«Закон парных случаев»

Закон парных случаев (fb2) - Закон парных случаев 966K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Рябинина

Я смотрел в его светлые, на выкате глаза, словно загипнотизированный удавом кролик.

Мама зажимала рукой рану на груди и пыталась что-то сказать, но ее губы шевелились беззвучно. Отец лежал в грязной луже, вода которой быстро становилась красной. Я понимал, что сейчас умру, но – как в ночном кошмаре – не мог ни крикнуть, ни пошевелиться.

Убийца сделал шаг в мою сторону... и вдруг бросил нож к моим ногам…

1.

Этот сон снился мне время от времени вот уже несколько лет подряд. Менялась обстановка, действующие лица, детали, но суть всегда оставалась та же. Я шел по набережной с девушкой. Девушка могла быть знакомой или незнакомой, но непременно очень красивой. И шли мы с ней ко мне домой, где в этот момент гарантированно никого не было. Я нежно обнимал ее за талию или держал за руку, и все было так многообещающе… Но тут, как по закону подлости, непременно что-то происходило. Я оборачивался на какой-нибудь шум или наклонялся завязать шнурок. И в этот момент девушка исчезала, а я оставался стоять у Карлова моста дурак дураком – на радость многочисленным туристам.

Но на этот раз сон кончился по-другому. Да, я, как обычно, вел домой девушку - то ли однокурсницу Власту, то ли Марию Шарапову. «Смотри, - сказала она мне, - сто крон валяются». Я наклонился за бумажкой, а когда выпрямился, как всегда оказался один, но совершенно в другом месте. И место это было довольно жутким. Грязные обшарпанные дома с выбитыми стеклами. Искореженный асфальт, сквозь который пыталась прорасти бледная трава. Лужи с застоявшейся зеленой водой. И ни души. Но я знал, что здесь прячется что-то страшное. А еще страшнее было от того, что место это казалось смутно знакомым. Словно я был здесь когда-то очень давно...

Проснулся я с дико бьющимся сердцем. Влажная от пота простыня обмоталась вокруг меня, словно кокон. Я выпутался из нее и протянул руку за мобильником. Часы показывали половину второго.

Кошмар кошмаром, а все-таки это самый настоящий кайф: проснуться ночью, посмотреть на будильник и убедиться, что спать осталось еще целых пять с половиной часов. А еще замечательнее, когда сообразишь, что не пять с половиной, а сколько захочешь, потому что экзамены сданы на отлично, вчера закончилась практика и впереди летние каникулы. Я устроился поудобнее, закрыл глаза и вдруг услышал голоса.

В своей спальне разговаривали родители. И делали это на повышенных тонах – если учесть, что наши комнаты разделены широким холлом и обычно я не слышу даже звука работающего у них телевизора. Да и вообще, на моей памяти родители серьезно ссорились всего несколько раз. Мама моя особа нервная, но все ее вспышки моментально вязнут во флегме отца и тонут в ней, как в болоте.

Впрочем, была и еще одна странность. Как в любой двуязычной семье, мы легко переходим с языка на язык, с чешского на русский и обратно, хотя и предпочитаем русский. Но обычно никогда не мешаем слова двух языков в одном предложении. Поэтому фраза отца «Ольго, то йе просто кошмар» говорила о многом. Например, о том, что кошмар действительно полный.

Конечно, подслушивать некрасиво, кто спорит, но когда люди говорят в полный голос, они должны отдавать себе отчет, что кто-то их непременно услышит.

То ли соседи по батарее постучали, то ли что, но голоса стали тише, и как я ни старался, ничего больше разобрать так и не смог. Кроме одного. «Это же твоя мать!» - сказал отец. Потом мама, кажется, заплакала, а еще через несколько минут все стихло.

«Это же твоя мать!»

Вот в чем дело.

Я вспомнил, что сегодня ближе к вечеру раздался звонок и незнакомый мужской голос попросил маму к телефону. Поговорив с ним, она ходила сама не своя. Котлеты пересолила. Я еще пошутил дежурно: мол, влюбилась мама, да? Но она не отреагировала. И спать ушла рано, сказала, что голова болит.

Похоже на то, что звонок этот был как-то связан с ее матерью. То есть с моей бабушкой Вероникой, живущей в Санкт-Петербурге. Заболела? Умерла? В животе шевельнулся неприятный холодок. Бабушку я никогда в жизни не видел, и она, наверно, должна была казаться мне некой абстракцией, но на самом деле я думал о ней довольно часто.

Родители мои познакомились в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Отец учился по обмену в первом медицинском, мать на филфаке университета. Родители ее в это время работали где-то за границей. Ну и, как в плохом кино, вернулись, а дочка с большим животом разгуливает. То ли не захотела аборт делать, то ли ушами прохлопала, факт, что уже поздно было.

Вышел большой скандал. Родители, разумеется, для единственной любимой доченьки не такого жениха хотели. Подумаешь, иностранец. Если хорошенько подумать, то отец мой в ту пору представлял собой самого обычного лимитчика, хоть и заграничного. Родился в глухой чешской деревушке, мать скотница, отца и в помине не было. Потом мать умерла, и его приютил у себя какой-то дальний пражский родственник. В Праге отец окончил школу и поступил в Карлов университет на медицинский факультет. А поскольку был отличником и общественником, его отправили учиться в Советский Союз.

Как бы там ни было, а родители мои поженились, правда, уже после моего рождения. Отец к тому моменту как раз получил диплом, и мы все уехали в Чехословакию. Ординатуру отец окончил в Праге и стал в конце концов известным, модным и дорогим гинекологом, а мать так и осталась без высшего образования. Впрочем, она все равно никогда не работала.

Все это я узнал, уже став достаточно взрослым, а в раннем детстве вопрос наличия-отсутствия бабушки меня мало волновал. Конечно, я знал, что у любого человека имеется по двое дедушек и бабушек, поскольку у его родителей тоже есть или были свои родители. Но мне сказали, что оба моих дедушки и одна бабушка умерли, а та бабушка, которая еще жива, живет очень далеко. Меня этот ответ вполне удовлетворил.

Но когда мне исполнилось шесть лет, крестная Тамара взяла меня с собой в деревню недалеко от Подебрад - к родителям мужа. Она была такая же «свадебная эмигрантка», как и моя мама, только из Москвы. Мама и Тамара познакомились в православной церкви на Ольшанском кладбище и моментально подружились. Поскольку на тот момент я оставался нехристем, Тамара вызвалась быть моей восприемницей. Отец, хоть и примерный католик, возражать против моего крещения по православному обряду не стал. Венчались они с мамой в православном храме, и перед венчанием он дал обещание воспитывать детей в православии. Крестного своего я вообще не помню, знаю только, что его зовут Павел. Через год после моего крещения он переехал в другую страну и как-то постепенно потерялся.

У крестной есть сын Ян. Впрочем, так его никто не зовет, кроме Карла, его отца, и чешских друзей, да и те предпочитают вариант «Гонза» - в чешском языке хватает таких неожиданных уменьшительных. А мы зовем его Ванькой, поскольку во крещении он Иоанн. Ванька – мой ровесник и лучший друг. Даже в школе мы учились вместе, в русской при посольстве. Так вот однажды мы с крестной и с Ванькой поехали к его дедушке и бабушке.

Это было потрясающе. Мы катались на пони, гуляли по полям с собаками, ходили с дедушкой Франтой на охоту, а с бабушкой Михалой кормили кроликов. Но лучше всего были сами бабушка с дедушкой. Такие добрые, такие… не знаю даже, как сказать. Когда они улыбались, от их глаз лучиками разбегались морщинки. А какие кнедлики со сливами делала бабушка! А какие сказки рассказывал дедушка! Про Златовласку и три орешка, про княжну Либуше и про рыцаря Брунцвига. Неделя пролетела, как один день.

Почему-то я решил, что все бабушки и дедушки непременно должны быть такими же, как Ванькины. Хотя к тому времени мне уже доводилось встречать не слишком приветливых пожилых людей. Но я говорил себе, что просто они никому не бабушки и не дедушки. Поэтому и сердитые.

В тот день Тамара подвезла меня на машине до дома и поехала с Ванькой домой. Я ворвался в квартиру и бросился к маме с воплем:

- Ма, давай скорее поедем в Ленинград к бабушке!

До сих пор помню ее застывшее лицо. Страшно застывшее – как гипсовая маска. И такое же серовато-бледное. Потом оно дрогнуло, сморщилось… Мама заплакала и ушла в спальню.

- Понимаешь, Мартин… - папа присел передо мною на корточки и положил руки мне на плечи. – Мне очень жаль расстраивать тебя, но мы не сможем поехать к бабушке Веронике.

- Почему? – мне тоже очень хотелось заплакать, но я из последних сил сдерживал слезы.

- Она… Она очень сердится… на нас с мамой.

- За что? Вы сделали что-то плохое?

Папа тяжело вздохнул и опустил голову.

- За то, что мы поженились без ее разрешения. За то, что уехали в Прагу. Может быть, еще за что-то.

- Она не хотела, чтобы вы поженились? – не мог поверить я. - Ты ей не понравился?

- Наверно. В общем… Она не хочет нас видеть.

- И меня не хочет?

Тут я больше не смог сдерживаться и разревелся до икоты. Разревелся от обиды. Моя родная бабушка не хочет меня видеть! А бабушка Михала, совсем чужая, обнимала меня точно так же, как Ваньку, называла ласково – Мартинек, конфет и печенья давала поровну.

Потом я еще долго не мог успокоиться. Вспоминал – и снова начинал плакать потихоньку. Может быть, именно поэтому тот разговор с папой так крепко засел у меня в голове. Детская память избирательна, что-то пробегает мимо и не оставляет никакого следа, а что-то врезается навсегда. Я и сейчас могу закрыть глаза и восстановить в памяти все в мельчайших деталях: тиканье кухонных часов, желтое мамино платье, папин смущенный взгляд и подрагивающий голос. Запах яблочного пирога с корицей, царапины на кухонной клеенке. Медно-соленый привкус во рту – от слез и прикушенный губы.

Все это стало у меня с тех пор ассоциироваться с бабушкой Вероникой. Почему-то я никак не мог представить ее в человеческом облике, хотя и видел на фотографиях – впрочем, мама не любила показывать их мне и держала где-то вне моей досягаемости. Если вдруг, очень редко, упоминалась бабушка, я представлял эти царапины от ножа на клетчатой клеенке, слышал звонкое, с причмокиванием, цоканье часов, чувствовал запах яблок и корицы. Кстати, пирог этот, который когда-то так любил, я есть совсем перестал.

2.

Уснуть я смог только под утро, но в начале седьмого нас разбудил телефонный звонок.

Есть что-то жуткое в этих внеурочных звонках, заставляющих сердце лихорадочно подскакивать к горлу. Особенно после полубессонной ночи с тягостными воспоминаниями.

Я выглянул в холл и увидел у телефона маму. Она стояла в одной ночной рубашке, и лицо ее было точно таким, как много лет назад, когда я потребовал поехать в Ленинград к бабушке, - бледным и неподвижным. Мама не говорила ни слова, только слушала, закусив костяшку пальца. Потом молча положила трубку и села в кресло.

- Все? – спросил отец, стоявший в дверях спальни.

Мама кивнула, потом подняла глаза на меня.

- Бабушка умерла, Мартин, - сказала она.

Я подумал, что сейчас она заплачет, - как тогда - но мама сидела и внимательно разглядывала цветы на своей ночной рубашке. Отец набросил ей на плечи шаль – несмотря на лето, в квартире было прохладно.

Я не знал, что сказать. Мне просто было тягостно – так всегда бывает, когда рядом мучается близкий человек, а ты не только не можешь помочь, но даже разделить его переживания не в состоянии. Потому что не испытываешь ничего похожего. Бабушка умерла… Если бы мне сказали, что умерла живущая в соседнем доме женщина, которую я встречал иногда по утрам во дворе, наверно, я почувствовал бы то же самое – неприятный холодок от напоминания о смерти. За три года учебы на медицинском факультете я не стал относиться к этой даме с косой равнодушнее или хотя бы с пониманием. Впрочем, известие о смерти соседки, пожалуй, задело бы меня больше, потому что я задумался бы о судьбе ее собаки, бородатого эрделя, которого она выгуливала по утрам. Но в том, что касалось моего отношения к смерти бабушки, было еще кое-что, кроме скорби – точнее, ее отсутствия. Пожалуй, я обозначил бы это «кое-что» как досаду, но демонстрировать ее родителям не стоило.

- Что с ней случилось? – я попытался включить хотя бы профессиональный интерес, хотя вряд ли бабушка умерла от болезни «моего» профиля (я собирался выбрать в качестве специализации эндокринологию).

- Инсульт, - чуть слышно ответила мама. – Вчера еще. Парализовало правую сторону. А ночью… ночью умерла.

- Ма, может, ты ляжешь? Капель накапать?

Мама пожала плечами, встала и ушла в спальню. Отец странно и пристально смотрел на меня.

- Что, я должен плакать? – не выдержав, злым шепотом спросил я.

Не говоря ни слова, он подтолкнул меня в комнату и плотно закрыл за нами дверь.

- Понимаешь, Мартин…

Он стоял передо мной и смотрел себе под ноги. И мне вдруг показалось, что прошлое четырнадцатилетней давности вернулось. Что сейчас отец присядет передо мной на корточки, положит руки мне на плечи… Показалось, что запахло яблочным пирогом.

- Мы с мамой очень виноваты перед бабушкой, и она…

- Да почему? – взорвался я, но посмотрел испуганно на дверь и заговорил тише. – Чем вы виноваты-то? Тем, что поженились без спроса? Что мама не сделала аборт? Что вы уехали из России? Это такая страшная вина? Крестная вон тоже вышла замуж и уехала сюда, и ее родители тоже были против, она сама говорила. И что? Ванька каждый год ездит в Москву, и его бабушка с дедом часто в Прагу приезжают. А эта… А моя бабушка за восемнадцать лет ни разу не позвонила, не написала.

- Не все так просто…

- Ах, не вшехно йе так просто? – я с трудом сдерживал себя и даже не замечал, что мешаю русские и чешские слова, как ночью это делали родители. – А как тогда? Знаешь, па, у меня всю жизнь было какое-то… одпорни поцит[1], что от меня что-то скрывают. Какой-то постыдный родинни[3]2 секрет. Скелет в шкафу.

Вот я и сказал это. Да, у меня всегда было чувство недосказанности, как будто некоторых тем в разговорах старательно избегают. Может быть, обмолвки, неосторожно сказанные слова, предназначенные только для тех, кто «в курсе». У меня всегда была, как говорила мама, богатая фантазия. Из этих обмолвок и недомолвок я умудрялся вырастить в своем воображении такое… Но я еще никогда не высказывался на эту тему. И сейчас с ужасом понял, что попал в яблочко.

Отец смотрел на меня со страхом. Его зрачки расширились, хотя в комнате было достаточно темно от задернутых штор.

- Что ты имеешь в виду? – спросил он спокойно – слишком спокойно!

- Я угадал, - сказал я, то ли спрашивая, то ли утверждая. – Угадал ведь?

- Глупости! – отрезал отец. – Не вздумай ляпнуть что-нибудь подобное матери. Ей и так плохо. Да, у нас с бабушкой был серьезный конфликт. После чего мы прекратили всякие отношения. Но никаких постыдных семейных секретов, как ты говоришь, у нас нет. Никогда бы не подумал, что ты любитель душещипательных сериалов.

Он вел себя как типичный обманщик – прикрывал рот рукой, дотрагивался до носа и переводил взгляд – то вправо вверх, то влево вниз. И мне вдруг стало стыдно за него. Стыдно и как-то неловко. Потому что раньше он никогда меня не обманывал - во всяком случае, не обманывал так явно. Напротив – как добропорядочный христианин! – всегда твердил мне, что лучше раскаяться, признаться и, может, даже понести заслуженное наказание, чем трусливо врать.

- Мама поедет на похороны? – спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.

Отец нахмурился.

- Вряд ли.

- Почему? Ведь это же ее мать.

Отец вздрогнул – я повторил фразу, которую он сам говорил этой ночью маме. Хотя, скорее всего, он сказал ее по другому поводу.

- Только не говори, пожалуйста, что у нас денег на билет или что Россия – опасная страна.

В гости к бабушке я никогда больше не просился, но думал о возможной встрече с ней часто. Сначала моя обида на нее была чистой и ничем не замутненной. Я говорил себе: раз она не хочет меня видеть, то и я тоже не хочу ее видеть. Никогда! Но через некоторое время детское желание смотреть на мир в солнечном свете взяло верх. Я убедил себя, что произошло недоразумение. Если бабушка поймет, что у нас все хорошо, что мы все любим друг друга и живем дружно, она переменит свое мнение. Для этого надо только встретиться с ней и все объяснить. Ну да, ей не понравился папа, но ведь… Но ведь на самом-то деле он хороший. Просто бабушка не поняла, только и всего. А когда она поймет, то все станет замечательно. Она перестанет сердиться, что мы живем в другой стране, и мы будем часто ездить друг к другу в гости, будем звонить и писать письма.

Потом начался подростковый возраст, и я стал смотреть на все с теневой стороны. Говорите, бабушке не понравился жених дочери и поэтому она не желает поддерживать с нами отношения? Так значит, она просто глупая вздорная старуха. Мне по-прежнему хотелось увидеться с ней, но теперь уже для того, чтобы посмотреть ей в глаза и даже, может быть, высказать все, что я об этом думаю.

Я не раз намекал родителям, что не прочь побывать в России. Как никак моя родина! Не обязательно же к бабушке. А про себя думал, что главное – попасть в страну, а там уж видно будет.

Сначала мне говорили, что такое путешествие нам не по средствам. Но когда отец открыл свою клинику и у нас появились деньги, достаточные для заграничного путешествия, в ход пошла другая отговорка: Россия – страна опасная и непредсказуемая. Посмотри телевизор, почитай газеты. И правда, каких только ужасов в 90-е годы не говорили о России. Преступность, террористы, экономический крах! Правда, это не мешало нам ездить туда, где преступность была еще похлеще. За последние восемь лет мы побывали в пятнадцати странах, от соседних Польши и Германии до Мальдив и Сингапура. Но Россия оставалась для меня чем-то далеким и загадочным.

Нет, я знал о своей родине довольно много – родители охотно рассказывали о Ленинграде, который потом стал Санкт-Петербургом, и о других городах, у нас была спутниковая антенна, которая ловила несколько российских каналов, мама покупала русские книги и газеты. По-русски мы разговаривали дома гораздо чаще, чем по-чешски, а мама даже оставила себе российское гражданство. И думал я обычно именно по-русски. Но все это – увы! – была лишь теория.

- Оставь, пожалуйста, свою иронию! – раздраженно отрезал отец. – У нас есть деньги. И мама может лететь хоть сегодня. Если захочет. Похороны послезавтра. Но другое дело, что ее состояние меня беспокоит. И я не хотел бы отпускать ее одну. Но кто же мне оформит российскую визу за один день? И потом, мои пациентки…

- Мартин прав, я должна лететь.

Я вздрогнул – мама открыла дверь так тихо, что мы не услышали.

- Но Оля… - попытался возразить отец.

- Что Оля? – мама сощурила глаза и стала похожа на разъяренную кошку. – Что? Мало того, что ты…

Мне показалось, что сейчас она скажет что-то такое, чего говорить категорически нельзя. Наверно, отцу тоже так показалось – он так поспешно и резко дернул маму за руку, что она болезненно скривилась.

- Я поеду с мамой, - сказал я, отвернувшись к окну. Мне совершенно не хотелось в этот момент видеть их лица. – У меня есть российская виза. Она действительна с завтрашнего дня.

3.

По официальной версии мы собирались с Ванькой поехать в Венгрию. Недели на две. Так я сказал родителям. На самом деле вместе на Балатоне мы решили пробыть всего неделю. Только Ванька ехал туда через два дня, а я… Завтра вечером я должен был лететь в Петербург, а в Венгрию отправиться позже. Я твердо решил найти бабушку. И выяснить все. На смену подростковому презрению и негодованию пришло желание узнать наконец, что же произошло на самом деле. Я понимал, что добиться правды от родителей все равно не удастся.

Впрочем, Ванька, которому я рассказал обо всем под большим секретом, мой оптимизм не разделял.

- Вот ведь не сидится тебе на жопе ровно, - сказал он. С Ванькой мы тоже разговаривали только по-русски, и литературным языком, и жаргоном владели безупречно, только небольшой акцент отличал нас от «настоящих» русских. – Я в детстве детектив читал про парня, от которого отец с мачехой скрывали обстоятельства смерти его родной матери, да? Ну, парень все дергался, дергался, целое расследование провел, пришел к папаше и говорит: так и так, я все знаю. Намекая, что это папаша с мачехой мамашу угробили. А те в обморок, да? Потому что на самом деле этот парень как раз сам маму и застрелил случайно в младенческом возрасте. А потом болел долго и все забыл. Вот они и тряслись, как бы он что-нибудь не вспомнил. Вот скажи, далась тебе эта бабка? Не видел ты ее ни разу – и что? А вдруг там, что-то такое, что потом сам не рад будешь?

Впрочем, все это я и сам говорил себе не раз. Но как раз мысли о том, что, может быть, лучше не будить лихо, пока спит тихо, заставляли еще больше думать: что это за лихо такое спящее. Казалось бы, что тут такого, поссорились родственники и не общаются много лет. Каждый второй сериал построен на подобном. Но я никак не мог избавиться от мысли о том, что это неправда. Или не вся правда.

- Ты деструктор, - морщился Ванька, теребя в ухе многочисленные сережки. – Ты из породы идиотов, которым нормальная спокойная жизнь – невмоготу, да? Которые старательно ее разрушают, причем выстроив для этого самую прочную идейную платформу. А потом, когда понимают, что сделанного не воротишь, начинают с тоски пить, колоться и резать вены.

Я понимал, что он прав. Но поделать с собой ничего не мог. Порою родители казались мне отвратительными лицемерами. Я одергивал себя и пытался убедить, что это лишь мои фантазии. И все же меня не оставляло ощущение того, что я иду по девственно чистому снегу, искрящемуся на солнце. Но под этим снегом – тонкий лед и отвратительное грязное болото.

У меня было только два выхода. Или убедиться, что внутренний голос меня не обманул, или понять со стыдом, что я придурок с параноидальными наклонностями. Пусть я деструктор, но прятать голову в песок по-страусиному я больше не собирался. Если в прошлом моих родителей было что-то мерзкое, я мог бы попытаться понять и простить их. Если же я все выдумал, тогда мне оставалось только вздохнуть с облегчением и мысленно просить у них прощения за свои подозрения.

Получить российскую визу оказалось до смешного просто. Ванька подробно описал мне всю процедуру, которую проделывал уже не один раз. Но бабушка умерла, всего за день до моего приезда, и в этом было что-то мистическое. Я не представлял, как буду искать ее, не зная о ней ничего, кроме имени и фамилии, но почему-то был уверен, что обязательно найду. Оказалось, что все зря. Или нет? Или так и должно было быть?

4.

И все-таки мы полетели в Петербург втроем. Каким-то образом отцу удалось получить и визовую поддержку, и саму визу за один день. Сначала мама спорила, утверждая, что отцу совершенно необязательно сопровождать нас, но он все же настоял.

- Мартин уже взрослый, ему нужна своя квартира, - говорил он, укладывая вещи в сумку. – Наверняка квартира твоей матери останется тебе, ты же единственная дочь. – Мама поморщилась, но промолчала. – Мы сможем ее продать и купить квартиру Мартину. Я не уверен, что ты справишься со всем этим одна. Надо ведь будет столько бумаг оформить.

Я стоял рядом, но отец говорил так, словно меня в комнате не было. И в то же самое время я не мог отделаться от ощущения, что он говорит это не для матери, а для меня. Словно они играют какой-то спектакль для одного зрителя.

Мама вообще была странно безучастной, словно оцепенелой. И если до этого ей никто не давал ее сорока лет, сейчас она выглядела даже старше своего возраста. Резко обозначившиеся морщины, тусклые глаза с темными кругами, неряшливо подобранные волосы. Зато отец, всегда такой спокойный, медлительный, наоборот неприятно суетился, говорил много и быстро.

Ванька, конечно, огорчился, что поездка на Балатон отменяется, но я пообещал ему приехать на пару дней в Москву. Нам, скорее всего, предстояло задержаться в Петербурге, а Ванька из Венгрии собирался поехать к своим.

- Отлично! – обрадовался он. – Я тебя познакомлю с Анькой, двоюродной сестрой. Такая девка – просто класс. Может, еще и породнимся, а?

Он вместе с крестной поехал провожать нас в Рузине.

Объявили регистрацию на наш рейс, мы обнялись. И вдруг меня охватило какое-то странное чувство. Словно тягучая душная тоска залила меня, стало тяжело дышать.

Мы не должны лететь туда. Не должны!

- Что с тобой? – с тревогой посмотрел на меня Ванька. Обернулась крестная, родители.

- Самолет… разобьется, - с трудом выжал из себя я.

- Что за бред? – сердитый голос отца сорвался на фальцет. – Прекрати истерику!

Я сглотнул, вдохнул поглубже. Тяжесть исчезла.

- Пойдем, Мартин, - мама подтолкнула меня к стойке. – Это все нервы.

5.

Самолет не разбился. Его даже не тряхнуло толком ни разу. Но нехорошие предчувствия меня не оставляли. Просто они стали другими. Похожими на нервное напряжение, когда смотришь триллер с мощным саспенсом и каждую секунду ждешь чего-то страшного.

Мы вышли из здания аэропорта. В Петербурге было намного холоднее, чем в Праге. Яркое солнце, ослепительно голубое небо и пронзительный ветер. Мама плотнее запахнула шерстяную кофту, я вытащил из сумки ветровку.

- Малый, пожалуйста, - сказал отец, когда мы сели в такси.

- Петроградка? – уточнил водитель.

- Васильевский, - возразила мама.

Все это звучало для меня как обмен паролями. Я прилип к окну. Страхи страхами, тайны тайнами, а я вернулся наконец в свой родной город. Внутри пело и приплясывало.

Петербург меня просто потряс. Я видел немало красивых городов, но восторг от них было всего лишь эстетическим. Я любил Прагу, но она была для меня слабо замечаемой повседневностью. По Петербургу я начал скучать, едва ступил на его землю. Уже только потому, что должен был уехать. Потому что это мой родной город. И неважно, что я не был в нем восемнадцать лет. Неважно, что не помню абсолютно ничего. Наверно, какая-то невидимая пуповина на всю жизнь связывает нас с местом, где мы родились, и мы тоскуем по нему, как Адам тосковал об утраченном рае.

Мне вдруг захотелось попросить таксиста остановиться. Пусть они едут дальше, а я пойду пешком по этому широченному, прямому, как стрела, проспекту. А потом сяду в метро и доеду, куда надо. В конце концов, мама часто вспоминала поговорку «язык до Киева доведет». Но некий господин в чопорно застегнутом на все пуговицы пиджаке, свивший гнездо у меня в голове заметил: Мартин, это… эээ… неприлично.

Мы ехали долго. Наконец показалась Нева, от вида которой у меня захватило дух. Машина переехала через мост, попетляла по узким улочкам и остановилась у красивого пятиэтажного дома.

- Посидите в машине, - сказала мама. – Я быстро. Только заберу у соседей ключи. А еще лучше поезжайте в гостиницу. Я посмотрю, как там и что, потом сама доберусь.

- Мы с тобой, - заупрямился я.

- Нечего тебе там делать, - отрезала мама, быстро переглянувшись с отцом. – Во всяком случае, сегодня. Завтра все увидишь. А сегодня я хочу побыть там одна. Я еще не знаю, где будут поминки, может, люди после кладбища туда придут, надо все подготовить.

- Я не буду тебе мешать, - непонятно почему упирался я. – Я только посмотрю и сразу уйду. Пусть папа ждет в машине.

- Оля, пусть идет, - отец посмотрел на маму долгим многозначительным взглядом. – Он просто заглянет в квартиру и спустится. Только учти, Мартин, никаких детских воспоминаний у тебя все равно не проснется. Раньше ты… все мы с бабушкой жили в другом месте, рядом с Обводным каналом. А сюда она перебралась, уже когда мы уехали в Чехию.

Мы с мамой прошли через арку подворотни в довольно мрачный и грязный двор-колодец.

- Мам, здесь так везде? – спросил я.

- Как «так»?

- С улицы дом такой красивый, важный. А двор… Похоже на грязное рваное белье под фраком.

- В Праге в центре таких дворов тоже хватает. Да, почти везде. Это еще не самый страшный. Если захочешь, мы тебе покажем наш старый дом – вот где кошмар.

Покосившаяся дверь, когда-то покрашенная вишневой краской, тусклая лампочка, стертые ступени, оглушительный запах гнили и кошек, трясущийся от старости лифт. Мы поднялись на третий этаж. Мама молчала. Она была так напряжена, что мне показалось: если я до нее дотронусь – посыплются искры. Дотронулся – она вздрогнула.

На правой двери, обитой черным дерматином с торчащей из прорех ватой, красовалась белая бумажка с печатью. Нахмурившись, мама осторожно поцарапала ее ногтем.

- Что это? – спросил я.

- Наверно, милиция опечатала.

- Почему милиция? Бабушка ведь сама умерла, ее не убили.

- Не знаю, - мама пожала плечами. – Может быть, так полагается, если человек одинокий.

Она подошла к левой двери, похожей на бронированную дверцу сейфа, позвонила.

- Кто? – басовито поинтересовался мужской голос.

- Это дочь Вероники Аркадьевны.

Лязгнул замок. Над цепочкой показался фрагмент грузного мужчины лет сорока в зеленом спортивном костюме.

- Здрасьте, - буркнул сосед. – Приехали, значит?

- Да, приехали, - каким-то неприятно заискивающим голосом ответила мама. – Вот, думали, у вас ключи, а тут…

- Да были у меня ключи, были. Запасные. Только тут такое дело… Я вам по телефону не сказал. Маму вашу ведь в больницу не забрали, когда у нее инсульт случился.

- Почему? – мама побледнела так сильно, что это было заметно даже в полутьме лестничной площадки.

- Я не врач, не знаю, что там с ней было точно. Вечером супруга моя к Веронике Аркадьевне зашла за чем-то, вдруг бежит назад: соседке плохо, наверно, инсульт. Я зашел, смотрю – она сидит, лицо красное, рот скривился, пытается что-то сказать и не может. Ни рукой правой, ни ногой пошевелить не может. Ну, мы ее уложили, скорую вызвали. А она все не едет и не едет. Час прошел. Ну, мама ваша отходить начала. Ну, в смысле, рот нормальный стал, что-то говорить стала, рукой шевелить. Скорая приехала – все нормально, только слабость и головная боль. Ну, ей укол сделали и уехали. А утром я звоню – тишина. Открыл ключом – а она на полу лежит. Мертвая.

Мама всхлипнула. Сосед вздохнул, откинул цепочку и открыл дверь пошире.

- В общем, вызвали скорую, милицию – ну, вы понимаете. Дверь и опечатали. И у меня ключи забрали. Но вы не волнуйтесь. Я сказал, что вы, возможно, приедете, а они сказали, что вы можете в любой момент зайти в наше отделение милиции, подтвердить, что вы дочь, и ключи забрать. Телефон оставили. Можете зайти позвонить.

- Спасибо, - мама зашла в прихожую, а я остался на площадке. Сосед топтался на пороге, явно не зная, что ему делать.

- А кто занимается похоронами? – спросила мама, положив трубку.

- На ее бывшей работе. Насчет поминок – не знаю, это вряд ли.

- Мартин, сейчас вы с папой поедете в гостиницу, - мама повернулась ко мне, - а я пойду в милицию. Возьму ключи, вернусь сюда, приберу в квартире. За продуктами схожу. Надо хоть что-то приготовить, пусть хоть самые близкие зайдут бабушку помянуть.

- Конечно, - кивнул сосед. – Если что, супруга моя, Анна Васильевна, поможет. Они с мамой вашей дружили.

Попрощавшись, мы спустились вниз и вышли к машине. Объяснив отцу ситуацию, мама махнула нам и скрылась за углом.

- Пожалуйста, Престиж Отель Васильевский, - важно сказал отец водителю.

- Это где такой? – удивился тот.

- Третья линия, - нахмурился отец. – Дом 52.

- А-а-а, - пытаясь скрыть улыбку, протянул водитель. – Ну да, Престиж Отель. Скажите проще – мини-гостиница.

Гостиница действительно оказалась небольшой, но довольно уютной. По телефону мы хотели заказать двухкомнатный номер, однако нам предложили два одноместных «с кроватями дабл». Номера оказались на втором этаже с окнами во двор. В моем мебель была депрессивно-синих тонов, а душ свирепо рычал, но, в общем, мне понравилось.

Мы переоделись, перекусили в ресторанчике, и отец спросил, чем я намерен заняться. Мне хотелось прогуляться. Просто пошататься по улицам. Не осматривать достопримечательности или музеи, а бродить, смотреть по сторонам и впитывать город в себя. Наслаждаться им. Болеть им. Я сразу понял, что Петербург станет моим персональным наркотиком, без которого будет мучительно ломать.

Отец сказал, что слишком устал, чтобы идти гулять. Честно говоря, это меня обрадовало, хотя я и постарался не подать виду. Я чувствовал себя отвратительно жадным скрягой, который ни с кем не хочет делить внезапно свалившееся на него богатство. Отец напомнил мне о том, что на ночь мосты через Неву разводят, попросил быть осторожнее и вручил несколько тысячерублевых купюр – «на мелкие расходы».

- И пожалуйста, не снимай девок, - добавил он на прощание. – Дело даже не столько в СПИДе и сифилисе, сколько в том, что ограбят.

- Печальный опыт? – съехидничал я. Вот только девок мне для полного счастья и не хватало.

6.

Ориентируясь по карте, я вышел на Университетскую набережную и спустился к Неве. Отчаянно стесняясь и озираясь по сторонам, сунул руку в воду, потом потрогал постамент сфинкса. Питер смеялся надо мной и ускользал. Он разъедал мое нутро, как ржавчина, как кислота. Он был похож на недоступную женщину. Я мог любить его только издалека, оставаясь чужим и мучаясь своей «чужестью». Останься я здесь навсегда – очень скоро он стал бы привычным, как старая жена, которую не замечают, хотя и любят по-своему.

Я сказал «Питер»? Пожалуй, права на эту свойскую фамильярность у меня и не было. «Петербург» – еще куда ни шло, он мог сделать мне это одолжение, откинув «Санкт-». На том основании, что в моем паспорте местом рождения значился «Leningrad».

На другом берегу рвались в небо Исаакиевский собор и Адмиралтейство, поодаль тускло мерцал шпиль Петропавловской крепости. Но я решил отложить их на другой день. Перешел на противоположный берег, постоял на Дворцовой площади и вышел на Невский проспект. Идти по нему было все равно что танцевать медленный танец, но не с партнершей, а в толпе – просто покачиваясь под музыку. И дело не в том, что на Невском было много народу, а в том, что я одновременно чувствовал себя частицей этого людского муравейника – и был странно одинок.

Захотелось пить. Я оглянулся в поисках летнего кафе и свернул на коротенькую пешеходную улочку. Дети брызгались у фонтана, ворочая тяжелый каменный шар. Туристы фотографировали чугунного кота, сидящего на карнизе, и добросовестно позировали у памятника фотографу. Я нагнулся и погладил отполированного сотнями рук бульдога рядом с фотоаппаратом-треногой.

Кто-то фыркнул насмешливо за спиной. Я обернулся.

Девушка лет восемнадцати, сделав серьезное лицо, направлялась к открытому кафе в конце улочки. Наверно, я действительно выглядел глупо, стоя вверх задом и наглаживая бронзовую животину. Усмехнувшись, я пошел за девушкой и сел за соседний столик. Она заказала кофе, я – пиво и орешки.

Мы сидели и играли в старую, как мир, игру – делали вид, что друг другу совершенно не интересны. Рассматривали друг друга исподтишка и моментально отводили глаза, если вдруг сталкивались взглядами. Мне всегда нравилась эта игра, даже если она абсолютно ничем не кончалась. Порой я даже был рад, что ничем.

Если честно, девушки начали интересоваться мною всего года три назад. Лет до пятнадцати я был маленьким и тощеньким, в восьмом классе выглядел хорошо если пятиклассником. Потом как-то всего за одно лето вымахал на пятнадцать сантиметров, раздался в плечах, но… тут появились юношеские прыщи, которых я страшно стеснялся. Напрасно Ванька – тоже прыщавый! – твердил мне, что дело не в харе, а в харизме. Он был веселым, нахальным и с хорошо подвешенным языком, девчонки к нему так и липли, а я молча ему завидовал. Мне оставалось лишь разглядывать картинки в мужских журналах.

Прыщи сами собой прошли к выпускному. Я набрался наглости и впервые в жизни пригласил одноклассницу на медленный танец. Не самую красивую, но из тех, на кого посматривал с интересом. Светка была уже не слишком трезвой, к концу танца расплакалась и сказала, что любит меня почти два года. Мы ушли и до самого утра гуляли по городу, останавливаясь, чтобы поцеловаться. Больше ничего тогда не произошло, но самооценка моя подскочила изрядно.

В университет я поступил уже с ухватками бывалого ловеласа. Девчонки считали меня очень даже интересным. Знакомые говорили, что я похож на маму, – те же светло-русые волосы и серые глаза, те же черты, только пожестче – а мама всегда казалась мне красавицей. От отца я взял, пожалуй, только рост за 180 и сложение. Сначала я знакомился с девушками направо и налево, но очень скоро стало ясно, что больше одной сразу меня заинтересовать не может. Другое дело, что к серьезным отношениям я не стремился – они и не складывались.

С Властой мы встречались четыре месяца. Одно время мне даже казалось, что я ее люблю, но… В общем, неделю назад мы расстались, и без особых огорчений. Так что я вполне мог позволить себе интересоваться симпатичными девушками без всяких «мне только посмотреть». Впрочем, эта девушка стоила того, чтобы на нее взглянуть. Хотя бы из любопытства.

Я задумался, как назвать по-русски гота женского пола – готка, готица? У девушки были длинные прямые волосы, отливающие антрацитом, густо подведенные черным глаза и губы цвета черной розы – настолько темной, что бордо лишь угадывалось. Черный лак подчеркивал изящество тонких пальцев. Она была одета в короткую кожаную юбку, атласный корсаж и свободную рубашку – разумеется, черные. На шее – что-то вроде ошейника с заклепками.

Среди моих знакомых было несколько готов, но они меня активно раздражали депрессивным эстетством и романтизацией смерти. После занятий в анатомическом театре к смерти у меня сложилось совсем другое отношение. Но в этой девушке ничего унылого и мрачного я не заметил. Весь ее готический облик казался, скорее, карнавальным костюмом.

Я посмотрел на нее пристальнее, она улыбнулась. Приняв это за приглашение, я встал, чтобы подойти к ней, но в этот момент она испуганно закусила губу. Я проследил за ее взглядом и увидел двух парней довольно неприятного вида. От таких хочется отойти подальше, даже если они мирно идут по улице.

Не знаю, как по-русски, у нас таких называют бонхедами или просто наци. То есть не простые скинхеды, а совершенно сумасшедшие. Сверхкороткие стрижки, светло-синие джинсы, белые футболки под черными рубашками, высокие черные ботинки с белыми шнурками. Нос одного из них был явно сломан, возможно, даже не один раз. Второй обращал на себя внимание, помимо всего прочего, надорванной мочкой уха.

Они подошли к столику, девушка попыталась было встать, но Ухо (так я обозначил их для себя – Нос и Ухо) резко толкнул ее обратно на стул. Нос наклонился и начал что-то говорить ей. Слов я разобрать не мог, но интонация была явно угрожающей. Я огляделся по сторонам в поисках полицейского, то есть милиционера. Когда не надо, они попадаются на каждом шагу – в любой стране и в России, наверно, тоже. Когда надо – их нет. Не было и сейчас.

Из-под локтя Носа я поймал взгляд девушки – испуганный и умоляющий о помощи. Что-то внутри щелкнуло, и я встал, совершенно не думая о том, что их двое, что я не владею никакой борьбой и вообще не слишком дружу со спортом, за исключением тенниса, что, в конце концов, это не мое дело. В этот момент Ухо рывком выдернул девушку из-за стола. Подхватив ее с двух сторон, скины направились к ближайшей арке. Тонкий крик захлебнулся, не успев набрать силу.

Я рванулся вперед, зацепился ветровкой за стул, чуть не опрокинул стол и упустил время – скинхеды и девушка исчезли. Забежав во двор, я остановился, озираясь. Никого. Только молодая женщина терпеливо поджидала ребенка, который остановился обследовать лужу с плавающим в ней стаканом из-под колы.

- Вы не видели тут?.. – я бросился к ней, но женщина отшатнулась испуганно и замотала головой.

Проход в следующий двор, двери парадных – где искать? И тут я заметил узкую щель между двумя стенами. Протиснулся туда и увидел совсем крохотный дворик с трансформаторной будкой. Глухие стены без единого окна, две железные двери. Идеальное место для… Для чего? Да для чего угодно.

Нос с Ухом прижали девушку к трансформаторной будке. Мне показалось, что они что-то требуют от нее, а она отказывается.

Я стоял в нескольких метрах от них за уступом стены. Они не видели меня, и в этом было мое преимущество. Но смогу ли я его реализовать? Сердце колотилось то ли в горле, то ли в желудке, во рту пересохло. В кино-то все очень просто выглядит. Ррраз – один в нокауте, два – другой по стене размазан. Конечно, кой-какой опыт дворовых драк у меня был, но очень уж сомнительный. Да и что это за драки – наваляли друг другу и разошлись, довольные собой.

Еще несколько секунд я пытался прикинуть, что делать. Может быть, одного еще раз в сломанный нос кулаком, а другого тут же… куда? Ногой? Глупо-то как, куда я лезу, идиот несчастный! А ведь отец предупреждал – не снимай девок. А я и снять-то толком не успел – и сразу влип.

Но тут девушка снова вскрикнула, и меня сорвало с места. Без тени мысли в голове я с ходу врезался в Ухо, тот упал на Носа, и оба оказались на земле. Схватив девушку за руку, я потащил ее к проходу. Было бы глупо надеяться, что скины останутся валяться на земле или хотя бы сильно отстанут. Они действительно почти уже догнали, матерясь так, как я и вообразить себе не мог. Спасло нас чудо в виде медленно заезжающего во двор грузовика. Он заполнил собою всю подворотню, от стены до стены. Мы-то успели проскочить, а вот наши преследователи застряли.

- Быстрее!

Теперь уже девушка тянула меня за руку к ближайшему парадному. От ее низкого красивого голоса, несмотря на нешуточность ситуации, где-то глубоко шевельнулось волнение. Я обозвал себя кретином.

Похоже, она знала здесь каждый закоулок. Забежав в парадное – кстати, мама сурово одергивала меня всякий раз, когда я пытался сказать «подъезд», как мои одноклассники, - «В Ленинграде так не говорят»… Так вот, забежав в парадное, мы поднялись на два марша, спустились по другой лестнице и вышли во двор, а оттуда на другую улицу.

- Как тебя зовут? – спросила девушка и поморщилась.

- Мартин. А тебя?

- Меня Женя. Ты кто, Мартин, латыш, литовец? Имя странное. И акцент. Кстати, давай уйдем отсюда подальше, они нас искать будут.

- Я чех. Вернее, наполовину чех. Мама у меня русская.

- Интересно…

Она снова поморщилась и закусила губу. Я отвел Женину руку, которую она держала, прижав к левому боку. Ладонь была в крови.

- Что это?

- Ерунда!

Только теперь я увидел, насколько она бледна – тем более по контрасту с черной одеждой. На лбу у нее выступила испарина. Корсаж под рубашкой оказался прорезанным и влажно поблескивал. Не говоря ни слова, я дернул шнуровку, ослабил ее и задрал корсаж.

- Ты что… что ты делаешь? – сдавленно прошептала Женя. Наверно, на нас смотрели во все глаза, но мне было наплевать.

На боку оказалась неглубокая, но длинная рана, скорее даже порез.

- Это они? – глупо спросил я.

- Да, у них нож был. Когда ты на них налетел…

Мне стало дурно от мысли о том, что своим кавалерийским наскоком я мог ее убить. Чуть-чуть не убил.

- Прости. Я не знал, что у них был нож.

- Да ладно тебе. Если б не ты, они б меня все равно… того.

- Надо в больницу. Как вызвать скорую помощь?

- С ума сошел? – возмутилась Женя, опустила корсаж и со свистом втянула воздух сквозь сжатые зубы. – Какая еще больница? Какая скорая?

- Тогда… Есть же такие места, где всякие травмы обрабатывают. Травмопункты, да?

- Травмпункты. Ты что, с Луны свалился?

- Не с Луны. Из Чехии. Из Праги.

- А-а-а… Ну да. Нет, Мартин, в травмпункт нельзя. Это резаная рана. В таких случаях врачи сообщают в милицию.

- Ну и что? – удивился я. – И хорошо, что в милицию. Тебе самой надо в милицию обратиться. Чтобы их нашли.

Женя посмотрела на меня, как на морское чудо-юдо.

- Сразу видно, не наш человек, - через силу усмехнулась она. – Ты посмотри на меня. Какая милиция?! Там просто посмеются и пошлют лесом. Да еще скажут, что я сама виновата. Спровоцировала.

- Странно. Я никогда не слышал, чтобы бон… скинхеды гоняли готов.

- Они и не гоняют. Просто им нужен был…

Женя запнулась и посмотрела на меня с сомнением.

- Кажется, ты сейчас подумала, а не с ними ли я заодно?

Она чуть порозовела, тряхнула с досадой головой – похоже, я угадал.

- Им нужен мой брат. Они его ищут. Он антифа.

- Антифа?

- Ну, антифашист.

- Понятно. И все-таки, Женя, рану надо обязательно зашить. Иначе шрам останется.

- Даже если зашить, бикини я все равно теперь вряд ли смогу носить, - мрачно сказала Женя, плотнее запахнув рубашку. – Ладно, зашить так зашить. Поехали. Сашка зашьет. Он фельдшер, три года на скорой работал. Сашка – это мой брат и есть, - уточнила она и помахала проезжающему мимо такси.

- Хорошо, что ты… - я снова задумался, как по-русски будет гот женского пола. – Хорошо, что ты гот, - сказал я на ухо Жене, когда мы сели в машину.

- Почему?

- Потому что кровь на черном не видно. Иначе кто бы тебя в такси посадил?

- Тебе не нравятся готы? – усмехнулась Женя.

- Не слишком, - честно признался я. – Какие-то они…

- Соплежуи?

- Кто?! – поперхнулся я.

- Соплежуи. Не знаешь такого слова? Ах да, я все забываю, что ты не русский.

- Я полукровка, - вздохнул я. – Чехи тоже принимают меня за иностранца. Говорят, что у меня акцент. Дома мы на двух языках говорим. И думаю я тоже на двух языках. В университете на чешском, дома в основном на русском. Кстати, я родился здесь, в Петербурге. То есть в Ленинграде.

7.

За окнами потянулись унылого вида новостройки.

- Приехали, - вздохнула Женя. – Сашка здесь у друга живет. Прячется.

- Что он сделал-то?

- А я знаю? Он в фонде каком-то антифашистском работает. Ну и перешел кому-то дорожку. Теперь, чувствую, и мне из дома будет не выйти.

Мы подошли к обшарпанному дому, кажется, такие называются «кораблями» - или «корабликами»? Грязно-белые и зеленые полосы вперемежку и узенькие подслеповатые окошки. Лифт не работал, и мы потихоньку начали карабкаться по лестнице. Женя еле шла, каждые полмарша останавливаясь передохнуть. Не выдержав, я подхватил ее на руки и понес. Может быть, мне показалось, но она спрятала где-то у меня под мышкой довольную улыбку.

- Здесь, - сказала она, когда я, шумно пыхтя, затащил ее на пятый этаж. – Отпусти меня. Спасибо. Только я тебе рубашку испачкала.

И рубашка, и ветровка действительно были щедро заляпаны кровью – выглядел я из-за этого довольно устрашающе. Наверно, кто-то другой даже в обморок упал бы, обнаружив на себе такой орнамент, но со мной ничего подобного не случалось с первого курса: тогда я подрабатывал после занятий санитаром в приемном покое на скорой, и как-то раз поступивший язвенник с ног до головы окатил меня кровавой рвотой. Только вот как в гостиницу ехать? Наверно, придется попросить у Жениного брата какую-нибудь одежду взаймы. Заодно будет повод встретиться с Женей снова.

Она позвонила. Сначала за дверью стояла тишина, потом мужской голос что-то спросил.

- Да я это, я, открывай! – Женя нетерпеливо поцарапала дверь ногтями.

Голос снова что-то спросил.

- Это… - Женя покосилась на меня. – Это мой друг, Мартин.

Я скорчил страшную рожу, спохватился и сконструировал приветливую улыбку идиота.

- Хватит кривляться-то! – фыркнула Женя.

Дверь открылась. Высокий худощавый мужчина лет тридцати, одетый в шорты и синюю футболку, посмотрев на меня, присвистнул.

- Кто это его так уделал? – спросил он Женю.

- Дружки твои, скины, - проворчала она, запихивая меня в прихожую. – Только не его, а меня. Сейчас будешь мне брюхо штопать. Сапожными нитками. А Мартин меня спас, вот.

Покосившись на меня, Саша сходил за ножницами и прямо в прихожей разрезал на Жене шнуровку корсажа. Он стал осматривать порез, а я – таращиться на Женину грудь. Грудь оказалась что надо – высокая, красивой формы, с маленькими темными сосками.

- Может, отвернешься? – слегка нахмурилась Женя, закрываясь рукой.

- Ни фига! – нахально заявил я. – Я, к твоему сведению, студент-медик, считай, наполовину врач. Так что буду помогать твоему брату тебя зашивать. Нитки там держать, спирт… нюхать.

- Как очаровательно звучит «ни фига», сказанное с восточноевропейским акцентом, - съязвила Женя, но прикрываться перестала: мол, смотри сколько хочешь, может, ослепнешь.

Кратко выяснив, что произошло и с какой горы свалился я, Саша невнятно выругался и пошел на кухню готовить «операционную». Составив стулья, он покрыл их чистой простыней, из потрепанной сумки вытащил пузырек спирта, одноразовый шприц, стерилизатор с хирургическими инструментами и нитками, какие-то ампулы и бинты.

- У тебя нет такого наборчика? – улыбнулся он, поймав мой взгляд. – Очень рекомендую. Дело такое, частенько приходится кого-то ремонтировать.

- У отца есть, у меня нет. Я какой-то… аполитичный.

- В вашем с Женькой возрасте я тоже был аполитичным. И вообще был крутым металлистом. Кстати, это у нее мой ошейник. Хотя… Все это игра.

- Все это рок-н-ролл? – то ли спросил, то ли возразил, то ли согласился я.

- Ты и это знаешь? Откуда? – удивился Саша.

- Одна из любимых маминых фраз. Она в середине восьмидесятых училась здесь в университете. На филфаке. Вообще-то она не очень любит о своей жизни до Чехии рассказывать, но вот о рок-клубе и «Камчатке» упоминала не единожды.

- Интересные кружева жизнь плетет, - философски заметил Саша, пощипывая светлые усы. – Женька, иди, эшафот готов.

Женя вошла на кухню, набросив на плечи всю ту же черную рубашку.

- Держи, - она протянула мне страшноватого вида футболку – застиранно-зеленую, всю в пятнах известки. – А твое надо будет в воде холодной замочить на часик.

Я прикинул, что ехать в гостиницу через весь город в этом безобразии – лучше застрелиться. Стало быть, придется ночевать здесь. Мама будет в ужасе, но что делать. Еще в большем ужасе она будет, если я появлюсь в униформе маляра с окровавленной одеждой под мышкой.

Саша словно услышал мои мысли, только немного в ином ключе:

- Придется тебе, Мартин, здесь остаться. Метро через полчаса закрывается, а отсюда до него – три лаптя по карте.

Я с удивлением посмотрел в окно – было еще светло.

- Белые ночи, - усмехнулась Женя, снимая рубашку и ложась на стулья. – Никогда не видел? Вернее, забыл?

О белых ночах я, разумеется, слышал, но видеть действительно не довелось. В Норвегии, единственной стране, где я теоретически мог их наблюдать, мы были поздней осенью.

Я достал мобильный и позвонил отцу. Кратко доложился, что со мной все в порядке, но приду только утром, и отключился. Подумал и выключил телефон совсем.

Саша промыл Жене рану, сделал обезболивающий укол и начал зашивать. Я пытался помочь, но толку от меня было мало. Поэтому я начал рассказывать всякие забавные глупости. Она улыбалась и тут же морщилась – несмотря на укол, ей явно было больно. Мне ужасно хотелось погладить ее по плечам, спине… Ну, хотя бы по волосам. Без всяких эротических моментов – просто чтобы отвлечь. Ну, почти без всяких.

Я все время забывал, что она… гот. Да и какой там гот, скорее просто позер – подражатель. Под маской трагического Пьеро пряталась обычная девчонка – веселая и жизнерадостная. Чертами лица они с братом были очень похожи – чуть впалые щеки и высокие скулы, прямые носы очень правильной формы – такие называются греческими. Мой знакомый, специализирующийся по косметологии, как-то рассказывал, что раньше такие носы считались в Европе эталоном красоты, а сейчас настолько редки, что их обладательницы приходят в косметические клиники и просят сделать им «нормальный нос». Глаза – широко расставленные, темно-серые, а брови… Я с детства запомнил из какой-то сказки: «брови – как шнурочек», тонкие и ровные. Волосы у Саши были русые, того любопытного оттенка, который создает впечатление светловолосости, хотя на самом деле до блондина их хозяину ой как далеко. Наверняка и у Жени такие же – если, конечно, смыть с нее всю эту черную ваксу.

Саша закончил, наложил повязку и осторожно надел на Женю широкую мужскую рубашку – наверно, свою. Она встала, повертела в руках испорченный корсаж и со вздохом выбросила в мусорное ведро.

- Все равно не зашьешь. Вот сволочи, такую вещь испортили.

Потом она подхватила мои ветровку с рубашкой, вытряхнула на стол содержимое карманов и унесла в ванную, откуда вскоре донесся шум воды.

- Значит так, - сказал Саша, собирая свою «ремонтную» сумку. – Женьку мы положим на диван, я лягу в комнате на раскладухе, а ты здесь на матрасе надувном. Или наоборот – ты здесь на раскладухе, а я в комнате на матрасе – выбирай.

Я выбрал матрас и предупредил, что уйти должен рано. Во сколько должны были состояться похороны, бабушкин сосед не сказал, снова звонить отцу я не собирался, так что вернуться желательно было как можно раньше, родители и так наверняка в ярости.

О похоронах говорить не хотелось, но как-то так получилось, что незаметно для себя, слово за слово, я рассказал этому практически незнакомому человеку всю свою семейную историю. То, что до сих пор знал только Ванька.

- Может быть, и к лучшему, что ты не успел встретиться с бабушкой, - задумчиво сказал Саша. – Кто знает, что она могла тебе рассказать. А так со временем все потихоньку забудется, вот увидишь.

Я хотел возразить, но тут вошла Женя и попросила меня достать с антресолей надувной матрас. Я занялся им, а когда надул, разговор угас сам собой.

8.

Мне не спалось. Матрас, похоже, пропускал воздух, скоро я почувствовал, что лежу почти на полу. Было жестко, неудобно и душно. В голову лезли непрошеные мысли. Трудно было поверить, что предыдущую ночь я провел почти за две тысячи километров отсюда.

Что-то зашуршало, в коридоре послышались осторожные шаги. Я зажмурился и притворился спящим, стараясь дышать медленно и ровно. Женя наклонилась и осторожно провела рукой по моим волосам. Мне отчаянно захотелось схватить ее, притянуть к себе. Сердце забилось так, что я испугался – вдруг услышит, поймет, что я не сплю.

«Ну и хорошо, что поймет, - промелькнула шальная мыслишка. – В конце концов, она же сама пришла. Что ты тут из себя невинность изображаешь. Брат? А что брат? Он в комнате спит. И вообще, какое ему дело. Вряд ли он думает, что сестра его еще девочка».

Но было в этом что-то неправильное. Противное даже. Соблазнительное – но противное. Я еще старательнее засопел, изображая спящего.

Женя поправила на мне одеяло и тихонько ушла. И я сразу пожалел об этом. Перед глазами назойливо маячила картинка: Саша осматривает Женину рану, а Женя прикрывает рукой грудь. И еще – ее лицо, когда она зашла пожелать мне спокойной ночи. Чистое, отмытое от жутковатого готского макияжа, совсем детское. Волосы собраны в хвостик на затылке. Девчонка-десятиклассница. Хотя в тот момент я уже знал, что ей, как и мне, двадцать и она перешла на четвертый курс исторического факультета университета.

Не выдержав моего ерзанья, матрас выплюнул пробку и со свистом выжал из себя остатки воздуха. Выругавшись на двух языках, я решил, что надувать его снова нет смысла, завернулся в одеяло и все же уснул неровным, обрывчатым сном.

9.

Он узнал о смерти Вероники Аркадьевны совершенно случайно. Пролистывал рассеянно районную газету, захваченную в супермаркете, и наткнулся на соболезнование в разделе частных объявлений. И подпись – «друзья и соседи». Соседи? Значит, она жила совсем рядом, а не на Обводном, где все и произошло. Или не она? Вероника Аркадьевна Закорчевская – не самое распространенное имя. И год рождения. Он точно помнил, что тогда, в 86-ом, ей было сорок. Выходит, сейчас ей всего шестьдесят. Было шестьдесят… Не удивительно – пережить такое! Муж ее вот не пережил, умер через полгода. Или через год? Да неважно.

К Веронике Аркадьевне он, как ни странно, ничего негативного не испытывал, даже жалел немного. Хотя и мог испытывать, очень даже мог. Неважно, что в тот момент ее даже в стране не было и она ни о чем не подозревала. А кто, спрашивается, воспитал Ольгу такой высокомерной бездушной сукой? Кто вложил в нее эти снобистские замашки?

И все же ненависти к ее матери у него не было – только к самой Ольге. К Ольге и к Камилу. И неизвестно еще, к кому больше. Он даже не подозревал, что ненависть может быть настолько живучей. Двадцать лет прошло. И не такое люди прощают. Не было давно уже ни любви, ни сожаления о казавшемся таким близким счастье. А ненависть, оказывается, выжила. Тогда она была просто невыносимой, жгучей. Настолько невыносимой, что рвала сознание и память в клочья.

Он плохо помнил те, первые годы. Да, был суд. Судили Ольгу – и его вызывали свидетелем. И Вероника Аркадьевна там была. А вот Камила, кажется, не было. Потому что Ольга всю вину взяла на себя? Или он и правда был ни при чем? Нет, не может этого быть. Одна бы она не рискнула.

Обрывки воспоминаний. Смутные пятна лиц. И вдруг что-то яркое – словное выхваченное из тумана на свет. Лицо Ольги – жалкое, растерянное. Оправдывается, выкручивается, врет. Дрожащие руки крутят пояс юбки. Совсем не похожа на ту наглую самоуверенную стерву, которая захлопнула дверь у него перед носом.

К чему же ее приговорили? И приговорили ли вообще? Он так об этом и не узнал. Или узнал, но забыл? Кажется, ему стало плохо, и его увели из зала суда. Сколько же времени он провел… где? Кажется, это была больница? Или нет? Год? Два? Три? Он не помнил. И спросить было не у кого. Мать умерла, а с отчимом они не разговаривали уже много лет.

Дали третью группу инвалидности, пенсию назначили. Работать устроился сторожем в трамвайный парк. Время от времени ходил то в поликлинику, то в диспансер, лекарства какие-то принимал. Дни шли – один на другой похожие. Прожил – и ладно, и слава Богу. Впрочем, в Бога-то он и не верил. Был бы Бог – разве допустил бы такое? Разве позволил бы Ольге разрушить его жизнь, а самой жить как ни в чем ни бывало дальше. Уже потом он узнал от кого-то, что она вышла замуж за Камила и уехала с ним за границу.

У нее был муж и, кажется, ребенок, а у него – никого. Никого и ничего. Кроме фотографии на стене. Да, любви давно уже не было, а воспоминание о любви осталось. Не светлое и не темное. Просто – какое-то. Да и ненависти-то, как ему казалось, тоже не было. Погасло все. Выжгло душу и погасло. Оставило доживать – пустой оболочкой.

Оказалось, не погасло. Не совсем погасло.

Как только подумал, что Ольга и Камил, может быть, приедут на похороны, сразу рот наполнился кислой слюной, сердце мучительно-глухо забилось, а под черепом привычно зашевелилось что-то горячее.

Может, они и не приедут. Может, они развелись. Может, они вообще умерли.

Так он говорил себе, но чей-то тонкий голосок, серебристо посмеиваясь, возражал: нет, они приедут, обязательно приедут. И это будет твой единственный шанс восстановить справедливость.

Он смотрел на фотографию, – помутневшую, под пыльным, засиженным мухами стеклом – и ему казалось, что портрет кивает ему: да, да, ты должен это сделать. Должен отомстить. За все, что она натворила. За все, что они натворили.

10.

Когда я уходил, Женя еще не проснулась.

- Не буди ее, - сказал Саша, прикрыв дверь в комнату. – Она очень плохо спала. Наверно, заморозка отошла, болело сильно. Я слышал, как она вставала, по квартире бродила. Тебе хоть спать не мешала?

- Нет, - я отвернулся, чтобы Саша не видел моего лица. – Вообще ничего не слышал.

Он посмотрел, приподняв брови, на сдувшийся матрас, но ничего не сказал.

Ветровка высохла, рубашка не совсем. По спине бежали мурашки. И почему-то казалось, что не только от холода. Ощущение было такое, словно мне снова предстояло сдавать фармакологию – один из самых жутких экзаменов. Как говорил отец, у них в институте была такая поговорка: «Сдал анатомию – можно влюбиться, сдал фарму – можно жениться».

Наверно, все дело в том, что я ни разу еще не был на похоронах. Так уж вышло. Покойников видел сколько угодно, и снаружи, и изнутри. А вот похороны – до сих пор это обходило меня стороной.

До гостиницы я добрался без приключений, хотя в метро меня помяли изрядно. Я даже и не подозревал, что там может быть столько народу. Хотя… Час пик, ничего удивительного.

Мама посмотрела сквозь меня и отвернулась, поджав губы. Отец покачал головой и вздохнул. Я промолчал, словно ничего не произошло. А что, собственно, произошло-то? Я ведь позвонил, предупредил.

Когда я учился на первом курсе, у нас с родителями шла упорная позиционная война. Я считал себя взрослым и упорно воевал за возможность приходить домой, когда захочу, и не отчитываться по мелочам. «Что со мной может случиться? - огрызался я на мамины упреки и папины нотации. – Я не девушка, не изнасилуют. И в пьяные драки не лезу». Вообще-то я понимал, что они беспокоятся, не совсем уж я бесчувственное бревно. Но дело было в принципе – настоять на своем, показать, что сам могу принимать решения. Кончилось все тем, что родители как-то взяли и ушли вдвоем. И вернулись только утром. Когда я уже бегал по потолку и названивал в больницы и морги, потому что мобильные у обоих не отвечали. Они заночевали у кого-то из знакомых, а меня решили не предупреждать. После этого я стал звонить и говорить: со мной все в порядке, вернусь примерно во столько-то – или завтра.

Так что особенно злиться им было не из-за чего. Хотя, конечно, если подумать, то понять можно: пусть и не совсем чужая, но все же незнакомая страна, а на следующий день похороны. Ладно, как говорит крестная, проехали. Если хотят – пусть злятся.

- И где же ты был, если не секрет? – спросил отец, когда мама зашла в ванную.

- Познакомился с ребятами, гуляли. Мосты развели – пришлось остаться у них ночевать, - пожал плечами я. Давно усвоенный урок: врать не стоит, лучше сказать безопасную часть правды.

- Ладно. Похороны в двенадцать на Смоленском кладбище. В половине двенадцатого – отпевание в церкви. В одиннадцать мы должны быть в морге. Будь добр, приведи себя в порядок. Мама приготовила тебе черную рубашку.

Он выглядел неважно – осунулся, под глазами темные круги. Беспокоился за меня? Может быть, но скорее всего за маму. Та вообще была на себя не похожа. Но только ли из-за бабушкиной смерти?

Прекрати, одернул я себя. Опять начинается? Прав Саша, надо выбросить все это из головы. Иначе добром это не кончится. Я уже смотрю на своих родителей как на… Как на кого? Злодеев? Преступников? Да если б я знал!

До Покровской больницы мы доехали на маршрутке. Около морга уже стояла группка людей, среди которых я узнал соседа бабушки Бориса Антоновича. Сегодня он был в темно-сером двубортном пиджаке, слегка узком в плечах и на животе. Рядом мяла в руках букет гвоздик щуплая женщина неопределенных лет, видимо, жена. Черная юбка сидела на ней мешком, темно-синий газовый шарфик упорно съезжал с волос на глаза.

Сосед поздоровался с нами довольно приветливо, выразил соболезнования. Остальные – их было человек пятнадцать, в основном женщины – посматривали искоса. Осуждение была написано на их лицах огромными буквами: вот, приехали, иностранцы. Бросили бабку на произвол судьбы, умерла в одиночестве. Одна дама, видимо, общественница с работы, бросилась к матери решать финансовые вопросы, но та остановила ее жестом: все потом. Активистка отошла, обиженно поджав губы.

Полная женщина в черном брючном костюме бегала с какими-то бумагами и шумно суетилась. Мама шепнула нам, что это агент из ритуальной конторы. Что-то, разумеется, сделали не так, что-то перепутали, время шло, нас уже ждали в церкви, а гроб все не выносили.

Наконец словно волна с шорохом пробежала.

- Мужчины, мужчины! – заволновались женщины.

Мне нести гроб не дали. Сказали, что кровным родственникам нельзя. Отец с соседом встали впереди, еще двое мужчин сзади.

- Держи мать-то под руку, - сердито поджав губы и поправляя шарф, приказала мне Анна Васильевна.

И хотя идти от дверей до автобуса было всего несколько метров, мама, испуганно вздрогнув, вытянула в мою сторону локоть. Держать ее под руку было страшно неудобно, я вообще не любил так ходить, даже когда девушки держали под руку меня. Но, видимо, так принято?

В автобусе, довольно неказистом на вид, родители сели вместе, а рядом со мной оказалась совсем молодая девчонка лет семнадцати, видимо, тоже родственница. Она посмотрела на меня с опаской и притиснулась к окну, словно боялась, что я на нее наброшусь с какими-нибудь непристойностями. Ага, разбежалась. Даже если б мы были совсем в другой обстановке, вряд ли у меня возникло бы такое желание – уж больно страшна.

Гроб стоял прямо тут же, между сиденьями на подставочке. Было в этом что-то сюрреалистическое. Настоящий Кафка. На поворотах мое колено касалось обтянутого материей дерева, и я невольно вздрагивал. Вздрагивал – хотя и не мог представить, что внутри лежит женщина, бывшая моей бабушкой. Казалось, что там какая-то страшная, мистическая пустота.

В церкви гроб поставили в небольшом приделе, открыли. Наконец-то я увидел бабушку. На фотографиях, которые хранились у мамы, бабушка была яркой моложавой женщиной лет тридцати пяти – сорока. Но с тех пор прошло больше двадцати лет. В гробу лежала грузная, рыхлая, неухоженная старуха. А ведь ей было всего шестьдесят. В морге ее наверняка подгримировали, причесали, но было заметно, что в последние годы она не особо следила за собой. Складки, морщины, жидкие седые волосы. Лицо от инсульта так и осталось слегка перекошенным.

Это бабушка, говорил я себя. Моя бабушка.

Ничего не помогало. В гробу лежала совершенно чужая женщина. Точно такая же, как те, которых я видел на прозекторских столах. Я не помнил ее сказок, пирожков и теплых ласковых рук. Я не помнил ее лица. Я не знал ее. И вдруг от этого меня затопила страшная горечь. И острый приступ странного чувства по отношению к родителям, которые лишили меня бабушки и ее любви. Что это было? Гнев, раздражение, обида? Я не знал.

Толстая тетка-агент раздала всем свечи, певчие прокашлялись, вышел хмурый пожилой священник – началось отпевание.

Вряд ли меня можно назвать по-настоящему религиозным человеком, но в Бога и в Божий промысел я верю. Вообще я заметил, что людям, пришедшим к вере взрослыми и в период родительства, не часто удается воспитать детей в приближении к церкви. Неофитство зудит в них, и они так ревностно наставляют чад на путь истинный, что перегибают палку. Ванькина старшая сестра Вера, которую Тамара загоняла в церковь пинками, лет с шестнадцати вообще перестала туда ходить. Зато сам Ванька, которого напуганная крестная вообще оставила в покое, неожиданно вырос в добропорядочного христианина. Он не пропускает ни одной праздничной службы, регулярно исповедуется и причащается.

Со мной было примерно то же самое, что и с Верой. Тамара рассказывала, что отца моего крестили еще в детстве, но до какого-то момента в Бога он не верил. Мать росла в семье убежденных атеистов, но потом вдруг, уже взрослой, решила принять крещение. Что это был за момент, который заставил их обоих обратиться к Богу, – об этом крестная не знала. Я пытался повернуть разговор и так, и эдак, чтобы заставить ее проговориться, но ничего не получалось. Я смотрел на ее простодушное щекастое лицо с голубыми глазами за толстыми стеклами очков и понимал, что она не притворяется. Мама на самом деле ничего ей не рассказывала. А я не мог отделаться от неприятного чувства, что это связано с бабушкой.

Так или иначе, родители очень сильно пеклись о моем религиозном воспитании, но ничего путного из этого не выходило. В церкви мама заставляла меня стоять по стойке смирно, а с семи лет каждое воскресенье за руку вела на исповедь, убеждая как можно тщательнее покаяться в грехах. Поэтому в детские годы в моем представлении Бог твердо занимал карательные позиции. В костеле, куда изредка, несмотря на протесты мамы, меня брал отец, мне нравилось гораздо больше – там можно было сидеть, и никто не гнал меня в кабинку исповедальни.

Потом я стал занимать по отношению к Богу позицию подростка, который хоть и любит своих родителей, но считает себя достаточно взрослым, чтобы по возможности быть независимым. И только когда вдруг становится совсем плохо, вспоминает, что есть кому уткнуться в теплый живот и излить все свои огорчения. Я понимал, что это, наверно, не слишком хорошо, но… Возможно, когда-нибудь я еще и повзрослею.

Мама плакала. Черный платок делал ее лицо худым и старым. Когда запели «Со святыми упокой», она покачнулась, но отец поддержал ее. Казалось, он сам с трудом сдерживает слезы. Я смотрел на них. А внутри что-то вопило, топало ногами и махало кулаками: «Я вам не верю! Вы все врете! Вам жаль не ее, а себя!»

И вдруг я замер с приоткрытым ртом. Рука дрогнула, горячий воск капнул на кожу, но я словно и не заметил.

Я вдруг понял, что они действительно плачут не потому, что им жаль бабушку. И даже не потому, что им жаль себя. Они плачут по прежней жизни – той, которая закончилась двадцать лет назад. Что-то произошло тогда. Что-то страшное, перечеркнувшее все. Они не просто уехали в другую страну – они убежали. От чего? Что не давало им покоя столько лет?

Еще пару часов назад я готов был поверить Саше, что лучше не ворошить прошлое. Но сейчас я решил твердо: после похорон обязательно поговорю с родителями. Я должен узнать эту семейную тайну, пока она не выплыла наружу каким-то ужасным образом. Таким, что разрушит и нашу жизнь.

Тягостное предчувствие, которое мучило меня еще в Праге, снова захватило, как водоворот.

После отпевания гроб понесли к месту захоронения. Я опять вел маму под руку. После того, как мы вышли из церкви, она вдруг как-то странно изменилась. Еще там она переглянулась с отцом, что-то шепнула ему, вытерла слезы. И вот «сделала лицо» - разве что улыбаться не начала. Тетки по-прежнему смотрели на нее косо.

Но казаться спокойной у мамы не получалось. Она оглядывалась по сторонам, словно искала кого-то, нервно кусала губы. На ее щеках выступили некрасивые красные пятна. Когда мы подошли к участку с вырытой могилой, вдруг начала громким шепотом рассказывать мне, что здесь похоронены все наши родственники – ее отец, бабушка с дедушкой, какие-то тетки.

На нас начали смотреть с неприкрытым возмущением.

- Ма, - я осторожно подергал ее за рукав.

Мама замолчала, но явно продолжала искать кого-то глазами.

И вдруг я увидел мужчину, который стоял чуть поодаль, за деревьями. Его не было ни в морге, ни в церкви. Да и за гробом, кажется, он тоже не шел. Похоже, что ждал процессию здесь, неподалеку от могилы. Но почему не подошел ближе?

Его никто не узнавал. Бабушкины знакомые бросали в его сторону равнодушные взгляды и отворачивались. Может, он просто пришел на могилу кого-то из своих близких? Но мужчина явно смотрел в нашу сторону.

В это время тетка-агент зычно предложила нам попрощаться с покойной. Вслед за родителями я подошел к гробу, коснулся губами холодного лба – словно поцеловал восковое яблоко-муляж. Тело накрыли покрывалом, посыпали крест-накрест освященной землей. Стукнула крышка гроба, могильщики начали заколачивать ее. Мама громко, по-детски заплакала.

Я оглянулся. За деревьями никого не было.

Когда мы шли по аллее к автобусу, я спросил маму, не видела ли она мужчину, который стоял от могилы дальше всех и так и не подошел к гробу. Мама остановилась – будто споткнулась.

- Как он выглядел? – спросила она странным, каким-то механическим голосом.

Я постарался вспомнить. Невысокий, сутулый, очень худой – болезненно худой. Светлые волосы, торчащие в разные стороны, как солома. Пожалуй, это все, что я мог разглядеть издали.

Родители переглянулись снова – я терпеть не мог эту их манеру переглядываться у меня на виду, словно говоря друг другу: «Тссс, главное, чтобы Мартин ничего не узнал!». Я не мог разобрать, что же выражают их лица. Смущение, тревогу? Или страх?

С каждой минутой на душе становилось все тяжелее. Захотелось закурить, хотя я не курил уже больше двух лет. Начал на первом курсе, когда начались занятия в анатомическом театре, и почти сразу бросил. А еще захотелось плюнуть на все и уехать к Жене с Сашей.

Промелькнула совершенно безумная мысль: а что, если остаться здесь? Совсем остаться?

Да-да, конечно. Размечтался.

11.

Бабушкина квартира оказалась очень маленькой и темной. Сосед сказал маме, что когда-то здесь были большие барские апартаменты, которые поделили на три части. Бабушка жила в самой маленькой – однокомнатной с крохотной ванной и кухней, выходящей окном на брандмауэр соседнего дома.

Поминки проходили тихо и мрачно. Старухи в черном сновали из кухни в комнату и обратно с тарелками, сердито зыркая глазами. На серванте стояла большая бабушкина фотография, рядом – горящая свеча в маленьком фарфоровом подсвечнике и рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. Я вспомнил слова крестной о том, что это языческий обычай, не имеющий никакого отношения к православию, и по глупости попытался это озвучить. Бабки налетели на меня, как коршуны. После этого я сидел молча и даже не пытался вставить словечко в разговор. Молчали и родители. Бабушкины знакомые тихонько переговаривались, но я их не слушал.

Мое внимание привлекли фотографии на стене. Их было много, частью совсем старые, видимо, еще дореволюционные – судя по платьям и прическам женщин. Были и поновее. Молодой мужчина, почти юноша в пилотке и солдатской гимнастерке. Девушка в пестром платье с волосами, уложенными валиком надо лбом. Свадебная фотография: совсем юные невеста в светлом платье с юбкой, едва прикрывающей колени, и жених в узковатом костюме.

- Это твои бабушка с дедушкой, - шепнула мама, показывая на фотографию молодоженов. – Тут им по девятнадцать лет. Моложе тебя.

- А это? – я кивнул в сторону солдата и девушки в пестром платье. – Твои бабушка с дедушкой?

- Да. Твои прабабушка Нонна и прадедушка Аркадий.

В это время все уже начали вставать из-за стола, кто-то уходил вообще, кто-то вышел на лестницу покурить. Я тоже встал и подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть фотографии. И увидел под фотографией бабушки Вероники и дедушки Григория выступающий темный прямоугольник.

На месте этой фотографии раньше висела другая, побольше.

- Смотри, - сказал я маме. – Похоже, эту фотографию повесили сюда совсем недавно. Обои не успели выцвести.

- Не знаю, - резко ответила мама и вышла из комнаты.

- Простите, - я дотронулся до рукава проходящего мимо Бориса Антоновича. – Вы не помните случайно, какая здесь раньше фотография висела?

- Да я и был здесь всего пару раз, - поморщился тот. – Это жена моя к бабушке твоей часто заходила. У нее спроси.

Но Анна Васильевна буркнула недовольно, что у нее нет привычки интересоваться чужими делами и разглядывать чужие фотографии. И вообще, они с бабушкой в основном на кухне сидели, чай пили.

Наконец все разошлись. Родители убирали на кухне вымытую кем-то из старух посуду. Я вышел к ним.

- Мам…

Она посмотрела на меня – устало, тускло. Слова застряли у меня в горле. Нет, определенно не стоило сейчас на эту тему. Позже. Может, завтра. Все равно мы рассчитывали пробыть в Питере еще недели две или даже больше.

- Вам помочь?

- Спасибо, Мартин, мы уже закончили. Сейчас передохнем минут десять и в гостиницу. Завтра много дел. Ты чем собираешься заниматься?

- В Эрмитаж пойду, - буркнул я.

На самом-то деле я собирался позвонить Жене и увидеться с ней. Но не рассказывать же об этом родителям. Я вообще никогда не знакомил их со своими девушками и даже не рассказывал о них. Может быть, именно поэтому в моем дежурном сне всегда четко выделялся тот момент, что дома никого нет. Мне вообще было трудно представить, что я когда-нибудь приведу домой девушку и представлю ее как невесту. Я не мог представить себе даже не факт будущей женитьбы, а именно знакомство будущей жены с моими родителями.

Почему? Я не знал. Может быть, потому, что родителям, особенно маме, всегда хотелось какой-то невероятной откровенности с моей стороны. Притом, что сами они многое от меня скрывали. На меня давили – я сопротивлялся, как мог. Молча. Как партизан.

А давили они по-разному. Отец пытался изображать своего парня. Рассказывал о романтических похождениях до знакомства с мамой и о подружках, рассчитывая на ответные признания. Я отмалчивался. На самом деле мне было не слишком приятно его слушать. Где-то в глубине души хочется, чтобы родители были идеальными, даже если сам к этим идеалам не слишком стремишься.

Мама хоть и не озвучивала православную доктрину «до свадьбы девственником», понимая, что это будет явный перегиб, но имела ее в виду. Так, что я отчетливо это чувствовал. И прекрасно понимал, что любая моя знакомая будет принята в штыки. Как потенциальная совратительница чистого мальчика. Ну, может, за исключением хорошо знакомой маме девочки из церковного хора. Но знакомиться с этими девочками у меня никакого желания не было.

12.

Да, он не ошибся. Ольга с Камилом приехали на похороны. Он видел их. Так близко – всего несколько шагов. Он смотрел на них из-за деревьев и чувствовал, как пустота внутри заполняется той самой жгучей, ядовитой ненавистью, которая не давала ему жить двадцать лет назад. Его тело ничего не забыло. Точно так же, как тогда, холодели руки и горела голова. Точно так же темнело в глазах.

Он ничего не забыл. И не простил. Он не из тех, кто прощает. Он вдруг понял, что вся его жизнь была просто ожиданием. Сначала ждал любовь. Необычную, неземную, волшебную. И она пришла. Только вот оказалась слишком короткой. А когда ее у него отняли, ждал возможности отомстить. Он даже сам не знал о том, что ждет. Это ожидание пряталось в самой его глубине, питаясь памятью. До подходящего момента – который вот-вот наступит.

Ему хотелось подойти и убить их тут же, сейчас. Рядом со свежей могилой. При всех. И тут он встретился взглядом с парнем, который поддерживал Ольгу под руку. Красивый светловолосый юноша, очень похожий на нее. Без сомнения, их с Камилом сын. А ведь у него тоже мог быть такой сын. Такой же высокий, стройный, миловидный. Но его нет. И никогда не будет. Из-за этих двух подлых выродков.

Он вцепился в кору дерева, сдирая ногти и не чувствуя боли. Изнутри рвался не то рык, не то волчий вой, но он не выпустил его. Еще рано…

13.

Впрочем, из моей затеи все равно ничего не вышло. Женя хоть и обрадовалась моему звонку, но сказала, что готовится в университете к археологической экспедиции и встретиться со мной не сможет. Договорились на завтра.

Родители, успокоенные моим намерением культурно просвещаться, с утра отправились по наследственным делам, а я уныло вышел из гостиницы, не зная, куда пойти. Накануне я нафантазировал, как буду гулять по городу с Женей, и теперь одному мне не хотелось никуда. Вот так. Еще позавчера я нахально мечтал о том, чтобы Питер принадлежал только мне одному, а сегодня уже не представлял, куда себя деть без девушки, с которой только что познакомился. И город хотелось смотреть только с ней. И на трамвайчике речном, и на купол Исаакиевского собора – тоже.

Пришлось и в самом деле бродить по музеям.

Ближе к вечеру позвонил отец, сказал, что на сегодня они с делами закончили, и предложил поужинать в ресторане всем вместе. Я согласился, полагая, что, может быть, во время этого ужина удастся поговорить с родителями серьезно.

Но стоило мне только открыть рот и сказать: «Мама, папа, я хочу вас кое о чем спросить…», как мама, почуяв неладное, сразу же перевела разговор на другое:

- Помнишь, Мартин, мы обещали тебе показать дом, где мы жили раньше? Он отсюда не очень далеко. Можем пешком дойти.

- Хорошо. Но…

- Правда, там уже никто не живет. В том районе многие дома расселяют, - посмотрев на маму, перебил меня отец. – Наш уже расселили.

- Ладно. Я…

- Думаю, скоро их все снесут.

Все ясно. Это была их излюбленная тактика – всеми силами уводить разговор от опасной темы. Неуклюже, неловко, но уводить. В детстве мне очень нравился рассказ Бианки о какой-то птичке, кажется, перепелке, которая уводила лису от гнезда, изображая, что у нее подбито крыло. Я решил, что подожду. Рядом с домом, где еще незримо жило прошлое, будет гораздо удобнее говорить об этом самом прошлом.

Родители оживленно переговаривались, не давая мне вставить ни слова, но я больше и не пытался. Резал аккуратно по кусочку запеченную свинину, пил пиво и думал, как лучше начать разговор, чтобы они не смогли снова меня перебить или перевести разговор на другую тему.

Мама рассказала, что хотя бабушка и не оставила завещания, по закону ее квартира все равно переходит ей - как единственной наследнице. Но продать эту квартиру можно будет не раньше, чем через полгода. Я снова подумал: что бы они с отцом сказали, если б я решил перебраться в Питер. А что? Оформить долгосрочную визу, поступить в тот же самый медицинский, который отец заканчивал, устроиться на работу каким-нибудь фельдшером на «скорую». Жить в бабушкиной квартире. Да меня съедят тут же, на месте. Лучше и не экспериментировать.

Закончив, мы вышли из ресторана.

- Туда, - сказал отец, неопределенно махнув рукой.

Они с мамой шли по узкому тротуару впереди, а я плелся за ними в некотором недоумении. И правда, было довольно странно, что мама, шарахаясь от разговоров о бабушке, вдруг сама решила показать мне место, очень тесно с ней связанное, а отец не стал возражать. Я подумал, что решительно не могу постичь их логику. Что я их вообще не понимаю. И никогда не понимал. От мысли, что самые близкие люди мне словно чужие, стало совсем тяжело.

- А может быть, не стоит? – спросил я. – Мне кажется, вам не очень приятно будет увидеть этот дом.

- С чего ты взял? – оглянувшись, натужно улыбнулся отец.

- А с того, что вы всячески избегаете разговоров о прошлом и вообще обманываете меня на каждом шагу. Вы думаете, я идиот и ничего не вижу?

- Мартин, не надо сцен на улице, - нервно озираясь, процедила мама сквозь зубы. – Я не знаю, что ты себе напридумывал, но нам действительно надо с тобой серьезно поговорить.

- Оля!

- Перестань, Камил! Рано или поздно все равно правда выплывет. Мы не сможем скрывать это всю жизнь. Надо давно было ему рассказать.

- Ты с ума сошла? – отец побледнел так, что я испугался за него. – Ты понимаешь, что ты сейчас делаешь?

Мама посмотрела на него долгим взглядом в упор, словно пытаясь что-то протелепатировать.

- Да, Камил, я понимаю. И ты пойми, что Мартин должен узнать все. Все, что ему необходимо знать. Лучше будет, если он узнает от нас, а не от кого-то еще. Только не здесь, не на улице. Давай сейчас все-таки пойдем и посмотрим на наш старый дом. Может быть, там мне будет легче начать.

Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовал себя маленьким мальчиком, который во что бы то ни стало хочет выяснить, что именно папа потихоньку закопал в саду. Раскапывает ямку и видит облепленный червями трупик любимого щенка, попавшего под машину. Я понял, что все мои измышления и подозрения до этого момента были только игрой. Игрой на грани фола. Экстремальным спортом. Даже когда я получал визу, надеясь встретиться и поговорить с бабушкой, это тоже была игра, в которой только от меня зависело, когда сказать «чур, я больше не играю». Теперь игра кончилась.

И я, кажется, вдруг понял, что они скрывали от меня. Это было очевидным, но я не хотел видеть. Придумывал разные ужасы, а на самом деле все было гораздо проще. И по-бытовому страшнее.

Они мне неродные, вот что. Они усыновили меня и увезли в Прагу.

Асфальт под ногами расплывался в набежавших слезах. Я шел за ними и изо всех сил старался не шмыгать носом, глотая слезы и сопли. Прекрати, говорил я себе, ты взрослый мужик, не хватало только разреветься посреди улицы. Даже если это и так, что случилось смертельного-то? Ты любишь их, они любят тебя. Увезли тебя из родного города, из родной страны, мама рассталась со своими близкими и не общалась с ними – лишь бы только ты не узнал как-нибудь, лишь бы тебе хорошо было. Заботились о тебе, придурке, а ты всякие ужасы придумывал, подозревал их неизвестно в чем. Вот и получай теперь. Правильно крестная говорит, за что боролись, на то и напоролись.

14.

Между тем улица, на которую мы свернули, все больше стала напоминать фильм о войне. Разбитые тротуары, страшные, обшарпанные дома. Некоторые стояли пустые, с выбитыми стеклами и без парадных дверей, огороженные такими же страшными деревянными заборами. Обвалившаяся целыми пластами штукатурка, грязный битый кирпич, ржавые железяки. И ни души. Только изредка мелькала вдалеке человеческая фигурка или проезжала машина.

- Здесь всегда было так… страшно, - бесцветным голосом сказала мама. – У нас хоть квартира была хорошая, большая. А люди в таких кошмарных коммуналках жили, по десятку комнат, без ванных. Вот, почти пришли. Теперь сюда, во двор.

Мы вошли в подворотню грязно-желтого, нет, скорее даже буро-желтого дома. В нем давно уже никто не жил. Окна без карнизов, без стекол зияли, как глазницы черепа. Крохотный двор-колодец был засыпан битым кирпичом – одна из стен обрушилась на уровне второго этажа, сквозь дыру можно было рассмотреть комнату с брошенной сеткой от панцирной кровати.

- Дальше, - сказала мама, осторожно перешагивая через кирпичи. – Мы жили во втором дворе.

Отец шел за ней, поддерживая ее под локоть. С того самого момента, как мама сказала, что расскажет мне все, он упорно молчал. Лицо его было странно неподвижным, словно одеревенелым. Похоже, он не ожидал от мамы ничего подобного. Мне показалось, что мы – три корабля, которые расходятся в море все дальше и дальше. Как же я ненавидел себя в тот момент. «Не надо! – хотелось крикнуть мне. – Давайте уйдем отсюда. Не надо никаких разговоров, никаких раскрытых тайн. Пусть все будет, как раньше. Как в детстве. Когда я был еще совсем маленьким, любил всех, всем верил и никого ни в чем не подозревал».

Но «точка невозврата» была пройдена. Даже если бы никакого разговора не состоялось, все равно исправить ничего уже было нельзя. Я понимал это, как и родители. И тогда закричал про себя: ну, быстрее, скажите мне все, я не могу больше ждать.

Второй двор был еще меньше, чем первый, он был глухой, странной треугольной формы, причем один из домов выходил в него брандмауэром. На его крыше росла чахлая кривая березка. Сквозь разбитый асфальт пробивалась бледная трава. Грязная лужа пенилась какой-то зеленой плесенью.

- Вот там были наши окна, - мама показала на три пустых проема с торчащими из рам осколками стекол.

Налетел ветер, березка на крыше зашелестела хилыми листьями. Голубь, надув шею, шумно красовался перед подружкой. Я поднял голову, посмотрел на треугольник низкого неба. Закружилась голова. Показалось, что дома сдвигаются, чтобы раздавить нас.

- Давайте уйдем отсюда!

Мой голос потерялся, разбившись о стены, превратился в едва слышный шепот. Сердце подпрыгнуло к горлу.

Я узнал это место. Я видел его во сне в ту ночь, когда умерла бабушка. Когда-то я знал его совсем другим, живым, не заброшенным. Знал, но давно забыл. Воспоминание это лежало где-то глубоко – до нужного момента. А потом, подправленное мистическим предзнанием, поднялось на поверхность. Как предупреждение.

- Давайте уйдем! – повторил я. – И побыстрее.

Мама обернулась, хотела что-то спросить, но выражение моего лица ее остановило.

- Хорошо, пойдем отсюда, - сказала она и пошла к арке.

В первом дворе под чьей-то ногой хрустнул кирпич. Я замер – только кровь шумела в ушах, и сердце колотилось еще сильнее. Кто-то шел к нам.

Мама остановилась испуганно, отец придвинулся к ней. Темная фигура приблизилась. Мама вскрикнула, отец выдохнул удивленно: «Ты???». Они попятились, мама споткнулась, чуть не упала. Человек шагнул за ними, вышел из-под арки, свет упал на его лицо.

Это был он – тот самый мужчина с кладбища, наблюдавший за похоронами из-за деревьев.

Вчера я не рассмотрел его лица, но был уверен: это именно он. Невысокий, сутулый, очень худой. Его светлые жесткие волосы, подстриженные в кружок, непослушно топорщились. Скулы некрасиво выпирали над запавшими, плохо выбритыми щеками. Короткая верхняя губа обнажала желтоватые передние зубы. Острый кадык ходил вверх-вниз: рассматривая нас в упор, этот человек часто сглатывал слюну. Но самым страшным в его облике были глаза. Сильно на выкате, почти выпученные, они были странно светлыми. Настолько, что радужка почти сливалась с белком. Белые глаза со зрачками, похожими на маленькие прицелы.

- Послушай… - сказал отец и осекся.

Нож в отблеске света показался мне чудовищно огромным.

Дальше все происходило, как в страшном сне, когда не можешь ни пошевелиться, ни крикнуть, ни проснуться. Время странно замедлилось. Наверно, все последующее уложилось в несколько секунд, но каждая из них показалась мне едва ли ни вечностью.

Человек поднял руку с ножом. Какая-то часть меня с криком рванулась вперед – спасти, защитить, закрыть собою. Но тело осталось неподвижным, как камень. Хотя позавчера я, не задумываясь, бросился на двух здоровенных парней, чтобы спасти девушку. Или все дело в том, что тогда я не видел ножа?

Отец не успел отшатнуться – нож вошел в его грудь по рукоятку. Резким движением человек вытащил нож и повернулся к маме, испуганно вытянувшей руки перед собой.

- Не на…

Договорить она не успела - убийца ударил ее ножом. Схватившись за грудь, мама медленно осела на землю у моих ног. Я попытался подхватить ее, по-прежнему глядя в его ужасные белые глаза, от которых никак не мог оторваться. Он тоже смотрел на меня – торжествующе, как победитель. Это были глаза маньяка. Я понял, что сейчас умру, но, как загипнотизированный, даже не пытался защищаться.

Он усмехнулся, подошел ближе и… бросил нож к моим ногам.

- Наверно, лучше было бы убить тебя на их глазах, - сказал он сиплым высоким голосом, слегка пришепетывая. – Сломать их жизнь, как они сломали мою. Но не смог удержаться. Слишком уж я их ненавижу.

Он расхохотался – дико, страшно, с надрывом. И вдруг, подняв руки, резко ударил меня с двух сторон ладонями по ушам. Я словно упал в воду с большой высоты. Перед глазами все расплылось, шум в ушах оглушил, боль разрезала голову надвое. Когда мир вернулся на место, темный силуэт мелькнул в арке первого двора и исчез на улице.

Отец лежал в луже, вода которой стала бурой. Изо рта широкой лентой на грудь выплеснулась кровь. Я зажмурился и заскулил, как потерявшийся щенок. Сердце и легкое. Безнадежно. И все же я попытался нащупать на шее пульс. Его не было.

Мама была жива, хотя и без сознания. На губах пузырилась кровавая пена, но ее было немного. Я приподнял мамину голову. Дыхание было частым и поверхностным, пульс частил. Наверняка гемоторакс.

Я ничем не мог ей помочь. Осторожно опустил ее и побежал через арку.

- Вы видели? Человек. Вышел отсюда. Куда? – задыхаясь, спросил я женщину, шедшую по улице.

- Туда, - она испуганно махнула рукой в сторону быстро удаляющейся фигуры.

- Это убийца, звоните в полицию, - крикнул я. – И в скорую помощь.

Он свернул за угол, но когда я добежал туда, переулок был пуст. Искать по дворам, подворотням? Или вернуться к родителям? Я выбрал второе.

Женщина тупо топталась у подворотни, с ужасом заглядывая туда.

- Вы позвонили? – спросил я.

Она только головой помотала и тут же начала расспрашивать, кого убили. Мне захотелось ее ударить. Вместо этого я вытащил мобильник и на ходу начал набирать 112 – отец говорил мне, что именно по этому номеру надо звонить в экстремальных ситуациях.

Длинные гудки. Снова и снова. Мне хотелось кричать от отчаянья.

Какое же я ничтожество. Трус и подонок. Я не защитил их от убийцы, а потом еще и бросил одних. Мне хотелось избить себя.

Я снова и снова пытался набрать 112, но ничего не получалось. Тогда я опять выбежал на улицу. Все та же женщина, похожая на толстую морскую свинку, топталась у подворотни и что-то рассказывала высокому мужчине в очках.

- Надо позвонить в скорую, я никак не могу с мобильного, не соединяется, - сказал я им.

- Здесь за углом магазин, попробуйте оттуда, - посоветовал мужчина.

Сначала меня не хотели пускать к телефону, но я уже не владел собой и так наорал на пожилую продавщицу, что она нервно передернула плечами и повела меня в комнатку за торговым залом. Дозвонившись, я сообразил, что не знаю адреса, но продавщица подсказала.

Мне безумно хотелось пить. Положив трубку, я попросил бутылку минеральной воды, расплатился, но, сделав глоток, понял, что меня вот-вот вырвет. Выскочив из магазина, я вывернул весь ужин прямо на тротуар и заплакал. Потом прополоскал минералкой рот, вымыл лицо и пошел обратно. К маме.

Я сидел прямо на земле, положив мамину голову себе на колени, и осторожно гладил ее по волосам. Во двор просочились какие-то люди, они стояли под аркой и переговаривались, но подойти ближе не решались. Скорая все не ехала. От боли и ужаса меня разрывало изнутри на части, когда терпеть уже не было сил, я начинал тихонько стонать, покачиваясь. Хотелось упасть на землю, кататься по ней, колотить ногами, руками и орать, орать – до хрипа. И я, наверно, сделал бы это, не глядя на то, что рядом стоят люди. Но мама… Я не мог ее потревожить и поэтому только стонал, до крови кусая губы.

15.

- Пан Кабичек?

Я поднял голову. Рядом со мной стояли двое мужчин. Один высокий, в светлых брюках и белой трикотажной рубашке, другой маленький и полный, в летнем костюме.

Маленький заговорил со мной по-чешски. Это оказался сотрудник чешского консульства. Он сказал, что со мной хочет побеседовать следователь, спросил, нужен ли мне переводчик.

- Я свободно говорю по-русски, - ответил я. – Моя мать – русская. Если надо – пожалуйста, пусть спрашивает. Только…

- Операция закончится еще не скоро, - понял мои колебания высокий, видимо, это и был следователь. – Нас пустят в ординаторскую. Если что, нам сразу сообщат.

От одной мысли о «если что» мне стало плохо, но я постарался взять себя в руки.

Скорая приехала одновременно с полицией, то есть милицией. Самое интересное, что меня с ходу попытались арестовать, и если б женщина, похожая на морскую свинку, не подтвердила, что со двора вышел мужчина, наверно, так и сделали бы.

Я разрывался на части между мертвым отцом и мамой, которая так и не пришла в сознание. Мне сказали, что я должен ехать с мамой, а отца на другой машине отвезут в судебный морг на Екатерининском проспекте. Пожилой милиционер записал все данные отца и отдал мне все, что было при нем: деньги, документы, ключи. Маму положили на носилки и погрузили в машину. Я сел рядом с ней.

В больнице ее сразу же увезли в операционную, а в меня прямо в приемном покое вцепилась пожилая, свирепого вида медсестра с волосатой бородавкой на щеке. Записав мамины данные, она долго не могла сообразить, как это: иностранка, а гражданство российское.

- Ну хоть полис-то у нее есть? – допытывалась она.

- Что, извините?

- Ты что, глухой? Полис страховой.

- Страховка? Нет.

- Тогда придется платить.

- Я заплачу. Сколько надо, столько и заплачу.

Она посмотрела на меня с сомнением, заставила подписать какие-то бумаги и ушла, ворча что-то себе под нос.

В операционный блок меня, разумеется, не пустили, и я бродил по маленькому холлу, заставленному неудобными диванчиками и искусственными цветами в горшках. Вот тут-то консульский сотрудник со следователем меня и нашли.

Мы прошли в небольшой кабинет, в котором впритык стояли три рабочих стола, диван и шкаф.

- Вот здесь можете сесть, - молодая женщина в белом халате сдвинула в сторону ворох бумаг на одном из столов. – Извините, что беспорядок, - почему-то она обращалась именно ко мне.

- Ничего, у нас в клинике то же самое, - через силу ответил я. Слова вообще приходилось выдавливать из себя, как будто каждое весило десяток килограммов.

Она посмотрела на меня с сочувствием и вышла. Следователь сел за стол, достал из портфеля папку, из папки несколько чистых бланков. Сотрудник консульства, представившийся мне паном Новаком, тоже приготовился записывать.

Я рассказал обо всем, что мог вспомнить, начиная с того момента, как увидел убийцу на кладбище. Стоит ли говорить о своих подозрениях и семейных тайнах, я не знал, но решил, что лучше пока промолчать. Но о том, что отец знал этого человека, все же сказал.

- Почему вы так решили? – нахмурился следователь.

- Когда отец увидел его, он сказал: «Ты?». Удивленно. Значит, он знал его раньше.

- Ваши родители рассказывали что-нибудь о своих знакомых из Петербурга, знакомили вас с кем-то?

- Нет. Они вообще очень мало рассказывали о своей жизни здесь до того, как переехали в Чехию. Отец учился здесь в первом медицинском, познакомился с мамой. Они поженились и уехали через два года после моего рождения.

- Как вы думаете, почему они ничего вам не рассказывали? Согласитесь, это не совсем обычно. Когда человек уезжает жить в чужую страну, он тоскует по родине, вспоминает, рассказывает. Я вижу, вы очень хорошо говорите по-русски. Следовательно, ваша мать не хотела, чтобы вы совсем оторвались от своих корней.

- Я учился в русской школе. И дома мы больше говорили по-русски.

- Тогда в чем же дело? Вам было неинтересно?

- Наоборот. Но… Мама рассказывала о России, о Петербурге, то есть о Ленинграде. Но не о своей жизни в нем. Не знаю, почему.

- Вы понимаете, если ваши родители действительно знали убийцу, вероятны два варианта. Либо они знакомы с ним еще с давних пор, либо это их чешский знакомый, каким-то образом оказавшийся в России. Но тогда ваш отец вряд ли обратился бы к нему по-русски.

- Не обязательно, - возразил пан Новак. – Во-первых, это мог быть русский эмигрант, во-вторых, по-чешски «ты» звучит так же, как и по-русски.

Я молчал. В голове у меня крутилось сказанное убийцей: «Наверно, лучше было бы убить тебя на их глазах. Сломать их жизнь, как они сломали мою. Но не смог удержаться. Слишком уж я их ненавижу». Почему-то я не мог сказать об этом следователю. Не поворачивался язык. Несмотря на то, что это могло дать ключ к расследованию.

- Пан Кабичек, - пан Новак дождался, когда следователь закончит задавать мне вопросы, и ободряюще дотронулся до моей руки. – Не волнуйтесь, мы вам поможем. Надо узнать, как обстоят дела с вашей матерью. Скорее всего, ей еще долго предстоит оставаться в больнице. К сожалению, она российская гражданка… Извините, я имею в виду, что у нее нет медицинской страховки и мы не сможем оплатить ее пребывание здесь…

- Я все оплачу, - сквозь зубы процедил я. – У отца на банковской карте было достаточно денег. Карта у меня, она не именная. Код я знаю и сниму их сегодня же.

- Не сердитесь, пан Кабичек, я не хотел вас обидеть. Я хотел сказать, что вам, вероятно, пока придется оставить мать здесь, а самому вылететь в Прагу. После похорон отца вы сможете вернуться. В такой ситуации вы без проблем получите долгосрочную визу. Ведь неизвестно, как сложатся обстоятельства.

Дверь открылась, заглянула та самая женщина-врач, которая освободила нам свой стол.

- Простите, можно вас? Операция закончилась.

Я вскочил, как будто подо мной развернулась пружина, и выбежал в коридор.

Грузный высокий врач в голубой хирургической пижаме стоял в коридоре, стянув маску на грудь. Он посмотрел на меня исподлобья, пожевал губу.

- Вы сын? – спросил он гулким, как из бочки, басом.

- Да. Как она?

- К сожалению, у меня не очень хорошие новости. Да нет, нет, она жива. Но во время операции дважды была остановка сердца. Сейчас она в коме, состояние не слишком стабильное. Правда, кома не могу сказать, что глубокая, скорее, вторая степень, выраженная. Это значит…

- Я медик.

- А, ну прекрасно. Студент?

- Да.

- Ну, неважно. В общем, понимаете. Все может быть. Будем стараться, чтобы вышла из комы. Но… может и не выйти. Сейчас ее отвезли в реанимацию, вам туда нельзя.

- Почему?

Врач посмотрел на меня, как на собаку с двумя головами.

- А что вам там делать? Она же в коме.

- Ну… - растерялся я. – Как что? Просто рядом посидеть.

Похоже, он не мог понять меня, а я – его. Как бы там ни было, власть была на его стороне, и к маме он меня не пустил. Зато появился другой врач, я так понял, тот, который должен был за ней наблюдать, и вручил список того, что я должен купить и принести, – и чем быстрее, тем лучше. Лекарства, гигиенические средства, еще что-то.

- Но ведь я же буду платить за лечение, у нее нет страховки, - наивно удивился я.

Теперь уже и лечащий врач посмотрел на меня, как на идиота.

- Вы будете платить за лечение, - сказал он, почесывая идеально гладкую блестящую лысину. – А лекарств нужных у нас нет. Можем, конечно, обойтись и без них, но…

Да, разумеется, в каждой системе здравоохранения свои баги, но такого я даже в страшном сне не мог себе представить. Конечно, отец что-то рассказывал, но я думал, что все его рассказы – дела давно минувших дней.

От одной мысли об отце у меня снова навернулись слезы. Когда я думал о маме, о нем словно забывал. Хотя нет, забывал – это не слишком подходящее слово. Просто я не мог вместить две эти боли одновременно и одинаково остро. Каждая из них притупляла другую. С одной стороны, отец был мертв, а мама хоть и в коме, но жива. С другой, с ним больше уже ничего не могло случиться - в отличие от мамы.

Пан Новак и следователь, похоже, устали ждать моего возвращения и вышли из кабинета. Узнав, как обстоят дела, они наперебой принялись мне сочувствовать и выражать надежды, что мама поправится. После чего надавали мне инструкций и откланялись.

Какой чудовищно длинный день. Подумалось, что он не кончится никогда. Но часы показывали половину третьего. Я опять забыл о том, что ночи – белые. Поискать круглосуточную аптеку или подождать до утра? Мне нужно было что-то делать, просто сидеть и ждать было невыносимо. Я вышел на улицу и отправился покупать лекарства.

16.

Я открыл дверь, занес в прихожую сумки. Не прошло и недели, а квартира стала пугающе чужой. Как будто я провел несколько десятилетий в космической экспедиции. Вернулся с другой планеты, где совершенно другая жизнь. Вернулся и обнаружил, что за время моего отсутствия все кардинально изменилось. Необратимо.

Мы никогда больше не пойдем с отцом на футбол, играть в теннис или пить пиво. Он никогда больше не придет вечером из клиники усталый, не сядет в свое любимое кресло-качалку, не включит «Queen». А еще – его не будет на моей свадьбе, и он не увидит своих внуков.

Я уткнулся в его куртку, забытую на вешалке, и завыл. Без слез – их уже не было. Но горе было таким острым, что рвалось наружу. Хотя бы так, дикими, хриплыми звуками.

Какими нелепыми казались сейчас все мои обиды и подозрения. И та, последняя мысль – что я им неродной. Бред! Впрочем… Даже если и нет – какая разница! Какое это имеет значение по сравнению с тем, что отца больше нет, а мама лежит без сознания в реанимации за тысячи километров от меня. Да пусть бы лучше я был сто раз приемышем, найденышем и подкидышем, лишь бы не было всего этого кошмара.

Из аэропорта гроб перевезли в похоронное агентство. Крестная и врачи из клиники отца уже договорились насчет погребальной службы в костеле и похорон. Сразу же после этого я должен был вылететь обратно в Петербург. Правда, предстояло еще хотя бы частично утрясти финансовый вопрос.

Мне приходилось работать уже с первого курса, но это была не столько работа, сколько практика. Денег за это, разумеется, не платили или платили столько, что хватало только на пирожок и проезд в метро. Отец ежемесячно переводил на мою банковскую карту определенную сумму да еще время от времени подбрасывал наличных. Этого мне вполне хватало на пусть не роскошную, но вполне безбедную жизнь. Мама не работала. На банковских счетах у отца лежало довольно много денег, и в кронах, и в евро, но счета эти были заблокированы до нашего с мамой вступления в право наследования. Хорошо хоть дорожная карта, которую отец брал в Россию, не была именной, и я мог ею пользоваться. Похоронные расходы взяла на себя клиника, но билеты на самолет, ежедневные расходы и оплата маминого лечения оставляли меня практически на нуле. Я не знал, сколько у нас дома хранится наличных в сейфе, вряд ли много.

Единственной моей надеждой была клиника. Отец был единоличным владельцем, клиника пользовалась популярностью, и доход от нее был солидным. Но что скрывать, большинство пациенток обращались именно к нему, и что будет теперь? Не потеряет ли клиника большую часть постоянных пациенток?

Я позвонил главному врачу пану Чернине, который ведал всеми хозяйственными и финансовыми вопросами. Он долго приносил мне соболезнования, а я молча кивал, как будто меня можно было увидеть. Я не знал, как заговорить о деньгах, и вообще жалел, что не позвонил позже – можно подумать, этот вопрос требовал немедленного решения. Но Чернина, помявшись, сам перешел к этой деликатной теме, поминутно прося прощения, что вынужден затронуть ее в такое неподходящее время. Он подтвердил, что клиника оплачивает все расходы по погребению.

- Что касается ваших дивидендов… Понимаете, Мартин, сейчас клиника не может переводить деньги на личный счет вашего отца, как это было до сих пор. Когда вы с пани Ольгой или кто-то из вас официально станет хозяином клиники, тогда будет открыт специальный именной счет. Но до тех пор мы будем выплачивать вам наличные из фонда развития. Разумеется, вы будете иметь полный доступ к бухгалтерии. Доход за последний месяц вы можете получить в любое время, хоть завтра. Наверняка вам сейчас нужны деньги.

Я осторожно поинтересовался размером дохода – отец никогда не говорил об этом, а я не спрашивал, как-то у нас подобное было не принято. Может быть, мама и знала, но только не я. Когда Чернина сказал, сколько отец получал в месяц, я чуть не упал со стула. Даже если без него доход клиники упадет вдвое, на эти деньги мы с мамой сможем жить, ни в чем себе не отказывая.

Таким образом, денежный вопрос разрешился сам собой, но легче от этого мне не стало. Да и могло ли вообще стать?

Я бродил по квартире, как по клетке, и не знал, чем заняться. Включил телевизор и тут же выключил. Музыка, компьютер – нет, все мимо. Надо было хоть как-то отвлечься, у меня просто не было больше сил оставаться наедине со своими мыслями. Если б еще Ванька был в Праге. Когда я звонил Тамаре, попросил не сообщать ему. Почему? Я и сам толком не мог понять. Ведь он мой самый близкий друг и сейчас очень мне нужен. Но… Так уж я по-дурацки устроен, всегда боюсь, что буду близким людям в тягость. Поэтому стараюсь и не грузить их своими проблемами.

Вот и Жене именно из-за этого не позвонил. Отправил перед отлетом в Прагу смску: прости, очень занят, позвоню через несколько дней. Хотя мне так хотелось ее увидеть. Но испугался – к чему ей мои заботы, ведь мы знакомы-то всего ничего. А еще больше – что она будет терпеть из вежливости, прикидывая про себя, когда же наконец можно будет распрощаться.

Можно было, конечно, пойти в ночной клуб, оттянуться по полной программе, девчонку какую-нибудь найти. Но я не любитель подобных развлечений. Нет, в клубы мы с Ванькой ходили, но довольно мирно, без экстремальностей. Ему не позволяли особо разгуляться религиозные принципы, а я по жизни сторонник умеренности. Пить – пью, но так, чтобы наутро не болела голова. Эйфория, коммуникабельность, отсутствие проблем – это хорошо, но даже все это, вместе взятое, не перевесит ужасы похмелья. Курить я бросил, когда увидел воочию легкие курильщика. Вот что надо подросткам показывать для профилактики, а не брошюрки с сухими цифрами. Из любопытства один раз попробовал покурить марихуану – не понравилось. А что касается девчонок, то никогда не пытался снимать их на ночь. Одно дело когда понравились друг другу и что-то из этого может получиться серьезное – ну хотя бы в теории. А так – нет, для этого я слишком брезглив.

Походив еще по квартире, я хотел уже отправиться бродить по старому городу, – пока ноги не отвалятся – но неожиданно, чуть ли ни с ясного неба полил дождь. Тогда я достал из бара бутылку коньяка, открыл банку консервированной ветчины и решил напиться до полной невменяемости. И плевать на похмелье. Сейчас мои тяжелые мысли весили намного больше завтрашней головной боли.

Но осуществить задуманное не удалось. Я успел выпить только две рюмки, когда снизу раздался звонок. Я выглянул в окно, выходящее прямо на подъезд (это в Петербурге парадные, а в Праге – самые обычные подъезды), и увидел крестную, отряхивающую большой клетчатый зонт. Пока она поднималась, спрятал бутылку и рюмку - как нашкодивший подросток. Но запах она все равно унюхала.

- Пьешь? – то ли спросила, то ли констатировала факт Тамара.

Я пожал плечами и вдруг неожиданно для себя уткнулся носом в ее большую мягкую грудь. Уткнулся – и заревел басом.

Лет так с тринадцати-четырнадцати я изо всех сил пыжился казаться взрослым, самостоятельным и невероятно крутым (круче – только Эверест). От советов родительских презрительно отмахивался, в ответ на мамины просьбы носить в мороз шапку и не есть всухомятку кривился. Их взгляды на жизнь считал морально устаревшими. Правда, материальную помощь как угрозу самостоятельности не воспринимал почему-то. И вот теперь почувствовал себя потерявшимся маленьким мальчиком. Хуже всего, что это чувство было каким-то… глубинным, что ли. Странно знакомым, но прочно забытым – как двор бабушкиного дома, который я увидел во сне и не узнал.

Тамара гладила меня по голове, успокаивала, баюкала, как младенца. И вдруг я начал рассказывать ей все по порядку, начиная с той давней поездки к родителям ее мужа и заканчивая тем, что произошло в Питере. Что развязало мне язык? Обычно я никогда не откровенничал с крестной, хотя всегда любил ее. Наверно, в этом был виноват коньяк. А может, страх, отчаяние и одиночество.

- Бедный ты мой мальчик, - вздохнула Тамара, когда я наконец закончил.

Она встала, достала из бара спрятанную мною бутылку, рюмки, налила себе, немного плеснула мне.

- Упокой, Господи, душу раба Твоего новопреставленного Камила, и прости вся прегрешения его, вольные и невольные, и даруй ему царствие небесное.

Выпив, Тамара поставила рюмку на стол, откинулась в кресле и задумалась.

- Нет, Мартин, не знаю, что тебе и сказать, - сказала она, покусывая прядь волос. – Я помню, ты как-то давно еще пытался меня расспрашивать, не знаю ли я, почему твои родители пришли к вере. Я тоже думала, что с ними произошло что-то из ряда вон выходящее. Но мама твоя никогда не рассказывала об этом, отец тем более. То, что они тебя якобы усыновили, - думаю, неправда. Может быть, Оля и хотела тебе рассказать об этом человеке. Но не успела.

- Он сказал тогда, что ненавидит их. Потому что они с отцом сломали ему жизнь. Честно говоря, я представить себе не могу, что надо сделать, чтобы человек ненавидел тебя двадцать лет. И не просто ненавидел, а ждал момента, когда сможет отомстить.

Я встал с дивана и снова принялся расхаживать по комнате, глядя на потоки воды, струящейся по стеклам.

- Мартин, если человек психически ненормален, он может отомстить и через пятьдесят лет. Конечно, все пятьдесят лет он не будет вынашивать планы мести, скорее всего, вообще забудет об обиде. Но если вдруг произойдет что-то такое, что напомнит ему о прошлом…

- Да, он показался мне совершеннейшим психом. Вообще, очень страшное лицо. Совершенно безумные, белые глаза. Экзофтальм.

- Что? – переспросила крестная.

- Экзофтальм. Выпученные глаза. Обычно это бывает при сильно повышенной функции щитовидной железы, но я не заметил у него зоба. А еще может быть что-то, связанное с нарушениями нервной системы, может быть опухоль мозга.

- Тогда ничего удивительного.

- Консульский сотрудник предположил, что это необязательно кто-то из их прошлой жизни. Может быть, кто-то из здешних знакомых, эмигрантов. Но я так не думаю. Мне кажется, тут все очень тесно увязано. Смотри, мама с папой разрывают отношения с бабушкой и уезжают сюда. После этого отец вспоминает, что он католик, а мама принимает крещение и обращается к Богу со всем пылом новообращенной. Да и бабушка… Мама говорила, что они с дедом были ярые атеисты. И вдруг выясняется, уже сейчас, что бабушка тоже крестилась, часто ходила в церковь. И ее отпевали. Значит, это событие коснулось всей семьи, а не только моих родителей. Раз их всех так резко развернуло.

- Мартин, я знаю не больше тебя, - вздохнула Тамара и налила себе еще немного коньяка. – Ольга мне рассказывала, что она перестала общаться со своими родителями, поскольку они заставляли ее избавиться от тебя.

- А разве, когда они вернулись из Америки, было не поздно делать аборт?

- Делов-то, - усмехнулась Тамара. – Искусственные роды – и никаких осложнений династии. С их-то связями. Судя по Олиным рассказам, ее родители, прости, конечно, были изрядными снобами. И такой зять-голодранец, хоть и заграничный, их здорово не устраивал. Не удивлюсь, если они для единственной дочки совсем не такого жениха планировали.

- Стой! – я остановился, как будто натолкнулся на что-то. – Ты что, думаешь, что этот вот псих как раз и был тем самым женихом?

- Не знаю, - Тамара пожала плечами. – Может быть. А может, и нет. Это все пока наши домыслы. Но и такую версию исключать не стоит. Ты же толком ничего не знаешь, что представлял собою твой дед, какие у него были возможности. Может быть, человек связывал с этим браком весьма определенные карьерные и финансовые надежды.

- Да ну, Тамара, в это мне трудно поверить. Скорее, я могу допустить, что он безумно любил маму, а она предпочла отца. Вот он от любви и спятил.

- Ты еще маленький, Мартин. Маленький романтичный мальчик. Не обижайся, но в твоем возрасте это нормально – искать во всем роковые страсти. Для вас жизнь – как говорят в математике, множество точек. А для нас – ломаная линия из множества отрезков.

- И что? – не понял я.

- А то, что от страстей-мордастей убивают обычно сразу. В состоянии аффекта. Когда жизнь кажется сосредоточенной в одной точке. Я скажу банальность, но любая страсть нуждается в подпитке, как огонь в топливе. В православии, как ты знаешь, под страстью понимается крайняя степень поражения грехом. Когда у человека нет сил этому греху сопротивляться. Но ведь еще нужна и возможность грешить. А если ее нет? Какое-то время бесятся за счет воспоминаний, мечтаний пустых, а потом все потихоньку сходит на нет.

- Ну а карьера тут причем? – упирался я.

- А притом, что на свете очень немного таких мужчин, для которых неудачная любовь означает крах всей жизни. А вот теперь представь такую ситуацию. Человек видит в намеченном браке старт определенной жизненной программы. Он все свое будущее распланировал на полсотни лет вперед, как раз вот таких чудиков хватает. Учеба, работа, поездки за границу, достаток, влияние, власть, мало ли что там еще. И вдруг все рушится. В результате сегодня все не так, как он задумал, и завтра все не так, и через год, и через десять лет. Ему бы другую программу придумать, а он изо дня в день, из года в год страдает из-за того, что могло бы быть, да вот пролетела птица обломинго. Неприятность из точечной превращается в линейную, которая растягивается во времени. И человек вместо того, чтобы забыть, из-за чего или из-за кого все так сложилось, с каждым днем ненавидит причину страданий все больше и больше.

- А теперь ты представь себе другую ситуацию, - не сдавался я. – Мужчина любит женщину и собирается на ней жениться. Он, как ты говоришь, всю свою жизнь с ней распланировал на пятьдесят лет вперед вплоть до золотой свадьбы и правнуков. И все рухнуло. Сегодня все не так, и завтра, и через десять лет. Дома нет, жены любимой нет, детей нет, на работе расти, чего-то добиваться не для кого. Пытается найти другую женщину – не получается. Или получается, но тоже как-то не так. Скандалы, развод, алименты, пьянство, болезни, может, даже тюрьма. А кто виноват? Она, кто же еще. И тот, кого она выбрала.

- Мартин, все это за уши притянуто.

- Нет. Полным-полно мужчин, которые обожают вину за свои неудачи свалить на кого-то другого. На родителей, учителей, на жену, на гнусного начальника.

- Ага. Только такие мужчины не убивают. Ни родителей, ни учителей, ни жену, ни гнусного начальника. Они просто сидят себе на попе ровно, пьют и скулят. Если человек способен осознанно и обдуманно убить, то уж вытащить себя за уши из болота и подавно может.

- Да конечно! – фыркнул я. – Убить, я думаю, легче, чем тащить себя из болота. Убить – это раз и все. А из болота – длительные усилия нужны.

- Какой ты умный, Мартин, - Тамара выпятила нижнюю губу. – Тебе череп не жмет случайно?

- И вообще, в твоих рассуждениях есть огроменный логический баг. Если мой отец, по мнению маминых крутых родителей, был неподходящим женихом, значит, они рассчитывали на кого-то повыгодней. Не нуждающегося в высоком старте. Так что извини, крестная, ты в пролете.

Тут уж Тамара не нашла что ответить. Она по-прежнему покусывала прядь темных с проседью волос и шевелила губами.

- Короче, среди эмигрантов я такого типа точно не знаю. Чтобы маленький, тощий, сутулый и пучеглазый… Конечно, я не скажу, что прямо всех русских здесь знаю, это раньше их было всего ничего и они старались общаться. А теперь тут их столько развелось, что скоро будет больше, чем коренных чехов. Но я думаю, ты прав, этот тип из прошлого твоих родителей. И искать его тебе придется в Питере.

- Мне? Искать? – вяло и фальшиво удивился я.

- Ты рассчитываешь на милицию? – усмехнулась Тамара. – Ну и дурак. Или тебе наплевать, кто убил твоего отца и искалечил мать? Не надо на меня глазами сверкать, солнце мое, не надо. Я не предлагаю тебе играть в частного детектива. Есть другой выход – подождать, когда Ольга выйдет из комы и расспросить ее. Но, положа руку на сердце, ты уверен, что она сможет рассказать?

Тамара попала в точку. За два дня после операции мама ни разу не пришла в себя. По всем признакам степень комы колебалась между выраженной и глубокой. А уж я-то хорошо знал, что если кома четко станет глубокой, то прогноз будет неблагоприятным.

- А если учесть, что ты ничего не поведал доблестной милиции про возможные семейные скелеты в шкафу, то особо сильно она напрягаться точно не будет. Так что вот мой тебе совет, Мартин, ищи того, кого брак твоих родителей сильно обидел или разочаровал.

17.

После похорон я присел на какие-то каменные ступеньки недалеко от могилы и долго-долго сидел в непонятном оцепенении. Вроде, думал о чем-то, но ни одну мысль додумать до конца так и не смог. Сплошные обрывки.

На рукав мне повязали черную ленту, и я зацепился ею за ветку дерева.

Траур. Зачем? Чтобы показать: смотрите все, я скорблю? Я мог бы еще понять, когда траур – это знак окружающим: не приставайте ко мне со всякими глупостями, мне не до того. Но ведь в большинстве случаев это далеко не так. Скорбь… Странное чувство. Ведь жалеем-то мы по большому счету не умершего, а себя. Потому что лишились его. Ему-то самому что, у него теперь совсем другие проблемы.

- Мартин, тебя все обыскались.

Тамара все-таки нашла меня. А я надеялся, что все разойдутся и оставят меня наконец в покое. От их соболезнований хотелось выть. На похороны пришли друзья отца, несколько незнакомых женщин с цветами – видимо, пациенток, но врачей из клиники все же было большинство. Может быть, мне так только показалось, но была в их отношении ко мне какая-то неприятная предупредительность, если не сказать угодливость. Они так старательно демонстрировали все ту же скорбь, что я невольно думал: боятся за свои места? От этих мыслей стало совсем тошно.

- Зачем я вам сдался-то? – буркнул я, не вставая со ступеней.

- В клинике будет что-то вроде поминок. Только самые близкие.

- Ага, самые близкие, - поморщился я. – Самые близкие – это я и мама. Ну, еще ты, Карл и Ванька. Не хочу я туда идти. Слушай, скажи им, что я устал. Что мне плохо.

- Мартин!

- Что Мартин? Что? Тамара, мне на самом деле плохо. И с каждым днем все хуже и хуже. Неужели ты не понимаешь? Я с детства подозревал родителей в каких-то темных делах, обвинял их про себя в том, что они лгут и лицемерят. Даже за несколько минут до смерти отца.

- Но ведь у них действительно была какая-то тайна.

- Ну и что? – я уже почти кричал. – Я знаю, я паршивый христианин, но вот ты – ты же веришь в Бога. Когда тебе дичь всякую говорят, что все это сказки, что на самом-то деле было все совсем не так, как в Евангелии, ты как реагируешь? Ну, например, на всю эту ересь, что Христос учился в Индии у йогов и что у него были дети от Марии Магдалины?

- Я просто не разрешаю себе об этом думать. Чтобы не смущаться. Но какое?..

- Какое отношение это имеет ко мне и моим родителям? А такое. Был бы я нормальным сыном, каким должен был быть, я бы тоже ни во что плохое не верил. А я сам придумывал всякие пакости. Я тебе не сказал, какие именно, и не скажу. Стыдно. Понимаешь, я сам получаюсь последней сволочью, раз подозревал самых близких людей неизвестно в чем.

- Перестань, Мартин. Молодые люди часто делают ошибки. Не надо себя винить. Тем более, это все не на пустом месте выросло. Твои родители давали тебе повод думать так, как это ни печально. Когда ты в последний раз был на исповеди?

- Давно, - я с досадой дернул плечом. – Какая разница? Какой смысл в исповеди, если я все равно не смогу ничего изменить? Ни в себе, ни вокруг себя. Я чувствую себя виноватым, хотя формально моей вины в смерти отца нет. Если эта сволочь хотела убить, он все равно нашел бы их, рано или поздно. Он был на кладбище, выследил нас на следующий день. Даже если б мы не пошли посмотреть на тот дом, это произошло бы в другом месте. А мои домыслы… Я ничего уже не могу изменить. Единственное, что я могу сделать, - это постараться узнать, что же произошло на самом деле. Даже не для того, чтобы убийцу посадили в тюрьму. Вернее, не только для этого. Это важно для меня в первую очередь.

- Но ведь мы же об этом как раз вчера с тобой говорили.

- Нет, крестная. Еще вчера все было по-другому. Я только сейчас это понял. На кладбище. Ты, может быть, скажешь, что я окончательный эгоист. Но я должен узнать, что произошло и за что убили отца, для того, чтобы понять, кто я такой на самом деле.

- То есть?

- Неделю назад я собирался тайком от родителей поехать в Питер, найти бабушку и постараться узнать у нее, почему она разорвала отношения с родителями. Или они с ней.

- Да, ты говорил об этом.

- Но я не сказал тебе, зачем мне это было надо. Конечно, я очень надеялся, что выдумал все, что причина этого разрыва какая-нибудь глупая, но не постыдная.

Тамара вздохнула глубоко и пригладила мои растрепавшиеся на ветру волосы.

- А если бы все оказалось не так просто? Конечно, бабушка вообще могла бы тебе ничего не рассказать. Но если бы все оказалось, как ты говоришь, постыдно? Ты ведь и сам теперь понимаешь, что дело не в простой семейной размолвке.

- Я говорил себе, что в таком случае я должен буду попытаться понять и простить их. Это по любому лучше, чем жить в вечных подозрениях.

- И ты был уверен, что сможешь это сделать?

- Не знаю. Вот это я и должен выяснить теперь. Чего я стою на самом деле. Ведь все равно уже ничего не изменишь. А я должен буду понять и простить их. Что бы они ни натворили двадцать лет назад. Иначе… Иначе я не знаю, как жить дальше.

Тамара молчала, кусая губы. Потом положила руку мне на плечо:

- Поезжай домой, Мартин. Отдохни. Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь.

18.

Он лежал на кровати и смотрел в потолок. Глубокая трещина в штукатурке напоминала стилизованное сердце. В жару она становилась шире, в сильный холод наоборот – едва заметной. Сейчас она была обычной. «Спокойное сердце», - подумал он.

А вот ему было неспокойно. Почему-то он представлял, что, отомстив Ольге и Камилу, будет испытывать радость, удовлетворение или что-то в этом роде. В тот момент, когда он увидел, как падает в лужу Камил, как по рукам Ольги течет кровь, это было действительно что-то похожее на эйфорию. Может быть, именно поэтому он не стал убивать их сына – показалось лишним, ненужным. Но стоило ему выйти со двора, он почувствовал странную пустоту, какую-то сосущую тревогу.

Это не был страх, что его найдут и будут судить. К этому он даже, пожалуй, был внутренне готов. Беспокоило то, что осознание собственной правоты начало как-то съеживаться, словно из воздушного шарика выпускали воздух. Совесть? Нет, как раз совесть его нисколько не беспокоила. Пожалуй, это было ощущение, что он сделал что-то не так. Что-то упустил. Что-то забыл.

Да-да, именно что-то забыл. Он пытался вспомнить, но ничего не получалось. Может быть, это было даже не сейчас, а раньше. И тогда он попытался мысленно вернуться к самому началу. В тот самый день, когда познакомился с Ольгой Закорчевской.

Заканчивалась зимняя сессия. День был какой-то серый, мутный, с сильным влажным ветром. Даже дышалось тяжело. Оттепель затянулась, начала раскрываться Нева, утки резвились в огромной полынье, выпрашивая подачку. Почему-то студенты звали их «ректорскими». С утра он кое-как пересдал заваленный до этого английский и тут же вылетел с зарубежной литературы. Как журавль: ноги вытащил - хвост увяз. О стипендии до лета можно было забыть.

Злясь на всех и вся, он заглянул в буфет. Народу в это время обычно заходило немного. У прилавка топталось человека три, почти все столики были свободны. Он взял свой обычный «большой двойной без сахара», булочку и огляделся.

В углу сидела девушка, которую он никогда раньше не видел. Хотя и полагал, что за три с половиной года учебы на испанском отделении успел узнать весь факультет – если не лично, то в лицо. Может быть, вечерница или заочница. Потому что не заметить такую девушку он никак не мог.

В ней было что-то царственное. Или, по крайней мере, аристократическое. Каждый ее жест, каждое движение, взгляд были исполнены такой уверенности в себе, что он мог поспорить на что угодно: расхожее словечко «комплексы» ей определенно незнакомо. Да и выглядела она, как картинка из модного журнала. Ярко-красные брюки-бананы, пушистый черный свитер из ангоры с огромным алым цветком на плече, высокие сапоги. И пышная белокурая грива – как у певицы Бони Тайлер.

Но больше всего его поразили руки девушки. Длинные тонкие пальцы с перламутровыми ногтями безукоризненно миндалевидной формы и необычно тонкие запястья. Он стоял и следил за их плавными, завораживающими движениями, едва не раскрыв рот. Девушка почувствовала его пристальный взгляд и повернулась к нему, удивленно приподняв брови.

- Разрешите? – заторопился он, даже не дойдя еще до ее столика.

- Пожалуйста, - она лениво подвинула свою чашку и убрала сумку, висящую на спинке свободного стула.

Одного этого слова было достаточно, чтобы он погиб. Ее голос – глубокий, грудной, проникал в каждую клеточку и заставлял их тревожно вибрировать.

Он взял себя в руки и начал обычный разговор под грифом «Начало знакомства. Патентовано». Главным при этом было плавно и незаметно перейти на ты. Некоторые сразу обращались на ты, но многие изысканные филологические девочки считали это крайне вульгарным. Он считал, что освоил науку охмурения от и до, поскольку имел длиннейший донжуанский список, несмотря на крайне неказистую внешность.

«И что они в тебе находят?» - удивлялись однокурсники.

«Я обаятельный» - усмехался он, уведя у кого-нибудь из-под носа очередную красавицу.

Он, разумеется, знал грубую поговорку, что на каждую хитрую задницу имеется… кое-что с винтом, и что для каждого сердцееда судьбой приготовлена своя бездушная стерва. И все же надеялся, что с ним такого не случится. Что, перебрав множество вариантов и возможностей, он наконец найдет ту самую, единственную и неповторимую – ту, которая на всю жизнь.

Перейти на ты не удавалось – девушка, представившаяся Ольгой, не давала ему такой возможности. На каждую его реплику она отвечала безукоризненно гладко, вежливо и холодно. Назвав свое имя, она даже не поинтересовалась в ответ, как зовут его. Пришлось делать ход самому. «А меня – Олег» прозвучало как-то глупо и нелепо. Причем Ольга даже стандартного «очень приятно» в ответ не сказала, только пошевелила слегка плечом с алым цветком. И плоская шутка по поводу похожести имен тоже повисла в воздухе.

Он стал ее пажом, если не сказать хуже. Ольга училась на втором курсе, на английском отделении. Каким образом он не заметил ее раньше, так и осталось загадкой. Ходили ведь полтора года по одним и тем же коридорам. А некоторых ее одногруппниц он знал даже более чем хорошо.

Ольга милостиво разрешала провожать ее из университета, угощать в буфете на жалкие копейки, выдаваемые матерью, и даже иногда приглашать в кино. При этом ему всегда казалось, что она находится не рядом с ним, а где-то на другой планете. Он лез из кожи вон, стараясь развеселить ее, но Ольга только вежливо улыбалась. При этом он никогда не знал, а слушала ли она его вообще. Он ничего о ней не знал, потому что сама она не рассказывала, а на вопросы отвечала уклончиво.

Он сходил с ума и ревновал Ольгу к каждому столбу. Каждого парня, который смотрел на нее с интересом, - а таких было, разумеется, большинство – хотелось повалить на землю и долго бить ногами. Ольга была отличницей, и он бесконечно изводил себя мыслями о том, каким образом она получает «пятерки» - за знания или как-то по-другому.

Была ли это любовь? Он не знал. Иногда ему казалось, что он ненавидит Ольгу. Настолько ненавидит, что готов убить. Когда он впервые попытался поцеловать ее, Ольга оттолкнула его с брезгливым «прекрати». Он стоял и смотрел на нее, сжав кулаки, стиснув зубы, и все вокруг затягивало багровой пеленой.

- Больше ты меня не увидишь! – сдавленно выкрикнул он и убежал, сопровождаемый ее смехом.

Прошло два дня. Он смотрел на нее издали, но не подходил. А по ночам грыз от отчаянья пальцы и вслух называл ее такими словами, от которых покраснел бы даже пьяный грузчик. На третий ему стало легче, и он даже вздохнул с облегчением. И подумал, что на свете есть и другие девушки. Не такие стервы.

Но на четвертый день Ольга сама подошла к нему.

Она играла с ним, как кошка с мышью. Держала на поводке. Отталкивала, если приближался слишком близко, но натягивала поводок, если пытался уйти. Он не мог понять, почему она так себя с ним ведет. Хотя и догадывался смутно, что играет роль мужских брюк, которые красивая женщина кладет рядом с собой на пляже, чтобы избежать докучных приставаний. Все знали, что Ольга – его девушка, и даже не пытались за ней ухаживать, поскольку было общеизвестно: Олег Смирнов – парень хоть и хилый на вид, но совершенно бешеный. Поэтому лучше ему дорогу не переходить. Никому в голову не могло прийти, что ему так и не удалось ее даже поцеловать, не говоря уже о чем-то большем.

Он совсем забросил учебу и закономерно завалил летнюю сессию. Мать пригрозила прекращением денежного довольства. Да и сам он понимал, что надо как-то выбираться из этого болота. Жить в тусклом, лишенном красок мире было невыносимо. Он в очередной раз решил порвать с Ольгой. Навсегда.

- Как знаешь, - пожала плечами Ольга. – Я, правда, хотела тебя на день рождения пригласить. Но раз так…

- Я приду!

Он тут же прикусил язык, но было поздно. Ольга усмехнулась и продиктовала ему свой адрес.

Ночью ему так и не удалось уснуть. Слабенький, жалкий голосок разума пищал: «Не надо, дурак, не ходи». А кто-то хитрый и лукавый очень уверенно доказывал обратное: «Это шанс, это шаг вперед, ведь раньше она тебя никогда не приглашала к себе домой. Ты будешь идиотом, если не воспользуешься такой возможностью».

Он купил цветы и пошел. Свернул с набережной Обводного канала, запутался в многочисленных Красноармейских улицах, чуть не заблудился в мрачных проходных дворах, с трудом обнаружил нужное парадное, поднялся на третий этаж. Жалкий голосок еще пытался остановить его: «Беги, пока не поздно!», но он дернул плечом и позвонил в дверь.

В квартире гремела музыка, его звонок сразу не услышали, пришлось позвонить снова. Дверь открыла совсем юная девушка в желтом сарафанчике на бретельках. Ее огромные глаза сияли каким-то совершенно неземным светом.

- Вы к Оле? – спросила она. - Проходите.

19.

Я вышел из аэропорта и направился было к стоянке такси, но передумал. Нечего шиковать. Я тут теперь не гость. Как прочие смертные – городским транспортом, пожалуйста. Правда, автобуса я все-таки дожидаться не стал, сел на маршрутку. Потом долго ехал в метро и пытался понять, чем же питерское метро и питерские жители отличаются от пражских аналогов. Внешне – вроде, ничем. Разве что в Праге почище, а здесь станции покрасивее, хотя и не все. Что до людей… Разница определенно была. Я ее чувствовал, только сформулировать никак не мог. Почему-то казалось, что они намного ближе мне, чем пражане. Здесь я был среди хоть и незнакомых, но все же своих. И это было странно. Ну да, моя мать – русская, и я родился в этом городе. Но прожил-то всю жизнь в Праге. И отец мой – чех. Даже если делать скидку на мифический голос крови, почему ее русская составляющая вдруг заговорила громче чешской?

Пока я ехал в метро, прошел дождь. Терпко пахло мокрым тополиным пухом, тонущим в лужах грязными неопрятными комьями. Рваные молочно-белые облака лежали низко, почти на крышах домов. И хотя сумка была довольно тяжелой, я решил дойти до Малого пешком.

Проходя мимо Макдоналдса, я остановился. Безумно захотелось отвратительный холестериновый чизбургер с «деревенской» картошкой и сырным соусом. В самолете кормили какой-то малосъедобной костлявой курицей с рисом, от которой я брезгливо отказался. Конечно, как будущий медик я знаю, что поедание фастфуда – это медленное самоубийство. Но что поделать, если это так вкусно? Иногда я даже подозреваю, что во всю эту пакость подмешивают нечто наркотическое, вызывающее привыкание. А еще – что подавляющее большинство людей любят еду из Макдоналдса, легкую музыку и детективы, хотя и стесняются в этом признаться. И поэтому утверждают, что предпочитают суши, классику и мейнстрим.

Идти в магазин, а потом готовить что-то на бабушкиной кухне мне совсем не улыбалось. В кафе тоже не очень тянуло. А вот в Мак – в самый раз. Я вошел вовнутрь, затолкал сумку под ближайший столик (окружающие посмотрели на меня со страхом, видимо, приняли за террориста) и встал в очередь к кассе. Через несколько минут я уже сидел у окна и макал кусочки нашпигованной канцерогенами картошки в коробочку с сырным соусом.

Разинув пошире рот, чтобы откусить от чизбургера, я посмотрел в окно и застыл, как Щелкунчик. Глядя себе под ноги, в двух метрах от меня шел невысокий сутулый мужчина с торчащими соломой светлыми волосами. Я не видел его лица, но какое-то шестое чувство завопило: «Это он! Хватай! Держи!» Если б я был псом, наверняка шерсть на моем загривке вздыбилась бы боевой щеткой.

Я положил чизбургер на стол и выбежал на улицу. Бросился в одну сторону, в другую. Но бледно-голубое пятно его трикотажной рубашки словно растворилось.

- Не видели, куда мужчина пошел? – спросил я у бабки, которая просила милостыню, прижавшись к стене дома. - Маленький такой, худой, в голубой рубашке.

Ничего не ответив, бабка шарахнулась от меня, как от чумы. Может, мне просто показалось? Может, и не было его?

Я повернул обратно к Макдоналдсу, чтобы забрать сумку и по возможности доесть свой несчастный чизбургер – если, конечно, шустрые уборщики не подобрали его на корм своей собачке. Но в стекляшке творилось что-то странное.

За те десять минут, пока я бегал по проспекту, ее экстренно очистили от посетителей. Народ толпился поодаль, у входа стояли охранники. Видно было, что им очень хочется сделать ноги, но нельзя. Я подошел ближе.

- Стой! – рявкнул охранник. – Отойди отсюда, живо!

- Там моя сумка осталась, - еще не понимая, в чем дело, возразил я.

- Это он! – завопил кто-то из толпы.

Через пару секунд я лежал носом в асфальт с завернутыми за спину руками. Откуда-то с нарастающей громкостью доносилась милицейская сирена.

Все ясно. Не зря я подумал насчет террориста. В каждой шутке, как говорила мама, есть доля… шутки. А все остальное, к сожалению, правда. Хоть я на чеченца и не похож, но мало ли сочувствующих. Пришел, сумку под стол, сел, потом выскочил, как настеганный, сумку бросил. Ясное дело – сейчас все взлетит на воздух. Правда, по логике вещей я должен был как раз вместе с сумкой и взорваться, но вдруг я не настоящий шахид, а просто так, погулять вышел? Вот и доказывай теперь, что не верблюд. Самое обидное будет, если имущество мое расстреляют при помощи специального робота.

Сирена стихла где-то рядом. Меня рывком подняли с асфальта и попытались куда-то тащить, но я резко дернулся и совершенно неожиданно освободился. Молодой милиционер, наверно, мой ровесник, растерялся и дал мне пару секунд форы. Я влетел вовнутрь, отпихнув опешившего охранника, и бросился к столику, за которым сидел.

- Стой! Стрелять буду! – заорали за спиной.

Выстрел действительно раздался, какой-то тихий и совсем не страшный. Но я уже схватил сумку, рванул молнию и вывалил все свое барахло на пол. Постаравшись при этом, чтобы оно разлетелось как можно более показательно. Разумеется, на самом виду оказались белые трусы с рисунком карточных мастей и дыркой на заднице. После этого я отбросил в сторону пустую сумку и демонстративно уселся на стул. Взгляд упал на след от пули, зацепившей край стола. В глазах потемнело.

Подскочивший милиционер со всей дури вмазал мне по уху и снова уложил носом в пол. Чтобы было веселее, на меня свалился фанерный клоун Рональд, подпиравший стенку рядом со столиком.

- Какого черта? – невнятно заорал я.

- Заткнись! – не слишком дружелюбно посоветовали мне. За чем последовал увесистый пинок под ребра. Интересно, удастся ли отстирать после всего этого светлые джинсы и белую рубашку? И о чем я, собственно, думаю?

- Прекрати, - потребовал другой голос, принадлежащий кому-то постарше и посолиднее. Начальственный голос. – Вытащи его из-под этого чучела.

Меня достали из-под Рональда, рывком перевели в вертикальное положение и грубо пихнули на стул. Усердствовал тот самый молодой милиционер, видимо, обиженный моею прыткостью. Мужчина лет сорока в летнем костюме бегло осмотрел мои вещи, задержавшись взглядом на позорных трусах, и подошел ко мне.

- Зачем вы бросили здесь вещи и побежали?

- Знакомого увидел, - буркнул я, потирая ребра. – Вот и побежал. Не догнал.

- Документы ваши.

Я достал паспорт. Открыв его, мужчина – кем бы он там ни был – поморщился, как от зубной боли. Понятное дело, пинать без серьезных оснований иностранного гражданина – это может быть чревато.

- Простите, господин… - он снова посмотрел в паспорт, - господин Кабичек. Примите мои извинения. Конечно, вы можете жаловаться, ваше право. Но постарайтесь понять…

Интересно, а если б у меня был самый обычный российский паспорт? Или вообще никакого? Вряд ли бы кто-то принес мне извинения. Конечно, утверждать наверняка я не мог, но, судя по читанному на интернетовских форумах, со своими гражданами российская милиция особо не церемонится.

Я сделал вид, что вполне даже стараюсь понять, побросал свои вещи комом обратно в сумку и не глядя подписал какую-то бумажку. Возможно, даже свой смертный приговор – но в тот момент мне было как-то все равно. Во всяком случае, уйти мне никто не препятствовал. Я бросил печальный взгляд на недоеденный чизбургер и вышел на улицу.

20.

Он шел по Среднему проспекту и вдруг почувствовал на себе взгляд. Он всегда чувствовал, когда на него смотрят. Это было примерно так же, как если бы кто-то коснулся рукой его обгоревшей на солнце кожи. Не поднимая головы, скосил глаза. Из-за стекла Макдоналдса на него смотрел сын Ольги и Камила. Смотрел, раскрыв рот, до которого так и не донес булку с котлетой.

Узнал, определенно узнал. Да и как мог не запомнить, когда стояли в том дворе, глядя друг другу в глаза. Почему же он все-таки не убил этого щенка? Это ведь было так просто.

Парень сорвался с места, бросив свою котлету, и побежал к выходу. Беги, мальчик, беги.

Он усмехнулся, быстрым шагом зашел за угол и спрятался за выступ подворотни. Так ему был виден проспект, а мальчишка, если пройдет мимо, никак не сможет его заметить. И действительно не заметил. Пролетел мимо, остановился, повертел головой, повернул обратно. Осторожно, прячась за спины прохожих, он пошел за парнем. Тот пробежал в другую сторону, снова остановился, спросил что-то у старухи-побирушки и медленно поплелся обратно к Макдоналдсу.

А дальше начался какой-то непонятный цирк. Похоже, парня, бросившего в кафе свои вещи и удравшего на бешеной скорости, приняли за террориста и изрядно поваляли по земле, пока не разобрались, что к чему. Он стоял в толпе и ждал, чем кончится дело. Парень вышел и поплелся по улице – грязный и растрепанный. Невольно, как привязанный, он пошел следом – до Малого проспекта, где жила Вероника Аркадьевна.

Так вот в чем дело! Этот щенок живет теперь в бабкиной квартире. И что ему здесь надо, спрашивается, почему не живется у себя за границей? Кем там был Камил? Чехом, кажется? Вот и сидели бы у себя в Чехии, а сюда нечему было соваться – ни отцу, ни сыну. Он-то думал, что все, закончилось это дело. Но нет. И как ему жить дальше, зная, что ублюдок Ольги и Камила ходит по тем же самым улицам?

Придется постараться и сделать так, чтобы парень убрался из Питера и больше никогда не возвращался. Может быть, все-таки выследить и прикончить? Но где гарантия, что все получится так же удачно, как и в первый раз?

Его раздирали два противоположных желания. Первое - отправить мальчишку вслед за родителями. Тем более что тот опасен для него – не зря же бросился за ним, оставив и еду, и вещи. Второе – оставить в живых. Не убивать. Почему? Он и сам не знал. И это раздражало, злило, бесило.

Как бы там ни было, он решил, что для начала постарается выяснить, что парень делает в Петербурге и почему не уезжает обратно.

21.

После этой встряски я чувствовал себя потенциальным злодеем, шел, озираясь и ежеминутно ожидая окрика. А уж когда поднимался по лестнице бабушкиного дома – и подавно. Так и казалось, что сейчас откуда-то выскочит взвод бравых милиционеров и арестует меня за проникновение в чужое жилище.

На звук щелкнувшего замка дверь соседней квартиры приоткрылась, над цепочкой показался нос Анны Васильевны. Оглядев меня с ног до головы, она поджала губы и исчезла, даже не поздоровавшись. Вообще, я еще на похоронах и поминках обратил внимание, что она, в отличие от своего мужа, ведет себя по отношению к нам довольно грубо, если не сказать хуже. То ли так она выражала свое отношение к бессердечным людям, бросившим свою маму-тещу-бабушку, то ли надеялась, что бабушка по дружбе завещает ей свою квартиру, но пролетела?

В тесной прихожей пахло пылью. Интересно, в любом жилом помещении так быстро появляется ощущение заброшенности, когда его владелец умирает? Мы были в квартире всего неделю назад, но мне показалось, что сюда никто не заходил по крайне мере полгода. Повсюду пыль, комнатные цветы засохли, тяжелый спертый запах. Впрочем, мама как-то говорила, что во всех старых питерских домах пахнет одинаково – затхло.

Я бросил в кресло свою многострадальную сумку и первым делом открыл форточку в комнате, а потом на кухне. Позвонил в больницу. Медсестра в справочном бодро отрапортовала, что мама по-прежнему в коме, но состояние стабильное. Я спросил, можно ли мне ее увидеть, ну хоть на минутку. Медсестра задумалась, позвонила куда-то по внутреннему телефону и тем же бодрым тоном, навевавшим мысли об армии, ответила, что мне разрешили прийти завтра после обеда.

Конечно, надо было позвонить еще и следователю, но я решил, что на сегодня вполне сыт общением с правоохранительными органами. К тому же начал сомневаться, что на самом деле видел убийцу. Зато я по-прежнему был голоден в самом прозаическом смысле. Делать еще одну попытку поесть в кафе почему-то не хотелось, и я принялся изучать бабушкины запасы.

Холодильник зарос льдом и снегом так, что открыть морозилку мне не удалось. Нечто, бывшее когда-то молочным продуктом, я выбросил в мусорное ведро, зажав нос. Туда же последовало что-то мясное и сморщенные овощи. Когда нос слегка утратил чувствительность и я смог дышать без рвотных спазмов, в холодильнике обнаружились несколько банок консервов и вполне приличные на вид яйца. В кухонных шкафах я нашел макароны, крупы и растительное масло, а кладовка порадовала ящиком картошки и сеткой лука. Кулинар из меня более чем посредственный, но если в доме есть хоть какие-то продукты, с голода все же не умру.

Я быстренько почистил картошки, отдраил единственную сковороду от заплесневевшей дряни и соорудил походное жаркое с жилистой тушенкой. Хотелось еще и глазунью с луком, но отмыть вторую сковороду не смог, поэтому решил не жадничать.

Пока я готовил и ел, мне все время казалось, что за мной кто-то наблюдает. Чувство это было настолько острым и неприятным, что я, как последний параноик, даже открыл несколько шкафов – а вдруг? В голову полезли всякие мистические бредни. Впервые за последнее время захотелось помолиться. Я совершенно не боялся покойников и чего-либо, с ними связанного, однажды даже спал в морге на прозекторском столе, но здесь мне было явно не по себе.

Резко и неожиданно зазвонил телефон. Я дернулся и уронил вилку, которая угодила зубцами прямо на пальцы ноги. Выругавшись на двух языках, я вышел в прихожую. Телефон, стоящий на маленькой тумбочке, продолжал надрываться. Ответить или нет?

Наконец я решился и осторожно снял трубку – словно она была раскаленная.

- Алло?

Трубка молчала. Я зачем-то дунул в нее. В ответ из трубки раздались короткие гудки. Все так же осторожно я положил ее на рычаг и почему-то отряхнул руки. Все в этой квартире было пыльным, засаленным, просто противным.

Помыв посуду, я решил посмотреть бабушкины бумаги, рассчитывая найти хоть что-нибудь полезное для себя. Правда, особой надежды на успех у меня не было. Не зря ведь мама так настаивала в день нашего прилета, что должна остаться в квартире одна. И яркое пятно невыцветших обоев на стене – прямое тому подтверждение. Я был уверен, что фотографию сняла именно она.

В небольшой комнате было не так уж много мест, где могли храниться документы. Секретер, ящики небольшого письменного стола, тумбочка рядом с диваном – пожалуй, все.

Я начал с тумбочки. Лекарства, старый маникюрный набор, в котором не хватало половины инструментов, тюбик крема для рук, футляр с очками. Ну и всякий загадочный хлам, который женщины хранят, потому что жалко выбросить.

В ящиках стола содержимое лежало беспорядочными грудами. Похоже, мама не сочла нужным после обыска привести все в должный вид. Я вывернул ящики на пол и сел рядом с грудой бумаг. Для начала рассортировал их: документы, письма, открытки, фотографии, счета и квитанции, прочий бумажный хлам. Потом начал внимательно просматривать каждую бумажку и складывать обратно в ящики.

Среди квитанций ничего интересного не нашлось. Обычные счета за электричество, воду и прочие услуги. Открытки читать не стал, просмотрел только обратные адреса и имена отправителей, но они не сказали мне ни слова. Тем не менее, те несколько, на которых были питерские адреса, я отложил отдельно – на тот случай, если придется разыскивать бабушкиных знакомых. Смущало, правда, то, что открытки были довольно старые, самая свежая – пятнадцатилетней давности.

Фотографии мне тоже ничего не дали. Никаких подписей на них не было. Просто незнакомые люди. На некоторых я с трудом узнавал бабушку с дедушкой и прабабушку с прадедушкой, да и то – сравнивая с теми снимками, которые висели в рамках на стене. Несколько детских снимков – наверняка маминых, у нас были дома похожие фотографии. А вот взрослых маминых снимков не было вообще. Вряд ли она ни разу не фотографировалась.

Тогда что? Она забрала фотографии с собой? Но у нас ее снимков тоже было немного. Их могла, конечно, выбросить бабушка. Такое часто бывает, поссорится человек с родственниками и рвет от злости их фотографии. Потом, конечно, жалеет об этом, но уже поздно.

А еще их могла неделю назад порвать и выбросить мама. Для чего? А чтобы я их случайно не увидел. Вряд ли у нее были какие-то тайны от отца. Тайна-то у них была, но явно общая. То есть на этих фотографиях – если они действительно были и их выбросила мама – был человек или люди, которых я ни в коем случае не должен был видеть. Мне показалось, что мозги вот-вот закипят.

Я взялся за письма. Это было еще хуже, чем открытки. Те я мог просто просмотреть, письма приходилось читать. Разные, часто совершенные неразборчивее почерки, потертая бумага, выцветшие чернила. И ничегошеньки, за что можно зацепиться. Да и что я рассчитывал тут найти – после того как этими ящиками занималась мама. Почти все письма были без конвертов, так что я даже не мог узнать адреса отправителей.

И только в одном письме меня заинтересовала приписка мелким почерком, сделанная после подписи. Некий Юра писал моему деду: «Совсем забыл, на днях случайно встретил на улице Настеньку. Что-то она неважно выглядит, чем-то расстроена. Даже не узнала меня, прошла мимо, не поздоровалась».

Что-то было с этим именем связано такое, странное. И не очень приятное. Что-то из детства. Я пытался вспомнить, но никак не мог. На всякий случай отложил это письмо в сторону, к открыткам, и взялся за документы. Старые удостоверения, пропуска, свидетельства об окончании курсов – ничего интересного.

В последней кучке лежали всякие записки, рецепты, чеки, детские рисунки. Я машинально перебирал их. К одной бумажке приклеилась другая, я неловко оторвал нижнюю, содрав с нее слой с написанным текстом. Осталась только последняя строчка и первая буква подписи: «…жди, приду поздно. Н…»

Н… Настя? Но кто такая эта Настя?

Люди часто хранят всевозможный бумажный хлам, не поднимается у них рука его выбрасывать. Но большинство все-таки расправляется с ним при переезде. А бабушка сохранила. И не просто оставила лежать в какой-нибудь коробке на антресолях, а разложила в ящики стола.

Из секретера я достал большую конфетную коробку, в которой хранились документы посерьезнее – свидетельства о рождении, браке и смерти, документы на квартиру, дипломы. Все это тоже лежало кое-как, навалом. Надо ли говорить, что и там я не нашел ничего, что смогло бы меня заинтересовать. Или этого самого «интересного» не было вообще, или мама постаралась, чтобы его не стало.

На всякий случай я пошарил в кладовке и на антресолях. Ничего.

Не хватало чего-то еще. Ну конечно! Записная книжка. Рядом с телефоном висела на леске шариковая ручка, тут же болталась еще одна леска – пустая. Может быть, именно здесь и была книжка? Я заглянул в сумку, оставленную на вешалке, даже в карманы плаща, но книжка пропала. Конечно, может, ее и не было вообще, но тогда где бабушка записывала нужные телефоны и адреса? На обоях рядом с телефоном записей не было, никаких бумажек с телефонами я тоже не нашел.

А вот интересно, если мама какие-то нужные бумаги отсюда изъяла, что она с ними сделала? Во всяком случае, у нее точно ничего не было, я ведь забирал ее вещи из гостиницы. И сумку ее мне в больнице отдали. Могла, конечно, порвать и выбросить, тогда следующий вопрос – куда?

Я пошел на кухню, открыл шкафчик под мойкой, вытащил мусорное ведро, воняющее, как скотобойня. Копаться в нем голыми руками было слишком противно. Отыскав старую газету, я расстелил ее на полу и вытряхнул на нее содержимое ведра. А потом осторожно свернул газету и засунул ком обратно в ведро. Ни одного бумажного обрывка. Чего и следовало ожидать.

«Ищи того, кого брак твоих родителей сильно обидел или разочаровал», - сказала крестная. Это была версия номер один. Но что, если дело не в этом?

Разболелась голова, да так, что глаза на лоб полезли. Покопался в бабушкиных лекарствах, нашел анальгин. И хотя было всего девять вечера, решил лечь спать. Но перед этим попытался дозвониться до Жени. Однако механический голос раз за разом сурово отвечал, что «абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». Тогда я попробовал позвонить Саше, но его телефон тоже не отвечал.

22.

Всю ночь мне снились кошмары. Например, что пучеглазый убийца выследил меня и пробрался в бабушкину квартиру, чтобы закончить свое дело. По правде говоря, я так и не понял, почему он тогда не убил меня. Если б он действительно зарезал меня на глазах родителей, чтобы отомстить им, - это было бы еще понятно. Но наоборот? Я-то чем перед ним виноват? Да и вообще логичнее было не оставлять свидетеля в живых. Неужели он не сознавал, что я его запомню? Хотя… если он действительно сумасшедший, тут нечему удивляться. У него своя логика, постичь которую вряд ли возможно.

Я встал, принял душ (тараканы так и прыснули во все стороны, стоило мне включить в ванной свет), потом нашел чай и пожарил глазунью из трех яиц. Еще раз позвонил Жене – с тем же результатом.

К маме меня должны были пустить только после обеда, гулять совершенно не хотелось, поэтому я набрал полную грудь воздуха и позвонил все-таки следователю, чего – положа руку на сердце – мне делать совершенно не хотелось. Следователь, которого звали Алексей Степанович, сказал, что никаких подвижек пока нет, хотя следствие и ведется. Я вдохнул еще глубже и попросил копию фоторобота, который с моих слов составили перед вылетом в Прагу.

- Зачем вам? – удивился следователь.

- Я хочу встретиться с родственниками и знакомыми моей матери. И показать им этот фоторобот. Может, они вспомнят его.

Следователь помолчал немного.

- Послушайте… Мартин – я могу вас так называть?

- Да, конечно.

- Мартин, я не советовал бы вам самому заниматься расследованием. Вы можете только все испортить.

- Я не собираюсь заниматься никаким расследованием. Я только хочу вам помочь – внутри у меня закипело. – Или вы думаете, что я найду этого урода и придушу его?

- Такую возможность я тоже не исключаю.

- Ну и зря. Не собираюсь я этого делать. Так вы дадите мне фотографию?

Следователь молчал.

- Вы учтите, что мне родственники могут рассказать больше, чем вам. Думаете, нет?

- А вы знаете кого-то из них? Можете дать мне их адреса? Те знакомые ваших родителей, которых нам удалось найти, ничего интересного нам не сказали. И убийцу не узнали.

- Не знаю. Но найду.

Сказал я это довольно резко, если не сказать нахально. Следователь хмыкнул:

- Хорошо, приезжайте. Я буду в прокуратуре до часу дня. Позвоните снизу.

Начать я решил с тех людей, которые присылали бабушке поздравительные открытки. Нашел листок бумаги и выписал адреса в столбик. Карта города у меня была еще с первого приезда, и я постарался составить наиболее оптимальный маршрут перемещений. Один адрес был всего в паре кварталов отсюда, и я решил зайти туда еще до визита в прокуратуру – так, на всякий случай.

Жила там, если верить обратному адресу на одной из открыток, некая Михайлова И.П. Во всяком случае, двадцать пять лет назад – точно. Вероятность того, что она живет там до сих пор, была довольно невелика. Но я решил рискнуть.

Хорошо, хоть с лестницы не спустили.

Нужный дом и квартиру я нашел довольно быстро, но открывать мне не торопились. Я уже хотел нажать кнопку лифта, и тут из-за двери раздался раздраженный рык:

- Кто???

- Мне нужны Михайловы, - вежливо ответил я.

Из сочной матерной тирады мне все-таки удалось вычленить, что никаких Михайловых тут нет, никогда не было и никогда не будет. А если я немедленно не уясню это для себя и не отчалю со скоростью света, то очень даже вероятно, что не будет и меня. Совсем.

Вывод я действительно сделал. Что бегать, высунув язык, по городу в поисках людей, которые жили в том или ином месте четверть века назад, довольно непродуктивно. И что лучше бы для начала узнать телефоны и позвонить.

Но в растрепанных книгах, подвешенных на металлических тросиках к автоматам, квартирных телефонов не было. Звонить в какую-то справочную службу? Но я даже не знал ее номер. Наугад позвонил с мобильника по 09, но там было безнадежно занято. Я, иностранец, не знающий местных реалий, был в этой стране совершенно беспомощным. Как бы мне сейчас пригодилась помощь Жени. Я простить себе не мог, что не позвонил ей перед отлетом в Прагу. Может, она просто обиделась и не хочет со мной разговаривать?

Следователь распечатал для меня фоторобот и положил в прозрачную папку.

- А можно два? – нахально попросил я.

- Картридж кончается, - буркнул он. И тут же переспросил на всякий случай: может, я все-таки знаю какие-нибудь имена и адреса.

- А теперь скажите, пожалуйста, - мрачно поинтересовался он после того, как я старательно помотал головой, - почему вы не рассказали сразу, что вас вчера чуть не задержала милиция? Просматриваю сводки – ба, старый знакомый, Мартин Кабичек, гражданин Чехии.

- А что тут рассказывать? – я пожал плечами. – Обычное недоразумение. Кстати, выбежал я из Макдоналдса, потому что показалось, что увидел убийцу отца.

- Да? – следователь посмотрел на меня с интересом. – Так увидели или показалось?

- Думаю, что показалось. Я его не нашел. Хотя далеко уйти он не мог.

Следователь задумчиво пожевал губу и на всякий случай посоветовал быть осторожнее. Если что – сразу звонить.

Я скорчил простодушную физиономию, поблагодарил, пообещал держать его в курсе всех дел и откланялся. Конечно, можно было его спросить, как узнать телефон по адресу квартиру, но тогда он наверняка вцепился бы в меня, как бульдог.

В больницу нужно было идти только через два часа. Подумав, я решил зайти в ближайшее интернет-кафе и поискать телефоны через сеть. Кафе нашлось довольно быстро, в нем было шумно и неуютно. Зато нужный сайт я обнаружил всего через десять минут. Открыток с питерскими адресами после первого неудачного захода осталось всего три. Мне вообще было не слишком понятно, зачем писать открытки, когда живешь в одном городе, - не проще ли позвонить или поздравить человека с праздником лично? Но, может, раньше бумажным поздравлениям придавали больше значения?

Записав найденные телефоны, я решил, что позвоню из дома – то есть из бабушкиной квартиры, когда вернусь от мамы. Смущало то, что два из трех телефонов были зарегистрированы на людей с другими фамилиями, но попробовать-то ведь было можно.

23.

В реанимацию меня сначала не пустили, но я устроил дикий скандал и демонстративно порывался звонить в консульство, посольство и комиссию ООН по правам человека. Все тот же лысый лечащий врач посмотрел на меня с отвращением и махнул рукой.

Вот ведь интересно, что случится от того, что я зайду в палату и полчаса посижу рядом с мамой? Инфекцию занесу? Так ведь в халате же и в бахилах. Можно подумать, там персонал стерильный. Или считают, что я с махровой глупости какой-нибудь аппарат сломаю? С ума сойти, везде пускают, а здесь нельзя. Скорее всего, просто привыкли за любую мелочь подставлять карман.

Я зашел в палату. Она была довольно большой, на восемь или десять коек, почти все они были заняты. В углу притаился стол дежурной медсестры. Тихонько попискивали мониторы. Дышала мама сама – значит, кома была не такой глубокой. Но, как мне сказали, в сознание она ни разу так и не пришла.

Подтащив к кровати стул, я сел рядом, осторожно погладил ее волосы, нагнулся, неловко поцеловал в щеку. Щека была прохладной, словно все тепло ушло глубоко под кожу. Очень бледное лицо, темные круги под глазами. В волосах проступила седина – обычно мама тщательно следила за собой и старательно закрашивала седеющие пряди.

Жалость и нежность грызли мое нутро, как лисица – маленького спартанца. Только вот этот парень лису украл и помалкивал, боясь наказания. А я изо всех сил сдерживал слезы, поскольку верил, что люди в коме слышат все, что происходит рядом с ними. Зачем я буду огорчать маму? Я попытался поговорить с ней, но на язык шли какие-то банальности вроде «Скоро ты поправишься, и мы вернемся в Прагу. Все будет хорошо». Или так и надо?

Не прошло и десяти минут, как подошла медсестра и выставила меня вон. Как будто я ей мешал.

На обратном пути я пообедал в недорогом кафе и купил немудреных полуфабрикатов на ужин. От мысли о еще одном вечере, который предстояло провести в бабушкиной квартире, хотелось выть. А ведь таких вечеров, судя по всему, будет еще немало. Оставалось надеяться только на то, что удастся привыкнуть.

Прежде чем звонить бабушкиным знакомым, я решил хоть немного прибрать в квартире. Разморозил холодильник, подмел, вытер пыль. Нашел какой-то вонючий чистящий порошок и, насколько это было возможно, отскреб плиту. Самым страшным испытанием было вынести во двор мусорное ведро.

Держа его на вытянутой руке, отворачиваясь и дыша ртом, я спустился на лифте вниз и пошел к мусорному контейнеру. Во дворе никого не было, но мне казалось, что за мной наблюдают. Наверно, теперь мне всегда будет казаться, что двор-колодец сжимается, надеясь раздавить меня, а окна, похожие на мутные, ничего не выражающие глаза, таращатся с четырех сторон.

Что-то зашуршало за спиной. Я резко обернулся, просыпав мусор. Из-за контейнера выглянула острая крысиная морда. Топнул ногой - морда исчезла. Мартин, это паранойя. Или ты думаешь, что пучеглазый все-таки охотится за тобой?

А почему, собственно, нет?

Понял, что сглупил, оставив в живых свидетеля, и ищет теперь. И у Макдоналдса он не зря оказался.

Ты хоть сам понимаешь, какую чушь несешь? Ты только вчера прилетел, откуда он об этом узнал? Если он действительно был знаком с родителями, то не мог не знать, что мы живем за границей. Стало быть, если я остался жив, то должен был увезти тела на родину.

Стоп! А если он как-то узнал, что мама не умерла? Ну, мало ли как. Тогда ничего удивительного нет в том, что он ищет меня здесь. И не где-то, а именно в бабушкиной квартире. И не он ли звонил, чтобы убедиться, действительно ли я там?

По спине побежали крупные мурашки. Резко перевернув ведро над контейнером, я поспешил к парадному. Вбежал в лифт, нажал кнопку третьего этажа и только тут вспомнил, что по дурацкой пражской привычке не закрыл дверь квартиры. Там мы жили в старом доме без мусоропровода и тоже выносили пакеты с мусором во двор. Частенько я выбегал с пакетом в одних шортах и майке, едва прикрыв дверь – минутное ведь дело. Да и внизу подъезд закрывался на ключ.

Выйдя из лифта, я подошел на цыпочках к двери. Хотя это просто глупо – лифт дребезжал так, что не услышать его мог только глухой. Дверь оказалось приоткрытой, хотя я точно помнил, что закрыл ее, пусть и не на ключ. Впрочем, она могла открыться и сама, замок-то ведь был без язычка, который может коварно защелкнуться и оставить тебя куковать на лестнице.

Однако в квартире определенно кто-то был: на кухне что-то шуршало. Я лихорадочно соображал, что делать. Влететь, броситься - как на тех парней, напавших на Женю, оглушить ведром. Или… Или выйти потихонечку, бегом вниз по лестнице – и в милицию.

Меня передернуло. Да, пан Кабичек, а ведь вы просто трус. И не надо этих «я не мог пошевелиться, был как во сне». Все просто. Я элементарно струсил. Испугался выродка на голову ниже и килограммов на двадцать легче. Только потому, что он был с ножом.

По спине побежала струйка пота. Я стиснул челюсти так, что внутри что-то противно хрустнуло. Сжал ведро покрепче, сделал шаг…

Из кухни мне навстречу вышел, осторожно переступая, кот. Большой пушистый котище, угольно-черный, только под ушами менее густая шерсть казалась темно-бурой, как у медведя-гризли. Увидев меня, он остановился, сел и уставился прямо мне в глаза своими – огромными, желтовато-зелеными.

- Ты откуда взялся? – спросил я.

Кот с досадой мотнул башкой: мол, что пристаешь с глупостями, лучше накорми.

- Ну, пойдем.

Я вошел в кухню, поставил ведро на место и достал из холодильника банку с остатками тушенки. Кот деликатно остановился на пороге и по-прежнему смотрел на меня, не мигая. Вывалив тушенку в блюдце, я поставил его на пол. Подумав немного, кот принялся за еду. Он ел очень аккуратно, не жадничая и не торопясь. Закончив, попил воды из банки, которую я поставил рядом с блюдцем, и начал вылизываться. Потом осмотрелся и свернулся клубочком под табуреткой в прихожей.

- Ты что, решил остаться здесь жить?

Я присел перед ним и осторожно почесал за ухом. Кот запел-замурчал, блаженно щурясь.

В детстве я каждый год просил Деда Мороза и святого Микулаша, в которых свято верил, подарить мне котенка или щенка. Но мне говорили, что это невозможно, потому что у папы аллергия на шерсть. Я не совсем понимал, что это такое, но все равно просил. Поскольку был уверен, что раз Дед Мороз и святой Микулаш могут дарить всем подарки, то и папу от аллергии тоже могут вылечить.

Да, похоже, у них обоих было чересчур много заказов, раз котик появился у меня только сейчас. Когда он мне совсем ни к чему. Что я буду с ним делать? Ну ладно, пока я здесь, он может пожить со мной, а когда уеду?

Я повнимательнее посмотрел на своего гостя. Да, именно такой, как мне хотелось. Не персидский или сиамский, а самый обыкновенный черный кот. Вполне дворовый. Правда, выглядел он слишком чистым и домашним. Явно удрал от кого-то. Надо бы поискать хозяев.

На мой звонок к соседям дверь снова приоткрылась на ширину цепочки, над которой появился все тот же острый нос Анны Васильевны.

- Не знаете, от кого ко мне мог кот зайти? – спросил я. – Черный такой, мохнатый.

- Откуда мне знать, - фыркнула она и захлопнула дверь.

Ходить по квартирам в поисках хозяина кота мне не слишком улыбалось, поэтому я написал на листке бумаги объявление и повесил на двери парадного.

Вернувшись в квартиру, я еще немного погладил кота, дремавшего все там же, под табуреткой, и сел перед телефоном. Начать решил с того номера, фамилия хозяина или хозяйки которого – Булыга - совпадала с той, что была на открытке. Но трубку никто так и не взял, по второму номеру мне ответили, что Кольцовы давно переехали, а куда – неизвестно. С третьим повезло немногим больше первых двух. Семья Карченко действительно жила в этой квартире, но женщина по имени Марина, бабушка девушки, которая сняла трубку, умерла шесть лет назад. Никто другой из семьи мою бабушку не знал – девушка специально отошла, чтобы спросить об этом своих родителей.

Итак, моя первая попытка закончилась ничем. Конечно, оставалась еще небольшая надежда на тот номер, который не отвечал, но слишком уж мизерная.

В который уже раз я позвонил Жене и Саше. По-прежнему недоступно. В голову полезли тревожные мысли: а что, если скинхеды все-таки нашли их? Я решил, что если не дозвонюсь сегодня, завтра сам поеду к Саше домой.

И тут меня словно подбросило.

Занявшись котом, я совсем забыл, что маме может грозить опасность. Ну просто прекрасный сын! Определенно, я ненавидел себя все больше и больше.

Номер следователя долго был занят. Наконец мне удалось прорваться сквозь морзянку коротких гудков. На мои сбивчивые опасения следователь буркнул, что в реанимацию и мышь не проскочит, а потом… Потом видно будет. Успокоил, называется.

24.

Мне просто до зарезу надо было найти бабушкиных подруг и родственников. Ведь были же они на похоронах. Но как найти их без записной книжки, не зная ни имен, ни фамилий, я не представлял.

Оставалась, правда, маленькая надежда, что книжка у соседей. Ведь это они обзванивали всех. И нам, в том числе, звонили. Мало ли, могли просто забыть вернуть на место – все равно хозяйке уже не нужно.

Снова идти к соседке не хотелось. Я решил подождать, пока не придет с работы Борис Антонович. С ним все-таки можно было общаться без сильного напряжения – в отличие от его супруги.

Меня все больше занимала эта таинственная Настя. Всего-то два крошечных фактика. Постскриптум из письма неведомого Юры (на этом конверте не было обратного адреса) и буква Н. в подписи на обрывке записки. Впрочем, кто сказал, что Н. – это Настя? Да и вообще, мало ли какую Настю мог видеть на улице этот Юра. Если бы это имело хоть какое-то значение, мама не оставила бы это письмо. Или… Или просто не заметила?

Время шло слишком медленно. Я не знал, чем заняться. Теперь в этом городе у меня было только два дела: ждать маминого выздоровления (мысли о плохом я старательно гнал от себя) и попытаться узнать тайну прошлого моих родителей. Найти убийцу? Хорошо бы, конечно, но… вряд ли это будет возможно, если я не узнаю, что произошло между ним и родителями двадцать лет назад. Впрочем, была еще и Женя. Странная, необычная, милая Женя, о которой я не мог не думать. И о которой с каждым часом, с каждым неудачным звонком беспокоился все больше и больше.

Гулять по Петербургу, открывать его для себя мне больше не хотелось. Только не сейчас. И потом, кто знает, может быть, этот белобрысый психопат на самом деле караулит меня в подворотне. Конечно, рано или поздно придется выйти из дома – хотя бы уже для того, чтобы поехать к маме или Саше, - но делать это без крайней необходимости мне совершенно не хотелось. Можно назвать это трусостью, можно разумной осторожностью – неважно.

Я включил телевизор, громоздкий, плохо настроенный, минут десять бездумно пощелкал кнопками на пульте и выключил. Зацепиться вниманием за что-то никак не удавалось. Это было похоже на раздражение ожидания, когда ты мыслями уже в будущем, а настоящее вызывает отторжение. Правда, я так и не смог понять, чего жду больше: услышать на лестнице звук отпираемой соседской двери или голос Жени в телефонной трубке.

От нечего делать я принялся рассматривать книги на полках. Их было довольно много, в том числе на английском и немецком языках. В основном специальная литература – международная экономика, история дипломатии, социология, финансы. На эти книги я обратил внимание еще на поминках, и мама сказала, что дедушка когда-то окончил экономический факультет МГИМО, а бабушка – Ленинградский финансово-экономический институт. Из художественной литературы на полках была лишь классика – никакого легкого чтива.

Мне пришла в голову шальная мысль, а нет ли чего-нибудь в книгах, ведь там частенько прячут ценные бумаги. Вряд ли мама могла перетряхнуть их все. Я начал снимать с полок книги, одну за другой, и быстро пролистывать, проводя пальцем по обрезу. Минут через двадцать пальцы почернели от пыли, занятие это мне наскучило, и я уже хотел прекратить его, но тут из старинной, судя по орфографии, еще дореволюционной книги выпала довольно большая фотография.

Это был снимок совсем молоденькой девушки, лет пятнадцати-шестнадцати, не старше. Ее длинные светлые волосы были заплетены в косу, одета девушка была в пестрое летнее платье. Фотография была не самого лучшего качества: черно-белая, мутноватая, не совсем в фокусе, слегка пожелтевшая. Мне показалось, что девушка чем-то похожа на маму, но это явно была не мама. Или все-таки мама?

Я засомневался, но как ни вглядывался в фотографию, так и не смог решить, она это или нет. Самым обидным было то, что на этом снимке не было ни малейшей детали, которая помогла бы определить время, когда его сделали. Ни одежда, ни прическа девушки не позволяли отнести его к какому-то определенному десятилетию. Ее могли сфотографировать как тридцать, так и десять лет назад.

Я долго крутил фотографию в руках, а потом подошел к стене, где в рамках висели другие семейные снимки, снял один из них и приложил портрет девушки с косой к темному прямоугольнику на обоях. Очертания совпали идеально.

На обороте не было никаких надписей, только выцветший фиолетовый штамп фотомастерской. Я подошел к окну и попытался разобрать бледные буквы и цифры. «…овая, 25. 198.» - это было все, что я смог разглядеть. Быть может, профессионал-криминалист смог бы прочитать и весь штамп, но только не я.

А даже если бы и мог – что тогда? Допустим, «198» - это тысяча девятьсот восемьдесят какой-то год. Допустим, «овая, 25» - это адрес. И даже допустим, что это фотоателье каким-то чудом пережило все катаклизмы, не закрылось и не переехало. Неужели, Мартин, ты думаешь, что там до сих пор работает старичок-фанатик, который, едва бросив на снимок взгляд, кивнет радостно: да-да, молодой человек, это моя работа, я прекрасно знаю эту девушку и всю ее семью. Нет, так только в сказках бывает. К тому же качество фотографии явно не студийное. Скорее всего, на снимке просто стоит штамп ателье, которое проявило отснятую кем-то пленку и напечатало снимки.

И все же, все же… Если сделать отправным пунктом тот факт, что мама сняла эту фотографию со стены… Допустим, допустим, что так оно и было. Мартин, давай размышлять логически.

В ящике письменного стола лежала древняя школьная тетрадка в линеечку, в бледно-зеленой обложке с напечатанным сзади гимном Советского Союза. Половина листов из нее была вырвана. Я не стал выдирать еще один лист, нашел ручку и начал писать прямо в тетрадке.

Итак, пункт первый. Эта девушка на фотографии – мама. Возможно такое? Вполне. В 80-ые ей было от четырнадцати до двадцати трех лет. Стоп, в 86-ом родился я, а в 88-ом родители уехали в Прагу. Девушка выглядит, как мне показалось, на пятнадцать-шестнадцать лет. Набросим пару лет в обе стороны. Значит, от тринадцати до восемнадцати. Таким образом, хронологически мама могла ею быть.

Я снова подошел с фотографией к окну и принялся разглядывать ее, пытаясь вызвать в памяти отдельные мамины черты и сравнить их с чертами лица на снимке. Но сделать это не удавалось. Не знаю, может, это особенность именно моего восприятия, но я запоминаю облик человека целиком, «картинкой», и никак не могу расчленить его на отдельные детали.

Мамин паспорт был у меня, я достал его и стал сравнивать паспортную фотографию с найденным в книге снимком. Но мама на фотографии была лет на двадцать старше девушки с косой. И все же какое-то сходство между ними определенно было. Разрез глаз, нос, губы.

Но зачем маме снимать со стены и прятать от меня – от кого же еще? - свою фотографию? Я бы понял, если б портрет сняла сама бабушка. Тут все объяснимо. Поссорилась с дочерью, заявила, что знать ее больше не желает. А когда та уехала за тридевять земель, повесила на стену ее фотографию. Или просто не стала снимать ту, которая там уже висела. Чтобы смотреть и вспоминать, какой ее девочка была до тех пор, как были сказаны непоправимые слова.

А дальше? А дальше она фотографию снимает, чтобы дочь не приняла это за слабость.

Стоп, Мартин. В топку, все в топку. Потому что бабушка не могла знать, что мама приедет. В самом деле, не думала же она так: я, пожалуй, через день-другой умру, приедет на мои похороны Оля, увидит фотографию и подумает, что она висела на стене, потому что я считала себя виноватой.

Я кратко записал эту мысль – мне всегда помогало думать, если я записывал ход своих рассуждений.

Итак, резюме по первому пункту. Если на фотографии моя мать, то абсолютно непонятно, кто и зачем снял снимок со стены и спрятал в книгу. За скобки выносим то обстоятельство, что твердой уверенности в нахождении некогда на стене именно этой фотографии, нет.

Вопросы «кто?» и «зачем?» очень органично сливались в традиционном «куи продест?» - «кому выгодно?». Кому выгодно было спрятать эту фотографию? Ответа на этот вопрос у меня не было. Я мог только гадать: мама? Бабушка? Или кто-то другой?

Я провел под вопросами жирную черту и поставил цифру 2.

Пункт второй. На фотографии – не мама. Тогда кто? Кем приходилась моей матери эта похожая на нее девушка? Родных сестер у нее не было, она была единственным ребенком в семье.

С другой стороны, редко кто вешает на стену фотографию дальней родственницы. И сходство…

И тут я заметил то, на что сначала не обратил внимания. Платье девушки было расклешено от груди свободными складками. Я, конечно, не великий знаток женской моды, но, на мой взгляд, такие бесформенные балахоны никогда не были в фаворе. Их носят исключительно беременные тетки. Тем не менее, как ни пытался я разглядеть животик, ничего не получилось: девушка, сидящая на стуле, сложила руки так, что, если живот и имелся, видно его не было.

Даже если предположить, что это мама и на снимке она действительно в положении, то никак не мною. Во-первых, на двадцать лет она на этой фотографии никак не тянет, а во-вторых, я видел снимок ее университетской группы, сделанный на втором курсе – то есть за год до моего рождения. На нем у мамы волосы до плеч. А вот на школьной фотографии – действительно длинная коса.

Я понял, что окончательно запутался. Вариантов по-прежнему было два. Либо это не мама – тогда кто? Либо все-таки мама и даже, может быть, беременная. Но этот вот второй вариант вполне мог быть тем самым «горячо», которое я искал. Насколько я мог судить, по тем временам беременная несовершеннолетняя дочь дипломата – это был скандал. Если бы такая пикантная деталь стала известна, то на дедовой карьере мог быть поставлен жирный крест. Только вот…

Только вот хронологически как-то все это плохо стыкуется. Или я просто слишком мало знаю? В детстве я очень любил собирать паззлы, особенно большие, по несколько тысяч кусочков. Так вот если б я попытался просто поставить в нужные места десяток фрагментов, не имея сотен остальных, вряд ли бы мне удалось это сделать. Каждое мое новое предположение рождало новые вопросы, на которые не было ответа.

Я вдруг почувствовал себя героем пошлого семейного сериала. Тайны, интриги, скандалы, любовь, ненависть, месть… Ну почему, в который раз спросил я у Бога, почему в других семьях все просто? Люди просто живут, растят детей, ссорятся, мирятся, стареют и умирают? А даже если и не так просто, то все равно, все по-житейски объяснимо. Я понимал, конечно, что вопрос этот риторический, что бывает все намного хуже и запутанней, но к кому мне еще было обращаться?

Я с досадой отшвырнул тетрадку, подошел к стене, еще раз приложил фотографию к темному прямоугольнику на обоях. И понял, что на самом деле я полный кретин. Эта фотография никак не могла висеть на стене. Если бы она была в рамке, след от нее был бы больше. А если висела просто так, то на ней остались бы следы от кнопок, клея или скотча. Но их не было – как не было и на стене. Только гвоздик под рамку.

25.

День закончился непродуктивно. Ни до Жени, ни до Саши я так и не дозвонился. Записной книжки у соседа не оказалось. Он сказал, что отдал ее маме. Чего я и боялся. Самый быстрый и простой путь к бабушкиным знакомым оказался закрытым. В отчаянье я пошел ва-банк.

- Простите, Борис Антонович, - сказал я, набравшись наглости. – Поймите меня правильно, такая ситуация сложилась…

Сосед сочувственно закивал. Мы стояли на лестничной площадке – я подстерег его, когда он возвращался домой с работы. В этот момент из приоткрытой двери за моей спиной показалась башка кота, который проснулся и пошел на голоса.

- Ой, кот нашелся? – удивился сосед.

- Так это?.. – удивился в ответ я.

- Ну да, Вероники Аркадьевны котик. Он где-то за пару дней до ее смерти пропал. Он вообще-то домашний, на улицу не ходит, а тут выскочил в дверь и с концами. Уж она его искала, искала. Может, от расстройства с ней такое и случилось-то. И где ж ты бродил, паразит такой? – спросил он кота с укоризной в голосе. Кот тут же нырнул обратно в квартиру – словно застыдился. – Может, подобрал кто?

- Может, - согласился я. – Он довольно чистый пришел. Непохоже, что по помойкам гулял. А как его зовут, не знаете?

- Нет, не помню. Может, Аня знает?

- Борис Антонович, я как раз насчет жены вашей… Понимаете, она с бабушкой общалась. А мне сейчас очень важно ну хоть что-нибудь о ней… о бабушке узнать. А Анна Васильевна… ну, как-то она не очень расположена со мной разговаривать, - не без удовольствия наябедничал я.

- Аня! – нахмурившись, позвал жену сосед.

Она появилась тут же, как чертик из табакерки – наверняка стояла в коридоре и подслушивала. Потому что, не дав ни мне, ни мужу даже рта открыть, зачастила:

- Скажу вам прямо, молодой человек, без всяких там экивоков. Я к вашей семье особых симпатий не испытываю. Вероника вообще старалась о вас не упоминать. И на вопросы не отвечала, сразу на другое разговор переводила. Я сразу поняла, что это неспроста. Что у нее с вашими родителями конфликт какой-то случился. Так что мы с ней общались по-бабьи: болезни, магазины, погода, сериалы. Тут я вас не обманываю. Ничем помочь не могу.

- А какие-нибудь подруги у нее были? Приходили к ней в гости?

- Никто к ней не приходил, - буркнула Анна Васильевна, поправляя бигуди под пестрой косынкой. – Я, во всяком случае, не помню, чтобы у нее гости были. Я так понимаю, кто на похоронах был – это с ее бывшей работы или родственники. Мы с Борисом всех обзвонили, кто в записной книжке был, но не так уж и много народу пришло.

Она развернулась и хотела зайти обратно в квартиру, но я ее остановил:

- Скажите, а как бабушкиного кота звали?

- Нашелся, что ли? – оттопырила губу соседка.

- Да. Я же вас спрашивал, чей это кот может быть. Как-то я не подумал, что бабушкин.

- Да мало ли какой кот зайти может. Кот его зовут.

- То есть? – не понял я. – Просто Кот?

- Да. Вероника никак не могла придумать, как его назвать. Так и звала – Кот.

Я вернулся в квартиру и посмотрел на Кота, который как ни в чем не бывало намывался посреди прихожей.

- Выходит, ты бабушкино наследство? – спросил я его.

«Выходит, что так, - протелепатировал Кот, прищурив желтый глаз. – Так что теперь ты мой хозяин».

С ума сойти можно! А может, он потребует пару сапог, завоюет мне людоедский замок и женит на принцессе?

- Скажи-ка, Кот, куда запропастилась Женя? – спросил я его. – Может, ее захватил в плен людоед?

Кот презрительно фыркнул и снова улегся под табуреткой – видимо, там было его обычное место.

Я прикинул план действий на завтра. Съездить к маме – и пусть только попробуют не пустить! Съездить к Саше. И попытаться, в конце концов, найти кого-нибудь, кто знает хоть что-то о прошлом нашей семьи. Как просто все это происходит в детективах и дамских романах. Там все прямо по щучьему велению происходит. Всякие родственники и друзья семьи валятся прямо с неба и так и норовят выложить герою все страшные тайны.

Мартин, ты просто ни разу никакой не сыщик и не герой романа. И не умеешь искать. Видали, записную книжку ему в руки не дали. Значит, надо действовать по-другому. Во-первых, пойти в то место, где бабушка работала до ухода на пенсию. Последняя запись в трудовой книжке – какой-то научно-исследовательский институт. Раз организацией похорон занимались тетки с работы, значит, он никуда не делся, не закрылся.

Во-вторых, я могу зайти в то же самое Интернет-кафе и на том же самом сайте поискать людей с фамилией Закорчевские. Не думаю, что их в Петербурге великое множество. Возможно, хоть какой-то родственник найдется.

А еще я могу поехать на филфак университета и в первый медицинский и попросить списки маминых и папиных однокурсников. А потом попробовать их найти – опять же через Интернет. И что бы я без него делал? Говорят, раньше существовали адресные бюро, где за небольшую сумму можно было сделать запрос и найти нужного человека.

Я уже ложился спать, когда телефон зазвонил снова. Не успел я сказать «алло», трубка запульсировала короткими гудками.

26.

Он решил проследить за сыном Ольги и узнать, что тот делает в Питере. Первый раз позвонил по телефону Вероники Аркадьевны в тот же день, когда парень увидел его на улице. Адрес и телефон он узнал еще в день похорон, в администрации кладбища. И стоило это всего полсотни. Парень снял трубку. Значит, действительно живет в бабкиной квартире, а не просто зашел туда на время.

Второй раз он позвонил на следующий день вечером – чтобы убедиться, что щенок по-прежнему там. И еще раз – утром. Вот теперь можно было начинать следить. Он зашел в парадное дома на другой стороне Малого проспекта, поднялся на второй этаж и уселся на широком подоконнике, наблюдая за подворотней напротив.

Время шло, парень не появлялся. Он начал нервничать.

Почему этот щенок не выходит? Почему?

Мимо него кто-то проходил, какая-то старуха проворчала что-то недовольно – он не слышал. Какое все это имеет значение!

Его раздражало это смутное то ли чувство, то ли ощущение, то ли желание – он сам не мог понять, что тревожит его измученный мозг. Единственное, что он знал точно, - то, что ощущение это связано с сыном Ольги и Камила. Словно какая-то незримая нить соединила их в тот момент, когда они смотрели друг другу в глаза. Он знал, что должен увидеть его. Во что бы то ни стало. Должен знать о нем все. Каждый его шаг. Словно шептал ему кто-то: этот мальчишка опасен для тебя.

Время подобралось к полудню, когда парень неторопливо вышел из подворотни. Постоял, настороженно оглядываясь, - словно чувствовал на себе его взгляд. Похоже, телефонные звонки его напугали. Или насторожили.

Он быстро сбежал по лестнице вниз, осторожно выглянул из парадного. Парень неторопливо шел по проспекту. На нем была ярко-красная футболка, поэтому упустить его он не боялся. Подобравшись поближе, он разглядел на футболке акулу с разинутой пастью и надпись «What about lunch?»[4]1

Его передернуло. С акулой у него прочно ассоциировалась Ольга. С мерзкой, безжалостной акулой. Вспышка ненависти была такой же яркой, пылающей, как футболка ее сына. И если бы взглядом можно было убить, мальчишка уже лежал бы на асфальте мертвый. Всю свою ненависть к Ольге и Камилу он перенес сейчас на их сына. Что они? Они уже далеко. Там, где он не может достать их снова. Зато их ублюдок – здесь. В двух шагах от него. Так близко, что можно догнать его и… И ничего. Потому что вряд ли он сможет справиться с ним голыми руками. Вот если бы он взял нож. Самый обычный кухонный нож. Подойти совсем близко. Вплотную. Ударить в спину – в почку. И раствориться в толпе. Пока поймут в чем дело, он будет уже далеко. А еще лучше не нож, а шило или заточенная отвертка. Только вот нет у него ни шила, ни отвертки.

Он смотрел на красное пятно впереди и подстегивал свою ненависть. И в то же самое время невольно любовался этим стройным красивым парнем. В этом не было ничего чувственного – ему противна была сама мысль о влечении к мужчине. Скорее, он любовался им, как молодым, сильным и красивым животным. Да-да, говорил он себе, это именно животное. Совершенное физически, но тупое, безмозглое существо. Каким еще может быть сын этих двух выродков? Но одновременно с этой мыслью, как и в тот раз, на кладбище, он испытал вдруг острое сожаление, что этот юноша не его сын.

Оглянувшись еще раз, парень зашел в дверь, над которой красовалась вывеска «Интернет-кафе». Разумеется, сказал он себе. Куда же еще! Разглядывать в сети порнокартинки и тупо болтать с такими же дебилами. Он отошел в сторону и присел на ступеньку крыльца у входа в какой-то магазинчик.

Ждать пришлось почти час. Парень вышел, поозирался и направился к станции метро. При этом вид у него был если не довольный, то вполне удовлетворенный.

В метро он едва не потерял его. Но красная футболка с акулой выручила. Продираясь сквозь толпу, уворачиваясь от встречных, он все же успел в последний момент вскочить в вагон, когда двери уже закрывались. И тут они чуть не столкнулись. В последний момент он успел отвернуться и спрятаться за женщину необъятных размеров, от которой остро несло потом и несвежим бельем.

На «Гостином дворе» они перешли на «синюю» линию и доехали до «Московских ворот». Выйдя на улицу, парень несколько минут изучал карту и спрашивал что-то у прохожих, потом пошел по проспекту, вглядываясь в номера домов. Он держался поодаль, благо высокую фигуру в красном было хорошо видно из-за спин прохожих.

Через три квартала парень свернул и остановился перед входом в какой-то НИИ с облупленной вывеской. Подумал немного и толкнул тяжелую дверь. А туда-то его зачем понесло?

Впрочем, что бы ему там ни понадобилось, парень явно обломался. Потому что вышел оттуда через двадцать минут с довольно кислой физиономией. Совсем не с такой, как из Интернет-кафе.

И снова метро, трамвай, пешком по улице. Он устал, разболелась голова. Лоб словно сжимала чья-то раскаленная железная лапа. Но он упорно шел за парнем, как будто от этого зависела вся его дальнейшая жизнь. Впрочем, почему как будто? Его жизнь действительно зависела от действий этого парня – он прекрасно понимал это. И поэтому шел за ним, как наведенная на цель ракета.

Когда парень подошел к больнице, он даже споткнулся от неожиданности. Больница? Зачем? Он гнал от себя эту мысль. Нет, этого не может быть. Они умерли. Он убил их. Мальчишка идет вовсе не туда.

Но парень вошел в вестибюль, купил в гардеробе бахилы и направился к лестнице.

Ему показалось, что он сейчас умрет. В глазах потемнело, комариный писк в ушах нарастал и превратился в рев взлетающего самолета. Рот разрывала судорожная зевота. Он уцепился за колонну, чтобы не упасть.

- Вам плохо? – обеспокоенно спросил чей-то голос.

- В-все в порядке, - выдавил он.

Придя в себя, он пошел было к справочной, но остановился на полпути. О чем спрашивать? Он не знал фамилии Камила. Разве что не находятся ли у них некие граждане Чехии. Но вопрос этот будет странным и подозрительным.

Он попытался взять себя в руки и подумать спокойно. Скорее всего парень поднялся на второй или третий этаж. Выше наверняка поехал бы на лифте. Он подошел к указателю. На третьем этаже располагалась плановая хирургия, а на втором – экстренная.

Поднявшись на второй этаж, он постоял на площадке, не зная, в какую сторону идти, и свернул налево. За столиком поста сидела молоденькая медсестра, увлеченно изучающая глянцевый журнал.

- Девушка, - сказал он, стараясь улыбнуться как можно обаятельнее.

Когда-то своей улыбкой он мог творить чудеса. При всей своей некрасивости, улыбнувшись, он покорял практически всех – женщин, мужчин, детей, даже свирепых старух. Но это было давно. Теперь своей улыбкой он мог только напугать. Медсестра вздрогнула и посмотрела на него, как на привидение.

- Что вы хотели? – спросила она сухо.

- Скажите, сюда случайно не заходил молодой парень в красной майке с акулой?

- Да, заходил. А что?

- К кому он пришел?

- А почему, собственно, я должна вам это говорить? – окрысилась девица.

Он положил перед ней сторублевую бумажку. Бумажка эта была предпоследней. А пенсия только через неделю. И с работы его наверняка уволили, потому что он пропустил уже две смены, никого не предупредив. Но сейчас это не имело никакого значения.

- У него здесь мать лежит, - подумав, ответила медсестра, прикрыв сторублевку журналом.

- Как ее зовут?

- Ольга Кабичкова, - полистав какую-то тетрадь, она нашла нужную запись.

- Что с ней?

- Ранение в грудь, кома. Состояние тяжелое, но стабильное. Если нужны подробности – идите в ординаторскую, ищите лечащего врача.

- Спасибо, - он повернулся и медленно начал спускаться по лестнице, крепко держась за перила.

Она выжила! Он не убил ее! Все против него! Состояние тяжелое – но она жива. А что, если и Камил?..

Он подошел к справочной и спросил, не находится ли в больнице некий Кабичков[5]1, гражданин Чехии. Такого пациента в списках не значилось. Тогда, махнув рукой на все, он поехал домой и не успокоился, пока не обзвонил все городские больницы. Камила не было ни в одной из них. Конечно, «успокоился» - это совсем не то слово, но известие о том, что Ольга жива, настолько выбило его из колеи, что еще одного сюрприза он просто, наверно, не вынес бы.

27.

На этот раз мне приснилось, что пучеглазый выследил меня, подкараулил в каком-то темном переулке, набросился и принялся душить. То ли в этом сне он вырос до небес, то ли я стал маленьким, но он навалился чудовищной тушей, подмял под себя, и я понял, что он просто меня раздавит.

Проснувшись с дико бьющимся сердцем, я обнаружил, что на груди у меня примостился Кот. Он спал, а внутри у него словно моторчик работал. Я спихнул его в ноги и быстро заснул под мерное мурчание. А рано утром меня разбудил очередной телефонный звонок с молчанием на другом конце.

Я не сомневался уже, что это он. Убийца. Проверяет, дома ли я. Чтобы не упустить, когда я выйду. Едва дождавшись девяти часов, я позвонил следователю. И хотя я не мог его видеть, вполне мог себе представить, какую он состроил мину, услышав мой голос.

- Почему вы так уверены, что звонит именно он? – кисло поинтересовался следователь. – Может, это вам барышня какая-нибудь стеснительная названивает.

Я бы, конечно, не отказался от такой приятной перспективы. Например, чтобы мне звонила стеснительная Женя. Беда в том, что ни одна барышня не знает этого телефона. И вообще не знает, что я здесь. Скорее, можно предположить, что это бабушке звонит какой-то стеснительный кавалер, который еще не в курсе, что ее больше нет.

В общем, как любит говорить крестная, эта ворона нам не оборона. Лишних телодвижений из-за моей скромной персоны господин следователь делать не намерен. Да и что он может сделать? Приставить ко мне охрану?

Кот настойчиво пихал меня башкой под локоть, явно на что-то намекая. Я бросил ему в блюдце пару кусков колбасы. Поев, он отправился в туалет, где я поставил ему обнаруженный в кладовке лоток, и принялся яростно скрести когтями кафель, как будто намеревался найти под ним нефть.

Порывшись в сумке, я достал серые брюки и неопределенного цвета майку, намереваясь одеться как можно незаметнее, - на тот случай, если пучеглазый захочет выследить меня. И тут же разозлился на себя за эту, как мне показалось, очередную трусость. Вытащил и надел подарок Власты, ярко-красную футболку с акулой, в которой не заметить меня мог только слепой. В конце концов, если этот псих сейчас караулит меня где-нибудь за мусорным баком во дворе, то все равно увидит, даже если я напялю камуфляж.

Почему-то мне не пришло в голову, что, если он увяжется за мной на улице и я замечу его, в простой одежде мне будет гораздо легче оторваться от него.

Хотя проклятый телефон разбудил меня рано, из дома я вышел только в начале двенадцатого. Как ни хорохорился, а все равно было страшно. Поэтому и оттягивал выход до последнего. Пока не прикрикнул на себя. По улице шел, озираясь, - чудился чей-то взгляд в спину. Останавливался, оглядывался, как в плохом детективе про шпионов. И нещадно ругал себя за красную майку.

Самое страшное в маньяке с ножом или другим каким оружием – его внезапность. Он может появиться в любой момент. Ты его не ждешь – а он вот, пожалуйста. И даже если ждешь – он может появиться совсем с другой стороны. Когда ты зазеваешься, отвлечешься или случайно окажешься в месте, где никого нет поблизости.

А еще я никак не мог понять, паранойя у меня – или он действительно крадется за мной. Иногда я поворачивался резко, и мне казалось, что я вижу его торчащие соломой волосы и белые глаза на выкате. Но только на секунду, не больше.

В Интернет-кафе мне повезло. Я нашел на адресном сайте сразу троих Закорчевских. Оставалось только надеяться, что хоть кто-то из них окажется моим родственником.

Следующим пунктом на сегодня был институт, где работала бабушка. Его название я выписал из ее трудовой книжки, а адрес нашел все в том же Интернете. Добрался до него без проблем, но вот дальше приключился облом.

Меня без проблем пропустили в отдел кадров. Начальница, дама предпенсионного возраста, бабушку хорошо помнила и даже отправила кого-то из подчиненных поискать в архиве ее личное дело. Вот только ничего нового я из него не узнал.

- Это раньше писали подробные автобиографии, огромные анкеты заполняли, - пояснила кадровая дама, заметив мое удивление при виде нескольких листочков в картонной папке. – Тем более, если институт закрытый, оборонный. А у нас… Так, для порядка больше.

Я пробежал глазами «Личный листок». Вероника Аркадьевна Закорчевская, девичья фамилия Чижова, родилась в 1946 году в Ленинграде, окончила школу, финансово-экономический институт, работала в разных местах бухгалтером или экономистом. В 65-ом вышла замуж за Григория Ивановича Закорчевского. Дочь Ольга 1966 года рождения. Вот, собственно, и вся биография. Несколько служебных записей: принята, переведена с одной должности на другую, уволена.

Проработала бабушка в институте приличный срок, с 89-го по 2001 год. Наверняка, за двенадцать лет у нее должны были появиться подруги. Вот только работают ли они еще здесь?

Я спросил об этом у начальницы. Она задумалась, наморщив лоб.

- Понимаете, я пришла сюда за год того, как ваша бабушка ушла на пенсию, и почти ее не знала. Из тех, кто работал с ней, многие уже уволились, некоторые умерли. Вам лучше зайти в бухгалтерию и спросить там. Это через две двери по коридору.

В бухгалтерии меня приняли не слишком приветливо. Узнав, что я внук Вероники Аркадьевны, сдержанно удивились. Вернее, удивилась одна из теток, толстая, с обвислыми щеками. Я сразу ее узнал – она была на похоронах. Остальным фамилия моей бабушки, похоже, ни о чем не говорила.

Мы вышли с толстой теткой в коридор. Сначала она никак не могла понять, что же я от нее хочу. А когда поняла, насмешливо фыркнула.

- Да, парень, интересная у вас семья, - протянула она. – Каждый сам по себе, живут за тридевять земель, никто ни о ком ничего не знает. Я такого еще ни разу не видела, чтобы внук приходил о собственной бабушке у чужих людей узнавать. Только вот ничего у тебя здесь не выйдет. Она ни с кем не дружила. И никому о себе ничего не рассказывала. Знали о ней только то, что она вдова, несколько лет жила за границей и что дочь у нее замуж за иностранца вышла.

- Может быть, вы знаете, с кем она больше всех общалась? – не сдавался я.

- Конечно, знаю, - снова фыркнула она. – Со мной. Потому что в одном кабинете сидели. Только общение все это было… о погоде, о природе. О болячках. О себе она вообще ничего не говорила. Думаю, что никому. И вообще. Она такая была…

- Ее не любили?

- Да нет, не скажу. Нос она не задирала, ни с кем не ссорилась. Скорее, на нее особо внимания не обращали. Замечали, только если на работу не выходила. А так придет, поздоровается – и за документы. Мы с ней в буфет вместе ходили, так хоть там словечком перекидывались. Но мне казалось всегда, что было у нее что-то такое на душе. Камень какой-то.

- Так ведь вы сами говорите: муж умер, дочь уехала за границу.

- Может, поэтому, а может, и нет, - тетка многозначительно улыбнулась. – И еще у нее одна маленькая странность была, - тут она задумалась, а стоит ли мне об этом рассказывать, но все-таки решилась. – Вы молодой человек, от вас это все очень далеко, и я не знаю даже, как лучше вам сказать, но… У бабушки вашей был какой-то болезненный интерес ко всему, что связано с родами.

- Я медик, - на всякий случай уточнил я, чтобы она не вздумала жеманно кривляться. – Как есть, так и говорите. Поймите, мне очень важно знать обо всем, что связано с бабушкой.

Она посмотрела на меня со жгучим любопытством, но от вопросов воздержалась.

- Короче, если кто-то из девочек был… ну, в положении, она без конца расспрашивала, как они себя чувствуют, где рожать собираются, что врачи говорят. А когда кто-то после декрета выходил, тоже приставала: как роды прошли, со всеми подробностями. Или у кого дочка, невестка рожает – тоже все выспросит. Даже к мужикам приставала, у кого жены рожали, хотя что те расскажут. Мальчик – девочка, рос, вес.

Больше ничего интересного вытянуть из толстой бухгалтерши мне не удалось. Я вышел из института и решил заехать к маме. Всю дорогу у меня не выходил из головы этот странный бабушкин интерес к чужим родам.

Обычно женщины любят о родах рассказывать – о своих, разумеется. Об этом нам на лекции по психологии пациентов говорили. А вот слушать любят как раз намного меньше. Разве только чтобы разговор поддержать. Значит, что-то у нее такое с процессом родов было связано. Особое. Причем, именно с чужими родами, не со своими.

А что, если это как-то связано с той спрятанной в книгу фотографией девушки в «беременном» платье?

Странное дело, а ведь я еще на первом курсе подумывал, не стать ли гинекологом, как отец. «Знаешь, Мартин, - говорил он, - самые лучшие гинекологи – это мужчины. Хотя бы уже потому, что у них самих нет всего этого хозяйства, а с таким оборудованием невольно обращаешься бережнее. К тому же женщины склонны героизировать тех, кто решает их проблемы. А проблема интимного здоровья для них – одна из самых важных». Да и без работы я бы точно не остался. Но…

Все-таки мне хотелось видеть в этом, как говорил отец, женском «хозяйстве» не место ежедневной работы, а нечто более романтическое и приятное. Да и акушерство меня не слишком воодушевляло.

28.

К маме меня пустили. Я провел с ней минут сорок. Расчесал ей волосы, протер лицо и руки влажной салфеткой. Мне показалось, что ее веки дрогнули. А потом она явственно шевельнула пальцами левой руки. Я замер, ожидая чего-то еще, но больше ничего не происходило.

Я говорил ей какие-то бессвязные слова, да и не все ли равно, какие именно, главное – я как мог пытался передать ей всю свою любовь и надежду.

Лечащий врач, которого я встретил в коридоре, мой оптимизм, однако, не разделял. Такое бывает при выраженной коме, даже часто, сказал он. И ровным счетом ничего не значит.

А мне плевать, сказал я про себя. Плевать на все твои знания, лысый, надутый индюк. Потому что я знаю: она поправится. Обязательно поправится.

- Молодой человек, - окликнула меня медсестра на посту. – Можно вас на минутку? Мне надо вам кое-что сказать.

Она отчаянно строила глазки и глупо улыбалась. У нее был заросший черными угрями нос и сизые следы от юношеских прыщей на щеках. Мне совсем не хотелось с ней разговаривать, но, может, это было связано с мамой?

- Тут сейчас какой-то странный тип заходил, я его, конечно, не пустила. Спрашивал про вас. К кому вы приходили.

Внутри у меня противно похолодело.

- Как он выглядел?

- Маленький такой, тощий. Глаза… ну, такие, на выкате.

- Посмотрите, он? – я достал полученный в прокуратуре фоторобот.

- Да, - кивнула она. – Похож.

Я зажмурился и, кажется, застонал.

- Что вы ему сказали? – тихо спросил я, глядя ей в глаза.

- Ничего. Я… - заюлила она, отводя взгляд.

- Я спрашиваю, что вы ему сказали? – не сдержавшись, заорал я.

- Я не хотела. Он… Я сказала, что у вас здесь мать. Простите.

Крепко выругавшись по-чешски, я позвонил следователю. На этот раз он не стал от меня отмахиваться и пообещал немедленно отправить в больницу охрану. До появления двух крепких парней в штатском я сидел в палате, а на пытавшуюся меня выставить медсестру фыркнул так, что она вылетела в коридор, как ошпаренная.

Эх, если б я был таким смелым раньше…

29.

Женин и Сашин телефоны не отвечали уже третий день. Дождавшись охранников, я поехал на улицу Дыбенко, где жил Саша.

Выйдя из метро, я прошел пару кварталов и понял, что заблудился. Положение мое было не слишком приятным. Я не знал точного адреса и мог искать нужный дом только зрительно. Но дома были слишком похожими, а я не запомнил никакой особой приметы. Телефон, по которому можно было бы позвонить и уточнить адрес, не отвечал. Я не знал даже фамилии Жени и Саши, чтобы попытаться выяснить их настоящий адрес.

Конечно, оставался еще вариант пойти в университет, наврать что-нибудь в деканате исторического факультета и узнать фамилии всех четверокурсниц по имени Евгения. Конечно, их адреса и телефоны мне никто не даст, но хотя бы фамилии – это уже кое-что.

И тут я заметил под аркой, ведущей во двор, разбитый фонарь. Ну, конечно, я обратил на него внимание, когда мы с Женей вышли из такси. Она еще сказала тогда, что Виктор, Сашин друг, говорил: подростки этот фонарь специально разбивают, он у их вроде мишени для метания камней.

Нужное парадное я нашел быстро, поднялся на пятый этаж и позвонил. За дверью было тихо. Я позвонил еще, подождал и хотел уже уйти, но тут услышал едва различимое:

- Кто?

- Саша, это я, Мартин, я приходил с Женей.

Дверь приоткрылась, и меня рывком втащили в квартиру. В коридоре было темно, чьи-то руки прижали меня к стене. Я попытался освободиться, но тут в голове словно разорвалась граната, и я провалился во мрак…

Очнулся я от боли: кто-то сильно пнул меня ногой под ребра.

- Глянь, Крок, - сказал на редкость противный голос. – Да это ж наш старый знакомый. Ну, который сестричку Шустрика у нас увел. Сам приперся. А мы не ждали вас, а вы приперлися, - пропел он. – Повеселимся.

Я скосил глаза. Рядом со мной, покручивая на пальце колечко с ключами, стоял Нос. Одет он был так же, как и в прошлый раз, только майка под черной рубашкой другая – не чисто белая, а с какой-то эмблемой. У окна примостился Ухо-Крок. Судя по звукам, доносящимся с кухни, в квартире был кто-то еще.

- Вот и выясним сейчас, где Шустрик прячется, - Ухо пружинисто подошел ко мне. – Говори, где он.

- Кто? – я решил поиграть в дурачка, но не вышло.

Сжав связку ключей в кулаке, Нос ударил меня в лицо, попав по губе, которая и так сильно болела. Я почувствовал, как побежала на подбородок и футболку струйка крови, но не понял откуда: из губы или из носа.

- Ответ неправильный, - противно улыбнулся Ухо. – Повторяю еще раз. Где Шустрик? Для тех, кто на бронепоезде, - Саша Шустрин?

- Я сам его ищу.

На этот раз удар пришелся в живот. Я согнулся и едва успел уклониться – второй удар, по почкам, получился вскользь. Но все равно достаточным, чтобы мешком свалиться на пол.

- А вот пи…ть не надо, - посоветовал Нос, потирая руки. – Ты знаешь его сестру, пришел к нему сюда, значит, знаешь, и где он сейчас.

- Где логика? – с трудом выдавил я. – Если б я знал, где он, то сюда зачем бы поперся?

- Поумничай еще.

Пнув меня еще разок, Нос все же сообразил, что я не вру, и вопросительно посмотрел на Ухо. Тот подошел поближе и принялся шарить по моим карманам. Я мысленно поблагодарил Бога, что банковская карта и паспорт остались в кармане рубашки. Но Ухо не интересовали мои документы или деньги. Он вытащил телефон и принялся рыться в его меню.

- Ага, - сказал он злорадно. – Саша тут всего один.

- Ну и что? – хмыкнул Нос. – А то мы его телефон не знаем. Что толку-то?

- А то, что, во-первых, на знакомый номер он наверняка отзовется, а во-вторых… Во-вторых, сам увидишь.

Ага, звоните, звоните, подумал я. То-то я три дня не мог дозвониться.

Но по закону подлости именно теперь Саша отозвался.

- Мартин? – услышал я его приглушенный голос из трубки.

- Хрен тебе, а не Мартин, козел! – довольно засмеялся Ухо. – У нас твой Мартин. На хате твоего дружка Витюши. И мы тут все вместе ждем тебя. И если не хочешь, чтобы мы ему сделали немножко больно, приходи. Чем скорее, тем лучше. Понял, пидар?.. Ах ты, гнида!

Услышав ответ Саши, Ухо захлебнулся крепким матом. Закончив сотрясать воздух, он повернулся ко мне:

- Твой дружок, вонючка, положил на тебя с прибором. Ему насрать, что с тобой будет. Так что молись. Если уж не удалось использовать тебя в качестве наживки, так ответишь за то, что сволок девку.

В эти минуты я действительно вспомнил о Боге. И даже недоумевал: как же можно не думать о нем всегда, каждую минуту. Правда, молитва получалась куцая: «Господи, помилуй! Помоги и спаси!». Зато от души. А вот от того, что Саша элементарно от меня отвернулся, было горько. Хотя… кто я ему? Вполне можно понять. Вроде…

В комнату вошли еще двое парней, похожих на Ухо с Носом, как горошины из одного стручка: все коротко стриженые, одинаково одетые, с одинаковым звериным прищуром. Ухо кратко обрисовал ситуацию, и они начали обсуждать, что со мной сделать. Перспективы вырисовывались самые нерадужные. Единственное, что их, как мне показалось, слегка смущало, - это моя внешность. Будь я брюнетом, они бы особо не раздумывали. Забили бы насмерть и бросили в этой квартире.

Наконец скины приняли какое-то решение. Выглядели они при этом, как дети, придумавшие новую игру. Только вот глаза у них при этом были совсем не детские – странно пустые, похожие на давно не мытые окна.

После второго или третьего удара я отключился. Смутно чувствовал, что меня куда-то тащат, а потом все пропало окончательно. А потом вдруг услышал змеиное шипение. Змеи ползали вокруг меня, обвивались вокруг моих рук и ног, открывали пасти с раздвоенными языками у самого лица. Потом одна из них сжала мое горло. Я попытался сорвать ее руками, но она давила все сильнее и сильнее. Задыхаясь, я закричал из последних сил и очнулся.

Змей не было, но шипение мне не послышалось. Я был на кухне. Шипел газ, выходя из четырех конфорок плиты, включенных на полную мощность. От запаха меня затошнило. Я рванулся к плите и только тут понял, что прикован наручниками к батарее. Причем прикован с таким расчетом, чтобы до плиты оставалось всего пара шагов. В изобретательности этим тварям отказать было трудно. Впрочем, в отсутствии элементарного логического мышления – тоже.

Если до плиты я дотянуться не мог, то до табуретки – запросто. Я разбил ею окно, с наслаждением вдохнул чистый воздух и заорал во все горло: «Помогите!». Потом сообразил, что вряд ли на крик о помощи поспешит много народу, и заменил «Помогите!» на «Пожар!».

Мне показалось, что входная дверь тихо открылась.

- Эй, кто-нибудь! Помогите!

Я хотел крикнуть, но получилось только сдавленное шипенье – почти как газ из конфорок. Горло саднило, голова кружилась – несмотря на воздух с улицы, проникавший в разбитое окно.

- Твою мать! – выругался незнакомый мужской голос, и на кухню вбежали Саша с незнакомым мужчиной лет тридцати пяти.

- Мартин, жив? – услышал я сквозь звенящую дымку.

Саша выключил газ, полностью распахнул окно и похлопал меня по щекам.

- Вить, давай быстрее, - крикнул он своему другу, который что-то искал в кладовке.

- Сейчас, - буркнул тот и подошел ко мне с жутковатого вида агрегатом для резки металла, русского названия которого я не знал.

- Так, кольцо пилить не буду, а то без руки останешься, - сказал Виктор, поглядывая то на наручники, то на батарею, то на меня. – Трубу, конечно, легче, но жалко. Так что сейчас болгарочкой цепочку разрежем, а там видно будет. Шуран, держи ему руку!

Крепко прижав меня к стене, Саша поднял мою руку так, что короткая цепочка натянулась, а кольцо впилось в запястье.

- Потерпи, Мартин.

Включив «болгарочку» в розетку, Виктор запустил ее, пила взревела и легко управилась с цепочкой. Одно кольцо осталось на моем запястье, другое – на трубе батареи.

- На балкон. Быстрее! – скомандовал Саша.

Но ноги отказывались подчиняться. Каждое движение отзывалось резкой болью во всем теле.

- Да ты хороший какой! – присвистнул Виктор. – Шуран, помоги.

Подхватив под руки, Саша и Виктором вытащили меня на балкон. Где меня благополучно вырвало – хорошо хоть, не вниз, вот был бы кому подарок на голову. Мне принесли воды, я попил, вымыл лицо – стало легче, хотя голова нещадно болела. Все вокруг плыло, в ушах звенело.

- По-хорошему тебе бы надо в больницу, - сказал Саша, когда я немного отошел и меня отвели в комнату. – На первый взгляд, ничего особо страшного, ушибы, ссадины, сотрясение мозга небольшое. Но где гарантия, что нет внутренних повреждений?

Я старательно прислушался к себе.

- Вроде, пока терпимо. Разве что нос… наверняка сломан. Но все равно. Не хочу в больницу.

- Хозяин барин. Только все равно тебя увезти отсюда надо. Идти можешь?

- Потихонечку могу.

- Потихонечку и пойдем.

- А как вы?..

- Все потом.

В прихожей на тумбочке валялся мой телефон. Я схватил его, едва успев удивиться, что скины не забрали его с собой. Мы вышли из квартиры, вызвали лифт, но поехали не вниз, а вверх, на последний этаж. С площадки приставная металлическая лесенка вела к открытому чердачному люку.

- Позаимствовал у дворника ключ, - пояснил Виктор. – Смелее.

Он подождал, пока мы с Сашей поднимемся на чердак, забрался сам и задвинул крышку.

30.

Чердак был сравнительно невысоким – я вынужден был пригибаться, чтобы не задеть головой какие-то строительные конструкции. Было пыльно и темно – свет проникал только через крохотные окошечки под самой кровлей. Но Виктор прекрасно ориентировался в этой темноте. Он уверенно вел нас к какой-то хорошо знакомой ему цели.

- Сюда мы этим же путем шли, - шепнул Саша. – Не бойся, не заблудимся. Сейчас выйдем на другую лестницу.

- Здесь, - сказал Виктор, наклонившись над слабо светящимся четырехугольным контуром в полу.

Он отодвинул крышку люка, и мы спустились на точно такую же лестничную площадку, только немного погрязнее. Да и лифт здесь не работал.

- Вот ведь блинский блин! – сплюнул Виктор. – Ты как? Сможешь сам спуститься?

- А куда я денусь? – поморщился я.

Мы начали медленно спускаться по лестнице, останавливаясь на каждой площадке. Я вспомнил, что совсем недавно лифт не работал в соседнем парадном, и мы точно так же поднимались с раненой Женей. Похоже, в последнее время всякие странные и страшные моменты моей жизни так и норовят ходить парами. Что-то я об этих парах совсем недавно то ли читал, то ли слышал. Ну да, конечно! Это же ведь закон…

Стоп! Женя!

- Саш, а что с Женей? – холодея животом, спросил я. – Три дня подряд звонил вам обоим, никто не отзывается.

- Да ничего с ней такого. В экспедицию уехала, за Старую Ладогу. На раскопки. Телефон там не берет. А у меня деньги кончились, только сегодня положил. А вот ты куда?.. Хотя ладно, сейчас молчи лучше, потом расскажешь.

Мы добрались наконец до первого этажа, но Виктор махнул рукой в сторону подвальной лестницы. Вход в подвал закрывала решетка, но замка на ней не было.

- Туда, - Виктор открыл решетку и спустился в подвал.

Там было еще темнее и грязнее, чем на чердаке. Ноги скользили, под ними что-то хлюпало, где-то капала вода. Виктор включил маленький фонарик, но толку от него было чуть.

- За трубу держитесь, - сказал Виктор и посветил на ржавую трубу, идущую вдоль стены на уровне моих плеч.

Вот ведь как все относительно, усмехнулся я, хватаясь за мокрую, скользкую трубу. Идешь по улице и переживаешь вовсю, не слишком ли заметно крохотное пятнышко от мороженого на рубашке. Зато когда прижмет, лезешь с головой во всякое дерьмо и не задумываешься, реально ли отстирать одежду или придется с ней распрощаться. Уж как я любил эту акулью майку, а настоящая шкура все же дороже. Кто б сомневался!

Пару раз я вляпался во что-то мягкое и скользкое, а уж воняло в этом подвале! Наконец мы поднялись по ступенькам, Саша открыл дверь, и мы оказались в тупичке за кустами сирени. Прямо перед дверью стояла видавшая виды синяя «шестерка». Или «пятерка»? Я плохо разбирался в «породах» российских машин.

- Быстрее! – скомандовал Виктор. – Вы оба – на заднее сиденье и пригнитесь. Я не думаю, что они после этого газового фокуса где-то поблизости, но чем черт не шутит. Лучше не рисковать.

- Кстати, насчет стекла, - начал было я, но Виктор мирно посоветовал мне заткнуться.

- При случае сочтемся, - улыбнулся он, сражаясь с зажиганием. – Не будет Сашки рядом – вскроешь мне какой-нибудь чирей. Или я к тебе в Прагу в гости приеду.

- Всегда пожалуйста. И чирей, и в Прагу.

Наконец-то я смог разглядеть его – до этого все было как-то не досуг. Виктор был невысоким и крепким, коренастым, как будто рос себе, рос вверх, а потом решил, что хватит уже, можно теперь и вширь подрасти. У него был смешной нос уточкой, широко расставленные карие глаза, а когда он разговаривал, из-под коротковатой верхней губы выглядывал передний зуб, которому не хватило места, и поэтому он пошел войной на соседа. Светлые волосы Виктора буйно курчавились, и вообще у него был вид эдакого деревенского гармониста. Не хватало только картуза, сдвинутого набекрень, лаковых сапог и розочки размером с кочан капусты в петлице.

- Виктор, а кто ты по профессии? – полюбопытствовал я, когда мы выбрались на проспект, проехав через пять или шесть дворов.

- Стоматолог, - лениво отозвался он. – Протезист. У тебя как, все зубы на месте?

Зубы у меня были, как ни странно, на месте, а вот в остальном организме явно все слегка перемешалось. Но что характерно, болело намного меньше ожидаемого. Адреналин – чтоб ему! Неплохое обезболивающее. А вот о том моменте, когда его действие закончится, думать как-то не хотелось.

Словно услышав мои мысли, Саша предложил:

- Думаю, не мешает нам Мартина в бане завтра попарить. Веником побить, синяки разогнать. Как, Мартин, был когда-нибудь в русской бане?

Пришлось смущенно сознаться, что хоть и слышал много, а вот бывать не доводилось.

- Ну и отлично. Перекантуемся где-нибудь ночку, а завтра поедем к бате. Это мой одноклассник, отец Кирилл. Священник. У него приход в сторону Волхова. Думаю, нам всем желательно на несколько дней из города смыться.

- Ну… Не знаю, - засомневался я. – У меня мама в больнице. А дома – Кот.

- К маме заедем. Кота – с собой возьмем. Или соседям сдай. Между прочим, - Саша лукаво ухмыльнулся, - можно и Женьку навестить заодно. Все равно в ту сторону ехать. Побирахе деревня не круг.

Тут уж мне крыть было нечем.

31.

Он ходил по комнате из угла в угол. Семь шагов по диагонали. Потом четыре вдоль стены. И снова семь по диагонали. Время от времени комнату словно дымкой заволакивало. Он останавливался и никак не мог понять, куда идет и зачем. Потом дымка рассеивалась, и он понимал: деваться некуда. Только ходить по комнате, как тигр по клетке. И выхода нет. Из комнаты – есть. А у него – нет.

Он не смог. Не справился. Камил… Наверно, Камила он все-таки убил. А вот Ольга – в больнице. И сына ее он почему-то не смог убить. И вот это «почему-то» бесило его больше всего. Потому что понять это он никак не мог.

Он подошел к портрету, рукой стер пыль со стекла.

- Скажи, что мне делать?

Портрет молча улыбался. Как ему показалось, улыбался презрительно.

- Да, я знаю! Тебе есть за что меня презирать. Я обещал отомстить. И не смог.

Он встал на колени и посмотрел на портрет снизу вверх.

- Я все исправлю. Я знаю, ты слышишь меня оттуда, где ты сейчас. Они не должны жить.

32.

«Перекантоваться ночку» решили у меня. Виктор в свою квартиру в ближайшие дни возвращаться не собирался, а Саша не жил у себя уже второй месяц. Женя тоже обитала у подруги.

- Но ведь не будете же вы всю жизнь по друзьям кочевать? – недоумевал я. – Надо ведь что-то делать? Неужели милиции на все наплевать?

- Милиции? – усмехнулся Виктор. – Сразу видно, Мартин, не знаешь ты наших реалий.

- Я им крепко дорожку перешел, - вздохнул Саша, поглаживая Кота, который уютно свернулся у него на коленях. – Да нет, не милиции, а скинам. Была тут у нас в Питере одна хорошо известная скиновая команда. Полные отморозки. Не одного человека убили. В том числе одного моего хорошего знакомого. Даже можно сказать, друга. У него папа какой-то южной национальности был. И внешность такая от папы досталась – специфическая. Короче… Через некоторое время разогнали этих козлов. Одного из идеологов пристрелили при задержании. Остальных - кого посадили, кого отпустили. В общем, не без моего участия все это произошло. Но… в нашем замечательном государстве нет программы защиты свидетелей. А даже если б и была… Кто-то из ментов ведь и сдал, кто ж еще. Я-то ладно, в любой момент встал на крыло и улетел. Нет у меня прочных привязок к чему-то. Вот, к примеру, дружок у меня армейский в Краснодаре. Могу к нему махнуть. Осмотрюсь, комнату сниму, на скорую устроюсь. А вот за Женьку страшно.

Я хотел сказать что-то такое пафосно-героическое, но подумал, что это будет выглядеть глупо, и промолчал.

- А самое смешное, Мартин, - продолжал Саша, грустно улыбаясь в усы, - что никакой я не антифашист. А вовсе даже кухонный расист.

- Это как? – не понял я.

- А вот так. Нет, я, конечно, не пишу на стенах «Россия для русских» и прочий юбер аллез, но… К примеру, я не хотел бы, чтобы Женька вышла замуж за какого-нибудь негра, араба или хотя бы даже армянина. И знаешь, почему?

- Почему?

- Вовсе не потому, что я считаю их худшими. Просто есть разница в воспитании, культуре, обычаях, религии. В темпераменте, в конце концов. Разумеется, бывают счастливые смешанные браки. Но именно – бывают.

- Ну да, ну да! – фыркнул Виктор, разливая по рюмкам водку, которую мы купили по дороге. – Можно подумать, несмешанные браки всегда удачные.

- А я о чем? Любой брак – риск. Так зачем же этот риск усугублять?

- А как же любовь? – не сдавался Виктор.

- А ты разве на Свете не по любви женился? – парировал Саша. – И что? Она сбежала к твоему приятелю, чуть не выжила тебя из квартиры и не дает видеться с дочкой. Нет, парни, любовь-морковь и прочие страсти-мордасти проходят очень быстро. Оглянуться не успеешь. А остаются в сухом осадке уважение, дружба и хорошая привычка. Если остаются, конечно. Как сказал классик, «привычка свыше нам дана, замена счастию она». Если, конечно, ставить знак равенства между «счастием» и той самой любовью-морковью. А по мне, счастье – это и есть этот самый сухой остаток. Плюс дети и твердое намерение жить долго и умереть в один день. Всегда завидую дожившим вместе до золотой свадьбы.

Я слушал эту перепалку молча и, в общем-то, соглашался с Сашей. Ну, пусть и не во всем. Например, насчет смешанных браков. Хотя… Я вспомнил, как встречался пару месяцев с мексиканкой Люсией, которая училась в нашем университете на курс младше. Сначала она мне очень нравилась, но ее бешеный темперамент вкупе с фанатичным католичеством, осложненным склонностью к миссионерству, очень скоро начали меня раздражать.

Наспорившись, Саша спохватился, что я так и не рассказал, что же случилось со мной. По дороге я коротко объяснил, как попал в квартиру Виктора и почему скины позвонили Саше. Но о том, что произошло с родителями, я еще не говорил. И вдруг понял, что не могу рассказать. При всей моей симпатии и к Саше, и к Виктору. Я не мог заставить себя вернуться в тот день. Как будто после того, как я выплакал свое горе крестной, захлопнулась какая-то дверца, за которой остались все слова на эту тему. Я мог думать об этом сколько угодно. Но не говорить.

Саша смотрел на меня вопросительно, а я сидел за кухонным столом, уставившись в розу на клеенке, и молчал, как партизан на допросе.

- Оставь его, Шуран, - тихо сказал Виктор. – Видишь ведь, неладно с ним.

- Просто… - все-таки выдавил из себя я. – Просто убили моего отца. На следующий день после похорон бабушки. Какой-то псих. И ранил маму. А я все это видел. И ничего не мог сделать. Вот.

Саша молча наполнил рюмки.

- Пусть земля ему будет пухом, - сказал он, приподнял свою рюмку и выпил.

Помолчав, он все-таки спросил:

- А как мама?

- В коме. Поэтому я пока здесь.

Дальше разговор как-то не слишком клеился. К тому же все мои «боевые трофеи» начали нещадно болеть. Саша еще раз обработал все мои ушибы и ссадины, но легче мне от этого не стало. Кольцо от наручников идиотским браслетом все еще болталось у меня на запястье, натирая кожу. Виктор пытался открыть его булавкой, но у него не получилось.

Натянув на кольцо рукав ветровки, я позвонил в соседнюю квартиру. Борис Антонович ошарашенно посмотрел на мою разукрашенную физиономию. Я попросил у него ножовку по металлу, а заодно поинтересовался, не сможет ли он покормить Кота, если я уеду на пару дней. Насчет Кота он согласился сразу, а насчет ножовки спросил, зачем она мне понадобилась – может, лучше что-то другое.

- У меня инструментов мно…

Сосед запнулся на полуслове: рукав задрался, и кольцо с болтающимися звеньями цепочки съехало вниз.

- Дааа, парень, - протянул Борис Антонович, прикрыв за спиной дверь своей квартиры. – У меня два предположения. Либо ты заигрался в садо-мазо, либо тебя захапали менты, попинали от души, а потом ты от них удрал.

- Типа того, - буркнул я.

- Черта лысого ты браслетку ножовкой перепилишь. Нет, можно, конечно. Зажать в тисках и пилить, пилить. К утру управишься. Но лучше все-таки клещами. Знаешь, такими, которыми арматуру перекусывают. А что ты хочешь, - усмехнулся он, заметив мою недоверчивую гримасу, - легированная сталь.

- А у вас есть такие клещи? – без всякой надежды спросил я.

- Откуда? Я ж не медвежатник. Зато у меня кое-что получше есть. Подожди.

Он нырнул в квартиру и через несколько минут вернулся с дамской шпилькой для волос.

- Ну-ка, дай дяде ручку, пацан! Сейчас посмотрим.

Я, конечно, видел в кино, как ловко, за пару секунд бравые супермены открывают наручники при помощи булавок, шпилек и прочей ерунды, но думал, что это просто голливудский обман. Да и у Виктора вон ничего не вышло. А сосед внимательно осмотрел кольцо, отверстие для ключа, сунул в него шпильку, и… Кольцо клацнуло, открылось и, разумеется, упало мне на ногу.

- Тебе повезло, - довольно улыбнулся Борис Антонович. – Это ж лоховские браслеты были. Которые просто защелкиваются. А то ведь есть такие, которые ключиком закрываются. Такие хрен шпилькой откроешь. Ладно, парень, будь здоров, не кашляй. А насчет котейка не беспокойся, покормим, только ключ оставь. А как домой соберешься, можем вообще забрать.

- Нет, спасибо, я его с собой возьму, - сказал я и сам удивился, потому что до этого момента везти Кота в Прагу не собирался.

- Ну, как знаешь, - сосед закрыл за собой дверь.

Саша с Виктором, которые наблюдали за этой сценой из-за приоткрытой двери, переглянулись.

- Он кто? – спросил Саша, когда мы вернулись на кухню.

Я пожал плечами.

- Знатный сиделец, - предположил Виктор. – А может, даже мент или фээсбэшник. Они теперь все похожи, прям близнецы-братья.

- Не надо! – возразил Саша. – Я мента задницей чую. То есть… ну, вы поняли. Это не мент, точно.

Перебрасываясь плоскими шуточками на тему задницелокации, мы приступили к решению проблемы со спальными местами. В бабушкиной квартире был диван, который раздвигался до размеров приличной двуспальной кровати, и раскладушка. И снова встал вопрос, где уложить раненого: на диване или на раскладушке. С одной стороны, на диване удобнее, но можно было задеть меня во сне. В конце концов решили, что не настолько уж я сильно искалечен, чтобы случайное прикосновение смогло меня погубить. Высказав это соображение, Саша приказал мне ложиться к стене, а сам устроился с краю. Виктор с раскладушкой отправился на кухню.

«Закон парных случаев в действии», - только и успел подумать я, вспомнив, как совсем недавно выбирал между раскладушкой и надувным матрасом, и тут же провалился в рваный, беспокойный сон.

33.

Хотя мы и собирались выехать пораньше, ничего из этой затеи не вышло. Полночи я не спал – так сильно, несмотря на обезболивающее, болело все тело. Ближе к утру мне все-таки удалось заснуть, и Саша решил не будить меня, пока сам не проснусь. Приняв душ и выпив кофе, я почувствовал себя лучше, и мы начали собираться.

По дороге за город решили сделать крюк и заехать в больницу. Даже если б меня и не пустили к маме, я хотя бы мог узнать, как обстоят дела. И меня действительно не пустили. Не только в палату, но и вообще в отделение.

- До особого распоряжения, - сказал лечащий врач, который вышел к нам на лестницу. – Дело в том… Вы не пугайтесь, но кто-то пытался ночью пройти в палату, где лежит ваша мать.

- Но там же охрана! – возмутился я.

- Они приняли этого типа за врача. Они же не обязаны знать весь медперсонал. А он был в белом халате, шел уверенно.

- Вот так, - мрачно сказал Саша. - Можно у палаты целый батальон охраны с пулеметом поставить. А какой-нибудь козел нацепит белый халат и пройдет, посвистывая.

- Так его не задержали?

- Пытались, - вздохнул врач. – Только он как-то вывернулся и сбежал. Одному из охранников он показался странным. Вошли за ним в палату, а он у мониторов что-то колдует. Я не знаю, меня там не было. Вы не волнуйтесь, с мамой вашей все в порядке. Ну, в смысле, не хуже. Все по-прежнему.

- А с охранниками можно поговорить?

- Они уже сменились. Из милиции дали команду никого постороннего в отделение не пускать. Здесь ведь и так посещения не разрешены, но мы иногда делали исключения. Теперь вот будет без исключений. По крайней мере, пока. В реанимационную палату допуск будет разрешен только по списку, этот персонал охрана будет знать в лицо. Вот вам номер моего мобильного телефона, звоните прямо мне, если что. Ваш номер у меня есть. Если состояние изменится, я сразу дам вам знать.

Выйдя из больницы, я позвонил следователю. Он кисло признал, что я был прав. Правда, торжествовать по этому поводу мне как-то не хотелось. Судя по описанию, которое дали охранники, в палату к маме действительно пробрался пучеглазый.

- Не переживайте, Мартин, теперь туда точно и муха не пролетит.

Ага, тоже самое он мне уже говорил. Вернее, про то, что и мышь не проскочит. Я бы предпочел сидеть у двери палаты сам. А еще лучше – в палате. Рядом с мамой. Но кто же мне разрешит? Если б ее уже перевели из реанимации в отделение, там бы я уже добился, чтобы мне разрешили проводить с ней хотя бы день. Но… Для этого она должна сначала выйти из комы.

- Скажите, как ему удалось уйти? – я не смог удержаться от этого вопроса, хотя и понимал, что лучше его было не задавать.

- Охрана отнеслась к своим обязанностям недостаточно профессионально, - сухо ответил следователь. – Такое бывает, к сожалению. Виновные будут наказаны.

- Скажите, а вообще в вашем ведомстве кто-нибудь относится к своим обязанностям достаточно профессионально? – взорвался я. Меня трудно вывести из себя, в этом я похож на отца. Но если уж выведут… Тогда мне уже не остановиться – и в этом я похож на маму. К тому же я – как иностранец - чувствовал лукавый привкус пусть не вседозволенности, но все же некоторой дозволенности того, чего аборигену лучше не делать.

- Что вы имеете в виду? - повысил голос следователь.

- А то, что время идет, убийца разгуливает на свободе, у вас под носом, а вы ничего не делаете. Эх, жаль, что мой отец не был американцем, тогда бы вы точно все летали, как бабочки.

Внутренний цензор давно дергал меня за штанину и советовал сбросить обороты, но я его упорно игнорировал.

- Вы ошибаетесь, - хмыкнул следователь. – Мы работаем. И добились определенных результатов. Но вам, господин Кабичек, я о них докладывать не обязан. Тайна следствия. Так что всего хорошего. И, пожалуйста, воздержитесь по возможности от поездок за пределы города.

Я нажал на кнопку отбоя и едва удержался, чтобы не зашвырнуть телефон в кусты.

Тайна следствия! Видали? Если у меня еще и были сомнения, стоит ли ехать так далеко от Петербурга, то теперь они исчезли. Да, врагам назло. А если ему это не понравится, то, как говорит крестная, пусть возьмет пистолетик и застрелится.

34.

- Ничего себе! – сказал Виктор, когда мы сели в машину. – Ты, похоже, нам далеко не все рассказал.

- Не приставай к нему, - посоветовал Саша. – Захочет – сам расскажет.

- А что тут рассказывать? – буркнул я. – Этот псих как-то узнал, что мама выжила. И теперь хочет закончить начатое.

- Так, значит, это не просто случайный маньяк, как ты сказал, а что-то личное?

Я невежливо дернул плечом и промолчал. Саша с Виктором переглянулись, но расспросы прекратили.

Меня трясло крупной дрожью – то ли от вернувшейся боли, то ли от страха, то ли от ярости. По спине текли холодные струйки. Ветер, врываясь в открытое окно, холодил разгоряченную голову, меня начало знобить.

Чтобы отвлечься, я начал думать о Жене. О том, что увижу ее через какие-то пару часов. И вдруг, как по волшебству, дрожь и ярость куда-то ушли. И даже боль утихла. Вообще все темное отступило. Нет, не ушло совсем – на это я и не надеялся, но словно чья-то теплая, нежная рука погладила меня по голове. И как будто чей-то голос сказал, что, несмотря ни на что, жизнь не кончилась и впереди будет еще много светлого.

И я, пожалуй, впервые задумался, как так получается, что одного человека вдруг ни с того ни с сего начинает с бешеной силой тянуть к другому. Я увидел – как наяву! – ее густо обведенные черным глаза, услышал короткий смешок за спиной – в тот момент, когда наклонился погладить бронзового бульдога. Наверно, объективно она не самая красивая девушка на свете, - хотя я решительно отказывался верить в это. И я почти ничего о ней не знал, но было в ней что-то такое очень мое, родное. То, чего не было еще ни в одной девушке, с которыми я встречался, - как бы сильно они мне ни нравились. И мне совсем не хотелось думать о том, что рано или поздно придется вернуться в Прагу. Без нее. Потому что от одной такой мысли становилось мрачно и холодно.

Разговаривать тоже не хотелось, и я притворился спящим. Саша с Виктором тихонько беседовали, приемник напевал какое-то ретро.

Наверно, я и в самом деле задремал. Потому что вдруг вместо Жени увидел перед собой девушку с найденной в книге фотографии. Пестрое летнее платье, расклешенное от груди, падало широкими складками и не могло скрыть округлый живот. «Мама?» - неуверенно спросил я, и она протянула ко мне руки. Я подошел ближе и хотел обнять ее. Странное дело, я стал вдруг совсем маленьким и доставал ей как раз до живота. Почему-то мне было грустно – и одновременно так хорошо… Какой-то шорох раздался за спиной. Я повернулся и увидел пучеглазого. «Мама, беги!» - хотел крикнуть я, но увидел, что она улыбается ему.

Машину тряхнуло на выбоине, и я очнулся. От сна остался легкий привкус досады. Как будто я был очень близок к тому, чтобы узнать тайну, понять то, что до сих пор было скрыто. Как будто разгадка была рядом, но я не успел схватить ее за хвост. То, что мама и пучеглазый знакомы, - это было ясно и так. Но этот сон мог открыть мне что-то еще.

Нет, в вещие сны я не слишком верил. Да и крестная часто говорила, что лучше не поверить вещему сну, чем принять за него бесовский морок. Зато я верил в то, что во сне можно понять нечто, наяву ускользающее от разума. Как поэты находят во сне никак не дающуюся рифму. Как математики видят решение сложной задачи. Как, в конце концов, Менделеев увидел во сне свою Периодическую таблицу – если, конечно, не выдумал это для красивости.

А тот странный сон, который приснился мне в ночь, когда умерла бабушка? Был ли он вещим? Ведь я увидел двор моего раннего детства – и то место, где через несколько дней погибнет отец.

Я потряс головой, отгоняя эти мысли. Нет, Мартин, хватит мистики. И так все слишком непонятно и запутано, чтобы приплетать сюда еще и тонкие материи. Просто допустим, что это все тот же закон парных случаев. Два странных сна с непонятным, ускользающим смыслом.

И тут мне в голову пришла такая мысль, что я удивился, как не подумал об этом раньше.

А что, если до того, как познакомиться с отцом, мама была беременна от пучеглазого? Может быть, даже еще до окончания школы? Может, тогда он еще не был таким уродливым психом, и они любили друг друга?

Почему-то я думал сейчас о маме отстраненно, как о совершенно постороннем человеке, неожиданно холодно, без эмоций. Как будто речь шла не о самом близком существе – мне просто надо было решить абстрактную логическую задачу.

Допустим, все это действительно так. Но что стало с тем ребенком? Мама родила его? Или сделала аборт – вернее, если судить по платью, это могли быть уже искусственные роды?

А ведь это многое могло бы объяснить. Когда я только нашел фотографию в книге, предположил, что мама могла забеременеть совсем юной, но никак не связал это с тем, что произошло после бабушкиных похорон. Если мама избавилась от ребенка, его отец теоретически мог от переживаний повредиться рассудком и захотеть отомстить.

Нет, нет, что-то тут не так. Откуда тогда его мог знать отец? Ведь он явно узнал своего убийцу. Разве что предположить, что пучеглазый преследовал маму не один год?

Но как тогда быть с бабушкой? Точнее, с их разрывом отношений?

Ну что ж, и это, в принципе, объяснимо. Десятый или даже девятый класс, любовь до потери чувства реальности и вполне предсказуемый результат. Дальше, правда, не совсем понятно – почему дотянули до такого срока. То ли мама была такой наивной дурочкой и не понимала, что с ней происходит. Но в это мне трудно было поверить. То ли решила рожать наперекор всему («Мама, папа, у нас с моим другом будет ребенок, когда я закончу школу, мы поженимся») и специально тянула со своим потрясающим известием до момента, когда делать аборт уже поздно.

Так или иначе, что-то или кто-то вынудили ее все же избавиться от ребенка. И я полагал, что это были именно родители. Или, может, она все-таки родила его и оставила в роддоме? Ладно, это уже не принципиально. Я вдруг почувствовал к ней такую острую жалость, что сердце болезненно сжалось. Да, я всегда считал, что аборт – это убийство. Но много ли таких, кто в подобной ситуации сможет выстоять под давлением родителей?

И что дальше? Мама закончила школу, поступила в университет. Родители уехали в заграничную командировку, оставив ее одну. А дальше все повторяется. Мама знакомится с отцом, и… Почему только они были так беспечны? Опять наступить на те же грабли? Или… Или, может, мама, помня о том, первом ребенке, забеременела не случайно?

Что ж, горько усмехнулся я, можно представить себе реакцию бабушки с дедушкой. Девочка из приличной семьи – и второй раз потенциальный бастард. И папочка бастарда – такой же голодранец. Ну прямо как принцесса Монако с ее хронической страстью к охранникам. Только вот на этот раз заставить маму избавиться от ребенка не удалось. Она родила меня.

Я прислушивался к себе: что я чувствую. Выходило, что, в общем-то, ничего такого, кроме жалости. И сожаления, что я не знал этого раньше. В чем только ужасном не подозревал родителей. Эта тайна отравляла всю мою жизнь. Хотя… пожалуй, я понимал родителей. О таком не рассказывают детям. И я бы на их месте не рассказал.

Между прочим, эта версия объясняет и внезапную мамину религиозность. Я слышал, что многие женщины, сделав аборт и осознав, что натворили, приходят к Богу. Причем часто не сразу, а после рождения другого ребенка. Когда смотрят на него и понимают, что и тот, первый мог бы вот так же бегать, смеяться и говорить «мама».

Правда, не совсем понятно тогда, почему к церкви обратился отец, ведь его вины в этом не было. Ну что ж, и такое бывает, сначала начинает верить один из супругов, а за ним и другой.

Эй, Мартин, ты бы особо не увлекался. Это всего лишь версия. Очень правдоподобная версия, но пока ничем не подкрепленная. Пока мама не может ничего рассказать, я должен буду каким угодно образом найти ее родственников и, может даже, школьных подруг. Даже если родственникам ничего неизвестно, - ведь от них могли всю эту неприглядную историю скрыть – подруги-то скорее всего знали, с кем встречалась мама.

35.

- Ты хоть примерно знаешь, куда ехать? – спросил Виктор, поворачивая от Волхова на Старую Ладогу.

- Ну… - задумался Саша. – Только очень примерно.

- Прекрасно. И телефон не берет. Ты серьезно думаешь, что мы ее найдем?

У меня моментально пересохло во рту, а сердце выдало барабанную дробь: неужели я не увижу Женю?

- Не дергайся, - оптимистично посоветовал Саша. – Сейчас соображу. Женька мне рассказывала, как добраться. Не доезжая Старой Ладоги, будет поворот на Виковщину. Уж не знаю, что за зверь, наверно, деревня. А потом первый же поворот вправо, в лес.

К загадочной Виковщине вела разбитая грунтовая дорога. Съехав с асфальта, машина заскакала по ухабам. Наверно, во время дождя эти ямы наполняются водой, и тогда дорога становится непроходимой. Пару раз я ударился головой об крышу и больно прикусил язык.

- Да, здесь только на танке и проедешь, - ворчал Виктор. - Если застрянем, вытаскивать сами будете.

- Не застрянем, - возразил Саша. – Сейчас сухо.

Не успел он это сказать, как машина с ходу влетела в густую жирную грязь и прочно завязла. Мы с Сашей вышли и попытались вытолкнуть ее из ямы, но ничего не получилось. Мотор натужно выл, колеса крутились, черные брызги летели нам в лица. А машина даже с места не сдвинулась. Не помогли и ветки, которые мы пытались подкладывать под колеса.

- А ведь я говорил! – бурчал Виктор. – На брюхо села, теперь все, труба. Откапывать надо. Или вытягивать.

Кончилось все тем, что после очередного толчка плечом я чуть не потерял сознание.

- Мартин, отвали! – рявкнул на меня Саша. – Все, хватит. Сами мы ее не вытянем. Придется или загорать здесь, пока кто-нибудь не проедет мимо, или пилить в деревню. За трактором. По дороге километра три. Даже если учитывать твою инвалидность, за час дойдем.

- Вот и идите, - Виктор вышел из машины и демонстративно уселся рядом с ней на травке. – А я позагораю.

Мы с Сашей пошли по дороге, которая становилась все уже и запущеннее. Было очень тихо, но тишина эта была особая – лесная. Тоненько звенели над ухом комары, ветер трогал вершины деревьев, где-то выпевала незамысловатую песню птица. Казалось, что мы в какой-то невероятной глуши, где нет человеческого жилья на сотни километров.

- До города всего ничего, - словно прочитал мои мысли Саша, - а как будто в диких дебрях. До Волхова, я имею в виду. Хотя… Какой это город – так, поселок. А Старая Ладога и вовсе деревушка. А когда-то была столицей Руси.

Мы прошли молча еще немного, и вдруг стена деревьев вдоль дороги стала реже, за стволами мелькнула странная черная вода с синим отливом.

- Торфяное озеро, - пояснил Саша. – Ну, торф на дне, вот и кажется, что вода черная. Пойдем умоемся, а то на свиней похожи.

- Тише, - остановил я его. – Слышишь?

Со стороны озерца доносились какие-то странные звуки. Кто-то то ли пел, то ли плакал.

- Кикимора болотная, - хихикнул Саша и осторожно пошел к берегу. Я – за ним.

На другой стороне укромного заливчика, поросшего камышом, на камне сидела Женя и тихо напевала что-то заунывное. Странная такая готическая Аленушка в рваных черных джинсах, черном топе и черной бандане.

- Хенде хох! – скомандовал Саша.

Женя вздрогнула, подняла глаза, посмотрела на нас, удивленно моргая. Потом взвизгнула, вскочила и понеслась к нам по берегу, ломая камыш. Я шагнул в сторону, глядя себе под ноги, но Женя, бросив на бегу: «Сань, привет!», кинулась мне на шею. От неожиданности я едва устоял на ногах.

Ее глаза, темно-серые, без страшноватой косметики, были совсем близко, я чувствовал на своей шее ее теплое быстрое дыхание. Я прижал ее к себе, наклонился и поцеловал. Ее губы пахли лесной земляникой. У меня закружилась голова.

Откуда-то с другого конца света донеслось удивленное: «Ну ни фига себе!» - и все пропало.

Осталась только извечная тоска по второй половине, по своей собственной Еве, созданной из твоего ребра. Та самая тоска, которая заставляет желать все большей и большей близости, чтобы слиться в единое целое и больше не разлучаться. Но вот Женя вздохнула глубоко и уткнулась носом в мою футболку.

- Мартин, сволочь такая! – сказала она невнятно и стукнула меня кулаком по груди. – Я думала, что больше тебя уже не увижу никогда. Договорились встретиться – и с концами. Только эсэмэска дурацкая: «освобожусь – позвоню».

- Я тебе все объясню, - так же невнятно ответил я, стащив с Жени бандану и целуя ее волосы. – И я тоже думал, что тебя больше не увижу. Три дня звонил и тебе, и Саше. Не мог дозвониться.

- Эй, так мы пойдем за трактором или будем глазки строить? – напомнил о себе Саша.

- За каким трактором? – удивилась Женя. – И вообще, откуда вы взялись?

- Приехали на Витьке верхом. Решили вот Мартина к бате свозить. И тебя по дороге навестить. Но застряли в грязи. Здесь, недалеко. Самим не выбраться. Есть тут в округе какой-нибудь трактор?

- Насчет трактора не знаю, а вот джип здоровенный у одного мужичка имеется. Думаю, не откажется вытащить. Если, конечно, заинтересовать.

- Заинтересуем, - кивнул я.

- Ну, тогда на старт.

Мы пошли по дороге – Саша впереди, мы с Женей за ним, чуть поодаль. Я обнимал ее за плечи, и через каждые несколько метров мы останавливались, чтобы поцеловаться.

- Откуда ты здесь взялась? – спросил я.

- А мне нравится это озеро. Я сюда почти каждый день прихожу. Сегодня мы уже всю работу закончили.

- Нашли что-нибудь?

- Ты про раскопки? Нет, ничего особенного не нашли. Так, бытовой мусор тысячелетней давности. Черепки, обломки. Это даже не поселение, а так, ерунда. Временная стоянка. Какие-нибудь охотники или пастухи лагерем стояли. Или воины. Наверно, еще несколько дней – и будем сворачиваться. Лучше ты расскажи, что с тобой случилось.

Мне очень хотелось рассказать ей обо всем, но… Опять сработал принцип: не навязывать никому свои переживания. И тем более мне не хотелось смешивать то волшебное, что сейчас происходило между нами, со своими семейными тайнами. Поэтому я сказал Жене то же, что и Саше с Виктором: на нас напал маньяк, отца убил, мама в больнице.

- Кошмар какой! - помрачнела Женя – Мне правда очень жаль.

Она крепко сжала мою руку, и какое-то время мы шли молча. Потом Женя посмотрела на меня искоса и как-то несмело спросила:

- А что у тебя с лицом?

- Грязью забрызгало, когда машину пытались вытащить.

- Да нет, я не о том. Губа вот, нос. И бровь разбита. И ссадины на щеке.

- А это ваши дружки скинхеды, - я обрадовался возможности сменить тему и начал красочно рассказывать, как пришел на квартиру Виктора поискать Сашу и нарвался на засаду.

- Бедный ты мой, бедный, - ужаснулась Женя.

- Все ведь обошлось, - надуваясь индюком, сказал я. И совсем по-мальчишески почувствовал себя героем, красуясь перед симпатичной девочкой полученными в драке синяками.

В этот момент мы как раз переходили через бревенчатый мост над ручейком, и я решил умыться.

- Хочешь, я тебе помогу? – предложила Женя, спускаясь к ручью вместе со мной. – Наклонись.

Я наклонил голову, и она стала осторожно отмывать мое лицо от засохшей грязи, зачерпывая воду ладонью. А я ловил ее пальцы губами и чувствовал себя бесконечно счастливым. Вот если бы только не… Нет, не надо сейчас об этом!

На Женино лицо падал, пробиваясь сквозь листву, солнечный свет, и я только сейчас заметил, что на ее носу и скулах выступили веснушки, а отросшие корни волос отливают рыжиной.

- Теперь я понял, почему ты подалась в готы, - усмехнулся я. – Тебя просто-напросто дразнили рыжей.

- Рыжей меня действительно дразнили, но в готы я, как ты говоришь, подалась совсем не поэтому, - фыркнула Женя и плеснула в меня водой.

- А почему?

- Смотрел фильм «Битлджус»? Помнишь, там была девочка Лидия, типичная такая готиха? Она говорила о себе: мол, я странная и необычная. Так вот, я тоже странная и необычная.

- Ничего подобного! То есть, ты, конечно, необычная, но…

- Ты просто совсем еще меня не знаешь. Я тебе потом расскажу.

Мы выбрались обратно на дорогу. Саша, не дожидаясь нас, ушел далеко вперед. Минут через пять лес кончился, и мы вышли на широченное поле, поросшее высокой травой. На горизонте виднелись несколько деревянных домишек.

- Вон там деревня. А за ней место, где мы копаем. Я тебе покажу, если хочешь. Кстати, под ноги смотри хорошо, здесь змей полно. Где-то неподалеку одна такая зараза насмерть цапнула князя Олега.

- Который сбирался отмстить неразумным хазарам?

- Ага, именно его.

- Плевать!

- На кого? На Олега или на змей?

- И на Олега, и на змей, и на неразумных хазар, - сказал я и снова поцеловал ее.

36.

Когда мы с Женей добрались наконец до деревни, Саша уже договорился с хозяином джипа, что тот нас выручит. Не за так, конечно, а за скромную купюру и некую булькающую благодарность, за которой Саша пошел в магазин.

- Возьмите меня к бате, - попросила Женя.

- А тебя отпустят?

- Так ведь всего на денек. Завтра поедете обратно и завезете меня сюда. Все равно работы никакой нет. Пойдем со мной.

Она повела меня на опушку леса за деревней. Рядом с глубокой ямой, огороженной цветной лентой на рогатинах, сидел на траве пожилой худощавый мужчина в джинсовой панаме. Он писал что-то в толстой тетради, покусывая кончик шариковой ручки.

- Антон Палыч, - промурлыкала Женя, соорудив на лице сложное выражение застенчивости, мольбы и веры в чудо.

- Слушаю вас, Евгения, - ответил Антон Палыч, не отрывая глаз от тетради.

- Антон Палыч, а вы не разрешите мне отлучиться на денек?

- Причина?

- Понимаете… У меня тут недалеко родственники живут, а ко мне приехал… - тут Женя запнулась, покраснела слегка и выпалила: - Ко мне жених приехал. Мы давно не виделись, а ему скоро снова уезжать.

Я, наверно, тоже покраснел. Стало жарко. И тяжело дышать.

Антон Палыч наконец поднял глаза, посмотрел на Женю, на меня, подумал.

- Хорошо, Евгения, - кивнул он. – Но постарайтесь вернуться завтра к обеду.

- Это наш руководитель экспедиции, - сказала Женя, когда мы отошли подальше. – Свирепый дядька. У него прозвище Варан. Но если по-хорошему попросить, не откажет, - она помолчала, потом добавила тихо: - Ты извини, что я так… Ну, женихом тебя назвала. Ты же понимаешь, надо было, чтобы убедительно.

- Мне было приятно, - улыбнулся я.

- И где вас носит-то? – набросился на нас Саша.

- Я с вами к бате, - воинственно задрала подбородок Женя. – Меня отпустили. До завтра.

Саша хотел что-то сказать, но посмотрела на нас и только рукой махнул:

- Лезьте в джип, поехали.

- Мне надо вещи взять, - возразила Женя и побежала к ближайшей избе.

- Ну все, - сплюнул хозяин джипа, грузный мужик в камуфляже. – Если баба пошла за вещами, то провозится час.

Но Женя вернулась с сумкой через пять минут. За ней на крыльцо вышла полненькая блондиночка в красных шортах – наверняка посмотреть на нас с Сашей.

Мы забрались в джип – Саша рядом с водителем, мы с Женей на заднем сидении – и через десять минут были уже у той грязной ямы, в которой завязла Викторова «шестерка».

- А, здесь все тонут, - объяснил хозяин джипа, прилаживая к «шестерке» трос. – Какая-то вода вдруг пару лет назад начала наверх пробиваться. Нашла место! Уж и засыпали, и гать делали – бесполезно. Надо настил сделать из бревен или скривить дорогу. Но ни у кого как-то руки не доходят. Наши-то приноровились уже по краю объезжать, а чужие здесь редко ездят.

- Ну да, скривят они, как же, - прошептала мне на ухо Женя. – Это ж его источник дохода. Наверняка сам эту грязнуху расковыривает, чтобы больше была.

Виктор Жениному появлению сдержанно удивился, хотя перспективе везти ее на следующий день обратно не слишком обрадовался.

- До этой ямы довезу, а дальше сама. На палочке верхом.

- Ты, Виктуар, не джентльмен, - вздохнула Женя. – А если меня украдут, убьют, изнасилуют и съедят?

- Да ты сама кого хочешь съешь. Сделай макияж погуще – любой маньяк испугается.

- Да… Гота всякий норовит обидеть. Плакать буду, - она уткнулась в мое плечо, притворно рыдая.

- Э, нет, дорогая, - вступил Саша. – Это мимо кассы. Готы не плачут. Плачут дети страуса.

- Кто? – поперхнулся я.

- Эмо[6]1, - пояснила Женя. – Видел наверняка – такие странные подростки с черными челками и в черно-розовом. Вечно ноют и трындят о суициде.

- Тогда у вас есть что-то общее.

- Разве что макияж, - презрительно фыркнула Женя. – Они маленькие и глупые, чтобы понять эстетику смерти. Ой!

Она испуганно покосилась на меня, сообразив, что сказала лишнее. Саша выразительно постучал по лбу и сделал страшные глаза. А я притворился, что ничего не слышал. Хотя меня и покоробило. Но я очень хорошо помнил, как ляпнул что-то отвратительно циничное на тему анатомического театра при однокурснике, который только что похоронил мать. Не по злому умыслу, а просто… просто потому, что чужую боль нелегко научиться принимать как свою. И потом мне было здорово стыдно.

- Между прочим, Мартин, - сменил тему Саша, - тебе не мешает знать, что батя – Женькина давняя-предавняя любовь. С детства.

- Я убью тебя, лодочник! – завопила Женя и с маху стукнула Сашу по макушке.

- Да ладно тебе! – засмеялся тот. – Что тут такого? У Мартина, наверно, тоже была какая-нибудь детская любовь, разве нет?

- Была, - кивнул я. – Во втором классе. Ее звали Настя.

Я запнулся и увидел как наяву. Мой день рождения. Класса до пятого у нас были в порядке вещей дни рождения, на которые приглашался чуть ли ни весь класс. Вот и я пригласил почти всех. И Настю в том числе. Когда гости собрались, я представил всех по очереди родителям – это тоже было принято. Когда очередь дошла до Насти, мамино лицо вдруг странно застыло, стало неприятно жестким и холодным. Я запомнил это, потому что мне было очень обидно. Я подумал тогда, что Настя маме почему-то не понравилась, а ведь я-то считал ее самой красивой девочкой в классе. Потом Настя с родителями уехала домой в Москву, и эпизод этот забылся, разумеется. Ушел в глубину памяти. И только смутное ощущение осталось, что связано с этим именем что-то не очень приятное.

Вот только Настя – не школьная, а какая-то другая - не слишком вписывалась в мою довольно стройную версию о маминой беременности.

- Эй, о чем задумался? – Женя дернула меня за ухо. – Предаешься воспоминаниям о Насте?

- Да, пожалуй. Только не очень получается. Никак не могу вспомнить ее лицо. Все расплывается. Помню две толстые косы, белую блузку с кружевным воротничком, даже маленький шрамик на подбородке. А лицо целиком – никак.

- А мне батя действительно нравился сколько себя помню, - вздохнула Женя. – Наш папа умер, когда Сашке было тринадцать, а мне – три года. Мама была стюардессой, на дальних рейсах. Мы сначала с бабушкой жили, а потом она тоже умерла, и мама меня на Сашку оставляла. Он меня и в садик водил, и дома со мной возился. А поскольку с Кириллом они с первого класса дружили, то он мне тоже как братик был. Ну, не совсем, конечно, потому что я лет с пяти мечтала, что за него замуж выйду.

- И что, он не захотел на тебе жениться? – усмехнулся я.

- Смеешься, да? Это девочкам нравятся мальчики постарше. А мальчишки на них внимание не обращают. На девочек, я имею в виду. Им тоже интересны те, которые повзрослее. Ну, на худой конец, сверстницы. А тут вообще разница в десять лет. Когда ему стукнуло двадцать, я еще в куклы играла. Он отучился в педагогическом, а потом поступил в семинарию. И я очень переживала. Ведь он заканчивал ее в двадцать шесть лет, и ему нужна была матушка, чтобы стать священником. И я даже пыталась его убедить, что ему обязательно нужно поступить в академию. Чтобы потянуть время.

- Но он женился на одной девочке с регентского отделения, - закончил историю Саша. – Я так думаю, что о Женькиных страданиях он даже и не подозревал. Или не подавал виду.

- А Женька с горя подалась в готы, - добавил Виктор.

- Вовсе и не поэтому, - обиделась Женя.

- А почему?

- А не ваше дело. Кстати, Ленку я очень даже люблю. Ну, матушку батину. И вообще, все это было давно и неправда.

- А вот и правда! – наставал Саша.

Я слушал эту перепалку и молча улыбался. Сумасшедший убийца, смерть, семейные тайны – словно все это на время отступило в какую-то другую реальность. Мне было так хорошо и так спокойно. Девушка, в которую я – чего скрывать – по уши влюбился, парни, которые, несмотря на разницу в возрасте, вполне могли бы стать моими друзьями. Если бы еще и Ванька был рядом. И я не испытывал ни капли ревности по отношению к неведомому отцу Кириллу, в которого когда-то была влюблена Женя.

37.

Он подошел к зеркалу и встретился взглядом со своим отражением. У отражения были красные воспаленные глаза и запавшие щеки. На него было страшно смотреть, он не выдержал взгляда зеркального двойника и сморгнул. Зеркало пошло рябью, как вода от дуновения ветра.

- Ты? – с ужасом прошептал он.

Из мутной глубины, словно со дна озера, на него смотрел Камил. По зеркалу продолжала бежать мелкая рябь, и ему показалось, что Камил язвительно усмехается.

- Я… Здравствуй, Олег. Ну что, теперь ты доволен? Ты ведь об этом мечтал все эти годы?

- Замолчи!

Он отшатнулся, зажмурившись, зажал уши руками, выскочил из ванной, но голос Камила преследовал его повсюду – в коридоре, в комнате, на кухне:

- Теперь ты счастлив, Олег?

- Нет! – крикнул он, вернувшись в ванную и приблизив лицо вплотную к зеркальной мути. – Нет, Камил, я еще не счастлив. И знаешь, почему? Потому что твоя жена и твой сын еще живы. Я не знаю, почему она выжила. И не знаю, почему мне не удалось убить ее этой ночью. Но я сделаю это. Клянусь, я это сделаю. Я убью их обоих. Твою жену и твоего сына. Я пожалел его тогда. Минутная слабость. Но я это исправлю. Знаешь, почему, Камил? Потому что после таких людей, как ты и Ольга, на земле не должно оставаться ничего. Чтобы даже помнить о вас было некому. Между прочим, - по его лицу пробежала судорожная дрожь, и он еще ближе придвинулся к зеркалу, глаза в глаза, - вы то же самое сделали со мной. Когда я умру, ни одна тварь обо мне не заплачет. И на могилу ко мне никто не придет. И вообще – никто и не вспомнит, что жил на свете такой Олег Смирнов. Которому тоже хотелось любить и быть счастливым. Хотелось, чтобы была семья. Жена, дети, внуки. Так что…

Он схватил с полки флакон и запустил им в зеркало. Ванную заполнил приторно-сладкий запах дешевого одеколона. Несколько зеркальных осколков упали в раковину, но большая часть осталась висеть в раме. Лицо Камила, обезображенное трещинами, печально исказилось.

- Ты не знаешь… - тихо сказал Камил.

- Что я не знаю? Что?

Но вместо Камила на него смотрело страшное, изуродованное лицо Ольги. Он качнулся, и Ольга пропала, превратившись в своего сына. А потом… А потом он увидел другое женское лицо, залитое слезами.

- Не плачь, Настенька, - прошептал он. – Я же обещал тебе. Подожди еще немного. Я не могу прийти к тебе, пока кто-нибудь из них еще остается здесь. Потерпи.

Он наклонился и поцеловал отражение. По разбитому зеркалу побежала струйка крови. Он вздрогнул и увидел в осколках себя – с окровавленным лицом. Порезанные губы саднило.

Ему показалось, что стены ванной сжимаются, надвигаются на него, угрожая раздавить. Потрескавшийся кафель, заросший черной плесенью потолок, пожелтевшая раковина – все ближе и ближе. Он вскрикнул, рванул дверь. Она не поддавалась. Потеряв остатки самообладания, он кричал и дергал ручку, пока не сообразил, что нужно всего лишь толкнуть дверь в другую сторону. Выбежав в коридор, он упал на пол без сознания.

38.

- Немного осталось, - сказал Виктор. – Километров пять.

- Похоже, гроза будет, - заметил Саша. – Вон, туча какая фиолетовая.

- Люблю грозу, - зажмурилась Женя.

- А как в шкаф от нее пряталась – забыла?

- Ты решил выдать все мои тайны? – фыркнула на брата Женя. – Может, еще покажешь Мартину мои фотографии на горшке?

- Ладно, не злись. Я тоже люблю грозу. Когда сидишь в тепле, пьешь пиво и смотришь на нее из окошка. Зато потом все такое чистое, отмытое. И пахнет просто необыкновенно. Мартин, а ты? Любишь грозу?

Я неопределенно пожал плечами. В грозу мне всегда становилось как-то тревожно. Не страшно, нет. Просто стучалось настойчиво что-то такое в мозг. То ли воспоминание, то ли сон, то ли вообще не знаю что. Как будто я стою у окна, смотрю на молнии – и так мне одиноко, так грустно. Словно я вообще один на белом свете. И маму хочу позвать – а мамы нет…

От шоссе влево ушла узкая асфальтированная дорога. Один поворот, другой – и мы подъехали к большому селу. Вернее, большим оно, похоже, было когда-то, а теперь крепкие новые дома соседствовали с покосившимися заброшенными развалюхами.

- Тут больше дачников, - в ответ на мои мысли сказала Женя. – Летом много народу, а зимой хорошо если человек тридцать остается. Бате с Ленкой приходится летние запасы подъедать. Церковь-то зимой пустая. Только по праздникам бабки сползаются.

Мы проехали мимо небольшой белой церквушки с синим куполом и выбрались за село. Бревенчатый дом под шиферной крышей стоял особняком, у самого леса. Во дворе молодая беременная женщина развешивала на веревке белье, отпихивая разыгравшегося щенка, который с рычанием хватал ее за подол.

- Енотский царь! – ахнул Саша. – И когда только успели? У них долго детей не было, - пояснил он для меня, - а тут раз – и готово.

Виктор посигналил, женщина отставила таз с бельем и что-то крикнула. Из дома вышел высокий худощавый мужчина в джинсах и черной футболке. Его светлая бородка была аккуратно подстрижена, а длинные густые волосы заплетены в косу, которой позавидовала бы любая девушка. На первом курсе я тоже пытался отрастить длинные волосы, но мой хвостик выглядел так жалко, что пришлось от этой затеи отказаться.

Мы вышли из машины. Все, кроме меня, разумеется, принялись обниматься и целоваться, издавая какие-то невнятные восторженные возгласы. Я почему-то вдруг засмущался и топтался поодаль. Женя, ухватив меня за рукав, подтащила поближе.

- Вот, это Мартин, мой друг, - представила она меня. – А это отец Кирилл и матушка Лена.

Я хотел протянуть руку, но в последний момент спохватился и сложил ладони для благословения. Отец Кирилл внимательно посмотрел на мои боевые «трофеи» и перекрестил меня.

- Значится так, друзи, - гулким басом изрек он, - вы погуляйте немного, пока я баньку истоплю, а потом уже и стол поспеет. Женька, ты покажи Мартину где тут что.

- Может, Лене помочь?

- Сама справлюсь, - отказалась та. – А то кавалер твой заскучает.

Виктор улегся на траве, надвинул на лицо бейсболку и моментально начал похрапывать. Саша отправился вместе с отцом Кириллом к небольшому бревенчатому домику в дальнем углу двора.

- Пойдем к речке? – предложила Женя. – Потом посмотришь… где тут что, - она забавно передразнила отца Кирилла.

- Под дождь не попадем?

- Не-а, - беззаботно мотнула головой Женя. – Тут недалеко. А гроза, похоже, заснула. Как Витька.

Лиловая туча действительно неподвижно повисла на горизонте, словно раздумывая, стоит ли начинать войну. А может, затаилась, пытаясь обмануть нас. Воздух стал странно густым и неподвижным. И только кузнечики вопили изо всех сил, предупреждая: не верьте ей, она только притворяется дохлой, а на самом деле…

Мы вышли через заднюю калитку и оказались в лесу. Едва заметная тропинка то и дело терялась в высокой траве. Какие-то не знакомые мне кусты пытались преградить дорогу. Минут через десять мы уперлись в сплошную стену деревьев, увитых ежевичником.

- А дальше как?

Вместо ответа Женя отвела ветки, и я увидел, как тропинка, снова появившаяся из ниоткуда, бежит вниз. Я взял Женю за руку, и мы осторожно спустились к неширокой речке с узенькой полоской желтого песка по берегу. Метрах в ста ниже по течению речка впадала в другую, пошире.

- Местные и дачники ходят туда, - Женя махнула рукой в сторону большой реки. – Там глубже и песка на берегу больше. Местное лежбище котиков. А мне не нравится. Здесь лучше. Здесь только батя с Ленкой купаются. Ну, и мы, когда приезжаем. А ты будешь?

Как назло, на мне были все те же злополучные трусы с карточными мастями и дыркой. Я скорее утопился бы, чем показался Жене в них. По счастью, можно было покивать на свои раны. Женя вздохнула, подошла к воде и скинула шлепанцы. Наклонилась, поболтала в ней рукой, разгоняя стайку водомерок.

У меня пересохло во рту. Если она будет купаться… Все эти дурацкие песенки про пылающее внутри пламя не такие уж и дурацкие. Потому что внутри стало горячо-горячо от одной мысли, что я снова увижу ее раздетой. Да и вообще… Сидеть на песке стало, скажем так, очень неудобно.

Женя оглянулась на меня, посмотрела пристально, закусила губу. Что-то странное было в ее глазах – как будто «иди ко мне» боролось с «не подходи». Я встал и все-таки подошел. Она сделала шаг назад и оказалась по щиколотку в воде. На мне были сандалии, но в тот момент мне было глубоко наплевать на перспективу ходить в мокрой обуви. И вообще на все, кроме одного.

Я хотел ее. Безумно. Что там скрывать, я хотел ее с того самого момента, как взял на руки, чтобы поднять по лестнице. И думал об этом постоянно. Как озабоченный подросток. Как тот солдат из рассказанного Ванькой пошлого анекдота: «О чем вы думаете, глядя на кирпич? – О бабе. – Почему? – А я все время о ней думаю». Только, в отличие от солдата, я все время думал не о какой-то там абстрактной бабе, а о вполне конкретной девушке. О Жене. Даже тогда, когда было хуже всего, она все равно оставалась в моих мыслях. Да, не на первом плане – но оставалась. Может быть, не будь их, этих мыслей о ней, мне было бы намного тяжелее пережить весь этот ужас.

Когда я обнял ее, она судорожно вздохнула – как всхлипнула. Я запустил руки под ее футболку, провел по спине. Гладкая кожа покрылась мурашками.

- Замерзла? – прошептал я, все крепче прижимая Женю к себе.

- Мартин, прости, - она уперлась ладонями в мою грудь. – Но я… не могу.

На меня словно ведро воды из реки вылили. Странно, что ничего не зашипело и пар не пошел.

- У тебя что – по-женски? – спросил я, чувствуя себя полным идиотом, не знающим, как назвать естественное ежемесячное очищение по-русски. Ни медицинский термин, ни рекламные «критические дни», ни принятые у девчонок в русской школе «эти дела» явно не годились. Не говоря уже о церковной «нечистоте». – Зачем тогда в воду холодную лезть? Застудишь ноги – такие проблемы будут! Это я тебе как почти врач говорю. И как сын гинеколога.

- Нет, - глядя себе под ноги, сказала Женя. – Я вообще… не могу. Так – не могу.

Она вышла из воды, засунула ноги в шлепанцы и пошла было к тропинке, но я поймал ее за руку.

- Нет уж, объясни, пожалуйста, что значит «так не могу». Не можешь здесь, на песочке? Или не можешь так быстро после знакомства? Или, может, ты вообще девственница и не можешь до свадьбы?

- Все сразу, - отрезала Женя и хотела уйти, но я держал ее руку крепко.

- Тогда скажи, будь добра, зачем ты меня вообще сюда притащила? Зачем тогда ночью ко мне приходила? Думаешь, я спал? Или это такое специфическое готское развлечение – завести мужика до посинения яиц, а потом изобразить оскорбленную невинность? Вот уж не думал, что ты такая.

- Я тоже не думала, что ты – такой!

Женя вырвала руку и пошла по тропинке наверх. Я выругался себе под нос на двух языках, стряхнул с сандалий воду и медленно поплелся за ней.

39.

Интересно, подумал я, как легче добраться до Петербурга. Наверняка должен ходить какой-нибудь автобус. Или где-то есть железнодорожная станция. На худой конец можно выйти на шоссе и проголосовать. Только вот как объяснить это Саше, Виктору, отцу Кириллу?

Я нащупал на поясе телефон. Сказать, что мне позвонили из больницы, попросили срочно приехать? Нет, только не это. Я всегда избегал врать, если предметом вранья было здоровье близких. Суеверие? Ну и пусть. Нет, больница не пройдет. Тогда, может, это будет следователь? А почему бы и нет? Позвонил следователь, который, кстати, запретил мне уезжать из города. Позвонил и приказал срочно явиться. Очень срочно. Просто немедленно.

Женя ждала меня у калитки.

- Мартин, пожалуйста, - хмуро сказала она, не глядя на меня, - давай не будем выносить это на публику. Ты, наверно, сейчас думаешь, какой бы предлог придумать, чтобы уехать?

- Да, думаю. Или ты считаешь, мне будет очень весело провести эту ночь с тобой под одной крышей?

- Мартин, пожалуйста! – повторила Женя. – Не надо. Не уезжай. Я… я не хотела тебя обидеть. Просто…

- Хорошо, - сдался я. – Не уеду. И даже постараюсь сделать вид, что все прекрасно – ты ведь этого хочешь?

Женя не ответила.

- Только вот «просто» - не надо. Нет – значит, нет. Я от этого не умру. Но вот выяснения-объяснения терпеть не могу.

- Но, Мартин…

- Я сказал, нет! А теперь давай сделаем счастливые физиономии, возьмемся за ручки и вперед. Если уж тебе так хочется изображать цирк – пожалуйста. Не знаю, правда, зачем тебе это понадобилось.

Я улыбнулся улыбкой ласкового вампира и сжал ее ладонь так, что Женя пискнула. Да, в тот момент мне хотелось причинить ей боль – потому что внутри у меня творилось такое…

«А может, стоит ее все-таки выслушать? – заскулил какой-то жалобный голосок. – Может быть?..»

«Нет, не может, - отрезал я. – Если уж человеку хочется блюсти невинность по идеологическим соображениям, то пусть делает это так, чтобы другим от этого не было хуже. И если я ей нужен как друг, товарищ и брат, то нечего было вешаться на шею и тащить на речку».

- Улыбайся, Женечка, - сказал я, продолжая демонстрировать голливудский оскал. – Мы уже пришли.

Женя попыталась улыбнуться, но губы ее дрогнули, а глаза предательски заблестели. Я сделал вид, что не заметил.

- Уже нагулялись? – удивилась Лена, несущая в дом из земляного погреба огромную кастрюлю. – Что-то быстро. Не поссорились?

- Нет, - мотнул головой я. – Вам помочь?

Пятнадцати минут мне вполне хватило, чтобы обойти поселок кругом и вернуться. О чем я думал при этом – лучше не говорить. Ни о чем хорошем. Бывает так, вроде бы все плохо, хуже не придумаешь, но ты держишься на плаву, потому что есть что-то такое, что помогает не утонуть. Особенно если это «что-то» - надежда на близость с симпатичной – и более того! – девушкой. А потом оказывается, что надежды все эти пустые, и вот тогда-то и понимаешь по-настоящему, в какой заднице оказался. А что касается девушки… Да, давненько я не получал по морде так основательно.

40.

Жене Лена постелила наверху, в маленькой комнатке, которую она приготовила для будущего младенца. Нам – внизу, в гостиной: Саше с Виктором на диване, мне – на узенькой кушетке у печки.

Не спалось. Виктор заливисто храпел, над ухом назойливо ныли комары. Нет, чтобы молча кусать – так еще и издеваются. Сразу видно – бабы!

От мысли о всеобщем бабском коварстве мне захотелось встать, дойти до речки и окунуться в холодную воду. Чтобы хоть как-то охладить и голову, и другую часть организма. О чем бы я ни думал, воображение, разогретое спиртным, услужливо подсовывало самые фривольные картинки.

Я нащупал джинсы и футболку, кое-как натянул, сунул ноги в сандалии и вышел на крыльцо. Конечно, до речки в потемках да по лесу я просто не дошел бы, но хоть на крыльце посидеть. Иногда, очень редко, я жалел, что бросил курить. Чем тупо сидеть и пялиться в пространство, дымил бы многозначительно и трагически. Смотрел бы, как от красного огонька срываются искры.

Зашелестели листья на деревьях под внезапным порывом ветра. Горизонт на секунду осветился, глухо громыхнуло. Забытая всеми гроза наконец решила напомнить о себе. Громыхнуло еще раз, уже громче, ветер набирал силу. Дождь обрушился как-то вдруг, сразу. Молнии высвечивали сплошную серебряную стену.

И снова вернулось то тревожное видение-воспоминание, о котором я думал днем. Почему-то оно показалось мне очень важным, даже необходимым. Но чем сильнее я пытался «сфокусировать» его, тем больше оно расплывалось. И вдруг, при очередной вспышке молнии, я увидел…

…Я совсем маленький, едва достаю до подоконника. Стою на цыпочках и смотрю в окно, по стеклу бегут струи воды. За стеной воды – стена деревьев. Гром гремит все громче, мне страшно. Но я знаю, что никто не пожалеет и не успокоит меня. Хочется плакать, но плакать нельзя. Пахнет убежавшим молоком и еще чем-то пригоревшим. «Сколько раз тебе повторять, отойди от окна!». От звуков этого страшного, грубого голоса я сжимаюсь, по ноге бежит предательская струйка. Я с ужасом смотрю на лужицу, растекшуюся по красному половику, и жду неотвратимого наказания…

С трудом проглотив слюну, я подставил ладонь под струю воды, текущую с желоба крыши в жестяную бочку, и вымыл лицо.

Что это было? Где? Кто эта женщина, которую я боялся настолько, что мог описаться, едва заслышав ее голос? Неужели… бабушка?

Мы приехали в Прагу, когда мне было два года. Точнее, два года и пять месяцев. У меня странная память – я очень хорошо помню события раннего детства, хотя вполне могу забыть произошедшее несколько дней назад. Врожденный старческий маразм, смеялся отец, старики тоже отлично помнят свое детство, но забывают, что ели на завтрак. Причем сказать, что я хорошо помню детство – этого мало. Я не просто хорошо помню, я словно погружаюсь в тот или иной эпизод, мгновенно проживая его вновь во всех ощущениях, до мельчайших подробностей.

Но у моих воспоминаний был порог. Нижний порог. Самое первое событие моей жизни, которое я мог вспомнить, - дорога из Рузине до нашей квартиры. Мы едем на такси, на заднем сидении, я у мамы на руках. Она прижимает меня к себе, а я в полудреме спрашиваю, будет ли у нас собачка.

Но ничего из того, что было до этого, в Ленинграде, в моей памяти не сохранилось. Вернее, я так думал – приснился же мне двор бабушкиного дома. Что тут странного, говорила мама, многие дети помнят себя примерно со школьного возраста, а два года и пять месяцев – это очень рано. Но меня все-таки смущало одно обстоятельство. С кем бы я ни беседовал на тему детских воспоминаний, все говорили одно и то же: у них были какие-то четкие воспоминания, а еще – смутные, расплывчатые, более ранние. У меня таких смутных не было. Ну, если не считать тревожного ощущения, которое приходило только во время грозы.

Еще в старших классах школы я много читал по вопросам памяти, нейропсихологии, увлекался мнемотехниками и знал, что какие-то травмирующие воспоминания мозг может блокировать, словно закрывая их в сейфе. И что особенно часто это происходит у детей. Но отец только посмеялся надо мной. «Хватит выдумывать глупости, Мартин, - сказал он. – Ничего такого с тобой не было. Ты просто был слишком мал, чтобы запомнить питерскую жизнь».

Выходит, он снова обманул меня. Еще одна ложь. Одна из многих.

41.

За спиной открылась дверь. Батя сел на ступеньку рядом со мной. На нем был черный подрясник и шлепанцы на босу ногу.

- Не спится? – спросил он. – Вот и я в грозу не сплю. Выйду на крыльцо, сижу и смотрю на небо, пока не кончится.

Мы помолчали.

- Саша рассказал о твоих родителях, Мартин, - батя коснулся моей руки. – Я буду за них молиться. Как их имена? Они крещеные?

- Ольга и Камил. Оба крещеные. Только отец католик.

- За него помолюсь келейно.

И вдруг я почувствовал, что могу ему все рассказать. Иногда так бывает – как будто между тобой и другим человеком на время устанавливается какая-то связь, когда вы понимаете друг друга с полуслова. Так было, когда я рассказывал нашу семейную историю Саше. Так было, кода мы с Тамарой пили коньяк накануне похорон отца. И я совсем не удивился, когда услышал:

- Говори, Мартин, не бойся.

И я начал рассказывать. Начиная с воспоминания о грозе и заканчивая тем, что произошло между мною и Женей у речки. Когда я замолчал, гроза уже шла на убыль. Дождь едва моросил, и гром тихо ворчал где-то далеко. Пахло свежестью и мокрой травой.

Батя положил руку мне на плечо.

- Боюсь, что насчет Женьки… тут есть и моя вина.

- То есть? – не понял я. – Ты хочешь сказать, что она до сих пор тебя любит и хранит физическую верность? Тогда зачем?..

- Нет, дело не в этом. Ты не так все понял. Совсем не так.

- А как?

- Она действительно была в меня влюблена и очень надеялась вырасти и выйти за меня замуж. Сама говорила: мол, Кирилл, я ни за кого другого замуж не выйду, только за тебя.

- А ты полюбил другую?

- Понимаешь, я ведь Женьку знаю буквально с ее рождения. Мы же с Сашкой с первого класса дружили. Когда Женька родилась, мы были в третьем. В первый раз я ее увидел, когда тетю Иру, их маму, из роддома выписали. «Вот, Кирюха, тебе невеста», - так она мне сказала. Но у меня родных братьев и сестер не было, только двоюродные, да и те намного старше, и я Женьку всегда воспринимал как сестричку. Особенно когда у них умерли отец и бабушка и тетя Ира стала оставлять Женьку с Сашей.

- Кстати, где она – их мать?

- Вышла замуж и уехала с новым мужем в Канаду. Года четыре назад. Так вот я просто не воспринимал Женьку как свою возможную девушку. А тем более как потенциальную жену. Намекал ей, намекал, но она не хотела понимать. Когда я в семинарию поступил, она заявила, что хочет креститься. И Сашку уговорила. В воскресную школу ходила. Я-то понимал, дело тут не в том, что она вдруг внезапно уверовала. Просто очень надеялась стать моей матушкой. И хотела соответствовать. И она знала, что жена священника должна до свадьбы быть чистой. Как и он сам.

- Прости за нескромный вопрос, - перебил я. – Но неужели у тебя до двадцати шести лет никого не было?

- Не было. Хочешь верь, хочешь нет. Отец ушел от нас, когда мне было двенадцать. Он был актером, пользовался у женщин большим успехом и изменял матери направо и налево, причем в открытую, все об этом знали. И я еще тогда решил, что у меня будет только одна женщина – жена. С девушками встречался, но особо не торопился. Когда понимал, что это не то, осторожно отношения разрывал, не доводя до постели.

- И что, блудный, так сказать, бес не мучил?

- Ну почему же? Я что, железный дровосек? Но с этим можно справиться.

- Мда… Мне мать то же самое внушала. Но в такой императивной форме, что хотелось делать категорически наоборот. Да и не аскет я. Возможно, к сожалению.

- К сожалению, - вздохнул батя. - Но это ты должен осознать сам.

- Ладно, допустим. И что дальше с Женей?

- С Женей? В начале четвертого класса – в семинарии классы, а не курсы - я женился. Ей тогда было пятнадцать. Когда я сказал, что женюсь, она заявила, что ненавидит меня и будет ненавидеть всю жизнь. На следующий день покрасилась в черный цвет и нацепила Сашкин ошейник.

- Ага, Виктор говорил, что Женька с горя в готы подалась. А она отпиралась – мол, совсем не поэтому.

- Ну да, конечно! После этого мы не общались с ней год. Вернее, это она не хотела меня видеть. Даже на свадьбу не пришла. И в церковь за весь тот год ни разу не зашла. И приехала только, когда мне дали здесь приход. Мы с ней разговаривали, и она сказала, что любовь прошла. А вот отношение к браку и вообще интимным отношениям осталось прежнее. Только с любимым человеком и после свадьбы. Я понимаю, тебе это кажется диким, но…

- Мне это вовсе не кажется диким, - возразил я. – Под каждой крышей свои мыши. Просто если бы я знал об этом раньше…

- А как ты себе это представляешь? Я должна была носить значок с надписью «Я не сплю с парнями до свадьбы»?

Мы с батей резко обернулись. Женя в наброшенной на плечи шали сидела на лестнице, ведущей с крыльца на второй этаж.

- Здрасьте вам через окно, - недовольно сказал батя. – Какого?..

- А такого. Я тут сидела еще до того, как Мартин вышел. Сначала хотела тихонько уйти, потом подумала, может, стоит спуститься и поговорить. Пока собиралась с духом, гроза началась, потом ты появился. Побоялась, что, если уйду, вы услышите и подумаете, что я подслушивала.

- Ага, а потом перестала бояться?

- Так разговор обо мне пошел.

- Ты, может, спустишься? А то сейчас всех перебудим.

Женя подумала и спустилась к нам. Я подвинулся, но она села на перила.

- Извини, Мартин, я хотела тебе объяснить, но ты не стал слушать. Можешь считать меня дикой, отсталой дурой, но я так не хочу: перепихнулись и разбежались. Ты мне нравишься, даже очень, но я не знаю, люблю ли я тебя. Не знаю, как ты относишься ко мне. И вообще… Ты ведь уедешь домой. А я?

- Жень, я сам ничего не знаю, - вздохнул я. – Что будет с мамой? Что будет с нами со всеми? Я не могу ничего решать. Даже просто о будущем думать – не могу. Сейчас – не могу.

- Бедный ты, бедный!

Женя наклонилась и погладила меня по волосам, но тут же отдернула руку, словно сама испугалась того, что сделала.

- Почему ты мне не рассказал?

- Не знаю. Трудно об этом рассказывать.

- Может быть, поживешь здесь, пока мама не очнется? И пока этого психа не поймают? – предложил батя.

- Спасибо. Но я должен найти его сам. И должен узнать, что произошло между ним и родителями.

- Ты уверен в этом? – нахмурился батя.

- Да.

- Ну… Тогда Бог в помощь. Но учти, наверняка понять и принять то, что ты узнаешь, будет непросто. Мне так кажется. Кстати… Когда твой отец окончил институт?

- В 88-ом получил диплом. А заканчивал учиться уже в Праге.

- Моя двоюродная сестра тоже училась в первом меде. Только вот не помню, в каком году окончила – в 88-ом или в 89-ом. Могу завтра позвонить ей. Может, она знала твоего отца и сможет что-нибудь интересное сказать.

- Это было бы здорово, - обрадовался я. – По-любому надо искать маминых и папиных однокурсников.

- Ну ладно. «Гроза прошла…»

- «И ветка белых роз в окно мне дышит ароматом»[7]1, - подхватила Женя. – Пойдемте-ка спать уже.

42.

Я думал, что не засну, но провалился в сон, едва коснувшись головой подушки. И снова оказался на берегу маленькой лесной речки. И между мной и Женей произошло то, чего я так хотел и чего не случилось наяву. Яркий, красочный эротический сон. Только вот…

Только вот радости никакой мне это не принесло. Напротив – тоскливое ощущение, что все идет не так, неправильно. Сон был пропитан им, как мокрая губка водой. И дело было не в том, что «всякая тварь после соития печальна», как утверждал Аристотель. Тогда в чем? Я сидел на песке у самой воды и пытался понять, но не мог.

Проснулся я с тяжелой головой и неприятным осадком. Как будто сделал что-то такое, за что стыдно. Не остро стыдно, а вяло, но прилипчиво.

Саша с Виктором еще спали. Я вышел во двор и увидел Женю. Она стояла около умывальника спиной ко мне и расчесывала волосы. На ней были джинсовые шорты и черный топ. Утреннее солнце подчеркивало каждый изгиб ее стройной фигуры. И снова во рту пересохло, а сердце противно зачастило.

И в этот самый момент я понял смысл своего сна.

Тихо, чтобы Женя не услышала, я вернулся в дом и сел на кушетку.

Это был второй сон, который приоткрыл мне будущее. Только если первый показал мгновение реального будущего, этот показал будущее возможное. То, что наверняка произошло бы, если бы Женя меня не оттолкнула.

Меня никогда не интересовало, сколько мужчин было у девушек, с которыми я встречался. И тот фактор, насколько быстро удавалось перевести общение в горизонтальную плоскость, нисколько не влиял на мое отношение к ним. В смысле, я никогда не думал, как, например, Ванька: ага, раз легла в постель после второго, а то и первого свидания, то девица эта… ну да, именно то самое русское слово из пяти букв. Но я-то ведь и относился к ним легко: получилось – хорошо, нет – найдется другая. С Женей… С ней все было не так.

Наверно, где-то в глубине сознания мне хотелось, чтобы она была другой. Не такой доступной, как прочие. И только моей. Но желание обладать ею было таким сильным, что у слабого голоска разума не оставалось никаких шансов. И тогда он поступил по-хитрому. Взял да и подсунул мне сон, в котором все было так, как я хотел наяву. Хочешь? На, получи и распишись. Доволен?

Но было и кое-что еще.

Другие девчонки – это полбеды. Мне не хотелось, чтобы Женя была похожа на мою мать. Я понял это в тот самый момент, когда смотрел, как нежно гладят ее лучи солнца. Мама… она родила меня вне брака. А может, и не только меня. Ну и что? Я всегда знал, что родители поженились через два с лишним года после моего рождения, и меня это нисколько не смущало. И то, что мама, возможно, была беременна до этого еще от кого-то, тоже ничего не изменило. Мало ли что в жизни бывает. И все же… моя жена должна была быть другой – это я знал точно. Конечно, может, я был и неправ – ведь сам-то, как говорила крестная, разве что только со снежной бабой не спал, но…

Пожалуй, я впервые подумал о Жене как о своей возможной жене. Мартин, ты серьезно? Ты женился бы на ней? А почему нет? Вот только… Захочет ли она поехать со мной в Прагу? Вряд ли. А я – смогу ли я остаться здесь? Тоже вряд ли. Если мама поправится – нет, когда мама поправится, она точно не захочет жить в Петербурге. А я не смогу оставить ее одну.

Нет, я не хочу думать об этом сейчас. Ночью я сказал правду – не хочу и не могу.

Я вышел на крыльцо. Женя сидела на ступеньке и напевала себе под нос ту же заунывную песню, что и на берегу озера. Я наклонился и поцеловал ее в шею. Женя вздрогнула и посмотрела на меня снизу вверх.

- Давай не будем торопиться, хорошо? – попросил я.

Она молча кивнула. Я сел рядом, и Женя уткнулась носом в мое плечо. Кровь на автомате бросилась в размножательную систему, но я скомандовал себе: стоп. И странное дело, организм послушался. Мы сидели и спокойно разговаривали на отвлеченные темы, пока не встали все остальные.

После завтрака батя позвонил своей сестре. Поговорив с ней, он написал на бумажке номер телефона и протянул мне:

- Тебе повезло, Даша действительно знала твоего отца и хорошо помнит, хотя и училась на курс младше. Можешь позвонить ей и договориться о встрече.

Это была удача. Причем совершенно неожиданная. К тому же в запасе оставались несколько найденных Закорчевских, которым я так и не позвонил. Плюс я собирался поискать бывших маминых однокурсников. И даже одноклассников.

Потом мы все вместе сходили искупаться на большую речку – и я был очень рад тому, что не пошли на маленькую. Вода была довольно холодная, течение не давало расслабиться ни на секунду, поэтому я мог смотреть на Женю в купальнике – разумеется, черном – без опасения шокировать своим видом окружающих. Мы впятером откровенно валяли дурака, и только Лена уныло сидела под деревом, поглядывая на нас с завистью.

- Пора ехать, - сказал Виктор, когда мы вернулись.

- Уже? – протянула разочарованно Женя.

- Мы обещали тебя вернуть к обеду.

- Пожалуй, я останусь здесь на пару деньков, - Саша вопросительно посмотрел на батю. – Если не возражаете, конечно.

- Разумеется, возражаем, - фыркнула Лена. – Что за глупости?

- Я вас тоже очень люблю.

Женю мы довезли до самого поселка. Хотя после ночной грозы грязная яма превратилась в огромную лужу, Виктор все же объехал ее осторожно по самому краю.

- Я приеду в город к концу недели и сразу позвоню, - пообещала Женя, быстро поцеловав меня на прощанье.

Мне захотелось схватить ее в охапку и больше не выпускать, но я постарался взять себя в руки.

- Будь поосторожнее. Под ноги смотри. Сама говорила, здесь много змей. И еще…

- Да хватит вам уже, - заворчал Виктор. – Как будто на год прощаетесь. Поехали, а то попадем на въезде в час пик, настоимся в пробках.

Всю обратную дорогу я снова делал вид, что дремлю. Разговаривать не хотелось. Виктор слушал музыку и тихо мурлыкал себе что-то под нос. А я запретил себе думать о Жене. Подумаю о наших дальнейших отношениях потом.

Но мысли об этом лезли в голову сами, и тогда я попытался вспомнить еще что-нибудь, связанное с тем детским эпизодом, который всплыл этой ночью. Однако как я ни старался, ничего не получалось. Я мог сказать с уверенностью только одно: это действительно было до нашего приезда в Прагу. Я жил где-то за городом с какой-то женщиной, которую панически боялся.

Мы уже почти въехали в город, когда позвонил мамин врач.

Наконец-то она пришла в себя.

43.

К маме меня пустили всего на несколько минут.

- Она еще очень слаба, - сказал врач. – Никаких разговоров. Зашел, поцеловал, мама, у меня все в порядке, поправляйся – и на выход. Иначе больше не пущу, пока не переведем в отделение.

Он сам провел меня.

- Это ее сын, - пояснил он охранникам на входе в отделение и у двери реанимационной палаты.

Тем не менее, оба раза охранники потребовали документы и долго сравнивали мою физиономию с паспортной фотографией. Видимо, похож я был не слишком, поскольку смотрели они на меня с большим подозрением.

Мама лежала с закрытыми глазами, все так же неподвижно. Я с недоумением обернулся на врача.

- Она спит, не волнуйтесь. Все в порядке. Теперь, думаю, дело пойдет на поправку. Можете побыть с ней немного, только не будите.

Я просидел рядом с мамой полчаса, но она так и не проснулась. Мне хотелось поцеловать ее, но я боялся разбудить. Просто сидел рядом и шептал какие-то бессмысленные нежные слова. И вдруг перед глазами появилась яркая до боли картинка.

…Я сижу в темном углу, на полу. На мне черные шорты и красная рубашка в клетку. Да-да, та самая рубашка, в которой я когда-то стоял перед окном, глядя на мокрые деревья и молнии в темном небе. «Встань и стой!» - кричит все тот же грубый женский голос. Я поднимаюсь на ноги и поворачиваюсь носом к стене. И тихо повторяю много-много раз: «Мама пьиедет! Мама пьиедет!»…

По спине побежали мурашки, меня зазнобило. Я как будто снова испытал тот страх и отчаяние. Что же было со мной? Неужели я действительно это помню?

Осторожно погладив мамину руку, я вышел из палаты. Ее врач стоял у поста и разговаривал с медсестрой.

- Ну как, не проснулась? - спросил он, когда я проходил мимо.

- Нет. Простите, а можно вам задать вопрос, - набрался наглости я.

- Да, пожалуйста. Давайте отойдем.

Он отвел меня к стоящему в коридоре диванчику, и мы сели.

- Это вопрос не о маме, но мне очень важно знать. Скажите, может ли человек помнить события, которые происходили с ним в два года?

Врач нахмурился, потер лысину. Я знал его фамилию, имя и отчество, но мысленно обозначал его для себя именно так: врач. Или лысый врач. Или просто лысый. Это вообще было моей давней привычкой – называть про себя малознакомых людей по отличительной черте их внешности.

- Я не педиатр и не психиатр, конечно. Но могу сказать, что чаще всего люди принимают за такие ранние воспоминания рассказы близких. Сначала ребенку двадцать раз расскажут, как он в два года упал с пони в зоопарке, а потом он и сам начинает рассказывать, что помнит об этом. И искренне в это верит.

- Но это мне гарантированно никто не мог рассказать, - растерялся я.

Врач посмотрел на меня внимательнее.

- Что, про пони? – попытался пошутить он, но я не принял шутку:

- При чем тут пони? Понимаете, я помню себя с очень раннего возраста. По-настоящему помню, не по рассказам. И очень хорошо помню. И первое мое воспоминание – это два года и пять месяцев. Не раньше и не позже. Это переезд в другую страну.

- Не надо так волноваться, - врач успокаивающе похлопал меня по колену. – Я вам верю. Действительно, есть люди, которые помнят себя с раннего возраста. Просто они раньше обычного начинают осознавать себя личностью, без этого долговременной памяти нет. Но я не понимаю ваш вопрос. Вы спрашиваете, может ли человек помнить себя в возрасте двух лет, и тут же утверждаете, что первое ваше воспоминание относится к двум годам и… скольки месяцам?

- Пяти, - машинально ответил я. – Дело в том, что это действительно было мое самое раннее воспоминание. До вчерашнего дня. Но я в течение суток вспомнил два эпизода, которые должны были произойти еще раньше.

- А вы не могли их… ну, придумать, что ли? – врач с сомнением потеребил нижнюю губу. – Бывает такая вещь, называется ложная память.

- Не знаю, - вздохнул я. – Может, и придумал. Правда, странно, что такое вообще могло в голову прийти.

Попрощавшись, я вышел на лестницу.

Нет, лысый, как хочешь, а я это не придумал. Я действительно жил с какой-то жуткой женщиной, которую боялся и ненавидел. И ждал маму. Очень ждал. Только вот где она была – мама? И где был папа? Может, сестра бати хоть чем-то сможет мне помочь?

Ее звали Дарья Васильевна, она работала в частной клинике врачом-офтальмологом.

- Да-да, конечно, - сказала она, когда я позвонил ей. – Если хотите, приезжайте прямо сейчас. У меня прием, но народу нет совсем – лето. Пишите адрес.

Клиника оказалась довольно далеко, в Купчино. Я напомнил Виктору, который ждал в машине, что ключи от квартиры у соседей, и попросил покормить Кота. Мы решили, что Виктор поживет какое-то время у меня, благо у него еще оставалась неделя отпуска. В свою квартиру ему пока лучше было не возвращаться, как и Саше.

44.

Выйдя из метро, я моментально заблудился. Дома в этом районе были какие-то одинаковые, кварталы гигантские, а табличек с номерами домов и названиями улиц не наблюдалось. Когда я отмахал пешком две длиннющие трамвайные остановки, оказалось, что иду не туда, пришлось возвращаться.

Наконец клиника обнаружилась. Помещалась она в довольно неприглядном на вид двухэтажном домике, обсаженном пыльным кустарником, и я подумал, что дела в клинике идут не лучшим образом. В холле за стойкой с табличкой «Администратор» сидела заморенного вида девица в мятом халате. Она медитативно разглядывала потолок и размеренно жевала жвачку. Увидев меня, администраторша оживилась, но я моментально огорчил ее тем, что ни коим образом не являюсь пациентом, а ищу врача Панкратову. Она поджала губы и выдавила через жвачку, что врач Панкратова принимает в девятом кабинете.

Пройдя, наверно, с километр запутанных коридоров, которые непонятно как помещались в этом небольшом на вид здании, я наконец нашел притаившийся в самом дальнем углу девятый кабинет. За время странствий мне иногда встречались люди. Наверняка, кто-то из них пришел в клинику лечиться, но в основном это были врачи, которые маялись от безделья и, скучая, бродили по коридорам.

Я постучал в дверь кабинета с надписью «Офтальмолог».

- Даааааа, - пропело в ответ нежное сопрано, которое я уже слышал по телефону.

Открыв дверь, я замер на пороге. За столом сидела тетка лет сорока пяти - гренадерских размеров, с густыми черными усами. Ее буйные кудри, отливающие синим, выбивались из-под декоративной белой шапочки и водопадом стекали на мощную грудь профессиональной кормилицы. Звенящий голосок Дюймовочки никак не мог принадлежать этому чудищу.

- Вы на прием? – снова пропел волшебный голос.

- Я? Это… Нет, - растерялся я. – Я вам звонил.

- Так вы и есть сынок Мики?

Мики? Что-то новенькое. Ни разу не слышал, чтобы отца кто-то так звал. На всякий случай я кивнул. Мики так Мики.

- Полечка, иди погуляй, детка. Чайку попей. А я с мальчиком побеседую.

Только после этих слов Дарьи я заметил, что в кабинете есть еще медсестра, маленькая, худенькая девушка, похожая на воробья. Она посмотрела на меня с интересом, кокетливо повела глазами и вышла, покачивая бедрами, вернее, их отсутствием.

- Ага, Полька положила на тебя глаз, - засмеялась, колыхаясь всем телом, Дарья, при этом смех ее был похож на звон хрустальных колокольчиков. – Ничего, что я на ты?

- Ничего, конечно.

- Как тебя зовут? Мартин? Хорошее имя. И по-русски говоришь хорошо. А в Питере что делаешь? К родне приехал? А как там Мики поживает? А братья-сестры у тебя есть? А ты учишься, работаешь?

Она задавала вопросы, не дожидаясь ответов, и я не знал, как вклиниться в этот ручей, который грозил обернуться Ниагарой в миниатюре.

- Отец погиб, - наконец удалось сказать мне. – Недавно. Его убили. Здесь, в Петербурге.

Дарья испуганно замолчала, приоткрыв рот. Потом ее губы под усами задрожали, и она тоненько всхлипнула.

- Какой ужас! – простонала она. И повторила: - Какой ужас!

Несколько минут мы молчали, только стрелки настенных часов перескакивали с деления на деление, издавая странные чмокающие звуки.

- Их нашли? – наконец спросила Дарья, осторожно промокнув глаза салфеткой.

- Кого «их»? – не понял я.

- Ну, того, кто… Убийц?

- Нет. Пока нет. Поэтому я и пришел к вам.

- Ко мне? Но я же не видела его столько лет. Откуда я?..

- Расскажите мне все, что вы о нем знаете, - перебил я. – Это очень важно. Это убийство как-то связано с его прошлым. Пожалуйста, расскажите все, что можете.

- А милиция? Что милиция делает? Ну да, о чем это я? А может, обратиться в частное детективное агентство?

- Я должен найти его сам. Понимаете? – я посмотрел ей в глаза, и Дарья мелко закивала.

- Конечно, конечно, расскажу. Все, что помню. Ну, слушай.

В институт я поступила в 83-ем, на лечебный факультет. Твой отец учился на курс старше, но я его хорошо знала, потому что мой молодой человек, Гриша Шапкин, жил с Мики в одной комнате. Ну, в общежитии. Мы так его звали – Мики. Камил – как-то не очень прижилось. Он мне нравился. Симпатичный такой, дружелюбный, вежливый. Хотя и не очень разговорчивый. Скорее, даже замкнутый. Но девушкам нравился, даже очень. Еще бы – европеец…

Тут она запнулась и испуганно посмотрела на меня, сдвинув кустистые черные брови. Усы тоже зашевелились, словно живые.

- Дарья Васильевна, пожалуйста, говорите все. De mortius[8]1 – вот этого не надо.

- Понимаешь, Мартин, - вздохнула Дарья, - девушек у него было много. Они сами за ним бегали. А он никому не отказывал. Ну, вроде как не хотел никого обижать. Ладно, скажу честно, я с ним тоже встречалась, но недолго. Надолго он, к сожалению, ни с кем не задерживался. Но вот умел как-то так отношения разрывать, что никто не оставался на него в обиде. Мол, ну так уж жизнь складывается, что поделаешь. Хотя, конечно, мужчина он был…

Я сделал вид, что закашлялся. Выслушивать от посторонней тетки, каким именно мужчиной был мой покойный отец, как-то не хотелось. А еще стало совсем кисло. Отец «встречался» с этим чудовищем? Хотя, конечно, двадцать с лишним лет назад она наверняка была посимпатичней, но… К тому же, по ее словам, он никому не отказывал.

- Ну, в общем… Я, конечно, поплакала, но потом стала с Гришей встречаться, а с Мики мы остались в хороших отношениях. А потом он познакомился с девочкой Олей. Она училась в университете, кажется, на филфаке.

- Это моя мать.

Дарья вытаращила на меня глаза, похожие на чернослив.

- Не может быть!

- Почему?

- Но ведь они с Мики расстались.

- Выходит, что нет.

Дарья задумалась.

- Надо же. Я плохо ее знала. Видела всего несколько раз, праздники мы все вместе в общежитии отмечали. Она была очень хорошенькая. Только вот…

Дарья опять замялась. Я ждал, хотя понимал, что ничего приятного не услышу. Но обратного ходу не было.

- Мартин, пойми меня правильно, я не стала бы обо всем этом говорить, но ты сам сказал, что это необходимо.

- Да, - кивнул я, сцепив зубы. – Необходимо. Рассказывайте.

- И потом, я же врач…

- Я тоже. Будущий.

- Правда? – оживилась Дарья. – Молодец какой! Специальность не выбрал еще?

- Выбрал. Эндокринологию. Но это неважно.

- В общем… Говорили, что с Олей у него ничего не получалось. Ну, в интимном плане. Они встречались, но… Нет, все-таки это неправильно – обсуждать с ребенком интимную жизнь его родителей.

Вот тут-то я и взорвался.

- Знаете, Дарья Васильевна, - прошипел я, нависнув над ней, - я вас впервые вижу, но открою вам маленький секрет. Я вообще-то такой же. Как отец. Наверно, это наследственное. В смысле, девушкам редко отказываю. А вот недавно встретил такую, которая сама мне отказала. В смысле, она не спит с первым встречным. Потому что хочет прожить всю жизнь с одним. И я сначала здорово на нее разозлился. А теперь вот думаю, что если бы мои родители были такими же, как она, нам с вами сейчас не пришлось бы обсуждать их интимную жизнь в надежде вычислить урода, который убил отца и чуть не убил мать.

Дарья свекольно покраснела и нервно заулыбалась.

- Мартин, ты же понимаешь, что такие девушки, как твоя знакомая, - музейные экспонаты. Да и неизвестно еще, что она скажет через несколько лет.

- А мне плевать.

Мне очень хотелось выйти и громко хлопнуть дверью – до того было противно. Но я понимал, что сделаю только хуже. Потому что прийти к Дарье после этого снова я уже не смогу, а кто еще мне расскажет об отце?

- Простите, - я сел обратно на стул и опустил голову, разглядывая плохо прокрашенную нитку на брюках.

- Ничего, Мартин, - кивнула Дарья. – Я понимаю, это все очень неприятно слушать. Мне бы не хотелось узнать что-то подобное о своих родителях.

- Давайте обойдемся без подробностей. В конце концов они поженились, хотя и после моего рождения. И спали до последнего дня в одной постели.

- Хорошо. В общем, твои родители встречались где-то год или около того. Потом что-то случилось. Я не знаю, что именно. Ольгу больше никто не видел. Гриша говорил, что Мики вызывали к следователю, он давал какие-то показания. И это было связано с Ольгой. И два последних курса Мики был один. Совсем один. Институт – клиника – общежитие – библиотека. Он очень изменился. Совсем перестал с кем-то общаться. Только учился. Как одержимый. Получил красный диплом. Ему не надо было поступать в интернатуру, он должен был учиться дальше у себя дома. Но он почему-то не уехал. Гриша говорил, что он продлил визу, снял комнату и жил здесь еще несколько месяцев. Но мы не знали, что он женился на Ольге и увез ее с собой. Пожалуй, это все, что мне известно.

- Все? – мне захотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым.

- Ну… Я не знаю, что еще может пригодиться.

- С кем он дружил? Из однокурсников?

- Насколько я знаю, особо ни с кем. В смысле, ни с кем близко. С Гришей разве что. Ну, в одной комнате ведь жили.

- А вы не знаете, как его найти, Гришу этого? – я сделал стойку не хуже охотничьей собаки.

- Это вряд ли, - вздохнула Дарья. – Он лет пять как уехал жить в Израиль.

45.

Я ехал в метро через весь город, и мне казалось, что мозг вот-вот закипит. Мозг закипит, а череп под давлением лопнет, и кипящий мозг разбрызгается по стенам вагона.

Что-то тут явно не монтировалось.

Хронологически получалось, что родители познакомились весной или летом 85-ого. Отец перешел на четвертый курс, а мама – на третий. А в июне 86-ого родился я. Как-то не слишком стыкуется с разговорами о том, что они просто так встречались, платонически. Значит, никто из сокурсников отца не знал, что мама была беременна, родила ребенка?

Круцефикс, до чего меня достало копаться в семейном грязном белье, кто бы знал. А что делать?

И что еще за уголовные истории, да еще совпадающие по времени с моим рождением? Может ли это быть как-то связано с тем, что родители поженились только через два с лишним года после моего рождения? И потом, если отца действительно допрашивали по какому-то делу, да еще связанному с мамой, об этом должны быть сведения в милиции. Может быть, позвонить следователю и попытаться хоть что-то разузнать?

Но тут я вспомнил наш с ним последний разговор и решил, что по доброй воле обращусь к нему, только если других вариантов не останется.

Итого получается, что по линии отца я, скорее всего, вряд ли что-нибудь еще раскопаю. Разве что случайно. Значит, надо искать знакомых матери. И начать с однокурсников. Потому что я не знал, в какой школе она могла учиться. Ничего связанного с маминой школой я в бабушкиной квартире не нашел. Если только обойти все школы в том районе?

Я представил, как прихожу к секретарше в канцелярию с коробкой конфет и заискивающе умоляю ее порыться в архивах, а не училась ли в этой школе четверть века назад такая Ольга Закорчевская. Если бы я еще мог прикинуться журналистом или милиционером. Но ведь могут и документы попросить. Да и акцент мой тоже не слишком в тему. А ведь по любому придется идти с конфетами на поклон в деканат маминого факультета – надо же как-то узнать хотя бы фамилии ее однокурсников.

Впрочем… А ведь можно в деканат и не ходить, поступить намного проще.

Я вышел из метро и отправился в Интернет-кафе – все то же, уже насиженное. Зайдя в сеть, я открыл несколько сайтов для поиска одноклассников, однокурсников и прочих знакомых. На «Одноклассниках.ру» мы с Ванькой зарегистрировались еще в прошлом году, но оказалось, что есть еще несколько подобных сайтов, хотя и не таких популярных.

На каждом из сайтов я ввел в поиск филологический факультет СпбГУ и год выпуска – 1988. Неважно, что мама университет не окончила, искал-то я ее однокурсников. Конечно, шансов было немного, ведь на факультете изрядное количество отделений и групп, но мне надо было найти хоть кого-нибудь, кто учился вместе с мамой и мог сказать, с кем она дружила.

Всем обнаруженным выпускникам филфака 88-ого года я отправил одно и то же сообщение, в котором просил откликнуться тех, кто учился вместе с мамой, и дал адрес своей электронной почты. И подумал, что теперь обречен сидеть в этом кафе ежедневно и тупо ждать весточки. А потом подумал еще и понял, что мозг мой все-таки закипел и даже выкипел. Потому что нормальные люди при отсутствии нормального Интернета используют Интернет мобильный. Всех делов-то – настроить gprs[9]1 и не забывать проверять почту. В Праге я почти не пользовался мобильным Интернетом – хватало обычного.

Выйдя из кафе, я купил продуктов и отправился домой. Странное дело, я уже привык думать о бабушкиной квартире как о доме. Прага словно осталась в другой жизни. Когда я вернусь туда, все равно ведь будет уже не так, как раньше. Я хорошо понял это, еще когда ездил хоронить отца.

Когда до дома осталось пару кварталов, моя паранойя вернулась с прежней силой. Я чувствовал на себе взгляд пучеглазого – как тяжелую липкую массу. Казалось, он стоит в темном углу и ждет меня, сжимая в руке нож. Капля холодного пота родилась где-то на шее, под волосами, пробежала по позвоночнику, скатилась ниже.

Ну что, Мартин, позвонить следователю, попросить персональную охрану? Запереться в квартире и никуда не выходить? До чего все-таки противно быть трусом. Интересно, а почему мне в голову ни разу не пришла мысль, что можно как-то защитить себя, а не ждать тупо, пока мы с ним снова не окажемся тет-а-тет с крайне невыгодным для меня раскладом.

Нож? Пистолет? Газовый баллончик?

Нож на нож – это глупо. Прямо матросские драки в портовом кабаке. Ударить человека ножом, даже спасая свою жизнь, - это не колбасу нарезать. Тем более когда у противника таких рефлексий и в помине нет, когда он уже убивал и готов убить снова. Пистолет… Я умею стрелять, даже неплохо. И, наверно, выстрелить в человека легче, чем использовать нож – все-таки это не полный контакт. Только вот чтобы купить его, надо знать, где, как и у кого. В Праге я при крайней необходимости, может, и нашел бы. Но не здесь.

Я припомнил глупые фильмы, где герой идет в бар в каком-нибудь подозрительном квартале, заказывает пару-тройку порций виски и заводит задушевный разговор с барменом. Разумеется, тоже подозрительным. И под конец задушевного разговора тонким намеком дает понять, что не прочь приобрести по сходной цене подержанный револьвер или другой подобный девайс. Бармен, оглядываясь, не подслушивает ли кто, диктует адрес и пароль: «Я от Гарри». Далее герой идет в еще более подозрительные трущобы, стучится в жуткого вида хибару, называет пароль, отсчитывает наличные и получает вожделенное орудие убийства.

Бред. Я даже не знаю, где в Петербурге подозрительные кварталы.

Что касается баллончика, то это не самое удобное средство обороны. Один мой знакомый пытался применить его против уличных грабителей, но не учел направления ветра. Когда очнулся, обнаружил себя крепко избитым, без денег, документов и телефона.

А почему бы не электрошокер? Очень даже неплохая идея. Надо будет поискать в Интернете, где его можно купить. К тому же убить им довольно сложно, а разрешение на ношение, если не ошибаюсь, не нужно.

Вот только как сейчас домой идти? Позвонить Виктору и попросить меня встретить? Это было бы уж совсем позорно. Да и подставлять его под возможный удар совсем не хотелось.

И все-таки я дождался, пока к подворотне не подошли двое мужчин, и пристроился за ними. Если пучеглазый действительно где-то здесь, вряд ли он нападет на меня при свидетелях. Однако, к моему ужасу, мужчины свернули к соседнему парадному. Что, если он ждет меня там, внутри?

Оглянувшись по сторонам, я потянул на себя тяжелую дверь. За ней был узенький тамбур. Никого. Вторая дверь открывалась вовнутрь. Приоткрыв ее, я посмотрел влево, вперед – на лестничный марш в подвал, потом вверх. И тут послышался какой-то шорох. Сердце моментально оборвалось в желудок и запрыгало там обкуренной лягушкой.

Я с силой распахнул дверь, до упора. Если бы пучеглазый стоял за нею, я бы почувствовал. Но дверь с силой ударилась об стену. Что-то метнулось вверх по лестнице. Я замер.

На площадке под почтовыми ящиками Кот остановился и посмотрел на меня снизу вверх. Потом зажмурился, открыл пасть и протяжно мяукнул.

- Откуда ты здесь взялся? – спросил я. Кот продолжал завывать.

Я поднялся и взял его на руки. Почему-то вместе с ним было уже не страшно. Кот пристроил башку мне под ухо и замурчал, как небольшой электромотор.

Лифт вызывать мы не стали, поднялись на третий этаж пешком. Я позвонил, расстроенный чем-то Виктор открыл мне дверь. Увидев Кота у меня на руках, он сочно выругался, но повеселел.

- Прикинь, взял у соседей ключи, открыл дверь, а эта сволочь между ног и вниз. Я за ним, а он в подвал. Звал, звал – без толку. Слушай, а может, у него там семья? Или просто подружки подвальные?

Кошмар, подумал я, похоже, что кроме одной странной девицы, все вокруг меня промышляют беспорядочной половой жизнью. Даже Кот. Хотя с Кота-то какой спрос, против инстинкта не попрешь.

А может, сосед его просто не кормил? Но в миске в прихожей обнаружились остатки каких-то кошачьих консервов. Значит, и правда рванул на поиски приключений. Если я действительно заберу его в Прагу, надо будет подумать об операции. Погулял – и хватит.

Я хотел быстренько пожарить полуфабрикатные котлеты, но оказалось, что Виктор уже приготовил вполне приличный ужин.

Поев и помыв посуду, я засел за телефон, чтобы обзвонить маминых однофамильцев в надежде найти среди них хоть одного родственника. Результат оказался нулевым. Все три раза к телефону подошли женщины, которые сказали, что у них нет и не было родственницы по имени Вероника Аркадьевна.

Без всякой надежды на успех, я послал сотовому оператору запрос на настройки gprs, получил их и подключился к Интернету. Проверил почту и обнаружил одно сообщение.

«Позвоните мне». Номер телефона и подпись: Нина.

46.

- Здравствуйте, - сказал я. – Меня зовут Мартин. Это я вам писал насчет Ольги Закорчевской.

- Да-да, я поняла, - ответила Нина. – Мы учились с ней в одной группе. А что случилось?

Версию для маминой однокурсницы я продумал заранее. По давно проверенному методу: не врать, а просто умалчивать часть правды. Совершенно ни к чему ей знать подробности.

- Дело в том, что на Ольгу было совершено покушение, - я старался говорить как можно более внушительно. - Возможно, это связано с ее прошлым. Вы могли бы что-нибудь рассказать о ней?

- Вы из милиции?

Вот этот вопрос я не предусмотрел. И хотел уже подтвердить: да, из милиции. Но вовремя сообразил, что вряд ли милиционер будет разговаривать со свидетелем по телефону.

- Нет, я частный детектив, - соврал я, по детской привычке скрестив за спиной пальцы. Впрочем, так будет лучше. Детективу наверняка будут говорить без всякого стеснения то, что не расскажут родственнику. Одна надежда, что не придется встречаться с ней лично и показывать лицензию. Или у русских частных детективов нет лицензий?

- Понимаете, я не очень хорошо ее помню, мы ведь только три года вместе учились. Да и не дружили особо. Она такая была… очень высокомерная. Родители за границей работали, вся из себя такая… одним словом… Ее не очень любили.

Я давно заметил, что, когда женщина говорит что-то о другой женщине, которую недолюбливает, у нее даже голос меняется, становится каким-то резким, визгливым. Я так и видел поджатые губы, поперечную морщину между бровей, прищуренные глаза, хотя представить себе эту Нину полностью никак не мог, она была лишь голосом в телефонной трубке.

- С ней дружила Вика Королева. Была у нас такая в группе девочка. Страшненькая, но из очень богатой семьи. Правда, сейчас она уже не Королева, вышла замуж. Еще на четвертом курсе.

- А как с ней связаться, не подскажете?

- Нет, не знаю.

- А за ней, ну, за Ольгой, никто из однокурсников не ухаживал, не помните?

- Ну да, бегал за ней мальчик один. Только не с нашего курса, кажется, на год старше. Или на два. Страшненький такой, маленький. Но миленький. Правда, недолго, полгода они вместе ходили. Кажется, с зимней сессии до летней. А потом, наверно, разбежались. Даже не разговаривали.

- И еще один вопрос. Почему Ольга ушла из университета?

Нина задумалась.

- Даже и не знаю. Я не помню даже, сдавала ли она летнюю сессию после третьего курса, но осенью точно больше не пришла. Нам сказали, что ее отчислили, но из-за чего, никто толком не говорил. Ходили слухи, что она из-за чего-то была под следствием. Наверно, Вика знала, но молчала.

- Подождите, но ведь она в мае родила ребенка.

- Ребенка? – изумилась Нина. – Впервые слышу. Вообще-то она очень худая была, может, просто никто живот не заметил. Все-таки она еще весной перестала на лекции ходить. Опять же, может, Вика и знала. Но она такая была, ни с кем не делилась.

Вика, Вика, снова Вика… Я точно помнил, что среди тех, кому я посылал сообщения, ни одной Виктории не было. Значит, все-таки придется идти в деканат с коробкой конфет. И даже, пожалуй, с бутылкой шампанского. Но тут хоть проще, я знаю год поступления, группу, имя и фамилию девушки. Конечно, столько лет прошло, все в пыльных архивах валяется. А может, и не валяется уже? Откуда я знаю, сколько лет хранятся списки студентов и их личные дела. Но что делать, попытка не пытка.

На всякий случай я снова позвонил по тому последнему телефонному номеру, который остался от открыточной кампании. Гудки шли один за другим, и я уже хотел дать отбой, но на тут трубку все-таки взяли.

- Слушаю вас, - прошелестел тихий голос, непонятно стариковский или старушечий. – Говорите.

- Простите, вы не знаете?..

- Говорите громче, я плохо слышу.

- Простите, в вашей квартире когда-то был такой жилец по фамилии Булыга, - я кричал в трубку так, что из комнаты выглянул Виктор, посмотрел на меня удивленно и прикрыл дверь.

- Это я Булыга, - ответил бесполый старческий голос. – А вы кто? Что вам надо?

- Скажите, вы знали такую Веронику Аркадьевну Закорчевскую? Я нашел у нее открытку с вашим обратным адресом.

- Нику? Конечно, знаю. Правда, не виделись давно. Да уж, лет, наверно, двадцать не виделись. А когда-то дружили. Потом… разошлись как-то. Бывает. Она с мужем за границу уехала. Вернулась – даже не позвонила. Ну а мне неудобно было. Не звонит – что ж навязываться-то. А вы кто все-таки будете?

- Внук.

- Правда? – обрадовалась трубка. – Как бабушка?

- Умерла. Недавно.

- Да… - я услышал горестный вздох. – Умираем потихоньку. Скоро вот никого не останется. Нике-то всего ничего было, а мне вот уже семьдесят пять. Все болит, утром просыпаешься…

- Простите, - перебил я, не желая выслушивать обычные стариковские жалобы, - а я мог бы с вами поговорить не по телефону? Вы говорите, что с бабушкой дружили. А я о ней почти ничего не знаю, мы с родителями далеко жили.

- Конечно, конечно, приезжайте, - снова оживился голос. – Адрес запишите.

- Спасибо, у меня открытка сохранилась.

- Ну да, ну да, конечно. Вы до «Петроградской» на метро доедете, по Кировскому пройдете немного пешочком, то есть по Каменноостровскому. И на Карповку. В сторону монастыря. Только по другой стороне. Не доходя до перекрестка – в подворотню. А там найдете. Хотите, завтра приезжайте, я завтра целый день дома. Дети привезли с дачи на побывку. Помыться в ванне, да за пенсией. Ой, нет, завтра нет. Завтра за пенсией. И к врачу. Давайте послезавтра. А то пока пенсию получишь, пока…

Предвидя длинный рассказ о пенсии и прочих радостях жизни, я поспешил распрощаться. Ну вот, еще одна удача наклюнулась. Никаких сенсаций от Булыги я не ждал, они раздружились, похоже, еще до возвращения бабушки из дедушки из Штатов. Но, может, удастся вообще что-то узнать о семье.

Кстати, меня здорово заинтриговало, кто же все-таки Булыга – старик или старуха. По голосу не определить, ни одной грамматической формы, которая помогла бы, в разговоре не прозвучало. И в открытке такая же неопределенность: поздравляю, желаю, Валя. Ну ничего, послезавтра увижу.

И без Булыги на завтра дел было достаточно. Во-первых, обязательно навестить маму. Эх, насколько все было бы проще, если б можно было ее спросить обо всем прямо. Но врачи вообще запретили с ней разговаривать. А уж на подобные темы – и подавно. Она ведь даже не знает еще, что отец погиб.

Дальше – деканат филфака. Правда, лето не лучшее время для посещения деканата, но что делать. А еще – купить шокер. Обязательно.

Я спросил Виктора, не знает ли он, где можно найти такую штуку.

- Знаю, - уверенно ответил тот. – Как раз сегодня об этом думал. Поедем завтра вместе, я себе тоже куплю. Не помешает. Кстати, ты не знаешь случайно никакого Павлика?

- Павлика? – переспросил я. – Нет. А что?

- Да приходил пацан какой-то странный. Лет десяти. Павлика спрашивал. Я сказал, что он ошибся, нет здесь никакого Павлика. А потом подумал, мало ли у твоей бабушки гостил кто.

- Даже если и гостил какой Павлик, сейчас его точно нет. Так что ты не соврал. Давай-ка лучше на боковую. Кстати, баня мне действительно помогла, синяки уже не так болят. Так что могу предложить тебе – как гостю – диван.

На самом деле я предложил Виктору диван из вежливости и очень надеялся, что он откажется. Бока у меня все еще болели, и спать на жесткой раскладушке с выпирающими ребрами совсем не улыбалось. Хотя сам я обычно всегда соглашаюсь, когда вижу, что мне предлагают что-то из вежливости, рассчитывая на мой отказ. Да и вообще. Если человек хочет сделать что-то для меня от чистой души, зачем обижать его. А если думает, что я скажу «ну что ты, не надо», а он останется во фраке, то зря – я соглашусь из вредности.

Но Виктор от дивана отказался, и я постарался, чтобы он не услышал моего вздоха облегчения. Что поделать, иногда я бываю противен сам себе.

47.

Он готов был выть от ярости. Выть по-волчьи. Ольгу в больнице стерегли так, что пробраться в палату было просто невозможно. А сын ее куда-то пропал. Он снова и снова набирал знакомый номер, но трубку никто не брал. Или просто не подходит к телефону?

Двигаясь, как сомнамбула, он вышел из дома и поехал на Васильевский. Не прячась, вошел во двор и посмотрел на окна. Было еще слишком светло, чтобы зажигать в квартире свет, даже в этом доме с окнами, выходящими во двор-колодец. И вдруг ему показалось, что в одном из окон шевельнулась занавеска. Он замер. Мелькнул, скрытый тюлем, силуэт, открылась форточка.

- Мальчик, подойди сюда, - позвал он мальчишку, который слонялся по двору в одиночестве, уныло пиная банку из-под пива. – Хочешь заработать десять рублей?

- Сколько? – презрительно скривился тот.

- Пятьдесят.

- Ну?

- Поднимись на третий этаж, позвони в четырнадцатую квартиру. Скажи, что ищешь… ну не знаю, какого-нибудь своего приятеля. Потом спустишься и расскажешь мне, кто открыл дверь. Подробно расскажешь, как он выглядел, понял?

- А если не откроют? Если через дверь спросят, кто там?

- Тогда получишь сорок рублей, а не пятьдесят.

Мальчишка подумал, носком кроссовки перекатывая по асфальту банку, и все же согласился. Медленно, словно давая понять, что надрывается за такую смешную сумму только из-за лени спорить и отказываться, вошел в парадное. Через десять минут мальчишка вернулся и рассказал, как позвонил в дверь, и ему открыл «мужик такой, кудрявый, толстый, нос у него такой, широкий».

- Кого ты спросил?

- Павлика. Это у меня друг есть.

- И что?

- Сказал, что я ошибся. Что никакого Павлика там нет.

- Мужик молодой? Точно толстый и кудрявый?

- Точно, точно. И не молодой совсем. Как мой папа.

- А сколько твоему папе? – он начал злиться и едва сдерживался, чтобы не поддать мальчику.

- Тридцать пять. Нет, тридцать шесть. Или тридцать семь?

Сунув мальчишке пять смятых десяток, он вышел на проспект. В квартире был явно не сын Ольги. Кто-то другой. Мало ли. Может, у соседа ключи от квартиры. Или какой-нибудь родственник Закорчевской.

Или… Он остановился. Или какой-нибудь знакомый Ольгиного сына. И они вполне могли быть в квартире вместе.

Он вернулся во двор. Мальчишка по-прежнему пинал банку.

- Эй, скажи-ка, как тебе показалось, в квартире был еще кто-то? Ты никого не видел? Или не слышал? – спросил он, подойдя к нему.

Мальчишка недовольно сморщился.

- Не видел. И не слышал. Там телевизор работал.

Не обращая на него больше никакого внимания, он со стоном схватился за голову.

- Дядь, вы чего? Вам плохо? – спросил мальчик, но он отмахнулся и снова пошел прочь со двора.

За двумя зайцами. Нельзя гнаться за двумя зайцами. Надо выбрать одного. Конечно, с парнем было бы легче. Его не охраняют. Но где же эта тварь, мать его за ногу? Ждать рядом с больницей? Ну да, пожалуй. Наверняка рано или поздно сыночек придет навестить мамочку.

48.

Последние две ночи я спал всего по несколько часов и теперь думал, что усну сразу же. Но, несмотря на усталость, сон где-то заблудился. Мысли атаковали – одна неприятнее другой. Я пробовал считать белых слонов – не помогало. Пробовал думать о Жене – но это было опасно.

Вот и еще один кусочек головоломки встал на свое место. Мама что-то натворила. И, если Нина и Дарья ничего не перепутали, была под следствием. Причем именно в тот момент, когда была беременна мною. Или когда уже родила?

Все это напоминало американский телесериал «Lost», в который я при всей своей нелюбви к сериалам неожиданно втянулся. В этой истории о пассажирах потерпевшего катастрофу самолета, которые попали на таинственный остров, загадок прибавлялось с каждой новой серией. Причем каждая разгадка плодила новые вопросы.

Утром мы с Виктором покормили Кота и отправились покупать средства обороны. Кот намылился выскочить за нами, но я ногой затолкал его обратно в квартиру и запер дверь.

Я был страшно рад, что иду не один. Наверняка пучеглазый, если и караулит где-нибудь поблизости, не рискнет напасть, если я буду с Виктором. Хотя… Напал же он нас троих. Да нет, это совсем другое дело. Не будет же он убивать постороннего человека. Или будет – если этот посторонний ему помешает? Откуда я знаю, до какой степени он псих?

- Что ты дергаешься так? – спросил Виктор, когда мы шли через двор и я озирался, как испуганный суслик. – Мания преследования?

- Типа того, - буркнул я.

Шокеры мы купили в маленьком магазинчике недалеко от Невского. Продавец показал нам несколько моделей, и мы выбрали одну из них, похожую на злобное черное насекомое с плоской головкой и оскаленными зубами. Шокер, подвешенный петлей на запястье, удобно ложился в ладонь и назывался «Каракурт». Мне это ничего не сказало, но Виктор пояснил, что каракурт – ядовитый паук. Продавец подробно объяснил, как пользоваться, и предложил опробовать на себе самих, установив минимальную мощность. Даже на минимуме удар был сильным и очень неприятным.

- Будьте осторожны, - предупредил он. – На максимальной мощности этой штукой можно убить. И сесть за превышение необходимой обороны. В инструкции подробно описаны опасные точки на теле. Для защиты лучше держать на среднем уровне. А еще – носите на всякий случай с собой сертификат. Чтобы ни у кого не было сомнений, что это заводское производство. А то с самопальным тоже погореть можно.

Выйдя из магазина, мы с Виктором распрощались. Он отправился по своим делам, а я поехал к маме. И там меня ждал новый неприятный сюрприз.

В палату меня пропустили без вопросов, только проверили документы. И мама не спала.

- Мартин? – как-то вяло и безразлично спросила она.

Выглядела мама очень странно. Как человек, который очнулся после тяжелого и длительного наркоза.

- Это последствия комы, - пояснил материализовавшийся из ниоткуда лысый врач. Еще минуту назад его в палате не было, и я не заметил, как он вошел. – Она все понимает, у нее нет амнезии, но все реакции очень сильно заторможены.

- Это пройдет?

- Думаю, что да. Завтра мы переводим ее в обычную палату. Скажите, вы хотите отдельную? Есть подешевле – на двоих или на троих.

- Нет, пусть будет отдельная.

От меня постоянно требовали оплачивать какие-то счета, и я уже ничему не удивлялся, просто шел к ближайшему отделению банка, снимал с карты евро, менял на рубли и платил. Евро в больнице брать отказывались.

Врач шепнул мне на ухо, что мама ничего не знает об отце. Она спросила о нем, когда пришла в себя, ей сказали, что он в больнице, в другом отделении. И что со мной все в порядке.

- Понимаете, ей нельзя волноваться. Ни в коем случае. Так что уж придется вам самому… сообщать плохие вести. Потом. Когда она будет в состоянии их выслушать.

Вот спасибо тебе, лысый! Ты будешь герой-спаситель на белом коне, а вся черная работа достанется мне. Впрочем… Пожалуй, так действительно будет лучше. Просто мне, как всегда, страшно.

Я побыл с мамой минут двадцать. Держал за руку, рассказывал, как живу в бабушкиной квартире. Что у меня все хорошо. Она время от времени задавала какой-нибудь вопрос – с огромным трудом, останавливаясь на каждом слове. Об отце не спрашивала, и я был этому рад.

- Сходи… на кладбище, - попросила мама, когда я уже собирался уходить.

- На кладбище? – я замер, подумав о могиле отца на Ольшанах.

- Да… к бабушке… Посмотри… как там.

Я вздохнул с облегчением. Честно говоря, я совсем забыл об этом. Наверняка там надо что-то сделать. Памятник ставить было еще рано – так мне и в Праге сказали, надо подождать, пока земля осядет. Но все равно – посмотреть, прибрать. Правда… Мне очень не хотелось. Я почти был уверен, что та страшная женщина из моих воспоминаний – бабушка. Но раз мама просила…

- Хорошо, завтра утром съезжу.

49.

- Молодой человек, вы мне не поможете?

Я обернулся.

Девушка в белом халате, наверно, медсестра, спускалась по лестнице, держа в каждой руке по большому металлическому стерилизатору.

- Подержите дверь, пожалуйста. Она очень тугая.

Я придержал дверь, она вышла и направилась через двор к другому корпусу.

- Скажите, там есть еще один выход? – крикнул я ей вслед.

- Есть, - обернулась она. – Рядом с автостоянкой калитка.

Это было гораздо удобнее, чем обходить всю больницу вокруг. И трамвайная остановка рядом. Я вышел через калитку и решил, что буду теперь пользоваться именно этим путем.

От метро до университета я дошел пешком, приобретя по дороге «борзых щенков» - коробку конфет и бутылку полусладкого шампанского. На факультете растревоженным муравейником копошились абитуриенты. Кое-как протиснувшись сквозь это броуновское движение, я пошел искать деканат. Все, кого я ни спрашивал, отправляли меня по разным направлениям.

Наконец деканат обнаружился. Скучавшая в приемной секретарша декана послала меня в соседнее помещение, где пили чай с бубликами две увядшего вида женщины средних лет.

Конечно, я предпочел бы иметь дело с молодыми девушками, но раз нет - так нет. Если уж они не клюнут на мои сладкие улыбки, придется бить на жалость и материнский инстинкт.

- Простите, пожалуйста, вы не могли бы мне помочь? – улыбаясь во все тридцать два зуба, попросил я и осторожно поставил на стол пакет, из которого стыдливо выглядывали коробка и бутылка.

- Никаких пересдач, условных переводов, восстановлений, академок, никаких ничего без разрешения оттуда, - отрезала одна из них, дернув локтем в сторону кабинета декана.

- Совсем обнаглели, - проворчала другая. – И заберите свой пакет.

- Мне не нужны пересдачи, - еще шире улыбнулся я, аж челюсть свело. – И вообще ничего такого. Мне просто нужна справка.

- Так бы сразу и сказал, - первая, постарше, в синем брючном костюме, выдвинула ящик с бланками. – Какая справка? Что учишься?

- Нет. Мне нужно узнать кое-что об одной студентке. Она училась на английском отделении с 83-го по 88-ой год.

Тетки, замерев, уставились на меня вытаращенными глазами. Как будто я сказал что-то чудовищное.

- Ты что, парень, совсем того? – первой пришла в себя та, что помоложе, в джинсах и черной кофточке. – Ты бы еще пришел за справкой о своей бабушке.

- Моя бабушка здесь не училась, - отпарировал я. – Поймите, пожалуйста, я мог бы прикинуться частным детективом, например, или еще кем-нибудь, но не хочется врать. Моего отца убили, мать чудом осталась жива. Она училась здесь. Все, что с ними произошло, как-то связано с их прошлым. Я пытаюсь выяснить, как именно связано. Мне надо только узнать фамилию маминой подруги, она на четвертом курсе вышла замуж. И ее адрес. Ну, может быть, еще за что маму отчислили из университета. Если, конечно, это где-то сохранилось. Если моего… - я покосился на пакет, - презента не достаточно, я могу заплатить. Сколько скажете.

Женщины переглянулись.

- Фамилии говорите, - сказала старшая, приготовившись записывать. – 83-ий – 88-ой, так?

- Виктория Королева. Это подруга, которая поменяла фамилию. И Ольга Закорчевская.

- Группу не знаете? На английском отделении несколько групп.

- Нет, к сожалению.

- Ладно, погуляйте полчасика.

Я побродил по набережной, вышел на Стрелку, понаблюдал за молодоженами, которые с азартом пили шампанское и разбивали бокалы о гранитные шары, и вернулся.

Тетки снова пили чай, на этот раз с моими конфетами.

- Вот, пожалуйста, - старшая протянула мне листок. – Королева ваша теперь Мельникова. Вернее, стала Мельниковой, когда замуж вышла. Кто знает, может, она с тех пор сто раз развелась и снова фамилию поменяла. Адрес ее и телефон я записала. Может, вам повезет, и она до сих пор там живет. А вот мама ваша… - она замялась. – Ее отчислили третьего курса. В связи с вступлением в силу приговора суда. Больше я ничего не нашла. Ее могли посадить. Могли приговорить к чему-то условно, но в этом случае все равно из университета отчисляли.

Денег с меня никаких больше не взяли и даже чаю предложили, но я отказался. Видимо, они надеялись, что за чаем я расскажу им какую-нибудь леденящую кровь семейную драму.

Выйдя на набережную, я спустился по ступенькам к Неве. Прямо у ног в воде крутились жирные утки, видимо, привыкшие к подачкам. Мама рассказывала о них. Когда она училась, их почему-то называли «ректорскими утками». Вернее не этих, конечно, а их предков.

Мама… Что же она сделала? Скорее всего, ее действительно отправили в тюрьму. Или нет, это называется зона, колония? И именно поэтому я жил с бабушкой? Если я не найду эту самую Вику Королеву, то есть Мельникову, придется все-таки идти на поклон к следователю.

Заверещал телефон.

- Мартин, мы едем домой, - сказала Женя, и я почувствовал, как дрогнули руки. – Наш Палыч решил, что хватит уже копаться. Часа через полтора будем в городе.

- Жень, а ты куда поедешь? К себе?

- Да, а что?

- А если там?..

- Да не будут же они Сашку всю жизнь по всем адресам караулить. К тому же девочка, у которой я жила, на юг уехала.

- Как знать – будут или не будут.

- А что ты предлагаешь? – мрачно спросила Женя. - У тебя поселиться?

- Давай сделаем так… - я лихорадочно соображал на ходу. – Скажи мне твой адрес. Я поеду к тебе и посмотрю, как там и что. Если все нормально, позвоню. А если не позвоню… Тогда, наверно, надо будет звать милицию.

- Хорошо. Записывай адрес. Или запоминай, - она продиктовала адрес и уточнила: - Ты где сейчас?

- На Васильевском, рядом с филфаком.

- Понятно. За час доберешься. Если до шести не позвонишь, значит, дело плохо.

На всякий случай я дозвонился до Виктора и предупредил, что еду к Жене. Он взял с меня аналогичное обещание: позвонить, если все в порядке.

50.

Как выяснилось, Женя жила на самой окраине, на улице Симонова у станции метро «Проспект Просвещения». Это был точно такой же «кораблик», как и у Виктора, только полоски на нем были не коричневые, а сине-зеленые.

Войдя во двор, я не пошел сразу к парадному, а прогулялся несколько раз взад-вперед по двору, внимательно глядя по сторонам. Ничего подозрительного. Ни мрачных личностей, ни машин с сидящими в них людьми. Сжимая в кармане шокер, я осторожно зашел в парадное и поднялся на второй этаж. Никого. Еще раз оглядевшись, я легонько подергал дверь – заперто. Позвонил раз, другой – тишина.

- Вы кого-то ищете? – спросил женский голос.

Я оглянулся. На площадке никого не было. Похоже, женщина пряталась за дверью соседней квартиры.

- Да, - ответил я, повернувшись к приоткрытой на ширину ладони двери. – Шустриных.

- Их давно уже не было. Александра месяца два не видела, и не знаю, где он. А Женя заезжала недавно, но, кажется, в экспедицию уехала. Что-то она говорила об этом.

- Скажите… Простите, как вас зовут?

- Мария Глебовна.

- Мария Глебовна, я новый помощник вашего участкового. Скажите, к Шустриным никто за это время не приходил, не знаете? Ну, может, в дверь звонил кто-то, а вы видели?

Сначала я хотел назваться участковым, но вовремя сообразил, что, во-первых, слишком молодо выгляжу, во-вторых, участковый наверняка ходит в форме и с удостоверением. К тому же участкового она, может быть, знает в лицо. А вот помощник, да еще новый… Я вообще не знал, есть ли у участкового какие-нибудь помощники, но почему бы и нет?

- Где-то неделю назад приходили какие-то парни, звонили в дверь, долго. Потом ногами колотили. Уже поздно было. Я сказала, что милицию вызову. Они крикнули, чтобы я заткнулась, пока жива. Так и сказали: «Заткнись, пока жива, старая задница». Но ушли.

- Больше вы их не видели? Может быть, во дворе, на улице?

- Нет. Я, конечно, их в глазок толком не рассмотрела, но они такие были… знаете, бритоголовые, накачанные. Если б увидела что-то похожее, заметила бы.

- Спасибо.

Я спустился во двор, позвонил Жене и Виктору, что все в порядке.

- Тебе звонил какой-то парень, - сказал Виктор. – Или мужик, не знаю.

И снова во рту моментально пересохло. Кто мог звонить мне на городской телефон бабушки? Все люди, с которыми я общался в Петербурге, от врача до следователя, знали номер только моего мобильного. Пожалуй, это мог быть только один человек.

- Именно мне? – уточнил я. – Он меня просил позвать?

- Да, так и сказал: «Можно Мартина к телефону?». Я сказал, что ты будешь вечером.

- Спасибо, Витя, - вздохнул я. – Думаю, придется мне переночевать где-нибудь в другом месте.

- Останешься у Женьки? – не понял он.

- Не знаю. Вряд ли. Просто после того, как ты оповестил неизвестно кого, что я вернусь вечером…

- От ёшкин кот! Прости, Мартин, я как-то не подумал. Может, тебя встретить?

- Не надо. Придумаю что-нибудь. Я перезвоню.

Устроившись на скамейке у парадного, я ждал Женю и думал, что делать. Попроситься переночевать у нее? С одной стороны, мне было бы спокойнее, что она не одна. Но с другой… М-да… Тяжело это будет, ой как тяжело. Вернуться? Вот уж не знаю, смогу ли отбиться от убийцы даже с шокером, если он набросится на меня из засады.

- Привет!

Я поднял голову. Рядом стояла Женя – все в тех же черных джинсах с дырками на коленках, в черной футболке и высоких армейских ботинках. Кажется, такие называются берцы. Только рюкзак выбивался из стиля – он был темно-синим с оранжевыми полосками. Ремни немного задрали футболку, из-под нее выглядывала розовая полоска шрама на боку. Мне безумно захотелось коснуться ее, но я сдержался.

- У нормальных готов шрамы на руках, а у меня на боку, - усмехнулась Женя, сообразив, куда я смотрю.

- А почему у тебя нет на руках? – спросил я, снимая с ее спины рюкзак. – Неужели ни разу не резала вены?

- Как тебе батя сказал, я девочка из воскресной школы. Хотя и не слишком прилежная ученица. И вообще, война войной, а обед по расписанию. Смерть – это, конечно, возвышенно и к тому же главное событие в жизни каждого человека, но торопить ее меня как-то не тянет. Я еще не готова. А просто так людей пугать – нет, это не для меня. Я же понимаю, что сначала за тебя испугаются, а потом, когда испуг пройдет, просто надают по мордасам. Чтобы неповадно было. И пошлют в задницу. Разве нет?

- Ну да, наверно, - кивнул я.

Мы поднялись по лестнице, Женя открыла дверь. Я мысленно хихикнул, представив, что подумала о «новом помощнике участкового» соседка, которая наверняка подглядывала в глазок.

Квартира у Жени с Сашей была хоть и двухкомнатная, но не намного больше, чем у Виктора. Узенький коридорчик упирался в оклеенную разноцветной пленкой дверь. Вторая, точно такая же дверь была открыта, и я увидел маленькую комнатку с зелеными обоями и потертым ковром на полу. Прямо у входной двери от коридора ответвлялась короткая кишка, ведущая к ванной и дальше – на кухню. В квартире было душно, но, хотя в ней и не было никого довольно долго, затхлостью, как в бабушкиной, не пахло. Разве что пылью?

Женя забрала у меня рюкзак и отнесла его в маленькую комнату с зелеными обоями.

- Проходи на кухню, - сказала она. – Сейчас чайник поставлю.

- Тебе, наверно, помыться надо с дороги, - возразил я.

- Что, от меня воняет псиной? – обиделась Женя.

- Нет, не выдумывай. Просто ты же ехала столько, по жаре, с рюкзаком. Наверняка хочется освежиться, в чистое переодеться. Получается, что я мешаю.

Женя посмотрела на меня с сомнением, потом кивнула.

- Хорошо, - сказала она. – Я быстро. Тогда сам поставь чайник.

Достав из шкафа полотенце и чистую одежду, она отправилась в ванную. Щелкнула задвижка, полилась вода. Я зашел на кухню, совсем крохотную, но очень чистенькую и симпатичную. Чайник стоял на плите, и я потянулся было за ним, но передумал. Заглянул в холодильник, в шкафчики над столом.

Так я и думал. В отключенном холодильнике тосковали банка горчицы и пластиковая упаковка кетчупа. Не хватало только на собственном хвосте повесившейся от отчаяния и голода мышки. Еще я нашел заплесневелый хлеб, чай, сахар и остатки кофе. Даже в бабушкиной квартире, когда я приехал туда после похорон отца, выбор был побогаче.

Я осторожно захлопнул входную дверь, вышел на улицу и отправился в супермаркет, который приметил по пути от метро. Покупки заняли три большие сумки, а маленький вишневый тортик можно было нести хоть в зубах, и я кое-как пристроил его под мышкой, ежеминутно боясь уронить.

Когда я позвонил, Женя долго не открывала. Я забеспокоился, но тут дверь распахнулась.

- Придурок, - сказала Женя и резко повернулась ко мне спиной, но я успел заметить ее покрасневшие глаза.

- Жень, ну прости, - я пошел за ней, с трудом волоча набитые пакеты. – Я думал, что быстро сбегаю туда и обратно, а там очередь. У тебя ведь даже чай пить не с чем. Ага, я понял. Ты подумала, что я сбежал?

Она покосилась на меня сердито, но не ответила. Я положил пакеты на пол, по-настоящему взял тортик в зубы, за веревочку, и встал на колени.

- Придурок, - повторила Женя и, неожиданно наклонившись, поцеловала меня в макушку.

Я положил торт на стол и уткнулся носом ей в живот. От нее пахло каким-то прохладным гелем для душа и чистым телом. Это становилось слишком опасным. И, наверно, странным: когда двое людей хотят одного и того же, - а я чувствовал, что Женя хоть и боится, но хочет меня не меньше, чем я ее, - но почему-то сдерживают себя. И было ли это глупым? Я не знал. Наверно, теперь уже мы оба опасались, что торопливым шагом можем испортить все. А в голове крутился старый «Наутилус»: «К чему делать сложным то, что проще простого», но я отмахивался – потому что это раньше все было просто, а сейчас стало очень даже сложно.

Ситуацию разрядил чайник. Он сипло свистнул и заплясал по плите, гремя крышкой. Женя перевела дыхание, осторожно отстранилась и выключила газ. Чайник еще раз тихонько свистнул и умолк.

Мы пили чай с тортом, и я рассказывал обо всем, что произошло за эти дни. Никакого барьера между нами больше не было.

- Ты уверен, что тебе звонил именно убийца? – задумчиво спросила Женя. – Что ему от тебя надо было? Поговорить? Рассказать, за что убил твоего отца?

- Не знаю. Мне кажется, он просто хотел убедиться, что я дома. За то время, пока я живу там, уже не один раз были звоночки. Я подходил, и трубку тут же бросали. А еще вчера, пока меня не было, приходил какой-то мальчишка, спрашивал какого-то Павлика. Что, если его просто отправили на разведку? Посмотреть, кто дверь откроет. А открыл Витька. Который совсем на меня не похож. А я тогда где?

- И все-таки, почему ты так уверен, что это он?

- А потому что никто больше этот телефон не знает.

- А разве следователь не знает, где ты живешь?

- Следователь позвонил бы на мобильник. Мне непонятно другое. Если он следит за мной, то почему до сих пор не убил? И даже не пытался? Возможностей было до фигища.

- Мартин, ты же сам говоришь, что он псих. И он не убил тебя тогда, сразу. Может, он вообще не собирается тебя убивать? Может, ему действительно что-то другое от тебя надо?

- Хотел бы я знать, - вздохнул я.

- Ладно, - Женя подлила себе чаю и отрезала еще кусок торта. – Обожаю сладкое.

- А как же фигура?

- А ей почему-то ничего не делается, что бы я ни ела и в каких количествах.

- Тогда надо срочно на тебе жениться. Ты не будешь всю жизнь сидеть на диетах, тратить деньги на средства для коррекции и ныть про целлюлит.

- Ты делаешь мне предложение?

Я хотел ответить что-то в заданном ключе, что-то веселенькое, но понял, что Женя не шутит. И хотя на лице у нее не было на этот раз готского черного макияжа, мне показалось, что она смотрит на меня пристально из темноты.

Я накрыл ладонью ее руку.

- А ты бы согласилась уехать со мной? В Прагу?

- Не знаю, - она опустила голову.

- Мне в последнее время пришлось принимать довольно много решений. Делать выбор. И я понял, что, когда форсируешь события, пытаешься решить что-то побыстрее – хотя нужды в этом особой нет… В общем, часто делаешь неправильный выбор. А вот если подождать, то через какое-то время оказывается, что и выбирать ничего не надо. Что жизнь тебя подводит к единственно правильному решению.

- Ты будешь звонить сегодня этой подружке? – помолчав, Женя заговорила о другом.

- Да, сейчас и позвоню.

- Телефон там, в гостиной.

Мы перешли в комнату, слишком маленькую для громоздкой старинной мебели, которая выглядела очень странно в этой квартире. Она больше подошла бы для огромных комнат с высокими потолками. Массивный шкаф, буфет, обеденный стол, стулья – похоже, им было лет сто, не меньше. Только диван в углу был сравнительно новый. По сравнению с мебельными мастодонтами он выглядел как-то жалко и хлипко. И компьютер как-то странно выглядел на старинном письменном столе.

- Это бабушкина мебель, - пояснила Женя. – Мама ее себе забрала, когда бабушка умерла. Я знаю, здесь она не очень хорошо смотрится. Но и выбросить жалко. Она еще крепкая, долго прослужит. Да и на какие шиши менять? Сашка в своем фонде получает копейки, подрабатывает немного где получится, я тоже. Иногда мама что-нибудь пришлет. А основной наш доход – сдаем бабушкину комнату на Садовой.

- На Садовой? – удивился я. – Ничего себе.

- Да. До революции эта квартира целиком принадлежала нашему прапрадеду. Он был врачом. Кстати, коллегой твоего отца – очень известным специалистом по женским болезням. Кажется, он лечил жен всяких высокопоставленных большевиков, поэтому его не тронули, хотя он и был по происхождению дворянин. И квартиру оставили целиком. А вот когда он умер в начале тридцатых, вот тогда-то за прадеда взялись всерьез. Он долго был под следствием, но как-то все-таки вывернулся. Кто-то сверху за него заступился по старой памяти – из благодарности его отцу. Но квартиру заселили. Там было семь комнат, ему оставили только одну. Я там, по сути, и выросла. Мама нас с Сашкой все время с бабушкой оставляла.

Я почувствовал острую зависть. Когда Женя упоминала о бабушке, лицо ее светлело, голос становился мягким и теплым. Она жила с бабушкой и вспоминает это время с радостью. А я… Я, тоже, получается, жил с бабушкой. И это было настолько ужасно, что даже смутные воспоминания вызывают дрожь.

- Так вот почему ты так хорошо знаешь проходные дворы и подворотни на Невском, - сказал я, отгоняя зависть.

- Ну да, - кивнула она. – Мы там с Сашкой все облазали, каждый закоулок. Мы вообще были такие уличные дети. Исследователи. Причем он уже большой был, а я еще совсем маленькая, но он меня везде за собой таскал. А мне нравилось. Да, кстати, а мебель эту всю как раз прапрадедушка покупал. Мне особенно стол письменный нравится. Его, правда, уже чинили – сукно меняли, шлифовали.

Телефон как раз стоял на письменном столе, рядом с деревянным пресс-папье в виде слона с задранным хоботом. Зеленое сукно под ним смахивало на молодую травку, а сам стол был таких размеров, что на нем вполне можно было спать.

Я достал из кармана листок, который мне дали в деканате, и набрал номер. Трубку снял юноша или совсем молодой мужчина – судя по голосу.

- Здравствуйте, могу я поговорить с Викторией Мельниковой?

На том конце молчали, было слышно только тяжелое дыхание.

- Алло? – неуверенно сказал я.

- Кто ее спрашивает? – странным, словно сдавленным голосом спросил юноша.

- Это сын ее университетской подруги.

- Мама… умерла.

- Простите, - такого я никак не ожидал. – Давно?

- Да. Семнадцать лет назад. Во время родов.

Какая-то смутная мысль мелькнула и исчезла. Так быстро, что я не успел понять, что это было.

- Что? – спросила Женя, когда я положил трубку.

Я пересказал ей разговор.

- Скажи, - спросил я, - у тебя бывает такое, что ты ешь что-нибудь, все хорошо, вкус нормальный, запах нормальный, но чувствуешь какое-то беспокойство? Как будто лампочка сигнальная мигает: что-то не так. А через час начинает тошнить. Или переселяешься жить в туалет.

- Ты хочешь сказать, что купил просроченный торт? – сделала большие глаза Женя.

- Нет. Я хочу сказать, что от этого разговора у меня тоже такое чувство, что сигнальная лампочка мигает. Только я не могу понять, в чем дело.

- Наверно, ты просто расстроен, что еще одна ниточка оборвалась.

- Может быть, и так. Честно говоря, я даже не знаю, как искать дальше. Я же не агент спецслужб. Ну, конечно, можно снова поехать в университет и попросить в деканате узнать, в какой школе училась мама. Поискать ее одноклассников.

- Аттестат отдают обратно после окончания, - возразила Женя. – Так что в университете ты ничего больше не узнаешь. Но, может, эта Булыга тебе что-нибудь расскажет.

- На Булыгу я сильно не рассчитываю. Они, похоже, с бабушкой раздружились еще до времени Икс.

- Подожди, не паникуй. Можно еще узнать, куда расселили соседей твоей бабушки.

- Как?

- Я точно не знаю, но выясню. А еще вот что. Ты же искал только родственников твоего деда по фамилии Закорчевские. А как насчет родственников бабушки? Ты знаешь ее девичью фамилию?

- Сейчас вспомню. Что-то такое птичье. А, да, Чижова.

- М-да, не слишком оптимистично. Однофамильцев будет море. Но ничего. У нас есть преподаватель архивного дела, очень позитивный дядька. Если он не ушел в отпуск, я его завтра поищу и постараюсь узнать, что можно сделать в таком случае. Видишь ли, я уже хоть немного, но историк, поэтому знаю, что любой исторический факт, любые сведения о любом человеке, если они письменно зафиксированы, можно разыскать. Но только если знаешь, где искать. И как. Кстати, если хочешь, давай завтра съездим на кладбище вместе? Я давно у матушки Ксении не была, соскучилась.

Я не стал уточнять, кто такая матушка Ксения, - наверно, жена кого-нибудь из священников церкви на Смоленском кладбище. Просто кивнул.

- Значит, так. Расписание такое, - сказал я. – Утром едем на кладбище. Ты идешь к своей матушке, а я схожу к бабушкиной могиле.

Женя посмотрела на меня с недоумением, но тут же улыбнулась:

- Хорошо. Потом я поеду искать Маркина, а ты, наверно, к маме в больницу?

- Ага, а после больницы к Булыге.

Я посмотрел на часы. С ума сойти, половина одиннадцатого!

- Ты останешься? – глядя в сторону, спросила Женя. – Я тебе на Сашкином диване постелю.

- А стоит?

- А если он правда тебя где-то караулит?

Упираться я не стал. И даже заранее купил на такой случай в аптеке снотворное. Две таблетки – и здоровый сон до утра. И никаких эротических поползновений. Правда, если вдруг Женя передумает и придет ко мне сама, ее снова будет ждать сюрприз – эдакий Финист Ясный Перец, которого вряд ли удастся разбудить. Впрочем… На всякий случай я купил и упаковку презервативов.

51.

Впрочем… Презервативы не понадобились. Снотворное сработало уже минут через десять. Это был не сон, а черная яма, в которую я провалился. Закрыл глаза, а открыл через секунду, но уже утром. Голова с трудом оторвалась от подушки – тяжелая, как чугунная болванка.

Женя на кухне готовила завтрак. Пахло кофе и яичницей с ветчиной. Мне еще ни разу не приходилось просыпаться в чужой квартире, где были бы только я и девушка, которая мне нравится. И чтобы эта девушка готовила мне завтрак. Было в этом что-то такое… семейное. Хотя по всем правилам эту ночь перед совместным завтраком мы должны были провести в одной постели, наверно. Ну и ладно, к черту правила.

Я стоял в дверях кухни и смотрел на нее. Она повернулась в мою сторону, улыбнулась, пожелала доброго утра. Я искал на ее лице следы разочарования – не нашел. Где-то на дальнем горизонте легким облачком пробежала досада и исчезла. Если она не ждала меня и сама не приходила ко мне ночью – ну и отлично. Я уже начал уставать от закона парных случаев.

- Ты купил себе зубную щетку? Это надо понимать как знак серьезных отношений? – Женя сняла со сковороды лопаточкой яичницу и разложила по тарелкам, искоса поглядывая на меня.

- Привычка, - пожал плечами я. – Не могу без бритвы и зубной щетки. Вот такой уж я… Забыл слово. Чисто… жуй?

- Чистоплюй, - поправила Женя и расхохоталась.

На кладбище мы ехали на метро – через весь город, с пересадкой. Народу было много, мы стояли, и я придерживал ее за талию. На этот раз она была вообще без макияжа, волосы забрала заколкой, похожей на огромную зубастую прищепку для белья, а вместо джинсов надела темно-фиолетовую длинную юбку.

Я вспомнил ее слова про девочку Лидию из фильма «Битлджус»: «Я сама странная и необычная». Да, Женина мрачная красота действительно притягивала взгляды. На нее смотрели и мужчины, и женщины. А я вспомнил еще одну цитату: «И нос, и плечи подымал вошедший с нею генерал». Я держал ее за талию даже тогда, когда нужды в этом не было, и поглядывал по сторонам: «Все видели? Это моя девушка».

Выйдя из метро, мы перешли через мост небольшую речушку в травянистых берегах, которую Женя назвала Смоленкой, и свернули на какую-то извилистую улицу. Было пасмурно и душно. И как-то дремотно. То ли погода влияла, то ли я еще окончательно не отошел от снотворного. Женя взяла меня под руку, и я вспомнил, как вел на бабушкиных похоронах под руку маму. Тогда меня это раздражало. А теперь вот понравилось. Особенно возможность прижать ее руку к себе своею рукой.

Мы перешли дорогу и через дыру в ограде попали на кладбище. Пахло мокрыми тополиными листьями и скошенной травой.

- Ты хоть помнишь, как идти к бабушкиной могиле? – спросила Женя.

Ее лицо странно изменилось – стало удивительно спокойным, отрешенным, словно она разговаривала со мной из какого-то другого мира. И мне вдруг показалось, что она намного старше и мудрее меня.

Я посмотрел по сторонам. Никаких ассоциаций.

- Мы шли от большой церкви, - с сомнением сказал я. – По главной аллее. Слева была еще одна церковь, маленькая. Потом свернули вправо. Там был большой такой металлический склеп, черный. Вот за ним и свернули.

- Понятно, - кивнула Женя. – Это нам надо почти все кладбище насквозь пройти.

Памятники, кресты, ограды. Огромные деревья и буйная трава. Цветы и венки. Мне показалось, что я задыхаюсь. Вот так суетишься всю жизнь, добиваешься чего-то – а конец один. Квартирка метр на два и два метра глубиной. И камень сверху. А надпись на камне очень скоро сотрется. И все…

- У Бога все живы, - словно в ответ на мои мысли задумчиво сказала Женя.

- Там – но не здесь, - возразил я.

- А я люблю кладбища, - Женя продолжала спорить с моими мыслями.

- Еще бы гот не любил кладбища!

- Я их всегда любила. С детства. С тех пор, как мама меня водила к папе на могилу. Бабушка мне говорила так: папа теперь на небе, ждет там всех нас. Я спрашивала: если он на небе, зачем ходить на кладбище. Она объясняла: наше тело – это как одежда. Человек ушел на небо, а одежда ненужная осталась. Что с ней делать – спрятать, конечно. А для живых это хранилище ненужных одежек – место, где можно вспомнить своих близких, подумать о них, помолиться. И вообще – подумать о жизни и смерти. Я на кладбища часто прихожу – и к папе на Северное, и к бабушке на Большеохтинское. А еще на Шуваловское, рядом с нами. Сяду на скамейку и сижу. Спокойно, тихо. На душе тихо. Печаль такая… очень светлая. Думаю: когда-то и я так буду лежать. И не поверишь – страха нет. Вот только комары на кладбищах ужасные, - тут она словно застеснялась своего серьезного тона и улыбнулась. - Огромные, как лошади, злобные. Так и норовят прокусить череп и выпить мозг.

Я не знал, что ей сказать. Мне на кладбище было очень даже неуютно. И хотелось поскорее уйти. Но Женя, похоже, и не ждала ответа – словно разговаривала сама с собой.

- Послушай, а ты позвонила? Ну, предупредила, что приедешь? – спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.

- Кому? – не поняла Женя. – Маркину? Нет, у меня нет его телефона.

- Да нет, матушке. Ну, ты вчера говорила – по которой соскучилась. Ксении, кажется.

Женя закусила губу. Мне показалось, что она едва сдерживает смех.

- Прости, Мартин, я совсем забыла, что ты не знаешь. Здесь похоронена одна замечательная святая, блаженная Ксения. Та маленькая церковь, мимо которой вы проходили, - это часовня над ее гробницей. Ты правда о ней не слышал?

- Нет.

- Ее не так давно прославили. Но и до этого люди к ней ходили на могилу молиться. Это, наверно, одна из самых любимых наших питерских святых. Многие о ней так и говорят, как о живой: пойду навещу матушку Ксению, попрошу Ксеньюшку, она поможет. Ей даже записки пишут с просьбами. И она действительно помогает.

- И ты писала?

- Писала.

- А о чем, если не секрет?

Женя смутилась, ее лицо порозовело.

- Наверно, чтобы стать матушкой отца Кирилла? – не сдержался и поддел я. – Тогда тебе она не помогла.

- Ты знаешь, Мартин, мне кажется, что часто ее помощь не в том, чтобы упросить Бога исполнить чью-то просьбу, а в том, чтобы умолить его как раз не исполнять просьбу глупую и необдуманную. Ну какая из меня матушка? Это подвиг на самом деле. А я на такое не способна.

- Расскажи мне о ней, - попросил я. – О Ксении.

- Она жила в XVIII веке. Молодая, красивая женщина. Ее муж был придворным певчим. Он умер скоропостижно, без исповеди и причастия. Когда его хоронили, она надела одежду мужа и заявила всем, что это Ксения умерла, а она – Андрей Федорович. Ушла из дома и жила на пустыре.

- Может, просто с ума сошла? От горя?

- Нет, просто стала юродивой. Ты знаешь, что это?

- Да, конечно. Когда человек ради Бога отказывается от всего. И даже от разума. И ведет себя, как сумасшедший, хотя на самом деле здоров.

- Ну вот. Ксения молилась за всех, кто умер без покаяния. Помогала, кому могла. По ночам приходила на стройку вот этой церкви, - Женя махнула рукой в сторону показавшегося за деревьями храма, - подтаскивала кирпичи, камни. А потом стали происходить всякие чудеса. Она предсказывала будущее, молилась за больных – и люди поправлялись. Давай сначала сходим в часовню, а потом уже к твоей бабушке?

Я согласился. Мы купили свечи в лавке, похожей на маленькую избушку, и свернули к зеленовато-голубой, очень красивой часовне. Внутри было довольно много народу. Поставив свечи к иконе с изображением женщины в мирской одежде: юбке, кофте и платке, - мы встали в очередь, чтобы приложиться к гробнице.

Странное дело, сначала я как-то не воспринимал все это всерьез. Разумеется, мне внушили с детства, что святых надо почитать, но я все равно плохо понимал, зачем молиться им, если можно обратиться прямо к Богу. Но когда я опустился на колени и коснулся лбом белого мрамора гробницы… Мне вдруг захотелось остаться там подольше.

Но из этого ничего не вышло.

- Проходите, проходите, не задерживайтесь, - проворчал раздраженный голос.

Я оглянулся. Старуха в надвинутом на лоб платке стояла у подсвечника с тряпкой и кисточкой и смотрела на меня, поджав губы.

- Пойдем, - Женя коснулась рукой моего плеча. – Не обращай внимания, - сказала она, когда мы вышли на улицу. – Это баппки, - она так и сказала: «баппки». – Неизбежное околоцерковное зло. Только они знают, в какой одежде надо приходить в церковь, как стоять, как креститься – и вообще, как жить «по-церковному». Если б ты знал, сколько людей они своим «благочестием» от церкви отогнали. Приходит девочка в храм впервые. Ну вот позвал ее Господь – она и услышала. Или горе у нее какое. Ничего не знает. Без платка, - я только сейчас обратил внимание на черный шарф у Жени на голове, - в брюках, накрашенная. И вот на нее такое чудовище налетает: «куды прешь, шалава!». Думаешь, она скоро после этого снова в церковь зайдет? Может, и вообще никогда. И детям своим скажет, что там нечего делать. Это все равно что росточек затоптать.

- Я не думал, что ты… - я запнулся, с трудом подбирая слово, - настолько религиозна. Православный гот – это что-то. Настолько это не вяжется, что трудно поверить.

- Я паршивая христианка, Мартин, - вздохнула Женя, сворачивая шарф и пряча его в сумку. – Была б настоящей, не осуждала бы их, бабок этих, а пожалела. Не говоря уже об обрядах, которые я почти не соблюдаю. Молюсь мало, пощусь тоже, в храм хожу редко. Ну а гот… Наверно, я и гот тоже паршивый.

Мне осталось только промолчать. Если уж она паршивая, то я… К тому же главный вопрос оставался открытым: смогу ли не осудить родителей, узнав их тайну, - а я уже не сомневался, что тайна эта такова, что не осудить, понять, простить будет очень и очень непросто. А от решения этого вопроса зависело все: не только какой я христианин, но и какой вообще человек.

- Иди сюда!

Женя повела меня вокруг часовни к той стене, от которой только что отошла молодая женщина – она стояла там и тихо плакала, но когда я посмотрел ей в лицо, увидел, что оно удивительно спокойное, даже, наверно, счастливое.

- Вот и я так. Приду и стою, реву. А почему – и сама не знаю. Просто льются слезы – и все. И так хорошо. Как будто смывает всю гадость.

Во мне как будто две силы боролись. Одна моя половина про себя извиняюще улыбалась. Как взрослый, которому немного неловко за наивные слова ребенка, но он пытается быть снисходительным. А вторая изо всех сил цеплялась за то мгновение торжественной тишины, которая воцарилась в душе, когда я опустился на колени перед гробницей.

- «Дивен Бог во святых Своих», - прошептала Женя, и…

Я чувствовал, что со мной происходит нечто странное. Наверно, так я не молился с детства. Как будто исчез весь мир – и даже, наверно, Женя. Только я и – где-то там, за солнечной дымкой – Он. Хотя нет, за моей спиной стоял кто-то и молился вместе со мной – обо мне. Мне показалось, что это женщина в зеленой кофте и красной юбке. Ксения Блаженная…

- Ты хоть помнишь, о чем просил? – спросила Женя, когда мы вышли обратно на центральную аллею.

- Почти ничего, - покачал головой я. – Кажется, просто о помощи. И потом… Не знаю, как сказать. Но это были не слова. Просто…

- Я понимаю, - остановила меня Женя.

Дальше мы шли молча, и было в этом молчании что-то такое, сблизившее нас еще больше. Даже больше, чем ее кровь на моей одежде – тогда, в тот самый первый вечер. И я подумал, что все-таки, наверно, справлюсь со всем, что ждет впереди. Но только если она будет рядом.

52.

За черным склепом мы свернули на боковую дорожку.

- Осторожно, здесь крапива, - предупредил я Женю, но опоздал. Она обожгла руку и свирепо зашипела.

- А вот на Шуваловском… - начала она, но я ее уже не слушал.

Тогда, на бабушкиных похоронах, мама вдруг начала много и громко говорить. В том числе и о том, что здесь похоронены ее родственники. И правда, не доходя до бабушкиной могилы, я увидел сразу несколько надгробий с фамилией Закорчевский или Закорчевская. А еще – хорошо ухоженную могилу с черной плитой из полированного камня, немного потускневшего от времени. На плите было выгравировано несколько имен. Крупные, залитые золотой краской буквы победно расположились по всей плите: «Аркадий Иванович Чижов, 1919 – 1980. Любовь Витальевна Чижова, 1921 – 1981». Внизу было добавлено мелко: «Клавдия Хомякова». Этой самой злополучной Клавдии не хватило места на плите не только для дат рождения и смерти, но даже и для отчества.

Я остановился, задумавшись, кем она могла приходиться моим прадедушке и прабабушке. Это имя было мне незнакомо, в бабушкиной квартире не нашлось ничего, связанного с ним, но оно словно задевало какие-то очень тихие струны – точно так же, как имя Настя. В кино часто показывают флэшбэки[10]1 героев как вспышки света, на мгновение вырывающие из темноты картину прошлого. На самом деле бывает и так, что вспышки эти настолько слабы, что при их свете можно разглядеть только одно: там что-то есть. Но вот что?

Может быть, я что-то слышал о Клавдии от родителей? Вернее, их разговор между собой? Я мог сказать точно только то, что сам никогда не знал ни одной женщины, носящей это имя.

- Мартин, - Женя подергала меня за рукав. – Что с тобой?

Я вздрогнул и вернулся в реальность.

- Ничего. Просто задумался.

Вот и дерево, рядом с которым тогда стоял пучеглазый. Теперь надо свернуть на узенькую тропинку.

Бабушку похоронили в одной могиле с дедушкой. Перед похоронами мраморную плиту и бетонную раковину сняли и прислонили к ограде. Я осмотрел их и подумал, что раковину вполне можно будет поставить обратно, а вот на плите нужно выбить еще одну надпись – имя и фамилию бабушки. Живые цветы на могильном холмике лежали отвратительной сгнившей кучей. Я собрал их, почистил венки от налетевшего с деревьев мусора, выдернул проросшую траву и какие-то колючие стебли.

- А здесь кто похоронен? – спросила Женя, разглядывая небольшое надгробие по соседству. – Какая-то родственница? Наверно, близкая, раз могилы в одной ограде. Совсем молодая. Всего шестнадцать лет.

Я взглянул, потом еще раз, внимательнее, подошел поближе.

Свет падал так, что неглубокая гравировка на маленькой металлической пластине была почти не видна. Мне пришлось наклониться, чтобы прочитать: «Закорчевская А.Г. 1970 – 1986».

53.

- Странно, что только инициалы, - наморщила лоб Женя. – Обычно даже на самых маленьких табличках пишут имя и отчество целиком. Я кругом посмотрела, только одну плиту увидела, где фамилия и инициалы, да и то там несколько человек похоронены, все имена не поместились бы.

- А мне вот странно другое, - начал я и замолчал.

Год рождения – 1970. На четыре года младше мамы. Двоюродная сестра? То, что у дедушки Григория мог быть брат, имя которого начиналось с той же буквы, не удивительно. Мало ли имен на букву Г – хотя я сам смог вспомнить еще только Георгия и Глеба. Я знал одну русскую семью, в которой всех пятерых: отца, мать и троих детей звали на букву А, причем брата и сестру – близнецов родители умудрились назвать Антоном и Антониной. Но вот год смерти… 1986-ой…

А что если это и есть та самая Настя – Анастасия?

- Послушай, Жень, ты не знаешь случайно, на кладбище ведь есть какая-то контора, где записано, кто где похоронен? Полное имя, фамилия?

- Есть, конечно. А что?

- Мне нужно выяснить, кто это, - я кивнул в сторону могилы.

- А у мамы спросить ты не можешь?

- Нет. Ей нельзя волноваться. И что-то мне подсказывает: вопрос этот ей задавать сейчас тоже нельзя. Ни в коем случае.

Мы вернулись на главную аллею, и я рассказал Жене, какие мысли навеяла мне эта могильная надпись.

- Не нравится мне все это, - вздохнула Женя. – Не хочу каркать, но какие-то нехорошие у меня предчувствия.

Контору мы нашли быстро, она находилась рядом с кладбищенскими воротами. Я заказал и оплатил добавление надписи на могильной плите и спросил женщину, принимавшую заказы, где можно уточнить имя захороненного. Она пожала плечами и неопределенно кивнула в сторону соседнего помещения. Однако сидящие там хмурого вида дядьки в синих спецовках сказали, что ничем помочь не могут. А тот, кто может, будет только завтра. Может быть.

От этого «может быть», сказанного с интонацией Великой Мировой Безнадеги, мне стало совсем уныло. А дядьки тут же добавили, что если захоронение старое, идти надо в центральный архив кладбищ. Но там даже и говорить с нами не будут, если мы не докажем, что приходимся искомой персоне родственниками.

Возвращаться через кладбище мы не стали, сели у ворот на маршрутку и доехали до «Василеостровской». Женя пошла пешком в университет, а я спустился в метро и поехал к маме.

Но побыть с ней мне толком не удалось. Как сказала медсестра, буквально за десять минут до моего прихода ее забрали на какое-то очень сложное и длительное обследование. Врачи уже не утруждали себя выяснением моего мнения на этот счет. Могли бы хоть поинтересоваться, а в состоянии ли я это обследование оплатить. Оставалось только надеяться, что это не ядерно-магнитный резонанс с его запредельной стоимостью.

Все это время, пока я ждал маминого возвращения, сидя на диване в холле, меня не оставляло смутное чувство досады, почти переходящее в раздражение. Казалось, что разгадка всех тайн совсем рядом, почти на поверхности, а я смотрю и не вижу. Потому что не хватает всего одного кусочка головоломки. Ну, может, двух. Но наверняка самых важных.

Мимо прошли, держась за руки и оживленно что-то обсуждая, две медсестры.

«Мы с Тамарой ходим парой», - усмехнулся я.

Ходим парой…

Было во всей этой истории что-то глубоко мистическое. И это тоже раздражало, да еще как.

О законе парных случаев знает любой медик, даже студент-первокурсник. Закон этот неписаный и поэтому, наверно, всеобъемлющий. С каким бы редким недугом ни обратился пациент, в самом скором времени появится другой с точно таким же. Случаи можно рассказывать до бесконечности. Даже в моей скромной практике санитара и медбрата их было предостаточно. То двоих самоубийц с перерезанными венами привезут с интервалом в час, то две перфорированные язвы желудка за день. Как-то раз в течение дня двоих детей в зоопарке укусил за палец енот, которого они пытались кормить через решетку какой-то дрянью. А однокурсник, попавший на практику в онкологию, и вовсе рассказывал о двух случаях анапластической карциномы щитовидной железы за неделю. Тогда я ему не поверил, а сейчас – вполне.

В немедицинской жизни с этим законом мне до сих пор сталкиваться не приходилось, хотя поговорку о том, что беда не приходит одна, мне довольно часто приходилось слышать от крестной. Я задумался о том, что же это все-таки такое. Совпадения? Но я не верил в совпадения.

А что, если первый случай пары – какое-то предупреждение свыше о том, что скоро произойдет похожее, но гораздо страшнее? Например, скины напали на Женю, у них был нож, ее ранили, но она жива. А папа…

Но какой смысл в этом предупреждении, если мы даже не предполагаем, что это первый случай пары? К чему готовиться? Каждый день с нами происходит столько всего, но далеко не все – плохое или хорошее - повторяется. Да и в медицине далеко не всегда второй парный случай тяжелее первого.

Тогда, может быть, все наоборот? Может, второй случай – это что-то вроде проверки: какой ты вывод сделал в прошлый раз, чему научился? Плохо обработал укушенный енотом палец, ребенок орал так, что слышно было в морге? Сделай еще раз, но лучше. Но как тогда быть с парными случаями, которые произошли вовсе не со мной? Ведь парные-то они только для меня, а не для тех, кто мог бы извлечь из них какой-то урок на собственном опыте.

Я обхватил голову руками и застонал, покачиваясь.

- Вам плохо? – участливо спросила какая-то женщина в цветастом халате и тапочках. – Может, позвать врача?

- Спасибо, не надо, - не слишком вежливо буркнул я, но спектакль прекратил.

Господи, как все просто на первый взгляд. Вот причина, вот следствие. И можно гордиться своим якобы умением разбираться в ситуации и предугадывать будущее. Что тут сложного-то? Причина известна, следствие очевидно. Только вот… не получается почему-то. Какое там будущее, если даже прошлое не удается объяснить. И не удается понять связь между двумя событиями.

Я подумал, что вся история человечества, его прошлое, настоящее и будущее, похожи на бесконечно огромный пестрый ковер. Если смотреть на отдельный его участок с близкого расстояния, видны будут только отдельные хаотичные пятна. И увидеть рисунок во всей его красоте и гармоничности может лишь тот, кто смотрит издалека. Но кто может охватить одним взглядом всю протяженность человеческого существования? Никто. Кроме Того, Кто запустил этот непостижимый уму ткацкий станок. Кто знает каждую ниточку, каждый узелок. То, что с изнанки. То, что скрыто от нашего взгляда – и поэтому непонятно…

Через час маму привезли обратно. Ее новая палата находилась на том же этаже, только с другой стороны от лестницы – охраннику пришлось только передвинуть стул к противоположному входу. Впрочем, в это отделение он уже не мог пропускать только «по списку». Поэтому ограничивался тем, что смотрел на каждого входящего с подозрением и одновременно с выражением «до чего меня все это достало».

Второй охранник, как и в реанимации, сидел на стуле рядом с дверью палаты. Он уже знал меня и больше не требовал предъявить паспорт.

В палате было чисто и светло, кровать у окна застелили вполне пристойным бельем. В одном углу стоял небольшой платяной шкаф, в противоположном – холодильник. В узкий тамбур выходила дверь туалета, совмещенного с душевой.

Мама чувствовала себя не лучшим образом, слабым, но раздраженным голосом жаловалась на головокружение и тошноту. Минут через десять она задремала, и я решил уйти. Мне казалось, что день длится бесконечно, хотя на самом деле было всего лишь около часа дня.

На всякий случай я позвонил Булыге и договорился о встрече через час. Прямо от больницы до станции метро «Петроградская» шла маршрутка. Еще пятнадцать минут пешком, и я оказался на месте. Неширокая грязноватая речка с гранитными набережными, узкие тротуары по бокам. На другом берегу стеклянное здание за строительным забором, чуть поодаль – купола храма. Наверно, это и был монастырь. Не доходя до перекрестка, я свернул в подворотню и оказался в привычно страшноватом дворе-колодце.

Поднимаясь по узкой черной лестнице на второй этаж, я снова задумался, что же все-таки представляет собой Булыга. И загадал: если окажется, что это старик, значит, я скоро все узнаю. Если старуха – тогда увы.

Рядом с обитой черным дерматином дверью висел листок бумаги, приклеенный широким скотчем. «Сутягин – 1 звонок, Белкина – 2 звонка, Булыга – 3 звонка», - было написано на листке черным маркером.

Я позвонил три раза. За дверью было тихо, и я уже хотел позвонить один раз, чтобы выяснить у соседа, куда делось это загадочное существо, но услышал из-за двери слабый шелест:

- Кто там?

- Это Мартин, внук Вероники Аркадьевны! – заорал я, вспомнив, что Булыга плохо слышит.

Дверь лязгнула и открылась. Передо мной стоял замотанный в какую-то шерстяную хламиду крохотный старичок. Круглые очки, длинная седая борода и синяя вязаная шапочка делали его похожим на гнома.

- Проходи, проходи в комнату, - сказал он. – Вот в эту, самую первую.

Несмотря на то, что в квартире было всего три жильца, коридор был таким длинным, что конец его терялся в темноте. И дверей в него, как мне показалось, выходило очень много. Наверно, соседи Булыги занимали по несколько комнат. Непонятно было, почему телефон общего пользования оказался зарегистрированным именно на него, но мало ли – я совершенно не представлял, как все это делается в России.

Комната, в которую мы вошли, оказалась пугающе огромной. Из нее спокойно можно было сделать две, а то и три. Причем двухэтажных. Чудовищно пыльная люстра тосковала под потолком на высоте трех с лишним метров. Наверно, ее не мыли ни разу с тех пор, как повесили.

- Садись, Марк, - Булыга ткнул пальцем в сторону стола, покрытого вишневой бархатной скатертью с бахромой. Поверх нее была постелена еще одна – пластиковая, прозрачная. Рядом со столом стояли три громоздких стула, похожие на ломовых лошадей.

- Я Мартин, - поправил я.

- Ну да, конечно, прости. Совсем глухой стал. Чайку, да?

Он вышел. Я хотел уже сесть на один из этих тяжелых стульев, но тут мое внимание привлекла большая фотография в рамке, стоящая на этажерке. Я подошел и взял ее в руки.

Мужчина и женщина лет тридцати с небольшим сидели на узеньком диванчике. Мужчина положил женщине руку на плечо, они улыбались, и я, хоть и с трудом, узнал в них бабушку и дедушку. По бокам стояли две девочки со светлыми косичками. Та, что рядом с бабушкой, выглядела года на три-четыре постарше, но, несмотря на это, девочки были похожи друг на друга так, как могут быть похожи только…

- Так скажи мне все-таки, Марк, - прошелестел Булыга, открывая дверь, - ты чей сынок: Оленьки или Настеньки?

54.

Я сел было мимо стула, но все-таки в последний момент вывернулся, потянув мышцы спины, и удержался на ногах.

- Ты что, Марк? – испугался Булыга.

- Я Мартин, - машинально поправил я.

- Да-да, прости. Ты осторожнее, пожалуйста.

На этот раз я сел куда надо, схватил чашку, в которую Булыга налил чай, отхлебнул, обжегся, закашлялся.

- Да куда ж ты торопишься-то? Или, может, я чего по-стариковски не того сказал, а, Марк?

Я не стал больше поправлять. Не все ли равно, Марк так Марк.

- Я сын Ольги. А про Настю я вообще ничего не знаю.

Вот так. А дальше пусть он сам думает, как и что мне рассказать.

- То есть как не знаешь? – Булыга неловко поставил свою чашку и расплескал чай на блюдце. – Она же твоя тетка.

- Если я не ошибаюсь, она умерла. Еще двадцать лет назад.

- Настенька? Умерла? – ахнул он. - От чего?

- Я же сказал, что ничего о ней не знаю. И до сегодняшнего дня вообще не подозревал о ее существовании. Но сегодня я был у бабушки на кладбище. И рядом с ее могилой – могила с надписью «Закорчевская А.Г.». 1970-го года рождения. Я подумал, что это мамина двоюродная сестра, но…

- Но у нее нет двоюродных сестер, - перебил Булыга, нервно теребя полу своего бесформенного жилета. – У Гриши не было родных братьев и сестер. У Ники, правда, были брат и сестра, но Клавочка так и не смогла родить, хотя три раза замуж выходила. А у Сережи сын, где-то на Дальнем Востоке живет. Ну надо же как! Умерла, значит.

Ясно. Клавдия Хомякова, выходит, родная бабушкина сестра. Впрочем, абсолютно ничего не объясняет. У мамы тоже была сестра. Та самая Настя. «Совсем забыл, на днях случайно встретил на улице Настеньку», - писал о ней в письме знакомый моему деду. И в ее случайно сохранившейся записке тоже, выходит, нет ничего странного. Но что с ней случилось? И как связано с ее смертью то, что мама была под следствием?

Догадки одна страшнее другой, отпихивая друг друга, ломились ко мне в голову. Нет, все потом. Не сейчас.

- Пожалуйста, расскажите мне хоть что-нибудь о нашей семье, - попросил я Булыгу, изо всех сил пытаясь взять себя в руки и успокоиться. – Я, честное слово, вообще ничего не знаю. Мы с родителями уехали в Чехию, когда мне было два года. И только сейчас впервые приехали. На бабушкины похороны. Мои родители с тех пор с бабушкой не общались. И ничего мне не рассказывали – ни о ней, ни о других.

- Почему? – в недоумении оттопырил губу Булыга.

- Я не знаю! – простонал я и обхватил голову руками.

- Марк, я ничего не понимаю. И чувствую себя дураком.

- Я тоже.

- «Я тоже»… - передразнил он меня. – Я, кстати, тоже твой родственник. Только очень дальний. Даже не скажу, кем ты мне приходишься. Каким-то многоюродным внуком, наверно. Моя мать и отец Ники, твой прадедушка Аркадий, были братом и сестрой по отцу. Это называется единокровные брат и сестра. Они не очень-то друг друга любили, скорее наоборот. Ну, оно и понятно. Дед – мой дед – бросил семью, женился на другой женщине. А вот мы с Никой дружили, несмотря на разницу в возрасте. Мне нравилось с ней играть. Я ее водил в зоопарк, в цирк, подарки покупал. Мне было двадцать, а ей четыре года, и меня принимали за ее отца. Надо же, говорили, какой молодой папа. А мне нравилось. Я ведь поздно женился, в тридцать два года. Все никак не мог найти женщину, с которой… - Булыга махнул рукой. – Но нашел все-таки. Думал, на всю жизнь. А она вот меня оставила, моя Алла Алексеевна. Умерла зимой. Ну да ладно…

Он вздохнул тяжело, вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза, шумно отпил чаю.

- Я думаю, Ника даже в меня влюблена была немножечко. Уже потом, когда подросла. Но я, конечно, ее всерьез никогда не воспринимал. Только как сестричку.

Я потряс головой, отгоняя назойливое дежавю.

- Ты пей чай-то, пей. Пряники вот бери. Клюквенные. У вас там, небось, в Чехии вашей, и клюквы нет. Ну так вот. Я на Аллочке женился, Ника подросла, за Гришу замуж вышла. Тут уж реже видеться стали. У меня сын родился, у нее сначала Оля, потом Настя. Ну, не так сразу, у них разница была четыре года, у Оли с Настей. Да и вообще… Алле Ника не очень нравилась, да и мы с Гришей как-то общего языка не нашли. В основном перезванивались. И я так думаю, Марк, тебе не стоит маме об этом нашем с тобой разговоре рассказывать, наверно.

Я посмотрел на него растерянно. Ничего себе! А мне-то показалось, что дедок если и не в абсолютном маразме, то близко к тому. Выходит, ошибся.

- Да, вы правы, Валентин…

- Петрович. Лучше просто дед Валя. У меня ж внуки такие, как ты.

- Вы правы, лучше ей об этом ничего не знать. Не думаю, что ей бы это понравилось.

Я не знал, рассказать ли ему о том, что мама в больнице, о смерти отца, и решил, что не стоит.

- Оленька, мама твоя, всегда была такой… очень властной. Не хочу ничего плохого сказать, она девочка хорошая была, умненькая, но… Настеньку держала в ежовых рукавицах. Ника с Гришей работали много, а Оля, как подросла, за сестрой следила. И так это… жестко следила. Особенно как постарше стали. Ника-то этому только рада была: мол, старшая и сама с глызду не съедет, и младшей не даст. А вот Гриша, кажется, беспокоился, не очень ему это нравилось. А Настенька такая была, тихая, как мышка. Ласковая. А Олю она, по-моему, просто боялась.

Мама? Властная? Жесткая?

Я покачал головой. Если она и была такой, то потом сильно изменилась. Хотя… Нет, пожалуй, и правда проглядывало в ней что-то такое… диктаторское. Хорошо замаскированное, но проглядывало. Как ни печально это говорить о собственной матери. Но чего стоили одни только наши с ней походы в церковь!

«Ты же в храме Божьем, Мартин. Встань ровно. Прекрати вертеться. Ты должен стоять смирно и молиться. Устали ноги? Ничего, потерпишь. Иначе в аду придется еще и не то терпеть. А теперь иди на исповедь. Ну и что, что в прошлое воскресенье был? Или ты всю эту неделю не грешил? Наверно, ты вдруг стал святым? Нет? Тогда иди и кайся!».

- Надо же, умерла Настенька, - Булыга – ну не мог я называть его дедом Валей – качал головой, как китайский болванчик. У крестной был такой, фарфоровый, мы с Ванькой когда-то мучили его, пока не разбили. – А от чего? Ах да, Марк, ты же сказал, что не знаешь. Странно это все. Странно. Особенно странно, что Ника не позвонила, не сказала. Как-то это даже… нехорошо. Некрасиво. Она ведь знала, как я любил Настеньку. Я их обеих любил – и Настеньку, и Оленьку. Я знал, что они с Гришей за границей. Думал, приедут – она позвонит. А потом Гришу на улице встретил. Вернее, увидел. Он прошел мимо, не поздоровался. Хмурый такой.

- Он умер. В том же году. Через несколько месяцев после смерти Насти.

- Значит, и Гриша умер… Все умерли. Только вы с мамой остались…

- Но ведь есть же еще какие-то родственники, - возразил я. - На похоронах бабушки были. Тетки какие-то, старухи, девчонка молодая, лет семнадцати. Я их хотел найти, но записная книжка куда-то пропала.

- Не знаю, Марк. Из близких-то больше никого. Разве что Сережа с женой – если живы, конечно. Им сейчас должно быть под семьдесят. Это, выходит, твои двоюродные дед и бабушка. Но мы с ними особо не общались никогда, у меня даже адреса их нет. Еще у Гриши была двоюродная сестра, но ту я совсем не знаю, даже как зовут. Я потом позвонил, - помолчав, продолжил он. – Года через три где-то. Или через четыре. Аллочка моя болела, и я всякую там гордость отбросил подальше. Хотел попросить, чтобы Гриша помог лекарство найти дефицитное, у него были всякие там связи. Сказали, что Закорчевские там больше не живут. А где живут – неизвестно. Сначала я еще ждал, думал, Ника сама позвонит. Но… Потом и рукой махнул: все бывает, расходятся люди… как в море корабли. Хотя обидно, конечно.

Я пытался узнать еще что-нибудь важное о бабушке с дедушкой, о маме и ее сестре, но Булыга больше причитал и горестно качал головой. Выловить из его причитаний полезной информации мне удалось немного.

Например, то, что бабушка с дедушкой были не слишком последовательны в воспитании. Особенно в том, что касалось мамы. С одной стороны, они постоянно подчеркивали: ты старшая, ты уже взрослая, ты должна, должна, должна… А с другой, так же постоянно ставили эту ее взрослость и способность быть примером сестре под сомнение. По умолчанию Настя всегда была права, а мама – нет. Даже если виновата в чем-то была младшая, винили старшую: не усмотрела. Или подала плохой пример.

Дальше сделать вывод было несложно. Мама вела себя с младшей сестрой как диктатор не потому, что не любила ее или ревновала к родителям. Или не только поэтому. Но еще и потому, что, лишь заставив ее поступать и вести себя «как надо», она могла доказать родителям свою состоятельность. Доказать, что они ошибаются, что она действительно уже взрослая и ответственная.

Непонятно мне было только, как бабушка с дедушкой оставили девочку-семиклассницу на восемнадцатилетнюю сестру: из рассказа Булыги я понял, что они уехали в Америку в начале 84-ого года. Мама тогда училась на первом курсе. Почему не взяли младшую с собой, ведь там тоже наверняка была школа при посольстве?

Прощаясь с Булыгой, я дал ему клятвенной обещание «не забывать старика» и обязательно привести к нему в гости маму, когда она поправится, - я все-таки сказал ему, что она и больна и лежит в больнице, но умолчал об истинной причине этой «болезни».

Уже подойдя к метро, я подумал, что надо позвонить Виктору и разведать обстановку. Но телефон пискнул и выключился: сел аккумулятор. Оглядевшись, я обнаружил телефон-автомат и даже нашел место, где продавали для него магнитные карты, но позвонить все равно не смог. Все номера были в памяти мобильного, наизусть я не помнил ни один петербургский телефон. Даже Женин. Даже домашний бабушкин. Что поделаешь, у меня отвратительная память на цифры. Я и свой-то новый номер запомнил с большим трудом.

Оставалось только одно: ехать на Васильевский на свой страх и риск. Даже если б я переселился к Жене, все равно надо было взять какую-нибудь одежду и, как минимум, зарядное устройство для телефона. А я даже не мог Виктора предупредить. Хуже всего было то, что ключ от квартиры остался у него. Накануне он собирался вернуться домой после обеда, и я отдал ему ключ, чтобы он не ждал меня под дверью. Поэтому вполне вероятным было то, что я мог приехать и, как говорила мама, «поцеловать дверь».

Я представил, как топчусь на лестничной площадке или во дворе – и тут появляется пучеглазый. С большим-пребольшим ножом. И медленно-медленно идет мне навстречу. А я стою, как загипнотизированный удавом кролик, и не могу пошевелиться. А потом он делает резкое движение, и…

Прекрати, Мартин! Прекрати это немедленно.

Мы с тобой уже поняли: ты – трус. Патологический трус. А это главное: осознать свой порок. И тогда уже с ним можно бороться. Это как в медицине: главное – поставить правильный диагноз и соответственно начать лечение. А как борются со страхом? Правильно, осознанно идут ему навстречу. Только не так, как это делают маньяки, которые сражаются со своими потаенными страхами, обращая травмирующую ситуацию против других людей. Нет, ты сейчас поедешь туда, войдешь во двор… Нет, ты не кивай, пожалуйста, головой, как цирковая лошадь на арене. Будь добр, представляй все детально. Так сказать, пошагово.

Вот ты входишь в подворотню, осматриваешься и идешь дальше. Спокойно. Ни малейшей тени паники.

Так я говорил себе и действительно представлял каждый свой шаг через двор. Положение руки в кармане с шокером. Каждое свое возможное движение. Пучеглазого. Нож в его руке. Ну да, тот нож он бросил к моим ногам, но что мешает ему взять другой?

Тут мне в голову пришла мысль, которая чуть было напрочь не перечеркнула весь мой аутотренинг.

А что, если на этот раз у него будет пистолет?

Прекрати! Не будет у него никакого пистолета.

Откуда ты знаешь?

От верблюда. Заткнись, твою мать!

Кажется, последнюю фразу я произнес вслух. Встречная женщина посмотрела на меня, приподняв брови, и состроила брезгливую гримаску.

Хоть я и сам говорил с акцентом, меня всегда смешили русские ругательства в исполнении иностранцев. Особенно мат и его заменители. В школе я этого наслушался предостаточно. Вернее, это меня даже не смешило, а вызывало какую-то стыдную неловкость. Как будто человек, с которым я шел по улице, уселся по большой нужде прямо посреди дороги. Сходное чувство у меня вызывали, пожалуй, только мамин любимый русский сериал про няню Вику и песня «прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко», которую нас заставляли разучивать на уроках пения.

Я пытался думать о чем-то другом. Не получалось. Похоже, сейчас для меня остались только две темы: как выжить и что сделала мама. Даже Женя отступила куда-то на второй план. Думать о пучеглазом было страшно. О маме – невыносимо.

Меня охватило отчаяние. Я снова вспомнил ощущение тонкого слоя белого снега над бездонным черным болотом. Это было болото лжи. Всю свою жизнь я провел над ним. Достаточно было неверного шага, чтобы провалиться и утонуть. И вот теперь я тонул. Тонул в этой многолетнем обмане, захлебываясь тоской и – несмотря ни на что! – любовью к тем, кто врал мне всю жизнь.

Нет, они не врали. Они просто вели себя точно так же, как вел себя я. Не говорил правду. Или говорил ее безопасную часть. Это была моя излюбленная тактика. Ведь формально мне не в чем было себя упрекнуть: я не сказал ни слова лжи. Или же я поступал так, бессознательно копируя, чувствуя, что это же делают и они?

В какой-то момент мне все стало безразлично. Просто удивительно безразлично. Еще несколько минут назад я думал о том, как вести себя при встрече с убийцей, - и вдруг на меня накатила странная апатия, похожая на хроническую усталость. Усталость от всего. От мира. От себя. От жизни. Да и зачем она нужна, жизнь эта, в которой одна большая сплошная грязь. И еще обман. Любовь? А есть ли она? Или это тоже мираж?

Я подошел к подворотне и вошел под арку. Совсем не так, как представлял себе только что. Вошел быстро и не глядя по сторонам. Захотелось достать и кармана шокер и зашвырнуть его куда-то за мусорные баки. И будь что будет. Если Богу угодно, чтобы я тоже умер, - ну и пусть.

Вот и дверь парадного. Какая-то темная фигура бросилась мне наперерез.

Мне было лет семь, когда мы гуляли за городом и я упал в пруд для разведения карпов. В Чехии мягкие зимы, сильные морозы редкость. Но в тот день подмораживало, и пруд подернулся тонким ледком, острым, как бритва. Я бросал на него камни, палки и радовался, когда удавалось пробить прозрачную поверхность. Вода выплескивалась из дыры, как мне казалось, с сердитым шипением, я смеялся и обидно показывал ей язык. А потом, замахнувшись очередным камнем, поскользнулся и упал на лед сам. Он тоненько хрустнул подо мной и подался. У берега было мелко, но холодная вода обожгла.

Что-то похожее я почувствовал, уловив краем глаза движение этой фигуры. Ледяной холод, который обжигал. И тут же – сумасшедшее желание жить. Любой ценой.

Мгновенно сдвинув переключатель, я вытащил шокер из кармана и не глядя ткнул им в нападавшего…

55.

- Ну ты, Мартин, и мудила, - сказал Ванька, отчаянно морщась и пытаясь подняться.

Он тоже говорил по-русски с акцентом, почти незаметным, но все же. Я вспомнил, как только что думал о своих ассоциациях, связанных с русским матом в устах иностранца, и усмехнулся.

- Еще и ржет, зараза! Кстати, наздар[11]1!

- Откуда ты взялся? – я протянул Ваньке руку, и он с кряхтением встал с асфальта, потирая плечо, - видимо, туда угодил разряд шокера.

- Я б тебе ответил, но не знаю неприличной рифмы к «откуда».

Я знал, но подсказывать не стал. Еще чего!

- Из Москвы, откуда еще. Позвонил матери, она рассказала, что у вас произошло, да? Ты это… Я тебе соболезную. Правда.

- Спасибо. Ты прости, что я так. Не сообразил, что это ты. Подумал, что… Ладно, пойдем.

Ванька подхватил стоящую у двери сумку, и мы вошли в парадное.

- Я тебе позвонил вчера, думал, встретишь на вокзале. Мужик какой-то сказал, что ты будешь вечером, да? Вечером еще раз позвонил – все равно нет. Ну а с мобильника потом уже не стал перезванивать, решил, что сам как-нибудь доберусь.

- Так это ты звонил? – я понял что выражение про гору с плеч не такое уж и преувеличенное. Мне как будто даже стало легче дышать. – А телефон как узнал?

- Ну ты, Мартин, даешь! – присвистнул Ванька, теребя сережку в ухе. – Конечно, мать дала. И адрес. И даже намекнула прозрачно, что не мешало бы к тебе съездить, да? На мобильный тебе пробовал дозвониться – фиг.

- Ну да, у меня же здесь другой номер, местный. Слушай, а я ведь и забыл совсем, что дал крестной адрес и телефон. Прикинь, какие ужасы себе напридумывал, когда Виктор сказал, что кто-то звонил и меня спрашивал.

Лифт не работал, и мы медленно плелись пешком, останавливаясь передохнуть на каждой площадке: Ванька пожаловался, что после удара током у него кружится голова.

- Какие еще ужасы? – не понял он. – И что за Виктор? А еще объясни, плиз, какого хрена ты мне сразу не позвонил, а? Друг называется! Я тебе что, чужой человек? А если б у меня несчастье какое произошло, ты тоже в нору забился бы?

Я почувствовал, что краснею. Мне нечего было ему сказать. Наверно, он прав. А я – нет. Неправ в том, что пытался очертить вокруг себя круг и не пустить в него даже самых близких: крестную, Ваньку, Женю. И пусть даже я рассказал все и Тамаре, и Жене, и даже бате, но все как-то нехотя, словно через силу. Наверно, не только счастье может быть эгоистичным, но и горе: оставьте меня в покое, я скорблю, мне не нужна ничья помощь, и сочувствие тоже не нужно.

- Прости, Вань, - вполне искренне сказал я. – Мне, наверно, после всего этого крышу снесло. Как ты говоришь, забился в нору. Я тебе все расскажу. А Виктор – это друг брата одной моей знакомой девушки. У меня пока живет.

- Кто? – наморщил лоб Ванька. – Живет кто у тебя? Друг, брат или девушка?

- Баран тупой! – фыркнул я. Такой обмен напускными грубостями был у нас в порядке веще. – Брат, конечно. То есть нет, друг брата.

Виктор, на наше счастье, оказался дома. Я познакомил их с Ванькой, потом из кухни появился Кот, потерся о Ванькины брюки, оставляя на них клочья шерсти, и устроился на своем насиженном, точнее, належенном месте под табуреткой.

Отправив Ваньку смывать дорожную грязь, я поставил мобильник на зарядку и позвонил с городского телефона Жене. Она была уже дома, сказала, что пишет отчет о практике, а Маркина так и не нашла. Что-то в ее голосе мне не понравилось.

- Жень, все в порядке? – спросил я встревожено.

- Да, все в порядке, Мартин, - ответила она с преувеличенной радостью в голосе.

- Ну-ка рассказывай! – приказал я. – Пока Саше не позвонил. Ты что, хочешь, чтобы он вернулся?

- Нет! – крикнула она и вдруг всхлипнула. – Мартин, мне кажется, я видела одного из них. Помнишь, с рваным ухом.

- Подожди, не реви. Видела или кажется?

- Не знаю. Может, кто-то похожий. Стоял у прохода, который рядом с детским садом. Я обошла дом и с другой стороны зашла, где магазин. Ты скоро приедешь?

- Послушай, Жень, тут мой друг появился. Из Праги. Вернее, он был в Москве и вот приехал сюда. Может, ты вызовешь такси к дому и приедешь сюда сама? Я тебя встречу и расплачусь.

- Еще чего, - отрезала Женя. – Ночевать в одной комнате с тремя мужиками! Вы ж наверняка все храпите. Лучше бери своего друга и приезжайте сюда. У нас есть раскладушка. А Витька пусть твою хату постережет еще.

Ванька немного поломался для порядка и согласился. Виктор тоже не возражал. Я оставил ему денег, чтобы он покупал еду Коту, собрался и вызвал такси. Может, конечно, Женя и ошиблась, но мне не хотелось лишний раз рисковать. Лучше уж подъехать прямо к дому. Конечно, ждать могли и на лестнице, но ходить, как Виктор, через чердаки и подвалы я не умел. К тому же я вполне мог отправить Ваньку на разведку – его-то ведь скины в лицо не знали. Отлично зарекомендовавший себя на практике шокер я, разумеется, взял с собой.

Рассказывать Ваньке обо всем, что со мной произошло, в такси мне не слишком хотелось. Поэтому кратко я изложил события, пока мы ждали машину, а подробности пообещал «отдельным изданием» - когда приедем к Жене.

- Я правильно понял, у тебя опять завелась подружка? – хмыкнул Ванька.

- Насколько я знаю, заводятся вши, глисты и тараканы, - с непонятно откуда взявшимся раздражением ответил я. – И она мне не подружка, а…

Я прикусил язык. Кто я для Жени и кто она для меня? Что за отношения между нами? Пока я еще не мог сказать с определенностью. А значит, лучше было промолчать.

- И вообще, Ванька, ты зря раскатал губу трамплином. Она тебе, думаю, не понравится. Она – гот.

Ванька скривился. Он терпеть не мог субкультуры.

- Ты рехнулся, Мартин?

- Даже если и рехнулся? – пожал плечами я. – Тебе-то что?

- Я, как лучший друг, не могу допустить, чтобы будущее светило мировой эндокринологии погибло во цвете лет.

- Будешь нервничать, твоя эндокринная система даст сбой. Потом она развалится совсем, и ты придешь ко мне. А я еще подумаю, стоит ли тебя лечить.

- А как же клятва Гиппократа?

Так мы шутливо переругивались, пока не появилось такси.

- Я вот куда не въезжаю, - сказал Ванька, когда мы уже были недалеко от Жениного дома. – Скины эти, они что, объявили тому парню вендетту? И теперь будут за ним всю жизнь охотиться? Это для них дело чести? Причем настолько, что даже его родных готовы поубивать?

Мне показалось, что водитель с интересом прислушивается к разговору, и толкнул Ваньку локтем в бок: мол, все потом.

- Если я понял правильно, кто-то убил Сашиного друга, - сказал я, когда мы вышли из машины, не доехав квартал до цели. - Кто-то из одной известной скиновой группы. Друг этот был полукровкой, даже с русской фамилией, но с явно выраженной нерусской внешностью. Саша поклялся, что найдет убийц. Для этого даже ушел со «скорой», устроился в какой-то антифашистский комитет, очень скоро разобрался, что к чему и кто чем дышит. А потом сделал ход конем.

- Притворился скином?

- Правильно мыслишь. Подстригся покороче, берцы надел. Ну, ботинки армейские. И в бар пришел, где скины обычно собираются.

- И они его тут же усыновили? – недоверчиво хмыкнул Ванька. – Увидев его берцы?

- Ну да, как же. Саша посидел там, пива попил, посмотрел, что скинов мало, всего трое, послал сообщение Виктору. Ну, который в моей квартире живет. То есть в бабушкиной. Ну, неважно. В общем, Виктор приехал с большой компанией, скинов немного поваляли. А Саша, разумеется, махался на скиновой стороне и даже схлопотал от Виктора в нос – чтобы крови побольше было. Причем, предварительно его инструктировал, как бить, чтобы и нос не сломать, и страшно выглядело. Потом скины отступили и Сашу с собой забрали. Ну и…

- А он не боялся, что кто-то узнает о его работе на антифашистов?

- Боялся, конечно. Но он там особо не рисовался, его мало кто знал. Он вообще парень такой, рисковый.

- А дальше что?

- А дальше он через тех скинов вышел на группу, которая, по его данным, была причастна к убийству друга. Знакомства всякие завел. Узнал много чего интересного. А потом пошел со всем этим в милицию.

- А в милиции его послали подальше?

- Да нет, почему же? Там очень даже обрадовались. У них давно зуб был на эту группу. И куча подозрений. И слишком мало доказательств. А тут такое богатство. Группу взяли, многих посадили. Только вот кто-то, как Саша сказал, все это слил. Видимо, из милиции, кто еще. И дальнейшая Сашина судьба их совершенно не интересует. А за ним охотятся уже второй год. Он давно дома не живет, все по друзьям. А теперь уже и до Жени добрались. Я с ней познакомился как раз в тот момент, когда ее заставляли сказать, где он. Вернее, я ее спас, ну и… познакомился.

- Понятно, - хмыкнул Ванька. – Ты типа герой, да?

- Типа, - кивнул ты. – А ты сейчас будешь типа разведчиком. Идешь вот в этот двор. Второе парадное.

- Второе что?

- Москвичи несчастные. Ты даже не знаешь, что здесь подъезд называется парадным.

- Мне смешны петербуржцы, которые приехали сюда впервые в двадцатилетнем возрасте, - презрительно фыркнул Ванька.

- Я здесь родился. В отличие от некоторых москвичей, родившихся за границей.

- Ну, хватит собачиться. Дальше куда?

Я сказал ему номер квартиры и легонько подтолкнул в сторону двора, крикнув вслед, что жду звонка. Через пять минут телефон в кармане запрыгал и запел. Ванька доложил, что все чисто, можно подниматься.

Не знаю, что ожидал увидеть Ванька, но, кажется, он был несколько разочарован. От гота в Жене только и было, что черная футболка и черный лак на ногтях. Плюс джинсовые шорты, ноль макияжа и собранные в хвост волосы.

Мы сели пить чай, причем Ваньке с табуреткой пришлось втиснуться в узкую щель между столом и холодильником. Сначала я хотел рассказать Жене о разговоре с Булыгой, а потом уже начать все с самого начала для Ваньки, но Женя сказала, что потерпит и выслушает мою историю еще раз.

Я начал рассказывать, и какие-то ниточки вдруг стали связываться узелками. Еще немного – и станет виден узор, но… Нет, все-таки многих кусочков головоломки еще не хватало.

- Бред, - сказал Ванька, когда я упомянул закон парных случаев. – Элементарный вопрос фиксации. Если ты сидишь на дне моря в батискафе и смотришь в иллюминатор, то увидишь множество разных рыб, да? Допустим, они проплывают мимо парами. Если проплывут разные рыбы, ты и внимания не обратишь, а вот если две одинаковые, сразу скажешь: ага, это неспроста.

- Я скажу, что это муж и жена, придурок, - парировал я любимым Жениным словечком и пояснил ей: - Этот умник учится на психологическом факультете. А два случая анапластической карциномы за неделю – это тоже вопрос фиксации?

- Нет, это тоже муж и жена, - улыбнулась Женя. – Кстати, Ваня, когда ты сказал про одинаковых рыб, я только тогда обратила внимание на то, как вы похожи внешне. Как братья. Но если б я увидела вас по одиночке, наверно, и не подумала бы об этом.

- «Сходные вещи сближать привыкли велики боги», - процитировал я какого-то древнегреческого поэта. – А если проще, то рыбак рыбака видит издалека. Нас и правда всегда принимают за братьев. Но только когда видят вместе.

Ванька был выше и плотнее, волосы у него были немного темнее и слегка вились, он носил их связанными в хвост. В чертах лица у нас действительно было что-то общее, но в глаза это бросалось только тогда, когда мы с ним были рядом.

- Ладно, хватит мистики, - поморщился Ванька, который почему-то не очень любил, когда кто-то указывал на наше сходство. Наверно, ему по-детски хотелось быть уникальным, неповторимым. – Лучше давайте по делу подумаем, да? Мартин, ты прости, конечно, мне очень неловко, но тебе не кажется, что твоя мама убила свою сестру?

Тишина на кухне казалась густой, осязаемой, похожей на кисель. И даже капающая из крана вода не могла с ней справиться.

Конечно, я об этом думал. И не раз. Только вот сказанное вслух, да еще кем-то другим – это было гораздо страшнее.

- Через два с половиной года после смерти Анастасии мы уехали в Чехию, - сказал я, с трудом выдавливая из себя слова. – Ей не дали бы такой небольшой срок за убийство. И потом, я сомневаюсь, что ее вообще выпустили бы из страны с такой статьей. А если и выпустили бы, то не впустили бы в Чехию.

- Это могло быть убийство по неосторожности, - возразил Ванька. – Или в состоянии аффекта. За это, кажется, дают меньше. Насчет впустили-выпустили - не знаю. Но, думаю, это преодолимо. А что, если она попросила политического убежища? Конец социализма – за такое тогда цеплялись, еще как. Мол, жертва судебного произвола, дочь посла-диссидента, политические мотивы. Встретили бы с распростертыми объятьями, да?

- Какой еще посол-диссидент? Какие политические мотивы? – возмутился я. - Что ты несешь? И потом, в таком случае она не оставила бы российское гражданство.

- Маркина я не нашла, - Женя успокаивающе дотронулась до моей руки. Видимо, она решила если и не сменить тему, то хотя бы увести ее немного в сторону. – Но я так поняла, это и ни к чему, раз твой Булыга сказал, что родственников близких нет больше. Зато мне рассказали, как можно узнать о тех, кто жил раньше на Обводном рядом с твоей мамой. Только деньги понадобятся.

- Смотря какие, - буркнул я.

- На небольшую взятку. Проще всего, если там остался хотя бы один нерасселенный дом. Ну, из тех, которые относились к одному домоуправлению. Домовые книги должны были остаться там. Ты можешь прийти туда, улыбнуться тетеньке-паспортистке, подарить ей какой-нибудь приятный подарок или дать денежку и узнать, кто жил в квартирах по соседству с твоими родными. И даже куда их расселили. А вот если домоуправление целиком ликвидировали, тогда все передали в архив. Но это тоже решаемо, хотя сложнее. Или затратнее, фиг знает. Это можно будет завтра по справочному пробить, осталось там что-то или нет. Ты номер дома знаешь?

- Не помню. Но можно позвонить Виктору, чтобы посмотрел в документах, там где-то должно быть. Паспорт, конечно, забрали, но где-то я видел, это точно. Стоп! Ну конечно, на открытках!

Я набрал номер, но мобильный Виктора был недоступен, пришлось идти в гостиную и звонить по городскому телефону. Я попросил Виктора поискать в письменном столе открытки со старым адресом и перезвонить.

Когда я вернулся на кухню, Ванька с жаром доказывал Жене, что никакой она не гот, а самый обыкновенный позер. Глаза его лихорадочно блестели, а пальцы мелко подрагивали. Я прекрасно знал, что это означает. Мой друг вышел на тропу войны. Начало каждой новой завоевательной кампании заводило его, как наркотик. Правда, чаще всего из этого ничего не выходило, потому что в последний момент Ванька вспоминал, что он добропорядочный христианин, но иногда… Что ж, тогда ему приходилось идти на исповедь.

- По-твоему, готы – это только те, кто устраивают оргии на кладбищах? – пожала плечами Женя. – Вообще-то я знаю многих готов, которые убежденные стрейтэйджеры[12]1.

Я сел за стол и изо всех сил пнул Ваньку по голени. Он сморщился и посмотрел на меня с недоумением. Я скорчил ему страшную рожу.

- Что за пантомима? – удивилась Женя.

- Да так, ничего.

За семнадцать лет нашей с Ванькой дружбы нам еще ни разу не приходилось быть соперниками в плане романтических отношений. Очень уж разные девочки и девушки нам нравились. И создавать прецедент мне совершенно не хотелось.

- Ну, кому диван, кому раскладушка? – спросила Женя, когда чай был выпит, а посуда помыта.

- Мне – диван, - ответил я, нагло глядя Ваньке в глаза.

Нет уж, друг, прости, но в этой стае доминантным самцом буду я. Тем более я уже пометил эту территорию своей зубной щеткой. И бритвой.

- Ладно, - пожал плечами Ванька. – Мне все равно.

Я уже засыпал, когда он со скрипом сел на раскладушке и сказал:

- Слушай, Мартин, помнишь, ты рассказывал, тот пучеглазый псих сказал, что твои родители разрушили ему жизнь? А что, если он любил твою тетку, а твоя мама ее убила? Ну, или сделала что-то такое, из-за чего та погибла? И он все эти годы хотел отомстить?

56.

Он провел у входа в больницу два дня. Два долгих дня. Ходил взад-вперед, сидел на лавочке под деревом. Пил воду из бутылки, ел взятые из дома бутерброды. Пару раз за день становилось так невтерпеж, что приходилось бегом бежать в общественный туалет, благо тот находился совсем рядом. Но, видимо, этих десяти минут с лихвой хватало, чтобы пропустить момент, когда мальчишка будет входить в больницу или выйдет из нее.

Парень так и не появился. Что-то случилось? Ольгу выписали? Нет, не может быть, она же была в реанимации. Или… умерла?

Он позвонил в справочное и поинтересовался, как себя чувствует Ольга Кабичкова, замирая в надежде услышать: «Скончалась».

- Переведена из реанимации в отделение. Состояние средней тяжести, стабильное, - устало доложил женский голос. – Температура…

Недослушав, он положил трубку.

Жива. Тогда в чем дело? Почему ее сын не приходит? Парень навещал мать каждый день. Не может быть, чтобы два его прихода и два ухода выпали именно на то время, пока он бегал в туалет.

Было уже почти девять вечера, время посещений в больнице закончилось. Он подумал о том, что некоторые посетители, которые ему чем-то запомнились, так и не вышли обратно. Например, толстая женщина в отвратительной ярко-красной кофте. И молодая женщина с ребенком, примотанным к животу широкой полосой зеленой ткани. Кажется, эта тряпка называется слинг, модная такая штука у молодых мамаш. У молодых мамаш… Он почувствовал, как его снова заливает горячая волна ярости.

Стой, скомандовал он себе. Сейчас не время. Надо подумать.

Он сел, попил воды.

Неужели они тоже вышли, пока его не было?

Или… или просто у больницы есть другой выход? И как он не подумал об этом раньше?

Он пошел вдоль ограды, свернул за угол и тут же увидел калитку, через которую тянулся людской ручеек. Совсем рядом была трамвайная остановка, по улице одна за другой бежали белые и желтые маршрутки.

Металлические прутья ограды холодили пылающий лоб. Ему захотелось вжаться в решетку так, чтобы прутья раздавили череп и выпустили наружу бушующее в нем пламя. Он чувствовал под волосами, под тонкой костяной коркой огромный пульсирующий нарыв, который давил изнутри на глаза, нос, уши. Ему показалось, что глаза вот-вот лопнут и из них потечет жидкий огонь.

Прошло минут пятнадцать, а может, и больше – во время приступов он совершенно терял чувство времени. Пульсация внутри черепа начала стихать, и скоро осталось только привычное давление на глаза, несильное, но постоянное.

Врач еще тогда, двадцать лет назад, сказал ему, что опухоль неоперабельна. Иногда он забывал об этом, совсем забывал. Даже о том, что был в больнице, забывал. Но потом вспоминал снова. Опухоль доброкачественная, сказал врач, небольшая. С такой можно прожить очень-очень долго. Но можно и умереть в любой момент. Это уж как повезет. Или не повезет. Можно ослепнуть или оглохнуть. Можно сойти с ума или полностью превратиться в бессмысленное растение. А еще она может потихоньку переродиться в злокачественную.

Иногда он чувствовал себя почти нормально. Только вот глаза… Ну, на это он давно уже не обращал внимание. Но потом начинались страшные головные боли, галлюцинации, провалы в памяти. Он терял сознание, а очнувшись, не мог сообразить, кто он и где находится. Хуже всего были приступы неконтролируемой ярости. Они накатывали при малейшем переживании и всегда были связаны только с одним. С тем, что когда-то произошло в его жизни. Незадолго до того, как врач, изучив его рентгеновские снимки, вынес свой вердикт. Приступы эти сопровождались ощущением сильнейшего жара в голове. Ему казалось, что мозг горит, в самом буквальном смысле – что под черепом бушуют языки пламени. И что вот-вот произойдет взрыв. Что его голова разлетится во все стороны брызгами огня…

Подошел трамвай. Магнитную карту на этот месяц он так и не продлил. Денег не было. Подходил кондуктор, он смотрел на него взглядом больной собаки и безропотно выходил на следующей остановке. Ждал следующий трамвай и снова ехал одну остановку. Если везло, то и две. Чтобы добраться до дома, ему надо было сделать три пересадки. Когда он вошел в свою – вернее, съемную - квартиру, часы показывали половину первого ночи.

Все тело болело, голова сильно кружилась, сильно хотелось пить. Он напился прямо из-под крана, вымыл лицо и без сил опустился на пол: ноги отказывались слушаться.

Парень перехитрил его. Может, быть заметил – снова, как тогда, из-за стекла Макдоналдса. В квартире бабки его уже давно нет. Наверняка, нашел какую-нибудь девку и поселился у нее. И в больницу стал ходить через запасной вход.

Ничего, завтра он подождет этого недоноска неподалеку от той калитки. Больше терпеть уже нет сил. Кто знает, может быть, следующий приступ убьет его. А он не может уйти к Насте, не закончив свои дела в этом мире. Что он скажет ей там? Как посмотрит в глаза? Нет, он пойдет за ним и убьет при первой же возможности. А потом найдет способ пробраться к Ольге. И тогда все будет кончено.

Он подошел к портрету на стене и попытался оттереть со стекла следы, оставленные мухами.

- Уже совсем скоро, Настенька, - прошептал он. – Я подойду к тебе и спрошу: а помнишь, как ты тогда открыла мне дверь?..

57.

- …Вы к Оле? – спросила девушка. - Проходите.

Он стоял и смотрел на нее, не в силах сделать шаг вперед. Желтый сарафанчик, две толстые светлые косы. И огромные серо-голубые глаза, в которых было столько всего, что он совсем запутался, испугался, обрадовался, снова испугался. Эти глаза сияли какой-то совершенно детской радостью, – праздник, гости! – любопытством, ожиданием чего-то нового, необычного, и ему невольно захотелось радоваться вместе с ней. Но тут же он увидел в ее глазах еще непонятную грусть и даже страх. Страх ребенка, который боится, что за радость свою будет несправедливо наказан.

- Настя, кто там пришел? – услышал он откуда-то голос Ольги.

- Еще один твой гость, - ответила девушка и, улыбнувшись, сказала ему: - Вы проходите. Вон в ту комнату, где музыка. В последнюю по коридору. Обувь не надо снимать.

- Я Олег, - непонятно зачем представился он и покраснел, сообразив, что ведет себя крайне глупо.

- А я Настя, - улыбнулась девушка. – Олина сестра.

Он пошел по длинному широкому коридору на смех и сладкое пение «Modern Talking». Комната оказалась огромной, раза в два больше, чем их с мамой конура в густонаселенной коммуналке на Загородном. Он знал, что Ольгины родители работают за границей, но все равно не подозревал, что она живет в такой роскоши.

Хрустальная люстра была похожа на маленький водопад, за стеклом серванта что-то сверкало и переливалось, огромная стереосистема в углу надрывалась так, что высокие черные колонки подрагивали. Зеленый велюровый диван манил к себе, словно мягкий мох в сосновом бору. А наступить пыльными потрепанными ботинками на ковер с удивительным длинным ворсом казалось настоящим святотатством.

За длинным столом, уставленным бутылками, тарелками и бокалами, сидело человек пятнадцать. Никого из них он не знал, но сразу же почувствовал себя неотесанной деревенщиной, непонятно как попавшей на бал к генерал-губернатору. И девушки, и молодые люди были одеты модно и дорого, держали себя уверенно и с легким налетом развязности, той самой, которая дается лишь принадлежностью к элите. Они смотрели на него, как на экзотическое насекомое: с любопытством, но настороженно и чуть брезгливо.

На Ольге был нежно-сиреневый брючный костюм из какой-то блестящей ткани, целый каскад золотых цепочек с подвесками мерцал в низко вырезанном декольте, узкий пояс, украшенный разноцветными камешками, обхватывал талию и спускался широкой петлей на левое бедро.

- Проходи, Олежек, садись! – она махнула рукой на дальний край стола. – Настя, принеси еще прибор.

Рядом с Ольгой сидел, по-хозяйски положив руку на спинку ее стула, широкоплечий темноволосый парень в зеленой рубашке-поло. Вряд ли его можно было назвать ослепительным красавцем, но было в нем что-то такое, магически притягательное. Наверняка парень этот нравился девушкам и вовсю этим пользовался.

Именно в тот момент он впервые почувствовал, как голову заливает огненной волной. Но принял тогда ее за обычную ревность.

Уже садясь на стул, он вспомнил о трех гвоздичках-замухрышках, которые от долгого пребывания в его потном кулаке совсем превратились в тряпочки. Это был его единственный подарок, ни на что другое денег просто не было. Задыхаясь от чувства униженности, он неловко подошел к Ольге, пробормотал какие-то поздравления и протянул ей цветы. Все смотрели на него, и он мог поклясться, что они с трудом сдерживают усмешку.

- Спасибо, Олежек, - кивнула Ольга и небрежно поставила его гвоздики в ближайшую вазу, где уже красовались три огромные снежно-белые розы.

Он хотел сказать, что гвоздики нельзя ставить вместе с розами, завянут и те, и другие, но промолчал. Наверняка розы подарил ей этот парень. Ну и пусть тогда гвоздики погибнут. Зато убьют подарок этого лощеного выскочки.

Настя поставила перед ним тарелку, бокал, положила нож и вилку, села напротив.

- Угощайтесь, - шепнула она и пододвинула поближе блюда с закусками.

Чего только не было на этом столе – глаза разбегались. Всевозможные салаты, копченая колбаса, ветчина, красная и черная икра, заливное, нежно-розовая семга, крохотные, на один укус, пирожки… А еще – батареи самых разнообразных бутылок с яркими этикетками. Настя положила что-то ему на тарелку, но кусок не лез в горло. Ольгины гости посматривали на него мельком, вскользь и отворачивались. Наверно, гадают, со злостью подумал он, знает ли этот оборванец, в какой руке держат нож и вилку.

Настя сидела на краешке стула, готовая в любой момент сорваться с места, что-то унести, что-то принести, поменять, подать. И хотя она так и светилась радостью, но ему вдруг показалась Золушкой, которой мачехины дочки разрешили почему-то посидеть с гостями. Наверно, чтобы под рукой была, чтобы не звать лишний раз из кухни.

А может, и правда неродная сестра, подумал он. Хотя Настя была очень похожа на Ольгу.

После горячего стол отодвинули, свет выключили – начались танцы. Он сидел на диване и гладил велюровую - «моховую»! – обивку. На него по-прежнему никто не обращал внимания. Ольга не сочла нужным представить его гостям или познакомить с кем-нибудь. Она вообще больше не смотрела в его сторону. Хотя нет, смотрела. Когда танцевала медленный танец со своим кавалером, который прижимал ее к себе и поглаживал по спине. Искоса так поглядывала, со злорадным блеском в глазах.

Он понял, что Ольга вовсе не собиралась приглашать его на свой день рождения. Просто решила отомстить за его – которое уже по счету? – намерение порвать с ней. Выставить в нелепом свете, унизить. Наверняка специально пригласила на более позднее время, чем остальных. Может быть, даже предупредила всех перед его приходом: сейчас придет один дурачок, давайте постараемся, чтобы ему здесь было очень неуютно.

Назло Ольге он решил пригласить на танец ее сестру, но Насти в комнате не было. Он вышел на кухню - там было пусто.

Пора уходить, решил он. По-английски, не прощаясь. И все. Хватит с него.

Он вышел из кухни, свернул в коридор и замер.

Рядом с входной дверью он увидел Ольгу все с тем же парнем, который целовал ее, притиснув к стене и запустив руки ей под блузку.

Может быть, надо было пройти мимо них, но он не вынес бы еще одного, последнего унижения. Наверняка сорвался бы, наговорил кучу глупостей, за которые потом было бы стыдно. И на кухню почему-то не додумался вернуться. Постоял бы там, подождал, пока они не уйдут. И Настя бы осталась жива. Вот только не было бы тогда ничего удивительно теплого и нежного – того, что случилось с ними.

Он не вернулся на кухню, а быстро толкнул дверь справа и вошел в комнату.

Настя с ногами сидела на кровати, застеленной лиловым покрывалом, и читала какую-то толстую книгу. Он не ожидал увидеть ее здесь и остановился на пороге. Настя посмотрела на него с недоумением.

- А почему вы здесь? – спросил он – лишь бы не молчать. – Почему не танцуете?

- Оля не разрешила, - пожала плечами Настя. – Она считает, что я еще не доросла до танцев с ее пьяными приятелями.

Он уже хотел спросить, сколько ей лет, но вспомнил, что задавать такой вопрос женщинам и девушкам считается неприличным. Тем не менее он был удивлен: несмотря на детское выражение лица, фигура у нее была вполне оформившаяся.

- Мне пятнадцать, - все же ответила Настя на его немой вопрос. – Я в девятый класс перешла.

- Правда? – еще больше удивился он. – А я думал, вы уже окончили школу. Даже хотел спросить, поступаете куда-то или уже учитесь.

Они помолчали немного. Он все так же стоял у порога, прикрыв за собой дверь. Настя осторожно вытянула ноги и села на край кровати, разглядывая розу на ковре.

- Настя, а кто этот парень, с которым твоя сестра?.. – он как-то незаметно для себя назвал ее на ты и подумал, что это даже лучше, не так официально. Хотя и совсем не по плану «Начало беседы. Патентовано».

- Это Камил. В медицинском учится. Он чех.

- И давно это у них?

- Да месяца три, наверно, - Настя запнулась. – Ой. А вы, наверно…

- Да. Я, наверно, тот самый Олег, если ты это имела в виду, - сказав это, он до крови закусил губу.

Настя испуганно кивнула.

- А вот теперь, пожалуйста, расскажи мне все, что Ольга говорила тебе обо мне. Пожалуйста, - повторил он с нажимом.

Он совсем не был уверен, что Настя захочет это сделать – все-таки сестра. Но она снова кивнула.

- Она говорила, что к ней в университете вечно пристают всякие уроды. Поэтому… поэтому она нашла…

- Нашла идиота, которого можно держать на коротком поводке, - жестко закончил он. – Чтобы все думали, что у нее есть парень, и не лезли. Я так и понял. Давно уже.

Настя опустила голову.

- Скажи, пожалуйста, а почему ты мне об этом рассказала? Только потому, что я попросил? Или есть еще какая-то причина? Мне просто интересно.

Она молчала какое-то время, продолжая упорно разглядывать розу, потом резко подняла голову.

- Мне было вас жаль. Я говорила, что нельзя так с человеком поступать, а она смеялась. Мол, он такой самоуверенный, ему полезно будет понять, что на самом деле он далеко не пуп земли. А сегодня, когда я вас увидела, сразу подумала, что вы… что ты хороший человек.

Она смело посмотрела ему прямо в глаза, и он не смог отвести взгляд.

- Помоги мне, пожалуйста, - сказал он. – Я хочу уйти. Но они там, в коридоре. Скажешь, когда можно будет?

Настя кивнула и вышла из комнаты, резко толкнув дверь – чтобы заскрипела. Что-то сказала в коридоре Ольга, послышались шаги. Через несколько минут Настя заглянула в комнату и шепнула:

- Все.

- Спасибо… Настенька, - кивнул он и ушел.

58.

Я сделал вид, что сплю.

Господи, за что мне это? Ведь это же моя мать! Дай мне силы вынести все это и не сломаться. Я хотел этого. Хотел правды. Думал, что лучше знать ее – какой бы она ни была. А теперь не представлял, как вынести груз этой правды. Груз, который с каждый днем, с каждым крохотным шажочком вперед, становится все тяжелее.

Господи, помоги мне! Помоги мне понять и простить. Ведь только любовь, как говорил апостол Павел, долготерпит и милосердствует, все покрывает и всему верит…

Шепча слова молитвы, я плавно погрузился в легкий и светлый сон, где светило солнце, где все были живы, никто не обманывал друг друга, и все друг друга любили. Проснулся я как от толчка.

В комнате было слишком тихо. Только сонное дыхание ночного города за окном. С Ванькой мы не раз ночевали в одном помещении, и я знал, что лет с шестнадцати он храпит, как пьяный извозчик.

- Вань, - позвал я.

В ответ – тишина. Я сел на диване, всмотрелся в темноту. Раскладушка была пуста.

Во рту мгновенно пересохло. Фраза «сдавило сердце» всегда казалась мне какой-то пошло надуманной – если речь не шла, конечно, о приступе стенокардии. Но сейчас я почувствовал именно это: словно чья-то рука сжала мое сердце в кулаке, медленно пытаясь раздавить. Стало трудно дышать.

Я прислушался, и мне показалось, что где-то совсем рядом шепчутся, счастливо постанывают и самозабвенно скрипят пружинами кровати. За стеной? Или, может, все-таки в другой квартире, выше или ниже? Или в моем распаленном воображении? Может, на самом деле Ванька просто пошел в туалет, а я тут придумываю неизвестно что?

Я подождал. Потом еще подождал, обзывая себя паршивым ревнивым параноикам и прочими нелестными эпитетами. Ванька не возвращался.

Нет, этого просто не может быть, простонал я. Это уж слишком. Не может так быть, чтобы рухнуло все сразу. Не могу я потерять ко всему прочему лучшего друга и любимую девушку. Да-да, любимую. Хватит уже притворяться!

Я встал, прокрался на цыпочках к двери и выглянул в коридор. Под дверью туалета светлой полоски не было. Умирая от презрения к себе, от злости и от боли, я сделал несколько шагов и остановился, прислушиваясь, у Жениной комнаты. За дверью было тихо. Или нет? Или все-таки снова показалось?

Открой дверь и войди, шептал какой-то дьявольский голос. Покончи со всем разом. Еще не хватало, чтобы тебя держали за идиота. За идиота, которому можно морочить голову сказками о непорочной девственности, а заодно использовать так, как захочется. Откуда ты знаешь, кретин, может, она спит и видит, как свалить за границу, и рассматривает тебя исключительно в качестве средства передвижения. Грамотная рыбачка, знает, как правильно обращаться с удочкой. Поймать на крючок, поводить. Чтобы не сорвался. Только вот не смогла с собой справиться. А может… А может, по-другому все рассчитала. Решила на Ваньку поохотиться. Подумала, что он другой. Что с ним через постель надо. Только не учла, что он действительно другой. И что девушка, которая легла с ним постель, перестает для него существовать в качестве потенциальной подруги жизни.

Я сделал еще шаг и протянул руку к двери.

Яркой вспышкой промелькнуло перед глазами: Женя сидит на камне у озера и поет что-то печальное, видит нас с Сашей, бежит навстречу, бросается ко мне… Я зажмурился, потряс головой, отгоняя видение, и… быстро пошел на кухню.

- Не спится? – спросил Ванька.

Он сидел у окна в одних спортивных трусах и курил, стряхивая пепел в стаканчик от сметаны. Тусклый свет уличного фонаря выхватывал из темноты его растрепавшийся хвост и сережки в левом ухе.

- Пить хочу, - хрипло ответил я и полез в холодильник. Достал пакет апельсинового сока и начал пить огромными жадными глотками. Ледяные капли падали на грудь, стекали по животу.

- Ладно врать, - усмехнулся Ванька, погасив сигарету. – Ты проснулся, увидел, что меня нет, и подумал, что я с Женечкой. Скажешь, нет?

- Нет!

- Опять врешь. Видишь ли, Мартин, может, я бы и не прочь. Только она мне намекнула, что ты вне конкуренции, да? Когда ты по телефону ходил звонить. А ты: она, мол, мне никакая не подружка.

- Она действительно мне не подружка, - медленно сказал я, чувствуя себя совершенно выпотрошенным. – Вернее, не просто подружка.

- Прости, не понял. Но мне кажется, ты сам только сейчас кое-что для себя прояснил. Нет?

- Ясновидец? – устало поинтересовался я. – Иди-ка ты в задницу.

Он был прав. До этого самого момента все сводилось к простому такому вопросу: «А люблю ли я ее?». Но в тот самый момент, когда я отдернул руку от двери и пошел на кухню, все встало на свои места. Мне стало ясно: даже если она с Ванькой, я не буду вламываться к ним, бить морду ему, говорить что-то очень обидное ей. Я просто уйду. Не потому, что я трус. И даже не потому, что не могу или не хочу бороться за нее. Просто… Пусть будет так, как хочет она. Потому что я ее люблю.

Может быть, это было слишком пафосно, но зато правдиво. Я поставил пакет в холодильник и пошел спать.

Завтра. Как знать – может быть, завтра решится все.

59.

Завтра решится все – он чувствовал это каким-то необъяснимым, почти звериным чутьем. Что будет потом – его не интересовало. Грань между жизнью и смертью истончилась для него настолько, что перейти ее не составляло труда. Теперь он не боялся смерти, а ждал ее, хотя и не торопил. Настя дожидалась его столько лет, что может потерпеть и еще несколько дней или даже недель. В конце концов, что для нее дни и недели, когда она в вечности?

Вечность… У них впереди – целая вечность. Это значит, никуда не спешить, не думать ни о чем страшном: а вдруг подует ветер и разметает в разные стороны. Это то, о чем только можно мечтать: чтобы любимый человек не мог измениться, постареть, уйти. Чтобы он всегда оставался таким, каким ты его знаешь и любишь. Частью тебя. Там нет этой глупой, мелкой суеты: успеть взять от жизни больше, еще больше.

И, может, даже так лучше, но… Уйти они должны были туда позже, гораздо позже и вдвоем. Как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. После того, как узнали все положенное им в этой жизни – то, чего никогда у них уже не будет в жизни другой.

А что у них, собственно, было, горько усмехнулся он. Всего несколько месяцев счастья. Такого острого, концентрированного счастья, что он и сейчас, через двадцать с лишним лет, помнит все, как будто это было лишь вчера. Несколько месяцев счастья – тайного, словно украденного, заранее обреченного. Он очень многое забыл – что было «до», что было «после». Как будто вся его жизнь сосредоточилась в этих коротких неделях. В любви. А потом – в мести. Они не жили вместе, изучая друг друга, как незнакомую страну. Он не узнавал себя и свою любимую в детях и внуках. Никто не вспомнит о них, не расскажет. Не поставит свечу в церкви.

Только потому, что Ольга захлопнула дверь у него перед носом. А он смалодушничал и ушел. Поверил этой гадине, которая сказала: «Настя не хочет тебя видеть. Ты ей не нужен. И вообще она сделала аборт»…

60.

После всех ночных переживаний я проснулся только в начале одиннадцатого. Вообще-то по натуре я ни сова, ни жаворонок. А может, наоборот – и то, и другое. Ложусь поздно, встаю рано. Мне вполне достаточно для отдыха пяти-шести часов сна, если, конечно, это нормальный сон, которому ничего не мешает. Но если никак не уснуть, то потом могу и до обеда не подняться.

Пока я отсыпался, Женя накормила Ваньку завтраком, оставила мне что-то под салфеткой и выяснила, к какому домоуправлению относился дом, где когда-то жила мама.

Когда я вышел на кухню, Женя мыла посуду, а Ванька сидя все в той же тараканьей щели между столом и холодильником, что-то ей рассказывал. Надо полагать, смешное, потому что она улыбалась, хотя глаза у нее были какие-то невеселые. Впрочем, и Ванька тоже слишком уж старался. Это было похоже на любительский спектакль. Или на Мартина-школьника, которому время от времени приходилось изображать жизнерадостного идиота, лишь бы избежать ненужных расспросов.

- Что-то случилось? – задал я любимый мамин вопрос, от которого у Мартина-школьника – впрочем, и у Мартина-студента тоже – неизменно сводило скулы.

- Ничего, - еще шире улыбнулась Женя. – Садись завтракать. Там бутерброды, яйца. Кофе наливай. Остыл уже, правда.

Она поставила на стол чашку, тарелку, преувеличенно аккуратно положила нож и ложку. Потом вытерла руки полосатым кухонным полотенцем и вышла, прикрыв за собой дверь.

- Что-то я не догоняю.

- А чего тут догонять? – очень тихо ответил Ванька. – Я так понял, она слышала ночью наш с тобой разговор.

- Каким образом? – удивился я.

- Похоже, здесь стены картонные, да?

- Ну и что? – взорвался я. – В конце концов, мы с ней уже…

- Потише, - поморщился Ванька.

- Мы с ней уже говорили на эту тему. Не могу я сейчас ничего решать. Пока мама в больнице. Пока этот урод за мной по пятам ходит. Пока я не выясню все.

- Собственно говоря, почему? В смысле, я не понимаю, как одно мешает другому?

Я хотел уже ответить что-то запальчивое и… запнулся.

А правда, что мне мешает? Ну, разве что кроме себя самого?

- И она тоже еще ничего не знает, - оправдывался я, то ли перед Ванькой, то ли перед самим собой. – Я ее спросил, как она смотрит, чтобы со мной в Прагу поехать, и…

- Представляю, как ты ее об этом спросил, - хмыкнул Ванька. – Наверняка так, между делом, шуточки-прибауточки.

Мне нечего было возразить, и он это понял.

- Вооот, - протянул он. – Я-то думал, надо поехать, поддержать тебя морально, помочь. А выходит, заявился для того, чтобы женить тебя, дурака, да?

- С детства мечтал жениться в двадцать лет, - огрызнулся я.

Это было глупо. Я понимал, что неправ, что веду себя, как капризный ребенок, злился из-за этого на себя, на Ваньку и даже, может быть, немного на Женю, но ничего не мог с собою поделать.

- Ну да, знаю. Ты мечтал гулять до шестидесяти, а потом жениться на двадцатилетней. Чтобы она за тобой утку выносила, да? Очень смешно. В конце концов, тебя мама родила как раз в двадцать, отец был не намного старше, - пожал плечами Ванька, откинул с тарелки салфетку и принялся с аппетитом уминать один из оставленных для меня бутербродов. – И у них не было ничего, а у тебя проблема с финансированием, насколько я понял, остро не стоит.

- Чего ты хочешь от меня? - окончательно разозлился я. – Чтобы я немедленно пошел и сделал ей официальное предложение?

- Я? Да ничего я от тебя не хочу. Что с тебя можно взять, кроме анализов?

- Хорошо, придурок! – заорал я, уже нисколько не заботясь о том, слышит меня Женя или нет. – Я на ней женюсь. Если она, конечно, согласится. Я и без твоего корявого сватанья это сделал бы. И отвали от меня на фиг, понял?

- Чего тут не понимать? – флегматично пожал плечами Ванька, принимаясь за второй бутерброд. – Все понятно. Только учти, если ты на ней не женишься…

- Что тогда? – я воинственно задрал подбородок. – Набьешь мне морду?

- Ну зачем же? – улыбнулся он. – Тогда я женюсь на ней сам.

61.

- Значит, так, парни, - сказала Женя, густо обводя глаза черным карандашом. – В жилконтору эту самую к паспортистке, или кто она там такая, пойду я. Ты, Мартин, только смазку купи.

- Какую смазку? – не понял я.

- Для извращенного секса, разумеется, - фыркнула Женя, снимая колпачок с той самой темно-бордовой помады, которая была у нее на губах в день нашего знакомства.

Выглядела она более чем инфернально. Пожалуй, в таком виде я ее еще ни разу не видел. На ней были очень узкие черные брюки из какого-то блестящего материала, черная блузка, состоящая из развевающихся тряпочек и ленточек, и жутковатого вида ботинки на чудовищной платформе, которые здорово прибавили ей росту. Волосы Женя начесала и намазала гелем так, что во все стороны торчали ужасающие сосульки. Бледная, почти белая пудра, черные круги вокруг глаз. Пожалуй, она совсем чуть-чуть не дотянула до участников некогда моднейшей группы «Kiss».

- Конфеты купи, вино. Или торт большой, - накрасив губы, она все-таки снизошла до объяснения. – Я узнала, сегодня там неприемный день. То есть паспортистка на месте, но посетителей не принимает и справок не дает. А нам никаких справок и не надо. Вернее, таких не надо, какие другим нужны.

- Послушай, - нерешительно вступил Ванька. – Знаешь, будь я паспортисткой, я бы тебя просто выгнал. Ты, извини, конечно, но, может, лучше Мартин?

- Темнота заграничная, - презрительно дернула плечом Женя. – А еще психолог. Чему вас там в ваших университетах учат только? Вот спорим, что все будет в лучшем виде?

- На что? – заинтересовался я.

- Не знаю. На десять щелбанов.

По правде говоря, я не прочь был отвесить ей эти десять щелбанов. Слегка, конечно. Чтобы не слишком уж нос задирала. С другой стороны, она зайдет, ее отправят в далекую страну, а как мне потом соваться туда с той же просьбой?

- Да пусть попробует, - подмигнул вполне понявший меня Ванька. – Ей там и рта не дадут открыть, так что ничего не испортит. Не успеет.

Пока мы ехали в метро и на автобусе, шли пешком, люди откровенно таращились на нее, но Женя словно не замечала удивленных, насмешливых или возмущенных взглядов. Шла себе, довольно ловко переставляя свои тяжеленные котурны, помахивая черной торбой с нарисованным скалящимся черепом, и думала себе какие-то свои мысли.

- Вы можете слегка отстать, - сказала она нам. – Как будто вы не со мной. Если неловко.

Если б она этого не сказала, может быть, я и вправду немного замедлял бы шаг. Совсем чуть-чуть. Наверно, даже невольно. Но теперь… Я просто взял ее за руку. Мы шли, и мне было, в общем-то, наплевать, кто что подумает. Мне было хорошо – честное слово.

- Подождите на улице, - сказала Женя, когда, сверившись с написанным на бумажке адресом, мы оказались у облезлого серо-желтого дома с ржавыми потеками на стенах.

- Иди, иди, - Ванька растянул рот до ушей. – Бог в помощь.

Женя взяла у меня пакет с конфетами и бутылкой вина (крестная называла такое подношение мелким чиновникам по-гоголевски - борзым щенком, а Женя, как выяснилось, смазкой, - хотя это была самая обыкновенная взятка, пусть и жалкая) и вошла в парадное.

- Сейчас, сейчас, - потер руки Ванька. – Сейчас она оттуда вылетит кувырком.

- Обалдеть, какой ты добрый. А еще жениться на ней хотел!

- А что? Она хорошая девка, но дикая еще. Ее обломать немножко – цены не будет. Вот сейчас с нее самоуверенность немного и собьют.

Но время шло, а Женя не выходила. Наконец она появилась – сияющая, без пакета, зато с каким-то листком в руках. Я пригляделся и увидел, что это тот самый листок с адресом домоуправления, но теперь на нем что-то было написано и с другой стороны.

- Учитесь, детвора, - снисходительно улыбнулась Женя, помахивая листком. – Десять щелбанов каждому.

- Как тебе удалось? – Ванька не мог поверить. Казалось, Женина удача оскорбила в нем будущего профессионального психолога.

- Элементарно, Ватсон. Чем страшнее посетитель снаружи и ласковее в обхождении, тем сильнее контраст. Это обескураживает и обезоруживает. Эта тетка посмотрела на меня и тут же решила, что я просто обязана быть мерзкой матерящейся хамкой, обколотой, обкуренной, пьяной и уж не знаю, какой еще. И вдруг я ей вежливо, нежным голоском, слаааадко так. Да еще с конфетами. Смотрю, глазами хлопает. Ну все, значит, можно брать. Начинаю сказочку рассказывать про умершую бабушку, потерянную много лет назад. Про то, как хочу о ней все-все узнать, с соседями поговорить. Она чуть слезу не пустила, книгу домовую достала, еще какие-то папки, бумажки. Решила, что я подросток с тяжелой судьбой и тыпы. В общем, вот адресок соседей, которые с твоими жили на одной площадке лет пятнадцать. Конечно, может быть, они там больше и не живут, еще куда-нибудь свинтили, но это уже второй вопрос, профессор.

- Только одних соседей адрес? – немного разочарованно уточнил я.

- Одних. Там по две квартиры на площадках было. Одни соседи снизу въехали, когда твоя бабушка уже на Васильевский перебралась, а те, что до них жили, уже в 80-ые были очень старые, наверняка умерли давно. Другие нижние соседи в Израиль укатили. Сверху тоже что-то типа того. Выходит, реально о твоей матери что-то сказать могут только вот эти двое. Муж с женой. Весь дом расселили в Колпино, а они долго упирались, даже судиться хотели, в результате попали на Комендантский. Тоже не ближний свет, но там хоть метро есть. Прямо сейчас поедем?

- Может, лучше сначала позвонить? – предложил я, наученный горьким опытом подобных поездок «прямо сейчас».

Зайдя с мобильного на хорошо знакомый сайт, я получил телефон уже через пару минут. Набрал номер.

- Але, слушаю, - отозвался старческий голос, настолько похожий на голос деда Вали Булыги, что меня оторопь взяла. Я нажал на кнопку отбоя.

- Что там? – поинтересовался Ванька.

- Там дед. Или бабка. Так что можно ехать. Не буду же я по телефону объяснять, что мне надо.

- А если эти… - Ванька кинул косой взгляд на бумажку в Жениной руке, - Пушницкие там уже не живут? Если это какой-то другой дед?

- Плевать, - меланхолично, как истинный гот, ответила Женя. – Узнаем, куда они делись. Или пойдем в то домоуправление, которое там. Опыт уже есть. Они же записывают у себя, кто куда переезжает. Хотя человек адрес может какой угодно сказать, кто проверять-то будет.

- А если они померли? – не сдавался Ванька, которому совершенно не улыбалась тащиться через весь город без стопроцентной уверенности в успехе предприятия.

- Ну тады – ой.

Я не совсем понял, что это значит, а спросить постеснялся. Наверно, судя по интонации, если не получится, тогда вообще отстаньте.

С сомнением посмотрев на Женины чудовищные ботинки, в которых, на мой взгляд, был невозможно не то что ходить, но и просто стоять, я предложил поймать такси, но Женя подняла меня на смех.

- Может, ты, Мартин, конечно, и миллионер, но денежки все-таки лучше прибереги. И на метро прекрасно доедем, тем более по прямой. Сегодня, вроде, среди нас раненых нет.

- Ага, только убитые из пушки во всю голову, - проворчал тихонько Ванька, что немедленно получил от меня кулаком в бок.

Хоть Женя и сказала, что плохо знает этот район, вела она нас к метро довольно уверенно, переулками и проходными дворами, ориентируясь по каким-то только ей понятным признакам.

- Я Питер воспринимаю как нечто кардинально мое, - пожала она плечами в ответ на мое удивление. – Ну, как такую огромную-преогромную квартиру, где невозможно заблудиться. Даже если вдруг попаду в не знакомые мне места, все равно выберусь. Потому что этой мой город, и я его не боюсь. А это главное. Вот Москва меня просто подавляет. Я ее не люблю и побаиваюсь. Поэтому и не ориентируюсь в ней совсем. Ни за что бы не хотела в Москве жить.

Я кивнул, соглашаясь. Петербург был и моим городом. Несмотря на все те ужасы, с которыми я здесь столкнулся. Несмотря на то, что я его совсем не знал.

- Для меня все-таки Прага родная, - наморщил лоб Ванька. – Москву я плохо знаю, хотя почти каждое лето там бываю, да? Не сложилось у нас с ней любви. Кстати, ты никогда не задумывался, Мартин, зачем нас с тобой родители воспитывали в максимально возможном русском стиле? Вообще-то это странно, если хорошо подумать, не находишь? Ладно еще, если б они планировали вернуться или нас отправить жить на историческую родину. Вот смотри, Анька, сеструха моя двоюродная, рассказывала, что какая-то их знакомая семья уехала насовсем в Штаты, да? Так они там за пять лет настолько американизировались, что имена поменяли и по-русски теперь говорят с акцентом и запинаясь на каждом слове.

- А мы с тобой – непонятно кто, - усмехнулся я. – Дворняжки. И по-чешски с акцентом, и по-русски. Между небом и землей.

- Сейчас узнаем, кто вы такие, - улыбнулась Женя. – Вот скажите, вы сдачу в магазине в уме на каком языке считаете?

- Я… по-чешски, - смущенно признался Ванька.

- С тобой все ясно. А ты, Мартин?

- Ну… Там по-чешски, здесь… пожалуй, все-таки чаще по-русски. Хотя бывает, что и по-чешски.

- А еще у вас обоих интересные такие интонации. Вы всегда подчеркиваете начало предложения, а конец задираете, как будто вопрос задаете. А Ваня вообще чуть ли ни в каждое предложение в конец пихает «да?», как лицо кавказской национальности.

- Да? – удивился Ванька. – А я и не замечаю.

- И я не замечаю, - кивнул я. – Хотя правда, почти все наши одноклассники-чехи это «да?» говорили. И я одно время тоже начал, но мама меня одергивала все время, я и перестал. Кстати, ты обратил внимание, насколько больше в Праге стало русских? Я как-то с одним мужиком разговаривал, его родители в начале 80-х в русском торгпредстве работали, он в нашей школе учился. Так им в то время категорически не рекомендовали на улице по-русски разговаривать. А уж ехать из школы, не сняв пионерский галстук, было вообще чуть ли ни подвигом. Не побили бы, конечно, но ругани можно было огрести по самое не хочу. А теперь? Плюнь – и попадешь в русского. Если не эмигрант, то турист. А насчет нас и наших родителей – честно говоря, не знаю. Мне самому все это непонятно. Скорее всего для наших матерей переезд в Чехию был каким-то вынужденным шагом. Они воспринимали и до сих пор воспринимают себя русскими и по возможности отгораживаются от всего чешского. И нас воспитывали в том же духе. А та семья просто изначально хотела интегрироваться. Стать американцами. Кстати, если хочешь знать, у меня серьезные проблемы с национальной и гражданской самоидентификацией.

- Убиться веником, какие слова люди знают, - Женя забавно втянула голову в плечи. – И даже выговорить могут.

- Посмотрим, как ты научишься по-чешски разговаривать, - вдруг ляпнул я. Ванька показал большой палец: молодец, продолжай в том же духе.

Женя приподняла брови: не поняла, мол, о чем ты.

- Так ты выйдешь за меня замуж? Я серьезно.

- Кретин! – схватился за голову Ванька. – Кто так делает предложение?

- Я паршивый прагматик. К чему тратиться на розы, парадный костюм, ресторан, музыкантов и кольцо в коробочке, если она все равно скажет «нет»?

- А если б я сказала «да»? – тихо спросила Женя.

- Ну так и скажи. И тогда прямо сегодня я повторю свое предложение уже начисто, как положено. С коробочкой.

- А если нет?

- Ну… тады – ой, - я постарался как можно более похоже скопировать ее интонацию.

- Тады… да.

- Йес! – заорал Ванька, да так, что люди вокруг шарахнулись в испуге, а пасшиеся у мусорного контейнера голуби с шумом взлетели на карниз второго этажа. – Только вот одного не могу понять. И что ты нашла в этом придурке?

62.

Видимо, мы попали в какой-то удачный промежуток, в вагоне метро было на удивление мало народу, и нам даже удалось сесть. Поезд несся с чудовищным свистом и скрежетом, разговаривать было невозможно. Ванька просматривал рекламную газету, которую ему всунул в руки мальчишка на входе. Женя дремала, положив голову мне на плечо, – или делала вид, что дремлет.

Я чувствовал себя странно. Не было какой-то бурной радости или еще каких-нибудь ярких эмоций. Скорее это напоминало состояние после успешно сданного трудного экзамена. Усталость, облегчение – и сонный покой. А может, я просто еще не осознал, что только что, второй раз за короткий промежуток времени, моя жизнь кардинально изменилась. Надо же, я – жених. Дурацкое и смешное слово. А потом буду мужем. У меня будет жена. Жена Женя – забавно. И дети будут. Рехнуться можно…

Впрочем, в состоянии сонного покоя я пребывал недолго. Снова всплыли в голове Ванькины слова, которые мне удалось отогнать ночью и с которыми было никак не справиться сейчас.

«А что, если он любил твою тетку, а твоя мама ее убила?» - сказал он.

Все тот же закон парных случаев. Сколько раз уже я наблюдал его в действии за последнее время. И сейчас мне почему-то не давала покоя странная мысль, что разгадка тайны совсем близко. Более того, совсем недавно произошло что-то такое, что давало ключ к этой разгадке. И это произошедшее было никак или почти никак не связано с мамой. Это просто был второй случай пары.

Бред, сказал Ванька. Элементарный вопрос фиксации. Две одинаковые рыбы, проплывшие мимо иллюминатора батискафа. Ну, пусть даже так. Пусть бред. Я согласен. Лишь бы этот бред помог мне узнать правду. Беда в том, что сейчас я не вижу этих рыб. Потому что сижу к иллюминатору спиной. К тому же рыбки эти одинаковые проплывают не взявшись за ручки, а с интервалом лет так в двадцать.

Я снова и снова мысленно прокручивал события последних недель, пытаясь хоть как-то сопоставить их с известными мне фактами из прошлого. Но ничего не получалось.

- Выходим, - открыла глаза Женя.

Станция называлась «Пионерская», и я снова вспомнил рассказ знакомого эмигранта про пионерский галстук. Интересно, насколько я знал, пионеров в России давно уже не было, а вот станция метро, названная в честь этой организации, осталась. Впрочем, Ленинградская область вокруг Санкт-Петербурга – это было еще загадочнее.

Если в центре я еще худо-бедно ориентировался, в основном благодаря карте, то новые районы наводили на меня тоску своими огромными пространствами и непостижимой одинаковостью. А вот Женя оглянулась, что-то сообразила, и через несколько минут мы уже сидели в маршрутке, а еще через пятнадцать уже вышли у новых домов с зелеными крышами.

- Нам туда, - Женя уверенно махнула рукой в сторону крайнего дома, и я снова пожалел, что ее не было со мной, когда я бегал, высунув язык, в поисках клиники, где работала батина сестра.

- Наверно, здесь тебе лучше самому, - сказал Ванька, когда мы оказались у нужного парадного.

- Да, Мартин, иди один, - поддержала его Женя, падая на скамейку и вытягивая на дорожку ноги в своих жутких ботинках. – А мы здесь посидим. Только не говори, что ты – сын. Скажи…

- Скажи, что ты дальний родственник. Из-за границы, да? Приехал – и вот ищешь родню, а найти не можешь, - предложил Ванька.

Я набрал на домофоне номер квартиры. Раздался противный писк.

- Кто? – спросил старческий голос.

- Я ищу Пушницких, - прокричал я в решетку переговорного устройства. – Они здесь живут?

- Живут. А вы кто?

- Я родственник Вероники Аркадьевны Закорчевской, вашей бывшей соседки. Хочу с вами поговорить.

- А откуда я знаю, что вы не налетчик? – помолчав, вполне резонно поинтересовался голос. Я не знал, что ответить. – Хорошо, стойте там, я спущусь.

Вопрос был резонный, а вот действие – не очень. Что помешало бы, как он выразился, налетчику выманить его таким образом из квартиры, подкараулить в парадном, отобрать ключи и обчистить квартиру?

Ванька с Женей с интересом смотрели на меня.

- Пошли вон, - зашипел я. – Испугаете деда. Идите на другую скамейку.

Они встали со скамейки и с оскорбленным видом пошли к детской площадке. Во мне шевельнулось легкое облачко ревности, но я тут же его прогнал.

Через несколько минут дверь открылась, появился высокий подтянутый старик с пышной гривой совершенно седых волос. На нем были темно-синие джинсы и клетчатая рубашка. В руках он держал связку ключей и футляр с очками.

- Это вы? – спросил он, усаживаясь на скамейку.

- Я.

- Садитесь, - старик похлопал сиденью рядом с собой. – Значит, вы родственник Вероники Аркадьевны? И чем я могу вам помочь? Мы не виделись с ней с тех пор, как она переехала. Уже семнадцать лет. Я и не сообразил даже сразу, кто это.

- Скажите, - я вдохнул поглубже и словно в реку с обрыва прыгнул, - вы знаете, что случилось с ее дочерьми?

63.

- Скажите, чтобы купить вот этот охотничий нож, нужно какое-то разрешение?

Могучих габаритов парень нехотя оторвался от красочного каталога:

- Охот-билет? Разрешение на охотничий огнестрел?

- Да-да, конечно, сейчас, - он похлопал себя по карманам, нахмурился. – Черт, в куртке оставил. Придется завтра.

- Приходите, - равнодушно кивнул продавец и снова погрузился в каталог.

Он вышел на улицу. Смешно. Для покупки небольшого охотничьего ножа нужно сначала вступить в охотничье общество, получить разрешение на приобретение гладкоствольного или нарезного оружия и только потом… А в соседнем магазине лежит кухонный нож, которым слона можно завалить.

Разумеется, никакого охот-билета у него не было. И в магазин он сунулся из чистого любопытства. Опасаться? Чего? Теперь ему уже никто и ничто не помешает. А что будет потом – какая разница?

Нож, которым он убил Камила, года три назад ему всучил на улице сумочный торговец. Пристал, как репей: купите, рекламная акция, скидка, незатупляющийся нож. Он и купил зачем-то. Это было какое-то… предзнание: нож понадобится.

Почему нож? Почему не пистолет? Он ведь умел стрелять, даже неплохо, в университетских соревнованиях участвовал когда-то. Но ведь пистолет надо было еще найти. Деньги заплатить, которых у него никогда не было. Потому что уходили почти полностью на оплату съемной конуры, в которую пришлось переехать, когда вернулся с зоны мамочкин муж. Его третий по счету отчим. Правда, предыдущие были неофициальные, а этого мама почему-то нежно любила. Еще до его отсидки зарегистрировалась с ним в загсе и даже в комнату прописала. А тот, откинувшись, быстренько ее в гроб свел своими пьянками и дебошами. И ему посоветовал держаться подальше, если жить хочет. Вот и снимал он на 7-ой линии крохотную квартирку во флигеле, настоящую «тещину комнатку» с видом на глухую стену соседнего дома, уже пятый год.

Да и потом нож… В этом был какой-то почти мистический смысл. Ведь то, что сделала Ольга, разрезало его жизнь на две неравные части – «до» и «после». Как ножом разрезало.

Зачем, спрашивается, он бросил тогда нож к ногам мальчишки? Сколько ни задавал он себе этот вопрос, ответа на него так и не смог дать. Теперь надо было искать новый - не тот жалкий складной ножичек, который он носил в кармане. Он не мог позволить себе еще раз ошибиться – как с Ольгой.

Сегодня он будет ждать ее сына у калитки. С ножом в рукаве. Просто подойдет и приставит лезвие к его боку. Странное дело, какими сговорчивыми становятся люди, почувствовав на коже холод стали. К тому же парень – трус, он прочитал это в его глазах, когда тот стоял и молча смотрел, как убивают его мать и отца, не в силах пошевелиться. Ольга уже не в реанимации, ее перевели в обычную палату. Вот туда они и пойдут. Вместе. Даже если там есть охрана – что они могут сделать? Ведь не захотят же они смерти заложника, правда? Он зайдет с парнем в палату, запрет дверь. И убьет – сначала его, потом ее. А потом… А не все ли равно, что будет потом? Наверно, опухоль разрушила в его мозгу тот участок, который отвечал за самосохранение. Он боялся только одного – не успеть. Не смочь. А смерть – что ж, он ждал ее. И, может быть, потом, когда они оба, Ольга и ее сын, будут мертвы, он взмахнет рукой и легко перечеркнет все. Наверно, это будет больно. Но недолго…

Он просто зашел на больничный пищеблок – зашел через открытую во двор дверь, как будто так и надо было. Прошел по коридорчику, заглянул в большое помещение, откуда сильно пахло пригоревшей кашей. Толстые тетки в несвежих халатах мешали что-то в огромных баках на плите, резали огромными ножами овощи на огромных досках. Дальше по коридору обнаружилась посудомоечная, где не было ни души. У входа стояла тележка, заваленная грязной посудой.

Из кухни выглянула повариха с полотенцем в одной руке и длинным хлебным ножом в другой.

- Мужчина, какого вы тут потеряли? – бесцеремонно спросила она, оттерла его пухлым плечом и бросила нож в тележку.

Он не поверил своим глазам. Впрочем… Все так и должно было быть. Случайностей не бывает.

- Простите, заблудился, - жалко улыбаясь, ответил он. – Лабораторию ищу.

- С другой стороны, с торца.

Повариха повернулась и пошла обратно на кухню, а он молниеносным движением, не задев ни ложечки, схватил нож и спрятал в рукав.

Вот теперь можно было ждать. Теперь он был готов.

И только теперь мог вызвать в памяти то, что категорически запрещал себе вспоминать.

64.

Три дня ломки без Ольги он перенес тяжело. Намного тяжелее, чем в тот, самый первый раз.

«Сука! – рычал он, кусая подушку. – Тварь! Ненавижу!»

Перед глазами – как наваждение – стояло ее раскрасневшееся лицо с закрытыми глазами, когда она, глухо постанывая, отвечала на поцелуи того парня. К тому она тянулась, прижималась всем телом, а ему не разрешала даже в щеку поцеловать, отшатывалась, как от прокаженного.

На четвертый день он вышел из дома и отправился на Обводный.

Я должен еще раз увидеть ее, говорил он себе. Увидеть с ним. Наверняка он провожает ее. Заходит к ней домой – ведь ее родители, как оказалось, работали за границей, ей не от кого было прятать своего кавалера.

Зачем, пищал тонкий, жалкий голосок. Не надо, не смей!

Нет, я должен. Иначе не смогу от нее освободиться.

Тебе еще мало? Скажи честно, ты ведь просто собираешься устроить небольшой мордобой. Ну, и чего ты добьешься?

Замолчи! Я просто дождусь и… И уйду.

- Олег? – услышал он, подходя к Ольгиному дому.

Он обернулся и увидел Настю. В тот день она была в джинсах и голубой кофточке с глубоким вырезом. Ее светлые волосы были собраны в тяжелый узел, который делал ее старше, но в то же время оставлял открытой шею – тонкую, нежную, с трогательным детским пушком. Она была очень похожа на Ольгу. Только светлее, мягче, чище…

- Привет, - кивнул он и замолчал, не зная, что бы такого сказать еще.

- Что ты здесь делаешь?

- Я? – растерялся он. – Так. Мимо шел. Подумал…

- Не надо, - опустив голову, прошептала Настя. – Она же смеется над тобой. Лучше уходи.

Где-то во дворе-колодце хлопнула дверь парадного, цокот каблуков гулко множился под аркой подворотни.

- Быстрее! – Настя схватила его за руку и потащила за собой. – Это она! Бежим!

Он хотел было вырвать руку – что она себе позволяет, в конце концов! – но ее ладонь была такой прохладной и гладкой, словно шелк. Он с удивлением понял, что бежит за ней по улице, и то тяжелое, ядовитое, что мучило его все полгода, потихоньку отступает.

Они свернули за угол, забежали в какой-то двор, посмотрели друг на друга, пытаясь отдышаться, и расхохотались. А потом он перестал смеяться, и все вокруг словно туманом подернулось. Словно мир внезапно оказался не в фокусе. Весь мир, кроме ее серо-голубых, как питерское небо, глаз.

Они были почти одного роста, и ему даже не пришлось наклоняться, чтобы поцеловать ее. Он лишь коснулся ее губ, таких же нежных и прохладных, как и ладонь, которая по-прежнему лежала в его руке.

Она не стала кривляться и задавать глупых вопросов («Ах, а как же Ольга?»). Просто стояла, опустив ресницы, и тихо улыбалась.

Он понял. Все понял. То, что он принимал за любовь, было просто каким-то душевным нарывом, который созрел и лопнул, с болью и кровью. И место это, огромная пустая полость, еще болело, но уже требовало заполнения, поскольку природа, как известно, не терпит пустоты. И он даже знал, кто может эту пустоту заполнить собою без остатка…

Они встречались почти каждый день. Лето было дождливым и прохладным, не слишком удачным для длинных прогулок, но их это не пугало. Когда некуда было идти, сидели на широких лестничных подоконниках, смотрели на дождь за окном и целовались до одурения.

Конечно, ему хотелось большего, но он сдерживал себя. Она была совсем еще девчонкой, несмотря на то, что выглядела вполне созревшей. Ему не хотелось торопить события. Пусть все будет так… как будет. Да и, собственно, статью за совращение несовершеннолетних никто не отменял.

Накануне того дня они пошли в кино.

- Мне кажется, Ольга что-то пронюхала, - печально сказала Настя после сеанса. – Странно так на меня смотрит. Ни с того ни с сего уже несколько раз о тебе заговаривала. Какой ты… ну, не будем уточнять. Ой, у тебя пуговица на одной нитке висит. Вон, на рубашке.

- Мама на даче, - смущенно ответил он, обматывая пуговицу ниткой, чтобы держалась крепче.

- А ты сам не можешь пришить? – улыбнулась Настя. – Ты маменькин сынок, да?

- Еще чего! – обиделся он. – Просто мама все видит сразу, если что-то не в порядке. А я сам могу и не заметить.

- Мама у тебя все лето на даче живет?

- Да. У нее сестра в Луге. Уезжает в мае и возвращается в сентябре. Недели через две уже приедет.

- Она не работает?

- У нее инвалидность… - он запнулся. Говорить о том, что у матери шизофрения, ему не хотелось. – Что-то нервное, я толком не знаю. Но она по договору вяжет для артели всякие там свитера, носки, платки. Неплохо зарабатывает. И все-таки, как Ольга могла узнать о нас, как ты думаешь?

- Не знаю, - вздохнула Настя. – Может, увидел кто-то, сказал ей. Может быть, соседи. Ты же провожал меня почти до дома. У нас на площадке такие соседи – терпеть их не могу. Он-то еще ничего, врач на скорой, зато она… Просто мегера. Все выглядывает, вынюхивает – кто, с кем, куда. А вот Ольга от них без ума. Ходит к ним чай пить, сплетничать.

Он давно уже, с того самого дня рождения, понял, что отношения между Ольгой и Настей далеки от тех, которые предполагаются между любящими друг друга сестрами. Ольга помыкала Настей, как хотела, а та хоть и слушалась, но тихо старшую ненавидела.

- Я тебе расскажу один секрет, - прошептала Настя, оглянувшись по сторонам, как будто кто-то мог их подслушивать. – Мне, конечно, не говорил никто. Просто мама с папой разговаривали, ну и… Когда Ольге было четырнадцать лет, ее какие-то гопники затащили в подвал, избили и изнасиловали. А сосед ее нашел. Он шел с работы, увидел, как она по ступенькам ползет. Принес домой, потом сам с ней на скорой в больницу поехал, врачей нашел самых лучших.

- Тебе ее совсем не жаль? – как ни был он зол на Ольгу, ледяной блеск в Настных глазах его покоробил.

Настя пожала плечами и не ответила. Помолчав немного, она усмехнулась:

- После этого она стала бояться мужчин. Вернее, не их самих, а возможности секса. Теперь тебе понятно, почему?..

- Что-то я не заметил особого страха, когда она целовалась с тем типом, - перебил он.

- С Камилом? Да, пожалуй. Значит, как-то он нашел к ней подход.

Она закусила губу, какое-то непонятное выражение пробежало по ее лицу и исчезло.

- Не бойся, - сказал он, обнимая Настю за плечи. – Все будет хорошо.

Впрочем, сам он совсем не был в этом уверен. Если Ольга действительно узнала об их встречах, ничего хорошего ждать не приходилось. Но… Пока еще светило солнце, и вечер был таким тихим и теплым – лето отвоевало у надвигающейся осени несколько ясных деньков. И о плохом думать просто не хотелось.

Назавтра Настя позвонила и сказала, что занята. Спросила, что он будет делать. Заниматься, ответил он. До начала занятий надо было ликвидировать один оставшийся с сессии «хвост», а времени оставалось мало.

Он задремал на диване, уронив на пол учебник. Звонок, показавшийся со сна необыкновенно громким, заставил его подскочить. В их коммуналке было восемь жильцов, и чтобы не путаться в «длинных»-«коротких», звонки провели прямо в комнаты.

Глазка на двери у них не было, а спрашивать «кто?» он не любил. Ограбят? Да ну, кому нужно их грабить, нищету такую.

- К тебе можно? – спросила Настя, глядя ему прямо в глаза. – Ты сказал вчера, что твоя мама только через две недели вернется.

Он знал, что не должен ее пускать, что не справится с собой, что…

- Проходи, - он отошел в сторону, дав ей возможность зайти в квартиру. – Чай будешь?

Она выпьет чаю и уйдет. И никак иначе. Ты понял, Смирнов?

- Ой! – Настя неловко повернулась и опрокинула чашку себе на юбку. – Надо застирать, а то пятно останется. Где у вас тут ванная?

Он представил, как соседи докладывают матери о визите к нему девицы, которая, ко всему прочему, плескалась в ванной. Очень весело. Расспросов и допросов будет не на один день.

- Снимай юбку, я сам застираю. На, держи, - он достал из шкафа халат матери. – Я отвернусь.

Он взял Настину юбку, замыл пятно, вернулся в комнату и… застыл на пороге.

Настя сидела на диване, поджав под себя голые ноги. Халат валялся на кресле, сверху – Настина блузка, с подлокотника неловко, словно стесняясь, свисал бюстгальтер.

- Ты… я так понимаю, чай специально опрокинула? – то ли спросил, то ли просто заметил он, стараясь не смотреть на ее высокую грудь, тонкую талию и узкую белую полоску трусиков, перечеркивающую бедра.

Она подошла к нему, положила руки на плечи. Он снова почувствовал, как просыпается в мозгу маленький вулкан, как пылающая лава заливает голову, стекает ниже.

- Ты понимаешь, что делаешь? – с трудом ворочая пересохшим от жара языком, спросил он.

- Да.

- Мне кажется… это ни к чему.

- Почему? – прошептала она все сильнее прижимаясь к нему.

- Ты еще ребенок.

- Я не ребенок. И я… люблю тебя.

И все исчезло. Мир за стенами комнаты пропал. Все, что было раньше, эти бесконечные девицы с их роскошными бюстами и бедрами, ужимками, глупыми словечками и стонами – все это было только для одного. Для того, чтобы научиться быть осторожным, нежным и страстным. Для нее одной. Для Насти.

- Послушай, - спохватился он в последний момент, - у меня нет ничего… ну, ты понимаешь? Как бы ты не…

- Не бойся, - улыбнулась она, ясно и бесхитростно. – Я посчитала. Ничего не должно случиться.

Как он мог быть таким беспечным, почему поверил ей? Почему не вытолкнул пинком из постели, не заставил одеться и уйти? Она, наверно, возненавидела бы его, но… Но осталась бы жива. Если б только он мог знать наперед!

Просто он был слишком уж счастлив. А от счастья люди глупеют, это всем известно.

Она приходила к нему еще пять раз, каждый день. И все было чудесно, необыкновенно, волшебно. А потом зарядили дожди, и мама вернулась с дачи раньше, чем собиралась. И ему оставалось только стоять у окна, смотреть на бегущие по стеклу потоки воды и медленно умирать от мучительного желания и жара в мозгу.

Они снова бродили по улицам, сидели на подоконниках чужих лестниц и целовались, только теперь это было уже не предвкушением будущей радости, а чем-то обидно дразнящим. Как будто ребенку дали лизнуть конфету и тут же отняли, предложив забавляться ее яркой оберткой.

Один раз ему удалось уговорить приятеля пустить их с Настей к себе домой, на пару часов. И все было бы замечательно, да и было замечательно, когда они, изголодавшиеся, набросились друг на друга, как сумасшедшие. Только вот потом ему хотелось выть волком. Потому что чужая постель, торопливые ласки, тикающий на тумбочке будильник – все это напоминало: они вынуждены прятаться, как воры, как преступники.

А потом в глазах Насти появилось что-то странное – недоумение, тревога, страх. Она отнекивалась, уверяла, что все в порядке, а он уже знал: не в порядке. Отмахивался от ужасающей мысли: нет, такого не может быть. Отмахивался, пока не увидел ее дрожащие губы и наполненные слезами глаза. Пока не услышал:

- Олег, я беременна.

- Ты уверена? Может, просто задержка?

Как будто кто-то другой говорил это. Как будто какой-то другой мужчина, ведь каждый день десятки и сотни мужчин говорят это своим женщинам. И в книгах это было – у Драйзера, Моэма, Кронина. Да и он сам уже говорил это… Гале. Или Наташке? И ведь все обошлось. Или она сделала аборт? Он так и не узнал, потому что больше не виделся ни с той, ни с другой.

- Уже неделя. Раньше никогда так не было.

Он лихорадочно пытался сообразить, что делать. Если узнает Ольга, если узнают ее родители… Мысли метались, как напуганные выстрелом птицы. Это были мысли трусливого нашкодившего мальчишки, но он никак не мог с собой справиться.

Найти врача, найти деньги… Где? Где он их найдет? Занять? У кого?

А может, просто плюнуть на все, сесть в поезд и уехать куда глаза глядят? Устроиться на работу, снять комнату?

Прекрати это, мысленно прикрикнул он на себя. Может, ты и трус, но никак не подлая сволочь.

- Что мы будем делать? – спросил он. – Если это подтвердится – что мы будем делать?

Она бледно улыбнулась ему, словно благодаря за это его «мы».

- Я буду рожать.

- Ты с ума сошла? Тебе пятнадцать лет!

- Ну и что? Я сама виновата. Мне и расхлебывать. А убить ребенка я не дам.

- Это я виноват, а не ты. Я старше и… - он запнулся, не желая говорить «опытнее», какой уж тут опыт, если она забеременела. – И это наш ребенок. И расхлебывать – нам. А не тебе.

- Олег, я не буду делать аборт!

Она почти кричала, и на них начала оборачиваться. Они сидели на скамейке в скверике на площади Тургенева, где всегда было множество молодых мам с колясками. От одного их вида сейчас его бросало в дрожь.

- Настя, тебя заставят, - он изо всех сил старался говорить спокойно, но голос срывался. – Узнает Ольга, позвонит вашим родителям…

- Я ничего ей не скажу. До тех пор, пока уже не будет поздно что-то делать. А там… Там посмотрим.

- Господи, какая же ты еще наивная, - застонал он. – Аборт можно сделать на любом сроке. Только на позднем это называется искусственные роды. Я еще раз говорю, тебя заставят. А меня – посадят.

- За что? – широко распахнула глаза Настя.

- А вот за то. Ты несовершеннолетняя.

- Но ведь мы любим друг друга?

- Кого это интересует? Послушай, есть только два варианта. Либо ты все-таки делаешь аборт, пока никто не узнал. Но для этого нужны деньги. Большие деньги. И связи. Опять же потому, что ты несовершеннолетняя

- Нет! – по ее щекам побежали слезы. – И как ты только можешь?

- Тогда… - он сжал кулаки и поймал за хвост свою трусливую мысль, которая никак не желала уходить совсем. – Тогда ты ничего никому не говоришь, и мы ждем января. Пять месяцев – это еще не очень заметно. Тебе исполняется шестнадцать. Идешь в женскую консультацию, берешь справку, что беременна, получаем разрешение и расписываемся. И уезжаем.

- Куда?

- Не знаю. Неважно куда. Подальше от твоих. Ты пойдешь на это?

- Ты ведь будешь со мной? – помолчав, тихо спросила Настя.

- Конечно, - он обнял ее и крепко прижал к себе. – Я даже знаю, куда мы можем поехать. У меня есть двоюродный брат под Ярославлем. Там нас никто не найдет. Ну а потом, когда родится ребенок… Мы сможем вернуться. Тогда твоим родителям ничего не останется другого, только принять нас. Это же ведь будет их внук. Или внучка. Не какой-то там эмбрион, а живой человечек.

- Хорошо, - кивнула Настя и вздохнула судорожно, как маленькая девочка, которую убедили, что горе не стоит слез, что мячик найдется, а не найдется – так купят новый.

65.

Он молча рассматривал свои руки – с буграми вен и коричневыми пигментными пятнами. А я рассматривал его. Я не сомневался, что он знает все. Слишком уж… содержательно он молчал.

Бог из машины. Еще в античности, когда автор трагедии загонял своего героя в тупик и не знал, как его оттуда вытащить, на помощь приходил deus ex machina - бог из машины. Он спускался на сцену откуда-то сверху, на специальном приспособлении и благополучно разрешал все проблемы. В современной литературе, если не ошибаюсь, это называется «рояль в кустах». В трудный для развития сюжета момент появляется некто или нечто неожиданное, и вот уже действие благополучно бежит дальше, подпрыгивая. Если бы кто-то вздумал написать книгу обо мне, появление Пушницкого, разумеется, сочли бы таким роялем в кустах.

И зря сочли бы. Потому что я искал его – и нашел.

Чтобы непременно об этом пожалеть.

Это сказал я? Хватит уже! Сколько можно?

- Кто вы такой? – тихо спросил Пушницкий.

- Я же сказал…

- Да, я слышал. Родственник Вероники Аркадьевны. Но это неправда. Зачем какому-то родственнику знать то, что случилось двадцать лет назад? Рисовать генеалогическое древо? Писать семейную сагу? Пока вы не объясните, кто вы и зачем вам знать, что случилось с Закорчевскими, я вам ничего не скажу, - он оторвался наконец от созерцания своих пигментных пятен и посмотрел мне прямо в глаза. – Хотите – ищите в судебных архивах. Там все есть.

Он снова уставился на свои мелко подрагивающие руки.

- Если б я мог искать в судебных архивах, то не стал бы искать вас. Я… сын Ольги.

Вот так, я не собирался говорить этого, но пришлось. И я снова почувствовал себя слишком молодым, глупым, неопытным. Похожим на годовалого сеттера. На вид взрослая собака, а на самом деле – бестолковый щенок. Ничего не могу сделать так, как надо. Предполагаю одно – получается совсем другое.

Пушницкий смотрел на меня широко открытыми глазами, словно перед ним появилось привидение. Я еще никогда не видел, чтобы человек так резко бледнел. Как будто вся кровь отхлынула от кожи, превратив ее в выбеленную простыню. На его лбу выступили крупные капли пота. Руки дрожали уже не мелко, они буквально ходили ходуном. Связка ключей выпала из них, громко звякнув об асфальт. Я поднял их и протянул ему.

- Но ведь… - прошептал он и затряс головой. Иногда я тоже делал так, чтобы отогнать какую-нибудь отвратительную мысль. - Я… не могу. Не просите меня.

- Но почему?

- Потому что она… Нет!

Он встал и сделал несколько шагов к парадному, но покачнулся. Я успел вскочить и подхватить его.

- Сядьте! – я усадил его обратно на скамейку, сел рядом. – Вам плохо?

- Ничего, ничего, - прошептал он. – Сейчас все пройдет. Закружилась голова.

- Принести воды? – я знал, что у Жени в сумке есть маленькая бутылочка минералки.

- Не надо. Все в порядке. Рано или поздно, это должно было случиться… Да, должно было. Скажите, молодой человек, почему вы разыскивали именно меня? Почему не расспросили саму Веронику Аркадьевну? Или… вашу маму?

- Бабушка умерла, - сухо ответил я. – Мама в больнице. Ее пытались убить. Так же, как и отца. И я точно знаю, что это связано с ее прошлым. Я хочу знать, что это было. Поймите вы, я все равно узнаю. От вас, от кого-то другого – неважно. От мамы – не хотелось бы. И еще. Тот человек. Убийца. Он не успокоится, пока не найдет ее. Возможно, и меня тоже. Чтобы узнать, кто он, я должен выяснить, что произошло тогда.

- Вы? – криво усмехнулся Пушницкий. – Почему вы, а не милиция? Не доверяете?

- Не доверяю, - кивнул я. Говорить ему об истинной причине своих поисков я не собирался.

- Хорошо, - Пушницкий вытер ладонью лоб. – Я вам скажу. Этот человек… Которого вы ищете. Это наверняка… - он помедлил, а потом выпалил: - Наверно, это отец… Настиного ребенка.

Фотография в книге.

Значит, действительно Настя, а не мама. Но ведь в это же самое время мама ждала меня! Сколько же их, этих дьявольских совпадений! И, значит, мы правильно догадались, что пучеглазый любил мамину сестру. Но что произошло?

- Оля сказала мне, что Настя ждет ребенка, когда аборт делать было уже поздно. Пошел пятый месяц. Настя скрыла от нее. Оля умоляла меня найти врача, который все-таки сделал бы аборт. Я – тоже врач. На скорой работал. Отговаривал ее, как мог. Говорил, что это опасно, что нужно родить и оставить ребенка в роддоме. Но Олю возможность огласки просто в ужас приводила. Во-первых, она с детства панически боялась родителей. А тут еще папа-дипломат. В те времена ему явно пришлось бы несладко, если б узнали, что его несовершеннолетняя дочь родила вне брака. Моральный облик, то да се… Не смог воспитать правильно, значит, не можешь страну представлять за границей. Конец карьере.

- Скажите, в чем обвинили мою мать? – в лоб спросил я. – Ведь ее судили, да? И к чему-то приговорили?

Пушницкий смотрел куда-то сквозь меня и тяжело дышал. На его рубашке проступили большие темные пятна пота.

- Ей дали два года, - с трудом выговаривая каждое слово, ответил он. - Колония общего режима. Причинение смерти по… по неосторожности.

- Но ведь она тоже была беременна! – я с трудом сдерживался, чтобы не закричать. – Как же так?

Пушницкий уже открыл рот, чтобы ответить, но вдруг стал заваливаться на меня. Его глаза закатились, он вздохнул несколько раз – коротко, хрипло, судорожно – и замер.

Я положил его на скамейку, пощупал пульс на сонной артерии. Артерия мелко, истерично дрожала, пульс срывался в нитку.

- Ванька, звони в скорую! Быстрее! Скажи, что человек не дышит, – крикнул я и принялся стаскивать Пушницкого на землю.

Это только в кино непрямой массаж сердца с искусственным дыханием «рот в рот» - легко и быстро. Ничего подобного! Это как марафон. Это усилие, от которого под твоими ладонями хрустят и ломаются ребра. Это усилие, с которым ты вдуваешь уже использованный тобою воздух с жалкими остатками кислорода, в никак не желающие работать легкие. И вот наконец робко шевельнулось сердце. Показалось? Нет – вот оно снова стукнуло под руками, еще раз и еще. И грудь приподнялась, пытаясь наполниться воздухом. И хочется отвалиться назад, отдышаться самому, закрыть глаза и расслабиться, потому что бой выигран. Но нельзя. Потому что выигран бой, а не война, и время тянется, как горячая карамель, а скорая все не едет и не едет, и старик не приходит в себя, и мне страшно так, что начинает тошнить, и…

- Нет, я не родственник. Мы просто разговаривали. Ему стало плохо. Можно с ним? Нет? А в какую больницу? Да ну что вы, я медик. Студент. Я должен был… До сви…

Желтая реанимационная машина с громким воем выехала со двора. Я тяжело, как мешок, шлепнулся на скамейку, откинулся на спинку, запрокинул голову. Спина, шея, руки – все ныло просто нестерпимо.

- Мартин!

Женя села рядом со мной, провела рукой по щеке. Не глядя я поймал ее ладонь и поцеловал.

- Какой же ты молодец!

- Круце!.. Какой, к дьяволу, молодец! У него наверняка инфаркт. Это я виноват. Мои расспросы.

- Но ты же спас его.

- Неизвестно.

- Что он тебе рассказал? – спросил Ванька, сев рядом с другой стороны.

- Ты был прав, - я зажмурился так, что под веками побежали разноцветные пятна. – Пучеглазый действительно любил мамину сестру. А мама ее убила. Сосед сказал, по неосторожности. И ее посадили. На два года. Несмотря на то, что она была беременна.

- Послушай, - Женя подергала меня за рукав. – Наверняка он, сосед этот, как-то был в этом замешан. Иначе с чего вдруг он так распсиховался? Поставь себя на его место. Двадцать лет назад одна твоя соседка убила другую соседку. И кто-то тебя об этом спросил. Ну да, ты был с ними знаком, здоровался в лифте, может, даже в гости заходил. Ну и что? Ты будешь переживать из-за этого аж до клинической смерти?

- Вряд ли.

- Ну вот.

- На самом деле все гораздо хуже, чем я думал. Настя тоже ждала ребенка.

- Блииин! – протянула Женя. – Ну это же надо! А не могли они случайно ждать ребенка от одного и того же мужчины? Это вполне объяснило бы всю «неосторожность».

- Ты с ума сошла? – я возмутился настолько, что даже стряхнул ее руку. – Это уже ни в какие ворота не лезет!

- А что, если наоборот? Если как раз твой отец – с твоей теткой? – предположил Ванька. – Тогда очень даже все понятно. Убийство из ревности, да? А оформили как несчастный случай. А потом этот Монте-Кристо долбанный отомстил через двадцать лет. Обоим твоим родителям.

Я проваливался в густую, липкую, вонючую грязь, все глубже и глубже. Белый сверкающий снежок остался где-то наверху, а вокруг не было ничего, кроме грязи и мерзости. Голоса Ваньки и Жени доносились из какого-то другого мира. Из мира, где люди просто-напросто любят друга. Где нет измен, вранья, ненависти и мести.

Рассудок слабо сопротивлялся и цеплялся за призрачные надежды.

- А может, все-таки было не так? Этот сосед сказал, что он был врачом. Может, он сам пытался сделать ей аборт? Ну, дал, какие-то лекарства, чтобы вызвать искусственные роды?

- Мартин, думай, что говоришь! – перебил меня Ванька. – Какие лекарства, какие роды! Дал лекарства и свалил все на твою мать? И потом это квалифицировали как «убийство по неосторожности»?

- Почему бы и нет? – я сражался из последних сил. – Может, он просто посоветовал: сделай вот тот-то и вот то-то. Не забывай, у них были связи, деньги, могли достать что угодно.

- А почему тогда не свалить все на мертвую? Не хотела ребенка, сама пыталась избавиться, умерла, а я тут ни при чем…

- Я не знаю! – заорал я на весь двор.

Наверно, этот крик забрал мои последние силы, потому что я почувствовал себя совершенно вымотанным.

- В конце концов, - сказал я, едва ворочая языком, - это все только предположения. У меня теперь два выхода. Или подождать, пока мама поправится, и заставить ее рассказать все – хотя я не представляю, как смогу ее заставить. Или искать ходы в судебные архивы. Пушницкий ведь мне сначала не хотел вообще ничего говорить. Так и сказал: ищите в судебных архивах. Может быть, у Саши или у Виктора есть какие-то знакомые? На самый худой конец можно поклониться в ножки следователю.

- Есть еще один вариант, - сказал Ванька, теребя в ухе сережки. – Забить на все. Ты пойдешь на это?

- Знаешь ведь, что нет, - огрызнулся я. – Так чего об этом говорить? Слишком далеко все зашло, чтобы можно было забить.

- А ведь я тебя предупреждал, что так будет. Помнишь? Еще в Праге.

- Помню. Только видишь ли, после того, как этот психопат убил отца, от меня больше уже ничего не зависело. После этого я просто не мог махнуть на все рукой и жить, как будто ничего не случилось. И знать при этом, что все дело в мааааленькой семейной тайне.

66.

Я чувствовал себя совершенно разбитым, как будто начиналась жестокая простуда. А надо было еще навестить маму. Сидеть рядом с ней, что-то ей говорить. И делать вид, что ничего не произошло. То есть больше ничего не произошло.

- Давай я с тобой поеду, - как-то понял меня Ванька. – И приличия соблюдем, и тебе, думаю, будет легче.

- Я с вами! – заявила Женя.

- Прости, Женечка, но, думаю, это не лучшая идея, - покачал головой Ванька. – Скажи ей, Мартин. Не стоит шокировать будущую свекровь, да? К тому же она еще слишком слаба для таких потрясений.

- Не обижайся, но он прав, - согласился я. – Я тебя обязательно с ней познакомлю, но чуть позже. Ладно?

- Ладно, - легко согласилась Женя. – Тогда я вас где-нибудь рядом с больницей подожду. Честно говоря, не слишком хочется сейчас одной ехать домой. А что касается ресторана и прочего… Думаю, это можно пока отложить?

К счастью, она сказала это сама. Сегодня у меня просто не было на это сил. Я постарался, чтобы Женя не заметила мой вздох облегчения – как Виктор с диваном.

- Знаешь, Мартин, - задумчиво сказала Женя, когда мы вышли из метро и пошли пешком к больнице, - я вот все думаю про этот твой закон парных случаев.

Я вздрогнул от неожиданности. Она поймала мою ладонь, и мы пошли, держась за руки. Ванька плелся чуть сзади и, наверно, страшно мне завидовал. А может, и нет, но мне хотелось так думать. Неплохо для лучшего друга, да?

- У меня есть однокурсник, Коля Денисов. С ним раньше происходило что-то похожее.

- В смысле – похожее? – нахмурился я.

- Все неприятности с ним случались в двух экземплярах. Он уже знал, что если приключилось что-то плохое, то через какое-то время это же плохое произойдет еще раз. Он два раза ломал ногу, два раза его квартиру заливали соседи. Потом его бросали любимые девушки, терялась собака, одна и та же. Два раза на него нападали грабители. Два раза он проваливался на вступительных экзаменах в университет. Даже ветрянкой два раза болел, хотя такое теоретически невозможно. Ну, всего я и не помню. Так он зациклен был на этих повторах до полного крышесноса.

- Полного чего? – не понял Ванька.

- Прости. Ну, до полного… В общем, чуть с ума не сошел. Пить стал по-черному. И решил как-то эту цепь разорвать. Добиться, чтобы с ним произошла такая неприятность, которая в принципе повториться не может. И не придумал ничего умнее, чем покончить с собой. Мол, смерть – это окончательно, какие тут могут быть повторы. Только не учел одной маленькой детали. Смерть получилась с браком. Он наглотался таблеток, а его откачали. Второй раз и пытаться не стал. Все равно не выйдет. В общем, махнул рукой. И как только махнул, повторы эти сразу прекратились.

- Коля твой просто уже сам заранее настраивался на то, что любая неприятность непременно повторится, - хмыкнул Ванька. – Если она все-таки не повторялась, он и внимания не обращал, а вот если повторялась, говорил: ага, вот он, закон, да? И потом, можете со мной спорить, но я свято верю в то, что мысль материальна. Если человек чего-то очень ждет, его желание рано или поздно реализуется. Может, не совсем так, как он думал, но тем не менее.

- Он ждал неприятностей? – не поверила Женя. – Да ладно!

- Он ждал их подсознательно, да? Хотя бы уже для того, чтобы сказать: «Ага, я же говорил!». А как перестал ждать – так все и закончилось.

- А мне-то что? – не слишком вежливо буркнул я. – В моем случае все эти парные вещи, не обязательно неприятности, происходят не со мной. Или не только со мной. Или уже произошли давным-давно. Я-то тут при чем?

- Лучи от этих парных случаев сходятся на тебе, как в фокусе. Помнишь, я говорил о рыбах и фиксации. Все дело тоже в тебе. Если от того парня зависело, ждать повторения гадости или не ждать, то от тебя зависит, видеть эти пары или нет. На самом деле и так дела идут просто за… - Ванька покосился на Женю, – просто зашибись, а ты тут еще мистику разводишь и сам себя накручиваешь. Смотри, чтобы и у тебя крышу не снесло, как у этого Коли.

- Мне кажется… - задумчиво протянула Женя. - Тебе тоже нужно разорвать эту цепь. Вот если бы оказалось, что второй случай пары на самом деле не второй… То есть это вообще не пара… То есть если бы тебе так показалось, но…

Она запуталась и замолчала. Я пытался понять, что она имела в виду, но никак не мог. Это раздражало и тревожило, как будто в ее словах была какая-то тайная подсказка. Как в компьютерном квесте. Хотя… какое это на самом деле имело значение? По сравнению с тем, о чем мне даже думать было страшно. По сравнению с мамой и ее прошлым.

Мы добрались до больницы и вошли через калитку во двор. Я предложил Жене посидеть в холле, но она решила погулять.

- Далеко не уходи, мы недолго.

- Я здесь буду, - кивнула Женя и махнула рукой в дальний угол двора. – Вон там скамейка есть.

На лестничной площадке по-прежнему стоял стул, но милиционера не было.

- Решили, что и одного хватит, - пояснил охранник у двери палаты. – А это с вами? – покосился он на Ваньку.

- Да, со мной.

- Проходите.

- Чумовая охрана, - тихо проворчал Ванька, заходя в палату. – Скажи пароль. – «Пароль». – Проходи. Здравствуйте, тетя Оля.

- Ванечка! – обрадовалась мама. – Ты откуда?

- Из Москвы. Вот, решил Петербург посмотреть, да? Заодно и Мартина нашел. Мне мама звонила, рассказала, что произошло. Мне очень жаль.

- Да, Ванечка… - мамино лицо сморщилось, по щеке скользнула слеза. – Нет больше папы нашего.

Оказывается, она знала! Кто-то все-таки сказал? Или сама поняла? Как бы там ни было, я почувствовал мелкое, гаденькое, трусливое облегчение: ведь мне не надо было теперь придумывать, как рассказать ей о смерти отца.

Мы сидели рядом с маминой кроватью на стульях, Ванька говорил что-то соболезнующее, о чем-то расспрашивал, что-то рассказывал, я изредка вставлял словечко, а сам осторожно посматривал на часы – когда же уже можно будет попрощаться и уйти.

Она выглядела намного лучше, хотя говорила по-прежнему, с трудом подбирая слова, с какими-то странными механическими интонациями. Но я видел сейчас не ее, а ту девочку с фотографии в квартире Булыги. И другую девочку, помладше. Что же все-таки произошло, когда эти девочки выросли? Как могло произойти такое – мама, которая носила ребенка, убила свою сестру, тоже беременную? Смогу ли я когда-нибудь понять? Смогу ли забыть? Или всегда буду теперь думать об этом, глядя на нее?

Нет. Не верю. Не было этого. Не могло быть. Мама не могла. Это был несчастный случай. Просто судьи не разобрались. Просто…

Какой-то шум донесся из коридора. Кто-то говорил у самой двери быстрые, невнятные слова, похожие на тихую истерику. Потом дверь распахнулась, и я увидел черную фигуру, которую кто-то втолкнул в тамбур.

- Женя? – удивился я и тут услышал голос, который снился мне во сне, который я вряд ли смог бы когда-нибудь забыть.

- Тихо! – сказал пучеглазый, которого я сначала не разглядел за Жениной спиной. – Иначе я просто убью ее.

67.

Он ждал с самого утра. Со скамейки под деревом хорошо просматривались калитка рядом с автостоянкой и дорожка, ведущая к главному корпусу больницы. А вот на скамейку с дорожки вряд ли кто-то обращал внимание, уж больно в неудачном и неожиданном месте она стояла.

Выглянуло солнце, стало жарко. Утренний туман рассеялся, оставив после себя противную липкую духоту. Безумно хотелось пить, а еще – снять длинную плотную ветровку, которая совсем не пропускала воздух, из-за чего по спине непрерывно текли струйки пота. Но в рукаве был нож, приходилось терпеть. Голова болела и горела нестерпимо, в глазах тоже пульсировала боль, все вокруг плыло.

А ведь сегодня я умру, сказал он себе и удивился, что знает это наверняка.

Он давно уже потерял ощущение времени, ему казалось, что время вообще перестало существовать, остановилось. Или, может быть, тоже умерло. Может быть, так всегда бывает, может быть, для того, кто должен умереть, время останавливается раньше, чем все произойдет.

Ну почему же парень не идет, в который раз подумал он и вдруг услышал голоса.

Тот, кого он ждал, шел от калитки к корпусу, но шел не один. Рядом с ним был еще один юноша, чуть повыше и поплотнее, но похожий на него, как брат. А еще – отвратительного вида девица в черном, смахивающая на черта. Они шли и о чем-то оживленно разговаривали.

Он привстал, провожая их взглядом, а потом, когда компания скрылась за дверью, ведущей на больничную лестницу, без сил упал обратно на скамейку.

Все пропало!

Он попытался обхватить руками пылающую голову, лезвие ножа царапнуло висок, но эта боль была просто смешной по сравнению с той, которая должна была убить его. Он умрет, так и не сделав того, что должен. Он придет к Насте и не сможет посмотреть ей в глаза.

Нет! Это невозможно!

Ну почему, почему этот ублюдок всегда приходил один, а сегодня – именно сегодня! – притащил с собой еще каких-то парня и девку? И почему этот второй парень так похож на него? Что, если это действительно его брат, почему у Ольги и Камила не могло быть двое сыновей? Может быть, просто второй не смог прилететь сразу.

Он застонал.

Какая разница, сколько их, если он не сможет убить даже одного.

Если только…

Он знал, что Ольгу уже перевели из реанимации в обычное отделение, знал номер палаты. И даже то, что охранник теперь только один, у самых дверей. И если подойти и ударить этого самого охранника ножом, а потом быстро зайти в палату и… Ничего, что их там много. Он справится. А остальное уже неважно. Главное – чтобы быстро. И чтобы никто не смог остановить его по пути.

Наклонив голову, он вытер пот со лба о рукав и встал со скамейки, но вдруг услышал шаги. Прямо к нему шла та самая похожая на черта девка. Он с отвращением смотрел на ее блестящие черные брюки в обтяжку, лохмотья вместо кофты и густо обведенные черным глаза. А ботинки! Настоящие копыта. И что ей только понадобилось от него? Неужели они заметили его и отправили это чучело поговорить с ним? Только вот о чем ему с ней говорить? О чем вообще он может с ними говорить?

Но тут он понял, что девица даже не видит его. Наверно, разглядела за кустами скамейку и решила посидеть. Еще бы, ходить на таких кошмарных подставках! И тут до него дошло, что вот он, его шанс. Сам идет навстречу. Значит, все-таки есть на свете справедливость.

Он отодвинулся на край скамейки и повернулся к подходившей девице боком, чтобы она не смогла сразу его рассмотреть. Мало ли, вдруг ей рассказали, как выглядит убийца.

- Разрешите? – спросила она низким – наверняка прокуренным! – голосом.

Он молча кивнул, подождал, когда она сядет, и только тогда повернулся к ней. Девица сдавленно ахнула и попыталась вскочить, но он резким движением пододвинулся по скамейке ближе к ней и приставил выглядывающий из рукава кончик ножа к ее боку.

- Тихо, детка, - сказал он, криво улыбаясь. – Будешь меня слушаться, останешься жива. Дернешься или крикнешь – умрешь. Это почка, не успеют зашить, не надейся.

- Закон парных случаев, - пробормотала девица и закусила губу.

Он не понял, но на всякий случай слегка ткнул ее лезвием.

- Я же сказал, тихо. Ты не поняла?

Девица кивнула. То ли поняла, то ли не поняла, но неважно.

- Встала и пошла. А я буду нежно обнимать тебя за талию. Вперед. В больницу.

Они медленно шли по дорожке к корпусу, девица чуть впереди, он за ней, положив руку на ее талию так, что нож упирался под ребра. Со стороны они, наверно, казались совершенно нелепой парой, но ему было глубоко на это наплевать.

Она шла, как сомнамбула, глядя прямо перед собой, он чувствовал исходящее от нее напряжение и страх. И что-то еще, чего он никак не мог понять, хотя чувство это, наверно, когда-то было ему знакомо.

Дверь. Лестница. Ступенька за ступенькой. Кто-то попадался навстречу и, наверно, даже чуял неладное, но всем – как всегда! – было наплевать на всех, и сейчас он был этому рад, потому что никто не мог ему помешать.

Площадка третьего этажа. Коридор. Пост медсестры, которая даже не взглянула на них. Какие-то люди, врачи, больные в халатах и спортивных костюмах. Мимо – в конец коридора. На стуле у двери – крепкий парень в штатском.

Ударить его ножом? Но это значит отпустить девку. Нет, лучше по-другому.

Охранник встал со стула, хотел что-то сказать.

- Стой на месте. Или я ее убью, - сказал он каким-то бабьим, истеричным голосом, приподняв рукав и показывая нож, упирающийся в черные лохмотья. – И не вздумай ломиться в палату. Если кто-то хотя бы тронет дверь – убью всех, кто там есть.

Он рывком открыл дверь, втолкнул девицу в тамбур и вошел следом.

68.

Пучеглазый поднял руку и приставил нож к Жениной шее, прямо у сонной артерии. По его свекольно-красному лицу катились капли пота, а глаза, казалось, должны были вот-вот выскочить из орбит и покатиться по полу.

- Ты! – он махнул свободной рукой в сторону Ваньки. – Возьми стул и заклинь дверь за ручку. И без фокусов. Попробуй только открыть, сразу же перережу ей горло.

Ванька тихо выругался, встал со стула и понес его в тамбур.

- Теперь иди сюда, - скомандовал пучеглазый, когда Ванька заклинил дверь. – Встань вон в тот угол. Чтобы я тебя видел. Еще раз повторяю, если кто шевельнется, этой сучке конец.

Вот круг и замкнулся, подумал я. Причем двойной парой. Снова Жене угрожают ножом и снова я стою, тупо замерев перед этой скотиной. Сердце колотилось так, что к горлу подступила тошнота. От беспомощности и бессилия хотелось выть. Тогда мне удалось спасти Женю от скинхедов, но я не знал, что у них нож. И при этом ее ранили. Теперь… Малейшее мое движение – и…

Может быть, попытаться как-то отвлечь его внимание? Ведь ему нужны мы с мамой, а не Женя или Ванька.

- Послушай, - начал было я, но он не дал мне говорить:

- Молчи!

- Олег! – простонала мама, и я вздрогнул. – Зачем?

Оттолкнув Женю так, что она чуть не упала, пучеглазый по имени Олег подскочил к кровати и схватил маму за горло. Я дернулся, но Олег поднес нож к маминому лицу и крикнул мне:

- Стоять!

Он схватил ее за волосы и потянул, запрокидывая голову назад. Лезвие ножа замерло под подбородком.

- Ты, сука, убила Настю. И моего ребенка. Ты и твой муж. Его уже нет. Ты и твои дети – вы все отправитесь за ним.

Он сделал короткое движение рукой вверх, тот замах, за которым должен был последовать неминуемый режущий удар, и я понял, что не успею, не смогу ничего сделать, даже если брошусь на него, не успею принять этот удар на себя.

- Твой ребенок жив!

Олег замер на мгновение, потом выпрямился, отведя нож от маминого горла.

- Что ты сказала? – прорычал он. – Повтори! Ты врешь, сука!

Ответить мама не успела. Рывком я сбил его на пол, подмял под себя, потянулся за рукой с ножом. Он был намного меньше и легче меня, но в нем была какая-то дьявольская сила. Мне было не удержать его, он вырывался, выскальзывал из-под меня. Ванька бросился мне на помощь, но Олег умудрился разрезать ему руку, и Ванька отскочил, зажимая рану. В этот момент Олегу удалось крепко ударить меня затылком об пол. В глазах у меня потемнело, и, видимо, я отключился на секунду, потому что вдруг обнаружил его на себе, а нож – в нескольких сантиметрах от глаз.

- Мартин! – завизжала Женя и бросилась к нам, пытаясь стащить Олега с меня.

Он махнул левой рукой и попал локтем ей в лицо. Женя с криком отшатнулась, но этого мгновения мне хватило, чтобы перехватить его руку с ножом и вывернуть ее так, что острие уткнулось ему под кадык, прямо в ямку над грудиной. Достаточно было легкого движения кистью, чтобы нож глубоко вошел в его горло.

Все передо мной заволокло кровавой пеленой. Я посмотрел прямо в его страшные выпученные глаза, похожие на фарфоровые шарики с черными дырками, и понял, что сделаю это движение…

- Martine, nech toho! – почему-то по-чешски закричала мама. – Neopovaž se[13]1!

- Tak proč? – я не узнал своего голоса. – Proč ne? On zavraždil otce[14]2!

- To je tvůj otec[15]3!

Все-таки чешский очень похож на русский. Потому что последнюю фразу поняли все. И Олег тоже.

- Мой сын? – прошептал он, глядя на меня совершенно безумными глазами. – Мой? Нет! Не может быть!

Олег вытянул губы трубочкой, и мне показалось, что ему вздумалось поцеловать меня, но он резко вскинул голову и… так же резко опустил ее. Я почувствовал, как лезвие входит в живую плоть, и закричал. Нож вырвался из моей руки. Кровь ручьем хлынула на мое лицо, на грудь. Его губы вяло коснулись моей щеки. Я потерял сознание.

69.

Очнулся я от резкого запаха нашатыря. Чья-то рука в белом халате держала у моего носа пропитанную им ватку. Я скосил глаза, все поплыло, к горлу подступила тошнота. Затылок гудел болью, как большой церковный колокол.

Это был все тот же лысый врач.

- Очнулся? – спросил он, продолжая махать у меня под носом нашатырем. – Полежи пока. У тебя сотрясение.

Я отвел его руку, чуть приподнял голову и огляделся.

Судя по всему, меня вынесли из палаты и положили на кушетку в каком-то помещении вроде процедурной или перевязочной. Под головой у меня было свернутое одеяло.

- Как… мама? – с трудом ворочая языком, спросил я.

- Я сделал ей укол. Спит.

- А?..

Лысый покачал головой.

- Следователь приехал, - сказал он, помолчав. – Хочет с тобой поговорить. Ты как?

- Нормально. Только голова кружится.

- Хорошо, я его пущу. Но если почувствуешь, что плохо, гони его в шею, договорились? Кстати, может, тебя госпитализировать? На недельку? Не помешает.

- Ну уж нет, - буркнул я, представив себе больничные счета. – Пройдет.

- А зря. Ну да ладно, как знаешь. На-ка вот, таблеточки эти выпей, - он протянул мне две желтые капсулы и мензурку с водой.

Интересно, подумал я, провожая его взглядом, он ко всем пациентам – или потенциальным пациентам – обращается на ты? Он ведь и маме так говорил: «Ну, Ольга Григорьевна, ты у нас сегодня красавица», хотя ко мне обращался строго на вы. Но, видимо, мое горизонтальное положение перевело меня в другую категорию.

Вошел следователь, прикрыл за собой дверь, пододвинул к кушетке стул. На нем был новый костюм песочного цвета и коричневый галстук, а рубашка сияла, как снег под солнцем. Рядом с ним, таким чистым и элегантным, моя залитая кровью футболка казалась просто чудовищной. Меня снова затошнило.

- Как вы себя чувствуете, Мартин? – спросил следователь, который, похоже, не знал, с чего начать. – Можете разговаривать?

- Могу.

- К сожалению, я не смог побеседовать с вашей матерью, но ваши друзья мне рассказали, как все произошло.

- Я что, так долго был в… без сознания?

- Почти час. Мне позвонили сразу, как только… Понимаете, мы ведь практически сразу начали подозревать Смирнова, как только поняли, что убийство вашего отца было связано с прошлым ваших родителей. Вот только найти его не могли. Он уже несколько лет снимал квартиру, а где именно – никто не знал. Ни его отчим, ни на работе. Друзей у него не было. После того, как он пытался пробраться в палату к вашей матери, его объявили в розыск. Но мы же не могли поставить охрану вокруг больницы.

Тон у него был такой, как будто он оправдывался. Да и вообще, выглядел он как-то жалко, несмотря на новый костюм и дорогой галстук.

- Если мне не показалось, мама сказала, что он… что он мой отец.

- Вам не показалось, - вздохнул следователь.

- И это что, правда?

- Конечно, без генетической экспертизы нельзя утверждать на сто процентов, но…

- Господи! – простонал я, зажмурившись. – Я, наверно, с ума сойду. Это какой-то бразильский сериал. Только там все смешно и глупо. А тут – гнусно и страшно. Выходит, что я убил своего отца. Ну, вернее, он сам, но… нож-то был в моей руке. А если бы мама не закричала, я бы на самом деле его убил. И вообще… Я просто ничего не понимаю. Мама, ее сестра, отец… то есть…

Следователь смотрел на меня с каким-то странным выражением лица – то ли с жалостью, то ли с сомнением. И я вдруг понял, что и это еще не все. Что он знает нечто такое – еще более жуткое и отвратительное.

- Расскажите мне все, - попросил, нет, потребовал я. Голос предательски сорвался, как у подростка во время мутации. – Все, что знаете. И вообще, если вы с самого начала знали, кто убийца, почему не сказали мне?

- Мартин, во-первых, мы не знали, а подозревали. Во-вторых, есть тайна следствия, которой я не имею права делиться даже с потерпевшими и их родственниками. За исключением особых обстоятельств. А в-третьих, даже если б это было не так, я все равно не мог бы вам ничего рассказать. Потому что это нарушило бы… - он запнулся, как будто понял, что чуть не сказал лишнее. – Даже сейчас я не могу это сделать. Вам лучше поговорить со своей матерью. Думаю, теперь ей придется сказать вам правду. – Он помолчал немного, глядя в пол. – Мне нужны ваши показания, но, пожалуй, лучше будет, если вы дадите их, когда вам станет получше. Давайте договоримся, вы позвоните и приедете ко мне. Особо торопиться некуда. Дело все равно будет закрыто. За смертью лица, подлежащего ответственности.

Он вышел, но не успела за ним закрыться дверь, как в комнату просочилась Женя. Лицо у нее было заплаканное, в засохших черных подтеках туши, а на скуле красовалось большое красное пятно с проступившей синевой.

- Мартин! – опустившись рядом с кушеткой на колени, она положила голову мне на руку.

- Тише, тише! – я осторожно высвободил руку и погладил ее по волосам. – Все в порядке. Между прочим, ты меня спасла, ты знаешь это? Теперь мы с тобой квиты.

- Мартин, неужели это все правда?

- Послушай, Женя, - сказал я с неожиданной для самого себя жесткостью. – Об этом сейчас – не надо. Я все выясню. Но сейчас – не надо.

Она испуганно кивнула, потом поднялась, подошла к раковине в углу. Зашумела вода. Женя вернулась ко мне и стала осторожно вытирать мое лицо и шею мокрым носовым платком.

- Ты можешь приподняться? – спросила она, закончив и выкинув платок в корзину. – Надо футболку снять. Я возьму у Вани рубашку. Он там, с твоей мамой.

Она вышла и вернулась с Ванькиной клетчатой рубашкой, которую он носил не застегивая поверх черной майки без рукавов. Кое-как, с Жениной помощью мне удалось переодеться. Помогая мне надеть рубашку, она вдруг порывисто обняла меня и залилась слезами.

- Ну все, все, успокойся, - говорил я, целуя ее в затылок. – Все уже позади. Мы все живы, а это главное. Вот оклемаюсь немножко, пойдем в ресторан, и я тебе сделаю официальное предложение. А можно не в ресторане, а где захочешь. Где тебе больше понравится. И подадим заявление, да? У вас ведь здесь надо долго ждать, кажется. Мама пока поправится. Поженимся, ты получишь визу, и мы уедем в Прагу. Ты там начнешь учить язык, потом сможешь учиться дальше в Карловом университете. Не волнуйся, нам не обязательно жить с мамой. Через полгода можно будет продать бабушкину квартиру здесь, а в Праге купить что-нибудь. Кстати, Саша, если захочет, тоже сможет переехать к нам. Ему надо будет только сдать экзамен и подтвердить диплом. Нам с мамой от отца… - тут я вспомнил, кто, на самом деле, мой отец, и, отгоняя нахлынувшее отчаянье, заговорил еще быстрее: - Нам с мамой осталась клиника, Саша вполне сможет там работать. А еще мы заберем бабушкиного кота. Он черный-пречерный, как ты. И зовут его Кот. Но, думаю, ты можешь переименовать его в Гота, он и не поймет, в чем дело, все равно будет отзываться, потому что…

- Мартин, я тебя люблю! – перебила меня Женя.

Я замер. Мир сделал еще один оборот вокруг меня и остановился. И даже тошнота прошла. Голова, правда, болеть не перестала, но это было уже неважно.

- И я тебя тоже… люблю, - прошептал я, зарываясь лицом в ее волосы.

Я говорил ей что-то – нежное, глупое, смешное, и она мне отвечала. И все темное словно отступило, пусть не совсем, пусть на время – то самое время, которое сейчас притаилось, замерло. До того самого момента, пока дверь не открылась и не заглянул Ванька с забинтованной рукой на перевязи.

- Мартин, ты как? – спросил он. – Можешь встать? Там мама твоя проснулась. Тебя спрашивает.

70.

Я осторожно спустил ноги с кушетки, встал. Затылок тупо пульсировал, дурнота накатывала волнами, но обморока, вроде, больше не предвиделось. Ванька помог мне дойти до маминой палаты, которая оказалась всего через две двери, и остался вместе с Женей в коридоре.

В палату я вошел не без дрожи в коленках, как будто пучеглазый… то есть отец… Нет, пусть уж будет просто Олег. В общем, как будто он все еще мог быть там, лежать на полу со страшной раной в горле. Но его, разумеется, не было. И даже пол был чисто вымыт. Только на простыне, свисающей с маминой кровати, я разглядел несколько бурых пятнышек. Разглядел – и поскорее отвернулся, судорожно сглатывая слюну.

- Мартин, сядь поближе, - тихо сказала мама.

Она выглядела просто ужасно – старой и измученной. И меня вдруг затопила такая волна жалости, любви и сочувствия, что я почувствовал, как внутри все рвется в клочья. И я – точно так же, как только что Женя, опустился на колени перед маминой кроватью и прижался лицом к ее боку.

- Мамочка, милая моя, хорошая, milá maminko[16]1!, - шептал я.

Мне всегда казалось странным, как крестная с Ванькой и Верой могут говорить друг другу всякие ласковые глупости, постоянно обниматься и целоваться. Когда мы с Ванькой вместе приходили к ним домой, он летел к матери с воплями: «Любимый мамонт!» и виснул у нее на шее, а когда мы стали постарше, сгребал в объятья, да так, что крестная жалобно пищала. А мне становилось неловко. У нас подобные нежности не были приняты. И даже если мама пыталась меня приласкать, я старался побыстрее высвободиться. Она огорчалась, а я ничего не мог с собой поделать. И даже представить себе не мог, как это – самому подойти, поцеловать, сказать что-то такое. Даже в больнице я смог это сделать только тогда, когда мама была в коме. Как будто стеснялся нежных слов, прикосновений.

«Да как же ты с девушками встречаешься? – вздыхала мама. – Женщины ласку любят. А ты…»

Может быть, поэтому у меня с ними ничего толкового и не выходило? Вернее, и поэтому тоже? Вот и Власта говорила, что я бесчувственное бревно. Только на первый взгляд милый и обаятельный. Я действительно никак не мог заставить себя говорить девушкам комплименты, называть их какими-то ласковыми именами. А может, все дело было в том, что я еще до сих пор никого не любил? Потому что Жене я только что говорил такие глупости, которые раньше заставили бы меня умереть от стыда при одной мысли, что я могу сказать их. Да и к родителям моя любовь до сих пор как будто спала, обколотая подозрениями, обидами и недоверием. Мама с папой, они были – и хорошо. Но я никогда еще не испытывал по отношению к ним этой рвущей на части, горькой и соленой от слез нежности. Даже тогда, когда они ушли на всю ночь, не предупредив меня, я чувствовал только страх – за себя. Боялся не того, что с ними случилось что-то страшное, а того, как я буду жить без них.

И вот теперь, когда я знал о матери то, что, скорее всего, оттолкнуло бы меня от любого другого человека, я испытывал к ней ту любовь, о которой, наверно, и говорил апостол Павел. Которая долготерпит и милосердствует. Которая начинается не с чего-то удобного и приятного, а с жалости и сочувствия, с желания помочь и разделить все тяготы.

- Я должна тебе все рассказать, Мартин, - сказала мама, осторожно поглаживая мои волосы. Мне показалось, что от ее прикосновений боль в затылке стала стихать. – Я давно должна была тебе все рассказать.

- Скажи мне только одно. Он правда мой… отец?

- Олег? Да, Мартин, - она глубоко вздохнула. – Он твой отец. А Настя…

- Не надо, мам, - остановил я ее. – Я все понял. Что у вас с сестрой произошло, ты мне потом расскажешь. Если захочешь. А сейчас тебе не надо лишний раз все это переживать. Тебе и так сегодня досталось.

- Но…

- Не надо, - повторил я. – Я виделся с бывшей папиной подругой. Ну, в смысле… ну, ты поняла. И с Булыгой. А сегодня утром – с вашим бывшим соседом, Пушницким. Они мне много чего рассказали. А что не рассказали – я сам понял. Женя… Ты ее видела сегодня. Так вот, она…

- Это… твоя девушка? – перебила меня мама.

- Да, - кивнул я, решив пока не уточнять, что она не простоя моя девушка. Сказать ей сегодня, что я женюсь, - это будет слишком. Успеется еще. – Ты не смотри, что она так… странно выглядит. Она на самом деле очень хорошая.

- Лишь бы тебе нравилась, - вздохнула мама, которая когда-то мечтала, что я останусь девственником до венчания, и надеялась познакомить меня с девочкой из церковного хора.

- Женя сказала, что, возможно, вы с сестрой ждали ребенка от одного и того же мужчины. И поэтому что-то между вами произошло такое… в общем, за что тебя посадили в тюрьму. Пушницкий сказал, причинение смерти по неосторожности. И что ты искала врача, который сделал бы ей аборт на большом сроке. Я еще на Женю даже разозлился, не мог поверить, что этот… что он мог быть моим отцом. Скорее, я поверил бы, что твоя сестра была беременна от отца… то есть… Я уже совсем запутался.

Мама молчала. Я поднял голову и посмотрел на нее. По ее щекам текли слезы, а в широко раскрытых глазах был такой ужас, что я замер. По спине побежали мурашки, а внутри все словно ледяной коркой покрылось.

Кусочки мозаики лежали совсем рядом, а я упорно не хотел понимать, как они соединяются. Пушницкий, следователь – они знали все. И Женя с Ванькой наверняка уже догадались. И только я упорно пытался приставить лошади кошачий хвост, а собаке – слоновий хобот.

- О боже… - я хотел встать, но ноги не слушались. С трудом поднявшись с колен, я мешком шлепнулся на стоящий у кровати стул. – Я идиот. Кретин несчастный. Hloupák[17]1! Не поверишь, когда мы шли к вашему дому и ты сказала, что расскажешь мне все… Я шел и думал, что вы, наверно, меня усыновили. У меня и раньше такие мысли были, но это была ерунда по сравнению с тем, что я еще себе напридумывал. Так значит…

- Да, Мартин. Ты сын Олега и Насти. А у меня вообще не может быть детей. Мы с папой действительно усыновили тебя, когда я вернулась с зоны. Это было очень трудно. Почти невозможно. Пришлось дать очень большую взятку. Я продала свои украшения, папа – какие-то очень редкие старинные книги, которые ему от дяди остались.

- А как тебе дали визу в Чехию?

- Мы насчет этого очень беспокоились, но, как ни странно, никаких проблем не возникло. Мы поженились, и мне сразу же дали визу. Знаешь, я всегда была за то, что ты должен знать. Что ты нам неродной. Вернее, что не сын, а племянник. Тогда бы ты не стал придумывать всякие ужасы. И, скорее всего, никогда не узнал бы всего остального.

- Чего – «всего остального»? – устало спросил я. – Про тюрьму?

- И про тюрьму тоже. Я хотела рассказать тебе все после того, как ты съездил в гости к Ваниной бабушке и спросил про свою. Помнишь – когда ты захотел поехать к ней в Ленинград?

- Еще бы не помнить. И почему не рассказала? Ты тогда заплакала и ушла.

- Да… Папа был против. Категорически. Во-первых, боялся, что ты не будешь нас любить. Во-вторых – что потом, когда вырастешь, захочешь узнать о своих настоящих родителях. И тогда все каким-то образом выплывет.

- Так что все-таки случилось?

- Ты же сказал, что не надо,- попыталась улыбнуться мама, но получилась только кривая гримаса.

- Пожалуй, все-таки надо, - я взял ее за руку. – Расскажи мне все. Пожалуйста.

71.

- Хорошо, - сказала мама. – Расскажу.

Я прислушался к себе. Нет, все правильно. Мама и папа. Как бы там ни было. И всегда так и будет.

- Только, наверно, придется издалека начать. Чтобы все понятно было.

- Тебе не трудно так много говорить? – забеспокоился я, глядя, как тяжело она дышит.

- Ничего, Мартин. Кстати, ты знаешь, на самом-то деле ты не Мартин, а Марк. Так тебя сначала зарегистрировали.

Я вспомнил Булыгу и только головой покачал. Что тут было говорить?

- Насте почему-то это имя очень нравилось. А я его терпеть не могла. Со мной в классе один Марк учился. И его все звали Мариком. Марик – ужас какой-то! А мама, то есть твоя бабушка, знала, что Настя это имя любила. Вот и назвала тебя так. Уже потом, когда мы с папой тебя усыновляли, решили имя поменять. Но так, чтобы было похоже. Чтобы тебе было легче привыкать. А папиного дядю, которого он очень любил, как раз звали Мартином.

- Скажи, я жил с бабушкой? Я недавно вспомнил какой-то дом, наверно, за городом. Грозу. И как в углу стоял. И кто-то меня ругал. Это была бабушка?

- Нет. С бабушкой ты жил только первые полгода. И три последних месяца, когда я уже вернулась. Понимаешь, твой дедушка всех этих потрясений не выдержал. Он был полный, давлением мучился. Ну и… Кровоизлияние в мозг.

- Как у бабушки. Опять…

- Что? – не поняла мама. – Что опять?

- Нет, ничего. Не обращай внимания.

- Бабушка после всего этого тоже слегла и очень долго болела. А тебя забрала ее сестра, Клавдия. Она жила в Осельках, под Питером. Не знаю даже, как она согласилась тебя взять. Правда, бабушка ей давала деньги. У Клавдии было три мужа и с десяток абортов. Потому что детей она терпеть не могла. А всем говорила, что родить не может, не получается, выкидыш за выкидышем. Мама мне писала, что она с тобой очень плохо обращалась. Кричала без конца, наказывала. Совсем маленького. Даже била. И я тогда решила, что обязательно заберу тебя, когда выйду. Папу ко мне не пускали, мы же не были женаты, но я ему написала, что хочу тебя взять. Он ответил, что тоже об этом думал. Что мы поженимся и усыновим тебя. И увезем в Прагу.

- Понятно. Не поверишь, но я вспомнил, что очень боялся какую-то женщину. Думал, что это бабушка. И все ждал маму.

- Да, я знаю. Бабушка тебя навещала, когда могла, привозила одежду, игрушки, сладости всякие. И говорила тебе, что совсем скоро приедет мама и заберет тебя. Я ведь ей написала, что хочу тебя усыновить. Я ведь знала, что виновата во всем. А потом уже просто жалела тебя. К тому же знала, что своих детей у меня никогда не будет. А Клавдия… Она специально тебе говорила, что никакой мамы у тебя нет, что никто за тобой не приедет. Я ее никогда не любила, а как узнала, так вообще возненавидела.

- Мам, а теперь расскажи, в чем была твоя вина. Не бойся ничего. Что бы там ни было, я… все равно буду тебя любить. Всегда. И вы с папой всегда будете моими настоящими родителями.

Сказав это, я испугался, что маме может послышаться в моем голосе фальшь, но… Фальши не было. Я прислушался к себе и понял, что не обманул ее.

- У нас с Настей было четыре года разницы. Неприятно такое говорить, но я была ребенком нежеланным и не очень-то любимым. Конечно, напрямую мне никто ничего не говорил, но все равно до меня доходили какие-то семейные сплетни, что мама была смертельно влюблена в Валю Булыгу. Ты, наверно, уже знаешь, он ей приходился каким-то дальним родственником и был намного ее старше. Когда он женился, она, что называется, пошла в разнос. И в конце концов от кого-то забеременела. Может, от папы – то есть от дедушки, может, и нет. Кажется, она и сама не знала. Как бы там ни было, они поженились, без особой любви, как говорится, по производственной необходимости. Ну а потом, похоже, друг к другу притерлись, притерпелись. И решили еще ребенка родить. Сына. Правда, получилась опять девочка, но это уже было неважно. Главное, что этого ребенка они хотели, ждали, а стало быть, отношение к нему было совсем другое.

Сколько себя помню, я всегда была при Насте чем-то вроде Золушки. Подай-принеси-сделай. Но что бы я ни делала, всегда все было плохо и не так. Причем ругали меня обычно именно при Насте, и она очень рано смекнула, кто в нашей семье инфанта. И попыталась на мне ездить. Только мне это не понравилось, и я ее быстренько на место поставила. Самое интересное, что я-то ее все равно любила, а вот она меня, судя по всему, тихо ненавидела. Нет, если я что-то ей говорила, она меня слушалась, но смотрела на меня при этом так… И всегда маме ябедничала: мол, Оля меня обижает. А мама ей верила. И мне влетало по первое число. Самое интересное, что Насте верили все. Я понимаю, Мартин, это твоя родная мать, и вообще о покойниках дурно не говорят, но приходится. Она выглядела таким ясным ангелочком, которому просто не возможно не верить. Ее все любили. А меня считали злой завистливой стервой. Пожалуй, единственными, кто наоборот любил меня и недолюбливал Настю, были соседи. Пушницкие. Особенно Виталий Федорович.

- Его сегодня в больницу увезли. Видимо, инфаркт. Когда я его начал расспрашивать о тебе, ему плохо стало.

- Пожалуйста, Мартин, позвони, узнай, как он, - встревожилась мама.

- Хорошо, позвоню.

- Ну вот… В общем, жили мы сам видел в каком районе. Гопоты там было немерено. Как-то раз я шла домой и увидела во дворе Настю. С парнями лет восемнадцати. Гитара, вино. Ей тогда было всего десять, но выглядела она лет на четырнадцать. Она вообще как-то очень рано созрела. Я ее утащила домой, отругала, пригрозила, что все родителям расскажу. Она меня уверяла, что ни за что, никогда. Что не курит, не пьет и вообще просто рядом стояла. И правда, больше я ее с ними не видела. Если она и крутилась с ними, то где-то в другом месте. А через пару месяцев меня затащили в подвал трое каких-то скотов… - мама отвернулась и замолчала. Я погладил ее по руке, она вздохнула глубоко и продолжила: - Они меня избили и… и изнасиловали. И бросили там, в подвале. Не знаю, сколько я там пролежала. Очнулась, поползла кое-как по ступенькам. У меня была нога сломана в двух местах, ребро, ушиб позвоночника. И там меня Виталий Федорович подобрал. Принес домой, вызвал милицию, скорую. Потом нашел врачей хороших. Самое ужасное было потом. Про милицию и говорить не хочу, все эти расспросы, ухмылки. Мол, сама с ними пошла, да в цене не сошлись. Хуже всего было то, что родители, кажется, тоже так думали – сама виновата. Конечно, в прямую они так не говорили, но… я чувствовала. Зато Настя мне очень сочувствовала. Хотя я была почти уверена, что это были ее великовозрастные дружки. Конечно, доказательств у меня никаких не было. Там темно было, я никого толком не рассмотрела и не запомнила. Так их и не нашли.

А потом оказалось, что я беременна. Нога на вытяжке, спина в корсете – и тут такое. Родители, разумеется, настояли на аборте. Да я и не возражала. Хотя врачи и предупреждали, что детей у меня после этого, скорее всего, не будет. Но тогда мне все равно было. Я вообще была уверена, что никогда не смогу лечь в постель с мужчиной – какие уж тут дети. Да и потом ребенок от насильника, в четырнадцать лет! Как-то мы с Тамарой по этому поводу спорили, лет пять назад. Она, конечно, не знала ничего, так, вроде, теоретический спор. Она настаивала, что никаких исключений быть не может, что аборт – он всегда убийство, неважно, по какой причине. Но она ничего подобного в жизни не испытывала. А я, с одной стороны, и соглашалась с ней, а с другой… С другой – вспоминала все это и не могла согласиться. И ведь на исповеди я в этом грехе каялась, хотя могла бы и вообще не говорить, это до крещения ведь было. Каялась, да. Искренне. Но если б вернуться назад – все равно не думаю, что смогла бы оставить ребенка.

Я не знал, что сказать. «Ничего»? – это звучало бы глупо и фальшиво. Поэтому я просто держал в своих руках ее руку и осторожно поглаживал ее.

- Когда я вышла из больницы, все пошло по-старому. Настя очень ловко умела притворяться и выкручиваться из любой ситуации. Например, она часто прогуливала школу, но делала это так, что никто ее не мог поймать. Для учителей у нее всегда была записка якобы от родителей о том, что ей надо в поликлинику или еще куда-нибудь. Училась она хорошо, вела себя в школе вполне примерно, поэтому им и в голову не приходило позвонить маме и поинтересоваться, почему Настя так часто ходит по врачам или выступает на концертах в музыкальной школе. Еще раз повторюсь, когда она смотрела на человека своими огромными голубыми глазами, ей просто невозможно было не поверить. И если бы я что-то рассказала родителям, они поверили бы, разумеется, ей, а не мне. А если б даже и мне, то попало бы все равно не ей. Я ведь должна была за ней присматривать.

Через год после того случая папу отправили на работу в Боливию. Я тогда перешла в девятый класс, а Настя в пятый. Школа при посольстве там была только начальная, а может, и вообще не было, не знаю. По любому нас отправили в интернат для детей дипломатов. Вот там-то моя сестрица развернулась вовсю. Была там такая компания совершенно отвязных деток, которые считали, что им можно все. Настя с ними как-то очень быстро спелась. Начала курить, причем не только сигареты, пить, с мальчишками таскалась в открытую. Когда я пыталась с ней поговорить по-хорошему, ответила, что я просто тупая идиотка. Что если меня отымели и я залетела, то сама и виновата. Потому что есть масса способов получить удовольствие и остаться девственницей. Когда она это говорила, у меня было ощущение, что это не я старше, а она, и не на четыре года, а на все десять.

При всем этом она по-прежнему хорошо училась, учителя от нее были без ума. И когда родители за нами приехали, им сказали так: Оля – девочка неплохая, но какая-то слишком замкнутая, неконтактная. Себе на уме, не знаешь, чего от нее ждать. А вот Настенька – чудо, умница, солнышко. И так далее.

Мы вернулись домой, солнышко на какое-то время притихло и даже начало ко мне подлизываться. Сначала я не могла понять, в чем дело, а потом сообразила. Отец готовился к назначению в США. Школа там была, Настю они собирались взять с собой. Я-то уже окончила десятый класс и поступила в университет, а она была еще в седьмом. И ей очень не хотелось ехать с ними.

Так и вышло. Когда подошло время собираться, Настя просто на уши встала, уговаривая их оставить ее со мной. Она ведь такая умная-благоразумная, Олю будет слушаться, она ведь всегда Олю слушается. И потом, она в школе немецкий учит, как она там будет вообще жить, в этой жуткой Америке.

Мне бы промолчать, а я сглупила. Начала доказывать, что им надо непременно Настю с собой взять. Получилось все с точностью наоборот. Почему-то родители решили, что это меня одну оставить нельзя, а вот если Настя со мной будет, то я глупостей не наделаю.

72.

Первый год было еще как-то ничего. Мне удалось Настю построить в колонну по четыре. Она, вроде бы, ходила в школу, приносила по-прежнему почти одни «пятерки», домой приходила вовремя и трезвая. Но что она делает, так сказать, за периметром, я не представляла. А потом я познакомилась с Олегом.

Надо сказать, что мальчишки за мной бегали просто табунами. Может, это и не слишком скромно, но девочка я была красивая, одевалась модно, к тому же упорно ни на кого не обращала внимание, это их заводило. А мне было противно представить себе даже скромный поцелуй в щечку. Если в школе все это было еще более или менее спокойно, на уровне «нравится – не нравится», то в университете стало гораздо сложнее. Там мне просто проходу не давали. Сначала пытались познакомиться, потом злились, сплетни распускали. Ко второму курсу нас с Викой, моей подругой, прочно записали в лесбиянки, но потом у нее появился парень. И тут ко мне в буфете подошел Олег.

Он учился на два курса старше, на испанском отделении. Сейчас-то он был просто страшный, а тогда… Хоть и некрасивый, но какой-то обаятельный. Во всяком случае девчонки к нему так и липли. Или, скорее, наоборот, он лип к девчонкам, а они только радовались. К тому же характер у него был просто бешеный. Связываться с ним лишний раз боялись даже спортсмены-разрядники.

В общем, пристал он ко мне намертво. И никаких намеков не понимал. Но мне как-то удавалось держать его на расстоянии, и я подумала: ладно, пусть будет так. Во всяком случае, все будут думать, что я его девушка, и перестанут говорить обо мне гадости. Может, это было и не совсем честно, но я ведь ему ничего не обещала и при себе не держала. Если он пытался распускать руки, я на него фыркала, он обижался, заявлял, что больше я его не увижу, но через несколько дней начинал снова крутиться поблизости. Причем так занудно и настырно, что мне оставалось только самой подойти к нему, как ни в чем не бывало. Впрочем, я перестала это делать, когда познакомилась с твоим… с Камилом.

Познакомились мы с ним на дне рождения у одной общей знакомой, и он пошел меня провожать. Самое интересное, что в них, в Камиле и Олеге, было что-то общее, хотя они ни капли не были похожи внешне. Но они оба были обаятельны и оба искали свою единственную женщину, так сказать, эмпирически, опытным путем. Как и ты, впрочем.

Я хотел сказать, что уже нашел, но вовремя прикусил язык.

- Правда, отличие все-таки было. Если Олега я все-таки воспринимала как не слишком приятного мне мужчину, с которым нужно соблюдать дистанцию, то Камила я сначала вообще не воспринимала как мужчину. Сначала это был такой друг-подруг. Мне нравилось с ним разговаривать, мы ходили гулять, я ему рассказывала о Питере, он мне о Праге. Я приглашала его домой, мы пили кофе и болтали, без всяких намеков на что-то большее.

А потом я заметила, что Настя проявляет к Камилу какой-то повышенный интерес. Наряжается к его приходу, как малолетняя проститутка, красится, пытается строить ему глазки. Но он словно ничего этого не замечал.

Однажды я увидела в окно, что Камил идет через двор к нашему парадному. Прошло пять минут, десять, его не было. Я приоткрыла дверь и услышала голоса на площадке этажом ниже. Фактически Настя предлагала ему себя, а он отвечал, что, во-первых, не связывается с маленькими девочками, а во-вторых, любит ее сестру. И ты знаешь, когда я услышала это, ничего противного, как раньше, не почувствовала. Наоборот, мне было приятно. И не только от того, что он утер нос Насте.

Она сказала ему что-то и пошла вниз по лестнице, а он поднялся в квартиру. В тот вечер мы были одни, и как-то неожиданно я рассказала ему все. И про изнасилование, и про то, что от одной мысли о сексе делается дурно, и о том, что детей быть не может. Думала, что больше его не увижу – и было как-то очень и очень от этого грустно.

Но Камил сказал, что не надо торопиться, и тогда все будет хорошо. Мы продолжали с ним встречаться – просто как друзья. Настя не сказала мне ни слова, да и он тоже. Они и не догадывались, что я все слышала. Тем не менее, я чувствовала, что Настя затаила злобу.

Олег продолжал ходить за мной по пятам, и я не знала, как от него отделаться. Однажды даже сказала, что у меня появился другой парень, но он как будто даже не услышал. А послать его подальше открытым текстом я, честно говоря, побаивалась. Иногда мне казалось, что он не совсем нормален. У него часто болела голова, иногда он застывал, глядя куда-то совершенно пустыми глазами, и не сразу отзывался. Я надеялась, что он ляпнет в очередной раз какую-нибудь глупость, что между нами все кончено, и тогда я уже постараюсь как-нибудь сделать так, чтобы он действительно оставил меня в покое.

Но ждать пришлось долго. Только после летней сессии он заявил, что решил порвать со мной. Я и хотела бы поверить, что это наконец окончательно, но все равно боялась – уж столько их было, камбэков[18]1 этих. И тогда решила, что рубить нужно окончательно. Чтобы он своими глазами увидел, что ему ничего не светит. Может, это было и жестоко, но я уже устала от его назойливости. В общем, я пригласила его на день рождения, где должен был быть и Камил. Услышав это, Олег как-то резко раздумал бросать меня и сказал, что придет.

Я специально пригласила его на полчаса позже, чем остальных. Когда он пришел, все уже сидели за столом. Камил – рядом со мной. Я рассказала ему об Олеге, и он обещал подыграть мне. Чтобы у Олега не осталось никаких сомнений.

Олег, похоже, сразу понял, что к чему. Я думала, он уйдет, но его вдруг начала обхаживать Настя. Накануне я сказала ей, что с моими гостями ей делать нечего, но она начала скулить и умолять, обещала помочь на кухне. И я разрешила. Она сидела напротив Олега, накладывала ему закуски, улыбалась, кривлялась, как только могла. И при этом не забывала поглядывать в мою сторону. Самое смешное, что Олег тоже ей улыбался и тоже поглядывал в мою сторону. Получалось так, что все мы играли спектакль для других. Мы с Камилом – для Олега и, пожалуй, для Насти, Олег – для меня, Настя – тоже для меня и, может быть, для Камила. Если Олега я еще могла как-то понять, то демонстрации Насти меня просто насмешили. Мстить мне, пытаясь кокетничать с парнем, от которого я не знала, как отделаться, - это было нечто. Впрочем, хотела она этого или нет, а месть ее в конце концов удалась на славу. Жизнь-то она мне сломала. Пусть даже такой жуткой ценой.

Мы договорились с Камилом, что дождемся, когда Олег выйдет из комнаты, и постараемся, чтобы он нас застал за страстным поцелуем. Ну, как будто бы поцелуем. А вышло так, что все получилось на самом деле. Он поцеловал меня, и… Об Олеге мы просто забыли. Я даже не знаю, видел ли он нас. Очнулись мы, только когда из своей комнаты вышла Настя.

После этого Олег оставил меня в покое. С Камилом мы продолжали встречаться, целовались до одури, мне это нравилось, но близость меня по-прежнему пугала, и до самой свадьбы между нами больше ничего не было.

Примерно через месяц Виталий Федорович сказал мне, что видел Настю с молодым человеком, довольно таки взрослым. Почему-то я сразу подумала об Олеге, попросила описать этого самого молодого человека. И это действительно оказался Олег. Я как-то пыталась разговорить Настю, даже пробовала следить за ней, а потом просто спросила в лоб. Она отнекивалась, отпиралась, все отрицала, но потом все-таки призналась, что виделась с ним несколько раз. Сказала, что он полный кретин и что больше она с ним не встречается. А я, как последняя дура, поверила.

В январе Насте должно было исполниться шестнадцать. Где-то за неделю до этого я вошла к ней в комнату и увидела, как она затягивает бандаж на округлившемся животе. Вот тут, Мартин, я сорвалась и отлупила ее чем под руку попало. А потом отняла ключи от квартиры, заперла в сейф телефонный аппарат и пошла к соседу.

Теперь-то я понимаю, что была не права. Что мне просто надо было позвонить матери в Вашингтон. Но моей первой мыслью было, что в случившемся опять обвинят меня – недоглядела. Это была какая-то сплошная истерика, я просто не могла тогда рассуждать здраво.

Виталий Федорович уговаривал меня не пороть горячку, успокоиться и подумать. Убеждал, что и аборт на таком позднем сроке, и искусственные роды – это очень опасно, неужели недостаточно того, что я не могу иметь детей. Что Настя может родить и оставить ребенка в роддоме. Но я голосила, что родители меня убьют, что это угробит папину карьеру.

В конце концов мы решили, что Настя родит дома, а ребенка мы ночью отвезем к ближайшему роддому и оставим у входа. Я сходила в Настину школу и забрала ее документы, сказав, что она снова будет учиться в интернате. Уходя в университет, я запирала ее на ключ, а гулять выводила поздно вечером, чтобы никто случайно не увидел ее живота.

Настя сначала рыдала, вопила, что любит Олега и жить без него не хочет, но уже через несколько дней успокоилась и сказала, что да, так будет лучше. Все равно из него ничего дельного никогда не выйдет, а жить в нищете, да еще с ребенком ей не хочется. Мы надеялись, что все пройдет гладко, никто ни о чем не узнает, а Пушницкие поклялись молчать.

Олег пришел через неделю. До этого он звонил каждый день, но я вешала трубку, а когда уходила, по-прежнему запирала телефон в сейфе. В университете он не появлялся, оказалось, что его отчислили еще осенью. Я боялась, что он придет, пока я буду на занятиях, и пригрозила Насте: если узнаю, что она с ним разговаривала, немедленно позвоню родителям. Этого ей хотелось меньше всего, а обмануть меня она не рискнула бы – мало ли соседи услышат через дверь и расскажут мне.

Он пришел вечером. Я увидела его в глазок, приоткрыла дверь на цепочку и сказала, что Настя не хочет его видеть. И что она сделала аборт. Больше он не появлялся.

Виталий Федорович пригласил какого-то своего знакомого гинеколога, тот осмотрел Настю, сказал, что беременность протекает нормально, и предложил принять у нее роды дома за тысячу рублей. Это были очень большие деньги, в то время среднюю зарплату получали рублей сто пятьдесят. Я по доверенности получала в сберкассе рублевую зарплату отца – двести с чем-то, на них мы и жили, а за квартиру и коммунальные услуги родители уплатили вперед аж за два года. Продать что-то – означало объясняться с родителями. Я попыталась уговорить врача на меньшую сумму, но он заявил, что не желает рисковать за гроши, и ушел.

Тогда Виталий Федорович пообещал помочь. Он хоть и не был гинекологом, но роды принимать ему приходилось не раз. Однако получилось все совсем не так, как мы рассчитывали.

По всем расчетам выходило, что рожать Настя должна была в начале мая. За месяц до этого я перестала ходить на лекции, рассчитывая потом придумать что-нибудь жалостливое. В конце концов, Виталий Федорович вполне мог бы достать мне если не больничный, то хоть какую-нибудь медицинскую справку. Сам он собирался поменяться дежурствами так, чтобы в начале мая у него оказалась целая свободная неделя. Но схватки у Насти начались 20 апреля, ночью.

Я побежала к соседу, но на мои звонки никто не открыл. Потом уже я узнала, что Виталий Федорович был на дежурстве, а его жена уехала в другой город навестить родственников. В панике я позвонила на вахту общежития, где жил Камил, наврала, что я секретарь чешского посла, и потребовала немедленно разбудить и позвать к телефону пана Камила Кабичка.

Камилу пришлось ждать, пока сведут мосты, и приехал он, когда роды были уже в самом разгаре. Настя пыталась было протестовать, но я прикрикнула на нее и пригрозила, что если она не прекратит выпендриваться, рожать будет самостоятельно. Все-таки Камил был какой-никакой, а медик, другого в наличии не было. Он сказал, что самостоятельно роды не принимал, но в теории процесс представляет, несколько раз при нем присутствовал и помогал. Я и этим похвастаться не могла, хотя кое-какие книжки все-таки прочитала, в том числе и институтский учебник акушерства и гинекологии, вернее, ту его часть, которая была посвящена родам.

В начале шестого утра ты наконец родился. Камил перерезал пуповину, хлопнул тебя по попе, и ты заорал басом. Я унесла тебя в ванную, вымыла, прочистила нос и рот, запеленала и вернулась в комнату. Камил стоял около Насти и хмурился. Он отозвал меня в сторону и сказал, что должен отойти послед, но… не отходит.

Мы посмотрели учебники, пытались сделать массаж, заставляли Настю глубоко дышать, чтобы стимулировать схватку. Наконец послед отошел. Камил рассмотрел его и сказал, что, похоже, он вышел не весь, часть осталась в матке. И тут началось кровотечение, сначала небольшое, потом вдруг кровь хлынула ручьем. Настя бледнела на глазах, потом потеряла сознание. Я положила ей на живот пузырь со льдом, пыталась приподнять таз – все было бесполезно, кровь продолжала литься.

На Камила было страшно смотреть. Он сказал, что это атоническое кровотечение, остановить которое без лекарств и инструментов невозможно. Что в роддомах в таких случаях ампутируют матку и делают переливание. И что мы уже ничем не сможем ей помочь. Даже если скорая чудом приедет через десять минут, до больницы ее все равно не довезут.

Она умерла через пятнадцать минут, не приходя в сознание. Кровь собралась лужей на подстеленной клеенке, потекла на пол. Ее было так много, я даже представить себе не могла, что у человека столько крови.

«Что мы будем делать?» - спросила я.

«Надо быстрее уйти отсюда, - сказал Камил. – Вернешься к обеду и позвонишь в милицию. Я смогу подтвердить, что мы провели ночь вместе. Гуляли по городу, потом были у меня в общежитии. А когда ты вернулась, обнаружила труп. У нее начались роды, раньше срока, ей некого было позвать на помощь, и она родила сама. А потом началось кровотечение, и она умерла».

Я пошла уже к двери, но тут заплакал ты. И я поняла, что не смогу бросить тебя вот так – в пустой квартире, рядом с телом умершей матери. План наш рухнул, мы не могли уже отнести тебя и оставить у дома малютки. Ведь если Настя умерла во время родов, то куда тогда делся ребенок? Впрочем, все это уже было неважно. И еще… Еще я понимала, что это именно моя вина. Это я фактически заставила ее рожать тайно, дома. А ведь могла позволить им с Олегом сделать то, что они хотели. Получить разрешение на брак в роно и расписаться. И тогда она рожала бы в роддоме. И не умерла бы. А даже если бы и умерла, моей вины в этом не было бы. Ну, родители все равно, конечно, обвинили бы в этом меня, но это было бы ничто по сравнению с тем, что я испытывала в тот момент.

Камил уговаривал меня не делать глупостей, но я уперлась и заставила его уйти. Запомни, тебя здесь не было, сказала я ему. Ты иностранный студент, если ты окажешься замешан в этом деле, тебя просто вышлют из страны. А со мной все будет в порядке.

Что было дальше – помню какими-то обрывками. Приехала милиция, я рассказала все, как было. Кроме того, что я принимала роды у Насти не одна. Ее тело увезли, я осталась с тобой дома. На следующий день прилетели родители. Настю похоронили, как-то торопливо, скрываясь от родственников. На кладбище были только мы, соседи и Клава. Родители практически со мной не разговаривали. После похорон отец улетел обратно в Вашингтон, мама осталась.

Через неделю меня вызвали к следователю и сообщили, что возбуждено уголовное дело. Меня обвиняли в причинении смерти по неосторожности, выраженной в преступном легкомыслии. Я вздумала принимать роды дома, не имея медицинского образования, хотя должна была вызвать скорую.

А дальше выяснилось, что я забрала из школы Настины документы. Кто-то из соседей, не Пушницкие, другие, видели, как мы гуляли с пузатой Настей во дворе. В женскую консультацию я ее не отвела, родителям ничего не сообщила. И вывод сделали правильный: я хотела, чтобы Настя родила дома - чтобы никто ничего не знал. Чтобы потом избавиться от ребенка – иначе для чего такая секретность?

Камила тоже вызывали к следователю, но я категорически запретила ему говорить, что он знал о Настиной беременности. Мне это никак не помогло бы, а ему только навредило бы. Перед судом он сказал, что не оставит меня, как бы все ни обернулось.

Адвокат пытался меня вытащить, но… Это была совсем молоденькая девочка, неопытная. Она суетилась и только все портила. В результате я выглядела в глазах судьи и заседателей отвратительным, омерзительным монстром. Конечно, мама могла найти адвоката и получше, однако не захотела. Наверно, в тот момент ей хотелось, чтобы меня наказали как можно суровее. Мне дали два года колонии общего режима. Суровее не придумаешь.

- А Олег? – спросил я, когда мама замолчала. – Как он узнал, что Настя умерла?

- Даже не знаю. Следователю я не говорила, кто твой отец. Сказала, что Настя это от меня скрыла. Как-то сам узнал, видимо, уже после похорон. Или, может быть, кто-то все-таки знал, что они встречаются. Но на суде он был и даже в качестве свидетеля выступал.

- Тогда почему он сказал, что вы убили его ребенка? И почему он хотел отомстить отцу, если судили тебя одну?

- Наверняка он не поверил, что я принимала роды у Насти одна. Он ведь знал, что Камил студент-медик. А насчет тебя… Тут дело было так. Еще до приговора ему стало плохо. Он дал показания, потом сел в зале на скамейку. И вдруг начал кричать, упал на пол, начались какие-то судороги. Что-то вроде эпилептического припадка. Приехала скорая, и его увезли в больницу. А оттуда перевели на Пряжку. В психиатрическую. Там он долго пробыл, почти год. Это мама мне потом рассказала. Когда его выпустили, он пришел к ней. Сказал, что у него опухоль мозга. Хоть и доброкачественная, но неоперабельная. Спросил о тебе. Он ведь знал, что ребенок жив. А мама возьми да и скажи, что ты умер. Испугалась, что он попытается тебя забрать. Все ж таки отец. Хоть это и не было доказано, но мало ли. Генетические экспертизы тогда уже делали. Вот, пожалуй, и все. Два года ты был под опекой бабушки, хотя и жил с Клавдией, потом мы с Камилом тебя усыновили. По правде говоря, мне совершенно не хотелось уезжать в Чехию, но он меня убедил, что так будет лучше для тебя. Я ведь там так и не прижилась окончательно. Впрочем, здесь теперь я тоже вряд ли смогла бы жить.

- Но почему отец сказал мне, что вы поссорились с бабушкой? Это было так глупо! И почему вы не поддерживали с ней никаких отношений?

- Сначала она даже разговаривать со мной не хотела. Отец хоть как-то пытался поддержать, а она словно сквозь меня смотрела. И только через полгода прислала мне в колонию письмо. Сухое такое, как будто по обязанности. И только когда я написала, что хочу взять тебя, она немного смягчилась. Но когда мы уезжали в Прагу, договорились с ней, что вам не стоит встречаться. Во всяком случае, до тех пор, пока ты не узнаешь правду. Вернее, ту ее часть, которую тебе можно было сказать, - об усыновлении. Я считала, что это рано или поздно надо будет сделать, но отец возражал. За ту его дурацкую выдумку я на него очень долго сердилась. Он оправдывался, что надо было тебе срочно что-то ответить, а ничего другого в голову не пришло. А бабушке я писала, звонила, посылала деньги. И твои фотографии. Хотя, я так думаю, она так до конца и не простила меня за то, что произошло.

- А зачем ты из бабушкиной квартиры убрала все, что касалось тебя и сестры? Чтобы я случайно не увидел?

- Да. Приличный такой пакет набрался.

- Ты его выбросила?

- Нет, конечно. Спрятала.

- Где? – не поверил я. – Там же негде прятать.

- Спорим, шкафчик между входными дверями ты не заметил? – слабо улыбнулась мама.

- Что-то еще хотел спросить… А, что за фотография висела на стене? От которой след остался?

- Там мы вчетвером – мы с Настей и наши родители. Мне на ней десять лет, а Насте шесть.

- Наверно, такую же я видел у Булыги. А еще я в книге нашел фотографию. На ней, видимо, Настя. В таком беременном платье. Кто мог ее сфотографировать – если вы боялись, как бы кто-нибудь не узнал о ее беременности?

- Да нет, это не Настя. Это бабушка. Когда меня ждала. У нее тогда коса была, и она очень молодо выглядела. Просто пленка где-то завалялась, а потом я ее нашла и в ателье отнесла напечатать. Теперь тебе все ясно?

- Да, наверно. Какие-то вопросы еще были, но сейчас и не вспомнить. И вообще, тебе надо отдохнуть. Ты уже еле говоришь.

- Поезжай домой, Мартин, - совсем тихо сказала мама и закрыла глаза. – Тебе тоже надо отлежаться. Вызови такси и поезжай.

Я поцеловал ее и вышел из палаты.

73.

Женя сидела в коридоре на диванчике и, похоже, дремала. Услышав мои шаги, она открыла глаза и вскочила.

- Где Ванька? – спросил я.

- Поехал обратный билет покупать. Сказал, что завтра должен кровь из носу уехать или улететь в Москву. Надо было сразу брать туда и обратно, а он недопетрил.

- Недо… что?

- Не сообразил. Как там? С мамой? Она тебе все рассказала?

- Да. Только давай потом, ладно? Сейчас вызову такси, поедем к тебе, дождемся Ваньку. Надеюсь, ты не возражаешь, если я у тебя поживу до свадьбы? Если, конечно, Саша не будет против.

- А Саша может и у тебя пожить, ему не вредно, - улыбнулась Женя, поддерживая меня под локоть, чтобы не слишком уж качало на ходу. – Только…

- Да понял я, понял. Я буду спать на диване, не вопрос. Если уж для тебя это так принципиально… Кстати, заедем на минутку ко мне. Отпустим Витю с боевого дежурства. И я заберу кое-что, пакетик один. Да, и давай еще Кота возьмем с собой, хорошо?

- Не Кота, а Гота, - улыбнулась Женя. – Кстати, Ванька сказал, что на нашу свадьбу обязательно приедет сюда. Вместе с родителями. И что у него есть знакомая девочка-дизайнер. Она тоже гот. И он попросит ее сшить мне готичное свадебное платье.

- Кошмар! – застонал я.

- Ты придурок, Мартин! – фыркнула Женя. – Я же непорочная лилия, мне положено на свадьбе в белом. Но фасон будет сугубо средневековый.

Когда мы уже ехали к ней домой, Женя спросила, почесывая сидящего в бабушкиной хозяйственной сумке Кота-Гота:

- Мартин, а можно тебе глупый вопрос задать? Мы венчаться будем?

- Если нет, мама откусит мне голову. Конечно, будем.

- А где, здесь или там?

- Как хочешь.

- Я хочу здесь. И чтобы нас батя обвенчал.

Тоненькая бурая змейка подняла голову. Ага, вот так и бабушка была влюблена в Булыгу, прошипела она. Он женился на другой, а бабушка пошла в разнос, как сказала мама, и вышла замуж за первого попавшегося парня, который состряпал ей ребенка. Без любви.

Заткнись, гадина. Я тебя не слышу.

Мы с Тамарой ходим парой, не унималась змея. Дед и бабушка умерли от инсульта. А Настя и мамина подруга Вика – во время родов. А…

Я сказал, заткнись. Женя говорила, что эта двойная цепочка разорвется, если хотя бы одна из пар на самом деле окажется не парой. Так вот она и порвалась. Мама и Настя не были беременны одновременно. И тем более от одного мужчины. Так что теперь я перестану выискивать пары везде, где только можно. А они оставят в покое меня.

- Мартин, - Женя дотронулась до моего локтя. – Ты мне только одно скажи, если можешь. Помнишь, ты говорил, что должен узнать правду о своих родителях, чтобы понять, кто ты такой на самом деле? Сможешь ли понять и простить их, что бы они ни натворили?

- Помню, конечно.

- И… как? Ты смог?

Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза. Кот-Гот приоткрыл один желтый глаз и тоже посмотрел на меня в упор, словно присоединяясь к ее вопросу. Что я мог им ответить? Наверно, только правду.

- Пока еще не знаю, Жень. Сейчас мне кажется, что понял и простил их всех. Олега, Настю, маму, отца. Настоящих родителей и приемных. Но как оно на самом деле? Представь, что у тебя болит зуб. Ты приходишь к врачу, тебе делают укол и зуб этот вырывают. Ты выходишь, идешь и радуешься, потому что все хорошо, ничего не болит. Ну, может, щека только немного деревянная. А потом заморозка отходит, и начинается такое… И еще неизвестно, когда болело больше, до или после. Вот и у меня сейчас такая… заморозка. Шок, одним словом. И я, наверно, долго еще буду мучиться. Вспоминать. Одних оправдывать, других обвинять. Прощать и снова обвинять. Представлять, как могла бы сложиться жизнь, если бы все было так. Или вот так. Или вот эдак. Поэтому понять себя… Наверно, это будет еще нескоро. И трудно. Но ты ведь поможешь мне, правда?

__________________________________________________

1

Odporný pocit – противное ощущение (чеш.)

(обратно)

3

2 Rodinný – семейный (чеш.)

(обратно)

4

1 Как насчет закусить? (англ.)

(обратно)

5

1 Олег ошибся. В чешском языке женский вариант фамилии образуется от мужского прибавлением «-ова» (с выпадением безударного гласного): Кабичек – Кабичкова.

(обратно)

6

1 Игра слов: emo(tional) kids – эмоциональные дети (молодежная субкультура), emu kids – дети страуса эму (англ.)

(обратно)

7

1 Строки из стихотворения А.Блока «Гроза прошла, и ветка белых роз…»

(обратно)

8

1 De mortius aut bene aut nihil – О мертвых или хорошо, или ничего (лат.)

(обратно)

9

1 (General Packet Radio Service - англ.) - технология, основанная на пакетной передаче данных в сети оператора сотовой связи, дающая доступ в Интернет при помощи мобильного телефона

(обратно)

10

1 Flashback (от flash – вспышка и back – назад) – мгновенное воспоминание героя фильма (англ.)

(обратно)

11

1 Nazdar – привет (чеш.)

(обратно)

12

1 От «straight edge» - четкая грань (англ.), сокращённо sXe — молодежная субкультура, пропагандирующая здоровый образ жизни, отказ от алкоголя, курения, наркотиков, беспорядочных половых связей.

(обратно)

13

1 Мартин, оставь! – Не смей! (чеш.)

(обратно)

14

2 Почему? – Почему нет? Он убил отца! (чеш.)

(обратно)

15

3 Это твой отец (чеш.)

(обратно)

16

1 Милая мамочка (чеш.)

(обратно)

17

1 Дурак (чеш.)

(обратно)

18

1 Comeback (от to come – приходить и back – назад) – возвращение (англ.)

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg