час. Это случилось ночью. Вскоре после того, как он отсюда ушел, Илюша Сидорчук покончил с собой. Что ж, это правильное решение.
Достал мобильный телефон следователя Мукаева, включил, нашел номер в записной книжке, набрал. Это в последний раз.
– Руслан? Ты где? Дома?
– Ваня? Куда ты пропал? Я тебе звоню, звоню. Мобильник отключил. Зоя сказала: с утра уехал. Куда?
– Я нашел Сидорчука.
– Где?!
– У него дома. То есть в Нахаловке.
– Я сейчас группу захвата…
– Не надо. Он умер.
– Как умер?
– Никакого криминала. Похоже, повесился.
– Это же… Считай, что признался.
– Послушай, Руслан, ты скажи Зое… – Комок в горле. Как странно: ощущение, что Руслан Свистунов, Свисток, действительно друг детства, его не покидает. – Нет, ничего не говори. И… спасибо тебе!
– Да что случилось-то?
– Память ко мне вернулась. Просто вернулась память.
– Да ну! Я тебе поздравляю! Маньяков на наш век хватит! Цыпин оклемался, привет тебе от него. На пенсию собирается. А тебя, говорит, будет рекомендовать.
– Кого? Меня? – Чуть не рассмеялся. – Не стоит. Уезжаю я. Насовсем.
– Иван! Ты это… Не дури. Слышь, Ваня?
– Приезжай в Нахаловку. Он здесь, в особняке. На батарее висит. И скажи Зое… Нет, ничего не говори. Все.
– Мука, ты что задумал? Мать твою!..
Отбой. Тут же отключил телефон. Абонент больше недоступен. Ни временно, ни постоянно. Потому что здесь, в подвале, он окончательно все вспомнил. Теперь он знает, зачем после того, как убил брата, приехал в Нахаловку к Сидорчуку. Предупредить хотел, чтобы сворачивались. Временно прекратили производство спиртного и затаились. Ведь в сейфе у следователя Мукаева могут быть записи. Кому он успел сказать о своих подозрениях? О том, что за делом стоит не кто-нибудь, а прокурор Цыпин? А вдруг телега наверх ушла? Надо бы на время затаиться и поискать другую базу.
А братец-то был неглуп! Он первый и единственный понял, кто Хозяин. Иван Саранский, кто ж еще! Он присмотрел Илюшу Сидорчука два года назад, на той самой встрече выпускников. И понял, что Илюша вскоре разорится. И о стройке особняка узнал. После чего подослал к Сидорчуку Лешу Ладошкина. Хозяина никто не должен знать в лицо. На Лешку все и оформлено. Фирма, офис. Ладошкин – лицо подставное.
Только почувствовав опасность, Хозяин решил явиться сам: предупредить, чтобы сворачивались. Рискнул, называется. Но ситуация вышла из-под контроля. Похоже, он вообще хотел с этим завязать. Все передать Ладошкину и уехать за границу.
А уголовник Быканин по кличке Бык, тот самый с волчьими глазами, принял его за следователя Мукаева и нанес удар по голове, после чего он потерял сознание. В кармане нашли и служебное удостоверение, и пистолет. Правда, Илюшу смутил брелок, но он твердо знал, что Ивану Саранскому в его доме делать нечего. Значит, пришедший – следователь прокуратуры Мукаев, и надо накачать его одурманивающим газом.
Газ. Вот оно! Дело всей его жизни! Лаборатория! Теперь понятно, зачем он так упорно шел тогда в Москву. Шел, чтобы никто никогда больше не делал с людьми этого… Надо срочно выйти на воздух, на свет. Здесь невыносимо находиться. Потому что он вспомнил и это: как медленно убивали его память. Кажется, надевали на голову целлофановый пакет и…
Он сам давал Ладошкину газовые баллончики без всяких опознавательных знаков. Потому что крови не любил. Только кровь падших женщин. Зачем понапрасну убивать людей? Можно ведь сделать так, чтобы они ничего не помнили. Как и куда везли акцизные марки, где их взяли, кому передавали деньги, кто брал взятки.
Идея пришла, когда после окончания института и ординатуры он стал работать врачом-анестезиологом в городской больнице. Давал людям хлороформ и видел, как они засыпают и не чувствуют боли. Не помнят потом ничего, что происходило во время операции. А как сделать, чтобы не помнили и того, что было до нее? И он вернулся к любимой химии. Поступил на заочное, теперь на химфак. Талант был, а знаний не хватало. И только начав опыты, понял, что не хватит и денег. Чтобы иметь свою лабораторию, нужны средства. Химия – наука дорогая. А он уже был одержим идеей. В первую очередь вылечить себя самого. Почему-то был уверен, что, забыв прошлое, забудет и болезнь. Очнется нормальным человеком, и приступы больше не повторятся.
Теперь он понял свою ошибку. Понял, когда оказался внутри эксперимента. Его перепутали со следователем Мукаевым и обработали газом. И уже тогда, в подвале, очнувшись на мгновение, он решил все уничтожить. Лабораторию, результаты опытов. Потому что Ладошкину это отдавать нельзя. Страшный он человек. Открытие Ивана Саранского его самого не спасло, зато было на руку криминалу. Курьеры без памяти, самые настоящие зомби – это находка! Следов одурманивающего газа не выявляют никакие анализы. Это же так удобно. Записал в памяти – стер. Записал – стер. И делай потом с человеком что хочешь.
А ведь сначала не было никакого Ладошкина. Был красивый талантливый парень, двадцативосьмилетний врач Ваня Саранский, студент-заочник химического факультета, которому срочно понадобились деньги. Много денег. И он понимал, что честным путем их не заработает. На коттедж в тихом местечке, но недалеко от столицы, на лабораторию, на достойную жизнь в достатке и относительную свободу он не заработает ни за что. И была женщина. «АРА». Альбина Робертовна Акатова. Жена миллионера и дочь человека влиятельного, важного чиновника. Несколько лет он был ее любовником с молчаливого согласия мужа, который тоже не прочь был развлечься с красивыми девочками. Но разводиться не хотел. Двое детей, влиятельный тесть. И в благодарность, опять же с ведома супруга, Альбина Робертовна дала своему любовнику денег. Стартовый капитал. И обещала покровительство.
Он знал, где взять спирт, недаром работал врачом в городской больнице и был в хороших отношениях с завхозом. Знал, сколько его идет налево и как. Нащупал каналы. Акатов сначала был в доле, но потом устранился. Заниматься паленой водкой стало опасно, по области прошла волна массовых отравлений. Он тоже стал подозревать, что Илюша химичит. Это был еще один повод свернуть деятельность.
Последний год он все отдал на откуп Ладошкину. Тот и упустил Илюшу Сидорчука. Наделали дел! Он же занимался только лабораторией, своими исследованиями. Практики не хватало. Клинических испытаний. Потому и соглашался на применение газа к курьерам. Ему нужен был опытный материал. Живые люди. Именно поэтому он и нашел Ладошкина. Вернее, Ладошкин нашел его. АРА порекомендовала. «Молодой, перспективный, образованный…»
И беспринципный. Самое то. Ведь ему надо было работать, искать, экспериментировать. Он сделал Ладошкина генеральным директором, сам же хотел только одного: денег. Денег на опыты. Каждый месяц и в достаточном количестве.
Препарат прошел клиническое испытание. Ошибка, все ошибка. Память возвращается. И болезнь возвращается. Это лишь муки, но не спасение. Надо все уничтожить. Потому что это недостойно Нобелевской премии. Это достойно пожизненного заключения. Все, что он натворил. Нет, мало. Брат сказал правильно: за это надо убивать.
И вдруг он вспомнил: Зоя! Ведь она замужем за его братом… Была… Зоя… Племянницы… Ну почему все решили, что он – следователь Мукаев?!! Все это чудовищная ошибка!! И в этом виноват только он сам!!
…Он сообразил, что стоит на крыльце, бессмысленно смотрит в небо и что-то бормочет. Сюда же сейчас приедут! Надо бежать. Не случайно в день первый он побежал от сотрудников полиции. Не случайно боялся Цыпина.
И он бежит по Нахаловке, бежит на стоянку, к своей машине.
– Следователь! – несется вслед. Снова Славик Бушуев на крыльце, к ногам жмется белоснежный щенок. Жаждет общения.
Но он не следователь. Он Иван Саранский. Теперь уже точно. Осталось последнее: разобраться с лабораторией.
Ближе к вечеру
«Почему я не могу остаться следователем Мукаевым? – думал он, мчась к Москве. – Разберусь с лабораторией и вернусь в Р-ск. Почему нельзя?»
Но – нельзя. Теперь, когда он все вспомнил, – нельзя. Сейчас ему надо к Ольге. Как только появились большие деньги – появилась она. Эти женщины чуют большие деньги, как хищницы свежую кровь. Быть может, он только и ждал, когда Ольга изменит, чтобы и ее?..
Не может быть! Он всегда делил свою жизнь на ту и эту. Ту, в которой убивал, и ту, где был обычным человеком. Он всегда хотел иметь семью, хотел любить женщину, иметь детей. Он просто боялся. Наследственной патологии, вот чего он боялся! Не она не желала детей. Он не хотел. Теперь все встало на свои места. Она его искала все эти два месяца, не могла не искать. Она перезванивала. Он сам отключал телефон. Она собиралась сказать что-то важное. Быть может, о том, что скучает, сожалеет, ждет… Но Зоя! Как быть с Зоей?
Остановился он возле Сбербанка. Взял деньги и прямо в коробке из-под торта понес туда. Подошел к окошку поставил на стойку коробку, сказал девушке:
– Я хочу сделать вклад.
– Какой?
– На предъявителя. Проценты меня не волнуют.
– Какую сумму вы собираетесь внести?
– Около двадцати тысяч. Долларов. Деньги в коробке, их надо пересчитать.
– Паспорт, пожалуйста.
Документы следователя Мукаева у него с собой. Как чувствовал, что пригодятся. Она заполняет бумаги, пальцы летают по клавиатуре. Он в это время считает деньги, чтобы назвать точную сумму. Говорит:
– За деньгами придет моя жена, Зоя Анатольевна Мукаева.
– Это ваше дело.
Он получает жетончик и идет в кассу, где вносит на счет деньги. Больше ничего не может сделать для Зои.
В следующий раз он останавливает машину возле почтового отделения. Говорит уже другой девушке:
– Я хочу отправить заказное письмо.
– Отправляйте.
Он покупает конверт, ручку, тетрадку, идет за столик. Садится, вырывает лист в клетку и долго думает. Потом пишет: «Дорогая Зоя…» Нет. «Любимая…»
После чего рвет листок пополам. Он не следователь Мукаев, увы. Но он любит тридцатипятилетнюю женщину, мать двоих детей, один глаз у нее карий, другой голубой. Любит, и все. Но не надо никому об этом говорить. И ей тоже. Так Зое будет легче пережить его исчезновение. Ничего не стоит писать. Нет таких слов. А у него, Ивана Саранского, уж точно нет.
Он заворачивает сберкнижку в два листа бумаги и запечатывает конверт. В графе «Обратный адрес» пишет домашний Руслана Свистунова. Тот все поймет и разберется. Отдает письмо девушке.
– Если надо доплатить за вес…
– Надо. – Она называет сумму и лепит на конверт марку.
Он чувствует в душе пустоту. Все. Отрезано. Получит Зоя письмо или не получит, уже без разницы. Все, что следовало, он для Зои и Головешек сделал. Из здания почты выходит Иван Александрович Саранский. Он едет в свой дом.
Интересно, где Ольга? Там? Или все-таки ушла? Последний раз они разговаривали по телефону, она все на что-то намекала. А из-за чего они поссорились в то роковое утро? А, уже не важно. Пока он ехал в Горетовку, к матери, готовил гневную обличительную речь. Но все еще можно исправить, ведь Ольга тех слов так и не услышала.
У ворот его особняка стоит машина: огромный джип с тонированными стеклами. Алексей Ладошкин решил навестить жену хозяина в его отсутствие. Интересно послушать, о чем они говорят?
Свою машину он бросил на дороге, зашел в дом с черного хода: под ковриком возле двери всегда лежал запасной ключ. Ольга часто теряла ключи. Но в дом он вошел не сразу. Почему-то вспомнил события восемнадцатилетней давности, сцену в дровяном сарае и замялся на крыльце. Вошел на цыпочках, стараясь, чтобы дверь не скрипнула. В кухне прихватил нож и так же, на цыпочках, прокрался к гостиной.
Замер у двери, прислушался к их голосам. Быть может, он ждал, что Ольга окажется именно такой женщиной? Даже хотел этого? Она стала бы очередной жертвой. Рано или поздно это случилось бы. Но, может, она вовсе и не такая? Она его не использует, как все. И не изменяет при этом. Она его искала, ждала.
– Ну где он может быть, Леша, где?! Снова отключил мобильник!
– Я тоже в неведении. Появился в офисе, странный, чужой. Вроде он, а вроде и не он. Сказал: автокатастрофа. Он тебе не звонил?
– Звонил. Но все очень странно. О потерянной памяти говорил. Ничего, мол, не помню.
– А ты… Знаешь о лаборатории?
– Ха! Знаю ли я о лаборатории! Я только и слышу в последнее время: лаборатория, лаборатория! Он же помешался на своих экспериментах! Все твердит, что это Нобелевская премия!
– Может быть, он газу надышался? – предположил Леша Ладошкин. А парень не дурак.
– С какой стати?
– Эти изобретатели все, как один, чокнутые. Энтузиасты. Решил поставить эксперимент на себе. Взял да и…
– Хорошо бы! – вырывается у Ольги. Потом она спохватывается: – А что я с этого буду иметь? Сижу здесь как дура уже второй месяц. Одна. Все чего-то жду.
Мгновенная реакция Ладошкина:
– Ну уж одна! Оленька, милая, я же здесь, с тобой… – и добавил что-то совсем тихо. Потом Ольгин смешок:
– Но я хочу хоть что-то получить за те годы, что с ним прожила. Какую-то компенсацию. Я столько вложила в этот дом! Мебель, отделка…
– Не надо жадничать. Ты получишь свою компенсацию. Формула… Я имею в виду газ. Эксперименты Ивана. Это должно немало стоить. Если он и в самом деле потерял память… То все это по праву наше.
– И… сколько?
– Не знаю, милая. Но если ты мне доверишься… Я готов о тебе позаботиться.
Снова короткий Ольгин смешок:
– Так ты любишь меня, что ли?
– Милая, я готов взять на себя твои проблемы, а это гораздо ценнее.
– А… если он вдруг вернется?
– Иван давно уже нам не нужен. Ни мне, ни делу. Нужна только формула.
– Ты его убьешь, да?
– Не я.
– Ну понятно… «Вчера в своей машине в упор расстрелян из автоматов…» – и снова короткий Ольгин смешок. Почему он раньше не замечал, что у нее неприятный смех? – Во всяком случае, ты гораздо нормальнее. Меня достали эти его эксперименты. По горло сыта. Послушай, а ты-то женишься на мне? Если я отдам бумаги?
– А он почему официально не зарегистрировал ваши отношения?
– Не знаю. Все тянул. Приглядывался ко мне.
– А чего к тебе приглядываться? Тебя надо… – снова короткий смешок и сопение. Нет, причмокивания, хотя…
– Постой…
– Да чего там… Иди сюда…
– Не мни блузку. Дай сниму.
– Фу-ты, черт! Какой дурак все эти крючки придумал? Я про твой лифчик…
– Ай!
– Тише. Сладенькая моя…
– …милый… как хорошо!
Так же на цыпочках он попятился от двери в холл. Ну почему ему так не везет? Вернее, везет. На таких женщин. Всю жизнь убивать их, что ли? «Я старше тебя, урода, на…» Урода. Он никогда от этого не избавится. Что бы ни делал. Никогда.
Закат
Кажется, опять время для него исчезло. Очнулся, только услышав голоса в коридоре. Усмехнулся: эти двое, по крайней мере, еще живы. Значит, удалось. Все это время он сидел, скрючившись, в коридоре, прислонясь спиной к холодной стене. Нож валялся рядом, на полу. Ну и черт с ним! И с ножами все кончено.
– Еда в холодильнике есть? – Голос Ладошкина.
– Смеешься! Делать мне больше нечего! Я готовить не умею!
– Ох, Ольга! Ладно: сделаю я из тебя образцовую жену! Но это после. А пока поедем с тобой, лапочка, в кабак. Отметим помолвку.
– Слушай, может, мне сразу к тебе переехать?
– Погоди. Он должен рано или поздно объявиться. Кстати, а почему ты его не искала эти два месяца?
– Смеешься? Делать мне…
– Поехали, милая.
Отпустил их. Просто взял и отпустил. Когда хлопнула входная дверь и в замочной скважине повернулся ключ, подошел к окну, подождал, пока отъедет машина. Пусть едут. Убираются отсюда поскорее. Ему тоже пора. Лодка, на которой после убийства брата, будучи уже мертвым, он переправлялся в царство теней, достигла противоположного берега. Вспомнив об этом, он пошел в свое царство, в лабораторию. Для этого и пристроил к дому флигель. Замок на двери взломан. Ладошкин похозяйничал, не иначе. Или Ольга. Смекнули, за сколько можно продать его открытие. Ведь он почти закончил.
Хотя неправда. Не закончил. Память все-таки возвращается. Надо бы узнать, что стало с остальными людьми, которые принимали препарат, собрать информацию, проанализировать собственное состояние и работать, работать, работать… Он близок к цели сейчас как никогда…
…Вместо этого он принялся крушить лабораторию. Зазвенело стекло. Дольше всего он возился с компьютером, с жестким диском. Просто стереть информацию – этого мало. Умельцы есть, реанимируют. Надо так его повредить, чтобы больше никто, никогда, нигде… Остановиться он уже не мог. Бил стекло, ожесточенно ломал пополам дискеты, на которые копировал на всякий случай особенно важные записи, крушил аппаратуру. Не помнил, само загорелось или это он чиркнул зажигалкой. Знал, что газ – это опасно. И реактивы, с которыми он работал, легко воспламеняются. Мысль выбраться из горящей лаборатории мелькнула на мгновение, но он тут же от этого отказался. Куда? Кому он нужен, чтобы спасать свою жизнь? «Я старше тебя, урода…»
Зоя… Это воспоминание было последним. Если бы он подумал о ней раньше, то мог бы и спастись. Отчаянно жаль вдруг стало те два солнечных дня в деревне, речку, жаркое солнце, двух хорошеньких десятилетних девчонок, острожные (чтобы никого не разбудить) поцелуи ночью на террасе. Не хотелось потерять и друга детства, не того, что висел на батарее в огромном пустом доме, а того, который вроде бы вовсе и не его друг. Жаль стало и пожилого человека с одышкой, усталого, запутавшегося, жаль высокую женщину со сросшимися на переносице бровями. Жаль того, что могло случиться с ним раньше, но почему-то досталось другому и прошло так бездарно, впустую. Жалко себя и вообще… Жизнь?
Он не мог к ним вернуться. И никому ничего не хотел объяснять. Это главное: никому и ничего не объяснять. Он думал, что сначала будет взрыв и смерть его станет легкой, а потом его мертвое тело сгорит, но огонь добрался раньше. Все-таки тому, другому, было легче. Он горел уже мертвым. Но зато это спасение. Болезнь больше не вернется. Все-таки он ее победил. А брата жаль. «Я старше тебя…»
Теперь они уже ровесники. До Страшного суда, который, может, будет, а может, нет. Кто как верит.
День двадцатый
– Самоубийство, Владлен Илларионович, – Руслан Свистунов выглядел усталым. – Но нет никаких сомнений в том, что Сидорчук и был маньяком, которого мы так долго искали.
– А что же Ваня не пришел?
– Да он там… В общем…
– Капитан Свистунов!
– Есть!
– Доложите, как положено… Ты не жалей меня. Не жалей…
– Правда, что вы на пенсию уходите, Владлен Илларионович?
– Что ж. Пора… Да… Ухожу.
– Он снова исчез. Дома не ночевал.
– Ну это еще ничего не значит. Наш Ваня… – Цыпин вдруг осекся, что-то вспомнив. – Ищут его?
– Уже ищут.
– Значит, это был Сидорчук. Что ж, надо закрывать дело. Как с доказательствами?
– Все будет в лучшем виде, Владлен Илларионович.
– Ну-ну. Как-то оно все… – И вдруг Цыпин тихо спросил: – Как думаешь, кто это был?
– Следователь прокуратуры Иван Александрович Мукаев, проживающий по адресу…
– Да ну вас! Как сговорились! Что ж, Мукаев так Мукаев.
…и дальше…
Сколько живешь на свете, не перестаешь удивляться. Руслан Свистунов где-то прочитал, что отпечатки пальцев у близнецов на девяносто восемь процентов совпадают. Но никто ведь не дактилоскопировал всех близнецов в мире.
Поэтому он снял отпечатки с пистолета, изъятого у Сидорчука. И с фотоаппарата, подаренного на тридцатипятилетие другом детства Ванькой Мукаевым. Фотоаппарат валялся в шкафу с марта месяца, отщелканная на юбилее пленка так и не была проявлена. Снимал тот, кто его подарил: следователь прокуратуры Мукаев. Отпечатки, снятые с фотоаппарата Свистунов тоже отправил на экспертизу. Вскоре прислали результат.
И вот тут он удивился. Они оказались разные! То есть принадлежали двум разным людям. Во многом совпадали, но у второго мужчины пальцы, по словам эксперта, были изъедены реактивами, много застарелых шрамов, а некоторые линии полустерты в результате химических ожогов. На пистолете, из которого убили мужчину в Горетовке (личность его так и не удалось установить), отпечатков пальцев следователя Мукаева не было. Кроме Сидорчука это оружие держал в руках и другой человек. Такие же «пальчики» с застарелыми ожогами и шрамами Руслан зафиксировал в кабинете Мукаева, а также на гаечном ключе, который подобрал в гараже и принес эксперту вместе с бутылкой дорогого коньяка. Чтобы не задавал вопросов.
Потому что никто так и не узнал о частном расследовании капитана Свистунова. В тот день, когда вновь пропал следователь Мукаев, в сводке происшествий по Московской области оказался пожар. Сгорел коттедж в поселке в тридцати километрах от Москвы. Его хозяин Иван Александрович Саранский не смог выбраться из пламени и остался под обломками дома.
Но об этом Руслан тоже никому не сказал. Он просто поставил точку в деле серийного убийцы и с чистой совестью отправил его в архив.
* * *
Например, на дорогах Московской области можно встретить странную женщину на стареньких «Жигулях». Один глаз у нее карий, другой голубой. Иногда в машине вместе с ней сидят близняшки, красивые темноволосые девочки. Женщина, никуда не спеша и не обращая внимания на сигналы разозленных черепашьей скоростью ее машины водителей, едет по шоссе, стараясь держаться ближе к обочине. Когда она видит одинокого путника или голосующего мужчину высокого роста, резко тормозит и выскакивает из машины. Она бежит навстречу мужчине, но бежит недолго. Внезапно останавливается, разворачивается и медленно идет обратно к своим стареньким «Жигулям», садится в них и уезжает. Те, кто видит ее не первый раз, привыкли. Остальные переглядываются и крутят пальцем у виска: ненормальная! Женщина не оставляет своих поисков, хотя все советуют:
– Брось, Зоя! Его давно уже нет в живых, твоего Вани!
Но она упрямо качает головой:
– Он вернется. Я верю, что он все вспомнит и обязательно вернется.
Что тут поделаешь? Один глаз у нее карий, а другой голубой.
Комментарии к книге «Стикс», Наталья Вячеславовна Андреева
Всего 0 комментариев