«Ложь без спасения»

Ложь без спасения (fb2) - Ложь без спасения (пер. Ирма Франк) 1655K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Шарлотта Линк

Шарлотта Линк Ложь без спасения

Charlotte Link

Die Tãuschung

© 2002, 2009 by Blanvalet Verlag, München a division of Verlagsgruppe Random House GmbH, München, Germany

© Ирма Франк, перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Сообщение из газеты «Берлинер моргенпост» от 15 сентября 1999 года

Страшная находка в съемной квартире в берлинском округе Целендорф

Ужасная картина предстала вчера перед глазами пенсионерки, которая упросила завхоза жилого комплекса в Целендорфе открыть запасным ключом квартиру ее многолетней подруги Хильды Р.

Эта одинокая 64-летняя дама не давала о себе знать уже несколько недель, не отвечая на звонки родственников и знакомых. И вот теперь женщину обнаружили в ее собственной гостиной. Она была задушена тросом, а одежда на ней была изрезана ножом, однако сексуальных мотивов в этом преступлении, очевидно, нет.

По сообщению полиции, нет и улик, указывающих на ограбление. Следов взлома не обнаружено, поэтому предполагается, что пожилая дама сама открыла дверь убийце.

Вскрытие показало, что труп, вероятно, находится в квартире с конца августа. Об убийце ничего неизвестно.

Часть I

Пролог

Она не знала, что именно ее разбудило. То ли какой-то шорох, то ли кошмарный сон, то ли мысли, которые со вчерашнего вечера все еще кружились у нее в голове. Ложась спать, она обычно прихватывала с собой все свои раздумья, тревоги и мрачные чувства и порой просыпалась от того, что по щекам у нее текли слезы.

Но не на этот раз. Сейчас ее глаза были сухими. Она отправилась спать около одиннадцати вечера и заснула с большим трудом. Слишком много всего крутилось у нее в голове: она чувствовала себя подавленной и вновь проваливалась в знакомое чувство страха перед будущим, от которого, как ей какое-то время казалось, смогла избавиться. Теперь же чувство, будто ее загнали в угол и угрожают, разрасталось в душе́ все больше. Обычно этот дом у моря внушал ей чувство свободы, и ей даже становилось легче дышать. Еще никогда, находясь здесь, она не хотела вернуться в свою элегантную, но всегда несколько мрачную парижскую городскую квартиру. Однако сейчас впервые обрадовалась тому, что лето закончилось.

Это была пятница 28 сентября. На следующий день они с Бернадетт сорвутся отсюда и отправятся домой в Париж.

При мысли о маленькой дочери женщина испуганно подскочила в постели. Может быть, Бернадетт звала ее или громко разговаривала во сне… Сновидения у малышки были очень яркими и бурными, она часто просыпалась и звала маму. А та часто спрашивала себя, нормально ли это для четырехлетнего ребенка, или же она слишком обременяла дочку своими затяжными депрессиями. Конечно же, из-за этого ее мучило чувство вины, но она была не в состоянии изменить происходящее. Все ограничивалось временными попытками вытащить себя из душевного болота длительных копаний в себе и чувства потерянности, но ей еще никогда не удавалось добиться в этом успеха.

Кроме как в прошлом году… прошлым летом… Женщина взглянула на стоявшие у ее кровати электронные часы, циферблат которых светился в темноте ярко-зеленым светом. Было около полуночи, значит, заснула она лишь на короткое время. Она вновь прислушалась. Ничего не было слышно. Когда Бернадетт звала мать, ее голосок обычно звучал не умолкая. Но мать все равно решила встать и посмотреть, как там ее ребенок.

Она опустила ноги на каменный пол и поднялась.

Как всегда с тех пор, как умер Жак, она надевала на ночь лишь растянутые хлопчатобумажные пижамные штаны и выцветшую футболку. Раньше, особенно в теплые провансальские ночи, она с удовольствием носила нежные шелковые неглиже с глубоким вырезом, чаще всего цвета слоновой кости, на фоне которых особенно привлекательно смотрелись ее всегда загорелая кожа и черные смоляные волосы. Но с этим она покончила, когда Жак попал в больницу и началось его поэтапное движение к смерти. Его выписали как выздоровевшего, он вернулся к ней, и они зачали Бернадетт, а затем наступил рецидив, болезнь стала развиваться стремительно, и на этот раз Жак уже не покинул больницу. Он умер в мае. А в июне родилась Бернадетт.

В комнате было тепло. Обе оконные створки были широко раскрыты: женщина закрыла только деревянные ставни. Через щели проглядывала более ясная чернота звездного неба. Стоял тот расслабляющий, одуряющий запах, какой бывает после того, как днем палящее летнее солнце нагреет землю.

Сентябрь был таким прекрасным, что захватывало дух, хотя она и без того больше всего любила бывать здесь осенью. Порой она спрашивала себя, почему так настойчиво каждый год в начале октября уезжала в Париж, хотя у нее не было там никаких неотложных дел. Возможно, ей нужны были эти жесткие рамки, эта четко обозначенная структура года, чтобы не запутаться окончательно в своих ощущениях, которые и так уже были далеки от реальности. Ведь все остальные возвращались в город самое позднее в октябре. Может быть, она хотела принадлежать к их числу, несмотря на то что, будучи в мрачном настроении, часто горько осуждала себя за эту фальшивую самоуверенность…

Она вышла в коридор, но свет включать не стала. – Если Бернадетт спит, не стоит ее будить. Дверь в детскую – была лишь прикрыта, и женщина осторожно прислушалась к звукам в комнате. Ребенок дышал глубоко и – ровно.

«Меня, во всяком случае, не она разбудила», – подумала мать, в нерешительности остановившись в коридоре. Она не могла понять, что так взволновало ее подсознание. Ведь она так часто просыпалась по ночам и скорее могла бы назвать исключением те ночи, когда этого не случалось. Чаще всего она не знала, что именно ее вспугнуло. Почему же на этот раз она была так взволнована?

Глубоко в ней притаился страх. Страх, от которого по телу побежали мурашки и каким-то особым образом обострились все чувства. Казалось, что она чуяла всем своим существом какую-то притаившуюся в темноте опасность. Словно она была зверем, ощутившим приближение другого зверя, который мог быть опасен.

Не впадай в истерику, призвала она сама себя.

Ничего не было слышно. Но она все равно знала, что в доме присутствует кто-то еще, кто-то, кроме нее и ребенка, и этот кто-то – ее злейший враг. Ей пришла в голову мысль о том, что дом стоит вдалеке о других, и она осознала, насколько одиноки они были здесь вдвоем. Никто не услышит их, если они закричат; никто не заметит, если здесь произойдет что-то необычное.

Никто не сможет проникнуть в дом, сказала женщина самой себе, ставни везде закрыты. А попытка распилить стальные крюки приведет к ужасному шуму. Дверные замки отлично работают, и попытка открыть их не может не вызвать шума. Но, может быть, кто-то есть снаружи…

Она могла себе представить только одного человека, который мог бы по ночам украдкой ходить вокруг ее дома, и от этой мысли ей стало почти дурно.

Да нет, он этого не сделает. Он навязчивый, но не больной. И в этот момент ей стало ясно, что этот человек как раз такой. Больной. Именно его невменяемое поведение заставило ее расстаться с ним. Именно оно было ей неприятно и вызвало в ней постепенно растущую, инстинктивную антипатию, которую она все это время никак не могла себе объяснить. Он был таким милым. Он был внимательным. В нем не к чему было придраться. Это было безрассудством – не желать его.

Нет, не желать его – было инстинктом выжить.

«Хорошо, – сказала она себе и попыталась сделать глубокий вдох, как ей советовал ее лечащий врач в первое ужасное время после смерти Жака. – Хорошо, может быть, это он там, снаружи. Но во всяком случае он не может войти сюда. Я могу сейчас спокойно лечь в постель и спать. А если завтра выяснится, что он был здесь, я натравлю на него полицию. Я добьюсь судебного распоряжения о том, чтобы он не имел права появляться на моем земельном участке. Я уеду в Париж. А если я надумаю провести здесь Рождество, то к тому времени все может измениться».

И она решительно вернулась в свою комнату. Но и после того, как легла в постель, ее нервозность, от которой ее трясло, так и не прошла. Волоски на ее коже все еще топорщились, а кроме того, теперь ее знобило, хотя в комнате наверняка было градусов двадцать тепла. Женщина натянула одеяло до подбородка, но ее бросило в такой жар, что стало тяжело дышать. Она была на грани приступа паники, приближение которого у нее обычно сопровождалось быстрой сменой состояния жара и озноба. В тот период, когда умер Жак, да и позже, у нее часто бывали такие приступы. Но в последний год они не возникали. И вот впервые за этот год она вновь почувствовала знакомые симптомы…

Она продолжила дыхательные упражнения, которые начала еще там, в коридоре. Внешне она теперь казалась более спокойной, но внутри у нее пылала красная сигнальная лампочка, от которой перепуганная женщина застыла в крайнем напряжении. Ее не покидало чувство, что она вовсе не стала жертвой истерии, что ее подсознание реагирует на близкую опасность и бесперебойно сигнализирует ей быть настороже. В то же время ее разум отказывался допускать подобные мысли. Жак всегда говорил ей, что это чушь – верить в такие вещи, как предчувствия, внутренний голос и тому подобное.

«Я верю только в то, что вижу, – часто говорил он, – и признаю только то, что можно доказать».

«А я в данный момент нахожусь на грани того, чтобы свихнуться», – подумала женщина.

В это мгновение она услышала какой-то звук, и было совершенно ясно, что это ей не почудилось. Этот звук был ей хорошо знаком: легкое дребезжание, издаваемое, когда ее отворяли, стеклянной дверью, отделяющей спальни от остальных комнат. Она сотни раз ежедневно слышала его, когда жила здесь, слышала, когда сама проходила через эту дверь или когда Бернадетт бегала туда-сюда.

Это значило, что кто-то был здесь, внутри дома, а никак не крался снаружи.

Он находился в доме.

Женщина одним прыжком вскочила с кровати.

«Проклятие, Жак!» – подумала она, не обратив внимания на то, что впервые допустила критические мысли по отношению к своему умершему мужу, да еще и в форме ругательства.

Она могла бы обезопасить себя, закрывшись в своей спальне, но в соседней комнате спала Бернадетт – не могла же мать запереться без своего ребенка? Она застонала от мысли, что, когда ее инстинкт, тонкий, как у сторожевой собаки, разбудил ее и повел в соседнюю комнату, у нее был шанс схватить Бернадетт и найти спасение в этой спальне. Но она упустила свой шанс. Если он уже находится по эту сторону стеклянной двери, то их разделяет всего несколько шагов. Женщина, как загипнотизированная, уставилась на дверь комнаты. Теперь она уже могла расслышать в этой мертвой тишине тихие шаги в коридоре.

Ручка двери медленно опустилась вниз.

Она могла почуять запах своего страха. Она никогда раньше не знала, что этот запах такой едкий.

Теперь ее трясло от холода, и казалось, что она совсем не дышит.

Когда дверь открылась и на пороге появилась тень крупного мужчины, женщина поняла, что умрет. Она была так же уверена в этом, как незадолго до этого была уверена, что в доме кто-то есть.

Какое-то мгновение они стояли неподвижно друг против друга. Был ли он удивлен, что застал ее стоящей посреди комнаты, а не спящей в кровати?

Ей пришел конец. Она ринулась к окну. Ее пальцы дергали за крючок деревянных ставен. Ее ногти обломились, она ободрала всю руку, но не замечала этого.

От страха ее вырвало в окно, когда он вплотную подошел к ней сзади и с силой схватил ее за волосы. Он так сильно запрокинул ее голову назад, что она увидела его глаза. Они были ледяными. Ее шея была обнажена, и веревка, которую он набросил на нее, ободрала кожу.

Умирая, она молилась за своего ребенка.

Суббота, 6 октября 2001 года

1

Немного не доезжая до Нотр-Дам-де-Боригар, он вдруг заметил на автостраде собаку. Маленькую собачку с бело-коричневыми пятнами, круглой головой и забавно разлетающимися висящими ушами. До этого момента он ее не видел и не мог сказать, давно ли она там находится. Возможно, она уже топала какое-то время по обочине вдоль проезжей части, прежде чем пуститься в этот самоубийственный поход на другую сторону автострады. «О боже! – подумал он. – Сейчас она погибнет!» Машины летели со скоростью сто тридцать километров в час по трехполосной трассе, и у собаки почти не было шансов пройти невредимой между полосами.

«Я не хочу видеть, как ее сейчас раздавят в лепешку», – подумал он, и от вспыхнувшего страха у него на голове зашевелились волосы.

Со всех сторон тормозили машины. Все они ехали слишком быстро и не могли остановиться, но снижали скорость и пытались вывернуть на другую полосу. Некоторые сигналили. А собака продолжала идти дальше с высоко поднятой головой. Все это было на грани чуда. А возможно, это и было чудом – то, что она, не пострадав, дошла до средней полосы.

Слава богу! Ей удалось уцелеть. Во всяком случае, пока.

Мужчина почувствовал, что весь вспотел, что его футболка под шерстяным свитером прилипла к телу. Он внезапно почувствовал сильную слабость и, подъехав к правой обочине, остановил машину на запасной полосе. Перед ним возвышалась – сегодня очень мрачная, как ему показалось, – скала, на которой Нотр-Дам врезался в серое небо своей узкой остроконечной церковной башней. Почему небо сегодня не было голубым? Он только проехал съезд на Сен-Реми, оставалось совсем немного до побережья Средиземного моря. Этот пасмурный октябрьский день мог бы уже принять и более южную окраску…

Ему опять вспомнилась собачонка. Он вышел из машины и пристально посмотрел назад. Собаки нигде не было видно, ни живой, ни раздавленной – ни на средней полосе, ни на какой-либо другой. Удалось ли ей пересечь автостраду еще и в обратную сторону?

Либо у кого-то есть ангел-хранитель, либо его нет. Если он есть, то случившееся чудо – и не чудо вовсе, а лишь логическая последовательность. Собачка небось сейчас радостно бежит трусцой по полям. А о том, что, скорее всего, могла погибнуть, она все равно никогда не узнает.

Машины проносились мимо него. Он знал, что стоять здесь небезопасно, так что снова сел в машину, закурил сигарету, достал свой мобильник и на мгновенье задумался. Позвонить Лауре уже сейчас? Они договорились, что он позвонит ей с «их» автостоянки, с того места, откуда впервые открывается вид на Средиземное море. В итоге он набрал номер своей матери и несколько минут терпеливо ждал. Старой даме всегда требовалось какое-то время, чтобы добраться до телефона. А затем она откликалась своим хриплым голосом: «Да?»

– Это я, мама, – сказал мужчина. – Я просто хотел позвонить.

– Хорошо. Я давно от тебя ничего не слышала. – Эти слова прозвучали с упреком. – Где ты пропадаешь?

– Я на автозаправке на юге Франции. – Его мать утешило бы сообщение о том, что он стоит на обочине автострады и что у него подкосились ноги из-за собачонки, которая на его глазах едва избежала смерти.

– Лаура с тобой?

– Нет, я один. Я встречусь с Кристофером, чтобы погонять на паруснике. А через неделю поеду обратно домой.

– Разве в это время года такое не опасно? Я имею в виду, ходить под парусом.

– Совсем не опасно. Мы ведь каждый год этим занимаемся. Еще ни разу ничего не случилось. – Он произнес это подчеркнуто легким тоном, который показался ему самому совершенно неестественным. Лаура бы сейчас сразу стала расспрашивать: «Что-то не так? Что-то не в порядке? У тебя такой странный голос!»

Но его мать ничего бы не заметила, даже если б он лежал при смерти. Для нее было обычным делом задавать озабоченные вопросы вроде того, что она задала сейчас: не опасно ли в это время года ходить под парусом. Возможно, ее действительно это волнует. Но иногда у ее сына возникали подозрения, что она задавала подобные вопросы в дежурном порядке и что ее уже не интересовали ответы на них.

– Звонила Бритта, – сказала она.

Мужчина вздохнул. Если его бывшая жена выходила на контакт с его матерью, это никогда не предвещало ничего хорошего.

– Что она хотела?

– Пожаловаться. Ты опять какую-то сумму не перечислил, а ей якобы со всех сторон не хватает денег.

– Пусть она об этом сама мне скажет. Незачем ей прятаться за твоей спиной.

– Она утверждает, что ты постоянно просишь сказать, что тебя нет, если она звонит в офис. А дома… Бритта говорит, что особо не горит желанием постоянно нарываться на Лауру.

Он уже пожалел, что позвонил своей матери. Каждый раз, когда он это делал, почему-то всегда выходили сплошные неприятности.

– Я не могу больше говорить, мама, – поспешно сказал он. – У моего мобильника заряд на исходе. Обнимаю тебя.

«Зачем я это сказал? – размышлял он в следующий миг. – Зачем это дурацкое “обнимаю тебя”? Обычно мы друг с другом так не разговариваем».

С некоторым усилием ему удалось вновь встроиться в поток машин с запасной полосы.

Он не очень спешил: ехал со скоростью сто двадцать километров в час, не увеличивая и не снижая ее. Интересно, мать тоже задумалась над его последней фразой, которая для нее должна была звучать необычно?

Нет, не задумалась, решил он. Последняя фраза, вероятно, пролетела мимо нее так же, как и все, что касалось других людей и тщательно ею отфильтровывалось.

Он поймал радиоволну и включил музыку на полную громкость. Такой грохочущей музыкой он мог приводить себя в одурманенное состояние, как другие это делали с помощью алкоголя.

И неважно было, что он слушал. Главное, чтобы достаточно громко.

Около шести часов вечера он добрался до автостоянки, откуда хотел позвонить Лауре. Когда они вместе ездили на юг Франции, то всегда останавливались на этом месте, выходили из машины и наслаждались видом бухты Кассис с обрамляющими ее в форме полумесяца, плавно поднимающимися вверх по горным склонам виноградниками и круто возвышающимися скалами над бухтой. А если он ездил сюда один – на ежегодные встречи с Кристофером, чтобы погонять на паруснике, он звонил Лауре с этого места. Это входило в число множества безмолвных соглашений между ними. Лаура любила ритуалы, любила отмечать незабываемые моменты в их отношениях. Сам он не очень тяготел к этому, но и ее пристрастие к подобным вещам не особо его обременяло, как ему казалось.

Он стал подниматься к автостоянке по извилистой вытянутой дороге. Это место ничем не походило на обычные парковки вдоль автострад. Оно напоминало скорее пригород для туристов, своего рода огромную террасу для пикников, с каменными сиденьями, усыпанными гравием дорожками и тенистыми деревьями. Вид оттуда был захватывающим.

Обычно мужчину потрясала синева неба и синева моря. Но сегодня тучи уже не рассеются. Над морем нависало серое, мглистое небо. Стояла мрачная, свинцовая тишина. В воздухе пахло дождем. Безотрадный день, подумал он, когда припарковал машину и заглушил мотор.

Недалеко от него сидел в белом «Рено» еще один одинокий мужчина – сидел, уставившись перед собой отсутствующим взглядом. Пожилая супружеская пара заняла место за шестиугольным столом, поставив перед собой термос, из которого они по очереди пили. Из микроавтобуса высыпало семейство: родители, бабушка с дедушкой и огромная толпа детей всех возрастов. Дед и бабушка несли коробки с пиццей, родители тащили корзины с бутылками вина и сока.

«Какая идиллия! – подумал он. – Теплый октябрьский вечер, пикник в местечке с великолепным видом… Часа два они еще смогут посидеть здесь, а потом стемнеет и станет холодно. Они снова все исчезнут в этом микроавтобусе и отправятся домой, а потом, сытые и счастливые, свалятся в свои кровати».

Сам он, собственно, никогда не хотел иметь детей – будь то его сын от первого брака или двухлетняя дочь от Лауры. Оба они появились на свет по неосторожности, но иногда он размышлял, каково это – быть членом большой семьи. Это вовсе не казалось ему благом: такая жизнь означала вечное стояние в очереди перед ванной, невозможность отыскать нужные тебе вещи, потому что кто-то другой без разрешения «одолжил» их, много шума, беспорядка, грязи и – хаоса. Но, возможно, в таких семьях было ощущение тепла, чувства защищенности и поддержки. Там оставалось мало места для одиночества и страха перед бессмысленностью.

Он во второй раз набрал номер на своем мобильнике. Ему не пришлось долго ждать: Лаура тут же ответила. Она явно ждала его звонка в это время и находилась рядом с телефоном.

– Привет! – Ее голос звучал радостно. – Ты на Па-д’Уйе!

– Верно! – Он старался перенять ее радостный, беззаботный тон. – У моих ног лежит Средиземное море.

– Поблескивая под лучами заходящего солнца?

– Скорее нет. Очень облачно. Думаю, сегодня вечером еще и дождь пойдет.

– О! Но это может быстро измениться.

– Конечно. Это меня и беспокоит. В любом случае солнце и ветер были бы для нас с Кристофером лучше – всего.

Лаура была более чуткой, чем его мать. Она почувствовала, насколько он был напряжен.

– Что случилось? – спросила она. – Твой голос так странно звучит…

– Я устал. Девять часов за рулем – не пустяк.

– Тебе обязательно нужно сейчас отдохнуть. Ты сегодня вечером встречаешься с Кристофером?

– Нет. Я хочу пораньше лечь спать.

– Привет нашему домику!

– Конечно. Без тебя в нем будет очень пусто.

– Ты едва заметишь это от усталости. – Лаура засмеялась.

Он любил ее смех – свежий, естественный и, казалось, исходящий из самой глубины ее души. Точно так же, из глубины, шла и ее боль, когда она о чем-то тревожилась. Чувства у этой женщины никогда не были наигранными или вымученными. Она была самым искренним человеком, которого он знал.

– Возможно. Я буду спать, как медведь, – сказал он, глядя на бегущие по серой воде волны. Его вновь начало медленно и угрожающе наполнять чувство отчаяния.

«Мне надо уйти с этого места, – подумал он. – От воспоминаний. И от этой большой счастливой семьи с коробками пиццы, с их смехом и беспечностью».

– Я еще где-нибудь перекушу, – сказал он вслух.

– Где-нибудь? Ты ведь наверняка пойдешь к Надин и Анри?

– Это хорошая идея. Вкусная пицца, приготовленная Анри, была бы сейчас очень кстати.

– Ты еще позвонишь?

– Когда окажусь в доме, – пообещал он. – Я позвоню тебе перед тем, как пойду спать. Хорошо?

– Хорошо. Я буду рада. – Он мог почувствовать улыбку Лауры через телефон даже на расстоянии в тысячу километров. – Я люблю тебя, – тихо сказала она.

– Я тоже тебя люблю.

Закончив разговор, он положил свой мобильник на пассажирское сиденье рядом с собой. Семейство с пиццами здорово шумело – даже через закрытые окна автомобиля долетали обрывки их разговоров и смех. Он вновь завел машину и медленно покатился прочь с автостоянки.

Начало быстро смеркаться, но ждать дальше не было смысла: заката солнца над морем уже точно не будет.

2

Когда в четверть одиннадцатого от Петера все еще не было звонка, Лаура, поколебавшись какое-то время, сама набрала номер его мобильника. Он мог реагировать с большим раздражением, если она не придерживалась договоренности, – а в данном случае была договоренность, что именно он позвонит ей во второй раз. Однако ей было немного неспокойно, и она не могла представить себе, чтобы он так долго ужинал.

Четыре часа назад его голос был очень уставшим и разбитым: она редко заставала его в таком состоянии.

Петер не отвечал, а после шестого гудка включился его автоответчик: «Оставьте, пожалуйста, свое сообщение, я перезвоню вам позже…»

Ей так хотелось сказать ему что-нибудь, сообщить ему о своем беспокойстве, своей любви, своей тоске, но она не стала делать этого, чтобы он не чувствовал себя так, будто она на него давит. Может быть, он заговорился с Надин и Анри и не услышал свой мобильник, или у него не было желания прерывать разговор, или он вообще забыл свой телефон в машине…

«Если я сейчас позвоню Анри, то Петер посчитает, что я его контролирую, а если я позвоню в наш дом, где он, возможно, уже спит, то разбужу его», – думала Лаура.

Петер часто говорил ей: «Порой тебе следовало бы оставить вещи такими, какие они есть. Все как-нибудь само разрешится и без твоего вмешательства, без того, чтобы сводить с ума все твое окружение».

Но она все равно еще какое-то мгновение осталась стоять у телефона, размышляя, не позвонить ли ей Кристоферу. Петер сказал, что сегодня вечером уже не пойдет к нему, но, может быть, он изменил свое решение.

«Я имею полное право позвонить», – упрямо подумала женщина.

Кристофер поймет ее переживания. Он не найдет в этом ничего дурного. Но тем не менее Петер станет потом утверждать, что она скомпрометировала его перед другом.

«Кристофер подумает, что я – как собака, которую держат на коротком поводке. “Ты никогда не поймешь сущность мужской дружбы, Лаура. Она требует определенной свободы”» – вот что он скажет.

«Я не думаю, что для Кристофера это проблема, – мысленно возразила она себе. – Он ничего не выскажет по этому поводу. Потому что он не вмешивается в чужие дела и вообще хороший парень. Но он сделает свои умозаключения, поверь мне».

«А ты приписываешь своему другу мысли и чувства, которые на самом деле – твои собственные», – парировала Лаура.

Она поднялась по лестнице и заглянула в комнату Софи. Малышка спала, ее дыхание было спокойным и ровным.

«Наверное, мне все-таки следовало тоже поехать, – задумалась женщина. – Провести вместе с Софи несколько солнечных октябрьских дней в доме, пока Петер будет плавать…»

Тогда ей не было бы так одиноко.

Но она никогда не сопровождала Петера, когда тот отправлялся на юг для участия в своих спортивных парусных гонках. И не удивительно: четыре года назад у них еще не было своего дома в Ла-Кадьере, и ей пришлось бы пойти в отель, а она не очень любила оставаться одна в гостиничном номере. Однажды – это было лет пять назад – у нее появилась идея остановиться у Надин с Анри, в принадлежавшей им уютной, но совершенно некомфортабельной гостевой комнате под крышей, которую они иногда сдавали. «У меня появилась бы возможность ближе познакомиться с ними, пока вы с Кристофером будете плавать», – сказала Лаура, когда ей в очередной раз показалось, что она не выдержит недельного расставания с Петером.

Но он был против.

«Я считаю, что это будет как-то неудобно, если мы вдруг в этот раз решим пожить у Надин с Анри. Ведь мы обычно не делаем этого, и они, может быть, подумают, что мы считаем их не совсем достойными, чтобы жить с ними под одной крышей, и обращаемся к ним только в экстренном случае».

С тех пор как они с Петером стали владельцами собственного дома, у них не должно было возникать проблем с жильем, но на намек Лауры, что она, возможно, сможет поехать с ним, ее муж не отреагировал, а попытаться предложить ему это во второй раз она не захотела. Эта одна неделя в октябре принадлежала Петеру, и его наверняка обременило бы то обстоятельство, что рядом находятся жена с дочкой.

Лаура отправилась в спальню, разделась и аккуратно повесила свою одежду в шкаф, после чего накинула изношенную футболку, в которой обычно спала. Эту футболку Петер подарил ей в их первый совместный отпуск на юге Франции восемь лет назад. Тогда она еще была разноцветной и веселенькой, но с тех пор столько раз побывала в стирке, что Лауре не хотелось больше показываться в ней на людях. Однако Петер не допустил, чтобы она ее выбросила.

«Надевай ее хотя бы на ночь, – просил он. – Я как-то привязан к ней. Она напоминает мне особенный период в нашей жизни».

Тогда их любовь только-только зародилась. Лауре было двадцать семь, Петеру – тридцать два. Он только-только развелся, а она только-только рассталась со своим прежним молодым человеком. Оба были измотанными, полными недоверия и страха, оба боялись новых отношений. Бывшая жена Петера сразу же после развода переехала с их сыном в другой конец Германии, что, конечно, превратило право отца на свидание с ребенком в фарс, а он сам провалился в глубокое одиночество. Ему понадобилось больше времени, чем Лауре, чтобы открыться для совместного будущего.

В старой футболке она отправилась в ванную, почистила зубы и причесала волосы. В зеркале увидела, что бледна и что рот у нее скривился в тревоге. Ей вспомнились фотографии, на которых она стояла в этой же футболке на улицах Канн восемь лет назад: загоревшая, сияющая, со светящимися глазами. Страстно влюбленная до глубины души. Охваченная этим чувством и такая счастливая, что ей больше ничего не нужно было для счастья.

«Я и сегодня так же счастлива, – сказала она своему отражению в зеркале. – Так счастлива, что мне ничего больше не нужно. Я просто стала старше. Тридцать пять – не то же самое, что двадцать семь».

Резкое движение, которым она провела расческой по волосам, выдало ее нервное напряжение.

«Мой муж один раз не позвонил, – подумала она. – Как же получилось, чтобы это до такой степени вывело меня из равновесия?»

Она знала от своих подруг, что другие мужчины были в этом отношении намного легкомысленнее. В половине случаев они забывали позвонить вовремя или вообще не звонили, а кроме того, не соблюдали договоренности и не помнили важные для своей партнерши даты. Мать Лауры, Элизабет, всегда утверждала, что в лице Петера ее дочери достался великолепный экземпляр.

«Он очень надежный и зациклен на тебе. Ты лишь крепко держи его. Так легко ты такого больше не найдешь», – говорила она.

Лаура знала это. И вовсе не хотела быть придирчивой. Но как раз-таки из-за того, что Петер всегда был таким надежным, ее не покидало чувство тревоги. К тому же она тоже была слишком на нем зациклена, ее подруга Анна тоже всегда это говорила, но в конце концов…

Телефонный звонок прервал ее мучительные мысли.

– Наконец-то! – воскликнула она и направилась в спальню, где около ее кровати стоял телефон. – Я уже подумала, что ты просто заснул и забыл обо мне, – сказала она вместо приветствия, сняв трубку.

На другом конце провода – молчаливое замешательство.

– Я не думаю, что вы имеете в виду меня, – сказала наконец Бритта, бывшая жена Петера.

Лауре стало неловко из-за своей ошибки.

– Извините, пожалуйста. Я думала, это Петер.

В голосе Бритты всегда слышались осуждающие нотки.

– Так, значит, Петера нет дома? – спросила она именно таким тоном. – Мне очень нужно с ним поговорить.

«В субботу вечером, в половине одиннадцатого! – недовольно подумала Лаура. – Не очень-то подходящее время для звонков, даже для разведенных жен».

– Петер уехал в Ла-Кадьер, – сказала она вслух. – Он вернется только в следующую субботу.

Бритта вздохнула.

– Он, вероятно, уже никогда не отделается от этого Кристофера и этих проклятых осенних гонок. Это тянется уже почти пятнадцать лет.

Бывшая жена Петера каждый раз с удовольствием пыталась продемонстрировать, что она наилучшим образом осведомлена о его пристрастиях и особенностях и что вообще намного дольше знала его, чем Лаура.

– Слава богу, – добавила она, – что меня все это уже не касается.

– Мне передать Петеру, когда он позвонит, чтобы перезвонил вам? – спросила Лаура, не реагируя на последние слова Бритты.

– Да, обязательно. Алименты на Оливера все еще не – поступили на мой счет, а у нас сегодня уже шестое октября!

– Ну, я считаю…

– Я, естественно, имею в виду плату за сентябрь. Ее я должна была получить первого сентября. Я не думаю, что обращаюсь по этому поводу слишком рано. Кстати, плата за октябрь тоже еще не поступила.

– Насколько я знаю, Петер оформил долгосрочное поручение банку по этому вопросу, – сказала Лаура. – Возможно, в банке произошла какая-то ошибка.

– Этого долгосрочного поручения уже год как не существует, – возразила Бритта, и чувствовалось, что она едва смогла скрыть свой триумф над теперешней супругой бывшего мужа – триумф от того, что она опередила ее в осведомленности. – Петер сам переводит деньги – и, к сожалению, почти всегда с опозданием. Порой действительно неприятно, что мне приходится ждать своих денег так долго. Да и на Оливере это плохо отражается. Это подрывает его доверие к своему отцу, которое, несмотря ни на что, он все еще испытывает, когда я объясняю ему, что не могу ему что-то купить, потому что Петер опять задерживает перевод алиментов!

Лауре пришлось сдержать себя, чтобы не сказать в ответ что-то дерзкое. Она знала, что Бритта довольно хорошо зарабатывает в качестве управляющей банковского филиала и едва ли могла оказаться в затруднительном положении, чтобы отказать сыну в просьбе только потому, что Петер на пару дней позже перевел деньги. Если же она все-таки делала это, то лишь с одной целью: чтобы отрицательно повлиять на образ отца в глазах Оливера.

– Я поговорю с Петером, как только он объявится, – пообещала Лаура. – Он позвонит вам позже. Я уверена, всему этому есть какое-то простое объяснение.

– Может быть, он все-таки еще позвонит вам сегодня вечером, – съязвила Бритта. По тому, как новая жена Петера ответила на звонок, она, конечно, сделала вывод, что та очень ждет вестей от него и уже понемногу начинает нервничать. – Во всяком случае, я желаю вам этого. Тогда он сможет застать меня завтра дома. Спокойной ночи. – И она положила трубку, не дожидаясь, пока Лаура тоже попрощается.

– Змея! – в сердцах воскликнула та и тоже повесила трубку.

«Петер мог бы сказать мне, что расторг долгосрочное соглашение с банком, – подумала она. – Тогда я не попала бы в такое дурацкое положение».

Но действительно ли она оказалась в дурацком положении? И разве отмена долгосрочного поручения настолько важна, чтобы Петер посчитал себя обязанным упомянуть об этом? Все дело, наверное, снова в ее слишком обостренной восприимчивости, из-за которой ей показалось, что с ней плохо обращаются. Любая другая женщина восприняла бы всю эту ситуацию такой, какова она есть: просто как небрежность с выплатой. Бывшая жена брызжет ядом, потому что не может смириться с тем, что ее бывший муж обрел счастье во втором браке, в то время как она, пожалуй, навсегда останется одна.

«Мне следует прекратить испытывать по отношению к этой женщине комплекс неполноценности, – сказала себе Лаура. – Она намного старше меня, много нервничает и, наверное, довольно несчастлива. Она представляла себе, что ее жизнь сложится совсем иначе».

Лаура еще раз заглянула в комнату Софи, но там все оставалось по-прежнему: малышка крепко спала, и щечки ее были горячими и раскрасневшимися, как всегда случалось у нее во сне.

Лаура прошла в спальню, ненадолго задержав свой взгляд на фотографии Петера в красивой рамке, стоявшей на ее ночном столике. На ней он находился на борту «Живчика» – яхты, которая принадлежала им с Кристофером. Вообще-то на фотографии был и Кристофер, но Лаура отрезала его, и теперь можно было увидеть с краю лишь кусочек его руки. На Петере были голубая рубашка и белый джемпер крупной вязки, небрежно наброшенный на плечи и завязанный узлом. Он смеялся. Он был загоревшим и выглядел здоровым и счастливым. В гармонии с собой, непринужденный и непритворный. У него было выражение лица, о котором можно было сказать: «Вот живчик!» Петер всегда так выглядел, когда находился на борту парусника. Иногда казалось, что там он становился другим человеком. Обычно он говорил: «Доски судна под ногами, парус, развевающийся на ветру, и крик чаек. Больше мне для счастья ничего не надо».

И каждый раз Лауре было больно, что она не входит в этот перечень. Однажды она спросила: «А я? Я тебе не нужна, чтобы быть счастливым?»

Петер посмотрел на нее большими глазами. «Но это же совершенно другая плоскость. Ты ведь знаешь это».

Лаура легла в постель и натянула одеяло до подбородка. Было слышно, как за окном шумит дождь. В комнате стоял холод – она на целый день оставила окна открытыми, а отопление еще не было подключено. Ей наверняка будет легко заснуть на свежем воздухе.

Вздохнув, она взглянула на светящийся циферблат будильника, стоявшего рядом с кроватью. Было без десяти одиннадцать.

Воскресенье, 7 октября

1

Она почти не спала в эту ночь. Временами ей казалось, что она наблюдает за передвижением стрелок на будильнике, – и, возможно, так оно и было. А потом Лаура окончательно проснулась и уставилась на часы широко раскрытыми глазами. Половина первого. Час. Десять минут второго. Двадцать минут второго. Половина второго.

Без четверти два она встала и пошла вниз на кухню, чтобы выпить стакан воды. Ей было холодно в легкой футболке, но Лаура не могла найти свой банный халат. Да еще и кухонный пол из керамической плитки под ее босыми ногами был просто ледяным… Она пила воду маленькими глотками, уставившись на жалюзи перед окном, и понимала, что ведет себя слишком нервозно. Да что, собственно, произошло? Ее мужа не было дома, и он забыл перед сном еще раз позвонить ей. Завтра утром позвонит. Объяснит ей, что лег в постель, немного почитал и заснул за чтением. Потому что был слишком уставшим. Лаура вспомнила, что уже думала об этом вечером. О необычной усталости мужа. Его голос звучал таким изнуренным, каким она его еще никогда не слышала. Не удивительно, что в такой день он допустил подобную оплошность. Что он забыл позвонить. Что он…

То благоразумие, с которым Лаура хотела взять под контроль свое беспокойство, снова пропало. Чувство страха – страха перед безнадежным одиночеством – резко вспыхнуло в ней, как вспыхивает пламя в горелке. Она знала это чувство, оно не было для нее новым. Страх перед одиночеством сопровождал ее всю жизнь, и Лаура так и не научилась быть хозяйкой своей души. Этот страх появлялся ни с того ни с сего, и она никак не могла от него защититься. Вот и сейчас рухнули ее гордость и осмотрительность, которые она сохраняла весь вечер.

Лаура оставила стакан воды на столе, прошла в зал, потянулась за телефонной трубкой и набрала номер мобильника Петера. На другом конце провода опять включился автоответчик. На этот раз она оставила сообщение:

– Привет, Петер! Это я, Лаура. Уже почти два часа ночи, и я переживаю, потому что ты не позвонил. Почему ты не подходишь к телефону? Я знаю, это глупо, но… – Она осознала, что ее голос звучит плаксиво, как у маленького ребенка. – Но я чувствую себя такой одинокой… Кровать такая большая и пустая без тебя… Пожалуйста, откликнись!

Она положила трубку. Ей немного полегчало от того, что она выговорилась. К тому же Лаура услышала голос мужа на записи автоответчика; это тоже было чем-то вроде контакта, пусть даже совершенно одностороннего.

Лаура очень редко употребляла алкоголь, но сейчас налила себе немного водки, которая стояла для гостей на серебристом сервировочном столике. Комната освещалась только горевшей в прихожей лампой, и женщина залюбовалась необычной красотой ее интерьера, как делала это всегда, когда входила сюда. Оформление гостиной удалось ей особенно удачно, и это наполняло ее гордостью. Четыре года назад, когда они с Петером переехали в престижный район пригорода и купили этот дом, практически вся работа по дизайну комнат легла на плечи Лауры. У ее мужа было в то время особенно много дел, и он предоставил это занятие ей.

«Деньги роли не играют, – сказал тогда Петер и сунул ей в руку свою кредитную карточку, – купи, что тебе понравится. У тебя прекрасный вкус. Как бы ты все ни оформила, мне понравится».

Лаура была счастлива, что у нее появилась своя собственная обязанность. Обычно она скучала дома, и ей казалось, что дни тянутся слишком долго. Правда, время от времени она помогала секретарше Петера в бухгалтерии, но это занятие не давало ей по-настоящему проявить себя и не приносило удовлетворения. Она была художником. Ей не доставляло удовольствия разбирать бумаги, сортировать квитанции и складывать колонки чисел. Она делала это, чтобы разгрузить мужа. Но постоянно мечтала о том…

Нет. При мысли о своих желаниях Лаура, как обычно, тут же останавливала себя. Не стоит предаваться нереальным мечтам. Ее жизнь была прекрасна, ее жизнь была лучше, чем у многих других людей. Она обустроила этот очаровательный дом, она почти каждый день меняла что-нибудь в оформлении комнат, она любила копаться в маленьких антикварных магазинчиках или в магазинах художественных изделий, открывать для себя красивые вещи и нести их домой, любила обустраивать гнездышко, которое создали себе они с Петером.

«Как все прекрасно, – вновь подумала она, – и как спокойно… Новые шторы выглядят великолепно». Лаура принесла их за день до отъезда Петера из итальянского магазина. Шторы были невероятно дорогими, но она посчитала, что они стоят этих денег. Ей с большим трудом удалось повесить их, и вечером она ждала реакции мужа, но тот их сначала даже не заметил. Около восьми часов он пришел из офиса, весь погруженный в себя. Его полностью поглотили какие-то мысли, и Лаура предположила, что это были мысли о предстоящей поездке. А теперь, когда она стояла тут, в гостиной, и пила водку, медленно и с отвращением, потому что никогда не любила этот напиток, у нее перед глазами вновь четко возникла та сцена: они с Петером стояли здесь вдвоем, почти на том же самом месте, где она находилась сейчас.

– Тебе ничего не бросается в глаза? – спросила Лаура.

Ее муж огляделся. Его лицо было уставшим, а взгляд – отсутствующим.

– Нет. А мне что-то должно было броситься в глаза?

Ее это, конечно, немного огорчило, но она сказала себе, что в мыслях он уже давно на паруснике и что это совершенно нормально – предвкушать радость от отпуска.

– Мы ведь всегда говорили, что голубые шторы не очень подходят к ковру, – подсказала женщина мужу.

После этого его взгляд наконец скользнул к окну.

– О! Новые шторы, – сказал он.

– Они тебе нравятся?

– Очень красивые. Будто специально созданы для этой комнаты.

Но прозвучало это как-то неестественно. Как будто Петер прикидывался, что радуется. Но, может быть, Лауре это только показалось…

– Я купила их в этом итальянском магазине, где продаются всякие штуки для благоустройства жилья. Помнишь? Я тебе о нем рассказывала.

– Ах да, верно… Действительно, очень изящные.

– Я положила тебе счет на письменный стол, – добавила Лаура.

– Хорошо, – рассеянно кивнул Петер. – Я сейчас упакую вещи для поездки. Я хочу сегодня не очень поздно лечь.

– Ты не мог бы еще оформить плату по счету? А то, может быть, будет уже поздновато, когда ты вернешься домой…

– Ясно. Я буду иметь в виду. – И муж медленно покинул комнату.

Теперь Лаура вдруг вспомнила о счете. Парадоксальным образом алкоголь прояснил ее голову. Кратковременный наплыв паники из-за одиночества пропал, и она вновь могла трезво думать. И хотя вопрос счета не был по-настоящему важным, Лаура отправилась в кабинет, чтобы убедиться, что деньги перечислены.

Рабочий кабинет представлял собой маленькое помещение, расположенное между кухней и гостиной, с застекленной стеной, за которой открывался вид на сад. Вначале кабинет вообще был задуман в качестве зимнего сада. Лаура поставила там красивый старый секретер, который несколько лет назад нашла в одном из магазинов на юге Франции, и добавила к нему деревянный стеллаж и уютное кресло. Они с Петером делили эту комнату между собой: Лаура занималась в кабинете бухгалтерией, а ее муж работал там в выходные дни и по вечерам.

Она включила свет и сразу увидела, что счет все еще лежит на столе. На том же самом месте, куда она его положила. Петер, возможно, даже не посмотрел на него, не говоря уже о том, чтобы оплатить.

«Просто у него был нелегкий день, – подумала женщина. – Какие-то проблемы перед самой поездкой. И другие мысли в голове…»

Она медленно вернулась наверх. Может быть, водка поможет ей наконец заснуть…

Но желание уснуть так и осталось желанием: до самого рассвета Лаура не сомкнула глаз. В шесть часов она встала, удостоверилась, что Софи еще спит, и отправилась на пробежку. По-прежнему шел дождь, а ветер казался еще холоднее, чем накануне.

2

Дождь шел в это воскресное утро и на Кот-де-Прованс. После многих сухих летних дней вторая неделя октября принесла с собой смену погоды. Природе, несомненно, был нужен дождь.

Тучи сгустились в окружающих городок горах и тяжело нависали над склонами. Холмы виноградников не блестели, как обычно, своей разноцветной листвой под осенним солнцем, а мрачно выглядывали из-под туманной завесы. На улицах и проселочных дорогах стояли лужи. Ветер дул с востока, а это означало, что плохая погода в ближайшее время сохранится.

Катрин Мишо встала рано, как давно привыкла. Если она долго оставалась в постели после пробуждения, то легко впадала в раздумья, копаясь в своих мыслях, а это было опасно. В итоге она начинала плакать или сильнее погружалась в чувства ненависти и озлобленности, которые и без того всегда таились в ней, и потом ей весь день едва удавалось справиться со своими взбудораженными эмоциями.

Она приготовила себе чашку кофе и, согревая пальцы о чашку, ходила туда-сюда по квартире, из кухни в гостиную, затем в спальню, а потом снова на кухню. Ванной комнаты Катрин избегала – она вообще ненавидела ванную в этой квартире. Это помещение напоминало ей какую-то глубокую, узкую пропасть, в которую откуда-то свысока, сверху, просачивался блеклый луч света. Пол был покрыт холодной серой каменной плиткой, в которую проникла грязь от целых поколений предыдущих жильцов и которую уже невозможно было удалить. Бледно-желтый кафель, со всех сторон покрывавший стены где-то на метр от пола, был с отбитыми углами, а на одной плитке, сразу около умывальника, кто-то из предшественников Мишо нацарапал агрессивное «Fuck you». Катрин попыталась разместить сразу над надписью вешалку для полотенец, чтобы закрыть эту пошлость, но крючок через два дня обломился, и образовавшаяся в стене развороченная дырка еще сильнее портила ванную комнату.

Окно здесь было расположено так высоко, что надо было забираться на унитаз, чтобы открыть его. А свет из него падал на лицо стоящего у умывальника перед зеркалом человека под ужасно неудобным углом, из-за чего отражение в нем всегда выглядело безнадежно серым и жалким. Любой выглядел в этом зеркале на много лет старше, чем был на самом деле.

Именно оно заставило Катрин в это утро избегать ванной. Еще больше, чем мерзкий вид этой комнаты, от которого захватывало дух, ее раздражал сегодня взгляд на собственное лицо – впрочем, как и во все предыдущие дни тоже. В последние недели она чувствовала себя немного лучше, но прошлой ночью проснулась от чувства жжения на лице. Было такое ощущение, что в жар бросило не все ее тело, а только кожу. Мишо тихо застонала, уткнувшись в подушку, и с трудом удержалась от того, чтобы не впиться ногтями обеих рук себе в щеки и в отчаянии не сорвать клочками кожу с черепа. Опять все началось… А ведь она каждый раз, снова и снова, надеялась во время ремиссии, что на этот раз болезнь окончательно покинула ее, остановилась и решила довольствоваться тем, что уже натворила! Каждый раз Катрин мечтала, чтобы у Бога – или кто там за всем этим стоит? – пропало желание мучить ее, чтобы он наконец удовлетворился своим разрушительным делом и выбрал себе новую жертву. Но всякий раз эта надежда оказывалась обманчивой. С интервалом в несколько недель – в лучшем случае это могло быть два-три месяца – у нее на лице за ночь появлялась угревая сыпь. Она предательски щадила спину, живот и ноги и полностью концентрировалась на лице и шее, разражаясь во всю свою мощь именно там, где Катрин не имела никакой возможности скрыть эти отвратительные гнойные прыщи. Сыпь цвела несколько дней, а потом медленно затихала, оставляя рубцы, ямки, выпуклости, покраснения и неопределенного цвета пятна. Мишо страдала от этой болезни с тринадцатилетнего возраста, и сегодня, в свои тридцать два года, выглядела так, словно ее жестоко избили. Она была обезображена даже в те периоды, когда болезнь затихала. Но в эти дни ей удавалось кое-как скрыть следы прыщей под толстым слоем крема и пудры. А в период обострения это не имело никакого смысла – косметика только ухудшала дело.

Ее лицо по-прежнему чесалось, и тонкие стены ее мрачной, старой квартиры вскоре стали так раздражать ее, что она решила, несмотря ни на что, все-таки выйти на улицу и позавтракать в каком-нибудь кафе на портовом бульваре. Ее квартира, расположенная в доме на одной из узких, темных улочек старого города Ла-Сьота́, имела такую угнетающую атмосферу, что порой Катрин едва выдерживала ее. Летом, когда весь этот край стонал от жары, там было еще довольно приятно, но осенью и зимой в квартире царила атмосфера глубочайшей депрессии.

Мишо надела легкое пальто и набросила на шею шарф, а затем подтянула его вверх, попытавшись прикрыть им подбородок и рот. Улочка, на которую она ступила, была влажной и едва освещенной. Дома стояли близко один к другому и казались склонившимися друг к другу. Шел непрерывный мелкий дождь. Катрин стремительно шла с опущенной головой через улицу, на которой, к счастью, в это раннее утро и в плохую погоду почти не было людей. Навстречу ей двигался пожилой мужчина, вытаращив на нее глаза, и она заметила, что ее шарф соскользнул с подбородка. Мишо знала, как отталкивающе выглядит ее кожа. Вряд ли она могла упрекнуть людей за то, что те шарахались в сторону, увидев ее.

Наконец Катрин миновала последний ряд домов, увидела перед собой море и почувствовала, что ей стало легче дышать. Море лениво плескалось, ударяясь о набережную, и было таким же серым, как и небо, без единого блика, которыми оно обычно искрилось. Перед орлиной скалой возвышались огромные краны – пережитки войны, сооруженные нацистами. Их настолько прочно закрепили анкерами, что на их устранение ушло бы целое состояние, так что они остались стоять там и своим стальным отвратительным видом не давали городу стать красивым туристическим местом на берегу Средиземного моря. Из-за них Ла-Сьота производила на всех впечатление серого, рабочего города.

«Отвратительный город, – подумала Катрин, – словно созданный для отвратительной женщины».

Она направилась к «Бельвью», единственному кафе, расположенному напротив порта, которое в этот ранний час воскресенья уже было открыто. Хозяин по имени Филиппе знал ее уже много лет, так что ей можно было показаться там со своим обезображенным лицом. Мишо села за столик в дальнем углу и стянула шарф с шеи.

– Кофе со сливками, – сказала она, – и один круассан.

Филиппе оглядел ее с состраданием.

– Сегодня опять скверно, да?

Катрин кивнула и постаралась ответить наигранно легким тоном:

– Ничего не поделаешь. У всей этой истории свой ритм. Сегодня опять подошел мой срок.

– Сейчас я принесу вам настоящий, хороший кофе, – рьяно ответил Филиппе, – и мой самый большой круассан.

У него были хорошие намерения, но очевидное сострадание владельца кафе причинило женщине боль. Люди всегда общались с ней либо с состраданием, либо с отвращением. Порой она не знала, какую из этих двух манер общения тяжелее перенести.

«Бельвью» располагался на террасе под навесом с видом на улицу, и в холодное время года эта терраса была с лицевой стороны ограждена прозрачной полиэтиленовой стенкой. Со своего места Катрин могла наблюдать за улицей, которая постепенно наполнялась людьми. Мимо трусцой пробежали две спортсменки в сопровождении проворной собачки, проехала машина, мужчина с огромным багетом под мышкой свернул в сторону старого города… Мишо представила себе, с каким нетерпением этого человека ждали дома его жена и дети. Интересно, у него большая семья или нет? А может быть, он живет с подругой, молодой женщиной, которая еще лежит в постели и спит и которую он хотел приятно удивить завтраком… Ночью они наслаждались любовью, а затем наступило мирное утро, и они вряд ли заметили дождь. У женщины, наверное, были порозовевшие щеки, и он смотрел на нее влюбленным и восхищенным взглядом…

Она ненавидела таких женщин!

– Ваш кофе, – сказал Филиппе, – и ваш круассан!

Он размашисто поставил и то, и другое перед посетительницей, а затем озабоченно посмотрел на улицу и с видом пророка произнес:

– Ну, что поделаешь, сегодня дождь.

Катрин размешала одинокий кусочек сахара в своей одинокой чашке. Она почувствовала, что Филиппе хотел сказать еще что-то, но надеялась, что он этого не сделает, потому что его слова могли причинить ей только боль.

– С вашим лицом… – смущенно произнес он, не решаясь смотреть на нее. – Я имею в виду, что врачи говорят по этому поводу? Вы же наверняка ходите к врачам?

У Мишо чуть не сорвался с губ дерзкий ответ, но она проглотила его. Филиппе ведь не виноват в ее жалком состоянии, к тому же она не хотела с ним ссориться. Если она не сможет больше ходить в его кафе, у нее не останется больше местечка, куда она могла бы забегать, и ей придется безвылазно сидеть в квартире.

– Конечно, – ответила Катрин, – я была уже у бесчисленного множества врачей. Мне кажется, вряд ли осталось что-то еще, что не было бы испробовано. Но… – Она пожала плечами. – Мне ничем не могут помочь.

– Да не может такого быть! – разгорячился Филиппе. – Чтобы женщине приходилось ходить в таком виде… Я имею в виду, что они могут летать на Луну, трансплантировать сердце… а с таким делом не могут справиться!

– Но так оно и есть, – сказала Катрин и спросила себя, что она, по его мнению, должна была ответить. – Мне остается только надеяться, что когда-нибудь какой-нибудь врач найдет средство, чтобы мне помочь.

– А отчего это вообще происходит? – Хозяин кафе справился со своим смущением, открыто уставился на нее и углубился дальше в эту тяжелую тему. – Ведь должна быть какая-то теория!

– Существует много теорий, Филиппе. Очень много. – Мишо увидела, что в помещение вошла женщина с двумя детьми, и теперь горячо надеялась, что ее собеседник обратится к вновь прибывшим посетителям. – Все как-нибудь уладится, – сказала она таким тоном, каким обычно заканчивают разговор. Охотнее всего она сейчас расплакалась бы. Ее лицо горело огнем.

– Только не вешайте нос, – произнес Филиппе и наконец оставил ее в покое. Катрин глубоко вздохнула. В данный момент она больше склонялась к мнению, что жалость хуже отвращения.

Оба ребенка уставились на нее. Две хорошенькие девочки с темными локонами и недовольными личиками. Одной на вид было лет девять, другой – около восьми.

– А что с этой женщиной? – спросила младшая, дергая за рукав свою мать. – Мама, что случилось с ее лицом?

Матери было явно неловко из-за громкого вопроса дочери, и она шепнула ей, чтобы та замолчала.

– Не смотри же постоянно туда! Этого не следует делать. Это очень несчастная женщина, и нельзя быть такой бестактной!

Лицо Катрин стало жечь еще больше. Она не осмеливалась отвести свой взгляд от чашки. Круассан уже не вызывал у нее аппетита. Но и желание разреветься тоже пропало. Теперь она вновь испытывала злость, которая так часто сопровождала ее наряду с печалью. Злость на всех, кто был здоров, кто был красив, кого любили, кто был желанным, кто мог наслаждаться жизнью.

– Почему, – неслышно пробормотала она себе под нос, – почему же?

– Можно мне присесть к тебе? – послышался вдруг мужской голос, и она посмотрела вверх.

Это был Анри, и хотя этот человек знал ее дольше, чем кто-либо другой, в первую секунду он не смог скрыть испуга при виде ее лица.

– Ах, Катрин! – беспомощно произнес он.

– Садись! – Женщина указала на стул напротив. Она скорее ощутила, чем увидела, что мать двух любопытных девочек теперь тоже удивленно смотрела в их сторону, не отрывая от них глаз. Анри был очень привлекательным мужчиной. Не из того сорта мужчин, которых ожидали увидеть рядом с Катрин. А то, что он был ее кузеном, у него на лбу написано не было.

– Вначале я позвонил в дверь твоей квартиры, – сообщил Анри, – а раз тебя там не оказалось, решил посмотреть здесь.

– Других вариантов, собственно, и нет. – Мишо по-двинула к нему круассан. – Вот. Съешь. У меня нет аппетита.

– Но тебе все-таки следовало бы…

– Я не хочу. Так что или съешь, или оставь его тут.

Кузен Катрин набросился на выпечку так яростно, словно успел как следует изголодаться.

– Что тебя понесло так рано из дома? – спросила его родственница.

– Ну, ты, наверное, догадываешься. Я ни секунды не спал в прошедшую ночь.

– Анри, я…

– Не надо. – Мужчина жестом дал кузине понять, что ей лучше помолчать. – Я не хочу это обсуждать.

– Где Надин?

– Она вчера вечером покинула дом, но сегодня рано утром проснулась рядом со мной. Затем сразу же поехала к своей матери.

– Ты с ней…

Бледное, уставшее лицо Анри словно окаменело.

– Я не желаю об этом говорить!

– Хорошо-хорошо. – Катрин знала, что расспрашивать его сейчас не было смысла. Когда-нибудь кузен захочет поговорить, и тогда он придет к ней. – У тебя такой жалкий вид, – только и сказала она тихо.

– Мне нужна твоя помощь. Ты не могла бы помочь мне сегодня на кухне? Надин у своей матери, а при этой плохой погоде кабачок, боюсь, будет трещать по швам от народа. Я не смогу один справиться. Я знаю, ты помогла мне только что, в пятницу, но…

– Нет проблем. Я тебе и вчера вечером помогла бы. Если не было Надин, то у тебя наверняка возникли трудности. Почему ты не позвонил мне?

– Ты бы захотела поговорить со мной об… А я этого не хотел.

– Когда мне сегодня прийти?

– Ты не могла бы к одиннадцати?

Катрин горько улыбнулась.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы я чего-то не смогла? Я ведь только и жду, чтобы быть кому-нибудь нужной.

Анри вздохнул. На его лице читалась искренняя печаль.

– Я знаю, что огорчил тебя. Я был слишком слаб. Ты не представляешь себе, как часто я желаю и желал…

– Чего? Сделать все иначе?

– Нет. Как человек – такой, какой я есть, – я не смог бы сделать все иначе. Слабость – это часть моей жизни, моего характера, структуры моего существа. Поэтому мои пожелания идут намного дальше. Я хотел бы, чтобы я был другим человеком. Не Анри Жоли из Ла-Сьота. А… ну, не знаю… Жан Дюпон из Парижа!

– А кто такой Жан Дюпон из Парижа?

– Я его только что выдумал. Жан Дюпон – менеджер одной крупной фирмы. Он тщеславный, довольно бесцеремонный, умеет очень жестко вести переговоры, его скорее боятся, чем любят, но каждый пытается к нему подлизаться. Он сидит в составе правления, и ему дают, в общем, хорошие шансы когда-нибудь стать председателем правления. Как тебе нравится этот Жан?

Катрин улыбнулась, и на этот раз ее улыбка была мягкой. Так она могла бы улыбаться, если б была здорова, если б в чертах ее лица не крылось глубокой горечи. Так она улыбалась бы, будучи привлекательной женщиной, и, может быть, тогда люди заметили бы ее красивые глаза.

– Мне не нравится Жан, – сказала Мишо. – Наоборот, он мне глубоко несимпатичен. Возможно, потому, что Анри так сильно завоевал мое сердце; и я не хочу видеть его никем другим – только таким, какой он есть на самом деле.

Анри принесли кофе, который он не заказывал. Он, как всегда, пил черный, без молока и без сахара. Уже много лет Катрин знала, какой кофе ему нравился: очень крепкий и очень горький. Иногда она раздумывала о том, как это было бы – варить ему кофе по утрам, сидеть с ним за одним столом и завтракать, наполняя его чашку. Она бы разреза́ла его багет, намазывала бы его маслом и медом… Анри любил багет с медом – она знала и об этом.

Он продолжил ее последнюю фразу:

– Этот Анри, которого ты не желаешь видеть никаким другим… он глубоко разочаровал тебя…

Мишо тут же воспротивилась и невольно произнесла слова, которые ее кузен сам недавно сказал:

– Я не хочу об этом говорить. Пожалуйста, не надо!

– Ну, хорошо. – Анри несколькими глотками выпил кофе, после чего отодвинул чашку, положил на стол деньги и поднялся. – Увидимся позже? Спасибо тебе, Катрин. – И прежде, чем покинуть кабачок, он бегло погладил кузину по волосам.

Мамаша уставилась ему вслед с другого конца зала – точно так же, как все остальные женщины всегда смотрели ему вслед, не отрывая взгляда.

«А я, – безутешно подумала Катрин, – действительно когда-то надеялась, что он женится на мне».

3

Уже через десять минут после приезда Надин пожалела, что поехала к матери. Как всегда в таких случаях, она почувствовала себя не лучше, а еще хуже, и теперь спрашивала себя, почему каждый раз с таким упорством наступает на те же грабли.

Правда, в этот день она была не совсем вменяема. Было ясно, что ей требовалось сделать что-то необдуманное. Вполне возможно, что могло произойти что-то еще худшее, чем приземление в унылом доме ее матери.

Как часто Надин уже пыталась убедить ее съехать из маленького домика на окраине Ле-Боссе! Что удерживало ее мать в этом сарае, который уже почти полностью зарос растениями из огромного запущенного сада? Дом располагался в своего рода ущелье, и из его окон открывался только один-единственный вид – на высокие крутые скалы, врезавшиеся в небо и закрывающие собой все остальное. Ущелье было к тому же покрыто густым лесом, отчего даже в ясные летние дни здесь царила гнетущая мрачность. А в такой дождливый осенний день, как этот, безотрадность достигала своего апогея.

На кухне было холодно и пахло какой-то протухшей едой. Надин не стала снимать теплую куртку, все глубже зарываясь в нее, но все равно продолжала мерзнуть. Древние каменные стены так успешно защищали от летней жары, что внутри дома всегда было сыро и темно. Осенью и зимой следовало постоянно топить большой каменный камин в жилой кухне, чтобы жильцы могли чувствовать себя более-менее уютно. Но это случалось редко даже в детские годы Надин. Ее отца почти никогда не было дома из-за его многочисленных романов на стороне, а мать все причитала и роптала, и была, как правило, настолько загружена делами, что о таких необязательных вещах, как огонь в печи, и не думала. Так что Надин уже в двенадцать лет решила, что как можно быстрее покинет свою семью.

Вот и сегодня она вновь огляделась и подумала с глубокой горечью: «Нельзя, чтобы ребенок рос в таких условиях».

Мария Иснар подошла к столу с полным кувшином кофе.

– Вот, дочка. Тебе станет лучше. – Она озабоченно оглядела Надин. – Ты выглядишь очень бледной. Ты вообще спала в эту ночь?

– Не очень хорошо, – отозвалась Надин. – Может быть, погода виновата. У меня всегда проблемы, когда лето переходит в зиму. Не лучший период для меня.

– А сегодня особенно мерзко, – заметила Мария. Она была в халате – Надин застала ее еще в постели. – Но с Анри ведь всё в порядке?

– Как всегда, скучно.

– Видишь ли, после пятнадцати лет… уже никакие отношения не бывают волнующими.

Мария тоже села за стол и налила себе и дочери кофе. Неумытая и непричесанная, она выглядела не на свои пятьдесят лет, а на пятьдесят пять. Вокруг глаз ее лицо было сильно припухшим, но Надин знала, что мать никогда не прикасалась к алкоголю и что ее обвисшие веки и пухлые мешки под глазами появились не от подобных излишеств. Скорее всего, она просто снова плакала – часами. В один прекрасный день она выплачет все глаза.

– Мама, – сказала Надин, – почему ты, в конце концов, не уйдешь из этого дома?

– Мы так часто говорили об этом… Я уже больше – тридцати лет живу здесь. Зачем мне сейчас что-то менять?

– Потому что в твои пятьдесят лет ты еще нестарая женщина, чтобы хоронить себя в такой глуши. Ты могла бы еще так много успеть в своей жизни!

Мария провела растопыренными пальцами левой руки по волосам. Ее коротко остриженные, почти черные кудри торчали вверх, как метелки.

– Да посмотри на меня! – отмахнулась она. – Что бы я еще могла успеть в своей жизни?

На самом деле она все еще была привлекательной женщиной, и это не могли скрыть даже ее неряшливый вид и опухшие глаза. Надин знала, что ее мать, дочь винодела из Кассиса, когда-то слыла одной из самых прекрасных девушек в этой местности, и слыла по праву, что подтверждали фотографии. Она была чувственной, жизнерадостной, энергичной и невероятно красивой. Неудивительно, что такой же чувственный и всеми обожаемый Мишель Иснар влюбился в нее и сделал ей ребенка, когда ей еще не было семнадцати. После бурных настояний отца Марии эти двое поженились, а затем им пришлось подыскать для себя и их дочери пристанище.

Надин никогда не смогла простить своему отцу, что в то время он внезапно зациклился на этой романтической древней развалине в уединенном месте. Мария всегда рассказывала, что одно время он только и мечтал о большом участке земли, о козах и курах, и о большом доме, который дышал бы шармом давно прошедших времен…

Так они и попали в развалину в Ле-Боссе, и Мишель объявил, что внутреннюю отделку дома он возьмет на себя и создаст внутри уютный домашний очаг. По большей части все это так и осталось одними лишь намерениями. Иснара никогда не привлекала физическая работа. Он стал еще более интенсивно, чем когда-либо, заниматься своим маленьким антикварным магазинчиком в Тулоне: отсутствовал весь день, а затем еще и полночи, и лишь спустя годы Надин поняла, что в эти поздние часы отец посвящал себя преимущественно юным туристкам и проводил время в кабачках, на дискотеках и в чужих постелях. В то время Мария и начала рыдать по ночам в подушку, впитывающую ее слезы, и с тех пор, в общем-то, уже никогда не прекращала это занятие. Она тащила на себе необъятно большой сад, кур и коз, о которых так сильно мечтал Мишель, и маленькую девочку, из-за которой уже в двадцать лет прочно застряла в несчастном браке и начала выглядеть удрученной горем.

В их доме не было водопровода и электричества, а окна невозможно было закрыть плотно, без щелей. Мишель начал было строить ванную комнату, но эта работа на полпути надоела ему, и теперь на стенах этой комнаты были приклеены несколько кафельных плиток, а глиняный пол был наполовину уложен плиткой. Однажды – Надин тогда было шесть лет – ее отец с гордостью принес домой зеркало: антиквариат, красиво обрамленный в раму.

– Для тебя, – сказал он Марии, у которой были опухшие глаза, так как она две ночи подряд не знала, где он. – Для твоей ванной комнаты.

Это был первый и единственный раз, когда Надин увидела, как ее мать превращается в фурию. Мария уставилась на своего мужа так, словно не могла понять, что он только что сказал или как он мог так безобидно ей улыбаться. А потом схватила зеркало обеими руками и со всей силы швырнула его на каменный пол кухни. Стекло и рама разлетелись на тысячи кусочков.

– Не смей больше никогда этого делать! – заорала она; на лбу у нее вздулись вены, а голос надрывался. – Не смей никогда меня так обижать! Оставь себе свое дерьмо!!! Я не хочу никаких подарков, я ничего не хочу! Не от тебя! Я могу прекрасно обойтись без твоей дурацкой ухмылки, без твоего мямкания и вообще без всего твоего, без всего, что мне вообще от тебя не нужно!

Надин убежала в свою комнату и зажала уши. И только позже, когда в доме уже довольно долго стояла тишина, она вновь осмелилась выйти и украдкой пробралась на кухню. Мария сидела за столом, подперев руками голову, и плакала. Вокруг нее валялась куча осколков от разбитого зеркала. Мишеля нигде видно не было.

– Мама, – тихо спросила девочка, – что случилось? Почему ты не обрадовалась папиному подарку?

Мария подняла на нее взгляд, и Надин впервые спросила себя, как выглядела ее мать, когда глаза у нее не были заплаканными.

– Ты этого не поймешь, – сказала она, – ты еще слишком маленькая. Когда-нибудь потом ты сможешь это понять.

И в какой-то момент Надин это поняла. Ей стало ясно, что в жизни отца постоянно были другие женщины, что он был ветреным человеком, что он шел на поводу своих настроений, действовал, как ему вздумается; что он беззаботно проживал день за днем и вряд ли задумывался о других людях. Он женился на самой красивой девушке среди всех, кто жил между Тулоном и Марселем, но она отталкивала его своим постоянным нытьем, упреками и ворчливостью.

Когда Надин исполнилось четырнадцать, она не могла мечтать ни о чем другом, как о том, чтобы наконец расстаться с той жизнью, которую она вела. К тому времени Мишель влюбился в хозяйку одного бутика в Ницце и поспешно переехал к ней. Свой антикварный магазинчик отец сдал внаем и рассказывал каждому, желал тот его слушать или нет, что нашел женщину своей мечты. Поначалу он еще несколько раз появлялся около школы Надин, отлавливал ее там и отправлялся с ней в какое-нибудь кафе, выпить чаю или пообедать, и увлеченно рассказывал ей восторженными словами, как прекрасно обернулась его жизнь. Но эти посещения становились все реже, и в конце концов он вообще перестал появляться.

Надин тогда постоянно упрашивала Марию развестись и переехать наконец в уютную квартиру на берегу моря.

– Здесь ведь ужасно! Здесь мы закиснем! Здесь ничего не происходит, и этот дом сам по себе ужасен! И почему ты все еще хочешь быть связанной с человеком, который тебя только разочаровывал и изменял тебе?

Однако долгие годы, полные разочарования и слез, отняли у Марии все силы. Эта женщина уже не могла найти в себе энергию, чтобы внести в свою жизнь какие-то изменения. Она смирилась с домом, с одиночеством, со всеми неисполненными обещаниями, которых было так много в ее жизни. Хотя это вовсе не означало, что она перестала плакать. Мария смирилась и со слезами: они были неотъемлемой частью ее повседневной жизни. У Надин иногда создавалось впечатление, что ее мать плакала с той же целью, с какой другие курят, пьют или предаются еще каким-нибудь вредным привычкам. Когда Мария заканчивала работу или просто прерывалась, чтобы отдохнуть на минутку, она садилась за кухонный стол и плакала, а через некоторое время вставала и продолжала дальше заниматься делами.

В восемнадцать Надин окончила школу и была основательно сыта всем, что видела здесь. Этим отвратительным домом с отваливающейся штукатуркой и кучей временных пристроек. Вечным недостатком денег, который объяснялся тем фактом, что Мария ничего не зарабатывала, и они зависели от нерегулярно поступавших денег от Мишеля и от тех средств, которые выделял отец Марии, да и то после длительных прошений и мольбы. Слезами своей матери и ежедневным безутешным однообразием.

Надин часто думала, что если б встретила Анри теперь, то ни за что не вышла бы за него замуж, но тогда это было единственной возможностью навсегда покинуть тот дом.

– Знаешь, дочка, – промолвила наконец Мария, – ты всегда советуешь мне, что делать, чтобы стать счастливее. Но ведь правда в том, что я свою жизнь уже прожила. А твоя, напротив, еще лежит перед тобой!

– Мне тридцать три! – запротестовала ее дочь.

– Для тебя действительно пока еще все двери открыты. Если ты поступишь умнее, чем я. В тридцать три у меня была уже почти взрослая дочь, и меня бросил муж, бросил после того, как годами превращал мою жизнь в ад. Но…

– Все верно, – перебила Надин, – твоя дочь была уже почти взрослой. Ты была свободна. Но ты не пошевелилась.

Мария со звоном поставила на стол свой бокал с кофе, который она только что пыталась поднести к губам.

– Твой отец, – резко сказала она, – медленно высосал из меня всю силу, энергию и радость жизни. Он разрушил меня. В тридцать три года я была полна горечи и слаба духом, а через пару лет состарилась. А у тебя все иначе. Ты счастлива с Анри. Он прекрасный мужчина. Он с самого начала носил тебя на руках. И нет причин, чтобы ты… – Она внезапно замялась.

– Да? Что ты хотела сказать?

– Честно говоря, ты скверно выглядишь. Это мне уже в твой прошлый приезд бросилось в глаза, а ведь это было восемь недель назад. Тогда была прекрасная погода, и о переходе к осени еще не могло быть и речи. Тем не менее у тебя было похоронное выражение лица… Что произошло? У рта появились складки, которые обычно возникают лет на десять позже.

– О боже, мама! – Надин встала. Она сильно похудела за последние недели и знала, что выглядит ужасно хрупкой. Да еще эта ночь стоила ей последних сил. Она была полна отчаяния и безысходности. – Мама, не трави мне душу. Ты никогда раньше не спрашивала об этом, почему вдруг теперь?

– Никогда раньше не спрашивала? Я всегда хотела знать, как у тебя дела. Я всегда интересовалась. Не думаю, что ты можешь упрекнуть меня…

У Надин разболелась голова. Ее мать нельзя было назвать неинтеллигентной или нечуткой, но она никогда не поймет свою несостоятельность в жизненных проблемах собственной дочери.

– Мама, я ни в чем не хочу тебя упрекать, – сказала Надин. – Но твои вопросы о моем самочувствии ограничиваются обычным «ну, как дела?». На что я отвечала обычным «хорошо» или «нормально». И ты никогда особо не допытывалась, как я живу на самом деле.

Теперь Мария казалась несколько ошеломленной.

– Но ты всегда казалась счастливой!

Надин горько улыбнулась.

– Счастливой! Ты знаешь, что всю свою жизнь, сколько я себя помню, я ничего не желала больше, чем продать Ле-Боссе. Эту яму, в которую ты заперлась и которая стала тюрьмой и для меня. И насколько я сумела продвинуться? До Ле-Люкета в Ла-Сьота! Чертовски далеко, не правда ли? До идиотской кухни с еще более идиотской печью для пиццы. Думаешь, об этом я мечтала все эти годы в нашей пропасти?

– Но Анри… – снова начала Мария слабым голосом.

Ее дочь опустилась обратно на стул.

– Оставь меня с Анри в покое, – потребовала она. – Ради бога, оставь нас в покое!

А потом сделала то, что обычно делала ее мать: опустила голову на руки и заплакала. С Надин этого практически никогда не случалось. Но на этот раз она так горько всхлипывала, словно разъедавшая ее внутри боль не оставила от нее ничего, кроме бесконечного моря слез.

4

Лаура вернулась с пробежки в начале восьмого. Приготовив себе чай, она захватила чашку с собой в ванную, где долго принимала душ, а потом просушила феном волосы, старательно накрасилась и под конец даже покрыла лаком ногти на ногах. Женщина и сама не знала, почему в это воскресное утро так тщательно приводила себя в порядок, – обычно по воскресеньям она закрывала глаза на мелкие погрешности в своем внешнем виде и до вечера оставалась в спортивных штанах и футболке. Но на этот раз происходило что-то особенное. Лаура чувствовала себя необыкновенно слабой и искала хоть что-то, за что могла бы крепко держаться. Ей хотелось выглядеть опрятной, чтобы вообще хоть что-то выглядело как положено. Ее мир пошатнулся: в прошедший вечер она впервые отправилась спать, не поговорив с Петером.

И за всю ночь не спала ни одной минуты.

Лауре стало ясно, насколько она зависела от определенных ритуалов, насколько она зависела от него, от этого брака. Все ее душевное равновесие основывалось на том, все ли у них с Петером было в порядке, и в зависимости от этого ее настроение поднималось или падало. Ей не удавалось переключиться и ввести в игру другие приоритеты, чтобы добиться равновесия. Существовал только Петер. Только он один решал вопрос, была она в гармонии с собой или нет.

Лаура пожарила на кухне яичницу, которую затем выбросила в мусор, так как от одной только мысли о еде ей стало плохо.

В половине десятого от Петера все еще не было звонка.

«Это ненормально», – тихо сказала себе она.

Наверху заворковала в своей комнате Софи. Когда мать поднялась к девочке, та стояла в своей детской кроватке с решеткой и протягивала ей обе ручонки. Софи была просто до смешного похожа на своего отца. Она унаследовала его широко расставленные серо-зеленые глаза, его прямой нос и широкую, сияющую улыбку. Лаура не находила в своем ребенке ничего своего. «Если б я не была настолько уверена, что я мать…» – шутливо говорила она иногда.

Раньше то, что она произвела на свет точную копию Петера, ничего для нее не значило. Но сегодня Лаура впервые почувствовала легкую тревогу из-за этого, хотя и не могла объяснить себе, в чем тут дело.

Она взяла Софи с собой вниз и покормила ее. Малышка была в наилучшем настроении – она много смеялась и пыталась потрогать все, до чего могла дотянуться.

Было без пяти десять, и Лаура была еще занята кормлением, когда зазвонил телефон.

Ее облегчение было потрясающим, просто неописуемым. Она так сильно ждала этого звонка, что теперь, когда он наконец раздался, чуть не разрыдалась. Держа Софи на руках, Лаура поспешно подошла к аппарату.

– Боже мой, Петер! Что случилось?! – воскликнула она.

И во второй раз за двенадцать часов наткнулась на молчаливое замешательство на другом конце провода. К счастью, теперь это оказалась не Бритта, а подруга Лауры Анна.

– Я не совсем понимаю, что в этом трагичного, если Петер один раз не позвонил, – по-деловому рассудила она после того, как Лаура ей обо всем рассказала, – но если это для тебя так больно, то я бы задала ему жару. Он достаточно долго живет с тобой, чтобы знать, как тебя мучает его поведение. Так что не считайся с ним. Набирай его номер каждую минуту. Когда-нибудь он отреагирует.

– Но я ведь уже пыталась. Я могу представить только одно: что он по какой-то причине не слышит звонка. И именно это меня и беспокоит.

– Или он слышит и не хочет разговаривать, – сказала Анна, и когда она произнесла это, Лаура поняла, что подруга все это время принимала во внимание такую возможность и именно поэтому была так обеспокоена.

– Он не будет так себя вести, – ответила Лаура. – Да и с чего бы?

– Ты знаешь, некоторые вещи я в нем не понимаю, – сказала Анна. Она никогда не скрывала, что недолюбливает Петера. – Возможно, он действительно рассматривает эти гонки как свою неделю. Только он, друг и парусник. Он хочет провести это время только с самим собой. Просто почувствовать себя совершенно ничем не обремененным.

– А со мной он чувствует себя обремененным? – уязвленно спросила Лаура.

Анна вздохнула.

– Думаю, ты знаешь, что я имела в виду. Просто порой хочется что-то предпринять без своего партнера. Вместе со своей подругой или другом…

– Но я…

– Я знаю, у тебя это иначе.

В голосе Анны не прозвучало никакого упрека, за что Лаура была ей глубоко благодарна. Раньше, когда они еще вместе учились фотомастерству, да и позже, когда получили первые заказы и мечтали о том, что когда-нибудь будут работать вместе, они постоянно что-то предпринимали вдвоем. Но с тех пор, как в жизни Лауры появился Петер, все мгновенно прекратилось. Лаура часто думала, что у Анны были все основания прекратить с ней дружить, и она была благодарна подруге за преданность, которую та все еще проявляла к ней.

– Ты зациклена на Петере, и рядом с ним для тебя больше ничего не существует, – продолжала Анна, – но откуда тебе знать, что и у него все так же? Может быть, он иначе себя чувствует, и твои… твои цепкие объятия, может быть, порой чрезмерно давят на него.

– Но я и не зажимаю его в тиски! Ведь он может делать все, что хочет. Он живет своей работой, и я еще никогда не вмешивалась туда!

– Ты слишком сильно ждешь его. Ты каждый день с нетерпением дожидаешься, когда он войдет в дверь. Ты слишком часто звонишь ему в офис. Самое позднее во вторник ты уже хочешь знать, где и как вы вдвоем проведете выходные. Он должен посвящать тебе каждую секунду своего времени. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что Петер, возможно, иногда воспринимает это как давление?

Лаура ответила не сразу. Слова подруги все еще звучали у нее в ушах. Наконец она тихо произнесла:

– Время порой так долго тянется для меня…

– Тебе не надо было прекращать работать, – сказала Анна.

– Петер очень хотел этого.

– Все равно это неправильно. Тебе надо было бороться. Ведь это так важно – оставить что-то для себя. Какую-то область, которая принадлежит только тебе и которая наряду с Петером тоже имеет значение в твоей жизни… Поверь мне, тогда у тебя был бы более спокойный подход к вашему браку. Что чрезвычайно хорошо отразилось бы и на самом браке.

– Но что же мне теперь делать?

Вначале Анну озадачил этот вопрос, но потом она поняла, что Лаура имела в виду вовсе не возобновление профессиональной деятельности – она просто вернулась к началу их разговора.

– Бомбардируй его. Он обещал позвонить, и то, как он сейчас поступает, в высшей степени нечестно. Позвони ему, позвони его другу. Позвони этим вашим знакомым, у которых он собирался перекусить. Окружи его со всех сторон. А потом объясни ему, что ты думаешь по поводу его поведения. Швырни трубку на аппарат и будь недосягаемой до конца недели. – Анна глубоко вздохнула. – Это мой тебе совет по поводу Петера. А что касается тебя, могу сказать только одно: начни снова работать. Петер будет выражать свое недовольство, но потом уступит. Я знаю мужчин – в конце концов они сдаются перед неизбежным. А мое предложение еще в силе. Хорошая сотрудница мне пригодится.

– Анна, я…

– Мы всегда были хорошей командой. Повспоминай как-нибудь на досуге, какие у нас были планы. Еще не поздно.

– Я тебе позвоню, – сказала Лаура и положила трубку.

5

Кристофер Хейманн проснулся в это воскресенье в половине одиннадцатого – вынырнул из глубокого сна, подобного коме. Головная боль тут же набросилась на него, словно злейший враг, который уже часами караулил около его кровати… Его кровати? Кристофер далеко не сразу сообразил, что лежит вовсе не в своей постели. Пальцы нащупали что-то деревянное. Он понял, что замерз, а когда попытался отыскать одеяло, то не смог найти его. Смертельная головная боль вначале перекрыла все остальное, но постепенно наружу пробились и другие ощущения, и он почувствовал, что болит не только голова, а вообще каждая косточка в его теле.

«Черт!» – хрипло прошептал мужчина.

Перед глазами у него постепенно начали одна за другой вырисовываться картины. Он смог распознать ступеньки, ведущие вверх. Ножки античного стола. Стойку зонта из латуни, в которой торчал голубой зонт. Начало лестничной площадки, покрытой белым лаком…

Прихожая его собственного дома. Территория входа в дом. Он лежал животом вниз на полу сразу же за дверью, а в голове у него стучал пневматический молоток, и он ощущал кости, о наличии которых до сих пор не подозревал, и чувствовал, что его с минуты на минуту стошнит.

Зазвонил телефон. Хейманн предположил, что аппарат звонил уже давно, на протяжении какого-то времени, и что именно от этого звона он и проснулся. Телефон находился в маленькой каминной комнате, следующей после прихожей, но Кристофер не имел ни малейшего представления, как ему туда добраться. Во всем его теле бушевала боль.

Мужчина усиленно попытался воспроизвести в памяти прошедший вечер. Он пил. Пил до упаду. В каком-то чертовом портовом трактире в Лес-Лекесе. В каком? Судорожная попытка напрячь память усилила его головную боль. Да и непрекращающийся звонок из соседней комнаты делал эту боль просто невыносимой. Кто бы ни звонил, у этого человека должно было быть невероятное терпение.

Расплывчатые картины возвращались. Порт. Трактир. Море. Вчера вечером уже шел дождь, и было довольно прохладно. Он пил виски. Он всегда пил виски, когда пытался забыться. В какой-то момент кто-то – может быть, официант – попытался уговорить его остановиться. И еще Кристофер помнил, что стал очень агрессивным. Он не остановился. Он настаивал на том, что у него есть право быть обслуженным.

А потом пленка его воспоминаний обрывалась. С какого-то момента все пропадало в темноте. У Хейманна не было ни малейшего представления о том, что произошло. Но поскольку он лежал в прихожей своего дома, то должен был каким-то образом сюда попасть. От мысли, что он, возможно, сам был за рулем машины, мужчина почувствовал головокружение. Пешком дойти до Ла-Кадьера он не мог. Если же он на самом деле сел за руль, то это чудо, что он еще жив.

На какое-то мгновение телефон замолчал, а потом звонки начались снова. Кристофер решил докатиться по полу до аппарата и вырвать кабель из стены, поскольку иначе эти звонки сведут его с ума. Он приподнялся, опираясь на руки, и в этот момент ему стало смертельно плохо. Его стошнило несколько раз, и вскоре вся прихожая была в его рвоте. Кристофер с трудом прополз через все это к маленькой мрачной комнате. Когда он уже почти добрался до телефона, его стошнило еще раз, и он смутно вспомнил еще один момент в своей жизни, когда ему было так же нехорошо и его вырвало в комнате. Он был тогда маленьким, еще ребенком, а его мать впервые заявила семье, что уходит. Навсегда. Он начал кричать, и его вырвало, но ее ничто не смогло смягчить. Она быстрыми шагами покинула дом и ни разу не обернулась.

Кристофер передумал – он решил все же не выдергивать штекер из стены. Вместо этого подтянулся вверх, схватившись за стол, взял трубку и вместе с ней медленно соскользнул по стене на пол.

– Да! – произнес Хейманн. Он не был уверен, что сможет произнести хоть один звук, но, к его удивлению, голос звучал несколько хрипло, но в общем-то вполне нормально. По голосу можно было подумать, что его обладатель скорее простужен, чем страдает от тяжелого похмелья.

После стольких лет жизни во Франции Кристофера каждый раз в первый момент удивляло, когда к нему по телефону обращались по-немецки. Спустя несколько секунд, он узнал голос Лауры. Жены Петера. И тут же понял: он знал, что она позвонит и что его пьянка в прошлый вечер тоже как-то связана с этим.

– Кристофер? Это я, Лаура Симон. – Женщина назвала свое полное имя, чего она никогда не делала, когда говорила с ним, и это указывало на ее нервозность. – Слава богу, что застала тебя! Я уже полчаса пытаюсь тебе дозвониться!

– Лаура… Как дела? – отозвался Хейманн.

– Ты простужен? – спросила жена Петера вместо ответа. – У тебя такой странный голос…

Мужчина откашлялся.

– Да, немного. Погода здесь мерзкая.

– Поэтому вы и не в пути, да? Петер говорил, что вы хотели рано поутру отправиться…

– Дождь льет как из ведра.

– Петер у тебя? Я уже несколько часов пытаюсь до него дозвониться. В доме его не застать, и по мобильному тоже…

Когда Кристофера вырвало, это несколько просветлило его голову, так что он смог понять услышанное. «Черт побери! Черт побери! Что же мне ей ответить?»

– Нет, здесь его нет, – наконец недовольно ответил Хейманн. – Понятия не имею, где он может торчать.

На другом конце провода воцарилось ошеломленное молчание. А затем Лаура снова заговорила хриплым голосом, и Кристофер почувствовал в нем то отчаяние, в котором она находилась уже несколько часов:

– Но этого не может быть! Что значит, ты не знаешь, где он торчит?

– А то и значит, что было сказано. Что я еще могу к этому сказать?

– Кристофер, но ведь вы договаривались, что либо вчера вечером, либо самое позднее сегодня утром встретитесь и потом отправитесь на паруснике. Как же ты можешь так хладнокровно заявлять, что не имеешь понятия, где он находится?

– Он не появлялся, – ответил Хейманн. – Ни вчера вечером, ни сегодня утром.

Его собеседница тяжело дышала от волнения. Сейчас ее голос станет резким. У женщин голос всегда становится резким, когда они расстраиваются.

– И ты ничего не предпринимаешь?! – спросила Лаура, теряя самообладание. – Твой лучший друг не появляется к условленному времени, и это совершенно тебя не интересует?

Если б она знала, как у него болит голова! Если б только он не брал трубку… Хейманн в отчаянии почувствовал, что с этой ситуацией ему никак не справиться.

– Ну а что я могу сделать? – пробурчал он. – Видимо, у Петера нет желания гонять под парусом. Он передумал. Ну и что? Он свободный человек и может делать все, что пожелает.

Ему было ясно, что Лаура посчитала его свихнувшимся.

– Кристофер, но ведь он только из-за парусных гонок и поехал на Лазурный Берег! Вчера в шесть вечера он звонил мне. Он еще хотел поесть у Надин и Анри, а потом сразу отправиться спать, чтобы сегодня быть в форме. Ни слова о том, что он мог передумать.

– Может быть, ему просто нужна дистанция… От всего. От тебя.

– Кристофер, сделай мне одолжение. Я действительно боюсь, что что-то могло случиться. Пожалуйста, съезди в наш дом, ключ ведь у тебя есть. Посмотри, может быть, он там. Может быть, ему стало плохо или он неудачно упал… – Теперь жена Петера уже почти плакала. – Пожалуйста, Кристофер, помоги мне. Помоги ему!

– Я не могу туда поехать. У меня такой процент алкоголя в крови, от которого другие умирают. Я сижу здесь, и меня рвет. Извини, Лаура, но не получится. Я не могу даже до своей кровати добраться!

Связь с треском прервалась, и Хейманн удивленно уставился на трубку телефона. Мышка положила трубку. Точнее сказать, она, видимо, с такой силой швырнула трубку, что могла разбить аппарат. Это удивило Кристофера: он даже не знал, что у нее могут быть такие проявления темперамента. Обычно Лаура слишком заботилась о том, чтобы быть милой и чтобы все ее любили.

«Бедняжка, – подумал Кристофер, – чертовски жалко…»

Он съехал по стене еще ниже и в конце концов улегся на пол. Рвота на его одежде ужасно воняла, но он знал, что ему все равно еще потребуется какое-то время, пока он сможет попытаться добраться до душа. А сейчас ему нужно еще немного поспать…

6

В кафе «У Надин» в это воскресенье была напряженная работа. Хотя в это время года на Лазурном Берегу было не так уж много туристов, тех из них, что еще не уехали, плохая погода загоняла в рестораны и кафе, где они проводили больше времени, чем в обычное время.

Катрин и ее кузен работали совсем одни, так как Надин действительно больше не появлялась, а подсобная работница, которую Анри иногда нанимал, с первого октября больше не приходила, потому что обычно в это время ее помощь уже не требовалась.

Но вот сегодня две дополнительных руки были очень нужны. Каждый стол был занят: люди ели, чтобы заглушить разочарование, которое вызывал у них дождь. И хотя вслух Анри ничего не сказал, Катрин знала, в чем проблема: ему нужен был кто-то для сервировки столов. А она для этого была непригодна. С таким лицом нельзя подавать людям блюда. В период обострения ее болезни никто не принял бы от нее еду, к которой она до этого прикасалась, и, если быть честным, Катрин едва ли могла осудить людей за это. Ее болезнь выглядела противно, да к тому же могла быть еще и заразной. Нельзя же объяснять каждому, что эта сыпь была ее личным горем и она не могла перенести ее на кого-то другого…

В результате Анри пришлось самому обслуживать гостей, но ему нужно было одновременно еще и следить за пиццей в печке и за едой, которая готовилась на плите. Обычно его место было на кухне, а Надин подавала блюда, и сегодня он почти разрывался между двумя обязанностями. Катрин могла по крайней мере помочь ему тем, что мыла посуду и мелко нарезала все новые горы томатов, лука и сыра для пиццы, а кроме того, по указке кузена время от времени помешивала еду в кастрюлях на плите, чтобы там ничего не пригорело. Тем не менее, когда Анри в очередной раз вошел на кухню, совершенно измотанный и изнуренный, от одного взгляда на него у Катрин почти разорвалось сердце.

– Анри, мне так жаль, – сказала она. – Я тебе не помощница. Тебе почти все приходится делать самому, и…

Кузен шагнул к ней и прижал палец к ее губам.

– Псст! Ни слова больше. Не умаляй себя, как всегда. Я благодарю бога, что ты сегодня здесь. Иначе я опустил бы руки. Ты же видишь…

С этими словами Анри вновь повернулся к плите и, ругаясь, отодвинул в сторону кастрюлю, после чего торопливо потянулся к полке со специями, ссыпал вместе несколько приправ и перемешал их. Катрин знала, что у него талант к выпечке и вообще к приготовлению пищи, и поэтому даже в таких стрессовых ситуациях он был очень выносливым. Ради его пиццы люди приезжали в это кафе издалека.

От короткого прикосновения Анри у его кузины подкосились ноги, и теперь она резала лук трясущимися пальцами. Все еще. По прошествии стольких лет он все еще волновал ее до глубины души, когда прикасался к ней. Ее глаза наполнились слезами, и Катрин шмыгнула носом. Анри на мгновение оглянулся к ней.

– Что-то не так?

– Нет. – Она проглотила слезы. – Это от лука.

Анри покинул кухню с полным подносом стаканов. Двустворчатая дверь качнулась за ним взад и вперед. Катрин подумала о том, как же это было бессовестно со стороны Надин бросить его так на произвол судьбы – и ведь это, видит бог, происходит уже не впервые!

«Вертихвостка, – пылко обругала ее Мишо, – дешевая маленькая вертихвостка!»

В этот момент зазвонил телефон.

Один аппарат стоял на кухне, а другой – на стойке бара, но Катрин подумала, что у кузена как раз не было возможности подойти к телефону. Она немного поколебалась – это могла быть Надин, решившая дать о себе знать, а Мишо знала, что Анри всегда старался по возможности скрывать от нее, когда давал своей кузине работу на кухне. Надин сердилась, когда узнавала об этом, порой даже становилась поистине свирепой. Но телефон продолжал звонить не переставая, и Катрин решительно сняла трубку. Почему она должна все время скрываться? В конце концов, она взялась за ту работу, которую, в общем-то, должна была делать Надин.

Чтобы сразу же отбить ожидаемую атаку, она ответила грубым голосом:

– Говорит Катрин Мишо. – Однако потом до нее дошло, как глупо это выглядело, и она добавила: – Кафе «У Надин».

К ее облегчению, это была не жена ее кузена, а Лаура Симон из Германии. Ее голос звучал ужасно. Что-то ее очень тревожило.

Когда разговор закончился, Катрин на минутку присела на кухонный стул и закурила сигарету. Анри не любил, когда она курила на кухне, а кроме того, врачи рекомендовали ей держаться подальше от никотина, поскольку это могло ухудшить ее заболевание. Но ей нужно было иногда небольшое расслабление, а болезнь все равно не проходила – хоть с сигаретами, хоть без них.

Лаура Симон. Мишо пару раз видела эту женщину с мужем в кафе Анри, когда Надин отсутствовала и Катрин нужно было в очередной раз заменить ее. Кроме того, она однажды встретила их обоих в старом районе Ла-Сьота, и они настояли на том, чтобы она выпила с ними чашку кофе. Катрин нравилась эта пара, но, как и всегда, она не могла воспротивиться чувству глубокой зависти по отношению к Лауре, потому что та жила в счастливом браке и у нее было красивое лицо и гладкая кожа.

На кухню вошел Анри. Он на мгновение сморщил лоб из-за сигареты, но ничего не сказал. Его кузина поднялась и загасила окурок в умывальнике. Хозяин кафе вытер пот со лба.

– Кто звонил? Надин? – спросил он.

«Как же он боится!» – с жалостью подумала Катрин.

– Лаура, – ответила она. – Лаура Симон из Германии.

Произнося эти слова, Мишо внимательно смотрела на своего кузена. Его лицо чуть заметно скривилось, и внезапно он побледнел еще больше.

– Лаура? А что она хотела?

– У нее пропал муж. Она нигде не может его найти, а последнее, что он, насколько она знает, собирался сделать, – это прийти сюда поесть. Вчера вечером.

– Он был здесь, – ответил Анри, и любой, кто его знал, мог заметить, что его голос звучал несколько преувеличенно равнодушно. – Перекусил немного, а затем ушел. Довольно рано.

– Тебе надо перезвонить ей и сказать об этом. Она страшно переживает.

– Но мое сообщение вряд ли ей поможет. – Анри положил на керамические тарелки две огромные пиццы. – О боже! Как же люди сегодня жрут! Только поспевай! Я перезвоню, Катрин. Но попозже. Сейчас я просто не могу.

7

Когда Лаура нашла ключи от офиса, уже наступила вторая половина дня и наконец перестал лить дождь. Она искала ключи чисто механически, как робот, которому дали приказ и который исполняет его, не переспрашивая. Звонок Кристоферу вселил в нее глубокую неуверенность, а звонок в кафе «У Надин» ни на шаг не продвинул ее вперед. После всего этого у Лауры подкашивались ноги и тряслись руки, но в конце концов она села и строгим голосом приказала себе не терять самообладания.

– Мне надо подумать, что предпринять в первую очередь, – громко сказала женщина.

Она бы с удовольствием сейчас же села в машину и поехала на юг, но было уже слишком поздно, чтобы еще засветло добраться до Ла-Кадьера. К тому же Лауре казалось, что лучше не брать с собой Софи, так что надо было найти кого-нибудь, кто побыл бы с ней.

– Значит, я могу поехать только завтра, – произнесла она все же громко. – И что же мне делать весь этот оставшийся ужасный день?

Лаура знала, что ей нужно было что-то делать – что-нибудь, что приблизило бы ее к Петеру, что было бы связано с ним. Что-нибудь, что хотя бы отдаленно объясняло, почему он внезапно скрылся. Лаура выбрала слово «скрылся», потому что «пропал» звучало слишком угрожающе и таило в себе слишком много страшных вариантов.

Она заглянула в его шкафы и ящики комода, но не обнаружила ничего, что выглядело бы иначе, чем обычно. Затем порылась в секретере в рабочем кабинете, но Петер пользовался им крайне редко, и его жена находила только вещи, которые напоминали ей о ее бухгалтерской работе для офиса – старые листки с заметками, отрывные блокноты, которые использовались как записные книжки, тетради… Кроме того, ей попались удостоверения и экзаменационные свидетельства из школы по фотомастерству, но она быстро положила их обратно в ящики.

В какой-то момент ей пришла в голову идея поехать в офис Петера. В конце концов, он ежедневно проводил там много часов, и если она что-то найдет, то именно там.

Большую связку всех своих ключей Петер, конечно, возил с собой, поэтому Лаура лихорадочно искала запасной ключ – и в конце концов нашла его в кухонном шкафу, в стеклянной банке для домашних заготовок. Она одела Софи, взяла свое пальто и сумку и покинула дом.

Улица в богатом пригороде Франкфурта дышала аристократической добротностью и очень большими деньгами. Все дома располагались на паркообразных участках, которых часто было совсем не видно за ведущими в сад высокими воротами из кованого железа.

На широких въездах были припаркованы дорогие лимузины. Здесь проживали в основном фабриканты и банкиры. Анна каждый раз морщила нос, когда навещала Лауру.

– Не сердись, – как-то сказала она своей подруге, когда та еще только поселилась в этом месте, – но я бы здесь даже дышать не смогла. Все это богатство, выставленное напоказ…

– Здесь никто не кичится богатством, – возразила – Лаура. – Я считаю, что этот район обустроен с большим вкусом.

– Но здесь ничто не шевелится! Каждый дом похож на крепость! Высокие заборы, ворота, сигнализации и камеры слежения… – Анну передернуло. – Разумеется, здесь все демонстрируют свою важность! Но здесь ничего не происходит! Нет детей на улице. Только нешумные машины. Никаких звуков с участков. У тебя не возникает порой чувство, что ты здесь заживо похоронена?

– Петеру так лучше!

Анна упрямо взглянула на Лауру.

– А что насчет тебя? Ты, собственно, где сидишь – там, где тебе хотелось бы?

Теперь Лаура попыталась вспомнить, что ответила на это. Она подумала, что тогда как бы немного съежилась… возможно, больше мысленно. Вопрос подруги что-то задел в ней, что-то, о чем она не хотела думать. Лаура знала, что их жизнь в целом протекала так, как представлял себе Петер, а не она, но обычно ей удавалось внушить себе, что кто бы из них ни принимал решения, как им жить, в этом не было большой разницы. В основных пунктах у них с Петером были схожие взгляды, поэтому ей не нужно было обдумывать именно этот момент. Однако именно муж предложил переезд в этот пригород, и Лаура тогда была не особо восхищена его предложением. Сама идея о доме с садом ей нравилась, но она предпочла бы более оживленный и не такой дорогостоящий район. Софи в то время еще не было на свете. А теперь Петер постоянно обращал внимание супруги на то, каким умным был тогда его замысел.

– Чудесный уголок, где может вырасти ребенок, – с удовольствием говорил он, – свежий воздух, просторные сады, и почти нет транспорта на улицах. Я думаю, что мы тогда приняли правильное решение.

Но и во Франкфурте, в центре города, в этот воскресный день особо ничего не происходило. Было мало машин и мало гуляющих, потому что небо сулило много нового дождя, и большинство горожан, вероятно, решили остаться в своих домах.

Офис Петера находился на восьмом этаже высотного здания прямо на Цайль. Лаура заехала в подземный гараж и поставила машину на парковочное место мужа. Софи вытянула головку и приподнялась на своем детском сиденье в задней части салона.

– Папа! – радостно воскликнула она.

– Нет, папы нет, – объяснила Лаура. – Мы только сходим в его офис, потому что мне нужно кое-что посмотреть в его вещах.

Они поднялись на лифте вверх. Обычно здесь повсюду царили оживление и спешка, но сегодня в здании словно все вымерло. В длинных коридорах было тихо и пустынно. Пахло моющими средствами и ковролином, который настелили здесь только несколько недель назад. Лаура считала, что это новое покрытие совершенно не отличалось от предыдущего. Светло-серый цвет, без какой-либо фантазии…

Петер делил восьмой этаж с одной адвокатской конторой. Ее сотрудники пользовались тем же входом, что и он, сразу напротив лифта, но в центре коридора была еще одна дверь, которая вела к их помещениям.

Петер занимал меньшую часть этажа, но кроме него здесь были еще две сотрудницы и его секретарша. Агентство печати, «маленькое, да удаленькое», как он обычно говорил. Лаура знала – но, конечно, никогда не высказала бы это вслух, – что агентство ее мужа было маленьким, но никак не удаленьким.

Из окна комнаты Петера открывался вид на Франкфурт – вплоть до расплывчатых серо-голубых линий Таунуса[1], которые, правда, теперь были скрыты завесой дождя. Но у Лауры сегодня так и так не было желания смотреть в окно. Она посадила Софи на пол и достала принесенную с собой упаковку с кубиками и пластмассовыми фигурками, которые, как она надеялась, должны были на какое-то время занять малышку. Затем женщина села за письменный стол и на мгновение уныло уставилась на гору громоздившихся перед ней бумаг. Из-за этой горы маленьким краешком выглядывал уголок серебряной рамки с фотографией, изображавшей ее и Софи, которую Лаура подарила мужу на последнее Рождество. Снимок был почти полностью закрыт папками и возвышающейся стопкой писем. Петеру нужно было только чуточку переставить ее, и тогда он всегда мог бы ее видеть. Но, вероятно, ему не пришла в голову эта идея. Или же у него не было потребности в том, чтобы смотреть на жену с дочкой.

После часа интенсивных поисков во всех ящиках и папках Лаура нисколько не продвинулась к ответу на вопрос, где мог быть Петер и что могло произойти. Только одно показалось ей странным: она обнаружила невероятное множество предупреждений, которые, по всей видимости, касались целого ряда неоплаченных счетов. Было несколько спокойных с заголовком «Первое предупреждение» и настойчивых «Вторых предупреждений», а также целый ряд угрожающих сообщений о том, что против Петера будут предприняты шаги в судебном порядке. Видимо, он постоянно доводил все до крайности, хотя часто речь шла не о таких уж больших суммах, оплата которых не представляла собой никаких трудностей.

«С тех пор, как я не занимаюсь бухгалтерией, – подумала Лаура с некоторым удовлетворением, – дело не клеится».

Петер всегда был небрежен, когда дело касалось оплаты, будь то слесарная работа, или заказанные ящики с вином, или же заполнение налоговой декларации о доходах с оборота. Или платы алиментов на сына. Его проблема заключалась не столько в самой оплате счета, сколько в нежелании заполнять какие-то формуляры. Банковские перечисления были для него ужасом. Он так долго откладывал их оплату, что в конце концов на самом деле забывал о них, и только рассерженные письма его кредиторов вновь напоминали ему о долгах.

Лаура отсортировала все предупреждения и отложила их на один угол письменного стола. Кому-то из кредиторов придется подождать возвращения Петера, но были там и такие, кому надо было заплатить без отлагательств. Женщина оглядела офис, словно надеялась на стенах найти какие-нибудь следы и намеки на происходящее. Но там ничего не было – только между окнами висел календарь с художественными репродукциями. А больше Лаура не могла увидеть ничего, что могло бы дать объяснение о намерениях Петера.

В прошлом году она как-то подарила мужу картину в серебряной рамке – титульный лист одного крупного немецкого иллюстрированного журнала. Агентство печати Петера отправило им фотографии с рассказом – это был большой успех, один из его самых крупных успехов за последнее время. Лаура была уверена, что он повесит эту картину на стену, но теперь нашла ее в одном из ящиков стола глубоко зарытой под другими бумагами. Почему Петер в буквальном смысле слова спрятал ее? Это вызвало в его жене разочарование и обиду.

Петер основал свое агентство печати шесть лет назад. Он тогда работал в одной региональной газете и из-за чего-то поссорился с главным редактором; после этого у него уже не было надежды добиться там успеха. И вдруг у Петера появилось огромное желание открыть собственное дело.

– Я наконец-то хочу делать то, что я хочу и что я считаю правильным, – заявил он, – и видит бог, я достаточно взрослый, чтобы быть себе хозяином.

Его агентство поставляло фотографии и тексты газетам и журналам. Кое-что они делали на заказ, но многое производилось и предлагалось на собственный страх и риск. В основном Петер в последнее время сотрудничал с «желтой» прессой, поставляя ей портреты артистов и исполнителей шлягеров. Лаура знала, что сейчас его ограничивали гораздо больше, чем когда-либо: редактора бульварных иллюстрированных журналов сильно изменяли его тексты.

– Они оболванивают людей, – часто говорил Петер. – Боже, неужели читатели действительно такие слабоумные или они принимают их за таковых?

«Все это не так просто для него, – думала Лаура, – ведь это, собственно, далеко от журналистики, которой он когда-то хотел заниматься».

Она увидела, что на улице опять пошел дождь. Было ясно, что этот мрачный, отвратительный день уже точно не просветлеет. Было половина пятого. Но поскольку все говорило о том, что на следующий день Лауре придется отправиться в Прованс, сейчас ей надо было всерьез позаботиться о том, чтобы куда-то пристроить Софи.

Она собрала разбросанные игрушки малышки и услышала за дверью какой-то звук. Кто-то вставил в дверь ключ и повернул его. На какое-то мгновение у женщины промелькнула в голове нелепая надежда, что это, возможно, Петер, вернувшийся, чтобы сделать какую-то важную работу, но уже в следующее мгновение она поняла, что это была абсурдная мысль.

Лаура встала.

– Эй? – вопросительно окликнула она дверь.

Нежданным гостем оказалась Мелани Деггенброк, секретарша Петера. Она так испугалась, что лицо ее мгновенно побледнело.

– О боже! Лаура!

– Извините, – жене Петера показалось, что она выглядит по-дурацки, стоя в офисе своего мужа и держа в каждой руке по кубику, с видом взломщика, которого застали врасплох. Но едва она извинилась, как тут же рассердилась на саму себя. За что она, собственно, просит прощения? Она была супругой шефа и имела по крайней мере такое же право находиться здесь, как и Мелани.

– Я искала здесь документы, – быстро объяснила она, одновременно прикидывая, стоило ли ей довериться секретарше. Признание в том, что ее собственный муж бесследно пропал, могло привести к чрезмерно щекотливому положению, а Лауре не хотелось стать объектом насмешек в офисе. С другой стороны, Деггенброк изо дня в день тесно работала с Петером. Это была пугающая мысль, но, возможно, она знала о нем больше, чем его жена.

– Я могу вам помочь? – спросила Мелани. – Или вы нашли то, что искали?

Лаура подстегнула себя.

– Я, собственно, точно и не знаю, что ищу, – объяснила она, – это касается одной информации…

И она быстро рассказала о том, что произошло.

– Может быть, мне уже мерещатся опасности, но мне кажется, что здесь что-то не то. Я подумала, что, может быть, наткнусь здесь на нечто, что поможет мне дальше, но… – Лаура пожала плечами. – Но я ничего не нашла.

Мелани посмотрела каким-то особенным пустым взглядом мимо нее.

– Как сильно подросла ваша дочка, – сказала она, но это прозвучало так, что было ясно: она вовсе не интересовалась Софи. Скорее было похоже на то, что секретарь пыталась что-то ответить, не комментируя положение Лауры. – Когда я видела ее в последний раз, она только-только родилась.

«Так долго меня уже не было здесь!» – подумала Лаура.

– Бедняжка, – сказала она вслух, – значит, вам приходится даже в воскресенье работать?

– При такой погоде, это, возможно, самое разумное, – ответила Деггенброк.

Лаура знала, что примерно три года назад муж Мелани бросил ее из-за другой женщины и что она не смогла этого пережить и была очень одинока. Каким могло быть для нее такое дождливое воскресенье?

– Ну что ж, – наконец произнесла Лаура и взяла Софи на руки. – Тогда мы постараемся вернуться домой. – Видимо, Мелани так и так ничем не могла ей помочь. – Малышке надо срочно в кровать, – добавила она. Тут ей пришла в голову еще одна мысль, и женщина кивнула в сторону письменного стола: – Я нашла целую гору неоплаченных счетов. Вы не могли бы позаботиться об этом? А то, боюсь, через пару дней здесь появится судебный исполнитель.

Она не знала точно, чего ожидала, сказав об этом. Наверное, какую-то реплику о слабости Петера и о том, что она постарается уладить это дело. Но вместо этого пустой взгляд секретарши мгновенно стал колючим. Она уставилась на Лауру, и ее глаза вдруг потемнели от злости.

– А с чего мне это оплачивать? – выпалила она. – Может, вы подскажете мне, с чего?

Обе женщины уставились друг на друга в молчании, и даже Софи перестала бормотать. Не было слышно ни звука, кроме шума дождя за окном.

– Что? – спросила наконец Лаура хриплым голосом. Какая-то часть ее сознания поняла смысл только что сказанного, но другая часть противилась этому. – Что? – повторила женщина.

Лицо Мелани вновь стало непроницаемым. Она выглядела так, словно с удовольствием взяла бы обратно вылетевшие у нее слова. Но потом секретарь, видимо, поняла, что уже поздно. Она опустила руки и теперь стояла в такой позе, словно сдавалась жене своего босса.

– Да что уж там, – произнесла Деггенброк, – теперь уже все одно. Рано или поздно вы все равно это узнаете. Я сегодня пришла сюда не для того, чтобы поработать. Я хотела забрать свои личные вещи. Мне придется подыскать себе другую работу, но я хотела сделать свой уход как можно незаметнее, потому что две другие сотрудницы еще ничего не знают. Мне не хотелось, чтобы именно я вам об этом сказала. Это дело шефа.

– О чем сказала? – спросила Лаура хрипловатым голосом.

– Мы обанкротились, – ответила Деггенброк. Ее голос звучал безучастно, но глаза выдавали, как сильно ее это волновало. – Фирме пришел абсолютный конец. Предупреждения, которые вы нашли, не означают небрежность, они всего лишь свидетельствуют о неплатежеспособности. Я уже два месяца не получаю зарплаты – и знаю, что те двое в этом месяце уже тоже ничего не получат. Я хотела быть преданной Петеру, но… мне тоже надо на что-то жить. Я задолжала по квартплате. У меня больше не остается выбора.

– О боже… – прошептала Лаура. Она опять опустила Софи на пол, а сама прислонилась к краю письменного стола. – Насколько все плохо?

– Хуже, чем вы себе, вероятно, можете представить. Он все заложил. Всю свою собственность. Банки уже несколько недель гоняются за ним.

– Всю свою собственность? Значит ли это… что и наш дом тоже?

– Оба дома – и тот, что во Франции, который он и не мог себе позволить. Он не может погашать банковские кредиты, для оплаты процентов ему пришлось взять новые кредиты… По-моему, у вас не осталось ни одной черепицы и ни одного оконного стекла, которые не были бы описаны. И плюс ко всему…

Софи радостно взвизгнула. Лауре пришлось обеими руками держаться за письменный стол.

– И плюс ко всему что? – спросила она.

– Покупка акций, на которых он в основном прогорел. Недвижимость на Востоке, которую потом невозможно было сдать в аренду и которую ни один человек не пожелал у него перекупить. Эти дома теперь стоят пустые, и они еще не оплачены. Он позволял каждому идиоту уговорить себя на так называемые «первоклассные инвестиции», всегда считал себя особенно умным управляющим. Но… в общем…

– Да вы понимаете, что говорите? – охнула Лаура.

Мелани медленно кивнула.

– Мне очень жаль. Вы не должны были узнать обо всем этом таким образом. И уж тем более от меня. Я ведь была единственной, кто обо всем знал, и, конечно же, он не мог скрыть это от меня, я же его секретарша. Мне пришлось поклясться ему, что я никому даже словом не проговорюсь. И прежде всего вам. А теперь я нарушила свое обещание, но думаю, что в данной ситуации это совершенно неважно.

Лаура сморщила лоб. Деггенброк намеревалась прекратить работать на Петера, и поэтому для нее, возможно, было и неважно, что она нарушила свое обещание. Тем не менее Лаура предчувствовала какой-то скрытый смысл в словах «в данной ситуации…».

Мелани тем временем уставилась на нее.

– Ну, вы что думаете, мы его еще когда-нибудь увидим? Вы или я? Вы же только что сами рассказали мне, что нигде не можете его застать. Он скрылся, это же ясно. Я не думаю, что он вообще еще находится в Европе. Он больше не объявится.

Значит, вот какое бывает ощущение, когда мир под ногами рушится… Все произошло как-то странно бесшумно, без каких-либо раскатов грома, а Лаура всегда представляла себе, что конец света происходит очень шумно. Как землетрясение, при котором все обрушивается с невероятным грохотом.

Это же было скорее похоже на тихие толчки. Земля покачнулась, и повсюду появились трещины, которые все больше и больше раздвигались, превращаясь в смертельные пропасти. Так глухо, не издавая совершенно никакого звука, как будто она сидела перед телевизором и смотрела фильм о катастрофе с выключенным звуком, чтобы легче было переносить увиденное. Иначе было бы очень громко. Слишком громко, чтобы можно было выдержать хоть минуту.

– Вам, наверное, лучше присесть, – голос Мелани звучал как будто бы издалека. – У вас такой вид, словно вы вот-вот упадете.

Свой собственный голос фрау Симон тоже слышала лишь приглушенно.

– Он этого не сделает. Он не может так поступить со мной. И уж тем более со своей дочерью. У нас двухлетний ребенок! Даже если б он оставил меня на произвол судьбы, то уж Софи – никогда. Никогда!

– Может быть, он оказался не тем человеком, за которого вы его принимали, – сказала Деггенброк, и Лаура внезапно подумала: «Ей все это доставляет удовольствие. Ей нравится преподносить мне правду. Озлобленная, стареющая коза!»

Ее отчаяние искало выхода наружу.

– Не у каждой женщины должно все складывается, как у вас, Мелани, – с ненавистью сказала она. – Не у всех мужья внезапно, тайком скрываются. Есть намного более постоянные мужчины. Возможно, Петер пытается уладить все дела – а потом он вернется. Да будет вам известно, мы всегда жили счастливой супружеской жизнью.

Секретарь сочувственно улыбнулась.

– Поэтому вы и были так хорошо проинформированы об этой катастрофе в его жизни, не так ли? Может случиться, что завтра вас выставят на улицу и вы будете стоять там со своим ребенком, не зная, куда деваться. Я не уверена, что смогла бы говорить о счастливом браке, если б муж поступил так со мной.

– Ваш муж…

– Мой муж изменил мне и бросил меня. Он был дерьмом. И я ничего не приукрашивала.

Злость сжалась в Лауре в комок. Злость, но уже не на эту стоящую перед ней бледную женщину, которая не была виновата в происходящем. А на Петера, который скрыл от нее потерю их средств к существованию. Злость за то, что он поставил ее в такое идиотское положение, за то, что она стояла в его офисе в это дождливое октябрьское воскресенье и оправдывалась перед его секретаршей, что она уже давно жила во лжи и что спасение, вероятно, было уже невозможно. Значит, вот для чего они поженились… Чтобы счастливые дни проводить вместе, а плохие – порознь.

Но она не упадет в обморок, несмотря на то что Мелани это предположила. Силы вновь вернулись к Лауре.

– Я еще раз просмотрю здесь каждый огрызок бумаги, даже если мне придется остаться в этом офисе до завтрашнего утра, – заявила она. – Я хочу знать все. Я хочу в точности узнать все о размерах этой катастрофы, которая, вероятно, в данный момент на меня обрушивается. Вы мне поможете? Офис – это ваше место. Вы здесь в курсе всего.

Деггенброк немного поколебалась, но потом кивнула:

– Ладно. Меня ведь никто не ждет. Не играет роли, где и как я проведу воскресенье.

– Хорошо. Спасибо. Мне надо позвонить. Либо моей матери, либо подруге придется взять у меня Софи. Я отвезу ее туда и снова вернусь. Вы подождете меня?

– Конечно, – ответила Мелани, после чего села за письменный стол Петера и заплакала.

– Папа? – вопросительно посмотрела на мать Софи.

«А это ведь только начало кошмарного сна», – подумала Лаура.

8

Надин и Катрин встретились у задней двери кафе «У Надин». Жена Анри как раз пришла домой, а его кузина собиралась уходить.

Обе тут же остановились, уставившись друг на друга.

Катрин Мишо тяжело работала на протяжении многих часов и знала, что выглядит еще более неприглядно, чем утром, если это вообще было возможно. Ее волосы закрутились кудряшками от пара, идущего о горячей воды, которой она мыла посуду, и походили на мочалку; прыщавое лицо раскраснелось, а одежда покрылась пятнами пота и к тому же отвратительно пахла, и Катрин с горечью подумала, что это как раз подходящий момент встретиться с красивой Надин, которая, несмотря на болезненный и бледный вид в этот день и на то, что она, видимо, плакала, все же была невероятно привлекательной.

Каждый раз, когда Мишо встречала жену Анри, она спрашивала себя в полном отчаянии и со злобой, почему жизнь столь несправедлива и мерзка. Почему кто-то получал все, а другие ничего. Почему же Бог, называющий себя милостивым и с удовольствием позволяющий людям превозносить себя такими словами, не позаботился о том, чтобы все было более-менее в равновесии?

Если б у Катрин могло исполниться одно желание, то она не пожелала бы ничего другого, как только выглядеть в точности так, как Надин. Не считая, конечно, того, что ее самым большим желанием в жизни было стать женой Анри – однако это желание исполнилось бы само, если бы она выглядела как его теперешняя жена. Как это было возможно, чтобы человек был настолько идеально создан природой? Надин была высокой и при этом грациозной, у нее были стройные ноги, изящные руки… Кожа оливкового цвета не имела ни малейших изъянов, темные, широко расставленные глаза были цвета насыщенного коричневого бархата, и где-то в глубине каждого из них затаенно сверкал золотой огонек. Волосы Надин имели тот же оттенок, что и глаза, – тяжелые, густые и блестящие, они лежали у нее на плечах. Неудивительно, что Анри влюбился в нее. А когда он заметил, что она тоже тянется к нему, то пустил в ход все, чтобы добиться ее. Он был одержим желанием жениться на этой женщине.

– О, Катрин, – Надин первая прервала неожиданное молчание между ними, – ты здесь работала?

– Это был кромешный ад, – ответила Мишо. – Анри не мог справиться один.

– Плохая погода, – рассудила ее родственница, – гонит людей в рестораны.

«Ну надо же, – подумала Катрин, – какие познания!»

– Ну что ж, – сказала Надин, – во всяком случае, это было мило с твоей стороны, Катрин, что ты помогла. Мне пришлось опять навестить свою мать. Ты ведь знаешь, она довольно одинока.

Она посмотрела на лицо Мишо с нескрываемым отвращением, но от комментариев воздержалась.

– Удачно тебе добраться до дома, – добавила Надин, и Катрин была совершенно уверена в том, что на самом деле она вовсе не желала ей ничего хорошего. Ей было совершенно безразлично, как кузина Анри доберется домой, а если б Мишо вообще исчезла бесследно, это и вовсе обрадовало бы Надин.

Катрин медленно прошла к своей машине, которая была припаркована на противоположной от кафе стороне – улицы.

«Интересно, как Анри встретит свою жену, когда она сейчас войдет в дверь? – спросила она себя. – Я на его месте избила бы ее до полусмерти! За все, что она себе позволяла в последние годы, за то, как она обращается с ним… Но он-то не сможет этого сделать. Черт побери, когда же он поймет, что это единственный метод, который такие женщины, как Надин, понимают?!»

Анри был на кухне – нареза́л овощи для вечера. У него образовалась короткая передышка: обеденный штурм посетителей улегся, а вечерний еще не начался. В зале сидела только одна супружеская пара – они ругались и, видимо, забыли о времени, потому что уже два часа держали в руках свои бокалы с вином и не требовали никакого внимания к себе.

Жоли поднял глаза и увидел Надин.

– Ах, вот и ты… Сегодня было ужасно. Ты была мне очень нужна.

– Но у тебя же была Катрин, – отозвалась его жена.

– Мне не оставалось ничего другого, как попросить ее о помощи. Один я не справился бы.

Надин с грохотом швырнула ключи от машины на стол.

– Именно ее! Ты заметил, как она опять сегодня выглядит? Она отпугнет от нас всех посетителей. Ведь можно подумать, что у нее заразная болезнь!

– Она находилась только здесь, на кухне. Конечно же, я не допустил бы, чтобы она обслуживала гостей. Но было бы хорошо, если б ты…

Мягкие упреки Анри изрядно действовали его супруге на нервы.

– У меня, чисто случайно, есть еще и мать, – огрызнулась она. – О которой мне время от времени необходимо заботиться.

– По понедельникам у нас выходной. Ты могла бы съездить к ней завтра.

– Иногда мне нужно самой принимать решения.

– Твои решения чаще всего ужасно бесцеремонны.

Надин опять схватила ключи от машины.

– Я могу опять уйти, если ты все равно хочешь только ссориться.

Ее муж положил нож и внезапно показался ей еще более уставшим, чем раньше.

– Останься, – попросил он, – кухню и обслуживание сегодня вечером я один не осилю.

– Я не хочу постоянно слышать твои упреки.

– Хорошо, – Жоли, как всегда, уступил. – Не будем больше об этом говорить.

– Я только быстро вымою руки и переоденусь.

Женщина собралась выйти из кухни, но Анри остановил ее.

– Надин!

– Да?

Мужчина посмотрел на свою жену. Она могла увидеть в его глазах, как сильно он ее любит и как глубоко она ранила его тем, что навсегда лишила своей любви.

– Ничего, – сказал он. – Извини, ничего.

Зазвонил телефон. Надин посмотрела на Анри, но тот с сожалением поднял свои руки, к которым прилипли земля и овощи, так что трубку пришлось взять ей. Это была Лаура. Она спрашивала о своем муже.

* * *

Надин обнаружила машину Петера Симона где-то в ста метрах от «У Надин» на небольшой, скорее всего временной, парковке около трансформаторной будки. Было уже почти совсем темно, но дождь прекратился, небо немного прояснилось, и красное зарево лежало над морем и освещало макушки деревьев. Жоли сразу же узнала машину и подумала: «Почему я не видела ее сегодня утром?»

Движение на улице, на которой располагалось заведение «У Надин», было односторонним, и Надин знала, что должна была проезжать мимо этого места, когда утром отправилась к своей матери. Правда, тогда она была растерянна и полностью погружена в свои мысли.

Вечером в кафе тоже было много посетителей, но, несмотря на это, она отлучилась на минутку, чтобы один раз пройти по улице. Анри был на кухне и ничего не заметил.

Надин не могла ничего ответить Лауре на вопрос о местопребывании Петера, так как весь вчерашний вечер отсутствовала – только это она и сказала, после чего как можно скорее передала трубку Анри. Тот прежде всего извинился, что забыл перезвонить, объяснил, что кабачок был переполнен, а Надин, к сожалению, не было, чтобы помочь…

Его жена стояла у него за спиной, рассматривала нож, которым он нарезал овощи, и думала о том, что ее отвращение к нему доводило ее до болезненного состояния. Отвращение к его нытью, его мягкости, его вечной жалости к себе самому…

А потом она впервые услышала, что Петер приходил в кафе прошлым вечером. Анри рассказывал об этом Лауре.

– Он пришел где-то около… половины седьмого. Здесь было еще не так оживленно. Мы поприветствовали друг друга, но у меня почти не было времени на общение – Надин отсутствовала, а мне надо было приготовить блюда, насколько это было возможно, так как я знал, что у меня позже будет море стресса из-за обслуживания клиентов… Я сказал: «Боюсь, нам предстоит дождливая неделя», – но это, казалось, его не очень беспокоило. Он сел за столик у окна, заказал себе четвертушку белого вина и маленькую пиццу. Что?.. Ну, мне он показался… может быть, несколько погруженным в свои мысли, довольно молчаливым. А может быть, просто уставшим, что и неудивительно после такой долгой дороги. Но я, собственно, и не мог особо размышлять о нем – как говорится, был слишком перегружен работой.

Затем Лаура, видимо, опять что-то спросила, а Анри на мгновение призадумался.

– Мне кажется, что он ушел где-то в промежутке от половины восьмого до восьми. Но точно я сказать не могу. Мы больше не разговаривали друг с другом, а деньги уже лежали отсчитанные возле его тарелки… Ах да, еще я заметил, что он даже эту маленькую пиццу съел только до половины, то есть даже не совсем половину…

Жоли опять замолчал, слушая собеседницу, а потом удивленно спросил:

– Его машина? Нет, она не припаркована около нашего дома, я бы ее увидел. Нет, я не думаю, что она стоит чуть подальше. Сегодня рано утром я проезжал по дороге, так что заметил бы ее. Да почему она должна там стоять? Он вряд ли вчера вечером пошел бы отсюда пешком. – Мужчина вздохнул. – В данный момент я ничего не могу сделать, Лаура, извини. Может быть, завтра… завтра у меня свободный день. Конечно же, я буду держать тебя в курсе. До свидания, Лаура.

Анри положил трубку и обернулся к Надин:

– Нам надо посмотреть, не стоит ли где-то здесь его машина. У нее немного сдают нервы. Но, может быть, это и неудивительно.

– Почему это неудивительно? – не поняла женщина.

Ее муж на мгновение уставился на нее.

– Да неважно, – сказал он затем. – Все это, в принципе, не наше дело.

Надин переоделась и вымыла руки. Вскоре в кафе нахлынули первые вечерние посетители – и больше в тот день у нее уже не было покоя. Мысли у нее в голове путались, и еще никогда раньше ей так сильно не хотелось побыть одной, чтобы упорядочить их.

А теперь Надин стояла около машины Петера Симона и не могла понять, что же могло произойти.

Она заглянула в салон автомобиля. На заднем сиденье лежали дорожные сумки и дождевик, а на переднем сиденье рядом с водительским – папка для документов. Машина выглядела так, словно владелец лишь на минутку оставил ее и скоро вернется. Но где же он?

Это и был решающий вопрос, на который эта внезапно появившаяся машина не давала никакого ответа.

Надин села на пень на откосе берега и устремила свой взгляд меж деревьев на море.

Было уже почти совсем темно.

Ее охватила полная растерянность.

Понедельник, 8 октября

1

Она заглянула в пропасть, и у нее закружилась голова. И при этом она, вероятно, еще не добралась до самых глубоких точек. Но около двух часов ночи Мелани произнесла:

– Я больше не могу. Извини, Лаура, но я уже совершенно обессилена.

Только тут Лаура Симон заметила, как устала она сама, и вспомнила, что ничего не ела на протяжении этих бесконечных часов.

– Я думаю, что основное нам известно, – сказала она. – Теперь я имею примерное представление о том, что происходит. Мне практически ничего не принадлежит, кроме тех вещей, что сейчас на мне надеты.

Деггенброк подняла на нее глаза.

– Я была бы рада хоть чем-то помочь вам. Отвратительная ситуация, и…

– Отвратительная ситуация? – Симон засмеялась. – Я бы сказала, это катастрофа. Катастрофа такого масштаба, что я просто спрашиваю себя, как я могла так долго абсолютно ничего не замечать!

– Но ведь все его дела шли здесь, в офисе, а от офиса он держал вас подальше. Он ограничил ваше поле деятельности домом и ребенком и не позволил вам участвовать еще в чем-то. Как бы вы что-то пронюхали!

– Но я, – горько произнесла Лаура, – охотно позволила себя ограничить.

Ей вспомнился разговор, который состоялся теперь уже больше двух лет назад. Это было в один жаркий вечер в начале июня, незадолго до рождения Софи. Они сидели в саду, и Петер вдруг заявил:

– Когда родится ребенок, тебе больше не нужно будет заниматься бухгалтерией фирмы. Это может взять на себя Мелани. Я немного увеличу ее зарплату, и все будет отлично.

Лаура тогда удивилась.

– Но почему? Я ведь делаю отчеты здесь, дома, да еще и не каждый день. Я без проблем могу продолжить это и с ребенком.

– Я считаю это плохой идеей. Тебе следует действительно полностью сконцентрироваться на малышке. Почему ты хочешь взвалить на себя дополнительный стресс?

– Я не думаю, что…

Петер прервал супругу:

– Не забывай, что у меня уже есть один ребенок. Так что, в отличие от тебя, я знаю, что тебя ожидает. Это будет не мед. Бессонные ночи, рев, кормление… у тебя едва найдется время для себя самой, не говоря уже о бухгалтерии фирмы.

У Лауры было тогда такое ощущение, словно ее от чего-то отреза́ли – от чего-то жизненно важного, чего-то, что еще связывало ее с внешним миром. Казалось, какой-то своеобразный холод медленно охватывает ее, оставляя после себя парализующий след.

Она сделала еще одну попытку.

– Мне необходимо какое-то разумное занятие. И еще нужно иметь немного собственных денег. Я ведь не хожу на работу. Но…

И тут ее муж вытащил из кармана свой последний аргумент, на котором он сыграл, зная, что ей нечем будет опровергнуть его.

– Я не могу позволить себе, чтобы в отчетах допускались ошибки. А ты будешь настолько переутомлена и отвлечена, что обязательно их сделаешь. Понимаешь? Ты мне тогда будешь не в помощь, а в тягость.

Больше Лаура ничего не сказала…

«Как же кстати пришлось ему рождение Софи! – думала она теперь. – У него уже все горело на работе, и он уже недолго смог бы скрывать все это от меня. Ребенок был его спасением. Но он в любом случае нашел бы выход, чтобы оставить меня не у дел».

– Знаете, – произнесла Мелани, наблюдавшая за лицом Лауры, – вам, может быть, не следует так сильно на него сердиться. Он хотел не обмануть вас, а пощадить. Он все время надеялся, что еще сможет все уладить. И не хотел предстать перед вами неудачником. Мужчинам невероятно тяжело признаваться в своих неудачах.

– Для них лучше все скрывать? – мрачно усмехнулась Симон.

– Мужчины – тру́сы, – безжалостно заявила секретарша ее мужа.

– Тем не менее, – ответила Лаура, – ему это удалось. Ему действительно удалось скрывать от меня все это бедственное положение, – она указала на письменный стол, – два года или даже больше. В каком же я мире жила?

– В том мире, который он создал для вас, – сказала Деггенброк.

– Который я позволила создать для себя. В такой игре должны участвовать два игрока, Мелани. За кого он меня принимал, если мог позволить себе так обращаться со мной?

– Я не знаю, – с неприязнью сказала секретарь.

«Она очень хорошо это знает, – подумала Лаура. – Возможно даже, они говорили обо мне здесь, в офисе. Эта куколка, эта малышка, эта большеглазая невинность не от мира сего…» Симон могла представить себе, какие титулы ей тут давали. Ей ведь было известно, какое мнение сложилось у Анны об их образе жизни.

Лаура стиснула пальцами одну бумагу. Это был счет, который она нашла в одном из ящиков письменного стола, – счет, который удивительным образом был оплачен. Счет из отеля в каком-то Перуже, где бы этот населенный пункт ни находился. Ей бросились в глаза даты, и хотя сейчас у нее были более важные дела, она взяла себе эту бумагу, чтобы потом когда-нибудь выяснить, при каких обстоятельствах Петер получил это счет. Потому что этот случай она так быстро не забудет.

Это касалось половины недели с 23 по 27 мая нынешнего года. И ссоры между нею и Петером. Раньше у них бывали порой, может быть, и более сильные и бурные скандалы, но еще никогда от Петера не исходил такой холод, еще никогда он не отдалялся от Лауры так далеко.

Четверг 24 мая выпадал на праздник Вознесения, и это давало возможность продлить выходные дни: многие брали в пятницу отпуск, и у них получалось четыре свободных дня подряд.

В понедельник Петер объявил, что на пятницу у него назначена деловая встреча в Женеве. Речь шла о немецком певце шлягеров, проживающем в Швейцарии, который в августе будет праздновать свое пятидесятилетие и хотел бы по этому поводу издать серию аннотированных фотографий. По словам Петера, то, что именно его фирма получила этот заказ, было фантастикой.

– Это действительно жирный кусок, – говорил он. – Мы сможем продать наш материал практически всем немецким журналам, что означает очень много денег. Поэтому я и не хочу посылать кого-то из двух своих девиц. Я сам все напишу, а кроме того, хочу дать личные указания фотографам. У меня очень специфические представления о том, как все это надо сделать.

Лаура была рада за мужа. В последнее время он мало рассказывал о своей работе и порой казался несколько ушедшим в себя и в свои размышления.

– Ты, наверное, полетишь уже в четверг вечером, – предположила она, – чтобы в пятницу утром сразу начать?

– Я полечу в среду после обеда. В пять вечера. И вернусь в воскресенье вечером.

– А что ты там собираешься делать так долго?

– Четверг мне нужен, чтобы подобрать место. Это касается ландшафтных кулис, соотношения света… ну, ты знаешь. Мы не можем терять на это время в пятницу. Субботу я хочу оставить открытой на тот случай, если мы не успеем все сделать и нам смогут выделить еще один день. А в воскресенье я бы очень хотел – если ты позволишь – посидеть у Женевского озера и немного отдохнуть.

В голосе Петера проскальзывало раздражение, что удивило его жену. Она вовсе не хотела критиковать его своим вопросом.

И тут ей вдруг пришла в голову одна мысль.

– А можно мне с тобой поехать?

– Кто-то должен остаться с Софи.

– Мы могли бы взять и ее. Или моя мать возьмет ее к себе. Это ведь не проблема.

– Послушай. Это не прогулочная поездка. Это тяжелый труд. У нас совершенно не будет времени друг для друга.

Тут супруге Петера пришла в голову новая идея, и она поспешно и опрометчиво выпалила ее:

– Мы могли бы работать вместе. Я могла бы сама сделать фотографии!

– Боже мой, Лаура! Неужели ты думаешь…

Эта мысль наполнила ее огромным воодушевлением.

– Я этому училась. Я была одной из лучших выпускниц. И у меня очень дорогое снаряжение. Я могла бы…

От всей этой радости женщина не заметила, как помрачнело лицо ее мужа. И только когда он резко перебил ее, она поняла, каким рассерженным он был.

– Забудь об этом, Лаура! Мне очень жаль, что приходится говорить тебе это в такой резкой форме, но ты страдаешь одним ужасным недостатком – отсутствием критической самооценки. Ты знаешь, как долго уже не занималась этой работой? Почти столько же, сколько мы вместе, почти восемь лет! Ты знаешь, насколько все изменилось? Ты знаешь, как сегодня работают профессионалы?

– Но я…

– Только не начинай мне теперь про свою подругу Анну, которая держит тебя в курсе всех дел! Даже если тебя это обижает, я скажу: никто не знает о твоей Анне. Она – специалист третьего класса. Я никогда не соглашусь с ней работать!

Этим Петер действительно обидел жену. Она была привязана к Анне больше, чем он предполагал.

– Ты ее всегда терпеть не мог. Поэтому и не работаешь с ней! – заявила Симон.

И эта фраза теперь уже по-настоящему довела ее мужа до белого каления.

– Ты что, считаешь меня настолько наивным? – вскипел он. – Если б я выбирал людей, с которыми работаю, по принципу «нравятся они мне или нет», мне можно было бы сразу бросить свою работу. Если б Анна была хорошим фотографом и хоть немного ориентировалась на то, что пользуется спросом на рынке, вместо того чтобы строить из себя восторженного деятеля искусств, которому ни до чего нет дела, я наверняка время от времени приглашал бы ее на работу. А так мне это и во сне не приснится!

В его словах была доля правды, Лаура это знала. Многим было трудно работать с Анной из-за ее своенравного характера. Слишком часто она игнорировала предварительные договоренности и замечания других. Для такой работы, которую делал Петер, она была совершенно непригодна. Между прочим, со своей стороны Анна тоже никогда не стала бы с ним работать. Журналы, для которых Петер делал снимки, она никогда даже в руки не брала.

– Я не Анна, – сказала Лаура. – Ты знаешь, что я прекрасно могу настраиваться на желаемый продукт.

– Не стоит продолжать, – не захотел слушать ее Петер. – Тебе придется с этим смириться. Следует знать, где проходят собственные границы. А эта история действительно важна. Для этого мне нужен лучший фотограф, которого я смогу найти. И этот фотограф – не ты.

Он причинил ей невероятную боль своими словами, хотя Лаура – а это-то и было самым странным – прекрасно знала, что он прав. Разумеется, она уже слишком долго не занималась этим делом. Она растеряла всю свою сноровку и не знала рынок. Петер не мог рисковать, чтобы при таком выгодном заказе что-то сорвалось.

Но ей причиняло сильную боль то, как он это сказал – и поняла она это гораздо позже. Петер был рассержен, но это не оправдывало те холодность и презрение, которые он проявил тогда по отношению к Лауре. Еще никогда раньше он не обращался к ней с презрением, и она не знала, чем это было вызвано. Ничто не предшествовало этому: не было никаких событий, которые могли стать этому причиной. Все выглядело так, словно между ними неожиданно возникло что-то ледяное – как в море, когда плаваешь в теплой воде и неожиданно попадаешь в неприятное холодное течение, которое, кажется, вдруг приходит ниоткуда и исчезает в никуда.

Лаура замкнулась в себе, зябко и печально, и больше не стала спрашивать, можно ли ей просто так поехать с Петером и провести в Швейцарии пару хороших дней. Сам он тоже больше ничего не сказал.

Вечер был обречен на молчание и большую дистанцию между ними…

И вот Лаура держала в руках счет отеля в Перуже, на котором была обозначена дата с 23 по 27 мая, и раздумывала: «Перуж? Где это находится? Вероятно, около Женевы».

Женщина чуяла какую-то нестыковку, а поскольку она вынуждена была хвататься за любую соломинку, то решила проверить это дело.

2

У Кристофера Хейманна все еще болела голова, когда он оставил свою машину на парковке в Лес-Лекес и отправился в таверну Жака. Со временем ему вспомнилось, что именно там он провел вчерашний вечер. Жак, владелец таверны, с симпатией относился к нему – он знал, когда Кристоферу хочется поговорить, и был достаточно чутким, чтобы промолчать, когда на него в очередной раз нападала депрессия.

Дождя не было, но тяжелые тучи низко нависали над морем и не двигались в безветренном воздухе.

«Если б сейчас подул сильный ветер с запада, – подумал Хейманн, – то у нас была бы ясная погода бабьего лета».

Но он не верил, что это произойдет. Погода останется серой и тоскливой.

Несколько мужчин сидели за круглым столом и играли в карты. Они пили кофе и, несмотря на ранний час, непременный анисовый ликер. Все лишь мельком взглянули на Кристофера, когда он вошел, пробурчали приветствие и снова углубились в игру.

Хейманн сел на свое обычное место, за столик у окна, с которого ему открывался красивый вид на корабли в порту и прямо на школу по парусному спорту, располагавшуюся в низком здании. Владелец таверны, который со своими усиками и вечно жирными волосами походил на стереотипного мошенника с юга Франции из какого-нибудь гангстерского фильма, тут же направился к нему.

– Слава богу, всё в порядке! Я уже считал тебя или раздавленным в лепешку на каком-нибудь дереве, или утонувшим в море. Тебе ни в коем случае нельзя было ехать на машине в субботу!

– Так почему ты меня не удержал? – спросил Кристофер.

Жак взволнованно взмахнул руками. Он всегда с удовольствием говорил не только ртом, но и всеми конечностями, что придавало ему несколько неискренний вид.

– Тебе надо было себя видеть! Мы все здесь тебя уговаривали! Но ты стал поистине агрессивным, кричал, что это твое дело – ехать на машине или нет, попадешь ты в аварию или нет. Я хотел отнять у тебя ключи, так ты дал мне пощечину! – Хозяин таверны с осуждающим видом показал на свою левую щеку. – Что мне еще оставалось делать? Да и другие посетители посчитали, что придется тебя отпустить.

Кристофер начал смутно вспоминать тот вечер.

– Боже, – произнес он, – я тебе дал пощечину?! Извини, честно.

– Да что уж, – великодушно ответил Жак. – Чего не простишь старому другу…

– Это чудо, что я сумел добраться до дома.

– Да уж, действительно… Тебе надо поблагодарить своего ангела-хранителя.

– Ты так думаешь? Я не уверен. Ты же знаешь, я не особенно цепляюсь за жизнь.

– Каждый цепляется за жизнь, – возразил владелец таверны, – это происходит автоматически. Только не всегда знаешь об этом. Ты станешь бороться, как лев, если кто-то попытается убить тебя.

– Нет. Тогда я попрошу его сделать все быстро и безболезненно, но только не отступать от задуманного.

Жак тихо вздохнул. Ему были знакомы эти мрачные настроения приятеля, которым тот регулярно предавался. В такие моменты Хейманн начинал твердить, что хочет умереть и что не может больше выносить бессмысленность своего существования. Часто он уходил, объявляя, что хочет положить конец своей жизни. Это уже никто не воспринимал всерьез, но Жак иногда думал: в один прекрасный день он это сделает. Сделает именно потому, что уже никто в это не верит. Он просто сделает это, чтобы доказать всем, что способен на такое.

Депрессия Кристофера началась в один воскресный сентябрьский день шесть лет назад, когда он вернулся вечером в свой пустой дом в Ла-Кадьере после плавания на своем паруснике. На кухонном столе лежала записка, в которой его жена сообщала ему, что она с детьми навсегда возвращается в Германию, а кроме того, подаст на развод. Хейманн знал, сколько недовольства и агрессии скопилось за все это время в его браке, но не ожидал, что супруга действительно исполнит свои угрозы покончить со всем.

Семья была для него всем: центром жизни, содержимым жизни, смыслом жизни и будущим жизни.

Он упал в глубокую пропасть.

Больше никто не ждал его с обедом, когда он возвращался домой, никто не согревал его постель по вечерам. Летом Кристофер уже не мог ходить с детьми на пляж поплавать, а осенью – на набережную, чтобы покататься на скейтборде. Больше никаких пикников в горах в теплые весенние вечера, никаких совместных походов в «Макдоналдс», никаких выездов в окрестности к лавандовым полям и лесным долинам. Никаких шумных и обильных завтраков в воскресное утро, и никакого радостного смеха в комнатах. Только тишина, пустота и одиночество. Одиночество, которое часто делало мысль о смерти заманчивой для Кристофера. За все эти годы он не смог справиться с этим переломом в своей жизни.

Жак испытывал искреннее сочувствие к этому мужчине, которого он в широком смысле слова причислял к своим друзьям.

– Я сейчас принесу тебе для начала кофе, – сказал он. – Думаю, он тебе нужен.

– И один анисовый ликер! – потребовал Хейманн.

– Сегодня утром никакого алкоголя, – строго возразил хозяин таверны. – Ты в субботу был на волоске от алкогольного отравления. Тебе следует на какое-то время немного остепениться.

– Я здесь посетитель, Жак. Принеси мне ликер!

Жак вздохнул.

– На твою ответственность. Твоя печень завоет, но ты сам должен знать, что делаешь с ней.

Он отправился на кухню, а Кристофер уставился на стены и с мучительным усилием попытался собрать в своей голове обрывки воспоминаний о вчерашнем вечере. Ему не удавалось создать непрерывную картину. С какого-то момента вечер постоянно проваливался в расплывчатый туман, который невозможно было рассеять.

Жак вернулся с кофе и ликером, и Хейманн спросил:

– Что, собственно, произошло в субботу?

– Ты имеешь в виду, когда…

– Да. Когда я безудержно начал пить. Что послужило причиной?

– Ничего. У тебя была твоя обычная депрессия. Ты пришел сюда около десяти часов и заявил, что жизнь больше не имеет смысла.

– А потом?

Хозяин таверны пожал плечами:

– Потом ты заказал водку. Пил одну рюмку за другой. В промежутках, время от времени, пил виски. Говорил о своих детях и жене. Все было, собственно, так же, как почти в каждый субботний вечер. Выходные дни, ты знаешь, всегда для тебя…

– Не только выходные, – возразил Кристофер. – Бог свидетель, не только выходные. – Он повертел свой стакан туда-сюда, уставившись в налитую в него молочно-белую жидкость, и произнес: – Жизнь – это просто огромная куча дерьма.

3

– Может быть, нам стоит поговорить, – мягко произнес Анри.

Было начало девятого утра, что являлось непривычным для него – так рано быть на ногах в свой свободный день. Выходные дни, как правило, были тяжелыми, и понедельник он всегда использовал, чтобы наконец как следует выспаться. Однако сегодня Жоли уже в шесть утра покинул дом и отправился на прогулку. Теперь же он вернулся, но выглядел при этом не посвежевшим, а бледным и озабоченным.

Стареющий пекарь пиццы, неприязненно подумала Надин.

Он рано начнет стареть – признаки этого видны уже сейчас. Может быть, он живет слишком напряженно и слишком тяжело работает… Анри был радостным, беззаботным мужчиной, когда Надин познакомилась с ним, броским и симпатичным. Он, который великолепно владел доской для серфинга и водными лыжами, слишком быстро гонял на машине и считался неутомимым танцором на прибрежных дискотеках. Он казался Надин как будто специально созданным для того, чтобы освободить ее от скучной жизни с матерью.

Они оба были юными, привлекательными и жизнерадостными, и очень скоро стали парой. Какое-то время они делали только то, что доставляло им удовольствие: брали напрокат парусные лодки и в полной идиллии проводили все послеобеденное время в бесконечные летние дни в маленьких бухтах вдоль набережной. С десятками своих друзей, такими же красивыми, юными и беззаботными, они устраивали по вечерам пикники на пляже или в горах, жарили там на гриле разные вкусности. Они устраивали дикие гонки на машинах, а вечерами шли рука об руку гулять по набережной Сен-Сира, ели мороженное, и Анри, работавший тогда на кухне одного отеля, мечтал о маленьком ресторанчике-пиццерии, который он когда-нибудь откроет. Он был сыном итальянки и прошел обучение на повара в Италии, и поэтому говорил со свойственным ему чувством собственного достоинства, что он лучший мастер по приготовлению пиццы во всей округе.

– Ты увидишь, нас захлестнут толпы посетителей. Они будут приезжать издалека за моей пиццей, – обещал Жоли своей подруге. – У нас будет самая лучшая репутация, и люди будут рады, если найдут у нас место.

Он был уже твердо убежден, что они вместе проживут жизнь, а Надин в любом случае не стала бы связываться ни с кем, у кого не было бы намерения жениться на ней и предложить ей жилище. Ей нравилась идея стать владелицей маленького, изысканного заведения с интересными гостями и пользоваться известностью и похвалой по всей округе. Они с Анри строили планы и провели жаркое, влюбленное, прекрасное лето, о котором Надин позже всегда думала, что это было самым лучшим временем в их отношениях.

В конце лета, когда наступила очень теплая золотая осень, Анри спросил ее, выйдет ли она за него замуж. Этот вопрос был чистой формальностью, которую он все же исполнил со вкусом, с красными розами и маленьким бриллиантовым кольцом. Надин дала свое согласие, и после этого Жоли вдруг сказал нерешительно:

– Надин, я хотел бы, чтобы ты познакомилась с Катрин. Моей кузиной.

Он уже несколько раз упоминал свою кузину Катрин, но Надин никогда особо не прислушивалась к рассказам о ней. Ну была у Анри кузина, которая жила в портовом районе Ла-Сьота и с которой он, вероятно, был близок, как с родной сестрой.

– Конечно же, я познакомлюсь с ней, – сказала девушка, – ведь она, наверное, придет на нашу свадьбу?

– Я не совсем уверен в этом. Ты должна знать… Катрин сама очень хотела бы стать моей женой. Боюсь, что здесь до сих пор ничего не изменилось.

– Но я так поняла, что она твоя родственница?

– Такое часто случается. Мы стали бы не первым случаем, когда кузен и кузина женятся… В общем, это ведь разрешается, и, как говорится, случается частенько.

С того момента у Надин появилась антипатия к Катрин. Эта женщина была теперь не просто родственницей ее жениха, она стала соперницей.

– И что, – спросила Надин, – ты ответил на ее чувства? Ты тоже хотел жениться на ней?

– Да я уж точно и не знаю. Может быть, будучи детьми, мы когда-то и приняли такое решение… Мы много времени проводили друг с другом. Мы были как брат с сестрой.

– Но позже ты перестал видеть в ней свою будущую жену?

– Конечно. – Анри посмотрел на возлюбленную с заметным удивлением. – Я так и так никогда не принимал это всерьез. Плюс ко всему… Ну, в общем, ты ее увидишь. Она душа-человек, но… нет, как женщину рядом с собой я бы себе ее и представить не мог.

Потом состоялся отвратительный вечер в ресторане «Берар» в Ла-Кадьере, который оказался настолько дорогим, что Жоли потом еще на протяжении недель стонал о своих деньгах. Вся атмосфера и нервозность жениха вызвали в Надин такое ощущение, словно она должна нанести визит родителям ее мужа, чтобы представиться им, хотя на самом деле она всего лишь знакомилась с какой-то там его кузиной.

Но, во всяком случае, Надин сразу же поняла, что Катрин Мишо как женщина не представляла собой серьезной конкуренции. Ростом метр восемьдесят восемь, широкоплечая и с широкими бедрами, она была похожа на бесформенную неуклюжую колоду. Надин посчитала ее просто безобразной – не только скучной, невзрачной или непривлекательной, а по-настоящему уродливой. Причем Катрин в этот вечер находилась в той фазе, когда ее кожное заболевание как раз только утихло, так что изрядное количество косметики и выгодное освещение – горели свечи – помогли ей более-менее скрыть самые скверные шрамы. Правда, Надин уже тогда посчитала, что у неуклюжей колоды вдобавок ко всему еще и плохая кожа, но всего масштаба разрушительного действия, которое уже совершило заболевание Мишо, она не заметила.

Атмосфера с первой минуты была напряженной. Катрин сидела с таким лицом, словно была главной героиней в греческой трагедии. Анри непрестанно и слишком усердно говорил, и из всего, что было им сказано, основная часть была настоящей чушью. С тех пор, что они были вместе, у Надин впервые появилось подозрение, что между ними существовал интеллектуальный перепад, и это чувство разочаровало ее. На следующий день она сказала себе, что причиной того, что Анри так безмозгло и легкомысленно болтал, было его волнение, и только много позже она осознала, что в тот вечер в «Бераре» интуиция не подвела ее: интеллектуально Жоли уступал ей, и это с самого начала было слабым местом в их отношениях, которое потом сыграло решающую роль в их отдалении друг от друга.

Надин знала, что Катрин возненавидела ее с первой минуты знакомства, и не видела причин, чтобы не ответить ей тем же. В принципе, она испытывала бы только жалость по отношению к несчастной женщине, к которой за всю жизнь не проявит интереса ни один мужчина, но поскольку Мишо относилась к ней с нескрываемым презрением, то и она в конце концов стала реагировать на нее только с отвращением. Неужели эта мерзкая личность и в самом деле верила, что может получить в мужья такого мужчину, как Анри? Она, вероятно, страдает болезненной переоценкой своих возможностей.

На свадьбу Катрин не явилась, так что со стороны семьи Анри не было вообще никого. Отца его уже давно не было в живых, а мать, урожденная итальянка, вернулась к себе на родину и уже не решалась на поездку из Неаполя в Кот-де-Прованс.

– У тебя действительно больше никого нет на земле, кроме матери и Катрин? – спросила Надин поздно ночью, когда закончилось праздничное застолье с большим количеством шампанского и они вместе лежали в постели в квартире Анри в Сен-Сире.

Жоли зевнул.

– Есть еще одна старая родственница. Двоюродная тетя или что-то в этом роде, по линии отца. Она живет в Нормандии. У меня уже много лет нет с ней контакта. Катрин иногда навещает ее.

Эта старая тетя, о которой Анри едва ли помнил, как ее зовут, оказалась решающим стрелочником в их с Надин жизни. Примерно через год после свадьбы старушка умерла и оставила после себя приличную сумму денег, которая, по ее завещанию, должна была в равных частях быть поделена между последними оставшимися у нее родственниками, Катрин и Анри. Это было, конечно, в высшей степени несправедливо, потому что Катрин регулярно заботилась о ней, а Анри у нее ни разу не появлялся. Но оспорить завещание и посягнуть на большее было нельзя. Каждый получил свою долю. Катрин уволилась с работы у одного нотариуса – ее и без того уже давно болезненно задевало шушуканье коллег, для которых она так никогда и не смогла стать «своей». Катрин купила эту мерзкую маленькую квартиру в Ла-Сьота, а остаток своей доли удачно положила в банк с таким расчетом, чтобы прожить на них несколько лет при скромном образе жизни. Кроме того, у нее были вполне конкретные представления о том, каким образом она сможет отныне улучшить свои доходы.

А Анри использовал свои деньги на покупку небольшого заброшенного трактира в Ле-Люке, одном из районов Ла-Сьота, расположенном на самой окраине. В этом домике, который отделяла от моря лишь узкая дорога, на первом этаже располагались просторная, но совершенно недостаточно оборудованная кухня и большой зал для посетителей с баром и крошечным туалетом. На втором этаже находились три маленькие комнаты и ванная, а также узкая, крутая лестница, похожая на куриный насест. Она вела в мансарду, которую в летнее время можно было бы также использовать в качестве печки.

Снаружи располагался сад с вымощенными дорожками и красивыми старыми оливковыми деревьями. Анри был в восторге.

– Это золотое дно, – говорил он Надин, – настоящее золотое дно!

Однако его жена была настроена скептически.

– Почему же тогда все так запущенно? – поинтересовалась она. – Деньгами эта штука уж действительно не пахнет.

– Владелец был очень старым. Он уже много лет был не в состоянии как следует содержать все это. У нас все будет иначе, вот увидишь!

Денег на покупку дома хватило, но пришлось взять довольно большой кредит, чтобы привести все в нужный порядок и заказать кухню со встроенным оборудованием, которая бы соответствовала представлениям и запросам Анри. Много лет они выплачивали этот кредит и проценты.

Эта кафешка, которую Жоли назвал «У Надин», даже в мелочах не соответствовала представлениям его жены о собственном ресторане. Она видела все совсем не так: более «феодально», шикарно. Ей казалось ужасным ютиться в паре комнат над кухней и стойкой бара, а над собой иметь лишь эту кошмарную мансарду, которую к тому же время от времени сдавали жильцам. Но отдельная квартира обошлась бы слишком дорого, да и сдача комнат внаем все же приносила несколько франков, которые были им очень нужны. Анри, который, конечно же, знал, что все это Надин не нравилось, постоянно твердил, что это кафе – только начало.

– Всегда все начинают с маленького. Когда-нибудь мы купим ресторан-люкс в Сен-Тропе, это я тебе точно говорю.

Со временем Надин поняла, что этого не произойдет никогда. В «У Надин» всегда было многолюдно, но денег им с мужем хватало лишь на то, чтобы более-менее беззаботно жить – при условии, что запросы останутся в приемлемых рамках – и чтобы содержать заведение на плаву. Им никогда не удавалось отложить что-то про запас. А ресторан для гурманов в Сен-Тропе отодвигался все дальше в будущее, и в какой-то момент Надин поняла, что если все будет идти согласно представлениям Анри, то они до конца своих дней проживут в Ле-Люке и будут таскать пиццу и пасту из кухни в зал для посетителей и пустые тарелки обратно. Потому что он любил «У Надин». Это кафе значило для него все, и добровольно Анри никогда оттуда не ушел бы.

Да и Катрин уже забронировала себе там местечко. Как выяснилось, она договорилась с кузеном, что будет ежедневно выполнять в «У Надин» подсобную работу. Мыть посуду, делать уборку и – в зависимости от стадии ее заболевания – обслуживать посетителей. Хотя Надин противилась этому со всей своей горячностью.

– Я не хочу ее здесь видеть! Эта женщина ненавидит меня, как чуму! Я не хочу быть под одной крышей с человеком, который, как я знаю, посылает меня к чертям. И который хочет завладеть тобой!

– Но я обещал ей это, – скривился в ответ Анри, – иначе она не уволилась бы со своей работы.

– Это не моя проблема. Мне никто об этом ничего не говорил. Иначе я сразу дала бы вам с ней понять, что из этого плана ничего не выйдет.

– Но нам ведь нужен подсобный работник.

– Их полно, как морского песка. Необязательно брать Катрин.

– Для Катрин это не только вопрос заработка денег. Она просто глубоко одинокий человек. Почти нереально, что она когда-нибудь сможет создать собственную семью. Будь великодушной и позволь ей хоть немного принять участие в нашей жизни!

– Она первая меня отвергла, а не наоборот. Я просто не желаю ее присутствия здесь. Пожалуйста, будь добр считаться с этим!

– У тебя ведь всего намного больше, чем у нее. Ты могла бы…

– Да что у меня, собственно, есть? – горько спросила Надин. – Эта проклятая будка для пиццы, как колода на ноге… И всё!

Вскоре все обустроилось таким образом, что Анри стал время от времени брать свою кузину в помощь, когда Надин отсутствовала, а в остальное время им помогали разные девочки из близлежащих сел. Для Катрин это было, конечно, далеко не тем, к чему она когда-то стремилась, но она соглашалась на такие условия, потому что это было единственным, что она могла получить. Однако ее ненависть к жене кузена усиливалась с каждым днем, и та знала об этом. Надин намеренно игнорировала тот факт, что ненавистная кузина частенько пребывала в «У Надин», так же как и то обстоятельство, что по служебным проблемам и вопросам Анри гораздо больше предпочитал в качестве своего доверенного лица Мишо, а не собственную жену.

Может быть, думала иногда Надин, за это время он уже давно пришел к выводу, что было бы разумнее жениться на Катрин, чем на ней. Эти двое готовы были отдать свою жизнь и умереть ради этого идиотского кабачка, который тогда назывался бы «У Катрин», а уж ради этого Катрин позволила бы четвертовать себя живьем…

– О чем ты хочешь со мной поговорить? – спросила Надин мужа.

Она стояла на кухне и как раз сделала себе чашку чая. Обхватив обеими руками горячий бокал, женщина не могла понять, что было причиной наполнявшего ее озноба: то ли прохладный утренний воздух, который вливался через открытую дверь, выходившую в сад, то ли внутренний холод, исходивший из ее души.

– Я думал, ты знаешь, – промолвил Анри. – Я имею в виду, знаешь, о чем нам следует поговорить.

– Я не испытываю потребности в разговоре, – заявила Надин и еще крепче сжала пальцы вокруг бокала. Тонкий фарфор уже треснул бы о такого обращения, но толстая керамика выдержала. – Если ты хочешь поговорить, то уж должен сказать, о чем!

Жоли уставился на нее. Он выглядел уставшим и старым. Или, может быть, не то чтобы старым в свои тридцать шесть лет, а истощенным. Да, он был уставшим и истощенным. И очень уязвимым.

– Нет, – вяло проговорил он, – это должно исходить от тебя. Я не смогу начать. Это все… слишком ужасно.

Его супруга пожала плечами. Внутренне она была напряжена и дрожала от холода, но при этом понимала, что внешне должна казаться невозмутимой. Всегда было так: чем больше какая-то ситуация волновала ее, тем больше ее лицо становилось похожим на маску. В глазах угасал огонек, правильные черты лица становились неподвижными, словно высеченными на камне, и те, с кем Надин в этот момент разговаривала, должно быть, думали, что она специально провоцирует их своей закостенелостью.

Анри знал ее уже много лет, но так и не смог понять эту ее особенность. Он видел только ее недружелюбную мину и думал: в один прекрасный день я обморожусь об эту женщину.

И знал, что уже давно обморозился.

И что она никогда по своей инициативе не придет к нему поговорить.

Как в это прохладное октябрьское утро, так и в любое другое в будущем.

4

В понедельник мать Лауры появилась у дочери в десять часов утра, чтобы вернуть ей Софи и разузнать, что та планирует делать. Накануне вечером Лаура неожиданно привезла ей внучку и что-то невнятно пробормотала о «чрезвычайной ситуации», добавив, что, возможно, ей придется на короткое время съездить на юг Франции. Она спросила, сможет ли ее мать взять малышку еще на неделю, и Элизабет Брандт, не понимающая, что могло произойти, была полна решимости все разузнать.

Лаура открыла матери дверь, держа трубку возле уха. Она как раз набрала номер отеля в Перуже и нарвалась на какую-то нудную женщину, пообещавшую переадресовать ее дальше. Незадолго до этого она нашла Перуж на карте – это недалеко от Лиона. Расстояние до Женевы показалось Лауре слишком большим, чтобы представить себе, что Петер проживал в Перуже и три дня подряд ездил в Швейцарию, чтобы заниматься там своей работой. Ей вдруг стало холодно, и в ней зародилось предчувствие, что груды развалин в ее жизни могут оказаться гораздо крупнее, чем ей казалось после вчерашнего ужасного дня.

– Я не понимаю, почему тебе внезапно понадобилось на юг Франции, – сказала Элизабет вместо приветствия. – Кажется, Петер плавает там на паруснике со своим другом. А тебе что там надо?

– Сейчас, мамочка. У нас проблемы с домом. – Лаура указала матери на дверь, ведущую в гостиную, и та прошла туда с Софи на руках. Сама же она осталась в прихожей. Элизабет не говорила по-французски и не могла понять телефонный разговор дочери.

Симон слышала, как мать разговаривала с Софи в зале. Малышка визжала и смеялась – она была очень привязана к своей бабушке.

На другом конце провода наконец ответила консьержка отеля. Лаура сглотнула – она с удовольствием закончила бы разговор, прежде чем он начался, с удовольствием избавила бы себя от всего, что ей предстояло узнать. Порой лучше не знать вообще ничего. Но какое-то чувство говорило ей, что она не сможет дальше прятаться от действительности. Дело уже сдвинулось с места, и уже не в ее силах было все остановить.

– С вами говорят из офиса Петера Симона во Франкфурте, – произнесла Лаура. – Я занимаюсь бухгалтерией и не могу найти подтверждающие бумаги к одному денежному перечислению. Месье Симон был гостем вашего отеля в мае. Вы не могли бы сказать, на какую сумму был его счет?

– Месье Симон… Подождите… – Консьержка, по-видимому, принялась листать какую-то тетрадь. – Вы говорите, в мае? Минуточку, вот… Мадам и месье Симон из Германии.

Уши Лауры внезапно наполнились гулом. Голос женщины из Перужа звучал теперь где-то далеко. Она назвала ей какую-то цифру, но фрау Симон слышала ее словно через какую-то ватную стену и не понимала ни слова. Она опустилась на нижнюю ступеньку и подумала, что сейчас начнет стучать зубами.

– Мадам? Вы еще на проводе? Я смогла вам помочь? – спросила консьержка.

Ее отдаленный голос наконец проник в сознание Лауры. Ей надо было как-то отреагировать.

– Да, большое спасибо. Я только это и хотела узнать. До свидания, – сказала она и оборвала связь.

Из зала послышался голос Элизабет:

– Ты, кстати, привезла мне вчера Софи слишком легко одетой. В октябре так не пойдет.

Снова был кто-то, кто ждал ответа Лауры.

– Да, мамочка, – отозвалась та.

Женщина не знала, как ей подняться со ступеньки. Если попытаться сделать это, у нее, наверное, подкосятся ноги. Надо было подождать с этим звонком до того момента, когда она будет одна. А теперь Лаура не имела ни малейшего понятия, как скрыть свой безграничный ужас. Ее лицо было, наверное, цвета извести.

Мадам и месье Симон.

Оставался вопрос, кто была та женщина, которую Петер выдал за мадам Симон.

А может быть, это вовсе и не важно…

«Какое-то маленькое дрянное увлечение, – подумала Лаура, – дешевое и стереотипное. У него появилась дурацкая любовница, которую он трахает в эксклюзивных отелях и которую регистрирует как свою жену, потому что из своих чересчур мещанских соображений не может позволить себе уединиться в комнате с женщиной с другим именем».

Внезапно ей стало плохо. Она выронила телефон, вскочила, кинулась на кухню, и ее вырвало в раковину. Кожа в одно мгновенье покрылась пленкой пота. Лаура дрожала и отплевывалась до тех пор, пока в желудке не осталось ничего, кроме желтоватой слизи.

Неожиданно послышались приближающиеся шаги ее матери.

– Куда ты пропала? – спросила пожилая женщина. – Все еще говоришь по телефону?

Она замерла в дверях кухни, уставившись на свою дочь.

– Тебе плохо?

«А на что это еще похоже?» – рассерженно подумала Лаура, попытавшись в то же время унять свою злость на мать: ведь Элизабет совершенно не была виновата в катастрофическом развале жизни своей дочери.

Фрау Симон выпрямилась, оторвала кусок бумажного полотенца от рулона и промокнула рот. Элизабет заглянула в умывальник.

– Не смывай это водой. Боюсь, тогда забьются трубы. Садись за стол, выпей стакан воды. Я уберу эту…

– Нет, мамочка, я не могу это тебе позволить! – слабо запротестовала Лаура. – Я сейчас сама это сделаю. Я…

Элизабет заставила ее сесть на стул у кухонного стола.

– Ты ничего не будешь делать. Видела бы ты себя! У тебя такой вид, будто ты в любую минуту упадешь в обморок.

Она достала из холодильника воду, налила полный стакан и поставила его перед Лаурой.

– Выпей это. Ну, ты знаешь: когда тошнит, надо все время сплевывать.

С этими словами Элизабет по-деловому принялась убирать рвоту своей дочери кухонной бумагой и относить ее в гостевой туалет, чтобы смыть. Открыв кухонное окно, она побрызгала повсюду освежающим дезодорантом, чтобы устранить резкий запах. Элизабет, как всегда, действовала усердно и со знанием дела. И, как всегда, Лаура при этом почувствовала себя ребенком, совсем маленькой девочкой.

– Мамочка, у Петера любовная связь, – сказала она.

Элизабет на мгновенье приостановилась, а затем продолжила свое дело чуточку агрессивнее, чем до этого.

– Откуда ты это знаешь? – спросила она.

– В мае он ночевал в отеле около Лиона. С женщиной, которую выдал за свою жену. Я думаю, тут все очевидно. – Пока Лаура рассказывала, ей опять стало нехорошо, но на этот раз она была уже лучше подготовлена и смогла сдержать рвотные позывы.

Все так ужасно, подумала она.

– И, значит, поэтому ты хочешь сломя голову отправиться на юг Франции, а не потому, что там что-то не в порядке с домом, – сосредоточенно заявила Элизабет. Она всегда становилась особенно деловитой, когда ее что-то затрагивало. – Ты знаешь, где он сейчас? Я имею в виду, что он в таком случае, вероятно, не на паруснике со своим другом?

– Он не на паруснике, да. А где он вместо этого торчит, я без понятия. Я ведь даже не знаю, кто эта женщина, с которой он мне изменяет. Но последнее сообщение о нем исходит из Сен-Сира.

– Это точно?

– Я говорила с хозяином тамошней пиццерии. Петер в субботу вечером там ел. Но затем его следы теряются.

– Ты думаешь, что он вместе с этой… женщиной?

Лаура знала, что все это было трагедией для ее матери, которая тем временем с таким усилием терла раковину, словно хотела разломать ее на части. Элизабет вряд ли сможет справиться с тем, что у ее дочери неудавшийся брак. Когда она отойдет от шока, то начнет неустанно искать пути для решения этой проблемы.

– У него трудности, – стала рассказывать фрау Симон. – Трудности финансового порядка. – Это было некоторым преуменьшением, но давать матери более подробные объяснения ей не хотелось. – Я могу предположить, что у него… понимаешь, ну, своего рода реакция короткого замыкания… Может быть, он где-то скрывается.

Однако Элизабет еще никогда не была склонна к приукрашиванию вещей.

– Ты имеешь в виду, что он, возможно, вместе с этой… незнакомкой скрылся где-то за границей, а тебя с вашим ребенком предоставил неизвестному будущему?

К горлу Лауры опять подступила тошнота.

– Я не знаю, мамочка.

– Насколько серьезны его финансовые проблемы?

– Здесь у меня тоже еще нет точного представления. Я только вчера впервые столкнулась с этим. А сегодня я узнала о… его связи. Для меня еще не все нити распутаны.

– В общем, если ты хочешь знать мое мнение, – сказала фрау Брандт, перестав наконец третировать умывальник, – то я сейчас не ездила бы во Францию. Уладь сначала все дела здесь. Возможно, на карту поставлено твое финансовое будущее. Это тебе следует привести в порядок первым делом.

– Для меня сейчас поставлено на карту совершенно другое, – ответила Лаура. – Если все обстоит так, как я предполагаю, то деньги – это последнее, что меня интересует.

Она встала. На этот раз ей удалось дойти до гостевого туалета, где ее снова вырвало. Лицо, которое затем посмотрело на нее из зеркала, висевшего над умывальником, казалось ей чужим.

Словно оно принадлежало другой женщине.

5

Моник Лафонд уже неделю мучила совесть, и так, что в это понедельничное утро она решила проигнорировать сверлящую боль в области лба, а также то обстоятельство, что у нее все еще держалась повышенная температура. Она была ответственным человеком, и, как правило, даже заболевания не удерживали ее от когда-то принятых заданий. Но на этот раз грипп свалил Моник с невероятной ожесточенностью, чего раньше с ней еще никогда не бывало – он быстро оккупировал лобную и носовую части ее головы, вызвав воспаление придаточных пазух носа и сильные затяжные боли. Моник никогда не обращалась к врачу – за тридцать семь лет ее жизни в этом и не было необходимости, – но на этот раз ей ничего другого не оставалось. Врач прописал ей несколько медикаментов и строгий постельный режим.

Поэтому 29 сентября она не пошла, как договаривалась, в дом мадам Раймонд, чтобы провести там уборку, а потащилась туда только теперь, на неделю с лишним позже, из-за чего чувствовала себя как-то виновато.

В принципе, для мадам Раймонд это никакой роли не играло. Она уехала домой, в Париж, 29 сентября, и приедет сюда, в Сен-Сир, видимо, только к Рождеству. Они с Моник договорились, что та должна будет в день отъезда или днем позже провести в доме генеральную уборку, потом, до конца осени, через каждые две недели проверять, всё ли там в порядке, а незадолго до Рождества красиво все обустроить к приезду хозяйки.

В тот последний субботний день в сентябре Лафонд с самого раннего утра пыталась дозвониться до мадам Раймонд, но постоянно нарывалась на автоответчик. Скрипучим голосом Моник объяснила, что слишком больна для проведения уборки и что возьмется за дело сразу же, как только ей станет лучше. Мадам ей не перезвонила, и это могло означать, что она отправилась в путь с самого рассвета. День спустя Лафонд еще раз позвонила в Париж, но и там попала на автоответчик. И поскольку она не получила больше никаких сообщений, то посчитала, что Раймонд со всем согласна. В целом Моник находила свою работодательницу довольно неприветливой. После стольких лет та могла хотя бы пожелать помощнице быстрого выздоровления.

Было уже почти обеденное время – стрелки часов приближались к двенадцати, – когда Моник почувствовала себя в состоянии наконец отправиться в путь. Она выпила три таблетки аспирина и тем самым немного приглушила боль. Небольшая температура никак не спадала, но женщина решила не обращать на это внимания.

Дачный домик мадам Раймонд был расположен среди полей, которые простирались между центром города Сен-Сир и горными отрогами. Улицы в этих местах были узкими и ухабистыми, их частенько ограждали низкие каменные стены, а на обочинах росли дикие цветы. Маленькие дворики и сказочные домики располагались между виноградными полями, под тенью старых оливковых деревьев. Летом все здесь страдало от изнурительной жары, а если по извилистым улочкам проносились на повышенной скорости машины, за ними вихрем клубилась пыль, плотная, как костная мука. Сегодня же, после вчерашнего дождливого дня, с лужаек испарялась влага. Небо было завешено облаками, а из пары печных труб поднимались тонкие столбики дыма. Ветер дул с востока. Это не предвещало настоящего улучшения погоды.

Моник поехала в дом мадам Раймонд на велосипеде и вскоре поняла, что это было ошибкой. Уже через километр ей стало намного хуже, а когда она свернула на проселочную дорогу, которая в какой-то степени представляла собой подъезд к дому Раймонд, ее головная боль усилилась сумасшедшим образом. К тому же ей казалось, что у нее еще выше поднялась температура. Вероятно, к вечеру она опять будет сильно больна и вновь не сможет пойти на работу. Лафонд была секретарем у одного маклера, а уборкой и уходом за дачными домами подрабатывала, поскольку единственной радостью в ее довольно одинокой жизни были ежегодные поездки во время отпуска в дальние страны. Это стоило больших денег, и ради таких поездок Моник вкалывала даже на выходные дни – или в такие дни, как сегодня, когда она, в общем-то, еще была на больничном. В этом году она побывала в Канаде, а на следующий год хотела съездить в Новую Зеландию.

Въехав во двор, вымощенный булыжниками и засаженный оливковыми деревьями, Лафонд соскочила с велосипеда. «Хоть бы уж никто не забрался в дом, – подумала она, – а то у меня будет масса неприятностей».

Дом стоял мирно и тихо под наливающимся свинцом небом, и нигде не было видно ни малейших следов взлома.

День был достаточно теплым, но Моник вдруг стало холодно, и она предположила, что это от температуры.

Она открыла входную дверь и тут же отскочила назад от мерзкой вони, которая назойливо хлынула ей навстречу – женщина чуть не задохнулась.

«О боже, – с ужасом подумала она, – что-то здесь гниет!» Мадам, наверное – в надежде, что Моник незамедлительно побеспокоится обо всем, – оставила быстропортящиеся продукты открытыми на кухне. А жара бабьего лета, стоявшая последние недели, сделала свою работу. Лафонд представила себе испорченное мясо, кишевшее личинками и червями, и подумала, что ее дополнительная работа порой просто заслуживает ненависти.

Во всяком случае, теперь ей было ясно, что мадам Раймонд по какой-то причине не получила ее сообщений. Это утешило Моник – значит, молчание работодательницы, не поинтересовавшейся ее самочувствием, было связано не с недостатком внимания к ней. Дело было просто в том, что она не получила ее сообщений.

Моник прошла по узкому коридору – вонь там усиливалась, и это чуть не выворачивало ее желудок. Наверное, мусорное ведро переполнено. Еще никогда ей не приходилось чувствовать такой ужасный запах. У нее выступил холодный пот, и на этот раз она не была уверена, что причина этого в гриппе. В вони было что-то глубоко тревожное, в ней словно вибрировало нечто, от чего Лафонд обдавало холодом и волосы у нее на голове вставали дыбом. Ею овладело какое-то чувство инстинктивного ужаса.

«Я просто больна, вот и все», – сказала она себе, но так и не смогла по-настоящему в это поверить.

На кухне тикали часы и жужжала муха, летающая от одной стенки к другой, – и там не было ничего похожего на испорченную груду мяса. На умывальнике стояла сушилка с чистой посудой, а мусорное ведро было плотно закрыто. В вазочке на подоконнике гнили фрукты, но Моник быстро отбросила вспыхнувшую в первый момент надежду, что именно они были источником странной сладковатой вони. От фруктов шел лишь легкий запах, причем для того, чтобы почуять его, нужно было подойти довольно близко. Вонь шла вообще не из кухни! Она шла из задней части дома, оттуда, где располагались спальни.

Желудок Моник судорожно сжался, и внезапно она поняла, что за инстинктивную реакцию сейчас испытывала. Это напоминало крик животных, когда они чуяли скотобойню.

Здесь все дышало смертью.

Разум Лафонд тут же воспротивился этому. Это было абсурдно. Средь бела дня, в провансальском дачном доме, в безмятежной идиллии не могло пахнуть смертью! Как она вообще пахнет? Эту ужасную вонь можно объяснить; должно быть самое простое объяснение, и сейчас она его найдет. Сию минуту. Моник прошла по коридору, открыла стеклянную дверь, которая отделяла спальни от остальных комнат, и вошла в спальню мадам Раймонд. В спальню хозяйки дома, которая лежала там под окном в ночной рубашке, разорванной в клочья. На шее у нее была короткая веревка, из глазниц вываливались вздутые глаза, а изо рта торчал окоченевший черный язык. Подоконник был заляпан чем-то похожим на рвоту. Моник воззрилась на представшую перед ней картину, не веря своим глазам и все еще пытаясь неким абсурдным образом придумать какое-то вразумительное объяснение увиденному.

И тут у нее пронеслось в голове: «Бернадетт!» Она бросилась в соседнюю комнату, чтобы посмотреть, что с четырехлетней дочкой мадам Раймонд. Малышка лежала в своей детской кроватке. С ребенком обошлись так же, как и с матерью, только девочка, вероятно, спала, когда пришел убийца. Она – надо надеяться – не проснулась до того, как ей начали стягивать горло.

– Мне надо подумать, что надо сделать в первую очередь! – громко произнесла Лафонд. Шок все еще стоял барьером между ней и страшной картиной и не давал ей ни закричать, ни упасть в обморок.

Она покинула комнату, прошла неуверенными шагами на кухню и села на стул. Часы, казалось, тикали теперь еще громче, чем до этого, они буквально гремели; и жужжание мухи тоже все усиливалось, все нарастало с каждой секундой. Моник уставилась на гниющие фрукты – это были яблоки и бананы, которые уже почти полностью превратились в кашу, так что стала видна их коричневатая разложившаяся мякоть. Коричневатое разложившееся мясо…

Тиканье часов и жужжание мухи слились вместе в оглушительный рев. Сила звука до боли давила на уши Моник – она стала невыносимой, проникла ей в голову и ревела так, что казалось, голова у нее вот-вот треснет. Женщина удивилась, что оконные стекла до сих пор не лопнули. Удивилась, что стены не покачнулись. Что мир не обрушился, хотя произошло самое ужасное.

Она начала кричать.

6

Она ни разу не остановилась, чтобы отдохнуть. Рядом с ней на пассажирском сиденье все это время лежала бутылка с минеральной водой, из которой она время от времени пила по глоточку, пока вода не закончилась. Странным образом ей ни разу не захотелось в туалет, и только когда она вышла из машины на Па-д’Уйе, то заметила, что ей срочно нужно облегчиться. Женщина присела за кустиком и отметила при этом, насколько у нее все затекло от долгого сидения; она двигалась, как старуха.

Наконец Лаура подошла к одному из столов для пикника и посмотрела вниз, на тысячи светящихся огоньков в бухте Кассис.

Было около половины одиннадцатого, вечер был прохладным и облачным, а здесь, наверху, дул ветер, от которого становилось зябко. Ей надо надеть куртку, но она все равно собиралась пробыть здесь лишь пару минут. С этого места Петер последний раз позвонил ей. Здесь нить обрывалась. Здесь он два дня назад – неужели всего два дня? – стоял и смотрел на ту же бухту, на то же море, что и она сейчас… Если это было на самом деле так. Если он вообще здесь был. С той поры, как мир Лауры обрушился, едва ли осталось еще хоть что-то, во что она могла верить, но после того, как Анри Жоли подтвердил, что Петер был в «У Надин», многое свидетельствовало в пользу того, что до этого ее муж был на плато. Где-то он должен был остановиться, чтобы позвонить – Петер никогда не говорил по телефону во время езды, – тогда почему бы и не здесь? Во всяком случае, на это место он мог бы заехать почти автоматически. Здесь они каждый раз стояли и наслаждались первым видом, открывающимся на море, если ехали по этой трассе вместе. Интересно, имело ли это для него такое же значение, как и для нее, – этот полюбившийся ритуал, который соблюдали только они двое?

После всего, что произошло, это показалось Лауре сомнительным.

«Если б он меня любил, – подумала она и глубоко вдохнула воздух, который здесь был намного мягче, чем дома, – то у него не было бы этих выходных дней с другой женщиной».

А возможно, этих выходных было множество. Или тайных обеденных часов, если она жила во Франкфурте или часто там бывала. Или командировок… Как долго все это длится? Почему Лаура ничего не замечала? Но в конце концов, ведь мимо нее полностью проходили все его финансовые авантюры.

Лаура призадумалась, вспоминая, как в последнее время у нее обстояло дело с деньгами: большие счета она всегда отдавала Петеру, а он, вероятно, частенько их не оплачивал. Для своих собственных нужд у нее был небольшой счет, на который муж время от времени, весьма нерегулярно, переводил деньги. Уже довольно долго туда ничего не поступало, и активы на счету Лауры существенно сократились, но ее это не волновало, потому что она исходила из того, что ей достаточно будет сказать Петеру одно-единственное слово, и поток денег снова придет в движение. А если б этого не случилось, у нее была еще кредитная карточка на один из счетов Петера, хотя по ней Лаура уже давно не закупалась. Если эта карточка заблокирована, то она этого и не заметила. Как Спящая красавица. Она была настоящей Спящей красавицей. Окруженной розами, в плену у столетнего сна…

За все время после исчезновения Петера Лаура еще ни разу не плакала, и даже в этот момент она не испытывала такого желания, что было для нее весьма необычным. Обычно глаза у нее чуть что, так сразу были на мокром месте, и она быстро начинала плакать по причинам, которые были намного ничтожнее теперешней. И вот она стояла здесь, на том месте, с которым ее связывали самые романтические воспоминания, а ее глаза оставались ясными и сухими. Вблизи от нее страстно целовались в машине двое мужчин, но Лаура едва замечала это. Она словно вела внутренний диалог с человеком, которого, как она считала, знает и который оказался совсем другим.

Здесь ты стоял. Говорил со мной по телефону. Ты сказал, что устал. Неудивительно, подумала я, после такой длительной поездки. Сегодня я знаю, что ты показался мне не уставшим – возможно, это и было то, что вызвало во мне чувство беспокойства и угнетенности. Ты казался скорее напряженным и нервным. Предстоящие гонки на паруснике с Кристофером были чем-то, что обычно делало тебя счастливым, уравновешенным и радостным. Но тогда от тебя не исходило ни малейшей радости. Тебе было плохо. Ты намеревался встретиться со своей любовницей и скрыться с ней, а свои долги и ничего не подозревающую жену просто стряхнуть с себя. Ты стоял здесь и казался себе самому чудовищем и неудачником – и именно таким ты и был и остаешься.

Ей так хотелось, чтобы она смогла почувствовать этот холодный приговор, который только что мысленно произнесла… Но она была еще далека от этого. Ей придется пройти через длинный путь печали, затем через путь, полный ненависти и презрения, и лишь потом – когда-нибудь, возможно – она сможет думать о Петере с хладнокровием и без эмоций.

На этом пути между будущим и настоящим пролегал ад.

…Спустя полчаса Лаура уже открывала дверь в их загородный домик. Это был маленький дом в квартале Колетт, окруженный плавно восходящим склоном, на террасах которого рос виноград. Квартал относился к Ла-Кадьеру, но располагался за его пределами, и отсюда была хорошо видна гора, на которой и стояло само селение, хотя путь туда пешком занял бы все двадцать минут. Колетт располагался немного обособленно, и через него проходила только одна частная дорога. Участки там были большими и ограждались высокими заборами, большинство жителей имели собак. Несмотря на то что количество взломов на Лазурном Берегу сократилось, люди здесь все же по-прежнему серьезно заботились об охране своей собственности.

Если б Лаура следовала своему внутреннему чувству, она с удовольствием и сразу же поехала бы к Анри и Надин, потому что, насколько ей было известно, «У Надин» было первым местом, где остановился Петер. Но там сегодня выходной день, о чем она вспомнила по дороге, и ей было неудобно в это время появиться в кафе по личным обстоятельствам. Придется потерпеть до завтрашнего утра.

Уже при входе в дом Лаура поняла, что в нем никто не бывал с тех пор, как они с Петером были здесь летом. Повсюду царили тишина и нетронутая пыль. Тем не менее женщина прошла по всем комнатам, чтобы еще раз убедиться в этом, – но то, что она увидела, только подтвердило ее первое впечатление. Кровати не были застланы постельным бельем, на идеально сложенных одеялах и подушках не было ни сгибов, ни вмятин. Здесь точно никто не ночевал. На кухне не нашлось ни грязной чашки, ни использованной тарелки или ложки, в ванной не было взятого из шкафа и использованного полотенца. На столах, стульях и полках виднелась пыль. Петер в дом не входил.

На эту ночь уже не было смысла открывать тяжелые оконные ставни, и фрау Симон так и застыла в забаррикадированных комнатах, вдыхая тяжелый, спертый воздух и стараясь упорядочить свои мысли.

Зачем Петер сюда поехал? Связано это как-то с той женщиной? Откуда ей знать, что она была француженкой? Это может быть и банальная франкфуртская связь, которая завязалась в одном из почасовых гостиничных номеров в районе Рейн-Майн. В то время, когда он не проплачивал ей выходные в Перуже. Пришла ли ей в голову мысль о француженке из-за Перужа? Но, может быть, Петер выбрал это место только из-за того, что был безнадежным франкофилом («В конце концов, меня он тоже всегда тащил в эту страну», – подумала Лаура), или потому, что у него действительно были дела в Женеве, но не такие уж обширные, а как раз такие, чтобы оставалось достаточно времени для романтических выходных. Они даже могли вместе выехать из Франкфурта.

Но зачем Петер поехал теперь в Прованс?

Это не обязательно должно быть связано с ней, подумала фрау Симон. Может быть, та женщина была просто мимолетным увлечением. Может быть, она никакой роли больше не играет. Может быть, Петер поехал сюда, чтобы еще раз увидеть эту страну, которую он так любил…

Может быть – внезапно Лауру словно ударило током – он вообще не намеревался скрываться. Может быть, он просто хотел уйти в подполье. Ведь она никогда не подозревала, что он хотел сбежать за границу. Это предположение высказала Мелани, а Лаура приняла его без всяких сомнений. Конечно, еще и потому, что оно прозвучало вполне убедительно. Но это еще не значит, что все действительно так!

«Я слишком драматизирую эту связь, – подумала Симон и заметила, что от этой мысли ее боль немного утихла. – Правда такова, что Петер просто впал в панику из-за своих долгов. Он просто спрятался, он ищет покоя и одиночества, ему надо все обдумать. Он должен обмозговать, как преподнести мне то, что в финансовом отношении нам пришел конец. Что нам придется продать оба наших дома. Что придется начать все сначала, причем с самого малого».

Она вдруг совершенно уверенно почувствовала, что ее муж где-то рядом. Он, конечно, не стал уединяться в этом доме, в непосредственной близости и в пределах досягаемости. Возможно, отсиживается в каком-нибудь отеле или на съемной квартире. Но и оттуда ему надо было куда-то выходить. Лаура знала, где он обычно гулял, знала местечки, которые он особенно любил. В ближайшие дни они встретятся. И тогда она поговорит с ним.

«Теперь я смогу опять работать, – подумала она и почувствовала от этой мысли почти радостное сердцебиение. – Как это говорится? В каждом кризисе имеется возможность позитивного развития. Мы с Петером после всего этого уже не будем теми же людьми, что прежде».

На следующий день она начнет его искать.

Вторник, 9 октября

1

Надин как раз собиралась выйти из дома, когда ее окликнул Анри:

– Ты куда?

Его голос звучал не столько резко, сколько испуганно, и женщина обернулась. Она только что слышала, что муж был в ванной и брился, и была уверена, что он не заметит ее ухода. А теперь он стоял в маленькой прихожей около кухни, которая вела к заднему выходу. На лице у Анри была пена для бритья, а в руке – помазок из барсучьей шерсти. На нем были трусы и футболка, а его темные волосы были еще взъерошены после ночи.

«Какой красивый мужчина!» – подумала Надин, и эта мысль была такой же верной, как и та, вчерашняя, когда она внезапно осознала: «Какой же он старый! Какой красивый, но слабый мужчина!»

– Мне что, теперь нужно отчитываться, когда я ухожу из дома? – спросила Надин в ответ.

– Я думаю, что это вопрос вежливости, когда перед уходом информируешь своих близких, – ответил ее супруг.

– Я хочу прогуляться. Просто прогуляться. Можно?

Анри оглядел жену сверху донизу. Надин знала, что он наверняка не думал о том, что она красива. Не в это утро. Она видела себя в зеркале – и нашла, что сегодня была непривлекательна, как никогда раньше. Даже когда болела – что было редким случаем при ее крепком здоровье, – она не выглядела так плохо.

«Разбитой, – подумала Надин о себе несколько минут назад. – Я выгляжу разбитой».

Она нырнула в свой спортивный костюм, туго стянула сзади свисающие пряди волос и отказалась от туши для ресниц и помады, что было для нее совершенно непривычно.

Раньше друзья подшучивали: «Надин всегда накрашена, даже если она отправляется чистить туалет». Ее светский внешний вид был частью ее натуры, но теперь все это казалось ей ненужным и несущественным.

– Конечно, ты можешь прогуляться, когда только пожелаешь, – мягко произнес Петер.

– Спасибо, – ответила Надин.

– Я могу сегодня в обед на тебя рассчитывать? Ты поможешь мне?

– Почему ты не спросишь об этом свою любимую Катрин?

– Я спрашиваю тебя.

– Я вернусь самое позднее в одиннадцать. Этого достаточно?

– Конечно, – снова кивнул Петер и на этот раз добавил. – Спасибо.

Его жена покинула дом, не произнеся больше ни слова.

2

Катрин Мишо критически разглядывала себя в зеркале. Пик угревой атаки, случившейся в субботу, прошел, и теперь прыщи начали отшелушиваться. Она выглядела плохо, но уже не так плохо. Если использовать много макияжа и приложить побольше усилий, она могла бы…

Эта мысль вызвала в Катрин неприятные воспоминания. Три года назад, когда она опять, в который уже раз, достигла низшей точки душевного кризиса и ей казалось, что она не вынесет больше своего постоянного одиночества – и тем более перспективы на пожизненное одиночество, – она ответила на объявление о знакомстве в газете. Текст ей понравился: мужчина писал, что он не очень привлекателен и тоже не ищет красавицу, что ему нужна просто сердечная и романтически настроенная женщина. Он пережил несколько разочарований и сможет оценить, если женщина прежде всего будет искренней и верной.

Мишо показалось, что она подходит по всем критериям: она не была, бог свидетель, красавицей, но зато у нее было доброе сердце и – пусть и довольно сильно скрытые горечью и тщетностью надежд – романтические чувства. За свою верность и искренность Катрин могла поручиться – каким соблазнам может подвергнуться такая женщина, как она?

Мишо написала автору объявления под зашифрованным номером, но не стала прикладывать к письму свою фотографию, сообщив, что на данный момент у нее нет свежего снимка и что она не хотела выдать себя за более молодую, если приложит старое фото. Это был, как ей казалось, удачный ход, поскольку он позволил ей выглядеть честной в глазах нового знакомого.

На третий вечер тот мужчина позвонил ей.

В этот же день у нее после длительной – слишком длительной – фазы затухания опять наступило обострение. Угревая сыпь атаковала ее с особой свирепостью: и на шее, и на груди и животе, и на спине. Она была похожа на монстра.

– Я живу в Тулоне, – сказал мужчина, представившийся Стефаном Матье, – в общем, недалеко от вас. Мы могли бы встретиться завтра вечером.

Это, конечно, было ни в коем случае не возможно. Ей надо было обязательно выждать пару дней.

– Мне нужно завтра утром поехать к старой тете в Нормандию, – соврала Мишо. – Она заболела, а я – единственная родственница, которая у нее осталась.

– Мне очень жаль, – сказал Стефан и добавил: – Как это мило с вашей стороны, что вы так о ней заботитесь.

– Это для меня само собой разумеется, – ответила Катрин. Ее лицо горело огнем, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не чесать его.

– Хорошая черта, – произнес ее собеседник. – У большинства молодых женщин сегодня в голове только развлечения, дискотеки, дорогие шмотки, быстрые машины… А мужчины должны быть привлекательными и зарабатывать много денег. И это все, что их интересует.

– Знаете, – рискнула признаться Катрин, собрав всю свою храбрость, – я не очень симпатичная. Но я знаю, что в жизни важно. Я имею в виду, какие ценности важны, а какие – нет.

– Думаю, что мы сможем очень интересно побеседовать, – завершил разговор Стефан. – Вы позвоните мне, когда вернетесь от своей тети?

Она позвонила через три дня, когда ее лицо достаточно оправилось. Ей хотелось бы подождать еще немного, но она предполагала, что Матье получил еще и другие письма, и боялась, что он встретится с другой женщиной и соскочит у нее с крючка.

Уже в обед Катрин начала готовиться к вечерней встрече. К счастью, на дворе стоял ноябрь, и уже очень рано начинало темнеть. Она выбрала рыбный ресторан в Кассисе, о котором знала, что вечером там горят свечи. Их свет подходил ей больше всего. Катрин нанесла макияж толщиной в слой шпаклевки, а сверху еще и напудрилась. При соответствующем освещении ее кожа могла выглядеть довольно-таки сносно.

Стефан был от нее не очень-то в восторге – Мишо сразу это заметила. Она была, конечно, слишком толстой, и это не могло скрыть даже выбранное ею свободное ниспадающее платье. Она рискнула, невзирая на свой рост, надеть обувь с небольшим каблуком, так как Матье указал в объявлении свой рост в метр девяносто, но как оказалось, этот человек немного схитрил: он был ниже ее ростом, причем даже если б она была вообще без туфель, это все равно не спасло бы ситуацию. Стефан внимательно разглядывал ее во время еды – Катрин благодарила бога за темный ноябрьский туман снаружи и за приглушенный свет внутри – и вдруг спросил:

– У вас аллергия?

Мишо чуть не подавилась.

– Я опять повела себя легкомысленно, – ответила она затем подчеркнуто весело. – Не переношу шоколад с орехами, но меня регулярно одолевает слабость.

– Это и для фигуры нехорошо, – произнес ее новый знакомый.

В принципе, Стефан ей ни капельки не нравился. Он выставлял напоказ ничем не оправданное высокомерие, недовольно копался в еде и два раза отказался от принесенного вина, пока не выбрал определенный сорт. Кроме того, несколько раз намекнул, что находит Катрин слишком толстой («Но против этого же есть какой-то способ…»), а также дал ей понять, что от десерта следует отказаться («А цены здесь баснословные!»). Сам же Матье носил брючный ремень под животом, и для мужчины у него была слишком колышущаяся задница. И рост у него был едва ли метр восемьдесят, вместо указанного метр девяносто («опечатка в газете»), а его галстук выглядел просто мерзким.

«Состариться рядом с этим мужчиной», – подумала Катрин, и ее охватил холод, но потом она подумала о своей мрачной, пустой квартире и о бесконечном одиночестве изо дня в день, и ей показалось, что Стефан был не хуже всего этого, а со временем, возможно, мог стать и лучше.

Ей удалось договориться с ним о встречах на остаток недели – только по вечерам, чтобы воспользоваться преимуществом сумеречного света. Но в выходные, когда ему не нужно было работать – Стефан был служащим банка, – это уже не срабатывало. Мишо сказала ему, что в субботу будет работать в «У Надин», но когда речь зашла о воскресенье, Стефан проявил упорство: он хотел сходить с ней в первой половине дня на антикварный рынок в Тулоне.

– Потом мы можем зайти куда-нибудь перекусить, – предложил он, – а после этого наконец обдумать конкретную спортивную программу для тебя.

Катрин начала его ненавидеть, а еще больше ненавидеть свою судьбу, которая не оставляла ей иного выбора, кроме этого мужчины, причем даже ради него ей приходилось тревожиться.

Стояло сверкающее, светлое зимнее утро, воздух был пронизывающим и холодным, и она знала, что ее кожа выглядит особенно плохо.

– О боже! – воскликнул Стефан, когда вышел к ней из своей квартиры. – Ты что, на этот раз упала в шоколад с орехами или что?

Потом он пристальнее посмотрел на нее и нахмурил лоб.

– Да тут везде ужасные шрамы! Это же не может быть аллергией! Это похоже на очень сильную угревую сыпь, да еще и в стадии обострения!

Слова Стефана звучали осуждающе, и Катрин понимала его: она скрыла важные факты, которые касались описания ее личности, и он, возможно, был по праву рассержен.

– Я же говорила, что непривлекательна, – тихо произнесла женщина. – Но я…

– Непривлекательна! К этому я отношу то, что ты слишком толстая, что у тебя вялые волосы и что ты невозможно одеваешься…

У Мишо было такое чувство, словно ее избили.

– …а это же настоящая болезнь! – продолжал Стефан. – Это тебе нельзя было скрывать. Аллергия! Да это просто смешно!

– Послушай, – разочарованно сказала Катрин, готовая унизиться еще больше, – я действительно буду работать над собой. Я похудею. Я сделаю завивку. Я стану…

– Пойдем, – нервно перебил ее Матье. – Боже мой, ты когда-нибудь думала о том, чтобы обратиться к врачу?

Мишо семенила рядом с ним, пытаясь объяснить, что она годами бегала от одного врача к другому и что временами ее существование сводилось исключительно к пребыванию в приемных у медиков, но она не была уверена, что Стефан ее слушает. Они шли по антикварному рынку, все еще при светлом, ярком свете, и ее спутник даже ни разу не остановился, чтобы что-то посмотреть. Все это время он молчал, и Катрин видела на его лице лишь застывшую ярость. В обед они зашли в небольшой ресторанчик недалеко от порта, и он все еще продолжал молчать. Мишо копалась в своей еде, а потом в какой-то момент извинилась и скрылась в туалете. Там она прижалась лицом к холодной кафельной плитке на стене и тихо произнесла:

– Я ненавижу тебя, Боже. Я ненавижу тебя за твою жестокость и за то, что ты так строго наказываешь меня за отвагу, которую мне пришлось проявить.

Через некоторое время она вернулась в зал. Стефан исчез, и в первое мгновенье Катрин подумала, что он тоже в туалете. Но официанты уже убирали со стола, и один из них сообщил ей, что господин расплатился и ушел.

Она думала, что никогда больше не увидит его, да ей и не хотелось этого. Это было самым унизительным моментом в ее жизни – стоять перед официантами. Все, на что она надеялась, – это что когда-нибудь ей удастся забыть об этом. Но ей, конечно, это не удавалось. Снова и снова эта ситуация вставала у нее перед глазами, и каждый раз она переживала жгучий стыд. После этого она изменилась: с надеждой на кусочек счастья в ней умерли и остатки мягкости, остатки готовности смириться с судьбой. С этого момента все ее существо было наполнено лишь ненавистью и горечью.

А потом, спустя полгода, Катрин опять встретила Стефана. Это было в Сен-Сире, в банке, куда она принесла чек для Анри. Матье перевели туда работать, и вот он неожиданно оказался напротив нее с другой стороны стойки.

Стефан стал еще более тучным и еще более самодовольным. Он испугался, увидев ее, но быстро взял себя в руки.

– Катрин! Приятно увидеть тебя! Как дела?

– Хорошо. Очень хорошо. – Она не смогла устоять перед искушением. – Я за это время вышла замуж. Мы очень счастливы.

– Прекрасно! – отозвался ее несостоявшийся муж, хотя по выражению его лица было видно, что он спрашивал себя, кто же этот дурак, что попал в такую ловушку. – Представь себе, я тоже женился! Мы живем в Ла-Кадьере. Так что на каждый горшок найдется своя крышка, не так ли?

Мишо стала наводить справки и выяснила, что он не соврал. В его доме действительно жила некая мадам Матье, неинтересная, скучная личность, которая, несмотря на всю свою сущность серой мышки, была более импозантной, чем Катрин. Мишо начала ее ненавидеть – не так сильно, как Надин, но все же до такой степени, что порой удивлялась себе, поскольку Стефан был далеко не мужчиной мечты, а серую мышку можно было только пожалеть. Кроме этого, Катрин ненавидела все счастливые пары и прежде всего счастливых женщин. Она считала, что все они, вместе взятые, излучали уверенность в собственной непогрешимости.

Сегодня, в это октябрьское утро, Катрин особенно сильно мучилась от бессильной злобы, которая зарождалась в ней заново каждый раз. Она уставилась на свое отражение в зеркале, подумала о Стефане и о мадам Матье, а также об Анри с Надин.

– Почему Анри все еще держится за нее? – спросила она себя тихо и обреченно. – Что она еще должна вытворить, чтобы он перестал ее любить?

3

Кристофер Хейманн шел по пляжу Сен-Сира. День был ветреным и холодным. Ветер сменил направление и дул с северо-запада, море волновалось, и на волнах танцевали белые пенистые гребни. На Кристофере была теплая куртка, а носки и туфли он снял еще когда покинул набережную, и теперь тяжело ступал по мокрому песку прямо у воды. Людей было немного, в основном пожилые туристы, которые смогли приехать на Лазурный Берег вне отпускного периода. Некоторые сильно загорели за последние жаркие недели сентября, когда погода была как в разгар лета. Многие пришли с собаками, большими и маленькими, которые задорно резвились на пляже, бросались в волны и, громко лая, снова выскакивали из воды. Хейманн увидел семью, которая, наперекор осени, удобно расположилась на пляже. Они расстелили одеяло на песке под бульваром у набережной за небольшой каменной стенкой, защищавшей от ветра, и расселись там. Мать, казавшаяся немного уставшей, прислонила голову к стене и закрыла глаза. Двое маленьких детишек, в возрасте примерно года и трех лет, играли у ее ног с пластиковыми машинками, а отец с двумя старшими детьми отправился к морю – они стояли босиком с завернутыми кверху штанинами в мелкой пенящейся морской воде и, казалось, что-то разглядывали на мокром песке. Отец что-то пояснял детям…

Кристофер поймал себя на том, что остановился и стал улыбаться. Эта картина разбудила в нем теплые воспоминания: они с Каролин и двумя их детьми на этом же пляже. Сусанна, девочка, всегда жаждущая открытий и приключений, обычно бежала впереди всех, порой так далеко, что Каролин начинала беспокоиться и поспешно следовала за ней. А Томми, сын, мечтательный и впечатлительный, шел сзади, на приличном расстоянии от родителей, и его всегда приходилось ждать, потому что он обнаруживал вещи, которые никто, кроме него, не замечал, или же внезапно останавливался и разглядывал облака, забывая при этом о времени. Хейманну нравилось наблюдать за таким различным развитием его детей; он любил их вылазки на пляж, совместные обеды, вечерние ритуалы купаний и уютные посиделки зимой, когда они, прильнув друг к другу, устраивались перед камином…

Кристофер долго цеплялся за все это, лживо уверяя себя в том, что у них все идеально, когда ничего подобного уже вовсе не было. В принципе, он никогда так и не смог до конца понять, почему Каролин все больше отдалялась от него. Она, конечно, никогда не хотела во Францию. Когда Кристофер подал ей идею, что там можно жить и работать, она приняла это за красивую мечту, которая никогда не осуществится. Вместе с ним она наслаждалась видами Франции и мечтала о жизни в таком месте, где всегда светит солнце. Она не замечала, что ее муж думал об этом вполне серьезно, а он не понимал, что ей просто хотелось немного помечтать. В одно прекрасное время наступил момент, когда Кристофер рискнул проводить консультации фирмы, касающиеся контрактов и инвестиций, из-за рубежа. И тут вдруг картина их фантазии стала действительностью. У Каролин появилось чувство, что она зашла слишком далеко, и отступить назад уже не было возможности.

Она очень долго и болезненно скучала по дому. Среди всего прочего, Кристофер заметил это и по астрономически высоким счетам за телефон, которые набегали за ее бесконечные разговоры с семьей и друзьями в Германии. В какой-то момент он обнаружил, что она только и делает, что жалуется, и когда он, вконец изнуренный, предложил ей вместе вернуться в Германию, выяснилось, что вопрос места жительства уже давно был для нее просто отговоркой.

– Я не могу так жить, – сказала Каролин во время одной из их многочисленных изнуряющих дискуссий, которые они обычно вели полушепотом, чтобы дети ничего не узнали.

– Как ты не можешь жить? – переспросил Хейманн. Все та же игра в вопросы-ответы. И, как всегда, у его жены были проблемы с ответами на вопрос как.

– Все так… тесно, – попыталась объяснить она. – У меня такое чувство, что мне нечем дышать. Твое представление о семейной жизни подавляет меня. Нет никакого пространства для отстранения. Нет пространства для нас с тобой. Без детей. Только мы.

– Но мы же обсуждали это, и ты была со мной согласна, – возразил Кристофер. – Мы же хотели этой жизни. Наша семья должна была всегда стоять на первом месте. Мы же мечтали о том, чтобы делать всё вместе. Чтобы быть вместе, насколько это только возможно. Чтобы…

– Но мы ведь еще и отдельные личности!

Все это звучало наподобие типичных мудростей из соответствующих книг по самореализации, но Хейманн знал, что подобные вещи Каролин читала лишь изредка. Затем она начала выстраивать разные смелые теории: Томми чувствует себя совершенно сбитым с толку от предпринимательских идей отца, и поэтому все чаще скрывается в свой мир фантазий, Сусанна, напротив, никак не может успокоиться в этом «образе семейной жизни», и по этой причине стала гиперактивным ребенком. А сама она, Каролин, страдает от всевозможных аллергий, потому что «ее организм кричит».

Кристофер все больше и больше чувствовал себя козлом отпущения. Он пытался отстраниться, ездил на выходные один в горы или отправлялся на паруснике в какую-нибудь одинокую бухту, чтобы дать членам своей семьи возможность найти путь к себе. Но было поздно. Каролин внутренне уже покинула его. Он умолял ее еще раз попытаться, попытаться в Германии, попытаться в любом месте, которое она выберет или предложит.

– Пожалуйста, не разрушай семью! – говорил он снова и снова. – Если не ради меня, то подумай хотя бы о детях!

– Как раз о них я и думаю. Дети не должны расти в разлаженной семье, – объясняла его жена. – Слишком многое уже разбито, Кристофер.

– Что разбито?

Хейманн действительно не понимал ее. Что она имела в виду? Между ними, конечно, случались разлады, но в каких парах их не бывает? Ему следовало раньше понять, с каким нежеланием Каролин жила во Франции, следовало раньше заметить, что она очень несчастлива. Хотя уже давно было ясно, что причины развала их брака лежали совсем в другой плоскости, Кристофер упорно цеплялся за проблему места жительства – возможно, был уверен в том, что в этом пункте можно было найти спасение. Но он не желал менять ни себя, ни свою склонность безгранично отдаваться своей семье.

А потом Каролин ушла, а вместе с ней и дети, и собака, боксер по кличке Багет, и развод прошел быстро и гладко. Хейманн уже не нашел в себе сил сопротивляться – да, видимо, и понял, что это бесполезно…

И вот теперь он смотрел на это семейство, устроившееся перед ним на пляже, и пытался определить, были ли в нем уже какие-то признаки разлада. Некоторые из них угадывались довольно рано – и он знал их, он слишком хорошо знал их…

Но эта семья пока еще была нормальной. Мужчина окликнул жену по имени, и она открыла глаза и улыбнулась. Ее улыбка не казалась притворной – она была теплой и счастливой. Двое их детей начали строить на берегу песочный замок со сложной системой каналов, и их отец хотел обратить на это внимание матери. Она помахала обоим и снова закрыла глаза, пытаясь найти удобное положение у стены.

Всё в порядке. Эта картина вызвала в Кристофере теплое чувство. Зависти он не знал. Но знал чувство тоски. Очень сильное, очень глубокое чувство тоски, которой было почти столько же лет, сколько и ему самому. Которое родилось в тот день, когда ушла его мать.

Он поспешно продолжил свой путь.

4

В десять часов Лаура остановилась около «У Надин» и вышла из машины. В эту ночь она впервые после прошлой субботы смогла заснуть. В голове у нее крутилось множество мыслей, но в какой-то момент она отключилась и проснулась только в восемь утра.

Поскольку в доме не было никакой еды, Лаура поехала в Сен-Сир, заняла место в уличном кафе «Париж» и, укутавшись в теплую куртку, заказала себе кофе со сливками и багет с мармеладом. Завтракать в этом кафе тоже было их с Петером старой привычкой: они часто сидели здесь на плетеных стульях с мягкими, выгоревшими от солнца зелеными подушками на сиденьях и наблюдали за собаками, бегущими трусцой через рыночную площадь, и за людьми, которые заходили в находящуюся рядом парикмахерскую и выходили из нее; или просто глядели на листья деревьев, щурясь от солнца. У Лауры была маленькая надежда встретить своего мужа здесь, но она нигде не могла его обнаружить, и, возможно, это не могло случиться настолько быстро.

Она была уверена, что найдет Петера и что даже если им придется выяснять некоторые неприятные вопросы, это еще не станет концом их отношений.

В «У Надин» еще не было посетителей. Услышав, что на кухне кто-то есть, Лаура позвала:

– Надин? Анри?

Через некоторое время в зал вышел Анри, и фрау Симон немного испугалась, увидев, как плохо выглядит хозяин кафе. Он был, как всегда, загоревшим и красивым, но под глазами у него залегли тени, в движениях читалось что-то суетливое, нервозное, а на лице лежал отпечаток боли и глубокой озабоченности. Раньше Лаура всегда видела этого вечного красавчика улыбающимся, но теперь он выглядел так, словно был в глубоком отчаянии.

– Лаура! – удивленно воскликнул Анри. На нем был большой разноцветный фартук – единственное, что было на нем радостным, – и он вытирал о него свои измазанные помидорами руки. – Ты откуда?

Лаура улыбнулась ему беспечной улыбкой, хотя на самом деле чувствовала себя далеко не так радостно.

– Так как Петер не едет ко мне, то я решила сама его навестить. Или того лучше: поискать его. Он здесь еще появлялся?

– Нет. Но в воскресенье мы наткнулись на его машину. Она припаркована примерно в двухстах метрах отсюда, у трансформаторной будки.

– Что?

– Ну да, по всей вероятности, он уехал отсюда не на машине.

– Но… «У Надин» находится на приличном расстоянии от Сен-Сира! Ему никогда не пришла бы в голову идея отправиться отсюда пешком!

Жоли пожал плечами:

– Однако его машина стоит тут.

– Значит, и он должен быть где-то здесь!

Анри снова пожал плечами:

– Здесь его нет.

– Может быть, он в том отеле, в начале улицы? – предположила Лаура. В самом начале дороги, ведущей к «У Надин», перед обширным парком была одна гостиница.

Жоли покачал головой.

– Она закрыта с первого октября. Петер не мог там остановиться. – Он снова стал суетливо тереть руки о фартук. – Послушай, Лаура, я сожалею, но мне надо опять на кухню. Уже начало одиннадцатого, а с двенадцати здесь начнется такая суматоха… Мне нужно еще многое подготовить. Я совсем один и могу только надеяться, что Надин вернется к одиннадцати.

У фрау Симон создалось впечатление, что вопрос о судьбе Петера хозяина кафе совершенно не волнует, и это сильно ее разозлило. Она с Петером были многолетними посетителями и друзьями Анри и Надин, и она посчитала, что Анри мог бы проявить немного больше усердия.

– Может быть, ты можешь еще что-нибудь вспомнить? – спросила Лаура. – Что-нибудь, что бросилось тебе в глаза в Петере. Что-то необычное или особенное?

– Нет, собственно, ничего. – Анри немного помедлил. – Если только…

– Да?

– У него был с собой портфель. Это бросилось мне в глаза. Мне показалось странным, что он потащил с собой портфель. Но с другой стороны… может быть, это вообще ничего не значит. Или там были какие-то бумаги, которые он не хотел оставлять в машине.

– Портфель…

– Лаура, мне действительно нужно…

Фрау Симон холодно посмотрела на собеседника.

– Я посмотрю, где машина, – коротко сказала она, после чего повернулась и оставила Жоли стоять посреди зала с его кричащим разноцветным фартуком и нервозными руками.

Машина была заперта; она выглядела так, будто ее владелец вернется в любую минуту. На сиденье рядом с водительским Лаура увидела папку, а на полу возле сиденья стоял красный термос, который она наполнила ему чаем в то утро, в день отъезда. На заднем сиденье лежала дождевая куртка Петера и две дорожные сумки, а под ними – его спортивная обувь. Снаряжение – вернее, часть снаряжения для запланированных парусных гонок. Которые он и не намеревался устраивать. Которые являлись лишь частью игры в прятки.

«Мне надо еще раз поговорить с Кристофером, – подумала Лаура. – Он ведь должен был удивиться, что Петер не позвонил ему, как обычно, чтобы договориться на осень. Или между ними все же состоялся разговор? Может, Петер объяснил Кристоферу, почему в этом году их традиционная встреча не состоится?»

В воскресенье утром Кристофер Хейманн был слишком болен с похмелья, чтобы о чем-то вспомнить или дать ясный ответ, но позже она попытается поговорить с ним еще раз и, может быть, застанет его в лучшем состоянии. Лаура знала, что он мог иногда выпить немного лишнего, с тех пор как от него ушла жена с детьми, но алкоголиком Хейманн не был. Он лишь пытался время от времени уйти в забытье.

Оставленная на улице машина, которая, вероятно, с субботнего вечера не сдвигалась с места, полностью сбивала Лауру с толку. Если Петер не находился где-то поблизости – а все говорило именно об этом, – он должен был каким-то образом отсюда уехать. На автобусе? Но зачем ему нужно было садиться на автобус, если у него была машина? Да и ходил ли здесь вообще автобус, и если да, то в какое время и куда? Если сама она этого не знала, то и Петер тоже не знал – он практически никогда не пользовался общественным транспортом. А если он взял такси? Но почему, почему, почему?..

Оставалась еще одна возможность, но Лаура боялась рассматривать ее. Могло быть так, что кто-то приехал на другой машине и забрал Петера. А это, опять же, могло указывать на женщину – на ту персону, с которой он провел выходные в Перуже и, вероятно, еще много других выходных в иных местах.

Если дело обстояло так, то «У Надин» было бы местом их встречи. И Петера забрали бы с улицы… чтобы Анри и Надин ничего не заметили. Поэтому его любовница и не заходила в заведение.

Лауре не хотелось развивать эту мысль. Такие предположения причиняли ей слишком большую боль. Должно было быть какое-то иное объяснение.

Сначала она попросит Анри помочь ей открыть машину. Ей надо было заглянуть в багажник, взял ли Петер с собой вещи. Может быть, это поможет ей сделать дальнейшие выводы.

5

Надин провела какое-то время в кафе «Две сестры», принадлежавшем, правда, не двум, а трем сестрам, которые в прошлом были проститутками. У них работала кухарка, которая делала фантастические блинчики, но в это утро Надин пила только кофе. Ее желудок был словно зашнурован.

Когда она наконец встала и расплатилась за кофе, было уже почти половина одиннадцатого – оказалось, что она просидела целый час, уставившись в пространство перед собой. Она обещала Анри вернуться в одиннадцать, и ей следовало бы сейчас подумать о том, чтобы потихоньку двигаться к дому, но от одной только мысли об «У Надин» она почувствовала себя еще несчастнее и подумала, что, наверное, начнет кричать, если встанет там на кухне и начнет нарезать овощи для пиццы или накрывать столы в зале.

«Наш маленький мир», – сказал однажды Анри об их заведении. Это прозвучало с любовью и гордостью, но его жене стало тошно от этого. Ей всегда хотелось в большой мир, по-настоящему большой мир, в котором жили интересные люди и ни один день не походил на другой. Если Анри устраивает этот маленький мир, то пусть и наслаждается им сам. На этом пути она не хотела следовать за ним.

Но как уйти с этой дороги? У Надин не было собственных денег, она ничему не обучилась. Она всегда могла рассчитывать только на мужчин, а мужчины в большинстве случаев оказывались ненадежными.

Надин шла по набережной; ветер постоянно бросал волосы ей в лицо, а она сердито приглаживала их. Наконец залезла в карманы своей куртки, но у нее не оказалось с собой ни резинки, ни заколки. Да и неважно. Теперь ей на глаза вновь набежали слезы, и хорошо, что волосы скрывали их. У нее не было с собой даже носового платка, и она громко шмыгнула носом. Ей хотелось по-настоящему выреветься, сильно, как в воскресное утро в доме ее матери. Но это было исключением, и так легко не повторится. Надин вообще не была склонна к тому, чтобы давать волю своим страданиям. В крайнем случае, ее глаза лишь наполнялись слезами, как сейчас, да и то это были скорее слезы раздражения и гнева. То, что действительно причиняло боль, засело глубоко в ней в виде большого тяжелого комка, неподвижного и не поддающегося разрушению. Она не могла к нему подобраться, и он не выходил наружу – просто сидел там, как жирная старая жаба, и становился все толще, чтобы когда-нибудь заполнить ее всю, целиком. Тогда от нее ничего больше не останется.

Внезапно Надин столкнулась с идущей навстречу женщиной.

– Извините, – промямлила она, погруженная в свои мысли.

– Ты свою собственную мать не узнаёшь, – произнесла Мария Иснар, качая головой. – Я машу тебе уже столько времени, но ты не реагируешь! – Она оглядела свою дочь. – Каждый раз, когда я тебя встречаю, ты выглядишь все хуже. Что с тобой происходит?

Надин проигнорировала этот вопрос.

– А что ты здесь делаешь? – спросила она вместо ответа.

Ее мать настолько редко покидала свой одинокий дом, что привести ее сюда могло лишь какое-то чрезвычайное событие.

Мария указала на свою сумку и сказала заговорщически низким голосом:

– Здесь аэрозольный баллончик со слезоточивым газом. Я только что купила его себе. Для самозащиты.

– С каких это пор ты думаешь о самозащите?

Мария уставилась на свою дочь.

– Да ты разве еще не знаешь? Даже я в своем уединении…

– Что, мама?

– В Шмэн-де-ла-Клер нашли женщину. Убитую. И ее четырехлетний ребенок тоже мертв. Убийца, вероятно, застал обеих спящими. Женщина вроде бы еще пыталась добраться до окна в своей комнате, но он оказался быстрее. – Мария заговорила еще тише: – Он задушил ее веревкой. Ночная рубашка была вся порезана ножом на клочки. Изнасиловал он ее или нет, должны еще выяснить.

Собственные проблемы Надин на мгновение отошли на задний план.

– О боже! Да это ужасно… Ты говоришь, в Шмэн-де-ла-Клер?

Дорога в это местечко шла за пределами города, но относилась к Сен-Сиру. Дома там располагались на большом расстоянии друг от друга, отдельно между полями, и к каждому из них можно было добраться лишь по длинным и ухабистым частным тропинкам. Это была волшебная местность – широкая, светлая долина, где Надин никогда не одолело бы одиночество, как дома в Ле-Боссе. И вот теперь в эту милую идиллию проник такой неописуемый ужас…

– Уже знают, кто это был? – спросила Жоли.

– Нет. Об этом сумасшедшем ничего не известно. Мне позвонила наша соседка, Изабель, ты ее знаешь, – та, что иногда делает для меня покупки. – У Марии была целая сеть людей, выполнявших для нее те дела, которыми сама она была не в состоянии заниматься. – Изабель довольно много об этом знает.

Это Надин не удивляло. Изабель была первоклассной сплетницей. Каким-то таинственным образом ей всегда удавалось первой узнать все новости.

– В общем, в доме якобы ничего не пропало, – продолжала Мария. – Сумка жертвы стояла посреди зала, с деньгами и кредитными карточками, но никто ее даже не открывал. То же самое со шкафами и выдвижными ящиками. Преступник или преступники пришли только для того, чтобы убить. – Она содрогнулась от собственной формулировки. – Только для того, чтобы убить…

– А кто стал жертвой? – спросила Надин. – Кто-то из местных? – В той стороне стояло много дачных домов, поэтому ее вопрос был вполне уместным.

– Нет. Она жила в Париже. Молодая вдова с четырехлетней дочерью. Муж умер от рака крови, когда она была беременна. – Изабель, видимо, удалось вытащить на свет все детали случившегося. – Она якобы была очень… очень состоятельной. Ей не нужно было работать. Нелюдимая, депрессивная личность, так говорит Изабель. Она вела такой уединенный образ жизни, что в Париже, видимо, ни одна душа не заметила, что она не вернулась в конце сентября, как было запланировано. Дело в том, что она как раз собиралась уехать. Понимаешь? Десять дней она лежала задушенная в своем дачном доме, и никто не заметил ее пропажу! – Марию передернуло, и она добавила с мрачной миной: – Ну да, у меня все было бы точно так же. Я могла бы долго лежать мертвой, прежде чем кто-нибудь это заметил бы!

– Ах, мама! – запротестовала Надин виновато, потому что эти слова ее матери были правдой. – У тебя ведь есть я!

– Ты, бывает, по две недели не звонишь. А у меня появляешься еще реже… Нет-нет! – Мария подняла руки в протестующем жесте, заметив, что Надин уже открыла рот, чтобы защищаться. – Это не упрек. У тебя, конечно, собственная жизнь, и ты не можешь обременять себя еще и своей старой матерью.

– Я должна была больше заботиться о тебе, – сказала Надин. – Я исправлюсь.

Эта мысль повлекла за собой другую, еще более мрачную. Жоли поняла, что заботиться о матери означает остаться в этом городе. Продолжать вести ту жизнь, что она сейчас вела. Принять печь для пиццы как судьбу. Принять зал с туристами среднего пошиба. Принять Анри с его маленьким миром.

Ее глаза вновь стали мокрыми от злости, и она сжала кулаки в карманах своей спортивной куртки.

А Мария тем временем продолжала:

– Нашла ее женщина, которая убирает у нее и вообще присматривает за домом, когда в нем никто не живет. Моник Лафонд, ты ее знаешь? Она живет в Ла-Мадраге. Она и у Изабель тоже убирает, поэтому та и знает обо всем. Моник была в шоке и теперь долго останется на больничном. Изабель говорит, что у нее целыми днями стоят перед глазами эти ужасные картины, а ночью она не может спать. Да и не удивительно! Наверное, это было очень страшно!

– А теперь ты тоже боишься, – сказала Надин, вернувшись к теме о слезоточивом газе. – Но, мама, может быть, убийца охотился именно на эту женщину? Если он ничего не украл, то это не обычный взломщик.

– Полиция сейчас расследует прошлое убитой. Конечно, это может быть отвергнутый любовник или бывший партнер по бизнесу ее мужа, который хотел отомстить за что-то… Но возможно также, что кто-то намеренно выбирает одиноких женщин, что это человек, для которого убивать – своего… своего рода наслаждение. Ведь была убита и маленькая дочка, а с ней уж едва ли у кого-то могли быть личные счеты.

– Ты хотела бы пожить у нас какое-то время? – предложила Надин. Она не верила, что ее мать находится в опасности, но ей было бы жаль, если б Мария на протяжении многих недель не могла сомкнуть глаз от страха.

– Нет-нет, – ответила Иснар, – ты же знаешь, я лучше всего сплю в собственной кровати. Я поставлю баллончик со слезоточивым газом на ночной столик. Уж я так намертво всегда запираю свои двери – услышу, если одну из них взломают! Тогда у меня будет время защититься.

Это натолкнуло Надин на последний вопрос:

– А как он, собственно, попал в дом? Я имею в виду, к убитой?

– Это как раз всех и удивляет, – сказала Мария. – Признаков того, что он вломился в дом, не смогли обнаружить. Ни одного разбитого окна, ни взломанной двери… Ничего.

– Но все выглядит так, что она, похоже, и сама не открывала ему.

– Нет, ведь на нее явно напали во сне.

– Наверное, у него был ключ, а это значит, что он все-таки был ее старым знакомым, – предположила Надин и поцеловала мать. – Я действительно не думаю, что кому-то стоит чего-то бояться. Это была личная драма между двумя людьми.

– А что, собственно, ты здесь делаешь? – вдруг спросила Мария, сменив тему. – Ты что, сегодня не работаешь в вашем кафе? – Она стала мысленно подсчитывать дни и через несколько мгновений установила: – Сегодня не понедельник.

– Анри сегодня справится и без меня. Мне необходимо пару часов побыть одной.

– Дочка, не оставляй его часто на произвол судьбы. Анри – хороший мужчина.

– Я позвоню тебе завтра, мама. Всего хорошего! – сказала Надин и отправилась дальше, не дожидаясь ответа. Ее мать всегда считала Анри фантастическим, а у нее в данный момент не было ни малейшего желания выслушивать проповедь о его достоинствах.

6

Лаура стояла около взломанной машины своего мужа. Она как раз перерыла последнюю из трех дорожных сумок, лежавших в багажнике, установив, что Петер, куда бы он ни пропал, оставил практически все, что упаковал для поездки: нижнее белье, рубашки, носки, свитеры, зубную щетку, таблетки от головной боли, пижаму, дождевик, книги, журналы, беруши и даже витамины, без которых он никогда не покидал дом, потому что считал, что ему необходимо постоянно защищаться от вездесущих вирусов простуды.

Портфель, о котором говорил Анри, она не нашла.

«Он ушел почти ни с чем, – подумала женщина и внезапно почувствовала озноб, хотя ей только что было жарко. – Бросил здесь все, кроме, вероятно, своего кошелька, того сомнительного портфеля и мобильного телефона… Причем его мобильник по-прежнему остается отключенным. Что с ним случилось?»

Анри взломал водительскую дверцу машины, чтобы Лаура смогла дотянуться до рычага, без которого невозможно было открыть багажник.

– Ты уверена, что нам следует это сделать? – с сомнением спросил он, и Лаура нетерпеливо возразила:

– Боже мой, а что мне еще остается делать? Мой муж бесследно пропал. Может быть, я найду в этой чертовой машине хоть какой-нибудь след!

Жоли необычайно ловко и быстро открыл машину и тут же, сославшись на работу, отправился в «У Надин». Уже второй раз за это утро фрау Симон рассердилась на него, посчитав бесчувственным. Обычно он был совсем другим. Милый, всегда готовый помочь Анри… Теперь же он вел себя так, словно все докучали ему.

Следуя своей интуиции, Лаура порылась в карманах куртки, лежавшей на заднем сиденье, но нашла там только упаковку бумажных носовых платков. Потом заглянула в бардачок и в отсеки на дверцах. Карты, руководство по эксплуатации, одна-единственная зимняя перчатка, скребок для очистки стекол от наледи, пустой футляр для очков… Наконец Лауре попался один конверт, вызвавший у нее интерес. Этот конверт не был заклеен и выглядел белым и очень чистым, словно не торчал уже давно среди помятых, пришедших в негодность предметов в отсеке автомобильной дверцы. Лаура вынула из него два билета на самолет и уставилась на них, словно еще никогда не видела ничего подобного.

Билеты на имена Петера и Лауры Симон, полет должен был состояться в прошлое воскресное утро из Ниццы в Буэнос-Айрес. Но поскольку было ясно, что Петер собирался лететь не с ней, Лаура сразу поняла, что он использовал лишь ее имя. Билет предназначался для женщины, с которой ее муж проводил время в Перуже. Для женщины, с которой у ее мужа была интимная связь. Связь, которая все еще продолжалась.

По каким-то причинам этот полет не состоялся. Но Лауру это не должно теперь волновать.

Ей стало так холодно, что она задрожала. Не в силах стоять, женщина опустилась на водительское сиденье, с удивлением заметив, как трясутся у нее ноги. Затем посмотрела через ветровое стекло на высокие деревья, качавшиеся на ветру – сквозь их ветви можно было видеть море, имевшее тот же мрачный цвет, что и небо. Держа в руках осколки своей супружеской жизни, Лаура стала рассматривать последние двенадцать часов с невероятно большой дистанции: вот она, маленькая девочка, которая верила в сказки, которая непоколебимо держалась за невинные мечты, которая сгибала действительность в дугу до тех пор, пока не становилось возможным жить в согласии с ней, – даже такой ценой, когда в конце концов от этой действительности уже не оставалось ни капли. Как же необычайно хорошо она подходила для того, чтобы ее обманывали! И ведь обманул ее не кто-то посторонний, а собственный муж, причем она сама сделала все, чтобы облегчить ему эту задачу. Вчера вечером Лаура чуть ли не до эйфории внушала себе, что Петер не бросил ее, делая из него невинного ангела. Осознание его вины было нестерпимо для нее, и она погрузила себя в бессмысленную надежду.

Если рассмотреть все трезво – а теперь фрау Симон заставила себя сделать это, – то она потеряла своего мужа. То, что она всегда считала самым ужасным и невыносимым, что только могло случиться в ее жизни, теперь наступило. Петер предпочел другую женщину и хотел полететь с ней в Аргентину, чтобы, вероятно, начать там новую жизнь. Он выдал ее за свою супругу, как и тогда, в отеле в Перуже. Кто-то или что-то в последний момент помешало его планам, но кто и что именно, не должно ее интересовать. И не важно, как это все закончится и что выяснится; ее браку с Петером пришел конец. Для них двоих больше не было шанса.

И впервые с той злополучной субботы Лаура заплакала: скрючилась над рулем, обхватив его руками, и предалась сильным, мучительным рыданиям навзрыд. Она так надеялась в предыдущие дни, что ей удастся порыдать, что когда-нибудь ее прорвет и она освободится от внутреннего напряжения… Наружу вырвалось все ее отчаяние – не только то, что она пережила в последние ужасные мгновения, но и то, что скопилось в ней за годы, все, что она не воспринимала всерьез, а лишь постоянно отстраняла от себя. Это отчаяние включало в себя все: утрату профессии и самостоятельности, чувство, что она была неполноценной в глазах мужа, возрастающее презрение, с которым он обращался с ней, что она осознала только сейчас… Одиночество тянущихся дней, когда она боролась с чувством вины, потому что считала общество ее маленькой дочери утомительным, потому что ей было скучно с ней и она постоянно впадала в депрессию…

Фрау Симон плакала над своим замужеством, в котором она была несчастлива и слишком зависима, чтобы признаться себе в этом хоть один-единственный раз. Она плакала о множестве потерянных лет и о жестоком самообмане. Плакала, потому что муж обманул ее не только физически, потому что он украл у нее важную часть жизни, которую ей уже никто не вернет. Она сидела в машине и ревела оттого, что была такой простодушной. И когда – Лаура не знала, прошло ли полчаса или час – поток ее слез прекратился, она подняла голову, и у нее было такое ощущение, будто она прошла болезненный процесс сдирания кожи. Ей не стало по-настоящему лучше, и слезы не принесли ей того облегчения, которого она ожидала, но что-то в ней изменилось с того момента, когда она посмотрела на себя, ничего не приукрашивая. Может быть, фрау Симон потеряла частицу своей детской наивности, но это было лучше, чем продолжать терять время жизни.

Лаура вышла из машины, шумно захлопнула ее дверцу и бросила ее вместе с вещами мужа на произвол судьбы.

7

– Привет, Анри, вот и я! – позвала Катрин.

Она вошла через кухонный вход, и кузен не слышал ее, поэтому при звуке ее голоса он встрепенулся. При виде Катрин в нем, как это часто бывало, проснулось теплое чувство. Это были не те эмоции, которое в нем обычно вызывали женщины и в которых всегда присутствовало напряжение и иногда возбуждение. Чувства, которые Жоли испытывал к Катрин, напоминали ему его детство. Его отец умер рано, и матери приходилось работать, чтобы как-то содержать себя и ребенка. Порой вечером она возвращалась домой очень поздно, и Анри немного побаивался – страх у него вызывала не какая-то реальная опасность, а чувство одиночества, покинутости. И когда он наконец слышал звук ключа, поворачивающегося в замке, и тихие шаги матери, когда до него доносился запах дыма и жирной еды, который она приносила с собой из кабачка, где подрабатывала, его переполняло долгожданное тепло. Теперь он уже не был один. Рядом с ним находился человек, дающий ему надежную опору. Его мать была очень надежным человеком, и до сих пор для хорошего самочувствия ему, как и прежде, требовалась надежность окружающих людей. За все эти годы, когда Анри с доской для серфинга под мышкой, загоревший и окруженный кучкой симпатичных девчонок, бродил по Лазурному Берегу и славился своей быстрой ездой на машине, никто даже не предположил бы в нем такую потребность, да и сам он этого не осознавал. Эту потребность восполняла Катрин, его уродливая, но надежная кузина. И чем старше он становился, тем яснее ему было, что при малейшей ненадежности его все еще охватывал тот страх быть покинутым, от которого он так страдал ребенком. А защищала его от этого страха Катрин: так было всегда и так будет и дальше, до конца его жизни.

Вот и теперь, когда она стояла перед ним со всей своей уродливостью и кургузостью, он вновь это осознал. Катрин была его скалой в морском прибое. Верная, как золото, сильная и непоколебимая. Они могли бы быть великолепной командой. Но видеть в ней женщину и представить себе сексуальные чувства к ней всегда было для Анри невозможным. Эта сторона в нем – все еще – была полностью занята Надин. Несмотря ни на что.

– Катрин! – Он улыбнулся кузине и увидел, как она расцвела от его улыбки. – Как хорошо, что ты пришла! Если б у меня не было тебя! Моя вечная спасительница в трудную минуту…

Жоли говорил непринужденно и радостно, но оба они знали, что за его словами скрывалась горькая правда: Мишо была его спасительницей в трудную минуту, потому что жена при каждом удобном случае уклонялась от работы. Вот и сегодня – все то же самое. Несмотря на договоренность, Надин не появилась в кафе в одиннадцать часов. В двенадцать начали прибывать посетители, а супруга по-прежнему и не думала возвращаться, и Анри, как это часто бывало, позвонил Катрин и попросил помочь ему. Через четверть часа кузина появилась. Она выглядела лучше, чем в прошедшую субботу, заметил Анри. Воспаленные места на ее лице постепенно исчезали, и хотя она все равно была страшна, при виде ее у людей уже не возникали мысли о бубонной чуме. Жоли мог бы даже поручить ей обслуживание посетителей. Впрочем, у него не оставалось другого выхода, как сделать это, потому что он едва ли мог покинуть кухню.

«Тяжело… – удрученно подумал Анри. – Жизнь тяжела, а я, кажется, так и не вижу, как справиться с проблемами».

– Ты же знаешь, – сказала Катрин, – что я всегда появлюсь, когда буду тебе нужна.

Продолжение ее мысли осталось невысказанным, но повисло в воздухе между ними. «Хотя я не получаю ничего взамен. То, что я хотела бы получить», – явно подразумевала Мишо.

– Ну так вот, – сказал вдруг Анри, непонятно почему смущенно, – ты, наверное, заметила, что у нас сегодня опять полон дом. Надо браться за работу.

Катрин взглянула на него, и внезапно у нее появилось такое ощущение, словно она двинулась вдоль границы, которая всегда проходила между ними и которую она всегда соблюдала. Кузен в ту секунду мог в буквальном смысле прочитать в ее глазах, что Катрин решила больше не придерживаться того негласного соглашения между ними, по которому она могла говорить о Надин не иначе как совершенно нейтральным образом. Однажды Мишо нарушила это соглашение – но тогда дело касалось информации, которую, как ей казалось, она не должна была хранить в себе, и Катрин выдала эту информацию с неподвижным лицом и без всяких эмоций в голосе. А теперь, в этот самый миг, она решила избрать принципиально новую стратегию.

– Как долго еще ты собираешься терпеть это? – спросила она охрипшим голосом. Призрачная бледность ее лица и горящий блеск в глазах выдавали, как близка она к тому, чтобы полностью потерять привычное самообладание. – Как долго ты еще собираешься здесь стоять и понапрасну ждать, пока эта сучка, которую ты…

– Катрин! Не надо!

– Ты такой симпатичный мужчина. Мужчина, который так самозабвенно отдается своему делу. Который действительно хочет разделять свою жизнь с женщиной. Ты мог бы иметь любую женщину; почему же ты позволяешь выставлять себя на посмешище этой…

– Катрин, хватит!

Мишо отступила на шаг назад. Ее уродливое лицо перекосилось каким-то причудливым образом, и она буквально выплюнула следующие слова:

– Она – шлюха! И ты это знаешь! Она, наверное, перетрахалась со всем Лазурным Берегом до того, как впилась в тебя своими когтями, потому что ты показался ей подходящим, чтобы осуществить ее далеко идущие планы. Но самое ужасное то, что она и сейчас не остановилась. Она все еще продолжает трахаться с каждым, кто попадается ей на пути, и…

– Замолчи, – сказал Анри, надеясь, что кузина поняла, с каким трудом он себя сдерживал. Он не мог переносить, как она поливала Надин грязью, не мог видеть и слышать, как эти тонкие губы, которые еще никогда не целовал ни один мужчина, теперь, исказившись от зависти и злости, приписывали своей сопернице то, что для нее самой было недосягаемым. – Закрой рот, черт побери!

Но Катрин уже не могла остановиться. Ненависть, скопившаяся в ней за многие годы, вырвалась наружу – бурно, неудержимо. И случилось это как раз потому, что ей приходилось с таким усердием постоянно сдерживать это чувство. Надин разрушила ее жизнь. А теперь намеревалась разрушить и жизнь ее любимого.

– Эта женщина не предназначена для женитьбы, Анри; это была большая ошибка! – продолжала Мишо. – Она женщина на одну ночь, и даже при этом мужчина рискует подхватить болезнь. Она расставляет ноги для любого бродяги, который…

Она с ужасом замолчала и уставилась на Анри с испуганными, широко раскрытыми глазами. Его рука с такой силой опустилась на ее щеку, что человек менее крупного телосложения пошатнулся бы. Удар эхом пронесся по кухне, слился воедино с шелестящим эхом ее слов и с тихим говором и звоном стаканов, доносящимся из зала.

– О боже… – наконец произнесла Катрин, отрезвев и внезапно вернувшись в мир, в котором, как ей было известно, подобные выпады были непозволительны. – Мне очень жаль.

Анри казалось, что ему тоже нужно извиниться, но он не мог. Им все еще слишком сильно владело возмущение, вызванное ее словами.

– Не смей никогда больше этого делать, – произнес он. – Никогда больше не говори в моем присутствии плохо о Надин. Она – моя жена. То, что происходит между нами, касается только ее и меня. Это не твое дело.

Его кузина покорно кивнула. Левая половина ее лица покраснела и горела от боли, и, несмотря на толстый слой макияжа, на ней остались следы от руки Анри.

– Ты можешь работать? – спросил он, зная, что любая другая женщина сейчас оставила бы его стоять на кухне в одиночестве, дав ему понять, что он может сам выкручиваться как хочет. Но Анри знал также, что Катрин останется, даже если б он избил ее ногами. У нее не было выбора: одиночество причиняло ей гораздо более сильную боль, чем удар по лицу.

– С чего начать? – спросила она.

8

– Если я тебе сейчас напомню, что всегда остерегала тебя от этого типа, тебе это, конечно, не поможет, – высказала свое мнение Анна, – но ты, может быть, еще помнишь, как часто я говорила, что ты кажешься мне очень несчастной женщиной. Это было сказано не просто так. Ты не была счастлива с Петером, и когда-нибудь ты будешь рада, что теперь уживаться с ним придется другой женщине.

Лаура пыталась дозвониться Анне всю первую половину дня, но ни по домашнему, ни по мобильному номеру ей это не удавалось. И только теперь, когда было уже далеко за полдень, ее подруга взяла трубку и извинилась: она работала и не хотела, чтобы ее прерывали.

Они с воскресного утра – то есть с позавчерашнего дня, хотя Лауре казалось, что с тех пор прошли годы – не говорили по телефону. Анна была удивлена, что ее подруга звонит с юга Франции.

– Ты поехала за ним! Боже, Лаура, ты действительно не можешь прожить и дня без его звонка?!

– Подожди, пока я все тебе расскажу! – И фрау Симон стала сбивчиво рассказывать обо всем, что случилось за последние два дня: о своем разговоре с секретаршей Петера, о том, как она узнала о его банкротстве и о его неверности, о своей поездке в Прованс, о его машине, в которой еще находились его вещи… Под конец она сообщила еще и о билетах на самолет в Буэнос-Айрес, и о том, что один из них был выписан на ее имя, которое, очевидно, постоянно использовалось любовницей Петера…

Анна слушала затаив дыхание и только время от времени бормотала: «Не может быть!» Наконец она сказала:

– Бедняжечка моя, многовато тебе пришлось пережить за эти два дня! Если б у меня сейчас не было, в порядке исключения, пары выгодных заказов и мне так сильно не нужны были бы деньги, я прямо сейчас, сразу же поехала бы к тебе, чтобы помочь.

– Спасибо, но я думаю, что так и так завтра поеду обратно, – ответила Симон.

Она сидела на балконе их с Петером дачного дома, укутавшись в толстый свитер, и смотрела через долину на море. Ветер полностью успокоился, оставил этому дню лишь тишину. Тяжелый, своеобразный покой. Он соответствовал чувствам Лауры, ее состоянию одурманенности и нереальности.

– Мне надо будет позаботиться о многих проблемах, которые ждут меня дома, – добавила она. – Кредиторы будут ломиться ко мне в дом, и…

– Это кредиторы Петера, – возразила Анна. – Почему ты должна одна расплачиваться за то дерьмо, что он сотворил?

– Потому что он исчез. Я бы с удовольствием призвала его к ответственности, но не нахожу возможности.

– Хм… – некоторое время подруга Лауры раздумывала. – Его машина стоит перед этим кабачком, вместе с вещами и с билетами… Это очень странно, ты не находишь?

– Ну, я думаю…

– Значит, он не улетел в Буэнос-Айрес. И мышка, которую он себе приглядел, – тоже. Значит, он все еще находится где-то там, внизу. На юге Франции.

– Может быть, они передумали и успели взять билеты в другое место… И улетели туда.

– Не думаю. Такие вещи планируют заранее, а не решают внезапно, в последний момент. Кроме того, это не объясняет оставленных вещей. Машина, чемоданы, билеты… Что-то очень существенное помешало ему.

Лаура начала чувствовать себя бесконечно усталой.

– Но для меня же это совершенно неважно, Анна. Мой брак так или иначе разрушен. Какая, в конце концов, разница, что ему помешало?

– А если он мертв? – спросила ее собеседница.

Где-то пронзительно закричала птица. В воздухе чувствовался терпкий запах сжигаемых осенних листьев.

– Что? – переспросила фрау Симон.

– Он вышел из этого… «У Надин». Он хотел сесть в свою машину. Но машина все еще стоит на месте, со всеми вещами, которые ему принадлежат. Это означает, что он, возможно, не дошел до нее. На этом промежуточном участке… А какое там вообще расстояние? Я имею в виду, парковка расположена непосредственно около кафе?

– Нет, там… – Лаура прикинула расстояние от кафе до того места, где стоял автомобиль Петера. Ей было тяжело сконцентрироваться, чтобы ответить на этот вопрос, в ушах у нее все еще гремели слова: «А если он мертв?» – Там, может быть, метров двести. Скорее всего, даже больше.

– Ближе нельзя припарковаться?

– У них нет собственной парковки. Обычно клиенты паркуются напротив, вдоль каменной стены, окружающей территорию отеля. Но если там все заставлено, приходится ехать дальше, а ближайшая возможность – это небольшой карман у трансформаторной будки.

– Если он не мог запарковать свою машину напротив, потому что там стояло слишком много машин, – сказала Анна, – значит, в тот субботний вечер «У Надин» было переполнено.

– Возможно. Да, наверняка так оно и было. Но я не понимаю…

– Я думаю, что на этих двухстах метрах между заведением и машиной что-то произошло. Что-то, что помешало Петеру осуществить его дальнейшие планы. И, возможно, кто-то что-то видел. Там, где скапливается много народу, обычно кто-нибудь что-нибудь замечает.

– Я предполагала, что это… любовница его забрала…

– Но тогда они забрали бы с собой билеты. И вещи. Так что не сходится.

– Ты думаешь…

– Я думаю, что с ним что-то случилось. И если это так, ты должна срочно это выяснить.

– Почему? – непонимающе спросила Лаура. У нее создалось впечатление, что она порядком нервировала Анну тем, что так туго соображала. Мысли в ее голове шевелились медленнее, чем обычно. Лаура предположила, что ее шок был намного сильнее, чем она осознавала в данный момент.

– Он оставил тебе приличную кучу дерьма, – сказала Анна. – Тебе понадобятся деньги, а он, наверное, застраховал свою жизнь. Если с ним что-то случилось, это необходимо установить. Другим путем ты деньги не получишь. Подумай о своем будущем и о будущем своего ребенка. Найди своего мужа – и, если возможно, мертвым!

Среда, 10 октября

1

Они ссорились с самого раннего утра.

Карла уже точно и не знала, что послужило тому причиной. Может быть, плохая погода. Она проснулась в слишком мягкой, продавленной гостиничной кровати и услышала, как с улицы, из-за закрытых оконных ставней, доносится равномерный шум и журчание дождя. Еще в воскресенье Карла заметила по некоторым признакам, что сегодняшний день будет отвратительным. Она посмотрела на Руди, который лежал рядом с ней и тихо храпел, и внезапно разозлилась на него. Он пожелал провести свадебное путешествие в Провансе, в то время как Карла охотнее поехала бы в Тунис. Она уступила, потому что этот вопрос грозил закончиться размолвкой, а ей казалось плохим предзнаменованием начать супружескую жизнь с ссоры.

За завтраком Руди заявил, что погода улучшится – он слышал об этом по радио. Но как уже выяснила Карла, читая его неудачные переводы, его французский был более чем плохим. Так что он мог услышать в сводке погоды все что угодно и неверно все истолковать.

– Я думаю, что теперь либо все время будет идти дождь, либо будет холодно и облачно, – мрачно предсказала она, а Руди рассердился и заявил, что ему надоело ее вечное ворчание.

– Я-то сюда не хотела, – промямлила Карла и тут же задала вопрос, которым она к концу каждого завтрака приводила Руди в затруднение: – Что будем делать сегодня?

– Мы могли бы поехать в горы, – предложил ее муж.

Она посмотрела на серую сырость за окном и сказала, что эта идея привлекает ее примерно так же, как удаление аппендикса, и что она предпочла бы целый день оставаться в постели, если б кровати не были настолько старыми и плохими, что каждый час, проведенный в постели, вызывал у нее сильные боли в пояснице.

Это уже окончательно вывело Руди из себя, и он грубо заявил жене, что она может делать что хочет, а он поедет в горы, и если она не составит ему компанию, то ему от этого будет только лучше. И, конечно же, Карла в конце концов с ним поехала, но за время поездки они не сказали друг другу ни слова. Каждый из них озлобленно смотрел куда-то в сторону.

Они двинулись вверх по маршруту Крэт – очень крутой, извилистой дороге, взвинчивающейся в горы вдоль скал прямо над морем. Чем дальше они продвигались, тем более скалистым становился ландшафт вокруг них и более скудной делалась растительность. Над каменистой почвой пробивались лишь низкие хвойные лесочки, а над дорогой неслись клубы тумана.

Карла, содрогнувшись, втянула голову в плечи.

– И не поверишь, что находишься у Средиземного моря, – произнесла она. – Здесь так жутко!

– Ты опять начинаешь скулить? – огрызнулся ее муж. – Я говорил тебе, что ты можешь не ехать, но тебе же надо было…

– Извини, но мне, наверное, еще дозволено высказать свое мнение! Или мне запрещено открывать рот до конца этого великолепного отпуска?

Руди на это ничего не ответил: он сосредоточенно следил за окрестностями. Внезапно муж свернул на большую песчаную парковку и остановил машину.

– Это должно быть здесь, – пробормотал он и вышел из машины.

Карла подождала мгновенье, но Руди не предпринимал никаких попыток позвать ее с собой. Тогда она наконец вышла из машины по собственной инициативе и пошла следом за супругом. Женщина была близка к тому, чтобы расплакаться, но не хотела доставить ему такого триумфа.

«Болван», – подумала она.

Скалы круто спускались вниз к морю. Справа под ними лежал Кассис с протянувшимися к бухте террасными виноградниками, а вдали можно было распознать два острова, располагавшиеся перед бухтой Марселя. Море, казавшееся таким серым, сверкало отсюда, сверху, бирюзовым цветом, который, казалось, зарождался где-то в глубине, хотя на самом деле, должно быть, образовался в результате какого-то хитроумного преломления солнечных лучей. Карла подступила ближе к обрыву и ужаснулась от глубины, в которую посмотрела.

– Здесь… приличная высота, – подавленно произнесла она.

– От двухсот пятидесяти до трехсот метров, – сказал Руди. – Броситься отсюда вниз абсолютно точно означает смерть. Здесь где-то должно быть место, откуда постоянно бросаются вниз любящие пары, если ситуация по какой-то причине кажется им безнадежной. Некоторые перед этим увековечивают свои имена на камне.

Карла вновь содрогнулась – из-за ветра, который дул здесь, из-за взгляда в пропасть и из-за мысли, в каком отчаянии надо быть, чтобы броситься в этот бесконечный ужас.

Ей пришла в голову новая мысль, но, уже начав высказывать ее вслух, она поняла, что это было ошибкой – задавать такой вопрос именно сейчас; что она опять воспламенит затухающую ссору между ней и Руди.

– Представь себе, что наша любовь была бы безнадежной. Ты прыгнул бы со мной? – спросила женщина.

Это был совершенно гипотетический вопрос, и ответ на него должен был лишь послужить их примирению. Если б Руди притянул к себе Карлу и объявил, что без нее его жизнь не имела бы смысла, то вторая половина этого испорченного дня могла бы пройти гармонично.

Но Руди холодно взглянул на жену и ответил:

– Зачем бы мне это делать? На свете существует много других женщин, и с большей частью я наверняка ладил бы лучше.

Этим он еще больше обострил ситуацию.

Карла перебежала дорогу и помчалась в сторону жилых районов. Песчаные дороги петляли здесь вдоль и поперек между низкими хвойными лесочками, поднимались на холмы и спускались с них, пересекали долины и возвышенности. Мелкий дождь хлестал ее по лицу, но женщина не чувствовала холода, настолько разгорячилась от бега. Она бежала от светлых холодных глаз Руди, от чувства, что с ней обошлись бессердечно, и от ощущения, что она совершила ошибку, выйдя за него замуж.

Вначале Карла надеялась, что он последует за ней. Перед тем как броситься бежать, она в бешенстве уставилась на него, а потом помчалась прочь, и муж крикнул ей вслед:

– Эй, ты что, не в своем уме? Остановись немедленно!

Но он не последовал за ней, и Карла быстро спросила себя, будет ли он ждать ее на парковке или же просто – уедет. И как ей тогда возвращаться в отель? Или ему было все равно?

Вскоре у нее закололо в боку и появилась боль в легких, но Карла уже давно знала, что находится не в лучшей форме. Она следовала по лабиринту из узких дорог и тропинок, не обращая внимания на направление, и теперь, оглядевшись вокруг, поняла, что не имеет понятия, где находится. Дорога за всеми этими холмами давно исчезла из поля ее зрения. Вдобавок все вокруг окутывал туман. Карла пошла на авось, тяжело ступая и не имея ни малейшего понятия, куда ведет этот путь. Глаза ее горели от слез, которые готовы были вот-вот выплеснуться наружу. Руди, это дерьмо… Ее мать с первой же минуты невзлюбила его.

…Руди сидел в машине, курил сигарету и думал, что бабы – это действительно самое худшее на свете. В особенности Карла – она была самой глупой коровой, какую он когда-либо встречал. Целыми днями изводила его из-за погоды, которую он вообще-то тоже не мог изменить, причитала, ныла, а теперь еще, в довершение всему, задала ему на скале влюбленных такой сумасбродный вопрос, на который иначе как рассерженно и иронично вообще невозможно было ответить. Бросился бы он вниз, если б… Руди ненавидел эти гипотетические вопросы, с помощью которых женщины всегда стремились провести какие-то свои тесты. Достаточно ли сильно их любят, достаточно ли страстно желают, почитают и бог знает что еще… Карла в этом деле была чемпионкой мира. Ей вечно нужно было убедиться, что она играет главную роль в его мыслях. Боже мой, как же утомительно! Чаще всего Руди отвечал то, что ей хотелось услышать: для этого не требуется интеллектуальных рекордов, это был скорейший способ сделать так, чтобы его оставили в покое. Но сегодня он не смог этого сделать, сегодня она слишком его допекла. Сегодня ему хотелось причинить ей боль; и, в конце-то концов, ему дозволено время от времени выпускать пар! И, конечно же, у нее сразу выступили слезы на глазах, и она рванула прочь, наверняка ожидая при этом, что он галопом полетит следом… Но тут она ошиблась. Пару минут Руди даже подумывал по-ехать обратно в отель – и пусть Карла пешком проделывает весь путь туда, – но это означало бы, что вечером она была бы еще в дороге, и в конечном итоге ей пришла бы идея поймать попутку, – а дальше известно, что бывает в таких случаях… Черт, он женился на этой женщине, так что теперь нес ответственность за нее!

Руди опустил окно и выбросил сигарету, после чего стал угрюмо смотреть на небо над морем. «Надеюсь, Карла не заблудится, – думал он. – До такой степени тупой не может быть даже она. Наверное, не появляется из чистого упрямства. Но поскольку дождь постоянно моросит, за это время она должна была совсем промокнуть… Глупая утка!» – выругался он мысленно, спросив себя в очередной раз, почему согласился на эту женитьбу.

И тут он увидел свою жену в заднем зеркале.

Она как раз пересекла дорогу и вышла на парковочную площадку. Что-то в ней показалось Руди странным. Волосы у нее прилипли к голове – но это из-за дождя. Ее лицо было каким-то перекошенным – но это могло быть от приложенных усилий, ведь она пробежала приличное расстояние без всякой подготовки. «Как это мучительно для нее! – с удовольствием подумал мужчина. – Она думала, я помчусь за ней, а теперь ей пришлось вернуться самой… Посмотрим, как она сейчас все объяснит».

Он откинулся назад, но продолжал следить за Карлой через заднее стекло. Жена покачнулась, и стало ясно, что она едва держится на ногах. О боже, он не знал, что она настолько в плохой форме! Женщина шла, спотыкаясь, к машине, и казалось, что она в любую минуту готова упасть без сил. Теперь Карла была уже достаточно близко, Руди мог более четко рассмотреть ее лицо – и он увидел, что не ошибся. Лицо Карлы исказилось, причем гораздо сильнее, чем ему показалось вначале, и теперь он понял, что именно посчитал таким странным: его жена выглядела не просто измученной. Ее лицо было перекошено от ужаса и паники, а глаза расширены от страха.

«Она как человек, который посмотрел смерти в лицо!» – пронеслось у него в голове, и хотя Руди ни в коем случае не хотел идти ей навстречу, он все же быстро покинул машину и шагнул к ней.

Карла в буквальном смысле упала без сил ему на руки. Она что-то бормотала, но вначале муж не мог понять, что она хотела сказать. Он легонько потряс ее.

– Успокойся! Что случилось? Послушай, тебе ничего не грозит!

Наконец Карла сумела выдавить из себя более или менее внятные слова.

– Один мужчина… – прохрипела она, и ее супруга охватил страх: ей встретился насильник, где-то там, в тумане, и… – Он мертв! Руди, он… лежит там, сзади, между холмами. Он… весь в крови… Мне кажется, кто-то его зарезал…

2

Лаура чувствовала усталость и тяжесть во всем теле. Так она всегда ощущала себя, когда занималась чем-то, что ей вовсе не хотелось делать. Она последовала советам Анны, потому что какой-то частью своего сознания понимала, что та права, но самой ей не хотелось ничего делать, ее охватило почти парализующее безразличие. Фрау Симон была настолько вымотана, что в принципе не испытывала никакой другой потребности, кроме покоя. Ей хотелось лечь и поспать – и больше ни о чем не думать.

С раннего утра шел дождь. Она попыталась застать Кристофера, но его не было дома, и Лаура решила наведаться к нему еще раз после обеда. Около двенадцати часов она съездила в «У Надин», где, кроме нее, еще не было других посетителей. Надин стояла, прислонившись к барной стойке, и пила чай. Она была небрежно одета и ненакрашена, и Лауре показалось, что эта женщина на несколько лет постарела с тех пор, как она видела ее летом. Беспокойство и ожесточенность породили еще более резкие морщины на ее лице, и Лауре впервые удалось понять, насколько Надин Жоли ненавидит свою жизнь.

Долгое время фрау Симон не знала, что Надин несчастлива. Она почему-то всегда считала, что они с Анри – идеальная пара, нашедшая смысл жизни в своем ресторанчике.

Лаура вспомнила, как два года назад, приехав сюда летом, впервые столкнулась с неприятными фактами. Незадолго до этого родилась Софи, и в тот год они с Петером впервые отправились в отпуск в Прованс втроем. Именно тогда Лауре стало ясно, что в ближайшее время у нее не будет шанса устроиться на какую-либо работу, поскольку Петер, который до этого уже вытеснил ее из собственной фирмы, постоянно выдвигал в качестве аргумента ребенка и не оставлял никаких сомнений в том, что посчитает ее плохой матерью, если она не посвятит дочери все свое время и силы. Однажды Лаура заговорила об этом с Надин и добавила:

– Тебе хорошо. У тебя есть обязанности, которые тебя удовлетворяют. Ты помогаешь своему мужу, у вас есть общая страсть, которая вас…

Но Надин резко перебила ее – такой рассерженной Лаура ее до этого никогда не видела.

– Страсть! Удовлетворение! Боже, как ты можешь быть такой наивной! Неужели ты в самом деле думаешь, что я когда-либо мечтала о такой жизни? День за днем стоять в проклятой пиццерии, обслуживать слабоумных туристов и иметь рядом с собой мужа, который получает удовольствие от решения животрепещущего вопроса, подойдет ли для пиццы моцарелла или какой-нибудь другой проклятый сыр? Ты действительно думаешь, что это та жизнь, которой мне хотелось?

Сейчас Лаура уже не помнила, что ответила на это. Вероятно, она была слишком удивлена, чтобы сказать нечто вразумительное.

А сегодня в обед эта сцена раз за разом упорно возникала в ее памяти, и она еще раз подумала, насколько отчаявшейся выглядит Надин.

Лаура съела одну пиццу, за которую Анри, тоже выглядевший бледным и несчастным, не хотел брать денег и которую она, поскольку это был подарок, с трудом проглотила всю до последнего кусочка, хотя аппетит покинул ее почти сразу, как только она начала есть. Утром фрау Симон встала на весы и отметила, что похудела уже на пять фунтов. За то время, что сидела дома с Софи, скучая и страдая без работы, она прибавила в весе. «А вся эта история, – подумалось ей, – хотя бы вернет мне мой нормальный вес».

Лаура объяснила Анри и Надин, что очень обеспокоена из-за машины, которую Петер оставил вместе со всеми вещами. О билетах на самолет она не упомянула – так же, как и о его банкротстве и о наличии постоянной любовницы.

– Я думаю, что с ним могло что-то случиться, – закончила она, – а одна подруга навела меня на мысль поспрашивать посетителей, которые были здесь в субботу вечером. Может быть, кто-то что-то заметил…

– Меня в субботу не было, – сказала Надин.

– Как обычно, – промолвил Анри.

– Я тебе заранее сказала!.. – огрызнулась на него жена, и Лаура, испугавшись, что ситуация наверняка перерастет в скандал, быстро вмешалась:

– Ты же был здесь, Анри. Ты знаешь кого-нибудь из посетителей? Я имею в виду по имени. Или, может, даже знаешь чей-нибудь адрес и телефонный номер?

– О боже, – ответил Анри, – боюсь, что нет. Тебе же известно, что сюда приходят в основном туристы. Даже если увидишь их здесь несколько раз, все равно не узнаешь, откуда они приехали или как их зовут.

– Но ты же наверняка был не один. Кто помогал тебе в тот вечер? – спросила фрау Симон.

– Никто. Я действительно был совсем один.

– Ах, – встряла Надин, – а где же была преданная Катрин?

Муж проигнорировал ее вопрос и сказал:

– Я подумаю – может быть, мне и вспомнится имя кого-нибудь из гостей…

Но Лауре не верилось, что он действительно займется этим. Казалось, никто не верил в то, что с Петером могло произойти что-то серьезное. Все, наверное, думали, что он развлекается где-то с какой-нибудь девочкой, а его жена истерит по этому поводу.

«Вы все ничего не понимаете», – устало подумала Лаура.

Она покинула «У Надин» после того, как еще раз повторила свою просьбу, чтобы Анри позвонил ей, если у него в памяти всплывет чье-то имя. Когда она отбывала от кафе, то снова проехала мимо машины Петера. У нее тут же усилилась депрессия, и она почувствовала себя еще более усталой. А еще поняла, что тоскует по своему ребенку.

«Мне следовало бы поехать домой, а это все оставить как есть», – подумала Лаура.

Она, собственно, хотела сразу поехать в их с Петером дачный дом и прилечь, но внезапно поняла, что не может сейчас быть одна. Тогда Лаура поехала в Сен-Сир, вниз, к порту Ле-Лек, и села за столик в одном из кафе. Дождь как будто немного стих, и ей показалось, что над морем просветлело. Если б погода была получше, все воспринималось бы легче – в этом Лаура не сомневалась.

Она заказала кофе и водку и стала пить оба напитка маленькими глотками, завороженно наблюдая, как быстро разрываются и разбегаются друг от друга облака. Поднялся ветер. Дождь совсем прекратился, и по небу быстро, словно раздуваемый ветром пожар, распространилась сияющая голубизна.

А потом вдруг вывалилось солнце – и вспыхнуло так ярко, словно ему пришлось слишком долго скрываться за тучами. Его свет разлился над морем и пляжем, над камнями набережной и над домами, над корзинами для мусора, над кустами и осенними цветами, и миллиарды капель дождя заблестели и заиграли под ним.

«Как красиво, – подумала Лаура, – как великолепно!» Она удивилась тому, какое глубокое магическое действие оказал на нее этот момент и как сильно она могла его прочувствовать.

– Можно к тебе присесть? – спросил вдруг кто-то.

Это был Кристофер; он улыбнулся ей.

Разговор, который непринужденно сложился между ними в этом маленьком кафе, фрау Симон не забудет до конца своей жизни. Вернее сказать, некоторые отрывки его врезались ей в память, в то время как другие остались погруженными в какой-то нереальный сумеречный свет и больше никогда не смогли проясниться.

После обычного обмена приветствиями и вопросами типа «а что ты здесь делаешь?» и «я пытался еще раз пере-звонить тебе» Кристофер сказал:

– Ты только что выглядела такой сияющей… Я уже пять минут наблюдаю за тобой, но не осмеливался с тобой заговорить. Ты казалась погруженной в сказочный мир.

– Это и было какое-то подобие сказочного мира. Солнце так внезапно появилось, и все это сияние вокруг… – попыталась объяснить Лаура.

Потом они обменялись несколькими несущественными фразами, и неожиданно фрау Симон откровенно поделилась с Хейманном своими чувствами. Она не знала, почему сделала это, – ведь единственным человеком, с которым Лаура обсуждала вещи, касающиеся ее внутреннего мира, была Анна.

– У меня только что было такое чувство, которое полностью мною овладело, – сказала она. – Это был порыв счастья и легкости. Я уже позабыла это чувство; оно напомнило мне мою юность, то время, когда я была беззаботной и уверенной в себе, то время до… – Лаура прервалась, сильно прикусив губу, но Кристофер, конечно, понял, что она хотела сказать.

– Время до Петера, – завершил он ее фразу, и она не стала возражать.

Позже Лаура заговорила с ним о запланированных – гонках:

– Тебя действительно не удивило, что Петер не явился?

– У нас не было договоренности, – объяснил Хейманн.

– У вас не было… но в воскресенье ты сказал…

– В воскресенье ты застала меня врасплох. Я не знал, как отреагировать.

– Тебя не удивило, что он не стал с тобой договариваться? После всех этих лет, когда эта осенняя неделя уже стала неотъемлемой частью вашей жизни?

– Нет.

– Почему же?

– Потому что я был в курсе.

В ушах Лауры зазвучал легкий шум – это было что-то вроде тихого постукивания где-то под глоткой. Удивительным образом у нее ни на секунду не возникло сомнений в том, что Кристофер имел в виду.

– С каких пор? – спросила Симон.

– С каких пор мне это известно? Три года. Три года назад Петер сказал мне об этом.

– Я имею в виду: с каких пор длится его… история? Ты это знаешь?

– В течение четырех лет.

Шум в ушах усилился. Было неприятно. Однажды, когда у Лауры был сильный грипп, она слышала этот шум, и у нее было такое ощущение, словно она отдалялась от всего ощутимого и реального. Тогда у нее была очень высокая температура.

– Кто она? – задала фрау Симон новый вопрос.

– Надин Жоли, – сказал ее собеседник, и Лауре показалось, что мир под ее ногами обрушился, а небо сейчас упадет на нее сверху.

3

Надин всегда была уверена, что в жизни каждого мужчины и каждой женщины существует большая любовь – человек, представляющий собой пандан, то есть душу-близнеца, дополняющее его существо, его вторую половину. Оставался лишь вопрос, когда встретится этот человек и будешь ли ты к этому времени свободен, чтобы разглядеть его значимость для твоей судьбы.

С первого взгляда Надин поняла, что Петер Симон был тем мужчиной, для которого она предназначена. Шесть лет назад, когда ей было двадцать семь и она уже была охвачена чувством отчаяния оттого, что оказалась в тупиковом положении, он в один палящий, жаркий июльский день, в обеденное время, оказался в саду возле «У Надин». Она стояла там, прислонившись к дереву, чтобы немного передохнуть. Их с Петером взгляды скрестились, и позже они признались друг другу, что все случилось именно в эту секунду. Все, что произошло позже, было заложено в этот момент, и в принципе не было никакого смысла сопротивляться своим желаниям еще целых два года, прежде чем они капитулировали перед превосходящими силами их чувств – или, как они оба теперь понимали, перед превосходящими силами их сексуальной жажды друг к другу. Два года они изводили себя и предавались дневным грезам, а потом эти грезы стали действительностью.

Как-то Петер рассказал Надин, какой она показалась ему в тот первый день: «Ты стояла, прислонившись к дереву, и выглядела так, словно была частью этого южного ландшафта, частью солнца, оливковых деревьев, лавандовых полей и моря. Ты была сильно загоревшей, но под этим загаром можно было предположить что-то белесое, бледное, и это делало тебя такой непристойной… Ты выглядела уставшей. На тебе было голубое платье до щиколоток и без рукавов, а твои темные волосы были заколоты вверх на затылке, и только позже я обнаружил, что они достают почти до талии. Пониже твоей груди на ткани платья темнели влажные пятна. День был невыносимо жарким».

Сама же Надин увидела мужчину с интересными серо-зелеными глазами и множеством седых прядей в темных волосах. Она думала, что он старше, чем был на самом деле, и позже удивилась, услышав, что в тот день он праздновал свой тридцать четвертый день рождения. Жоли сразу же поняла, что это тот мужчина, которого она ждала. Это никак не было связано с его внешностью, потому что Надин вовсе не посчитала его неотразимым – просто между ними сразу же появилась ощутимая связь. Она выпрямилась и серьезно посмотрела на него – без всякого кокетства, потому что ей было ясно, что он испытывал то же, что и она, и что им незачем было притворяться друг перед другом. К тому же она так долго ждала его, что посчитала недопустимым продолжать терять время на обходные пути и ребячьи игры в прятки. Собственно, им и не требовалось никаких слов.

И тут Надин заметила молодую шатенку с прямыми волосами и необычно красивыми большими глазами цвета топаза – и поняла, что у них имеется проблема.

В то лето эти двое приходили почти каждый день обедать, а позже и по вечерам, и Надин знала, что это от него исходила инициатива заглядывать именно в их кафе. В эти недели Жоли была возбуждена и напряжена: она знала, что ее ожидало нечто решающее и что, возможно, будет выше ее сил перенести это. Она никогда не обслуживала стол, где сидели Симоны, предоставляя это Анри или одной из девочек-помощниц. Однажды муж даже спросил ее, что она, собственно, имеет против этих двоих.

– Они ведь очень любезны, – сказал он. – И очень преданные клиенты.

– Просто они мне не очень нравятся, – ответила его жена, а затем добавила: – Особенно она. Прикидывается робкой овечкой, но я думаю, что она может быть очень неприятной.

А потом однажды Лаура заговорила с ней, и Надин очень скоро поняла, что эта женщина едва ли будет когда-нибудь неприятной, что она просто мила и доброжелательна. Она могла бы выглядеть скучноватой и чересчур уравновешенной, если б не эти ее фантастические глаза.

– Мы с мужем ищем дом в этом районе, – сказала Симон. – Дачу. Не могли бы вы нам в этом немного помочь?

Этот же вопрос она задала и Анри, и тот взялся за это дело с удивительной решительностью. Как обнаружила Надин, ее муж действительно испытывал симпатию к Симонам. Он искал дружбы с ними. Лаура вела себя при этом непринужденно и любезно, Петер же отстранялся от Анри, в точности как Надин от его жены, хотя и не мог прекратить посещения их кафе. Он избегал разговоров с Надин, но ему требовалось видеть ее каждый день. Они оба – безумно мучились, в то время как Анри и Лаура совершенно ничего не замечали.

Прошло почти два года, пока был найден дом, о котором мечтали Симоны: его обнаружил Анри, и тем самым плотина между их семьями была пробита. Теперь они были друзьями. Лаура позвала их в гости на новоселье, а Анри в августе пригласил их на свой день рождения, и внезапно между ними завязался оживленный контакт, причем никто не заметил, что предложения встретиться никогда не исходили ни от Петера, ни от Надин. Но они, изнуренные тоской, ничего не предпринимали, чтобы воспрепятствовать этим встречам, которые были так ужасны и от которых не было сил отказаться.

– Как приятно с Симонами, не правда ли? – спросил однажды Анри, и Надин отвернулась, чтобы он не видел ее лица, на котором, как она считала, были написаны все ее чувства.

Петер и Лаура регулярно приезжали в Прованс на Рождество, на Пасху и летом. А кроме того, Симон посещал эти края еще раз в октябре, чтобы погонять на паруснике, но тогда он проводил все время со своим другом и в «У Надин» не появлялся. В те недели и месяцы между их приездами Надин становилась немного спокойнее. Ей не нужно было постоянно видеть Петера; она старалась сделать так, чтобы его облик угасал в ней, и, по возможности, поменьше думать о нем. Но в то же время в ней росло это давящее, смутное отчаяние – ведь она все еще ждала того мужчину, который вызволит ее из «У Надин» и спасет от жизни рядом с Анри, и при этом была настолько привязана к Петеру, настолько тосковала по нему, что не могла представить на его месте никакого другого мужчину. А Петер никогда не уехал бы с ней. Порой она чувствовала себя, как запертый в клетке зверь, который ходит по кругу и знает, что никогда не вый-дет из заключения.

Как-то в конце сентября, спустя два года после их первой встречи и примерно через пять месяцев после покупки дома, Лаура позвонила и сказала, что Петер приедет в Сен-Сир, чтобы погонять на паруснике со своим другом Кристофером. Но на этот раз он должен был не сразу отправиться в море, как обычно делал, а провести две ночи в доме и посмотреть, всё ли там в порядке. Женщина, которая присматривает за домом, заболела, объяснила Лаура и поинтересовалась, не может ли Надин быть так любезна и взять у нее ключи, чтобы в качестве исключения сделать пару вещей: проветрить в доме, вытереть пыль и купить кофе с молоком.

Надин согласилась. Она сделала то, что ей поручили, и за это время ее беспокойство возросло до бесконечности.

Петер впервые приехал без нее.

Из дома Симонов Надин опять поехала в свое кафе, но ключи все еще были при ней, и вечером она не вытерпела. Это было первого октября, темнело уже рано, но день был теплым, а вечер оставался мягким, наполненным запахами осенних цветов. В конце концов Надин ушла украдкой – это был один из тех вечеров, когда Анри в отчаянии звонил Катрин – и поехала в квартал Коллет. Там она припарковала машину перед участком Симонов и прошла в дом, где включила только одну лампу в гостиной, села на диван перед камином и стала ждать. Она не прихорашивалась, не мыла волосы, на ней не было косметики; одета она была в старые джинсы и футболку Анри. Чтобы успокоиться, Надин выкурила пачку сигарет – и вот в одиннадцать часов она услышала шум машины Петера. Она сидела не шевелясь и размышляла, заметил ли он ее автомобиль, ожидает ли он встретить ее здесь. Петер открыл входную дверь ключом, и в коридоре послышались его шаги. Он вошел в гостиную, где сидела, притаившись, Надин при слабом свете маленькой лампы. Позже он сказал ей, что не видел ее машины, но все равно каким-то необъяснимым образом посчитал естественным то, что застал ее на своем диване.

– О боже, Надин! – только и сказал он, и в его голосе послышался глубочайший вздох. А она знала, что эти слова и вздох вырвались из него от отчаяния – от того, что ситуация отныне уже не будет поддаваться контролю.

Неожиданная гостья встала, а Симон поставил на пол свою дорожную сумку; они, колеблясь, пошли навстречу друг другу, и их смятение улетучилось в ту секунду, когда кончики их пальцев соприкоснулись. Они тысячи раз предавались любви в своих фантазиях, и то, что делали теперь, казалось им хорошо знакомым. Петер просто стоял и позволял Надин раздевать себя, сбросить рубашку с его плеч, снять брюки. Ее движения были не суетливыми, но быстрыми и сосредоточенными. Когда она опустилась перед ним на колени, он тихо застонал, и Надин знала, что делала то, о чем он так часто грезил.

Когда все свершилось, Петер потянул Надин вверх – он хотел обнять ее и начать раздевать, но она уклонилась и покачала головой:

– Нет. Не так. Ты не можешь иметь меня так, словно это вышло случайно. Просто потому, что я нахожусь здесь и возможность очень удобная. – Она взяла свои ключи от машины со стола и повернулась к двери. – Я хочу, чтобы теперь ты ко мне пришел. И чтобы ты решился принадлежать мне полностью.

4

Они сидели в маленьком ресторанчике в Ла-Кадьере за столиком, покрытым скатертью в бело-красную клетку. Лаура оставила свою еду нетронутой, и ее унесли, зато пила уже четвертую чашку кофе и по своему сильному сердцебиению чувствовала, что ночью не сможет сомкнуть глаз. Впрочем, так было бы и без кофе.

Надин.

Теперь у интимной связи Петера появилось имя и лицо. Имя, которое Лаура знала, лицо, которое она знала. Теперь она имела дело не с анонимной любовницей, в роли которой могла представить себе кого угодно и которую она, конечно, уже давно втиснула в клише: симпатичная, глуповатая и очень молодая, наверное, едва ли старше двадцати.

В действительности же перед ней предстала женщина, которая когда-то, видимо, была очень красивой, однако несчастливый брак и многолетние страхи оставили острые зарубки на ее лице и забрали сияние из ее глаз. Надин была ни в коей мере не глупенькой и уж совсем не юной. Она была на два года младше Лауры – не такая уж большая разница.

– Что же он нашел в ней? – спросила фрау Симон. – Что его так приковало к ней? Четыре года, Кристофер! Четыре года – это уже не короткая страстная причуда. Четыре года – это всерьез. А теперь он даже собирался с ней в Буэнос-Айрес…

Кристофера эти слова удивили.

– Он хотел уехать?

Лаура рассказала ему о билетах на самолет и о финансовой катастрофе Петера. Как выяснилось, Хейманн знал о его экономических проблемах, но не имел представления об их размахе. А вот о запланированном полете в Аргентину Петер ему не рассказывал.

– Я думал, что он… что он просто хотел провести с ней недельку здесь, – сказал Кристофер и внезапно провел растопыренными пальцами по волосам. Он был расстроен и рассержен. – Ах, черт побери! Все это, должно быть, звучит для тебя ужасно…

Лаура едва осмелилась задать следующий вопрос, который неизбежно напрашивался:

– В прошлом и позапрошлом году, и еще за год до этого… когда он хотел встретиться с тобой, чтобы погонять на паруснике… ты прикрывал его? Он тогда на самом деле был с… – Она не смогла выговорить имя Надин. – Был он тогда тоже… с ней?

Кристофер выглядел как загнанный в угол ребенок, уличенный в каком-нибудь проступке.

– В позапрошлый год и за год до этого… да. Ты должна поверить, мне была ненавистна та ситуация. Я не хотел этого делать. Но он стал призывать меня ради нашей старой дружбы, в благодарность за то, что он для меня уже делал… Впрочем, неважно; это было мерзко с моей стороны, и я это знал. В прошлом году я отказался – объяснил ему, что он ставит меня в положение, которое мне не по плечу, с которым мне не справиться. Мне кажется, Петер это понял. Он пробыл со мной на паруснике два с половиной дня, а потом… ну, в общем, если б ты в это время позвонила, я бы сказал тебе, что он не со мной. Он понимал это, потому что я сказал ему, что не буду лгать ради него. Он просто пошел на риск. Но ты тогда не звонила.

– Я знала, что он ненавидит, если я звоню, когда он ходит с тобой на паруснике. Но сам он звонил мне каждый вечер и говорил, что все в порядке… и…

Лаура прижала тыльную сторону руки ко рту. Ее тошнило. Петер звонил ей и говорил, что они с Кристофером в порту и собираются сейчас где-нибудь выпить вина, что день был великолепным… Но на самом деле он был с ней, незадолго до этого предавался любви с ней и собирался продолжить это, а в промежутке нужно было быстро успокоить оставшуюся дома супругу, чтобы она мирно спала и чтобы ей не пришло в голову звонить по собственной инициативе…

– Извини! – Лаура вскочила и помчалась в туалет, где ее вырвало. Тяжело дыша, она прополоскала рот и посмотрела на свое осунувшееся, желтое лицо в зеркале.

«Вот уже во второй раз тебя вытошнило из-за Надин Жоли», – подумала она.

Кристофер ждал ее с озабоченным видом.

– Теперь всё в порядке? – спросил он и придвинул ей стул.

Лаура кивнула.

– Да. Я думаю, что просто выпила слишком много кофе.

– Тебе пришлось многое перенести сегодня и в предыдущие дни. Неудивительно, что твой желудок бунтует.

Женщина села. Ее руки, обхватившие кофейную чашку, дрожали.

– Может быть, тебе следует немного поесть? – спросил Кристофер. – Голодание еще больше ослабит твои нервы.

Лаура затрясла головой. От одного лишь упоминания о еде ее желудок снова угрожающе сжался.

– Он… – с трудом выговорила она. – Я имею в виду Петера… он говорил тебе, почему сделал это? Говорил, что именно оттолкнуло его от меня и повлекло к ней?

Хейманн мучительно скривился.

– Это же неважно! Зачем ты хочешь доконать себя?

– Я хочу это знать. – Она испытующе посмотрела на него. – Он говорил с тобой об этом. Ты его лучший друг. Он тебе доверился.

– Лаура…

– Я должна это знать. Пожалуйста.

По лицу Кристофера было видно, как отвратительна ему была эта ситуация. Он искал подходящие слова. Что-то подсказывало ему, что от Лауры просто так не отделаться, что она почувствует, правду он говорит или нет. Он мог только постараться по возможности причинить ей как можно меньше боли.

– Вначале это вроде как было сильное сексуальное влечение, – начал Кристофер. – Петер еще раз доказал себе, каким безумным жеребцом он был в постели, а Надин расслабилась после нескольких лет стресса. Между ней и ее мужем, кажется, уже давно ничего не происходило. Они с Петером проводили время в основном в постели.

Лаура побледнела, и Хейманн быстро прикоснулся к ее руке, потянувшись через стол.

– Я хочу сказать, что в этом не было особой глубины. По-моему, для него это было желанием доказать себе, какой он неотразимый. Так что все это не имеет ни малейшего отношения к твоим качествам. У некоторых мужчин просто бывает такой кризис – и, видимо, это случилось и с Петером. Кризис, когда им надо самоутвердиться, и они уверены в том, что это возможно только с другой женщиной.

– А с ее стороны?

Кристофер задумался.

– Я думаю, она ждала большего. Петер рассказывал мне, что она очень несчастлива в своем браке. Это, кстати, и становилось все большей проблемой между ними. Она требовала от Петера принять решение.

Лаура сглотнула.

– Решение, чтобы он вовсе расстался со мной и официально сошелся с ней?

– Так она, наверное, себе все представляла. Но эта идея была для Петера тягостной. Она приводила к серьезным ссорам. Они и так редко виделись, а если при этих встречах еще и ссорились, то это было, конечно, для Петера не очень приятно.

– И тем не менее он хотел отправиться с ней за границу.

– Это для меня неожиданность, которую я едва ли могу понять, – сказал Кристофер. – Когда мы в последний раз говорили по телефону, он сказал, что выносить всю эту историю становится выше его сил. У меня сложилось впечатление, что он искал пути покончить с этой связью. Такое развитие событий меня успокоило.

Лаура передернула плечами. Она устала, и ей было – плохо.

– Значит, дело было в деньгах, – произнесла женщина, заметив, что эта мысль ее совсем не утешила. – Ему нужно было уехать из-за своих долгов, и, наверное, он посчитал, что ему будет приятнее начать все с нуля за границей вместе с другим человеком. Его банкротство оказалось счастьем для нее.

– Боже мой! – воскликнул Хейманн. – Этого я уж совсем не понимаю. Я бизнес-консультант. Мне доверяются крупные фирмы. А мой лучший друг не просит моего совета, прежде чем бросаться в сомнительные сделки… Я ведь мог ему помочь!

– Таковы мужчины, – ответила Лаура. – Даже перед своими лучшими друзьями – точнее, в первую очередь перед своими лучшими друзьями – они должны строить из себя сильную личность, которая сама решает свои проблемы. Или у которой их вообще нет. – Она встала. – Пойду посмотрю, может быть, смогу получить номер в отеле. Я не хочу сегодня ночью спать в… нашем доме.

Кристофер помахал официанту.

– Я быстро, только расплачусь. А потом провожу тебя туда.

Четверг, 11 октября

1

Далеко за полночь Лаура все еще не спала – в отеле «Берар» ей это удавалось так же плохо, как и в ее доме. Но все же жизнь в гостинице означала определенную дистанцию, а установить ее Лауре по какой-то причине казалось очень важным. Ей достался слишком большой и слишком дорогой номер – все остальные были заняты. Окна выходили на дорогу, а не на долину, но это не интересовало Лауру: все равно было темно, а у нее не было настроения наслаждаться местными красотами.

Она лежала в широкой кровати с балдахином, и ей казалось, что она слышит, как громко бьется ее сердце. Выпитый кофе не давал заснуть. Все ее тело дрожало, и еще дважды она ощущала рвотные позывы, но стоило ей прийти в ванную, как тошнота отступала. Она смотрела на чужое бледное лицо в зеркале и спрашивала себя, как ей жить дальше.

Снова и снова Лаура думала о том, как права была Анна: важно узнать, что произошло с Петером. Но в итоге она поняла, что эта загадка едва ли волновала ее так же, как вопрос «Почему?», вопрос о Надин, вопрос о собственной слепоте, о том, почему она всего этого не замечала…

В шесть часов фрау Симон встала, совершенно разбитая и еще более уставшая, чем накануне вечером, и приняла душ. Ее колени дрожали, желудок болел. В помещении для завтрака, где она оказалась первым посетителем, Лаура заказала вместо кофе чай с мятой и долго мучилась с круассаном, откусывая от него маленькие кусочки. С того места, где она сидела, был виден длинный ряд окон, за которыми открывался великолепный вид на долину. Между холмами еще лежал утренний туман, но небо было ясным и безоблачным, а на востоке над горизонтом поднималась сияющая утренняя заря. Было ясно, что впереди великолепный день – теплый, солнечный и наполненный пламенными красками.

Но фрау Симон не испытывала при этой мысли никаких эмоций.

Она попросила счет. Сумма была приличной, и Лаура решила наконец воспользоваться кредитной карточной Петера. Когда карту затянуло в считывающее устройство, она затаила дыхание. И не ошиблась: служащая отеля с сожалением покачала головой:

– Карточка недействительна, мадам.

Вероятно, все их счета были давно заблокированы. В распоряжении Лауры имелась лишь небольшая сумма, которую она сняла перед отъездом со своего личного счета.

«У меня, – подумала женщина, – заботы гораздо более крупные, чем неверность моего мужа. У меня действительно в ближайшее время не будет денег!»

Она наскребла нужную сумму наличными, что значительно сократило ее резервы, а потом поспешно покинула отель. Лаура не взяла с собой никаких вещей, и ей страстно хотелось сменить белье, надеть другой свитер и причесаться. Что делать дальше, она не знала.

Поехать к Надин и потребовать объяснения?

Лаура не думала, что сможет вынести ее вид.

Свернув к воротам своего дома, она услышала, что внутри звонит телефон. Лаура оставила окна открытыми на ночь, что было не совсем безопасно, учитывая взломы, все еще случавшиеся в этом районе. Звонок прекратился, когда женщина стояла перед дверью и искала в сумке ключи, но тут же раздался снова. Кто-то, видимо, очень жаждал с ней поговорить.

Это Петер, подумалось ей вдруг. Как наэлектризованная, она трясущимися руками открыла замок и ринулась в гостиную. Видимо, никто не заметил открытых окон, потому что все вещи находились на своих местах, мирно освещенные утренним солнцем.

– Алло? – спросила Лаура запыхавшимся голосом.

На другом конце была ее мать. Расстроенная и в то же время страшно уставшая.

– Я всю ночь пыталась дозвониться до тебя. Где ты – была?

– Что случилось? Что-то с Софи?

– Я была в вашем доме, чтобы взять свежее белье для Софи. На автоответчике запись от полиции, они просили перезвонить. Я позвонила туда. К ним обратились французские коллеги с просьбой связаться с тобой. Нашли одного мужчину…

Лауру обдало холодом – и одновременно залило по́том.

– Мужчину? – Она не узнала собственный голос. – Где?

– Там, у вас. Где-то в горах. Он был… он мертв, и у него… – Элизабет глубоко вдохнула. – У него при себе документы Петера, поэтому они и позвонили сюда, понимаешь?

– Но…

– У меня есть один номер телефона для тебя. Чтобы ты туда позвонила. Они хотели бы…

– Что, мамочка? – Этот проклятый круассан с самого утра рвался наружу. Лаура спросила себя, сможет ли она еще когда-нибудь удержать пищу в себе.

– Они хотят, чтобы ты этого мужчину… этого мертвого мужчину посмотрела. Поскольку есть вероятность, что… в общем, что это может быть Петер.

2

Ему неизменно доставляло определенное садистское удовольствие наблюдать за ее лицом. Из радостной, кокетливой девочки, которую он знал больше десяти лет, она превратилась в холодную, держащую себя под контролем женщину, и он не мог припомнить, когда в последний раз ее лицо теряло свое невозмутимое выражение.

В первый момент она смертельно побледнела, но уже в следующую секунду кровь ударила ей в голову и окрасила лицо в отвратительно-красный цвет. Она облизнула губы, сухо сглотнула, и в ее глазах появилась истерическая дрожь. Он смог увидеть это в тот короткий миг, когда она взглянула на него почти что умоляющим взглядом, прося о помощи. Но потом опять опустила глаза в газету, напрасно пытаясь снова обрести самообладание.

Анри, как обычно, встал раньше нее и пил кофе, стоя на кухне и листая при этом газету. В разделе местных новостей ему бросилось в глаза фото Петера Симона – очевидно, из паспорта, если судить по позе и натянутой улыбке. Петер выглядел на нем намного моложе, чем был теперь, но тем не менее это определенно был он.

Заголовок над фотографией гласил: «Страшное убийство в горах», а в коротком тексте под снимком сообщалось об убитом мужчине, имевшем при себе паспорт на имя Петера Симона. Полиция просила население сообщить, кому известен Петер Симон из Германии, кто видел его в последние дни, когда и где.

Анри медленно попивал свой кофе, рассматривая это фото, а затем услышал тяжелые шаги босых ног Надин на лестнице и положил газету на стол снимком кверху.

Надин вошла на кухню. На ней был домашний халат, и выглядела она просто ужасно: лицо странного желтоватого оттенка, свисающие прядями волосы не взъерошены, как обычно, а отвратительным образом прилипли к голове… Не удостоив мужа взглядом, она взяла с полки бокал, налила себе кофе и пошла к столу. Ее взгляд вначале только поверхностно скользнул по газете – Анри пристально следил за ней уголком глаза, – но затем она оторопела и еще раз посмотрела на фотографию, уже внимательнее. Надин не могла сохранять спокойствие, ее лицо полностью вышло из-под контроля, и это при том, что, как предполагал ее муж, она вообще еще не знала, что произошло. Но уже одной фотографии Петера в газете хватило, чтобы вывести ее из себя.

Она упала на стул – наверное, у нее подкосились ноги – и уставилась на снимок. В конце концов Анри не выдержал: он тоже подошел к столу, сел напротив супруги и сказал:

– Он мертв.

– Да, – тихо ответила Надин.

Кровь отхлынула от ее лица, оставив смертельную бледность. Даже губы женщины стали серыми и неожиданно тонкими.

– Мне придется пойти в полицию, – продолжил Анри, – и сообщить, что он ел здесь в субботу. И что здесь стоит его машина.

Надин провела руками по лицу. Муж видел, что ее кожу покрыла пленка пота.

«Ей невероятно скверно», – подумал он.

– Боже, – произнесла Надин. Это прозвучало как едва слышимый, но глубоко отчаянный зов о помощи.

– А где ты, собственно, была в субботу вечером? – спросил Анри.

– Что?

– Где была ты? В субботу вечером?

– У своей матери. Я тебе ведь уже говорила.

– Я так думаю, – сказал Анри, – что тебе придется сказать это еще и полиции.

– Полиции?

– Я ведь сказал: мне придется заявить, что Симон был здесь. А так как его машина стоит на улице, полиция – как и Лаура – будет предполагать, что с ним что-то случилось по дороге от «У Надин» до парковки. И в связи с этим они начнут интересоваться и нами. Они захотят знать, чем ты занималась в субботу, и проверят твои показания.

– Но мы ведь вообще не обязаны ничего им сообщать.

– Его машина припаркована совсем рядом с нашим домом. И Лаура в любом случае сообщит, что он был здесь, если полиция не узнает об этом раньше, и тогда будет выглядеть странным, что мы не заявили об этом. Так что нам следует быстренько сообщить, что нам известно.

Надин кивнула, но Анри не был уверен, что она действительно поняла его. Женщина опять уставилась на фото, и ее муж отдал бы целое состояние, чтобы узнать, какие картинки сейчас крутятся у нее в голове.

Он дал ей минуту, прежде чем начать новое наступление.

– Ты уверена, что твое алиби подтвердится при проверке?

На этот раз жена поняла его. Она подняла глаза, и на лбу у нее появилась глубокая складка.

– Прости, что ты сказал? – спросила она в ответ, и ее муж подумал, что на протяжении всего этого своеобразного разговора она только и делала, что задавала вопросы «Что?», «Как?» или «Прости, что ты сказал?», в то время как он высказывал осмысленные вещи.

– Ну, я просто хотел обратить твое внимание на то, что одно дело, если ты обманываешь меня, и совсем другое – если полицию.

Анри ожидал услышать очередное «Что?» или «Как?», но, к его удивлению, супруга даже не попыталась разыграть удивление.

– С каких пор ты знаешь, что я не была у матери? – спросила она.

– Я знал это с того момента, как ты сообщила мне, что собираешься к ней.

– Ты ничего не сказал.

Анри почувствовал, как исчезает его ощущение триумфа, которое он испытал от охватившего его жену ужаса. Злобная радость продлилась недолго, ей на смену пришли печаль и упадок сил.

– А что я должен был сказать? – устало спросил он. – Что я должен был сказать, чтобы получить честный ответ?

– Я не знаю. Но когда один человек откровенно высказывает, что думает, другой часто тоже открывается в ответ.

Анри подпер голову руками. Откровенность… Как часто в эти дни та последняя суббота вставала у него в памяти! Иногда он даже думал, что другой мужчина гораздо лучше справился бы с этой ситуацией. Почему он не потребовал от Надин объяснения? Почему не ударил кулаком по столу? И не только в эту субботу, но и намного раньше, в какой-то момент во время всех этих долгих мучительных лет, когда он чувствовал, что все больше и больше теряет свою любимую, когда между ними господствовало это ужасное молчание, которое было во много раз ужаснее, чем ссоры в первые совместные годы. Почему они не выяснили свои отношения в разговоре?

«Это должно было исходить от меня, – подумал Анри. – Она ведь все сказала. Что она ненавидит Ле-Льюке и «У Надин». Что она ведет жизнь, которой никогда не хотела. Что она разочарована и ей страшно. В сущности, она даже сказала мне, что воспользуется любой возможностью, чтобы вырваться из этой жизни…»

– Ты хотела в субботу вечером встретиться с Петером, – сказал он.

Надин кивнула. Ее темные глаза, смотревшие с отчаянием и ужасом, наполнились горечью.

– Да, – ответила она, – мы хотели уехать вместе. Навсегда.

– Где ты ждала его?

– На мосту. На маленьком мосту между Ла-Кадьером и кварталом Колетт, там, где его дом. Петер хотел еще раз заглянуть туда и посмотреть, можно ли взять с собой что-нибудь еще. Вначале он предложил, чтобы я ждала его там, но я не захотела. Среди всех этих фотографий с Лаурой и ребенком… среди всех этих вещей, которые они вместе купили для этого дома… Тогда мы договорились встретиться на мосту.

Перед глазами Надин всплыла картина: она сидит в своем маленьком зеленом «Пежо» у обочины дороги. Было темно, да еще и дождь ухудшал видимость. Она снова и снова поворачивала ключ в замке зажигания, чтобы включить «дворники», а потом напряженно всматривалась, не едет ли кто через мост. Это и так можно было бы увидеть по свету фар, и ей не нужно было постоянно протирать стекла. Но так она могла хоть что-то делать и не была обречена на полную пассивность.

Надин припарковалась на территории квартала Колетт, на краю полей, в таком месте, где Петеру тоже хватило бы места остановиться. Она пересела бы в его машину, а свою оставила бы там. Когда-нибудь Анри заявил бы о ее исчезновении – может быть, уже на следующий день или через день, – и тогда ее машину обнаружили бы. Вероятнее всего, полиция заподозрит преступление, и Анри придется жить с мыслью, что его жену убили и где-то зарыли, причем вполне возможно, что это преступление никогда не будет раскрыто. Но ей не было жаль его из-за этого. Она уже давно перестала испытывать к нему что-либо кроме антипатии.

Правда, Мария могла проговориться…

Все это время у Надин было такое чувство, что она никому, действительно никому не должна даже намекать о своих планах. Она слишком много слышала и читала о планах, рухнувших лишь из-за того, что кто-то не смог придержать свой язык. А этот план был самым важным в ее жизни. И если что-то пойдет не так, это будет равносильно самоубийству.

Но у нее была мать…

Если к другим людям у нее не было привязанности – ни к друзьям, ни к родственникам, ни даже к отцу и уж совсем никакой к Анри, – то в том, что касалось матери, она не могла освободиться от определенных чувств. Бедная, слабая Мария, которая никогда по-настоящему не могла устроить свою жизнь… Надин всегда ненавидела ее за это и, может быть, продолжала ненавидеть до сих пор, но тем не менее против собственной воли чувствовала ответственность за нее. Пусть Анри мучается до конца своей жизни в догадках о невыясненных обстоятельствах ее судьбы, но мысль о том, что Мария будет роптать, плакать и никогда не найдет покоя, беспокоила Надин. Она написала письмо, в котором просила мать не переживать, написала, что у нее все хорошо, лучше, чем когда-либо, что она уедет со своим немецким другом и никогда не вернется, и попросила у матери прощения. Она носила это письмо с собой в сумке и хотела отправить его в аэропорту в Ницце, незадолго до взлета. В нем Надин просила Марию никому не говорить ни слова, но она знала свою мать: было бы невероятно, если бы та не проболталась.

А может быть, она и не отправила бы это письмо…

Петер сказал, что он будет на мосту в промежутке от семи до половины девятого – он не мог сказать точнее, поскольку ему требовалось проехать больше тысячи километров. Сама Надин покинула кафе уже в шесть часов: Анри надолго застрял в туалете, и это было удобным моментом, чтобы вынести из дома чемоданы. Точнее, это был единственный подходящий момент, потому что муж весь день крутился около нее: то она была ему нужна тут, то там, то у него были к ней какие-то вопросы, то он просто как тень появлялся именно там, где она не ожидала его увидеть. Они с Петером договорились, что в дороге он будет время от времени звонить ей на мобильный, но Надин отключила его на все это время, поскольку звонок был бы опасен из-за постоянного присутствия Анри. Только сидя в машине, она включила телефон, чтобы прослушать сообщения на автоответчике, но оказалось, что никто никаких сообщений не оставлял. Впрочем, Петер не стал бы так рисковать.

Когда Надин уложила чемоданы в машину, ее беспокойство стало настолько непреодолимым, что она больше не в состоянии была находиться дома. Лучше ей подождать в машине, чем здесь. Анри все еще скрывался за дверью ванной, и, судя по звукам, его рвало. Пришлось немного повременить – она не могла оставить его в таком состоянии.

– Тебе плохо? – спросила она.

Из крана в ванной текла вода.

– Уже лучше, – ответил Анри слабым голосом. – Мне сразу показалось, что с рыбой сегодня что-то не то.

Надин ела на обед ту же самую рыбу, и ей не было плохо, но она не хотела думать об этом.

Женщина покинула дом не попрощавшись и вообще не произнеся больше ни слова. Ей не хотелось идти на риск – муж, чего доброго, мог потребовать, чтобы она осталась. Когда во время обеда Надин сообщила, что вечером отправится к матери и там переночует, он, к ее удивлению, не начал свое обычное нытье. Точнее, почти ничего не сказал – вначале только кивнул, а затем еще раз повторил:

– К матери?

– Она опять в депрессии. Неудивительно при ее одиночестве. Мне надо будет позаботиться о ней.

Анри еще раз кивнул и вновь принялся за еду, в которой все это время только вяло копался. Надин с облегчением вздохнула – она и не ожидала, что ей удастся так просто отделаться. В субботу вечером часто было очень людно, даже в начале октября, и она могла бы поклясться, что муж попытается убедить ее остаться.

«Ну что ж, у него есть замена, – подумала Надин, – он позвонит Катрин, и та быстренько прибежит сюда».

Около семи часов она попыталась позвонить Петеру на мобильник, но после четырех звонков у него включился автоответчик. Надин знала, что он ненавидит говорить по телефону во время езды – наверное, поэтому и не отвечал. Но, несмотря на это, она все равно была несколько встревожена. Ей так хотелось получить от него весточку, да к тому же он уже должен был быть где-то поблизости. Петер, видимо, много раз пытался дозвониться до нее после обеда, но она была недосягаема. Вероятно, теперь он не станет останавливаться еще раз. Ей надо набраться терпения. Когда до цели остается совсем немного, всегда кажется, что время долго тянется, это она знала по собственному опыту.

Тем не менее Надин еще раз попыталась позвонить Петеру в восемь, а затем в половине девятого. Ей стало очень холодно, и хотя лил проливной дождь, она вышла из машины и прошла к багажнику, чтобы достать из чемодана теплый шерстяной пуловер. Когда она скользнула обратно на водительское сиденье, то была уже прилично промокшей. Теперь на ней было два свитера и куртка, но она все еще продолжала дрожать. Ее глубоко возмущало, что Петер не звонил и не откликался на ее звонки. Он ведь мог догадаться, что это звонит она, и ему не трудно было – по крайней мере, при первой возможности – заехать на автостоянку при автостраде и перезвонить ей.

«Может быть, он думает, что это Лаура, – подумала Надин, – а с ней он в данной ситуации не хочет говорить ни в коем случае… Но черт побери, сам-то он может меня набрать! Почему он этого не делает?»

В тысячный раз за этот вечер она включила «дворники». Снаружи стояла темнота, черная, как смоль, которую не озарял ни один луч света.

Может быть, в его мобильнике села батарея… Такое часто случается в самый неподходящий момент. И он продвигается медленнее, чем предполагал. Дождь доконал его, к тому же еще и темно. Достаточно противно сейчас вести машину. Он и так-то не очень любит это дело…

В начале десятого Надин наконец увидела светящиеся фары. Машина ехала по мосту. Женщина оставила «дворники» включенными и напряженно всмотрелась в темноту. Свет фар слепил ее, и она не смогла разглядеть сам автомобиль. Затем посигналила дальним светом, и машина убавила скорость.

«Наконец-то, – подумала она, – наконец-то!»

К ее удивлению, у нее вдруг задрожали ноги.

Но машина вдруг опять прибавила скорость и промчалась мимо нее. Через заднее зеркало Надин разглядела какую-то старую развалину с французскими номерами. Это был не Петер. Какой-то незнакомец, который замедлил ход только потому, что внезапно растерялся от ее мигающих фар.

Она упала духом. Нервная дрожь в ногах никак не проходила.

В какой-то момент машина заполнилась тиканьем ее наручных часов. Жоли удивилась, что не слышала этого с самого начала. Оно было удручающе громким и превратило автомобиль в камеру, откуда не было возможности выбраться. Оно заглушало даже шум дождя, который еще больше усилился.

Десять часов вечера, одиннадцать… В половине двенадцатого Надин уже не могла придумать никаких объяснений происходящему. Если Петер настолько задерживался, он должен был позвонить ей. Даже если его мобильник не работал, существуют стоянки или автозаправки, откуда он мог бы позвонить. Он сказал, что будет от семи до половины девятого. Что-то здесь неладно…

В полночь женщина вышла из машины и прошла по дороге, не обращая внимания на ожесточенный дождь, который в одно мгновение полностью промочил ее. Она не выдержала грохота часов и неподвижности, в которой так долго пребывала. Ее мысли путались, и у нее возникло ужасное подозрение, что Петер вообще не уезжал из дома в Германии.

На протяжении всего времени, что длился их роман, Надин не покидал страх, что ее любимый в последний момент увильнет. После длительного выжидания она в конце концов стала настаивать на том, чтобы он совершил побег из своей жизни вместе с ней, а не один. Это стоило ей не одного сражения, а бесконечных раздоров, которые достигли своего апогея в те ужасные выходные дни, летом в Перуже, когда казалось, что между ними уже все кончено, когда они оба, охваченные гневом, разъехались каждый в свою сторону, уверенные в том, что вся эта история теперь позади. У Надин было мало преимуществ с тех пор, как у Петера появилась дочь, и хотя сам он не хотел ребенка, это все же сделало из него отца семейства – во всяком случае, наполовину. Так что единственным шансом Надин стало его постоянно ухудшающееся экономическое положение. И где-то посреди всего этого была она со своими требованиями начать наконец новую, совместную жизнь. Маятник склонялся то в одну, то в другую сторону. И в конце концов, на исходе лета, 21 августа, неожиданно раздался его звонок. Надин никогда не забудет эту дату: именно тогда Петер решился. Он попросил ее уехать вместе с ним за границу.

Но между тем днем, 21 августа, и этим, 6 октября, ее ни на минуту не покидал страх. Уж слишком сильно мучился Петер. И слишком легко он мог сейчас отступиться…

И вот теперь было похоже, что он пошел на попятный. В последний момент. Он не сумел оторваться от жены с дочерью, он все взвесил и решил остаться с семьей. Да к тому же еще и струсил позвонить Надин. Он оставил ее стоять на проселочной дороге, в темноте и под дождем. Отделался от нее таким холодным и жестоким образом, даже не посчитал нужным объясниться с ней… Она торчала где-то на пустыре, как выброшенная ненужная мебель, и не знала, как жить дальше.

В какое-то мгновение Надин подумала позвонить ему домой, чего она еще никогда не делала. В такое время суток это поставило бы его в неловкое положение перед женой. Но в Надин тут же одержало верх чувство опустошенности и усталости, и она поняла, что этот звонок ничего ей не даст.

Она снова опустила в карман куртки свой мобильник, который уже хотела достать, и отправилась обратно к машине. Мокрая насквозь, снова села за руль и безучастно уставилась в темноту. Когда она завела мотор и уехала, было уже начало второго.

А на следующий день услышала за завтраком, что Петер был в «У Надин» накануне вечером.

– Тебя ведь это должно было утешить, когда ты услышала, что он был здесь, – сказал Анри. – Он не бросил тебя. С ним что-то произошло.

Надин уставилась куда-то мимо него. Дверь, ведущая на улицу, была немного приоткрыта, и несколько осенних листьев, притаившихся за углом их дома, запылали под лучами солнца.

– Это я только сейчас узнала, – отозвалась Надин, и в ее голосе начал нарастать ужас, который все больше и больше охватывал ее. – Он и здесь еще мог бы изменить свое решение. Но он мертв, и… О боже! – Она прижала руку ко рту, словно испугалась своих слов. – Как это могло произойти? Как это могло произойти?

Ее муж подождал, пока она вновь немного успокоится.

– Его убили. – Он указал пальцем на газету. – Где-то в горах.

Надин снова взглянула на фото, и Анри увидел, как побелели костяшки ее сжатых в кулак пальцев.

– Как давно ты знал о нем? – спросила она.

– То, что у тебя кто-то есть, я предполагал уже несколько лет. Но о том, что этот кто-то – он, я узнал только в пятницу.

– Как ты вдруг это выяснил?

– Я ничего не выяснил. – Глубочайшая отрешенность вновь наполнила Анри, и он с горечью добавил: – Я уже давно вообще ничего не хотел выяснять. – Он сделал еще глоток кофе, не чувствуя при этом никакого вкуса. – Об этом мне сказала Катрин.

– Катрин? Она-то откуда об этом узнала?

– Разве это важно? Она знала об этом и рассказала мне.

Катрин… Это даже особо и не удивило Надин. Она с первого мгновения знала, что от этой женщины ей не стоит ждать ничего хорошего.

И тут внезапно ее осенила одна мысль, после чего все ее тело охватило напряжение, а сердце забилось еще быстрее. Она выпрямилась и уставилась на Анри, и взгляд ее был теперь холодным и ясным.

– Ты с пятницы знал, что мы с Петером вместе. В субботу ты видишь его здесь, в своем заведении. И сразу же после этого он мертв. Убит.

Анри ничего не ответил. Слово убит повисло в воздухе. За ним открывалось чудовищное подозрение. Надин даже не нужно было формулировать его словами – Анри прочитал его в ее глазах.

– О боже! – тихо произнес он.

Пятница, 12 октября

1

Паулина Матье была женщиной, лишенной фантазии, и, возможно, это было причиной того, что она почти никогда ничего не боялась. Еще будучи ребенком, она не знала страха перед привидениями или монстрами, которые прячутся под кроватью, потому что ей никогда и в голову не пришло бы вообразить себе что-то настолько нелепое.

Не изменилось это и позже. Другие девочки боялись провалиться на экзаменах, боялись, что у них появятся угри и что они не найдут себе мужа, но если кто-то из них заговаривал с Паулиной о подобных опасностях, ответом на это были только ее удивленные взгляды. «Почему? Как вам пришло такое в голову?»

Она была настолько бесцветной, что постоянно оставалась незамеченной, и это, возможно, и объясняло ее уверенность, с которой она вообще не принимала во внимание ни опасности, ни болезни, ни какие-либо другие удары судьбы. И действительно, создавалось впечатление, что все боги, как бы злобно они ни были настроены, проходили мимо, даже не замечая ее.

Поэтому для Паулины было совершенно непривычным то, что происходило теперь. Уже на протяжении некоторого времени она не могла отделаться от какого-то жуткого ощущения, и это сбивало ее с толку.

Но что еще больше ее беспокоило, так это тот факт, что она даже не могла точно сказать, в чем это ощущение заключалось. Более того: ей показалось бы абсолютно смешным, если б она рассказала кому-нибудь о своем угнетенном состоянии и сообщила причину этого состояния.

В течение примерно четырех недель ей казалось, что за ней наблюдают.

Не то чтобы ей постоянно мерещилось, что кто-то ходит за ней следом. Просто имело место несколько своеобразных случаев, что показалось ей странным.

Однажды у нее было такое чувство, что за ней нарочно ехала какая-то машина. Паулина двигалась по шоссе в своем маленьком «Пежо», а за ней следовал один темно-синий автомобиль – она не очень хорошо разбиралась в марках машин и только предположила, что это была японская модель. Эта машина постоянно держалась на одном и том же расстоянии от нее, она ехала медленнее, если Матье замедляла ход, и быстрее, если она прибавляла скорость. Паулина несколько раз проверила свою догадку: она то неожиданно, не включая поворотников, сворачивала на ухабистую проселочную дорогу, то внезапно разворачивалась, то останавливалась на несколько минут у обочины. Ее преследователь повторял каждый ее внезапный маневр. И только когда Матье стала подниматься в гору к старому Ла-Кадьеру – туда, где она жила, – ее преследователь свернул в сторону автострады и помчался прочь.

Или другой случай. Паулина сидела вечером с открытым окном в зале и смотрела телевизор, как вдруг ей показалось, что она заметила тень за гардиной. Женщина осталась дома одна, так как Стефан, ее муж, был на еженедельной встрече со своими приятелями. Она тут же пошла на террасу, но там уже никого не было, однако женщина была уверена, что слышала, как хлопнула калитка, ведущая в сад.

Третий случай произошел в ее рабочее время. С некоторых пор Паулина занималась почасовой работой в качестве горничной в отеле «Берар», и в тот день ее смена проходила в старой части гостиницы, бывшем здании монастыря. Она была совершенно одна в коридоре с тележкой, на которой стопкой были уложены свежее постельное белье и полотенца, и внезапно почувствовала сильный сквозняк, который появлялся, когда кто-то открывал тяжелые двери. Где-то в подсознании Матье ожидала услышать шаги приближающихся постояльцев или поскрипывание лестницы, если кто-то поднимался вверх. Но все оставалось тихо, и в этой тишине неожиданно почувствовалось что-то недвижное, притаившееся. Паулина выпрямилась и огляделась вокруг. Все ее тело покрылось гусиной кожей. Эта тишина была слишком тихой. Горничная могла поклясться, что где-то в этом извилистом проходе кто-то следил за ней, хотя она не могла привести какого-нибудь существенного доказательства этого.

– Эй? – спросила она. – Есть здесь кто-нибудь?

Паулина показалась себе смешной, но в то же время она еще никогда прежде не была так напугана. И оба эти чувства – и смехотворность, и страх – были ей настолько чужды, что она потеряла самообладание.

– Эй? – крикнула Паулина еще раз.

И сразу же после этого вновь почувствовала сквозняк. Незнакомец, вероятно, снова покинул здание. Может быть, кто-то заблудился или что-то искал, может быть, кому-то стало любопытно разок заглянуть внутрь старого здания. Можно было найти тысячу безобидных причин происшедшего, так что страх и подозрения Матье показались ей еще более необъяснимыми.

Паулине было двадцать восемь лет. Когда ей исполнилось двадцать, ее родители покинули Прованс и переехали на север Франции, а ей оставили этот симпатичный домик с садом неподалеку от Ла-Кадьера, в котором она выросла, – передали его в ее владение. Паулина жила в нем одна. Потом устроилась на работу в «Берар». От этого скучного, одинокого существования, которое она вела, у любой другой молодой женщины наступил бы кризис, но Паулина воспринимала это с тем же тупым равнодушием, с которым в принципе относилась ко всей своей жизни.

Полтора года назад она встретила Стефана Матье. Он, как выяснилось позже, уже длительное время регулярно давал объявления в раздел знакомств в газете и встречался с женщинами, желавшими выйти замуж, не достигнув ни разу прочного успеха, однако с Паулиной они, как ни странно, познакомились не этим путем, а по чистой случайности. При парковке на пляже Ле-Лек с машиной Паулины столкнулся другой автомобиль, причем виноват был однозначно его водитель, однако он отрицал это, и Стефан, который стоял невдалеке и видел происшедшее, вмешался и предложил Паулине выступить свидетелем.

И уже вскоре они поженились, больше по настоянию Стефана, чем Паулины. Матье хотел наконец войти в надежную гавань, а его новая знакомая ничего не имела против. Не то чтобы она нашла в нем мужчину своей мечты – просто ей было ясно, что лучшего она не получит, а возможно, в ее жизни вообще больше не появится никакой другой мужчина. Иллюзий на этот счет у нее не было. А жить вдвоем лучше, чем в одиночку.

И действительно, им удавалось ладить друг с другом, и их семейная жизнь шла мирным и однообразным путем. Стефан целый день проводил в своем банковском филиале в Сен-Сире, а Паулина работала в «Берар» или же хлопотала по дому и в саду. Она бы никогда не подумала, что в равномерном, спокойном течении их повседневной жизни может что-то измениться. Но теперь это произошло. И постоянно происходит вновь…

По-настоящему она разнервничалась в эту пятницу, 12 октября. Стоял великолепный, сияющий солнечный день, но для нее он был полон мрачного, подавленного настроения. Паулина прочитала во вчерашней газете о жестоком убийстве одного туриста из Германии, но это преступление ее не очень интересовало. В сегодняшней газете этой теме вновь было уделено внимание. Видимо, у полиции, ведущей расследование, появились первые предположения о том, кто мог совершить это преступление. В статье говорилось, что в деле появились параллели с убийством молодой парижанки и ее дочери, случившемся в их дачном доме, хотя между жертвами не было обнаружено никакой связи. Однако все трое задушены короткими веревками, причем эти веревки в каждом отдельном случае одного и того же типа и структуры. А мужчина, убитый в горах, вдобавок ко всему получил еще и изрядное количество ножевых ран.

«Серийный убийца начал цепочку своих страшных преступлений?» – спрашивалось в заголовке.

Паулина чувствовала себя в высшей степени неприятно. А что, если за ней следил этот убийца? Она не знала, почему он должен был выбрать ее в жертвы, но пока вообще не было ясно, по какой системе маньяк выбирает своих жертв: у туриста из Германии и парижской вдовы не было ничего общего. Разве что у них имелась какая-нибудь тайная история… Но если говорить именно о ней, Паулине, то она совершенно точно знала, что не знакома с этими двумя людьми и никогда не имела с ними никаких дел. А что, собственно, было о них известно, что могло быть причиной тому, чтобы привлечь к себе внимание психопата? Манера смеяться, говорить, двигаться? Матье не имела об этом ни малейшего представления. Но в ней, видимо, было нечто, что и в тех двух людях, и это бросилось убийце в глаза…

Паулина сидела с раскрытой газетой за обеденным столом и чувствовала себя все более и более беспомощной. Стефан уже попрощался с ней, но, уже подойдя к входной двери, еще раз критически оглядел ее и сказал, что она плохо выглядит. Паулина ничего не рассказывала ему о своих тревогах, потому что знала, что он ее высмеет. По этой же причине ей не хотелось и звонить в полицию. К населению обратились с просьбой оказать содействие, и, наверное, в участок уже позвонили по меньшей мере два десятка бабушек, которые слышали звуки в подвале или шорохи под кроватью. А Паулине не особенно хотелось принадлежать к их числу.

С другой стороны, может быть, она действительно находится в опасности…

Нет, она не будет звонить. Она подождет.

Слова «серийный убийца» кружились у нее перед глазами.

А может быть, все же позвонить?..

2

В эту пятницу Лаура до обеда пролежала в постели.

Накануне она сразу же после разговора с матерью связалась с полицейскими, и одна служащая полиции заехала за ней. Фрау Симон была словно в трансе, когда они шли по длинному коридору судебно-медицинского института города Тулон. Она словно издалека слышала стук своих каблуков по каменным плиткам и голос сопровождавшей ее женщины, и до нее только теперь, на следующий день, дошло, что та, видимо, учитывала, что Лаура – иностранка, и говорила с ней на ломаном французском, так, как обычно говорят с маленькими детьми или с очень старыми людьми. Симон понятия не имела, что ей сказала сотрудница полиции, но, возможно, это было связано с ее чувством отрешенности.

Она все еще не сменила одежду и нижнее белье, все еще не причесала волосы. Несмотря на принятый рано утром в отеле душ, ей казалось, что от нее плохо пахнет – и выглядит она просто отталкивающе с ее растрепанной гривой и бледным лицом.

Какое-то время Лаура даже спрашивала себя, отчего у нее такой неприятный вкус во рту, но потом вспомнила, что после последнего приступа тошноты даже не почистила зубы. После чего тут же удивилась, как она вообще может думать об этих вещах.

Краем уха фрау Симон уловила – смысл сказанного дошел до нее позже, – как кто-то объяснил ей, что убитого привели в порядок и что она может не бояться его вида.

А потом Лаура не колеблясь опознала Петера. Он выглядел мирно – не было видно никаких следов насилия. Может быть, подумалось ей позже, она обнаружила бы следы, если б посмотрела внимательнее. Само тело она не видела – Петер был до подбородка накрыт простынями.

Затем был долгий разговор со следователем. Фрау Симон не поняла, как его звали, но вспомнила, что он показался ей весьма доброжелательным. Ей был предоставлен переводчик, но его отослали, когда следователь заметил, как хорошо Лаура говорит по-французски. Она рассказала ему всю историю, опустив подробности, касавшиеся измены ее мужа. По ее словам, Петер отправился на ежегодные гонки на паруснике с Кристофером Хейманном, но не появился у своего друга. Последним местом, где его видели, было кафе «У Надин», где он поужинал в субботу вечером, как ей стало известно от хозяина Анри Жоли. Его машина все еще припаркована там. Затем его след теряется, и она не имеет понятия, что случилось. Она поехала за ним следом, потому что ее обеспокоило, что она не могла до него дозвониться. К тому же около половины одиннадцатого утра в воскресенье, после отъезда Петера, она позвонила Кристоферу и узнала, что ее муж там не появлялся.

От комиссара последовал логичный встречный вопрос: почему же Кристофер не позвонил ей, ведь ему тоже должно было показаться странным, что его друг так и не приехал. Это была последняя возможность рассказать правду о возлюбленной Петера, о билетах на самолет и о том, что Кристофер в курсе его любовных дел. Почему она не смогла этого сделать? Ведь было ясно, что комиссар будет говорить и с Хейманном, имя и адрес которого он точно записал себе в блокнот. Так что Кристофер расскажет ему о Надин, и нет сомнений, что все раскроется. Тем не менее Лаура не смогла в тот момент пересилить себя и даже просто упомянуть об этом. Наверняка полицейские потом подумают, что ей было неприятно выглядеть в их глазах обманутой супругой. Однако реальная причина того, что фрау Симон скрыла часть правды, была, как она теперь думала, сложнее: все это как-то связалось с беззащитным умершим, которого она только что опознала. Говорить о его неверности и лживости казалось Лауре неправильным: ведь нельзя говорить дурно о человеке, у которого нет никакой возможности оправдаться.

Комиссар задумался на мгновенье, словно еще не решил, насколько глубоко он мог посвятить Лауру в детали расследования. Женщина догадывалась: он инстинктивно чувствовал, что она сказала не всю правду. Хотя сама Лаура не могла сказать, что именно заставило ее сделать такой вывод.

– Знаете, что мы нашли в нескольких метрах от… местонахождения тела? – спросил следователь. – Портфель.

– О… да, точно, – закивала Симон. – Анри упоминал об этом. Владелец «У Надин». У моего мужа был с собой портфель. Он еще немного удивился этому.

– Гм… Вы знаете, что находилось в этом портфеле?

– Нет.

– Швейцарские франки. Аккуратные пачки банкнот. В пересчете на немецкие деньги – около двухсот тысяч марок[2].

Лаура во все глаза уставилась на собеседника.

– Этого не может быть!

– Может. Портфель и деньги – это факты. Мы попросим владельца кафе, – месье Жоли – опознать портфель, но я думаю, что мы уже сейчас можем исходить из того, что он принадлежал вашему мужу.

– Но мой муж полный… он был полным банкротом! – возразила Симон. – У него наверняка не могло быть двухсот тысяч марок.

Лаура рассказала о долгах Петера, которые, насколько она могла понять, грозили им лишением средств к существованию. Комиссар внимательно слушал и время от времени делал себе какие-то пометки.

– Очень странно, – отметил он. – Ваш муж-банкрот внезапно исчезает, из чего вполне можно предположить, что он хотел скрыться, чтобы избежать ожидаемых трудностей. Но вскоре после этого его находят убитым с портфелем, полным денег. Причем деньги, видимо, ни капельки не интересовали его убийцу. Мы явно имеем дело с убийством без цели ограбления!

Поигрывая своей шариковой ручкой, полицейский вдруг совершенно неожиданно сменил тему:

– Вы назвали бы свой брак счастливым?

– У нас был брак с обычными взлетами и падениями, – ответила Лаура.

Следователь проницательно взглянул на нее.

– Это не ответ на мой вопрос.

– Почему же? Наш брак был хорошим. Но время от времени бывали и проблемы.

Теперь комиссар был недоволен – это было заметно по его лицу. Он действительно обладал обостренным чутьем и, казалось, ощущал, что между Лаурой и Петером что-то не вязалось. Но, кроме инстинкта, у него не было для такого подозрения никаких оснований, и поэтому он не мог настаивать дальше.

– Вам говорит о чем-то имя Камилла Раймонд? – задал он новый вопрос.

– Нет. Кто это?

– А слышали вы когда-нибудь имя Бернадетт Раймонд?

– Нет. Тоже не слышала.

– Камилла Раймонд, – сказал комиссар, – является… была парижанкой, которая имела дачный дом в Сен-Сире и регулярно туда приезжала. Бернадетт была ее четырехлетней дочерью. Уборщица мадам Раймонд – некая Моник Лафонд из Ла-Мадраг… это имя вам, вероятно, тоже неизвестно? – нашла их обеих в начале недели в этом дачном доме. Мертвыми, задушенными коротким канатом. Само преступление, однако, произошло, видимо, уже в конце сентября…

– Задушены канатом? Но это выглядит, как…

Полицейский кивнул.

– Это выглядит так же, как и в случае с вашим мужем. Соответствующие расследования еще не закончены, но мы очень сильно подозреваем, что орудием убийств являются куски от одного и того же длинного каната. Месье Симон был вдобавок ко всему еще и сильно поранен ножом, но причиной его смерти однозначно было удушье. А в случае с мадам Раймонд убийца разрезал ножом на куски ее ночную рубашку. Нож является еще одной параллелью. Возможно, месье Симона покалечили сильнее, потому что он больше сопротивлялся. Убить его было, конечно, тяжелее, чем женщину или тем более четырехлетнего ребенка. Я уверен, что убийцей является одно и то же лицо. И это означает, что жертвы где-то пересекались.

Мысли Лауры с дикой скоростью кружились в голове, но ее все еще окутывал ватный купол, не дававший быстро соображать, и ей с трудом удавалось упорядочить это кружение.

Наконец она заговорила:

– Но убийца ведь мог случайно…

– …случайно выбрать свои жертвы? – Комиссар покачал головой. – За всю мою многолетнюю деятельность я уяснил, что происходит очень, очень мало случайностей. Если мы имеем дело с сумасшедшим, который нападает на одиноких женщин с детьми в одиноко расположенных дачных домах и душит их, то в эту схему не вписывается коммерсант из Германии, которого злоумышленник отлавливает у кафе и насильно увозит. Даже у самого извращенного преступника есть свой почерк, лежащий в основе его деяний. Он следует определенной логике, которая одновременно оправдывает его действия. Я на девяносто девять процентов исключаю возможность, что мы имеем дело с человеком, без разбору выбирающим своих жертв – как говорится, берущим то, что попадется. Это значит, что между вашим мужем и мадам Раймонд должна быть некая связь. Либо они, не зная друг друга, подходят для какой-то схемы, которая в данный момент для нас вообще никак не вырисовывается, либо же они все-таки знали друг друга. Причем, скорее всего, очень близко.

Несмотря на то, что ее разум работал крайне медленно, фрау Симон понимала, что хотел сказать следователь, и ее пустой желудок болезненно сжался. Первым инстинктивным порывом Лауры было как можно быстрее отвлечь полицию от этого следа.

– Но это ведь может быть и подражанием, – предположила она. – Кто-то услышал или прочел о первом преступлении и подумал, что если он совершит свое дело таким же образом, то полиция поверит в серийного преступника, а на него не упадет никакого подозрения…

Женщина сама удивилась, услышав свой голос. Несколько часов назад она узнала, что ее мужа убили; примерно час назад опознала его труп. Почему она не плакала, почему не испытала нервный шок, почему ей не понадобился успокаивающий укол? Она сидела в кабинете комиссара, обсуждала с ним теории личности преступника – и чувствовала себя при этом так, словно ею дистанционно управляли, словно она была не совсем в себе, но какой-то внутренний голос непреклонно шептал ей, что она должна функционировать, должна быть осторожной и не допускать ошибок.

Лаура заметила, что и комиссар находит ее поведение несколько странным.

– Конечно, существует феномен преступника-подражателя, – согласился он, – но эта теория отпадает, если выясняется, что орудие преступления оказывается действительно одним и тем же, не правда ли? И кроме того: при данных обстоятельствах у так называемого преступника-подражателя должно было быть уж очень серьезное основание, чтобы целенаправленно действовать против вашего мужа. Убийство с целью ограбления, как мы уже сказали, отпадает. Могли быть у вашего мужа враги?

Лауре стало холодно. Нет, сказала она, об этом ей ничего не известно.

Полицейский вновь ухватился за предыдущую нить своих соображений.

– Эта мадам Раймонд… другая жертва… – произнес он осторожно. – Вы могли бы себе представить, что ваш муж был с ней знаком и сделал так, чтобы вы об этом не знали? Так, чтобы вы не должны были об этом узнать? – Теперь он смотрел прямо в глаза Лауре, и от него не ускользнула бы ни одна ее эмоция, ни единое малейшее движение глаз. – Могло быть так, что у вашего мужа были близкие интимные отношения с мадам Раймонд?

Самым ужасным было то, что это могло быть. Как бы категорически Лаура ни отстраняла от себя мысли об этом, она четко знала, что предположение комиссара не настолько уж далеко от истины. Петер годами изменял ей с Надин Жоли. Кто знает, не обманывал ли он ее с полудюжиной других женщин? Может быть, Надин была одновременно и преступницей, и жертвой, поскольку верила, что была единственной, но на самом деле это было вовсе не так?

Следователь попросил фрау Симон пока не уезжать из Франции и оставаться в их распоряжении, после чего еще один полицейский отвез ее домой. Она догадывалась, что комиссар, как охотничья собака, будет идти по ее следам. Благодаря многолетнему опыту, у него выработался утонченный инстинкт, и было ясно, что он не оставит без внимания ее уклончивые ответы на вопросы о любовных связях Петера.

Вечер четверга Лаура провела в постели, скрюченная, как эмбрион, и озябшая – где-то внутри ее царил холод. Телефон часто звонил, но она ни с кем не хотела говорить и считала, что имеет право уединиться. Ее мать наверняка уже была в отчаянии, потому что дочь не давала о себе знать, но в данный момент фрау Симон могла думать только о себе и своих потребностях.

В течение кратчайшего времени она стала вначале обманутой женой, а затем – сразу же вдовой. Ее мужа не сразил инфаркт, и он не погиб в автокатастрофе – какой-то сумасшедший утащил его в горы и там задушил и изуродовал ножом. Жизнь Лауры, как ей казалось, утратила всякую нормальность. Из идиллии, пусть даже явно кажущейся, но все-таки основанной на согласии, соразмерности и устойчивости, она попала в хаос из неизмеримых долгов, многолетней внебрачной интимной связи и извращенного убийцы. Симон понятия не имела, как ей со всем этим справиться, и у нее было только одно желание – куда-нибудь спрятаться и отключиться от всех мыслей. Спрятаться она смогла. Но от мыслей было не уйти.

На следующий день, в пятницу, Лаура чувствовала себя больной и обессиленной и встала только для того, чтобы сходить в туалет и приготовить себе чай из мяты. Она не стала раздеваться даже перед сном, ибо знала, что грязна и неухоженна. Телефон продолжал звонить с равными интервалами: это наверняка была Элизабет, которая постепенно теряла рассудок, и, может быть, время от времени Анна.

Анна! Фрау Симон подумала о том, что подруга сказала при их последнем разговоре, который, казалось, был сто лет назад: «Найди своего мужа, и, если возможно, найди его мертвым!»

Лаура почувствовала, как в ней зарождается истерический смех. Анна с ее беспощадными формулировками… Надо будет поскорее сообщить ей, что ее указания безукоризненно выполнены.

Около половины третьего она поднялась и села в плетеный стул на веранде. Было 12 октября, солнечный и очень мягкий день. Внутри дома неустанно звонил телефон.

Лаура смотрела на свои ноги в грязных, когда-то белых носках. Она провела целых два часа, наблюдая за игрой пальцев ног под махровой тканью. Чувства очень медленно пробивали панцирь, который образовался вокруг нее от шока, – словно птенец кропотливо и настойчиво прокладывал себе путь через скорлупу яйца.

Было около пяти часов, когда она начала кричать.

Фрау Симон не просто плакала, как во вторник, когда сидела в машине Петера, обхватив руль. Она ревела во всю глотку, выпуская наружу всю боль, весь гнев, все оскорбления и унижения, весь ужас и страх, всю ненависть и разочарование. Наклонившись вперед, она обхватила руками колени и дала своим взбудораженным чувствам вылиться наружу.

В какой-то момент Лаура довела себя до такого изнеможения, что больше рыдать уже не могла. Горло болело, и она чувствовала каждый отдельный мускул лица, настолько сильно ей приходилось корчиться во время приступа. Но оцепенение начало проходить, она смогла двигаться, и в этом движении появились первые робкие признаки, которые сулили, что этот кошмарный сон не будет продолжаться вечно.

Где-то в половине седьмого, когда уже стемнело, Лаура заметила, что мерзнет. На самом деле она мерзла уже несколько дней, но впервые у нее возникли от этого неприятные ощущения. Чувства, так долго скрытые под ватным куполом, постепенно стали снова обостряться. Фрау Симон прошла в дом, закрыла окна и двери и сложила в камине дрова и старые газеты, а потом разожгла огонь и, съежившись, села перед ним – так близко к пламени, насколько это было возможно. Тепло стало медленно проникать в ее тело. Желудок болел от голода, чего она тоже все это время не замечала. Как-нибудь позже, когда у нее появятся силы, чтобы встать, она посмотрит, есть ли в доме что-нибудь съестное. А еще ей обязательно нужен хоть глоток воды. Она почувствовала, как ее организм требовал жидкости.

В начале девятого раздался звонок на улице – перед домом, у больших ворот. На мгновение у Лауры возникла мысль, что это Элизабет, у которой сдали нервы из-за того, что дочь не подходит к телефону, и которая отправилась в путь в Ла-Кадьер. Лауре хотелось попытаться сделать вид, что ее нет дома, но в то же время она знала, что это невозможно. Женщина с трудом поднялась и нажала на кнопку, открывающую электронный замок на воротах. Послышался шум подъезжающей к дому машины, и Лаура открыла входную дверь. Перед ней стоял Кристофер с бледным лицом и робкой улыбкой. В руках он держал большую корзину.

– Я прочитал обо всем в газете, – сказал он. – Я знал, что тебе нужна помощь. Но поскольку ни вчера, ни сегодня ты не подходила к телефону, я решил просто заехать к тебе.

Женщина отступила на шаг.

– Проходи, – сказала она.

Как выяснилось, в корзине были все ингредиенты для быстрого приготовления пасты: спагетти, томаты, лук, чеснок, цукини с оливками, сливки и сыр. Хейманн сказал, что сам займется едой, и сложил на кухонном столе принесенные продукты, после чего еще раз взглянул на Лауру.

– Как ты насчет того, чтобы принять хорошую, горячую ванну?

– Горячий душ тоже подойдет, – ответила Симон и отправилась в ванную.

Там она обнаружила, что выглядит просто ужасно. Волосы жирные и взъерошенные, лицо опухшее, кожа блеклая и шелушится вокруг носа. Одежда вся в пятнах и сильно помялась. Лаура выглядела больной, жалкой и удрученной горем.

Посмотрев на свое отражение в зеркале и увидев, что Петер всего за несколько дней сделал с ней своим враньем и неверностью, Лаура с невероятной яростью подумала: только от нее зависит, допустит она это в дальнейшем или нет. Ей понадобятся все силы, чтобы в первую очередь найти выход из дебрей финансовой катастрофы, а потом – для того, чтобы устроить новую жизнь для себя и своей маленькой дочки. У нее не было времени, чтобы предаваться трауру из-за Петера – ни из-за его смерти, ни из-за того, что он годами изменял ей.

Но как бы ей ни хотелось быть сильной и мужественной, она все же чувствовала, что не может просто приказать печали оставить ее в покое. Это чувство останется с ней, возможно, в какой-то тихой, неосязаемой форме. На всю жизнь. Частично это проявится в том, что она утратит свою непосредственность. Ее ввели в заблуждение слишком жестоким образом, и она уже никогда не сможет стать той женщиной с удивительно светлой верой в себя и в свою жизнь, какой была раньше.

Лаура долго и основательно принимала душ, использовав массу горячей воды, геля для душа и шампуня. Закончив, она подкрасила ресницы и губы, просушила волосы феном и нанесла на лицо немного тонального крема, а затем наконец надела свежее нижнее белье, чистые джинсы и мягкий пуловер. Так она и выглядела, и чувствовала себя лучше.

– А теперь я хочу есть, – сказала она своему отражению в зеркале.

Когда Лаура покинула ванную, везде уже пахло вкусной едой, которую готовил Кристофер. Он стоял на кухне у плиты спиной к ней и кромсал томаты и цукини в сковородку, в которой уже жарился чеснок, распространяя свой возбуждающий аппетит аромат. Рядом стоял бокал красного вина, а по радио, стоящем на полке, тихо играла музыка.

В Лауре вновь поднялось траурное чувство. Как часто они с Петером готовили на этой кухне, тоже с музыкой и красным вином, веселые, влюбленные, умиротворенные…

«И все это делалось с такой лживостью», – подумала женщина.

– Привет, Кристофер, – сказала она наконец.

– Я принес бутылку красного вина из погреба, – сказал ее гость. – Надеюсь, ты не имеешь ничего против.

Затем он повернулся к ней, улыбнулся и добавил:

– Совершенно другая женщина.

– Ты не знаешь некую Камиллу Раймонд? – спросила Лаура.

3

Моник Лафонд подумала, что ей лучше пойти на работу и отвлечься, чем быть на больничном и торчать дома с ужасными картинами перед глазами, которые ее память с такой безжалостной точностью вновь и вновь прокручивала перед ней.

Она видела перед собой мадам Раймонд и ее маленькую дочку – обе мертвые, а мадам к тому же еще и ужасно обезображена из-за выпучившихся глаз и выпавшего изо рта языка… Моник чувствовала запах гниения, и ей казалось, что она вот-вот снова начнет громко кричать что есть сил.

В тот ужасный день, 8 октября, она не вызвала полицию, а, накричавшись до хрипоты, помчалась вон и несколько раз упала, потому что у нее все время подкашивались ноги. Из-за этого она разбила себе колени и насажала синяков по всему телу, но ничего этого не заметила. Моник не имела понятия, куда бежала, и поняла, что оказалась у Изабель Розьер, только когда очутилась у дверей ее дома и принялась барабанить по ним кулаками. Она, наверное, прибежала сюда инстинктивно, поскольку тоже убиралась у Изабель, и в другие времена часто шла этой дорогой, проходившей между ее домом и домом мадам Раймонд.

Лафонд и на прошлой неделе два раза приходила к Изабель убираться, несмотря на то что была на больничном, – она просто уже не могла безвылазно сидеть в своей квартире. Квартал, в котором жила Моник, располагался слишком близко к морю, и хотя из ее окон открывался красивый вид, женщину донимала влажность, особенно теперь, осенью. Впрочем, зимой было еще хуже. Уже сейчас постельное белье казалось ей сырым. Это всегда беспокоило Лафонд, но не так сильно, как в этом году. Ее теперь вообще все беспокоило гораздо сильнее, чем раньше, до этого страшного события. Ей больше не нравился Кот-де-Прованс – летом слишком жарко, зимой слишком влажно – и ее симпатичная квартира у моря казалась ей пустой и тесной. Женщине вдруг стало ясно, как скучно протекала ее повседневная жизнь: безрадостная маклерская работа, в которой ей разрешалось только вносить в компьютер поступающие предложения, но не осуществлять проекты самостоятельно, – и несколько домов, где она убиралась. На второй работе Моник хотя бы познакомилась с некоторыми приятными людьми, однако это ее занятие тоже было тупым и скучным. Единственным, что всегда доставляло ей радость, были ее дальние путешествия.

Прохаживаясь по своей квартире, Лафонд пыталась вызвать в себе те чувства, которые переполняли ее, когда она занимала свое место в самолете, пристегивалась, оглядывала других пассажиров и с нетерпением ждала взлета – с этим чудесным, легким потягиванием в животе, которое она всегда испытывала, когда самолет поднимался в воздух. Моник надеялась, что если вызовет в своей памяти эту долгожданную вибрацию, то сможет избавиться от преследовавших ее страшных картин и запаха гнили.

– Летом я полечу в Новую Зеландию, – громко сказала она себе и уставилась на гору проспектов и картинок, которая громоздилась на стеклянном журнальном столике перед диваном. – Я полечу на другой конец света.

Но в ней ничего даже не шевельнулось. Ничего. С таким же успехом она могла подумать: «Завтра я вынесу мусор».

Путешествия были самой прекрасной частью ее жизни, но теперь Моник вдруг поняла, что они являлись для нее чем-то вроде наркотика: она буквально сбегала как можно дальше от пустоты и одиночества своей жизни. При выборе места проведения отпуска решающую роль играло расстояние от Сен-Сира. И только после этого она снабжала себя брошюрами и иллюстрациями, чтобы получить настоящее представление о выбранном регионе и вызвать в себе интерес к нему. Но на самом деле главным для нее было проложить путь через все моря земного шара, как можно сильнее отдалиться от своей повседневной жизни.

А с кем она, собственно, делилась своими впечатлениями? Когда Моник возвращалась загоревшая и с кипой фотографий, дома не было никого, кто ждал бы ее. К эгоцентричному шефу в офисе можно было даже не подходить, и единственным человеком, с кем Лафонд могла бы поговорить, была Изабель Розьер, когда после проделанной уборки они вместе пили кофе. Изабель, возможно, могла бы назвать ее своей подругой, да и то при очень большом желании, а кроме нее у Моник никого не было. Маловато для женщины в тридцать семь лет, которая даже не была невзрачной.

Что-то в ее жизни пошло наперекосяк.

Самым поразительным было то, что эта мысль стала посещать ее только с прошлого понедельника. Возможно, она была и раньше, но тщательно скрывалась где-то в подсознании. А это внезапное, непредвиденное столкновение с ужасным насилием и смертью изменило все. Механизм вытеснения, о существовании которого Моник даже не знала, но который постоянно использовала, больше не функционировал. Ей внезапно пришлось посмотреть на себя и свою жизнь с беспощадной ясностью – и то, что она увидела, было скучным и холодным.

В эту пятницу Моник, вообще-то, хотела пойти в город, но теперь не могла заставить себя даже пойти в душ и одеться. Она до вечера проходила в ночной рубашке и, поскольку ей не удавалось найти в себе силы, чтобы что-то сварить, съела только упаковку чипсов и мороженое из морозильника. А потом ей, вдобавок ко всему, еще и стало плохо.

Когда в половине девятого вечера позвонили в дверь, женщина глубоко удивилась. К ней, собственно, никто никогда не приходил. Может быть, это соседка, которая опять хотела одолжить сахар или молоко? Лафонд нехотя поднялась с дивана, на котором лежала, листая какой-то журнал мод, и открыла дверь.

Перед ней стояла бледная молодая женщина, у которой были такие глаза, словно ей больше всего хотелось тут же уйти.

– Вы Моник Лафонд? – спросила она.

– Да. А вы кто? – ответила хозяйка дома.

– Меня зовут Жанна Верзини. Я сегодня приехала из Парижа. Можно войти?

Моник поколебалась, и Жанна добавила:

– Я – приятельница Камиллы Раймонд.

– О! – воскликнула Лафонд и жестом пригласила ее войти.

– Не могу сказать, что мы с Камиллой были настоящими подругами, – сказала Жанна, устроившись в неубранной гостиной Моник со стаканом апельсинового сока; в своем элегантном темно-голубом брючном костюме она казалась здесь инородным телом. – На самом деле Камилла никого не подпускала к себе. Я никогда еще не встречала более замкнутого человека, чем она.

– Да, такое же впечатление сложилось и у меня, – согласилась Моник, набросив халат и извинившись за свой неряшливый вид. – С той поры… после этого случая я как-то выбилась из колеи. Сижу дома и не могу избавиться от всех этих картин, и у меня совершенно нет никаких сил заняться чем-нибудь дельным.

– Так это же более чем понятно! – тут же поддержала ее Верзини. – Бедняжка, это наверняка было ужасным событием для вас…

Ее искреннее сочувствие благотворно подействовало на Моник – та поняла, насколько ей не хватало в последние дни человека, который проявил бы к ней сострадание и теплоту.

И она продолжила разговор:

– Мне всегда было немного жаль маленькую Бернадетт. Это нехорошо для ребенка – такой уединенный образ жизни. Я часто думала, что она в конечном итоге возможно, тоже станет такой же депрессивной, как ее мать, причем еще до того, как повзрослеет.

– Я была такого же мнения, – кивнула Жанна. – В Париже я жила всего через два дома от Камиллы, и у меня дочь того же возраста, что и Бернадетт. Они дружили между собой, и я старалась, чтобы они часто играли вместе. Мне хотелось хотя бы Бернадетт немного вытащить из изоляции. И в связи с этим я неизбежно общалась с Камиллой. Она, с одной стороны, не хотела этого, но с другой, видимо, понимала, что ради своего ребенка ей придется немного поступиться. Так мы познакомились немного ближе.

– Ей было тридцать три, когда она умерла, – сказала Моник. – Слишком молодая, чтобы быть настолько несчастной, не правда ли?

– Она просто не могла прийти в себя после смерти мужа. Он был ее большой любовью, как она однажды призналась мне. И ему даже не удалось увидеть своего ребенка. Камилла просто уже не могла радоваться жизни.

– Да, – согласилась Лафонд. – А ведь она была такой красивой женщиной! Вокруг нее могли бы крутиться дюжины мужчин.

Жанна напряглась всем телом – почти незаметно, но Моник почувствовала это движение.

– Вы что-нибудь знаете? – спросила Верзини. – Я имею в виду об этом мужчине?

Теперь Моник была сбита с толку.

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Я здесь именно поэтому, – стала объяснять ее гостья. – Потому что была одна история, которая… в общем, которая не выходит у меня из головы с тех пор, как я прочитала… с тех пор, как я узнала об этом ужасном несчастье.

– Вы прочитали об этом в Париже?

– Была лишь маленькая заметка. Здесь, на юге, в прессе наверняка раздули целую сенсацию… Но и у нас обращались к населению с просьбой оказать содействие полиции – в конце концов, Камилла ведь жила в Париже.

– Если, как вы говорите, была какая-то история, то почему вы не обратитесь в полицию?

– Потому что я так неуверена… я не хотела бы осрамиться, – призналась Жанна, и Моник заметила в ней инстинктивный страх и антипатию, которые многие испытывают ко всему, что связано с полицией. – Я знаю… знала Камиллу четыре года, – продолжала она, – с тех пор, как та впервые прокатила коляску со своей новорожденной дочкой мимо моего дома и я заговорила с ней… Я знала ее только депрессивной и замкнутой. Однако в прошлом году, в сентябре, когда Камилла вернулась отсюда в Париж, она показалась изменившейся. Я даже точно не могу сказать, что это было. Она все еще казалась углубившейся в себя и тихой, но все-таки ее глаза не были такими печальными, а ее редкая улыбка не была больше такой измученной. Я была рада за нее и думала, что время все-таки постепенно лечит все раны.

Парижанка поигрывала со своим стаканом. Она казалась очень сосредоточенной.

– А потом, в январе этого года, когда Камилла вернулась из Сен-Сира после рождественских каникул, она показалась мне очень удрученной. Ее, казалось, беспокоила какая-то проблема, помимо ее обычного горя. Я спросила Камиллу о причине, но она ответила, что всё в порядке. Я поняла, что она не хочет говорить об этом. На Пасху Камилла снова поехала сюда, и на этот раз у нее был более ободренный вид, когда она вернулась. Она избавилась от какой-то тяжести. Я не осмелилась еще раз спросить ее об этом, но незадолго до того, как в июне Камилла снова отправилась сюда, я смогла уговорить ее сопроводить меня с детьми на однодневную поездку в «Диснейленд». Это было маленьким чудом, потому что Камилла, как правило, отправляла меня на всякие развлечения одну с девочками, а сама оставалась дома. Она осталась довольна проведенным днем – прямо-таки растаяла, – а вечером даже пришла ко мне посидеть с бокалом вина. Моего мужа не было дома, дети играли, и, может быть, вино немного развязало ей язык. Она сказала, что радуется предстоящему лету и что она уже давно не ездила в свой домик у моря с таким легким сердцем… Я спросила ее о причине этого, и Камилла рассказала, что прошлым летом познакомилась здесь с мужчиной, и вначале казалось, что из этих отношений может сложиться что-то серьезное… Конечно же, у нее было чувство вины перед умершим мужем, но у нее появилось такое ощущение, что ей, возможно, еще раз улыбнется счастье.

– Я бы от всего сердца ей этого пожелала, – искренне сказала Моник. – Мне нравилась Камилла Раймонд.

Жанна продолжала поигрывать со своим стаканом, не выпив из него ни глотка.

– Я тоже, видит бог! Но она сказала мне, что на рождественские праздники выяснила: что-то там неладно. И прекратила эти зарождающиеся отношения.

– А что там было неладно?

– Об этом она не хотела ничего говорить. Только сказала, что этот мужчина долгое время не хотел принимать ее решения расстаться. Он постоянно звонил ей и давил на нее. И только на Пасху, когда между ними состоялся еще один прямой разговор, он, видимо, понял, насколько серьезно ее решение. Он больше не объявлялся, и Камилла решила, что этим летом он оставит ее в покое.

– Надеюсь, она знала, что делает, – заметила Лафонд. – Я имею в виду, что сейчас-то это неважно, но… в общем, порой она могла быть довольно тяжелой в общении… однако вы-то наверняка знаете об этом. Может быть, это был вполне милый мужчина, а она опять видела проблемы там, где их вообще не было. Но с другой стороны… – Моник подобралась и уставилась на собеседницу. – Вы думаете, что это он мог быть преступником?

– Я не знаю, – ответила Верзини, поерзав на своем месте туда-сюда. Ей явно было неуютно, и, казалось, она хотела сказать что-то еще, но затруднялась выложить все начистоту. – В июне, когда Камилла уехала, днем позже я отправилась в ее квартиру – хотела полить ее цветы и забрать почту из почтового ящика. Ее автоответчик мигал – видимо, кто-то позвонил после ее отъезда.

Жанна запнулась.

«А тебе стало очень любопытно послушать, кто же там звонил», – подумала Моник. Она представила себе, как эта маленькая, элегантная женщина, стеснительная, потому что до замужества принадлежала к другой прослойке общества, прохаживалась по квартире Камиллы, испытывая больше любопытства, чем ей хотелось бы признать. Зачем она отправилась в дом своей приятельницы, едва та уехала? На следующий-то день!.. Цветам вряд ли так скоро понадобилась вода, да и почтовый ящик не мог быть переполненным. «Тебе просто хотелось поглубже сунуть свой нос в жизнь Камиллы», – усмехнулась про себя Лафонд.

– Понимаете, – продолжила наконец Верзини, – я уже много лет присматриваю за ее квартирой, когда она уезжает, и никогда еще автоответчик не мигал. Камилле практически никто не звонил. И она почти никогда не получала почту – во всяком случае, личную. В основном это были банковские письма и счета. Поэтому я была удивлена, когда увидела, что аппарат мигает.

– И вы прослушали сообщение, – помогла ей Моник.

– Да, я подумала, что, возможно, это важное сообщение, которое я могла бы передать Камилле. На записи звучал мужской голос. И я была уверена, что это тот мужчина, о котором Камилла мне рассказывала. Он не назвал своего имени – только сказал: «Это я», предполагая, вероятно, что она его знает. Он казался очень раздраженным. Спросил, когда же Камилла приедет в Сен-Сир, и потребовал, чтобы она сразу же ему позвонила. Это звучало очень властно, но к концу сообщения он стал мягче и сказал, что она ведь не может просто пустить по ветру их совместную мечту. Затем назвал номер мобильника, по которому она всегда может ему дозвониться, и положил трубку.

– И вы позвонили Камилле?

Жанна наконец перестала крутить свой стакан и потупила взгляд.

– Я не позвонила ей. И это как раз то, что меня так сильно мучает. Понимаете? Я постоянно думаю: «Может быть, это был он! Может быть, он убил ее от злости, что она ему не позвонила. Или потому, что, по его мнению, просто проигнорировала его звонок. Может быть, я стала таким ужасным образом виноватой во всем этом!»

– Почему же вы ей ничего не сказали? – спросила Моник подчеркнуто деловым тоном, опасаясь, что гостья в любой момент расплачется.

Выражение лица у Жанны было теперь как у маленькой, беспомощной девочки.

– Я подумала… я боялась, что Камилла рассердится. Она никогда не поручала мне прослушивать ее автоответчик. В конечном итоге, она могла воспринять это как злоупотребление ее доверием. Я бы потеряла ее дружбу… Ах, я просто была совершенно ни в чем не уверена! В конце концов, я записала номер, который назвал этот мужчина, и стерла текст.

– А зачем вам нужно было сразу его стирать?

– Потому что иначе было бы видно, что я его прослушала. Красная лампочка продолжает гореть, но не мигает. Камилла заметила бы это, когда вернулась. Стереть запись показалось мне единственной возможностью…

Моник подумала, что Жанна действительно совсем еще незрелая. Все ее поведение напоминало ребенка, который, долго не задумываясь, старается быстро скрыть следы того, что он нашкодил. Из-за этой своей неспособности правильно поступить в создавшейся ситуации эта женщина, вероятно, упустила шанс предотвратить несчастье. Чего она, конечно, не могла предвидеть. Произошедшее выходило за рамки ее представлений о жизни.

– Я просто никак не могу успокоиться, – призналась Верзини. – Ночами не могу спать, все время думаю о том, что я сделала… А потом я подумала, что мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто живет здесь, кто, возможно, видел ее в эти летние недели, кто может знать, встречалась ли она с этим мужчиной… Кто, вероятно, сможет избавить меня от подозрений в том, что этот скрытый звонок явился началом трагедии. Самое ужасное, что я никого здесь не знаю. Единственная, кого Камилла несколько раз упоминала, – это соседка по имени Изабель, но ни фамилии, ни адреса я не знала. Так что не могла узнать номер телефона и позвонить. Поэтому и приехала сюда.

Это опять-таки показалось Моник довольно трогательным. Жанна не отнеслась легкомысленно к совершенной ею ошибке.

– Адрес дома Камиллы я знала, а дом, который она назвала ближайшим соседом, было легко установить, – добавила Верзини. – Изабель не было у себя – только ее муж. Я находилась в полном отчаянии и сказала, что мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто близко знал Камиллу. Но Изабель вернется только завтра вечером, она у своей сестры в Марселе. Тогда он назвал мне ваше имя и адрес. – Жанна глубоко вздохнула. – И вот я здесь.

Если в жизни Камиллы имелся мужчина, пусть даже это был недолгий роман, то Моник об этом ничего не знала, – и она поразилась, как печально это повлияло на нее. Мадам Раймонд действительно держала с ней большую дистанцию.

– Мне очень жаль, Жанна, – сказала Лафонд, – но я действительно ничего не знала о существовании этого мужчины. Камилла мне ничего не рассказывала, а сама я никогда ни с кем ее не видела.

– Подумайте, – настаивала ее гостья. – Вы ведь убирались у нее. Там никогда не было мужчины? Никогда не попадалось никаких мужских вещей? Еще одна зубная щетка, лезвие для бритья, носки, которые не могли принадлежать Камилле… что-нибудь. Ведь обычно каждый человек оставляет какой-то след.

Моник задумалась, но затем покачала головой.

– Я ничего не заметила. Во всяком случае, явно. Но вы должны учитывать, каким человеком была Камилла: сдержанной, вплоть до полнейшей скрытности, – и это касалось всего, что происходило в ее жизни. Она никогда не хотела, чтобы кто-то узнал, что с ней творится или что ее в данный момент беспокоит. Кроме того, она ведь сама вам говорила, что ее мучила вина перед умершим мужем. Я думаю, ей было бы очень неприятно, если б я, например, заметила, что у нее возникли новые отношения с мужчиной. Я бы посчитала это нормальным и нисколько не предосудительным, но она наверняка думала, что на нее будут косо смотреть.

– Тогда мне остается только одна надежда – что Изабель что-то знает, – предположила Жанна, но это прозвучало совсем не обнадеживающе. – Я попытаюсь застать ее завтра. Но боюсь, что Камилла и от нее держала все в тайне, как и от вас.

– Я, кстати, тоже так думаю. Изабель – невозможная болтушка. Если б Камилла что-то ей рассказала, то наверняка и я бы об этом узнала – а также еще дюжина других людей. Изабель никогда не умела хранить тайны.

– Значит, мне придется ни с чем вернуться обратно в Париж. И весь остаток жизни мучиться вопросом, виновата ли я в смерти молодой женщины и ее ребенка.

Моник было жаль эту женщину. Она выглядела очень бледной и озабоченной. И ведь она просто оказалась в какой-то момент своей жизни чуточку излишне любопытной.

– А почему вы не позвоните ему? – вдруг спросила Лафонд.

Жанна, которая до этого сидела съежившись, выпрямилась и, сморщив лоб, спросила:

– Кому?

– Да этому незнакомцу. Любовнику мадам Раймонд – или кем он там был… У вас же есть номер его мобильника.

– Но я же не могу просто так вдруг взять и позвонить!

– Почему нет? Во всяком случае, этот номер – единственная отправная точка.

– Может быть, мне лучше пойти в полицию с этим номером…

– Это наверняка лучше всего.

– Но тогда мне придется сказать там, что я…

– Что вы кое-что вынюхивали в доме Камиллы? Жанна, за это вас никто не осудит; да это, в принципе, никого и не интересует. В полиции будут даже рады, что вы сделаете такое важное сообщение.

Верзини наконец сделала глоток из своего стакана.

– Мне это очень неприятно. О боже, хоть бы я никогда не слушала эту запись!

– Но тогда вы не попали бы сюда, – деловито сказала Моник. – Если этот мужчина на автоответчике действительно как-то связан со смертью Камиллы и его действия связаны с тем, что она не позвонила ему, то неважно, прослушали вы ту запись или нет. Он просто слишком поздно позвонил. Она уже уехала. А в этом вы вообще никак не виноваты.

Эта точка зрения была явно новой для Жанны, и это несколько успокоило ее. Теперь она казалась более собранной, чем прежде.

– Ну да… – неопределенно промолвила женщина и попыталась встать.

Лафонд взяла трубку стоящего рядом с ней телефона.

– Давайте же, – сказала она, – просто попробуем. Я сейчас позвоню ему. Тогда мы больше будем знать.

– А если он опасен?

– Честно говоря, я не думаю, что он как-то связан с этим. Может быть, этот тип немного неприятен и навязчив, но это еще не значит, что он – сумасшедший убийца. Вы можете продиктовать номер?

Верзини достала тщательно свернутый листок из своей темно-голубой сумочки фирмы «Эрмес». Она, казалось, почувствовала облегчение от того, что кто-то взял дело в свои руки.

Моник набрала номер. Трубку долго никто не брал, а потом включился автоответчик. Имя названо не было: прозвучал нейтральный текст сервисной фирмы, и когда он закончился, Лафонд непринужденно сообщила свою просьбу.

– Алло, меня зовут Моник Лафонд. Я из Ла-Мадрага, знакомая Камиллы Раймонд. Есть несколько вещей, которые я хотела бы обсудить с вами. Вы не могли бы мне пере-звонить?

И назвала свой номер, после чего положила трубку.

– Так, – довольно произнесла она затем, – теперь мы посмотрим, что произойдет. Я уверена, что он позвонит. И тогда, Жанна, у вас будет на одну печаль меньше.

Тут Верзини все-таки встала и убрала свою записку с номером телефона. Выглядела она теперь намного раскованнее, чем полчаса назад.

– Я в любом случае попытаюсь завтра вечером поговорить с Изабель, – сказала она. – По крайней мере, до утра воскресенья я еще буду здесь. Я остановилась в отеле «Берар» в Ла-Кадьере. И я была бы вам очень признательна, если б вы проинформировали меня, если он, – она указала рукой на телефон, – позвонит.

– Естественно, – ответила Моник, – я позвоню или приду к вам. А вы подумайте еще раз, не пойти ли вам все же в полицию. Это было бы самым разумным, и это то, чего от вас сейчас ожидают.

– Я подумаю об этом, – пообещала Жанна, но Лафонд была почти уверена, что она по-прежнему ни в коем случае не хочет обращаться в полицию.

Когда гостья ушла, Моник попыталась почитать утреннюю газету, но не смогла как следует сосредоточиться. В принципе, она уже тоже не могла не участвовать в этом деле. Если Жанна не пойдет в полицию, это придется сделать ей. Лафонд не разбиралась в юридических вопросах, но предполагала, что она нарушит закон, если будет содействовать тому, чтобы такая существенная информация была сокрыта.

«В понедельник, – сказала она себе. – В понедельник я пойду в полицию. А до того времени, может быть, объявится этот незнакомец…»

Было пятнадцать минут десятого. За весь день Моник так и не удалось заняться чем-нибудь полезным. Теперь она собралась с духом, отправилась в ванную и приняла душ. Ей все еще было дурно от чипсов и мороженого, а поразмыслив как следует, она вспомнила, что всю неделю почти ничего не ела. Так дальше продолжаться не могло. Завтра утром она оденется и отправится на рынок, купит много свежих овощей и приготовит к вечеру что-нибудь вкусное. А между делом прогуляется у моря и выпьет чашечку бодрящего кофе со сливками в каком-нибудь кафе на набережной.

Лафонд тщательно намазала тело кремом, прежде чем надеть свежую ночную рубашку и отправиться в постель.

Пора снова вернуться к живым людям.

4

– Может быть, в его жизни было много Камилл и Надин. Может быть, я вижу только вершину айсберга. Может быть, все его существование состояло только из интимных связей и любовных приключений…

– Может быть, это и так, но у тебя нет оснований так думать. Я знаю только про Надин. Почему бы ему не рассказать мне также и про Камиллу или другую женщину, если они у него были?

– Потому что он знает твои взгляды. Он знал, что ты не одобришь его поведение. Ты бы еще как-то смирился, если б он рассказал тебе об одной женщине, с которой изменяет мне, и утверждал, что это его главная любовь и что он окончательно запутался в своих чувствах. Но если б он начал признаваться в связях со многими, то потерял бы всякую поддержку с твоей стороны.

– Он ее так и так потерял. Как я тебе уже сказал, с прошлого года я его больше не покрывал.

– Но до того времени он мог на тебя рассчитывать… Нет, не бойся, я тебя не упрекаю! Я прекрасно понимаю, что ситуация стала очень тяжела для тебя. Он был когда-то твоим лучшим другом…

– Я ни на секунду не приветствовал то, что он делал.

– Знаю. Но возможно, он лгал и тебе тоже. Он сказал тебе, что проведет неделю с Надин. Но откуда ты знаешь, что оно так и было? Он мог быть и с Камиллой Раймонд. Или с третьей или четвертой женщиной, которых мы не знаем.

– С чего ты взяла, что он вообще знал Камиллу Раймонд?

– Оба они убиты одним и тем же способом. Это не может быть совпадением. Между ними есть какая-то связь. В этом и комиссар уверен. А после всего, что я теперь знаю о Петере, между ними может быть только одна связь.

– Нет. Наверняка есть и другие возможности. Такие, которые нам, может быть, и в голову не приходят. Но которые все же существуют.

– Так почему же он тогда ни тебе, ни мне никогда не рассказывал об этой женщине? Если она была просто знакомой или деловым партнером, Петер как-нибудь упомянул бы о ней. Но он полностью скрыл ее от всех. И это приводит меня лишь к одному заключению.

– Почему же тогда в итоге оба они убиты?

– Может быть, в ее жизни был еще один мужчина… Я знаю, что она была вдовой, но все равно в ее окружении мог быть мужчина, который возлагал на нее надежды. И который сорвался, узнав о ее связи с Петером. Он убил сначала ее, а потом – его. Из ревности, из мести, из оскорбленных чувств. Такие мотивы для убийства встречаются очень часто.

– Все это звучит слишком уж преувеличенно.

– Все, что произошло со мной в последние дни, звучит слишком преувеличенно. Моя жизнь полностью сошла с рельсов. Ничего не осталось таким, каким было прежде.

– К этому почти каждый когда-нибудь приходит. К такой ужасной ситуации, когда уже ничто не остается прочным. Когда нет уже ничего определенного, ничего, за что можно было бы держаться.

– Я знаю. Тебе пришлось уже такое пережить.

– А ты переживаешь это сейчас. Ты сбита с толку, ты в растерянности, ты в отчаянии. Но важно когда-нибудь позже снова пойти навстречу жизни. Взглянуть на нее без предвзятости. Без горечи и боли. Тогда люди толпами потянутся к тебе. Ты найдешь новый путь. Ты найдешь в себе силы пойти по этому пути.

– Это твой собственный опыт?

– Еще нет. Но тем не менее я твердо верю в это. La vie continue[3]. Просто так оно и есть.

– Уже поздно. Я даже не заметила, как пролетело время.

– Десять часов.

– Я страшно устала. Хорошо, что ты был здесь. Спасибо, что приготовил для меня поесть.

– Я сделал это с удовольствием. Я… я тоже чувствую себя в какой-то мере виноватым в том, что причинил тебе Петер. Я действительно хочу тебе помочь. Пожалуйста, позвони мне, когда я буду тебе нужен. Чтобы поговорить, или прогуляться, или неважно для чего. Хорошо?

– С удовольствием. Спасибо, Кристофер.

– Спокойной ночи, Лаура.

Суббота, 13 октября

1

Надин Жоли надеялась, что Катрин окажется дома и впустит ее. Она стояла перед убогим домом на мрачной улочке и уже дважды нажимала на кнопку звонка рядом с именной табличкой Катрин Мишо. Надин уже так много лет не была здесь, что даже сразу не сориентировалась, когда искала этот дом. Она припарковала свою машину в порту, а затем отправилась в глубь старого города, в лабиринт темных улочек, настолько похожих друг на друга, что их легко было перепутать. Бедность в районе Ла-Сьота ощущалась физически. Жить в одном из этих домов было, вероятно, хуже, чем в той хижине, которую Мария по непонятным причинам не хотела покидать уже больше тридцати лет. Надин заметила, что это был один из редких моментов, когда она ощутила искорку жалости к Катрин и даже смогла понять где-то в уголке своего сердца, почему та была так сильно привязана к своему кузену и так не хотела его отпускать. Анри был для нее спасением во всех отношениях. От одиночества, от унылого жилья в отвратительном месте, от того, что тебя никто не встречает, когда ты возвращаешься домой. Надин была уверена, что ее муж не выбрал бы свою кузину в супруги даже в том случае, если б она не пересекла его путь – тогда мадам Жоли стала бы какая-нибудь другая женщина. Но для Катрин именно она, Надин, была тем человеком, который разрушил ее жизнь.

«Насколько же она должна меня ненавидеть!» – с беспокойством подумала женщина.

Найдя наконец нужный дом, она встала как можно ближе к двери, чтобы ее не было видно из верхних окон. Катрин наверняка не откроет, если увидит, кто к ней пришел.

– Давай, – тихо пробормотала Надин, – окажись дома!

День выдался опять необычайно красивым, очень ясным, очень теплым и залитым солнцем, но на эту улицу не проникало ни одного лучика. На черепице крыши противоположного дома отражалось одно солнечное пятно, единственное на всю округу.

Надин уже хотела было уйти, как вдруг зажужжал дверной замок, открылась дверь, и она смогла попасть в темный подъезд. Внутри почти ничего не было видно; женщина споткнулась о ведущие вверх ступеньки и едва не упала. Наверху стояла Катрин, которая тут же отпрянула назад.

– Ты… – протяжно произнесла она.

– Можно мне войти? – спросила Жоли.

Мишо повременила, но, видимо, не хотела показаться слишком неприветливой даже со своей соперницей. Она нехотя кивнула:

– Проходи.

В комнате горел свет, и Надин тут же поняла, почему Катрин так долго не открывала дверь: перед этим она быстренько нанесла макияж на свое больное лицо. По размазанной и не до конца растертой краске по краям лица и вокруг носа можно было понять, в какой спешке она это делала.

«Она что, думала, к ней любовник идет? – язвительно фыркнула про себя Надин. – Уж ради меня ей точно не нужно было стараться!»

– Это второй раз, что ты пришла сюда, – сказала Катрин. – Первый раз это было… это было…

– Это было сразу после нашей свадьбы, – подсказала Жоли, – когда Анри посчитал, что обязательно должен нас подружить.

Он тогда сладкоречиво ее убеждал. Что он просто обязан навестить Катрин и что жена обязана присутствовать при этом. «Надин, попытайся хоть немного ее полюбить. Это бедная, обделенная женщина. Это ведь не слишком сложно!»

И она действительно по-идиотски позволила себя уговорить. Тот вечер оказался отвратительным – не только для Надин, но совершенно точно и для Катрин, которая сжала губы и помчалась в туалет, когда жена Анри разок взяла его за руку. Надин предположила, что ее там вырвало. Позже она спросила мужа, действительно ли он думает, что таким образом окажет кому-либо услугу. «Я думал, что мы сможем таким образом найти путь к разумному общению друг с другом. Сможем нормально друг с другом обходиться», – ответил он. «Забудь это!» – велела тогда Надин…

– Да, – проговорила Катрин, – ему этого хотелось. Чтобы мы стали подругами и у нас наступили веселые вечера втроем. Своего рода семья!

– Мы все счастливы вокруг его печи для пиццы, – сказала Жоли, и из ее уст слова «печь для пиццы» прозвучали таким тоном, каким произносят «компостная яма».

– Анри страстно одержим гармонией, – заметила Катрин. – Всегда был таким. Но, к сожалению, он становится уязвимым для людей, которые более агрессивны и воинственно настроены, чем он. – Она неуверенно и торопливо провела ладонью по своему лицу. Возможно, ей самой было ясно, что размазанная косметика на нем выглядела неприглядно. – Ты не хочешь… Может быть, мы присядем в гостиной?

В гостиной у нее стояла старинная красивая мебель, которая не совсем вязалась с этой мрачной атмосферой. Надин предположила, что Мишо, возможно, унаследовала ее от той тетушки, смерть которой оказалась для Анри и для нее самой такой знаменательной. Здесь тоже горела электрическая лампа, поскольку через окна сюда попадало слишком мало света.

Хозяйка дома указала на диван, но Надин вдруг почувствовала, что ей больше хочется остаться стоять.

– Да ладно уж, Катрин, – сказала она, – я, собственно, не хочу садиться. Это не официальный визит. Я хотела задать тебе только один вопрос.

– Да? – спросила Мишо, тоже оставшаяся стоять.

– Анри сказал мне, что ты узнала о том, что я хотела покинуть страну с Петером. Так вот, я хотела бы узнать, каким образом это стало тебе известно.

Катрин побледнела и негромко запыхтела: казалось, ей тяжело было восстановить дыхание.

– Анри сказал… – растянуто повторила она и умолкла.

– Тебе незачем терять ни свое, ни мое время на то, чтобы отрицать свои отвратительные доносы. Скажи мне только, как ты узнала.

Глаза Мишо беспокойно бегали туда-сюда. Казалось, что она ищет возможность выйти невредимой из этой ситуации – и словно бы надеется найти эту возможность где-то здесь, в комнате. И только через некоторое время ее взгляд снова устремился на Надин.

– Как ты могла? – спросила она тихо. – Как ты могла причинить Анри такую боль? Как ты могла ему изменить и злоупотребить его доверием? Раньше он был другим человеком. Ты сделала из него запуганного, недоверчивого, обманутого мужчину. Он никогда не сможет пережить то, что ты ему причинила. Ты разрушила его.

Ее гостья внимательно разглядывала носки своих туфель, словно там можно было увидеть что-то интересное.

– Каким образом ты это узнала? – повторила она невозмутимо. – Я хочу узнать только это.

– Ты знаешь, что я люблю Анри, – сказала Катрин. – Я всегда его любила и всегда буду. Он никогда уже не станет тем Анри, которого я знала, но все равно мои чувства к нему никогда не пройдут. Ты этого не можешь понять, не так ли? Да ты и не знаешь, что такое любовь. Тебе нужны восхищение и внимание, деньги, немного гламура и шикарные тряпки. Ты выбираешь мужчину только по этим параметрам – сможет он исполнить эти твои желания или нет. Все остальное тебя не интересует.

– Я не хочу выслушивать анализ своего характера, Катрин. И твое мнение обо мне, в принципе, мне безразлично. Но ты разузнала, что Петер и я были парой, и…

Мишо захохотала. Этот смех прозвучал так пронзительно и так горько, что Надин содрогнулась, хотя ей хотелось остаться равнодушной и высокомерно продемонстрировать свою невозмутимость.

– Что вы были парой, – произнесла Катрин, и ее отчаянный голос был насквозь пропитан издевкой. – Ты действительно хорошо владеешь искусством преподносить себя, Надин, это стоит признать. Все, что касается тебя, всегда сразу же обретает помпезность. Даже если речь идет о пошлой примитивной интрижке. Для этого мужчины ты была просто приключением на стороне. Ему, скорее всего, стало скучно в браке и захотелось заиметь женщину, с которой он время от времени мог покувыркаться в постели. Хорошо, может быть, он и уехал бы с тобой, потому что как раз это его устраивало. Но он всегда остался бы тем же самым мужчиной, способным бросить жену. Когда-нибудь ему и с тобой стало бы скучно, и он изменил бы тебе точно так же, как сделал сейчас по отношению к своей жене. Он использовал тебя – и ради такой ничтожной, третьесортной истории ты причинила Анри такую чудовищную боль… Для меня непостижимо, как ты еще можешь смотреть на себя в зеркало!

Жоли глубоко вздохнула. Каждое отдельное слово, сказанное Катрин, причиняло ей боль – именно потому, что она сама все эти годы снова и снова испытывала страх, что все может обернуться ничтожной, третьесортной историей, как Мишо ее сейчас назвала.

Хотя это было не так. Петер хотел уехать с ней, и не только потому, что как раз это его устраивало. Они стояли на ступени, ведущей к новой жизни. Если б его кто-то не убил и не бросил там, в горах, среди кустов…

А самым ужасным было то, что Надин знала только одного человека, у которого был мотив, и когда она думала об этом, у нее кружилась голова.

После того как Катрин выпустила все свои ядовитые стрелы, ее лицо стало очень холодным.

– Узнать твою тайну было очень легко, – сказала она. – Я прочитала письмо, которое ты написала своей матери. В позапрошлую пятницу. Я была там, чтобы помочь Анри. Ты опять, в который раз, подвела его. В своем письме ты изложила свой план.

«Странно, – с удивлением подумала Надин, – как часто в жизни приходится убеждаться в том, что стоит прислушиваться к своему внутреннему голосу. Я знала, что мне не следовало писать то письмо».

– Это письмо не валялось просто так на виду, – сказала она. – Оно лежало в самой глубине ящика моего письменного стола. Если ты его прочитала, значит, ты целенаправленно рылась в моих вещах.

– Да, – ответила Катрин без малейшего смущения.

– И часто ты это делала? – ошеломленно спросила – Надин.

– Время от времени. Я часто бывала там, а тебя так же часто не было. А так как Анри позволил мне пользоваться вашим личным туалетом, мне несложно было пройти наверх. Два шага в твою комнату – и можно выборочно просмотреть шкафы и ящики. В большинстве случаев, правда, безрезультатно.

– Не могу в это поверить, – пробормотала Жоли.

– Ты была очень осторожна, Надин. Я нашла дневники, которые были заперты. Письма, записки, фотографии, лежавшие повсюду, хотя и носили личный характер, ничего не говорили о существовании любовника. Один раз я нашла элегантное нижнее белье. Собственно, ничего особенного – черные кружевные трусики и подходящий к ним бюстик. Самое интересное было в том, что их явно уже надевали, но они уже несколько недель лежали нестиранными. Словно эта тряпка, вымазанная спермой, была чем-то драгоценным и должна была остаться нетронутой. Но когда женщины хранят такое? Только если это память о каком-то определенном мужчине, о какой-то определенной ночи. И, уж совершенно точно, женщина не хранит подобные вещи, если речь идет о том, что она переспала в них с собственным мужем. Такое редко бывает неповторимым и драгоценным. Тем более если к собственному мужу и так отсутствует практически всякий интерес, как в твоем – случае.

– Да ты больна! – сказала Надин. – То, что ты делаешь и что об этом думаешь, – это уже полнейшая патология. Знаешь, я всегда думала, что ты бедная одинокая женщина и что тебя следует от всего сердца жалеть. Порой у меня было настоящее чувство вины из-за того, что я находила тебя такой отвратительной, сама не зная почему. Но теперь мне ясно: я всегда инстинктивно чувствовала, что ты опасная психопатка, непредсказуемая и подлая. С тобой невозможно жить в мире. Ты настолько недовольна собой, что беззастенчиво делаешь вещи, за которые нормальному человеку было бы по крайней мере стыдно.

– Я уже давно знала, что у тебя есть любовная связь, – продолжила Мишо, словно ее родственница ничего и не говорила. – И Анри тоже знал. Он переносил нечеловеческие страдания. Он все время повторял мне: «Катрин, у нее есть какая-то связь; я не могу это доказать, я даже не могу сказать, в чем это заметно, но в ее жизни есть другой мужчина. У нее роман, Катрин. У моей жены роман на стороне!»

В холодных глазах Мишо всегда появлялся теплый блеск, когда она говорила об Анри. Это был тот блеск, с которым она смотрела на него, когда он входил в комнату, когда обращался к ней. И Надин всегда оценивала эти особые взаимоотношения между мужем и его кузиной только так: Катрин томится по нему. Она страшна как смертный грех и, еще будучи молоденькой девушкой, знала, что никогда не заполучит мужика. Поэтому она заранее нацелилась на Анри и думала, что он со временем разжалобится, если она будет достаточно долго упрашивать его.

Но в этот момент Надин впервые поняла, что Катрин испытывала к Анри настоящую любовь. Это было не просто вынужденное решение оттого, что никто не обращал на нее внимания. Ее кузен был большой, единственной и настоящей любовью всей ее жизни, он всегда был ею и всегда будет. Это была любовь, полная трагизма, потому что на нее никогда не ответили бы взаимностью. Но она была настолько велика, что Катрин испытывала истинную жалость к мужчине, когда он мучился из-за неверности ненавидимой ею соперницы.

«Любая другая стала бы торжествовать, – подумала Надин, – а ей было по-настоящему больно из-за его переживаний».

– Мне было ясно, что так оно и есть, – сказала Мишо. – Я с самого начала знала, что ты не любишь Анри. Он просто удачно подходил к твоим жизненным планам, поэтому ты и ухватилась за него. Но когда все пошло не так, как ты себе представляла, ты, естественно, стала выискивать себе другую жертву.

– Откуда ты узнала, что это был Петер? Его имя я в письме не упоминала.

– Нет. Но ты писала, что уедешь с одним немцем. Ни Анри, ни я не знали, о ком еще могла бы идти речь. Для Анри это был двойной удар – он считал Петера своим другом. Для него в одну секунду рухнуло почти все, во что он когда-либо верил.

– Ну хорошо, ты нашла письмо, – медленно произнесла Надин, – после того, как отвратительным образом пошарила в моих вещах. Ты прочитала его и тут же помчалась с ним к Анри. Странно, ты не находишь? Я имею в виду, зачем тебе нужно было меня очернять? Ты ведь могла просто пустить все на самотек. День спустя меня бы уже не было. Я исчезла бы навсегда, и ты это знала. Наконец-то путь к Анри стал бы для тебя свободным. Через несколько лет он мог бы аннулировать наш брак, и ты наконец смогла бы пойти с ним в мэрию…

Катрин снова улыбнулась, но теперь в ее глазах уже не было ничего теплого – только горечь и злость.

– Ты прекрасно знаешь, что так оно не обернулось бы. Он никогда не женился бы на мне, никогда в жизни. Но, может быть, мы смогли бы жить друг с другом как деловые партнеры… «У Надин» – если б осталось название – стало бы нашим детищем, которое мы лелеяли бы и вкладывали в него все свои силы. Между нами никогда не было бы плотских отношений – не думай, что я настолько самонадеянна, чтобы верить в это, – но мы проводили бы свою жизнь благоразумно и насыщенно, и оба получали бы от этого удовольствие. Мы никогда не разочаровали бы друг друга, и ни один из нас никогда больше не был бы одиноким.

– Но тогда…

– Я знала, что если ты просто исчезнешь, он никогда не перестанет тебя искать. Никогда не поставит на всем этом точку. Всю свою жизнь он растратил бы в надежде вернуть тебя – и никогда не успокоился бы. Мой единственный шанс состоял в том, чтобы безжалостно открыть ему глаза на тебя, – и если я говорю «безжалостно», то это имею в виду, по-настоящему серьезно, без всяких мелодрам. Это был один из самых ужасных моментов в моей жизни, когда я показала ему письмо. Хоть Анри и знал, что давно потерял тебя, он глубоко испугался. Я еще никогда не видела человека, который был бы настолько объят ужасом и поражен. Боже мой, Надин, он любил тебя! Он тебя так сильно любил… Но когда-нибудь ты поймешь, что отбросила и разрушила, и ты будешь с большой болью сожалеть об этом. Может быть, ты уже сейчас это поняла? – Мишо критически посмотрела на стоящую перед ней родственницу и осталась почти довольна тем, что увидела. – Ты наверняка считаешь, что не мое дело – критически оценивать, как выглядят другие женщины, но, чтобы лишить тебя этой возможности, я могу тебе признаться, что ты очень красивая женщина. Это я должна была признать с первой же минуты – и могу признать и теперь. Однако ты ужасно плохо выглядишь, Надин. В тебе мало что осталось от той женщины, которой ты когда-то была. По тебе видно, как много часов ты проплакала, как часто ты была в отчаянии. По тебе виден – возможно, длящийся годами? – страх, что Петер в конце концов все же решится остаться со своей женой, а не с тобой. Твое лицо стало удрученными от горя, стало чрезмерно напряженным. Раньше ты излучала завидную самоуверенность, вызывающую улыбку, которую ты, казалось, обращала ко всему миру. А теперь это пропало, совсем пропало. И самое ужасное то, что ты пожертвовала всем этим ради ничего! Ты осталась с пустыми руками. Твой возлюбленный лежит мертвехонький в тулонском морге, и тебе остается только Анри, чью любовь ты уже никогда не сможешь вернуть. Тебе еще нет тридцати пяти, а в такие дни, как сегодня, ты выглядишь так, словно тебе уже за сорок. У тебя больше ничего нет. Ничего.

Каждое слово Мишо было для Надин словно удар булавой, и она чувствовала, что ей следует уйти, если она не хочет расплакаться. Что она не рассчитала своих сил, решившись на этот визит. Лучше бы не ехать в Ла-Сьота…

– Знаешь что, Катрин, – произнесла она, приближаясь к двери комнаты, – тебе лучше приберечь свою жалость для себя. Я, конечно, многое потеряла, но и для тебя многое повернулось не так. Из-за того, что мой возлюбленный сейчас мертвехонький, я нахожусь не в Буэнос-Айресе, а здесь. Это, возможно, и трагично для меня, но, несомненно, для тебя тоже. Из твоей мечты о совместном лелеянии «У Надин» теперь ничего не выйдет. Никакого партнерства, никакой разделенной старости. Ты навеки останешься сидеть в этой дыре, выплакивая все глаза по Анри, и умрешь так же одиноко, как и жила. Лучше б ты ничего не говорила, Катрин! Это было бы намного-намного умнее.

– Это ничего не изменило бы в том, что убийца разрушил твои планы, – возразила Мишо и внезапно на мгновение зажмурилась. – Или что ты сейчас имела в виду?

– Я знаю одного человека, у которого были чертовски большие основания убрать Петера с пути, – сказала Надин, – после того, как он узнал, кто был тем мужчиной, с которым я собиралась провести остаток своей жизни.

Катрин оторопела. На ее лице выразилось невероятное изумление, а затем она начала хохотать – громко и истерично, так что это почти походило на рыдания.

– Неужели ты всерьез думаешь, что Анри мог убить Петера?! – воскликнула она. – Что же ты за женщина, Надин! Столько лет прожить вместе – и ты не имеешь понятия, каков этот мужчина, живущий бок о бок с тобой… Ни малейшего понятия! Думать, что Анри…

Катрин нагнулась вперед, словно в судорогах, и теперь было ясно, что она уже не смеялась, а плакала.

– Анри – убийца! Анри – убийца! – кричала она снова и снова, и Надин слышала ее рев даже на улице, после того как, поспешно покинув ее квартиру, мчалась к своей машине, зная, что больше никогда сюда не придет.

2

В это субботнее утро Лаура наконец позвонила своей матери. Разговор с ней она откладывала уже достаточно долго – и позвонила потому, что ей очень хотелось узнать, как поживает Софи. Элизабет была, конечно, обижена и рассержена из-за того, что дочь не дала о себе знать раньше.

– Я все время пыталась тебе дозвониться. Почему ты не подходила к телефону? – возмутилась она.

– У меня было что-то вроде нервного срыва в эти два дня. Наверное, нечто похожее на шок. Я лишь лежала в постели и ни с кем не могла разговаривать. Как Софи?

– Хорошо. Хочешь с ней поговорить?

– Да. Обязательно.

Элизабет позвала внучку к телефону, и Лаура, услышав ее радостную болтовню и заливистый смех, тут же почувствовала себя лучше. Она немного поговорила с дочкой на детском языке, который понимали только они двое, и заверила ее, что скоро они опять будут вместе.

Но затем, конечно, Элизабет снова подошла к телефону и тут же задала решающий вопрос:

– Ты его опознала? Тот мертвый… Это был Петер?

– Да, – коротко ответила Симон.

– Тебе надо было сразу мне об этом сказать. Я тут чуть с ума не сошла от переживаний!

– Я знаю. Мне очень жаль.

– В каком мире мы живем?! – с возмущением спросила Элизабет.

Лаура точно знала, что ее мать восприняла случившееся как удар по собственной судьбе. Это ее поставили в такую неприятную ситуацию. Ее дочери изменили – и, как будто одно это было недостаточно ужасно, ее никчемный зять, ко всему прочему, оставил гигантские долги и скрылся за границей. А в завершение всего еще и погиб. Будучи безнадежным эгоцентриком, Элизабет спрашивала себя прежде всего о том, почему такое должно было случиться именно с ней.

– Это ведь ненормально! – продолжала она. – Уже хотя бы знают, кто убийца?

– Нет, – вздохнула фрау Симон. – Не так быстро.

– Я уверена, это связано с той вертихвосткой, с которой он, вероятно, уже давно крутит шуры-муры. Ты узнала, кто она?

Лаура не хотела обсуждать это с матерью. Она, собственно, вообще не хотела с ней разговаривать.

– Нет, – снова вздохнула она. – Я…

– Но ты, надеюсь, рассказала полиции, что существует какая-то женщина? Это, конечно, неприятно – признаваться в том, что унижена собственным мужем, но они должны знать об этом. Слышишь?

– Конечно, мама.

Только никаких дебатов сейчас! Этот короткий разговор и без того уже совершенно утомил Лауру.

– Я все сделаю, как надо, можешь мне поверить, – пообещала она. – Дело только в том… что мне не очень хорошо…

– Я-то Петера никогда особенно не любила. Но ведь тогда с тобой просто невозможно было говорить.

«Безнадежно, – подумала Лаура. – Это просто безнадежно – ожидать от нее утешения или сочувствия». Возможно, Элизабет и испытывала к ней что-то вроде участия, но она просто не могла это выразить.

– Мама, – быстро сказала Симон, игнорируя упрек, – тебе не очень трудно еще какое-то время побыть с Софи? Я в данный момент не могу отсюда уехать. Возможно, я еще понадоблюсь полиции.

– Никаких проблем. – В этом плане Элизабет могла быть очень щедрой. – Но ты будешь держать меня в курсе дел? Я не хочу опять бестолково звонить тебе.

– Конечно, я буду все тебе рассказывать. Поцелуй еще Софи от меня, хорошо?

После того как фрау Симон положила трубку, она еще какое-то время задумчиво смотрела перед собой. Софи была еще слишком мала, чтобы понять, что произошло. Она будет часто спрашивать, где ее отец, и Лаура не сможет ей всего объяснить. Но в один прекрасный день она узнает и поймет, что ее отца убили.

«Какое это будет бремя для всей моей жизни!» – подумала фрау Симон. В каком-то смысле она никогда не сможет чувствовать себя принадлежащей к кругу обычных людей. Никто, может быть, и не даст ей этого понять, но между ней и другими всегда будет стоять некое препятствие. Потому что в ее прошлом произошло нечто такое, что отделит ее от остальных. Нечто такое, что не вписывается в нормальную жизнь, но в ее жизни, к сожалению, произошло.

Она приняла решение сделать все, чтобы Софи никогда не узнала о намерениях своего отца скрыться за границей, а жену и дочку оставить сидеть на куче его долгов. Как в девочке сможет развиться здоровое самоуважение, если ей придется представлять своего отца бессовестным трусом?

В тот же момент Лауру испугала эта характеристика, данная ею убитому мужу, – даже при том, что сделано это было мысленно. Бессовестный трус. Имеет ли она право думать так об умершем? О мужчине, с которым восемь лет была вместе, семь из которых прошли в браке? От которого у нее остался ребенок, рядом с которым она собиралась состариться?

– Я думаю, что имею такое право, – тихо произнесла Лаура. – Я имею на это право, потому что иначе я не выдержу.

Ей нужно было чем-то заняться, и она сдвинула на место оба кресла, стоявших у камина, в которых они с Кристофером сидели прошлым вечером, вытрясла подушки и взяла свой пустой бокал из-под вина, который еще стоял на полу. Ей было приятно, что Хейманн оставался рядом с ней. Ненавязчиво и с пониманием он говорил с ней о Петере, о его сильных и слабых чертах характера, о том, что он был хорошим другом, которому он, Кристофер, не смог помочь, когда его жизнь вышла из равновесия.

– Если б ко всему этому не прибавилась проблема с деньгами, – говорил он несчастным голосом, – то все утряслось бы. Надин Жоли не смогла бы привязать его к себе надолго. Он вернулся бы к тебе, и я думаю, что подобное больше не повторилось бы. Такого рода кризис бывает у мужчины только один раз. Если он прошел, то больше не повторяется.

А позже Хейманн добавил:

– Я ведь снова и снова разговаривал с ним. «У тебя такая милая жена, – говорил я, – такая красивая женщина! И такая очаровательная дочка… Ты не в своем уме, если ставишь на карту свою семью. Неужели тебе не ясно, какое у тебя сокровище? Может быть, тебе нужно сначала побывать в моем положении, чтобы ты смог оценить свое счастье?» Я думаю, он прекрасно понимал, что я прав. И для меня было очевидно, что он постепенно отказывался от своих намерений. Под конец я уже не понимал, что еще удерживало его рядом с Надин. Теперь мне ясно – это его затруднительное финансовое положение преграждало ему путь, чтобы вернуться к тебе.

Лаура слушала Кристофера, но настоящего утешения в его словах не находила. Потому что была еще Камилла Раймонд, а может быть, и несколько других женщин, и неверность Петера могла иметь гораздо более серьезные масштабы, чем даже его близкий друг мог себе представить.

Сметая в кучу золу, фрау Симон обдумывала, стоит ли ей навести справки о Камилле Раймонд. Узнать, в каких отношениях та была с Петером. Было ли это важно – узнать, что у них имелась любовная связь? Это могло повлиять на ее представление о Петере, но в ее горе, в причиненной ей боли, в ее дальнейшей жизни это вряд ли могло что-то изменить.

Впрочем, ей все равно придется пробыть здесь еще какое-то время. Лаура понятия не имела, когда ей позволят вернуться домой. А поскольку нужно было заняться чем-нибудь, касающимся ее проблем, она решила в понедельник найти маклера, который сможет проконсультировать ее о том, сколько денег она сможет получить при продаже дачного дома. А в Германии ей придется выяснить, какую сумму Петер взял под его залог. В конечном итоге ей вряд ли что-то останется после его продажи.

А впереди еще предстояли выходные… В голове у Лауры крутилось еще одно имя, которое комиссар упомянул между делом в их беседе. Моник Лафонд. Это была та женщина, которая нашла Камиллу Раймонд и ее маленькую дочурку. Моник Лафонд из Ла-Мадрага. Мадам Лафонд убирала у Камиллы. Уборщицы замечают многое из того, что происходит в личной жизни их работодателей. И если у Камиллы была интимная связь с Петером, то Моник, возможно, знала об этом.

И поскольку Лаура все время возвращалась к этой мысли, ей было ясно, что, скорее всего, в ближайшее время она разыщет ее. А раз это точно произойдет, зачем тогда откладывать?

Высыпав золу в контейнер для мусора на кухне, фрау Симон позвонила в справочную службу и получила адрес Моник Лафонд. Удивившись, что все так быстро решилось, она уставилась на листок, на котором записала этот адрес, а потом, быстро приняв решение, покинула дом, на этот раз тщательно все заперев, и села в машину. После того как накануне она до обеда пролежала в постели и до вечера просидела в халате, Лаура поразилась той энергии, которую испытывала сегодня. Она предполагала, что все еще спасается бегством от всех этих событий, но изменила свою тактику: вместо того чтобы натягивать одеяло на голову, теперь старалась не тратить попусту ни секунды.

Моник Лафонд дома не оказалось. Лаура быстро нашла жилой комплекс с плоской крышей и множеством маленьких балконов, с которых, вероятно, открывался особенно красивый вид на море. Внизу была створчатая дверь, которая днем не запиралась, так что можно было без помех проникнуть внутрь дома. Фрау Симон несколько раз позвонила в дверь квартиры наверху, но никто не отозвался. Наверное, это было глупо – приехать сюда в субботу утром, когда большинство людей делают покупки. Лаура достала из сумки листок бумаги и ручку, написала Моник, что просит ее позвонить по срочному делу, и добавила свое имя и номер телефона. Прикрепив записку на двери квартиры, она покинула дом.

3

Паулина наблюдала из-под полуопущенных век за обедавшим Стефаном. Он сидел напротив нее, но не удостаивал ее и взглядом, сосредоточившись на жареной курице, лежавшей перед ним на тарелке. Попробовал рис, приготовленный в качестве гарнира, и заметил – все еще не глядя на жену:

– Не совсем зернистый. Ты же знаешь, что я не люблю слипшийся рис.

– Извини, – пробормотала Паулина.

Она знала, что курица сегодня тоже не особенно ей удалась. Обычно, когда она что-то готовила, то делала это без эмоций и с бездушным автоматизмом, как и большинство других дел. Правда, рис у нее действительно частенько получался слипшимся – о чем Стефан тут же недовольно сообщал ей, – но в остальном пища была пусть однообразной, но приготовленной по всем правилам. Однако в последнее время Паулина была сама не своя. Она бы никогда не подумала, что что-то или кто-то сможет когда-нибудь привести ее в состояние нервного беспокойства, – да и едва ли она знала, что означает нервное беспокойство. Но теперь ей было известно: это означало неспособность по-настоящему сконцентрироваться на какой-либо деятельности, это означало час за часом быть бдительной и чрезмерно напряженной, унимать дрожь в руках и вздрагивать при малейшем шорохе.

«Да этого же просто не может быть! – думала Паулина. – Как человек может до такой степени потерять самообладание?»

Она еще никогда украдкой не следила за Стефаном, когда тот ел или занимался чем-нибудь еще. Такое ей даже в голову не пришло бы. Но сегодня она делала это, поскольку хотела найти в его мимике или поведении хоть какой-нибудь намек на то, что он подметил ее состояние и беспокоится из-за этого. Паулина ждала от него какой-нибудь реакции. Реакции на неудавшуюся курицу, на то, что сама она еще не смогла проглотить ни кусочка, на то, что выглядит ужасно бледной, как она час назад заметила в зеркале. Впервые с тех пор, как они были женаты, ей страстно захотелось, чтобы Стефан задал ей обеспокоенные вопросы, внимательно пригляделся к ней или даже ласково обнял ее. Никогда еще раньше ей не было это так важно, и, насколько она сейчас помнила, Стефан никогда и не поступал так, как ей сейчас хотелось. Он относился к той категории мужчин, которые выходили из себя, даже когда видели, как пары на прогулке держатся за руки. А уж о том, чтобы самому разок погладить супругу по волосам или поинтересоваться ее состоянием, не могло быть и речи.

Паулине стало ясно, что и на этот раз от него бесполезно ожидать чего-то подобного. В данный момент ее мужа ничего, кроме еды, не интересовало. Он сидел, склонившись над своей тарелкой ниже, чем допускалось хорошими манерами, широко разложив на столе свои руки. Была суббота, на работу идти не нужно, и его жене впервые бросилось в глаза, насколько менялось в худшую сторону его поведение, когда он снимал костюм и галстук и из служащего банка превращался в частное лицо. Во всяком случае, она сама и ее эстетические чувства были ему явно безразличны. Стефан не побрился, и его щеки покрывала седая щетина, а оделся он в белую футболку, которая была ему слишком узка.

«Его живот стал во много раз толще, чем был при нашем знакомстве», – подумала Паулина и изумилась, что не замечала этого раньше.

– Я совсем не могу есть, – наконец проговорила она.

Стефан взглянул на нее, продолжая жевать.

– Что, невкусно?

– Не знаю… Не думаю, что дело в еде…

– Рис ужасно слипся, прямо комья какие-то, – ворчал мужчина, – и с курицей тоже что-то не так, не как обычно. У тебя слишком много перца высыпалось, может быть такое?

– Может быть, – согласилась Паулина. – Но дело не в этом.

«Интересно, он в состоянии будет понять, что со мной?» – подумала она про себя.

Но ее супруг снова занялся своей тарелкой.

– Ты готовила лучше, когда мы познакомились. Добросовестнее.

– Мне сейчас не очень хорошо, Стефан.

Что-то в тоне Паулины насторожило ее мужа. Он снова поднял глаза и на этот раз посмотрел на нее внимательно, прищурившись.

– Надеюсь, ты не беременна? Ты же знаешь, мы договаривались, что у нас ни в коем случае…

– Нет. Нет, боже упаси, это не то! – Женщина нервно засмеялась. – Нет, это что-то другое… Тебе покажется это глупым. Может быть, это и в самом деле глупо…

Стефан смачно отпил сидра и вытер бумажной салфеткой блестевший от жира подбородок.

– Господи, что же это тогда? Это, должно быть, здорово сбило тебя с толку, если уж ты умудрилась испортить такое простое блюдо, как курицу с рисом. Кстати, ты неважно выглядишь. – Взгляд, которым Матье удостоил жену, был таким же критическим, каким он до этого разглядывал рис на своей вилке. – Ты что, раньше красилась, а теперь перестала?

– Я вообще никогда не красилась.

– Но твоя кожа не была такой серой.

– Я плохо сплю. У меня… у меня бывают такие странные происшествия…

Во всяком случае, теперь муж Паулины все же казался несколько обеспокоенным.

– Странные происшествия? Странных происшествий не бывает, ты же знаешь. Может быть, у тебя начался климакс? Поведение женщины при этом якобы становится очень своеобразным.

– Стефан, мне всего двадцать восемь!

– Ну так у некоторых начинается рано.

Он снова принялся за еду, и Паулина почему-то почувствовала, что готова разреветься. Ей пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы не зарыдать.

– Стефан, мне кажется, меня преследуют, – наконец произнесла она, и в ее голосе прозвучало беспокойное колебание. – Уже в течение некоторого времени. Кто-то постоянно находится недалеко от меня…

По лицу Матье было видно, насколько Паулина действует ему на нервы. Он хотел спокойно поесть. Во время еды они обычно не разговаривали друг с другом – только «пожалуйста» и «спасибо», да просьбы передать соль и перец или же что-нибудь о погоде.

«Да мы, собственно, и в другое время не больше разговариваем», – вдруг подумала Паулина.

– Кто-то постоянно недалеко от тебя? – повторил Стефан, и сам его тон уже довольно ясно дал понять, насколько абсурдным он считал то, что она сказала.

– Ну, не постоянно…

– Так как же? Постоянно или непостоянно? Ты что, не можешь даже ясно выразиться?

Паулина рассказала ему обо всех странных случаях, которые происходили с ней в последнее время. О машине, которая преследовала ее, о человеке, спрятавшемся в проходе монастыря при отеле «Берар», о тени под ее окном…

– А вчера…

– Что же было вчера? – Голос мужа звучал нетерпеливо и раздраженно.

– Вчера в обед я отправилась на почту. Хотела купить почтовые марки. На некотором расстоянии за мной медленно следовала машина…

– Та же самая машина, которая однажды уже якобы тебя преследовала?

– Другая. В прошлый раз это была, кажется, «Тойота», а теперь маленький «Рено».

– Ага. Значит, на этот раз «Рено». И что он делал, этот вражеский «Рено»?

Паулина знала, что рассказывать дальше не было смысла. Стефан не поверил бы ей, а кроме того, что было еще хуже, он становился агрессивным. Она видела это уже сейчас.

– Он медленно следовал за мной, – все-таки продолжила женщина. – А больше ничего не делал.

– Какая волнующая история! – с иронией отметил ее муж.

Ее глаза наполнились слезами.

– Но, Стефан, ведь это ненормально! И потом, вчера вечером, когда я пошла к почтовому ящику…

– А чего ради ты пошла к почтовому ящику? По-моему, ты уже в обед ходила на почту.

– Я купила почтовые марки, как я тебе уже сказала. Потом написала письмо и вечером отнесла его.

– Очень экономично. А тебе не пришла в голову идея о том, чтобы сначала написать письмо, а затем сразу же отправить его – там же, на почте?

– Стефан, но ведь сейчас речь совсем не об этом! А о том, что вечером кто-то снова преследовал меня.

– Ага. Опять маленький «Рено»?

– Нет. На этот раз кто-то шел пешком. Я слышала шаги, хотя этот человек старался не производить шума.

– Может быть, какой-то другой безобидный человек тоже хотел пойти к почтовому ящику! Такое случается. Или он просто хотел вечером пройтись… Не всегда так случается, что если, кроме тебя, еще какой-то человек находится на улице, то он обязательно хочет лишить тебя жизни!

– Но он крался!

Стефан тяжело вздохнул и демонстративно сдвинул остатки еды на край тарелки. Что означало: «Ты испортила мне аппетит».

– Так. И кто же, по-твоему, этот таинственный незнакомец? – спросил он.

Едва решаясь произнести это вслух, Паулина ответила почти шепотом:

– Сейчас ведь так много пишут в газетах… Об этом убийце, помнишь? Который убил ту женщину из Парижа в ее доме, а возможно, еще того немца, которого нашли в горах. И тогда я подумала… я подумала, что, может быть, я следующая…

Муж не доставил ей даже такого удовольствия, как услышать его смех. Может быть, подумалось ей, от любого другого мужчины тоже нельзя ожидать, чтобы он воспринял всерьез такую историю – или скорее такие своеобразные случаи. Но он мог бы хотя бы рассмеяться, подтрунить над ней – и затем обнять ее, заверить, что будет рядом с ней. Что ей никто не сможет причинить никого вреда. Тогда она, в конце концов, смогла бы тоже немного посмеяться и почувствовать хоть чуточку облегчения.

Но он лишь смотрел на нее. Холодно. И так, словно испытывал глубокое отвращение к ней.

– Паулина, – сказал Стефан, – я не желаю, чтобы ты начинала это. Понимаешь? Я терпеть не могу сумасбродных или истеричных женщин. У меня нет желания бороться с подобными вещами. Так что если тебя опять будут преследовать машины и под твоим окном появятся убийцы, оставь это, пожалуйста, при себе. Разбирайся сама. А меня, пожалуйста, избавь от этого. И прежде всего во время еды.

Стефан отодвинул свой стул и встал. Движение, с которым он смял свою салфетку и бросил ее на тарелку, выдавало его ярость.

– Я пойду куда-нибудь попить кофе, – сказал он и покинул комнату.

Паулина разрыдалась.

4

– Я хочу знать, где ты был в субботу вечером, – сказала Надин, и в ее голосе опять просквозила та резкость, которая, казалось, исчезла в связи с трагическими событиями последних дней. – Я хочу знать о каждой минуте.

Анри резал лук. Было обеденное время, и на кухне стояла жара. Несмотря на то что сезон уже прошел, в зале для посетителей были заняты две трети столов. Хозяин кафе уже предполагал что-то в этом роде и с утра раздумывал, не позвонить ли Катрин, но потом все же не решился на это из-за слишком напряженной ситуации с Надин. Как и следовало ожидать, он остался с носом. Надин, конечно, даже не думала помогать ему – вместо этого она, вдобавок ко всему, пыталась втянуть его в разговор.

– Не сейчас, – попросил Анри. На какое-то мгновение он остановился и вытер пот со лба. – Мне надо хоть в лепешку расшибиться, но приготовить еду примерно для четырнадцати человек. Я не могу говорить. Если ты хочешь что-то сделать для меня, займись обслуживанием.

– Я ничего не хочу делать для тебя, – ответила его – жена.

«Она выглядит в равной степени изнуренной и огорченной, – подумал Анри. – Опять как чертов ледяной чурбан!» Это ее состояние было ему очень хорошо знакомо.

– Меня не интересуют ни твои посетители, ни то, что ты положишь им на тарелку, – заявила Надин. – Мужчина, которого я любила, убит. Вероятно, в субботу вечером. И я хочу знать, где в это время был ты.

«Мужчина, которого я любила…» Слышать это было так больно, что Анри с усилием подавил стон. Такой осознанно жестокой по отношению к нему жена еще никогда не была. Было такое ощущение, словно она дала стартовый выстрел для новых правил игры: с этого момента пойдет ожесточенная борьба.

Вопрос был не в том, кто из них сильнее. Он был вообще не в том, кто, в принципе, был сильнее – сейчас и всегда.

И хотя Жоли только что отказался немедленно поговорить с супругой, он все же ответил:

– Как ты можешь задавать такой глупый вопрос? Здесь был час пик. У меня не было даже времени сходить в туалет. Не говоря уже о том, чтобы поехать в горы и убить там твоего любовника.

– Оно, может быть, так и было, а может быть, и нет.

– Ничего другого я тебе сказать не могу.

– Почему ты в этот вечер не позвал Катрин? Обычно ведь она, как пить дать, находится в нашем доме и старается тебе помочь!

– Я не хотел ее видеть.

– Почему? Она была здесь в пятницу. Она была здесь через день в воскресенье. Почему не в субботу?

Анри снова вытер пот со лба.

– В пятницу она сказала мне, что… ты и Петер… О боже, ты же знаешь, что произошло в пятницу!

– И ты хотел, чтобы в субботу здесь не было свидетелей?

– Нет. Но я не хотел ее видеть. Я не хотел с ней разговаривать. Я не хотел, чтобы она весь вечер спрашивала меня, что я намерен теперь делать. Я не смог бы этого вынести.

– А на следующий день в обед смог.

– Ты снова была тут. Я тебя не потерял.

– Потому что Петер был мертв.

– Но я тут ни при чем.

Из зала для посетителей доносились громкие голоса. Люди начали беспокоиться. Уже довольно долго никто не появлялся, чтобы принять их заказы, а те, кто заказал еду, ждали ее уже целую вечность. Анри вспотел еще сильнее.

– Мы поговорим, – сказал он. – Мы поговорим сегодня вечером. Обо всем. О нас. О том, чего ты хочешь. Но сейчас мне нужно продолжить работу, а то начнется хаос. Ты ведь это понимаешь? – Мужчина умоляюще взглянул на жену. – Ты поможешь мне?

Он не смог увидеть в ее глазах ничего, кроме ненависти.

– Нет, – ответила Надин и покинула кухню.

5

Телефонные разговоры с Лаурой уже начали казаться Анне похожими на остросюжетный роман с продолжением, который ей, к сожалению, не давали проглотить залпом, а выдавали лишь отмеренными кусочками.

– Но я могу быть уверена, что при каждом твоем звонке ты поведаешь мне что-то новое и неожиданное, – сказала она. – Наш милый Петер действительно преподносит нам сюрпризы. Я всегда считала его классическим обывателем. А тут вдруг он позволяет убить себя в какой-то глуши и после своего ухода из жизни преподносит нам целый ряд любовниц… Не говоря уже о чемодане с деньгами, который он таскал с собой. Он оказался пронырливее, чем я думала.

Это было в субботу после обеда, в начале пятого. Лаура наконец застала свою подругу дома после того, как целых два часа безуспешно пыталась ей дозвониться.

– Я обедала с одним типом, с которым познакомилась вчера, – объяснила Анна, – но, похоже, тогда один из нас был пьян. Во всяком случае, тогда он показался мне человеком с большим чувством юмора. А на самом деле он ни капельки таким не является. Я уже за аперитивом чуть не заснула. И когда сейчас зазвонил телефон, я уже боялась, что это он звонит мне после встречи.

– Нет, это я, – сказала Лаура.

Что-то в ее голосе встревожило Анну, дав ей понять, что произошло нечто серьезное, поскольку она тут же перестала рассказывать о своем новом поклоннике и спросила:

– Что случилось?

Затаив дыхание, Анна стала слушать повествование об убийстве Петера, о большой сумме денег, что была найдена на месте преступления, о том, как Лаура узнала, что любовницей ее мужа была Надин Жоли, о Камилле Раймонд, которая была убита таким же способом, как и Петер, и которая, по мнению комиссара, ведущего расследование, как и по мнению самой Лауры, состояла с Петером в неких отношениях.

– А какого рода были эти отношения, вполне ясно, – добавила фрау Симон, и ее подруга заявила, что тоже предполагает какую-нибудь амурную историю.

После своего замечания о пронырливости Петера, Анна на какое-то время задумалась. Лаура тоже ничего не говорила, потому что вдруг почувствовала себя бесконечно уставшей.

А потом Анна произнесла:

– Знаешь, что кажется мне странным? У тебя и у этой Камиллы Раймонд очень много общего.

– Ты ведь ее вообще не знала, – удивилась Лаура.

– Конечно, не знала. Но я и не имею в виду схожие черты характера или что-то в этом роде. Однако три факта – три не то чтобы незначительных факта – совпадают: вы обе относительно молоды, вам примерно по тридцать пять. У вас у обеих маленькие дочки. И обе вы вдовы.

Лаура была ошеломлена. Это действительно было так, но самой ей это еще не приходило в голову.

– Ну, а… какой ты из этого делаешь вывод? – спросила она.

– Пока – никакого. Я еще не могу составить полное представление. Может быть, в этом ничего и нет. Но тем не менее мне это вдруг бросилось в глаза. И это все-таки немного странно, тебе не кажется?

Лаура спросила себя, отчего у нее вдруг появилось такое необычное ощущение внутри. Такое легкое, подрагивающее напряжение, словно в ее теле что-то менялось в предвкушении грозящей опасности.

– Но в любом случае одно обстоятельство не совпадает, – сказала она. – У нас с Камиллой было что-то общее. Так как Камилла сейчас мертва, а я – нет. И я думаю, что это чрезвычайно большая разница.

Анна промолчала, а потом сказала каким-то неестественным тоном:

– Да, конечно, ты права.

Лауре показалось, что ее подруга серьезно забеспокоилась.

6

Моник чувствовала себя так, словно исполняла роль в театральной пьесе под названием «Мое возвращение в жизнь», которая давалась ей с большим напряжением – было тяжело не замечать, насколько эта жизнь была на самом деле печальна.

Потому что, в конце концов, это было не так уж увлекательно – сидеть в субботний вечер в одиночестве в своей квартире и слушать голоса по телевизору. Шло какое-то шоу, в котором какие-то люди проделывали какие-то дурацкие вещи, выставляя себя на посмешище, чтобы в итоге один из них мог выиграть тридцать тысяч франков. Время от времени Моник посматривала на экран, стараясь смеяться и полагать комичным то, что она видела, но в глубине души она знала, что никогда не стала бы смотреть такую дурацкую передачу, если б не была такой одинокой.

Но все же Моник не сидела без дела на диване, а хлопотливо занималась разными делами и даже красиво сервировала стол – на одного человека, поскольку в каком-то там журнале какая-то тетка, специалист по вопросам печали, рекомендовала одиноким женщинам порой просто устраивать праздники только для себя одной. На кухне жарился морской язык в хрустящей панировке, приготовленной самой Моник, а на столе стояла большая миска с чудесным салатом.

«Хватит замороженных готовых блюд, – строго наказала себе утром Лафонд, – с этого момента будешь питаться более изысканной и полезной едой».

Она открыла бутылку вина и начала тихонько напевать себе под нос. По телевизору один из участников передачи усердно пытался нырять в маленький бассейн, чтобы достать утопленные там презервативы. Публика вопила от удовольствия.

Время от времени Моник бросала взгляд на телефон, словно ждала, что он вот-вот зазвонит. Она, собственно, и верила, что так оно и будет. Должна ведь на ее звонок последовать какая-то реакция! Всю первую половину дня она ездила по магазинам, затем позволила себе пообедать в ресторане, а после этого, сложив покупки в машину, проделала длительную прогулку по набережной. Было уже почти половина пятого, когда Лафонд вернулась в свою квартиру. Первым делом она прослушала автоответчик, но на нем была только одна запись: женщина из соседнего дома спрашивала, сможет ли Моник вечером присмотреть за ее ребеночком, чтобы они с мужем смогли сходить куда-нибудь. Лафонд делала это пару раз, но с каждым разом все больше ненавидела это занятие – по ее мнению, оно больше подходило для школьниц или одиноких пожилых женщин. И поскольку она при всем желании не могла отнести себя к категории школьниц, оставался только второй вариант, о котором ей не хотелось даже думать.

От него звонка не было, что удивило Моник. Этот человек должен был быть заинтересован в том, чтобы связаться с ней. А поскольку она оставила сообщение на его мобильнике, ей сложно было представить себе, чтобы он не пере-звонил ей. В конце концов, люди почти всегда носят с собой мобильный телефон.

«Если он не позвонит завтра, я попытаюсь еще раз», – решила Лафонд.

В попытках вытянуть себя за волосы из болота депрессии, она купила себе платье, и ей внезапно пришла в голову идея надеть его к ужину. А почему бы и нет? Она достаточно долго вечер за вечером рассиживалась в халате.

Платье было очень сексапильным – черное, простое, с глубоким вырезом и тонкими лямками на плечах. Классическое платье, в котором женщина ожидает своего любовника. Моник считала, что оно ей очень идет. Обновка великолепно подчеркивала ее грудь, которая была особенно красивой – во всяком случае, об этом ей единодушно заявляли те немногие мужчины, что были в ее жизни.

Когда Лафонд пошла на кухню, чтобы присмотреть за готовящейся едой, в дверь позвонили. В замешательстве она взглянула на часы: четверть девятого. Необычное время для визитов, особенно в ее жизни, небогатой событиями! Может быть, это соседка, которой она не перезвонила, решила предпринять последнюю попытку и всучить ей маленького плаксивого монстра? Но в таком наряде, как сейчас, Моник могла совершенно правдоподобно заявить, что у нее встреча.

Она вышла из кухни. От входной двери ее отделяли всего несколько шагов. В этот момент какой-то непонятный звук – то ли отрыжка, то ли шарканье ноги – подсказал ей, что посетитель уже находится внутри дома. Это было неудивительно. Входная дверь подъезда должна была, собственно, всегда быть запертой, но никто не прилагал к этому никаких усилий, за исключением нескольких старых дам, безнадежно боровшихся за правое дело. Остальные же в доме и не думали всерьез беспокоиться из-за каких-то там гипотетических опасностей.

Звонок раздался снова. Моник терпеть не могла людей, которые нетерпеливо по нескольку раз звонят в дверь.

– Боже ты мой, да иду уже! – крикнула она.

Но когда она открыла дверь, на площадке никого не было. Лафонд посмотрела направо и налево, но никого не увидела и наморщила лоб. Она могла поклясться, что посетитель уже стоит здесь, наверху.

Внезапно на лестнице послышались шаги, и тут же появилась Жанна Верзини. На этот раз на ней был костюм от «Шанель», великолепного фасона, в различных пастельных тонах, и гармонирующие с ним светло-голубые туфли, а на плече у нее висела светло-голубая сумочка на типично-фирменной золотой цепочке. При виде ее Моник сразу же показалась себе дешевкой, в своем маленьком черном платье с чрезмерно глубоким вырезом.

– О, – произнесла Жанна, – извините. У вас гости?

Лафонд на мгновение чуть не поддалась соблазну сказать «да», чтобы хоть один раз в жизни создать видимость, что она относится к тем общительным, обожаемым женщинам, которые в выходные надевают соблазнительные платья для встречи с соблазнительными мужчинами. Но затем в ней перевесило любопытство – очень уж хотелось узнать, выяснила ли Жанна что-нибудь о Камилле и ее таинственном друге, так что вместо этого она покачала головой.

– Нет-нет! Я просто сегодня купила это платье и хотела его еще раз примерить. – Она отступила на шаг назад, приглашая гостью в квартиру. – Да входите же! Желаете бокал вина?

– Я действительно не хотела бы вас беспокоить, – сказала Жанна, но тем не менее последовала за хозяйкой в дом. Она увидела празднично накрытый стол и вновь заколебалась, но затем, видимо, отметила, что стол накрыт только на одного человека, и тут же вновь расслабилась. – Я считаю это немного легкомысленным, что у вас тут даже вечером можно без проблем войти в дом. С наступлением темноты следовало бы запирать дверь на замок, вы так не считаете?

– Да я, собственно, не могу себе представить, чтобы воры могли позариться на этот дом. Здесь наверняка не ожидают встретить богачей, – ответила Моник.

– Я, во всяком случае, позвонила внизу, – сказала Жанна, – поскольку, скажем, мне было бы неприятно в такой поздний час открыть дверь и сразу же увидеть на пороге нежданного гостя.

Это замечание напомнило Моник ее раздражение, которое она испытала, когда никого не увидела перед дверью в квартиру.

– Вы ведь два раза позвонили, – уточнила она.

Верзини взглянула на нее удивленно:

– Нет. Один раз.

– Точно?

– Совершенно точно. Я позвонила один раз и сразу же пошла наверх.

– Странно, – сказала Лафонд. Однако ей не хотелось обсуждать эту тему с Жанной, и она перешла к другому вопросу. – Есть что-нибудь новое? – спросила хозяйка дома, доставая второй бокал и наливая в него вина для гостьи.

– В общем-то, да, – нерешительно произнесла Жанна, – но это вряд ли поможет нам дальше. – Она кивнула в сторону телефона. – Он уже звонил?

– Нет. Мне это кажется странным, но, возможно, этому есть уважительная причина. Как насчет того, чтобы поесть со мной? Моя рыба как раз готова, а я, к сожалению, не могу ждать.

Жанна с благодарностью отклонила это предложение, сказав, что вечером никогда не ест, и Моник подумала, что в этом, видимо, и заключается секрет ее грациозной фигуры.

В конце концов они уселись за столом напротив друг друга. Жанна пила вино маленькими глотками, а Моник ела рыбу и салат. Гостья поведала, что в шесть часов отправилась к Изабель Розьер, где ей пришлось подождать полчаса, пока Изабель вернулась домой, и та, к счастью, сразу же нашла время, чтобы поговорить с ней.

– В общем, она что-то знала о каком-то мужчине в жизни Камиллы, – сказала Верзини. – Но тоже не в курсе, кто он такой, не знает ни имени, ни других подробностей о нем. Однажды как-то утром, прошлым летом, Изабель проходила по дороге, ведущей к дому Камиллы Раймонд, по которой проехала машина с мужчиной за рулем. Было слишком рано, в такое время никто еще не ездит по рабочим делам – во всяком случае, по мнению Изабель, – поэтому можно исключить, что это был какой-нибудь поставщик, слесарь или кто-то еще в этом роде. Однако все произошло слишком быстро, чтобы запомнить лицо. «О-ля-ля, – подумала она про себя, – наконец-то в печальное существование Камиллы вновь возвращается немного радости!» После этого Изабель пару раз попыталась осторожными вопросами что-нибудь выведать у соседки, но тщетно. Однако у нее, так же как и у меня в прошлом году, сложилось впечатление, что в Камилле что-то начало меняться, что она стала немного радостнее и увереннее. Как-то в рождественские дни Изабель встретила ее на побережье и прогулялась с ней немного – и заметила, что Камилла выглядит очень подавленной и несчастной. Тогда Раймонд наконец рассказала ей то же самое, что и мне: мол, познакомилась с мужчиной, но теперь хотела бы закончить эту историю, и что от этого мужчины не так-то легко избавиться. Изабель более упорная, чем я, она более интенсивно расспрашивала, и Камилла сказала что-то наподобие того, что этот мужчина порой нагоняет на нее страх. Изабель спросила ее, что она имеет в виду. Было не так-то просто выяснить, о чем шла речь, потому что Камилла, как обычно, не очень-то хотела что-либо рассказывать. Но Изабель в конце концов связала одно с другим и поняла: Камиллу пугало то, что тот мужчина просто душил ее своей любовью, давил на ее. Изабель сказала, что ей в тот момент было жаль того незнакомца. Она тогда подумала, что это, вероятно, вполне нормальный мужчина, который проявлял к Камилле совершенно нормальный интерес, но которому придется потерпеть неудачу из-за ее странностей.

Жанна вздохнула.

– Ну, вы понимаете, что она имела в виду. Камилла иногда могла становиться более замкнутой, чем устрица. Изабель сказала, что она чувствовала себя притесненной, даже если мужчина лишь дарил ей цветы или приглашал в кино.

– А Изабель рассказала об этом полиции? – спросила Моник.

Верзини покачала головой.

– Ей все это казалось таким безобидным и незначительным, что она вообще больше об этом не думала. К тому же вся эта любовная история, или чем бы она там ни была, все равно окончилась ничем. Изабель вспомнила об этом только после моих вопросов.

У Лафонд вдруг возникло такое чувство, будто они обе совершили существенную ошибку, не отправившись сразу же в полицию. Эта мысль интенсивно ввинчивалась в нее, и она не могла объяснить себе, почему так отчетливо почувствовала опасность. Возможно, чисто инстинктивно… хотя раньше такое случалось редко.

– Знаете что, Жанна, – сказала Моник, – я уверена, что мы не должны оставлять нашу информацию при себе. Для себя я уже решила пойти в понедельник в полицию, и я в любом случае это сделаю. Я даже подумываю, не позвонить ли туда уже завтра. Если Камилла сказала, что боится этого мужчину, то она могла иметь в виду совершенно не то, что подумала Изабель. Может быть, это был действительно очень неприятный тип, и у Камиллы имелись вполне реальные основания бояться его. Ведь она все-таки была убита…

Жанна зябко поежилась.

– А вы сообщили этому мужчине на автоответчик свое имя, – произнесла она, – и сказали, где живете… Вам, Моник, следует быть в ближайшее время поосторожней. Если это был он, то с ним, во всяком случае, не стоит шутить.

Лафонд уставилась на нее, а затем отодвинула свою тарелку, хотя на ней еще лежало полрыбины.

– Боже мой! – прошептала она.

Есть вдруг расхотелось. Ее тошнило.

7

Было четверть десятого. Наступил темный и холодный, звездный октябрьский вечер. В гостиной Лауры уже с середины дня горел камин. По дому разлилось приятное тепло, и стало по-домашнему уютно. Пламя бросало на стены танцующие тени.

«Как же тяжело мне будет все это продать!» – подумала Симон.

Она сделала себе бутерброд, налила бокал вина и взяла все это с собой, усевшись на большую подушку перед камином. Впервые за несколько дней у нее появилось ощущение того, что она немного успокоилась. Не расслабилась, не выдохнула – еще слишком рано. Это было скорее состояние охватившего ее изнеможения, глубокой усталости, которая доставила ей небольшое облегчение, потому что забрала у нее все силы, необходимые, чтобы поддерживать в постоянном движении карусель мыслей в голове. Лауре так хотелось хоть ненадолго освободиться от всех дум! Может быть, ей удастся хотя бы полчаса просто смотреть на пламя и не видеть перед собой другие, тягостные картины…

Она пила вино маленькими глотками и откусывала от бутерброда. Наконец-то ей удалось что-то съесть, впервые со вчерашнего вечера! На несколько минут женщина смогла ощутить что-то наподобие покоя. Она чувствовала себя одинокой, но это было приятное чувство.

В следующий миг фрау Симон подпрыгнула от испуга: кто-то постучал с улицы в ее балконную дверь.

Она вздрогнула так сильно, что бокал с вином чуть не выпал у нее из рук. Лаура еще не закрывала оконные ставни, потому что позже хотела еще раз выйти на балкон и полюбоваться звездами. Она разглядела на веранде большую тень – это был, как ей показалось, мужчина, который, похоже, хотел войти к ней.

Ее первым импульсом было побежать наверх, в спальню, и закрыть за собой дверь, но потом Лаура подумала, что это глупо, и заставила себя потихоньку встать. Интересно, он давно уже наблюдает за ней? Здесь, внутри, освещенная огнем, она была как на ладони, ее легко можно было увидеть с улицы. Фрау Симон разозлилась при мысли об этом, хотя и не поняла, почему это так сильно ее задело.

Она все еще размышляла, что делать, когда вдруг услышала, как ее позвали по имени:

– Лаура, это я, Кристофер. Ты мне откроешь?

С глубоким облегчением она пошла к балконной двери и открыла ее. Хейманн протолкнулся вовнутрь, потирая при этом руки.

– Ну и холод же на улице! Я слишком легко одет. – Он быстро, по-дружески чмокнул ее в щеку. – Привет, Лаура. Извини, что так поздно. Я весь день просидел за письменным столом и совсем потерял счет времени.

Лаура поежилась от холодного воздуха, который вместе с неожиданным гостем потянулся в комнату, и быстро закрыла дверь, после чего несколько обескураженно посмотрела на Кристофера.

– Что значит – слишком поздно? Мы разве договаривались?

– Я же вчера сказал, что сегодня около половины девятого опять буду здесь, – ответил Хейманн на ее удивленный взгляд.

Женщина схватилась за голову с виноватой улыбкой.

– Это невероятно. Я действительно не помню. Я настолько сбита с толку с тех пор, как… как все это случилось… Скоро я забуду, как меня зовут!

Кристофер улыбнулся.

– Это прекрасно можно понять. Ты уж только из-за этого не переживай.

Лаура подумала, что он был терпеливее и менее склонен к отстраненному совершенству, чем ее покойный муж. Уж Петер-то едва ли удержался бы от циничной реплики.

– В таком случае, – продолжил Кристофер, – ты, видимо, и поесть ничего не приготовила?

Фрау Симон сглотнула.

– Мы и об этом договаривались? О боже…

Ее гость засмеялся, тепло и сердечно.

– Да. Но это не проблема. Я приглашаю тебя сходить куда-нибудь. Чего бы ты хотела?

Самым честным ответом Лауры было бы: «Чтобы ты ушел». Она ощутила почти болезненную потребность побыть одной. Но после того, как Лаура забыла об их с Хейманном договоренности, она не могла обойтись с ним так бесцеремонно. У него были добрые намерения, и он не хотел предоставлять ее самой себе.

Все же Лауре удалось собрать все свое мужество, чтобы сказать ему, что она не желает никуда идти.

– Я могу предложить тебе хлеб с сыром, – сказала она. – Или мы могли бы разогреть остатки вчерашнего. Вина в доме достаточно. Но я сейчас не хочу оказаться на людях.

Кристофер понял ее и скрылся на кухне. Оставшись у камина, она слышала, как он орудовал на кухне, гремя кастрюлями и столовыми приборами. Через некоторое время оттуда потянуло запахом горячей еды. Видимо, Хейманн решил поесть на кухне, и может быть, он даже заметил, что хозяйке дома не очень-то хотелось чьего-либо общества. Но ее спокойствие все равно было нарушено, и она почувствовала, как ее тело снова напряглось. Она больше не была наедине с собой.

Затем, судя по звукам, гость убрал посуду в посудомоечную машину. Лауру что-то тревожило. Это было связано не с Кристофером, а с ней самой. Она знала, что ситуация вчерашнего вечера, когда друг ее мужа готовил для нее еду и когда они вместе ели, давало ей ощущение чего-то домашнего. Сегодня все это могло повториться: теплая комната, пляшущее пламя, тихая возня Кристофера за стеной… Но ощущение вчерашнего вечера не желало вновь возвращаться к Лауре, и она обозвала себя неблагодарной козой, потому что теперь Кристофер обременял ее.

Хейманн вошел в комнату с бокалом вина в руке, и она вновь отметила, какие у него приятные движения: в них не было ничего резкого или неуклюжего. Он был осмотрительным человеком, из тех, кто бережно обращается с другими людьми и с их чувствами. Лаура не могла представить себе, чтобы он мог причинить своей жене те страдания, что Петер причинил ей.

– Извини меня, что я был таким жадным, – сказал Кристофер, – но я с самого утра ничего не ел. Я был страшно голоден.

– Это ты меня извини, что я ничего не приготовила, – ответила мадам Симон. – Но я действительно напрочь не помню, чтобы мы договаривались…

Ее гость сел на вторую подушку.

– Тебе не за что извиняться. Но я, как ребенок, с радостью ждал этого, представляешь? Прийти сюда, где ты ждешь меня с обедом… Ситуация, которой у меня уже много лет не было. Когда тебя ждут. В этом есть что-то особенно магическое. Домашний очаг, жена, дети… Дом, в котором ты живешь, снова начинает ощущаться родным домом. Еще раз окунуться в то чувство, которое знакомо тебе с детства. Для меня это, во всяком случае, так… Я вижу себя ребенком в холодные, темные осенние вечера, возвращающимся домой, вижу свою мать, которая рада мне, вижу семью, что сидит вокруг стола… Это было… ну, в общем, ты знаешь. Позже мне еще раз довелось испытать такое счастье с Каролин и детьми. Но и это было уже давно.

Кристофер выглядел таким печальным, что Лауре стало больно. Она вспомнила: Петер как-то рассказывал, что его друг невероятно страдает из-за развода. «У меня иногда такие опасения, что это его погубит, – говорил он. – То, что эта дура убежала, почти лишает его рассудка».

Лауре не нравилось, что Петер называл жену Кристофера с момента их расставания не иначе как дурой. До этого он, собственно, относился к ней довольно-таки хорошо. Каролин с детьми обосновалась недалеко от Франкфурта и неоднократно приглашала Симонов к себе, но Петер всякий раз отделывался пустыми отговорками, пока она не поняла, что он не хочет встречаться с ней, и не перестала звонить. Лауре он тоже запретил любой контакт с этой женщиной.

– Это акт солидарности с Кристофером, – сказал Петер. – Мы не можем дружить с обоими.

Хотя у Лауры всегда было такое ощущение, что Хейманн вовсе не требовал этой солидарности.

– Ты ведь совершенно не знаешь, что там произошло, – сказала она однажды Петеру. – Может быть, у нее были вполне веские причины, чтобы уйти.

– Глупости! – возразил ее муж, грубо махнув рукой на ее комментарий. – Кристофер был самым преданным, самым заботливым мужем и отцом, какого лишь можно себе представить. Уже только из-за той травмирующей истории с его матерью… Так нет, Каролина постарела и вдруг посчитала, что должна самоутвердиться. Даже не считаясь с тем, что причинит сильную боль глубоко порядочному человеку. Но таким женщинам совершенно все равно, какую груду обломков они оставят своими действиями.

– Каких это таких женщин ты имеешь в виду? Таких, которые разводятся? Но ты ведь тоже когда-то подал на развод со своей женой, – принялась спорить Лаура. – Или у мужчин это иначе?

Она помнила, что тогда Петер стал очень агрессивным.

– Нет, у мужчин это не иначе, – сказал он. – Но мой случай был другим. Между Бриттой и мной на протяжении многих лет шла сплошная война, и в какой-то момент я сделал верный вывод. А между Кристофером и Каролиной все было в порядке. Они ни разу даже голос друг на друга не повысили!

– Но очевидно же, что у них не все было в порядке. Что-то в этих взаимоотношениях делало Каролин несчастной. С двумя детьми не так-то просто подавать на развод. Откуда нам знать, что происходило между ними, когда они оставались наедине?

Теперь фрау Симон опять вспомнила, как отчаянно она защищала тогда Каролин. И все же именно сейчас, в этот момент, она должна была задним числом в чем-то согласиться с Петером. Действительно трудно было представить себе, почему женщина покинула такого мужчину, как Кристофер.

– Почему ты больше не женился? – спросила она вдруг и в следующий момент сама же испугалась бестактности заданного вопроса. – Извини, – быстро добавила Лаура, – меня это, собственно, не касается, и возможно…

Хейманн улыбнулся.

– Конечно же, это тебя касается. Мы же друзья – или?.. Я бы очень хотел снова жениться, очень-очень. Еще раз завести детей, создать новую семью. Но это не так просто – найти человека, который тебе подходит. У которого такие же идеалы, такие же представления о жизни. К сожалению, тебе тоже предстоит это узнать. Ты ведь теперь тоже одна – и когда-нибудь, возможно, снова станешь приглядываться к мужчине, который мог бы стать твоим новым спутником жизни. Это нелегко. Очень многие попытки заканчиваются разочарованием.

– Но наверняка не все, – возразила фрау Симон, имея в виду в основном Кристофера, а не себя, потому что в данный момент она даже отдаленно не могла себе представить, что у нее когда-либо появится потребность в новых взаимоотношениях. – Когда-нибудь случится и счастливое попадание. В этом я совершенно уверена.

– Не следует терять надежду, – уклончиво ответил он и без перехода добавил: – А почему ты, собственно, не привезешь сюда свою маленькую дочку?

Лаура ошеломленно взглянула на него.

– А почему я должна это сделать? Я ведь даже не знаю, как долго еще мне придется здесь пробыть. Кроме этого, наверняка будут еще вызовы в полицию, а потом мне надо будет позаботиться о том, чтобы продать дом. Софи гораздо лучше сейчас побыть у моей матери.

– Я всегда с большим трудом расставался со своими детьми, – сказал Кристофер, – поэтому и спросил тебя. Мне всегда больше всего хотелось быть в кругу всей своей семьи.

– Семьи, как таковой, у меня уже нет, – возразила Лаура, – есть только Софи и я. Как-нибудь нам придется прорываться.

Ее собеседник ничего не ответил, и она еще долго просто смотрела на потрескивающее пламя.

«Только Софи и я, – думала женщина, – вот и все, что осталось от моей сказочной семьи. А я ведь всегда думала, что мы с Петером еще будем в старости сидеть рука об руку под цветущей яблоней в саду и наблюдать за играющими внуками… Я хотела еще как минимум двух детей, и…»

Она прервала свои собственные мысли и запретила себе еще глубже опускаться в те старые мечты. Ничего, кроме боли, они ей дать не могли.

– Мне кажется, – тихо произнесла она, – что я хотела бы остаться одна.

Кристофер кивнул.

– Хорошо. Я понимаю. – Он отставил свой стакан. – Так мы и завтра не увидимся?

– Это не связано с тобой. Мне нужно немного времени только для себя. Моя жизнь рухнула. Мне необходимо сейчас снова сориентироваться.

Хейманн встал, и во взгляде, которым он окинул Луру, было разлито тепло – и еще легкая озабоченность.

– Ты позвонишь мне, если тебе будет плохо? – спросил он. – Или если тебе понадобится какая-нибудь помощь? Я всегда в твоем распоряжении.

– Я знаю. Спасибо, Кристофер.

Гость исчез за балконной дверью и потянул за собой стеклянную створку. Когда он проходил вниз по подъездной дороге, включился освещающий ее фонарь, реагирующий на движение. А до этого он не включался. Или Лаура просто не заметила этого?

Она была слишком уставшей, чтобы размышлять еще и об этом.

А еще она вдруг почувствовала такую сильную тоску по Софи…

Воскресенье, 14 октября

1

Впервые за несколько дней он вновь поел на завтрак багета с медом. Его не удивляло, что в последние недели у него не было аппетита, но сейчас он изумился тому, что ему вдруг опять захотелось съесть свой любимый завтрак. Еще со времени его юности это помогало ему вставать по утрам: простая мысль о двух чашках очень крепкого и очень горячего кофе и о ломтиках багета с маслом и медом.

Очевидно, после всех этих травмирующих, парализующих дней его повседневная жизнь понемногу приходила в норму.

Откуда появились эти первые, едва заметные оптимистические побуждения, Анри было непонятно, но они, несомненно, имели место – возможно, связанные с тем, что он наконец осознал: его соперник мертв. Петер лежал в морозильной камере института судебно-медицинской экспертизы в Тулоне – и уже никогда не сможет вмешаться ни в жизнь Анри или Надин, ни в жизнь их обоих. Надин, может быть, еще какое-то время погорюет, но она не принадлежит к той категории женщин, которые всю жизнь плачут по умершему и изводят себя горечью из-за разрушенной любви. А Анри и так-то был убежден, что Надин Петера не любила. По его мнению, она вообще не была способна любить, и это, конечно, означало, что она и к нему самому не испытывала этого чувства. Но с этим Анри уже смирился. Лишь бы только она осталась с ним. Когда-нибудь, когда они оба будут старше, они снова найдут путь друг к другу…

Сейчас Надин была охвачена ненавистью к нему – Анри это знал. Она даже подозревала его в убийстве Петера, но это он всерьез не воспринимал. Эта мысль могла прийти ей в голову в состоянии смятения, но как только она немного успокоится, ей станет ясно, насколько эта мысль нелепа. Анри не был убийцей. Конечно, он думал об этом – о том, чтобы убить, – когда узнал, кто тот мужчина, с которым ему изменяла жена и который даже хотел вместе с ней тайно покинуть страну.

– Я убью его, – говорил он Катрин, всхлипывая и прижимая оба кулака к глазам, – я убью этого проклятого мужика!

Но как часто в жизни люди выкрикивают подобную угрозу? И хотя это, разумеется, был для него самый эмоциональный и болезненный момент, Анри никогда всерьез не думал никого убивать. Даже следующим вечером, когда он увидел Петера сидящим в зале и должен был еще и принести ему пиццу. Другой на его месте, может быть, попросил бы соперника выйти, зашел бы с ним за угол и хотя бы выбил ему пару зубов. Но даже такая мысль не пришла Анри в голову. Он не был способен на жестокость.

– Если тебе нужен мой совет, – сказала Катрин в ту роковую пятницу, когда письмо Надин попало ей в руки, – то тебе следует выгнать ее из дома. И радоваться, если она и ее чистенький любовничек никогда больше не появятся тебе на глаза.

Выгнать Надин из дома… пойти на такой риск, чтобы она больше никогда не появилась… Это было настолько невероятным, что от одной лишь мысли об этом Анри тихонько застонал. Жить без нее… нет, этого он не вынесет.

Теперь мечты Надин лопнули таким жестоким образом, какой трудно себе представить, но может быть, это и хорошо, что все так произошло, потому что при других обстоятельствах она, возможно, никогда не рассталась бы с этими мечтами по-настоящему.

Багет с медом был точь-в-точь таким вкусным, каким Жоли его помнил. Теплым и каким-то утешительным. На кухне в это солнечное воскресное утро было тихо и мирно. Исходил ароматом кофе. Эту ночь Анри провел один – Надин переехала в одну из комнат для туристов под крышей. Это было необходимо ей на некоторое время, и Анри это понимал. Но когда-нибудь она вернется.

Он прислушался к тиканью часов, предаваясь своему спокойствию, которое все еще удивляло его. Опасность миновала. А раны заживут, хотя, конечно, медленно – на это потребуется время. И его раны, и раны Надин. Но когда-нибудь… В это утро Анри был совершенно уверен, что для них двоих будет новое начало. И тогда он ее спросит… В конце концов, они еще достаточно молоды… И в итоге это вернет ей утраченное спокойствие… Он хотел спросить ее… нет, он хотел попытаться уговорить ее создать с ним настоящую семью. Родить ребенка. Ребенок спасет их брак и придаст ему новый смысл. Они могли бы принять на работу постоянного сотрудника, и тогда Надин больше никогда не пришлось бы заниматься ненавистным ей обслуживанием посетителей, и она смогла бы полностью посвятить себя ребенку. Если она потребует, Анри готов был даже расстаться с Катрин. Правда, тогда его кузина окончательно потеряет почву под ногами. Но особо тяжкой мысль о разрыве с Катрин ему не казалась, поскольку после своего доноса она стала ему немного неприятна, пусть даже это и было сделано ради него.

Анри медленно попивал свой кофе. Надежда постепенно наполняла его душу, покрывала все внутри нежной, светлой вуалью, которая приглушила грубые контуры действительности вокруг него.

2

Лаура во второй раз набрала номер Кристофера. Девять часов утра в воскресенье – может быть, и рановато, но они, в конце концов, были хорошими друзьями. Женщине хотелось извиниться перед ним. У него были добрые намерения, он хотел помочь ей, а она так прямолинейно сказала ему, что не желает его присутствия… И хотя он, как всегда, отнесся к этому с пониманием, но до нее только потом дошло, что он имел в виду своей репликой насчет еды и того, когда тебя ждут. Кристофер сам надеялся найти утешение, но она была полностью зациклена на себе и своих проблемах. И теперь ей хотелось пригласить его на завтрак, чтобы загладить свое недружелюбное поведение.

Но и при второй попытке дозвониться Лауре никто не ответил. Вероятно, Хейманн уже спозаранку ушел из дома – может быть, отправился на прогулку по побережью. Фрау Симон снова медленно положила трубку, после чего вышла на балкон, устремив свой взгляд над долиной, где под светом утреннего солнца сияли осенние краски. На горизонте сверкало голубизной море, в котором отражались солнечные блики.

Это воскресенье будет удивительно хорошим днем.

3

Она знала, что он снова был здесь. Она заметила это по взъерошившимся мелким волоскам на руках и по странному чувству, нараставшему в ее желудке. Может быть, еще и сквозняк, тронувший ее тело…

«Черт», – устало подумала Паулина Матье.

Шла ее воскресная смена в «Берар». Паулина не любила работать в выходные, но сейчас работа была очень кстати. Во всяком случае, она могла уйти от мрачного настроения Стефана, в котором он находился со вчерашнего дня, с момента их разговора о ее опасениях. Женщина спрашивала себя, почему он, собственно, сердится на нее – ведь она ничего ему не сделала, лишь рассказала о своих тревогах и страхе. Вероятно, этого было достаточно, чтобы так сильно испортить ему настроение…

Сегодня утром Паулина надеялась, что сможет позавтракать одна, но через десять минут после того, как она прокралась на кухню, ее муж тоже спустился туда. За последний год его живот еще больше увеличился, и сальный халат, в который втиснулся Стефан, стал ему узковат.

«Как отвратительно он выглядит, – подумала Паулина, не сумев отделаться от чувства отвращения, – какой он мерзкий и жирный!»

Столько эмоций по отношению к своему супругу она еще никогда не испытывала – ни в хорошем, ни в плохом смысле. Ее поразило, какие чувства в ней породила теперешняя стрессовая ситуация. В Паулине проснулись ощущения, которые были ей доселе незнакомы. Но, к сожалению, они носили тревожный характер.

– Тебе не нужно было так рано вставать, – сказала она.

Муж недовольно взглянул на нее и заявил, что, к сожалению, спать, когда кто-то устраивает такой шум, как она, невозможно. Затем взял свою чашку кофе и, шаркая ногами, вышел из кухни, а Паулина попыталась вспомнить, когда он в последний раз сказал ей по-настоящему доброе слово. Ей не удалось припомнить ни одного такого случая, и женщина подумала, что ей были намного приятнее те времена, когда она не задумывалась о подобных вещах.

И вот теперь Паулина стояла на коленях в гостинице «Берар», в мрачном коридоре бывшего монастыря, стирая пыль со всех углов, и ситуация была такой же, как недавно: ей показалось, что он был здесь. Но на этот раз женщина почувствовала присутствие своего преследователя на более тонком уровне. Она могла лишь предположить, что ее коснулся сквозняк, но уверенности в этом у нее не было. Однако тело ее отреагировало сразу же и сильно, Паулина не могла не отметить этого.

«Истеричка, – сказала она себе, – ты совершеннейшая истеричка».

С того момента, как Паулина сегодня принялась за работу в этом коридоре, она никак не могла избавиться от страха. Все время оглядывалась по сторонам, все время прислушивалась, затаив дыхание. Из одной комнаты вышла пожилая супружеская пара – оба были в сапогах и теплой одежде для прогулки по побережью. Они дружелюбно поприветствовали Паулину и покинули отель. В остальном же в этот день все было тихо.

А потом вдруг, совершенно внезапно, это случилось: внезапный выброс адреналина обострил все ее ощущения, и спустя минуту растерянности и безуспешных попыток подавить в себе панику Паулина вскочила на ноги. Ей показалось, что инстинкт трубит о назревающей опасности, как это бывает со зверями, но, в отличие от зверей, она не знала, как ей на это отреагировать.

Некоторое время горничная вслушивалась в тишину, а затем решительным движением бросила на пол половую тряпку и уверенно прошла по коридору. Свернув за угол, она обнаружила, что в помещении перед тяжелой дубовой дверью пусто.

Паулина почувствовала, как подогнулись ее колени. Она опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, ведущую на первый этаж, и, как завороженная, уставилась на свои трясущиеся руки. Ей не удавалось унять дрожь; в конце концов она сунула руки под себя и еще несколько минут сидела на них в ожидании, что они все-таки перестанут трястись. Но в итоге поняла, что дрожат у нее не только руки, а вообще все тело.

Вокруг никого не было. Она стала жертвой своего воображения. Быть может, она скоро потеряет рассудок, будет слышать голоса, которых нет, видеть тени и чувствовать пальцы, тянущиеся к ней… Когда Стефан назвал ее сумасбродной и истеричной, он, возможно, был прав.

Но если здесь действительно кто-то был?

Одно было ясно: коридор она до конца мыть не станет. В этом полумраке все равно не видно, тщательно он вымыт или нет.

К своему ужасу, Паулина опять начала плакать.

4

Моник Лафонд прогуливалась по берегу. Она еще никогда не бывала в этих местах в такое раннее время, и ее поразило, как здесь красиво по утрам. Воздух ясен и свеж, песок не тронут, небо высокое и словно стеклянное. На востоке поднялось над горизонтом октябрьское солнце, но оно пока еще не желало пускать на землю тепло. Было прохладно, и это как-то приятно будоражило. На Моник были спортивные штаны и толстый свитер.

В это время она обычно сидела в офисе, а в воскресные дни не покидала свою кровать до половины одиннадцатого, после чего слонялась по дому до трех часов в халате и иногда, собравшись с силами – что бывало очень редко, – отправлялась на прогулку. И даже если она выбиралась погулять, ее путь частенько был совсем коротким: от жилого комплекса до первого кафе на набережной, где она выпивала чашку кофе со сливками, провожая прохожих взглядом своих немного опухших глаз, потому что накануне, одиноким субботним вечером, обычно выпивала лишнего.

Но в новой жизни, которую Моник решила начать, требовалось больше заниматься спортом и меньше просиживать дома. Так что сейчас она собиралась минимум час уделить пробежке. Может быть, потом и завтрак покажется ей вкуснее.

Она бодро шагнула вперед, подставив лицо солнцу.

5

Надин покинула дом через заднюю дверь. Неслышными шагами она юркнула вниз по ступенькам и увидела, как Анри ходит на кухне взад и вперед. Когда он это проделывал, его жена знала, что он подготавливал предложения и аргументы, готовил своего рода речь, которую намеревался произнести кому-то. В данный момент этой жертвой могла быть, собственно, только сама Надин – и она догадывалась, что именно он хотел ей сказать. Речь пойдет о том, чтобы они начали совместную жизнь сначала, чтобы открылись для счастья после перенесенного кризиса. Для Анри все решилось наилучшим образом – события прошлого, может быть, еще причиняли ему сильную боль, но он будет оттеснять их до тех пор, пока не сможет жить с ними в ладу. Он был слабым мужчиной. Более сильный указал бы ей на дверь и стал бы добиваться развода. Такой мужчина даже мысли не допустил бы, чтобы еще хоть один-единственный день прожить с ней вместе. Анри знал, что она уже несколько лет изменяла ему. Он знал, что ей не терпелось уехать со своим любовником. Как он вообще мог серьезно думать о совместном будущем?

Но Анри мог, уж это-то ей было известно! Он скорее был готов на это, чем поставить точку на их совместной истории. Это потребовало бы энергии и мужества, которых у него не было. Он был мужчиной, который лучше смирится с неприятной ситуацией, мерзость которой ему известна, чем попадет в новую ситуацию, возможные превратности которой ему не знакомы.

После долгой бессонной ночи, которую она провела, Надин пришла к выводу, что лишь перевозбуждение и ужас породили в ней мысли, будто Анри мог быть убийцей Петера. Когда начало светать и она немного успокоилась и смогла более здраво посмотреть на вещи, ей стало ясно, какими абсурдными были эти подозрения. Анри и муху не мог обидеть. Представлять, как он с ножом бросается на своего противника, было просто смешно. Тем временем Надин уже предполагала, что в окру́ге действительно шатается какой-то сумасшедший и без разбору убивает людей, а Петер по жестокой случайности оказался его жертвой – в тот момент, когда он и она хотели изменить свою жизнь.

Надин прошла вдоль улицы и добралась до песчаной площадки, на которой когда-то стояла машина Петера. Теперь ее уже оттащили куда-то по указанию полиции, и она, вероятно, уже была обследована криминально-техническими методами. Надин присмотрелась к месту, где терялся след автомобильных шин: здесь и решилась ее судьба. Скорбь обо всех тех утраченных возможностях причиняла ей такую боль, словно ей только что нанесли глубокую рану, но за этой болью уже пробуждалось новое решение, и Надин уже догадывалась, что оно упорно въедалось в ее сознание. Возможно, это решение принесет с собой новые изменения: всю свою жизнь она строила на зависимости, но никогда – на собственных усилиях и энергии; возможно, это и было причиной тому, что она потерпела полную неудачу. Мечтала о блеске и гламуре в шикарных местах на Лазурном Берегу и поэтому вышла замуж за Анри, думая, что тот сможет осуществить ее мечты. А когда поняла, что не сможет получить от Анри того, чего желала, вцепилась в Петера, понадеявшись, что этот точно подарит ей новую и лучшую жизнь. Но вот Петер мертв – еще один мужчина оказался неблагонадежным. Может быть, ее собственные ноги привели бы ее куда дальше…

Прямо от песчаной площадки начиналась крутая тропинка, которая вела через дикие заросли вниз, к побережью. Пользоваться ею могли лишь те, кто знал о ней, потому что тропинку невозможно было увидеть сквозь густой кустарник. Надин осторожно стала спускаться по ней. К счастью, уже несколько дней не было дождя, так что земля и листья под ее ногами были сухими. В иную погоду тропинка могла с легкостью превратиться в самый настоящий каток. Колючие ветки хлестали Надин по ногам, она вдыхала осенний, затхлый запах и ежилась от холода в тени высоких деревьев.

Какое холодное и ясное утро, подумалось ей.

Внезапно заросли расступились, и она оказалась у моря, которое вместе с осенним небом образовывало глубокую синеву. Волны бились о берег легким, пенящимся шумом, напоминавшим шампанское. Это была маленькая бухта, в которую и летом вряд ли заплывали купающиеся: здесь не было песка, только галька, и почти никто не знал эту заколдованную ползущую вдаль тропинку. На противоположном берегу вниз вела деревянная лестница, которая, однако, находилась на территории какого-то частного владения. Других путей вниз не было: повсюду торчали крутые скалы, по которым невозможно было пройти.

Надин села на большой плоский камень, обхватив колени руками. Было значительно холоднее, чем вчера утром, а она была слишком легко одета, но ей ни в коем случае не хотелось возвращаться домой, чтобы взять себе что-нибудь потеплее – слишком велика опасность наткнуться на Анри.

В это утро ей так не хватало Петера, что казалось, она всего лишь должна еще раз увидеться с ним наедине. Оставалось еще так много вопросов, на которые у нее не имелось ответов и которые беспокоили ее и были для нее более важными и решающими, чем вопрос о его убийце. Почему в день, когда они договорились о побеге, он еще раз появился в «У Надин»? Тем самым Петер явно нарушил их договоренность. За три дня до этого они говорили по телефону, и он спрашивал, прийти ли ему к заведению в день их встречи.

– О боже, нет! – возразила Надин с нервным смехом. – Я что, должна на глазах у Анри взять свои чемоданы и сесть в твою машину?

На это Петер предложил ей ждать в его дачном доме, но она и от этого отказалась.

– Это и ее дом. Со всеми ее вещами в нем. Я не думаю, что смогу это выдержать.

– О господи, ну так где же тогда?!

Голос Симона зазвучал резко, и Надин даже по телефону смогла ощутить его напряжение и нервную вибрацию. Но она и сама чувствовала себя похожим образом. Они оба как раз собирались вырваться из своей прежней жизни и из брачных уз. Никто не смог бы сделать это с легким сердцем и беззаботно, и все же у Надин возникло четкое ощущение, что теперь именно он – впрочем, как и прежде – оставался неуверенным в принятом решении. Она годами с нетерпением ждала этого момента, и, несмотря на то что в последнюю неделю порой почти задыхалась от волнения, никакая сила на свете не смогла бы заставить ее передумать.

Ей вспомнилось, как она однажды подумала: «Чтобы помешать мне, меня придется убить…»

И вот теперь Петер был убит, а результат оказался тем же.

Теперь, задним числом, Надин поняла: ее опасения, что Петер в последний момент передумает, были обоснованны. После того как все ее мечты лопнули и ей стало не нужно больше приукрашивать действительность перед самой собой, она могла признаться себе, что Петер был таким же слабым, как и Анри. Таким же неактивным и нерешительным. Только полнейшая безысходность финансовой ситуации заставила его в принципе рассмотреть вариант побега вместе с Надин. Не было бы этой ситуации, впервые призналась она себе с беспощадной откровенностью, – и он никогда бы не подумал расстаться с Лаурой, никогда не решился бы остановить свой выбор на ней, не смог бы проявить достаточно упорства для этого. И как бы то ни было, теперь она никогда не узнает, что он, может быть, в конечном итоге все-таки передумал.

Тогда Надин в ответ на его раздраженный вопрос предложила в качестве места встречи мост.

– Я буду ждать тебя там в своей машине. А потом пересяду к тебе.

– Но я не могу точно сказать, когда появлюсь там, – возразил Петер. – В любом случае, не раньше семи часов. Но может быть, и в половине девятого. И тебе придется слишком долго там просидеть.

– Ничего страшного. Я так долго тебя ждала! И это время тоже пройдет.

В половине седьмого, как сказал Анри, Петер появился в «У Надин». К этому времени он должен был рассчитывать, что она все еще там – во всяком случае, мог принимать во внимание такую возможность. Хотел ли он поговорить с ней? Сказать ей, что передумал? Это было бы похоже на Петера – попытаться перенести такой неприятный разговор с одинокого шоссе в ресторан, в такое место, где она была бы беззащитна и у него появился бы шанс обойтись без сцен.

«По крайней мере, – подумала Надин, уставившись на холодное серое море, – мне придется жить с мыслями, что так оно и было».

В ее памяти всплыла та осень, когда завязались их отношения с Петером. Это было в такую же пору четыре года назад. После того вечера в его дачном доме он отправился с Кристофером на парусные гонки, а Надин целую неделю с трепетом ждала, объявится ли он у нее еще когда-нибудь. Ведь она, в конце концов, заявила ему, что не желает заводить с ним мимолетную связь, а хочет настоящих взаимоотношений, и возможно, его отпугнули такие планы.

Но в конце недели он позвонил ей и хриплым голосом сказал:

– Я хочу тебя видеть.

– Где ты? – спросила Надин. Она была наверху, в их с Анри квартире, а сам Анри находился внизу, на кухне, но тем не менее говорила она очень тихо.

– В порту Ле-Лек. Мы вернулись, – ответил Петер.

– Хорошо было? – Вообще-то, Надин не интересовало, каково ему было на яхте, но она не знала, что еще сказать.

– Я хочу тебя видеть, – повторил Симон вместо ответа.

– Где?

– Дорога, идущая ниже нашего дома, – стал объяснять Петер. – Если ты проедешь по ней почти до конца, то увидишь старое садовое хозяйство. Оно пустует, там никогда никого нет. Ты можешь туда подъехать?

– Когда?

– Прямо сейчас, – сказал Петер и положил трубку.

Это было на закате субботы, и Анри, конечно, надеялся, что жена поможет ему с работой.

Стоял темный прохладный октябрьский вечер. Надин не стала еще раз принимать душ. Она надела белые джинсы и голубой пуловер, трижды прошлась щеткой по волосам, после чего взяла свою сумочку и скользнула вниз по лестнице. Но несмотря на то, что она изо всех сил старалась быть тихой, Анри услышал ее и вышел из кухни.

– Ах, вот ты где! Там сидит невероятно много людей. Ты не могла бы сейчас принять заказы? – начал было он, но тут его взгляд упал на сумочку Надин, и он поморщил лоб. – Ты собираешься уходить?

– Звонила моя мать. Она плохо себя чувствует, – объявила Надин.

– Боже мой! – с ужасом проговорил муж. – Что же мне теперь делать?

– Позвони Катрин. – Впервые Надин сама предложила мужу позвать на помощь его кузину. – Она с восторгом поспешит сюда.

– Если б ты немного раньше посвятила меня в свои планы…

– Я же не могла знать, что моя мать вдруг почувствует себя плохо. Чао!

И Надин уже скрылась за дверью. Его дело, как он теперь справится. К этому времени она внутренне уже распрощалась с ним.

С тем уголком, где располагался дачный дом Петера – а также Лауры, но она про себя всегда называла его только «дачным домом Петера», – Надин была не очень хорошо знакома. Раньше у нее имелась лишь одна причина приходить туда, а позже она стала осознанно избегать этого района. Сначала женщина сбилась с пути, не сразу смогла найти в темноте верную дорогу и уже почти впала в панику, потому что внезапно поняла, что совершенно не знает, где вообще находится. Она стала суетливо и без разбора кружить по улицам, и это было чистой случайностью, что она вдруг оказалась перед тем самым заброшенным садовым хозяйством, которое ей назвал Петер. Ночь была ясной, и при свете луны можно было разглядеть длинные ряды бывших теплиц и густые заросли сорняков, которые со временем покрыли всю территорию. Но прежде всего Надин обнаружила припаркованную машину и высокий темный силуэт мужчины, прислонившегося к дверце с водительской стороны и пристально высматривавшего ее глазами.

Она остановилась около него. Петер сел к ней в машину, потирая ладони.

– Боже мой, как же холодно! – воскликнул он. – Но я не решился остаться в машине – боялся, что ты меня тогда не заметишь. А почему ты так поздно?

– Я заблудилась. – Надин чувствовала, как сильно бьется ее сердце. Он был рядом с ней, так близко! В ее жажде секса с ним ничего не изменилось, и она спрашивала себя, испытывал ли он такие же чувства, что и она.

– О боже, Надин! – тихо прошептал Петер. – О боже…

– Зачем ты хотел меня видеть? – Жоли заметила, что ее голос звучит довольно прохладно, но она была рада, что он хотя бы не дрожит.

– Потому что я хочу тебя, – ответил Симон.

– Потому что ты меня хочешь?

– Ты ведь это хотела знать. Неделю назад. Когда мы были в нашем… в моем доме. Ты сказала, чтобы я полностью принадлежал тебе. И вот я здесь. Я принял решение и выбрал тебя.

Надин рассчитывала на все, что угодно, но только не на такое ясное высказывание, так что вначале даже и не знала, как реагировать на такую неожиданность. Она сидела молча, не говоря ни слова, а Петер тем временем взял ее руку, поднес к своим губам и поцеловал.

– А что, – наконец спросила она, – означает в данном случае «принял решение»?

Вместо ответа Симон наклонился к ней и на этот раз поцеловал ее в губы. Надин ответила на поцелуй со всей своей страстью, которая так долго в ней накапливалась, и хотя она не собиралась заниматься с Петером сексом до тех пор, пока он точно не ответит ей, как именно представляет себе их совместное будущее, ей вдруг стало ясно, что она уже не может отступить. В машине было неуютно и не особо романтично, к тому же обоим до смешного трудно было снять штаны и найти нужное положение, в котором они вообще могли достичь друг друга. Они постоянно стукались головами и ногами о дверцу, руль или рычаг переключения передач, но ни он, ни она не начинали хихикать или предлагать перебраться в другое место. В этот момент они были словно одержимы своей страстью и восторгом от того, что смогли наконец позволить себе потерять всякий контроль над собой. Оба испытывали такое чувство, словно никогда раньше не сливались воедино с другим человеком таким особенным образом и их еще никогда не возносило на такой мощной волне экстаза. Они предавались любви бесконечно долго, снова и снова, еще не зная, что никогда позже не смогут повторить прелесть этого часа. Это был самый прекрасный, самый приятный момент в их отношениях. И едва лишь он закончился, как начался медленный спад.

Они остановились, потому что у Петера свело ногу, и он не мог дольше оставаться в своем неудобном положении. Пока Симон упирался ногой в ветровое стекло, скорчившись от боли, Надин вынырнула наружу и помочилась за кустом олеандра – ей вдруг страшно приспичило, и она была рада, что не почувствовала этого раньше. Потом полностью оделась, замерзая в ночном воздухе, который становился все холоднее, и быстро села обратно в машину. Петер тем временем тоже оделся – судороги его, видимо, отпустили. Он выглядел теперь так, словно ему непреодолимо хотелось закурить сигарету или выпить двойной виски.

Разум Надин вновь включился, и она смогла почувствовать всю неловкость, исходившую от Петера. Вопрос о принятом решении, растворившийся на какое-то время, вновь отчетливо и требовательно заявил о себе. Не стоило и надеяться, что Симон затронет эту тему: это выдавала его мимика и весь его уклончивый вид.

В конце концов Надин все же рискнула заговорить об этом снова.

– Ты только что говорил о принятом решении?

Петер какое-то время не отвечал, а затем наконец повернулся к ней. Она попыталась прочесть в его глазах… любовь, страстное желание… Но не смогла понять, выражал ли его взгляд эти чувства. Хотя, несомненно, он смотрел на нее с большой нежностью.

– С тобой было так чудесно, Надин… Я не мог бы представить себе свою жизнь без тебя. Нет, – покачал головой Симон, – это было бы немыслимо.

– Из-за… это из-за того, что мы только что переспали? – Жоли должна была задать этот вопрос.

Петер помедлил какое-то мгновение.

– Я с ума схожу по тебе, – наконец произнес он, и это прозвучало откровенно. – Так оно было с первого момента нашей встречи. Когда я увидел тебя, то попытался представить себе, какое это будет ощущение – прикоснуться к твоей груди, к твоим прекрасным длинным ногам, к твоим волосам… Я спрашивал себя, какова ты на вкус, как будет ощущаться твое горячее дыхание на моей шее… А сейчас было еще прекраснее и неповторимее, чем я мог представить себе в мечтах. Но дело не только в этом. Это… – Он вновь посмотрел в ночь, беспомощно вздернув плечи. – Боже мой, Надин, мне кажется, я не могу это описать. В общем, все так, как я уже сказал. Я не мыслю свою жизнь без тебя. Ты – ее часть. Пожалуйста, не подводи окончательную черту – наша история только началась.

Едва ли Надин могла избежать его умоляющего взгляда и тихого голоса. Но тем не менее она почувствовала, как ее все сильнее стал охватывать озноб – он шел откуда-то изнутри и означал, что она догадывалась, что не сможет получить того, чего хотела. Петер слишком много говорил. Он ходил вокруг да около – и не мог сказать то главное, чего она ждала и чего ему, видимо, не очень-то хотелось говорить.

И снова именно ей пришлось решаться на неприятное наступление – это, впрочем, впоследствии стало типичным в их взаимоотношениях. По собственной инициативе Петер никогда не говорил ничего конкретного, ничего не уточнял и в особенности никогда не высказывал неприглядную правду. Надин постоянно приходилось самой начинать разговор, чтобы он мог продолжить; приходилось добиваться разговора и требовать ответа. Она перешла в наступление, а Симон ушел в оборону.

– Что с Лаурой?

Петер вздрогнул. Надин понимала: он наверняка знал, что этот вопрос последует, но тем не менее, видимо, не совсем подготовился к нему.

– Чего ты хочешь? – спросил Петер, хотя должен был прекрасно знать ответ.

– Я хочу начать с тобой новую жизнь. Это означает… я хочу, чтобы ты развелся. – Надин заметила, что Петер снова вздрогнул, и быстро добавила: – И я, естественно, тоже разведусь.

Симон провел рукой по лицу. Этот его жест выглядел невероятно усталым, и Надин только позже поняла, что он любил прикрываться усталостью, когда хотел уклониться от неприятных разговоров и ситуаций или же принудить ее обходиться с ним более чутко.

– Все это не так просто, Надин, – ответил он. – Правда, я всю неделю непрестанно об этом думал. Собственно, уже и раньше… в общем, с тех пор, как я пришел в «У Надин» и увидел ту женщину, которая, как я знал, меня уже никогда не отпустит. Проблема в том…

Какое-то время Петер говорил, запинаясь, что-то невнятное, а потом наконец выложил, что у него финансовые проблемы.

– В моих делах не все идет так, как хотелось бы. К тому же я немного ошибся с некоторыми… капиталовложениями. А мы как раз купили дом под Франкфуртом – и дом здесь. Я в несколько стесненном положении. Все, конечно, опять наладится, просто сейчас имеется затруднение, которое мне нужно пережить.

– А каким образом это связано с разводом? – поинтересовалась Надин.

– Когда мы поженились с Лаурой, то не заключали договор о разделе имущества. Поэтому мне пришлось бы сейчас отдать ей половину всего. А это в данный момент меня разорит.

– Но ты ведь можешь просто продать оба дома. Мы ведь в любом случае начнем с тобой все с самого начала. Тогда ты сможешь отдать ей половину. И еще достаточно останется.

– Но оба дома в ипотеке. У меня банковские долги, Надин, – Симон взял ее руки в свои. – Пожалуйста, дай мне немного времени. Один, два года – и я оправлюсь. Тогда я смогу выплатить Лауре ее долю и не окажусь без гроша в кармане. Пожалуйста, дай мне этот шанс.

Что ей оставалось делать? Признать, что Петер пытается выиграть время, потому что он не в состоянии принять решение? Конечно же, у нее были такие подозрения. Она не могла проверить, действительно ли его дела так плохи, как он уверял. Но, во всяком случае, позже, намного позже, когда Петер решил уехать с ней за границу, выяснилось, что он не солгал. Он на самом деле находился в отчаянном положении.

«Однако, – думала сейчас Надин, – он наверняка уже тогда знал, что этот вопрос никак не решился бы за один или два года. А еще он не упомянул о существовании двухсот тысяч марок, денег, которые он депонировал в Швейцарии, уводя их от налогообложения в Германии». На эти деньги он хотел дать им возможность начать новую жизнь в Аргентине. Но почему так поздно? Почему не сразу?

В тот вечер Надин уступила Петеру и вступила в игру тайной, запретной любви, в которой один участник всегда оказывается в проигрыше. Она учитывала, что сама может оказаться этим проигравшим. Их встречи с тех пор стали тайными и романтичными, нередко все проходило второпях, и ей слишком часто приходилось переживать безутешный момент расставания. Полностью для себя у них была только одна неделя осенью, когда Лаура считала, что ее муж ходит на яхте с Кристофером. В это время Петер жил в их с Лаурой доме, и он был бы рад устроить там любовное гнездышко для себя и Надин, но она лишь три раза встречалась с ним там – только когда шел такой сильный дождь, что невозможно было оставаться на улице. Она чувствовала себя неуютно среди мебели и других вещей Лауры, но идти в отель побоялась: ее слишком хорошо знали в этих краях как жену Анри. Чаще всего Надин с Петером выезжали на природу – либо в горы, либо в укромные бухты на взятых напрокат лодках – и часами предавались там любви или же просто молча сидели, взявшись за руки, в траве или на скалах, и глядели вдаль, не проронив порой за все после-обеденное время почти ни слова. Однажды Кристофер заявил, что не намерен больше покрывать своего друга, поэтому в тот последний осенний отпуск Петер был нервозным и беспокойным, и у Надин постоянно было такое чувство, словно Лаура присутствовала с ними – по крайней мере, в его мыслях. Она и раньше ненавидела тот повторяющийся каждый вечер момент, когда Петер брал свой мобильник и, бросив ей извиняющуюся улыбку, покидал ресторан, в котором они ужинали и который каждый день меняли, чтобы не примелькаться как пара. Из какого-нибудь укромного уголка он звонил Лауре и с восторгом рассказывал ей о великолепно проведенном дне на яхте Кристофера.

Когда Петер возвращался к Надин, она обычно не могла удержаться от колкой реплики:

– И?.. Всё в порядке с прелестной супругой? Или она скучает в элегантном доме люкс, который ты профинансировал, из-за чего мы теперь не можем быть вместе?

Иногда ей казалось, что она задохнется от злости, когда Симон начинал защищать Лауру.

– Надин, ты же знаешь ее. Она не скучающая жена, которая сидит на своей вилле сложа руки и бьет баклуши. Она очень хотела бы снова работать по своей профессии в качестве фотографа, но я не желаю этого. Она же человек, не кукла!

– Так позволь ей работать. Может быть, тогда улучшится ваше финансовое положение и ты быстрее сможешь развестись.

По этому пункту – что Лаура могла бы снова начать работать – они регулярно начинали ссориться. «Какая ирония, – часто думала Надин, – ведь именно из-за этого он наверняка часто ругался и с самой Лаурой». Петер однажды сказал, что не желает, чтобы его жена возвращалась в свою профессию, потому что тогда она будет в контакте с весьма беззаботными людьми.

– Художники, журналисты, фотографы… В конце концов, я знаю эту сферу деятельности. Ветреный народец, который не очень-то серьезно относится к верности. А если я только представлю себе, что она снова объединится со своей подругой Анной… О боже! Мне сразу становится плохо. Ты бы ее видела! Совершенно распущенная личность.

– Ну и что? Тебе-то это должно быть совершенно безразлично! Ты ведь всегда говоришь, что Лауру, в общем-то, давно уже не любишь. Ты хочешь с ней расстаться. Какое тебе тогда дело до того, будет ли она крутиться с беззаботными людьми или даже скакать по чужим кроватям? Это, собственно, не должно иметь для тебя никакого значения!

– Она все еще моя жена. Если мы разведемся, она может делать, что хочет, а пока мне не может быть безразличен круг ее общения и ее образ жизни.

За этими словами Надин постоянно чуяла все еще живой интерес к Лауре, и часто их разговоры на эту тему разрастались в гневные тирады. И тогда Петер, разозлившись, каждый раз свирепо угрожал, что прекратит отношения с Надин.

– Зачем я, собственно, себя мучаю?! – орал он разъяренно. – Я мог бы спокойно сидеть на яхте с Кристофером и плыть навстречу закату! А вместо этого мне приходится в стотысячный раз выслушивать твои вечные упреки, одни и те же! Я сюда не для того приехал, чтобы получать еще больший стресс, чем дома. Это мой отпуск, и я хотел бы отдохнуть!

Надин очень боялась потерять его, и поэтому все больше и больше приучала себя сдерживаться. При этом выглядела она все хуже, так что Анри часто настаивал, чтобы Надин сходила к врачу. Тогда она, разрыдавшись, восклицала: «Оставь меня в покое!», а на его сверлящие вопросы только качала головой.

Но самым ужасным моментом в их отношениях с Петером был тот мартовский день два с половиной года назад, когда Надин узнала, что Лаура ждет ребенка. Может быть, думала она порой, это был самый кошмарный момент в ее жизни. Симоны приехали отдыхать в Прованс на две недели, и уже на второй день Петер позвонил Надин и попросил ее встретиться. Она предложила увидеться на берегу, на том же месте, где она сидела сейчас, размышляя о своей жизни, которая казалась ей пропащей и бессмысленной.

Стоял довольно теплый солнечный день, и Надин надела легкое летнее платье, при этом не стала надевать нижнее белье, так как это позволяло ей чувствовать себя сексуальной. Она надеялась, что они с Петером займутся любовью – хотя бы в телесной близости он полностью принадлежал ей, – и с нетерпением ждала этих мгновений. Надин нанесла румяна и подкрасила губы сильнее, чем обычно, но все равно выглядела очень удрученной.

Однако Петер казался не таким уж радостным. Он был уже на месте, когда Надин спустилась вниз по тайной тропинке, – сидел на плоской скале и бросал в воду гальку. Симон не сразу заметил ее, и она в течение нескольких мгновений разглядывала черты его лица. Уголки губ Петера были опущены, посредине лба пролегала глубокая складка. Он казался мрачным и даже немного агрессивным, и Надин тут же поняла, что встреча будет не из приятных.

Но она не представляла себе, насколько неприятным все будет.

Ей пришлось подойти вплотную к Петеру, прежде чем тот ее заметил. Он был настолько погружен в мысли, что вздрогнул, когда она вдруг оказалась рядом. Поднявшись, Петер шагнул к Надин и поцеловал ее в обе щеки. Выглядел он в тот момент совершенно бесстрастным.

– Как хорошо, что ты здесь! – сказала она нежно, но в то же время робко, потому что она знала: что-то произошло.

Симон снова сел на скалу и приглашающим жестом указал на место рядом с собой.

– Иди, садись. Тебе сложно было уйти?

Надин покачала головой.

– Анри не создает проблемы. Да и в любом случае, я не дала бы себя задержать.

– Лаура осталась в нашем доме. Она не очень хорошо себя чувствует. Я сказал, что поеду закупиться, но не могу отсутствовать очень долго, это сильно бросилось бы в глаза.

Надин кивнула.

– Тем не менее пара минут у нас есть.

– Мы сегодня вечером придем к вам ужинать. Я знаю, что тебе это не очень нравится. Но Лауре этого очень хотелось, а я не знал, что ей возразить. Я не могу две недели держать ее подальше от «У Надин».

– Конечно, не можешь.

Надин ненавидела такие вечера. Видеть Петера вместе с Лаурой доставляло ей почти физическую боль. Особенно когда Лаура брала его за руку, когда она смотрела на него сияющими глазами, когда нежно касалась пальцем его – щеки.

– Когда вы придете? – спросила Надин.

– Около восьми часов. Лаура хотела сейчас позвонить Анри, пока меня нет. Она закажет столик.

– Я увижу еще тебя одного, пока ты здесь?

Вместо ответа на этот вопрос Петер снова стал бросать камни в воду. Наконец он сказал:

– Я не хочу, чтобы ты сегодня вечером испугалась. Лаура беременна.

Казалось, будто он ударил Надин чем-то тяжелым по голове. Она была совершенно оглушена. Слово «беременна» вибрировало у нее в голове, постепенно становясь все громче, и в конце концов возросло до грохота. Она до сих пор помнит, как плохо ей вдруг стало и как у нее закружилась голова. И как она подумала: «Этого не может быть. Это плохая, глупая шутка. Сейчас он засмеется и возьмет меня за руку, и вышутит меня за то, что я могла поверить в такую глупость».

Но Петер, конечно, не засмеялся и не взял ее за руку. Он продолжал бросать камни в воду, избегая даже взглянуть на Надин.

– Если б это было незаметно, то ты не упомянул бы об этом, – наконец с трудом произнесла она, вспомнив его слова: «Я не хочу, чтобы ты испугалась…» – Когда будет… родится ребенок?

– В июне.

– Значит, она… – женщина быстро подсчитала. – Значит, она на шестом месяце. Значит, вы… значит, ребенок был зачат в сентябре. – Ее тошнота усиливалась. В любой момент ее могло вырвать под ноги Симону. – А в октябре ты неделю провел со мной! Ты сказал мне, что больше не спишь с ней! Ты сказал, что уже почти год не спишь с ней! Ты можешь объяснить мне, как тогда может зародиться ребенок? В пробирке?

– Конечно, нет. Но так случилось… Боже мой, Надин! – Следующий камень Петер бросил в воду со всего размаха. – Мы… я приезжаю сюда четыре раза в год. Из них одна-единственная неделя зарезервирована для нас. А в остальное время нам приходится встречаться тайком, достаточно редко и чаще всего с большими трудностями. Ты что, думаешь, все оставшееся время я живу, как монах? – Наконец он взглянул на Надин. – Ты ведь наверняка тоже спишь с Анри!

– Нет! – Она резко покачала головой. – Причем уже давно. Я прекратила это дело еще до наших отношений. Потому что действительно покончила с ним. Я уже не могла с ним спать. Но у тебя это явно совсем иначе…

– Это был скорее срыв. Я в тот вечер выпил, и…

– Только что ты сказал мне, что не живешь, как монах. Зачем же ты раньше говорил мне, что не спишь с ней?

Ярость Петера все больше разрасталась, и Надин чувствовала, что он вот-вот заорет. Симон ненавидел такие ситуации, как эта, – и более того, ненавидел ее в такие минуты. Он называл это невыносимым нытьем – когда Надин была грустной или ревнивой, когда делала ему упреки или хотела получить от него какие-нибудь обещания. Ему хотелось бы, чтобы она приняла такое известие, как беременность его жены, без длительных обсуждений и, может быть, позже, дома, уединившись в своей комнате, пришла бы в бешенство, но его оставила бы в покое. Он хотел любовных отношений. Он не хотел стресса.

«Но откуда мне взять силы, – беспомощно думала Надин, – чтобы в одиночку справиться с такой болью?»

– Я говорю так, чтобы избавиться от твоего ворчания, – наконец гневно ответил Симон на ее вопрос. – Ты так долго пилишь меня, давишь на меня, чтобы я поклялся, и заверил тебя, и бог знает что еще, что я не сплю с ней больше, – пока я наконец не скажу тебе то, что ты хочешь услышать, просто для того, чтобы ты наконец замолчала. Ты можешь быть такой нестерпимо напрягающей! Все всегда крутится только вокруг тебя, тебя, тебя! Может быть, ты могла бы иногда хоть раз подумать обо мне и моих проблемах!

Надин спросила себя, как бы он отреагировал, если б ему сообщили, что она беременна. Но Петер, вероятно, сначала запаниковал бы, что ребенок мог быть от него, а затем подумал бы, что теперь она, возможно, на какое-то время перестанет быть любовницей, доступной в любое время. Что было бы крайне огорчительно для него.

Или она слишком плохо о нем думает?

– Но это не моя вина, что у нас так мало времени друг для друга, – произнесла Надин. – Я уже полтора года настаиваю на принятии решения. Я нахожу эту ситуацию ужасной. Невыносимой. А теперь еще и это… – Ее голос надорвался, и она прикусила нижнюю губу. Ей нельзя было расплакаться. В те немногие разы, когда Надин начинала плакать, Петер срывался и уходил разъяренный, просто оставив ее стоять на месте. Так далеко сейчас не должно было зайти.

– Я тебе объяснил, почему сейчас не могу развестись. Я думал, что ты это поняла.

– Ты говорил о двух годах. «Один, два года» – это твои слова. А теперь два года уже почти прошли.

– В октябре, – сказал Петер. – В октябре будет два года.

– Но ведь постепенно уже должна вырисовываться картина. Как обстоят дела? Твое финансовое положение улучшилось?

Симон уставился себе под ноги, шаря носками ботинок в гальке. Надин взглянула на него и вдруг поняла, что то мрачное выражение его лица, которое она увидела, когда наблюдала за ним издали, – это не нечто мимолетное. Между носом и уголками губ Петера пролегли глубокие складки – морщины, которые не разглаживаются. Они протянулись через его лицо, делая его старым. И еще до того, как он ответил на ее вопрос, Надин поняла, что его тревоги не уменьшились. Они обострились, они лишали его по ночам сна, а днем крали у него спокойствие души.

Когда Петер ответил, его голос был уже не свирепым, а уставшим. Бесконечно уставшим, как у старого мужчины.

– Все стало еще хуже, – тихо произнес он. – Этому нет конца. У меня бесконечные долги. Пытаясь заткнуть одну дырку, я проделываю другую. А бездна становится все глубже. Я не знаю, куда это меня приведет; я знаю только, что потерял контроль.

На этот раз дрожал его голос, и на мгновение Надин показалось, что Петер сейчас заплачет. Но он быстро взял себя в руки, хотя подавленность и отчаяние так и не покинули его. Казалось, что они уже давно стали его частью.

– Мне кажется, что я сижу на карусели, которая бешено вращается, все быстрее и быстрее, – добавил Петер. – Я хочу спрыгнуть, но не знаю, где приземлюсь, не знаю, не сверну ли в конце себе шею. В результате я застываю там, где нахожусь, а моя ситуация становится с каждым днем все безнадежнее.

Надин нестерпимо хотелось взять его руку и сказать, что все будет хорошо, но Петер скрестил руки на груди, наполовину отвернувшись от нее, – было совершенно очевидно, что он не хотел прикосновения. К тому же это было бы ложью: она не могла ничем подкрепить свои слова. Она не знала финансового положения Симона, но знала его самого: он не был склонен к истерикам или преувеличениям. Если он говорил, что его положение безнадежно, то оно, скорее всего, было еще хуже, чем он рассказал.

– Я бы с удовольствием просто исчез. С тобой. Куда-нибудь, где нас никто не знает, – сказал Петер. – Начать новую жизнь, с самого начала… Получить второй шанс…

Впервые он упомянул о такой возможности, и Надин затаила дыхание. Он описал ее мечту. «Новую жизнь… начать с самого начала… второй шанс». Петер еще никогда не говорил такого о них двоих, и Надин пока не думала о том, что это не она, а его жизненная ситуация довела его до таких размышлений.

– Есть еще один… резерв, – продолжил он, – где-то двести тысяч марок. На счете в одном швейцарском банке. Я когда-то смог протащить эти деньги в обход налогообложения. Они могли бы позволить нам сделать новый старт.

Однако уже в следующее мгновение отчаяние опять взяло в нем верх.

– Но как мне осуществить это? Ведь тогда я оставлю Лауру с кучей долгов. Она ведь много лет не сможет даже получить деньги от моей страховки за жизнь, которые помогли бы ей в самое трудное время. Пройдет целая вечность, пока она сможет объявить меня мертвым. А ко всему прочему, теперь еще и ребенок родится! О боже, Надин, – Симон наконец взглянул на нее, – я никогда не смогу даже посмотреть на себя в зеркало!

Женщина осмелилась погладить его руки, и он позволил ей это. Она молниеносно обдумала свою тактику, единственную, которая представлялась ей возможной и которая, вероятно, привела бы ее к успеху. В этот момент Надин сменила курс. Она не стала больше настаивать. Она проявила сочувствие и понимание. Она знала: долги Петера будут расти, и его тревоги увеличатся. Его жизнь обрушится, как карточный домик. А мысли о побеге и о том, чтобы начать все заново, уже не покинут его, раз уж они зародились в нем, и будут все весомее, а угрызения совести по отношению к Лауре и ребеночку будут исчезать так же быстро, как будет расти его отчаяние. Нужно только, чтобы его посильнее приперло к стенке. Как бы тяжело это ни давалось Надин, но ей нужно набраться терпения.

Все это превратилось в нестерпимое ожидание, которое отнимало у нее все силы и порой даже сказывалось на самочувствии. Даже и сейчас, в это прохладное утро на берегу, она все еще испытывала тошноту, мучившую ее каждое утро в течении целого года, головную боль и сухость во рту, а руки ее все еще дрожали.

«Это ребенок виноват, – думала она, – он стал любить ребенка больше, чем я могла предположить».

Надин все время цеплялась за слова Петера о том, что ребенок явился случайностью, и она по сей день оставалась уверена, что это было одной из тех немногих правдивых вещей, которые он ей рассказывал. Ведь тогда, в своей чрезвычайно напряженной ситуации, он точно не мог пожелать еще и ребенка. Но затем ребенок появился – прелестная белокурая девочка, не мальчик, который уже был у него, а очаровательная принцесса, которая тут же завоевала место в его сердце. Не то чтобы Петер так сказал об этом Надин – надо отдать ему должное, в этом отношении он проявлял определенный такт и вообще умалчивал обо всем, что касалось его дочери. Но когда речь шла о нем самом, у Надин были очень чуткие антенны, и в те редкие минуты, когда он говорил о Софи, она могла чувствовать особую теплоту в его голосе, которая никогда не проявлялась в нем в других случаях. А его угрызения совести из-за того, что он собирался покинуть свою семью, не то что не уменьшились, а скорее возросли еще больше. Жоли никогда бы не подумала, что он способен на подобные сильные моральные страдания.

Но в какой-то момент она поняла, что больше не может придерживаться своей стратегии выжидания. Этот план, казалось, вел в никуда, так что с начала этого года у них с Петером опять начались ссоры. Надин настаивала и просила, Симон приходил в ярость. В конце концов это привело к тем ужасным выходным в Перуже. А потом, когда она уже потеряла всякую надежду, он принял решение.

Но в итоге Надин оказалась пострадавшей. А возможно, вся эта история, которая с самого начала развивалась против воли Петера, была обречена на неудачу. Надин пыталась насильно добиться исполнения своей мечты, которая не должна была осуществиться, и окончилось все трагически: один мертвый, одна вдова, одна полусирота и она – женщина, которая вновь обманулась в своих надеждах и мечтах.

«Стоять на собственных ногах, – неуверенно подумала Надин, хоть и не имела понятия, как это делается, – это, возможно, единственный шанс, который у меня есть».

Ей стало холодно, но не только из-за прохладного ветра. Она глубоко замерзала изнутри. Так, словно была еще живой, но в ее теле уже наступило трупное окоченение.

В конце концов она, возможно, уже не будет чувствовать ни боли, ни разочарования. Но страсти и надежды у нее тоже больше не будет. Она просто уже ничего не будет чувствовать.

Возможно, это тоже один из вариантов внутреннего спокойствия.

6

Моник Лафонд прошла намного дальше, чем поначалу намеревалась, – она вообще не считала себя способной так долго ходить. Вначале женщина прошлась от своей квартиры на запад почти до Ле-Лек, после чего свернула и вернулась в Ла-Мадраг, но поняла, что ей все еще не хочется возвращаться домой. Тогда она решила пойти по тропинке среди скал, ведущей в Тулон, – из кухонного окна Моник было видно, как она начинается. За многие годы Лафонд видела множество приходящих и уходящих по этой тропинке туристов, но она никогда не испытывала желания самой отправиться по этому пути. Там должны были находиться великолепные площадки, с которых открывается красивый вид, но дорога то круто поднималась вверх, то так же круто спускалась, а трудности такого рода Моник никогда не нравились.

Прогулка по тропе и вправду оказалась тяжелой, и хотя это утро должно было стать началом нового отрезка жизни Моник, одни только благие намерения не могли улучшить ее жалкую физическую форму. Она пыхтела при подъеме, как паровоз, и должна была постоянно останавливаться, наклонившись вперед и прижав руку к правому побаливающему боку.

Но чувствовала Моник себя хорошо. Она наслаждалась великолепным видом, а еще больше – вызовом, который предъявила своему телу. Свежий, прохладный воздух был очень приятен, а голова ее – ясна и свободна.

«Спорт, – подумала она, – без дураков займусь спортом. Стану стройной, буду в форме и натренированной. Я, конечно, не могу насильно приобрести спутника жизни и завести семью, но могу сделать хоть что-то, чтобы не заплесневеть перед телевизором».

Ей почему-то казалось, что ее физическая форма со временем поможет ей решить и другие ее проблемы. Лафонд не могла логически объяснить это чувство, но внутренняя интуиция подсказывала ей, что дело обстоит именно так.

Когда она наконец вернулась домой, было уже половина первого. Ее ноги болели, когда она поднималась по ступенькам. Зато у нее появилось желание вкусно пообедать, что она, собственно, вполне заслужила. Добравшись до верха, она вытащила ключи из кармана брюк и открыла дверь.

Моник понятия не имела, откуда вдруг появился этот мужчина. Он внезапно оказался позади нее и протолкнул ее в квартиру, после чего вошел следом и закрыл дверь. Много позже она размышляла, что он, видимо, поджидал ее за стенкой, отделявшей ее подъезд от соседнего. Все происходило так быстро, что она вообще не поняла, что же, собственно, произошло, и ей даже не пришло в голову закричать или издать какой-то другой звук. Оказавшись в прихожей, женщина обернулась и посмотрела на незнакомца. Он был высокого роста, строен и симпатичен, но удостоил ее неприятной улыбкой, и ей показалось, что его взгляд был каким-то странно неподвижным.

– Моник Лафонд? – спросил мужчина, хотя ей показалось, что он и без того знал, кто она, так что и отрицать это не было смысла.

– Да, – ответила женщина.

Незнакомец еще больше улыбнулся, и от этого его улыбка стала еще более отталкивающей.

– Вы хотели поговорить со мной? – спросил он, и тут Моник озарило внезапное просветление, что было для нее, обычно долго соображающей, редкостью, и она поняла, что совершила ужасную ошибку.

Часть II

Пролог

Его сильно угнетало, что она находится внизу, в подвале его дома. Это была нерешенная проблема, и ему даже отдаленно не приходило в голову, как ее решить. А он не мог себе позволить оставить все как есть, особенно сейчас. Он был так близок к цели! До осуществления всех его страстных желаний было рукой подать, он это чувствовал. История с Моник Лафонд не должна была произойти.

Когда он обнаружил ее сообщение на автоответчике, то застыл от страха и начал усердно размышлять, кто была эта женщина и как она могла выйти на номер его мобильника. Имя ее показалось ему знакомым: где-то он его уже слышал, но прошло довольно долгое время, пока он смог вспомнить, что связано с этим именем. Уборщица! Чертова уборщица Камиллы. Он никогда лично ее не встречал, но Камилла один или два раза упоминала это имя. Однако как эта женщина вышла на номер его телефона? Он посчитал невероятным, чтобы Камилла дала ей номер, у нее совершенно не было доверительных отношений со своей уборщицей, и к тому же она очень старалась, чтобы ее отношения с ним оставались в тайне.

Конечно же, в принципе, и Камилла могла рассказать о нем бог знает кому, и он наверняка ни от кого не стал бы скрывать, что у них были любовные отношения, – тем более от полиции. Но у него так и не появился ни один следователь, из чего он заключил, что Камилла хранила его имя в такой же тайне, как она вообще хранила все в своей жизни. Ее ограждение от своего окружения носило почти аутический характер, и он вполне мог предположить, что она ни словом не обмолвилась о нем. А зачем ему нужно было по собственной инициативе идти в полицию и будить спящих собак?

Когда он обнаружил сообщение Моник, ему стало ясно, что он действовал неверно. Ему следовало изначально рассчитывать на то, что кто-нибудь, знавший о нем, все же объявится. Теперь, задним числом, то, что он по собственной воле не пошел в полицию, выглядело бы странным. Более того: это навлекало на него огромное подозрение. Ему едва ли удастся найти веское объяснение своему молчанию.

И вот объявляется эта женщина, которая, что совершенно очевидно, знала о его связи с Камиллой, да еще и использовала номер его мобильника, что чрезвычайно напрягло его. Этот номер знало очень ограниченное число людей, он никогда и никому – почти – его не давал. У Камиллы этот номер был. Может быть, уборщица его где-то нашла? Он долго ломал голову над вопросом: когда же он мог проявить неосторожность и легкомыслие? Однажды он оставил этот номер на автоответчике Камиллы в Париже, но там эта Моник вряд ли могла на него наткнуться. И тем не менее этот случай вдруг встревожил его, так как в итоге ту запись мог прослушать кто-то другой. Почему он, собственно, был так уверен, что Камилла всегда стирает все записи, едва прослушав их? Пару раз он видел, как она делала это здесь, в своем дачном доме: прослушивала сообщение и стирала его, причем порой еще до того, как звонивший заканчивал говорить. Это тоже было следствием ее болезненной незаинтересованности в реальной жизни.

– Зачем тебе тогда вообще эта штука? – спросил он ее однажды. – Если ты почти не слушаешь, что люди говорят тебе?

Камилла посмотрела на него отсутствующим взглядом.

– Жак установил эти автоответчики, – сказала она.

Насколько он понимал, это было равносильно тому, что эти приборы были отнесены к священным. Все, что сделал ее умерший муж, оставалось неприкосновенным до скончания времен. Даже если эти вещи действовали ей на нервы.

А если Камилла по какой-то причине не стерла его сообщение в Париже? Она ведь тогда опровергала, что вообще получала его. Он ей не поверил, посчитав, что это один из ее обычных маневров уклонения, с помощью которых она пыталась все больше и больше избегать его. Он, собственно, ей вообще уже не верил, и это так его злило, до такой степени злило, что в конце концов он…

С этого пункта он запрещал себе углубляться в прошлое. Ему не хотелось думать о том, что произошло дальше. У него достаточно забот по приведению в порядок своей жизни. Если он совершил ошибки, ему нужно позаботиться о том, чтобы они не стали для него роковыми.

Он должен обдумать, что делать с этой Моник Лафонд, которая висела тяжким грузом у него на шее и которая могла стать для него слишком опасной.

Она даже любезно сообщила ему район, в котором живет, так что было совсем просто узнать ее точный адрес через справочную службу.

В субботу, около трех часов дня, он в первый раз пришел к ее квартире – ее не было дома, но в двери торчала записка, которую он, конечно же, убрал оттуда. Эта дрянь, видимо, уже подняла много шуму, так что теперь ему было крайне необходимо вмешаться.

Вечером он снова хотел прийти к Моник, но как раз в тот момент, когда он стоял перед ее дверью, он услышал, что кто-то позвонил к ней снизу, и тут же забежал на этаж выше. Судя по голосам, к ней явилась подруга, а поскольку, согласно его опыту, женщины, навещающие друг друга в субботние вечера, обычно просиживают до половины ночи, он даже и не попытался подождать, когда гостья уйдет, и скрылся так же тихо и тайно, как и пришел.

Сегодня ему пришлось довольно долго и терпеливо выжидать, и это стоило ему немалых нервов. Проблемой были другие жители дома – они отнеслись бы с подозрением к тому, что посторонний мужчина часами шатается в подъезде, и в довершение ко всему хорошо запомнили бы его лицо. Каждый раз, слыша открывающуюся дверь какой-нибудь квартиры, он тут же шнырял на самый верх и прятался под маленькой лестницей, ведущей на крышу – туда точно никто из жильцов не пошел бы. Сложнее было, когда он слышал, как открывалась входная дверь в подъезд: тогда он не мог скрыться под крышей, потому что это могла быть и возвращающаяся Моник. Ему приходилось оставаться на своем посту, чтобы не упускать из виду лестничную площадку, и дважды он скрылся от вошедших жильцов в последнюю секунду.

Потом наконец появилась она, и он отреагировал молниеносно. Слава богу, она была одна – все это время его мучили опасения, что с ней снова будет какая-нибудь подруга. Странным образом ему никогда не приходила в голову мысль, что у нее мог быть муж или бойфренд. Должно быть, это было связано с тем, что на дверной табличке стояло только ее имя, – или, что более вероятно, с ее глупым поведением: по его убеждению, мужчина никогда не стал бы звонить потенциальному убийце и оставлять свое имя и номер телефона, как это сделала она. Подобная наивность могла быть присуща только женщине.

Он втолкнул Моник в квартиру и запер дверь. У него был с собой нож, но ему не пришлось его показывать – она не проявила ни малейшего сопротивления и не кричала, а только уставилась на него широко распахнутыми от страха глазами.

– Вы хотели со мной поговорить? – спросил он и тут же смог прочитать по выражению ее лица, что она поняла, что он имел в виду, и испугалась.

На всякий случай он сунул руку в карман куртки, чтобы быстро выхватить нож, если она все же закричит, но Лафонд, видимо, была не в состоянии это сделать. Она только таращила глаза, а в голове у нее, казалось, проносились сотни мыслей.

Он слышал, что снаружи, на лестничной площадке, кто-то проходит мимо. Они стояли слишком близко к двери, поэтому он протолкнул Моник спиной вперед в гостиную – вернее, ему не пришлось ее толкать, достаточно было лишь медленно придвинуться к ней, и она тут же сама отступила назад. Оказавшись в гостиной, он быстро удостоверился, что все окна закрыты, а затем потребовал, чтобы Моник села, что она тут же и сделала. К счастью, Лафонд действительно испытывала настоящий страх перед ним, а значит, не станет создавать ему трудности. Сам он остался стоять, потому что это давало ему ощущение превосходства, так как на самом деле он чувствовал себя неуверенно. Он не имел представления, что ему следовало делать. На протяжении всего этого времени у него была только одна мысль: «Я должен вывести ее из игры. Я должен каким-то образом обезвредить опасность». И вот теперь он имел эту опасность перед собой и не знал, что с ней делать.

– Откуда у вас мой номер телефона? – спросил он. – Я имею в виду, номер моего мобильника?

Лафонд ответила не сразу. «Я не скажу ему правду», – решила она.

– От мадам Раймонд, – ответила она наконец.

Он с презрением улыбнулся.

– Мадам Раймонд никогда не дала бы мой номер своей уборщице!

Слово «уборщица» он просто выплюнул – и почувствовал, что к нему вернулось немного уверенности. Ему нужно было лишь уяснить для себя, что Лафонд действительно была никем другим, кроме как домработницей – ничем не примечательной личностью, и уж ни в коей мере не интеллектуалом. К тому же он, безусловно, не назвал бы ее и симпатичной: на его вкус, у нее были слишком толстые бедра и довольно круглое лицо. Она была совершенно не его типом.

– Но она дала мне этот номер, – настаивала Моник.

Откуда он у нее на самом деле? Было два варианта: либо она время от времени рылась в ящиках Камиллы, обнаружила там номер и теперь не хотела в этом признаваться, потому что ей было неловко, – либо существовал некий источник информации, который она пыталась покрыть. Но кто, черт побери, мог это быть? У Камиллы не было хороших знакомых или друзей. А даже если б и были – какой смысл ей давать кому-то его телефон?

На протяжении второй половины дня он еще несколько раз спрашивал Моник о своем номере, но она по-прежнему придерживалась этой своей совершенно неправдоподобной версии, и он заметил, что постепенно начал злиться. Если б она еще искусно врала, это было бы другое дело, а так ее ответы стали просто оскорблением его интеллекта, и ее упорство делало его агрессивным. И это было хорошо. Он убивал людей, но ни в коем случае не был способен убить просто так, первого встречного. Его жертвы заслуживали этого, была даже острая необходимость уничтожить их, потому что именно из-за них мир становился все хуже, все холоднее и невыносимее.

Моник не относилась к этим бесполезным созданиям – во всяком случае, он ничего подобного о ней не знал. Но она вмешалась в его дела, а теперь пыталась сделать из него дурачка, и если она еще немного продолжит в том духе, он придет к заключению, что ее тоже следует наказать. Это намного облегчит его положение.

В какой-то момент – Моник все еще сидела, скорчившись, на диване, а он все еще стоял перед ней, большой и грозный – он сказал:

– Я буду тебя бить. Я буду долго тебя бить, пока ты не скажешь правду.

Лафонд нервно заморгала, а затем пугливым голосом спросила, можно ли ей сходить в туалет.

– Нет, – ответил он и удовлетворенно отметил, что она стала еще на несколько оттенков бледнее. Вот это было настоящей пыткой, причем такой, которая с каждой минутой, с каждым часом, становилась мучительней, и при этом ему ничего не нужно было делать. Может быть, до нее когда-нибудь дойдет, что ей лучшее сотрудничать с ним.

К счастью, в это время года рано темнело. В шесть часов он решил, что они могут рискнуть уйти. Было даже неплохо, что он до сих пор не показывал Моник нож, потому что теперь, когда он его достал, она испугалась почти до смерти и стала сильно дрожать. Он был уверен, что Лафонд не предпримет никаких попыток, чтобы перехитрить его.

– Мы сейчас покинем эту квартиру и пойдем к моей машине, – сказал он. – Я буду идти рядом с тобой, а нож приставлю к твоей спине. Если ты только вздумаешь проделать какую-нибудь ерунду, нож вонзится тебе глубоко в почки, и мне, наверное, не нужно тебе объяснять, что ты или умрешь, или станешь инвалидом. Это значит, ты должна быть очень послушной и не делать ничего, о чем я тебя не прошу. Понятно?

Он даже сам не осознал, когда перешел от «вы» к «ты» – он заметил это только сейчас, в сию минуту. Это был хороший знак. Чем менее вежлив он с ней будет, тем быстрее она станет для него просто объектом, и в какой-то момент это намного облегчит все дело.

– Пожалуйста, – попросила она, – можно мне еще сходить в туалет?

– Нет, – отрезал он и махнул рукой, чтобы она встала.

Ему невероятно повезло. Они не встретили в доме ни одного человека, да и на улице, по дороге, ведущей вниз, к порту, тоже никто не шатался. День был солнечным, но прохладным, а вечером стало по-настоящему холодно. Он шел, так близко прижавшись к своей пленнице, что каждый принял бы их за влюбленную парочку. Нож скрывался у него в рукаве, а его кончик был приставлен к спине Моник, и когда она один раз споткнулась, он тут же дал ей почувствовать жесткость стального острия. При свете портовых фонарей можно было разглядеть капельки пота у нее на лбу и на носу. Ей было очень плохо, но она это заслужила.

Ей пришлось залезть в багажник, после того как он основательно огляделся и убедился, что за ними никто не наблюдает. Моник свернулась, как ежик, и тихо заплакала. Что ж, для этого у нее были все основания.

Дома ему снова удалось провести ее незаметно из машины в квартиру. Она вылезала из багажника раздражающе медленно и страшно неуклюже – эта женщина была явно ужасно неспортивной, к тому же ей, очевидно, здорово мешал мучительно давивший мочевой пузырь, потому что первым, что она сказала, когда они оказались в доме, было:

– О, пожалуйста, пустите меня в туалет! Пожалуйста, пожалуйста!

Он покачал головой – пусть видит, что он может быть таким же упрямым, как и она, – после чего повел ее вниз, в подвал, в котором не было окон и который выглядел как огромная каменная нора. Там было одно маленькое помещение, где на деревянных полках хранились консервные банки. Больше там ничего не было – он в конце концов не собирался держать у себя в плену женщину. Толкнув Моник в холодную тьму, он запер дверь и пошел по ступенькам вверх, преследуемый ее криком. Когда он запер верхнюю подвальную дверь, крики стихли. В изнеможении он пригладил волосы. Что ж, он получил лишь передышку, но не более: это должно было быть ему ясно. В конце концов, ему придется найти решение – не мог же он оставить Моник Лафонд гнить там, внизу, в этой ледяной темной могиле… Или все же мог? Тогда ему больше ничего не придется делать, только когда-нибудь потом убрать то, что от нее останется.

Он прошел в гостиную и включил торшер рядом с диваном. Ему нравился его мягкий, теплый свет. В огромной чугунной печи горели поленья, распространяя приятное тепло. Он налил себе виски, глотнул, почувствовал, как обжигающая жидкость пронеслась через глотку, и насладился огнем, который охватил его тело. Он знал, что порой пил лишнее, но вовсе не был типичным алкоголиком. Ему достаточно было выпить небольшую дозу, чтобы почувствовать себя сильнее и увереннее.

Его взгляд упал на телефон. Он так страстно желал услышать ее голос! И хотя ему вовсе не хотелось быть назойливым, он все же, немного поколебавшись, поднял трубку и набрал номер. Пока он ждал, что она ответит, его сердце громко колотилось.

«Господи, хоть бы она была дома! – вертелось у него в голове. – Мне нужно с ней поговорить. Мне нужно убедиться, что она еще есть. Что она еще есть для меня, что я ей нравлюсь, что она полюбит меня в один прекрасный день…»

Трубку не брали так долго, что он уже решил, что ее нет дома, и разочарование вызвало в нем такую сильную боль, которую, как ему казалось, он не может вытерпеть.

Он уже хотел было положить трубку, когда на другом конце провода все-таки ответили.

– Да? – спросила она, запыхавшись.

У нее был самый красивый голос в мире, сладкий, мелодичный, мягкий и полный волшебных обещаний. Облегчение переполнило его, и он почувствовал, насколько сильно жаждал ее и как сильно в своих мыслях сливался с ней воедино.

– О, ты все-таки дома, Лаура! – неуклюже произнес он, и это совсем не вязалось с тем, что он чувствовал. – Я уже думал… впрочем, неважно. Это Кристофер. У тебя есть желание пойти сегодня со мной куда-нибудь перекусить?

Понедельник, 15 октября

1

– К сожалению, – сказал Анри Жоли, – я действительно больше ничем не могу вам помочь. Мы с женой в ужасе и потрясены смертью нашего многолетнего друга, но у нас нет ни малейшего представления о том, что могло произойти.

– Хм… – недовольно выдал комиссар. Анри выглядел таким обеспокоенным, что полицейский не до конца верил в его полное неведение. Жоли и сам заметил, что его слова звучали словно заученные наизусть, неестественно, – но разве не могло это быть нормальной реакцией на шокирующий масштаб насилия, с которым им всем неожиданно пришлось столкнуться?

Был понедельник, половина девятого утра. Анри распахнул ставни с парадной стороны заведения, и ему тут же бросилась в глаза серая машина с двумя сидящими внутри мужчинами, припаркованная на противоположной стороне улицы.

Как только эти двое увидели хозяина кафе, они тут же вышли из машины и двинулись к нему, так что ему ничего не оставалось, как открыть им дверь.

Они представились как комиссар Бертэн и его сотрудник Дюшман и сказали, что хотели бы задать Жоли несколько вопросов. Он пригласил их на кухню и налил им кофе, который они с благодарностью приняли. А потом первым делом поинтересовались, где Надин.

– Нам было бы приятно, если б ваша жена приняла участие в нашей беседе, – сказал комиссар.

Анри пришлось объяснить, что жены, к сожалению, нет дома.

– Она так рано покинула дом? – поинтересовался Бертэн, приподняв брови.

– Нет, она вообще сегодня не ночевала дома. Надин у своей матери. Она часто там бывает. – Анри казалось, что он говорил слишком торопливо. – Ее мать плохо себя чувствует, – пояснил он.

Как и следовало ожидать, полицейские уже знали от Лауры, что Петер Симон в позапрошлую субботу ужинал в «У Надин». Теперь они хотели знать о нем все – что он говорил, как вел себя, бросалось ли что-то в нем в глаза. Но Анри рассказал им то же самое, что и Лауре: что Петер казался уставшим и тихим, но это не удивляло после столь долгой дороги; что он даже наполовину не съел свою пиццу, а примерно через час ушел. Что они почти не разговаривали в тот вечер.

– Вы же были друзьями, – сказал комиссар, – и, вероятно, давно не видели друг друга. Разве в таких случаях не было бы нормальным немного пообщаться?

– Конечно, – ответил Анри, – но мне нужно было работать. Заведение ломилось от клиентов, а моей жене опять неожиданно пришлось отлучиться к своей матери. Я остался один и бегал туда-сюда между кухней и залом, и люди уже начали возмущаться, что их так долго обслуживают. Я не мог уделить внимание Петеру.

– Вы знаете, зачем он приехал на Лазурный Берег?

– Конечно. Он приезжал каждый год, в первую или вторую неделю октября. Он в это время всегда ходит на паруснике со своим другом.

– А он ничего не упоминал о том, что на этот раз у него имелись другие планы?

Анри почувствовал, как задергался нерв у его правого виска. Он надеялся, что его собеседники не заметили этого. Что было известно Бертэну? Знал ли он, что у Петера Симона действительно имелись совсем другие планы? Что он собирался удрать с Надин и начать где-то новую жизнь? Но откуда следователю могло быть это известно? Лаура не имела об этом ни малейшего представления, иначе она уже давно объявилась бы здесь и потребовала от Надин ответа – в этом Анри был уверен. Может быть, полиция нашла в его машине нечто, что указывало бы на запланированный совместный побег, – письма или что-то подобное? Но в любом случае он решил придерживаться начатой им версии: что ни о чем и ничего не знал.

– Нет, – ответил Анри, – он ничего не упоминал. Но, как говорится, мы и без того не обменялись ни словом, кроме как «привет» и «как дела?». Я весь был в работе.

Следователи попросили Анри назвать имена других посетителей, бывших в тот вечер, но тот с сожалением ответил, что и здесь не может им помочь: никто из тех людей не был ему знаком.

– В разгар сезона здесь часто бывают люди, которых я знаю уже много лет. А эти маленькие, отдельные группки послесезонного периода… Нет, мне никто не был знаком в тот вечер. Кроме, конечно, Петера Симона.

– А месье Симон с кем-нибудь разговаривал?

– Нет.

– Мадам Симон сказала, что вы упоминали портфель, который был при нем. Он бросился вам в глаза?

– Да, потому что Петер еще никогда не приходил сюда с портфелем. Но и об этом я долго не задумывался. Я, как говорится, был слишком занят, стараясь не захлебнуться в этом хаосе.

– Когда месье Симон ушел, кто-нибудь пошел за ним следом? Я имею в виду, кто-нибудь покинул заведение сразу же после него?

– Не то чтобы я это видел. Но я много времени был занят на кухне, так что мог бы и не заметить, кто когда ушел.

– Но вас ведь должны были позвать, чтобы рассчитаться.

– Иногда бывает так, что клиенты расплатятся, а потом еще спокойно допивают свое вино, прежде чем уйти. Это еще ни о чем не говорит, но, я во всяком случае, не заметил никого, кто ушел бы следом за Петером.

Бертэн подался вперед и очень пронзительно посмотрел на Анри.

– Что вы знаете о Петере Симоне? Я имею в виду, насколько глубока была ваша дружба? Насколько вы доверяли друг другу? Что рассказывали друг другу о своих заботах и проблемах, о повседневной жизни, о своих тревогах и радостях? Была это действительно дружба или скорее приятельские отношения?

Нерв на виске Жоли никак не успокаивался. Наоборот, его подергивание к тому времени стало уже таким сильным, что Бертэн и Дюшман наверняка это заметили. Но это не должно было сбивать Анри с толку. Ему нужно было отвечать спокойно и невозмутимо.

– Мы ведь не так часто виделись, – ответил он. – Симоны приезжали сюда на Пасху и летом. Иногда в канун Нового года, но это было только… по-моему, два раза. В октябре Петер приезжал, чтобы погонять на паруснике, и в это время я его порой вообще не видел. Не думаю, что мы много знали друг о друге. Они часто обедали здесь, но нам с Надин ведь нужно было работать, так что при этом тоже не велось длинных разговоров. Нет, – Анри почувствовал, что в состоянии более или менее твердо взглянуть на Бертэна, – вероятно, это скорее следует назвать приятельскими отношениями.

– Вы знали о том, что у Петера Симона были финансовые проблемы, угрожавшие его насущным потребностям?

– Нет. – Теперь Жоли был искренне удивлен; он ничего об этом не слышал. – Этого я не знал.

– Мы попросили наших коллег в Германии проверить на выходных его финансовое положение. Его вдова сидит на куче долгов, и можно только надеяться, что он хорошо застраховал свою жизнь на ее имя.

– Ни один из них никогда не упоминал об этом.

– Хм… – Комиссар сделал глоток кофе, прежде чем продолжить. – А как именно выглядели ваши приятельские отношения с Симонами? Вот вы – две пары. Чаще всего дружеские чувства в таких случаях складываются не совсем одинаково. Порой это скорее мужчины хорошо ладят между собой, в то время как их жены не испытывают друг к другу особой симпатии. Или наоборот. Или же жена одного более тесно связана с мужем другой… Есть много вариантов. Как бы вы описали это в вашем случае?

Неужели он все-таки о чем-то догадывался? А как иначе интерпретировать этот вопрос? Нерв на виске уже не просто подергивался, теперь он еще и начал болеть. Анри с тоской подумал, каким могло бы быть это раннее утро. Почитать газету, попить кофе, съесть багет с медом… Внезапно он ощутил поистине ребяческое желание почувствовать вкус багета с медом, словно в этом лакомстве заключалось все утешение, которого требовала его больная душа.

Жоли спрашивал себя, почему он чувствовал себя как обвиняемый на допросе. Почему он так усердно следил за тем, чтобы правильно вести себя, почему боялся, почему у него дергалось лицо? Он ведь ничего не натворил. В смерти Петера Симона он был ни при чем. Но дело, наверное, совсем не в этом. Анри просто боялся, что оба эти сидящие перед ним мужчины со сдержанными интеллигентными лицами могли узнать, каким рогоносцем и тряпкой он был. Узнать, что жена годами изменяла ему, и он, даже после того, как узнал о ее замыслах навсегда уйти от него, все еще цеплялся за надежду на совместную жизнь с ней и счастливое будущее… Совершенно мимолетно Жоли спросил себя, как бы повел себя Бертэн в такой ситуации, как у него. Послал бы женушку к чертям? Но комиссар, вероятно, ни за что не попал бы в такую ситуацию. Он не был похож на мужчину, который позволил бы собственной жене вить из себя веревки.

– Я не думаю, – попытался Анри ответить на вопрос Бертэна, – что в нашем случае было какое-то особое распределение… Мы все четверо относились друг к другу с симпатией. Время от времени что-то сообща предпринимали, но это было редко, потому что, когда у Симонов начинался отпуск, у нас в пиццерии был самый разгар сезона. И совершенно очевидно, что мы не так много знали друг о друге. Я уверен, что и моя жена не имела представления о финансовых проблемах Петера Симона.

– Может быть, ваша жена более интенсивно общалась с Лаурой?

– Нет, не думаю. Нет.

А потом Жоли рассказал о том ужасе, который охватил их с Надин, когда они узнали о смерти своего многолетнего друга, и добавил, что они понятия не имеют о том, что могло произойти. Однако у Анри было такое ощущение, что нечто в его словах вызвало у комиссара недоверие.

Оба посетителя встали, и тут впервые слово взял Дюшман:

– Мы хотели бы поговорить еще и с вашей женой. Когда это будет возможно?

– Я точно не знаю, когда она сегодня вернется… – ответил Анри. – Может быть, останется у своей матери еще и на вторую ночь. Сегодня у нас выходной, и…

Дюшман протянул ему свою визитку.

– Пусть она позвонит мне, и я договорюсь с ней о встрече.

– Хорошо.

Жоли проводил полицейских к двери. Утро было лучезарным и безоблачным, как и в предыдущие дни, только холоднее. Он подумал, не позвонить ли Катрин и не пригласить ее на обед. В последнее время Анри обращался к ней, только когда ему была нужна ее помощь, а кроме того, частенько не был с ней особо любезным. Он мог бы разок приготовить для нее что-нибудь эдакое, вкусное и скрасить ей длинный одинокий день. Вряд ли Надин вернется раньше завтрашнего обеда.

2

– Я сразу подумала, что это имя мне каким-то образом знакомо, – сказала Мария Иснар. – Петер Симон! Конечно. Ваши друзья из Германии. Ты пару раз упоминала о них.

– Это был шок, – отозвалась Надин.

Она сидела напротив матери за деревянным кухонным столом, на своем старом месте, где обычно сидела в детстве. Край стола на этом месте был весь в царапинах и каракулях – тысячи раз она изливала здесь таким образом свои ярость, страх и беспомощность, врезала их ножом в дерево в виде зубцов и молний. Сегодня, будучи взрослой женщиной, Надин чувствовала себя точно так же и с удовольствием вонзила бы в стол свои ногти. Что лишь подтвердило бы: с тех пор она ни на шаг не продвинулась вперед. Она сидела в той же ловушке, что и раньше, и у нее все еще не было представления о том, как ей освободиться.

Надин посмотрела в окно, вверх, и перед ней открылась сияющая голубизна неба. День был солнечный и безоблачный, но в это время года солнцу в течение всего дня не удавалось проникнуть в узкую долину между скалами, где стоял дом Марии. Им с Надин приходилось включать электрический свет на весь день.

– Могу себе представить! – Иснар содрогнулась от ужаса. – Знать лично кого-то, кого так жестоко убили… Как это ужасно! У тебя есть какие-нибудь соображения, что там могло произойти?

– Нет. В противном случае я уже давно сообщила бы это полиции.

Мария кивнула и тайком взглянула на кухонные часы. Было десять минут десятого. Она вздохнула. Конечно же, то, что близкий знакомый ее дочери стал жертвой убийства, стало для нее захватывающей новостью, но в данный момент женщину больше интересовала жизнь самой дочери. Точнее сказать, ее супружеская жизнь. Надин слишком часто оставляла Анри одного, и со временем это могло иметь лишь дурные последствия. Марию приводило в отчаяние, что Надин не хотела понять, как ей повезло с Анри. Наверное, ее дочери нужно было побывать в таком безрадостном браке, как у нее, чтобы оценить такого мужчину, как Анри. Иснар вполне могла представить себе, что ее зять мог быть немного скучным, с его мягким голосом и уравновешенным темпераментом, – это был мужчина, который не орал и не буйствовал, не взрывался от ревности и не таскался все снова и снова по новым увлечениям. Но какова была альтернатива? Дамский угодник вроде Мишеля, который не мог пропустить ни одной юбки? Анри был предсказуем и добродушен, но когда-нибудь и его терпение лопнет.

– Иногда я думаю, – осторожно сказала Мария, – что судьбы других людей интересуют тебя больше, чем твоя собственная. Конечно, это трагично, что ваш друг погиб таким ужасным образом, но в конечном итоге это ведь никак не связано с твоей жизнью. Твоя жизнь – это Анри и «У Надин», и это должно занимать тебя больше всего.

– Что ты хочешь мне этим сказать?

Мария снова вздохнула. Подобные разговоры казались ей чрезвычайно сложными.

– Ты знаешь, как я одинока. И как я рада твоим посещениям. Но это неправильно, что ты так часто оставляешь Анри одного. Вчера вечером он был один, сегодня утром – один… Он любит тебя, и он тебе очень… предан. Но даже любовь и преданность не все могут вытерпеть. Надин, – Иснар, потянувшись через стол, быстро погладила руки дочери, – тебе пора собираться обратный путь.

Надин отдернула свои руки и спрятала их под столешницей, словно боясь, что ее мать их перехватит.

– Обратного пути нет, – сказала она.

Мария удивленно уставилась на нее.

– Что это значит? Что ты имеешь в виду?

– То, что я сказала. Что в этом неясного?

– Обратного пути нет? Ты не желаешь возвращаться к Анри?

– Нет. – Надин все еще продолжала держать руки под столом. – Я не хочу возвращаться. Наша супружеская жизнь закончилась, причем уже давно. И нет смысла пытаться меня убеждать в том, какой он фантастический муж, и говорить, чтобы я взяла себя в руки, и бог знает что еще. Все закончено. Больше я не хочу.

Мария была совершенно ошарашена и некоторое время вообще ничего не говорила. Наконец она тихим голосом произнесла:

– Ты уже много раз намекала на это. Но я всегда думала…

– Что ты думала?

– Я думала, что это временный разлад. В каждом браке бывают кризисы. Но из-за этого не стоит сразу все бросать. Надо все это выдержать, а когда-нибудь позже времена изменятся.

– У нас дело не в кризисе и не в разладе. Мои чувства к Анри умерли уже много лет назад. Они не проснутся вновь, так же как и вообще все умершее не может вновь ожить. Все, что ни продолжи сейчас, станет лишь мучением. Для меня и, в конце концов, для него тоже.

Иснар кивнула, пораженная решительностью в голосе своей дочери.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Мне надо постараться, – ответила Надин, – самой встать на ноги. У меня нет ни денег, ни профессии, ни собственной крыши над головой. – Ее голос на мгновение дрогнул; безнадега ее положения нависла над ней, как одеяло, под которым ей грозила опасность задохнуться. Но затем она вновь взяла себя в руки. – Я найду какой-нибудь путь. А пока… я хотела спросить, можно ли мне временно опять пожить у тебя?

По лицу Марии было видно, что она шокирована таким драматическим ходом событий, но женщина сумела сохранить самообладание – что ей пока в жизни редко удавалось.

– Само собой разумеется, – сказала она, – ведь это так же твой дом, как и мой. Ты можешь жить здесь, сколько захочешь. Хоть навсегда переезжай.

И эта последняя фраза разрушила самообладание Надин. Она была решительно настроена не плакать и с достоинством вынести капитуляцию, пережить провал своих планов и грез. Но та легкость, с которой ее мать брала в расчет возможность «навсегда», отняла у нее последний остаток сил.

– О боже, мама! – произнесла она, и слезы брызнули у нее из глаз точно так же, как и в последний ее приход, и если Мария на мгновение посчитала, что это слезы умиления, то очень скоро Иснар поняла свое заблуждение: она еще никогда раньше не видела человека, который так отчаянно и безутешно плакал. Даже сама она никогда так не рыдала, хотя и провела в слезах основную часть своей жизни. Мария спрашивала себя, что она сделала не так, сейчас и когда Надин была юной, – и, как и в большинстве случаев, пришла к выводу, что во всем этом каким-то образом была вина Мишеля.

Она с горечью уставилась в свою чашку кофе, прислушиваясь к боли своей дочери и зная, что ничем не сможет ее облегчить.

3

Лаура начала испытывать двоякие чувства: желание побыть одной и вину за это, и эта смесь оказалась крайне напряженной и сложной. В предыдущий вечер позвонил Кристофер – он хотел пригласить ее на ужин, но у нее была такая сильная потребность остаться в одиночестве, что она сообщила ему, будто уже что-то готовит для себя.

– Тогда сделай двойную порцию! – весело ответил он. – Через четверть часа я буду у тебя и принесу с собой особенно хорошее красное вино для нас.

– Нет, пожалуйста, не надо! – поспешно ответила Лаура. Пожалуй, эти слова она произнесла даже с некоторой резкостью в голосе, потому что в последовавшем молчании почувствовала растерянность и обиду – даже через телефон. Тогда она добавила как можно осторожнее: – Дело совершенно не в тебе, Кристофер. Мне просто нужно время для себя. Так много всего случилось… И это наводит меня на глубокие размышления. Я пытаюсь разобраться в себе и в некоторых вещах в своем прошлом. Извини меня.

Хейманн, как всегда, отнесся к ней с пониманием и сочувствием, однако не дал при этом так просто отделаться от себя.

– Конечно, Лаура, я это понимаю. Весь твой мир перевернулся, и тебе теперь нужно опять потихоньку сориентироваться в своей жизни. Но тем не менее это нехорошо – слишком много копаться в своей голове. И еще хуже – забиваться в угол. В какой-то момент мысли начнут просто вращаться по кругу, а некоторые вещи раздуются до невероятных размеров. Поэтому лучше поделиться с другом.

Лаура понимала, что в этом он прав, но в то же время знала, что и ее потребность побыть одной вполне жизненна. В результате она чувствовала себя неблагодарной, потому что не радовалась тому, что ей предлагали дружбу, а сердилась на то, что Кристофер настаивал, вместо того чтобы просто принять ее «нет».

«Наверное, мне вообще не нужно было ничего объяснять, – подумала она позже, – это принципиально неверно в разговоре с мужчиной. Для них объяснение всегда равносильно оправданию, а оправдание есть слабость. И тут они цепляют тебя на крючок».

Тем самым Лаура вновь вернулась к своим ошибкам, которые совершила с Петером, а это было такое обширное поле, что она провела в этих размышлениях весь остаток вечера.

Зато на следующее утро у нее появилось такое ощущение, что она немного продвинулась вперед. Лаура не собиралась анализировать свой брак с Петером до скончания веков, но ей хотелось ясности в нескольких важных пунктах, к тому же, как ей казалось, этот процесс помог бы ей справиться с пережитым.

С самого раннего утра Лаура отправилась на прогулку по полям и наслаждалась там восходящим солнцем и чистым, прохладным воздухом. Придя домой, она приготовила себе чай и выпила его, стоя на веранде, взирая при этом на море и наслаждаясь покоем, который вызвал в ней этот вид и который являлся свидетельством того, что она когда-нибудь оправится и начнет новую жизнь.

Наконец Лаура подумала, что надо бы позвонить Кристоферу, но эта мысль была ей неприятна, и она, как могла, оттягивала свой путь к телефону. Когда же тот внезапно зазвонил, она вздрогнула от испуга, но потом сказала себе, что это могла быть и Моник Лафонд. В субботу Лаура сунула в дверь ее квартиры записку с просьбой перезвонить ей, и если Моник никуда не уехала, то уже давно должна была сделать это.

Но, конечно же, это звонил Кристофер.

– Доброе утро, Лаура. Я не очень рано, надеюсь?

Женщина наигранно засмеялась.

– Да нет. Я всегда рано встаю, ты же знаешь.

И тут же подумала: «Как глупо с моей стороны! Откуда он должен это знать?»

– К сожалению, – последовал незамедлительный ответ, – я этого до сих пор не знал. Есть еще много всего в тебе и в твоей жизни, что мне придется открыть для себя.

Лаура зябко поежилась. Либо они с Кристофером говорили на разных языках, либо она в последние дни случайно подала ему какой-то знак, который он неверно понял. Но ей и в голову не приходило, что бы это могло быть. А может быть, эта фраза была совершенно безобидной с его стороны, и именно она интерпретировала ее по-своему, хотя он об этом вообще даже и не думал?

– Тебе что-нибудь дал твой вчерашний вечер? – продолжил тем временем Хейманн. – Потому что я действительно переживал. Некоторые люди поистине впадают в депрессию со всеми этими раздумьями. Я сам это испытал, когда Каролин ушла от меня. Мысленно прокручивал каждый наш разговор, который когда-либо у нас состоялся, постоянно размышлял, где мог совершить ошибку, что мог бы сделать, чтобы избежать их… В какой-то момент я совершенно запутался и был в отчаянии. Мне понадобились месяцы, чтобы выбраться из этой карусели мыслей в моей голове.

– Ты считаешь, что можно попасть в зависимость от размышлений, как от наркотика? – спросила Лаура, посчитав это интересным аспектом в данной проблеме.

– Я думаю, да. По крайней мере, это непрекращающееся размышление становится самостоятельным процессом и превращается в самоцель. Машина заводится, как только ты утром открываешь глаза, и прерывает свою работу, только когда ты уже заснул. Ты все время вынужден копаться в своих мыслях, даже не имея от этого никакой пользы. Я думаю, это можно считать характерным признаком зависимости.

– Но я еще далека от этого. Я только что стала вдовой. Я только что узнала, что мой муж мне изменял. Мне нужно все это переварить, но я не смогу этого сделать, если буду отгонять от себя все это.

– Конечно, – мягко сказал Кристофер, – я и не имел в виду, что ты должна все это отгонять. Я хотел только посоветовать тебе, чтобы ты не предавалась полностью постоянным размышлениям. Чтобы время от времени виделась с остальным миром и с другими людьми. Не замыкайся от всего и от всех.

Его голос звучал тепло и спокойно, и Лаура заметила, как ее агрессивный настрой, овладевший ею в последние дни по отношению к Хейманну, словно растворился в воздухе. Кристофер был отзывчивым, всегда готовым помочь, заботливым… Он не хотел оставлять ее наедине с собой, он стремился помочь ей и был всегда готов прийти ей на помощь. Он, собственно, поступал так, как ожидают от друга в такой ситуации, как у нее.

– А приходи сегодня вечером ко мне, – неожиданно для самой себя предложила Лаура. – На этот раз я для тебя приготовлю ужин – как ты этого недавно желал. В восемь часов сможешь?

– С удовольствием! – торжествующе ответил Кристофер, а Лаура, положив трубку, обрадовалась тому, что ей не придется снова коротать вечер в одиночестве.

Она узнала через справочную службу номер телефона Моник Лафонд и позвонила ей, но на другом конце провода лишь включался автоответчик. Лаура вновь попросила ее связаться с ней, хотя со вчерашнего вечера у нее появились сомнения в том, что ей действительно хотелось что-то разузнать по этому следу. Разве то, какого рода взаимоотношения были между ее мужем и загадочной Камиллой Раймонд, еще играло какую-нибудь роль? Разве это было важно, изменял ей муж с одной женщиной, с двумя или с тремя? Но ответ на этот вопрос прояснил бы, насколько серьезен был роман Петера с Надин. Лаура выяснила бы, стала ли Надин его серьезной любовью – или же осталась лишь постельной спутницей, одной из многих. А когда это станет известно, ей будет легче жить, имея достоверные сведения о том, что она была обманута.

Лаура написала на бумажке слова «М. Лафонд» с номером телефона Моник и положила эту записку около аппарата, решив, что попытается еще раз позвонить вечером.

4

В какой-то момент Моник задремала. Потом, вынырнув из тревожного сна, поняла по своим ощущениям, что надолго погрузилась в сон. Ей показалось, что она спала всего несколько минут, хотя все кости в ее теле, негнущиеся и ноющие, говорили о том, что Моник пролежала на холодном цементном полу в своем подземелье весьма приличное время.

Несколько секунд Лафонд считала, что это кошмарный сон, который вот-вот улетучится и позволит ей вздохнуть с облегчением и вернуться в действительность, но уже в следующее мгновение ее рассудок заработал с полной ясностью, и сознание того, что весь ужас продолжается, подействовало на нее с такой жестокостью, что она тихо и жалобно захныкала. Ее насильно куда-то увезли. Она находилась в подвале чужого дома. Вокруг нее царила полнейшая темнота. И ледяной холод. Она ничего не могла видеть, а размеры помещения могла определить лишь на ощупь. Ее чувство времени совершенно сбилось: Моник не знала, была ли сейчас середина ночи, или же утро следующего дня, или уже вторая половина этого дня. Ей хотелось есть, но еще сильнее ее мучила нестерпимая жажда. А мужчина, который держал ее в заточении, был убийцей Камиллы и Бернадетт Раймонд.

Моник обнаружила Камиллу и Бернадетт – и видела, что он с ними сделал. Она до сих пор чувствовала вонь разложения их тел. Когда тела мертвой женщины и мертвого ребенка вновь всплыли в ее памяти – еще до того, как она заснула, – и Моник впервые поняла, что тот, кто насильно держал ее в подвале, и есть их убийца, ее вырвало. Она ничего не ела весь день, так что смогла исторгнуть из себя лишь немного желчи, но все равно давилась рвотными позывами и несколько минут боролась с охватившим ее ужасом и страхом. Затем попыталась успокоиться и включить свой разум. Ведь этот мужчина мог убить ее сразу, еще у нее дома. Но он этого не сделал, а вместо этого накинулся на нее с вопросами: откуда у нее номер его телефона? Вероятно, он подозревал, что еще кто-то владеет этой информацией.

«До тех пор, пока я не назову ему имени, он меня не убьет. Я нужна ему живой. Он должен узнать, есть ли еще кто-то, кто в курсе дела или по крайней мере может навести полицию на его след».

Моник вцепилась в эту надежду, которая, в свою очередь, уступила место новому страху: что придет ему на ум, чтобы заставить ее говорить? Он был сумасшедшим и не останавливался не перед чем. Сколько боли она смогла бы выдержать?

Ей нельзя называть имя той, кто дал ей его телефон. Не только ради того, чтобы защитить ее: сделав это, Лафонд в этот же момент – в этом она была убеждена – подписала бы себе смертный приговор.

Вечером, немного погодя после того, как он втолкнул ее в подвальное помещение и скрылся, пленница облегчилась в одном углу своей тюрьмы. Сначала она, дрожа и плача, проползла на четвереньках по всему подвалу в поисках ведра, которое он, может быть, поставил где-то для нее. Натолкнулась на стеллаж, сколоченный, вероятно, из неструганных деревянных досок, на которых, как ей показалось, стояли консервные банки, – а кроме этого, в помещении, размер которого она приблизительно определила в три на три метра, ничего не было. Абсолютно ничего. Ни лежака, ни одеяла, ни бутылок с водой. И уж точно ничего, что она могла бы использовать в качестве туалета.

Моник постаралась запомнить этот угол, чтобы всегда ходить туда, а не оставлять свои испражнения по всему полу, но уже сейчас, после того, как она поспала, женщина совершенно потеряла ориентацию в пространстве. Она ужасно мерзла, от цементного пола исходил ледяной холод. Ей не следовало так долго лежать, иначе она довольно быстро заработает воспаление почек, а ее мучителя, насколько она успела его узнать, ее боль и болезни волновать не будут. Может быть, его вообще уже ничто не волнует.

Одно ужасно долгое мгновенье Лафонд думала, что он решил оставить ее в этом подвале подыхать – просто больше не появляться здесь, предоставив ее голоду, жажде, холоду и мучительной смерти. Затем она снова попыталась подбодрить себя.

«Он хочет получить от меня информацию. У него не будет больше шансов что-то узнать, если я буду мертва».

Может быть, те страдания, которые она сейчас переносит, уже и есть пытка? Он хотел, чтобы она поддалась. Он заставил ее голодать и мерзнуть и доводил ее почти до потери рассудка в непроглядной темноте, чтобы сломить ее молчание. Но он, конечно, не оставит ее здесь действительно умирать.

Однако мог ли он оставить ее в живых? Он ничего не предпринимал, чтобы не быть ею опознанным. Все послеобеденное время они провели в ее квартире лицом к лицу, она знала, как он выглядит, и сможет его описать. Значит, у него никогда не было намерения подарить ей свободу и жизнь…

Моник знала, что ей нельзя впадать в панику, но чувство утраты времени снова и снова перехватывало дыхание и почти доводило до истерики. Пленнице постоянно казалось, что она вот-вот свихнется, и всякий раз, когда она начинала бороться с этим, ей приходила в голову мысль, что все было бы намного легче, если б она знала, сколько сейчас времени.

У нее имелись наручные часы, но на них не было светящегося циферблата, поэтому Лафонд ничего не могла разглядеть. Она все время подумывала о том, чтобы выдавить стекло часов и на ощупь определить положение стрелок, но боялась, что при этом сломает часы, и тогда у нее вообще не будет никакой возможности узнать время. А так она хотя бы могла, прикладывая руку к уху, еще слышать утешающее тиканье, которое давало ей ощущение последней связи с миром.

Время от времени Моник пыталась расслышать какие-нибудь звуки из дома, но все было тихо. Ни скрипа двери на шарнирах, ни звонка телефона, ни даже журчания при спуске воды в туалете. Убийца вполне мог привезти ее в заброшенный дом, но она видела, когда покидала багажник, что они находились посреди какого-то селения или небольшого городка, и сам вход в дом – точнее, узкая прихожая сразу за дверью – выглядел полностью обустроенным и жилым.

«Он живет в этом доме».

Но Моник находилась в самом отдаленном углу подвала, в плотно закрытом помещении, и поэтому не могла расслышать ничего из того, что происходило над ней.

Она стояла, прислонившись к стене и обхватив руками свое дрожащее от холода тело, и ждала. Ждала чего-то, не зная, что именно это будет, но что должно быть чем-то жизненно важным. Она ждала его, ждала информации о том, какими будут его следующие шаги. Ждала чего-то, что прорвет эту черноту, пустоту и безвременность вокруг нее. А может быть, она ждала всего лишь глотка воды…

Если он не намерен был оставить ее умирать, то должен был скоро, очень скоро принести ей немного воды.

5

Кристофер ожидал, что его вскоре навестит полиция – он даже удивлялся, что следователи не появились у него намного раньше. Конечно же, он нервничал, думая о женщине в своем подвале, когда сидел напротив Бертэна и Дюшмана в гостиной, но у полицейских, казалось, не было никаких намерений осмотреть его дом более тщательно. Он знал, что пленница никоим образом не сможет дать о себе знать. Этот древний подвал никогда не выдаст его тайны.

Комиссар Бертэн сказал, что разговаривал с мадам Симон и месье Жоли, и что в обоих разговорах были сделаны высказывания, касающиеся его, месье Хейманна, которые его озадачили.

– У Петера Симона была договоренность с вами, как и каждый год в октябре, отправиться в плавание на яхте, – сказал Бертэн, – но он у вас не объявился. Его жена сообщила, что в воскресенье утром седьмого октября она позвонила вам и узнала, что ее муж не явился на встречу. Это верно?

– Да, – ответил Кристофер. Он предполагал, что Лаура ничего не скажет следователям о Надин Жоли, и ожидал вопрос подобного рода.

– Вы договорились встретиться в субботу вечером или в воскресенье утром? Я спрашиваю, поскольку меня удивляет, что не вы позвонили мадам Симон. Она сообщила, что позвонила вам примерно, – комиссар бросил взгляд на свои записи, – примерно в половине одиннадцатого. К этому времени вы ведь уже должны были заметить, что ваш друг пропал, и начать наводить справки?

Кристофер начал ерзать туда-сюда на стуле, надеясь, что хорошо смог продемонстрировать замешательство и нерешительность.

– Ну, в общем… – произнес он неопределенно и снова замолчал.

Бертэн пронзительно взглянул на него.

– Что это означает? Вы уже заметили, что его нет, когда мадам Симон вам позвонила?

Кристофер сделал над собой усилие и посмотрел полицейскому в глаза.

– Нет. Я не заметил, что его нет. Поскольку предполагал, что знаю, где он находится.

Бертэн и Дюшман наклонились к нему поближе. Оба они пребывали теперь в напряженном ожидании.

– Вы предполагали, что знаете, где он находится? – с недоверием повторил комиссар.

– Лаура… я имею в виду, мадам Симон, наверное, ничего вам не сказала?

– Я бы, наверное, не тыкался во все углы в неизвестности, если б она это сделала, – нетерпеливо произнес Бертэн.

– Ей, наверное, неудобно… Она хотела это скрыть… Но, я думаю, мне придется назвать вещи своими именами.

– Это мы бы вам настоятельно посоветовали, – гневно заявил Дюшман.

Хейманн судорожно сжал руки.

– Я знал, что Петер Симон вовсе не собирался плыть со мной на яхте. Наши обычные осенние плавания на паруснике уже давно были для него лишь предлогом. Поводом уехать от жены. На самом деле он проводил время с… Надин Жоли.

Обоим следователям не удалось скрыть свое полное ошеломление.

– С Надин Жоли? – недоверчиво переспросил Бертэн, а Дюшман одновременно с ним растерянно уточнил:

– С Надин Жоли из «У Надин»?

Кристофер кивнул.

– Он был моим другом, – вздохнул он с беспомощным и несчастным видом, – я не мог его предать. Каким бы скверным и ужасным я ни считал то, что он делал, я не мог нанести ему удар в спину.

– Ну, а мы хотели бы сейчас поточнее узнать об этом, – сказал Бертэн, и Хейманн откинулся назад, уже немного раскованнее, в ожидании всех тех вопросов, которые ему теперь зададут. С каких пор Петер встречался с Надин? Кто еще знал об этом? Откуда узнал об этом он сам? Были ли у Лауры подозрения на сей счет? И так далее, и так далее…

А в заключение – Кристофер мог бы держать какое угодно пари – они спросят о Камилле Раймонд. Его преимущество заключалось в том, что он всегда наперед и точно знал, что будет следующим шагом.

6

Паулина была уверена в том, что кто-то стоит перед окном в гостиную. Она посмотрела на часы: почти двенадцать. Женщина поставила гладильную доску у окна, потому что ей нужно было перегладить гору рубашек для Стефана, поглядывая какое-то телевизионное ток-шоу из тех, что можно в течение дня найти на любом канале. Тень в окне она заметила только уголком глаза – окно находилось наискосок от нее – и после секундного испуга резко обернулась, готовая взглянуть опасности в глаза и предстать перед ней. Но там никого не было. Лишь ветка олеандра покачивалась на легком ветру, и Матье спросила себя, не ее ли она приняла за человеческую тень. Но ветка качалась уже давно, и поначалу Паулина не обращала на нее внимания.

Тогда она торопливо, резкими прыжками – как сумасшедшая, подумалось ей – бросилась через дверь на террасу. Было холодно, и площадка, на которой они с мужем летом молча сидели рядом друг с другом и читали или иногда по вечерам жарили что-нибудь на гриле, создавая видимость супружеской идиллии, о чем она раньше не задумывалась, была пустой и тихой на осеннем солнце. Во всей округе не было видно ни единой живой души.

Со злостью или скорее с отчаянием Паулина дернула за ветку олеандра, которая склонялась к ее окну и которую она именно из-за этого любила. Ей понадобилось всего одно резкое движение, чтобы оторвать ее, после чего она швырнула ее в сад. Затем женщина вернулась в комнату и уставилась в телевизор, где разъяренные супруги обвиняли друг друга в неверности, а ведущей телепередачи с трудом удавалось помешать им пустить в ход кулаки, и разрыдалась. Либо она стояла в черном списке какого-то сумасшедшего и была практически обречена на смерть, либо потихоньку теряла разум, что было не намного лучше.

И кроме того, что бы ни было там, за окном, она была одна. Совершенно одна. Осознание этого являлось, пожалуй, самым худшим из всего происходящего с ней.

7

Анри попросил Катрин прийти в «У Надин» в половине первого – и она, как всегда, была пунктуальна. Но, видимо, очень спешила, потому что тяжело дышала и выглядела вспотевшей, резко открыв кухонную дверь: ее волосы прилипли ко лбу, а в подмышках легкого хлопкового пуловера, который был на ней, проступили влажные круги. К тому же Мишо еще и пахла потом – Анри почувствовал это и заметил, что в нем зарождается легкое отвращение. Конечно же, природа обошлась с его кузиной несправедливо, и ее возможности сделать из себя более-менее привлекательную женщину были более чем ограниченными, но почему же она в последнее время так опустилась? Анри считал, что раньше дело с ее внешностью обстояло лучше. По крайней мере, она пахла мылом, а иногда даже духами, ее волосы были причесаны, и время от времени она подкрашивала губы помадой. Но в последнее время Катрин была неряшливой и непривлекательной, и ее кузен с удовольствием сказал бы ей, что это неверный способ реагировать на переживания и поражения. Однако у него почему-то не было желания говорить об этом. Это не его дело. Она не была его женой. В конечном счете это его не касалось.

– Я опоздала? – суетливо спросила Мишо. – Я забыла дома часы и ориентировалась только по своему ощущению времени.

– Тогда твое ощущение просто великолепно, – ответил Анри с наигранной веселостью, – ты пришла с точностью до минуты.

Катрин вздохнула с облегчением и убрала со лба слипшиеся волосы. Когда она подняла руку, Жоли окутала очередная волна запаха.

«Может быть, у нее закончился дезодорант, – подумал он, – а завтра она купит себе новый».

Он накрыл ближайший к двери стол в зале для посетителей – с белой скатертью, свежими цветами, матерчатыми салфетками и керамическими тарелками с узорами, которые так нравились его кузине, и приготовил овощной суп с гренками, равиоли с начинкой из сыра и с томатным кремообразным соусом, легкое блюдо из рыбы, а на десерт – créme caramel[4]. Но несмотря на то, что Анри готовил с отдачей и в хорошем настроении, вся эта ситуация внезапно перестала доставлять ему удовольствие, и он надеялся, что кузина быстро поест и уйдет.

– Я еще была у маклера, – объяснила Катрин, – поэтому… – Она не закончила фразу, как будто Анри должен был знать, для чего это пояснение о маклере.

Однако он не знал этого и только вопросительно взглянул на нее.

– Я имею в виду, что я не прямым ходом из дома сюда пришла, – добавила Мишо, – иначе забытые часы не были бы проблемой.

– Что? Ах да, – кивнул Анри. – Но они и так не были проблемой, потому что ты, так сказать, пришла чрезвычайно пунктуально.

Их беседа, как ему показалось, протекала ужасно скованно. Словно они не знали друг друга с пеленок, а были чужими людьми, которым нечего сказать друг другу, но которые по какой-то причине должны были вести вежливую и внимательную беседу.

– Да ты садись уже, – сказал Анри. – Я сейчас принесу суп.

Он разлил суп по тарелкам и налил в бокалы вина. Солнце светило достаточно ярко, так что можно было не зажигать свечи, хотя Анри и поставил их на стол. Теперь он был рад, что они оказались не нужны.

– А где Надин? – спросила Катрин после того, как они оба молча минут пять ели суп.

– У своей матери, – почти механически ответил Анри, потому что жена практически всегда была у матери; хотя в следующую секунду он вспомнил, как часто считал последние годы, что Надин находится у Марии, в то время как на самом деле она лежала в объятиях любовника… С губ его сорвался легкий стон.

– Она еще вернется сюда? – спросила Катрин с таким видом, словно это был совершенно нормальный вопрос и словно на самом деле было точно неизвестно, вернется ли Надин еще когда-нибудь.

Это возмутило Анри. Как же она была уверена в собственной правоте, как самонадеянна! Как будто она была членом их семьи. Ему вспомнилось, как Надин часто говорила, когда они – в очередной раз – ругались из-за Катрин: «Ее интересует только власть. Причем власть над тобой! Она всегда будет любым способом добиваться возможности, чтобы оставить для себя лазейку в наш дом. Всегда будет добиваться права голоса и всегда будет вмешиваться в нашу жизнь».

– Конечно, Надин вернется, – сказал Анри резким голосом. – Она – моя жена. Она живет со мной в этом доме. Почему она не должна вернуться после посещения матери?

Катрин вздрогнула от его слов, подняла голову и хотела что-то возразить, но проглотила свои слова. Затем отложила ложку в сторону, хотя ее тарелка еще не была пуста, и спросила:

– А ты не хочешь узнать, зачем я ходила к маклеру?

На самом деле, хотя сознание Анри и зафиксировало слово «маклер», он не придал этому никакого значения. И только теперь ему пришло в голову, что это действительно выглядело странным: какие дела могут быть у Катрин с маклером?

– И?.. – спросил он.

– Я дала ему поручение продать мою квартиру.

Это так удивило Анри, что теперь и он отложил ложку.

– Ты хочешь продать свою квартиру?

– Да. Много за нее я, конечно, не получу, но все же немного больше, чем вложила в нее, как считает маклер. Тогда у меня будет небольшой капитал.

– Да, но зачем?

Мишо посмотрела мимо кузена на стену и впилась взглядом в композицию из засушенных цветов, которая давно висела на ней. Под слоем пыли все цветы приобрели одинаковый серый цвет.

– Я не хочу там больше жить. Квартира отвратительная и унылая, и я ни одной минуты не чувствовала себя в ней уютно. К тому же наступило время, чтобы я…

– Что?

– Чтобы я изменила свою жизнь, – произнесла Катрин, и безнадежность, прозвучавшая в ее голосе, выдавала то, что она прекрасно знала: одной только продажей квартиры этого не добиться. А помимо этого у нее было слишком мало возможностей, чтобы достичь подлинной смены образа жизни. – Пора.

На какое-то мгновение Анри охватила паника. Что она, черт побери, собиралась сделать? И как это связано с тем вопросом, что она перед этим задала? «Надин вернется – сюда?»

Она что, хотела… Неужели она считала?..

Но уже в следующий момент кузина избавила его от напрашивающейся пугающей картины.

– Я уезжаю, – заявила она.

– Уезжаешь?

– Да, уезжаю. Куда-нибудь. Может быть, в Нормандию, в ту деревню, где жила наша тетушка. По крайней мере…

– Да? – Тут до Анри дошло, как односложно и глупо воспринимались его постоянные «почему?», «что?», «-уехать?» и «да?», однако по какой-то причине в настоящий момент он был не в состоянии составить какую-либо разумную фразу.

– По крайней мере там я не чувствую себя такой потерянной: я часто бывала в той деревне, и какое-то представление о тамошней жизни у меня уже есть. Я довольно хорошо знаю священника, и несколько подружек нашей тетушки, возможно, еще помнят меня, и я… ну, в общем, не буду совсем уж одинока.

Катрин прикусила губу – ведь ей так же, как и Анри, было ясно, что подругам их тетушки, если они вообще еще живы, сейчас должно быть около девяноста лет, и они, конечно же, не те люди, с которыми обычно дружат женщины немногим за тридцать.

– Ах, Катрин, – беспомощно произнес Анри.

Но уже в следующее мгновение ему стало очень стыдно, поскольку его переполнило чувство бесконечного облегчения, и он ощутил себя непорядочным, хладнокровным и эгоистичным. Зато свободным! Свободным от этой толстой и страшной женщины, обиженной жизнью, которая прилипла к нему с тех пор, как он себя помнил, и которую не смел стряхнуть с себя, потому что у нее, кроме него, никого не было. Конечно же, она была преданной и трудолюбивой, и всегда прибегала на помощь, когда бы он ни позвал ее, но взамен требовала внимания, общения и возможности принадлежать ему. Надин испытывала к ней так мало симпатии – разве это не было вполне понятным? Какой бы жене это понравилось – выйти замуж не просто за мужчину, а в каком-то смысле за мужчину вместе с его кузиной?

В этот момент Анри словно сбросил пелену с глаз и понял, что это Катрин была помехой в его браке с Надин, что это она была виновата во всем, что у них не сложилось. Зато ее отступление означало большой шанс для нового начала их с Надин совместной жизни.

– Катрин, – произнес Анри, надеясь, что кузина не сможет прочитать то, что появилось в его глазах, – ты действительно хочешь это сделать?

Мишо оглядела его с таким своеобразным холодом во взгляде, какого Анри еще никогда в ней не замечал, и он догадался, что она прекрасно понимала, что в нем происходило. Его чувство стыда еще больше усилилось, но и чувство надежды тоже.

– Я абсолютно уверена в том, что сделаю так, – ответила Катрин. – А какие еще возможности у меня есть? Так называемая жизнь, которую я здесь веду, – это не жизнь. Это жалкое существование, одинокое и пустое; ну а теперь, после всего, что здесь произошло, – еще и безнадежное. Ты никогда не расстанешься с Надин, а я не могу больше терпеть это и жить рядом с тобой. Ты знаешь, я всегда тосковала по тебе, но то, что гонит меня сейчас отсюда, – это не ужасная тоска по тебе, от которой я никогда не смогу избавиться, а боль, с которой мне приходится видеть, как мужчина, значащий для меня все, держится за женщину, которая… – Она прикусила губу и не договорила фразу, прекрасно зная, что ее кузен по-прежнему не допускает дурного высказывания о Надин. – Не стоит нам больше об этом говорить, – добавила Катрин. – Тебе прекрасно известны мои мысли и чувства.

Еще бы они были ему неизвестны! Как часто его кузина говорила о Надин! Как правило, Катрин осуждала ее неким изощренным, неочевидным образом, но порой, в запале, со всей ясностью высказывала ему, что думает о его жене. Какое это было ужасное, невыносимое положение… И вот теперь Жоли в полной растерянности спрашивал себя, почему он не замечал этого раньше. Почему он ждал, пока она не положит этому конец?

– Я буду тебя навещать, – сказал Анри, хотя и знал, что даже это было ложью и что Катрин тоже это понимала.

– Так же часто, как ты навещал тетушку, – съязвила – Мишо.

Ее кузен опустил голову, потому что это тоже было его упущением, причем, несмотря на это, он еще и получил тетушкины деньги и принял их. Но даже этот справедливый упрек не мог помешать ему радоваться, и пока они с Катрин медленно продолжали есть, молча и с серьезными лицами, в нем расплывалось ликующее счастье в преддверии новой жизни с Надин. Он принес следующее блюдо, наслаждаясь картинами будущей гармонии, но внезапно был вырван из своих мечтаний, когда в дверь настойчиво постучали.

– Кто это может быть? – спросила Катрин.

Это были Бертэн и Дюшман. Они хотели знать, где точно находился Анри в субботу вечером, 6 октября. И кого он мог бы назвать в качестве свидетеля этому.

8

Самым нестерпимым ощущением оказалась все же жажда. Моник предполагала, что рано или поздно ее сведет с ума чувство утраты времени, но было похоже, что жажда прикончит ее еще раньше. Долго, час за часом – не зная, как долго длится час и когда он заканчивается, – она надеялась, что появится ее похититель и принесет ей что-нибудь поесть и попить. Но в конце концов ей пришлось смириться с мыслью, что он не собирался появляться у нее до тех пор, пока она не умрет и не придет пора избавиться от трупа. Теория Моник о том, что он оставит ее в живых до тех пор, пока не узнает имя того, кто дал ей номер его мобильного, похоже, не оправдалась. Он хотел убить ее, но по какой-то причине не стал ее душить, как Камиллу и Бернадетт. Он просто подождет, когда она сдохнет в этом подвале…

Придя к этой мысли, Лафонд начала плакать и спросила себя, почему это должно было случиться сейчас, как раз когда она собиралась начать новую жизнь.

Женщина вспомнила ощущения счастья и расслабленности, которые наполняли ее утром – этим утром или вчерашним? – и ей показалось страшно несправедливым, что теперь с ней должно было произойти нечто ужасное. А в следующую минуту она расплакалась еще сильнее, сознавая, что случившееся с ней было не просто ужасным и невыносимым, а еще и полностью выходило за все рамки ее представлений о жизни.

В какой-то момент слезы Моник иссякли, потому что у нее не осталось сил плакать. До этого она стояла, прислонившись к стене, но затем медленно соскользнула вниз и теперь снова была на полу, скрючившись, как эмбрион, наполовину окоченевшая от холода. Рот у нее был словно набит ватой, будто остатки влаги в ее теле ушли вместе со слезами. Потом Моник снова попыталась встать, хватаясь за стену и сопя в темноте от напряжения – ей было ясно, что она только сыграет на руку своему похитителю, если окончательно расклеится и сдастся.

– Мне надо подумать, что делать в первую очередь, – громко сказала Лафонд.

Тут ей вспомнилось, что она нащупала стеклянные и консервные банки на деревянном стеллаже, и при мысли, что там мог быть компот из фруктов или сок, который можно будет пить, женщина тут же поползла в ту сторону, где, как она предполагала, находился стеллаж. А поскольку помещение было очень маленьким, в следующий момент Моник резко стукнулась головой об одну из досок, после чего поднялась на колени и стала нетерпеливо шарить по полкам с такой алчностью, какую испытывают люди, заблудившиеся в пустыне и ожидающие, что вот-вот появится оазис. Ее трясущиеся пальцы обхватили стеклянную банку и подняли ее – банка была слишком тяжелой, чтобы оказаться пустой.

Женщине удалось снять резиновое кольцо на крышке и открыть банку. Она услышала, как внутри булькает жидкость, от чего мгновенно забыла всякую осторожность. Приложив банку к губам, Моник опрокинула половину содержимого себе в рот – чтобы в следующий момент, задыхаясь, выплюнуть все, что ей удалось проглотить. Уксус. Ей попались маринованные огурцы, отвратительные, острые огурцы в уксусном маринаде.

Она снова плюхнулась на пол, откашливаясь и кряхтя, бессильным движением стирая уксус с подбородка.

Может быть, он был еще более страшным садистом, чем она думала. Может быть, он специально заставил весь стеллаж подобной гадостью, поскольку знал, что она в своем отчаянии попытается открыть банки.

Но это она сможет выяснить, только продолжая пробовать их содержимое.

Медленно и со стоном пленница вновь приподнялась.

9

– Самым страшным было потерять детей, – сказал Кристофер. – Я знал, что женщины в моей жизни еще появятся, но этих детей уже никогда не будет. В первые недели я думал, что сойду с ума. Тот ужас, с которым я смотрел на их пустые комнаты, причинял почти физическую боль. Я ходил по кругу, и мне хотелось биться головой об стенку.

– Я не смогла бы перенести, если б потеряла Софи, – произнесла Лаура, – и для мужчины это, наверное, так же ужасно. Вероятно, то время было для тебя очень тяжелым.

– Это был ад, – тихо отозвался Хейманн.

Они сидели перед разожженным камином, пили красное вино и смотрели на пламя, которое было единственным источником света в комнате.

Настроение у Лауры, когда Кристофер приехал, было скованным. После обеда у нее был комиссар Бертэн, который прямо сказал ей, что знает о связи Петера с Надин Жоли.

– И я знаю также, что вам это тоже стало известно уже несколько дней назад. Почему вы в нашем разговоре ничего об этом не сказали?

Лаура попыталась объяснить, что происходило в ее душе́, и ей показалось, что полицейский понял ее – даже если он и не одобрял ее поведение.

– Здесь речь идет об убийстве, мадам, – напомнил он ей. – И в этом деле таким чувствам, как стыд и оскорбление, нет места. Если вы скрываете важные факты, то в конечном итоге защищаете убийцу вашего мужа.

Комиссар задал ей еще несколько вопросов – и отреагировал, как на удар током, на информацию о том, что Петер и Надин собирались скрыться в Аргентине.

– Когда вы об этом узнали? – тут же спросил он.

Лаура сообщила, что это стало ей известно, когда Петер уже пропал и был мертв, но ей показалось, что Бертэн ей не поверил. Конечно, она вызвала подозрения к себе, но это пришло ей в голову уже позже. У нее был серьезный мотив, чтобы убить своего мужа.

Когда следователь собрался уходить, Симон спросила его, откуда у него сведения о Петере и Надин, но он не стал называть ей имя своего информатора. Лаура была почти уверена, что это Кристофер выложил ему всю правду, и когда они с ним уселись пить аперитив, спросила его об этом. Хейманн не стал ничего отрицать.

– Лаура, он ведь комиссар по уголовным делам. Я не мог пойти на такой риск, чтобы обманывать его. Когда-нибудь это всплыло бы, и как бы я тогда выглядел? И кроме того – что я должен был ответить на его вопрос, почему меня не встревожило отсутствие Петера?

Лаура поняла его, но тем не менее считала, что с ней обошлись некрасиво.

– Ты мог бы позвонить мне и предупредить меня, – заметила она.

Хейманн был подавлен, и они молча начали есть. Но каким-то образом – Лаура даже не смогла бы сказать, как именно Кристоферу это удалось – он вывел разговор на историю своей жизни, и то, как он о ней рассказывал, вызвало в ней сочувствие и желание утешить его.

– Самым важным в моей жизни, – продолжал он, – всегда была семья. С того дня, когда моя мать нас… оставила, когда начался ад, и я смог выдержать все это лишь благодаря тому, что постоянно твердил себе: когда-нибудь все будет иначе. А позже, в студенческие годы, когда у моих друзей в голове были только свобода и самоутверждение, я мечтал о том, что приду домой, где меня встретит жена и толпа детишек… – Он меланхолично улыбнулся. – Ну, целой толпы, конечно, потом не было, но эти двое тоже постоянно держали меня в тонусе.

– Могу себе представить, – сказала Лаура. – У меня только одна дочь, но и ей вполне удается полностью загружать меня.

– Я, кажется, уже однажды спрашивал тебя: почему ты не привезешь ее сюда? Как ты выдерживаешь без нее?

– Я уверена, что она в хороших руках. А мне одной здесь легче крутиться. Просто в данный момент я не смогла бы позаботиться о ней так же хорошо, как моя мать.

Хейманн кивнул, но Лауре показалось, что она не убедила его.

«При его прошлом, – подумала она, – он, вероятно, не может понять, как можно добровольно расстаться с ребенком хоть на один час».

– Чувства отца в большинстве бракоразводных процессов жестоким образом игнорируются, – продолжил Кристофер. – Я тогда связался с группой самопомощи в Германии; ее членами были отцы, у которых тоже забрали детей. Они пытались помочь друг другу словом и делом. Некоторые уже по нескольку лет добивались расширенного права на общение с детьми или даже права опеки. Но они все были в безнадежном положении, и когда я это понял, то покинул группу. Я смирился с тем, что той семьи, которая у меня была, больше не будет. Но при этом говорил себе, что все еще достаточно молод, чтобы начать сначала.

– Да ты и на самом деле еще молод, – с теплом в голосе сказала Лаура. – Я думаю, это было самым верным, что ты мог сделать: принять ситуацию и устремиться вперед. Вместо того чтобы тратить силы на безнадежную борьбу и при этом совершенно забыть про настоящее и будущее.

– Ты действительно так считаешь?

– Конечно. И я уверена, что у тебя еще будет новое счастье.

Кристофер посмотрел на собеседницу каким-то странным пронизывающим взглядом.

– Это было такое особенное чувство… вчера, – сказал он. – Прийти сюда… видеть свет в окнах, сияющий в ночи, теплый и полный ожидания. Знать, что там есть женщина, которая меня ждет, которая приготовила для меня поесть, зажгла камин, открыла бутылку вина… Было бы еще лучше, если б меня еще и маленькая Софи встретила. Увидеть, с каким рвением она хочет показать свою башню из кубиков и нарисованную ею птицу… Это было бы совершенством…

Лаура встревожилась: у нее вдруг появилось чувство, что гость заходит слишком далеко, и она попыталась с иронией снова отстранить его на прежнее расстояние.

– О, но абсолютное совершенство было бы, несомненно, в том случае, если б я немного меньше посолила цукини, – произнесла она и захихикала.

Однако Кристофер не подхватил ее шутливый тон.

– Ты ведь знаешь, – сказал он, – что означает, когда повар пересаливает блюдо…

Лаура немного, почти незаметно, отодвинулась от него.

– Я не считаю, – возразила она, – что подобные вещи можно обобщать.

Кристофер посмотрел ей прямо в глаза. Она постаралась выдержать его взгляд, но затем все же опустила веки.

– Лаура, – очень тихо произнес мужчина, – посмотри на меня.

Женщина нехотя подняла глаза.

– Я не думаю… – слабо сопротивляясь, промолвила она, когда он приблизил свое лицо к ее лицу. – Я не думаю, что я…

Хейманн очень нежно поцеловал ее губы, и она удивилась тому, каким приятным было это прикосновение. Когда ее в последний раз так целовали? Петер уже давно лишь чмокал ее в щеку ни к чему не обязывающим поцелуем при встрече или прощании; такими обычно обмениваются дальние знакомые.

– Что ты не думаешь? – спросил Кристофер и снова поцеловал Лауру.

Ей казалось, что она не хотела того, что он делал, но по какой-то причине Лаура была не в состоянии сказать ему об этом. Ей были неприятны его слова, но она реагировала на его прикосновения. И хотя ее разум не желал этого, ее тело проснулось и стало теплым, мягким и полным ожидания.

Лаура быстро встала.

– Я отнесу стаканы на кухню, – сказала она.

Кристофер последовал за ней с полупустой бутылкой, и когда она в нерешительности остановилась у раковины, он подошел к ней сзади и обхватил ее обеими руками.

Лаура взглянула вниз на его загорелые руки, и в ней проснулось желание поддаться. Даже если это продлится всего несколько минут, в которые она сможет уйти от кошмарного сна, – это казалось ей самым большим подарком. Отпустить ситуацию, быть пойманной, позволить себе быть слабой и найти защиту от всего, что гнало и притесняло ее.

Только на одно мгновенье, только на одно короткое мгновенье…

– Ты такая красивая, – шептал он ей на ухо, – ты такая прекрасная…

– Я не могу, – проговорила женщина, когда его руки медленно протиснулись между ее ног.

– Почему?

– Потому что ты близкий… был близким другом Петера… Прошла неделя, как он умер… Я… Мы не должны этого делать.

Голос, звучавший у ее уха, ничуть не изменил своего мягкого, соблазнительного звучания.

– Петер был свиньей. Он годами изменял тебе. И не только тебе. Он изменил еще и своему ребенку, он разрушил вашу семью. Он не стоит того, чтобы о нем горевали. У него было все, и он все проиграл…

Руки Хейманна очень нежно гладили Лауру между ног. На мгновение в ней проснулось желание, и по внезапному, сильному дыханию на своей шее она поняла, что Кристофер заметил и верно истолковал бегущие по ее телу мурашки и внезапно поднявшиеся мелкие волоски.

– Поддайся своему желанию, – прошептал он. – Ты так давно этого не делала! Поддайся наконец своему желанию…

Ей хотелось, чтобы эти сильные руки держали ее. Ей хотелось забыться. Ей хотелось раствориться. Ей хотелось не чувствовать больше боли. Не чувствовать унижения и – страха.

Она медленно повернулась к Кристоферу и позволила ему снять с себя брюки и осторожно стянуть вниз по бедрам трусики. Его руки плавно скользнули по ее животу, оставляя, казалось, пылающий след. Он обхватил пальцами ее груди, которые приподнялись и, казалось, набухли.

Ему не стоило труда поднять ее и посадить на кухонный разделочный стол. Лаура откинулась назад, задела головой какие-то кухонные приборы, которые висели позади нее на стене, и едва заметила, что они своими острыми краями вдавились в ее кожу. Кристофер положил ее ноги себе на плечи и проник в нее таким быстрым и сильным движением, что Лаура вскрикнула – от неожиданности, боли и желания.

И когда она полулежала так, неудобно и скрюченно, в слабом свете вытяжки, ей казалось, что она знает: этот секс был не самым лучшим, но самым важным в ее жизни. И прежде всего ее переполнял триумф. В этот момент она расплатилась с Петером за то унижение, которое он причинил ей, – расплатилась не чем иным, как тем, что просто позволила его лучшему другу трахать себя на разделочном столе. Если б он увидел их во время этого, его это страшно разозлило бы.

– Я люблю тебя, – прошептал Кристофер, тяжело дыша, после чего наклонился над ней и прижал свое вспотевшее лицо к ее груди.

Лаура не достигла оргазма, но зато осуществила свою месть, а это было куда лучшее чувство. Она не хотела реагировать на признание Кристофера в любви и только потрепала его взмокшие волосы, надеясь, что он воспримет это, как ласку. Ей бы хотелось, чтобы он тут же ушел, так как она предпочла бы остаться наедине со своими великолепными ощущениями, но нельзя же было сразу отослать его восвояси. А тем временем она уже четко ощущала кухонные инструменты, давящие ей на затылок, и твердую кафельную плитку, в которую упирался ее позвоночник. Долго в этой позиции она не выдержала бы.

– Кристофер, – прошептала женщина и немного пошевелилась, намекая ему, что ей бы хотелось снова соскользнуть вниз с кухонной мойки.

Хейманн поднял голову и взглянул на нее. Она почти испугалась выражения его лица, его горящих глаз и узких, белых губ.

– Кристофер, – еще раз произнесла Лаура, и на этот раз ее голос звучал озабоченно.

Хейманн так сильно сжал ее руку, что ей стало больно.

– Когда мы поженимся? – спросил он.

Лаура вытаращила глаза и в полной растерянности уставилась на него.

Вторник, 16 октября

1

Всю ночь он не спал, а только ворочался на подушках, и в шесть часов утра не выдержал и поднялся. Снаружи стояла еще глубокая темень, но, насколько он мог определить, днем должна была сохраниться холодная сухая погода. Как же хорошо! Его старт в новую жизнь должен сопровождаться солнцем.

Кристофер с удовольствием остался бы ночевать у Лауры и после поспешного акта на кухне с радостью предался бы любви в ее постели, на этот раз более ласково и спокойно, а затем она заснула бы в его объятиях, и он смог бы наблюдать за ее сном, прислушиваться к ее дыханию и рассматривать ее лицо, ставшее спокойным и мягким. Они бы вместе проснулись, прижавшись друг к другу, а затем вместе выпили бы кофе в постели, наблюдая за просыпающимся утром за окном…

Но она хотела остаться одна, и он принял во внимание, что развитие событий происходило для нее слишком быстро, что ей нужно было немного времени, чтобы сориентироваться.

Теперь, когда до цели было рукой подать, ему с трудом удавалось набраться терпения и еще немного подождать. Наконец-то он вновь сможет испытать чувство защищенности, наконец-то сможет вновь жить в сплоченной семье! Ему так долго этого недоставало, он так тосковал по этому, что теперь спрашивал себя, как вообще мог существовать все эти годы. Это было самым ужасным временем в его жизни, но теперь оно прошло, и он приложит все усилия, чтобы забыть его.

Ему вспомнилось удивленное лицо Лауры, когда он спросил ее, когда они поженятся. Она потеряла дар речи. Извиваясь, выбралась из-под него и спустилась со стола на пол, после чего оделась и обеими руками попыталась пригладить свои растрепанные волосы. Ее движения были лихорадочными, и в нем проснулась бесконечная нежность к ней. Лаура была смущена, и это можно было понять – ведь она не была легкомысленной женщиной и испытывала неловкость от того, что потеряла над собой контроль. Поэтому она и должна с самого начала знать, какие у него серьезные намерения, знать, что он искал не какое-то легкое увлечение и ни к чему не обязывающий секс. Ему надо сразу дать ей понять, что он испытывает к ней такие же чувства, как и она к нему, и что их любовь – на века.

А поскольку эмоционально Лаура, казалось, не в состоянии была справиться с ситуацией и не нашла никаких возражений, Кристофер в конце концов просто очень ласково провел ладонью по ее волосам.

– Тебе хочется побыть одной? – спросил он, хотя при этом, конечно же, надеялся, что она станет это отрицать, но Лаура тут же сказала: «Да!», и он ушел – пружинистой походкой, гонимый желанием кричать в холодную октябрьскую ночь о своем счастье. Счастье из-за того, что долгое время страданий заканчивается и что жизнь снова открывается перед ним.

Хейманн с удовольствием сейчас же позвонил бы ей, но он сдержал себя – в конце концов, было еще очень раннее утро, и она, возможно, еще глубоко и крепко спала.

Он прошел на кухню и включил кофеварку, после чего достал себе из холодильника йогурт и смешал его в миске с мюсли. Однако, закончив, понял, что вряд ли будет в состоянии что-то съесть, и вывалил все в мусорное ведро. Он был слишком взволнован. Если б он только мог наконец позвонить ей, если б только мог наконец услышать ее голос! Кристофер посмотрел на часы. Было двадцать минут седьмого. В семь он позвонит. Дольше он вытерпеть не мог.

Хейманн выпил кофе стоя в гостиной, касаясь головой занавесок на окне. Затем уставился на улицу – на темную улицу, на которой еще не шевелилась жизнь. Что-то подсознательно терзало его, что-то вызывало в нем беспокойство, что-то не вязалось с радостью и счастьем, которые он испытывал. Наконец он вспомнил: ну да, точно! Эта женщина внизу, в подвале! О ней Хейманн совершенно забыл.

Он стал нервно грызть ногти. Ему надо было обдумать, что с ней делать.

Но не сейчас. Сейчас его слишком лихорадило. Он снова посмотрел на часы. Разве когда-нибудь стрелки передвигались с такой раздражающей медлительностью?

Когда же наконец будет семь часов?

2

Лаура встала в половине седьмого, после того, как почти два часа безуспешно пыталась еще немного поспать. Она толком не могла объяснить охватившее ее беспокойство. Прошлым вечером Лаура испытывала триумф и с таким легким сердцем отправилась в постель! Давно уже она ничего подобного не испытывала… Не то чтобы, проснувшись спозаранку, вдруг почувствовала раскаяние в том, что было вчера, – наоборот, Лаура не сожалела ни о чем. Это было скорее подспудное предчувствие опасности, которое бродило в ней, ощущение, что она привела в движение нечто, что ей, возможно, не удастся удержать под контролем.

Возможно, это было связано с предложением Кристофера выйти за него замуж.

Лауру редко что-то так сильно удивляло, и ей редко приходилось чувствовать себя так неуютно. Но поскольку ей было ясно, что такое жизненно важное решение, как женитьба, едва ли рождается за несколько минут страсти на посудомоечном столе, ей пришлось исходить из того, что Кристофер уже какое-то время носил в себе свое чувство к ней. Зародилось ли оно еще до смерти Петера? Эта мысль была ей неприятна – так же, как и воспоминания о поведении Хейманна в течение последних дней. Он явно искал ее близости, несмотря на то что Лаура неоднократно давала ему понять, что желает побыть одна. Она расценивала его отношение к ней как дружеское и стыдилась из-за того, что поступала с ним так холодно. Но теперь поняла, что он сам испытывал потребность в ее близости, и уклоняться от встреч с ним ее заставлял вполне здоровый инстинкт.

«А теперь, – размышляла она, – мне обязательно нужно выйти из этого положения, не причинив ему боли».

Лаура разобрала посуду, со вчерашнего вечера лежавшую в посудомоечной машине, и расставила стаканы, тарелки и приборы по своим полкам в шкафу. При этом она все время поглядывала на часы. Ей нужно было обязательно поговорить с Анной, но она не решалась тревожить подругу до семи часов. Чтобы скоротать время, Лаура даже подмела на кухне и включила микроволновку, чтобы разогреть себе к завтраку старый багет.

Без одной минуты семь она набрала номер Анны.

3

Занято.

Хейманн уставился на трубку в своей руке, словно она могла дать ему ответ на его животрепещущий вопрос.

Было семь часов утра.

С кем, бога ради, она могла говорить по телефону в это время?!

Кристофер нажал на рычажок телефона и снова набрал номер Лауры. Может быть, он не туда попал…

Снова раздался сигнал «занято», и ему казалось, что в этом сигнале звучало какое-то ехидство, словно телефон хотел поиздеваться над ним.

Хейманн почувствовал, как у него зачесались руки. Предвестники той ярости, которая с такой неистовой силой могла охватывать его. Той ярости, которая, как он надеялся, никогда больше не нападет на него.

«Надеюсь, у нее найдется отчетливое и веское объяснение этому разговору ранним утром!»

4

Голос Анны, когда она взяла трубку, был заспанным, но, узнав Лауру, подруга тут же окончательно пробудилась и стала внимательно и сосредоточенно слушать ее рассказ.

– Невероятно, – сказала она, когда Лаура закончила. – Не успела похоронить одного мужика, как тут же появляется другой с предложением руки и сердца… А ты знаешь, что за всю мою жизнь ко мне с таким предложением еще ни один мужчина не обращался?

Лаура рассмеялась. Анна на бракосочетании в мэрии – это было бы весьма своеобразно.

– Но ты ведь всегда заявляла, что считаешь это обывательщиной, когда два человека вступают в брак, – напомнила она. – Какой же мужчина после этого осмелится сделать тебе такое безнравственное предложение?

Анна тоже хихикнула, и Лаура заметила, что ей стало уже намного лучше. Ее всегда поражало, как хорошо на нее действовал голос подруги и ее немного хриплый смех, которые в течение нескольких секунд умудрялись разрядить даже очень сильное напряжение.

– Значит, – сказала Анна, – если я тебя правильно поняла, то об этом Кристофере для тебя вообще не может быть и речи.

– Именно. На самом деле в данный момент для меня вообще ни о каком мужчине не может быть и речи. Я хотела только…

– Ты лишь хотела как следует потрахаться, и больше ничего, – с пониманием сказала Анна, потому что именно этого она сама чаще всего хотела от мужчин. – Но ты ведь можешь объяснить ему это!

– Конечно. Но мне как-то неловко… Мне кажется, он никогда не видел во мне женщину, которая… ну, в общем, просто так, без глубоких чувств, ляжет в постель с мужчиной.

– Ну так, значит, он ошибся – и должен это понять. Только не вздумай терзаться угрызениями совести! В конце концов, до этого ты не обещала ему выйти за него замуж. А если он смотрит на это иначе, то это его проблема.

– Тоже верно. – Лаура знала, что ее подруга права, но тем не менее была почему-то убеждена, что попала в большое затруднение, хотя и не могла объяснить, в чем именно это затруднение заключались. Анна не знала Кристофера. Иначе она, возможно, поняла бы, что…

«Что именно? – спросила себя Лаура. – Что я опять начинаю драматизировать? Кристофер влюбился в меня, а я в него – нет, и такое случается на свете постоянно. Если б я знала о его чувствах, то не переспала бы с ним, но теперь это уже случилось, и он переживет это».

– Ах, Анна, – вздохнула она, – я сейчас, наверное, все вижу немного в черном цвете… Надеюсь, полиция позволит мне скоро уехать. Я хочу домой. Мне нужен мой ребенок, мне нужна ты. А еще наверняка нужно уладить кучу дел.

– Если хочешь, мы все уладим вместе, – предложила Анна. – Ты знаешь, я всегда в твоем распоряжении. И то мое давнее предложение открыть совместную фотостудию все еще в силе. Кстати, ты можешь получить у меня убежище, когда тебе придется покинуть свой чудный домик в пригородном районе. У меня достаточно места для тебя и Софи, и ты могла бы не спеша подыскивать что-то новое.

– Спасибо, – тихо произнесла Лаура. – Если б не было тебя, я бы чувствовала себя намного несчастнее. Благодаря тебе у меня есть надежда, что жизнь продолжится.

– Жизнь не только продолжится – она будет совершенно новая и замечательная, – пророческим тоном заявила Анна. – Ты снова будешь юной. Это я тебе обещаю.

Они попрощались, и Лаура с облегчением отметила, насколько спокойнее и увереннее стала себя чувствовать. Как же Петер ненавидел Анну! Но ему не удалось устранить ее из жизни своей жены. А теперь она оказалась спасительным якорем…

Стоило Лауре положить трубку, как телефон тут же за-звонил снова. Она вздрогнула. Наверное, это была ее мать – кто еще мог позвонить ей в такую рань?

Как всегда, когда ей предстоял разговор с Элизабет, Лаура почувствовала себя подавленной. Она сняла трубку и отозвалась глухим голосом, звучавшим так, словно она проглотила вату.

– Да, алло?

Того, что последовало через секунду, она никак не ожидала. Кто-то заорал на нее резким, пронзительным и – что было особенно странным – отчаянным голосом. Сначала она вообще не могла разобрать, кто на линии.

– С кем ты разговаривала?! – кричал человек. – С кем ты разговаривала в это время? Отвечай! Немедленно ответь мне!!!

5

Моник разбудила жгучая жажда. Во всяком случае, так ей показалось – хотя причиной пробуждения могли быть и холод, и боль в ее застывших суставах. Первым делом она машинально подняла к уху руку с часами и прислушалась к равномерному тиканью. Пленница все еще не имела ни малейшего представления, сколько времени прошло с момента ее похищения, был ли теперь день или ночь, солнце на улице или луна… Эта неизвестность все больше угрожала свести ее с ума, и справиться с этим ей помогало не что иное, как тиканье часов.

После того шока с маринованными огурцами с уксусом ей удалось спустя некоторое время открыть банку компота с персиками. Еще ничего и никогда в жизни не казалось Лафонд таким вкусным и бодрящим, как этот густой, сладкий и прохладный сок, стекавший по ее пересохшему горлу, и упругие, влажные кусочки персиков, которые – по крайней мере, в данный момент – хоть немного утолили мучивший ее голод.

«Я выживу, – подумала она почти с эйфорией, – я выживу!»

Поиски банки в непроглядной темноте сильно утомили ее, и стоило ей позже, съежившись, присесть в углу, как она почти сразу же заснула. Сколько часов продлился ее сон, Моник не знала. Ее только поразило, как сильно в ней опять горела жажда.

«Это сахар, – подумала она, – в персиках было очень много сахара».

Впрочем, неважно, в сахаре дело или нет – у нее все равно не было другого выбора, кроме как есть заготовки из банок, и она могла только надеяться снова достать банку с фруктами. Речь шла о выживании.

Ее желудок болезненно сжался от голода, когда она на четвереньках поползла в сторону, где, как ей казалось, находился стеллаж.

Один раз Лафонд затаилась – ей почудились какие-то звуки из дома, но потом все стихло, и она посчитала, что ошиблась. Возможно, скоро она будет слышать и видеть вещи, которых вовсе не существует. Где-то Моник однажды читала, что медленная смерть от голода и жажды сопровождаются усиливающимися галлюцинациями. А ей к этому моменту уже стало ясно, что ее похититель предусмотрел для нее именно такой конец.

Добравшись до стеллажа, Моник начала, как и в прошлый раз, на ощупь обыскивать полки. Некоторое время спустя ее пальцы обхватили какой-то круглый предмет, но, ощупав его более тщательно, она поняла, что наткнулась на консервную банку. Открыть ее не было никаких шансов, и женщина подавила охватившую ее панику. Что, если до этого она добралась до всех стеклянных банок, что тут были?! Что, если все остальные окажутся металлическими?! Тогда ей можно уже сейчас похоронить всякую надежду остаться в живых!

«Ищи дальше, – приказала себе Моник, – и, ради бога, не теряй самообладания!»

Она обыскивала и ощупывала руками полки, а ее жажда тем временем все усиливалась, и ей все время вспоминалась баночка кока-колы из холодильника, покрытая тонким налетом конденсата, со скатывающейся сбоку блестящей капелькой. Пить, пить, пить!.. Как бездумно она раньше обращалась с питьем – просто выбрасывала бутылки с газировкой, потому что из них улетучился газ, а иногда по полдня вообще ничего не пила, потому что ей лень было пойти на кухню. Но тогда у нее была уверенность, что стоит лишь протянуть руку – и у нее будут в избытке и вода, и кола, и лимонад… Даже во сне ей не могла бы привидеться ситуация, когда она была готова слизывать со стен конденсат, если б таковой имелся.

Наконец Моник нащупала стеклянную банку и трясущимися пальцами потянула за закрывающую ее крышку резинку. «Боже мой, только не огурцы с уксусом, пожалуйста! Пусть это будут фрукты. Фрукты и очень много сока!»

Еще никогда она не испытывала такую настоящую, отчаянную жажду. Жажду, от которой тряслось все ее тело, бешено колотилось сердце и шумело в ушах.

Рот пленницы, горячий и сухой, словно был весь в пыли, а горло пылало – впрочем, как и все тело.

Резинка отлетела куда-то в темноту. Стеклянная крышка выскользнула из трясущихся рук женщины, ударилась о пол и разбилась. Но в данный момент ей было совершенно безразлично, какую опасность представляли собой разбросанные осколки. О таких вещах она могла подумать позже, потом, когда обеспечит себе выживание.

Это были персики. Кто-то в этом доме – возможно, сам убийца – имел пристрастие к персикам, и Моник готова была заплакать от благодарности к нему. Она пила большими, жадными глотками, между делом запихивая себе в рот сочные, сладкие дольки.

«Если я выберусь отсюда, – подумала вдруг Лафонд, – я хотела бы иметь маленький домик с садом. Где-нибудь подальше от побережья. Я хотела бы иметь персиковое дерево и еще очень много других фруктов, и курочек, и кошек…»

Она не знала, почему ей именно сейчас пришла в голову эта идиллическая картина, но подобная мысль придала ей силы. Это был такой красивый план…

Ей надо выдержать, чтобы осуществить его.

6

Анри не удивило, что он застал свою тещу в девять часов утра в ночной рубашке и банном халате. Он постучал в дверь и на возглас «войдите!» двинулся на кухню, в которую можно было попасть сразу же с порога. Мария Иснар сидела за столом и вертела стоящую перед ней пустую чашку из-под кофе. На столе были также сахарница, упаковка тостов и полупустая баночка с клубничным мармеладом. Не похоже было, чтобы хозяйка дома притронулась к чему-то из всего этого, а также на то, чтобы здесь завтракал кто-нибудь еще. Горел электрический свет, и это еще больше подчеркивало унылость узкой долины в горах, где находился дом.

Теперь, когда все его чувства обострились, а душа стала более понимающей, Анри впервые понял, почему Надин так страдала в этом доме. А кроме того, ему стало ясно, что именно здесь лежала причина некоторых проблем, которые позже начали обременять их брак.

– Доброе утро, Мария, – сказал он, после чего подошел к теще и поцеловал ее в обе щеки. Он очень давно не видел ее и теперь испугался, обнаружив, какой худой она стала и каким холодным на ощупь было ее лицо. – Надеюсь, я не помешаю?

Иснар улыбнулась.

– В чем ты можешь помешать? Разве похоже, что я очень занята?

Ее улыбка была теплой и напоминала Анри улыбку Надин, которая была у нее в первые годы их супружества. С тех пор жена уже давно не дарила ему улыбок. Теперь она смотрела на него только холодно и с антипатией.

Но Мария любила его, всегда любила.

– Я пришел, чтобы забрать Надин домой, – сказал – Жоли.

Теща отвела взгляд, продолжив поигрывать с чашкой.

– Надин нет, – ответила она.

– Но она сказала, что собиралась к вам!

Анри надеялся, что Иснар не заметила его испуг. Неужели Надин опять его обманула? Неужели она опять где-то шаталась и наставляла ему рога? И знала ли, собственно, Мария что-нибудь о любовной жизни своей дочери?

– И что это означает? – нервно добавил мужчина. – Ее нет?

– Она поехала закупаться, – ответила Мария. – В Тулон. Это может быть надолго, потому что позже она еще хотела зайти в полицию.

– В полицию?

– Вчера здесь был комиссар. Говорил с ней с полчаса и назначил еще раз прийти к нему в первой половине дня. Она мне ничего подробно не рассказала. Дело, видимо, касается вашего знакомого, которого убили.

– Петера Симона… Да, они у меня тоже были по этому поводу.

Анри умолчал о том, что следователи были у него даже дважды и что во время своего второго визита спросили о точном месте его пребывания вечером 6 октября, тем самым, по его мнению, ясно выразив свои подозрения. Жоли честно ответил им, но назвать поименно свидетелей, которые могли бы подтвердить его ответ, не смог. Кроме того, он чуть не сгорел от стыда, потому что полицейские уже все знали о романе Надин и он выглядел в их глазах тряпкой, неспособным помешать своей жене гулять на стороне. А может быть, в их понимании он прекрасно мог этому воспрепятствовать? Может быть, они действительно считали, что он в конце концов убил своего соперника, чтобы вернуть себе жену? Во всяком случае, они попросили его оставаться в их распоряжении и не покидать регион.

И хотя Анри и переживал по этому поводу, в данный момент он все же испытывал облегчение. Надин действительно поселилась у своей матери. Петер Симон мертв, а больше в ее жизни никого не было. Да и потом, теперь она уже не была той женщиной, которая могла бы заполучить любого мужчину.

– Мне стоит ее подождать? – спросил Анри. От него не ускользнуло, что теща не пригласила его сесть, и что-то подсказывало ему, что произошло это вовсе не из-за невнимательности. Она не хотела, чтобы он надолго оставался в ее доме.

– Мария, – тихо произнес мужчина, – я не могу понять, как все могло так далеко зайти. Клянусь вам, что все эти годы я пытался сделать Надин счастливой. Мне, очевидно, не совсем удалось сделать все так, как задумывалось. Но, я думаю, вы довольно хорошо меня знаете и вам известно, что я никогда – сознательно или намеренно – не сделал и не сделаю ничего, что ей повредит. Я люблю Надин. Я не хочу ее потерять.

Наконец Иснар взглянула на него. В глазах ее стояли слезы.

– Я знаю, Анри. Ты прекрасный мужчина, и я говорила это Надин снова и снова. Это беспокойство в ней… это недовольство… оно не связано с тобой. Это, наверное, просто у нее в генах. Ее отец был таким же. Он не мог быть вместе с нами как с семьей. Он всегда думал, что где-то в другом месте его ждет счастье. Он всегда находился в погоне за чем-нибудь, а за чем, по-моему, и сам точно не знал. Мне самой это по природе чуждо, но мне было суждено дважды перенести это в своей семье.

– Надин становится старше, – заметил Жоли.

– Да, и это дает мне надежду. Даже ее отец в конце концов пришел к относительной стабильности в своей жизни, и может случиться так, что и у Надин это произойдет. Дай ей немного времени. И не переставай любить ее. – Мария вытерла текущие по ее щекам слезы. – Она глубоко несчастный человек, и едва ли есть на свете что-то, что причиняет матери более сильную боль, чем видеть таким своего ребенка и быть не в силах помочь ему. Я не хотела бы, чтобы она закончила так, как я. – Она обвела рукой мрачное помещение, в котором находилась, накрытый без любви стол для завтрака, пустую чашку из-под кофе и саму себя в потрепанном банном халате. – Я никогда не хотела бы увидеть ее такой, какой ты видишь сейчас меня, сидящей здесь!

Та ясность, с которой Иснар оценила себя и свою жизнь, глубоко тронули ее зятя, и ему вдруг вспомнилась Катрин.

«Сколько же существует одиноких людей, – подумал он, – и какими же мы с Надин должны быть благодарными судьбе за то, что мы есть друг у друга… Это, ей-богу, не что-то само собой разумеющееся!»

Мысль о Катрин напомнила ему кое-что важное.

– Я дам Надин время, – сказал Анри. – Я не стану дожидаться ее здесь и не буду давить на нее.

На лице тещи появилось облегчение.

– Но я попрошу вас кое-что передать ей, – продолжил Жоли. – Скажите ей, что Катрин уезжает. Что она продает свою квартиру в Ла-Сьота и поселится на севере Франции. Ее больше не будет в нашей жизни.

– Ты считаешь, что это имеет решающее значение? – спросила Мария.

Анри кивнул.

– Это имеет решающее значение, и мне надо было понять это еще несколько лет назад. Но теперь все обернулось к лучшему, и… – Он повернулся к двери, не договорив фразу. – Я пойду. Передайте Надин, что я буду ждать ее.

7

Он зашел слишком далеко, черт побери. Ему не следовало так кричать на нее. Это было ошибкой, вопиющей ошибкой, и ему оставалось теперь только молиться Богу, чтобы у него появился шанс ее исправить.

Он орал и орал, и когда ему понадобилось приостановиться, чтобы перевести дух, Лаура спросила:

– Кристофер?

Ее голос звучал скорее удивленным, чем рассерженным.

– Да, – огрызнулся он. – Разумеется. Не повезло, не правда ли? Ты не ожидала, что я позвоню в это время?

– Боже мой, о чем ты?

– Я тебя кое о чем спросил. С кем ты говорила по телефону? Может быть, ты сначала ответишь на мой вопрос, прежде чем задашь свои?!

Какой-то тихий голос в его голове остерегал его: «Не говори с ней таким раздраженным, резким тоном. Она будет сбита с толку, а потом разозлится. Она не потерпит этого. Ты все испортишь!»

Но сейчас ему было невероятно трудно изменить свой курс. Он был в такой ярости, он был вне себя! Он был возмущен и полон страха, но страх у него теперь всегда выплескивался в агрессии, и он не мог справляться с этим иным образом.

Наконец Лаура оправилась от удивления.

– Не представляю, с чего ты взял, что имеешь право требовать от меня какие-либо объяснения, – холодно произнесла она.

Позже этим же утром, когда Хейманн еще раз прокрутил в голове их разговор, он вспомнил этот момент, вспомнил, как услышал ее ледяной голос, и у него впервые появилось предчувствие, что история с Лаурой примет тот же ход, что и другие истории до этого. Эта мысль ошеломила его и наполнила печалью, но он заставил себя пока не думать об этом. «Нет никакого основания терять надежду», – сказал он себе.

Тогда же, по телефону, Кристофер пошел на небольшую уступку и постарался говорить более мягким тоном:

– Я считаю, что после всего, что случилось, ты должна быть полностью честна и сказать мне, есть ли в твоей жизни другой мужчина.

Лаура остолбенела.

– После всего, что случилось? Ты имеешь в виду… вчерашний вечер?

– Да, конечно. Я… в общем, для меня это кое-что значит, переспать с женщиной. Может быть, у тебя это иначе…

Этим он принудил Лауру к защите.

– Для меня тоже много значит переспать с мужчиной, – удрученно ответила она, и ее голос звучал уже не холодно, а примирительно. – Но, возможно, эти… выводы, которые ты сделал из всего, для меня немного поспешны…

– Какие выводы ты имеешь в виду?

– Ну, ты… – Лаура стала изворачиваться, и Кристофер чуть не раздавил телефонную трубку, настолько сильно он сжал ее в руке. – Ты говорил о женитьбе, а… это было для меня слишком неожиданно…

Хейманн знал эту породу женщин, эти их беспомощные попытки выкрутиться из отношений и избежать ответственности, и это всегда вызывало в нем отчаяние и ненависть. Такие женщины были непостоянными, легкомысленными существами, они проживали свою жизнь, плывя по течению, они брали все, что им попадалось, и без зазрения совести выбрасывали все это, как только начинали хотеть чего-то другого. Этот проклятый либерализм вкупе с феминизмом совершенно вскружил им голову. С тех пор они живут в убеждении, что могут делать все, что им захочется, а на чувства и потребности других им наплевать. Время от времени они вспоминают, что в лице мужчин тоже имеют дело с людьми, и тогда начинают по-дурацки запинаться, как и Лаура только что, – вместо того чтобы ясно высказать, что устроили перепихон с мужиком просто для утехи…

Ярость напала на Кристофера со страшной силой и беспощадностью, но ему пока удалось оттеснить ее.

Это не значит, что все именно так, как он думал. Ему следует оставаться справедливым и не осуждать ее преждевременно. Может быть, она действительно сбита с толку и захвачена врасплох. Вчера вечером все произошло слишком быстро, в этом она все же права.

– Ну что ж, – проговорил Хейманн, и ему показалось, что его голос звучит достаточно спокойно, хотя на самом деле внутри у него все кипело, – я думаю, что у нас схожие представления о семье и совместной жизни. Вполне возможно, что тебе требуется немного больше времени, чем мне, чтобы настроиться на нашу ситуацию. Тебе пришлось много пережить за последние недели…

– Да, – ответила Лаура, и ее голос опять прозвучал так мучительно, что Кристофер показался себе каким-то попрошайкой, который беспомощно упрашивает удостоить его улыбкой, но не получает ее.

– Можно мне сегодня вечером позвонить тебе? – смиренно спросил он. Ему, конечно же, больше хотелось увидеть Лауру, чем звонить ей, но инстинкт подсказывал ему, что в этот день она не согласится на встречу, и он избавит себя от новых страданий, если вообще не спросит об этом.

– Конечно, – ответила Симон. Затем оба они несколько секунд молчали, и невысказанные слова словно повисли между ними. Это было настолько неприятно, что Хейманн не смог дольше терпеть и внезапно ощутил огромное желание поскорее закончить телефонный разговор.

– Я позвоню, – сказал он и поспешно положил трубку, после чего долго ходил по комнате туда-сюда и пытался снова успокоить свои взбудораженные, возбужденные чувства.

На это потребовалось какое-то время. Успокаиваясь, он что-то раздавил в руках, не видя, что именно, и лишь позже обнаружил, что это была коробка с фотографиями, которую он скомкал в маленький, жесткий мячик.

После того, как он победил свою агрессию, пришли угрызения совести и испуганные мысли: «Что же я натворил?» и «Мне не надо было кричать!».

Но Кристофер справился и с этим, а потом еще раз воспроизвел в памяти разговор с Лаурой. Он прокручивал его вперед и назад, мысленно повторял свои и ее слова, вспоминал свой тон и ее тон – и в конце концов пришел к выводу, что прошло все вовсе не так уж плохо, что на самом деле кричал он не так уж громко, не был агрессивным и не нападал на нее, а она, со своей стороны, вовсе не выкручивалась, а просто проявила обычную сдержанность, которую должна выказать женщина, когда ее спрашивают, пойдет ли она замуж. При такой игре между представителями разных полов полагается определенная степень нерешительности, и Хейманн с удовольствием был готов признать за Лаурой это право.

Когда он наконец достиг этой стадии, то ощутимо расслабился и даже вдруг испытал чувство голода. Он вышел из дома, чтобы выпить кофе со сливками на рыночной площади, а потом заказал себе пирог с заварным кремом и легкое белое вино.

Кристофер сидел на солнце, которое теперь пригревало сильнее, поскольку время уже шло к обеду, и солнечные лучи казались ему нежными и приятными. По узкой улочке бродили несколько собак, а прямо перед входом в отель «Берар» спала толстая серая кошка.

«Как прекрасна жизнь!» – подумал Хейманн немного сонно, ясно понимая при этом, что навстречу ему идет что-то большое и прекрасное, полное новых возможностей.

На улице было совсем мало людей. За соседним столом сидели две пожилые дамы, возбужденно беседовавшие о некоей третьей женщине, которая запустила свой дом и саму себя. Двое пузатых мужчин стояли в дверях таверны, болтая и смеясь. Пара ребятишек ссорились из-за мяча. Какая-то женщина вышла из своего дома, со вздохом села на каменные ступеньки перед дверью и прикурила сигарету. Другая вышла из отеля «Берар» – она выглядела взбудораженной и нервной и чуть не споткнулась о толстую кошку. Кристофер наблюдал за всем этим с благосклонностью, даже с симпатией, если хорошенько поразмыслить. Он любил людей. Вскоре он тоже будет принадлежать к ним, будет одним из них. Будет иметь жену, ребенка. Семью. Как это здорово – сидеть здесь в обед вместе с Лаурой и Софи! Отправиться с ними гулять по набережной. Научить Софи плавать и ездить на велосипеде. Хейманн подумал о пикнике в горах, о запахе шалфея и сосны, о высокой сухой траве, о том, как Бернадетт обхватила его ручонками и… стоп! Он наморщил лоб. Не та картина, не то имя. Этот пикник был на самом деле прошлым летом, и маленькая Бернадетт доверчиво играла с ним и ласкалась к нему, но об этом он не желал сейчас думать!

Его дочь звали Софи. Никакой другой никогда не существовало. Когда он думал о другой, у него лишь начинала болеть голова, а этого он не хотел. Это были злые картины, которые сами собой всплывали в его подсознании.

«Я не обязан смотреть эти картины, если не хочу!»

Кристофер размышлял, что жить они, конечно, будут в его доме. После всего, что Лаура рассказала ему о финансовом убожестве Петера, он мог предположить, что ей придется продать свой дом в квартале Колетт, но это не представляло собой никакой проблемы, ведь у него было достаточно места для них для всех. В его доме была прекрасная детская для Софи – и еще вторая, если Господь исполнит его заветное желание и подарит ему еще и собственного ребенка.

Кристофер снова наморщил лоб – ему вспомнилась эта паразитка в его подвале. Когда же он запер ее там? Вчера, позавчера? У нее нет ничего ни поесть, ни попить, она ведь скоро… стоп!

Хейманн выпрямился на своем стуле. Черт побери, он совсем забыл об этих банках в подвале! Фрукты – персики, алыча, вишня… Достаточно, чтобы продержаться. Плюс маринованные огурцы, на случай, если совсем уж припрет… Они, конечно, не очень питательные, но если она нашла банки со всем этим – а так оно, вероятно, и есть, – то имела шансы продлить себе жизнь. А это могло стать для него проблемой, потому что в скором времени – в самом скором – он собирался показать Лауре ее новое жилье, и она наверняка захочет заглянуть в подвал…

Хейманн поспешно встал, сунул под свою тарелку несколько купюр и быстрыми шагами покинул рыночную площадь.

8

– Не то чтобы я всерьез мог принять что-то из твоих бредней, – сказал Стефан, – но я начинаю подумывать, что ты не оставишь меня в покое. И, честно говоря, я не могу уже больше слышать об этом. Не говоря о том, что ты все больше и больше опускаешься, и я не могу даже надеяться на то, что домашние дела будут теперь делаться хотя бы кое-как.

Он стоял на кухне напротив Паулины, озлобленный, раздраженный и нетерпеливый. Четверть часа назад Стефан вернулся из банка, чтобы, как обычно, пообедать с супругой. Во всяком случае, так они делали в те дни, когда она, как сегодня, в обеденное время была свободна. В другие дни Стефан обедал в Ле-Лек в кафе «Две сестры», и теперь он уже жалел, что не пошел туда и сегодня.

Потому что, когда он вошел в свой дом, его ждал не вкусный запах еды и красиво накрытый стол, а ревущая жена, которая сидела посреди кухни, скорчившись на табуретке, и еще даже пальцем не пошевелила, чтобы что-нибудь приготовить. Она дрожала и всхлипывала, и не похоже было, что Стефану удастся загнать ее к плите. Рядом с ней лежал лопнувший пакет с картошкой – он свидетельствовал о том, что вообще-то она собиралась готовить, а также ходила за покупками.

Прошло какое-то время, прежде чем Паулина смогла говорить. Ее муж к этому моменту и без того догадался, что сейчас последует.

Зловещий преследователь. Подкарауливающая тень. Убийца.

– И?.. – нервно спросил Матье. – Что было на этот раз?

Теперь ее никто не преследовал – ее якобы кто-то поджидал. Она пришла в сад, в слезах рассказывала Паулина, и там кто-то был. На задней террасе. Она как раз заметила, как эта персона скрылась за углом – а до этого незнакомец, вероятно, пытался подобраться к окну.

– Понимаешь? – спросила жена Стефана, всхлипывая. – Этот тип хотел проникнуть сюда! Наверное, он рассчитывал подождать меня здесь. Кто знает, что у него было на уме? Он…

– Ну, я думаю, ты прекрасно знаешь, чего он хотел, – произнес ее муж. – Он хотел задушить тебя веревкой, а потом разрезать ножом на клочки твою одежду. Это ведь уже известно. – Стефан всегда становился более язвительным, когда ему хотелось есть, а сейчас он как раз был чертовски голоден.

Паулина уставилась на него большими глазами. Ее лицо было цвета извести.

– Стефан… – пробормотала она. – Стефан, я не могу больше…

– Ерунда. Сейчас ты сначала выпьешь водки, а потом мы пойдем и постараемся получить в «Арлекино» по порции спагетти. Мне обязательно нужно что-то съесть.

Матье прошел в гостиную, покачивая своим большим животом, и вернулся со стаканом грушевой водки. Паулина вначале противилась, но муж настоял на том, чтобы она выпила. Он хотел не дать ей окончательно впасть в истерику, а кроме того, сделать так, чтобы она наконец встала на ноги и пошла с ним обедать.

Затем Стефан объяснил ей, что он ни в коем разе не воспринимает ее всерьез, но ему надоело, что в их жизни больше нет обычного порядка.

– Я что-нибудь придумаю, – пообещал он ей, а по пути в «Арлекино» – жена шла на полшага позади него и все еще была мертвецки бледной – разъяснил ей свой план. – Когда у тебя следующая смена в «Берар»? Сегодня?

– Нет. Завтра после обеда, – ответила его супруга.

– Хорошо. Значит, ты будешь возвращаться оттуда вечером. В котором часу?

– В десять.

– Хорошо. Я встречу тебя.

Такое предложение чуть не лишило Паулину дара речи.

– Ты встретишь меня? – Она, казалось, даже не знала, как воспринять такое предложение. – Но почему? – Тут ей, видимо, пришла одна мысль, и ее глаза расширились еще больше. – Ты тоже думаешь, что убийца, возможно, преследует меня? Ты боишься, что я хожу одна?

– Боже, какая глупость! Я не в прямом смысле тебя встречу. Просто прошвырнусь около «Берар» – конечно, так, чтобы меня никто не заметил. А когда ты выйдешь, последую за тобой. Но ты, пожалуйста, не оборачивайся, веди себя, как всегда…

– Но я как раз постоянно оборачиваюсь! Ведь у меня все время такое чувство, что меня кто-то преследует.

Стефан глубоко и театрально вздохнул.

– Ну, тогда ты и обернешься. Но не зови меня по имени и не ищи глазами. Я буду рядом.

– Но…

– Есть только два варианта. Либо этот таинственный незнакомец действительно существует, и тогда я его обнаружу и выясню, кто он таков и какие у него замыслы. Либо же его нет, и тогда ты мне, может быть, поверишь, что только я один следовал за тобой, а в остальном у тебя разыгралось воображение. Причем я практически уверен во втором варианте.

– Но ведь может получиться и так, что преследователь есть, но именно завтра он не появится. Тогда ты подумаешь, что всё в порядке, а на самом деле…

– На самом деле ты уже на следующий день будешь уличена в своих фантазиях. Это у тебя патология, Паулина. Знаешь, в самом начале наших отношений я все время думал о тебе: «Она несимпатична, но у нее есть практическая жилка, и она твердо стоит обеими ногами на земле». Ну а теперь я, к сожалению, не могу этого сказать. Я имею в виду, что симпатичной ты так и не стала, но зато стала более истеричной и сумасбродной.

Глаза женщины вновь наполнились слезами.

– Стефан…

Матье испугался, что она снова начнет реветь.

– Ты только не наделай под себя. В крайнем случае, мы повторим эту идиотскую игру в «грабителя – жандарма» еще два или три раза. Хотя я, черт побери, мог бы представить себе что-нибудь более увлекательное… Но одно имей в виду: если мы так никого и не обнаружим, то я никогда больше не желаю об этом что-либо слышать. Поняла? Никогда. Иначе я могу стать таким грубым, каким ты даже в своих сумасшедших фантазиях представить себе не можешь.

9

Надин покинула дом, в котором прожила столько лет, но, даже закрыв за собой дверь, она все еще не могла сказать, что это был ее последний визит. Слишком много ее вещей еще оставалось там: она не смогла все упаковать и погрузить в свою машину, и ей придется как минимум еще раз вернуться сюда.

Надин долго говорила с комиссаром Бертэном, и странным образом этот разговор – или она должна назвать это допросом? – принес ей облегчение. Она впервые рассказала все. О своей многолетней связи с Петером Симоном. О своем браке, который уже давно перестал быть для нее браком. О невыносимой для нее жизни в «У Надин». Обо всех надеждах, которые связывали ее с Петером. Говорила она и о запланированном побеге в Аргентину, и о начале новой жизни, которую они оба хотели попытаться построить. А под конец добавила, что с тех пор, как Петера нашли мертвым в горах, ее жизнь разрушена.

Бертэн слегка пожурил Надин из-за того, что она не выложила всю эту информацию раньше, и проинструктировал ее, чтобы она оставалась в их распоряжении и ни в коем случае не покидала город. Надин указала адрес своей матери, а когда уходила, спросила себя: «Попала ли я под подозрение?»

Ее поразило, что она не застала своего мужа дома, но еще больше ее удивила табличка на двери, на которой небрежно была нацарапана информация о том, что сегодня «У Надин» останется закрытым. В обычный вторник! Это было совершенно не свойственно для Анри. Заведение было его детищем, его самым любимым делом, частью его самого. Надин не могла припомнить случая, чтобы за все эти годы он хоть один-единственный раз закрывал кафе в неурочное время. Даже в официальный выходной, понедельник, Анри крутился на кухне и проделывал все те дела, на которые у него обычно не хватало времени.

Глядя на табличку, Надин подумала про себя, что, возможно, один день в неделю нужен был им с Анри для себя. День, в который они могли бы предпринять что-то вдвоем – что-то, что доставило бы им удовольствие и помогло забыть все связанное с этой проклятой едальней.

Но почти в то же мгновение она поняла, что подобными размышлениями задним числом о незамеченных вовремя возможностях спасти их брак она только обманывала сама себя. Потому что причина заключалась вовсе не во времени, которого им с мужем хватало или не хватало друг для друга. В зимние месяцы посетители не приходили в кафе целыми днями, и им с Анри не нужно было ни готовить, ни закупать провизию; бухгалтерия тоже была сведена, желоб на крыше исправлен, стулья для сада покрашены… В какой-то момент делать было уже совсем нечего, и они сидели друг напротив друга за кухонным столом с горячим кофе, и у них были самые разные возможности поговорить друг с другом, взяться за руки, прислушиваясь друг к другу… Но ничего этого не было. Только безмолвие, непонимание и – во всяком случае, с ее стороны – враждебность и недопущение какой-либо близости.

Надин отогнала мысль о том, что могло бы быть – сослагательное наклонение бесполезно, потому что момент, когда еще можно было повернуть все вспять, давно ушел. Она отперла дверь, убедилась, что Анри не было, достала с чердака свои чемоданы и упаковала первую партию платьев и белья, после чего забрала из ящиков письменного стола самые важные письма, дневники и фотографии. Из того заветного ящика, в котором орудовала Катрин, чтобы выследить ее и найти доказательства против нее, чтобы унизить ее… Уже из-за одного этого, подумала Надин, она не смогла бы больше здесь жить. То чувство грубо нарушенной границы личного никогда уже не исчезнет.

Она не спешила, поскольку надеялась, что Анри появится. Несмотря на то что Надин побаивалась разговора с ним, ей все же хотелось покончить с этим делом. Она намеревалась ясно и четко разъяснить мужу, что их брак окончен, чтобы он понял это и чтобы она в будущем могла быть спокойна, что с его стороны больше не будет никакого давления на нее. Ей требовалось ясное, недвусмысленное завершение, требовался разговор, который навсегда разведет их.

Надин отнесла чемоданы в автомобиль, но потом ей пришлось вернуть один из них обратно в дом, потому что он не помещался в багажник. Как же она всегда мечтала о красивой, большой, представительной машине! Это, вероятно, относилось ко всем тем грезам, которые нынче были погребены, хотя Надин не могла не признать, что крушение этой мечты было еще далеко не самым худшим в ее жизни.

Затем женщина села на кухне, налила себе кофе и закурила. После второй сигареты она выглянула в окно, в сияющий день, но не почувствовала в себе ни капли уверенности или надежды. Однако у нее была хотя бы убежденность в том, что она поступает правильно.

Тут Надин обнаружила, что уже час дня. Это ее поразило. Она канителится тут с самого раннего утра, а Анри все нет! Может быть, он куда-то уехал?

«Неважно, – решила она, – значит, поговорю с ним в другой раз. Или вообще не поговорю. В конце концов, он и сам давно уже понял, как обстоят дела».

Надин села в доверху загруженную машину и включила зажигание. Ей неизбежно пришлось бы проехать мимо того места, где был припаркован брошенный автомобиль Петера, и это снова причинило ей боль.

«Не думай об этом, – приказала она себе, неподвижно глядя прямо перед собой и крепко сжав губы. – Все прошло. Не думай об этом».

Либо сегодня вечером, либо на следующий день она приедет сюда и заберет остальные вещи.

И тогда эта глава ее жизни будет бесповоротно завершена.

10

Она слышала, когда он шел. Совершенно неожиданно появились звуки, которые нарушили гробовое молчание подвального помещения. Что-то щелкало, что-то волокли по полу… Она не могла точно определить. Эти звуки сбили ее с толку, потому что возникли совершенно неожиданно после бесконечного молчания, и прошло несколько секунд, пока она поняла, что кто-то спускается по лестнице в подвал.

Вначале Моник страстно желала, чтобы ее похититель пришел сюда, заявил о своих намерениях и дал ей возможность поговорить с ним, но теперь, когда он действительно был рядом, это до смерти пугало ее.

Этот тип был опасным. В памяти пленницы вновь мгновенно всплыли Камилла и Бернадетт – то, как они выглядели после того, как он с ними разделался, – и ее сердце громко и бешено заколотилось. Она испытала инстинктивное и совершенно абсурдное желание спрятаться где-нибудь в этом крошечном помещении. Шаги между тем все приближались. К ужасу Лафонд, ее мучитель еще и оглушительно пыхтел, но потом она внезапно поняла, что это громкое дыхание исходит от нее.

Когда дверь рывком открыли, в подвал ворвался луч света, который так резко ослепил ее, что она тут же плотно закрыла лицо руками. Болезненно, словно ножом, свет резанул по ее глазам, и она не смогла сдержать крик.

– Мерзавка, – произнес чей-то голос, – чертова мерзавка. Ты представляешь себе, сколько хлопот ты мне доставляешь?

Моник еще больше съежилась и тихонько вскрикнула, когда мужчина пнул ее в бедро.

– Ты, мерзавка, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Моргая, пленница с трудом подняла глаза. Им далеко не сразу удалось привыкнуть к свету, хотя это был всего лишь слабый луч фонарика. Мужчина держал его лампой вниз, так что Моник худо-бедно смогла разглядеть его. Да, перед ней стоял ее похититель. На нем были джинсы и серый свитер, и он пришел босиком. Это был симпатичный мужчина, отметила Лафонд и удивилась тому, что она способна на такую мысль в подобной ситуации.

– Наелась здесь досыта, – проворчал незнакомец. – Не так ли?

Не было смысла отрицать это, и Моник кивнула, за что была наказана еще одним пинком.

– Для чего ты здесь находишься? Чтобы подъедать мои запасы?

Женщина хотела ответить, но смогла лишь тихо прокряхтеть. Она уже так долго не разговаривала! Хотя, возможно, у нее перехватило горло от голода, жажды и страха.

– Ты что-то хотела сказать? – угрожающе спросил похититель.

Наконец женщине удалось выдавить из себя несколько слов:

– Я… думала… все это было… для меня. – Она не узнавала собственный голос. – Иначе… иначе вы бы меня не привели… сюда.

– Хитрюга, – сказал мужчина и направил фонарик ей в лицо, чтобы ослепить ее. Она мучительно зажмурилась. Затем, заметив, что он снова опустил лампу, Лафонд подняла веки и увидела, что он непрерывно сжимает и разжимает правый кулак. От него исходила нервозность и агрессивность, и она знала, что ее положение очень серьезно.

– Я не могу вечно держать тебя здесь, – сказал он, – ты должна это понять. А если ты будешь обильно есть и пить, это продлится дольше. Поэтому запасы мы уберем.

«Он хочет, чтобы я умерла. Он действительно хочет, чтобы я умерла».

В этот момент пленница увидела корзину, которую похититель поставил рядом с собой. В ней он, вероятно, унесет стеклянные и консервные банки, и она будет мучительно околевать здесь внизу, медленно и незаметно.

– Пожалуйста, – произнесла Моник. Ее голос теперь уже слушался ее, но звучал очень тонко и запуганно. – Пожалуйста, отпустите меня. Я… я ведь ничего вам не сделала…

Она знала, что эти слова звучат по-детски, но у нее хватало сил лишь на то, чтобы жалобно скулить и просить, как просит ребенок. Она и чувствовала себя такой же маленькой, беспомощной и отданной на произвол судьбы.

Казалось, мужчина действительно несколько секунд обдумывал ее аргумент, но потом все же принял отрицательное решение.

– Нет. Потому что ты мне сейчас все испортишь.

– Но я обещаю вам…

Похититель прервал ее резким движением руки, а потом вдруг задал вопрос, который еще больше поразил ее:

– Ты замужем?

Моник попыталась понять, зависит ли что-то от ее ответа на этот вопрос – например, ее жизнь. Но поскольку она не могла найти какой-либо связи происходящего с замужеством, то посчитала благоразумным придерживаться правды, которую этот человек, вероятно, и так прекрасно знал. Возможно, он хотел лишь проверить, будет ли она лгать.

– Нет, – сказала она.

– Почему нет?

– Я… в общем, не сложилось…

– А был мужчина, который хотел на тебе жениться? Который хотел создать с тобой семью? – Слово семью незнакомец как-то особенно подчеркнул, словно говорил о чем-то особенном, о чем-то почти святом.

«Надо было мне сказать, что у меня есть семья, – инстинктивно подумала Лафонд, – тогда я вызвала бы у него уважение».

– Нет, – ответила она, – такого мужчины никогда не было. А я ничего большего не желаю, чем детей… семейную жизнь…

Похититель с презрением посмотрел на нее.

– Если б ты действительно об этом мечтала, то давно бы уже создала ее. Ты, вероятно, относишься к тому типу женщин, которые больше предпочитают свободу, чем какую-либо связь. Которые считают, что жизнь состоит из таких идиотских вещей, как самоутверждение и независимость. А всё эти чертовы эмансипе – опорочили значение семьи и все разрушили!

«Говори с ним», – подумала пленница. Однажды она где-то прочитала, что похитителям труднее убивать своих жертв, если те разговаривают с ними и входят в близкий контакт со своими тюремщиками.

– А что они разрушили? – спросила Моник.

Теперь взгляд незнакомца был наполнен ненавистью, и она стала опасаться, что во время разговора на эту тему он в любой момент может потерять над собой контроль. С другой стороны, вряд ли он сейчас отстанет от нее.

– Все, – ответил мужчина на ее вопрос, – все, о чем я когда-либо мечтал. Что я когда-либо желал иметь в своей жизни.

Моник с удивлением наблюдала, как его ненависть сменилась ранимостью, которую можно было ощутить почти физически. В этот момент она поняла, что этому человеку была нанесена глубокая травма и он не смог с этим справиться. В каком-то смысле ее похититель тоже был жертвой и защищался от жестокости жизни с тем же инстинктом самосохранения, как и любое живое существо.

– О чем вы мечтали? – спросила она.

«Сделайся его союзником. Покажи ему, что ты его понимаешь. Что ты такая же, как он».

Но вместо ответа тюремщик сам задал ей очередной вопрос:

– Какой была семья, в которой ты выросла?

Лафонд понятия не имела, к чему он, собственно, клонит, но, во всяком случае, по этому пункту она могла сообщить ему только хорошее.

– Это была отличная семья, – с теплом в голосе ответила она и заметила, что при воспоминании о детстве на глаза у нее навернулись слезы. – Мои родители очень любили друг друга, а меня просто-напросто боготворили. Им очень долго пришлось ждать моего появления, и они были уже довольно старыми, когда я появилась на свет. Поэтому я, к сожалению, рано их потеряла. Мой отец умер восемь лет назад, а мать – пять.

Мужчина с презрением посмотрел на нее.

– Ты называешь это рано? Рано?

– Ну, я думаю…

– Знаешь, когда я потерял свою мать? Когда мне было семь. А вскоре потерял и отца.

Сейчас пленнице было наплевать на травматические обстоятельства его детства, но она собрала все свои силы, чтобы проявить сочувствие и заинтересованность.

– Отчего они умерли?

– Умерли? Может быть, то, что произошло с моим отцом, и можно назвать «умер». А моя мать просто свалила. Одна ее подруга, одна чертовски безответственная подруга подала ей идею, что в ней таятся фантастические таланты, которые она напрасно растрачивает на скучную жизнь в семье. Ну и она освободилась, оставив мужа и четырех детей, съехалась со своей подругой и стала пробовать себя в качестве художницы и певицы. Ее успехи можно в лучшем случае назвать умеренными – но это неважно, ведь дело прежде всего в том, чтобы быть свободной, креативной и выразить себя… Когда мне было девятнадцать, ее задавил пьяный водитель в Берлине. Она умерла от полученных травм. Но к тому времени у нас уже давно не было контакта.

– Это… наверное, было ужасно для вас…

– Когда она покинула нас, мой отец еще какое-то время держался, но так и не смог пережить эту потерю. Он начал пить, потерял работу… Я как сейчас вижу его перед собой… Как он в обеденное время сидит в зале нашей маленькой социальной квартиры, когда я приходил из школы; небритый, с опухшим лицом и красными глазами… только что выползший из кровати и уже снова присосавшийся к бутылке водки. Раньше он был сильным, жизнерадостным мужчиной, но опустился прямо на глазах своих детей. А потом умер от цирроза печени.

Моник надеялась, что он прочтет на ее лице понимание и участие.

– Я понимаю, – сказала она. – Я сейчас очень хорошо вас понимаю. Вы не смогли все это преодолеть.

Мужчина взглянул на нее почти с изумлением.

– Почему же, смог, – возразил он. – Я как раз смог это преодолеть. Когда я встретил Каролин, когда мы поженились, когда появились дети. Но потом она ушла, и все было разрушено. Все.

– Но вы же еще молоды. Вы очень хорошо выглядите. У вас есть все шансы, чтобы…

Похититель словно не слышал свою жертву, он все продолжал говорить:

– Я начал понимать, что этих баб надо истреблять. Они разрушают мир. Два года назад я убил ту женщину, которая тогда уговорила мою мать покинуть нас.

Он сказал это как бы между прочим, словно сделал что-то совершенно обыденное. Моник нервно сглотнула.

– О боже! – прошептала она.

– Об этом даже писали в газете. В одной берлинской газете. – Это прозвучало почти гордо. – Но они до сих пор не знают, кто это сделал. Это было так просто! Я назвал свое имя, и она впустила меня к себе домой. Это была та же квартира, в которой она жила с моей матерью. Старуха была рада увидеть сына своей умершей подруги. Она ничего не поняла, ничего. До нее даже тогда ничего не дошло, когда веревка уже была у нее на шее и я затягивал петлю. Я проделывал все это очень медленно. Все это долго длилось. Но не так долго, как мои страдания.

«Он совершенно помешанный, в плену своих безумных представлений».

Придя к этой мысли, Лафонд принялась, ради спасения своей жизни, неустанно повторять слова сочувствия:

– Я вас понимаю. Действительно. Я еще никогда не задумывалась над этой проблемой, а теперь вижу ее другими глазами. Такие женщины, как ваша мать или ее подруга, совершили ужасный грех. В этом вы совершенно правы. Но не все женщины таковы. Я тоже всегда желала иметь семью, так сильно желала, тут вы должны мне поверить… Но порой бывают и мужчины, которые не желают более глубокой связи. Мне встречались только такие. Они попользовались мной и бросили. А теперь я уже потеряла почти всякую надежду…

Похититель молчал, и она попыталась продолжить:

– Конечно же, где-то в глубине души я все еще надеюсь, что… возможно, в один прекрасный день найдется кто-нибудь, кто…

Мужчина наконец взглянул на пленницу. Выражение его лица было ей совершенно непонятным.

– Ты имеешь в виду, принц, что приедет за тобой на белом коне?

– Я… в общем… – нерешительно пробормотала женщина.

От ее мучителя больше не исходило ни малейшей ранимости – он излучал только холод и презрение.

– Что за чушь ты здесь плетешь! – сказал он. – Это в голове не укладывается. Послушай, я тебе сейчас кое-что скажу: я не знаю, что отягощает твою совесть – разрушила ли ты какую-то семью или оттолкнула мужчину, у которого были серьезные намерения… Поэтому ты еще жива. Но ведь ясно, что ты не можешь остаться в живых. В этом мы ведь одного мнения?

Моник начало трясти. Страх вновь охватил ее со всей силой. Все шло к ее смерти, только к этому.

– Мне бы, конечно, хотелось, чтобы ты сдохла здесь, внизу. От голода или от жажды, неважно, – продолжал похититель. – Но если этого не произойдет в ближайшее время, то я помогу. Это было идиотизмом с твоей стороны – вмешаться в мои дела. Но я не допущу, чтобы ты все испортила. Я как раз стою на пороге исполнения своей мечты. Это мой последний шанс – и я воспользуюсь им и не позволю, чтобы какая-то тупая жирная козявка помешала мне в этом!

Он взял корзину и прошел два шага в глубь помещения. И наступил своими босыми ногами на осколки стеклянной крышки, которую Моник до этого уронила.

Между пальцами его левой ноги брызнула кровь. Похититель в недоумении посмотрел на нее, а потом застонал, бросил корзину и опустился на пол. Обхватив ногу руками, он попытался остановить кровь.

– О боже! – Его губы побледнели. – Посмотри, кровь! Так много крови!

Женщина поняла, что на короткое время он вышел из строя. Вид собственной крови ужаснул и парализовал его. Моник встала и выпрямилась.

В первое мгновенье ноги чуть не подогнулись под ней. Казалось, ее мускулы потеряли всю силу от того, что она так долго сидела, или лежала, или ползала на четвереньках. К тому же от голода и страха у нее кружилась голова – стены и пол качнулись перед ее глазами.

Но затем победила ее решимость, и она кинулась вон из подвала. Ей вдогонку неслись крики похитителя:

– В чем дело? Черт побери, в чем дело?!

Лафонд допустила большую ошибку – это она поняла уже спустя несколько секунд. Ей надо было запереть его, а потом искать выход на улицу. Но об этом она не подумала, да у нее и не было времени для размышлений, она хотела только выбраться… И теперь не могла найти выход, не могла найти лестницу, которая должна была вести наверх… Перед ней расстилалось подземное помещение, которое, видимо, было просто огромным. Его освещали отдельные лампочки, свисавшие с потолка – вероятно, их включали с центрального щита.

Моник услышала его за собой – он, очевидно, смог встать и теперь гнался за ней.

– Стой, дрянь ты эдакая! Немедленно остановись!

Из-за своей пораненной ноги похититель не мог как следует идти, но он поймал бы Лафонд, потому что она, как ей теперь стало ясно, бежала в неверную сторону, не к тому концу коридора, где находилась лестница. А туда, куда надо, она попасть не могла, потому что на пути был он, теперь уже совершенно точно решивший немедленно убить ее.

Она увидела перед собой последнюю дверь в конце коридора. Снаружи торчал ключ.

Трясущимися пальцами беглянка вытащила его и открыла дверь…

Ее тюремщик уже почти настиг ее. Он хромал, и она смогла коротко бросить через плечо взгляд на его сморщившееся от боли и искаженное ненавистью лицо. Затем она юркнула за дверь и закрыла ее за собой, после чего изо всех сил потянула на себя. Ее преследователь пытался открыть дверь с другой стороны, но Моник боролась, как львица, и каким-то образом изловчилась вставить ключ в замок. Она едва не проиграла эту борьбу, дверь уже начала приоткрываться – но женщине все-таки удалось вплотную притянуть ее к себе и повернуть в замке ключ.

Мужчина бушевал снаружи, а она тем временем, прислонившись спиной к двери, медленно соскользнула по ней на пол. Беглянка думала, что заплачет, но не смогла даже этого. Она лишь дрожала и задыхалась.

Моник снова оказалась в заточении, но теперь у нее был ключ.

Если он захочет ее убить, ему придется выбить эту дверь.

11

Анри вернулся в «У Надин» в четыре часа пополудни, и прошло не так уж много времени, пока он понял, что его жена всерьез решила покинуть этот дом. Перво-наперво он чуть не споткнулся об упакованный чемодан, который она уже не смогла впихнуть в машину и который теперь стоял сразу же за входной дверью. Вероятно, Надин решила забрать его как-нибудь позже. Затем Анри поднялся на второй этаж, вошел в ее комнату и сделал то, чего он еще никогда раньше не делал: открыл все шкафы и ящики и проверил, что из вещей она упаковала и взяла с собой. Это были не только вещи, необходимые, чтобы провести у матери пару дней, вроде нижнего белья, пары свитеров и брюк и зубной щетки. Нет, Надин забрала почти всю свою одежду, как зимнюю, так и летнюю, забрала свои купальники и хлопчатобумажные платья, лыжный костюм и даже два вечерних наряда. Но, что было еще более поразительным, она опустошила ящики письменного стола, забрала с собой дневники, фотографии, письма и записки. Анри знал от Катрин, где находились все эти бумаги, – она рассказала ему об этом после того, как нашла то роковое письмо. Тогда он с отвращением и стыдом принял к сведению результаты ее шпионской услуги и закопал их в дальнем уголке своей памяти, а теперь молниеносно вспомнил об этом – и понял, что означают полностью опустошенные ящики. Самое худшее. Это значило, что его жена не намерена возвращаться. Разве что для того, чтобы забрать последний чемодан и те несколько вещей, которые лежали или висели в ее шкафах, для которых она, наверное, не нашла места в других чемоданах или сумке.

Анри отправился на кухню. В умывальнике он обнаружил блюдце, полное воды, в котором плавали два окурка. Рядом стояла чашка из-под кофе. Значит, Надин сделала себе кофе и выкурила две сигареты. Она ждала его. Она хотела с ним поговорить, и он знал, что именно она собиралась ему сказать.

Мужчина сел за стол и съел багет с медом, не находя в нем утешения. Затем глянул в окно, представив себе, как его жена несколько часов назад сидела, вероятно, на этом же месте и смотрела в эту же сторону. Было ли это для нее своего рода осознанным прощанием? Или же она просто с полным отвращением нетерпеливо ждала того момента, когда наконец сможет навсегда покинуть этот дом?

Никакого совместного будущего. Никакого совместного ребеночка. Катрин далеко, и Надин тоже уедет. Анри оставалось только кафе «У Надин», название которого будет теперь казаться ему просто абсурдным. Может быть, ему переименовать его в «У Анри»? Это было бы, конечно, подходящее название – ведь, кроме него, здесь уже никого и не будет…

Он один.

Жоли растратил свои силы на эйфорию, охватившую его после разговора с Катрин, и на беспокойство после второй встречи со следователями, проявившими к нему нескрываемое недоверие. После утренней встречи с Марией Иснар он часами колесил по округе, разгонялся, как черт, на длинных прямых участках, как делал в молодости, когда был еще уверенным в себе и сильным, а затем снижал скорость – и снова и снова репетировал свой разговор с Надин, рисовал пылкими словами их совместное будущее и красивыми, специально придуманными фразами прощал ей ее связь с Петером С. – так он называл его про себя с тех пор, как все это случилось.

Теперь его воздушный замок развалился, и остались лишь парализующая усталость, глубокое душевное изнеможение и страх перед пустым и безрадостным будущим. Он, Sunnyboy[5], еще никогда не испытывал такого сильного желания близости. Ему хотелось, чтобы его обхватили руками, чтобы ему было позволено плакать, чтобы кто-то погладил его по голове и шептал ему на ухо утешительные слова…

Ему страстно хотелось, чтобы его мать была рядом.

Анри подумал, что ему должно быть стыдно за это, но для этого ему не хватало сил.

Ему не хотелось задумываться над тем, позволительно ли ему испытывать такую тоску или нет, позор это или поражение. Ему не хотелось ничего другого, кроме исполнения этого желания.

Он спросил себя, хватит ли ему сил упаковать чемоданы и отправиться в путь, в Неаполь. Комиссар запретил ему покидать эти места, и своим исчезновением Анри еще больше усилит подозрение, которое и без того уже имелось у полиции по отношению к нему, – но это было ему безразлично. Анри волновала только Надин. Может быть, оставить ей письмо? В нем он объяснил бы ей, что все понял и прочувствовал. Чтобы она не думала, что ей нужно прятаться от него…

Анри смотрел в окно до тех пор, пока не стемнело, а затем включил свет и стал разглядывать в стекле отражение одинокого мужчины за кухонным столом, который поедет в Неаполь к своей матери, чтобы пережить там крушение своей жизни.

12

Незадолго до того, как отправиться в постель, Лауре пришло в голову, что она еще вчера вечером хотела позвонить Моник Лафонд, но из-за визита Кристофера и последующих событий совершенно забыла об этом, хотя специально положила записку с номером Моник около телефона. Вероятно, она не заметила ее во время своих сегодняшних телефонных разговоров.

Однако сейчас записки там не оказалось. Лаура стала искать ее среди других бумаг и проверила, не упала ли та на пол, но так нигде и не смогла ее найти.

– Очень странно, – пробормотала женщина.

Она подумала, удобно ли будет позвонить Моник Лафонд в это время – было четверть одиннадцатого, – и решила, что это позволительно. Ей пришлось заново обратиться в справочную службу, но когда она набрала номер мадемуазель Лафонд, ей снова не повезло: включился автоответчик. На этот раз Лаура ничего не сказала, ибо должно было сохраниться ее предыдущее сообщение, и Моник когда-нибудь наткнется на него. Наверное, она куда-нибудь уехала.

Кроме того, Лаура еще меньше, чем прежде, верила в то, что этот след может действительно представлять для нее интерес.

После обеда ее еще раз навестил комиссар Бертэн. Он хотел узнать, вспомнилось ли ей еще что-нибудь, что могло иметь значение для следствия, но фрау Симон пришлось разочаровать его. На ее взгляд, комиссар и его коллеги топтались на месте. Она была почти уверена в том, что Бертэн считал ее невиновной, и поэтому осмелилась спросить его, когда она сможет поехать домой.

– Мой ребенок в Германии. И кредиторы моего мужа уже выстроились в очередь. Мне необходимо многое уладить и начать заново устраивать свое будущее, – объяснила она. – А здесь я лишь теряю время.

Полицейский кивнул.

– Я понимаю, это очень неприятная ситуация для вас. У нас, собственно, есть ваш адрес и номер телефона в Германии, так что, я думаю, вы можете покинуть Францию. Однако может случиться так, что вам придется еще раз приехать сюда – если вдруг появятся новые улики и вы понадобитесь нам лично.

– Разумеется, никаких проблем, – заверила его Лаура. – Во всяком случае, это наименьшая проблема из всех, которые у меня сейчас имеются.

Следователь задумчиво взглянул на нее.

– Вы очень отважная женщина, – произнес он. – Многие на вашем месте ударились бы в причитания и пали духом. А вы действуете. Я считаю это достойным уважения.

Его похвала невероятно порадовала Лауру. Когда он ушел, она встала перед зеркалом в ванной и внимательно посмотрела на себя. Заметны ли были в ней изменения? Прошло не так уж много времени, но ей все же казалось, что она прошла очень длинный путь – от той покорной Лауры, которая поджидала дома своего мужа и постоянно покупала новые шторы и ковры, чтобы как-то убить время, до женщины, опознавшей своего убитого супруга в отделении суд-медэкспертизы, раскрывшей его многолетнюю любовную связь, оказавшейся лицом к лицу перед кучей долгов и при всем этом еще нашедшей в себе силы и нервы, чтобы начать маленький роман с его лучшим другом…

Ей показалось, что она выглядит менее мягкой и не такой робкой и что с ее лица исчезла нерешительность.

– Ты вполне неплохо со всем этим справляешься, – довольно сказала она самой себе.

Вечером она послушала музыку, открыла бутылку шампанского, и ей удалось бы полностью предаться чувству раскрепощенности и свободы, если б где-то в глубине ее души не присутствовала некая напряженность, которую она вначале не могла себе объяснить, а потом поняла, что это связано с Кристофером. Лаура постоянно ждала, что вот-вот зазвонит телефон, и это окажется Хейманн, который попросит ее о следующей встрече. Она даже закрыла ставни, чего раньше никогда не делала, – теперь у нее постоянно присутствовало неприятное ощущение того, что Хейманн может внезапно появиться там, снаружи, желая, чтобы его впустили, или – что было бы еще более неприятным – просто притаившись там и наблюдая за ней.

«Он ничего тебе не сделал, – постоянно повторяла она себе. – В конце концов, это не преступление, если он в тебя влюбился; и если он был немного поспешным и прямолинейным, это тоже еще не основание для того, чтобы бояться его».

А это как раз и было самым безумным: она боялась Кристофера, не зная почему. Разум твердил ей, что это глупости, но ее инстинкт, ее негативное, напряженное, подозрительное предчувствие никак не поддавались успокоению. А когда телефон в этот вечер и в самом деле зазвонил, Лаура так резко вздрогнула, словно еще никогда в жизни не слышала этот звук. Когда она взяла трубку, ее сердце бешено колотилось, и женщина мысленно обозвала себя истеричной гусыней. Это была ее мать, которая – конечно же – сетовала, что сама Лаура никогда ей не позвонит. Она также хотела сказать, что у Софи все хорошо, но что она уже неоднократно плакала, скучая по маме, а кроме того, ей требовалось узнать, когда Лаура наконец вернется домой.

– Если ты вообще посчитаешь нужным сообщить мне об этом, – язвительно добавила Элизабет.

– Мне сегодня – только сегодня, мамочка, – сообщили, что я могу покинуть страну, – ответила Симон. – Думаю, что послезавтра отправлюсь в дорогу. Завтра я хотела бы еще поговорить с маклером. Чтобы он проинформировал меня, сколько может стоить наш дачный дом. Вероятно, он по самую крышу обременен ипотекой, и хотя мне так и так ничего не останется от продажи, я хотела бы все-таки узнать его рыночную стоимость.

– Вообще-то, тебе уже пора заняться делами здесь, – сказала Элизабет. – Я ведь частенько хожу в ваш дом, чтобы полить там цветы, и едва могу справиться с горой писем, которые там скопились. В основном из банков. Ваш автоответчик переполнен. И в офисе Петера все рушится – никто из сотрудниц там не имеет понятия, что делать.

– Они уже знают, что Петер мертв?

– Понятия не имею. По их сообщениям я это не смогла определить. Их, наверное, допросила полиция Германии или… Во всяком случае, кто-то здесь должен взять в свои руки решение вопросов.

– И это именно я. Как я уже сказала, в четверг вечером я буду дома.

– Кстати, бывшая жена Петера тоже постоянно орет на автоответчике. Из-за алиментов, которые еще не выплачены.

– Позвони ей и скажи, что она может забыть о них. Ее кормилец лежит в институте судмедэкспертизы в Тулоне, а все его наследие, оставшееся на грешной земле, пойдет с молотка. С этого момента ей придется поразмыслить, как обеспечивать себя самой.

– Я тут подумала, – сказала Элизабет, – что вам с Софи лучше переехать теперь ко мне. Дом, видимо, придется продать, а денег у тебя в первое время не будет. Моя квартира так и так слишком велика для меня. Вы можете занять две задние комнаты.

Лаура сглотнула.

– Это очень мило с твоей стороны. Но… я не думаю, что это хорошее решение для нас обеих, для тебя и для меня. Я буду жить у Анны. Это означает, что мы с Софи всегда будем рядом с тобой, но у нас не будет проблем из-за того, что нам придется сидеть друг у друга на головах.

На другом конце провода воцарилось затянувшееся молчание.

– Как хочешь, – наконец колко проговорила Элизабет, – каждый должен сам знать, что для него лучше.

Они холодно распрощались, но потом Лаура почувствовала облегчение, поскольку еще один стоящий перед ней вопрос был решен.

Когда позже она отправилась в постель, то почувствовала, что снова, хотя бы частично, обрела равновесие. Кристофер после сегодняшнего утра больше не объявлялся. Ему наверняка стало понятно, что он вел себя отвратительно с этими своими ревнивыми воплями, и, может быть, ему также стало ясно, что он увидел эту ситуацию в искаженном свете и вбил себе в голову идею, которую она не разделяла. Каждый человек может на чем-либо помешаться. Вероятно, Хейманн хотел теперь держать с Лаурой дистанцию, которая когда-нибудь позже снова позволит им обоим без смущения общаться друг с другом.

Лаура еще немного почитала в постели, пока на нее не навалилась такая усталость, что она уже не могла сконцентрироваться на книге. Гася свет, женщина взглянула на часы: десять минут двенадцатого.

Через пять минут зазвонил телефон.

Лаура села в кровати, полностью очнувшись за доли секунды. Ее сердце колотилось. Она сразу же поняла, кто мог звонить в это время.

Лаура не стала брать трубку, и в конце концов телефон замолчал, но звонивший, видимо, тут же снова набрал номер, потому что после короткой паузы звонок раздался снова. Лаура и в этот раз не стала ничего делать, но когда телефон затрезвонил в третий раз, не выдержала – вылезла из кровати и направилась в коридор рядом со спальней, где стоял аппарат.

– Да? – ответила она и заметила, что ее голос звучит так, словно она запыхалась.

– Лаура? Это я, Кристофер! Где ты была? Почему так долго не подходила к телефону?!

«Какая же ты дура! Ничего не изменилось! Ты была совершенно права с твоими недобрыми предчувствиями. Этот тип – ненормальный!»

Лаура попыталась ответить как можно спокойнее и увереннее:

– Кристофер, сейчас двенадцатый час. Я спала. Я пыталась проигнорировать звонок, но ты не оставил мне шансов. Честно говоря, я считаю, что ты ведешь себя невыносимо.

– Лаура, я хочу тебя увидеть.

– Нет. Уже поздно. И я хочу спать.

– Тогда завтра утром? – Теперь голос Хейманна звучал совсем не так, как при их последнем разговоре, он не был громким и угрожающим. В нем звучало отчаяние.

– Я не знаю, я…

– Пожалуйста, Лаура! Я весь день хотел позвонить тебе. Я просто умираю от тоски по тебе. Я думал, что, возможно, докучаю тебе, поэтому я ждал… Это был ад для меня… А теперь я уже не выдержал. Пожалуйста…

«Черт подери, дело выходит из-под контроля! Он словно одержимый. Как хорошо, что я послезавтра уезжаю…»

Несмотря на всю свою злость, Лауре все же было жаль Кристофера. Она представила себе, как он, должно быть, крутился у телефона, как пытался взять себя в руки, как мучился… Она знала, каково это – быть одержимым.

И Лаура попыталась быть с ним дружелюбной.

– Завтра утром не получится. У меня кое-какие дела. – Она утаила запланированный ею визит к маклеру – какой-то внутренний голос подсказывал ей ничего не упоминать о своем намерении сжечь за собой все мосты в этой стране. – Мы могли бы вместе пообедать.

Облегченный вздох Хейманна прозвучал в трубке оглушительно.

– Да. Я просто должен тебя увидеть. Мне заехать за тобой?

– Нет. Я буду в городе… Мы встретимся в половине первого на набережной, на парковке в Ла-Мадраге. Согласен? Там и подумаем, куда пойти. До завтра!

– Я люблю тебя, Лаура.

Положив трубку и стоя у телефона, женщина почувствовала, что все ее тело взмокло от пота. Страх, который, как ей казалось, она сумела задавить в себе, ощущался сильнее, чем когда-либо.

Кристофер был ненормальным.

А завтра в обед ей надо будет сказать ему, что у них нет общего будущего.

Среда, 17 октября

1

В это утро шел дождь.

За ночь сгустились облака, положив конец ясной погоде, напоминавшей бабье лето.

Дождь был не сильный, не проливной, а мелкий и моросящий. Весь мир, что еще за день до этого светился в осенних красках, теперь утонул в однотонном сером цвете. А влажность, казалось, проникла в каждый уголочек каждой улицы и дома.

Надин Жоли встала очень рано. Стараясь двигаться как можно тише, она умылась, оделась и сварила себе кофе. Несмотря на огонь в печи, который тлел всю ночь, а теперь заново был разведен Надин, в доме царил сырой холод. Так оно было всегда. Жоли не могла припомнить, чтобы осенью и зимой здесь хоть когда-нибудь было уютно и тепло.

Она стояла, облокотившись о подоконник и обхватив руками горячую чашку, наблюдала, как темнота переходит в рассвет, и думала о том, что там, по ту сторону ущелья, несмотря на отвратительную погоду, когда-нибудь наступит день, а здесь так и останутся сумерки, которые ближе к вечеру вновь сменятся темнотой.

Петер говорил о красивом доме, который будет у них в Аргентине, – большой, светлый, пронизанный лучами солнца, окруженный пастбищами и лугами.

– С деревянной верандой вдоль всей передней части дома, – говорил он, – на которой мы в летние вечера будем сидеть, держась за руки, и любоваться своей землей.

Надин знала о его финансовой катастрофе, поэтому никогда по-настоящему не верила в этот дом и луга вокруг него – последних двухсот тысяч марок не хватило бы на осуществление таких честолюбивых планов. Но она с удовольствием слушала Петера, когда он об этом говорил. Это была красивая мечта, и Жоли хотелось, чтобы он продолжал думать об этом. Сама же она – тихо, про себя – думала о квартире где-нибудь в Буэнос-Айресе, маленькой, солнечной квартире, с тремя комнатами и балконом, выходящим на юг. Она бы выучила испанский и купила бы себе цветастые платья, а вечером они с Петером пили бы вместе красное вино…

«Черт!» – выругалась про себя Надин, и на глазах у нее снова выступили слезы. Она подняла голову, чтобы они не потекли по щекам, оставляя за собой черные следы от туши. Мария могла появиться в любой момент, а если она видела свою дочь плачущей, то неизбежно начинала плакать вместе с ней. Это стало бы для Надин невыносимым – в такое безрадостное утро сидеть здесь и рыдать вместе с матерью.

Ее возмутило, что Анри побывал здесь. Тем самым он нарушил негласное правило: Ле-Боссе был ее территорией, на которой он не должен появляться. Как бы сильно она ни ненавидела эти ущелье и дом, но то было единственное место, где она могла уединиться, и ей казалось, что ее муж об этом знал и считался с этим. Тем не менее он притопал сюда, нарушив границы, хотел забрать ее обратно да еще думал, что, раз Катрин решила уехать, между ними теперь снова всё в порядке. Почему он уцепился за столь абсурдную иллюзию? Это означало, что Анри мог создать сложности, если Надин объявит ему о том, что их брак закончен.

Но, несмотря ни на что, она хотела поговорить с ним – только не здесь, на своей территории, а в каком-нибудь месте, которое не принадлежало ей и которое она могла бы в любое время покинуть.

Она решила съездить вечером в «У Надин», чтобы забрать оставшиеся вещи и навсегда попрощаться с Анри. Ей казалось, что лучше сделать это вечером: посетителей в это время года много не наберется, так что у них с мужем появится возможность обменяться парой слов. Но один или два стола будут наверняка заняты, и Анри не сможет освободиться от дел на долгое время, и уж тем более не сможет последовать за Надин, когда она уйдет. Во всяком случае, это придаст всему происходящему цивилизованные и ограниченные временем рамки.

Дождь усилился. Долину окутало почти непроницаемым туманом. Весь мир окунулся в безотрадность и печаль. Громко топая, на кухню вошла Мария Иснар, плотно закутанная в банный халат, с растрепанными волосами, с очень старым лицом и очень уставшая.

– Холодно, – вздохнула она.

Надин обернулась к матери с умоляющим и полным надежды взглядом.

– Мама, давай продадим этот дом. Пожалуйста! Мы подыщем себе хорошенькую маленькую квартиру у моря, в которой будет много солнца и красивый вид!

Но Мария покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Нет, твой отец приговорил меня ко всему этому, и так я живу. И буду так жить до конца жизни.

– Но, мама, это же… это же сумасшествие! Зачем ты причиняешь себе это? Зачем ты причиняешь мне это?

Иснар снова покачала головой, на этот раз еще сильнее и увереннее.

– Тебе я ничего не причиняю. Ты должна жить своей собственной жизнью.

Затем она села за стол, пододвинула к себе кофейник и чашку, подперла голову руками и начала плакать. Так же, как она делала это каждое утро, сколько Надин ее помнила.

«Своей собственной жизнью, – подумала молодая женщина и снова обратила свой взор к окну. – Откуда мне вообще знать, что это такое?»

2

Месье Альфонс сразу дал понять, что находится на службе. Он выглядел очень предупредительным и явно заинтересованным в том, чтобы продать этот дом.

– Квартал Колетт, – сказал он, – это особенно красивый район. Очень редко случается, чтобы там что-то освободилось. И вообще, весь район пользуется очень большим спросом. Не думаю, что у нас будут сложности с продажей.

– Для начала я хотела бы лишь узнать примерную цену, – сдержанно отозвалась Лаура. – Все остальное я предпочла бы сперва обдумать.

– Конечно, само собой разумеется, – ответил Альфонс. Его маклерское бюро располагалось в Сен-Сире сразу же напротив пляжа, где Симоны всегда купались в прошлые годы. Поэтому Лаура запомнила высокие окна его бюро, когда они с Петером возвращались к своей машине, и теперь посчитала, что проще всего в ее ситуации обратиться именно сюда.

Месье Альфонс вытащил из ящика письменного стола ежедневник, прокашлялся, полистал его и принял, как показалось его клиентке, довольно деловой вид. Она заметила, что в ежедневнике почти нет записей, но маклер, тем не менее, напустил на себя такой вид, словно ему не так-то просто найти свободный час.

– Вы говорите, что мне нужно посмотреть дом уже сегодня? Ну… как насчет четырех часов? – предложил он. – Я смог бы тогда уделить вам время.

– С удовольствием. Значит, в четыре часа.

Лаура поднялась и повернулась, чтобы уйти. Тут ее взгляд упал на второй письменный стол, который стоял наискосок в дальнем углу офиса. На нем размещались компьютер, телефон, несколько папок, бумаги, ручка и маленький цветущий кактус. Но самое главное, там стояла скромная табличка в пластиковой рамке: «Моник Лафонд».

– Моник Лафонд работает вместе с вами? – удивленно спросила Симон.

– Она моя секретарша, – ответил Альфонс и глубоко вздохнул. – И до последнего времени я был вполне доволен ею. Во всяком случае, на нее всегда можно было положиться. Но сегодня уже третий день, как она не вышла на работу, не заявив, что больна, и вообще ничего не объясняя. У нее дома никто не подходит к телефону. Все это мне непонятно.

– Третий день? Подряд?

– Да. Она была на больничном до конца прошлой недели, но в понедельник должна была уже выйти. Или по крайней мере сообщить, что еще не совсем хорошо себя чувствует. Во всяком случае, я твердо рассчитывал на это. – Маклер доверительно понизил голос: – Вы ведь наверняка читали об убийстве парижанки в ее дачном доме? Моник убиралась у этой женщины, и она же ее и нашла! Задушенной, в разрезанной одежде… На мой взгляд, это сексуальное преступление. Да к тому же убили еще и маленькую дочку! Неудивительно, что Моник пережила шок и хотела побыть дома, хотя я, собственно, считаю, что это не совсем хорошо в подобном случае – запираться в одиночестве. Впрочем, пожалуйста – пусть каждый поступает, как хочет. Но только если уж она говорит, что в понедельник снова выйдет на работу, то она должна прийти. Или же позвонить мне! – Тут он наконец осознал, с каким удивлением Лаура отреагировала на именную табличку, и спросил с любопытством: – Так вы знаете Моник?

– Лишь в связи с этой историей. С этим преступлением, – ответила Лаура. – Ее имя разок упоминалось в га-зетах.

Ей не хотелось говорить маклеру, что Моник интересует ее саму. Лаура обрадовалась, когда поняла, что он не признал ее, услышав ее фамилию, – ведь имя Петера Симона прошло по всем газетным сообщениям, и Альфонс мог бы догадаться, кто она. А ей этот мужчина был неприятен – он казался чересчур назойливым и падким на сенсации.

– Вы заходили к ней домой? – спросила Лаура. – Может быть, с ней что-то случилось?

– Вопрос не по моей части, – тут же возразил маклер. – Для этого у нее, должно быть, есть родственники и друзья.

– А вам про них известно?

– Откуда мне знать? Она – моя секретарша, а не доверенное лицо. Но… – Мужчина попытался сменить тему: – Это не должно нас сейчас слишком волновать. Мы увидимся в четыре?

Лауру не покидало чувство, что что-то здесь не в порядке, но сейчас был не тот момент, чтобы задумываться над этим.

– Да, в четыре, – кивнул она.

К тому времени у нее уже будет позади самый сложный обед в ее жизни.

3

Она вынуждена была повторять себе снова и снова, что улучшила свое положение: в ее новой темнице имелись выключатель и отвратительная лампочка без абажура, свисающая с выбеленного потолка. Так что Моник могла видеть, где находится, могла определить время на своих часах, и ей больше не нужно было ползать среди собственных экскрементов, не имея никакой возможности сориентироваться. Она могла разглядеть свои руки и ноги, кисти рук и ступни. Странно, но ей приятно было видеть саму себя.

А еще у нее был ключ. Не похититель запер ее, а она сама себя заперла. Это означало, что она может сама себя выпустить из заточения.

С другой стороны, у нее не имелось ничегошеньки из еды и питья. Помещение, в котором она находилась, было пустым, если не считать двух картонных коробок в углу. Моник заглянула туда и нашла в них косметику – тюбики с засохшим кремом, старую помаду с неприятным запахом, средства для мытья головы и наполовину использованную пудреницу. Эти предметы, наверное, принадлежали Каролин, жене хозяина дома, о которой он рассказывал, что она покинула его. Вторая женщина, ушедшая из его жизни. После этого его заклинило. Он убил подругу своей матери, потом – бедную Камиллу Раймонд и невинную Бернадетт, и бог его знает, кого еще.

Ясно было то, что Моник нужно выбраться отсюда.

Если б она только знала, где находится этот мужчина.

Он куда-то ушел сразу же после ее побега: Лафонд слышала, как он удалялся, хромая и шаркая ногами. Она заметила, что его ступня сильно кровоточила, так что ему нужно было сначала позаботиться о ране. С тех пор он больше не появлялся, хотя прошло уже почти двадцать четыре часа. Во всяком случае, из-за двери не доносилось ни звука.

А если он там, снаружи, притаился в коридоре? Если только и ждал, что она выйдет?

Он мог выжидать. Он знал, что голод и жажда когда-нибудь заставят пленницу что-то предпринять. Уже сейчас она не могла думать ни о чем другом, кроме стеклянных банок с персиками, находившихся через пару комнат от места ее заточения. Вряд ли похититель унес их оттуда. Если б ей удалось прошмыгнуть туда и немного попить…

А если он все же стоит там, в темном коридоре?

Это Моник могла узнать, только выйдя наружу, но тогда могло быть уже слишком поздно.

Она застряла в ловушке. Безнадежно и фатально.

4

Он был таким бледным, что она почти испугалась за него. Его губы посерели, а кожа покрылась нездоровой пленкой пота. Она надеялась, что это связано не только с ней, но еще и с его ногой. Он хромал, когда вышел из машины на парковке, а потом Лаура увидела у него на ступне толстую повязку. Он уже в тот момент выглядел бледным, но его лицо было не таким бескровным, как теперь, когда Кристофер сидел с ней за столом и она объясняла ему, что не представляет себе их совместное будущее.

– Что у тебя с ногой? – перво-наперво спросила Лаура, радуясь, что у нее нашлась тема для разговора и ей не пришлось в нерешительном молчании стоять перед Кристофером под дождем. За портовой каменной оградой лениво плескалось серое море. Мимо тяжело шагал одинокий прохожий в водоотталкивающем плаще и резиновых сапогах. Облака, казалось, опускались все ниже к земле, а дождь, который ранним утром больше походил на туманную морось, теперь лил равномерным и сильным потоком. У Лауры был с собой зонт, а поскольку у Кристофера его не было, она вынуждена была взять его под свой и, следовательно, подпустить к себе ближе, чем ей хотелось.

– Я наступил босиком на стеклянный осколок, – объяснил он, – причем порезался в самом неудачном месте. Кровотечение никак не останавливалось.

– Больно?

– Пройдет. Теперь все равно уже не так плохо. – Хейманн взял руку Лауры и прижал ее к себе. – Ведь теперь ты со мной.

Она редко испытывала такое сильное желание убежать.

Они зашли в небольшое бистро, где, кроме них, сидели еще две пожилые дамы, которые опрокидывали один за другим стаканчики водки и громко сетовали на плохую погоду. За стойкой болталась туда-сюда молоденькая девушка в отвратительном настроении, совершенно очевидно считавшая недопустимым, что в такой день ей еще и приходится работать.

Лаура и Кристофер заказали себе поесть, причем Хейманн выждал, пока его спутница выберет что-то себе, а затем присоединился к ней. В обед Лаура обычно не пила алкоголь, но ей показалось, что в подобной ситуации можно сделать исключение, и она заказала четверть литра белого вина. В этом пункте Кристофер не последовал ее примеру: он решил ограничиться минеральной водой.

Они говорили о том о сем, и Хейманн становился все беспокойнее. Наконец Лаура поняла, что именно она должна начать решающий разговор, потому что сам он ни за что на это не решится.

Она объяснила ему – настолько чутко и щадяще, насколько смогла, – что на совместное будущее у них нет надежды.

Когда она закончила, с его лица исчезли последние остатки красок, и казалось, что он вот-вот упадет в обморок.

– Может быть, тебе стоит заказать водки? – озабоченно спросила Лаура, но Кристофер проигнорировал ее слова.

– Почему? – спросил он. – Почему же?

Она знала, что он имел в виду не водку.

– Я ведь объяснила. – Лаура действительно подробно расписала Кристоферу все причины своего решения, но тем не менее ожидала, что он задаст этот вопрос. – Все произошло слишком быстро. Я просто еще не имею ясного представления о своем будущем. В данный момент я вообще не могу себе представить, что когда-либо еще пойду на связь с мужчиной.

– Но…

– За годы нашей супружеской жизни с Петером я совсем выпустила себя из виду. Я жила лишь его жизнью, и ни одной минуты – своей собственной. Сначала мне надо снова осознать, кто я, чего хочу и какой представляю себе свою жизнь. Как я могу связать свою судьбу с кем-то, если еще не разобралась в самой себе?

В глазах Хейманна тлела искра, значение которой Лаура не могла себе объяснить. Если б она не знала, что в данный момент это вообще вряд ли возможно, она посчитала бы, что это ненависть.

– Самопознание, – пробормотал Кристофер, – самоутверждение. И ты тоже…

– Разве это так необычно? В моей ситуации?..

Мрачная официантка принесла еду – две тарелки с дымящимся луковым супом, в котором плавали гренки из белого хлеба, запеченного с сыром. Однако Кристофер, похоже, был не в состоянии проглотить ни единой ложки.

Когда девушка отошла, Лаура продолжила:

– Я знаю, это избитые фразы, и порой выносить их невозможно. Но для меня дело совсем не в том, чтобы следовать какому-то модному течению. Пойми, как проходили мои последние годы. Мне пришлось оставить свою профессию и переехать в другой дом, в пригород, где мне вообще не хотелось жить. Мой муж полностью исключил меня из своей жизни, и я только теперь узнала почему. Его убивают, и я узнаю, что оказываюсь перед финансовой катастрофой, что он хотел сбежать за границу и что годами изменял мне с нашей общей знакомой. Он хладнокровно оставил бы меня с нашим ребенком в том бедственном положении, которое сам же и сотворил. Как я должна себя чувствовать? Разве ты не можешь себе этого представить? Разве ты не можешь согласиться со мной, что на сегодняшний день я потеряла доверие к мужчинам, к партнерству или даже к браку? И что мне понадобится время, чтобы вновь его приобрести?

Кристофер подался вперед; на его щеках выступил легкий румянец.

– Так в этом-то и дело! Я хочу помочь тебе в этом. Я хочу вернуть тебе это доверие. Чтобы ты забыла все плохое в твоей жизни и поняла, что существуют другие мужчины, не такие, как Петер!

Лаура покачала головой.

– Этот путь я должна проделать сама. Мне понадобится время, и я хочу его себе предоставить. Я не могу сразу, без всякого перехода, залезть под крылышко следующего мужчины.

– Но я ведь совсем не такой, как Петер. Я никогда тебе не изменил бы. Никогда не обманул бы тебя. Никогда не покинул бы…

– Я знаю. Но ты стал бы на свой лад… – Лаура осторожно подбирала слова, – …на свой лад стал бы меня притеснять.

– Никогда! – Хейманн потянулся через стол к ее руке и крепко сжал ее, в его глазах появился лихорадочный блеск. – Никогда я не стал бы притеснять тебя! Я не хочу тебя переделывать, или подчинять себе, или делать из тебя марионетку, или что-либо другое, о чем ты думаешь. Если это то, чего ты боишься, – забудь об этом. Я люблю тебя таким человеком, какая ты есть, без каких-либо оговорок. В тебе нет ничего, что я хотел бы изменить. Я лишь хочу быть счастливым с тобой, лишь полностью принадлежать тебе, жить с тобой семьей. С тобой и Софи. Ты ведь должна подумать и о своей дочери. Для ребенка это нехорошо – расти с одной матерью. А она еще достаточно мала, чтобы без проблем принять меня за своего отца. И тогда ее окружение будет намного более здоровым, чем ты сможешь ей дать!

Кристофер говорил быстро, словно вдалбливая в Лауру каждое слово. И опять делал ей больно – и в буквальном смысле, потому что сильно сжимал ее руку, и своей настойчивостью. Теперь Лаура поняла, почему никогда не чувствовала себя уютно в присутствии этого человека: он давил на нее всегда и во всем, что бы ни делал или говорил. Кристофер словно всасывал ее, заглатывал, чтобы сделать ее частицей себя. Он перекрывал ей воздух и постоянно вызывал в ней потребность отстраниться от него, уйти на некоторое расстояние, вырыть между ними траншею. И при этом ни за что не давал ей возможности отстраниться. Возможно, это и было причиной, по которой его жена ушла от него, подумалось Лауре.

Она уже не знала, как выйти из положения: ей казалось, что этот разговор обречен быть бесконечным и утомительным.

– Я не люблю тебя, Кристофер, – тихо произнесла женщина, уставившись при этом в свою тарелку с супом, словно там можно было что-то обнаружить.

Хейманн потянул назад свою руку.

– Что ты имеешь в виду?

Лаура все еще не глядела на него.

– То, что я сказала. Я не люблю тебя.

Во второй раз ей уже легче было произнести эту фразу: «Я не люблю тебя», и она почувствовала облегчение. Она вымолвила ее – и тем самым покончила с этим делом. Ей больше не нужно было долго говорить, приводить аргументы и обсуждать возражения Хейманна. То, что она сказала, было правдой: для нее важно вновь обрести себя и свою независимость, она не могла так быстро вновь связать себя с кем-то, ей нужно время. Но самым важным и решающим было то, что она не любила Кристофера. И никогда не полюбит, а потому все дальнейшие разговоры об их отношениях излишни.

Лаура откинулась назад, глубоко вздохнула, освободившись от тяжелого груза, и наконец подняла взгляд.

Кристофер стал – хотя ей и казалось, что это невозможно – еще бледнее. Его лицо теперь было словно покрыто известью. Хейманн сильно вспотел, его руки дрожали, и он так вцепился в свой стакан с водой, что казалось, тот вот-вот будет раздавлен его трясущимися пальцами.

– Боже мой, – тихо произнесла Лаура, – ты ведь должен был это знать!

– Можно тебя кое о чем спросить? – Голос Хейманна звучал на удивление твердо и по-деловому, что никак не вязалось с его мертвенно-белым лицом. – Почему ты мне отдалась? Позавчера вечером?

При других обстоятельствах Лаура захихикала бы над этой старомодной формулировкой, но в данной ситуации веселое настроение было неуместным. К тому же лучше было бы не говорить правды – что она использовала Кристофера в качестве запоздалой мести своему мужу и тем самым в качестве терапии для своей разочарованной и униженной души. Этого он ни в коем случае не должен был знать.

– Страсть, – сказала Лаура, – желание близости и тепла. Тебе ведь это должно быть знакомо. Каждый человек хотя бы раз с кем-нибудь переспал по этим причинам.

Кристофер покачал головой.

– Я – нет. Я всегда делал это только по любви. И всегда только потому, что хотел настоящих отношений и совместного будущего.

Лаура беспомощно приподняла плечи.

– Мне очень жаль. Если б я знала, что ты придаешь этому такое значение, то никогда этого не сделала бы. Просто я слишком поздно поняла это.

Официантка, по-прежнему пребывавшая в дурном настроении, подошла к их столу.

– Что-то не в порядке с супом? Вы совсем ничего не ели.

Кристофер испуганно вздрогнул, словно совершенно забыл, что на свете существуют еще и другие люди. Он в полной растерянности посмотрел на девушку. Лаура же отодвинула свою тарелку с супом в сторону.

– Всё в порядке, – сказала она, – просто мы поздно поняли, что совсем не голодны.

Официантка обиженно забрала тарелки на кухню.

Хейманн откинул челку со лба. Его волосы у корней были насквозь мокрыми.

– Ты разрушила мою жизнь, – пробормотал он. – Мое будущее. Мою надежду. Все разрушила.

Лаура почувствовала, что в ней зарождается злоба. Никогда она не была ответственна за его жизнь, его будущее и его надежды. Она совершила ошибку, что переспала с ним, но из этого никак не вытекала ее обязанность выйти за него замуж.

«Слава богу, что я могу завтра уехать!» – подумала Лаура, но остерегалась высказать это вслух.

Кристофер смотрел на нее очень проникновенно. Казалось, его глаза хотели погрузиться в ее глаза.

«Он опять слишком сильно ко мне приблизился!»

– Есть ли вероятность, – спросил Хейманн, выговаривая каждое слово так четко, словно диктовал письмо, – что ты еще изменишь свое решение? Что ты сейчас сбита с толку и потрясена, и поэтому говоришь вещи, которые… ну, которые ты когда-нибудь будешь рассматривать иначе?

Лаура покачала головой. Теперь ей хотелось только одного – убежать от этого человека. Ей не хотелось говорить ему больше ничего утешительного, не хотелось оправдываться и давать ему смутные надежды, чтобы как-то смягчить жестокость этого мгновения. Ей хотелось уйти и, в идеале, больше никогда его не видеть.

– Нет. Я не сбита с толку и не потрясена. Все, что нужно было сказать, я тебе сказала. В этом отношении ничего не изменится. – Она отодвинула свой стул немного назад, давая понять, что считает эту встречу оконченной.

Взгляд Хейманна показался ей теперь очень своеобразным, но она не могла даже сказать, в чем заключалась его странность. Этот мужчина стал выглядеть не просто печальным, разбитым и разочарованным – Лауре почти казалось, что она обнаружила в выражении его лица сочувствие. Сочувствие к ней?

«А если даже и так. Если он считает, что меня следует пожалеть, потому что я отвергла честь стать его женой, то пусть спокойно так и считает. По мне, так пусть даже свечку за меня поставит. Главное, что я невредимой выпуталась из этого досадного положения!»

Лаура вытащила свой кошелек, отсчитала несколько банкнот и положила их на стол, после чего встала. Кристофер же остался сидеть, не сделав никаких попыток также встать и чмокнуть ее на прощанье в щеку, и впервые за весь этот день она была ему за это благодарна.

– Ну, я пошла, – сказала Лаура. – Прощай, Кристофер. Желаю тебе всего хорошего!

Взгляд Хейманна не изменился, и что-то в нем вызвало у нее мурашки по коже.

– Всего доброго, Лаура, – сказал он.

Лишь оказавшись на улице и глубоко вдохнув, она заметила, что в последние минуты не могла как следует дышать. Что она никогда не могла нормально дышать в присутствии Кристофера.

«Все кончено и забыто», – сказала она себе.

Но чувство подавленности не покидало ее.

5

Катрин Мишо отложила в сторону письмо, которое она только что перечитала – в десятый раз в этот день. Оно действовало на нее благотворно, и, может быть, поэтому она бралась за него снова и снова. Ей ответил пастор той маленькой деревушки, куда она собиралась ехать. Раньше она часто встречала его у своей тетушки, беседовала с ним, а иногда они даже вместе прогуливались. Это был единственный человек, перед которым Катрин не стыдилась своей плохой кожи и несуразной фигуры. Тогда он был мужчиной средних лет, а теперь, должно быть, уже превратился в пожилого господина. К счастью, он все еще служил пастором этой деревни и сразу же вспомнил Мишо, когда получил ее письмо. Во всяком случае, так он писал.

Она спрашивала пастора, не сможет ли он помочь ей найти жилье, а также намекнула, что у нее имеется немного денег от продажи квартиры. Много Катрин, конечно, за свою обветшалую лачугу не получила, но, во всяком случае, она не осталась без средств к существованию. И, может быть, писала она, ей удалось бы найти где-то работу, потому что ей не принесет никакой пользы, если она будет просиживать целыми днями дома.

Священник ответил ей, что у них в деревне есть небольшой пустующий домик, «совсем близко от бывшего дома вашей тетушки». Владелица переехала в дом престарелых и хотела сдавать свое старое жилье внаем, и он с удовольствием замолвит словечко за Катрин. Кроме того, в заключение добавил он: «Я считаю, что вы приняли правильное решение – приехать сюда. У меня всегда было такое впечатление, что для вас наше местечко – это родина, возможно, в большей степени, чем побережье, где вы сейчас живете. Наверняка вы следуете своему внутреннему голосу, а из своего жизненного опыта я знаю: тому, что подсказывает сердце, вполне можно доверять. Во всяком случае, мы будем вам рады!»

Последняя фраза чуть не заставила ее заплакать. Мишо снова и снова перечитывала ее и впервые за очень долгое время почувствовала частицу надежды, что жизнь и для нее уготовила немного счастья… или хотя бы удовлетворения.

Она намеревалась остаться в этот день дома и была уверена, что ей это удастся – письмо пастора еще больше подкрепило это ее намерение.

Но теперь, когда наступила вторая половина дня – было почти три часа, – Катрин вдруг стало неспокойно. Ей чего-то недоставало – того, что явно приобрело для нее гораздо большее значение, чем ей хотелось бы. Это не было просто частью ее жизни, это стало почти что навязчивой идеей.

Она ходила взад и вперед по комнате, снова и снова перечитывала письмо священника и пыталась мысленно перенести себя в свое новое будущее. Но это получалось у нее все хуже и хуже, и в какой-то момент Мишо прекратила безнадежную борьбу с собой. В конце концов, ей недолго оставалось пребывать в этом городе, и в эти оставшиеся несколько недель она может делать все, что ей вздумается. Что бы она ни делала, все равно это уже не имеет значения для ее будущей жизни.

Она взяла свою сумку и ключи от машины и покинула дом.

6

Ему было жарко, и в то же время знобило. Ноги были словно резиновые. Болела пораненная ступня и голова, и порой ему казалось, что он слышит голоса. Словно кто-то стоял позади него и обращался к нему, но каждый раз, когда он оборачивался, там никого не было. В какой-то момент Кристофер понял, что эти голоса существовали только в его голове, но ему не удавалось разобрать, что они говорили.

После обеда – после того, как она его казнила, разорвала на куски и растоптала ногами, эта чертова шлюха! – Хейманн, сохраняя спокойствие, поехал домой и убедился, что верхняя дверь в подвал все еще заперта. Там, внизу, по-прежнему находилась эта забаррикадировавшаяся тварь. К счастью, у подвала нигде не было окон, так что она могла выбраться только через верхнюю дверь, а ее он запер на три оборота. Досадно только, что теперь он не мог просто, без затруднений, спуститься в подвал: ему надо будет иметь в виду, что Лафонд может поджидать его за каким-нибудь углом, вооружившись металлической дубинкой или чем-нибудь подобным. Теперь она могла обнаружить в подвале еду и питье – рядом с тем помещением, где хранились банки с консервированными фруктами и где она изначально была заперта, находилась настоящая кладовая, в которой были лапша в пакетах и готовый соус – так как Кристофер в основном питался именно этим, – а также морозильная камера. И хотя почти вся эта еда была бесполезна для пленницы, поскольку в подвале не на чем было печь, варить или жарить, она могла найти там ящики с минеральной водой и колой. Не говоря уже о винном погребке. Эта дрянь хорошо устроилась!

Кристофер прислушался к звукам внизу, но ничего не услышал. Ему, конечно, нужно решить эту проблему, даже если придется закачать насосом в подвал ядовитый газ, но он займется этим немного позже. Сейчас у него есть дела поважнее.

Это дело чрезвычайно его беспокоило, и он полтора часа потратил только на то, что ходил по своему дому, вверх и вниз по лестнице и по всем комнатам, кроме подвала. Боль в ступне пульсировала все сильнее, но в своем возбуждении мужчина воспринимал ее как нечто отдельное от себя. В бывших детских комнатах, в которых он никогда ничего не менял с того страшного дня, его глаза наполнились слезами. Сколько жизни, сколько тепла могла бы маленькая Софи вновь принести сюда! Какое прекрасное детство мог бы он ей устроить! Но этого не будет, и в один прекрасный день она поблагодарит свою мать за то, что выросла без отца и без семьи… Хейманн остановился: ему вдруг пришло в голову, что Софи, вероятно, уже не сможет поблагодарить свою мать за что-либо, и на него вновь на-хлынуло отчаяние, потому что его самого приводило в ужас то, что он должен был сделать, и то, что он знал: у него нет другого выхода. Лаура сама не оставила ему другого выхода.

Позже Кристофер оказался, весь в слезах, на краю своей ванны на первом этаже, где снова и снова вел борьбу с собой, снова и снова мучительно бился над решением и пытался найти другой выход. Но все его старания каждый раз терпели неудачу, и в конце концов Кристофер сдался и сделал то, что он должен был сделать. В четыре часа он не выдержал, еще раз проверил дверь в подвал – хоть бы она уже наконец сдохла там, внизу! – и поехал на машине к кварталу Колетт. Оставив машину у начала дороги, ведущей к ее дому, дошел пешком до последнего поворота. Оттуда был виден ее дом, и он буквально впился в него глазами – настолько глубоко застряла в его мыслях эта женщина, которая сейчас сидела в гостиной у камина, или убирала кухню, или, может быть, лежала на кровати и размышляла о жизни. Он испытывал к ней любовь, но в то же время и презрение, потому что она была не лучше, чем все остальные, и Кристофер знал из своего опыта, что это презрение будет медленно, час за часом, перерастать в ненависть, а ненависть в какой-то миг станет беспощадной, и ее уже ничем нельзя будет смягчить. В конце недели. Хейманн был почти уверен, что все произойдет в конце этой недели.

Его начала бить дрожь. Опять заболела голова, ноги стали мягкими, и голоса снова начали говорить с ним – и он знал, что опять пришел к той точке, в которой рассматривал свою жизнь как груду осколков и не видел никакой надежды.

«Как странно, – подумал Кристофер, – что это случается именно со мной, словно надо мной нависла неизбежная и бесконечно мрачная судьба». Он попытался разобрать, что ему говорили голоса, давали ли они ему ответ на его вопрос, но по-прежнему не мог их понять.

Было чуть больше половины пятого, когда Кристофер стал подбираться ближе к дому Лауры, медленно волоча ноги, потому что боль в ступне была теперь просто взрывоподобной.

Дождь прекратился, но ветра не было, и поэтому облака на небе так и не рассеялись. Прекрасное бабье лето окончательно прошло. «Как печально, – подумал Хейманн, – и как кстати!»

И только оказавшись на расстоянии где-то ста метров от дома, он обнаружил машину, которая была припаркована совсем рядом с большими воротами. Ее не было видно с того места, откуда он первоначально наблюдал за домом. Машина с французскими номерами… Кристофер наморщил лоб.

«Неужели в ее жизни есть другой?»

Еще до того, как эта мысль смогла овладеть им, какой-то мужчина покинул участок Лауры и сел в эту машину. Достаточно было бросить лишь короткий взгляд на него, чтобы Кристофер успокоился – во всяком случае, о возможном втором любовнике Лауры можно было не думать. Он знал маклера Альфонса – во всяком случае, с виду, так как часто проходил мимо его офиса. Но Хейманн был также почти уверен в том, что сам маклер его не знал.

Когда машина проезжала по дороге мимо Кристофера, он остановил ее. Месье Альфонс опустил стекло.

– Да, пожалуйста?

Хейманн постарался любезно улыбнуться. Он надеялся, что маклер не заметит, как сильно он потел.

– Вам ведь принадлежит маклерское бюро внизу в Сен-Сире?

– Да.

– Я видел, как вы только что вышли из того дома, и подумал – за спрос ведь денег не берут… Тут случайно не продается что-то? Дело в том, что я как раз подыскиваю подходящий объект…

Месье Альфонс пожал плечами:

– Эта дама хотела вначале узнать рыночную стоимость. Ей, кажется, нужно еще решить какие-то вопросы, а затем она займется продажей. В случае продажи она поручит это мне. Но вы можете… – он вытащил визитную карточку и протянул ее Кристоферу, – …можете позвонить мне еще раз на следующей неделе, и тогда я буду, возможно, знать больше.

Хейманн взял карточку. Его руки сильно дрожали.

– Вы имеете в виду, что на следующей неделе уже, возможно, все будет решено?

Она уже ведет переговоры с маклером. Она действительно собирается свернуть лагерь.

– Без понятия, – ответил Альфонс. – Эта дама, во всяком случае, уже завтра собирается уезжать обратно в Германию – знаете ли, она сама немка и живет там, а здесь у нее только дачный дом. Ну, словом, там есть, видимо, какие-то проблемы, а сколько времени ей для этого понадобится, я не знаю.

Кристофер отошел в сторону, и машина маклера медленно поехала вниз с горы. Хейманн даже не заметил, попрощался ли с ним месье Альфонс. Он стоял как вкопанный, а визитка, которую он только что держал в руках, медленно закружившись, полетела к земле.

Завтра. Завтра она уедет.

Она не сказала ему ни слова об этом. Она даже не посчитала его достойным того, чтобы сообщить ему эту информацию. Хотела совершенно тайно скрыться отсюда, хотела стряхнуть его, как надоедливое насекомое!

Но он опередил ее. Он знал о ее планах, в то время как она не ведала, что он в курсе.

Больше ни единой мысли о конце недели.

Ему оставался только сегодняшний вечер.

7

Было чуть больше половины девятого, хотя Моник не была уверена, вечер то был или утро. Если исходить из того, что мужчина, державший ее в плену, приходил к ней в дневное время, а не блуждал среди ночи, как привидение, то, по ее подсчетам, сейчас должен был быть вечер. Но в принципе, все было возможно; кроме того, выйти из запертой комнаты в любом случае представляло собой смертельный риск. У Лафонд не было ничего, кроме смутной надежды, что похитителя в это, предположительно дневное, время, возможно, не было дома. Вероятно, он жил один, а одинокие мужчины часто уходят вечером куда-нибудь поесть. Или же в кабак… Либо же они сидят перед телевизором, подумалось ей, и она поняла, что висит на волоске. Малейшая ошибка – и ее ждет смерть.

Когда Моник отомкнула дверь своего убежища и шагнула в проход, она ожидала, что ее в любую минуту могут схватить и повалить наземь. Или что воткнут ей нож в живот. Или она просто окажется лицом к лицу с похитителем, глядя в его безумные глаза. Потому что он был сумасшедшим. Она видела по его глазам, что он болен.

Но у нее не было другого выбора – лишь решиться на попытку сбежать. Он-то мог спокойно ждать, пока она не сгниет здесь, внизу. У него было больше преимуществ.

Лафонд надеялась, что обнаружит окно в подвале, которое можно будет открыть. Может быть, ей удастся выбраться через него наружу. Она заставляла себя думать о домике в сельской местности, о садике с персиковым деревом. О кошках и курах. Обо всем, ради чего ей хотелось любой ценой жить дальше.

Проход угрожающе лежал перед ней в темноте. Пленница не решалась включать свет, который убийца мог бы заметить, если б находился в доме. Она лишь оставила приоткрытой дверь в свое убежище, чтобы немного света падало в проход и можно было хотя бы смутно угадывать свой путь.

Подвал был огромным, с множеством поворотов, и в нем не было ни единого окна, как спустя целую вечность выяснила Моник. Это привело ее в полное уныние. Она заглянула в каждое помещение и несколько раз даже включала там на секунду свет, чтобы точно убедиться, что там нет окон, но не могла обнаружить ничего, кроме глухих каменных стен. В этом подвале не было окон, в которые можно было бы вылезти. Женщина обнаружила кладовую с множеством запасов и несколько ящиков с напитками, за которые она в предыдущие дни на коленях благодарила бы Бога, но сейчас лишь быстро сделала несколько глотков из бутылки с водой. Она слишком сильно нервничала, чтобы дольше задерживаться в кладовой. Хозяин дома мог в любой момент очутиться у нее за спиной.

«Человек не должен попадать в такие ситуации!» – подумала Лафонд.

Ей оставался только один выход – через ведущую в подвал дверь, от которой спускались ступеньки. Похититель наверняка запер вторую, верхнюю дверь на ключ, и вопрос был в том, сможет ли Моник взломать ее. Это было возможно лишь с большим шумом, да еще и при условии – и без того маловероятном, – что хозяина не будет дома. Что она опять-таки не могла выяснить.

«Что же мне делать? Я сойду с ума, если останусь здесь, внизу, и буду ждать. Не зная, чего, собственно, жду, потому что моя ситуация не изменится. Завтра она не станет другой, нежели сегодня, и на следующей неделе тоже».

Пленница села на один из ящиков с напитками и заплакала.

8

В десять минут десятого Кристофер понял, что не сможет ждать дольше. Он, собственно, собирался уйти в половине одиннадцатого или в одиннадцать, но с ранним наступлением темноты его беспокойство все усиливалось, а после того, как наступила темная ночь, он с трудом мог сдерживаться. На него напал какой-то непонятный страх: а если Лаура тронется в путь раньше, если она решит, что лучше ехать без остановки всю ночь… Тогда она, может быть, уже уехала, а возможно, скоро уедет, и, значит, ему нельзя больше терять время.

Он выпил два стакана красного вина, чтобы немного расслабиться, но на самом деле это мало помогло ему. Раненая ступня причиняла ему все больше тревоги. Она опухла и пульсировала, и нога почти до самого колена была горячей. Конечно же, Кристофер не мог сейчас принимать это во внимание – не теперь, не в его ситуации. Но он опасался, что в ближайшие дни ему придется срочно обратиться к врачу и что тот сообщит ему нечто неприятное.

«Но об этом я подумаю позже», – сказал себе Хейманн.

Он обул туфлю только на здоровую ногу, а на опухшую вместо обуви надел несколько носков. Будет, конечно, неприятно в такую сырую погоду на улице, но сойдет; да в конце концов это и неважно. Его жизнь была разрушена, и мокрые носки по сравнению с этим не имели никакого значения.

Хейманн осмотрел свое снаряжение: фонарь и отмычку. В тот вечер, готовя ужин для себя и Лауры, он ходил в ее подвал за вином, пока она принимала душ, и при этом проверил дверь, ведущую на улицу. Догадывался ли он уже тогда, что ему вновь придется сделать то, что ужасало его самого? Кристофер тут же запретил себе думать об этом. Он тогда сразу понял, что с легкостью сможет взломать ту дверь, так что ему даже не пришлось забирать с собой один из ее ключей, чтобы сделать дубликат. Это ему пришлось делать в случае с Камиллой, у которой дом запирался надежно, как бункер в Форт-Ноксе[6]. Но тогда у него в распоряжении и времени было больше. Целое лето, чтобы все подготовить. А с Лаурой время поджимало.

Канат, при помощи которого он сделает свое дело – точнее, вынужден сделать, – находился у него в машине. Он был наготове, так к чему ждать дольше?

Кристофер как раз хотел открыть входную дверь своего дома и выйти в темный дождливый вечер, как услышал какой-то шум. Он не мог сразу определить, что это было, но потом понял, что звуки раздавались со стороны подвальной лестницы. Кто-то осторожно царапал в дверь и копался в дверном замке.

Эта тварь! Эта отвратительная тварь, которую он запер там, внизу, пыталась выбраться на поверхность. Эта женщина, которая сейчас меньше всего была ему нужна. Виновница неистовой боли в ноге.

Он совсем тихо приблизился к подвальной двери. Так тихо, насколько это было возможно с шаркающей ногой. Тварь, должно быть, стояла сразу же за дверью. Она становилась все более смелой в своем отчаянии – стала еще громче и отчетливее возиться с замком. Пыталась взломать его… А если судить по звукам, то она использовала для этого не только свои ногти. У нее что-то было в руках, что-то из железа или, по крайней мере, из жести. Такое нетрудно было найти в подвале. Ему надо быть настороже.

Дверь в подвал открывалась вовнутрь. Выступ над ведущими вниз ступеньками, на котором можно было стоять, был довольно узким, а сама лестница, выложенная из камня, была очень крутой и неровной.

Там не было никаких перил. Хейманн вспомнил, как Каролин всегда ныла из-за этого. «В один прекрасный день там кто-нибудь убьется насмерть», – часто говорила она.

Кристофер повернул ключ в замке – и тут же, не раздумывая и не мешкая, со всей силы толкнул дверь.

Он успел увидеть ее лицо, полное ужаса. Ее широко раскрытые глаза. Ее руки, которые вдруг начали дико загребать воздух и не находили опоры. Он услышал звон, с которым у нее из рук выпал домкрат и с грохотом полетел вниз по ступенькам, ударяясь о каждую из них.

Он видел, как тварь старалась удержать равновесие, и знал, что она проиграла в этой борьбе. Он слишком сильно и неожиданно ударил ее дверью. Через пару секунд она полетит вслед за домкратом в глубь подвала…

Хейманн видел, как она катилась вниз, видел, как она перевернулась, слышал, как ее голова с глухим звуком ударялась о каменные ступеньки. Он слышал, как она кричала, и знал, что она умрет.

Единственным, чего он не знал, было то, что прежде чем потерять сознание, она думала о саде с персиковым деревом.

Но его это ни капельки не интересовало.

9

Надин Жоли была удивлена, что «У Надин» снова было закрыто, когда она подъехала туда без двадцати десять вечера. Она считала, что это будет подходящий момент: в это время года сюда приходили поесть в основном местные жители, а они ужинали поздно, чаще всего только после девяти часов. С девяти до половины одиннадцатого Анри будет незаменим. Так что у них с Надин произойдет лишь короткий разговор на кухне, только чтобы внести ясность, а кроме того, она хотела при этом окончательно попросить его о быстром разводе с взаимным согласием. После чего упаковала бы свои последние вещи и исчезла.

Таков был ее план. Но, как она теперь убедилась, Анри опять уклонился от разговора. В доме было темно, и его машины на заднем дворе не было. Он уехал и, возможно, надолго.

Надин была встревожена. А ведь она надеялась окончательно решить их вопрос и покончить с этим делом… Пытался ли ее муж целенаправленно выиграть время и чего он хотел этим добиться, спрашивала она себя. И где он вообще мог находиться?

У своей кузины Катрин – несмотря на намерения расстаться с ней?

«В конечном итоге, его ведь сейчас одновременно покидают обе важные в его жизни женщины, – подумала Надин, отпирая дверь и на ощупь ища выключатель. – Но так чаще всего и бывает».

Ее встретил знакомый запах засушенных цветов, деревянных столов и провансальских специй и приправ. Несмотря ни на что, это были родные запахи, которые теперь больше не будут сопровождать ее в жизни. Женщина задумалась, не закрался ли ей в душу порыв меланхолии, но тут же быстро отбросила эту мысль. Если бы все прошло так, как должно было быть, она бы уже давно уехала, и между ней и «У Надин» расстилался бы весь Атлантический океан.

Ее чемодан все еще стоял там, где она его оставила. Надин привезла с собой еще две дорожные сумки от своей матери, в которые хотела упаковать кое-что из одежды, обувь и личные принадлежности.

Когда Надин собралась подняться наверх по лестнице, то обнаружила белый конверт, прислоненный к второй ступеньке. На нем не было имени, но она предположила, что он был предназначен для нее, и, вытащив аккуратно сложенное письмо, тут же узнала почерк Анри. В нескольких словах он сообщал, что для них обоих наступил конец и что он принимает такое развитие событий. Ситуация оказалась для него очень тяжелой, поэтому он поедет «к той единственной женщине, которая меня всегда любила и понимала». И чтобы Надин с этим посчиталась.

На какое-то мгновение она насторожилась, но потом поняла, что Анри, конечно же, имел в виду свою мать. У таких мужчин, как ее муж, не бывает любовниц. Анри отправился к своей матери, а это означало, что он находится на пути в Неаполь, а может быть, уже и прибыл туда. Он далеко отсюда и не сможет быстро вернуться обратно.

Женщина сунула письмо обратно в конверт, положила его на ступеньку и села рядом.

Она спрашивала себя, что чувствует. Как ни странно, но она ощущала себя немного одиноко. Петер мертв, а Анри уехал… Ее парализовало бессилие.

Надин осталась сидеть на ступеньке, уставившись отсутствующим взглядом на противоположную стенку.

10

Лаура отправилась в постель уже в девять вечера, после чего почитала еще с полчасика, а затем, чувствуя себя совершенно уставшей, выключила свет. Она собиралась встать на следующее утро в половине шестого, выбросить скоропортящиеся продукты, запереть дом и в половине седьмого уже сидеть в машине, чтобы отправиться домой. Тогда она будет на месте около четырех часов пополудни. Достаточно времени, чтобы забрать Софи у матери и еще немного поиграть с ней, а потом в течение вечера прослушать сообщения с автоответчика и просмотреть поступившую почту. Лауре предстояло много дел, но она была преисполнена жаждой деятельности. Это было лучше, чем просиживать без толку на юге Франции.

Несмотря на то, что она была до изнеможения уставшей, ей не удавалось заснуть, и Лаура просто лежала неподвижно в темноте. В ней бурлили эмоции… Была и радость от предстоящей встречи с Софи, и в то же время – угнетающие воспоминания о ее жизни с Петером. Женщина думала обо всей той его лжи и полуправде на протяжении последних лет и о том, что она не знает, все ли ей теперь известно. С чем еще ей придется столкнуться? Какие бездны еще поджидают ее?

И потом, какой будет ее новая жизнь? Сложится ли все хорошо, если они с Софи будут жить у Анны? Им с подругой уже не по двадцать лет. Каждая из них давно живет своей собственной жизнью. Это разные вещи – прекрасно общаться с кем-то по телефону и жить под одной крышей.

«В любом случае лучше поскорее заработать собственные деньги, – подумала женщина, – чтобы быть независимой и в ближайшее время снять квартиру для себя и Софи».

Разговор с месье Альфонсом подействовал на нее благотворно. Тот считал, что Лаура могла бы получить за дом с участком где-то девятьсот тысяч марок. Это были огромные деньги, но вопрос состоял в том, какую сумму Петер взял в долг под этот дом. И насколько вообще Лаура была в ответе за его долги? В свое время они поженились без заключения договора о разделе имущества…

«Перво-наперво мне нужен хороший адвокат», – раздумывала женщина.

Наконец она очень медленно стала погружаться в сон. Мысль об адвокате успокоила ее. Все, хватит философствовать. В конце концов, кто-нибудь сможет разъяснить ей, какова ее ситуация. Теперь она могла спать. Будильник включен, и можно совершенно спокойно спать…

Раздавшийся тихий шорох – своеобразный скрип, который не совсем вписывался в обычные вечерние звуки дома – она чуть было не приняла за начинающийся сон. Но звук тут же повторился, немного громче прежнего, и заставил Лауру вздрогнуть и приподняться в постели. Она уставилась в темноту, спрашивая себя, не почудилось ли ей. Вокруг нее стояла полнейшая тишина.

«Нет, ничего не было», – сказала она себе, но сон уже улетучился, и сердце стало биться гораздо быстрее обычного. По рукам побежали мурашки. Лаура надеялась, что ее испуг был ее истерическим внутренним беспокойством, а не голосом инстинкта.

Она выбралась из постели и, не включая света, прошла босиком в галерею, откуда можно было взглянуть вниз, в большую гостиную. В спальне царила тишина. Лаура не закрывала ставни, и слабый свет луны на секунду проник внутрь через окна – время от времени ветер кое-где разрывал облака, но дождь все еще продолжался.

Сигнальная лампа, включающаяся от датчика движений в саду, не зажглась.

Что-то встрепенулось в памяти Лауры… Совсем – вскользь… Что-то, что было связано с этой сигнальной лампой, но она никак не могла сообразить, что же это было.

– Глупости, – произнесла она вслух, – здесь ничего нет. Мне приснилось.

Но она знала, что это ей не приснилось.

И поскольку Лаура была уверена, что не сможет сейчас заснуть, она не стала торопиться обратно в спальню. Может быть, ей полегчает, если она выпьет сейчас горячего какао…

Она все же включила маленький торшер в галерее и как раз собиралась спуститься по лестнице, как вновь что-то услышала. Что-то наподобие скрипа, что-то, звучавшее иначе, чем тот звук, с которым ветер бил в оконные ставни. Лаура хорошо знала все звуки этого дома и обычно сразу могла понять, что именно слышит, но этот шум был ей не знаком.

Было похоже, что звуки шли из подвала, словно там кто-то находился.

– Глупости, – снова сказала женщина, но на этот раз почти шепотом. У нее внезапно перехватило горло, так что ей трудно стало глотать.

Она никогда не доверяла этой двери в боковой стене, открывающей вход в подвал. Довольно хлипкая штука из дерева с простым замком. Лаура пару раз обращалась по этому поводу к Петеру и просила его установить там ка-кое-нибудь предохранительное устройство, но это каждый раз забывалось, а поскольку рядом с мужем она не боялась, что кто-то залезет в дом, то особо и не настаивала. Теперь Лаура подумала, что ни для кого не составило бы большого труда войти в дом через эту дверь. Чтобы попасть туда, не нужно даже проходить мимо датчиков движения, которые срабатывали, как только кто-нибудь начинал приближаться к дому. И поэтому вполне возможно, что все эти звуки ей не почудились.

В подвале кто-то есть.

Первой мыслью Лауры было немедленно покинуть дом, но она не решалась спуститься вниз по ступенькам, а затем пройти через гостиную к входной двери, потому что там, внизу, перед ней в любую секунду мог оказаться незнакомец.

Если она забаррикадируется в спальне, то выиграет время, но немного, потому что если уж он взломал подвальную дверь, то ему удастся проделать это и с дверью в спальню. А там у нее не было телефона, чтобы позвать на помощь…

И вновь Лаура услышала этот своеобразный шорох из подвала. Теперь она была уверена, что это скрипит узкая и крутая деревянная лестница, ведущая оттуда на первый этаж дома.

На несколько секунд страх полностью парализовал ее. Она не могла ни пошевелить ногой, ни повернуть голову, ни глотнуть, ни вздохнуть – лишь стояла как вкопанная и ждала роковой участи, думая, что пребывает в каком-то безрассудном кошмарном сне.

Но потом к ней неожиданно вернулась жизнь. В два прыжка она добралась до телефона и схватила трубку.

«Полиция. Мне нужно вызвать полицию. Черт побери, какой же номер у французской полиции?!»

В голове у нее была пустота, но возможно, она никогда и не знала этого номера. Разве им с Петером когда-либо нужна была полиция? Разве их когда-либо волновали такие вещи? Где-то у нее была записка с номером комиссара Бертэна, но возможно, она лежала около телефона в гостиной или провалилась в сумку – в любом случае Лаура не знала, где она…

«Боже милостивый, помоги мне! Подскажи мне какой-нибудь номер!»

В этом городке был всего один номер, который Лаура помнила наизусть. Потому что в лучшие времена часто набирала его.

Это был номер «У Надин».

Ничего другого ей не оставалось. Ее пальцы дрожали, когда она набирала номер.

Если там никого не окажется, она пропала.

11

Надин не знала, как долго просидела на ступеньках. Возможно, несколько минут, а может, и дольше. Она сидела, уставившись перед собой, и в голове у нее проплывали картины, воспоминания о прошлом, воспоминания об Анри, об их совместной жизни в этом доме, о море слез, которые она пролила в этих комнатах… Надин рассматривала эти картины, представлявшие собой итог ее предыдущей жизни, со странным для нее равнодушием. Спокойствие, с которым она думала о своем крушении, уже было шагом вперед по сравнению с теми терзаниями, которым она обычно предавалась. Возможно, это даже был шаг навстречу приятию случившегося – без приукрашивания, но и без ненависти к самой себе.

Когда внезапно зазвонил телефон, Жоли вздрогнула и чуть не вскочила на ноги. Неужели он всегда так громко звонил? Или ей это лишь показалось, потому что в «У Надин» никогда еще не было так тихо, как в этот поздний вечер?

Она не собиралась отвечать на звонок, поскольку считала, что уже не относится к этому дому, но потом подумала, что это, возможно, Мария, которая волнуется из-за того, что ее дочь все еще не вернулась назад, и расстроится еще больше, если никто не подойдет к телефону. Так что в конце концов Надин медленно встала и сняла трубку.

– Да? – спросила она.

На другом конце провода послышался шепот – Надин не могла разобрать, кому он принадлежал. В первый момент она подумала, что это Анри, говоривший пьяным и плаксивым голосом, и чуть не выругалась в полный голос от злости, что взяла трубку. Но затем ей удалось разобрать во всем этом бормотании одну целую фразу:

– Это я, Лаура.

– Лаура? – Это был последний человек, с кем бы Надин хотелось разговаривать – еще меньше, чем с этим чокнутым Анри. – Лаура, я очень плохо тебя слышу.

Она уже хотела положить трубку. Просто положить и больше не подходить к телефону, если тот опять зазвонит. Но что-то остановило ее. Позже Надин думала, что ей, вероятно, передались страх и отчаяние Лауры.

– Пожалуйста, помоги мне, – шептала фрау Симон. – Кто-то находится в доме.

– В твоем доме? Кто? Лаура, ты не можешь говорить громче? Ты что-то выпила?

– Тебе нужно… – И тут этот странный разговор оборвался посреди фразы.

Надин еще какое-то мгновение слушала тишину в трубке, а затем положила ее. Действительно ли это была Лаура Симон? Она не могла узнать ее голос, но в этом шепоте слышался немецкий акцент. Надин посмотрела на часы: десять минут одиннадцатого. Почему Лаура звонила ей в это время? И вела себя так странно? Почему она не говорила громко и ясно?

«Пьяна, – подумала Надин, – она просто была пьяна. Интересно, она знает что-нибудь?»

Наверное, она знала все. Комиссар, который допрашивал Надин, вероятно, наведался и к Лауре. Может быть, она как раз сегодня, в этот день, узнала, что у ее мужа был роман и что он собирался уехать с другой женщиной за границу, чтобы начать новую жизнь. И что эта женщина была ее близкой знакомой, почти подругой.

Такое наверняка страшно больно.

Или она уже все знала раньше?

Надин впервые задала себе этот вопрос. Петер всегда утверждал, что Лаура ни о чем не догадывается, но на самом деле такое случается редко, чтобы жена на протяжении четырех лет не догадывалась о том, что муж ей изменяет. Хотя Надин и Петер жили слишком далеко друг от друга и не могли позволить себе частые встречи… В течение многих месяцев Петер по вечерам пунктуально возвращался домой с работы. Он не был классическим изменником с постоянными сверхурочными и деловыми встречами.

«Если она этого не знала, то знает теперь, – подумала Надин. – Наверное, напилась до чертиков, и последнее, что она еще в состоянии была сделать, так это набрать мой номер. Это и неудивительно, что именно я сейчас кручусь у нее в голове».

Она прикурила сигарету и снова села на ступеньки.

12

Паулина Матье смогла покинуть отель только в четверть одиннадцатого. У нее на работе возникли неприятности: в бельевом отделении недосчитались большого количества полотенец, и с этим делом решила разобраться сама начальница горничных. Все ее подчиненные получили указание строго следить за тем, чтобы они забирали из номеров точно такое же число полотенец, сколько до этого туда приносили, и пока она говорила об этом, Паулина сидела как на горящих углях. Стефан ждал ее на улице под дождем и был, наверное, уже в отвратительном настроении. С каждой минутой он все сильнее промокал, а в конце еще и окажется, что слежка за Паулиной была лишь плодом ее фантазии. Она прекрасно могла себе представить, как муж полночи будет ее пилить. Он и раньше уже так делал, если был чем-то недоволен – если ему не совсем нравилась приготовленная ею еда или вино было недостаточно охлаждено перед подачей на стол, но это не слишком ее задевало. Она просто отключалась и не слушала, а через какое-то время Стефан тоже умолкал. Однако в последнее время у Паулины было такое чувство, что она расплачется, если он лишь косо посмотрит на нее. Поразительно, что стало с ее нервами за относительно короткое время!

Едва она наконец покинула отель «Берар», как тут же начала сомневаться, что Стефан на самом деле где-то поблизости. Все это время Паулина представляла себе, как он стоит под дождем и с каждой секундой все больше ненавидит ее, а теперь вдруг уверилась в том, что он вообще даже и не приходил сюда. Она знала своего мужа – он чрезвычайно любил удобства, и для него было свято провести вечер после работы перед телевизором с бутылкой вина. Чего ради он будет стоять в холодную октябрьскую ночь под дождем и следить за призраками больного воображения своей – жены?

На улице шел ровный мелкий дождь и не видно было ни единого человека. Ветер постепенно усиливался – ночью, видимо, поднимется настоящая буря. Черный асфальт блестел от дождя. Паулина раскрыла свой зонт. Дорога домой занимала у нее десять минут. Она проходила по узким улочкам, мимо ворот для въезда и выступов каменных стен. У преступника были тысячи возможностей, чтобы спрятаться и подкараулить ее. Она заметила, как по всему телу у нее пробежали мурашки, а в желудке возникло, все усиливаясь, своеобразное ощущение. Может быть, ей осталось жить всего несколько минут…

Охотнее всего Паулина сейчас громко позвала бы Стефана, попросила бы его показаться и пойти рядом с ней. Показать ей, что он действительно здесь.

Но она не решалась на это. Потому что если он был здесь, если стоял где-то поблизости, ждал ее и мерз, то он будет вне себя от злости, если она все испортит, если разрушит его план. И во второй раз он уже не согласится ей помочь.

Женщина двинулась в путь. Ее каблуки звучно стучали по асфальту, и она слышала только этот стук – кроме, конечно, шума дождя, журчания и бульканья воды. Это давало ее преследователю прекрасную возможность незаметно подкрасться к ней. Она даже не заметила бы его. До тех пор, пока его рука не обхватит ее горло…

Матье ускорила шаг. Стефан начал бы ругаться, но сейчас Паулина была на грани нервного срыва. Она вообще предпочла бы бежать бегом. Когда она окажется дома – если она когда-нибудь туда доберется, – то ее стошнит, она уже чувствовала это. Ее желудок крутило, как на «американских горках».

Последние метры Паулина действительно пробежала. Она с силой толкнула створки ворот и пронеслась по ведущей через сад дорожке, одновременно суетливо отыскивая ключи в своей сумке. И внезапно увидела, как распахнулась входная дверь и какая-то фигура, при встречном освещении кажущаяся просто черной тенью, выскочила из дома и, обогнув его, исчезла в саду. Матье даже не поняла, что произошло – она знала только, что до туалета уже не дотянет.

Сумка выскользнула у нее из рук и упала на мокрую дорожку. Паулина наклонилась в сторону, и ее начало рвать в кусты олеандра. Она никак не могла остановиться, позывы следовали один за другим.

Женщина выплюнула весь свой страх, всю свою тревогу, всю безотрадность своего существования. А потом, коротко вздохнув, опустилась на колени, испытав при этом странное чувство облегчения.

– Не могу поверить! – услышала она голос Стефана. – Я ожидал увидеть здесь кого угодно – но только не тебя!

Перед глазами Паулины, медленно волочившейся с подкашивающимися ногами по садовой дорожке, предстала странная картина: Стефан, внезапно появившийся из задней части сада, и огромная промокшая фигура, которую он то толкал перед собой, то, обогнав ее, волочил позади себя. Когда они оба вышли на треугольный участок, залитый светом из открытой двери, эта фигура оказалась толстой женщиной в темной дождевой накидке. Капюшон, который она низко натянула на лоб, теперь соскользнул у нее с головы. У женщины были взлохмаченные волосы и бледное лицо, обезображенное страшными шрамами. Она казалась до смерти перепуганной.

– Стефан, – спросила Паулина, – что случилось?

– Я бы сам хотел это узнать! – свирепо отозвался ее муж.

На нем был серый вязаный жакет, в который он обычно кутался в прохладные вечера, и войлочные тапки. Паулина попыталась упорядочить эти факты в своей голове. Он ведь следовал за ней. Неужели он отправился на улицу в тапках?

– А конкретнее, – продолжил он, – я хотел бы узнать это от тебя! – И Матье резко ткнул в бок толстую женщину. – Что тебе, черт подери, нужно было в нашем саду?!

Незваная гостья не ответила. Она только подняла руку и безуспешно пыталась пригладить свои взъерошенные волосы.

– Я так думаю, это и есть твой убийца, – сказал Стефан, обращаясь к жене. – Катрин Мишо. Или тебя сейчас зовут иначе? – он снова повернулся к толстухе. – Ты ведь вышла замуж?

Тут эта женщина впервые открыла рот.

– Нет. Не вышла.

– Но ты ведь говорила…

Незнакомка покачала головой.

– Кто она? – спросила Паулина.

– Старая знакомая, – ответил ее муж. – Когда-то вообразила себе, что я женюсь на ней, и со временем, очевидно, свихнулась. Или у тебя, Катрин, есть другое толковое объяснение своему выступлению здесь?

– Стефан, ты ждал меня около «Берар»? – спросила Паулина; у нее болела голова, и во рту ощущался неприятный привкус.

– Разумеется, нет! – возмутился Матье. – Ты что, думаешь, я в такую погоду встану перед отелем, чтобы заработать себе воспаление легких?

– А если б я действительно встретила убийцу? – Она почувствовала себя очень одинокой. Ей было очень холодно. И очень пусто на душе.

– Этого убийцу ты видишь перед собой! Я вдруг заметил тень за окном, выскочил и в последнюю минуту успел схватить ее. Она уже собиралась сбежать – через сад за домом, через каменную стену. Что, при ее тучности, конечно, не так просто… Но, во всяком случае, мы теперь знаем, что ты, Паулина, не страдаешь болезненным воображением. Вокруг дома на самом деле кто-то крался. Потому что сегодня это было не в первый раз, не правда ли, Катрин?

Паулина посмотрела на Мишо.

– Вы сегодня шли за мной?

– Нет, – ответила толстуха. – Я ждала здесь. На террасе.

– У меня большое желание оттащить тебя в полицию, Катрин! – прогремел Стефан. – Что, в конце концов, все это значит?!

Мишо медленно повернула к нему голову. Паулине показалось, что она выглядела разбитой и побежденной, и вообще во всем ее облике было что-то трагичное.

– Я просто хотела узнать, как вы живете, – сказала она.

– Как мы живем? – изумился Матье.

– Ведь я могла оказаться на ее месте, – ответила Катрин, бросив взгляд на Паулину. – Ну, я и попыталась провести немного времени с вами. Я каждый день приходила сюда. – Она опустила голову. – Я никому не хотела причинить вреда.

– Она действительно чокнутая! – заявил Стефан. – Ты никому не хотела вреда? А знаешь, что ты сделала с Паулиной? Она уже думала, что этот маньяк за ней гоняется! Она ни единой ночи не спала, была просто как комок нервов; у нас ничего, кроме скандалов, не было… И все это из-за одной сумасшедшей, которая сама не смогла заполучить мужика и поэтому считала, что будет лучше, если она станет подглядывать в чужие окна и представит себе, что живет там!.. О боже, Катрин, сегодня я еще раз поблагодарю все высшие силы за то, что так быстро тогда бросился бежать от тебя!

– Мне очень жаль, – сказала Катрин Паулине, – я не хотела пугать вас. Просто дело в том, что у меня… у меня никого нет.

– Так это, наверное, и неудивительно, – издевательски произнес Стефан. – Ты только посмотри на себя! – Его передернуло от отвращения, и его жена посчитала, что он выглядит слишком самоуверенным со своим толстым животом и возмущенным выражением лица. – Ты уже тогда выглядела страшнее моей жизни, но сейчас тебе удалось превзойти в этом саму себя. Ты – настоящий монстр, и тебе следует смириться с этим… Надо же, еще и сообщить мне, что ты замужем! А я, дурак, еще и поверил в это… Уж в такой крайней нужде, чтобы связаться с тобой, ни один мужчина не может оказаться!

Паулина заметила, как на висках у женщины начали пульсировать вены. Она никогда не обладала особой способностью поставить себя на место другого человека, но в этот момент могла представить себе, что должно было происходить в душе у Катрин, когда та слышала эти слова. Так что Паулина не могла испытывать к этой женщине ничего, кроме сочувствия. К тому же это с Катрин было явно не впервые: возможно, раньше ей не говорили подобные вещи с такой прямотой и грубостью, но ей совершенно точно пришлось в своей жизни терпеть насмешливые и надменные взгляды, а также бестактные и унизительные слова. Как же она вообще могла вести такое недостойное существование?

Какое же нужно было испытывать отчаяние, чтобы так поступать: неделями караулить в чужом саду, подглядывать в чужие окна, превращать себя в невидимого наблюдателя чужой жизни, чтобы компенсировать свою непрожитую жизнь? И кем была та женщина, на месте которой ей хотелось быть? Женщина, сумка которой лежала на садовой дорожке, где она обронила ее, когда кинулась блевать в куст олеандра, потому что в последние недели ее разрушило чувство страха… Женщина, которую муж постоянно оставлял в беде, даже в сегодняшний вечер, несмотря на свое твердое обещание…

– Можно мне уйти? – тонким голосом спросила Катрин. Она была сломлена, унижена и полна отчаяния.

– Иди, – сказал Стефан. – Вали к черту и больше никогда не появляйся рядом с нами! Поняла? В следующий раз я позабочусь о том, чтобы тебя посадили. – И внезапно заорал: – Проваливай же отсюда!

Мишо бросила быстрый взгляд на Паулину и поспешно пошла по мокрой садовой дорожке. Супруги Матье услышали, как ворота закрылись на замок.

– Пусть еще хоть раз попадется мне на пути! – проворчал Стефан. – Я всегда говорю себе: за каждую ошибку в жизни когда-нибудь придется платить. Я был тогда слишком добродушным. Мне надо было уже тогда, в первый же вечер, пройти мимо нее! – Он зябко передернул плечами. – Ну что ж. В конце концов, ее можно только пожалеть.

Чувство холода и пустоты усилилось и грозило переполнить Паулину.

«Почему же он не ждал меня около отеля? Почему он не сделал этого?»

Она посмотрела в темноту, куда удалилась Катрин.

– Почему ее? – спросила она. – Почему ее следует пожалеть? Ведь она, в конце концов, смогла ускользнуть от тебя.

И прошла мимо мужа в дом.

13

Надин покинула кафе ровно в половине одиннадцатого. Она тщательно заперла за собой дверь и спросила себя, почему так долго пробыла там. Может быть, это действительно было прощание, и теперь она сможет сказать себе, что основательно отпраздновала его… Все прошло. Конец. Она никогда больше не вернется сюда. Она даже оставила в доме письмо от Анри. Ей не хотелось забирать в свою новую жизнь ничего, что напоминало бы о нем.

Новая жизнь… Если б Надин имела хоть малейшее представление о том, как должна была выглядеть эта новая жизнь!

Когда она проезжала по темной провинциальной дороге, ей вновь вспомнился звонок Лауры. Что-то в нем не отпускало ее. Что означала эта фраза: «Кто-то находится в доме»? Была ли жена Петера настолько пьяна, что ей слышались звуки, шаги или голоса? Некоторым видятся белые мыши; Лауре, может быть, мерещилось, что перед ней шайка воров…

Нет, не шайка. «Кто-то находится в доме». Это прозвучало совсем не так, как если б она преувеличивала.

Надин не испытывала ни малейшего желания заботиться о Лауре. Эта женщина всегда лишь трепала ей нервы. Надин ненавидела ее, потому что она стояла между нею и Петером, но ей приходилось разыгрывать дружбу, чтобы не вызывать подозрения. Это было тягостно и утомительно, и Надин желала себе никогда в жизни больше не видеть Лауру.

Она объехала большое кольцо в Сен-Сир и свернула в сторону Ла-Кадьера. Шел настойчивый дождь, и женщина включила «дворники» на высокую скорость. Если она сейчас проигнорирует звонок Лауры, у нее всю ночь будет неприятное чувство, а если поедет к ней, то, возможно, застанет там пьяную, рыдающую и причитающую женщину, о которой придется заботиться и которая захочет узнать, почему Надин четыре года подряд спала с ее мужем, да еще и планировала побег с ним за границу. Конечно же, она обвинит именно ее. Жены в таких случаях обычно уверяли себя в том, что их неверные мужья на самом деле были беспомощными жертвами коварных соблазнительниц…

– Черт побери, – сказала Надин и ударила кулаком по рулю, – даже сейчас она доставляет мне хлопоты! Она никогда не перестанет быть для меня досадной помехой!

Она почти доехала до Ла-Кадьера и сейчас могла бы двинуться дальше прямо, миновать селение и, перебравшись на другую сторону моста автострады, попасть на дорогу в сторону Ле-Буссе. Это была та дорога, по которой Надин ездила уже годами. Или же свернуть сейчас налево и пересечь автостраду именно в этом месте, после чего проехать дальше по той стороне, которая была ближе к кварталу Колетт, а значит, и к дому Петера. С тех пор, как у нее начался роман с ним, она избегала этой дороги, а теперь, после его смерти, любила ее еще меньше.

Значит, прямо…

В последнюю секунду Надин крутанула руль влево, а поскольку перед этим она нажала на газ, то слишком круто вошла в поворот. Ее повело на мокрой дороге, и она едва не врезалась в заграждение. Машина, ехавшая ей навстречу со стороны Ла-Кадьера, водитель которой с ужасом осознал, что она решила ехать не прямо, а налево, в последнюю минуту смогла затормозить – ее колеса пронзительно заскрежетали.

Надин сумела справиться с управлением и пересекла мост.

Это было лучше, чем не спать всю ночь.

Она посмотрит, что там с Лаурой, а потом как можно скорее отправится к матери.

И ни в коем случае не станет вступать ни в какие разговоры.

14

Будучи еще ребенком – ей было тогда, наверное, лет двенадцать, – она как-то записала в своем дневнике: «Я так рада, что у меня есть Анри. Он мой единственный друг. Он меня понимает. Мне кажется, что нет ничего на свете, чего я не могла бы ему рассказать. И неважно, как бы плохо мне ни было, он всегда скажет мне что-то эдакое, отчего у меня появляется чувство, что все не так уж плохо».

«Это было самой глубокой точкой, – подумала Катрин. – Самой глубокой точкой в моей предыдущей жизни. Все унижения и неожиданные удары прошедших лет были лишь прелюдией. А сейчас я достигла самой большой глубины».

Ее руки тряслись, и все предметы виделись ей словно на расстоянии: руль, рычаг переключения скоростей, зеркало заднего вида, под которым качалась маленькая матерчатая обезьянка, «дворники», которые с визгом скользили по стеклу… Наверняка никто не позволил бы ей вести машину в таком состоянии. Но ей было все равно. И если она попадет в аварию, значит, так тому и быть. Еще более безобразной, чем сейчас, ей уже не стать. Более мертвой – тоже.

Стоило ей вспомнить произошедшее в темном саду Стефана, и она тут же пыталась отогнать эти картины.

«Я не хочу думать об этом. Я не обязана думать об этом. Это случилось, и это прошло».

Самым ужасным было то, что она не могла отключить голос Стефана. Он гремел в ее ушах: «Ты уже тогда выглядела страшнее моей жизни… Ты – настоящий монстр… Уж в такой крайней нужде, чтобы связаться с тобой, ни один мужчина не может оказаться!»

– Я не хочу этого слышать! – громко произнесла – Мишо.

Ее раздражало, что дрожь в руках все усиливалась и что все предметы по-прежнему казались ей какими-то отдаленными. Подсознательно она понимала, что ее ждет нервный срыв, и тогда ей нельзя будет оставаться одной. Катрин часто думала о самоубийстве, когда угревая сыпь вновь начинала сильно мучить ее, когда шушуканье людей становилось особенно нестерпимым и когда она почти задыхалась в своей унылой квартире. Бывали моменты, когда она чувствовала, что была бы в состоянии совершить это при малейшем толчке, который превзошел бы привычную меру ее страданий.

Возможно, теперь этот момент наступил.

Мишо попыталась убедить себя, что сцена в саду была пустяком, еще когда торопливо шла под дождем к своей машине, слыша вслед рев Стефана: «Вали уже отсюда!»

Один раз она чуть не поскользнулась и не упала, а потом никак не могла попасть ключом в замок на дверце автомобиля. Она сказала себе, что то, чем она занималась, было, конечно же, глупо с ее стороны, и именно поэтому реакция Стефана была такой сильной. Его жена, видимо, жила в большом страхе.

– Она думала, что я убийца! – вслух произнесла Катрин и пронзительно рассмеялась, но это был смех на грани плача, и она резко замолчала.

Наконец ей удалось открыть дверцу, и она села в машину, но затем ей снова потребовалось какое-то время, чтобы попасть ключом в замок зажигания. И все это время она не могла отделаться от маячившего у нее перед глазами образа: огромная жирная гусеница вползает в свой домишко…

«Как будто я пьяна», – подумала Мишо.

Как бы определил психиатр, до какой степени она была больна, ставя ей диагноз после этого поступка? Стефан в свое время бессердечно отделался от нее, а потом она отправилась к его дому и настолько вошла в роль той женщины, на которой он потом женился, что впала в болезненную зависимость от таких походов и была вынуждена ежедневно предаваться слежке и наблюдениям. В какой-то момент это стало постоянным занятием, которое Катрин не хотелось бросать, которое было одним из ее ежедневных ритуалов и придавало распорядку ее дня определенную структуру, особенно в те дни, когда она не смела идти в «У Надин». Просто посмотреть, чем там занимается Паулина – дома, на своем рабочем месте… Вскоре Мишо уже была довольно хорошо осведомлена о ее привычках, знала, как у нее протекают дни, в какие часы она делает определенные дела. Пару раз Катрин даже преследовала жену Стефана на машине, для чего брала напрокат разные автомобили, чтобы не быть узнанной.

Катрин была тенью Паулины – и, играя эту роль, испытывала ощущение частичной принадлежности к ее жизни. Ни больше и ни меньше. Она частично проживала ту жизнь, которая ожидала бы ее со Стефаном. Не то чтобы это был тот мужчина, которого она когда-нибудь смогла бы полюбить, но он был единственным человеком, которого Катрин однажды восприняла как спасение от одиночества…

Мишо вспомнила, что в этот день вообще не хотела идти к его дому, но в итоге все же не выдержала, не смогла отказаться от этого.

Вероятно, она очень больна. У нее сильное психическое расстройство. Вероятно, самым лучший выход – просто покончить со всем этим.

Где-то в затылке всплывало: Анри приводил все в порядок, Анри был источником утешения и уверенности, в руках Анри она могла плакать, чувствуя при этом, как окружающий ее холод постепенно проходит. Он был ее родным домом. Он был ее убежищем.

И он поймет ее. Он всегда ее понимал.

Катрин сказала Анри, что уедет и никогда больше не вернется, и его облегчение после этих слов не могло скрыться от нее. Это было больно, но она знала, что дело было не в ней, а в том дьяволе, на котором он женился. Он вздохнул с облегчением, поскольку ожидал, что без кузины его отношения с Надин улучшатся. Анри ошибался – Мишо точно это знала, – но этот путь он должен был пройти сам и сам обнаружить свое заблуждение.

Она услышала всхлипывание, и ей понадобилась пара секунд, чтобы понять, что это плачет она сама, что этот безутешный звук вырвался из ее груди. Все будто отдалилось от нее, даже она сама.

«Как же я могла так поступить? Как могла так унизиться?»

Катрин успела затормозить в последнюю минуту – и впоследствии еще удивлялась тому, что смогла прореагировать так хладнокровно. Она ехала по дороге, ведущей от гор в Ла-Кадьер, и, подъезжая к перекрестку, думала – хотя и не знала точно почему, – что встречная машина проедет прямо. Наверное, у этой машины не был включен поворотник, хотя Мишо не могла утверждать этого с уверенностью. Во всяком случае, тот водитель совершенно неожиданно свернул налево прямо перед носом у Катрин. Ее автомобиль занесло на мокром асфальте, но она все же остановилась.

Дрожь в ее руках усилилась.

Это была машина Надин. Это она, жена Анри, только что по-лихачески пронеслась налево. Катрин узнала номер машины. Однако манера вождения скорее походила на манеру Анри: подобные виражи были типичны для него, и они порой сильно ругались из-за этого.

Что же Анри мог делать здесь в это время? Или это все-таки Надин? Направление, в котором скрылась машина, было однозначным: квартал Колетт. Там, где находился дом того мужчины, с которым Надин так мучила Анри. Но для чего кто-то из них должен был сейчас туда ехать? После всего, что произошло?

Лицо Катрин было мокрым. Она заметила, что все еще плачет.

15

Надин ехала вверх по извилистой дороге к дому Петера и говорила себе: то, что она делает, – полный идиотизм. Никогда больше она не хотела даже приближаться к этому месту; вообще она давно заметила, что оно не очень хорошо действует на нее. Теперь ей требовалось приложить все усилия, чтобы забыть этот отрезок своей жизни, чтобы взглянуть наконец вперед, и это появление на его территории, несомненно, бередило ее старые раны. К тому же это была территория его семейной жизни. А она так сильно страдала все эти годы из-за того, что он был женат и не хотел разводиться…

Надин не видела причин, чтобы хоть пальцем пошевелить для Лауры, этой глупой коровы, и уже готова была повернуть обратно и поехать в Ле-Боссе. То, что она не сделала этого, объяснялось лишь тем, что серпантин дороги был в этом месте очень узким. Здесь просто невозможно было развернуться, и ближайшая возможность для этого была только наверху, на въезде к дому Петера.

Надин тихо выругалась. Дождь усиливался. Было невероятно темно. Это полный абсурд, что она блуждает здесь, как привидение…

Ей надо было просто перезвонить Лауре из кафе и узнать, что произошло. Надин остановила ее робость, ее неловкость перед женщиной, в чью семейную жизнь она залезла. А в дороге у нее не было с собой мобильника, так что она была вынуждена либо предстать перед Лаурой лично, либо махнуть на все рукой и убираться отсюда.

Ворота, ведущие на участок, были лишь прикрыты, и Надин открыла их, слегка надавив на них бампером. Она решила развернуться в просторном дворе, усыпанном галькой, и затем поскорее убраться отсюда.

Женщина бросила взгляд на дом. В нем было почти темно – лишь, видимо, где-то в гостиной горел свет. Или наверху, в галерее. Надин вспомнила тот вечер, когда она сидела там и поджидала Петера. Стояло то же время года. Тот день стал началом всему.

Теперь же Петер был мертв. Он не умер от какого-нибудь инфаркта, не погиб в автомобильной катастрофе. Он попал в руки сумасшедшего. Его утащили в горы и там самым жестоким образом изрезали ножом и свалили в кусты, как кучу мусора.

Никто не мог понять, почему это произошло, но кто-то же выбрал его, и у этого человека была, наверное, на то причина…

Сидящую в машине и смотревшую сквозь дождь на темный дом Надин охватило недоброе чувство. Сначала кто-то убил Петера, а теперь ей позвонила его жена, которая шептала в трубку, что кто-то находится у нее в доме…

Надин решительно вышла из машины и съежилась от ветра, который теперь стал очень сильным. Во всяком случае, она может попытаться один раз заглянуть в окно. Может быть, она увидит Лауру в доску пьяную на диване, и тогда можно будет осторожно уйти незамеченной. А что она станет делать, если увидит что-то другое, Надин не знала. В принципе, она пока еще не ожидала ничего плохого. Ее лишь одолевало невнятное чувство беспокойства… Нужно просто удостовериться, что всё в порядке.

Дождь быстро промочил ее одежду, когда она шла к дому через сад. Надин не надела куртку и ужасно мерзла. Когда включилась сигнальная лампа, фиксирующая движение, и прожекторы залили ночь вокруг Надин неярким светом, она испугалась и остановилась. Она забыла, что здесь установлено такое устройство, и теперь ей пришлось ждать, пока лампы снова погаснут, иначе сама она, если попытается заглянуть в гостиную, окажется как на ладони. Лучше б она не ездила сегодня вечером в «У Надин»! Тогда ничего не узнала бы обо всем этом и не несла бы теперь никакой ответственности за происходящее…

Надин с облегчением вздохнула, когда вокруг нее снова стало темно. Наконец она оказалась на террасе под крышей, где можно было укрыться от дождя. Теперь женщина двигалась по возможности бесшумно, ловя себя на мысли, что она меньше боится встретить взломщика, чем оказаться перед Лаурой, которая засыпала бы ее обвинениями и упреками. Все прочее, что еще могло вызвать в ней страх, она отодвинула в сторону.

Надин уже почти вплотную подошла к большому стеклянному фасаду дома, когда услышала за спиной шорох. Во всяком случае, так ей показалось, – но впоследствии она подумала, что это просто шум дождя, падающего на крышу, и ничего другого она слышать не могла. Хотя, может быть, краем глаза она отметила какое-то движение…

Слишком поздно.

Кто-то сзади зажал ей рот, сдавил ее руки, словно в тисках, и попытался уволочь ее в дом.

16

Лауре показалось, что она услышала шум машины, но полной уверенности в этом у нее не было: шум дождя и завывания ветра, который постепенно усиливался до шторма, почти не давали возможности расслышать другие звуки. Она высунулась в окно и закричала, но сразу заметила, как ее голос тут же поглотила бушующая ночь. Если это была Надин, то она прямиком попадет в ловушку.

Когда Лаура звонила с галереи Надин и быстрым шепотом просила ее помочь, она внезапно заметила, что дверь подвала осторожно и бесшумно открылась, и поспешно бросила трубку на рычаг. Увидев Кристофера, женщина удивленно вздохнула – в тот самый момент, когда тот заметил слабый луч света и посмотрел вверх. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

Вначале Лаура даже не приняла это за настоящую опасность: она подумала, что это еще одна попытка Кристофера поговорить с ней и склонить ее к совместному будущему. Причем таким образом, который уже переходил все границы. Как он посмел забраться ночью через подвал и вынудить ее к разговору, на который она добровольно не соглашалась?

– Убирайся, – велела она, – и никогда больше не делай этого. У нас нет будущего. Я сегодня в обед сказала тебе об этом, и с тех пор ничего не изменилось.

Хейманн медленно пошел к лестнице. Он сильно – хромал.

– У тебя нет будущего, Лаура, – сказал он, – к сожалению. Мне действительно очень жаль.

И тут она впервые осознала его безумие. Не только по его словам, но и по голосу.

Лаура отступила на шаг назад.

– Не смей подниматься сюда.

Кристофер уже стоял на первой ступеньке лестницы.

– О, да, – заявил он, – как раз это я сейчас и делаю. Сейчас я поднимусь наверх.

Лаура бросилась в спальню, захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Она знала, что выиграет тем самым лишь немного времени. Хейманну не составит труда взломать дверь. А у нее здесь, внутри, нет телефона. И окно находится очень высоко – если она спрыгнет вниз, то сломает ногу…

– Открой, – потребовал Кристофер из-за двери. Ему понадобилось на удивление много времени, чтобы подняться по ступенькам, и Симон сделала из этого вывод, что его раненая нога действительно причиняет ему большие трудности и что она, Лаура, вероятно, окажется быстрее его, если ей представится возможность сбежать. Преимущество, которое, правда, в данной ситуации ничего не давало ей.

– Лаура, я тебя убью, и ты это знаешь, – сказал он. – Если не сейчас, то через десять минут или через полчаса – все зависит от того, как я решу. Но это произойдет. Ты могла бы избавить нас обоих от ненужной борьбы.

Женщина прислонилась к стене, отчаянно пытаясь убедить себя в том, что это лишь кошмарный сон, который не имеет ничего общего с действительностью.

«Боже мой, – подумала она, – что же мне делать?! Что же мне делать?»

В панике Лаура все же кинулась к окну, открыла его и стала звать на помощь, хотя и знала при этом, что никто не мог ее услышать. Дома в этих местах находились слишком далеко друг от друга, разделенные огромными паркообразными садами, а ветер заглушал ее слова – и вообще любые звуки. Она посмотрела вниз. В лицо ей ударил дождь. Глубоко под ней расстилался сад, черный и молчаливый. Склон, на котором располагался их участок, в этом месте особенно круто срывался вниз.

Кристофер слышал, что она открыла окно.

– Не делай этого, – проговорил он почти скучным голосом, – ты наверняка переломаешь себе кости. Тогда мне будет еще проще расправиться с тобой, а для тебя все будет еще ужаснее.

Лаура посмотрела наверх. Вопрос был в том, сможет ли она с подоконника забраться на крышу. Для Хейманна, с его раненой ногой, наверняка будет чрезвычайно сложно лезть следом за ней. Кроме этого, сверху она смогла бы помешать ему даже просто положить руки на черепицу.

«Но и сама я не заберусь наверх», – с отчаянием подумала женщина.

Крыша была мокрой и скользкой, да и подоконник тоже. А для того, чтобы забраться наверх, нужно было подтянуться на руках и поднять на крышу весь свой вес, а потом лечь на край крыши хотя бы половиной туловища. Это было безнадежно. Лаура знала, что не сможет это проделать.

Ее единственный, малюсенький шанс заключался в том, что Надин что-то предпримет. Если она вообще что-то поняла. «Я плохо тебя слышу, – сказала она тогда и добавила: – Ты можешь говорить громче?» И еще она спросила, была ли Лаура пьяна. Если Надин пришла к такому заключению, она не предпримет вообще ничего. Да и вообще, разве после такого сомнительного звонка кто-то станет сразу вызывать полицию? Может быть, Надин пришлет сюда Анри. Или переговорит с комиссаром Бертэном. Но можно ли застать Бертэна в это время на работе?

– Давай, открывай уже дверь! – проговорил Кристофер снаружи.

«Мне надо потянуть время, – подумала Лаура, – надо заговорить ему зубы. Может быть, кто-нибудь все-таки приедет… Да у меня и нет других вариантов».

– Это ты убил Петера? – спросила она и удивилась, что голос вообще повиновался ей.

– Да, – не стал отрицать Кристофер. – Это было необходимо. Мне надо было сделать это намного раньше.

– Почему? – Больше всего Лауру шокировала та невозмутимость, с которой он говорил. По его логике получалось, что он не совершил ничего несправедливого – просто сделал то, что необходимо было сделать.

– Он разрушил вашу семью. Он завел роман. Но по крайней мере все эти годы он еще дорожил тобой и Софи. Он всегда возвращался к вам. Но потом…

– Ты знал, что он собирался уехать за границу? – Лаура вспомнила, как Хейманн удивился, когда она рассказала ему об этом. Он был хорошим актером и каким-то сумасшедшим образом, с одной стороны, считал свои действия необходимыми и справедливыми, а с другой – знал, что ему нужно скрывать их и не допустить, чтобы его начали подозревать.

– Я узнал об этом в тот вечер. Я имею в виду, в тот вечер, когда убил его.

– А как ты об этом узнал?

«Заставь его говорить. Разговаривай с ним как можно дольше!»

– Он позвонил мне. Он подъехал к «У Надин» и собирался зайти туда. Я спросил его: «Ты что, первым делом сразу к ней?» А он ответил, что ее, возможно, уже и нет там. Что они вечером встретятся в другом месте. Я сказал: «Ага, а перед этим ее муж тебя еще и покормит… ты не мог выдумать что-нибудь менее пошлое?» И тут он закричал, что вообще уже не видит выхода, что ему просто необходимо побывать на том месте, где он впервые ее встретил, и не важно, здесь она или нет. Что ему необходимо увидеть это место, чтобы понять, правильно ли он поступает. И что, может быть, это в любом случае неверно, может быть, он всегда все делал неверно, но жизнь его теперь все равно пропащая, и ему на все плевать. А потом он стал совсем спокойным и сказал, что хотел лишь попрощаться со мной. Что они с Надин покинут страну и никогда больше не вернутся.

– И ты хотел этому помешать?

Лаура суетливо оглядела спальню. Было ли здесь что-нибудь подходящее, что она могла бы использовать в качестве веревки, чтобы выбраться через окно? В фильмах и книгах люди в таких случаях разрывали простыню на полосы и связывали их между собой. К сожалению, Хейманн услышит, если она займется этим. Он не даст ей столько времени, сколько для этого понадобится.

– А почему тебя это интересует? – спросил Кристофер. – Теперь все это должно быть тебе безразличным!

– Он был моим мужем. Мы много лет жили одной жизнью. Меня интересуют его последние часы.

Хейманн, казалось, согласился с этим.

– Я сказал, что ему следует обдумать все это еще раз, на что он ответил, что у него нет выбора. А затем прервал разговор. У меня это в голове не укладывалось. Как может мужчина уйти от своей семьи? Я ходил по своему дому туда-сюда. Я думал о тебе и о Софи. Об этой сказочной маленькой семье… – В его голосе действительно звучало отчаяние. – И я знал, что не должен допустить этого. И тогда я поехал к «У Надин».

– Ты хотел сделать это ради меня? – спросила Лаура, продолжая осматриваться. В этой чертовой комнате не было ничего, что сгодилось бы для спуска из окна. Как же она всегда гордилась своими способностями в обустройстве жилья! И как ошибалась в этом… На будущее ей следует запомнить: в каждой комнате должны быть телефон и альпинистская веревка. И пистолет.

На какое будущее?

– Что ты имеешь в виду? – отозвался Кристофер. – Что ты хочешь сказать этим «ты хотел сделать это ради меня»?

– Ты хотел убить его ради меня?

– Я хотел поговорить с ним. Хотел сохранить вашу семью. На что похож этот мир? К чему мы пришли? Повсюду разводы. Каждый третий брак распадается. Да никто и не старается сохранить его. Сегодня все так просто! Женятся, разводятся… Никаких проблем. Раньше после развода человек не признавался в высшем обществе. Раньше это имело последствия. Да, у людей тоже бывали кризисы, но они не мчались сразу к адвокату. Они переживали трудности и пробовали заново найти путь друг к другу. И как часто у них это получалось!

– Конечно. Я тоже так считаю.

– Мир во всем своем масштабе выглядит так же, как и его маленькие ячейки. А самой маленькой ячейкой является семья. Если она разрушена, то и мир разрушен.

– Да. Это мне ясно. – Лаура спросила себя, сможет ли она завоевать доверие Кристофера. Нужно только не терять самообладания. Женщина заметила, что левая ее ладонь кровоточит, настолько сильно она впилась в нее ногтями.

– Тебе вообще ничего не ясно, – с издевкой произнес Хейманн, – иначе ты не решила бы в одиночку воспитывать своего ребенка, к тому же отправиться по пути самоутверждения. Найти себя. Выяснить, кто же ты есть на самом деле… О боже, как же мне обрыдли эти фразы! Как я их ненавижу! Ты ничем не лучше моей матери!

– Это неправда. Просто для меня все шло слишком быстро. Я еще не вполне осознала, что я вдова – и вдруг сразу еще раз выйти замуж… Кристофер, никто не сможет с этим так просто справиться.

– Я тебя спрашивал. Ты помнишь? Я спросил тебя, может ли быть, что твой ответ когда-нибудь изменится? Ты ответила, что ничего не изменится.

Лаура тихо застонала. Что ей теперь сказать, чтобы он поверил?

– Кристофер, если ты меня сейчас убьешь, то мой ребенок вырастет полной сиротой. Ты уже отнял у Софи отца, и…

Этого говорить не стоило – Хейманн внезапно заорал на нее:

– Нет! Ты ничего не поняла! Совершенно ничего! Ее отец хотел ее бросить. И тебя он хотел бросить. Ему было плевать на вас. Ему было плевать, что с вами станет. Я не убивал невиновного! – Голос Хейманна почти срывался. – Я не убивал невиновного!

– Конечно же, нет. Я знаю. Я так и не считаю.

– Он как раз выходил из «У Надин», когда я подъехал. Он хотел пройти к своей машине. Я сказал, чтобы он сел в мою машину, что нам нужно поговорить. Он тут же согласился. Я заметил, что ему срочно нужен был кто-то, с кем он мог бы поговорить. Он хотел очистить свою совесть, хотел исповедаться… хотел услышать от меня: «Да, старина, я тебя понимаю, сделай так, уезжай с ней». Я спросил его, видел ли он ее в пиццерии, и он сказал, что нет, что она, вероятно, уже ждет на месте их встречи. Я завел машину и поехал вместе с ним. А он все говорил и говорил, о своей испорченной жизни, о своем дурацком «романе», о праве каждого человека решиться когда-нибудь начать все совершенно с нуля. Он даже не заметил, что я ехал вверх, в горы, что мы внезапно оказались вдали от всего и были совершенно одни. Я сказал: «Пойдем пройдемся немного, это пойдет тебе на пользу», и он медленно зашагал позади меня, держа в руках портфель со своими последними деньгами – у него был панический страх, что кто-то мог украсть у него этот портфель, – и все продолжал говорить, а я подумал: «Что же ты все болтаешь и болтаешь, и лишь ради того, чтобы оправдать всю свою дурацкую жизнь?» Мы уходили все дальше, и вдруг он захотел повернуть обратно, вдруг забеспокоился из-за своей возлюбленной, которая где-то в ожидании его уже отморозила себе задницу; кроме того, начался дождь. Мы повернули обратно, и теперь он шел впереди меня. Веревка лежала во внутреннем кармане моей куртки. Я знал, что мне следовало сделать, я знал это, видимо, уже все это время, иначе не взял бы ее с собой. Это было непросто. Он сопротивлялся. Он был очень сильным. Я, возможно, и не смог бы его убить, но, к счастью, у меня оказался с собой еще и нож. И я порезал этому кобелю ножом всю одежду. Чтобы все видели, кто он и что он собой представлял, понимаешь?

Голос Кристофера становился все более спокойным. Лаура мерзла, ее тошнило. Этот человек болен, он совершенно невменяем… Она не сможет достучаться до него никакими просьбами и мольбами, никакими аргументами.

– Я понимаю, – сказала Лаура, и ей показалось, что ее голос звучал так, словно она проглотила ком ваты.

– Я воткнул ему нож в низ живота. А потом – чуть выше. Я втыкал его снова и снова. Потом он больше не сопротивлялся. Потом умер.

Звучало ли в голосе Хейманна хоть какое-то сожаление? Симон не могла ответить на этот вопрос с уверенностью. А в следующий момент его голос изменился. Он стал холодным и резким.

– А сейчас ты выйдешь оттуда. В противном случае через десять минут я буду у тебя там, внутри.

Лаура все еще пыталась говорить с Кристофером, и самым сложным для нее было сохранить при этом спокойствие и не расплакаться. Она поняла, что у нее нет никаких шансов. Ей было известно о Хейманне лишь то, что он любит философствовать о семье и что семья для него есть высшее и неприкосновенное благо. И она сумела еще раз разговорить его, сделать так, чтобы он рассказал о своей матери, которая бросила его, и о своих детях, о том, с каким бесстыдством судья по семейным делам при решении вопроса о родительском праве на опеку ребенка проигнорировала его отцовские чувства. Лаура заметила, что именно в этом пункте коренилось его безумие, что им с самой юности владела мучившая его мысль о том, что он был жертвой огромной, всемирной несправедливости.

Рассказал он и о Камилле Раймонд – о том, как он всегда хотел заботиться о ее маленькой дочке и как она отвергла его, растоптав все его мечты. Лаура поняла, что они с Софи могли бы вернуть ему спокойствие души, так же как могли бы это сделать и Камилла Раймонд с ее маленькой дочкой, и что он вряд ли простит ей то, что она отказала ему в этом утешении – ведь он не простил этого Камилле. Ей вдруг пришла на ум Анна, которая упомянула о параллелях между ней и Раймонд, и только сейчас она поняла, насколько ему были важны женщины с детьми, прежде всего овдовевшие женщины, а не разведенные, потому что, следуя своему сумасшедшему «кодексу чести», он никогда не отнял бы у других отцов их детей…

– Так, значит, у Петера вовсе не было романа с Камиллой Раймонд? – спросила Лаура, подумав, насколько мало это имело значения.

– Нет. Он вообще не знал Камиллу, – ответил Кристофер.

– Я уже боялась, что он и с ней мне изменял, – продолжила Лаура.

«Говори, говори, говори! Если ты перестанешь говорить, ты мертва!»

– Я пыталась поговорить с ее уборщицей, – добавила она. – Но она мне так и не перезвонила.

– Я знаю, – снисходительно ответил Хейманн. – Она лежит со сломанной шеей у меня в подвале. Я убрал записку, которая лежала у твоего телефона, когда был у тебя. Она слишком глубоко сунула свой нос в дела, которые ее не касаются.

Зубы Лауры застучали друг о друга. Никто не смог выжить после встречи с этим сумасшедшим – как же она могла подумать, что ей это удастся?

– А теперь давай, открывай дверь! – велел Кристофер.

И в этот момент оба они услышали, что кто-то приближается к дому.

17

Сразу же после первого испуга Надин Жоли всеми силами попыталась вырваться из рук напавшего на нее человека. Сперва она подумала, что это Лаура – пьяная, разъяренная и потерявшая голову, – которая наконец узнала все о Надин и Петере. Но очень скоро ей стало ясно, что она имеет дело с мужчиной: ее противник был слишком крупным и сильным для женщины. А потом она услышала у своего уха его задыхающийся голос: «Молчи, дрянь. Молчи, а то сейчас умрешь!»

Он доволок ее до входной двери дома Симонов. Надин брыкалась, плевалась и кусалась, пытаясь освободить руки. Наверное, это был взломщик. Чертов взломщик! Она просто попалась ему под руку. Наверняка он увидел, как включилась сигнальная лампа. Поймать Надин после этого было несложно. Какой же она была идиоткой! Неимоверно глупой!

Надин со всей силы наступила мужчине на ногу и услышала, как он застонал от боли. Ей удалось освободить одну руку, и она, как змея, принялась выворачиваться из его хватки. В руке были ключи от машины, и она попыталась ударить ими ему в глаза. Правда, немного промахнулась, но металл поранил ему висок, прочертив на нем глубокую кровоточащую царапину. После этого мужчина выпустил и вторую ее руку и схватился за лицо. На одну секунду он выбыл из боя, и Надин пронеслась мимо него в сад.

Опять загорелся свет, осветив этот призрачный спектакль в саду.

Рискнув обернуться, она увидела, что мужчина бежит за ней, но все происходило так быстро, что она не смогла понять, кто это. Напавший на нее человек был очень высокого роста и крепкого телосложения, он наверняка был сильнее и быстрее ее, но ему явно было тяжело бежать. Он приволакивал одну ногу, а на другую, очевидно, вообще мог наступать с огромным трудом. Неужели она своим пинком так сильно повредила ее?

Женщина помчалась дальше. Один раз она поскользнулась на гальке и чуть не упала, но в последнюю минуту все-таки смогла удержаться на ногах. Если б она оказалась на земле, это был бы конец. Как бы ни было больно бежать ее преследователю, он нагонял ее. Расстояние между ними постоянно сокращалось.

Надин добралась до своей машины, рывком открыла водительскую дверцу и упала на сиденье. Дождь стучал о жестяную крышу, но его заглушало тяжелое дыхание женщины. Ее пальцы пытались нащупать ключ зажигания.

И тут она заметила, что у нее больше нет ключа. Наверное, он выпал у нее из рук, когда она пыталась атаковать этого громилу.

И тут он добежал до машины. В паническом страхе Надин вдавила кнопку блокировки водительской дверцы и перегнулась на соседнее сиденье, чтобы запереть и вторую переднюю дверь. Однако ей не удалось дотянуться до нее – для этого нужно было чуть больше времени. А мужчина уже рванул одну из задних дверей, просунул руку в салон и потянул Жоли за волосы обратно на ее сиденье. Все это он проделал с такой жестокостью, что ей показалось, будто ее шея сейчас сломается. Затем снял блокировку с водительской двери, открыл ее и вытянул Надин наружу. Его кулак врезался ей в лицо, и она упала на землю, вскрикнув от дикой боли, и почувствовала кровь на своих рассеченных губах. Незнакомец наклонился над ней, схватил ее спереди за свитер и поднял вверх, после чего треснул ее кулаком в лицо во второй раз. Перед глазами у Надин замелькали звездочки. Она упала на землю, но тут же почувствовала, что ее вновь рванули вверх.

Он насмерть забьет ее, поняла Надин и почувствовала скептическое удивление от того, какой ей, оказывается, был уготован конец.

Затем она увидела его сжатый кулак, летящий в нее в третий раз, и потеряла сознание.

18

Прошло довольно много времени, пока Лаура отважилась выйти из своей комнаты. Теперь она ничего не слышала и была почти уверена, что Кристофер покинул дом и пока еще не вернулся. У нее было жуткое подозрение, что Надин действительно приехала сюда, чтобы узнать, что с ней, и Лаура даже не решалась представить себе, что Хейманн сейчас творил с ней там, в саду. Ей было необходимо позвонить в полицию, а это означало, что нужно спуститься по лестнице, чтобы взять телефонный справочник.

Наконец она тихо, насколько это было возможно, открыла дверь. Громкие завывания ветра и шум дождя снаружи почти сводили ее с ума, потому что мешали ей прислушаться к звукам в доме. Ее охватывал ужас при мысли, что Кристофер мог залезть в подвал на час позже. При таком шторме она ничего не услышала бы и уж наверняка не проснулась. Он застал бы ее врасплох в постели, и у нее не было бы ни малейшего шанса оказать сопротивление.

Перед ней лежала пустынная галерея и гостиная. На улице, в саду, горел свет. Похоже было, что Кристофера нет в доме, но Лаура знала, что он в любую минуту мог опять появиться. В какое-то мгновение она подумывала сбежать через подвал, но поскольку не знала, где именно в саду находится Хейманн, ей пришлось отбросить эту мысль – слишком велика была опасность во время побега попасть ему прямо в руки. Ей нужно обязательно позвонить в полицию, а затем снова забаррикадироваться в спальне и надеяться, что стражи порядка подъедут до того, как Кристофер взломает дверь.

Лаура скользнула по ступенькам вниз, с подозрением поглядывая на входную дверь дома. Она была закрыта, но женщине было достаточно одного взгляда на крючок, прибитый к стене рядом с косяком, чтобы понять: Хейманн забрал ключи с собой. Он не рискнул остаться перед закрытой дверью. А второй ключ от дома остался у Петера. Он, видимо, был среди его личных вещей, которые теперь хранились у французской полиции.

Трясущимися пальцами Лаура стала листать телефонный справочник. Один раз он выскользнул у нее и упал на пол – настолько тряслись ее руки. На первой странице… Ведь полиция должна быть указана на первой странице…

Свет в саду погас. Лаура так сильно испугалась, что чуть ли не отбросила справочник и не побежала по лестнице наверх. Но она заставила себя оставаться благоразумной. Если Кристофер сейчас пойдет обратно в дом или хотя бы приблизится к переднему входу, то должен будет пройти мимо светосигнального устройства. Тем самым она будет вовремя предупреждена.

Лаура нашла магические слова «Скорая помощь», «Полиция» и «Пожарная охрана», но, к сожалению, рядом с ними не было телефонных номеров. Были только маленькие разноцветно-серые крестики, которые, видимо, указывали на то, что соответствующий номер можно было найти на той же странице по указанному цвету или в заштрихованном квадратике.

Лаура тихо выругалась и подумала, что кто бы ни выдумал эту систему обозначений, он, очевидно, не подумал о том, что номера для срочного вызова часто связаны с экстренными случаями, когда для некоторых людей речь идет о секундах, так что развлекательная поисковая игра была здесь очень некстати. Ее глаза в панике блуждали по странице справочника. Наконец она нашла круг, разделенный на различные серые зоны, одна из которых соответствовала крестику напротив слова «Полиция». Рядом с этим сектором стояло написанное крупным шрифтом число 17. Есть, отыскала!

Лаура сняла трубку, несколько секунд ждала гудка, а потом поняла, что линия не работает.

В тот момент, когда женщина поняла, что Кристофер вырвал телефонный кабель из стены, снаружи в саду вновь загорелся свет, фиксирующий движение.

И тут она рефлекторно вздрогнула – световой сигнал! Ее пронзило воспоминание о том вечере, когда Хейманн вдруг оказался под ее окном. Тогда она почувствовала раздражение, которое никак не могла себе объяснить.

Теперь Лаура знала, чем оно было вызвано. Перед домом должен был загореться свет. Но этого не случилось – значит, Кристофер мог тогда приблизиться к дому лишь с задней стороны, пройдя через сад, чтобы спокойно, без помех, наблюдать за ней. Если б она тогда как следует поразмыслила! Тогда она могла бы раньше понять, что с ним что-то не в порядке.

Но сейчас нет времени думать об этом! Ее мобильник! Где, черт побери, ее мобильник?! Вероятно, в ее сумке. А где сумка?

Взгляд Лауры стремительно носился по комнате. Как обычно, она оставила сумку черт знает где – и, скорее всего, не в гостиной. У двери послышались шаги, и женщина подумала, как чертовски легкомысленны они с мужем были все эти годы. Почему не приделали к двери предохранительную цепочку? Почему всегда считали, что уж с ними-то ничего не случится?

Лаура помчалась по лестнице наверх. Она увидела, как Хейманн входит в дверь. Он был совершенно промокшим и громко и тяжело дышал. Его лицо исказилось от боли – каждое движение, видимо, было для него мучительным. Кристофер не шел, а скорее тащился вперед, очень сильно хромая.

– Ты, дешевая маленькая шлюха, – сказал он, запрокинув голову и уставившись на Лауру. – Сдавайся уже.

Лаура предположила, что он убил Надин, а это означало, что у нее больше нет никакой надежды. Она ринулась в спальню, заперла дверь и попыталась, навалившись всем своим весом на тяжелый комод, придвинуть его изнутри к двери. Но ей удавалось продвинуться вперед лишь на миллиметры, и она снова и снова приостанавливалась, чувствуя полное бессилие. Одновременно прислушивалась к звукам в доме. Два раза она услышала, как скрипнули ступеньки – значит, Кристофер поднимался наверх, но, видимо, дело у него продвигалось очень медленно. Что он еще сказал о своей ноге, тогда, в обед на парковке в Ла-Мадраге? Что он наступил на осколки стекла. Лаура подумала, что рана у него могла воспалиться. Возможно, у него уже идет заражение крови. Он, без сомнения, терпел сильную боль, а может быть, у него еще и поднялась температура. У Кристофера осталось уже не так много сил, это она могла заметить. Что бы он ни сотворил с Надин, на это у него ушли последние резервы. Ему потребуется в три раза больше времени, чем нужно было бы в обычной ситуации, чтобы проникнуть в комнату.

Но в конечном счете ему это удастся.

Кристофер добрался до двери в спальню. Несмотря на ветер, Лаура слышала его дыхание. Ему, видимо, было очень плохо, но это еще не значило, что он отступил от своих сумасшедших намерений.

Пока Лаура мучительно долго двигала комод, Хейманн принялся с помощью какого-то предмета – она предположила, что с помощью ножа – ковыряться в замке. При этом он часто прерывался, пытаясь передохнуть. Однако Лаура теперь дышала так же тяжело. Она с трудом вытащила тяжелые ящики, и ей стало легче толкать комод. Задвинув его под дверную ручку, женщина заметила, что он был слишком низким для того, чтобы блокировать ее. Оставалось лишь надеяться, что ослабевший Кристофер будет не в состоянии сдвинуть комод с места. Лаура поспешно принялась вставлять обратно ящики. По ее телу ручьями лился пот.

Она еще не закончила, когда услышала, как замок, звякнув, поддался. Комод закачался. Теперь Кристофер надавил на дверь со своей стороны.

Как бы плохо ему ни было, он все же был полон яростной решимости, которая придавала ему силы, и готов был умереть, но добиться своего. Однако и Лаура, охваченная страхом смерти, не сдавалась. Она вставила на место второй ящик, еще больше увеличив вес, с которым Кристофер вынужден был бороться. Оставался еще третий ящик; она должна вставить его в комод, даже если потом упадет без сил. Она постарается создать Хейманну столько препятствий, сколько сможет.

Лаура не знала, сколько времени прошло с тех пор, как он вернулся из сада, но ей казалось, что как минимум минут сорок. Целая вечность. Однако впереди были еще бесконечные ночные часы. Она не знала, чем ей поможет наступление дня, но Лауре очень хотелось этого, словно день должен был принести ей новые надежды.

Третий ящик оказался на месте, однако тяжесть, как показалось Лауре, все еще была недостаточной. Она прижалась к комоду, но ее силы быстро иссякали, и комод еще больше отодвинулся от двери. Один раз женщина даже смогла увидеть искаженное лицо Кристофера, настолько широкой уже была щель в двери.

– Тебе сейчас придет конец, – процедил он с усилием сквозь зубы. – Ты, чертова стерва, сейчас я буду у тебя!

У Лауры хлынули слезы из глаз. Она так измучена! У нее нет больше сил. Она умрет.

Она никогда больше не увидит Софи…

Когда сквозь шум шторма послышался звук моторов подъезжающих к дому машин, Лаура уже сдалась. Она скрючилась на кровати и не могла найти в себе больше сил, чтобы бороться.

Затем она увидела мигающий синий свет, отражавшийся на стенах ее комнаты.

Полиция. Наконец-то полиция.

Они прибыли в последнюю секунду. Как выяснилось впоследствии, Кристофер оставил ключ в замке, и они без труда смогли открыть дверь. Полицейские прибыли, когда Хейманн уже почти проник в комнату. Он продолжал бороться с комодом, когда они поднимались по лестнице.

Один из полицейских просунул голову в комнату.

– У вас всё в порядке, мадам?

Слезы текли у Лауры по лицу, и она ничего не могла с этим поделать. Просто лежала на кровати и ревела. Когда она наконец смогла открыть рот, то спросила:

– Где Надин?

– Вы имеете в виду ту женщину, что мы нашли в саду? Она без сознания, но жива. Ее уже везут в больницу.

Голова у Лауры работала медленно, мысли шевелились с таким трудом… Ей удалось снова открыть рот лишь спустя некоторое время, и тогда она спросила:

– Кто вам позвонил?

– Это была мадам… как же ее звать? Ах да, Мишо. Мадам Мишо. Катрин Мишо, – ответил полицейский. – Вы ее знаете?

Лаура попыталась вспомнить, кто такая Катрин Мишо, но мысли у нее стали путаться еще сильнее. Теперь она не смогла бы ответить, даже если б у нее спросили ее собственное имя. Голоса и звуки отдалились куда-то на задний план. Она услышала, как кто-то – наверное, это был тот любезный полицейский, который вошел к ней в комнату, – встревоженно спросил:

– Врач еще здесь? Мне кажется, она сейчас отключится.

Потом все вокруг нее потемнело.

Четверг, 18 октября

1

– Вы можете лишь очень коротко поговорить с мадам Жоли, – сказала медсестра, – она еще в плохом состоянии, и у нее только что была полиция. Ей вообще-то сейчас нужен покой.

– Я не задержусь надолго, – пообещала Лаура, – но мне нужно поговорить с ней одну минутку.

Сестра кивнула и открыла дверь.

Надин лежала одна в палате – ей предстояло провести в больнице Тулона еще много времени. Ее лицо выглядело как в финале боевика, отметила про себя Лаура, приблизившись к ней. Кожа вокруг правого глаза имела все оттенки лилового цвета. Под носом пристроился еще немного кровоточивший струп. Верхняя губа сильно опухла. А кроме того, как Лаура узнала от медсестры, у мадам Жоли было сильное сотрясение мозга.

Надин осторожно повернула голову, и при этом ее лицо сильно скривилось от боли.

– Не шевелись, – сказала Лаура и подошла ближе к постели.

– Ах, это ты, – пробормотала пациентка.

– Я только что из полиции. Сегодня ночью я уже долго разговаривала с Бертэном, но утром у него было ко мне еще несколько вопросов. Зато теперь я наконец могу поехать домой. Мне, конечно, придется еще раз приехать на судебный процесс Кристофера, но до этого мне можно домой.

– Только что здесь был полицейский, – произнесла Надин. Ей было трудно говорить, и ее слова звучали немного невнятно. Она вытащила одну руку из-под одеяла, прикоснулась к своей опухшей губе и тут же вздрогнула. – Ты, наверное, плохо понимаешь меня. Но иначе не получится…

– Да нет, я тебя понимаю. Но тебе и не нужно ничего говорить. Тебе наверняка больно.

– Да, – ответила Надин; вид у нее был совершенно изнуренный. – Сильно болит. В голове.

Тем не менее казалось, что она непременно хочет о чем-то поговорить.

– Полицейский сказал мне… Кристофер… Я не могу в это поверить. Он был лучшим другом… – Надин не договорила фразу, но непроизнесенное имя внезапно повисло между ней и Лаурой и, казалось, заполнило всю комнату напряжением и почти невыносимыми эмоциями.

– Петера, – сказала Лаура.

Надин молчала. Фрау Симон посмотрела в окно, за которым монотонно шумел дождь. Тулон со всеми своими отвратительными высотными домами и арендуемыми бараками выглядел еще более унылым, чем обычно.

Через некоторое время Надин заговорила снова:

– Полицейский сообщил, что это Катрин вызвала полицию. Но я не совсем поняла, как она обо всем этом узнала.

– Она сегодня утром тоже была в участке. Насколько я поняла, она случайно увидела твою машину, когда ты ехала ко мне. Но Катрин предположила, что ехал Анри – кажется, из-за твоей манеры вождения. Она хотела непременно увидеться с Анри, но по какой причине, не стала говорить даже полиции.

Надин попыталась цинично улыбнуться, но это ей не удалось, и ее искаженное лицо стало от этого выглядеть еще более странным.

– Может быть, и не было никакой особой причины. Она всегда хотела к Анри. Всю свою жизнь.

– Во всяком случае, она припарковала свою машину перед нашими воротами, не зная, что делать дальше. Она надеялась, что Анри выйдет. А вместо этого увидела тебя. И благодаря свету, который включился датчиком движения, смогла увидеть, как тебя избивали. Она съехала по склону вниз и вызвала со своего мобильника полицию.

Жоли снова скривила свои опухшие губы в карикатурную усмешку.

– Держу пари на что угодно, что она сперва потянула время! Наверняка позвонила не сразу. Оставить меня лежать там и дать мне умереть – это полностью осуществило бы ее мечты. Я всегда была ей помехой.

– Я тоже была тебе помехой, – заметила Лаура, – и все-таки ты хотела мне помочь.

Надин попыталась поднять голову, но застонала и снова откинулась на подушку.

– Лежи спокойно, – сказала Лаура, – ты только хуже себе сделаешь, если будешь двигаться. – Она видела, как пациентка открыла рот, но опередила ее: – Пожалуйста, не говори ничего. Я знаю все о вас с Петером. И не хочу об этом говорить. Не с тобой.

«Во всяком случае, не в такой обстановке», – мысленно добавила она. Ей не хотелось изливать свою ярость на эту страдающую женщину. Они обе чуть не лишились жизни.

Лаура почувствовала пустоту и усталость. Она была не в состоянии ненавидеть, не в состоянии вообще проявлять какие-либо чувства. С трудом пережитая близость смерти, казалось, всему придала относительный характер. Когда-нибудь она снова испытает гнев к Надин, вновь почувствует всю боль предательства и унижения. Но больше никогда не увидит ее, и им ничего не нужно будет объяснять друг другу. Собственно, Лаура и не желала этого. Она не желала никакого объяснения от Надин. Ни оправданий, ни извинений. Тогда ей и не нужно будет проявлять никакого понимания. Ей хотелось оставить все как есть.

– Спасибо, что вчера ночью ты приехала ко мне, – сказала она. – Я, собственно, поэтому и пришла сюда. Потому что хотела поблагодарить тебя.

Надин ничего не ответила.

В дверях появилась медсестра – она дала знак, что Лауре пора уходить, и та вздохнула с облегчением.

Говорить больше было не о чем.

2

Катрин удивилась, встретив перед своим домом маклера, которому она поручила продажу своей квартиры, в сопровождении молоденькой парочки.

– Вы, наверное, ко мне, – сказала она.

Маклер обиженно посмотрел на нее.

– Я вчера всю вторую половину дня пытался до вас дозвониться. Но вас не было! А теперь я на авось приехал сюда с заинтересованными покупателями.

Мишо отперла дверь.

– Проходите.

Во время дождя и вообще в мрачную погоду ее квартира выглядела еще более ветхой и невзрачной, чем обычно, но парочка, казалось, не замечала этого. Катрин предположила, что им обоим было едва ли больше двадцати. Они казались невероятно влюбленными друг в друга и взволнованными от мысли, что смогут въехать в собственную квартиру.

– Это будет наше первое совместное проживание, – сказала девушка, обращаясь к хозяйке.

Мишо не стала участвовать в осмотре квартиры, предоставив маклеру возможность приукрашено описать все это дерьмо вокруг. Она сняла обувь и повесила над ванной свою промокшую куртку. Ее охватила сильная усталость. За всю ночь она ни разу не сомкнула глаз, а утром за ней приехали двое полицейских, чтобы отвезти ее в тулонский полицейский участок, где составили протокол ее показаний. Там она встретила Лауру, которая была бледна, как привидение, и в глазах которой все еще стоял страх прошедшей ночи.

– Спасибо, – сказала она Катрин, – спасибо вам. Я благодарна вам за свою жизнь.

Мишо была потрясена. Такую огромную благодарность ей еще никогда никто не выражал. Она спросила себя, что сказал бы Анри, если б узнал обо всем этом. Ведь и Надин была бы мертвой, если б она не вмешалась.

Теперь Катрин и сама не могла объяснить, почему последовала за машиной Надин.

Все, видимо, произошло из-за того сумасбродного виража, когда Надин вылетела на перекресток. Это разбудило в Мишо воспоминание о давних событиях в годы ее ранней юности, еще до того, как ее кузен встретил Надин. Анри часто брал ее с собой кататься на машине – Анри, которого друзья называли самым диким водителем всего Лазурного Берега. Они договаривались поехать в какой-нибудь городок, в Кассис или Банлен, и она почти каждый раз попадалась на его уловки, когда он делал вид, что проскочил самый решающий поворот.

«Стой, нам здесь направо!» – кричала Катрин, а Анри отвечал: «О – и правда!» – и тут же на всей скорости резко выворачивал руль, и они влетали в поворот. Он хохотал, а его кузина кричала. Порой она хохотала вместе с ним, а иногда они сильно ругались. Мишо заявляла, что больше никогда не сядет к нему в машину, но потом, конечно же, все равно садилась, а Анри продолжал свои трюки.

Катрин почему-то была уверена, что именно он сидел в машине Надин, – может быть, потому, что она в своем отчаянии так сильно хотела к нему, потому, что ей хотелось, чтобы это был он. Она поехала в квартал Колетт, добралась до дома Симонов и увидела там машину, стоящую посреди участка. Сама Мишо осталась за пределами ворот, не зная, как ей поступить дальше. Она была в полной растерянности от того, что здесь мог делать Анри. Да еще в такое время. Со своим бывшим соперником он теперь уже не мог говорить – тот был мертв. Была ли у него какая-то потребность в разговоре с женой соперника?

И пока она ждала у дороги и спрашивала себя, когда вый-дет Анри, перед ней вдруг появилась Надин – она бежала от дома вниз по склону, преследуемая мужчиной, у которого, по всей видимости, была повреждена нога. Еще не имея представления о ситуации, Катрин поняла, что жена Анри находится в большой опасности. Залитый светом сад был как ярко освещенная сцена, на которой она могла видеть происходящее во всех подробностях. Надин добралась до машины, запрыгнула в нее, но не завела мотор. А мужчина рванул заднюю дверцу, сунулся внутрь, открыл водительскую дверь и вновь вынырнул из автомобиля, потащив за собой Надин. Затем он начал избивать ее, с крайней жестокостью нанося ей один удар за другим. Когда она падала на землю, он вновь поднимал ее, ставил на ноги и с размаху бил кулаком в лицо. Один раз, второй, третий, четвертый… Надин больше не сопротивлялась и вообще не шевелилась. Катрин показалось, что она была без сознания.

Жена Анри всегда была тем человеком, которого Мишо ненавидела больше всего на свете. Не было на свете почти ничего плохого, чего она от всего сердца не пожелала бы этой женщине. А теперь, когда все уже было позади и Катрин сидела в своей квартире, безучастно слушая болтовню юной парочки, она спрашивала себя, был ли у нее в ту ночь соблазн оставить все идти своим ходом. Просто уехать и ничего не предпринимать. Пусть тот мужчина убил бы Надин. Пусть она умерла бы там в эту холодную, дождливую ночь. Кого это касалось? Едва ли Мишо хотелось отвечать на этот вопрос.

Тогда, ночью, ей потребовалось какое-то время, прежде чем она развернула машину и поехала вниз по спуску к главной дороге. Там остановилась и еще некоторое время продолжала сидеть без движения, уставившись в ночь. Проходили драгоценные минуты, которые, как ей теперь было известно, могли стоить жизни той женщине-немке. Но Катрин до сих пор не могла сказать, что с ней тогда происходило. Был ли у нее шок от того, что Стефан поймал ее в своем саду и от тех унизительных ругательств, которыми он ее осыпал? Или ей потребовалось время, чтобы вообще осознать то, что она увидела у дома Симонов?

Или она просто не хотела помочь Надин?

В полиции ее спрашивали, сразу ли она вызвала помощь.

– Я точно не знаю, – ответила Катрин. – Вначале я словно оцепенела. Наверняка прошло несколько минут… У меня едва укладывалось в голове то, что я увидела.

Никто не удивился, все посчитали это за нормальную реакцию. Во всяком случае, пока никто не мог ничего сказать о том, в котором часу Надин была избита: ни сама она, ни шокированная и сбитая с толку немка. А преступник вообще ничего не говорил.

Но Катрин знала, что с того момента, когда Надин сбили с ног, до приезда полиции прошло больше сорока пяти минут. Около четверти часа полицейским понадобилось на дорогу от Сен-Сира до дома Симонов. А перед этим где-то в темноте ночи потерялись еще полчаса…

В темноте ночи и в темноте воспоминаний.

Потому что Катрин действительно уже не знала, сколько времени медлила.

Она попросила полицейского, который вез ее теперь обратно из Тулона в Ла-Сьота, высадить ее на въезде в город, внизу на набережной. Несмотря на сильный дождь, ей хотелось пройти часть дороги пешком, чтобы поразмыслить. Но она так ничего и не вспомнила.

Конечно же, Катрин не сказала полиции всей правды о своем вечере в Ла-Кадьере. Она лишь сообщила, что скоро уедет отсюда и что в тот день, после обеда и вечером, просто разъезжала по окрестности, чтобы попрощаться.

– Я сидела в машине в Ла-Кадьере, – рассказала Мишо. – Я просто сидела в машине и прощалась с тем местом, которое всегда очень любила.

– Но ведь было совершенно темно, – удивленно заметил комиссар, – шел дождь и было холодно. А вы просто сидели в машине?

– Да.

Он не совсем ей поверил – Катрин это чувствовала. Но поскольку в данном случае это не имело особого значения, комиссар не стал развивать эту тему.

Сама же она подумала теперь, что ее длительное промедление, может быть, было связано с этим ужасным происшествием в Ла-Кадьере. Хотя там не произошло ничего особенного. Это было лишь вершиной в длинной цепочке унижений на протяжении всей ее жизни, которые она вынуждена была научиться терпеть. А после встречи со Стефаном Катрин и вовсе получила своего рода исцеление всех своих ран – увидела, как падает под ударами кулаков мужчины та женщина, на месте которой ей так хотелось быть, что она готова была все отдать ради этого. Увидела эту красивую, избалованную, всеми обожаемую Надин, лежащую под дождем, как выброшенный мешок с мусором.

Увидела, как Надин получила то, что заслуживала.

Маклер просунул голову в дверь.

– Им очень нравится, – прошептал он, – и если мы еще немного уступим в цене…

– Хорошо, – кивнула Катрин. Ее это вполне устраивало, лишь бы скорее завершить это дело.

Парочка тоже вошла в комнату, где она сидела. Даже в узких, с множеством углов, помещениях они передвигались только взявшись за руки.

– Я считаю, что мы сможем очень уютно обустроиться здесь, – сказала девушка; своим сияющим взглядом она постоянно искала взгляд своего друга. – Видите ли, мы получили в наследство немного денег… И хотели бы вложить их в собственное гнездышко.

От влюбленности этих двоих и от сияния их глаз квартира стала казаться более светлой и приветливой.

«Может быть, она и не была такой отвратительной, как мне казалось, – подумала Мишо, – может быть, в этих стенах просто застоялось слишком много одиночества и тоски».

– По поводу цены… – начал юноша.

– Мы наверняка сможем договориться, – заверила его Катрин.

Она знала одно: теперь, день спустя, она была рада, что Надин выживет. Рада, что в конце все же решилась и вызвала полицию. В первый раз с тех пор, как они познакомились, Катрин подумала о жене своего кузена не с ненавистью, а с чувством удовлетворения. Она почувствовала себя так, словно все случившееся вернуло ей долю свободы, которой у нее не было в течение многих лет.

– А куда вы уезжаете? – спросила у нее девушка.

Катрин улыбнулась.

– В Нормандию. В чудесное маленькое село. Пастор этого села – мой друг.

Еще не закончив фразу, она подумала: «Как глупо это, наверное, звучит для юной влюбленной женщины. Что я радуюсь пастору какого-то отрезанного от мира селения!»

Но покупательница действительно была очень милой.

– Как здорово! – проговорила она.

– Я тоже так считаю, – ответила Мишо.

3

Лауре стоило некоторых усилий, чтобы отпереть дверь и войти в дом, где около двенадцати часов назад произошло так много ужасного. Полицейский, который привез ее сюда, заметил нерешительность женщины и предложил проводить ее, но она отказалась. У нее вдруг появилось чувство, что присутствие полицейского все только ухудшит.

Эксперты, бравшие отпечатки пальцев, пробыли в доме Лауры до утра, но почти никакого беспорядка после себя не оставили. Комод наверху в спальне все еще был наполовину придвинут к двери, и Лаура решила оставить его в таком виде. Когда она выяснит, что будет с домом, ей все равно придется приехать сюда – позаботиться о том, чтобы забрали мебель, и только потом месье Альфонс может начать показывать дом покупателям. Она попросит уборщицу прислать кого-нибудь, чтобы заменить сломанный замок в подвале.

– Он взломал замок одним махом, – сказал один из полицейских. – Это был такой плохой замок, что вы, в принципе, могли бы с тем же успехом просто оставить дверь открытой.

Лаура спросила себя, возможно ли, что Кристофер разведал это еще в то время, когда навещал ее. Он как минимум один раз ходил в подвал, чтобы принести бутылку вина. Хотя вполне возможно, что она сама или Петер в последние годы говорили об этом в его присутствии. Лаура вспомнила, с каким крайним изумлением Надин сказала: «Он ведь был лучшим другом Петера!» Именно лучшим другом он и казался – всегда принимал участие в семейной жизни Симонов, был в курсе многих их важных дел.

Полиция нашла Моник Лафонд мертвой в его подвале – об этом они тоже сообщили Лауре утром. Кристофер не соврал: она сломала себе шею, когда упала вниз с крутой подвальной лестницы.

– Похоже, он держал ее взаперти в подвале, – сказал Бертэн, – но как долго и почему, мы не знаем. Она работала у Камиллы Раймонд. Я предполагаю, что ей было известно что-то, что для месье Хейманна представляло опасность. Поэтому ему пришлось убрать ее со своего пути.

Сам же Кристофер еще не давал показаний. Комиссар сказал, что он упрямо молчит в ответ на все вопросы. Его нога сильно воспалилась; к этому добавилось еще и заражение крови, так что у него была высокая температура. Он так же, как и Надин, лежал в больнице Тулона, только в другом отделении и под строгой охраной.

– Наши люди нашли в подвале осколки и кровь, – сообщил Бертэн. – Там, видимо, и произошел несчастный случай. Возможно, в борьбе с мадемуазель Лафонд. – Он серьезно посмотрел на Лауру. – Вам очень сильно повезло. Если б не его рана, дело приняло бы, вероятно, другой оборот. Он страдал от боли и высокой температуры, и, наверное, благодаря этому мадам Жоли удалось вырваться и сбежать в сад – и только поэтому Катрин Мишо стала свидетелем того, что происходит что-то ужасное. Если б не это, он, конечно же, намного быстрее проник бы к вам в комнату. И полиция приехала бы намного позже, если б у него не было такой травмы.

Об этих словах Лаура думала теперь, вынося свой чемодан из спальни на первый этаж и проходя по дому, закрывая ставни, поливая цветы и еще раз убеждаясь, что всё в порядке. Несмотря на то что произошло с ней в последние недели, у нее явно имелся ангел-хранитель. Может быть, в образе этой бедной Моник, без которой Кристофер, возможно, не получил бы свою рану. И, конечно же, в образе Надин и Катрин.

Лаура с ужасом посмотрела на разделочный стол, вспомнив тот вечер, когда они с Кристофером предавались там любви.

Убийца. Она переспала с убийцей своего мужа.

Тяжело дыша, женщина прислонилась к умывальнику, открыла кран и брызнула себе в лицо немного воды. У нее вдруг закружилась голова, но через пару минут ей стало лучше, и она опять смогла ясно видеть. Лаура посмотрела через окно на море, которое слилось с небом в монотонный серый цвет.

Она спрашивала Бертэна, что ожидает Кристофера. Комиссар считал, что он, скорее всего, попадет в психиатрическую больницу, а не в тюрьму.

– А его когда-нибудь выпустят? – спросила женщина.

Следователь пожал плечами:

– К сожалению, на этот вопрос нельзя точно ответить. Самое ужасное то, что таким людям часто попадаются слишком отзывчивые эксперты, которые выдают им заключение о полном выздоровлении – что, на мой взгляд, в любом случае является очень рискованной игрой с огнем. Я не могу пообещать вам, что он навсегда останется за решеткой.

Эти слова все еще звучали у Лауры в ушах, когда она смотрела из окна кухни на промокшую от дождя долину с множеством виноградников и маленькими провансальскими домиками. Как сильно она любила эту местность, и как быстро все это превратилась для нее в место ужаса! Ужаса, который, возможно, еще не закончился. Конечно, даже если Кристофера выпустят, до этого пройдут годы. Но возможно, ей когда-нибудь снова придется испытывать страх…

«Не думай сейчас об этом», – приказала она себе.

Ей еще понадобятся нервные клетки в ближайшие недели. Придется разгребать огромную кучу мусора своей прежней жизни – и на этих развалинах выстраивать новую жизнь. Придется забыть кошмарные сны. И, может быть, после всего этого она даже сможет когда-нибудь рассказать своей дочери что-нибудь хорошее о ее отце. Что-нибудь о том, как было здорово вместе с ним искать этот дом, найти его, обустраивать его и жить в нем…

Неожиданно Лаура осознала, что плачет. Она прижала свое горячее лицо к прохладному оконному стеклу и дала волю слезам, позволив всей своей боли, всему разочарованию, всей скорби обрушиться на нее, позволив им затопить себя. Так же сильно она плакала тогда в оставленной Петером машине, но на этот раз ей казалось, что она никогда не сможет остановиться.

Когда Лаура услышала звонок, она сначала не могла понять, откуда он раздается, и только через некоторое время сообразила, что звонит ее мобильник. В сумке. Как усердно она искала эту сумку в ту ночь! Так вот она где лежала – на кухне, на стуле…

Лаура перестала плакать так же неожиданно, как и начала. Она достала мобильный телефон.

– Да? Алло?

– Как же долго ты не отвечала! – воскликнула Анна. – Где ты? Надеюсь, уже проехала приличное расстояние по автостраде? Я говорила с твоей матерью. Она сказала, что ты собиралась выезжать сегодня…

– Я еще здесь, – вздохнула Симон.

– О боже, этого не может быть! Ты проспала?

– Эта ночь была у меня немного неспокойной.

– Тогда давай уж постарайся наконец тронуться в путь! – потребовала Анна, а затем подозрительно добавила: – Ты простужена? Твой голос так странно звучит…

Лаура вытерла свое мокрое лицо рукавом свитера.

– Нет. Это, наверное, такая связь.

– Сейчас же выезжай, слышишь? Мне хочется увидеть тебя уже сегодня вечером. Я так рада буду увидеть тебя!

– Я тоже буду рада тебя увидеть, – Лаура в последний раз протерла глаза. – Я уже почти у тебя.

Примечания

1

Имеются в виду горы Таунус близ Франкфурта-на-Майне.

(обратно)

2

В описываемый автором период бундесмарка уже не имела хождения – ее заменил евро.

(обратно)

3

Жизнь продолжается (фр.).

(обратно)

4

Карамельный пудинг (фр.).

(обратно)

5

Солнечный мальчик (англ.).

(обратно)

6

Форт-Нокс – город и военная база США в штате Кентукки, где, в частности, хранятся национальные запасы золота.

(обратно)

Оглавление

Часть I

  Пролог

  Суббота, 6 октября 2001 года

  Воскресенье, 7 октября

  Понедельник, 8 октября

  Вторник, 9 октября

  Среда, 10 октября

  Четверг, 11 октября

  Пятница, 12 октября

  Суббота, 13 октября

  Воскресенье, 14 октября

Часть II

  Пролог

  Понедельник, 15 октября

  Вторник, 16 октября

  Среда, 17 октября

  Четверг, 18 октября Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg