«Карлики смерти»

Карлики смерти (fb2) - Карлики смерти (пер. Максим Владимирович Немцов) 828K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джонатан Коу

Джонатан Коу Карлики смерти

Jonathan Coe

The Dwarves of Death

Copyright © Jonathan Coe, 1990

Книга издана с согласия автора и при любезном содействии Литературного агентства Эндрю Нюрнберга

© Макс Немцов, перевод, 2017

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2017

* * *

Надо сказать спасибо следующим людям: Ралфу Пайту – за то, что сочинил слова к песне «Мэделин / Чужак на чужбине»; Брайану Пристли – за то, что записал «Тауэрский холм» и научил меня почти всему из того немногого, что я знаю о музыке; Майклу Блэкбёрну – за публикацию «Проигрыша» в первом номере его «Обозрения затонувшего острова»; Дженин Маккеон, Полу Дэйнтри, Эндю Ходжкиссу и Тони Пику – за вдохновение и помощь; издательству «Кинмор Мьюзик» и переводчику Тому Россу за позволение процитировать «Fadachd an t-sedladair» («Тоску моряка») Джона Макленнэна: та версия, какую Уильям слышит, когда стоит под окном Карлы, – из чудесного альбома Кристин Примроуз «’S tu nam chuimhne», выпущенного «Темпл Рекордз» (TP024).

Эпиграфы в этой книге публикуются с любезного разрешения «Уорнер Чэппелл Мьюзик Лтд.». Слова и музыка: Моррисси и Джонни Марр © Morrissey and Marr Songs Ltd.

* * *

Nuair chi mi eun a’ falbh air sgiath, Bu mhiann leam bhith ‘na chuideachd: Gu’n deanainn curs’ air tir mo ruin, Far bheil an sluagh ri fuireach[1].

Вступло

эта ночь открыла мне глаза и я больше не усну

Моррисси. «Эта ночь открыла мне глаза»[2]

Мне трудно описать, что произошло. Дело было под вечер, в далеко не характерную лондонскую субботу. В тот год зима стояла, помню, мягкая, и, хотя к половине пятого уже будь здоров темнело, холодно не было. Кроме того, Честер включил печку. Та была сломана и либо жарила на всю катушку, либо не работала вообще. Под напором горячего воздуха хотелось спать. Не знаю, бывает ли у вас такое чувство, когда вы в машине – причем не обязательно удобной или как-то, – но вас смаривает, да и приехать куда-то вы, наверное, не стремитесь, и вам до странности уютно и счастливо. Такое чувство, будто можно сидеть в пассажирском кресле хоть вечно. Такая форма жизни в данный миг, надо полагать. Мне в ту пору не очень удавалось жить в данный миг, получалось такое только в машинах и поездах.

И вот я сидел, прикрыв глаза, слушал, как Честер хрустит передачами, газуя с перебором. В тот день я был доволен собой, надо признать. Мне казалось, я принял кое-какие хорошие решения. Мелкие – например, рано встать, принять ванну, позавтракать как полагается, постирать белье, а затем тащиться к Сэмсону слушать их обеденного пианиста. А за ними – решения покрупней, пока сижу один за столиком, пью апельсиновый сок и купаюсь в «Стелле при звездах»[3]. Мэделин я в конце концов решил не звонить, пусть для разнообразия сама объявится. Я послал ей пленку и намерения свои прояснил дальше некуда, поэтому теперь пускай она хоть как-то отзовется. На телефонной карточке у меня осталась одна единица, и мне она пригодится позвонить Честеру. Тут же еще вот что: я решил поймать его на предложении. Другим членам группы я ничего не должен. Мне требовалось сменить обстановку, новая среда нужна. В музыкальном, то есть, смысле. Мы застоялись, устали, пора было на выход. Поэтому я ушел еще до последнего номера, где-то около трех, и позвонил Честеру из будки на Кембридж-Сёркус – и спросил, когда он хочет, чтоб я приехал.

– Давай сейчас, – сказал он. – Прируливай в квартиру, я потом тебя подвезу. У них репетиция в шесть, поэтому сперва подъедешь и со всеми познакомишься. Они все хотят с тобой встретиться.

– Сегодня вечером у них репетиция? Ты что – хочешь, чтоб я там сидел?

– Посмотришь, как пойдет. Каково тебе будет.

Перед тем как зайти в подземку, чтоб ехать к Честеру, я сколько-то постоял на Кембридж-Сёркус и посмотрел на людей. Смотрел, пока небо из синего чернело, и, по-моему, никогда не было мне так хорошо от Лондона, ни до, ни после. Как будто я достиг какой-то поворотной точки. Все остальные по-прежнему метались, на лицах паника, а мне удалось как-то остановиться, найти время подумать и двинуться в новом направлении. Вот какое было у меня вообще-то чувство – где-то с полчаса. И в голову бы не пришло, что все станет еще хуже.

– Тебя ж не парит с этими ребятами встречаться, правда? – спросил меня Честер, пока мы въезжали глубже во все более темные боковые улочки.

– Они какие?

Он коротко хохотнул по обыкновению и сказал с этой своей забавной, дружелюбной растяжечкой Северного Лондона:

– Я ж говорю – странненькие.

– А тот, кого я в тот раз видел?

Честер глянул на меня искоса, и я не очень понял, бестактно ли об этом упомянул. Но он тут же ответил, довольно быстро:

– То был Пейсли. Он поет и пишет слова. Тоже хороший. Знаешь, в нем личность чувствуется. На сцене-то он полный маньяк, мечется взад-вперед. Не стоило б только к наркоте его подпускать. С ними со всеми так. Я уже на них разорился. Может, ты на них хорошо повлияешь. Кто-нибудь правильный, вроде тебя, понимаешь, – может, они с него пример возьмут. Пейсли, типа, уже два месяца ни одной песни не сочинил. Слишком обдолбан.

Машина дернулась и тошнотворно заскрежетала – это Честер справился с трудным делом: выехал на главную дорогу, остановился, завелся и пересек ее.

– Тебе с ней надо бы разобраться, – сказал я.

– Ну, я все собираюсь. Типа, как деньги пойдут, ну, от этой банды и прочего. Надо будет ее подшаманить. Или новую купить. Теперь мне как-то трудновато.

Честер водил «марину» 1973 года[4], оранжевую. Габаритки у нее не горели, отопление сломалось и что-то не так было с третьей передачей, однако почему-то она (как и ее владелец), несмотря на внешний вид, внушала доверие. Вы понимали, что настанет такой день, и она вас подведет, подведет по-крупному, но упорно продолжали на нее полагаться. Меня изумляло, что машина всего на несколько лет младше самого Честера. Ему исполнился только двадцать один, но я отчего-то всегда смотрел снизу вверх на тех, кто меня младше.

– Почти на месте, – сказал он.

Мы ехали по симпатичной, эдак печальной дороге с высокими георгианскими террасными домами по обе стороны. Стоял тот вечерний час, когда огни уже зажгли, но шторы еще не задернули, и в окнах мне были видны семьи и пары, омытые золотым сияньем: они готовили ужины, наливали себе выпить. Чуть ли не пахло базиликом и соусом болоньезе. Мы были в Северном Ислингтоне. Мне вдруг очень захотелось оказаться в каком-нибудь из этих домов, либо готовить самому, либо чтобы мне готовили, поскольку я как-то сразу осознал, что никакого подходящего решения сегодня вообще не принял. Я уже начал жалеть, что не позвонил Мэделин, и знал, что позвоню, как только выпадет случай. Я по ней томился всего лишь после недельного отсутствия. А это – первый признак того, что все не так просто, как я считал.

Следующим признаком стало то, что Честер поставил машину, показал на окно и сказал:

– Хорошо. Они дома.

Я поднял голову и увидел не мягкий квадрат янтаря, обрамлявший собой домашнюю сцену, а примечательный, далекий, мерцающий луч чистой белизны. Он светился, но пригашенно, зловеще. Должно быть, я на него пялился довольно долго, потому что Честер вышел из машины и открыл дверцу с моей стороны.

– Предупреждаю тебя, там у них немножко свалка внутри, – сказал он. – Хозяину плевать, что они с этим домом делают. Ему на это положить с прибором. – Он нашарил ключи и запер дверцу. – Когда я им жилье подыскивал, услышал про это место от одного друга. Ну, «друг», наверное, не то слово. От делового партнера, скажем так. – Он почему-то хмыкнул. – В общем, уговор был такой: ему все равно, что они там устраивают, если только время от времени он сам туда сможет приходить. Как бы один вечер в неделю. Ну, я-то знал, что для этих парней оно будет идеально – куда б ни заселились, они все сразу превратят в свинарник. Поэтому, в общем, уговор-то сомнительный, но при этом удобный.

– А ему зачем там бывать?

Честер пожал плечами:

– Фиг знает.

– И его, что ли, никто не видит?

– Не-а. – Он снова посмотрел на окно. – Только послушай, какой там адский гвалт. Даже не знаю, как с этим соседи мирятся.

Из едва освещенного окна неслась невероятно громкая музыка. Вой и круженье саксофонов и синтезаторов, а еще эта драм-машина, роботом долбящая какой-то механический ритм. Шум в прилегающих домах был наверняка невыносим.

Честер подошел к парадной двери, которая едва держалась на петлях, и заколотил в нее обоими кулаками.

– Так надо, – пояснил он, – иначе не услышат.

Пока мы ждали, чтобы кто-нибудь открыл, я упомянул о деле, что не давало мне покоя.

– Слышь, Честер, если я решу войти в эту банду, то «Фактория Аляски» – им же тогда придется свернуться. У меня не будет времени еще и с ними играть, а без меня они, кажется, не потянут.

– Да, я знаю. Это ничего.

– Но кроме нас двоих, у тебя ж больше нет никого. У тебя доход уполовинится.

– Мне другие деньги придут. А кроме того, что я с вас сейчас имею? Две халтурки в неделю, за десять процентов с полтинника за раз? Я ж тебе уже говорил, в живой музыке денег нет, весь навар в договоре на пластинку, а его с вами, ребята, не подпишут никогда. Ведь так? В смысле, вы когда приличную демку в последний раз записали?

Я пальцами ощупал пленку в кармане – ее мы записали всего на прошлой неделе, ту, что для Мэделин. Но ответил ему лишь:

– И что?

– А вот эта публика, знаешь ли, у них есть потенциал. У них есть образ. Они молодые. – Он снова спустился по ступенькам на улицу и посмотрел на окно. – Ни в какие ворота уже. Эй!

Сложить ладони рупором и покричать тоже не помогло. Наконец от горсти гравия, изо всей силы запущенной в окно, там появилось озадаченное лицо, длинные рыжие волосы болтались за подоконник. Увидев Честера, он улыбнулся:

– Здоро́во!

– Вы нас впустите или нет?

– Извини, Чёс. Нам тут не очень слышно из-за музыки.

– Ну так быстрей давай, а? Тут холод собачий.

Вообще-то мне казалось, что из нас двоих больше замерз я – в старом тоненьком плаще, – а вот Честер, как обычно, смотрелся безукоризненно: перчатки на меху, кожаная куртка, матерчатая кепка, эти его стальные круглые глаза и крепко сбитая фигура – казалось, он готов оторваться на ком угодно. Он поцокал мне языком и оживленно потер руки. Затем дверь изнутри наконец дернули, и человека этого я узнал: Пейсли, только повыше, поугловатее, поземлистее, чем я его запомнил с первого раза.

– Здоров, Чёс, – сказал он. – Заходите.

– Самое время, – произнес Честер, когда мы шагнули внутрь. – Пейсли, это Билл.

– Привет. – Он холодно пожал мне руку.

– Уже виделись, – сказал я. Честер кашлянул, а Пейсли озадачился, поэтому я прибавил: – Коротко, в «Козле». Помнишь?

– Нет, – сказал Пейсли. – Извини.

Мы пробрались по темному коридору, мимо ржавой кроватной рамы, прислоненной к стене, и нескольких черных мешков для мусора, из которых все высыпа́л ось на пол.

– Осторожней, там дырки, – сказал Пейсли, ведя нас вверх по лестнице. Двух ступенек не хватало.

Честер повернулся ко мне и прошептал:

– Ничего, что я тебя представляю как Билла?

– Я предпочитаю «Уильям», – сказал я. – Так… не так коротко.

– Ладно.

На первой площадке я помедлил. Там разбили стекло в окне, все половицы были по-прежнему в осколках. Музыка сверху уже давила громкостью, а в воздухе причудливо завоняло какой-то мерзостью, поэтому я ненадолго высунул голову в пустую оконную раму, поглядел на аккуратные огородики на задах других домов. Честер двинулся вперед, а Пейсли подождал меня чуть выше по лестнице.

– Ты идешь?

На втором этаже тайна светящегося зарева разъяснилась. Пейсли ввел меня в большую комнату – на самом деле две, объединенные в одну, и занимали они всю ширину дома. Там не было ни ковров, ни штор, никакой мебели, кроме огромного обеденного стола и шести-семи деревянных стульев. На каминной доске в глубине комнаты располагался единственный источник света – длинная фосфоресцирующая трубка, очевидно спертая из какой-то конторы или станции подземки, или еще откуда-то. Она испускала призрачное зарево, едва касавшееся теней в углах комнаты, зато лица четверых за столом от него смотрелись не по-земному четкими: трое мужчин и женщина. Они ели некий громадный заказ на вынос: жестяные коробки, картонные ведра и клочья старой газеты замусоривали весь стол и прилегающую территорию пола, из чего можно было понять, что трапеза складывалась из китайской еды, «кентаккских жареных» и картошки с рыбой. Воздух был густ от запаха застоявшейся дури. В одном углу располагалась электроплитка; все четыре конфорки работали, тем самым, похоже, не только отапливая помещения – подкуривать от них тоже было проще. Мое появление никакого впечатления не произвело. Все продолжали пить и курить так, словно меня здесь нет.

В передней части комнаты, ближе к улице, стояла стереосистема. Не домашний хай-фай, а громадная дискотечная консоль со спаренной вертушкой, микшерским пультом и 200-ваттными колонками. Шум этой маниакальной, вулканической музыки оглушал. Я заткнул пальцами уши, и Честер, заметив это, учтиво убавил громкость, слегка, после чего объявил всей комнате:

– Ладно, публика, это Уильям. Уильям будет вашим новым клавишником, вот. Уильям, знакомься – «Бедолаги».

От одного-двух едоков послышался приглушенный хрюк. Женщина глянула в мою сторону. На этом – всё.

– Привет, – нервно произнес я. – Милое у вас тут местечко.

Это вызвало краткий выплеск безрадостного смеха.

– Ага, в нем личность чувствуется, нет? – сказал кто-то.

– Иногда личность эту можно унюхать еще с улицы.

Я попробовал другую тему.

– Это ваша пленка играет? – спросил я.

– Что, вот это музло? Не. Для нас слишком мелодично, вот этот вот. Так мы раньше звучали, когда пытались играть коммерческую попсу.

Честер выключил.

– Вот я сейчас их пленочку поставлю, – сказал он.

То, что я услышал, обескураживало, но, если прислушаться, там имелся некий смысл. Ритм-секция была громкой, быстрой и минимальной, а два гитариста – один пользовался каким-то фуззом, другой плел странные фанковые узоры повыше на грифе, – казалось, играли свои совершенно отдельные песни. Голос же Пейсли меж тем вспарывал все вокруг, летая от верха регистра до низа:

Смерть – это жизнь Смерть – это жизнь И цвет человечьего сердца черен Смерть – это жизнь Смерть – это жизнь И надо умереть, чтоб жить И надо убить, чтоб любить

– Хороший текст, – сказал я Пейсли, когда песня закончилась. – Сам сочинил?

– Ну. Думаешь, хороший? Мне не нравится. Слишком слюняво.

– Ага, надо бы… потемнить их чутка, – сказал из-за стола кто-то. – Не надо, чтоб у нас оно звучало чересчур дружелюбно.

– Мы ведь не чересчур дружелюбно звучим, правда? – спросил у меня Пейсли.

– У вас не в этом проблема.

– Так ты сможешь с этим что-нибудь сделать? – спросил Честер. – Клавиш добавить, в смысле?

– Да, конечно.

– Чтоб кусалось, я имею в виду. Не струнных, не такого вот. Нам не надо, чтоб оно звучало, как Мантовани[5], ты ж меня понимаешь?

– Думаю, да. Слушай, Честер. – Я пошарил в кармане, и пальцы мои зацепились за кассету. – Я тут своего кой-чего принес: ту пленку, что мы сделали на прошлой неделе. Я знаю, ты ее пока не слышал, но… в общем, мне кажется, очень хорошо получилось. Можно поставить? Чтобы все поняли, что я делаю.

Честер покачал головой:

– Давай не сейчас, а? А то подумают, что ты навязываешься. Может, поставишь, когда в студию приедем. – Он взглянул на часы: – А нам уже лучше выдвигаться. Ладно, народ! Уберите тут все это говно и тащите аппарат вниз. Для разнообразия начнем вовремя.

К моему удивлению, откликнулись на это медленно, но положительно. Все поднялись (оставив объедки трапезы как были) и принялись натягивать куртки и разбирать чехлы с инструментами. Мне никогда не удавалось понять, что такое авторитет. У некоторых (вроде Честера) он есть, а у других (вроде меня) нет. Не то чтоб Честер как-то особо давил ростом. Пока все собирались, он стоял и пересчитывал головы, что-то вычисляя в уме.

– Дженис, ты сегодня с нами?

– Я думала, да.

– Две машины понадобится. Пейсли, твоя на ходу внизу?

– Угу.

– Подвезешь Уильяма?

– Конечно.

Вскоре уже все направились вниз, остались только мы с Пейсли.

– Ты чего ждешь? – спросил у него Честер.

– Косяк добью.

– Господи боже, Пейсли. Мне это место пять дубов в час стоит. И каждый раз мы теряем по часу-то одно, то другое. Обычно – из-за тебя. – Он повернулся ко мне: – Не давай ему опаздывать, Билл. Скоро увидимся.

Шаги его отдались на лестнице. С улицы донесся стук автомобильных дверец. Потом машина уехала.

Пейсли медленно встал, нагнулся к стенной розетке и выключил свет. Все конфорки у плитки тоже погасил, затем сел опять.

– Что ты делаешь? – спросил я.

Было совершенно темно. Только видно, как желтовато поблескивают его глазные яблоки, отсвечивают иссиня-черные сальные волосы да кончик его штакетины вспыхивает, когда он затягивается.

– Хочешь дернуть? – спросил он, подавшись вперед.

Я подошел к окну.

– Ты же слышал Честера. Нам лучше поехать. Ты нормально вести сможешь после этой дряни?

– Пока мы никуда не едем. У меня сначала дело есть.

– Дело?

– Подь сюда.

Я угадал, что он подзывает меня жестом, поэтому подошел к столу и сел напротив.

– Честер тебе про нашего хозяина рассказывал?

– Немного.

– Он сбытчик. Здесь с людьми встречается. Поэтому мы репетируем по субботам, видишь – он хочет, чтоб нас дома не было.

– И?

– Сегодня утром ему позвонили. Спозаранку. Никто еще не проснулся. И тут мне в голову мысль пришла, сечешь.

Не желая знать, я спросил:

– Какая мысль?

– Я притворился, что я – это он, а? Патмушта там спросили: «Это мистер Гаррик?» – в смысле, такая фамилия – это ж явно маскировка, нет? Не бывает на самом деле таких фамилий – и я ответил: «Да, он самый». И там сказали: «Увидимся в доме сегодня вечером, полседьмого», – а я говорю: «Зачем?» – а они там: «У нас для вас кой-чего есть», – и я такой: «Кой-чего какого?» – и они говорят: «Хорошего», – а я говорю: «А сколько?» – и они мне: «Целая куча, кореш, просто куча», – и я говорю: «Ладно, буду», – и они тогда: «Только чтоб дрочил этих дома не было», – и я сказал: «Все в норме, я буду один», – и они после этого трубку повесили.

– Не врубаюсь, – сказал я.

– Ну, у меня план, понимаешь.

По-прежнему не желая знать, я сказал:

– Какой план?

– Ты глянь. Они появятся со всей этой дрянью, так, им за нее денег захочется. Штука в том, что дрянь я у них заберу, денег не дам, а сам сольюсь. – Повисла пауза. – Что скажешь?

– Такой у тебя план?

– Ну.

– Слушай, Пейсли, ты сколько этих штук сегодня выкурил?

Несколько минут мы посидели молча. Как только к дому подъезжала машина, сердце у меня начинало неистово биться. Нелепая ситуация. Почему в жизни у меня ничего не может быть просто? Мне же всего лишь хотелось пройти прослушивание у новой группы. Почему обязательно ввязываться во что-то вот такое?

– Пейсли, это дурацкая идея, – наконец заговорил я. – Давай поедем к остальным. То есть, если ты всерьез думаешь, что эти парни сюда придут и спокойно отдадут тебе… послушай, тебе сколько лет?

– Восемнадцать.

– Боже мой, тебе всего восемнадцать, тебе не надо во все это ввязываться. Ни наркота, ни преступность тебе в таком возрасте не нужны. Ты же певцом хочешь быть, ради всего святого. У тебя обалденный голос, у тебя директор есть, который тебе предан.

– Думаешь, у меня хороший голос?

– Конечно, хороший. Слушай, не мне ж тебе рассказывать.

Он насупился.

– Ну не знаю. Иногда звучит он как-то паршиво.

– Слушай, у нас в банде певец, так? Так ты по сравнению с ним – Синатра. Как Нэт Кинг Коул. Марвин Гей. Роберт Уайэтт[6].

– Ты серьезно?

– Мы только что новую пленочку записали. На-ка, послушай. – Я вытащил кассету из кармана и в темноте передал ему. – Послушай, как звучит. В смысле, он нормальный, это не стыдно или как-то. Но только подумай, что с такой песней смог бы сделать ты.

– Что… это ты сам такое написал?

– Да. Она… ну, это очень личная песня вообще-то. Я б хотел, чтоб ты послушал и… может, споешь как-нибудь.

И тут возле дома остановилась машина. Хлопнули две дверцы.

– Вот они.

Он сунул кассету в карман куртки, встал и подошел к окну на улицу. Я тихонько тоже подошел и увидел, что снаружи стоит машина, габаритные огни не погашены.

– Ты их видишь?

Мне показалось, что в тени у парадной двери шевелятся фигуры; но наверняка никак не сказать. И тут же в коридоре раздались шаги.

– Двое, – сказал я.

Лица его было не разглядеть, но понятно, что Пейсли перепугался; даже сильнее меня.

– Соображаешь, что будешь делать?

– Тшш.

Снизу донесся голос:

– Эгей!

Пейсли подошел к двери и, постаравшись как мог изменить голос, крикнул:

– Наверх!

Шаги поднялись по лестнице, медленно. Мы услышали глухой удар и вопль «Бля!» – должно быть, оттуда, где не хватало ступенек. Пейсли отступил на середину комнаты, где снесли стену. Я остался там же, где и был, – у окна.

Шаги остановились на первой площадке, и один голос произнес:

– Темновато тут, блин, а?

– Заткнись, – сказал другой.

– Мы наверху! – крикнул Пейсли. Голос у него теперь срывался.

Шаги приблизились, все больше и больше замедляясь. У входа в комнату они прекратились.

– Сюда, – сказал Пейсли.

* * *

Мне трудно описать, что произошло. Повисло долгое молчание, очень длинная тишина, а потом опять шаги. Вдруг в дверном проеме нарисовались две фигуры. Стояли они порознь, угрожающе и бессловесно, их маленькие тела – лишь силуэты. На них были капюшоны, а в руках они держали тяжелые деревянные дубинки, и росту в них было фута по три, у обоих. Не знаю, сколько они там, должно быть, простояли. Пейсли только пялился на них, замерши от потрясения и ужаса, пока оба не шагнули вперед и не закричали, вместе. Этот ужасный, ледяной, пронзительный вопль. И вот они уже бежали к нему, а потом один запрыгнул на стол. Второй размахивал дубинкой и принялся бить ею Пейсли по ногам. Пейсли развернулся и откуда-то выхватил нож – и начал неистово им махать во все стороны. Он тоже что-то кричал. Не знаю что. Потом ему, должно быть, удалось ножом ударить человечка в руку, поскольку тот выронил дубинку и начал визжать и кричать:

– Блядь! Блядь! Блядь! – и схватился за полу куртки Пейсли, и попробовал его повалить.

Но другой уже – тот, что на столе, – стоял прямо над Пейсли и, не успел я предупредить или как-то, треснул его по голове, и звук получился такой, словно хрустнула яичная скорлупа, когда делаете омлет. И Пейсли уже был на полу, и следующую минуту или около того они оба его обрабатывали, забивали до смерти, пока от его головы ничего не осталось вообще, а эти двое устали и больше ничего сделать уже не могли.

Они по-прежнему не замечали, что я здесь. Я пригнулся под подоконником – не очень хорошая мысль, если вдуматься, потому что так я оказывался на уровне их глаз, – но им, судя по всему, было слишком темно, чтобы меня различить. Я просто съежился и смотрел на эти две маленькие фигуры, стоявшие над телом Пейсли. Один зажал раненую руку между колен: ему наверняка было очень больно.

– Ладно, пошли, – сказал другой. – Валим отсюда.

От первого не было никакого отклика, помимо неотчетливого бормотанья, за которым последовал стон.

– Пошли уже, ради бога. Давай тебя в машину посадим.

– Куртка.

– Что?

– Надо снять с него куртку. На ней моя кровь и мои отпечатки.

– Господи боже мой.

Он выронил дубинку, перевернул тело Пейсли и, как мог, стащил с него куртку.

– И штаны. По всем штанам вон, погляди.

Поэтому и штаны с него они сняли и обернули ими руку, из которой еще шла кровь.

– Давай мухой отсюда. Пошли.

И когда совсем уже уходили, раненый помедлил, задумчиво. Покачал головой и произнес:

– Мне не очень понравилось.

– Мне тоже.

И они ссыпались вниз по ступенькам, два маленьких человечка, а я остался трястись под окном, наедине с трупом Пейсли. Услышал, как открылись две автомобильные дверцы, и машина тронулась с места, не успели они даже захлопнуться.

Какое-то время я там побыл, бог весть сколько. Но к телу и близко не подходил. Я через него даже не переступил – я его обогнул, как можно дальше, насколько позволяла комната. А потом и сам сполз по лестнице – медленно, по ступеньке за раз, хватаясь за перила. Добравшись до парадной двери, я постоял в проеме, упиваясь свежим воздухом. Не думаю, что в тот миг рассудок мой впитал то, что я только что видел.

Потом уже я догадался, что полиция за этим домом наверняка присматривала довольно долго. Может, телефон прослушивали или как-то. Выйдя наружу, в общем, я первым делом увидел, как ко мне по улице несется полицейская машина. Не успел я сообразить, что происходит, как она затормозила у парадной двери; и двое внутри, должно быть, хорошенько разглядели мое лицо, пока я там стоял, не соображая, что, к чертовой матери, мне делать дальше. Затем, после нескольких роковых мгновений нерешительности, мозг мой вновь заработал с запинками. Пока они выбирались из машины, я осознал, что никакие мои объяснения, зачем я здесь, не снимут с меня подозрений в сообщничестве; а то и решат, что преступление совершил я сам.

Поэтому я развернулся и побежал обратно вверх по лестнице. Я слышал, как они бросились за мной. Выскочив на первую площадку, я вспомнил о разбитом стекле, вылез в окно и пригнулся, готовясь прыгнуть. Уверен – они бы меня поймали, догнали бы меня наверняка, если б не те выломанные ступеньки. Раздались треск не выдержавшего дерева и крик боли – и я понял, что кто-то один провалился.

– Ты там как? – кричал его напарник. – Все нормально?

В этом мне и повезло. Я прыгнул и приземлился прямо в высокую, влажную, мягкую траву. Весь садик был как джунгли. Я побежал в дальний конец его, продираясь и цепляясь за колючки, ветки, спотыкаясь на битых молочных бутылках – там всякий мусор валялся, – а потом, в самом конце, перелез через стену и оказался в тихом, неосвещенном переулке.

В таком ужасе я не был никогда в жизни. Гораздо сильней. Поэтому, хоть я и устал, дальше бежать было нетрудно. А пока бежал, понимаете, перестать думать я не мог.

* * *

Мне хотелось расчистить самое трудное – описать то, что произошло, тот вечер в Ислингтоне. Соблазн теперь, конечно, в том, чтобы прямо взять и продолжить – рассказать вам, как все оно закончилось, но сперва мне нужно кое-что объяснить. Надо рассказать про Мэделин и про Карлу, и о Лондоне, и почему мне вообще хотелось в группу к Пейсли. Трудно понимать, с чего начать, – трудно понять, есть ли там какая-то особая точка, с которой все покатилось под откос. Но, думаю, есть. Ее можно вычислить в один определенный вечер, свести к определенному виновнику. Да, я знаю, в кого ткнуть обвинительным перстом.

Потому что все, что касается меня, началось с Эндрю Ллойда Уэббера[7].

Тема раз

Мальчик боится благоразумие всегда невыгодно

а все, чего она хочет, стоит денег

Моррисси. «Девочка боится»[8]

Почему мне так не нравится музыка Эндрю Ллойда Уэббера? Кажется, причина та же, почему я не люблю Лондон: в него все слетаются стаями, как будто больше на свете и пережить нечего. Взять тот вечер на «Призраке Оперы». Дело было в четверг, до событий, которые я только что описал, – еще больше двух недель. Мэделин я не видел уже несколько дней и очень стремился снова побыть с нею. Собирались развлекаться, вместо этого вышла катастрофа. И во всем виноват этот гад.

О, нормальные моменты там, наверное, есть. Приятная каденция в «Думай обо мне», звучащая примечательно похоже на «О mio bambino caro» Пуччини[9], и повторяющаяся фраза, упорно наводившая меня почему-то на мысли о «Золушке» Прокофьева[10]. Но я терпеть не мог того, как он сваливал все это в кучу, не заботясь о стиле, периоде, жанре, – куски опереточного пастиша, уводящие к пассажам вульгарной рок-музыки, и нескончаемые хроматические гаммы на органе с готическим звуком, какие и сорок лет назад уже казались клишированными, если слышал их на звуковой дорожке к низкобюджетному фильму «Юниверсала»[11]. А публика это лакала все равно. Еще подавай. Попросту не в силах я понять такого явления.

А сколько маеты, сколько смехотворной утомительной мороки мне пришлось вытерпеть лишь ради того, чтобы услышать эту гору старой белиберды. Вы вообще представляете, как трудно достать билеты на этот спектакль? Представляла ли это себе Мэделин, когда предложила туда сходить, интересно? После бесконечных запросов в кассе мне сообщили, что надежнее всего будет прийти в день представления, пораньше. Поэтому я встал в очередь в пять часов утра – в пять утра, вы меня слышите, – за кучкой японских бизнесменов и достоял почти до половины одиннадцатого (отчего на два часа опоздал на работу), но увидел лишь, как последние билеты ушли кому-то за пять человек в очереди до меня. Поэтому я в свой обеденный перерыв позвонил затем в некое агентство, и там мне сказали, что билеты у них есть – возвраты или как-то, – но получить я их могу, только если приеду и заплачу за них лично, а потом они их выудили откуда-то из-под прилавка, и я в итоге выложил девяносто фунтов (мне дурно от одной мысли об этом) за два места. Можете поэтому себе вообразить, в каком я был настроении, когда встретился у театра с Мэделин, да и лучше ничего не стало, когда мы заняли свои места – они вообще-то были вполне хороши; едва представление готово было начаться, явилось это шестифутовое чудовище и уселось прямо передо мной, поэтому весь вечер я разглядывал исключительно его затылок. Ни черта видно не было. С таким же успехом мог остаться дома и послушать пластинку.

Хотя, честно говоря, не то чтоб я обращал особое внимание на музыку. Свидание с Мэделин – всегда особое событие, и я почти все время думал о том, что мы с ней будет делать потом, пойдем ли выпить, что я ей скажу, даст ли она себя поцеловать. Уверен, композиторы получше Эндрю Ллойда Уэббера мучились бы тем, что спектакли и концерты на десять процентов произведения искусства, а на девяносто – пункты передышки в ритуале спаривания. Забавно думать о ком-нибудь вроде Дебюсси – что он страдает из-за оркестровки какого-нибудь такта в «Пеллеасе и Мелизанде»[12], не осознавая, что большинство мужчин в зале все равно слишком заняты раздумьями, позволят ли им возложить руку на колено подружки, и слушать музыку даже не морочатся. Тут ничего не поделаешь, это естественно. Всякое ее движение, любой бессознательный жест были для меня интереснее всего, что бы там ни происходило на сцене (не то чтоб мне было что-то видно). Та часть, к примеру, на которой всем полагается ахать, когда с потолка театра вдруг рушится люстра, – в тот миг Мэделин почесала себе щеку, и это взволновало меня гораздо сильней. Я сознавал малейшие перемены в расстоянии между нами. Стоило ей податься ко мне, и сердце у меня билось чаще. В какой-то момент она пригнулась, близко, и я подумал: боже мой, она меня сейчас и впрямь коснется. Но у нее туфля с ноги спала, и она просто надевала ее обратно.

Три долгих часа спустя мы были снаружи, посреди мокрой, холодной и шумной лондонской ночи. Мимо тащились такси и автобусы, шины шипели и брызгались, фары отражались в поверхности дороги.

Я подумал: какого черта, – и сунул свою руку под руку Мэделин. Как обычно, она ни воспротивилась, ни поощрила меня. Просто позволила моей руке остаться там, а мне не хватило храбрости продолжить и действительно взять ее за руку. Встречались мы с нею уже почти полгода.

– Ну. – наконец произнес я, когда мы неспешно зашагали, не понять, чего ради, к Пиккадилли-Сёркус.

– Тебе понравилось? – спросила она.

– А тебе?

– Да, мне очень. По-моему, чудесно.

Я сжал ей локоть.

– У тебя хорошее чувство юмора, – сказал я.

– В смысле?

– Мне вот это среди прочего в тебе нравится. Твое чувство юмора. То есть мы можем смеяться вместе. Ты скажешь что-нибудь ироническое, и я в точности понимаю, о чем ты.

– Я без иронии сказала. Мне правда очень понравилось.

– Ну вот опять. Двойная ирония: обожаю. Знаешь, это здорово, когда у двух человек есть чувство юмора, это действительно… что-то о них говорит.

– Уильям, я не иронизирую. Сегодня я получила удовольствие. Это был хороший спектакль. Ты понимаешь?

Мы перестали идти. Мы разъединились и встали лицом друг к другу.

– Ты серьезно? Тебе понравилось?

– Да, а тебе нет? Что там было не так?

Мы вновь пошли. Теперь – порознь.

– Музыка поверхностная и незапоминающаяся. Гармонически она примитивна, а мелодически – подражательна. Сюжет строится на дешевых эмоциональных эффектах и грубом пафосе. Сценография безвкусна, манипулятивна и глубоко реакционна.

– То есть тебе не понравилось?

Секунду я глядел прямо в ее грустные серые глаза. Но все равно покачал головой:

– Нет. – Мы молча шли дальше. – Так а тебе что там понравилось?

– Не знаю. Почему тебе всегда обязательно все анализировать? Это было… это было хорошо.

– Здорово. Понятно. Скажи мне, что ты сделала с тем приглашением на «Форум критиков»?[13] Ты на него ответила?

– Не понимаю, о чем ты. Меня никуда не приглашали.

– Ты не опознаешь иронии у меня?

– Нет.

Мы почти вышли на Пиккадилли-Сёркус. Остановились у «Пиццаленда». Я видел, что расстроил ее, но никак не мог себя заставить что-нибудь с этим сделать.

– Чего ты сейчас хочешь? – спросил я.

– Как хочешь.

– Может, зайдем выпить?

– Как хочешь.

– Пойдем. – Я снова взял ее под руку и повел к Сохо. – Знаешь, было б мило, если б ты иногда выражала свое мнение. Жить так было б легче. А не оставлять все решения на мою долю.

– Я только что выразила свое мнение, а ты стал надо мной насмехаться. Куда мы вообще идем?

– Я думал, заглянем к Сэмсону. Тебе так ничего?

– Нормально. Опять хочешь своего друга послушать, да?

– Может, он сегодня там будет, не знаю. – Тони вообще-то звонил мне накануне. Я прекрасно знал, что он там сегодня вечером играет. – А обязательно его называть «моим другом»? Ты ведь знаешь, как его зовут, правда?

Я был до того влюблен в Мэделин, что иногда, на работе, при одной мысли о ней меня била дрожь: меня трясло от паники и наслаждения, и я в итоге ронял стопки пластинок, и кипы пленок разлетались повсюду. По этой причине раньше для меня не имело особого значения, что мы с ней не очень-то ладим. Цапаться с Мэделин для меня было желаннее, чем заниматься любовью с любой другой женщиной на свете. Сама мысль о том, что мы можем быть счастливы вместе – лежать в одной постели, скажем, без слов и в полусне, – казалась такой прекрасной, но я даже начать представлять себе такое не мог. В глубине души я был уверен, что этого никогда не случится, а меж тем обмениваться с нею ворчливыми замечаниями холодным зимним вечером на том конце Сохо, что погаже, казалось достаточной привилегией. Сомневаюсь, что ей было так же; но, опять же, каково именно ей было?

Она всегда была для меня загадкой, и я не намерен разводить тут какую-то извращенную теорию, что именно это в ней меня и привлекало. Злило это меня бесконечно. Все то время, что мы с Мэделин были знакомы, меня не покидало ощущение, что она как-то не соответствует – мне, Лондону, всему свету. Я это заметил еще в первый раз, как только ее увидел: она выглядела так неуместно в том мрачном баре, где я играл на пианино. В Лондоне я жил уже почти год, и мне казалось, что эта работа станет моим первым успехом. Заведение на какой-то боковой улочке возле Фулэм-роуд, где имелся потертый кабинетный рояль, именовало себя «джазовым клубом»: я увидел размещенное ими в «Сцене»[14] объявление, и предлагали они мне двадцать фунтов наличными и три безалкогольных коктейля на выбор за то, чтобы я у них играл по средам вечером. Явился я в шесть, перепуганный до умопомрачения, зная, что мне предстоит играть пять часов репертуар из шести стандартных номеров и нескольких пьес собственного сочинения – материала было минут на пятьдесят. Волноваться мне совершенно не следовало – за весь вечер в баре появился всего один клиент. Она пришла около восьми и досидела до конца. То была Мэделин.

Уму непостижимо, что настолько прекрасно одетая женщина, да и такая хорошенькая, может сидеть весь вечер совсем одна в таком месте. Может, будь там другие клиенты, они бы попробовали ее приболтать. Вообще-то я уверен – так бы они и поступили. Ее всегда прибалтывали. А тем вечером в наличии был только я, и даже я попытался, хотя ничего подобного в жизни себе не позволял. Но когда почти час исполняешь собственную музыку для одного человека и публика в конце каждого номера хлопает и улыбается тебе, а один раз даже сказала: «Вот эта мне понравилась», как бы чувствуешь себя обязанным. Не заговорить с ней было бы грубо. Поэтому, когда настало время очередного перерыва, я взял в баре стакан, подошел к ее столику и сказал:

– Не против, если я к вам подсяду?

– Нет. Будьте добры.

– Вам взять чего-нибудь?

– Нет, спасибо, мне пока хорошо.

Она пила сухое белое вино. Я сел на табурет напротив, не желая выглядеть слишком навязчивым.

– Тут всегда так тихо? – спросил я.

– Не знаю. Я тут никогда раньше не бывала.

– Какой-то он пошловатый, нет? Для такого района, в смысле.

– Он только что открылся. Вероятно, какое-то время нужно, чтобы дела пошли.

Она была так прелестна. Короткие светлые волосы и серый приталенный жакет, шерстяная юбка чуть выше колена и черные шелковые чулки – ничего провокационного, поймите правильно, все просто со вкусом. У нее были золотые сережки-гвоздики и такая помада, что, вероятно, лишь казалась темно-красной, поскольку сама она была бледна. Я сразу заметил, что губы ее в одно мгновенье из округлой и счастливейшей улыбки могли сложиться в более привычные меланхолические очертанья, уголками вниз. Голос у нее был высок и музыкален, а произношение – как и все остальное в ней – выдавало, что она из высокопоставленных кругов. Руки у нее были маленькие и белые, а ногти она не красила.

– Мне нравится, как вы играете, – сказала она. – Вы здесь каждую неделю выступать будете?

– Не знаю. Все зависит. (Как выяснилось, я никогда там больше не играл.) А вы… кого-то ждете? Или просто сами сюда пришли?

– Я часто хожу куда-нибудь одна, – сказала она, но добавила: – Вообще-то я сегодня собиралась кое с кем увидеться, и мы должны были вместе поужинать. Но потом он позвонил и отменил, а я уже оделась, поэтому дома сидеть не хотелось. Вот и решила сходить посмотреть, что это за место.

– Черство с его стороны.

– Это старый друг. Ничего.

– Вы тут поблизости живете?

– Да, недалеко. Южный Кенсингтон. А вы?

– О, для меня это как совсем другой мир – такой район. Я живу в Южном Восточном Лондоне. В муниципальном микрорайоне.

После паузы она сказала:

– Вы не будете против, если я у вас кое-что попрошу? Заказ, в смысле. Музыкальную пьесу.

Меня вдруг туго стиснуло тревогой. Видите ли, мне почему так и не удалось стать салонным пианистом – у меня репертуар никогда не был настолько широк, а для игры на слух я был безнадежен. Клиенты всегда просят пианистов сыграть всякое, и застраховаться от подобных ситуаций я мог всего одним способом – выучить все стандарты, какие только есть. На это бы ушло много месяцев. Обычно пьесу я полировал до приемлемого вида за несколько часов, иногда больше. Взять, к примеру, «Мой забавный Валентин»[15]. Мелодия там нетрудная, однако что-то в проигрыше мне никак не давалось, и целых два дня ушло на то, чтобы добиться того звучания, какого мне как раз и хотелось. Я слушал какие-то самые знаменитые записи, смотрел, как с этим справлялись великие мастера, и прикидывал, как мне казалось, вполне годные собственные замены. Теперь, думал я, мне удается играть ее хорошо, но это стало результатом двухдневного труда, и чего бы она ни попросила – даже если я в общем знал, что там за мелодия, – неизбежно вышло бы любительски и позорно.

– Ну… попробуйте, – неизвестно почему сказал я.

– Вы знаете «Мой забавный Валентин»?

Я нахмурился:

– Гм… название знакомое. Но я не очень быстро на слух подбираю. Не напомните мне, как там?

Кто бы на моем месте не поступил так же?

Думаю, лучше версии я не играл никогда. Превзойти себя с тех пор мне так и не удалось: сердце от нее рвалось в клочья. В партитуре во втором такте стоит доминантсептаккорд в до мажоре, но почти всегда – и в десятом такте тоже – я заменял ре-минорный септаккорд на доминантсептаккорд с уменьшенной квинтой, только играл я терц-квартаккорд с ля-бемолем в тонике. Сами попробуйте. От него мелодия по-настоящему мрачнеет. Затем в середине проигрыша вместо увеличенных си-бемолей я брал обычные ля-бемоль-мажор-септаккорды – а разок даже попробовал малую нону, которая раньше мне и в голову не приходила (к счастью, мне вовремя удалось передать это известие своей правой руке). Я растянул мелодию на шесть рефренов, играл поначалу тихо, а под конец не на шутку бил по клавишам, вовсю сгущал аккорды. На последнем рефрене спустился к до минору, последней моей нотой стало – я до сих пор ее помню – чистое ля, на самой вершине. После я так опять пробовал, но настолько хорошо уже не звучало. В тот раз же получилось очень правильно.

Поначалу висело молчание, а потом она захлопала, а затем подошла к инструменту. Я развернулся к ней лицом. Мы оба улыбались.

– Спасибо, – сказала она. – Это было прекрасно. Я никогда раньше не слышала, чтоб ее так играли.

Я не мог придумать, что ей на это ответить.

– Эту мелодию очень любил мой папа, – продолжала она. – У него пластинка была. Я ее раньше много слушала, но… вы ее сыграли очень по-другому. И вы правда никогда ее не играли?

Я скромно хохотнул.

– Ну, поразительно, на что бываешь способен. Когда снисходит вдохновенье.

Она зарделась.

После пары следующих номеров подошел управляющий и сказал, что я волен идти домой. Ни словом не обмолвился о следующей неделе. Отдал мне наличку и пошел закрывать бар.

– Ну что ж, – сказала она, – мне понравилось. Будь здесь побольше людей, им бы тоже.

Я закончил складывать ноты в полиэтиленовый пакет и сказал:

– Вы не против, если я провожу вас домой? – Она с сомнением глянула на меня. – Я никаких глупостей в виду не имею. Я в смысле – до двери.

– Хорошо, вы очень любезны. Спасибо.

Дальше в тот вечер я так и не зашел – только до ее двери. Все равно оказалось, что дверь эта – каких мало. Где-то вдвое выше меня, по скромной оценке. Вела она, казалось, в какой-то особняк – один из тех до невозможности массивных и роскошных на вид георгианских домов, какие находишь на Онслоу-сквер и в подобных местах.

– Вы тут живете? – спросил я, выгибая шею, чтобы разглядеть верхний этаж.

– Да.

– Сами?

– Нет, жилье я делю еще с одним человеком.

Я поцокал языком.

– Должно быть, очень скученно.

– Я не хозяйка или как-то, – рассмеялась в ответ она.

– Снимаете? Серьезно? И сколько в неделю? Округлите до ближайшей тысячи, если угодно.

– Я тут работаю, – сказала она. – Дом принадлежит одной пожилой даме. Я за нею присматриваю.

Стоял теплый вечер раннего лета. Мы остановились на мостовой напротив дома. За нами высилась лавровая живая изгородь, а за нею – небольшой частный сквер. Над нами серебряно светил уличный фонарь. Я опирался на фонарный столб, она стояла ко мне довольно близко.

– Она просто немощная старушка. Почти весь день спит. Дважды в день мне нужно относить ей наверх еду – мне самой готовить не нужно, этим занимается кухарка. Я готовить не умею. Утром нужно поднимать ее из постели, а вечером укладывать спать. Днем я должна приносить ей чаю и печенья или пирожных, но она иногда просыпается так ненадолго, что не успевает его выпить. Я ей хожу за покупками, в банк – такое вот.

– И что вы за все это получаете?

– Немного денег – и у меня там собственное жилье. Вон они, мои окна. – Она показала на два громадных окна во втором этаже. – Почти все время делать мне ничего не надо. Я там просто сижу, иногда – целый день.

– И вам не одиноко?

– Есть телефон, телевизор.

Я покачал головой:

– Похоже, ну, это очень отличается от моей жизни. Очень отличается.

– Вы мне о ней должны рассказать.

– Да, должен. Быть может, – осмелился я, – быть может, как-нибудь в другой раз?

– Мне уже пора, – сказала она и поспешно перешла через дорогу.

Я двинулся за ней, и она отперла дверь йельским ключом, который выглядел до нелепости маленьким и хилым для такой задачи. К двери вели три ступеньки; я стоял на второй, а она – на третьей, отчего выглядела гораздо выше меня. Когда дверь открылась, я заметил за ней темный вестибюль. Мэделин на мгновенье скрылась – я слышал, как ее каблуки цокают по, судя по звуку, мраморному полу, – и тут зажегся свет.

– Господи боже мой… – сказал я.

Пока я заглядывал внутрь, даже не пытаясь скрыть изумления и трепета, она подняла конверт, который, должно быть, кто-то сунул в почтовую щель. Вскрыла его и прочла письмо.

– Это записка от Пирса, – сказала она. – Он в итоге все-таки пришел. Как глупо с его стороны.

Я стоял там как идиот и ничего не говорил.

– Ну, – сказала Мэделин, – дальше вам нельзя. – Она полуотвернулась. – Спокойной ночи.

– Послушайте. – Забывшись, я коснулся ее руки. Серые глаза вопросительно взглянули на меня. – Мне бы хотелось увидеть вас еще.

– У вас есть ручка?

У меня в кармане куртки лежал дешевый пластмассовый пастик. Она взяла его и на передней стороне конверта записала номер телефона под словом «Мэделин», которое там вывел ее друг. Конверт затем отдала мне:

– Вот. Можете мне позвонить. В любое время – днем или ночью. Как хочешь.

Сказав это, она мягко закрыла дверь у меня перед носом.

* * *

У Сэмсона было не очень людно – должно быть, публику погода отпугнула, – и перед нами встал выбор: сесть там, где едят, или там, где пьют.

– Проголодалась? – спросил я. – Или просто выпьешь?

– Как хочешь.

Я вздохнул.

– Ну, ты сегодня вечером ела?

– Нет.

– Значит, наверняка голодная.

– Да не очень. Ты разве не хочешь подсесть к своему другу?

Пианино стояло в той части, где пьют, но близко от открытой двери в ресторан, чтобы едоки тоже могли слушать музыку. Тони играл спиной к нам и пока не заметил, как мы пришли.

– Неважно, где мы сядем, – сказал я.

– Я думала, в этом весь смысл нашего прихода.

– Мы пришли, потому что сюда приятно ходить. Я даже не знал, что он сегодня здесь будет.

Должно быть, я повысил голос, поскольку Тони меня услышал, обернулся и помахал левой рукой – другая продолжала симпатичное маленькое арпеджио в фа-диез миноре.

– Давай пройдем, – сказал я, показывая на ресторан.

– Я не хочу сидеть и смотреть, как ты ешь, – сказала Мэделин.

– Сама ничего не будешь?

– Да нет.

– Ну так чего ж ты так не сказала? Ладно, хорошо, просто выпьем.

– Но ты же голодный.

– Да господи боже мой.

Я сел за ближайший столик и взялся просматривать винную карту.

Она села рядом и сказала, выскальзывая из пальто:

– Ты трудный, Уильям.

У меня в уме всплыла песенка:

Временами я бы мог ее убить Но не хотелось, чтоб с ней что-то случилось. Я знаю, знаю, это не шутка[16]

– Привет юным влюбленным, – сказал Тони.

Мы принялись за вино – славную холодную бутылку «Фраскати», – а он теперь стоял над нами, сияя нам сверху вниз, ждал приглашения.

– Есть пара минут? – спросил я, жестом показывая на стул.

– Спасибо.

Мы попросили третий бокал.

– Хорошая версия, – сказал я.

– В смысле – Коул Портер?[17] Да, я решил попробовать в другой тональности. В «ля» раньше никогда не играл. Так она солнечней звучит отчего-то. Ну. – Он щедро налил себе. – Как оно все движется?

Я надеялся, что он заговорит с Мэделин, но вопрос его был, очевидно, адресован мне, и я уже понимал, что мы сейчас пустимся говорить о музыке, а ее из беседы исключат.

– Ну, мы в последнее время не очень много репетировали, – сказал я. – Завтра будет впервые за неделю с лишним. Мы от последнего выступления отходили. Крутовато пришлось.

– Да, ты об этом упоминал.

– Я с Честером переговорил. Он очень извинялся, сказал, что больше не будет нас в такие места вписывать.

– Так а Мартин что? Повязки уже сняли?

– Да, пару дней назад, судя по всему. Теперь уже гитару почти может держать.

– Жуть.

– Ну, сам же понимаешь – учимся на собственном опыте. Теперь-то знаем, что не стоит играть там, где у винного официанта на костяшках набито «ценю» и «убью».

Тони прокурорски улыбнулся, словно набрал еще одно очко в длительном споре.

– Ну, вот тебе и рок-музыка, а? Ни на одном моем выступлении ничего подобного никогда не случалось. А тебе удалось тем временем разучить какую-нибудь настоящую музыку?

– Я пробовал кое-что из тех, что ты мне выписал. И собирался спросить – мне кажется, ты в одном месте ошибся при переписке. Три такта от конца «Все, что ты есть»[18] – ты имел в виду си-бемоль минор, так, не мажор?

– Верно. Там прямая последовательность аккордов два-пять-один. А я что, написал «мажор»?

Мэделин встала и произнесла:

– Вы меня не извините? Дамская комната внизу, верно?

– Ну да.

Мы с Тони немного посидели в смущенном молчании.

– Мне кажется, она себя чувствует исключенной из разговора, когда мы начинаем о музыке, – пояснил я. – Может, надо попробовать вести более общую беседу.

– Это разве не проблема?

– Что именно?

– В смысле – ты встречаешься с человеком, которому неинтересно то, чем ты занимаешься?

– Ей интересно. Мэделин нравится музыка – всякая музыка. Например, она слушает много всякого церковного.

– Ну еще бы. – Тони подлил мне еще вина. – Так у вас с ней по-прежнему все в норме, да?

Наверное, мне теперь стоит пояснить, что с Тони мы знакомы несколько лет. Вообще-то он был самым первым моим преподавателем фортепиано. Когда я еще жил в Лидсе, получал степень по химии, с которой потом соскочил, он писал диссер, а дополнительные деньги зарабатывал уроками джазового фортепиано. У него уже тогда была небольшая семья: жена Джудит и маленький сын Бен, пяти лет в те поры. Я с ними довольно скоро познакомился, потому что начал ходить к нему на частные уроки. Жили они в маленьком террасном доме в районе Раундхей – очень славное местечко с фортепиано и садиком, даже сельский вид какой-то от них открывался, поэтому часть удовольствия от приездов к ним была в том, чтобы повидаться со всей семьей и, может, потом вместе поужинать. Джудит, казалось, нравилось, что я у них гощу, я так и не смог постичь, из-за чего. К студенческой жизни я почему-то так и не пристрастился – все эти грустные мужчины, что заваривают себе «быструю лапшу» в убогих коммунальных кухнях, а потом уносят ее в свои комнаты и едят перед «Доктором Кто»[19] в портативных черно-белых телевизорах, – и, бывало, смаковал эти спокойные семейные вечера у Тони, с хорошей едой и бутылками красного вина, а фоном играет Монк, или Бен Уэбстер, или Мингус[20].

Длилось это все равно только мой первый курс. Джудит хотелось переехать в Лондон, где было больше возможностей найти работу на полную ставку, поэтому вся семья переехала в Шэдуэлл, а незаконченный диссер Тони взял с собой. К счастью, круг общения в Лидсе у него был такой, что и здесь он вскоре познакомился кое с какими музыкантами и оказался востребован как преподаватель и исполнитель. А это означало, что когда я (от большого ума) решил, будто честолюбивым будущим музыкантам нужно жить только в Лондоне, и вышел из безнадежной битвы за ученую степень, там, по крайней мере, был хоть кто-то, за кого можно зацепиться якорем. Они мне очень помогли. Я многим им обязан. Оказалось, что сестра Джудит Тина ищет себе соседа по квартире: у нее было муниципальное жилье в Бёрмэндзи, три комнаты. Я вселился туда почти сразу же, и, наверное, такой расклад в общем и целом удался, – но о Тине можно и потом, поскольку она тоже участвовала в произошедшем.

Ни Джудит, ни Тони не ненавидели Лондон так, как ненавидел Лондон я, но Тони все равно терпеть его не мог больше, чем Джудит. В смысле темперамента он всегда был суров и приземлен, скорее склонен видеть темную сторону, а претенциозность и манерность не любил по-настоящему. Носил он короткую, хорошо подстриженную черную бородку, глаза у него были шустрые и разумные. Ему нравилось высмеивать людей так, чтобы они этого не замечали, – такой разновидности юмора я никогда не понимал, и мне постоянно бывало нервно знакомить его с людьми, поскольку то, что они мои друзья, не гарантировало, что он будет с ними учтив. Я уже начал подозревать, что Мэделин ему не очень нравится. Нет, ничего подобного, конечно, он не говорил – мне, во всяком случае, – но я ощущал эдакую крошечную враждебность. У них было очень мало общего, понимаете ли, а в Мэделин имелась некая простота, некая наивность, которая Тони, мне кажется, донимала. Быть может, он считал, что она показная. Это и стояло за его шуточкой про то, что ей нравится церковная музыка: он с большим подозрением относился к этой ее стороне, не велся на нее, хотя, с моей точки зрения, в ней это как раз больше всего и привлекало. Такая ненавязчивая, добродушная религиозность, что проявлялась в общей готовности быть доброй и думать о людях только хорошее (не то чтобы такое от нее перепадало мне). Я вспомнил, как мы зашли к Сэмсону последний раз и Тони рассказывал о своем отце – тот скончался пару лет назад.

– Я вам так соболезную, – сказала тогда Мэделин. – Какой это ужас – вот так потерять родителя, так рано.

– Бессмыслица какая-то, да? Вот так вот наобум.

– Но знаете. – И тут она прямо-таки дотронулась до его руки, а я с восхищением смотрел на них. – Самое важное здесь – умереть с достоинством. Смерть может быть нежной, спокойной, даже красивой. И если мы покинем эту жизнь с достоинством, о чем тут жалеть?

– Вернее не скажешь, – сказал Тони.

– От чего умер ваш отец?

– Гангрена мошонки.

Поэтому Тони – отнюдь не лучший кандидат, кому я мог поверять свои отношения с Мэделин, но, с другой стороны, кто еще у меня был? В том, что касалось эмоциональной политики, другие члены группы были – и это очень мягко сказано – незамысловаты. А прожив больше года в Лондоне, я так и не завел себе каких-то других друзей. Разве не красноречиво это характеризует сам город? Я жил в стеснительной физической близости от своих соседей по многоквартирному дому; слышал через стены, как они швыряют посуду и избивают друг друга, но как их зовут, так и не выяснил. В переполненной подземке я мог стоять, тесно прижавшись всем телом к другому человеку, и взгляды наши ни разу не встречались. Мог по три раза в неделю заходить в одну и ту же бакалею, а с девушкой за кассой не переброситься ни словом. Что за дурацкое это место. Но нельзя отвлекаться от сути. А суть в том, что я был рад вопросу Тони – обрадовался случаю поговорить о Мэделин, пока ее нет с нами.

– Да, мы все еще нормально с нею ладим, – сказал я. – Не хуже обычного, как бы то ни было.

– Ты с ней уже переспал?

Его это, разумеется, совершенно не касалось, но я не возмутился в ответ.

– Мы считаем, что с таким важно не торопиться слишком.

– Ну, уж в этом тебя обвинить никто не сможет. Я б на твоем месте все равно постарался успеть до ее менопаузы.

– В общем, знаешь, в ней это католическое.

– А тебя не раздражает?

– Пытаюсь чем-то другим компенсировать. Наверное, секс мне заменяет музыка.

– В самом деле? Ну, на моем фортепиано ты больше не будешь играть, не вымыв рук. А ты с ней об этом разговаривал? Вы вообще о таком говорите?

– Дожидаюсь подходящего момента.

– Но уже полгода прошло, Уильям. Да и свидания с такой девушкой, как Мэделин, должны обходиться недешево. Ты куда ее сегодня водил?

Я сказал.

– Что, серьезно?

– Она сама предложила. Ей уже сто лет хотелось посмотреть.

– И сколько за билеты заплатил?

Я сказал.

– Сколько-сколько? Уильям, тебе такие вещи не по карману.

– Я много сверхурочных набрал. Мне по карману, только… ну, не всегда. В общем, я еще написал кое в какие журналы, и мне кажется. Думаю, это просто вопрос времени – какой-нибудь из них предложит мне работу. Отправил образцы рецензий и свое резюме. Поговорил с одним парнем по телефону, показалось, многообещающе.

– Журналисты те еще трепачи. Сколько раз тебе это говорить? То есть возможно – возможно, – тебе и повезет, но на таких людей нельзя полагаться.

– Ну, рано или поздно я непременно сделаю какую-то карьеру – или, наверное, просто сойду с ума. Не продержусь я долго в этой лавке.

– Уильям, ты еще молод. Расслабься, делай, что делаешь, старайся побольше репетировать. Ты одаренный исполнитель, я тебе это уже говорил, нипочем не скажешь заранее, что тебе может обломиться, если не будешь бросать. Незачем тебе в данный момент думать о будущей карьере.

– Ну а предположим, мне захочется жениться.

– Жениться, в твоем-то возрасте? Да ты смеешься. На ком тебе жениться?

Я воздел брови и долил нам вина. Тони покачал головой:

– Прости, Уильям, мне кажется, это неумная мысль.

– Тебе же нравится с женой, разве нет? Когда есть дом, ребенок, все вот это вот.

– Да, но к такому нужно быть готовым. Да господи, ты ведь уже был разок обручен, а тебе всего сколько – двадцать три? Остынь немного. Лишь то, что ты время от времени встречаешься с женщиной, вовсе не значит, что тебе с ней нужно провести весь остаток жизни. Относись попроще. – Он глянул на часы: – Мне опять играть пора, мои двадцать минут истекли.

– Давай. Мы еще посидим, послушаем немного.

– Слушай, ты мне кое о чем напомнил – можешь мне услугу оказать?

– А что такое?

– Да тут Бен. Скажи мне, ты чем-нибудь занят одиннадцатого? Это в воскресенье через две недели.

– Сомневаюсь. А что?

– Начальство Джудит позвало ее на какой-то торжественный обед в Кембридж, и она хочет, чтобы я с ней поехал, но Бена мы на такие мероприятия вообще-то не очень можем брать. Так ты б не мог посидеть с ним в этот день? Уверен, к вечеру мы вернемся.

– Меня устраивает.

Мне понравилась мысль провести день дома у Тони: на его пианино можно будет поиграть.

– Тогда не занимай ничем, ладно? Очень благодарен буду. – Тони встал и размял пальцы. – Заказы есть?

Вдали, на другом краю зала, я видел, что Мэделин уже возвращается из дамской комнаты.

– Как насчет «Мне не свезло, и это скверно»?[21]

Он проследил за моим взглядом и улыбнулся:

– Сей момент.

О чем мы с Мэделин разговаривали весь остаток того вечера? Оглядываясь сейчас на наши с нею встречи, я ловлю себя на том, что почти не могу вспомнить сути наших бесед. Возникает жуткое подозрение, что почти все время мы с ней проводили в молчании – или за разговорами до того банальными, что я намеренно вытеснил их из памяти. Знаю, что больше в тот вечер мы не ссорились, и уверен, что спектакль больше не обсуждали. Возможно, мы и впрямь задержались там ровно настолько, чтобы допить вино. Дальше я наверняка помню только, как мы стояли в глубине станции подземки «Тоттнэм-Корт-роуд», в той точке, где расходились дорожки наших различных жизней, а я обнимал ее и тянулся поцеловать в лоб.

– Ну, спокойной ночи, – сказал я.

– Спасибо, что сводил меня. Жалко, что тебе не понравилось.

Я пожал плечами и спросил:

– Когда тебя можно опять увидеть? – Внезапно боль разлуки с нею стала неотвратима и так же груба, как бывала обычно.

Она тоже пожала плечами.

– Как насчет. – день я выбрал наугад, вроде бы – в разумном отдалении, – вторника?

– Ладно.

(Она бы сказала то же самое, предложи я завтра или через полгода.)

Мы назначили время и место, затем поцеловались на прощанье. Неплохой вышел поцелуй.

Длился он четыре или пять секунд, но губы наши были слегка раздвинуты. На самом деле он превзошел мои ожидания.

Но по пути домой никакого приподнятого настроения у меня вообще-то не было. На поезде Северной ветки я доехал до Набережной, оттуда пересел на Круговую к востоку до Тауэрского холма. Поезд был, по-моему, последним. На свежий воздух я вышел точно за полночь и пустился в получасовой пеший поход до квартиры. Человек у билетного барьера меня узнал, устало кивнул и предъявить билет не попросил. На этой станции и в этот час я оказывался так регулярно, что он, вероятно, считал, будто я где-то работаю в позднюю смену. Тауэрский холм. Мне вдруг пришло в голову, что это уместное название для фортепианной пьесы, которую я как раз сочинял. Звучать она должна была устало и меланхолически – как чувствуешь себя в конце долгого дня, когда остается, быть может, лишь слабая надежда на будущее. Пара первых фраз взбрела мне на ум достаточно самопроизвольно, когда я импровизировал, и уже больше недели я с ними возился, пытаясь как-то выстроить. Возможно, тут название поможет.

Вернувшись в квартиру, я сразу зашел в спальню, включил клавишные и усилитель и сыграл то, что пока сочинил:

Дальше я не продвинулся. У меня имелись кое-какие мысли насчет средней части, но я пока не был готов начать с ней работать. Что здесь должно быть дальше? Септаккорд до мажор подразумевал фа минор, это-то вполне легко; как вдруг, замыслив кое-что покрепче для передачи того настроения, к какому я стремился, я взял и написал следующие четыре такта:

Сыграл все восемь тактов подряд и остался ими доволен; однако я по-прежнему не мог придумать, как начать проигрыш. Попробовал тринадцать разных аккордов, и ни один не звучал как надо, поэтому я сдался. Пошел на кухню и заварил себе чашку чая.

Тема два

неотесанный любовник-горлопан, ты с ней подобрее

(хотя ты нужен ей сильней, чем она тебя любит)

Моррисси. «Я знаю, все кончено»[22]

Пока ждал, когда закипит чайник, я поискал, не написала ли мне Тина записку, перед тем как уйти на работу. Она работала в ночную смену в машинописном бюро крупной юридической конторы в Сити; смена у нее была с семи вечера до двух часов ночи. Это значило, что, когда я приходил вечером, дома ее не бывало. Иными словами, мы с ней никогда не виделись. Сомневаюсь, что вообще видел Тину дольше двух-трех часов с тех пор, как вселился к ней в квартиру. Даже по выходным она весь день спала, а всю ночь бодрствовала, да и кроме того, я старательно избегал оставаться по выходным дома – это нагоняло слишком глубокую тоску. Стало быть, почти все, что о ней знал, я почерпнул либо от Тони и Джудит, либо из тех записок, которые она мне обычно оставляла перед уходом на работу. Знал я, к примеру, что она лет на пять меня старше и встречается с испанцем по имени Педро, который живет в Хэкни и работает в таком же графике, как она, водителем мини-такси. Она ему выдала ключ от квартиры, и он обычно каждую ночь часа в три приходил, только чтобы с нею спать. Вообще-то не знаю, с чего я взял, будто он скользкий тип. Я с ним ни разу не встречался или как-то. До той ночи я и голоса-то его не слышал.

Чтобы оставлять друг другу записки, на кухонном столе имелся линованный блокнот формата А4.

Это представлялось более удовлетворительным, нежели просто писать на клочках бумаги. Так у нас с ней мог происходить настоящий диалог. Я выбрал самый свежий листок и прочел всю нашу переписку за последнюю неделю. Начиналось все сравнительно скромно – посланием от Тины:

Дорогой У, я вижу, ты еще не вымыл посуду. Почти все грязные черепки – твои, и вдуть мне, если стану все это делать за тебя. Как, по-твоему, я должна днем готовить приличный завтрак для П, если я даже к мойке подойти не могу? Днем тебе звонил какой-то мужчина. С любовью, Т.

Т – Причина того, что я не мыл посуду, попросту в том, что НЕТ ЖИДКОСТИ, а я точно знаю, что покупать ее – твоя очередь. Ты обратила внимание на влажные пятна на стенах ванной, и что, по-твоему, нам нужно с ними делать? Сообщать мне, что «звонил мужчина», совсем без толку, если не собираешься говорить, в чем там было дело. У него был валлийский акцент? У.

Дорогой У, ты ослеп или как, я поставила жидкость для мытья в буфет, рядом с шоколадным печеньем. Извини за пятна в ванной на стене, там ничего серьезного. Мы с П мылись вместе вчера днем, и он слегка возбудился, только и всего. Он такой милый. С акцентами у меня не очень хорошо – мне показалось, что он откуда-то с Юго-Запада. Сегодня звонил кто-то еще, только я не уверена, что человек тот же самый, меня с постели подняли, и я не очень соображала. Ты намерен доедать этот сыр или пусть плесневеет? С любовью, Т.

Т – Я почти все вымыл, как ты заметишь, но не успел закончить, потому что проспал. Почему я проспал? Потому что в четыре утра меня разбудил чертов телефон, вот почему! Полагаю, то снова был старый добрый Тореадор Томми. Да и говорила ты с ним отнюдь не шепотом. Трещали вы, должно быть, с полчаса. Кстати, не могла б ты в будущем записывать звонки по всей форме, потому что те, кто мне звонит, могут предлагать РАБОТУ. Да, сыр я доем. На мой взгляд, он в совершенно нормальном состоянии. У.

Дорогой У, а мне, по-твоему, каково СНИМАТЬ ТРУБКУ в четыре утра? Меня просто расплющило, когда П позвонил в такой час. Со мной он так раньше никогда не поступал. Никакой причины тому, что не приехал, он не сообщил, но я слышала, как где-то за ним играет музыка, значит, он был в каком-то клубе, или на вечеринке, или еще где-то. И мы и БЛИЗКО полчаса не разговаривали. На самом деле он со мной был очень краток. И голос мне пришлось повысить потому, что он меня почти не слышал. В общем, будь здоров приятно было ему все высказать, если он намерен так и дальше со мной обращаться. Прости, что потревожила твой сон, но что делать с МОИМИ ЧУВСТВАМИ? Я вообще ГЛАЗ не сомкнула в ту ночь, как ты можешь себе представить.

Твой сыр я выбросила. Он весь холодильник завонял. С любовью, Т.

P. S. Раз тебе звонят по делу, а мне П в любое время дня и ночи, что скажешь насчет того, чтоб нам пополам купить автоответчик?

Т – Мне жаль, что Педро тебя расстроил и ты провела беспокойную ночь, но, мне кажется, как-то мелочно вымещать это на безобидном куске сыра. В кухне до сих пор воняет, и, если заглянешь в холодильник, сдается мне, ты обнаружишь, что виновник здесь – твоя банка тарамасалаты, которая давно перевалила за свой срок хранения. Да, поставить автоответчик – прекрасная мысль, и я буду очень рад уплатить за него свою половину. У.

Дорогой У, вчера я провела еще одну скверную ночь и должна сказать, что мне отнюдь не помогло то, что ты сегодня утром грохотал, как стадо бизонов-мурадеров. Не мог бы ты впредь завтракать по утрам чуть тише? Тебе больше никто не звонил, но я не очень понимаю, работает ли у нас телефон, потому что, я уверена, П позвонил бы извиниться за то, что снова не приехал. Было ли у тебя намерение дать мне хоть сколько-то денег за квартиру? Уже прошло больше четырех недель, а я, как тебе известно, не состою из денег. Кстати, видела тебя сегодня в окно, ты шел на работу и выглядел очень худым. Ты хорошо кушаешь? В холодильнике есть немного холодного рагу, так что милости прошу. Я приготовила днем на двоих, но сам знаешь, кто так и не появился съесть свою долю.

Сегодня заскочила в «Таун» и купила машинку. Здорово, правда? Надеюсь, все настроила правильно. Можешь проверить и заодно посмотреть, не оставил ли кто уже сообщения. С любовью, Т.

Я открыл холодильник и нашел холодное рагу. Теперь оно выглядело довольно угрюмо, но на вкус нормальное. Следовало бы его разогреть, выложить на тарелку и все такое прочее, но среди ночи этого делать как-то не хочется. Я просто взял ложку и вынес все это хозяйство в гостиную.

Автоответчик был весь прилажен, и на нем мигала зеленая лампочка. Из инструкции (которую Тина оставила возле телефона) я понял, что это значит – есть сообщение. Интересно, не таинственный ли это мой абонент с юго-западным выговором, а то и кто-нибудь из журнала «Миди-мания» – сказать, что прочли мои рецензии и хотят, чтобы я им писал. Но выяснилось, что сообщение только одно, произнесенное голосом, вне всяких сомнений, испанским:

– Привет, Тина, голубка моя ненаглядная. Да, это Педро, Большой Мальчик, твой маленький колючий кактус, и я надеялся тебя застать, пока ты не ушла на работу. Ничего. Я собирался прислать тебе миллион цветов, чтобы извиниться за то, что снова с тобой не увиделся вчера вечером, но давай я лучше приеду сегодня, немножко ванны примем, а то и что-нибудь еще, если ты понимаешь, к чему я клоню. Я знаю, что могу рассчитывать, детка, – у тебя в окошке будет гореть свет. Увидимся чуть погодя, сладенькая.

Машина щелкнула и выключилась.

Остаток рагу я соскреб в педальное ведро. Пора было спать.

* * *

Микрорайон, в котором я жил, назывался «Поместье Херберта». Построили его в 1930-х, и мне говорили, что в нем до сих пор обитает кое-кто из первых жильцов – уже больше полувека. Я же тут пробыл месяцев пятнадцать и дождаться не мог, когда съеду из этого места. Не то чтоб я не любил соседей – я просто не чувствовал, что у меня с ними есть что-то общее. Стандартное облачение мужчин включало в себя татуировки на груди и руках и, предпочтительно, пару немецких овчарок или ротвейлеров на поводке. Женщины просто весь день таскали с собой младенцев – толкали в колясках или волокли в сбруях – или же просто ходили по магазинам с целой оравой малышей, бегавшей за ними следом кругами, вопя и визжа, постоянно куролеся. Чтобы успокоить всю эту детвору, матери покупали им сладости, хрустящую картошку, шоколадки и банки сладкой колы и лимонада, оттого-то все они были бледны, губы – такие красные, а зубы уже чернели. Женщины района всегда, похоже, были беременны. В квартире под нашей жило по меньшей мере шестеро детей и еще один был на подходе (по случайности, как мне удалось выяснить однажды ночью из особенно громкой ссоры, имевшей место в комнате под моей спальней). Многие мужчины сидели без работы, и заняться им весь день было нечем – они только бродили повсюду, навещали пабы и букмекерскую контору, поэтому трудно понять, как таким семьям удавалось сводить концы с концами.

Район не был особенно буйным – его даже скреплял некий мрачный общинный дух, одно на всех ощущение того, что жизнь есть трудный путь в гору, а поскольку мы все живем тут, радоваться особо нечему. Частенько по ночам со сверкающими мигалками и воющими сиренами сюда налетали полицейские машины, случалось какое-нибудь беспокойство, но нам никогда не удавалось выяснить, в чем там дело. В двери у нас имелось три замка, на окнах – решетки, поэтому к нам никогда не вламывались. Чуть дальше по дороге располагалось общежитие Армии спасения, и туда-сюда, бывало, под окнами весь день бродили отщепенцы и алкаши – шли в парк, если погода стояла хорошая, а то просто заглядывали в винную лавку за сидром или «Особым варевом»[23], а потом садились и пили его прямо на улице.

Совсем не такого ожидал я, когда переезжал в Лондон. Но, опять же, даже не знаю, на что я рассчитывал. У меня было приятно избалованное детство ребенка среднего класса на окраинах Шеффилда, и там я провел первые двадцать лет своей жизни, зная о мире недостаточно, чтобы понимать, до чего мне повезло. Семья у нас была дружная – все втроем, – а много друзей я не заводил: был только Дерек вообще-то, живший по соседству, да еще Стейси, на которой я чуть не женился.

Дерек на пару лет меня старше, но разницы это, похоже, никакой никогда не составляло, даже в подростковый период, когда два года могут казаться совершенно непреодолимой поколенческой пропастью. Наверное, вместе нас удерживало то, что мы оба были одержимы музыкой (хоть и по-разному). Моя одержимость была скорее практической: мне хотелось слушать пластинки преимущественно ради того, чему я мог из них научиться, а затем применить в собственной игре. (Я в то время играл на гитаре; на фортепиано переключился, только когда мне почти исполнилось семнадцать.) А вот Дерек стремился лишь к потреблению. Он жадно ловил новые веяния в музыке и поглощал и переваривал их, не успевал кто-то из нас, прочих, даже понять, что происходит. Началось с панка, который в нем что-то возбудил аж в четырнадцать лет. Я в то время еще слушал всякие дурацкие банды, что специализировались на сдёре с классики и концептуальных альбомах с огромными разворотами конвертов, покрытыми картинками из Толкина; но он вскоре от такого меня отговорил. Бывало, я приходил к нему в комнату и он ставил мне новейшие синглы (сам я синглов никогда не покупал) на своем древнем проигрывателе «Дансетт»[24]. Он их приобретал по пять-шесть в неделю, а то и больше. Все это происходило еще в те дни, когда двенадцатидюймовые синглы и диски с картинками были горячей новостью. Затем наступил черед Новой Романтики (так называемой), за ним – глухомань, когда он ходил неизменно мрачный и говорил, что не происходит ничего интересного, а потом наступил Хип-Хоп и Хаус, и он стал счастлив. Я меж тем начал играть в местной банде, и он исправно ходил на наши выступления, о музыке никогда никак особо не отзывался, из чего я сделал вывод, что она ему не очень-то нравится. Иногда он произносил что-нибудь вроде того, что нам не хватает присутствия, и критиковал наши прически. Полагаю, к тому времени дружба наша уже разошлась по разным дорожкам, и о музыке мы разговаривали не так уж часто. Я всегда полагал, что у преданного слушателя и преданного исполнителя по большому счету не так уж много общего.

Но хорошо, что Дерек приходил к нам на выступления, потому что он сопровождал Стейси. Вдвоем они появлялись, где б мы ни играли – обычно ничего блистательнее разогрева у кого-нибудь в «Лед-милле» в субботу вечером, – и стояли в первом ряду, где мне их было видно, а после мы втроем шли куда-нибудь выпить. Стейси была потрясная. Я так до сих пор считаю, даже сейчас.

Поначалу, когда я закончил школу, в колледж поступать мне не хотелось, я желал сразу заняться музыкой, а единственная работа, какую я мог найти со своей успешно сданной химией второго уровня сложности, – это выписывать рецепты за стойкой аптеки «Бутс». Там-то я и познакомился со Стейси. Она работала в отделе косметики.

Зачем я вам вообще все это рассказываю? Даже не знаю, как меня вынесло на эту тему. Всему свое место, а я должен описывать «Поместье Херберта». Делаю же я это потому, что на следующее утро, в восемь, я вышел из квартиры и пошел по району на работу.

Продвижение было медленным, если не сказать большего, поскольку с собой у меня был синтезатор, и общий вес клавиатуры и чехла составлял столько, что мои руки едва могли выдержать. Сразу после работы тем вечером мы собирались репетировать, и у меня бы не было времени вернуться за ним домой, поэтому другого выхода не оставалось – только тащить это чудовищное устройство на себе до самой лавки.

Выйдя из микрорайона, первым делом я увидел компанию детворы, которой полагалось топать в школу, но они швырялись кирпичами в велосипед. У всех были прически скинхедов и джинсы-варенки, и они улюлюкали и кричали непристойности, пока я с трудом перся мимо со своими клавишами.

– Ну и обсос! – хором вопили они.

Вообще-то не поспоришь: все они выглядели раз в десять сильнее меня. В этом районе я однажды видел, как двое восьмилеток подняли бетонную разделительную тумбу и швырнули ее в окно «форда-фиесты».

Ковыляя мимо бакалеи и рыбно-картошечной лавки, я осознал, что больше следующих десяти ярдов мне эти клавишные не пронести. Шел я уже пять минут, а до станции подземки оставалась еще миля с четвертью. Лицо у меня побагровело, я обливался потом и задыхался. Я брякнул клавиши оземь, сел на них и уронил голову в ладони. Немного погодя попробовал поднять инструмент снова. Не смог. Он будто приклеился к мостовой. Я снова сел сверху и отдохнул. Мимо, толкая коляску и с мелким ребенком в сбруе на спине, прошла одна моя соседка, несколько месяцев как беременная, и предложила помочь мне понести синтезатор немножко. Я вежливо отказался. Поблизости стояла телефонная будка; я знал, что придется вызывать мини-такси.

Утро стояло отвратительное, туманное и мокрое, и я сидел на мостовой и дрожал, потирая от холода руки, пока ждал такси. Через десять минут подъехал старый бежевый «ровер 2000».

– Чипсайд, э? – сказал шофер, крутой парняга в белесом жилете, из которого выбивался непристойный мех, украшавший его спину и плечи.

– Верно, – сказал я, вставая.

Он посмотрел на мои клавиши:

– Ваши?

– Да.

– Не могу взять, приятель. Никак.

– Что?

– Надо было им сказать, что вам нужен универсал или что-то вроде. А я эту штуку взять никак не могу. Хуй там.

– Я уверен, на заднее сиденье поместится.

– Заднее сиденье – для пассажиров, приятель. Это пассажирский автомобиль, а не, блядь, фургон для мебели. Знаешь, что с моей обивкой после такого станет?

– Может, в багажник попробуем.

– Ты погляди на чехлы, а? Валяй, погляди.

Я открыл заднюю дверцу и заглянул внутрь:

– Очень мило.

– Знаешь, сколько мне это стоило? Шестьдесят дубов. Шестьдесят дубов оно мне стоило. Если думаешь, что я стану херачить сюда тяжелые предметы, так еще подумай, приятель.

– Ну, я понимаю вашу точку зрения.

– Должно было вдвое больше обойтись, конечно, но у меня этот кореш, вишь, он по дешевке уступил. В общем, меня уволить могут, если я вздумаю на нем мебель перевозить. Моя работа мне дороже, вот и все.

– Ладно, слушайте, тогда не стоит.

– Шесть дубов минимум тебе это будет стоить, если я эту твою ебучку решу назад засунуть. Тебе куда надо было, в Чипсайд? Ну, это другой берег, нет, значит, еще пятерку сверху.

– Не беспокойтесь, я туда как-нибудь по-другому доберусь.

– Я не беспокоюсь, приятель. С чего мне-то беспокоиться. Это тебе беспокоиться нужно. Мне, конечно, с тебя три пятьдесят нужно взять за вызов. Если б ты чуваку по телефону сказал, что тебе нужно все у тебя из дому вывезти, нам бы всем не пришлось париться. Так и что теперь ты будешь делать? Автобус ловить?

– Да, наверное.

– До ближайшей остановки полмили, не? Да и ни один водитель тебя с этой штукой не посадит, а? Знаешь, приятель, что я думаю? Я думаю, тебе натуральный пиздец. У тебя наша карточка есть?

Он дал мне карточку с названием компании и номером телефона, после чего уехал.

Не знаю, как мне это удалось, но я поперся дальше на работу и опоздал на три четверти часа. Никто ничего не сказал.

Работа у меня скучная – в музыкальной лавке в самой сердцевине Сити. Парни, забредавшие купить себе альбомы Майкла Джексона и Уитни Хьюстон, походили на переплачиваемых школьников. Ни в одном, похоже, не светилась искра индивидуальности. Все покупали одни и те же пластинки и носили одинаковую одежду – рубашки в полоску, пижонские галстуки и темные костюмы. Ничего больше об этой работе не скажу, кроме того, что я занимался ею месяцев девять и постоянно искал чего-нибудь получше. Уже несколько месяцев я пытался обзавестись работой в различных музыкальных журналах: «Фокус на отклик», «Миди-мания», такое вот. Просто писать рецензии и так далее. Но невозможно было даже добиться от этих людей прямого ответа. Бог весть сколько часов провисел я на телефоне, пока меня футболили от одной отводной трубки к другой: «Не кладите трубочку, будьте добры?» – «Секундочку, я вас переключу». – «Линия занята, можете подождать?» Да и потом сплошная двусмысленность. Да, мы прочли ваш материал. Мы с вами свяжемся через неделю-другую. Мы вас внесли в досье. Я передала вас в «Очерки». Мы дадим вам знать, как только подвернется нужная тема. Нас всегда интересуют новые авторы. Мы просто ждем, когда Вивиен вернется из отпуска.

Некоторые не понимают, что прямое «нет» может оказаться самым любезным ответом на свете.

* * *

Группа, с которой я в то время был, – называлась она «Фактория Аляски» – репетировала в студии «Поющие в терновнике» возле Лондонского моста.

Целый студийный комплекс там занимал собой почти весь переоборудованный склад, тылом выходивший к реке. Шесть репетиционных, Студии от «А» до «F», и две записывающие, Комнаты 1 и 2, где, соответственно, стояли шестнадцати- и восьмидорожечные магнитофоны. Кроме того, имелась зона отдыха, где можно было купить напитки и сэндвичи, стояли телевизор и пара игральных автоматов. В репетиционных комнатах было сыро и темно, а бывало, что и воняло чем-то ужасным, если какое-то время в них проведешь. Почти все оборудование отработало свое и почти разваливалось. Мы репетировали там, наверное, исключительно в силу привычки, да еще и потому, что это было вполне дешево. Честер как-то сумел договориться с тем парнем, что заправлял студией, хотя как ему это удалось, я не знаю. Иногда я видел, что они разговаривают один на один, часто – с таинственным видом, и сообразил, что между ними есть какое-то взаимопонимание, основанное бог весть на каких подозрительных договоренностях. Слишком расспрашивать о том, что касалось этой парочки, мне не хотелось. В общем, мы просто были признательны за то, что нам самим ни о каком ценнике договариваться не приходится, поскольку парень тот, по нашему опыту, не был самым легким в общении человеком. Могу это ответственно подтвердить. Мерзавец он был отъявленный.

Не знаю, встречались вы когда-нибудь с такими людьми, но бывают личности до того совершенно отталкивающие, что даже когда им до зарезу нужны ваше доброе отношение и ваши деньги, даже когда сама жизнь их зависит от того, чтобы вести себя с вами полюбезней, они не могут себя к такому принудить. Лично мне кажется, что это признак настоящего психопата. Никогда не встречал я никого, кто был бы настолько груб со своими клиентами, как этот парень. Да дело и не только в нас. Он со всеми так себя вел.

Жилистый такой парняга, лет под сорок, но рано облысел. Весь день он сидел у себя за столом, ловя за пуговицу любого бессчастного музыканта, кому случится пройти мимо из репетиционной в уборную, и до смерти наскучивая ему нескончаемыми историями о своих былых деньках на гастролях с произвольным количеством знаменитых групп, к которым он, вероятно, не имел никакого отношения. Если ему верить, выходило, что он в свое время был барабанщиком, гитаристом, продюсером и гастрольным менеджером, при этом на всех поприщах фантастически преуспевал. Звали его Винсент, и занимался он, судя по всему, почти исключительно тем, что управлялся с кассой и отпирал двери студий и кладовок. Иногда потоком саркастических и высокомерных замечаний направлял людей обратно в репетиционные, ибо заблудиться в том здании было проще простого. То был могучий лабиринт, занимал он по меньшей мере три или четыре этажа (включая цоколь) всего старого склада. Я и сам там, бывало, блуждал в поисках уборной или еще чего-нибудь – а ведь ездил туда далеко не один месяц. И удивительно было, когда вот так скитаешься по какому-нибудь неосвещенному коридору – даже не зная, куда тебе, вверх или вниз, так много маленьких лесенок там было, – а Винсент проступает из тьмы с какой-нибудь дурацкой фразой вроде: «Нам трудно, а?» – и с помпой сопровождает тебя обратно в студию. Как будто он у себя постоянно записывал, где все и что делают.

Поначалу в тот вечер мне показалось, что я его застал в хорошем настроении. Уже легче, потому что приехал я первым и пришлось сколько-то сидеть и болтать с ним, пока ждал, когда явятся остальные. Первым делом я спросил, какую комнату на вечер зарезервировал нам Честер.

– Студию «D», – ответил он. – Три микрофона и комплект «Греч». Все верно, нет?

– Да. Мы там раньше, по-моему, не садились, верно? Интересно будет послушать, как звучит, а то в Студии «Е» нам звук не очень понравился.

Я тут же сообразил, что сказал что-то не то.

– Ты в каком смысле? – спросил он.

– Он там… искажается немного.

– Искажается? В Студии «Е»? Да ты смеешься, кореш.

– Звук там какой-то… грязноватый.

– Грязноватый? Ушам своим не верю. Да там у нас, блядь, лучший аппарат стоит, кореш, совсем нулёвый, то есть если вы из него нормальный звук выжать не можете, за каким хуем вы тогда вообще нужны.

– Ну, там просто звучало.

– Что там у вас искажалось, а? Вокал, так?

– Ну, в основном бас.

– Бас? А к аппарату тогда какие претензии? Он на каком усилке играл?

– Он без усилка играет, втыкает прямо в пульт.

– Прямо в пульт? Вы совсем, что ли, ебнулись? Это ж голосовой аппарат, кореш, туда нельзя бас втыкать. С директ-боксом?

– С чем?

– Он директ-боксом пользуется?

– Ну, я точно не знаю. Я же просто клавишник, понимаете.

Он презрительно вздохнул.

– Но тебе же известно, что такое директ-бокс, правда?

– Конечно, известно, – ответил я, нервно хохотнув. Он тоже засмеялся, и мы невесело похмыкали над наивностью вопроса.

– Так вот, он же не станет втыкать басуху в голосовой аппарат без директ-бокса, правда? – сказал он и, не успел я ему ничего ответить, продолжил: – А в таком случае я могу лишь допустить, что когда ты мне сказал про ваш «грязный» звук на выходе, ты лишь по старинке струйку подпускал. Он, блядь, безупречен, этот аппарат. Пристегивается «Ямаха REV-7», для эха на голос, и «Роланд SDE-3000» на короткую задержку. У вас четыре компрессора dbx 160X и два 27-полосных «Кларка-Текникс». Ты же знаешь, что это такое, правда?

– Конечно. Это.

– …графические эквалайзеры, правильно.

– 27-полосные, а? Ничего себе.

– Вся эта техника питается усилками «Си-Аудио», так? Система четырехсторонняя с кроссоверами «Брук Сайрен». На всех стоят драйверы компрессии, а еще есть даже лишний модуль с сабвуфером на 24 дюйма. Так как вам, к хуям, на всем этом удалось добиться грязного звука?

– Хрен знает, – сказал я, отчаянно улыбаясь. – Может, включить забыли.

На это мое замечание он внимания не обратил.

– Вы, черти, вообще у нас, должно быть, все комнаты перепробовали.

– Не совсем, – сказал я. – Мы никогда не были в Студии «В». – Я встал и подошел к его столу, чтобы заглянуть к нему в журнал, куда он записывал все наши брони. – Может, нам Студию «В» надо попробовать. Там сегодня кто-нибудь сидит?

– Возможно, – сказал он. – Она очень популярная, Студия «В».

Я попробовал что-то разглядеть у него в журнале, но он вдруг нагнулся над ним, пряча его от моих глаз.

– Почему Честер нас никогда не вписывает в Студию «В»? – спросил я. – Что в ней такого особенного?

– Мы ее пока оборудуем, – сказал он. – Ставим новый аппарат. Она еще не готова.

Не могу отрицать – меня этот вопрос уже какое-то время интриговал. Где-то в здании – не уверен, где именно, – имелась тяжелая черная дверь с большой заглавной «В». Насколько мне было известно, в эту комнату никогда не пускали ни одну группу, и Винсент постоянно отговаривался противоречивыми байками о том, почему туда нельзя. Иногда она бывала забронирована на следующие три недели, иногда ее переоборудовали, иногда занимали под склад. Временами он подробно перечислял оборудование, которое туда ставил, в другие разы слова из него не вытянешь, стоит о ней обмолвиться.

– Мы пока никого не бронируем в Студию «В», – сказал он, захлопнув журнал. – Когда освободится, вам скажем первым.

Я намеревался и дальше его порасспрашивать, но тут нас прервало появление Хэрри, нашего басиста и ведущего вокалиста. Следующие несколько минут мы занимались извлечением из кладовки наших инструментов, проверкой микрофонов и подготовкой к репетиции.

Расположились мы в самой маленькой студии – в ней и потолок был ниже всех. Хэрри вообще-то едва мог в ней выпрямиться. Даже не знаю, что вам рассказать о Хэрри, если не считать того, что он был самым нормальным и ненапряжным членом группы. На басу он играл средне, пел тоже. Играл он потому, что ему нравилось, а поп-звездой стать даже не стремился толком, да и трудных личных заскоков у него не было. Этим он отличался от двух других, которые явились вместе, минут через десять.

Днем Мартин работал страховщиком, а по вечерам становился героем гитары. Зарабатывал он раза в четыре больше всех нас (не то чтоб это о многом говорило), и все, что мог отложить из своего заработка, тратилось на музыкальное оборудование. У него была гитара ручной работы, а струны на ней он менял перед каждой репетицией. Иногда и между номерами перетягивал. Его усилитель, ростом выше его самого, стоил больше всего нашего оборудования, вместе взятого. У этого усилителя имелся нелепый пульт – сплошь сверканье разноцветных огоньков и цифровых дисплеев, и он постоянно хранился на складе, потому что мы вчетвером не могли его никуда вынести. В нем муниципалитет Лэмбета мог бы поселить с полдюжины обездоленных семей. Все это было бы прекрасно, окажись Мартин хорошим гитаристом; но суть в том, что знал он всего где-то аккордов пять и за всю жизнь ему так и не удалось ни разу сымпровизировать соло. То, чего ему недоставало в музыкальных способностях, он компенсировал техническим перфекционизмом. На одной нашей халтуре настройка у него как-то заняла тридцать семь минут. Мы все как по лезвию ножа постоянно ходили, поскольку один крохотный, едва заметный недостаток звука – и он уже взрывался своей типичной истерикой. Однажды играли мы в пабе в Лейтонстоуне, у нас какая-то заводка на вокале пошла, так он вихрем унесся со сцены, а потом выяснилось, что он заперся в багажнике своей машины. Волосы он стриг под бобрик, лицо всегда было напряженным, и он неизменно носил галстук. Без галстука я его никогда не видел.

И был у нас еще барабанщик Джейк, упертый экзистенциалист в черном берете и очках Государственной службы здравоохранения в золотой оправе. Джейк еще учился – по совместительству зарабатывал степень по философии и литературе в Бёркбеке, по-моему. У себя в комнате он репетировал на томе «Бытия и ничто» как малом барабане, а три тома «В поисках потерянного времени» служили тамтамами. Как и у Мартина, у него как музыканта тоже имелись свои недостатки. У него была громадная коллекция пластинок, на которых играли самые технически авантюрные барабанщики в истории – Арт Блейки, Элвин Джоунз, Тони Уильямз, Джек Де Джонетт[25], но нам так и не удалось научить его играть ни в каком тактовом размере, кроме 4/4, и он, стоило чуть отвлечься от бас-барабана и малого, сразу безнадежно запутывался. На самом деле, вот это единственный рисунок, который он знал:

Попросишь Джейка постучать тебе на легкой, как перышко, версии «Девушки из Ипанемы»[26] – и вот это принимался выстукивать, на максимуме громкости. Раньше он и песни для группы сочинял, только мы ни разу не удосужились ни одну из них сыграть. Его страсти-близнецы – к метафизике и поп-музыке – отчего-то так и не склеились в единое удовлетворительное целое. В итоге он писал такие песни, где сочленялась философская глубина «Нетопыря из преисподней»[27] с грубой рок-н-ролльной энергией «Мира как воли и представления» Шопенгауэра. Джейк мне в целом нравился, но приводил в бешенство. Не будь он таким начитанным – был бы, по-моему, самым бестолковым человеком, что попадались мне в жизни.

Мы собрались впервые с нашей последней катастрофической халтуры, поэтому перед тем, как заиграть, немного посидели и поболтали о ней. Боевой дух в «Фактории Аляски» был теперь низок. Живьем мы играли почти год, и уже начинало чувствоваться, что мы ни на дюйм не сдвинулись с мертвой точки. У нас была все та же группа упорных поклонников, человек девять, в основном состоявшая из родственников и подружек. (Мэделин, кстати сказать, слушать нас ни разу не приходила; вообще-то она не слышала даже ни одной нашей пленки. Любопытства она ни разу не выказывала, я же в нашем материале был не очень уверен – там большинство песен сочинили Хэрри или Мартин, – чтобы убедить ее послушать. Со своей стороны, я о Мэделин другим членам группы никогда не рассказывал. Они знали ее по имени и что она моя подружка, но лично ни разу ее не видели, и я был вполне счастлив таким положение дел и оставить. Что-то удовлетворяло меня в проживании двух совершенно независимых жизней. К тому же я понимал, что они ей вряд ли понравятся; да и неопрятность студии «Поющие в терновнике» тоже не придется ей по вкусу, как и прочие места, в которых мы потом питались, или точки, куда Честер подписывал нас играть.) Наше владение той до убожества простой музыкой, которую мы играли, оставалось таким же некрепким, как и раньше. До сих пор мы не вполне были неизвестны тем, что могли совершенно сбиться с ритма посреди двенадцатитактного блюза. И то, к чему мы так упорно стремились, – этот мираж, святой грааль, который виден в блеске глаз любой честолюбивой группы: контракт на запись пластинки, – казалось, как обычно, совершенно нам недоступно.

Больше того, тем вечером нам требовалось обсудить одно дело, поскольку мы решили, что надо записать новую демонстрационную пленку. Каждый договорился уйти пораньше с работы, и мы себе зарезервировали Комнату 2 на утро вторника, через четыре дня. Что необычно (и, главным образом, благодаря поддержке Честера) мне удалось убедить остальных, что писать нам следует одну мою штуку, бодрый танцевальный номер под названием «Чужак на чужбине» из последних моих сочинений (Хэрри помог мне со словами). В ней требовались всего одна-две смены тональности и кое-какие сдвиги в динамике. Я не был уверен, что мы сможем с ними справиться, поэтому договорились почти всю сегодняшнюю вечернюю сессию их отрабатывать.

Я дал Мартину аккорды, которые выписал в обеденный перерыв, затем повернулся к Джейку.

– Мне кажется… э-э… я думаю, лучше будет придать этому такой афро-латиноамериканский оттенок, – пояснил я. – Знаешь, много синкоп.

– Угу, – нервно ответил он.

Я взглянул на Хэрри, ища поддержки:

– Правда же, да?

Тот кивнул:

– Ага, тут так. – Он принялся постукивать ногами и считать про себя. – Ее туда тянет как бы… тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ тыдыщ. Так же вот, да?

Я нахмурился.

– Ну, мне скорее казалось… тыдыщдыщ тыдыщдыщ тыдыщдыщ тыдыщдыщ… Понимаешь, будто у нас маракасы или типа того.

– Ну давай Джейк такое попробует, посмотрим, что лучше ляжет?

Джейк посмотрел на нас, перевел взгляд с одного на другого, кивнул, поплевал на руки, взял самые тяжелые свои палочки и тут же пустился в:

После нескольких тактов я знаком показал ему остановиться, но ему слишком уж нравилось, и не успел я ничего сделать, как подключился Мартин – принялся беспрестанно выколачивать те же два аккорда, поэтому все это по звуку стало напоминать гротескную пародию на какой-нибудь номер «Статус Кво»[28].

– Ладно, ладно! – закричал я и замахал руками – лишь так мне удалось их остановить. – Звучало это… просто здорово, парни, но мы б не могли все-таки вернуться к моей песне?

– Это и была твоя песня, – сказал Мартин.

– Да ну?

– Ты же сам эти аккорды написал. – Он показал мне бумажку. – Ми и фа-диез, верно?

– Ну… почти, Мартин, почти. Видишь ли, на самом деле у нас тут нона ми минор и септаккорд фа-диез минор. А вы играли аккорды в мажоре.

– А что, есть разница?

– Ну, технически – да. Видишь ли, в них разные ноты.

– Мне кажется, нам бы попроще.

– Простота – это здорово, Мартин, я и сам целиком за простоту. Не поймите меня неправильно. Просто то, что вы играли, с… ну, с музыкальной точки зрения вообще-то – это совершенно не то, что я написал.

Такая критика ему, судя по всему, не понравилась, и, чтобы выразить свою досаду, он сказал:

– По-моему, мне лучше еще раз настроиться.

Зная, что это займет какое-то время, я оставил его за таким занятием и пошел искать уборную.

Та была либо на первом, либо на втором этаже – перейдя все здешние маленькие площадки, поднявшись и спустившись по стольким лестницам, невозможно быть уверенным, – и когда мне пришла пора отыскивать обратный путь в студию, я снова заблудился. Как раз в тот миг, когда мне показалось, что я знаю, куда идти, погас свет (на освещении там стоял какой-то таймер), и мне пришлось двигаться в кромешном мраке коридора на ощупь. В конце его я уперся в запертую дверь. Было очень тихо. Я уже собирался повернуть обратно, как вдруг мне показалось, что слышу голос. Мог бы поклясться: голос этот что-то прокричал из-за двери – но как бы издалека. Можно было понять, что голос (он был мужской) кричит что-то довольно громко, хотя звук сильно глушила дверь. Впрочем, с другой стороны, возможно, я это просто себе вообразил. Я постоял там несколько секунд, тщась услышать что-нибудь еще, а затем меня за плечо схватила чья-то рука. В тот же миг опять зажегся свет, и я понял, что стою у двери Студии «В», а перед самым носом у меня – лицо Винсента.

– Эй, Румпельштильцхен! – произнес он. – Ты здесь это за каким хуем, а?

– Я заблудился, – сказал я.

– Шел бы ты отсюда, а? До вашей комнаты пилить и пилить. Давай за мной.

Он попробовал дверь студии – по-прежнему ли заперта, – затем повел меня оттуда.

– Извините, – сказал я. – Просто здесь иногда трудно найти дорогу.

– Ты ж тут достаточно часто уже бывал, – сказал он; однако мне казалось, он с трудом сдерживает ярость. – Ладно, как у вас там сегодня? Много уже успели, а?

– Мы ко вторнику одну вещь репетируем, – пояснил я. – Знаете, к той сессии, что вы будете продюсировать.

Напоминание, похоже, никакого удовольствия ему не доставило. Нам тоже не очень-то улыбалось провести весь день в студии с Винсентом, но он за эти деньги прилагался к сессии, а из нас никто не умел самостоятельно управляться с восьмидорожечником. У него хотя бы опыт имелся, если верить его рассказам.

Я вошел к остальным, и дальше пару часов сосредоточенность наша не падала и репетиция продвигалась неплохо. Про голоса, что я, как мне показалось, слышал из-за запертой двери Студии «В», я забыл. К десяти часам «Чужак на чужбине», похоже, слеплялся довольно мило и Хэрри уже вплотную подступал к тому, чтобы овладеть довольно обширной по диапазону вокальной партией, но тут Мартин вдруг во всю глотку заверещал:

– СТОП! – Отшвырнул гитару и встал, уперев руки в бока и напряженно прислушиваясь. Мы со страхом уставились на него. – Откуда это шипенье? – в конце концов спросил он.

– Какое шипенье?

– Не слышу я никакого шипенья.

– Динамики шипят. Что, не слышите? Оглохнуть можно!

Какое-то время мы послушали, а потом Хэрри примирительно произнес:

– Ну, нам не то чтоб идеальный звук сейчас требовался, это же просто репетиция.

Мартин топнул ногой и сказал:

– Боже, эта банда технологически такая… безграмотная! Вы же все просто чертовы. – Тут он опять замер. – Что это за треск?

– Какой треск?

– Не слышал я никакого треска.

– Извините, это я, – сказал Джейк, вскрывавший пакет хрустящей картошки.

Хэрри совершил ошибку – засмеялся.

– Так! Ну всё! – заорал Мартин и принялся отключать гитару и убирать ее в чехол. – Не понимаю, с чего мне и дальше играть с кучкой любителей, которые даже не осознают важности хорошего звука. Это как головой о стену стучаться – играть в этой банде. Никакого профессионализма, никакой преданности делу. – Он подхватил чехол с гитарой, направился к выходу и, перед тем как выйти и хлопнуть дверью, сказал: – Раз и навсегда – я ухожу.

Он ушел, и повисло краткое молчание. Затем Джейк отложил палочки и начал разбирать ударную установку.

– Ну вот пожалуйста, – вздохнул он. – Еще один час в студии псу под хвост.

Никто из нас особо не волновался, потому что Мартин грозился уйти по меньшей мере в пятнадцатый раз. Обычно он просто являлся на следующую репетицию без единого лишнего слова. Догонять его было бесполезно. Хэрри закурил, а я проиграл несколько рефренов «Осенних листьев»[29]. Дух в студии висел скорее утомленный, нежели напряженный.

– Честер звонил, – немного погодя произнес Хэрри.

Я перестал играть.

– Ну и что?

– Думает, хорошо нам будет всем вместе собраться и поговорить.

– Ладно.

– В обед, в воскресенье, в «Белом козле».

– Ладно.

– Я позвоню Мартину, скажу ему, да?

Хэрри с Джейком решили пойти в кебабную, а мне даже страшно думать об этом было. Я сел в автобус на Боро-Хай-стрит, и мне удалось убедить водителя разрешить мне провезти клавиши. Автобус доставил меня почти до самого дома, где-то с полмили оставалось, и остаток пути пришлось идти пешком; с несколькими перерывами на посидеть и отдышаться мне удалось преодолеть это расстояние минут за двадцать. И на сей раз я даже не встретил ни алкашей, ни школоты, хотя в рыбно-картошечной лавке явно происходила какая-то заваруха. Двое парняг прижали владельца к стене. Похоже, кассу пытались обчистить или еще что-то. Ввязываться мне очень не хотелось.

Я вошел в квартиру и уже собирался включить телевизор, надеясь на какую-нибудь программу «Открытого университета»[30], которую бы стоило посмотреть, но тут заметил зеленый огонек, мигавший у нас на автоответчике. Но для меня никаких сообщений никто не оставил. Там снова был Педро:

– Ола, Тина, это просто я, звоню узнать, как ты себя чувствуешь, моя пышечка. Знаешь, не стоило меня расстраивать, когда ты так плакала и обзывала меня по-всякому, особенно такими именами – меня удивляет, что они вообще известны даме твоих убеждений. В общем, я надеюсь, что тебе лучше, и, наверно, прости меня за то, что было прошлой ночью, наверно, я немного увлекся и, надеюсь, не сделал тебе больно или что-то в этом роде. Знаешь, в Испании мужчины и женщины – мы так делаем всегда, но, может, вы, английские дамы, немножко менее необитаемы. В общем, я снова заеду сегодня ночью, если ты по-прежнему хочешь меня видеть, и, может, мы сможем продолжить то, что начали. Ладно?

Повисла долгая пауза.

– Прости меня.

Машина щелкнула и отключилась.

Проигрыш

Вы были с ним Любовники? и ты признаешь, если да?

Моррисси. «Эльзасский кузен»[31]

Никто, абсолютно никто, способный сделать в этом какой-либо подлинный выбор, не предпочел бы проводить воскресное утро в муниципальном жилом районе Юго-Восточного Лондона. Когда проснешься утром и уставишься на мокрое пятно на потолке спальни, в уме сквозит краткое виденье всех красивых мест на свете, разных мест, где мог бы оказаться, и понимаешь, что кто-то где-то серьезно обсчитался. Сияет солнце. Погожее, хрусткое, ветреное утро. У тебя два варианта. Либо лежишь в постели весь день и стараешься забыть, где ты, либо встаешь и выходишь наружу – неважно куда, куда-нибудь, где будет не так самоубийственно уныло. Такие мысли, должно быть, приходили в голову людям по всему району; во всех до единой квартирах жильцы наверняка планировали побег. Могло бы показаться, ей-ей, что из «Поместья Херберта» каждое воскресное утро должен случаться массовый исход: улицы запруживают отчаявшиеся мужчины, женщины и дети, в едином порыве устремившиеся к свободе. Но такого не происходит. Никто не шевелится. Все сидят по местам. Знаете почему?

Потому что автобусы, блядь, не ходят, вот почему. Не то чтоб они должны были ходить, конечно.

Где-то, вероятно, спрятанное в каком-нибудь давно забытом склепе или архиве должно храниться расписание, сообщающее, когда и куда должны ходить эти автобусы. На стенке автобусной остановки даже есть небольшая панель, где это расписание должно вывешиваться, хотя его там никогда нет. Думаю, Управление лондонского транспорта специально нанимает вандалов срывать эти расписания всего через несколько секунд после того, как их вывешивают, чтобы у людей не было ни малейшего представления о том, когда должны ходить автобусы, и они бы не могли никому пожаловаться, что те никогда не приезжают. Стоять на автобусной остановке воскресным утром – все равно что ходить в церковь: акт веры, выражение иррациональной убежденности в том, чего от всей души хочешь, чтоб оно существовало, хоть никогда и не видел этого своими глазами.

Поначалу ты на остановке один. Выделил на поездку несколько часов и ощущаешь в себе глупый оптимизм. Насвистываешь песенку. Проходит двадцать минут, и тут появляется автобус, но он идет в парк. Ничего, еще не вечер. К тебе на остановке присоединяется старик, спрашивает, долго ли ждешь. Минут двадцать, отвечаешь ты. Он кивает и закуривает. Ты принимаешься сочинять анаграммы слов из рекламы, вывешенной через дорогу. Считаешь все окна в многоквартирном доме справа. Проходит еще двадцать минут, и в тебе зарождается нетерпение. Ступня твоя начинает самопроизвольно притопывать. Старик докурил, сдался и исчез. Ноги начинают ныть, и ты беспокойно переминаешься с одной на другую. Сразу за спиной – какая-то лавчонка, и хозяин ее, киприот, стоит в дверях, глядя на тебя с раздражающе блаженной, знающей улыбкой на лице. Улыбается он потому, что ему известно – ты тоже это знаешь, только сам себе не проговариваешь, – что испытание твое только началось.

Проходит еще время. Ты уже перестал насвистывать, анаграммы исчерпались. Поглядываешь на часы так часто, что уже знаешь, сколько времени они тебе сообщат – до секунды. На остановку приходят еще люди. Некоторые бросают ждать через несколько минут и идут дальше. Но теперь, как бы ты с ним ни боролся, у тебя внутри начинает подыматься гулкое, слезливое отчаяние. Мимо проходит старая, очень старая женщина, что-то бормоча себе под нос и толкая тележку, набитую грязным бельем. Ее ты ненавидишь. Ненавидишь ты ее из-за того, что знаешь: ее ты увидишь снова. Хоть и движется она со скоростью миля в столетие, тебе известно, что она успеет дойти до прачечной, выстирать три загрузки белья, зайти к сестре на воскресный обед, все съесть, вымыть посуду, посмотреть весь недельный комплект серий «Истэндцев»[32] и пешком вернуться домой еще до того, как появится первый автобус. Начинаешь думать обо всем, что мог бы сделать за все время, пока ждал автобуса. Принимаешься складывать все часы своей жизни, проведенные в ожидании автобусов, которые никогда не приходят. Вся жалкая история человечества, весь каталог человеческих мук и страданья вдруг, похоже, кристаллизуется в этой тщетной деятельности. От такого хочется расплакаться.

Вот уже на остановке собралась довольно большая толпа. Люди сидят на мостовой, дрожа, уронив головы на руки; женщины кормят грудью младенцев; маленькие дети воют и хнычут, носятся повсюду как оглашенные. Как будто здесь лагерь беженцев. А тебе внезапно невероятно хочется есть. Лавчонка киприота у тебя за спиной еще открыта, и ты себя спрашиваешь, не следует ли тебе явить милосердие, потому что тебе совершенно по силам прекратить страдания всех этих людей. Потому что стоит лишь зайти в эту лавчонку, всего на полминуты, купить шоколадный батончик, как из-за угла тут же появится автобус, а когда ты выйдешь наружу, он уже уедет. В уме ты ничуть в этом не сомневаешься. Но в то же время не можешь не задаваться вопросом, не следует ли все же рискнуть: при условии, что автобус появится не сразу после того, как зайдешь в лавку, но именно в тот момент, когда протянешь деньги лавочнику, – успеешь ли забрать сдачу, выбежать и вскочить в автобус? Стоит попробовать. И ты заходишь внутрь, выбираешь шоколадный батончик, а хозяин-киприот ушел обедать и оставил в лавке приглядывать за кассой своего восьмилетнего сына, и ты ему протягиваешь монету в пятьдесят пенсов и тревожно выглядываешь в окно, и автобус пришел, а маленький киприот чешет в затылке, потому что ни малейшего понятия не имеет, как вычесть двадцать четыре из пятидесяти, и ты кричишь: «Двадцать шесть! Двадцать шесть!» – а он открывает кассу, но в ней нет ни десяти-, ни двадцатипенсовых монет, и он принимается медленно отсчитывать сдачу медью, и ты смотришь в окно и видишь, как в автобус уже садится последний человек, и ты кричишь: «Не надо сдачи, пацан, не надо!» – и выбегаешь наружу ровно в тот миг, когда автобус отъезжает, и водитель тебя видит, но не останавливается, потому что он полная и совершенная сволочь.

Далее следует вот что: краткий выплеск истерического хохота, а за ним – нисхождение странного, неколебимого спокойствия. После того как толпа народу села в автобус, здесь смертельно тихо и по дорогам уже никто ни в каком виде не ездит. Смотришь на часы, но смысла в них для тебя уже никакого нет, потому что ты уже перешел на иной план временног о сознания, где нормальное земное время не имеет значения. Ты безмятежен и доволен. Начинаешь осознавать, что приезд другого автобуса нежеланен, поскольку он разрушит чары этой новой и прелестной эйфории. От мысли провести остаток жизни на этой автобусной остановке тебя наполняет благожелательное безразличие. Ждать здесь теперь видится богатым и удовлетворяющим опытом, потому что ожидание научило тебя такому философскому отстранению, какому позавидуют многие великие. Ты сейчас властитель героической силы духа, отчего сэр Томас Мор[33] в день своей казни смотрится жалким и вздорным. Рядом с твоим стоицизмом Сократ с цикутой, поднесенной к губам, выглядит плаксивым невротиком. Такое чувство, что на всей земле ничто не способно больше тебе навредить.

И тут что-то возникает из-за угла, направляется к тебе. Это такси, светится его желтый огонек. Даже не потрудившись проверить, хватит ли на проезд, ты его останавливаешь и прыгаешь внутрь.

* * *

– Прости, что опоздал, – сказал я, смущенно кивнув Честеру. – Не сразу удалось поймать автобус.

Хэрри, Мартин, Джейк и Честер сидели вокруг маленького стола возле стойки бара. Особой радости ни в ком не читалось. У Джейка на коленях лежала раскрытая книга.

– Все в порядке, – сказал Честер. – Никого не подвел. – Он улыбнулся мне, поправил кепку на голове и отхлебнул пива.

– Я тогда схожу возьму себе что-нибудь выпить, – сказал я, – раз у вас уже есть.

В баре меня обслужила женщина, довольно новенькая в «Белом козле». Раньше я видел ее от силы два-три раза, и, хотя в одном из тех случаев мы с ней даже немножко поболтали, я не был уверен, что она меня помнит. Но, как выяснилось, помнила. У нее были длинные, густые каштановые волосы и шотландский акцент, а голос мягкий и спокойный – глаза тоже такие. Мне не хотелось себе признаваться, но меня она очень привлекла. Я не мог понять, как ее занесло в такое место – напитки наливать. Половину времени она казалась рассеянной, ум занят чем-то совсем другим, и с большинством клиентов даже не разговаривала, отчего было вдвойне странно, что заговорила со мной. Сегодня я решился выяснить, как ее зовут.

– Это опять я, – сказал я, не в силах придумать остроумное начало беседы.

– О, здрасьте. «Бекс», так?

– Верно. – Она принесла бутылку с холодного подноса. – Сегодня, значит, группы не будет?

– Опоздали. Они поиграли всего минут сорок. Не очень хорошие.

У «Белого козла» была политика давать новым группам выступить в районе обеда по воскресеньям. И «Фактория Аляски» вообще-то поиграла там разок. Играли мы тоже минут сорок, и тоже были не очень хороши. Я был рад, что это случилось еще до нее.

– Вы друг Честера? – спросила она.

– Верно. А вы его знаете?

– Я его узнаю́. Он сюда все время ходит. Иногда бывает в странном обществе. Всякие подозрительные типы.

– Честер – наш директор.

– О, так вы тоже музыкант?

– Да, я вообще-то пианист. – Большим пальцем я ткнул в сторону остальных. – Мы этим для смеху занимаемся.

– Что-то не особо они смеются, – сказала она, поглядев на них.

– Ну, у нас сейчас некоторый кризис. Понимаете, застой, такое вот.

– Жалость какая.

Я пожал плечами:

– Кое-какая смена личного состава – и справимся. Нам нужны новый гитарист и новый барабанщик. – Она передала мне пиво. – И еще, может, новый певец.

– Угу. – После чего она добавила, как бы между прочим: – Я немного пою.

– Правда?

– Ну, раньше пела. И до сих пор время от времени.

– А что именно?

– Всякое.

– Ясно. – Я понаблюдал за ней, все более завороженно, пока она отсчитывала мне сдачу. – Как вас зовут?

– Карла. Карла через К[34].

– А я Уильям.

– Будем знакомы, Уильям. – Она сунула мелочь мне в руку.

– А сейчас с кем-нибудь поете? С группой или как-то?

– Не, ничего такого.

Я попробовал вообразить, как она поет. Может, у нее голос хрипловатый, отдает дымными кафе и печальными, чувственными балладами тридцатых-сороковых. А может – яркий и ясный, как ручеек в Шотландии, и она поет скорее народные песни, крепкие мелодии ее родины.

– А вы откуда? – спросил я.

– С Малла, – ответила она. – Первоначально. Но мы переехали на континент, когда я была еще маленькой. На острове я уже много лет не была.

Я вдохнул поглубже и сказал:

– Слушайте – может, нам как-нибудь вместе собраться и песенок попробовать? – Слова эти звучали пошловато, не успел я договорить. – Я б вам подыграл.

– По-моему, вашим друзьям уже неймется, – сказала Карла.

Я проследил за ее взглядом: все они пялились на нас. Хэрри показал мне глазами: «Иди сюда». Я подошел, а Карла принялась обслуживать другого клиента.

Честер сказал:

– Ты бы не мог уделить нам немножко своего времени или ты слишком занят прибалтыванием женщин?

– Я просто брал себе выпить.

– Нам нужно серьезно поговорить, – сказал Мартин. В тот день он был в пабе единственным в галстуке.

– О чем?

– О группе.

– Похоже, все пришли к единому мнению, – сказал Хэрри, – что мы начали как-то пробуксовывать.

Все это сидение за столом и обсуждение чего-то настолько тривиального вдруг показалось смешным до нелепости. У одной стены стояло фортепиано, и меня охватило необоримое желание подойти и что-нибудь на нем сыграть, лишь бы подальше от них всех. Но я остался сидеть.

– Честер тут говорил, – продолжал Хэрри, – что нам нужно сделать две вещи. Первое – вырваться на винил. Нам нужно заинтересовать записывающую компанию, поэтому крайне важно, чтобы во вторник мы записали хорошую демку.

– Отлично, – сказал я, зевнув. Я думал о том, как славно будет аккомпанировать Карле, поющей «Мой забавный Валентин»: пусть она ведет мелодию, а я стану заполнять ее богатыми гармониями, постоянно удивляя ее неожиданными сменами и вариациями, и ей будет приятно.

– Второе, – сказал Хэрри. – Нам нужно улучшить живое исполнение. Публика в последний раз была так агрессивна, потому что у нас нет авторитета. Мы ими не завладели.

– Да ладно, – сказал я. – В последний раз беда была в том, что мы играли толпе психопатов и убийц с дрелями[35]. Гитлеру тоже было бы непросто подавить такую компанию авторитетом.

– Хэрри просто пытается сказать, – сказал Честер, – что нужно серьезнее подумать о том, как вы себя ставите.

Повисла пауза.

– И что же именно это означает? – спросил я.

– Мы тут с Хэрри подумали, – сказал Мартин, – и считаем, что тебе нужно на сцене стоять.

– Что?

– Табуретка, на которой ты сидишь, когда играешь на клавишных, – сказал Хэрри. – Ее быть не должно.

– Ушам своим не верю, – сказал я. – Наша публика состоит из лондонского отделения клуба поклонников Майры Хиндли[36], и вы считаете, что они обалдеют и перестанут бузить, если я встану со стульчика?

– Мы не только про последний раз говорим. Это вопрос всей… концепции группы.

– Дело в отношении, – сказал Мартин, – и динамике.

– Ну, простите мне мою наивность, – сказал я, – но я всегда считал, что дело в музыке.

– С музыкой все прекрасно, – сказал Мартин. – Все на месте у нас с музыкой. Мы тут говорим об уровнях глаз.

– Если встану, я на педали жать не смогу.

– А мы оба стоим, – сказал Хэрри, – и нам как-то удается жать на педали.

– Простите, но для меня все это как-то слишком уж невероятно. В смысле, дальше что – вы меня попросите клавишные на шее носить, словно я мороженым торгую?

– Мы просто хотим, чтобы ты встал, вот и все.

– Считаете, Владимиру Ашкенази[37] нужно вставать, когда он играет «Лунную сонату»? Чтобы заявить о своем авторитете?

– Тут другое, – сказал Джейк. – Классический пианист себя предъявляет набором вполне отчетливых сигналов: например, костюмом, который носит, как он ходит по сцене и садится. Тут весь вопрос в семиотике.

– Ты на чьей стороне? – спросил я.

– Вообще-то на твоей.

Остальные удивленно воззрились на него.

– Я считаю, что Биллу и дальше надо сидеть.

Иначе это нарушит баланс. В данный момент у нас двое стоят, а двое сидят. Это сообщает устойчивость и равновесие.

– Нахуй равновесие, – сказал Мартин. – Думаем в футах и дюймах.

Я встал:

– Это полная белиберда.

– Уильям, сядь ради всего святого! – рявкнул Хэрри.

– Мне казалось, вам хочется, чтобы я стоял.

– Я хочу, чтоб ты стоял сейчас и сидел на сцене. То есть наоборот – сидел сейчас и стоял на сцене!

– Спокойней, ребята, а? – сказал Честер. – Выходить из себя смысла нет.

– Так почему тогда вы не возьмете себе клавишника ростом повыше, и вся недолга?

– В этом нет ничего личного, Билл. Мы ценим твой вклад в группу. Сам же знаешь.

Я вздохнул.

– Кому-нибудь еще взять выпить?

Выяснилось, что выпить еще нужно всем, кроме меня; я спросил лишь потому, что мне хотелось подойти к бару и еще поговорить с Карлой. Но даже это мне не удалось – Честер и Хэрри настойчиво предложили заплатить за всех. Пока их не было, я с оставшейся парочкой не разговаривал, а пошел и сел за пианино. К моему удивлению, оно оказалось незапертым. Музыкального автомата в пабе не было, а разговаривали все до того громко, что я смог тихонько поиграть так, чтобы никто не заметил.

Я сыграл первые восемь тактов «Тауэрского холма» дважды, и палец мой упокоился на последней ноте – высоком ми-бемоле. Все равно дальше продвинуться не удавалось. Но теперь что-то во мне припомнило гармонию, которую я когда-то слышал: минорный септаккорд, где мелодия начинается на кварту выше тоники. В таком случае ми-бемоль нам даст… минорный септаккорд си-бемоль. Я попробовал. Звучало мило. Мелодическая фигура вышла сама собой:

Гармонизировать это было легко. Нужно всего лишь во второй половине такта понизить квинту. Меня никогда не переставало восхищать, что аккорд можно изменить всего лишь одним полутоном – и тем самым добиться совершенно иного воздействия. Этот ритмико-мелодический элемент покоиться будет, разумеется, на чистом «до», а септаккорд ля-бемоль мажор нужно держать весь такт. Это чистое «до» к тому же дало мне подсказку для следующей вариации – повторения двух предыдущих тактов, только на малую терцию ниже, и септаккорд до заменен на секундаккорд. Рисунок мелодии к тому же в широком смысле оставался тот же, поэтому вся четырехтактная последовательность теперь игралась так:

Мне эта пьеса уже начинала нравиться – не потому, что хоть сколько-нибудь была оригинальной или чем-то особенной технически, а потому, что очень ясно начинала выражать мои чувства к Мэделин. Интересно, подумал я, надо ли будет ей сыграть это, когда закончу, и объяснить, что сочинялась пьеса, пока я думал о ней. Быть может, тогда она поймет всю мою неудовлетворенность, напряжение и томление по близости с ней.

Но для Мэделин я давно уже не играл. После первой встречи, когда нас с ней свела музыка, я предполагал, что так тому всегда и быть – что это навеки область взаимопонимания между нами. Как оказалось, я был наивен. Стоило мне заиграть в доме у миссис Гордон – впервые, когда Мэделин разрешила мне туда зайти, – она вбежала в комнату и велела мне прекратить, вдруг старуха проснется. А рояль был, между прочим, прелестным «Бехштейном»[38].

– Что такое? – спросил я. – Тебе разве не понравилось то, что я играл?

– Она спит. Ты ее разбудишь.

Вечерело: близился конец яркого летнего дня. Я приехал прямо из музыкальной лавки, и с меня только начинал сходить запах Сити. Я не мог поверить своей удаче – провести вечер в таком приятном районе города, с такой прелестной женщиной, в таком красивом доме. На стенах в каждой комнате висели громадные полотна маслом – семейные портреты, как сказала мне Мэделин, – и тяжелые красные бархатные драпировки, стояла мебель эпохи Регентства, великолепные мраморные камины увенчаны зеркалами в позолоченных рамах. Я ничего подобного не видел с тех пор, как родители брали меня на экскурсии по «величавым домам»[39].

– Я чай заварила, – сказала она. – Пойдем наверх?

У нее была большая солнечная комната на втором этаже, а также ванная и небольшая кухонька, все для нее одной. Она подала «Эрл Грей» в чашках из костяного фарфора, молока или сахара не предложила. В комнате стояли телевизор, телефон, стереосистема, большая односпальная кровать, письменный стол, туалетный столик и два кресла с высокими спинками, но удобные. Стены украшены пейзажами XIX века. Комната теплая и уютная, но ничего не сообщала о самой Мэделин – если не считать того, что та, очевидно, счастлива не навязывать ей свои личные особенности. Одной слегка неожиданной чертой было маленькое распятие на туалетном столике.

– Она набожна, эта женщина? – спросил я (имея в виду миссис Гордон).

– Да нет, не особенно. – Мэделин заметила, что вызвало мой вопрос. – Это мое.

– Я не знал, что ты католичка.

– Ну а с чего бы? Мы едва познакомились.

Получив такую отповедь, я отхлебнул чаю и сказал:

– Я как-то сам прошел через краткую религиозную фазу. Ходил, бывало, каждую неделю к причастию. Помимо всего прочего, это единственное место, где наливают утром по воскресеньям.

Она не засмеялась и даже не улыбнулась, и я сообразил, что взял фальшивую ноту.

– Тебе чего бы хотелось сегодня вечером? – спросила она. – Сходим куда-нибудь?

– Конечно, – ответил я. – Куда тебе хочется.

Мы дошли до венгерского ресторанчика на Кингз-роуд. Я попробовал обхватить ее за талию по пути, но она меня не поддержала, поэтому при первой же возможности я отстранился. Не то чтоб она меня попросила или как-то. Просто у меня возникло такое ощущение.

– Каковы твои планы? – спросила она, когда мы заказали еду.

– Прошу прощения? – Странный какой-то вопрос.

– Что ты собираешься делать? Со всей этой музыкой и прочим. К чему оно приведет?

– Не знаю, я вообще-то не думал. Я ж не ради этого таким занимаюсь.

– Зачем же ты этим занимаешься?

– Ну, знаешь. Мне же всего двадцать три, в конце концов. Просто нужно стать известным, играть как можно чаще – нипочем же не скажешь, как оно все обернется. У меня друг один есть, Тони, который раньше меня учил, так вот он считает, что у меня есть потенциал. – Я сам не понимал, зачем все это ей выкладываю, поэтому решил перестать. – Ну а у тебя как? Ты еще сколько собираешься приглядывать за миссис Гордон?

– А что мне еще делать?

– Не знаю.

Мэделин помолчала, а потом сказала еще кое-что странное:

– Мои родители думают, что я бухгалтер.

– Что?

– После того как развязалась с университетом, я пошла учиться на бухгалтера. Тогда-то и познакомилась с Пирсом – ну, помнишь, тот друг, с кем я должна была в тот вечер встретиться? Но мне стало скучно, поэтому я перестала. А родителям об этом пока не сказала.

– Когда это было?

Она нахмурилась:

– Вот уже почти год назад.

– А где твои родители?

– В Америке. Папа в банке работает. Его попросили стать управляющим зарубежного отделения.

– Ты по ним скучаешь?

– Нет.

– А братья или сестры у тебя есть?

– Брат. Он где-то в Японии.

– А по нему скучаешь?

– Нет. – Она мягко улыбнулась. – Мы были не очень близки, вся наша семья. Вечно повсюду скитались. Родители на какое-то время уехали в Италию, а нас оставили с родственниками. Потом они ненадолго расстались, и я жила с матерью в Ирландии. Такое чувство, что с отцом мы никогда не проводили вместе дольше нескольких месяцев.

– Так а когда же он слушал «Моего забавного Валентина»?

Похоже, отсылки она не поняла.

– За все время, что их нет, они мне звонили всего пару раз. Но я время от времени им пишу. Тогда обычно Пирс и пригождается.

– Каким образом? – спросил я. Мне уже этот тип Пирс отчего-то не нравился. (Ладно, не будем «отчего-то». Очевидно же отчего.)

– Он до сих пор работает в той бухгалтерской фирме, понимаешь, и может приносить мне их фирменную бумагу. Поэтому я пишу родителям на бланках, и они по-прежнему считают, что я работаю бухгалтером.

– Ужас какой, – сказал я. – Зачем же им обязательно надо лгать?

– Они придут в ярость. Они меня не для того в университете учили, чтоб я стала немногим лучше простой сиделки.

– А мои родители никогда не отговаривали меня заниматься тем, чем я хотел, – сказал я. – Они мне доверяют. – Надеюсь, для нее это прозвучало не так напыщенно, как звучит сейчас для меня. Но я чувствовал, что настроение у меня ухудшается, и задал ей еще один вздорный вопрос: – Так вы с Пирсом довольно близки, нет, – так или иначе?

– Мы просто старые друзья, только и всего. Он мне нравится. – Она показала мне запястье: – Смотри, что он мне когда-то подарил.

– Что, синяк?

– Да нет, глупый, браслет.

Тот был тонок и элегантен, казалось – сделан сплошь из золота и стоил тысяч пять фунтов. Я его сразу возненавидел.

– Очень приятный, – сказал я. Надо будет выяснить, когда у нее день рождения, и начать откладывать деньги на сберегательный счет.

– Не беспокойся, – сказала она. – Он не бойфренд мне.

Я подумал, что, раз уж чувства мои настолько очевидны, с таким же успехом можно и уточнить.

– Так а были… мужчины в твоей жизни, правда?

– Да не вполне, – сказала она; казалось, мой вопрос ей скорее скучен, нежели смущает. – Был кое-кто пару лет назад, но там все было не очень серьезно. Обычно мы встречались по субботам и шли выгуливать его пса по Хэмпстед-Хиту.

– Как его звали?

– Бродягой, по-моему. Что-то нам долго еду не несут, а?

У меня всегда с ресторанами незадача. Я знаю, что главное – перехватить взгляд официанта или сделать какой-нибудь ненавязчивый жест; есть люди (Честер среди них), кому достаточно лишь лениво шевельнуть указательным пальцем на правой руке, и на них обрушится вся армия официантов, услужливо затанцует вокруг. Я же могу подняться и встать прямо у них на пути, размахивая руками, словно пытаюсь остановить уезжающее такси, и они все равно умудрятся смотреть сквозь меня. Я-то сам ладно, но подобное увечье, похоже, заразно для тех, с кем я трапезничаю: и вот мы с ней, два единственных клиента во всем этом клятом ресторане, а у кассы сгрудились где-то пятнадцать официантов и делают вид, что их заведение еще не открылось.

– Наверное, мне он просто потому нравился, – сказала вдруг Мэделин, – что был католиком.

– Тебе это важно?

– Есть разница.

– Я не католик.

– Я знаю. Как хочешь.

Я смотрел ей прямо в лицо столько, сколько, мне казалось, позволяют хорошие манеры. Она, вне всяких сомнений, была самой красивой женщиной, с какой мне доводилось встречаться. О, Стейси была хорошенькой, тут не поспоришь, но Мэделин – это совершенно другой класс. Мне пришло в голову – су-дя по тому, как она одевалась, какая у нее была прическа, как она красилась, – что она, должно быть, не один час готовилась к этому вечеру, и мне вдруг стало совестно за свою небрежную одежду, в которой я ходил на работу, за черствое свое предположение, что я могу просто заявиться к ней домой, не предприняв никаких особых усилий, и рассчитывать, что все у меня пройдет как по маслу. Меня охватил вихрь чувств, составленный из желания, подспудной нежности и тяги извиниться, и только поэтому я смог удержаться, не перегнуться через стол и не поцеловать ее в губы долго и нежно.

Когда настал миг прощального поцелуя – у парадного того невероятного особняка под фонарем, – я был полон решимости выполнить задачу как надо. Сам не знаю, к каким именно ожиданиям я в тот вечер подошел. Где-то в глубине, вероятно, я верил, что в итоге пересплю с ней, но, когда осознал, что этого не случится – ни сегодня, ни когда-либо в обозримом будущем, – ни разочарования, ни разрядки напряжения у меня не было. Пока что я был счастлив обнимать ее щеки ладонями, чувствовать, как ее лицо выжидающе запрокидывается рядом с моим, впечатывать свои приоткрытые губы ей в рот, ощущать крохотную уступку, а затем шептать:

– Спокойной ночи, Мэделин, – и слышать, как она бормочет в ответ.

По пути к станции подземки я чувствовал, что полнее удовлетворения и не бывает.

Быть может, я б не был счастлив до такой степени, знай, что на том первом свидании мы с Мэделин физически так сблизились, как не сблизимся больше никогда; что мы никогда не превзойдем того поцелуя – чаще всего даже не догоним его. Кроме одного раза. Того вечера, когда мы с ней поели где-то возле «Олдуича»[40], в «Уолдорфе» или еще каком-то месте, что все равно было мне не по карману, и шли пешком к Темзе, и она скользнула своей рукой мне под руку, и одну минуту мы стояли, глядя на воду, а в следующую же секунду она обхватила меня, и мы вдруг стали целоваться с такой страстью, которая изумила и ошеломила меня, ее язык вживался в мой, ртом своим она кусала мои губы, пока наконец я сам не вынужден был отстраниться и отвести взгляд. Тех мгновений она мне так потом и не объяснила, и после того, как я посадил ее в подземку, а сам поплелся домой по мосту Ватерлоо, шатаясь, как пьяный, от потрясения и наслаждения, голова и тело у меня все трепетали от возбуждения.

– Ты уверен, что больше не будешь? – кто-то спросил.

То был Честер – он стоял надо мной, а я сидел за пианино.

Я закрыл крышку.

– Чего б и нет? – сказал я и пошел за ним к бару.

Как раз когда Честер платил за мою выпивку, внутрь влетел высокий угловатый парень землистого цвета и схватил его за плечо. У него были беспокойные глаза и черная шевелюра, зализанная назад вокруг пробора посередине; казалось, он очень возбужден. Честер выразил удивление и, мне показалось, даже легкую злость от его вида.

– Пейсли? Ты здесь за каким чертом?

– Мне надо с тобой поговорить, Чёс. Словом перекинуться. – На Честера он при этом не смотрел, а бегал взглядом вокруг, как будто считал, что за ним следят или что-то.

– Не сейчас, Пейсли, боже ты мой. Не видишь, что ли: я занят?

– Мне быстро надо. Пять минут.

– Я тебя предупреждал, чтоб не ходил сюда и не искал меня тут, нет?

– Пять минут, Честер. – Он положил руку нашему директору на плечо и начал его стискивать, как клешней, пока Честер его не оттолкнул.

– Отвали, а? Я сам потом приду и тебя найду.

– Слушай, ты не понимаешь. Я не просто хочу потолковать. Мне нужно потолковать. Нужно, Честер, мне нужно.

Теперь он смотрел Честеру прямо в глаза, но взгляд его все равно был нестоек, неуправляемо метался.

Честер замер на миг, плотно сжав губы, затем сказал:

– Господи, ну ты и тупой, Пейсли. Ты, блядь, просто рождественский индюк. Пошли, только давай побыстрей. Извини нас, Билл, мы на секундочку.

Они скрылись где-то в стороне выхода, а может, в мужской уборной, не уверен. Я остался в одиночестве у барной стойки. Лишь я да Карла, которая вытирала стаканы.

– Это кто был? – спросил я у нее.

– Не знаю. Видела его тут разок-другой. Говорю же, Честер знаком с довольно странной публикой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, вы сами его не слишком-то хорошо знаете, правда?

– Я его вообще не знаю.

– Если работаешь в баре, про своих клиентов узнаёшь довольно много. То там, то тут. Я вот уже знаю всех завсегдатаев. Иногда, если даже не на работе, стою у окна и просто смотрю, как они приходят и уходят.

– У какого окна?

– Я живу прямо напротив, над видеолавкой. Мне оттуда видно все, что тут происходит.

– А что тут видеть?

– Поди знай, а? – Она снова улыбнулась – как будто разговаривала сама с собой. – Нипочем не угадаешь, кого увидишь.

Я не уловил, в чем смысл этого замечания, поэтому воспользовался им как поводом сменить тему.

– Мне бы очень хотелось послушать, как вы поете. Серьезно. Может, как-нибудь придем сюда утром до открытия, поиграем на пианино?

Рассмеявшись, она покачала головой:

– Это худший подкат, какой я в жизни слышала.

Я вознегодовал.

– Никакой это не подкат. Слушайте, да у меня подруга есть. Я вовсе не пытаюсь вас приболтать.

Как только я ей это сообщил, она отнеслась ко мне серьезнее, но все равно твердила одно и то же:

– Я же сказала, я раньше пела, вот и все. Да и вообще не думаю, что вам мой голос понравится.

Вновь появился Честер – отдуваясь и извиняясь:

– Прости, Билл. Ты взял себе выпить?

– Да, спасибо. – Я показал на прочих членов группы: все, похоже, в разных стадиях клинической депрессии. – Считаешь, оно того стоит – так продолжать?

Он глянул на часы:

– Нет, мы попусту тратим время. Посмотрим, как запись во вторник пройдет, э? Может, все прояснится, когда у вас будет готова пристойная демка.

– Я лучше тогда домой поеду. Автобусам сегодня полный пиздец настал, добираться, наверное, буду не один час.

– Ты же в стороне Розерхайза живешь? Могу тебя подбросить.

– Правда?

– Ну, мне там надо кое с кем повидаться часа в четыре. Не вопрос.

Вот так я впервые и оказался в маленькой оранжевой «марине» Честера – несся мимо Ангела, и через весь Сити, и по Лондонскому мосту. И вот тогда он впервые завел разговор о Пейсли и банде Пейсли – «Бедолагах», чьим директором тоже был.

– Я про них думал, понимаешь. Пленочки их слушал, такое вот. И штука в том, что им нужен клавишник.

– О как?

– Знаешь, настоящий музыкант. Чтоб звук немного заполнить. А то стиль у них настоящий, у команды этой, они действительно могут чего-то добиться, но вот музыкально они… ну, в общем, им помочь немного нужно.

Я помолчал ровно столько, чтобы он успел особо мучительно переключить передачу.

– Ты это говоришь в смысле… предложения? – спросил я.

– Да, можно и так сказать. Это ты очень хорошо выразил, Уильям. Предложение. Вот именно.

– Ну, я.

– Вероятно, ты хочешь это обмозговать.

– Да. Да, хотелось бы.

– Прекрасно.

Он не довез меня полмили до дома – остановился на развилке. Казалось, его тревожит, что он может опоздать на встречу.

– Я тебя тут высажу, если ты не против. Этот чувак – он немного злится, если заставишь его ждать.

– Немного злится?

– Да, понимаешь. Мерзкий какой-то становится. – И не успел я задаться вопросом, что он имеет в виду, Честер поправил на голове кепку и отъехал. А напоследок сказал мне, поднимая стекло: – Ты об этом подумай.

Интерлюдия

Паника на улицах Лондона… Я задаюсь вопросом Может ли жизнь быть здравой опять? Моррисси. «Паника»[41]

И я подумал. То есть я много думал о Честере и о Пейсли и о той странной встрече, свидетелем которой полу-стал в пабе тем днем. Думал всю следующую неделю и думал тем жутким субботним вечером, когда бежал по глухим улочкам Ислингтона и каждый шаг уносил меня все дальше от разбитого и безжизненного тела Пейсли.

Бежал я, должно быть, минут десять без остановки. На слух-то, быть может, и немного, но для такого, как я, кто много лет хорошенько не разминался – еще со школы, – поверьте, это было вполне себе достижение. Поначалу я пробовал держаться хоть какого-то направления, но вскоре оказался на совершенно незнакомой территории. Глядя теперь в «А-Я»[42], понимаю: должно быть, начал я двигаться на запад, к Кэмдену, а затем череда легких изгибов влево направила меня к Кингз-Кроссу. Первое место, какое помню, – я передохнул на автобусной остановке, а первое, что, помню, сделал, – вынудил себя подумать: заставил себя посмотреть на ситуацию, в которой оказался, и вообразить, какой она покажется со стороны.

Меня засекли на месте преступления. Видели меня два полицейских – я выходил из дома, в котором убили Пейсли. И вместо того, чтобы попробовать объясниться, я развернулся и побежал, тем самым немедленно вызвав к себе подозрение. Что ж, возможно, поймай они меня – а я был убежден, что поймали бы, – я б мог как-то оправдаться за это, сказав, что я в состоянии шока и не сообразил подумать о том, что делаю или как это будет выглядеть. Одно-два обстоятельства были в мою пользу: по крайней мере, нет орудия убийства с отпечатками моих пальцев, к примеру.

Что же до самого убийства, мне как раз хватало смекалки на два возможных объяснения. Либо кто-то почему-то хотел избавиться от Пейсли – либо, что вероятнее, его приняли за кого-то другого: таинственного «хозяина» дома, где все они жили. Но кто же он? Единственным, кто его знал, похоже, был сам Честер, а Честер распространяться о себе расположен не был. Подчеркнуто не расположен, быть может? Карла же сказала мне, что у Честера есть странные знакомые. Кроме того, она отметила, что на самом деле я его почти не знаю. Неужели я чересчур доверял нашему дружелюбному, находчивому, загадочному директору? Как это он взял в оборот Пейсли, что могла произойти такая сцена, какой я стал свидетелем в пабе тем воскресным днем? Быть может, Честер сам владеет их домом – может, он и есть тот, кого все время просили позвать к телефону звонившие, под целой чередой разных имен. А то и я пошел по совсем не тому следу: был ли сам Пейсли целью нападения, и если да, то не Честер ли за всем этим стоит?

Сидя на остановке, я увидел, как подходит автобус, и вдруг решил на него сесть. Полиция никак не успела бы распространить мой словесный портрет, поэтому пассажиры вряд ли меня узнают. Но все равно за проезд я расплатился наличными, а проездную карту с паспортным снимком водителю показывать не стал. Прыгнул я в автобус, даже не посмотрев на табло впереди и не имея ни малейшего понятия, куда он меня привезет. Самое главное – чтобы увез меня отсюда как можно скорее. Сел в нижнем салоне, поближе к хвосту, и силой воли попробовал убедить автобус тронуться.

И тут, разумеется, запыхавшись, на остановке возникло проклятие каждой поездки – пассажир, садящийся в последнюю минуту, без всякого представления о том, куда ему нужно. Обычно – турист, который и по-английски-то плохо говорит и решил, что водитель для него – сочетание полицейского, карты улиц, автобусного расписания и разменного автомата. Поэтому автобус застревает на месте чуть ли не на миллион лет, покуда он называет какую-то улицу в Гриниче или Ричмонде, куда хочет уехать, а водителю нужно достать свой «А-Я» и объяснить ему, на какой остановке сходить и какой автобус ловить дальше, а потом тупица этот начинает искать деньги на проезд, и оказывается, что у него только купюра в двадцать фунтов или девяносто пять пенсов японскими иенами, и водитель вынужден выуживать сдачу из заднего кармана брюк, и к тому времени, как автобус трогается, уже до Глазго можно доехать спальным межгородом и обратно вернуться.

Когда мы наконец поехали, меня потихоньку начало отпускать. Ехать в автобусе – утешительно знакомое и обыденное переживание, поэтому тот кошмар, что я наблюдал, не прошло и двадцати минут, казался чуть ли не абсурдом. Мир, в котором я был, – мир полупустых лондонских автобусов субботним вечером, когда молодые, прилично одетые люди едут на вечеринки, в клубы и кино, – казалось, не допускает ничего настолько фантастического, как зрелище двух визжащих карликов, что забивают человека до смерти. Глупо это. Безумие какое-то.

Глупо и безумно… однако и это было знакомо. Карлики и смерть. Отчего в этом звучала знакомая нота – где уже я натыкался в последнее время на эти слова? И тут я вспомнил. В память вернулся разговор между нами четверыми – тем утром, когда мы записывали свою демонстрационную пленку.

Это просто совпадение или я действительно наткнулся на ключ?

Соло

я и впрямь дошел аж сюда

только чтоб услышать от тебя

«ой, а я никуда идти сегодня не хочу»

Моррисси. «Я тебе ничем не обязан»[43]

Прекрасное это было ощущение – проснуться утром во вторник и знать, что на работу идти не надо. Хоть нам и следовало собраться в студии к десяти, все равно это значило лишний час в постели. Из Тининой комнаты не доносилось ни звука. Тоже облегчение. Последние несколько ночей из-за ее двери неслись странные шумы: приглушенные вскрики и кряхтенье, намекающие на физические упражнения, о которых я бы предпочел не размышлять. Да и воду постоянно спускали. Однако накануне ночью я еще не спал, когда она пришла с работы, и теперь, судя по всему, она была одна.

На кухне записок для меня не нашлось. Я вынес свой тост в гостиную, посмотрел «Время завтрака»[44], приглушив звук, и решил проверить последние сообщения на автоответчике. Накануне я и сам пришел поздно и послушать их не успел.

Сообщений было четыре. Одно – от Мэделин: она говорила, что в итоге не может со мною сегодня вечером встретиться и не могли бы мы перенести встречу на четверг? Меня это, конечно, разочаровало, но, кроме того, и немного озадачило. Она всегда мне говорила, что никакой светской жизни у нее нет, если не считать вечеров, проведенных со мной. Может, заболела или еще что-нибудь.

Три прочих сообщения были от Педро. Все оставлены в разные периоды вечера, а вместе складывались во вполне цельное повествование. Первое было сравнительно связным, и слышался в нем только его голос. Должно быть, он звонил из дома.

– Привет, Тина, моя куриная грудка, мой комочек шерсти. Я сегодня вечером немного задержусь дольше обычного, потому что у меня отгул и я иду с друзьями буйничать. Но все равно приеду и увижусь с тобой, потому что ни единой ночи в своей жизни я без тебя не могу. Значит, рассчитывай почувствовать мой ключ в своем замке еще до зари, любовь моя. Адьос.

Следующее сообщение он наговаривал из телефонной будки: слова произносил немного громче, а за ним слышались другие голоса и какая-то музыка. Речь его уже начинала звучать нечетко:

– Прьвет, моя де-Тинька, мы тут отлично развлекаемся, и я просто звоню сказать. Надеюсь, смогу до тебя сегодня добраться. Я по-прежнему хочу приехать. Мож, довольно поздно буду, но надеюсь, на тебе все равно будет чёнть симпатичное, типа того, что я тебе купил. Знаешь, мне оно стоило кучу денег, да и не во всяком магазине тебе такое продадут, и я уверен, если ты еще разок попробуешь – влезешь.

Раздались гудки, и сообщение оборвалось.

Последнее, похоже, он оставил несколько часов спустя. На сей раз голоса раздавались как мужские, так и женские, а музыка хоть и звучала громче, но была теперь медленной и чувственной.

– Привет, Тина, нам тут вполне здорово, все улетаем выше звезд, и было б здорово, если б ты к нам подъехала, потому что у нас тут здоровский народ собрался, все мои очень хорошие друзья, и мы б могли заняться чем-нибудь здоровским, если бы у нас тут была такая девчонка, как ты, поэтому приезжай, пожалуйста, и привези с собой кое-что, потому что я.

Теперь голос его оборвался без всяких объяснений, и пленка щелкнула и остановилась. Адреса для Тины, где его можно найти, Педро не оставил. Ее дверь по-прежнему была зловеще закрыта.

* * *

Когда мы все собрались утром в студии, Винсент пребывал в особенно бодром настроении. Одну репетиционную комнату заняли его любимые клиенты: не мы, конечно, а женская группа под названием «Порочные круги». Он сам был, стоит ли говорить, из тех типичных звукачей музыкального мира, кто специализируется на всевозможной порче жизни музыкантшам. Когда я приехал, у его стола как раз стояла одна из «Порочных кругов» и жаловалась, что у нее никак не работает усилок.

– Вы б не могли подойти посмотреть? – говорила она.

– На него посмотреть? Да я не только тебе приду на него посмотреть, дорогуша. Я и свой штекер принесу и тебе его вставлю, если хочешь.

На нем была футболка с портретом огромного красного петуха, сопровождаемым словами: «Чтоб разбудить тебя поутру, нет ничего лучше огромного славного петушка».

– Послушайте, я вас прошу просто подойти и выручить меня.

– О, выручить я не против, дорогуша. Ручкой для начала. Ха, ха, ха!

– Сама пойду сделаю, – сказала она, отворачиваясь.

– А может, еще что не так, дорогуша? Не нужно ли с вибрато помочь, а? Ха, ха, ха!

Она уже собиралась спуститься в репетиционную, как вдруг в дверях возникли два маленьких ребенка в похожих анораках. Вся жовиальность Винсента немедленно испарилась, и он воззрился на них в ужасе и ярости. На несколько секунд он лишился дара речи; после чего взорвался:

– Дети! Какого хуя тут эти чертовы дети? А ну выводи их отсюда! Ну-ка валите!

Женщина подбежала к детям и с упреком обхватила обоих руками.

– Я же вам сказала сидеть в машине.

– Там скучно, – сказал старший.

– Твои, что ли? – спросил Винсент.

– Да.

– Тебе тут, блядь, не детский сад, знаешь. Кто сказал, что сюда можно детей водить?

– Ну а куда мне их девать, когда мы репетируем? Нянька мне не по карману.

– Убирай отсюда этих детей и запри в своей ебаной машине и больше сюда никогда не приводи.

– Пойдем, – сказала она, беря обоих за руки. – Назад в машину. Я буду выходить вас проведывать и еще сладкого чего-нибудь принесу.

Когда они ушли, Винсент повернулся ко мне, очевидно рассчитывая снискать какое-то сочувствие.

– Женщинам с детьми нужно сидеть дома и пасти этих ебучек, – сказал он. – Они ж сиськи от пищалки не отличат, такие вот. Совсем безмозглые.

– Как в Студии «В» продвигается? – спросил я, стараясь поскорей сменить тему.

– О, знаешь, еще немного доделать осталось. Вы первыми узнаете, когда будет готово.

– А сколько она уже не действует? Несколько месяцев, а?

– Нет-нет, пару недель от силы.

– Забавно, потому что, когда б я ни спросил у других групп, которые здесь пишутся, никто из них в ней никогда не был. Похоже, она закрыта столько, сколько мы себя помним.

Он сунулся лицом неприятно близко к моему и посмотрел мне прямо в глаза.

– Хочешь хороший совет, Билбо? – произнес он. – Не задавай так много вопросов. Договорились?

Я кивнул.

– Тогда пошли, нам еще работать.

Джейк и Хэрри уже нас ждали в студии; Мартин предположительно знал, что понадобится нам только сильно позже. Оказавшись в студии, Винсент притих и стал деловит – проверял микрофоны, расставленные вокруг ударной установки. Джейк, судя по виду, нервничал: он знал, что первой будут писать его партию, а потому ему нужно сыграть все правильно как можно раньше. Однако партия ударных там была не особо сложна, а кроме метрономной дорожки, чтоб он не сбивался, я собирался наметить для него линию клавишных, чтобы он всегда понимал, где мы в песне.

Но как только он заиграл, я понял, что песню он как следует не разучил. У него понятия не было, где полагаются переходы, а сбивки делал слишком уж робко. И, несмотря на все мои увещевания, тот рисунок, что он играл, был не слишком далеким родственником вот этого:

После шести-семи дублей игра его, по сути, не стала лучше – лишь чуточку заполированнее и расслабленней, поэтому я решил, что с таким же успехом мы можем и срезать расходы. Пока Джейк потел над затуханием, я показал Винсенту за стеклом большой палец, и в студию загнали Хэрри – накладывать бас.

Отличный дубль у Хэрри получился со второй попытки, а тут и Мартин подъехал. Последовал долгий антракт на перетяжку струн и настройки. Винсент прочел ему краткую лекцию о пагубности установки новых струн сразу перед записью, и я для разнообразия был слегка благодарен этому старому сварливому гаду. Мартин нахмурился и захлопотал, не понимая, каким медиатором играть, толстым или тонким. Когда же он наконец заиграл, его аккорды поначалу, казалось, не имели ничего общего с басовой партией: выяснилось, что он их играет на три лада выше. У него там был минорный септаккорд, который он все время играл в мажоре, пока не стал меня раздражать практически до безумия. Он пробовал выдать невозможно честолюбивые арпеджио, где песня требовала простых аккордов из двух нот. Струна «си» у него постоянно расстраивалась. Когда мы добились хотя бы вполовину пристойного дубля, был уже почти час дня.

– Сегодня надо закончить, – злорадно сказал Винсент. – Стоить вам, конечно, будет вдвое больше.

– Об этом лучше с Честером поговорить, – сказал я. Все наши счета за репетиции и записи оплачивал Честер.

Мы сходили в паб через дорогу – отдельное квадратное бетонное здание, рассчитанное на то, чтобы нагонять тоску на самые взбалмошные души. Мартин взял всем выпить, и мы сидели и тянули взятое в угрюмом молчании, сознавая, что утро прошло в точности так скверно, как мы и ожидали.

– Заразная это мелодия, – в итоге произнес Джейк, промычав несколько тактов «Чужака на чужбине».

– Ага, – сказал Хэрри. – Хорошая.

Я отмел эти вялые попытки меня приободрить.

– Может, стоило записать что-нибудь попроще, – сказал я.

– Нет, эту хорошо, – сказал Хэрри. – Лобовая такая, мелодичная.

– Но не вполне для хит-парадов материал, а? – сказал Мартин, отхлебывая пива и супясь. – Не то, что называется коммерческой.

– До чего же старомодно так, черт бы драл, говорить, – сказал Джейк. – Этой разницы больше просто не существует. Нынче в хит-парады может попасть что угодно, вот прямо любое, если его как надо продвигать на рынке. Поэтому в них так много всякого говна. – Он набрал полный рот «Гиннесса» и закрыл глаза. – Боже, вот бы нам в семьдесят шестой.

– А чего, что случилось в семьдесят шестом? – спросил Мартин.

Джейк воззрился на него, не веря, что он это всерьез.

– Ты про панк слыхал, нет?

– Панк? Это ж когда было, двенадцать лет назад?

– Да еще как, бля, – сказал Хэрри. – Почти ровно двенадцать лет. «Анархия в С. К.» вышла двадцать шестого ноября тысяча девятьсот семьдесят шестого года[45]. Вот же группа была, а? Ну и группа.

– «Новая роза» «Проклятых»[46]. Тоже вышла тогда же.

– Не, то было раньше, чуть ли не на месяц.

– Если вы и дальше намерены бродить по закоулкам памяти, – сказал я, – я схожу пройдусь, пожалуй.

Они не обратили на меня внимания. Стоило Джейку и Хэрри увлечься этой темой (а обоим в конце семидесятых еще и двадцати не исполнилось), их было не остановить.

– А «Вибраторы», а? «Мы вибрируем»[47].

– «Джем». «Жужжекенты». «Эдверты». Сюзи[48].

– Седьмое мая тысяча девятьсот семьдесят седьмого. Лондонская «Радуга»[49]. Я там был. Что за охуенно блистательный вечер. «Стычка», «Щелки», «Джем» и «Секта подземки»[50].

– «О связка в жопу!» «Рентген-очков». Великий был сингл[51].

– «Спиральная царапина»[52].

– «Прелестные пиздельники»[53].

– «Право на работу»[54].

– «Возьми в руки»[55].

– А ты помнишь «Резилл»?[56]

– А ты помнишь «Альтернативное ТВ»?[57]

– «Негибкие мизинчики»[58].

– «Отчаянные велосипеды»[59].

– «Экс-ти-си»[60].

– «999»[61].

– «Бойня и псы»[62].

– А как насчет «Карликов смерти»?[63]

Поток воспоминаний замер, и Джейк удивленно уставился на Хэрри:

– Кого?

– «Карлики смерти» – они еще этот сингл записали, как его. «До синяков».

– Сочиняешь.

– Да нет, как же ты не помнишь? В смысле, он в хит-парады не попал, ничего такого, но это натурально культовая группа была.

– По-моему, ты мне тюльку гонишь.

– Ничего не гоню. Два сингла у них было – «До синяков» и еще один потом, забыл, как называется.

– Слушай, я помню то время, да? Я способен вспомнить названия всех групп эпохи панка. Хватит херню нести.

– Да не несу я. Честно. Ты же должен помнить. Их четверо было – такая потрясная девка на вокале, а голос ну очень неприятный, по сравнению с ней Поли Стирола была прямо Кири Те Канава[64], – и еще у них был этот гитарист и басист, оба карлики. Братья. Оттого и название такое.

– Это всего трое, – заметил я.

– Ну и еще один парень был. Барабанщик или как-то.

– Прости, Хэрри, не канает.

– Я, что ли, вру, по-твоему?

– Я тебе просто не верю, и всё.

– Слушайте, давайте Винсента спросим? – предложил я, считая, что у нас и без того хлопот достаточно, чтоб еще по-глупому ссориться из-за этого. – Он всегда треплется про то, как был в самой гуще, когда случился панк. Спросите его, он вспомнит.

Вот так и вышло, что спору неким манером положил конец Винсент – своим кратким: «Не-а, ни разу про них не слышал», – когда мы вернулись в студию. Хэрри надулся, а Джейк щерился торжествующе. Вскоре после этого они с Мартином ушли: свою работу они сделали, и смысла в том, чтоб и дальше тут отираться и наблюдать скучный процесс, как мы с Хэрри окончательно полируем песню, не было.

Барабаны мы записали в стерео, поэтому теперь, когда треки ударных и баса были готовы, для завершения записи нам осталось всего четыре дорожки. Вокальную партию мы решили записать на одну, а три оставшиеся дорожки оставить под клавиши. Зацепкой в песне служил повторяющийся рисунок, который, по чести, следовало бы играть на саксофоне, но знакомых саксофонистов у нас не было, поэтому пришлось обходиться сравнительно достоверным сэмплом, который нам нашел Винсент. Я записал его как фортепианную партию и добавил немного струнных, после чего Хэрри попробовал спеть:

Дня не будет Когда б я не спросил себя, зачем я здесь Живые люди Однажды спросят, что я сделал здесь Ищу зарытый клад я И драгоценные дары Аравии Я знаю, это надо А если упаду – поможешь ли ты встать мне с гравия?

Пока он пел эти строки, я грустно качал головой. Тексты писать мне всегда было трудно, и когда Хэрри с трудом брал верхнее «си» в начале каждой фразы, эти строки звучали несуразнее некуда. А там еще был припев:

А я потом ушел Забыл те времена Но в памяти нашел То, где жила она Мне знать бы – ты была И руку мне дала Чтоб только встать бы мне – Я чужак в чужой стране

К пяти мы всё дописали. Часок передохнули – сходили выпить чаю, – а потом вернулись сводить звук. Пару раз послушали окончательную версию и попытались остаться довольными.

– Ну вот, ребятки, – сказал Винсент, вручая нам катушку дюймовой пленки в белой картонной коробке, – ваш пропуск к успеху.

– Издевается, гад, – сказал Хэрри, когда он вышел из комнаты. Открыл коробку и посмотрел на пленку. – Наверно, надо несколько кассет достать да скопировать, а?

– Может, пускай просто полежит пару дней, – сказал я. – Еще послушаем.

Должно быть, Хэрри засек пессимизм, который этим подразумевался. Кивнул с пониманием.

– Я тебе верю, – добавил я. – Насчет той группы.

Он пожал плечами:

– Да какая вообще разница?

– Слушай, у меня один друг в Шеффилде есть. Он про музыку знает все. Ходячая энциклопедия. Я напишу и спрошу у него – он точно будет знать.

– Да неважно. Правда.

Но я видел, что для него это имеет значение, потому и решил с этим как-то разобраться сегодня же вечером. А кроме того, с Дереком я не выходил на связь уже слишком давно.

* * *

Мелодия «Чужака на чужбине» еще танцевала у меня в уме, пока я ждал Мэделин у Швейцарского центра на Лестер-сквер вечером в четверг. Полагаю, когда я сочинил эти строчки: «Мне знать бы – ты была и руку мне дала», – подспудно я думал о ней, как и обычно, когда не думал о ней сознательно. Аккорды, на которые я их положил, задумывались как сладкие и горестные – чередующиеся минорные септы, разнесенные на целый тон, это мой излюбленный приемчик, – но в целом пьеса должна была звучать оптимистично и с надеждой на будущее: именно так я пытался воспринимать наши с ней отношения, невзирая на, следует отметить, множество обескураживающих свидетельств обратного.

И в тот вечер такие улики просто принялись громоздиться одна на другую. Началось с того, что она опоздала. Это само по себе было необычно: она никогда раньше не заставляла меня ждать дольше пяти минут, но на сей раз задержалась больше чем на полчаса, и когда я заметил, как она пробирается в толпе со стороны Пиккадилли-Сёркус, на часах уже было начало десятого.

– Извини, – сказала она. – У меня часы, должно быть, отстают.

– Ты не носишь часы, – отметил я.

Мэделин туже запахнула пальто.

– Не рычи на меня, когда я только что пришла, – сказала она. – Чем вообще займемся?

– Я думал, может, в кино сходим, но уже поздно, все сеансы уже начались. – Я рассчитывал, что здесь она снова извинится, но она не стала. – Поэтому не знаю. Наверное, с таким же успехом можно зайти куда-нибудь поесть.

– Что-то радости в голосе у тебя никакой.

– Просто у меня денег почти нет.

Чистая предсказуемость моих чувств к Мэделин никогда не переставала меня удивлять. Отлив-прилив, отлив-прилив. Когда ее нет – простое томленье; едва мы опять с нею вместе – раздражение, вздорность, сердитая приверженность. Когда б я ни увидел ее, меня немедленно поражало, до чего она красива, а следом тут же опустошала мысль, что мы с нею знакомы уже полгода и я ни разу даже близко не подступил к тому, чтобы заняться с ней любовью. И все же, как раз когда я просто умирал, так хотел дать выход своему чувству, от меня ждали, что я буду бесстрастен и уравновешен – посмотрю вокруг и выберу из сотен ресторанов в районе Лестер-сквер тот, куда мы с нею пойдем ужинать. Французский? Итальянский? Греческий? Индийский? Китайский? Тайский? Вьетнамский? Индонезийский? Малайский? Вегетарианский? Непальский?

– Как насчет «Макдоналдса»? – сказал я.

– Ладно, – ответила она.

Мы зашли в тот, что на Хеймаркете, и сели наверху. Я себе взял четвертьфунтовый с сыром, стандартную картошку и большую колу. Мэделин, кроме чизбургера, – ничего. Какое-то время мы ели молча. Ее что-то явно угнетало, и угрюмость эта не замедлила распространиться на меня. Я думал обо всех вечерах, что мы провели вместе за последние полгода, обо всех надеждах и о подъеме, какой я ощущал в начале наших отношений, и теперь казалось жестоко и нелепо, что мы вот так тут сидим, даже не разговариваем, жуем мусорную пищу в этом безликом окруженье зябкой зимней ночью. Когда наконец я осмелился открыть рот, это, похоже, потребовало огромного усилия.

– Ну, – сказал я, – что ты поделывала эти последние несколько дней?

– Ничего особенного. Ты ж меня знаешь.

Я показал на ее чизбургер:

– Ты больше ничего есть не будешь?

– Я не очень голодная. Да и все равно я это терпеть не могу.

Должно быть, каким-то жестом я выдал свое раздражение, потому что она сжалилась и произнесла:

– Прости меня, Уильям. У нас обоих просто плохое настроение, вот и все.

Я мог бы отметить, что у меня-то плохого настроения не было, покуда она не заставила меня полчаса ждать, но более конструктивным казалось все же поймать ее на попытке дружелюбия.

– Мы во вторник новую песню записали, – сказал я.

– О? – Само собой, в голосе у нее была скука.

– Весь день фактически заняло. Шесть часов студийного времени.

– Это становится довольно накладным хобби, нет?

– Ты же отлично знаешь, что это не хобби.

Она взяла у меня одну палочку картошки и рассеянно произнесла:

– Ты по-прежнему думаешь, что сможешь построить на этом карьеру, да?

– Не знаю. Вообще-то я в таких понятиях об этом не думаю.

– Тогда зачем ты ею занимаешься, этой своей музыкой? В чем смысл?

– Занимаюсь, потому что надо.

Взгляд ее был пуст, непонимающ.

– Я ею занимаюсь, потому что вся эта музыка во мне, заперта у меня внутри, и мне нужно выпускать ее на волю. Это… я и делаю. Так я делал всегда.

– Звучит очень неудобно – как проблема с кишечником или еще чем-то. Я рада, что у меня такого нет.

– Нет, там все вовсе не так. Это дар. Это способ выражать чувства – придавать им постоянную форму – сохранять их. Чувства, которые иначе просто умрут и забудутся.

– Какого рода чувства?

Храбро я ответил:

– Чувства к тебе, например.

– Ты писал обо мне песни?

– Да.

– Как неловко.

Повисло краткое молчание, за которое мне стало интересно, соображает она, как больно меня это ранило, или нет. Затем я сказал:

– Спасибо.

– В каком смысле? – спросила она, в кои-то веки уловив мой сарказм.

– Знаешь, что меня по-настоящему бесит?

– Если ты сегодня мне просто грубить намерен, – сказала она, – я не обязана здесь сидеть и тебя слушать.

– Я скажу тебе, что меня бесит. Насколько ты приятная.

– Что?

– Насколько ты приятна со всеми, кроме меня. Господи, ты такая вежливая, и мягкая, и заботливая, и щедрая, тебя просто переполняют добрые чувства ко всем; но ни клочка всего этого не достается мне. Ни струйки, к черту.

– Мне кажется, ты несправедлив. Очень несправедлив.

– Вовсе нет. С чего тебе относиться ко мне иначе, не так, как ко всем остальным? Просто из-за того, что я твой бойфренд, это же не значит, что я время от времени не заслуживаю какой-то учтивости. Господи, да ты заставляешь меня ждать полчаса, потом дуешься, не хочешь со мной разговаривать. Даже не желаешь мне сказать, что не так.

– Всё так.

Я взял ее за подбородок и вынудил посмотреть на меня.

– Нет, не всё. Правда же?

Она отвела взгляд:

– Я не хочу об этом говорить.

Пальцы у меня были в маринованном огурце и томатном соусе. Она взяла бумажную салфетку и вытерла себе лицо.

Я вздохнул.

– Скажи мне, а? Я имею право знать.

Она попыталась посмотреть мне в глаза, но не смогла – и ответила, запнувшись:

– Я хочу… перемены.

– Перемены?

– В этих отношениях.

Я нахмурился:

– Перемены – какой?

– Сам знаешь какой, – ответила она, вновь поднимая голову.

– Нет, не знаю.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга – две пары глаз в сердитом, безнадежном тупике, – изо всех сил стараясь наладить связь и все же тщась не впускать друг друга. Наконец Мэделин отвела глаза.

– Боже, как ты глуп, – сказала она. – Я никогда не знала никого глупее тебя, Уильям. – Она встала и закинула сумочку на плечо. – Я пошла.

– Куда пошла?

– Домой.

– Не дури.

– Я не дурю. С меня хватит, и я иду домой.

– Я дойду с тобой до остановки.

– Не стоит. Я не хочу. Лучше я поеду сама.

Я тоже встал:

– Хватит уже, а? Мы поговорим с тобой об этом, как полагается. Как два.

Она оттолкнула меня обратно на стул:

– Замолчи и доедай этот чизбургер.

И не успел я ее остановить, как она рванула прочь, сбежала вниз по лестнице и скрылась с глаз. Передо мной остался пластиковый контейнер с недоеденным чизбургером: убедительный символ несложившихся отношений, если такие вообще бывают. Несколько мгновений спустя я втолкнул его в мусорный бак и сам ушел из заведения.

На улице Мэделин нигде не было видно. Я знал, к какой автобусной остановке она отправится, но смысла идти за ней, казалось, не было: пусть лучше сперва успокоится, может, я ей завтра позвоню. Холодало, в воздухе повисла влажная дымка. Я застегнул свой тонкий старый плащ, сунул руки поглубже в карманы, двинулся было бесцельно по улице, а затем, уже решительнее, направился к Сэмсону.

Пошел я туда наугад, но риск оправдался: Тони был там. Впрочем, сразу с ним разговаривать не хотелось, поэтому я сел за столик в углу и заказал бутылку вина, которую и начал пить один, медленно и методично. Не успел опомниться, как на три четверти она опустела. В заведении практически никого не было, поэтому мало что меня отвлекало – разговоры, звон стаканов, скрежет стульев, – и я без помех слушал фортепиано. Нам достались «Ночью и днем», «В другой раз», «Синь в зелени»[65] и наконец – «Мой забавный Валентин». Хоть это и мое мнение, но звучала она не так хорошо, как моя интерпретация, которую я сыграл в тот памятный вечер Мэделин. Была она более зализанной, но менее эмоциональной. Однако все равно подействовала на меня, отчего я подбрел к фортепиано, не успел Тони начать следующий номер.

– Привет. – Казалось, он по-настоящему рад меня видеть. – Ты что это тут делаешь?

– Когда у тебя перерыв? – спросил я.

– Ну, могу прямо сейчас.

– Пошли тогда выпьем.

Мы заказали еще бутылку вина, хоть он, похоже, из нее едва отпил, и я изложил ему нашу размолвку с Мэделин. Не знаю, чего я рассчитывал добиться, так ему поверяясь. Мужчины не очень склонны приносить друг другу пользу в эмоциональном кризисе, и я поймал себя на том, что жалею – нет никакой женщины, к кому я мог бы прийти, чтобы ей не стыдно было меня обнять, для начала, а затем все открыто со мной обсудить. Тони, видел я, тоже страдает от соблазна сказать мне что-нибудь вроде «А что я тебе говорил». Я не собирался ему этого позволить.

– Ну, с таким же успехом про это можно постараться и забыть, – наконец сказал я.

– Мне кажется, это хорошая мысль.

– Мне есть о чем подумать. Много с чем надо справиться.

– Именно.

– А кроме того, я могу ей утром позвонить.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и покачал головой:

– Тебе не кажется, что лучше оставить ее в покое на подольше?

Мне пришло в голову, что он этим намекает на нечто вроде окончательного разрыва: от такой перспективы, как только я над нею задумался, меня бросило в ужас и панику. Мгновенно охватило ощущение падения и невесомости, как случается в лифте, когда тот спускается слишком быстро. Я поежился.

– Посмотрим. Я об этом подумаю. – Чтобы не обсуждать эту тему дальше, я сказал: – Я сочинил новую фортепианную пьесу.

– Правда? – сказал Тони. – И как звучит?

Я и впрямь закончил «Тауэрский холм» только накануне вечером. Последние четыре такта проигрыша оказались довольно сложными – требовались дальнейшие модуляции и более изощренный подход к мелодии, но мне они нравились, и казалось, что они тут уместны. Добрался я, если вы помните, до фа-мажорного септаккорда, который держался целый такт. Ну а во второй половине того такта я теперь добавил уменьшенный фа-диезный с небольшим связующим рисунком поверх, звучавшим так:

Это теперь уводило в соль минор (подхватывая тот, что был двумя тактами ранее), неожиданный си-бемоль минор, а затем – к сильному ля-бемоль мажору, из которого нисходящими терциями я быстро доходил до ре-бемоль. Оттуда очевидным ходом был ми-бемольный септаккорд, чтобы вернуться к началу пьесы, хотя, похоже, тут требовалось немного поддержки дополнительной гармонией для правой руки:

Мне нравились рисунки терций в предпоследнем такте этой части, и мне нравилось мимолетное ощущение полноты в четвертом, пока замирал на этом последнем аккорде перед тем, как вернуться к основной мелодии. Но, естественно, раз теперь пьеса завершена, она становилась открыта самым разным интерпретациям, и исполнитель не обязан был, в общем, следовать моему интонированию. Мне уже не терпелось услышать, что из нее сделает какой-нибудь другой пианист.

– У тебя бумага есть с собой? – спросил я Тони.

– Конечно.

Он всегда носил с собой тонкую кожаную папку, полную песенных партитур. Из нее теперь вынул чистый листок нотной бумаги и отдал мне вместе с ручкой. За несколько минут я ему все написал. Толкнул листок к нему по столу, и его темные смышленые глаза впились в запись, пробежали по ней, выделяя основные моменты и воссоздавая – в уме – звуковую картину общего воздействия.

– Очень интересно, – сказал он. – Вполне мило это сделано.

Он попробовал вернуть мне бумажку, но я его остановил:

– Ты сыграешь?

– Что, прямо сейчас?

– Да. Мне бы хотелось послушать.

Он задумался; а потом все-таки отдал мне листок:

– Нет. Сам сыграй.

Не будь я слегка пьян, а там – так мало народу, я б ни за что не решился. Помимо всего прочего, эту пьесу я никогда раньше не играл на настоящем фортепиано, только на электрических клавишных, что совсем не одно и то же. Но как бы там ни было, я встал и пошел к инструменту, сел на табурет и попробовал подготовиться – поглубже подышал. Через пару секунд я взял первый аккорд.

Некоторые музыканты вам скажут, что от алкоголя игра ваша станет лучше – он поможет вам расслабиться. Это неправда. Единственное подлинное расслабление наступает от уверенного владения своим материалом. Расслабленность, предлагаемая алкоголем, всего-навсего смазывает восприятие, а это значит, что огрехи в исполнении никогда вас не отвлекают, потому что вы их даже не замечаете. Я был слишком пьян в тот вечер, чтобы сыграть достойную версию «Тауэрского холма». Как именно она звучала бы для объективного слушателя, понятия не имею: Тони мне потом сказал только, что я делал кое-какие ошибки. По крайней мере, так он мне сказал про первую половину того, что я играл. Остальное, вероятно, лучше всего назвать выходом в свободную импровизацию.

Факт: через несколько минут я растерял всю свою сосредоточенность на музыке и вместо этого погрузился в ассоциации, которые она вызывала у меня в уме. Пальцы мои играли дальше, довольно независимо, я же думал обо всех долгих, усталых прогулках домой от станции подземки; сколько надежд поначалу у меня было; как упорен и слеп был я в последнее время. Но никакой горечи в себе я отчего-то не находил. Умом я все дальше забредал в те первые вечера с Мэделин: как здорово было ходить вместе в новые места, как легко текли наши разговоры; как она меня искала взглядом при какой-нибудь встрече и как озарялось у нее лицо, когда она видела, что я подхожу. Меж тем за клавишами я, должно быть, невозможно переходил из одной тональности в другую, играл диссонансы – и пришел в себя, лишь когда слух мне резанула знакомая фраза и я осознал, что непонятно почему играю (хотя тихо и не в такт) заунывную тему «Чужака на чужбине».

Остановился я на полуфразе; и вокруг висела смертоносная тишь, потому что посетители – никто больше не разговаривал, все смотрели на меня – пялились озадаченно и враждебно, не понимая, кто я такой и почему они больше не слушают своего обычного пианиста.

Поспешно я встал, протолкнулся между столиков и подошел к Тони в углу зала.

– Мне пора, – сказал я. – Извини. Должно быть, я напился.

Он кивнул и встревоженно посмотрел на меня.

– У тебя все нормально будет? – спросил он. – В смысле, добраться сможешь? Хочешь, я с тобой пойду?

– Нормально будет.

– Тогда ладно. – И когда я уже отходил, он сказал: – О, и не забудь про воскресенье.

– Воскресенье?

– Не это, следующее. Ты должен нам за Беном приглядеть. Да?

– А, конечно. Следующее воскресенье. Отлично.

Я вывалился наружу, а потом помню только, что стоял у билетного барьера на станции «Лестерсквер». Не знаю, по ошибке или полуосознанному умыслу, но вместо того, чтобы сесть на поезд до Набережной, я поймал себя на том, что еду на север. Вышел в Юстоне и остался стоять на платформе, когда все пассажиры давно уже разошлись. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Был такой человек, кого мне очень хотелось увидеть, вот поэтому-то я и поехал на север. Кто же это? Сосредоточиться я не мог. Что я должен делать дальше – повернуться и возвращаться домой? Карла. Мне хотелось увидеть Карлу. Зачем? Я что, собираюсь рассказать ей про сегодняшний вечер, о ссоре, о Мэделин? Который час. Четверть двенадцатого. Когда я до него доберусь, «Белый козел» уже закроется. Закрыто в нем, но не пусто. Она по-прежнему будет внутри, вытирать со столов, мыть стаканы, запирать. Я перешел на перрон Городской ветки и сел на поезд до Ангела. Постучусь в дверь. Она подойдет, откроет, увидит мое лицо, впустит меня без единого слова. Без слова. Она чуть ли не будет меня ждать. Без единого слова.

– Вам чем-нибудь помочь, сэр?

Кулак у меня болел, а я смотрел в лицо громадного полицейского. Я стоял в проулке, и все было очень спокойно – поскольку я теперь перестал колотить в дверь паба.

– Пабы закрываются в одиннадцать, сэр, – сказал полицейский. Это было обвинение, а не полезное утверждение факта, и словом «сэр» он помахивал, как тупым тяжелым инструментом.

– По-моему, я там что-то забыл, – выдавил я. – Бумажник.

– Понимаю, сэр. Что ж, вам придется подождать до утра и забрать его тогда.

Лет ему было под сорок, усатый и вовсе не грозный вроде бы. Я что-то пробормотал в благодарность и стал отступать.

– Вам хватит денег вернуться домой, сэр? – спросил он.

– Да, все в порядке. У меня проездной.

– Доброй ночи, сэр.

Он наблюдал за мной, пока я не свернул за угол. Через пять минут, когда я вновь вынырнул из-за угла, его уже не было. Паб стоял темный, дверь на засове. Я оперся на нее, ноги у меня подогнулись, и я соскользнул на мостовую.

Проспал я, вероятно, недолго. Проснулся, весь дрожа, но разбудил меня не холод. А звук. На улице, как я уже сказал, было спокойно. В смысле – тихо, но не беззвучно, потому что в Лондоне никогда не бывает беззвучно. Пока там живешь, этого как-то не сознаешь: лежа в четыре утра без сна, можно ошибиться, приняв то, что слышишь, за тишину, но тут-то и ошибешься. Нужно лишь поехать куда-то в другое место, в деревню, даже в другой городок, чтобы понять: в Лондоне всегда что-то гудит, рокочет, какое-то погребенное бормотанье беспокойной, неопределимой деятельности. Вот на этом-то фоне, в этой постоянно напряженной атмосфере далекого шума я расслышал нечто отчетливое и удивительное. То был голос: высокий, чистый женский голос пел мелодию до того сильную и славную, что она уже звучала знакомо, хоть я и знал, что никогда раньше ее не слышал. Голос доносился откуда-то сверху, с неба, словно ангельский.

Нет, не ангел это. Я поднял голову и над рядом лавок через дорогу заметил открытое окно. В одной лавке была вывеска, гласившая: «Видео – продажа или прокат». В памяти щелкнуло, и я быстро поднялся на ноги: Карла. Конечно же. Мелодия была шотландской, это и по звуку можно определить, а слова, хоть я их не понимал, – похоже, на гэлике. Много месяцев спустя я, вообще-то, разыскал слова этой песни, которая называется «Тоска моряка». Там были такие строки:

Nuair chi mi eun a’ falbh air sgiath, Bu mhiann leam bhith ‘na chuideachd: Gu’n deanainn curs’ air t r mo ruin, Far bheil an sluagh ri fuireach.

Если перевести, получится нечто вроде:

Взлетает птица – я за ней Хочу подняться в небо, Лететь к земле, что я люблю, Там ждут меня родные.

Я стоял и слушал ее голос, не знаю сколько. Казалось, прекраснее я не слышал ничего и никогда. В мелодии звучала такая уверенность, такая уместность, а голос был так чист, что я – на миг – забыл все. Даже не помнил, что я пьян. Он говорил со мной, и то, что он мне говорил, было в точности тем, что я хотел слышать. И когда песня закончилась, оставив по себе лишь странное деловитое спокойствие, мне больше не хотелось, больше не нужно было разговаривать с Карлой. Ни тогда. Ни теперь.

Я слышал, как она поет.

Переход

ты оставил подругу на перроне с таким нечетким представленьем, что вернешься но она-то знает, раз ушел значит, ушел Моррисси. «Лондон»[66]

Лететь к земле, что я люблю, Там ждут меня родные». Ну, к этому я по-прежнему еще не был готов: нельзя, чтоб Лондон меня оборол, покамест. Но мыслями своими назавтра я все же обратился к дому, и с ясностью, на которую я не рассчитывал, мне вспомнились некоторые сцены из прошлой жизни, какие я всеми силами старался забыть. Причиной этому послужило прибытие – скорее, чем я ожидал, – письма от Дерека.

Вообще-то было оно не просто письмом, а бандеролью; и первым делом, вскрыв ее, я обнаружил пластинку – семидюймовый сингл. Сторона «А» называлась «Жестокая жизнь»; сторона «Б» – «Бессонница». Исполняла их группа под названием «Карлики смерти».

Само же письмо было вложено в конверт с картинкой; я вынул его и начал читать.

Дорогой Билл,

приятно получить от тебя весточку – наконец-то. Раз тут никто не получает от тебя ни словечка и, видя, что ты еще не всплыл в «Верхушке попсы»[67], по всей усадьбе летают слухи, что ты, должно быть, упал в Темзу и доплыл по ней до великой звукозаписывающей студии в небесах. Но выясняется, что ты жив, здоров и обитаешь в богемном убожестве. Нам всем стало легче, могу тебе доложить.

Так, ты, вероятно, не понимаешь, отчего у этой бандероли такое содержимое. Это просто очередной образчик поразительной действенности корпорации «Музыкальные услуги Дерека Тули». Ответим на все ваши вопросы о поп-музыке. Быстро, надежно и без микробов. Твой друг совершенно прав. Действительно существовала такая банда «Карлики смерти» – одна из сотен забытых мелких групп, что возникли в эпоху панка, записали по паре дешевых независимых синглов и пропали бесследно. Забытых, то есть, всеми, кроме горстки маньяков меморабилии вроде меня. Пластинки, о которой говорил твой друг, «До синяков», у меня нет, но я ее помню. Та, что ты в данный миг держишь в потной ручонке (при условии, что ее не потеряли на почте, в каковом случае с Почтамта придется хорошенько драть семь шкур), – еще более редкая. Это был их второй (и последний) сингл, вышедший на лейбле, который даже я нигде больше не встречал, – вероятно, их собственном. Тираж у нее, должно быть, штук 100, из него они продали штук 6-7.

Послушав эту пластинку, ты поймешь, что «Карлики» имели склонность сторониться рафинированных чувств человеческого духа и не велись на тонкость или мягкость оттенков выражения. «Жестокая жизнь» предоставляет взгляд на Глазго как ад большого города: главными реперными точками в ней, похоже, служат изнасилования, уличные грабежи, драки банд и злоупотребление наркотиками. По сравнению же со стороной «Б», «Бессонницей», это видится нежной пасторальной идиллией: тот текст, который там можно разобрать, судя по всему, состоит из воплей в микрофон женщины на ее бывшего возлюбленного о том, что, как она надеется, ему больше никогда не удастся выспаться как следует. Немного похоже на скрежет мела по школьной доске.

Кстати сказать, память подводит твоего друга, если он считает, будто в группе играли настоящие карлики. Точного состава я не помню, но мне это видится крайне маловероятным. Что же касается зловещих фигур в капюшонах на обложке сингла, должно быть, это просто рекламный снимок. Название свое они взяли (как же тебе повезло с другом, который такое помнит, а?) из газетного заголовка в «Глазго Хералд», ставшего в свое время прямо-таки легендарным. Судя по всему, этих двоих – братьев – незадолго до публикации арестовали по обвинению в вооруженном ограблении со взломом: они вломились ночью на склад, связали сторожа и попытались его пристрелить, но пистолет сработал не так, и одного брата ранило в руку. Росту оба они были около 3 футов 6 дюймов, и в округе их знали довольно неплохо: они совершили целый ряд ограблений, проникая в помещения через крохотные окошки, но это им удавалось скверно, их все время ловили. Иными словами – злокозненные, но неумелые. Как бы то ни было, на основании показаний этого охранника их осудили и, вполне возможно, забыли бы совсем, если бы не расползся этот сатанинский заголовок. Я уж и не припомню, как их звали на самом деле или сколько они потом оттрубили.

Ладно, хватит с тебя страниц из альбома вырезок по истории музыки. Покажи пластинку своему другу, чтобы уладить спор, и захвати ее с собой домой, когда в следующий раз поедешь в Шеффилд.

Этим письмо не заканчивалось, но время шло – я мог опоздать на работу. Однако сингл я поставил на вертушку и сделал погромче, чтобы слышать из кухни, где кипятился чайник. Конверт представлял собой довольно зернистую фотографию, изображавшую такую андрогинную фигуру – по ее силуэту едва-едва можно было догадаться, что это женщина, – стоявшую спиной к камере и глядевшую на реку. По обе стороны от нее – два маленьких человека в похожих плащах, лица скрыты капюшонами. Общее воздействие было бесспорно зловещим, но карликов на снимок можно было бы легко наложить, решил я.

Музыка оказалась обычным ревом низкокачественного панка, поверх которого звучал особенно противный вокал. От такого хотелось скрежетать зубами, должен сказать. Сторона «Б» оказалась еще хуже, потому что никакого аккомпанемента там не было вообще, кроме боя ударных. Я уже почти рассчитывал, что сейчас из спальни выйдет Тина и велит мне сделать потише; но, как обычно, единственной моей связью с Тиной в то утро была ее записка:

Дорогой У, сегодня вечером мы с тобой можем встретиться, потому что я себя ужасно чувствую и на работу не пойду. Извини за ванную, я все помою. Автоответчик я отключила, если не возражаешь, потому что не хочу никаких сообщений. Утром, пожалуйста, веди себя потише. С любовью, Т.

Записка эта, столь отличавшаяся по тону от ее обычных бодрых посланий, вывела меня из равновесия. Даже почерк в ней казался дрожащим и небрежным. Я прочел ее пару раз, но сосредоточиться никак не мог из-за ужасного визга, несшегося из моей спальни; поэтому я вбежал в комнату и выключил пластинку. В наступившей тишине я перечел записку еще раз – и она мне показалась еще более тревожной. Все ли в порядке у Тины? Войти к ней в комнату и проверить? Нет, уж точно не стоит. Может, удастся что-то выяснить, когда поговорю с ней вечером, – но в тот вечер мне сидеть дома не хотелось. Я хотел встретиться с Хэрри и пойти в «Белого козла», чтобы показать ему пластинку и (разумеется) повидать Карлу. Отложить ли мне этот визит и остаться с Тиной?

Я решил, что не стоит, и отправился на работу, прихватив сингл с собой в целлофановом пакете. А в последний миг перед выходом все-таки снова включил автоответчик. Не дам капризам Тины испортить мне шансы на получение работы.

* * *

В обеденный перерыв я позвонил Хэрри и договорился встретиться с ним и выпить вечером; и дочитал остаток письма Дерека.

Тут особо не происходит ничего такого, что показалось бы волнующим такому жителю большого города, как ты. Я по-прежнему работаю в «Харпере», и поговаривают, что на будущий год меня повысят до цехового старосты. Работа сравнительно надежна, только тут все равно надо держать ухо востро, поскольку никогда не знаешь, кого рубанут первым. Меж тем я все время присматриваюсь к вакансиям в фирмах покрупней и пару месяцев назад даже ездил на собеседование в Манчестер, но там ничего не вышло. Слишком много охотников на слишком мало мест, как обычно.

Музыкальная индустрия, похоже, в таком же убогом состоянии, как всегда: бал правят счетоводы и маклеры, а пираты-постмодернисты шерстят старые коллекции пластинок в поисках чего-нибудь хоть сколько-то приличного из шестидесятых, что можно было бы содрать и подстроить под моду 1980-х. Полагаю, все встанет на свои места, когда эта ваша галетная фабрика, или как вы там называетесь, возьмет себя в руки и штурманет хит-парады. Единственный мой совет вам таков: бога ради, найдите себе пристойного парикмахера.

На этом пока всё, и надеюсь услышать от тебя еще что-нибудь в ближайшие десять лет. Пусть рок тебя и дальше прокачивает и все такое, и береги себя.

С приветом,

Дерек.

P. S. Несколько раз недавно видел Стейси, и на вид она вроде счастлива и хороша, как обычно. Вообще-то мы с ней встречались вчера вечером, я сказал, что получил от тебя письмо, и спросил, не надо ли чего передать. Она сказала: «На телефон забил-де, Билл». – Д.

Я улыбнулся этому сообщению, в котором признал одновременно укор и зашифрованную близость. То была одна из тех не особо остроумных или оригинальных шуток, какие всегда отыщешь в личном языке влюбленных. Я даже не мог припомнить, когда мы впервые начали на нем разговаривать. Должно быть, уже когда я стал студентом, наверное, – когда жил в Лидсе.

Самое забавное у нас со Стейси, как мне теперь кажется, то, что мы с ней так на самом деле и не расстались. Мы прекратили помолвку, это да, но не перестали встречаться. Тут мои воспоминания о порядке, в каком все происходило, начинают очень путаться. Чувства у нас со Стейси были глубоки, но никогда не слишком явны. Принимались решения, иногда – очень важные, но ни она, ни я этого порой не сознавали, да и обсуждений или душевных терзаний у нас особо не было. Помню, сказал ей, что решил уйти из «Бутс» и поехать поступать в университет в Лидс, и она восприняла этот мой замысел без малейшего ропота. Наверное, потому, что не на край же света я уезжаю. Вероятно, когда-то тогда она впервые и сказала: «На телефон забил-де, Билл».

Если бы мне случилось назвать Стейси «приземленной», то не потому, что она не была шикарна. Напротив, с короткими, но слегка вьющимися черными волосами, широкими плечами и узкими бедрами она всегда привлекала внимание мужчин. А если звать ее «безропотной», то мне бы не хотелось, чтобы это звучало так, словно она была слаба или думала не своей головой. Может, лучше всего было бы слово «невозмутимая». Мне приходит в голову слегка тревожная теория: она с первого же дня видела меня насквозь, знала меня от и до, в точности понимала, чего от меня ждать, а потому ее никогда не удивляло, если я плохо себя вел или ставил ее перед каким-нибудь непростым решением. При всех моих барахтаньях, всех моих попытках откусить себе там жизни она неизменно бывала на шаг впереди. Осмелюсь сказать даже, что она и сама вычислила, что мне будет лучше поступить в университет, и просто ждала, чтобы я сам это осознал.

К тому времени мы уже были помолвлены, но, вероятно, даже в таких обстоятельствах она видела в этом начало конца наших отношений и приняла как есть, с той же готовностью, как приняла перспективу моих частых отсутствий. Мы с ней продолжали встречаться, почти каждые выходные, – иногда в Лидсе, но обычно в Шеффилде, где обычно оставались либо у нее дома, либо у меня и наслаждались пребыванием под одной крышей, хотя провинциальная пристойность и не позволяла нам с ней делить одну постель. Каждое воскресенье, если день стоял разумный, мы уходили гулять по долам. Любимый наш маршрут – доехать автобусом до «Лисьего дома», а затем спуститься по долине до железнодорожной станции Гриндлфорд, что рядом с тоннелем Тотли. Такая прогулка могла радикально меняться с каждым временем года, и мы проделывали ее и по глубокому снегу, и на солнцепеке; листва блистала красками весны или обращалась в медь под синими осенними небесами.

Так, во всяком случае, все обстояло первые пару семестров. Когда же оно пошло не так? Когда мы сообразили – предположительно, много позже того, когда это произошло, – что превратились всего-навсего в привычку друг для друга, что свежесть и восхищение, какие мы воспринимали как должное, стерлись до простой терпимости? Превратились в нечто вроде ленивой фамильярности вообще-то, что гораздо хуже безразличия. Не могу даже вспомнить, кто из нас предложил прекратить помолвку, а помню лишь (и это видится мне странным с такого-то расстояния), что в тот вечер мы были гораздо нежнее друг к другу, чем с нами случалось много месяцев. После же этого – только постепенное отплывание друг от друга. Может, она встречалась с кем-то другим, а может, считала, что это у меня так. Я вернулся в Лидс на свой второй курс, время от времени и дальше писал ей, мы даже пару раз виделись на выходных. Какое-то время друг о друге вообще толком не думали.

Последний раз, когда я на самом деле с нею разговаривал, случился в те выходные, когда я приехал в Шеффилд попрощаться с родителями. Мы снова отправились на нашу прогулку, хотя утро стояло серое и туманное, и, когда сидели у речки и ели сэндвичи, что нам приготовила мама Стейси, я сказал ей:

– Я решил бросить учебу.

– Я знаю, – сказала она.

– Кто тебе сказал?

– Дерек. Ты едешь в Лондон и станешь там музыкантом.

– Тебя удивляет?

– Нет. Я так и думала.

Я повернулся к ней и сказал, искренне, пока она жевала сэндвич с яйцом под майонезом:

– Я просто подумал, что если не попробую сейчас, то, возможно, слишком с этим запоздаю. То есть к химии-то я всегда смогу вернуться, а.

Она меня перебила:

– Тебе не нужно передо мной оправдываться, Билл. Я же знаю, что ты за человек. Мне кажется, это хорошо.

Я улыбнулся, благодарный ей, и не стал больше ничего объяснять.

– Тебе есть где жить?

– Тони – мой преподаватель фортепиано – он сейчас там. У его свояченицы есть квартира, для начала сгодится и так.

– Когда едешь?

– Скоро. Где-нибудь на следующей неделе.

Стейси сказала:

– Дай мне знать когда. Будь так добр, а? Ты отсюда поедешь?

– Да.

– Я с работы отпрошусь. Приду тебя проводить на вокзал.

– Не глупи, этого вовсе не нужно.

– А я хочу. По-моему, это важно.

И так она оказалась на вокзале тем утром, вместе с моей матерью. Толком поговорить нам не удалось – в таких обстоятельствах это редко получается, – и я не очень-то помню, что мы говорили; но удивлюсь, если она не выбрала миг, чтобы отвести меня в сторонку и сказать – улыбнувшись, конечно: «На телефон забил-де, Билл».

После приезда в Лондон я не позвонил ей ни разу.

* * *

Стейси полностью затмила собой Мэделин; и это как-то странно. Но еще страннее мысль о том, что, хотя бы на время, их обеих затмила собой Карла и тот цельный хрустальный образ, что сложился у меня от ее голоса, взрезавшего собой полутишь лондонской ночи. Я просто не мог дождаться, когда смогу вечером добраться до «Белого козла» и сообщить ей об этом. По пути я заглянул в гамбургерную, проглотил какой-то пищи и заявился в паб вскоре после шести часов.

К несчастью, я забыл, как людно там может быть, раз у нас вечер пятницы. Карлу из-за стойки не отпускали клиенты: перед ней выстроился целый ряд мужских лиц, все размахивали деньгами и рявкали свои заказы, и с ней, хоть она и кивнула мне дружелюбно: привет, мол, – когда я попросил себе первую выпивку, – удалось перекинуться словом, только когда я подошел за вторым стаканом. Но даже так вокруг теснилась толпа, и внимание мне она уделяла не целиком.

– Можем поговорить? – громким шепотом спросил я.

– Конечно, – ответила она.

– В смысле – мне нужно вам кое-что сказать.

– Подождет?

– Ну… наверное, когда здесь чуточку утихнет.

Она покачала головой:

– В пятницу тут так весь вечер. А в чем дело, что-то личное?

– Ну да, в некотором.

Тут какой-то тип в костюме и с пачкой десятифунтовых купюр в руке меня перебил и принялся заказывать лагеров пятнадцать. Покуда Карла их наливала, я протиснулся за ней следом вдоль стойки и сказал:

– Это про вчерашний вечер.

– Вот как?

Я помолчал и тихо объявил:

– Я вас слышал.

– В смысле? – сказала она, не отрываясь от работы.

– В том смысле, что я там был. У вас под окном, вчера вечером.

Она уставилась на меня:

– Вы это о чем?

– Это было совершенно прекрасно. Я никогда ничего подобного не слышал.

– И несколько пакетиков жареных заодно, милая, – крикнул клиент. – И пачку «Хэмлетов»[68].

– Вы извращенец какой-то, что ли, я не пойму? – сказала она.

– Не говорите глупостей. Я за вами не следил, ничего такого. Просто вчера вечером мне хотелось с вами поговорить, но я услышал, как вы поете, и стало ни к чему. Я просто послушал, а потом опять ушел.

– Слушайте. – Она бросила краны и посмотрела мне прямо в лицо через стойку. – К вашему сведению – не то чтоб это вас как-то касалось, – я вчера вечером вернулась домой только в два часа ночи. Я была в гостях у друзей. Поэтому я не понимаю, что вообще за ересь вы несете. – Она повернулась к клиенту: – Сколько пакетиков, вы сказали?

– Четыре сойдет. Спасибо.

– В смысле – вы же даже не знаете, где я живу.

– Знаю. Вы мне сами сказали, что прямо напротив, над видеолавкой.

Она сходила за орешками, а когда вернулась, я продолжил:

– Я стоял у вас под окном – оно было открыто, – и там пела женщина. Шотландка, и пела она шотландскую песню. – И тут я озвучил ужасный вопрос: – Это же вы были, так?

Клиент ей заплатил, она взяла у него деньги и, не успев отойти к кассе, раздраженно ответила:

– Это квартира под моей. Там пара каких-то хиппи живет. Вечно надираются и включают свои чертовы народные песни на всю катушку. Весь дом провонял настоящим элем и самокрутками. Вы тут мне только двенадцать дали, – добавила она человеку в костюме.

– Простите.

Он вручил ей недостающие деньги, а я стоял, ощущая себя настолько дурацки, как мне уже давно не было.

– Вам обязательно у стойки нужно? – спросила она. – Мне так труднее других обслуживать.

В углу был один свободный столик, поэтому я пошел туда и сел за него. Если б я не договорился встретиться здесь с Хэрри, сразу бы выбежал вон из паба. Но я не только дал маху перед Карлой – это и само по себе скверно, – но на самом деле меня шокировало то, в каком теперь свете выглядело мое вчерашнее поведение. Неужели моя верность Мэделин действительно так хила? У нас с ней случилась всего одна маленькая размолвка – первая настоящая ссора за много месяцев, – а я, вместо того чтобы пойти за ней и попытаться все уладить, поперся куда-то один, исполненный жалости к себе, напился, у Сэмсона повел себя идиотски, а затем отправился подслушивать у дома другой женщины, с кем едва знаком, но к которой чувствовал, судя по последнему разу, когда мы виделись, смутное физическое влечение. Убожество. Неудивительно, что Мэделин на меня разозлилась. Так или иначе, мне придется снова с нею встретиться и постараться изо всех сил: какой-нибудь жест – подарок, быть может, – вычурный, но искренний, и это убедит Мэделин раз и навсегда, что я отношусь к ней всерьез.

Это предложение я выдвинул Хэрри, когда он явился, – предварительно показав ему пластинку (к его значительному удовлетворению).

– А насчет чего именно вы поссорились? – спросил он. Казалось, он как-то занервничал, об этом заговорив: дела сердечные никогда не были его сильным местом, а кроме того (как, по-моему, я уже упоминал) раньше о Мэделин я с ним не разговаривал.

– Ну, я толком так и не понял. Вот в чем беда. Она опоздала на встречу, и мы немножко по этому поводу повздорили. Затем все стало еще хуже, и я спросил, в чем дело, а она ответила, что ей хочется… перемены.

– Какой перемены?

– Перемены в отношениях.

Хэрри нахмурился:

– Какого рода перемены в отношениях?

– А я знаю? Если б знал, я б тебя об этом не спрашивал.

Я сердито хлебал «Бекс», а Хэрри сидел напротив и тупо на меня пялился. Наконец он произнес:

– Может, она хочет, чтоб ты женился.

Я изумленно уставился на него:

– Что?

– Может, это она и имела в виду, когда сказала, что хочет перемены. Может, она имела в виду… женитьбу.

Я какой-то миг над этим подумал.

– Ты серьезно?

– Да просто мысль. Я не очень в таких вещах понимаю.

Помолчав, я сказал:

– Она ведь так и сказала бы, разве нет, если б имела это в виду?

Хэрри пожал плечами:

– Не знаю. Женщины в таких делах бывают странные.

Я покачал головой:

– Нет, это нелепо. Наверняка она имела в виду что-то другое.

– Типа чего?

– Ну. – Никакая альтернатива мне в голову не пришла. – Но это ж безумие какое-то – то есть я не в том положении, чтобы на ней жениться.

– Это правда. Но спросить-то не помешает. Может, ей хочется такого, ну, ощущения, знаешь, уверенности.

Я по-прежнему старался привыкнуть к этому предположению, но тут из-за спины у меня послышался категоричный голос Карлы:

– Прошу прощенья?

Ей нужно было вытереть наш столик, а пластинка ей мешала. Я убрал, она небрежно махнула по столешнице влажной тряпкой и ушла, ничего не сказав. После ее ухода повис отчетливый холодок.

– Мне казалось, вы с ней вполне дружите, – сказал Хэрри.

– О, просто она сегодня слишком занята, вот и все.

Я опять погрузился в молчание, а когда Хэрри заговорил снова, тон у него был мрачный.

– Я послушал пленку, что мы во вторник записали.

– И?

Он многозначительно покачал головой.

– Настолько плохо?

– Думаю, мы просто время и деньги потратим, если вздумаем кому-нибудь ее посылать.

Я вздохнул:

– Так и знал, что другую песню нужно было делать.

Этим я просто напрашивался на комплимент, и он исправно заглотил приманку.

– Дело не в песне. Это отличная песня. Но все оно просто не слипается: каша какая-то звучит. Может, нам времени отрепетировать как следует не хватило. – Уныло уставившись в пространство, он сказал: – Бля. Мне тоже очень хотелось, чтоб она у нас получилась. – Он допил пиво. – Бардак у нас, Билл, точно тебе говорю.

* * *

У меня тоже был бардак. Второй вечер подряд я напивался. Хотя на сей раз со мной был Хэрри, переживание это было безрадостное. Когда я вернулся домой – вскоре после полуночи, – едва сумел попасть ключом в замок и сознавал, что невообразимо гремлю, пока везде шарахался и пускал воду в ванну. Из комнаты Тины не доносилось ни звука, дверь у нее была плотно закрыта. Может, в итоге и пошла на работу. Я толкнул дверь и заглянул: через несколько секунд сумел различить ее спящее тело. Она глубоко дышала и лежала на боку. Все казалось в порядке.

Хорошая это штука – ванны. В ванне, по моему опыту, можно много чего свершить. Подумать, в смысле. Именно в ванне той ночью меня осенило, и две загвоздки, что я обсуждал с Хэрри – Мэделин и наша пленка, – внезапно слились: это походило на естественное чудо, когда два простых вещества так друг с другом реагируют, что получается совершенно новое сложное.

Но и сознательным процессом мышления это не было. Я сам себе напевал в ванне мелодию – «Чужака на чужбине»: но там, где следовало петь слова «Дня не будет» в начале куплета, я пел «Мэделин, ты». Ложилось, похоже, идеально. И тут я вдруг подумал: так тут же можно еще самую малость поменять, и вся песня станет про нее. Еще лучше – это будет песня для нее. А вот эта строчка: «А если упаду – поможешь ли ты встать мне с гравия?» Тут что-то другое так и просится в песню: «О Мэделин, женись на мне, ведь вправе я».

Предложение руки и сердца в виде песни. Слова и музыка целиком мои. Если Хэрри прав и Мэделин действительно тем вечером пыталась мне сообщить именно это, как же она устоит против такого новаторского подхода? Есть ли лучший способ не только вызвать примирение, но и вообще все поставить на совершенно новую основу? Музыка свела нас вместе в самом начале, поэтому правильно будет, если музыка – моя музыка – и залатает эту временную прореху и обеспечит, чтобы ничего подобного никогда больше не случалось.

Через пять минут, еще не просохнув после ванны, я звонил Хэрри.

– Билл, почти час ночи, – ответил он голосом, тяжким со сна. – Лучше, если это действительно важно.

– Я тут думал, – сказал я. – Еще не поздно что-нибудь сделать с этой песней. Я сочиню к ней новые слова, и мы сможем записать все еще разок. – На том конце провода молчали. – Ну?

– Честно говоря, не представляю, чтобы Мартин и Джейк запрыгали от радости.

– Да ну их, мы сами все сделаем – ты и я. Слушай, могу подъехать завтра, и мы вместе запишем на твоей машинке ритмический рисунок. А в воскресенье возьмем с собой в студию и все сведем часа за четыре, не больше. Я просто уверен.

– А как же гитара?

– Это ты и сам сможешь. Будем честны, Хэрри, ты все равно играешь лучше Мартина.

Он снова умолк, и я так и чувствовал, что он все больше проникается этим замыслом.

– Новые слова, говоришь?

– Да. Новые слова. Про них ты не беспокойся. Это я беру на себя.

* * *

Теперь начало декабря 1988 года: время унылых и безразличных дней и долгих темных вечеров. Зимою в Лондоне плохо – даже такой мягкой зимой, как эта. Некоторым удается устроиться поудобней: я мог вообразить, к примеру, что для миссис Гордон, укутанной в льняные простыни в ее кенсингтонском особняке, с Мэделин, готовой по первому касанию к звонку нести ей чай и тост с маслом, смена времен года составляет очень малую разницу. Иногда легко было забыть, что подобные люди существуют, что такими жизнями кто-то живет. Самому мне почти не на что было жаловаться. У меня есть крыша над головой, притом недорогая; в паре миль от меня мужчины и женщины ночуют под мостом Ватерлоо в картонных коробках. Поэтому дрожь меня била и я тянулся к лучшему не от материальных трудностей, пока сражался с ветром по пути в студию через территорию Больницы Гая (самое холодное и ветреное место в Лондоне). Воскресенье, четыре часа пополудни, в мире темнело, а я пытался пообещать себе, что таких дней останется немного – дней, когда я бреду с клавишами под мышкой с одной безнадежной халтуры на другую, а тщеславие, которому полагалось меня подхлестывать, – всего лишь воспоминание, засевшее в мозгу мертвым грузом. Все это переменится. Не то чтоб я думал, будто пленка, которую мы намеревались записать, когда-нибудь произведет впечатление на звукозаписывающую компанию (если вообще до какой-нибудь доберется): на «Факторию Аляски» я уже более-менее махнул рукой. Но я был уверен в том, как она подействует на Мэделин; и еще я верил, что, если передо мной откроется перспектива на ней жениться, у меня возникнет новое ощущение ответственности, которое, возможно, заставит меня сильнее и разумнее задуматься о собственной карьере.

Как это ни забавно, я сейчас тепло вспоминаю ту сессию в студии. Джейка и Мартина не было, они про это ничего не знали, и мы поэтому пребывали в заговорщическом настроении, отчего все наше предприятие приобретало бодрость, какую обычно не связываешь со студией «Поющие в терновнике». Спор у нас случился всего один, в самом начале, – из-за тех изменений, которые я внес в текст. Сперва Хэрри никак не мог поверить, что я это всерьез, но я указал ему: именно он придумал, чтобы я сделал Мэделин предложение, если хорошенько вспомнить, – а кроме того, следовало признать: в такой версии песня определенно лучше запоминается.

К примеру, вторая половина сейчас выглядела вот так:

Мэделин, ты Безропотно посмотришь на меня С тобой мы слиты И не могу я без тебя ни дня Тебе – все самое родное И драгоценные дары Аравии Чего же сердце ноет? О Мэделин, женись на мне, ведь вправе я

Хэрри качал головой.

– Я не могу такое петь, – твердил он. – Я с этой женщиной даже не знаком.

Но все равно я его вскоре уговорил.

Как обычно, от Винсента мы дождались чрезвычайно мало радости. Наверное, сами виноваты – не нужно было для начала переть с ним на рожон. Я не устоял и прихватил с собой пластинку «Карликов смерти» – просто доказать, что он был не прав. Первая его реакция была – хмурое недоверие; он взял у меня из рук пластинку и сказал, что хочет рассмотреть ее поближе. Терпеть не могу людей, которые не любят проигрывать в споре. После этого он с нами особо не разговаривал – просто сидел в аппаратной и читал старый номер «Миди-мании» да изредка подкручивал канальные регуляторы уровня. В конце же, когда мы у него спросили, как звучало, он ответил:

– Блистательно. На вашем месте я б тут же кинулся звонить в И-эм-ай[69]. Так у кого из вас золотой диск на стенке в спальне будет висеть? Или спальня у вас одна на двоих? Ха, ха, ха!

Потом случилось странное: мы попросили его вернуть нам пластинку, а он не смог ее найти. Утверждал, что забрал ее с собой, когда мы пошли наверх, и оставил там на столе, а теперь она исчезла.

– Типично! – сказал он. – Не надо тут ничего разбрасывать, в таком-то месте. Сюда такая шушера лазит, ничем не лучше преступников почти все.

– Слушайте, это вообще не моя пластинка, – сказал я. – Она моего друга. И крайне редкая.

Я пришел в ужас от мысли, что может мне сказать Дерек, когда я ему сообщу, что потерял ее. Винсент же тем не менее жизнерадостно даже не извинился, мало того – содрал с нас за сессию вдвое больше того, на сколько мы рассчитывали.

– Ваш директор мне про это ничего не говорил, – сказал он, – поэтому мне с вас по нормальной ставке брать придется.

– Он полный ублюдок, – сказал Хэрри, когда несколько минут спустя мы с ним сели в кафе у станции «Лондонский мост» и стали есть сосиски с картошкой. – Думаю, пластинку он сам спер. Наверняка же знает, сколько она у коллекционеров стоит.

Я кивнул и погонял по тарелке упорную тушеную фасолину, а затем ответил:

– Так хочешь не хочешь, а и о Честере задумаешься, нет?

– В смысле?

– Ну, как Честеру удается с ним ладить? Как вообще могут быть хорошие деловые отношения с таким человеком?

– Но это же признак хорошего директора, а? Уметь отыскивать подход к самым разным людям.

Я над этим поразмыслил и покачал головой:

– Нет, тут не только это. – Я от бессилия даже пристукнул вилкой по столу. – В этом месте что-то происходит, и я не знаю что. Ты Карлу знаешь – ну, женщину в баре, в «Белом козле»?

– Ну?

– Она Честеру не доверяет. Говорит, что все время его там видит со всякими странными людьми. А в последнее воскресенье, сразу после того, как у нас это… обсуждение состоялось, туда заявился тот тип. Пейсли его звали – он вокалист в другой банде, которой Честер заведует. Ему ужалиться не терпелось или еще что-то. В итоге они с ним вдвоем ушли.

– Думаешь, Честер его снабжает?

– Возможно. А если Честер во все это дело втравлен, что ж тогда Винсент? Как он туда вписывается?

– Не увлекайся, Билл. Винсент просто злобный гаденыш, только и всего. Вряд ли он чем-то сомнительным занимается.

– А тогда что он держит у себя в Студии «В»? Только не надо мне говорить, что она действительно репетиционная. К ней и близко никого не подпускают.

Хэрри вновь принялся за еду.

– Извини, – сказал он. – Я потерял твою мысль.

Я подался вперед и произнес настоятельным шепотом:

– За этой дверью я слышал голоса, Хэрри. Я в этом уверен.

– Если хочешь знать мое мнение, ты идешь на поводу у своего воображения. Как бы там ни было, тебя это не касается, и чем меньше я знаю о делах этого парня в его свободное время, тем больше мне счастья. В данный момент сильнее всего меня интересует вот это.

Из кармана куртки он вытащил бобину с новой версией песни «Мэделин (Чужак на чужбине)».

Я улыбнулся:

– Как тебе показалось?

– Довольно неплохо. Охренеть как хорошо. Вероятно, лучшее, что мы сделали.

Мне тоже так казалось, но приятно было услышать подтверждение. С драм-машиной мы наконец смогли добиться того ритма, который нам хотелось получить, а кроме того, мы задействовали дополнительные эффекты вроде маракасов и хлопков в ладоши, и Хэрри наложил фанковый гитарный рисунок, звучавший поперек основного ритма: от этого вся песня зазвучала гораздо плотнее, целеустремленнее. Новые слова, которые я сочинил, было легче петь, и он все равно слегка поменял вокальную партию, чтобы соответствовала его диапазону. Предыдущее свое произведение мы улучшили неимоверно.

– Завтра куплю кассет, запишу десяток копий, – сказал он. – Я уже был у типографа насчет вкладышей. Тот сказал, что завтра можно забирать.

– Что ты там написал?

– Просто перечислил всех, кто в банде, Винсента поставил продюсером и дал номер телефона.

– Чей номер телефона?

– Твой. У тебя одного автоответчик есть.

– Справедливо. Мне бы тогда пару копий хотелось как можно скорее.

– Пару?

– Ну, одну мне, а одну.

– Так?

Я не стал растолковывать, а Хэрри был настолько любезен, что не захотел меня дразнить. Дружески улыбнувшись, он просто сказал:

– Удачи.

* * *

На сей раз я вернулся в квартиру еще до полуночи, и Тина в кои-то веки не спала. В кухне горел свет – она там сидела спиной к двери.

– Привет, – сказал я, приятно удивившись.

Она ответила:

– Привет, Уильям. – Не обернувшись. – Как раз собиралась писать тебе записку, но теперь не стоит трудов.

– А. Что-нибудь важное?

– Только сообщить тебе, что ты мне до сих пор должен за квартиру, а я выпила немного твоего молока. Ты же не против, правда?

– Нет, вовсе нет.

Мы с ней разговаривали впервые за много недель. До чего же нелепо, что нам почти нечего сказать друг другу.

– Педро сегодня придет? – спросил я.

– Уже был.

– А.

Тина встала и медленно, осторожно запахнула на себе потуже зеленый хлопчатобумажный халат.

– Я иду спать.

Она быстро прошла мимо, и никто из нас не пожелал другому спокойной ночи. На лице у нее виднелись большие синяки, на шее – красные следы пальцев.

Смена тональности

Значит, прощай и при своих оставайся а я останусь при своих Моррисси. «Жалкая ложь»[70]

Ладно, вернемся к той ночи. К ночи убийства, в смысле. Я изо всех сил старался это оттянуть, но больше мне вам рассказывать теперь нечего – кроме того, чем все закончилось. Честно говоря, я от этой перспективы не в восторге. В последнее время я старался не вспоминать об этих событиях – не столько из-за подробностей, которые слегка неприятны, готов признать, сколько из-за того, что я боялся воскресить то состояние, в котором я тогда был. Психологически. Бога молю, чтобы ничего подобного со мной больше никогда не случалось. Попробую не преувеличивать и постараюсь говорить ровно то, что хочу сказать; а вы, со своей стороны, должны услышать эти слова и по-настоящему о них задуматься. Потому что в ту ночь я чувствовал – и это чувство кошмарнее всего, ужаснее себя я никогда не чувствовал, – что весь мир выскальзывает у меня из рук.

По-настоящему же меня удивило вот что: единственное, чего я никогда не ожидал от ужаса (поскольку никогда раньше его не переживал), – это до чего, блин, грустно мне было. Я сидел в том автобусе и, клянусь вам, едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Понимаете, казалось, что я чуть ли не со всем прощаюсь. Все, к чему я упорно стремился последние несколько лет, обращалось в какую-то чепуху. Не только вся музыка; не только все усилия, что я приложил к тому, чтобы жить в Лондоне. Даже простое спокойствие духа, каким наслаждались другие пассажиры автобуса в тот вечер, – даже оно было мне сейчас недоступно. Единственное допущение, какое я когда-либо делал о своей жизни, – что она никогда не отступится от простейших здравомыслия и нормальности, – теперь мимоходом разнесло в клочья.

Пока я все это постепенно осознавал, ко мне возвращалось все больше и больше подробностей убийства. Странный, однако бесспорный факт: картинка на конверте пластинки, которую мне прислал Дерек, – сама поза, в которой стояли карлики, чуть порознь и глядя прямо перед собой, безликие, бесстрастные, – до жути напоминала убийц Пейсли. Но стоило мне продвинуться в своих раздумьях чуть дальше, едва я пытался вообразить, как возможно связать воедино эти подсказки, у меня начинала кружиться голова, и точки входа, казалось, не было вовсе. Никакой логики.

Да и вообще таким разбирательством ничего не добьешься. Не моя это работа – выяснять подоплеку этого безумного дела: кто пытался убить, кого и почему, какой именно незаконной деятельностью они там занимались. Я всего-навсего музыкант, в конце-то концов. Я занимаюсь секстаккордами и увеличенными квартами, а не крэком и героином, мне раньше даже штрафную квитанцию за неправильную парковку не выписывали, и меня не заставали за просмотром телевидения без лицензии. И вот, очевидно, мне награда за двадцать три беспорочных года жизни законопослушного гражданина: жизнь идет псу под хвост одним махом в результате каких-то дурацких выходок кучки людей, с которыми я едва знаком и никак не связан.

Я закрыл глаза и попытался притвориться, что ничего не происходит. На какое-то время разум у меня опустел; а когда я вновь через несколько минут начал думать, мысли мои приняли совершенно иное течение.

Еще в начале этой истории, помню, я обмолвился, как нечто обратило на себя мое внимание, пока Честер вез меня через Ислингтон. С переднего сиденья его машины мой взгляд привлекли освещенные окна георгианских террасных домов: кухни и столовые, золотые от света ламп, где семьи готовили себе ужины и наливали аперитивы. Если даже тогда я себя чувствовал исключенным из таких сцен, то теперь и подавно, – но в то же время, пока я их вспоминал, а автобус продолжал увозить меня бог знает в какую сторону, во мне зашевелилась фантазия. Почему не позволено мне так вот жить? Чего ради я дал этим бессмысленным случайным обстоятельствам себя одолеть? У меня есть подруга. Она живет в красивом доме. Нет никакой причины, ни единой, почему мне не провести этот вечер с ней.

Впервые я выглянул в окно автобуса и тут же узнал местность: мы направлялись к Кенсингтону.

Что с того, что Мэделин не сделала ни малейшей попытки связаться со мной с тех пор, как я послал ей пленку, – что тут может быть естественней? Она изумлена, ошарашена, совершенно сбита с толку осознанием того, что мои намерения гораздо серьезней, чем она себе представляла. Возможно даже, не знает, принимать ей мое предложение или нет. Ей, по всей вероятности, требуется лишь возможность обсудить все это со мной, лицом к лицу.

Предположим, я там сейчас объявлюсь с бутылкой шампанского? С бутылкой шампанского и букетом цветов? С бутылкой шампанского, букетом цветов и коробкой шоколадного ассорти с континента? Помимо всего прочего, это безопаснее, чем возвращаться к себе домой, поскольку никто не знает о моей связи с Мэделин (кроме Тони и Хэрри, но даже они не в курсе, где она живет). Я б мог остаться там на несколько дней, и никто меня не найдет. Появлюсь на пороге с подарками, расскажу ей, что произошло, она меня утешит, а потом мы долго и искренне поговорим о наших отношениях. Выскочим в круглосуточную бакалею, купим тальятелле, или ригатони, или еще чего-нибудь, вместе приготовим еду, а потом сядем, налив по бокалу красного вина, и обсудим кое-какие серьезные планы на будущее. Наконец около полуночи настанет время ложиться спать. Мы станем украдкой бросать робкие взгляды в угол комнаты, обмениваться стыдными репликами о том, чтобы принести запасной матрас и одеяла, но ни она, ни я не будем иметь этого в виду. Я по-прежнему буду в шоке от пережитого, меня будет пугать сама мысль о том, чтобы спать одному, и Мэделин это почувствует, инстинктивно. Мягко подтолкнет меня к кровати. Я сяду, она встанет передо мной, и положит руки мне на плечи, и пристально посмотрит на меня своими серьезными серыми глазами. А затем, выключив весь свет, кроме ночника.

Где же, блядь, добыть коробку шоколадного ассорти в такое время суток?

Следующие несколько минут, во всяком случае, все для меня складывалось благополучно. Я вышел из автобуса в Южном Кенсингтоне и нашел винную лавку, где к тому же продавался шоколад. Чуть дальше по дороге цветочник как раз закрывал жалюзи на своем заведении. Я уговорил его меня впустить, и мне за три пятьдесят дали букетик жалких гвоздик. Хотя время было отнюдь не позднее, у меня возникло ощущение, что я дико спешу, и до дома миссис Гордон я бежал. Перед тем как позвонить, пришлось ненадолго опереться на эти массивные дубовые двери, чтобы перевести дух.

Здесь, вдали от Уэст-Энда, где почти не ездили машины, где не было почти никаких признаков человечества, если не считать случайных пешеходов, все казалось неописуемо спокойно. В воздухе висела жидкая морозная дымка; она мешалась с моим паром всякий раз, когда я выдыхал. Видимость скверная. Если бы кто-нибудь подходил, осторожный стук его шагов по мостовой объявил бы об этом задолго до того, как этот кто-то возникнет из сумрака. Я еле различал высокую изгородь через дорогу.

Дом миссис Гордон был темен – совершенно темен. Я сразу увидел, что Мэделин дома нет, но все равно позвонил в дверь. Как вы могли заметить, рассудок у меня в тот вечер функционировал не очень разумно. Поначалу никакого ответа, и я решил, что в доме вообще никого нет. Я снова позвонил, дважды. Ничего. А как же кухарка? Разве ей тут быть не полагается? Не могли же все домочадцы собраться и уехать, а Мэделин мне об этом ничего не сказала. Я снова зазвонил в дверь, долго и настойчиво.

Ничто не сравнится с одиночным громким звуком – от него окружающая тишь покажется еще более всеохватной. Если ты за городом и посреди ночи гавкает собака, ее лай просто отмеряет и подчеркивает тишину – от него все слышишь острее. Точно так же, когда я перестал звонить в дверь, снизошла тишь такая внезапная, такая недвижная, что показалось, будто дымке удалось облечь собою даже нескончаемый обычный гул Лондона. Я стоял и ждал, а отчаяние холодом вползало мне в самые кости. Я дрожал и обнимал полиэтиленовый пакет со своими дарами. То и дело отходил от дома и смотрел вверх на его темные зашторенные окна.

И тут вдруг зажегся свет. На первом этаже. Через несколько мгновений я различил, как за шторой движется тень. Я подошел к двери и вновь позвонил, нажав кнопку четыре или пять раз. Больше ничего сделать я не мог, чтобы не закричать.

Потом какое-то время ничего не происходило. Наконец, после того как я прозвонил еще с полдюжины раз, побегал взад-вперед, вверх и вниз по ступенькам к двери и обратно, стараясь рассмотреть, что же творится наверху, зажегся еще один свет – теперь в вестибюле, засиял в стеклянной панели над входной дверью. Взобравшись на перила, я оказался едва-едва на уровне этого стекла и сумел заглянуть внутрь. Увидел я крохотную хрупкую старушку – она медленно спускалась по громадной лестнице, неловко опираясь на деревянную клюку. На ней был толстый голубой халат. Я тут же соскочил с перил, чтобы она меня не заметила и не испугалась моих диких глаз. Как это ни глупо, я попробовал оправить на себе плащ и пригладить волосы – привести себя в надлежащий вид в последнюю минуту. Ничто не помогло – я все равно походил на сбежавшего из лечебницы психа.

Из-за двери доносилось шарканье ее тапочек по полу, глухой стук клюки по мрамору. Я определил, что она всего в нескольких дюймах от меня. Вот толкнули крышку щели для писем, послышался жидкий голосок:

– Кто это? Что вам нужно?

Стараясь, чтобы прозвучало культурно и респектабельно, я склонился к щели и сказал:

– Меня зовут Уильям. Я хочу поговорить с Мэделин.

Когда она ответила, я так и увидел ее сморщенные губы, выталкивающие слова:

– Мэделин нет. Вам надо уйти.

– Я ее друг. Очень хороший друг. Я бывал здесь и раньше – много раз. Сейчас мне очень нужно увидеться с Мэделин.

Повисла пауза – я уже было решил, что старушка повернулась и снова пошла наверх; но затем я услышал, как отодвигаются засовы, в замке поворачивается ключ. Дверь распахнулась – передо мной стояла миссис Гордон. Очень маленькая женщина: ей пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть мое лицо.

– Зачем? – спросила она.

Объяснить, очевидно, было невозможно.

– Это личное.

– Мэделин – очень хорошая девушка, – сказала миссис Гордон, открывая дверь чуть шире и впуская меня в дом. – Мне она очень нравится. Вы говорите, что вы ее друг. Надеюсь, вы не впутали ее ни в какие неприятности.

Она воззрилась на меня с подозрением. Едва ли я мог ее в этом упрекнуть.

– Нет, – сказал я. – Тут ничего подобного.

– У нее сегодня вечером выходной, – сказала старушка. – Дожидаться ее вам нельзя, потому что она вернется, наверное, поздно. – После чего спросила: – Вы же правда сказали, что вы – близкий друг Мэделин?

– Да.

– Вам известно, какой сегодня день?

Похоже, старушенция была в маразме. Но все равно не повредит чуточку ей подыграть.

– Суббота, – ответил я.

Она посмотрела на меня очень проницательно.

– Послушайте. – Мне стало неловко от ее взгляда, захотелось уйти. – Мне очень не хочется вас больше беспокоить. Вы знаете, куда она ушла?

– Она дома у своего друга.

– У друга?

– Ну знаете же, у ее друга. У Пирса.

– У Пирса?

Я едва ли не проорал его имя. Стило его услышать, как меня охватило какое-то безумие – подавленные страхи и намеки без счета полезли из теней в углах моего рассудка, где они таились уже много месяцев.

– Где он живет?

– Понятия не имею.

– Сволочь!

Миссис Гордон подняла клюку и ткнула ею меня в живот:

– Вы поосторожней с такими выражениями – у меня в доме.

– Если эта сволочь. Если она и этот гад, блядь.

– Я считаю, вы должны уйти. Сейчас же.

– Я знаю… ее записная книжка!

Я увернулся от миссис Гордон и ринулся к лестнице.

– Не смейте туда подниматься! – крикнула она. – Я вызову полицию.

Но я уже мчался наверх и через несколько секунд оказался в комнате Мэделин. Ее адресную книжку я отыскал тут же – она держала ее у телефона. Кроме того, я догадался, что она из тех людей, кто перечисляет своих знакомых по именам, а не по фамилиям. Ну и точно – Пирс у нее был на букву П. Я запомнил адрес и уже собрался закрыть книжку, но вдруг почему-то не сумел устоять, чтобы не посмотреть, есть ли в ней я, – и обратился к букве У.

У Мэделин чудесный почерк, не поспоришь. Мое имя она выписала заглавными буквами, красным фломастером, а под ним – адрес Тининой квартиры и мой номер телефона. На глаза у меня навернулись слезы, пока я смотрел на эту запись. А затем я обвел взглядом ее комнату – комнату, так мне знакомую и показавшуюся в тот вечер такой странной оттого, что самой Мэделин в ней не было, а еще потому, что многое – внезапно – изменилось. Теперь убийство, свидетелем которого я стал в Ислингтоне, выглядело незначительным рядом с теми подозрениями, что во мне столпились, и мне быстро стало слишком больно сидеть тут под натиском воспоминаний, отбиваясь от них. Я выругался, встал и сбежал вниз.

Миссис Гордон стояла у телефона в вестибюле, спиной к стене.

– Я вызвала полицию, – сказала она. – Они уже едут.

Я ничего ей не ответил, лишь быстро прошел мимо. Захлопнул за собой дверь, после чего направился сквозь холодную лондонскую ночь в сторону квартиры Пирса. В руках у меня по-прежнему был пакет с конфетами, цветами и шампанским.

Лишь гораздо позже тем вечером я осознал всю глупость того, что натворил: вообще-то я и не смог бы лучше и больше подставиться – ворвался к старушке в дом, перепугал ее так, что она вызвала полицию и предоставила им (предположительно) мой словесный портрет, который в точности соответствовал тому, что у них и так уже был. Как рыба, попавшая в сеть, я корчился, бился и ничего не достигал – только еще хуже запутывался. Могу сказать лишь – еще раз – поверьте мне: в такое время о подобном вовсе не думаешь.

Не знаю, о чем я вообще думал, пока шагал по богатым, невозмутимым улицам Южного Кенсингтона, через Фулэм-роуд и дальше сквозь Челси к Концу Света. Оказавшись в нужном районе, я вынужден был спрашивать, как пройти; но на поиски адреса много времени не ушло. Вскоре я уже стоял перед узким и высоким террасным домом; свет в нем нигде не горел, кроме второго этажа – ярко освещенного и полного шума голосов и громкой диско-музыки. Там, похоже, в самом разгаре была вечеринка.

Настроение у меня тут же улучшилось. Если Пирс закатывает вечеринку, то он, разумеется, пригласит Мэделин; а если она со мной сегодня вечером не встречается, то, разумеется, на нее явится. Вероятно, я поспешно сделал совершенно неверный вывод. Быть может, моя мечта о вечере наедине с Мэделин, в конце концов, по-прежнему мне подвластна.

Я позвонил в дверь, и немного погодя мне открыла молодая, хорошо одетая женщина.

– Я друг Мэделин, – сказал я. – Я пришел на вечеринку.

– Еще бы.

Она странно на меня взглянула, что я списал на свою внешность. Плащ у меня и в лучшие времена был испачкан и помят, а теперь, с полиэтиленовым пакетом и взъерошенными волосами, я, должно быть, представлял собой фигуру примечательную. Я поднялся за ней по двум лестничным пролетам и остался стоять в прихожей маленькой людной квартиры, пока она пошла искать Мэделин.

– Киньте плащ в какую-нибудь спальню, – сказала она. – А бухло поставьте в холодильник. Я за ней схожу.

Я не двинулся с места. Никто из гостей не попытался мне представиться. Всех, похоже, звали как-то вроде Джокаста или Джереми, а наряды у всех, должно быть, стоили больше, чем я б осмелился потратить на свой гардероб за год. Меня обходили по широкой дуге и украдкой бросали на меня осторожные взгляды, и в глазах у них искрилось веселое изумление, от которого щеки мои пылали.

Вскоре из какой-то комнаты вышла Мэделин. Выглядела она изумительно. На ней было вечернее платье из темно-синего бархата с низкими вырезами спереди и сзади, а на шее – нитка крохотного жемчуга. Она была бледной, здоровой и счастливой. При виде меня лицо ее обмякло.

– Уильям? – сказала она. – Что ты здесь вообще делаешь?

Я кинулся к ней, поставил пакет на пол и попробовал ее обнять.

– О, Мэделин, ты не поверишь, что я сегодня пережил. Мне нужно.

Она оттолкнула меня:

– Бога ради, Уильям, что ты делаешь? Только не здесь.

Мы стояли порознь. Она смотрела на меня с упреком.

– Я тебе вот что принес, – сказал я.

Из пакета я достал коробку конфет – она помялась – и цветы – они поломались. Головки двух гвоздик оторвались напрочь. Увидев подарок, она улыбнулась, но то была улыбка жалости – без такой я бы запросто мог обойтись.

– Откуда ты узнал? – спросила она.

– Что узнал?

Ее улыбка стала шире:

– Что у меня сегодня день рождения, конечно.

Я туже стиснул коробку конфет и попробовал что-то сказать, но слова поначалу не выходили. Тут я вспомнил необъяснимый вопрос миссис Гордон: «Вам известно, какой сегодня день?»

– И вы тут… отмечаете твой день рожденья?

– Ну конечно. Пирс любезно предложил мне устроить вечеринку у него дома. Как ты узнал адрес?

Не успел я ответить, как возник и сам Пирс. Он обхватил Мэделин рукой за талию и произнес:

– Дорогая, Чарлз как раз ставит ту новую кассету. Я знаком с твоим знакомым?

Глаза наши встретились, и я первым отвел взгляд. Мэделин повернулась к нему, положила руку ему на плечо и сказала:

– Нет, сейчас не лучшее время ее слушать. Убери ее – пожалуйста? Быстро.

Но было уже поздно. Из соседней комнаты донеслось знакомое вступление к «Чужаку на чужбине»: высокие яркие аккорды клавишных, маракасы задают темп и настроение – и тот сильный, заунывный пассаж на сэмплированном саксофоне.

– А чего нет? – говорил меж тем Пирс. – По-моему, потрясно звучит.

Я протолкнулся мимо него и встал в дверях – смотреть, как другие гости танцуют под мою музыку. Невольно я не мог не испытывать некое мрачное удовлетворение – я видел, как отлично у «Чужака на чужбине» получается озвучивать вечеринку. Будь здесь сейчас другие члены «Фактории Аляски», я бы повернулся к ним и сказал: «Я же вам говорил». Но теперь это уже казалось запоздалым торжеством. Я оставил все это позади.

Мэделин коснулась моей руки и сказала:

– Уильям, мы можем пойти и поговорить? Давай на минутку зайдем в какую-нибудь спальню.

Я смотрел поверх нее, слушая лишь вполуха. Эта смена тональности от ре мажор к фа: вот что звучало очень клево. Год или два назад я бы такого нипочем не сочинил.

– Послушай… мне казалось, ты понял, что я сказала тебе в тот вечер. Что мне нужна какая-то перемена. И когда ты никак не отреагировал, я решила… ну, что ты понял.

– Но я же послал тебе эту песню.

– Да, я знаю, но… ты же, наверное, ее лет сто назад сочинил.

– Нет, я написал ее на прошлой неделе.

Она двинулась за мной, пока я шел к дверям.

– А Пирс знает, что это я ее сочинил? – спросил я. – Он слова слушал?

Она покачала головой:

– Думаю, нет. Музыка его не очень интересует.

В тот миг мне на ум пришел остроумный ответ: что-то насчет того, как хорошо они подходят друг к другу в таком случае. Но я ничего не сказал. Всему свое время и место, доложу я вам.

* * *

Иногда только и можно, что попытаться стереть что-то из памяти. За остаток той ночи мне это удалось вполне неплохо, и рассказывать там больше не о чем. Правда, помню холод. Я никогда не знал такого холода. Наверное, я мог бы куда-то зайти – в круглосуточное кафе, или еще куда-нибудь, или в гостиницу, но, понимаете, я слишком боялся. Боялся, что меня увидят. Я пошел в парк. В несколько парков, вероятнее всего, хотя они у меня в уме как-то слиплись в один. Помню, что все глубже заходил в центр города, должно быть, уже перед самой зарей, избегая очередей к ночным автобусам, не обращая внимания на гудки такси и на побирушек, что все время подходили и просили у меня (у меня!) мелочь. Помню, как направлялся к реке, какое-то время сидел на каких-то ступеньках. Они спускались к воде. Не могу подобрать слов, чтобы описать холод. Именно там – да, именно там – начало светать. Я смотрел, как над Темзой расползается чахлый рассвет. Выпил всю бутылку шампанского и съел всю коробку континентального ассорти шоколадных конфет. Меня люто вырвало два, три или, вероятно, семь отдельных раз.

Странное это чувство – ощущать одиночество и в то же время бояться, что с тобой может кто-то заговорить. Постепенно, часов через десять, одиночество стало брать верх. Мне отчаянно захотелось кого-нибудь увидеть, а все мое положение начало казаться до того шатким, что я – впервые – задумался, не пойти ли и не сдаться полиции. Вероятно, лучше всего будет в итоге чистосердечно во всем признаться. Кто знает, может быть, они уже выследили и настоящего убийцу, и никакое подозрение на меня не падет вообще. Они мне обрадуются, я стану ценным свидетелем и, вместо того чтобы стоять на пороге нескончаемого кошмара, смогу все это свернуть и выбросить, чтобы оно больше никогда меня не беспокоило. О господи, только бы это оказалось правдой.

Конечно, мужества проделать это самостоятельно мне недоставало. Если я намерен пойти и сдаться, мне нужен тот, кто мне поможет – отведет меня в участок и будет готов подтвердить мой рассказ. В Лондоне у меня всего один друг, на которого в таком деле можно положиться, и просить его об этом было бы чересчур. До ужаса чересчур. Но выбора у меня на самом деле не оставалось. Если, конечно, вдуматься.

Еще два часа у меня заняло дойти пешком до дома Тони, в Шэдуэлл. Я как можно дольше держался поближе к реке, а потом, прикинув, что зашел достаточно далеко, свернул на север. Когда я добрался до места, время, должно быть, близилось к половине одиннадцатого. У них с Джудит был маленький, сравнительно современный домик в жилом микрорайоне. Целую вечность я простоял на крыльце, беспокоясь, какое впечатление произведет на них мой вид, не в силах вообразить, как я хоть сколько-нибудь связно расскажу им, что со мной случилось. Даже подумал было опять сбежать. Помедлил еще, поколебался, подумал, весь вспотел и затрясся. Наконец позвонил в дверь.

Джудит мне открыла почти сразу же. На ней было пальто поверх того, что казалось (судя по тем фрагментам, какие я смог разглядеть) самым парадным нарядом, а причесана она была безупречно. Увидев меня, она вовсе не удивилась – напротив, ей явно полегчало.

– Уильям, ну наконец-то! – сказала она. – Мы уже сами не свои. Все утро названивали тебе на автоответчик. – Не успел я и рта открыть, как она обернулась и крикнула вверх по лестнице: – Все в порядке, Тони, он уже здесь!

Тони сбежал вниз. На нем был светло-серый костюм и узкий галстук.

– Джудит была убеждена, что ты забыл, – пояснил он. – Мы немного заволновались, когда всю ночь не могли тебе дозвониться, понимаешь. Решили, что ты куда-то уехал на выходные.

– Нет, я был… у Мэделин дома вчера вечером, – сымпровизировал я, не вполне при этом солгав. Я ни малейшего понятия не имел о том, что происходит.

– Пойдем в кухню, – сказала Джудит, – я тебе покажу, что тут и как.

Идя за ней в кухню, я вдруг сообразил. Сегодня же утро воскресенья, я должен весь день присматривать за Беном, пока они ездят в Кембридж на свой торжественный обед: я им это пообещал больше двух недель назад. Как и следовало ожидать, я начисто об этом забыл.

– В холодильнике салат остался, – говорила Джудит, – и немного киша. Вам с Беном хватит, только огурцов ему не давай, он их в рот не берет. Почему – не спрашивай. Такой у него возраст. Он тебе покажет, как включать видео, и, возможно, захочет, чтоб ты с ним в компьютерные игры поиграл. Чая много, молока тоже. Молоко он любит с клубничной своей фигней. Это просто, нужно только размешать.

Ну что я мог сделать? Я уже было собрался выдать им полное объяснение – изложить более фантастическую цепочку событий, чем можно сочинить, в надежде, что они мне поверят и придумают, как тут мне помочь. Но теперь сделать этого я не мог. Обстоятельства снова повлекли меня за собой, потащили прочь из того царства, в каком можно принимать решения и применять свободу воли.

– Он сейчас в гостиной, – сказала Джудит. – Гостей встречать не желает. Не спрашивай почему. Такой у него период. Но тебе станет полегче, когда начнешь с ним разговаривать. Если попробует швыряться в тебя чем-то, просто шлепни его хорошенько. Обычно помогает.

В кухню вошел Тони, позвякивая ключами от машины:

– Пойдем, милая, а то опоздаем.

Джудит взяла перчатки, и я вышел проводить их обоих к дверям.

– Насчет пианино не стесняйся, играй, – сказал Тони. – Думаю, вернемся не позднее четырех.

– Печеньем угощайся, – сказала Джудит.

– Пластинки крути, если хочешь, – сказал Тони.

– В буфете есть пиво, – сказала Джудит.

– Отдохните хорошенько, – сказал я.

И они ушли.

Из гостиной доносилось попурри тихих электронных чпоков, посвистов и бульков – похоже, это предполагало, что Бенджамин счастливо поглощен какой-то видеоигрой. Я сунул голову в дверь – убедиться.

– Привет, – сказал я.

– Здрасьть.

Мне кажется, Бенджамину тогда было лет восемь. Очаровательное дитя, румяное и бодрое – и он уже проявлял все признаки родительского интеллекта. От телеэкрана не отрывался, но у меня не сложилось впечатления, что он со мной груб.

– Я пойду на пианино поиграю.

– Ладно.

У Тони было очень хорошее фортепиано, которое он по дешевке купил на распродаже Королевского колледжа музыки или еще где-то. Я на нем играл всего пару раз, и даже худшие мои импровизации звучали пристойно. Провести с таким инструментом весь день – наслаждение, каких мало, иными словами, но едва я сел за него и открыл крышку, случилось странное: я понял, что не могу играть. Даже когда положил руки на клавиши, выбрал аккорд и сделал глубокий вдох – не сумел заставить себя взять ни одной ноты. Попробовал приступить я, должно быть, раз десять. Вспоминал стандарты, вспоминал оригинальные мелодии, думал о классических пьесах, но начать ни одну так и не смог. Все это было как-то чересчур. Убийство, бегство от полиции, эта жуткая ночь на холоде, понимание того, что Мэделин я больше никогда не увижу, – все это мучило меня слишком уж долго, и тут я наконец не выдержал. Я уронил голову на руки и оперся на фортепиано – и, хотя на самом деле не плакал, все тело мое сотрясалось от рыданий.

Долго, по-моему, это не продлилось. Спазмы вскоре утихли, но я не отрывался от фортепиано – лежать на нем мне было до странного удобно. Поднялся я лишь после того, как сообразил, что в комнату вошел Бен и смотрит на меня. Не знаю, сколько он там простоял.

– Хочу гулять, – мрачно произнес он.

* * *

Как только Бена укутали в его маленький пуховик, шерстяную шапку и перчатки – вышли наружу, и я запер дверь.

– Куда хочешь пойти? – спросил я.

– Пошли к затону.

Утро, на мой взгляд, было не самое приятное для прогулок. Слишком холодно, для начала, вчерашний ночной туман еще не рассеялся. У меня, конечно, имелись и свои причины не хотеть выходить наружу, но я не видел вреда от быстрой вылазки, если Бену это нравится. Может, прогулка и меня успокоит, раз уж о фортепиано (обычно лучшем для меня средстве) сейчас, казалось, речи и быть не может. Серость этих улиц Восточного Лондона, странная зябкая дымка, окутавшая весь район, приятно гармонировали с моим настроением. У меня было такое чувство, словно я способен на каждом углу учуять тайну, и мне очень нравилось слышать разрозненные случайные звуки тихого воскресного утра – заводились машины, кричали дети – и видеть, как вдали, над серой беспокойной Темзой, волнами откатывается туман.

– Ух ты, – произнес Бенджамин. – Какая здоровенная собачья какашка.

Я оттащил его от мерзкого предмета, который он рассматривал с обостренным интересом, и не выпускал его руку и дальше. Вскоре оказалось, что мы дошли до церкви – внушительной громадины Св. Георгия-на-Востоке.

– Это правда, – спросил Бенджамин, пока мы шли мимо, – что преступники и всякие люди могут зайти в церковь и полиция не сможет прийти и там их поймать?

Я остановился. Я не знал, правда это до сих пор или нет, хоть и помнил, что когда-то, много лет назад, мне рассказывали то же самое. Убежище. Казалось, за эту соломинку стоит ухватиться.

– Давай зайдем, – предложил я.

Бенджамин, не выпуская моей руки, с радостью, казалось, согласился. Подойдя к дверям, я услышал изнутри нестройное пение какого-то гимна, однако мысль о том, что сейчас там служба, отвратила меня от замысла не дольше чем на пару секунд.

– Папа так разозлится, если узнает, что ты меня в церковь водил, – злорадно произнес Бенджамин.

– Почему?

– Он говорит, что церковь – это буржуазный заговор, призванный сохранять существующий общественный порядок.

– Вот как? – сказал я, изрядно опешив. – Вообще-то будет лучше, если он предоставит тебе самостоятельно разбираться с этим, знаешь. Все равно пошли.

Похоже, мы явились посреди сокращенной обедни: церковь была полупуста (присутствовали одни старики), и все пели «Бессмертный, незримый»[71], а хор добавлял экстравагантных гармоний, явно призванных сбивать с толку остальных прихожан. Мы с Беном сели позади, недалеко от выхода, и как раз успели подтянуть последнюю строку. От службы оставалось еще минут двадцать, хотя не думаю, что мы оба с ним как-то слишком уж за ней следили. То, что я сказал Мэделин столько месяцев назад, было правдой: когда я был моложе, у меня действительно случилась краткая церковная фаза (в таком возрасте большинство моих друзей заводили подростковые любовные романы – даже не знаю, чего ради мне было от них отличаться), но по природе своей набожен я не был, и вера моя, уж какая ни была, быстро и безболезненно улетучилась. В религии мне теперь нравилось одно – музыка, которую она собою вдохновляла. Поэтому к причастию вместе со всеми я теперь не пошел, да и мысли мои почти все время оставались далеки от того, что говорил священник: они если не кружили спиралями над событиями последних суток в каком-то ошеломлении, то сосредоточивались – как это ни странно – на Бенджамине.

Он, казалось, завис между двумя разными состояниями: как скучал от самой службы, так и был взбудоражен новизной необычной обстановки. Какое-то время он ерзал на лавке и беспокойно болтал ногами за краем ряда; но иногда удовлетворенно опирался о мой бок и пялился в потолок или оглядывал лица других прихожан, на которых чувства выражались во всем диапазоне от почти-экстаза до вялого невнимания. Ощущение того, что на тебя посреди церковной службы опирается доверчивый и зависимый маленький ребенок, – (что там говорить) самое последнее, чего я ожидал тем утром. Очень давно, стало мне ясно, я не проводил хоть сколько-то времени в обществе детей. Я всячески отгородился даже от мыслей о них. Фантазировал ли я хоть раз, самому себе не признаваясь, о том, чтобы завести детей с Мэделин? Я пытался не врать себе, я шарил в закоулках самых тайных своих воспоминаний, но подтверждения этому не отыскивал. Нет, единственным человеком, с кем я вообще это обсуждал, – и я теперь вспомнил этот наш разговор: робкий, серьезный, игривый – была Стейси.

Мы с Бенджамином не тронулись с места, когда прихожане начали расходиться. Через несколько минут в церкви мы остались одни.

– Мы разве не пойдем? – спросил он.

– Нет. Давай еще посидим.

Он встал и отправился в небольшую исследовательскую экспедицию. Даже когда он скрывался из виду, я слышал отзвуки его шагов – он бегал взад и вперед. Из тех звуков – как дверной звонок миссис Гордон, – что привлекают внимание к окружающей тишине. Я даже не пытался следовать за ним – просто сидел на месте и думал о Стейси.

Бенджамин вторгся в мои мысли, дернув меня за рукав и сказав:

– Уильям. Уильям.

Я поднял голову:

– Что?

Казалось, он вот-вот задаст мне вопрос, но чуть погодя, хихикая, он умчался снова. В конце концов вернулся и опять сел рядом. Я обхватил его рукой, и когда все тело его тяжко обмякло у меня под боком, я сделал вывод, что он задремал. Но тут он опять сказал:

– Уильям.

– Что?

– Ты почему плакал у нас в комнате?

Я посмотрел на него сверху вниз, хотя отчего-то вопросу этому совсем не удивился. Глаза у него были распахнуты и любопытны.

– Ну… не хотелось бы говорить снисходительно, однако боюсь, ты не поймешь.

– Мужчины обычно не плачут, – сказал он; но произнес он это самому себе, так, словно уже решил, что правды от меня все равно не добьется, и потому побрел по тропе собственных рассуждений. – Папа никогда не плачет. Ну только разок, по крайней мере, и то мама там была виновата.

– Вот как? – сказал я с легким любопытством. – И отчего же?

– У нее был роман. – Бенджамин сказал об этом как бы между прочим, после чего продолжил: – Она про это рассказала папе, они поругались, и он плакал.

Я бы никогда, ни за что не поверил, будто Тони из-за чего-то способен плакать. Попытался представить его в слезах, вот он рыдает на плече у Джудит, а Бенджамин стоит в дверях, суровый, незримый, настороже. Тони в домашней обстановке я представлял себе впервые; не за пианино, то есть.

– У тебя то же самое? – спросил Бенджамин.

– Ну… да, – ответил я, досадуя на то, до чего хорошо у него получается вызывать на откровенность. – У меня немножко неприятности с женщиной, если хочешь знать.

– Это тетя Тина?

Я покачал головой:

– Ты ее не знаешь. Ее зовут Мэделин.

Как можно кратче я изложил Бенджамину конспект нашего с ней романа, с его вчерашней кульминацией на вечеринке. Затем мы оба помолчали. Я подумал: «Что ж, по крайней мере он сейчас заткнется».

– Она высокая? – спросил он.

– Что?

– Какого она роста?

– Не знаю… чуть выше среднего, наверное.

– А Пирс?

– Его, наверное, можно назвать высоким. Шесть и один, шесть и два – где-то так. – Я вдруг потерял терпение. – Слушай, если ты думаешь.

Бенджамин ничего не сказал.

– Ну, наверное, есть в этом что-то.

Он встал:

– Я замерз. Пойдем домой обедать.

Он взял меня за руку, и мы ушли из церкви и двинулись по тихим задворкам Шэдуэлла, каждый глубоко в своих мыслях. Бенджамин что-то мычал себе под нос – «Я начинаю видеть свет»[72], как я теперь понимаю, в любимой отцовской тональности ми-бемоль, – а я размышлял над тем, каким нелепым бы это ни казалось и как ни старался я этой мысли сопротивляться, нет ли в его теории какого-то смехотворного грана истины. Если все так и есть, истина эта горька; но мне в каком-то смысле стало легче. Любое объяснение лучше никакого, в конце-то концов.

Больше в тот день я не пытался играть на пианино. Вернувшись к Тони, мы поели, потом смотрели телевизор и играли в видеоигры. Я позволил Бенджамину все выбирать самому, настоял лишь на том, что мы посмотрим выпуск местных новостей. Убийство там не упоминалось. Быть может, время истекало не совсем так быстро, как я думал.

Тони и Джудит вернулись около половины пятого. Они вроде бы прекрасно провели время – и видели, что Бенджамину день со мной тоже понравился, а потому осыпали меня благодарностями. Вплоть до того вообще-то, что Джудит предложила довезти меня до дому.

– Это нетрудно, – сказала она. – Да и Тину я уже целую вечность не видела.

Должно быть, их слегка удивили мои сомнения, но, думаю, вы-то понимаете, почему меня встревожила такая перспектива. В уме я уже выстроил вероятную череду событий, которые дадут полиции возможность почти мгновенно вычислить мой адрес. Честер и группа приехали в студию; ждут, когда появимся мы с Пейсли, все более нетерпеливо; наконец Честер возвращается в дом, матерясь себе под нос, и обнаруживает, что весь дом кишит полицией. Его отвезут в участок на допрос, и он неизбежно сообщит, что последним в живых Пейсли видел я. Выдаст им мое имя. Скажет, где я живу. Несомненно, полиция уже меня ждет в квартире.

Но, опять-таки, разве не собирался я и так сдаться? Не за этим ли я вообще пришел к Тони? Я тогда чувствовал, что мне в этом понадобится его помощь, но теперь, отдохнув несколько часов, поговорив с Бенджамином, я окреп, в голове у меня прояснилось, и я понял, что смогу сделать это и сам. Надо признать, Джудит это шокирует; но там будет, по крайней мере, ее сестра (Тина и без того встревожена – в дом явилась полиция, расспрашивает, где я), и они смогут хоть как-то друг дружку утешать, пока все это дело не уладится.

И потому я принял ее приглашение, и вместе мы поехали в «Поместье Херберта»: Джудит изо всех сил старалась поддерживать беседу, а я только крепче стискивал края своего сиденья, нервы у меня все сильней разыгрывались, пока где-то в миле от дома меня уже не начало ощутимо трясти. Я чуть в голос не закричал, когда мы свернули в микрорайон и я первым делом увидел, что на балконе нашей квартиры стоит полицейский. У нашего подъезда к тому же – две полицейские машины. Хоть я и ожидал как раз такого, зрелище было ужасающее.

– О господи, – произнесла Джудит. – Что тут происходит?

– Посиди здесь, – сказал я, как только она остановила машину. – Я схожу проверю, в чем дело.

– Нет, я пойду с тобой.

Мы поднялись по лестнице; у моей двери нас остановил констебль.

– Живете в этой квартире? – спросил он.

Я кивнул, сообщил, как меня зовут, и сказал:

– Послушайте, я знаю, о чем вы думаете, но на самом деле я к этому никакого отношения не имею. Я сам совершенно в ужасе от того, что произошло, и могу объяснить все до.

– Все в порядке, – успокоил меня он. – Вас ни в чем не подозревают.

– Ни в чем?

Никак невозможно описать облегчение, что охватило меня, когда я услышал эти слова. Меня так ошарашило, что я едва слушал, а он меж тем продолжал:

– Нам просто нужно, чтоб вы ответили на несколько вопросов, только и всего. Неприятное это происшествие, когда вот так, но такое случается постоянно, и юной даме теперь уже ничего не грозит.

– Юной даме?

Он воззрился на меня:

– Ну да. Юной даме. Вы же понимаете, о чем я, нет?

Он завел меня в квартиру, где комнату Тины обыскивали еще два полицейских. Очевидно, она сегодня днем сама вызвала неотложку и сообщила им, что передозировалась.

Джудит все это восприняла очень спокойно, с учетом обстоятельств.

– У нас таких случаев десятки, – сказал констебль. – Буквально десятки каждую неделю. – Он наливал Джудит чаю – та сидела за кухонным столом в таком потрясении, что не могла двинуться с места. – Вообще-то это просто крик о помощи. Чистое привлечение внимания. Вы меня извините на минутку? Зов природы.

Оставшись наедине, мы с Джудит поняли, что разговаривать нам трудно.

– Уму непостижимо, – сказал я. – Уму непостижимо.

Я и дальше какое-то время продолжал повторять такие же бесполезные слова, пока она меня не перебила. К моему удивлению, заговорила она не скорбно, а зло.

– Ты как мог такое, к черту, допустить, Уильям? Ты с этой женщиной живешь, елки-палки.

– Живу с ней? Да мы с ней даже не видимся.

– Так что же, никаких признаков не было, ничего? Ты понятия не имел, что происходит?

Я собирался снова раздраженно все отрицать; но тут понял, что Джудит, разумеется, права.

– Там этот человек был. – начал я.

В кухню вошел другой полицейский:

– Я не мог бы с вами побеседовать, будьте добры?

Мы вышли в гостиную, и он задал мне череду вопросов. Я рассказал ему все, что знал о Педро, все клочки сведений, что я подобрал о нем, объяснил, что в последнее время Тина все больше и больше отпрашивалась с работы, как она выглядела в тот воскресный вечер, когда я видел ее в последний раз.

Мне пришла в голову мысль.

– А записки она не оставила, нет?

– Вообще-то оставила.

Он передал мне линованный лист формата А4: свежий, на нем только одно сообщение. Там говорилось:

Дорогой У, пожалуйста, не забудь не только запереть входную дверь, когда вернешься сегодня вечером, НО И ЗАКРЫТЬ НА ЗАСОВ. Я купила сегодня хорошую буханку хлеба, поэтому угощайся на здоровье. Мне кажется, та белая гадость, какую ты обычно ешь, вредная. Не мог бы ты выписать мне чек за газ, поскольку я хочу сходить и заплатить за него в понедельник? С любовью, Т.

Я вернул листок.

– И вот еще что, – сказал он. – На вашем автоответчике было вот это сообщение. Полагаю, оно не имеет отношения к тому, что произошло?

Он нажал клавишу «воспр.», раздались обычные гудки, за ними – женский голос.

– Послушайте, Уильям, – произнес он. – Насчет вчерашнего. Я все могу объяснить. – Пауза. – Я могу все объяснить, и у вас не будет неприятностей. – Пауза подольше. – Приезжайте ко мне сейчас же.

Щелкнуло и отключилось.

– Ну?

– Нет, – ответил я, тщательно подбирая слова. – Это личное между мной и… другой женщиной.

– Прекрасно.

Он сообщил мне, как называется больница и номер палаты, куда положили Тину, сказал, что мы можем сразу навестить ее, если хотим. Должно быть, я его поблагодарил – наверное, – но к тому времени, когда уже выпроваживал его с коллегами из квартиры, я и сам не понимал, что говорю. Все мои мысли занимало это сообщение. Что оно значит?

И, помимо всего прочего, как Карле удалось раздобыть мой номер телефона?

Кода

Ахая – но отчего-то все еще живой это последний яростный бой за все, что я есть Моррисси. «Вот поди ж ты»[73]

– Я пошел, – сказал я Джудит.

– Хочешь сказать, ты не поедешь со мной к Тине?

В попытках объяснить не было бы смысла. Если это означает, что ее мнение обо мне упадет еще ниже, эту задачку мне придется решать как-нибудь в другой раз. Я просто оставил ей ключи от квартиры и попросил поцеловать от меня Тину. Она смотрела, как я ухожу, и глаза у нее горели негодованием.

Уже вполне стемнело. Я бежал всю дорогу до станции «Лондонский мост», сел в подземку до Ангела и стоял перед видеолавкой меньше чем через полчаса. Рядом с этой лавкой была дверь без номера, выкрашенная в синий. Похоже, она и ведет в квартиры на первом и втором этажах. Дверь подпирал какой-то мужчина – низенький, смуглый, в очках в стальной оправе, жевал резинку. Волосы темные, взъерошенные, курчавые. Когда я подошел, он весь подобрался, прикрыл собой вход и уставился на меня, пока я не вынужден был ему сказать:

– Я пришел к Карле.

Думал, он уже никогда мне не ответит.

– Имя? – спросил он наконец.

– Уильям.

Он повернулся и нажал кнопку одного звонка. Квартиры были оборудованы домофонами, и немного погодя динамик захрипел, а голос Карлы осведомился:

– Да?

– Уильям.

– Можно.

Дверь мне открыли, и я поднялся по четырем пролетам узкой замызганной лестницы. Она вывела меня на площадку с тремя дверями, одна приоткрыта. Из-за двери раздался голос Карлы:

– Входите, Уильям.

Я толкнул дверь. За ней была мрачная жилая комната, практически без мебели. Ни ковра, ни украшений на стенах. Один угол комнаты занимало кресло – рядом с раковиной и зеркалом. Стояли комод, железная кровать и небольшой трехногий столик. Карла сидела на кровати.

– Я только получил ваше сообщение, – сказал я, когда стало понятно, что первой она со мной не заговорит.

– Хорошо.

Взгляд у нее был очень внимательный, словно по моему наружному поведению она пыталась вычислить какой-то внутренний секрет.

– Я не знал, что у вас есть мой номер, – промямлил я после паузы гораздо длиннее.

– Да.

Казалось, она другая – совсем другая, чем та женщина, что обслуживала бар в «Белом козле». Она была угрюма и агрессивна, но у меня возникло впечатление, что в голове у нее в этот миг происходит какая-то неистовая деятельность. Мне вообще-то стало интересно: не в таком же она смятении, как и я?

– Вы намерены объяснить? – спросил я.

– Быть может, объяснить следует вам.

– Мне?

– Да, Уильям. Вам.

Я нервно пожал плечами:

– Я не понимаю, о чем вы.

– Так, слушайте, у вас большие неприятности. Вас повсюду ищет полиция, если вы не знали. Я вам сказала, что могу помочь, но сначала мне нужно знать, что вы задумали.

– Ничего я не задумал, – возмутился я. – Я музыкант, только и всего.

– Вы на его стороне?

– На чьей? О чем вы?

В ярости она вскочила и надвинулась на меня. Я и не представлял, до чего она высокая.

– Слушайте – я знаю, что вы за мной следили. Вы же сами признались в тот вечер в пабе. И тем же вечером пытались меня напугать, оставив на столе ту пластинку. К тому же вы с ним работаете. Я же знаю. А потом каким-то чудом оказываетесь в доме и видите, как убивают этого парня, Пейсли. Так что же происходит?

– Не знаю, – сказал я – едва не прохныкал. – Я не знаю.

Карла зло посмотрела на меня, затем подошла к комоду и вытащила из нижнего ящика конверт. А из конверта – большую черно-белую фотографию и ткнула мне ее прямо в лицо:

– Вот это вы же узнаёте, правда?

– Да, – ответил я. То был снимок с конверта пластинки: фигура женщины, глядящей на отрезок реки, по бокам – два карлика.

– А вот это?

Она показала мне вторую фотографию, и я в изумлении уставился на нее. Там была та же самая сцена. Но женщина повернулась, и теперь ее легко было узнать – несмотря на короткие обесцвеченные волосы. Карла, только моложе. А две маленькие фигуры, снявшие капюшоны, оказались вообще не карликами. Рядом с ней стояли двое детей – маленькие девочки, одинаковые по размерам и внешности, они тепло улыбались в объектив.

– Это вы?

Она кивнула.

– И это… вы – пели на пластинке? – спросил я, вспомнив голос, оравший те две отвратительные песни.

– Да.

Карла подошла к зеркалу и сняла парик густых каштановых волос. Повернулась лицом ко мне. Сейчас волосы у нее были еще короче, чем на фотографии: сверху – маленький ежик, по бокам и сзади выбриты начисто.

– Вот, – сказала она, шагнув ко мне. – Теперь я больше похожа на убийцу?

Я отпрянул.

– Но… не вы же убили Пейсли?

– То была ошибка. Ебаные идиоты – надо было мне самой все сделать. Я и сделаю. Ему опять это с рук не сойдет. Боже, я и так слишком долго ждала.

Она села на кровать и замолчала.

– Кому с рук не сойдет? – спросил я. – И кто эти дети? – Я уже был так изумлен, что не успевал задавать вопросы. – Кого вы отправили к Пейсли? Это те братья из Глазго – те, в честь кого вы назвали свою группу?

Карла не ответила; не отвечала она долго. А когда наконец принялась объяснять, говорила устало и медленно.

– Не было никогда никакой «группы» под названием «Карлики смерти», – сказала она. – То были просто мы с мужем. Я пела, а он играл на всем: все это мы собрали в студии. Сидели на мели – как обычно, – и мы подумали, что заработаем на всей этой панковской фигне и попробуем добыть немного денег. Тогда мы жили в Глазго, и вы не поверите, насколько мы были бедны. Записывались по вечерам. Я каждый день ходила на работу, уборщицей. У него работы не было, он сидел дома с детьми. – Она по очереди показала на фотографии: – Клэр – и Сандра. У нас были близняшки.

Кровать была покрыта вытертым одеялом. Из-под него она вытащила двуствольный обрез и коробку патронов. И принялась заряжать его, не переставая говорить:

– А потом однажды Сандра исчезла. Сбежала из дома. И вот тогда Клэр пришла ко мне и сказала, что́ их… отец… с ними делал, пока меня целыми днями не было. – Слово «отец» она произнесла так горько, словно оно было плохим на вкус и его следовало поскорее выплюнуть. – Надеюсь, вам не нужны подробности, правда? Как бы то ни было, ее осмотрел врач и все подтвердил. Но Сандру я больше не видела. Через несколько недель полиция нашла тело. Может, и ее, я не смогла опознать. А Клэр… – Она встала и подошла к окну, оставив обрез, теперь заряженный, лежать на кровати. – Она выросла такой, что мало не покажется. Сейчас в этом «доме». В центре этом. Я к ней туда не хожу. Она не хочет со мной разговаривать.

По ходу истории голос Карлы становился жестче, говорила она быстрее.

– Что и говорить, когда все стало известно, он ни минуты не тратил. Вымелся из дома, растворился в воздухе в тот же вечер и ни следа не оставил. Я только одно придумала, чтобы ему передать, – потому и записала эту песню, «Бессонницу». Мы только что новый сингл записали, понимаете, а сторону «Б» еще не делали. Поэтому однажды ночью я пришла в студию и всю свою ярость и ненависть выпустила. Я знала, он неизбежно купит пластинку, когда увидит, и мне хотелось, чтобы он наверняка понял – я его выслежу. И снимок на конверт поместила. Мы на девочек эти капюшоны надевали и фотографировали для рекламы. Люди даже начали думать, что это члены группы. Мне хотелось, чтобы эта фотография не давала ему покоя. Я хотела, чтоб он знал, что она значит: настанет день, и я его найду. Найду и убью его.

Со столика она взяла какой-то маленький пластмассовый прямоугольный предмет: магнитофонную кассету.

– Я много лет его выслеживала. Почти все это время он был в Европе. Я пошла по ложному следу и много месяцев провела в Канаде и Америке. А потом, когда я его нашла, еще год собирала деньги на то, чтоб его убили так, как мне хотелось. Мне это стоило двадцать тысяч фунтов.

Ужасаясь ответа (потому что я его уже знал), я спросил:

– И где вы его нашли?

– Он управляет студийным комплексом в Южном Лондоне.

Она бросила мне кассету. То была копия нашей демонстрашки «Мэделин (Чужак на чужбине)».

– Винсент, – сказал я.

– Так он, похоже, сейчас себя называет. Когда я за него выходила, его звали Данкэн.

Я посмотрел на пленку и нахмурился:

– Как она к вам попала?

– Была в кармане у Пейсли. К счастью, вся его куртка была в крови, поэтому они притащили ее сюда. Иначе полиция нашла бы вас в два счета. Вы даже предусмотрительно свой номер телефона оставили.

Я ничего не сказал – меня просто прибило мыслью обо всех последствиях, обо всех кругах по воде, которые пустила запись этой песни всего неделю назад.

– Я вижу, он это вам спродюсировал, – сказала Карла. – По мне, так слишком много ревера на вокале. Он всегда делал эту ошибку.

– Я все равно не понимаю, почему полиция до меня еще не добралась, – сказал я. – Они же наверняка уже побеседовали с Честером? Он им разве не сказал, где я живу?

Карла рассмеялась:

– Честер? Да он гораздо более скользкий, чем вы о нем думаете. Я б вообразила, что когда он вчера вечером вернулся и увидел там всю эту полицию – сразу кинулся в бега. О нем еще долго никто не услышит.

– Они с Винсентом. – сказал я, – какая у них тогда связь?

– В основном – деловая. – Карла вытащила из-под кровати тяжелые черные сапоги и стала их натягивать. – Такой, как Данкэн-Винсент, на жизнь зарабатывает не тем, что студией управляет. По большей части деньги поступают от героина. Честер у него на побегушках по этой части время от времени, но в сравнении он – мелкая рыбешка. Другая большая область у него – недвижимость. Он на много домов в Ислингтоне лапу наложил, главным образом – по жульническим договорам. Потому-то Пейсли и его друзья жили в таком доме.

– Как вы все это выяснили?

– Пришлось нелегко, – сказала она, заканчивая завязывать шнурки. – Я знала, что многое он держит в «Белом козле», хоть сам Данкэн слишком умный, там его никто никогда не видел. Поэтому мне пришлось уболтать управляющего, чтоб дал мне работу, а потом один из парней за стойкой подкинул мне эту квартиру.

Готовясь выйти на улицу, Карла заполнила для меня и другие пробелы. Она выследила двух мелких братьев из Глазго, которых пару лет назад выпустили из тюрьмы, и предложила им пять тысяч фунтов за то, чтоб они совершили убийство. Те согласились за двадцать. Она сказала им, что надеть и даже в какую позу встать перед нападением. Все было рассчитано так, чтобы напоминало обещание, которое она дала на той пластинке, чтобы Винсента как можно больше наполнил ужас в последние мгновенья перед смертью. (Теперь я вспомнил, как странно он отреагировал на тех двух детей в одинаковых анораках, что зашли в студию однажды утром и до смерти его напугали.) Она знала, что «Бедолаг» в субботу вечером в доме не будет, и одному брату поручила связаться с Винсентом по телефону и убедиться, что он будет на месте. Осечку в плане вызвало только вмешательство Пейсли.

– Где вы были вчера вечером? – спросил я. – За рулем той машины?

– Нет, – ответила она. – За рулем был парень, которого вы видели внизу. Я его просто наняла. Мне его порекомендовали: он много чем подобным занимается, очевидно. Сейчас он повезет нас в студию.

Меня передернуло от нехорошей мысли.

– В смысле – нас?

– Вы же не думаете, что я вас сюда вызвала, просто чтобы успокоить, правда? – сказала Карла, засовывая обрез и патроны в большую черную сумку. – Вы мне поможете.

– Я? Как?

– Я зайду в студию и убью его. Прямо сейчас, сегодня вечером. Но мне нужен тот, кто там ориентируется, а вы в студии уже бывали. Я слышала, там внутри целый лабиринт. Он не должен уйти.

– Но послушайте. – Я стал пятиться к двери. – Мне очень жаль, что с вами такое произошло, вы пережили… ужасные вещи. Но я должен сказать, что, по-моему, вы ко всему этому подходите как-то совсем неправильно.

Карла недоверчиво уставилась на меня.

– Однако, – продолжал я, – в свете того, что вы мне рассказали, предлагаю вам сделку: отпустите меня, и я, честное слово, ничего не расскажу полиции.

Она сунула в сумку руку и извлекла обрез.

– Заткнись нахуй, – сказала она. – Ты едешь со мной, или я тебе мозги вышибу.

Я поглубже вдохнул и кивнул:

– Ладно.

Никто на меня раньше не направлял оружие; как средство для принятия решений это непревзойденно, я бы сказал. Я стоял, зачарованный зрелищем: Карла направляет эту штуку мне в грудь. Увидев, до чего я испугался, она хмыкнула и подтолкнула меня к двери.

– Чего смеетесь? – спросил я.

Она еще немного похмыкала.

– Ты со своими дурацкими народными песнями. – Она ткнула меня стволами в спину. – Прости, дружок. Нашел Мэри О'Хару[74], тоже мне.

Перед тем как выйти наружу, она убрала обрез в сумку, после чего схватила меня за руку и выволокла на улицу. Ночь стояла черная и холодная, вокруг никого, и нас никто не видел. Водитель ждал у двери, и мы втроем, ничего друг другу не говоря, дошли до его машины, стоявшей на Эссекс-роуд. Мы с Карлой сели сзади. Она вытащила из сумки обрез и положила на колени, а из кармана джинсов достала клочок бумаги, на котором значился адрес студии «Поющие в терновнике».

– Едем вот сюда, – сказала она водителю. – И втопи давай.

Он взял клочок и повернулся к ней, озадаченный:

– Его утопить?

– Не бумажку, дурачок, педаль газа. Быстрей давай, в смысле. Rápido!

– А.

Он завел машину и неистово рванул с места. На миг я задумался о том, что Карла только что сказала. Меня обуяло новым поразительным подозрением.

– Что вы ему сказали? – спросил я.

– Rápido. По-испански «быстро».

Глаза у нее горели в предвкушении, и она возбужденно отбивала обеими ногами ритм по полу. Я испугался, до чего ей не терпелось выполнить стоявшую перед ней задачу: желание это, полагаю, сжигало ее много лет. Судя по виду, она не расположена была отвечать на новые мои вопросы, но я просто вынужден был шепотом спросить:

– А он испанец?

– Ну да. Зовут Педро.

Карла не сводила с меня этого насмешливого, дразнящего, необузданного улыбчивого взгляда. В любое другое время и от любой другой женщины он бы завораживал. Я поманил ее ближе и прошептал в самое ухо:

– Я его знаю.

– Правда?

– Он встречается с моей соседкой по квартире. Гад конченый.

– Вот как? – Карла напустила на себя изумление. – А я его наняла лишь потому, что он казался таким приличным парнем.

И тут во мне вдруг вскипело все негодование за то, что он сделал с Тиной. Дома-то его сдерживали паника и непонимание – на таком уровне, что не давали места никаким другим чувствам. А теперь оно забурлило прямо какой-то ненавистью.

– Он моей соседке жуть устроил, – прошептал я. – Делал с ней всякое ужасное. Она даже пыталась с собой покончить.

– Какая жалость, – равнодушно произнесла Карла.

– Вот бы мне с ним пять минут один на один.

Она посмотрела на меня и снова улыбнулась:

– И что б ты сделал?

Это был трудный вопрос.

– Я б… отчитал его как следует.

Она позволила себе тихий, но подчеркнутый хохоток, после чего перевела взгляд на Педро.

– Ну, поглядим, может, нам что-нибудь получше удастся, – сказала она.

Еще несколько минут мы ехали молча. Затем Карла подалась вперед и похлопала Педро по плечу.

– Почти приехали? – спросила она.

– Почти. Я думаю.

– Наверное, когда доедем, ты захочешь, чтобы я тебе заплатила, а, Педро?

– Так, да. Когда приедем.

– И сколько, еще раз, я тебе собиралась заплатить? Пять тысяч, нет?

– Да, так, пять тысяч фунтов. Персональными. Она втянула воздух.

– Пять тысяч фунтов – это же много денег, правда?

Он глупо хихикнул:

– Так, senora. Это много денег.

– И что ты собираешься сделать со всеми этими деньгами?

Он снова хихикнул:

– Не знаю. Может, вернусь опять в Испанию.

– А тебя кто-то ждет в Испании, а, Педро?

Какая-нибудь маленькая испанская senorita?

Он ухмыльнулся и погладил себя по щетинистому подбородку.

– Возможно. Может, кто-то и есть, да.

– Но могу поспорить, это не остановило тебя от шалостей, пока ты был тут, а, Педро? Нам всем пошалить немного нравится, правда?

– Правда, senora, – со смешком ответил он. – Шалить нам всем нравится.

Я их перебил:

– Сверните здесь налево. До студии всего ярдов пятьдесят дальше по следующей улице.

– Так. Тормози тут, Педро. Останови машину.

Мы остановились в самом темном и пустынном переулке. Педро выключил все огни.

– Так ты намерен подарить ей что-нибудь перед отъездом, Педро? Подарок для своей маленькой шалости?

– Не знаю, может, и подарю.

Он опять щерился, и зубы у него в зеркальце заднего вида в темноте желтели и блестели.

– А она знает, чем ты зарабатываешь на жизнь, Педро, эта девушка? Спорим, ты ей не говорил, чем занимаешься на самом деле.

– Да, так, – сказал он между новыми своими глупыми хмычками.

– И что ты ей тогда сказал? Чем, как она считает, ты занимаешься?

– Она думает, я машины вожу. Знаете, с пассажирами.

– Хитрый ты пес, Педро, правда? – сказала Карла, вызвав у него припадок смеха. – Опытный мерзавец, верно?

– Да, так. Я немного, да.

– Так… у меня тут небольшая загвоздка, Педро, и она в том, что я не могу отдать тебе все деньги прямо сейчас. Мне тебе придется пока дать кое-что другое.

– Другое?

Он обернулся, и она подалась совсем близко к его лицу:

– Кое-что еще. Понимаешь, о чем я?

Его долгая медленная улыбка снова расползлась.

– Наверно, да. Думаю, может, да.

– Тебе же британские девушки нравятся, Педро, правда?

– О да. Они мне очень нравятся.

– Эта другая британская девушка – спорим, она делала все, что ты ей велел, нет?

Снова захихикал.

– Ну… она много что делала. А иногда, знаете, почему бы немного не.

– Мягко убедить?

– Да, так.

– Надавить чуточку?

– Да.

Карла подняла обрез на уровень его головы.

– Педро, – сказала она. – Ты пустое место.

Грохот выстрела был оглушителен и… в общем, я никогда ничего подобного не видел. У него взорвалась голова. Буквально. Разлетелась повсюду. Клочки Педро заляпали все ветровое стекло, приборную доску, обивку сидений, потолок. Во все стороны хлестнула кровь, и меня вымочило всего. Эта дрянь была у меня в волосах, теплая и липкая, у меня на лице и на плаще, на руках. Я был весь покрыт Педро. Он облепил меня всего. Должно быть, я орал, или плакал, или еще что-то, потому что Карла вдруг ударила меня по лицу и рявкнула:

– Заткнись! Заткнись, блядь! Теперь пошел из машины!

Она вытолкнула меня в переулок, и я упал на мостовую. Затем она поставила меня на ноги и поволокла за собой. Я оглянулся на машину. Дверца водителя была открыта – должно быть, он схватился за ручку в тот миг, когда сообразил, что́ она хочет с ним сделать, – и все, что осталось от Педро, теперь наполовину вывалилось на обочину. Когда Карла заметила, что я озираюсь, она вновь двинула меня по лицу и потащила дальше.

Так мы добрались до главной двери студии «Поющие в терновнике», и Карла распахнула ее ногой. Внутри я оказался перед ней. Там было светло и тепло, почти как дома. Винсент сидел за столом и пил чай, читая воскресный журнал. Увидев меня, всего в крови, – я весь трясся и едва стоял на ногах – он выронил журнал и вскочил. Собирался сказать что-то, но тут появилась Карла. Они пялились друг на друга секунды три-четыре: он видел ее впервые за десять лет. Затем она произнесла:

– Это за Сандру. А это за Клэр, – и дважды выстрелила.

И оба раза промахнулась.

Тогда она бросилась на него; но он с неожиданной силой рванул вверх стол и толкнул его на нее. Сбитая с ног, Карла упала.

– За ним, сволочь, давай за ним.

Винсент кинулся прочь в неосвещенный коридор. Я нашел выключатель с реле и хлопнул по нему как раз вовремя – заметил, как он сворачивает за угол. Карла оттолкнула меня, чуть не сбив с ног, и я, даже не спросив себя, зачем это делаю, бросился за ней следом.

Погоня длилась, наверное, не дольше двух минут. Каждые несколько секунд свет гас и коридоры погружались во тьму, мне приходилось отчаянно нашаривать ближайший выключатель: я знал, что Винсент с такой же легкостью ориентируется и в темноте. Он вел нас вверх и вниз по тем бессчетным лесенкам, пока мы не ошалели и безнадежно не запутались. Наконец стало понятно, что мы его, судя по всему, потеряли окончательно. Мы стояли, сопя в темноте, напрягаясь изо всех сил, чтобы расслышать его шаги за приглушенными звуками групп, репетировавших в соседних студиях.

– Блядь, – сказала Карла. – БЛЯДЬ!

И тут я отыскал выключатель и зажег свет: и там был Винсент, в дальнем конце коридора – с трудом пытался отпереть дверь Студии «В». Мы не успели до него добежать – он скользнул внутрь и закрыл дверь за собой.

Свет погас опять. Я придержал Карлу рукой и несколько раз вдохнул поглубже.

– Он попался, – сказал я. – Дверь студии изнутри не запирается.

– Ты уверен?

– Да.

– А что внутри?

– Я не знаю.

Она стряхнула мою руку и сделала шаг назад.

– Тогда мы сейчас это выясним.

Но тут я сделал нечто поразительное. Я сказал:

– Постойте, – и загородил ей путь. Меня, казалось, обуяла какая-то маниакальная дерзость, и я услышал собственный голос: – Я пойду первым. – Когда это мое предложение столкнулось с недоверчивым молчанием, я добавил: – Может быть опасно.

Одним быстрым и решительным рывком я распахнул дверь Студии «В» и ринулся внутрь.

Если б я остановился и посмотрел себе под ноги, всего на секунду, я бы увидел, что к стене там приделана узкая железная лесенка. Она спускалась к маленькой погрузочной платформе, от которой иногда в ночном воздухе доносились крики моряков, грузивших и разгружавших свои суденышки. Но я не остановился. Я вдруг поймал краем глаза облака, обтекавшие светлый лик луны, и очертя голову рухнул в чернильные, холодные как лед воды Темзы.

Затухание

и всем нужно жить свою жизнь и видит бог мне нужно жить свою видит бог мне нужно жить свою

Моррисси. «Уильям, это были пустяки»[75]

Если съедете с главной дороги там, где она огибает паб «Лисий дом», и направитесь под горку, сквозь леса, вскоре окажетесь у широкой быстрой речки. Перейти ее можно в разных местах. Там лежат камни – для тех, кто попроворней, – и есть два деревянных пешеходных мостика; помедлив, можете в щели между досками посмотреть, как внизу бурлит вода. Если пройдете немного дальше, местность станет глуше. Берега речки загромождены огромными валунами и буреломом, а перед тем, как тропа начинает отвесным карнизом уходить в чащобу, можно повернуться – у вас над головой окажется великолепный хребет: взгляд застревает на этом суровом привольном ландшафте и добредает до точки, где земля уступает небу, а горизонт освещается бледнейшей голубизной. Ходят там и другие люди, но место это тихое – можно даже сказать, безмолвное.

– Люблю я тут, – сказала Стейси.

– Тут красиво, – согласился я.

– Лучше Лондона, нет? – сказал Дерек.

Я присел на корточки у самой речки, опустил пальцы в воду. На земле еще лежала роса, а воздух пьянил ароматом весны.

– Что угодно лучше Лондона.

В конце концов, вернуться домой было легче всего на свете. В первый же день, как только я почувствовал, что могу выйти – через неделю или две после возвращения, – я взобрался на один из самых высоких холмов Шеффилда, осмотрел весь город, пока с наступлением сумерек расползались его огни, и мне показалось невероятным, что я мог жить без этого места так долго. Он выглядел теплым, нежным и чистым. И я как-то начал дорожить близостью природы – целыми днями ходил своими старыми маршрутами, заново знакомился с теми долинками, чьею дружбой некогда глупо пренебрег. Чаще всего на такие прогулки я выбирался один; а сегодня позвал с собой Стейси и Дерека. Было воскресное утро – первое по-настоящему хорошее воскресенье весны.

Я расслышал ее шепот:

– Совершенно не нужно ему постоянно напоминать.

– Вы, кажется, не понимаете, – сказал я, – что я уже все это переборол.

– Крутой он пацан, наш Уильям, – сказал Дерек. Он полез было на дерево, но застрял где-то на полпути.

– Ты с Тиной повидаться скоро поедешь? – спросила Стейси, воспользовавшись его отсутствием.

– Я даже ее нового адреса не знаю.

Знал я лишь, что она переехала куда-то под Уимблдон, делит квартиру с двумя другими женщинами. Когда Джудит сообщила только эти сведения и никаких других, я это воспринял как намек, что мне следует какое-то время держаться от Тины подальше.

– Не стоит терзать себя, Уильям.

Я обернулся – она мне улыбалась. Мы постояли так немного, по разные стороны тропы. Затем раздался буйный шорох листвы, и с дерева спрыгнул Дерек – приземлился аккурат между нами с придушенным воплем. Стейси вскрикнула и засмеялась.

– Ты меня напугал.

– А тебе еще снятся кошмары, Уильям? – спросил Дерек, когда мы двинулись дальше. На ее укоризненные взгляды он не обратил внимания.

– Бывает.

– Что б ты сделал, – сказал он, – если бы я тебе сказал, что сейчас сбудется твой самый страшный кошмар?

– Дерек! Рот закрой!

Я задумался.

– Вроде чего?

– Их же так и не нашли, правда? Никого.

– Нет.

– Значит, Винсент запросто может… прятаться за этим валуном. А Карла – ждать нас у подножия холма.

– Теоретически. И что?

Он вцепился мне в плечо всей пятерней, как когтями, и хриплым театральным шепотом произнес:

– Я тебе так скажу: сейчас произойдет кое-что похуже, что-то бесконечно хуже.

Я тупо на него уставился.

– Ты что же, газет не читаешь?

– Что?

– В этом месяце в Лондоне премьера новой оперетты Эндрю Ллойда Уэббера[76].

Я облегченно застонал и оттолкнул его.

– До Лондона далеко. Переживу.

Дерек сграбастал Стейси в объятия. Оторвал ее от земли, покружил в воздухе, и они долго и энергично целовались, пока я рассматривал узоры лишайников на ближайшем валуне. С этим в глубине души я, наверное, еще не смирился.

– Дерек, ну хватит уже мучить Уильяма, – сказала она, когда он не слишком нежно опустил ее наконец на землю.

– Ну так я ж еще не совсем простил его за то, что он потерял мою чертову пластинку.

– Я вам уже говорил – как хотите, – сказал я. Эта фраза на миг напомнила мне о Мэделин, но я поспешно отмел воспоминание прочь. – Да и вообще я начинаю на все это смотреть, как на… жизненный урок.

– Ты вырос, могу тебе сказать, – произнес Дерек. – Не телом, к сожалению, а всем остальным.

Я не нашел, чем бы в него запустить, поэтому просто сказал:

– Ты так считаешь?

– Совершенно точно. Еще лет пятнадцать – и достигнешь полового созревания.

Даже после такого я лишь улыбнулся. Забавная штука вообще-то, но меня нынче сколько ни подначивай – мне все, похоже, мало.

Комментарии переводчика

1

Строки из стихотворения «Тоска моряка» Джона Макленнэ-на (1910-1940), моряка с о. Льюис, погибшего при бомбежке на борту английского военного корабля «Борей» в августе 1940 г., вскоре после того, как он написал это стихотворение.

(обратно)

2

Стивен Патрик Моррисси (р. 1959) – английский певец, автор песен, писатель, ведущий вокалист английской независимой группы «The Smiths» (1982-1987). Песня «This Night Has Opened My Eyes» выпущена в 1983 г.

(обратно)

3

«Stella by Starlight» – популярная песня американского композитора, скрипача и дирижера Виктора Янга, поначалу – инструментальная пьеса к мистическому триллеру Льюиса Аллена «The Uninvited» (1944). В 1946 г. текст к ней написал поэт-песенник Нед Уошингтон.

(обратно)

4

Легковой автомобиль «Morris Marina» выпускался корпорацией «Бритиш Лейленд» с 1971 по 1980 г.

(обратно)

5

Аннунцио Паоло Мантовани (1905-1980) – англо-итальянский дирижер, композитор, руководитель оркестра легкой музыки.

(обратно)

6

Фрэнсис Алберт (Фрэнк) Синатра (1915-1998) – американский эстрадный певец, актер и продюсер. Натэниэл Эдамз Коул (1919-1965) – американский певец и джазовый пианист. Марвин Пенц Гей-мл. (1939-1984) – американский соул-певец, автор песен и продюсер. Роберт Уайэтт-Эллидж (р. 1945) – английский музыкант-мультиинструменталист, основатель группы «Soft Machine».

(обратно)

7

Эндрю Ллойд Уэббер (р. 1948) – английский композитор, импресарио музыкального театра. «Призрак Оперы», упоминающийся далее, – его оперетта (либретто Чарлза Харта и Роберта Стилгоу) по мотивам одноименного романа французского писателя Гастона Леру (1909), премьера которой состоялась в 1986 г.

(обратно)

8

«Girl Afraid» (1984) – сингл группы «The Smiths».

(обратно)

9

На самом деле – «О mio babbino caro» («О мой дорогой отец», а не «ребенок», как считает герой), ария сопрано из оперы «Джанни Скикки» (1918) итальянского композитора Джакомо Пуччини (1858-1924).

(обратно)

10

«Золушка» (1944) – балет в трех актах русского и советского композитора Сергея Сергеевича Прокофьева (1891-1953), либретто Николая Волкова по мотивам одноименной сказки Шарля Перро.

(обратно)

11

Американская киностудия «Universal» основана в 1912 г.

(обратно)

12

«Пеллеас и Мелизанда» (1902) – опера французского композитора Ашиля Клода Дебюсси (1862-1918) в пяти действиях, написанная по тексту одноименной пьесы Мориса Метерлинка.

(обратно)

13

«Critics' Forum» (1974-1990) – программа «Би-би-си Радио 3», ее продюсировал английский кинокритик и радиоведущий Филлип Невилл Френч (1933-2015).

(обратно)

14

«The Stage» (с 1880 г.) – британская еженедельная газета, посвященная индустрии развлечений, в особенности театру.

(обратно)

15

«My Funny Valentine» (1937) – песня из оперетты Ричарда Роджерза и Лоренца Харта «Babes in Arms», ставшая популярным джазовым стандартом.

(обратно)

16

Строки из песни Моррисси и Джонни Марра «Подружка в коме» («Girlfriend in a Coma»), включенной в четвертый альбом группы «The Smiths» «Strangeways, Here We Come» (1987).

(обратно)

17

Коул Алберт Портер (1891-1964) – американский композитор и автор песен.

(обратно)

18

«All the Things You Are» – песня Джерома Керна на слова Оскара Хэммерстайна из оперетты «Very Warm for May» (1939).

(обратно)

19

«Doctor Who» – британский фантастический телесериал, выпускается Би-би-си с 1963 г.

(обратно)

20

Телониус Сфиэр Монк (1917-1982) – американский джазовый пианист и композитор. Бенджамин Фрэнсис Уэбстер (1909-1973) – американский джазовый тенор-саксофонист. Чарлз Мингус-мл. (1922-1979) – американский джазовый контрабасист, композитор и руководитель оркестра.

(обратно)

21

«I Got It Bad (and That Ain't Good)» (1941) – популярный джазовый стандарт Дьюка Эллингтона на слова Пола Фрэнсиса Уэбстера.

(обратно)

22

Песня «I Know It's Over» (1986) входила в третий студийный альбом группы «The Queen is Dead».

(обратно)

23

«Special Brew» – крепкий лагер, изготавливающийся только в Дании и Соединенном Королевстве компанией «Карлзберг Груп». Рецепт был разработан в 1950 г. в честь визита Уинстона Черчилля в Данию.

(обратно)

24

«Dansette» – марка бытовой радиотехники, выпускавшейся лондонской фирмой «J & A Margolin Ltd.» с 1952 по 1969 г.

(обратно)

25

Артур Блейки (1919-1990) – американский джазовый барабанщик и руководитель оркестра. Элвин Рей Джоунз (1927-2004) – американский джазовый барабанщик. Энтони Тиллмон Уильямз (1945-1997) – американский джазовый барабанщик. Джек Де Джонетт (р. 1942) – американский джазовый барабанщик, пианист и композитор.

(обратно)

26

«Garota de Ipanema» («The Girl from Ipanema», 1962) – бразильская джазовая песня, ставшая классикой стиля босса-нова, музыка Антонио Карлоса Джобима, португальский текст Винисьюса де Мораиса, английский текст Нормена Гимбела.

(обратно)

27

«Bat Out of Hell» (1977) – второй студийный альбом американского рок-певца Мясного Рулета (Майкла Ли Адея), музыка и тексты песен Джима Стайнмена.

(обратно)

28

«Status Quo» (с 1962 г.) – английская буги-рок-группа.

(обратно)

29

«Les Feuilles mortes» (1945) – песня франко-венгерского композитора Жозефа Косма на стихи Жака Превера.

(обратно)

30

Открытый университет – британский университет открытого образования, основан указом королевы Великобритании в 1969 г.

(обратно)

31

«Alsatian Cousin» (1988) – песня с первого сольного альбома Моррисси «Viva Hate».

(обратно)

32

«EastEnders» – британский телесериал («мыльная опера»), производится и транслируется Би-би-си 1 с 1985 г.

(обратно)

33

Томас Мор (1478-1535) – английский юрист, философ, писатель-гуманист, казнен в соответствии с Актом об измене. В 1935 г. причислен к лику святых католической церкви.

(обратно)

34

Отсылка к песне «Karla With A К», вошедшей в третий студийный альбом американской рок-группы «The Hooters» «One Way Home» (1987); на создание этой песни членов группы вдохновила встреча с ирландской фолк-певицей в Новом Орлеане.

(обратно)

35

Отсылка к «черной комедии» «The Driller Killer» (1979) американского режиссера Абеля Феррары; в Великобритании фильм был запрещен даже в видеопрокате с 1984 по 1999 г.

(обратно)

36

Майра Хиндли (1942-2002) – одна из фигуранток дела об «убийствах на болотах» (1963-1965): с соучастником Иэном Брейди она убила пятерых детей и подростков в возрасте от 10 до 17 лет.

(обратно)

37

Владимир Давидович Ашкенази (р. 1937) – советский (до 1962 г.) и исландский (с 1969 г.) пианист и дирижер.

(обратно)

38

«C. Bechstein Pianofortefabrik AG» – немецкая фирма, производящая фортепиано, основана Карлом Бехштейном в 1853 г.

(обратно)

39

«Величавыми домами» в Англии традиционно именуются старинные помещичьи дома или замки аристократов – по начальным словам стихотворения поэтессы Фелиши Хеманз (1793-1835).

(обратно)

40

Театр «Олдуич» (с 1905 г.) в Уэст-Энде в 1930-х гг. славился постановкой так называемых олдуичских фарсов, с 60-х приобрел известность постановкой современных и «спорных» пьес; с 1960 по 1982 г. был филиалом Королевской Шекспировской труппы.

(обратно)

41

«Panic» (1986) – сингл группы «The Smiths», вероятно ставший реакцией на известие о Чернобыльской ядерной катастрофе.

(обратно)

42

«Geographers' A-Z Street Atlas» – наименование атласов и городских карт, выпускающихся одноименной британской компанией с 1936 г.

(обратно)

43

«I Don't Owe You Anything» – песня с первого студийного альбома группы «The Smiths» (1983).

(обратно)

44

«Breakfast Time» – первая национальная утренняя телевизионная программа Великобритании, транслировалась Би-би-си 1 в 1983-1989 гг.

(обратно)

45

«Anarchy in the U.K.» – первый сингл британской панк-группы «Sex Pistols» (1975-2008).

(обратно)

46

«New Rose» – первый сингл британской рок-группы «The Damned» (с 1976 г.), вышел 22 октября 1976 г.

(обратно)

47

«We Vibrate» – первый сингл британской панк-группы «The Vibrators» (с 1976 г.).

(обратно)

48

«The Jam» (1972-1982) – британская панк- и мод-группа. «The Buzzcocks» (с 1976 г.) – британская панк- и поп-группа, название образовано от манчестерского сленгового словца, обозначающего «приятель, дружбан». «The Adverts» (1976-1979) – британская панк-группа, также играли «новую волну». Имеется в виду Сюзи Сью (Сьюзен Дженет Баллион, р. 1957) – британская певица, автор песен и музыкант, ведущая вокалистка группы альтернативного рока «Siouxsie and the Banshees» (1976-1996).

(обратно)

49

Театр «Rainbow» (первоначально – «Астория») выстроен в 1930 г. как кинотеатр, с 1960-х до 1981 г. – концертный зал.

(обратно)

50

«The Clash» (1976-1986) – британская панк- и постпанк-группа. «The Slits» (1976-2010) – британская рок-группа. «Subway Sect» (с 1976 г.) – одна из первых британских панк-групп.

(обратно)

51

«Oh Bondage Up Yours!» – первый сингл британской панк-группы «X-Ray Spex» (1976-2008), вышел в сентябре 1977 г.

(обратно)

52

«Spiral Scratch» – первый мини-альбом группы «The Buzz-cocks», выпущен в январе 1977 г.

(обратно)

53

«Pretty Vacant» – сингл группы «Sex Pistols», вышел 1 июля 1977 г. Название и текст песни подразумевали некоторую непристойную игру слов.

(обратно)

54

«Right to Work» – первый сингл британской панк-группы «Chelsea» (с 1976 г.), вышел в 1977 г.

(обратно)

55

«(Get A) Grip (On Yourself)» – сингл британской панки постпанк-группы «The Stranglers» (с 1974 г.), выпущенный в январе 1977 г.

(обратно)

56

«The Rezillos» (с 1976 г.) – шотландская панк-группа.

(обратно)

57

«Alternative TV» (с 1977 г.) – британская панк- и постпанк-группа.

(обратно)

58

«Stiff Little Fingers» (с 1977 г.) – североирландская панк-группа, названа в честь одноименной песни группы «Вибраторы» с их первого альбома «Pure Mania» (1977).

(обратно)

59

«Desperate Bicycles» (1977-1981) – британская панк-группа.

(обратно)

60

XTC (1972-2006) – британская рок-группа.

(обратно)

61

«999» (с 1976 г.) – британская панк- и поп-группа.

(обратно)

62

«Slaughter & The Dogs» (с 1975 г.) – британская панк-, глэм-и хард-рок-группа.

(обратно)

63

Название коллектива заимствовано из названия знаменитого гонзо-интервью американского рок-музыканта Лу Рида критику Лестеру Бэнгзу, опубликованного в журнале «CREEM» в 1975 г.: «Давайте восхвалять знаменитых карликов смерти (или Как я валандался с Лу Ридом и не уснул)».

(обратно)

64

Поли Стирола (Мэриэнн Джоан Эллиотт-Саид, 19572011) – британская певица и автор песен, ведущая вокалистка группы «X-Ray Spex». Дама Кири Джэнетт Те Канава (р. 1944) – новозеландская оперная певица, сопрано.

(обратно)

65

«Night and Day» – популярная песня Коула Портера из оперетты «Gay Divorce» (1932). «Some Other Time» – популярная песня Леонарда Бёрнстайна из оперетты «On the Town» (1944) на слова Бетти Комден и Адолфа Грина. «Blue in Green» – пьеса американского джазового трубача и композитора Майлза Дейвиса с его альбома «Kind of Blue» (1959).

(обратно)

66

«Лондон» – сингл группы «The Smiths» 1987 г.

(обратно)

67

«Top of the Pops» («Вершина популярности») – британская музыкальная телепрограмма, выходила на Би-би-си с 1964 по 2006 г.

(обратно)

68

«Hamlet» – марка сигар компании «Japan Tobacco», в Великобритании выпускаются с 1964 г.

(обратно)

69

EMI (сокр. от «Electric and Musical Industries») – британский конгломерат индустрии развлечений (1931-2012).

(обратно)

70

«Miserable Lie» (1984) – песня с первого альбома группы «The Smiths».

(обратно)

71

«Immortal, Invisible, God Only Wise» – христианский гимн на мелодию валлийской народной баллады «St. Denio» (1839), слова Уолтера Чалмерза Смита (1867).

(обратно)

72

«I'm Beginning to See the Light» (1944) – популярная песня и джазовый стандарт Дьюка Эллингтона, Дона Джорджа, Джонни Ходжеса и Хэрри Джеймза.

(обратно)

73

«Well I Wonder» (1985) – песня со второго студийного альбома группы «The Smiths» «Meat is Murder».

(обратно)

74

Мэри О'Хара (р. 1935) – ирландская певица и арфистка.

(обратно)

75

«William, It Was Really Nothing» (1984) – сингл группы «The Smiths».

(обратно)

76

Имеется в виду оперетта «Aspects of Love» на слова Дона Блэка и Чалза Харта; лондонская премьера состоялась 17 апреля 1989 г.

(обратно)

Оглавление

Вступло

Тема раз

Тема два

Проигрыш

Интерлюдия

Соло

Переход

Смена тональности

Кода

Затухание Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg